Заячьи побасенки [Александр Иванович Папченко] (fb2) читать онлайн

Александр Папченко Заячьи побасенки

Иллюстрации Е. А. Алфёровой.

Посвящается Хвист Антонине Никитичне, моей любимой бабушке

Вся правда о зайцах

Не знаю, как у вас, а у нас, если кто вдруг надумает написать что хорошее о зайце (плохое о зайце у нас как-то писать не принято), то непременно начинает: «Зима. Позёмка заплетает в косы седые пряди. Пусто. Голо. Неуютно…»

Он, может, и не хочет так писать. Может, он чай с бубликами пьёт на кухне в уюте и размышляет о тёплом, добром и нежном. Но едва только возьмёт в руки перо, так непременно: «Зима. Струится позёмка над стылым полем. Пусто и голо человеку на необъятном пространстве, под серым небом…»

Поэтому эти записки о зайце я начну совершенно по-своему. Непривычно начну. Друзьям на удивление, себе и читателю в удовольствие. Итак…

Зима

Струится над стылым полем позёмка. Голо и пусто, и одиноко человеку под ровным серым небом. Два необъятных пространства, поле и небо, небо и поле – одинаково серые, одинаково ровные и одинаково пустынные, оставленные людьми, – как-то перемешались. Возьми да поменяй небо и землю местами – мало что изменится. Разве что на торчащие из такого «неба» жухлые стебли конского щавеля свалится откуда-то заблудившаяся синица. Ошалеет слегка. И понесёт её ветер, беспорядочно кувыркая, понесёт с отвисшей челюстью и обескураженно хлопающими глазами, как клок обезумевшей жёлтой ваты. И будет кувыркаться та синица, с нелепо распушённым хвостом, до самой лесной опушки. А там зацепится за сучок под тяжёлой еловой лапой и призадумается: чего это ей померещилось в небе? Что причудилось? Или она, синица, просто нервная?

Да-а… Я сказал – у опушки? Так вот, именно у лесной опушки стояла маленькая замёрзшая речка. Осенью, когда у леса расцветали листья, он уж как-то слишком красовался над тихою водою. Речка залюбовалась и бег приостановила, чтоб зеркало не морщилось. А ночью мороз! И посыпались цветные листья с деревьев. Будто серпантином усеяло землю. Враз пропала вся красота. Опомнилась речка, хотела было дальше бежать, но поздно. Гладким льдом сковал её мороз. Берега долго хохотали над незадачливой беглянкой. Носы обидные строили. Сами-то, сами – низкие, неказистые, все в камышах да кочках, а туда же… Ну и достроились! Не заметили, как вначале снег, а затем позёмка и мороз вытянули их глупые носы дружными усилиями до границ неправдоподобной длины – и оставили в таком нелепом положении. Вот вам и хихоньки-хахоньки! Получился из носов превосходный мостик с малюсенькой дырочкой посередине – удобная дорога для спешащего, нервного зайца.

Не будите зайца на рассвете!

И немудрено, что у зайца разыгрались нервы. С ворованной-то морковью в зубах! Но дело не в моркови, а просто гавкают в ухо спящему зайцу разные собаки. Вам бы так гамкнуть! Вы бы тоже разнервничались, а то и вообще разочаровались бы в людях… В таких случаях нужно снять с себя мокрые штаны и отшлёпать собаку по лицу, чтоб не гамкала. Но скажите, откуда у зайца штаны?

Вот и мчит озлобленный заяц с ворованной морковью в зубах, и физиономия при этом у него довольно-таки пиратская. Словно это не поскакайчик отечественной природы, а некто с острым кинжалом в хищных пиратских зубищах, небритый, усатый и ужасный, и ищет мести.

– Собаку мне! Собаку! Ту, что гамкнула в ухо на прошлой неделе!

Вот… Недостаёт зайцу для полноты портрета тяжёлой медной серьги в ухе и пистолета с широким дулом. Правда, с такими-то ушами серьга непременно цеплялась бы за кусты и разные ёлки. А разве догонишь пса, если тебя что-то там постоянно цепляет, тормозит и отвлекает? Охотника ещё, может, и догонишь, а преданного ему пса – никогда. Так чесанёт!

А вообще-то, один мой знакомый заяц, будучи в очередной раз раноразбуженным бесцеремонным псом, вспылил. Вспылил и разработал отчаянный план.

Вечером, когда преданный пёс догрыз любимую косточку и спал, свернувшись калачиком, у конуры, мой знакомый заяц по-пластунски подкрался и гаркнул в ухо собаке всё, что думает о её повадках. А потом залез на забор и оттуда до глубокой ночи наблюдал, как охотник ловит по огородам своего вернопреданного друга:

– Тю-тю-тю! Шаруля! Ко мне!

А потом, поймав, успокаивает до полуночи:

– Ну ты чё, Шаруля? А? Кто обидел?

А мой заяц в этот самый момент ка-а-ак рявкнет в открытую форточку:

– То-то гамкать! Страшно?!

И, дождавшись, когда у охотника начнётся икотка, а Шаруля полезет за шкаф прятаться, мой знакомый расхохотался в ночи, как какой-нибудь филин или ещё ужаснее, – вот так:

– Ха-ха-ха!

И ещё для страху, противно так, клацнул зубами – клац!

Вежливость – страшная сила

Совсем другой оборот дело приобретает, когда зайца будят ласково. Сам видел. Идёт, бывало, собачка и песенку поёт.

В такт, значит, под свою собачью лапу напевает:

Шли собачки краем поля.

Ать! Два! Три!

И нанюхали собачки

Пташечку во ржи!

Соловья, соловья, пташечку,

Ка-а-анареечку нанюхали во ржи!

Шли собачки краем поля.

Ать! Два! Три!

И нанюхали собачки

Гнёздышко во ржи!

Соловья, соловья, пташечки,

Канареечки! Гнёздышко во ржи!

И на этом месте песни – глядь! Что такое?! Не иначе зайчик спит.

Тогда пёс, бывало, тихонько так приблизится и легонько этак лапой до зайчика дотронется:

– Позвольте вас тронуть…

– Что? – заяц ему. – Который час? Да-да, я очень вами тронут…

– Нет уж, позвольте с вами не согласиться. Вы тут под кустом лежали, а я… А вы… Простите, но я не могу с вами согласиться – всё-таки, с моей точки зрения, вы ещё не очень тронуты. Потому как я, простите, в стойке на вас стою тут с самого спозаранку…

– Да что вы, – тут разбуженный заяц замечает наконец поднятую переднюю лапу собаки. – И действительно! А я ни сном ни духом. А вы действительно… У вас прелестная стойка. И этот… дивный профиль. Ага. И блеск какой-то немеркнущий в очах. Ага. Да. А то знаете, у нас здесь одна легавая на прошлой неделе в болото провалилась. Не слыхали? Ну так никакого же сравнения против вас. Нет-нет, не переубеждайте из скромности – даже отдалённо. Я остаюсь в своём мнении!

– Вы меня определённо льстите, – собака начинает предательски краснеть, начиная с носа. – То был Маркиз, с такой шикарной родословной, что… У него мама – сама Эльза из Тюрингии, а папа – так тот вообще, если собаки не брешут, Мак.

– Как?

– Мак. Ирландец.

– Ирландец, говорите? – заяц, прищурившись и восхищённо цокая языком, обходит вокруг застывшего пса. – Определённо, с вами никакого сравнения. Нет. А этот мужественный поворот хвоста?! А?! Разве это хвост?

– А что это? – косит собака себе за спину.

– Беркут! Струна! – восклицает потрясённый заяц. – Н-нет, я должен, просто обязан позвать ещё зайцев. Пусть придут и посмотрят настоящую стойку. Пусть. Придут, увидят и, не побоюсь даже этого слова, – восхитятся и получат это… как его… неземное впечатление.

И пока пёс цепенеет от восторга, заяц поспешно удаляется, на ходу утирая слёзы – не то восхищения, не то просто давясь хохотом…

Скоро, или к вечеру, в лесу раздаётся поступь. Шаги. Трещат сучья, что-то беспрестанно лязгает и ругается. Через какое-то время, споткнувшись, это что-то, очень грязное и совсем замёрзшее, выпадает из кустов на поляну. Потом это что-то долго барахтается в снегу, и всё равно это ему не помогает согреться – хотя, быть может, оно это делает не для того, чтоб согреться, а так, из интереса…

Потом охотник встаёт и перестаёт лязгать своими зубами. Как же! Вот он, его родной Бобик, – стоит с поднятой в стойке ногой и такой пунцовый от заячьих комплиментов, что аж снег кругом с шипением плавится, будто это тут не собачка, а месяц Апрель из известной народной сказки.

– Что он тебе сказал, Бобик?! – восклицает охотник.

Да, великая сила – вежливость. Вы скажете, таких зайцев не бывает? Ещё и не такие встречаются особи. Такие нахальные попадаются, что прямо… прямо… Ну вот послушайте!

Отдельная особонахальная особь

Вот представьте: бредёт себе охотник по лесу и никого не трогает.

Одной рукой он, как и положено, ружьё крепко сжимает, другой, конечно, патронташ. И едва наш охотник увидит зайца – начинает, по неопытности, ружьё рвать из-за плеча. Суетится, ясное дело. Колбасу и огурец из рук на землю роняет. И невдомёк охотнику, что перед ним не простая, а особонахальная особь.

Так вот, в этот тревожный миг особь и говорит:

– Не спешите так, за ради бога. Что вы торопитесь, не понимаю? А то и до беды недалеко. Ещё стрéлите куда ни попадя. Вы не спешите. Я вот здесь стану. Вам удобно? Солнце, простите, в глаз не лупит? Не слепит? Да, действительно, здесь тень немножечко… Сливаюсь, хе-хе, так сказать, с фоном. Да и то – ещё бы я не сливался, если линял я в этом году как-то поздно. И неравномерно почему-то. Я, с вашего позволения, сейчас веточку отогну. Вот. Теперь вам должно быть очень удобно целиться в меня. Теперь вы в меня не промажете. Так на чём я остановился? А-а, да! Линял я неравномерно. Уж и не знаю почему, но весь какими-то пятнами пошёл. И из-за этих пятен один мазила в меня с двух метров не попал. Вы не поверите, со старой осины жёлуди – как ветром, а во мне ни дробинки, простите за такое слово, не застряло. Ой, что это с вами? Нет, ну так вы промахнётесь в меня. У вас же руки, опять простите за это слово, дрожат и мушка прыгает, как мышка… Как вас только с такими нервами на охоту одного отпускают? Вот же, я вижу: стволы определённо уходят в сторону. И не надо на меня, простите за выражение, глаза закатывать. Пришли на охоту, так стреляйте! Прекратите немедленно бледнеть! А хотите, я к дереву прислонюсь? Хотите?

– Нет… – тут охотник обычно швыряет ружьё на землю. – Это свыше всех моих человеческих сил! – восклицает охотник и падает рядом со своим ружьём в глубокий обморок.

– Не хотите стрелять, как хотите… – бормочет заяц. – Что я вам, Колумб какой – заставлять? Только ружьё жалко. Не дай бог ещё сломается – обязательно скажут, что заяц сломал. Да. Так и скажут… – печально вздохнув, особонахальная особь удаляется. И, удаляясь, мурлычет себе под нос:

Ваше благородие, госпожа удача,

Для кого вы добрая… мы-мы-мы… иначе.

Девять граммов в сердце, постой… не мы-мы…

Вот такая она, эта особонахальная особь…

Печальная картина

А между тем наш старый знакомый, нервный и разочарованный заяц, благополучно забрался со своей морковкой в самую чащобу-глухомань. Огляделся – что за душевное зрелище, эти ёлки в заснеженных сарафанах! Очень!

– Эх вы, шишки перезревшие… – ласково промолвил заяц и принялся завтракать.

Ёлки пошевелились. Снег беззвучно заскользил вниз по широким их лапам, пока не шлёпнулся зайцу на затылок. Заяц поперхнулся морковкой и долго откашливался, стеснительно прикрывая рот лапкой.

– Пошутить уже нельзя, – наконец проворчал заяц. – Жизнь, сами понимаете, – собаки, люди, волки… С утра набегаешься за морковью – лапы отваливаются. А тут ещё машин развелось, бензином воняют. Вот умру нечаянно, будете тогда шуршать колючками в трауре… в траурном карауле, – заяц тяжело вздохнул. – Молчите? Тоже мне, часовые зябнущего леса…

«Часовые» молчали. Сверху было видно, как заяц поочерёдно трёт лапами свои длинные уши и, загнув кончики, хакает на них, греет.

– Вот уеду в Аргентину, в морозоустойчивом варианте. Кроликом устроюсь. Буду палками бананы с пальм сшибать. Туристов пугать. Улыбкою. Ситро буду пить… «Кока-кола» называется. Перелиняю в мутновато-зелёного, под цвет джунглей и знойных кипарисов, и стану капризным, как ребёнок… – заяц поёжился. – Молчите? Испугались, ёлки-шишки…

Ветер стих. Ёлки замерли в оцепенении…

– Жалко вас, а то давно бы уехал. Слинял бы… и уехал. Стояли б тогда в одиночестве, словом перекинуться не с кем. Что за печальная картина…

Ёлки облегчённо качнули верхушками – как же, заяц опять передумал уезжать, и, значит, лес продолжается.

Не знаю, как там у вас джунгли без анаконды, а у нас лес без зайца – не лес. Зайца нет – лес кончился… Так-то.

Кеша и очки

Как-то на одной солнечной полянке валялись в непринуждённых позах зайцы, когда вдруг в густых кустах, окружавших поляну, раздался подозрительный шум. Тут, соревнуясь друг с другом в храбрости, зайцы вскочили – чтоб, значит, лицом к лицу встретить опасность…

Раздвигая спиной ветки, пятясь и ругаясь, на поляну выбрался заяц по имени Кеша. Сопя и спотыкаясь, этот новоприбывший заяц тащил по земле большие, в тяжёлой роговой оправе очки. Опустив дужки очков на землю, Кеша вытер пот со лба, отряхнулся и огляделся.

Там-сям из травы торчали длинные заячьи уши и мелко трепетали – наверное, на ветру…

– Гм-гм, – прокашлялся новоприбывший и сложил руки

за спину. – Я это – Кеша. Не видите разве?

Тут зайцы встали и спросили:

– Чё это ты, Кеша, приволок такое?

– Чё-чё – очки!

– Очки! – удивились зайцы. – А где же это такие хорошие дают? Кому? Почём продают такие важные?

– Где-где… Где дают, там уже нету. Это мне предложили как… как… Ну, не знаете разве, что очки носят самые умные? И если б я не был таким скромным – да, скромным! – я бы сказал, самые мудрые и дальновидные. Конечно, я вначале отказывался: зачем, мол, может, я не совсем самый, а они – носи! Нам виднее!

Зайцы почтительно притихли. Ушами перестали шевелить. Зайцам стало немножко завидно.

– Теперь, – продолжил Кеша, – я любую морковь за километр разгляжу. Или хоть даже за два. Километра. Я в очках морковь и под землёй разгляжу.

– Здорово! – восхитились зайцы.

– Да что морковь! – окрылённый поддержкой зайцев, разошёлся Кеша. – Я теперь любого охотника знаете как вижу? Он ещё дома морковку… тьфу!.. пельмени трескает, а я его уже вижу! Он ещё только в окно глянул на погоду посмотреть перед охотой, а я уже удираю. Да что там удираю! Ха! Я сквозь свои очочки гляну, и дерево – бах! Повалил. Или хоть Потапыча зашибить? Запросто! Потапыча запросто, а уж какую захудалую собаку или там лису… Только сквозь очочки посмотрю, напружусь… нет, напружинюсь весь, как пружина, – и пожалуйста, готово: лежит лиса кверху лапами, прощения просит. А я ещё подумаю, прощать или пусть так лежит. До весны.

Кеша замолчал. Ошалевшие зайцы отвесили челюсти.

И в этой полной тишине один шепелявый заяц, вдруг вспомнив, что он неверящий, – а стоит вместе со всеми развесив уши, как верящий, – сказал, иронически кривя губы:

– Хмы! Морковь – я ещё, может, как-нибудь и поверю, а фтоб самого Потапыча зафыбить – это ты, Иннокентий, привираешь. Потапыча – ни за фто не поверю.

– Как это? – даже обиделся Кеша от такой наглости.

– Хмы! А вот так! – неверящий заяц встал в позу, то есть гордо сложил на груди руки. – Ни-за-фто! – И попятился.

– Я вижу, мне здесь не верят, – протянул печально Кеша и с облегчением добавил: – В таком случае умываю руки. Мне остаётся сожалеть. Как это грустно… Я пошёл. Удаляюсь. Всё. Привет всем!

– Как это – привет?! – дружно возмутились зайцы. – Ты что, нашего Людвига не знаешь? Мы-то тебе верим! Утри Людвигу нос! Зашиби. Потапыча зашиби. Только не очень… Легонечко!

– Хмы! Ни за фто! Шарлатанство, – принялся скучно смотреть в небо Людвиг. – Не верю! Хоть вы тут крифите, хоть лопните вы тут все! Тут!

– Не стоит, пожалуй, зашибать Потапыча… – загалдели зайцы. – А то ещё обидится. Вон ёлка и шишка на нижней ветке. Так ты её срежь через очки. Докажи Людвигу.

– Ну, если шишку, – погрустнел Кеша.

– Хмы! – выдавил из себя как бы через силу, но в то же время с таким значением неверящий Людвиг, что Кеша зябко поёжился.

– Шиш-ку! Шиш-ку! Шишку! – заорали со всех сторон истосковавшиеся по зрелищам зайцы.

– Ну ладно. Шут с вами.

Кеша, пошатываясь, установил свои очки на трухлявом пне, раздвинул пошире дужки и, моля о чуде, которое спасёт его от позора, принялся сквозь пыльные стёкла глядеть на одиноко стоящую ёлку. И долго смотрел. Зайцы притихли. Они тоже во все глаза пялились на шишку, которая должна была вот-вот упасть…

И шишка упала! Ещё как упала! Вначале раздался страшный грохот. Ель пошатнулась. Злосчастная шишка полетела на землю, а вместе с ней на головы опешивших зайцев обрушился водопад шишек. И тут же из-за ели, держась за ушибленный лоб, на поляну вывалился медведь Потапыч. Вывалился, запнулся за пень, на котором лежали очки, и растянулся во весь свой могучий рост. Едва-едва хвастливый Кеша успел отпрянуть…

В следующее мгновение зайцы дружно рванули с поляны…

Потапыч приподнялся, поелозил лапами в траве и поднял из травы очки.

– Вот же мои очки! – обрадовался он. – Ведь помню: положил на пень, а на какой пень… Ну и растяпа я.

Любовно протерев стёкла и водрузив очки на нос, Потапыч огляделся и сказал:

– Удивительно – никого. А ведь своими ушами слышал, как меня звали. Мишку, Мишку… – и, почесав вздувшуюся на лбу шишку, добавил: – Всю жизнь в лесу, а стоит потерять очки, и на тебе – башкой в ёлку… Ну куда это годится? Никуда это не годится…

А тем временем зайцы бежали. Лидировал Кеша. Ему в затылок взволнованно дышал шепелявый Людвиг.

– Ты фто наделал?! – кричал Кеше Людвиг. – Тебя кто просил Потапыча зафыбать?! Тебя просили ма-а-аленькую фыфечку срезать! Фто теперь будет?!

– Фыфечку, фыфечку! – едва не плача, кричал ему шепеляво в ответ Кеша. – Кто тебя просил не верить?!

Клюквонька

Следует признать: если бы Потапыч так удачно не нашёл свои очки, то случилось бы непоправимое. Без очков, ясно каждому, Потапыч не смог бы играть в шахматы. А Клюквонька ждать бы его не стал. Такого обидчивого зайца ещё поискать! Впрочем, давайте по порядку. Прилепив на лоб пластырь и захватив шахматы, Потапыч бодрой трусцой устремился туда, где лесная речушка капризно выгибается петлёй и где ждал его Клюквонька.

– Опаздываете, сударь, опаздываете… Мы с вами как договорились? Что тень от берёзового сучка не коснётся ольховой ветки – так встретиться договорились. И что же я вижу?

– Что? – Потапыч торопливо расставляет на доске фигуры. – Что вы видите?

Потапыч волнуется. Лапы дрожат. Фигуры падают.

– А то, что тень уже на ветке, я вижу! Муравья уже можно поперёк положить на неё – вот сколько тени на ветке. Как раз, если муравей вытянется, ему от кончиков усов до пяток будет.

– Так уж и до пяток, – примирительно замечает Потапыч.

– До пяток, до пяток. И это я беру не чёрного, обратите внимание, муравья.

– Да?

– А рыжего. А рыжие, как известно, длиннее.

– И кусачее. Прошлой зимой, каналья рыжая, в берлоге оттаяла – так едва выгнал.

– Опять вы, Потапыч, мне зубы заговариваете. А то ведь, если честно, надоело мне с вами возиться. Вечно вы опаздываете, фигуры путаете и постоянно проигрываете… Вот и вчера девять раз проиграли. Думаете, мне интересно, если вы постоянно проигрываете?

В конце концов, после долгих уговоров, Клюквонька делает первый ход…

Потапыч лежит, положив свою большую голову на лапу, и передвигает фигуры нежно. Клюквонька, напротив, бродит по поляне, лишь изредка останавливаясь около доски. И фигуры заяц двигает стремительно, словно боится не успеть. Клюквонька закладывает руки за спину, хватается за голову, переплетает пальцы и так громко трещит ими, что один задремавший дятел выронил шишку…

– Ну что вы мне тычете сюда пешку, – бормочет Клюквонька. – Совсем даже напрасно вы её сюда ставите. Разве вам, Потапыч, не ясно, что я её сейчас ладьёй, а потом так, а потом сюда и… вам мат в три хода. Матюльничек классический.

– Как бы не так…

– Вы рискуете, сударь. Ой, рискуете, – шепчет Клюквонька, двигает фигуру, убегает на край поляны и кричит оттуда: – А вам шах, разлюбезный вы мой!

– А я сюда… – не торопясь переставляет фигуру Потапыч.

– Ха-ха, сказала жадная блоха! – произносит загадочную фразу заяц, хватается за голову, мычит, теребит уши и, наконец, двигает фигуру и уносится на край поляны.

– Бац! И нету вашей турочки! – И Потапыч снимает с доски фигуру.

– Стой! Как?! Почему?! – подлетает к доске Клюквонька. – Где стояла? А эта где стояла? – Клюквонька, не веря своим глазам, переводит растерянный взгляд с Потапыча на доску и обратно.

– Нечего зевать, – улыбается медведь. – Помнится, вчера вы мне лекцию прочли о вреде невнимательности.

– Как же это? – трагически шепчет раздосадованный Клюквонька и с удесятерённой сосредоточенностью впивается взглядом в доску. – Я же помню, ещё так и подумал: срочно, Клюквище, убирай отсюда туру, а то этот… этот медведь её о-бя-за-тель-но слямзит. Ну ничего, ничего, ничего… К счастью, Абу знал секреты индийских йогов, – вновь произносит загадочную фразу Клюквонька, передвигает фигуру и неуверенно, спиной вперёд и не отводя глаз от доски, бредёт к краю поляны.

– Ой! Вам… мат, – Потапыч испуганно смотрит на доску.

– Что?! – Клюквонька бросается к месту трагедии.

– Может… может, я неправильно сходил? – шепчет испуганно Потапыч.

– Правильно, – страдальчески морщится Клюквонька. – Всё правильно. Бей щелбан.

– Может, как-то… – тянет медведь.

– Что, выиграл, ещё и издеваешься? Да?

Потапыч осторожно коснулся пальцем заячьей головы – Клюквонька кубарем полетел в траву.

– Ага! – вскакивая, закричал Клюквонька. – Так вот ты как! Вот как с тобой играть! Я ему щелбанюньчик, а он! А он мне – щелбанище! – И Клюквонька бросился прочь с поляны…

– Эх, надо же так опростоволоситься… – бормочет Потапыч, собирая фигуры. – С кем теперь играть в шахматы? Никто же не умеет. Надо ж было так нечаянно выиграть! Эх!

Собрав шахматы, медведь уходит, и становится тихо. Лишь кукушка кукует. Придётся теперь считать её куки. Примета такая: сколько куков насчитаешь, столько и жить…

Раз, два, три, четыре… пятнадцать, шестнадцать… сорок восемь… семьдесят девять… триста четырнадцать… Тьфу! Не знаю, как у вас, а у нас кукушки очень человеколюбивые. Поэтому я этот свой рассказ о Клюквоньке и Потапыче заканчиваю, а вы, если желаете свой век в точности знать, считайте себе на здоровье дальше кукушкины куки…

Панацея

Тем же распахучим чудесным вечером заяц Говорулька наткнулся на краю курчавой просеки на волчище Фадея.

– Вы?! – встрепенулось волчище и, схватившись за нижнюю челюсть, простонало: – Мне видеть вас нехорошо.

– Я тоже не в восторге, – парировал Говорулька, на всякий – непредвиденный – случай отодвигаясь подальше. – Что, зубы болят? Нужно было диету блюсти.

– Я блюл! – вскричал Фадей и взмолился: – Доктор, только на вас моя надежда!

– Да я не доктор! У меня нет диплома. Ну сколько повторять? Я вам не панацея, – разволновался Говорулька.

– Цепенею! Доктор, уже цепенею! – всхлипнуло волчище. – О! Как я цепенею, кто бы знал! Ночами напролёт, доктор, лежу в полном оцепенении. Шевельнуться боюсь из-за зуба. Верите?

– Тьфу! Ну ладно, ладно… Зубы, говорите? – сжалился Говорулька и, как положено доктору, многозначительно потёр руки.

Это, в сущности, безвредное движение насторожило Фадея.

Наслышанный о методах доктора Говорульки, он просто на глазах стал терять веру в благополучный исход лечения.

– Но вы же гуманный? – вопрошало поскучневшее волчище.

– Напугать бы тебя… – вместо ответа проворчал Говорулька. – Только как это сделать? Каким образом? А? Или уж оставить как есть? А?

– Напугать! – схватился за челюсть Фадей. – Вы меня не знаете, я та-а-ак пугаюсь!

Говорулька извлёк верёвку и привязал к больному зубу волка. Другой её конец доктор привязал к осине.

– А это не больно? – настороженно наблюдая за приготовлениями, поинтересовался Фадей.

– Не больно, но очень страшно. И чем страшнее, тем безболезненнее, – объяснил Говорулька, оглядываясь по сторонам.

Не найдя подходящего инструмента, заяц вдруг плюхнулся на землю и пополз к пациенту, ужасно извиваясь всем телом, шипя и ощупывая листья высунутым языком, словно какая-нибудь змея.

– Что это… было? – вместо того чтоб пугаться, спросило волчище.

– Змея… – поднимаясь с земли, объяснил доктор. – Да. Действительно, как-то неубедительно получилось. Ползаешь тут на брюхе перед всякими волками, изображаешь непонятно что… – пробормотал Говорулька и, преображаясь, вцепился в попятившегося Фадея: – А вы ведь дикая собака! А?! Не слышу!

– Дикая, – неуверенно промямлил Фадей.

– Ага! – подпрыгнул Говорулька. – А её так просто не испугаешь, собаку дикую! – доктор бросился в кусты и через мгновение вылетел оттуда с огромной дубиной в руках. – А вот и лекарство! Ну?! Лечиться будем? – поднял над головой дубину доктор.

– Ма! – Фадей отпрянул.

Верёвка выдернула зуб, но волчище этого даже не заметило. Оно мчалось по лесу, забрасывая за уши задние ноги. За ним с дубиной бежал Говорулька.

К счастью для волка, в это время по лесу бродил печальный хвастливый заяц Кеша. После происшествия с очками Потапыча Кеша начал шепелявить. Заметив так кстати подвернувшегося Говорульку, Кеша не раздумывая бросился ему наперерез.

– Доктор! Мне только вас не хватало!

– Что? – всё ещё держа над головой дубину, остановился запыхавшийся Говорулька. – Вам тоже лечиться?

– Тоже, – глупо улыбнулся Кеша. – От фепелявости.

Жизнь Кеше спасла врождённая изумительная прыгучесть.

Дубина доктора опустилась, но Кеши рядом с Говорулькой уже не было. Сминая невысокие кусты, Кеша летел через лес с вытаращенными от ужаса глазами и развевающимися по ветру ушами. Зато шепелявость покинула хвастливого зайца…

Оставшийся в одиночестве доктор опустил дубину и задумчиво почесал затылок:

– И кто сказал, что в мире не существует панацеи?

И расхохотался. Вот такое тонкое чувство юмора у наших зайцев…

Баллада о трудолюбивом сыне и его бессердечном папаше

Но и чувство юмора отступает перед заячьей страстью к стихосложению. Это ж какие нервы нужно иметь, чтоб не расплакаться, слушая «Балладу о трудолюбивом сыне»?! А чтоб сочинить такое, одними нервами не обойдёшься. Тут нужен личный опыт. Наверное, папашин…

– Вот, послушайте поскорее, пока не забылось! – воскликнет, бывало, заяц по имени Бармалеище и, закатывая свои раскосые очи, начинает нараспев:

Я из лесу вышел, был сильный мороз,

У бедного заиньки носик замёрз,

Он трёт его лапкой, он трёт его ухом…

Но где же папаша? Ни сном и ни духом…

Ах, что за беда, незадача какая,

Какая нелёгкая папу таскает?

Вздохнул тут зайчонка, слезинку роняя:

– Дровосек, слышишь, рубит? А отец помогает.

В лесу раздавался топор дровосека…

И в это мгновенье иссяк мой вопрос!

Гляжу – поднимается медленно в гору,

Папаша, толкающий хвороста воз.

Шествует важно, в спокойствии чинном,

В больших рукавицах, папашка зайчиный.

– В полушубке волчином не страшен мороз,

Позаботься о сыне – не видишь, замёрз?

– Сейчас обогреем любимого сына! –

Ухмыльнулся папашка, топорща усища.

И нету на свете печальней картины,

Чем зайчик, толкающий брёвен возище…

– А? Как вам балладка, Николай Алексеевич? – выждав паузу, вопрошает Бармалеище.

– Бесподобно! – восклицает писатель Николай Алексеевич Некрасов, макая походное перо в походную же чернильницу, непроливайку-валяйкину. – Позвольте, с вашего разрешения, увековечить?

– Будьте так любезны! – бросает Бармалеище великодушно классику и, потупясь: – Стеснительный я, чтоб самому, значит, увековечивать… И имя у меня, честно говоря, фантастическое какое-то… – и вдруг, прислушавшись к себе: – Потом запишете, потом… – и, опуская лапку на плечо классика: – Рождается! – и, отстраняясь и закатывая очи, отставляя ногу фигуристо: – О да! В смысле ода – «Отечества раскосые сыны»!

И тут Николай Алексеевич как схватится за голову и как воскликнет:

– О нет! В смысле нет! Не надо. Ах, умоляю…

И моментально удаляется в лес – дописывать свои знаменитые «Записки охотника»…

Ой-ой-ой! Не знаю, как там у вас, а у нас если возьмёшься писать правду про зайца, то непременно до того изоврёшься, до того… Слушать совестно!

Но дальше одна только правда! Честное слово!

Полёт ежа

Бывало, все спят в лесу: сосны, дятлы, облака… И вдруг, нарушая тишину, ка-а-ак выпрыгнет из-под коряги заяц и давай кричать – про то, как его не любят.

– И это сон?! – разоряется заяц. – А я говорю – не сон! Не сон, а замаскированные кошмары!

Тут заяц валится на пригорок и начинает изливать душу замшелому пню. Прервётся, поймает в траве земляничинку, стрескает и опять изливает:

– Никто не спрашивает, что зайцу снится… Ты, пнище, не поверишь, но ни одна душа. Всем плевать! Всем. А между прочим, одни только собаки перед глазами прыгают. И шевелят мордами.

От такого кошмара сосны поёжились – посыпались с них шишечки… И если вы, не приведи господи, в этот час дрыхнете под сосною, так вам обязательно по голове ударит шишка. И вы всю оставшуюся жизнь, не разобравшись с перепугу в причинах шишкопада, будете рассказывать легковерным о ежах, проносящихся в поднебесье.

– Значит, так. Лежу, – будете рассказывать вы, – гляжу – ежи. В поднебесье. Молодечески расправив колючки. Что за зрелище! Но – остерегайтесь раззявленного рта, граждане. Ведь только у вас от восхищения увиденным отвиснет челюсть, ёж непременно заметит сверкающие ваши зубы и, не мешкая, сложив колючки, камнем обрушится на вашу голову! Ужасно опасные эти ежи. Выкатят свои хищные очи и зыркают из поднебесья, разыскивая в камышах перепуганную добычу, – захлёбываясь от впечатлений, будете рассказывать вы, нечаянно уснувший под сосною…

То есть вам. У ежей знаете какое острое зрение? Не каждый заяц таким может похвастаться. И не падают никогда ежи, сложив живописно колючки, из поднебесья на поблёскивающие в темноте июньской ночи одинокие лысины заблудившихся путников. Враки это и гнусный поклёп! А летают ежи, если хотите, тихохонько-тихохонько… Бывало, плывут в облаках и курлычут жалостно – аж за сердце, стервецы, хватают. Всех, кто попадётся…

– Э-э! – вскинут головы те, кто попался. – Ежи на юг потянулись. Пора и нам готовиться к зиме…

Дороги

Не шаркайте, зайцы, пятками! Не протирайте в траве дырки! А то ведь стоит только зайцу шаркнуть ногой, как целые толпы любопытных сбегаются посмотреть: чего там такого заяц в траве нашёл? И вот от этого шарканья берутся наши дороги. Заяц шаркнет пяткой, а любопытствующие личности вытопчут окрестности.

Иногда в сердцах спросишь, бывало, зайца:

– Ну что же ты, зараза такая, заяц, шаркаешь? Зачем?

– А вот, – отвечает тебе заяц, – шаркается как-то. Звук, что ли, мелодический…

Берёзы

Берёзы… От их снежной коры и в июле веет апрелем. Соберёшься уходить, уже уходишь, но вдруг остановит тебя что-то.

Ты оглянешься – берёзы. Словно сосульки остались с января. Словно их нечаянно весеннее солнышко забыло растопить. И вот они сочатся, тают на июльской жаре и стекают, капля за каплей, в небо. И там, в небе, всё синее-рассинее от этих капель…

Тогда я возвращаюсь в березняк. Беру первого попавшегося зазевавшегося зайца. Прислоняю его к прохладному берёзовому стволу. Прошу так постоять. Отхожу в сторону. Оглядываюсь. Теперь всё – я захочу сюда вернуться.

Последнее…

Описывая отечественную природу, я как-то упустил из виду важнейший метеорологический феномен, о котором часто спрашивают туристы. Дескать, что это за треск раздаётся у нас в лесу в сорокаградусный мороз? И действительно, откуда приезжему человеку знать, что это трещат челюсти зевающих червячков.

А всё как происходит… Очень просто. Обычно червячки и всякие разные гусенички спят в заблаговременно выкуськанных дырочках под корой деревьев, и ни за какие коврижки вам их не вытолкать в январе месяце на мороз. Вытолкать нельзя, но гусеничка сама выползает – посмотреть на погоду. Посмотрит, и от этого бесконечного снега такая тоска в её душе образуется, что гусеничка тут же начинает зевать – аж челюсти хрустят! И вот на этот треск слетаются птицы, потому что зимой пищи мало. Но червячки так заразительно зевают, что синица – на что уж птица сдержанная, – бывало, только приноровится слопать зевающую гусеничку – и тоже глаза вдруг выкатит, лапы растопырит, вытаращится вся, как всё равно филин какой, и судорожно, без всякого удовольствия зевнёт. А гусеничка, пользуясь моментом, нырнёт обратно в свой домик и, уже засыпая, ворчит, ругается… Ворчит о том, что зима. Что позёмка заплетает в косы седые пряди. О том, что пусто, что голо… Ворчит о том, что зима не кончается, хотя доподлинно известно, что у всего есть конец.

И у моего рассказа тоже есть конец. И он здесь. Всё! Точка.

Оглавление

Вся правда о зайцах

Зима

Не будите зайца на рассвете!

Вежливость – страшная сила

Отдельная особонахальная особь

Печальная картина

Кеша и очки

Клюквонька

Панацея

Баллада о трудолюбивом сыне и его бессердечном папаше

Полёт ежа

Дороги

Берёзы

Последнее…