Жертва Венеры [Анна Христолюбова] (fb2) читать онлайн

Анна Христолюбова Жертва Венеры

Музыканты заиграли очередной польский¹, и Фёдор незаметно выскользнул из бальной залы. Миновав комнату, где за ломберным столом сидели игроки в фараон, вышел на крыльцо. В лицо дохнуло влажным ветром. Прохладный воздух пряно и вкусно пах весной. После бальной духоты это было особенно приятно, и Фёдор даже зажмурился от удовольствия.

Раздражение на Андрея, невесть зачем притащившего его на сие увеселение, мгновенно улеглось. Осторожно ставя покалеченную ногу – лестницы она недолюбливала, – Фёдор спустился с крыльца и медленно побрёл кругом дома. Визг скрипок и виолончелей отдалился, словно отодвинулся, вытесненный целой капеллой ночных звуков, в которые вклинивался по временам далёкий многоголосый шум, нёсшийся с площади перед Грановитой палатой. Уже третий день московский люд праздновал вступление на престол Ея Императорского Величества самодержицы всероссийской Анны.

Обогнув дворец, богато иллюминированный с фасада, Фёдор очутился в тёмном и заросшем саду. Нос уловил нежный запах цветущих яблонь. Эх, бродить бы сейчас по лесу в компании любимой легавой собаки… Понесло же его куртизировать². А всё Андрейка…

Но снова прийти в раздражение Фёдор не успел. Странный звук, похожий на писк щенка, раздался совсем близко, и он с изумлением огляделся вокруг. Привыкшие к темноте глаза различили шагах в десяти под деревом бесформенное белое пятно. Непонятные звуки слышались именно оттуда. Неожиданно Фёдор осознал их смысл: под деревом кто-то горько плакал.

Неловко припадая на больную ногу, он двинулся на звук, и через несколько секунд светлое пятно приняло форму фигурки в белом платье, сидевшей на каменной тумбе. Она уткнулась лицом в колени и судорожно всхлипывала.

– Что с тобой приключилось, милая? – Фёдор присел рядом.

Она подняла голову и оказалась девушкой лет семнадцати с волосами, уложенными в затейливую причёску.

– Простите, сударыня. – Фёдор смутился и вскочил. Он ожидал увидеть девочку-служанку лет десяти, а не взрослую девицу, к тому же барышню. – Я могу вам помочь?

– Мне никто помочь не может! – Она судорожно всхлипнула и зарыдала с новой силой.

Как большинство мужчин, непривычных к женским слезам, Фёдор растерялся. Он осторожно погладил девицу по плечу и взял безвольно повисшую руку.

– Ну по́лно! Что стряслось-то? Вас кто-то обидел?

Новый взрыв рыданий, мощный, как канонада шведских пушек у Капеля, потряс худенькое тело.

Спустя десять минут Фёдор уже знал, что зовут её Маша Белова, что она приехала на бал с папенькой и братом и что была осмеяна за свой скромный наряд светскими модницами.

Неожиданно он обнаружил девушку всхлипывающей у себя на груди, а себя самого обнимающим её за плечи. Смутившись, Фёдор осторожно отстранился.

– Пойдёмте, я провожу вас к вашему папеньке. – Он встал и протянул ей руку.

Барышня поднялась, выступила из плотной тени огромной липы, и Фёдор невольно сделал шаг назад. Ему сразу стало понятно, почему она оказалась предметом злых насмешек. Одетая в поношенное простенькое гризетовое³ платьице, висевшее на ней бесформенным мешком, без украшений, если не считать, конечно, брошью приколотую к корсажу веточку сирени, даже заплаканная, с покрасневшими припухшими глазами, Мария Белова оказалась изумительной красавицей.

***

Музыка в зале, кажется, стала ещё громче. Фёдор замешкался на пороге, нерешительно озираясь вокруг и вновь чувствуя всю свою неуместность в этих сияющих зеркалами и хрусталём стенах. В душе опять шевельнулось раздражение.

Андрей стоял возле музыкантов в обществе троих молодых людей, наряженных модно и богато. Из сей компании Фёдору был знаком лишь князь Порецкий. Ну этот точно здесь на своём месте – первый красавец и сердцеяд.

Завидев друга, Андрей приветливо замахал ему. Фёдор приблизился.

– Ты видел её? – Глаза Андрея возбуждённо горели.

– Кого?

– Венус⁴!

– Девку каменную? – не понял Фёдор и оглянулся вокруг: и в залах, и на лестницах размещался целый пантеон мраморных античных богов обоего пола. Наверняка была и Венера.

Один из молодых людей рассмеялся, а Андрей всплеснул руками не то в изумлении, не то возмущённо.

– Хороша, господа! – заговорил князь Порецкий, и по губам его скользнула мечтательная улыбка. – И впрямь Венус – богиня любви… Кто-нибудь знает, кто такова? Кажется, я раньше её не встречал…

Один из щёголей, что был незнаком Фёдору, презрительно скривился:

– Ежели судить по наряду, сия небожительница – сестрица Митьки Белова.

– Эх, этакую бы красу да в шелка-бархаты обрядить! – мечтательно протянул второй, тоже незнакомый.

Он быстро облизнул пухлые, яркие, как у прелестницы, губы и, кажется, даже причмокнул.

– Так за чем же дело стало? – ухмыльнулся первый. – Женись, да и ряди во что пожелаешь.

– Да за ней, поди, веник да горшок печной в приданое дадут, – фыркнул второй. – Нет, господа, дева, конечно, чудо, как хороша, да только сие не про меня. Уж ежели жениться, так на деньгах. Вон, княжна Голицына, чем не невеста? И у родителей единственная дочь…

– А ночью не спужаешься?

– Ночью как раз нет. Темно. А очи и другое чего потешить – завсегда можно девок пригожих приискать. – И, развернувшись на каблуках, он отправился прямиком в сторону скучавшей неподалёку Софьи Голицыной.

Князь Порецкий хмурился, кажется, разговор был ему не по нраву.

Раскланявшись с приятелями, Андрей потянул Фёдора за собой.

– О чём речь? – тихо спросил Фёдор, когда собеседники уже не могли их слышать.

– Теперь вот не узнаешь… Где тебя носило-то?

– Гулял. Душно здесь.

– А я думал, сбежал, – усмехнулся Андрей.

– Право, зря ты меня сюда притащил. Чувствую себя ухватом в царской опочивальне…

– Чудак ты, Федька! – Андрей покровительственно улыбнулся и хлопнул друга по плечу. – Карьер на балах строится. На знакомствах нужных. Полезных. А ты глядишь, ровно семерых съел, осьмым поперхнулся… Тебя же барышни пужаются! А барышни тут хороши! Взять хоть ту, что головы всем вскружила… Венус, богиня грецкая! Глазищи – на лице не помещаются!

– Ну, барышням я без надобности. – Фёдор досадливо поморщился. – Не красив, не богат, вдов, да ещё и хром к тому же. Ни плясать, ни к ногам пасть – хорош кавалер!

– Жемчужина в невзрачной раковине! – Андрей озирался по сторонам, не слушая друга. – Афродита в рубище… Кто такова?.. И впрямь, что ли, Белова?

***

Маша лежала, глядя в темноту распахнутыми глазами. Дом спал. Сюда, в Замоскворечье, не долетал шум праздничного гулянья, и тишину нарушали лишь напев сверчка да тихий скрип половиц. «Бабай лытает», – говаривала в детстве нянька.

Давно улеглись домочадцы. Перестала возиться и пинаться Парашка, старавшаяся занять побольше места в их общей постели. Сопели и остальные сёстры. Угомонились сенные девки, не спала лишь Маша.

По брусяной стене бродили тени. «Душеньки неприкаянные скитаются», – вновь вспомнились нянькины слова.

Маша вздохнула. Возбуждение не давало уснуть. И события минувшего вечера вновь и вновь проносились в голове.

…Приглашение на бал, который устраивал граф Михайло Гаврилович Головкин, достать было трудно. Маменька третью седмицу пороги у графини оббивала, жалилась да плакала: «Девки засиживаются, помоги, матушка, любезная Катерина Ивановна! Не оставь меня, убогую, твоими милостями по старой памяти! А уж я тебе услужу, как прежде – только прикажи!» И когда обе старшие сестры, Парашка с Дунькой, за час до отъезда животами занемогли, с маменькой истерика сделалась. Но деваться было некуда, в «парадное» платье быстренько обрядили Машу, нянька кое-как уложила и обсыпала мукой её светлые кудри, и вместе с батюшкой и братом Маша отправилась на бал к графу Головкину.

Парадное платье было не слишком парадным. По бедности шилось оно на Парашку – самую справную из сестёр Беловых, и на тоненькой Маше висело, будто на ярмарочном шесте. Кружевца были бедными и жиденькими и в нескольких местах искусно подштопанными умелыми маменькиными руками. Но, несмотря ни на что, Маша так и светилась от счастья. Ещё бы! Ведь это был её первый настоящий бал!

Падение на грешную землю оказалось ужасным… Митя подвёл её к группе оживлённо щебетавших барышень, поклонился, представил им Машу и пригласил на менуэт княжну Трубецкую. Проводив Митю заинтересованными взглядами – отчего-то в его присутствии все прелестницы от княжон до сенных девок вели себя одинаково, – девицы как одна уставились на Машу. Взгляды их искрились неподдельным исследовательским интересом, словно та была диковинной зверюшкой. Княжна Софья Голицына бесцеремонно оглядела её с головы до ног и сладко улыбнулась:

– Прелестное платье. Правда, вашей сестре оно идёт больше, чем вам, – проговорила она весело. – Ей удалось отстирать то ужасное пятно, что она посадила на Рождество?

Стоящие вокруг дружно засмеялись.

– Право, было бы жаль испортить такую вещь, ведь его, должно быть, носила ещё ваша бабушка? – продолжала Голицына с милой улыбкой.

Словно по команде егермейстера⁵, остальные девицы сворой гончих набросились на Машу:

– Как называется ваша куафюра⁶, дорогая?

– А кто вас причёсывал? Ваш конюх?

– Нынче многие отдают холопов в ученики к куафёрам⁷… Право, это удобно – быстро и платить не надо. Но вашему ещё рано доверять человеческие головы – пусть покуда потренируется на лошадях.

Глаза наполнились слезами, и Маша бросилась вон, из последних сил сдерживая рыдания…

Странно, но сейчас вместо ужасной, горькой несправедливой обиды она чувствовала лишь лёгкую досаду.

… Вынырнув из омута своего горя и ужасного, разъедающего душу стыда, она увидела незнакомца. Присев рядом на каменной тумбе под липой, он гладил её по плечу, а она, – о ужас! – рыдала у него на груди. Зачем-то Маша рассказала этому совершенно чужому человеку обо всём, что случилось.

– По́лно, сударыня! Не убивайтесь, – проговорил тот серьёзно. – Зависть заставляет людей совершать и бо́льшие злодеяния.

– Зависть? – Маша с недоумением уставилась на собеседника. – Причём тут зависть?

– Княжна Голицына богатая невеста, но она некрасива. Как бы княжна ни разоделась, вы даже в крестьянском сарафане будете краше во сто крат. Софья Михайловна поняла это и постаралась унизить вас. Только и всего.

Маша воззрилась на него в таком изумлении, что слёзы мгновенно высохли.

– Цветок чертополоха, даже сделанный из золота, не станет краше обычного розана.

Он говорил просто, глядел дружелюбно, и Маша вдруг поняла, что слова его – искренность, а не комплимент.

– Пойдёмте, я провожу вас к вашему папеньке. Не стоит вам задерживаться здесь.

Обеспокоенный Митя встретился им возле самого крыльца.

– Куда ты подевалась? – Он сурово сдвинул брови, но по лицу скользнуло облегчение.

– Я… мне стало дурно от духоты, – пробормотала Маша, краснея. – Вышла подышать и заблудилась, а этот господин проводил меня.

– Фёдор Романович Ладыженский, – представился неожиданный знакомец и приветливо улыбнулся, подавая Мите руку.

Некрасивое, грубоватое лицо вдруг преобразилось, став милым и по-мальчишески бесшабашным.

***

– Святые угодники! Гляди! Гляди! Ой, сейчас свержится! – Парашка в волнении ухватилась за Машу. Потная ладошка до боли сжала пальцы, и она недовольно выдернула руку.

Сама она тоже, запрокинув голову, смотрела туда, где на фоне лазурного весеннего неба, осенённая со всех сторон крестами куполов, двигалась гибкая фигурка канатоходца. Он легко скользил над толпой по верёвке, натянутой над Соборной площадью от колокольни Ивана Великого до Красного Крыльца, и «свергаться» вроде бы не собирался. Казалось, ноги его ступают не по колеблющейся верёвке, а по брусчатке площади. Иные и по мостовой так ловко не ходят. Вон Дунька зазевалась давеча, распялив глаза на скоморохов, и грохнулась оземь прямо посередь улицы, хорошо нос не раскровянила.

Акробат остановился саженях в двадцати перед Грановитой палатой и вдруг, резко взмахнув руками, подпрыгнул высоко в воздух. Над площадью прокатился дружный вздох, находившиеся внизу шарахнулись в разные стороны. Однако тонкая фигурка легко, будто подброшенная искусным жонглёром, перевернулась и с кошачьей ловкостью опустилась точно на канат. Туго натянутая верёвка мягко спружинила под босыми ступнями, и канатоходец даже не покачнулся, лишь чуть согнул в коленях ноги. Зелёной искрой сверкнул в солнечных лучах самоцвет на тюрбане. Сказывают, этот изумруд ему сама государыня подарила.

– Ну диво! – восхищённо выдохнула Дунька. – Даже шапку не сронил!

Белая чалма на голове персиянина и впрямь держалась, будто приклеенная. Теперь можно было разглядеть циркача во всех подробностях, и Маша разочарованно вздохнула. Отчего-то ей думалось, что акробат должен быть молод и хорош собой.

У перса было очень смуглое худое лицо с горбатым, как клюв хищной птицы, носом и чёрные, словно угли, глаза. Да и лет ему оказалось немало.

Мальчик-служка, стоявший среди зевак, заиграл на диковинном инструменте нечто тягучее, и канатоходец принялся быстро и ловко переставлять ноги – шаг вперёд, шаг назад. При этом он то невысоко подпрыгивал, то замирал на несколько мгновений на одной ноге – танцевал. Покачивались плечи и разведённые в стороны руки.

Солнце отражалось в золотых полушариях куполов, слепило глаза, заставляя жмуриться и прикрывать их ладонью.

– Государыня! – вдруг взвыли вокруг, и, сдёрнув с голов шапки, толпа подалась вперёд, тесня Машу и её спутников к мраморным резным балясинам Красного крыльца.

– Гляньте! Гляньте! Государыня!

Вытягивая шею, Маша пыталась рассмотреть что-нибудь за плотной стеной спин и голов. Её ощутимо толкнули – раз, другой… Наконец, ей удалось увидеть верхний пролёт лестницы, что вела к сеням Грановитой палаты. Там над толпой, на алом бархате, укрывавшем ступени, между двумя каменными львами виднелась кукольная фигурка в мантии и короне. Широкие юбки казались отлитыми из чистого золота, а на короне крошечной каплей крови алел огромный рубин. Фигурка шевельнулась, подняла руку и что-то бросила в толпу.

Площадь покрыл восторженный рёв, и народ рванул вперёд, ближе к подножию лестницы, куда, вспыхивая на солнце, сыпались крошечные искры серебряных монет.

В один миг людское море превратилось в кипящую стремнину. Толпа напирала со всех сторон, Маша оказалась прижатой к чьим-то спинам, в нос ударил крепкий дух разгорячённых, давно не видевших бани тел, лука, перегара. Уж ничего не было видно, кроме спин и затылков, в бока то и дело втыкались чьи-то локти, чьи-то ноги наступали ей на ноги, чьи-то плечи ударяли в грудь. Кругом мелькали незнакомые, перекошенные лица, куда-то исчезли Митя, Парашка и Дунька.

Рядом заголосила баба:

– Задавили! Ой, задавили!

Машу швыряло из стороны в сторону, во рту пересохло, и она никак не могла вспомнить слова молитвы, только шептала беззвучно: «Матушка Пресвятая… Матушка Пресвятая…», а больше ни словечка в памяти не всплывало.

Что-то хрустнуло под каблуком, Маша споткнулась и, леденея, почувствовала, что падает прямо под ноги наседавшим сзади.

Сильный рывок взметнул её вверх, вывернутое плечо пронзила острая боль, из глаз брызнули слёзы, но зато земля вновь очутилась под ступнями, а не под коленями. Крепкие руки обхватили за талию, и Маша оказалась прижатой к чьему-то плечу.

– Держись за меня! – крикнул в ухо незнакомый голос. – Крепче держись!

И Маша вцепилась в широкие плечи, судорожно зажмурив глаза. Рёв, визг, стоны слились в единый шум – так, должно быть, чувствует себя душа нераскаянного грешника, летящая в преисподнюю…

***

Людской водоворот выплеснул их через Водяные ворота на берег Москвы-реки, пронёс ещё с десяток саженей и отпустил. Девушка, которую он прижимал к себе, тряслась в его руках крупной ознобной дрожью. Фёдор выдохнул и отстранился, чтобы взглянуть на свою добычу. Хорошенькая хоть?

Взглянув, онемел на миг от удивления.

– Мария Платоновна? Вы?!

Она смотрела на него, не узнавая. Лицо, как у той самой каменной девки, – мраморное, даже губы белые.

– Ну полно… – Фёдор погладил её по волосам – чепец сбился на затылок, и золотистые пряди крупными кольцами рассыпались по плечам. – Успокойтесь, сударыня! Всё уж позади…

Ох и глаза! С такими и огнива не надо, только и гляди, чтоб пожара не случилось! Правы Андрейкины вертопрахи – Венус…

Между тем ужас стал уходить из её взгляда, и в нём мелькнуло сперва воспоминание, а затем узнавание.

– Господин Ладыженский! – Чувствовалось, что она силится вспомнить его имя, но не может.

Фёдор вздохнул – ну да, не грезят о нём молодые красавицы и имя его по ночам в подушку не шепчут.

– Ладыженский, Фёдор Романович, к вашим услугам, сударыня, – проговорил он мягко.

– Фёдор Романович… Вы… Я… Они… Ежли б не вы, они бы меня до смерти задавили… – Губы её как-то набухли и изогнулись горьким коромыслом, как у маленького Алёшки.

– Ну-ну, – Фёдор ласково и успокаивающе ей улыбнулся, – уже всё. Больше ничего дурного с вами не случится. Как вы в толпу-то попали?

– Мы канатоходца смотрели на Соборной площади. Персиянина. – Она вздохнула, коротко и судорожно, а может, всхлипнула. – С Митей, Дуняшей и Парашкой, а после давка началась, когда государыня на крыльцо вышла…

Она заозиралась, должно быть, ища брата и неведомых Фёдору Дуняшу с Парашкой, и растерянно пробормотала:

– Как же я их теперь сыщу-то?

– Хотите, пойдём назад на Соборную площадь и вместе поищем?

В глазах девицы полыхнул такой ужас, что, опасаясь, как бы не сомлела, Фёдор легонько поддержал её за локоть. – Ну нет, так нет, не волнуйтесь только. Можно подождать возле ворот. Вы через которые в Кремль заходили?

– Через Константино-Еленинские…

– Вот и подождём там.

– Так это ж с другой стороны!

– А мы с вами вокруг обойдём, вдоль стены. Не бойтесь, со мной вас никто не обидит.

***

На Красной площади шло гулянье. По краям вереницей тянулись огромные, плохо оструганные столы, на которых громоздились туши жареных быков, поросят, телят. Здесь же стояли бочки с пивом – угощайся, кто пожелает!

Сама площадь кишела народом: купцы, мастеровые, мужики – на даровые харчи да потеху чуть не весь город собрался. Князь Порецкий поморщился: надо было верхом ехать, а то толкайся теперь среди холопов. Карету пришлось оставить на Варварке – дальше не проехать.

Не опоздать бы… Он на ходу достал из кармашка серебряную луковицу часов. Бросил взгляд, успокоился – есть ещё время…

В Грановитой палате государыня нынче устраивала куртаг для первых семи чинов, и опаздывать было никак невозможно.

На площади кипела потеха: бродячие артисты – так называли себя нынче скоморохи⁸, – кукольники, акробаты, жонглёры, медведи – покуда пересекал площадь, на глаза их трое попалось – и даже индианин-факир, глотавший кинжалы и плясавший на углях.

Тут же суетились коробейники, нищие побирушки, убогие, прочий сброд, ну и, само собой разумеется, карманники.

Князь брезгливо скривился, когда вонючий безногий сунулся было к нему, но Архип не зевал – так рыкнул на наглеца, что у того вмиг выросли откуда надо ноги, и он дал этакого стрекача, что не всякая борзая догнала бы.

Архип, шедший чуть впереди, вреза́лся в людское море, будто форштевень бригантины, и, раздвигая мощным плечом встречных, басил, грозно сдвинув брови: «Дорогу! Дорогу их сиятельству!» Мужики сторонились, но шапок не ломали, и это князя тоже раздражало – разогнать бы всю эту сволочь, чтобы ездить не мешала.

Фёдора Ладыженского он приметил издали. Некрасивое лицо было оживлённым, тот явно чувствовал себя здесь приятнее, чем третьего дня в гостиной графа Головкина. Спутница была ему под стать – бедно одетая мещаночка в сером чепце и грубошёрстной юбке.

Они стояли в гуще народа возле индийского факира. Князь бросил на ходу рассеянный взгляд, но в этот миг спутница Ладыженского обернулась, и Порецкий застыл на месте, забыв и о своём раздражении, и о грядущем куртаге, и о знакомстве с вице-канцлером, которому его должны были сегодня представить. Она! Венус…

Князь замер прямо среди толпы, через которую пробирался, шагах в двадцати от непринуждённо болтавшей пары. За гомоном и шумом площади слов он не слышал, лишь видел, как шевелятся её губы, как блестят глаза, как она смеётся.

Он ощупывал лицо девицы напряжённым придирчивым взглядом, силясь найти в нём хоть какой-то изъян – след от оспы, неровность зубов, бородавку или конопатость. И не находил. В ней не было изъянов, кроме убогой грубой одежды. Но даже жуткий чепец из серой холстины не мог обезобразить этого лица. Казалось кощунством, что ничтожный нелюдим Ладыженский смел запросто с нею болтать, смеяться и угощать сбитнем⁹.

Кстати, а почему она вместе с Ладыженским? Встретилась на гуляньях и остановилась поболтать? Но благородные девицы не прогуливаются по городу в одиночестве и не разговаривают с незнакомыми мужчинами. Или он сродственник Беловым? Кажется, он живёт в Петербурге, но откуда родом, князь не знал. Может, из Москвы? А в Москве всё друг другу кумовья да сваты.

– Ну что же вы, барин? Поспешали же! – Недоумённый голос Архипа над ухом вывел из задумчивости.

Как ни жалко, но Архип прав: надо идти дальше – императрица ждать не станет, да и граф Остерман тоже. Князь Порецкий вновь взглянул на девицу. Губки приоткрыты, в глазах восторг – индийский мошенник, что жонглировал тремя зажжёнными факелами, приплясывая на углях, кажется, привёл её в восхищение.

Ладыженский что-то сказал своей спутнице, и они не спеша пошли дальше, в сторону собора. Будто на поводу князь побрёл следом, не спуская с девушки глаз. Но через десяток саженей пара вновь остановилась. Здесь бородатый чернявый мужик водил на цепи медведя. Зверь был огромный, чуть не вдвое больше всех остальных медведей, что уже встретились на пути князю. Паренёк лет пятнадцати играл на балалайке, а медведь потешно отплясывал вприсядку. Ладыженский и девушка остановились рядом.

– А ну-ка покажи, Мишенька, как красотка по воду идёт! – приказал мужик, когда медведь, притомившись плясать, остановился.

Тот ухватил передними лапами валявшуюся на земле длинную палку, поднялся на задние, сделавшись на голову выше богатыря-Архипа, перекинул палку себе на шею на манер коромысла и засеменил, смешно виляя толстым мохнатым задом.

Послышался смех.

– А теперь покажи, как рекрут службу ратную несёт!

Медведь вскинул палку на плечо, словно ружьё, и, вытягивая лапы, заковылял вперёд, насколько позволяла цепь, затем развернулся через плечо и замаршировал обратно.

Князь видел, как Ладыженский и девушка весело хохочут, стоя в небольшой группе баб и мужиков, собравшихся вокруг медведя.

– А тапереча представь честному народу, как генерал из немчин смотр войскам делает!

Медведь сел на палку верхом, подобно играющему в лошадки мальчику, и поскакал на ней по кругу на задних лапах, время от времени рыкая и взмахивая передней. Народ покатывался от хохота.

– Ах ты, шельма! – Невысокий, стройный всадник в военном мундире галопом нёсся через площадь. – Каналья! Мерзавец!

Он с разлёту осадил тонконогого гнедого жеребца, подняв его на дыбы, копыта мелькнули над самой головой поводыря, и на плечи мужику опустилась плеть.

– Я тебе покажу генерала! – Голос всадника, высокий, пронзительный, звенел от ярости. – Над кем тешиться посмел, скотина?!

Князь Порецкий узнал генерал-аншефа Христофора Миниха, очевидно, как и он сам, спешившего на приём императрицы. И невольно бросил взгляд на часы Спасской башни. Без четверти. Пора…

Между тем избиение продолжалось. Поводырь и не пытался бежать или уворачиваться, покорно замер на месте, прикрывая руками голову.

Впрочем, Миних действительно спешил. Хлестнув обидчика раз пять, гневливый генерал пнул его сапогом в грудь и, ударив по крупу коня, понёсся дальше. Следовавший за ним по пятам денщик, чернявый и смуглый, как арап, прежде чем догонять своего господина, тоже приложил поводыря нагайкой, а напоследок наотмашь хлестнул и медведя, настороженно замершего рядом.

«Куда он скачет? – мысленно изумился князь, увидев, как гнедой жеребец Миниха во весь опор несётся к Спасской башне. – Он что, не знает, что через Спасские ворота не ездят верхом¹⁰?»

Истошный вопль заставил забыть про генерала. Обернувшись, князь обомлел: народ бежал в разные стороны, а по быстро освобождавшемуся пространству с рёвом метался медведь, за которым со звоном волоклась брошенная поводырём цепь.

Вот он настиг давешнего паренька, что играл на балалайке плясовую, на бегу махнул лапой, и в следующую секунду тот с истошным криком, перешедшим в хрип, покатился по земле – из распоротого горла потоком хлынула кровь. Зверь взревел и поднялся на задние лапы. Толкаясь и сшибая с ног баб и девок, бежали врассыпную зеваки. Площадь наполнилась пронзительным разноголосым визгом.

Архип сгрёб хозяина в охапку и быстро потащил куда-то, словно тот был малый ребёнок.

И тут Порецкий вновь увидел её. Хрупкая фигурка оказалась очень близко от разъярённого зверя, шагах в десяти. Она стояла, оцепенев от ужаса, и никуда не бежала. Отчего-то князь забыл про Ладыженского, хотя он всё время был рядом с девушкой, и заметил лишь, когда тот заслонил спутницу собой.

– Отпусти меня! – взвыл князь, вырываясь из рук Архипа. Как ни странно, тот внял.

По быстро пустевшей площади ещё бежали люди – кто к храму, кто к стене рва, кто к реке, но князю казалось, что на ней не осталось никого, кроме огромного зверя и двух маленьких фигурок, одна из которых заслоняла собой другую. Надо же, как далеко утащил его Архип…

– Дай пистоль, живо! – крикнул он Архипу.

– Слишком далеко, ваше сиятельство, – возразил тот, но оружие достал.

Князь вырвал у него пистоль, но зарядить не смог – тряслись руки, порох сыпался мимо.

– Заряди!

– Нельзя стрелять, барин, – тихо проговорил Архип. – Вы его не убьёте, только раззадорите пуще. Им бы на землю лечь да замереть, глядишь, он и не тронул бы…

Загородив собой девушку, Ладыженский медленно пятился. Однако там, куда они продвигались, не было никакого укрытия, только валялась опрокинутая в спешке жаровня давешнего факира, что давно уже сбежал, сверкая жареными пятками. Медведь перестал метаться от одного убегавшего к другому и двинулся в сторону отступавших людей. Кажется, он окончательно определился с жертвой.

***

Закричать не удалось, из горла не раздался даже писк. Из-за плеча медленно пятившегося Фёдора Маша зачарованно смотрела на зверя. Он приближался быстрее, чем они отступали. Оставалось уже не больше пяти шагов. Из пасти с выпяченной ковшиком нижней губой пахнуло смрадом. Маша видела влажно блестевшие жёлтые клыки, каждый с её указательный палец, и чёрный нос, похожий на огромный пятачок.

В этот момент они поравнялись с опрокинутой жаровней, вокруг которой все ещё тлели рассыпанные угли. Фёдор вдруг, чуть повернув голову, негромко, но как-то очень жёстко процедил сквозь зубы:

– К собору. Бегом!

И оттолкнул её назад и в сторону. Сам же схватил валявшийся на земле обмотанный промасленной тряпицей факел и ткнул его в жаровню. Тот мгновенно вспыхнул.

Маша бросилась к собору, но, пробежав с десяток саженей, отчего-то остановилась и обернулась. Размахивая факелом, Фёдор шёл на медведя и выкрикивал какие-то непонятные слова.

Зверь замер в удивлении, даже реветь перестал. Фёдор продолжал наступать на него: двигался ровно, мягко и почти не хромая, словно танцевал – шаг вправо, шаг влево. Ещё несколько шагов, и сноп пламени полыхнул прямо перед оскаленной мордой – медведь попятился. Он сердито фыркал и мотал огромной башкой, должно быть, дым попадал в нос и глаза.

Маше показалось, что зверь сейчас развернётся и уйдёт, но тот вдруг стремительно рванулся вперёд. Молниеносное движение огромной лапы, за спиной раздался общий полувздох-полувскрик – несколько десятков людей на паперти Покровского собора¹¹ так же, как и Маша, не дыша наблюдали за поединком. Фёдор пошатнулся, на миг потерял равновесие, но всё же устоял на ногах и в свою очередь, изловчившись, ткнул факелом прямо в морду медведю. Завоняло палёной шерстью, зверь взвыл, плюхнулся на четыре лапы и, развернувшись, бросился наутёк.

Оказалось, что она стоит на коленях прямо на камнях мостовой шагах в двадцати от соборного крыльца.

Бросив факел на жаровню, Фёдор обернулся, увидел Машу и пошёл к ней, сильно припадая на правую ногу.

Она, пошатываясь, поднялась навстречу.

– Простите, сударыня. – Лоб Фёдора блестел от пота, и завитки тёмно-русых волос казались чёрными. Разорванная на груди рубашка постепенно пропитывалась кровью. – Не пристало вам этакими словесами ушки поганить… Я полагал, что вы в церкви укрылись…

Он говорил что-то ещё. Маша заворожённо глядела, как двигаются губы, но слов не разбирала – звуки вибрировали, меняя тембр и громкость.

– Вам плохо, Мария Платоновна? – Фёдор тревожно нахмурился и шагнул к ней.

Маша тоже сделала навстречу маленький шажочек, краем глаза заметила высокую фигуру Мити, бегущую через площадь от Константино-Еленинских ворот. Всё вдруг поплыло перед глазами, воздух задрожал, словно марево над костром, и растворил всё, кроме встревоженного лица с внимательными серыми глазами. Не понимая, что делает, она подняла руку и ладошкой коснулась его губ, затем чуть шероховатой кожи щеки и только после этого покачнулась и стала оседать к его ногам. Как Фёдор подхватил её, она уже не почувствовала.

***

Открыв глаза, Маша увидела знакомую брусяную стену, поточенную жучком – тонкие линии походили не то на тайные письмена, не то на восточные узоры на халате факира… Где-то она видела такие недавно…

Узоры пропали, а вместо них память выплеснула оскаленную звериную морду с влажно блестевшим носом. Маша вздрогнула, судорожно всхлипнула и проснулась окончательно.

Она лежала в своей кровати, а рядом сидели нянька и младшая сестра Катюшка. Обе шили, а в окно ярко светило солнце.

Услышав, что она пошевелилась, Катька бросила недоштопанный чулок и кинулась к Маше:

– Марусенька! Опамятовалась! Слава Заступнице Пресвятой!

– Я что, спала? Днём?

– Ты без памяти была. Уж третий день. Лекарь велел тебя не теребить, сказал неври… нери… нервическая горячка!

Лекарь? Маша поразилась. Откуда у её родителей деньги на лекаря? Или она помирает? Осторожно пошевелила руками и ногами, ожидая ощутить нестерпимую боль, но ничего не почувствовала. Впрочем, даже когда два года назад умирал от крупа младший братишка, денег на лекаря не нашли, и за больным ходила знахарка-ворожея. Так откуда лекарь?

Кажется, она произнесла последнюю фразу вслух, потому что Катька восторженно заверещала:

– Фёдор Романович привели! Лекарь-немчин, ух и строгий! Велел окна растворять, ветер в горницу пускать, а ещё Парашку с кровати согнал – сказал, чтобы ты одна лежала. Ох Парашка и злобилась – ей пришлось с Дунькой и Любавой спать…

– Фёдор Романович? – Маша изумилась. – Постой! С чего это вдруг он к нам лекарей водит?

– Так он тепереча жених твой!

Маша села, вытаращив на сестрёнку глаза.

– Ну да! – повторила та и даже зажмурилась от удовольствия. – Они с Митькой как принесли тебя, так он к батюшке и отправился – твоей руки просить. Батюшка благословил. На Троицу вас обручат, а уж после Петровок повенчают!

Маша слушала, приоткрыв рот.

– Чего стрекочешь? Язык без костей… Сказано ж, не полошить её! – цыкнула на Катьку нянька.

– А я и не полошу! Я её радую! – И Катька бросилась сестре на шею.

Когда Маша следом за скакавшей козой Катькой спустилась в большую горницу, что была в их доме сразу столовой и гостиной, сестры сидели за рукоделием.

– Продрала зенки-то? – фыркнула ей навстречу Парашка. – Ишь, боярыня, среди бела дня на перине нежится.

– Слыхала? Ты у нас нынче невеста! – протянула Дунька и вздохнула: – Счастливая!

– Ну уж и счастье! – Парашка пренебрежительно дёрнула полным плечом, и роскошная, толщиной в руку коса, перекинутая на грудь, мягко скользнула за спину. – Неча сказать, завидный жених – убогий-колченогий, да ещё и вдовый к тому же!

– А у тебя и такого нет и не будет! – крикнула Катька. – Вот тебя завидки и корчат! Смотри, окривеешь от злости – вона как тебя перекосило!

Парашка вскочила и бросилась за Катькой, но та, ловкая и юркая, как белка, легко увернулась и показала сестре язык.

– Ну и что, что колченогий! – Маша глянула на Парашку свысока. – Зато любит меня!

– Прям так уж и любит! – усмехнулась та, вновь садясь за рукоделие. – Без бабы в дому тяжко, вот и решил тебя, бесприданницу, взять. Богатая-то за него не пойдёт – мало гол, как соко́л, да ещё и с дитём.

– Любит! – Маше вдруг очень захотелось, чтобы так оно и было. – Бесприданниц кругом пруд пруди, вон хоть тебя взять, так что ни к чему было из-за меня в пасть к медведю лезть!  – и неожиданно для себя самой добавила: – Да и я его тоже люблю!

***

Она свела его с ума.

Третью неделю князь не жил, а витал где-то среди облаков и грозовых туч. На бюро без ответа громоздились письма от управляющего, от графини Скобцевой, недоумевавшей, отчего он вдруг покинул с таким задором осаждаемую крепость, и даже от Василия Стрешнева, от коего сей день зависела его карьера.

За все тридцать пять лет жизни ни одна женщина не заставила чаще забиться его сердце. Он умел им нравиться, мог вскружить голову, довести до отчаяния или исступления, мог быть нежным или жестоким. В его амурном матрикуле числились десятки побед и всего два поражения – и те, и другие почти не трогали его. И князь самоуверенно полагал, что Амур¹² отступился, обломав об него все свои стрелы.

Но то, что не под силу простой смертной, ничего не стоит Киприде¹³, не женщиной рождённой, а вышедшей из пены морской!

Венус – богиня любви. Только небожительнице под силу сокрушить броню, в которую было заковано его сердце… И броня пала – осыпалась сотней сверкающих осколков, обнажив беззащитное, ничем не прикрытое сердце…

Он отдал бы ей всё, что имел: имя, титул, богатство. Он подхватил бы её на руки и не спускал с них всю оставшуюся жизнь. Он осы́пал бы её драгоценностями, нарядил в изысканные наряды. Не кощунство ли, что её нежной кожи касается грубое полотно! Он женился бы на ней, если бы мог. И наплевать, что стали бы говорить об этом в свете!

Как он рад был, что отец не дожил до этого дня – он возненавидел бы отца, навязавшего ему постылую жену. О, если бы не этот проклятый брак!

Князь застонал. Никогда раньше наличие супруги где-то в деревне под полумёртвым Петербургом¹⁴ не мешало ему. Но теперь… Теперь это была катастрофа – солнце, обрушившееся на голову, земля, разверзшаяся под ногами. Беда, безысходная, чёрная и бездонная, как воды Стикса¹⁵… И такая же непреодолимая.

Что он мог предложить ей? Постыдную роль метрессы¹⁶? Он скрипнул зубами.

Ну почему? Кто придумал, что брак должен быть нерушим?!

– Господи! Я хочу, чтобы она умерла! Слышишь?! Сделай так, чтобы она умерла!

Голос, строгий и печальный отозвался откуда-то из глубины сердца:

– Опомнись, несчастный! Господа не просят о таких вещах!

– Значит, пусть это будет дьявол! – закричал он исступлённо. – Только пусть её не станет! Я хочу, чтобы она умерла!

***

Как должно вести себя жениху, Фёдор понятия не имел. Его опыт общения с женщинами был невелик. Да и были это в основном гулящие девки или, в крайнем случае, вдовы-мещанки. Отношения с ними или отсутствовали вовсе, или строились в понятном и необременительном ключе базарного мира: платишь деньги – получаешь желаемое. Душа и сердце в сей коммерции не участвовали вовсе.

Первую жену ему сосватал сам Пётр. Государь любил выступать в этой роли, а ещё больше ему нравилось сбивать спесь с чванливых аристократов.

Едва решив дело на западе, Пётр бросил все силы на восток. И как только был подписан мир со шведами, русская армия и на скорую руку построенный флот отправились на Каспий¹⁷.

Привыкшие к стройному и размеренному военному порядку шведов, солдаты были обескуражены горскими способами ведения боя, когда нападавшие налетали ватагой и рассеивались по полю битвы без какого бы то ни было порядка.

В одной из таких стычек Фёдору и удалось отличиться и даже заслужить благоволение императора.

Летним утром русская армия, вставшая лагерем на берегу реки Инчхи, обнаружила, что дорога на Дербент перекрыта ордой лезгин, ночью спустившихся с гор. Появление горцев не было такой уж неожиданностью. Стычки с отрядами, напоминавшими разбойничьи ватаги, происходили и прежде, а накануне вечером от утамышского султана прибыл посланец, который передал, что властитель настроен очень враждебно и грозит мучительной смертью каждому из «урусов», кто попадёт ему в руки. Преградившая дорогу армия была велика и находилась в тактически более выгодном положении: на возвышенности, куда не долетали ядра русских пушек.

И Пётр ринулся в бой во главе драгунского дивизиона и казаков.

Сражение Фёдор помнил смутно. Чернобородые люди в лохматых шапках дрались свирепо: стреляли, рубили, а попав в окружение, делали вид, что готовы сдаться, лишь затем, чтобы, выхватив кинжал, всадить его в сердце одному, а если повезёт, то и нескольким противникам. Казалось, они нисколько не боятся смерти.

В гуще сражения Фёдор оказался в непосредственной близости от Петра, когда сверху с огромной каменной глыбы, прямо на круп государева коня прыгнул человек с кинжалом в руке. Фёдор не успел бы, будь он дальше хоть на пару аршин… Но волею судьбы он находился совсем близко, а нападавшего успел заметить уже во время прыжка. И тоже прыгнул.

Он не мог рубить или стрелять, не рискуя убить императора, и, прыгая на горца, отшвырнул в сторону саблю с ружьём, крепко обхватив нападавшего за плечи, не давая возможности вонзить в спину Петра свой кинжал.

Оба упали и покатились под копыта коня, тут бы безоружному Фёдору и пришёл конец, если бы длинный и острый кинжал во время падения не вонзился нападавшему в паховую жилу.

В том бою Фёдор был ранен в ногу, и когда вечером, бледный от боли, лежал в госпитальной палатке, туда явился сам царь в сопровождении лекаря и командующего драгунским корпусом, бригадира Андрея Ветерани¹⁸.

Оглядев ряды лежащих на камышовых тюфяках раненых солдат, Пётр вдруг подошёл к Фёдору.

– Кто таков?

– Поручик Новгородского драгунского полка Фёдор Ладыженский, – отрапортовал тот, стараясь придать голосу бравость. Получилось не слишком убедительно.

Пётр прищурился.

– А не ты ли, поручик, нынче с конём моим в чехарду играл? – И, не дожидаясь ответа, повернулся к спутнику. – Вот, Андрей Иваныч, гляди: сей бравый солдат нынче мне жизнь спас.

И прежде чем Фёдор успел что-либо сообразить, Пётр склонился и расцеловал его в обе щеки.

– Сильно ранен? – Император обернулся в сторону полкового лекаря.

– Никак нет, Ваше Величество, – отозвался тот. – Особливой беды нет. Ранен он в колено, сухожилие, правда, порезано, но отнимать ногу не будем. Коли Господь милость явит – заживёт. Хро́мый только станется.

– Так что ж ты, герой, куксусный такой? – Пётр вперил в Фёдора пронзительный взгляд серых глаз.

– Да известно что, государь, – усмехнулся Ветерани. – Куда ж колченогому в драгуны? Под комиссию попадёт. А жить чем? Небось жена, дети… Так, поручик?

– Никак нет, ваше высокородие. Неженатый я…

– Ну, стало быть, и не женится теперь. Так-то дослужился бы, глядишь, до генерала или хоть полковника, а то и именье бы выслужил… А теперь какой из него служака? Да ещё и хромой. И так-то жених незавидный был, а теперь и вовсе ни одна дева взором не удостоит.

– Вздор! – Пётр фыркнул. У него было отличное настроение – горцев отбили и потери невеликие понесли. – Хочешь ли, Фёдор, я сам тебе жену сосватаю? Вот из похода воротимся, и сватом к боярину Хованскому поеду! Помню, на последней ассамблее Михайло Петрович дочку свою вывозил, вот и будет жена государеву спасителю.

На удивление, об обещании своём Пётр не забыл и по возвращении из Дербента в ноябре, как обещал, пожаловал сватом к Хованским. А через две недели в новом соборе Петра и Павла при крепости на Заячьем острове Фёдор Ладыженский венчался с Анастасией Михайловной Хованской. Забавляясь потрясением ошеломлённого боярина, Пётр сам был на свадьбе шафером и спасителю своему преподнёс на редкость щедрый подарок – маленький домик возле Адмиралтейства в новой столице и роскошный кабинетец¹⁹ орехового дерева, резной и изящный, которому бы впору не в бедном домишке драгунского поручика стоять, а во дворце у Светлейшего князя, Александра Даниловича.

Нужно ли говорить, что жену свою Фёдор впервые увидел во время венчания. Анастасия оказалась спокойной и покладистой, мужу не перечила, на судьбу в лице сумасбродного государя, отдавшего её, боярышню древнего рода, бедному, никому не известному дворянину без особых видов на будущность, не сетовала. По крайней мере, вслух. Родила сына Алёшу, а через пять лет после того умерла родами, оставив мужа вдовцом.

***

Андрей был хлебосольным хозяином. В своём особняке на Варварке держал открытый стол, и в доме его, что ни день, допоздна гостевали знакомые офицеры, сослуживцы и просто приятели. Фёдор проводил там всё свободное время, возвращаясь в убогий домишко, что снимал на Земляном валу, лишь ночевать.

В этот день он сильно задержался на службе и ехать к другу не было никаких резонов, но не терпелось поделиться новостями.

Гостей у Андрея в этот час оказалось немного, разговор за столом шёл о покинутой столице.

– Не похоже, чтобы государыня собиралась возвращаться в Петербург, – проговорил Василий Иванович Татищев, продолжая прерванный появлением Фёдора разговор.

– И не соберётся, – покачал головой князь Порецкий. – Попомните моё слово, господа, Санкт-Петербург ждёт судьба Ахетатона²⁰: пройдёт лет двадцать – и от него не останется и следа… Третьего дня получил письмо от управляющего, он пишет, что по городу рыскают волчьи стаи, мастеровые бегут, дома стоят заколоченные, иные уж лиходеи поразграбили. Эх… а я в своём особняке, что при государыне Екатерине отстроил, даже и не пожил. Жаль, прекрасный дом получился… А нынче его даже задёшево не продать – кому он теперь надобен…

Фёдор вспомнил собственный маленький домик в Малой Морской слободе возле Адмиралтейского луга и немного расстроился,однако возбуждение не давало долго предаваться унынию.

Гости разъехались далеко за полночь, и Андрей предложил Фёдору переночевать у себя. Тут-то, наконец, тот и поведал другу свои неожиданные новости.

Узнав о его сватовстве, Андрей вытаращил глаза:

– Да ты что, Федька? На кой тебе бесприданница? Нет, я понимаю, что одному да с дитем тяжко. Тебе бы вдовушку богатенькую приискать, может, даже купчиху. Они нонче все в благородные желают, вот и подобрал бы себе какую-нибудь, в соку и с мошной поувесистее.

Но увидев, как помрачнело лицо приятеля, быстро добавил:

– А может, и прав ты. Девица хороша и небалованная – небось, хозяйка из неё выйдет добрая. Чай, и шить, и дом вести – всё умеет. А прочим каким премудростям, – он, ухмыльнувшись, подмигнул, – сам обучишь.

Однако на Фёдора напали сомнения: тоже ещё любезник выискался! Хромой, вдовый, вдвое старше, рожа – черти в аду испужаются. Был бы хоть богат, так всё состояние – две деревни, что покойница-жена в приданое принесла, да домик в умирающем Петербурге, который нынче и не продать. Беловы – отец да мать сватовству его так явно обрадовались, что стало ясно – надежды пристроить дочек у них почти нет. И то, что согласие ему дали мгновенно, означало, что мнением Марии Платоновны по этому вопросу никто интересоваться не станет.

Там на площади, когда отборным петровским матом и пылающим факелом отгонял от неё медведя, он знал, что будет делать что угодно: голыми руками душить, грызть зверя зубами, лишь бы только она успела убежать, спастись…

Потом, за мгновение перед тем, как она, сомлевшая, упала к его ногам, что-то произошло между ними – будто натянулась невидимая струна, незримая, но прочная, как железный трос. Он не мог объяснить этого чувства словами. В нём не было ничего из тех незамысловатых ощущений, что влекли обычно к женщинам: ни вожделения, ни стремления отдохнуть от жизненных перипетий, ни желания главенствовать. Было что-то иное: хотелось глядеть на неё, касаться пушистого золота волос, рассматривать, как в зеркале, своё отражение в её зрачках.

Кстати, о зеркалах. Вчера, когда Андрей вышел из комнаты, Фёдор подошёл к большому зеркалу в бронзовой оправе, висевшему у того в гостиной, и долго всматривался в своё отражение. Увиденное не порадовало. Он знал, конечно, что не красавец, но теперь показался самому себе сущим уродом: близко посаженные глаза с тяжёлыми веками, крупный нос, большой рот и широкая челюсть. Кожа, порченая оспой, да ещё эта щербина между передних зубов…

Куда юной прекраснице любить такого… Он попытался представить, что может чувствовать девица, связанная с человеком, на которого ей и смотреть-то противно, не то что в постель ложиться, и вконец затосковал.

Переговорить с невестой с глазу на глаз возможности не было. Фёдор практически ежедневно заглядывал к Беловым, сперва вместе с лекарем, справиться о Машином здоровье, позже – просто так, но видел невесту лишь дважды. В первый раз их при скоплении всех домочадцев поставили на колени перед образами, и Платон Михалыч, Машин отец, благословил молодых старой, тяжёлой, как щит Дмитрия Донского, иконой. Тёмный от времени лик едва различался глазом, и Фёдор так и не понял, кто на ней изображён. Со всех сторон глазели сёстры, сенные девки и даже, кажется, соседи. Фёдор чувствовал себя карлой, которого на ярмарке за деньги показывают, какие уж тут разговоры. Маша и вовсе глаз не подняла. Лишь на миг, когда в его ладонь легла её изящная ручка – тонкая, все косточки наперечёт, – он почувствовал, как дрожат пальчики.

А вдруг она его боится? Конечно! Этакое чудище! Фёдор чуть не застонал.

Второй раз ему удалось увидеть Машу в гостиной. Она, трое сестёр и мать занимались рукоделием. Отца дома не было. На Фёдора смотрели все, кроме невесты, а она так и сидела, старательно тыкая в пяльцы иголкой, и, с трудом выдержав с четверть часа, он ретировался.

Между тем близился день обручения. На обручении настоял Машин отец, хотя обряд этот уж лет десять не являлся обязательной процедурой для последующего венчания²¹. И у Фёдора создалось впечатление, что тот хочет таким образом связать его обязательствами, чтобы жених, не ровён час, не пошёл на попятный.

Накануне Федор не спал, и даже с тоски и тревоги попытался напиться, но и такое простое и понятное действо ему не далось. Он просто не смог влить в себя даже стакана водки – горло сжимал спазм.

Обручение состоялось на Троицу. С утра, хмурого и непогожего, над Москвой висел близкий дождь. Фёдор чинно отстоял обедню на мужской половине храма рядом с отцом и братом невесты. Отчего-то служба тянулась бесконечно. Он всё время ловил себя на желании посмотреть налево, туда, где были женщины, чтобы попытаться разглядеть Машу. Фёдор знал, что она там, но не видел её. Он старался не вертеться, только скашивал в сторону глаза, и от напряжения к концу службы разболелась голова.

– Я хочу поговорить с Марией Платоновной перед обрядом, – сказал он будущему тестю, когда служба закончилась, и народ стал расходиться. – С очей на очи.

Белов нахмурился.

– К чему это? Неприлично девице с мужчиной наедине оставаться.

– Не нужно наедине, мы даже из церкви выходить не станем. Просто пусть все отойдут. Я хочу сказать ей пару слов.

Платон Михалыч сердито засопел, но, упёршись в каменный взгляд Фёдора, возражать не рискнул – очевидно, боялся, что вожделенная помолвка сорвётся.

– Отойдите все! – рыкнул он на домашних и сам первый широкими шагами двинулся на середину храма.

Фёдор и Маша остались одни возле огромного медного подсвечника, позеленевшего от времени и свечного нагара.

Маша стояла перед ним всё так же, не поднимая глаз. На ней было давешнее «парадное» платье так, жестоко осмеянное светскими модницами, на волосах зелёный Троицкий платок, из-под которого украдкой выбралась своенравная золотистая прядка. Фёдору невеста показалась бледной, испуганной и несчастной.

– Мария Платоновна… – начал он и запнулся.

Что говорить дальше? Я вам не противен? Вы сможете смотреть на меня без отвращения? Что за чушь!

Поскольку молчание затянулось, она быстро взглянула на него и снова отвела глаза.

– Вас неволят выходить за меня? – пробормотал он наконец, понимая, что никакого смысла в этом разговоре нет.

Господи, ну конечно, неволят! Что за глупый вопрос… Фёдор сжал зубы.

– Я не хочу, чтобы вы становились моей женой по принуждению, – выговорил он с усилием. – Я всё понимаю, вашего согласия никто не спрашивал. Но мне так не надобно. Скажите сейчас – и если я противен вам, или же, может быть, есть кто-то, кто… – Он снова запнулся, нахмурился и резко закончил, будто обрубил: – Словом, я отменю обручение.

По спине тёк ручеёк пота.

Неожиданный солнечный луч, пробившись в окошко, озарил храм, и одновременно с ним Маша подняла, наконец, глаза.

– Одно ваше слово, и я… – начал Фёдор и осёкся – она улыбалась. Огромные глазищи сияли. И как тогда на площади, незримая нить вдруг соединила их. Фёдор понял – соединила навек.

– Я не слишком завидный кавалер, – пробормотал он, не в силах оторваться от её глаз. Ох и глаза! Казнь египетская, а не глаза!

Узкая ладошка – все косточки наперечёт – мягко зажала ему рот.

– Молчите! Я никому не позволю худо говорить про моего жениха. Даже вам.

Длинно вздохнув, Фёдор на миг зажмурился и поцеловал прижатые к губам пальцы.

***

В доме застыла полная ужаса тишина.

Он бушевал второй час. Прелестная опочивальня, образец утончённого сладострастного вкуса, слышавшая столько томных вздохов и видевшая стольких прелестниц в нарядах и без, превращалась в руины. Он крушил, ломал, рвал всё, что попадалось на глаза – под ногами хрустели осколки драгоценного мейсенского фарфора и оторванный от секретера шпон розового дерева. Ковёр устилали обрывки бархатных портьер. Шелковые обои клочьями свисали с разорённых стен.

Шпага со свистом рассекла воздух, от взмаха руки с бюро разлетелись письма его последней амурщицы. Целая стопка надушенных розовых кувертов в кокетливых завитушках. Он принялся топтать их ногами – как он мог прикасаться к этой похотливой обезьяне!

Дворня попряталась, и хорошо сделала – он убил бы первого, кто попался на глаза. Просто так. Только чтобы как-то расплескать хотя бы частью то чёрное, леденящее, дьявольское, что наполняло его до самых краёв.

Обручена! Она обручена! Потеряна… Навсегда потеряна для него. Кончится пост, и она станет женой Ладыженского. Ничтожества, которое не стоит обрезка ногтя на её мизинце!

Князь метнулся в поисках, чего бы сокрушить ещё, и взгляд упал на роскошную кровать под парчовым балдахином – воображение мгновенно нарисовало её в объятиях Ладыженского – беззащитная белизна обнажённого тела, распластанного под другим, грубым и волосатым.

Издав вопль, он ринулся крушить кровать, словно предававшаяся амурным утехам пара находилась на ней.

Убьёт! Он убьёт этого мизерабля²²! Пристрелит, как собаку!

Отшвырнув шпагу, князь рванул ящик бюро – жалобно хрустнула дорогая древесина, выломанная из пазов. Выхватил пистолет.

Что толку убивать Ладыженского? Не станет его, найдётся кто-то другой… У ног такой женщины всегда будет простираться море кавалеров. Она всё равно не будет принадлежать ему.

А может… Может быть, убить жену? Он попытался вспомнить невзрачное лицо, глаза, глядевшие с собачьим обожанием, и не смог. Сколько лет прошло с тех пор, как он видел её в последний раз? Три? Пять? Некрасивое, жалкое, никому не нужное существо… Скучное, серое, блёклое… Зачем ей вообще жить? Зачем она родилась на свет? В её жизни смысла меньше, чем у блохи – та хоть оставит многочисленное потомство…

Придушить её, и путь свободен! Впрочем, он не успеет… Через три недели Машу и Ладыженского обвенчают. Мало убить, нужно суметь замести следы, а для этого надобны время и холодная голова. У него нет ни того, ни другого. А значит, вместо венца его ждёт Сибирь…

Князь закрыл глаза. Внезапно навалилась такая острая, такая дикая тоска… Всё не так… Убивать надо не жену…

Он склонился над полувыломанным ящиком бюро, достал пули, пороховницу. Зарядил пистоль и аккуратно, чтобы не рассыпать порох, поднёс его к груди. Палец лёг на спусковой крючок.

Стук в дверь обрушился, как стрела Зевса-громовержца. Рука дрогнула, пороховая дорожка, тянувшаяся от кремниевого замка, рассыпалась, и вместо выстрела раздался лишь сухой щелчок.

– Кто здесь?! Чёрт бы тебя побрал! – заорал князь яростно.

В приоткрытую дверь ужом скользнул Архип.

– Письмо, барин. Из Петербурга от бурмистра²³…

– Что опять?! Требуется разрешение на порубку леса? На покупку пойменных земель? На строительство свинарни? Да чего же вы не оставите меня в покое?! Поди вон, скотина! Убью! Запорю!

Архип побледнел, но из комнаты не вышел.

– Мужик, что письмо привёз, сказывает, срочное. Извольте прочесть, ваше сиятельство…

Неудавшееся самоубийство отняло последние силы, и князь, опустившись прямо на истерзанную кровать, разорвал конверт. Глаза заскользили по строчкам, смысл доходил медленно. Он уже пробежал половину письма, когда в голове что-то щёлкнуло, и князь судорожно впился глазами в витиевато вычертанные буквы:

«“…со скорбью превеликой имею донести вашему сиятельству, что супруга ваша, блаженной памяти княгиня Анна Владимировна, нынче в третьем часе по полудни ко Господу отыде…»

Письмо выпало у князя из рук.

***

После обручения видеться они стали чаще. Кажется, отец поверил, что ему почти удалось сбыть её с рук, и даже стал отпускать Машу на прогулки с Фёдором. Конечно, при этом обязательно присутствовал Митя, а то ещё и обе старшие сестры, которых маменька, воодушевлённая её успехом, всякий раз норовила навязать в попутчицы. Под недобрым Парашкиным взглядом Маша становилась деревянной куклой – глаза держала долу и рта почти не раскрывала. И каждый раз чувствовала, как напрягался при этом Фёдор. Должно быть, снова начинал сомневаться в том, что она выходит за него по доброй воле.

Глупый. Ведь она так явно дала ему понять, что и он сам, и этот брак ей любезны. Маша украдкой поглядывала на него и всякий раз испытывала странное чувство – хотелось смотреть ещё и ещё. Она не понимала, отчего он считал себя незавидной партией. Небогат? Так её этим не испугать. Пуще бедности, в которой они жили, только нищие, что на базаре побираются. Некрасив? А вот и неправда! У него очень мужественная внешность: широкий подбородок с упрямым ртом, внимательный взгляд немного исподлобья, весёлый и дерзкий, от которого у Маши екало в груди. Красивые глаза – тёмно-серые, почти чёрные с края и более светлые возле зрачка. И русые волосы, выгоревшие к концам, они озорными вихрами торчали из-под треуголки, делая лицо моложе и живее. Парик он надевал редко, и тот ужасно ему не шёл.

А ещё у него широкие прямые плечи и сильные руки – Маша помнила, как крепко и надёжно они держали её там, во взбесившейся толпе на Соборной площади. Эти прикосновения были самым сокровенным, что их связывало, и каждый вечер, ложась спать, она дожидалась, когда заснёт Парашка, и долго вспоминала, глядя в темноту и улыбаясь. Сейчас она уже не чувствовала того ужаса, память воскрешала только крепость его объятий и быстрое дыхание на щеке. И мечты эти отдавались дрожью во всём теле. С ними она засыпала.

Они почти не разговаривали – какие уж тут разговоры, когда не одни. Если он обращался к ней с вопросом, Маша цепенела и молчала, будто немая, только смотрела на него. И лишь потом, лёжа в постели, долго обдумывала, что можно было ответить. Впрочем, беседовал с Фёдором в основном Митя. И Маша всякий раз сердилась на брата: ну что он заводит такие скучные разговоры о службе, нет бы расспросить Фёдора о нём самом.

Время пролетало мгновенно. И всякий раз, когда, поклонившись, он прощался у ворот их дома, у неё невольно наворачивались слёзы.

***

Доложить о его визите оказалось некому.

Войдя во двор, князь притворил за собой скособоченную калитку и огляделся. Из конуры, громыхая цепью, вылез тощий облезлый пёс, пару раз брехнул без задора и, плюхнувшись на зад, остервенело заскрёб лапой ухо. Больше в палисаднике никого не было.

Чувствуя себя преглупо, Порецкий подошёл к крыльцу. Домишко был убогий, у князя в деревнях иные крестьяне, кто водку не пил, имели не хуже. Тёмный, приземистый, словно вросший срубом в землю. Крыльцо – не крыльцо, а скорее приступка. Князь потянул дверь и, низко нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошёл внутрь. В сенях тоже никого. Начиная злиться, Порецкий двинулся в дом.

Здесь он наткнулся на босую девчонку лет десяти, похожую на полудикую кошку. Завидев его, та разинула рот.

– Ну-ка, голубушка, доложи хозяину, что его желает видеть князь Порецкий! – велел он, но девчонка, ничего не ответив, порскнула за одну из дверей, как та самая кошка, и князь снова остался один. Положение, дурацкое до невозможности, и раздражало, и лишало всегдашней уверенности. Глупо было тащиться сюда в одиночку, надо было взять с собою Архипа – тот бы живо весь дом на уши поставил.

Порецкий огляделся. Помещение, посреди которого он сейчас стоял, не то передняя, не то внутренние сени: домотканый половик, пара сундуков вдоль стен и три двери. Из-за одной, приоткрытой, слышался звон посуды и ворчливый голос, кого-то распекавший:

– Учу тебя, Фроська, учу, да всё не в кобылу корм – сызнова начинку для пирога перепарила. Сколь разов тебе повторять: капуста должна похрустывать, а не превращаться в кисель! Ну что за девка никчемушная! Мужика у тебя нет, не то живо бы стряпать выучилась. Знаешь, как сказывают: бей жену, чтоб щи вкуснее были!

Должно быть, там находилась поварня, в которой князю уж точно делать было нечего. Две другие двери оказались прикрыты. За одной скрылась давешняя девчонка, и не похоже было, чтобы она отправилась докладывать о нём господам.

Князь подошёл к третьей двери и, слегка замешкавшись, постучал. Ответом была тишина. Чуть помявшись, всё же вошёл внутрь. Здесь оказалась не то столовая, не то гостиная: большой стол посредине, у стены, напротив окна, поставец²⁴ с посудой – парадные тарелки из порцелина²⁵ стояли боком. Ими явно не пользовались в прозаически-обеденных целях, а хвастались перед соседями. Вдоль стен и вокруг стола располагались обычные лавки и несколько сундуков. Князь улыбнулся – да после такого убожества любезная Мария Платоновна в его доме как во дворце себя почувствует!

В глубине горницы виднелась ещё комната, и оттуда слышались голоса. Князь прислушался.

– Сказывают, Преображенскому полку награда от государыни вышла за усердство, – говорил жалобный женский голос. – Солдаты по пяти рублей серебром получили, а офицеры и того боле. А вы как же? Отчего вам не причлось ничего?

– Мне почём знать? – недовольно отозвался собеседник. Это был мужчина.

– Так ведь полк ваш тоже тогда во дворце стоял вместе с преображенцами.

– Наша забота службу нести, а кого и чем наградить, то без нас решат, – буркнул мужчина.

– Подал бы ты челобитную, батюшка. Пожалился да упросил, чтоб жалованье выдали хоть за полгода – ведь с прошлой Пасхи ни полушки не видали… Чем живём только…

– Ещё придумала! – рыкнул невидимый собеседник сердито. – Я не побирушка на паперти!

Женщина всхлипнула:

– Батюшка, что же делать-то – надобно денежек хоть немного. Вовсе тяготно, а скоро и того горше будет…

– Это с чего же? – В голосе мужчины прозвучало подозрение.

– Так в тягостях я…

Собеседник охнул:

– Сызнова брюхата?! Да откель же тебе надувает?

– А это, сударь мой, твоим усердием! – фыркнула женщина. – Чай, не иноком живёшь!

Тот хмыкнул:

– Поговори мне ещё! Ладно… что уж тут… будем хотя бы уповать, чтоб сына Господь послал…

Князь на цыпочках отступил к двери, постучал в притолоку и громко проговорил:

– Смею обеспокоить?

В смежной комнате раздалось движение, и из неё друг за другом показались мужчина лет сорока и худая русоволосая женщина, одетая как мещанка: в рубаху из неотбеленного полотна и грубошёрстную юбку. Оба изумлённо уставились на князя. Впрочем, посмотреть было на что: атласный, с цветочным узором камзол, рубашка тончайшего полотна с кружевными манжетами, шелковые чулки. На ногах башмаки с алмазными пряжками, на голове – длинный, тщательно уложенный парик. Одет он был по последней моде и смотрелся в этой комнате, как павлин, ненароком залетевший в курятник.

– Прислуга ваша вся куда-то подевалась, доложить обо мне было некому, так что я рискнул войти без приглашения, – пояснил он. – Позвольте представиться, князь Порецкий.

– Ваше сиятельство, какая честь! – всполошилась женщина. – Прикажу высечь нашего камердинера и отправить в деревню дурака! Проходите, ваше сиятельство! Присаживайтесь…

Мужчина крякнул и поморщился, косясь на жену, и князь понял, что упомянутому камердинеру ничего не угрожает по причине его неимения в этом доме.

Хозяин вздохнул и степенно поклонился:

– Белов. Платон Михалыч. Премного польщён, ваше сиятельство. Чем обязан?

Князь присел на краешек лавки возле стола.

– Не буду разводить пустые разговоры, господин Белов, скажу прямо: я хочу жениться на вашей дочери – Марии Платоновне.

Оба и мужчина, и женщина в изумлении воззрились на него. Женщина даже охнула и руками всплеснула, а Платон Михалыч хмуро покачал головой:

– Сожалею, ваше сиятельство, но Марья уже просватана.

– Я знаю. – Князь кивнул. – Но ведь покуда не обвенчана? Стало быть, всё ещё можно изменить.

Женщина вздохнула, и в её голосе прозвучало явное сожаление:

– Да как же венчаться с одним, коли с другим обручена? Батюшка не повенчает.

– Пусть это вас не заботит, с попами я сам вопрос улажу.

Белов сердито засопел.

– Разве ж так делается, ваше сиятельство? Кабы девка не сговорена была, я бы отдал да в ноги вам поклонился, ну а так, как же – Фёдор Романович ей жизнь спас да и нас ничем доселе не обидел. Не дело вот этак…

Князь однако не смутился:

– Я слыхал, у вас ещё дочери на выданье имеются?

Платон Михалыч скривился:

– Из четырёх сынов Господь троих прибрал, а девки все живёхоньки. Двух выдавать пора, да где ж приданое взять… Видите, поди, – он обвёл вокруг, – службой живу. А девка после шестнадцати, сами знаете, что ни год, то рублём дешевле…

– Хочу предложить вам соглашение: вы выдаёте за меня Марию Платоновну, а я помогаю вашим старшим дочерям приданым, – проговорил князь, глядя не на хозяина, а на его жену, и, чувствуя близкую победу, добавил: – Сыну вашему поспособствую с переводом в Преображенский полк да и в прочих каких нуждах чем смогу, помогу.

***

В этот день Фёдор подарил ей цветы. Маленький букетик солнечного горицвета. Ему было неловко до ужаса – Маша видела. Сунув ей в руки крошечный, в золотых, как червонцы, цветках пучок, он буркнул не глядя: «Это вам». И больше за всю прогулку ни разу на неё не взглянул. С Митей они вели какие-то скучные разговоры о фехтовальных приёмах: обсуждали батманы и фланконады²⁶, а Маша украдкой нюхала нежные весенние цветы и улыбалась. Они пахли тонко и остро – лесом, весной, молодой травой и согретой солнцем землёй.

Сопроводив Машу и Фёдора до калитки, Митя ушёл, сказав, что торопится на службу – он уже в третий раз делал так, оставляя их наедине. И хотя tête-à-tête был недолгим – торчать на виду у всей улицы они не решались, – а всё же несколько мгновений принадлежали только им. В прошлый раз, прощаясь, Фёдор пожал ей руку, и два дня Маша вспоминала тепло его ладони, нежное, робкое прикосновение мозолистых шершавых пальцев.

Сердце скакало, как заяц, преследуемый борзыми, замирало от сладкого предчувствия и надежды – может, нынче он поцелует ей руку? Как тогда, перед обручением…

Они замерли перед калиткой, медля заходить. Фёдор взял её ладонь, исподлобья взглянул в глаза и густо покраснел. Маша всей кожей ощутила его мгновенный порыв, словно он собирался поднести пальчики к губам, но в последний момент остановил себя. Не решился.

– До встречи, Мария Платоновна. – Он открыл перед ней калитку, пропуская во двор.

При их приближении на крыльцо вышел отец. Маше показалось, что он не в духе: на Фёдора смотрел хмуро, а её и вовсе взглядом не одарил.

– Фёдор Романович, пожалуйте в гостиную на пару слов, – бросил он и, не дожидаясь гостя, ушёл в дом.

Маша испугалась – неужто видел, что они возле калитки задержались? Но рассудив, что даже если и так, большой беды оттого случиться не должно, всё-таки она обручённая невеста, проскользнула на поварню.

Кухарка Ульяша ворчала на Фроську – весёлую, конопатую и рыжую, как лисица, девку лет шестнадцати.

– Хоть бы барыня тебя за Еникейку отдала, что ли! – Кухарка в сердцах грохнула квашню на середину огромного стола. – Ужо он тебя стряпать вмиг выучит. Вожжами вдоль спины…

– Сама за него, гугнивого, выходи, – хихикнула та и, стрельнув глазами в Машину сторону, потупилась.

Маша присела рядом с Фроськой, что мяла в чугунке толкушкой печёную репу, поднесла к лицу чуть привядший букетик цветов, ловя едва уловимый тонкий аромат.

Ульяша зыркнула цыганским чёрным глазом:

– Горицвет расцвёл? Это где же вы нарвали, барышня?

– Это мне Фёдор Романович подарил! – Против воли в голосе прозвучала гордость.

Ульяша неодобрительно поджала пухлые губы:

– Додумался тоже! Кто же невесте горицвет-разлучник дарит?

Фроська быстро взглянула на испуганное Машино лицо и застрекотала:

– Врёшь ты всё, Ульяшка! Эти цветы адонисом зовутся. Их, наоборот, в томлении амурном и дарят. Потому как они из слёз грецкой богини Венус проросли, когда она по любезнику убивалась, коего кабан растерзал. Тот от её слёз воскрес и в цветок оборотился.

Ульяша даже руками в муке всплеснула:

– Да ты чего городишь, бесстыжая?! Чего напридумывала? Какая такая богиня Венус?! Я вот отцу Ферапонту пожалуюсь, он тебя от причастия отлучит на три года, чтобы бесов поганых не поминала да барышне голову не морочила!

Хохотушка Фроська нахмурила рыжие бровки.

– И ничего я не морочу! Мне Дмитрий Платоныч сказывали!

– Ах ты срамница! – Кухарка замахнулась на неё полотенцем. – Зенки твои бесстыжие! Гулява! Охальница! Вот я барыне про твои шашни доложу!

Маша искоса глянула на Фроську: третьего дня она видела, как та кралась под утро из Митиного чуланчика к себе в людскую.

Хлопнула дверь, на поварню ураганом ворвалась растрёпанная Катька.

– Чего носишься, оглашенная?! – напустилась на неё Ульяша. – Вся опара осядет!

Но Катерина не обратила на кухарку внимания:

– Маруська, иди скорее! Чего скажу! – Она ухватила Машу за руку и потащила к двери. – Скорее!

Вихрем через сени Катька втащила сестру в девичью опочивальню и плюхнулась на сундук возле стены:

– Ой, что сейчас скажу! Батюшка с матушкой решили твою помолвку отменить!

– Как?! – Маша вытаращила глаза.

– А вот так! За тебя нынче князь посватался! Важный такой, на голове парик, здоровенный, будто стог. «Ну-ка, голубушка, доложи хозяину, что его желает видеть князь Порецкий!»

Катька скорчила забавную рожицу, оттопырила нижнюю губу и свела к переносице глаза. Но Маше было не до смеха. Чувствуя, как леденеет спина, она схватила сестрёнку за руку:

– Откуда ты взяла?

– Да мы с Дунькой и Парашкой сами слыхали, подкрались к двери и в щёлочку подглядывали. Батюшка сперва заартачился: нельзя, говорит, она уж обручена с господином Ладыженским, а как тот пообещал, что Парашке с Дунькой приданое справит и замуж их пристроить поможет, так матушка батюшке в ноги упала. Он и отступился. Так что ты нынче князева невеста!

***

На пороге большой горницы Маша остановилась, чтобы перевести дыхание – сердце колотилось в рёбра, точно птица в прутья клетки.

Матушка с шитьём на коленях, близоруко сощурив глаза, вдевала нитку в иголку. Отец сидел на низкой лавке возле печи. В руках он держал старенький штуцер, а по полу у его ног лежали на куске мешковины двухвостая ременная плеть и пара ножей с костяными ручками – должно быть, собирался поутру на охоту.

Маша нашла глазами образ Богородицы в красном углу, быстро перекрестилась. Из тьмы времён глядели грустные всепрощающие глаза. Шевельнулось воспоминание – именно этим образом отец благословлял их с Фёдором чуть больше месяца назад. Мысль придала храбрости, и Маша решительно шагнула внутрь.

Отец не обратил на неё внимания, а матушка оторвалась от рукоделья и посмотрела вопросительно. Во взгляде читалась усталость.

Маша глубоко вдохнула, как перед прыжком в Крещенскую купель, и подошла к отцу.

– Батюшка, – голос пискнул, как придушенная мышь, – а верно ли девки говорят, что вы Фёдору Романовичу от дома отказали?

Отец воззрился на неё с таким изумлением, словно с ним неожиданно заговорил дворовый кобель Волчок.

Нянька когда-то рассказывала сказку про страшное чудище, которому нельзя смотреть в глаза: кто взглянет, враз обратится в камень. Маша смотрела на отца, чувствуя, как каменеют мышцы и отказывается шевелиться язык.

Отец молчал, только вперил в неё тяжёлый, как могильная плита, взгляд, и Маша поняла, что разговаривать с ней он не станет. За спиной ахнула матушка, но Маша продолжала стоять перед отцом. Дышала часто, мелко, как собака на жаре.

В безмолвии минула вечность, наконец, Платон Михалыч нехотя процедил:

– Это дело родительское. До тебя не касаемо.

Глаза от напряжения слезились, но отчего-то Маше казалось, что, если она отведёт их хоть на миг, отец вышвырнет её за дверь, как приблудную собачонку, и больше не скажет ни слова. Леденея от собственного безумия, она упрямо произнесла:

– Касаемо. Фёдор Романович – мой жених.

Отец нахмурился.

– Уже нет.

Маша стиснула холодные, влажные ладони. Она задыхалась, словно бежала бегом, и каждое слово приходилось выталкивать из себя с усилием:

– Как же это, батюшка? Мы ведь перед алтарём стояли, я ему обручённая невеста.

На лице отца заходили желваки. Он грохнул прикладом штуцера об пол и поднялся.

– Ты, девка, взбесилась нешто? Чего стоишь, глаза распялила? Ну-ка поди вон! Как я решил, так и будет!

Говорят, страшно бывает, только пока есть надежда на спасение. Когда понимаешь, что обречён, страх пропадает. Чувствуя себя мышью, наступающей на кота, Маша шагнула отцу наперерез:

– Вы же Фёдору Романычу слово давали! А теперь что же? Назад его забрали? Так даже купцы хорошие не поступают, а вы дворянин!

Лицо отца сделалось свекольным.

– Ах ты паскудница! Учить меня вздумала?! Я тебе живо язык укорочу!

Он подхватил с пола охотничью плеть, и в следующее мгновение на плечи Маши обрушился град ударов. Закричала матушка, от боли перехватило дух, и Маша упала к его ногам, скрючившись и обхватив руками голову. Ей на спину сыпались удар за ударом. Плечи, шею, спину жгло так, будто там не было не то что рубахи, но и кожа вся полопалась и слезла. Уши резал тонкий навязчивый звук – её собственный жалобный скулёж.

– Платон Михалыч, кормилец, охолони! Окалечишь девку! – Матушка с плачем повисла на руке мужа. – Вразумил, и будет! Вон пошла, сквернавка! На колени, на горох – и молиться!

И вытолкала Машу за дверь.

***

Маша клала поклон за поклоном, даже не чувствуя боли в натруженных коленях, но ни словечка из акафиста не проникало в душу. Мысли были заняты иным.

Бедный Фёдор! Как же ему сейчас обидно! А вдруг он подумал, что это она расхотела выходить за него?

Маша похолодела. Весь вечер накануне и ночью она лила слёзы, думая лишь о том, как жестоко и гадко обошлись с ней самой. Будто она вещь! Кочан капусты, который нужно продать подороже. А о том, что чувствует Фёдор, которого, по сути, обозвали нищим голодранцем и выгнали за дверь, не задумывалась.

Маша поднялась с колен, прислушалась. В доме было тихо: должно быть, сестры вместе с маменькой сидели за вышиванием. Откинув крышку сундука, она вытащила чепец, в котором обычно ходила в церковь, сдёрнула с гвоздя у двери Митину епанчу и осторожно выскользнула из комнаты.

Никого. Видно, домашним и в голову не приходило, что она может ослушаться и покинуть место своего заточения.

Лёгкой тенью Маша прокралась мимо гостиной, где и впрямь склонились над пяльцами мать и обе младшие сестры; мимо пустой поварни и выскочила в сени. Однако ей не повезло: навстречу грузно колыхнулась знакомая плотная тень.

Парашка.

– Далёко собралась? – Голос сестры звучал вкрадчиво.

– А тебе что за докука? – Маша попыталась проскользнуть мимо, но не тут-то было: Парашка цепко ухватила её за запястье.

– Ворочайся в дом! Не то няньку кликну, – прошипела она. – Ишь, снарядилась! Утечь решила?

– Пусти! – Маша рванула руку и шагнула вперёд. – Пусти сейчас же! Я в церковь иду! Помолиться…

– Экая богомольщица вдруг стала. Видно, чаще тебя надо было батогом учить. Дома молись! А в церкву вечером сходишь, вместе со всеми, – отрезала сестра. Руку отпустила, но с дороги не сошла.

– Мне теперь надо!

– Знаю я, чего тебе надо! К Фёдору своему намылилась? – Парашка перекинула за спину тяжёлую толстую косу и упёрла руки в боки.

– Хоть бы и к Фёдору! Тебе-то что?

Сестра зло прищурилась, отчего маленькие глаза и вовсе утонули в пухлых щеках.

– Ишь ты, дошлая какая! Ей, значит, под венец с любезником, а нам с Дунькой в вековухи да в монастырь? Не выйдет! – И она сунула к самому Машиному лицу пухлый шиш с обкусанным на большом пальце ногтем.

От ненависти потемнело в глазах. Маша сжала кулаки. Пхнуть её, чтоб в бочонок с капустным рассолом уселась да толстым гузном застряла! И бегом на двор – небось Парашка даже если в бочке не увязнет, на улице уж не догонит её, коровища толстомясая! Маша чуть отступила, готовясь вложить в толчок все свои силы.

– Маруська, воротись по добру, не то кричать станем, матушка тебя сызнова накажет! – прошелестело от двери, и только тут она заметила Дуньку, с испугом глядевшую на них.

Маша опустила голову – с двумя ей точно не справиться. Только шум поднимут, и тогда её могут и вовсе в чулан запереть. Ладно. Авось ещё будет возможность убежать…

Она молча развернулась и ушла обратно в дом.

***

После обеда, которого Маше тоже не дали – только нянька тайком принесла краюху клеклого хлеба да кружку воды, – за ней пришла одна из девок и сказала, что барыня велела отправляться вместе со всеми в огород: третий день стояла жара, и надо было полоть и поливать капусту.

Матушке неможилось, и командовала в огороде Парашка. При виде Маши в глазах её мелькнуло торжество:

– А ты гусениц собирать будешь, – приказала она злорадно.

Сама Парашка их до смерти боялась и не могла поверить, что Машу эти чудища нисколечки не пугают.

Пожав плечами, Маша присела возле ближайшей грядки. Раздвигая листья, она быстро обирала крупных зелёных червяков, а сама исподтишка осматривалась. Все четыре сестры, обе служанки и нянька суетились на огороде.

Первую четверть часа Парашка то и дело поглядывала на Машу, но та занималась своими гусеницами, даже глаз от капустных кустов не поднимала, и вскоре Парашка потеряла бдительность.

Убедившись, что сестра уже не бросает на неё взгляды каждые полминуты, Маша стала потихоньку, очень медленно, перемещаться вдоль своей грядки в сторону калитки. Та словно манила приоткрытой створкой.

Вот она, свобода! Выбраться за забор и можно бежать, там её не догонят да и не решатся на виду у всей улицы скандал затевать. Правда, придётся удирать с непокрытой головой, ну да такие мелочи её не остановят: Маша была готова не то что без чепца – босиком бежать.

Солнце припекало, на лбу выступили крупные капли пота, они падали на листья, текли по лицу, время от времени Маша отирала их тыльной стороной ладони и, облизывая пересохшие губы, чувствовала солоноватый вкус. Прошло не меньше часа, прежде, чем ей удалось добраться до ближайшего к калитке конца грядки. Не поднимая головы, она огляделась: до спасительной створки саженей пять. Маша быстро обернулась: Дуня вместе с дворовыми, красная от натуги, таскала воду для полива. Малахольная Любава ковырялась в земле, что-то тихонько напевая себе под нос. Вот ведь диво: заикается так, что двух слов сказать не может, а поёт нормально. Парашка, уперев кулаки в бочкообразные бока, лаялась с Катюшей:

– Сызнова поли – вся капуста в лебеде!

– Это не лебеда, а укроп!

– Лебеда!

– Укроп это! Ты пожуй! – Катька вырвала какую-то травинку и протянула старшей сестре. Та машинально сунула ветку в рот и тут же выплюнула с громким воплем:

– Дурка! Это же полынь!

– Я и говорю, что не лебеда.

Пора! Маша распрямилась и, стараясь не торопиться, двинулась в сторону калитки.

До выхода оставалось шага три, когда цепкая рука ухватила её чуть ниже локтя:

– Куда снарядилась?

В смятении Маша обернулась – Парашка, насмешливо щурясь, смотрела на неё.

– Пусти! – Она рванула локоть.

Напрасный труд! Рваться из Парашкиных рук – всё одно, что стену лбом прошибать, проще убиться.

– Пусти! Пусти, жаба вавилонская! – Маша металась, будто зверь в капкане. Всё напряжение, несбывшаяся надежда, освобождение, бывшее в двух шагах, вдруг вскипели, словно варево в ведьмином котле, глаза заволокло туманом, слёзы брызнули. Стучать кулачком в толстые бока было совершенно бессмысленно, но от ярости у Маши потемнело в голове. Отчего-то бить Парашку было неудобно, кулак не сжимался, и она не сразу сообразила, что всё ещё стискивает в ладони горсть жирных зелёных гусениц. А когда поняла, высыпала их прямо за ворот Парашкиной рубахи.

Та заорала так, будто ей вывалили за шиворот ведёрко углей. Бросив пленённую руку, визжа, будто придавленный телегой поросёнок, она рвала ворот, пытаясь вытряхнуть капустниц.

В одно мгновение Маша была возле калитки, рванула на себя заветную створку и помчалась по улице не разбирая дороги.

Шум, визг, крики – всё осталось позади. Свободна! Она свободна!

Мысль, куда, собственно, она бежит, даже не успела прийти в голову, когда сильные руки ухватили её за плечи.

– Ты что? Ополоумела? Куда несёшься?

Митя крепко прижал её к себе.

– Пусти! Пусти! Христопродавец! Иуда! Ненавижу тебя! Пусти! Я в речке утоплюсь! Всё одно не пойду за него!

Она лупила кулачками по груди, по плечам – везде, куда доставала, и рыдала в голос.

Митя сгрёб её в охапку и быстро поволок во двор.

Едва за ними стукнула калитка – будто лязг тюремной решётки отдался в ушах, – Маша безвольно повисла в его руках, перестав сопротивляться. Всё… Жизнь была кончена…

Подлетела красная растрёпанная Парашка, подбежали остальные сёстры, девки.

Маша стояла, уткнувшись зарёванным лицом в Митино плечо, и если бы он не прижимал её к себе, упала бы тряпичной куклой к их ногам.

Звуки доносились как-то странно, то пропадали, то слышались вновь, словно кто-то то зажимал, то отпускал ей уши.

– Сбежать хотела… В чулан её запереть! – Парашка тыкала Маше в плечо толстым пальцем, изо рта летели капельки слюны.

– Оставь её! – Митя отпихнул Парашку.

– Я матушке скажу! Батюшка её сызнова высечет!

– Только попробуй! – Митя так яростно глянул на сестру, что та попятилась, и ещё крепче притянув к себе Машу, обвёл взглядом взволнованную толпу домочадцев. – Батюшка дома?

Все вразнобой затрясли головами.

– Значит, так: никто ничего никому не рассказывает. Я сам скажу всё, что нужно и кому нужно. Понятно?

– Утечёт она! К полюбовнику своему! – снова сунулась Парашка.

Митя ожёг её свирепым взглядом.

– Я разберусь сам. А вы все замолчали и пошли капусту полоть! Живо!

Подхватив полубесчувственную Машу, он почти на руках потащил её в дом.

***

Маша лежала, прижав колени к подбородку. С детства, когда ей было плохо, она всегда сворачивалась так. Парашка за это дразнила её ежихой. Но на ежиху Маша не походила – свернувшийся ёж фыркает и старается уколоть, а ей хотелось только закрыться и спрятаться. В крохотной Митиной каморке под крышей помещались лишь сундук, служивший брату кроватью, да узкая лавка возле крошечного, как бойница, оконца. Летом здесь было душно и жарко, а зимой стена покрывалась изморозью.

Уложив её на сундук, Митя надолго ушёл. Маша уже не плакала, на неё навалилось безразличие – не всё ли равно, что будет дальше? Она просто станет лежать здесь, смотреть в исцарапанную брусяную стену и когда-нибудь наконец умрёт.

Вернулся Митя, присел рядом. Погладил по плечу – Маша сжала зубы: плечи после вчерашнего знакомства с арапником пострадали больше всего, и даже шевелить ими ей было больно.

– Зачем ты это сделал? – Голос прозвучал глухо, как из могилы. – Ты тоже предал меня…

– Дурочка, – в тоне Мити послышалась обычная нежность, – ну куда бы ты побежала? Ты же не знаешь, где он квартирует… А с девицами, что простоволосые в одиночестве бродят по улицам, случаются очень скверные вещи.

Он потянул её за плечо, заставив повернуться лицом. Взял за руку.

– Ну что ты так отчаиваешься? В тебе упрямство взыграло. Взгляни на это сватовство спокойно. Князь не просто блестящая партия – это всё равно, что за королевича замуж пойти! Ты не представляешь, как он богат! У него двадцать тысяч душ! У него деревни, дома! Он дружится с такими людьми при дворе, на коих иные и взглянуть издали за счастье почитают. У него впереди блестящий карьер! Ты за ним будешь, как у Христа за пазухой. А знаешь, как он дамам любезен? Да по нему пол-Москвы сохнет, любая богатая невеста за него бегом побежит, а он тебя, бесприданницу, хочет взять! Ровно присушила ты его. С ума свела! Помнишь, герр Краузе нам читал из книжицы французского кавалера Ларошфуко – из двоих любовников один любит, а второй дозволяет себя любить! Машка, поверь, лучше дозволять, чем любить самой. Он тебя на руках носить станет, всякую прихоть исполнять!

Маша подняла на брата сердитый взгляд:

– Да не нужен он мне! Я Фёдору обещалась!

– Зачем тебе Фёдор? Их же даже сравнить нельзя: Порецкий – красавец, богатый, образованный, а Фёдор твой? Смотреть не на что, и вошь в кармане! В Адмиралтейств-коллегии малая сошка. Сошкой и останется – из армии его списали и в коллегии никаких першпектив.

Маша резко села, оказавшись с братом лицом к лицу.

– Не смей так говорить! Да если бы не он, меня бы медведь задрал, как того мальчишку! Фёдор мне жизнь спас!

Митя нахмурился, в линии губ проступило что-то жёсткое:

– Опамятуйся! Ты же не жеманница балованная, чтобы амурным мечтаниям предаваться и вокруг ничего не замечать! Хочешь до самой могилы нужду мыкать? Посмотри округ, нешто тебе нравится этак – чулки себе штопать, капусту полоть, бельё самой стирать? На матушку погляди – ей тридцать шесть, а она смотрится старше княгини Трубецкой, что седьмой десяток разменяла! Ты тоже так хочешь: чтоб через десять лет руки в цыпках, распухшие пальцы и спина согбенная? А пойдёшь за князя, он всех нас из грязи вытащит…

Маша горько усмехнулась:

– Вон оно что… И ты туда же? Такой же, как Парашка! Тебе что, тоже приданое надобно?! – Голос зазвенел, перешёл на крик: – Я за Фёдора хочу! Слышишь?! Это моя жизнь! Почему ради того, чтобы Дунька с Парашкой приданое получили, я должна выходить за того, которого не люблю?! Фёдор тогда в церкви спрашивал, не неволят ли меня за него замуж идти, а князю твоему разлюбезному и заботы нет, что я чувствую! Для него я не человек – кукла! Балованный барчук, привыкший все свои похотения исполнять! Да только я не его девка дворовая!

Митя зажал ей ладонью рот.

– Чего орёшь, ровно режут тебя? Там, небось, Парашка под дверью уши вострит!

Маша судорожно вздохнула и заговорила уже тихо и горько:

– Митенька, неужто ты тоже против меня? Ты же всегда меня защищал, даже от матушки… Даже когда нам по четыре года было. Помнишь, как на нас собака бродячая напала? А сколько раз ты на себя мои проказы брал и розгами тебя драли ни за что? Ты же мой самый близкий человек! Мы с тобой с самых родин вместе, даже раньше. Мне кажется, я ещё в матушкиной утробе знала, что ты рядом, и мне не было страшно и одиноко.

Глаза налились слезами, и Митя порывисто обнял её.

– Я всегда знала: даже если все будут против, ты меня не бросишь. Никогда.

Она вырвалась из его объятий, резко дёрнула шнурок, растянула ворот рубахи, обнажив плечи и спину:

– Смотри!

– Что это? – прошептал Митя, с ужасом глядя на багрово-синие полосы кровоподтёков.

– Плеть. Батюшка поучил. Митька, – Маша твёрдо посмотрела ему в глаза, – я не пойду за князя. Даже если батюшка меня до смерти убьёт. Силой в церкву потащат – у алтаря «нет» скажу. Насилкой повенчают – утоплюсь, с колокольни выброшусь! Помоги мне, Митенька! – Она соскользнула с сундука и упала к его ногам, обхватив за колени. – Мне больше не на кого уповать…

– Да как же я помогу? Разве отец меня послушает?

– Отнеси Фёдору эпистолку. Он ведь не знает ничего толком, вдруг думает, что я сама расхотела за него идти. Ну вот как ты говоришь – на богатство князево разлакомилась… Расскажи ему всё!

– Он Порецкого на дуэль вызовет, такие вещитолько кровью решаются.

– На дуэль? – Маша побледнела. – Разве возможно ему на дуэли драться? У него же нога калечная!

– Кодекс не запрещает.

– А князь? Он фехтует хорошо?

Митя вздохнул:

– Он на спор левой рукой против двух офицеров бился. И победил. Да и на дуэлях ему драться приходилось не раз. Говорю же – дамы по нему с ума сходят, в числе их и замужние.

Маша вскочила:

– Нет! Не рассказывай Фёдору ничего! Эпистолку передай и скажи, что люблю и хочу бежать с ним.

– Как же ты убежишь? Тебя теперь пуще глаза сторожить станут…

– Покуда не знаю. – Маша вздохнула. – Ты же поможешь мне, правда?

И она вновь заглянула брату в глаза.

***

Фёдор Ладыженский встретил Митю неласково.

– Вы явились принести извинения? Или готовы принять вызов вместо вашего отца? – Взгляд был пасмурный и стылый, как декабрьский вечер.

– Вызов? – Митя смутился.

– Вызов на дуэль. Или вы полагаете, я должен молча снести это оскорбление?

– Я… – Митя запнулся, и Ладыженский перебил его:

– Знакомьтесь, это мой друг, Андрей Львович. Он будет моим секундантом.

Только тут Митя заметил ещё одного человека, стоявшего оборотившись к окну. Когда Фёдор его представил, тот повернулся и, приблизившись, поклонился. Митя замер в смятении.

– Я не буду драться с вами, – наконец выдавил он.

Под взглядами двух пар глаз: ледяных, как Крещенская купель, и сочувственно-насмешливых – Митя смутился, будто школяр перед наставником.

– Тогда зачем вы пришли? – процедил Ладыженский. Мите казалось, тот смотрит на него с ненавистью. – Позабавиться? Вам мало моего унижения?

– Фёдор Романович, – тихо проговорил Митя, – зачем вы так… Я же ничем вас не обидел.

Ладыженский глубоко вздохнул. Лицо словно оттаяло, и свирепо сведённые челюсти на миг разжались, делая его контур мягче.

– Верно. Вы – нет… Чем могу служить?

Митя бросил быстрый взгляд на его спутника.

– Я бы хотел переговорить наедине…

Ладыженский смотрел хмуро и безо всякого интереса:

– Андрей мой друг. Вы можете говорить при нём. Так зачем пожаловали? Желаете принести извинения?

Митя вздохнул.

– Я готов принести их. Я, как и моя сестра, поражён и возмущён поступком отца.

Ладыженский криво усмехнулся.

– Ваша сестра? Это которая же? У вас, я слыхал, их чуть не рота.

Митя вспыхнул:

– Маша… Мария Платоновна. Она просила передать вам письмо.

Лицо Ладыженского дрогнуло. Он молча взял бумагу, взгляд заметался по строчкам, добежал до конца, затем вернулся к началу и заскользил уже не торопясь. Черты Фёдора смягчились, злость в глазах погасла.

– Стало быть, Мария Платоновна тоже считает себя пострадавшей?

Митя нерешительно покосился на Фёдорова приятеля:

– Она просила передать вам несколько слов.

– Не тушуйтесь, Дмитрий Платонович, при Андрее вы можете говорить что угодно. Это всё равно, что со мной самим.

Митя вздохнул.

– Она просила передать, что по-прежнему считает вас наречённым женихом и готова венчаться без родительского согласия. Не нужно дуэли, Фёдор Романович! Я готов помогать вам тайно сообщаться с Машей.

Ладыженский взглянул на Митю и чуть кивнул.

– Вы знаете, что за бешеная собака укусила вашего батюшку?

Митя вздохнул и на миг замялся:

– Знаю, но без частностей. За Машку посватался какой-то знатный и богатый.

На лице Ладыженского вновь заходили желваки:

– Богатый, значит…

Андрей Львович, до этого мгновения не проронивший ни слова, быстро шагнул к другу:

– Охолони, Федька! Ты горяч зело, я знаю. Давай, чтобы ты дерзостей молодому человеку не наговорил, мы с Дмитрием Платоновичем сейчас уйдём, а завтра с утра сызнова соберёмся и всё на холодную голову обсудим. Коль скоро девица согласна венчаться, то, я чаю, и обиду свою ты одолеть сможешь.

Ладыженский вздохнул.

– Ты прав, Андрейка.

Вышли вместе. На улице Андрей Львович обернулся к Мите:

– Я полагаю, мы с вами можем обсудить положение вещей пока и без Фёдора?

***

– Три седмицы? Целых три седмицы? – Маша почувствовала, как к глазам подступают слёзы.

Они возвращались с вечерни. От церкви до дома было не слишком далеко – когда шла к причастию, Маша успевала прочесть покаянный псалом двенадцать раз.

– Митенька, ну отчего же так долго-то? Почему нельзя убежать нынче или завтра?

Она говорила быстрым полушёпотом – казалось, у Парашки, что шла впереди в толпе прочих домочадцев, из-под чепца того и гляди вылезут длинные ослиные уши. Она то и дело отставала от матушки и сестёр и даже двигаться старалась крадучись, так ей хотелось расслышать, о чём они говорили. Маша опиралась на Митин локоть – чтобы делать это, не вызывая подозрений, ей пришлось притвориться, будто подвернула ногу. И теперь она старательно прихрамывала.

– А как ты себе это представляешь? – сердито фыркнул Митя. Отчего-то в последние дни он был хмур и раздражён на всех и вся. – До Петровок, почитай, три седмицы. Ты что, в это время собираешься с Фёдором невенчанная жить?

– Мне всё равно…

– А мне нет! Не хватало ещё, чтобы вся Москва языки чесала, что сестра моя – девка гулящая! Кончится пост, тогда и сбежишь. И чтоб из дома – и сразу под венец!

– Три седмицы… – Маша шмыгнула. – Мить, князь к нам каждый день наезжает. Я и не знаю, чем отговориться, чтобы в гостиную не выходить: и головой хворала, и животом – мне уж не верят.

– Ты бы притворилась, что стерпелась. – Митя неодобрительно покачал головой. – Ну чего ерепенишься? Хочешь, чтобы батюшка осердился да в монастырь до венца услал? Тебе же не миловаться с ним предлагают – выйди в гостиную да и сиди за рукоделием, можешь даже не разговаривать – все решат, что конфузишься просто…

– Не хочу его видеть! – Маша попыталась топнуть и подвернула ногу уже по-настоящему. Охнула, ухватилась за Митино плечо.

Парашка тут же обернулась на них:

– Зря тебя с Федькой разженили, – хмыкнула она. – Хороша бы парочка была – двое колченогих.

– Иди себе, куда шла! Ехиднино отродье, – рыкнул Митя, и сестрица нехотя двинулась дальше.

– Как Фёдор? – Маша сочла за благо переменить тему, понимая, что уговаривать брата бесполезно. – Здоров ли?

– Чего ему станется, – буркнул Митя. – Я с ним не вижусь.

– Как? А эпистолки мои?

– Передаю его приятелю, а тот их Фёдору твоему относит.

– А сам что же? Недосуг?

– Ты вроде не дура, Машка! – Брат сердито дёрнул подбородком. – А подумать головой не хочешь… Как, по-твоему, будет смотреться, ежели нас с Ладыженским то и дело будут вместе видеть? Да после того, что стряслось, он меня возненавидеть должен, как и всю нашу фамилию… А я к нему на квартиру что ни день… Коли отец прознаёт, враз догадается, что письма твои ношу… Так что всё сообщение через Фёдорова приятеля.

В конце улицы показался домишко Беловых, и Маша заговорила быстрее:

– Парашка с меня глаз не спускает, даже в нужник за мной таскается. Как же я от неё отделаюсь? Она даже среди ночи подскакивает, едва я пошевелюсь.

– Эко ей замуж охотно! – зло хохотнул Митя. – Ажно свербит… Ничего, не бойся, отобьёмся от ехидны. Как Фёдор с попом сговорится и всё к отъезду приготовит, я тебя накануне упрежу. А в день побега, когда все спать лягут, приду к вам в светёлку, скажу, что мундир порвал и попрошу зашить. Ты поднимешься ко мне, а там из окна по верёвке выберешься. Не струсишь?

– Не струшу. Да только Парашка со мной потащится наверняка. Или вовсе сама зашивать возьмётся.

– Не возьмётся. Ленивая да криворукая больно. Она только под дверями подслушивать да ябедничать горазда.

– Ну тогда скажет, чтобы Фроська зашила или Дуняша.

– Я кроме тебя свой мундир только матушке доверить могу, – усмехнулся Митя. – Думаешь, отправится матушку будить?

Маша покачала головой. Мать Парашка, конечно, будить не станет.

– А под дверью пусть хоть до утра торчит, – продолжал Митя. – К себе-то я её не пущу.

***

Через неделю привезли платье. Смотреть на него сбежались не только сёстры и дворня, но и соседки со всей улицы. Убор разложили на специально выдвинутом на середину комнаты сундуке рядом с поставцом, где хранилась парадная посуда, и матушка, сделавшаяся вдруг выше ростом, стояла рядом и следила, чтобы зрительницы не трогали украдкой мягкий шёлк не слишком чистыми руками.

Маше, выезжавшей в свет лишь однажды, показалось, что столь роскошного наряда не было ни на одной даме, включая и саму графиню Головкину. Вот бы предстать в нём перед длинноносой Сонькой Голицыной! Посмотреть, как перекосится от злости и досады её насмешливое тонкогубое лицо!

Волны нежно-кремового шёлка лежали на сундуке и походили на подсвеченные закатным солнцем облака. Всё платье от лифа, отделанного тончайшей паутиной кружев, до распашных юбок и широкой двусторонней складки, заложенной на спине, были расшиты крошечными букетиками розовых и бледно-лиловых цветов.

– Это настоящий ливонский шёлк! – в десятый уже, наверное, раз гордо оповестила маменька очередных соседок, заглянувших полюбоваться на заморское диво. – Из Франции.

К платью прилагалась тончайшего полотна нижняя рубашка в кружевах и атласных лентах, бархатные туфельки на красных каблуках, розовые шелковые чулки, веер и маленькое зеркальце в серебряной чеканной оправе с ручкой из слоновой кости.

На зеркальце глазели особо – соседки шушукались, прикрывая рты краями платков, качали головами и было непонятно, завидуют они или осуждают: ручка зеркальца была вырезана в виде фигурки обнажённой женщины с распущенными волосами. Поза статуэтки с запрокинутой головой и поднятыми вверх скрещёнными над ней руками дышала чувственностью. Смотреть было стыдно, но Маша не могла отвести глаз. Щёки пылали, в позвоночнике рождалась горячая волна, разливавшаяся по телу и отзывавшаяся странными, волнующими ощущениями в его глубинах.

Когда соседки разошлись, а прислугу удалось выдворить на поварню, матушка повернулась к Маше:

– Надобно примерить, – сказала она нерешительно. – Только управлюсь ли я с этаким убором?

– Я не буду его мерить! – Маша чуть отступила.

Отца дома не было, да и вряд ли бы он стал заниматься такой безделицей, как платье. Мать же, хоть и могла надавать пощёчин и отправить молиться на всю ночь, вряд ли схватилась бы за плеть.

За спиной ахнули в один голос Дунька и Катюша, а Парашка бросила такой взгляд, что на Маше, казалось, вот-вот задымится льняная полотняная рубаха. Мать нахмурилась:

– Марья! Ты сызнова бесноваться? На следующей седмице князь бал устраивает, мы все к нему званы! И велел известить, коли роба велика будет, тогда он пришлёт белошвейку, чтобы ушила по фигуре!

– Я не стану его надевать! И на бал к князю не пойду!

– Вот ужо отец с тобой разберётся, – пригрозила мать, и Маша, выскочив из гостиной, бросилась в девичью опочивальню. Она с ужасом ждала возвращения отца, однако нашла в его лице неожиданного союзника.

– Ни к чему это, – буркнул тот. – Вот как женится, пускай рядит во что пожелает. Коли захочет, чтобы жёнка голые титьки напоказ выставляла – его дело, а покуда не венчался, так и нечего девку срамить.

И все уверения маменьки, что ничего срамного в наряде нет и вообще это самый французский шик и нынче все щеголихи этак наряжаются, не помогли.

– Нынче пост идёт. Какие ещё балы?! В пост молиться и говеть надобно, а не голыми телесами трясти, – рыкнул Платон Михалыч, и мать вмиг примолкла.

Наряд унесли в девичью опочивальню и убрали в сундук, Маша вздохнула с облегчением. Однако к облегчению примешивалось лёгкое раздражающее чувство, словно от занозы или мозоли – было жалко, что платье изомнётся в сундуке.

Как-то днём, когда во внеурочный час она забежала в комнату за шалью – на дворе второй день лил дождь, и в горницах сделалось мозгло и сыро, а топить голландскую печь матушка не дозволяла, – застала возле сундука Парашку.

Прячась за притолоку, Маша наблюдала, как сестра вытащила из сундука князево платье и, приложив к похожему на подушку животу, долго ловила своё отражение в мутном подслеповатом оконце, за которым шуршал дождь. Маша разозлилась.

– Даже не мечтай, – презрительно бросила она, входя в комнату. – Для того чтобы натянуть его на тебя, придётся все швы распороть.

Парашка побагровела, швырнула убор на пол и выскочила вон. Маше показалось, что в глазах её блеснули слёзы. Стало немного стыдно, и она напомнила себе, сколько обид вытерпела от старшей сестры.

Подняв платье, прижала к груди мягкий шелестящий ворох. Прохладный шёлк словно струился под пальцами. Материя была гладкой, очень приятной на ощупь, и Маша зарылась лицом в нежную пену кружева. Ткань ещё не впитала в себя затхлый запах сундука и резкую вонь пижмы, и казалось, что от платья пахнет дождём, мокрыми мальвами и душицей. Ужасно захотелось надеть наряд, чтобы по-настоящему – с фижмами и шнурованием, и посмотреться в зеркало. Она резко одёрнула себя – что ещё за мысли?! Как это возможно – мечтать о подарке ненавистного князя?!

Присев возле сундука, она бережно сложила убор внутрь, стараясь расположить широкую юбку аккуратными складками, чтобы та не сильно помялась. В глубине ларя что-то тускло блеснуло.

Зеркальце.

Маша взяла в руки изящную безделушку – полированную овальную поверхность обрамляли серебряные чеканные вензеля, с тыльной стороны завитушки складывались в витиеватые буквы: «О Венус, о любви молю, лобзая стопы ног твоих!»

Вот оно что: значит, фигурка, служившая зеркальцу ручкой, изображала Венеру. Со странным стыдливым любопытством Маша рассматривала статуэтку – казалось, женщина извивалась в сладострастном танце: глаза закрыты, на губах томная полуулыбка. Вся её поза дышала чувственным экстазом. Маша провела пальцем, словно лаская крутые изгибы её тела – выпуклость бёдер, тонкую талию, маленькую грудь, – палец чувствовал гладкость отполированной поверхности. Кость была матовой, желтовато-кремовой и напоминала живую плоть.

У Маши сбилось дыхание. Об Эротовых проказах она имела очень смутное представление, замешанное на рассказах дворовых девок, недосказанностях и суевериях. Но даже невзирая на неискушённость, что-то бесстыдно-волнующее было в том, как она трогала зеркальце, ощупывая пальцами каждую выпуклость, каждый изгиб костяного тела.

– Ну что же ты? – мурлыкнул внутри томный голос. – Взгляни на себя.

Как во сне Маша поднесла зеркальце к лицу. Из загадочной глубины, чуть тронутой золотистой дымкой, смотрело прекрасное лицо.

Она любовалась точёными чертами, вглядывалась в них, словно в портрет гениального живописца. Как удалось ему передать этот затаённый огонь в глубине огромных глаз, бархатных, темно-фиалковых? Какая ровная, атласная кожа… Полно… наврал художник, приукрасил. Разве так бывает, чтобы ни оспинки, ни конопушки? Какая изящная, красиво изогнутая линия бровей! Какие длинные ресницы! А носик! Прелестный, точёный, не курносый и не длинный, тонкие трепетные ноздри… И губы… Нет, не бывает таких красивых губ! Ей ни разу не доводилось видеть подобного на живых лицах – то фантазия портретиста, – сочные, словно пахнущие свежей малиной. Их изгибы выписаны так изящно, что хочется коснуться, провести пальцем, повторяя чёткий контур. Губы, созданные для поцелуев… Полуоткрытые, манящие, как у богини Венус, тело которой обнимают её пальцы. Как хочется поцеловать их…

Словно в гипнотическом трансе она поднесла зеркальце к лицу и коснулась губами гладкой холодной поверхности. От дыхания пелена заволокла чудесный образ.

Совсем близко по полу затопали босые ноги, и Маша, очнувшись, поспешно бросила зеркальце в сундук и захлопнула крышку. В комнату влетела Катюшка.

– Маменька тебя кличет, – запыхавшись, проговорила она и воззрилась на сидящую на полу сестру с изумлением.

***

Маша стояла, ухватившись за лестницу, сверху сыпалась труха, и она старалась не поднимать голову, чтобы не запорошило глаза. Разговаривать от этого было ужасно неудобно.

– Князь устраивает приём на Петра и Павла²⁷, и батюшка принял его приглашение. Что же мне делать?

Митя сверху сердито фыркнул, как ёж, которого пытаются запихнуть в картуз:

– Ничего. Поедешь на бал к князю, а воротясь, ночью сбежишь, как собиралась. Если, конечно, господин Ладыженский успеет всё организовать. Держи ровнее, я сейчас грохнусь и ноги по твоей милости переломаю!

Маша изо всех сил упёрлась плечом в лестницу, которую держала, та покачнулась, и Митя выругался.

– Чёрт! Тяпнула-таки…

Он орудовал дымарём²⁸ где-то под крышей, где гроздьями висели осиные гнёзда. Маша потрясла головой – вокруг с противным писком вился целый десяток комаров, настроенных весьма нелюбезно. Однако она не жаловалась – сама вызвалась помогать.

– Мить, ну почему?! Неужели мы не можем убежать накануне?

Сверху послышался раздражённый голос брата:

– Ты должна из дома отправиться в церковь! Накануне вас не обвенчают!

– Ну какая разница! Обвенчают утром, после службы.

– Нет! – рыкнул брат, лестница затряслась у Маши в руках, и он спрыгнул на землю. – Я сказал, что ты отправишься из дома под венец, и только так!

Маша жалобно вздохнула:

– И что же делать? Мне не поверят, если я сызнова хворой скажусь.

– Ну и съездишь на бал – ничего с тобой не станется, – ответил Митя жёстко. – Ты должна присутствовать на этом приёме. Князь собирается объявить о вашей помолвке.

Маша в ужасе вскинула на него глаза:

– Нет! Нельзя, чтобы он это делал! Надо как-то убедить его!

Митя скривился.

– Тебе-то что? Ночью уедешь со своим Фёдором и больше про князя не услышишь никогда…

– Так нельзя! Он же выставит себя на всеобщее посмешище!

– А тебе не всё равно? Или ты смягчилась к их сиятельству? – Митя недобро усмехнулся.

Маша вздохнула – брат злился, и она не понимала, чем так его раздосадовала.

– К чему обижать человека, если можно этого не делать? Сам посуди: зачем мне такой могущественный враг?

Она стала стряхивать с его плеч налипший сор.

– Ну так и попроси его сама. Меня, явись я к нему с таким требованием, князь слушать точно не станет. Был бы отец – другое дело. А если он расскажет о моей просьбе батюшке, мы и вовсе можем навлечь на себя ненужные подозрения. Так что или проси сама, или предоставь князю пожинать плоды своих рук самостоятельно.

Митя говорил резко, желчно, и Маше впервые в жизни было с ним рядом неуютно.

***

Дни тянулись бесконечные, как нитка у ленивой швеи. Маша писала Фёдору ежедневно. Если Митя не приходил ночевать, то на следующий день получал от неё два письма. Фёдор отвечал нечасто, послания были краткими и сухими, как реляции. Чувствовалось, что писать письма он не умеет и не любит, но Маша радовалась любой весточке.

Вняв совету брата, она больше не протестовала, когда речь заходила о свадьбе. И даже несколько раз оставалась в гостиной вместе с матерью и сёстрами, когда князь являлся с визитом. Но стоило ему обратиться с вопросом или приветствием, как вскакивала и убегала к себе.

Кажется, одна Парашка не поверила в Машино притворное смирение и продолжала следить за ней, как ястреб за цыплёнком.

Не спеша подошли Петровки. За три дня до праздника Фёдор сообщил, что уговорился со священником Благовещенской церкви возле Тверской заставы, выхлопотал на службе месячный отпуск и нанял ямщика, который прямо из храма умчит их в далёкий Петербург. Побег наметили на двадцать девятое июня.

В канун Петра и Павла, как водится, всей семьёй ходили к всенощной. Мити дома не было, он в последнее время являлся поздно, и Маша с ним почти не виделась. Ужасно хотелось подробно обсудить всё, а брат ровно прятался от неё.

Из церкви вернулись уже в сумерках. Мать с отцом отправились на свою половину, а дворня и сестры на поварню, где Ульяша тут же пристроила всех к делу, вручив кому нож, кому поварёшку, кому чугунок с крупой.

Улучив минутку во всеобщей суете, Маша ухватила за рукав Фроську:

– Не знаешь, Митя дома?

Та залилась морковным румянцем, от которого веснушки на курносом носу сделались фиолетовыми:

– Дмитрий Платоныч ещё засветло воротились… Оне у себя.

Пользуясь общей суматохой, которую побуждала Ульяша, покрикивавшая на помощниц, Маша выскользнула с поварни и по шаткой лестничке взбежала на чердак, где была Митина камора.

Распахнув дверь, шагнула внутрь и в следующее мгновение замерла на пороге. Брат стоял к ней спиной, лицом к иконе, висевшей над его постелью, и клал поклон за поклоном. Он вдруг упал на колени, и Маша услышала судорожные всхлипы – плечи Мити вздрагивали.

Она застыла, не зная, окликнуть его или тихонько прикрыть дверь и уйти.

В последний раз она видела слёзы брата три года назад, перед тем, как его отправили в полк. В тот день матушка вдруг отослала к дядьке в деревню горничную девушку Марфу, тихую, покладистую и услужливую. А отец долго кричал на Митю и под конец сказал, что коли он такой уже вертопрах, что горазд девок портить, то пускай служить отправляется. Маша ничего не поняла, даже когда горбатая Феклушка ей по секрету рассказала, что Марфа ребёночка прижила…

Митя шевельнулся и поднял с пола какой-то предмет, тускло блеснувший в слабом свете масляной лампы, и Маша, закоченев, увидела, что он держит пистолет.

Широко перекрестившись, Митя приставил дуло к груди.

В тот же миг она вихрем влетела в комнатушку и повисла у него на руке. Он вздрогнул всем телом, и пистолет с глухим стуком выпал из его пальцев.

– Ты что?! Хотел стрелять в себя?! – Маше казалось, что она кричит на весь дом, а на самом деле из сведённого судорогой горла раздавался лишь слабый писк.

– Ты не знаешь, что случилось… Я погиб… Обесчещен… Лучше уж сам. – И, уткнувшись ей в плечо, он зашёлся хриплыми судорожными рыданиями.

– Митенька! Митя! Что случилось? – Она гладила его, чувствуя, как сотрясаются под ладонями плечи.

– Я в карты проиграл… огромную сумму… Восемь тысяч!

– Как?! – Маша похолодела. – Ты же не играл никогда.

– Играл… – Он всхлипнул. – Только по маленькой… И Фортуна меня жаловала. Я, почитай, завсегда выигрывал… А нынче… будто бес под руку толкал… Это конец, Машка… Я погиб. Ну зачем ты пришла?! Знаешь, как мне тяжело было на это решиться? Как страшно… А теперь сызнова… Зачем ты пришла?!

Маша вцепилась ему в плечи, всем телом прижавшись к груди:

– Митенька, нет! Это грех! Страшный! Смертный! Ты же душу навек погубишь…

Он отстранил её и поднялся. Пистолет остался лежать на полу.

– А долговая яма? Позор… Вечный позор для всей семьи… Я должен, Машка… А душа… Может, Господь простит? Ты молись за меня. Всё равно молись… Даже если другие не будут…

Голос его дрогнул, он закрыл глаза.

Маша с плачем повисла у него на шее, принялась целовать мокрые от слёз щёки:

– Митенька, миленький! Нет! Не оставляй меня! Я же без тебя пропаду! У нас же общая жизнь – пополам… Как же я без тебя?

Он распахнул глаза, и Маша задохнулась, захлебнулась в океане боли, выплеснувшейся из них.

– Маруська, прости! Я подлец! Последний из негодяев! Я забыл про вас с Фёдором… Совсем забыл… Как же ты без меня убежишь? Ну не плачь, прости дурака! Я не буду. Вот видишь – убираю пистоль. Не плачь! Обещаю, завтра ты уедешь вместе с Фёдором. Я не стану стреляться. Клянусь тебе!

Он высыпал из дула пули и протянул ей холодные чёрные кругляши.

– Видишь, я разрядил его. Не плачь! Мне дали отсрочку до середины июля. Я не оставлю тебя. Не плачь, Машка…

***

Ночь гуляла по дому, поскрипывала половицами за стеной. Где-то осторожно шуршала мышь. Лунный луч стекал по стене и собирался в маленькую лужицу на полу. Куст калины под окном шевелил ветвями, и тени от листьев в лунном свете складывались в таинственные узоры. Маша всегда гадала по ним, ей виделись то цветы, то птицы или звери, то всадник на коне, то замок с зубчатыми стенами. Но сегодня, сколько бы ни вглядывалась, тени складывались в одну и ту же картинку – могильный холм и покосившийся крест над ним.

Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но мираж не отпускал, вставал перед мысленным взором.

Громко с присвистом дышала рядом Парашка, где-то вдалеке лаяли собаки, будто перекликались – одна гавкнет, потом другая.

Маша не плакала. Очень хотелось поплакать, но слёз не было, будто в душе всё высушил пустынный суховей. Казалось, вместо сердца в груди чугунное пушечное ядро – огромное, тяжёлое, холодное, и стужа от него медленно, но непреклонно растекается по телу.

Она пыталась представить Фёдора, загородиться его образом, будто щитом от расходящегося из сердца льда, но перед глазами вставало только бледное лицо брата – серое, как домотканая холстина, с тусклыми, будто уже неживыми глазами.

Митя… Митенька… Братец… Единственный друг.

Сон ходит кругами на мягких кошачьих лапах, гладит пушистым хвостом по лицу. Маша проваливается в смутные видения, полусон-полуявь. И картины из прошлого видятся со стороны, будто грёзы.

…Им по пять лет.

Жаркий летний день, толпа ребятишек играет в салки.

Откуда она появилась, никто не заметил. Огромная, грязная, в клочьях свалявшейся рыжей шерсти, собака бежала, странно опустив голову, пасть её была приоткрыта, всю морду покрывали хлопья желтоватой пены. Задние лапы повиновались с трудом, поэтому бежала она медленно и неровно, забитый репьями хвост мотался из стороны в сторону, будто мочало.

– Бешеная! – вскрикнули рядом, и ребятишки с визгом бросились в разные стороны. Кому-то удалось укрыться за изгородью, кто-то залез на дерево, кто-то – на забор. Митя тоже взобрался на ограду, а у Маши никак не получалось, она карабкалась, съезжала по занозистым неструганным доскам, раздирая в кровь ладони и коленки. Митя протянул ей сверху руку, Маша уцепилась за его ладонь, но силёнок подтянуться не хватило, пальцы разжались, и она шлёпнулась в пыльный бурьян. Собака приближалась медленной вихляющейся рысцой. Тогда Маша прижалась к изгороди в надежде, что пёс пробежит мимо, не заметит. Но тот, поравнявшись, остановился и повернул в её сторону.

Сверху с грохотом скатился Митя, подхватил с земли палку и бросился к сестре.

Собака сделала пару неуверенных шагов в их сторону. Митя перехватил палку наперевес, загородив Машу.

– Пошла вон! – Голос его дрожал.

Собака замерла, словно решая, нападать или нет, и вдруг сделала неловкий прыжок в их сторону, клацнули зубы, и Митя ударил её по голове.

Она не взвизгнула, не заскулила, казалось, она вообще не почувствовала удара. Новый выпад, зубы щёлкнули возле самой Митиной руки. Маша зажмурилась.

От грохота заложило уши, и, распахнув глаза, она увидела, как собака неуклюже и словно нехотя падает на бок возле их ног. Лапы пару раз дёрнулись и замерли. Отец, отбросив ружьё, подбежал к ним, подхватил Митю на руки и прижал к себе:

– Она не укусила тебя? – В голосе его слышался страх.

… Им по семь лет.

Маша в ужасе смотрела на груду осколков, лежащих возле ног красноречивой, обличающей кучкой. Как это случилось? Как статуэтка выскользнула из пальцев? От безысходности она жалобно заскулила.

И ещё очень жалко было фигурку. Фарфоровую даму в жёлтого цвета робе с фижмами – её недавно подарила матушке их с Митей крёстная, графиня Головкина… Маша и на поставец-то полезла просто, чтобы рассмотреть даму поближе. Как же случилось, что она её уронила?..

– Кто это сделал?!

От отцовского взгляда в жилах стыла кровь, хотелось упасть замертво или превратиться в камень, только бы не слышать этого голоса, обманчиво тихого, но исполненного такого ледяного гнева, что тело затряслось в сухой икоте.

Митя загородил её собой.

– Батюшка, это я! Посмотреть хотел и уронил. Нечаянно.

Его высекли очень жестоко. Всех привели в сенной сарай и заставили смотреть на порку. Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но свист розог стократным эхом отдавался в ушах, и от каждого удара она вздрагивала всем телом. Смотреть, как его бьют, оказалось ещё мучительнее, чем быть избитой самой. И она не выдержала – упала к ногам отца, захлёбываясь слезами:

– Батюшка, не бейте! Это я! Я разбила фигурку!

… Им по десять лет.

– Ты кто такая? – Он был старше самое малое года на два. Сивый, конопатый с толстыми, как у арапа, губами. Губошлёп.

– А тебе что за дело? – Маша старалась не показать испуга.

Трое мальчишек медленно теснили её в сторону забора.

– Ишь ты, фря! – хмыкнул губошлёп. – Ещё чванится… Ты чего тут ходишь? Своей улицы мало?

– Где надо, там и хожу! – огрызнулась Маша, чувствуя, что её вот-вот притиснут к забору. Пальцы судорожно вцепились в крынку, которую она прижимала к груди – мать послала к куме за сметаной.

– Ты, девка, добром отвечай, когда спрашивают. – Губошлёп прищурился. – Ты же Митьки Белова сестрица? Верно?

– И что с того?

– Я ему говорил, чтобы никто из ваших тут больше не ходил? Говорил. Тебя это тоже касается. Мы тебя бить не станем, не боись, только поучим слегонца. – Он кивнул своим приятелям, и те одновременно шагнули к Маше – один попытался задрать подол юбки, а второй толкнул в плечо.

Маша вскрикнула, выронила крынку, но на ногах удержалась и что было сил пнула одного из мальчишек в щиколотку. Тот завопил, и губошлёп схватил её за волосы.

Наверное, если бы она заплакала, стала просить, чтобы отпустили, они и не стали бы её бить, но Маша не раздумывая ткнула острым кулачком губошлёпа в нос.

Тот хрюкнул, из ноздрей тонким ручейком засочилась кровь, и все трое бросились на неё уже по-настоящему.

– Ах ты паскудень! – раздалось рядом, и сквозь слёзы она увидела брата: тот с разбегу врезался в гущу врагов, размахивая кулаками во все стороны. – Ах ты по́гань! Втроём на девку! Сволочи!

Им с Митей тогда крепко досталось и досталось бы ещё больше, если бы из одного из дворов не выскочила баба с хворостиной и не разогнала драчунов.

… Им по двенадцать лет.

– Герр Краузе! – Митя вошёл в гостиную, волоча её за руку, словно собачонку на верёвке. – Это моя сестра. Дозвольте ей рядом со мной на уроке сидеть. Она мне мешать не будет. Пожалуйста, прошу вас!

Немолодой господин в потёртом кафтане посмотрел на них с недоумением:

– Вы так привязаны к сестре, что не желаете с ней расстаться даже на два часа?

– Нет, герр Краузе. Дело не в этом. Она тоже хочет учиться, а её прогоняют. Дозвольте ей просто сидеть рядом со мной! Вам ведь не жалко, если она тоже послушает?

Немец взглянул на Машу с интересом:

– Фройлен желает учиться? – В голосе прозвучала насмешка.

Маша кивнула, не поднимая глаз и чувствуя, как те наливаются слезами. Так она и знала, что учитель высмеет их и прогонит. Оно и понятно, ему и за Митю-то платят сущие копейки.

– Пожалуйста, герр Краузе! Она будет просто счастлива!

Немец вдруг рассмеялся, вокруг глаз собрались морщинки, сделав хмурое несимпатичное лицо неожиданно добрым.

– О, если фройлен будет счастлива от ученья, я готов не только позволить ей сидеть рядом с вами, но и заниматься с ней бесплатно.

И Маша стала учиться вместе с братом.

… Им по тринадцать лет.

Гришка громко сопел ей в ухо, влажные губы слюнявили рот. Сперва Маше было любопытно, но вскоре стало противно и скучно, и она попыталась высвободиться, но Гришка только сильнее прижал её, и ручища, здоровенная, как медвежья лапа, вдруг ухватила за грудь. Маша пискнула, дёрнулась и принялась вырываться уже всерьёз.

– Ну чего ты! – шептал Гришка, продолжая её тискать. – Чего дёргаешься, убудет от тебя, что ли…

Он был выше на целую голову, здоровенный и сильный. И давно уже поглядывал на неё. Они выросли вместе, с детства носились в одной ребячьей ватаге, поэтому она нисколько не испугалась, когда Гришка вдруг ни с того ни с сего ухватил её за руку и потащил в заросли бузины у забора.

Лапищи ухватили за бёдра, и Маша испугалась по-настоящему.

Сзади раздался треск веток, и в ту же секунду чья-то рука смазала Гришку по уху.

Митя вцепился в неуклюжего увальня, в одно мгновение отодрал его от растрёпанной Маши и принялся лупить. Должно быть, тот чувствовал, что виноват, и всерьёз драться с Митей не стал, только неловко защищался от его наскоков. Маша глядела во все глаза – она никогда ещё не видела брата в такой ярости.

– Только тронь её ещё, пристрелю! – рыкнул Митя напоследок, ухватил сестру за руку и поволок домой.

… Им по четырнадцать лет.

Маша свернулась клубочком на сундуке в Митиной каморке, а тот, не в силах усидеть на месте, мерил шагами крошечное помещение.

– Я люблю её! Я хочу на ней жениться! – Глаза его сияли.

– Разве ты можешь на ней жениться? – удивилась Маша. – Она же крепостная.

– Ну и пусть крепостная! Марфуша лучшая на свете! Мы убежим и повенчаемся! Я так её люблю!

Та же комната, Маша снова сидит на сундуке, Митя лежит, отвернувшись к стене, обхватив руками голову. Он говорит тускло, тихо, почти без эмоций, Маша с трудом разбирает его слова:

– Они отправили её в деревню к дядьке Ивану и обвенчали с конюхом Евдокимом. За что?! Она же такая ласковая, кроткая, а её отдали этому чудовищу! Он первую жену каждый день бил, даже когда брюхатая была… Напивался и лупил вожжами… И ему отдали на растерзание мою Марфуту, которая в жизни никакого зла никому не сделала! За то только, что она меня любила! – И Митя захлебнулся сдавленными безудержными рыданиями…

Должно быть, сон всё же сморил. И перед нею предстали картины, вышедшие уже не из глубин памяти.

В гостиной, где не так давно толпились соседки и охали, с завистью глазея на роскошное платье, на сдвинутых сундуках стоял гроб. Лицо Мити было жёлтым, как свечной воск, на лбу бумажная лента с покаянной молитвой. Комната полна народу – здесь почти все соседи, дядька Иван, батюшкин брат, Митины сослуживцы, сестры, девки. Люди переговаривались тихо и со значением.

В открытую дверь широкими шагами вошёл батюшка Ферапонт, за ним почти бегом – матушка, за нею отец.

– Батюшка, помилосердствуйте! Да разве ж так можно, без отпевания-то?

– Самоубийцу? Богопротивца – отпевать?! Не будет того! И это снимите! – Ферапонт шагнул к гробу и сорвал с чела покойника венец с молитвой. – Какое ещё покаяние от нечестивца безбожного? Кабы каялся, не стрелялся бы, а молитвы Господу возносил! Не позволю в освящённую землю руконаложника класть!

И, развернувшись, поп вышел вон, а матушка, закрыв руками лицо, упала возле гроба на колени.

– Без отпевания… за оградой… ровно собаку… Митенька, сыночек, что же ты натворил!

Захлебнувшись собственным криком, Маша резко села на кровати. В окно сочилась серая предрассветная марь. Подняла голову Парашка, тараща на неё шальные спросонья глаза, пробормотала что-то невнятное.

Соскочив с постели, Маша босиком бросилась из комнаты, взлетела по лестнице, толкнула дверь в Митину камору.

Митя спал. Ресницы были влажными от слёз – должно быть, заснул недавно. Юное, почти детское лицо, жидкие усики над губой, губы искусаны в кровь. Была у него такая привычка – кусать губы в сильном волнении. А между бровей горькая стариковская складка.

Сердце защемило так, что стало больно дышать. Он не может умереть так глупо… Она не позволит ему.

***

Карета прибыла около восьми, и всё семейство Беловых, кроме Любавы и Кати, отправилось на приём в дом Порецкого.

Князь встретил у крыльца – честь, полагаемая разве что императрице, – и сам ввёл Машу в бальный зал. Лица гостей мгновенно обратились в их сторону. Во взглядах мужчин читалось восхищение, а взоры, коими удостоили её дамы, вполне были способны низвергнуть в обморок более впечатлительную натуру. В них яркими красками пестрели все оттенки чувств от зависти до ненависти. Ещё неделю назад Маша, верно, убежала бы из-под их перекрёстного огня, но сегодня ей казалось, что пепелящие искры сыплются на стальные латы и гаснут, не оставляя на них ни малейшего следа.

Объявили полонез, и Порецкий повёл её в центр зала.

Княжна Голицына не спускала с них злого взгляда, а узкое личико вытягивалось с каждой минутой всё сильнее, делая Софью Михайловну похожей на лошадь. Но отчего-то Маша не чувствовала торжества.

Пару раз она сбилась, перепутав фигуры, но даже столь досадная оплошность её не тронула. Ей не было дела до этих людей, до их пересудов и сплетен, осуждения и даже восхищения. Не грели восторженные взгляды мужчин и не ранили неприязненные – женские. Она ныне была не человеком, а дорогой прекрасной вазой – холодной снаружи и совершенно пустой изнутри.

Музыка смолкла. Князь поклонился и, взяв под руку, повёл туда, где мялись возле маменьки Дунька с Парашкой – на танец их никто, конечно, не пригласил.

Рядом с ослепительной Машей сёстры смотрелись совсем уж дурнушками. Даже роскошные Парашкины волосы, длинные, густые, шелковистые, будучи уложенными в сложную причёску и обсыпанными пудрой, потеряли восхитительный блеск и глубину оттенка, и выглядели дурно расчёсанным пыльным париком. Но Маше было не до сестёр.

Глубоко вздохнув, она на миг зажмурилась и повернулась к Порецкому. Глаза у него были кофейного цвета в коротких густых ресницах, словно мехом отороченные. Красивые глаза.

– Мне надобно говорить с вами, ваше сиятельство…

Рука под её ладонью ощутимо дрогнула, а во взгляде кофейных глаз промелькнула целая буря.

– Вы позволите пригласить вас снова?

– Мне нужно поговорить с вами наедине… Сейчас я попрошу брата проводить меня в сад и буду ждать вас там.

Отчего-то раз взглянув на него, она мгновенно перестала бояться. Некий глубинный голос, древний, как мир, инстинкт в тот же миг подсказал, что и как следует говорить, и она ни на секунду не засомневалась в своей власти отдавать приказания этому человеку.

– Хорошо, Мария Платоновна…

Митя следил за их приближением тревожным взглядом, она украдкой улыбнулась ему и, опустив глаза, склонилась перед отцом.

– Батюшка, вы позволите мне выйти на улицу? У меня голова кружится…

Отец недовольно поморщился – ох уж эти бабьи выкрутасы…

– Дмитрий, проводи её, – буркнул он угрюмо.

Маша оперлась на Митину руку, раскрыла веер, и они медленно двинулись в сторону распахнутой настежь двустворчатой двери.

– Что ты задумала? Куда мы идём? – Она чувствовала, как напрягся брат. Плечо, которого она касалась, стало будто каменным.

– Я хочу подышать свежим воздухом…

Едва они вышли из зала, как их догнал лакей:

– Барышня желает прогуляться? – спросил он с поклоном. – Тогда извольте идти за мной.

И слуга вывел их через внутренние покои прямо в сад.

Дойдя до ближайшей скамьи, Маша опустилась на неё и снизу вверх посмотрела на брата:

– Возвращайся в дом. Я хочу побыть одна. Только нашим на глаза не попадайся.

– Машка, что происходит?

Низкое вечернее солнце длинными ломтями лежало у её ног. В зарослях орешника возились воробьи.

– Маша!

– Не волнуйся, Митенька, всё будет хорошо! Иди.

Брат медлил, настойчиво заглядывал в глаза и, натыкаясь, как на забор, на безмятежный взгляд, бледнел всё сильнее.

– Не смей! – вдруг проговорил он грозно. – Я тебе запрещаю!

Маша грустно покачала головой:

– Ты не можешь запретить мне, Митенька… Уходи. Я хочу поговорить с князем.

– Я рад, что вы перестали дичиться и удостоили меня вашим вниманием. – Князь присел на край скамьи. Взять её за руку он не осмелился.

– Вы впрямь хотите на мне жениться? – Взгляд скользил по верхушкам деревьев, тонул в синем вечернем небе.

– Это моя самая заветная мечта.

– Я выйду за вас, если вы поможете моему брату.

Вот и всё. Главное сказано, и назад дороги нет.

– Я готов! Могу устроить перевод Дмитрия Платоновича в Преображенский полк.

– Речь не о том… – Маша досадливо поморщилась. – Митя попал в беду. Проигрался в карты и не видит для себя иного выхода, кроме как стреляться. Помогите ему! Если вы заплатите его долг, я стану вашей женой.

Князь молчал. Мельком взглянув на него, Маша увидела на лице изумление.

– Если мой брат умрёт, я уйду в монастырь. – сказала она жёстко. – Вам придётся решить, так ли сильно вы хотите жениться на мне…

Воцарилась тишина, только воробьи заполошно чирикали в кустах. Волнения не было. Что бы он ни решил, её ждали жизнь и смерть. Жизнь брата и смерть её любви, или же наоборот, любовь её останется жива, но тогда умрёт брат. Что бы он ни решил, счастья уже не будет…

– Я помогу вашему брату.

– Вы не спросили, велик ли долг. – Стрижи чертили быстрые зигзаги на закатном небе. И ей вдруг захотелось стать птицей, унестись в небесную глубину и никогда больше не видеть ни князя, ни брата… ни Фёдора.

Тёплые руки взяли её ладонь, и Маша поняла, насколько та ледяная.

– Это неважно. – Голос его дрогнул. – Ради вас я готов отдать всё, что имею.

***

Маша долго ждала на углу возле домика, где квартировал Фёдор. А перед тем ей пришлось выдержать целую битву с братом, который категорически возражал против этой затеи. И теперь она чувствовала себя тряпичной куклой – ноги дрожали, не желая держать тело, а в голове была ватная пустота.

Конечно, Митя прав – ни к чему было являться сюда, притворившись, что отправляется к белошвейке, ждать возле дома, да и видеться с ним тоже ни к чему. Написала письмо, и хватит.

Но так хотелось увидеть его ещё хотя бы раз… Она собиралась просто взглянуть издали, но стоило только ему появиться, как все здравые мысли вылетели из головы, и Маша, задыхаясь, бросилась навстречу.

– Фёдор!

Он остановился, и на миг показалось, что сейчас бросится к ней, схватит, прижмёт к груди – Маша словно увидела эту картину со стороны, – такая буря чувств отразилась на его лице, но в следующее мгновение выражение сделалось отчуждённым и мрачным. Маша замерла, точно о стену ударилась, не добежав шага три. Фёдор молчал. Лицо – не лицо, гипсовый барельеф с саркофага. Наконец, губы разомкнулись:

– Вы? Зачем вы здесь?

Действительно, зачем? Что она могла ему сказать? Как оправдаться?

– Я хотела вам объяснить… – пролепетала она чуть слышно.

Он не мигая смотрел в лицо.

– Вы уже все объяснили, сударыня. Я получил вашу записку. В дальнейших объяснениях нужды нет.

Маша стиснула зубы, стараясь сдержать рвущийся из уст сумбур.

– Я не могу расстаться с вами так…

– А как бы вы хотели расстаться? – Губы изогнулись в ледяной усмешке.

Она опустила голову, пряча выступившие слёзы. Как же хотелось прижаться к нему, заплакать и всё рассказать.

Как мечтала о нём ночами, как ждала венчания, как отцу перечила, леденея от страха… Как её били арапником, как ловили, запирали, как она рвалась к нему, готовая довериться даже без венца…

Рассказать про Митю, про долг, про пистолет, про князя… про всё, что встало между ними непреодолимой каменной стеной… Ведь Господь дал людям дар слова, чтобы те могли понять друг друга!

Пускай он ничем бы ей не помог, но пусть бы хоть пожалел… Понял, что не виновата в ужасной совокупности событий, разлучившей их, и что она такая же жертва судьбы, как и он сам…

Почему? Ну почему она не длинноносая, не косая, не криворотая? Зачем Господь дал ей это лицо, зачем позволил зажигать в сердцах огонь желания? Какая же она Венус? Богиня могущественна, властна над судьбой, над собственным сердцем, надлюбовью, которую порождает в сердцах других… Она же, Маша, жертва Венеры… Жалкая рабыня чужих страстей…

Голос ударил не хуже арапника:

– К чему эта комедия, сударыня? Вам мало унижения, которого я нахлебался по милости вашей семейки? Желаете развлекаться дальше?

Маша всю свою мольбу вложила во взгляд. Даже каменное изваяние содрогнулось бы от этого взора, но в лице собеседника не дрогнул ни единый мускул.

– Увольте, сударыня. С меня довольно!

Она шагнула к нему, и вдруг ноги подкосились, и Маша рухнула на колени.

– Прекратите! – Он рывком поднял её на ноги. – Ведите себя пристойно!

– Простите меня! Пожалуйста, простите!

Он скривился.

– Зачем вы явились сюда? Вам недостаточно моего позора?

– Нет!

– Нет? Не достаточно?

– Простите меня…

– Вам не нужно моё прощение. Так зачем вы явились?

Губы искусаны до крови. Нельзя! Ничего говорить нельзя! Порецкий дуэлянт, сильный и ловкий, а Фёдор хромает… Она должна молчать!

– Ну? Что вы молчите? Отвечайте, к чему это скоморошество? Чего вам сызнова от меня надо? Вы приняли разумное решение. Я его вполне понимаю – гораздо приятнее и полезнее быть богатой светской дамой, чем влачить полунищее существование и воспитывать чужого ребёнка.

– Нет!

– Нет? Тогда как прикажете понимать ваш поступок?

Маша опустила голову, слёзы всё же пролились.

– Мне понятны ваши резоны, и я бы отнёсся к ним с уважением, если бы вы не морочили мне голову всё это время. Прощайте!

Неловко нырнув плечом, он повернулся в сторону калитки.

– Подождите! Пожалуйста, не уходите!

Она бросилась к нему, давясь слезами, обняла, уткнулась в сукно поношенного кафтана. Стук крови в ушах слился с гулкими ударами его сердца. Сильные руки, те самые, что когда-то так крепко и надёжно прижимали к себе, отстранили её.

– Довольно! Вы желаете, чтобы я благословил вас и пожелал счастья? – Он будто пригвоздил её взглядом к земле. – Нет, сударыня, я не Святой Антоний. Обойдётесь как-нибудь без моего благословения.

– Только, прошу вас, не вызывайте его!

Он рассмеялся, и смех пощёчиной ударил Машу.

– На дуэль? Из-за вас? Полноте, сударыня, что за странные фантазии! Я мог бы отдать жизнь за женщину, которую люблю, но сиротить сына ради безнравной вертопрашки – увольте! Можете не опасаться за вашего избранника.

И, развернувшись, он пошёл прочь, почти не хромая.

***

Вино горчило. Но Митя налил себе ещё. Он не смотрел на человека, сидящего напротив – пристально вглядывался в глубину бокала, и густая маслянистая жидкость, темно-рубиновая на цвет, отчего-то казалась кроваво-красной.

– Ваше здоровье! – Князь слегка коснулся его бокала своим. Мелодичный нежный звон резко ударил по ушам, Митя сморщился и залпом опрокинул вино.

– Что-то вы приуныли, мой друг?

– Я подлец!

Князь поморщился:

– Оставьте! Не нужно театра, – но, бросив на Митю быстрый взгляд, добавил мягко: – Вы поступили правильно. Я обещал и обещаю, что ваша сестра будет счастлива.

Губы предательски подрагивали, и Митя закрыл лицо руками:

– Хотел бы я быть в этом уверен…

– Я богат, она ни в чём не будет знать нужды.

– Но она любит не вас! – Митя в первый раз за вечер взглянул ему в глаза.

По лицу Порецкого скользнуло облачко – не то грусть, не то досада. Скользнуло и через миг исчезло.

– Она его забудет. И очень быстро, вот увидите. – Голос князя звучал спокойно и уверенно. – Сестры ваши, как я обещал, получат небольшое приданое…

– А это как будет угодно вашему сиятельству. – Митя усмехнулся, чувствуя, как наливается свинцом язык. – По мне, так это точно лишнее. Им в монастыре самое место.

– Вот. – Порецкий положил перед Митей бумагу. – Завтра подойдёте в канцелярию Преображенского полка, мой приятель оформит ваш перевод. И это… – Он протянул кошель.

– Оставьте себе! – Митя резко поднялся, его повело в сторону и пришлось ухватиться обеими руками за стол. – Ведь это вам я, похоже, проиграл…

Он шагнул к двери, но пройдя пару шагов обернулся:

– А Фёдор? Как же он? Он же вас другом почитал?

Ему показалось, что в глубине глаз князя на миг мелькнула тоска.

– Фёдором пришлось пожертвовать. Французы говорят: на войне и в любви хороши любые средства. – Он улыбнулся краешками губ. – Вы забыли ваши бумаги.

– Я передумал! Остаюсь служить в Московском полку, – через плечо бросил Митя и, пошатываясь, вышел.

Андрей Львович Порецкий задумчиво проводил его взглядом и налил себе ещё вина.

Примечания

1

Полонез

(обратно)

2

Ухаживать за дамами

(обратно)

3

Гризет – в старину низкосортная дешевая шелковая ткань с тканым цветочным рисунком.

(обратно)

4

Венера, Афродита – древнегреческая богиня любви.

(обратно)

5

Распорядитель на охоте.

(обратно)

6

Причёска

(обратно)

7

Куафёр – парикмахер, мастер по причёскам

(обратно)

8

Скоморошество как богопротивное явление было запрещено царём Алексеем Михайловичем с подачи патриарха Никона в 1657 году.

(обратно)

9

Старинный русский напиток, сваренный из мёда, пряностей и трав.

(обратно)

10

Спасские ворота московского Кремля с расположенной на них иконой Спасителя считались священными. Через них запрещалось ехать верхом, при проходе через них мужчины, как в церкви, снимали шапки.

(обратно)

11

Собор Покрова Пресвятой Богородицы, что на рву – так называется собор Василия Блаженного на Красной площади.

(обратно)

12

Бог любви в древнеримской мифологии. Поражал своих жертв при помощи лука и стрел.

(обратно)

13

Так иногда называли Афродиту-Венеру, рождённую из морской пены и впервые ступившую на землю на острове Кипр.

(обратно)

14

Во времена начала царствования Анны Иоанновны Петербург был в упадке. Весь двор вслед за предыдущим императором переехал в Москву, туда же уехали дипломатические миссии других государств. И современники полагали, что дни Петербурга сочтены и он умрёт вслед за своим создателем.

(обратно)

15

В древнегреческой мифологии подземная река, отделявшая царство мёртвых от живых. Преодолеть её простому смертному было невозможно.

(обратно)

16

Любовницы, содержанки

(обратно)

17

Речь идёт про Персидский поход Петра I в 1722-1723 годах.

(обратно)

18

Один из военачальников Петра I, командовавший конными отрядами в Персидском походе.

(обратно)

19

Род мебели, наподобие бюро, совмещённого со шкафом.

(обратно)

20

Город, основанный древнеегипетским фараоном Эхнатоном. После смерти правителя пришёл в запустение и был разрушен и поглощён пустыней.

(обратно)

21

В допетровские времена перед венчанием в обязательном порядке совершался чин обручения, который накладывал на вступающих в брак определённые (иногда финансовые) обязательства, нарушение которых считалось противозаконным и наказывалось.

(обратно)

22

Ничтожество (фр.)

(обратно)

23

Бурмистр – управляющий.

(обратно)

24

Род мебели, посудный шкаф.

(обратно)

25

Порцелин – фарфор. Фарфоровая посуда была редкостью и стоила дорого.

(обратно)

26

Фехтовальные приемы

(обратно)

27

День окончания Петрова поста, 29 июня по старому стилю.

(обратно)

28

Дымарь – устройство для окуривания пчёл дымом с целью их усмирения.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***