На легких ветрах [Степан Герасимович Залевский] (fb2) читать постранично, страница - 19

они расстались. Он торопливо обогнул один за другим четыре ее угла. Никого. Насти не видно.

Не пришла! Разгоряченный бегом и волнением, Лешка не мог уняться. Не мог примириться с тем, что ее нет. А может, опоздала? Мало ли что выкинет Петруха? А может, спряталась и наблюдает сейчас за ним, смеется?

Он еще раз обошел скирду, но ничего не обнаружил. И как-то сразу стало ясно, что Настя не придет. Темнота и безмолвие подступили к нему, и он отчетливо осознал, где находится: ночь, степь, скирда, рядом кладбище… И, стараясь не слушать вдруг пробудившейся тишины — жутких вздохов, шорохов — и не сдерживая больше расходившегося сердца, он ринулся сквозь ночь напролом к общежитию.

И вот в темноте полыхнули огни из окон столовой. Яркие, праздничные… Лешка не поверил глазам — с чего бы это? Но уж дальше бежал им навстречу, позабыв о страхе.

В столовой дымно, тесно, душно — празднично. Механизаторы гуляют. И Настя как ни в чем не бывало сидит себе за столом, от смеха давится…

Лешка побелел и с ненавистью, заменившей вмиг недавнюю любовь, взглянул на Настю. Вскоре в поисках места он был притерт дружескими плечами прямо к Петрухе и Орлику…

Тот лихо тряхнул смуглыми кудрями, раскинул руки, будто душу всем распахнул:

— А я что говорю?! Работать так работать! Гулять так гулять! — В глазах Орлика светило озорство и какая-то затаенная уверенность:

— Как живем-можем?

— Мы-то живем, а вот ты можешь ли? — озорно глянула на Орлика Настя.

Петруха меж тем разгомонился, облапил Орлика за плечи:

— Ты послушай, мил человек, напраслины не скажу. Хороша у меня жена, а?

— Хороша! — откликнулся Орлик за спину Пет-рухи и подмигнул Насте. Она распрямила плечи от этой похвалы и загадочно улыбнулась.

— А ты хоть и хитер, как цыган, да борода-то у тебя рыжая, — невесть к чему сообщал Петруха. — Издалека заметна. Мишень. А у нас, между прочим, ружье имеется. Самое настоящее, осечки не дает… Скажи, Лешка?

Лешка молчал, не знал, что ответить на неожиданный вопрос, удивляясь и негодуя на окружающих — над чем это они смеются. А Петруха тянулся к Лешке, настойчиво теребил его за рукав:

— Нет, ты скажи! Имеется у нас ружье или я вру? — В глазах озорство.

— Хватит, Петруха, — это добродушный Жора. — Имеется ружье, успокойся, — и к Лешке: — Не бери в обиду. Понимать должен.

— То-то, — выдохнул Петруха и обмяк, а Жора уж подсовывал ему гармонь:

— Народ песню желает, уважь?

— И-и-эх! — растянул мехи Петруха, будто отдушину отыскал. — Как за черный Ерек, как за черный Ере-е-е-ек…

Меж тем Орлик, заметив перед ним пустой стакан, налил его и заговорщицки кивнул — давай, мол, тяни. Лешка выпил.

Потом голосил вместе со всеми про Ерек, клялся в любви и преданности всем подряд, за что в награду получил чью-то благодарную и пьяную слезу, и наконец, дерзко глядя в Настины широко открытые от недоумения глаза, пообещал Петрухе подарить завтра ружье.

— Да зачем завтра! Бери сегодня, пока я добрый! — заорал он и недвусмысленно показывал на Орлика. — А то завтра поздно будет…

Что было потом, не помнит. Помнил только, как, ослепший от ночи, цеплялся руками за что попало, пытаясь поспеть за Петрухой, но того как ветром сдуло. И темнота…

Очухался в поле. Густая и короткая майская ночь редела.

В глазах мельтешили блестки. Но все это было уже признаком жизни — сознанием, памятью, мыслями, вернувшимися к нему, в коих защелкало, как по морзянке: Настя. Ружье. Петруха. Орлик. Все это переводилось тут же на ощущения: и яростной безысходной обиды, и жажды мщения, презрения, и снова обиды. Он вдруг вспомнил Петруху, рухнувшего в ночь, вспомнил его зловещее обещание — ну, сейчас я вам устрою тот еще тир! И мир потерял смысл, кроме одной, пронизывающей, как пуля, мысли — свершилось непоправимое…

Лешка бежал к общежитию. Вот и коридор, обитая дерматином дверь комнаты, кровать… Вот и ружье в чехле…

А вот патронташ. Четыре патрона заряжены картечью. Все на месте, как вчера.

Утро. Как медленно оно заступает и как до последнего сизо-черного вздоха сопротивляется ночь.

Сидит Лешка на обочине улицы, в коленях зажато ружье, и совсем не дождь капает на вороненую его сталь. Небо в это утро выдалось ясным, словно ничего под ним не произошло.

Степь просыпалась. Спешили к бригадной машине люди. Все: и дядя Вася, и Жора, и Петруха…

И Настя. Вот она протянула Петрухе термос с чаем, и тот привычно перекинул его дяде Васе. Вот что-то сказала, и все трое захохотали…

И в этом их смехе, в привычных жестах и напутствиях проглядывалось нечто сильное, прочное, что единило их личные жизни в одну общую главную жизнь, какой у Лешки не случилось. Иначе не заострял бы он внимания на мимоходных страстишках, на случайных промахах людей, подводя поспешную черту и навязывая им чужие — не их характеры. Не доводил бы он своего воображения до абсурда, где померещилось ему даже кровопролитие…

Из столовой меж тем