Верховья [Валентин Арсеньевич Николаев] (fb2) читать онлайн

В. Николаев ВЕРХОВЬЯ Повести

ШУМИТ ШИЛЕКША Повесть

1

В лесу больше не дуло, и сосны стояли глубоко задумавшись. Старая сосна с краю поляны опять видела людей, которые идут к ней по размытой апрельской дороге. Люди всегда приходили сюда в апреле и всегда спешно начинали свое дело.

Зимой на поляне никого не было, гуляли только ветры, мели метели, и сосна постепенно привыкла к их протяжному вою.

Но вот наконец потянул теплый ветер и, усиливаясь, шумел над вершинами четверо суток кряду. Изредка стихал, и тогда принимался шептать мелкий моросящий дождь, незаметно переходя в сплошной белесый туман. И сосна поняла, что люди уже идут. Нынче она ждала нового человека, и ей смутно грезилось, что его жизнь будет долго связана с ее жизнью.

Тянулась ночь, было тепло, дремотно и совсем тихо. А на переломе ночи под плотную шубу леса стал прокрадываться осторожный морозец. На коре и игольчатых лапах сосен он высушивал холодную влагу, превращал ее в тонкую и прозрачную, будто лак, ледяную пленку. Мороз проникал в ноздреватые поры осевшего снега, под густую шатровую нахлобучь еловых лап — медленно, но уверенно забирался в самую сердцевину леса.

Старый тетерев, с вечера дремавший под большой разлапистой елью, почуял мороз и надвигающийся рассвет. Он сладостно потянул по очереди каждое крыло, вытягивая одновременно в ту же сторону и каждую лапу. Послушал... Успокоившись, встряхнулся и по-хозяйски вышел из-под еловой навеси. Еще послушал. И, разбежавшись, взлетел. Несмотря на темноту, тетерев летел быстро, ловко огибая встречные вершины сосен. Он уже слегка различал их на фоне бледнеющего неба. Виднее в эту сторону было еще и потому, что лес тут расступался, открывая место широкой заснеженной поляне. Снизившись над поляной, тетерев описал над ней широкий бесшумный круг, но не сел, а взмыл к вершине одинокой сосны. Он не нарушил ее древних дум, она знала, что он прилетит, ждала. Тетерев бездумно уселся на самой ее вершине, слился заодно с темной хвоей, затих. Сосна была высокая, величественная и потому безопасная со всех сторон. Молодые сосенки, дружно подраставшие на поляне, были ее самыми молодыми детьми. С каждым годом сосенки поднимались все выше, и все больше мешали тетереву. Раньше, когда они почти полностью скрывались под снегом, тетерев садился на поляну сразу. Но теперь осторожничал. Мало ли кто мог затаиться в этом молодом сосняке: лиса, куница, хорек...

Тетерев не впервые наблюдал за поляной с ночи. С трех сторон поляну непроницаемо окружал лес, а с севера реденько, вперемежку с ельником, росли молодые березки. Среди этой лесной подрощи неуклюже возвышался большой старый барак, всегда вызывавший у тетерева любопытство. Сейчас барак тоже будто дремал заодно с лесом. Тетерев не знал, что в бараке ночует человек, тихо прошедший вчера вечером через поляну. Это был комендант Сергей Артемов.

Артемов приходил сюда каждую весну. Но по лени своей вставал поздно и тетереву никогда не мешал.

Все отчетливее выявлялись вершины елей, сосен, темная громада барака. А в лесу было по-прежнему беззвучно, сонно. Но тетереву уже не терпелось. Он сорвался — будто упал с вершины, по привычке проваливаясь вниз, чтобы загородить себя сосною, — гулко хлопнул несколько раз короткими крыльями, выровнялся и, облетев поляну еще раз, принастился среди верхушек молодых сосенок, образовавших на большой поляне свою маленькую полянку. Замерев, он снова слушал, поворачивая голову то к лесу, то к бараку. Потом не спеша начал прохаживаться по твердому насту. Иногда распускал черные крылья и важно волочил их по белому снегу. Будто испытанный генерал, распахнув полы своей генеральской шинели, изучал он поле предстоящей битвы.

Из леса в сторону барака полетела через поляну ворона, и тетерев услышал, как шумели в тишине ее крылья. Потом она заорала на весь лес, и лес многократно повторил ее крик. Тетерев не стерпел, подпрыгнул, зло с присвистом прошипел и принялся токовать. Он развернул веером черный хвост, расперился весь, заурчал и, вытянув по низу разбухшую шею, начал азартно и мелко перебирать мохнатыми седыми лапками по твердому насту. Он не слушал больше ворону, ничего больше не слушал, кроме себя, и распалялся все больше и больше. Весенняя страсть, давно копившаяся в нем, лишила его осторожности и птичьего благоразумия. Несмотря на ночь, он все быстрее бегал от сосенки к сосенке, круто повертывался, бил себя крыльями — ворковал в полном самозабвении и счастье.

И весь лес, все сосновое племя услышало его и с облегчением будто вздохнуло, прошептав: «Вот и вес-сна-а...»

Тетерев по опыту многих весен хорошо знал, что вокруг поляны уже собрались в вершинах сосен другие тетерева, затаились молодые тетерки — все с нетерпением ждут, когда он начнет, разбудит лес своим сильным голосом. И вот он пел.

Разворковавшись, он не заметил, как широко и ярко заалело над вершинами, как проснулись и начали подавать голоса синицы, дятлы, рябчики. Из леса ему уже отвечали другие тетерева — так же шипели и били себя крыльями — и вот-вот должны были вылететь к нему на поляну, и он не понимал, злился, почему они не летят.

Но вот понял — услышал и учуял всем своим существом — лесную округу наполняло какое-то странное сплошное гудение. Он смолк, высоко поднял голову и замер. Из леса, с той стороны, где была опасная для зверей и птиц дорога, облюбованная людьми, нарастал железный, угрожающий рев. Он близился к поляне явно по этой человеческой дороге. Тетерев уже знал, куда надо будет лететь, и ждал... Дробясь в соснах и снова сливаясь, рев наполнял всю округу, и уже не было слышно ни дроздов, ни дятлов, ни синиц... Напрягшись, как пружина, тетерев не шевелился до тех пор, пока не увидел снизу напористо выкатившее на поляну черное, страшное своим грохотом существо. Оно неслось напролом, подминая под себя кусты и молоденькие сосенки, грозно стреляя черной копотью. Токовик подпрыгнул и низом, низом, тенью обогнув старую сосну, нырнул в спасительный лес.

Остальные тетерева, что сидели вокруг поляны, затаились в вершинах и молча глядели и слушали, что будет дальше.

2

Морозы в этом году заглянули в апрель,и ток у тетеревов долго не разгорался.

И люди, и птицы измучились, ожидая тепла...

Но все разрешилось разом. В лесах еще лежали высокие, февральского величия сугробы, а с юга уже катилась упруго могучая струя теплого воздуха. Одолев кавказские хребты гор, она ринулась в полынные просторы степей, выбилась к Волге и по ее ледяному желобу легко устремилась на север, в царство хвойных лесов.

Однако как ни сильна была эта теплая струя воздуха, но, проникнув сюда, в угрюмые хвойные чащобы, туго набитые снегом, она обмякла, умерила свой пыл. И местная неуступчивая зима, как последний протест, подняла по всему лесу могучее испарение.

Два дня тетерев не видел своей поляны. Из-за густого тумана он отсиживался на вершине старой сосны и слушал влажный шорох леса, погруженного в парную дремоту.

Такой же туман висел и над деревней Веселый Мыс. Деревня эта, почти в сорока верстах от поляны, стояла на горе, на высоком знобком мысу, над крутым изгибом Унжи, впадающей в Волгу. Почти всегда тут гуляли ветры — зимой сметая снега с крутых лбов убережья, а летом принося речную прохладу. Но с туманом и здесь стало удивительно тихо. И люди не шумели, не суетились, будто боялись спугнуть редкую тишину и долгожданное тепло. Зима давно измотала всех: замерзали в овечьих хлевах новорожденные ягнята, обмораживали гребни робкие инкубаторские петухи, потрескались от частой и жаркой топки печи, на исходе были корма для скота, подстилка, кое у кого дрова... Все ждали весны.

И вот она подошла. «Настоящая ли? — гадали человек, зверь и птица. — Не обовьет ли опять землю сплошной белой метелью?»

Иван Княжев, каждой весной набиравший бригаду на весновку, был в особенном замешательстве: по срокам пора было уже отправляться в дорогу, а по снегам и морозам — жди еще хоть неделю, полторы... Но как только навалился на деревню туман, он оповестил всех своих людей, что в воскресенье ночью выходят.

Проснувшись затемно, он первым делом пошел на улицу. Потоптался у крыльца, с удовольствием похрустел валенками по мерзлому снегу и, озябнув, веселый вбежал в избу.

— Собирай! — коротко бросил он жене и стал переобуваться в резиновые сапоги с длинными голенищами.

Вскоре один за другим начали зажигаться по всей деревне огни. Взлаяли собаки, морозно заскрипели редкие уверенные шаги.

Мишка Хлебушкин смутно представлял, что его на этой весновке ожидает. Ему шел семнадцатый год, и он считал свою жизнь погубленной навсегда.

Жили Хлебушкины в Веселом Мысе всего пятый год. Они были переселенцами из маленькой лесной деревушки, которая совсем захирела вдали от главных дорог и больших деревень.

Заснул он в эту ночь поздно и спал плохо, потому что с вечера долго собирали с матерью рюкзак в дорогу — искали рукавицы, сапоги, портянки...

Мать начала его трясти за плечо, казалось, среди ночи, когда постучали с улицы в окно.

Стучал бригадир Княжев. Мать приникла к стеклу, и он махнул ей с улицы рукавицей:

— У магазина собираемся.

Так исстари уходили по весне люди из Веселого Мыса в дальнюю дорогу. Их собирали основательно, почти как на войну, хоть и не голосили, но провожали дальше околицы. Бывали случаи, кто-то и не возвращался с весновки... Рискованный это был сплав, на удалую голову.

Мишка совсем мало поел, не хотелось со сна, а мать упрашивала, и он сердился. Ему было жаль ее и страшно за себя — сумеет ли работать наравне со всеми, и потому не терпелось скорее уйти.

Мать наставляла его, советовала, а он отмалчивался: нельзя было обижать ее напоследок. Выйдя на крыльцо, они постояли немного, как бы прощаясь и привыкая к темноте. Было еще по-зимнему глухо, темно и морозно, но морозно уже по-новому, колко-юно и настороженно-чутко, как бывает только весной. Воздух был так отзывчив, что слышались все шаги по деревне: глухие вдали, и с мерзлым отчетливым скрипом уже близко, возле магазина. Резко скрипели двери, слышался неясный осторожный говор, в дальнем конце деревни взлаяла собака и тут же осеклась, смолкла. Отовсюду народ тянулся в середину деревни, к магазину. Послушав и успокоившись, что не опоздали, пошли и они. Мать несла сзади Мишкин рюкзак и что-то шептала. Перед тем как свернуть с дороги к магазину, он все-таки обернулся, пытаясь отобрать у нее рюкзак.

— Еще успеешь, оттянет он тебе плечи-то, — старалась она удержать рюкзак.

Мишка опять почувствовал раздражение, но снова сдержал его. Однако так настойчиво потянул рюкзак, что мать оступилась с дороги в снег и молча отдала ношу.

Возле магазина под единственной на всю деревню электролампочкой уже темнели фигуры людей, слышался неясный говор. Сплавщики стояли отдельными, казалось, независимыми друг от друга группами по три-четыре человека, и Мишка не знал, к которой из них подойти.

Под столбом, в самом светлом месте, на утоптанном твердом снегу были сложены дорожные рюкзаки. Мишка приставил к ним свой и, облегченно вздохнув, начал приглядываться к людям, ни к кому не подходя. Так же в одиночестве стоял в стороне ото всех старик Сорокин, утвердив перед собой белый прямой шест и держа его на отлете правой рукой. Мишка удивился: «Неужели он потащит его в такую даль? Будто там, в лесах, нельзя будет вырубить себе любой шест».

Морозило все крепче, и Мишка понял, что вот-вот начнет светать. Ему казалось, что кто-то еще не пришел, и бригада опоздает с выходом.

Но к трем часам, как и было договорено, собрались все — девятнадцать туго подпоясанных, изготовившихся в дальнюю дорогу мужиков, Княжев был двадцатым.

— Топоры взяли? — крикнул он поверх голов негромко, но так, что услышали все.

— Я прихватил, — отозвался крепкий приземистый Ботяков.

— Есть, хватит... — ответил еще кто-то с магазинных ступенек.

— Деньги, спрашивай, взяли ли, — добавил стоящий рядом с Мишкой сухопарый цыганского обличья мужик и подмигнул Мишке, как давно знакомому, хотя Мишка его почти не знал. Знал только то, что он из соседней деревни и что фамилия его Луков. Приглядевшись, Мишка уже успел подумать, что половина людей была из соседних деревень.

— Тогда пошли, — опять негромко, но раздельно сказал Княжев и первым, не оглядываясь, пошел от магазина к дороге. За ним двинулся Сорокин, положив свой белый шест на плечо. И все зашевелились, заговорили громче, начали разбирать мешки, потянулись друг за другом.

Женщины, старики и подростки шли сзади.

— Смотри хорошенько. Больно-то не налегай, надсадишься, — на ходу говорила мать, опять передавая мешок Мишке.

— Все будет нормально, тетка Анна, — как бы заступаясь за всех, по-взрослому ответил ей Витька Шаров, такой же молодой, как и Мишка. Они были новичками в бригаде, бывшими одноклассниками.

За деревней, на краю поля, женщины остановились и наконец замолчали, слушая затихающий хруст подмерзающей дороги. Потом мужики растаяли в темноте поля вовсе, и только иногда доносился их удаляющийся говор. Но женщины все не уходили, будто мужики, дойдя до ближней деревни, вот-вот вернутся. Постепенно разговор у хозяек завязался свой, о своих женских делах и невзгодах, которым не было конца. Они топтались, приговаривали по очереди: «Ай, бабы, холодно, иззябла вся! Домой надо...» А сами все стояли и говорили, говорили... Так и простояли до рассвета: хорошо стала видна соседняя деревня, которую давно миновали мужики, обозначились дымы над крышами, березы по угору, розово заалело заречье... Всплеснули хозяйки руками, дивясь неожиданности дня, и побежали скорее по домам растоплять печи.

А мужики одолевали навстречу заре уже третье поле. Сначала они шли кучно, иногда напирая друг на друга, но постепенно разделились попарно, по трое, растянулись во все поле и каждая группа шла как бы уже сама по себе. Впереди шел Сорокин, и его никто не обгонял. Следом за ним, чуть отступя, чтобы можно было переговариваться, шагали Княжев с Луковым. Мишка с Шаровым шли не последними, но все же в конце бригады.

Они не спешили и не останавливались ни в поле, ни в деревнях. Шли одинаково ровно, потому что переход этот был как бы уже началом самой работы.

Княжев думал о далекой поляне, на которую шли, прикидывая по прежним весновкам время, и один переживал за всех: не отдали ли работу другой бригаде — шли нынче позднее условленного срока.

3

Токовик, сорвавшись с поляны, только вначале летел низом. Углубившись в лес на безопасную глубину, он взмыл на одну из высоких вершин, уселся там и не выпускал трактор из виду.

Тракторист, призывник Пашка, газовал во всю силу. Леспромхозовский мастер Чекушин разбудил его еще в темноте и наказал к восьми утра вернуться в гараж. Два зеленых вагончика на бревнах-полозьях надо было утащить на поляну еще вчера вечером, но вечером Пашка возил дрова к чекушинскому дому, а потом гулял в клубе и по поселку — нагуливался последние дни, потому что скоро должен был идти по призыву в армию.

Пашка не выспался, проклинал Чекушина, себя и потому катил напролом, будто виноват был трактор и эти два вагончика, которые он тащил по снежной целине.

Подъехав к бараку, он отцепил по очереди оба вагончика, закурил, оглядываясь вокруг... Никого не было, заря алела над лесом, вокруг — морозно и тихо. Но любоваться было уже некогда, и Пашка, запрыгнув в кабину, загрохотал скорее в поселок — завтракать перед началом рабочего дня. Когда трактор готов был скрыться в лесу, дверь барака медленно отворилась, и появился Сергей. Он постоял, оглядывая вагончики и что-то соображая, чихнул на весь лес и снова изнутри закрыл дверь.

Тетерев, сидя на высокой вершине в глубине леса, все это видел и слышал, но здесь уже ничего не боялся. Когда дверь барака закрылась, он переступил мохнатыми лапами на суку и попробовал ворковать. Потом он улетел еще глубже в лес, опустился там среди вытаявших можжевельников на солнечной опушке и до полдня ходил, не спеша приглядываясь к осевшему синеватому снегу и склевывая с него сморщенные прошлогодние ягоды можжевельника.

Дорога вела мужиков неизменно вдоль берега реки все дальше на север.

Часам к десяти в полях на широких разливинах растаял хрупкий ледок, и южный ветер уже рябил чистую синюю воду. К дороге, возвышавшейся над полем твердым укатанным хребтом, приплывали волоти соломы и сена, оброненные с возов зимой.

В некоторых местах дорожную хребтину промыло упрямой водой, и бурный журчащий поток преграждал бригаде путь.

Сорокин молча снимал с плеча свой шест, ощупывал им дно промоины и начинал переходить. За ним — остальные.

Изредка с широких полевых разливин взлетали уже вернувшиеся чирки и кряквы, с недовольным, но радостным для мужиков покрякиванием они устремлялись вперед, тоже на север. Только грачи, расхаживая по дороге, подпускали мужиков совсем близко, а взлетев, снова садились на дорогу, но уже сзади бригады.

4

Мишка не представлял, что за работа, что за жизнь теперь его ожидают. Ему было и страшно и любопытно: справится ли как все, каковы те леса, где работали дед, отец? Как там?

Он любил и ненавидел лес. Любил его давно, с детства, с той самой поры, когда однажды отправились с отцом за сосновыми шишками. Было это тоже в апреле. Может быть, чуть пораньше вот этого времени. Выехали затемно. Хотя как выехали? Шли пешком прямиком по насту. Тащил отец за собой легкие санки, к которым была привязана корзина, а в ней лежал порожний мешок. Иногда на эти санки садился и Мишка, под гору катился один, вперед отца. Позванивал наст под полозьями санок, светло было вокруг, просторно. А еще не вставало солнце, и заря едва поднялась выше деревни.

Не углубляясь в лес, они одни гуляли по опушке, отец не спеша обрубал нижние сучья у сосен, а Мишка обрывал с них холодные твердые шишки и бросал их в свою корзиночку. Звенел топор в надежных руках отца, дятлы дребезжали на весь лес отщепами, и рокотали, заглушая друг друга, тетерева. По всему лесу цвиркали, свистели и тенькали синицы, стрекотали сороки, перелетали дымчато-малиновые ронжи. И лес, чуткий и молодой, звонко отзывался на всю эту веселую кутерьму. Все было торжество и счастье, все молодо-чутко. Это так поразило Мишку, и особенно то, что вся эта необычная чистая жизнь гуляет каждое утро по лесам совсем рядом — в-за поле.

Но совсем обомлел Мишка, когда оглянулся и увидел, как из-за деревни, спокойно, у всего мира на виду вылезает огромное малиновое солнце. Родная деревня, тихая и безмолвная, четко рисовалась на матово-алом небе каждым домом, и над каждой крышей величественно плыл в чистое поднебесье неторопливый важный дым. Впервые видел Мишка такой свою деревню и впервые узнал, что такое апрельский лес. Все это казалось какой-то нечаянно подсмотренной тайной, о которой люди пока не догадываются.

С тех пор и заболел Мишка весной, лесами, дальними дорогами по звонкому зоревому насту.

Теперь, идя вместе с бригадой в далекий незнакомый лес, Мишка хотел бы не думать о работе, а больше думать о том, сколько таких зорь, утр ожидают его впереди.

Он знал, что леса там глухие, таежные, об этом не однажды вспоминали и отец, и дед. Разговоры о весновке запомнились Мишке хорошо. Когда собирался на весновку отец, накануне, вечером, обязательно приходил дед.

— Ну как, весновальщички? — улыбаясь, говорил он, разглаживал бороду и двигался по лавке к столу. Долго пили чай отец с дедом, вспоминали те верховые леса, реки, дороги по лесам, бараки... Дед припоминал свою молодость, советовал, наставлял Мишкиного отца. А Мишка лежал на печи, слушал их, завидовал и думал с горечью, когда же наконец придет то время, когда он тоже пойдет вот так весновать.

И вот шел.

Но радость была уже не та: и жизнь была другая, и все было другое.

Жизнь у Мишки не задалась сразу. Окончив восемь классов, он поступил в строительный техникум. Никогда не думал туда поступать, но отослал документы, потому что так хотели отец с матерью. Во-первых, это было близко, в ближнем городе, всегда можно было приехать домой, или отец с матерью могли навестить в выходной. А второе — это уж сообразил отец — коль сын выучится, то и квартиру себе отхлопочет как строитель.

Поступить Мишка поступил. Но это было не более, чем любопытство: как будут спрашивать на экзаменах, сумеет ли пройти по конкурсу, каковы будут первые дни учения, каковы будут студенты, аудитории, учителя?.. Первое время и было интересно — было как-то свободнее, нежели в школе. А потом пошло почти то же: домашние задания, ежедневные опросы в начале урока. Мишка стал прислушиваться к старшекурсникам, заглядывать в их кабинеты, расспрашивать о проектах, генпланах, сметах... И все это вскоре стало вызывать у него скуку, чувство ненужности, мелочности всего этого. Ему было непонятно зачем строить дома во много этажей и все похожие, прямые, будто квадраты. Никакой красоты и хитрости он в этом не видел и удивлялся, что люди занимаются этим всерьез и даже учатся четыре года. Все это напоминало детскую игру взрослых. Конечно, он стеснялся говорить об этом вслух. Но думал: «Вот если бы учили тут, как рубить дом деревянный, с наличниками, крыльцом, с двором и сеновалом. Какими инструментами работать, как...» Вот тут бы он и сам мог что-то подсказать, что видел у отца и деда, или понять, что они делали что-то не так. Но о плотницком деле в техникуме никаких речей не было. И Мишка понял, что все это не для него. Его и жить не тянуло в таких домах, хотя уже жил — общежитие было в пять похожих этажей, и на пустыре перед ним были воткнуты, как вешки, молодые тополя — на отрост. И деревья эти Мишка не любил — скороспелые, пустые. И в домах, и в деревьях виделась ему какая-то убогость городской жизни: не то безразличие, не то оскудение. Все это давило, наводило еще большую скуку. Он часто путал этажи в своем общежитии, на балконах бывать не любил, становилось неловко глядеть на людей сверху, и часто думал про себя: «Неужели не хватает на земле места, ну строили бы хоть в два, три этажа. Но зачем девять?»

Ни в техникуме, ни дома с отцом и матерью мыслями своими он не делился. Но с каждым днем все больше чувствовал, что куда-то несет его совсем не в ту сторону, что с ним делают совеем не то. Преподаватели и мать с отцом — будто бы все уже давно решили, как ему жить, не спрашивая его, уверенные в себе. И за это Мишка затаил в себе обиду на всех взрослых, за их своеволие распоряжаться чужой судьбой.

Кончилось все тем, что он из техникума ушел. Сам, ни с кем не посоветовавшись (все равно выгонят — решил про себя). И ушел в самое неподходящее время.

Была зима, декабрь, скучные подслеповатые дни. Уже полтехникума перемогалось, болел гриппом и Мишка, чего с ним раньше никогда не бывало. Будто в бреду он собирался домой. И целый день шагал от последней автобусной остановки по пустынному заснеженному большаку. Еды с собой почти никакой не взял, старый домашний чемодан оттягивал руки, перед глазами плыло, а впереди необозримо белели безжизненные поля. Мишка совсем выбился из сил: дорогу замело напрочь, а болезнь, видимо, все усиливалась. К вечеру едва дотащился до леса. Но это был уже свой лес, куда ходили с отцом за шишками. Сколько раз вспоминал его Мишка в городе. И как только дошел, привалился к широкому шершавому стволу сосны и забылся. Так хорошо было. Сосна глухо шумела, иногда стряхивала на Мишку мягкие комки снега, а он сидел и улыбался как блаженный в горячечном полубреду. Стало как-то невесомо легко, будто и не бывало города, техникума. Он не думал о предстоящей ночи: знал, что доберется, пусть ползком (чемодан можно оставить в лесу, никто не тронет). Домой и тянуло, но и боязно было. Что сказать отцу с матерью? И лучшим местом показался сейчас лес: тут можно обдумать все. Мишка наломал сухих сучьев, разжег старой газетой костер и, сев на чемодан, стал греться. Ах, как по-родному трещали сучья, как удивительно пахло дымом! В чемодане была домашняя кружка и пачка сахару. И он решил, как делают охотники, вскипятить чай. Сидел, подкладывал в кружку снег, сахар и помешивал сухим сучочком. А потом пил и пил. Он выпил подряд три кружки сладкой воды, пропотел и забылся коротким сном, сидя на чемодане перед догорающим костром. Спал, потеряв ощущение времени, но удивительно сладко, облегчающе. Может, и сидел-то недолго, но в лесу стало уже смеркаться. Он подхватил чемодан и двинулся дальше. Шел и все дивился: болезни вроде бы уже не было. Была какая-то непонятная легкость и в душе и в теле. И он боялся остановиться, чтобы не потерять всего этого.

К дому подходил в густых декабрьских сумерках. И даже рад был этому: никто не встретит, ни о чем не спросит. По деревне уже горели огни. Со знакомым до боли скрипом открыл он дверь родного дома. Боялся встречи с матерью, чтобы не напугать ее, но она сама вышла на мост, всплеснула руками.

— Совсем?

— Да... — понурил голову Мишка.

— Отцу не говори, — сказала она, будто роковую черту перешагнула. — Умрет, наверно... Как жить-то теперь будем?

Эти слова оглушили Мишку. Невесомо, как во сне, вошел он в избу и увидел отца на кровати, лежащего на спине с закрытыми глазами.

Отца с неделю как привезли на машине. Поздним вечером раздался в мерзлое окно осторожный стук. Мать напугалась, глянула в окно и узнала Княжева. С лесосеки, где отец попал под падающую сосну, его увезли на тягаче в медпункт, а потом отправили домой, и Княжев еще в дороге понял, что везет его умирать.

Мишка не знал, как теперь быть. Отец редко приходил в сознание и ни о чем не спрашивал, а только глядел на Мишку — подолгу, как бы о чем-то молча разговаривая. Он пожелтел, зарос щетиной, исхудал. Все дни в доме было тихо, только изредка мать или Мишка протяжно вздыхали. Медленно тянулся рассвет, а потом так же долго смеркалось, словно и не было дня, а только переход одних сумерек в другие.

Изредка приходила фельдшерица, делала уколы отцу и тихо, будто виноватая, уходила.

Пришел март, в окно заглянуло солнце, и отец повеселел. Мать с Мишкой обрадовались, решив, что пойдет он теперь на поправку.

Но прижали свет снова метели, и однажды ночью, никому ничего не сказав, отец умер.

...Ныли санные полозья, переваливаясь через сугробы, усатая от мороза лошаденка, попыхивая паром, усердно тащила сани с сосновым гробом на сельское кладбище. Как просто и буднично совершался этот извечный обряд. У Мишки не было даже слез, душа, казалось, пропитана болью насквозь, как осенняя полынь горечью. Он считал себя виноватым во всем, считал, что все началось с его ухода из техникума, и боялся взглядывать на мать. Мать видела все это, понимала, но сил жалеть Мишку у нее уже не было. Пытаясь успокоить его, она неожиданно переходила на грубый истошный вой, сгибаясь, закрывала лицо руками, будто пряталась от жизни. А куда спрячешься?

И они скоро поняли это оба. Сиротство заставило обоих по-новому взглянуть вокруг. Удивляясь друг на друга, уже через неделю деятельно взялись они обеспечивать свою жизнь. Будто отодвинули горе и слезы на другое, более позднее время. С утра до вечера пилили дрова, возили на санках солому с фермы, вымыли избу...

Однажды, как раз в сорочины, возвращаясь из села с кладбища, встретил Мишка своего бывшего одноклассника Витьку Шарова. Шаров, окончив восемь классов, жил с матерью, работал в колхозе. Ни уезжать из деревни, ни поступать куда-то учиться не собирался. Жил да и все, особо ни о чем не задумываясь. Даже десять классов не торопился оканчивать. Увидев Хлебушкина, он обрадовался, лихо хлопнул его по плечу и тут же набросился на Мишку, не дав ему опомниться.

— Ты чего тут, на каникулах?

— Да не-ет... В общем, да, — замялся Мишка.

— Ну и правильно! Плюнь на всю учебу, пошли весновать. Скоро котомки на спину, голенища от сапог в руки — и повалили! Через неделю сары^[1] в кармане звенеть будут. Идешь? Ракешки^[2] в лесах попьем, погуляем.

Шаров рассуждал так, будто ему и леса те, и реки, и сама весновка давным-давно знакомы и будто работа эта не более чем прогулка.

— Иди к Княжеву, запишись, и скоро отвалим, — советовал он Мишке все с той же бесшабашностью, улыбаясь широким веснушчатым лицом.

За два поля, которые одолел Мишка против ветра, добираясь до Веселого, он окончательно решил зайти к Княжеву сразу же по пути — благо, жили в одной деревне.

Княжев в свою бригаду не очень-то брал и далеко не всех. Отложив в сторону резиновый сапог, он вздохнул, как-то украдкой оглядел тощую фигуру Мишки и сдался.

— Ладно, собирайся. Как-нибудь... Без отца теперь. Ученье, значит, бросил? Гляди где лучше-то, выбирай. В лесу тоже ребра ломит, еще покрепче, чем в колхозе.

Княжев значился бригадиром сезонников уже больше десяти лет, втайне гордился этим, потому что в деревне был на особом счету: имел право набирать себе, кого захочет.

С отцом Мишки, Андреем Хлебушкиным, они гуляли вместе в парнях. Дружбы особой не водили, но и по праздникам морды друг другу, как это частенько бывало здесь, не били. Уважали один другого на расстоянии, по-мужицки, и никогда эту условную межу, разделявшую их, не переступали.

Княжев и с Мишкой нянчиться не собирался, пусть видит все сам и соображает.

Они уходили все дальше от родных мест, и Мишке казалось, что теперь он навсегда удаляется от прежней жизни, навсегда отрывает себя от детства и всех неправильностей, что были с ним. Миновали поля, овраги, перелески, колокольни церквей в селах... Не останавливались даже у магазинов, хотя наверняка кому-то и надо было кое-что купить. Княжев думал об этом, но боялся: вдруг соблазнятся, купят водки, а этого в дороге никак нельзя. Надо было идти и идти.

А в лесу, куда они шли, все еще было нетронуто бело и безжизненно. Еще нигде не было видно земли. Но сегодня с утра солнце, поднявшись выше высоких вершин, начало упорно нагревать хвойную шубу леса. И таившийся по низу сосен ночной морозец быстро спрятался в чащи, а снега начали влажнеть, наливаться изнутри податливой тяжестью. Подтаивая, они оседали большими площадями с неожиданным широким «шухом», пугая птиц и мышей.

За бараком, в глубокой снеговой ложбине, еще с первым теплым дождем начала копиться робкая снеговая лужица. Сегодня на поверхности этой лужицы растаял тонкий прозрачный ледок, и вся она заиграла под солнцем, будто дрожащее зеркало. Поверхность ее и в самом деле шевелилась, потому что со всех сторон из-под снега невидимо сочились в нее тонкие струйки: снег «потел».

Когда воды скопилось много, она пролилась в соседнюю ложбинку, и получилось маленькое синее озеро, в котором уже отражались и белое облачко над вершинами, и недвижная, тяжело нависшая лапа ближней сосны. Но вот снежница начала убывать, зеркальце сморщилось, и показалось ледяное дно — вода усочилась под снег.

А солнце становилось все ярче, теплее, почти отвесно поднявшись над вершинами. Прошел час, а может, два, и снег по всей ложбине вдруг с тяжким вздохом осел и зашевелился, оползая вниз, словно пробиралась под ним огромная змея, невидимая, но сильная. Отяжелело, посинело русло ложбины, и вдруг, будто нож, сверкнула напористая струя. Вмиг она осмелела и побежала открыто, пожирая перед собой набухающий снег и все смелее заигрывая с солнцем.

Так, в снежном, заледенелом русле лесной малой речушки Шилекши родился первый весенний ручей. Он еще не знал под собой земли, катился по льду и затвердевшему снегу, убегая под сугробы, слепо тыкался в занесенные кусты, корни и вновь вырывался наружу среди наивно белеющих снегов. Один с хозяйской деловитостью прокладывал себе путь среди удивленной зимы.

В полдень, выюркнув из-за высоких вершин, опустилась на снежный поток утка-кряква. Накануне весь день она летела вдоль Волги, еще заснеженной, но уже почерневшей, потом свернула в Унжу и к ночи опустилась на снежную озерину в поле, совсем рядом от дороги. Она чутко спала, набиралась сил, пока не согнала ее толпа мужиков. Это были весновщики Княжева. Утка взлетела и устремилась дальше на север, опять вдоль реки. На заре она еще дважды присаживалась в полях, полого спускавшихся к реке, и жировала, а к обеду безошибочно приводнилась на родней своей Шилекше. Тут она появилась на свет два года назад под густой древней можжевелиной — за кочкой среди корней. Это и был ее дом, ее родина.

Теперь она мылась, плескалась в новой воде, охорашивала себя, бережно пропуская каждое перышко через клюв. Наконец-то позади был ее великий рискованный перелет. Сколько стран и границ миновала она, сколько городов видела сверху. Но еще больше видела лесов, озер, рек... И среди их множества всегда помнила свою маленькую лесную речушку и свою большую можжевелину возле нее.

Накупавшись, утка сунула голову под крыло и задремала на солнышке в тихой заливине под затопленным кустом тальника. Это была ее первая настоящая весна. Прошлой весной, когда она впервые летела домой в семейной стае с теплого моря, случилась беда. Рано утром кто-то стрельнул по стае из густых зарослей с берега. Она видела, как подбросило впереди летящую мать — вскрикнув, та тут же вывалилась из стаи вниз и упала на тихое зеркало алого на заре лимана. Но самого падения матери утка уже не видела, потому что почти одновременно почувствовала страшную боль в голове. Одна из дробин угодила ей в левый глаз, и утка, взмыв от боли выше всех, обогнала стаю. Она долго летела в открытое море и приводнилась там совсем одна. Напрасно она опускала голову в воду и раскрывала там клюв — боль не проходила, а кровь багровой мутью расходилась вокруг головы. Тогда она подставила глаз солнцу и впервые не увидела его, а только чувствовала тепло. И это тепло ее понемногу успокаивало.

Дождавшись ночи, она тихо подплыла к берегу и в плотных камышах маленькой речки, впадавшей в море, просидела до утра, изнывая от боли и тоски. Она слышала, как бродят, чавкают корнями в камышовых зарослях кабаны, как вскрикивают другие утки (это были утки иной породы), но сама голоса не подавала и не плыла к ним. Она провела в этих зарослях две недели; боль постепенно уходила, и кровь уже не мочила мелкий пух под глазом. За эти две недели она сильно отощала и снова пускаться в путь ей было страшно. Но по ночам все чаще свистели в вышине крылья других уток, летели гуси и кулики, молодые и старые, стаями, парами и в одиночку, все с радостью торопились домой... И однажды она не выдержала — взмыла с криком и полетела следом за всеми. Она пристраивалась к разным стаям кряковых, но лететь наравне с ними у нее не хватало сил, она примыкала к другой стае, но отставала и от нее... Так и одолела она свой первый перелет в одиночку. Может быть, это и спасло ее, потому что летела она всегда высоко и по ней, одной, не палили. А по стаям, она видела это и слышала, стреляли часто. Летела она долго, потому что все время поворачивала голову налево, чтобы видеть вперед, и крылья заносили ее тоже влево, и ей то и дело приходилось выравнивать свой путь.

На Шилекшу она попала уже к зеленой траве и удивилась, как тут мало воды. Поначалу ей даже показалось, что она ошиблась, но она хорошо помнила запах своей можжевелины и запах этот сразу узнала.

По зорям она звала селезней, ждала, но их тут уже не было. Они были теперь на озерах и уже готовились к линьке. Так в то лето у нее и не было детей. Осенью она улетела с чужой стаей и в полете была сильнее многих.

Нынче она возвратилась вовремя, даже рано. Все было так хорошо, радостно здесь, что она забыла даже о своем недостатке: уже привыкла держать голову клювом слегка налево, чтобы все видеть правым глазом.

К вечеру, отдохнув, она прорезала волглую лесную тишину призывным кряком.

Это был новый крик в весеннем лесу. Его не было всю долгую зиму, и его услышали все. Услышал тетерев, опять сидевший перед закатом на вершине старой сосны. Возле барака выспавшийся комендант Сергей колол дрова, но вдруг остановил колун на полувзмахе и с улыбкой снял шапку. Он повернулся в ту сторону, где зимовала под снегом Шилекша, и прошептал: «Ох ты, уже вскрылась!..» И еще яростнее начал крушить желтые сосновые катыши.

5

Ветер мужикам по-прежнему дул в спину — с юга. Он подгонял их и одновременно остужал разгоряченные плечи и шеи. Они уходили от дома, от приевшихся семейных забот, вырывались из скучного круговорота однообразной крестьянской жизни. Уходили по снегу, по сути дела, еще зимой, а вернутся, знали, уже по земле. На сплав отпускали их однажды в году. И поэтому на работу эту, тяжелую и опасную, шли они как на праздник, потому что наступала весна — великий поворот жизни на земле. Испокон века был в это время на Унже вольный отхожий заработок. Дорогу на него проторили из Веселого Мыса еще в то время, когда гнул свою спину крестьянин на десятников и инженеров заезжих иностранных лесопромышленников. С тех пор и оставили унжаки свою удалую сплавщицкую славу по всем верховым лесам и рекам. Весновать выходили всегда с бесшабашной отрешенностью от всех прошлых дел и забот. Так было и теперь. Бригада шла бодро, с подъемом. Да и много ли человеку надо: обут, одет, рюкзак с хлебом и табаком за плечами, вокруг весна — иди на все четыре стороны.

В этот день они прошли тридцать два километра, и Княжев был доволен: с утра он и намечал дойти до этой деревни. Тут им надо было переходить реку, но не сейчас, вечером, а утром, по морозцу, чтобы не перетопить людей.

Стояли посреди деревни притихшие, стараясь внушить к себе доверие, потому что видели — тайком посматривают на них из окон, от крыльца, колодца... Гадают в уме.

Ждали, когда вернутся Княжев и Сорокин, ушедшие в разные концы деревни узнать, кто пустит на ночлег.

Мишка пошел вместе с Княжевым в ближний дом, что стоял у оврага. Луков, Ботяков и еще трое, которых Мишка как следует не знал, двинулись в эту же сторону. Вторую партию увел за собой Сорокин.

Когда попали в дом, сразу почувствовалось, что Княжев здесь уже бывал. Хозяин, крепкий усатый старик, сам поставил самовар, и все начали доставать из мешков кружки, сахар, еду.

Хозяйку не ждали, расположились вокруг стола ужинать. Мишка, как сел на лавку с краю стола, так и не шевелился, а только думал, что еще ни разу в жизни не ходил так с ночи до заката. «Так, наверное, ходили только солдаты в войну». Потом подумал, что Княжев, Луков и еще один из сидевших за столом воевали. «Вот они и научились шагать там. Им привычно. Но и я не отстал, шел одинаково. Значит, смог бы...» Однако Мишке хотелось испытать главное — работу. Он знал, что с нее многие отправились на войну, на нее и вернулись после. Ходят и теперь, как вот Луков, Княжев, Сорокин... «Неужели не выдержу, как в техникуме?.. Тогда совсем не сумею жить, пропаду».

Мишка всегда завидовал этой основательной прочности, уверенности деревенских мужиков. Теперь ему надо было увидеть, как они будут вести себя на чужой стороне, с новыми людьми, в новом деле. Станут подделываться под других или, напротив, подомнут всех под себя.

Он сидел рядом с Княжевым с краю стола и прихлебывал из горячей кружки чай. Все пили сначала чай, пить и хотелось прежде всего. А потом уже основательно, не спеша ужинали и в конце снова налили по кружке чаю.

В избе было тепло натоплено, и после чая Мишка так разомлел, что едва сидел, боясь упасть на стол. В глазах туманилось, они сами закрывались, плечи опускались, голова валилась на грудь...

Хозяин, пока ужинали, уже бросил на пол тулуп, старые ватные одеяла, и ночлежники повалились на них, сворачивая под голову фуфайку или приспосабливая рюкзак. Мишка скорее сунул кружку в рюкзак и повалился на овчину тулупа, накрыв ноги фуфайкой. Он еще успел услышать, как Княжев спросил у хозяина:

— Как через реку, ходят пока?

— У берегов отопрело, совсем... — и больше Мишка не услышал ничего.

Потом его будили, трясли за плечо, и он никак не мог понять, кто это делает и зачем с самого вечера.

Наконец открыл глаза и удивился, что в избе еще горит свет. Но людей на полу уже не было, и он понял, что надо вставать, что-то случилось, может, река тронулась...

Но это было просто утро.

Когда Мишка выскочил на крыльцо, Княжев сидел уже тут обутый и курил. Стоял такой плотный туман, что не было видно даже соседнего дома. С деревьев возле крыльца тихо капало, журчала вода в овраге.

— Видал, что! — кивнул Княжев в сторону оврага. — Теплота, будто в мае.

У Мишки от вчерашней ходьбы еще ломило ноги и плечи, и он не знал, как пойдет дальше, как будет потом работать.

Окруженные тихим туманом, снова стояли посреди деревни на вчерашнем месте и ждали звено Сорокина. Все были озабочены: как перебираться через реку.

Наконец послышались голоса на дороге, но самих людей видно еще не было.

Княжев не стал больше ждать.

— Все ли? — крикнул он поверх голов в туман, — догоняйте, — и первым двинулся в сторону оврага к реке. Но на самом краю оврага все же остановился, дождался Сорокина.

И в тумане было понятно, что река уже почернела и вот-вот тронется лед. Не скоро нашли место, где были кинуты с берега на лед две жерди, и по одному, передавая друг дружке багор, перебрались на лед. «Вот он зачем нес свой шест», — подумал Мишка о Сорокине и с благодарностью поглядел на него. Сорокин был уже старик, у него была белая аккуратная бородка, старческие обвислые плечи и, видимо, тонкие ноги, потому что штаны как-то свободно болтались на коленях. Он дождался, когда к нему вернулся багор, и опять все пропустили его вперед — проверять дорогу.

Пожалуй, Сорокин меньше всех и переживал за предстоящую весновку. Для него было главным то, что вот пришла весна и он годен вместе со всеми идти в дальнюю дорогу. Он хорошо знал, что всего не предвидишь, не узнаешь заранее... Поэтому и думать пока о сплаве не стоит. Но весна, лес, разлив Шилекши, где он не раз бывал, — этого не изменить, не отнять никому. Все будет, как было в молодости. С тайной любовью глядел он сейчас на ребятишек, Мишку Хлебушкина и Витьку Шарова, видел их робость, ожидание неизвестного и завидовал им. Больше полвека прошло с тех пор, как шли они впервые весновать этой вот дорогой с Антоном Хлебушкиным, дедушкой Мишки. Тощие, в лаптях, с котомками за плечами. В котомках несли хлеб, картошку и кожаные бахилы. Сапог резиновых тогда еще не было, и бахилы берегли, в дороге не трепали. Переобувались вот здесь, перед рекой, а поверх бахил опять надевали лапти.

Невидимые в тумане, они пересекли реку и окунулись в леса. Теперь им надо было все время идти лесами — до другой реки, а там до следующей, в которую и впадала, наконец, их Шилекша. Дорога в лесу была ничуть не лучше, чем в полях. Но здесь, в царстве лесов, они обретали ту долгожданную свободу, о которой думали всю зиму. Они вступали как бы в особую заповедную зону, и было у них такое чувство, что леса эти их тоже ждут и рады их приходу.

Здесь уже никто не смотрел на них из окон, не маялся в догадке... Лес ограждал их от досужих глаз и разговоров. Наверное,поэтому низкорослый, с надутыми щечками Яшка Шмелев, устало и покорно шедший в конце бригады, снял наконец со спины старенькую гармонь с красно-синими мехами, и она ронжей заверещала на весь лес.

Зная, что в бригаде немало пожилых, прошедших войну сплавщиков, Яшка повел на весь лес их заветную: «Рас-цвета-али яблони и гру-уши...» Никто не оглянулся, но все приободрились, начали шагать в ногу, будто в строю.

Только Мишка, изучавший всю дорогу бригаду и дивившийся на Шмелева, как и на Сорокина, оглянулся и увидел, как Шмелев семенил короткими ножками, стараясь не отстать от бригады и улыбался всем лицом, так что даже ямочки на щеках обозначились. Он не сбивался, но играл и шел, как показалось Мишке, на каком-то последнем отчаянном подъеме, будто с концом песни настанет конец и дороге. Никто не оборачивался, но иные улыбались про себя, и Мишка скорее отвернулся. Игра эта его будто разбудила, и он увидел по сторонам стройные стволы сосен, елей, берез, осин... Лес был древний, сплошной, спокойный. Он будто додумывал что, погрузившись в широкий, редеющий вблизи туман. Туман в это утро был повсюду: и на поляне, куда шли они, и в деревне Веселый Мыс, откуда вышли, и где уже считали, что они давно на месте.

А они еще ничего не знали о своей работе. Но уже радовались тому, что были наконец в одном лесу со своей Шилекшей и поляной, что уже дышали одним воздухом с этим лесом, который как бы замыкал их в кольцо своей весенней вольницы, втягивал в круговорот своей особой несуетной жизни.

Этот лес жил на земле уже много веков, не одно поколение сосен, елей, берез и осин сменилось тут: умирали старики, входили в силу их дети, а снизу незаметно подрастали лесные внуки... Буреломы, пожары, болезни иногда редили лес или косили его как косой. И лес сам себя лечил, хоронил под слоем листвы и мха павших, а на их прахе опять плодил и взращивал новое поколение. Он укрывал от жары и холода несметное число птиц, насекомых, поил их и пестовал, учил жить: спасаться от врагов, любить и умирать. И ни от кого за это не требовал ни благодарности, ни награды. Каждой весной он вовремя зеленел, обновлялся и ликовал, давал радость другим и радовался сам. Так было всегда, вечно. И никто в лесу не умел выразить вслух, хорошо это, или плохо. Но все жили, радовались — значит, было хорошо.

6

А на поляне, как только заговорила, заторопилась Шилекша, все насторожилось, изготовилось к новой жизни.

В это утро с рассветом тетерев опять сидел на вершине старой сосны и слушал просыпающийся лес. Окутанный сплошным туманом, он поворковал немного, не слетая, как бы для разминки, а потом опять слушал. Он не забыл о вчерашнем тракторе и ждал его снова. Сзади, в глубине леса, монотонно запел другой тетерев, но не шипел и вскоре тоже смолк. Но теперь уже оба тетерева знали друг о друге, тот и другой запомнили голос соперника, и каждый отметил про себя, что они еще сойдутся на току — только перья полетят в схватке. Но кто первым начнет, кто с вызовом слетит на поляну? Ждали. И в это время услышали, как туманную тишину леса прорезал призывный кряк вернувшейся утки.

Она кричала еще вчера вечером, но робко, недолго и не дозвалась селезня, а может, его здесь еще и не было. Но сегодня он мягко, бархатисто зашарпел над вершинами сосен, и она наддала в крике, привычно повернув голову вверх правым глазом. И он пал на распахнутых дымчатых крыльях к ней сразу и безошибочно. И оба мелко ласково закрякали, осторожно и боязливо озираясь по сторонам.

А Шилекша уже шумела вовсю, по берегам ее нежно высвистывали рябчики, в ельниках гомозились и сварливо квохтали дрозды, и уже плыло стрежнем легкое, оторвавшееся от какого-то штабеля первое сосновое бревно.

В то самое время, когда бригада только переходила затуманенную Унжу, двинулся от своего поселка к Шилекше мастер Петр Чекушин. По привычке он вышел на лыжах и от самого дома начал ругаться, потому что лыжи в ослабевшем снегу проваливались. Еще с вечера запланировал он сбегать на Шилекшу утречком по насту, а тут — снова оттепель.

Ему надо было оглядеть реку, штабеля бревен по берегам, чтобы доложить начальству, готова ли Шилекша к сплаву. Самое главное — надо было узнать, вскрылась ли она, а остальное можно было и придумать, все равно проверять никто не пойдет. Ельник становился все гуще, и Чекушин взмок. Он продирался через чащу, придерживая на боку полевую сумку, которую всегда брал с собой. Брал не столько для дела, сколько для солидности. Он торопился, потому что с реки надо было зайти в барак, куда вчера вечером ушли из поселка две поварихи — молоденькая черноглазая Галя и полногрудая рыжая Настасья. Настасья была замужем, но муж у нее утонул два года назад, после него осталась дочь десяти лет, которая училась в одном классе с сыном Чекушина. Все это Чекушин знал, потому что жил с Настасьей в одном поселке Побочном. Еще и при жизни мужа поглядывал Чекушин на Настасью с вожделением, однако сильно не домогался ее — побаивался людской молвы и своей жены: Павлы, которую давно не любил... Павла была старше его, подряд родила ему дочь и сына, от тяжелой работы в лесу на обрубке сучьев она рано огрубела, состарилась, и Чекушин тяготился совместной жизнью с ней, хотя и понимал, что жить придется: куда денешься от детей.

Побочный — поселок небольшой, жизнь каждого здесь на виду, а он, Чекушин, партийный, и, случись что, станут разбирать на собрании, могут лишить еще должности. А за должность Чекушин держался. Родом он был из деревни, из бедного, но хорохористого семейства. Отец у него умер рано, потому что всю жизнь бедствовал, но хвастал и подворовывал. За это был бит однажды мужиками, из-за чего и отдал раньше времени богу душу. От позора Петр, старший сын, и ушел из деревни в леспромхоз. Долго работал лесорубом, был бригадиром, уезжал учиться на курсы, и к сорока годам выбился в мастера. Теперь считал себя навсегда интеллигенцией, поэтому ежегодно выписывал две газеты и журнал «Лесная новь». В поселке его побаивались, и многие от него были в зависимости. Он комплектовал бригады, отводил участки для работы, распоряжался машинами и тракторами, выписывал дрова... А как без всего этого прожить в лесу? К кому пойдешь, кроме мастера?

Чекушин пробирался заросшим берегом. Обходя заливину, он согнал крякву и горько пожалел, что не взял с собою ружье. Решил обязательно захватить в следующий раз. Не часто, но ружьем Чекушин баловался: иногда прямо из кабины лесовоза снимал глухаря с лиственницы или тетерева с березы. Но специально на охоту ходил редко, некогда было, поэтому охотникам настоящим завидовал.

Дойдя берегом до зимней дороги (дороги никакой не было, была просто просека, по которой вывозили зимой бревна на берег), Чекушин остановился. Он уже мысленно видел поляну, зеленые вагончики на ней и мягкие густые волосы Настасьи, которая сидит у топящейся плиты, выставила навстречу огню полные горячие колени, наверное, не спеша чистит картошку.

Чекушин хотел идти сразу на поляну, но был всего-навсего шестой час, и он подумал, что поварихи еще, пожалуй, спят, потому что спит сам комендант Сергей. В последнем он был уверен и потому решил пройтись Шилекшей еще выше.

Предчувствие не обманывало Чекушина: барак и вагончики были безмолвны. Сергей спал в своей маленькой комнатке у входа, а напротив, в комнате чуть побольше, отдыхали поварихи. Вчера, уже в сумерках, намучившись, они прибрели по негодной дороге, а точнее по санному следу от вагончиков, на поляну и сразу легли спать. И вот утро давно уже пело и голосило, свистало на всю округу птичьими голосами, а они этого ничего не видели и не слышали, будто предчувствовали, что явится скоро бригада и смешает у них всю жизнь, перепутает день с ночью.

Выбравшись из чащи, Чекушин заметил, что туман с восходом солнца поредел и лыжи уже по-новому шуршат о снег. Глянув на раскачивающиеся вершины, Чекушин понял, что южный ветер сменяется на восточный, оттого даже днем начинало подмораживать.

К полудню день закрепился — солнечный, морозный, немного ветреный. Однако в затишках все еще таяло.

Поварихи отвешивали в вагончике-магазине макароны, масло, считали консервы. На плиту поставили баки, вскипятили воду, но пока ничего не опускали, ждали.

И дождались Чекушина. Выйдя из лесу, он постоял на краю поляны, наблюдая, как над бараком и над одним из вагончиков поднимаются дымы и убегают к старой сосне, волоча за собой по белой поляне фиолетовые тени. Где-то на поляне ворковал тетерев, Чекушин прислушался, но так и не понял, где он поет, под старой сосной или где-то в глубине леса. Отдышавшись, он направился к вагончикам.

Поварихи, греясь у плиты, пили чай. При виде Чекушина обе встали в растерянности. Однако Настасья быстро нашлась и снова села, загадочно улыбаясь.

— Так, так, так... девчонки, — проговорил Чекушин, оглядывая Настасью и не зная, что говорить дальше. Он сел за стол, положил перед собой перевернутую шапку и стал внимательно глядеть в нее, будто в тарелку. Галя не выдержала, прыснула и, вскочив, схватила в углу веник. Она шустро начала подметать в вагончике, чтобы не рассмеяться в голос и не обидеть мастера.

— Так варить ли сегодня, Петр Макарыч? — с наигранной серьезностью спросила все понимавшая Настасья. — Когда они будут?

Чекушин принял всерьез ее деловую заботу, и ему захотелось отдать твердое распоряжение, но он не знал, какое.

— Вы вот что, девчонки, — по-деловому, но уже как бы и по-свойски, решив не замечать неуместного смеха, посоветовал Чекушин, — сварите, значит, небольшой бачок, ясно-понятно. Себе-то хоть... Да и меня заодно угостите. Может, я ночевать у вас в бараке останусь. А то ведь боязно одним-то, ясно-понятно, а?

— Нет уж, Петр Макарыч, жену иди охраняй, — ответила Настасья, отставив кружку и протирая полотенцем блюдо. Сказав так, она отошла к окну и слегка присела перед зеркальцем в косяке, выглядывая себя там. — У нас кавалеров скоро целый барак будет, на выбор.

Чекушин обиделся и встал, но на всякий случай, не выказывая обиды, поддержал разговор в ее же шутливом тоне:

— А что, чужие-то, думаешь, лучше?

Заслышав сзади гармонь, сплавщики пошли как в наступление. Мишке казалось, что они готовы сейчас разбросать не только штабеля, а хоть целые горы из бревен. Яшка Шмель и не думал уставать, он разошелся и играл все подряд: польки, вальсы, частушки — все вплоть до самых последних модных песенок из тех, что наслушался по телевизору. В Веселом Мысе жил Яшка вдвоем с матерью на самом краю деревни. Он был гармонист с детства, как и его отец. Отца уже не было в живых, однако он успел купить сыну баян, о котором мечтал всю жизнь сам. И Яшка без особого труда перешел со звонкой гармони на этот баян, из-за которого едва виден был сам. Он гордо ходил с этим баяном по всей округе, играл на свадьбах и праздниках, любил почудить, был скор на шутку и прибаутку, поэтому и слыл везде желанным гостем. Его любили даже за то, что он был малого роста, за постоянную улыбку, за детские ямочки на щеках. Из-за роста Яшка не попал в армию, но все равно не унывал. Баян он свой берег, а гармонь таскал повсюду.

Княжев понимал, что в работе от него толку немного, и все-таки каждую весну записывал в свою бригаду... У него было свое правило: брал он людей разных, пригодных на всякие дела. Шмелев нужен был для веселья.

Понимал это и сам Шмель, поэтому как ни трудно ему было одолевать эту дорогу, а гармонь он с собой нес. И сейчас, когда люди уже выбивались из сил, он знал, что настал его час, и потому играл все азартнее, хотя давно уже был весь мокрый от напряжения.

Княжев от весновки ждал многого. Этот поход в леса давал колхознику не только отдых. В короткий срок, когда в полях еще не наступила посевная, можно было заработать неплохие деньги и поправить на них свое хозяйство. У Княжева младший из сыновей учился в Московском университете, единственный из деревни, и Княжев этим очень гордился, всегда посылал ему деньги. А себе он давно мечтал купить новый мотор к лодке и стиральную машину жене. Из-за денег, конечно, шли и другие. Василий Чирков из соседней деревни (все звали его Чирок) дважды горел и потому вечно строился. Не везло как-то этому мужику. Поначалу сгорела у него баня, и беды большой не было. Василий, как человек решительный, тут же выстроил новую. Но буквально через месяц, когда он ушел париться в эту баню с «чирятами», по недосмотру жены, почти шутя сгорел и старый большой дом. У Чирка было большое семейство. Всю жизнь он бедствовал, все хотел выравняться с людьми, чтобы забыли в деревне бедность его отца и деда, но жизнь, будто в насмешку, все осаживала его. А он становился еще настырнее, хорохорился, замахивался на все большее, будто и не замечал ничего...

Да и кому из весновщиков не нужны были деньги, у кого в жизни всего было достаточно, все ладно?

К полудню они добрались до Побочного. Дальше уже не было никаких поселков, только лес.

Раскисшей дорогой устало шли они прямо к конторе. Но та оказалась почти пуста, лишь одна женщина предпенсионного возраста сидела за столом в углу и лениво передвигала истершиеся костяшки на счетах.

— Нету, нету... Никого нет, — ответила она Княжеву с такой интонацией, будто он давно успел надоесть ей. — Все на участок с утра отправились, рабочих встречают.

— На Шилекшу никто не приехал? — спокойно, но в душе боясь ответа, спросил Княжев, присаживаясь на стул возле горячей печки.

— Да был кто-то, — весело ответила женщина. — Туда Чекушин ушел, вроде устраивает уж...

— Как был! — вскочил Княжев. — Мы же туда пришли! Телеграмму получали? Княжев я! Бригадир Княжев...

Женщина перестала двигать костяшки, повернулась к печке:

— Княжев?.. Говорили что-то и про Княжева. Тогда, наверно, не отдана.

— Когда же он будет? — спросил Княжев, думая о Шилекше.

Но она ничего не ответила, а только недовольно перетряхнула счеты.

В ожидании мастера сходили в столовую, а потом все расположились возле поленницы дров напротив конторы. Тут было так тепло и тихо, что кое-кто уже сидя дремал.

Туман поредел. Где-то недалеко за конторой слышался напористый шум бегущей воды. Начальства все не было, и Мишка, давно прислушивающийся к этому шуму, пошел на него по вытаявшим гривам.

Оттуда, из лесов, катилась пенная упругая струя, огибала поселок. Как жидкое стекло, она скатывалась с луговины в бочаг, шевелила и изгибала на дне его длинные космы прошлогодней осоки.

Мишка еще не видывал лесных рек и подошел поближе. Какая-то загородь тянулась тут по задворкам, и Мишка сел на избочившееся прясло, снял шапку. Светлая лента струилась под солнцем, завораживала бесконечным плавным скольжением, мерным своим говором. Грело солнышко, зеленел вблизи лес, и где-то уже рядом пробиралась в этом лесу Шилекша. Глядя на воду, Мишка думал, что есть еще радость в жизни, и стоит жить хотя бы ради того, чтобы вот так видеть ежегодно весну, слушать журчание воды, впитывать в тиши доброе тепло солнца.

Бригада от безделья томилась возле поленницы. Кому надо, сходили в магазин — ремень, бритву или мыло купить.

Княжев много раз убегал в контору, куда-то звонил там и снова с решительным суровым лицом выходил на крыльцо.

Когда Мишка вернулся, часть весновщиков, откинувшись спинами к поленнице, блаженно дремала на солнышке, а Шмель, сидя на чурбаке, тихонечко наигрывал им «На сопках Маньчжурии». Сорокин, найдя где-то осколок стекла, скоблил им и без того гладкий свой шест.

Мастера не было.

С поляны он ушел часов в двенадцать, наказав Сергею готовить койки и постели, а сам в один дух побежал в гараж. Только сейчас он вспомнил, что забыл вместе с вагончиками отправить на поляну крепежный материал — цепи-«утки», тросы и проволоку.

День не спеша, устало клонился уже к закату, и Княжев вымотал себе всю душу неизвестностью и ожиданием. Даже Мишке не хотелось больше глядеть на эти дома, поленницы, скворечники и вытаивающие помойки. Все это было чужое, ненужное сейчас, и надо было скорее уйти — остаться, наконец, наедине с лесами, водой и небом.

Нескоро разбитый грузовик, ноя расхлябанным кузовом, подкатил к конторе. Но Чекушин, едва выскочил из кабины, с ходу же начал выговаривать:

— Задерживаетесь, задерживаетесь, товарищи! Нехорошо, ясно-понятно... Грузитесь в машину, ясно-понятно, и едем. Так. Забрасывай мешки!..

Княжев был до того рад, что работа не сдана и что все получится, что не стал ничего говорить, а первым залез в кузов.

Несколько раз забежав в контору, Чекушин ловко запрыгнул на подножку, оглядел всех в кузове, скомандовал:

— Поехали! — и кивнул русоголовому без шапки, в телогрейке нараспашку шоферу. Это был Пашка, который вчера трактором притащил в лес вагончики. Он хлопнул дверцей, и машина понеслась из поселка. У Мишки сжалось внутри: «Вот он, наступил момент — сейчас начнется весновка!»

Миновав луговину, машина запрыгала по корням, среди пней, меж которых начала вилять дорога. И в кузове тоже все запрыгало: люди, мешки, цепи. Мишке было весело и смешно оттого, что старик Сорокин тоже, как мальчишка, подпрыгивал вместе со своим багром и рюкзаком. Наконец кто-то посоветовал ему бросить багор на дно кузова и держаться свободной рукой за борт.

Несмотря на плохую дорогу, шофер ничуть не сбавлял хода, и машина ловко юлила меж пней. Призывник Пашка привык ездить по таким дорогам, и для него это не было новостью. Мишка держался одной рукой за борт, другой за рюкзак, подпрыгивал вместе с рюкзаком и успевал глядеть на приближающийся лес, на солнце, склонявшееся к вершинам и тоже прыгающее с каждым прискоком машины. К счастью, не проехав и часа, машина остановилась у раздорожья, и Чекушин, распахнув дверцу, спрыгнул на снег:

— Сюда, товарищи, отворотка вправо, ясно-понятно! Дальше засядем, не проехать! Снимай такелаж...

Мишка прыгнул в оттаявший рыхлый снег и понял, что теперь уже недалеко.

Слезая с машины, все смеялись, подшучивали, но Мишка уловил в этой веселости уже и некоторую сдержанность, серьезность.

— Такелаж придется пока здесь оставить, на дороге, — сказал Чекушин, — привезем на тракторе, или сами наутре сходите, ясно-понятно... Недалеко тут.

И снова бригада растянулась цепочкой по лесной дороге. Хотя никакой дороги не было, а были просто два санных следа от полозьев вагончиков.

Солнечный день устало завершал свое сияние. Лес стоял смешанный, древний, и по низу его было уже как бы сумеречно. Каждое дерево высилось настолько могуче и самостоятельно, что одна человеческая жизнь перед ним вроде бы ничего и не значила. Мишка подумал, что это и есть те самые леса, в которых работали его отец, дед, прадед... И он благоговейно притих и усмирел душой перед этим древним родовым пристанищем. Одновременно поглядывал и на других: «Как они?»...

Княжев невозмутимо шел впереди рядом с Чекушиным — каждому по следу от санного полоза, за ними Луков, Сорокин...

Уходили все глубже в лес. И лес, в душу которого уже вселялся покой апрельского вечера, принимал их безропотно. Но и выжидательно, будто изучая. Он не шевелил ни единой лапой, не качал ни единой верхушкой. Мощные стволы стояли вечно и как бы окаменело. Только иногда, будто спросонья, падала в рыхлый снег сухая прошлогодняя шишка. Они не оборачивались и не разговаривали, а шли и шли дальше. Дятел где-то выстукивал буднично и деловито, будто дорабатывал дневную смену. Иногда кто-нибудь проваливался до паха в снег, тихо ругался и бригада ждала, пока он утвердится на скользком санном следу.

Уставшие, добрели они наконей до поляны. Комендант Сергей встретил их на крыльце барака. Он давно заправил кровати, ждал их прихода. Сергей работал в лесхозе лесником, в марте заготовлял здесь шесты для сплавщиков, собирал сосновые шишки на семена, насобирал четыре мешка. Шишки надо было отвезти на тракторе в поселок, но Сергей проспал в то утро, когда приезжал Пашка, и теперь думал, что сплавщиков привезут опять на санях. Но увидел пеших и понял, что ошибся.

Следом за мастером все вошли в барак, и Мишка поразился крепости и черноте его стен, гулкости огромного помещения, множеству широких окон.

Барак стоял в этом лесу давно, ему было чуть ли не сто лет, но широкие окна взамен маленьких прорубили здесь недавно. Мишка этого не знал. И опять подумал, что вот в этом бараке и жили, весновали его дед и отец. Теперь и он наконец пришел и поймет их загадочную жизнь на весновке.

— Вот, товарищи, занимайте койки, ясно-понятно, кому где нравится, бросай вещи и выходи на улицу.

«Зачем? — подумалось Мишке. — Наверное, поведет в столовую ужинать».

Мишка бросил свой рюкзак на вторую койку от печки и успел заметить, что Княжев определился в самом дальнем углу, где не было окон. Обрадовался, что не рядом.

Весновщики галдели, на улицу выходить не собирались, все шутили. Слышалось из разных мест большого барака:

— Домой пришли...

— За что боролись, на то и напоролись! Сымай мешки...

— Слезай-ко с меня, милая, хватит, накаталась, — говорил Шмель, снимая гармонь.

— А что, едрена корень, жило прочное, — задорно высказался востроносый в зеленом шарфе Чирок.

— Хватит нам на две-то недели, — отозвался ему молодой краснорожий Ботяков и небрежно росе свой мешок под кровать.

— Отдыхай, сапоги!.. — завалился кто-то на койку.

— Выходи все! — послышался голос Княжева.

Через минуту барак опустел.

Удивленный и обрадованный великим разгулом весны, несокрушимой мощью лесов, Мишка на время как бы забыл, зачем пришел сюда. Сейчас, когда все вышли на улицу, он увидел два зеленых вагончика, слабый дымок над одним из них, учуял среди лесной свежести запах теплого варева и сразу расслабился в предвкушении ужина, а потом долгого сна. Он еще не знал, что, ступив на поляну, бригада враз утеряла дорожную вольность и беспечность — она подчинялась теперь только неукоснительному обычаю весновки, который никогда еще сплавщиками из Веселого Мыса не нарушался.

И вот после короткого перекура Княжев удивил Мишку:

— Передохнули? А теперь на реку! Поглядим, чего она там натворила.

— Спускайтесь до Луха, — сказал Чекушин. — Я вас там на мосту буду ждать. Пару багров прихватите на всякий случай, нет ли затора где.

Кряжистый Ботяков, не дожидаясь особого указания, наскоро посбивал сучки с неошкуренного шеста и насадил на этот шест свой багор. Багор Сорокина к делу готов был давно.

Едва заметная тропинка повела их с поляны сквозь низкий березняк, потом начался высокий сосновый бор. Мишка шел следом за Шаровым и думал: «Зачем Княжев потащил на реку всех? Конечно, посмотреть ее надо, но что толку от этого? »

Сквозь редкие стволы сосен показались спело-желтые штабеля леса, приготовленные для сплава. Забравшись на один из штабелей, все молча глядели на черную воду, на желтые бревна по берегам. Штабелей было так много по обе стороны Шилекши вверх и вниз, что Мишке показалось какой-то шуткой, что их можно сплавить вот этой речкой.

Удивительна была и река — текла она в глубоком лесном провале: так далеко за вершинами было над ней небо. И все-таки вода в ней, цвета густого чая, была высока, она стремительно неслась на уровне берегов мимо мощных древесных стволов. Закручиваясь в воронки, убегала под штабель, на котором они стояли, изредка проносила мимо белые шапки пены или одинокое бревно. Слышно было, как внизу течение мощно бурлило.

Мишка еще не видел таких рек, безудержно бегущих сквозь дремучий и старый лес. В тихих заливинах плавала и кружилась старая мертвая хвоя, легкие, будто от лука, кожурки с сосен... Вода бежала среди снежных берегов, уходила под сугробы, переливалась через луговины, напролом перла сквозь кусты.

Луков, Сорокин, Княжев, Вася Чирок и Шмель — все, кто стоял на штабеле, как бы решали всяк про себя: что же теперь делать с этой рекой и с этим несметным нагромождением штабелей.

Для начала Княжев, как и советовал мастер Чекушин, решил пройти руслом до Луха и отметить повороты, места разливов, оглядеть все штабеля.

Надо было торопиться: хотя солнце еще не зашло, но в самой чаще уже наметились легкие сумерки.

Проваливаясь по пояс в снег, они побрели еловой чащей, с трудом вытаскивая сапоги из провалов. Следы их тотчас наливались холодной темно-синей водой.

Но в некоторых местах плотно осевший снег еще хорошо держал. Изредка выходили на открытые палестины, где уже вытаяла луговина, и тогда всем не хотелось уходить с земли.

Княжев попутно что-то говорил, в основном Лукову или Сорокину, как заметил Мишка.

Брести чащобой по глубокому снегу было чистым наказаньем, но отдыхали плечи, не давило их больше мешками. Километра два или немногим более было до устья Шилекши, но все взмокли, тяжело дышали и не о реке уж думали, не о деле, а о том, как бы скорее выбраться к дороге. Но Княжев по-прежнему напролом вел их через глубокие сугробы, усеянные старой рыжей хвоей, или опять через густой частый ельник, сыпавший за шиворот сухую мелко-колючую иглу.

Обходя заливину, они согнали прилетевшую одноглазую утку, которая за кочкой под своей можжевелиной собиралась ночевать. Взлетев над вершинами, она закричала на весь лес и полетела на закат.

— Ах, ах, ах! — передразнивая ее, закричал вдогонку Сорокин. — Ах, как напугала!

Пока утка тянула над вершинами куда-то в верховья Шилекши, Мишка, задрав голову, радостным взглядом провожал ее.

Когда выбрались наконец к мосту, в лесу уже наступила пора вечерней зари. Она тихо зардела над соснами, растекаясь все шире в неподвижном холодеющем воздухе.

Здесь, на мосту, Мишка как-то по-новому увидел и бригаду и себя. Он неожиданно стал глядеть на все уже не через пугающую неизвестность весновки, а как бы из самой весновки, в которой теперь был наравне со всеми. Видимо, по мере того как исчезала непривычность дороги, барака, штабелей, он постепенно стал ощущать себя не отдельно ото всех, одиноким в этом мире, а уже частью бригады, которой никогда не может быть плохо всей сразу. В ней всегда есть и доброе, и радостное, а значит это принадлежит и ему, если он этого хочет. Сейчас его жизнь состояла как бы из двух — личной и бригадной, умом он этого не понимал, а душой уже чувствовал.

Мост был старый, деревянный, с перилами, обмытый и обдутый непогодами, выгоревший на солнце до сизоты.

Положив на колени полевую сумку, Чекушин сидел посреди него и что-то подсчитывал в своей тетради, когда бригада наконец вышла из леса. Княжев устало подсел к мастеру, а люди повалились на мост как на пол. Лежали, раскинув руки и ноги, многие разулись. После дневного солнышка дерево отдавало сухим легким теплом, и было так хорошо лежать на нем, глядя поверх вершин в небо.

Княжев с Чекушиным обсуждали, где ставить цепочки в разливах, на каких кривулях — дежурных, а бригада курила, даже разговоров не было слышно. Солнце уже едва сквозило через лес, ожили, начали высвистывать вечерние птицы, дятел опять принялся постукивать в вершине сухары. Все слушали и молчали.

Уставший день медленно отступал, уходил вместе с солнцем куда-то за леса, и обе реки постепенно темнели, потому что все длиннее и гуще становились отражения сосен в них.

Лух по сравнению с Шилекшей был уже величавой рекой. Он катился не так бурно и суетно, как Шилекша, в нем отражалось пламенеющее над лесами небо, и птицы, сидя на вершинах елей, не пугались человека, появившегося на другом берегу. Редкие небольшие льдины плавно несло сейчас его серединой, темными черточками на светлых разводьях вырисовывались бревна.

Никто ничего не говорил, только голубой дым от цигарок медленно плыл над головами и таял в неподвижном воздухе. Усталость морила всех, истома. Все бы так и уснули тут на теплых сухих досках, если бы Княжев не ударил обухом топора по гулкому горбу моста: «Пошли!»

Вернулись на поляну уже ночью. Барак чернел древне, невозмутимо. Далеко за вершинами проклюнулись звезды.

Девчонки накормили мужиков при лампе пшенной кашей, напоили чаем, другого они пока не готовили.

«Ну, теперь только спать, — облегчающе мечтал Мишка, едва сидя за столом. — Спать, спать...»

Но когда вышел из вагончика, то увидел, что люди не расходятся, чего-то ждут. «Неужели работать?» — с ужасом подумал он.

— Разбирай шесты! — скомандовал Княжев. И Мишка понял, что он не выдержит, что это что-то невероятное... Но зря напугался: на шесты надо было только насадить багры, приготовиться к утру.

К углу барака с северной стороны шестов было прислонено много, любой толщины и длины — выбирай по вкусу. И все выбирали себе, прикидывали по руке. А топоров было всего три, и поэтому ждали. Мишка занял очередь за Шаровым. Зазвенела тонко сталь топоров, сшибая сучки, забелели шесты. Мужики ругались, потому что шесты были сырые, тяжелые: «Такими все руки вымотаешь». Это была недоработка мастера, коменданта. Если б ошкурить шесты недели за две да поставить их на солнышко — они б легче стали вполовину, а сейчас — будто свинцовые.

Мишка выбрал шест прямой, не велик, но и не мал, как раз по росту. Можно было найти и потоньше, но Мишка боялся: легкий маленький шест на сплаве всегда считался приметой лодыря. Ожидая топор, он сходил в барак, вытащил из рюкзака тряпицу, в которой вместе с железкой багра было еще с пяток гвоздей.

Народ на улице постепенно редел, а шестов возле крыльца белело все больше. Две лампы, горевшие в бараке, не гасили: свет, падающий из окон, был единственным освещением и на улице. Мишка зорко наблюдал, как насаживают багры. Он не однажды видел, как это делается, но сам никогда не пробовал и поэтому боялся, что не сумеет, особенно при чужих. Поэтому даже перепустил Васю Чирка вперед себя, чтобы остаться на поляне одному.

Когда топор с нагретым топорищем оказался наконец у него в руках, он не спеша принялся тщательно ошкуривать свой шест, любовно, внимательно — ждал, когда уйдут последние. Самое главное — надо было правильно заточить конец шеста: немного набок, чтобы пика торчала прямо. Попробовал — и получилось! Тогда он уже уверенной рукой забил и гвозди, дважды загнул их концы и вогнал в глубь шеста. «Вот и все!» — ликуя, сказал вслух и решил: «Значит, и во всем остальном буду не хуже людей. Значит, сумею...»

На поляне был он теперь один. Переполненный радостью, сидел на чурбаке, где затачивал только что шест и ножичком вчистую обрабатывал багрище. На самом конце шеста сделал свою метку — вырезал ножичком букву «Х». И в это время свет в бараке погас. Необъятная чернота разом накрыла все эти леса заодно с бараком, с вагончиками. Уже не было звезд и никакого просвета вверху, была только большая тишина, погруженная в большую ночь. И Мишка враз ощутил себя маленьким.

Когда вошел в барак, там уже густо храпели, отовсюду слышалось ровное глубокое дыхание. Было тепло, жарко даже. Пахло мокрым вымытым полом, портянками, развешенными вокруг печи на веревках, и среди всего этого тонко, скипидарно тянуло свежей елкой: кто-то догадливый прислонил к печи свой новый шест.

Раздевшись и ощупью пристроив сапоги и портянки у печи, Мишка по влажному холодному полу прокрался к своей койке.

За всю свою жизнь он не испытывал такой усталости, нытья во всем теле. Эти два дня, как вышли из Веселого Мыса, казались длиной в полжизни. Даже с трудом помнилось, что было вчера, а что сегодня. Он еще успел подумать с радостью, что вот и узнал, как жили дед, отец... и тотчас перешел в какое-то беспредельно благостное состояние, лишенное времени, пространства и тяжести. Он будто умер, и так быстро, что не успел ни подумать, ни заметить этого — потерял и жизнь и себя.

7

Ночной мороз до алмазной твердости прокалил снег, «застеклил» лужицы и озерины, но живой напористый стрежень взыгравших рек остановить уже не смог. Вода в реках все прибывала.

Едва-едва начинало брезжить над спящими лесами, еще не было ни шороха, ни звука в темной хвое, беззвучно и окаменело стоял барак, а по санному следу уже пробирался лесом одинокий путник. Шел он уверенно, лишь иногда оступался и хрустел мерзлым снегом, на плече у него был легкий, чисто обструганный шест-багор, а на спине обычный рюкзак. Несмотря на ночь, шел он без боязни, спокойно — как человек, хорошо знающий эти места. Это был Иван Пеледов — двадцать первый весновщик бригады Княжева.

Лет пять назад он уговорил Княжева включить его в эту бригаду и с тех пор каждой весной приходил на Шилекшу. В Побочном Пеледов жил давно, хотя был приезжим. Раньше он работал в Москве, имел жену, двух дочерей, еще до войны защитил кандидатскую диссертацию и вел курс политэкономии в военной академии. Но во время войны был ранен, потом получил еще и контузию. Долго лечился, вроде поправился, однако преподавать ни в академии, ни в институте уже не мог. Обращался к разным профессорам, но прежнего здоровья себе так и не «выхлопотал». Хотя физически был крепок, но что-то основательно нарушилось с памятью. Он мог не помнить, что было с ним прежде, что хорошо знал раньше. Потом память прояснялась, но в иные времена он наглухо забывал даже, как зовут детей, жену. Врачи запретили ему умственный труд. Он устроился работать грузчиком в речном порту. Жизнь считал уже конченой, начал выпивать. Жена, тоже научный работник, некоторое время еще жила с ним, переносила все, но, видя, как он опускается все больше, решилась на последнее — развод. Молодость у нее уже уходила, и она не стала упускать подвернувшуюся возможность — вновь вышла замуж. После этого Пеледов покинул столицу, уехал «умирать», как он сказал, в леса. Врачи давно советовали ему не только физический труд, но и жизнь в спокойной обстановке, на природе. На родину, в свою деревню, Пеледов не вернулся, а выбрал Побочный — в своем же районе — считай, почти на родине. Так и жил тут. Зимой работал лесорубом, а весновать устраивался в последние годы со своими мужиками: Веселый Мыс был недалеко от его родной деревни, которой теперь уже не было — с укрупнением колхозов ее перевезли на центральную усадьбу.

Не все в бригаде знали историю Пеледова, однако по примеру бригадира, Сорокина и Лукова относились с нему уважительно. Любил и Пеледов эту бригаду, он всегда ждал весны, ждал встречи с земляками, как свидания с родиной. Те, кто был постарше в бригаде, хорошо помнили его отца, да и самого Пеледова еще по молодым годам.

Каждое лето приезжали в Побочный дочери Пеледова, одна была замужем, и он принимал их с радостью. Так и жил.

О приходе бригады он узнал вчера вечером, как вернулся домой. В ночь собрался и вот с зарей шел на поляну.

Было еще очень рано, едва начался пятый час, но широкие окна барака уже обозначались синеватыми квадратами. Княжев только проснулся, сидел на койке и тихонько обувался. Когда надел оба сапога, тогда и подал по-военному команду.

— Подъем! — как громом разрезал он спящую тишину. Его слышно было даже на улице — ранняя ворона шарахнулась от окон.

Мишка, едва преодолевая разбитость всего тела, обулся и оделся, когда из барака выходили последние. Он не очень и спешил, потому что думал: «Все сразу в вагончик-столовую не уберутся, надо будет ждать...»

Он выскочил на крыльцо и насторожился, будто молодой зверек: в ноздри так резко ударило лесной морозной свежестью, что слегка закружилась голова. Заря только начиналась, и какое-то гулко-радостное алое торжество совершалось на небе, на поляне и по всему лесу. Но людей у крыльца уже не было, на столовой-вагончике висел замок, а возле угла барака белел всего один шест.

Екнуло у Мишки сердце, схватил он скорее шест — и отлегло: на самом кончике шеста был вырезан крестик «Х». Прислушался — шаги хрустели уже в лесу, по дороге к Шилекше. В бору догнал шедшего сзади всех Шмелева, пристроился за ним — никто даже не оглянулся. Тогда только и перевел дух.

Это было их первое утро в лесах, и они чутко вглядывались меж стволов, нюхали воздух и слушали лес, идя за своим вожаком. Княжев вел их уверенно, хотя и сам в нынешней весновке пока сомневался. Но он знал, что людям сначала надо вжиться в этот морозно-гулкий лесной мир, раствориться в нем, чтобы потом уж вершить свое дело.

Вышли к штабелю, забрались на бревна. Коричневая вода Шилекши все так же напористо, как и вчера, пробиралась меж снегов и деревьев. Она шумела на поворотах вверху и внизу. Шум стоял ровный, сплошной, но с нижнего поворота, который был виден им со штабеля, журчание было отчетливее и сильнее — тут течение подмыло левый берег и в воду упала молодая елка. Ее развернуло вершиной вниз, через ствол и лапы вода переливалась светлыми полотнищами, и все затихли, слушая это задорное воркование воды.

О чем они думали теперь? Они были на месте, у своей реки, о которой не раз вспоминали зимой. Сейчас она была рядом, у ног. Может быть, именно река больше всех научила человека мечтать, думать, соизмерять... Она была всегда деятельна, была в вечной терпеливой работе. Она научила человека плавать, использовать ее силу, она первая избавила его от оков земной тяжести. Но река бездумна, она с одинаковой удалью вершит и нужную и вредную работу. Думать должен был человек. И он думал. Века, тысячелетия... Много всего передумал. Теперь думали еще раз и они.

Луков, подойдя к воде, стал умываться:

— Глаза хоть промыть. Ну, ешь твою вошь, разгулялась как на свадьбе.

— Хорошо, будто на дрожжах прет, — отозвался Сорокин.

— Пусть дуроломит, нам легче, — задорно подхватил Чирок. — Вон как завивает, хоть мельницу ставь.

— Ну, кто не умывался? — шутя крикнул Княжев и полез со штабеля. Он снял шапку, помыл руки и влажной пятерней протер лицо. — Не больно тепла, — сказал, улыбаясь.

Еще кое-кто последовал его примеру, слезли со штабеля.

— А вы что, сухопутные?.. — крикнул Княжев тем, кто сидел недвижно. Взял свой шест и, как в детстве, плескуче ударил им по воде, обдав всех на штабеле дождем брызг. — Утирайтесь!.. Расходись по штабелям!

И пошли, кто куда, полезли через проваливающийся настовой коркой снег к соседним штабелям.

Мишка остался, где был, вместе с Княжевым, Шаровым, Луковым. Он еще оглядывался, отмечал про себя, кто куда пошел, а из-под ног у него уже брали бревно. Это была ровная и гладкая, будто литая, сосна. Княжев с Ботяковым с силой катнули ее пиками багров, и она, разбежавшись по стелюгам^[3], хлопнула по живому зеркалу воды. Сквозь кисейную занавесь брызг Мишка увидел, как искорежилась вершина отраженной в воде ели и вся она волнисто закачалась, выпирая попеременно в стороны, будто резиновая, от вершины и все ниже, ниже — к другому берегу, где росла.

— Берегись! — Мишка едва успел отскочить, Ботяков с Чирком катили толстую прямую ель. Она разбегалась все сильнее (штабель был немного покатым к воде), с хрястом лопнула стелюга, и елка, на лету вращаясь, полетела в реку. Опять как выстрел плеснула вода — снова искорежило начавшее было выправляться отражение ели, а бревно, наматывая на себя прозрачную водяную пленку, отплывало от штабеля все дальше. Потом послушно устремилось по реке вниз. Мишка загляделся, и ему чуть не отдавили очередным бревном ногу.

Слышались такие же всплески и с нижнего, и с верхнего штабелей. Перепрыгнув бревно, Мишка побежал в начало штабеля.

Все бегали бегом, с азартом, и работа показалась Мишке веселой озорной игрой. Само собой получалось, что катали они бревна вдвоем с Шаровым. Всего на штабеле было три пары, Княжев оказался седьмым, но он только отковыривал бревна от штабеля, и их тут же подхватывали другие сплавщики. Работали быстро, брызги взлетали выше штабеля, дождем сеялись на людей, бревна, реку. Мишка не испытывал никакой неловкости. Ему казалось, что никто сейчас и не глядит на других: успевай только прыгать через бревна.

8

А на поляне, возле сосны, впервые в эту весну разгорелся настоящий тетеревиный ток. Токовик слетел с сосны в тот самый момент, когда весновщики скрылись в бору. Впервые к нему подсели еще три тетерева, и все, перебивая друг друга, принялись урчать и бегать по поляне, подпрыгивать с поворотами в воздухе. Они азартились, угрожающе шипели, но до драки дело не дошло: каждый из них как бы обтаптывал свою маленькую полянку, и каждый пел свою песню. Тетерки квохтали и прятались где-то в лесу, перелетали все ближе к поляне, но на землю не садились.

Почти вместе с началом тока Настасья с Галей открыли свой вагончик, растопили плиту и начали готовить. Комендант Сергей подносил к вагончику дрова, складывал их тут клеткой, стучал, кашлял... Тетерева слышали все это, но делали вид, что не обращают никакого внимания на людей, как и они на них.

Мишка не знал, много ли прошло времени, он настроился работать до обеда, но Княжев вдруг хлопнул рукавицами и с силой воткнул багор в толстую сосну:

— Оставь маленько! Пошли завтракать!..

Когда мужики вышли из леса, доходил уже девятый час. Солнце стояло высоко, на поляне хорошо пригревало, было полуденно тихо: ток у тетеревов уже закончился.

Вагончик был небольшой, человек на семь. Пока завтракала первая партия, одни сидели на крыльце, другие ушли в барак, кто-то принес с реки и пересаживал свой багор при дневном свете...

Когда Мишка направился к вагончику, навстречу выходил Шаров и, улыбаясь, сообщил громко:

— Иди погляди, какая там курочка за раздаткой.

Мишка нырнул в вагончик, и его удивило, как все тут чисто и обе поварихи в белых, совсем свежих халатах и таких же колпаках. Сплавщики ели, побросав фуфайки и шапки в общую кучу в угол у входа.

— Погуще клади, воды-то не больно лей, — говорил у раздатки коренастый Ботяков.

— Через край выпьешь, — ответила ему Настасья, высокая рыжая красавица, с красным от жары лицом. По ее глубокому голосу Мишка понял, что она смелая и уверенная в себе. А второе накладывала совсем еще молоденькая, тонко перетянутая по халату пояском повариха. Может быть, она была ровесницей Мишки: от взглядов и мужицких слов она опускала глаза, и Мишка отметил, какие у нее длинные и густые ресницы. Ему так понравилось, что она смущается взрослых, как и он, и сделалось обидно, что Шаров, поди, всю ее «ощупал» своими серо-наглыми большими глазами. Мишке уже хотелось защитить ее от кого-то, оберечь незаметно.

У Настасьи красота была открытая, вся на виду. Была Настасья крупная, белозубая, с густой гривой волос, которые едва убирались под колпак. За раздаткой стояла она уверенно, вызывающе выставив вперед тяжелую упругую грудь, распиравшую тесный халат. Весь ее вид как бы говорил: «Вот я какая, смотри». А глаза, встречая мужиков, как бы спрашивали: «Ну, и что скажешь? И что дальше?..» А Галя рядом с ней выглядела застенчивой. В ослепительном сиянии Настасьиной красоты она казалась еще меньше, незаметнее. Но в ней хороша была чистая, будто удивленная сама собой юность, еще непознанная и наивная. Волосы, брови и глаза у нее были черные, блестящие на белом без единой морщинки лице. Женственность в ней не выпирала еще так открыто и вызывающе, как у Настасьи, а сдержанный характер не привлекал мужских взглядов и не давал повода к вольной шутке или легкомысленному намеку. Мишка скорее почувствовал все это, чем понял умом, почувствовал тем особым чутьем, которое сближает совсем незнакомых людей илидержит на расстоянии тех, кто хорошо и давно знает друг друга. То, что ее зовут Галей, он услышал позднее, даже и не запомнил от кого.

9

Дмитрия Лукова на весновку Княжев брал всегда. И был Луков всегда правой рукой бригадира. Работник он был неутомимый, зарывистый. Всю жизнь он прожил в деревне в трех верстах от Веселого Мыса, рано женился. Жена, будучи старше его на шесть лет, давно состарилась, выглядела рядом с ним как тетка — крикливая, неопрятная. Уходили ее колхозная работа и дети. А он и на шестой десяток вышел молодцом: был черен, сухощав. Его не валила никакая работа, ни вино, ни бессонные ночи. Всю жизнь был он резок, неуступчив. Всю жизнь мечтал о сыне, а получались все дочери (двух уж выдал замуж). На жгонке^[4], в бойкой вятской стороне, была у него в одной опрятной деревне молодая вдова Зоюшка, у которой росла похожая на него дочка. Луков всякую жгонку заходил к Зоюшке, оставлял денег. Домой возвращался навеселе и всегда с подарками. Отпаривался в бане и привычно, с крестьянской покорностью впрягался в семейный хомут. И тянул его безропотно всю зиму — до весновки.

А на весновке вновь воспарял духом — работал за пятерых, никого не боялся и никому не подчинялся. Да и кому ему было подчиняться. Вдвоем с Княжевым они намечали дело, тотчас сообща вершили его, и он при этом работал больше всех.

Завтрак был недолгим. Когда вернулись к реке, не сразу заметили на одном из штабелей мастера Чекушина. Он опять что-то высчитывал в своей тетради.

Вода в Шилекше заметно поднялась, и уже почти совсем стопило верхний штабель. Сильное течение упиралось в торцы бревен, отделяло их и уносило, а верхние ряды начинали с грохотом катиться в воду.

— О! Понятно дело! Сама просится... — с гордостью оглянулся на бригаду Княжев.

— Давай ломи, матушка, поработай на мужика!

— Да, играет вода, — задумчиво, как бы про себя сказал старик Сорокин.

— За неделю посбросать надо, — оторвался от тетрадки Чекушин, — особенно с верхов. Надеюсь на вас, — тут он поглядел на Княжева. — Ночи прихватывайте...

— Оно конечно, спать некогда, не за тем шли, — цыгански блестя глазами, сказал Луков, нетерпеливо сжимая древко своего багра. — Рублей по пятнадцать на день надо бы заработать.

— И по двадцать не жирно! — бойко подхватил Вася Чирок и весь задорно подвинулся вперед, выставив острый нос. Все поглядели на него, и всем сделалось немножко смешно и весело.

— Лодчонку бы, — сказал Княжев. — Зимой надо было завезти на тракторе. А так ребятишек перетопишь.

— Сплавщик и на бревнах должен уметь, — ответил Чекушин.

— Ну, парень, не скажи... Снежница ведь.

— Так-то оно так.

— Хоть бы на штаны заработать и то ладно, — вслух продолжал думать Сорокин.

— Куда вам деньги-то, на вино только да на табак, — сказал Чекушин, чтобы подчеркнуть свое «интеллигентское» и не колхозное положение.

Саня Ботяков, еще больше раздавшийся после завтрака, его будто распирало здоровье изнутри, напружив свою красную шею, бухнул:

— Нам бы овраг вина да кубометр денег.

Все засмеялись и начали разбирать багры.

— А ну подходи! — крикнул Княжев. Почти вместе с ним подошли к почти метровой толщины елке Луков с Мишкой.

— Ох, елочка хороша! Бери...

— Оп-па! Катись в Москву на балалайки.

— Ходи веселей! — И забегали все снова взад и вперед, засновали по штабелям, полетели над рекой брызги и выкрики.

— Еще взяли!

— О, какой инвалид!

— Яшка, хватай одноногого...

— У нас любой пойдет.

— Не пойдет, так некошниной стащим.

— Ботяков, бери на крючок! Юзом его... А-ах!

— Вот так тебя!

— Видали всяких!

— Палубник!.. Подходи..

— А нам все равно. Хоть столб, хоть шпала — лишь бы в воду упала.

— О-о! Вот это бомба. Как твоя тешша. С поясницой.

— Валяй ее, пусть искупается.

— Вот твою бы так-то.

— Да ты что, Чирок! Она у меня и без купанья-то как строка жалит. А тут и голову откусит. Верно, Иван?

— Наоборот, поласковее будет, как моржиха.

— Стягом ее! Шмель.

— Тешшу-то? Ты что!..

— Ха-ха-ха!

— Жарави́, жарави́! Поддевай солощее. О-ох...

— Стелюгу-то сломает, лешая.

— Ишь, растолстела.

— Жирно росла...

— Годов девяносто будет.

— Векову-уха...

— Стара дева, мать-ее!.. Шаров! Помоги, не смогаю.

— Разом. А-ах!

— Берегись! Мишка, пташек не лови! Со стелюгой поцелуешься.

Бревна были разные, и катились по-разному, и породы были разной: сосна, ель, пихта, лиственница, осина... Ясное морозное утро переходило в день, солнце уже поднялось выше леса, и с каждым упавшим в воду бревном на миг расцветала в мельчайших брызгах, вспыхивала над штабелем мокрая радуга. И Мишке вместе с Витькой Шаровым хотелось каждую ровную и толстую елку раскатить так, чтобы радуга взметнулась выше всех. Но бревна были не все гладкие. Однако мужики, войдя в азарт, не переставали над каждым бревном подшучивать.

— Бери сосну, вот она красавица.

— Сама идет. Как под венец катится.

— А гладкая-то, хоть сосна, хоть баба, всегда податливее.

— Говорят...

— Сам-то не знаешь.

— Откуда, милок? Только втору жену доживаю.

— А на стороне сколь? Жгонить ходишь — ербезят^[5] не считаешь?

— У молвашки^[6] спроси, — жмурясь на радугу, загадочно улыбнулся Луков. — Подходи давай, двугорбый.

— Верблюд.

— Берем, заготскот...

И опять по урезу штабеля взметнулась радуга. Она была совсем рядом, казалось, рукой достанешь.

— Ух ты, как извилась!

— Зло росла.

— Бери на руки!..

— Как покойника... О-ххой! Запевай, мужики.

— «...Новопреста-авленная-а раба бо-ожия-а...»

— Сначала обмыть бы надо...

— Сейчас обмоется.

— Бросили!..

И вновь яркая радуга постояла недолго в брызгах.

10

Мишке казалось, что теперь катание бревен будет бесконечным. Но когда у него отмокла на лбу шапка и стала появляться одышка, Княжев крикнул:

— По-окури!

Княжев точно знал, сколько надо работать, а сколько сидеть.

Все повтыкали багры в бревна и уселись на штабеле лицом к воде.

Мишка все еще изучал бригаду. Теперь он уже не боялся Княжева, Лукова, Чирка, Шмеля, Ботякова... Уже присмотрелся к ним в дороге, кое с кем поговорил и почувствовал, что они к нему относятся по-доброму. Но он еще побаивался Сорокина и высокого русого парня в солдатских галифе и тельняшке. Его все называли почему-то моряком и лишь изредка Степаном. Он большей частью молчал, в разговоре отводил от собеседника зеленые острые глаза, а когда люди спорили, снисходительно улыбался. Мишка боялся его, не хотел работать с ним на одном штабеле, сидеть рядом на перекуре. Было неприятно, даже когда он просто глядел, как Мишка катит свое бревно. Уж слишком он был себе на уме, будто таил что ото всех.

Примерно так же принял Мишка поначалу и Пеледова, подумал: «Еще один такой». Но уже в первый перекур оказалось, что Пеледов многих знает, как и его знали почти все. Был он разговорчив, работал как-то шутя и постоянно улыбался своим наполовину беззубым ртом.

Когда пришли на обед, на поляне, со всех сторон окруженной лесами, было тихо и солнечно. Здесь, в безветрии, казалось даже жарко. Мишка впервые вспомнил свою деревню, мать, подумал, как это все далеко, и чуть не заплакал — понял, что всего этого долго не увидит.

После обеда переходили, залезали на все новые штабеля, оставляя после себя непривычно низкий, усыпанный сосновой корой берег. До вечера, казалось, еще очень далеко. И Мишка неожиданно для себя вдруг стал догадываться — это катание бревен с брызгами выше штабелей, вначале показавшееся детской игрой, может превратиться в настоящую каторгу. Отдохнувшее было с ночи тело уже вновь начинало ломить от усталости и боли. Руки отказывались держать багор, шест вываливался из пальцев, казался толстым, тяжелым...

Мишка давно уже ждал, когда Княжев крикнет свое обычное: «Хватит!» или «Оставь на завтра». Но Княжев все катал и катал — молча, размеренно, будто мечтал о чем-то в работе. Вот уже солнце совсем ушло за вершины, длинные тени от сосен перехлестнули реку, а Княжев будто забыл, что ему надо скомандовать. Он отошел в сторону, не спеша снял рукавицы (он один из бригады работал в рукавицах) и стал закуривать. Подошли к нему и другие и тоже закурили. А на двух других штабелях еще докатывали последние ряды. Тогда Мишка понял, что Княжев потому и не командует, чтобы закончили они там. Да и неловко, наверное, было кричать в лесу теперь, когда все уже утихомирилось.

Ласково двигалась возле штабелей Шилекша, уносила последние бревна. Пожуркивала вода, огибая полузатопленный штабель вверху, бревна иногда глухо бумкали, сшибаясь на повороте.

День уходил из лесов и, уходя, оставлял в самых непролазных чащобах тяжелый влажный сумрак, плотную тишину.

Слабой неровной тропинкой, тонувшей в снегу, возвращались на поляну. Устали так, что не хотелось даже переговариваться, только шуршала под сапогами подмерзающая к ночи снежная каша, да изредка глухо хлестала по фуфайкам отодвигаемая по очереди тяжелая сосновая лапа.

Как ничтожно малы были этот барак и сама Шилекша среди вечнозеленого массива леса! Будто сухая сосновая шишка в траве, доживал в хвойном царстве лесов этот потемневший присадистый дом. Сколько судеб и снов перевидели его потемневшие бревенчатые стены — сколько жизней промелькнуло тут веснами! И все ушло, кануло в реку времени, угасло, как весенний шум ветра в вершинах сосен.

Этой весной, когда мужики пришли сюда весновать, в мире как обычно совершались своим чередом великие и малые события: войны, пожары, землетрясения. Где-то круглосуточно шумели, неслись оголтело в своей жизни миллионные города. Мир спешил судорожно, безумно...

А для них не было ничего важнее Шилекши и штабелей на ней. Эта река и поляна были для них сейчас центром мироздания, центром их жизни. И это ощущение ясности и правоты своего дела, правильности своей жизни давало им душевное равновесие и неосознанное ощущение своего нравственного превосходства перед многими людьми. Они ничего не говорили об этом, но хорошо понимали, что если бы все жили сейчас так, как живут они, все в мире было бы ладно.

Может быть, один Мишка только и мучился среди них неустроенностью собственной жизни и искал в ней свой особый и верный путь. Ему казалось, что большей беды, чем его, в мире не существует, и нужно скорее наладить свою жизнь, и тогда все вокруг станет хорошо и просто.

Как и вчера, поужинав, весновщики сразу ушли спать.

А Мишка опять остался на поляне. Надо было обдумать, обозреть мысленно прошедший день, — взглянуть на жизнь, куда она опять несет его, тащит вместе со всеми. Туда ли?

Он сидел напротив барака, на своем излюбленном чурбаке, где затачивали шесты, и думал. Возле барака белели несколько шестов. Мишка видел, что несли свои шесты с реки опять Сорокин, нес Ботяков и еще кто-то — двое или трое. Он знал, что несли они пересадить их или поправить насадку. Но зачем нес Сорокин, зачем поставил он свой шест возле крыльца, отдельно ото всех? Пошел поглядеть. И когда взял шест в руки, не поверил себе: шест был легок, будто камыш. Руки совсем не чувствовали его веса, дерево было сухим, теплым. Изумленно Мишка перекидывал его с руки на руку, размахивая им в воздухе, — легкость была не кажущейся.

Мишка подумал, что и вчера лег позже всех и сегодня задерживается и скорее побежал в барак. Через пять минут он уже спал младенчески-глубоким, облегчающим душу и тело сном.

И все в этом мире спало. Где-то на краю Веселого Мыса тревожным и тяжелым сном спала его мать, и во сне привыкая к своей вдовьей доле. Нахохлившись, дремал под своей излюбленной елью старый задиристый тетерев.

В ямке под можжевелиной, сунув под крыло клюв и повернув голову здоровым глазом вверх, чутко дремала утка. Еще с вечера она раздвинула клювом старую рыжую хвою и шишки, пособирала сухой травы, высохших листьев, уложила все это на дно ямки и присела тут, вобрав лапы в теплый пух. Она чувствовала, что это ее самое родное место на земле, и готовилась завить здесь свое первое гнездо.

11

Княжев привык к жизни относиться спокойно и вдумчиво. Образования большого он не имел, с детства работал в колхозе и сезонно на сплаве. Отвоевал войну, был ранен, не сильно, вернулся, и опять жизнь его шла старой колхозной дорогой. Дочь была давно замужем, сын оканчивал университет, и оставались они с женой вдвоем. Работы он никогда не боялся и надеялся в жизни только на себя, на свои руки и ум. Бригаду набирал всегда по собственному разумению, пеструю: на каждый «параграф» — своего человека. Другие бригадиры над ним смеялись, но он от давнего правила не отступал. Лукова брал как своего заместителя по работе и главного организатора, Сорокина — для ума, Шмеля — для веселья, Шарова и Хлебушкина — для побегушек, Ботякова — для силы, Пеледова — как знатока законов и главного экономиста... Все у него было рассчитано, проверено. И он не боялся со своим народом никакой весны, никакого сплава. Сейчас он видел, что первый день на Шилекше прошел хорошо, вода была в рабочем уровне, люди осмотрелись и уже опробовали себя в деле. Он раньше всех лег, входил в норму после дороги и всех волнений и был уверен в завтрашнем дне.

Спали в лесу звери и птицы, кому положено было спать. Глухо шумели вершины старых деревьев, а над ними низко неслись холодные тяжелые тучи. Жестокий северный ветер, неожиданно смявший ровное размеренное тепло юга, гнал их издалека с какой-то тайной поспешностью.

Утром, когда весновщики в темноте уходили на работу, морозно скрипело крыльцо барака, доски ступенек были скользки от инея. А бревна штабеля, кое-где покрытые нежной опушкой инея, были ледяные: от них мерзли подошвы ног даже через сапоги.

Со сна было зябко в куцых фуфайках, хотелось скорее разогреться в работе. Спокойные заливины Шилекши, куда не заходило течение, прихватило лаковым блестящим ледком. Высушило слежавшиеся сугробы, они стали тверды будто каменные. За ночь вода в реке заметно «усохла», оставив по берегам белые ледяные закрайки. Когда упали в воду первые бревна, хрупкие ледяные провиси с берегов стали рушиться с тихим покорным звоном. Шесты у багров были тоже побелены инеем, и пальцы немели от холода. Их грели дыханием. Мишка позавидовал Княжеву, который работал в рукавицах, да Сорокину с Пеледовым — их шесты были сухие, теплые.

Лес, казалось, еще спал, был недвижим, только изредка откуда-то из глубины его доносились попеременно гигантские рокочущие скрипы.

Когда, разогревшись, уселись на перекур, эти дребезжащие звуки, начиная с верховьев, пронеслись по Шилекше вниз с такой оглушающей торжественностью, будто сам лесной бог прокатился по своим владениям на гигантской колеснице. Не все из бригады знали, что это были любовные «песни» дятлов. Еще в детстве Мишка читал, как дятел с зимы выбирает себе сухое надломленное дерево и в гулкой утренней тишине бьет в отщепу клювом, как в барабан. Так он зовет самку. Свою территорию дятел ревниво охраняет и свой инструмент никому не дает.

Здесь, на Шилекше, жили три дятла: один в самом верховье, другой в среднем ее течении, где мужики сидели сейчас, а третий — в самом чапыже, между Шилекшей и Лухом. Верхний играл неровно, с дребезгом, как-то бестолково у него получалось: то коротко, то затяжно. Раз за разом он начинал сызнова, будто примерялся и все никак не мог отладить свой инструмент. Поэтому и торопился, нервничал. Наверно, он был еще молодой дятел.

Средний возвещал о себе долгим приятным рокотом: «Др-р-р-р-о-о!..» И лес звучно откликался ему. Дятел с наслаждением слушал, ждал, пока не стихнет окончательно эхо. Потом пускал новую очередь.

А нижний, видимо, самый опытный, давно знающий себе цену солист, играл редко, уверенно и с большим достоинством. Он будто бы отворял и затворял давно немазанную громадную пересохшую дверь: «То-то-то-то-то-тооо!..» Отворит и ждет, словно пропускает кого. Потом не спеша начнет закрывать. Два других за это время раз по пять сыграют, а этот не спешит, важничает.

Именно так представлялось все это Мишке. И он слушал, раскрыв рот, и улыбался, сам не замечая того.

Когда дятлы делали перерыв, ясно прослушивался весь лес: высвистывали дрозды, тенькали синицы, от тетеревиного воркования рокотала вся округа. Звуки повторялись и усиливались многократно сосновым эхом, волнами перекатывались по лесу. Песни шли нескончаемо с напором со всех сторон — все стенало, изнывая от полноты жизни. Мишке казалось, что сейчас пронизана счастьем каждая иголочка здесь и даже сам воздух — совсем особый, никогда не знавший гнетущего человеческого горя. И весновка вновь показалась ему неведомым доселе праздником, о котором знали в этом мире только они, особые люди — сплавщики.

Мишка огляделся осторожно, и волна обиды захлестнула его: никто из весновщиков не вслушивался в это торжество леса. Покурили и опять буднично взялись за багры.

Когда солнце поднялось выше сосен, Княжев повел бригаду на завтрак.

Тетерева в это время еще сидели на поляне. Правда, они уже не пели, а отдыхали, прохаживаясь меж сосенок. Но сам хозяин тока — Старик — еще не угомонился, он еще поуркивал задорными короткими очередями, будто проверял, поддержат ли его другие. Но ток иссяк, тетерева разбрелись по всей поляне и уже по одному незаметно снимались.

В это утро, дав солнцу подняться над вершинами, потянул над лесом, как ночью, не сильный, но настойчивый северный ветер.

Княжев отметил это еще утром, по дыму от вагончиков, и подумал, что вода теперь пойдет на убыль и что надо бы хоть один круг проволоки принести к бараку — так, на всякий случай. Поэтому с утра, по насту, он отправил за проволокой одного из сплавщиков, выпросив у коменданта Сергея санки.

Теперь круг проволоки валялся возле вагончика, и Луков, раньше всех позавтракав, уже отрубал от этого круга несколько витков, чтобы захватить их с собой на реку. Увидев это, Княжев мысленно одобрил Лукова и, закуривая на ступеньках вагончика-магазина, сказал:

— Вечером надо будет отжечь, помягче станет. А то все руки изломаешь.

Луков сверкнул на него цыганскими глазами и, довольный, что Княжев одобряет его (а это он понял по голосу), поддержал бригадира шуткой:

— На ночь костер распалим — к утру сварится.

12

Они медленно шли к реке уже привычной дорогой, не чуя никакой беды. Жизнь и работа у них налаживались, поварихи уже привыкли к их распорядку, знали, когда и что они любят есть, как надо готовить. Хотя сплавщики были непривередливы. Как, например, сегодня — позавтракали вчерашними щами и кашей да еще и похвалили. И девчонки повеселели, Настасья даже напевала, думая, что в обед суп-лапша с консервами придется мужикам тоже по вкусу.

Никто — ни поварихи, ни сами сплавщики — не знали еще, что весь их сегодняшний день был предопределен этой ночью, когда от правобережного верхового штабеля оторвало закомелистую старую пихту. Она тяжело, почти вся погрузившись в воду, отошла от берега и медленно, тише течения, двинулась вниз. На узком кривуле вершина ее врезалась в луговину, а комель развернуло поперек реки. Его бы протащило дальше, как не раз было уже за ночь, но на дне в этом месте была затопленная елка с вывороченными корнями. Елка, подмытая потоком, тоже путешествовала по реке, много раз цеплялась корнями за дно, но ее смывало течением или сшибало бревнами. Здесь же она «ухватилась» намертво. Теперь на нее навалилась пихта, и плывущие сверху бревна стали останавливаться. Когда мужики уходили на завтрак, затор из бревен уже начал расти, бревна крепко упирались лбами в берега, и бревенчатый пыж рос и рос.

Весновщики вышли к реке, а вода уже переливалась через берега и затопляла лес. Стрежнем, стопленные паводком, плыли целые штабеля, на плаву тихо рушились, и растекались во всю ширь реки.

— Козел, мужики! — закричал Княжев. — Всем вниз! Бегом!

Люди, суетясь, запрыгивали на штабель, а штабель уже шевелился, рушился и отходил в стрежень, хватали свои багры и прыгали обратно. Кто-то кинулся кустами вдоль берега. Княжев рявкнул вдогонку:

— Назад! Путаники... На бревна! Становись на бревна! Водой! — А сам уже подтягивал к берегу толстую сосну и прижимал ее к другой. — Становись попарно! Луков, бери Мишку!..

Луков, прижав к берегу две ровные елки, кинул поперек их свой багор и, наступив на него ногой, держал бревна у берега. А сам, яростно стиснув зубы, перегибал много раз проволоку, стараясь переломить ее.

— Чего ты там возишься? — крикнул ему Княжев, выгребая багром на стрежень.

— Схвачу немного, — подсовывая под бревна проволоку, прохрипел Луков, — а то парнишку утопишь...

— Хрен с ним, пусть знает, как весновать! — прокричал уже с поворота Княжев, стоя враскорячку на бревнах.

Мишка переживал — уже все отпихивались от берега: Сорокин, Ботяков, русый моряк, — кто в паре, кто в одиночку, — и устремлялись вниз.

— Крест на тебе ли? — улыбнулся Мишке Луков. — Прыгай! — И больше не оборачивался, начал толкаться багром в стрежень.

Мишке показалось, что Луков даже рад затору, неожиданному делу, где он может развернуться во всю свою силу.

Обхватив подошвами ног бревна, Мишка изо всех сил сжимал их, чтобы они не крутились. Так всегда делали сплавщики. Мишка и сам так катался на бревнах, но то было летом, в жару. А тут — в сапогах, в фуфайке, на берегах снег... Ноги дрожали, кобылка была «живая», и проволока, казалось Мишке, расползается.

Их тащило то боком, то задом наперед, разворачивало так и этак, и они замирали от страха. Бревна всюду плыли густо, и это немного успокаивало. Иногда кобылка^[7] упиралась торцом в берег, ее разворачивало, и Луков смеялся, тревожно оглядываясь на Мишку. Это сближало их, заставляло одинаково думать и действовать. По бревнам каждый из них чувствовал, когда уставали ноги у другого, и по очереди приседали, опираясь руками на шест, положенный поперек бревен. А второй в это время вовсю работал — греб или толкался шестом, чтобы не навалило на берег...

Мелькали за кустами Ботяков со Шмелем, вода всюду бурлила, и чем ниже, тем все больше затопляла кусты и луговины. Луков смотрел на это молча и думал про себя, что теперь двумя десятками багров вряд ли разобрать этот затор.

Но вот течение стало спокойнее, и скоро они спрыгнули на твердые бревна пыжа. Побежали по ним в самое начало затора, где в разных местах мужики уже пробовали вытолкнуть самые «вредные» бревна.

Река была перегорожена намертво. Некоторые из бревен еще шевелились, с дрожью поднимали комли из воды, задирали их высоко вверх и так застывали. Другие вылезали из воды на берег, копали лбами луговину, издавая натужный сдавленный скрип. Оскальзываясь и падая, весновщики кричали, размахивали руками, и не знали, что делать.

Не бегал только Сорокин. Он один стоял посреди затора, держась за свой багор, будто за мачту.

— Не выйдет, ребятишки! — наконец сказал он, глядя на одного Княжева. — Пустое все. Теперь надо большим клином брать по самому стрежню. Вместе с задевой. Прообедали мы, мать честная!.. Ботяков с Луковым! Берите по ваге — жми от берегов. А мы все в середину.

— Подходи! — обретая уверенность, закричал Княжев и поплевал на рукавицы, которые и без того были мокрые:

— Ра-аз, два-а... Взяли! Э-ще-о взяли! Перетыкай в другие... — и опять поплевал на руки. — Разом! Взяли!.. Не останавливайсь... Шевелится-а!.. Жми, жми!.. Играй вагами! Слаби, слаби!.. Давай, матушка-а!..

— Ломи!.. Ходом, ходом! Э-э-э!.. — закричал и Луков на последнем дыхании. И все подхватили утробно, медленно переступая по бревнам.

— А-а-а!.. — летело по лесу. И мужики, веселея, забегали по ожившему затору.

Пыж сопел, выплескивая изнутри скользкие бревна. Заскрипело протяжно.

— Ботяков, Шмель, Мишка — все на бревна! Становись снова на бревна! — командовал Княжев. — Провожаем вниз... Остальные берегом! По кривулям! Сорокин, втроем кверху! По всей реке. Дежурить до вечера! Расходи-ись!

13

Княжев понимал, что теперь уж надо работать по-новому: в разливах срочно ставить цепочки, а на кривулях — постоянных дежурных. Если б все это было сделано вчера, тогда б и затора не случилось.

Но по берегам был еще глубокий снег, а вода прибывала, и Княжев не хотел понапрасну мучить людей — ждал еще день-два, когда Чекушин подвезет цепи, проволоку. Вот и дождался...

Уходить с реки сейчас было опасно: рекой еще плыли стопленные штабеля, и мог возникнуть новый затор. Конечно, это было и хорошо: не надо катать по бревну — вода сама работала. Но сейчас за этой водой нужен был особый догляд. Вслед за разобранным пыжом вода сразу спала, и во многих местах было мелко, а бревна и без скатывания шли кучно. Ах как нужна была теперь вода! Княжев часто поглядывал на вершины — ветер гнал с севера тучи, и, значит, не будет скоро тепла, — думал бригадир.

Весь день бригада была рассеяна по реке. Двоих, Ботякова и Чирка, Княжев отослал за проволокой и цепями. Пока не стаял снег, надо было все перевозить на санках. Погода как раз позволяла: даже днем морозило.

Дежурили весь день, без обеда.

Когда начало темнеть, Княжев закричал в обе стороны ближним дежурным:

— Кончай работу! Передавай дальше!

Мишка с Луковым сразу после затора сделали себе новую кобылку, уже из трех бревен, и весь день плавали на ней по разливине, выталкивая оттуда набившиеся бревна. У Мишки давно уже дрожали колени, ломило спину и хотелось есть. У него слегка кружилась голова, и к вечеру из носа потекла струйка крови. Луков велел присесть ему на бревнах и смачивать переносицу водой. А сам осторожно начал толкаться к берегу. Пристав, они сели под осиной. Мишка держал на переносице синеватый льдистый комок снега, а Луков курил. Тут их и застал крик Яшки Шмеля, донесшийся с верхнего кривуля.

— Эге-ге-ее! — приставив ко рту ладони, закричал вниз по реке и Луков. — Заканчива-а-ай! Ухо-одим!..

Но они еще сидели некоторое время под осиной, чувствуя усталость и облегчение. Потом пошли берегом вверх. На повороте реки, огибая заливину, они согнали Одноглазую. Обиженно закричав на весь лес, она взметнулась над вершинами и полетела на холодно алеющий закат. Она не знала, что делать ей теперь. Под можжевелиной у нее было уже увито гнездо, и сегодня утром она снесла тут первое яйцо. Она сидела на гнезде, когда вода начала прибывать и окружать кочку со всех сторон. Закрыв яйцо пухом, надерганным из брюшка, Одноглазая взлетела, чтобы узнать, что случилось. Она первая увидела затор, но не поняла, что это такое. А когда вернулась к гнезду, яйцо было уже под водой. Теперь, к вечеру, она плавала вокруг своей кочки, вновь обсохшей, но от гнезда осталась только ямка. Она не понимала, что случилось, но знала — гнездо нужно завивать дальше от реки. Когда оглядывала новое место, ее и согнали Мишка с Луковым. Людей она боялась, и теперь полетела в другой залив.

Вечерняя заря была короткой, скупой на малиновую краску. Над лесом рано повисло какое-то тягостное молчание. Обмякшие и притихшие сидели весновщики возле барака, прислонив багры к стене (Княжев распорядился не оставлять их сегодня на реке), потом по одному потянулись к вагончику. Настасья и Галя, узнав о заторе, глядели на мужиков сочувственно, жалея и любя.

А Мишка, наблюдая за поварихами, видел, что им все-таки хочется шутить и смеяться. Но сплавщики были угрюмы, и обе они скоро замкнулись, молча начали мыть нехитрую посуду. Когда они предложили Мишке добавки, он не отказался, взял тарелку из Галиных рук. Стесняться было некого: в вагончике не спеша допивал чай только Сорокин. Мишка боялся, что у него снова пойдет носом кровь и поэтому решил есть как следует. Поужинав, он сказал «спасибо», мимоходом благодарно глянул на Галю.

Возле вагончика горел костер, несколько человек понуро стояли вокруг него. Мишка подошел к ним, и они молча посторонились. Было сумрачно и не по-весеннему холодно. Люди докуривали, по одному уходили в барак. Наконец остался неподвижным только Чирок. Навалившись всем телом на неошкуренный шест, прислоненный к плечу, Чирок прижимал его к себе обеими руками. Мишка долго глядел на него, наконец понял: Чирок стоя спал. Огонь слабо освещал его усталое заострившееся лицо, пламя успокаивалось, садилось на угли все ниже, будто тоже устало. На углях лежали два раскаленных круга проволоки.

Когда Мишка пошевелился, Чирок вздрогнул, засуетился, но, увидев Мишку одного, успокоился:

— А чего я стою?.. Пойду спать, догорит и без меня. Утром проволоку заберем и все. Пошли? — кивнул он Мишке.

— Погляжу немного, — ответил Мишка и присел на корточки. — Не поднялся бы ветер, вдруг на барак повернет, — сказал он по-взрослому.

— Вот, вот, правильно, пригляди, — обрадовался Чирок. — А я пойду. Поглядывай!.. — и понес шест к бараку.

14

Ночью Княжев проснулся: ломило руки. За стеклами шумело, в бараке настыло. Он закурил и босиком, накинув на плечи фуфайку, вышел на крыльцо. Все было бело. Снег лепил прямо в лицо.

Поутру он лежал на крыльце барака, на маленьких елочках вдоль дороги, на бревнах штабелей... В лесу сделалось замкнуто, глухо. Из всех дятлов только один, самый старый, «отворил» спозаранку свою громадную скрипучую дверь — поразился побелевшему миру и «закрылся» снова. Потом стукнул коротко два раза, будто задвинул там изнутри засов, и больше «на улицу не выходил».

Тетерева начали свой ток поздно, и рокот даже самого голосистого из них, Старика, был глухим и казался далеким. На поляну слетели всего три тетерева, остальные вместе с тетерками наблюдали с вершин.

Когда комендант Сергей начал колоть дрова, тетерева смолкли.

Зари в это утро почти не было. День медленно, как бы с натугой, приподнял над вершинами низкое рыхлое небо и по-стариковски задумался.

Одноглазая отсиживалась с ночи под елью, у прежней заливины. Всюду в лесу было бело, а под елью, как под шатром, темнела земля. Когда рассвело, она осторожно, оглядываясь в одну сторону, выбралась на разлив и уплыла в кусты. Вот по реке поплыли первые бревна, сброшенные мужиками, она огляделась, еще закричала, и селезень ее прилетел.

Она плавала тут, кормилась на мелком луговом разливе, пока мужики не ушли на завтрак. Ей опять было хорошо, она уже забыла вчерашнюю обиду. Но когда пришло время снести яйцо, забеспокоилась, вспомнила, что нет гнезда. И поплыла к месту ночлега. Не переставая оглядываться, пришла под ель. Пособирала, что можно было найти под елью: сухие веточки, хвою, подергала клювом старого мха. Деловито разложила все это на дне ямки и уселась на своем ночном месте. А когда снесла яйцо, то ямка стала уже новым гнездом. И она принялась его устраивать по-настоящему. Весь день она летала, плавала или ходила, добывая для своего гнезда сухую траву, мох, какие-то одной ей ведомые прутики. Место нравилось ей: оно было поодаль от реки, в стороне от той можжевелины, где ее согнали вчера и где ходили люди. С одной стороны была непролазная елочная чаща, и это хорошо защищало от ветра, а густая хвоя ели хранила ее от ястребов, дождей и снега. Сидя в гнезде, она видела и воду, которая была не так уж далеко. Но главное — место в сторону реки было открытым, без высоких деревьев, и поэтому в случае опасности она могла легко взлететь и, прикрываясь сзади можжевелиной, улететь в разлив.

А на поляне весь этот день на ветвях старой сосны лежал снег, и она дремала будто зимой. Лишь на самой верхушке снег облетел, потому что Старик, покидая ток, присаживался тут послушать лес. Он дождался, когда с разлива Шилекши долетел крик Одноглазой, и убедился, что в лесу ничто не изменилось — не появились посторонние люди и звери: крик был с прежнего места. Тогда он улетел на дневку, и сосна осталась на весь день одна со своими думами. Ей всегда хорошо думалось, когда на ее ветвях лежал снег. Зимами она стояла под снегом, как бы в оцепенении, в полудреме, и разглядывала грядущую жизнь. Она грезилась ей смутно, далеко, будто во сне. И только весной она начинала видеть отчетливо ближайшее будущее.

Когда-то, очень давно, человек приглядывался по весне к соснам и определял по ним погоду: дожди и засухи, лесные пожары, урожай шишек и ягод, густоту зверя и птицы... По весне он как бы советовался с соснами, как ему жить дальше. Всю долгую зиму он ждал их пробуждения, и когда деревья просыпались, так и говорил — «со сна».

Сосны любили человеческое племя. Среди деревьев они были самыми многочисленными жителями Земли и потому считали себя ближе всех к человеку. Но человек все дальше уходил от лесов. И это обижало сосны.

И все же сосне иногда казалось, что люди когда-нибудь, далеко в будущем, возвратятся к лесу, и она не переставала надеяться, что, может быть, теперь, с третьего человека, которого она должна была встретить этой весной, начнется наконец их взаимное понимание.

Дед Мишки Антон, еще молодым, не стал рубить сосну и не велел другим, когда валили лес для постройки барака. Тогда сосне было уже за семьдесят, но она все равно была неказистая: кривая стволом, с толстыми сучьями, нависающими шатром. Антон всегда садился под ней обедать или просто отдыхать.

С тех пор все считали и говорили «Антонова сосна». И никто не трогал ее ни зимой, ни летом. И отец Мишки тоже знал эту сосну, и ему всегда на весновке говаривали: «Вон ваша сосна... Всех вас переживет». К, тому времени Антон уже умер, постарела и сосна.

Думал ли отец Мишки, что сосна его переживет, неизвестно, но, верно, никак не думал, что самого его зашибет тоже сосной. Это случилось всего в трех верстах от поляны, и Княжев мог бы точно показать Мишке место, но он этого не делал. И не велел другим, даже разговор заводить об этом заказал. Но в том, что погиб отец, была виновата не сосна (она была уже мертвая), а сами люди: не надо было спиливать сразу два дерева рядом.

Сосна знала, что Мишка теперь ненавидит лес. Но она знала, что он и любит его. Любит так, как мало кто любит из бригады. И это ее радовало: может быть, он теперь начнет прислушиваться к соснам... Может, о чем-то догадается?

День ото дня ждала она встречи с ним.

Но день этот еще не настал.

Напуганные затором, весновщики связали несколько прочных кобылок и теперь с утра уплывали на них в разливы. Там вылавливали в кустах разнесенные бревна, связывали их в цепочки и ставили вдоль русла, ограждая кусты.

Несколько человек постоянно дежурило на кривулях, другие вернулись на штабеля.

Воды было мало, и работа теперь шла будничная, неинтересная. Стоял холод, хоть уши у шапки разгибай. Северный ветер, притихший было перед зарей, вновь набирал силу. От этого сырой лес наполнялся протяжным шумом, наводящим тоску и одиночество. Сосны недовольно сбрасывали с себя липкий холодный снег, сушили свои тяжелые лапы и будто чего ждали. Вода в реке стала черная, неприветливая. Сейчас, как никогда, чувствовался ее сквозной холод. Мишка стоял на своем кривуле, куда его поставил поутру Луков, по колено в воде, в разогнутых до пахов сапогах и изредка грел в карманах красные, озябшие руки. Теперь он опять вспоминал о шесте Сорокина и о том, что у него руки сейчас не зябнут и что поторопился он надсмеяться над ним.

«Старики — они не дураки, надо за ними следить...» — подумал Мишка.

Одному было хорошо и работать и думать. И Мишка, разворачивая на ходу бревна, вспоминал мать, как она там одна кормит скотину, ездит с санками за соломой. «Чай, уж ждет со дня на день...» Мишке опять представилась теплая своя изба и топящаяся печка ввечеру. «Возле дома, наверное, уже вытаяла луговина, по ней бегают прилетевшие скворцы, и ветер тихо шевелит сухие былинки возле их крапленых голов...» Опять захотелось домой... Ему начинало казаться, что больше на весновке не найдет он ничего нового, что все уже испытал, все понял. Как старик, подумал он о себе безо всякого чувства и интереса: «Все уже видел: деревню, город, весновку... Чего еще?»

Он чувствовал, что рождалось в душе холодное безразличие ко всему. Прежнее душевное одиночество вернулось и здесь, в лесах. Он боялся в этом себе сознаться, боялся, что это навсегда, а если навсегда — тогда и жить дальше не стоит. Весновка была единственным неиспытанным путем, по которому он хотел выбраться на торную дорогу жизни. И вот она оборачивалась чем-то будничным, как и все в этом мире. Казалось, не осталось ничего интересного в жизни, все было обман... «Все хорошо, пока не подойдешь к этому вплотную».

День заканчивался так же, как и начался, — в каком-то тяжелом раздумье лесов и неба. К вечеру влажно потеплело, снег раскис, с сосен закапало, все стало мокрым: лицо, руки, фуфайка, штаны.

И вечерней зари не было. У Настасьи, красота которой была единственной тайной отрадой Мишки, болела голова. И Настасья жаловалась мужикам, как бы оправдываясь за свою сегодняшнюю невеселость.

Мишка, сидя за столом, вяло жевал и, глядя в окошечко на поляну, думал: «Который уж день мы здесь?..» Старался подсчитать и не смог, запутался.

Рано поужинали, рано легли спать.

А над темной крышей барака нескончаемо ползли низкие тучи, и древние тугие ветры текли и текли куда-то. Они шли сплошным упругим потоком, влажно овевая темные стены барака, вытаявшие пни и косматую черную гриву одинокой сосны.

В эту ночь Мишка спал неспокойно, бредово: то видел себя дома с матерью и отцом, то снова в городском техникуме, то в старой деревне... Наверное, потому, что мать в эту ночь не спала вовсе: как легла с вечера на печь, раздумалась, так и провздыхала до рассвета.

А может быть, напористый мокрый ветер прилетел с Шилекши на взгорье Веселого Мыса, и непокой Мишкиной души передался чуткому материнскому сердцу. Или же вскрытие рек изменило что-то в мире и не давало покоя зверю, птице и человеку?.. В смене времен года всегда есть что-то болезненное, тревожное.

Мать и сама не знала, с чего это, но виделась ей в эту ночь тоже старая деревня, детство, как с горы на санках каталась. Вспоминала войну; сколько мужей не вернулось в деревню — обе соседки остались вдовами. А ей повезло. После войны родилась дочь, выучилась, вышла замуж за моряка. Вот только домой ездит все реже и реже: далеко живет, на Сахалине. Хотели с отцом еще одну дочь на старость, а получился Мишка. «Незадачливо начал жить, — горевала мать. — Куда ему теперь. Надо в колхозе до армии, а потом сам пусть решает... Мал еще, как он там справится наравне с мужиками?» Потом она вспомнила свекра, как тому перед самой войной сломало ногу в лесу тоже упавшим деревом. «Да что уж это у нас все лесом убивает, уж не рок ли какой над нами»! И мать напугалась, что и с Мишкой что-нибудь случится: «Не надо было отпускать... Прожили бы...

15

Княжев давно ждал Чекушина. Он ждал его в первые дни, когда тот обещал подвезти к бараку проволоку и цепи. Теперь, когда выпал снег, он вспомнил, что обещал Чекушин рукавицы для бригады. Но и этого не было. Мастерил Чекушин на этом участке впервые, и Княжев еще не знал его в работе. Теперь начал понимать.

Расчет у Чекушина был свой. Во-первых, он догадывался, что мужики сейчас ругаются из-за брошенных на лесной дороге проволоки и цепей. «Но если прижмет, сами перетащат». И о рукавицах Чекушин помнил. Но выдавать их княжевцам не хотелось: во-первых, слишком малый срок они работали, а рукавиц не хватало и кадровым сплавщикам. А особенно лесорубам в зиму. Значит, можно было сэкономить. И Чекушин тянул, хотя душа о Шилекше у него болела. И он бывал на ней и знал, как идет дело, но бригаде на глаза не показывался. Почти каждый день он приходил на Лух, где работали кадровики, спрашивал их, как поступает лес с Шилекши. Иногда берегом поднимался по Шилекше вверх, оглядывал русло и скорее уходил. Каждый раз проверял брошенные на дороге проволоку с цепями и огорчался, опять увидев их тут. Но когда пропали два круга и увидел следы от санок, успокоился: «Теперь перевезут все...» И он ждал, потому что по-прежнему тянуло его к Настасье. Пожалуй, раз в году, весной, и была у него такая возможность — увидеть ее наедине и попытать еще раз в стороне от поселковых глаз. Еще с нетерпением он ждал дождя: дождь быстро съел бы снег — напугал весновщиков (по земле на санках железо не повезешь), а тут и ему, Чекушину, идти по лесу будет намного легче, не бреди снегом выше колен...

Этой перемены в погоде ожидал не только Чекушин. У Княжева еще с вечера начали ныть кисти рук, и он знал, к чему это. Поэтому вечером и распорядился — ехать за остатками такелажа!

И не ошиблись в погоде оба.

Северный ветер все больше поворачивал влево и становился все влажнее и мягче. Потом с юго-запада открыто потянуло ровным широким теплом. А перед рассветом хлынул дождь. И разом тронулись по лесам взбухшие реки. Они сопели, облегченно вздыхали, настораживая зверей и птиц, пугая рыбу...

Этой ночью и совершился главный поворот весны, после которого зиме в леса путь уже был заказан. Конечно, она могла еще налететь метелью, выстудить леса сквозным ветром, но ей уже не под силу было задушить живой вздох отпотевшей земли: под хвойным шатром леса уже тронулись в ход ожившие ростки, уже пошли соки по корням и стволам деревьев, — уже грелся лес первым своим младенческим дыханием.

Ночной дождь намочил тетеревов, зайцев, лис, мышей... Вода проникла в зимние норы и гнезда. Неподступные сугробы сжались и осели. Даже в самых густых зарослях мрачно-холодных ельников снегу оставалось теперь не выше колена. По просекам и полянам поднималось с земли теплое испарение.

Утром мужики уже не видели ни лесов, ни поляны — с крыльца им видны были только вагончики, все остальное тонуло в тумане.

От вчерашнего зазимка не осталось на дороге и следов. Бревна штабеля были мокры и блестели. Другой берег едва угадывался. Глухо бумкали бревна, сшибаясь на поворотах, вода переливалась спокойно, без журчания — все звуки гасли в тумане, и мужикам не хотелось нарушать покой обмытого дождем леса. Воды было много (как и в то утро, когда случился затор), но Княжев знал, что сейчас вода не от затора, а пошла во всю силу снеговая и от дождя. «Подержалась бы», — думал он. Об этом мечтали, конечно, все: и Сорокин, и Луков, и Ботяков, и Пеледов... — все, кто хаживал весновать раньше. Они понимали, что наступили главные дни весновки.

Лес будто нехотя начинал новый день. Сегодня он не спешил, не суетился многоголосицей песен и пересвистов, а, спрятавшись в туман, словно бы затеял шаловливую игру в загадочную перекличку. Вот откуда-то издалека, из-за Шилекши, донесся одинокий гортанный клич. Это был еще не слышанный нынче крик в лесу. Он, будто певучая тугая стрела, пронзил туманное пространство леса.

— Что это? — боязливо оглянулся Вася Чирок.

— Леший, — усмехнулся Княжев.

— Болото там, журавли... — улыбаясь, сказал Пеледов. И тут же клич повторился в несколько голосов, звучно-красивых, но беспорядочно перебивающих друг друга:

— Кло-коло-ко-кооо!..

— О-оо-ооо... — заметалось по туманному лесу.

— Ух ты! Уже прилетели? — не то удивился, не то спросил Шмель. — Ранняя пташка.

— Ага, — уже осмелел Чирок. — Эта пташка с тебя ростом!

Бригада грохнула здоровым беззлобным смехом, потомучто сам Чирок был не много крупнее Шмеля. И одновременно с этим смехом сам по себе раскатился штабель на другом берегу. И новый взрыв смеха взметнулся над рекой. Всем было так хорошо в это утро, что, не дожидаясь команды, разом встали и начали разбирать багры.

Старик в это утро долго сидел на своей сосне. Надо бы уж давно ходить по вытаявшей влажной поляне и давно бы прилетели к нему тетерки: в тумане они всегда смелее. Будь Старик помоложе, побезрассуднее, он не вытерпел бы — уже вытанцовывал бы возле низеньких сосенок. Но он хорошо помнил, как дважды вырывался почти из самых зубов бесшумной лисы. Никто так не любил подкрадываться к тетеревам в тумане, как эта ищейка. Фыркая и сбивая пух с мокрого носа, она все утро будет ходить вокруг тока, пока не разгонит всех или не утащит бьющегося токовика в зубах.

И Старик осторожничал: он давно жил в этом лесу и знал больше, чем молодые тетерева. Он был отцом, дедом и прадедом многих тетеревов и тетерок, что жили с ним в одной стае, кормились и гнездились вокруг поляны. Однако это не мешало ему каждой новой весной быть первым «женихом» — запевалой, драчуном, хозяином поляны. Так уж велось в тетеревином роду, так было велено самой природой.

Туман уже слегка поредел, а тетерева все азартнее чуффыкали вдоль опушки, и Старик не стерпел — рискуя жизнью, приземлился прямо в середину поляны.

Вокруг поляны никого не было: ни лис, ни куниц — и тетерева пели на полной свободе. Туман и влажный воздух глушил их голоса, но лес вторил им многократным эхом, и казалось, рокотала вся округа, поэтому невозможно было понять, где есть сами певцы. Видимо, это и надо было тетеревам. Поздно начав, они токовали почти до полдня, наверстывая упущенное с ночи.

В этот день Княжев рано увел бригаду завтракать, рано был обед, и совсем рано, еще засветло, пришли ужинать. Сегодня так много скатали штабелей, что Мишка подумал: «Не грех и пораньше кончить».

Но после ужина, не дав мужикам перекурить, Княжев вновь направился к реке, будто не мог уже без нее. И бригада безропотно, но, видно было, и без охоты потянулась за ним.

Это была уже четвертая «залога», как говорил Сорокин. Катали до самой ночи, безо всяких перекуров. Мало говорили, почти никто не шутил. Работали медленно, и Княжев не торопил, сам ходил по штабелю уже пошатываясь и часто отходил в сторону, чтобы отдышаться.

— Вздохни, Мишка, — пригласил он однажды по-свойски. И Мишка встал рядом с ним, но все катали, и было неловко. А общей команды Княжев не давал. Но люди все чаще останавливались сами и молча глядели на реку. Казалось, они постепенно каменели к ночи, наливаясь какой-то тяжестью, как и сам лес.

Уже заметно холодало, знобящей сыростью потянуло из лесных глубин, не слышалось никаких птичьих голосов. Один по одному сплавщики останавливались и замирали, наваливаясь телами на воткнутые багры. Но даже и так едва стояли на ногах.

— Ну, спать, видно, — сказал Княжев. — Жаль, ночи темные, не поработаешь. При такой воде грех отлеживаться, — пожалел он. Только теперь Мишка заметил, что Шилекша стала раза в два шире, чем была в первые дни.

Багры к бараку они принесли уже ночью. Было, наверное, часов десять. Повалившись на койку, Мишка только и успел подумать: «Будь это где-нибудь в поселке или дома, то утром не вышел бы на работу. Да и многие, пожалуй...» А теперь даже и вспоминать обо всем этом было некогда: в четыре часа Княжев опять всех разбудит.

Но Мишка ошибся. Бригадир поднял людей в половине третьего. Мишка просто падал с ног, натыкался на стол, на печь, стулья. Он решил, что заболел, работать больше не сможет и шел на реку почти на ощупь. Шел и дивился на Княжева, Лукова, Сорокина — как они терпели, будучи по сравнению с ним стариками? «Значит, им это привычно, знакомо. Вот так, видно, они работали и воевали в войну... Потому и победили. Вот оно что. Это надо запомнить...» — опять подумал он.

16

Обезумевшие после дождей и ледоходов реки окончательно отрезали бригаду от других людей, от всякой иной жизни. Их окружали теперь только леса, вода и небо. И они со звериной чуткостью следили за всем, что совершалось вокруг: незримо оседали по чащобам снега, будто все туже пришивал их к земле многочисленный палый игольник, менялись ветры, шум леса, голоса птиц, воды... Каждый день все наступательнее катила по лесам эта просторная холодная весна. Но это был холод уже не мертвый, зимний, а влажный, пахнущий землей и лесом.

В лесу наступило время зеленых луж и озерин, и в этой молодой воде все чаще отражалось высокое, чистой голубизны небо и зеленая шуба сосен.

Весновщикам было радостно наблюдать все это, потому что снег они не любили. Снег сковывал их передвижение по лесу, изматывал в переходах, делал их беспомощными, унижал... А они были сплавщиками, гордились этим, и им нужны были хорошая вода и твердый сухой берег.

Всю жизнь они работали на земле, в колхозе, и всегда начинали свою работу весной. Главным из главных было — посеять. А потом земля медленно, но упрямо доделывала начатое ими.

А тут было другое. Тут была ярая сила воды, с которой бесполезно было спорить и драться, но и положиться на нее сполна тоже было нельзя. И главное — вода не ждала. Она была своенравной хозяйкой всей весновки.

И в этом деле им уже не на кого было положиться, кроме самих себя. Даже мастера Чекушина они перестали ждать. Они не жаловались, не ахали и не вздыхали, а переносили все невзгоды молча.

Весна всем несла радость. И заодно всех брала в свой оборот. По вековечным законам торопились за ней звери и птицы, деревья и травы... Все были несвободны.

И больше всех был несвободен человек. Забравшись сюда, в самую глубь леса, весновщики больше других испытывали на себе его вековечную дремучую власть. Здесь лес уже не принадлежал человеку, а скорее человек принадлежал лесу.

И нужно было иметь немалое самообладание, чтобы не измельчать до сосновой иглы, не поддаться этой дремучей всепоглощающей власти.

Мишка давно потерял счет дням, ночам и штабелям. Эта жизнь казалась ему каким-то чудовищным издевательством над человеком. Он считал, что никакой заработок не может оправдать такую бесконечную тяжесть и что городские люди никогда бы не согласились делать все это, за любые деньги: тут одна дорога чего стоила!

Думать о весновке Мишка начал еще в техникуме. Не так уж много было их, приехавших учиться в областной центр из деревень. И Мишка сразу почувствовал, насколько труднее им, деревенским, и жить и учиться тут.

Вся беда была в том, что не на что было опереться в этой новой городской жизни. Все, что было перенято от отцов, дедов, осталось там, в деревне, да и не годился опыт деревенской жизни тут, в городе. Тут все следовало начинать заново, самому, одному...

А городским? Им было проще, Мишка видел, что они чувствуют и держат себя на голову выше деревенских. Все учились на одном курсе, а были все разные — какая-то невидимая сила отделяла городских мальчишек и девчонок от их деревенских сверстников. Конечно, им было легче: они хорошо знали свой город, его улицы, трамваи, автобусы, а главное — тот неуловимый настрой жизни и поведения, который незримо, но ощутимо объединяет людей и дает им радостное понятие — свои люди в своем городе.

Много ночей провел Мишка в раздумьях над этим. Он видел, что некоторые из приезжих стараются поскорее приспособиться, перенять местные обычаи, говор, незаметно смешаться в городском многолюдье. Иногда подделывание это было настолько явным, поспешным и неестественным, что вызывало у городских насмешку. А Мишка все видел и обижался еще больше. Но сколько знали и могли деревенские, чего не умели городские! И почему-то стеснялись своего прошлого. А кое-кто и смеялся над своим вчерашним днем, над своим отцом, дедом... Конечно, это делалось в угоду новым городским товарищам. Делалось теми, кто решил навсегда откреститься от своего прошлого, решив поспешно стать новым горожанином, но, кроме еще большей насмешки, эти «предатели» ничего не выслуживали. И Мишка возненавидел их тайно и глубоко. Он жил замкнуто, наблюдал за всеми и за собой тоже и стал все больше думать, что, пожалуй, истинным горожанином ему не стать никогда. Или во всяком случае — долго.

Главную причину он уже понял: городские дети продолжали жизнь своих отцов и дедов. У них уже в крови был опыт городской жизни, был свой фундамент. А у деревенских он остался там, в деревне. Додумавшись до этого, Мишка и поставил себе вопрос, не разрешив который, он считал, нельзя жить дальше. Надо было изучить свой фундамент, взвесить жизнь отца, деда, всего своего рода, а взвесив, уже решать: строить на этом фундаменте свою жизнь или нет. И где строить? И чем этот фундамент слабее, а чем сильнее городского? Все надо было проверить.

Это была трудная задача. Поэтому еще там, в техникуме, он и задумался о весновке. Именно на весновке, когда деревенские мужики пойдут, как и он, в чужие места, и надо будет глядеть, откажутся ли они от своих крестьянских затвердевших обычаев, привычек, говора... Или же и не подумают — останутся сами собой. Тогда и он решит, как жить дальше.

Мишка догадывался, что его не поймут ни мать, ни отец, никто в деревне... И все-таки решился на свое тайное исследование.

Он слышал, что убило отца где-то здесь, не на Шилекше, а на Лухе, как говорили... Но самого места видеть не хотел.

Обиднее всего было то, что отца он только-только начал понимать: отец не был виноват, что отдал его в техникум, он хотел ему лучшей доли. В деревне ее искали всегда, да мало находили. Хотя не больше, конечно, находили и на стороне. Но хвастали больше. В летние отпуска приезжали горожане в родную деревню как из-за границы и говорили, что жизнь в городе — не сравнить со здешней! Была в этом, конечно, и правда, но много было и показухи.

О трудностях и горестях городской жизни колхозник не знал и потому считал себя человеком, обделенным судьбой. И многое не ценил в своей жизни.

Только старики не завидовали никому. Да еще те, кто о городской жизни не помышлял никогда.

Мишка наблюдал за каждым весновщиком, и ему казалось, что каждого он видит насквозь: Чирок шел за деньгами, и только. Мишка уже знал такой тип людей: вечно они торопятся, хватают что надо и не надо, лишь бы обогнать людей. Но не знал Мишка, что Чирок дважды горел и что был у него на шее чуть не десяток детей.

Шмелев, думалось Мишке, шел гулять и гуляючи заработать денег. Бригада его обрабатывала, как говорили, потому что Шмель мал, слабосилен, а в отличие от Чирка еще и ленив. Но был боек на язык и работал, больше языком, а не руками. Где не хватало языка, брал гармонью, лишь бы провернуться, не дать себя в обиду. И получалось у него. Все видели это и все прощали.

Сорокин отгораживался старостью своей, наверстывал умом, опытом. В работе зря не надрывался, берег себя.

Даже Княжев, думалось Мишке, не всегда работал в полную силу, будто бы тоже щадил себя. Но ему Мишка прощал, как бригадиру.

Настоящими же работниками были Луков, Ботяков, Витька Шаров... Эти работали всегда в полную силу.

Остальные катали по-всякому, в зависимости от того, видят их работу Княжев с Луковым да Сорокин или нет. Почему-то все считали их главными людьми в бригаде. И Мишка сначала при них катал изо всех сил. Но потом перестал — работал всегда одинаково, средне, потому что вечно следить за собой и сомневаться надоело, да и унижало это как-то. Он уже больше не боялся за себя, как работника, и постепенно как бы стал забывать, что пришел весновать впервые, а все больше уходил в себя, в разрешение своих неотвязных дум.

17

Настасья была рада этой весновке. У нее тоже выходило что-то вроде отпуска. Пусть и нелегко было прокормить эти два десятка здоровых мужиков, но она знала, что красива, и еще не теряла надежды устроить свою жизнь. В поселке подходящего человека не было, а Чекушин, хоть и не был ей противен, но она понимала, что́ ему от нее нужно, и не торопилась, не давала никакого повода. Но и наотрез не отказывала. Все-таки он был мастер, и ей, с хозяйством без мужика, не миновать было его, поэтому резко портить отношения с ним не хотела. Она вела затяжную игру: то была с ним ласкова и приветлива, то гордо уходила в себя, когда чувствовала, что он переступает дозволенную границу.

А Чекушин воспринимал это по-своему: он думал, что она ему всегда рада, но боится людской молвы в поселке. Он и назначил ее сюда в повара, надеясь, что этой весной отношения между ними определятся.

Хозяйство свое Настасья оставила на мать, да и у дочери-школьницы были как раз каникулы. Поэтому за дом она была спокойна.

Всех весновщиков она оглядела в первый же день, а заодно убедилась и в том, что она мужикам по-прежнему нравится. И поэтому работала с охотой. Пожалуй, пристальнее всего она следила за русым «моряком», тем самым, который сразу не понравился Мишке.

В отличие от других сплавщиков Степан был молчалив и загадочен, особенно поначалу. Пришел он не из Веселого Мыса, и Мишка иногда думал, почему его Княжев взял в бригаду.

А у Степана была своя история. Этой зимой, почти в то же время, как и Мишка, Степан вернулся в свою деревню из заключения. После армии жил он в городе у жены, работал на заводе, но однажды ввязался в драку (вступился за женщину) и нанес одному «алкану», как он выразился, увечье. История затянулась и кончилась тем, что Степан отсидел два года. После этого жена его не приняла (детей у них не было), и он вернулся к матери в деревню.

Теперь, работая на весновке, Степан, как и Мишка, решал для себя вопрос, как жить дальше. Ехать в город он больше не собирался, но и в деревне оставаться на всю жизнь тоже не хотел. Самым подходящим было уйти в один из ближайших поселков, устроиться шофером или слесарем. Пожить, оглядеться... А потом или жениться, или забрать к себе из деревни мать. Но сначала нужны были деньги, поэтому и собрался весновать.

Княжев понаслышке знал о его «городской» жизни, значит, надо было помогать.

Степан, втягиваясь в работу, постепенно отходил душой. Кругом был свой народ, местный, никто его о прежней жизни не расспрашивал, и не было никаких забот, кроме одной — работы.

Он сразу приметил Настасью; почему-то стеснялся ее и считал, что она замужем. А она к нему приглядывалась, как будто ждала чего от него, и Степан не понимал, зачем это ей, замужней молодой женщине. «Если поиграть в кошки-мышки хочет, то пусть ищет другого: я пару лет «отыграл» — хватит...» — думал он и следил, как она относится к другим мужикам. Но с другими Настасья была не такая, строже. Она будто выделяла Степана изо всех. Однако Степан выжидал.

А Настасья нервничала, торопилась. Она ждала, что со дня на день заявится Чекушин, начнет опять приставать к ней, и Степан подумает, что он лишний. Поэтому ей хотелось, чтобы до прихода Чекушина Степан заговорил с ней. Она давала ему намеки, но он по-прежнему осторожничал, и ей уже начинало казаться, что она недостаточно красива для него, или же он безнадежно занят другой... Если б в бригаде были женщины, она бы все узнала о Степане, выпытала, но из мужиков как из камня ничего не выбьешь. Да и неудобно...

А в последнее время мужики так ушли в свою работу, осунулись от усталости и недосыпаний, что ей ничего не оставалось, как положиться на время и ждать, что будет... В нетерпении она ждала хоть какой-нибудь перемены: в работе у них или в погоде, и иногда спрашивала у Княжева:

— Когда закончите, мужики?

Спрашивала и боялась, вдруг скажет: «На днях или — через два дня...» И дивилась себе, что боится этого.

18

Несколько дней в лесу туманилось, шел дождь, иногда неожиданно дул порывистый ветер. Весна металась, не находя себе места.

Но как только отмаялся ледоход, реки успокоились, подобрели от полноводья, и западный ветер потянул спокойно, без нервных перепадов, овевая землю ровным ласкающим теплом.

И в лесу все изменилось.

Весна будто повернулась другим боком, теплым, ласковым, и могла удивить теперь не холодом или снегом, а скорее нестерпимой жарой среди дня или совсем теплой парной ночью.

А вместе с теплом наступала и самая горячая работа.

Мишка все чаще вспоминал об отце и деде своем Антоне, у которого прошла в этих лесах не малая часть жизни, а он об этом по-настоящему так ничего и не знал. От них самих слыхал кое-что урывками, да мать еще, бывало, рассказывала...

Каждую зиму, едва установится санный путь, уезжали они на лошадях к верховым рекам на лесозаготовки. Возвращались к масленице. А как только зажирались овраги, шли весновать.

Много разных рек бежало по лесам, где весновали они, и многие из них в конце концов впадали в Унжу или прямо в Волгу. Но в доме Хлебушкиных чаще всего вспоминали Шилекшу и вспоминали как-то по-особому тепло. Поэтому Мишка привык к ней с детства и воспринимал ее как свою, семейную радость.

Теперь он наконец узнал эту «радость» и понял, что вот также и отец с дедом мучились здесь... Умом понял, а душа пока не хотела принять эту новую реку. Как ни думал, как ни убеждал себя Мишка, но в душе у него жили две Шилекши — та и сегодняшняя. Не мог он их слить воедино, как ни старался. Иногда ему казалось, что больше он здесь ничего не узнает, но уйти уже было нельзя, надо было терпеть до конца. В глубине души он все-таки ждал еще каких-то открытий. Все-таки это были места и отца и деда, и Мишка думал, что теперь он продолжает их дело и, значит, ему должно быть не так трудно, как там, в техникуме... Но легкости не было. И никакого «продолжения» их дела он тоже не ощущал. Рушилась вся теория, рушилась последняя надежда... Жизнь казалась снова безнадежно потерянной.

Только теперь, на весновке, он вспомнил, что здесь, на Шилекше, однажды едва не погиб его дед Антон. Зимой, на вывозке леса, сосна неожиданно пошла в сторону и угодила как раз между санями и лошадью. Перебила обе оглобли, но лошадь и дед каким-то чудом остались живы. «Думал ли когда об этом отец? — гадал Мишка. — Знал ли, что погибнет тоже от сосны? Может, предчувствовал, потому и отослал меня скорее учиться в город... А я вот вернулся».

Мишка стоял на кривуле и механически, бездумно отталкивал от себя бревна, которые тыкались ему в ноги.

Каждый день Княжев теперь посылал кого-нибудь дежурить в крутых изгибах реки и через день-два менял этих дежурных. Делал он это по собственному наблюдению: кто устал, выдохся на катании бревен, того и посылал. Мишка об этом не знал и считал, что ему просто повезло.

Немного выше по реке дежурил Витька Шаров, а внизу был Шмель.

Но все трое не виделись весь день.

За несколько лет службы в леспромхозах и сплавной конторе Чекушин хорошо изучил организацию сплава. Он знал, что сейчас у начальства сплавного участка и главной конторы забота одна: лес с Шилекши должен уйти до спада воды. Всему начальству Чекушин уже доложил, что работает тут бригада Княжева — и этого было достаточно, чтобы считать, что все будет нормально. О том, как там идут дела, начальники узнавали по телефону от Чекушина, а он, Чекушин, знал, что проверять пока не поедут и не пойдут, поэтому и врал смело, придумывал точные цифры, проценты сплавленной древесины... А когда заявился в бригаду Княжева, начал врать по-другому, но опять же в свою пользу. Не забыл пригрозить, поругаться, пообещал наперед малый заработок, неприятности за срыв плана...

Мишка и те, кто весновать пришел впервые, расстроились, слушая его. Другие начали было спорить, доказывать... А Княжев молчал. Может, догадывался он о двойной игре мастера, а может, и нет, но это не меняло дела. Нынешнюю весновку он прикидывал по-своему и знал уже, что все получится.

Покуривая и слушая Чекушина, он думал: «Если этот бегун и будет недоволен, то в сплавной конторе все равно скажут спасибо ему, Княжеву, как и всегда бывало. Но без мастера тоже не обойтись: он будет принимать работу в конце, с ним надо будет оформлять, подписывать все документы...»

Чекушин что-то все говорил, а уже играли по очереди все три дятла, и утро Мишке казалось сегодня испорченным. И все как-то приуныли, слушая Чекушина, с последней надеждой поглядывали на Княжева.

А бригадир видел, что сейчас Чекушин только мешает бригаде своими угрозами, но терпел и смотрел на него как на слепня во время пашни, который донимает запряженную лошадь. Но когда терпение кончилось, он по своей крестьянской привычке будто кнутом решил подхлестнуть бригаду ядреной шуткой, но так, чтобы одновременно и слепня пришибить:

— А ну, мужики, сбросим еще штабель сверх нормы — на портки начальству, а то, поди, оно уже измаралось за нас со страху. Им ведь спецодежды, как и нам на весновку, не выдают. Выручать надо. А то скоро все прибегут сюда стираться — воды не попьешь, в барак надо будет бежать!

И под смех все поднялись, оставляя мастера на штабеле одного: А Чекушин, застегнув свою полевую сумку, скорее пошел в вагончик-столовую: до прихода бригады ему надо было позавтракать, а главное, поговорить с Настасьей — поглядеть еще раз, как она к нему отнесется.

Чекушин шел на поляну по тропе, уже хорошо проторенной мужиками, и был доволен собой, начавшимся днем. Он не обиделся на Княжева и на весновщиков: как раз на это и рассчитывал — припугнуть их, поубавить гонора, чтобы они особо не надеялись и не ждали от него и в будущем милости. Все так и получилось, и Чекушин, легко перепрыгивая ручьи, не переставал думать, как он хорошо, с умом руководит людьми.

Он вышел на поляну и остановился: вся поляна рокотала. Чекушин улыбнулся про себя и решил: «Значит, ток тут, на поляне. Приду с ружьем...» И опять подумал, какой он молодец.

Утро было в самой своей торжественной силе. Могучая вершина старой сосны нежилась в раннем солнце, а из трубы зеленого вагончика важно шел густой дым и, переваливаясь в верху, где было уже солнце, менялся, становясь то фиолетовым, то серым, то белесым... Чисто и хорошо было на поляне, и Чекушин мельком подумал, что и весь день у него будет сегодня хороший, и смело направился к вагончику.

Настасья была рада, что он пришел, и Чекушин, увидя это, отбросил всякое сомнение. Он по-хозяйски положил свою сумку на стол, накрыл ее шапкой и стал причесываться, приседая и поглядывая в окно, как в зеркало. Настасья сама с ним завела разговор, ей надо было обо всем переговорить с мастером, пока нет бригады и Степана, чтобы затем он поскорее ушел. Это и радовало ее, что явился он без людей. А Чекушин думал совсем о другом и все оглядывал кухонку, прикидывая: за чем бы отослать Галю в барак, чтобы остаться с Настасьей наедине. И не мог сразу, не успел: Галя подала ему уже крепкий чай, разогретую из консервной банки говядину с макаронами и белый хлеб, который слегка заплесневел.

— Хлеба бы привезли, Петр Макарыч, — сказала с бедовым выдохом Настасья. — И едят много, да и заплесневел уж... Самим печь нам некогда, а на оладьях их не прокормишь... Умучиваются мужики до смерти, и пожалеть некому...

— А вы на что?

— А может, и пожалеем кого, — сказала Настасья и чуть не заплакала.

Чекушин увидел, как нервно дрогнули веки ее больших зеленоватых глаз и ненаигранная печаль пробежала по ее лицу. И впервые задумался, как беззащитно и одиноко живет теперь Настасья без мужа и что вся эта ее вызывающая смелость есть не что иное, как самозащита — последняя и единственная. И эта слабость, которую он раньше не замечал, вдруг перевернула все его мысли о ней. Он понял, что не стоит ему приставать к ней с начальственной ноткой превосходетва, что ничего это ему не даст... Теперь, когда ему стало ее жаль, он вдруг понял, что давно любит ее, любуется ею и никогда ничего ей не сможет приказать. А вот она могла приказать. И он подчинился бы ей. Она и была «начальником» их отношений, была всегда, а он этого не понимал. И удивился теперь, что не понимал...

С каждым днем поляна менялась все больше. Истаивали последние снежные палестины, вытаивали пни, оживали муравейники. У пней уже легко ветрел прошлогодний высокий белоус, подсыхал игольник, и бурая прошлогодняя листва сама шевелилась, высыхая. Солнце вставало все раньше, и каждое утро, будто золотой пылью, была обсыпана вершина старой сосны. В полдень возле крыльца барака уже пахло землей и лесной прелью. Весь день капало с крыши в остатки синеватого обледенелого снега, в который ставили на ночь багры.

Тетерева начинали петь все раньше, еще в темноте, и пели все азартнее, а звуки их воркования, замечал Мишка, доносились все глуше и монотоннее. Было это потому, что, вместе с истаиванием снегов на поляне, ток оседал, проваливался все ниже меж сосенок, а сосенки как бы поднимались все выше и все надежнее защищали тетеревов от посторонних глаз.

Ветер последние дни тянул с юго-запада, Старик почти не слышал, что делалось возле барака, и потому совсем перестал бояться. Каждое утро он слушал перекличку дятлов, крик Одноглазой — голоса были такие же, с прежних мест, — и Старик успокаивался, считая, что в лесу не появились новые люди и звери и можно токовать по-старому.

Еще с первых дней жизни здесь Мишка приметил, что мужики ходят оправляться в низкий сосняк в сторону тока. С каждым утром они уходили все глубже в этот сосняк и всех ближе к току. И Мишка боялся, что кто-нибудь из них нечаянно или ради любопытства спугнет ток и тем нарушит его, Мишкин, план. Каждое утро, прислушиваясь к тетеревам, он лелеял тайную мечту: однажды с ночи залечь где-нибудь на краю сосняка и понаблюдать вблизи, как тетерева начнут слетаться, как запоет токовик, как будут прохаживаться совсем рядом тетерки... Что у них за жизнь, как они себя ведут, эти счастливые лесные птицы?.. Но времени едва хватало на сон, и он откладывал свою мечту, хранил ее в тайне, как близкий праздник.

Ток рокотал каждое утро все яростнее, а мужики, замечал Мишка, были совершенно безразличны к этому глухому монотонному бормотанию. Это и радовало и удивляло Мишку, и он все больше приглядывался к мужикам и пытался до конца разгадать каждого.

Вот Сорокин. Он ко всему и ко всем относится ласково, мягко. Маленькая белая бородка очень шла к его загорелому еще не морщинистому лицу, а голубые навыкате глаза, казалось, всегда улыбались под седыми бровями. Он был опрятен, здоров, уже слегка начал усыхать от старости, но еще не потерял стройности и упругости в теле. По-своему был хитер: где выгодно, прикидывался стариком, сохранял силы, а потом вдруг обгонял в работе молодых и радовался этому. Мишка заметил, что работал Сорокин не столько силой, сколько смекалкой, сноровкой и никогда не страшился работы. Просто жил в работе. При случае мог и отругать кого из молодых, но без злобы, без превосходства. Он радовался весне, своему здоровью и глядел на все любя, спокойно. Мишке иногда хотелось тоже так жить и работать, но не получалось.

Совсем другим был Луков. Он не работал, а дрался с рекой. И дрался без хитрости, открыто, изо всей силы. Давно не бритый, он почернел, цыганские глаза его задорно блестели. Даже вечером он уходил с реки как бы с неохотой. Казалось, работай один, он бы скатывал штабеля и ночью без передыха, до тех пор, пока не очистил бы всю реку. Когда входил в азарт, на него страшно было глядеть: он рычал, ухал, бревна от него отлетали вприпрыжку, со звоном, будто пустотелые. Кативший бревно впереди боязливо оглядывался, со смехом убегал в сторону. А Луков, сверкая белками, сошвыривал со штабеля оба бревна — и свое и чужое — с таким сладостным упоением, что мужики только крякали от удовольствия. Весело было с ним работать, азартно, но и опасно. Разойдясь, он уж никого не замечал вокруг, начинал будто в бреду разговаривать с бревнами. Но не совестил и не упрашивал их, как Сорокин, а ругал и напутствовал их крепкими словами. Брызги летели до середины реки, а сошвыренные бревна, еще долго вращаясь, будто напуганные, скорее отплывали от штабеля в безопасный стрежень.

В первые дни, пока Мишка не знал как следует Лукова и попытался было работать с ним в одном ритме, Княжев осторожно отодвинул его рукавицей в сторону, сказал тихо:

— Отойди, убьет...

Подражая Лукову, ругался с рекой и Чирок. Но Мишка видел, что и ругань и азарт его — все наигранное, перенятое. Он суетился, хорохорился, обзывал реку по-всякому, но это ничуть не возвышало его над рекой. Мишка не сразу понял почему, но почувствовал сразу. И всю лихость Чирка воспринял как фальшиво играемую роль. Да и сам Чирок постоянно подрывал свой «авторитет»: редкий день он не заводил разговор о деньгах, о том, по сколько получится на день. Когда Мишка слышал это, ему делалось буднично, тоскливо, и работа становилась каким-то наказанием. Он не переставал дивиться тому, как это все не давит на самого Чирка. Каждый день Чирок находил такие моменты в работе, когда неожиданно для всех вдруг принимался командовать, пытался взять верх надо всей бригадой. Часто его урезонивали — Луков или Сорокин. Но Чирок и не думал сдаваться. Ничего не замечая, он продолжал командовать, но уже ребятишками: Шаровым и Мишкой. Шаров, услышав как-то над собой окрик, вдруг совсем перестал работать и долго глядел на Чирка, нахально и вместе с тем дружелюбно усмехаясь. А однажды ответил Чирку коротко, как взрослый, и Чирок плевался, уходя на другой штабель... А Шаров сказал ему вслед просто и независимо: «Ишь ты, разошелся! Как петух на навозной куче...» Мишка с завистью поглядел на Шарова, а о себе подумал, что сам так никогда бы не ответил.

Но полностью независимым человеком казался Мишке Пеледов. Он уже слышал, что Пеледов — ученый человек, и потому побаивался его и уважал. Он заметил уже на второй день, что Пеледов на каком-то особом счету и в бригаде и что все к нему относятся по-особому. Многие как бы побаивались его. Ему безропотно подчинились бы все, больше чем Княжеву, но он был не рабочей, не сплавщицкой кости: не мог вязать и ставить цепочки из бревен, не умел как следует насадить топор, у него дрожали ноги, когда приходилось плыть на бревнах, он терялся, если начинал вдруг расти затор... Все это нельзя было скрыть.

Но никаких недостатков Мишка не видел в Княжеве. А может, просто прощал их ему. Крепкий, кряжисто-тяжелый, всегда он был одинаково ровен, уверен в себе и в людях. По-рабочему всегда аккуратный, он даже голицы свои носил как-то по-особому: загибал их на запястье, после работы обязательно стирал в реке, сухо выжимал и на ночь всегда клал на одно и то же место теплого верха печи. А поутру мял их, любовно расправляя большими пальцами, и давал указание коменданту, жарче или меньше топить печь. Мишка не сразу догадался, что эти голицы были у него своего рода термометром в бараке. И каждое утро — небольшая радость: на реку он всегда шел как бы в обнове и никогда не садился на голое холодное бревно, а всегда подкладывал под себя эти голицы.

О людях Княжев заботился, но никого не выделял, ни с кем не заигрывал и в работе никого не жалел. Считал себя хозяином как людей, так и реки. Мишку забавляло то, что Княжев говорил о Шилекше как о своенравной женщине, хоть и главной работнице, но капризной и не имеющей для серьезного дела должного ума. Он и любовался ею и не забывал дать ей укорот, если она выходила из берегов и начинала творить по своему бабьему безрассудству явную несуразицу. И даже это его ежедневное умывание по утрам, а ввечеру стирание голиц было у него чем-то вроде свойского разговора с рекой, на который имел право только он один, бригадир.

19

Нескончаемо шли яркие суматошные дни и долгие непроглядные ночи.

И все удивительнее становилось для Мишки то, что все беззаботнее и веселее становились люди. Еще ни разу не бритые за время весновки, загоревшие и обветренные на весеннем ветру, они почернели, исхудали, затвердели в походке, обрели спокойную уверенность в осанке. Их нельзя было уже ничем испугать на реке, они будто напрочь забыли свое прошлое и совсем не думали о будущем. Они сполна доверили свои жизни этой поляне, реке, лесу. Будто проснулся в них какой-то древний инстинкт этой вольной лесной жизни и пьянил их слаще вина, женщин, сна... Не было большего праздника на земле, чем эта работа. Мишка видел, что не все сразу втянулись в нее, втягивались, как и он, болезненно, тяжело, с надрывом, но, втянувшись, веселели и отдавались ей сполна, безоглядно...

Это было какое-то весеннее сумасшествие, какой-то безрассудный побег от себя. А может, и к себе... И это их уверенное безрассудство удивляло Мишку и озадачивало одновременно: сам он страстно хотел «убежать» и не мог. Чего-то не хватало.

Все эти дни Старик безудержно хотел драки, потому что на низкие сосенки с краю тока вылетали из леса и присаживались две тетерки — Желтая и Серая. Они нежно, наперебой квохтали, кочевали с одной сосенки на другую, задорили петухов... Ближе всех садились к Старику только два тетерева: Хлопун и Косохвостый. Но ни один из них в драку не вступал.

Косохвостый был осторожен и часто прислушивался, потому что был напуган прошлой весной. Во время тока он близко подошел к сосенкам, где затаилась лиса. Взметнувшись, лиса выхватила у токовика половину хвоста, а он во все крылья пустился к лесу. Той весной он больше на землю не спускался, токовал на соснах. Но в этом году не удержался, снова пел на земле. Хвост за лето и зиму у него немного выправился, но сам он больше не увлекался, постоянно был начеку, потому и в драку не ввязывался.

А Хлопун был хвастлив и трусоват по характеру. Он всегда был таким. Еще в темноте он присаживался невдалеке от Старика и вслед за мощным шипением бил себя крыльями по бокам. Старик, распаленный его наглым вызовом, устремлялся навстречу, готовый к схватке... Но Хлопун снимался и, отлетев метров на десять, опять гулко хлопал. Он дразнил Старика, путал весь ток, и у Старика с каждым утром все больше росла на него злоба.

Ток у них теперь был не только по утрам, а и вечерами. Когда стихали лесные жаворонки и все реже дребезжали дятлы, тетерева воровато вылетали из самой гущи леса, тихо рассаживались по поляне и некоторое время молчали.

Обмякшие и умиротворенные, приходили к этому времени на поляну и весновщики. Княжев снова дал слабину бригаде: вода хорошо держалась, и можно было избавить людей от недосыпаний.

В такие вечера поляна казалась совсем домашней. Мужики долго и обстоятельно ужинали, а потом блаженно курили на крыльце. Не спеша уходило за вершины сосен усталое солнце, и земля несуетно готовилась ко сну.

Чирок, стоя посреди лужи, тщательно отмывал грязь со своих сапог, из вагончика доносился игривый смех Настасьи, а поляну все больше заполняла тень от старой сосны. Иногда слышались из-за сосенок мощные и редкие шипения тетеревов. Почему-то вечером тетерева не урчали, а только чуфшыкали.

Докурив, мужики уходили. Одни ложились, а другие устраивались за столом возле окна. Криком в открытую дверь звали Шмеля, вместе с ним шел и Пеледов. При слабом свете вечерней зари вчетвером начинали играть в карты.

Мишка не любил эту игру, и его обижало то, что вместе с Ботяковым, «моряком» и Шмелем садился и Пеледов. «Не устали они, что ли? — думал Мишка, оставшись на крыльце один. — Неужели и дед с отцом вот так же играли тут по вечерам?»

Неспешно угасал вечер. Все реже были шипения тетеревов, утихомиривались дрозды, и лес будто задумывался в ожидании: кто же еще подаст голос и зачем?

Мишке казалось, что каждый день приходит сюда откуда-то из-за горизонта, а ночевать остается здесь, в лесах, окутываясь загадочной тишиной. Но эта неспешная тишина не угнетала и не давила, а как нежная, но настойчивая мать как бы говорила: «Спать, спать...» Вот бекас (уже совсем в сумерках) проблеял барашком над вершиной старой сосны и стих, будто провалился. Но вскоре опять полетело откуда-то сверху его сонное блеяние...

Как все просто и ясно: день отыграл, угомонился, и наступает в лесу всеобщее отдохновение. А завтра все будет сначала. Нет, проще этой жизни ничего не может быть. Мишка даже подумал, что не поживи он в городе и не узнай, что есть какая-то другая жизнь, так бы и жил тут всегда и не мучился бы как сейчас. «А может, он и счастлив был, мой дед, сидя вот так, как я, на крыльце? Интересно, о чем он думал? Вечер был, наверно, такой же, а думы, верно, совсем другие. Но во многом и одинаковые: чай, вспоминал о матери своей или жене, о деньгах думал, считал, как Вася Чирок, сколько на день выйдет, кого из начальства надо вином подпоить, что сказать перед этим... А может, просто сидел, глядел на сосну, тогда еще молодую, все хотел встать и идти рукавицы или штаны заштопать, пока светло, и все сидел, расслабившись, не в силах перебороть усталость...

А возможно, планировал крупнее: как лесу у начальника выпросить да построить дом сыну, отцу моему, как лошадь купить, корову молодую... Может, и купил потом. А вот ничего уже нет — ни их, ни коровы... Разрыв какой-то. Так стоило ли печься обо всем, изводить себя? Тогда как нужно было жить ему, и как мне — теперь? Может, и я зря извожусь, ищу что-то, думаю, может, лучше, как Ботяков вон, Шаров?..

А вдруг дед уже тогда обо мне думал: что буду вот сидеть, как и он, на крыльце и о чем-то думать? Вспомню ли его?.. Но разве думаю я вот сейчас о своих сыновьях, внуках, которых еще нет и неизвестно, будут ли?.. И что значат все эти думы? Может, это и не я думаю, а их думы, которые не успели додумать они, продолжаются во мне. Может, думает не один человек, а весь его род, все человечество?.. Тогда все должны эти думы подвигать хоть чуть-чуть вперед — к сыну, внуку: пусть додумывают... Может, это и есть главное, ради чего родится человек».

Мишка попробовал представить всю свою жизнь до конца: вот ему тридцать, сорок, пятьдесят лет... Он по-прежнему работает здесь, давно принатурился к сплаву, огрубел, иногда выпивает, никого не боится, как Луков, допустим... Но будет ли какой интерес тогда жить? Мишка старался представить себя седеющим, с морщинами, как у Сорокина, и не мог. Обидно и горько стало. И так ревниво и яро не захотелось отдавать эту сегодняшнюю жизнь, самого себя сегодняшнего, что он чуть не заплакал.

«Но неужели всю жизнь так и думать или просто катать бревна? Ведь это какая-то каторжная работа. Разве нельзя ее облегчить чем-то? Скажем, сталкивать штабель в воду бульдозером... Но как он пройдет лесом вдоль берега? Да и штабеля нераскатанные затор сделают... Нельзя. Но какая сила у реки! И зря пропадает... Она сама могла бы как-то разрушать штабеля и стаскивать бревна в воду... Можно запрудить реку, и пусть она стопит все бревна, а потом их только провожай до Луха... Неужели никто об этом не думал? Или кому-то обязательно нужно, чтобы здесь каждую весну работала бригада мужиков?..»

Не знал Мишка, что не первый он думает о силе реки, и что давно уже все передумано, перепробовано и другой весновки выдумать нельзя.

Он мог бы сидеть и размышлять так всю ночь. Но уже давно затихли поляна и лес, и желтая полоса света из окна легла на вытаявшую землю: картежники зажгли там лампу и тихо переговаривались. Мишка удивился, что за эту игру их не ругает Княжев, не запрещает ее. Но это и обрадовало: пока горел свет, можно было раздеться и, не спотыкаясь в темноте о табуретки, лечь.

20

Утром Мишка впервые проснулся сам, до побудки, и удивился, что хорошо выспался и отдохнул. Уже не болели руки, спина, ноги, а хотелось есть и куда-нибудь сразу идти. Он вспомнил о токе, оглядел барак — все еще спали — и быстро стал одеваться.

Когда он выскочил из душного барака на крыльцо, тетерева уже рокотали на весь лес, округа звенела от птичьих стенаний и пересвистов. Было не холодно, но свежо, шло настоящее зоревое утро, каких не так уж и много бывает за весну. И Мишке сделалось настолько хорошо, что потянуло поделиться с кем-то своей радостью, своим душевным восторгом. Поэтому, прежде чем бежать к сосне, где был ток, он решил сначала заглянуть в столовую, поздороваться с Настасьей и Галей, удивить их и обрадовать, что встал сегодня раньше всех. Они были уже там, он знал это: на крыльцо барака наносило приятным пахучим дымком.

Мишка вывернулся из-за угла и невольно остановился: маленький Чирок, важно закинув голову, как на току, выхаживал перед вагончиком и беспощадно рушил белесую корку вымерзших луж. Он старательно ступал на пустотелые подсушенные морозом ямки и победно звенел на всю поляну тонким ледяным боем. И видно было, что испытывал наивысшее наслаждение: он первым встал, первым оглядел поляну, первым поговорил с поварихами — во всем он был первым! И теперь наслаждался своей сокрушающей мощью, этим победным звоном... Он уже заставил улететь от вагончика сорок, они трещали где-то рядом на весь лес. А он шагал, глушил их суматошный стрекот и знал, что поварихам в вагончике уже не слышно сорок, а слышно только его...

Чирку редко удавалось в жизни быть победителем, и сейчас, пока все спали, он брал свое. Мишка еще с первых дней работы отметил про себя, что Чирок, несмотря на частые неудачи, никогда не сдается, а становится еще нахрапистее, неуступчивее. Это было и смешно, но вместе с тем вызывало у Мишки и уважение к Чирку. Он воспарял духом, если ему удавалось хоть иногда убедить бригаду делать то, что считает нужным он, становился втрое деятелен и энергичен, мог всех замучить неумеренной работой, своим командованием... Княжев все это видел и понимал, но не одергивал Чирка, а иногда даже поощрял его, потому как весновка — дело разовое.

«Вот и теперь, — подумалось Мишке, — наверняка, мелькнул у него какой-нибудь наполеоновский план, и он вынашивает его под звон ледяного марша, чтобы через полчаса ошарашить бригаду неожиданной стратегией».

Мишка улыбнулся, юркнул в молодой сосняк и, пригибаясь, побежал в сторону тока.

Он не добежал до старой сосны, упал за крайними сосенками и долго лежал, не шевелясь, чувствуя, как гулко, толчками отдает в сырую землю сердце. Он слушал и ждал: «Улетят, не улетят?..» — потому что подбежал слишком близко. Тетерева молчали, но и не взлетали. Не шевелился и Мишка. Нужно было дождаться, чтобы они снова начали токовать, только после этого можно было чуть приподнять голову.

Мишке казалось, что прошло уже минут пятнадцать-двадцать и что бригада уже идет лесом к Шилекше... А они все молчали.

Но это Мишке только казалось так: он не лежал и минуты, и тетерева, ничего не подозревая, спокойно ходили по поляне. У птиц была просто короткая передышка.

Но вот токовик с перерывами, глухо, будто из-под земли, вновь начал разворковываться. Мишка с облегчением перевел дух и слегка приподнял голову. Торопясь, он насчитал на поляне девять или одиннадцать больших черных птиц, которые ходили по прошлогодней траве, будто цыгане по пустому базару в своих черных нараспашку полушубках с ослепительно-белым меховым подбоем. Как в затянувшейся перебранке, они что-то бормотали себе под нос, не слушая друг друга, и так неожиданно, стремительно оборачивались, что от белизны шубных изнанок резало глаза.

В центре поляны важнее всех ходил сам хозяин — «цыган лет пятидесяти», как подумал Мишка. Он был так «навздеван», что казался Мишке не в полушубке, как все, а в черной меховой жилетке и в огромном нараспашку тулупе тоже с белым мехом.

Это был Старик. Он был совершенно хмельной и, казалось, ничего невидел и не слышал вокруг. Не видел даже, как с краю поляны скромно переступала по траве серая ладная тетерочка.

Мишка сначала тоже не заметил ее, так она сливалась с желто-серой травой и только изредка по-женски осуждающе что-то выговаривала распоясавшимся мужикам: «ко-ко-ко-кооо...» — и поворачивала в разные стороны свою точеную, «гладко причесанную» головку. Но «мужики» не обращали на нее никакого внимания.

Мишка стал осторожно пятиться, прижимаясь к земле и прячась за сосенками. За второй сосенкой развернулся и пополз уже головой вперед, а затем, пригибаясь, побежал к бараку.

На крыльце еще звенел умывальник, Мишка удивился и пошел шагом, будто ходил в сосенки, как и все поутру.

Теперь Мишка стал мечтать, как построит он тайно ото всех шалаш возле тока и будет наблюдать за тетеревами. То, что увидел он сегодня утром, было такой радостью, что он боялся, вдруг еще кто-нибудь захочет поглядеть. Придет, разгонит весь «базар» у чернышей. Поэтому надо было торопиться. И Мишка весь день, скатывая бревна, представлял, как он будет обрубать и стаскивать сосновые лапы в одно место... А потом с ночи станет ожидать прилета тетеревов.

Он не переставал думать о жизни, и ему казалось, что весновщики счастливее многих деревенских мужиков. А счастливее весновщиков вот тетерева. У них счастье самое полное, они даже и не догадываются, что есть на земле большие общие беды, боли. «Неужели человек не достоин такого счастья? Зачем же тогда жизнь? Но думали ли когда так дед, отец?.. Или только мне досталось это наказание? Ведь не мается же вот сейчас, как я, никто в бригаде... Значит, и отец с дедом не думали».

И действительно, мужики работали, ели, курили, спали — и все с таким аппетитом, что нельзя было не позавидовать. Работу они воспринимали как игру, веселую, опасную и удалую. Мишка ни разу не слышал ни от кого ни жалоб, ни сожалений, ни обиды. Удивлялся этому, сравнивал себя с ними и еще больше терял веру в себя. Какая-то невидимая граница отделяла его от других, и он не мог уловить этой границы. У всех были, конечно, усталость и неудачи, но весновщики как-то умели не брать все близко к сердцу. Жила в них общая упрямая вера в то, что весновка, несмотря ни на что, — все-таки праздник! И они безоглядно жили этим праздником, впитывали его вместе с весной в свои счастливые обновленные души. Будто все это им дано было свыше, так же просто и обязательно, как тем тетеревам ток.

После обеда разбирали небольшой «козел». Шутя он как-то возник, совсем рядом от скатываемых штабелей, тут же шутя его и раздергали, проводили вниз даже без кобылок. Потом отдыхали по обе стороны реки, курили, переговаривались.

Река здесь была так узка, что не разделяла куривших на две отдельные компании. Оба берега хорошо слышали друг друга, не напрягая голоса. Одни курили, а звено Лукова, чуть повыше, скатывало бревна, и они плыли сплошняком, во всю маленькую ширину реки.

— Спичек дай! — попросил Шаров у только что прикурившего на другом берегу Чирка.

— На, — потряс тот коробком в облачке дыма над головой.

Шаров взял багор и ловко перебежал реку по плывущим бревнам. Прикурил и так же ловко вернулся назад. Княжев, Сорокин да и все, кто сидел по берегам, с одобрением наблюдали эту лихую перебежку. А Шаров, польщенный одобрительным вниманием, вдруг позвал Мишку:

— Иди к нам... Тут привольнее!

Мишке идти было незачем, одинаково было сидеть что там, что тут. Но раз позвал и все слышали, надо было бежать, а то еще подумают, что испугался. Взяв багор, как балансир, наперевес, он побежал, но, пока бежал до середины, бревна вдруг расплылись, и впереди образовалась полынья. Надо было остановиться и выждать, когда бревна опять сомкнутся. Но тогда бы снесло вниз, и не получилось уж так ловко, как у Шарова. И Мишка побежал наискось, вверх по реке. Вдоль бревен бежать было рискованно. Если бы Мишка перебегал один, без зрителей, он бы перебежал, но теперь торопился — прыгнул на одинокую ель, отмокшая кора ее соскользнула, и Мишка улетел с головой в воду.

Когда он, очумев от ледяного холода, вынырнул, по берегам смеялись, а шапка уплывала по течению вниз... Однако багор из рук Мишка не выпустил, вынырнул вместе с ним и, толкая его перед собой, поплыл к берегу.

Было стыдно и обидно, но Мишка не показывал виду — смеялся вместе со всеми. Пеледов сбегал, выудил на повороте реки шапку и подал ее Мишке на конце багра.

— Посмеялись, хватит! — обрезал всех Княжев. Встал и, глядя на Мишку, сказал уже тише: — Идите с Пеледовым на средний кривуль. Обоим до вечера там дежурить. И сушитесь... По очереди.

Пока Мишка выливал из сапог воду и вновь наматывал сырые портянки, Пеледов стоял над ним, ждал, а потом, когда углубились в лес, скомандовал: «Бегом!.. И не останавливайся, если жить хочешь», — и побежал первым.

Они бежали через кусты, по неглубоким заливинам и сугробам, где проваливались, а где по насту. Пеледов оглядывался и все подгонял Мишку: «Быстрее, не отставай!..»

Когда прибежали на луговину кривуля, Пеледов сбросил свою фуфайку и кинулся разводить костер. Подбегая в Мишке, он кричал: «Раздевайсь! Донага... Накинь фуфайку...» И снова бежал за сушняком в лес.

Костер задымил, Пеледов стащил с Мишки свою фуфайку, постелил ее на холодную луговину и велел ложиться:

— Поворачивайся спиной! Растирать буду! Спирту бы...

Мишка заупрямился.

Тогда Пеледов, не скрывая усмешки, сказал ему, глядя прямо в глаза:

— Знаешь, что будет? — и, выждав, заявил твердо. — Воспаление легких! Завтра на работу не встанешь. Проваляешься до конца тут или совсем умрешь. Смотри...

Последние слова поколебали Мишкино упрямство, и он, стесняясь наготы, покорно лег на фуфайку.

Пеледов мял и тер его долго, устал и, задыхаясь, спрашивал:

— Ты как сюда... попал? Тебе, судя по возрасту, сейчас... учиться бы надо? А?..

— Деньги надо — вот и попал, — глухо, в фуфайку говорил Мишка.

— В каком классе был?

— В техникуме...

— Ну и кем стал?

— На строителя... не хочу.

— Ясно... Я вот тоже сбежал... Хотя дело свое любил. Политэкономией занимался. Не слыхал, что это за зверь?.. Повернись!

— Чуть-чуть, — соврал Мишка, думая, что это связано с политикой, с лекциями о международном положении. Ему было уже тепло, и он глядел на Пеледова с любопытством и недоверием одновременно.

— Ну вот, теперь вставай на мои рукавицы и суши прежде всего портянки. Сапоги я сейчас на палки повешу, все три... У меня тоже одна нога мокрая — зачерпнул. Эх! Спирту бы сейчас, — повторил он еще раз, и у Мишки мелькнуло подозрение: «Наверное, алкоголик. Ученый-алкоголик...»

В пяти шагах от костра зализывало луговину напористое течение. Бревна разворачивались в изгибе реки сами, и оба наблюдали от костра, как вода работала без их помощи. Шилекша, не сжатая здесь стволами сосен, вольно лилась по лугу, и бревнам хватало места. Костер вошел в силу, обжигал голые колени и руки, и Мишка, отодвигаясь, постепенно одевался: уже высохло нижнее белье, подсыхали штаны, портянки. Надевать на себя все горячее на знобком ветру было приятно, и Мишка даже радовался, что искупался. Он и не думал о простуде, болезни... Пеледов, высушив сапог, обулся и принес две охапки елового лапника. Мишка сидел на этом лапнике, как на троне, блаженно жмурясь от тепла и дыма.

— Эх, чайку бы еще! — сказал Пеледов, тоже растягиваясь на лапнике. — Вот работа у нас сегодня, а?.. Курорт. Лес ото всех болезней лечит. Человек делается крепким душой и телом. Ты правильно поступил, что пошел весновать. Жизнь надо изучать. Знать ее. А потом уж учиться. Я любил в молодости учиться, диссертацию даже защитил. Но... гад Гитлер, — тут он посуровел лицом и замолчал.

Мишка осторожно посмотрел на него, не зная, что ответить.

— Провал памяти временами у меня. Понимаешь?.. Забываю то, что даже обезьяны помнят. Какая уж тут наука... Один лес вот и остался — вся радость теперь тут. Спета, видно, моя песня... А тебе учиться, конечно, надо. Успеешь еще, не расстраивайся, жизнь долга... Все еще будет. Мать-то есть?

— Дома осталась. А отца убило, зимой.

— Знаю, слышал, — перебил его Пеледов. — Наши шофера его отвозили. Я на соседней делянке работал. Мастера сняли. А что толку: никто не виноват. Теория вероятности. Лесорубы от инфарктов и авиационных катастроф не умирают. Ревматизм, радикулит, воспаление легких — вот наши болезни. А чаще всего бревном или деревом зашибет — куда от этого денешься. Вы с Княжевым из одной деревни?

— Из Веселого оба.

— Держись его, основательный мужик. Я ведь тоже из ваших мест. Крутово, слыхал?

— Конечно.

— Вот оттуда, теперь уж вымерли все или разъехались. Вот и хожу в вашу бригаду, будто на родину. Хоть послушаю, как мужики говорят, — и то радость. Ты не расстраивайся. Счастливых людей нет. Или почти нет. Живи проще, расслабься здесь, пока в лесу, дай отдых душе. А потом наверстаешь, догонишь еще своих одногодков. Окрепнуть тебе надо, закалиться физически и душевно. Потом уж никто с толку не собьет. Попрешь как трактор, — он подмигнул Мишке и стал прикуривать, выдернув из костра хвостик перегоревшего прутика.

Было слегка ветрено и повсюду солнечно. Высокие вершины сосен слабо покачивались, но внизу, у костра, ветер налетал лишь изредка, слабыми порывами. Он только пугал, но не в силе был смять двойное тепло: от костра и от солнца. Мишка сушил уже фуфайку, устал ее держать на руках, от фуфайки шел густой пар, и все-таки в одном месте он ее прожег.

— Ну вот, теперь ты настоящий сплавщик, моченый и жженый! — смеялся Пеледов. — Мать и не узнает: загорел, обветрел — как разбойник явишься... Иди вон оттолкни елку, в берег упирается. Ишь какая толстая — резонанс, самое звонкое дерево.

Мишка оттолкнул и, бросив на луговину багор, спросил Пеледова :

— Неужели нельзя ничего придумать? Каждое бревно толкай!.. Допотопным способом.

Пеледов прищурился, но ответил весело:

— А куда тогда нам с тобой деваться? — И посерьезнел. — Все придумают... Только лесу тогда уже не будет. Вырубят вчистую. Потом начнут сажать. Рано или поздно, а Земля снова будет в лесах. Но в новых — будут сажать «культурно», как дома строят теперь, по породам: вот тебе строительный лес, вот березовый, вот декоративный, вот фруктовый... Красиво, конечно, но бестолково. Мы ведь природу все хотим поучить красоте, уму-разуму... А то она, глупая, «отстает» от нашего развития... — говорил он не без ехидства. — Так что любуйся пока, радуйся, что работаешь здесь... Может, скоро ничего этого не будет... Я думаю, одно поколение людей обязательно будет жить без лесов. Только после этого, может, что-то поймем и начнем обстоятельно изучать весь комплекс дикой природы — в заповедниках, заказниках... И поразимся уму этой «отсталой, некультурной» природы. Тогда и начнем «культурные» леса переделывать опять в дикие — с болотами, комарами, муравьями... Зверей начнем разводить, от которых ни шерсти, ни молока, букашек разных... Если, конечно, к тому времени все это будет еще живо. Но не скоро добьемся основательного равновесия в природе. Люди будут лечить земной шар сами наполовину больные. Вот тогда и поймем, что здоровье земли восстановить в единый миг никакой наукой нельзя. Разрушить можно, даже то, что создавалось на протяжении миллионов лет. А восстановить — немыслимо!

— Что же делать? — спросил испуганно Мишка.

— Ничего, — спокойно ответил Пеледов. — Жизнью на Земле управляет экономика. Я экономист, знаю... Как показывает опыт истории, человечество часто начинало постигать ценности с разрушения их... Вот сегодня в зоопарках редких зверей, птиц держат... Придет время — будут деревья, кустарники, травы выращивать. Однажды заявишься ты с внуком и скажешь ему: «Смотри, сынок, это елка. Помнишь, в музее старое пианино видели? Из нее сделано. Книги, тетради, карандаши, гитары — все делали из дерева». И он будет глядеть на тебя во все глаза. А если ты ему скажешь, что когда-то на весновке многие сотни, а может, и тысячи таких елок сам скатал, он подумает, что ты жил в незапамятные времена, — Пеледов окинул взглядом Мишку, тощего, растерянного, в прожженной фуфайке, и рассмеялся. Мишка согнал. с лица удивление и засмеялся тоже.

Подошли к воде и для порядка потолкали от берега бревна, хотя они и сами плыли неплохо. Постояли, глядя вверх по реке, и снова вернулись к костру.

— Учись, — как бы продолжая начатый разговор, сказал Пеледов и вновь уселся на лапник, — тебя, может, не подстрелят, успеешь что-нибудь сделать. Теперь ваша очередь спасать мир. Мы один раз отстояли его, хорошо заплатили. Вы умнее будьте, подешевле постарайтесь.

Мишка не знал, что сказать. Ему сделалось как-то стыдно, будто он и его сверстники уже пропустили что-то важное в спасении Земли, всей жизни на ней. Ничего не делали и не знали, что надо делать, а уже виноваты. Как же так?..

— Сука он, ни дна бы ему ни покрышки! — сказал Пеледов.

— Кто? — не понял Мишка.

— Гитлер! Эта тварь не имеет даже права лежать в Земле вместе со всеми. Это унижает Человечество. Если бы нашлись его останки, то следовало бы их вышвырнуть куда-нибудь в отхожее место вселенной. Легче было бы всей планете. В Земле место другим. Знаешь, как сказал Сергей Орлов?

Мишка стихов не знал и был удивлен чем-то большим, не убирающимся в эти строчки. Он вообще был ошеломлен простым и горьким рассуждением Пеледова о самом важном на Земле, о том, до чего бы ему одному долго не додуматься. И рядом с этим неудачи собственной жизни показались такими маленькими, что о них даже вспоминать казалось стыдно.

Какое-то время они сидели у костра молча, и Мишка боялся взглянуть на Пеледова: таким необычным он оказался человеком, что становилось как-то неловко и за себя и за бригаду — за всю эту жизнь, что заставила Пеледова катать бревна, заниматься таким грубым и бездумным делом...

Было непонятно и то, почему ему, почти незнакомому парнишке, рассказал он все это. Так, случайно, или нарочно? «Чего он ждет от меня?» — думал Мишка.

Пролетела куда-то вниз по реке кряковая утка, а за ней селезень, шарпя на лету низким голосом. Это была Одноглазая, она летела проверить, где сейчас люди, уходят ли они наконец с реки.

Тени от сосен пали на воду и на луговину. Костер неспешно дотлевал, испуская слабое спокойное тепло. Пеледов с Мишкой даже вздремнули немного, разомлев на пахучем еловом лапнике. Дрозды и еще какие-то мелкие птицы налетели на ельник и начали высвистывать уже по-вечернему, все больше возбуждаясь перед зарей.

А бревна плыли все реже, по одному, по два, потом река опустела вовсе. И они поняли, что бригада с реки уже ушла. Поднялись и пошли берегом вверх.

21

Однажды в обед Княжев принес в барак чайник кипятку и стал основательно устраиваться возле широкого окна перед зеркальцем. Брился он по старинке — с мылом и помазком своей опасной раскладной бритвой. Рядом с ним усаживались у других окон совсем почерневший щеками Луков, серебристо-белый с лица Сорокин, сивый Ботяков... Они брились первый раз за все время весновки и потому делали это с особой торжественностью.

Не брились только Мишка с Шаровым да Шмель. Нечего им было пока брить, и они завидовали мужикам, их праздничному настроению и той основательности, с которой те скоблили свои жесткие щетины, на глазах молодея. Побрившись, все снова пошли в столовую. И опять не торопились на реку...

Мишка думал, что пропустил что-то, недослышал, чего говорил Княжев, и. теперь один не понимает, к чему идет эта подготовка. Он спросил шепотом Шарова, а тот, открыто улыбаясь, выпалил во всеуслышание:

— Сегодня же воскресенье, чудак!

И Мишка будто проснулся: «Неужели всего только одна неделя прошла!» Ему казалось, что работа и весна начались так давно, что он уже за это время стал как бы другим человеком. Он физически ощутил какое-то смещение времени — не то провал, не то нарост в собственной жизни. То, о чем говорил на реке Пеледов, не выходило из ума. Все больше казалось, что настоящая жизнь идет где-то стороной, отдельно от их жизней здесь и тем более от его собственной. И идет не туда! И никто этого не видит, кроме Пеледова. Но почему он ничего не делает? Почему никому не больно, не страшно за будущее Земли? Что же дальше?

В этот день до вечера все были свободны, и Мишка бесцельно бродил по поляне, сидел на старых сухих пнях. Сходил на ток, нашел два черных тетеревиных перышка; пригляделся, где бы построить шалаш. Лучшим местом показалась сосна, возле ее мощного ствола он и наметил «строительство». Но тетерева скоро должны были уже вылетать на вершины крайних сосен. Поэтому Мишка ушел с тетеревиной поляны, углубился в сосняк и присел возле старого муравейника. Он долго глядел на муравьиную суету и не мог понять, счастливы эти маленькие трудяги или нет. Все было непонятно. Но больше всего собственная жизнь. У муравьев жизнь была вся «в куче», а у него — разорванной на несколько отдельных жизней. Жизнь с матерью в Веселом Мысе должна была идти так, как виделось ей, матери: нужны были деньги, надо было поправлять изгородь вокруг дома, копать огород, садить картошку... А одновременно вести посевную в колхозе. Мишка понимал, что от этого нельзя было уйти, и тут не надо было ничего менять. Другая жизнь — здесь, на весновке, она была тоже вроде бы ясна, и об ней тоже можно было не думать, как, скажем, Шарову. Но Мишке, в отличие от Шарова, надлежало здесь прожить еще жизнь отца и деда и сравнить их жизнь с жизнью сегодняшних весновщиков и своей собственной. Ему надо было понять, увидеть жизнь своего рода среди этих мужиков. И Мишка не переставал надеяться, что к концу весновки все поймет: уже складывалось кое-что... И вот как гром на утре оглушили его слова Пеледова. От этих слов жизнь как бы увеличилась еще на одну самую неспокойную часть. Она была сверху, эта часть, и поэтому как бы напрочь закрывала всю прошлую жизнь, в которой он собирался, но так и не успел разобраться.

А теперь было и вовсе не до этого. То, о чем сказал Пеледов, требовало срочных мер. Надо было кричать, бить тревоту...

Мишка раньше как-то не подозревал, что, кроме его собственной жизни, есть еще жизнь всех — всех людей Земли — и что ему от нее не уйти, не спрятаться ни в каком лесу. Оказалось, что в жизни этой есть свои боли, тревоги, опасения... Мало того, теперь эта жизнь неслась в пропасть. А люди ничего не делали. И это Мишку удивляло, беспокоило больше всего. Он видел, что в бригаде об этом никто и не думает.

Как о единственном спасителе думал Мишка о Пеледове, надеялся, что он не все еще сказал, что есть у него какая-то своя сверхмудрая тайна.

Мишка сидел на крыльце, ждал темноты, когда стихнут и разлетятся тетерева, чтобы идти рубить шалаш. Нужен был топор, а Ботяков, почти каждый день от неумеренной силы ломавший шест, сейчас опять пересаживал багор. Шаров, сидя на нижних ступеньках крыльца, почему-то был сосредоточен, задумчив, он глядел на дальние вершины сосен с какой-то грустной полуулыбкой — может быть, тоже вспоминал дом свой, мать... Луков, чисто выбритый и похудевший, сидел на той же ступеньке, что и Мишка, молча курил и наблюдал за Ботяковым. Впервые за все время весновки нечего было делать, впервые ждали темноты, сна и вроде как бы уже томились бездельем, медлительным ходом времени.

Еще доворковывали, шипели в вечерней тишине на поляне тетерева, когда Яшкина гармонь заверещала на весь лес. Шмель сидел на остатке поленницы возле вагончика и, глядя на закат, оглушал округу заливистой игрой. Никто не ожидал этой его игры, все забыли уже, что лежит в бараке под кроватью гармонь. И вот она напомнила, что есть где-то другая жизнь, от которой ушли и к которой скоро возвращаться.

Мишка, дожидаясь топора, обмяк, шевелиться не хотелось, а слова Пеледова все не выходили из головы. И он сидел совсем потерянный и одинокий, запутавшись в своей жизни и понимая, что ни помощи, ни спасения ждать неоткуда.

Никто не заметил, как к бараку бесшумно подошла стайка девчат, в которой были еще и два молодых парня чуть постарше Шарова с Мишкой. Они услышали гармонь и пришли на ее зов какой-то одним им ведомой дорогой. Это были девчонки-сучкорубы из бригады вальщиков леса. Они доделывали свою зимнюю работу, жгли сучья, пока в лесу было сыро, и, видимо, уже заканчивали, потому и пришли. Мишка слышал, говорили как-то в вагончике-столовой, что работают-де тут по зимам лесозаготовители в двух или трех километрах вверх по Луху, но никто не думал, что они живут там до сих пор. И вот пришли.

Шмель воспрял духом (не кто-нибудь, а он выманил из леса девок!) и перешел с поленницы на старый широкий пень. Он устроился на нем как на престоле и рванул «русского».

И началось безудержное, отчаянное веселье. Не было ни вина, ни праздника — не было никакой причины, но все наперебой лезли в круг, дробили в исступлении ногами и наперебой выкрикивали частушки... Толкали в середину Княжева с Луковым, и даже старик Сорокин и тот потряс штанами с краю общего токовища. Но вскоре присел на сухой обветшалый пенек уже как зритель и только беззубо улыбался. Плясали с озорством и вызовом, как бы наперекор ежедневной ломовой работе и всей этой жизни вдали от деревень, людей.

Когда поостыли, пляска приняла свой степенный, издавна заведенный порядок: каждый вызывал себе «пару», кого хотел, и каждый, решившись, сначала обходил сдержанно круг, по-деловому выпинывая на сторону старые сосновые шишки, готовя себе место и одновременно подыскивая в памяти забористую частушку... Начиналось что-то вроде старой деревенской вечеринки.

Девчонки скинули свои фуфайки, остались в кофтах и свитерах. А глядя на них пошли переодеваться и Галя с Набтасьей. Выходя из барака, они удивили курившего возле крыльца Пеледова тем, что у них оказались с собой даже капроновые чулки и туфли.

— Ну-у! Теперь вам до утра надо женихов завлекать, — любовно оглядев их, сказал Пеледов.

Настасья, видимо, от избытка чувств в порыве обняла стоявшего рядом Мишку и прижала его мягкими сильными руками к своей упругой груди:

— А вот он, наш-то кавалер! Никак не влюбится хоть в одну из нас...

Мишка, не ожидавший этой ее выходки, пошатнулся и упал лицом в ее рыжую густую гриву, пахнущую дымом и какими-то кислыми духами. Он задохнулся, покраснел, подумал, что Настасья пьяная... А она как бы нехотя отстранила его от себя и, гордо закинув голову, ни на кого не глядя, пошла прямо к гулянью.

выкрикивал Ботяков, идя по кругу и выискивая себе глазами «пару» из пришедших.

встрепенулся на пне Шмель и заиграл с новым подъемом, от напряжения все больше поворачивая маленькое красивое лицо на сторону.

Ботяков уже остановился напротив одной из девчонок и хотел было ее выплясывать на середину круга, но Настасья, как баржа, разошедшаяся по полой воде, уже не в силах была остановиться и врезалась в круг. Теперь они должны были плясать вдвоем — кто кого перепляшет. Ботяков был силен и вынослив, а Настасья горда и красива и уступать ему не собиралась. И все глядели на них, улыбаясь, как они входили в азарт.

Наконец Ботяков понял, что Настасья не отступит, да и тяжело ему было в резиновых с длинными голенищами сапогах (а одно голенище спустилось и хлестало по головке сапога), и он вышел из круга, стал поправлять сапог.

А Настасья, будто того только и ждала, тут же наудалую стала выплясывать Степана. Он вышел, немного смутившись, и всем сразу стало ясно, что плясать как следует он не умеет. Но раньше всех заметил это хитрый Шмель. Он тут же, без всякой заминки, перешел на плавный вальс. Шмель был опытным игроком и знал, когда и что делать. Сейчас он выручал Степана, не конфузил перед пришедшими бригаду и давал отдых своим пальцам в медленной и плавной игре. А главное — ведь плясать хотелось всем, а не только глядеть, как пляшут. Поэтому все сразу закружились, замелькали в широком круге.

Шаров, как-то разухабисто подпрыгивая на поворотах, танцевал с низенькой и пухлой девчонкой из пришедших. Степан, наклонясь, что-то говорил Настасье, и та охотно подставляла ухо, сосредоточась лицом. Мишка шел в паре с Галей, чувствовал, как она легко и быстро приноровилась к нему, послушно управляет своим телом, и мысленно одобрял ее за это. А. сам глядел на Настасью, думал и все не решался пригласить ее на следующий танец. Он был обижен, что она так быстро «предала» его — выплясала себе Степана. Но когда представил: вызови она его, Мишку, — то подумал, что сгорел бы, наверное, со стыда... И все-таки ему хотелось этого. Он не мог даже на минуту забыть, как она обняла его на крыльце, и наблюдал за ней неотрывно. Но Настасья не взглянула на него и разу.

Гармонь играла допоздна, и допоздна ненасытно, не чуя усталости, плясали, пели, толкались и смеялись... Все будто лишились разума. Потом старики незаметно ушли спать, а молодые разбрелись по лесу, по поляне, будто не замечая ночи.

Мишка бездумно шел знакомой дорогой к Шилекше и слушал, как все глубже погружаются в лес, слабеют звуки Яшкиной гармони: Шмель, Ботяков и еще кто-то ушли провожать сучкорубов. Было уже поздно, а все вокруг видно и совсем не страшно одному на лесной дороге. Казалось, что ночь сегодня так и не наступит и веселье, которого будто бы только и ждали, теперь уж не кончится никогда, а так и пойдет: завтра, послезавтра... Было во всем этом что-то стихийное, первобытно-дикое, затягивающее и пугающее одновременно. Мишка шел, думал обо всем этом, пытался по-своему все объяснить, уложить степенно в уме, но как только вспоминал разговор с Пеледовым — все рушилось. «Как же так? — думал он. — Мир гибнет, катится куда-то к роковому краю, в пропасть... А они пляшут, веселятся!» Было во всем этом что-то пугающее... Нет, не сегодняшним днем, а — будущим.

Все отчетливее слышалось, как упруго, напористо шумит за соснами Шилекша, затемнел за стволами остаток штабеля у дороги, который не трогали, берегли на кобылки в случае затора, иногда оставляли тут багры до утра. Сейчас этот покосившийся штабель, казалось, обиженно, забыто дремал в лесных сумерках. Мишка осторожно забрался на него и стал слушать, как под прикрытием ночи по-деловому работает река. Пахло талой землей и хвоей, сырью отдавал лес. Было жутко и любопытно: что совершается в лесу сейчас, в тишине ночи? Иногда тенью проплывали мимо одинокие бревна, вот просвистели в вышине торопливые крылья уток, где-то монотонно взблеивал бекас... Лес отдыхал, но не спал. Одной частью своего сложного существа он еще жил и радовался, а другой уже только наблюдал и был настороже. В торжественном, лишенном суетливости приближении ночи было что-то тайно-непостижимое: чувствовалось присутствие чего-то Вечного в пространстве и времени. И не было этому ни начала, ни конца, все тонуло в едином: жизнь деда, отца, неудачи собственной жизни... Но все могло и кончиться. Если верить словам Пеледова — человечество неудержимо, с какой-то безоглядностью рвалось к пропасти. Мишке все больше казалось, что с такой же безоглядностью летит к концу и его собственная жизнь, и надо остановиться, пока не поздно, или повернуть куда-то... Но забота об этой жизни почему-то тревожила все больше. Он уже не раз пытался «стряхнуть» все, говоря про себя: «Не хватало еще мне этой беды, пройдет, как хотят...» Но не проходило, а выплывало все требовательнее и яснее. Это было похоже на страшный сон. Мишка знал, что любые сны, даже самые невыносимые, — призрак. Они забываются, и жизнь снова летит куда-то вперед, вдаль, где обязательно есть простор и свет. Но сейчас просыпаться было уже некуда, сейчас было все наоборот: жил, будто спал, и вот проснулся.

Мишка сидел тихо, не шевелясь, завораживающе-монотонно бурлила на повороте река. Под эти успокаивающие звуки Мишка расслабился и вздрогнул, когда послышались сзади осторожные, но сильные шаги. Кто-то шел к реке — уверенно шел, знакомо. Мишка юркнул со штабеля, пригибаясь, отбежал и, присев за елочками, стал наблюдать за выходом дороги из леса... Показались двое и, не доходя до штабеля, остановились. Некоторое время молчали, стоя рядом и не шевелясь, потом приблизились. И Мишка понял, что целуются. От напряжения потемнело в глазах, силуэты людей стали расплываться, в горле пересохло... И в это время совсем открыто раздался сочный воркующий смех Настасьи. Мишка боялся даже дышать: стыд, ревность и боязнь одновременно приковали его к земле, и он готов был вдавиться в нее еще глубже, сровняться с ней, лишь бы эти двое не заметили его. А они стояли совершенно свободно, уверенные в том, что рядом никого нет. Тот, кто был с Настасьей, обнимал ее и, глядя на Шилекшу, вдруг запел. Негромко, но отчетливо:

Мишка больше не сомневался, что это Степан. И новая волна ревности и обиды захлестнула его. Хотелось плакать. Он судорожно вздохнул, переводя дыхание: «Что же делать? Смотреть, что будет дальше? Ни за что на свете!..»

— Пойдем, посидим, — по-свойски сказала Настасья и первая полезла на штабель. Степан стал ей помогать. А Мишка тем временем шмыгнул за другие елочки, огляделся и перебежал еще, глубже в лес. «Теперь если и услышат, то уже не увидят», — с великим облегчением подумал он, вглядываясь, но людей уже не различал: мешали темные лапы сосен. Здесь, в безопасном месте, он долго ждал их разговора, но слышались только редкие всплески реки, которая глухо и ровно работала где-то внизу. Даже Яшкиной гармони уже не было слышно. Мишка еще вздохнул, выпрямился и осторожно стал отходить от реки, забирая влево, к дороге. А когда вышел к ней, захватил лапу нижнего сучка у сосны и зло потянул ее за собой. Лапа пружинила, не сдавалась... Передохнув, Мишка попятился и рванул с разбега. Как выстрел, треснул сук, Мишка полетел куда-то в темноту, в кусты. Упираясь руками в холодный сырой мох, он прислушался, ощупью отыскал шапку и, не оглядываясь, открыто пошел к бараку.

22

Шмель с утра был вял, помят, и оттого казался еще меньше. Он шел на реку с сильно загнутыми голенищами сапог. Он всегда их сильно загибал в дороге и сегодня еще не успел разогнуть после вчерашних проводов. Шмель не выспался, и от этого его пухлое личико казалось обиженным, как у ребенка, у которого отняли игрушку.

Мишка приглядывался ко всем, стараясь допонять, что же такое случилось с людьми вчера. Но о вчерашнем не говорили, будто и не было ничего. Страшно было встретиться глазами со Степаном: Мишке казалось, что Степан догадывается, кто был ночью в лесу. «Только бы не пришлось работать с ним на одном штабеле».

Однако Степан ушел по реке вверх, а Мишку направили на средний кривуль, куда раньше всех отправился Ботяков.

Мишка пробирался берегом, самой чащобой и радовался, что так хорошо все получилось. Обходя затопленные кусты, он согнал Одноглазую, вздрогнул и остановился: как-то странно, будто подраненная, бежала утка по воде. И не улетала, а оглядывалась на Мишку и, как бы отводя его, плыла в сторону, за кусты... И Мишка догадался: стал внимательно приглядываться по низу стволов и скоро увидел под елью пять зеленовато-бледных яиц, совсем неприкрытых и еще хранивших утиное тепло. «Только бы никто не нашел...» — думал он, озираясь по сторонам и слегка прикрывая яйца пухом и травой с краев гнезда. Потом он крадучись бежал от гнезда, оглядываясь и запоминая место. Он хорошо знал, что надо делать в таких случаях. Вспомнил, как в старой деревне держали уток домашних, которые иногда уплывали от дома и устраивали свои гнезда на острове вместе с дикими. Не просто было выследить этих беглянок, а потом и наблюдать за ними. Только в это время, забрав еще мокрых утят, и можно было вернуть утку к дому, чтобы она не одичала вместе с потомством. Это поручали всегда Мишке, и он хорошо знал «характер» матери-утки.

Ботяков стоял на мысу и пел. Он легко, почти играючи, отталкивал от берега бревна, и видно было, что ему не нужно никакой помощи. Мишка опять подивился его крепости, здоровью (ведь они вместе со Шмелем уходили вчера в ночь провожать девок). Забредя в воду, Мишка сначала смыл с голенища прилипшие утиные пушинки, потом сказал, стараясь быть по-взрослому независимым, что послан сюда на подмогу.

— Отдыха-ай... — поглядел Ботяков в его сторону. — Тут и одному делать нечего.

К обеду они решили, что Мишка будет стоять немного выше по реке, на другом кривуле.

Само собой, но настало, видимо, то время, когда люди, незаметно вышли из подчинения бригадиру и начали жить так, как хотелось каждому. Шмель с Ботяковым каждый вечер уходили по дороге куда-то в лес: не то в поселок, не то к сучкорубам. Степан дольше всех сидел у Настасьи в столовой; другие, поужинав, садились в бараке возле окна и начинали играть в карты. Они брали у Настасьи белый алюминиевый чайник с крепким чаем и, хлопая о стол разбухшими картами, то и дело наливали всяк в свою кружку. Играли, курили, пили чай, обжигаясь и ахая, иногда спорили вполголоса, а Сорокин, Княжев, Вася Чирок и многие другие уже отдыхали лежа, и Княжев почему-то ничего никому не говорил. Но и без слов все понимали: играй, гуляй, делай что хочешь хоть всю ночь, но утром пойдешь на работу, когда разбудит бригадир.

Но ничего никому не говорил Княжев и утром. Мишка с Ботяковым так и работали на двух соседних кривулях. Перекликались в обед и к вечеру — как идти домой. А утром выходили опять вместе.

Через два дня после прихода сучкорубов, Мишка не увидел Ботякова утром возле вагончиков и расстроился: Ботяков, чертом пролезая через чапыжник, мог согнать там утку, а еще хуже — набрести на гнездо. Поэтому, даже не послушав сегодня, как токуют тетерева (на прежнем ли месте, возле сосны?), Мишка схватил багор и кинулся на свой кривуль. Когда он пробегал мимо гнезда, нарочно кашлянул, чтобы проверить, но утка не взлетела.

Он выбежал на изгиб реки — бревна не плыли. «Еще не начали их сбрасывать там, вверху, — подумал Мишка. — А если и начали, так они пока не приплыли». Он посидел, послушал. «То-то-то-тооо...» — близко раскатился нижний дятел. Средний не отозвался, а верхний не скоро, но сыграл глухо, едва слышно: так он был далеко теперь. Мишка сложил у рта ладони и закричал Ботякову, но тот не отозвался. Кричал еще и всякий раз боялся, что напугает утку. Ответа не было. Уже хотел идти к нему, однако рекой поплыли первые бревна. Мишка подумал было с надеждой, что это с ночи — раскатило где-нибудь штабель, и сейчас опять будет чисто, но лес пошел гуще, ровнее, и стало ясно, что он уже сегодняшний, «рабочий». «Может, пропал человек, может, Княжеву сказать...» — отталкивая бревна, мучился Мишка. Вешка, воткнутая им по урезу воды, была затоплена — вода прибывала все больше. Мишка глядел на нее и никак не мог решить: или прибывает с верховий, или где-то внизу затор случился, — может, на Лухе... Он опять сложил рупором руки и опять закричал Ботякову. Но лес молчал. И тогда Мишка кинулся ельником по реке вниз...

Задыхаясь, выбежал на кривуль — и остановился изумленный: на повороте медленно и уверенно рос затор. А чуть пониже, на луговине, у самой: воды, спал Ботяков. Он лежал на подстилке из елового лапника, положив под голову резиновые сапоги и поджав босые ноги, возле которых журчала вода.

— Затор! — закричал Мишка.

Ботяков очумело сел на лапнике и, неспешно оглядев бревна, перегородившие реку, протянул удивленно:

— О, ё-о-моё...

Однако, сообразив, чем это все может кончиться, схватил багор и босиком кинулся по бревнам на середину затора.

— Иди скорее!.. — крикнул он заговорщицки-приглушенно Мишке. — Берем из середки. Ооо-о!.. Оо-о!

Нажимая враз под это оканье, они размолевали^[8] середку, пыж зашевелился, и оба кинулись по живым бревнам к разным берегам.

— Сюда давай! — замахал Ботяков. — А то опять зажмет... — И переманил Мишку на свой берег.

Дождавшись, когда затор пронесло, утащило за ельник, Ботяков снял с куста портянки и сел на свой примятый лапник. Нащупав что-то в голенище сапога, он загадочно улыбнулся и опять заговорщицки спросил Мишку:

— Опохмелиться хочешь? — И, как бы в доказательство своих слов, вытащил из голенища бутылку. — Только не говори никому, понял? Я ведь на утре пришел, прямо сюда, на реку. Гляжу, несет хорошо, вода полная... А спа-ать хочу... — он рассмеялся. — В глаза хоть спички вставляй! Закрываются и все.

Говоря, он распечатал бутылку, попил прямо из горлышка, достал из кармана фуфайки рожок копченой колбасы. Сдунув с колбасы хвойный мусор, откусил чуть ли не половину этого рожка и, когда разжевал, счастливо повел глазами вокруг:

— Во-от чего ей не хватало! С утра просила... Вчера в поселке спирту выпил, кино так и не доглядел. Девку одну провожал, прижимаю — не дается. Ну, думаю, хрен с тобой, побегу. А дорога!.. Темнота, грязь... Замучился, больше не пойду. Попей? — протянул он одной рукой бутылку, а другой колбасу.

Мишка застеснялся, загордился про себя, что ему запросто, как взрослому, предлагают выпить, и ответил с радостью:

— Зачем, ведь не праздник, — и, чтобы не обидеть Ботякова, взял колбасу.

— Ну да, верно. Ты же не с похмелья... Давай ешь, у меня и хлеб есть, — и он из другого кармана достал обломанную краюху хлеба. И на нее сильно дунул и погладил рукой, сметая с сухого мякиша мелкие можжевеловые иголки.

Затем, обув один сапог, Ботяков не спеша закурил и опять влюбленно оглядел мир. Видно, хорошо ему было и после сна и после выпитого, и Мишка позавидовал ему, его силе, самостоятельности и полной свободе.

— Ты чего разулся? — спросил он наконец Ботякова.

— А я хитрой, — Ботяков засмеялся. — Меня хрен обманешь. Думаю, елки-девки, усну — а вдруг запыжит?.. Разулся, портянки и сапоги вон просушил, — отметил он, с удовольствием похлопав по обутому сапогу. — А сам лег босиком-то к самой воде. Нет, думаю, меня не проведешь, если «козел» будет, так босые-то ноги воду сразу учуют... А он вон где собрался, выше меня... Не рассчитал!.. — Ботяков опять захохотал, зажмурившись, с удовольствием замотал головой, выражая полное удовольствие и радость, что все уже кончилось — «козел» разобран, благополучно ушел вниз.

И Мишка опять позавидовал его душевной свободе и той легкости, с какой он и пил, и гулял, и работал... И все у него было хорошо.

А в вагончике в это время Настасья, сидя перед раскрытой печкой, мучилась, дочищала картошку. Жара морила ее, и она все ниже наклонялась над баком, наконец безвольная рука выпускала нож. Брызги летели Настасье в лицо, она испуганно просыпалась и шла скорее на улицу.

Чтобы отогнать сон, принималась колоть дрова, с треском отдирала друг от дружки красными руками поленья и кидала их в кучу.

Поляна рокотала тетеревиным пением, и Настасья, ранее не замечавшая этого, теперь прислушалась и отметила про себя с загадочной мечтательностью: «Птички поют...»

23

Бригада уходила по реке все выше, и Мишка не загадывал больше и не спрашивал никого, будет ли конец этой работе. Он снова раскатывал вместе со всеми штабеля и уставал теперь еще больше. Однажды целый день пришлось выкатывать бревна из низины — наверх через кусты и коряги, а потом уж вниз, в Шилекшу. Здесь, в верховье, штабеля были все дальше от берега и стояли в несколько рядов, а река текла где-то внизу, в кустах, совсем узенькая.

Но как ни тяжело было, а все эти дни Мишка неотступно думал о токе, о своем шалаше. Все время в нем жили как бы два человека: взрослый и ребенок... После разговора с Пеледовым он, озабоченный судьбой мира, как-то посерьезнел душой. Но прошли два дня, и он с новой жадностью к жизни, отбросив все взрослые заботы — деньги, работу, Настасью, — вернулся к своим еще детским тайным мечтам.

Когда село солнце и лес на какое-то время притих, Мишка взял топор и отправился в молодой сосняк. Уходя, он видел, что почти все уже легли или собираются ложиться и потому мешать никто не будет. И все-таки с опаской рубил он молодые сосенки и тяжелые нижние лапы у елей. Удары топора, казалось, раздавались на весь лес, и чудилось, будто все живое наблюдало за ним. Мишка спешил: становилось уже темно. К широкому стволу старой сосны он приставлял срубленные сосенки, а потом накрывал их еловым лапником, и шалаш все больше темнел, наливаясь изнутри жутковатым сумраком... Наконец Мишка нырнул внутрь шалаша, поотрубил там ветки, которые лезли в лицо, и бегом побежал к бараку. Ему не хотелось, чтобы кто-то знал о его затее: ведь работать пришли, а не шалаши строить.

Картежники еще сидели за столом у приувернутой лампы, и Мишка обрадовался, что можно не спеша пристроить у печки сапоги и портянки на просушку. Теперь он думал только о том, как бы не проспать утром и спрятаться в шалаше до начала тока. Видение поляны, шалаша и тока до того ясно стояло перед глазами, что он, несмотря на усталость, долго не мог уснуть.

А проснулся от железного звона и тупого деревянного грохота табуреток: алюминиевый чайник, звеня привязанной крышкой, катился по полу, а Ботяков, Шмель и Степан, навалившись на Пеледова, волокли его к койке. Никто не проснулся, Ботяков, придавив Пеледова своим телом, держал ему руки. Шмель скорее задул лампу, и сразу все успокоились, но Пеледов еще скрипел зубами и что-то глухо без слов рычал.

Было страшно и непонятно. По окнам Мишка видел, что еще ночь, надо было пока спать, а идти в шалаш примерно через час. Но заснуть на этот час не удалось: лежал с открытыми глазами, постоянно поднося к лицу зеленовато светящийся циферблат часов. Душа чуяла какую-то беду в ночной возне картежников. Эта тревога за Пеледова и жалость к нему были у Мишки и раньше. Он никак не мог понять, зачем Пеледов играет с мужиками в карты, какой интерес находит в этом? Промучившись в догадке больше часа и удостоверившись, что все спят, он не спеша стал одеваться.

Земля додремывала самый сладкий час ночи. Сплошные темные леса смотрели на барак со всех сторон. Отчетливо слышалось, как работала в глубине леса вода, — там ворочалась Шилекша.

Мишка подошел к шалашу и остановился. Невозмутимо-сонно было под непроницаемой лохматой крышей сосны. Предрассветье подступало напряженным и очень темным. Еще ни одна птица не подавала свой голос, никто не ворохнулся в чаще, и было страшно: вдруг кто-то вылетит из леса, а он так и стоит на виду у всей поляны.

Чтобы унять сердце, он скорее нырнул в черноту шалаша, привалился спиной к грубому стволу сосны и затих.

Мороза не было, и все-таки познабливало, и Мишка все плотнее прижимался лопатками к мощной коре, изнутри которой будто исходило слабое ровное тепло. Было до того тихо, что кровь шумными толчками отдавала в уши. Мишке чудилось, что тетерева уже где-то на опушке, вслушиваются последние секунды и вот-вот вылетят. И он снова затаивал дыхание и напрягался, пока не почудилось, будто далеко где-то, там, над вершиной сосны, зазвонили колокола. Он снял шапку, вытянул шею — звон словно бы уплывал все выше и выше, пока не растаялсовсем. И Мишка обмяк, осел, и так ему стало хорошо, покойно и просто, будто в раннем детстве. Он вспомнил старую деревню, лето, тихие вечера и то, как долетали из дальнего села спокойно-размеренные церковные звоны, которые как бы гладили душу и говорили, что вокруг все хорошо.

Так было и теперь. Успокоившись, он не торопил уже больше рассвет. Да и сам рассвет не спешил, ночь будто забылась, и казалось, ничто не могло ее сдвинуть с места.

Раскинув руки, Мишка съехал вместе с лапником по корням вниз и глядел сквозь редкий вверху шалаш на темно-косматую вершину сосны. Вдоль могучего ствола ее были большие просветы, и в них как раз угадывалась сама верхушка. Он неотрывно глядел на нее, и его будто бы тянуло к этой вершине, поднимало над поляной, над суетой всей этой жизни. Руками, лежащими на корнях, и самой спиной он, казалось, чувствовал движение живительного сока, глубинной земной силы, уходящей в самую вершину, и будто бы и его самого наполняло этой силой.

Он не напугался и не вздрогнул, когда раздался шум крыльев и на вершину присел старый тетерев. Только чуть позднее сердце его забилось толчками, и он с опаской подумал, что по сосне тетереву передается это его тревожное сердцебиение. И все-таки радость была сильнее: «Началось!» — неотрывно думалось как о долгожданном и наконец пришедшем счастье. Тетерев сидел на своем излюбленном месте. Мишка «засек» его сразу, но от излишнего напряжения вскоре потерял из виду и ждал, когда он там шевельнется. Однако Старик, слившись с ночной хвоей, будто окаменел.

И казалось, не дышало все: и тетерев, и сосна, и Мишка. Только на весь лес стучало Мишкино сердце.

Но это только казалось. Лес по-прежнему был спокоен, он жил, как и всегда, в своем извечном достоинстве, до того невозмутимом, что будто бы само время обессилело, зависнув в его вершинах.

— Ку-кау! — вызывающе крикнул вверху тетерев и, сдвоенно хлопнув крыльями, сорвался. Мишка мгновенно приник к стенке шалаша, но хлопанье крыльев раздалось где-то далеко на другом краю поляны. И в это же время совсем рядом, почти за спиной, послышалось мощное как выдох: «Чу-ушш!»

Мишка снова сжался и не дышал, метался взглядом по поляне от одной сосенки к другой, ища знакомый черный силуэт... Но сумерки стали еще гуще и не понять было, почему.

Рассвет не наступал. И Мишка, устав ждать, с обидой глядел на верх леса, где давно должна была заняться заря. От темных сплошных вершин, как от черного берега, вдруг отплыла в ночное небо нежно-зеленая точка. Мишка не удивился и не пошевелился даже, а будто во сне спокойно следил за ее плавным движением. Плыла она медленно, как-то завораживающе-спокойно, а сама все увеличивалась, ярчела, оставляя за собой две нежные зеленые полосы, которые тоже росли, ширились и, сливаясь посередине, вырезали на ночном небе светло-зеленый клин. И клин этот беззвучно плыл прямо к поляне. Вот резко высветились вершины крайних сосен, нача́ло поляны залило будто в полдень, и свет, отгоняя тьму, побежал к шалашу... Стало светло, но как-то по-особому, будто под водой в солнечный день, и не было никакого страха. Полнеба и полземли было затоплено этим лунно-сказочным светом, и все было отчетливо видно вокруг, каждая сосенка, даже прошлогодняя трава в шалаше. Мишка ждал, готовый ко всему, уже мелькнуло в голове: «Преставление света, атомная война, комета?..» Но страха все не было, а только любопытство: «Что же дальше?..»

А дальше ничего. Нежно озеленив полмира, видение растаяло — прямо над сосной ушло вверх, и еще чернее, глуше сделалось в шалаше, в лесу, повсюду... Все будто бы не могло прийти в себя, онемело и не знало теперь, как быть.

Так длилось довольно долго.

Но вот что-то вроде слабого шороха пробежало в вершине старой сосны. Потом шорох этот повторился, но уже где-то в глубине леса. И сразу же отозвалось ему в другой стороне, прошумело сплошным долгим выдохом. И опять не то дальние колокола, не то журавли перекликнулись высоко над вершиной, вознесенной над шалашом... И Мишка будто проснулся от всего, что было, и явственно услышал, как над лесом шумит ветер. Этот идущий с юга ветер тек широко, плавной волной гнул высокие вершины сосен, убегая на север.

Мишка не заметил рассвета, но вершины уже хорошо различались. Странное шло утро: по низу было светло, а небо становилось еще глуше, чернее. И Мишка наконец понял, что вместе с рассветом надвигается непогода. Он пригляделся к циферблату — доходил только четвертый час. Снова окинул глазами поляну: выявилась на ней уже каждая сосенка, но токовика нигде не было.

Тучи держали в себе дождь до рассвета. Но как только посветлело над вершинами, ливень пошел хлестать по темно-зеленым шапкам сосен с такой безудержной силой, что белесо сделалось вокруг от сплошной воды. Мишка сжался в комок, прильнув к стволу своей сосны. Его пока не мочило под двойной крышей — сосновой и шалаша.

И неожиданно ахнул с двойным яростным надломом гром. Удар этот как бы развалился на отдельные куски, и пошло, пошло гулять по лесам... Удары разбегались во все стороны, будто бы натыкались на что, и взрывались с такой силой, что Мишка зажмуривал глаза и прятал голову в колени. От непрестанных зеленых молний даже в шалаше резало глаза. Наконец ахнуло прямо над головой — будто раскололось небо. «Это уже точно надо мной...» — подумал Мишка и сразу вспомнил, как мать однажды говорила, что в грозу под высокое дерево не встают: убьет. Он онемел, представив со стороны сосну, на корнях которой сидел, и, успел подумать: «Значит, и меня убьет, как отца...» Он хотел бежать и не мог пошевелиться, у него отнялись руки и ноги, будто в страшном сне... Но следующий удар грома вышиб его из шалаша будто ядро. Он кинулся через поляну, и у него чуть не разорвалось сердце, когда прямо из-под ног, ослепив белизной подкрыльев, с криком взлетел мокрый черный тетерев. Он полоснул его маховыми перьями по лицу и сквозь стену дождя кинулся наутек к лесу. А Мишка после секундной заминки — к бараку.

24

Вволю нашумев и нагулявшись на Шилекше, весна уходила дальше на север.

Как свежо стало на поляне после теплого ливня! Вытаяли кора и щепки возле крыльца, у сухих пней ветрел просохший прошлогодний белоус, лесные жаворонки весь день висели над поляной, будто серебряные колокольчики на невидимых ниточках.

Чувствовали обновление души и весновщики.

Днями все чаще бывало жарко, и уже тяготили фуфайки, сапоги, шапки... Разомлевшая на прогревах земля все крепче отдавала знакомым дурманом пашни. Придя на обед, мужики по-звериному принюхивались к этому запаху и виновато отводили друг от друга глаза: первое глубинное дыхание земли звало их назад, в деревню, где уже ремонтировали плуги, бороны, сортировали и протравливали семена... Там уже ждали их, они знали это и стыдились за свое «гулянье» здесь. Поэтому, наскоро пообедав, снова уходили в лес, где еще полно было снегу, текли ручьи и по-прежнему беззаботно-отчаянно стремилась меж сосен Шилекша.

В Веселом Мысе действительно готовились к посевной и с нетерпением следили, как оттаивают взгорья.

Мать Мишки зачеркивала на календаре каждый прошедший день, ждала сына обратно и не переставала каяться, что отпустила его в эту рискованную даль.

Еще она ждала в это лето дочь с Сахалина, которая так и не смогла приехать на похороны отца. Дочь даже писала редко, постепенно как бы все дальше уходя от родительского дома. А мать все больше ее жалела, потому что знала — покается она, хватится в свой срок, да поздно будет.

Ветер тянул с юго-запада, прямо утке в спину, под перья, и она не могла повернуться: она всегда сидела головой к воде, чтобы легко можно было взлететь в случае опасности. Но теперь она сидела все плотнее и все реже снималась с гнезда. В гнезде было уже шесть яиц, и она боялась их остудить.

Старик, напуганный в грозу Мишкой, за день просох и ввечеру снова сидел на вершине старой сосны. На вечерней заре Хлопун, Косохвостый и обе тетерки, Желтая и Серая, токовали на обмытой дождем поляне. Петухи храбрились перед тетерками, выделывали в танцах разные штуки, но Старик так и не слетел к ним. Он токовал на вершине — один, никого не слушая и делая вид, что не обращает на поляну никакого внимания.

По сравнению с Одноглазой он был лесным баловнем птичьей судьбы. Всю свою долгую жизнь Старик провел в счастливом неведении бед и лишений. Всю жизнь он знал только свой лес, свою поляну, сосну и считал, что все это принадлежит прежде всего ему. Он не ведал, насколько велика земля и что есть на ней моря, реки, города, пустыни. В суровые зимы он не страдал от бескормицы, никогда не вылетал на поля (их тут не было) и не травился удобрениями, ни разу еще не был на «мушке» охотничьего ружья, дважды благополучно увертывался от лисьих зубов. Даже ток его еще никто по-настоящему не потревожил, не разогнал...

Этой весной, каждое утро слыша крик Одноглазой, он только старался угадать, тревога или радость были в ее крике. Это ему было нужно для собственной безопасности. А остальное его не заботило.

Не первый год жили вокруг Шилекши одни и те же звери и птицы. Это был их дом, и они пристально следили друг за другом и за людьми, с беспокойством перелетая с места на место, ожидая, когда гости наконец уйдут. А люди не догадывались об этом. Они не думали, что кому-то мешают, что лес неотрывно следит за ними множеством глаз.

25

Человек ко всему привыкает незаметно. Сила привычки начинается исподволь.

Так же исподволь, не заметив того, когда это случилось, Мишка полюбил эту поляну, вагончики, дорогу к Шилекше. Он уже любил старую сосну, токовика и утку... Ревниво охранял «свой» ток на поляне. А когда Княжев посылал его проверить средний кривуль, он никогда не забывал проведать «свою» утку. Осторожно приглядывался издали, и если утиная голова вжималась в серые перья на спине, тихо отступал. А когда утки на гнезде не было, подбегал, пересчитывал яйца и, прикрыв их скорее пухом, опрометью кидался в чащу.

Со стороны можно было заметить (Мишка и сам это чувствовал), что все эти дни в нем тайно жил тот беззаботный парнишка из детства, которому, несмотря ни на что, еще хотелось играть и смеяться, а сплав на реке устроить как озорную ребячью игру... Все эти дни вместе с работой Мишка следил за облаками, за раскачиванием вершин в далекой голубизне неба, дивился старым замшелым осинам, раскатам дятлов, утиному гнезду... Он чувствовал, что все это от него уходит (ушло уже раз, когда уехал в техникум!) и вот уходит снова — теперь уже навсегда. Но пока вернулось — надо ловить это счастье, впитывать, несмотря на тяжесть взрослой работы. Каким-то особым чутьем понимал он, что нужно ему это, пригодится потом. Он уже был научен опытом: все в этом мире подвижно и так неустойчиво... Поэтому хотелось закрепиться на чем-то, одуматься, чтобы жизнь не волокла его, будто бревно, своим неумолимым течением. И он приспосабливался к разным слоям жизни. Перед бригадой старался казаться взрослым, не забывал о том, что является сыном и внуком сплавщиков так же, как и Шаров. Но уже не мог забыть и выкинуть из своей жизни учение в техникуме и того, что ушел оттуда. Умом нельзя было уйти от прошлого и нельзя было полностью быть таким, какими были не только Ботяков или Луков, но даже одногодок Шаров. Когда приходил в вагончик, любил Настасью и тайно ненавидел Степана. Ему все еще не верилось, что между ними есть что-то серьезное. Тайно мечталось, что если бы Настасья увидела ток из шалаша, то не променяла бы его, Мишку, на какого-то там Степана. И он ждал, надеялся, что скоро они со Степаном из-за чего-нибудь да разойдутся... А еще у него так и не выходило из головы: что же случилось той ночью, почему Пеледова насильно вели к койке и укладывали в постель. Спросить его самого он не только стеснялся, а и боялся: не надо, чтобы Пеледов знал, что он видел все той ночью. Это могло оборвать их дружбу и тот разговор о земле, лесах, войне — о всем, что было так интересно и нужно Мишке и чего никто здесь не знал, кроме Пеледова.

После ливневого дождя вода в реке сильно поднялась, и Княжев решил, что пора выводить бревна из разливин в самом устье: «Цепочки из-за нехватки такелажа поставили там не везде, и лесу по луговинам должно насорить много».

После завтрака Княжев по очереди поглядел сначала на Мишку, а потом на Пеледова и велел им отправляться в разливины на кобылке.

Мишка обрадовался и испугался. Ему вдруг показалось, что Княжев будто подслушал его мысли и специально посылает их вдвоем с Пеледовым.

Пока шли к реке, Мишка осторожно приглядывался к Пеледову, но не заметил в нем никаких перемен.

Возле дороги, выходящей к реке, они нашли в кустах дежурную кобылку, оттолкнулись, и течение потащило их навстречу утренним разливам. Лес уже был полон птичьего гама, свиста, возбужденной зоревой суматохи. Проплыли мимо заливинки, где было гнездо, но утка не взлетела, и Мишка понял, что она уже начала насиживать яйца. Потом промелькнул знакомый «средний» кривуль, на котором стоял сегодня маленький Шмель в длинных сапогах и рыжей лохматой шапке.

— Домой, что ли, поплыли? — взмахнув рукой, пошутил Шмель.

— Можем и домой, — беззубо улыбнулся ему Пеледов. — Вот заводь только поочистим.

Они вытолкались со стрежня в первую заливину и остановились возле кустов вербы, набитых бревнами. Из середины затопленных красноватых прутьев взлетели две чирковые уточки и селезенек с бархатно-вишневой головой и пестрым брюшком. Утки низко, совсем непуганно пролетели над кобылкой и утянули вниз, где еще шире были разливы и еще больше было затопленных кустов.

Пеледов любовно, долгим взглядом проводил их и стал закуривать.

— Вот кому тут раздолье! — мечтательно сказал он, пуская дым по гладкой воде. Он присел на корточки и, исподлобья глядя на Мишку, спросил:

— Ну как, не простудился в тот раз? — и, не дожидаясь ответа, добавил. — Значит, в сплавщики годишься... Останешься здесь на всю жизнь? — испытующе поглядел он на Мишку.

Слова эти Мишку обидели, и он потупил глаза, не зная, что сказать.

— Не обижайся, — уже мягко продолжал Пеледов. — Я знаю, что не останешься. Здесь такие не остаются. Но и то правда, что бегут люди из деревень не только за культурой, образованием, но и в погоне за легкой жизнью. Это своего рода инстинкт еще от тех давних времен, когда человек леса вокруг себя вырубал — гнал их от себя, потому что стихия болот и лесов была сильнее человека... Потом, будет время, побегут обратно.

— Почему? — не понял Мишка.

— Потому... — Пеледов задумался. — Лесные мы люди. Лесные, болотные, полевые... Чу! Кулик кричит... Слышишь? Для кого как, а для меня это голос родины, своей земли. В этом ведь счастье, спасение наше. А мы стесняемся говорить об этом, как стесняемся за говор свой, обычаи... Стесняемся одежды отцов и дедов, их присловий, присказок, примет... Чудно как-то! Будто сами от себя отказываемся. А зачем? Думаешь, почему я говорю это? Знаю, вот и говорю. Я ведь немало нашего брата на стороне повидал... Но ни один не остался самим собой! Все меняются. Причем от ума, против сердца. А польза от этого кому? Врагу только на руку.

Мишка слушал и ничего не мог возразить: будто всю жизнь его подглядел Пеледов и все мысли насквозь прочитал. Было все настолько неожиданно, что Мишка подумал с суеверным страхом: «Провидец какой-то... Или шпион...»

— Ну, погоним? — равнодушно бросил Пеледов окурок в сторону плавающих бревен.

Мишка неопределенно подернул худыми плечами, и оба принялись выталкивать бревна на чистую воду.

«Зачем он мне все это говорит? — мучился в догадке Мишка. — Наверное, потому, что у самого сыновей нет... Или соскучился по своей ученой работе в академии? Вот и читает лекции мне...

Мишка не знал, как вести себя с Пеледовым, как разговаривать.

Вытолкав и проводив на стрежень первую партию бревен, они снова вернулись в разлив и остановились у затопленных красных верб. Было не ветрено, солнце уже вышло из-за вершин, и тут, в еловом лесном закутке, куда вдавался залив, было так тепло, уютно, что оба уже не однажды подумали, какая хорошая выпала им сегодня работа. Они знали, что бригада мучается в самом верху — выкатывает штабеля из низин, логов: бревна катят сначала в гору, через кусты... Вчера Мишка там надорвался — перед обедом у него заболел живот.

И теперь он думал с надеждой и радостью, что, может, все эти гиблые штабеля выкатают без него.

Поучившись в городе, Мишка хорошо уже понимал, что говорил сейчас Пеледов о родных местах, о деревне, о лесах, о людях... Он вспомнил (дело было еще в старой деревне), как приезжала с Сахалина сестра. Она стояла на краю поля и, не стесняясь, вытирала слезы: было начало лета, цвел лен, и все поле вплоть до дальней кромки леса было голубее самого неба. Мишке, тогда совсем маленькому, было это и удивительно и смешно: он еще не ведал дальней тоски по родным местам, еще ни разу не видел своей деревни во сне...

После обеда они опять согнали ту же тройку чирков, но уже из другого залива.

— Есть же счастливые люди... — мечтательно сказал Мишка, провожая их взглядом из-под руки. — Всю жизнь изучают птиц, зверей, живут в лесах, на озерах...

— Пожалуй, я бы тоже эту профессию выбрал, — сказал Пеледов, — если бы начать жизнь сначала. Но боюсь, что романтика хороша только издалека. А подойдешь ближе — все и растает как туман. Хотя кому как...

— А есть такие техникумы, институты? — напрямую спросил Мишка.

— Конечно, есть. Готовят орнитологов, охотоведов, ихтиологов... Попробуй, если манит. Тебе еще не поздно. Учиться все равно надо. Ваше поколение — это поколение обильной информации. Так исторически подошло... А следующее поколение уже будет осмысливать эту информацию. Так что учение — это главная нагрузка, которую надо будет вынести вам. Сейчас многие думают, что достижения в космосе определят всю будущую жизнь. Нет... Космос многого не даст. Мало того, рано или поздно возникнут неизбежно и отрицательные явления. Обязательно появятся люди, которые будут ждать от космоса всех благ как манны небесной. Думаю, что родится даже новое настроение среди молодежи — космическое иждивенчество. Так же, как сейчас широко распространено иждивенчество родительское, городское... Иждивенчеств много. Самое крупное — это империалистическое, международное. Америка уже сегодня открыто мечтает о космическом иждивенчестве и даже о космической эксплуатации всей Земли. А я думаю, что космическое иждивенчество может и погубить людей. Это самое страшное. И беда тут в том, что многие этого еще не видят. Тут какой-то поворот в развитии земной цивилизации. Ведь самое естественное иждивенчество — иждивенчество крестьянина, землепашца. Земля, вода, солнце — вот что дано в самую честную эксплуатацию нам. Навсегда и в высшем смысле, имей ввиду, — Пеледов предупредительно поднял прокуренный указательный палец.

Мишка, слушая его, совсем перестал толкать бревна. И кобылку их все несло и несло из заливины слабым течением вместе с бревнами в открытый стрежень реки.

— А если к нам прилетят? — спросил Мишка, вспомнив ночное свечение, которое застало его в шалаше. — Нас начнут эксплуатировать?

— А может, уж давно прилетели, — загадочно и как-то обрадованно улыбнулся Пеледов, будто уже хорошо был знаком с инопланетянами.

— Тогда почему не показываются? — начал помаленьку толкаться опять в заливину Мишка.

— А вот, видимо, по этому самому... — как-то облегченно отозвался Пеледов. — Чтобы не надеялись на них. Самим надо работать... Я о космическом-то иждивенчестве почему тебе сказал?

— А может, они и сами-то такие? — с детской настырностью входил в азарт Мишка. — Что они, святые?

— Вот именно... Космос не святым не открывается. Есть такая закономерность: существа, не постигшие справедливых, нравственных законов жизни меж собой, не сумеют и технику такую создать, чтобы достичь иных цивилизаций. Это диалектика, братец. Если этого слова не знаешь, так знаешь, как народ говорит: бодливой корове бог рога не дает... — Тут он вздохнул и сильно толкнул кобылку к новой партии бревен — как бы подвел черту. — Самое интересное, что ожидает человечество в ближайшем будущем, — это прошлое Земли. Чего рваться в другие миры, когда свой еще как следует не изучен! Этого этапа нам не миновать. Рано или поздно, а история человечества будет восстановлена, как бы реставрирована в мельчайших подробностях и до самой глубокой древности. С Земли ничто не исчезло — все в ней. Надо научиться находить и видеть... А когда все найдут, проанализируют ошибки, поумнеют — тогда уж можно и дальше. Это тоже диалектика. Она ведь и на космос распространяется.

День они дорабатывали в своем заливе. В глубине кустов бревен оказалось так много, что оба перестали разговаривать. Из двух толстых елок, которыми заканчивалась ограждающая русло цепочка, они наскоро соорудили новую кобылку, на которую тут же и перебрался Пеледов.

Теперь, к вечеру, они гнали из своей заводи целую площадь этих бревен. Изо всей силы упирались со своих кобылок о дно, а темная палестина бревен едва двигалась по гладкой ало-закатной воде. К вечеру, просвистев крыльями, вернулись чирки — будто ждали, когда заводь освободится, уверенно, без обзорного облета упали в кусты и затихли.

Домой шли знакомой тропой (за время работы действительно образовалось что-то вроде тропы вдоль берега).

Мишка в этот день хорошо устал, именно «хорошо», как он считал: тело ровно и приятно ныло, прося покоя, расслабленности. Он уже знал, что после такого дня крепко спится и утро приходит чистое и радостное, как праздник.

Идя за Пеледовым, он думал о своем шалаше, токе, инопланетянах, ждал, что вот-вот взлетит утка из-за ельника. И думал теперь обо всем как-то спокойно, равнодушно. Пришли не то усталость и безразличие, не то просто настало время взрослеть.

Одноглазая, заслышав шаги, плотнее вжалась в свое нагретое гнездо, ждала... Но люди не остановились, прошагали мимо.

Поужинали, посидели на крыльце, перекуривая, а на поляне по-прежнему было еще светло. Обмытая дождем земля привольно дышала по всему лесу. На открытых местах уже сплошь серела трава: не было больше снегов. Вместе с испарением шло от земли хмельное, бодрящее живительное тепло. Неспешно вслед за догорающим днем затухал и ток. Сегодня Мишка опоздал к его началу и теперь, отдыхая на крыльце, вслушивался и радовался, что ток не нарушился после грозы, после того как он чуть не наступил на токовика.

Он сидел и думал, идти завтра утром в шалаш или подождать, пока ток снова наберет силу.

Какой-то тетерев ворковал совсем близко, открыто, не боясь людских голосов, почти по-домашнему. И Мишка, положив шапку на колени, слушал его уже без прежнего трепета, без замирания до сухоты в горле. Он сидел, слушая шипение токовиков, и все думал: «Конечно, лесные мы люди, болотные. А еще-то как? Правильно он говорит». Он раздумался с обидой и сожалением о том, что Пеледов зря согласился с судьбой и живет здесь. Надо бы ему уйти отсюда, уехать, вылечиться, жениться и снова работать в институте или даже в академии. Ведь он все может!.. И Мишка представил, как Пеледов, чисто выбритый, при галстуке, в новом костюме, идет по коридору и раскланивается на обе стороны, здороваясь со студентами... И виделся Мишке коридор своего техникума и знакомые лица однокурсников. И стало как-то обездоленно, одиноко.

Он вздохнул, не сразу поверив, что техникума уже нет и никогда не будет. Усмехнулся с кротким примирением: «И никто не знает, где я теперь, чем занимаюсь...»

Тетерева смолкали. Все реже и глуше было бормотание и главного токовика, все дольше были паузы между его воркованиями. Потом, совсем в сумерках, слышались только мощные редкие шипения — то тут, то там, петухи будто взрывали вечернюю тишину своими сильными выдохами: «Ч-шш-ууу! Чу-ышш...» И все реже и реже. Мишка неотрывно глядел в сторону тока, ждал, что тетерева вот-вот снимутся, захлопают крыльями, полетят в лес. Но они будто растаяли в сумерках поляны, растворились в тишине. Видимо, наступил в лесу какой-то особый тайный час — будто по команде обрезало квохтание дроздов. На опушке стихли зорянки, и отчетливо стал прослушиваться шум весенней воды. Тысячи ручьев, проток, проливин и просто маленьких речек со всех сторон торопились в Шилекшу. И все сливалось в единый говор, нескончаемый, вечный.

И Мишке опять показалось, будто не вода это, а само время течет неостановимо неизвестно откуда и куда. И здесь, в этом сумерке лесов и болот, засыпает сама Россия. Засыпает такая большая, добрая и такая доверчивая, что тревожно за нее, как тревожно за Пеледова, за мать, за всех людей на Земле.

26

Мишка не знал, что снежные воды уже отыграли по лесам, скатились в болота и реки, и что Княжев с Луковым, забившись с бригадой в самые верховья, сбрасывают в воду последние, самые тяжелые штабеля. Грохотом первой грозы будто встряхнуло весь мир, а заодно и жизнь весновщиков. Этот тяжелый обвальный ливень настолько обрадовал Княжева, что в обед, вернувшись с реки, он неожиданно хлопнул по крутому заду Настасью, когда та перебегала из-вагончика в вагончик, и рассмеялся:

— Э-эх, последние молвашки остались у милашки!

Настасья, удивленная и польщенная озорной выходкой бригадира, оглянулась с улыбкой, но сердце ее кольнуло болью. Она хоть и не поняла жгонского слова, но неожиданное веселье бригадира сулило какую-то перемену. И она догадалась, какую.

Княжев уже твердо решил: «Теперь ничто не испортит дела. Дождь подержит воду дня два-три, а больше и не надо. Значит, скоро гуляй, душа, по лесам к дому!»

Второй день было тепло и безветрено. В неуловимом шепоте таяния снегов под монотонный говор текущих вод уже всюду совершалось святое дело продления жизни. И в самый глухой час ночи на обновленной, выглянувшей из-под снега земле в любовных муках бились под сухой шорох листвы и перьев на сумрачных полянах вальдшнепы, наполовину вылинявшие зайцы бегали по поляне даже среди бела дня. Ничуть не боясь людей, они играли, перебегали от одного пня к другому, не теряя друг дружку из виду. Еще с вечера в вершины старых сосен на край своего токовища слетались глухари и чутко задремывали под неусыпный говор вод. Задремывали до первого чуть приметного света на горизонте, чтобы уронить хрупкую дробь песни в сумрак влажного леса. А рядом, по старым сухим вершинам, выжидающе сидели дымчато-серые, почти белесые дикие голуби. И вслед за глухарями, едва оживало небо, горбясь и силясь нутром, начинали наперебой ухать на весь лес: «Ууу-ху!.. У-уу!..»

Собираясь в шалаш, Мишка хотел проснуться пораньше, среди ночи, чтобы снова поглядеть и послушать, что делается у картежников. Но вторую ночь просыпал напролет до самой побудки. Злился на себя, считал, что совсем обленился и днем работал без настроения. А тетерева каждое утро токовали все яростнее.

Ботяков больше не уходил в поселок. И однажды, выбрав момент, когда был короткий перекур после обеда, Мишка подошел к нему и спросил напрямик, что у них было тогда ночью.

— Княжев запретил играть, — зашептал Ботяков, прикрывая красной пятерней рот. — Мы уже на деньги начали, а он проснулся и увидел... А я тогда как раз спирту принес из поселка-то. Когда все уснули, мы и выпили. А Пеледову нельзя: припадошной. Он проиграл и разошелся спьяну-то. Как врезал по чайнику, и пена изо рта... Насилу уломали... — Ботяков улыбнулся и коротко махнул рукой. — Все, заглохло! Не говори ему об этом, не переносит, — и исподлобья, украдкой глянул на Пеледова. Но тот о чем-то говорил с Луковым и ничего не заметил.

А Мишке опять жалко сделалось Пеледова, а заодно и себя: «Почему так, почему всех хороших людей жизнь обижает?.. Зачем он пьет?» Но уже и не верилось как-то в то, что видел ночью: будто и не было ничего, а приснилось тогда. Мишка знал Пеледова на работе, в заливе, при разговоре и другого знать не хотел. Но уже нельзя было забыть и того, что рассказал Ботяков.

Земля на току все больше отдавала влажным густым паром, прелью мокрой травы и хвои — все больше кружила Старику голову, наполняла его весенним хмельным брожением. На поляне своей он навел-таки нужный порядок и теперь зорко следил за ним каждое утро... Хлопун, всю весну выводивший его из терпения, уже получил хорошую выволочку. Однако затеи своей так и не бросил. Он по-прежнему бестолково полоскал крыльями, перелетая с места на место краем поляны, но в центр залетать боялся. В центре тока хозяйничали Старик и Косохвостый. Они вдвоем почти ночью начинали ток и держали его дольше всех, до жаворонков.

Все больше слеталось на поляну молодых, еще не дравшихся тетеревов и осторожных неопытных тетерок. Молодежь держалась робко, почтительно, занимая свой край поляны. Иные совсем не ворковали, не распускали хвосты и крылья, а только ходили по траве, глядели вокруг и слушали, как поют старшие. Ближе всех держались к центру тока тетерки Желтая и Серая. Они-то больше всего и задорили Старика.

После грозы еще с ночи зыбился над поляной парной теплый туман. Старик вылетел на поляну позднее Косохвостого. Он сел подальше от того места, где его вчера до смерти напугал человек и оказался как раз тут, где уже расхаживали Желтая и Серая.

Поздно начав, Старик токовал дольше всех и в конце тока, когда почти все уже разлетелись, в туманной низинке меж двух сосенок спарился с Желтой тетерочкой.

Серая притихла поодаль, но вдруг призывно нежно закокала и низом, огибая вершины сосенок, полетела над поляной к лесу. Старик сорвался и кинулся за ней вдогонку.

Теперь только и слышалось повсюду: «Зачистка! Зачистка...» Говорили с возбуждением, с тем особым, обновленным настроением, которое охватывает людей одного дела перед последним решительным шагом, за которым следует свобода, новые места, дорога, ожидание дома...

По этому охватившему всех настроению казалось Мишке, что пойдет теперь все как праздник, как награда за однообразные тяжелые будни, которые все же оставили в душе тяжелый осадок. Нет, весновка оказалась не такой, какой видел он ее со слов деда, как рисовал в своем воображении. Она была и не хуже и не лучше, а оказалась сложнее, запутаннее, и всего в ней предусмотреть было никак невозможно.

И вот вроде все подходило к концу.

Два дня выкатывали бревна из кустов и ложбинок, куда набились они по большой воде. Это было намного труднее, чем сбрасывать их со штабелей.

Зато как вольно поплыли потом на кобылках вниз. Гикая, с ласковым матерком отталкивали от берегов последние бревна и провожали их вниз. Особенно такая работа была по душе Шмелю. В длинных разогнутых сапогах и рыжей лохматой шапке, он стоял на носу кобылки важно, как капитан.

— Давай вон в ту чапыгу заглянем? — спрашивал у него Луков. И Шмель, польщенный, что у него спрашивают, отвечал важно, то и дело вставляя (в угоду Лукову) жгонские словечки.

Луков слушал, довольно скалил зубы и, кряхтя, толкался через кусты так, что они трещали, подминаемые кобылкой. Шмель боязливо приседал, поворачивался к кустам задом, ежась, а. шапкой глаза.

Мишка с Пеледовым не видели, что делалось в верховье, и жизнь продолжалась у них своя, отдельная ото всех.

— Ну, мы теперь вроде друзья с тобой! — улыбался Пеледов, когда отталкивались они поутру от берега на своей кобылке. — Так как, не передумал еще свою жизнь птицам посвятить? — спросил он Мишку.

— Не зна-аю... — неопределенно протянул Мишка, вспомнив вчерашний разговор. Занятие это казалось ему таким недосягаемым счастьем, что он и говорить о нем страшился. Думалось, что дело это доступно только особым избранным людям, живущим в больших городах, где много институтов, техникумов...

— Не каешься, что пошел весновать? — совсем неожиданно перешел на другое Пеледов. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Правильно сделал. Тут еще дух свободы витает, здоровых законов жизни. Сейчас человечество уже покинуло леса, поля, — он рассмеялся, — снова все в каменные пещеры спрятались. И там совещаются, как спасать мир от самих себя... Какие лекарства нужны от лени взамен физического труда, какие животные и птицы скоро на Земле переведутся... Какой-нибудь чудак ползает с лупой в траве, выискивает редкого жучка, чтобы занести его в Красную книгу. И не догадывается, что сам давно уж вместе с жучком — в этой книге. Тут всю планету пора в Красную книгу заносить, а не жучка, — сказав это, Пеледов испытующе поглядел на Мишку и принялся выталкивать из кустов толстую ровную елку.

С утра день был солнечный, теплый, уже хорошо грело даже на воде. Ветра не ощущалось, и заливина их блестела свободная от бревен. Они спускались по ней все ниже и следили, чтобы не заносило в кусты со стрежня новые бревна.

Уже слышались крики людей сверху, и они думали про себя, что зачистка завтра явится сюда и им придется покинуть свою заливину. Пеледов не переставал философствовать, Мишка слушал его и думал, что эти рассуждения нужны ему самому. Наболело, видно, у него на душе, и хотелось перед кем-то выговориться. Хоть и хвалил он леса, природу и эту вот жизнь, но прошлое, должно быть, не забывалось, и он, как заметил Мишка, все-таки жалел те лучшие свои годы. Можно было догадаться, что потерял он там многое.

— Недостаток русских людей вот в чем, — говорил Пеледов, стоя во весь рост на кобылке и закуривая, — мы пугаемся своих собственных успехов и в этот момент теряем голову. А сейчас хитро надо жить. Нам с Америкой тягаться, не с кем-нибудь. А это не просто: они полмира грабят, прибирают к рукам все, что можно. Везде выгоду ловят. Поэтому рот нам разевать нельзя. Судьба мира нынче стоит на ребре, на грани. И не стоит, а катится как колесо. На которую сторону ему упасть — зависит от малейшего перевеса, усилия. А усилие это экономическое... Беда наша в том, что мы никогда не считали по-настоящему своих богатств, запасов, а о чужих — уж и говорить нечего. Так вот запомни: пора пришла считать и чужое добро, а свое тем более! Кто это сделает? Возможно, ты? — поглядел он решительно на Мишку. — Ну, напугался?.. Вот то-то и оно-о. Все мы так — будто гости на своей земле, а не хозяева. Мы настолько великая и своеобразная страна, с таким особенным, талантливым народом, что управлять ею неимоверно трудно. Но и теряться не надо, на кого-то надеяться... Учиться надо. Помнишь, как Ленин сказал? Он это слово три раза повторил. Три раза! Я это еще и так понимаю, что не меньше, чем три поколения должны учиться, не переставая. Только в этом случае мы можем победить. Конечно, есть люди, которые учатся лишь из-за денег. Это особый народ... Не верь тем, у кого Родина в кошелек убирается. Нашу Родину в кошелек не запрячешь. Но обобрать ее ради своего кошелька кое у кого руки чешутся. Это воры домашние. За ними строгий глаз нужен. Так что жизнь неспоко-ойная тебя ждет, — опять повеселел Пеледов. Вообще, как уже успел заметить Мишка, он как-то быстро переходил от раздражения к радости, доброте...

27

Ошиблись Пеледов с Мишкой, думая, что зачистка придет к ним на другой день. Она пришла к вечеру уже этого дня. В безветрии угасающего дня одна за другой стали заплывать к ним в заливину кобылки. Люди говорили уже тихо, не суетились и, отдыхая, легонько толкались по темной закатной воде. Собравшись все вместе на девяти кобылках (кое-кто спускался берегом), остановились посреди заливины, закурили, обсуждая завтрашний день. Потом стали причаливать к берегу и крепить кобылки на ночь. А закрепив, тихо двинулись тропинкой вдоль берега к бараку.

Чирок шел первым, уныристо прошивая заросли. Когда вылетела из кустов утка, никто не обратил на это внимания, но Чирок, пронзив взглядом убегающую по воде крякву, вдруг остановился:

— Погоди-ко... — и, сойдя с тропы, двинулся за ельник. — Ооо! — раздался оттуда его на голос. — Стой, мужики!

У Мишки будто оборвалось все внутри.

— Чего там? — остановился на тропе Княжев.

— Сейчас... гляди! — раздался шорох раздвигаемых лап, и из-за ельника выглянула, маленькая голова Чирка, без шапки, с довольной и хитрой улыбкой.

— Вот, знаешь-понимаешь, — бережно поднес он к бригадиру шапку, наполненную яйцами. — Глазунья на всю бригаду будет!..

— Насиженные? — усомнился Луков.

— А сейчас проверим! — встрепенулся Чирок. Он бережно поставил шапку на землю, взял яйцо и, шагнув в сторону, опустил его в лужу. Яйцо медленно опустилось на дно. — Ну?! — еще больше оживился Чирок. — Самая пора! — и победно поглядел на всех.

Мишка, едва сдерживаясь, не сводил глаз с Пеледова. Сорокин присел и осторожно накрыл яйца своей широкой ладонью.

— Теплые... Хорошо сидела. Оставь-ко ты их ей.

— Дак не насиженные еще! — вновь и Чирок. — Дармовые...

— Это сверху, последнее попалось, — медленно разогнулся Сорокин и показал пальцем на яйцо в воде.

— Да отдайте вы ему одно! — с раздражением сказал Княжев. — Пусть берет, если у него одного не хватает, — и, не оглядываясь, двинулся дальше.

Все засмеялись, а Пеледов осторожно забрал шапку с яйцами и пошел за ельник к воде.

— Не найдешь... — кинулся за ним Чирок. Но Мишка опередил его:

— Иди, знаем где... Это гнездо мы давно храним.

И Чирок отстал, не зная, верить Мишке или нет.

На поляну пришли в этот вечер поздно, однако никто не собирался спать: Княжев сказал за ужином, что завтра на реку особо торопиться не стоит, выспаться надо. У него был свой расчет: работы оставалось немного, вода пока держалась, но опять почему-то не было Чекушина. А Княжев хотел, чтобы он видел зачистку своими глазами. Другое дело — люди измотались, и надо было дать им роздых перед обратной — дальней дорогой.

Мишка, услышав о позднем подъеме, уже точно знал, что утром будет в шалаше: это была последняя возможность побыть на току.

Ночь была теплая, парная. Мишка и выспался, и в шалаш пришел вовремя. Густой синевы небо додремывало над вершинами спокойно, без напряжения, кое-где поигрывая чистым мерцанием звезд. Едва Мишка забрался в шалаш, как в лесу раздалось шипение — сразу несколько тетеревов зло перекликнулись и тут же гулко захлопали крыльями. Ночной воздух шумел от их могучих взмахов — и сверху, и справа, и слева... Стая приземлилась, была минута молчания, а потом заурчали по очереди — один, второй, третий...

Еще темно было на поляне, едва различались самые крупные сосенки на ней, а ток уже шумел вовсю. Мишка не видел ни одной птицы, но хорошо слышал даже шорох перьев. Кто-то ворковал совсем рядом от шалаша, и боязно было дышать...

Дважды тетерева замолкали, перелетали друг к дружке по поляне, хлопали крыльями, потом все начиналось сначала.

Старик постоянно держался отдельно ото всех. Вернее, он был в центре тока, но близко к нему никто не подбегал и не подлетал. Мишка пригляделся уже и следил за ним, потому что он был крупнее всех и пел больше всех. Казалось, токовика мало интересовало, как поют другие петухи. Он был занят только собой. И Мишка, неотрывно наблюдая за ним, уважал его за эту самостоятельность.

А утро шло своим обычным заведенным порядком. Как всегда с рассветом, пролетела над поляной ворона, прокричала на весь лес. Правда, раньше она летала в сторону Побочного, теперь же в обратную сторону, к бараку: с приходом весновщиков она сразу поняла, что лучше кормиться на поляне возле вагончиков, чем летать в поселок. Изо всех лесных жителей заметили воронью хитрость только две сороки и стали опережать ее поутру. Но ворона тоже поняла их и потому с ночи начинала орать на весь лес, давая знать сорокам, что летит. И они, торопливо ухватив что-нибудь в клювы, отлетали к опушке.

Сейчас, сорвавшись без добычи, обе сороки ждали своей очереди тихо. А лесом кто-то осторожно шел. Очень осторожно. Однако они все равно учуяли и затрещали на весь лес.

Крайние к сорокам тетерева насторожились, на всякий случай отлетели в глубь поляны, и ток продолжался.

Мишка тоже заметил беспокойство сорок и стал следить за краем леса. Скоро качнулась лапа старой ели, и любопытно выглянул человек. Он тянул шею, пытаясь увидеть за малыми сосенками тетеревов. Мишка по шапке узнал Чекушина и терялся в догадке — что же делать? А токовик пел, все больше набухая от своей важности, силы...

Чекушин, пригибаясь и держа понизу ружье, осторожно переходил от сосенки к сосенке. Красться было хорошо: снегу уже не было, и влажная земля глушила звуки.

Но как ни тихо крался он, а тетерева насторожились, один за другим они переставали петь и тянули вверх шеи. Только Старик ходил и ходил взад-вперед по своему травянистому гребешку и ничего не замечал.

«Его и снимет сейчас!..» — подумал Мишка и тут же, выдавив стенку шалаша, кинулся на середину тока. Тетерева, бывшие наготове, снялись сразу и низом, огибая Мишку, полетели в лес.

А Старик растерялся: от опасности он всегда улетал в сторону сосны, но сейчас от сосны бежал прямо на него человек и размахивал шапкой. Токовик взвился свечой и как-то неохотно впервые полетел в другую сторону. Он не видел Чекушина, присевшего за сосенкой, летел прямо на него и был сбит наповал, не успев понять, что случилось.

Мишка прибежал в вагончик прямо к завтраку. Люди уже сидели за столами. Сдерживая дыхание, Мишка подсел к окну, расстроенный, опустошенный... Он не мог никому рассказать, что случилось, но и в себе держать это было невозможно. Он хорошо знал, что его никто не поймет. А перед глазами все стояло, как черным тугим комом токовик бухнулся в сосенки. И Мишка не мог простить себя.

Весновщики сегодня выспались, перешучивались с Настасьей и Галей, просили добавки, говорили о зачистке, о доме и, стараясь похвалить поварих, жаловались, что дома жены уж так не накормят. В окно вагончика заглядывало солнце, в безветрии небо стояло чистое, и у всех было какое-то праздничное настроение.

А Мишка совсем потерялся, когда следом за ним в вагончик, улыбаясь, вошел Чекушин, неся перед собой в вытянутой руке тетерева. По-хозяйски, не снимая ружья, он прошел вперед вагончика и положил добытого петуха на свободный посудный стол.

— Вот, ясно-понятно! Везет вам, мужики... На прощанье и дичь угодила. Забирайте, девчонки! — кивнул он поварихам.

Мишка перестал есть и глядел на токовика: он был мертв, тело его уже было безвольно-податливо, но, казалось, еще дышало беспредельной лесной свободой, свежестью ветра, чутким настоем сосновой хвои. Он лежал на белом с алюминиевым ободком пластиковом квадрате стола как черный траурный цветок в раме. Лежал в свободной наивной позе, уже отрешенный от этого мира, но как бы все еще удивляющийся неожиданной смерти.

Настасья, слушая Чекушина, не понимала, что он говорит. Застыв с тарелкой в руке, она неотрывно глядела на тетерева, глубоко задумавшись, и вдруг всхлипнула, с трудом выдавив из себя:

— Какую птичку загубил... — и, спасительно взявшись за уголки фартука, отошла в угол кухонки.

Все невольно перестали есть.

Княжев, немо оглядев людей, кивнул на тетерева:

— Вынеси... Домой бери...

И Чекушин без слов подчинился.

28

На другое утро Чекушин сидел в самом верховье Шилекши на пеньке и подводил в своей тетради предварительные итоги. Рядом, с берега, Княжев с Луковым заколачивали крепежные клиньяна широкой, в пять бревен, кобылке. Другая, уже готовая кобылка, поменьше, стояла рядом. Пока бригада доделывала работу на нижних разливах, Чекушин с Княжевым на большой, а Луков на маленькой кобылке должны были спускаться вниз, подчищать мелкие недоделки и оставлять после себя реку совершенно чистой.

Но и здесь, вверху, и в низовье работа уже обретала праздничное оживление. Все будто гуляли по реке, иногда брызгались как дети, толкали бревна от одной кобылки к другой, говорили бревну вдогонку что-нибудь смешное, будто человеку. Шмель, сидя посреди кобылки, играл на весь лес полонез Огиньского. Его напарник Степан, широко взмахивая багром, «катал музыку» по всему заливу, работал и следил, чтобы не утопить прежде всего гармонь. «Музыкант выплывет, а гармонь испортится», — так ему и наказали еще возле барака.

Главная масса бревен вся была в низовьях, и оставалось ее теперь только проводить в Лух. Это можно было сделать еще вчера, если бы сам Лух не покрывали эти бревна сплошняком. Бригада, что работала под мостом на Лухе, едва справлялась, мост мешал, и бревен копилось все больше. Они уже напирали на берега, грозя затором, и целый день на Лухе слышались тревожные крики: «Ра-аз, два-а!.. Взяли!» Боялись этого затора и княжевцы и постоянно ждали, что вот-вот их позовут... Но пока не звали.

У Мишки зачистка не вызвала особой радости. Нет, он радовался, конечно, что приходит конец этой работе, но «чистой» жизни в лесах, о которой мечталось еще в техникуме, не получилось. Выходила опять какая-то смесь из радостей и огорчений, из каких-то неоконченных дум, из новых забот и душевных смятений. Опять как-то несобранно шла жизнь. Все, что было хоть и не долгой, но отрадой здесь, рушилось на глазах. С тяжелым упреком самому себе вспоминал он о токе, о шалаше, о. своих тайных ночных выходах туда... Получалось, как будто все делал лишь для того, чтобы нагнать тетерева на Чекушина. «Не будь меня, все бы улетели... А если бы и убил, то какого-нибудь крайнего, молодого... А теперь ток распадется!» Ему казалось, что и Пеледов сегодня какой-то злой, расстроенный. Он так и читал свои «лекции», не интересуясь, слушает его Мишка или нет. Знал, что все равно слушает и будет слушать, потому что с кобылки никуда не убежишь. И, будто издеваясь над Мишкой, советовал:

— Беги, беги отсюда! Пропадешь тут. Поработай и убегай. Душа и тело — не единая материя. И надо попеременно укреплять то и другое. Иначе что-нибудь да лопнет. Лучшие люди всегда из деревень уходили. И сколько их еще будет уходить, сколько они будут ломать себя и носить в себе эту постоянную обиду односельчан, даже презрение... Но не все же в конце концов уходят легкой жизни себе искать. И никому тут не разъяснить, не доказать. Вот где терпение надо!.. Только время докажет правильность и необходимость всего этого, — Пеледов со злом толкал бревна, будто они были виноваты. — Потому что самые лучшие люди не пропадают, а возвращаются ко всем. Идеальный случай: возвращаются как великие люди своего Отечества! Вот ради одного такого возвращения можно простить уход и многих.

В этих словах Пеледова неожиданно мелькнул для Мишки отсвет широкой и простой правды. Мелькнул, как широкая зарница в ночном поле, на миг осветив всю окрестность. Ему показалось, что в словах этих проглянуло оправдание его неудавшейся жизни, всех его мучительных раздумий о ней. И ошеломила та высота цели, которую ставил Пеледов перед собой, а теперь и перед ним. Дух захватывало от этой высоты, и брало сомнение: «На что он рассчитывает, говоря это мне? Я же не такой...»

— От земли никто не уходит. И никто не ушел, — продолжал Пеледов, — это только кажется, что город — уже что-то новое, особое. Железо, машины, бензин, уголь — все из земли. В том числе и сырье для атомных и всяких других бомб. Все взято у Земли. Но человек как будто забыл это и хочет продуктом Земли уничтожить саму Землю, как слепой и безумный сын свою мать. По-моему, человечество еще слишком молодо, наивно. И ему, в эпоху ядерного оружия, надо срочно взрослеть, пробудиться наконец от детства и почувствовать себя хозяином на планете. Но одно без другого не бывает. Нужен космический взгляд на свою планету, а как туда забраться без ракет... Человек ни во что не ставит свою деревню, пока не объездит полсвета. Так и здесь: пока люди не убедятся, что в округе вселенной другой такой привольной планеты нет, видимо, не успокоятся. Кое-кому все мечтается, что Землю можно изгадить и перебраться на другую планету — чистую.

— Кому? — спросил Мишка.

— Пиратам Джонам, — улыбнулся Пеледов. — У них ведь это в крови: они с этого начинали. Приплыли на чужую землю и давай хозяйничать. Обобрали свою страну, а точнее, присвоенную и двинулись по всему свету шарить... Теперь в планах — запугать, ограбить весь земной шар и на другую планету укатить. Вот оно, космическое иждивенчество!.. Тут мудрой философии не надо. Чистый прагматизм: мое — мое и твое — мое. Каково!

Мишка давно перестал работать, а выслушав, неопределенно пожал плечами.

— Сила должна быть всегда у работающего большинства. Тогда и беды не будет. Просто ведь?

— Да-а, — облегченно вздохнул Мишка и начал толкать полегоньку кобылку к ближайшим бревнам, потому что даже Шмель, повесив гармонь на сук большой сосны у воды, уже работал вовсю вместе со Степаном.

29

Два этих последних дня ветер тихо тянул с востока, и Одноглазая почти не сходила с гнезда. По запахам и по тому, как не по ее было покрыто гнездо, она догадалась, что кто-то тут был, и каждую минуту ждала, что этот «кто-то» вернется.

Но весновщики теперь были далеко, внизу реки, и к бараку ходили вытаявшей просекой. Это постепенно успокоило Одноглазую, вдобавок и вода в реке начала убывать, и уже не страшно было, что гнездо затопит. Ей теперь надо было сидеть особенно тихо и все время таиться, даже рискуя своей жизнью, потому что яйца она начала уже насиживать. А случись что — завивать новое гнездо было поздно.

Хлопун и Косохвостый, не дождавшись в это утро Старика, слетели на землю одновременно и начали токовать. Но у них не хватало духу петь так долго и азартно, как пел Старик, и их мало поддерживали. Все еще ждали, что Старик вернется. Но когда он не появился и к восходу солнца, тетерева по одному стали сниматься и улетать: у многих появилось подозрение, что поляна чем-то опасна. Было безопаснее сидеть на высоких соснах с краю поляны. Однако никто не занял главного места — на вершине старой сосны. Давно пролетела над поляной ворона, солнце поднялось уже выше вершин, а Старика все не было. Тетерева еще ждали, еще сидели на своих соснах вдоль опушки и изредка, чтобы не терять утро, принимались ворковать. Обе тетерки, Серая и Желтая, то и дело перелетали над поляной с призывным нежным квохтанием, садились на низкие сосенки, охорашивались и красовались, но тетерева к ним не слетали, а только ждали, что будет дальше.

Когда обогрело солнце и над поляной взвились лесные жаворонки, тетерева по одному, будто наукрадку, стали улетать в глубину леса.

А на Шилекше хоть и медленно, но зачистка подвигалась все ближе к устью. Приплыли с верховьев Княжев с Чекушиным. Чуть поодаль на своей кобылке сопровождал их Луков. Весь день они указывали ему на одинокие забытые бревна где-нибудь в кустах или на ныряющий топляк, и Луков кидался на свою «добычу». Топляки привязывал к сухим бревнам и, улыбаясь, пускал «пару» по течению.

К вечеру вся зачистка была в пойме. Здесь, на широкой разливине, собрался весь лес. Он темнел сплошной бревенчатой массой и на Лухе. Там две бригады ухали весь день, разбирая пыж и пропуская его под мостом.

Оставив свои кобылки, весновщики Княжева сидели посреди разлива на плотно сбитых течением бревнах и ждали дальнейшей команды.

Наконец приплыла приемная комиссия. Чекушин первым сошел с кобылки, за ним молча спрыгнули на твердые бревна Княжев с Луковым.

Все думали, что Чекушин опять будет ругать и грозиться, и молча ждали, когда он начнет.

Однако Чекушин был весел и ругаться, видно, не собирался. Он по привычке повернул на ремне сумку и, раскрыв ее на коленях, стал что-то писать, забыв о бригаде.

Первым не выдержал гнетущего молчания Чирок. Повертев головой в разные стороны, будто высвобождая тонкую шею из зеленого шарфа, и оглядев всех, бросил небрежно:

— Ну что, едрена-корень, рублей по двадцать насчитал?

Чекушин улыбнулся и, не желая ругаться, ответил примирительно:

— И по пятнадцать хватит. Куда вам деньги-то. Все свое: картошка, капуста... На вино только, ясно-понятно! Чай, корову держишь? — поглядел он на Чирка.

— Держу! — взвился Чирок. — А толку-то!.. Ведь кровь свою пьем, а не молоко: луга все позатопило, косить езди на лодке черт знает куда, да потом в гору на себе таскай... Вот оно как, сенцо-то... Все лето будто крепостной на эту корову работаешь. Продать ее к черту!.. — Чирок еще раз шустро поозирался, как бы ища сочувствия, и обиженно осадил свою маленькую голову в широкое гнездо шарфа.

Чекушин, прослушав его, будто пение птицы (которой не мешать желательно, а отвечать не обязательно), захлопнул тетрадь, встал:

— Придется ждать, когда разберут, — кивнул он в сторону моста. — Обе бригады всю ночь будут работать... ясно-понятно! — и поглядел на бригадира. — Завтра деньги привезу, и можете собираться. Спасибо, как говорят, за службу: чисто сделали, ясно-понятно! — Тут он пожал Княжеву и Лукову руки, и еще нескольким весновщикам, что были рядом. — Так что теперь не грех и выпить с окончанием-то. А, ясно-понятно?.. — и он обвел всех счастливым победным взглядом.

И все встали с тем долгожданным облегчением и свободой, о которой думали все последние дни.

— Часть кобылок к берегу приткните, — кивнул Чекушин на целую флотилию кобылок, прижимаемых течением к бревнам. — Может, на Лухе потребуются. Поглядим, что утро даст, — и пошел по бревнам на берег.

Мишка не ожидал, что так просто и буднично все закончится. Было чувство какой-то обманутости, незавершенности.

В предзакатной тишине сидели на крыльце с Пеледовым и молчали. Последний жаворонок, еще освещенный вверху солнцем, допевал над поляной. Пел как-то буднично, без утреннего подъема. Будто и ему надоел этот простор, солнце, эта бесконечная воля... На глазах стыла лужа возле крыльца — покрывалась темными крестиками льда. От старой сосны доносилось призывное шипение какого-то тетерева, и Мишка слушал его без особого интереса: он был убежден, что ток распался уже навсегда. Он вспомнил и об утке и тоже был уверен, что Чирок с его жадной пронырливостью не оставит гнездо в покое...

Мишка не знал, о чем думал Пеледов, но видел, что конец весновки не радует и его.

— Вы уедете, а я на все лето на Лух пойду... — сказал он как бы про себя. — Значит, и мой праздник прошел. Все, видно... Помню, до войны все ходил к нам в деревню один дурачок. Ребятишки бегают за ним по пятам, кричат:

— Ванька-дурак?

А он:

— Нет, родили так! — и счастливо улыбается.

Мишка поглядел на Пеледова и не понял, куда он клонит. А тот затянулся сигаретой и, глядя на вечерние вершины сосен, подытожил:

— Вот и я Ванька-дурак. Так что не слушай, чего я говорю. Я ведь свихнутый, — покрутил он пальцем возле виска. — И не думай много, а то тоже свихнешься... А этот вывих никто не вправит. — Он как-то горько и в то же время любовно-снисходительно улыбнулся Мишке и ушел в барак.

В бараке сегодня даже не зажгли света, все уже легли, только в вагончике у поварих светилось окно.

Мишка тупо воспринял, что сказал ему Пеледов, сидел и все никак не мог уловить смысла сказанного им.

Однако в ночном одиночестве он неспешно снова все перебрал в уме и вдруг резко встал: с холодной ясностью, как зимняя молния, высветилась в его сознании догадка — а вдруг в лице Пеледова пропал великий человек! Ему сделалось жарко. Волна стыда накатила на него за то, что он жалел Пеледова, осуждал за игру в карты, решал за него, как ему жить...

Только теперь стало ясно, почему Пеледов так говорил с ним всю весну, будто видел его насквозь... Значит, действительно видел. И заботился о нем, как о сыне, даже больше, чем о сыне... Какую же благодарность должен был высказать ему он, Мишка, и не высказал, не проявил даже готовности сделать это. «Как же ему, наверно, тяжело жить здесь, среди нас таких. Вот перед концом и прорвалось, мелькнула обида на нас, на меня...» — подумал Мишка и тяжело вздохнул.

30

Утром, как обычно, собрались на реку, и никто толком не знал, управятся за эти сутки или нет.

Вышли из лесу — берега были голы, и Шилекша текла уже как бы ненужно, впустую. И легко было и обездоленно одновременно. Поэтому когда спустились к Луху и увидели бревна, то невольно повеселели. Бревенчатый пыж был разобран, бригады ушли спать или завтракать, под мостом дежурили всего четверо сплавщиков. Лес шел густо, но не из Шилекши, а откуда-то сверху, и эти четверо работали постоянно, без передыха.

На берегу, напротив моста, возле утухающего костра, дремал Чекушин. Он не уходил с реки всю ночь, дожидаясь, когда минует угроза затора.

Мужики оглядели устье своей Шилекши: посредине было чисто, но по окраинам, в кустах, мелких заливинах бревна стояли неподвижно, будто дремали на заре, спрятавшись тут от неспокойного течения.

Встали на вчерашние кобылки и поплыли к этим бревнам. Ветра почти не было, лишь по вершинам можно было догадаться, что слабо тянуло с востока. Вода убывала: ей и пора уже было убывать, а с этой ночи вдобавок стоял еще и крепкий утренник. Лужи по лесам замерзли, и на сухой траве кое-где белел иней. Но этот мороз теперь не пугал ни Княжева, ни Чекушина: на Лухе вода всегда держалась хорошо.

Где-то далеко в лесу токовал один тетерев, совсем рядом громоподобно раскатывался старый дятел. Двух других дятлов, как ни напрягался, Мишка не услышал. Значит, отходила их пора.

На завтрак в этот день не пошли, и к обеду уже все было кончено. Передали лес сплавщикам Луха, толкнули им свои кобылки и сошли на берег совсем свободные. Здесь же, возле костра, Княжев с Чекушиным подписали последние документы, и оба почувствовали себя независимо. Они пожали друг другу руки и тут же перешли как бы на новое знакомство. Чекушин начал изо всех сил расхваливать бригаду, то и дело вставлял свое «ясно-понятно», всем велел приходить на следующую весну, и видно было, что нынешней весновкой он действительно доволен. А Княжев отвечал с независимым видом, что из Веселого Мыса весновать всегда умели.

Пока переговаривались и толпились возле костра, из леса стал наплывать гул трактора. Чекушин насторожился, подняв кверху палец:

— Тихо!.. Ага... пойду встречать. Не расходитесь, сейчас груз сгружать будем.

Трактор, нагнав шуму и грохоту, у самого моста стих, и стало слышно, как бурлит возле свай вода.

Кусты зашевелились, и к костру вышли Чекушин с Пашкой, неся деревянный ящик с бутылками. Поставили его на лапник недалеко от костра, и Чекушин, довольный, сделал широкий жест рукой:

— Разбирай по одной!.. Премия, ясно-понятно! Сейчас деньги привезу, ждите.

Вскоре, забрав пустой и они ушли с Пашкой к своему трактору.

Галя с Настасьей весь день ждали весновщиков. У них было еще немало продуктов, и они сготовили сегодня праздничный завтрак, обе радовались, думали угодить мужикам. Но мужики не только на завтрак, а и на обед не явились. И поварихи расстроились обе, будто весновщики покинули их тут одних.

Но вот из леса знакомо вышли на поляну все, с баграми на плечах. Поварихи встрепенулись, начали охорашиваться, обе враз сунулись к зеркальцу, стукнулись головами и рассмеялись.

Однако бригада прошагала мимо, в барак. Там Княжев велел все бутылки положить ему на койку, пересчитал их и стал молча складывать в свой рюкзак. Другую половину бутылок засунул в рюкзак Лукову.

Все глядели и ничего не говорили. Княжев, затянув тесемку на рюкзаке, объяснил коротко:

— Здесь пить никто не будет... Сначала надо деньги получить. И уйти — как пришли. Чтобы никаких следов... Всем в столовую!

Обычно Княжев не приказывал, а просто говорил. Но сейчас это было похоже на приказ. Люди так и поняли и знали, что надо слушаться.

А Княжев, идя в столовую, думал вот о чем. Хоть и доволен он был сплавом, и пожал Чекушину руку, но панибратствовать с ним не собирался. Он догадывался и не ошибался, что у Чекушина был свой корыстный план: перед концом он играл роль заботливого хозяина — привез ящик водки, за деньгами сам поехал... Он считал, что к его приезду люди уже будут пьяными, а получив зарплату, захотят выпить еще, и в результате не станут проверять точность расчета, не осмелятся пьяными идти в контору... Чекушин хорошо помнил о такелаже, кинутом на дороге, о рукавицах, о премиальных...

Но не забыл этого и Княжев.

И все же Чекушин продолжал делать по-своему все «правильно»: за удачную работу он выписал бригаде премию. Только включил он княжевцев в один список с бригадой, работающей на Лухе. Значит, премиальные эти должны были «созреть» к середине лета, когда княжевцы будут уже далеко от Шилекши и забудут о весновке, захваченные горячей порой сенокоса. Включая княжевцев в один список с бригадой, веснующей на Лухе, Чекушин этим самым половину премиальных как бы воровал. Не себе, конечно, а луховцам. Он надеялся, что, проводив шилекшан, объяснит это бригадиру с Луха, которому еще неизвестно, выйдет премия или нет... Этим самым он уже сейчас поставит лухского бригадира как бы в зависимость, в положение должника. И он, этот лухский бригадир, волей-неволей, а должен будет Чекушина отблагодаричь... Механику эту Чекушин знал давно, и она пока что срабатывала невидимо, но безотказно. А от княжевцев напоследок хотел Чекушин только одного: услужив им вином (купленным, конечно, на деньги бригады), он мечтал устроить тут, в бараке, «прощальный бал» — погулять и еще раз, напоследок, попытать Настасью... А потом уж, как бы ни вышло, бесследно кануть в лес, то есть переключиться сполна на Лух.

Но Княжев, если не в точности, то примерно, предвидел эту задумку Чекушина и вносил в его планы свои поправки. Он не обижался на Чекушина: уже давно привык к подобным «операциям» на сезонных сплавных работах, хотя, конечно, не все были такие, как Чекушин. Он мог бы обидеться на Чекушина, потому что тот сам был из крестьян-колхозников, знал, как тяжело мужику, да вот скоро забыл. Однако в любом случае ругаться и требовать своего Княжев все равно бы не стал. Затей он хоть раз свару — и больше не пришлют весной телеграмму, не позовут весновать... Так уж тут все издавна устроилось. «И если менять здесь что-то, — думал Княжев, — то не мне, а кому-то из молодых». Сидя за столом в вагончике, он видел, как вяло, без особого аппетита ели Ботяков, Луков, то и дело вертел головой, как бы собираясь сказать что-то, Чирок... «Конечно, можно бы им и дать перед обедом по стаканчику, — наклонившись над тарелкой, думал Княжев. — А как быть с остальными? Давать так уж всем...»

После обеда плотный приземистый Ботяков взял увесистый еловый стяг^[9] и, с улыбкой оглянувшись на стоящих возле вагончика мужиков, скомандовал:

— Кто первый? Подходи!

— А что, едрена-корень! Больше не потребуется... — встрепенулся Чирок. И кинулся выбирать из кучи свой шест. Он подошел к сосновому кряжу, на котором когда-то насаживали багры, положил на него свой багор крючком вверх и, боязливо сжавшись, глянул на Ботякова.

Тот выдохнул, будто бык, готовящийся стронуть невероятную тяжесть с места, размахнулся, и Чирок зажмурился... Удар был таким, что Чирок, летя задом в лужу, сначала слышал, как с тонким звоном просвистела железка, а потом уж, будто обвал, грохнул общий смех. Поднимаясь, Чирок увидел, что даже поварихи, стоящие в дверях вагончика, согнулись пополам от душившего их хохота. Всем было понятно, что и сила и злость, с которой размахнулся Ботяков, были еще и от того, что не удалось ему выпить перед обедом.

Весновщики весело выстраивались в очередь всяк со своим багром и смотрели с нескрываемым интересом, как чисто Ботяков работал. Обычно багор слетает с шеста с третьего или с четвертого удара. Ботяков старался с одного — смахивал железку с конца шеста, будто стрекозу или муху.

Высветленные работой багры заворачивали в тряпку или старую рукавицу и прятали в рюкзак, до следующей весны. Подобрали комолые шесты, поставили их степенно снова к углу барака и ходили по поляне молча, сосредоточенно, не зная, что дальше делать.

Поглядывая на край поляны, ждали Чекушина. Вскоре он приехал опять с Пашкой на том же тракторе. Взбудоражив лес, они лихо вывернули гусеницей мох возле барака, и Чекушин вывалился из кабины с туго набитой сумкой.

Заходили по одному в столовую, расписывались, получали деньги...

Всем было начислено по 180 рублей, а Мишка с Шаровым получили по 150, потому что у них был «подростковый» разряд. На сплаве всегда было только два рабочих разряда: «мужичий» и «подростковый». Давал разряд сам бригадир, советуясь с двумя-тремя опытными сплавщиками. И разряд этот никогда не обсуждался, не становился предметом обид, недоразумений или просто разговоров. Так было и здесь. Однажды Княжев с Луковым задержали на штабеле Сорокина, присели, и не успела бригада дойти до барака, как разряд каждому уже был определен.

Чекушин, выдавая деньги, шутил, был доволен, но про себя не переставал думать: «Где же водка? Почему никто не пьян?..»

Однако все разрешилось само собой.

Когда денежная сумка у Чекушина опустела, в столовую вошел Княжев с рюкзаком за плечами. Чекушин испугался, что бригадир уходит, пришел прощаться. Но рюкзак был осторожно опущен на пол, две бутылки были поставлены на стол Чекушина, по одной на другие столы и одна на раздатку поварихам.

— Заходи обедать! — крикнул Княжев на улицу.

Все в вагончик не убирались, поэтому принесли два стола и стулья из барака, приставили их к вагончику возле дверей, и Княжев разрешил всем налить и выпить по полстакана. Он не хотел этого делать, но надо было угостить Чекушина.

И было за что: он все-таки один привез им и вина и денег.

Только Княжев встал и хотел сказать «с окончанием!», как на улице взревел трактор и покатил во всю силу через поляну.

Комендант Сергей выскочил из барака и, застыв на крыльце, закачал головой. Расстроенный, он пришел в вагончик, стал выговаривать Чекушину:

— Петр Макарыч... Я опять не успел шишки отправить! Зачем отпустил-то?

Но ответа он не услышал, все засмеялись, зазвенели стаканы, поднесли и ему, коменданту. И начался последний обед (и ужин заодно).

Выпили совсем мало, но все запьянели, угощали Чекушина, Сорокина и обеих поварих. Однако Настя с Галей только попробовали и убрали бутылку в глубь кухонки, а Сорокин наотрез отказался.

— Ну с зачисткой-то... — настаивал Ботяков. — Василий Егорыч? — и налил себе.

— Нет уж, всю жизнь и не курил и не пил... А теперь и подавно не буду. А кто молодой да привышен — почему не выпить... Выпейте.

И Ботяков не посмел ослушаться старика: осушил исключительно за его здоровье. О своем он пока не заботился.

Шаров раскраснелся, был доволен и всем улыбался. Он подсел к Мишке и налил ему хозяйской рукой. Мишка понял, что Шаров сейчас станет богатырствовать, отлил себе из стакана в чай и сказал:

— Лучше всего с чаем. Не пробовал?

Шаров засмеялся, а в это время стакан его с водкой взял Княжев:

— Нельзя, ребятишки... Дорога впереди, больше ни капли.

И оба смутились под строгим взглядом бригадира.

— Говорил тебе, выливай в чай, — прошептал Мишка, — не заметил бы.

Уж все было кончено, надо было уходить, а они все бродили по поляне, снова и снова возвращались в вагончик, который уж раз говорили «спасибо» Настасье с Галей и не могли тронуться с места. Будто забыли что, оставили тут, на поляне... У стены барака в одиночестве стоял только багор Сорокина.

— Дядь Вась, али обратно понесешь в такую даль? — спросил Ботяков и поглядел на стяг. Сорокин долго стоял, задумавшись, поворачивая багор так и этак, разглядывая его... Наконец подошел, положил шест на кряж.

— Ударь...

Ботяков примерился, в два коротких резких взмаха деликатно снял железку с шеста, спросил:

— Все, дядь Вась?.. Отвоевался?

— Довольно... Отвесновался.

Уж солнце склонялось к лесным вершинам и наступало время предвечернего затишья, когда они наконец закинули на себя тощие рюкзаки и Княжев, заглянув в вагончик, сказал нарочито громко на всю поляну:

— Ну, пошли!.. А кто ночевать думает, оставайся. Ждать не будем!..

Настя с Галей вышли из вагончика в белых халатах.

— Спасибо, хватит, покормили! — махали им.

— Приезжайте еще!..

Комендант Сергей, уже хмельной, без шапки, увязался провожать. Постоянно запинаясь о корни, он дошел до середины поляны и начал всем по очереди жать руки. Он улыбался, всех хвалил, велел приходить на следующую весну и опять пожимал руки — все никак не мог расстаться. Застенчивость и угрюмость его пропали, он стал разговорчивым, веселым и очень добрым. И всем было жаль, что не видели его таким раньше.

Мишка глядел на старую сосну, на шалаш свой, пока можно было глядеть...

На краю поляны остановились и, увидев вдали две белые фигуры возле вагончика, враз замахали все руками. Шмель рванул свою горластую гармонь, и лес поглотил и людей и гармонь.

А Галя с Настасьей все еще махали им: Галя — рукой, а Настасья — белой косынкой, потом упали друг дружке на грудь, обнялись стоя и в голос разревелись. Они и сами не знали, что это такое на них накатило: то ли вино, то ли сожаление о промелькнувшей весне...

А весновщики шли легким бесшумным шагом через притихший перед зарей лес и дивились старой зимней дороге: теперь по сторонам ее стояла вода, а на боровинах изредка голубели подснежники. День буднично угасал, на ходу они думали уже о своем вытаявшем поле, о доме, о том, как их там встретят. Шли быстро, и Шмель, застегнув гармонь, нес ее на спине, едва поспевая за всеми. Торопились, будто надо им было скорее оторваться от своей поляны, реки, чтобы никто их не увидел и не узнал, что они тут делали, как... Всегда было почти суеверной приметой держать свой промысел в секрете, чтобы не навлечь недоброго глаза. Эта поляна и этот лес были для них святым местом, и они должны были оставить все в чистом виде до будущей весны. Так делали еще старики: никогда не пили, не ругались и не дрались в лесу, а только работали. Никогда и Княжев не позволял выпивать на поляне, но Чекушин нынче спутал все. Поэтому пришлось сделать вид, что бригада все же выпивает с концом. Времена менялись, но старое на сплаве жило еще крепко, и весновщики, не сговариваясь, хранили обычаи отцов и дедов.

И Насте и Гале не хотелось идти в вагончик: там, сидя за столом, спал Чекушин. Ночь, проведенная у костра, и целый день в хлопотах сморили его, и он спал, забыв, где он и что с ним, чувствуя только тепло и облегчение.

Девчонки сиротливо сидели на крыльце барака, глядели на закат, на безмолвную поляну... Как-то пусто и одиноко им стало. Заглянули в барак, но и там все было покинуто, бездушно: матрасы на пружинных койках были завернуты, не висели портянки вокруг печки, пустые веревки опоясывали ее теплые бока. Комендант Сергей храпел на одной из коек прямо в сапогах и фуфайке.

Они забрали со стола чайник, кружки, две ложки и пошли в свой вагончик.

А бригада тем временем шагала уже самой глубиной леса, радуясь дороге и новой свободе. Затихали вечерние тока́, зоревые пересвисты птиц, и уже взблеивал над вырубкой справа бекас — первый предвестник ночи. Когда замирал печальный звук его крыльев, прослушивались в глубине леса ручьи, но уже покорные, обессилевшие. Растекались по всему лесу теплые благостно-умиротворенные сумерки. Владела бригадой легкость от выполненной работы, от своей нужности людям, на встречу с которыми она теперь шла из своего леса. Весновщики еще никак не могли отойти от привычного плеска воды, глухого удара бревен, ожидания заторов, дождей или снега... Все это еще стояло перед глазами, звучало в ушах, словно не хотело отпускать.

Мишка думал, как будет дома, как отдаст матери деньги, удивит ее и обрадует. А что дальше?.. Дело, ради которого шли, завершено, весновка закончена, но в душе ничего закончено не было. «Шаров — он, конечно, останется в колхозе... А потом перейдет совсем в сплавщики и будет работать до пенсии, — размышлял Мишка, глядя на широкую спину Витьки, маячившую впереди. — У него все просто: «Где родился — там и сгодился», — как говорит мать. И Мишка завидовал ему, тому, как просто от школьника он переходит прямо в мужики, и, видимо, нет в его душе никаких сомнений, метаний... Это была проторенная дорога, по ней шли всегда, многие. И Мишка недоумевал, почему самому ему не хочется идти этим путем, чего он ищет? И хорошо это или плохо?.. После разговора с Пеледовым становилось иногда все до предела ясно и просто, и было такое ощущение, что надо только разбежаться — и оторвешься от земли, полетишь. Но это в думах. А стоило вернуться к жизни, к будням в колхозе, которые его ожидали, — и все пропадало. Было какое-то обидное ощущение, словно у молодой птицы: крылья и сила есть, а взлететь не можешь. Что за цепи, что за груз держал невидимо? И почему об этом никто и нигде не говорит? Никто, кроме Пеледова... Вспомнился последний разговор с ним вчера вечером на крыльце барака, обида, с которой высказался Пеледов и ушел. И Мишка опять подумал, что так и не сказал, а надо бы сказать ему «спасибо», хотя бы дать понять, что принял его слова, понял...

Наступившая ночь не тяготила и не угнетала душу, потому что с уходом дня не исчезла весна. Она была всюду и жила неостановимо: в шуме бегущей воды, в еле заметном ласковом движении воздуха, в оттаивании земли и мхов, в мелькании вальдшнепов над просеками...

Наконец они вышли из-под сумеречной сосредоточенности леса на простор — началась старая вырубка с пнями, редкими березками и сосенками, с далеким живым мерцанием огней впереди — там был Побочный. Там были дома, огороды, люди, иные, уже человеческие, звуки — все то, от чего они отвыкли и к чему снова их так неодолимо влекло.

Без команды все остановились, поправили на спинах мешки и стали закуривать.

— Выпить бы... — прорвалось душевно у Ботякова. — Прощай, милой.... Кормилец ты наш, — Ботяков повернулся лицом к лесу, снял шапку и поклонился. И все мысленно, кажется, согласились с ним: никто не рассмеялся, не вставил как обычно своего слова, но все поглядели в сторону леса, и каждый, видимо, что-то отметил про себя.

Не будь Княжева, Ботяков, конечно, и выпил бы сейчас, присев на пенек, да и не один он... Но надо было, пока не стемнело, дойти до поселка.

— На-ко вот, — снял свой рюкзак с бутылками Княжев и протянул Ботякову. — Неси, если любишь. Да не запинайся.

— Да чего нести, — подошел Луков и тоже снял свой рюкзак. — Забирай по одной и неси, где хочешь!

— Как я раньше-то не догадался! — удивился Княжев. — Несу и несу...

Засмеялись, разобрали бутылки и снова двинулись дальше. Пеледов, оказавшись возле Мишки, шел молча, и Мишка мучился, хотел все сказать ему слова благодарности, но мешал Шаров, шедший рядом, который все равно ничего бы не понял...

А время, последнее время, уходило — Побочный становился все ближе, и Мишка понимал, что расстаются они с Пеледовым надолго, может, на всю жизнь.

31

Чекушин спал беспробудно. Все время, пока он храпел, навалившись на стол, девчонки осторожно мыли посуду, старались не греметь и искоса поглядывали на него. Настасье то казалось, что Чекушин притворяется, тянет время до ночи, чтобы опять начать приставать к ней, то думалось, что вымотался он совсем и проспит теперь до утра.

Низкое солнце стояло над лесом и освещало вершину старой сосны, на которой сидел тетерев. Он давно там сидел и видел, как ушла с поляны бригада и стало возле барака тихо. Это был Косохвостый. Он уже второй вечер сидел на этой вершине, прислушивался и оглядывался, ожидая, что вот-вот вынырнет из леса Старик и сшибет его жесткой грудью со своего законного места. Но Старика не было, и Косохвостый успокоился. Оглядевшись еще раз, он принялся полегоньку ворковать прямо тут, на вершине.

Услышав его, опушкой поляны пролетела Желтая. Она села на елку, поквохтала и перепорхнула в центр поляны на низкие сосенки. Косохвостый угрожающе прошипел и спланировал с вершины прямо под эти сосенки.

В это время Чекушин проснулся. Он встал, выглянул из вагончика — на поляне глухо рокотал голос Косохвостого, но сейчас было не до этого.

— Где бригада? — спросил он, повернувшись к девчонкам.

— Ушли, Петр Макарыч, — с безразличным видом ответила Настасья.

— Давно?

— Еще засветло...

Чекушин потихоньку выругался и спросил уже требовательно:

— А что не разбудили?

— Бригадир не велел, — соврала Настасья.

— Та-ак... Ясно-понятно! — Чекушин увидел на соседнем столе раскрытую бутылку, подошел и налил себе в стакан. — Закусить-то дайте? — попросил уже ласковее.

Галя выставила на полочку раздатки две тарелки, Настасья налила ему крепкого чаю.

— Молодцы, девчонки! — забирая еду, сказал Чекушин и в упор поглядел на Настасью. — Сами-то идите?.. Хорошо гуляем, а? Зачистка!

— Мы уже выпили, Петр Макарыч, — опять потупив глаза, ответила Настасья. — Теперь вот голова болит...

— Ну, спасибо вам, хорошо варили, ясно-понятно! Самая ударная бригада у нас... — Чекушин выпил, поел и поправил на бедре сумку, которая как-то тяжело давила ремнем плечо. Он раскрыл ее проверить, все ли документы тут, и скорее захлопнул: в сумке была непочатая бутылка водки и железная банка свиной тушенки. «Княжев... — с благодарностью подумал Чекушин. — Настоящий мужик».

Не спеша, основательно поужинав, Чекушин, уже снова запьяневший, в благодарность пожал руки поварихам, велел все мыть, прибирать, попросил у них четвертинку хлеба и направился к выходу. На пороге остановился, сказал:

— На Лух мне надо, там бригада работает. Ночевать, может, к вам приду...

Настасья скоро ответила:

— Мы спать ляжем, Петр Макарыч, закроемся. Умаялись... Если что, ложитесь здесь. Тут тепло у плиты. Ключ в замке будет...

Чекушин все понял, ответил уже с улицы:

— Погляжу... До свиданья.

В лесу быстро темнело, небо заволакивали тучи, и Чекушин шел почти на ощупь. Он торопился, но ничего не боялся, шел как хозяин в своих законных обжитых владениях.

Из лесной чащи наконец он увидел проблески костра, осторожно приблизился к берегу и, не вылезая из густого ельника, пригляделся. У костра никого не было, река шумела под мостом, и слышно было, как где-то в темноте негромко переговариваются сплавщики. На том берегу двигалась красная точка, и Чекушин понял, что там кто-то, работая, курит. Значит, все шло хорошо.

В слабом свете костра он набрал поблизости сушняку, кинул в огонь и присел на лапник. Подумал, достал нож, проткнул им в двух местах сверху консервную банку и поставил ее на жар. Пока разогревалась тушенка, он выстрогал ножом лопаточку вместо ложки и стал ждать. На вытапливающийся из банки жир он экономно клал кусочки хлеба. Пропитываясь жиром, хлеб потрескивал и пригорал сверху, пахуче распространяя запах, напоминающий о доме.

Редко удавалось Чекушину посидеть вот так одному у костра, помечтать о жизни, отвести в неспешности душу. И смешно вроде, а все некогда было: семья, заботы о доме, о бригадных делах уже давно забрали его в крутой оборот, и не видно было никакого просвета. Он и теперь боялся, что вот сейчас придет кто-нибудь из-под моста греться к огню и нарушит его праздник. Поэтому не стал ждать, когда прогреется полностью банка, а достал из кармана стакан, взятый в вагончике, и налил в него из бутылки.

Выпив и закусив, он не спеша покурил, задумчиво глядя в огонь и мысленно одобряя себя за находчивость, потом спрятал бутылку и банку под елкой, свернулся на лапнике и, чувствуя лицом тепло огня, незаметно уснул.

Он проспал до полночи. Костер почти погас, река по-прежнему шумела о сваи. Прислушался — сплавщиков под мостом уже не было, но бревна плыли хорошо — он не видел, но слышал это по плеску воды и шороху бревен друг о друга. «Ушли, мерзавцы... — подумал он, — как будто мне одному только и надо».

От холода и от досады он выпил еще, оживил костер и прилег снова. Все-таки в последние дни он сильно вымотался: почти в одно время на двух малых реках шла зачистка, потом козел на Лухе, расчет бригад... И ему везде надо было успеть, все знать и решать немедленно, на свой страх и риск. Теперь, когда наступил перелом в работе, можно было дать и передышку себе. Хотя бы вот так, возле костра.

Пеледов, наверное, тоже чувствовал, что они с Мишкой больше не увидятся.

Поэтому, не сговариваясь, они сошли с дороги в сторону, пропуская вперед других, и остались, как бывало на кобылке, вдвоем.

Пеледов, к удивлению Мишки, был не пьян и как-то хорошо настроен.

— Ну, теперь мать обрадуешь деньгами, — сказал он с лукавой усмешкой. — Не пропьешь?

Мишка смутился:

— Я не пью...

— И не учись, ни к чему это. От таких чекушиных добру не научишься. — Он как-то неожиданно, враз заскорбел лицом и сказал уже с горечью: — Хорошо, что есть еще такие мужики, как Княжев. Этих он пока побаивается, а то бы и не так обобрал. Я ведь этого ухарца знаю! Сейчас лежит где-нибудь под елкой, сам пьян и нос в табаке...

— Разве он нас обманул? — удивился Мишка.

— А то нет! Зачем бы он стал вызывать вас за такие версты? Знает, что спорить не станете... На ком же и выезжать, как не на сезонниках? Да и то знает, что эти люди не обманут. Совесть, она у крестьянина в борозде... Всегда было так. Совести не дано обрести невесомость. А уж если и это случится — жизни конец.

Мишка смутно понимал то, что говорит Пеледов, и не очень старался понять. Пока надо было просто запомнить, чтобы разобраться, обдумать потом. Ему нравилось, что Пеледов любит их бригаду, уважает ее и пришел работать, быть может, даже в ущерб своему заработку: «Значит, тоже для себя что-то решает».

— Но, я полагаю, человечество вечно на Земле, — продолжал вслух думать Пеледов, обходя белевшую от ночного неба лужу. — Жизнь, раз она началась, уже не имеет конца. Вот сколько лет живу, изранен, измотан, а душа не стареет. А может, оно и на самом деле так: человек умирает, а душа переходит в траву, в жуков, в птиц... И опять живет. Ты как думаешь, был когда-нибудь птицей, сосной или зайцем? — Пеледов поглядел на Мишку улыбаясь.

Мишка ничего не ответил, но почувствовал, как нервная дрожь прошла по его телу, как тогда перед грозой в шалаше.

— Ну, ты не мучайся этим, тебе еще рано... Это я от старости. Оттого, что своя жизнь не удалась. А вообще-то есть даже такая философия... Но если так, то за жизнь боремся мы все вместе, заодно с травой, лесом, зверьем... Значит, все вместе противостоим и любой смерти, любой войне. А?..

Пеледов знал, что Мишка ему ничего не ответит. И не был уверен в том, поверит ли он ему. Но хорошо понимал, что мысли или забываются, или прорастают. У молодых почти всегда прорастают. Он был рад, что встретил на весновке Мишку. Сам не ожидая того, он вдруг понял в эти дни, что давно ждал такого парнишку, все послевоенные годы... Он наивно верил, что из этих мест, из лесов этих может, должен выйти хоть один великий человек. Иногда он жалел Мишку и сомневался, верно ли поступает. Наблюдая за ним, видел, как тот мучается, охраняет утиное гнездо, бегает на ток, и сам мучился.

Иногда жалость побеждала, и тогда Пеледов пытался разуверить Мишку в сказанном... Но на второй день злобная решимость подымалась в нем с новой силой, и он начинал все сначала. «Только бы вытерпел, не сломался...» — думал он и следил за Мишкой постоянно.

Для того чтобы довести разговор до конца, он сегодня даже выпивать не стал. Хотя ему и хотелось: так хорошо сидели в вагончике напоследок. Но боялся, вдруг приступ будет.

Уже приближались к огородам ночного поселка. Мишка все хотел сказать что-нибудь доброе Пеледову, и чем ближе подходили, тем больше чувствовал, что так ничего у него и не получится. Пересекали какую-то сырую низину со слабым ручейком на травянистом дне, и Мишка догадался, что это та самая стремительная снеговая речушка, возле которой, как шли сюда, сидел он на прясле покосившейся изгороди. Он удивился, как давно это было, будто вечность прошла. «Ну вот, теперь, значит, пришли...» — сказал он сам себе и вздохнул.

Однако Пеледов, казалось, не замечал ночного поселка. Он остановился возле жердяной изгороди, взялся за кол, сказал:

— Не торопись, дальше конторы не уйдут, — и поглядел в сторону бригады.

— Иван Павлыч... — наконец собрался с духом Мишка. — Вы правильно... Я понял, я бы всего этого не узнал за всю жизнь. Я вам потом напишу. Надо разобраться... — путаясь, говорил и говорил он, оглядываясь на бригаду, чувствуя, что краснеет, и радуясь, что в темноте этого не видно. Боясь, что Пеледов его перебьет, он поспешно протянул ему руку. — Спасибо!.. — хотел добавить «от всего сердца», но понял, что это не то, и замялся, пошевелил худыми плечами. Вспомнил о рюкзаке, хотел отдать Пеледову свою бутылку, но и это было не то, и не знал, что делать дальше.

Пеледов в слабом свете, идущем от поселка, счастливо улыбался — так, как умел улыбаться только он изо всей бригады: и тепло, от всей полноты души, и слегка насмешливо, и с любопытством одновременно, как бы спрашивая: «Ну-ну, чем ты закончишь, что еще думаешь?..» Сейчас Мишка скорее чувствовал это, чем видел. Он мучительно ждал, когда Пеледов отпустит его будто деревянную руку из своей большой и теплой.

— Где учиться тебе, выбирай сам... И не забудь, что я говорил... — сказал Пеледов напоследок. — Хотя нет пророка в своем отечестве... — донеслось уже совсем глухо из темноты.

— Я напишу вам, Иван Павлыч, — крикнул Мишка ему вслед растерянно.

Когда затихли в ночи шаги Пеледова, Мишка вздохнул и пошел к конторе, где слышались голоса весновщиков. Все-таки его тянуло в поселок. Пусть это был не родной дом, но все равно хотелось видеть людей, дома, поленницы... Радовали скрипы дверей и лай собак — все то, чего не было там, на поляне, и от чего он уже отвык.

Наконец пришел какой-то начальник, истопница, контору открыли и впустили туда бригаду. И сразу все стали устраиваться на ночлег — в коридоре и в кабинетах, которые были открыты, — везде, где был свободный пол.

Мишка лежал, привалившись спиной к теплому боку печки, и ему не хотелось сразу засыпать — хотелось пожить еще вблизи Шилекши, леса. Умом он понимал, что больше такого в его жизни не повторится, но душе чудилось, что всегда будет бежать Шилекша и всегда будут жить там Настасья с Галей, комендант Сергей. Будут тосковать, ждать бригаду, и однажды, с новой весной, все опять возвратятся, и тогда уж Настасья выберет его, а не Степана. Мишке приятно было думать так, и он не отгонял это воображаемое видение. Сказать самому себе, еще не покинув этих мест, что ничего такого больше не будет, казалось как-то стыдно, нехорошо, будто обманываешь этот лес, реку, людей. «Почему же все так устроено? — думал в полудреме Мишка. — Как же надо жить — по уму или по сердцу? И как слить свое «я» с жизнью всех, чтобы не мучиться больше?..» Незаметно уснул и впервые видел во снесвою жизнь. Она казалась ему пыльной широкой дорогой и шла через поля, леса, города и деревни... Выходила в какую-то жгучую сухую степь, где были только мужчины, одетые во все одинаковое и занятые каким-то общим тревожным делом. Долго виделась дорога, хотелось пить, хотелось отдыха, но надо было идти и идти... И шел он почему-то без радости, в какой-то постоянной тревоге. И часто среди пыли попадалась грязь, и идти по этим местам было особенно мучительно: казалось, все смотрят и как бы приказывают: «Не останавливайся!» А спешить боязно: поскользнешься, упадешь — и все засмеются, станут показывать рукой... Так до самого утра он и промучился: все не мог решить, себя слушать или других. Потом, когда дорога снова вошла в лес, душу отпустило.

Хотя стоял конец апреля и днями было уже жарко, по утрам иногда крепко прихватывали заморозки. Первый раз Чекушин проснулся в темноте, а когда мороз допек его вторично, уже на весь лес грохотал старый дятел, река малиново алела от широкой зари, и на ней уже снова были сплавщики. Чекушин так и не догадался, где они коротали самую темноту. Может, оставляли одного или двух дежурных и менялись среди ночи... Но лес шел хорошо, не было никаких заторов — значит, не следовало и разбираться.

Часто стуча зубами, Чекушин долго не мог согреться. Его крупно било от холода и похмелья. Он порывисто курил, судорожно вспоминал, не наделал ли вчера какой беды. И когда восстановил все в памяти, бить стало мельче, ровнее... Но все равно было нехорошо. Тут наконец его осенило: бригада ночует в Побочном! Он застегнул скорее сумку и по утреннему морозу скорее побежал в поселок, предвкушая близкое продолжение стихийного праздника.

Но княжевцы, привыкшие вставать рано, с зарей покинули поселок. В это утро они были уже совсем независимыми людьми. Им и надо было уйти скорее в такие места, где бы их не знал никто. Наступала у них новая жизнь — точнее, отрезок ее, короткий, но самый удивительный во всей весновке: обратный путь к дому предстоял как вольное гулянье, свободное радостное путешествие по весенней земле. Это было тоже в традиции весновки, и нарушать этот заведенный порядок никому еще не приходило в голову.

Этот день начался так. Еще с вечера на горячую плиту печки были поставлены банки с тушенкой, которые дала весновщикам в дорогу Настасья. А утром чуть свет уже раскрывали их кто топором, кто багром. Княжев мужиков больше не удерживал, и кто хотел, выпили, поели и пошли.

Отойдя километра на два от Побочного, когда начался старый замшелый лес, Шмель рванул свою отчаянную гармонь и оглушил утро неожиданной игрой. Ботяков, Луков и Чирок шли уже с ним рядом и кричали на весь лес песни, будто на гулянье. Не останавливались только плясать... Легка и вдохновенна была дорога домой, с заработков. Дышала земля, и теплые хмельные ветры овевали леса и поселки, подсушивали луговые гривы. В поселках уже висели ярко-красные флаги, на долгожданной земле играли ребятишки, и далеко разносились их голоса. Были последние дни апреля, предмайские дни, и люди вовсю готовились к ним.

А Мишка почему-то перестал узнавать дорогу. Спросить у кого-либо стеснялся и все приглядывался, вспоминал... Но шагали явно не по прежней дороге.

32

В полдень вышли к большой просторной реке. Дорога кончилась, пристани еще не было, но стоял у берега обрывок какого-то плота, и не видно было ни людей, ни теплоходов. Широким выпуклым руслом медленно тянулось белое крошево льда и пены, раздваиваясь и как бы сваливаясь от середины к берегам. Со знакомой радостью попрыгали на бревна и пошли по ним на середину плота. Там сняли мешки, уселись на сухие теплые бока елок и стали закуривать, переобувать сапоги, умываться...

— Вот на плоте и поплывем! — с восторгом сказал Ботяков. — Иди, отдавай конец, — кивнул он Чирку.

— К сенокосу как раз успеем, — вставил Луков, и все засмеялись, принялись раскрывать свои мешки, доставать хлеб, кружки...

И Мишка понял, что собираются обедать, так и говорили все «обедать», хотя уже распечатывали водку и наливали в кружки. «Вот, значит, почему заходили в магазин и покупали «подарки домой», — подумал Мишка. — Оказывается, брали и эти «подарки».

Однако Мишка никого не ругал, не укорял. Ему было тоже хорошо, как и всем: на реке, на бревнах, к которым уже привык, под теплым весенним солнцем. Ему тоже захотелось погулять по весенней земле, поглядеть просыпающийся после зимы мир. И он видел, что и все так настроены: и Княжев с Луковым, и Чирок, и даже Сорокин. И не было ни у кого и малейшего сомнения, что делают что-то не так, неправильно.

Наблюдая, Мишка заметил, что никто не налил себе много, а выпили как-то скупо, умеренно, хотя Княжев уже и не делал никому окорота.

Постепенно из оживившихся разговоров Мишка понял, что обратная дорога так и планировалась — весенней Волгой, на каком-нибудь попутном катере, или теплоходе, или даже на плоту, что не раз делали, потому как сплавщиков берут всегда охотно, как людей на реке своих.

Услышав это, Мишка обрадовался, что, может, и не придется больше идти долго пешком.

Сидели, ждали... Кто-то уже спал, развалившись на широких стволах елок. Ботяков с Луковым, а с ними и Чирок громко обсуждали, откуда этот плот, на котором сидели, и аварийный он или нет, и когда за ним придет катер. С ними по-взрослому спорил Шаров и, уже не оглядываясь на бригадира, держал в руке пустую кружку.

Неожиданно возник на середине реки катер, таща поперек течения какую-то легкую баржонку. Откуда он взялся, этот катерок, никто не заметил. Первым узрел его Ботяков и как был с портянкой в руке, так и побежал босым по бревнам на край плота. Выбежал и замахал портянкой, как бы подзывая катер к ноге и показывая свободной рукой на бригаду. Но катер и без того шел к плоту. Завыла сирена, и Ботяков с радостью кинулся назад к бригаде:

— Давай грузись!..

Все торопливо хватали свои рюкзаки, сапоги, портянки и бежали к катеру. Но капитан открыл дверь из рубки и показал рукой на баржу.

Низкую маленькую баржонку придерживали с плота руками и по одному прыгали в нее, в трюм. Прыгали поспешно, потому что опять завыла сирена, давая знать, что катер отходит. Маленькая чистая баржонка без шкипера была с деревянным сухим настилом по днищу. И они повалились на этот пол, будто в избе. Оно и вправду было тут хорошо. Не задувал ветер, и ласково грело с ясного неба солнышко. И не видно их тут было, но и они ничего не видели, кроме неба. «Но зато безопасно, уж никто не вывалится», — подумал с удовольствием Княжев. Видимо, так думал и капитан катера, потому и посадил их охотно.

Походив по судну взад-вперед, Княжев наконец присел спиной к борту и раскрыл перед собой рюкзак.

— Ну, теперь дома! — обуваясь посреди трюма, заключил с радостью Ботяков. Все свое имущество он притащил на баржу в охапке и теперь сидел, разбирался. Чирок ходил по днищу большим кругом, вдоль бортов, будто ему тесно тут было и он искал выхода. Ближе к корме собралась особая компания — играли в карты...

Плыли долго, успели и выспаться, и наговориться. Уже темнело, и Мишке не терпелось выглянуть — узнать, где плывут. Ботяков начал было поднимать его на свои плечи, но Княжев одернул:

— Выкинуть захотел? Всем сидеть на дне! Капитан без вас знает...

Наконец баржа обо что-то стукнулась, на носу по железу палубы загремели шаги, баржу пришвартовали, и кто-то спустил к ним в трюм трап:

— Вылезай!

Первым полез Ботяков и, едва голова его поднялась над бортом, замер на трапе.

— Чего это? — спросил он.

— Кострома! Чего еще... — ответили там.

— О-е-о!.. Ты что не сказал? — и Ботяков начал ругаться, оправдываться, полез наверх, совсем забыв о бригаде.

Все были ошарашены, с гневом напали на Ботякова, тот еще раз на матроса... Но делать было нечего: вместо дома приплыли на ночь глядя в Кострому — и стали от дома в три раза дальше, чем были.

И разом все приуныли, избегали глядеть друг дружке в глаза, заспешили уйти скорее от реки, от капитана, как от стыда...

Поднимаясь улицей вверх, постепенно смирились со своим положением и наконец решили, что так даже лучше. Можно походить по магазинам, купить кое-что домой: «Чай, перед праздниками все есть. А специально ехать — не соберешься все лето...»

33

Птицы и звери, отторгнутые от реки в глубь леса, снова вылетали и выходили к Шилекше. Осторожно, оглядываясь и принюхиваясь, они внимательно изучали берега, чтобы понять и убедиться, что люди убрались совсем. Запахи людей постепенно выветривались, и все живое в лесу успокаивалось, смелело.

Любая жизнь в новом месте оставляет после себя стойкие непривычные следы. Но здесь эти следы исчезли быстро. Смоляные запахи сосен, вода, ветер и солнце неостановимо творили новую жизнь, новые запахи. Даже отходы от жизни и сами трупы трав, деревьев, насекомых, птиц и зверей — все перерабатывалось и превращалось здесь в жизненную силу для новых поколений. Это был вечный закон лесной жизни, и был он так силен и всеохватен, что его не могли нарушить своим появлением эти два десятка мужиков. Жизнь в лесу только на время раздвинулась в стороны, а как только люди ушли, она опять сомкнулась, слилась воедино. Но память о людях в лесу еще жила.

Одноглазая больше не боялась людей, но вела себя по-прежнему тихо, настороженно. Птичьим умом своим и опытом она понимала, что с уходом людей могут из глубины леса прийти на берег реки лиса, волк, енотовидная собака или медведь. Да мало ли кто мог согнать ее с гнезда и съесть в это голодное время все яйца до единого. Она понимала это инстинктом и потому с уходом людей была обеспокоена не менее. Хоть люди и были опасны, но, найдя гнездо, они не тронули яиц, и утка постепенно начала верить в их доброту и покровительство.

Теперь же она по-новому прислушивалась к лесу и по-новому изучала его: запоминала все шорохи, крики, хлопанье крыльев...

Все реже дребезжали в лесу дятлы. Верховый и средний уже молчали, только низовый в самый разгар утра грубо поторкал свою дверь и стих. Видимо, отошла и его барабанная пора, и он без обиды перешел на тихую будничную жизнь.

На другой день, как ушли мужики с поляны, Галя с Настасьей мыли баки, ошпаривали столы, старательно скребли и выметали пол. Сергей тем временем прибирался в бараке, собирал и пересчитывал белье. В обед делать ему было уже нечего, и он до вечера ходил меж пустых коек, маялся от скуки. А потом сидел на крыльце и глядел на закат, о чем-то сосредоточенно думая. Может, он размышлял о том, что оставаться всегда тяжелее, чем уходить, и завидовал мужикам и их жизни.

Подступал зоревой час, и в лесу начали нарастать возбуждение птиц, их песенный гомон: прокричала ворона, перелетая через поляну, бекас печально «проблеял», где-то в глубине леса прошипел тетерев... Но теперь все это было как бы ни к чему: людей на поляне не было, а Сергей давно к этому привык и уже почти не замечал. Он скорее насторожился, если б ничего этого не услышал. И все-таки даже ему эта вечерняя перекличка птиц без людей показалась какой-то печальной: некому было слушать и радоваться. И. Сергей сидел и дивился, как медленно тянется вечер. Лесной человек, он так люто вдруг затосковал по людям, что ему захотелось уйти скорее с поляны. И когда послышался в лесу гул трактора, он по-детски засуетился, побежал к девчонкам, а потом стал выносить на крыльцо барака мешки с шишками, тюки с бельем.

Пашка, как всегда, подкатил на большой скорости, лихо развернул трактор и стал пятиться к первому вагончику. Он живо, безо всякой помощи, прицепил вагончики и сел закуривать.

Пока он курил, Сергей погрузил в магазинчик шишки, а к девчонкам в столовку кинул тюки с бельем и снова ушел в барак. Не спеша повесил на дверь замок, подергал его, проверяя, потом залез к Пашке в кабину, и всем хозяйством потихоньку тронулись.

Настя с Галей удобно устроились у раскрытой двери вагончика на тюках с бельем, пили последний чай и глядели на удаляющийся в сумерках барак. Галя думала о поселке, о танцах, и молодое лицо ее наивно выражало предчувствие обязательного счастья. А Настасья, пользуясь грохочущим полусумраком, тихо, беззвучно плакала. Плакала от души, облегчающе: наукрадку утиралась и тут же улыбалась, думая, что все еще впереди...

Когда гул трактора приглох в сосновой гуще, Косохвостый чуфшыкнул и тут же слетел с вершины старой сосны. Он сделал над поляной облет, низко протянул над тем местом, где только что стояли вагончики, тенью взмыл над бараком и по прямой линии направился в глубину леса, за старую сосну. Теперь, оставшись за Старика, он все больше заботился о токе и должен был убедиться с вечера, что на поляну завтра можно вылетать без опаски.

Когда весновщики, заглянув в несколько промтоварных магазинов, направились наконец к «Гастроному», на улице уже зажглись огни. Поэтому, пополнив свой провиант, сразу же двинулись к гостинице, предчувствуя близкий покой, отдых... Но свободных мест для них здесь не оказалось, и они пошли искать другую гостиницу. Однако и там их ждал такой же решительный отказ.

В городе было уже совсем лето: распускались и хорошо пахли почки на тополях, асфальт был сух, и по нему легко было идти. И в то же время неудобно как-то от людей в таких больших тяжелых сапогах и шапках: все гуляли уже в ботинках, а молодые девчонки и парни так и вовсе с непокрытыми головами. Мишка глядел на них, завидовал. А горожане глядели на бригаду, на их мешки, сапоги... Провожали глазами с любопытством и удивлением, кое-кто, казалось, с насмешкой. Мишка ревниво ловил эти взгляды, прислушивался, что говорят. С остановки, мимо которой шли, открыто-наивно смотрела на бригаду молодая рыжая девчонка. Мишка даже остановился: тут, среди городских, стояла Настасья?! Сходство было поразительное, только эта «Настасья» красовалась в джинсах, с хорошей сумкой, вся модная и совсем юная. Мишка беспомощно глянул вслед бригаде: «Куда же они идут, почему не останавливаются, неужели не видят?..» Но весновщики тяжело ступали дальше, и люди с остановки все невольно задержали глаза на Мишке. А он не знал, в которую сторону ему тронуться с места, и тут вспомнил, как одет, увидел себя с этой юной Настасьей рядом, совсем смутился... И побежал за бригадой.

А бригада шла и шла по городу. И снова разные люди по-разному смотрели на нее: одни с недоумением, другие с боязнью, третьи, казалось, и вовсе враждебно. А они были свои люди, они не забыли, что сделали на Шилекше и в душе ждали похвалы за это, ну пусть не похвалы, а хотя бы слова участия, внимания или интереса... Сами останавливали прохожих, спрашивали, где можно переночевать... Но встречные удивленно пожимали плечами и спешили всяк по своему делу.

Кружа по ночному городу, весновщики искали места, где бы примоститься, дать разгоряченным ногам отдых. Не сговариваясь, все уже хотели одного — уйти подальше от центра и не ждать больше никакой помощи, а надеяться только на самих себя.

По привычке их тянуло в кусты, к деревьям, где можно было бы спрятаться от сторонних глаз. Но из сквера, где они пристали было, их тут же вытурили два милиционера.

— Ну и приехали... — выругался Шмель. — Посидеть и то не дают.

— Пошли хоть к реке, у воды, может, не тронут! — взвился Чирок.

— А точно! — поддержал Ботяков, нетерпеливо тряхнув на спине мешок. — На хрен они нам нужны...

И все молча согласились, через широкий безлюдный пустырь, мимо большого серого памятника направились к реке.

— Вот это дядя, — задрав на ходу голову, удивился Луков. — Кто это?

— Генерал какой-нибудь... — мгновенным взглядом оценил фигуру на возвышении Чирок.

— Сусанин это, из крестьян, — пояснил шедший рядом с Чирком Степан.

— Чего он сделал?

— Врагов в лес завел, в глухомань, все и перемерзли там как тараканы.

— Сам-то ушел?

— Убили.

— Суки... — еще больше обозлился Чирок. — Давай подойдем поближе.

— Точно, мужик!

— Первый раз памятник крестьянину вижу, — сказал Ботяков.

Народу на пустыре почти не было, и им показалось тут совсем безопасно и даже уютно, потому как недалеко от памятника росли какие-то кусты. И они, уже сбитые с толку городом, не долго думая остановились на мягкой земле, благо не на асфальте. Положили рюкзаки на молодую травку и тут, под защитой своего высокого собрата-крестьянина, выпили и закусили с удовольствием. Разговор у них оживился и уже обретал нужную уверенность, когда рядом неожиданно выросли два милиционера. Один из них, постарше, без лишних разговоров схватил Лукова за рукав и решительно потащил было его.

Но Луков в газовом свете фонарей цыгански блеснул глазами и отряхнулся:

— Ты знаешь, кто это?

— Знаю, знаю!..

— Нет, не знаешь! Крестьянин он, как и я. Вишь, какой он здоровый. Давай поборемся? — и Луков шутя облапил милиционера, дуя в лицо ему перегаром. — Вот сейчас сожму тебя и выдавлю из френчика-то... — И он медленно, по-медвежьи начал прижимать его к себе. Глаза милиционера округлились, но тут подскочил Шмель:

— Отпусти! Пуговки оторвешь — заберут еще, — и к милиционеру: — Не связывайся... День рождения у него сегодня, — кивнул он на памятник, — помянуть приехали.

Услышав это, все загалдели, окружили милиционеров, наливали им в кружки водки, которую те высокомерно отстраняли, но им не давали сказать слова, напирали со всех сторон... Кто-то уже обнимал молодого милиционера, свез с него шапку, которую тут же затоптали сапожищами, но Ботяков решил исправить дело, схватил шапку и стал ее, мокрую, в грязи, напяливать милиционеру на голову... Кто-то, ругаясь, говорил про жалобу, про газету, про самого Сусанина...

И милиционеры не знали теперь, как от них отделаться. А отделавшись, решительно двинулись куда-то через площадь, оглядываясь и остервенело сплевывая на сторону...

Но когда к памятнику подкатила большая крытая машина с нарядом милиционеров, вокруг уже никого не было. У подножия памятника светилась пол-литровая банка, в которую было налито немного водки, а рядом лежал высветленный работой багор с надломленным пером^[10].

Тот из милиционеров, которого обнимал Луков, взял банку, понюхал, брезгливо сморщился и выплеснул водку, поднял багор и понес все это к машине, сдержанно ругаясь от неудовлетворенности.

Офицер, приехавший во главе наряда, разгладил густые усы, взял у сержанта багор и, рассмотрев его, сказал сухо: — Тоже мне, нашли хулиганов... Все учить вас! Разбираться надо в людях-то...

Княжев, самый трезвый изо всех, вовремя увел бригаду от греха подальше. Он вывел всех к Волге, бросил в воду палку, чтобы узнать, куда бежит река, и пошел берегом вниз. Все следовали за ним покорно, будто на Шилекше.

Когда остались позади огни города и слышно стало, как течет в ночи вода, остановились. Тут было и темно и глухо — значит, безопасно.

Развели костер, натащили откуда-то досок, побросали на холодную землю вокруг огня и повалились на эти доски.

Сидя вокруг костра, мужики пожарили колбасу, достали кружки, вскипятили в них чай, покурили и, свернувшись на досках, со спокойной душой привычно отошли ко сну.

Их не тяготило это непредвиденное путешествие. Не тяготил теперь и город, в котором им не нашлось места... В конце концов можно было ночевать на любом вокзале, и Княжев знал это. Но он понимал и другое — тесно им там будет, не привыкли они жить с оглядкой.

В эту ночь снились Мишке высокие старые сосны. Всю ночь они шумели вверху, будто шептали что. Но что, Мишка не мог разобрать, и это лежало на душе какой-то смутной тяжестью.

34

Утром, чуть свет, они ушли от реки на автовокзал и к восходу солнца были уже далеко от Костромы. Заняв почти половину мест в конце автобуса, они молча глядели на леса, на то, как поднимается над вершинами сосен чистое и яркое солнце, как перелетают по этим вершинам вороны и сороки и вытекают из лесов последние ручьи и речушки... В автобусе было жарко, и те, кто намерзся ночью на берегу, отогрелись и уснули так крепко, что проспали всю дорогу. Их пришлось, будить, когда автобус подкатил наконец к родному районному городу весновщиков.

И снова они были гостями среди весны, среди полдневного солнца, на знакомых уже улицах близкого к дому города. Здесь они все знали и никого ни о чем не спрашивали.

Другой, районный, автобус повез их из города только на исходе дня. Он катил полями, пересекал луга, пробегал по мостам через бурные еще речушки...

Однако асфальт скоро кончился, начало встряхивать все сильнее, и вот автобус на краю деревни остановился совсем. Дальше проезд был закрыт до подсыхания дорог.

Они сошли, огляделись и двинулись на закат солнца, зная, что этой ночью будут дома. А семнадцать пеших верст были им только в радость.

И здесь землю обуяла весна. Уже оттаяла в полях пашня, подсыхали гривы, хотя дорога была еще грязна. Это была та же дорога, по которой они уходили весновать, но уже и другая. Мягкий запах земли наполнял вечернюю округу, и не страшила предстоящая ночь. В деревнях, увидев их, люди опять выходили на улицы и опять молча дивились, куда это на ночь глядя идет ватага мужиков.

Осторожно сгущались сумерки, затихали над полями последние жаворонки. Слабый ветер дул в спину, будто подгонял к дому. Но и без этого шли размашисто, твердо. Все-таки крепки они были: их не могли пока сломить ни дорога, ни бессонные ночи, ни выпитое вино... Вот уже начались хорошо знакомые, совсем ближние деревни, овраги, перелески...

И Мишка заметил, что, чем ближе подходили к своим местам, тем явственнее замедляли ход. Пройдя очередную деревню, валились на ступеньки какого-нибудь амбара или склада, переобувались, закуривали и будто ждали рассвета.

Наконец миновали последнюю деревню и вошли в свое поле. Густела легкая парная ночь, широкое поле было темно и печально. Они не заметили, когда «отстал» от них ласковый ветерок — уснул где-то на нагретых за день полях. Здесь уж не было чужих людей, любой встречный, из родной деревни или из соседней, знал каждого из них хоть в лицо, хоть по голосу. Все было свое. Эту землю пахали их отцы, деды и прадеды. Пахали на лошадях — тоже дедах и прадедах тех, что еще доживали в колхозе нынче. Все тут было не просто свое, а свое вглубь и вширь, во все стороны вплоть до неба.

Вот тут-то они и дали себе волю! Шли, останавливались, опять шли и опять останавливались. Гуляли во все поле, во всю оставшуюся силу. Шмель то играл на своей гармони, то нес ее на спине и пел уж без игры, перебивая других.

А в полях, на межах и мочажинах, по лугам и опушкам отдыхало и слушало их в темноте великое множество куликов, жаворонков, чибисов... Иные из них уже спали, другие осторожно перекликались, но никто не тревожился, никто никому не мешал. Было так хорошо зверю, птице и человеку, так до предела легко душевно, что лучшего в жизни нельзя было и ожидать. Может, одна вот такая ночь и дается раз в жизни, чтоб навек запомнить о своей земле, родине.

У весновщиков это была последняя ночь вольной воли на обновленной земле. Кончилось их великое хождение в леса, к далекой весенней реке, на древний промысел. Назавтра их ждала уже пахота, посевная, тысяча крестьянских дел и забот: почти вплотную к посевной подступали сенокос, пастьба, уборочная, вывозка навоза и удобрений, заготовка дров, жердей, соломы — тот вечный круговорот дел, от которых, знали, они не избавятся никогда. Да они и не собирались избавляться, искать где-то на стороне призрачной доли.

Здесь, в своем поле, Мишка каким-то особым чутьем вдруг постиг это их единение перед ходом жизни: и там, в лесах, и в дороге, и в этом поле их сближала неразделимая судьба — каждому своя и в то же время общая, слитая с судьбами отцов, дедов, прадедов. Им было чем жить: они и радовались этой общей судьбе, и гордились ею тайно. И губили ее поодиночке, кто как мог, — и все было нипочем. Потому как знали, что всю ее ни прогулять, ни потерять невозможно: что-нибудь да останется. Значит, будет потом к чему привиться снова.

И увидев это их общее непобедимое основание жизни, Мишка почувствовал, что они сильнее и Пеледова, и Чекушина, и тех двух милиционеров, что пристали к ним... Пусть их там обсчитали, не приняли на ночлег — для них это все было проходящей мелочью, о которой они и вспоминать-то не хотели. Они знали, что сами они и есть главное на этой земле: народ — единый, вечный. И хоть не говорили, но понимали, что кореннее их на Земле ничего и никого нет.

Поняв это, Мишка по-новому увидел их и на весновке, и в городе, и в дороге. И с какой-то радостью, даже с гордостью опять представил, как ходили весновать его отец, дед, прадед.

Конечно, Мишка еще не все понял и не во всем до конца разобрался, что с ним и вокруг происходит, но и за то только, что понял сейчас, он уже прощал мужикам этот их дорожный разгул и стыдился теперь отделять себя от них.

Однако, вина ему и теперь не хотелось.

Не пил еще старик Сорокин. Но он шел далеко впереди и только слушал, что делалось сзади. А там, где-то позади всех, затерялся в темноте поля Шмель. Его не было видно, но он старался, чтобы всегда было слышно. Надеялся, что не оставят, не забудут. Мишка слышал, как гармонь его иногда «запиналась» и рявкала в темноте, вслед за этим Шмель матерился, затихал. Потом гармонь запевала опять — и Мишка переводил дух, зная, что это Шмель нашел дорогу, и улыбался в темноте.

Но сам Шмель, видимо, уже сомневался, что его ждут и слышат, и потому вдруг заиграл на все поле и запел изо всей силы:

Он пел, будто вопрошал кого в ночи. И Мишка, вспомнив, что Шмеля не взяли в армию из-за малого роста и что поэтому за него не пошла замуж девчонка из той самой деревни, которую только что они миновали, неожиданно пожалел Яшку. Шмелю и впрямь вспомнилось былое, и он как бы оплакивал свою долю и храбрился одновременно: «Пусть слышит она, как он поет, и страдает вместе с гармонью».

По звукам гармони Мишка определил, что Шмель идет все быстрее и уже нагоняет всех... И тут ему пало в душу сомнение: «А так ли уж все пьяны, как делают вид?» Слишком подозрительно быстро и наповал опьянели они в родном поле. Деревня уже была рядом, но они все норовили уйти с дороги куда-то в сторону, будто отталкивала их родная околица.

Была в этом какая-то загадочная игра, будто мужикам хотелось подольше потосковать, пострадать душой тут, на краю родного поля.

35

Не прошло и недели, а Мишка уже трясся на сеялке, целый день таскал мешки, засыпал зерно в бункер, разравнивал его на дне палкой, следил за трактором, выключал на поворотах сеялку, не говорил, а кричал напарнику, и сам плохо слышал от постоянного гула... Весь день в туче пыли, то на жарком солнце, то на холодном ветру не знал передыха. Домой приходил только ночевать, а умывшись и поев, оживал опять, выходил на берег и глядел, как рекой идут плоты — их упрямо тянули могучие свежекрашеные буксиры. Думал: «Возможно, наш лес, с Шилекши... Как там теперь?» Но прежних долгих дум уже не было, да и не хотелось их. Надо было просто пока отойти от всего, одолеть посевную, а там видно будет...

Он отдал матери все деньги, помимо того червонца, что истратил в Костроме на гостинцы и на дорогу, удивил ее и обрадовал. Первый раз видел он мать такой, чтобы по лицу ее текли слезы, а она улыбалась. И первый раз ему захотелось обнять ее и пожалеть с той уверенностью, с которой взрослые жалеют малых и беззащитных.

Луков, когда были уже в районном городе, вспомнил и отправил небольшой денежный перевод своей Зоюшке в далекую вятскую деревню. Княжев часть денег отослал сыну, купил жене стиральную машину — специально плавал за ней в город на теплоходе — а на мотор к лодке денег опять не хватило. Чирок подкупил про запас тесу, хотя все уже было построено. Шмель, будучи еще в Костроме, приобрел себе новые, самые модные часы и потерял их ночью в своем родном поле. Но на второй день чуть свет ушел вместо бани за деревню и до полдня ходил там по полю с бельем под мышкой. Баня уже выстыла, и мать искала его по всей деревне... Он вернулся счастливый, неся в руке блестящие часы и волглую трешницу, которую нашел тоже на дороге. Сорокин деньги не расходовал, а положил целиком на сберкнижку, приберегая на всякий случай, возможно, и на смертный. Ботяков своих денег не считал: сколько пропил и сколько забрала у него мать — это его мало интересовало. И никто не вспоминал о весновке, захлестнули всех хозяйственные, колхозные заботы.

Шло время, и Мишка будто выплывал откуда-то в свою колхозную ежедневность. Выплывал из какой-то особой тяжелой жизни, не имевшей ни реального времени, ни места, — как из сна. Вспоминалось и не верилось: будто весенний шквал подхватил их еще сонных той апрельской ночью от магазина, унес в леса, и только там они пробудились уже совсем в иной жизни. И летела она у них в шуме воды и сосен, сверкала длинными днями две с лишним недели без перерывов, как один бесконечный день... А закончилась опять ночью — в теплом родном поле — будто бы и не было ничего.

Мишка не однажды пытался войти в русло тех дум, что одолевали его на Шилекше, и ничего не получалось. Ему опять казалось, что он гибнет, изба предстала теперь совсем маленькой и как будто чужой, ненужной. Он опять боялся зайти в тупик, запутаться совсем и, чтобы не случилось этого сразу, поправлял изгородь возле дома, скворечник, врыл столбы у входной калитки и собирался ремонтировать крышу. Но один, без отца, робел, а мать в этом деле, понимал, плохая помощница.

Наконец он догадался, что плохо ему оттого, что остановились думы, а они остановились потому, что не было рядом Пеледова. Он хотел ему написать, но решил, что рано, ведь Пеледов велел учиться, а он вот с топором учится огород городить...

Он опять плохо спал по ночам, его мучили сны.

Во сне он стонал и вытягивался на кровати, а просыпаясь, видел, что мать стоит у изголовья и гладит его по голове. Мишка облегченно вздыхал, но прежнего полного успокоения и умиления, что раньше исходило от матери, не чувствовал.

А мать не знала, что с ним творится, думала: «Растет, видно, во сне... С детьми всегда так бывает».

Видел Мишка и совсем странный сон. Будто бы жил он на другой планете и жил как-то невесомо, телесно невесомо, только душа становилась все тяжелее и тяжелее... И все тянуло, звало куда-то. Он долго мучился во сне: отчего так тяжело — а потом вспомнил, что на Земле было наоборот: телу было тяжело, а душа оставалась всегда невесомой. И вот будто бы надо было выбирать ему, где жить — здесь или на Земле?

А когда вернулся на Землю, оказалось, что прошло на ней уже тысячи лет. Людей было мало, но стояли дремучие сосновые леса и дул какой-то ледяной, обжигающий ветер. И все сосны шумели протяжно, устало: «Слу-у-ушайте нас-с-с... Мы ста-ар-ше-е вас-с-с...». И Мишка поразился: никто, кроме него, не слышал и не понимал этих слов, хотя не слышать было невозможно.

Незаметно прошел май. Уже высокой стала трава на угоре, были светлы и теплы ночи, и соловьи пели как в угаре.

А Мишке все виделось, что в лесах по-прежнему шумит Шилекша, на поляне стоят два вагончика, и Настасья, гордо откинув голову, отягощенную волосами, ходит в белом халате из одного вагончика в другой...

Но там было все иное.

В конце мая в дремучих ельниковых потемках растаяли наконец последние, самые стойкие сугробы, давно стихли самые говорливые ручьи.

И только там, где некогда, подмывая деревья, бурлила Шилекша, осторожно пробирался от бочага к бочагу смиренный высветившийся ручеек. Он застенчиво прятался в густой сильной траве, в прохладной тени сосен, в широких листьях ольшаника.

И шел уже четвертый день, как у Одноглазой появились желтые пуховички — утята. Их было семь очень похожих друг на друга, и она каждое утро водила их к ближнему бочагу. Все вместе они медленно пробирались лесом. Перелезая через сучья-валежины, утята иногда перекувыркивались на спину, беспомощно махали перепончатыми лапами в воздухе. И Одноглазая, оглянувшись на тревожный писк, ждала.

А в это время к сухостойной елке волнообразным полетом спешил «средний» дятел. У дятлихи его тоже появились дети, с утра просили есть, и он сбился с крыльев, ища по всему лесу червяков и личинок. Одноглазая, заметив над вершинами мелькнувшую тень, коротко крякала «ложись», приседала и, повернув голову правой щекой вверх, зорко следила: ей казалось, что там ястреб. И все семь ее пуховичков тут же по команде приседали, вдавливались мягкими брюшками в прохладный мох, и каждый устремлял правую бусинку-глаз в небо...

На поляне вокруг барака выросла свежая трава, и никто не мял ее, не тревожил. У молодых сосенок в самых верхушках зелеными ежиками проклюнулись новые иголки.

Косохвостый все реже вылетал на вершину старой сосны. Он уже не спускался на ток. На поляне каждое утро пели теперь только молодые тетерева. Одни, без стариков, они все больше азартились, с задором свистели и урчали. Их неокрепшие голоса иногда срывались от неумения, но они не конфузились... Свободно кочевали по всей поляне, иногда садились и пели возле самого барака. И им никто не мешал.

Тетерок на току уже не было. Лишь изредка какая-нибудь пролетала краем поляны и скрывалась в лесу. Желтая и Серая уже давно сидели на яйцах, и у них вот-вот должны были появиться цыплята.

Чекушин за удачный сплав на Шилекше и за экономию спецодежды и такелажа получил премию.

Пеледов продолжал работать на Лухе, теперь уже далеко от Шилекши и моста, в самом низовье. Этим летом он ждал в гости одну из дочерей. Комендант Сергей снова был в лесхозе лесником — подновлял противопожарные лесные полосы, прореживал посадки... Тракторист Пашка ездил в военкомат по повестке и вновь был оставлен «до востребования». Жизнь шла своим обычным порядком, неброская, но обязательная, неотвратимая... Все, что в ней совершалось, готовилось исподволь, постепенно, и потому совершалось с какой то уверенностью.

На поляне в самом низу прошлогодних трав проклюнулись зеленые мягкие вилочки — нынешние всходы последних семян старой сосны. Их еще никто не видел, эти зеленые хвойные росточки. Но они уже жили — видели солнце, слышали тетеревов, которые бегали по их головам, они ощущали весь этот сложный мир и сами были уже его частью. И, видимо, частью для чего-то необходимой.

В холодных ветрах мая отцветала по лесным низинам черемуха. Стихли задорные песни весенних птиц, на смену им заступали летние: кукушки, соловьи, коростели... Каждый знал свое время и не пропускал его.

Старой сосне давно это все было знакомо, и ничто в лесу ее давно не удивляло. И все-таки она любила весну и особенно начало лета.

Еще смутно, но уже брезжило ей в то лето, что с Мишкой они теперь долго не увидятся и что он в своей неспокойной жизни будет часто вспоминать ее.

К середине лета по всему лесу зацвели сосны.

Старая сосна стояла в сладком дурмане летящей пыльцы и думала о продолжении жизни на Земле.

Навязчивые думы не оставляли Мишку. И все же после весновки чувствовал он себя уже по-другому. Его воображение больше не тревожила жизнь отца и деда. Теперь он уяснил себе картину их жизни, и этого было пока достаточно. Но в своей жизни полной ясности так и не было. Он не знал еще, что такой ясности и не бывает никогда.

Нет, еще не скоро наступит то время, когда поймет он, что для душевного равновесия человеку необходимо иметь и осознавать как бы три точки опоры: в прошлом, в настоящем и в будущем. Точка настоящего человеку дается вместе с рождением, точку прошлого надо уже «раскапывать» и уяснять себе.

Мишка понимал, что эти две опоры у него есть: одна — дом и деревня, где жил он сейчас с матерью, другая — в лесах, на Шилекше, точка отца и деда. А третья? Третьей не было. Мало того, он даже не представлял, где она могла быть и что из себя могла представлять.

Не ведал еще он, что любой человек, опираясь на одну точку или на две, ищет эту третью, вот-вот найдет ее, обретет душевную уверенность и не замечает, как проходит жизнь. Точка эта и есть цель, к которой человек стремится, и даже наметить ее верно — уже счастье. А когда человеку кажется, что он наконец прочно стоит на всех трех точках, они, эти точки, уже почти слились в одну. И это не беда, а естественное завершение земного пути. Так человечество сохраняет глубину своего видения — туда, в глубь времени.

Мишке сейчас и предстояло наметить свою точку будущего. Но как, где?

Потерявшись в догадках, он вспомнил главный наказ Пеледова — учиться и решил пока идти именно этим путем, пусть забрезжит впереди что-то новое.

К концу лета он основательно утвердился в своем решении и в зиму, оставив мать одну, уехал учиться в город на моториста катера.

План у него был простой и самый выгодный. Летом он уже работал на катере матросом-мотористом; когда кончалась вахта, жил у матери и всюду — дома и на катере — самостоятельно изучал программу десятилетки. Учебники он поделил пополам: часть держал на катере, часть дома. Теперь он учился по-новому, он шел к своей цели, и ему никто не мог помешать.

Зимой он опять ездил в город, жил на прежней квартире, был у заведующего районо, у директора школы, написал заявление... Хоть и не сразу, но ему, в виде исключения, разрешили учиться и сдавать экзамены экстерном. И много раз, сменившись с недельной вахты, он ездил в свою школу, расспрашивал, договаривался, сдавал экзамены... В конце концов, хоть и не отличный, но аттестат он получил «отменно хороший», как выразился завуч школы, с интересом поглядев на Мишку исподлобья, поверх очков.

Мать все не верила в эту его затею, жалела, но когда увидела документ, не могла скрыть удивления и начала затворять блины.

А осенью был Мишка призван на службу в армию. Служил он сознательно, с легкой душой и, отслужив положенное, поступил в военное училище.

Почему он выбрал этот путь, знал только он сам. Он ни с кем не советовался, но мысленно был уверен, что Пеледов не осудил бы его выбор.

Неостановимо уходит время. У старой сосны выросло много новых побегов и новых иголок. Она была спокойна и ждала новой встречи с Мишкой. Теперь она отчетливо видела эту встречу, не сомневалась в ней.

Но в протяжных думах под однообразный шум сосен протекут, как ветер, над землей многие годы. И все это время будет меняться мир.

Многое изменится и на поляне: подрастут новые сосенки, будут новые люди в бригаде весновщиков, слегка переместится, изменится русло самой Шилекши. И все меньше будет оставаться старых сосен в лесу.

И все это время сосна будет терпеливо ждать ту не выходящую из ее зрения встречу.

А Михаил Хлебушкин будет служить то далеко на Востоке, то на крайнем Юге и будет все больше тосковать по своему северному лесу.

И кто-то будто услышит его тоску. Однажды его вызовут в штаб и предложат новое место службы. Совсем неожиданно назовут его родную область... И он встанет растерянный, удивит генерала, но ничего не скажет.

Всю ночь уже поседевший подполковник Хлебушкин будет думать о далекой полузабытой весновке, о странном совпадении, о какой-то неразгаданной силе тяготения человека и природы.

Он приедет в Побочный в апреле, в пору весновки, и с трудом узнает знакомые места. В лес будет вести хорошая асфальтированная дорога. Через Лух рядом с прежним деревянным мостом он увидит прямой и ровный мост из железобетона...

Потом долго будет стоять возле барака, сидеть на темных полугнилых ступеньках его и глядеть на свою сосну и поляну, не решаясь идти туда сразу. Сосна почти не изменится, но поляны уже не будет, а будет на ее месте ровный дружный лес.

По всей Шилекше будут по-прежнему лежать штабеля леса, но никакого сплава здесь уже не будет...

Пеледова он уже не застанет в живых и вспомнит, что писал ему за все время только два раза. На первое письмо ответ был, а на второе нет.

Побочный же мало изменится. Настасья, совсем постаревшая, так и не узнает его. Степана, ее мужа, не будет в живых, он утонет на весновке, на Лухе, где утонул и первый ее муж.

И вспомнит Михаил слово, трижды повторенное Пеледовым — «учиться» — и подумает, что, значит, время великому человеку из этих лесов еще не настало. Оба они с Пеледовым учились, но оказалось, ради того, чтобы сохранить жизнь третьему, кто воспримет это слово и понесет его по жизни дальше как эстафету. Потому что не будет еще единого понимания в мире, и мир этот надо будет спасать. Пока силой ума и оружия: другие средства все еще будут малодейственны.

Это назначение явится Хлебушкину как светлый подарок судьбы за долгие годы службы в далекой стороне.

Неспешно, идя берегом Шилекши, он найдет и ту елку, где было гнездо Одноглазой. Он не сразу узнает эту елку: так она вырастет, тяжелые лапы будут свисать до земли. Но утиного гнезда тут не будет. Он разочарованно пойдет дальше, вниз по течению, и вздрогнет, когда взлетит из-под другой, еще совсем молодой елки утка. И он найдет гнездо, и скорее уберется тихо, как бывало, понимая, что это, конечно, не та утка, не Одноглазая, а ее внучка или правнучка, кто их там разберет...

На поляне уже не увидит он тока, но тетерева каждое утро будут бормотать где-то в стороне. Хлебушкин пойдет на голоса токовиков и наткнется в старой, заросшей вырубке на крест. Он вздрогнет от неожиданности, долго не решаясь подойти, а когда подойдет, то увидит на поперечине креста вырезанные буквы: «Хлебушкин А. А.». Это место окажется как раз тем, где убило его отца, и, видимо, Княжев, а всего скорее Пеледов, поставил этот крест, потому как столбик креста будет вырублен из можжевелины. Из той самой, под которой когда-то вылупилась из яйца Одноглазая. Однако об этом он так никогда и не узнает. Но успокоенной душой почувствует, что три точки его жизни наконец-то счастливо совпадают.

Но до всего этого должны будут пройти годы. И многие годы, точное число которых никто на Земле не знал, даже старая сосна…

А пока стояла над лесами осень и шли Унжей последние плоты. На одном из катеров, сопровождавших плот, в тумбочке у моториста Хлебушкина рядом с новым аттестатом лежала повестка на отправку в армию. Мишка дорабатывал на реке последние дни, и впереди у него была целая жизнь, о которой он ничего не знал, не ведал.

И хорошо, что не знал и не ведал.

ЗАКОН НАВИГАЦИИ Повесть

Беда за бедой

1

Полвека набирала силу сплавная контора на реке Унже. На привольных берегах ее по диким замшелым суборям отстроились прочные поселки. Раздольно и широко жили в них сплавщики — более сотни катеров, кранов, лебедок день и ночь пыхтели на сплавных рейдах, день и ночь тянулись с формировочных сеток плоты. С давних времен несчетно вырубался по Унже лес, в плотах, соймах и баржах сплавляли его в далекие безлесные низы Волги. Поэтому в последние годы все чаще стали поговаривать, что приходит-де унженскому лесу конец.

И уж потянулся кое-кто, опережая события, в другие, нетронутые леса, к дальним необжитым рекам — на Север, в Сибирь, на Сахалин... С неведомых загадочных мест писали длинные письма,хвалились, зазывали...

Однако жизнь на унженских берегах текла пока прежним руслом: слухам если и верили, то не все. Уже подкрадывалась полегоньку новая весна, а в затоне сплавной конторы, значит, — и новая навигация.

И были в затоне свои заботы и беды. Минувшей осенью умер старик Панкратыч — удивил всех, осиротил затон. До него много было начальников у транспортного участка, не держались они по разным причинам: тяжела должность, не нравилось жить в глуши лесной, других просто изводил, выживал из затона своенравный плавсоставный люд.

Старик Панкратыч был из местных, из унжаков, бывалый капитан катера, он знал всю округу, всю Унжу от истоков до широкого, как море, устья. Да и Волгу знал... Крепкий, кряжистый, в своем вечном зеленоватом плаще из брезента, он не любил кабинета, бумажки подписывал на ходу, с утра мотался на берегу возле караванки или летел куда-нибудь на своей легкой моторной лодочке.

Перед начальством держался он наособицу, с флотской грубоватой прямотой, не позволял равнять себя с каким-нибудь начальником «такелажки» и даже с директором тарного завода: флот есть флот — самая образованная, показательная сторона сплавной конторы. Короче, цену себе и участку своему Панкратыч знал, шкиперов, матросов и капитанов в обиду не давал никому. Потому и чувствовали себя транспортники за его надежной спиной всегда в уюте и на гордой высоте.

Так пролетело семнадцать лет. Никому и в голову не приходило, что Панкратычев век тоже не бесконечен.

И вот прозрачным сентябрьским полднем снялся с чалок, завыл сиренами весь сплавной флот и скорбно, самым тихим ходом, потянулся за похоронным катером из затона.

Опадал с берез, летел на палубы легкий червонный лист...

Отплакали над свежей могилой капитанские и шкиперские жены, повздыхали, утерлись и похвалили Панкратыча в последний раз: «И умер вовремя... Навигацию дотянул...»

Через месяц прислали в затон нового начальника — молодого, но уже лысого инженера с какой-то легкомысленной и не флотской фамилией — Чижов. Старики поглядели на него по-капитански вприщур и безнадежно махнули рукой: «А-а... теперь кого хочешь поставь...»

Но хуже всех было капитану Стрежневу. По крайней мере так о себе думал он сам.

2

В тяжелом предутреннем сумраке шесть раз бойко с хрипотцой прокуковала кукушка. Однако Стрежнев и без часов знал, что скоро надо собираться в контору, но пока рано. Лежал, не шевелясь, жену будить прежде времени не хотел, вспоминал на досуге, как гостил в Горьком у сына — инженера в пароходстве. Там бродили они по грузовому причалу, подолгу стояли у вздрагивающих колес кранов, наблюдали зимнюю погрузку песка, перелезали через сугробы, намерзлись... А потом, когда сидели в теплом кабинете пароходства, Стрежнев рассказывал сыну, что слабеет сплавная, что прислали на место Панкратыча в затон совсем зеленого начальника...

Из Горького Стрежнев махнул в Кострому: ездить так ездить. В затон особенно не тянуло. К дочери Нинке, в общежитие медицинского института, явился неожиданно, обрадовал ее. Но тут и застрял, слег в постель: налазился с непривычки по сугробам в Горьком, совсем отвык за долгий отпуск от холодов. Девчонки, будущие врачи, будто с радостью, авторитетно приговорили его к длительной лежке возле стопы журналов. Сначала Стрежнев только посмеивался над ними, но потом молча засобирался: пора было в затон, отпуск истек! Так с головной болью, покашливая, он и вернулся вчера вечером в свой поселок.

Прошло полчаса — опять напомнила кукушка. Света же новому дню не прибавилось.

Долго не поддавалась эта ночь, а потом вскинулась отчаянной метелью. И в затоне завыло: стонали ванты и стрелы кранов, ныли ржавым рангоутом недолеченные, враз обезлюдевшие катера.

Лихо закручивались на белой равнине рейда снежные вихри, со свистом мели промерзлое железо покинутых палуб. Дымно гнались они по улицам поселка к бору и там, у крайнего дома, натыкаясь на хвойную щетину сосен, слабели, умирали с протяжным шепотом.

В десятом часу от этого прижавшегося к соснам дома пробирались непроглядной улицей двое. Нагибаясь и кутаясь, они ступали степенно, след в след — по-волчьи. Первым крупно отшагивал капитан Стрежнев, за ним спешно угадывал в готовый след, не поспевал и сопел механик его — Семен.

На крыльце конторы оба степенно похлопали себя по плечам, полам, пнули по разу валенками в порог и нырнули в тепло коридора. Здесь еще раз отряхнули друг друга, похлестали шапками о бревенчатую стену, разогнули воротники. Переглянулись.

— Что, сразу пойдем или как?.. — спросил Семен.

— Подожди, дай отдышаться, — хрипло ответил Стрежнев. Большой, грузный, он закашлялся — перебил шумное дыхание. Толстыми пальцами снял с кустистых бровей снег, вытер руки и достал сигареты.

Глядя на него, закурил и Семен, но оба затягивались нервно, без удовольствия. И опять переглянулись. Теперь согласно, без единого слова бросили окурки в ведро. Собравшись с духом, Стрежнев постучал, прислушались оба, а потом решительно шагнули за порог.

Так для Стрежнева началась последняя его навигация.

3

Лес и лес...

Кроме Стрежнева с Семеном, в кузове машины тряслись еще трое: закутанная женщина, мастер из Сосновки и молодой капитан из затона — Яблочкин, которого, осенью вроде, разжаловал новый начальник в матросы. Говорили, ночью шел он в затон на своем катере без ходовых огней. Стрежнев не удивился тогда и не стал допытываться: в затоне около сотни капитанов, за всеми не уследишь. Да и не до этого было в то время. Но теперь, на досуге, вспоминал Стрежнев, как однажды ехал на его катере матрос этого капитана, вез на недельную вахту целый мешок картошки.

— Куда ты столько? — удивился тогда Стрежнев.

— А на всю команду, — ответил парень. — Капитан у меня ничего не возит и денег на продукты не дает. Да еще на бутылку иной раз просит... А намекнул как-то — говорит, выгоню. Просто не знаю, как навигацию доработать...

Мало приходилось Стрежневу встречаться с Яблочкиным, а после того разговора и вовсе не хотелось.

Куда он ехал теперь, зачем, Стрежнев не знал, да и не желал знать и так тяжело. Был Стрежнев на всех зол. «Пусть делают, что хотят, наше время, видно, прошло. Два месяца до пенсии, докантуюсь как-нибудь — и шабаш! Пусть устанавливают свои, новые порядки. Поглядим, не вспомнят ли нас, стариков. Валяйте...» — думал, привалившись спиной к кабине, и то дремал, покачиваясь вместе с промерзлым скрипучим кузовом, то глядел, как сзади за бортом вихрилась снежная пыль. Здесь, в лесу, было потише. Только по вершинам сосен-семенников, высоких, как заводские дымящиеся трубы, тащило волоком вьюжную муть. Низкое, будто осевшее, небо было по-зимнему скучно, в измятых, мышиного цвета тучах, которые на лету все расплывались, таяли, сливаясь заодно с вьюгой, с нищим светом всего этого полумертвого дня.

И на дороге тоже скука — однообразно-бело, даже ворон нигде не видать. Э-эх!.. И не подумаешь, что конец марта!..

А машина рычит, рвется, и только мелькают, суетятся по обе стороны красноватые стволы сосен.

«И куда, зачем?..» — все еще как бы не понимал Стрежнев. То, что надо будет в Сосновке ремонтировать чей-то чужой, застигнутый по осени ледоставом катер, не укладывалось в голове. Всем нутром своим Стрежнев еще протестовал, не сдавался и будто ожидал какого-то избавления: так привык к мысли, что и закончит тридцать первую навигацию на своей родной «пятерке».

Понимал он только, что едет туда, куда вовсе не надо ехать, потому что так или иначе (он в это верил твердо) надо будет скоро возвращаться. Но когда и под каким предлогом, было еще не ясно, надо было додумать, но вместо этого в голове все время вертелась какая-то ерунда...

Миновали не замерзающий никогда ручей — Каменный Плес, над которым всю зиму клубится пар, и начался лес незнакомый, как бы уже чужой. И Стрежнев стал постепенно осознавать, что вот он снова не дома, а скоро будет и еще дальше, и просто так обратно не прибежишь: от Сосновки восемнадцать верст.

И стала приходить злость на себя за то, что сидел в кабинете, как старый глухарь, молчал, слушал этого мальчишку, а надо было встать, махнуть рукой и вовремя хлопнуть дверью.

«На кой черт нужен мне этот рыдван! — думал он. — Ну ладно, припоздал, я свое дело знаю. Мой катер почти готов. Только покрасить да перебрать движок, потом кое-что по мелочам — и все, работай! Заменять ничего не надо. Ведь что и наделал, черт плешивый!.. Не спросил его, кому и отдал-то. А поди, такому же субчику, как сидит вот в шубе-то...»

И Стрежцев покосился на молодого капитана. Тот пускал по бараньей шерсти поднятого воротника струйками дым — курил, не снимая перчаток.

Семен, сунув руки в карманы, отрешенно глядел в сторону, в глубь леса, мастер дремал, а женщина все поправляла платок, все больше закутывалась, хотя и так были видны у нее только глаза.

«Да что спрашивать — молодой, зеленый. Какой это начальник!..»

Стрежнев поежился, глянул презрительно еще раз, чтобы уж больше не глядеть, на капитана, вобрал голову поглубже в куцый воротник фуфайки и тоже достал сигарету.

«Ну, я тебе наремонтирую, жди...» — нашел наконец Стрежнев то, что искал в своих думах, и немного успокоился.

А получилось все так.

Когда Стрежнев с Семеном переступили порог, начальник ремонтно-транспортного участка Чижов, застегнутый на все пуговицы флотского кителя, уютно сидел в дали кабинета, склонившись, что-то писал, показывая пришедшим молодую розовую лысину. Мельком, не переставая писать, он глянул из-под светлых бровей, спросил буднично:

— Ну что, нагулялись?

И Стрежнев остановился: по едва уловимой нотке в голосе начальника ухватил он что-то недоброе и поэтому не пошел к столу, как бывало при Панкратыче, прежнем начальнике, чтобы стряхивать там пепел в его пепельницу, пошучивать, ввертывать вовремя крепкие словечки...

Он решил выждать, сел с краю ряда стульев у самой двери, положил хромовую с тусклой кокардой шапку на колени, затих. Семен присел рядом.

Стрежнев не глядел на начальника, а смотрел перед собой в окно, где кружило сухим снегом. Сидел прямо, старался выровнять дыхание и как бы говорил всем своим видом: «Хоть ты и начальник, а я тоже не кто-нибудь, а капитан, всю жизнь на реке, и если что, так могу и уйти, как пришел. Побольше твоего повидал, ничем не испугаешь теперь».

А Чижов все писал, не глядел на Стрежнева.

И Стрежневу вновь захотелось в коридор, опять закурить бы и уж лучше бы там решить разом дело. Что и говорить, хоть и храбрился он, а вину за собой все же чуял: поздновато явился. Спокойствие начальника лишало покоя Стрежнева — он снова нервничал, как и всегда, возвращаясь после долгого зимнего отпуска. Сколько раз давал зарок — не изводить себя. Однако с каждой навигацией все повторялось. За всю жизнь так и не смог привыкнуть, даже при Панкратыче всегда терялся, говорил не то и ожидал слов начальника, как приговора.

Да и было отчего волноваться: за какие-то пять-десять минут решалась судьба предстоящей навигации. Какую посудину дадут, какого механика, матросов, куда пошлют катер работать...

Вот и теперь, хоть и конец всему, но что скажет этот молодой, лысый, как обернет все дело. Будь прежний начальник, Яков Панкратыч, — Стрежнев знал бы точно, что поругается тот для порядка, а пошлет все же на «пятерку» — родной стрежневский катер. Катер еще новый, всего шесть навигаций, как с завода, и все шесть — у Стрежнева.

— Ну что ж... погуляли бы еще, — начальник кинул ручку на стол.

И у Стрежнева кольнуло внутри: «Отдал «пятерку»! Он удивился своей боли, но сдержался, решил пока молчать. «Будь что будет».

Начальник отодвинулся в кресле, теперь по-настоящему оглядел пришедших, продолжал:

— К шапочному разбору еще не поздно...

Он повременил, не скажут ли чего капитан с механиком, и, видя, что они готовы слушать его до конца, откашлялся и заговорил уже полуприказным тоном:

— Так вот, Николай Николаевич, поедете в Сосновку, будете ремонтировать «девятку». Катер вытащен у дороги на берег. Чего, как — дело ваше. Чтоб к ледоходу был на плаву. Там и будете пока, на перевозе. Как отремонтируете, так и поплаваете. Тем более, вам обоим немного осталось: одному — на пенсию, а ты, Семен, вроде рассчитываться хотел. А?..

— Думал, — буркнул Семен...

— Ну вот, сделаете — отпущу, а будешь лодыря гоять... — и он поглядел на Семена. — Не обижайся. Учить вас нечему, не маленькие.

— Спасибо, Василий Иванович, — сказал Стрежнев и полез за сигаретами. — В самую дыру посылаешь! Тридцать навигаций зазря отплавал, да?!

И он назло прикурил прямо в кабинете.

— Ну, ловили бы окуней дольше. Вас что, ждать будем? И так с ремонтом зашились, все сроки летят. Весну ворожат раннюю. Все! Идите. В мастерской забирайте инструмент, какой нужен, винт, аккумуляторы, потом получите деньги в бухгалтерии... После обеда пойдет в Сосновку машина, чтобы на нее успеть! Собирайтесь. Вот копия приказа.

И он подвинул на край стола листок.

— И сразу же начинайте работать. Дел там по горло. Ремонтную ведомость привезет линейный механик. Он к вам приедет попозднее. Да не рычите на него. Он молодой, у нас только первый год работает...

— Василий Иваныч... — хотел спросить о двигателе Семен.

— Все! — Чижов резко катнул по столу ручку, отвалился в кресло и, стал сверху расстегивать пуговицы кителя. — Говори не говори — катеров больше нет, все распределены. Могу только шкиперами на баржи. — Тут он прищурился, повысил голос: — Хотите?

Но Стрежнев уже встал, молча направился к двери: ко всему был готов, но такого не ожидал. Семен поспешил за ним.

Ровно тридцать навигаций проработал Стрежнев в сплавной конторе. Многие, с кем когда-то начинал плавать, теперь были на пенсии или, как и он, собирались уйти, а иных, как Панкратыча, не было уже и вовсе. И катеров и людей разных столько промелькнуло за жизнь — одних начальников в затоне сменилось не меньше десятка — и не упомнить всего. Особенно тяжело было смириться со смертью Панкратыча. Будто обманул он его, не дал доработать последней навигации. Панкратыч любил и уважал Стрежнева как самого опытного капитана, и Стрежнев знал это.

Сразу же после смерти Панкратыча вызвали Стрежнева в кадры, сказали: «Осталось два месяца, собирайся на пенсию». Стрежнев даже растерялся...

Отпуск насчитали ему более трех месяцев — гуляй недогулянное за всю жизнь! На все хватило: и рыбу ловить, и плотничать, а под конец и в гости съездить.

Сходился с новым начальником Стрежнев трудно, а по правде, говоря, и не хотел: слишком свежа была память о Панкратыче. Они даже жили по соседству — крыльцо в крыльцо. Так сжились, что уж не различали ни производственных, ни житейских дел. Не сразу, конечно, с годами все утрясалось, находило свое место и наконец утряслось так, что теперь только бы и жить, и на́ тебе: умер! А тут и самому — уходи с флота!

И было у Стрежнева тайное возмущение, будто молодой этот явился виной всему, встревожил тихую устоявшуюся жизнь.

Чижов тоже знал, что Стрежнев один из лучших капитанов, от которого многому можно научиться и самому. Знал и о его былой дружбе с Панкратычем, про себя хотел бы тоже такой дружбы, тем более что и жил в квартире прежнего начальника. Но со знакомством не навязывался, выжидал и, как казалось Стрежневу, «стриг его под одну гребенку» вместе со всеми. И это обижало еще больше.

4

К Сосновке подъезжали на исходе дня.

Машина бежала к пологому берегу заснеженной Унжи. Веером расстилались по гладкому полю реки тощие метельные хвосты. Поземку тянуло туда, где стоял возле дороги катер. Стрежнев против воли поднялся в кузове и глядел на приближающуюся «свою» посудину.

Господи, каким одиноким казался катер на пустынном заснеженном берегу! Он избочился, привалившись к сугробу, рея на мачте покосилась, с нее свисали концы антенны, окна рубки залепило снегом, борта поржавели...

Каким-то особым чутьем Стрежнев почувствовал, что все это добром не кончится. Он опять вспомнил весь разговор с начальником, опять глянул на заснеженный катер, и тоска в нем исподволь начала расти, шириться.

Поднатужась, машина выползла со льда на берег и стала возле катера.

— Выгружайсь! — открыв дверцу, бодро крикнул шофер. И Стрежнев поморщился: «Легко сказать «выгружайсь» — на голый берег. До Сосновки вон еще добрых два километра. Какой тут к черту ремонт на пустоплесье!»

Из кузова им сбросили новый винт, лом, кувалду, подали аккумуляторы, связанные попарно резиновые сапоги, сумку с инструментом и рюкзаки.

Когда все это сиротливо зачернело, утопая в снегу, и кузов снова захлопнули, разжалованный капитан пошутил сверху:

— А на катере-то у вас, знать, птички гнезда вьют...

Заглушая урчанием смех, машина стрельнула дымом и покатила дальше, к поселку, все тише звякали блестевшие на ее колесах цепи.

А Стрежнев с Семеном остались стоять на дороге у своих рюкзаков, обиженные и растерянные.

По крыше рубки, и вправду, невинно прыгали две зеленовато-серые синицы, подергивали длинными хвостами, тонко, жалобно попискивали в холодной заснеженной тишине.

— Вьют... — зло повторил Стрежнев. — Тебя бы сюда, оглоеда... А то сидишь, завернулся в шубу.

— Ну, что будем делать? — спросил Семен.

— А что... Надо хоть с дороги убрать все. Ну, дослужился на старости лет!.. — и он выругался. — Как будто не нашлось кого помоложе. Сунул... сопляк! Ох уж начальство пошло, и откуда прислали. Этот — не Яков. «Поедете в Сосновку...» Вон она, Сосновка. До нее еще идти — упаришься...

Перетащив пожитки к катеру, они заметили поодаль вылизанный метелью комель старой осины, пошли, сели на него.

Метель почти совсем улеглась, и теперь белело вокруг ровно и гладко, как в январе. До весны, казалось, еще ох как далеко!

Закурили, осторожно приглядывались к катеру.

— Хорош... — оценил Семен.

— Лучше некуда, со дна краше.

— А кто на нем плавал ту навигацию?

— А мне все равно! Не допытывался, — ответил Стрежнев. — Механиком вроде Гришка Трепло.

— Ну-у!.. Там движок-то, наверно, хуже тарантаса.

— А ты думал, тебе под пломбой!

— Без мастерских нечего и связываться, — пал духом Семен. — Только опозоришься. Ты как хочешь, а я не дотронусь.

— А у меня прямо руки чешутся. Сейчас... Я свое отышачил. Теперь вы валяйте с новым начальником.

Неожиданно проглянуло солнце, и всюду помолодело, снег засветился свежо, наивно.

А они все сидели, закуривали по новой и будто испытывали друг друга в терпении. Подходить к катеру обоим было страшно: пока сидишь поодаль, он вроде бы и не твой, можно еще поглядеть и уйти. Наконец Семен не выдержал:

— Может, в нутро заглянем?.. Посмотреть хоть, — ему не терпелось глянуть на двигатель. — Ключи у тебя?

— На вота, иди. Любуйся.

Семен взял ключи и закосолапил к катеру. Стрежнев наступил на окурок и пошел тоже.

С кормы, где было пониже, они залезли на катер, скользя валенками по накренившейся палубе, обошли кругом, заглянули в люки, покачали изогнутые полуотвалившиеся леера, поспинали кое-где с палубы снег. Семен хотел идти в машинное, но Стрежнев уже остановился у рубки. Зашли. Было в рубке темновато, и Семен сходил, протер снаружи тыльной стороной рукава стекла. Стрежнев попробовал: оба рычага — регулировки газа и реверса — ходили легко, не заклинивало. Но штурвал крутился туго, хотя руль был свободен — на весу.

Стрежнев, хмыкнув, скатал руль снова на нулевой градус.

— Вот как в машине... — о своем вслух подумал Семен.

— Пойдем.

Насилу открыли заржавевший замок, спустились в машинное. Здесь сумрак был еще гуще. Пришлось приподнять верхние решетчатые окна в крыше — фонарь.

Первое, что они увидели, — это рваные, перехлестнутые через дизель промасленные штаны. С фундаментной рамы двигателя, как мох с древней лесной валежины, свисали клочья потемневшей ветоши. На ржавых сланях валялись порыжевшие ключи, гайки, желтые растоптанные окурки. В углу, возле пустого ведра, была кинута затасканная фуфайка, возле нее намело кучку снега — просочился в какую-то щель.

Здесь никого давно не было, но человек, который хозяйничал прошлым летом, будто только что вышел и мог вернуться.

Глядели, молчали.

— Ни до чего не дотронусь, — наконец сказал Стрежнев и полез наверх. Семен двумя пальцами брезгливо прихватил с дизеля штаны и резко хлестнул ими в угол — зло рявкнуло на слани пустое ведро. Семен в ответ ему тихо выругался и шагнул к трапу.

Захлопнули окна фонаря, спустились и опять сели на старую осину. Стрежнев думал, будет ли завтра машина, чтобы уехать обратно: «Чести у этого начальника мне не выработать, да уж и поздно... Да и ни к чему... Нет, Панкратыч не оставил бы зимовать тут свой катер...»

День уходил. За рекой на горе отсвечивал еще в низком солнце тусклый покосившийся крест на куполе старой церкви. С больших деревьев под церковью то взлетала с криками целая туча галок, то снова садилась, растворялась в темной паутине сучьев. Скучно все это было.

Стрежнев долго глядел туда, потом спросил:

— До скольки чайная-то?

— Не знаю, до восьми, наверно.

— Так хоть бы пожрать, что ли, да ночевать надо куда-то. А завтра, может, обратно машина будет.

— Пойдем... — безразлично ответил Семен. — Только надо бы хоть сумки в трюм бросить, вороны еще слетятся, растреплют....

Все, что привезли, они затащили в катер, замкнули. Потом поднесли поближе к корме винт, бросили его в снег и, отряхиваясь, пошли за реку в село, где возле церкви была чайная.

В чайной почти никого не было. Они взяли к ужину бутылку водки и по кружке пива. Сели возле окна и сверху долго глядели на просторное белое заречье.

Один-одинешенек среди снежной равнины, как ворона в поле, чернел их катер. Тенью обозначался занесенный на гривах кустарник, а в густую шубу бора четко, кусочком сахара, втискивалось побеленное двухэтажное здание — главная сплавная контора.

Стрежнев из тепла и уюта оглядывал мир, потягивал пивцо... «Хорошо бы еще ни о чем не думать... — Старался он отвлечь себя размышлением о пенсии, о том, что ждет его вот такая жизнь — без суеты, в тепле. — Рублей восемьдесят будут давать, — подсчитывал он, — картошка, грибы — все свое. Хватит. И не надо больше трепать нервы, кланяться кому-то, ездить...» И он снова взглядывал в окно и почему-то сразу же видел квадратный белый домик конторы, и становилось ему не по себе. Он поглядел на Семена, стараясь угадать, о чем думает тот.

Семен оторвался от окна, вздохнул:

— Завтра звонить будет.

И он кивнул за реку на домик. Стрежнев понял, да и сам знал, что начальник не сегодня завтра обязательно будет звонить в главную контору, спрашивать, как приступили к ремонту «девятки». И он удивился, о почему это его волнует, но ничего не ответил Семену, а встал и принес от прилавка еще одну бутылку, чтобы ни о чем больше не думать — все, все забыть!..

Скоро не стало видно ни катера, ни домика — сумерки сгущались. В робком свете чайной не очень отчетливо различали они уж и друг друга. Но зато на душе у обоих будто порассвело.

В чайной прибавилось народу, и им казалось, что за всеми столами шумят, пьют, курят, спорят о чем-то пустом, не дают им поговорить о важном.

Думалось, выпили мало, и Семен сходил еще за пивом. И тут уж оба враз закурили и больше ни на кого не глядели, никого не слушали.

— Тридцать навигаций, Семк!.. — с искренними слезами в голосе рычал Стрежнев и бухал по столу тяжелым кулаком. — А он, гад!.. «Пятерку» угробил! Рулевое, отопление... все переделали, устроили, и отдал... Э-эх, все рушится!

— Нет, ты скажи, я — так?.. — не слушал его Семен. — Я штаны на движок когда вешал? Как Трепло?

И Откуда-то появилась женщина в белом переднике. Стрежнев, уже совсем не помня себя, ухватился за этот передник, потянул на свободный стул:

— Садись! Сейчас пить начнем...

Официантка стукнула его по руке:

— Налопались! Выходите... Ну?! Закрываем…

Они были удивлены и обижены, что снова каким-то образом очутились на улице, в темноте.

Долго ходили вокруг чайной, придерживаясь за бревенчатые стены, ругали начальника, искали дверь, но почему-то она оказывалась с другой стороны и была закрыта.

Семен задумался, глядя на окна, и тут понял:

— Света-то нет, чего стучишь...

И они двинулись под гору. Бежалось легко — только успевай... По очереди падали, смеялись друг над другом, и Стрежнев все думал о Семене: «Вот нарезался!»

Потом уж в сплошной темени побрели рекой. Потеряли дорогу, искали, искали — плюнули и пошли напрямик, на огоньки.

Брели долго, а поселка все не было. Но вот впереди что-то зачернело. Большое, непонятное.

— Николай, подожди-ко. Кто это? — испугался Семен, потянул за рукав Стрежнева.

— Не шевелится, может, баня?.. Поселок должон быть.

Они осторожно приблизились и вместо бани увидели судно.

— Катер какой-то... Откуда? — удивился Семен.

Приглядываясь, обошли кругом, оба ничего не понимали. Враз запнулись за что-то, упали друг на друга.

— Так это наш, Семка! И винт вот, «девятый»...

— Давай в нем заночуем!

— Валяй!.. Мне этот гроб вовек не нужен. Пошли, чай, вот дорога рядом. Теперь не собьемся, а то в логах потонешь.

Выбрались на твердую дорогу, отряхнулись.

— Стой, стой... Дожидайся, — сказал Стрежнев катеру.

— Пусть тебя Трепло лечит, на нас не надейся! — подхватил и Семен. — Вот снег посойдет — в Тюмень двину. Там сплав молодой, специалистов нет, рыбы много... Катера новенькие — любой бери, и платят не как здесь...

И вдруг запел:

Стрежнев даже остановился: за шесть лет ни разу не слыхал, чтобы Семен — и запел.

Тяжелая погода

1

Стрежнев проснулся от жары и жажды. Он увидел над собой потолок из крашеных белых реек, потом белые стены — тоже из реек. И тихо. Подумал: «В больнице... Плохо дело. Чем же болею? Тяжко. И палата чудная — навроде каюты».

Повернул голову — увидел Семена. Нераздетый, тот лежал на кровати. «А я почему на полу, кровать рядом, и ножка вот... Да что там под боком-то мешает? А-а... шапка... Так что же мы с ним наделали? Почему так погано?..»

Нет, не мог уже вспомнить Стрежнев, как вчера, в глухую полночь, пришли они на огоньки брандвахты, оба в снегу, и стали стучать в каждую каюту подряд. Искали начальника, Гришку Трепло, официантку из чайной. Грозились оба завтра же уехать в Тюмень...

Шкипер брандвахты Федор, узнав обоих, привел их — в отведенную им по звонку начальника из затона каюту, стал урезонивать, но они вскипели, совали ему в нос трешницу, требовали, чтобы сейчас же была бутылка.

И Федор сдался, забрал деньги, пошел выключил свет на всей брандвахте, а потом потихоньку вернулся, закрыл их каюту на ключ.

...Наконец кое-что Стрежнев припомнил. Спать ему больше не хотелось, но не хотелось и вставать. Опять — навалилась прежняя тоска, безвыходность — еще больше.

— Семен!

— Ыыы...

— Ты чего не раздеваешься?

— А я... в Тюмень.

— В Тюме-е-ень... — передразнил Стрежнев. — Время-то сколь?

Семен с трудом приподнял руку.

— Десять.

— Утра или вечера?

— Чай, утра.

— Та-ак... магазин с десяти?

— С одиннадцати, а ты чего на полу валяешься? Вон кровать-то...

— Берегу.

Семен, чтобы скрыть улыбку, отвернулся к стене. Скоро он снова забылся, а Стрежнев лежал, думал: «Плюнуть на все, кое-как до навигации проболтаться тут, а там один месяц останется. Хоть и в матросах так прохожу». Через полчаса он опять спросил:

— Семен, глянь, сколько...

— Половина десятого.

— Ты что? Пятятся они у тебя, что ли?!

Семен молча протянул ему руку. Было полдесятого.

Снаружи кто-то пошарил по двери, потом хрустнул в скважине ключ, и вошел шкипер. В валенках, ватных штанах, в рубахе навыпуск, с лещом под мышкой и бутылкой в руке, Федор остановился в дверях, бодро крикнул:

— Подъем, студенты! Распохмелять буду...

Семен со Стрежневым, слушая шкипера, хмыкали, смущенно улыбались и качали головами, которые опять начинали тяжелеть.

И за окном была тяжелая погода! Шел дождь, с ветром, и старые ели на берегу намокали, лениво шевелили грузными лапами и все шумели, шумели...

— Дожжок... — раздумчиво сказал Семен, глядя на ели. — До берега не прогуляемся?

— В валенках, что ли, по воде-то? — мрачно ответил Стрежнев. — Сапоги-то где? В катере... — И вдруг обозлился. — А в гробу я это дело видел!

Он курнул напоследок два раза и с каким-то наслаждением ввинтил окурок в глаз лещу, от которого осталась на столе только голова. Потом он слазил в карман, прихлопнул по столу тяжелой ладонью, что-то пряча под ней, загадочно глянул на Федора, потом на Семена, двинул руку на середину, к рыбной кучке, и открыл. На столе, закорчились, как осенние листья на огне, три смятых рубля. Семен молча прекратил их страдания — сгреб к себе в карман, спросил шкипера:

— Рыбу сам солил?

— А кто ж? Бабе не доверяю. Принести ишо, што ли?

— Ну... вишь, в магазин собираюсь. Чай, на закуску не тратиться. Выбери там пожирнее. Нагулянного...

— А погляжу, — охотно согласился Федор. — Один есть, холостой, весь в жиру — с хвоста каплет. Бабе не кажу. В трюме за шпангоутом висит. На случай... Да что балакать. Э-эх! Колюшка! Али не вместе плавали? Другому бы... А тебе ничего не жаль. Помнишь, как тонули? В затоне-то... Ха-ха-ха!..

Семен вернулся скоро, с оттопыренными карманами.

И снова сидели, Федор рассказывал, как тонули в затоне.

Дело давнее. Стрежнев тогда только что получил первый свой катер — тихоходный, газогенераторный — на чурках еще работал. Матросил и кочегарил Федор, а механиком был Илья — теперешний главный механик сплавной конторы.

— Ну, на запани работали, — рассказывал Федор, — повезли рабочих. Высаживать приставали в Угорье и в Верхнике. В общем, разгрузились под ночь. В затон полным ходом валим: гулять опаздываем. Слышу: «Бум-м!..» — чуть за борт не ссунуло. На что-то напоролись: затон-то какой был, не как теперь. На дне всякого черта найдешь. Гляжу: заваливает — проломились, тонем... Николай вроде к берегу, а уж корма осела. Илюшка из машины сусликом выскочил, кричит: «Заливает!»

Движок глохнет, а нам и горя мало, вышли все, на палубе обнялись и орем: «На-ве-ерх вы, то-ва-рищи...» Колька в тельняшке, а мы так и не разделись. Любо дуракам, молодые — весь затон с берега глядит. Э-эх, да что!.. Тогда не то было. Ну чего, давайте ишо?.. Рыбы надо?

В этот вечер Федор еще три раза лазил с фонарем в трюм за «последним» лещом, а Семен, придерживаясь за пиллерсы, его провожал — «кабы не заронил»...

Стрежнев все больше угрюмел и все больше пил. Он и сам не понимал, что делает и зачем. Саднила ему душу тоска, обида, обезличка со стороны начальника. Не привык он к этому.

2

И было еще утро.

И опять не легче. По-прежнему шел дождь и по-прежнему астматически тяжело дышали возле брандвахты ели.

— Скоро подморозит, — успокаивал Федор. — Ишо утренники будут — я те дам. Так присандалит — не отдерешь. Успеете...

Стрежневу было все равно. Однако с утра послал он Федора в контору, походить там по коридорам, так, потихонечку послушать — не звонил ли начальник. «Уж звонил, так скажут — донесется», — думал он.

И Федор ушел. Вернулся он не скоро, но весь сиял.

— Что весел? — приглядываясь, спросил Стрежнев. — Не звонил?

Федор загадочно усмехнулся, сказал не скоро:

— Звонил... в село, дочке. Внук у меня народился. Как ждал!.. Обмыть бы надо? — и он вопросительно глянул на Стрежнева.

— Говорю, из затона что? В конторе был? — не унимался Стрежнев.

— Да не мутись ты, кому вы больно нужны. Как в мох впало! Все по кабинетам пишут, только счеты хлопают: рубль вам, два нам!..

Стрежнев успокоился, по-новому оживился, заерзал, а Семен поугрюмел, как-то вражески, искоса глянул на бутылку портвейна, принесенную Федором, устало вздохнул. Однако придвинул стакан поближе к середине стола.

— Ведь это надо! — ликовал Федор. — Прямо к навигации со стапелей сошел. Это не зря!.. На капитана учить будем. — И снова вскочил из-за стола. — А подожди-ко, подожди-ко, студенты...

Он вышел и скоро вернулся, неся в руках трехлитровую банку грибов:

— На-ко, раскрывай! По такому случаю...

— Груздки! — осведомленно отметил Стрежнев, сидя во главе стола. — Это гриб царский... Ты, Семен, на мотоцикле-то много, чай, навозил нынче? — Хоть чем-нибудь старался отвлечь себя Стрежнев от липких и тяжелых, как грязь, дум. Он выжидательно глядел на Семена.

— Много не много, — Семен пошевелился на стуле, — а из-за этих груздей в лапы медведю чуть не угодил.

— Да ну?! — еще больше оживился Федор. — Как это?

— А так... — Семен, будто приберегая, поотодвинул стакан. — Едем, значит, с Аленкой. Нагрузились — ничего. Она сзади держится. Валим! Гляжу — впереди медвежонок ковыляет, смешно-ой... Я газку, а он — на рысь и с дороги не убегает. Забавно так, го-оним... Оглянулся — а мать честная!.. Сзади медведица чешет, нагоняет уж! Кричу: «Держись!» А жена-то обернулась да как заорет. Охватила меня за горло, сжалась вся, трясется, вот-вот сгребет ее сзади, перехватила мне глотку, аж в глазах потемнело. Мотаю головой, кричу: «Отпусти, врежемся!» Ну, думаю, не дай бог, заглохнет... Насилу оторвались.

Федор хлопнул себя по коленкам, чуть не упал со стула, вскочил, полотенцем стал вытирать глаза.

Стрежнев зашелся беззвучно, только дергался его живот, отчего и стол дергался. Семен скорее схватил стаканы и держал их на весу, пока капитан отсмеется.

Им было спокойно на этой брандвахте. Хоть и стояла она под окнами главной конторы, но сюда никто не заходил. Всю зиму на ней размещались конторские кабинеты: саму контору ремонтировали. Лишь с неделю как служащие со всем своим хозяйством снова перебрались на берег, и Федор остался один, ждал весны, чтобы идти на буксире в затон ремонтироваться. Жена к нему из затона приезжала редко, кочегары к весне уже разбежались, остался один, из Сосновки. За отопительным котлом глядел Федор сам, и, конечно, получал кочегарские.

И вот нежданно-негаданно явились свои — затонские! Насидевшись, как сыч, один, Федор теперь был так рад! А тут еще и внук подоспел.

Рад был Федору и Стрежнев. За этим застольем поотошел он душой, подобрел, будто вернулась вдруг прежняя бойкая, веселая жизнь.

— Вот поокрепнет, пойду глядеть, — мечтал Федор о внуке. — Эх, жись, ты, жись!.. И когда прошла, вот восьмой внук уж. И все не дома, а этого не отпустим, наш! — И поднимал глаза на Стрежнева. — Говоришь, все? На берег?.. Унесла наши годочки река! Сколь осталось-то?.. Два месяца. И мне — три только, ведь годки мы с тобой: Вместе будем теперь окуней-то ловить, внуков приглядывать. Как глаза-то, ничего, видишь?

— Да вроде не хуже.

— А так до Макарья бы и сплавал с тобой. Уж больно любо! Эх!.. Первый рейс, в деревнях на берег выходят, глядят. А в Макарье!..

И Стрежнев, слушая Федора, сам вспоминал, как на вторые, а то и на третьи сутки, пробиваясь сквозь ледяные заторы, приходили в старинный город Макарьев: с огромным монастырем на горе. Давно это было, а виделось — как вчера.

У высокого берега уже стояло много самоходок, буксиров, барж, пришедших в Унжу с Волги. Обычно здесь пережидали, когда очистится в верховье русло, чтобы идти дальше следом за волжским караваном.

Бывало, простаивали и по три, и по четыре дня: то река льдом забита, то воды мало, то туман прихватил... Здесь же у берега заканчивали спешный ремонт. Перелезали через леера соседних катеров друг к дружке, выслушивали вместе двигатели, а потом гадали, какова будет вода, где какой ожидается сплав, кто куда на своем катере идет.

А к вечеру на каком-нибудь волжском буксире включали радиолу. Она заглушала грачей на березах по угору. И тут, под березами, на сырой и холодной луговине, начинались танцы. Макарьевские девчонки все вываливали на берег — и до утра крутилась, страдала томным голосом радиола. А дальше она не смолкала уж и днем, пока вся «флотилия», загудев, заработав винтами, не отходила на стрежень — снова подвигалась к верховьям вплоть до самых мелких речушек — многих притоков Унжи.

Прощались, долго выли сиренами, махали с угора и с катеров...

А недели через две-три спускались поодиночке катера вниз. И опять были под высоким берегом встречи, но теперь без музыки, мимолетные и не всегда веселые, а часто с выговорами, со слезами... Радость не живет одна.

Случилось, из такого вот рейса, приглядел, привез себе Стрежнев и жену — молодую наивную «макарешу» Аню.

И стала она плавать с ним на катере матросом. Долго не могла привыкнуть, не спала по ночам: все казалось, катер относит от берега; колола буксирным тросом руки, глохла от двигателя... Но к концу первой же навигации обтерпелать, научилась стоять за штурвалом, читать судоходную обстановку.

Потом подкатила война.

И осталась Анна на катере сама хозяйкой. Навигацию плавала за капитана, тянула, думала, отвоюется, вернется...

Возвратился Стрежнев через пять лет. Цел, невредим, лишь слегка обгорел в танке. И снова — река. В затоне появились новые катера — дизельные, а Стрежневу, танкисту, не надо было и переучиваться. Вскоре подрос сын Игорь, заменил мать — стал по летам матросить у Стрежнева... И вот уж семь лет, как закончил водный институт, инженер. Теперь и последняя, Нинка, врач вон. «А я, значит, пенсионер. Да неужели?! И когда все прошло? Э-эх-ма...»

3

А мороза все не было.

На третий день вспомнили Стрежнев с Семеном о своих рюкзаках с продуктами, погребенных в катере, расстроились: в оттепель могло все испортиться. Стрежнев набросился на Федора:

— Ну что, ворожея, где твои морозы?

— А сам не понимаю. Гляди, как взбесилось — льет и льет.

— Льет... Время ей, видно, лить-то. Чего стоишь, давай хоть какие-нибудь опорки, да, чай, идти надо, пропадет ведь все! — раздражительно ответил Стрежнев. Теперь, с похмелья, стало еще тошнее. «Глаза бы не глядели на эти реечные переборки. Хоть уйти от них к черту скорее», — думал он.

Федор молча повел их в кладовку.

Одна пара резиновых сапог нашлась сразу. Сорок пятый размер. Стрежнев, не стирая с них пыли, тут же стал переобуваться из валенок. Семену не повезло: попался всего один сапог на левую ногу, да и то с оторванным голенищем — наподобие женского бота. Перерыли всю кладовку — другой сапог как провалился.

— Подожди-ко... — задумавшись, сказал Федор и ушел.

Он пришел в кочегарку, нащупал и вытащил из-за котла ссохшийся, в паутине кирзовый сапог, помочил его под краном, подергал за голенище — «обмякнет» — и понес.

— На! — как поленом, стукнул сапогом возле ног Семена.

— Хуже-то не нашел, — обиделся Семен. — А второй где?

— Вона, — указал Федор на «бот». — У меня ведь не склад.

Семен вопросительно поглядел на Стрежнева. Но тот, не замечая, встал, ловко притопнул надетым сапогом, озорно спел:

И после этого с серьезным видом сказал Семену:

— Не надевай, иди в валенках — мягше!

Семен понял насмешку, сопя, подобрал опорки и пошел переобуваться в каюту.

А Стрежнев все похохатывал у шкипера. Кинуло его в другую крайность: решил на все глядеть проще, жить так, спустя рукава.

Ближе к полдню, поминутно сбиваясь с раскисшей ненадежной дороги, брели они обнаженными гривами к катеру, оглядывали вокруг все новое, вытаявшее, поражались: «А-яй!.. Вот так осадило!»

Сугроб возле катера съежился, с солнечной стороны обтаял до луговины, и теперь было на виду все поржавевшее, оскобленное, со множеством вмятин днище. Катер лежал брюхом на четырех поперечных подкладках — бревенчатых, впившихся в луг шабашках.

— Чего он на нем делал? — сказал Семен, обходя катер. — Будто по камням ездил.

— За запанью все лето работал. В бревнах без ума-то любой катер ухайдакаешь.

Семен, кряхтя, слазил в машинное, выставил на палубу мешки. В трюме было как в холодильнике, и ничего не испортилось. Обрадовавшись, они уселись как и три дня назад на вытаявшей теперь осине и стали есть домашний харч: жареную рыбу, сало — все, что поспешно собрали им в дорогу хозяйки.

— Надо хоть мачту поправить да такелаж натянуть, — подобрел от домашнего сала Семен. — А то нехорошо: с дороги видать.

— Это можно, — согласился Стрежнев и с куском хлеба пошел к катеру. Он присел на корточки, разглядывал.

И вдруг отложил кусок на снег, а сам нагнулся ниже, потом лег на спину и, что-то колупая ногтем в днище, прополз от носа чуть ли не до середины катера.

Когда вылез, молча вернулся на бревно. И сел растерянный, будто чего ему не хватало. Так и не вспомнив о куске, он полез за сигаретами.

— Ты чего?.. — перестав жевать, удивленно глядел на него Семен.

— А ничего... хорошо.

— А чего?

— Чего, чего!.. — вдруг закричал Стрежнев, — иди погляди чего. Во все днище щель! Вот чего!.. Хоть палец суй почти от форштевня и до середины рубки!

Семен без аппетита дожевал, задернул тесемку мешка и как-то странно, долго глядел на катер, будто его не было и вот он вырос из-под земли.

— Та-ак... — произнес он наконец и снова развязал мешок. — Так ведь утонем?!

И поглядел на Стрежнева — словно искал у него спасения.

— А ты думал, всплывешь!.. Это тебе не чурка. Ну... Ни котельщика, ни сварщика! Что, чего?.. «Поезжайте в Сосновку! Сейчас — по щучьему веленью! Приезжай парад принимать! Жди... — И вдруг повернулся к Семену. — Ты все, что ли, съел?

— Да нет, есть еще...

— Так подожди, не мни. Надо хоть за пивом дойти... Беги до чайной!

— Не пойду. Голова — шагу не ступить, как из ружья отдает! Насилу дошел.

— Эт, тюлька!.. Сиди тогда, отогревайся. Сейчас сброжу. Да хоть переобуйся! Сидишь, как нищий. А то увидят — от катера-то прогонят. Скажут, украсть чего вздумал, пристроился...

Когда Стрежнев ушел, Семен тоже лег под днище и, кряхтя, охая, пополз на спине от носа к корме, разглядывая тонкую зловещую трещину на светло-рябом от ржавчины киле. Полз, пока не уткнулся шапкой в деревянную шабашку поперек днища. Остановился, вздохнул. Подумалось: «Так бы и умер прямо вот под катером...»

Плохо было дело. За восемь лет, которые Семен отработал в транспортном участке, не приходилось ему еще так ремонтироваться. И катер был плох, и условия плохи, и настроение плохое. А в затоне бывало все по-другому: там тебе любой цех, любой специалист — все заварят, выточат, только успевай оформлять заявки!

«Нет, уеду в Тюмень, вот только до лета... — опять пришло ему в голову. Прикинул: — Там получу свой катер, буду без Стрежнева, сам хозяин».

Он сидел на осине, глядел за реку, ждал Стрежнева. И было ему так гадко, что не хотелось даже курить.

Над катером на столбе электролинии надсадно орала ворона. Она надувала зоб, горланила отсыревше хрипло. Семен обернулся к ней, но ворона не переставала, хотя ветер и поднимал ее серый воротник.

— Чему радуешься, курва? — сказал ей Семен мрачным голосом и отвернулся. Хотел кинуть палкой, но близко ничего не было, а вставать не хотелось.

Наконец с того берега кто-то спустился к реке, и Семен стал следить. Но походка была не Стрежнева.

Подходил какой-то парнишка лет четырнадцати, сружьем. Не останавливаясь, он воровато поглядывал то на Семена, то на ворону.

Семен понял его, кивнул на столб:

— Ну-ко, щелкни...

И парнишка обрадовался, хищно изогнулся, подкрадываясь из-за катера... От выстрела он дернулся, а ворона смолкла. Посидела еще немного, будто раздумывая, потом взмахнула крыльями и над головами у обоих лениво направилась за реку, заорав еще громче.

Семен только сплюнул между опорками, на стрелка даже не оглянулся и опять равнодушно уставился за реку.

Пришел Стрежнев. Выпили пивца, поели еще из мешков, всласть покурили. Блаженно сделалось подновленной душе на вольном берегу. Хоть и много вокруг было еще снега, но уже дивно, зовуще попахивало отпотевшей луговиной.

Было еще далеко до вечера, и брести снова в душную каюту обоим не хотелось.

От безделья, растягивая время, они не спеша поправили покосившуюся рею мачты, натянули антенну, а больше вроде и делать было нечего. Поэтому собрались все же домой, но неожиданно хлынул такой дождь, что оба бегом заскочили в рубку.

— Хоть стекла пообмоет... — сказал Семен, глядя в пестреющие гривы. — Сейчас пронесет.

Но дождь не переставал, будто нарочно держал их в ненавистном катере, и оба боялись — не пришлось бы ночевать здесь. Однако об этом молчали.

Становилось сумеречно и неуютно в неприбранной холодной рубке.

— Хоть свет бы подключить, — сказал Семен, — все повеселее будет... Пошли?

Стрежнев поморщился. Когда подключили освещение, в машинном стало еще безобразнее: все просило, требовало уборки. Оба скорее вернулись в рубку.

Семен встал за штурвал, включил, проверяя, все ходовые огни, завыл сиреной, засмеялся:

— Поехали... давай отмашку!

— Теперь нам только посуху и ездить, на воде-то утонем, — сказал Стрежнев.

На брандвахте, когда они раздевались, прилаживали к батарее мокрые фуфайки, вошел к ним Федор, сказал:

— Приехал.

— Кто?! — испугался Стрежнев. — Сам?

— Нет, линейный... Был здесь. Завтра, сказал, с утра к вам на катер пойдет.

— А начальника нет?

— Нету.

— Ну, а чего этот говорил?

— Да больше ничего, вот только так и сказал.

Сняв один сапог, Стрежнев задумался: «Эх и дураки, начали пить. Надо было сразу уезжать. Теперь что? Ведь топить эту калошу не будешь — всем затоном просмеют! Анне и то не дадут проходу. Погода-то вона что! Не успеешь оглянуться — лед затрещит... Ведь он, сопляк, ничего не понимает, только приказы чиркает: Поезжайте!» Хоть бы спросил, посоветовался... И не звонит теперь. Спуска-ать... А трещина? Неужели они не знают, дотянули до какого времени. Ведь заваривать надо, в затон и то не уведешь так-то! Какое уж тут плаванье».

Разговор на высшем уровне

1

В восемь утра они были возле катера. Сидели на осине, ждали линейного. Внизу по реке потюкивали топорами сплавщики — подновляли к весне боны. День разыгрывался веселый: в солнышке, в блеске — любованье! Игрушкой посверкивал за рекой крест на церквушке. Было слышно, как там в березах и липах возбужденно орали, делили что-то грачи.

А ниже, по широкому скату угора, выбирая, где поположе, осторожно кочевало по снегу от одной вытаявшей проплешины до другой колхозное стадо.

— Что-то он коров-то рано нынче выгнал, — вслух подумал Семен.

— А закаляет!.. — пояснил Стрежнев, а сам думал: «Может, теперь-то вот и можно вернуться в затон? Благо — причина есть...»

Пришел линейный. Он показался им маленьким, щуплым. Был в узких брючках и высоких с загнутыми голенищами сапогах. На голове — черт-те что: не то шапка, не то фуражка, что-то с козырьком. Однако, здороваясь издалека, он глянул из-под белесых бровей, из-под этого козырька так цепко и настойчиво, что Семен невольно подобрал ноги. Без перчаток — руки в карманах куртки — был он весь так пружинисто подобран, так ловко на нем сидели и курточка, и эта странная кепка, что, казалось, век он в них ходит, ни в чем другом больше не бывал да и быть не может.

«Востер», — отметил про себя Стрежнев и достал новую сигарету.

Механик, не вынимая рук из карманов, медленно, большим кругом обогнул катер, приглядываясь к нему, остановился возле носа, попробовал каблуком луг, задрал голову — зачем-то оглядел столб и провода над катером; потом присел, стал разглядывать вмятины на корпусе, переходил от одной к другой...

Семен и Стрежнев следили за ним, сдерживая улыбку.

— А ты подальше, подальше полезай. Не бойся, не измараешься! — наставительно посоветовал Стрежнев.

Но механик поковырял циркулем во вмятине и, не глядя на них, подошел, сел рядом. Закурил тоже.

— Ну, что за эти дни поделали? — поинтересовался спокойно.

— Не видать? — осторожно спросил Семен.

— Как зимой было, так и теперь... Кроме мачты, ничего не вижу. Скажи, капитан.

Но Стрежнев насупился: за тридцать лет на реке никогда еще не записывали его в лодыри. Под конец угодил. Да и выговаривает-то кто. Парнишка! И пусть линейный был прав, но казалось Стрежневу, что они там тайно сговорились с Чижовым и оба ехидно измываются над ним напоследок. Вспомнилось, как уезжал, и опять пожалел, что вгорячах забыл, не прихлопнул по столу перед самым носом у Чижова медицинской справкой, что лежала в кармане, не ушел сразу домой. Оплошал!.. А теперь уж поздно. Расхлебывай вот. Но он решил еще пока не сдаваться: «Вы хитры, а я тоже не лыком шит».

— Я вам эти дни прогулом поставлю...

— Да?.. А ремонтировать сам будешь? — очнулся Стрежнев.

— А вы что, гулять приехали?

— Ну, и не ломить. Мы тебе не котельщики и не плотники. Людей давай, а потом покрикивай.

— Так вы что, готовую баранку настроились крутить? Сидели бы дома, ждали, когда лед пройдет.

— Ищите с Чижовым хороших, раз мы не годимся... Только не забудь пакли им выписать, днище-то хоть проконопатят, — сказал и отвернулся Стрежнев.

Линейный насторожился, часто замигал, соображая.

— Какое днище?

— А иди погляди, какое.

Механик нерешительно встал, медленно пошел и лег под катер.

Оттуда он вылез совсем другим, обмякшим. Снова обошел вокруг катера. Стрежнев в это время наклонился к Семену, спросил потихоньку:

— Как его дразнят?

— Олег вроде.

— А по батюшке?

— Не знаю...

Линейный сел на осину, спросил уже без запала:

— Так что будем делать?

— А вот решайте, вы инженеры, — ответил Стрежнев.

— Дубляж придется ставить...

— Валяй!.. Инспектор Регистра хоть крапивы тебе в штаны сунет.

— Почему?

— А вы, инженеры, лучше должны знать, где можно, а где нельзя заплатки лепить!

— Н-да-а...

Помолчали.

— Вот что, Олег батькович, — начал солидно Стрежнев, — зря не кипятись, а давай толком... Иди, значит, к главному инженеру да узнай, может, не стоит и ремонтировать-то.

— Как это?

— А так... Ну-ко глянь, в ведомости-то записано ли.

Механик достал из нагрудного кармана тетрадку. Полистал. Ни в разделе «Корпус», ни в «Сварочных работах» о трещине не говорилось.

— Ну вот! — оживился Стрежнев. — Они и знать ничего не знают, а тут расхлебывайся. Пусть идут да смотрят сами, решают.

— Ладно, пойду уточню, — сдался механик. — Только что-нибудь делайте, не сидите. Что вы, на самом деле!

Стрежнев неопределенно хмыкнул, сказал негромко:

— Давай беги, беги... — а сам подумал: «Пусть побесятся, не одним нам «сладкая жизнь».

Олег, как-то неестественно избочившись, пошел по дороге через гривы к далекому белому домику, выглянувшему из бора.

— Ну что, давай хоть винт собьем, что ли, — сказал Семен. — Привезли, так заменить надо...

— Да куда ему винт, на берегу-то! Хотя давай. А то и взаправду прогулы поставит — в затоне кто-нибудь обрадуется. Найдутся...

Не скоро они сняли измятую изуродованную насадку, ограждающую винт. А потом до темна по очереди ахали осадистой кувалдой по бронзовой болванке, упертой в ступицу винта. Один держал эту болванку, другой бил. Потом менялись. Оба часто дышали, взмокли, но не отступались.

Ушли только после того, как винт тяжело шмякнулся на вяло осевший, будто вздохнувший луг.

2

На другой день линейный пришел вместе с главным. Они кругом оглядели корпус, после этого главный снял свое короткое пальто, протянул его Стрежневу, шутливо сказал:

— А ну, раздевайсь, давай меняться!

От его шутливости, легкодушия стало покойнее, проще, и к Стрежневу будто опять на миг вернулись прежние времена.

Надев стрежневскую фуфайку, главный заполз под катер, долго изучал трещину, совал в нее щуп, потом попросил молоток и стал выстукивать все днище. Семен со Стрежневым ждали.

— Мел дайте! — крикнул он и выбросил наготове из-под катера руку. Поперек днища он провел черту, потом еще что-то там чертил, раздумывал. Затем крикнул линейного:

— Олег Павлович! Смотрите... Вот досюда варить швом, а дальше — вот я обвел — заплатку, дубляж. Только варить, чтоб комар носа не подточил. Ясно?

— Понимаю.

— Вот так, братцы, — переодевшись, сказал главный и поглядел на Стрежнева. — Другого выхода у нас нет. В водохранилище и за запань посылать не будем, а так, на перевозе, пока побегает. А там — увидим... Только за сваркой следите, чтобы как влито было. Халтура здесь не пойдет. Значит, Олег Павлыч, снимайте размеры и марш в затон — заказывайте дубляж. Вези с собой хорошего сварщика, котельщиков... Ток есть. — И он кивнул на столб. — Аппарат можно взять здесь в гараже, чтобы не таскаться. Действуйте!..

Он попрощался со всеми за руку, отряхнул свое пальто и ушел.

Линейный тут же залез под катер снимать размеры.

А Стрежнев с Семеном отошли к корме, стали разглядывать гребной вал, с которого сбили вчера винт. Хоть в душе и упрямились они оба, а все же заразил их главный своей непринужденной деловитостью.

— Придется поднимать, — сказал Стрежнев Семену, — гляди, что делают! Теперь не отвяжешься. — И добавил громче: — Олег Павлыч, лес надо. Из чего клетки-то рубить?

— Вон мужики боны рубят. Сходите к ним, дадут вам пять-то бревен, — ответил линейный из-под катера.

— А нести на спине?

— У них трактор каждое утро работает. Попросите, притащит.

— Нет уж, иди сам проси. Я христа ради кланятья не буду.

— А я как? Заявку вам буду оформлять из-за пяти-то бревен, пороги в гараже обивать!

— А чего тебе делать. Обивай... — дразнил его Стрежнев.

Механик вылез из-под катера, уверенно подошел к ним вплотную.

— Вот что! — сказал он неожиданно построжавшим голосом: — Вы не одни у меня: в устье Луха две сплоточные машины стоят, баржи, брандвахты... потом лебедки. И там люди, у всех работы не меньше, чем вас! Делайте и ничего не ждите. За вас никто не сделает!.. Сейчас иду оформлять вам требования на краску, на запчасти к двигателю, на электроды... И сегодня же надо успеть в затон, заказывать дубляж... дождетесь, затопит, как разбитое корыто!

Сказал и ушел.

— Вот так, господа начальство! Возьми с них. Ну что? — спросил Стрежнев и поглядел на Семена.

— А что? Придется делать, — отводя глаза в сторону, неуверенно сказал Семен, не зная, угодил или нет Стрежневу. Стрежнев понял его по-своему:

— Да нечего, видно, и ждать... Э-эх-ма-а, Балахна-а!.. Засучай рукава! Ну, пойду до мужиков, бревна погляжу да о тракторе узнаю. Чай, одна контора — дадут. Так, брат, стали на якорь... «Поезжайте в Сосновку...» Ну, ладно. На клетки подниму, спихну на воду и — до свиданья! Да и тебе тут нечего коптеть. Езжай, пока молодой... — сказал Стрежнев, а сам еще так и не знал, долго ли провозится с этим катером.

Теперь они как будто настроились — работали каждый день.

И только тут увидели по-настоящему, как много предстоит всего переворочать. Надо было чистить, мыть и протирать насухо изнутри днище, где намечалась сварка. Но чем протирать? Обтирки не оказалось. Ладно, для этой цели пустили в расход рваные штаны бывшего механика. Потом, взяв по рукаву, с наслаждением разодрали и его фуфайку. Спустили из топливных баков остатки солярки.

Предстояло ехать за бревнами, доставать домкраты, уголь, искать кисти, обтирку, струбцину, посуду под краску и олифу, выправлять леера, полосы винтовой насадки, заказывать новые болты и гайки для их крепления...

Много всего надо было, ум за разум заходил.

И будто решив обогнать их, повсюду торопилась весна. Гора за рекой оголилась вовсе, и коровы там целый день грелись на солнышке, подолгу глядели через реку на катер, словно бы думали, успеют отремонтировать его к навигации или нет. А Стрежнев с Семеном в короткие перекуры глядели на коров и тоже гадали, дотянут те до свежей травы или нет.

Река между тем на глазах менялась: на белой ее хребтине с каждым утром все больше появлялось болезненных чугунно-тяжелых пятен, будто кто бил ее по ночам, оставляя синяки. К полудню эти пятна расплывались все шире, подкрадывались одно к другому, сливались.

Стрежнев теперь не думал ни о затоне, ни о начальнике, ни о своей жизни. Все как бы отложил «на потом». Не хотелось по пустякам бередить и так больную душу. Сейчас важно было хоть как-то залатать и покрасить днище, столкнуть катер на воду, а там видно будет... Допустить же, чтобы катер утонул, Стрежнев не мог — смеху не оберешься на весь затон до конца дней...

Однако всякую работу Стрежнев любил делать степенно и добротно, со спокойной душой, как бывало в затоне.

Но сейчас этого-то покоя как раз и не хватало. Все не под руками, не устроено — все не ладилось!

Когда привезли бревна, оказалось, что их нечем пилить. Обшарили все трюмы, машинное отделение, заглянули даже под слани, но нашли только ржавый топор-тупицу, который Стрежнев, молча, тут же запустил с палубы в гриву.

— Придется опять мужикам кланяться, — сказал Семен.

— Нет уж, иди ты проси, — ответил Стрежнев. Я настрадался, хватит.

Пилу мужики дали, но только на два часа, велели принести.

— Что я, дизель, что ли, — недовольно сказал Стрежнев, берясь за ручку. — Два часа...

Семен, как паук, раскорячившись кривыми ногами и упершись левой рукой в бревно, пилу таскал молча, стоически. Только сопел. А Стрежнева брала одышка. После каждого перепила он распрямлялся во весь свой большой рост, утирал шапкой пот, говорил:

— Подожди, дай вздохну.

И Семен молча ждал.

Они испилили два бревна, Стрежнев оглядел кучу катышей, сказал:

— А ведь не хватит, придется еще привозить.

— Ну, увидим, — ответил Семен. — Вон рекой кто-то идет.

— Так что, мало ли кто там ходит, давай...

Он поправил ногой бревно, и снова начали таскать пилу, невесело глядя в землю.

— Эй, студенты! — послышалось с дороги. — Хватит дрова пилить: зима-то кончается.

Подошел Федор, уселся на катыш:

— Да что вы мучаетесь. Плюньте! Завтра я вам бензопилой враз раздерну. Собирайтесь, уж вечер, чай, сегодня суббота.

— А ты что весел? — спросил его Стрежнев. — Гуляешь?

— Ходил в село, внука глядел. И жена там, приехала. Завтра сюда приплетется, на брандвахту. Пока дорога держится... Николаем назвали! Внука-то!.. Как тебя.

— Так велик ли народился-то? — польщенный, спросил Стрежнев, усаживаясь.

— А ничего... На руке подержал — так, с небольшого глухаря будет. Вот, взял за его здоровье.

И он вынул из-за пазухи четвертинку.

— Надо бы, конешно, большую, да уж поистратился, и так, говорят, хватит... В баню вот иду, думал, потом приму, напоследок, пока жены нет, да гляжу — дружки. Стакан-то есть ли? Давайте по глоточку...

— Да ну-у, чего тут, — возразил Стрежнев, — только во рту поганить. Побереги... А в баню-то, Семен, и нам не мешало бы, уж корка, поди, наросла.

— А пойдем, — с готовностью ответил Семен.

— Конечно, пойдемте! — обрадовался Федор. — Я полотенца вам новые дам, веники у меня, как шелковые...

Отошла коту масленица

1

Неожиданно ударили те звонкие зоревые утренники, о которых говорил Федор.

Свежо и молодо было на подсушенном морозцем берегу. Ретиво взвизгнула на мерзлой сосне пила, и белые опилки веером полетели к черной скуле катера.

Стрежнев только успевал прикладывать к гладко-желтому боку сосны мерку. Федор нажимал на пилу, а Семен ногой придерживал бревно...

Все было кончено за каких-нибудь полчаса, еще коров не выгоняли на том берегу.

— Вот это повеселее, — сказал Стрежнев, с чувством заслуженного отдыха садясь на катыш. — Давай теперь уж и топоры. Глядишь, скоренько и зарубы сделаем. Найдешь ли?

Федор отложил бойкую пилу, не спеша положил на катыш рукавицы, попрекнул:

— А вы ехали, о чем думали? Игрушки играть за двадцать верст притащились?..

— Да забыли впопыхах-то. Ведь собирались как?.. Не дал оглянуться, будто арестантов отправил... — сказал Стрежнев.

Федор, осознавая свою заслугу, довольный, что пила сегодня не дала чиху — завелась сразу, не опозорила своего хозяина, — с достоинством принялся ругать их, но вдруг закончил:

— Конечно, дам! Пойдем кто-нибудь, чай, не маленькие, гвозди рубить не станете.

За топорами собрался Семен. Он молча взвалил на свой горб пилу и, не оборачиваясь, потащил ее поперек грив к брандвахте. Федор прогуливался сзади, налеге — этого ему как раз и хотелось.

На брандвахте нашлось два топора, но один был с завалом и в мелких зазубринах. Пришлось точить.

Федор, нажимая крепкой рукой на обух топора, вспоминал жену: «Это она, больше некому! Хорошо свой схоронил, а то бы и этот... Ох, народ!.. Только и гляди. Вот опять заявится. Хоть под замком держи!»

Семен не останавливался и не слушал. Крутил и крутил рукоятку точила. Размеренно, долго, как машина. Работник он был безотказный. А Федор все ворчал, иногда щупал жало большим пальцем и вновь опускал лезвие на край точила.

Верно говорят: «Глаза страшатся, а руки делают!»

Теперь они сидели на берегу и не спеша потюкивали топорами, подгоняли зарубы, выкладывали всяк свою клетку, метили короткие бревнышки, чтобы потом на месте, под катером, сразу, без задержки можно было отыскать «родной» по зарубе катыш.

К Стрежневу незаметно опять пришло доброе ровное настроение: и топор был хорош — а во всяком инструменте Стрежнев знал толк, он не только плотничать, а и столярить мог и бревна хорошие, ровные, сам выбирал. Да и ругать их теперь было не за что. Да и некому. Линейный еще пропадал в затоне, а главный тоже больше не появлялся. До катера ли ему!

Так и работали пока одни.

В полдень на вытаявших гривах бродили вокруг них любопытные грачи, подходили поближе, наблюдали. Юрко сновали по свежей щепе скворцы, что-то выискивали там, старались заглянуть под низ щепок.

А река чернела, тяжелела, как перезрелая грозовая туча. Теперь она вся была сплошь мрачно-синяя, и от этого даже на берегу стало как будто темнее, неприветливее. В полдень кое-где на чумовом льду уж поигрывали, забились в солнечном блеске промоины, и возле этих промоин подолгу стояли в неподвижности вороны, будто собирались нырнуть под лед и все не решались, робели, переминались с ноги на ногу...

Однажды утром увидел Стрежнев недалеко от катера возле дороги свежую с красными буквами табличку: «Проезд и проход запрещен».

— Шабаш, Семка, отрезало! — кивнул он Семену. — Теперь и за бутылочкой не сходишь. Пост нам пришел.

— Да, отошла коту масленица. Видно, уж когда своим ходом...

Стрежнев слегка улыбнулся.

Однако изредка через речку люди еще ходили.

Наконец они кончили зарубы, сложили вокруг катера семь ровных клеток, полюбовались. Все было ладно. Разминая ноги, походили возле, прикидывая, как поднимать, где упирать домкраты.

— Щепок-то как после путных плотников, — сказал Семен.

Вся луговина вокруг катера и вправду пестрела белой щепой, резко, скипидарно попахивало этой отходящей в тепле ядреной древесиной.

Теперь надо было добывать где-то домкраты, нужны были люди крутить их... Но где возьмешь?

Линейного все не было, не было никого и из главной конторы. И вот неожиданно заявился председатель месткома Горбов.

В тяжелом длинном пальто с широким каракулевым воротником Горбов быстро прошел мимо катера, не взглянув на него. Сунул обоим руку, спросил:

— Ну как, братцы, лечим или калечим?

— Тяжело с леченьем-то, Андрей Семеныч: ни рабочих, ни инструменту. Ведь голый берег... — приготовился объяснить Стрежнев.

Он хотел рассказать, что вот нужны домкраты, люди... Но Горбов перебил его:

— Ничего, ничего! Вы народ дотошный, все сделаете. С такими орлами да не отремонтировать? Вот через недельку такой ли красавец будет стоять, не налюбуешься. — Тут он, как бы украдкой, взглянул на катер и надел перчатки. — Подкрасите, подмажете — на воде и не узнаешь!

И снова удивил обоих: быстро вышел на дорогу и, не оглядываясь, покатил обратно, к бору. Не понять было, зачем и приходил.

Стрежнев, как оглушенный, долго глядел ему вслед, наблюдал, как он, удаляясь, уменьшался, то оседая за гривами, то вновь показываясь во весь рост, и длинные полы пальто развевались, хлестали по мокрым голенищам его блестящих на солнце сапог.

Оправившись, как от шока, Стрежнев зло сплюнул ему вслед, сказал:

— Шел бы с багром!..

— И где его нашли? — спросил Семен.

— Да где! Всю жизнь здесь околачивается: был завхозом в школе, потом директором Дома культуры, теперь вот в сплавную перекинули. Андрей Иваныч-то уехал, перевели в трест. А этому везет — всю жизнь не работает, и всю жизнь какие-то должности ему придумывают. Одно время воспитателем в общежитии числился. Воспитатель... В шею гнать! Да вот только до первого собрания!..

До вечера они ничего толком не делали. И говорили мало. Обоим Горбов будто отбил руки.

Стрежнев снова злился: и линейного нет, и не звонят, и вода начала прибывать — лезет вон из-подо льда на берег.

Они ждали темноты, так, лишь бы день сбыть. От безделья прибрались в рубке. Когда вымели окурки из машинного и собрали ключи, обоим стало вроде полегче.

Тогда и пошли.

Федора застали возле брандвахты на льду. Вместе с женой они окалывали у борта лед — пробивали пешнями кругом корпуса борозду: прибывающая вода могла разломать схваченные льдом старые борта брандвахты.

— Из затона не звонили? — спросил Стрежнев с палубы.

Федор задрал голову.

— Нет, не слыхать... — задыхаясь, устало ответил он.

Стрежнев звякнул о палубу топором, сказал:

— Прибери, один пока у себя оставили. Мало ли что...

Они поднялись в свою каюту и тут же молча легли спать.

2

С утра Стрежнев сделал первое дело: за кормой катера воткнул на урезе воды тальниковую палочку — метку.

Вода за ночь прибыла больше чем на четверть, теперь и дураку было ясно, что скоро она доберется по луговине и до катера. Надо было что-то решать. И первое — звонить в затон: там домкраты, дубляж, люди.. Но это значило — кланяться, жалобиться начальнику. Здесь-то и было для Стрежнева самое больное место.

А переломить себя он не мог, да и не хотел. Ведь с момента отъезда и по сей день шло как бы упорное молчаливое соревнование его с начальником. Если в первые дни Стрежнев боялся, что тот позвонит, то теперь он ждал этого звонка. И ждал по-новому. Однако напрасно.

Сидя на осине, он еще надеялся, что вдруг объявится линейный или еще кто-нибудь, и все разрешится. И тогда он мог бы держать свою прежнюю марку — для видимости сопротивляться.

Но вода подгоняла, надо было идти звонить первым, а это значило изменить самому себе.

Семен что-то стучал в машинном, а Стрежнев в беспокойстве сходил поглядеть еще раз метку, но ничего не прибыло: не прошло еще и часу.

Он опять было сел, но тут же встал, решительно хлопнул рукавицами, сунул их на борт катера, крикнул:

— Семен, оставайся! Пойду в контору. Надо за шиворот кого-то брать! Это не дело. Доиграются — утопят, а потом нам же бока и наломают... Чего там стучишь? Брось! Теши хоть клинья под борта, с клеток-то подбивать...

Ходьба по оттаивающим после ночного мороза гривам несколько успокоила Стрежнева. Он пошел медленнее: надо было обдумать, с чего начинать, как держать себя в конторе. По делу-то следовало разносить всех налево и направо, идти к главному механику, к главному инженеру... И Стрежнев мысленно представлял себя то в том, то в другом кабинете, а дальше что-то не получалось. Он видел, как встает ему навстречу и с улыбкой протягивает руку главный инженер. Внимательно слушает, а говорит вежливо, спокойно... Как тут будешь кричать?

Потом виделся главный механик — Илья, уже лысый, всегда задумчивый и как бы обиженный. Этого не прошибешь ничем. Все понимает, во всем сочувствует, но ничем никогда не поможет: словно стесняется сделать добро. Какой-то обтекаемый во всех случаях жизни человек. Идти к нему не хотелось. Ведь оба всю жизнь помнили, как тонули тогда в затоне, как потом вызывал начальник — еще не Яков — и Стрежнев дорогой просил Илью сказать, что не сработал, мол, телеграф: вместо «полного назад» так и осталось «полный вперед».

Но в кабинете у начальника Илья скромно промолчал. И Стрежнева сняли с катера. Две навигации потом плавал он матросом. С тех пор и разошлись их с Ильей дорожки. Оба старались как можно реже встречаться. Во всем затоне знал об их отношениях только Федор.

Вспоминая то лето, Стрежнев неожиданно поразился, как давно это было и как быстро пролетело время. Даже не верилось, что оба тогда были еще почти мальчишками, а теперь вот и на пенсию — старик! Так это — и есть жизнь? Вся тут?.. Уж больно мало...

И вдруг Стрежнев остановился, он нечаянно понял, почему ему не хочется идти в контору: «Вот оно что... Получается, начали с аварии, а теперь и конец — авария!

Та-ак... И опять Илья. И снова он оставит меня в дураках! Вот поэтому и жизнь кажется маленькой — от этого маленького, незаметного, но себе на уме человека! Нет, нет, только не к нему...».

А вокруг разливалась, копошилась весна. Задумавшись, Стрежнев чуть не наступил на зазевавшегося куличка. Кулик, видимо, по-настоящему еще не опомнился после изнурительной дальней дороги, испуганно вскрикнул и зачастил остро-пестрыми крыльями над самой водой лога. Стрежнев, вздрогнув от неожиданности, как бы в оправдание своего испуга, любовно, по-тихоньку обругал кулика.

Шагах в десяти выбежала на тропинку красивая черно-белая птица, чибис-пигалка. Она, будто заигрывая, то дожидалась Стрежнева, то опять пускалась по тропе, без конца оглядываясь. Стрежнев все шел и шел за ней и незаметно стал улыбаться, приговаривая: «Беги, беги... а то оторву вот хохол».

По обе стороны дороги на спокойной воде нежились мягкие белые облака, и всюду просыхала, прозрачно парила на гребнях грив прошлогодняя немощная травка.

И Стрежнев, как спугнул кулика, свернул с тропинки влево к удобному пеньку, сел на него, у самой воды, и стал глядеть вокруг.

Он глядел на воду и думал: «Там затон, катер, начальник — а здесь вот весна, солнышко. Надо краску, олифу, сварщика... А я вот сижу, греюсь, и вместе со мной греются кулички, жаворонки, пигалки... И у них нет никакой заботы. А чем хуже я?»

Приваливало уж к полудню. Когда Стрежнев встал и пошел, у него уже вовсе никакого зла ни к кому не было. Он дошел до самого бора, стал подниматься к конторе, а внутренне так и не собрался, ни на что не решился...

В конторе все ходуном ходило. По лестницам носились мастера, инженеры, трясли какими-то бумажками, на ходу подписывали их, кидались к телефонам, кричали, хлопали дверями...

Стрежнев после лугов поначалу даже оторопел, растерялся, пока не понял: весна, горячка — у всех дел по горло. Надо ремонтировать боны, завозить такелаж, отзывать из отпусков рабочих, отправлять бригады на сплав... Весенний угар! Так бывало всегда, перед каждым вскрытием Унжи.

И Стрежневу стало как-то неловко за себя, за свой катер, за то, что самого нынче по-настоящему не захватила эта радостная суета...

Он надеялся, что увидит главного инженера где-нибудь в коридоре, тот сам подойдет, и тогда завяжется разговор.

Но странное дело, народ попадался какой-то все незнакомый, молодой, хорошо одетый. «Молодые инженеры», — подумал Стрежнев.

Поразил его мастер рейда. Это был молодой инженер, присланный три года назад из Москвы отрабатывать после института. И все три года он просился обратно, но его не отпускали. И человек, которому не было еще и тридцати, увядал, пропадал прямо на глазах. Нынче он стал еще хуже: шел расхлябанной походкой, некрасивое, по-козлиному длинное серое лицо его было постно и имело такое выражение, будто человек ненароком хватил кислоты и все нутро у него начисто выболело.

«Ох, путаники... — выругал Стрежнев не то инженеров, не то тех, кто их здесь держит. — Отпустили бы давно, раз ему в министерство надо. И чего неволить, неужели не видно, что из него работника не выйдет: третий год как тень ходит. Еще умрет тут, даст заботы...»

Стрежнев скорее пошел наверх. И хорошо сделал: там сразу же попались знакомые сплавщики, мастера. Здоровались, спрашивали, закуривали... И Стрежнев поотмяк душой.

Но тут же снова все побежали по своим спешным делам, и он опять остался один. Он ринулся было к главному инженеру. Но того не оказалось — был у директора.

А Стрежнев не мог уже ждать — побежал снова вниз, в отдел кадров, с твердым намерением плюнуть на все, звонить в затон. Но только он взялся за трубку, как услышал сзади:

— Вот он!

И Стрежнев обернулся. В дверях стояли линейный и сам Чижов из затона.

— Ну, кому хотел звонить? — спросил, подходя, начальник.

Был он сегодня приветлив и весел, чего Стрежнев никак не ожидал.

— В затон, — ответил Стрежнев.

— Говори так.

— Да что, Василий Иваныч! — загорячился Стрежнев. — Ни котельщиков, ни сварщиков, ни домкратов!.. Чай, поднимать надо! Топит!.. Что вы на самом деле, кинули на пустоплесье и ладно! Голыми руками не сделаешь...

— Ну, ну, ладно, — улыбнулся Чижов, — собирайся, поедем. Все тебе привезли. Пошли поглядим, что там у вас.

Возле конторы стояла машина. Начальник сел в кабину, Стрежнев залез в кузов. Там валялись два домкрата, согнутый корытом дубляж, мешок с углем, спаcательные круги и нагрудники, паяльная лампа... Линейный залез тоже наверх.

Как только остановились возле катера, начальник выскочил на луговину, немного поглядел на катер и сразу же сказал:

— Ну, давайте поднимать.

— Сейчас? — удивился Стрежнев.

— А чего ждать?.. Нас как раз четверо. По двое на домкрат, и пошло...

— Ну, давайте, давайте, сейчас зарядим... — не переставал удивляться Стрежнев.

Он оживился, подтаскивал припасенные подкладки под домкраты, Семен тем временем сбрасывал с катера ломы, запасные рукавицы для начальника.

Мигом зарядили домкраты под скулы катера и начали выхаживать.

Стрежнев крутил в паре с линейным, а Семен с начальником.

Сначала шло легко, только успевай перетыкать ломы в отверстия домкратов.

— Веселей, веселей, Николай Николаич! Отстаете!.. — шутил Чижов.

Сам же налегал на лом изо всей силы, даже пальто бросил на гриву, остался только в кителе.

Стрежнева брала одышка, но он не хотел поддаваться и вместе с линейным бегал бегом. Нос катера медленно отрывался от шабашки, а крутить становилось все тяжелее.

Стрежнев никак не ожидал такой прыти от начальника: «С чего бы это такой добрый? Не подвох ли опять какой?..»

Когда днище катера приподнялось над шабашкой четверти на две, Чижов сказал:

— Хватит, оставьте на завтра!.. — Тяжело дыша, он взял Семена за полу. — Дай-ка фуфайку, погляжу...

Когда вылез из-под катера, вслух подумал, ни на кого не глядя:

— Шабаш, видно, этому катеру. Уездили. Списывать придется... Дубляж ставить тоже не больно ладно. Да еще на перевоз, людей возить... Ладно, варите. Поглядим...

— Так, а где сварщик-то? — вскипел Стрежнев.

Чижов растерянно поглядел на него.

— А и у нас нет. Самим в затоне не хватает, в три смены варим.

Он опять задумался, потом повернулся к линейному, сказал:

— Вот что, Олег Павлыч, надо будет здесь взять, в гараже, Степана. Он хорошо варит, и катера, говорят, варил... Да, так и сделаем. Я скажу главному. А ты сходи к нему завтра с заявкой... Ну, поехал. Вон уж солнышко-то за крест задевает. Засветло до дому добраться бы... Дорогу совсем развезло. Грузите лишнее на машину, круги старые бросайте... Чего еще, говорите, пока не уехал.

— Так ведь людей надо, поднимать-то, — сказал Стрежнев.

— Надо... и крепких ребят, — ответил Чижов. — Одышка здесь берет. А вот что! Федора с брандвахты попросите.

— Так нам совестно просить-то уж его: топоры давал, бревна пилить подсоблял, — сказал Стрежнев и украдкой глянул на начальника. — Чижов слушал спокойно. — Чего ему бесплатно-то чужое дело ломить, — продолжал Стрежнев, — чай, у него брандвахта, лед окалывать надо. Да и еще человека до пары нужно.

— А вот линейный! — кивнул начальник на Олега. — Денек поработаете вместе. Веселее. А Федору, Олег Павлыч, составьте табель. Сколько дней отработает, так и оплатим. И пусть не боится, помогает, коль такое дело. Ну, уголь, круги сняли? Поехал... Чего еще, говорите... Котельщиков пришлю. Да, чуть не забыл!.. Вот, распишитесь, деньги привез. Вам еще долго тут жить. Вот что, Олег, давай еще требования три подпишу на всякий случай, чтобы не ездить в затон из-за одной лишь подписи. А склад у вас тут под боком...

Он подписал на колене требования, встал на под ножку кабины, крикнул напоследок:

— Садитесь, кто? До брандвахты подвезу.

— Да, чай, прибраться надо! — с досадой ответил Стрежнев.

В кузов залез только линейный.

Затаскивая на катер новые, пахнущие свежей краской спасательные круги и ребристые спасательные нагрудники, Стрежнев думал: «Заигрывает... Поднимать сам стал, денег привез... Наверно, думает, вот все сделаем, так и на всю навигацию оставит. Мол, поработай, Стрежнев. Как не так! Столкну — и все. Пусть ведут в затон, да движок вынимают, в цех везут...»

Дума о начальнике не покидала Стрежнева и дорогой и на брандвахте: «Так он и поднимал-то только затем, чтобы доказать, что вот, мол, видите, как легко — поднимете без людей, одни. Вот плут!.. Ну, не на того нарвался».

Сварщик ушел за глухарями

Через два дня катер приподнялся над гривой — прямо и прочно стоял на клетках.

А в каких-то шагах пяти за его кормой дышала холодом широкая мрачная закраина. Рядом с катером на бугорке вдавился в луговину тяжелый куб сварочного аппарата. На потемневшем от сырости столбе электролинии был прибит временный рубильник; к нему от аппарата ужом проползал по траве старый кабель.

Сварка намечалась на воскресенье, утром.

Все было готово еще с вечера: аппарат проверен, места будущих швов зачищены. Двое котельщиков из затона ночевали у Семена и Стрежнева.

Чуть свет все четверо были на берегу. Семен достал из машинного отделения электроды, положил их на борт катера, сел ждать сварщика.

Стрежнев сходил, поглядел метку, выдернул ее и бросил в закраину — вода лезла против всякой меры. Он постоял в раздумье и тоже сел на обрубок рядом с котельщиками. Ждали. Утро было волглое, теплое.

— Что-то долго нет, — от нетерпения сказал Семен.

— Подожди, дай позавтракает, — стараясь успокоить и себя и всех, ответил Стрежнев. — У него ведь не у нас — не горит.

Сидели. Прошло полчаса... Час.

Семен сходил в кубрик за биноклем и время от времени внимательно пошаривал всю дорогу вплоть до леса.

— Идет! — наконец крикнул он сверху. — В лога спустился... Сейчас еще погляжу: закрыло. Так это не он!.. Линейный...

Олег подошел виноватый, злой.

— Ну что?! — Стрежнев привстал ему навстречу. — Идет?..

— За глухарями ушел...

— Фи-и-иуу!.. — присвистнул Стрежнев и сел. — Ладно, подождем, не к спеху... А может, дядя придет, заварит...

Семен слез с катера.

Все в недоумении молчали. Семен прочищал прутиком ручеек возле сапога, не разгибаясь, спросил:

— Так он что, не знал?

— А он всю субботу глядел в окошко и все думал: «И когда это транспортники придут?..» — с едва сдерживаемым раздражением ответил за линейного Стрежнев и вдруг вскочил. — Так вы что?! Как запрягать, так и лягать? Раньше-то нельзя было известить?!

— А ты не ори! — вскочил и Олег. — Заявка отдана еще в пятницу! Начальнику гаража под нос сунул!..

Стрежнев спустился в машинное. За двигатель браться было бессмысленно: только начнешь — придет сварщик. Да и не намерен он был его ремонтировать. Считал про себя: «Когда спустим на воду, вскроем блок цилиндров, разберем насосы — и будет сразу ясно, что надо буксировать в затон: наверняка все нутро избито. А в затоне сделают и без нас...»

Конечно, было пропасть и других дел, но пока худой корпус, ничего на ум не шло, ни к чему не лежали руки.

И Стрежнев, бесцельно переложив с места на место ключи на двигателе, снова вылез наверх. Линейного уже не было.

Стрежнев вошел в рубку, приложился к биноклю — дорога вплоть до боровины была пустынна, только маячила, удаляясь прыгающей походкой, одинокая фигурка линейного.

«Не придет», — подумал Стрежнев о сварщике и по трапу сошел вниз. Размотал с аппарата кабель, оглядел держатель, вставил электрод. Задумался: «Лет пять, а то и семь не варил...»

— Семен! — крикнул Стрежнев на катер. — Выкинь-ка, там на баке, лоскуток старого брезента есть.

Семен спустился с катера, сунул свернутый брезент на аппарат, спросил:

— Чего, или сам будешь?

Стрежнев не ответил. Забрал щиток с брезента и полез под днище. Подошли котельщики, одобрили:

— Конечно, давай. Чего ждать...

Стрежнев думал начать с трещины, как пойдет, а уж потом варить дубляж. Включили рубильник — аппарат, как самовар, закипел. Стрежнев, устроившись на брезенте, попробовал сначала на железке — подвернувшемся обрубыше. Все глядели под катер, ждали. Стрежнев пыхтел, ложился удобнее... опять отнимал руку. Но скоро вылез, выругался в сердцах, бросил держак на землю, сказал с обидой:

— Не могу!

— Чего?.. — сострадальчески спросил Семен.

— Рука как деревянная, отвыкла. Давайте хоть леера пока, что ли...

Котельщики разожгли лампу, грели, выправляли леера. Стрежнев ждал их, стоял на палубе со щитком на голове. Потом варил, здесь было проще.

Когда обошли палубу кругом и леера закончили, Стрежнев спустил все свое хозяйство вниз и опять залез под днище. Долго еще он там ругался, ворочался... Потом послышалось ровное потрескивание сварочного огня, и на палубе облегченно вздохнули — варит!

Часа через два трещина была заварена, и Стрежнев вылез, держась одной рукой за поясницу. Котельщики тем временем прижимали к днищу домкратами дубляж.

Когда Стрежнев закончил и его, пришел сварщик Степан. Он внимательно, не спеша изучил на днище швы, сбил с остывших окалину, потом сказал, как бы обиженно:

— Ну, меня нечего и ждать было... Чище не выйдет.

— Так, чай, себе, — смущенно ответил Стрежнев. — Глухарей-то видел?

— Один оплошал, попался.

До самой темноты варили порванный фальшборт, крышки и петли люков, кольцо насадки и еще всякую мелочь.

Ледоход

1

И опять у них наступила передышка.

Их уже не пугала вода, которая неуловимо, но настойчиво окружала катер с трех сторон, любопытно совалась в каждую ложбинку.

Котельщики сожгли весь уголь, погремели кувалдами, выправили все, что смогли, и уехали.

И Стрежнев с Семеном второй день ходили вокруг катера с ведерками и щедро закрашивали все ушибы избитого днища суриком и голландской сажей. Потом принялись за надстройки, леера, мачту... Не только катер, но и сами они измазались этой краской. Фуфайки и даже шапки у обоих пестрели белыми и красными кляксами.

Долго истлевала за церковью теплая апрельская заря. Солнце уходило спокойно, и небо отпускало его без напряжения, как бы с легкой душой — намечалось опять вёдро. И оба радовались: катер на солнышке высохнет быстро.

Кончали. Любовно докрасили белилами рубку — самое святое на катере место. Составили на палубе все ведерки, вымыли в бензине кисти.

— Ну, все — отмалярили, — облегченно вздохнул Стрежнев и со скрипом вытер сморщенные от бензина руки. — Остался только двигатель — самое главное!..

Не оборачиваясь, они отошли по гриве шагов на р дцать и издали оценивали свою работу.

— Верно Горбов-то говорил — залюбуешься, — с улыбкой сказал Семен.

— Да, разукрасили... — усмехнулся и Стрежнев. Однако в душе он все-таки радовался. Катер был по-весеннему нов, свеж, и казался теперь лишним среди щепы, обрубков и тряпок на берегу. Жарким малиновым днищем он будто едва касался клеток и весь был стройно устремлен вперед, куда-то за гривы. С блеском чернели выкрашенные голландской сажей ладные теперь обводы его бортов, а на них изящным сугробом белела влитая в палубу рубка. На ее боку еще нежился тихий отблеск угасающего закрайка неба. Это броское сочетание давно продуманных и подобранных на флоте красок на время заставило обоих забыть о больных местах катера.

Им можно было вернуться к нему, присесть на чурки, но они будто из-за лени опустились на корточки и курили так, изредка оглядывая катер. Тепло и тихо было в сырых лугах. С закатом угомонились жаворонки, примолкло в селе за рекой. Все замерло.

— Гляди, летят, — задрав кверху голову, сказал Семен.

Живая цепь гусей, еще освещенная с одной стороны солнцем, медленно проплывала над ними, белея на взмахах розоватыми подкрылками. Стая не издала ни одного клика, и Стрежнев, охотник, почему-то сейчас не подумал о ружье.

— Устали, — только и сказал он.

Вечерняя истома одолевала землю, и она будто призадумалась, будто готовилась к чему-то очень важному, сокровенному.

Стрежнев с Семеном, тоже оба размякшие, устало-счастливые, сидели и молчали, как во сне. По делу им давно надо было идти домой, часов пятнадцать провели они сегодня на берегу, а все не шли.

Гуси уплыли к лесу, измельчали, стушевались там, и когда Стрежнев вновь глянул на катер, был он уже в легких голубых сумерках и не казался теперь таким франтоватым, а как-то враз потускнел, сжался, осел.

— Николай! А ведь река-то пошла!

Стрежнев взглянул на черный больной лед и сначала ничего не заметил. Перевел глаза к берегу: ледяная дорога медленно уползала под корму катера. Они подошли поближе, сели на свою уже гладкую, отшлифованную осину.

Темнело все больше. Широкое поле льда то останавливалось, будто раздумывая, то с новой силой начинало жать на берег. Краем льда, как лемехом, заворачивало возле катера дерновину луга, и она, постояв, сонно шлепалась, тонула. Вода на глазах то прибывала, то вновь с сопением осушала берег. По всей реке стоял смутный шорох, водяные всхлипы; то ближе, то дальше слышалось потрескивание, глухие удары, короткий рассыпчатый звон...

Долго еще в темноте они молча слушали ожившую реку.

У Стрежнева не было никаких дум ни о ремонте, ни о жизни. А было просто глубокое облегчение, та легкость, какая приходит весной ко всякому, а к речнику — со вскрытием реки. Будто и ледоход — это тоже часть зимнего ремонтного дела, которое нужно свалить со своих плеч. И вот эта тяжесть стронулась...

Совсем поздно, в мягкой темноте, они медленно брели по сырым гривам к брандвахте, обходили продолговатые белеющие заливины, вспугивали притихших чибисов. И птицы бесшумно, тенями взмывали с грив и уже там, высоко, отрывисто жамкая короткими крыльями, обиженно умоляли: «Шли-и-и бы, шли-и бы...»

На брандвахте все окна были темны — спали.

Они осторожно прошли скрипучим рассохшимся коридором и удивились, когда следом за ними в каюту заявился Федор. Был он сегоднякакой-то усталый, квелый.

— Река-то пошла, — сказал Стрежнев, разматывая портянку.

Но Федор не ответил. И Стрежнев, думая обрадовать его, сказал еще:

— Сегодня покрасили... Вон все измазались.

— Ну так что, — невпопад ответил Федор, — пора ей... Май скоро.

Говоря, он даже не пошевельнулся, не поднял головы, так и сидел, сгорбившись на табуретке. Стрежнев с удивлением поглядел на него, спросил напрямик:

— Ты с похмелья, что ли? Какой-то мятый сегодня.

— Да нет...

Федор прикурил, посидел еще молча, дуя дымом в пол, потом вздохнул и ушел.

И Стрежневу тоже стало как-то не по себе. Раздевшись, он все хотел догадаться, что же стряслось у Федора, но так и не придумал. Усталость сморила его и осторожно, как в детстве, унесла далеко от всего этого дня: от реки, катера и даже от ледохода.

2

Катер с клеток был посажен на сани. Стоял сильный туман. На берегу, ожидая спуска, толпилось много людей.

Трактора так дружно взяли, что выдернули сани из-под катера, и он тяжело, беспомощно завалился красным брюхом на мокрую луговину.

И опять поднимали...

Совсем заливало. Вдвоем с Семеном выхаживали домкраты, бродили по колено в воде. Стрежнев задыхался, некогда было вытереть пот. На гриве отдельно от толпы стояли двое: Илья да директор сплавной конторы, и Стрежневу слышно было, как Илья, нагибаясь, говорил директору: «Вечно у него не ладится...»

А Стрежнев молчал, некогда было: вода все поднималась. Он разогнул голенища сапог и свое зло срывал на домкрате.

Наконец снова подвели сани и опустили на них катер.

Теперь оба трактора упирались в сани, а не тянули их за собой. Нажали враз, и сани, затрещав, покосились, но поехали к воде. Вот уже затонули они и, видимо, на самом яру неожиданно встали на дыбы. Нос катера задрался, разом лопнули чалки, и катер игрушкой, как-то шутя нырнул в воду... Долго бурлили, всплывали масляные пузыри, Потом вода стихла, разгладилась, и только пустые покосившиеся сани медленно уносило течением...

Толпа волновалась, шумела. Расплываясь в тумане, гаденько, сладко улыбался Илья, потирая руки.

Стрежнев стоял в воде, как оглушенный, а из тумана со всех сторон громом на всю реку: «У-то-пи-ли-и!!»

Очумевший Стрежнев вскочил с кровати: «Что?! Кто утопил? А-а... приснится же бодяга! Сроду не тапливал...»

Он шагнул к столу и напился прямо из чайника.

— Семен! Пошли!..

— Еще темно.

— Все равно, пойдем. Утопим так утопим... Это не спанье.

Пока шли до катера, Стрежнев никак не мог отделаться от сна и вдруг понял: «Так, правильно! Надо не обоими тракторами тянуть, как вчера говорили, а одним... Другой пусть толкает. А то и на самом деле сдернешь только сани».

Эта догадка оказалась настолько простой, что Стрежнев удивился, как это вчера вечером она не пришла ему в голову.

Да, поднялись они рановато. На берегу было еще сумрачно, слегка туманно и очень тепло. Серединой реки спокойно, будто в масле, скользило мелкое крошево льда: видимо, где-то вверху был затор, лед держало.

Прошла вверх груженая волжская самоходка. Потом из-за поворота снизу показался целый караван катеров.

— Семка, наши! Гляди — из затона, — обрадовался Стрежнев, толкнул Семена в плечо.

Первым шел озерник. Семен приподнял край шапки, чтобы лучше видеть. Гладким свободным стрежнем катера шли ходко.

— Они вольны теперь... — позавидовал Семен. — Скоро в Макарьеве будут. А тут вот сиди у этого — не кол, не весло. — И он кивнул на катер.

Глядя на приближающийся караван, Стрежнев тоже задумался: опять видел он весь фарватер вплоть до Макарьева, высокий монастырский берег, старые липы и березы, грачей, музыку, девчонок и молодых капитанов в бравых мичманках...

И накатило опять сожаление о прошлых веснах. Опять обуяла такая тоска, будто с головой накрыло прижимистой осенней волной. «Хоть бы попрощаться сплавать... Не дал. Э-эх, время-времечко... Всему, видно, свое...»

А караван был уже рядом.

— Семка, «пятерка»! Наш!.. Передом-то наш валит... Кто на нем?..

Стрежнев встал на осину, глаз не сводил с катера.

— Хоть бы из рубки показался, что ли, — с болью сказал он. — А ну-ко, сирену! Сигнал дай! Скорее!!

Семен заскочил на катер, включил сирену.

И на «пятерке» услышали, ответно завыли, потом распахнулась дверь, и показался Иван Карпов, снял с головы помятую шкиперку, стал широко махать.

Стрежнев сорвал свою шапку и замахал ему, обрадовался, что катер в надежных руках, у опытного капитана.

А мимо шли другие катера и тоже сигналили Стрежневу, и все махали с весенней легкостью. Вольно трепетали на мачтах новые флаги.

Прошли катера, утихло на реке, и как-то сиротливо, одиноко стало вокруг. Стрежнев не спеша закурил, все думал о своей «пятерке»: «Разве чета она этому! Катер килевой, с фальшбортом... одним словом — озерник! Не случайно он и ведет весь караван, и Карпов на нем — тоже не случайно... А ведь мне надо было, мне вести всех! Нет, все ж несправедливо!..» — не мог он простить начальнику.

На берег между тем сходились люди: пришли двое рабочих, мастер по такелажу. Два трактора грохотали куда-то гривой, наверное, тоже сюда.

Подошел главный инженер и с ним Горбов.

Стрежнев удивился, что столько людей заинтересованы в спуске, обрадовался. Но в то же время люднота эта его и стесняла. Он как-то терялся, а Горбов его злил. И Стрежнев побаивался, что сорвется, шуганет его с берега, и опять начнутся новые дрязги. «А зачем это мне: до пенсии остался всего какой-то месяц. Надо уходить хорошо, тихо. Ведь как бы там ни было, а вроде уж все поналадилось, катер готов, вот осталось только спустить и можно вести в затон, двигатель наладят и там, еще скорее. Главное — спустить. Вот что мне осталось: спустить...»

— Ну как, Николай Николаич, — подошел главный инженер, — свой перевоз у нас будет?

— Не знаю, Павел Андреич, — усомнился Стрежнев, — вот как движок... В затон, наверное, придется, ведь все разбито.

— Сделают, сделают, Павел Андреич! — подошел и бодро пообещал Горбов. — Эти ребята, знаете, — орлы!..

Стрежнев поморщился.

А Горбов вдруг кинулся к грохочущим тракторам, замахал им своей каракулевой шапкой, гнал их к воде.

Главный в это время был под днищем, проверял сварку. А рабочие по распоряжению Горбова уж тянули от тракторов к саням тросы.

«Что он делает?..» — не понимал, растерянно глядел Стрежнев. Он хотел крикнуть, но трактора все заглушили.

Кто-то дернул Стрежнева за рукав — он оглянулся: рядом стоял главный и, улыбаясь, показывал большой палец. «Во!» — сказал он губами и взглядом, кивнул на днище. Стрежнев понял, что он хвалит сварку, однако никак не ответил главному — ни улыбкой, ни жестом — все глядел растерянно на рабочих, которые подводили под сани тросы, на Горбова...

Заметив растерянность на лице Стрежнева, главный сообразил, в чем дело, нагнулся, прокричал ему на ухо:

— Действуй! Николай Николаич! Командуй, как думаешь. Мешать не будем!

Трактористы, увидев, что Горбов с главным пошли в сторону, на гриву, недоумевая высунулись из кабин.

Стрежнев поманил к себе трактористов пальцем. Когда они подошли, крикнул им зло:

— Заглушите, к чертовой матери! В ушах больно...

Трактористы сбавили обороты до малых.

Стало почти тихо. Но как раз этого и хотел Стрежнев: ему надо было внутренне собраться, все уяснить. Спуск был как бы венцом всему делу, всему ремонту. Даже в затоне и то часто бывали аварии именно при спуске. А здесь, да с таким катером, с трактористами — почти мальчишками, которые никогда этого не только не делали, но и не видывали... Да и сон свой Стрежнев все еще помнил.

— Вот что, ребята, — сказал он, — присядьте... Не на пожар. Сначала давайте поговорим, а то ведь дело едва живо: сани старые, катер гнилой. Не дай бог, утопим! Помаленьку будем. Значит, так...

Стрежнев встал.

— Ты, трелевочник, хватай на тягу, спереди на коротком буксире. И заходи прямо в воду, не бойся — тут полого, мелко... Потом поворачивай вдоль берега, бреди вниз. Только ниже осины не ходи: яро́к, кувыркнешься. Гляди, вон осина... А ты, на бульдозере, заходи с носа и упирай ножом прямо в форштевень. И оба начинайте враз, как махну, чтобы сани не выдернуть... Слушай только меня. Я встану вот тут... — Стрежнев отошел от катера, показывал, говорил. — По руке на брата. Твоя, — он поднял одну руку и другую, — твоя. Машу так — пошел, руку вверх — стоп. Эту или эту — ты или ты... Поняли?

Трактористы кивнули головами, встали.

— А ты, Семен, гляди с той стороны, мне не видать. Если что, маши... Ну, зачаливаем! Подходи...

Трактора вновь заревели. Главный, Горбов и такелажный мастер подошли поближе, но стояли все вместе, видимо, главный не пускал их к катеру: он давно знал Стрежнева, его характер. Знал и надеялся.

Трактора, стреляя синим дымом, натужились, взяли разом. Катер дернулся и медленно пополз кормой к воде. Вот трелевочник уже обмочил гусеницы, бредет вдоль берега, тянет, разворачивает за собой сани...

— Стоп! — махнул ему Стрежнев, а заднему: «Давай, давай!» Катер макнул винт в воду, но бульдозер, упираясь один, не осиливал.

Стрежнев остановил и его.

— Отцепляй! — закричал он переднему. — Заходи с носа, бери тоже в упор... Давай через бревно! Тащи сюда...

Семен и рабочие кинулись отцеплять трос, тащили к носу катера обрубок от бревна.

И опять трактора взвыли. Вот уже почти полкатера в воде, но трелевочник перестарался, сани стало разворачивать, косить. Бульдозерист увидел это, газанул, сунул в нос катера так, что задрожала и с треском лопнула на среднем кнехте чалка. Тут же, как нитка, порвалась, хлестнула по борту и другая. Катер повалился набок, в воду...

Бульдозерист оробел, выжал сцепление, а катер валился все быстрее, круче...

У Стрежнева перехватило дыхание.

— Толкай!.. Оба!!! — заорал он и беспомощно раскинул руки: «Вот снилось...»

Трактора хищно взревели и свалили катер в воду, будто действительно хотели его утопить.

Секунды три никто не понимал, тонет он или нет.

Катер все погружался и погружался, потом остановился, будто одумался, вздохнул — выпустил из-под брюха воздух. И, выравниваясь, закачался — стал макать алые скулы в мутную воду: ожил!

И на берегу каждый вздохнул. Трактористы, как мальчишки, повыскакивали из кабин, бежали к воде.

А катер уже подхватывало течение, оттягивало вниз. Семен, раскорячившись, тянул санный трос из воды, пытаясь закинуть его за торчок на берегу, но уже опоздал...

— Держи, унесет! — озорно крикнул главный и бегом кинулся на помощь Семену. Но его опередили рабочие и трактористы. Все вместе, ухватившись за трос, остановили, потом подвели катер к берегу, и Семен основательно заделал чалку. Подумавши, он сходил за ломом и для верности вбил еще и его в петлю чалки.

Все столпились у самой воды напротив катера. Откашливаясь, улыбались, закуривали. Слышалось пока только односложное: «Ну, чуть-чуть!.. Порядок! Я думал уж все...»

Только ничего не говорил Стрежнев.

Обессиленный, вдруг ослабевший, он сидел возле гусеницы трактора прямо на мокрой луговине, обеими руками упирался в землю, будто пытался встать.

Все стояли повернувшись к катеру, и Стрежнева никто не видел.

И сам он, казалось, никого не видел и не слышал. Он только дышал, как раненая птица, раскрывая рот, и всем своим существом осознавал лишь одно: «Все!»

Медленно стянул он с серых от седины, слипшихся волос шапку, положил ее возле сапога и, глубоко, облегченно вздохнув, тоже наконец закурил. «Все!»

Семеново дело

1

Катера, самоходки, буксиры шли в верховье реки теперь каждый день.

А вниз каждый день то гуще, то реже несло им навстречу лед. Медленно, как великое кочевье по огромной дороге, тащились мимо лесов и деревень огороженные ельником проруби, лодки, брошенные сани... Река словно показывала берегам всю свою многотрудную зимнюю жизнь. Показывала и как бы говорила людям: «Видите, все уношу, все очищаю для вас...»

Долго еще Стрежнев стыдился самого себя, что так испугался за катер. Сожалеть теперь о всей этой весне было уже поздно: большая часть ремонта выполнена, и его, стрежневская, задача как бы отпадала сама по себе.

Но Семеново дело — двигатель — не начиналось вовсе. О двигателе Стрежнев думал так: «Конечно, Семена не бросишь, надо помогать, но ведь ничего и не выйдет: все равно придется вести в затон. А к тому времени мне и работать-то останется — шиш!»

Поршневая, как и предполагали, не годилась. Надо было менять. Семен во всем соглашался со Стрежневым, сам же ничего не предлагал.

Федор стал еще угрюмее, неразговорчивей, в каюту к ним перестал заходить вовсе: внук его, не прожив и двух недель, со вскрытием реки почему-то умер. И Федор, отложив все дела, сам строгал и сколачивал на палубе детский гробик. Потом Стрежнев с Семеном видели, как нес он на плече этот белый ящичек лугами, не поздоровавшись, тяжело прошагал мимо катера, сел в лодку и, расталкивая багром льдины, стал пробираться на ту сторону. Стрежнев, провожая его взглядом до середины реки, все думал о странном совпадении, давно подмеченном людьми: исход человеческой души чаще всего приходится на вскрытие реки. Поразил его и сам гробик — маленький, будто игрушка, а назначение — страшное, роковое. За всю свою долгую жизнь видел он такой впервые.

Еще меньше говорили теперь Стрежнев с Семеном — и меж собой. Семена это не тяготило, он по натуре был такой, а Стрежнев окончательно убедился, что эта последняя навигация пошла насмарку.

Нет! Не так он думал уходить с флота! Хотелось по-хорошему, как уходили другие.

На своем родном катере швартовались в затоне на ночевку, и все свободные от вахт с других катеров набивались в кубрик прощаться. Варили уху, сидели до самого рассвета, а потом все шли к капитану на дом... Дарили подарки, передавали катер в другие, надежные руки.

Все делалось честь честью.

«А я что? В затон придется плыть и то на чужом катере, или еще позорнее — уведут на буксире! Перед Анной стыдоба», — думал Стрежнев.

Теперь он уж не ругал и начальника. Жизнь сама сделала все по-другому: умер Яков, прислали этого, Семен надумал уезжать, да и сам я разгулялся, опоздал...

Одно к одному, как нарочно, подобралось...

А ночами все чаще одолевали Стрежнева думы. И почему-то вспоминались больше всего ледоставы или вскрытия реки. Плавания, навигация — реже. Может быть, потому, что весной и осенью — всего два раза в году — весь затон собирался вместе.

По сути дела в затоне и было всего два этих праздника: конец навигации и открытие ее. Был, конечно, еще Новый год...

Теперь Стрежнев как бы обратно плыл по всей своей жизни, туда, далеко — к своей молодости. И не такая уж пустая получалась она, жизнь. Это успокаивало, и хотелось вспомнить все, до самых маленьких мелочей.

Думал он, что вот в затоне перед выходом каравана «размораживали рули». Иными словами, со спуском каждого катера по давней затонской традиции полагалось на борту выпить — отблагодарить ремонтников, подписать акт о приеме судна и готовиться к первому рейсу. Это даже не пресекалось начальством.

2

С утра Олег хлопотал в конторе, по запасным требованиям, подписанным начальником, выпрашивал новую поршневую группу.

Договорились в обед встретиться в столовой поселка, чтобы вместе идти в склад за поршнями.

Поэтому в одиннадцать часов помыли руки, закрыли машинное отделение и пошли.

Олег пришел в столовую, положил на стол требования, сказал:

— Насилу дали.

Стрежнев взял бумажку. Внизу стояла подпись главного механика Ильи, и его же рукой помечено, что разрешается получить поршни старые, уже бывшие в эксплуатации, один комплект.

На складе оглядели несколько комплектов, подбирали поршни по весу, как положено.

— Ну, которые облюбовали? — спросил кладовщик, нетерпеливо поигрывая ключами.

— А все одинаковые — старье оно и есть старье. Вот эти, что ли... — сказал Семен.

— Не возьму, — не глядя на поршни, сказал Стрежнев и сел на ящик. — Новые давай.

Кладовщик улыбнулся:

— А требование где?

— Ну эти тоже — не лучше наших. Не работа, а одна копоть будет, течением унесет.

— Так, а нам-то... — сказал Семен. — Недели на две хватит и ладно. А там пусть плавают...

— Да тебе, конечно, пусть, ты смоешься! А мне все глаза протычут: «Вон отремонтировал Стрежнев!» К караванке не выйдешь. Ведь все лето будет в затоне торчать, как бельмо на глазу. Делать так делать! Нечего людей смешить.

— Ну, мне все равно, — сказал кладовщик, — давайте требование. Вон и новые лежат, еще в упаковке.

— Покури, сейчас принесу, — сказал Стрежнев.

Олег заполнил еще одно требование, и Стрежнев, сунув его в карман, пошел.

Пока шел в контору, обходил зажористые ручьи и широкие лужи, все думал: «Конечно, новые надо! И так весь ремонт еле-еле. Ну эти поставишь — то ли будут работать, то ли нет. Ведь у нас, у голышей, инструменту, как следует замерить, и то нет. Вот и выйдет: собирай да разбирай! Еще неделю будешь возиться... Ах, иуда, и того пожалел! — размышлял об Илье. — Ведь дизель-то никуда не денется, снять потом с «девятки» можно, на другой катер поставить. Все-таки не миновали его, не обошли... И опять ведь он прав!»

Стрежнев решил сразу идти к главному инженеру и, если можно будет, не заходить к Илье. Вспоминал он, как после той давней аварии, через год или через два, стал Илья подниматься в начальство, к бумажкам. С каждой навигацией все выше и выше. Так к старости и до главного механика дошел. «Теперь уж тоже, наверно, вот-вот на пенсию. Поэтому и держат, а то ведь вон сколько молодежи, с дипломами...»

Однако за всю свою жизнь Стрежнев ни разу не позавидовал Илье, его спокойной, всегда тихой кабинетной жизни. Стрежнев любил живое дело, живую реку и знал, что в кабинетах не высидел бы: натура не та.

Главный инженер подписал требование без слов, но сказал, что подпись главного механика тоже нужна.

И Стрежнев пошел. Кабинет был общий, и сидел в нем не только Илья, а главный энергетик, начальник производственного отдела и еще какие-то чины.

Стрежнев поздоровался, подошел к Илье, положил ему бумажку на стол.

— Подпиши...

Илья долго раздумывал, глядел в окно. Потом снова взял требование, посмотрел его даже на обороте. Взял ручку и опять задумался.

Стрежневу казалось, что Илья сейчас поглядит требование еще и на свет. «Ну куда бережет? — думал Стрежнев. — Ведь все катера уже отремонтированы, ушли...»

— Старое требование изорвите, — сказал наконец Илья, подписал и, отвернувшись к окну, не глядя, сунул требование на край стола.

Стрежнев знал, что другому бы, конечно, Илья не дал, да и подпись главного инженера, видимо, его смущала.

И все же, спрятав требование в нагрудный карман кителя под фуфайку, вышел он на улицу с таким нехорошим чувством, как будто занял что для себя лично у этого жадного человека.

3

Двигатель был собран. Оставалось подключить системы топлива, масла, охлаждения, и можно было пробовать — пускать. Об этом и думал Стрежнев, гуляя по обносу брандвахты. Вскрикивали в ночи чирковые уточки, тонко и нежно посвистывали в ответ им селезни в затопленных кустах.

Вышел на обнос и Федор. Облокотился рядом, молчал.

— На днях уведут, — проговорился наконец он, глядя в темноту.

— Звонил, что ли? — спросил Стрежнев.

— Звонил. Ремонтироваться потащат. Вот отремонтирую кому-то...

— Ну и мы скоро на катер переберемся. Не слыхал, сколь план нынче по конторе?

— Что-то миллиона полтора кубометров всего. Сплавят... Вода хорошая. Пойду, может, усну. Тоска какая-то.

— Тебе когда срок выходит? — спросил Стрежнев.

— Два месяца... дотяну.

— А мне уж один, — сказал Стрежнев, — с небольшим хвостиком. Что делать-то будем?

— На печи и поодиночке не скучно, — ответил Феор и ушел. Стрежнев постоял еще, прислушиваясь к ночи, потом тоже прошагал к себе.

Спал и не спал. Просто лежал, думал: «Эх, скорее бы осень, что ли!..» Когда все в затон собираются — никогда скучно не бывает. То ли от мороза, то ли от спешки, но все бегом бегают. У всех радость, все вернулись домой. Кончились вахты. Окаянные осенние вахты! Ледовые, долгие, в непроглядной темени... Мученье одно, а не работа: винт забивает льдом, из рубки не высунешься — лицо ветром как бритвой полосует, матрос не успевает шуровать в печке, движок едва тянет, давление масла на манометре ниже шести, леера оборваны, привальный брус измочален, аккумуляторы еле «дышат»... Все износилось за навигацию! Но все иди, иди и иди...

Не успеешь сунуться в затон — снова приказ: иди за баржой, проломили — тонет; иди за таким-то катером: заклинило винт. Пришел — снова иди... И нет тебе ни дня и ни ночи.

И все капитаны, у кого хоть как-то еще ползает катер, сутками стягивают всю братию — весь флот — домой, в свой затон. По нескольку ночей за штурвалом без сна, небритые, без настоящей еды, без курева...

С каждым часом все гуще и медленнее несет рекой лед, все толще и крепче он. Вот-вот река схватится, и тогда... тогда ремонтируй, кто где остался, мучайся вот так, как с этой «девяткой».

Начальство не уходит с берега. Ночует тут же, в караванке, на жестком деревянном диване у телефона.

Караванный не чует под собой ног. У него хлопот больше всех: надо толком расставить на зиму весь флот, чтобы каждому было удобно ремонтироваться. Он должен знать, у кого какой будет ремонт: кого придется вытаскивать на берег, кого оставлять на всю зиму во льду.

Целой упряжкой, как собачья свора, тянут катера к затону тяжелый кран. Метр за метром пробиваются сквозь густой ледяной замес. Тянут весь день, вечер и ночь... Надрывно урчат перегретые двигатели, свистит в рангоуте ветер, обмерзают палубы, скрежещет и лопается вокруг лед. В кубрике не усидишь: кидает с борта на борт, а снаружи как будто бьет кто остервенело по железу кувалдой.

Все медленнее, неохотнее поддается отяжелевший кран: копится у него под днищем ледяная подушка, вырастает, упирается наконец в донный грунт — и с искрами лопаются в ночи стальные тросы! Распахиваются на катерах двери рубок, и летит в ночь чей-то, как с яру сорвавшийся, отчаянный крик: «Разделывай!.. Выбирай!..» И мечутся по ледяным палубам люди, летают тени, дробно стучат тяжелые сапоги, кинжально полосуют тяжелую тьму ночи прожекторы...

Но вот наконец все в сборе. Все в затоне. И валятся измученные люди где попало: на стулья, скамейки, прямо на пол жарко натопленной караванки.

Умаялся затон. Утих. Спит.

Мертвеет в призатонской гриве последний обреченный лист на дубах. Прибрано, просторно-тихо по темным лесам вкруг затона. Задумчивые сосны глядят с соседних увалов на свою раздетую братию — отмахавшее жарким каленым листом редкое чернолесье.

Изредка, будто примериваясь, робко взглянет с холодной вышины на землю месяц и снова потонет во тьме — маленький и далекий, с чужим отрешенным блеском.

И в этот краткий миг вспыхнут, будто янтарным лаком залитые, лесные озерины — так чист и гладок на них первенец лед.

Ждущая молчаливая стынь.

И только на реке, на самом ее стрежне, где еще недавно бился караван, идет неусыпная борьба тяжелеющего льда с течением.

Сопит, рушит, скребет... Но все слабее, глуше.

И вот в самый потаенный час полночи жиманет мороз едва ползущую, задремавшую было ледяную дорогу, схватит ее с обеих сторон, и все — крышка, до новой весны!

Ледостав.

Смелеют на стынущем пологе ночи звезды. Дрема одолевает леса. Вялость одолевает в озерах рыбу. Колдовски блещет стеклянная полировка молодого льда, дразнит высокое стальное лезвие месяца. Кажется, все затаилось, прислушивается к молчаливому ходу ночи, ждет...

Осторожной мягкой поступью выкрадывается на лунную мутно-зеленую полосу озера, будто на единственную просеку в ночи, в нетерпеливом любопытстве лиса. Нюхает призрачный лед, озирает всю его темную пустыню, слушает.

И чу! — откуда-то, не понять и откуда, будто со дна озерной пучины, нарастает странный, непонятный гул. Он, как неуловимый и тайный дух, скользит, несется, едва касаясь гладкого льда. Все ближе, ближе... кажется, уже со всех сторон. И вдруг — таааа-у!.. Как электрический разряд, проскакивает что-то под пружинистой лисьей лапой. Вздергивается остроухая тонкая морда, но далеко уже черная молния трещины. И все равно хитрым зигзагом кидается ночная ищейка на спасительный берег...

И опять два зеленых призрачных огонька тлеют в прибрежных кустах, стерегут заодно с луной страшный своей обманчивостью ледяной первопуток.

Ледостав...

А утром в отоспавшемся, отдохнувшем затоне закипает на несколько суток новая суматошно-праздничная жизнь — начинают «морозить рули».

Резок после жаркой, до кислоты прокуренной караванки ядреный, дрожью прохватывающий, морозный воздух; каменно тверд перемешанный за лето множеством сапог и ботинок сыпучий песок.

Спешно, весело идет на всех судах последняя приборка: парят, скребут, моют... Тушат котлы и печки, выбрасывают на лед остывающие угли. Спускают из уставших двигателей воду, подметают палубы, вымывают и протирают насухо трюмы — до последнего закоулочка!

Лишь после этого придирчиво принимается каждое судно строгой комиссией, сдается до новой весны затонской охране. И, как подписан акт сдачи, начинается на каждом холодеющем судне праздник. По мерзлым скрипучим трапам с бетонно твердых песков или прямо со льда лезут на свои катера старые капитаны, пропахшие маслом и гарью механики, молодые бесшабашные матросы.

Уже неуютно в настывающих кубриках и рубках, какими-то тайными щелями вытянуло из них тепло. Непривычно тихо на всем катере: нигде не капнет вода, не треснет грозой приемник. Катер будто умер.

Но команда на месте, в сборе.

Не произносится длинная речь, приберегаются до поры разговоры. Сосредоточенны, серьезны усталые лица. На любой посудине все ждут в этот момент лишь одной фразы, которую, как команду, произнесет старший судна — капитан или шкипер.

«Морозим рули!» — скажет он. И в ответ все разом вздохнут с облегчением.

Последний день навигации закончен. С этой минуты все вроде бы уже и не на работе. А просто собрались свои, затонские люди, чтобы обсудить, подытожить навигацию, поговорить в открытую, все выяснить, успокоить на целую зиму душу.

И неважно, что нет такого закона в Правилах плавания. Не внесен он пунктом и в судовой устав. Он родился сам по себе, живет незаписанным: о нем помнят и так.

Это случайно брошенное кем-то «морозим рули» звучит уже как символ. Тут разумеется и благодарность катеру за минувшее плавание, и благодарность друг другу, и общая радость за добрый конец навигации.

...Все холоднее в кубрике, но все жарче разгорается разговор. И говорят уже не только о винтах, двигателях и ходовых знаках, а до хрипоты спорят, выясняют, много ли нынче в бору белки, чья лайка звонче одергивает ее воздушный скок, на какую блесну лучше берет в Ореховом озере полукилограммовый черноспинник окунь...

И вот начинают переходить по льду с катера на катер. Идут и зовут друг друга в гости. С презрением к холоду распахиваются настежь иллюминаторы, нехотя лезет на мороз в их железные горловины табачный дым...

Незримо убрался ужатый морозом день. Цепенеет уставший отработавший караван. Тихо, успокоенно по лесам вокруг.

Но все скрипят, ноют в ночи промерзлые трапы, гулко отдают под сапогами железные палубы, волной вскипает призатихший было заполуночный разговор.

Ледостав...

Морозят рули.

Легкий весенний сон сморил исхлопотавшуюся землю. Нежилась в теплой темноте влажная хвоя боров. Мелко дрожали в журчащем сонном течении на разливах кусты, и отдыхали расслабленно в прохладе ночи усталые, высушенные годами суставы старушки брандвахты.

Трое на ней — Федор, жена его и Семен — давно уже спали.

Поулеглось от воспоминаний на душе и у Стрежнева, сонно затуманилось его разгоряченное воображение. Он вздохнул, повернулся на другой бок и повыше поддернул колючее казенное одеяло.

Спи, капитан, — все твое, все с тобой.

4

Семен вытер ветошью руки, оглядел двигатель, спросил Стрежнева :

— Пробуем, что ли?

— Сейчас... — Стрежнев стал проверять краны.

— Да все открыто... Нажимаю.

— Сейчас... подожди, — сказал Стрежнев. — Жарко что-то, пойти наверх, дохнуть, что ли... Закури-и...

И он полез на палубу. Вылез за ним и Семен. Оба присели на фонарь, глядели на реку.

— Тихо, приморилось, — сказал Стрежнев. Он нарочно оттягивал время, думал: «А вдруг откажет... и поведут с позором в затон на буксире».

И для Семена запуск был тоже как экзамен. Однако оба старались скрыть свое волнение. Семен украдкой глянул на Стрежнева, но тот поймал его взгляд, понял по-своему.

— Кхы, кхы... пойдем, — сказал Стрежнев и кивнул на люк.

Спустились. Семен встал наготове у щитка приборов, сосредоточился, как верующий перед молитвой. Стрежнев молча качал масло, и стрелка манометра, подрагивая, помаленьку двигалась вверх. Вот она остановилась возле цифры 2, Стрежнев с натугой качнул еще раз и сделал шаг назад.

— Ну?.. — отрешенно сказал Семену.

Семен вдавил кнопку стартера. Тяжело, медленно повернулось внутри двигателя.

Оба ждали: сейчас еще раз вздохнет, проворотит, стрельнет чихом и пойдет...

— Чах! чи-чша-ша-а-а... — виновато выдохнул дизель и стал.

Переглянулись, Семен отпустил кнопку.

— Застыл, — сказал он. — Покачай еще масла.

Стрежнев покачал. Семен снова нажал кнопку. И снова три тяжелых оборота, и опять тяжелая тишина.

— Не возьмет, — заключил Семен.

Пробовали все подряд. Старались как можно больше облегчить двигатель: открывали клапаны, держали у решетки всасывающего коллектора факел — подогревали воздух... Но двигатель тяжело, будто хромой, едва волочился за стартером, изматывал его слабые силенки.

И опять проверяли все сначала: насосы, угол опережения подачи топлива, фильтры, краны, солярку...

Все было исправно, но двигатель не подчинялся.

— И чего ему надо, уперся, как бык... — вздохнул Семен.

Оставалось непроверенным только газораспределение.

И оба теперь думали об этом, но оба молчали, потому что не знали оба, как его регулировать.

А признаться было стыдно. Стрежневу — потому что не научился за всю жизнь делать этого, хотя капитану вроде и не обязательно. Семену же — надо было бы, да тоже не знал. Нет, знать-то он знал, но не надеялся, что справится один: не помнил всего толком, давно не приходилось. В двигателе это самая сложная, тонкая регулировка.

Наверху, где-то совсем рядом, возле катера надсадно взревывал трактор. Вышли поглядеть. Трактор по другую сторону заливины устанавливал на гриве тесовую будочку на санях. На боках ее висели спасательные круги.

— Дожили, — сказал Стрежнев.

— Чего это? — спросил Семен, разглядывая приехавший домик.

— Будка для перевозчика, завтра на лодке возить будут... Время-то — май. Весь мир через реку повалит — стыда не оберешься, стоим, как памятник, накрасились.

Они снова спустились в машинное, теперь пробовали по-отчаянному, уже не жалели аккумуляторов. Пытались и с факелом и без факела, с клапанами и без клапанов... Но так ничего и не добились, только заметно «посадили» аккумуляторы да измучились сами.

Больше не ругались, не строили никаких догадок. Молча захлопнули машинное отделение, а потом долго сидели на скамейке перед рубкой, откинувшись на леера.

Снова был вечер. Тихий, мглистый. Темнело.

Трактор ушел. Резал фырканьем тишину далеко у поселка. Река посапывала у берега. Повыше по течению, за будкой, изредка всплескивали песчаные обвалы. Слышны были за рекой голоса ребятишек.

А они все сидели, тупо глядели перед собой на темную воду.

— Побрели? — Семен кивнул в сторону поселка.

Стрежнев тяжело встал.

— Пойдем, — сказал он. — Утро вечера мудренее. Увидим...

Но мудрого в голову ничего не шло. Как Стрежнев ни думал, а все получалось, что надо завтра звать линейного и говорить ему о двигателе. Не хотелось этого Стрежневу, не хотелось кланяться, признаваться в своем бессилии теперь, уж перед самым концом. И еще: он втайне надеялся — утром, может, что-то и прояснится, всяко бывает в жизни.

Они сошли по трапу на берег, помыли, потерли со скрипом мокрым песком руки. Стрежнев по привычке набрал в ладошку воды, хотел напиться, но вспомнил, что весна, вода мутная, и выпустил ее обратно. Он с трудом разогнулся и побрел поперек грив к огням брандвахты.

Семен отстал, но не окликал его, шел следом. Видел он в сумерках, что Стрежнев пошатывается, как после выпивки, а запястья его белеют: он так и не рассучил рукавов.

Опять взлетали с грив сонные чибисы, опять жалобились в темноте, но ни Семен, ни Стрежнев их не слушали, не жалели.

5

Утром в каюту вошел Федор.

— Поплыл я, сегодня уведут, — сказал он, не изменившись в лице.

«Ну, дождался, — с радостью за Федора подумал Стрежнев, — хоть поотойдет теперь, а то совсем потускнел».

— Так... отзимовал, значит, — сказал Федор, присаживаясь на стул. — Ждал, ждал... а теперь и плыть что-то неохота. Да и чего я там оставил? Жена здесь... весь с собой. Ну что ж, может, отвальную возьмем? — спросил с безразличием.

— Не время, — покачал головой Стрежнев, — с движком зашились совсем. Да и неохота. А ты запасись, дорога длинная... Тебе теперь можно — не нам.

Федор еще больше насупился, не попрощавшись, вышел. Потом вернулся, сказал в открытую дверь:

— Мешки берите, все забирайте... Больше не увидимся.

— Да еще не уведут, простоишь до завтра... Вечером и посидим. Сегодня, может, заведем, — стараясь загладить вину, сказал Стрежнев.

Федор ничего не ответил, но долго глядел на обоих, медленно закрывая дверь.

Аккумуляторы за ночь поотдохнули, схватили хорошо, и даже один раз обнадеживающе вырвался из-под клапанов синий дымок.

— Может, раздышится, — в робкой надежде сказал Семен.

Однако с каждым пуском двигатель вставал все скорее, с шипением выдыхал воздух.

— Бросай, Семка, посадим аккумуляторы, — сказал Стрежнев. — Иди за линейным.

Семен пошел берегом. Олег на палубе наливной баржи что-то обсуждал со шкипером у раскрытого люка.

— Ну как? — увидев Семена, встрепенулся Олег. — Директор приказал сегодня же выпустить катер. Завтра праздник, говорит, на лодке людей перетопим.

— Не берет, — угнетенно ответил Семен.

— Не знаю, что вы там намудрили... Пошли.

Стрежнев так и сидел в машинном. Устроившись на перевернутом ведре, разглядывал какую-то замасленную книжку.

— Что, Николай Николаич? — спросил Олег, спускаясь.

— Газораспределение надо регулировать... Гляжу вот руководство, подзабыл, — не поднимая головы, спокойно ответил Стрежнев.

— Ну что ж, давайте разбираться, — Олег вздохнул. — Я тоже на память не помню. Ну-ка, покажи...

И он забрал у Стрежнева книжку.

Читали, крутили ломом маховик, подкручивали клапаны. Снова вращали маховик, спорили и опять брались за книжку...

А на берегу, у будочки, начиналось уже предпраздничное оживление. Даже в трюме им было слышно, как там смеются, играет гармонь, задорно фырчит моторная лодка, спеша переправить в обе стороны гостей.

Иногда над головами у них раздавались осторожные шаги по палубе, и вскоре в проеме люка появлялась любопытная физиономия, с извиняющейся улыбкой спрашивала:

— Поехали?..

Все трое поворачивались на голос, и, хотя никто не произносил ни слова, физиономия тускнела и тут же исчезала: так выразительны были их взгляды.

Во второй половине дня, все измазавшись, с газораспределением наконец покончили.

Двигатель зашевелился уже с другим, более мягким утробным звуком. Но тут же заноровился, отвечал совсем коротко, будто огрызался на своих хозяев за их неумение, надоедливость.

— Аккумуляторы... — сказал Олег, не глядя на Семена и Стрежнева. — Новые батареи посадили, дорвались без толку-то... — и полез наверх. Молча, с виноватым видом поднялись и Семен со Стрежневым.

Какая-то тетка подошла к трапу и, взмахнув рукой, решительно сказала Стрежневу:

— Дяденька, вези! Глянь-ко, нас сколь... Скоро ли на этой лодчонке?

Толпа, прислушиваясь, смолкла.

— Не готово, — ответил Стрежнев.

— Ну так что, плаваешь ведь, вези, — настаивала женщина. Стрежнев горько улыбнулся. В толпе кто-то сказал:

— Искра в воду ушла.

Несколько человек засмеялись, а другой голос добавил:

— Всегда у них так. Всю зиму на ремонте, а как лето — опять ремонтировать. Дурака валяют...

Стрежнев передернул плечами и перешел на другой борт. Семен зачем-то побрел в рубку, а Олег спустился в машинное, снова пытался пустить двигатель.

Стрежнев и Семен ждали. И хоть они не видели друг друга, в позах и во взглядах было у обоих такое, будто они напрягались вместе с двигателем и хотели помочь ему всей душой и телом.

После третьего оборота двигатель устало испустил дух, будто прошептал: «От-ступиии-тееесь...»

— Все, — тихо сказал в трюме Олег, но Семен и Стрежнев его услышали. Он вылез наверх. — Завтра от директора головомойка будет. Нужны дополнительные аккумуляторы... Может, на электростанции раздобудем?

Механик электростанции аккумуляторов не давал. Пришлось звонить главному инженеру на дом, чтобы он разрешил. Потом еще раз пришлось звонить ему же, чтобы в гараже выделили машину везти эти аккумуляторы.

Нагрузились и выехали уже в сумерках. На размокшей дороге заносило, встряхивало. Возле склада горючих материалов в черной страшной луже сели — ни вперед, ни назад! С машины сошел и выбрел на берег только Олег в сапогах с длинными голенищами. Потом он вернулся, на себе перенес Семена. Снова пошли в гараж, просили трактор, не скоро вызвали из дому тракториста....

Добрались до катера совсем ночью. Немой, виноватый, он все так же дремал у ночной гривы. Берег был совсем пуст, в будке не светилось и огонька.

Пока сгружали, пока по трапу затаскивали аккумуляторы на палубу, а потом спускали их в трюм, Стрежнев все время ругался. Он проклинал не только эту весну и начальника, а всю свою жизнь... Отводил он душу и после, когда ночным, чавкающим под сапогами лугом брели они снова с Семеном на брандвахту, которая уж обоим осточертела.

Семен же ничего не говорил, только время от времени ожесточенно сплевывал на сторону. И Стрежнев даже сквозь зло удивился его терпению, не мог понять, что за каменная натура была у Семена.

А Семен тайно проклинал себя, что не уехал в Тюмень вместе со всеми, сразу после смерти Панкратыча.

Когда в темноте добрались до старицы, брандвахты не было на месте. Была пустая вода и вокруг ночь. Даже сесть было не на что.

— Так ведь Федор и говорил утром-то... Как это забыли? — удивился Стрежнев. — Да ну как не забыть, — весь день в таком аду.

— На катер надо, — сказал Семен.

— Замерзнешь, не топлено... И дров, дураки, не заготовили.

— Ну, пошли в поселок, в общежитие к линейному.

— Спят все. Булгачить-то... Да, наверно, и места нет. Кто нам припас? Пойдем вон в контору хоть, на столах переночуем, немного осталось уж, — сказал Стрежнев.

— Все равно на чем, — согласился Семен.

Пожилая сторожиха открыла им, и они поднялись на второй этаж. В конце коридора возле окна стоял стол.

— Вон ложись на стол-то, а я на полу, — сказал Семен и лег возле стены. Потом одумался, встал и перешел поближе к печке. Положил под шапку два полена и тут же затих.

Стрежнев развернул возле окна стол, снял с себя фуфайку, сунул ее в изголовье на подоконник и тоже прилег.

Уснули быстро. И когда поднялась к ним снизу сторожиха, они уже ничего не слышали. Она поглядела, потом сходила вниз и осторожно подсунула под голову Семену какую-то одежонку.

Часа два от силы спал Стрежнев. Среди ночи неожиданно очнулся не то от увиденного во сне, не то от предчувствия — казалось, все гибнет, вся жизнь, и надо вставать, что-то делать. Скорее, а то...

Нет, ничего страшного не было. Было просто наваждение — все та же неотступная дума, что последняя навигация кончается.

«Но не жизнь же... — подумал с радостью Стрежнев. И удивился, что не смог этого осознать и различить до сих пор. — Просто вышли годы, отплавал, сколько положено, вот и все! Закон для всех. А уж сколько буду жить, это мое дело. Тут мы еще подумаем... — рассуждал он, сидя на столе и закуривая. — Что ж, на берег так на берег. Не я первый... Только что делать-то буду? Куриц гонять по огородцу? За грибами, за черникой ходить с Анной?.. Та-ак...»

И он представил, как будут они рано утром приходить вместе с Федором к караванке на берег, где собираются перед выходом в рейс все капитаны и шкиперы. Курят на скамейке, спросонья зевают, глядят на притихший затон, на свои катера, где матросы растопили уж печки. Все ждут указаний начальства, звонков из диспетчерской...

Потом, уяснив все, капитаны один за другим, не спеша, вразвалку сойдут, разъезжаясь ногами по песку, к своим катерам, пройдутся для порядка по палубам, пнут что-нибудь походя, чтобы указать матросу: «Убери!» И все спустятся к двигателям в машинные отделения.

Бодро схватятся, заурчат движки, все бойчее, забористее зафыркает возле бортов вода от выхлопов... И один по одному отойдут катера от берега, развернутся и, разгоняясь, все круче наводя волну, убегут, скроются за поворотом, и останется над водой в затоне только тающий легкий дым да пустая ненужная тишина...

«Ну, две жизни тоже не проживешь», — как бы оправдываясь, подумал Стрежнев и вздохнул.

Протопленные с вечера печи все больше нагревали контору.

Семен, как лег, не ворохнулся, спал, глубоко дыша. А Стрежнев тихо ходил по коридору, думал. Становилось уже жарко, он расстегнул китель, а потом подошел и распахнул окно.

Совсем рядом возле окна думали старые понурые сосны, мирно переливал ручей, стекая по их корням с яра. Тепло было.

Стрежнев слушал ночь и старался представить, какая она, весна, на берегу, вся целиком. Он думал, взвешивал все весны, какие помнил, и выходило, что они очень похожи. Почти всегда, как только проурчат в верховья катера, безудержно прибывает в реке вода. А потом за две недели отгорланят по низинам зажоры, отворкуют в безлунные теплые ночи обессилевшие ручьи, подсохнут по боровинам рыжие вилочки палого игольника. И за какую-нибудь ночь разом брызнет из голой, еще холодной земли первая зелень. Любопытные зеленые клювики проткнут прошлогоднее мочальное сплетение трав. Калужница бодро расправит в холодной воде лугового залива широкий, в ладонь, лист и зацветет под водой желтым наивным цветом...

А там, дня через три, по тонким, обвислым, как шнурки, ветвям, глядишь, кинет зеленые копейки береза, и где-то в глубине бора закукует первая кукушка...

И так каждую весну. Сколько их прошло, этих весен, не помнил все Стрежнев. Да и не считал он их, некогда было: все бегом, все второпях, поесть — и то на ходу. Не скажи бы нынче осенью в кадрах о пенсии, так и не знал бы, запутался, вспоминая...

За окном уже побелело, и было так тихо, что казалось Стрежневу, будто слышит он, как осторожно тянут из земли соки старые сосны и тихо потрескивают, расправляясь, их оживающие верхушки.

Он снова прилег на стол. И только забылся, как голую притихшую землю ошпарило первым теплым ливнем — тайным, без грома, но щедро и благодарно.

Отдавай чалку!

Недолго пришлось им спать. Нопроснулись они бодрыми, будто тайный дождь смыл у обоих с души последнюю тяжесть.

В окно тянуло свежей умытой хвоей, прелью оживающей земли.

...Старая проторенная тропинка к катеру. Знаком каждый кустик, каждая заливинка.

Вот и последний раз шли они этой дорожкой, последний раз вспугивали тонкоголосых куликов.

Каждый думал о своем, а по сути дела об одном и том же: что уже никогда в жизни больше не придется им ремонтировать здесь не только этот катер, а и никакой другой. И берега, и катера, и люди — все будет другое.

Стрежнев походя гладил мокрые кусты дубняка по головам, как бы говоря: «Расти, расти...» Словно бы искал себе новых береговых друзей.

Оба думали и даже были уверены, что сегодня наконец дизель заведут и ходить больше сюда будет незачем — надо обживать катер.

Олег в это утро опередил их — сидел уже на палубе, ждал.

Быстренько подключили привезенные аккумуляторы, Олег сам покачал масло и коротко, не глядя ни на кого, сказал:

— Пробую.

Двигатель дернулся, недовольно фыркнул, но могучая сила двойных батарей поборола его норов, наддала так, что от цилиндров просочился дым. Один цилиндр хлопнул, другой и... раскатилось!

Новый густой звук, дружная сила ожили внутри машины. Теперь дизель сам неудержимо рвался вперед, пожирая солярку, масло... Задрожали слани, переборки, стекла на фонаре. Цилиндры требовали все больше горючего, тая в себе еще неведомую, сокрытую силу, но Олег довел обороты до семисот и опустил руку. Он взглянул на Стрежнева с Семеном, и губы его невольно дрогнули, а глаза сощурились, и в них засветилось колючее мальчишеское озорство: «Вот как я!»

И Стрежнев с Семеном не сдержались — тоже растаяли в улыбке, но тут же спохватились, разом посуровели и стали ходить вокруг двигателя, озабоченно щупать его. Дотрагивались до труб, форсунок, насосов, заглядывали на щиток приборов, иногда подталкивали друг друга, показывая на то, на другое... Начался тот немой, понятный только механикам разговор, когда спрашивают и отвечают руками, улыбкой, пожиманием плеч или покачиванием головы — когда за каждым жестом скрыто понимание целой системы, узла...

Стрежнев достал пачку сигарет, и все молча потянулись к ней, наскоро вытирая ветошью руки.

Довольные, прикурили от одного огонька и, медленно выпуская дым, стали вслушиваться — «пробуя» работу двигателя на звук.

Семен сходил на палубу, проверил, идет ли за борт вода из системы охлаждения. Бежала.

Олег прибавил оборотов еще — отчаяннее заколотилось нутро машины, мельче задрожало все вокруг, и еще веселее стало всем. Теперь только пятьсот-шестьсот оборотов отделяли их от настоящей навигации.

И все-таки еще думалось: «Вдруг на следующих оборотах двигатель изменит звук, собьется...»

Поэтому все нетерпеливо ходили по машинному, ждали, когда поднимется температура воды, масла и можно будет испытать двигатель на пределе.

Однако двигатель прогревался медленно.

И Стрежнев не вытерпел, вылез на палубу. Он сошел на берег, отдал чалку, а потом, забравшись, выдернул и трап. И замер: в машинном прибавляли обороты.

Двигатель, забирая выше, вдруг будто запнулся, — заколотился жестко, с болью. Но ему давали топлива еще и еще... И он снова пошел мягко.

«Пронесло... критические обороты», — перевел дыхание Стрежнев.

Уже неразличимы стали отдельные стуки — все слилось в сквозной напряженный гул: звенит, тянет, заражает своей прытью... «Поет!» — как говорят механики.

Стрежнев молодо распахнул рубку. Стрелка манометра стояла возле полутора тысяч, без дрожи — обороты устойчивые. Термометры воды и масла показывали тоже норму.

Легкие, повеселевшие вошли в рубку Семен с Олегом.

Стрежнев оглянулся, сказал с улыбкой:

— Ну, господи благослови, отходим! — И поскатал руль вправо. Сбавил обороты, отдернул рычаг реверса назад и снова стал убыстрять двигатель. Теперь он работал на винт. Мутная вода со щепой и корками зашипела, полезла на берег. Стрежнев еще прибавил оборотов — катер пошевелился и тихо пошел.

Все дальше и дальше пятились от насиженного места и теперь навсегда оставляли этот приплесок.

Молча глядели на уходящий берег, и у каждого было что-то новое на душе, будто зачиналась новая страница жизни.

А Стрежнев уходил не только от этого берега, он знал, что отчаливает от всех своих прошлых навигаций...

Катер выпятился, развернулся навстречу течению. Стрежнев с силой крутил штурвал в другую сторону, перевел реверс и медленно, но твердо дал полные рабочие обороты. Катер лихорадочно зазнобило, вода под винтом зашумела...

Пошли полным ходом. Мерно и сильно работает двигатель, ровно гребет винт — не бьет, хорошо в воде сидит корпус: можно оставить штурвал — и катер не уходит с курса.

Стрежнев успокоенно, привычно глядел вдаль, видел разом все: и берега, и середину реки, и там, далеко у горизонта, лес, и каким-то особым, ближним, зрением видел нос катера, воду в воронках и рябь, что убегала под катер, под ноги, но не мог понять, чего же недостает, пока не увидел перед собой заржавленную лопоухую гайку на стекле. Он открутил ее, потом другую и поднял лобовое стекло.

Холодный с брызгами ветер прорвался в рубку, четче прослушивался двигатель, сильнее зашумела вода возле бортов.

Олег с Семеном попятились к стенам рубки, а Стрежнев подался вперед и замер перед штурвалом в успокоенном сосредоточении. Теперь было все на месте: именно живой реки — звука воды, ветра и открытого голоса двигателя — не хватало Стрежневу.

Теперь, глядя вдаль, он даже слегка улыбался, — так, внутренне, душой, — будто обманул всех. «Вон за тем поворотом будут створы, потом надо прижиматься к левому берегу, а там километра два серединой, потом...

— Хватит! — прервал его думы Олег. — Давай назад, к перевозу... Хоть от директора пойду отвяжусь. Загрызли...

Первомай

1

Когда пристали у поселка, Олег спрыгнул на песок и ушел в контору к директору.

Наискось пересекли реку, ошвартовались у свайного деревянного причала под церковью.

Теперь их жизнь замыкалась меж двух берегов, между селом и поселком.

Было еще совсем рано, доходил только восьмой час, но люди на берегу уже толпились: праздник! Увидев приставший катер, они не стали ждать лодку, а кинулись всей гурьбой к причалу.

Что ж, на берегу был Май как Май. И погода подлаживалась под праздник — вынырнуло в прогал облаков солнце, и день засветился, заиграл легкой весенней радостью.

Семен придерживал багром катер, и нарядные веселые люди сыпались к ним на палубу, смеялись, с удовольствием стучали о железо легкими ботинками, разбродились по всей палубе, кому где нравилось. Жены придерживали подвыпивших мужей, чтобы они не прилипали к рубке и леерам: краска еще не совсем просохла.

Пока снова перебегали через реку к поселку, Семен, наполовину высунувшись из машинного отделения, будто вытирал ветошью руки, а сам внимательно наблюдал за палубой, кабы кто не вывалился за борт. Матроса еще не было, не прислали из затона, и поэтому Семену самому приходилось подавать и заделывать чалку, возиться с трапом.

Из поселка пассажиров было мало: по привычке все шли туда, на луговой берег, где надрывно трещала мотором лодка.

На стоянке Семен спустился в кубрик, порылся в шкафу, пошел и поднял на кормовой мачте флаг.

Флаг был закоптелый, обтрепанный, прошлогодний.

— Постирать бы надо, — сказал Стрежнев, обернувшись к флагштоку, — экой срам повесил!

— Положено, — ухмыльнулся Семен, — по уставу... У всех Май, а у нас что? Сойдет пока... Мы и сами-то не больно красивы.

Только тут они оглядели друг друга и увидели, что оба давно не бриты, в замасленных и изляпанных краской фуфайках, в затасканных до блеска штанах. Под глазами у обоих чернели от грязи и копоти морщины, руки в ссадинах, задубели...

Они усмехнулись, мысленно осуждая друг друга, и ничего не придумали, как только закурить.

А на палубе все копился народ, и надо было скоро снова отчаливать.

— Семен, валяй в магазин, поесть возьмешь, — сказал Стрежнев. — Я пока рейс схожу и один... А потом гляди, собирайся помаленьку, если рассчитываться надумал... Да хоть скажешь там, чтобы мне кого-нибудь прислали. Матроса и то нет...

Семен в ответ что-то хмыкнул и ушел. Стрежнев завел двигатель. Только хотел отходить, увидел, как берегом, скособочившись, семенил по песку Горбов, на бегу размахивая руками. Пальто он сменил на плащ, но был все в той же шапке.

«Сейчас опять надоедать будет, — с досадой подумал Стрежнев. — Припрется еще в рубку...»

Горбов, запыхавшись, тяжело залез на катер, и ему тут же уступили на скамейке место.

Стрежнев обходил его глазами, но наблюдал за ним. Однако тот и разу не взглянул в сторону рубки.

«Не узнает, — подумал Стрежнев, — разве что не в духе...»

Он приоткрыл дверцу, попытал у стоявшего рядом парня:

— Что это начальник наш какой-то не такой?.. На собранье-то он выступал?

Парень усмехнулся, ответил:

— Не успел, сбросили!.. У всех, видно, терпение лопнуло...

— Та-ак... — сказал Стрежнев и дал полные обороты.

Семен ждал катера, сидел на берегу один. А на другом берегу приставал к причалу пассажирский теплоход — шел первым рейсом в верховья.

Не успел Семен заскочить на катер, Стрежнев сказал:

— Потом поедим, с теплохода вон надо везти. Отдавай чалку, пошли...

На середине реки встретились со свежебелым теплоходом. Людей, сошедших с него, ожидало возле свайного причала не так уж и много. Отдельно ото всех стоял речник в кителе и новой мичманке со свежим «крабом». Под мышкой он держал стянутую ремнем фуфайку, возле ноги его лежал тугой рюкзак.

Это был тот разжалованный молодой капитан Яблочкин, с которым Семен и Стрежнев ехали сюда зимой из затона.

Стрежнев узнал его сразу, и кольнула догадка: «Не ко мне ли?! Ишь как вырядился...»

2

Да, это была замена!

Капитан первым из пассажиров ловко прыгнул на катер, привычно кинул фуфайку на деревянный диванчик на борту и с рюкзаком на правом плече заскочил в рубку.

— Здоровы были! — бесшабашно выпалил он и протянул Стрежневу и Семену руку.

Стрежнев нехотя поздоровался, спросил:

— В гости... к кому?

Капитан ответил с усмешкой:

— В гости... Работать к вам! Замена...

Стрежнев молча отвалил от причала, искоса поглядывая на капитана. Держался тот бодро и нагловато, как показалось Стрежневу.

Семен ушел в машинное. А Стрежнев под ровное гудение дизеля думал: «Семену, значит, замена. А мне, выходит, с этим оглоедом дорабатывать... Та-ак...»

«Нет, это он специально, — думал Стрежнев о начальнике, — нарочно подсунул мне. Да что ты будешь делать! Совсем хочет доконать, за человека не считает!..»

— Хорошо ходит? — спросил новый капитан и нагнулся к щитку приборов.

— Хоро-шо... — с растяжкой ответил Стрежнев, в нетерпении глядя на приближающийся берег, будто там ждало спасение.

Когда пристали и люди поспрыгали на песок, Стрежнев вновь отвалил, не посадив ни одного человека. Спустившись по течению ниже, за овраг, он ткнулся носом катера в грязь, чтобы никто скоро не добрался.

Семен удивленно заглянул в рубку, спросил:

— Зачем сюда?..

— Пообедаем... на спокое, — ответил Стрежнев и заглушил двигатель.

Все спустились в кубрик.

— Ну, Семен, собирайся... Замена приехала, — сказал Стрежнев, усаживаясь за стол. — Давай наедайся в последний раз да на тюменские харчи двинешь.

Семен молчал, пыхтя раскрывал ножом консервные банки.

Новый капитан развязал свой рюкзак, выставил на стол бутылку, несколько яиц, хлеб...

— Вот, давайте со сдачей-приемом... — приветливо улыбнулся он. — Только я за капитана приехал. Тебя меняю, Николай... Хватит, в матросах походил. За вас лето отхожу да на Волгу подамся. Здесь ничего не выработаешь... Да и что за работа — по бревнам ползать, топляки считать. А на Волге со временем можно на большой теплоход уйти, там на простор.... Скажи спасибо, что вас снимаю с этого корыта. Вот лысый написал...

Тут он достал из нагрудного кармана листок и с важностью протянул его Стрежневу. Писал начальник, из затона:

Стрежневу Н. Н. — капитану катера Д-9

Николай Николаевич!

Срок Вашей работы на флоте кончается 2-го мая с. г. В кадрах ошиблись, поэтому высылаем замену — капитана Яблочкина. Сдавайте ему катер по акту и можете возвращаться в затон. Проводим Вас на заслуженный отдых, как положено.

Матроса и механика подыскиваем. Скоро направим. Маслов С. пусть пока работает, ждет.

Начальник Транспортно-ремонтного участка Чижов».

— Ясно... — сказал Стрежнев и подумал: «Что ж, выходит, опять выехали на мне. Знал, кого посылал. Другой наремонтировал бы ему...

Нет, письмо начальника не обижало, обижало другое:

«Столько труда — и отдать все вот этому... И Семен уходит. Вот так оно и получается: кто-то всю жизнь лямку тянет, а кто-то всю жизнь нахребетником едет. И везет ведь им! Да и начальство потакает! Вот он сидит — чистенький, с розовыми ноготками. Зиму отоспался и — на́ тебе, катер готовехонек, опять ломай...»

— Ну, давайте... — сказал капитан, в нетерпении поднял свой стакан, — сегодня Май, что ли...

— Валяй, валяй, глотни, — подбодрил нового Семен, — мы на вахте...

— Ну, за ваш катер! — сказал Яблочкин и выпил. — Как отремонтировали-то? Все?.. Я вот еще думаю, стоит ли принимать-то на свою шею это корыто. Погляжу... Скоро с верхов катера будут приходить. Кто-нибудь погорит... Это уж точно! Не на этот, так на другой поставят. Куда они денутся?.. Капитанов-то нет!..

Стрежнев едва сдерживал себя.

— А ты — стервятник, — сказал он Яблочкину, глядя как тот чистыми пальцами раздевает яйцо. — Добычи ждешь...

— А что? Надо жить, вывертываться!.. Дураков нынче не стало, — усмехнувшись ответил Яблочкин, пододвигая к себе стакан, — все едут, а тут пропадать, что ли?

«Так, значит, для тебя ремонтировали, страдали?» — подумал Стрежнев и тут же резко встал, неловко толкнул весь стол. Он забрал консервную банку, бутылку воды, что принес Семен, и молча ушел наверх, в рубку.

Не хотелось заваривать новой каши — ведь уж отработано все. Вышел срок! «Пусть, как хотят, — думал Стрежнев. — Сам черт не разберет, что у них делается. Но мне-то за какие грехи?!»

Семен тоже пришел в рубку. Видно, и ему было не сладко с новым капитаном.

Трудно, неуютно прожили они эту весну, но такого исхода не ждали. Что-то было не так, что-то надо было делать. А что? Обоим бросить катер, возвращаться в затон? Было жаль... и не только катера.

«А может, в самом деле, плюнуть на все? — успокаивал себя Стрежнев. — Ехать домой. Там дочь Нинка приехала из института, лимонов привезла... Отоспаться, помыться в бане... А начальнику сказать, пусть Семену скорее замену шлет. Да, так и сделать. Надо составить акт, позвать Олега, подписаться всем и — марш!.. А Семен как-нибудь дня-то три перетерпит. Акт старый валяется в тумбочке. Переписать, проверить, что совпадает, и все! Пожалуй, так и лучше. Пойду за линейным...»

Стрежнев завел двигатель, спустился еще ниже, чтобы поближе к конторе быть, пристал.

В рубку поднялся из кубрика Яблочкин.

— На, плавай... — сказал ему Стрежнев и скорее шагнул из рубки.

Семен удивленно глядел на Стрежнева, не отставал от него.

— Акт будем оформлять, — пояснил ему Стрежнев. — Да подписывать надо... Пойду за Олегом.

Яблочкин встал к штурвалу, а Семен подал на берег трап и придержал его, когда Стрежнев спускался, тяжело прогибая доски.

Пошел Стрежнев по луговине, услышал, как зафыркал, отваливая, катер, и не вытерпел, оглянулся.

Сиротой сидел на палубе Семен, он даже не уходил ни в рубку, ни в машинное, глядел вслед Стрежневу, будто провожая его навсегда.

И так сжалось внутри у Стрежнева, что он запнулся на ровном месте, затоптался растерянно, ища, где бы сесть...

Катер развернулся, устремился на ту сторону. Разбегался легко, красиво, со стороны и не подумаешь, что почти калека.

Стрежнев присел на камень и следил за катером, не зная, как быть. Жаль ему сделалось отдавать его в эти руки, жаль Семена... Жаль было и еще чего-то...

А вокруг был тихий солнечный полдень. Здесь, на берегу, за огородами и банями, не дуло, как на воде.

И Стрежнев сидел, грелся на солнышке, глядел вокруг: на церковь за рекой, на сиреневый березовый лесок внизу, в изгибе реки. Слушал, как там ремонтировали боны сплавщики — потюкивали топорами, и удары, усиливаясь берегами, отдавались, как в пустом.

Все было свое, родное...

Линейного Стрежнев не нашел, но, когда вернулся на катер, сказал в рубке, что тот скоро придет.

Яблочкин был в распахнутом кителе, уже освоился — ловко раскручивал штурвал, отчаянно дергал рычаг реверса и, как бы хвалясь перед пассажирами, покрикивал на Семена: «Убирай трап! Отдавай чалку!» И тут же, не дожидаясь, когда Семен справится с тяжелым трапом, отходил от берега.

Семен зло грохотал о железо палубы трапом и сразу скрывался в машинном.

Стрежнев спустился в кубрик. Надо было писать акт, а не писалось. Он взял с дивана рюкзак и стал в него складывать связанные валенки, мыло, полотенце... Потом достал из ящика тумбочки свои личные гаечные ключи, отвертки... Задумался: «Может, оставить?.. Нет, не оставлю, другому бы кому, а этому не дам... Семену? Ему тоже не надо, тоже уходит...»

В нетопленном ни разу кубрике было еще сыро, холодно, пахло непросохшей краской, утробным духом железного, всегда погруженного в воду жилища.

Только сейчас заметил Стрежнев всю неприбранность, сумрачность кубрика. Да и везде, на всей земле, казалось, сейчас так же холодно, неуютно-сиро.

Ему все еще не верилось, что вот он как-то сразу, будто шутя, стал свободен, и с него больше никто ничего не спрашивает и не спросит. Там, наверху, работает другой. И катер теперь тоже уже как бы ничейный, чужой, — и он, Стрежнев, к нему не имеет никакого отношения.

Оставив раскрытый рюкзак на краю стола, Стрежнев отвалился на спинку дивана, задумался.

«Да, все-таки это была жизнь! На реке, на людях — среди шкиперов, сплавщиков, капитанов... Среди понимающих людей! Как легко спится на своем катере возле открытых иллюминаторов в теплую летнюю ночь, как легко и приятно пробуждение!.. Вставать можно без спеха, спокойно попить чаю, а уж потом идти наверх, на палубу. Поздороваться, поговорить с капитаном-соседом, глядя на сонные, ночующие рядом другие катера... Прочесть вечерний рейсовый приказ, прижать его в уголке рубки рупором, чтобы не сдуло со столика ветром и привычной ощупью найти кнопку стартера... Выпятившись на фарватер, плавно прибавлять обороты, чувствовать, как мягкий ветерок все свежее, настойчивее пробивается под накинутую на голое тело, простиранную с вечера спецовку... Нет ничего лучше этих ранних выходов в рейс, когда хорошо выспишься, когда еще не так жарко солнце.

Все еще в ночном покое, но совсем светло, и ты уже бежишь серединой реки, уже в деле. Матрос внизу варит уху, и из кубрика попахивает лавровым листом, а в раскрытую дверь рубки тянет гарью выхлопа или нанесет с берега, от плотов томной гнилью — преющей в теплой воде сосновой корой...»

Резкий неожиданный удар свалил Стрежнева на диван, слетел со стола рюкзак, зазвенела, покатилась под печку кружка. На палубе вырвался женский визг, торопливо затопали над головой по железу ноги...

Стрежнев, как ошпаренный, вылетел наверх.

— Что?!

Метнул глазами по палубе: народ с носа торопливо спрыгивал на бревенчатый настил причала, и, как бы извиняясь за свой испуг, уже смеялась, видимо, вскрикнувшая женщина. Выпрыгнув на мостки, она поправляла юбку, оглядывалась на катер, а капитан, снисходительно улыбаясь, спокойно вращал штурвал, не сбавляя оборотов дизеля.

— Ты!.. Что?! — задохнулся Стрежнев. — Перетопишь! — Он даже не мог говорить. — Корпус гнилой!.. Заварен!..

— А-а... чего ему будет?.. — ответил Яблочкин, намереваясь подойти в другом месте — поближе к свае. — Обтерпится...

— Ах, сволочь! Обтерпится?! На берег убирайся! Не жаль — чужое? Не получишь.

Стрежнев выскочил из рубки, схватил со скамейки капитанову фуфайку и зло швырнул ее на причал.

— На!.. — А больше не знал, что и делать.

Обескураженный Яблочкин заглушил двигатель, замер у штурвала. Люди, не оборачиваясь, уходили по берегу, галдели.

А на катере стало непривычно тихо. Стрежнев разом остыл, растерянно стоял посреди палубы.

Катер медленно разворачивало течением, клало бортом вдоль причала и постепенно оттягивало вниз. Между крайним помятым бревном и привальным брусом катера тягуче-долго росла, ширилась щель.

И все молча глядели на эту черную растущую щель: глядел Стрежнев, глядел из рубки Яблочкин и, как разъяренный зверь из норы, наполовину высунувшись из люка машинного, пожирал взглядом эту щель Семен. Черные скулы его затвердели, и казалось, готов он к решительному прыжку из своего укрытия.

А щель, как громадный черный удав, на глазах у всех жирнела, раздувалась...

Семен, глянув на бледное, жалкое лицо Стрежнева, не вытерпел, пружинисто выскочил из люка и молча прошмыгнул мимо Яблочкина в кубрик. Появившись оттуда с мешком капитана, он кинул его далеко на причал. Мешок, ударившись чем-то, надсадно крякнул изнутри.

Теперь оба молча глядели на Яблочкина, ждали.

Наконец, со злостью пнув дверь ботинком, он оттолкнулся от леера и выскочил на причал.

Семен молча встал на его место к штурвалу, и катер на полных оборотах кинулся наперерез реки.

От берега и до берега он летел, как нахлестанный, будто гналась за ним, хватала из-под воды за винт нечистая сила.

Вслед за весной

1

Как быть дальше, оба не знали. И не говорили об этом. Ходили от берега до берега, и каждый молча, без суеты делал свое дело: Стрежнев стоял у штурвала, Семен управлялся с чалкой, трапом, помогал при посадке и высадке старикам, женщинам... Обоим было как-то неудобно, вроде стыдно друг перед другом. А в душе каждый про себя все же радовался.

Семен не заходил пока к Стрежневу в рубку, но, мельком встречаясь взглядами, они старались угадать, что думает каждый.

Так и плавали пока, зная, что весь разговор будет потом.

За полдень увидел Стрежнев среди пассажиров парнишку, как будто знакомого. Пока вспоминал, кто он, чей, парнишка прыгнул на катер и прямо с чемоданчиком и сумкой вошел в рубку, поздоровался.

— Не из затона? — спросил Стрежнев.

Тот утвердительно кивнул головой:

— На ваш катер... матросить прислали.

— Ладно, давай, — мягко сказал Стрежнев и тут только вспомнил, что это Мишка — прошлогодний матрос Ивана Карпова.

Стрежнев был рад, что наконец появился свой, затонский человек: хоть как-то развеет тяжесть ссоры.

— Ну что там нового в затоне, давай расскажи веселенькое...

— Все по-старому... Вчера дядя Федор умер, с третьей брандвахты.

— Как? — вздрогнул Стрежнев, и руки его опали. — Ты что! Врешь?

И он в упор поглядел на Мишку.

— Днем брандвахту привели в затон, вечером он сходил в баню, а ночью и умер, — сказал Мишка.

Штурвал, оставшись на свободе, покрутился, покрутился и замер. Катер полого загибал по дуге книзу.

Стрежнев сбросил обороты до малых, потом ослабевшей рукой стал выравнивать катер. Он поставил его против течения и работал так минуты три. Почти стояли на месте, едва одолевали течение.

Мишка удивленно и виновато глядел на большого и такого беспомощного в затасканной и заляпанной краской фуфайке Стрежнева.

С палубы, наклоняясь, заглядывали под стекло в рубку, пытаясь угадать, в чем дело. Но Стрежнев не замечал этого.

Так на малых оборотах он и шел до самого берега.

Не понимали и на берегу: шел, шел катер, и вдруг его будто парализовало посреди реки. Когда причалились, Стрежнев слабо махнул рукой, отдал штурвал Семену, а сам медленно, не сказав ни слова, стал спускаться в кубрик.

Он откинулся на диван, глубоко вздохнул и начал расстегивать крючки на воротнике кителя, потом — фуфайку и все пуговицы кителя, и сидел так, покачиваясь, поглаживая большими руками затасканные до блеска на коленях штаны. О шапке забыл, не снял.

Казалось, жизнь остановилась, повисла в воздухе и раскачивается, будто маятник: туда, сюда... В обе стороны одинаково равнодушно, будто ждет чего. И оно вот-вот придет, ударит — и полетит все к черту вверх тормашками!..

«Та-ак... Значит, внук по дедушку пришел... Скоро...».

Стрежнев вспомнил, как Федор заходил к ним последний раз, долго, нехотя закрывал дверь. «...Теперь закрыл. Причалил...»

После того как тонули все вместе на катере в родном затоне, Федор всю жизнь проплавал шкипером на барже. Не однажды приходилось буксировать его и Стрежневу, часто зимовали по соседству, вместе ходили на сенокос... Так с того первого катера жизнь их и текла рядом, только Илья отделился, зиму и лето скрывался где-то в конторских кабинетах. Теперь совсем стал чужим... Стрежнев не осуждал Федора за пожизненное шкиперство, но сам, думал, не вытерпел бы. Сам он был все-таки капитан!

«Но с чего это все началось? Когда?» — уходил Стрежнев мысленно к истокам своей долгой жизни, и вспомнилось ему одно летнее росистое утро детства. Такое давнее и далекое, словно было оно уже и не в этой жизни, а в какой-то другой, теперь уже напрочь закрытой.

Вспомнилось ему, как сенокосничали с отцом на раздольной речной Стрелке. Вот он, Николка, раскидал уже все копны на еще мокрую от росы травяную стерню, идет теперь за отцом следом, ступает по самому пласту, чтобы не наколоть ноги, зовет отца купаться. Но отец не спеша отирает травой косу и, наточив ее, молча глядит, как выходит из-за речного мыса буксир с баржой.

— Вот как пароход поравняется, так и пойдем, — говорит он, снова занося косу. Но Николка догадывается, что отец хитрит: просто к тому времени он как раз пройдет до конца прокос и окажется на самом яру.

И вот пароход шумит плицами рядом, а отец, не отрываясь, глядит на него с яру и говорит как бы про себя: «Живут же люди! Все у них приделано: ни косить, ни пахать... Сиди себе, покуривай. Хоть бы лето так пошататься, отдохнуть...»

Не успел, умер.

Не помнит Стрежнев, с того ли утра или от обиды, что отец не успел связать свою судьбу с рекой, но стал он упрямо выбираться на речной простор, к флоту: ушел работать на сплав рабочим, потом поставили лебедчиком, был матросом и мотористом на катере. Затем — направили учиться на судоводителя. Так и покатилась жизнь! Навигация за навигацией... «А дальше-то — теперь как? Неужели скоро тоже туда — на другой берег затона, где за ельником на пригорке приютилось затонское кладбище?.. Где уж много сверстников причалило к своему последнему берегу. Причалил Панкратыч, вот Федор... И стоят над ними, как неподвижные мачты, обветшалые кресты и пирамидки, ставшие от времени как будто тоньше и ниже. Без них уже бежит своим руслом река, бегут навигации...»

Летом за зеленью осинников и ольшаников не видно с реки этих крестов. Да и некогда глядеть — жизнь на катерах бойкая, суетливая, ночевать и то не всегда причалишься в затоне. А так — ткнешься носом катера где-нибудь в берег, в кусты...

И всю теплую тихую ночь наносит с берега от разогретой, бродящей в пластах травы сладковатым, головокружительным запахом. Всю ночь, будто часы с заводом на целое лето, редко-размеренно одергивает где-то за озерком коростель.

Неприметно, день по дню, но все реже голоса, а потом и вовсе примолкают ночные птицы, затаиваются где-то, и лето как бы немеет, задумывается с легкой грустью.

А там, глядишь, будто желтым песком сыпануло на верхушку какой-нибудь одинокой березы, что на самом яру. «Значит, к осени дело», — приходит дума. Ну и ладно, и ничего — опять плаваешь.

Медленно желтеют побережья, незаметно. Но однажды выйдешь после недельного пересменка по утру в рейс и ахнешь в душе — горят оба берега желтыми и красными лоскутами, будто веселый цыганский табор остановился возле реки, и кипит там неудержимое, отчаянное веселье. Шумит оно, переливается под свежим ветром — полощет свои лоскуты в прозрачной синеве и день, и три, и неделю...

А однажды... Плывешь с ночи той же рекой, мимо тех же берегов. Осторожно, как шторы, стаскивает утро с берегов белесые полотнища тумана, свертывает, убирает их на день в леса. И глянь — пусто на берегах, только голые сиротливые сучья задумались в плотном сером небе: снялись веселые балаганы! Крадучись, ночью... И ушли невесть куда по глухим лесным дорогам...

Сквозисто по берегам — будто обокрали реку. И тут же, словно этого только и ждали, начинают крепчать ветры. Налетают со всех сторон, раскачивают, лохматят волну, заглядывает она на палубу...

Все — еще одной навигации нет! Жди скорых заморозков...

2

К концу подходил первый день их навигации. Такой длинный, что Стрежнев устал от него, как от целой навигации.

— Ну, вроде отмаялись, — сказал Семен, спускаясь в кубрик, — обезлюдело. Завтра надо заправляться, масло кончается.

Стрежнев не пошевельнулся, не поднял головы. Семен пригляделся к нему:

— Да ты это... не думай. Отплаваем.

— Собирайся помаленьку да езжай завтра, — сказал Стрежнев.

— Вот переночуем, увидим... Давайте ужинать. Мишк! Растопляй печку.

Мишка спустился к ним из рубки, оглядел кубрик.

— Дров нету.

— На берегу поищи, — сказал Семен. — Вон топор возьми.

Стрежнев будто очнулся, глянул на топор в уголке.

— Федоров... топор-то.

Мишка ушел. А они сидели молча. В кубрике становилось сумеречно, долгий праздничный день отыгрался, заглядывала в иллюминаторы ночь. Однако Семен не включал света.

— Чалка хорошо заделана? — спросил будто издалека Стрежнев. — Где стоим? Не унесет?..

— Под церковью, за мостки спрятался — не прибойно.

Стрежнев вздохнул. Хотелось ему есть и спать. Больше ничего не хотелось. Только что-то вроде было недоделано. И он вспомнил.

— Рули будем размораживать? — спросил он Семена, хотя и этого ему не хотелось, но надо было хоть заикнуться для порядка.

— Давай... — ответил Семен.

Стрежнев подал деньги. Семен поискал свои и ушел.

Когда Мишка вернулся с дровами, он увидел, что Стрежнев сидя спит.

Осторожно, не стукая, Мишка затопил печку. Затем он сходил с чайником и набрал из ключа под горой воды. Потом еще раз сходил с ведром и поставил на плиту вариться в кастрюле картошку.

Стрежнев проснулся скоро. В кубрике было светло, чисто прибрано. От печки тянуло теплом, и дрова в ней стреляли, позванивала на кастрюле крышка. Хорошо пахло разогретой сохнущей краской и дразнило нюх теплым картофельным варевом.

Семен налил по полстакана. Мишка поставил на стол рядом с хлебом картошку. Сидели, глядели на капитана.

Стрежнев снял наконец шапку, встал и, не поднимая глаз, сказал сам себе:

— Ну, прости, Федюшка. Обидели и не выпили напоследок. Тихой тебе стоянки...

Он подумал еще и стал пить, медленно, долго. Семен тоже изготовился, тоже сказал:

— Да-а... Вот тебе и студенты...

Стрежнев дернулся, пролил по небритому подбородку вино, хлопнул о фанеру стола стаканом:

— Перестань!..

И замигал, стал усиленно нюхать хлеб.

— Ни-че-го... — сказал он после долгой тишины, как бы успокаивая и себя и всех. — Ладно...

Мишка неожиданно вскочил:

— Ведь конверт из конторы! Забыл, в чемодане.

Одним духом он сбегал в рубку, притащил оттуда чемодан. Достал и подал Стрежневу запечатанный конверт.

Стрежнев разрывал его вилкой без волнения, безо всяких дум. Ему казалось, что теперь его уже ничем не удивишь — не огорчишь, не обрадуешь, что ни напиши...

Он развернул сложенную вчетверо бумагу. На ней был напечатан приказ по транспортно-ремонтному участку. Пропустив заголовок, читал глазами:

«...за успешное проведение зимнего ремонта на катере Д-9 в короткий срок и в трудных условиях премировать команду катера денежной премией:

1. Капитана катера Д-9 Стрежнева Н. Н. — пятьюдесятью рублями;

2. Механика, пом. капитана Маслова С. А. — пятьюдесятью рублями.

Приказ довести до сведения всего плавсостава.

Начальник — Чижов».

Семен внимательно следил за Стрежневым. Мишка, потупясь, глядел в сторону. Он думал, что приказ этот о его назначении на катер, и переживал последние неловкие минуты новичка.

Когда Стрежнев дочитал приказ, рука его дрогнула, и он поспешно встал, сунул бумагу под нос Семену.

— На!.. На закуску.

А сам тут же скорее пошел на палубу, в темноту, чтоб никто не видел его лица.

«Вот что делает!.. Да за что деньги-то? Будто не знает... Все знает! И тогда знал, только виду не показывал... Да как не за что? Есть за что! Всю весну маялись. Или задабривает? А теперь будет просить, чтобы остался на катере. Так, а замену прислал! А может, специально прислал такого? Последний раз досадить. Но ведь больше-то и некого! Ну и ну!.. Как ведь окрутил-то! Из молодых, а ранний... А может, он ничего и не подстраивал мне? Сам я все выдумал?..»

Эта догадка и обрадовала Стрежнева, и вызвала у него горечь, обиду на самого себя. Он переступил с ноги на ногу, все думая и глядя в темноту.

Но ничего ему не было видно — ни реки, ни берегов. Створы и бакены еще не горели. Только далеко, в Сосновке, празднично помигивали белые мелкие огоньки электричества — будто иголкой потыкали по черной бумаге.

Однако и в темноте чуял Стрежнев большую уверенную жизнь реки. Унжа шевелилась, вздыхала. По ней еще несло всякий весенний хлам: на средине шуршало, всплескивало — тащило из какой-то заводи запоздалый лед.

«Конечно, ничего он не подстраивал. Просто считает — как и всех... Нет, видно, настоящий все-таки будет, пускай что лысый: нутро есть, сердцевина, не Горбову чета! Ведь приказ-то правильный! Или мало возились! И тут не в полусотке дело. Э-х-хе... дурная голова...»

— Николай! — окрикнул из рубки Семен. — Пойдем в кубрик, чего тут мерзнуть?

«Да, вот и Семена надо отпускать завтра, пусть едет, расскажет все там. Сразу и замена новая будет — и ему, и мне. Надо уж сдать в дельные руки, чтоб не думалось. А куда торопиться-то теперь, праздник прошел...»

Когда Стрежнев спустился в кубрик, Семен, сидя за столом, клевал носом, а Мишка спал на диване. Водка была почти выпита, и это несколько удивило Стрежнева.

Семен, заслышав шаги по железу трапа, поднял голову, как-то по-новому глянул на Стрежнева, сказал:

— Ну что?.. А говорил — рули-и размораживать...

— Так уж ты разморозил, — кивнул Стрежнев на стол, — вон посуда-то пустая.

Семен, заметно хмельной, сказал небрежно:

— Так за приказ... Хы, все это мура. В общем... правильно. Садись, чего быком ходишь. — Он разлил остаток по стаканам: Стрежневу побольше, себе поменыше. — Давай, сегодня нам положено. До утра проспимся, рано-то никого не должно быть. Чай, не скоро протянутся. Ну, держи!

Стрежнев взял свой стакан, сказал, стоя:

— Ну, значит, рули так рули! Как все люди. И счастливой тебе дороги... Хоть завтра езжай. Я один пока, матрос есть. Вали, теперь отпустят. Скажешь там: «ходит».

— А ты когда? — спросил Семен.

— А я подожду. Увижу. Да чего и на берегу-то делать? Со скуки подохнешь.

— Тогда давай за новую навигацию. Проплаваем... — как-то нерешительно сказал Семен, выжидательно насупился, кашлянул.

— Не дури, езжай... — отводя глаза, сказал Стрежнев. — Раз загорелось — вали, пока молодой. Давно знаю, что хочется тебе самому капитаном походить, на своем катере. Езжай, езжай, там дадут.

— Уехал бы... тебя как-то одного оставлять... Пришлют опять какого-нибудь раздолбая — замучишься.

— Недолго уж...

Быстро они разомлели. Да и много ли надо было: оба так вымотались за эту весну!

Засыпали прямо за столом, но все не вставали, а сидели, курили, будто встретились после долгой разлуки и уходить первым каждому было как-то неловко.

Оба чувствовали, что что-то не договорили и надо бы договорить, но что и как, не могли понять. Каждый ждал, что скажет за него другой, а усталость между тем упрямо вдавливала обоих в диван, мутила сознание.

Впервые снимали Стрежнева с катера в самом начале навигации.

Недоумевал и Семен: все, чего они с зимы добивались, наконец сбылось, а удовлетворения не было, наоборот, как будто еще туже свилось в один клубок.

Так они и сидели рядом, будто загипнотизированные неведомой властной силой.

А было всего-навсего то, что вместе с весной неотвратимо повис над обоими новый и главный закон, который был сильнее денег, обид, чинов... Это был закон их профессии, жизни — закон навигации. Он держал их на катере, требовал, чтобы они теперь все вместе доработали навигацию до конца...

Верх печки стал малиновым, и им пришлось распахнуть один иллюминатор. Только тут Стрежнев почувствовал, как сильно он устал. Ему казалось, будто он не спал всю весну.

И еще чувствовал он, что за эту весну сильно постарел.

Он ткнул заснувшего Семена в плечо.

— Не майся, ложись.

— А ты? — не открывая глаз, спросил Семен.

— А я пойду чалку проверю да тоже лягу. И разбужу. Не бойсь... Иди, иди, отдохни.

Семен поднялся и, придерживаясь за шкаф, медведем полез из-за стола к другому дивану. Стрежнев вышел на причал, проверил, как заделана чалка. Что-то несла река в сплошной темноте. Совсем рядом плеснуло — видимо, льдина раздавила льдину. Катер легонько закачался, заводил огоньком клотика по далеким слабым звездам. Слышалось в вышине слабое свиськание, будто кто баловался там, махал гибким прутиком — это летели, торопились к родным местам последние припоздалые птицы. Летели они в ту сторону, откуда бежала река и куда ушли теперь вслед за весной все катера.

Спать Стрежнев, как и положено капитану, ложился последним. Это было уже привычкой.

Сойдя в кубрик, он поправил в печке головни, подкинул еще три поленца, дернул за ногу Мишку.

— Подъем, на вахту.

Мишка очумело сел на диван, уставился на раскрытую гудящую пасть печки.

— За печкой следи, — сказал Стрежнев, — я ложусь. Будет мороз — подымай Семена. Пусть движок погоняет, не прихватило бы.

И пошел в свой носовой кубрик.

Он развернул слежавшиеся квадраты простыней, застелил ими свой диван и впервые за всю весну лег с утихшей, казалось, невесомой душой.

Знал он, что теперь его никто не разбудит, пока он хорошо не выспится. На Семена и на Мишку он надеялся, доверял им.

Он легонько прикрыл створки дверей и остался в сумеречной железной спальне один. Если считать по реке, то лежал он на самой воде головой к носу, а рядом, за стенкой, катилась весенняя шальная вода. В тишине все было слышно, что делалось там за тонким бортом.

О железо иногда тихонько постукивало, или начинало скрести вдоль катера, удалялось к ногам, к корме...

И Стрежнев определял: «Топляк, коряга... а это щепки или кора... Это ничего, пронесет».

Иногда наваливалась, подвигала весь катер к берегу и долго плотно шарила по борту льдина, и Стрежнев, прислушиваясь, напрягался, вытягивался всем телом, ждал, когда ее протащит. Он уже вроде спал, но все слышал, и это ему не мешало.

Потом послышались осторожные шаги по палубе, кто-то распахнул рубку и стал спускаться в кубрик. Включил свет.

— Переночевать пустите? — робко приоткрыв дверцу в кубрик Стрежнева, спросил Яблочкин. Он едва стоял на ногах и обеими руками держался за косяк двери. Стрежнев не удивился и не разозлился. Он все приглядывался к нему из темноты, взвешивал.

— А то на берегу совсем окоченел... Завтра утром уеду.

Долго не отвечал Стрежнев, Яблочкин устал, и казалось, вот-вот упадет.

— Не жаль, ложись... — ответил наконец Стрежнев. — Диван пустой вон.

И Яблочкин, облегченно вздохнув и не закрыв дверей, шаркнул пятерней по выключателю и свалился как мешок на диван.

— Не проспи... с утра на вахту пойдешь, — громко сказал Стрежнев, испытывая Яблочкина.

Было слышно, как в темноте Яблочкин привстал на диване, замер.

— Как? — спросил он не скоро и другим голосом. — А ты?..

И Стрежнев догадался, что Яблочкин вовсе не пьян, а притворяется, чтобы не так стыдно было. «Выходит, и о причал стукнулся он не спьяну... «Капитанов не хватает!..» Ишь, на что бьет, все учел... Значит, подлец настоящий! Трезвый, с расчетом...» От этой догадки и от того, что лежит теперь Яблочкин рядом вот, за перегородкой, так мерзко стало Стрежневу, обидно за свое великодушие и минутную слабость, что он резко привстал на койке, закурил, снова ища какого-то выхода. Но выхода не было. Со всей ясностью осознал он теперь свое положение и понял безвыходность. Обида и зло душили его, был он теперь на собственном катере, как в ловушке, захлопнул которую своими же руками. Он снова и снова начинал думать, перебирать все, как же это вышло, но мысли текли по кругу, ничуть не сдвигали жизнь с места, как не сдвигают буксующие колеса застрявшую в грязи машину.

Так в мучении провел он, наверное, часа три.

Печка давно прогорела, и в кубрике наступил тот момент, когда ровное устоявшееся тепло незаметно сменяется на такой же ровный, быстро нарастающий холод. Стрежнев почувствовал приближение этого момента и понял, что вот-вот кто-то должен проснуться... Уходили последние считанные минуты... Он маялся, торопил себя, уже почти решился... «Одна голова!.. Одна голова в ответе! И всем развяжу руки... Самое главное — Семену! Ведь видно, гложет его дума, но крепок, молчит. Ждет удобного момента. Что ж, езжай, вот он, момент!..»

Стрежнев решительно встал, быстро оделся, прошел к печке. Мишка спал, неловко избочившись на диване и по-цыплячьи склонив безвольную голову к острому плечу. В слабом отсвете догорающих углей он казался совсем еще ребенком, и Стрежнев пожалел его. Четыре березовых полена и сырая еловая чурка валялись перед печкой. Осторожно подхватил он все это, поднялся наверх и выбросил дрова за борт. Потом снял со сваи чалку, решительно шагнул к штурвалу и сильно вдавил кнопку сирены. Ликующе выплеснулся в дегтярную черноту ночи нарастающий вой. Почти одновременно выскочили все трое из кубрика. Стрежнев не дал никому рта раскрыть, закричал на них во всю силу:

— На берег! Прыгай!.. А ну!.. — и тут же запустил двигатель, чтобы никто ничего не спрашивал и не понял.

...Светало, слабый туман уползал с фарватера, застревал, как вата, в голых затопленных кустах. Привычно текла во всю ширь поднявшаяся река и разливалась по этой шири новая чистая весна. В полоях перелетали ранние утки, величественно скользили, подминая под себя гибкий кустарник, огромные льдины, крутилась в водоворотах пена...

Стрежнев следил за всем этим молча глазами, и казалось, что думал и жил сейчас тоже лишь глазами, поглощен был, как все рулевые и штурманы, внутренним разговором с самим собой.

Не испытывал он ни вины, ни угрызений совести за свою ночную выходку. Напротив, все уже казалось теперь далеким и мелким. К обеду рассчитывал он быть в Мантурове, закупить продукты, заправить двигатель и плыть дальше. Он почти не сомневался, что пошлют за плотом. «Директор сплавной конторы старый знакомый, почти друг, — раздумывал он, — должен мне дать для буксировки плот. Конечно, спросит документы, командировку... Скажу, ветром сдуло, в реку улетели... Поверит: я ему никогда не врал. Потом, конечно, узнает. Все узнают. Но там уж будет другое... Авария может случиться, плот разорву или корпус пробью... Это хуже, тут уж мне оправдания не найти... Ладно, будь что будет — одна голова в ответе!..»

Иногда он думал оСемене, старался угадать, сразу теперь отвалит он в Тюмень или повременит, дождется его. Вспоминалось, как предусмотрительно выбросил ночью дрова, чтобы накинуться на команду, послать всех за дровами на берег. Сейчас казалось ему смешно, что выбросил-то последние поленья: мог бы сунуть в печь. Но все вышло быстрее и проще. Когда сонные они выпрыгнули на причал, Стрежнев дал на ночной реке широкий круг, включил прожектор, ослепил их всех там на пустом причале, выискал прожектором на берегу подходящее место, подошел туда в темноте и бережно снес на голую холодную луговину все вещи команды. Крикнул им, чтоб забирали все, шли в затон, а сам развернулся и с и облегчением двинул по реке вверх.

Примерно через час он пристал к берегу, поискал дров, заново растопил печь.

На восходе солнца он проплыл мимо Макарьева, опять видел с реки монастырь, березы, грачей... Судов у берега уже не было. Он вспомнил, как встретился здесь тогда, очень давно, с Анной и представил, увидел ее дома, как ждет она его теперь со дня на день, а он... Стрежнев не стал приставать в Макарьеве, а пошел прямо до Мантурова. Теперь все у него получалось согласно, хорошо: в Мантурове лишнему катеру обрадовались, сразу, как он и думал, послали за плотом в самые верховья, не спросили ни о документах, ни о командировке. И Стрежнев, боясь разоблачения и чтобы не передумали, сразу отвалил.

Он плыл весь день. Все чаще встречались катера, плоты, баржи... Кое-кого он узнавал, махал из рубки, но не сбавлял хода. Река становилась все быстрее и уже, все величественнее и смелее подходили к самой воде сосны. В одном месте заметил Стрежнев притычи спрятанных в кустарнике вентерей: кто-то браконьерил. Он сбавил ход, проверил два вентеря — попались щука и язь — наскоро поставил вариться уху, взял в рубку кружку с чаем и снова дал полный ход.

Скрылось за рекой, лесом солнце, тень от правого берега пала до середины реки, умиротворение нисходило на леса и воду, а ему было все мало дня. Впереди была ночь, и он знал, что не выдержит этой ночи без сна, но «потом, потом», — говорил он себе, и катер его летел навстречу раскрывающимся берегам. Он так ненасытно рвался вперед потому, что выстраданное нынешнее плаванье не приносило ему пока той знакомой до ликования радости, былого насыщения жизнью: что-то сдвинулось нынче в его душевном равновесии, он не хотел верить, что это навсегда, надеялся, что пройдет, стоит только забраться в самые верховья.

Река жила обычной навигационной жизнью, и все работавшие на ней люди были уже невидимо связаны меж собой многими нитями общего большого дела. Захлестывали эти нити постепенно и Стрежнева, но он их пока не ощущал: был занят собой. Он не знал, что мантуровский диспетчер давно уже позвонил на верховое плотбище, сообщая, что идет к ним на подмогу «девятка» с опытным капитаном... И там уже высчитывали время, кубометры, погоду — там с нетерпением ждали его, мысленно уже любили, как легко доставшуюся нечаянную подмогу... Но ничего не знали ни о его жизни, ни о его нынешней весне.

Г. И. Егоренкова. СТАНОВЛЕНИЕ

Девять лет назад известный советский прозаик Борис Бедный в предисловии к книге Валентина Николаева «Солнышко — всем» (М., Современник, 1976) представил его читателю как молодого автора. А было В. Николаеву в ту пору тридцать восемь лет. По-житейски — вроде бы уже и не молодость, зрелость, а по-писательски? Дело отнюдь не в количественно-возрастных признаках, однако не могу не вспомнить один примечательный факт литературной жизни прошлого столетия.

В 1862 году двадцатидвухлетний Писарев в статье «Базаров» обращался к сорокачетырехлетнему Тургеневу как к «старику», как к писателю, который принадлежит ушедшей эпохе. Не забывая об известной склонности критика к некоторым гиперболизациям, заметим все же, что к тому времени уже были написаны «Записки охотника», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети»... Впрочем, и новая эпоха заявила о себе в 60-е годы со всей суровой непреложностью.

ХХ век также дает основания говорить о том, что периоды глобальных общественных потрясений способствуют раннему возмужанию талантов. Маяковский, Шолохов, Фурманов, Фадеев — как молоды они были! — писатели, стоявшие у истоков новой русской литературы — литературы советской! Наше относительно стабильное время, видимо, объективно располагает к неторопливому взрослению души, к замедленному становлению творческой личности, которая не спешит заявить себя в печатном слове. Хорошо это или плохо? Скорее всего, вопрос неправомерен. Так есть, и с фактом этим, volens nolens, но приходится считаться.

Вписывается ли наш автор, Валентин Николаев, в общую картину нынешней литературной ситуации? Бесспорно, да. Но не только потому, что он — законное дитя своего времени, но и потому, что его индивидуальные качества оказались в согласии, в ладу с основным ритмом сегодняшней жизни. Спору нет, жизнь наша напряженна и драматична (только угроза ядерной войны чего стоит!), но все же, все же она оставляет время не только для действия, но и для предваряющего его раздумья, для рефлексии, для анализа, и анализа неторопливого, вдумчивого, глубинного...

По характеру своего творческого дарования, да и по своему бытовому характеру, Валентин Николаев — аналитик, причем аналитик не абстрактный, а, если так можно сказать, практического склада. Попробую объяснить свою мысль, для чего позволю себе углубиться в прошлое почти двадцатилетней давности. Именно на то время пришлось наше знакомство с Николаевым. Помню, как впервые увидела его в шумных коридорах Литературного института. Основательный, задумчивый, немногословный, он — среди веселой, молодой и зачастую легкомысленной литинститутской братии — производил впечатление едва ли не случайного гостя. И не по возрасту, а по той разнице во взгляде, в голосе, что выдавала в Николаеве человека пожившего и много повидавшего. Спустя некоторое время я, правда, поняла: в звонкоголосой студенческой толпе, что состояла в основном из поэтов, прятались в тени — до поры до времени — такие же основательные и серьезные, как и мой земляк, прозаики. Ныне их имена известны всем ценителям литературы: Иван Евсеенко, Анатолий Курчаткин, Анатолий Ким...

Впоследствии, когда мы познакомились поближе, я узнала, что В. Николаев действительно прошел суровую жизненную школу. Трудовая жизнь его началась в четырнадцать лет, после окончания семилетней школы, в колхозе «Красный рыбак» в Юрьевецком районе Ивановской области, что находился на берегу озера Черного в излучине реки Унжи. Там он рыбачил, познал нелегкую долю сплавщика и лесоруба. С 1955 года и по сей день судьба В. Николаева связана с городом Горьким и с Волгой. В Горьком он окончил речное училище им. И. П. Кулибина, после работал в Саратовском речном порту крановщиком, а затем инженером-механиком. Шестидесятые годы сам В. Николаев называет «временем поиска»: «Я искал землю и людей, — признается он в автобиографии, — о которых хотелось бы писать. Все это можно было найти только на родине. И я вернулся на Унжу.

Тут я нашел все. Навигации 1965, 1966, 1967 годов были лучшими в моей жизни: я занимался любимой работой (был старшим механиком на плавучем дизель-электрическом кране, а затем линейным механиком), жил в родных местах среди близких людей, а главное — я снова попал в родную языковую стихию, знакомую и любимую с детства. Язык и характеры народа постигаются одновременно, а затем являются главным «материком», на котором строятся все произведения писателя».

В этом признании многое знаменательно. Сдержанность, простота и будничность тона рассказывания не должны обмануть нас, ибо за ними — жизнь повседневная, но напряженная, сложный физический труд и не менее сложный труд духовный. Обратите внимание на тот факт, что В. Николаев называет своей любимой работой вовсе не литературную (хотя он и начал пробовать свои силы на поприще искусства слова еще в пятидесятые годы, писал он, конечно, и во время навигаций на Унже — иначе как бы его приняли в Литературный институт?), но работу, связанную с материальной сферой жизни, непосредственно практичеcкую — службу механика по ремонту речных судов. Писательская же деятельность, по мысли В. Николаева, — лишь следствие обычной, скромной, трудовой жизни будущего литератора вместе с народом, в толще его бытия, «среди близких людей» и в родной языковой стихии». Разумеется, добавим мы, если человек талантлив. А у В. Николаева есть и талант, и трудолюбие, и душевная отзывчивость, и преданность родной земле — то есть те необходимые качества, без которых невозможно претендовать на звание русского литератора.

Вообще трудовая биография В. Николаева столь тесно переплеталась с историей его души, а значит, и с историей его духовно-творческого становления как прозаика, что подчас немыслимо (да, видимо, и не нужно) отрывать одно от другого. Впоследствии, обращаясь к анализу творчества В. Николаева, мы не раз убедимся в этом достаточно редком для нынешних «сорокалетних» писателей свойстве. Он, что называется, на собственном опыте познал тяжелый физический труд (и длилось это не месяц, не два, не год, а многие годы), изучал жизнь и людей не на расстоянии, не со стороны, а непосредственно участвуя в ней как ее рядовой, а уже потом как ее летописец. Мне кажется, как нельзя более точно характеризуют эту грань писательской личности В. Николаева слова Валентина Овечкина: «...Но жизнь надо не только изучать... в ней надо участвовать, растворяться в ней, вмешиваться в нее. И вот те писатели, для которых жизнь не только литературные сюжеты, а нечто большее, которые и сами в какой-то мере являются участниками этих «сюжетов», — те писатели и в произведениях своих несут дыхание подлинной, невыдуманной жизни, большой нашей партийной правды и человеческой борьбы за эту правду»^[11].

Между прочим, одну из своих книг В. Николаев назвал «Дыхание берегов». В метафоре этой, среди совокупности других смыслов есть и тот, что имел в виду В. Овечкин. Да, для В. Николаева жизнь — это «не только литературные сюжеты»; он из той породы писателей, которые даже не в какой-то, а в полной мере сами участники, а нередко — и главные герои своих «сюжетов». Значит ли это, что творчество В. Николаева автобиографично? В том смысле, как это часто говорится о Л. Толстом (что он всю жизнь писал историю своих духовных исканий), — бесспорно, да. Впрочем, наш автор, в меру отпущенного ему природой таланта, вслед за своими великими предшественниками как в русской, так и в советской литературе, умеет и абстрагироваться от собственной личности, воссоздавая в своих произведениях характеры людей самых разнообразных.

В богатой психологической палитре представлены (например, в одной из последних книг писателя «Не убежит река», 1981) люди доселе, пожалуй, почти неизвестной литературе профессии — шкипера. Но уже и первая повесть В. Николаева «Закон навигации» (1972) продемонстрировала умение молодого прозаика создавать яркие и жизненные образы наших современников. Впрочем, параллельно с этой повестью шла работа над произведениями автобиографического плана, где господствовала уже не эпическая, а лирическая интонация. Любопытно, что сам автор, первоначально было решительно назвавший эти небольшие по объему вещи ‹очерками», впоследствии усомнился в точности этого жанрового определения. Так, «Утро» называется им в разных изданиях то очерком, то рассказом; та же судьба постигла «очерк» «Деду и внуку», а «Весновка» удостоена им даже трех жанровых характеристик: «очерк», «рассказ», «речной дневник».

Сегодня, когда В. Николаев уже почти приблизился к своему пятидесятилетнему рубежу, можно сказать, что написано им немного: две повести, чуть больше десятка рассказов и очерков и четырнадцать «повествований о шкиперах». Немного? Да. Но — при том при всем — ничего лишнего, ничего необязательного, случайного. Художественный мир прозы В. Николаева целен, един, последователен и гармоничен. Вот и последняя повесть «Шумит Шилекша» — не случайность, а закономерное, органичное следствие духовного развития писателя. Даже более того — зримо ощущаешь, как повесть зарождалась в недрах этого художественного мира, как она зрела там и набирала силы и — наконец — воплотилась в найденном, выстраданном слове.

Читала я в первый раз «Шилекшу» и не раз ловила себя на странном чувстве: будто бы что-то такое было, а вроде бы и не было. Ну, разумеется, кинулась перечитывать очерки и рассказы В. Николаева. И, конечно, нашла, нашла те мысли, чувства, картины даже, которые в ранних своих вещах писатель как бы «опробовал», чтобы потом в полной мере «развернуть» их в «Шилекше». И в «Весновке» (1973 — 1974), скажем, в мотивах единства реки, леса и человека, работающего в лесу и на сплаве: «Испокон веку жили на Унже лесорубы да сплавщики. Древние это профессии и людей, и реки». И еще ранее, в очерке «Деду и внуку» (1972), где автор вспоминает о своей первой весновке в семнадцать лет (кстати, «весновка» — это весенний сплав леса), смысл и значение ее он понял много лет спустя, и даже не в 1972 году, а позже, в начале восьмидесятых, когда сумел осмыслить неясные томления души своего, можно уверенно сказать, автобиографического героя, что и принял облик шестнадцатилетнего паренька Мишки Хлебушкина в повести «Шумит Шилекша». А мощное лирическое начало будущей повести пусть еще робким, но уже чистым самостоятельным ручейком пробивалось и в рассказе «Голубышки», и особенно в рассказе «Утро» (1970).

Но вот прошли годы, и писатель вновь обратился к своим истокам. Тридцать лет понадобилось ему для того, чтобы осознать свою раннюю юность (ну, и конечно, не только свою). Прозаик создал, можно сказать, художественную биографию своего поколения, и если не всего, то значительной части этого поколения, чья юность пришлась на конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.

Основной круг вопросов, над которыми задумывается в этой повести В. Николаев, можно очертить (полностью их вряд ли исчерпаешь в одной статье) следующим образом: какую духовно-эмоциональную школу должен пройти юноша, чтобы в зрелом возрасте быть подлинным гражданином, то есть человеком, в своей профессиональной и социальной деятельности свободным от пустословия, фразерства, равнодушия, демагогии, ловкачества, от коварного умения подменять сущее внешним? Одним словом, что же все-таки нужно нашим мальчикам, чтобы из них из всех вырастали настоящие защитники жизни.

Начнем хотя бы с такого вопроса: почему шестнадцатилетний парнишка из глухих унженских лесов Мишка Хлебушкин решил стать (и стал) не лесорубом и сплавщиком (как отец, дед, прадед), а военным, офицером Советской Армии? Почему он, выросший в деревне Веселый Мыс, что стоит при впадении Унжи в Волгу, изменил труду своих предков? И — изменил ли? Что это — случайность? Как мы знаем, случайностей в литературе не бывает. Значит, в этой судьбе есть своя цель, свой смысл. Какие? Ответ на этот вопрос — вся повесть «Шумит Шилекша». И ответ В. Николаев не прячет от читателя, а, напротив, ненавязчиво, но настойчиво прямо-таки указует на него.

Уже первые страницы написаны так, что погружают нас в плотную, зримую, вещную атмосферу труда — в художественной микровселенной повести трудятся все: лес, река, лесные птицы и звери, вековая сосна, старый тетерев, одноглазая утка, работает человек, и неустанно, неостановимо трудится душа человека. И все связано в этом мире, необходимо одно другому, взаимообусловлено. И Мишке Хлебушкину, два месяца назад потерявшему отца (он погиб в лесу, на лесоразработках), так же необходима встреча со старой сосной, как она необходима сосне, но не менее нужно ему и испытание себя в тяжелой работе, что не мешает Мишке пережить поэтический, чуть ли не языческий восторг постижения тайн пробуждающегося к жизни весеннего леса. А разве можно в этой «цепи» чем-нибудь заменить встречу Мишки с Пеледовым? или с беззащитной одноглазой уткой? И разве можно изъять из повести сомнения и раздумья героя? А все это вместе и есть исповедь и проповедь самого писателя.

«Работа» в художественном мире повести «Шумит Шилекша» — это действительно не только непосредственное дело, занятие, трудовой процесс и т.д., но еще и образ, чуть ли не символ связи человека с бессмертием природы.

Если мы внимательно вчитаемся в повесть, то непременно увидим «тяжелую и опасную работу» сплавщиков в контексте природно-философском, в окружении таких многозначных образов: «праздник», «весна — великий поворот жизни на земле», «древнее родовое пристанище», «торжество леса»... Саму же работу Мишка сначала переживает как «детскую игру», потом как «настоящую каторгу» и наконец как «чудовищное издевательство над человеком». Но В. Николаев не был бы самим собой, если бы не остановился на последнем определении — ведь для него самого, работавшего на сплаве леса в те же шестнадцать лет, что и его герой, работа, пусть самая мучительная, — нечто большее. Работа, как и весенний лес, пьянит всех: «Будто не было для них большего праздника на земле, чем эта работа. Будто проснулся в них какой-то древний инстинкт этой вольной лесной жизни и пьянил их слаще вина, женщин, сна... Мишка видел, что не все сразу втянулись в это, втягивались, как и он, болезненно, с надрывом, но, втянувшись, веселели и отдавались сполна, безоглядно. Это было какое-то весеннее сумасшествие, какой-то безрассудный побег от себя. А может, и к себе...».

И вот всего за одну неделю Мишка «стал как бы другим человеком». «Он физически ощутил какое-то смещение времени, какой-то не то провал, не то вырост собственной жизни». Автор не спешит подсказать однозначный ответ ни читателю, ни герою. Впрочем, он и не может быть однозначным. Так что же такое работа сплавщиков: «чудовищное издевательство над человеком»? «весеннее сумасшествие»? «побег от себя»? или «к себе»? «провал» или «вырост собственной жизни»?

Легче всего, наверное, было бы отделаться штампом, общим местом: всякая работа, мол, способствует становлению человека. Ничего, конечно, нового здесь не было бы сказано, но вроде и возразить нечего. И, конечно, писатель в принципе разделяет эту мысль. Но мало ему этого, мало, о другом он думает. Иначе бы откуда, например, появилась в его повести такая фраза о весновщиках: «Они будто хотели повернуть время вспять, пожить жизнью отцев, видимо, навсегда уходящей». А по какой причине у Мишки Хлебушкина, в шестнадцать лет уже вкусившего городской жизни (он поступил в техникум, не прижился там и сбежал в родную деревню), появляется чувство, что он и здесь, в родных лесах, все же чужой и недолгий гость.

Постепенно замысел писателя проясняется. Через героя повести он показывает, как совершается одно из важнейших событий ХХ века: его можно было бы охарактеризовать как распад связей между человеком и природой, их разъединение, расхождение, так и как попытку обретения единства и гармонии на качественно новом уровне взаимоотношений (именно «взаимо», ибо природа, по мысли В. Николаева, не индифферентна к человеку). Мишка уже не может «не отделять свою жизнь от жизни деревьев, зверей, птиц...» и, видимо, по замыслу писателя, не только и не столько в силу своей индивидуальности, сколько в силу характера времени, времени исторического. Та естественная жизнь кончилась, время ее безвозвратно кануло в прошлое, человек, как мы знаем, нарушил экологическое равновесие, значительно пошатнул его и теперь рискует остаться на планете наедине с собой, без природы, этой «основы», — как говорил К. Маркс, собственно человеческого бытия».

Впрямую взявшись за решение одной из драматичнейших проблем ХХ века — «человек и природа», В. Николаев не ограничивается абстрактным рассуждением на сей счет и не впадает в идиллическое умиление, как это свойственно ряду современных писателей, а проводит эту общую проблему через душу своего героя, возлагая на его еще не окрепшие плечи это тяжелое бремя. Признаться, я сначала подумала: не слишком ли сокрушительную ношу возложил писатель на героя-подростка? А потом поняла: нет, ноша и должна быть тяжела. Если в свои шестнадцать лет человек не поймет, как противоречива и драматична жизнь, как много в ней нерешенных проблем, то вряд ли и в зрелые годы он сможет стать достойным творцом жизни. Здесь тоже, видимо, скрыта одна из сокровенных и важных для В. Николаева мыслей — мысль о том, что человек только через свой опыт, физический и духовный, только через труд, тяжелый, изнурительный труд тела и души, может приобщиться к своему народу, к своей Родине, к человечеству, наконец. Недаром возникает в повести и образ Ивана Пеледова — человека, тяжело раненного в Великую Отечественную войну, физически искалеченного, но сохранившего незаурядную духовную силу. Именно он становится духовным наставником и своего рода первым учителем Мишки Хлебушкина.

Да, человеку не дано «чистой жизни», он не может, не должен, не имеет права уподобиться природе, ее величавой, могучей, но созерцательно-бездумной жизни. А если бездумной — значит, беззащитной. Настало время, когда человек достиг таких научно-технических высот, что наконец понял: с природой надо не воевать, а спасать, защищать ее. Видимо, можно сформулировать мысль писателя и так: чтобы сохранить саму устойчивость вечного движения (и равновесия) природных сил, человек должен быть вечно не спокоен, должен максимально активизировать свой разум (отсюда это слово-рефрен в повести — «учиться»!) и свою совесть (отсюда — неотвязные «думы», «смятение» и непроходящая «боль» сердца главных героев «Шилекши»). Потому-то, отрекаясь от дела отцов и дедов, уходя из леса, выбирая «работу» воина, Мишка Хлебушкин, если всмотреться в суть его судьбы, не отрекается от своих истоков, а, напротив, остается верен им, ибо сегодня, сейчас, в данную историческую минуту, продолжить дело отцов можно только не по старинке, а по-новому, не буквально исполняя это дело, а защищая, охраняя, оберегая его.

Последняя повесть В. Николаева, с масштабностью ее проблематики (неразрывность связи конкретного труда с трудом духовным, поиски нерасторжимого союза разума человека и его совести, судьба человека и судьба планеты) — свидетельство творческой зрелости прозаика. И, конечно, повесть вселяет надежду на то, что завтрашний день писательской биографии В. Николаева будет ярче, значительней, чем день сегодняшний. Иначе и быть не может — ведь жизнь неистребима...

Г. Егоренкова

Примечания

1

Са́ры — деньги.

(обратно)

2

Раке́шка — водка (жаргон жгонов, пимокатов).

(обратно)

3

Стелю́га — жердь-прокладка меж рядами бревен. По стелюгам накатывают и скатывают бревна.

(обратно)

4

Жгонка — отхожий заработок на катке валенок.

(обратно)

5

Ербезенок — парнишка (жгонское).

(обратно)

6

Молвашка — ночь (жгонское).

(обратно)

7

Кобылка — плотик из двух-трех бревен.

(обратно)

8

Размолевать — разобрать бревна на воде в один ряд (сплавщицкое).

(обратно)

9

Стяг — рычаг для скатывания особо толстых бревен (сплавщицкое).

(обратно)

10

Перо багра — выступ с отверстиями для крепления багра к шесту гвоздями.

(обратно)

11

Цитирую по статье Михаила Лапшина «Хочешь светить — гори!» (К 80-летию со дня рождения В. Овечкина). — Наш современник, 1984, № 9, с. 179.

(обратно)

Оглавление

ШУМИТ ШИЛЕКША Повесть

ЗАКОН НАВИГАЦИИ Повесть

  Беда за бедой

  Тяжелая погода

  Разговор на высшем уровне

  Отошла коту масленица

  Сварщик ушел за глухарями

  Ледоход

  Семеново дело

  Отдавай чалку!

  Первомай

  Вслед за весной

Г. И. Егоренкова. СТАНОВЛЕНИЕ

*** Примечания ***