Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма [Всеволод Анисимович Кочетов] (fb2) читать онлайн

Всеволод Анисимович Кочетов Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма

Кочетов В. А.

К 75 Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма/Предисл. П. Строкова; Примеч., и сост. В. Кочетовой. — М.: Мол. гвардия, 1979. — 255 с., фотогр. — (Писатель — молодежь — жизнь).

В книге, продолжающей серию «Писатель — молодежь — жизнь», помещены публицистические статьи, очерки, выступления и письма писателя в которых поднимаются актуальные вопросы современности, раскрыты темы долга и ответственности человека перед обществом и самим собой, рассматриваются проблемы литературного творчества.

РАЗВЕДЧИК СОВРЕМЕННОСТИ

Напутствуя художников молодой, но быстро растущей и крепнущей литературы социалистического реализма, А. М. Горький в одном из своих последних выступлений говорил: «Наш советский писатель не может быть только писателем, не может быть только профессиональным литератором, это живое лицо, живой, энергичный участник всего того, что творится в стране. Он работает буквально везде... Он должен быть везде. Он должен быть вездесущим, всевидящим... Всепонимающим».

Высокие требования! И тем не менее, предъявляя их, родоначальник советской литературы опирался на реальную действительность. Тип такого художника-гражданина рожден Великим Октябрем и воплотился уже в первом поколении революционных писателей: вспомним хотя бы жизнь и творчество В. Маяковского, Д. Фурманова, А. Фадеева, К. Федина, М. Шолохова, Л. Леонова, Н. Тихонова. Активно вторгаясь своими книгами и общественной деятельностью в жизнь народа, в его революционно-преобразовательные свершения, эти и другие писатели проложили путь новым поколениям художников слова, для которых партийность, народность, гражданственность стали незыблемой основой их творчества.

Еще в полную силу вдохновенно трудилось старшее поколение писателей, которых Горький по праву называл основоположниками советской литературы, а в нее вливались все новые и новые резервы. Особенно богатое пополнение дала Великая Отечественная война, которая поистине к штыку приравняла перо. Окончательное формирование и творческое самоутверждение этого поколения, начавшееся в огне войны, происходило уже в первые послевоенные годы. К этому отряду писателей и поэтов, воспринявших и продолживших традиции своих славных предшественников, принадлежит и выдающийся художник, публицист и общественный деятель Всеволод Кочетов.

У каждого человека, прошедшего сравнительно долгий жизненный путь, есть своя биография. Порой она насыщена интереснейшими событиями и свершениями, порой бедна, уныло однообразна, так что к исходу жизни и вспомнить-то не о чем. Но, кроме этой событийной, так сказать, внешней биографии, у каждого из нас есть и своя внутренняя, духовная биография. Чаще всего и то и другое неразрывно связано. Если исключить «нищих духом», озабоченных лишь своим материальным благополучием и «удобным» устройством в жизни, то духовная биография — это история внутреннего становления и развития личности, се постоянного роста и обогащения, поисков своего призвания в жизни и его достойного осуществления. Для советского человека это, в конечном счете, путь к всестороннему, гармоническому развитию, к раскрытию в деянии всех своих творческих сил и способностей.

Если судить даже по тем крайне сдержанным и лаконичным сведениям, которыми В. Кочетов делится с нами в автобиографических заметках «О себе», впервые публикуемых в этом сборнике, то уже и по ним видно, какой нелегкий; но яркий жизненный путь прошел писатель.

О духовном развитии В. Кочетова, о его мировоззрении и взглядах, о знании жизни и общей культуре свидетельствует прежде всего его творчество. Художественные произведения Всеволода Кочетова дают нам полное представление о нем как писателе с ярко выраженной партийностью, гражданственностью и глубоким патриотизмом. Но это уже зрелый, сложившийся В. Кочетов. А нам было бы небезынтересно знать, как складывался облик такого художника. Заметки «О себе» с их подчеркнутой суховатостью дают только внешнюю, событийную сторону становления и развития личности автора. А как складывался его духовный мир?

Людям, близко знавшим В. Кочетова, хорошо известно, что он не любил сосредоточивать внимание на своей личности, делиться воспоминаниями о пройденном пути. И только в его публицистических выступлениях нет-нет да и мелькнут какой-то штрих, черточка, живая зарисовка, по которым можно судить о прошлом.

К примеру, в очерке «Улыбка на древнем лице» он описывает восстановление Новгорода после фашистского нашествия, любовно рассказывает о бесценных памятниках древней культуры родного города, где прошло его детство, — Новгородском кремле, остатках Ярославова дворища, Гриднице, на которой когда-то висел вечевой колокол. Стоя на высоком, обрывистом берегу Волхова, писатель вглядывается в синюю полосу озера Ильмень, в очертания Юрьева монастыря и Рюрикова городища, где мальчишки времен революции, веря преданиям, разыскивали золотой гроб Рюрика. «Золота мы не находили, конечно, — с доброй усмешкой вспоминает один из этих «золотоискателей», — но год за годом обретали нечто более дорогое, чем золото: любовь к родным местам, овеянным мужественными легендами, к русской мягкой по краскам природе, к своему народу. к родине».

Сказано всего несколько слов, но и по ним можно представить, как уже в детстве происходило формирование личности, впитавшей в себя и нетленную красоту родной природы, и никогда не умиравший дух новгородской вольности, и мужество далеких предков, громивших на льду Чудского озера закованных в броню тевтонских рыцарей.

Еще один очерк, тесно связанный с современностью, но попутно возвращающий нас к первым годам Советской власти, — «Город-богатырь».

Подросток Сева Кочетов приезжает к старшему брату в Ленинград, чтобы здесь жить и учиться. Великий город, рассказывает писатель, еще припахивал дымом пожарищ недавних лет, в развалинах Литовского замка еще делили награбленное бандиты, еще гремели в ночи пистолетные выстрелы Леньки Пантелеева, а в каретных сараях консульств неких иностранных держав обнаруживались винтовки и пулеметы, припасенные на случай какого-нибудь восстаньица для ниспровержения власти большевиков. Но уже один за другим на стапелях судостроительных заводов закладывались морские корабли, уже из ворот «Красного путиловца» выходили первые тракторы, уже плавили сталь на Ижорском и на Невском заводе имени Ленина...

«Мы хорошо знали историю города, в котором начиналось наше вступление в жизнь, — вспоминает В. Кочетов. — История не пряталась тут под пластами пустынных песков или под нагромождениями окаменевшей вулканической лавы...

...Историю Ленинград хранил в каждом своем камне, она жила на любой его улице, на любом проспекте. Мы любили эту живую историю.

Но больше всего нас, мальчишек и девчонок, пионеров и комсомольцев, людей поколения, которое слишком было молодо в дни боев Октябрьской революции, волновало все, что было связано именно с ней, революцией. Нас волновали булыжники, по которым Ильич с Надеждой Константиновной Крупской хаживали за Невской заставой, мы несли цветы к могилам жертв Кровавого воскресенья, мы знали, где печатались первые экземпляры большевистской «Правды», мы стаивали под балконом особняка Кшесинской, с которого в апреле семнадцатого года говорил с народом Ленин, мы ходили к домам, в которых заседал VI съезд партии, мы знали в городе места бывших баррикад и почти каждый дом со следами октябрьских пуль, по следам этих пуль отыскивали окна, из которых и по которым когда-то стреляли.

Колыбель революции... До чего же это точно сказано!»

Вот теперь автор скуповатых на раскрытие своего внутреннего мира автобиографических заметок предстает перед нами более полно, освещенным изнутри. Теперь особенно ясно, как с пионерских и комсомольских лет духовно рос, мужал и креп будущий писатель-коммунист, непоколебимый в своих идейных убеждениях, до конца преданный ленинской партии и делу Великого Октября. Ясно и то, почему он с такой настойчивостью утверждал в своих художественных и публицистических произведениях идею преемственности, эстафеты революционных поколений.

Здесь же отметим, что ни в очерке о Новгороде, ни в очерке о Ленинграде В. Кочетов нигде не говорит только от своего имени. Вместо «я» — повсюду «мы». Тем самым подчеркивается неразрывная связь своей судьбы с судьбой своего поколения, с судьбами всего советского народа — черта, характерная как для него самого, так и для наиболее идейно стойких и нравственно чистых героев его книг.

В годы довоенных пятилеток, наполненных трудовым пафосом, в основном завершилось становление В. Кочетова как личности, хотя, разумеется, не остановилось и не могло остановиться дуковное развитие, напротив, оно пошло еще интенсивней. В Отечественную войну он вступил уже вполне зрелым, сложившимся бойцом большевистской печати. Об этом свидетельствует его книга «Улицы и траншеи. Записи военных лет», которая вобрала в себя все наиболее ценное, что было написано и опубликовано в дни войны.

Когда В. Кочетов был уже известным писателем и редактировал литературно-художественный журнал «Октябрь», автору этих строк посчастливилось работать с ним тринадцать лет. Тем не менее не только я, но и другие сотрудники редакции, за исключением, может быть, отдельных лиц, имели весьма смутное представление о его жизни на войне.

Мы, конечно, знали, да и то понаслышке, что, несмотря на полное освобождение от воинской службы по состоянию здоровья, он с первых же дней войны стал военным корреспондентом «Ленинградской правды», а потом фронтовой газеты. Знали, что долгое время он исполнял свои обязанности, не имея никакого воинского звания, а это еще больше осложняло и без того труднейшую и опасную работу фронтового журналиста, и лишь позже был удостоен офицерского звания. Но это, кажется, и все, что знало большинство из нас. И, лишь публикуя «Записи военных лет» в своем журнале, мы убедились, какой поистине героический путь прошел наш главный редактор, хотя и здесь он менее всего говорит о себе, стараясь остаться в тени.

В художественно-публицистических «Записях военных лет» автор воссоздает картины героической битвы за Ленинград сначала на дальних подступах к нему, потом на ближних, затем в жесточайшие блокадные дни и ночи. Военный корреспондент В. Кочетов, говоря словами М. Горького, поистине «вездесущ» и «всевидящ». По заданию редакции газеты он мчится на машине, шагает своим размашистым шагом по дорогам войны, ползет под огнем по-пластунски туда, где обстановка особенно накалена.

Он пишет документально точные очерки, корреспонденции, фронтовые заметки о героях дивизии народного ополчения, о бесстрашных пехотинцах и танкистах, летчиках и артиллеристах, моряках и саперах, разведчиках и медсестрах. Пишет о комиссарах и политработниках, поднимающих людей в атаку бессмертным кличем: «Коммунисты, вперед!» Пишет о героях труда, кующих под огнем, в холодных полуразрушенных цехах новое оружие и возвращающих в строй израненные, разбитые танки, орудия, самолеты. Рассказывает и о тех неисчислимых бедствиях и лишениях, которые выпали на долю населения великого города, но ни на минуту не теряет веры в победу.

В книгах «Улицы и траншеи» и «Город в шинели» дана целая галерея достоверных, художественно убедительных портретов юношей и девушек того времени, сражающихся плечом к плечу вместе со своими отцами, старшими братьями и матерями против полчищ ненавистного врага, посягнувшего на честь, свободу и независимость нашей Родины. Вот оно, единство советских поколений, спаянных огнем войны!

Образ военного корреспондента Всеволода Кочетова ярко запечатлел в своих воспоминаниях крупнейший советский поэт Николай Тихонов, сам неустанно боровшийся в осажденном Ленинграде оружием пламенного поэтического и публицистического слова. «Когда я встречался с ним, — пишет Н. Тихонов, — я всегда поражался живучести этого человека. И его негодное, невоенное сердце подчинялось его железной воле и выдерживало все: голод, холод, неимоверную усталость, не говоря о постоянном пребывании под огнем, под бомбежками и постоянными огневыми налетами». Это о высоких нравственных, человеческих качествах В. Кочетова. Другой активный участник обороны великого города, Герой Советского Союза В. К. Лаптев, вспоминая военные корреспонденции и очерки этого человека с железной волей, пишет: «Всегда своевременные и острые, правдивые и целенаправленные, они передавали напряжение гигантской битвы, развернувшейся у стен города, рассказывали о величии духа советских воинов, оборонявших невскую твердыню».

Тогда же, в блокадные дни и ночи, началось и художественное творчество В. Кочетова. На основе личных встреч, впечатлений и своих фронтовых корреспонденций он пишет повесть «На невских равнинах», посвященную бессмертному подвигу бойцов, командиров и политработников народного ополчения. Затем создает повесть «Предместье» — о восстановлении разрушенного до основания колхоза прямо под огнем врага, на клочке земли, зажатом между линией фронта и смертельно голодным и холодным Ленинградом, жителям которого позарез нужны были свежие овощи и картофель. Это чудо не выдумка: восстановление такого колхоза, прообразы людей, сотворивших это чудо, засвидетельствованы документальными «Записями военных лет».

Одна из характерных черт творчества В. Кочетова, проявившаяся с первых же повестей и рассказов, — жизненная достоверность, правдивость в изображении явлений действительности и людей. Впоследствии, ставши уже известным писателем, в беседе со студентами и преподавателями Литературного института имени А. М. Горького он говорил:

«Не знаю, кому как, а мне, в частности, необходимо хорошо узнать того, кто послужил прототипом героя моего произведения...

Не знаю, кто как, а я способен выдумывать и додумывать лишь в том случае, когда располагаю достаточным «живым» материалом».

Подтверждением сказанному самим писателем служат и его ранние, послевоенные повести «Нево-озеро», «Профессор Майбородов» и роман «Товарищ агроном», герои которых, опаленные огнем войны, на каждом шагу преодолевают новые трудности и препятствия, восстанавливая разрушенные колхозы. И эти произведения продиктованы не только требованием времени, но и личным жизненным опытом.

Однако, подчеркивая неразрывную связь между тем, что писатель видел в жизни, и тем, что он изобразил, было бы ошибкой отождествлять и то и другое. От этой ошибки предупреждает и В. Кочетов в упомянутой беседе со студентами Литературного института. Подлинный художник-реалист, исследуя жизнь, всегда ведет отбор, анализ, синтезируя, обобщая в неповторимо своеобразных характерах самое главное, существенное, типичное для того или иного исторического периода, класса, социального слоя. В этом смысле М. Горький и говорил, что «тип — это явление эпохи». Вот такой силы художественного обобщения В. Кочетов достиг в романе «Журбины» (1952), вошедшем в золотой фонд советской литературы.

Жизненный материал, положенный в основу романа, также был хорошо известен писателю. В юности портовый грузчик, рабочий судоверфи, он имел возможность близко наблюдать представителей того могущественного класса, который строит корабли и локомотивы, варит сталь и возводит дома, своими руками создает все материальные ценности. Годы войны показали ведущий класс советского общества в новом свете: не только как силу, ковавшую грозное, непобедимое оружие, но и как мужественного, бесстрашного воина, беспредельно преданного своей социалистической Родине.

Приступая к работе над романом о жизни и созидательной деятельности этого класса, В. Кочетов не ограничивается впечатлениями времен своей юности и военных лет. Дни, недели, месяцы он, как говорится, днюет и ночует на заводах и судостроительных верфях Ленинграда, но теперь уже в качестве профессионального литератора, озабоченного тем, чтобы больше узнать, увидеть, обогатить свою память и записные книжки заметками и набросками для задуманной книги.

И в этом, поистине монументальном, произведении художник-реалист останется верен своему творческому принципу: он берет реальные лица, факты, события, но не просто воссоздает их, а поднимается до широких социально-исторических и эстетических обобщений.

Еще в двадцатые-тридцатые годы молодая советская литература обогатилась такими произведениями о борьбе рабочего класса за социалистическое преобразование страны, как «Цемент» Ф. Гладкова, «Соть» Л. Леонова, «Время, вперед!» В. Катаева, «Люди из захолустья» А. Малышкина, «Танкер «Дербент» Ю. Крымова, «Гидроцентраль» М. Шагинян и др. Продолжая традиции своих предшественников, В. Кочетов создал подлинно новаторское произведение, в котором рабочий класс Страны Советов предстает на том историческом этапе своего развития, когда он, одержав вместе со всем народом победу в Великой Отечественной войне, восстановил разрушенное народное хозяйство и вступил на путь строительства развитого социализма.

Великие реалисты прошлого раскрыли неуклонный процесс вырождения буржуазных поколений, оторванных от живого творческого труда, от созидательной деятельности трудящихся масс (вспомним хотя бы серию романов Э. Золя о семье Ругон-Маккаров). В романе «Журбины» на истории одной потомственной рабочей семьи показан прямо противоположный процесс: как в ходе революционно-преобразовательной деятельности из поколения в поколение духовно растет, крепнет и возвышается великий «класс творцов». История семьи Журбиных, начиная с ее родоначальника и кончая юным поколением, по существу, является художественным обобщением героического пути, пройденного русским рабочим классом в годы революции и гражданской войны, в эпоху первых пятилеток и Великой Отечественной войны, наконец, в годы мирного созидательного труда, пролагающего дорогу к развитому социализму и строительству коммунизма.

Всеволода Кочетова иногда называют певцом рабочего класса. Это, конечно, совершенно правильно, даже очень почетно, однако далеко не полно характеризует творческий облик писателя. Да, этот класс, как и в самой жизни, занимает в его произведениях ведущее, главенствующее положение. Однако В. Кочетов хорошо знал и достойно отражал жизнь всего советского общества. Так, в романе «Молодость с нами» на передний план выдвигается научно-техническая интеллигенция. И это была одна из актуальнейших книг середины пятидесятых годов, поскольку в отечественной промышленности началось интенсивное перевооружение на уровне высших достижений современной науки и техники. Первая ласточка в нашей художественной литературе, возвестившая о начале научно-технической революции, эта книга и поныне не утратила своей идейно-эстетической значимости.

Отметим, что и в основе этого романа, его конфликтов и образной системы лежат реальные жизненные события, разведанные автором в ходе повседневной журнально-публицистической деятельности, но преображенные и типизированные по законам художественного творчества.

В романе «Братья Ершовы» наряду с представителями рабочего класса и технической интеллигенции мы видим и представителей творческой интеллигенции, что тоже далеко не случайно. Роман создавался в то время, когда в кругах художественной интеллигенции шли бурные дискуссии, в ходе которых кое-кто пытался «пересмотреть» основополагающие принципы социалистического искусства.

В недавнем прошлом один из руководителей Ленинградского отделения Союза советских писателей, затем главный редактор «Литературной газеты», Всеволод Кочетов, оказавшийся в центре литературно-художественной жизни страны, счел необходимым активно вмешаться в эти события не только оружием публициста, о чем свидетельствуют многие статьи того времени, публикуемые в этом сборнике, но и оружием художественного слова. Отсюда полемичность романа «Братья Ершовы», его идеологическая направленность, публицистический накал, что ничуть не снижает, а, напротив, усиливает его идейно-художественное, эстетическое воздействие.

Свое дальнейшее продолжение и развитие эта линия найдет в романе «Чего же ты хочешь?» и в оставшемся незавершенным романе «Молнии бьют по вершинам», которые свидетельствуют о напряженных поисках писателя на пути создания советского идеологического романа. Эти поиски также находятся в русле лучших традиций отечественной литературы — вспомним хотя бы «Что делать?» Чернышевского или эпопею Горького «Жизнь Клима Самгина». В наш век, век непримиримой борьбы коммунистической идеологии с буржуазной, такая форма романа, думается, стала настоятельной необходимостью. И один из самых современных среди всех современных писателей остро почувствовал эту необходимость и по-своему ответил на веление времени.

О широте и масштабности охвата советской действительности писателем-коммунистом можно судить по роману «Секретарь обкома». В этом многоплановом произведении отражена жизнь и рабочего класса, и крестьянства, и нашей интеллигенции. Идея неразрывного единства партии и народа, одухотворявшая и предшествующие романы и повести В. Кочетова, зазвучала здесь с особой полнотой и художественной силой. Пристально изучая сложную, всеобъемлющую по своему характеру деятельность партийных работников, В. Кочетов воплотил в образе Денисова наиболее существенные черты, присущие крупным партийным руководителям ленинского типа, — высокую идейность и принципиальность, глубочайший демократизм, непреклонность в выполнении предначертаний партии, сочетающиеся с личным обаянием, кристальной чистотой и человечностью.

«Современный материал, новый материал собирается по крохам, по крупицам, дело это трудное, кропотливое, но необходимое», — говорил В. Кочетов молодым литераторам и сам показывал образец этой трудной и кропотливой работы. Для своих книг он собирал крупицы современного по всей нашей необъятной Родине. Если составить карту его творческих маршрутов, то, пожалуй, мало найдется таких республик, краев, областей, крупных промышленных центров, в которых ему не довелось побывать. И всюду его пытливый художнический взор подмечал прежде всего новое, растущее, передовое, что ничуть не мешало ему видеть и косное, отсталое, отжившее. Поэтому критическая сила его произведений не менее убедительна, чем утверждающая, хотя как подлинный художник социалистического реализма главную свою задачу он видел именно в утверждении героики труда, в художественном раскрытии всего лучшего, передового, что родилось и развивается в самой действительности, в деянии и психологии советских людей.

Однако этот неутомимый исследователь современности создал и замечательный историко-революционный роман «Угол падения», посвященный обороне красного Петрограда от нашествия войск Юденича и Антанты в 1919 году. Прочитав перед публикацией в «Октябре» рукопись романа, я, удивленный глубиной и широтой исторических познаний автора, спросил Всеволода Анисимовича, сколько же лет он работал над этим сравнительно небольшим, но подлинно монументальным полотном. «Писал не так уж и долго, — ответил он. — А вот собирал, изучал и обдумывал материал лет двадцать».

В связи с этим романом большой интерес представляют недавно опубликованные воспоминания известного советского живописца А. Яр-Кравченко. Однажды В. Кочетов показал ему из личной библиотеки двенадцать томов протоколов следствия по делу членов Временного правительства в 1917 году, а потом в течение нескольких часов рассказывал поразительные подробности последних месяцев существования императорского двора, давал подробнейшие характеристики князя Львова, Милюкова, Гучкова, Керенского, Шульгина. Еще не знавший жизненного пути писателя, А. Яр-Кравчепко решил, что с ним беседует профессиональный историк. В другой раз речь зашла об итальянской живописи, французских импрессионистах, архитектуре — и художник пришел к выводу, что в прошлом автор широко известных современных романов основательно изучал историю искусств и архитектуры. И лишь при ближайшем знакомстве А. Яр-Кравченко узнал об «университетах» В. Кочетова. Тем более «поражали эрудиция, энциклопедизм знаний Всеволода Анисимовича, — пишет художник. — Он был человеком, по-горьковски неустанно, всю жизнь пополнявшим запас -своих и без того обширных познаний в разных областях жизни».

Да, именно таким — всесторонне, глубоко образованным человеком, превосходно знающим жизнь, — видели Всеволода Анисимовича и мы, сотрудники редакции журнала «Октябрь». Он постоянно представал перед нами во всем многообразии своей незаурядной личности: то ясно и точно мыслящим философом-марксистом, то историком и экономистом, то вдумчивым литературным критиком и искусствоведом и всегда — партийным писателем и редактором, умеющим четко и последовательно преломлять решения партии и правительства в конкретные литературно-художественные и публицистические планы редакции и добиваться их выполнения.

Все эти грани личности В. Кочетова ярко проявились в его художественном и публицистическом творчестве. В своих статьях и выступлениях он постоянно подчеркивает великую роль ленинской партии как руководящей и направляющей силы советского общества, раскрывает героизм рабочего класса, крестьянства и нашей интеллигенции в борьбе за построение коммунизма, последовательно утверждает идею преемственности революционных поколений. Решительно и непримиримо выступал он против всяких попыток столкнуть поколения «отцов и детей», убедительно доказывал, что в условиях социалистического общества нет и не может быть никакого противоречия между ними, что все советские люди — и убеленные сединами ветераны, и звонкая солнечная молодежь — идут в едином нерушимом строю по пути, предначертанному великим Лениным. Этим пафосом единства и эстафеты революционных поколений проникнуто и все художественное творчество В. Кочетова. Многие его публицистические выступления прямо обращены к молодежи или связаны с проблемами воспитания подрастающих поколений.

Нетрудно заметить, что едва ли не в каждом своем выступлении В. Кочетов обращается к проблемам развития советской литературы. Он последовательно отстаивает основу основ социалистического реализма — ленинский принцип партийности и народности литературы и искусства. Он непримирим ко всяким идейным шатаниям, поветриям и преходящим модам. Для него главное в искусстве — служение народу. В этом духе он воспитывал и литературную молодежь, которая всегда его окружала. Опытнейший редактор, авторитет которого покоился на прочном фундаменте богатейшего творческого опыта, он отдал немало сил и времени воспитанию молодых прозаиков, поэтов, публицистов, критиков. В своих воспоминаниях о писателе дагестанская поэтесса Фазу Алиева говорит о школе Всеволода Кочетова. Верно, была такая школа. И ее, высокоидейную и профессионально взыскательную, требовательную, но доброжелательную, прошли многие молодые литераторы, которые всегда будут с благодарностью вспоминать своего учителя.

Видный литературно-общественный деятель, делегат XXII съезда партии, одно время член Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, В. Кочетов действительно был, говоря словами М. Горького, энергичным участником свершений своего народа. Знали его и за рубежом как активного борца за мир и прогресс. Его голос не раз слышали наши друзья в социалистических странах Европы. Он побывал в странах капиталистического Запада — в Италии. Франции, Англии, Скандинавии. Жизнь народов Индии, Пакистана, Шри Ланки изучал на их родной земле. Итогом этих странствий явилась книга художественно-документальных очерков «Новые адреса», проникнутая духом интернационализма, чувством братской дружбы и уважения ко всем народам, к их истории и достижениям в области науки, культуры, искусства. В зарубежных очерках В. Кочетова слышен страстный голос советского писателя-коммуниста, горячо приветствующего всех борцов за мир, демократию и социализм.

...На родине писателя-патриота, в древнем и вечно юном Новгороде, в школе имени Всеволода Кочетова роится, звенит голосистая детвора. Там же, по улице Всеволода Кочетова, по утрам шагают на свои трудовые вахты прообразы его книг и их потомки. Режет килем бурлящие волны корабль «Всеволод Кочетов». Все это хорошо и радостно. Но главное — живут и будут жить книги Всеволода Кочетова.

Петр СТРОКОВ

ПУТЬ, НАЧЕРТАННЫЙ ПАРТИЕЙ

Много сделано старшими, но как много еще впереди работы. Делать ее вам — . молодежи, которой предстоит принять от старших эстафету поколений, эстафету на прекрасном пути строительства коммунистического общества.

Всеволод КОЧЕТОВ

ГЛАВНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

На днях я получил письмо от старого товарища по школьным временам, ныне, как выяснилось, диктора биологических наук. У него нашлось много что напомнить мне из тех времен тридцатилетней давности.

Напомнил он и одну очень любопытную деталь: в пионерском отряде № 13 звено, в котором мы состояли, называлось «Металлист».

Наш тихий Новгород на Волхове отнюдь не был индустриальным центром, в нем дымили две или три трубы маленьких полукустарных предприятий, и все же мы, пионеры, свое звено назвали «Металлист», и все же мы делали доклады о советском рабочем классе, о людях, создающих машины для производства машин.

В далекую ту пору пионеры звена «Металлист» вывесили в клубе плакат, изготовленный собственными руками. На плакате были помещены ленинские слова: «Если бы мы могли дать завтра 100 тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами (вы прекрасно знаете, что пока это — фантазия), то средний крестьянин сказал бы: «Я за коммунию» (то есть за коммунизм)». А нарисовали мы под этими словами взятую с газетной фотографии колонну тракторов, которые тогда, в октябрьский праздник, впервые вышли из ворот бывшего Путиловского завода в Ленинграде.

Мы любили машины, как любим их и по сей день. Такова особенность нашего поколения. Каждый новый успех в строительстве новых машин всегда был праздником. Первый советский паровоз, первый неуклюжий грузовичок АМО, первая домна, первый блюминг, первый конвейер. Для нас это все былые великие праздники. Не случайно же они отмечены сегодня в календарях, эти славные даты нашей юности. Это этапы нашего роста, нашего мужания.

Время промчалось. Многое из того, что было для нас живой действительностью, стало для младших поколений историей. Давно ли, думается, наши комсомольцы ехали на строительство Магнитогорска или Сталинградского тракторного? В сердце это лежит близко, а в календарях уже очень далеко.

Мы вспомнили с моим старым товарищем о звене «Металлист» в связи с тем, что вот же нашлись горе-экономисты, которые в своих писаниях взялись ревизовать политику партии в области развития народного хозяйства: тяжелую индустрию, производство средств производства отодвинуть на второе место, а на первое место вывести производство средств потребления, легкую индустрию.

От имени кого рассуждают так путаники-теоретики?

Всплывает это все оттуда — из болотца обывательщины и мещанства, которое еще не ликвидировано, не засыпано в процессе строительства нового общества. Его нельзя недооценивать, это болотце. Из него же всплыло не так давно пресловутое, густо пахнущее троцкизмом рассуждение об «искренности» в литературе, которое, при всей недолговечности своего существования, все же успело поспособствовать рождению некоторого косяка мещанской литературы.

Недавно мне один ленинградский рабочий-сталевар сказал: «Я очень внимательно следил за материалами вашего писательского съезда и должен сказать честно: кое-что в речах делегатов мне не понравилось. Один молодой писатель — фамилию не помню — выразился примерно так. Он, дескать, не понимает тех критиков, которые, увидав картину с изображением луга и речки, говорят, что это безыдейное произведение. А вот если художник сюда пририсует мачту высоковольтной передачи, критик об этой же картине скажет, что она идейно насыщена. Я не критик, — сказал сталевар, — я старый рабочий. Я десять лет кряду ездил за грибами в одно и то же заветное место под «Ленинградом. Там лес, луг и речка. Но вот нынешним летом в знакомых местах вдруг появилась линия высоковольтной передачи, от Нарвской электростанции. Честное слово, этот пейзаж меня взволновал. Конечно, если мачта к лугу и речке пририсована приспособленцем — это одно, а если художник сердцем ощутил появление нового среди привычных лугов и речек, тут дело совсем другое. Тот, кто сумел сделать это убедительно, кто по линии этой высоковольтной передачи повел нас в наше завтра, тот настоящий художник, настоящий мастер, спасибо ему. А зады-то повторять невелика доблесть».

Старый сталевар говорил долго и взволнованно. Он говорил о том, что напрасно ведущие писатели не берутся за темы, связанные с жизнью советского рабочего класса, за темы, связанные с развитием нашей тяжелой индустрии. Ведь было же время — Федор Васильевич Гладков путешествовал по стройкам Магнитогорского металлургического комбината, Челябинского тракторного завода, завода сельскохозяйственных машин в Ростове-на-Дону, видел закладку Днепрогэса и в итоге написал роман «Энергия» — роман, подсказанный сердцу писателя замечательным временем первого пятилетия индустриализации нашей страны. Было же время, которое продиктовало Валентину Петровичу Катаеву взволнованный роман «Время, вперед!» — о героической стройке металлургического комбината в степи. Леонид Максимович Леонов написал «Соть». Десятки, сотни писателей искали новое именно там, где оно и есть, — в отношении человека к труду, искали его в труде, в труде ярком, героическом, многообразном, каким, в частности, является труд людей тяжелой индустрии.

У нас есть замечательное указание Ленина: «Производительность труда, это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя».

Может быть, они, эти ленинские слова, относятся только к политикам, к людям промышленности? Может быть, «производительность труда» — это проза жизни, лежащая за пределами искусства и литературы, этакая линия высоковольтной электропередачи среди лугов и речек?

У нас есть замечательные слова Горького, произнесенные им на I съезде писателей. Горький сказал тогда: «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого — непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека, ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле, которую он сообразно непрерывному росту его потребностей хочет обработать всю, как прекрасное жилище человечества, объединенного в одну семью».

Все величие человека, всю красоту его можно увидеть и показать только в творческом труде, труде как деянии, то есть в борьбе за построение нового общественного строя — коммунизма, путь к которому лежит через всемерное повышение производительности труда.

Сейчас среди рабочих-станочников Ленинграда началось очень интересное движение: они решают проблему сокращения так называемого вспомогательного времени. Дело в том, что за последние годы сильно увеличились скорости, на которых работают металлообрабатывающие станки. А все подготовительные операции, связанные с установкой детали на станке, с ее уборкой со станка, производятся прежними методами, с прежней затратой времени. Нередко получается полнейшая нелепость, когда деталь устанавливают часа полтора-два, а обрабатывают несколько минут. Напрасно пропадает дорогое время. Стоит его сократить хотя бы вдвое, как гигантский станочный парк заводов нашей страны резко увеличит выпуск продукции. Рабочие это прекрасно понимают. И сколько же умов занято сейчас решением сложной и важной проблемы, сколько рационализаторских предложений поступает каждый день!

Писать об этом совсем не значит писать пресловутый «производственный роман». В новаторских поисках рабочего, связанных с борьбой за увеличение производительности труда, отнюдь не меньше конфликтов, эмоций, поэзии творчества, чем в поисках ученого или работника искусства. С каждым днем труд у нас все больше и больше требует теоретических знаний. На заводах появились такие станки, которые, чтобы управлять ими, требуют по меньшей мере окончания техникума; все большее число рабочих получает среднее образование.

Когда-то писатели с увлечением составляли «Историю фабрик и заводов», которая была начата по инициативе Горького. Этот труд давал писателю знание жизни рабочего класса, его истории, открывал перед писателем богатейший материал, из которого со временем вырастали самостоятельные яркие произведения. Почему бы не возобновить сейчас работу над «Историей фабрик и заводов»? Время идет, все меньше остается живых свидетелей былых страниц этой истории, с каждым годом все труднее будет ее воссоздавать на бумаге. Просто же отмахнуться от большого и важного дела — не по-хозяйски получится. История наших заводов — это история Коммунистической партии, история борьбы за Советскую власть, история того, как отсталая аграрная Россия превращалась в могучую индустриальную страну — в Советский Союз.

Коммунистическая партия, Советское правительство неутомимо трудятся над тем, чтобы все увеличивалось и увеличивалось материальное производство в стране. Во имя этого из года в год растет наша тяжелая индустрия, во имя этого добываются новые миллионы тонн угля и руды, выплавляются новые миллионы тонн металла.

Только такой дорогой мы должны и впредь идти к решительному подъему сельского хозяйства, к изобилию в продуктах питания, в одежде, в различных предметах, благоустраивающих и украшающих нашу домашнюю жизнь. Другие дороги обманчивы, фальшивы; другие дороги, те самые, на которые нас пытались толкнуть обанкротившиеся горе-экономисты, — это дороги, ведущие в иностранную кабалу, а дальше... дальше и к реставрации капитализма.

Нет, не пустячки привык получать читатель и от нашей литературы, а то, о чем Маяковский говорил: «бомба и знамя». Причем, конечно, не только к песне и стиху относит читатель это замечательное определение, но и к любимому литературному произведению и от любого литературного произведения требует, чтобы оно «поднимало класс», чтобы оно сокрушало старое и утверждало новое, чтобы оно звало вперед и помогало прокладывать дорогу в будущее.

Это — главная наша дорога, главное направление. С какой бы тщательностью, с применением каких бы великолепных эпитетов ни расписывались закат или цветение редьки, они так и будут закат или цветение редьки, а не явление большой литературы, не явление, которое взволнует общество.

Поменьше бы этой цветущей редьки во всем — и в художественной литературе, и в искусстве. Шире станут просторы, яснее цели и отчетливей наше главное направление.

1955

ДОРОГОЙ ПОБЕД

Недавно декабрьским днем я стоял на кладбище Пер-Лашез в Париже перед Стеной коммунаров. Буквы на сером камне рассказывали о том, что в земле у подножия стены спят вечным сном парижане, павшие за Коммуну в мае 1871 года.

На эту землю, политую кровью расстрелянных героев, чьи-то руки опустили пучок бледных зимних фиалок.

Думалось о тысячах тысяч людей, которые во все эпохи жизни человечества, во все века, начиная от Спартака, от его воинов, а может быть, и намного раньше, поднимали мечи против господ и поработителей, против тиранов и эксплуататоров.

Они сражались по-львиному, не жалея ни крови своей, ни жизни, лишь бы добыть свободу, отвоевать хоть немножко счастья и радости.

Но ни свободы, ни радости, ни счастья никто из них так и не смог обрести никогда. Сколько их, этих стен и могил, по всему свету! И далеко не все они отмечены хотя бы вот таким одиноким букетиком фиалок.

И еще подумалось о великой партии, о Коммунистической партии нашей Родины, о партии, которая впервые в истории человечества сумела повести дело так, что люди, поднявшиеся на борьбу за свободу, за счастье, за радость, одержали полную победу, свергли старый строй насилия и на огромных пространствах шестой части земного шара утвердили власть рабочих и крестьян, власть народа — Советскую власть.

В эти февральские дни открывается XX, очередной партийный съезд.

Будничное слово — «очередной». Но вся более чем полувековая история партии свидетельствует о том, что каждый очередной съезд указывал нашему народу пути в жизнь отнюдь не будничную, в жизнь, полную героики, высоких стремлений и помыслов и величайших свершений.

Еще мальчишками бегали мы по Ленинграду, отыскивая в Лесном и за Нарвской заставой те здания, в которых под охраной дружинников-рабочих заседал VI съезд партии. После этого съезда, взявшего курс на подготовку вооруженного восстания, начался штурм старого мира, началась Великая Октябрьская социалистическая революция.

И это не были будни.

Седоголовые мужчины и женщины, которых встречаете вы сегодня в директорских кабинетах наших про-мы тленных гигантов, в партийных комитетах, в министерствах, — они были комсомольцами, они еще только мечтали о вступлении в партию, когда собирался XIV съезд. Со школьной скамьи многие из них пошли в каменщики, бетонщики, арматурщики — на стройки. Они сделали это потому, что XIV съезд выработал программу индустриализации страны, программу ее промышленного укрепления и роста, программу освобождения от всякой иностранной зависимости в экономике. Началась горячая, страдная пора.

И это не были будни.

XV съезд указал пути социалистических преобразований в сельском хозяйстве. После XV съезда началась коллективизация в деревне, начался глубочайший революционный переворот, о котором в партийных документах сказано, что он был равнозначен по своим последствиям революционному перевороту в октябре 1917 года. Это были трудные и героические страницы нашей истории, это были годы борьбы с врагами партии и народа, с кулачеством, с контрреволюцией.

И это не были будни.

Каждый из очередных партийных съездов приносил новое, каждый из них поднимал нашу Родину на следующую ступень развития, окрылял людей, придавал им новые силы, расширял их горизонты. Росли и благоустраивались города, в степях и в горных долинах возникали заводы, шахты, нефтяные промыслы. Сходили со стапелей корабли.Прокладывались железные дороги через тайгу и пустыни. Преобразовывалась карта страны. Менялось, становилось коммунистическим отношение советского человека к труду. Возрастало наше могущество, крепла наша сила, наша мощь.

Партия всегда, повседневно, ежечасно знала, что надо делать и как надо делать; от съезда к съезду вел ее Центральный Комитет, каждый съезд вырабатывал и утверждал программу дальнейшего движения вперед по дорогам побед и успехов.

В итоге мы вышли победителями в величайшей битве, какой не знала история человечества. Мы наголову разбили фашистскую армию Гитлера, мы отстояли свою свободу и независимость.

Нам всем памятен XIX съезд партии. Кажется, что это было совсем недавно. Но прошло более трех лет. За эти годы совершено гак много, что всего и не перечислишь. В эти годы вступили в строй десятки новых крупнейших электростанций, в эти годы из молодых лесопосадок, из желудей и черенков выросли леса; за эти годы подняты тысячи квадратных километров целинных земель; в эти годы советские ученые титаническую силу атома сумели заставить служить мирным целям, не во вред, а на благо человека.

К XX съезду советские люди готовились давно. Уже много месяцев назад началось соревнование в честь съезда. Минувшей осенью комсомолец в доменном цехе завода «Азовсталь» сказал мне, когда мы беседовали о предстоящем съезде:

— Уж будьте уверены, рукава засучивать придется. Ну что ж, мы работы не боимся. Поработаем!

Это было сказано так по-комсомольски, так горячо и убежденно, что невольно вспомнилось наше поколение, вот так же в свои годы засучивавшее рукава по призыву партии.

Работы предстоит много, очень много. Но работы интересной, захватывающей, увлекающей, такой, что вновь, как всегда, не будет у нас будней, как не было их в прошедшие десятилетия. Будем перекрывать реки новыми плотинами, будем задувать новые домны, бурить новые нефтяные скважины, отыскивать уголь, металлические руды, будем продолжать укрощать атом, возделывать пшеничные нивы, выхаживать мандариновые рощи — будем строить и строить новую жизнь.

В этих работах примет участие и подрастающее сегодня юное наше поколение. Оно было слишком молодо, когда осуществлялись начертания предыдущих народнохозяйственных планов. В грядущие годы оно начнет свой славный трудовой самостоятельный путь. Со всем жаром и страстностью юности надо готовиться к этому, обогащать себя знаниями, обретать специальность, близкую сердцу и необходимую народу, закалять свою волю, развивать в себе чувство ответственности за то дело, которому посвящаешь жизнь.

То, чего не смогли сделать бунтари и коммунары прошлого, делаем и сделаем мы, советские люди, руководимые Коммунистической партией.

1956

ВПЕРЕДИ — НОВЫЕ ПЛАНЫ

Там было нелегко, в прошлом, в минувшем, пережитом. Скажем прямо — было трудно, подчас очень и очень трудно. И не в том только дело — хотя и его, этого «дела», вполне достаточно, — что против народившейся Советской власти бешено боролась внутренняя, белогвардейская контрреволюция, что против государства рабочих и крестьян двинули свои армии четырнадцать империалистических держав, что и в дальнейшем мировой империализм не унимался, затевая одну авантюру за другой — вплоть до гитлеровского внезапного нападения.

Да, не только в том дело, что весь путь наш пролегал сквозь револьверный лай, по меткому слову поэта, и сквозь лай просто — из-под попутных контрреволюционных и мещанских подворотен. Но еще и в том — и это, пожалуй, главное, — что шли мы по не изведанному человечеством, шли такой дорогой, которой никто никогда до нас не ходил. Тысячи лет враждовать человеку с человеком, тысячи лет строить свое благополучие на несчастье соседа, тысячи лет угнетать слабого или жить под гнетом сильного, тысячи лет исповедовать мораль: человек человеку волк, и в один прекрасный октябрьский день разрушить до основания этот старый гнилой мир и на его обломках начать возводить мир новый, небывалый, видевшийся людям только в самых пылких мечтаниях, — на этом пути и неправомерно было ожидать легкого и необременительного.

Каждый шаг на этом пути был сопряжен с опасностями, каждая повседневная мелочь вырастала в проблему. К сорокалетию Октябрьской революции было опубликовано много ценных архивных документов, выпущены сборники, в которых день за днем и даже час за часом прослеживаются ход исторического переворота и первые действия молодой Советской власти. Читая эти материалы, на каких-то страницах вдруг испытываешь волнение и даже запоздалое беспокойство за тех, кто в тягчайших условиях того времени решился вырвать государственную власть из рук буржуазии и отдать ее в руки трудового народа.

Белогвардейские генералы, перебиваясь в последующие годы с хлеба на квас где-нибудь в Константинополе, в Париже, Белграде, Харбине, писали в своих мемуарах о том, что к октябрю семнадцатого года России не было, были огромные российские пространства и на них царил бескрайний хаос.

Отчасти они были правы. Если считать Россией чиновничий аппарат управления, полицию, верой и правдой служившую своим хозяевам, армию, беспрекословно подчинявшуюся белым офицерам, — такой России уже действительно тогда не было. Но была Россия, непримиримая с белыми генералами, чуждая им, непонятная, Россия — народ, во главе которого стоял сравнительно молодой, но уже прошедший не через одну революционную битву русский рабочий класс; у рабочего класса была выросшая в огне этих битв партия, и у партии была марксистско-ленинская революционная теория, революционная тактика и стратегия, был Ленин.

Ленинцы верили в Россию — народ, отдавали себя целиком служению народу и во имя народного счастья пошли на решительный штурм старого мира. Какой убежденностью в правоте своего дела надо было обладать, как далеко надо было видеть, чтобы в условиях, когда распались и в беспорядке хлынули с фронта внутрь страны миллионные армии истосковавшихся по дому солдат, когда в полнейший упадок пришли промышленность и сельское хозяйство, когда на людей надвигались голод и болезни, когда над страной повисла опасность впасть в колониальную зависимость, чтобы в это страшное время взять на себя ответственность за судьбы одного из величайших в мире народов! Думается, что никто еще в полной мере не рассказал о тех огненных днях, о народе, о партии, о ее Центральном Комитете, о Ленине той поры и его соратниках, о их бессонных ночах и таких минутах, когда седеют молодые головы и на лица прежде времени ложатся морщины.

Некоторым из нас на миг показалось, что дни революции, годы борьбы за Советскую власть — это уже история, это не современность.

Нет, дни Великого Октября, напряженные дни партии, готовившей революционный взрыв старого мира, бессонные ночи Ильича — это для литературы и искусства не далекое прошлое, не история, это начало нашего сегодня, нашей современности. И здесь еще очень много работы не только для летописца, но и для художника.

Другое дело: художник обеднит самого себя, если будет жить только началом нашего сегодня, довольствоваться только сознанием того, что он встречал утро, и не увидит разгорающегося дня, не захочет смотреть в будущее, в завтра.

А день нашей Родины, ее трудовой, рабочий день разгорается все ярче; многие из трудностей пройдены, навсегда остались в минувшем. Но путь созидания таков, что на место одних решенных задач всегда приходят другие. И вновь можно изумляться тем, с какой уверенностью, с каким знанием дела и с какой отвагой ленинская партия решает эти задачи в последние годы.

Надо обладать величайшей отвагой, чтобы начать почти одновременный подъем миллионов гектаров целины, эту огромную работу, потребовавшую множества тракторов и сельскохозяйственных машин, семян и химикатов, участия сотен тысяч энтузиастов, готовых на все.

Надо быть до предела прозорливой и мудрой, так отчетливо видеть время впереди себя и так его планировать, чтобы точно в назначенные сроки, каждый раз опережая поджигателей войны и политиков «с позиции силы», изумлять мир все новыми и новыми научными открытиями и достижениями техники, которые во всей своей мощи и грозной силе становятся на пути агрессивных бряцальщиков оружием.

Надо обладать огромной любовью к людям, надо жить интересами народа, денно и нощно думать только о них, о них, о советских тружениках, чтобы смело отодвинуть в сторону часть одних работ, бросить силы и средства на массовое строительство жилищ, на развитие химии, которая способна в короткий срок резко улучшить нашу торговлю — и количественно и качественно — отличными тканями, одеждой, обувью, всякими иными предметами, украшающими человеческую жизнь.

Надо быть безгранично убежденным в правоте своего дела и в неизбежной, в конечной его победе, чтобы так ясно и четко выражать свою внешнюю мирную политику, со всей прямотой и неотразимой логикой, перед которыми все чаще и чаще становятся в тупик атомные дипломаты. Дело ведь уже доходит до того, что не в силах найти хоть какой-нибудь ответ, хоть какую-нибудь увертку, они послания наших руководителей возвращают назад, а это свидетельствует не о чем ином, как о полной растерянности заокеанских атомщиков.

Все вместе взятое — и грандиозные достижения внутри страны, и наша прямая политика мира — что ни день, то рождает новых и новых наших друзей за рубежами. Западным жрецам от политики и искусства явно не по душе победное торжество наших дел и идей. Но что они в сравнении с тем, что думают и говорят широкие массы тружеников, которые шлют нам сегодня из-за рубежей могучий голос поддержки во всех наших начинаниях: в борьбе за мир, в борьбе за человеческое счастье на земле.

Ленинская партия бесстрашно вела и ведет нас через все бури и штормы, не обманываясь временными грозными затишьями. Обмануться может каждый из нас в отдельности, даже и тот, который мнит о своей личности сверх всяких возможных мер, но никогда не обманется партия — коллективный мозг, коллективная воля, коллективная сила. Следуя за ней, веря ей, исполняя ее волю, мы сделали столько в области народного хозяйства, в области развития промышленного и сельского производства, сколько далеко не все из самых передовых капиталистических стран смогли сделать за сто, за сто пятьдесят и больше лет. Область культуры, духовного мира человека вообще никакому сравнению тут не поддается. Советские люди так далеко ушли от своего недавнего дореволюционного прошлого, что этот путь никакими километрами, ни процентами не измеришь.

Впереди нас ждут новые работы, новые планы дальнейшего развития страны. В результате выполнения новых планов еще больше — резко и решительно — возрастет благосостояние нашего народа, еще могущественнее станет наша страна. Кровь героев, пролитая в Октябре 1917 года, взрастила богатые всходы, ни одна ее капля не пропала даром и не умерла. Она будет пульсировать в артериях истории до тех пор, пока существуют человек и человечество.

1958

ЕСТЬ ТАКАЯ ПАРТИЯ!

Документы в полной мере этого не передают. Об этом много не прочтешь ни в протоколах, ни в отчетах, не услышишь даже в живых рассказах и воспоминаниях участников событий. О душевном подъеме, какой испытывал Ильич в октябрьские дни 1917 года, о взволнованном стуке его огненного сердца, о взлете чувств его боевых соратников по великой борьбе, об их раздумьях и вместе с тем о готовности их к любым испытаниям нам еще до конца никто не рассказал.

Но это же было, конечно, было на пути к революции — и большие бессонные думы, и взволнованный стук сердца, и, может быть, так свойственные человеку сомнения в чем-то очень беспокойном и трудном.

Думаю, что и спустя тысячи лет люди будущего, листая страницы истории, не перестанут восхищаться той убежденной смелостью, с какой, оставив позади все, что мешало, что задерживало, не пожелав слушать карканье «благоразумных», которые требовали повременить, подождать — а чего подождать? — в сырую осеннюю ночь, озаренную вспышками орудийных залпов, Ильич шагнул из одной эпохи в другую, из старого мира в новый и повел за собою миллионы людей, жаждавших воли, земли, хлеба, человеческих радостей.

Под крышей Зимнего дворца еще заседали министры правительства Керенского; премьер этого правительства, второпях удравший на автомобиле в Гатчину, уже не стесняясь, отбросил свою эсеровскую «революционность» и в полном единении с контрреволюционным генералом Красновым сколачивал войска для похода на рабочий Петроград; в Могилеве звякали телефоны и скрипели перья ставки, которая хотя и вяло, паралитически, но все же еще осуществляла руководство фронтами и армиями; все учреждения в стране — от какой-нибудь заштатной почтово-телеграфной конторенки в селе Едрове под Валдаем до многолюдного, мощного Государственного банка в столице — трудились на правительство Керенского. А в Тобольске, тайно пряча под шинелью суконную гимнастерку с полковничьими погонами бывшей своей армии, еще здравствовал российский экс-самодержец Николай Романов и нетерпеливо ожидал помощи от иностранных монархов и правительств, от заговорщицких белоофицерских банд, чтобы возвратиться, в конце концов, на царствие в столицу.

Что же было в ту ночь у Ленина, у созданной и выращенной им партии, которая в полуторастамиллионном людском океане клокочущей России к VI своему съезду, съезду, взявшему курс на вооруженное восстание, насчитывала двести сорок тысяч человек, рассеянных по всей бескрайней стране?

Арифметическое сопоставление сил здесь почти невозможно. У партии Ленина нс было ни армии — разрозненные революционные отряды армией не назовешь, ни ставки в том смысле, как это понимают военные специалисты; в распоряжении партии не было ни почтово-телеграфных контор, ни банков; не было ни железных дорог, ни телефонной связи; у нее не было ничего, на чем держатся государства и с помощью чего — назавтра, — взяв власть в свои руки, народ мог бы осуществлять эту власть.

Но у партии было оружие, мощнейшее из мощнейших, — ее идеи построения такого общества на земле, в котором не стало бы угнетенных, эксплуатируемых, несчастных, идеи, понятные и желанные каждому рабочему, крестьянину и солдату. Была она, партия, смела смелостью не безрассудства, а точного научного расчета, отважна отвагою исторической правоты и исторической необходимости.

Когда, уже не в далекие годы Октября, а совсем недавно, несколько лет назад, партия принимала и проводила в жизнь решение поднять и засеять хлебами миллионы гектаров земель Казахстана и Алтайского края, она проявила ту же, завещанную ей Лениным, ленинскую продуманность в решениях и ленинскую смелость их осуществления.

На сотни километров от горизонта до горизонта лежали никогда не троганные плугом, дикие, безлюдные степные просторы. Иные специалисты в сомнении покачивали головами, разглядывая необъятные пространства на географических картах. Другие, катя по степям на вездеходах, раздумывали, найдется ли столько техники, чтобы освоить огромнейшие массивы земли, найдутся ли добровольцы для их освоения.

С ленинской страстной убежденностью в своей правоте партия шагнула через сомнение и колебание иных, через страх других перед необъятностью предстоящих деяний, через все трудности на пути. И вот тридцать пять миллионов гектаров новой пашни дают стране ежегодно миллиарды пудов зерна. Недавние маловеры едят сегодня белую булку из целинной пшеницы и, может быть, мучаются от стыда за вчерашние сомнения.

Мы говорим: партия могуча идеями, это ее победоносное оружие. Но даже самые прекрасные идеи были бы мертвы, если бы они не овладевали людскими сердцами и помыслами, если бы они не зажигали людей огнем борьбы и вдохновенного творчества.

Перед октябрьскими днями в России у партии было две с половиной сотни тысяч человек, которые добровольно назвали себя коммунистами, — всего две с половиной сотни тысяч членов партии, объединенных менее чем двумястами партийными организациями. Но Ильич счел и это достаточным, чтобы шагнуть навстречу победе, из одной эры в другую. Так есть ли что-либо недостижимое и невозможное для партии, в которой ныне несколько миллионов человек, если за нею, за своим испытанным авангардом, идет сегодня вся страна с более чем двухсотмиллионным населением?

Мы восстановили и возродили все, что разрушили и уничтожили на нашей земле полчища цивилизованных дикарей Гитлера. Я говорю не только о городах, которые после восстановления стали еще лучше, и порой неизмеримо лучше, чем были до войны; не только о селах, в которые с восстановлением пришла культура быта, ранее свойственная только городам. Нет, я говорю не об одних восстановленных заводах и фабриках, электростанциях и железных дорогах, — я имею в виду и художественные ценности. Тот, кто придет сегодня, скажем, в Екатерининский дворец в городе Пушкине под Ленинградом, будет поражен видом многих уже возрожденных полностью его комнат и залов. Они вновь расцвели чудесной лепкой и росписью, резьбой и позолотой, чеканкой и мозаикой

Восстановив разрушенное, мы развернули такое строительство, каких история человечества еще не знала. Могут назвать Древний Рим или Древнюю Грецию с их цирками, форумами императоров, с их дворцами и храмами, арками, монументами и акведуками. Но пусть подсчитает кто-либо, сколько затрачено строительных материалов за долгие века в империи римлян, в государствах эллинов и древних египтян, вместе взятых, и то, что за короткие полтора десятка лет вложено нами в плотины гидростанций на великих реках, в шлюзы каналов, в фундаменты и стены новых городов и новых районов городов старых, — и это будет потрясающее сравнение, неопровержимое свидетельство грандиозных размахов эпохи перехода к коммунизму. Нет, таких масштабов история человечества еще не знала.

Подняв индустрию, подняв науку, и подняв так, что У считавших себя монополистами на любой технический прогресс американских боссов вытянулись лица, мы первыми запустили в небо искусственный спутник Земли, первыми вписали в солнечную систему новое, идущее по своей орбите искусственное тело; мы сфотографировали Луну с ее извечно отвернутой от Земли загадочной тыльной стороны.

Недаром и не случайно еще в годы гражданской войны белогвардейские банды и войска интервентов из США и Англии, из Японии и Франции, из всех четырнадцати империалистических государств, ополчившихся против молодой Советской Республики, — не случайно они, захватывая наши города и селения, первыми расстреливали, вешали и истязали до смерти коммунистов, большевиков. Чувствовали, понимали палачи, в чем наша сила, видели, что сила эта в партии, в ее людях, в несокрушимости их воль и сердец.

Недаром и не случайно, в глухой тайге готовя разбойничье нападение на нас, Гитлер и его окружение приказали соответствующим органам СС составить «розыскные книги» — списки коммунистов всех больших советских городов.

Недаром и не случайно, занимая наши города и села, гитлеровские полчища, в составе которых для таких «дел» были специальные зондеркоманды, в первую очередь выискивали коммунистов, работников Советов — актив. Чувствовали, понимали оккупанты, в чем сила советского народа, понимали, кто возглавит в их тылу партизанскую борьбу, кто подожжет землю под их ногами, кто не даст врагу поставить советских людей на колени.

Недаром и не случайно коммунист-солдат или коммунист-офицер, попавший в гитлеровский плен, выжить мог только чудом.

И тоже совсем не случайно на протяжении всей истории партии, от первых дней ее жизни и по наши дни, когда случается или предстоит что-то очень трудное, когда решается большое и главное, когда нужны беспредельная стойкость, высшее мужество и готовность ни перед чем не отступать, раздается призыв: «Коммунисты, вперед!»

В кремлевской стене и у ее подножия в Москве, на Марсовом поле в Ленинграде, на каменистых островах Каспийского моря близ Баку, в ковыльной степи под Херсоном, в братских могилах Перекопа и Каховки, под Омском и Владивостоком вечным сном спят герои революции и гражданской войны. И разве мало среди них тех, кто вышел в бой, поднятый зовом: «Коммунисты, вперед!», «Коммунисты, вперед!» — и, увлекая за собой всех солдат своих подразделений, подымались в контратаку герои Великой Отечественной войны под Москвой в суровые дни октября 1941 года, подымались защитники Ленинграда на невском и ораниенбаумском «пятачках», шли в атаку советские бойцы на Кенигсберг и на Берлин. «Считайте меня коммунистом» — записки с такими просьбами находили в карманах гимнастерок погибших воинов на поле боя.

Коммунист в глазах окружающих — это синоним всего лучшего, что есть в человеке; коммунист — это озарение большой идеей; коммунист — это отвага, ум, собранность, устремление к цели.

Великие цели стоят перед нами: в короткие годы победить в мирном соревновании капитализм и сделать так, чтобы в той стране, где народ взял власть в свои руки, в распоряжении каждого труженика было такое изобилие материальных и духовных благ, достигнуть которого не способна даже самая развитая из стран капиталистического лагеря, сегодняшний лидер империализма — Соединенные Штаты Америки.

Плечи партии не согнутся под этой грандиозной ношей, хотя она и нелегка. «Коммунисты, вперед!» Но уже не для того вперед, чтобы с клинками в руках врубаться в строй белогвардейской конницы или ночами просиживать на крестьянских сходках, разъясняя единоличникам преимущества коллективного ведения сельского хозяйства, не для того, чтобы слушать лай кулацких обрезов, и не за тем, чтобы своей грудью закрывать амбразуры дотов.

К большому мирному труду зовет сегодня партия своих бойцов, зовет на битву против войн, за нерушимый прочный мир. История показала, что воевать, в конце-то концов, может каждый. С большим или меньшим успехом, с победами или с поражениями, но может. Не воевать способны только коммунисты.

Прогрессивный мыслитель Франции Шарль Монтескье еще две с половиной сотни лет назад написал: «Не прекрасна ли цель работать для того, чтобы оставить после себя людей более счастливыми, чем были мы!»

Ни античные рабовладельцы, ни изуверы средних веков, ни короли тех времен, когда жил Монтескье, утверждавшие, что «государство — это я», — никто из них не оставлял в наследство народам счастье. Отнюдь не о счастье людей печется всю свою историю и капитализм, сменивший время рабовладельцев и феодалов. Для счастья потомков, что ли, без всякой нужды спалили атомным огнем Нагасаки и Хиросиму американцы? Для счастья новых поколений расстреливали французские солдаты алжирских патриотов? Для какого, спрашивается, человеческого счастья тюремщики Салазара гноили в лиссабонских тюрьмах лучших сынов и дочерей Португалии?

То, о чем мечтали революционные умы далекого прошлого, осуществилось, конечно, — законы истории и законы борьбы классов упрямы. Но осуществилось лишь с приходом в мир коммунистов. Да, сказала в семнадцатом году наша партия, мы берем власть в свои руки, и берем ее для того, чтобы дать счастье народу. Есть такая партия, чтобы сделать так!

«Есть такая партия!» — прогремело вещее слово Ильича сорок три с лишним года назад. И наше счастье именно в том, что такая партия есть. Партия, в которой миллионы воль слиты в единую волю, партия великих замыслов и мудрых решений, партия, способная преодолевать любые невзгоды, любые препятствия на пути, партия трудового народа и живущая для народа.

1960

МИРОЛЮБИЕ СИЛЬНЫХ

Зал заседаний Большого Кремлевского дворца был заполнен до отказа. В этот морозный день, 14 января 1960 года, собрались здесь не только депутаты — мастера металла и машин, творцы высоких урожаев пшеницы и хлопка, создатели межпланетных кораблей и могучих гидростанций, кудесники, расщепляющие атом, — люди, которые олицетворяют собой творческий гений нашего народа; не только съехавшиеся в Москву гости из дальних и ближних республик и краев. Но увидели мы тут и многочисленных представителей иностранных миссий, встретили корреспондентов зарубежных газет и телеграфных агентств.

С известной всему миру кремлевской трибуны были выдвинуты новые предложения Совета Министров СССР и Центрального Комитета партии по сокращению Вооруженных Сил в нашей стране.

Сократить Вооруженные Силы еще на 1 миллион 200 тысяч человек! — зал дрогнул от шумных и долгих рукоплесканий.

Среди советских людей, среди гостей из стран социалистического лагеря не было, убежден, таких, кто бы не понимал, что означает столь крупное уменьшение нашей армии.

Уменьшение на целую треть — это означает, что огромные денежные и материальные средства, исчисляемые многими миллиардами рублей, переключаются на цели мира и созидания; сотни тысяч молодых здоровых людей, сняв солдатские погоны, возвращаются к станкам токарей и молотам кузнецов, к инструментам монтажников и аппаратам сварщиков, к штурвалам комбайнов и рулям автомашин; тысячи офицеров, воспитанных партией на высоких идеалах марксизма-ленинизма, приступают к активному строительству коммунистического общества. А все человечество, взволнованное новым решительным шагом Советской страны к миру, приветствует этот шаг, это решение.

Но у всех ли мысли совпадали с нашими? Может быть, кое-кто, представляющий здесь собою капиталистический Запад, думал и иначе? Может быть, тот худощавый дипломат в темных очках, делающий быстрые пометки в записной книжке, сообщит нынешним вечером правительству своей страны, что предложения о новом сокращении Советской Армии, с его точки зрения, явное доказательство наших трудностей в реализации плана развития народного хозяйства СССР?

Нет, пожалуй, если он, конечно, человек честный — он этого уже не сделает. Мы идем на сокращение Вооруженных Сил не от экономической слабости, а от силы и мощи.

В минувшем году мне посчастливилось объехать и увидеть много чудесных мест Советского Союза, и, когда говорят о нашей экономике, о нашей силе и мощи, я вновь мысленно вижу автомашины с грузом редких металлов, спешащие по трудным дорогам Баксанского ущелья из глуби Кавказских гор на равнину; вижу гигантские чаны па заводе «Электроцинк» в Орджоникидзе, в которых идут таинственные процессы, заканчивающиеся образованием светлых и полновесных пластин цинка; вижу неустанный, размеренный ход насосов, качающих нефть из земных недр по склонам холмов вокруг Грозного, вижу вагоны с пшеницей, вороха кукурузы, горы сахарной свеклы на украинских просторах; ометы хлопка в Узбекистане; и повсюду стада коров, отары овец, стаи белоснежных кур, гусей, уток...

Величайшие богатства год за годом накапливает страна. Все они поставлены на службу человеку. Партия хочет, чтобы человек жил хорошо, радостно, жил, пользуясь всеми благами, какие есть на земле. Так завещал партии ее творец и учитель великий Ленин. Недаром же одним из первейших актов Советской власти, власти, рожденной в тот день, когда была свергнута власть буржуазного Временного правительства, был Декрет о мире.

Сорок два года прошло со дня издания этого исторического декрета, и вот вновь, с новой мощью сегодня сказано: «Мы идем на сокращение наших Вооруженных Сил потому, что не хотим войны, потому что нападать ни на кого не собираемся, не желаем никому угрожать и не имеем никаких захватнических целей».

Господа дипломаты, если бы вы смогли посоветовать своим правительствам последовать примеру правительства нашей страны! Вы же видите сами, вы же убеждаетесь в этом на каждом шагу по советской земле, в каждый ваш день жизни на ней, что слова наши не расходятся с делом. Посоветуйте сегодня своим правительствам сократить армии тоже на одну треть. А там, глядишь, и еще сократим, и еще... И войны отступят навеки в прошлое.

Как зацветет земля, освобожденная от военных угроз. Какие откроются в людях таланты. Какая могучая подымется волна творчества! Те силы ума, которые идут сейчас на создание все более и более убийственного оружия, сосредоточатся на том, как бы еще облегчить труд человека, как бы на службу ему во всей полноте поставить неисчерпаемую энергию атома.

Один мой старый друг сказал недавно: «Знаешь, с тех пор как в Германии власть захватили нацисты, мне время от времени снился жуткий сон: будто бы я попадаю в гестапо. Проснешься, бывало, — какая радость: это же только сон! Несколько лет назад стал новый жуткий сон сниться: водородная бомбежка. Прилипчивый такой — чтобы отделаться от него, непременно надо проснуться».

Мы зовем правительства тех стран, где накапливают водородные бомбы и ракеты с атомными боеголовками: проснитесь! Ведь это же бред думать о ядерной войне, которая в считанные часы способна стереть с лица земли все, что создавалось тысячелетиями. Проснитесь, пока не поздно, пока какой-нибудь маньяк или безумец не нажмет кнопку и сон не превратит в страшную явь.

Мы верим в разум, верим в то, что силы мира победят, в то, что термоядерным бурям не бушевать на земле. Верим в светлое будущее человечества. Верим в то, что не только не будут превращены в пепел тысячелетние святыни народов, но будут они неисчислимо умножены. Наша вера, наша убежденность основаны на реальности, па тех материальных богатствах, какие приносит стране ежедневно свободный и вдохновенный труд миллионов строителей коммунизма. От силы и мощи идем мы на новое сокращение армии.

1960

ЗНАМЯ МИРА

В последних числах минувшего месяца, за десять дней до праздника Октября, я присутствовал на заседаниях очередной сессии Верховного Совета Российской Федерации — крупнейшей из республик Советского Союза.

Когда-то органы народного управления страной решали вопросы, связанные с восстановлением хозяйства России, которое разрушили первая мировая воина и интервенционистские армии четырнадцати капиталистических государств. Когда-то каждого советского гражданина глубоко волновали проблемы освобождения нашей Родины от иностранной экономической зависимости. Мы стремились сами производить все необходимые машины, станки, приборы, — и мы добились этого: мы индустриализировали страну. Мы стремились решительно поднять товарность нашего сельского хозяйства, — мы добились и этого: поставив деревню на путь коллективизации. Мы укрепляли нашу армию, нашу оборонную мощь, всегда готовые защищать свой мирный, творческий путь, его радостные плоды.

После Великой Отечественной войны депутаты, избранные народом, говорили с кремлевской трибуны о восстановлении заводов, городов, сел и деревень, о строительстве новых жилищ, Домов культуры, клубов. Звучали слова: чугун, сталь, каменный уголь, нефть, цемент, железобетон. Звучали слова: сахарная свекла, кукуруза, пшеница, мясо и масло. В последние три года к ним добавились слова, известные ныне всему миру: спутники, космические ракеты, межпланетные корабли.

На сессии Верховного Совета РСФСР, о которой я сказал вначале, первым докладом был доклад о состоянии и мерах по улучшению культурного обслуживания сельского населения.

Когда-то, сорок лет назад, мы говорили о том, что у нас не хватает хлеба. Тридцать пять, тридцать лет назад у нас был недостаток в станках, машинах, каменном угле и цементе. Совсем недавно мы волновались о том, как решительно повысить продуктивность сельского хозяйства и шире развернуть новую форму соревнования в промышленности — движение бригад коммунистического труда. А десять дней назад депутаты потребовали увеличить выпуск пианино и роялей для сельских клубов, для сельских школ, для детских садов, увеличить выпуск телевизоров для колхозников и рабочих совхозов, увеличить выпуск музыкальных инструментов для сельских самодеятельных духовых и струнных оркестров. Требовали, чтобы в селах были картинные галереи — собственные или передвижные; были бы филиалы художественных музеев. Мы услышали, что, несмотря на миллионные тиражи, какими советские издательства выпускают художественную и специальную литературу, книг на селе, для общественных и личных библиотек, сегодня все равно не хватает. Узнали, что уже не хватает имеющихся киноустановок, что появилась острая нужда в создании сельских театров, сельских музыкальных и художественных школ.

Мы слушали слова о недостатках, о нехватках. Но это нас не печалило, а радовало. Мы радовались мощной потребности в культуре, которая с такой силой проявилась в советском селе в последние годы, радовались всенародной тяге к этой культуре. Мы прекрасно знаем: будет сделано так, что усилится поток музыкальных инструментов в деревню, усилится поток книг, в помощь сельской художественной самодеятельности поедут из городов режиссеры и артисты, музыканты и певцы, будут отпущены дополнительные средства на строительство и оборудование все новых и новых, как мы их называем, очагов культуры. Все будет. Лишь бы возникла настоятельная потребность в этом. Не хватало хлеба — хлеб есть. И не только есть, известно, что Советский Союз помогал в разное время и помогает своей пшеницей Индии, некоторым молодым государствам Африки, всем, кто страдает от недородов, стихийных бедствий или от экономической блокады со стороны империалистов. Не было станков, машин, автомобилей — станки, машины, автомобили есть. И не только есть — мы ими снабжаем многие страны мира.

Деревня предъявляет повышенный счет на культуру — не знаменательно, не замечательно ли это! В прошлом году мне пришлось побывать в нескольких автономных республиках Северного Кавказа, в том числе в Чечено-Ингушской и Кабардино-Балкарской. Это горные республики, их селения многие сотни лет назад взобрались на неприступные гранитные скалы, забились в глухие ущелья, прорытые речками поперек Главного Кавказского хребта. В свои естественные крепости предки чеченцев, ингушей, балкарцев и кабардинцев уходили с плодородных равнин Кубани и Терека, уходили не по доброй воле, — отступая перед полчищами завоевателей, двигавшихся и с востока и с запада. Трудной была жизнь в горах, трудно доставался хлеб, трудно доставалась даже вода, — жизнь была дикая, угрюмая. А поэты воспевали ее, воспевали холодные зимой, примитивные хижины-сакли, воспевали джигитов, пробиравшихся на конях над обрывами по горным тропам шириной в лошадиное копыто, воспевали свои неласковые, но родные горы.

И вот два-три года назад начался бурный процесс: люди гор вопреки легендам захотели жить не в горах, а на равнине, жить «как все». Долой романтику, которая состоит из неудобных жилищ, из плохих дорог, из сплошных трудностей, из наследия старого. Семья за семьей стали спускаться с каменных круч в приречные долины — туда, где просторные, теплые дома, где хорошо родятся хлеб и виноград, где есть радио, телевизоры, водопровод, библиотеки, клубы.

Я говорю обо всем этом потому, что все это следствие нашей революции, итог долгой и упорной работы Коммунистической партии, Советского правительства, всего советского народа. Утверждают: не единым хлебом жив человек, известно, что народ в Древнем Риме требовал не только хлеба, а и зрелищ. Все это верно. В первые дни, в первые годы после революции, в дни гражданской войны, голодные, в изношенной обуви, в изодранной одежде, в незаживших ранах, в болезнях, свободные граждане России, сбросившей с себя ярмо самодержавия, под крышами сараев, на импровизированных сценах играли Шиллера и Шекспира, бережно вынеся из огня двух войн национальные художественные ценности, вновь открывали картинные галереи, музеи, исторические здания.

С первых дней своего существования Советская власть не меньше, чем о хлебе насущном, заботилась о культуре для народа, о всенародной культуре, о культуре как достоянии каждого трудящегося человека страны. И если я сегодня о культуре села говорю в несколько приподнятых тонах, то совсем не потому, что и она возникла только сегодня. Я говорю об этом потому, что в наши дни открываются новые возможности для дальнейшего роста культуры. Страна переходит на более короткий — шести- и семичасовой рабочий день, — сколько же времени высвобождается у человека для самоусовершенствования! Повышена зарплата даже самых неквалифицированных тружеников. Растет механизация и автоматизация таких производственных процессов, которые прежде требовали тяжелого ручного труда. Значительно больше стало продуктов питания, больше хорошей одежды и обуви, вступают в строй и все закладываются, закладываются на площадях во многие миллионы квадратных метров новые и новые благоустроенные жилища.

Нет, не единым хлебом жив человек, что правда, то правда. Но когда хлеба вдоволь, человек чувствует себя неизмеримо лучше, духовные запросы его неизмеримо больше, шире и многообразней.

Клеветники из лагеря империализма и по сей день продолжают тянуть свою однообразную песню о том, что «коммунизм агрессивен», что коммунисты, то есть мы, хотим «завоевать мир». Правы они в одном: мир будет завоеван коммунизмом. И непременно. Но не с помощью оружия, не с помощью атомных и водородных человекоубийственных бомб. Рано или поздно коммунизм войдет в сердце, в сознание каждого человека, живущего на земле. Каждый трудовой человек мира увидит преимущества социалистического, коммунистического устройства общества, он увидит пример Советского Союза, стран всего социалистического лагеря, пример многогранного удовлетворения материальных и духовных запросов людей, пример жизни радостной, обеспеченной, богатой культурой, богатой новыми планами, полетом фантазии, красивыми, смелыми замыслами. Увидит и сделает выводы для себя.

Каждый следующий год, прошедший с октября 1917 года, приближает нас к заветной цели человечества. Мы с большим удовлетворением подводим итоги нынешнему году. Нам не смогли, конечно, испортить настроения ни шпионские полеты высотных самолетов над нашей землей — самолеты были сбиты зенитными ракетами, — ни то, что из-за своего зазнайства и высокомерия, из-за агрессивной политики с «позиции силы» представители правящих кругов Соединенных Штатов Америки сорвали совещание глав правительств четырех держав, которое должно было состояться в Париже.

Наше настроение весь год было отличным. У нас хорошо идут дела в промышленности. У нас хорошо идут дела в сельском хозяйстве. Мы строим новые города и расширяем старые. Мы строим гигантские гидроэлектростанции. Мы имеем немалые успехи в приручении атома для мирных целей. На наших глазах в мире рушится позорный колониализм. Мы приветствуем свободную борющуюся Кубу, мы приветствуем чуть ли не два десятка новых свободных государств Африки, вырвавшихся из многовекового колониального плена.

И, наконец, главное событие года, которое взволновало сердца и умы всех людей планеты, — прямое и ясное выступление лагеря социалистических стран на XV Ассамблее Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке.

Не было в истории человечества таких государств, которые так или иначе, с большим или с меньшим успехом, но не умели бы воевать. Не будем говорить о Древнем Риме, о воинственных народах Ближнего и Среднего Востока, о конниках Аттилы и Тамерлана, о германцах и франках — даже два небольших племени североамериканских индейцев, что-то не поделив, хватались за томагавки и с яростью взаимоистреблялись, даже два малых народа Экваториальной Африки постоянно готовили один против другого отравленные стрелы, просто два соседа любых рас и народов, любых континентов, любых государств рано или поздно находили повод, чтобы схватить друг друга за горло.

Воевать может каждый. Не воевать и активно бороться за мир способны только те народы, которые стали на путь социалистического развития, на путь, ведущий в коммунизм. «Мы призываем уничтожить оружие, распустить армии», — предложил глава советской делегации. Таких прямых и безоговорочных предложений человечество еще не знало.

Главный итог сорок третьего года существования Советского государства — высоко поднятое знамя мира. Оно видно во всех частях планеты. Его развевает суровый, упрямый ветер истории. Оно влечет к себе взоры всех людей, оно рождает надежду и готовность бороться за мир до конца, до победы.

1960

РАДОСТЬ СОЗИДАНИЯ

Человек чувствует себя хорошо, когда у него много дел, когда дела его необходимы другим, когда он сам нужен людям.

Такие же чувства могут испытывать народы, государства — в зависимости от значимости, от величия их целей, от широты и обозримости их дорог к этим целям, дорог в будущее.

XXII съезд нашей партии с поражающей воображение отчетливостью определил и судьбу всей страны, всего народа, и каждого из нас в том числе, на ближайшее трудовое двадцатилетие, — судьбу строителей, созидателей такого нового в истории человечества, которое манит к себе людей любых континентов земли, греет людские сердца подобно щедрому, творящему жизнь солнцу.

Представители коммунистических и рабочих партий многих десятков стран мира выступали с трибуны съезда, и каждый в той или иной форме, теми или иными словами говорил о необходимости нашего примера для их народов, о необходимости для них нашей борьбы за коммунизм, о вдохновляющем значении наших великих строительств, наших исторических преобразований в общественной жизни, в государственном и социальном устройстве, в образе жизни каждого гражданина-строителя.

История знала времена, когда люди строили огромные пирамиды из камня и циклопических размеров цирки из мрамора. Но за все тысячи лет не было случая в ней, чтобы для детишек строителей кто-либо сооружал сады или ясли. Век за веком люди возводили великолепные дворцы для владык и вельмож. Но никто не думал о том, чтобы каждый человек в стране получил бы достойное человека жилище. Разжиревшие промышленные и финансовые пауки набивали и набивают свои бронированные сейфы ценностями, с особой алчностью заботясь об этом на склоне лет. Но никого в буржуазном мире не заботила и не заботит дума о том, чтобы надежно обеспечить старость каждого труженика.

Мы все переменили, все подчинили заботе о человеке, о его благополучии. И сегодня каждый советский человек с полным основанием радуется своему месту в рабочем строю, испытывает величайшее удовлетворение от того, что дел у него уйма, что дела его необходимы и ближнему, — здесь, дома, и дальнему — там, за рубежами.

Хорошо на сердце от этого и у молодого солдата-ракетчика, и у седобрового адмирала флота, у молоденькой лаборантки заводской лаборатории, и у президента Академии наук, у тракториста, только что взявшегося за руль трактора, и у секретаря областного комитета партии.

Много захватывающих дел впереди и у нас, писателей, работников искусств. Никогда еще ни один партийный съезд не уделялстолько времени и места литературе и искусству, сколько им было уделено XXII съездом.

В этом году, незадолго до съезда, я проехал через добрый десяток областей Российской Федерации и Украины, через несколько крупных индустриальных городов страны...

Люди всюду работали с подъемом, потому что каждый труженик видел, ощущал результаты своего самозабвенного труда, видел, что труд его не пропадает напрасно, а дает вот такие полновесные плоды.

Невозможно было при встречах с ними не думать о большом долге, в каком мы, литераторы и работники искусств, находимся перед теми, кто сеет хлеб и выплавляет сталь, кто строит ракетные корабли и кто летает на них в космос. Иной раз мы волей или неволей, но преподносим им книги, написанные в дурной манере подражания буржуазному Западу, такие же кинофильмы, театральные постановки, произведения живописи и скульптуры. А что, если бы нам взамен преподнесли «абстрактную» булку из еловых шишек, торт из шлакобетона и обрезков жести, пальто из старых рыболовных сетей или вручили штопор, выдавая его за кресло. Вскричим? Несомненно, вскричим. Не законно ли хотеть, чтобы и произведения литературы и искусства тоже были отличного качества, чтобы они были здоровой духовной пищей человеку большого радостного труда.

Советские люди хотят в наших произведениях увидеть себя со всем жарким горением их чувств, со всем пламенным полетом их стремлений.

Писать о людях так — большая творческая радость. А радостным должен быть труд не только хлебопашца, сталевара, ученого, но и того, кто пишет книги, ставит фильмы и спектакли.

XXII съезд окончательно очистил наши горизонты от всего антиленинского, порожденного в годы культа личности, от всего мрачного и затхлого, связанного с культом. Свежий ветер летит вдоль прямых дорог в будущее. И поэтому трижды радостен праздник Октября, который мы празднуем в замечательные послесъездовские дни. И поэтому трижды радостен труд каждого советского человека, кем бы он ни был — сталеваром или геологоразведчиком, комбайнером или писателем.

1962

ОГЛЯДЫВАЯСЬ НА ПРОЙДЕННЫЙ ПУТЬ, РАЗДУМЫВАЯ О БУДУЩЕМ...

Не очень хорошо, но все-таки мне памятен Новгород первых послереволюционных лет. Назывался он губернским, а, по сути дела, был не слишком-то значительным российским городком, со слабо развитой или, точнее, почти не развитой экономикой. На Московской и Ленинградской улицах, мощенных булыжником, пробивалась трава, и среди улиц паслись козы, обгладывая только что посаженные участниками первых коммунистических субботников молодые топольки.

Лучше запомнился мне мой родной город времен нэпа. Магазины Черлиных; трактиры Мартьяновых, лавки и лавчонки бесчисленных Тит Титычей на Торговой стороне и на Софийской широко распахнули в те дни свои двери. Обломкам старой романовской России, разрушенной революцией, померещилось что-то такое, что зажгло в них надежду на возвращение прежней, дореволюционной жизни.

По рынкам, среди возов с картошкой и лоханей с рыбой, бродили придурковатые «святые» — Марфуши и Коленьки, босыми ногами топтавшие снег, брякавшие чугунными веригами, надетыми на голое тело под холщовыми грязными рубахами. От «святых» попахивало самогонкой.

По вечерам с просьбами о ночлеге в дома окраинных улиц стучались «странницы». Идут-де они из далеких мест — с Урала, аж из-под Тобольска да из-под Екатеринбурга, сподобились лицезреть самих царя-батюшку с царицей-матушкой, с доченьками Танечкой, Оленькой, Машенькой и Настенькой и сыночком Алешенькой. А не верите — вот рублик, новенький, серебряненький, с портретом царским, сам царь-батюшка подарил: иди, сказал, неси правду в мир, жив, говори, вернется скоро, близится время, обнадеживай людей.

Торговали и загуливали нэпманы, бродили «святые» и «странницы», разносили слухи. А рядом росло, крепло новое. Партия большевиков организовала молодежь для активной борьбы за социализм. Создавались новые комсомольские ячейки, создавались пионерские отряды. Трезвонили колокола на Знаменской и Молотковской, а по улицам строем шагали мальчишки и девчонки в красных галстуках и что было сил распевали: «Долой, долой монахов, раввинов и попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!»

Стучали молотки в ремонтных мастерских водного транспорта, новгородские водники возвращали в строй Забелинские пароходы.

Зажглись огни кинематографов «Синхрофон» возле Кремля и «Модерн» на Буятовской. Но вместо «Глупышкина» и всяческих «тайн турецкого гарема» пошли в них «Красные дьяволята», картины о революции, о великой победе народа над самодержавием, над интервентскими полчищами четырнадцати стран.

По вечерам на площадь в Кремле выбегали из типографии газетчики: «А вот газета «Звезда» на завтрашний день!»

«Звезда» несла новгородцам известия о том, что происходило в стране и в мире. Страна, как говорим сегодня, залечивала в ту пору тяжелые раны двух войн и послевоенной разрухи. На обломках старого страна приступала к строительству нового, невиданного в истории человечества социалистического государства, социалистического хозяйства, социалистического общества.

Таким был Новгород еще тридцать пять лет назад.

Сегодня его узнать невозможно. Только Кремль, только Софийский собор и памятник Тысячелетия России, только сохранившиеся постройки древности напоминают о прошлом. Остальное — все новое. Кварталы новых домов, каких никогда не знал прежний Новгород, обширные корпуса больших заводов, пришедших на смену заводишку церковных свечей, который располагался в старом сарае где-то близ вокзала, новые площади в цветниках, новые улицы и набережные, новый мост — это пришло сюда после Отечественной войны, возникло за какой-нибудь короткий десяток лет. И возникло к тому же на пепелище. Мне рассказывали, что единственным помещением с крышей, где бы можно было провести первое послевоенное заседание городского Совета в освобожденном Новгороде, оказалась Грановитая палата.

Да, Новгород изменился неузнаваемо — что правда, то правда. Но изменение это составляет лишь часть тех огромнейших изменений, какие произошли в нашей стране, в мировом соотношении сил социализма и капитализма.

Когда тридцать пять лет назад, таким же октябрьским днем, мы шагали под красными флагами по булыжникам праздничных новгородских улиц и распевали о паровозе, остановка которого будет только в коммуне, тогда даже в самых пылких мечтах не было того, что происходит сегодня в действительности. На днях мы стали свидетелями большого разговора, какой наша страна, когда-то очень бедная, голодная, разутая, со всех сторон окруженная вражеским кольцом, вела с миром капитализма. Это был могучий голос, голос могучего народа, могучего государства. Его с радостью слушали друзья. Его не могли не слушать и враги.

Только сорок три года прошло с того дня, когда рабочие и крестьяне России взяли власть в свои руки, когда родилось первое в мире Советское государство, — и вот мы уже далеко не одиноки, и вот уже нет капиталистического окружения. Поддерживая предложения Советского Союза о разоружении, о ликвидации позорного колониализма на земле, об изменении структуры органов ООН, об установлении мира во всем мире, на трибуну Ассамблеи Организации Объединенных Наций один за другим выходили представители стран лагеря социализма — лагеря, который в своих рядах насчитывает сегодня более миллиарда человек.

Капиталистического окружения нет. Есть две мировых системы, из которых одна — капиталистическая — обречена на неизбежный упадок, на отмирание; за другой — нашей, социалистической — все будущее человечества. Мир капитализма боится теперь, как бы мы его не окружили. Он знает, что так именно и будет, что идеи социализма победят повсюду, что рано или поздно народы всех стран сбросят с себя цепи капиталистического угнетения и пойдут той дорогой, какую вот уже сорок три года прокладываем мы. Знает, поэтому, не желая расставаться со своей волчьей шкурой, в которой ему так тепло и уютно не первое столетие, идет на все, на любые подлости, на любые авантюры и провокации, лишь бы продлить существование, лишь бы отдалить неизбежный конец.

Радостно жить в такую эпоху, радостно сознавать, что ты участник таких событий. Новгород многое перевидел за свою большую и трудную историю. Но та новая жизнь, которая вошла в него менее чем за полвека, превосходит, конечно, все, что с ним случалось на протяжении одиннадцати веков.

Впереди у него еще больше радостей, еще больше интересных, захватывающих дел. Ему расти, удлиняться его новым улицам, увеличиваться числу его населения, подыматься ввысь цехам его заводов. Пусть будет так. Но пусть будет и так, чтобы, увлекаясь настоящим, устремляясь вперед, молодые новгородцы не забывали далекого и недалекого прошлого своего города. Такая оглядка — масштаб для определения сделанного, достигнутого, она дает возможность соразмерять шаг в будущее.

В день праздника Великого Октября оглянемся на пройденный путь, подведем итоги сделанному и помечтаем о том, что ждет нас впереди. От этого успешней пойдет учение завтра, лучше будет работаться, еще содержательней станет жизнь.

1960

МИР ТРУДА

Долгие тысячелетия на земле существовали два мира: мир тех, кто работал, трудился, создавал, и мир тех, кто присваивал результаты труда других.

Это был незыблемый порядок. Он охранялся строжайшими государственными установлениями, мощью армий, поддерживался и укреплялся при помощи религий, гильотин и виселиц, растлевающей морали общества, основанного на ограблении человека человеком.

Труд под свист кнута, труд из страха не умереть с голоду не приносил людям-труженикам радости. Он был их несчастьем, их горем, их извечным проклятьем.

Человек труда всеми силами ненавидел мир тех, кто ничего не делал, а жил в роскоши, присваивая труд других, мир, в котором люди с беспощадной жестокостью уничтожали друг друга, шли по костям «ближних своих», подличали, теряли людское и обретали звериное: человек человеку — волк.

И сегодня в странах капитализма по-прежнему живут эти два противостоящих друг другу мира: мир тех, кто трудится, создает, и тех, кто живет в праздности, присваивая результаты чужого труда. Труд там остается несчастьем человека, его проклятьем. Листайте день за днем газеты любой буржуазной страны — вы не найдете в них и строки о жизни, о трудовых успехах, скажем, слесарей Туринского автомобилестроительного завода фирмы ФИАТ или виноградарей округа Пойяк в департаменте Жиронды, сталеплавильщиков Эссена или ткачей Манчестера. Зато перед вами густо пойдут пространные описания свадеб, шикарных приемов, путешествий и гуляний хозяев заводов Манчестера и Турина, сообщения о курсе их акций, фотографии новых хозяйских морских яхт и загородных вилл.

Рабочий, труженик, умелец, мастер своего дела, чьими руками держится мир, он ничто в странах капитала. Там не знают поэзии, красоты, вдохновения труда, радости созидания. Там знают лишь безудержное «вдохновение» наживы.

Для нас, советских Людей, мир эксплуататоров канул в далекое прошлое. В нашей стране вот уже скоро сорок пять лет властвует один мир: мир, владыка которого — труд. Раскройте наши газеты за любой день — перед вами умные, добрые, вдохновенные лица сталеплавильщиков Урала и виноградарей Крыма, текстильщиц Иванова и турбостроителей Ленинграда, чаеводов Аджарии и краболовов Камчатки: перед вами их статьи, заметки, рассказы о мастерстве, о радости труда, рассказы о них самих.

«Ничто так, как труд, не облагораживает человека, — писал Л. Н. Толстой. — Без труда не может человек соблюсти свое человеческое достоинство».

«Тот, кто хоть раз самостоятельно сварил плавку, кто видел, как, искрясь, стекает в ковш металл, или грубую металлическую болванку превратил в тончайший лист, никогда не расстанется с металлургией, не польстится на более легкий хлеб, — как бы развивает эту мысль металлург Герой Социалистического Труда И. Н. Вдовенко. — Ведь в каждую тонну металла, подобно тому как художник в задуманную картину, мы вкладываем свое мастерство, свои творческие замыслы».

Вот он каким стал, труд рабочего человека, «черный» труд, его извечное проклятье, — он встал рядом с трудом художника, он превратился в дело жизни советских людей, дело не только мастерства, но и вдохновения. Слесарь московского завода «Красный пролетарий» Герой Социалистического Труда В. В. Ермилов рассказывает: «На XXII съезде партии я обратил внимание на молодого шахтера с Дальнего Востока. Он добился немалых трудовых успехов в своей области. Об этом свидетельствовали многочисленные ордена на его груди. Но надо было видеть, с какой настойчивостью разыскивал этот шахтер среди делегатов съезда горняков, добывающих уголь открытым способом. Он был неудовлетворен своими знаниями и стремился перенять опыт у товарищей, чтобы внедрить его у себя на Дальнем Востоке».

Я думаю, что читатели с большим интересом прочтут книгу ^[1], в которой собраны мысли о труде, принадлежащие известным всей стране мастерам своего дела.

Это мысли подлинных хозяев страны, хозяев жизни, творцов нашего коммунистического будущего.

Хотелось бы, чтобы страницы этой книги полистали и наши литераторы, особенно критики, часть которых лихо судит о литературе и о жизни, пытается даже то или иное произведение о современности «мерить жизнью», но о жизни-то народа имеет при этом весьма смутные представления.

Хотелось бы, чтобы страницы этой книги полистали и критики — поклонники «всеобщего нового стиля XX века», и те, которые нашей поэтической молодежи советуют учиться у Цветаевой и Гумилева, а молодых прозаиков приветствуют за их бескрылое подражательство далеко не лучшим образцам западной литературы.

«Нередко бывает обидно читать в книгах, газетах, видеть в кинофильмах, спектаклях чрезмерно пристальное внимание к тунеядцам, к их «особо чувствительным» натурам, когда вокруг них на цыпочках ходят хорошие советские люди и упрашивают заняться полезным делом». Это говорит не «догматик в литературе», не «примитивист», как порой ревизиониствующие называют литераторов, верных ленинским принципам партийности литературы, а хозяин страны, рабочий человек — мастер нефти Герой Социалистического Труда Муса Байрамов. Он пишет: «Что влияет на такого юнца? Пережитки прошлого? Верно. Они живут и передаются нам не просто по наследству, а через отживающие обычаи, нравы, привычки. Сказывается, конечно, и влияние Запада. Сколько, например, видим мы кинолент о праздных лоботрясах в буржуазных салонах?!»

В. В. Ермилов в тон Мусе Байрамову задает вопрос: «Как наша современная литература прославляет труд, как она клеймит тунеядство? Молодежь наша сейчас зачитывается романами западных писателей, пытается подражать слабонервным героям Ремарка, людям ущербным. Нередко труд для героев Ремарка — эго всего лишь средство добыть несколько марок, с тем чтобы их пропить затем в ближайшем баре... Этой литературе надо противопоставить книги, прославляющие жизнь радостного, творческого труда, жизнь-горение!»

Можно ли не прислушиваться к голосу тех, кто творит жизнь в стране? Можно ли с упорством, достойным лучшего применения, твердить, что людям труда нужны книги, спектакли, кинофильмы о всяческих хлюпиках, о сомневающихся, блуждающих, «сложничающих» и «непонятых», но, по существу, живущих за чужой счет, за счет народа?

Только через труд, через большой, вдохновенный, напряженный труд придем мы к коммунизму. Он, поднятый до высот искусства, самое удивительное и самое красивое в человеке. Советских людей не манит возможность ничего не делать. Где труд — источник радости, ничегонеделание угнетает, отнимает у человека радость. Тысячи пенсионеров тоскуют без любимого дела. Многие из них не могут сидеть дома сложа руки и при пенсии, вполне достаточной, чтобы жить, не думая о куске хлеба, все же идут и просят себе работы.

Любимое дело! К нему стремятся и старые и молодые. Молодая узбечка механизатор возделывания хлопка Турсуной Ахунова рассказывает о горячих разговорах среди колхозников после ее возвращения со съезда партии: «Помню, однажды речь зашла о том, кто как представляет себе коммунистическое общество... Говорили об изобилии всяких продуктов и товаров, о благоустроенных квартирах с хорошей мебелью, мечтали о том, как будут воспитываться наши дети. Но больше всего было разговоров о том, что при коммунизме каждый будет занят любимым делом».

Нет, не кубышка, не страсть к приобретательству, обогащению движет ныне поступками советских людей, а тяга к любимому делу, та ни с чем не сравнимая радость, какую несет человеку свободный труд на всеобщее благо.

1962

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИДЕАЛАХ ЧЕЛОВЕКА

Представления об идеале человека, о путях к его достижению на нашей планете весьма разнообразны. У одного идеал — стать миллиардером, у другого — получить образование врача, пойти к больным проказой и облегчить им страдания; у одного — быть художником и создавать прекрасные полотна, у другого — их коллекционировать; у одного — ограбить когда-нибудь государственный банк своей страны, у другого — найти на улице хотя бы пару мелких монет и купить на них чашку кофе.

Идеалы могут быть и вполне досягаемыми и могут быть призрачными, как миражи в Сахаре; они бывают близкими и далекими, бывают высокими, благородными, но бывают и ничтожными, низменными.

И вместе с тем, являясь сугубо индивидуальным устремлением каждого человека в отдельности, тот или иной идеал может стать в какой-то мере общим для больших групп людей и даже, для целых наций, для многомиллионных народов.

Я объехал немало капиталистических стран. Я видел аккуратные домики, чистые дворики, отлично подстриженные газоны, ухоженные клумбы с цветами. В воскресные дни хозяева этих домиков сидели на пестрых стульчиках вокруг раскладных столиков, на лужайках под окнами, среди роз и жасминов, просматривали иллюстрированные журналы и листали газеты, неторопливо беседовали и, очевидно, радовались жизни, потому что, надо полагать, достигли того идеала, к которому стремились. С помощью этих иллюстрированных журналов и этих газет, с помощью радио, телевидения, изобретательной, зовущей рекламы им день за днем кто-то внушал и внушает, что вот такой домик, такие розы и стульчики, а еще и холодильник, автомашина в гараже — это и есть единственный идеал человека, и его можно вполне достигнуть с помощью денег. Зарабатывай деньги у тех, у кого они есть, чтобы платить тебе за твой труд, и там же покупай сделанные тобой вещи — домики, холодильники, гаражи, автомобили, саженцы роз, семена для газонов, покупай — и ты будешь счастлив.

Ну, а что же делать тому человеку, которому такого идеала для счастья недостаточно? А что, если у него талант организатора и он, дай ему возможность, великолепно бы вел дела предприятия, компании, треста, синдиката, лучше бы, чем его хозяин, распорядился делами предприятия, средствами производства, деньгами? Пробивайся, доказывай свои способности?

Один, другой, десятый и пробьются, докажут, достигнут. Ну, а сотни иных, тысячи, миллионы?

Человек хочет быть художником, человек хочет быть конструктором космических кораблей, селекционером, исследователем океанских глубин, музыкантом, ихтиологом; он хочет интересной профессии, в которой бы со всей полнотой проявились его способности, его таланты. Может капиталистическое общество дать человеку такие возможности? Может, конечно. Но всем? Нет, не всем, далеко не всем, а только тем, у кого есть деньги. А может ли рабочий или рядовой служащий в капиталистическом мире заработать столько денег, чтобы приобрести себе оборудование для исследования океанских глубин, чтобы окончить художественную академию, открыть селекционную станцию или конструкторское бюро? Он даже при очень хорошей зарплате сможет заработать лишь на то, чтобы аккуратно выплачивать ежемесячные взносы за приобретенный в рассрочку домик (а чаще всего, конечно, только за квартиру в две-три комнаты), за холодильник, телевизор, за саженцы роз и семена для газонов.

Следовательно? Следовательно, сиди в воскресенье среди двух кустов жасмина и просматривай иллюстрированные журналы. И это притом наилучший случай — случай, когда обусловленный рекламой идеал достигнут; это верх, потолок того, что может дать рабочему или рядовому служащему мир капитализма.

У меня много друзей. У меня есть друг — крупнейший советский авиаконструктор; самолеты его конструкции в последние годы второй мировой войны решительно превзошли гитлеровских «мессершмиттов». У меня есть друг — мастер доменного цеха на одном из южных заводов. У меня есть друг — председатель большого колхоза. У меня есть друг — учитель. Есть друзья множества разных профессий.

У того, который мастер доменного цеха, прекрасный домик в южном городе на берегу теплого моря. Он тоже любит посидеть в воскресенье с журналом или газетой среди вишен и яблонь своего сада. Но он бросит и сад и весь домик и сделает это в любой праздник, если почувствует, что нужен в цехе, если там что-либо не так, что-либо случилось, или когда вдруг у него возникнет идея каких-то новых улучшений на производстве.

В хороших условиях живет авиаконструктор. Но он откажется от всего, если ему придется выбирать между условиями быта и работой, трудом. Свою увлеченность самолетами он не променяет ни на что.

Я знаю сотни рабочих, которые живут в благоустроенных новых квартирах или даже в своих домиках с цветами под окнами. Но если их пригласить на какое-либо новое строительство в Сибирь, на Дальний Восток, за тысячи километров, в такие условия, где поначалу, может быть, придется жить в палатках, большинство из них немедленно согласится поехать в неведомые края, отдав другим и свои квартиры, и домики с цветами.

Может быть, эти люди аскеты, бессребреники? Может быть, им все равно как жить, все равно чем питаться, во что одеваться?

Нет, советские люди очень веселые люди, они любят и сами поесть, и гостя угостить, и нарядиться любят. Они никогда не крохоборствовали, не скопидомничали — для них всегда превыше всего были интересы государства, интересы общественные, потому что они не только верили, но твердо знали: государственная копилка несравнимо мощнее, богаче личной, домашней копилки. И не ошибались. Любой из советских людей потому с такой готовностью и легкостью уедет сегодня с насиженного места на Север, на Дальний Восток, что знает: пройдет немного времени — и там ему тоже будет хорошее жилье, трудности пройдут, минуют, но зато сколько интересного он получит, строя, создавая на новом месте!

Мы в своей стране построили социализм и строим коммунизм. Успехи наши общеизвестны. Почему они стали возможны в такие короткие сроки — в несколько десятилетий? Потому что и при социализме и при коммунизме действует один замечательнейший принцип: от каждого по способностям. А человек по натуре своей творец, искатель, открыватель нового. Он готов щедро применять свои способности там, где в них нуждаются, особенно где ему не только не мешают, но всячески его поддерживают.

Если суммировать все сказанное, то идеал советского человека — творчество, свободное, интересное, радостное творчество. Коммунистическое общество снимает с человека заботу о куске хлеба, о завтрашнем дне. Программа Коммунистической партии Советского Союза предусматривает решительный рост заработной платы в стране, предусматривает полное освобождение от каких-либо налогов; со временем будет даже отменена квартирная плата (которая, кстати, и сейчас очень низка), будут бесплатными многие виды коммунальных услуг. Но материальное изобилие не самоцель, а лишь путь к тому, чтобы все свободнее и свободнее становилась мысль человека, чтобы развивались его способности, его таланты, чтобы каждый, кто хочет исследовать океанские глубины, получил возможность для этого; чтобы каждый, кто хочет стать селекционером, стал им; чтобы каждый имеющий склонность к музыке, к живописи стал музыкантом и художником; чтобы каждый способный делать это лучше других мог стать управляющим производством, государственным деятелем, распределителем материальных благ...

Может все это обеспечить каждому человеку в своей стране капитализм? Может он сделать так, чтобы не было ни хозяев, ни работников, ни работодателей, ни предлагающих свой труд; может он сделать так, чтобы каждый в стране был хозяином, творцом; может отказаться от главного своего принципа: тысячи работают, а единицы присваивают результаты их труда, оставляя тысячам возможность достигать лишь такого идеала — квартирка, домик, два куста роз, иллюстрированный журнальчик в воскресенье? Если да, если может, то пусть здравствует капитализм. Если не может, если все-таки одни будут владеть предприятиями и землей, а другие на них работать, то, как бы ни хороши были газоны вокруг чистеньких домиков, придется — хочешь не хочешь — отдать предпочтение другому устройству общества.

1962

ПАРТИЯ ДУМ НАРОДНЫХ

В одну из октябрьских ночей 1941 года вдвоем с моим фронтовым другом, собирая материал для газетной корреспонденции о политруках, мы добрались до блиндажа на ивановском «пятачке» под Ленинградом.

В сорока или в пятидесяти метрах от нас в приневский глинистый грунт врылись такие же блиндажи и траншеи немцев, а мы, по солдатскому долгу презрев малоприятное соседство, вели беседу о партии, о ее людях — о коммунистах. Помянулось имя Михаила Виноградова. Кто-то из офицеров сказал: «Был ранен. После госпиталя получил отпуск, но не воспользовался им, вернулся в свою роту, к своим бойцам. Командира у них убили, так политрук Виноградов несколько дней и командира заменял. Пока нового не прислали».

«Душевный человек, — дополнил солдат возле телефонного аппарата. — В бою всегда первый. Только я на него сердце имею». — «Что так?» — поинтересовались мы. «А то. Составляли у нас штурмовую группу, дзот тут один фрицевский ликвидировать. Товарищ политрук и скомандовал: «Коммунисты, два шага вперед!» Ну, партийцы наши, понятно, шагнули. С ними и я. А он: «Ты куда, — говорит, — Вахромеев! Ты, брат, беспартийный. Вернись-ка в строй». Вот так...»

Мы разговорились. Что потянуло беспартийного двадцатидвухлетнего паренька в общую шеренгу с коммунистами? Он же отлично знал, что не на прогулку в Ленинград их приглашали, а на смертный бой с пулеметной точкой врага, забронированной, надежно вкопанной в землю.

Он не был златоустом, молодой ленинградский солдат; толком он нам ничего и не объяснил. Он только пожимал плечами в дымном свете соляровой коптилки да улыбался улыбкой, которая как бы говорила: «Ну а как же иначе-то?..»

И мы, может быть впервые, подумали в ту ночь о том, что коммунистом человек становится задолго до получения партийного билета. В партию его ведет притягательная сила ее идей, которые всю жизнь человеческую наполняют новым, волнующим содержанием, превращают человека в творца, в революционера, и получением билета только завершается его дорога в партийные ряды, начатая под могучим воздействием идей марксизма-ленинизма, идей самого справедливого и для всех народов самого желанного переустройства мира на земле.

Как только человек научился думать, он начал мечтать. Мечта о справедливости, о свободе рождала в народах красивые сказания о богатырях, об умнейших из умнейших, об отважнейших из отважнейших, которые непременно побеждают зло, побеждают носителей зла — всех горынычей, угнетателей и людоедов, разрушают их замки с подземными темницами и открывают людям путь к солнцу. И не объясняется ли поражающая мир победоносная мощь нашей Коммунистической партии тем, что ее марксистско-ленинское учение вобрало в себя тысячелетние народные думы, научно обосновало их правомерность и указало пути к претворению мечты в реальность.

В конце прошлого и в начале нынешнего столетия семейство последних Романовых вздрагивало при каждом ударе очередной эсеровской бомбы. Оно и понятно. Бомбы рвали губернаторов, полицмейстеров, крупных и средних чиновников. Одна из них поразила насмерть даже родного дядю царя. Державное семейство в панике окружало себя шпиками, казачьими сотнями, заборами, казармами, все дальше и дальше прячась от бомбистов. Но смекалистые жандармские умы доказывали царю-батюшке, что неизмеримо страшнее бомб те «тихие», никого не бомбящие кружки, которые собираются в рабочих жилищах за Невской заставой, на Выборгской стороне, в переулках вокруг Путиловского и читают — всего только читают! — книжки да спорят о прочитанном. И «батюшка», почувствовавший, где главная опасность для его трона, расправлялся с теми, кто «читал книжки», еще свирепее, чем с теми, кто швырялся бомбами. Сила вызревающих идей была грознее силы бомб.

Во все века пути мечтателей были тернисты. Мечтатели шли через застенки, через костры инквизиции, через изгнания, под насмешки «здравомыслящих», под злобный лай завистников, под градом камней. Создатель нашей партии, вырастивший ее из тех «читающих» кружков, Владимир Ильич Ленин был одним из величайших мечтателей мира. Гибель брата от рук царских палачей, преследования в пору студенчества, тюрьмы, слежки, ссылки, отступничество одних, кого он считал единомышленниками, прямое предательство других, безудержная клевета на него и на верных ему ленинцев-большевиков — через что только не прошел удивительный человек этот за свою, в сущности, очень короткую жизнь.

И когда член партии — то ли было на фронте, то ли сейчас — по призыву «Коммунисты, вперед!» решительно делает свой шаг, он научился этому у Ленина.

Было необычайно сложное время с марта до октября 1917 года. Сколько различных партий судорожно хватались в те месяцы за штурвал политической и государственной власти в развалившейся огромной стране. Кадеты, радикал-демократы, правые и левые эсеры, меньшевики, какие-то «беспартийные» социалисты, плехановцы, просто «правые» и просто «левые», просто монархисты... Все это шумело, гремело, металось меж Мариинским дворцом и Таврическим. А Ленин через непроваримую политическую кашу грозового лета настойчиво и убежденно вел свою большевистскую партию, тогда еще очень немногочисленную, к пролетарскому Октябрю.

Мечта о народном счастье — она грандиозней всех иных мечтаний, фантастичней самых фантастических фантазий. Сам в общем-то безудержный фантаст, Уэллс, при всем добром желании, не смог подняться до уровня гениальной мысли Ильича. «Кремлевский мечтатель» — это же было написано им с явным снисхождением. Чтобы понять Ленина, английскому писателю не хватало одного: заглянуть в душу народов Советской России.

Мне пришлось как-то читать старую листовку, выпущенную «правительством Северо-Западной области России» в дни наступления Юденича и Родзянко на революционный Петроград. Листовка была обращена к красноармейцам. «Армия Деникина приближается к Москве, — говорилось в ней. — Ею взят Воронеж и ряд других городов. Отдельные части ее вступили в Тульскую губернию. Колчак наносит красным поражение за поражением. Поляки взяли Двинск и Полоцк. Псков накануне падения. Пути к Петрограду расчищены».

Очертания белых фронтов, охвативших Республику Советов, набросаны довольно верно. Положение было до крайности тяжелое. Защитники Питера знали это и без белогвардейских разъяснений. Они сражались голодными и плохо одетыми. Но мог ли тем не менее их поколебать истошный крик белых: «Бросайте оружие, расходитесь по домам! Гибель коммунистов близка!»? Сделать это — значило расстаться с мечтой о свободе, о радости, о счастливой жизни и вновь возвратиться под сапог помещика, в кабалу к фабриканту, к мрачным будням прежнего существования. Дождем сыпались листовки с аэропланов Юденича, но никто в стане революции не бросал оружия и не расходился по домам. По домам, если только чужбину можно было назвать домом, пришлось вскорости разбежаться всей разгромленной армии «северо-западного правительства» господина Лианозова.

Сегодня уже никто не кричит нам: «Бросайте оружие! Гибель коммунистов близка!» Многое, очень многое изменилось почти за полвека. Но, как всегда, неизменной осталась верность партии народной мечте о счастье. Осуществление этой мечты поставлено на широкую государственную ногу, ей подчинены все народнохозяйственные планы; о том, как она осуществляется, регулярно сообщает народу Центральное статистическое управление в полугодовых и годовых сводках.

Выращенный партией гордый советский человек ощутил свое безграничное могущество, и нет сегодня предела его мечтам. Маяковский когда-то схватился за перо, чтобы в стихах выразить радость по поводу вселения одного рабочего в новую квартиру. Обыденностью стали сейчас в городах новые огромные кварталы, в которых тысячи, десятки тысяч новоселов. Ленин мечтал о сотне тысяч тракторов для деревни. Сквозь бесчисленные миллионы километров космического пространства строгим маршрутом идет в эти дни ракета к Марсу.

Сегодня мы не штурмуем дзоты, сегодня мы с головою в кипучем мирном труде. Но и сегодня во всех случаях жизни одним из главных условий победы остается: «Коммунисты, вперед!» — и те, что с партбилетом, и те, что еще на пути к его получению. Разве же случайность, что первым разведчиком космоса, первым человеком, преодолевшим земное тяготение, оказался коммунист? «А как же иначе! — скажет не только любой из бригады наших прославленных космонавтов, но и каждый советский человек. — Это же само собой разумеется».

Ни дзотов, ни надолб, ни цепких колючих спиралей нет уже у нас на дороге. Но есть впереди неизведанное, незнакомое. Живет еще косность, обывательская неприязнь к переменам, ко всему новому. И там, где приходится преодолевать старое, отживающее, где надо отстаивать революционные, ленинские позиции, там иной раз и брань послышится из-под обывательской подворотни, и клевета зашуршит змеиным языком, и шельмование пойдет в ход. Что ж, перед нами незабываемый пример Ильича. На вождя революции выливали ушаты грязи, кричали о золоте кайзера, о запломбированном вагоне, выдумывали все, что могли, а он шел и шел к Октябрю.

Награда коммунисту не шум аплодисментов, а взятое в боях и в труде благо народа, осуществление древней мечты человека о радостной жизни на земле.

Полтора месяца назад в Киргизии гостила группа писателей Российской Федерации. На берегу озера Иссык-Куль нам показали плодовый сад колхоза «Кзыл-Бирлик». Прекрасные молодые яблоньки, отягощенные плодами, красовались среди нагромождений камней, смытых вешними потоками с ближних гор. Яблок так много, и такие они яркие, что в саду от них весь день розово, как на утренней заре. «Этот сад семь лет назад заложил товарищ Джоломанов, — сказали нам. — Прежний председатель. Он умер».

Он умер... Но живой памятник его все разрастается. При Джоломанове сад имел площадь в пятьдесят пять гектаров, а сегодня сто десять. Чтобы породить этот зеленый плодоносящий мир, понадобился величайший и вдохновеннейший труд. Каждая пядь земли отвоевывалась от камней, от горных наносов, от почвенного засоления, от безводья. Коммунист Джоломанов шел впереди в этой яростной борьбе с природой. И так везде, где мы сегодня видим цветение, расцвет, вчера шла битва за это. В тех битвах первыми были, как всегда, коммунисты. Не все они сегодня среди нас, многие уже сделали свое дело на земле. Но памятью о них — цветение, рост, плодоношение нашей Родины.

Да, многое, многое изменили ленинцы за сорок пять лет. Но неизменной осталась их верность народу, их готовность в любой, в самый трудный час откликнуться на зов: «Коммунисты, вперед!» Для этого они и вступали в партию — не для спокойной жизни, не для благодушествования, а для битв, для борьбы, для горения. Так было в те далекие годы, когда только за одну принадлежность к партии большевиков люди шли в ссылку и даже на эшафот. Так было в боях Октября, в дни Великой Отечественной войны. Так есть и сегодня, когда человек с партбилетом в кармане подымается к звездам, обживает пустыни, садит сады на каменных склонах горных хребтов, перехватывает шальные реки плотинами и оберегает границы социалистического мира.

Никто в мире уже не говорит о нас с кривой ухмылочкой: «Мечтатели!»

Но мы именно мечтатели, по-прежнему мечтатели. И в этом наша сила.

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

ВСЕГДА С ПАРТИЕЙ, ВСЕГДА С НАРОДОМ

Шестьдесят с лишним лет назад, в далекие, тяжкие для России времена, когда все обоснованнее становилась необходимость покончить с царизмом и взять власть в руки народа, в руки рабочих и крестьян, создатель нашей партии Владимир Ильич Ленин выдвинул решительное требование к литературе. Она, по ленинской мысли, должна была стать частью общепролетарского дела и устремленно, как полноправный род боевых революционных войск, работать на революцию, на те преобразования в обществе, которые последуют за свержением старого государственного и общественного строя.

Литература должна быть партийной, требовал великий стратег революции. Она должна быть такой, невзирая ни на что, ни на какие визги и вопли тех, кто усмотрит в этом некое ущемление так называемой «свободы творчества».

И литература наша стала партийной. Партия из года в год, из десятилетия в десятилетие, не жалея ни сил, ни времени, ни души и сердца, растила, воспитывала, зажигала идеей коммунистического строительства литераторов, мастеров слова, и литераторы, близкие к партии, составили прославленный авангард литературного движения в Стране Советов.

Горький и Маяковский, Серафимович и Фурманов, Гладков и Фадеев, Шолохов и Федин... Без их книг трудно представить себе и революцию, и годы восстановления разрушенного хозяйства, и победы индустриализации, и перестройку всей жизни старой деревни на новых, коллективных началах, и наконец битвы Великой Отечественной войны, в которых победила не только социалистическая система хозяйствования, не только наш общественный строй, но и наша идеология, а следовательно, как составная ее часть и наша литература — литература социалистического реализма.

С открытым, честным лицом, не кривя душой и не ища, где бы поспокойнее, советская литература шля в атаки на полях сражений рядом с танками, в боевых порядках пехоты, на огневых позициях артиллерийских батарей. Ее, сражающуюся, ее, прокладывающую пут» всем трудовым людям в будущее, полюбили, оценили, взяли на вооружение рабочие и крестьяне, честные люди интеллигентного труда всех стран нашей планеты. Она миллионными тиражами разошлась по свету почти на всех известных людям языках.

«Мать», «Чапаев», «Железный поток», «Разгром», «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Тихий Дон», «Поднятая целина»... Много ли в современном нам зарубежном, капиталистическом мире произведений, равных этим книгам по художественному мастерству и идейности, страстности и человечности? Нет, тот мир, оглушающе кричащий о свободе творчества, до таких высот художественности и идейности пока еще не поднимался. Да он и не может до них подняться.

Любые критики должны посчитаться с тем, что успехи советской литературы определялись и определяются неутомимой работой Коммунистической партии, которая ни на час не забывала об основном, главном ленинском требовании к литературе, о том, что литература должна быть частью общепролетарского дела, частью того дела, которое творят наши рабочие, наши крестьяне.

Чем ближе художник слова стоит к народу, чем глубже проникает он в смысл всего происходящего в стране и в мире, чем шире его горизонт и чем точнее выбрана точка обзора событий, тем значительнее, правдивее, ярче его произведение. А приблизиться к народу, не отрываться от него, расширять свой горизонт, занимать наиболее верную позицию ему неизменно помогала и помогает партия великого Ленина.

В тот нервный, суетливый период волюнтаризма, который начал было укореняться в наших центральных газетах и журналах под широковещательным наименованием «великого десятилетия», когда в спешке с водой, в которой отмывались действительные наши недостатки, чуть было не выплеснули и самого ребенка, в тот период никто формально не отменял основополагающих документов партии по вопросам литературы и искусства. Никто не заявлял о том, что ленинские требования к литературе устарели, утратили свое значение, сданы в архив. Нет. Но вместе с тем все чаще стали слышны голоса, вещавшие о том, что художественное творчество — это такая область человеческой жизни, куда не имеет права сунуть свой нос никто и ничто. Оно-де не поддается руководству, оно — вне влияния, оно — от господа бога, и только бог — судья творцам прекрасного.

Это было, товарищи, отступление. Его надо называть своим именем. Не по всему, конечно, фронту, далеко не по всему отступали и не все отступали. Происходило это на тех участках, где идейный противник оказался понахальнее и пошел, как говорили во время Отечественной войны, в «психическую атаку». Тут кое-кто из литераторов и кое-кто из идеологов, скажем прямо, дрогнул. Одни впали в панику, другие попрятались, приумолкли. И вот посыпались тогда на головы читателей всяческие Иваны Денисовичи и Матрены с их дворами и шумные спекулянтские стишки. Хлынули на подмостки театров и на экраны кинематографов серые, убогие пьески и кино-фильмики и те книги, о которых сегодня несколько раз говорили так взволнованно с этой трибуны. И очень жаль, что не все призванные осуществлять руководство литературой и искусством выстояли перед «психическим натиском».

Фокус психических атак на фронте литературы и искусства заключался в том, что тут жонглировали понятиями «свободы творчества» и невозможностью творить «по указке», «по заказу». При этом «указкой» называлось осуществление руководящей роли партии, а «заказом» — требование партийности в художественном творчестве.

Разве можно, мол, под каким-то руководством создавать истинно прекрасное? — слышались такие пугающие обороты... Поразительно, что говорили и говорят это зачастую те же самые люди, которые восхищаются, скажем, «Сикстинской мадонной», восторгаются «Джиокондой», задирают шапки, бывая туристами в Италии, перед стенами римского Колизея или египетскими пирамидами. Но «Сикстинская-то мадонна» была написана Рафаэлем не для собственного созерцания в свободные минуты, а по заказу. И по заказу кого? Ватикана. И Колизей строили по императорскому заказу к каким-то грандиозным празднествам, а пирамиды имели и вовсе самую что ни на есть утилитарную цель — покрепче спрятать тела фараонов ите сокровища, которые с ними вместе туда погребались. А «Джиоконду»-то, портрет Моны Лизы, великому Леонардо заказал законный супруг этой итальянской дамы... Что, эти творения мирового искусства, его уникальнейшие сокровища стали от того хуже, что сделаны были по заказу? А если заказ художнику, социальный заказ дают народ, революция, идея построения небывалого общества — коммунистического? Это разве зазорно? Это сковывает, ограничивает? А не напротив ли? Все лучшее, что создано советской литературой за великое — не десятилетие, а пятидесятилетие, создано именно по такому заказу: в атмосфере добровольного, сознательного, радостного служения художника своему народу. А все бездарное, злопыхательское, никчемное — при отречении от своего гражданского долга, в пресловутом «состоянии свободы». Свободы от чего, спрашивается? И свобода ли это?

Разве желание потрафить буржуазному Западу, заслужить лицемерную похвалу в парижских «Фигаро» и «Матен», в нью-йоркских журналах и журнальчиках можно назвать свободным желанием? Разве, когда созданное тобой какие-то ловкие зарубежные руки направляют против твоего народа, ты при этом свободен? А не находишься ли ты вольно или невольно на службе у чужаков?

Больше партийного внимания литературе! Больше партийного влияния на литературную среду! Позовите вы, люди такой громадной, значительной области в нашей стране, позовите к себе писателей. В ваши чудесные индустриальные подмосковные города, в ваши села. Поактивнее это делайте. Чтобы пришли литераторы к рабочим, к колхозникам, туда, где создают, строят, мечтают. Сколько судеб! Сколько жизней человеческих!.. Сколько того, что мы называем жизненным материалом! Это же основа романов, основа кинофильмов, пьес, рассказов, поэм.

О литературе надо печься по-ленински, она — грозное, массовое оружие. Играть с этим оружием никак нельзя. Оно подготовляет революции, но оно подготовляет, как мы знаем, и контрреволюции.

Иные распрекраснейшие постановления не смогут сделать того, что может сделать в области идеологии одна книга, один кинофильм. А если их десятки? Если их сотни?

Вспомним, что одна литература, наша, советская, социалистическая, воспитывала Чкалова, Матросова, Гастелло, Зою, молодогвардейцев, а другая — мы знаем ц видим сегодня — воспитала тех мясников, которые жгут напалмом деревни Вьетнама, истязают, мучают женщин и детей. Одна литература стремится сделать человека лучше, чище, красивее; другая пробуждает в нем все первобытное, звериное. Мы отвергаем эту, вторую, вместе с тем миром, который ее породил.

Наша дорога — дорога советских литераторов, до конца принявших ленинское требование о партийности литературы, при всех сложностях этой дороги, всех ее трудностях, остается по-прежнему прямой и ясной: быть с партией, быть с народом, жить и работать для народа.

1968

О СЕБЕ

Ни мой отец, саратовский крестьянин, в течение 25 лет служивший простым солдатом в старой царской армии, ни моя мать, дочь деревенского столяра, не могли, разумеется, и мечтать о том, что я, восьмой ребенок в семье (последний ребенок), в будущем буду писать книги. Поскольку я, как уже говорилось, был восьмым ребенком, само собой разумеется, что мое рождение ни у кого не вызвало большой радости. Поэтому никто серьезно не занимался моим воспитанием и в семье я пользовался довольно большой свободой.

Родился я в Новгороде в 1912 году, в этом городе наша семья осела после увольнения моего отца из армии. Новгород — древний русский город, знаменитый своими историческими памятниками, которые народ сохранял столетиями и любовно сохраняет до настоящего времени. В центре возвышается крепость — кремль со стенами и высокими башнями. Город окружен земляным валом. Почти на каждой улице имеются церкви, построенные в XIII, XIV или XV столетиях, так называемые дворищи, принадлежавшие новгородским князьям, а также другие достопримечательности.

Во время Великой Отечественной войны хозяйничавшие в Новгороде гитлеровцы разрушили многие исторические памятники города. После освобождения Новгорода от оккупантов по решению Советского правительства старые памятники культуры восстанавливаются и заботливо сохраняются.

Новгород живописно раскинулся по обоим берегам реки Волхова, берущей начало от расположенного вблизи многоводного, богатого рыбой Ильмень-озера. Вокруг простираются необозримые леса.

Исторические и природные особенности города, которые уже очень рано производили на меня большое впечатление, определили мои детские интересы. Я научился любить историю моего народа и природу. В школьные годы я собирал старые монеты, искал коренья, ловил птиц, удил рыбу.

В тринадцать лет произошло событие, которое в значительной степени повлияло на мою дальнейшую жизнь. Я отправился в Ленинград к моему брату, который в институте транспорта учился на инженера. В Ленинграде я закончил семилетку. После этого я работал на судоверфи, был грузчиком в порту, а позже поступил в сельскохозяйственный техникум.

Начало тридцатых годов — время великих революционных преобразований в деревне. Крестьяне начали объединяться в сельскохозяйственные артели. Советское государство помогало им машинами, искусственными удобрениями и кредитами. Новым колхозам требовалось много специалистов и образованных людей, разбиравшихся в сельском хозяйстве. Я стремился принять участие в грандиозных преобразованиях, происходивших в советской деревне. Не закончив техникума, я отправился в деревню.

Там я провел около пяти лет. Работал агрономом. В течение некоторого времени выполнял обязанности директора совхоза. В двадцать лет это совсем нелегко. Но эта деятельность была интересной и обогатила меня многочисленными наблюдениями и впечатлениями. Затем я принимал участие в решении научных проблем агротехники, работал на сельскохозяйственной испытательной станции под Ленинградом.

В 1938 году я начал работать заведующим сельскохозяйственным отделом в редакции одной районной газеты. С этого времени начался новый этап моей жизни.

Уже в детстве я очень любил писать. Тайком сочинял стихи и короткие истории, которые никому не показывал. В редакции газеты, где все что-нибудь пишут, я дал свободу этой своей склонности и тоже начал писать. Это были статьи и очерки на сельскохозяйственные темы, о рабочих местных предприятий, об ученых, об астрономах Пулковской обсерватории.

Через год в качестве корреспондента газеты «Ленинградская правда» я уже ездил по всей Ленинградской области. Я посещал строящиеся сланцевые рудники, новые льняные фабрики, встречался со сталелитейщиками и машиностроителями. Часто, шагая пешком от одного села до другого, приходилось преодолевать десятки километров. Я посетил многие колхозы и машинно-тракторные станции, беседовал с садоводами, рыбаками и пограничниками.

Когда началась Великая Отечественная война, я многих моих героев встречал на фронтовых дорогах с оружием в руках. Они надели серые шинели, стали солдатами и офицерами Советской Армии. Будучи военным корреспондентом ленинградской фронтовой газеты, я провел с ними девятьсот дней ленинградской блокады. Об этих девятистах днях знает весь мир. Но все же о героях Ленинграда нельзя рассказать в нескольких строчках. Мне бы хотелось сказать только о том, что тогда я увидел советского человека во всем его величии. Человека, который борется за правое дело, защищает честь, свободу и независимость своей Родины. И тогда я взялся за перо, чтобы написать не статью, заметку или очерк, а рассказ. Так в 1946 году появился мой первый рассказ «На берегах Невы». Он повествует о героях народного ополчения, о мирных жителях Ленинграда, которые с приближением гитлеровцев к их городу взялись за оружие. В следующем году появился мой второй рассказ, «Пригород», в котором я рассказал о трудностях фронтовой жизни в пригородном районе, зажатом между передним краем обороны и городской чертой.

Позже я написал еще несколько рассказов, много новелл и роман. Героями этих произведений стали рыбаки, колхозники, солдаты и офицеры Советской Армии. Вместе с тем в моих книгах отразились и мои детские воспоминания, а также впечатления от моих поездок в качестве корреспондента газет в довоенные и военные годы, а также впечатления, накопленные мною за время работы в деревне. Честно говоря, без этих впечатлений мне было бы не о чем писать.

В моей жизни была одна важная веха: когда я в годы моей юности работал на судоверфи, то имел возможность наблюдать представителей могущественного класса, который строит корабли и локомотивы, варит сталь и возводит дома, своими руками создает все материальные ценности. Я видел настоящих творцов жизни на земле — рабочих. И я понял, почему великий основатель Советского государства Ленин в своей революционной деятельности прежде всего опирался на рабочий класс.

Я восхищался высокими моральными качествами людей этого класса, их бесстрашием, честностью, товариществом, выдержкой и бескорыстностью. Шли годы, я вновь и вновь встречался с представителями этого класса — в процессе мирного труда, в ленинградских окопах и на послевоенных стройках, — и моя память впитала в себя множество различных черт характеров этих людей, примеров из их жизни.

Так появились «Журбины». Вначале в набросках, затем цельным произведением. Эта книга является знаком высокого уважения, которое автор питает к рабочему классу, к самому передовому, боевому и творческому классу в мире.

1954

ФРОНТОВЫЕ БЛОКНОТЫ РАССКАЗЫВАЮТ...

Случилось так, что в годы войны у меня погибло все, кроме фронтовых блокнотов. Их много, ими был набит полный портфель.

Материал оказался таким интересным, что я при некоторой самонадеянности вполне мог бы полагать, будто бы смогу когда-либо извлечь из этих записей целую серию романов, отражающих и всю войну, и нашу ленинградскую эпопею, нашу блокаду в частности. Но это заблуждение, это именно самонадеянность. Военные романы по фронтовым блокнотам не пишутся. Или если и пишутся, то получаются в итоге не романы, а длинные репортажи о войне, об ее эпизодах. Я решил не морочить головы читателям и корреспондентские заметки за романы не выдавать. В журнале «Октябрь» появились мои «Записи военных лет».

Публикуя их, я почувствовал огромную ответственность перед теми, о ком идет речь. Как сотрудник газеты нашего Ленинградского фронта «На страже Родины» я писал о солдатах, о сержантах, младших офицерах. Многие из них живы и все, что мы о них пишем, читают. Я написал, например, о солдате из морского батальона, о рядовом краснофлотце, которого назвал «долговязым, рябым». И вот приходит письмо: «Я тот самый долговязый, рябой, о котором вы так тепло написали». Или другой случай. У меня записано о молодом парнишке Лайхтмане, командире артиллерийского взвода. Тоже приходит письмо: «Я и есть тот самый парнишка, но уже ставший подполковником».

Участники обороны Ленинграда дополняют мои записи своими воспоминаниями, пишут волнующие письма о первых месяцах войны. Для меня это очень важно, потому что я старался представить картину того, как и где был остановлен враг, как сложилась линия фронта под Ленинградом. Поначалу это были какие-нибудь воронки, канавы, какие-нибудь дома, речки, высотки. Затем из них стала складываться линия, на которой наш солдат противостоял гитлеровцам.

Читатели сообщают множество важных деталей. Под Нарвой на дороге, по которой я проезжал в августе 1941 года, стояла подбитая машина иностранной марки; в ней сидели мертвый капитан и мертвый шофер. Двадцать три года спустя пришло письмо от одного москвича, ныне полковника. Он пишет, что этим капитаном погранвойск был он, что их обстрелял «мессершмитт», шофер погиб, а он остался жив, несмотря на сто пробоин в машине.

Я согласен с Николаем Семеновичем Тихоновым, который сказал, что мы плохо показываем героизм советских людей, остановивших врага под Ленинградом. Мы с Николаем Семеновичем не можем рассказать о гигантских отступлениях, о которых так живописно рассказывал здесь А. А. Сурков. Любой клок земли под Ленинградом — это рубеж упорнейшего сопротивления наступавшему врагу. Мы видели и наступательные бои, например под Тихвином, где еще в начале войны почувствовали, что можем успешно бить фашистов.

Выполняя свой писательский долг, мы обязаны рассказывать о людях, которые, в свою очередь, выполняли свой воинский долг. Сейчас много пишется о героизме военнопленных. Действительно, наши люди сражались и в гитлеровских лагерях. Но, говоря честно, это героизм вторичный. Первичный же определен воинской присягой. Это высший героизм солдата — вылезти по приказу лейтенанта на бруствер окопа и пойти в атаку под пулеметный огонь или выстоять перед натиском вражеских танков в окопе.

Если бы каждый выполнил свой долг на поле боя, не было бы нужды в героизме лагерном. Иные из писателей, кинодеятелей, рассказчиков с телеэкранов изо дня в день утверждают, что плен — это не беда и там можно стать героем. Да, конечно, настоящие люди были такими и в плену. Но все же верность присяге надо воспевать уже, во всяком случае, не меньше, чем подпольную борьбу в лагерях.

Мне пришлось недавно беседовать за рубежом с одним из наших идеологических противников. Он с иронией говорил: «Мистер Кочетов, многие из нас, кого вы называете антисоветчиками, сейчас в некоторых областях своей деятельности становятся безработными благодаря вашей энергичной работе. Вы поставляете такие ценные для нас произведения литературы и кино, что нам к ним и добавить нечего. Вы навыпускали немало книг, кинофильмов, которые показывают весьма плачевное положение у вас в армии на первом этапе войны. Все это доказывает верность нашего утверждения, что, не будь второго фронта, вы бы не победили. Вы непрерывно пишете о поражениях Красной Армии, о ее бегстве. Нам остается это только дополнять нашими фильмами о блестящих победах западных союзников после открытия второго фронта, и всем все становится ясным».

Вот что получается, когда в угоду желаниям некоторых искривляется подлинная история.

Писатели могут сделать многое для того, чтобы молодежи раскрывалась именно подлинная правда.

Я рад, что во время войны мне пришлось долгое время пробыть рядом с очень и очень хорошими людьми — с военными журналистами. Это и представители «Правды», «Красной звезды», и наши ленинградцы из газеты «Ленинградская правда» и «На страже Родины». Если рассказать жизнь любого из них, вышла бы хорошая повесть, причем повесть без «драпов», потому что журналист всегда шел вперед. Даже когда он отправлялся к отступающим, то шел не туда, куда отступали, а туда, откуда отступали.

Для меня это одна из моих будущих тем — жизнь военной газеты в дни Великой Отечественной войны, начиная с маленькой газетки — дивизионки. Кто знает, какие ждут нас испытания впереди. Может быть, наши журналистские фронтовые перья еще пригодятся?

1965

ШЕСТЬДЕСЯТ СТРОК

Лежу в госпитале на улице Красного курсанта, на третьем этаже огромного здания, в котором до войны много лет готовили кадры для военной авиации.

Через улицу напротив тоже что-то военное, какой-то заводик; судя по оглушительному реву, раздающемуся в глубинах его дворов, заводик ремонтируют мощные моторы. Рядом с его воротами до вчерашнего дня стояла проходная будка. Вчера ее вместе с вахтером разнесло ударом тяжелого снаряда. Взрывная волна вышибла заодно и окна нашей палаты, осыпав койки битым стеклом.

При таких обстрелах многие ходячие спускаются в подвал, в бомбоубежище. Это обязательно, таков приказ. Несут туда на носилках и тех, кто не ходит. Но многие увиливают от бомбоубежища. Потому что несколько дней назад немецкий снаряд пробил фундамент здания и разорвался именно в подвале.

Фронтовики тоскуют о блиндажах, о траншеях, просто об открытом поле, где можно залечь в канаве или в воронке и всегда знать — в тебя или не в тебя направлен очередной снаряд. Тут, лежа на койке, думаешь, что каждый раз он в тебя. А главное — нет этой верной, надежной земли, которая не выдаст, спасет, оборонит. Здесь ты совершенно беспомощен.

По два, по три раза в день мы слушаем тугие хлопки орудийных выстрелов в районе Стрельны или поселка Беззаботного, где расположена дальнобойная артиллерия немцев, а за хлопками слушаем и вой снарядов, грохот разрывов, частенько очень близких. Видимо, и большой госпиталь, и предприятие, ремонтирующее моторы для чего-то — может быть, для самолетов или танков, — цель до крайности заманчивая и обозначена как первоочередная на картах тех, кто вот уже десять месяцев осаждает Ленинград, пытаясь взять его измором.

В госпиталь я попал спустя несколько дней после годовщины войны, и случилось это вот как.

Меня, сотрудника отдела фронтовой жизни газеты «На страже Родины», вдруг вызвал секретарь редакции. В его узкой сумрачной комнатенке с единственным окном на проспект 25 Октября сизыми пластами плавал табачный дым: наш секретарь безудержный курильщик; табак у него лежит ворохами прямо на столе, на рукописях, на гранках; табаком набиты ящики стола; у него всегда можно стрельнуть на завертку и, завертывая, стащить еще на две. Он не заметит, потому что непрерывно правит рукописи и, даже разговаривая с тобой, смотрит только в них.

— Товарищ Кочетов, — сказал он, решительно перечеркивая большой абзац в чьей-то статье, — когда вы работали в «Ленинградской правде», вы бывали в частях ополченцев. Я читал ваши корреспонденции о них. Послезавтра годовщина народного ополчения. Надо дать в газету яркий материал о том, как из ополченцев выросли кадровые бойцы и командиры Красной Армии. Увлекательная тема. В номер на третье июля. То есть сдать надо завтра, самое позднее к середине дня.

— А какой размер, товарищ капитан?

— Размером не стесняйтесь. Сколько выйдет. Лишь бы хорошо.

Я стащил у него горсть табаку, благо суровый капитан был увлечен перечеркиванием следующих абзацев статьи, и отправился в отделы штаба фронта выяснять, где стоят части, которые в июле 1941 года были сформированы как дивизии народного ополчения. И вообще, надо было разузнать, остались ли такие, потому что связь со своими друзьями из 2-й ДНО я в тяжелые месяцы блокадной зимы утерял.

Мне рассказали, что бывшие ополченцы держат оборону под Урицком, штабные их учреждения расположены в районе больницы имени Фореля.

Возрожденный трамвай подбросил меня почти до Кировского завода, дальше я двигался пешком к больнице Фореля; потом, тоже пешком, от штаба дивизии шагал до штаба полка, от штаба полка до КП батальона — до землянки, врезанной в насыпь мертвой железной дороги Ленинград — Гатчина Балтийская. В батальоне мне сказали, что если я по торфяным луговинам, поросшим ракитой и можжевельником, проберусь почти под самый Урицк, то на НП найду замечательного парня — артиллериста, который перед войной ремонтировал водопровод в Пушкине, а сейчас он старший лейтенант, командир батареи 76-миллиметровых пушек, орденоносец, орел.

Мне дали провожатого или связного, маленького красноармейца, ростом до моего плеча, беловолосого, голубоглазого, не очень по виду воинственного, доброго, мирного, с веснушчатым молодым лицом. Шли мы с ним долго; шли канавами, пригибаясь; шли кустарником, используя давно позабытый человеком метод передвижения на четырех конечностях; а по открытому, которого тоже было немало на нашем пути, ползли по-пластунски. «Хорошо, — думалось мне, — что такая годовщина пришлась на июль, а не на наш слякотный ленинградский ноябрь, вот было бы дело!..» А связной сказал, утирая пот с лица: «И что вас так припекло на НП днем идти, товарищ командир? У нас тут, в общем-то, связь ночью. Спокойней».

Кое-как я ему объяснил смысл задания капитана, на выполнение которого оставалось очень мало времени, ждать до ночи никак нельзя, завтра днем материал уже должен быть написан и сдан в номер.

— Так ведь можно было и вчера это сделать, и позавчера, и неделю назад, — резонно возразил связной.

— Газета... — объяснил я довольно туманно. — У нее свои законы.

Сказал так и стал с нежностью думать о никому постороннему не понятных, путаных, подчас нелепых законах редакционной, газетной жизни. Самое удивительное, что их и не было вовсе. Или, точнее, если и был, то один-единственный, неписаный, но железный: что бы ни случилось, что бы ни произошло, а материал должен быть доставлен вовремя. Во имя этого не будешь спать ночь, вторую, третью, во имя этого прошагаешь пешком полсотни, сотню километров, во имя этого пропустишь чьи-то очень важные именины, наживешь семейные неприятности, во имя этого обойдешься без выходных, проблуждаешь сутки голодный, обморозишь ноги или нос — если зима, поссоришься с тем, с кем не хотел бы ссориться. На что только не пойдешь во имя этого, чего только не перетерпишь?! Таков закон. Если он для тебя излишне суров и ты им недоволен, уходи из газеты в любую иную профессию, но не прикидывайся журналистом, газетчиком. Все равно у тебя ничего не выйдет. Ты, возможно, пробьешься к каким-нибудь административным газетным должностям, но будешь не журналистом, а чиновником от журналистики. В этом амплуа можно даже процветать, преуспевать: ездить, например, в персональной машине, получать талончики в закрытый распределитель, по особым пропускам ходить в театры и на стадионы, сидеть в президиумах общегородских собраний, быть чертовски довольным жизнью и собой и при этом где-то в глубине души... еще более чертовски завидовать настоящим журналистам, завидовать злобно, непримиримо, нехорошо, мстя им при случае за то, что они вот такие, а ты вот другой.

Ну, мог ли я обо всем этом рассказать моему провожатому?

Место для блиндажа наблюдательного пункта артиллеристов было выбрано на склоне осушительной канавы, которая тянулась параллельно фронту. Канава была глубокая, но воды в ней оказалось едва на четверть, и, если сапоги не протекают, по ней можно было пробираться далеко вправо и далеко влево. К входу в блиндаж НП через канаву мостиком были перекинуты доски.

Хозяин НП, старший лейтенант, встретил нас радушно, принялся угощать чаем из термоса. Связной чаю не захотел, он уселся в уголке на ящик из-под снарядов (из этих ящиков, откуда-то натасканных сюда по ночам, состояла вся мебель блиндажа: стулья, столы, лежаки для спанья) и мирно захрапел, уткнув голову в винтовку, положенную поперек коленей.

Я записывал в блокнот биографию командира батареи, его боевой путь. Да, верно, родился и жил он в Пушкине, был водопроводчиком; началась война — пошел добровольно в ополчение; сражался на разных участках фронта, поучился на краткосрочных курсах и вот — артиллерист. Хорошо ли он стреляет? Что ж тут об этом рассказывать? Боевые эпизоды? Их было немало...

Но не лучше ли показать все на практике. Эпизоды никуда не уйдут, а солнце уже спускается к земле, скоро начнет смеркаться, тогда ничего наглядного не покажешь. У него есть резерв — три снаряда, которыми он сегодня может распорядиться по своему усмотрению.

Со смотровой амбразуры блиндажа откинули завешивавшую ее плащ-палатку («а то немецкие наблюдатели засекут блеск наших стекол»), и комбатр подсел к стереотрубе.

— Под вечер у них всегда начинается движение там, в Урицке. Пешие. Конные. Пешие нам ни к чему. А ударить по телегам, подводам можно. Уже несколько дней наблюдаем подводу, в которую запряжена белая крупная лошадь. Что-то возят. Может быть, харч. Может быть, боеприпасы. Вон по той дороге...

Я тоже смотрел в стереотрубу. Отлично видел улицы, здания хорошо мне знакомого Урицка, вокзал станции Лигово, ту дорогу за железнодорожным полотном, на которой надо было ждать белую лошадь с подводой. Видел немецких солдат, свободно расхаживавших среди домов. Один колол дрова во дворе, другой развешивал белье на веревках. Странно было: будто заглядываешь в чужую жизнь. Должно быть, и они там, эти гитлеровцы, разглядывают нас со своих НП, когда мы ходим здесь, у себя, по канавам и тропинкам в кустах...

Комбатр хотел было уже выпустить свои снаряды, направив их в окна кирпичного дома, в котором он заметил проявление жизни, но наконец появилась желанная подвода. Да и я увидел ее. Увидел белую лошадь. Ящики на подводе. Двух возниц.

Артиллеристы обрадовались. Комбатр скомандовал необходимые цифры, телефонист передал их на огневые позиции. Менее чем через минуту позади нас уже бахнуло.

Снаряд разорвался на дороге, вправо от подводы. Лошадь понеслась, возницы отчаянно ее подхлестывали. Второй снаряд ударил или прямо в подводу, или уж очень рядом с нею: только обломки и обрывки полетели во все стороны вместе с дымом взрыва. Жалости ни к кому и ни к чему не было, даже к лошади, хотя еще во времена своей агрономической деятельности я очень полюбил этих умных, терпеливых, безотказных живот-них. Была радость: здорово! Очень здорово! Побольше бы таких попаданий, почаще. Тогда поскорее бы кончилось наше изнурительное сидение в осаде, мы перешли бы в наступление и добрались до чертова Берлина, с его имперскими канцеляриями, с генеральным штабом, радиостанциями Геббельса, гестапо Гиммлера, тайниками Гитлера...

Да, я напишу очерк о замечательном старшем лейтенанте, который не зря тратит снаряды, с таким трудом изготавливаемые голодными, истощенными ленинградскими женщинами и ребятишками-подростками, отправляющимися по утрам не в школу, за парту, а на завод, к станкам. Напишу о том, как мирный человек стал солдатом. Напишу два подвала: ответственный секретарь сказал, что о размерах можно не думать, лишь бы получилось хорошо.

Вечерело, когда мы с провожатым двинулись назад, к Ленинграду. Солнце было совсем низко над землей. Тянуло холодком с Финского залива. Хорошо бы шинельки набросить на плечи. Но мы оба были в гимнастерках. Длинные наши тени поспешали по торфянистым луговинам впереди нас.

Было очень тихо, как бывает летними вечерами в деревне. И в этой тишине вдруг отчетливо стукнул за нашими спинами выстрел миномета. Поблизости от нас разорвалась мина. Стукнул второй выстрел — и мы уже не стали ожидать нового разрыва, легли на землю. Земля была сырая, неприятная, но она спасала.

— Это куда же они лупят? — сказал я.

— А кто ж их знает, — ответил связной. — Может, в нас. Траншеи-то ихние метрах в семистах, не более. Высмотрели в бинокль или в стереотрубу...

Мои недавние мысли обретали материальное подтверждение. Не только мы каждый день, каждый час заглядываем через оптические стекла в чужую жизнь, но и немцы заглядывают в нашу жизнь. Сейчас мы с веснушчатым парнем были в роли тех возниц, которые час-полтора назад подхлестывали белую лошадь. Неужели и с нами будет то же? Неужели и нас достанут, не первой, не второй, так третьей, четвертой, десятой миной?

Выстрелов больше не было слышно. Мы осторожно поднялись и быстро пошли вперед, пошли пригибаясь, полагая, может быть, что так будем менее заметны на открытой луговине.

Но нет: снова выстрел — и вот уже третья мина, за ней четвертая.

Опять лежим на холодной, сырой земле, на такой сырой, что под локтями, упершимися в грунт, проступает вода.

— Давай побежим, — говорю я связному, — не то простудимся.

— Можно, конечно, — говорит он как-то растерянно. — Но я, товарищ командир, с дороги сбился. Должна быть слева колючая проволока. Она — ориентир. А ее нету. Вроде мы на наше минное поле зашли.

— Как же быть?

— Не знаю.

Лежу, осматриваюсь. А что, если и в самом деле мы на заминированном участке? Как узнать, где тут мины, по каким признакам их определяют? Я спрашиваю об этом своего провожатого.

— Колышки должны бы виднеться, — отвечает он уныло. — Не вижу их. Вы думаете, я солдат? А я только четвертый месяц в армии. Я же агротехник.

— Агротехник?! Я тоже агроном!

Мы лежим, разговариваем. Он вспоминает свою Орловщину, техникум, который окончил три года назад, родной колхоз, куда вернулся после учения, эвакуацию в приволжские села, потом воинскую часть, в которую попал минувшей зимой, переправу по ледяной Ладоге в Ленинград...

Я думаю о том, что и его судьбу надо будет как-то вставить в очерк о мирных людях, ставших солдатами. Удивительно: мысль работает уже над тем материалом, который завтра должен быть сдан в секретариат. Но ведь вокруг, может быть, минное поле! А если даже его и нет, то попробуй подымись, по тебе примутся палить из минометов.

Холод пробирает все основательней. Лежать и дожидаться, когда окончательно стемнеет, уже невозможно. Тем более что в эту пору, на переломе июня к июлю, еще буйствуют белые ночи и темноты все равно не будет, сколько ни лежи.

Мы решаем бежать. Мы встаем и бежим. Бежим, как журавли, высоко подымая ноги. Смешно, но нам кажется, что так меньше опасности напороться на мину, а если и напорешься, то она разорвется где-то, мол, внизу, под тобой, а ты будешь высоко над нею. И еще думается, что при таком быстром и легком касании ногами земли взрывателю мины не хватит нашей тяжести, чтобы сработать.

Словом, подскакивая, еле касаясь земли, несемся по равнине.

За спиной знакомый аккуратненький, нешумный выстрел. Взвизг мины. Разрыв. Но мы бежим. И только когда следующий разрыв очень близко, падаем, и на этот раз в неглубокое тинистое болотце...

Надо ли описывать весь этот путь, покрытый терниями? Не достаточно ли сказать, что среди ночи я прошагал пешком мимо больницы имени Фореля, миновал Автово, Кировский завод, прошел пустынную улицу Стачек, в которой гулко отдавались мои шаги в кирзовых сапогах, площадь возле Кировского райсовета, заставленную бетонными конусами надолб и «ежами» из сваренных автогеном рельсов — на случай вражеского воздушного десанта, — потом шел по набережной канала Грибоедова, по проспекту Маклина, по улице Декабристов, по набережной Мойки, по улице Герцена — мимо Исаакиевского собора и гостиницы «Астория», а там и на наш проспект 25 Октября, который мы все по старой памяти чаще называем Невским...

В редакцию вошел в шестом часу утра. Все еще спали. Только в приемной редактора сидел над листками бумаги дежурный, немолодой, но удивительно бодрый поэт Александр Флит, или, как его обычно у нас зовут, «папа Флит». Он вполголоса прочел мне только что сочиненные им ядовитые стишки о Маннергейме.

Я ушел к себе, залег на койку. Меня знобило. Но надо было как можно скорее написать материал о бывших ополченцах.

У меня уже было написано несколько страниц, когда нас созвали на обычную ежедневную планерку в кабинет к редактору.

— О том, как из ополченцев выросли кадровые воины, — сказал ответственный секретарь, докладывая план завтрашнего номера, — шестьдесят строк дает Кочетов.

Два моих роскошных подвала распались в прах. Но спорить было бесполезно: макет есть макет, железная рука его вычертила, а этой рукой водила железная необходимость втиснуть в номер как можно больше, и притом самого нужного, самого важного материала, и ничего уже не поделаешь. Действовали все те же, неписаные, никому не понятные, жестокие законы газетной жизни.

Сократил свои страницы до шестидесяти строк. Сдал в секретариат. Их заслали в набор.

Но утром в газете не оказалось и тех шестидесяти строк. Пришел какой-то другой, более важный материал, мою заметку сначала отложили — годовщина миновала, миновала и надобность в материале, приуроченном к ней, — а потом отправили в корзину. А меня отправили в госпиталь. Воспаление легких и ревматическая атака сердца.

Когда отлежусь, когда поправлюсь, снова будет какое-нибудь срочное журналистское задание, и снова отправлюсь: куда угодно — за шестьюдесятью, за тридцатью очередными строками, и снова, может быть, они полетят в корзину. А все равно необыкновенно интересно ходить за ними.

1948

ГОРОД-БОГАТЫРЬ

Личное знакомство с Ленинградом началось для меня треть века назад, когда я впервые, с пионерским рюкзаком за плечами, вышел на его площадь перед вокзалом, среди которой, в окружении трамвайных петель, серой глыбищей стыло гранитно-бронзовое «пугало» — памятник Александру III.

Великий город еще припахивал дымом пожарищ недавних лет, в развалинах Литовского замка еще делили награбленное бандиты с Пряжки и Лоцманской, еще гремели в ночи пистолетные выстрелы Леньки Пантелеева, в улицах и переулках гигантской предтеченской барахолки люди в пальто с плюшевыми воротниками по демпинговым ценам предлагали ордена Анны, Владимира, Станислава, в каретных сараях консульств неких иностранных держав обнаруживались винтовки и пулеметы, припасенные на еще лелеемый в мечтах случай какого-нибудь восстаньица для ниспровержения власти большевиков.

Но уже один за другим на стапелях судостроительных заводов закладывались морские корабли, уже из ворот «Красного путиловца» выходили бойкие тракторы ФП — «Федоры Петровичи», уже жужжали тысячи веретен, стучали сотни ткацких станков на текстильных фабриках, уже плавили сталь на Ижорском и на Невском имени Ленина, уже бетонировали котлован под фундаменты первой в городе новой школы за Нарвской заставой, прокладывали новую, Тракторную улицу... Ленинград строил машины, станки, приборы. Он строил и новые пушки, и гораздо большей силы, чем оставшиеся от царской армии трехдюймовки.

Мы хорошо знали историю города, в котором начиналось наше вступление в жизнь. История не пряталась тут под пластами пустынных песков или под нагромождениями окаменевшей вулканической лавы. Первое строение Петербурга — домик Петра — красовалось на берегу Невы в полной сохранности и во всей своей первозданности. Будто сложенные вчера, отражались в невских водах стены Петровского дворца в Летнем саду, дворца Меншикова, Адмиралтейства, хмурые граниты Петропавловской крепости. По сотням разнообразнейших сооружений, почти нетронутых временем, мы могли судить о нечеловечески тяжком труде многих тысяч безымянных строителей, на болотистых островах невской дельты возводивших новую столицу Руси — Руси, которая только здесь и только в то время переставала быть средневековой боярской бородатой Русью, становилась великой Россией, Российской империей.

Мы могли собственными глазами увидеть апартаменты, в которых обитал тот или иной российский царь, место, где убили того или иного из них; мы могли увидеть тюремные камеры, в которых томились когда-то борцы против царизма; мы знали место дуэли Пушкина, знали, в каком доме была его последняя квартира, знали, где написал он сказку о царе Салта-не и золотом петушке. Мы даже могли потрогать рукой телефонный аппарат, с помощью которого императрица Александра Федоровна вмешивалась в руководство операциями на фронтах первой мировой войны, и постоять перед садовой решеткой, возле которой выстрелами из пистолета системы «савадж» Владимир Пуришкевич и Феликс Юсупов приканчивали полуотравленного Григория Распутина.

Историю Ленинград хранил в каждом своем камне, она жила на любой его улице, на любом проспекте. Мы любили эту живую историю.

Но больше всего нас, мальчишек и девчонок, пионеров и комсомольцев, людей поколения, которое слишком было молодо в дни боев Октябрьской революции, волновало все, что было связано именно с ней, революцией. Нас волновали булыжники, по которым Ильич с Надеждой Константиновной Крупской хаживали за Невской заставой, мы несли цветы к могилам жертв Кровавого воскресенья, мы знали, где печатались первые экземпляры большевистской «Правды», мы стаивали под балконом особняка Кшесинской, с которого в апреле семнадцатого года говорил с народом Ленин, мы ходили к домам; в которых заседал VI съезд партии, мы знали в городе места бывших баррикад и почти каждый дом со следами октябрьских пуль, по следам этих пуль отыскивали окна, из которых и по которым когда-то стреляли.

Колыбель революции... До чего же это точно сказано! Один приезжий из-за рубежа, из далекой Латинской Америки, сказал, стоя недавно на невском берегу: «Было время, когда все дороги вели в Рим. Дороги нового мира начались в городе Ленина. Они ведут в прекрасное будущее человечества».

Мы могли часами слушать рассказы тех, кто первым шел по этим дорогам революции. И не Тарзану, не модным королям иностранных экранов, а им, солдатам Октября, жаждали подражать и подражали юные ленинградцы.

Древко боевого знамени питерских революционных традиций в совместной хватке крепко держали и старые и молодые руки.

Старые и молодые руки проделали огромную работу. К 1941 году Ленинград стал одним из прекраснейших городов мира, он разрастался вширь, лучами новых чудесных проспектов стреляя через приневские равнины. Старые и молодые руки из одних ящиков брали винтовки и патроны, чтобы встать на защиту своего города в 1941 году.

Один уважаемый маститый писатель несколько месяцев назад сердито прикрикнул па тех, кто сказал в ту пору, что, как бы ни многочисленны были приметы беспорядочного нашего отступления в сорок первом, все-таки не эти приметы характеризуют время и обстановку трудной, тяжкой и героической годины.

В словах об этом маститый усмотрел призыв к лакировке действительности и приукрашиванию истории.

Но что же делать тем, кто видел, как на рубежах Советской Литвы и Советской Латвии, по-львиному противостоя железным полчищам, ринувшимся из Восточной Пруссии, дрались и умирали наши пограничники? Что делать тем, кто видел сотни боев, которые на каждом сколько-нибудь подходящем рубеже давали наши армии врагу, отходя к Ленинграду? Что делать тем, кто видел, как сорок дней нещадно били ленинградцы гитлеровцев, застрявших на рубеже Луги — маленького городка Ленинградской области? Как же бы это так случилось при паническом бегстве, что тысячи голов колхозного и совхозного скота были из области отогнаны к Ленинграду? Стада свиней и коров шествовали по улицам города в июле и августе. Как же бы это так случилось при паническом бегстве, что в целости и полной невредимости стоят сегодня на своих старых местах в детскосельских парках бесценные мраморные и бронзовые скульптуры и даже по-прежнему сидит на своей скамье молодой Пушкин в Лицейском садике? Кто же столь бережно и старательно упрятал их в землю перед вражеским вторжением? Паникеры? Драпуны?

Да, было и паническое бегство. Видели мы и такое. Плескались стихийные, беспорядочные ручейки рядом с волнами большого отлива, происходившего в жесточайших и непрерывных кровавых боях. Так что же, вопреки правде считать эти ручейки за океан и это называть правдой?

Почему гитлеровские полчища не вошли в Ленинград? Не захотели? Нет, они очень этого хотели. Но они были измотаны, истрепаны еще на путях к городу. Весь этот путь их били, били и били ленинградцы, обороняясь. Их били кадровые части Красной Армии, их били курсанты военных школ, их били ополченцы — рабочие, служащие и интеллигенты Ленинграда, их били партизаны — колхозники и колхозницы области. Вместе со стариками, делавшими революцию, в одном строю, плечом к плечу сражалась молодежь. Вместе несли они — отцы и дети — свое славное революционное знамя.

В 1956 году я видел Ленинград из окна самолета. На весенней черной земле вокруг города — тысячи бомбовых и артиллерийских воронок. Они были залиты водой, и в них отражалось голубое небо.

Воронки — это, пожалуй, и все, что осталось сейчас от войны в великом городе. Может быть, кое-где сохранились еще обвалившиеся траншеи, артиллерийские позиции, землянки... Пусть бы настойчивей отыскивали сегодня эти следы сражений Отечественной войны нынешние мальчишки и девчонки, как, бывало, их отцы отыскивали следы боев Октября, пусть бы чаще ходили к отцам за рассказами о минувшем, пусть бы уже сейчас, с юных лет своих прилагали молодые руки к древку знамени ленинградских традиций.

Полтора года назад, в Париже, в номер гостиницы ко мне пришел человек в котелке, родившийся в Петербурге и проживший в нем тридцать лет — до семнадцатого года. Он пришел ко мне, узнав, что я ленинградец; ему хотелось расспросить и поговорить о Ленинграде.

Он расспрашивал о доходных домах своей матушки — целы ли они — и называл улицу, название которой давно, видимо, изменилось; установить координаты бывших матушкиных домов, следовательно, не удалось. Он интересовался, стреляют ли по-прежнему уток на болотах за Путиливским заводом и как же добираются сегодня туда на автомобилях, если телеги и те вязли в заставской грязище по ступицу. Я сказал, что сейчас в те места ездят на метро, там отстроен большой район города, утки в нем водятся только на прилавках магазинов.

Он сделал вид, будто не верит мне, и спросил о каких-то братьях-огородниках из Новой деревни. Я сказал, что в Новой деревне несколько десятков новых кварталов жилых домов, что Новая деревня перестала быть деревней и слилась с городом, что редиску теперь выращивают в пригородных совхозах и колхозах.

Все время он добивался, чтобы я рассказал ему о чем-либо ему знакомом, о каких-нибудь его знакомых. Но я мог рассказать ему о токарях Иване Колодкине и Генрихе Борткевиче, о мартеновцах завода имени Ленина, о Николае Николаевиче Ковалеве, который руководит конструированием мощнейших гидротурбин для гигантских электростанций Советского Союза, о сотнях, тысячах иных ленинградцев. Как не знал я знакомых и друзей моего собеседника, так мой собеседник не знал моих друзей и знакомых. Для него возраст города на Неве остановился на двухстах с небольшим годах. Он не мог представить себе Ленинград двухсотпятидесятилетним.

Двести пятьдесят лет для города с многомиллионным населением — это очень молодой возраст. Несмотря на свою неповторимую историю, Ленинград молод во всем, и прежде всего в своей пытливости. Нет такого начинания, за которое не взялся бы одним из первых этот полный сил богатырь. Тракторостроение? — он брался. Легковые автомобили? — тоже приложил когда-то руку. Любые виды электромашин, гидро- и паротурбины? — Ленинград. Корабли, сложнейшие приборы? — он же. Чтобы только перечислить названия тех изделий, за которые первыми брались ленинградцы, думаю, что понадобилось бы выпустить специальный и довольно объемистый справочник.

Главное же, что всегда, с первых дней своей послеоктябрьской жизни давал стране этот город — кадры. Кадры умелых, убежденных, идейных, бесстрашных, упорных. Такими они воспитывались, выращивались на партийных традициях города, носящего имя великого вождя социалистической революции.

Пусть никогда не стареет этот город, пусть будут вечно молоды сердцами и помыслами его чудесные люди. Пусть по-прежнему будет он примером трудолюбия, деловитости, богатырского, несокрушимого героизма, верности народу и партии Ленина.

1957

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ХАРАКТЕР

В марте 1942 года я сидел в квартире ленинградского ученого ботаника Н. В.Шипчинского, в доме, который находится на территории Ботанического сада.

— Сада нашего, конечно, нет, — говорил ученый, дыша в холодные ладони. — Вы же видели, что натворили бомбы. Оранжереи, теплицы — все в прах. Но это, если смотреть с позиции «здравого практицизма». А если презреть «здравый практицизм», сад все-таки есть, он живет. Да вот немалая его часть! Смотрите.

Я посмотрел под столы, под кровать, заглянул за диваны — там всюду стояли гончарные горшочки с кактусами. В морозную ночь, под бомбежкой, сотрудники сада перетащили сотни, тысячи растений на свои квартиры и керосинками, «буржуйками» дышали на них всю зиму — вот так, как люди дышат в озябшие руки.

Майским днем 1942 года очередной артиллерийский шквал пронесся по одному из районов Петроградской стороны, по улицам Пионерской, Павловской, Красного курсанта, по проспекту Щорса. Из ветхого трехэтажного домишка на проспекте Щорса кричали о помощи. Мы вбежали в подъезд. Там были раненые. Им кто-то уже оказывал первую помощь. Мы поднялись выше по лестнице, на второй этаж, вошли в распахнутые взрывом двери, в густую и душную белую пыль. Вокруг стола в большой комнате сидели три белые фигуры, три старые, иссушенные голодом женщины. Стол, пол, стулья, диван были завалены кусками и пластами рухнувшей штукатурки...

— Бабушки, — спросили мы, — что вы тут делаете? Целы ли вы, невредимы ли?

— Кофей пили, — объяснили нам. — Раздобыли горсть ячменя, изжарили, вот и пили. А тут такое дело, все вдребезги.

— Бабушки, — сказали мы, — эвакуироваться надо, за озеро уезжать, на Большую землю.

И еды, говорили мы им, в Ленинграде, мол, нет, и смерть по улицам шарит, и всякое другое.

— Никогда и никуда! — ответили голодные старухи не без злости. — Уже без вас были такие «эвакуаторы», пробовали нас со старых гнездовий сдвинуть. Это по-вашему, по-пришлому, как чуть что — ноги уносить надо. А по-нашему, по-питерскому, коренному — всем насмерть стоять на родном пороге.

Два различных, первыми пришедших на память эпизода, ничем как будто бы один с другим не связанных, не имеющих между собой ничего общего. Но это только «как будто бы». А если всмотреться попристальней, вдуматься, обе эти истории объединены тем, что в каждой из них верх берет нечто иное, чем просто слепой закон природы, чем просто так называемый здравый смысл, чем просто давным-давно испытанное, проверенное, установленное, утвердившееся.

На любое явление, на любой предмет существуют две точки зрения. Одна с оглядом назад, попятная, обывательская; другая революционная, крылатая, с полетом в будущее. Кому неизвестны слова, обращенные С. М. Кировым к краснопутиловцам в ту пору, когда завод приступал к освоению новых марок тракторов: «Технически, может, и нельзя, а коммунистически — возможно!» Мы видели краснопутиловские тракторы, выпущенные по-коммунистически, вопреки техническому «нельзя».

После XX съезда партии мы испытали немалые трудности. Под свистопляску мировой реакции взбодрился вдруг и наш собственный обыватель. Голосишко у него был, правда, слабенький — этакий скрипчик, но все же достаточно противный скрипчик. Обыватель перетрусил, засомневался в правильности нашего пути, стал оглядываться на прошлое, на двадцатые годы. Какой-то мелкобуржуазной оттепелью запахло для него в общественной атмосфере, времена нэпа вспомнились. Вот, дескать, когда был простор всяческой инициативе. А сейчас, мол, бюрократизм, бюрократы кругом, зажимщики. На потребу обывателю обыватель-литератор принялся строчить романы, пьесы, стихи про бюрократов и бюрократизм, про борцов-одиночек против бюрократизма и бюрократов, про гнойники и волдыри, про разноколерные болячки.

А жизнь шла и идет своим чередом. Совершались и совершаются неслыханные изменения в промышленности, сельском хозяйстве, ставятся и осуществляются все более смелые и трудные народнохозяйственные задачи...

Летом 1942 года, тихим теплым вечером, на торфянистой, поросшей мелким кустарником равнине под Ленинградом мы сидели в блиндаже передового наблюдательного пункта артиллерийского дивизиона бывшей ополченческой дивизии, которая стала регулярным стрелковым соединением Красной Армии. Был там командир одной из батарей дивизиона, недавний партийный работник.

— Утверждаю, — говорил комбатр, — что у жителей каждого города, каждой местности свой, особый характер. Он возникает из конкретных исторических и общественных, а иной раз и из географических условий. Ленинградский характер — это характер революционный, новаторский, непримиримый ко всякого рода консерватизму.

Артиллерийский офицер принялся излагать историю Петербурга — Петрограда — Ленинграда. Говорил горячо, убежденно. Это был замечательный рассказ о ленинградцах — преемниках боевых традиций нескольких поколений русских революционеров.

Вспоминая эту удивительную беседу, происходившую на окраине осажденного города, в двухстах метрах от траншей врага, я вспоминаю вместе с тем и сотни историй, сотни моих знакомых и друзей с фабрик и заводов Ленинграда, из пригородных колхозов, из научно-исследовательских институтов — рабочих и инженеров, колхозников и агрономов, лаборантов и докторов наук, партийных работников, их трудовые пути, дороги исканий и открытий, с удачами и неудачами, их упорство, настойчивость, непримиримость... Да, ленинградский характер! Есть такой характер на свете. Он рождался в те дни, когда ленинградцы (тогда еще петроградцы) сбрасывали власть царей, когда встречали Ленина на Финляндском вокзале, когда стояли на охране заседаний VI съезда партии, когда шли на штурм Зимнего, когда с моря и суши атаковали «Красную Горку», когда громили Юденича, когда восстанавливали разрушенные, умолкнувшие фабрики и заводы, когда разоблачали троцкизм и всякого рода уклоны, когда первыми в стране на заводе «Красный выборжец» подымали знамя социалистического соревнования...

Сказался этот строгий, прямой и убежденный характер. Он сказался в том ученом-ботанике, который сквозь развалины видел будущее своего сада. Он сказался в тех злых бабках, которых никакие силы не смогли выдворить из родных квартир за Ладожское озеро. Он сказался и в том, что настоящих ленинградцев не сбили с толку недавние скрипучие изустные и печатные голоса угрюмых вещунов, оглядывавшихся на прошлое и не увидевших ничего доброго в нашем настоящем.

Ленинградский характер — это характер революционного народа, народа-новатора, народа-творца, народа, уверенно и упрямо идущего вперед через все преграды, через любые трудности и препятствия. Его, этот характер, питают твердые убеждения, идеи. Без идей, без убеждений нет творца, новатора, революционера — есть обыватель. Верные своим убеждениям, шли на виселицу и в Сибирь декабристы; верный своим убеждениям, готовил Степан Халтурин взрыв в Зимнем дворце; верный идеям борьбы против самодержавия, стрелял в царя Каракозов; за светлые и величественные идеи сражались герои трех русских революций, солдаты гражданской войны на бесчисленных фронтах от Белого моря до Черного и от Балтики до Тихого океана; с идеей в сердце бросился грудью на пулемет врага Александр Матросов и пошел на таран в ночном ленинградском небе летчик Севастьянов.

Могут сказать иные: дескать, что это вы расписываете всякое героическое? Наше время — время будничного труда, писать надо о трудностях, о том, что мешает, о тех, кто мешает, о нарывах и опухолях, о гнойниках, о подлецах и разложенцах. Что ж, конечно, и об этом обо всем писать надо, никто и не спорит. Пишите, многоуважаемые. Но только не грабьте самих-то себя как художников. Проявление отрицательного в человеке не имеет такого многообразия, какое имеют проявления положительного — доброго, светлого, благородного. Сосредоточив все свое внимание только на отрицательном, как бы надеваешь шоры на глаза, сужаешь свой горизонт, ограничиваешь свой мир. И мало того, что сам же себя перепугаешь, в конце концов, но и непременно придешь к схеме, к штампу, к бедности мысли, идей, изобразительных средств. Некоторые произведения последнего года со всей очевидностью свидетельствуют об этом. Они до уныния похожи одно на другое, художественно убоги и ничем иным, кроме сенсационной крикливости, привлечь читателя не способны.

Поиск доброго, светлого, благородного, нового распахивает перед художником мир широко, от края до края, потому что нет в человеке предела доброму, светлому и благородному и безграничны, неисчислимы формы, в каких проявляются эти качества. Наш строй, наше общество, наша действительность сделали этот источник доброго неиссякаемым, наполнили его животворной водой.

Три десятка лет назад на заводе, носившем название Северная судостроительная верфь, старый рабочий, с которым мы разгружали баржи с цементом, сказал мне:

— Я хоть и рабочий, но ты, парень, не на меня гляди, не с меня примеривайся. Во мне еще прежнего хламу хоть отбавляй. Во мне рвачинка сидит: работку бы полегче, а рубликов бы побольше. Ты на сына моего равняйся, на Михаила, клепальщиком который на стапелях. Тот другой, тот сознательный. Не зря пословица говорит: новые птицы — новые песни. А у Михаила сын, внук мне то есть, тот и вовсе другой будет. И так далее. Красивый народ, парень, пойдет когда-нибудь. Ты-то увидишь, а я-то нет. Счастливые вы, молодые. — Потом, пораздумав, он добавил: — Только красоту в человеке увидеть надо и объяснить ему ее, чтоб знал, в чем его красота. Для этого глаз нужен, вострый глаз. Что мы с тобой умазавшись оба с головы до ног после работы — каждый дурак увидит. А вот что в душе у нас, чем сильны мы, тут с налету не разберешься. Верно? Верно. Да и что пользы, если нам рассусоливать об этом будут: вы, мол, грязные. Да мы и сами знаем. Без этих объяснений под умывальник идем. А вот пусть мне скажут: есть во мне красота или нету ее? Если скажут — есть, вот она в чем, — что ж, ты думаешь, не призадумаюсь, не оберегу ее, не постараюсь еще краше сделать... Вот как умно-то с человеком поступать надобно!

Он был философом, мой первый учитель жизни, и он был прав: нет для художника большей творческой радости, чем радость открытия хотя бы еще одной новой черточки красивого в человеке.

Должного отражения в литературе ленинградский характер во всей его силе, во всей красоте еще не получил. Перед художниками лежит бескрайнее поле, на котором вспаханы только первые борозды, первые гектары. Сколько их, мужественных, богатых душой, верных идеям коммунизма, красивых и щедрых творцов нового, с биографиями, из которых каждая — готовый роман, трудится под заводскими кровлями Ленинграда, в стенах научно-исследовательских институтов и лабораторий!

1957

ПЕВЕЦ КРАСОТЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

Был май 1944 года. В обугленные артиллерийским огнем сырые мелколесья под Нарвой прилетели зяблики и мухоловки. Когда умолкали пушки, слышались голоса птиц.

В овраге, сидя на ящике из-под снарядов, командир огневого взвода молоденький лейтенант вслух и с выражением читал столпившимся вокруг солдатам рассказ из газеты «Красная звезда».

Повествовалось в рассказе о том, как танковый лейтенант Егор Дремов обгорел в танке, как лицо его изменилось после трудных хирургических операций, как приехал он после госпиталя на побывку в родное село и назвался чужим именем, чтобы ни отец, ни мать не признали его, чтобы не пугать и не расстраивать их своим страшным видом.

«Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом — тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицом в ладони. «Неужто так и не признала, — думал он, — неужто не признала? Мама, мама...»

Рвались, толкая воздух по мелколесью, срубая осколками ветки с искалеченных осин, немецкие мины запевали зяблики в пироксилиновой гари. Но солдаты с погасшими цигарками в руках слышали один голос — голос своего лейтенанта, переживали одну судьбу — судьбу Егора Дремова. Кто знал, может, завтра, а не то и сегодня случится то же самое и с каждым из них — война! — и его тоже не узнают родимая мать и родимый отец, вернись он домой опаленный, обезображенный.

Спросил назавтра — шло по рассказу — Егор Дремов о девушке своей, о Кате Малышевой. Послали за ней, и вместе с сердцем Егора замерли в ожидании солдатские сердца: что-то будет, что-то будет?

«Она подошла близко к нему. Взглянула и, будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась».

— Эх! — сказал один из солдат. Другой зло сплюнул. Лица потемнели у всех.

А лейтенант читал, и каждое слово, прочитанное им, отражалось на обветренных солдатских лицах.

Заволновались, когда — по рассказу — получилось, что на фронт приехали мать Егора Дремова и та красивая девушка — Катя Малышева.

«Егор, — стараясь если не голосом, то хотя бы тоном быть похожим на красивую девушку Катю, читал лейтенант, — я с вами собралась жить навеки. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...»

Кто закашлялся, у кого в глазу зачесалось, кто голенище нагнулся подтянуть...

«Да, вот они, русские характеры! — заканчивал чтение лейтенант. — Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимется в нем великая сила — человеческая красота».

Не раз потом, и там же, возле Нарвы, и южнее, под Псковом, и севернее, на Карельском перешейке, слышал я в то четвертое военное лето, как читали политработники своим солдатам рассказ этот, который называется «Русский характер». И обсуждали его, и спорили о нем, и радостно становилось людям оттого, что у всех у них такой замечательный общий характер, великая сила которого в человеческой красоте.

Замечателен и творческий характер автора этого рассказа — Алексея Николаевича Толстого, замечателен неустанными и упорными поисками нравственной красоты, в которой виделась ему великая сила человека. Перелистайте сегодня одну за другой страницы пятнадцати томов его сочинений — и вы отчетливо увидите эту писательскую особенность А. Н. Толстого. Вы увидите его огромную любовь к человеку, любование человеком, пытливый, взволнованный и теплый взгляд, каким писатель рассматривал людей.

Вы отчетливо увидите тот водораздел, каким через жизнь и творчество писателя прошла Великая Октябрьская революция. Она породила людей, каких история человечества еще не знала. Люди эти поразили творческое воображение художника, и с какого-то часа перо его было навсегда отдано им, людям нового мира, нового общества, строящим социализм. Для Алексея Толстого открылись необозримые горизонты.

К новому, социалистическому миру художник шел нелегко и пришел к нему непросто. Рассказывая о трилогии «Хождение по мукам», которую он называл своим основным литературным трудом, Толстой говорил: «Хождение по мукам» — это хождение совести автора по страданиям, надеждам, восторгам, падениям, унынию, взлетам — ощущение целой огромной эпохи, начинающейся преддверием первой мировой войны и кончающейся первым днем второй мировой войны». Он еще говорил: «Тему трилогии «Хождение по мукам» можно определить так — это потерянная и возвращенная Родина».

Большой художник, живописец народной жизни нашел свою Родину — социалистическую Родину. Это вывело его из тупика эмигрантской поры. Это зажгло его сердце неугасимым огнем вдохновенного творчества. Книга за книгой выходили из-под его могучего пера, которым он до последнего часа своей жизни верно служил советскому народу, делу социализма, Коммунистической партии. В советское время он написал «Восемнадцатый год» и «Хмурое утро» — две книги его знаменитой трилогии, две части яркого исторического романа «Петр Первый», несколько пьес, произведений научной фантастики и приключений, множество рассказов.

Неутомимый художник писал жадно и щедро. Жизненный материал, образы, темы обступали его со всех сторон. Продлись его жизнь хотя бы до нынешнего дня, когда ему было бы только семьдесят пять лет, нет сомнения в том, что мы получили бы от него еще не одно чудесное произведение.

Книги его — одни из самых читаемых в библиотеках, в любых библиотеках — и в городских, и в сельских, и в заводских. И читатели у него — всех возрастов и всех профессий. Потому что они, эти книги, народны. Перо того, кто посвятил свой художнический труд народу и революции, раскрывающейся в ней красоте человека, не может притупиться и оскудеть: проявлениям этой красоты нет предела, нет границ, новые формы их рождаются с каждым новым днем нашей жизни. В тупик заходит тот, кто надел темные очки. Тот держится за угрюмый шаблон, не желая замечать, что если его и читают, то читают один день, назавтра он позабыт.

Алексей Николаевич много работал в жанре публицистики. Это характерно для большого художника, который держит руку на пульсе народной жизни. Публицистика — вторжение писателя в жизнь, одна из нитей его связи с жизнью, это его пальцы на пульсе. На какие только события, на какие явления не откликался своим ярким и острым словом А. Н. Толстой, особенно ярким в дни Великой Отечественной войны.

Многие из писателей в дни войны стали публицистами. Их слово было необходимо и на фронте и в тылу. Но у многих ли слово это получалось таким, чтобы и сегодня его читали с не меньшим волнением? Этого о всех не скажешь. Иные статьи, которые когда-то волновали, выглядят сегодня просто заклинаниями, набором слов. Они не выстояли перед временем. Публицистику А. Н. Толстого вы можете перечитывать вновь и вновь, и в ней штрих за штрихом художник рисовал все то же — великую силу советского человека, его небывалую красоту.

С удивительным мастерством Алексей Николаевич владел русским языком. Его язык прежде всего предельно точен, каким всегда бывает язык народа. Я видел и ощущал, как в сознание солдат там, в лесу под Нарвой, каждое слово рассказа «Русский характер» входило с неотвратимой впечатляющей силой. Потому что при всей их простоте это были такие неотвратимые, впечатляющие слова. Писатель беспредельно любил родину, Россию, русский характер и русский язык. В статье «Родина» он говорит о русском народе, на протяжении веков творившем свой сказочно богатый язык: «Дивной вязью он плел невидимую сеть русского языка: яркого, как радуга вслед весеннему ливню, меткого, как стрелы, задушевного, как песня над колыбелью, певучего и богатого». Это звучит как гимн нашему русскому языку. Дальше писатель говорит о том, как с помощью этого языка наш прадед «назвал все вещи именами и воспел все, что видел и о чем думал, и воспел свой труд. И дремучий мир, на который он накинул волшебную сеть слова, покорился ему, как обузданный конь, и стал его достоянием, и для потомков его стал родиной — землей отчич и дедич».

Замечательный писатель умел накидывать на жизнь, на явления, на людские судьбы волшебную сеть слова. Под этой сетью творилось таинство, результатом которого были чудесные книги о человеческой красоте, о русском характере, о Родине, превращающейся волей, трудом человека в первую в мире страну социализма.

1958

УЛЫБКА НА ДРЕВНЕМ ЛИЦЕ

Страницы книг и листы рукописей съедаются временем быстрее, чем камень, и кто знает, может быть, через тысячи лет нашим далеким потомкам о днях, в которые мы живем сегодня, ярче всего, образней и внушительней расскажут не письменные свидетельства, источенные жучком в подвалах хранилищ, не папки документов, с которых слиняют чернила и осыплется типографская краска, а бетонные глыбы электростанций, вставших поперек великих рек страны, гранитные берега каналов, вырытые человеком моря и университетские башни на Ленинских горах в Москве.

Пламя пожаров, варварство войн, сам размеренный, неспешный ход столетий — много ли пощадили они древних книг и свитков летописей? Но стоят сложенные руками наших талантливых, суровых пращуров стены Софийского собора в Новгородском кремле, живут приземистые, тихие церковки по берегам Волхова — стоят, живут и каменным своим языком строгих строительных линий повествуют о вкусах, нравах, обычаях русских людей прошлого, о многовековой истории славного российского города Новгорода.

От Ильменя до Киришей в дни минувшей войны лежал вдоль Волхова Волховский фронт. Громилы и факельщики из дивизий Гитлера, более двух лет сидевшие против наших траншей в своих блиндажах, врытых в чужую для них почву, жгли и ломали, взрывали толом, сокрушали артиллерией неисчислимые ценности старой и новой Новгородчины. Не скажешь сегодня, что следов этого разгрома уже не осталось, — остались еще такие горькие следы и посейчас, и многое из древнего, разрушенного гитлеровцами ушло, утрачено безвозвратно. Но большее все же выстояло, выдержало и перед фашистским варварством, как выстаивало перед временем, перед любыми невзгодами былого долгую тысячу лет, стряхнуло с себя пепел пожарищ и вновь бело-каменно отражается в илистых струях седого Волхова.

Учащиеся сельскохозяйственного техникума. 1927 г.

Во втором ряду в центре — В. Кочетов.

В. Кочетов с друзьями детства В. Силуяновым и Р. Лисичкиным.

Первая публикация. Стихи В. Кочетова в газете «Красногвардейская правда» от 15 августа 1934 года в день открытия I съезда советских писателей.

Но поле опытной сельскохозяйственной станции в Детском» Селе. 1936 г.

Корреспондент газеты «Ленинградская правда» В. Кочетов на конференции в Таврическом дворце. 1940 г.

Утро на передовой. 1941 г.

Ленинградский фронт. Сотрудники редакции газеты «На страже Родины» в одном из прифронтовых штабов. 1944 г.

Блокадный Ленинград. После выписки из госпиталя.

В. Кочетов с фронтовыми друзьями-журналистами В. Меркурьевым и А. Кутейниковым.

Ленинградский фронт. 1942 г.

Удостоверение корреспондента фронтовой газеты «На страже Родины».

Выдали свежий табачок...Ленинградский фронт. 1943 г.

Дома, в своем рабочем кабинете.

В гостях у нефтяников Грозного. В. Кочетов и поэт М. Мамакаев.1959 г.

Встреча с земляками, работниками редакции газеты «Новгородский комсомолец». 1959 г.

У рабочих в городе Дзержинске. 1959 г.

В. Кочетов и поэт С. Смирнов

В. Кочетов выступает на читательской конференции в Ростове-на-Дону. 1960 г.

В. Кочетов и В. Закруткин.

У кронштадтских моряков. 1953 г.

Занятие окончено, разговор продолжается...

8. Кочетов и А. Софронов в литгруппе завода «Ростсельмаш». 1960 г.

На даче в Переделкине. Народный художник РСФСР А. Яр-Кравченко, В. Кочетов и народный артист РСФСР А. Гершт.

Встреча с фронтовым другом.

В. Кочетов, Т. Семушкин, А. Софронов.

Встреча деятелей литературы и искусства СССР с Луи Арагоном. Франция. 1955 г.

Еще один автограф.

У военных моряков Балтики. 1968 г.

В. Кочетов и В. Кочетова на даче в Переделкине.

В Новгороде есть одно чудесное место: высокий обрыв над рекой по выходе из ворот кремля. Это, собственно, не обрыв, а остатки берегового устоя цепного моста, уничтоженного гитлеровцами. Сейчас здесь устроили парапет и расставили скамейки: можешь сидеть и любоваться красотой города и окружающих его далей. Прямо перед тобой, за Волховом, Торговая сторона. Церкви, соборы, остатки Ярославова дворища, Гридница, на которой когда-то висел вечевой колокол, улицы, скверы, засаженные деревьями и цветами. Вправо — широкая голубая бесконечность; там озеро Ильмень, из которого вытекает Волхов; там древний Юрьев монастырь, а напротив него, на осыпающемся обрыве, Рюриково городище, где — было и такое время лет около сорока назад — мальчишки, подкапываясь под деревенские бани, разыскивали золотой гроб Рюрика. Золота мы не находили, конечно, но год за годом обретали нечто более дорогое, чем золото: любовь к родным местам, овеянным мужественными легендами, к русской мягкой по краскам природе, к своему народу, к Родине.

Посмотрев влево, в ту сторону, куда утекает Волхов, увидишь новый большой мост на автомобильной дороге Москва — Ленинград, дальше — Антониевский монастырь, зеленые речные берега. А за твоей спиной — кремлевские стены, ярусы звонницы, купола Софийского собора.

Человека, где бы ни приходилось жить ему позже, где бы ни странствовалось ему, время от времени влечет в родные места, в края, где он родился, где вырос. Месяц назад я вновь стоял на обрыве над Волховом. Вечерело, но в сумерках еще угадывались дальние монастыри, на горке в Летнем саду, как бывало и в пору наших поисков клада под городищенскими банями, играла музыка. Под нее танцевали. Правда, танцевали уже совсем другие люди. Искатели кладов почти все ушли на войну, и многие, слишком многие из них с нее не вернулись. Уходили они не потому, конечно, что их, как утверждал недавно один поэт, «стуча машинкой, гнал военкомат», а шли добровольцами, шли из любви к родным местам, к своему народу, к Родине. История помнит тяжкие годины, когда конница Батыя, пролетев Поволжские степи, захватив Рязань, предав огню Владимир, пройдя сквозь битву на Ситке, все неслась и неслась вперед, выжигая и вытаптывая русские земли. Полчища кочевников были уже в ста верстах от Новгорода, и в это же время к псковским и новгородским пределам устремились бронированные псы-рыцари Ливонского и Тевтонского орденов, двинулись шведы.

Тогда тоже поднимались на битву отважные новгородцы, шли под знамена русских военачальников, шли по зову сердца, по любви к родным местам, к своему народу, к своей родине. Тогда тоже отстаивали и отстояли они бесценные национальные святыни и свою независимость, чтобы потомки их в этих местах смогли со временем начать строительство новой жизни.

Мы вспоминали страницы истории, вспоминали молодые годы с моим старым другом — новгородцем, потерявшим в боях Отечественной войны руку, слушали музыку из Летнего сада и следили за тем, как на противоположном берегу, пользуясь остатками дневного света, новгородские ребята и девушки строили набережную. Комсомольцы города решили покончить с буйством волховских вод, которые каждую весну заливают улицы, спускающиеся к реке, плещутся в нижних этажах домов, наносят людям немалые убытки. «Представьте себе только, — сказал мне один молодой новгородец, — во время такого разлива в коридоре промкомбината главбух, бредя по колено в воде к своему кабинету, поймал чуть ли не метровую щуку».

Набережная, насыпанная руками молодежи в нерабочее время, выложенная дерном, озелененная, украсит город и обезопасит многие улицы от паводков.

Не потому, что городу тысяча сто лет и дедушка, дескать, именинник, а для того, чтобы сегодняшним людям жилось в нем лучше, уютней, домовитей, на старых улицах, сметенных войной, возведены и все возводятся новые и новые жилые здания, город, развивающий промышленность, неудержимо растет, выходит за пределы средневековых валов и оград, захватывает новые пространства, сносит на своем пути старые окраины.

Древний путь истории лежал через Новгород, путь народов из северных стран в южные, лодейный путь по рекам, озерам, протокам. Вновь народы с севера едут через Новгород на юг, едут в прямых автобусах из Хельсинки в Москву, на автомобилях всех марок из Скандинавии, из других стран Европы через Скандинавию и все тоже в Москву, в Москву — туристы, движущиеся по семисоткилометровой бетонной автостраде. Как в древности, на волховских берегах слышна разноязычная речь. Любуются гости стариной, с почтительным интересом относятся к новому. «О да, Москва, Киев, Новгород — в этих городах рождалась Русь, которая сегодня удивляет мир».

Стоя перед башнями кремля, подымая головы к сводам соборов, гуляя по новым улицам, застроенным современными домами, дающими человеку все удобства жизни, приезжие, будто в каменной книге, листают каменные страницы, вдумываются в каменные строки большой истории страны и по этим материальным свидетельствам судят о непреклонном характере русского народа.

Сбившись со времени, иные толкователи теории и практики литературы и искусства перелицовывают, выдавая за нечто новое, старую, траченную молью погудку о том, что для искусства не нужны великие дела, великие слова, большие характеры и героизм — истинное искусство взрастает на малом: горе ребенка, неудачливая заурядная судьбишка, разбродец в мыслях — вот благодатный материал для подлинного живописца слова, для монополиста на культуру чувств, отказывающего в этой культуре тем, кто создавал и создает материальные ценности на земле.

Значит, что же, камни новгородской Софии, выстоявшие девять веков и способные еще стоять долгие тысячелетия, складывали примитивные люди с неразвитыми чувствами? Что же, примитивные люди расписывали стены древних церквей чудесными фресками, перед которыми взволнованные люди, позабыв о времени, простаивают часами? Нет, они были мужественны и суровы, новгородские витязи, беспощадно и, видимо, до крайности «грубо» громившие на чудском льду тевтонских «культуртрегеров» в художественно гравированных стальных латах, они были убеждены в правоте своего дела, были упорны, но они отлично видели и понимали красоту родных северных березок, они певали задушевные, полные лирики песни, они умели любить своих синеоких, светлокосых подруг. В одних сердцах чувства растут и развиваются во имя общего дела, во имя ближнего и дальнего, во имя большого человеческого счастья. Такие чувства истинны и неиссякаемы. Они живут в сердцах людей, готовых на подвиг, людей-героев, людей-деятелей, созидателей, строителей. В других сердцах чувства культивируются и утончаются лишь для себя, для личного потребления. Это фальшивый мир чувств, пустой, бесполезный, никому не нужный. Такие «чувственники» не оставляют после себя ни соборов, ни фресок, ни плотин гидростанций, ни космических ракет — ничего, кроме дурной атмосферы.

Можно ли думать, что богат культивированными чувствами лишь тот, кто, утопая в трубочном дыму, вперяет взор в картинку абстракциониста, а тот, кто пойдет на материальные жертвы, чтобы, покинув передовую бригаду, выправлять дело в отсталой, примитивен и в чувствах своих не развит?

Вся история материальной культуры нашего народа — живое опровержение этого поразительного по своей неверности высокомерного рассуждения. Люди с мечтой, люди больших порывов, люди, способные на подвиг, строили древний Новгород и продолжают строить его сегодня на берегах текущего в Ладогу Волхова. Люди с мечтой, люди героического сердца создают здесь, рядом с древностями, еще более прекрасный и впечатляющий памятник удивительному времени, в которое мы живем. Вот они там вбивают сваи под берегом, вот они кладут фундаменты на Софийской стороне, вот, гремя листами железа, кроют крышу... Над всем городом стучат сегодня их строительные радостные молотки. Строители разглаживают тысячелетние морщины на прекрасном лице Новгорода. На лице древнего города их трудом, их стараниями возникает широкая улыбка молодости.

1959

ЧЕРТЫ СОВЕТСКОГО РАБОЧЕГО

Тридцать лет назад, в первый год первой пятилетки, выстояв три недели возле окошечка биржи труда, я получил путевку — рабочим на один из судостроительных заводов Ленинграда.

Шел только двенадцатый год Советской власти. Ветер великих перемен сметал с ленинградских торцов клочья крикливых афиш уходящего нэпа, страна осуществляла реконструкцию своей промышленности, расширялся фронт коллективизации в сельском хозяйстве. Как во всяком новом строительстве, возникали свои трудности и в городе и в деревне, в которой кулак и подкулачник сплачивались на непримиримую, кровавую борьбу против того нового и для них рокового, что несла с собой коллективизация.

На заводе, на который я попал, среди старых, заслуженных монтажников, клепальщиков, сварщиков, гордых своим мастерством, своими революционными, питерскими традициями, появились плотники в псковских, новгородских, вологодских лаптях, окающие и цокающие при разговоре, — рабочие, которых тогда называли чернорабочими, не имеющие никакой заводской профессии, катали и бетонщики, копровые рабочие и землекопы в домотканых рубахах-косоворотках. А вместе с ними были в той среде еще и сынки недавней буржуазии, дворянские отпрыски, которых жизнь и лозунг диктатуры пролетариата «кто не работает, тот не ест» заставили как-то определяться в жизни; были и бежавшие от коллективизации кулаки.

Сгорали электромоторы подъемных кранов по неизвестным причинам, чьи-то руки отхватывали острыми сапожными ножами куски ременных передач в механических мастерских. В дни неожиданных летучих обысков при выходе с завода возле ворот, в ближнем бурьяне и окрестных канавах работники охраны находили всяческий инструмент, цветные металлы, банки с краской, с олифой...

Старые кадровики, патриоты завода, возмущались этим до ярости. Немало прошло в ту пору горячих собраний, на которых то «дядя Коля», то «дядя Саня», то еще кто-нибудь из заслуженных в боях за революцию, за Советскую власть выкрикивал с гневом: «Такие позорят честь рабочего класса! Не место им среди нас, среди честных рабочих людей!»

Но шли из деревни новые пополнения — крепкие крестьянские парни, нередко уже прошедшие школу воспитания в комсомоле, шли дети рабочих и служащих; кипел котел жизни, в котором из пестрого человеческого материала выплавлялся подлинно боевой коллектив завода. В этом крутом кипении обнаруживала себя, рано или поздно всплывая на поверхность, накипь, случайная и инородная для коллектива, — коллектив без колебаний отбрасывал ее в сторону и становился все цельнее, все монолитнее, прочнее...

Сегодня, когда прошло тридцать лет и за это время столько свершилось, я не могу не вспоминать то время: уж слишком велики перемены. Если в киноархивах сохранились ленты тогдашних хроник с заводов, до чего же интересно сравнить их с кинохрониками наших дней! В одежде, в говоре, в поведении заводских людей — во всем зритель увидел бы огромнейшую разницу. Он увидел бы разницу и в приемах работы на том или ином оборудовании в цехах, да и самого оборудования, конечно, не узнал бы: оно тоже несказанно изменилось.

Тридцать лет назад еще было много неграмотных среди рабочих. Тогда в дни получек немало жен толпилось у заводских ворот, чтобы поймать своих мужей, не дать им, бедолагам, скрыться в недрах соседней пивной. Тридцать лет назад книги в домашнем обиходе рабочего легко исчислялись однозначной цифрой. Тридцать лет назад, хотя Советская власть и существовала к тому времени двенадцатый год, общество наше, в том числе и рабочий класс, еще несло в себе изрядную долю старого, такого, что мешало, тормозило, осложняло жизнь. Рядом с героическими революционными традициями в рабочем классе, который победоносно штурмовал и царизм, и Временное правительство российской буржуазии и бесстрашно по призыву своей большевистской партии взял государственную власть в покрытые мозолями руки, — рядом с этим уживалась еще и малая культура — наследие долгих лет жестокого эксплуататорского гнета, тяжкой, голодной и холодной, бесправной жизни под царями, помещиками и фабрикантами.

Все это было. Но революционный порыв, пробужденный партией, пафос строительства новой жизни, строительства социализма, помогали преодолевать препятствие за препятствием, трудность за трудностью, решать одну до того неведомую задачу за другой. Рабочий класс всегда верил слову, призыву своего авангарда, своей партии. В ходе великой социалистической стройки, видя впереди светлые цели, поставленные партией, он в любой час был готов на любые жертвы. Он готов был претерпевать любые материальные лишения во имя будущего, отказывать себе во многом сегодня, лишь бы пришло то радостное завтра, к которому советских людей с первых дней революции вела партия коммунистов-ленинцев.

Нет нужды рассказывать о том, как год за годом менялось лицо советского рабочего класса, как росла культура рабочего (не о прошлом речь, а о нынешнем; о прошлом вспоминаю только для контраста, для исторических сравнений и перспектив). Партия проделала огромную работу по воспитанию масс, в том числе и рабочего класса. В этой работе она всегда опиралась и опирается на передовую часть общества. Тридцать лет назад это были преимущественно те, кто прошел через огонь революций и гражданской войны, а позже — люди, которые, следуя марксистско-ленинскому учению, восприняли и умножают революционные традиции старших, развивают их, создают свои, новые боевые традиции — строителей коммунизма.

Старшие, тридцать лет назад боровшиеся с накипью в заводском котле, боровшиеся за чистоту и алмазную прочность рабочего сплава, — они и сегодня не вычеркнуты из активной жизни, даже и те, кто по старости лет вышел на пенсию. Когда в горловской шахте «Кочегарка» при проходке верхнего штрека встало непреодолимое препятствие — мощный пласт песчаника — и самые решительные меры, принимавшиеся проходчиками шахты, не дали никаких результатов, проходчик Николай Клоков, опытный горняк, более двадцати лет работающий на «Кочегарке», отправился за советом к отцу-пенсионеру. Огромный горняцкий опыт Федора Дмитриевича Клокова, шестьдесят два года проработавшего на той же «Кочегарке», подсказал правильное решение.

С помощью старого горняка, который еще в 1920 году за работы по восстановлению шахт получил звание заслуженного шахтера Донбасса, был разработан новый паспорт буровзрывных работ, и дело пошло успешно.

Это одна черточка из большой, богатой событиями жизни заслуженного рабочего, черточка, относящаяся к его профессиональному шахтерскому опыту. Но сколько в биографиях многих мастеров угля черт, которые характеризуют их как воспитателей целых шахтерских поколений, воспитателей, прививавших молодым рабочим любовь к труду, любовь к народу, к партии. И в семье, в домашнем быту, и на работе, в условиях своего нелегкого труда, несли они развернутое знамя боевого поколения старших, которое одной из главнейших своих задач считало и считает воспитание новых строителей коммунистического общества.

Опираясь на таких гвардейцев труда, партия сумела сделать так, что сегодня советский рабочий неизмеримо вырос, пользуется огромным авторитетом и вызывает огромный интерес к себе во всем мире. Я не говорю о лагере социалистических стран. На заводах чехословацкого металлургического Кладно мне приходилось слышать от чешских сталеваров самые добрые, самые дружеские слова о советских мастерах металла. А в какой из стран, строящих социализм, не знают московского токаря Быкова или ленинградского фрезеровщика Карасева? В Венгрии побывал другой ленинградский фрезеровщик, Леонов. Сколько их едет за рубеж, сколько к ним приезжают из-за рубежа!.. В лагере социалистических стран все народы — друзья и братья. Но и там, в странах капитализма, жизнь и труд советского рабочего всюду беспокоят умы.

Несколько лет назад во Франции, на тротуарах Бордо, по которым ветер с недальнего океана мел листья облетавших платанов, меня и моих товарищей, московских журналистов, подробно расспрашивали о жизни советских рабочих. Расспрашивали люди, вполне доброжелательно относящиеся к нам, но уж очень плохо, неверно и скудно информированные о советской действительности, поскольку хозяева буржуазной прессы отнюдь не заинтересованы в добросовестной информации о нас.

Расспрашивали о заработках наших рабочих, об их квартирных условиях, о том, могут ли они строить себе собственные домики, имеют ли автомобили, ловят ли рыбу, занимаются ли охотой; могут ли, например, разводить кроликов, держать собак, выращивать цветы и т. д. и т. п.

Тем, кто спрашивал, думалось, как мы понимали, что никакой личной жизни у наших рабочих нет, что по утрам они выстраиваются в колонны и шеренгами маршируют на завод, а вечером опять выстраиваются возле завода и маршируют домой. Назавтра все повторяется, и так день за днем, год за годом.

Я рассказывал о поселке рабочих металлургического завода «Азовсталь», об аккуратных, светлых индивидуальных домиках, во дворах которых, куда ни зайди, всюду встретишь то голубятни с почтарями и турманами, то плодоносящие виноградные лозы; рассказывал о ленинградских машиностроителях, среди которых есть мастера альпинизма — покорители высочайших в Советском Союзе горных вершин, многочисленные мастера других видов спорта, есть члены Общества по распространению политических и научных знаний, читающие лекции в больших аудиториях; рассказывал о московских сталеварах и строителях автомобилей, о горняках Донбасса.

Может быть, мои слушатели верили мне не до конца, оставляя место сомнениям, но их и нельзя винить в этом: не так-то легко, и особенно живя в условиях ежедневной, ежечасной беспардонной дезинформации, поверить на слово в те огромные изменения, какие за годы Советской власти произошли в бывшей царской России, поверить, что труд советского рабочего во многом утратил прежние отличия от труда умственного, все теснее — сегодня в одной, завтра в другой, послезавтра в третьей точке — смыкается с ним, что возникла и растет интеллигентность физического труда, рабочий-интеллигент становится типичным рабочим в нашем обществе.

В Ленинграде, на заводе имени Карла Маркса, несколько лет назад я встречался с токарем, о котором не очень-то в шутку начальники соседних цехов говаривали, что его к ним в цех пускать нельзя. Острый инженерский глаз этого человека видел, схватывал то, что от других было подчасскрыто. Он видел несовершенства в конструкции выпускаемых машин и предлагал свой путь устранения этих несовершенств, правильный путь, остроумный. Он умел перевести на токарный станок такие работы, которые до того требовали сложных уникальных операций. Он будоражил застаивавшуюся мысль, перешагивал через привычное; многим от него было беспокойно, но дело от этого двигалось быстрее и лучше. Это была его особенность — особенность передового советского рабочего, который чувствует себя ответственным не только за личный трудовой участок, но и за все, что делается на заводе.

Редкий рабочий сегодня не является и в душе и на практике рационализатором или изобретателем. Придите в любой цех любого завода, заговаривайте с каждым подряд — и почти каждый расскажет вам, в конце концов, о том, какие он мыслит изменения и улучшения в работах, связанных с его профессией.

Года два назад в Донбассе корреспондент одной из местных газет, листая свой блокнот, рассказывал мне о рабочем-рационализаторе Григории Рубане. Он рассказывал, что рабочий очистного забоя Григорий Рубан задумал механизировать трудную в горняцком деле нарезку лав.

Недавно в газетах я вновь встретил имя Григория Рубана. Оказывается, настойчивый горняк все свое свободное время в течение двух лет проводил в механической мастерской, возле станка, и собственноручно изготовил сотни уменьшенных в размерах деталей задуманного им комбайна для нарезки лав. Сейчас, как сказано в заметке, действующая модель нарезного комбайна готова. Технический совет треста Куйбышев-уголь одобрил изобретение и возбудил ходатайство об изготовлении опытного образца этой ценной машины.

Я взял бы на себя хотя и интересную, увлекательную, но не имеющую никаких пределов задачу, если бы стал перечислять все случаи инженерской, конструкторской работы, производимой рабочими, скажем, только на одном Кировском заводе в Ленинграде или на одном только мощном «Уралмаше» в Свердловске. Каждому крупному заводу рационализаторская и изобретательская мысль ежегодно дает миллионы рублей экономии.

Рабочее рационализаторство и изобретательство стало у нас настолько массовым, что у многих, очень многих рабочих вы найдете дома чертежные доски, готовальни, флаконы туши, листы ватмана и различные технические справочники. Но было бы ошибкой думать, что пределами своей профессии, пределами одного своего завода и ограничиваются все интересы советского рабочего. Сколько среди рабочих любителей книги! Побеседуйте с продавцами заводских книжных киосков. На московском заводе «Калибр», например, вам расскажут о том, что бывают дни, когда киоск распродает до сотни книг, и художественных, и политических, и технических. В квартирах иных рабочих образовались такие библиотеки, что хоть антресоли городи: девать книги уже некуда. Или взять устраиваемые на заводах читательские конференции. Каждый писатель, побывавший на таких конференциях, может рассказать о высоком уровне выступлений рабочих-читателей, когда иной раз сидишь, слушаешь и не можешь не подумать: да это же целиком просится в печать, в журнал, в газету! Так интересно, глубоко, аргументированно рассуждает о прочитанном сталевар или токарь, машинист или сварщик! Видишь, что, во-первых, человек хорошо знает и любит литературу, во-вторых, литература не существует для него отдельно от жизни — это для него часть жизни, в-третьих, он отлично знает жизнь и прочитанное в одной книге сопоставляет не с тем, что прочитано в другой, третьей, десятой книге, а с жизнью.

Когда тебя иной раз критик отчитывает за то, что ты, пытаясь вторгнуться в жизнь, не создал монументального произведения — «памятника эпохе», ты к этому равнодушен: у каждого своя дорога, и не каждый мастер по монументам и памятникам. А вот когда тот, кого ты считаешь родным братом своего героя, не признает его таковым, призадумаешься.

Любовь к книгам, к литературе отнюдь не единственная страсть в среде тружеников заводов и фабрик. Мы знаем доменщиков, которые в свободное время занимаются резьбой по дереву или кости; знаем машиностроителей, увлеченных живописью, или рабочих — страстных садоводов, селекционеров. Газета «Сельское хозяйство» сообщила об интереснейшем случае в практике опытника-селекционера, каким является волжанин слесарь-наладчик Григорий Николаевич Хоружий. Слесарь-селекционер подобрал такой сорт арбуза, так выращивал его, такой установил режим хранения, что арбуз, уродившийся в 1955 году, пролежал в свежем виде до июня 1958 года — три зимы и почти три лета!

А сколько мотоциклистов и автомобилистов на заводах! Передо мной письмо из города Жданова от жены моего друга — доменщика, награжденного третьим орденом Ленина за трудовую доблесть. В письме говорится, что семья приобрела автомобиль «Волгу» и глава дома не вылезает из-за руля, вот даже и письмо у него нет времени самому дописать, начать начал, а никак не закончит.

Все интересно советскому рабочему, до всего ему дело, во всем он пробует силы, добивается успехов и достижений. И прежде всего ему дело до руководства своим государством, до всех больших и малых начинаний в стране. Подсчитывать, сколько процентов рабочих в том или ином руководящем органе, — задача статистики, я же говорю не о цифрах, а об атмосфере, о боевом, творческом духе, которые вносятся рабочими-депутатами в районный ли, в городской ли Совет, в Совет республики или в Верховный Совет СССР. Кто не знает, хотя бы по газетам, с какой прямотой и ясностью выступают с государственных трибун депутаты-рабочие, хозяева своей страны, какие большие поднимают они вопросы, как просто и мудро их решают! А повседневная депутатская деятельность рабочих в городах, в поселках! О ней можно писать книги: столь обширен и многообразен круг работы токаря, сталеплавильщика, ткачихи или шахтера, выбранных народом своими представителями в Совет. Мне пришлось видеть, с какой настойчивостью в одном из южных городов рабочий — депутат городского Совета — занимался жилищным вопросом семьи старика пенсионера. Он ходил в горком партии, в городской Совет, всюду, и не успокоился, пока вопрос не был решен, пока старик и его семья не получили жилище.

Недавно проходил Пленум Центрального Комитета партии, обсуждавший положение в сельском хозяйстве нашей страны за последние годы и меры по дальнейшему его развитию. Публиковались подробные отчеты о заседаниях Пленума, речи его участников. С одной трибуны выступали и секретари обкомов партии, и академики, и министры, и трактористы, бригадиры тракторных бригад. Мне приходилось бывать на Пленумах ЦК, на которых выступали рабочие предприятий Москвы и Ленинграда. Уже упомянутый мною фрезеровщик, ленинградец Карасев, однажды поднял вопрос об организационных формах работы с изобретателями-одиночками, о помощи массовому изобретательству.

Нет такого советского или партийного выборного органа в стране, в работе которого вместе с другими слоями населения не принимали бы самого активного участия и представители нашего славного рабочего класса.

Это класс, на деле доказавший, что он является ведущей силой советского общества. Взяв в ходе Октября власть в свои руки, он не только привлек на свою сторону трудовое крестьянство, но смог привлечь к строительству социализма, развитию науки, техники и культуры лучшую часть старой интеллигенции, а затем создал новое поколение интеллигенции — кость от кости и плоть от плоти рабочих и крестьян.

Беседуя тогда с французами, отвечая на их вопросы, я остро ощутил, как мало мы, советские писатели, пишем о нем, о нашем замечательном рабочем классе. Я мог сослаться едва ли на десяток книг, в которых рассказывается о жизни наших рабочих, да и то оказалось, что и эти-то книги далеко не все переведены на французский язык.

Из-за скудости информации не так-то просто людям за рубежом увидеть плоды тех огромных преобразований в нашей жизни, которые осуществились и осуществляются в стране под руководством Коммунистической партии Советского Союза. Но что говорить об этом, если даже и среди нас встречаются люди, плохо знающие тех, кто создает материальные ценности, блага жизни.

Когда был опубликован роман «Братья Ершовы», мне пришлось выслушать такое суждение об одном из главных действующих лиц романа, о Дмитрии Ершове, рабочем, старшем операторе блюминга. «Не слишком ли много, — сказали по адресу автора романа, — его Дмитрий берет на себя, рассуждая и о живописи, и о литературе, и о театре».

Ближе к жизни народа, к живой действительности! Насколько же актуален этот призыв партии, обращенный к работникам литературы и искусства! Стоит тому, кто сомневается в правомерности рассуждений рабочего Дмитрия Ершова, прийти в заводской Дом культуры на оперный спектакль, в котором поют слесари и монтажники, экономисты и формовщицы, и такой вопрос отпадет сам собою. Стоит прийти в изокружок при том же Доме культуры или на занятия литгруппы при заводской или городской газете, и станет ясным, что вместе с инженерами, вместе с плановиками пишут этюды, слагают стихи, сочиняют рассказы и повести горновые, фрезеровщики, машинисты кранов, газовщики и сварщики и что кинофильм «Бессмертная песня» для большинства из них во всех отношениях выше, чем многие прошумевшие киноленты мелодраматического толка, что многим иным «чувствительным» пьесам они предпочитают «Оптимистическую трагедию», «Бронепоезд 14-69», «Вечный источник», «Олеко Дундич», что они в литературе и в искусстве любят героическое, подвиг, а не подчеркнуто будничное. Работники театров из тех городов, которые возникли вокруг заводов или фабрик и где преобладает рабочее население, рассказывают, что чувствительные мелодрамки у них успеха не имеют, что пьесы «комнатного» типа очень быстро сходят со сиены. И это понятно, потому что собственный труд людей, которым показывают эти пьесы, их собственная жизнь отнюдь не сцепление будней, а повседневный, непреходящий героизм.

Мне приходилось бывать на занятиях литературной группы при городской газете в Жданове. В числе участников этой группы есть и рабочие с нескольких заводов города. На занятиях читались отрывки из повестей, рассказы, стихи. Были стихи сугубо лирические, были рассказы о любви. Но когда разговор коснулся замыслов, серьезных литературных начинаний молодых и немолодых авторов, оказалось, что каждому хочется написать о героике наших дней. И это ведь тоже так понятно. Спуститесь в шахту в Донбассе на глубину девятисот метров, проползите там по наклонной лаве меж хрупких еловых стоек, под кровлей, которая вот-вот придет в грозное движение, и вам станет ясно, что труд шахтера — это героический труд. Побудьте возле доменной печи, когда меняют фурму, когда из домны, ревя, хлещет раскаленный воздух, когда это почти как на фронте под минометным огнем, и вы уйдете оттуда с полным сознанием того, что побывали среди подлинных героев. А если вы еще раз к ним придете, да и еще раз, то вы полюбите их, и вам непременно захочется написать о них роман, поэму, пьесу.

Героический рабочий класс — это относится не только к прошлому, не только ко времени залпа «Авроры» или к первым пятилеткам. Это и сегодня героический класс. Это относится и к тем, кто в каспийских штормах пробуравливает морское дно и там, вдали от берегов, добывает нефть, кто прокладывает железные дороги через снежные горные хребты, кто перехватывает сибирские реки плотинами, кто добывает алмазы в вечно мерзлой земле, ведет газ через всю Россию — с юга на север, из степей Ставрополья к берегам Невы, чьи умные руки наконец точно по начертаниям ученых и конструкторов создали чудо новейшей техники — искусственные спутники Земли и ту ракету, которая унесла в космос первую в мироздании искусственную планету.

Не так давно мне пришлось беседовать с группой московских рабочих. Было это после читательской конференции на заводе. Разговор шел о разном. Говорили о литературе, о том, почему мало пишут о рабочих, и тоже в конце концов дошли до вопроса о героическом.

— Видите ли, — сказал один из рабочих, — все дело в том, как рассматривать и как изображать героическое в нашей жизни. Если считать, что героическое — это только жизнь дореволюционных подпольщиков, штурм Зимнего дворца, подвиги Матросова и Космодемьянской, то сегодняшняя наша жизнь по сравнению с тем сплошные будни, или, как их любят называть подчас, трудовые будни. А ведь будни — они и есть будни: каждый день вставай по будильнику, трясись в трамвае или в метро до заводских ворот, выполняй норму, в день получки расписывайся в ведомости, наутро снова вставай по будильнику, трясись в трамвае и т. д. Что в твоей жизни происходит? Происходят собрания, болеют гриппом или ангиной ребятишки. У иных муж с женой подерутся. От жены муж уйдет или от мужа жена. И развлечений-то всех: в кино пойти или в магазин — новый абажур купить из розовой бумаги... Можно так рассматривать жизнь? Можно. И тогда выйдет, что ничем-то она, сердешная, неотличима от жизни, скажем, итальянского труженика. Все ведь вроде так: и дышим одинаково, и кашляем без особых различий. Только... вот только и «разницы всей», что безработного трудненько будет у нас найти: что трущобы, такие, какие есть в Неаполе или на острове Сицилия, у нас давно кончились; что в городах наших растут новые города — такие стройки жилья развернулись; что свободной жизнью живет наш человек: нет над ним ни монахов, ни папы, ни помещиков, ни фабрикантов — никаких хозяев, кроме него самого. Вот тебе и «разницы всей»! И выйдет, что не так, не через утрешний будильник, не через трамвай, не через семейные дрязги надо смотреть на нашу жизнь, а через то, что сегодняшнюю жизнь отличает от вчерашней. Все дело в точке зрения на героическое. Пусть будильник, пусть трамвай,. Но во имя чего это все? Вот мы вставали до войны по будильнику и тряслись к заводу на трамвае... А что получилось? Построили, создали такую могучую индустрию, что, опираясь на нее, победоносно выиграли самую величайшую и тягчайшую войну во всей человеческой истории. Пусть мы и сейчас встаем по будильнику и ездим если не в трамвае, то в метро до заводских ворот. Но во имя чего мы встаем и ездим? Вот главный вопрос! Дело-то не в текучке жизни, хотя и она имеет важное значение, а в тех великих целях, во имя которых мы идем через эту текучку. А если цель героическая — а ведь она у нас такая! — то и все движение к ней героично. Вот как я бы смотрел на героическое. С точки зрения целей, идеалов, к которым мы стремимся. Где есть большие цели, там уже нет будней. Будни там, где жизнь бесцельна, бесперспективна.

Вполне соглашаясь с таким взглядом на нашу жизнь, с таким толкованием героического, я невольно вспомнил другой разговор, давний.

На Ленинградском фронте, где в годы осады был фронтом и сам Ленинград, одним морозным зимним утром в километре от передовой, в заброшенной печи кирпичного завода ремонтировали гаубицу. Накануне вечером вспыхнула жестокая артиллерийская дуэль, и гаубицу повредило осколками. Ремонтировали ее рабочие — орудийные мастера, приехавшие на помощь артиллеристам с какого-то ленинградского завода. Руководил работой старик лет шестидесяти, в ватнике, стеганых брюках, в валенках, обвязанный двумя теплыми шарфами. Кто-то из нас, корреспондентов, спросил его, часто ли он бывает на передовой. Он обломал горстью сосульки с белых усов, сказал: «А я всю жизнь на передовой, ребята». Мы полюбопытствовали, как, да что, да почему. «А так, — сказал он, — началось с того, как мы в девятьсот пятом году к царю-батюшке на Дворцовую площадь ходили да ползли потом с нее по кровавым лужам. С того и началось. А там еще две революции. А там против Родзянки да против Юденича. А там борьба за то, чтобы не зажигалки нашему заводу делать, а паровозы, к примеру, да всякие другие серьезные машины. А там почетное задание партии — строительство отечественных тракторов для деревни освоить. В общем, говорю, все на передовой да на передовой, на передней, словом, линии».

Окинуть сейчас мысленным взором путь советского народа за минувшие годы — прав ведь был старый оружейник: на всех этапах этого пути рабочий класс шел в первых рядах, в первой линии. Так было, так есть и так еще долго будет, до тех пор, пока не сотрутся, не исчезнут окончательно грани между классами, между людьми умственного и физического труда, пока не достигнем великой цели — коммунизма.

Рабочий класс был застрельщиком первых коммунистических субботников. Рабочий класс начинал движение ударников и социалистическое соревнование в промышленности. В недрах рабочего класса рождались все передовые движения производственников. В рабочем классе родилось ныне и замечательнейшее из всех движений — движение бригад коммунистического труда. Можно ли нам, писателям, не всмотреться в это движение самым пристальнейшим образом? Разве не приоткрывает оно для нас черты будущего общества?

Мир трудового человека, мир рабочего, его революционность, отношение к труду, к общему делу, его прямота, ясность и твердость характера, все черты его высокой морали — богатейший источник вдохновения для художников всех родов оружия литературы и искусства, сокровищница героических образов наших современников.

1959

И. ЩАДЕЮ — литературоведу и критику, преподавателю русского языка и литературы в городе Брно (ЧССР)

Дорогой товарищ Щадей!

Большое спасибо Вам за письмо, за присылку журнала № 7, за ту доброжелательную заметку, которую Вы в нем опубликовали.

Очень сожалею, что, будучи в Москве, Вы не зашли ко мне или хотя бы не позвонили. Был бы рад встретиться и поговорить с Вами. Надеюсь, что в следующий приезд в Москву Вы непременно дадите знать о себе.

Прошу Вас, если представится случай, передайте читателям моих книг мой самый горячий и дружеский привет. От их имени Вы спрашиваете, над чем я сейчас работаю. Пожалуйста, и Вам и им охотно отвечу.

Все годы второй мировой войны я провел в Ленинграде и на Ленинградском фронте. Поэтому уже давно мною начата большая книга о том времени, о тех людях и событиях. Это было героическое время, и люди тоже были замечательные.

Но по ходу работы встретилось затруднение: сказав о героизме ленинградцев, я почувствовал, что в книге моей чего-то недостает. Недостает, оказывается, показа истоков этого героизма. Понадобилось взглянуть в прошлое. И книга о ленинградцах, таким образом, сильно разрастается, из романа, посвященного годам войны, превращается в роман о нескольких поколениях: и о тех, кто готовил и совершал Октябрьскую революцию, и о тех, кто перестраивал бывшую царскую Россию, делая из нее крупную, сильную индустриальную державу, и о тех наконец, кто отстаивал завоеванное отцами, кто защищал свою Родину от нашествия гитлеровских полчищ.

Это один мой труд, давний, многолетний. Но у меня год назад начат и другой роман: роман о большом партийном работнике, о секретаре областного комитета партии.

И в том и в другом романе не обойдется, конечно, без рабочего класса, как не может обойтись без него и то общество, которое движется по пути революционного развития. Но это не будут книги только о людях рабочего класса. Это будут книги, отражающие многообразие проблем нашего времени. Так, во всяком случае, мне бы хотелось. А что получится — не знаю.

Еще раз большое спасибо за письмо. От всей души желаю Вам успехов в труде и личного счастья.

Ваш В. Кочетов

Москва, 26 марта 1960 г.

ВСПОМИНАЯ ЯСНУЮ ПОЛЯНУ

Одним летним днем я бродил по старому парку в Ясной Поляне, подымался по исшарканным лестницам старого дома, долго стоял на пороге той знаменитой, похожей на монастырскую келью нижней комнаты «со сводами», в беленых стенах которой и посейчас торчат кольца и крючья, будто вот только что с них сняли хомуты или припасы.

Все в парке и в доме смотрит на тебя так, точно время в миг смерти хозяина дома остановилось, точно и не минуло с того дня долгой половины столетия.

Может быть, изрядно подросли и даже слегка одряхлели ясени и липы, но это смог бы заметить только сам хозяин. Может быть, более людно и шумно стало в аллеях, по которым идут сегодня и в одиночку, и группами, и целыми толпами сотни, тысячи людей со всех концов страны. Может быть, что-то истлело, источилось временем, а что-то возникло, выросло заново... Но разве затем ты пришел сюда, чтобы замечать перемены?

Ты стоишь в большой гостиной «с двумя роялями», в которой, было время, читали по вечерам, разговаривали и спорили о литературе, о жизни; ты рассматриваешь каждую мелочь на рабочем столе верхнего кабинета, где со стены кротко смотрит молодая мать — Сикстинская мадонна, и на столе в кабинете нижнем, где келейные своды и где создавались многие из ярчайших страниц Толстою. Перед этими дорогими реликвиями, неподвластными времени, выстоявшими даже под варварскими подошвами гитлеровских орд, испытываешь такое чувство, которое, если бы ты был верующим, ты бы назвал религиозным. Ты видишь себя в храме бессмертною гения, в храме великого труда и пульсирующей, живой, беспокойной мысли. Из простых, но драгоценных камней волшебного русского слова, как всемогущий бог-творец, Толстой высекал искры такой жизни, которая по силе правды и яркости впечатления не уступала и жизни действительной. Ты замираешь перед алтарем этой правды — перед письменным столом великого писателя.

Раздумываешь о большой противоречивой жизни Толстого, вобравшей в себя целую эпоху в развитии России. На память приходят различные отрывки из работ, объясняющих эту жизнь, — статей, диссертаций, монографий об этой жизни, толстенных томов исследований каждого произведения в отдельности и всех вместе в обобщении. Они настолько всеобъемлющи, эти работы, что, думается, ни одного, ни малейшего закоулочка жизни волшебника слова не осталось неразведанным, неисследованным, неизвестным.

И все же Толстой так огромен и так противоречив, что по-настоящему разобраться в его творчестве смог только гений Ленина. Без ленинской статьи «Лев Толстой, как зеркало русской революции», сколько бы ни читать работ о писателе, дневников — его собственных и его близких, литературных портретов, — Толстой до конца понятен все же не будет.

Для оценки явлений литературы никакого значения не имеют те узкосубъективные суждения, которые порождены вкусами и пристрастиями, желаниями через восхваление творчества одного художника сказать отрицательно о творчестве другого, суждения половинчатые, конъюнктурные или такие, когда, скажем, ссылаясь на какие-либо индивидуальные особенности творчества мастеров слова прошлого, хотят обобщить для всей литературы, для всего искусства то, что истинный художник далек-де от политических веяний времени, что его ведущие маяки лишь вечные категории прекрасного. Кстати сказать, подобное суждение об аполитичности художника было бы по меньшей мере ерундой, если бы оно не было большим — само не являлось бы делом политики, отражением борьбы идеологий.

Ленин учил проверять литературу жизнью — критерием, единственно не подверженным порче субъективизмом, — жизнью в борьбе, жизнью в ее революционном развитии. Страстный революционер, отлично видевший перед собой научно предсказанную великую цель, направлявший партию к этой цели, он и к литературе предъявлял требование отражать жизнь с той правдой, которая бы звала на борьбу против отжившего, против угнетения человека человеком, за свободу, за народное счастье.

После смерти Толстого, буквально назавтра, на страницах газет началась за него ожесточенная борьба: чей он? Ликвидатор Базаров писал, например: «Наша интеллигенция, разбитая и раскисшая, обратившаяся в какую-то бесформенную и умственную и нравственную слякоть, достигшая последней грани духовного разложения, единодушно признала Толстого — всего Толстого — своей совестью».

Ленин камня на камне не оставил от писаний подобного толка, от писаний от имени «раскисшей» и обратившейся в «слякоть», струсившей перед тяготами революционной борьбы интеллигенции. Ленин увидел в Толстом отнюдь не певца интеллигентской «слякоти», а великого художника, который хотя и не понимал революции и даже от нее отстранялся, тем не менее в силу того, что он действительно был великим художником, не мог в своих произведениях не отразить некоторые из существенных сторон революции. Толстой, по словам Ленина, дал не только художественные произведения, которые всегда будут ценимы и читаемы массами, — он сумел с замечательной силой передать настроение широких масс того времени, обрисовать их угнетенное положение, выразить их стихийное чувство протеста и негодования.

Говоря о Толстом, Ленин показал образец высочайшей партийной, революционной принципиальности в критике. Высоко подымая Толстого, гениального художника, который создал «не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы», он без всякой пощады называет его недостатки и заблуждения: «юродствующий во Христе», «смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества», обнаружил «такое непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию, которое свойственно только патриархальному, наивному крестьянину, а не европейски образованному писателю».

С весьма ученым видом кое-кто и по сей день изрекает траченные молью «истины» о внеклассовости, надклассовости литературы и искусства, о том, что буржуазного искусства не было и нет, а следовательно, не было и нет искусства социалистического реализма. Ну пусть заглянул бы в сочинения Ленина, пусть прочел бы ленинские слова, написанные спустя пять лет после первой русской революции: «...Правильная оценка Толстого возможна только с точки зрения того класса, который своей политической ролью и своей борьбой во время первой развязки этих противоречий, во время революции, доказал свое призвание быть вождем в борьбе за свободу народа и за освобождение масс от эксплуатации... возможна только с точки зрения социал-демократического пролетариата».

Не только литература и искусство классовы, но даже и оценка любого произведения, если мы хотим, чтобы эта оценка была правильной (до тех пор, пока на земле есть эксплуатация человека человеком, пока есть в мире классы и классовая борьба), не может быть неклассовой.

Творчество Толстого опровергает так называемую теорию «высокого, чистого, стоящего над политикой, вечного искусства», искусства, у которого единственное назначение — быть прекрасным. На одной из страничек своего дневника Толстой коротко пометил: «Писать без цели и надежды на пользу решительно не могу».

Каждой своей строкой гений русского слова стремился на что-то раскрыть глаза людям, что-то им сказать, внушить и в итоге принести пользу. Толстой отвергал искусственные красивости стиля и слога. Его художественным принципом была точность, предельная точность. Из тысяч он выбирал самое точное слово и ставил его на самое точное место. Важны верность, глубина и яркость изображения, а не изысканность средств для этого. «Можно петь двояко, — пишет Толстой, — горлом и грудью. Не правда ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато он не действует на душу? Напротив, грудной голос, хотя и груб, берет за живое. Что до меня касается, то ежели я даже в самой пустой мелодии услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза. То же самое и в литературе: можно писать из головы и из сердца. Когда пишешь из головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу. Когда же пишешь из сердца, мыслей в голове набирается так много, в воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний, что выражения — неполны, недостаточны, неплавны и грубы».

Чтобы писать с целью и с надеждой на пользу и вместе с тем петь не горлом, а грудью, чтобы писать не из головы, а из сердца, надо и цель ощущать не только головой, но и сердцем, надо нести в сердце любовь к одному и ненависть к другому, утверждать, отстаивать то, что любишь, и отвергать то, что ненавидишь. Где же тут «надклассовость» художника и его творчества? Где его позиция вне политических бурь? «Горячий протестант, страстный обличитель, великий критик», каким называл Толстого Ленин, «обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии», которые сверху донизу пропитывали всю современную ему жизнь царской России. Великий мастер бил в набатный колокол, а не умилялся на жизнь со стороны. Пусть он многого не понимал, пусть он не видел правильного выхода из положения, но он не мог не ненавидеть зло, не мог его не обличать.

Можно не сомневаться и в том, что он не смог бы пройти мимо душевной красоты нового человека, которого породила наша действительность. Он горячо полюбил бы новых крестьян, так не похожих сегодня на тех забитых «мужиков», за которых терзался душой писатель; он полюбил бы незнакомых ему в ту пору новых рабочих; он пел бы о них всей своей грудью, всем сердцем.

Художник, если он настоящий художник, не может проходить мимо тех явлений, которые являются главными для его времени, определяющими это время.

...Я вспоминаю Ясную Поляну, вновь вижу старый парк, старый дом, каждую мелочь, связанную с именем Льва Николаевича, и руки сами собой тянутся к полкам с томами его произведений, и хочется еще и еще раз перечитывать любимые страницы, которые не первый десяток лет помогают тебе познавать мир, познавать человека.

1960

ПИСЬМО В. КОЧЕТОВУ

Дорогой товарищ Кочетов, быть может, Вам известно, что Ваш роман «Братья Ершовы» был опубликован в Греции. Несколько месяцев тому назад мы получили письмо от одного товарища, который находится в пожизненном заключении в тюрьме Авероф в Афинах, мы прочли в нем полные энтузиазма комментарии к Вашей книге, которую ему удалось прочитать в тюрьме. Я счел своим долгом сообщить Вам его мнение и добавить, что таково же мнение многочисленных друзей здесь — греческих политических эмигрантов, Ваша книга им помогла и доставила, кроме того, художественное наслаждение.

В эпоху, когда писатели, которые служат великому делу трудящегося человечества, подвергаются нападениям «орлеанцевых», справедливо, я полагаю, чтобы эти писатели знали, какое влияние оказывают во всем мире их правдивые и мужественные произведения.

Примите, дорогой товарищ, мои дружеские поздравления.

Ж. Политис, журналист, греческий политэмигрант, Будапешт, 11 августа 1960 г.

ГРЕЧЕСКОМУ ПОЛИТЭМИГРАНТУ, ЖУРНАЛИСТУ — Ж. ПОЛИТИСУ

Дорогой товарищ Политис, большое Вам спасибо за письмо. Оно меня взволновало. Я очень рад, что «Братья Ершовы» получают такую оценку Ваших товарищей и как-то участвуют в нашей общей борьбе за светлое будущее человечества.

Если будет случай, прошу Вас переслать мой самый сердечный привет тому товарищу, который прочитал «Ершовых» в тюрьме Авероф.

Еще раз спасибо за письмо. Желаю Вам здоровья и успехов.

В. Кочетов

Москва, 13 сентября 1960 г.

ЛЮДИ БОЛЬШОЙ ДУШИ

Принимаясь за эту статью, я долго раздумывал, как бы покрасивее, повыразительнее назвать тех, кому хочется посвятить сегодня дружеское слово, как бы получше сказать о людях, которые во многом определили в свое время жизнь каждого из нас, — об учителях. Сказать о них — инженеры человеческих душ? Но, во-первых, это уже было, а во-вторых, не слишком-то оно точно для людей, занимающихся воспитанием человека. Тогда, может быть, не инженеры, а мастера человеческих душ? Теплоты в этом больше, но все равно хотелось бы найти нечто другое. А что, если лоцманы, ведущие юного гражданина в жизнь? Или наставники? Хранители тайн воспитания? Кузнецы знаний?

Одно за другим возникали подобные этим, не менее выспренние слова и пышные титулы. И все они были отброшены. Оглядываясь на школьные годы, я никак не мог увидеть там ни «инженеров», ни «лоцманов», ни каких-то «кузнецов». Я видел Германа Васильевича, Ольгу Николаевну, Василия Кузьмича, Екатерину Родионовну — простых, хороших, не всегда добрых и даже, с ребячьей точки зрения, не всегда справедливых людей, но почему-то таких, что и через десятки лет вспоминается о них с грустью о минувшем, думается с улыбкой и с неизмеримой ничем благодарностью.

Лучшего слова, чем слово «учитель», для учителя нет. Недаром же оно живет века, живет и не стареет. И если все-таки хочешь найти какое-то обобщающее определение для всех этих дорогих каждому из нас людей, то находишь лишь одно: люди большой души.

В самом деле, учителю не надо быть ни инженером, ни лоцманом, ни кузнецом — для его профессии не изобретены ни логарифмические линейки, ни какие-то навигационные приборы, ни тем более молоты и наковальни, — но учитель непременно должен иметь большую человеческую душу. Он может иной раз ошибиться чисто профессионально, но он не имеет никакого права ошибаться в отношениях со своими юными питомцами, не имеет права поступать так, чтобы они усомнились, разочаровались в нем как в человеке. В отношениях учителя с учениками не должно быть ни лжи, ни обмана, ни мелочного самолюбия, ни вообще ничего мелочного.

Иной раз полагают, что учителем может быть всякий, кто окончил соответствующее учебное заведение и получил об этом соответствующую бумагу — диплом. Это неверно. Профессия учителя, как никакая иная, непременно требует призвания и таланта. А диплом, к сожалению, может получить каждый «прошедший куре наук» в институте или в техникуме независимо от своих наклонностей. Не так уж редки случаи, когда «учиться на учителя» люди идут только потому, что проваливаются на экзаменах в другие учебные заведения, то есть от полнейшей своей бесталанности. Хороши из таких получаются пастыри молодых поколений!

На свете есть две такие профессии, в которых никак нельзя без таланта, без призвания, без огромной любви к человеку. Это профессии врача и учителя. Плох врач, который только вызубрил что-то по учебникам, но не является человековедом, и совершенно плох учитель, знающий, как провести урок, но не имеющий понятия о том, как добраться до ребячьей души, и не только добраться, а и повлиять на нее, осторожно, умело, тонко тронуть в ней самое сокровенное.

Учитель не просто учит. «Просто учат» дрессировщики собак, которые, вырабатывая условные рефлексы у наших четвероногих друзей, делают это по раз и навсегда составленным и апробированным программам натаскивания. Учитель вместе с семьей ученика, вместе с пионерской организацией, с комсомолом, обучая, участвует в формировании характера и сознания молодого гражданина своей страны. Если учитель не успеет преподать школьнику какой-то из вариантов решения той или иной задачки или не в полной мере разъяснит ему схему пищеварения ящерицы — это еще полбеды: и, покинув школу, ученик всегда найдет эти знания в книгах. Но вот если учитель не сможет привить питомцу любовь к труду, любовь к своей Родине, к своему народу, если выпустит его из школы себялюбцем, склонным к стяжательству, человеком неблагородных помыслов и маленького сердчишка, — это настоящая беда. Такому воспитателю хочется сказать:

— Дорогой товарищ учитель! Ученики твои берут с тебя пример, ты их идеал. Питомцы Макаренко все до одного стремились быть похожими на «Антона». Твои питомцы тоже стремятся быть похожими на своего «Сергея Алексеевича» или на свою «Антонину Емельяновну».

Учитель не лектор — распространитель знаний, он именно учитель. Сделанное им сегодня доброе дело и совершенная сегодня ошибка будут не только сказываться долгие годы, но, в свою очередь, через новые поколения порождать или новые добрые дела, или новые ошибки. Лиза Чайкина, Зоя Космодемьянская, Юрий Смирнов, краснодонцы, молодые подпольщики Порхова, тысячи других молодых героев Великой Отечественной войны — случайно ли и перед лицом смерти помнили они своих любимых учителей? Разве не с ними, со своими любимыми учителями, шли они в огонь сражений?

Учитель закладывает фундамент в сознании ребенка, и уже на этом фундаменте строится затем весь мир знаний и чувств человека. А известно, что прочность всякого здания находится в прямой зависимости от прочности фундамента. Здание может выглядеть весьма величественно, пышно, быть покрыто всяческими украшениями, но, если фундамент его слаб, оно рухнет при первом толчке, при первом колебании почвы, при первом серьезном ударе ветра. Мы знаем молодых краснодонцев, мы знаем отважного юного партизана с Новгородчины — Леню Голикова, мы знаем множество имен не менее отважных ребят и девчонок.

Но минувшим апрелем в Венеции, или, точнее, в пригороде ее, в Мурано, нам, советским людям, пришлось встретиться с женой владельца одного из двадцати пяти заводов знаменитого венецианского стекла. Эта упитанная, краснощекая «сеньора» училась перед войной в школе в городе Николаеве, на Украине, была пионеркой. Началась война, пришли немцы, угнали пятнадцатилетнюю девочку в Германию: где-то в толпах «перемещенных» лиц ее через год-два увидел средних лет итальянец, увез к себе в Венецию, женился на ней, и бывшая пионерка, давно ли дававшая торжественное обещание быть всегда готовой к борьбе за дело коммунизма, за дело рабочего класса, превратилась в расчетливую, прижимистую эксплуататоршу рабочих людей — стеклодувов и мастеров росписи по стеклу, превратилась в «хозяйку».

Душевный фундамент ее не выдержал, не выстоял на крутых жизненных поворотах. Не был он по прочности равным идейному основанию Зои, Лизы, Александра Матросова, замечательных ребятишек, которые ночами дежурили на чердаках, бесстрашно воюя с «зажигалками».

Пусть таких пионерок, которые стали «хозяйками», единицы, пусть даже эта «Нина Николаевна», уже спотыкающаяся на некоторых русских словах, — пусть она такая одна-единственная на свете, — все равно пример ее не может не вызвать у нас беспокойства и серьезных раздумий об идейной закалке человека смолоду, со школьных лет.

Идеологи капитала прекрасно понимают, что наша неотразимая сила — в идеях строительства самого совершенного общества на земле, в идеях коммунизма, в тех идеях, которые преобразуют мир и влекут к себе всех тружеников нашей планеты. Стараясь хоть как-то ослабить эту победоносную идейную мощь, отдалить окончательное падение капитализма, западные идеологи идут на все, они готовы использовать любую скважину, любую щель. В недавно вышедшем № 45 журнала «Америка», в котором всячески прославляется система образования в США, рядом с рекламой наимоднейших мужских шляп помещены «Мысли об образовании» — выдержки из высказываний различных американских деятелей, вплоть до Дуайта Эйзенхауэра. Одна из этих «мыслей» весьма любопытна, она принадлежит философу Джону Дьюи и звучит так: «Цель образования — научить ребенка думать, а не тому, что именно думать».

Только безнадежные простаки могут клюнуть на это откровение. Но все-таки могут. В самом деле: вот ведь подлинное-то, демократическое, ничем не скованное, свободное образование! Тебя только научат процессу думания, а уж думать ты можешь, что тебе взбредет в голову. Предел свободного развития человеческой личности!

Звучание вроде бы и красивое. Но смысл менее красив. Даже если бы так было и в действительности, как утверждает философ, то из этого не могло бы получиться ничего иного, кроме несомненнейшей чуши. Нарушились бы все человеческие связи, основанные на общностях «думания», люди бы стали помаленьку дичать и в конце концов вернулись к первобытному состоянию.

«Мысль» эта имеет, конечно, иное назначение. Надо полагать, что она предназначена не для внутриамериканского потребления, а на экспорт. Автор ее хотел бы убедить нас отказаться от идейной направленности нашего образования, он хотел бы сделать так, чтобы мы не учили наших ребят, что думать против капитализма. И если бы это вдруг случилось, тогда единомышленники философа, можно не сомневаться, немедленно пересмотрели бы такой взгляд на цель образования и принялись бы советовать нам учить молодежь, что думать против коммунизма и за капитализм.

Отцы капиталистической идеологии не делают ничего попусту. Если в журнале «Америка» публикуется какая-то «мысль», то это делается в надежде, что она, быть может, срабатывает против идей коммунизма.

Иначе разве бы стали расчетливые дельцы тратить деньги и роскошную бумагу для издания своего журнала? Если они принимаются вдруг безудержно хвалить какой-нибудь наш кинофильм, — так и знай, узрели в нем, значит, нечто, дающее им надежду на то, что мы способны отступить от социалистического реализма, то есть, иначе говоря, вообще отступить от своих идеалов. В остром интересном докладе В. Серова на I съезде художников РСФСР приведен очень характерный факт. Американский литератор Александр Маршак расхвалил в журнале «Лайф» формалистические, антихудожественные потуги нескольких молодых московских художников.

Чего же он хочет, этот певец бессодержательной и бесформенной мазни? Может быть, он действительно такой пламенный ее ценитель? Может быть, приветствуя ее, он борется за подъем искусства в Советском Союзе? Летчик Пауэрс летел над нашей землей, чтобы сфотографировать военные объекты и тем причинить какой-то ущерб нашей оборонной мощи. Литератор А. Маршак, восхваляя чахлые плоды творческой и идейной путаницы молодых художников, пытался сделать, собственно говоря, то же самое, но только в области идеологической. Заокеанским одобрением, похлопыванием по плечу, прославлением в «большой прессе свободного мира» он надеется сбить наших молодых художников с пути социалистического реализма, с пути служения народу. Иначе и он бы сам не взялся за перо, и его бы не печатали, и ему бы не платили.

Нет, отцы капиталистической идеологии не сложили оружия. Подобно осам, вьется их неутомимая паства вокруг стран социалистического лагеря и ищет, ищет, куда бы воткнуть жало.

От советского учителя во многом зависит сделать так, чтобы не было ни малейшей скважины для проникновения этого ядовитого инструмента. Советский учитель, активный участник строительства коммунизма, должен не только учить ребенка думать, но и учить его тому, что именно думать, — равносильно тому, если бы бойца обучали упражнениям с оружием, но не научили бы его, как с помощью этого оружия вести бой.

Обучая ребят, формируя их сознание, хороший учитель обычно опирается на художественную литературу, на искусство. Уж если говорить об оружии, то литература и искусство — одно из главных оружий учителя.

Но всегда ли и все ли в школах умеют владеть этим оружием как бы следовало?

Изъяны начинаются с того, что художественное произведение рассматривается в школьных программах как предмет, который надо непременно «разбирать» — не наслаждаться произведением, не впитывать в себя его мысли, не обогащать ими свой собственный мир, а именно «разбирать» — и только. Разрубают его, беднягу, на куски — на «образы», на «замыслы», на «картины природы», на «портретные характеристики». В результате этого перед школьником воздвигается груда разрозненных обломков, и нет ничего цельного. Писатель годами обдумывал, как из кусков создать целое, а в школе оно, с таким трудом достигнутое, разрушается иной раз за один-два урока. Хорошо, что подобным методом не «проходят» в школе, скажем, скульптуру. После школьного «разбора» Венера Милосская осталась бы, конечно, не только без рук, но и без ног, с Моны Лизы содрали бы нетускнеющие краски, положенные Леонардо, и покончили бы с ее улыбкой, более чем четыре с половиной века озадачивающей искусствоведов мира.

В последнее время в печати уже слышатся голоса о том, что сочинения по литературе, которые дети пишут в школах, — это не сочинения, не плод собственных раздумий и наблюдений молодого человека, а какие-то никому не нужные компиляции, создаваемые по строго установленному шаблону, с обязательным «введением», с обязательными «первой» и «второй» частями и с не менее обязательным «заключением». В самом деле, ничего, кроме умения «сдувать» с книжки или со шпаргалки подходящие цитаты, кроме навыка составлять канцелярскую «докладную» о прочитанных произведениях, такие «сочинения» дать не могут. Но почему же они возникли, из чего? Не из самого ли метода преподавания литературы?

Я далек от утверждения, что «разборы» не нужны совсем. Для меня ясно только, что они должны обрести какую-то иную форму — отнюдь не это холодное и хладнокровное анатомирование с отсечением рук и ног. Нельзя из художественных произведений выпускать живую кровь, живую душу. Только врачей учат анатомированию человеческого тела, то есть специалистов, профессионалов. А все остальные любуются красотой человека, не стремясь определять, каких размеров у него печень — не увеличена ли, часом, не мучает ли его изжога и насколько правильно срослись в детстве его черепные кости.

Всякое сравнение хромает. Это, конечно, тоже. Но хочется, чтобы как-то иначе наши учителя раскрывали перед учениками внутренний мир литературы, чтобы впечатляющая сила книги не ослабевала под скальпелем «разбора». Если ребенок ощутит красоту литературного произведения, если взволнуется его образным содержанием, воспримет его мысли, его идеи, будет сделано большое, важное дело.

Книга — великое оружие. Одно из величайших на земле. Но хочется спросить учителей, преподающих литературу: достаточно ли в их распоряжении хороших книг о нашей жизни, о нашей действительности, вполне ли устраивают их эти книги, находят ли они в книгах того героя нашего времени, который мог бы стать идеалом для советских ребят, героя — строителя нового общества, героя-созидателя, человека больших чувств, значительных, красивых помыслов?

4 июня в «Учительской газете» было помещено письмо группы московских учителей, обращенное к писателям. Письмо называлось «Мы вместе воспитываем человека». Это очень важное письмо, но, к сожалению, если не ошибаюсь, единственное за последние несколько лет. Выходят на экран скверные, дурного вкуса кинофильмы — и не всегда услышишь слово учителя, что такие картины мешают идейному воспитанию школьников. Появляются на театральных подмостках слезливые, сентиментальные спектакли, рассчитанные на вкус обывателя, — и опять не всегда услышишь осуждающее учительское слово. Появляются плохонькие, мелкотравчатые повести, романы, рассказы — и опять нет большого волнения. А ведь это же верно: мы вместе воспитываем человека. Значит, учителям должно быть до крайней степени не все равно, о чем и как пишут романисты, драматурги и кинодраматурги. Ребячьи души легко ранимы, легко поддаются влиянию. Одной талантливо, но неверно написанной книгой, одним отлично снятым, но гнилым по содержанию кинофильмом, одной ловко составленной и распространенной по десяткам театров «чувствительной» пьесой можно свести насмарку долгую работу учителя. Разве это не может не обеспокоить педагогов?

Очень хорошо, что учителя-москвичи подали свой голос в печати. Правда, письмо их несколько односторонне — они обращаются главным образом к тем писателям, которые пишут на так называемые «школьные» темы. А человек воспитывается отнюдь не только на литературе о школе: прежде всего он воспитывается на хорошей литературе, на литературе больших характеров, литературе героических дел и ярких идей. Вопрос, следовательно, заслуживает того, чтобы ставить его шире.

...Велики задачи нашей страны, нашего народа — задачи не только внутренние, но и международные. Литература и искусство обязаны отвечать уровню этих задач. Литература и искусство обязаны поднимать человека, давать ему крылья для большого полета, а не ставить его на подножный корм обывательщины, не расслаблять его душу. Они должны вести вперед, а не отводить в сторону, не тянуть назад.

Я говорю это все на страницах газеты наших учителей потому, что полностью разделяю утверждение: да, мы вместе воспитываем человека. С нас вместе спросится, если мы будем плохо воспитывать. О нас вместе будет сказано историей доброе слово, если мы это будем делать хорошо.

Сегодня у советских учителей большой день. Не сомневаюсь, что в этот день каждый из нас, бывших школьников, бывших учеников, непременно вспомнит своих наставников, когда-то отправлявших нас в жизнь, и пожелает их преемникам, которые собрались сегодня на съезд, больших, радостных успехов в очень нелегком, кропотливом и подчас малозаметном, но благородном и благодарном учительском труде.

1960

ИМ ПРИДЕТСЯ ВЫСЛУШАТЬ ВСЕ

Советский суд второй день слушает дело одного из воздушных шпионов Соединенных Штатов Америки. По отношению к пойманному с поличным и схваченному за руку лазутчику судьи выполнят свой долг. В их распоряжении соответствующие законы Советского государства, соответствующие статьи и параграфы.

Но, присутствуя в зале суда, невольно думаешь о том, что не один Френсис Гарри Пауэрс сидит в эти дни на скамье подсудимых. Да, не только тот, кто в специально оборудованном для шпионажа самолете пролетел, крадучись, над советской землей тысячи километров, не только он держит ответ перед всеми честными людьми мира.

Над теми, кто вооружил военно-воздушные силы США самолетом «Локхид У-2», кто обучал шпионским полетам на нем американского молодца Пауэрса, кто придумал, кто утвердил эти полеты над Советской страной и над странами социалистического лагеря, кто, прижатый к стене неопровержимостью улик, объявил их, в конце концов, составной частью своей официальной международной политики, — о них честные люди мира уже сказали свое слово. Они были пригвождены к позорному столбу еще в тот день, когда на сессии Верховного Совета СССР было сообщено о событии, происшедшем в первомайский праздник над Уральским хребтом, над трудовым, далеким от границ Свердловском.

Не было в мире пределов возмущению шпионскими действиями. В парламентах многих стран против них выступали депутаты, и разве это уже не было судом? Из Южной Кореи народ изгнал американского ставленника Ли Сын Мана, людоеда, милого сердцу хозяев Белого дома, — это что же, разве не суд? А в Японию возмущенные японцы не пустили и самого хозяина этого дома. Всюду суд, всюду единодушное: империалисты, прочь свои лапы, убирайтесь домой, вы разоблачены!

Не только Пауэрса судит народ — ядовитую, но все же маленькую воздушную козявку в высотном скафандре, — он судит разбойничью мораль американского империализма, мораль, в основу которой положен извлеченный из подземелий средневековья инквизиторский девиз иезуитов: все средства хороши для достижения цели, все без исключения, даже и самые грязные. Вчера я слушал выступления свидетелей и экспертов. Они во всей полноте воссоздали перед судом картину преступлений, совершенных Пауэрсом против нашей страны. Пауэрс не мог возразить никому из них.

Пауэрс и пауэрсы вымочены в иезуитской морали, как опенки в уксусе, они ею пропитаны до кости, до мозга. Они получают деньги, которые для них превыше всего, и за эти деньги делают любое подлое дело, совершают любую мерзость. Американский империализм — самый алчный, самый жестокий и лицемернейший из лицемерных, на каждом шагу ссылающийся на бога, чтобы выращивать пауэрсов, разлагает, растлевает их души, отравляет их сознание, плодит из них обывателей, для которых нет никакого сомнения в том, что человек человеку может быть только волком, но не другом, не братом.

За доллары Пауэрс фотографирует с неба военные объекты чужой страны. За доллары он согласится и сбрасывать на эту страну водородные бомбы. Империализм готов косить косой смерти миллионы людей, ему чужды угрызения совести, он уже линчевал негров — «полноправных граждан» своей страны, он расстреливал из пулеметов и сжигал напалмом старух и ребятишек в Корее, он грабил, бесчинствовал, насиловал на любой земле, куда ступала его нога, — он задумывается не над своими жертвами, не над слезами, пролитыми по его вине, он подсчитывает свои дивиденды от этого, считает доллары, полученные за разбой.

Пауэрсы не ведают великой культуры человечества, им ведома только культура кухонь и холодильников, «культура», приобретаемая на доллары. Они не знают идей и идеалов, у них один «идеал» — доллар. Никакой пауэрс не поймет советскую женщину, которая из отличной бригады, от хороших заработков, «от рубля» пошла в отстающую бригаду для того, чтобы вывести ее в передовые. Пауэрсам дико слушать о молодом свинаре, который взялся один осуществлять уход за тремя с лишним тысячами животных, то есть делать работу восьми человек, и не требует, чтобы ему за это увеличили и заработок в восемь раз.

Хозяева Соединенных Штатов Америки тратят гроши на обучение и воспитание детей в школах. Зато не скупятся они, когда дело касается выпуска развращающих молодежь кинофильмов, печатания порнографических и несущих в себе инфекцию бандитизма книжонок. Прогрессивные люди Америки борются против всего этого яда, отравляющего молодые души. Но «хозяева» делают свое грязное дело. Так они воспитывают для себя платных шпионов, платных убийц, платных негодяев любого назначения.

Пауэрса вместе с его «локхидом» сшибла на землю советская ракета. Но кадры новых пауэрсов для таких полетов, конечно же, готовятся. Ни Белый дом, ни государственный департамент не осудили шпионские полеты. Напротив, этого шпиона пытаются дома изобразить в виде «стопроцентного американца», вина которого только в том, что он попался. Но нет, не по нему судим мы о подлинных американцах. Мы знаем стойких, убежденных общественных деятелей, честных предпринимателей, прекрасных ученых, наконец, миллионы простых тружеников — рабочих и крестьян Америки, которым чужда мораль империалистов. Миллионы трудовых американцев, как и все люди земли, хотят мира, миллионы трудовых американцев вместе с нами осуждают сегодня тех, чей девиз: все средства хороши для достижения цели.

Шпионаж вместо общепринятых норм в отношениях государства с государством и растление молодых душ вместо воспитания в них гуманности, благородства — звенья одной порочной цепи, которой американский империализм все еще пытается опутывать земной шар.

Но цепь трещит и рвется то там, то здесь, и Френсис Гарри Пауэрс — еще одно такое звено, выпавшее из этой проржавевшей империалистической цепи США.

Суд идет!.. Американский шпион со сбитого «локхида» встает при этих словах в зале советского суда. Он выслушивает всю правду, какую говорят о нем и его хозяевах советские люди. Но эту правду придется выслушать и самим хозяевам Пауэрса.

Им придется выслушать все.

1960

ИЗ РЕЧИ НА XXII СЪЕЗДЕ КПСС

Еще день, может быть, два, и делегаты съезда покинут этот зал. Партийные работники вернутся на свои боевые организаторские посты в республики, в области, в районы. Командиры Советской Армии вновь станут на вахту по охране границ, разъедутся по аэродромам, к ракетным установкам, на корабли. Металлурги наденут защитные синие очки возле доменных и мартеновских печей и поведут очередные плавки. Ученые войдут в свои лаборатории. Хлеборобов ждут их поля, текстильщиц — неутомимые, неумолчные ткацкие и прядильные станки. Каждый новый день вдохновенного труда все будет приближать и приближать советских людей к той заветной поре человечества, программу достижения которой начертал в эти дни наш съезд.

Вернемся к своим рабочим местам и мы, писатели, которых партия с таким обязывающим доверием называет своими помощниками.

Тысячи известных и прославленных и только-только делающих первые шаги в литературе советских писателей вместе со всем народом, волнуясь и радуясь, вчитываются и вслушиваются в каждое слово документов съезда, отчеркивая карандашами на полях газетных страниц те места в докладах, в выступлениях, которые касаются литературы и искусства, те места и слова, которыми определяются участки приложения писательских сил в грандиозных работах, все шире развертываемых партией.

Понимание этого в значительной мере определяет наши писательские задачи в выполнении Программы партии. Мы должны видеть все то, что еще осталось в наследство нашему обществу от старого, во впечатляющей художественной форме разоблачать сущность этого старого, отжившего, хотя еще не испустившего дух. Но рядом — и это главное — мы обязаны подымать все новое, что народилось и нарождается в людях по ходу движения нашего общества к коммунизму. Видеть, замечать, утверждать каждую черту нового в человеке и в жизни — самая благородная и самая увлекательная задача литературы и искусства.

Плохая, путаная книга или скверный кинофильм не могут остановить полета нашего электровоза к коммунизму. Но все же они — мусор на пути, и для того чтобы этот мусор смести с рельсов, нужны излишние затраты сил, которые лучше бы приложить к чему-либо иному, более полезному. И напротив, яркая по художественным достоинствам, сильная, привлекающая своими идеями книга — могучее средство воспитания народа.

«Партия, — как было сказано в отчете ЦК, — исходит из того, что искусство призвано воспитывать людей прежде всего на положительных примерах жизни, воспитывать людей в духе коммунизма». Об этом партия говорит нам не первый раз...

Партия, ее Центральный Комитет всегда помнят о нас, всегда по-отечески заботятся об идейном здоровье нашей писательской организации. И можно насчитать немало книг, вышедших в эти годы, книг, в центре которых — герои положительные, герои подлинно нашего времени: передовые рабочие, передовые ученые, колхозники, партийные работники, люди Советской Армии.

Истина требует сказать, правда, и о том, что есть еще в писательской среде угрюмые сочинители мемуаров, которые больше смотрят назад, чем в сегодняшний день или в будущее, и, в силу такого искривления взгляда, с усердием, достойным лучшего применения, копаются на свалках своей изрядно подгулявшей памяти, чтобы вновь тащить на свет божий давно истлевшие литературные трупы и выдавать их за нечто еще способное жить.

Истина требует сказать и то, что в литературной среде есть и едва обметанные желтым пушком поэтические — да и прозаические — цыпленки, которым до смерти хочется казаться грозными боевыми петухами.

И тех и других, в общем-то, можно пересчитать на пальцах, и не их унылые, однообразные ноты делают музыку в советской литературе. Наша литература велика, многогранна и красочна; она привлекает нашего и зарубежного читателя и формой своей, и богатством идейного содержания...

Прошу меня извинить, товарищи делегаты, но я не могу перечислить и десятой доли имен своих товарищей по оружию, собратьев по перу — пожилых и молодых, — которые в эти годы создали хорошие новые произведения. Немало их сейчас здесь, в зале, с делегатскими мандатами среди участников съезда, строителей коммунизма.

...Все преодолевающая и все побеждающая любовь, чувство высокого патриотизма, неподкупная верность, готовность к самопожертвованию, мужество и отвага, сила и ловкость, ум, дружба, стремление к высоким идеалам — вот чем вдохновлялись и что воспевали в человеке великие мастера слова, резца и кисти прошлого. Они, конечно, говорили миру и об уродствах, о безобразиях, о подлости, об измене, трусости, вероломстве и продажности. Но для того говорили об этом, чтобы рядом еще выше поднялась красота человека, чтобы она противостояла уродствам и еще ярче расцветала в жестокой и неустанной борьбе с ними. Большая литература, большое искусство всегда стремились распахнуть перед человеком горизонты будущего, вселить в него бодрость, окрылить его и никогда не делали так, чтобы под их воздействием человек почувствовал себя маленьким, жалким, бессильным, чтобы он отказался от борьбы за идеалы, сложил пассивно руки и, понурив голову, отдался бы течению времен и событий.

Советская литература с первого часа своей жизни унаследовала эти черты у классической русской и мировой литературы. Социалистический реализм никогда не отвергал критику недостатков. Социалистический реализм рассматривает жизнь во всей ее сложности, во всех противоречиях, в непримиримой борьбе нового, нарождающегося со старым, обреченным. Однобокое, преимущественное изображение только недостатков суживает горизонты писателя, обедняет его мир, заслоняет от него красоту человека и жизни. Оно делает художника одноглазым.

Мы можем понять иных писателей капиталистического мира. Они дети, граждане своего общества, жизнью в котором и формируется их мировоззрение. Мир таких художников неширок. Он поистине размером с овчинку, а еще точнее, с постель, на которой и развертываются действия бесчисленного множества западных романов, рассказов, пьес и кинофильмов.

Товарищи! Если бы в мире капитала был Юрий Гагарин, был бы Герман Титов, были Валентина Гаганова, Турсуной Ахунова, Александр Гиталов и сотни, тысячи людей повседневного трудового подвига, разве же не отправили бы наиболее талантливые тамошние писатели весь свой постельно-кальвадосный литературный мусор в мусоропровод? Разве не загорелись бы их сердца огнем подлинного вдохновения? Убежден, что, если они настоящие художники — а ведь среди них немало именно настоящих художников, — они нам завидуют. Завидуют тому обилию, тому богатству, той красоте человеческих судеб, характеров и деяний человека, какими располагаем мы, советские писатели.

Да, наше счастье в том, что нам есть о чем писать. И мы будем писать о своем героическом времени, о своем народе-труженике, строителе коммунизма.

Некоторые полагают, что тот, кто пишет о современности, о наших героях, пишет, значит, поспешно, серо, отображательски. Но Бальзак писал о своем времени — и разве серо он писал? Но Тургенев писал о самых горячих проблемах его дней — и разве не живут и сегодня его прекрасные книги? А Маяковский! В каждой строке его стихотворений бился пульс его времени. И разве устарело или серо звучит процитированное в эти дни: «Лет до ста расти нам без старости!» Еще и современней стало. Ведь и в самом деле, средняя продолжительность жизни у нас идет туда, к ста годам.

Творчество Маяковского для всех нас пример беззаветного и вдохновенного служения поэта делу народа, делу партии.

Теория «дистанции» — несостоятельная теория. Если не мы, то кто же в произведениях литературы и искусства расскажет нашим современникам и нашим потомкам, особенно молодежи, нашим зарубежным друзьям об эпохе, в которую нам посчастливилось жить, о великой партии Ленина, которая по-революционному перестраивает мир?!

В выступлении Е. А. Фурцевой есть положение, в связи с которым и мне хотелось бы сказать несколько слов, хотя об этом уже и говорилось. Товарищ Фурцева сказала, что у нас, к великому сожалению, время от времени появляются плохие кинофильмы, плохие книги, по поводу которых справедливо негодуют зрители и читатели.

Да, это так. Рядом с отличной продукцией кино и литературы немало и дряни.

Но я не думаю, что такое незнание жизни вызвано только тем, что авторы плохих книг и плохих сценариев живут в Москве или в столицах союзных республик. Пересели иного писателя в кубанскую станицу, в далекое сибирское село, в Братск, в Магнитогорск — куда угодно, в самую, казалось бы, гущу жизни, а он все равно будет писать о временах новгородской Марфы-посадницы, об адюльтерах и разводах, о чем угодно, только не о тружениках Кубани, Сибири, Братска, не о их волнующих, живых, горячих деяниях.

И напротив: посели другого хоть здесь, в Кремле, в Грановитой палате, или еще выше, в боярских расписных теремах, а он, окруженный древностями, все равно будет писать о людях, подымающих целину, о рабочих, об инженерах, ученых, о героях нашего дня. И хорошо будет писать!

Где живет писатель — это, конечно, немаловажно. Но еще важнее не где, а чем он живет, что волнует его, что влечет, о чем его думы, чему отдано его сердце.

Я бы сказал, что наиболее скверная продукция кино и литературы возникает не просто от незнания жизни нашего народа, а чаще всего в том случае, когда иные из нас пытаются изображать ее на манер, каким изображается жизнь на буржуазном Западе, когда на первый план в театре, в кино, в литературе, в живописи ставят формалистическое трюкачество, когда не от незнания, а отлично понимая, на что идут, отступают от правды нашей жизни, от метода социалистического реализма, когда уходят в мелочи, не видя за ними главного, героического в народной жизни.

Наш идеологический противник почти молниеносно реагирует на такие промахи и ошибки. Если фильмик в западном духе, если книга с неверным перекосом, если живопись по «творческому» методу тяп-ляп, в буржуазной прессе — бурные похвалы, ободряющие хлопки по плечу: вот, дескать, настоящее-то искусство! Возможны даже золотые медали, всяческие премии; плетутся лавровые венки.

Ну а если писатель, художник прочно держится на позициях партийности, тут уж похвал не жди; жди только разнообразных ругательств.

Но брань противника — это еще Ленин учил — лучшая похвала. А вот когда противник хвалит да премирует, нельзя не задуматься, нельзя не насторожиться: в чем-то ты, видимо, промахнулся.

Если мы будем верны методу социалистического реализма, если мы будем верны принципам партийности, народности — а мы не намерены отступать от них в своем творчестве, — срывы и ошибки маловероятны. Вероятнее другое: новые и новые успехи советских художников в литературе, в театре, в кино, живописи, музыке.

В последние годы в наши писательские ряды волна за волной вливаются все новые молодые, способные, талантливые прозаики и поэты, с большим увлечением пишущие о жизни народа. Это верный признак того, что мы на пороге дальнейшего мощного подъема советской литературы. Когда велики цели, то велики и дела. Литература наша, наше искусство будут достойны эпохи строительства коммунизма!

Товарищи! Впервые в истории только наша партия всем содержанием своей политики сделала гуманнейшую из идей: все во имя человека, все для блага человека. «Партия, — сказано в проекте Программы, — существует для народа, в служении ему видит смысл своей деятельности».

В служении народу, в служении делу партии видим смысл своей деятельности и мы, советские писатели.

1961

ПИСЬМО В БОЛГАРИЮ

Дорогой товарищ Белков и дорогая товарищ Владова! Прошу меня простить за то, что так поздно Вам отвечаю. Но виноват во всем тот роман, над которым я сейчас работаю. Это не «Жизнь Кистеневых», как Вы полагаете, а совсем другое произведение. «Жизнь Кистеневых» — дело довольно далекого будущего. Работаю я над романом «Секретарь обкома» — о крупном партийном работнике, о многих проблемах жизни, которой он руководит в своей области, о проблемах руководства, партийных решениях тех или иных острых вопросов. Сложная жизнь его семьи, его друзей и знакомых тоже, по моему замыслу, должна найти место в романе.

Так как работа в полном разгаре и даже приближается к завершению и еще потому, что нахожусь и сейчас вне Москвы, вся корреспонденция моя запущена. За что еще раз прошу прощения.

Роман закончу, видимо, к весне. Летом отдам в печать.

Пользуясь случаем, горячо поздравляю и Вас и весь коллектив издательства с наступившим Новым годом, от всей души желаю успехов и счастья.

В. Кочетов 3 января 1961 г.

С ПАРТИЕЙ (Из статьи в газете «Правда»)

...Хочется сказать и еще об одном важном событии минувшего года, в котором со всей убедительностью выразилась направляющая воля партии.

Давно уже не было слышно двух толкований о назначении, о роли в нашем обществе литературы и искусства. Жизнь решила давно, что там, где строят коммунизм, и литература и искусство должны служить этой же цели, должны служить народу, коммунизму. Литература и искусство стали оружием в борьбе за новое общество, а писатели, художники, композиторы — верными помощниками партии в ее исторических работах.

Но борьба миров идет, жестокая, непримиримая борьба двух идеологий. И вот партия стала замечать, что на некоторых участках фронта нашей борьбы за умы, за сознание людей что-то не совсем ладно. Иные художники-реалисты от наступления вынуждены переходить к обороне, а зато наступают формалисты, абстракционисты, деятельность которых чужда социалистическому реализму, ибо она порождение капиталистического мира, присуща ему и служит ему. Стали появляться произведения литературы, теоретические работы, в которых утверждаются, как еще когда-то с иронией говорил Маяковский, темы, «общие для всех человеков». А это что означало бы? Это означало бы то, что и литература и искусство постепенно стали бы утрачивать значение оружия в борьбе за коммунизм, так как в рамках тем, «общих для всех человеков», нет ни классов, нет ни двух мировых систем, ни двух идеологий. Подобные взгляды глубоко ошибочны. Советские писатели, советские художники и музыканты все равно, рано ли, поздно ли, но отбросили бы эти помехи со своего пути вдохновенного, честного служения народу.

Посещение Выставки московских художников руководителями партии и правительства, встреча с писателями, с художниками, кинематографистами, музыкантами явились прямой и твердой поддержкой того советского искусства, которое стоит на позициях социалистического реализма, которое видит героическое в нашей жизни, которое за героя активного, за героя — строителя, созидателя, борца.

И вот, когда думаешь сегодня о нашей партии, о партии, умеющей мужественно отвести грозный удар от мира, непрерывно совершенствующей свою все организующую деятельность, помогающей передовой части литераторов и художников находить верную дорогу, успевающей всюду и везде, — невольно задумываешься над тем, сколько же в ее истории, в ее полной творческого горения жизни благодатнейшего и благодарнейшего материала для мастеров пера, кисти, кино. Это ум, это твердость убеждений, железная организованность, это верность идеям революции, верность народу.

Мерками, «общими для всех человеков», величие партии Ленина не измеришь. От года к году идет она в свой исторический путь, начатый на рубеже веков, идет не старея, только мужая, обретая опыт, закаляясь в борьбе. Кто с ней — у того верные ориентиры. Кто с ней — тот с пути не собьется. Кто с ней — того ждут радость творчества, волнения открытий, завоеваний, побед.

1963

ОБРАЩЕНИЕ К ФРАНЦУЗСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Об этой книге ожесточенно спорят: одним она нравится, они горячо отстаивают ее; другие настолько ею раздражены, что становятся на путь критики с передержками, с усечением цитат, выхватыванием отдельных словечек и подменой реального содержания романа своим, выдуманным.

Когда я сталкиваюсь с примерами подобной недобросовестной критики у себя дома, это меня не очень беспокоит. Читатель идет в библиотеку, берет книгу, читает и выносит свое суждение независимо от крикливых критических статей, какими его пытаются сбить с толку.

Но когда неверно освещающие роман статьи появляются в зарубежной прессе и читатель о романе судит только по ним, потому что не имеет текста романа на своем родном языке, это уже огорчительно. И я рад, что книга «Секретарь обкома» выходит на французском языке. Она сокращена для этого издания, но тем не менее дает французским читателям возможность решить, кто ближе к истине, автор романа или его безудержные хулители.

Я должен сказать зарубежным читателям, что обдумывал эту книгу много лет, далась она мне очень нелегко, и это понятно, потому что жизнь и деятельность партийных работников трудна, удивительно многообразна, им приходится иметь дело со множеством людей и множеством проблем, обо многом надо вовремя подумать, многое предвидеть. От того, каким будет решение в том или ином жизненном случае — правильным или ошибочным, — зависят судьбы людей, судьбы больших и малых начинаний.

Когда несколько лет назад мне пришлось побывать во Франции, то в Париже и в Бордо я встречался с читателями моего романа «Журбины» и зрителями кинофильма «Большая семья», поставленного по этому роману. Отзывы французских друзей радовали меня. Теперь, дорогие читатели, я буду бесконечно рад вашему слову и о романе «Секретарь обкома».

1963

ПИСАТЕЛЬ-ГРАЖДАНИН

Сегодня мы собрались здесь, в этом московском зале, чтобы отметить столетие со дня рождения выдающегося украинского писателя — Михаила Михайловича Коцюбинского. Не только в Советском Союзе, но по решению Всемирного Совета Мира и в ряде многих других стран земли эта столетняя дата празднуется как большой праздник мировой культуры.

Коцюбинский родился на Украине, жил на Украине, думал и писал по-украински, писал о людях, окружавших его, — об украинцах, о их доле, о их жизни, — но все его творчество, во всей художественной национальной форме, певучей и грустной, яркой и оптимистической, принадлежит великой культуре всего человечества.

Писатель, пишущий для кучки избранных и видящий мир глазами этой кучки, на какие бы формалистические ухищрения он ни пускался, как бы ни вылизывал каждую строку своих писаний и каждое свое слово, так и останется в силу непреодолимых закономерностей писателем для одиночек и вместе с этими смертными одиночками уйдет в безвестность, в небытие.

Писатель, который видит мир глазами народа, живет и пишет о народе и для народа, навечно входит в сердца миллионов людей, в сердца народов, и он и его творения тогда бессмертны, потому что у народов смерти нет.

Михаил Коцюбинский писал о народе и для народа, и благородная позиция эта писателя-бойца питала его полнокровными, огненными идеями, помогала ему находить самые точные, самые сильные слова для художественного изображения широких картин подлинно народной жизни.

Время от времени мы слышим голоса снобов о том-де, что истинному художнику нет никакой надобности, как это с брезгливостью и осуждением они называют, «изучать материал», «собирать факты», куда-то ходить, ездить, сиживать на собраниях, выслушивать рассказы людей, то есть, иначе говоря, жить жизнью народа, заинтересованно участвовать в этой жизни. Истинный-де маэстро весь мир несет в себе, и стоит ему присесть к письменному столу, как самоцветный, головной мир этот причудливой вереницей образов, эпитетов и метафор тотчас с помощью волшебного пера маэстро из чернильницы двинется в путь на бумагу.

Что правда, то правда, так тоже рождались и рождаются произведения искусств, и кто хочет работать так, потому что иначе не может, не умеет, пусть он так и работает. Но произведения такого искусника — это произведения одиночки и для одиночек, и не на века они, а на потребу быстротекущего времени.

Коцюбинский оставил нам иной пример писательского труда, пример труда писателя-гражданина. «Я весь среди героев, — записал он в ту пору, когда работал над своей глубоко народной, реалистической повестью «Fata morgana», — живу их жизнью, говорю их языком и предан их интересам».

Такое глубинное произведение о жизни народа из себя не создашь. Его не только надо пережить, перечувствовать, но и надо знать, очень многое знать о том, за что взялся, призывая на помощь музе не только мир чувств, но и мир фактов.

Исследователям творчества Михаила Михайловича ведомо, что в архивах писателя сохранилась изрядная картотека с выписками из сообщений земских корреспондентов, в которых приводились характерные эпизоды аграрного движения в украинской деревне.

Коцюбинский, где только мог, собирал документы, касавшиеся этого движения. Он многому учился у народа. В одном из писем к Горькому мы можем прочесть о том, как Михаил Михайлович входил в жизнь гуцульских селений. «Сколько здесь чудесных сказок, преданий, поверий, символов! Собираю материал (да, да, именно так и сказано у Коцюбинского: собираю материал. — В. К.), вживаюсь в природу, смотрю, слушаю, учусь».

Он был остросоциален в своей тематике, в направленности творчества. Он видел борьбу классов — и изображал борьбу классов. Он видел красивую, светлую душу людей труда — и изображал эту светлую душу, жаждущую иной, свободной жизни. Он в числе многих писателей — революционных демократов, и русских и украинских, конца прошлого — начала нынешнего века, творя методом критического реализма, закладывал основы нового, более совершенного творческого метода, находился на подступах к реализму социалистическому. Он писал не только о тучах социального неравенства, висевших над родным народом, — он видел просвет в тех тучах, в тех хмарах, с волнением художника и гражданина всматривался в единственно возможный выход из мрака романовской империи, в тот выход, который был найден народом менее чем через пять лет после смерти Коцюбинского — одним октябрьским днем 1917 года.

В наше время разудалых наскоков на социалистический реализм творчество тех, кто его подготовлял, кто стоял возле его истоков, — богатейший материал для разоблачения фальшивых тезисов противников самого передового творческого метода. Коцюбинский владел блестящ,им мастерством разработки характеров героев. И чем ближе подходил он к идеям марксизма, тем мастерство это все больше росло. Коцюбинский был тонким мастером стиля, он прекрасно писал пейзаж. Немногими словами он мог выразить бесконечно много.

Наше время — сложное время. Наше время — время борьбы двух миров. Один мир, уходящий, обреченный, бряцает оружием, грозит человечеству пламенем термоядерной войны. Другой мир, растущий, стремительно развивающийся, зовет покончить с угрозой разбойничьих войн, дать людям на земле возможность жить и работать спокойно. В этой борьбе справедливости против несправедливости, в борьбе за мир, за труд, за жизнь против смерти особое и неохватное место принадлежит литературе и искусству. Литература и искусство — это нити, которые могут надежно связать сердца одного народа с сердцами другого. Литература и искусство — могучая сила, которая способна объединить, слить воедино надежды и помыслы всех людей земли в их борьбе за мир.

Яркое, глубоко человечное, оптимистическое творчество писателя, которое собрало нас сегодня в этом зале, делает свое великое объединяющее дело среди миллионов читателей многих стран земли.

1964

НАШ КОМПАС

Многие из нас, литераторов, раздумывают о Владимире Ильиче Ленине — о его характере, поступках, о всей жизни, никакими общепринятыми мерками не измеримом пламенном труде одного из величайших гениев человечества. Раздумья наши приносят иной раз свои материализованные плоды: выходят в свет романы и повести, в которых так или иначе трактуется жизнь Ильича, появляются на экранах кинофильмы, показывающие Ленина, живописцы и графики демонстрируют на выставках портреты вождя Октябрьской революции, жанровые сценки с его присутствием.

Естественно, что каждый прозаик, поэт, драматург, режиссер, деятель кисти и карандаша видит и изображает Ленина по-своему. Для одних он — могучее средоточие революционной воли, яркий, взрывчатый интеллект, несокрушимая убежденность, воспламеняющая сердца и умы тысяч и миллионов, человек неустанного, активного действия. Другие ищут в нем главным образом мыслителя, теоретика, творца идей. Есть и третьи, которым в Ленине хотелось бы видеть добряка и всепрощенца, с полудетской наивной улыбкой в глазах опускающегося на корточки перед каждым встречным парнишкой, дабы отечески вытереть тому нос или при полном серьезе выслушать чушь, какую парнишка понесет с экрана, со страниц книги по воле автора сценария, повести, рассказа.

Мне думается, Ленина невозможно ощутить и понять через второстепенное и третьестепенное, через то среднечеловеческое, которое, конечно же, всегда присутствовало и присутствует даже у самых выдающихся представителей рода людского во всю его долгую историю. Из этого общедоступного источника можно брать лишь черты и черточки, в какой-то мере дополняющие главное, основное, неповторимое, но ни в коем случае нельзя из них составить правдивый ленинский образ. По-настоящему творчески увидеть и осмыслить Ленина возможно с позиций единственно верного принципа, какой исповедуют великие художники мира: беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее. У нас часто получается наоборот: для изображения Ильича берут одно лишнее, которым заслоняется главное.

В Ленине, если внимательно читать воспоминания современников и особенно его собственные труды, все среднечеловеческое, общечеловеческое подчинялось главному, ленинскому и только ленинскому. Ленин прежде всего был страстным борцом, которого ничто не могло остановить на избранном пути. Он шел через любые трудности — через вопли и клевету врагов, через неверие, трусость, отступничество иных из своих соратников, через непонимание, проявляемое другими, через колебания третьих, нежелание четвертых. Зная свою правоту, Ленин не боялся остаться во временном меньшинстве и даже чуть ли не в одиночестве, когда дело касалось великих революционных принципов конечно, в видимом одиночестве: большинством для него всегда был народ, а не те единицы или десятки, которые в том или ином случае не умели или не желали его понять и поддержать. Если случалось, обстоятельства вынуждали Ленина отступить в тактике на шаг, то он отступал лишь для того, чтобы с новой силой обрушиться на противника. За революцию, за дело партии Ленин сражался каждый день, каждый час, каждую минуту, каждой речью, статьей, каждым своим точным, ясным, стреляющим словом.

Уже много лет мы не устаем вчитываться в одну из многих и по сегодня сражающихся статей Ильича, впервые опубликованную газетой «Новая жизнь» в ноябре 1905 года. Статья «Партийная организация и партийная литература» настолько точна по своему прицелу, и так остро на долгие десятилетия вперед поставлены в ней вопросы партийности литературы, связавшей себя с делом народа, что и сегодня она остается для нас тем компасом, следуя стрелке которого никогда не собьешься с пути.

Незыблемый курс стрелки ленинского компаса в литературе и сегодня раздражает иных, как раздражал он подобных шесть десятков лет назад. С ним, с этим боевым, генеральным курсом, невозможно совместить отклонения литературы и искусства от социалистического пути развития, невозможны при нем вольные шатания в мировом океане всяческих модных и ультрамодных веяний, склонения от одного берега к другому, зигзаги с востока на запад, с юга на север или же хитроумно — наискосок. Ленинский компас, помогая одним идти верной дорогой, мешает другим отходить от курса народности, партийности, социалистического реализма. Поэтому, не решаясь прямо объявить наш компас устаревшим, тянущим литературу и искусство куда-то назад, те, кому он мешает, стремятся давить на его стрелку пальцем, дабы хоть маленько да сдвинуть ее куда-либо, скажем, к западу.

Нехитрый прием для того, чтобы не только обойти ленинские требования к литературе, но даже попробовать опереться на Ленина в этом не слишком почтенном намерении, состоит в своеобразном цитировании отдельных мест статьи «Партийная организация и партийная литература». Особенно часто мы сталкивались с этим приемом в 1956—1957 годах. На третьем пленуме правления Союза писателей СССР в мае 1957 года он получил и должную аттестацию, и должную отповедь, и казалось, что с ним покончено. Но вот прошли девять лет, и в сентябре 1965 года в статье А. Румянцева «О партийности творческого труда советской интеллигенции» изумленные читатели прочли, что В. И. Ленин говорил: «...Литературное дело всего менее поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством. ...В этом деле безусловно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию».

Да, как будто бы все верно. Именно так, помнится, написано в статье у В. И. Ленина. Но что это за отточия в начале первой и второй фраз приведенной цитаты? Заглянем-ка в саму статью. Нет, товарищ Румянцев, оказывается, не так «говорил В. И. Ленин», вы же это прекрасно знаете. В. И. Ленин писал: «Спору нет, литературное дело всего менее поддается... Спору нет, в этом деле безусловно необходимо...» Не с прописных букв, как вы решили это представить, начинаются выписанные вами из ленинской статьи фразы. Вы их препарировали как вам было удобнее. Вы же отлично понимаете, что не Ленин говорил о «бесспорных истинах», а те, кто с помощью «бесспорных истин» пытался оспаривать принцип партийности литературы, необходимость партийного руководства литературой. Ленин, напомню, говорил: «Спору нет...» Зачем ломиться в открытую дверь? Никто не собирается вас опровергать. «Все это бесспорно», — написал Ильич, сражаясь за литературу, служащую революции.

А за этими словами, вы же видели, следует «но»! «...но все это доказывает лишь то, что литературная часть партийного дела пролетариата не может быть шаблонно отождествляема с другими частями партийного дела пролетариата». Следом за этим что еще сказано Лениным? «Все это отнюдь не опровергает того чуждого и странного для буржуазии и буржуазной демократии положения, что литературное дело должно непременно и обязательно стать неразрывно связанной с остальными частями частью социал-демократической партийной работы». Мало того, если уж читать Ленина, так читать, не стараясь доморощенными средствами намекать на то, что одни высказывания создателянашего государства и нашей партии нам полезны, а другие, видите ли, неполезны. У Ленина в статье сказано еще и так: «Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов». Вот главным образом во имя каких «бесспорных истин» взялся Ильич за перо, а совсем не для того, чтобы, дескать, внушать современникам и потомкам идею всепрощения, когда дело касается партийности литературы.

Нельзя было отсекать это «Спору нет». Подобная избирательность при цитировании ничего общего с научным исследованием или научным освещением фактов не имеет, и уж по меньшей мере это не интеллигентно. Не интеллигентно, по-моему, и делать намеки подобного типа: «Нечего греха таить, бывало, к сожалению, и так, что больше доверяли тем деятелям науки, равно как и искусства, которые громче других шумели, хотя на деле мало или совсем ничего не давали нашему обществу — не делали научных открытий, не создавали ярких, талантливых произведений, которые получили бы признание народа».

Не знаю, каких деятелей науки вы имеете в виду. Вы сами деятель науки, и тут вам, возможно, виднее. Но, коснувшись «равно как и искусства», не назвать ли имена для прояснения истины? На моем веку о партийности литературы и искусства, помнится, «громче других шумели» М. Горький, Д. Фурманов, Н. Островский, А. Серафимович, А. Фадеев, В. Вишневский, Б. Горбатов, Ф. Гладков... Это они-то, может быть, «не создавали ярких, талантливых произведений, которые получили бы признание народа»? Или вам перечислить еще сотни имен до конца преданных делу народа и партии талантливых писателей, режиссеров, актеров, для которых в вашем строго ограниченном списке избранных не нашлось места?

На кораблях есть железный закон: не совать посторонние предметы, в том числе и пальцы, в компас, иначе неведомо чем закончится плавание. Нельзя совать пальцы и в наш литераторский компас. Подобные эксперименты не породили еще ни одного значительного произведения литературы, кино, театра, живописи, музыки. Те, «которые громче других шумели» о партийности литературы и искусства, создали «Мать», «Чапаева», «Разгром», «Молодую гвардию», «Как закалялась сталь», «Цемент», «Железный поток», «Оптимистическую трагедию», «Донбасс»... А до них довольно громко «шумели» о народности — и, в сущности, тоже о партийности литературы и искусства — еще Чернышевский, Белинский, Добролюбов, Писарев. Именно на этом пути, на ленинском, партийном пути, лежали и лежат драгоценнейшие художественные находки советской литературы и советского искусства.

Иной раз у нас неистово шумят, если уж пользоваться этим «строго научным термином, по поводу ничтожнейших в художественном отношении полумладенческих стихов, потусторонних, удручающе многославных поэмищ, инфантильных романов и повестей, серых, плоских кинофильмов, и шумят только потому, что авторы их не чужды фронды, показывают кукиши в карманах и, тоже цитируя Ленина, отсекают это досадное для них «спору нет», замалчивают то важнейшее, что идет после ленинского «но», то есть превращают все в сплошной «простор», отвергают всяческое «большинство над меньшинством», декларируют одни «индивидуальные склонности»; при этом начисто игнорируется некое весьма-таки немаловажное «большинство» — читатель.

Передо мною запись выступлений читателей на недавней читательской конференции в колхозе «Приокский» Шиловского района Рязанской области. Обсуждалось нашумевшее очерковое произведение, опубликованное в одном столичном журнале.

Произведение это хвалили в печати за правду, за мужественность и за другие подобные доблести. Никакое литераторское или партийное «большинство» не оказало ни малейшего давления на явное «меньшинство» в лине автора произведения и редактора журнала. Все было до предела свободно, просторно, инициативно.

Но вот что говорят читатели:

З. Соломатин (старший зоотехник колхоза). Автор заострил внимание на недостатках в развитии социалистического строя в деревне. Конечно, наново перестроить деревню и ни разу при этом не ошибиться невозможно. Ошибки были. Партия поправляла их: скажем, в организации планирования, в системе землепользования и т. п. Но разве они, ошибки, определяют существо нашей жизни? А в очерке от начала до конца одни недостатки. Все, что бы ни делалось в деревне, автору не нравится... Автор не видит, как выросли люди села... Неуважительно отзывается о них и называет так, что стыдно цитировать. (Реплика из зала: «Бабенки да мужичонки!») Бескультурье, несознательность крестьян он подчеркивает на каждом шагу.

А. Лакеева (телятница). Очерк мы читали на ферме коллективно. И надо прямо сказать, диву давались. Скучно и тоскливо стало от того, что там описано. Вроде бы и про нас пишут, и вроде совсем не про нас. Простые люди получились все некультурные, убогие, жалкие, глаз не на ком остановить. А разве в жизни так? Скажу о себе. Я имею среднее образование. В семье нас пять человек, и все мы любим читать, выписываем газеты, журналы, интересуемся литературными новинками, обсуждаем их...

Идет, идет конференция сельских читателей, выступают многие, и нет среди них оратора, который бы добром отозвался об очерке. Автор, редактор, публикуя очерк, радели о темных, обездоленных людях деревни. А эти люди в радетелях и не нуждаются, потому что давным-давно, десятки лет они уже не такие, какими их все пытаются изображать автор и редактор очерка.

Недавно я услышал по радио о том, что одна треть выходящей у нас литературы — это переводная литература. И подавалось известие сие как неимоверно радостное. Читатели из рязанского колхоза не должны, следовательно, переживать по поводу отсутствия у них хороших книг о жизни сельских тружеников. Зато они... получат прелестнейшие и до крайности им необходимые воспоминания о французской певице Эдит Пиаф, наконец-то при помощи другого издательства встретятся с душераздирающими, заполнившими буржуазный мир произведениями Агаты Кристи и с бесконечным множеством таких же книг, на которые, оказывается, находят столь дефицитную в других случаях типографскую бумагу.

...Хочется напомнить ленинское: «Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами — все это должно стать партийным, подотчетным».

Не для того, писал Ильич, мы, специалисты, срываем фальшивые вывески с утверждений о свободе творчества в буржуазном ее понимании, — «не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе противопоставить действительно свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу».

Те, кто «громче других шумел» о партийности литературы, подали нам пример подлинного понимания ленинских требований, пример действительно свободного, открытого служения рабочим и крестьянам, всему народу, партии.

Советские литераторы, верные ленинским заветам, будут и дальше идти этой единственно верной дорогой. Народу нужны книги о его жизни, о его героических делах, подвигах на войне и в мирные дни, не в тоску вгоняющие, а растящие крылья у людей; не правденка перепуганных или уставших нужна народу, а великая историческая правда строительства нового, коммунистического, какого еще не было на земле, к какому люди прошлого могли лишь стремиться в мечтах.

Яростные атаки нашего идеологического противника иной раз тормозят процесс расцвета в литературе и искусстве, осложняют работу советских литераторов. Что ж, борьба всегда остается борьбой. С помощью разных испытанных дискуссий, скажем, «о словах великих и не великих», «о картах-двухверстках», «о четвертом поколении» и им подобных, нашу литературу отвлекают, бывает, от главных ее задач, пытаются сбить с главного ее пути. Одних пишущих оглушают компрометационной критикой лихие носители «многообещающих тенденций», других сбивают с толку явно неверными присуждениями премий, третьих надолго заставляют отложить в сторону перо тенденционным замалчиванием их труда. Но все это, понятно, временное, это лишь эпизоды и частности борьбы за литературу социалистического реализма, за народную, партийную, ленинскую литературу, за литературу, которая служит не пресыщенной героине, не скучающим снобам, а «миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность».

В. И. Ленин вооружил нас острым, боевым оружием идейности. Он снабдил нас и надежным компасом, который не даст нам сбиться с верного направления в развернувшейся в мире идейной борьбе.

1965

К ИСТОРИИ НЕСКОЛЬКИХ СТРОК В ЛЕНИНСКОЙ СТАТЬЕ

Мы часто говорим о ленинских нормах. И хотя само по себе и сухое это слово, и ограничительное понятие «норма» не с полной точностью приложимы к творческому, революционному учению Ленина, тем не менее то, что мы хотим выразить, называя ленинские нормы, было яркой, органически присущей отличительной чертой жизни, борьбы, пламенного горения вождя пролетарской революции.

Мне думается, что одной из самых важных норм у В. И. Ленина было решительное отметание всяких иллюзий о возможности примирения непримиримого, отметание любых попыток найти некий третий путь в борьбе идеологий. Одно дело — взаимоотношения государств с различными социальными системами, вопросы их сосуществования, их жизни на международной арене, вопросы дипломатии, дипломатической тактики, и совсем другое — чистота, ясность, отчетливая определенность идей, которыми движутся государство, народ, каждый человек в отдельности.

Крупных деятелей общественной революционной мысли в России было немало; многие из них на том или ином этапе даже соратничали с Ильичем. Но, не обладая ленинской идейной убежденностью и устремленностью, они один за другим отбрасывались ходом истории; Ленин уходил вперед и вперед, а они оставались позади, путаясь в своих заблуждениях, рожденных то недооценкой революционной роли трудящихся масс, то неуверенностью и половинчатостью в тех случаях, когда доходило до практических дел, а у них к тому времени не было ничего, кроме трескучих революционных или вялых правдоискательских фраз.

Ленина никто не превзошел в мастерстве упорной длительно-кропотливой подготовки, решительного осуществления и бескомпромиссно-твердого отстаивания революции. Он был по-орлиному зорок в борьбе. За казавшейся другим мелочью Ленин умел увидеть угрозу для революции и тотчас, не медля, не колеблясь, не надеясь на время, парировал часто еще только подготавливаемый удар. Ничто Ильич не пускал на самотек, везде и всюду требовал приложения направляющей большевистской руки. «...Завоевать власть в революционную эпоху гораздо легче, — говорил Ленин, — чем суметь правильно этой властью пользоваться».

Листая недавно страницы издававшегося Гессеном в начале двадцатых годов в берлинской эмиграции «Архива русской революции», которому вернее называться бы «Архивом контрреволюции», я наткнулся на статейку Д. Лутохина. В статейке этот автор «по личным воспоминаниям» рассказывает о том, как в 1919-1922 годах оппозиционные молодой Советской власти группки еще не подавшихся в эмиграцию буржуазных литераторов и экономистов пытались издавать в красном Петрограде свои изданьица, о том, как они это делали и чем их старания кончились.

В начале лутохинских «воспоминаний» речь идет о ежемесячном «Вестнике литературы». Литературным «Вестник» был только первое время, затем тихо-тихо превратился и в общественно-политический. Автор статьи, к тому времени ставший редактором «Вестника», объяснил это превращение тем, что «провозглашение нэпа породило в обществе надежды на смену политического курса». Почудился, словом, запах жареного. Задымила литературная кухня, захлопотали повара, приготовляя блюда Политических двусмысленностей. Некий М. Я. Козырев протащил два сатирических очерка. «Особенно интересно было описание им чудесного происшествия в каком-то уездном городке «Большевии», — захлебывается от восторга бывший редактор, — местами напоминающее по силе и яркости «Историю города Глупова».

(Нам это высказывание, кстати, не местами, а целиком, напоминает антисоветские предисловия к зарубежным изданиям книжонки под названием не «Большевия», правда, а «Любимов», вышедшей из-под пера одного из недавно осужденных советским судом литературных диверсантов.)

Введенная тогда цензура воспротивилась печатанию антисоветской стряпни. «После моих настойчивых требований разрешить помещение этих очерков, — пишет автор «воспоминаний», — подкрепленных ссылкой на положительный отзыв о литературном даровании автора (литературном! даровании! не знакомо ли и это? — В. К.) на страницах «Московской правды», мне удалось все же отвоевать второй очерк, «Прыгунки».

Ходя по инстанциям, обманывая одних, пользуясь недостаточной зоркостью других, «отвоевывали», просовывали в печать внутренние эмигранты и многое другое, направленное против Советской власти, против партии, ее политики. Не стесняясь и даже кичась своей ловкостью, поскольку он уже был не в Петрограде, а в Берлине, автор повествует о том, как все они «работали». Вот, например, «моя маленькая рецензия на книгу профессора Опеля «Успехи хирургии», где я рекомендовал эту книгу сторонникам политических операций, не использующим ни наркоза, ни других гуманных приемов хирургии... и указывал самую бесплодность операций над сложными социальными организмами». Не правда ли, миленько?

Еще позже автор статьи организовал выпуск и второго журнала — «Экономист», печатного органа так называвшегося Промышленно-экономического отдела «Русского технического общества».

Вот тут-то я и обращусь к одной из статей В. И. Ленина, опубликованной в 1922 году, — к статье «О значении воинствующего материализма». Статья написана для журнала «Под знаменем марксизма», Владимир Ильич определяет ею направление в работе молодой редакции. Он констатирует, между прочим:

«У главных направлений передовой общественной мысли России имеется, к счастью, солидная материалистическая традиция. Не говоря уже о Г. В. Плеханове, достаточно назвать Чернышевского, от которого современные народники (народные социалисты, эсеры и т. п.) отступали назад нередко в погоне за модными реакционными философскими учениями, поддаваясь мишуре якобы «последнего слова» европейской науки и не умея разобрать под этой мишурой той или иной разновидности прислужничества буржуазии, ее предрассудкам и буржуазной реакционности».

Автор «воспоминаний» в «Архиве» Гессена пишет: «В № 3 журнала «Под знаменем марксизма» за 22-й год Ленин разразился статьей против «Экономиста», в которой отметил, что один молодой коммунист с восторженным отзывом принес ему «Экономист»: коммунист этот-де или плохо читал его, или не понял».

Что же сказано у В. И. Ленина в названной мною статье?

«В заключение приведу пример, не относящийся к области философии, но во всяком случае относящийся к области общественных вопросов, которым также хочет уделить внимание журнал «Под Знаменем Марксизма».

Это один из примеров того, как современная якобы наука на самом деле служит проводником грубейших и гнуснейших реакционных взглядов.

Недавно мне прислали журнал «Экономист» № 1 (1922 г.), издаваемый XI отделом «Русского технического общества». Приславший мне этот журнал молодой коммунист (вероятно, не имевший времени ознакомиться с содержанием журнала) неосторожно отозвался о журнале чрезвычайно сочувственно. На самом деле журнал является, не знаю насколько сознательно, органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т. п.

Некий г. П. А. Сорокин помещает в этом журнале обширные якобы «социологические» исследования «О влиянии войны» Ученая статья пестрит учеными ссылками на «социологические» труды автора и его многочисленных заграничных учителей и сотоварищей. Вот какова его ученость:

На странице 83-й читаю:

«На 10 000 браков в Петрограде теперь приходится 92,2 разводов — цифра фантастическая, причем из 100 расторгнутых браков 51,1 были продолжительностью менее одного года, 11 % — менее одного месяца, 22% — менее двух месяцев. 41% — менее 3-6 месяцев и лишь 26% — свыше 6 месяцев. Эти цифры говорят, что современный легальный брак — форма, скрывающая по существу внебрачные половые отношения и дающая возможность любителям «клубники» «законно» удовлетворять свои аппетиты» («Экономист», № 1, с. 83).

Нет сомнения, что и этот господин, и то русское техническое общество, которое издает журнал и помещает в нем подобные рассуждения, причисляют себя к сторонникам демократии и сочтут за величайшее оскорбление, когда их назовут тем, что они есть на самом деле, т. е. крепостниками, реакционерами, «дипломированными лакеями поповщины». Журнальчик «Экономист» выходил тиражом в несколько сотен экземпляров, голос его был писком комара в бушующих ветках строительства нового мира на огромных просторах рабоче-крестьянской России. Но не кто иной, как комар, разносит малярию, способную в жестокой лихорадке свалить с ног миллионы людей. И Ленин, великий стратег и великий строитель, взялся за перо, чтобы без экивоков, без расшаркивания перед «умами» и «талантами», с полной прямотой и ясностью сказать господам разносчикам идейной малярии, а попросту антисоветчикам, что они реакционеры и дипломированные лакеи поповщины. Он не искал, как сказать помягче и порасплывчатей, он искал, как сказать точнее и резче, а следовательно, действенней. Он был обременен огромнейшими заботами, какие до него не испытывал ни один житель земли за всю мировую историю. Он отвечал за новый путь человечества, за гигантскую страну со всей ее невообразимо сложной судьбой. И тем не менее (вернее, конечно, и тем более) он заметил, услышал отнюдь не безвредное чириканье замаскированного антисоветского журнальчика и в полный голос сказал о нем читателям, строителям новой России. Это может удивлять, поражать. Но это же и есть подлинная ленинская норма, норма убежденного, устремленного революционера, для которого нет мелочей, нет маловажного, незначительного, когда дело касается революции.

Статья Ленина заканчивается так:

«Марксистскому журналу придется вести войну и против подобных современных «образованных» крепостников. Вероятно, немалая их часть получает у нас даже государственные деньги и состоит на государственной службе для просвещения юношества, хотя для этой цели они годятся не больше, чем заведомые растлители годились бы для роли надзирателей в учебных заведениях для младшего возраста.

Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею еще не научился, ибо, в противном случае, он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной «демократии». Там подобным крепостникам самое настоящее место».

Это небольшой штришок из жизни В. И. Ленина, но мне кажется очень характерным. Через такие штришки с не меньшей силой, чем по его деяниям мирового масштаба, понимаешь, ощущаешь и цельную, сражающуюся, зоркую натуру создателя, первого строителя нашего государства, и те нормы, которые были подлинными нормами его жизни.

1966

ВЕЛИКИЙ КЛАСС ТВОРЦОВ

Мысль об этой статье пришла 5 мая в зале Кремлевского Дворца съездов, на торжественном заседании, которое было посвящено 150-летию со дня рождения Маркса. Точнее, она возникла в те недолгие минуты, когда заседание уже объявили закрытым и несколько тысяч москвичей всех возрастов пели партийный гимн коммунистов.

Давно не приходилось слышать столь могучего хора, такого слитного, вдохновенного пения, полного силы, веры, готовности к новым и новым битвам за великое, удивительное будущее человечества. Крепко сложено из железобетона здание съездовского дворца, но и оно, чудилось, вздрагивало на взлетах торжественной и вместе с тем кипучей, зовущей к боям, не стареющей с ходом десятилетий мелодии «Интернационала».

И вспомнилось, многое вспомнилось...

Увиделся в памяти Белый зал в Смольном, где полвека назад Владимир Ильич Ленин оповестил мир о победе социалистической революции, о том, что на пепелищах царизма и керенщины встает невиданная рабоче-крестьянская Советская Россия. Вспомнился Зимний с его иссверленными буравами винтовочных и пулеметных пуль кроваво-красными фасадами, которые, будто памятники недавним революционным штурмам, простояли так, в густых отметинах, чуть ли не до начала тридцатых годов. Вспомнились цехи «Красного путиловца», залы рабочих клубов, первомайские и октябрьские демонстрации на Дворцовой площади, субботники по разборке развалин старых петербургских домов, особняков, складов, сгоревших еще в февральские дни... И всюду люди в куртках, бушлатах, пиджаках и в кепках; тысячи, сотни тысяч, миллионы неторопливых, уверенных в себе, в своих товарищах, сильных людей, которые всегда шли первыми, которые всегда вели за собой, пробивали своим трудом и жизнями нелегкие дороги человечеству сквозь годы, столетия — сквозь историю. Они были и там, где предстояло свергать царя или сбрасывать Временное правительство, и там, где надо было решительными действиями ответить на призыв Ленина о защите юной Республики Советов, и там, где строили первые советские паровозы и тракторы, и там, где создавались бригады, которые отправлялись в деревню на коллективизацию, в помощь крестьянам, пожелавшим избрать иной, коллективный путь жизни взамен прежнего, единоличного.

С «Интернационалом» рождалось каждое новое, важное, небывалое дело; «Интернационалом» венчалось его завершение.

Мне вспомнился Новгород начала давних двадцатых годов. Водники судоремонтных мастерских ремонтировали, перекрашивали, возвращали к жизни старые речные пароходы пароходчика Забелина. Вместо «Иоаннов Кронштадтских», «Марий Забелиных» новгородцы на родном Волхове увидели вскоре «Всероссийского старосту Калинина», «Коммунара», и каждый раз, когда следующий оживший пароход, плеща колесами, выходил из затона на службу народу, над древним Волховом могуче и радостно гремел стоустый гимн пролетариев, людей рабочего класса: «Мы наш, мы новый мир построим...»

Вспомнился мне и зал красного уголка под одним из стапелей Балтийского завода на Неве.

Шел 1943 год. Балтийцам, выдержавшим два года блокадного труда, вручались медали «За оборону Ленинграда». Рвались немецкие снаряды на заводских дворах, в окрестных Василеостровских улицах; но не от их разрывов вздрагивало подстапельное помещение, полное людьми в спецовках, в пиджаках, в кепках. Питерские кораблестроители с не поколебленной голодом, блокадой, смертями уверенностью азартно пели о громе возмездия, который придет и грянет над сворой псов и палачей, терзавших город революции.

Всякий тот час, когда было нечеловечески трудно или когда было в избытке радостно, когда надвигалось временное поражение или приходила победа, сам собою вспыхивал «Интернационал». Тесней смыкались тогда плечи, туже напрягались мышцы, крепче становился шаг. И не было ничего на свете такого, что оказалось бы не под силу рабочему классу. Не поверили, как известно, некие революционеры, которые революционерами были лишь на словах, в то, что трудовые классы России способны взять власть в свои руки, удержать ее и правильно ею распорядиться. Она уже была взята, власть, но они, эти «революционеры», все еще ныли и все отрицали; рабочие же вместе с бедняками крестьянами, с честными середняками индустриализировали страну, коллективизировали ее сельское хозяйство и твердо, не останавливаясь, шли и шли вперед.

Рабочий класс, простой и великий класс творцов, строителей, созидателей, о нем думалось в те минуты, когда тысячеголосо, на едином дыхании, гремела в кремлевском зале зовущая и вдохновляющая песнь революций и преобразований.

Торжественное заседание в Москве, посвященное памяти Маркса, напомнило о самом главном в марксистско-ленинском учении об обществе — о роли пролетариата, рабочего класса в борьбе человечества против тех недугов и бедствий, которые порождены на нашей планете эксплуататорским строем. Казалось бы, это азы, но если об этих азах не помнить постоянно, не говорить о них в повседневной жизни, они забываются, и люди, даже те из них, кто стоит сегодня за рубежом во главе иных партий и все еще — без всяких, правда, уже оснований — называет себя марксистами, позабыв об азах, утратив научные ориентиры, забредают в глухие, невылазные тупики. На примерах последних лет мы не раз с горечью видели, к каким бедствиям ведет забвение главного в марксизме — учения о ведущей, главенствующей роли рабочего класса.

Рабочий класс — класс-коллективист, класс действий, борьбы. Нельзя всерьез говорить о марксизме, об общественном прогрессе, отрываясь от рабочего класса, от его жизни, не сверяя свои намерения и деяния с его интересами.

В Италии, в городе, который сами его жители называют «Итальянским Сталинградом», в Сесто-Сан-Джованни под Миланом, два года назад я встречался с металлистами, сталеварами, машиностроителями. Рабочие люди, они верны идеям марксизма, их боевая эмблема -- скрещенные серп и молот, родиной будущего коммунистического устройства мира они неизменно называют Советский Союз. А в каких-нибудь полутора сотнях километров от Милана, в Турине, живет литературный критик, который тоже твердит о себе: я марксист. Но если полные оптимизма, жизнерадостные санджованцы думают о том, как посправедливее для людей труда переустроить мир, то суетливый туринец мечтает всего лишь о том, чтобы написать книгу о Достоевском. Если санджованцы с увлечением читают советские романы «Как закалялась сталь», «Поднятая целина», «Чапаев», черпая из этих книг революционное вдохновение, туринец-«марксист» роется в «Бесах» и «Братьях Карамазовых», дабы обосновать свою мысль о том, что со времен Федора Михайловича Достоевского Россия никуда не ушла и с 1917 года история ее состоит не из поражающих человечество преобразований и побед, а из сплошных ошибок. Он, «марксист» этот, радуется нашим промахам, он в восторге потирает руки, когда откапывает что-либо подходящее для него в наших газетах и в наших книгах. Он не знает жизни ни наших рабочих, ни своих, итальянских. И не хочет знать. Для него мир — это мир одиночек-интеллектуалов.

Но почему же он тогда марксист? И чем позиция его отличается от позиции антимарксистов и остатков антисоветской белой эмиграции, брызжущих слюной бешенства на народы Советского Союза через два десятка западных радиостанций, которые занимаются клеветой против нас?

В 150-летний юбилей со дня рождения Маркса, на заседании в Кремле, нам хорошо и уместно напомнили такое ленинское положение:

«Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов».

Сейчас развелось немало любителей рассматривать все и рассуждать обо всем с точки зрения «общечеловеческой» и с этой позиции перетряхивать нашу революционную историю. Был ли залп «Авроры»? — печатно задавался нам глубокомысленный вопрос. Имел ли место факт рождения Красной Армии под Псковом и Нарвой? Происходили ли там бои красных частей против наступавших немцев? Еще масштабнее — не вопрошая, а утверждая — обрушивали на пас «открытия» на ту тему, что-де Октябрьская революция была актом насилия над историей, она не была неизбежной закономерностью для истерзанной царизмом и временщиками типа Керенского России.

Удивительно! Будто бы еще и сегодня на заводах Ленинграда, Москвы, Киева, в Донбассе не найдете вы не желающих уходить на пенсию старых, славных мастеров токарного, строгального, кузнечного дела, которые под тот ночной решающий залп «Авроры» шли штурмовать Зимний и оставили на его стенах отметины тысяч революционных пуль! Будто бы среди наших маршалов и генералов нет сегодня таких, которые под Псковом и Нарвой простыми бойцами революции не схватывались врукопашную с кайзеровскими войсками, не командовали взводами и ротами! Будто бы вся наша действительность вот уже более пятидесяти лет каждым своим годом, днем, часом, каждой минутой не доказывает человечеству, что насилием революция была лишь для эксплуататоров, мироедов, кровососов и для тех их лакеев, которые за соответственный материальный достаток верой и правдой служили эксплуататорским классам!

Да, конечно, для таких революция была насилием — с их точки зрения, с точки зрения их кармана. Но осуществили ее в полном соответствии с марксистско-ленинским учением о борьбе классов, с непреложными законами истории миллионы рабочих и крестьян и так обрели свободу.

Почему же все это — и об «Авроре», и о Красной Армии, о революции, о коллективизации, что-де она ошибка, и обо всей нашей революционной истории — можно было болтать не только изустно, но и печатно? Потому, надо думать, что немало у нас стало таких, которые или не научились, или уже разучились «разыскивать интересы тех или иных классов», сделались именно этими «глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике», для которых единственно верная, научная точка рассмотрения явлений общественной жизни перестала существовать, ее заслонили прекраснодушные фразы, часто почерпнутые чуть ли не из евангелия. При чем тут классы, какие классы? — слышалось раздраженное. Биологический, дескать, подход! Нет у нас никаких классов!

Да, в нашей стране, в Советском Союзе, антагонистических, враждующих классов давно нет — это одно из величайших завоеваний революции и Советской власти. Но сами-то классы пока еще есть, они живут, существуют. Правда, нет среди них эксплуататорского класса. Но трудовые — рабочий класс и крестьянство — каждый день напоминают о себе, о своем существовании радостными достижениями в металлургии, в промышленном и жилищном строительстве, в выработке жизненных благ, на севе и уборке хлебов, хлопка, в развитии животноводства.

И по-прежнему остается непреложным, что только тогда будет верным взгляд на историю, на жизнь, на вчерашний, сегодняшний и завтрашний наш день, когда рассматриваться они будут не сквозь «вечное», «общечеловеческое», «евангельское», а с точки зрения интересов советских рабочих и крестьян и соответственно советской интеллигенции, служащей великому делу народов пятнадцати советских республик, которые идут в боевом авангарде трудового человечества.

Наш идейный противник знает могучую силу рабочего класса, он знает, что могильщиком капитала является не кто иной, как он, этот великий рабочий класс. И капитал, создавший в последнее десятилетие огромную армию идеологической войны, делает все возможное, чтобы подточить, ослабить, расслабить, нейтрализовать прежде всего интернациональное братство рабочих. Одних подкармливают, подкупают, других выбрасывают с заводов, оставляют без заработка, третьих сажают в тюрьмы, избивают полицейскими дубинками, расстреливают на улицах.

Главное же средство этой борьбы — идейное разоружение. Нет, мол, ни капиталистов, ни рабочих, ни эксплуататоров, все люди братья, все они люди, над одним и тем же смеются, над одним и тем же плачут; у всех детки, все смертны; надо быть добрыми и даже нежными, не пожалей осла ближнего твоего, подставь левую, если ударили по правой. Гуманизм, гуманизм, гуманизм!.. И что же? Под сладкое пение о гуманизме с мировых книжных рынков почти исчезли книги о рабочем классе, которые занимали на них такое заметное место в первой половине века. На мировые экраны все реже выходят фильмы, в которых бы рассказывалось о рабочих людях, о их борьбе, о трудной, героической жизни. В живописи жизнь рабочих вовсе не представлена.

Как от атлантического течения Гольфстрим доходит до наших балтийских берегов порождающее сырость и туманы его ответвление, так и от этого западного «обобщечеловечивания» литературы и искусства к нам тоже ответвилось тщательно организованное, до мелочей разработанное империализмом, расслабляющее поветрие. Совсем еще недавно кинофильмы о рабочем классе были у нас, что называется, боевиками. Книги о рабочем классе пользовались особым вниманием критики, всей печати. Их не спешили охаять, осмеять, вывести за пределы «подлинного искусства»; в них прежде всего стремились увидеть главное и поддержать его. Наши деятели культуры, наши работники печати, советские критики не были «глупенькими жертвами обмана и самообмана», они умели очень точно разыскивать интересы тех или иных классов, безошибочными их ориентирами в творчестве были народность и партийность литературы и искусства. В атмосфере высокой идейности искусства совершенно немыслимо было заявление такого, скажем, рода, будто бы мнение читателя или зрителя не имеет никакой ценности, рабочий человек должен-де читать, смотреть, но мнения своего не иметь, а разделять мнение так называемого «ученого критика».

Прошло полвека с того дня, когда рабочий человек шел на штурм Зимнего. Он во многом изменился за пять десятилетий. Но это изменения роста и развития. Советского рабочего уже не отличишь по пиджачку и кепочке. Зачастую он одет сегодня с лучшим вкусом и лучше причесан и выбрит и ведет себя корректнее, чем высокомерный «ученый критик», отлучающий его от возможности судить об искусстве. Но в главном, в революционном, рабочий остался рабочим, он все тот же, каким его видели Маркс и Ленин, о каком они думали как о могильщике капитала, на какого возлагали судьбы будущего человечества. Он не только коллективист по характеру своего труда — он интернационалист по идеологии.

В далеком Кардиффе, в главном городе Уэльса, окруженном угольными шахтами, несколько лет назад я ходил по цехам металлургического завода. Многое напоминало мне там и наши подобные заводы. Доменные печи, мартеновские печи, прокатные станы. И всюду возле них... Да, да, думалось, что возле них работают мои знакомые, мои друзья, к примеру, с «Азовстали». Брезентовые спецовки, войлочные шляпы, синие защитные от слепящего огня очки, точные, рассчитанные движения, скупые, но открытые улыбки.

В доменном цехе я разговорился с одним из кардиффских металлургов. Его должность соответствовала той должности, о которой у нас говорят обычно: обер-мастер.

Недаром вспомнилось тут об «Азовстали». Мастер Холгейт год назад побывал у нас в Союзе и именно на «Азовстали».

— А вы встречались там с мастером Васильевым? — спрашиваю его.

— Как же! — восклицает Холгейт, делает такой жест, будто бы чокается воображаемой стопкой, и неожиданно произносит по-русски: — Ваше здоровье!

Узнаю гостеприимство моего друга. Михаил Карпович не мог выпустить приезжего англичанина из своего дома, не угостив широко и дружелюбно, от всей рабочей души.

Разговор пошел живее, проще, интересней. Мастер Холгейт знакомил меня с горновыми у домен — с молодыми и старыми металлургами Великобритании, так схожими и по рукопожатиям, и по улыбкам, и по каким-то особым профессиональным жестам с нашими мастерами чугуна и стали.

И с каждым словом я лишний раз убеждался в том, что и он сам, и те рабочие-металлурги, которые работали возле домны, готовя ее к выпуску очередной плавки чугуна, быстрее поймут наших металлургов Кузнецка, Донбасса, Урала, чем те якобы марксисты, которые ищут в нашей истории, в нашей борьбе только ошибки и упущения, не желая видеть главное; а нашим мастерам стали и чугуна ближе по духу кардиффские металлурги, чем некий «ученый критик», оторвавшийся от народа, от действительности.

Говоря «ученый критик», я, конечно, меньше всего имею в виду того путаника, который лишил было советских рабочих права иметь суждение о литературе и искусстве. В виду имеются главным образом все те, кто полагал и полагает, утверждая или, во всяком случае, так высказываясь, что в наш век борьбы двух миров возможны какие-то литературы и искусства, не обращенные к народу и не порожденные жизнью народа, стоящие над политикой, над интересами классов, и что при всем этом они не будут изделиями из цветной бумаги, подчас очень искусно выполненными «под живые цветы», но все же изделиями без аромата, без соков, без корней. Десятки кинокартин «Мосфильма» и «Ленфильма», в массе своей однообразных и безликих, как стертые пятаки, мелькают на наших экранах, и никто не способен отличить одну от другой, и зрителям кажется, будто видят они изо дня в день бесконечную, нудную, бесталанную ленту. Пластов народной жизни, обобщенных характеров и судеб в таких фильмах нет, все частные случаи да дворово-лестничные историйки, имеющие то общее свойство анекдотов, когда, войдя в одно ухо, они тут же вылетают из другого, и ни в памяти, ни в сознании не остается ничего. Неужели те, кто рассматривает сценарии этих пустопорожних сочинений, кто утверждает их к запуску в производство, кто планирует на них крупные суммы народных денег, не утруждают себя мыслью: а в интересах каких классов выпускается на экраны эта кинодребедень? Кто-нибудь из них пришел ли, скажем, в доменный цех «Азовстали», к комбайностроителям «Ростсельмаша», к корабельщикам Ленинграда или Горького и спросил ли: товарищи рабочие, представители ведущего трудового класса Советской страны, то ли мы делаем, той ли духовной пищей вас снабжаем?

Кстати, даже рабочие Кардиффа и те сказали бы: нет, сплошь и рядом не той. Интернациональное братство рабочих мира хочет знать подлинную правду о передовом своем отряде — о советском рабочем классе, а не кухонно-бытовую правденку, которая, как из пустого в порожнее, переливается из сценария в сценарий. Оно хочет знать о том. как советский рабочий класс взял власть в свои руки, как подавил сопротивление буржуазии, как распорядился этой властью, создав в союзе с крестьянами одно из сильнейших мировых государств, и что при этом выиграл, обрел, сбросив цепи эксплуататорского рабства, куда он идет, каковы его планы, мечты, надежды. Любой честный человек скажет: ничего нет по меньшей мере глупее, чем быть гражданином небывалого в истории человечества государства, государства, которое прокладывает дорогу народам земли в будущее, и проходить мимо этого, не замечать этого, не делать ничего, чтобы оставить грядущим поколениям свои свидетельства величия пятидесяти исторических лет.

Рабочий класс достоин прекрасной литературы и прекрасного искусства. Он превратил отсталую царскую Россию в передовую индустриальную страну мира. Он помог советскому крестьянству встать на прочные ноги машинизации сельского хозяйства и на путь социалистического развития. Он ковал оружие для борьбы с армиями фашизма. Он сражался на фронтах Отечественной войны. Он восстанавливал разрушенное после того, как бои отгремели. За ним еще много побед и деяний впереди, в новых пятилетиях и пятидесятилетиях. Рабочий — это рабочий, а не «работяга», каким пренебрежительным термином стали его именовать в проходных плохоньких кинофильмишках и молодежных «повестушках» собратья «научного критика». Рабочий — слово гордое, весомое, оно как бы отковано из наипрочнейшего металла, и нет и не будет ему износа.

Так думалось, так представлялось в те немногие минуты, когда на заседании, посвященном памяти Маркса, тысячи москвичей с воодушевлением пели «Интернационал». Это исполнение нашего партийного гимна по силе, по взлету и слитности остро напоминало, повторяю, о собраниях революционных лет, лет борьбы за индустриализацию, за переустройство единоличной деревни, о годах боев Великой Отечественной войны.

Перед внутренним взором собравшихся стояли образы учителей и вождей самого революционного в мире класса, великих революционеров Маркса и Ленина, все величественней вырастал коллективный образ людей в пиджаках и кепочках, людей — в зависимости от обстоятельств, — то опоясанных пулеметными лентами и с винтовками за плечами, то с молотами в руках, то вновь в гимнастерках и пилотках со звездочками, то опять у станков под кровлями родных заводов. И так год за годом, десятилетие за десятилетием, не зная ни самоуспокоенности, ни усталости, ни желания переложить что-либо на плечи других.

Основа, костяк, гордость страны, народа — они, советские рабочие, умелые, спаянные, идейные, убежденные, как всегда, идут и сегодня впереди, ведут за собой, и от их уверенной поступи зависит все наше будущее, все то, к чему народы России пошли за Лениным, за партией большевиков в октябре 1917 года.

1968

ПИСЬМО В БИБЛИОТЕКУ

Дорогие товарищи работники Выборгской городской библиотеки и дорогие товарищи читатели!

Спасибо Вам за внимание к роману «Угол падения». Я рад тому, что Вы решили обсудить его в библиотеке, поговорить и поспорить о нем.

Роман этот — плод долгих лет работы: поисков материала, встреч с живыми участниками событий, всяческих сопоставлений и обдумываний.

Почему я обратился к этой теме? Потому что еще с довоенных лет услышал немало рассказов тех, кто оборонял Петроград в 1919 году. Затем, в годы войны, меня поразило то, с какой точностью немцы в 1941 году повторили под Ленинградом маршруты белого наступления 1919 года. И кроме того, получив необходимый материал, я подумал, что будет нехорошо прятать его от читателей: как-никак, а у меня набралось много неизвестного, не вошедшего в другие книги. По сравнению с походами Колчака, Деникина, Врангеля поход Юденича менее всего отражен и в исторической и в художественной литературе. Участники его (и с белой стороны, и с нашей, красной) как-то рассеялись, оставив слишком скудные воспоминания. Все пришлось собирать по крупицам. Поэтому я буду очень благодарен Вам, если среди вас найдутся люди, которые смогут что-то дополнить к тому, что описано в моей книге, что-то уточнить в ней, сообщить мне новый факт. Таких писем с уточнениями и дополнениями я получил уже несколько десятков. Они мне очень нужны и важны, и каждому я бесконечно Рад.

Желаю Вам, дорогие друзья, многих и многих успехов в труде, в жизни, крепкого здоровья и бодрости.

С дружеским приветом

В. Кочетов 28 февраля 1968 г.

«ЛЮДИ, БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!»

Двадцать пять лет назад, 8 сентября 1943 года, немецкие фашисты казнили одного из замечательнейших людей нашего века — чешского писателя, журналиста, коммуниста Юлиуса Фучика.

Со дня своей гибели человек этот никогда не уходил из памяти советского народа. Его неспокойные, огненные книги можно найти в любой библиотеке страны, его именем названы улицы во многих наших городах и селениях, памятникФучику стоит даже в таком далеком краю, как предгорья Памира, — в зеленом и жарком Пржевальске.

Но сегодня, когда мировая контрреволюция схвачена за руку при попытке совершить буржуазный переворот в одной из социалистических стран, а именно в родной Фучику Чехословакии, чешский борец за коммунизм, с его предостерегающим, предсмертным: «Люди, я любил вас. Будьте бдительны!», встает перед каждым из нас во всей его убежденности, во всей революционной силе и красоте человека, отдавшего жизнь за великое дело.

Он был прав, он был бесконечно прав, в последнем своем слове к людям, призывая их к бдительности. У революционера, у революции — история вновь и вновь напоминает об этом — нет более смертельного врага, чем беспечность, утрата бдительности. Утрачивает же бдительность и впадает в беспечность прежде всего тот, кто позабывает о классовой структуре общества на земле, о том, что класс эксплуататоров никогда не расстанется добровольно с таким порядком, при котором он мог бы присваивать результаты труда эксплуатируемых.

Двадцать лет прошло с того дня, когда Чехословакия стала народной; срок, казалось бы, немалый, целое поколение сменилось за эти два десятилетия, о какой, дескать, реставрации капитализма поминают некоторые чудаки-догматики, антагонистических классов нет, все единодушны, сплочены, все, засучив рукава, плечом к плечу строят социализм.

Все вроде бы и так, но забыта досадная «мелочь»: если антагонистических классов нет в данной стране, го они еще есть, еще сильны, вооружены до зубов там, за кордонами, в мировом обществе, и от вожделений еще процветающего на земле империализма отгородиться и обезопаситься одними полосатыми пограничными столбиками никак невозможно. А во-вторых, если внутри страны нет класса капиталистов как класса, то в ней, среди миллионов и миллионов, всегда найдутся в том или ином числе носители мелкобуржуазных взглядов, которым трудно подчинять свое «я» интересам рабочих и крестьян. Они, это обладатели излишне раздутого «я», шире-де в своих стремлениях, интересах, полете мысли, чем те, эмблема которых какой-то устаревший молот и еще более устаревший серп. Они — носители духовного, они — соль земли, они — элита... А в итоге сорок тысяч заговорщиков в контрреволюционном подполье, пулеметы и ящики с боеприпасами в Доме пражских журналистов, десятки подпольных радиостанций, возводящих ложь и клевету на компартию, на государственные народные учреждения, империалистическая агентура в редакциях газет и журналов, постепенно, поэтапно вытеснявшая и вытеснившая людей, преданных партии и народу, идеям строительства социализма. Соотечественники позабыли о тревожном, набатном предупреждении одного из сынов чешского народа, обращенном к людям перед смертью, с фашистской петлей на шее.

Люди не были бдительны. Беспечные люди одного за другим верных делу партии коммунистов отдавали на произвол улюлюкающей мелкобуржуазной толпе. А когда настал тяжкий для страны час, вдруг увидели эти люди, что вокруг-то уже совсем чужие лица, чужие руки, чужие перья, чужие голоса...

Юлиус Фучик вырос в рабочей семье, в Коммунистическую партию Чехословакии он вступил тотчас, как только она возникла; его никто в нее не «вовлекал», он пошел в коммунисты по зову разума и сердца. Это был 1921 год, когда за принадлежность к партии коммунистов люди платились свободой, а то и жизнью. Буржуа, всякого рода рантье, «свободные художники» и дремучие индивидуалисты туда в связи с этим еще не лезли, к Коммунистам не примазывались — опасно же было! — а критиканы Страны Советов, как и следовало тому быть, состояли совсем в других партиях. Для Фучика и его товарищей и единомышленников Советский Союз был родиной коммунизма, светочем всего передового в мире, страной пришедших к власти рабочих и крестьян. С величайшей радостью едет Фучик в СССР, возглавляя рабочую делегацию. То, что он у нас увидел в ту пору — а это был 1930 год, — покорило сердце молодого чешского коммуниста. Перед ним развертывались гигантские индустриальные стройки, коллективизировалось сельское хозяйство, миллионы людей учились, возникали десятки и сотни научных и научно-исследовательских учреждений, от одной радостной победы к другой шли советское кино, советский театр, появлялись в свет замечательные произведения литературы.

Возвратясь на родину, Фучик тотчас засел за книгу с характерным, о многом говорящем названием: «В стране, где наше завтра стало вчерашним днем».

Когда тринадцать лет назад в ожидании фашистской расправы над ним Фучик на клочках бумаги писал свой ставший всемирно известным «Репортаж с петлей на шее», он, произнося слова «Люди, я любил вас. Будьте бдительны!», видел перед собой и тогдашнее настоящее Советского Союза, и социалистическое будущее родины, и ему до боли в сердце было тревожно оттого, что все это, завоеванное кровью народной, может быть когда-либо утрачено из-за беспечности, из-за того, что люди впадут в ложное прекраснодушие и сладкозвучное пение империалистических сирен о якобы демократизации, о либерализации, о гуманизме, примут за правду, за истину и, убаюканные этим пением, угодят в незнающие пощады железные когти только того и дожидающегося врага.

Но Юлиус Фучик не напрасно верил в Страну Советов, в мировое братство рабочих и крестьян. Если в его стране была кем-то утрачена бдительность, то Советский Союз и другие страны социалистического лагеря разглядели опасность, грозившую народу Чехословакии, чешским и словацким рабочим и крестьянам. Нет, Юлиус Фучик сегодня не был бы среди тех, кто вопит об «оккупации» Чехословакии войсками стран Варшавского Договора. Он не мог бы присоединиться к хору самых отъявленных реакционных буржуазных газет и радиостанций, вместе с которыми,, как это ,ни странно, вопят об «оккупации» и некоторые сомнительные коммунисты за рубежами. Одни это делают, видимо, потому, что никакие они не коммунисты, а только видимость коммунистов, другие по недостатку понимания, во имя каких классов, для каких классов живут и борются коммунисты всех стран. То, что подчас стеснительно мелкобуржуазному индивидуалисту, для миллионов рабочих и крестьян является свободой. А то, что такой индивидуалист провозглашает свободой, для миллионов рабочих и крестьян не что иное, как анархия, ведущая к реставрации капитализма.

Пройдет какое-то время — и многим из тех, кто сегодня осуждает действия социалистических стран, выполняющих свой интернациональный революционный долг, будет совестно за такую свою антимарксистскую позицию. И тогда они еще раз убедятся в том, насколько прав был коммунист Юлиус Фучик, призывавший людей к бдительности.

1968

ИЗ БЕСЕД СО СТУДЕНТАМИ МГУ

Вопрос. В девятой книжке журнала «Октябрь» опубликовано начало Вашего романа «Чего же ты хочешь?». Номер вышел в середине сентября, а уже в двадцатых числах на эту публикацию, которая является лишь частью романа, возможно, даже одной третью его, поскольку в конце сказано, что дальше последует продолжение, а не окончание, — через такой вот короткий срок в четыре-пять дней буржуазное радио и часть западной прессы уже откликнулись на первые главы произведения. Чем, по-Вашему, объясняется такая поспешность?

Ответ. Мне думается, что ответ на этот вопрос в какой-то мере содержится в самом романе. Дело в том, что роман посвящен той острой борьбе идеологий, которая происходит сейчас в современном мире; в нем идет речь о бескомпромиссных и открытых столкновениях тех, кто строит социализм и коммунизм на земле, с теми, кто стремится всеми возможными способами помешать этому и пытается так называемо демонтировать коммунистическое строительство, не брезгуя никакими средствами. Только небрезгливостью в средствах и можно объяснить эту, как Вы сказали, поспешность, потому что для сколько-нибудь объективного суждения о любом произведении литературы надо как минимум прочесть его до конца, то есть в данном случае — дождаться завершения его публикации. Одно из тактических средств противников коммунизма — дезинформация, направленная на компрометацию всего того, что делаем мы, коммунисты. Я прочел перевод корреспонденции московского представителя «Нью-Йорк таймс», сделанный из «Интернешнл геральд трибюн». Это газетное изделие может быть полностью включено как пример, как иллюстрация в ту главу романа «Чего же ты хочешь?», в которой рассказывается о приемах дезинформации, постоянно применяемых против нас. Поразительная словесная каша! Из нее читатель ничего не узнает о содержании романа. Он должен принимать на веру то, что, дескать, консервативный советский писатель написал, дескать, очередной консерваторский роман. Автор корреспонденции лихо заскакивает вперед; он даже пытается под литературных героев романа подставлять двойников, какие ему хочется видеть в жизни, и отождествлять их, демонстрируя этим или полное непонимание природы художественного творчества, или уж окончательную свою нечистоплотность.

Вопрос. Действие романа происходит, кажется, не только в Советском Союзе?

Ответ. Да, не только. Оно происходит и в Лондоне, и в итальянском Турине, и в Копенгагене, и в других городах Европы. В частности, итальянская линия для меня очень важна. Несколько лет назад я побывал в Италии, среди итальянских рабочих, бывших борцов Сопротивления, партизан, коммунистов. Это чудесные люди, с большими, героическими навыками и традициями классовой борьбы, великого интернационального рабочего братства. Читатели «Октября» в следующем номере журнала, в десятом, октябрьском, смогут прочесть главы о том, как туринские рабочие выступают с массовым протестом против натовских баз в Италии, насколько я их точно узнал и понял, это совсем не они заявляли в августе 1968 года противоречащие законам борьбы классов протесты против того, что четыре страны социалистического лагеря пришли на помощь народу Чехословакии и отвели от него уже хватавшуюся было за оружие руку контрреволюции. С такими позорными протестами выскакивали на различные трибуны оппортунисты, ревизующие марксизм-ленинизм, желающие ходить какими-то «третьими» путями, видящие в своих зыбких идеалах некие собственные, «гуманные», «модели» социализма. Таким «модельером» в моем романе выступает некто Бенито Спада, обобщенный образ правого оппортуниста, в конце концов изгоняемого коммунистами из рядов партии.

Вопрос. Вы говорили об откликах западной прессы. А как относятся к роману советские читатели?

Ответ. На этот вопрос, мне думается, отвечать еще рано. Сто тысяч подписчиков журнала «Октябрь» и те сорок тысяч читателей, которые покупают его в розницу, надо полагать, в отличие от западных скоростников-дезинформаторов выскажут свое мнение, лишь прочитав роман до конца.

В заключение хотелось бы сказать, что на поощрительные аплодисменты изданий, подобных «Нью-Йорк таймс», «Интернешнл геральд трибюн» и других выступающих в едином с ними хоре, я, работая над романом, отнюдь не рассчитывал. Больше того, они меня до крайности бы огорчили.

1969

МАРТИН АНДЕРСЕН-НЕКСЕ

Это был красивый, сильный человек и яркий, своеобразный писатель-певец горестей и радостен своего народа. Красив он был всей его мужественной жизнью, жизнью борца, жизнью убежденного коммуниста, который, когда дело касалось политической борьбы, не знал отвратительных мелкобуржуазных обезоруживающих компромиссов.

Да, собственно, и могло ли быть иначе у Мартина Андерсена-Нексе, сына датского каменотеса? Пролетарии по крови, он был неизбежно верен тому классу, который породил его и как человека и как художника. Плечом к плечу шел он вместе с рабочими Дании до конца своих дней: с первых юношеских рассказов, с первых газетных статей до романа «Мортен Красный», которым завершалась его обширная и многоплановая историко-революционная трилогия о Пелле-завоевателе и Дитя-человеческом. И шел убежденно, не слыша брезгливой хулы буржуазных критиков; подчас, чтобы не уступить, собирая всю свою волю в тугой комок.

Помнится, в дни войны, в годы ленинградской блокады, когда ленинградцам было неимоверно трудно, я читал автобиографические строки Нексе, и в частности те, в которых он рассказывал о том, как победил начинавшийся у него туберкулез. Молодость его, как известно, была не из легких, часто полуголодная, и он заболел социальной болезнью рабочих людей, изнуряемых трудом на капиталиста. Врачи что-то говорили, что-то советовали, в общем-то по медицине верное, но недоступное его карману; Мартин сдаваться не хотел; он убедил себя в том, что в его положении самым главным было — не кашлять, чтобы не надрывать больные легкие; во что бы то ни стало надо было подавить кашель. И молодой датчанин заставил себя сделать это. И это не эпизод. Это черта, особенность натуры, характера. Попробуйте-ка удержаться даже от такого сравнительно невинного кашля, какой случается при обыкновенном гриппе. Меня поразила воля Мартина Нексе, его непреклонность, в конце концов преодолевшая страшную болезнь.

Я вспомнил об этом много лет спустя, побывав в родном для Нексе Копенгагене. Там есть все привлекающее туристов, чему положено быть в столицах небольших государств. Бронзовые памятники каким-то королям, знатным мужам и знатным девам и даже русалкам; музеи, храмы, замки; голуби на площадях. Меня привлек небогатый по своим размерам и отделке музей Сопротивления.

Гитлеровская армия оккупировала Данию в течение одного дня — 8 апреля 1940 года. И даже не дня, а всего-то за одно это раннее апрельское утро. Передовой батальон немцев начал высадку в Копенгагенском порту в 4 часа 20 минут, а к 6 часам 30 минутам, то есть через 2 часа 10 минут, датское правительство капитулировало. Но то была капитуляция правительства, правителей, а не народа. Народ не желал смиряться с рабством, он хотел сражаться против захватчиков, народ сопротивлялся. И в скромном здании Копенгагенского музея Сопротивления я увидел оружие тех борцов за национальную независимость, документы, фотографии. «Она не хотела говорить» — стояла немецкая подпись под фотоснимком повешенной гитлеровцами молодой датчанки. Мужество, воля, стойкость, несгибаемость жили в недрах народа, в рабочем классе Дании. И в этом мне как бы увиделась направляющая рука, увиделся пример таких людей, как Нексе. Его боевые книги, книги коммуниста-интернационалиста воевали, сражались.

Ни в своем творчестве, ни в политической общественной деятельности Нексе не ограничивался рамками Дании. Он был страстным другом Советского Союза, он откликался на все революционные и освободительные движения в мире, рассматривая их как общее дело мирового пролетариата. «Красный флаг» — так называлась его страстная статья, написанная в те дни, когда в России разгоралось пламя революции 1905 года. Биографы считают, что именно с этой статьи, по сути дела, и началась кипучая политическая деятельность рабочего писателя.

Интернационализм был в крови Нексе, человека, принадлежавшего К рабочему классу, коммуниста, жившего под знаменем, на котором сказано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Все виды национализма, шовинизма, националистической ограниченности ему претили, как ослабляющие рабочий класс, подрывающие братство рабочих земли, а следовательно, по всей сути своей направленные против идей коммунизма. В своих книгах Мартин Нексе воспевал это рабочее братство. Творческим методом его был социалистический реализм, поэтому жизнь людей он изображал в борьбе, в движении, в цельности мировоззрения; характеры героев его книг крупны, объемны, впечатляющи.

Его герои — датские рабочие, основа народа Дании, противостоящие мещанству, обывательщине, оппортунистическим призывам социал-демократов, которые дальше реформизма свой взор простереть не способны, да и не хотят, поскольку служат на деле-то капиталистам.

Это был, повторяю, большой, красивый человек. Человек с большой буквы. Для него не было сомнения в том, что родина коммунизма — Советский Союз. Советский Союз надо было защищать всеми силами — и оружием, и писательским словом, и мы могли идти в любое сражение плечом к плечу с Мартином Нексе. Это было надежное, верное плечо. Какими пигмеями выглядят рядом с ним некоторые вчерашние наши друзья, а ныне ренегаты и ренегатики! Минувшей зимой «Правда» сообщала о выступлении австралийского писателя Фрэнка Харди в одной из английских буржуазных газет. Совестно читать ту грязную статейку. Много раз наезжал к нам в Советский Союз господин Харди, клялся коммунизмом, сидел за нашими столами, ходил среди нас, строил на своем лице набожного католика постные мины, и вот за персональный гонорар христопродавца накатал в конце концов этот якобы коммунист статейку, которой поставил себя в один ряд с неким Говардом Фастом, точно так же лет двенадцать назад продавшимся за доллары и фунты стерлингов.

Совсем нетрудно представить себе, как обрушился бы сегодня на подобных господ огненный Мартин. В книгах «Руки прочь» и «Два мира» он дал блестящие примеры отповедей на антисоветскую стряпню тогдашних довоенных лет. Его принципом было: клевещете на Советский Союз — клевещете на идею коммунизма. Он был антифашистом, антиимпериалистом, борцом за мир, за благородство помыслов человеческих.

Название местечка Нексе на суровом острове Борнхольм, где прошло детство Мартина Андерсена, стало впоследствии псевдонимом писателя-борца. Не знаю, как в эти юбилейные дни в Нексе на Борнхольме отмечают столетие со дня рождения того, кто вырос там, кто там сроднился с трудовым поморским населением. По-разному, очевидно. Это общая участь подлинных борцов: одним они враги, другим братья. Одно несомненно, что людям труда и на Борнхольме, и во всей Дании дороги и его бесценное литературное наследство, и его борьба за народную долю. Как, впрочем, и у нас, в Советском Союзе, и во всем мире, во всех странах, где есть рабочий класс, где идет непримиримая борьба миров под боевыми алыми знаменами, на которых на всех языках планеты написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

1969

ПИСЬМО ПИСАТЕЛЮ МАРТИНУ ВИКРАМАСИНГЕ

Дорогой друг! С большой и особой радостью побыл бы я сегодня с Вами в так хорошо знакомом мне гостеприимном Вашем доме, чтобы еще и еще увидеть Вашу неизменно жизнерадостную улыбку, услышать Ваш неторопливый голос.

Вам восемьдесят лет. В Ленинграде долгие годы жила и работала замечательная советская писательница Ольга Форш. Когда ей исполнилось восемьдесят, она сказала на юбилейном заседании: «Нет, нет, я этого не ощущаю. Мне не восемьдесят, а четыре раза по двадцать. Да, да, по двадцать. Всего-то!»

И в самом деле, разве возраст писателя определяется годами? А не определяется ли он творчеством писателя, его книгами? Пока писатель в книгах идет вровень с временем и даже опережает его, он молод, невзирая ни на восемь, ни на десять десятилетий своей жизни. Он молод, пока его книги читаются и волнуют читателей.

Вы молоды, дорогой друг. Ваши книги еще только сейчас приходят к людям других стран и расходятся по миру все шире и шире. Вот они уже появились на русском языке в нашей стране, вот их перевели на болгарский язык, и они стали достоянием читателей Болгарии, вот их читают поляки... А вместе с книгами все шире по земле расходятся и Ваши мысли.

Я пишу эти строки в моей, знакомой Вам рабочей комнате, где Вы не раз бывали вместе с госпожой Пре-мой. Передо мной на столе — подаренные Вами массивные слоны из цейлонского розового дерева, которые своими боками поддерживают стопу книг. Среди этой стопы и Ваш «Последний век», и Ваша «Тайна змеиного острова», и Ваша большая интересная работа «Буддизм и культура», и Ваша повесть о родной деревне, о Вашем детстве и юности. И когда я по временам заглядываю в эти книги, мне отрадно думать, что, несмотря на восемь с половиной тысяч километров, которые лежат между Москвой и Коломбо, мы с Вами сердцем и помыслами всегда вместе.

Желаю Вам здоровья, бодрости, радости творчества. Обнимаю Вас крепко и искренне.

Ваш В. Кочетов

15.3.1970 г.

«СВОБОДА» «СВОБОДНОГО МИРА»

Это многолетняя и, надо сказать, уже застарелая до хронического состояния тяжба капиталистического мира по поводу так почему-то остро волнующей его несвободы творчества в Советском Союзе. Со этой несвободе постоянно негодуют в газетах, в еженедельниках и ежемесячниках, выступают с трибун различных собраний, посвящают ей монографии, книги различной толщины. И надо полагать, что какая-то часть читателей и слушателей всего этого, а может быть, и все они верят в то, что так оно и есть на деле. Дескать, бедняжки советские писатели не имеют ни малейшего права писать о том, о чем бы им хотелось, пишут лишь по таинственной указке откуда-то «сверху», живописцы и скульпторы выполняют предписанные оттуда же строгие заказы, актеры играют ненавистные роли в ненавистных спектаклях.

Да, у нас есть запрещения. Например, на порнографию, на изображение того, что, возможно, с полмиллиона лет назад и было достоянием всего стада наших предков, но по мере удаления человека от первобытного состояния стало касаться лишь двоих.

Да, у нас отнюдь не поддерживаются прямые или косвенные призывы свергать власть Советов, потому что это власть народа и народ не видит нужду менять ее на какую-то иную; она нелегко досталась ему в годы революции и гражданской войны, она отвечает всем его требованиям к государственной власти как лучшая из пока известных на земле форм народовластия. На что же ее менять? Вновь на капитализм? На царизм? На буржуазный парламентаризм?

При всех этих вариантах народ только теряет. А ни один сколько-нибудь нормальный человек никак не захочет потерять приобретенное.

При этом мне хотелось бы задать вопрос буржуазной западной печати: а часто ли на ее страницах в той или иной стране помещаются призывы покончить с капитализмом и приступить к строительству коммунизма? Об этом, конечно, можно вволю поговорить в «ораторском уголке» лондонского Гайд-парка перед лицом двух-трех праздных слушателей. Но стоило северным ирландцам открыть рот по поводу некоторых из их национальных проблем, в Ольстер, дабы заткнуть этот рот, были посланы английские войска.

Так что «свободы» «свободного мира» весьма своеобразны. «Свободная» буржуазная печать совершенно свободно десятилетиями замалчивает творчество сотен и тысяч советских писателей, предпочитая им полтора-два десятка полюбившихся имен. Судя по тому, какие из советских книг выходят в США на английском языке. можно без особой ошибки предположить, что американские читатели имеют весьма скудные, если не сказать превратные, представления о нашей современной литературе. У меня много друзей, которых широко и с большим интересом читают в Советском Союзе, в других социалистических странах, это известные, видные писатели, никто из них никогда не ощущал себя несвободным в выборе тем, проблем, формы для своих романов, повестей, пьес, никто никак и никем не был принуждаем писать так или иначе; писал, работал в полный свободный размах своего пера. Но свободу такие писатели испытывают на себе лишь при соприкосновении с «свободами» «свободного мира» — буржуазные издательства не желают их переводить и публиковать. Не пойдем далеко за примером. Говорящий это за четверть века написал семь романов, четыре повести, книгу очерков об обороне Ленинграда во время мировой войны, книгу путешествий и множество иных произведений. Но, насколько мне известно, ни одна строка из всего этого не была опубликована в США. Предположим, что все написанное мною написано по «указке сверху», написано несвободно. Что ж, разве не интересно было бы людям «свободного мира», если он действительно свободен, познакомиться с тем, как пишут в «несвободном», иметь примеры этой «несвободности»?

Дело, очевидно, в ином. В том оно, что «несвободным» западные пропагандисты объявляют все неподходящее им идеологически и политически. Напишет какой-либо юный незрелый ум двусмысленное стихотвореньице — крики восторга: он свободен, он авангардист, прогрессист!.. А писатель, скажем, всю жизнь повествующий о судьбах кубанских хлеборобов, ленинградских ученых, уральских рабочих — о людях характеров цельных, красивых, о их участии в больших государственных делах, — он, утверждается, делает это «по указке», он конформист, он черт знает что.

И вот идет, идет годами эта унылая односторонняя тяжба. Не свобода нужна западному миру от нас, советских писателей, а такие произведения, которые бы внушали нашим недругам надежды на то, что советский строй вот-вот рухнет. А так как подобных произведений уж очень мало, то отсюда и эти однообразные горестные стенания: нет свободы. Сущий праздник на буржуазном западе, когда туда перебежит какой-нибудь наш литературный младенец, заманенный яркими витринами «свободного мира». Но праздник проходит, младенец остается младенцем — идет зарабатывать на хлеб в качестве диктора какой-нибудь радиостанции, вещающей на Советский Союз, и снова надо кричать об отсутствии свободы творчества у нас.

Я редактор литературного ежемесячника «Октябрь». За девять лет через мои руки прошло много сотен рукописей писателей и старых и молодых, и опытных, и начинающих, и одних взглядов и других. Не малое число их произведений пошло в печать, но немалое и было возвращено авторам. Интересно было бы, если бы кто-то взял на себя труд опросить всех, чьи произведения были отвергнуты, какими критериями руководствовалась редакция, поступая так Что еще, кроме художественной слабости, незавершенности произведения, повторения по теме недавно опубликованного, помешало автору увидеть свой труд на страницах «Октября»?

В свою очередь, я бываю время от времени автором и тоже имею тогда дело с редактором того или иного журнала, того или иного издательства. И не было случая, чтобы кто-то из них водил по моим страницам своим указательным перстом и требовал бы от меня написать то, что было бы противно моим убеждениям, моим вкусам, моей манере. Ни я не требую ни от кого несвободы, ни от меня ее никто не требует.

Другое дело — вот если кто-то потребует от нас таких произведений, которые бы направлены были против нашего строя, против наших коммунистических идеалов, — тут мы категорически откажемся.

СЛОВО К МОЛОДЕЖИ

«19 августа этого года в «Литературной газете» было опубликовано открытое письмо читателя — наборщика типографии из города Борисова А. Чириковского писателю В. Кочетову. Сын А. Чириковского этой весной окончил среднюю школу, и в семье, как в десятках тысяч других семей, остро встала и серьезно обсуждалась проблема выбора профессии. При этом обнаружились неправильные взгляды юноши, который считал зазорной для себя работу на производстве, у станка. Обеспокоенный этими настроениями сына, А. Чириковский обратился с письмом к автору романа «Журбины». Читатель просил помочь родителям и молодежи разобраться в том, как могло возникнуть у советского юноши чуждое нашему обществу пренебрежение к физическому труду.

Публикуем ответ писателя В. Кочетова на письмо «Ждем Вашего душевного слова».

ВЫБОР ПРОФЕССИИ

Дорогой товарищ Чирлковский! Прежде всего позвольте от всего сердца пожать вашу руку за то решение, которое вы, отец, приняли, определив путь в жизнь вашему сыну.

Я, так же как, несомненно, и любой советский писатель, готов всеми доступными мне средствами помогать вам и тысячам других родителей при выборе профессии сыновьям и дочкам, окончившим десятые классы. Но одного душевного слова, будь оно даже трижды душевным, в таком деле, конечно, мало. Необходимы слова и душевные и недушевные, и притом подкрепленные серьезнейшими практическими мерами.

Ваше письмо меня нисколько не удивило. Если бы вы в любой день второй половины августа зашли на междугородный переговорный пункт в вашем городе Борисове, вы убедились бы в том, что значительная часть телефонных разговоров этой летней порой посвящалась успехам или неуспехам сыновей и дочерей, которые прошли по конкурсу или не прошли, приняты в институты или не приняты.

О городе Борисове я говорю столь смело, полагая, что Борисов ничем не отличается от других городов, а в других городах далеко (и очень-очень далеко!) не все родители склонны поступать так, как поступили вы. Нет, эти родители поставили своей целью во что бы то ни стало устроить своих детей в институты, в любые, но только непременно в институты. Через сотни километров понеслись их испуганные зовы, обращенные к всевозможным «влиятельным» друзьям, знакомым и полузнакомым: «Устройте Борю!», «Посодействуйте Мите!», «Пожалейте Тамару!»

В этом году юношей и девушек, окончивших средние школы, оказалось значительно больше, чем их могли принять высшие учебные заведения. И разве это не естественно в стране с огромным размахом просвещения, в стране, где вводится всеобщее среднее образование? И разве каждый советский гражданин непременно должен быть инженером, конструктором, врачом, учителем? Говорят, что в Советском Союзе насчитывается до десяти тысяч профессий. Подавляющее большинство из них приобретается отнюдь не через высшие учебные заведения. Кто же приобретет такие профессии, кто станет водить паровозы, кто будет варить сталь в мартенах, кто сошьет советским людям одежду, кто вырастит для них хлеб, кто построит дома, кто займется возведением городов — кто будет создавать материальные блага жизни, без которых и сама жизнь-то невозможна, если все наши Мити, Тамары и Борисы станут только врачами и учителями?

Некоторые родители отмахнутся от такого вопроса, скажут: ну, там кто^:нибудь создаст эти ваши блага... в общем, другие, только не наши Мити и Тамары. И что удивительно: сами-то родители — многие, многие из них — вступили в жизнь совсем не через институты. Сами они, эти отцы и матери, лет двадцать — двадцать пять назад стояли у слесарных верстаков, возле текстильных машин, грузили балласт в порту, пахали и сеяли, пели чудесные песни о кузнецах, которые куют счастия ключи, а сегодня вдруг испугались, что их дети могут встать к верстакам и машинам, взяться за плуги и сеялки.

Находятся и такие родители, которые детей своих, едва те научатся ходить и говорить, отправляют в какие-то до сей поры существующие «группы» — к престарелым боннам, в памяти которых сохранились остатки смеси французского с нижегородским, затем отдают в школы, так называемые «английские», где преподавание ведется на иностранном языке, невзирая на то, есть ли у их чад какие-либо сверхвыдающиеся склонности к изучению английского языка.

Вы спрашиваете, товарищ Чириковский, как же это случилось, что существуют у нас отцы и матери, которые дрожат при мысли о том, что их сыну или дочери после окончания средней школы по каким-либо причинам не удастся попасть в институт и придется работать? Откуда это взялось, спрашиваете вы. Кто, мол, посеял в душах наших юношей и девушек зерно пренебрежительного отношения к физическому труду?

Вопрос законный и понятный. Вы, наверно, вспомнили начало своего собственного трудового пути. Насколько я понял, это было уже при Советской власти, примерно в 1923 году. Дороги, следовательно, для вас были открыты, вы уже могли пойти и в институт, не так ли? Но вы по душевной склонности пошли наборщиком в типографию. А разве большинство из нас, которым сегодня сорок, за сорок и пятьдесят, разве мы избирали себе путь в жизнь не по душевной склонности? И разве не могли мы после школ идти в высшие учебные заведения? Но у многих из нас получилось иначе. Стране нужны были молодые врачи, инженеры, учителя — и многие из нас шли учиться в институты. Но одновременно стране нужны были молодые токари и трактористы — и мы шли работать к станку, на трактор. Шли с радостью, мы были готовы к этому. Наши родители презирали бонн, презирали тунеядство всех видов и разновидностей, они верили в труд — труд рабочего и инженера, тракториста и учителя, — в труд, который формирует и воспитывает человека. И от них, от наших батек и матерей, мы переняли эту святую веру в силу труда. И сколько нас в те годы, годы первой пятилетки, ушло на заводы, фабрики, на стройки!..

Другое дело, все ли мы остались возле верстаков и станков. Нет, конечно, не все. Что сталось с нашими товарищами, с которыми мы когда-то спешили к заводским проходным? Один — главный инженер большого завода, другой остался у станка, рабочий. Но кто он? Лекальщик высшего разряда, величайший мастер своего дела, читает лекции в вузе. Третий — агроном, четвертая — актриса, пятый — генерал...

Путь никому и никуда у нас не заказан. Если твоя мечта быть изобретателем, ты будешь им. Если ты жаждешь лечить людей, бороться за их здоровье, ты будешь врачом. Ты будешь актером, художником, композитором, если ты посвятишь этому свою жизнь, все лучшее, что есть в тебе...

Но, дорогой юный друг! Определи же сначала свои склонности, свое призвание. Разве нет среди вас таких, которые, избалованные папиными и мамиными заботами, уповая на папины знакомства (с помощью которых и двойки, бывает, превращаются в спасительные тройки), плетутся по школьной стезе, в должный срок оканчивают школу, в должный срок поступают в институты, и -в должный срок страна получает довольно-таки средненьких дипломированных специалистов.

Разве нет среди вас таких, кто профессию себе избирает по справочнику для поступающих в вузы, таких, кто в горный, например, идет лишь потому, что там студентам стипендию дают даже с тройками, в сельскохозяйственный лишь потому, что там заместителем директора мамин двоюродный брат, в планово-экономический потому, что ни в какой другой не прошел по конкурсу?

Начатая с такой неразборчивости, с такого безразличия к будущему жизнь часто так и идет потом в тусклом свете отвратительной, унылой посредственности, нелюбимый труд не приносит удовлетворения, а следовательно, и радости. Он лишь обязанность, средство к существованию, он дает заработок, и ничего больше. И от тебя-то никому никакой радости. Я знаю работницу, которая, лет пятнадцать назад потеряв мужа, осталась с тремя детьми. Ей было очень тяжело, но она всем троим дала возможность окончить среднюю школу и всех троих — двух сыновей и дочь — отправила в институт. Ничего нельзя сказать о сыновьях. Получились из них инженеры как инженеры, а вот дочь... Она окончила медицинский, она врач, но она не любит свое дело, не понимает человека. Она с детства увлекалась шитьем. Она и сейчас шьет лучше, чем лечит. В ней погибла замечательная мастерица. Почему? Да потому, что мама заставила ее пойти в медицинский институт, маме потребовалось, чтобы дочка у нее непременно стала врачом, имела высшее образование.

Прекрасно стремление человека к знаниям, к образованию! И наша широчайшая сеть высших учебных заведений удовлетворяет это стремление миллионов юношей и девушек. Но разве высшее образование только дипломом определяется и только вместе с дипломом приходит? А наши знаменитые токари и сталевары, у которых сегодня учатся передовые рабочие стран народной демократии и которые читают лекции инженерам, — разве у них нет высшего образования по своей специальности?

Так как же все-таки случилось, товарищ Чириковский, что некоторые родители страшатся рабочего труда для своих детей, а дети тоже пренебрежительно относятся к профессиям, связанным с физическим трудом?

Что так случилось, в этом виноваты мы все вместе: и я, и вы, и миллионы родителей, и сотни писателей, и тысячи работников искусств, и наши газеты, журналы, радио, кино и театры, и школа...

Нас увлекло то, что в нашей стране перед молодежью доподлинно открыты все пути и дороги, и мы, увлеченные этим, зачастую пропагандировали только профессии, которые можно получить, закончив вуз, восхищались семьями, где все дети учились в институтах. Мы повторяли, что при коммунизме, к которому идет советское общество, сотрутся грани между трудом физическим и трудом умственным; но этот процесс стирания нам виделся однобоко, как процесс чуть ли не полной замены труда физического трудом умственным.

Многие рассуждали так: благодаря мощному техническому прогрессу в нашей стране год за годом отмирают неквалифицированные профессии, которые требуют от человека главным образом затраты только физической энергии. Так, например, не стало на заводах кузнецов, орудовавших когда-то кувалдами, не стало на стройках тех, кто таскал кирпичи с помощью «козы», исчезли в шахтах саночники, коногоны и так далее. Все это верно. Но разве будет такое время, когда полностью исчезнет труд рабочего? Думаю, что нет! Этот труд будет основан на высокой технике. Но он будет.

Мы поспешили труд рабочего, связанный с применением физической энергии, исключить из наших представлений о будущем, и отсюда пошло воспевание и пропаганда только тех профессий, которые связаны лишь с умственным трудом.

Наши школьники знают о труде выдающихся конструкторов, открывателей нового, но очень и очень мало они знают о труде тех, кто непосредственно, собственными руками создает материальные ценности. Благородный труд рабочего у нас не воспет, мы не раскрыли его поэзию.

Где романы, повести, поэмы, кинофильмы, пьесы о нашем рабочем классе? Их ничтожно мало. А когда они и появляются, иные недальновидные критики и литературоведы приколачивают к ним инвентарный номерок: «производственный» роман, «производственная» поэма, сбрасывают их с полок «подлинной, высокой» литературы, противопоставляя им произведения, которые якобы посвящены исключительно исследованиям души человека, но не его труда. Разве нам не слышны голоса, которые утверждают: хватит в литературе всяких машин и трудовых подвигов, долой разговоры о строительстве сталелитейных цехов, давайте только человеческую душу. Разве мы не прочли строки поэмы, в которой поэт изо всех сил высмеивает тех авторов, которые пишут о людях, разрабатывающих метод новой кладки, о тех. кто впервые пришел к станку и впервые запустил мотор, о тех, которые «она и он — передовые»?

Не знаю, может быть, я не прав, но мне кажется, что вне борьбы за сталелитейные цехи, вне заботы о методах новой кладки — словом, вне труда невозможно показать советского человека, невозможно раскрыть душу героя нашего времени.

Итак, литература и искусство пока что слишком мало способствуют тому, чтобы наша молодежь увидела и прочувствовала красоту умного труда советских рабочих.

Не может способствовать этому и то, что труд рабочего с излишней тщательностью скрыт от глаз наших детей. Во многих семьях, например, мало-помалу утрачивается замечательная традиция преемственности рабочих профессий. Почему? Да потому, что сыновья и дочери ничего не знают о труде своих отцов и матерей, не видят родителей возле станков. Один из секретарей одного из областных комитетов партии рассказал мне недавно, как он в свое время стал рабочим. Он каждый день носил отцу на завод еду в узелке. Он каждый день видел цех. видел машины, видел отца за работой, восхищался отцовым умением, и для него даже не было сомнения, кем он станет, — он мечтал быть таким же повелителем машин, как и его отец.

Кто из наших ребят может похвастаться тем, что он видел своего отца, занятого отковкой коленчатого вала к мощному дизельному мотору, обработкой лопаток для гигантских турбин, сборкой комбайна? Для того чтобы привлечь внимание ребят к профессиям инженера, врача, учителя, учреждены «дни открытых дверей» в институтах. А где «дни открытых ворот» на наших великолепных заводах — на Кировском в Ленинграде, на автомобильном в Москве, на «Уралмаше» в Свердловске, на сотнях иных, способных поразить ребячье воображение, способных помочь ребятам избрать себе жизненный путь?

В наши школы, в старшие классы, зимой и ближе к весне приходят представители различных институтов и своими рассказами завлекают ребят в эти учебные заведения. Но вот заводы не присылают в школы представителей — токарей, лекальщиков, судосборщиков, разметчиков, чтобы те рассказали о своем труде.

Нельзя ли все-таки придумать что-нибудь для того, чтобы дети могли видеть не только заводские заборы, чтобы они видели не только ордена и медали на груди своих родителей, а и то, как родители заслуживают эти награды? Чтобы дети чаше встречались с заводскими искусниками своего дела?

Осмысленному выбору рабочих профессий помогла бы и политехническая школа. Но, увы, практически политехническое обучение пока нельзя считать существующим в школе. Школа еще не дала ребятам подержать ножовку, дрель, рубанок, не дала им ощутить, какая чудесная сила скрыта в руках человека, вооруженного умением владеть инструментами. В иных школах иные учителя, напротив того, склонны ругать детей тем, что, дескать, если они, дети, не исправят свои двойки, их, детей, придется отправить на производство. Бытует еще такая глупая угроза: в пастухи пойдешь. Угрожающий товарищ, видимо, начисто не знает современных условий работы пастуха, не знает того, что сегодня хороший пастух — это человек, окончивший специальные курсы, что это человек, отлично знающий условия жизни животных, что пастухи у нас становятся Героями Социалистического Труда.

Нет у нас профессий «чистых» и «грязных». Всякий труд равно почетен. Можно говорить лишь о побуждениях, по которым молодой человек избирает себе ту или иную профессию. У одних побуждения ясные, светлые, чистые. У других навеянные, усложненные обывательским представлением о «выгодах» или «невыгодах» той или иной профессии. Вы совершенно правы, товарищ Чириковский, мы все должны объединить свои усилия для того, чтобы разбить и развеять, как вы говорите, миф о якобы каких-то особых преимуществах умственного — «легкого» труда перед физическим — «тяжелым» трудом. Для меня, например, самым светлым временем было время работы на заводе. На заводе были приобретены мои представления о силе коллектива, о товариществе и дружбе, о благородстве и красоте людей рабочего класса.

Извините, товарищ Чириковский! Вы просили короткого слова, получилось длинное, но, как бы оно ни было длинно, все равно по тому серьезному вопросу, который вы подняли в своем письме, надо говорить и писать еще очень много и очень основательно.

«Литературная газета», 1954, 7 сентября

ЭСТАФЕТА ПОКОЛЕНИЙ

Молодым часто думается, что так было всегда, всегда была возможность для каждого получить среднее и высшее образование, всегда была работа, всегда была уверенность в завтрашнем дне, и не только в том смысле, что завтра ты не останешься без обеда, но, главное, что оно, твое завтра, непременно будет лучшим, чемвчера и сегодня.

Молодые не оглядываются на прошлое. Они всецело устремлены в будущее. И не потому, что пренебрегают прошлым. Просто у них его еще нет, или если и есть, то слишком небольшое для того, чтобы на него оглядываться. Школа с однообразными заботами о пятерках, пионерские сборы с проработкой отстающих товарищей, комсомольская жизнь в старших классах школы и в институте — это еще не биография, это подступы к ней. Биография начинается в тот день, когда человек перестает жить на средства родителей или на средства государства, которые выдавались ему в виде стипендии, когда он начинает жить на заработанное им самим, когда он приобретает право говорить: это создано мною, это создано моими руками.

Прошлое для человека — это отнюдь не количество времени, оставшееся за его плечами, и отсчитывается оно не механизмами часов и не листками календарей, а результатами труда человека, его участием в жизни своего народа. Те, которые строят сегодня гидростанции на Ангаре и Енисее, чтобы с помощью электрической мощи вдохнуть жизнь в неохватимые сибирские пространства, те, которые поднимают сегодня целину и выращивают на ней миллиарды пудов пшеницы, те, которые ныне в песках пустынь закладывают города и разбивают вокруг них фруктовые рощи, никогда не позабудут это свое прошлое, как не забывают свое прошлое бывшие молодыми в ту пору строители Турксиба. Комсомольска-на-Амуре, Магнитогорска и Кузнецка, Сталинградского тракторного... И не только не позабудут, но всегда будут оглядываться на него, чтобы соизмерять с ним каждый свой новый день. Без сравнения с прошлым нельзя правильно судить о настоящем.

Поколение старших... Сегодня мы уже вправе причислять к поколению старших не только тех, кто с оружием в руках завоевывал Советскую власть, но и тех, кто, разбуженный набатом, босой, сквозь стекла черных ночных окон смотрел на зарева пожаров гражданской войны, кто «по-взрослому», вместе со своими отцами, матерями и старшими братьями, голодал в годы разрухи.

Поколение старших, повторяю, не забывает о прошлом, прошлое всегда служит для старших мерой сравнения достигнутого с тем, с чего начинали. У каждого эта мера своя.

Когда я слышу иной раз сетования на те или иные неурядицы жизни — не всегда, но часто, кстати говоря, справедливые, — мне вспоминается белая школьная булочка. В голодные годы разрухи, когда люди семьями выстаивали по пятнадцать-двадцать часов в очередях возле хлебопекарен, чтобы получить осьмушку овсяного хлеба, детям два раза в год — к Седьмому ноября и к Первому мая — выдавали в школах белые булочки. Замечательными казались тогда эти булочки!

Они и были замечательные. Их пекли для ребят в ту пору, когда по губернским и уездным городам, по большим селам еще бродили таинственные старички и старушки и, показывая серебряные рублевики с профилем Николая II, нашептывали о том, что-де жив батюшка и не теряйте, мол, надежды — вернется на престол.

Тем, которые сегодня учатся и готовятся вступать в самостоятельную жизнь или уже делают по ней первые шаги, люди старшего поколения могли бы порассказать и о многом-многом ином.

Когда-то было так: все достигнутое нами мы соизмеряли с тем, что имела Россия до первой мировой войны, в 1913 году. Соизмерение это выражалось главным образом в цифрах. Личным опытом и своей памятью многие из нас овеществить эти цифры в ту пору не могли — были они наиболее доступны экономистам.

Ныне в оценке достигнутого, в познании его активно участвует и наша память. Нас волнуют и радуют наши успехи, нас волнует и радует сознание того, что во всенародных великих работах, так колоссально изменивших экономику родной страны, есть доля и нашего, пусть иной раз скромного, но всегда очень нужного народу труда. Гораздо лучше мы понимаем теперь язык цифр, потому что рядом с цифрами ставим виденное собственными глазами, сделанное собственными руками.

Я помню берег Азовского моря возле города, который тогда назывался Мариуполем. Пустынный, прокаленный солнцем берег, лиманы и камыши. Это был 1929 год. А несколько месяцев назад я не нашел на этом месте ни лиманов, ни камышей. Уже четверть века стоит на морском берегу металлургический завод «Азовсталь».

Вспоминается довоенная поездка в город Череповец. По улицам ходили классические для таких небольших городков козы, и на улицах густо росла трава. Ныне в Череповце тоже родился завод и тоже производящий металл. Город становится индустриальным.

Почти треть века назад на праздничной демонстрации в Ленинграде увидел я первые путиловские тракторы. Они казались истинным чудом техники. Поставить бы эти слабосильные детища путиловцев рядом с теми могучими тракторами, которые ныне поднимают целину или корчуют леса, как бы смешно и трогательно они выглядели в таком соседстве.

И металлургический завод «Азовсталь», и домны Череповца, и многочисленные тракторы, и тысячи других заводов, других машин — все они и все это родилось и рождается в строгом соответствии с планом. Когда я двадцать семь лет назад слушал шум приазовских камышей на пустынном морском берегу, изгибы этого берега уже были нанесены где-то в Москве на ватман, и карандаш проектировщика размечал на них квадраты и прямоугольники будущих цехов.

Мы читаем сегодня цифры, много цифр, но видим не их — мы видим берега многоводных рек, видим обширные пространства земель Казахстана, Алтая, других республик, краев и областей, видим сотни советских городов и тысячи сел, видим всю нашу чудесную страну. Видим ее не только такой, какой она есть сейчас, сегодня, но и такой, какой она будет завтра. Теперь нам совсем нетрудно, посмотрев на пустынные каменные берега Ангары, представить то, что будет там через год-два. Теперь, когда мы уже видели гигантский грузовик-самосвал, поднимающий двадцать пять тонн груза, нам нетрудно представить себе, что это за великолепная будет машина — грузовик-самосвал на сорок тонн. Мы даже воображением стали намного богаче, чем были когда-то.

Да, много могли бы рассказать молодежи люди старшего поколения. Они могли бы рассказать, например, о бирже труда. Биржи труда, наследие капитализма, существовали еще и при Советской власти. Не сразу удалось ликвидировать безработицу. Это было страшно — изо дня в день, из месяца в месяц ходить к окошечкам биржи, спрашивать, не нужны ли какому-либо заводу, какой-либо фабрике рабочие, и слышать из окошечка неизменное: «Нет, пока не нужны».

Почему-то сейчас считается возможным, нормальным и чуть ли не единственно правильным, когда великовозрастные младенцы, лет этак по восемнадцати, по двадцати, не попав с первого раза после десятилетки в институт, год, два, три околачиваются при родителях и ничего не делают в ожидании нового приема. Четверть века назад так околачиваться было нельзя. Не только по чисто экономическим причинам, но и потому, что против тунеядства было решительно все общественное мнение, всеобщим был лозунг «Кто не работает, тот не ест!».

И когда страна стала на путь индустриализации, когда партия подняла народ на большие работы, когда биржи труда не стало, потому что началась нехватка рабочих рук, не было, пожалуй, в те годы такого парнишки или такой девчонки, которые бы уже в четырнадцать, в пятнадцать лет не рвались всей душой на производство, к станкам, к верстакам, к машинам. Каждый из нас мечтал поскорее, побыстрее стать самостоятельным, полноправным строителем новой жизни.

Известно, что сейчас у молодежи слишком много ошибок при выборе профессии. Кое-как, правдами или неправдами, поступит такой или такая в институт — непременно в институт! — в любой, в какой попало, лишь бы поступить, а потом начинаются терзания: не та специальность, неинтересно, способностей к этому нет. В итоге выходит из стен института некий средненький специалистик. Никому — ни ему самому, ни обществу — пользы от него нет.

У каждого человека есть если не талант, то, во всяком случае, способности к чему-либо. Но вот к чему? Листая справочник для поступающих в вузы, определить это невозможно. А если не определишь правильно — закопаешь свои способности в землю. Способности определяются практикой.

Если после общеобразовательной школы пройти сначала двух-трехлетнюю школу производства, да ознакомиться на практике с той или иной профессией, да ощутить себя не маменькиным сыночком или папенькиной дочечкой, а настоящим творцом материальных ценностей, насколько же сознательней, зрелей будет твое отношение к дальнейшему жизненному пути!

Огромный путь прошли наш народ, наша страна. Стремясь вперед, только вперед, нельзя забывать и о минувшем. Надо учиться у тех, кто завоевывал Советскую власть, кто участвовал в гигантских работах по индустриализации нашей Родины, по коллективизации ее сельского хозяйства, кто боролся против всякого рода недругов наших, кто отстаивал наши города и села, наши земли от гитлеровских полчищ в годы Великой Отечественной войны, кто восстанавливал разрушенное войной, — учиться у них умению преодолевать неслыханно трудное, умению всегда добиваться поставленной цели. Много сделано старшими, но как много еще впереди работы. Делать ее вам, молодежи, которой предстоит принять от старших эстафету поколений, эстафету на прекрасном пути строительства коммунистического общества.

1955

Всесоюзное совещание ударников соревнования на звание бригад коммунистического труда. Кремль, 1960 г.

На отдыхе в Кисловодске. 1966 г.

На отдыхе в Кисловодске. 1966 г.

В перерыве совещания.

М. Шолохов и В. Кочетов.

Среди студентов Литературного института имени А. М. Горького. 1966 г.

С внуком Андрейкой. 1970 г.

Делегаты XXIII съезда КПСС. Слева направо: В. Серов, А. Прокофьев, В. Кочетов, Н. Макеев.

Беседа с молодым поэтом Т. Карабалоевым. г. Фрунзе. 1968 г.

Во Дворце съездов.

В перерыве между заседаниями XXIII съезда КПСС. Слева направо: В. Кочетов, А. Корнейчук, С. Михалков, А. Беляев, В. Кожевников.

Поздравление с 60-летием. Ленинград. 4 февраля 1972 г.

В. Кочетов с писателем Мартином Викрамасинге. Коломбо. 1970 г.

В. Кочетов на приеме у президента Индии С. Радхакришнана. 1963 г.

Возложение венка в доме Тагора в Калькутте. 1963 г.

Встречи в Пакистане.

В типографии бирмингемской газеты «Пост энд мейл». В. Кочетов с женой и сыном Андреем. Англия. 1963 г.

Встреча с цейлонскими писателями. Коломбо. 1970 г.

Снова на «острове бурь». Встреча на аэродроме с Генеральным секретарем ЦК Компартии Шри Ланки Питером Кейнеманом. 1971 г.

Оригинал письма В. Кочетова.

Танкер латвийского пароходства «Всеволод Кочетов».

Афиша спектакля по роману «Братья Ершовы».

Скульптурный портрет В. Кочетова работы Е. Вучетича с дарственной надписью. 1969 г.

СЧАСТЛИВЦЫ

Недавно в «Комсомольской правде» я прочел слова молодого рабочего, бригадира комсомольско-молодежной бригады Михаила Ромашова «Мы не воевали с белыми в гражданскую войну, не слушали Ленина на III съезде РКСМ, не строили Комсомольск-на-Амуре и Магнитку. Никому из нас не пришлось с оружием в руках бороться с фашистами в Отечественную войну. Все это было раньше, до нас».

И хотя автор этих слов дальше говорит с гордостью: «Пройдет несколько десятков лет, и молодежь того, будущего времени подумает о нашем поколении: счастливые были люди, они первыми вошли в коммунистическое общество», — сквозь эти слова, сквозь эту гордость угадывается легкая грустинка, а с грустинкой рядом стоит и хорошая, романтическая зависть к тем, кто все-таки и с белыми воевал, и Ленина слышал, и строил Магнитку, и боролся против фашистов на полях Великой Отечественной войны.

И все это так знакомо и так понятно. Поколение, к которому принадлежу и я, тоже не воевало с белыми. На улицах городов и сел, на звеневших камнях, по которым летели кони то белых, то красных, мы в те огненные годы собирали стреляные гильзы от наганов и маузеров, от винтовок всех калибров и систем мира и жестоко страдали по причине мелкого своего возраста, который никак не позволял нам взять в руки оружие.

Став взрослее, повязав пионерские галстуки, мы, как представлялось нам, зрело обдумывали случившееся и остро завидовали штурмовавшим Зимний, ходившим атакой на форты с такими загадочными названиями — «Красная Горка» и «Серая Лошадь», бившимися под Каховкой и на Перекопе... Мы говорили себе: счастливцами были те, кто взрывал самодельными бомбами кареты царей на петербургских набережных, кто оборонял баррикады Красной Пресни в Москве, брал в свои руки государственную власть на просторах огромной страны, гнал от революционного Питера родзянок и юденичей, бил деникиных, сбрасывал врангелей в Черное море. Мы завидовали тем, кого называли счастливцами, и нам казалось, что все значительное, интересное прошло, все горячее миновало, история, увы, обошлась без нас.

Мы ошибались. История без нас не обошлась.

Я говорю: история. Но это было не совсем так. Эго была не просто история, это была партия большевиков, партия коммунистов: история подчинялась ей. Партия вела нас, комсомольцев, от одной громады дел к другой, зажигая молодые сердца романтикой больших идей, вооружая знаниями, вручая нам мечту о будущем.

Нет, мы не взрывали царских карет, как это было нам ни огорчительно; мы не подоспели к штурму Зимнего и не топили в Черном море врангелевские транспорты. Но Комсомольск-на-Амуре строило наше поколение; Магнитку возводили мы; Турксиб прокладывали тоже мы; котлованы под фундаменты Сталинградского и Харьковского тракторных копали мы... Плечом к плечу с большевиками-двадцатипятитысячниками шли мы в деревню, когда по воле партии началась коллективизация сельского хозяйства. Сколько холодных ночей — до скупых зимних рассветов — прошло в трудных деревенских митингах и спорах! Из памяти не уйдут кирпичные обломки в вечерней тишине, вдруг влетавшие в морозные окна, выстрелы кулацких берданок, под свинцовыми пулями которых падал то бородатый сельский активист, то молодой комвузовец, приехавший из города...

Год назад на лестнице в здании Центрального Комитета партии я встретил человека с веселыми карими глазами... Мы вспомнили друг друга, мы вспомнили начало тридцатых годов и одну из молодых машинно-тракторных станций в Ленинградской области. Передо мной стоял тот, кто был когда-то помощником начальника политотдела по работе с комсомольцами, с молодежью. Я хорошо помню старый, перевязанный проволокой, дребезжавший велосипед, на котором он и в зимнюю ветреную стужу и по весенней распутице, увязая в дорожной грязи, летал из деревни в деревню, из колхоза в колхоз, поднимая молодежь то на протравливание семенного зерна, то на закладку садов, то на заготовку силоса. «Помощник по комсомолу» — так называлась его должность в штатном расписании. Ню каждый из нас, комсомольцев, без расписаний и должностей считал себя верным помощником — помощником партии. Нелегко, со скрипом старый, единоличный мир деревни поворачивал на путь коллективной, новой жизни. Много ночей недоспали помощники партии в ту пору, помогая историческому повороту. Недоспали, недоели, недочитали...

Встречаясь на случайных ночевках в дальних сельсоветах, меж будничными колхозными делами мы говорили и о Чапаеве, и о матросе Железняке, о тех, кто стоял на охране VI съезда партии, вспоминали придорожные красные столбики на могилках безымянных героев гражданской войны.

На этот раз мой старый товарищ по трудным годам сказал: «Чудесное было время, наша комсомольская молодость! Будь возможность начать жизнь снова, я снова выбрал бы тот же путь. Снова перевязанный проволокой драндулет, снова бессонные, тревожные ночи, снова зимние, осенние, весенние дороги... И если я кому-нибудь и позавидовал бы теперь, то только тем, кому сегодня двадцать, как было нам тогда. Ведь это же они вступят в мир, во имя которого недосыпали и недоедали мы».

Я говорю о нашем поколении так, будто бы оно существовало и существует в некой обособленности от других. Но это не очень точно. Таким оно существует лишь в наших раздумьях, в наших экскурсах в прошлое и в будущее. В жизни этого нет, в жизни все мы едины — от глубоких старцев, участников первых съездов партии, до тех, кто только вчера принят в пионеры и впервые надел красный галстук. В незаметном кропотливом процессе созидания все те богатства — материальные и духовные, — которые накоплены одним поколением, становятся достоянием другого, удваиваются, утраиваются, передаются дальше как достояние, как богатство всего народа в его великом историческом развитии, и нелегко провести границы меж тем, что сделано одним или другим поколением.

Мы гордо говорим о том, что строили Магнитку и слышали свист кулацких пуль в ночи. Но кто привел нас на те пустынные степные квадраты, на которых вот уже несколько десятилетий дымят гиганты нашей индустрии? Кто учил нас не кланяться ночным пулям и не страшиться вражеских угроз? Кто вел нас через жизнь, через неимоверные трудности, кто бодрил нас, показывал нам дорогу, кто исправлял наши ошибки, кто заставлял учиться, овладевать всеми знаниями, какие накопило человечество? Это делала партия тех, кто сметал с лица России и царские троны, и кабинеты временных правительств, кто организовывал разгром колчаков и Врангелей, — партия великого Ленина. Партии Ленина, ее материнским заботам о каждом из нас мы обязаны своими убеждениями, своей жизнью, которую — будь на то возможность — мы бы вновь прошагали тем же нелегким путем крутых испытаний, каким проходили уже однажды.

Стареет человек, но партия не стареет. Вбирая в себя весь опыт, всю мудрость поколений старших, партия всегда молода молодостью новых поколений. И она, не ведающая усталости, в любой час готовая к бою, удивительная, победоносная, ведет, всегда указывает путь, указывает цели и учит умению их достичь. Одних она вела на штурм Зимнего, других — строить Магнитку, третьи с именем партии на устах в огне и в славе прошли от берегов Волги до берлинских бункеров Гитлера, четвертым она говорит: гордитесь, на вашу долю выпало первыми вступить в коммунистическое общество. Гордитесь, но помните, что это так же нелегко, как нелегко было завоевать Советскую власть, построить Магнитку и разгромить гитлеровский фашизм.

Легких работ у партии нет, потому что и цель она поставила перед собой- грандиозную: изменить природу человеческого общества, и так изменить, чтобы из врага человек человеку навеки стал другом.

Великая партия привела нас сегодня всех — и старых, и малых, и тех, кто завидует старшим, и тех, кто испытывает зависть к людям будущего, — на порог новой эры в жизни человечества. Год назад, будучи за рубежом, я получил письмо от неизвестного тамошнего друга. Он писал о том, что надо ставить вопрос об изменении летосчисления в мире. Народы, писал он, даже если эти народы никогда не имели никакого отношения к христианству, почему-то обязаны исчислять жизнь своего мира от рождения некоего Христа, который го ли был, то ли не был. Надо начать новое, точное исчисление, предлагает автор письма, с четвертого октября 1957 года, со дня первого человеческого шага в космос, с минуты запуска первого спутника Земли.

Кто знает, может быть, со временем так и будет: народы отбросят мифическую дату рождения Христа и заменят новой, точно отмеченной датой величайшею торжества советской науки, величайшего торжества человеческого разума и слитных коллективных усилий советского народа.

Нам кричат иной раз о том, что партия своей собранной, железной, целеустремленной волей связывает свободу творчества, что наши изумляющие всех честных людей в мире темпы — некая суета, которая мешает «творцам прекрасного». Что ж, это не ново. Об этом мы слышим давно. Слышим... А сколько создано прекрасного за этот срок, каких высот в своем служении народу достигла творческая мысль, свободно отданная делу строительства коммунизма! Если бы взялся кто-нибудь сегодня и проделал такое исследование, то он убедился бы на фактах и на цифрах, что все лучшее, все прекрасное в нашей жизни совершено по велению сердец, отданных партии. А все убогое, тусклое, мелкое — детища каких-то, вольных или невольных, расхождений с начертаниями партии, итог стараний во что бы то ни стало доказать «свое, особливое».

Прав молодой рабочий Михаил Ромашов: делам его поколения станут завидовать в будущем. Поколение Михаила Ромашова еще только начинает свой творческий путь. Оно начинает этот путь в счастливые дни первых шагов советского человека за пределы своей планеты, в счастливые дни массовых новоселий по всей стране, решительного материального подъема уровня народной жизни, в дни новых творческих взлетов, побед и одолений.

В такой добрый час начинается этот путь. Каким он будет дальше, какие принесет еще победы, трудно даже себе представить. Так, начиная свой путь со строительства Магнитки и Сталинградского тракторного, еще храня стреляные гильзы от наганов гражданской войны, мы и думать не думали, что именно наше поколение первым шагнет в космос.

Огромны, неисчислимы силы свободных народов.

Партия коммунистов умеет видеть, пробуждать, сплачивать, объединять эти силы. Она сумела сделать и так, что нет у нас практически в массе извечной, трудной, острой проблемы отцов и детей, противоречий поколений. На место этих противоречий пришла преемственность богатств — материальных и духовных, явилась общность целей и идеалов.

Велик наш путь, велика дорога, но хорошо идется, когда вокруг люди одних помыслов, одних устремлений, а впереди вожак, которому ты веришь безгранично, — партия.

И у каждого юного душой человека все то великое, что свершилось в истории нашей Родины, все то, что звало на подвиг, воодушевляло, удесятеряло силы, связывалось с именем Ленинского комсомола, всегда, в любую бурю, в любые испытания шагавшего вместе с партией.

Сегодня комсомолу сорок лет. Он всего на год моложе нашей Советской власти. И все свои годы комсомол всегда и везде оправдывал свое назначение — активной, ударной бригады юных коммунистов. И миллионы людей в нашей стране сегодня вспоминают добрым словом комсомол, свою собственную молодость и неизбывную молодость нашей Родины.

1958

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ НА VI ПЛЕНУМЕ ЦК ЛКСМ УЗБЕКИСТАНА

Дорогие друзья! Оказавшись на этой трибуне, я бы хотел горячо поблагодарить комсомол Узбекистана за приглашение приехать на ваш пленум.

Оказавшись в такой молодой, комсомольской обстановке, я, сидя здесь в президиуме, вспоминал свои комсомольские годы и по временам забывал даже, что нахожусь в Ташкенте, в Узбекистане, настолько мне близок тот вопрос, который обсуждается сегодня, в частности, первый вопрос повестки дня, вопрос, касающийся культурного роста нашей молодежи, овладения культурными знаниями, образования, технического роста. Все эти вопросы, которые всегда волновали, волнуют и будут волновать молодежь, и я забывал, что мне уже не 18, не 20, не 30 лет, а гораздо больше. Мне вопрос этот близок, и я раздумывал вот о чем. Как ни странно, на память мне пришла недавно работавшая в Москве американская выставка, выставка достижений, так они называли, их американской техники, их «американского образа жизни». Надо сказать, что она пользовалась популярностью в том смысле, что на нее шло довольно много народа. Перед этим была широкая, разнообразная реклама со стороны устроителей выставки. Люди приходили, осматривали все, что там представлялось, и уходили разочарованными.

Если образно выразиться, то это была выставка не столько достижений Америки, сколько выставка наших достижений, достижений в смысле большого, неизмеримого культурного роста наших людей.

Действительно, приходили советские люди, воспитанные партией, комсомолом, всем образом нашей жизни, всеми нашими идеями, которыми мы живем, наслышавшиеся, что Америка — страна большого технического прогресса, больших технических достижений, страна, занимающая в мире не малое место. Люди приходили с интересом, и что же им там преподносилось?

У нас очень много любителей искусства, живописи, и они отправились в тот отдел, где была представлена американская живопись, а там оказалось только два-три десятка экземпляров ужаснейшей мазни, которая выдается за абстрактную живопись.

Люди шли туда, где были представлены достижения американской техники — электронные машины, которые отвечали на разнообразные вопросы, рекламирующие «американский образ жизни». Но ведь и у нас есть такие машины, и они выполняют функции более серьезные и ответственные — например, обеспечивают полеты вокруг Луны. Видели американский спутник, но их спутник по размерам значительно уступает нашему советскому искусственному спутнику. Ничего особенного американцы в росте науки и техники не могли продемонстрировать. Наши достижения в этом отношении гораздо выше.

В конце концов вся выставка упиралась в 250 пар ботинок и туфель разных фасонов, стиральные машины, полотеры и т. д.

...Устроители выставки ошиблись. Они ошиблись, оценивая уровень тех людей, к которым обратили выставку, разрекламировав ее так торжественно, с таким шумом и грохотом: они решили нам показать то, чего мы якобы никогда еще не видели.

Я услышал на выставке разговор группы молодых людей. Они стояли у стенда ботинок, смотрели фасоны, и вот один из них сказал другому: «Миша, как ты думаешь, стоило ли бы нам вот из-за этих ботинок возвращаться к капитализму, который так рекламируется. Ведь выставка для чего устраивается? Для того она и устроена, чтобы мы, дескать, убедились, что капиталистический образ жизни лучше нашего. Так вот, стал бы ты возвращаться из-за этих ботинок к капитализму?»

Меня этот разговор заинтересовал, и я пошел за молодыми людьми. В таком духе они судили и дальше. Оказывается, выставка потерпела полный неуспех из-за того, что те, кто ее устраивал, отстали в своем общественном развитии, в своем культурном развитии от нашего народа, от любого среднего советского человека, пользуясь терминологией американцев, или, как мы говорим, от простого нашего советского труженика.

И вот я думаю, насколько же велики наши достижения в области культуры. Но как бы они ни были велики, наша сила заключается в том, что никакие достижения нас никогда не удовлетворяют. Сегодня на пленуме товарищи комсомольцы с таким жаром говорили, что нужно двигаться вперед, поднимать общеобразовательный уровень, поднимать технический уровень все с большей настойчивостью. И не потому, что это у нас является слабым местом, а потому, что нам нужны гораздо более культурные люди, потому, что поставили перед собой задачу построить и строим самое совершенное в мире общество, какого не знала история человечества, — коммунистическое общество. В него не войдешь со средними знаниями. Волей-неволей мы должны подняться еще на одну ступень своего развития. И тут комсомолу есть где развернуться, как всегда, поле деятельности большое и до крайности благодарное.

Я сегодня слышал, как здесь говорилось о бригадах коммунистического труда, говорилось о достижениях этих бригад, об изъянах в их работе и жизни. Я не знаю бригад коммунистического труда в вашей республике потому, что я впервые приехал к вам и еще мало здесь пожил. Но я знаю в Советском Союзе другие бригады коммунистического труда, в которых я побывал. В частности, я побывал в цехах коммунистического труда на одном химическом заводе под Горьким.

Мне кажется, сила таких бригад заключается в том, что в них рядом с производственной деятельностью идет большая общественная и общеобразовательная деятельность. Именно на этой основе они поднимают производительность труда. В качестве критики я хочу сказать, что об этом движении на вашем пленуме было сказано очень мало. Мало было сказано о роли бригад коммунистического труда в деле повышения культурного и технического уровня нашей молодежи. В этих бригадах можно сделать гораздо больше потому, что тяга молодежи в бригады большая, молодежь заинтересована в новых формах труда, в новых формах жизни. И в этом отношении бригады коммунистического труда дают очень многое. Молодежь любит коллектив, она по своему духу более коллективна, чем люди, уже ставшие взрослыми. В коллективе молодежь может совершать истинные чудеса, тем более что ей для этого все предоставлено. Для учебы нет никаких препятствий.

Я иногда слышу, как говорят, что лекции неинтересные, скучные, читают их плохие лекторы. Так надо пойти и потребовать, чтобы устроили интересную лекцию, найти хорошего лектора; ничто же не препятствует тому, чтобы овладевать знаниями. Иногда говорят и так: учебе мешает общественная работа, мешает производственная работа. Это неверно.

Наше время требует от нас знаний; без знаний никуда не уйдешь, и наше время требует знаний все больше и больше. Наше время, очень интересное, время, когда жаль терять каждый день, каждый час.

Я думаю, что наша с вами задача заключается в том, чтобы дожить до того времени, когда уже на всей земле не останется никого из сомневающихся в великих преимуществах Советской власти, когда бы все народы мира последовали нашему примеру — строили бы коммунизм.

1959

КРАСИВЫЕ ДУШОЙ И ТЕЛОМ

Меня всегда удивляли молодые люди, которые не знают ни одного из великого множества видов спорта. Ну хорошо, думалось: он плоскогрудый, с вялыми, неразвитыми руками, неповоротливый, у него гланды, ему недоступны прыжки в воду с десятиметровой вышки, а при попытке сделать сальто он может переломиться пополам так, что его уже не смогут отремонтировать даже самые искусные хирурги страны. Но в морозный-то безветренный день неужели его не тянет пройтись на лыжах по тихому лесу? Неужели не хочется парню прокатиться на лодке по реке или озеру? Неужели не тянет зайти в тир и испытать меткость своего глаза? Неужели не хотелось бы сыграть в городки и этак, ловко, одну за другой, повышибать из очерченного квадрата деревянные фигуры?

Сколько можно насчитать подобных «неужели»! И легкая атлетика, и тяжелая, и гимнастика, и мотовелоспорт, и конный, и туризм, который тоже, конечно, спорт, и альпинистские походы, и охота, рыбная ловля... А футбол, волейбол, баскетбол, теннис! ...Настольный теннис, наконец. Развивайся, совершенствуйся, достигай мастерства. Так нет, ходит этакий, сутулящийся, с тощими руками и грудью, как у старого зайца, и даже не вспомнит о том, что на свете есть немало возможностей и ему тоже стать сильным, ловким, выносливым и бодрым.

Я вспоминаю войну, ленинградских ополченцев из-за Московской заставы, первые их сражения на реке Луге в районе Веймарна. Насколько уверенней, лучше чувствовали себя в походе, в атаках и рукопашных схватках те, у кого была основательная физическая подготовка, — физкультурники фабрики «Скороход» и спортсмены завода «Электросила».

Вспоминаются и стройки первых пятилеток. В горячих пустынях, где прокладывали Турксиб, в приамурской тайге, где строили город Комсомольск, открытые всем ветрам у подножия горы Магнитной, в котлованах Днепрогэс — всюду лучшими строителями, неунывающими и бодрыми, умеющими преодолеть любую трудность и перешагнуть через любое препятствие, были все они же — физкультурники и спортсмены, комсомольцы, молодые ребята и девчата, прошедшие школу физической закалки.

И вот прочел я в газете «Советский спорт» призыв комсомольцев-физкультурников, строителей Иркутск-алюминстроя, призыв ко всем физкультурникам страны под девизом «1+2». «Час, проведенный на спортивной площадке, — пишут они, — не потерян для работы и учения. Наоборот, после игры в волейбол, баскетбол, лыжной прогулки или кросса легче дышится, лучше работается... Поэтому мы решили, что каждый из нас должен привлечь к спорту двух своих товарищей».

Замечательное начинание! Действительно же, стоит добиться этого — втянуть в какой-либо из видов спорта двух своих товарищей, и число физкультурников в стране утроится, то есть достигнет 50 миллионов человек. И может быть, тогда совсем не останется этих слабосильных парней, не знающих того чувства радости, какое доставляют человеку занятия спортом.

Хорошее дело у нас всегда получает отклик и находит поддержку. Откликнулась советская молодежь и на призыв своих товарищей из Иркутска.

Читаю сообщения из разных мест. Председатель совета физкультуры меланжевого комбината имени К. И. Фролова в городе Иванове товарищ В. Гахмиловский пишет о том, что «1+2» — это, несомненно, путь к наивысшей массовости и что в их коллективе горячо поддержали инициативу иркутских физкультурников. Он рассказывает об инструкторе-общественнице Н. Большаковой, которая взялась привлечь к занятиям спортом пятерых молодых работниц, об Р. Арковой, которая привлечет трех подруг, о Е. Кузнецовой, Н. Мельниковой, В. Шмыровой, которые сделают то же. Секретарь комсомольской организации ткацкой фабрики M. Балясов приобщит к физкультуре пятерых своих комсомольцев, ранее никогда не занимавшихся спортом.

Хочется сказать доброе слово о товарищах Большаковой, Арковой, Кузнецовой, Мельниковой, Шмыровой, Балясове и обо всех других, которые заботятся о физическом воспитании, о здоровье своих друзей.

Сегодня, может быть, и не очень просто привести в спортивный зал, на стадион, в бассейн двух, трех, пятерых молодых людей, ранее не знавших, не ведавших, что такое спорт. Но когда эти молодые люди сами станут спортсменами, разве тебе, потрудившемуся сегодня, не будет от этого приятно завтра? Вот передо мной письмо военнослужащего Советской Армии Юрия Иванова. Он пишет:

«Недавно мне довелось прочесть в «Советском спорте» письмо физкультурников Иркутскалюминстроя. Прочитав это письмо, я вспомнил о своем первом учителе, который привил мне любовь к спорту. Я подумал о Викторе Яковлевиче Александрове. Это преподаватель физкультуры средней школы города Боготола».

Дальше Ю. Иванов рассказывает о том, как занимался с ним Виктор Яковлевич, каких успехов он, Ю. Иванов, добился под его руководством, каких успехов добивается сейчас, служа в Советской Армии: он перворазрядник по лыжам, имеет второй разряд по хоккею с мячом и второй разряд по легкой атлетике.

«Хочется мне, — заканчивает Ю. Иванов свое письмо, — от всего сердца сказать большое спасибо Виктору Яковлевичу за ту заботу, которая была проявлена обо мне. И пожелать ему долгих, долгих лет жизни, доброго здоровья».

Движение «1+2» приобретает подлинную массовость. Несомненно, оно будет расти, шириться и крепнуть. Но о нем нужна большая забота. Его надо быстро, оперативно подкреплять материально: строить спортивные площадки, спортивные залы, создавать гребные базы, больше выпускать снарядов для спорта и спортивного инвентаря. А двери тех спортивных учреждений, какие имеются, раскрыть для желающих заниматься спортом гораздо шире, чем они открыты сейчас. Сколько у нас есть ведомственных стадионов, на которые не зайдешь. Слышишь, что за высоким забором происходит что-то интересное, смотришь в щелку между досками, а внутрь не зайдешь: не пускают. Как-то над воротами одной гребной базы на Каменном острове в Ленинграде я прочел призывные слова — белые четкие буквы по красному: «Добро пожаловать!», а под этими приветливыми словами, чуть пониже, на калитке ворот было написано: «Вход воспрещен».

Все спортивные занятия должны быть, по-моему, публичными. Когда смотришь, когда видишь их своими глазами, то и самому хочется попробовать свои силы. На Востоке есть отличная пословица: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Широко надо открыть двери спортивных залов и стадионов для всех желающих заниматься спортом, чтобы о спорте они не только слышали или читали, а и видели бы его, и не только в конечных результатах, то есть на парадных соревнованиях, но и в том процессе, какой предшествует показу результатов.

Лично я был в свое время яростным физкультурником. Но до одного из видов спорта так и не добрался — до гребли. С завистью смотрел на проносящиеся по Большим и Малым ленинградским Невкам «четверки» и «восьмерки». А самому сесть на одну из таких «четверок» или «восьмерок» не удавалось — каждый раз оказывалось, что состою я в обществе, у которого гребных баз нет, а на чужую базу, как известно, «вход воспрещен».

Надо, думается мне, позаботиться еще и вот о чем. Ведь может случиться, что среди тех двух, которых ты привлечешь к занятиям спортом, один окажется не восемнадцати-, не двадцатилетний, а такой, которому к сорока и более годам. Он тоже вдруг захочет заняться спортом. Что тогда? Через веревочку прыгать ему поздно, в футбол играть врачи не разрешат. Бегать? Бегают, бывает, и пятидесятилетние. Но начали они это дело смолоду, втянулись, вытренировались.

Словом, далеко не каждый вид спорта доступен сорокалетнему человеку. Почему для таких не развить шире конный спорт? Он доступен, как известно, и восьмидесятилетним. Л. Н. Толстой ездил верхом на лошади до последних лет своей жизни. Конный спорт укрепляет и закаляет человека. А лошадей у нас так много в стране, что в иных местах даже не знают, как с ними быть, на что использовать их силу: настолько все машинизировано. Почему бы не открыть множество конноспортивных станций? Я видел в Париже в Булонском лесу всадников и всадниц, и в наши дни гарцующих, как во времена, описанные Бальзаком и Мопассаном.

Если сегодня можно взять напрокат автомашину «Волгу», фотоаппарат или стиральную машину, то почему нельзя взять напрокат — на час или на два — доброго коня да покататься на нем в живописных окрестностях Свердловска, Киева, Тбилиси, по дорогам Карельского перешейка под Ленинградом, в чудесных местах Подмосковья?

Стрелковых тиров надо больше, чем их есть сейчас. Те стрелковые заведения, в которых стреляют из духовых ружей, добиваясь обладания флаконом одеколона «Жигули» или коробкой клюквы в сахаре, конечно, в какой-то мере полезны. Но все же им далеко до настоящих тиров, где можно пострелять пусть малокалиберной, но настоящей пулей, а то из боевой винтовки или карабина. В молодости у меня был товарищ, который каждый день заходил в «низок» — в тир возле Аничкова моста на Невском проспекте в Ленинграде — и за каждое такое посещение выпускал в мишень пять пуль из малокалиберной винтовки. Через год или два он стал одним из лучших стрелков в городе.

Все виды спорта надо поставить на службу здоровья советского человека. Новые миллионы физкультурников, которые приобщатся к спорту в итоге замечательного движения «1+2», — это огромная армия здоровых, крепких, готовых к труду и обороне бодрых людей, это залог здоровья всего нашего советского народа. Строители коммунизма, красивые душой, сильные своими делами, должны быть и красивыми телом, сильными физически.

1959

ВЕСНА НОВОЙ ЭРЫ

Дни стояли дождливые, с холодным ветром вдоль Невы, с туманами. На площади перед Смольным люди жгли костры, чтобы согреться. Но никто не помнил об осени. Октябрьской порою 1917 года вопреки природе и извечному порядку смены времен на земле в петроградском небе гремел артиллерийский гром революционной грозы, несущей в мир весну человечества.

Из-под капиталистических подворотен вслед шагавшему вперед железному отряду строителей нового мира несся отчаянный вражий лай и слышались мрачные голоса предрекателей: «Это ненадолго. Еще неделя, еще две — и конец большевикам». Но проходила неделя, и две, и четыре, и десять, проходили годы, а с боем взятая народом власть становилась все прочнее, все крепче.

Делалось это, конечно, в труднейших условиях, потому что и после разгрома интервентов время было нелегкое. Мы были одиноким островом, окруженным океаном капиталистического мира, нас не признавали юридически, нас пытались душить экономической блокадой, к нам без зазрения совести применяли все виды дискриминации. Но мы стояли неколебимо — остров был скалистый, с крутыми берегами, на несокрушимой гранитной основе.

Молодым полезно бы не забывать никогда, что дети тех, кто, босой и голодный, громил интервентов, в ту пору тоже ходили босые и голодные, сидели за партами в нетопленых классах, укутанные в материнские платки, но тоже, подобно отцам и старшим братьям, мечтали о светлом будущем, твердо верили в то, что впереди непременно их ждет лучшая жизнь; и все вместе — отцы и дети, старшие и младшие братья — они плечом к плечу упрямо шли сквозь годы, сквозь десятилетия вперед и только вперед.

Когда сегодня окидываешь взглядом полки какой-либо из многочисленных наших библиотек — заводской ли, колхозной, институтской или районной, — с огорчением убеждаешься в том, что книг о годах революции, гражданской войны, первых пятилеток у нас далеко не достаточно. Набирается список в два-три десятка всем известных романов и повестей, и только. Но не один же был Павка Корчагин, не один Глеб и Даша Чумаловы, не один Иван Гора и не один Давыдов — через революцию, через гражданскую войну, через стройки лет восстановления, индустриализации и коллективизации шли тысячи тысяч, многие миллионы героев из народа, и жизнь каждого из них, его борьба, его подвиг солдата и гражданина — это роман, это повесть, это поэма, пьеса или сценарий для волнующего кинофильма.

Одни выбрали трудный путь — путь революции, путь борьбы, другие от него уклонились. На Лазурном берегу Франции, в Ницце, ко мне подошел человек в очень старом, когда-то черном, но от времени позеленевшем драповом пальто, в таком же музейном котелке и заговорил по-русски. Он говорил о том, что ему очень бы хотелось увидеть нынешнюю Россию, Советский Союз, свою родину, которую он покинул в восемнадцатом году; покинул, конечно, по недоразумению, не надо былоэтого делать, он не царский генерал, не капиталист, он петербургский интеллигент, библиофил, растерявшийся на огненных перекрестках истории и перепуганный неожиданным, непривычным, избравший привычное: хотя и зарубежный, но капиталистический мир. Он очень жалеет о своем поступке, но уже ничего не поделаешь, он врос в новую землю, остается только грустить о минувшем и ловить скудные сведения о стране, которую он по-прежнему считает своей родиной. Рассказывайте ему обо всем: о Неве, о Невском, Волге, Одессе, Кисловодске, о Москве, которая, говорят, совершенно преобразилась, о метрополитене, об университете на Ленинских горах, о канале между Волгой и Доном, о величайших в мире гидростанциях, обо всем.

Это было четыре года назад. Тогда еще не было искусственного спутника Земли, запущенного в небо советскими людьми, не было советской искусственной планеты, включенной нами в солнечную систему, и о запуске ракеты на Луну, осуществленном ныне, говорили как о чем-то очень далеком и если возможном, то возможном разве лишь через доброе десятилетие.

Что чувствует сегодня тот старый русский человек, из-за душевной нестойкости поселившийся в чужой для него стране? Что чувствует он, читая о колоссальных успехах советской науки, о достижениях того народа, частью которого он был когда-то и мог бы быть и сегодня? Он испугался студеного петроградского ветра осенью 1917 года, ледяных дождей и туманов, в которых громыхали пушечные революционные грозы, он отступил перед голодом, зажавшим в свои смертельные тиски Петроград, не пошел к кострам, разведенным возле Смольного. Ему осталось грустить и сожалеть, и так в сумерках эмигрантских будней доживать свой безрадостный век.

Путь тех, кто не уклонился, путь революции, борьбы был более чем тернист. Но в тысячу раз дороже человеку то, к чему пришел человек через борьбу, через великие трудности, то, что добыто с бою.

Блокадной ленинградской зимой, когда люди на улицах падали от голода, я пришел в дом к одному своему другу школьных времен. В доме не было никого, кроме старика отца: одни на фронте, другие в эвакуации. Старик развел огонь в печурке, чтобы согреть чайник. От постели до печурки на уровне груди были, как воздушные рельсы, натянуты две толстые веревки. Истощенный, почти умирающий человек, чтобы не упасть, ходил меж веревками, держа их под мышками. «Милый,— сказал он, — не сдамся, пока не будет снята блокада, пока не прогонят немца. Это что же, такую жизнь прожить, столько наработать — и все прахом? Нет, так умереть не могу, нет».

Потомственный питерский рабочий, прошедший две революции и три войны, восстанавливавший ленинградские заводы, ездивший на коллективизацию, не сдался, не умер, выстоял перед голодной смертью. В 1944 году он мне говорил: «А теперь, милый, до тех пор жить буду, пока война не окончится». Потом новый срок назначил себе: «Вот восстановим хозяйство, только тогда на отдых». Дальше еще: «Пусть зеленые полосы в степях подрастут»; «Вот Каховская станция ток даст»; «Атомный ледокол заложили, надобно бы дождаться...»

С пуском первого искусственного спутника старик, которому сегодня за восемьдесят пять, вообще перестал назначать сроки. Каждый год, каждый день несет столько нового, интересного, и новому нет никакого предела, никакого срока — только бы жить да жить, хоть сто, хоть двести лет, все пожинать плоды великого посева, совершенного в семнадцатом году.

Для американских устроителей было полной неожиданностью то, что их выставка в Москве отнюдь не имела того успеха, на какой они рассчитывали. Никого у нас не поразили ни телевизоры, ни стиральные машины, ни пылесосы, каких понавезли на выставку различные американские фирмы, ни механизированные кухни, ни «типичные домики американцев», ничто, кроме, пожалуй, автомобилей, которые действительно хороши. В остальном — что ж говорить? — есть у нас и телевизоры — по всей стране над домами и домиками все растут и растут скопления телевизионных антенн; есть и пылесосы и холодильники. А типичными квартирами становятся благоустроенные квартиры в новых домах, которые тысячами возводятся в городах и селениях. «Главное было завоевать Советскую власть, — сказал один посетитель американской выставки, — а это-то все «завоевывать» все-таки легче. Приезжайте полюбопытствовать, что будет у нас лет через пять, через десять».

Главное, что завоевано для молодых строителей коммунизма, — это Советская власть, прав тот товарищ. Советская власть, взятая с бою в семнадцатом, дает молодым все для великой стройки — от высоких, разносторонних знаний до самых совершенных орудий труда. Владейте всем, действуйте, стройте, созидайте, прокладывайте новые пути в космос — к Венере, к Марсу, покоряйте и дальше атом, чтобы совсем исчез с земли такой труд, как труд шахтеров, стройте новые города, чудесные новые жилища для человека. Пользуйтесь всем, что добыто и завоевано. И никогда не забывайте дождливых дней Октября в Петрограде, когда наперекор природе у людей на земле началась весна новой эры, весна свободного человечества. Забыть об этом — значит остановиться. Помнить — значит и дальше завоевывать, и дальше добывать, и дальше строить, и дальше идти неустанно вперед.

Всеволод Кочетов, 1959

ПИСЬМО к МОЛОДЕЖИ ГОРОДА НОВГОРОДА

Дорогие земляки, вы живете в краю, у которого большое славное прошлое и богатейшее будущее. Древняя Русь, Русь средних веков оставила на берегах Ильменя и Волхова неисчислимые сокровища материальной культуры русского Народа. Вам беречь эту сокровищницу, вам украшать землю дедов и прадедов, вам создавать и накапливать новые богатства, каких не было и не могло быть в прошлом. Вашими трудами Новгород должен стать одним из красивейших городов нашей Родины, вашими трудами сырые болотистые поля области должны преобразиться в плодородные тучные нивы, вашими трудами вдоль большаков и проселков должны встать красивые селения, окруженные садами, и в дом каждого труженика войти радость и счастье, о чем неустанно заботятся наша великая ленинская партия и наше Советское правительство. Сделано очень много, так много, что уже и сосчитать трудно, но и на вашу долю работы осталось достаточно. Учитесь быть умелыми, искусными, упорными, бесстрашными строителями нового, верными помощниками партии во всех ее начинаниях. Наше время, время ракет, улетающих в космос, и электронных машин, в секунду совершающих тысячи математических операций, требует больших основательных знаний. Обретайте эти знания, учитесь, каждый день учитесь. Бесспорна истина, что будущее принадлежит вам, молодым, что вы хозяева будущего. Но в социалистическом обществе хозяин — это прежде всего отличный работник. Вот и хочется пожелать вам быть такими отличными работниками и на любом месте, на любой работе настоящими мастерами своего дела.

Всеволод Кочетов, 28 октября 1958 г.

ГЕРОИ НАШИХ ДНЕЙ

В те дни, когда только что были опубликованы материалы к предстоящему XXI съезду партии, у меня произошла встреча с одним зарубежным журналистом. Его интересовало, как, по мнению советского писателя, наш очередной народнохозяйственный план, то есть все те огромные материальные изменения и накопления, которые в итоге выполнения этого плана получит советский народ, отразится на духовном мире людей.

Ответить было нетрудно и в то же время не так уж легко.

Новый план предусматривает колоссальное увеличение выпуска различных машин и механизмов, в том числе и таких, которые обеспечат широкую автоматизацию промышленного производства. Это не только повлечет за собой рост производительности труда и снижение себестоимости продукции, но потребует от рабочих более высокой квалификации, более глубоких технических знаний. Следовательно, рабочий в своем специальном образовании должен будет подняться до уровня техника, а может быть, и инженера.

Новый план — по мере того как будет расти производительность труда — предусматривает сокращение рабочего дня в Советском Союзе, а постепенно и рабочей недели. Следовательно, советский человек получит дополнительное свободное время. Ему захочется использовать это время не только для пополнения знаний по специальности или для отдыха, но и на то, чтобы еще больше приобщиться к искусствам — развивать хороший вкус, чаще ходить в театры, на художественные выставки, в музеи, самому заниматься живописью, музыкой, участвовать в драматических, в хоровых коллективах. Весь народ совершит огромнейший шаг на пути овладения сокровищами отечественной и мировой культуры.

Это — с одной стороны. А с другой стороны, и школа, надо полагать, изменит методы своей работы: будет выпускать в жизнь людей, способных более сознательно избирать себе дальнейшую жизненную дорогу, прошедших первичную трудовую закалку, познавших красоту и созидательную силу физического труда. Пусть эти люди пойдут после такой закалки в науку, в искусство — куда угодно, но облагораживающее влияние трудовой школы сбросить со счетов уже будет невозможно.

В итоге неизмеримо вырастет духовный мир людей физического труда, а людям труда умственного не будет чужд труд физический.

Такова первая часть ответа на вопрос иностранного журналиста, так сказать, нетрудная часть, поскольку она содержалась в самих тезисах предстоящего доклада. А вот как это все осуществится на деле, какие примет конкретные формы? Здесь нужны были живые детали для убедительности ответа, для того, чтобы, рассуждая с позиций планово-теоретических, представить себе недалекое будущее практически. И это оказалось делом более сложным. Одно было ясно: что прежние формы трудового социалистического соревнования людей, сыгравшие свою великую, благородную роль, постепенно устаревают, что жизнь неизбежно должна породить новые, которые будут соответствовать новым задачам.

Одна из таких новых форм в те дни уже возникала, но тогда я еще не смог познакомиться с нею ближе, и вторая часть моего ответа корреспонденту была несколько более гадательной, чем хотелось бы и моему собеседнику, и прежде всего мне самому.

Разговор наш я припомнил, побывав недавно в цехе № 46 химического завода в городе Дзержинске близ Горького.

Это было до жарких майских дней; еще давали себя знать запоздалые остатки зимней стужи, дул резкий, злой ветер. Ока холодно синела вдали, крутой противоположный ее берег таял в сыром мареве. А в цехе, о котором идет речь, было по-летнему тепло и, как в лаборатории, чисто. Всюду в горшках и кадках зеленели живые растения.

Еще в Москве патриоты Дзержинска говорили мне: «Есть бригады коммунистического труда. А это — цех, целый цех, в котором все до одного работают по-коммунистически!»

В тесном для такого случая кабинете начальника цеха Николая Евграфовича Гудовичева, плотного сорокалетнего человека с пытливым, острым взглядом, собрались директор завода, секретарь заводского партийного комитета, председатель завкома, секретарь цеховой комсомольской организации, инженеры, техники, юные комсомолки-аппаратчицы, закончившие смену, рабочие различных других специальностей. Начался горячий обмен мнениями о том, что же такое на практике коммунистическое отношение к труду, что означает жить и работать по-коммунистически, что дает производству и его людям этот цех № 46 после того, как получил он наименование цеха коммунистического труда?

Часто новое проявляется не только в процентном перевыполнении планов (если поднажать покрепче, то, бывает, и по-старому достигают этих процентов) и не только в чем-то очень крупномасштабном. Часто именно мелочи ярче всего свидетельствуют о новом шаге людей вперед, о рождении у них новых качеств.

В цехе № 46, как и в любом цехе любого завода, существуют так называемые бытовки — для мужчин и для женщин. Там есть души, есть умывальники, стоят ряды индивидуальных шкафчиков, в которых хранится домашняя одежда, пока рабочий в цехе, и спецовка, когда он уходит домой, всякий мелкий скарб, иной раз документы и деньги.

До того, как цеху стать цехом коммунистического труда, на каждом из этих шкафчиков висел замок. Замки были от миниатюрных, изящных до лабазных, по килограмму весом, в зависимости от характера владельца шкафчика. И все равно замки от краж не спасали, нечасто, но кражи все-таки случались.

С ноября 1958 года замков на шкафчиках нет. Но и краж нет.

Не все замки были сняты одновременно. Некоторые висели еще неделю, а то и две недели — хозяева их никак не могли расстаться с веками складывавшейся житейской мудростью: береженого бог бережет.

Исчезновение замков — это новое. Оно как будто бы и не очень большое, оно будничное, но уж очень радостное. Оно пришло с новым отношением к труду. Оно стало возможным после того, как рабочие и инженерно-технические работники цеха установили себе принцип: «Весь коллектив отвечает за поступки каждого, и каждый отвечает за них перед коллективом».

В последние месяцы только один рабочий цеха появился перед людьми в нетрезвом виде, да и то дело было в нерабочее время. Тем не менее поступок этот обсуждался на коллективе. Коллектив в соответствии с пунктом обязательства: «Не допускать никаких аморальных поступков ни в быту, ни на производстве, ни в общественных местах», был строг. Решение вынесли такое: обратиться к дирекции завода с просьбой перевести оступившегося товарища на нижеоплачиваемую должность сроком на три месяца. После трех месяцев безукоризненного поведения товарищ должен будет подать заявление на имя коллектива. Обсудят.

Разговор наш в цехе происходил перед школьными каникулами. Поэтому мне рассказали и о той тревоге, какую испытывали некоторые родители за отметки своих малолетних сынов и дочерей. Тревогу родители испытывали не малую, пожалуй, даже большую, чем была у самих этих сынов и дочерей. Мне объяснили, почему так. А потому, что успехи и неуспехи детей за каждую очередную четверть решено было обсуждать на собрании коллектива цеха. За двойки легкомысленных Шуриков и Танечек предстояло краснеть их папашам и мамашам.

Кстати, если коснулось дело школы, то надо сказать и о взаимоотношениях цеха со школой. Из городской средней школы № 33, подшефной заводу, раз в неделю, по средам, в цех в полном своем составе является девятый класс. Здесь, возле аппаратов, в которых происходят сложные и очень тихие (отчего они кажутся до крайности таинственными) химические процессы, и в слесарной мастерской школьники проводят в этот день шесть часов. К ним привыкли, к ним относятся очень хорошо. Аппаратчики уже доверяют им некоторые операции, слесари учат изготовлять все более сложный инструмент. Ребята любят эти трудовые «среды», боятся их почему-либо пропустить, и если кто пропустит, то причина одна: двоечникам вход в цех строго воспрещен. Исправь отметку — пожалуйста, приходи.

— Это мелочи, — могут сказать читатели. — Интересные, милые. Ио все-таки есть что-то и значительнее их?

Да, есть. В обязательства, принятые цехом в тот день, когда решили работать и жить по-новому, по-коммунистически, вписан такой пункт: «Систематически повышать свой идейно-политический и культурно-технический уровень. За семилетие каждому имеющему начальное образование добиться получения не менее чем среднего, а половина из тех, кто имеет среднее техническое образование, должна добиться высшего образования; те, кто имеет высшее образование, обязаны специализироваться в смежных областях техники. Инженерно-технические работники за семь лет должны овладеть одним из иностранных языков».

Из этого пункта явствует, что весь коллектив решил учиться. Прежде всего по просьбе самих рабочих в каждой смене действует кружок текущей политики. Кружки посещаются охотно, занятия идут в них живо, интересно: происходят горячие споры, диспуты, обсуждаются все острые вопросы текущей жизни. Двадцать пять рабочих и работниц в цехе готовятся к поступлению в высшие учебные заведения — в дневные, вечерние, заочные. Десять уже учатся.

В Дзержинске действует университет культуры. Многие рабочие цеха посещают его. Немалым вниманием пользуется факультет «За здоровый быт». Молодых работниц интересует тут все: от ухода за детьми до кулинарных тонкостей. Несколько занятий на этом факультете провел шеф-повар местного ресторана, большой специалист своего дела; он щедро делился тайнами приготовления блюд, искусством сервировки стола.

Многие овладевают все новыми и новыми профессиями, не выходя из цеха. Мне назвали аппаратчицу Машу Романову. Путь ее таков. Окончив школу, пошла в техническое училище, где готовят специалистов для химической промышленности, приобрела специальность аппаратчика, была направлена сюда, в цех № 46. Но учение ее на этом не закончилось. Поступила на курсы подготовки в вуз, основательно подготовилась, была принята в Горьковский заочный политехнический институт. Выполняет учебные задания института и вместе с тем одну за другой осваивает специальности в цехе. У нее теперь четыре смежные профессии. Я не буду перечислять какие — названия их понятны только специалистам.

Комсомолка Маша Романова — одна из многих. В цехе решили добиться того, чтобы в сменах каждый работник мог заменить любого другого, на любом рабочем месте, и дойти до такого положения, чтобы смена свободно могла обходиться без начальника-инженера, чтобы старшим в ней мог быть любой аппаратчик. Такой опыт в цехе уже есть, его изучают, он перспективен.

Это уже не мелочь. Это уже подлинный ветер нового, смело врывающийся в окна и в двери старого, привычного, устоявшегося, которое казалось незыблемым и единственно возможным.

Я уже сказал, что в цехе меня поразили чистота и обилие зелени, цветов. Чистота действительно безукоризненна. Вы можете прикоснуться к любому аппарату, положить руку на любую часть аппарата — и костюм и рука окажутся чистыми. Аппаратчицы сами независимо от рангов и образовательных цензов управляются тут с тряпками и щетками. И это вошло в привычку, делается автоматически: есть свободное время — обтирают аппараты.

Если выразишь сомнение: может быть, так только в тех сменах, где одни девушки, тебе скажут: пожалуйста, пойдемте туда, где одни мужчины. И там, где одни мужчины, тоже безукоризненно чисто и зеленеют цветы.

Цветы возникли в цехе так. В ноябре, объявив себя цехом коммунистического труда, коллектив взялся за генеральную уборку и очистку помещений. До той поры они не были такими, как сейчас. Одна из старых производственниц, любительница домашних растений, предложила молодежи заодно уж и озеленить рабочие залы. Кое-кто посомневался: выйдет ли что из этого? Не захиреют ли растения? Ведь все-таки химия. Но вот возле аппаратов появились фикусы, пальмы, герани и гортензии — и чувствуют они себя отлично, и воздух от них свежее и чище, и на сердце у людей радостней.

А когда труд доставляет радость, жизнь идет иначе, становится содержательней, разносторонней. Коллектив цеха пересмотрел все постановки местного драматического театра; чтобы послушать оперу, раза два в месяц химики выезжают на автобусах в Горький. Обсуждают новые книги. Родилась художественная самодеятельность.

Более тесное, дружеское общение, общие интересы, возникшие у людей цеха в последнее время, сплачивают их как бы в одну семью. Такой семьей взялись за строительство жилого дома. Построили, Решили досрочно завершить строительство второго дома — на восемь квартир — и заложить третий. И сделать в конце концов так, чтобы в 1965 году ни один в цехе не мог пожаловаться на свои жилищные условия, чтобы условия эти были достойны человека, работающего и живущего по-коммунистически.

А что же все-таки коммунистический труд в этом цехе дает и даст стране, народу?

Несколько слов о производственном профиле цеха. Это цех жирных спиртов. Его продукция идет на изоляцию различных кабелей, она заменяет свинец и другие ценные материалы. За счет заменителей цех сохраняет стране в сутки шестьдесят тонн пшеницы.

Цех работал хорошо и до того, как стать цехом коммунистического труда. Вот уже чуть ли не два года он удерживает первое место и переходящее знамя завода. Будь то смотр постановки охраны труда и санитарии, или смотр бытовых помещений, или конкурс по рационализации и изобретательству, цех неизменно на первых местах. За время конкурса по рационализации и изобретательству в цехе было внедрено тридцать девять предложений, четыре серьезных технических усовершенствования, что в итоге обеспечивает общий экономический эффект почти в девятьсот тысяч рублей.

Пытливая творческая мысль людей цеха нашла возможность продлить срок службы катализатора — сначала с двадцати восьми дней до шести месяцев, а затем и до восьми месяцев. Одно это позволило цеху выработать свыше восьмисот пятидесяти тонн спиртов и сэкономить один миллион рублей народных денег.

Цех был передовым, и это навело цеховую комсомольскую организацию на мысль о коммунистическом труде. С этой мыслью комсомольцы пришли к начальнику цеха.

Вслушиваясь в слова молодежи, Николай Евграфович смотрел на видимые из окна его кабинета прибрежные кручи за Окой, на которых лежит его родное село, где в семье потомственных рабочих-химиков родился он сорок лет назад, и раздумывал. Раздумывал и о своем пути специалиста-химика, и о пути всей отечественной химической промышленности. Когда-то в строительстве заводов в Дзержинске принимали участие иностранцы, и не только принимали участие, а были главными консультантами. А вот только что из одной сильной в технике зарубежной страны вернулись специалисты родного Гудовичеву завода — они ездили туда, чтобы консультировать пуск ответственного цеха на заводе той страны. До чего же все изменилось! И возможно, то, что предлагают комсомольцы, поспособствует еще большим изменениям. Уже доходят вести о первых успехах коммунистических бригад в стране. Почему не быть целому цеху коммунистического труда?

Думали вместе уже не только комсомольцы, но и коммунисты, и директор завода, и секретари партийных организаций — заводской и цеховой, и завкомовцы. На всем коллективе подробно, во всех деталях, придирчиво обсуждали пункт за пунктом программу работы и жизни по-новому. Это была серьезная программа. Помимо вопросов морально-этического порядка, в ней говорилось и о том, что уже в 1959 году коллектив цеха должен будет увеличить выпуск продукции на тридцать процентов, что к 1962 году уже надо будет выйти на уровень плана 1965 года и, таким образом, семилетний план выполнить за четыре года. Для этого понадобится повысить производительность труда на пятьдесят процентов.

Собравшиеся инициаторы спросили: все ли готовы к выполнению таких задач, может быть, кого-либо пугают высокие обязательства, может быть, есть неуверенные в своих силах? Насильно никого нельзя заставить работать по-коммунистически, до этого надо дорасти сознанием. Может быть, походатайствовать перед дирекцией о переводе в другие цехи?

Сомневающиеся, может быть, и были, но испугавшихся не нашлось. 18 ноября 1958 года коллектив цеха начал свой большой поход за жизнь по-новому.

На большие размышления могут навести писателя жизнь и труд рабочих, служащих и инженерно-технических работников цеха № 46 химического завода в городе Дзержинске. Уже не о ростках нового придется говорить, а о том, что же здесь осталось от старого, от прошлого. Жизнь щедро раскрывает перед литератором свои богатства, богатства человеческих характеров и судеб. Можно ли пройти мимо них равнодушно? Можно ли сделать вид, будто бы ничего этого нет, а если где-то и есть, то писать о нем — удел хроникеров и очеркистов? Литература и искусство всегда стремились запечатлеть образ героя своего времени, своих дней. Наши дни — дни строительства коммунизма, и герой наших дней там, где живут и работают по-коммунистически.

1959

КОЕ-ЧТО ИЗ ПРАКТИКИ (Из бесед в Литературном институте имени А. М. Горького)

В молодости, когда я только-только приступал к первым своим литературным опытам, мне очень нравились всяческие «встречи» с писателями, их беседы о том, как пишут они, умелые, все изведавшие; нравились их рассказы о творческих поисках, о так называемых «писательских кухнях». Автор более или менее известной и даже неизвестной книжки был в моих глазах великим хранителем тайн литературы, знающим любое необходимое для того, чтобы написать повесть, пьесу или роман. Я им завидовал, этим удивительным людям. Завидовал их знаниям, их умению, их тайнам. Они, и только они, полагал я, способны научить писать начинающего.

На самом же деле умение писать — это нечто сугубо индивидуальное, научить писать нельзя, писать можно только научиться, да и то, если для этого обладаешь определенными задатками. Очень трудно, если вообще это возможно, перенять что-либо у другого пишущего, и притом перенять так, чтобы не утратить самого себя, свою индивидуальность.

Можно у той или иной прославленной фирмы купить патент на производство швейных машин по ее чертежам, на изготовление железнодорожных тормозов или еще чего-нибудь такого индустриального или строительного. Но нельзя получить лицензию на право писать, хотя бы так, как писали Боборыкин или Кервуд. Надо искать свое, собственное — таков закон творчества, открывательства, сурово отличающийся от законов ремесленничества, где ловкость в повторении, в копировании, заимствовании истинный залог успеха.

Искать надо свое, непременно свое. А поиск этого своего, собственного следует начинать не с формы, к чему впопыхах зовут иные теоретики и практики, а с того, во имя которого отыскивается и соответствующая форма. Тысячу сто лет назад в Китае жил выдающийся мастер портретной живописи Чжоу Фан. Он еще не был знаменит и прославлен, когда его призвали написать портрет одного местного вельможи. Одновременно — для верности, очевидно, — над портретом этого человека работал и другой, уже известный художник Хань Гань.

Когда портреты были закончены, пригласили жену вельможи. Внимательно рассмотрев обе работы, женщина сказала: «У Хань Ганя сделано все очень хорошо, очень похоже, штрихи и краски положены правильно. Но рукою Чжоу Фана создан образ поистине моего мужа, передан весь его характер, показана вся его сущность. Удивляюсь, как мог художник так быстро увидеть и уловить все то, на познание чего у меня ушли годы».

Древнейший спор о форме и содержании время от времени, под тем или иным предлогом, возобновляется и в наши дни. Я, в частности, стою за го, чтобы прежде всего рождалось содержание, возникала мысль, идея, которую автор собрался нести читателю. Не зря же, поминая заботу о совершенстве формы, говоря о форме, Л. Н. Толстой обронил в раздумье: «Недаром она. Но недаром тогда, когда содержание доброе».

Сущая истина, что каждый из нас, пишущих, обязан совершенствовать свое умение писать. Но ведь это умение разве начинается с эпитетов или с метафор, а не с умения видеть жизнь, не с умения отбирать явления жизни?

Когда-то некоторые и ныне здравствующие «борцы за мастерство» объявляли роман «Как закалялась сталь» произведением малохудожественным и даже нехудожественным. С таких же позиций поносили они и фурмановского «Чапаева». Верхом художественности, литературного совершенства были для таких рассказы Бабеля.

Прошло время, Островский и Фурманов живут и живут, а Бабель, какими бы глубокомысленными предисловиями ни предварялись его сочинения, в народ не пошел, к широкому читателю не выбрался — не выдержал испытания временем.

Мало добиваться только формы, никакая форма не спасет произведение от читательского безразличия, от неизбежного забвения, если в произведении не будет народности, то есть в наше время великих социальных преобразований — страстной партийности, так отличавшей и роман «Как закалялась сталь», и «Чапаева», и десятки других книг, авторы которых сознательно и честно служили своим пером, всем своим талантом делу народа, партии.

Крик о несовершенстве формы того или иного произведения, о его якобы нехудожественности, как показывает практика, возникает, как правило, тогда, когда кому-то не нравится содержание произведения, а о содержании при этом, собственно-то говоря, открыто и прямо ничего не возразишь, — вот тогда и начинается усиленное говорение о форме. Так критиковали большую, серьезную работу Закруткина «Сотворение мира», так «заботились» о художественности романа Очеретина «Саламандра», так хлопотали вокруг книжек стихов Софронова, Котова и многих других прозаиков и поэтов. О содержании, мол, что тут рассуждать, содержание как содержание, но вот форма — она слаба, от ее слабостей идет насмарку и все содержание.

Это же старый, испытанный прием. Его не только против «Чапаева» применяли или против замечательного романа Островского. Сам Лев Толстой не избежал когда-то обвинений в малой художественности, скажем, «Войны и мира» или «Анны Карениной». Рассудило время. Смешон разговор о нехудожественности книги, которую читают и перечитывают, за которой очереди в библиотеке, о которой спорят, которую обсуждают, над которой задумываются. Если книга глубоко волнует читателя, а литературные судьи с унылым однообразием продолжают при этом утверждать, что она малохудожественна, значит, критерии, коими определяются художественность или нехудожественность, явно устарели, их надо пересмотреть.

Читателя покоряет та книга, которая несет в себе отражение хотя бы частицы подлинной народной жизни. Только во имя такого благородного замысла и стоит браться за перо, стоит искать форму, совершенствовать свои изобразительные средства.

Одно из этих средств и одно из важнейших средств — язык.

В статьях и выступлениях последних лет слышатся наивные призывы ходить в народ, подслушивать в народе словечки, записывать их в книжечки. Авторы таких призывов утверждают, что порядочному писателю без этого нельзя и что только из-за отсутствия таких хождений и таких записей у нас, дескать, плоховато с языком.

Без записной книжки и в самом деле не каждый писатель обходится. Но отождествлять наше время и время Лескова тоже не следует. В лесковское время в силу экономических и географических условий различные районы страны были сильно разобщены, и в ту пору, естественно, существовало множество местных говоров, местных речений и удивительнейших словечек. Теперь же, когда всюду радио и газеты, когда существует обязательное обучение, да притом по учебникам, написанным порой довольно-таки невыразительным, «среднекнижным» языком, вряд ли мы сможем обогатить наши записные книжки «нетронутыми языковыми россыпями». И дело, конечно, не в этих россыпях. Дело в том, чтобы слышать сегодняшний язык во всех его современных особенностях.

Бывает, о книгах наших говорят, что-то не очень в них индивидуализирован язык действующих лиц.

Да, верно, есть такой грех, и это, безусловно, плохо. Но не надо и следовать ремесленническим советам, как индивидуализировать язык героев.

Прислушайтесь к языку своих товарищей, своих преподавателей, кого угодно из окружающих. Услышите ли вы сколько-нибудь заметную разницу в словарном составе их речи? Убежден, что нет, не услышите. Что же тогда делать, неужели положение безнадежно? Не воспользоваться ли, скажем, вставными словечками, ведь каждый знает такие. Я, например, встречал человека, который речь свою переслаивал не какими-то избитыми и отработавшими «значит», «аккурат», «честь по чести» или «слушайте-послушайте», а целой сложной словесной конструкцией: «как его? — позабываю». Другой сыпал скороговорочкой: «этак его», от скороговорки получалось: «этакиво». Чем не находки для «индивидуализации» речи!

Выступая на одном учительском совещании, М. И. Калинин советовал учителям говорить с ребятами тем языком, каким с ними самими (учителями) разговаривали когда-то матери. Совет прекрасный. Но было это давно, добрых четверть века назад. Многое с тех пор переменилось, и многих из вас матери учили уже такому языку, которому сами-то научились не у матерей своих, а в школе.

Мне думается, что язык современности надо слушать не по отдельным «уникальным» словечкам, а во всем его новом, динамическом строе. У нас иногда стремятся писать, как полагают, языком «сугубо народным» или, напротив, в высшей степени «литературным». Получается же и в том и в другом случае язык старых и к тому же весьма посредственных книг. Речь живет, движется, а мы, не поспевая за ней, продолжаем писать старомодно, рутинерски, воображая при этом, что изо всех сил боремся за мастерство, за художественность. Прочитать стенограммы различных заседаний начала века (хотя бы заседаний Государственной думы) и стенограммы сегодняшние — разница немалая: живая речь за полвека сильно ушла вперед, иные слова даже значение свое изменили. А язык многих книг наших — и прозаических и стихотворных — что девяностых годов XIX столетия, что пятидесятых XX почти один и тот же.

К отставанию от живого языка поведет, в частности, и слепое подражание, даже если мы будем подражать образцам и очень хорошим, просто-таки отличнейшим, но создававшимся в иное, в свое время, даже если будем подражать Куприну или Бунину. Вместо учебы у нас получится или топтание на месте, или если движение, то движение вспять. У мастеров надо брать не столько то, чего мастера достигли, сколько учиться тому, как этого достигать, — учиться их неугасавшему творческому беспокойству и огромнейшей, предельной требовательности к себе.

Язык наших книг обязан отвечать языку времени. Иначе недалек час, когда нас и понимать перестанут, как мы перестали понимать церковнославянское. Неплох был поэт Гаврила Романович Державин, но кто, кроме специалистов, возьмется почитать его сегодня этак запросто, «для души»? А ведь у Державина есть замечательные стихи, чудеснейшие строки. Но языковый строй его устарел, ушел в безвозвратное прошлое.

Тем более нелепо почти что державинским языком писать о нашем времени, о великих стройках, о людях, идущих к коммунизму.

А что касается индивидуализации языка героев, то их язык должен разниться не вставными словечками (это путь примитивный и смешной в своей крайней наивности), а всем характером речи. Язык героев должен быть языком характеров — динамичным или вялым, прямым или уклончивым, образным, то есть самостоятельным, оригинальным, или подражательным, повторительным, тусклым, стертым и т. д.

Словом, не у дедов-сказочников надо учиться в наше время языку, а у народа во всей совокупности. Хорош тот язык, который точен и всем понятен. В одну эпоху писали и Шеллер-Михайлов, и Лев Толстой. Но что же? Первый существует на библиотечных полках только благодаря стараниям Гослитиздата, а великий Лев будет жить и жить века, даже и в том случае, если кто-то почему-либо издавать его не захочет, — в рукописных списках. Помимо разных степеней таланта, разницы в масштабах и глубине повествования, немалую роль играет то, что Шеллер-Михайлов не ушел от среднекнижного языка своего времени, языка человека, с похвальной грамотой закончившего классическую гимназию, а Толстой писал предельно точным языком, меньше всего заботясь о том, чтобы потрафить блюстителям языковых догм, ограниченных пределами школьной грамматики.

Слово — это не словечко, а строительный материал. Оно должно верно служить замыслу пишущего и точно выражать его мысль. У нас же в языке книг еще достаточно неряшливости. Порою читаешь-читаешь, а смысл читаемого от тебя ускользает, ты вязнешь в повествовании, будто в трясине. Не нашел автор точных слов, а значит, и не сумел выразить задуманное...

Я свою литературную жизнь начал в газете. Газета же, как известно, накладывает немалый отпечаток на язык. Нередко в газетной практике приходится писать очень быстро, хвататься за те слова, которые первыми попадут под руку. Под руку же непременно попадают первыми слова самые затрепанные, самые штампованные. Тем более что иным редакторам даже нравится, когда в статьях или очерках нет никаких камней преткновения, когда в них все так гладко, что и мысли зацепиться не за что. Работа в газете дает литератору очень многое — она дает ему большое, разностороннее знание жизни. Но за языком, работая в газете, надо следить да следить.

Первое, что я писал, безусловно, пострадало от газетной спешки, от газетных штампов и от желания некоторых редакторов жить спокойно. Но вот спустя год-два после войны мне пришлось побывать в прибрежных селениях на Ладожском озере, среди рыбаков. Старики там говорили своеобразным, почти сказочным напевным языком, пересыпали речь словечками чуть ли не XVI или еще более ранних веков. Под влиянием увиденного и особенно услышанного я написал повесть, которая называлась «Нево-озеро». По одному названию повести, заимствованному от древнего названия Ладоги, уже можно судить о ее языке. Язык сложился цветистый, витиеватый. Но он же, этот неожиданный язык, оказал мне и немалую помощь: он помог избавиться от газетных штампов.

Позже я принялся избавляться, в свою очередь, уже и от излишеств языка «Нево-озера».

Работая над языком, совершенствуя его, надо смотреть не назад, не в прошлое, а вперед, в будущее, слышать в говоре народа не то, что отживает век, устаревающее, а нарождающееся, новое.

Язык — это только одна из составных частей, из которых складывается писательское мастерство. А первое, без чего невозможно представить себе писателя, — это умение остро ощущать современность, умение отбирать жизненный материал, неутолимая потребность писать о современниках. У нас немало замечательных, ярких художников слова, о которых почему-то не принято говорить, что они мастера. Но они истинные мастера — вдохновенные певцы своего времени, певцы нового, советского человека. Как читатель я, например, всегда предпочту книгу, наполненную свежим ветром современности, пусть автор ее и не введен критикой в святилище «высокого искусства», книге холодной и чистописательской облизанной и обкатанной и никого не волнующей, если даже она и принадлежит такому автору, у которого к великой печали читателей и библиотекарей, уже по второму разу вышло многотомное, «почти полное» собрание сочинений.

Много свежего, острого, нового несут в литературу молодые писатели. Но есть среди молодых и такие, которые занимаются перелицовкой старого, выдавая его за новое. Что же, новое искать и видеть во много раз труднее, чем повторять других, чем перелицовывать старое. Затраты на письмо о старом и по-старому исчисляются стоимостью бутылки чернил. За новое платят всей своей жизнью. Во много раз легче написать «как Чехов», «как Некрасов», чем «как ты сам».

Новое невозможно выдумать, выкроить из старого, его надо увидеть, до мелочей ощутить.

Не знаю, кому как, а мне, в частности, необходимо хорошо узнать того, кто послужит прототипом героя моего произведения. Если я его не встречу, то, на худой конец, мне должны о нем подробно рассказать. «Над вымыслом слезами обольюсь», — сказал Пушкин. Но нельзя вымыслить художественно достоверное, реальное, не опираясь на большое, разностороннее знание подлинной жизни, ее явлений, человеческих натур и характеров.

Не знаю, кто как, а я способен выдумывать и додумывать лишь в том случае, когда располагаю достаточным «живым» материалом. Для романа «Молодость с нами» я придумал, что в нем должны встретиться и полюбить друг друга девушка-аспирантка и молодой рабочий-сталевар. Я придумал, что встреча должна состояться на заседании бюро райкома комсомола, членом которого является моя героиня. Молодого сталевара, по моему замыслу, на это заседание должна была привести необходимость держать ответ за какой-то проступок, за который сталевару надлежало получить строгий выговор, но чтобы, с другой стороны, этот проступок нес в себе и нечто такое, что бы привлекло, заинтересовало, взволновало юную героиню.

Все было бы хорошо, но никак не придумывался проступок, за который и наказывать надо было и можно было бы полюбить.

Пришлось отправиться на один из ленинградских заводов и порасспрашивать там, не знают ли комсомольцы чего-либо подходящего для меня. Мне охотно взялись помогать, даже папки с протоколами заседаний комитета комсомола разложили на столе: листайте, читайте, пожалуйста. Листал, читал, выслушивал рассказы — ничего утешительного: проступки есть, но какие? Одному дали выговор за пьянку, другому за драку, третьему за прогул...

Секретарь партийного комитета позже рассказал мне и такую историю. В главном пролете сталелитейного цеха на высоте одиннадцати метров девушке-крановщице понадобилось перебраться из кабины одного крана в кабину другого. Перелезая, она задела пусковой рычаг — кран пошел, крановщица повисла в воздухе. Конечно, упала, но не на бетонный пол, не на изложницы и стальные отливки, а у нее хватило духа и сил продержаться, пока кран не дополз до кучи формовочной земли, и упасть на эту кучу. Сломала два ребра, руку, но, полежав в больнице, поправилась, вернулась в цех.

— Вот бы, — говорил секретарь партийного комитета, — переделать вам, товарищ писатель, эту деваху на парня и описать ее в общем-то весьма похвальную находчивость. И проступок есть: нельзя в воздухе перелезать с одного крана на другой, и известный героизм проявлен. Вам ведь важно зерно, из него вы вырастите все, что вам надобно...

Правильно, важно зерно. Но в данном случае необходимого зерна не было. Что в этой истории смогло бы привлечь мою героиню? Герой шлепнулся бы с одиннадцатиметровой высоты — вот и все. Сообразил, конечно, не разбился насмерть. Но все же, что там ни говори, а шлепнулся — само уж это слово чего стоит! Выговор, верно, дать следует, а героического... героического ничего.

Через какое-то время я пришел в сталелитейный цех другого завода, стоял возле электроплавильной печи, беседовал со сталеварами о вычитанном из книжек фокусе старых ижорских литейщиков, которые якобы так ловко сунут руку в расплавленный чугун и так скоренько ее из него вытащат, что рука отнюдь не страдала от жары в несколько сотен градусов.

Бригадир сталеваров ответил, что подобного у них не практикуется — совать руку в расплавленную сталь, но один из подручных, молодой паренек, ребром ладони разрубает струю шлака, а в шлаке температура более тысячи градусов. Я спросил, где этот удалой подручный, оказалось, что он попробовал недавно уже не шлак, а струю стали этак разрубить и сильно обжег руку. «Ходит по больничному листу».

Так я нашел искомое. С моим героем случилось то же. Проделывая свой «опыт», он обжегся, нарушил правила техники безопасности, нарушил комсомольскую и трудовую дисциплину, подвел товарищей по бригаде, сам надолго выбыл из строя. Взыскания, безусловно, заслуживает. Но в то же время отношение моей героини к его поступкуотнюдь не однолинейно. Таких отчаянных ребят юная аспирантка среди окружающих ее не встречала. Молодой сталевар вызвал ее любопытство, заинтересовал девушку. А автору только этого и надо было, дальше придумывалось легче.

Современный материал, новый материал собирается по крохам, по крупицам, дело это трудное, кропотливое, но необходимое. Без работы над темами современности нельзя стать писателем. Почти все литераторы, за малым исключением, начинали свой творческий путь с работы над современным им материалом, изображая события, в которых они принимали активное участие, и только позже иные из них переключались на исторические темы, да и то для того, чтобы через историю сказать что-то о современности, а не во имя живописания самих исторических картин. Только работа над современным материалом способствует укреплению пера, помогает росту писателя, совершенствованию его как специалиста своего дела, как художника и гражданина.

С другой стороны, жизнь так быстро идет, так многое в ней меняется, такие возникают явления и выдвигаются люди с такими интересными судьбами и таких характеров, что невозможно проходить мимо всего этого равнодушно, невозможно об этом не писать, не волноваться самому и не стремиться передать свое волнение читателю.

Во время Отечественной войны я задумал и начал писать книгу об обороне Ленинграда. Блокадные условия не очень способствовали такому труду, но я писал, писал ночами, написал довольно много. А показать кому-либо написанное так и не решался, работу временно отставил. Я утопал в обширнейшем материале, который еще требовал большого обдумывания и самого тщательного отбора, чтобы вместо романа не получился беллетризированный военный репортаж типа «день да ночь — сутки прочь».

Главы этой книги лежали в столе, а я тем временем писал повести о людях колхозного труда, после них роман о сельской интеллигенции, военные и «мирные» рассказы — писал то, что уже было выношено и обдумано.

Работая над этими вещами, я не терял, конечно, из виду и книгу о Ленинграде, о его героической борьбе в кольце вражеской осады, и в конце концов рукопись ее вновь была вытащена из стола.

Но и на этот раз дело еще не пошло. Факты, дневниковые записи, правда летописная заслоняли собою правду вымысла, не оставляли места для художественного переосмысления подлинной жизни.

Писал «Журбиных». Работа над романом о рабочей семье дала определенный опыт организации материала. После «Журбиных» за военную книгу взялся уже с большей энергией, и, возможно, что через какое-то время и завершил бы ее. Но «помешала» современность. Для одной газетной статьи мне нужна была квалифицированная консультация; я пошел в научно-исследовательский институт, занимавшийся разработкой проблем металлургии. Разговорился с директором этого института. Он оказался интереснейшим человеком, да к тому же неожиданно для себя попавшим в труднейшее положение.

В институт его несколько месяцев назад перевели с завода, где он был главным металлургом. В институте же за долгие годы сложилась и взяла власть в свои руки группка консервативных научных сотрудников различных званий и положений. Поначалу группка хотела затянуть свежего человека в тину своего застоявшегося болота, соответствующим образом его обработать, сделать «ручным». Рассуждали тут так: товарищ с производства, начнет вводить свои порядки, заговорит о приближении науки к жизни и т. п. Неприятностей не оберешься; допускать этого нельзя ни в коем случае. Одним словом, боевые институтские консерваторы и бездельники хотели заставить нового директора плясать под их дудку, как это им удавалось делать с двенадцатью предыдущими директорами.

Но новый директор не поддался и вместо того на самом деле взялся насаждать свое, принялся приближать работу института к нуждам производства; полетело немало мертворождений, пустопорожних тем, на которые из года в год напрасно тратились миллионы рублей.

Институтское болото встревожилось, пришло в движение. О новом директоре стали распространять грязные слухи, стали сплетничать, причем сплетни строились умело, на очень хорошо продуманной и отлично организованной основе, и к моменту, когда мы с ним встретились, честный человек был уже настолько ошельмован, что во время рассказа о своих злоключениях не раз принимался утирать слезы — седой, взрослый, многое повидавший на своем веку коммунист с довоенным партийным стажем. И дома у него, как он сказал, тоже было плохо — всех домашних взвинчивали анонимные письма, кляузы.

Я понял, что должен вмешаться в эту историю, должен вступиться за этого директора. Собрав большой материал, думал написать резкую статью в газету. Получился же роман «Молодость с нами», повествующий о человеке, которого я назвал Павлом Петровичем Колосовым, роман, написанный в защиту Павла Петровича.

Забегая несколько вперед, должен сказать, что после опубликования и романа «Молодость с нами», и особенно романа «Братья Ершовы» в некоторых литературных кругах началась нелепейшая кампания угадывания, кто из реальных лиц стоит за тем или иным персонажем того или иного романа.

Нелепейшим я это занятие называю потому, что как в спорте есть неспортивные приемы, так и в толковании литературы встречаются приемы, ничего общего не имеющие с подлинной литературой. Каждому, кто в своей жизни написал хотя бы один захудалый рассказец, известно, что если ты и впрямь возьмешь прообразом для своего героя кого-либо из своих близких, кого-либо из своих друзей или недругов и даже если будешь стараться списывать его с наивозможнейшей похожестью, то это все равно уже не будет ни твой реально существующий друг, ни твой реально существующий недруг. От них могут остаться те или иные черты внешности или характера, но только черты, составные части, и не больше. Все равно к читателю придут другие люди с чертами, заимствованными не от одного живого лица, а от многих, синтезированные, обобщенные. Это же элементарный закон художественного творчества, и кто из толкователей не хочет с ним считаться, то такой толкователь или уж слишком сам далек от творчества, или — что гораздо хуже — из каких-то ему только ведомых побуждений прикидывается Митрофанушкой от литературы.

Когда началась эта детская болезнь узнавания и угадывания, в Москве и в Ленинграде обнаружилось не менее пяти Серафим Шуваловых, несколько Мукосеевых, четыре Орлеанцева, множество Крутиличей, режиссеров Томашуков и даже под безымянную вещунью-художницу ухитрились подвести в качестве прообразов четверых сущих мужчин и одну престарелую девицу. К каждому подлецу стала выстраиваться очередь прообразов-добровольцев. Но почему-то никто не признавался и не признается в похожести ни на Дмитрия Ершова, ни на Гуляева, ни Павла Петровича Колосова, ни на секретаря райкома Макарова, то есть на героев положительных качеств, хотя —логика остается логикой — если считать, что негодяи списываются с натуры, то почему же это исключается при создании образов хороших людей?

Потому, видимо, что дело идет против логики, что узнавания и угадывания в литературных героях лиц реальных, повторяю, ничего общего с литературой и литературной критикой не имеют. Они порождение литературной неграмотности в одном случае и недобросовестности, склочничества и групповщины — в другом.

После «Молодости с нами» я снова засел за роман об обороне Ленинграда. Писал его до 1956 года. В 1956 году, как вы знаете, произошло известное завихрение в некоторых незрелых, нестойких и путаных умах.

В писательской среде это завихрение ощущалось особенно. Известно, например, какая свистопляска происходила при обсуждении в Московском клубе литераторов романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Были и другие не слишком радостные выступления, связанные с этим завихрением, с этой лихорадкой.

Не может быть, думал я тогда, чтобы нечто подобное происходило и в народной толще — там, где строят, где создают материальные ценности, крепят и умножают мощь нашего государства, и, пораздумав, поехал в Донбасс. И действительно, пока какие-то одиночки бушевали, народ советский спокойно трудился, уверенно шагая все вперед и вперед.

Что же я хотел показать в романе «Братья Ершовы», во имя которого снова отложил на время свой «ленинградский» роман?

Я хотел показать и конкретные проявления самой «лихорадки» в известной среде, и ту крепость организма нашего общества, который способен сопротивляться болезни, который и на этот раз справился с болезнью и будет справляться с любыми недугами и впредь.

После «Ершовых» я опять сел за работу над романом об обороне Ленинграда. Главы из него были опубликованы весной 1959 года в журнале «Огонек».

В то время, когда публиковались эти главы, меня пригласили приехать в Дзержинск, где в городском театре должна была состояться премьера инсценировки по «Братьям Ершовым». Поехал. Дзержинск — это новый крупный интересный город. На одном из его заводов существует целый цех, который борется за право быть названным цехом коммунистического труда. Множество до чрезвычайности интересного увидел и услышал я в этом замечательном цехе. Настолько интересного, что боюсь, как бы мой военный роман вновь не уступил место «мирному», современному роману — роману о наших днях, когда строится коммунистическое общество, о людях, строящих это общество, о партийных работниках.

Жаль, конечно, если случится так, что «ленинградский» роман снова на какое-то время ляжет в стол. Но радостью, какую каждый раз несет с собой работа над новой .темой современности, искупается все; искупится ею и это «очередное огорчение».

1960

ПИСЬМО НОВГОРОДСКИМ ШКОЛЬНИКАМ

Дорогие друзья!

Очень рад был получить от вас письмо, но не ответил на него своевременно потому, что только недавно возвратился из поездки по Италии.

Вы спрашиваете, как становятся писателями.

Прежде всего надо иметь для этого способности. Затем надо очень много знать. А чтобы много знать, надо всю жизнь учиться и работать, работать и учиться. Надо много читать, надо узнавать из книг об истории человечества, о географии, о биологии; надо никогда не отказываться от труда, не избегать трудностей. И если у вас есть талант к писательскому делу, если вы накопили большой жизненный опыт, то остальное придет со временем, и вы непременно станете писателями.

Новгород, в котором я родился и бегал в школу на Мининской улице, дом № 2, замечательный город. В нем древняя история соединяется с чудесной нынешней новью. В таком городе для писателя много интересного. Вглядывайтесь в окружающую вас жизнь, вдумывайтесь в нее, и при этом не забывайте ловить рыбу, ходить за грибами, занимайтесь спортом — это все принесет вам много впечатлений Они когда-нибудь пригодятся.

Но это — дело будущего. Пока что вам предстоит хорошо завершить учебный год и с успехом перейти из 6-го класса в 7-й. Чего вам от всей души и желаю.

Ваш земляк

В. Кочетов

44 мая 1960 г.

ДЕЛАТЬ ЖИЗНЬ С КОГО!

Недавно мне рассказали о комсомольском работнике, который готовился к выступлению на каком-то совещании. Молодой товарищ подбирал для этого призеры пьянок среди молодежи, расхлябанности, стиляжничества, всяких иных моральных неустройств и отклонений. Он так старался, так истово трудился, что коллекцией своей заполнил не одну страницу записной книжки. А когда это сделал, то разрозненные историйки мало-помалу стали для него сливаться в некий до крайности мрачный монолит; в конце концов, они заслонили собою все иное в жизни, и товарищ схватился за голову: что, мол, творится, что происходит, куда идет молодежь!

О молодом паникере, который перепугал самого себя, мне рассказывали в перерыве между двумя заседаниями замечательного совещания представителей бригад и ударников коммунистического труда, происходившего в последних числах мая в Москве. Были переполнены молодежью Георгиевский и Владимирский залы, Грановитая палата, все фойе и балконы Большого Кремлевского дворца; и в светлой, радостной атмосфере, которую с заводов и весенних полей принесли с собой молодые рабочие и молодые колхозники, над рассказанным можно было только посмеяться — там, где так могуче бился пульс трудовой жизни страны, история коллекционера неурядиц выглядела случайным анекдотцем.

Но анекдотический случай этот заставил меня вспомнить другую сценку. Она имела место одним мартовским днем, вскоре после того, как в журнале «Огонек» было опубликовано письмо, озаглавленное «Что мне делать?» и подписанное «Женей П.»

Швыряя кисть руки на журнальную страничку с письмом двадцатилетней девушки, гневно бия косточками сухих пальцев по типографским строкам, седовласый получатель пенсии возмущался: «Они даже не ведают, что напечатали! Это же до предела типично! Наша молодежь не закалена, не подготовлена к жизни».

Если над молодым и неопытным комсомольским работником, рухнувшим под бременем им же самим натасканных отовсюду безрадостных происшествий, можно было только повеселиться, то над выводами товарища, убеленного сединой, стоит и призадуматься.

Для молодежи всегда нелегко было выбирать правильный жизненный путь. Подымаясь на собственные ноги, молодежь всегда нуждалась в наставнике, в добром, умном советчике, искала примера для себя, такого примера, о котором Маяковский сказал: «делать жизнь с кого». Молодые люди не сразу находят верную дорогу, они склонны к раздумьям, к сомнениям, иной раз даже впадают в полнейшую растерянность. И разве же это не естественно и не понятно? Разве каждый из нас не знает, что в любом деле первый самостоятельный шаг совершается не так-то уж уверенно, без должного умения, без необходимого навыка? А тем более в таком деле, как жизнь!

Девушка, адресовавшая письмо редакции «Огонька», жаловалась на однообразие и скуку своей жизни в деревне, рассказывала о безрезультатных попытках поступить в педагогический и фармацевтический техникумы, в медицинский институт. Рассказывала о случайной работе в санатории, о работе машинисткой, о своих сомнениях и разочарованиях. Она обращалась к редакции журнала с горячей, искренней просьбой: «Помогите же разобраться во всем этом. Как найти правильный путь в жизни?»

Но в этом ли то типическое, что действительно содержится в истории с письмом Евгении П. В том ли, что через ее письмо, будто через магическую призму, видны «незакаленность», «жизненная неподготовленность» нашей молодежи, как посчитал седовласый товарищ?

Что ж, если бы письмо, выдержанное в таких тонах, наполненное такими мотивами, было опубликовано, скажем, в журнале под тем же названием — в «Огоньке», но в «Огоньке» дореволюционных лет, оно смогло бы, пожалуй, послужить прогрессивным публицистам того времени поводом для раздумий над пороками и язвами одряхлевшей романовской России. В самом деле, получается ведь будто бы и так, что двадцатилетняя девушка, одаренная, пытливая, тянется к свету, к знаниям, к жизни многообразной, интересной, содержательной, а жестокая действительность такова, что девушка в тупике и, несмотря на свои способности, обречена на прозябание в провинциальной глуши.

Но так письмо Евгении П. могли бы прочесть лишь в том случае, если бы при подобных мотивах в нем содержались иные факты. Иначе, то есть таким, какое оно сейчас, его бы просто не поняли. Не поняли бы, на что же сетует девушка, которая смогла, оказывается, свободно получить среднее образование — окончила десятилетку, смогла легко разъезжать на какие-то средства по разным городам страны, имела возможность учиться на курсах машинописи и приобрести профессию машинистки, затем посещала подготовительные курсы для поступления в техникум и в институт и если все-таки в вуз не поступила, то отнюдь не потому, что ее кто-то от института оттирал или отталкивал, а только по своей собственной вине — провалилась на экзаменах; имела, оказывается, эта девушка и возможность работать, и не в одном месте, а в нескольких, да еще в таких, где руководители, как пишет сама Евгения, «беспокоились о нас, желали нам, чтобы сбылись наши мечты», где в первый же год и ей и ее подруге «подарили отрезы на платья, а потом вынесли благодарности, и еще горком комсомола вручил похвальные грамоты».

А если бы в письме люди прошлого прочли к тому же строки о том, как Евгения редактировала стенгазету, как участвовала она в художественной самодеятельности, как занималась спортом, и не безуспешно, то одни бы читатели той поры, безусловно бы, порешили, что все это фантастические россказни и что такой страны, где бы двадцатилетний человек имел столько прав и столько благ, не существует, и были бы правы, так как в ту пору этой страны и не существовало; другие бы, пожалуй, подумали, что автор письма — дочь кого-то из весьма сильных мира сего, что ее отнюдь не обременяют заботы о хлебе насущном, но, имея всего вдоволь, томится она от избытка неиспользованных молодых сил.

Сегодня факты, изложенные в письме Евгении П., никого не удивили, но то, как расценила и обобщила их Евгения, вызвало тревогу у читателей. Более полутора тысяч писем — и индивидуальных и коллективных — получил «Огонек» в ответ на письмо девушки. Есть среди писем и такие, авторы которых сочувствуют Жене, понимают ее, потому, дескать, что у нее и у них положение дел входное: на экзаменах в институт провалилась, та случайная работа, на которую устроились временно, до следующих экзаменов, не нравится. Есть и еще письма, в которых Евгению отчитывают самым жесточайшим образом, обвиняя даже в том, чего за нею на самом-то деле, думается, и нет. Но подавляющее большинство взявшихся за перо встревожено судьбой девушки и готово подать ей дружескую руку помощи.

И если говорить о чем-то типическом, то вот эта тревога, вот это желание помочь незнакомому человеку и есть самое что ни на есть типическое, что принесло с собой опубликование письма на страницах журнала, — типическое для нашего времени, для нашего общества, для наших людей.

Человек самое дорогое у нас, говорим мы. И имеем на то все основания. Ну есть, конечно, в советском обществе еще немало и таких людей, для которых существует одна-единственная ценность на свете — это они сами. Участок, отведенный им под коллективный огород, граждане эти способны превратить в источник частнособственнической наживы, должностью в советском учреждении — например, в жилищном отделе — воспользоваться для получения взяток, через свое умение бойко болтать на собраниях и совещаниях «сделать карьеру», а заняв не по праву важный поет, отталкивать от живого дела всякого, в ком нм видится «конкурент», и т.д. и т.п. Стяжатели, карьеристы, бюрократы, себялюбцы всех мастей, эти «борцы за существование», способны испортить настроение, способны осложнить жизнь, затормозить на каком-то участке наше движение. Тут уж ничего не скажешь — что верно, то верно. Но вот тысячи дружеских, заботливых рук, протянутых со всех концов огромной страны, и ты видишь: да, человек у нас поистине самое дорогое. Не по отдельным типам, не по десяткам их или сотням, а по миллионам, по многим миллионам надо судить о душе и морали народа.

Я бы не стал укорять тех, кто в своих письмах сурово отчитывает Евгению П. Судя по письмам, каждый из них имеет свой жизненный опыт, не всегда легкий опыт, и, опираясь на него, имеет полное право высказывать любое свое суждение. Но сам бы я не слишком осуждал и Евгению. Единственно, в чем бы, думается мне, следовало ее упрекнуть, это в том, что она не боролась с чертами индивидуализма в своем характере, которые и привели девушку в конце-то концов к ее растерянным, бесплодным и бесцельным метаниям по жизни.

Одно из самых скверных и труднопреодолеваемых наследий нашего прошлого, еще живущих и до конца не изжитых, — индивидуализм, стремление человека замкнуться в себе, жить только собой и для себя, все общественные явления оценивать только по принципу: а что это дает мне, что имею, что получу от этого я.

Не знаю, как так случилось, но по письму видно, что за Евгенией П. этот грех индивидуализма числится. Ни разу не пошла она с размышлениями своими, с горестями, сомнениями к кому-либо из друзей-комсомольцев, в комсомольскую организацию. Она утверждает, что завидует молодым людям, которые работают на заводах, состоят в бригадах коммунистического труда. Но ведь стоило ей не «тетю Эллу» и не случайных встречных избрать себе в советчики, а пойти к комсомолу, и она, конечно же, немедленно оказалась бы и на заводе, и на любой интереснейшей стройке, и на целине, где угодно. Разве не дал бы ей туда путевку комсомол?

Месяц назад я был в цехах завода «Ростсельмаш». Сотни, тысячи веселых, бодрых, жизнерадостных молодых рабочих — и парней и девушек — заняты в них тем, чтобы ежедневно давать сельскому хозяйству нашей страны ни много ни мало — две сотни самоходных комбайнов. Некоторые уже добились тут звания ударника коммунистического труда. Жизнь их насыщена интересными событиями, она их радует, волнует, увлекает. Отработав семь часов в цехах, они занимаются спортом, участвуют в художественной самодеятельности, ходят в литературную группу, учатся — заочно и очно — в техникумах и в институтах. Среди них три тысячи таких, которые, подобно Евгении П., окончили десятилетку. Их с готовностью приняли на завод. И на любом ином заводе, где бы ни случилось бывать, я слышал самые лучшие отзывы о молодежи, пришедшей к станкам после десятилетки. Таких любят и ценят на производстве.

Да, мне думается, Евгения изрядно грешит индивидуализмом. Повинна в этом в немалой степени, очевидно, и ее семья. С девчоночьих Жениных лет домашние умилялись ее «талантами», тем, как поет она под гитару, как рисует, танцует и даже вот стихи пишет.

Скольким замечательным мальчишкам и девчонкам не в меру увлекающиеся родители испортили и портят жизнь, стремясь из прилично играющих или поющих в семейном кругу ребятишек непременно вырастить Марин Козолуповых, Давидов Ойстрахов или Иванов Козловских. Сколько убивается на это времени, средств, детского здоровья, а в итоге в лучшем случае тапер ресторанного джазика или домашняя исполнительница «жестоких» романсов. И только. А ведь, может быть, один, если бы его не тащили за уши в музыкальное училище, мог стать знаменитым мастером угля, подобно Николаю Мамаю, а вторая — не менее прославленной ткачихой, как Валентина Гаганова.

Итак, что касается меня, то я упрекаю Евгению П. лишь в том, что она, не дожидаясь, чтобы это за нее сделал кто-то другой, сама не взялась за исправление некоторых черт своего характера — не боролась со своим индивидуализмом. Один итальянский читатель «Огонька», Луиджи Джаварди, откликнувшийся на письмо Жени, пишет ей: «Вы ограничивались незначительными успехами и при первом серьезном затруднении бросались на новое поприще, не стремясь преодолеть трудность. А между тем именно борьба за преодоление препятствий помогла бы Вам разобраться в том, какая из областей деятельности более соответствует Вашим способностям и Вашим возможностям». Замечание это абсолютно правильно. Но правильно лишь в том случае, если бы девушку своевременно подготовили к преодолению трудностей, если бы она вступала в жизнь как боец, устремленный к какой-то цели, а не просто как плывущий по течению времени «житель земли».

Кто же должен был подготовить Евгению к преодолению трудностей? Ответ один: семья, школа, пионерская организация, комсомол. Но если бы нашелся желающий проследить путь Жени через семью, через школу и молодежные общественные организации, то на этом пути, несомненно, обнаружились бы немалые колдобины, и выяснилось бы, что с Женей не очень-то работали, что излишне часто она была предоставлена самой себе. В семье восхищались обилием ее «талантов», в школе ей изо дня в день внушали убеждение в том, что у заканчивающего десятый класс один-единственный путь —в институт; без института, дескать, жизни на земле нет. А какова была роль пионерской и комсомольской организаций в Жениной жизни, по письму и вообще не видно: то ли она избегала участия в их работе — и так бывает, то ли они были не настойчивы и не вовлекли Женю в работу — так тоже случается.

Мы говорим «семья», «школа», «пионерская организация». Но ведь все зависит от людей, от того, какие люди в семье, в школе, в руководстве пионерской организацией. Бывает, что плоха семья, но хороша школа, и молодой человек вопреки семье вступает в жизнь отлично подготовленным. А бывает, что семья хороша, а вот учителя иные попадутся неважные, и до того неважные, что даже и хорошая семья не может нейтрализировать тот вред, какой эти учителя причиняют восприимчивой мальчишеской или девчоночьей душе.

Я знаю директора одной школы (к сожалению, приходится нехорошо говорить о женщине), которая хорошими учениками считает только тех, кто кляузничает, подхалимничает, всячески перед нею выслуживается. Остальные, по ее мнению, никуда не годятся. Каждый легко может себе представить, как в такой атмосфере уродуются детские души, с какими представлениями о жизни выходят молодые люди из подобной школы. Все силы мизантропка-директорша тратит на то, чтобы выдумывать и причинять неприятности ученикам, которые не желают лебезить перед нею, которые растут смелыми, неподкупными, самостоятельными. По окончании школы она выдает им самые отрицательные характеристики. Все видят это, но, когда я поинтересовался, почему же видят и терпят, мне ответили, что этой даме осталось дотянуть несколько лет до пенсии, пусть, мол, дотягивает, жалко портить ей биографию. Кто знает, может быть, не попав своевременно в ветеринарный институт, к которому она, возможно, имела тяготение, а затем провалившись на экзаменах в институт швейной промышленности, куда ей посоветовала «тетя Элла», поступила эта женщина с отчаяния, без призвания к делу, без любви к детям в институт педагогический да вот почти три десятка лет и калечит ребячьи жизни.

И в то же время известна мне другая школа, где директорствует человек, всю войну провоевавший офицером-артиллеристом, а по окончании войны сразу же вернувшийся в школу, которую он горячо любит. Это человек благородной, справедливой души. Поэтому и в школе установилась атмосфера благородства, нетерпимости ко всему низкому и некрасивому. Подхалимству и угодничеству тут места нет.

Окажись Евгения именно в такой школе, ее к жизни подготовили бы основательней. С нее бережно удалили бы излишнюю спесь, взращенную похвалами домашних по поводу обилия «талантов» у девочки, ее бы научили понимать силу коллектива, окрылили бы светлыми, красивыми целями, во имя которых человек способен преодолевать любые трудности в жизни.

Все пороки и недостатки человеческой натуры, укоренявшиеся тысячелетиями, за сорок лет не изживешь. Но мы видим, как многие из них уже отступают перед нашей новой действительностью. Отступает и этот мрачный, цепкий порок — индивидуализм, стремление жить только для себя, то есть тот краеугольный камень, на котором держится вся буржуазная мораль, вся буржуазная идеология, весь мир капитализма. Случайно ли, что каждая книга буржуазного писателя, каждый фильм буржуазной киностудии, каждый спектакль буржуазного театра воспевают, воспитывают, разжигают в людях не что иное, как индивидуализм во всех возможных формах и проявлениях?! Это социальный заказ буржуазии своему искусству, своей литературе. За исполнение этого заказа платятся огромные деньги. В Риме мы проезжали по району дорогих особняков, принадлежащих тем писателям и деятелям искусств, которые откровенно служат денежному мешку. Эти жилища по роскоши почти равны жилищам самих хозяев денежного мешка. И вместе с тем мне пришлось побывать однажды в гостях у прогрессивного французского режиссера кино, в его скромной парижской квартирке из трех тесных комнатушек. Этот смелый человек всю жизнь служит делу прогресса, он подлинный борец за мир, за правду в искусстве, за человеческое счастье на земле. И поэтому, конечно, ему редко удается поставить картину, он по-настоящему бедствует.

«Свобода» для писателя, для работника искусства в капиталистическом мире выражается лишь в том, чтобы «совершенно свободно» избрать путь служения идеологии капитализма и тем создать свое благополучие или отказаться от прислужничества и холуйства и бедствовать материально. Если ты «свободно» избрал путь служения денежному мешку, ты свободен расписывать любые аморальные мерзости, вплоть до откровенной порнографии, ты свободен сочинять любые сентиментальные романы и выдумывать душещипательные пьески для театра, ты можешь воспевать одиночество, эгоизм, ненависть человека к человеку, бесцельность жизни, копаться в самых темных закоулках человеческих душ, — тебя будут издавать, тебе будут щедро платить. Но попробуй написать иное, попробуй и впрямь воспользоваться свободой, предоставленной тебе на словах, — издателя не найдешь. Мы же знаем, какими самодеятельными средствами нередко ставились прогрессивные итальянские кинофильмы.

В нашей стране родилась и укрепляется новая мораль, мораль, основанная на коллективизме, на радости жизни для общества, для людей, для близких и дальних, мораль не прозябания, не «жительства», а подвига. И немалую роль в рождении и укреплении этой морали сыграли верные помощники партии — советская литература и советское искусство, та, конечно, их часть, которая не плетется в хвосте, озираясь назад, а идущая вперед, открывающая и исследующая новое в обществе, новое в человеке, новое в жизни на земле. Литература и искусство Горького, Маяковского, Шолохова, Фадеева, Федина, Серафимовича, Фурманова, Н. Островского, Вишневского, Гладкова, Павленко, Афиногенова, Корнейчука, Лавренева, Катаева, Погодина, Луговского — всех литераторов, следующих путем служения революции, народу, помогли партии вырастить героев первых пятилеток, героев Великой Отечественной войны, героев послевоенного восстановления. На этой оптимистической, светлой и мужественной литературе воспитывались и такие герои нашего сегодня, как Валентина Гаганова, Николай Мамай и сотни, тысячи других.

Евгения П., знает ли она о том, что совершила Валентина Гаганова, молодая прядильщица, полностью распрощавшаяся с унаследованным от прошлого вредоносным индивидуализмом? Из отличной передовой бригады Гаганова перешла руководить отстающей бригадой. Она потеряла на этом изрядную долю заработка, взвалив на себя бремя новых, дополнительных забот и трудностей.

Окинув взором всю мировую литературу — где, когда, кем было сказано, написано о таком герое? Этот герой новый, совершенно новый, герой не только нашего времени, но буквально сегодняшний и даже завтрашний.

И он уже не один. На совещании передовиков соревнования бригад и ударников коммунистического труда было сказано о том, что у Гагановой уже двадцать четыре тысячи молодых последователей. Это значит, что двадцать четыре тысячи опытных бригадиров из передовых бригад добровольно перешли в отстающие бригады. А сама Гаганова рассказала на этом совещании историю о том, как шесть девушек-прядильщиц из ее бригады, чтобы помочь одному из наиболее отстающих колхозов в районе, отправились туда доярками и сейчас хорошо работают. Шестьсот молодых людей Калининской области двинулись по их примеру в сельское хозяйство.

Кто толком рассказал обо всем этом Евгении П.? Евгения, конечно же, знает фурмановского Чапаева, знает Павку Корчагина, знает фадеевских краснодонцев; родись она двадцатью годами раньше, окажись в огне Отечественной войны, кто окажет, не поступила ли бы эта девушка так же, как Лиза Чайкина или Зоя Космодемьянская? Читаешь ее письмо и чувствуешь, что человек она энергичный, деятельный, но, на беду свою, бредущий по жизни вслепую, без целей, не ведая идеалов.

Письмо Евгении П., если вдуматься в него поосновательней, это уже сигнал бедствия, «SOS», обращенный к нашей литературе и к нашему искусству. Литераторы и работники искусств обязаны на жизненном пути Жени и многих-многих тысяч ее подруг зажечь яркие, зовущие маяки, родить литературных героев, которые бы поднялись вровень с героями нашей жизни. Когда в предвоенные годы юноша или девушка вставали в тупик перед вопросом: «Что мне делать? Как найти правильный путь в жизни?», они обращались не в редакцию газет и журналов, они обращались к любимым книгам.

Сегодня герои замечательных книг недалекого, но все-таки прошлого уже не справляются в одиночку с теми огромными задачами, какие возлагаются историей на литературу. Как бы ни был могуч Павел Корчагин, он нуждается в помощи. Время идет, и в одну шеренгу с Корчагиным, с Гавриком, с молодогвардейцами должны встать новые герои, герои наших дней. Об этом было сказано и на совещании ударников коммунистического труда. Говорили, правда, еще не в полный голос, вполголоса. Но придет час, заговорят и в полный голос.

Если вред ограничен малым тиражом — это не утешение. Пусть в двадцать, в десять, даже в одну душу будет капнута капля нигилистического яда, яда критиканства, яда снобизма, мелкотравчатости, заурядности, — и уже очень плохо.

Среди писем, адресованных «Жене П.», есть одно из Ленинграда, подписанное «Л.Б.М.». Этот корреспондент, в частности, пишет Жене вот что: «Вы хотите движения, романтики. Это хорошо. Большинство же в отличие от Вас оптимисты. Они много работают, здорово едят, их не мучает по ночам бессонница, не обжигают честолюбивые мечты. Они ходят в кино... Их не мучает, что они всего-навсего серая толпа. Жизнь проста, как медный пятак». Еще «Л.Б.М.» пишет: «Вы не знаете, как на Невском, в толпе можно чувствовать себя одиноким до отчаяния, до страха? Вы не знаете, что здесь, где жизнь бурлит, словно вода в котле, можно страдать от моральной опустошенности, не зная, куда направить свои силы, чтобы чувствовать себя счастливым?»

Скажем, что из более чем полутора тысяч писем такое письмецо оказалось единственным. Но разве не свидетельствует оно о том, что сознание его автора замутнено скверными импортными кинофильмами, которые почему-то в порядке ли проката, в порядке ли просмотра, но так или иначе все-таки просачиваются на наш экран, и теми отечественными, которые изо всех сил подражают им? Не свидетельствует ли это письмо и о том, что автор его начитался живописующей индивидуализм посредственной зарубежной литературы? Не стоит ли подумать над тем, откуда же смог молодой человек нашей страны, занятой огромным всенародным созиданием, набраться старомодных, высокопарных рассуждений? Он даже почти как герой недавно вышедшей на экраны кинокартины «Белые ночи» (герой не Ф. М. Достоевского, а именно картины) мелодраматично восклицает: «Нет выхода в действительности. Но его можно найти в мечтах».

Читаешь такое письмо и думаешь, насколько же внутренний мир Евгении П. богаче мира этого унылого, задуренного «мечтателя», которого дурное чтиво ввергло в пучину подражания опробированным образцам «разочарованных» и «умудренных»! Женя растерялась, Женя мечется, но она не сдается, она упорно, настойчиво ищет правильную дорогу в жизнь, она хочет во что бы то ни стало вырваться из кольца сомнений и неудач. А этот? Этот хлюпает носом. Но за его хлюпаньем, за его нытьем и позерством отчетливо видятся породившие такую душевную слякоть пьески, повестушки, стишки иных разрекламированных и возвеличенных слагателей поэм. Снова и снова задумываешься над тем, как точно сказано: «Песня и стих — это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс». Дать Жене хорошую, волнующую книгу о герое нашего времени, о таком герое, две с половиной тысячи которых заполнили в мае зал заседаний Большого Кремлевского дворца, дать эту книгу — и многое прояснится в Жениной жизни. Книга может повести за собой на такие же и даже на большие подвиги, чем те, что описаны в книге. Люди, подобные Гагановой и Мамаю, должны стать не только героями газетных статей и очерков. Они должны прийти в художественную литературу полновластными хозяевами, какими являются они в жизни.

Молодых людей, настолько растерявшихся, насколько растерялась Евгения, немного; людей, которые активно строят новую жизнь, несравнимо больше. Но можно ли утешаться тем, что одних меньше, а других больше? Даже если бы Женя оказалась единственной среди нас, то и в этом случае следовало бы позаботиться о ее судьбе, подать ей руку помощи и, главное, подумать о том, как сделать так, чтобы исчезла, ушла из нашей жизни всякая возможность возникновения растерянных метаний и сомнений у молодого, здорового, полного сил человека.

Если бы я был школьным учителем, я бы задумался над тем, что тут должна делать школа. Если бы я был комсомольским работником, я бы подумал: а не прозевал ли в истории с Женей чего-либо комсомол? Но я литератор, и мне естественней раздумывать над тем, что в этой истории прозевала наша литература. Яростно споря о форме, венчая венцами одних и ниспровергая других, порой раздувая ничтожное, то и дело отвлекаясь на второстепенное, мы, литераторы, еще не увидели по-настоящему подлинного героя дня. А если не сделали этого мы, то такой герой, «делать жизнь с кого», плохо виден и Жене.

Женя хочет, чтобы ей ответили, «как найти правильный путь в жизни?», она спрашивает в своем письме: «Что мне делать?»

Доброжелательные читатели надавали ей столько хороших, полезных, умных советов, что вряд ли это нуждается в каких-либо других добавлениях, кроме новых отличных книг о нашей современности, в которых Женя нашла бы для себя пример, жизненный идеал, встретила властителя своих дум и пошла бы за ним в большой путь пусть не такой уж легкой, но интересной, кипучей жизни.

1960

СЛОВО К МОЛОДЫМ ЛИТЕРАТОРАМ

В молодых замечательно то, что во всякое дело, в том числе и в литературу, конечно, они несут весь жар своей души, непосредственность и ясность восприятия жизни, кипучую заинтересованность во всем, еще не охлажденную условностями, неизбежно приходящими с ходом времени.

Страшно, когда молодой литератор уже расчетлив, когда гонится только за легким и шумным успехом, когда каждая следующая книга дается ему все легче и легче.

Книга не может рождаться без мук, без сомнений, без бросков от восторгов к панике. Тот молодой, у которого горячее светлое сердце, пойдет через это все с убежденным упорством искателя. А известно, что золото чаще всего находит тот, кто готов всю жизнь идти по самым трудным, самым каменистым и крутым дорогам.

1962

ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН МЕЧТАТЬ

Пятнадцатого августа в Копенгагенском аэропорту, за три или четыре минуты до того, как захлопнулась бортовая дверь Ту-104, на котором пятеро советских писателей возвращались домой после месячной поездки по Скандинавии, в самолете появился корреспондент одной из английских газет.

— Мистер Кочетов, — начал он с порога, — в связи с полетом космонавтов Николаева и Поповича я хочу задать вам вопрос: скоро ли советская литература и советское искусство добьются таких успехов, каких добилась советская техника?

Ему думалось, надо полагать, что вопрос его ехиднейший из ехидных и коварнейший из коварных. Чтобы повысить степень коварства, он еще добавил:

— О том, что у вас были Пушкин и Маяковский и есть Шолохов, поминать не стоит!

Он просмотрел, оказывается, в утренних газетах Копенгагена ряд отчетов о пресс-конференции, проведенной нами с датскими журналистами накануне. Отчеты, надо сказать, были вполне доброжелательными и в должной мере объективными. Но мой интервьюер зацепился только за ответы на обращенный к нам вопрос: «Не видим ли мы в век бурного прогресса технических наук известного отставания гуманитарного развития человеческой! мысли» — и решил повернуть это таким вот образом: когда, мол, вы, советские писатели, живописцы, композиторы, деятели театра и кино, догоните советских ученых и техников?

Об изумляющем мир групповом полете в космос наших героев-соотечественников мы узнали еще в Норвегии. Еще там мы увидели взволнованную реакцию и норвежской печати и норвежского народа на это событие. Но в Дании все стало ярче и зримее, поскольку полет советских космических кораблей продолжался, число витков вокруг земного шара все увеличивалось, напряжение тех, кто был на земле, нарастало. Газеты выходили под шапками во всю страницу, в любой из них помещались портреты космонавтов Николаева и Поповича, экстренные передачи вело радио. В вестибюле отеля «Кодан» мы по телевидению смотрели передачу прямо из кабины корабля-спутника «Восток-3». С нами всюду заговаривали. Каждый из встреченных нами стремился так или иначе выразить свое восхищение подвигом советских людей.

После всего этого вопрос корреспондента, ворвавшегося в самолет, мог бы показаться и неуместным, и странным, и неожиданным.

Но нет, неожиданным он, конечно, не был. Он не нов, и уже настолько не нов, что начинает отпускать бороду.

Было время, когда на Западе кричали о нашей технической отсталости, о том, дескать, что у нас есть идеи, но зато у Соединенных Штатов есть атомная бомба. Позже, когда и у нас появилась атомная бомба, и еще позже, когда мы запустили первый в истории человечества искусственный спутник Земли, когда отправили в мировое пространство первую искусственную планету, когда сфотографировали Луну с обратной стороны, когда наконец первые советские люди поднялись в космос, среди наших противников наступило растерянное молчание. И вот теперь, не будучи способными понять победоносную природу социалистического общества (или как раз хорошо ее понимая), не видя (или очень даже видя) его превосходства над капиталистическим устройством, буржуазные пропагандисты изо всех сил стремятся выискать у нас хоть какие-нибудь разлады или противоречия. Не вышло с легендой о техническом отставании — давайте создавать легенду об отставании на гуманитарном фронте, на фронте литературы и искусств, то есть в конечном счете на фронте идей.

Надо признать, что такую легенду творить все же легче, чем легенду о технической отсталости. Технология создания ее несложна. С одной стороны, давайте, дескать, «не поминать, что у вас были Пушкин и Маяковский и есть Шолохов», с другой стороны, не будем переводить и издавать у себя книги ваших советских писателей, знакомство с вашим театром не продолжим далее Чехова, посчитаем, что живопись остановилась на Репине и Сурикове, из кинокартин — и то с величайшим скрипом — будем закупать лишь очень немногие, при строжайшем отборе.

Достижения нашей науки и нашей техники не скрыть. Советские люди на советских звездных кораблях поднялись в космос и оттуда говорят с материками, со всеми народами мира. Ощутимо, зримо, до предела материально. Белое тут не назовешь черным, как ни изворачивайся. А перед книгами можно поставить издательскийбарьер, закрыть им дорогу к читателем и кричать погромче, что советская литература отстает от советской техники. Элементарно и вместе с тем довольно действенно.

Но люди на земле, к счастью, не все одинаковы. Одни верят антисоветской, антикоммунистической пропаганде, другие — нет, и таких становится все больше. Человек, знакомый с историей, человек, умеющий сопоставлять факты и анализировать явления жизни, никогда не предложит: давайте не поминать ваших Пушкина, Добролюбова, Чернышевского, забудем Шолохова, Фадеева, Николая Островского... Он понимает, что от культуры народа нельзя искусственно отторгать ее ценности. Они в плоти народной. Многие ли из тех, кто штурмовал Зимний, отбивал Юденича от Петрограда, гнал Колчака по сибирским дорогам и дрался на Перекопском валу, — многие ли из героев битв за Советскую власть не знали Пушкина? И не помогал ли им Пушкин находить верную дорогу в борьбе? И многие ли из тех, кто сражался против гитлеровских дивизий, не знали Николая Островского и не воодушевлялись героическим примером Павки Корчагина?

А Юрий Гагарин и Герман Титов? Я не стану перечислять списки произведений советских писателей, которыми зачитывались первые космонавты Земли, — они об этом сами хорошо написали в своих книгах. А Андриян Николаев и Павел Попович, вновь с такой мощью прославившие в эти дни советскую технику, советскую науку, Советскую власть, социализм, — разве их духовный мир не сформирован литературой и искусством, взятыми на вооружение партией как ее верное, испытанное боевое оружие?

Природа общества, которое строит коммунизм, открывает путь и к изобилию материальному, и к изобилию духовному. Материальное изобилие обеспечивает человеку возможность духовного развития, и, в свою очередь, духовно развиваясь, человек находит все новые и новые возможности покорения природы, формы служения ее человеку.

Когда в эти дни, полные чудесной фантастики, ставшей такой реальной реальностью, оглядываешься на путь, проделанный нашей страной после Октября, на минуту вдруг приходит тоже довольно фантастическая мысль: а что было бы сегодня с Россией, если бы Владимир Ильич Ленин не создал и не вырастил партию коммунистов и партия не подняла бы народ на штурм старого строя? В каких бы арьергардах капиталистического мира плелась бы сегодня огромная, но отсталая страна — то ли под скипетром одряхлевших Романовых, то ли под властью неокеренских, неогучковых и только леший знает кого еще?

Могуча была Великобритания, в ту пору «владычица морей», крупнейшая колониальная держава; сильна была Франция, сосавшая соки из народов Африки и Индокитая. Невозможно даже сравнивать степень их тогдашнего развития со степенью развития царской России. Сотнями лет определялась разница.

Но вот у них и сегодня нет кораблей, способных крейсировать в космосе, а бывшая Россия прокладывает трассу за трассой в сотнях километров над землей.

Без идей построения коммунизма — общества, в котором все будет служить благу человека, без гуманнейших идей, которыми партия вооружает советский народ, такой стремительный путь в космос невозможен. В каждом космическом корабле, в этом чуде современнейшей техники, управляемом советским богатырем, как в фокусной точке, волей народа, волей партии воедино сведены могучие достижения науки и еще более могучие силы победоносных идей.

Сила идей не знает кордонов, перед нею не выстоят никакие пограничные рогатки. В Копенгагене один датчанин сказал нам: «Мы рады тому, что в космосе вновь русские, а не американцы». И это было сказано при том условии, что людям там год за годом со страниц газет, по радио, по телевидению, в речах, в книгах, в кино твердят об угрозе агрессии со стороны русских и пропагандируют ангельское миролюбие американцев, стоящих-де на страже «свободного мира». Почему же датчанин при всем этом радуется тому, что в космосе русские, а не американцы? Любителям досужих домыслов, которым бы хотелось оторвать нашу технику от нашей духовной культуры, стоит поразмыслить, почему так получается. Не потому ли, что за достижениями, за победами нашей науки и нашей техники люди видят мир больших, благородных, красивых устремлений человека?

Прогрессивные круги на Западе обеспокоены тем, что сейчас происходит с молодежью. У нее, говорят там, нет целей, у нее нет идеалов, она разлагается. Да, это верно. В капиталистическом мире молодому человеку нелегко. Человек мечется. Тот, кто посильней душой, еще пытается найти себя. Кто послабже, сдается без боя, идет по проторенной дороге дремучей обывательщины и разложения.

Но мы видели, как молодые вчитывались в сообщения газет о полете Николаева и Поповича, как вглядывались они в радостные, смеющиеся лица космонавтов на газетных фотографиях.

Отплясывать до одурения в дансингах, слоняться вечерами по улицам немытыми, нечесаными, жевать резинку, читать порнографические и бандитские книжонки — для молодого человека это противоестественно. Он вынужден заниматься этим за неимением чего-либо другого. Эти нечесаные ребята и эти девчонки, старающиеся изображать из себя пещерных жительниц, — дай им возможность — с какой бы радостью поднимали они целину, строили гидростанции, исследовали новые земли! Они бы тоже шли, след в след, за героями покорения космоса. Сила благородного примера — одна из величайших сил. Она порождает мечту. А без мечты человек жить не может. Ему душно без нее, как без воздуха. Счастлив народ, у которого столько планов и столько дел, как у советского народа. Счастлива та молодежь, у которой на правом фланге стоят такие крылатые люди, как Юрий Гагарин, Герман Титов, Андриян Николаев и Павел Попович, люди большой мечты и величайших реальных деяний.

1962

ПРИМЕЧАНИЯ

Главное направление. Статья опубликована в газете «Труд» 20 мая 1955 года.

Есть такая партия! Статья написана к 45-й годовщине Великого Октября. Опубликована в «Правде» 6 ноября 1960 года.

Миролюбие сильных. Размышления писателя — участника IV сессии Верховного Совета СССР пятого созыва. Первоначальный текст опубликован в «Правде» 23 мая 1960 года. В дальнейшем статья была переработана и вошла в сборник «Кому отдано сердце», выпущенный издательством «Советский писатель» в 1963 году.

Радость созидания. Статья написана после XXII съезда УПСС, делегатом которого был В. А. Кочетов.

Оглядываясь на пройденный путь, раздумывая о будущем... Очерк написан для молодежной газеты «Новгородский комсомолец». Опубликован 5 ноября 1960 года.

Мир труда. Предисловие к книге «Человек красив и славен трудом». Госполитиздат, 1963 год.

О себе. Эта своеобразная автобиография написана по просьбе комсомольцев и пионеров школы № 2 Новгорода, где в свое время учился В. А. Кочетов.

Фронтовые блокноты рассказывают... Ко дню 20-летия Победы над гитлеровской Германией в редакцию газеты «Красная Звезда» были приглашены некоторые видные деятели литературы и искусства. Выступления гостей опубликованы в «Красной Звезде» 24 апреля 1965 года под общим заголовком «Восславим героизм народа».

Шестьдесят строк. Написана по дневниковым записям военных лет. Самостоятельной главой вошла в книгу писателя «Город в шинели», выпущенную Воениздатом в 1967 году.

Ленинградский характер. Статья опубликована в газете «Ленинградская правда» 22 июня 1957 года, в день, когда был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Ленинграда орденом Ленина в связи с 250-летием города.

Улыбка на древнем лице. Напечатана в газете «Литература и жизнь» 23 августа 1959 года.

Черты советского рабочего. Статья написана по просьбе редколлегии журнала «Коммунист». Опубликована в № 1 за 1959 год.

Вспоминая Ясную Поляну. Статья написана к 50-летию со дня смерти Л. И. Толстого и напечатана в 11-м номере журнала «Молодая гвардия» в 1960 году.

Им придется выслушать все. Присутствуя в зале суда на процессе над американским шпионом Пауэрсом, В. А. Кочетов делал заметки, которые затем легли в основу статьи, опубликованной в «Правде» 19 августа 1960 года.

Из речи на XXII съезде КПСС. Речь опубликована в «Правде» 31 октября 1961 года.

Письмо в Болгарию. Ответ на письмо работников издательства «Народна култура», выпустившего на болгарском языке романы В. Кочетова «Журбины», «Молодость с нами» и «Братья Ершовы».

С партией. Полностью статья опубликована в «Правде» 1 января 1963 года.

Обращение к французским читателям. Предисловие к роману «Секретарь обкома», изданному во Франции в 1963 году.

Писатель-гражданин. Речь на открытии торжественного собрания в Москве, посвященного 100-летию со дня рождения М. М. Коцюбинского.

Наш компас. Напечатана в газете «Сельская жизнь» 26 ноября 1965 года к 60-летию со дня опубликования статьи В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература».

К истории нескольких строк в ленинской статье. Опубликована в журнале «Октябрь» № 4 за 1966 год ко дню рождения В. И. Ленина.

Люди большой души. Статья написана по просьбе редакции «Учительской газеты» в связи с проходившим в Москве в июле 1960 года Всероссийским съездом учителей. Опубликована в газете 6 июля 1960 года.

«Люди, будьте бдительны!». Статья написана к 25-летию со дня гибели чешского писателя-коммуниста Юлиуса Фучика.

Письмо писателю Мартину Викрамасинге. В. А. Кочетова связывала многолетняя дружба с классиком цейлонской литературы М. Викрамасинге. Это письмо-поздравление послано ко дню 80-летия писателя.

«Свобода» «свободного мира». Выступление перед слушателями Высших литературных курсов при Литинституте имени А. М. Горького в 1970 году.

Выбор профессии. Ответ читателю А. Чириковскому, который обратился к автору романа «Журбины» с открытым письмом на страницах «Литературной газеты».

Счастливцы. Статья опубликована в «Комсомольской правде» 29 октября 1958 года к 40-летию ВЛКСМ.

Красивые душой и телом. Опубликована 23 июля 1959 года в газете «Советский спорт» в связи с началом спортивно-оздоровительного движения «1+2».

Письмо к молодежи города Новгорода. Опубликовано в газете «Новгородский комсомолец» 28 октября 1958 года в связи с 40-летием Ленинского комсомола.

Кое-что из практики. В течение нескольких лет В. А. Кочетов вел семинар в Литературном институте имени А. М. Горького. Публикуется одна из бесед со студентами.

Письмо новгородским школьникам. Как стать писателем? С таким вопросом обратились к В. А. Кочетову учащиеся школы № 2 Новгорода. Это письмо является ответом писателя.

Делать жизнь с кого? В 12-м номере журнала «Огонек» за 1960 год было напечатано письмо Жени П. под заглавием «Что мне делать?», в котором девушка жаловалась на однообразие и скуку своей жизни и спрашивала, как ей избрать правильный путь. Письмо вызвало оживленные отклики читателей, многие из которых привел на своих страницах «Огонек». Ознакомившись с журнальной почтой, В. А. Кочетов по просьбе журнала написал статью «Делать жизнь с кого?», завершившую большой разговор о месте молодого человека в жизни.

Слово к молодым литераторам. Из обращения к участникам IV Всесоюзного совещания молодых писателей. Опубликовано в журнале «Сельская молодежь» № 12 за 1962 год.

Примечания

1

Предисловие к книге «Человек красив и славен трудом». М., 1962.

(обратно)

Оглавление

Всеволод Анисимович Кочетов Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма

РАЗВЕДЧИК СОВРЕМЕННОСТИ

ПУТЬ, НАЧЕРТАННЫЙ ПАРТИЕЙ

ГЛАВНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

ДОРОГОЙ ПОБЕД

ВПЕРЕДИ — НОВЫЕ ПЛАНЫ

ЕСТЬ ТАКАЯ ПАРТИЯ!

МИРОЛЮБИЕ СИЛЬНЫХ

ЗНАМЯ МИРА

РАДОСТЬ СОЗИДАНИЯ

ОГЛЯДЫВАЯСЬ НА ПРОЙДЕННЫЙ ПУТЬ, РАЗДУМЫВАЯ О БУДУЩЕМ...

МИР ТРУДА

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИДЕАЛАХ ЧЕЛОВЕКА

ПАРТИЯ ДУМ НАРОДНЫХ

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

ВСЕГДА С ПАРТИЕЙ, ВСЕГДА С НАРОДОМ

О СЕБЕ

ФРОНТОВЫЕ БЛОКНОТЫ РАССКАЗЫВАЮТ...

ШЕСТЬДЕСЯТ СТРОК

ГОРОД-БОГАТЫРЬ

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ХАРАКТЕР

ПЕВЕЦ КРАСОТЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

УЛЫБКА НА ДРЕВНЕМ ЛИЦЕ

ЧЕРТЫ СОВЕТСКОГО РАБОЧЕГО

ВСПОМИНАЯ ЯСНУЮ ПОЛЯНУ

ЛЮДИ БОЛЬШОЙ ДУШИ

ИМ ПРИДЕТСЯ ВЫСЛУШАТЬ ВСЕ

ИЗ РЕЧИ НА XXII СЪЕЗДЕ КПСС

С ПАРТИЕЙ (Из статьи в газете «Правда»)

ОБРАЩЕНИЕ К ФРАНЦУЗСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

ПИСАТЕЛЬ-ГРАЖДАНИН

НАШ КОМПАС

К ИСТОРИИ НЕСКОЛЬКИХ СТРОК В ЛЕНИНСКОЙ СТАТЬЕ

ВЕЛИКИЙ КЛАСС ТВОРЦОВ

«ЛЮДИ, БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!»

ИЗ БЕСЕД СО СТУДЕНТАМИ МГУ

МАРТИН АНДЕРСЕН-НЕКСЕ

«СВОБОДА» «СВОБОДНОГО МИРА»

СЛОВО К МОЛОДЕЖИ

ВЫБОР ПРОФЕССИИ

ЭСТАФЕТА ПОКОЛЕНИЙ

СЧАСТЛИВЦЫ

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ НА VI ПЛЕНУМЕ ЦК ЛКСМ УЗБЕКИСТАНА

КРАСИВЫЕ ДУШОЙ И ТЕЛОМ

ВЕСНА НОВОЙ ЭРЫ

ГЕРОИ НАШИХ ДНЕЙ

КОЕ-ЧТО ИЗ ПРАКТИКИ (Из бесед в Литературном институте имени А. М. Горького)

ДЕЛАТЬ ЖИЗНЬ С КОГО!

СЛОВО К МОЛОДЫМ ЛИТЕРАТОРАМ

ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН МЕЧТАТЬ

ПРИМЕЧАНИЯ

*** Примечания ***