Сестренки [Ольга Шумкова] (fb2) читать онлайн

Ольга Шумкова Сестренки

Анюта проснулась от шума в доме. Мама стояла на коленях над чемоданом, отец нагнулся:

– Дорогая, поберегись… Осторожнее.

– Что случилось, мама, папа? – спросила Анюта.

Папа повернулся к ней, подошел. Анюта только что перенесла болезнь; подозревали испанку, но больше никто из семьи не заболел, потому списали просто на простуду. Анюта была уже здорова, но еще слаба, почти не вставала.

Отец подошел к ее кроватке:

– Сегодня уедем, девочки.

– Куда же? – удивленно спросила Анюта.

– В мамину деревню.

– Да, в деревню! – важно сказала сестра Ася.

Анюта удивилась. Они никогда не бывали в маминой деревне. Летом снимали дачу; а когда девочки спрашивали, почему нельзя в деревню, мама с папой отмахивались:

– Далеко, трудно ехать.

Неужели же проще стало ехать сейчас, когда почти не ходят трамваи, а на железной дороге мало поездов и много народу? Ранней весной? И мама ждет ребенка?

Мама поднялась с колен:

– Кажется, все, Алексей. Поднимайтесь, девочки, через три часа поезд.

Они быстро позавтракали – хлебом и чаем. Потом оделись, Анюту мама закутала особенно тщательно. Девочки взяли своих кукол, Анюта хотела прихватить еще кукольный сундучок, но мама не разрешила:

– Там купим новый, а лишнюю тяжесть нам не дотащить.

От вокзала жили недалеко и дошли пешком. Там проверили документы, потом еще раз. Мама оглядывалась:

– Девочки, не отходите, только не отходите…

В зале ожидания было много народу, семье досталась крохотная лавка. Анюта устала; кажется, у нее снова начинался жар.

Анюту и маму усадили, Ася и отец стояли рядом.

Было шумно. Напротив встал мужичок с цигаркой. Анюта закашляла.

– Отойди куда с папиросой, – попросил отец, – дочка только после болезни, воздух нужен.

– Тебе воздух, а мне что же теперь, себе воли не дать? – взъерепенился мужичок, – не царское время, чтобы себя в полон загонять.

Но тут подхватились бабы, закричали:

– И что это ты тут, один-одинешенек едешь?

– А как ребенку дышать от твоего самосада?

– Ой, батюшки, да мне и самой с сердцем плохо!

Мужичок досадливо сплюнул и куда-то ушел. Анюта слабо улыбнулась. Отец присел на корточки:

– Устала, моя красавица?

– Немного. Когда мы приедем, папа?

– Ночь вот на поезде, а там… не знаю, как там. По весне пароход ходит, может, уже пустили…

– На пароходе поплывем? – обрадовалась Ася.

И тут все засуетились, закричали, стали хватать свои вещи. Отец похватил чемодан и узел, мама взяла девочек за руки, они двинулась куда-то в толпе, их толкали, теснили, Ася пищала, что сейчас потеряется.

В толпе они выбрались на перрон, подошли к вагону. Туда почему-то еще не пускали. Мама присела на чемодан, закрыла глаза.

Рядом стояли мужики, курили самокрутки. От этого запаха трудно было дышать, Анюта закашляла, тут же к ней повернулась какая-то баба:

– Ты что кашляешь, никак заразная?

Анюта беспомощно посмотрела на маму, но та сидела с белым лицом, сжав зубы и закрыв глаза. Ася испуганно смотрела на бабу. Дышать стало совсем нечем, Анюта сдержала приступ кашля и нагнулась к сестре:

– Ася, я отойду чуть-чуть. Вздохну.

Сестра, кажется, не поняла, придвинулась ближе к маме. Анюта отошла, но и тут курили, курили повсюду, она сделала еще несколько шагов в сторону, и тут вся толпа зашевелилась, закричала, потекла куда-то, Анюту отпихнуло в сторону, потом развернуло в другую, ее толкали и крутили, она уже не понимала, где сидят мама с сестрой, попыталась закричать, но вместо этого страшно закашлялась, какая-то баба с силой пихнула ее:

– У, зараженная!

Анюта упала на колени, поползла куда-то в сторону. Кто-то схватил ее за шиворот, рывком поставил на ноги:

– Раздавят, дура!

Она бросилась к стене, нашла там какое-то углубление, села и стала ждать. Толпа металась, кричала, ругалась, гудел поезд. Анюта вскочила, бросилась в толпу, расталкивала людей, кричала:

– Мама!

Наверное, она упала и ударилась, потому что потом ничего не помнила. Очнулась уже в каком-то подъезде, у чуть теплой батареи. Над ней нагнулась какая-то женщина:

– Что с тобой, деточка?

– Беспризорница, – сказал другой женский голос, – пойдемте, барыня: Вейка ждать не будет.

– Не можем же мы оставить тут ребенка…

– Ребенка! Таких ребенков нынче полна улица. Пойдемте, барыня, христом-богом молю: испанка ходила, а ну как заразная девка-то?

– Погоди, Степушка: помоги-ка мне лучше. Вставай, девочка.

Анюта, не понимая, поднялась на ноги. Тут же резко заболела голова; она покачнулась, схватилась за женщину.

– А ну-ка руки убери от барыни! – закричала женщина со странным именем Степушка.

Но барыня отстранила ее:

– Ну, ну. Что ты, девочка, где твои родители? Степа, спустись к Вейке: скажи, что девочку по адресу отвезем.

– Где я? – спросила Анюта, – что это за дом?

– Где твои родители? Почему ты одна?

Анюта заплакала. Голова болела еще сильнее. Сквозь слезы она бессвязно рассказывала, что потерялась на вокзале, где родители и сестра – она теперь не знает, они, наверное, уехали на поезде, как их теперь искать?

Женщина подумала немного, потом повернулась к Степушке:

– Помоги-ка девочке, поддержи ее.

– Да куда хоть?

– С собой возьму. Куда она, больная, без родителей?

– Да куда с собой-то, барыня?

Поддерживая Анюту, они спустились по лестнице. На улице ждали сани, женщины уселись, усадили Анюту, и сани понеслись по улицам.

Анюта то приходила в себя, то опять теряла сознание. Наконец сани остановились. Степушка мощными руками вытащила Анюту и поставила на ноги:

– Пойдем, отведу тебя куда надо.

Анюта слабо сопротивлялась. Степушка отвела ее в теплую избу, там проводила в уборную. От тяжелого запаха Анюту затошнило. Зато когда Степушка снова вывела ее на улицу, сразу стало легче. Она огляделась. Избушка стояла в лесу, а перед ней расстилалась белое поле. Около саней ходил мужчина.

– Надо ехать, барыня, – крикнул он, – успеть надо до полуночи: с полуночи так и ходят.

Он говорил по-русски, но как-то странно. Наверное, он финн, подумала Анюта. В ее классе в гимназии была девочка-финка, она говорила очень похоже.

– Едем, едем, – сказала женщина, подходя к саням, – Степушка, сажай девочку, и едем.

Степушка подтолкнула Анюту к саням:

– Иди-ка. Сама залезешь?

Анюта замотала головой:

– Куда мы? Мне надо к маме и папе.

Женщина подошла к ней, присела на корточки:

– Как тебя зовут?

– Анюта.

– Послушай, Анюта. Твои родители, наверное, уехали на поезде. Ты поедешь со мной, а когда… – женщина зажмурилась, – все это закончится, мы вернемся. И тогда мы найдем твоих родителей.

– Я не поеду, – перебила Анюта.

– Мы на Финском заливе, Анюта. Петроград остался далеко позади… я не могу оставить тебя тут, и потому ты поедешь с нами.

– Пожалуйста, – прошептала Анюта, – пожалуйста, отвезите меня в Петроград! Я пойду в нашу квартиру, папа с мамой придут туда! Я не могу ехать с вами, я хочу домой!

– Барыня, полночь скоро, – сказал мужчина.

Степушка мощными руками втолкнула Анюту в сани. Та вскрикнула, но Степушка зажала ей рот:

– А теперь послушай-ка. Мы ведь через границу бежим, мимо военных. Так вот если ты хоть слово пискнешь, так я тебя своими руками удавлю, понятно? Нам ведь до мызы нашей добраться надо, из-за тебя пропадать не будем.

– Не надо, Степушка, не пугай ее, – строго сказала женщина, садясь в сани и заворачивая ноги пледом, – решай, Анюта: едешь с нами или остаешься тут.

– Где – тут?

– Вот тут. Это избушка раньше была охотничья; до дороги отсюда часа три идти по лесу. Может, и дойдешь куда.

– Я не могу здесь одна.

– Тогда поедем с нами. Но только скажу тебе: мне надо на мызу, у меня там сынок. Ты к маме и папе хочешь, а я к своему мальчику. И нам по заливу надо так проскочить, чтобы никто не услышал. Если едешь – то помни: ни кричать, ни плакать нельзя.

Анюта отчаянно огляделась.

– Я с вами, – решилась она, – только… вы потом меня правда в Петроград привезете?

– Как закончится – привезу. И помогу папу с мамой искать. Трогай, Вейка!

…Плакать было нельзя, Анюта уткнулась в свой платок и закрыла глаза. Санки неслись со страшной скоростью, ее укачало, разболелась голова. Она то и дело проваливалась в беспамятство.

Дорогая Лидия, спешу сообщить, что я наконец-то дома. Я страшно рисковала и никому не советовала бы пускаться в такую авантюру, каковую проделала я. Видит бог, я всегда была самой преданной женой, но если бы вернуть время вспять, то никогда бы я не поехала в тот Петроград зимы двадцатого года.

Туда я добралась без приключений; мой верный Вейка знал обходные пути, и мы, можно сказать, долетели в наших санках. Как некий мираж мелькнули передо мной стены Нарвского замка, где прежде стоял полк отца; и странно то, что я совсем не заметила замка Ивангородского. Вейка пояснил, что мы обогнули его с другой стороны, не могу понять, как это, ведь я помню, как мы скакали мимо замка Нарвского… Впрочем, это пустое! Я была так взволнована, что могла пропустить и целый город.

Холод и людская злоба – вот чем встретил нам Петроград. Всюду очереди, кучи снега, которые убирают люди с интеллигентными, усталыми лицами. Мне пояснили, что это буржуи трудятся на благо народа. Когда я шла мимо них, то больше всего страшилась увидеть там Хенрика: нет, он, как тебе известно, не боялся никакой тяжелой работы, но ему невыносимо тяжело было бы работать под командами этих хамов.

Наша квартира оказалась уплотнена; мачеху я не застала. Окольными путями я выясняла, где же она, и как-то очень непросто, через третьих лиц, узнала, что она бежала куда-то от страшного голода и тифа. Думаю, она погибла; немолодая, не очень здоровая женщина скорее всего не вынесла столь тяжелых испытаний. Не могу сказать, что опечалена ее исчезновением… Я не стала искать ее, целью моей поездки был Хенрик.

Милая Лидия, я обошла немало людей и учреждений; я искала его следы, чувствуя себя в роли столь любимой им собаки Матильды… Я знала, что он был арестован как оптант в то время, когда все подобные были под приглядом; потом, как мне сказали, был отпущен… И вот тут его следы теряются, и я думаю, что навсегда.

Как ты знаешь, дорогая Лидия, я вышла замуж совсем девочкой; Хенрика я не знала. Жизнь с мачехой была невыносима, и я выскочила замуж не думая и не глядя. Думаю, невелик грех в том, что я не понимала себя замужем и вечерами, гуляя или сидя за книжкой, мечтала о любви.

Боюсь, теперь с любовью покончено. Моих забот прибавилось: спускаясь по лестнице нашего дома в Петрограде, я обнаружила больную девочку. После расспросов выяснилось, что она отстала от родителей, которые, по всей вероятности, уехали на поезде. Бросить ее я не могла, раздумывать не было времени. Я привезла ее с собой на мызу и, кажется, буду растить как родную дочь.

Она очень мила, моя Анюта. Ей одиннадцать лет; в Петрограде она ходила в гимназию и очевидно хорошо училась. Про ее семью я пока ничего не знаю: едва начинаю осторожно задавать вопросы, как она заливается слезами и мотает головой. Я обещала ей, что, едва все закончится, мы поедем в Петроград и найдем ее родителей.

Я лгу ей, милая Лидия: ничего не закончится, большевики засели слишком крепко. Мы бессильны здесь, и меня особо радует, что я нахожусь в полной безопасности на своей мызе. Вейка и Степушка не дадут нам умереть с голоду, у нас есть корова и куры, по весне снова разведем большой огород. Наш сад тоже обещает яблоки, сливы и смородину. Думаю, я смогу прокормить своих детей.

Анюта, видимо, любит маленьких: она с радостью играет с Павликом, занимает его, даже учит буквам. Он в свою очередь привязался к ней; утром, едва открыв глазки, интересуется, где же его сестричка.

Надеюсь, милая Лидия, что в самом скором времени ты сумеешь меня навестить. Буду искренне рада тебе, а если ты возьмешь с собой свою очаровательную дочь, она сможет поиграть с моей Анютой.

Засим остаюсь,

Искренне твоя,

Марта

– Анюта, где ты? – звенел по саду детский голосок.

Анюта откинулась на спину. Она лежала за кустами смородины, отсюда ее не было видно. Павлик носился по саду, разыскивая ее. Обычно Анюта со смехом выскакивала из-за кустов, Павлик взвизгивал, она роняла его на землю, щекотала и тискала, а он хохотал.

Но сегодня играть с ним не хотелось.

Прошло больше полугода с тех пор, как она оказалась в Эстонии. После приезда она долго болела; слышала даже, как Степушка вздыхала:

– Помрет… Притащили на свою голову.

Наконец Анюта выздоровела. Тетя Марта говорила, что она болела менингитом, страшной болезнью, и это просто чудо, что все обошлось: многие после этой страшной болезни становятся дурачками, теряют память, разучиваются читать.

Читать и писать Анюта не разучилась. Она помнила все, что прошли в гимназии по французскому, помнила правила правописания, могла пересказывать прочитанные книги. Но все же болезнь оставила свой след – она стремительно забывала свою семью.

Смутными обрывками она помнила квартиру в центре Петрограда, отца с конторскими книгами, мать за шитьем, Асю с куклой. В воображении она старалась приблизиться к ним, рассмотреть лица, вспомнить голоса – и ничего не получалось, они как будто уходили от нее. Она вспоминала, как отец обращался к матери и не могла вспомнить имя; она помнила, что дома жила кошка, но не могла назвать ни цвета, ни кличку. Из имен она помнила только имя сестры.

Тетя Марта была к ней ласкова. Степушка, хоть и ворчала много, была доброй и заботливой. Каждое утро она приходила в спальню с кружкой молока:

– Выпей, найденыш. А потом еще налью да и принесу.

Помимо тети Марты с сыном, Вейки и Степушки на мызе жила еще крестьянская пара – Айно и Эно. Они занимались огородом и животными.

Мыза была небольшой. Главный дом состоял из одного этажа, сбоку была пристройка. Сразу за домом начинался сад, за ним – огород и скотный двор. А сразу за огородом простиралось огромное озеро, в котором Эно и Вейка ловили рыбу.

В самом доме было девять комнат – гостиная, столовая, кабинет мужа тети Марты, спальня, библиотека, детская и три комнаты для гостей. Слуги спали в пристройке.

Анюте поставили кроватку в детской. Павлик был очень рад:

– Мне часто страшно по ночам спать, а теперь не страшно!

По ночам он часто прибегал к ней греться.

– Анюта! – надрывался Павлик, – Анюта!

Пришлось выйти. Малыш бросился с ней:

– Ты пряталась, а у нас гости! Пойдем скорее, там девочка. Мама велела идти скорее!

Анюта побежала за мальчиком. Тетя Марта сидела в гостиной. Напротив нее в кресле сидела немолодая дама, за ее спиной стояла девочка.

– Ну, вот и мои детки, – весело сказала тетя Марта, – знакомься, Лидия: это Анюта, это Павлик.

Анюта поздоровалась. Павлик застеснялся и спрятался за ее спину.

– Очень приятно, – сказала дама, – меня зовут тетя Лидия. А это моя дочка, Кадри.

Девочка улыбнулась и присела в шуточном реверансе. Анюта несмело улыбнулась в ответ.

– Ну, детки, вы можете пойти погулять в саду, – сказала тетя Марта, – мы тут пока побеседуем, а потом позовем вас пить чай.

Дети вышли в сад.

– Какая красивая у вас усадьба! – радостно сказала Кадри, – я рада, что мы приехали. Ты знаешь, тетя Марта пригласила меня пожить тут, ой, как я хочу, чтобы матушка согласилась! Она скорее всего согласится; я совсем не вижу воздуха!

– А где вы живете?

– В Таллине. Ты бывала там?

– Нет.

– Может быть, и твоя мама позволит тебе приехать к нам…

– Тетя Марта мне не мама, – перебила ее Анюта.

– Вот как? Прости, я не знала. Я не так поняла матушку. Анюта, ты покажешь мне коров? И кур?

– Я покажу! – закричал Павлик и побежал вперед.

Настроение у Анюты испортилось.

– Беги вперед, а мы за тобой! – крикнула Кадри.

Она взяла Анюту за руку.

– Ты, наверное, приемная?

Анюта вырвала руки.

– Я не приемная. Просто я потерялась! Мои мама и папа уезжали на поезде из Петрограда, я потерялась по дороге, и тетя Марта забрала меня. Когда в Россию снова можно будет поехать, мы сразу же поедем искать их!

– Вот как, ты жила в Петрограде! – сказала Кадри, – Анюта! Ты умеешь хранить тайны?

– Умею.

– Я расскажу тебе одну тайну. Вернее, не тайну. Матушка не любит говорить об этом, но я только тебе. Никому не скажешь? Ну, слушай. Родители моей матушки были очень бедными людьми; это не страшно, бедность не порок, но они были пьющими, совсем бестолковыми. Поначалу был у них какой-то дом, а потом их выгнали, и они жили по ночлежкам, болтались по улицам. Кроме моей мамы, у них было еще двое детей, помладше, девочка и мальчик. И родители отдали их в богатый дом – просто взяли и отдали. А маму они почему-то не отдавали, и она бродила с ними по улицам… уже потом она пристроилась в какую-то мастерскую, потом в другую… Она почти не помнила брата и сестру, и вот как-то раз на улице она увидела молодых мужчину и женщину – они шли и смеялись. Мама была изумлена – ей казалось, что она видит саму себя… Тогда она подумала, что это, наверное, и есть ее брат и сестра. На следующий день она вернулась на ту улицу, стала искать и выяснила, что эти люди – действительно брат и сестра, их приемные родители умерли и они переехали в Петербург, брат получил там место… Матушка не стала их искать, а я так очень хочу найти! Наверное, у них есть и дети – мои кузены и кузины. Я одна у мамы, и мне бывает скучно.

– Когда я поеду в Петроград, я возьму тебя с собой, – решительно сказала Анюта, – я буду искать родителей, а ты – твоих родственников.

– Как ты хорошо придумала! – воскликнула Кадри.

Прибежал надутый Павлик.

– Я ждал вас, ждал! – едва не плакал он.

– Детки, идите домой! – послышался голос тети Марты.

Она и тетя Лидия пили чай в гостиной; детям накрыли в столовой. После чая тетя Марта весело сказала:

– Ну вот, с Лидией мы договорились! Кадри останется у нас до середины лета; а потом мы с Анютой отвезем ее в Таллин и погостим там пару дней.

– Ура, – закричала Кадри, – пасибо за приглашение, дорогая тетя Марта! Я так хотела тут пожить, и с Анютой мы подружились!

Ася.

Давным-давно, в Петрограде, папа сказал:

– Ведите дневники, девочки. Потом будет интересно читать.

Там я ленилась, да и событий в жизни было мало. Что мы делали? Ходили в гимназию, играли с Асей, помогали маме, гуляли.. Событий мало и тут; но из-за болезни я почти забыла мою предыдущую жизнь, а потому решила все записывать.

Кадри живет тут третью неделю, и нам весьма весело вместе. Она все время что-то придумывает: то мы идем в поход на берег озера, то строим домик в саду. Вечерами она бежит в библиотеку, которой тетя Марта разрешает пользоваться, и читает без остановки. Меня она учит эстонскому языку, и я уже немного разговариваю с Эно и Айно, которые совсем не умеют по-русски.

Иногда мне кажется, что я жила тут всю жизнь. Сейчас лето; стоит жаркая погода, спеют ягоды, которые мы едим прямо с куста.

С сегодняшнего дня я буду записывать все, что я помню о своей семье.

Мой отец – конторщик. Не могу вспомнить, как его зовут… У меня было отчество и фамилия, но я не могу сказать, какие… я стараюсь, ведь в гимназии называли мою фамилию. Но нет, никак.

Моя мама… у нее… уложенные на затылке волосы. Мы читаем ей вслух, она очень любит слушать, но сама читать не умеет, как странно! Папа всегда с книжкой; мама шьет или вышивает.

Ася. Она светленькая, но я не помню лица. Она все время играет в куклы. Куклы у нас есть общие, а есть у каждой своя. Моя кукла пропала, когда я потерялась на вокзале.

Где теперь моя куколка?

Мы куда-то ехали. Куда? Зачем? Мы шли по заснеженным улицам, я несла куколку. Где теперь куколка и как ее звали?

Сейчас придет Кадри и разревется вместе со мной.

Иногда я ненавижу тетю Марту. Зачем она забрала меня? Степушка говорит, что она не могла бросить меня на лестнице и не могла остаться в Петрограде. Я, наверное, поступила бы точно так же на ее месте, но все равно я зла на нее.

Мама и папа, наверное, ищут меня. Или же они тоже про меня забыли?

Может быть, мама не может вспомнить моего имени? А папа не помнит, как я много раз заводила дневник и бросала его? А Ася? Она помнит, как мы играли и секретничали?

Но ведь что-то я записывала. Может быть, та тетрадка где-то сохранилась, я найду ее и узнаю свою фамилию?

Когда-нибудь мы поедем в Петроград. Я не помню нашего адреса; я просто пойду по улицам и буду искать наш дом, который я, впрочем, тоже не помню. Какой он был, большой, маленький? Розовый, серый, красивый или совсем простой? Я помню много домов в Петрограде, но какой был мой?

У наших кукол был сервиз, беленький с розовыми цветами. Я убрала его в кукольный сундучок, но мама не разрешила взять сундучок в дорогу.

Я помню сундучок, а маму не помню.

Полтора месяца пролетели быстро, Кадри пора было собираться. Вейка отвез тетю Марту и девочек до вокзала, а оттуда до Таллина они добирались на поезде. Тетя Лидия встречала их на вокзале. Она выглядела бледной и уставшей.

– Матушка, ты совсем устала тут! – воскликнула Кадри, – это тебе надо было ехать на мызу, а не мне…

Тетя Лидия улыбнулась. От вокзала до их дома дошли пешком. Дом был каменный, квартира находилась на втором этаже.

– Ну вот, располагайтесь, – сказала тетя Лидия, – ты, Анюта, будешь спать у Кадри, а ты, Марта, со мной. Квартира маленькая, но удобная, и вода течет. Водопровод пока не повсюду.

Анюте очень понравилась квартира. Комната Кадри окнами выходила на какую-то толстую каменную башню. Окна были открыты, и пахло очень странно.

– Ты нюхаешь воздух?-спросила Кадри, – это море.

В маленькой столовой тетя Лидия уже накрыла на стол. После вкусного обеда девочки ушли в комнату к Кадри, старшие остались в столовой и тихо разговаривали. Анюта прислушалась.

– Как ты собираешься ее учить? – говорила тетя Лидия, – в твоей деревне нету школы.

– Сама. Слава богу, у меня огромная библиотека.

– Но что даст твоя библиотека? А математика? Языки? Разве ты помнишь, например, французский?

– А зачем он ей, Лидия? Зачем ей математика?

– Ты странно рассуждаешь, Марта. Всем необходимо образование.

– Совсем не странно. Я училась с домашней учительницей. Ты думаешь, я хоть что-то помню? А то, что помню, мне оказалось ненужным…. Я живу на своей мызе, присматриваю за хозяйством… разве нужны мне дроби?

– Ну, ведь ведешь ты хозяйственную книгу?

– Веду. Но для этого вовсе не нужно столько учиться. Я с удовольствием читаю, но, например, не помню ни одной даты по истории, а ведь сколько их зубрила! Не будем говорить об этом, дорогая Лидия. Не будем!

– Пойдем погуляем? – предложила Кадри, – я покажу тебе наш город.

Анюта с радостью согласилась. Кадри предупредила мать, и девочки вышли на улицу.

Анюта жадно оглядывалась. Город поразил ее еще тогда, когда они вышли на вокзале: огромная крепостная стена, узкие улицы с каменными странными домами.

– Мы живем в самом центре, – рассказывала Кадри, – наш дом очень, очень старый, какого-то века… я забыла, мама рассказывала, но я забыла.

– А где море?

– Море там, надо перейти железную дорогу, а потом еще идти. Там порт, а на пляж мы ездим в другое место, в Кадриорг, туда надо ехать на трамвае. Завтра мама свободна, можем поехать!

Сегодня тетя Лидия была свободна, и мы поехали на море. Мне понравился и трамвай, и дорога, мы ехали мимо милых домиков, а потом трамвай остановился, мы перешли через лес или парк, и там был дворец, и потом дорога, и море.

Море!

Я не сумею описать его, скажу только, что это был такой хороший день…

Там, на море, случилось странное: я вдруг увидела мужчину с женщиной и двух девочек: они сидели на коврике, а рядом стояла корзина, и я точно знала, что там бутерброды с яйцом и ветчиной, а еще соленый огурец. Но тут закричала тетя Марта: ее обдало волной. Я посмотрела на нее, а потом снова посмотрела на ту семью – и там никого не было.

Я хотела спросить Кадри, видела ли она ту семью, но она как раз убежала искать красивые камни.

А завтра мы едем домой.

– Я буду учиться? – спросила как-то Анюта.

Тетя Марта оторвалась от вязания:

– Ты учишься, Анюта. Разве не так?

– Учусь, да… но… мне бы хотелось ходить в гимназию. Кадри прислала мне письмо, в котором пишет, что учится. Почему нельзя и мне?

– Где я возьму тебе гимназию, Анна, – раздраженно сказала тетя Марта, – здесь, в деревне?

– Но тетя Лидия предлагала…

– Предлагала, предлагала! Лидия известная фантазерка. За твое содержание мне пришлось бы платить, а чем? Ты знаешь, время тяжелое, у меня почти нет денег… вот я купила тебе ботинки и Павлику новое пальто – тут-то деньгам и конец! Нет-нет, Анюта, оставь эти мысли. У нас прекрасная библиотека; собирать ее начинал еще мой дед. Читай, учись!

Анюта не стала возражать, молча ушла в детскую. Павлик бросился было со своими игрушками, она покачала головой и достала письмо Кадри.

Как она описывает гимназию, подруг! Пишет, что после учебы она с девочками заходит в кондитерскую и покупают булочки…. Дело не в булочках, Степушка печет очень вкусные слойки…

Как тут скучно, боже мой! Иногда Анюта жалела, что встретилась с Кадри и тетей Лидией. Если бы она их не знала, то не скучала бы, не грезила бы Таллином, их уютной квартирой, не было бы этих мечт про гимназию. Кадри напоминала ей Асю. А тетя Лидия… нет, не маму – ведь Анюта совсем не помнила маму.

– Какой-то человек идет, – сказал Павлик.

– Где?

– Вон там, по дороге.

– Анюта подошла к окошку, выглянула.

– В самом деле… Кто бы это?

– Я побегу скажу матушке! – и Павлик выскочил из комнаты.

Из окна Анюта видела, как тетя Марта, накинув шаль, спускается с крыльца. Было видно, что она не сразу, но узнала пришельца – она поднесла руку к губам, покачала головой и пошла навстречу.

У Анюты застучало сердце – почему-то пришло в голову, что это кто-то от родителей. Она отскочила от окна, села с ногами в кресло и зажмурилась. Тетя Марта с незнакомцем тем временем зашли в дом, о чем-то тихо переговариваясь.

– Анюта, поди сюда! – услышала она голос тети Марты и бросилась в гостиную.

Около стола сидел худой, усталый человек. Анюта неловко поздоровалась, он поднял глаза и кивнул.

– Это мой муж, дядя Хенрик, – сказала тетя Марта нервно, – а это наша Анюта.

Мужчина пристально разглядывал Анюту. Ей стало неловко. Наконец он отвел взгляд:

– Марта, у нас есть пообедать?

С прибытием Хенрика в доме стало неуютно. Казалось, никто не был ему рад. Тетя Марта ходила скованная и серьезная; маленький Павлик, обычно шумный и веселый, теперь сидел в детской. Даже слуги стали какими-то другими.

Хенрик, впрочем, и не старался кому-то понравиться. Первые дни он отсыпался, а потом начал инспектировать дом. Первым делом он потребовал счета и бумаги, долго рассматривал их, попутно выговаривая тете Марте:

– Ты потратила такие деньги на пальто? Да ты с ума сошла, Марта!

Тетя Марта поначалу оправдывалась, потом стала просто молчать. Дядя Хенрик ходил по дому, бурчал, выискивал недостатки, выговаривал, сердился. Анюта теперь почти безвылазно сидела в своей комнате. Не выходил и Павлик. Анюта жалела его: надо же, какой ему достался отец. Мой был другой, думала она, и тут же грустно усмехалась: отца она совсем забыла.

Как-то Павлик разнылся: ему хотелось пить, а выйти на кухню за водой он боялся или ленился. Анюта, не выдержав его причитаний, пошла за водой сама.

За дверью гостиной слышался раздраженный голос дяди Хенрика:

– Не понимаю, о чем ты думала, Марта! Ну и что, что лежала на лестнице? Ну и что, что была ранена? Впрочем, я, вероятно, должен быть счастлив: в Петрограде сейчас на каждом углу беспризорные дети, хорошо еще, что ты притащила только одну… Ты видишь, сколько денег идет на ее содержание?

– Не так-то много, – сказала тетя Марта дрожащим голосом, – я ей почти ничего не покупаю.

– Ничего? А чулки? Кроме того, в бумагах указано, что в сентябре ты купила ей пальто… Неужели нельзя было отдать ей твое старое? Немного подшить…

– Как ты скуп, Хенрик!

– Я не скуп, а рачителен. И не желаю тратить деньги на пришлую девчонку! Тем более, что…

Скрипнуло кресло. Анюта затаилась у двери.

– Она, может быть, дочь большевика, – глухо сказал дядя Хенрик, – может быть, она дочь того, кто меня… меня…

– Опомнись, Хенрик! – воскликнула тетя Марта, – ты пугаешь меня.

– Я пугаю? Я? Чем же? Чем может напугать человек, сам до смерти запуганный? Как ты могла, Марта? Ты говоришь, что ехала искать меня. И вместо меня ты притащила в дом…

– Но почему ты считаешь, что она дочь большевика? Она ходила в гимназию, довольно воспитана…

– Ты глупа, как все женщины, Марта! За время в России я видел разных большевиков. Ты думаешь, все они грязные и пьяные? О нет! Такие не смогли бы устроить это светопреставление…

Воцарилось молчание.

– Я не хочу видеть ее в своем доме, – сказал дядя Хенрик, – не желаю. Не хочу, чтобы она спала в одной комнате с моим сыном.

Анюта бросилась прочь.

Павлик приставал, где его вода, ныл и дергал ее за рукав. Анюта не слушала.

Конечно, тетя Марта послушается мужа. Но куда она ее пошлет? Наверное, можно добраться до Петрограда. Но что там творится? Дядя Хенрик долгими вечерами рассказывал ужасы про людоедов, бандитов, огромные сугробы до третьего этажа. Ее поймают и посадят в детский приют, искать маму и папу, конечно, никто не будет.

Павлик совсем разревелся. Дверь распахнулась:

– Что здесь творится?

Анюта исподлобья взглянула на дядю Хенрика.

– Ничего, – пискнул мигом успокоившийся Павлик.

Через несколько дней тетя Марта, пряча глаза, сообщила, что Анюта уезжает в Таллин:

– Тетя Лидия берет тебя к себе. Будешь жить у них, ходить в гимназию. Сейчас Степушка соберет твои вещи, а завтра дядя Хенрик отвезет тебя.

Прощание вышло скомканным – тетя Марта и Степушка обняли ее, Павлик смутился и церемонно кивнул, Айно и Эно просто помахали руками. Вейка довез Анюту и дядю Хенрика до станции, там они сели в поезд. На вокзале в Таллине встречала тетя Лидия:

– Здравствуй, Анюта, – сказала она, – и ты здравствуй, Хенрик.

– Здравствуй, Лидия, – скороговоркой сказал дядя Хенрик, – вот Анна. Признателен, что ты согласилась о ней позаботиться. Мы, как оговорено, будем высылать продукты. Теперь же прошу простить меня – у Таллине у меня срочные дела, и мне надо поспеть на обратный поезд…

– Ты хочешь уйти? – удивленно спросила тетя Лидия, – а как мы доберемся до дома?

– Чемодан Анны совсем легкий…

– Ты знаешь, что по слабому здоровью я не могу нести чемодан. Не позволю нести и Анне: если она надорвется и заболеет? Мы сразу влетим в большие расходы… Дай нам денег на извозчика – трамвай до моего дома не доходит. Или же донеси чемодан.

Дядя Хенрик колебался. Потом сердито сунул руку в карман:

– Держи. Надеюсь, этого хватит?

– До крепостной стены да, но мы живем несколько дальше.

Дядя Хенрик со стоном вытащил еще купюру. Тетя Лидия сунула ее в карман:

– Ну что же, Хенрик, всего доброго. Обними Марту и Павлика от меня.

Дядя Хенрик что-то пробормотал и бросился прочь. Тетя Лидия расхохоталась, вслед за ней рассмеялась и Анюта.

– Мы, конечно, пойдем пешком, – сказала тетя Лидия, легко подхватывая чемодан, – а на полученные от щедрого Хенрика зайдем в кондитерскую и купим пирожных в честь твоего приезда.

Едва Анюта переступила порог дома, как на шею ей бросилась Кадри:

– Наконец-то! Наконец-то ты здесь! Я так тебя ждала.

– А я, зная дорогого Хенрика, ждала тебя намного раньше, – сказала тетя Лидия, – он продержался на удивление долго.

День прошел в устройствах быта. Анюте была поставлена раскладная кровать в комнате Кадри. Вечером взбудораженная Кадри быстро уснула, Анюта тоже легла, но заснуть не могла. В комнату тихо вошла тетя Лидия:

– Не спится?

Анюта села на кровати:

– Не уснуть. Тетя Лидия, мне неловко спрашивать, но все-таки: как мы устроимся с деньгами?

Тетя Лидия вздохнула:

– Будет непросто, кажется. Хенрик обещал присылать продукты с мызы, но рассчитывать на него трудно. Марта, наверное, будет первое время присылать какие-то гроши.

– Не надо было ей меня брать! – вырвалось у Анюты.

– Думаю, она и сама потом пожалела, – спокойно сказала тетя Лидия, – Марта из тех людей, которые сначала делают, потом думают. Она всегда была такой.

– Вы давно с ней знакомы?

– Я работала горничной в доме ее отца.

– Горничной?

– Да. Думаю, Кадри уже рассказала тебе, что я из очень плохой семьи. Я обеспечивала себя с одиннадцати лет, поначалу устроилась помогать в овощную лавку, делала там разную грязную работу… Мне было пятнадцать, когда повезло устроиться горничной в семью военного – это был отец Марты. Они жили тогда в Нарве, где стоял гарнизон.

Она грустно улыбнулась.

– Марта была хорошенькой и веселой. Ей очень понравилось, что мы ровесницы, она начала доверять мне свои секреты. Каждую неделю она влюблялась в нового офицера и придумывала, как выйдет за него замуж. Помню, я обмахивала пыль и слушала ее рассказы.

– Долго вы у нее служили?

– Три года. Мне нравилось там, у ее отца была огромная библиотека, мне дозволялось брать книги. Мне всегда хотелось учиться. Когда мне исполнилось восемнадцать, я смогла сдать экзамен и вернулась обратно в Таллин, тогда еще Ревель. Снова встретились мы через несколько лет, у меня уже была Кадри, а Марта была замужем. Хенрик намного старше ее, не понимаю, как ее угораздило… Это все ее дурацкий характер: она узнала, что он вдовец, тяжело переживал смерть первой жены, ну и решила вдохнуть в него новую жизнь! Да и с мачехой у нее всегда были плохие отношения, и годы уже подошли, хотелось завести свой дом. Хенрик безвылазно сидел на своей мызе, а Марта металась: то придумывала визит к врачу в Ревеле, то мчалась навестить отца, он уже вышел тогда в отставку и жил в Петрограде. Ну, а потом начались все эти события, она была в Петрограде, Хенрик поехал за женой, они разминулись, его, кажется, арестовали… дальше ты знаешь.

– Тетя Лидия, – сказала Анюта, – вы сказали, что работали сызмала. Мне тоже уже одиннадцать – может быть, и я смогу найти себе службу?

Тетя Лидия рассмеялась:

– Нет, Анюта. Ты будешь учиться вместе с Кадри, я уже договорилась о тебе в гимназии. Это, конечно, эстонская гимназия, тебе придется как можно скорее выучить эстонский.

Она встала:

– Не переживай о деньгах. Как-нибудь выкрутимся. И не держи зла на Марту и Хенрика – в конце концов, пока все складывается неплохо. Мы тебе рады, ты у себя дома.

Первые две недели Анюта провела дома – тетя Лидия решила, что ей надо привыкнуть к новому жилью и новому городу. Утром все уходили – Кадри в гимназию, тетя Лидия на службу, Анюта оставалась одна. Едва закрывалась дверь, как она начинала что-то делать по хозяйству – если оставалась грязная посуда, она бросалась ее мыть, подметала и протирала полы, сметала пыль. Закончив с делами, она запирала квартиру на ключ и выходила на улицу.

Поначалу Анюта старалась не отходить далеко от дома – все улочки казались ей одинаковыми, и она боялась заблудиться, но с каждым разом ее прогулки были все длиннее. Город очень нравился ей, шагая по улице, Анюта крутила головой, придумывала всякие истории и сказки. Вернувшись домой, она бралась за эстонскую азбуку, учила слова. К обеду прибегала Кадри, перекусив, садилась за уроки, Анюта устраивалась рядом. Кадри не давалась арифметика, а Анюта, к своему удивлению, решала очень легко и примеры, и задачи, в которых Кадри переводила ей условие. После уроков Кадри хотела гулять, но тетя Лидия не позволяла:

– За две недели нам надо хоть чуть-чуть подготовить Анюту к гимназии. Поэтому после своих уроков, будь добра, разговаривай с ней на эстонском, называй незнакомые слова… Кстати, это будет полезно и для твоего русского.

Сама тетя Лидия говорила теперь только по-эстонски, и даже если Анюта чего-то не понимала, объясняла на эстонском.

В первое время в гимназии Анюта растерялась: она почти ничего не понимала. Тетя Лидия, говоря на эстонском, выговаривала слова медленно и старательно, здесь же все просто трещали. Анюта едва не плакала, но Кадри неизменно приходила на помощь: повторяла сказанное медленно или, в крайнем случае, переводила. Учительница эстонского оставляла Анюту после уроков, читала с ней, объясняла непонятное. Одноклассницы тоже были внимательны – в присутствии Анюты разговаривали медленнее, употребляли понятные слова.

Через месяц Анюта с удивлением заметила, что эстонский стал казаться ей совсем легким. Она все понимала; говорила она с ошибками, но относилась к ним со всей серьезностью и постоянно просила Кадри и других девочек поправлять ее. Учительница часто давала ей отдельные задания: писать на эстонском сочинения, изложения, Анюта писала целыми вечерами, а потом просила тетю Лидию проверить.

В гимназии стало легко. Поначалу Анюта переживала, что почти все забыла. Но оказалось, что это не так: она помнила многое из пройденного ранее, у нее была хорошая память, и потому училась она ровно и с удовольствием.

Она старалась учиться еще и потому, что гимназия стоила денег, которых у тети Лидии явно было немного. Она служила в ателье, шила платья. До появления в семье Анюты ее заработка хватало на относительно безбедную жизнь, теперь же приходить серьезно экономить.

Анюта страшно переживала это. Как-то у нее вырвалось:

– Тетя Лидия, если бы не я, у вас не было бы материальных затруднений! Мне так стыдно!

Тетя Лидия кивнула:

– Ты права, Анюта, до твоего появления денег у нас было больше. Но ведь не все измеряется деньгами! Знаешь, я всегда хотела еще одну дочь, Кадри – сестренку. Поэтому мы счастливы, что ты с нами.

Как-то они все вместе съездили на мызу к тете Марте. Там все изменилось: дядя Хенрик перенес апоплексический удар, плохо говорил и волочил ногу при ходьбе. Теперь всем командовала тетя Марта. С мужем она стала обращаться грубо и резко.

– Что ты тут уселся, Хенрик? – раздраженно спрашивала она мужа, расположившегося в гостиной, – сейчас здесь будут убирать… Иди в спальню и ляг там.

Хенрик кидал на нее злобные взгляды, пытался что-то сказать, но она отмахивалась:

– Не понимаю твоего мычания… Ступай уже, не мешай!

Павлик был уже большой мальчик, весьма дерзкий и непослушный. Он ходил в деревенскую школу, но учился плохо, ничего не читал. Целыми днями он болтался по мызе без дела. Гостям он обрадовался и почему-то решил, что они заберут его в Таллин. Когда выяснилось, что это не так, мальчик смертельно обиделся. Мать он, кажется, раздражал.

Анюта попыталась было с ним поговорить, но он отмахивался, что-то бурчал, и она оставила его в покое.

За ужином тетя Марта горько говорила о том, что жизнь проходит зря:

– Я привязана к этой чертовой мызе, Лидия! Путаюсь со счетами, посадками, коровами. Павлик получился пустой; Хенрик совсем развалина. Они тянут меня на дно, я так больше не могу!

Тетя Лидия кивала и молчала. Больше трех дней на мызе они не выдержали и скоро уехали в Таллин. Посылки с продуктами после этого прекратились совсем.

Кадри как-то прибежала домой и весело сказала, что отыскала службу: она будет по три часа в день нянчить маленького ребенка у соседей, пока его мать, швея, выполняет заказы:

– Платить они будут немного, но все-таки нам подспорье! – говорила она.

– Мне тоже нужно найти какую-то службу, – в отчаянии сказала Анюта, – тетя Лидия! Ваша родная дочь пошла зарабатывать деньги, а приемыш сидит на вашей шее! Мне стыдно от такого!

– Я, признаться, давно забыла, кто тут приемыш, а кто нет, – спокойно сказала тетя Лидия, – и Кадри на работу я не посылала, как не посылаю и тебя.

Но Анюта не могла успокоиться. Она искала службу, спрашивала повсюду, где только могла:

– Не нужна ли вам помощница по хозяйству? А вам? Может быть, вам нужна нянька?

Но ни помощница, ни нянька никому не были нужны. В Таллине жило много беженцев из России, чтобы выжить, они хватались за любую работу за самые малые деньги.

Как-то тетя Лидия вернулась из своего ателье:

– Анюта, – позвала она, – подойди.

Они сели около окна.

– Сегодня в ателье зашла молодая девушка, – начала тетя Лидия, – она служит горничной у одной старой и очень больной дамы из России. Та очень плохо видит, не может читать, а кроме того, ищет разговоров на русском языке. Вчерашним утром она уволила русскую женщину: дело в том, что, едва дама начинала вспоминать свое имение, как женщина начинала плакать от тоски по России. Теперь пожилая дама ищет кого-то для чтения и разговоров. Может быть, ты захочешь ей помочь? Платить много она не сможет, но ты же хотела подработать.

Анюта с радостью согласилась. На следующий день она с тетей Лидией приехали к небольшой вилле в Кадриорге.

– Ездить придется на трамвае, – озабоченно сказала тетя Лидия, – ну да что же – это не так дорого.

Молодая эстонка открыла дверь и провела их в маленькую гостиную. С кресла с трудом поднялась очень старая женщина. Они поздоровались, женщина кивнула на стулья.

– Присаживайтесь. Меня зовут Наталья Павловна, – сказала она по-русски, – а ты та девочка, что будет меня развлекать?

– Я опекунша Анны, Лидия Рауд, – сказала тетя Лидия, – Анна будет приходить к вам на три часа ежедневно, кроме воскресенья.

– Прекрасно, – кивнула старуха, – если вы не против, ее служба начнется уже сегодня. Вас я не смею задерживать.

Тетя Лидия подмигнула Анюте и вышла.

– Ты из России? – спросила старуха, – откуда?

– Я из Петрограда.

– Петрограда… Как мерзко звучит это название, не могу его слышать. Из Петербурга – вот как надо говорить. И как же ты оказалась здесь?

Анюта растерялась. Говорить о себе она совсем не хотела.

– Я беженка, – сказала она, – родители мои потерялись. Я долго болела и почти ничего не помню.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

– Ну что же. Возьми книгу вон там, на полке около камина.

Анюта взяла маленький томик:

– Тургенев.

– Тургенев. Ты читала его?

– Я читала “Накануне”.

– И все?

– Пока да.

– Ну что же. А тут “Новь” – давай же возьмем и почитаем.

Анюта приходила к Наталье Павловне каждый день после гимназии. Скоро наступила весна, и она, чтобы не тратить денег на трамвай, бежала пешком – дорога вдоль моря была хоть и долгой, но приятной. Горничная Амалия кормила ее обедом, а затем Анюта отправлялась читать. За зиму они закончили Тургенева, прочли романы Лермонтова, читали Пушкина и Фета. Анюте очень нравилось чтение, но старуха быстро утомлялась:

– Нет, девочка, погоди… не могу слушать, не могу воспринимать.

– Я плохо читаю? – огорчалась Анюта.

– Нет, ты читаешь хорошо. Даже слишком хорошо: я так и вижу то, о чем говорится в этих прекрасных строках. Вижу березки, сосновый бор, реку с бликами солнца… Какая ты несчастная, что не помнишь Россию!

Анюта откладывала книжку. Наталья Павловна пускалась в воспоминания:

– Наша усадьба стояла на холме перед рекой. Большой дом с колоннами, прекрасным садом… Так вышло, что это не я ушла в дом мужа, а онпришел жить к нам. В этом доме родилась я, родились и мои дети… они бегали по саду, а я наблюдала за ними с высокой веранды. Осенью мы непременно выезжали – в Крым или же в Италию, Швейцарию, но меня всегда тянуло домой, в мою усадьбу. Осенью сад стоял облетевший, с голыми ветвями; зимой там часто бураны, и мы почти не выходили из дома. А весной и летом, напротив, в дом нас было не загнать: ходили через лесок к обрыву, смотрели на воду, груженые пароходы… Почитай мне Гончарова, Анюта: те строки, где Вера выходит на берег… Нет, не надо… Не стоит.

– Вы говорите о реке – какая это река?

– Волга. Ты видала Волгу?

– Нет, никогда. Видела Сухону.

– Сухона, кажется, на севере. Там я не бывала. А вот Волгу навидалась вдоволь – мы часто катались на тройке вдоль берега.

Старуха замолкала, шевелила губами.

– Бывали мы и в Москве, и в Петербурге… Ты говоришь, что ты из Петербурга, но ты ничего не помнишь. А я помню величественный Зимний дворец, и Царское село, аллеи… И Москву помню на Масленицу, звон колоколов, тройки, снег хрустел под ногами…

Наталья Павловна была совсем одинока. Горничная Амалия шепотом рассказала Анюте, что старуха растеряла всех своих близких, кого-то убили, кто-то бежал за границу, а она в результате мытарств осела в Эстонии.

Проходили три часа, Анюта прощалась и бежала домой. Было уже светло, но тетя Лидия все равно сердилась:

– Я велю тебе ездить на трамвае!

– Но, тетя Лидия, – весело возражала Анюта, – так я дышу воздухом, гуляю и тренируюсь. Трамвай менее полезен для здоровья…

Летом учебы не было, и Наталья Павловна попросила Анюту оставаться у нее подольше:

– Платить тебе больше я не смогу, мои деньги подходят к концу. Но ты можешь приходить к завтраку.

– Я поговорю с тетей Лидией, – пообещала Анюта.

– Надеюсь, она позволит тебе. Мои дни, кажется, сочтены. Не хочется провести остаток жизни в одиночестве…

Вопреки своим словам, чувствовала Наталья Павловна себя неплохо. Амалия выносила ей в сад кресло, и старуха проводила на воздухе целый день. Как-то раз Анюта обнаружила в прихожей кресло на колесиках. Они с Амалией усадили туда старуху и повезли ее на пляж, и потом уж пришлось делать это каждый день. Амалия помогала привезти кресло, а потом уходила. Анюта расстила покрывало и падала на песок:

– Будем читать?

– Нет, моя девочка, – задумчиво говорила старуха, не сводя глаз с моря, – я посмотрю на волны.

Анюта открывала книжку и читала про себя. Книг у Натальи Павловны было немного, Анюта записалась в библиотеку, где брала и жадно проглатывала русские книги.

Кадри как-то попробовала почитать Толстого, Достоевского, но сразу откладывала книги:

– Не могу! Скучища! На ста страницах описан дуб, невозможно!

– Ты бы читала побольше, твой русский язык очень беден, – спокойно говорила тетя Лидия.

– Меня понимают, мамочка, и этого достаточно. Ведь я же не буду учителем словестности!

– Кем же ты будешь?

Кадри корчила Анюте смешные рожи. Ее планы менялись каждый день – она собиралась стать то врачом, то инженером, то изучать географию.

Наступила осень, и в один дождливый день Анюта узнала, что ее услуги больше не потребуются – Наталья Павловна умерла.

Она умерла тихо, во сне, просто уснула и не проснулась – об этом Анюте рассказала Амалия. Она же занималась и похоронами. На скромном погребении присутствовали только Анюта с тетей Лидией и две ветхие старухи.

Через несколько дней после похорон Анюте пришла телеграмма: Амалия просила ее зайти в дом Натальи Павловны.

– Я разбираю вещи, – сказала она, когда Анюта переступила порог, – хозяева уже нашли новых жильцов. Барыня держала деньги в банке, все они завещаны сиротскому приюту. Мне оставлена домашняя утварь, белье, посуда. Тут у барыни какие-то бумаги, можешь быть, посмотришь? Я не умею по-русски.

Анюта кивнула и села перед деревянным ящиком. Ничего особенного – счета, переписка с владельцем дома, списки необходимых покупок.

– Нет, пожалуй, тут все можно выбросить, – сказала она, – больше ничего не было? Ни фотографий, ни писем?

– Нет, точно нет. Только паспорт, но я отдала его в управу, когда регистрировала смерть.

– Почему ты такая грустная, Анюта?– спросила вечером тетя Лидия.

– Да так, – неохотно сказала Анюта, – думаю про Наталью Павловну.

– Привыкла к ней?

– И это тоже. Но больше я думаю о том, что вот она прожила долгую жизнь и ничего после себя не оставила.

– Как это?

– Мы разбирали бумаги с Амалией. Ничего – ни письма, ни фотографии. Она умерла – и никто о ней не узнает, наверное, никто о ней даже не помнит.

Тетя Лидия грустно кивнула:

– Да, к сожалению.

Ася, 1930 год.

Я решила вести этот дневник, но он будет необычный.

Многие девушки ведут дневники, где описывают все подряд. Кто-то пишет о танцах или нарядах, кто-то просто записывает все события, а кто-то – я сама видела – конспектирует Ленина и Плеханова, а потом пишет рядом свои размышления.

Я не буду записывать все подряд – я веду обычную жизнь девятнадцатилетней девушки, а Ленина и Плеханова я наконспектировалась, кажется, на всю жизнь.

Сегодня начинается совсем новый этап в моей жизни – я закончила педагогическое училище. Мне дали диплом, был праздник и даже танцы, хотя многие считают, что танцы – это глупо и буржуазно, что лучше уж заниматься физкультурой. А мне кажется, что танцы очень полезны и интересны. Я люблю танцевать!

Итак, я учительница. И вот об этом я и буду писать! В техникуме мы изучали труды великих педагогов, я уже тогда думала, что буду записывать и свои педагогические мысли. Может быть, я стану великим педагогом, мои книжки будут стоять на полках в магазинах и библиотеках…

Завтра я поеду домой на целых два месяца. Сначала нам планировали устроить практику в пионерском лагере или детском доме, но потом руководство техникума передумало: решили, что нам надо отдохнуть, повидаться с родными. Я решила это время посвятить чтению и подготовке к своей будущей работе, уже составила список книг, главное, найти их в нашей библиотеке.

Вот уже три дня я дома. Как я была рада! Мама, папа – я не видела их целый год. Хоть городок, где техникум, не так далеко, добраться все равно непросто, особенно зимой.

Папа по моей просьбе сделал мне маленький столик, куда я сложила все свои книги и записи. Первым же утром я села за стол, положила перед собой чистый лист и приготовилась писать программу, но ничего не приходило в голову.

В техникуме у нас была практика, но там нам помогали наши учителя. В моей деревне я буду совсем одна, и никто мне не поможет. Как быть, если мои ученики не будут меня слушаться? Или если я не сумею понятно объяснять?

Мне очень, очень страшно. Еще несколько дней назад я собиралась стать великим педагогом, а теперь просто дрожу, как овечий хвост.

А чтобы не дрожать, я бросаю все и ухожу гулять.

Наша деревня мне родная и знакомая, но так было не всегда. Мы переехали сюда, на мамину родину, в двадцатом году, а до того жили в Ленинграде.

С техникумом мы ездили в Ленинград на экскурсию. Я никому не сказала, что я там родилась – папа строго-настрого запретил мне говорить об этом. Он и пускать меня не хотел, и никуда бы я не поехала, если бы не мама:

– Алексей, – сказала она, – никто ее не узнает, прошло одиннадцать лет.

Мой дневник только для меня, и я напишу правду: у папы была маленькая лавка, он купил ее перед самой революцией. Папа говорит, об этом лучше никому не знать.

Я бы не стала об этом писать, если бы не удивительная встреча, произошедшая со мной в Ленинграде.

Так уж вышло, что мои папа и мама совсем разные люди. Мама простая крестьянка; она даже читает плохо. А папа учился в гимназии в своем родном городе, закончил курсы счетоводов. Он очень умный и образованный, много читает и много знает. Мама давным-давно приехала работать в Петербург, работала горничной и встретила папу – совсем случайно.

Папа всегда очень хотел, чтобы я была образованной. Мне было пять лет, когда он нашел нам учительницу.

Ох, как нам с ней было весело! Она столько всего знала, столько всего умела!

К нам она приходила на три часа, после обеда. Сначала мы с ней читали, она приносила с собой чудесные книжки с картинками. А после чтения она заставляла нас рисовать что-нибудь по прочитанной книжке. Папа купил нам карту и глобус, и Вера Александровна – так звали мою учительницу – показывала нам разные страны и рассказывала про них. После ее рассказов мне очень хотелось путешествовать, и как-то она придумала, что мы отправляемся в путь. Мы вышли из нашего дома, шли знакомыми улицами, а потом вдруг вышли к вокзалу, и Вера Александровна показывала нам поезда, и рассказала, куда они идут, в какие города… Дома мы составили из стульев поезд и долго играли в путешествие.

А потом Вера Александровна придумала, что мы будем путешествовать по нашему городу. Папа давал нам денег на трамвай, мы ездили и ходили пешком, и смотрели дворцы, и реки, и каналы, и церкви, и видели крепость и зоологический сад. Еще она занималась нами французским языком, рассказывала про Францию, про Париж.

После революции в октябре Вера Александровна зашла к нам только один раз: забрать свою книжку с картинками. Папа вышел и спросил, почему она больше не приходит со мной заниматься, и Вера Александровна отчеканила:

– Отныне я буду заниматься только с детьми рабочих и крестьян.

И вот ее-то я встретила в Ленинграде. Мы встречались с группой пионеров, которыми она руководила. Меня она не узнала, а мне было грустно.

Разве можно разделять детей на хороших и плохих? Почему она отказалась тогда со мной заниматься? Только потому, что у моего отца был лавка? Но ведь лавка была не у меня…

Впрочем, встреча с ней пошла мне на пользу. Тогда я приняла твердое решение: все дети для меня будут равны. Мне неважно, кто есть их родители, потому что дети ни в чем не виноваты. Так я решила. И я буду следовать этому правилу всю свою жизнь, пока преподаю.

Так вот, в школу я пошла еще в Петрограде, когда мне было девять лет. Папа всегда хотел, чтобы мы выучились, выбрал хорошую гимназию, Анюта успела немного поучиться, я нет: в девятнадцатом году, когда мне пришла пора поступать, гимназий уже не было, а появились единые трудовые школы. Там учились вместе и мальчики, и девочки; никакой формы не было, ведь и обычной-то одежды было не достать!

Я, честно сказать, плохо помню ту учебу. На занятия нас провожали папа или мама. В школе было ужасно холодно, тетрадей не было, писали мы на каких-то обрывках, занятия то шли, то прекращались.

Помню, мы все ждали весны: нам обещали, что будут водить на экскурсии. Я была уверена, что нас поведут в музей, зоологический сад, будут показывать город. А нас повели в сапожную мастерскую. Там было душно и очень плохо пахло, я стояла и ждала, когда эта экскурсия кончится.

Поначалу мне было очень любопытно в школе. До революции она была очень хорошей гимназией, и несколько девочек в группе моего класса остались еще с тех времен. Я хотела было с ними подружиться, но они держались особняком и дружить со мной совсем не хотели. Кроме них, с нами учились дети рабочих и служащих, все они были разного возраста и разных знаний.

Учителя в гимназии были тоже старые. Конечно, они привыкли обучать чистеньких девочек из богатых семей! Так они и продолжали: занимались только со своими бывшими гимназическими ученицами, а на детей рабочих не обращали внимания. Те бездельничали и бузили, забывая даже то, что знали. По счастью, скоро пришли новые учителя. Они быстро поставили на место важных девочек из гимназии и стали заниматься со всеми наравне.

Но только учиться было очень трудно, в Петрограде тогда было холодно, голодно, не было тетрадок, обуви… В школе ввели горячие завтраки, но я все равно чувствовала себя ужасно голодной, и мама или папа, встречая нас, приносили к школе что-нибудь съестное: кусочек хлеба или морковку, или вареную картошку…

Интересно, Анюта все это помнит?

А пишу я в поезде, да! Еду в Москву: в Москву, в Москву! Никогда не бывала в Москве, а вот еду!

Наша ячейка вот уж давно переписывается с одной ячейкой московской; то ни шатко, ни валко, а потом вдруг сообщим друг другу что, и пошло-поехало! Как письмо придет, мы собираемся, обсуждаем, кричим. Потом вместе пишем ответ, спорим.

И вот эта ячейка решила пригласить к себе представителя нашей ячейки, познакомиться лично. Ехать на две недели, жить в общежитии техникума, при котором ячейка.

Я и думать не могла, что меня выберут! А выбрали, и поездку подгадали под ребячьи каникулы.

А уж как собирали! Девчонки разделились: одни мне советы про одежду дают, другие, наоборот, кричат, что это буржуазная глупость, что нечего про это и думать. Я за вторых, но маму все-таки попросила мне платье пошить. Она и сшила, да такое милое, что не только в Москву, в Париж ехать можно.

Мальчишки наши, конечно, тряпками не интересовались, но мне советов и наставлений дали немало. И трамвай-то посмотреть, и новые дома.

На последнем собрании перед поездкой о важном говорили, чтобы я внимательно все слушала, чтобы книг купила, чтобы с товарищами подружилась и к нам приглашала.

И вот я в поезде, в поезде!

Ночь. Все спят, только я все кручусь на своей полке, не могу уснуть.

Хотелось ехать в поезде, а сейчас страшно, кидает то в жар, то в холод.

Анюта потерялась, когда мы уезжали на поезде из Петрограда. Мы сидели на вокзале, потом прошел слух, что подали поезд, все засуетились, побежали, и мы побежали тоже, на вагоны налетали люди, папа бежал впереди, поезд гудел – собирался трогаться, папа посадил меня, маму, она тогда ждала ребенка, и тут она оступилась, он поддержал ее, отвлекся, сзади напирали, мы думали, что Анюта тоже в поезде…

Тогда папа соскочил на первой же станции, чтобы пробираться обратно в Петроград. Мама хотела с ним, но он не позволил: сказал, чтобы мы добирались до деревни, а он найдет Анюту и приедет с ней.

Помню, я вцепилась в маму, а она в меня. Папа, уходя, набрал нам полный чайник воды, и мы на станциях никуда не выходили, все пили, пили эту воду…

Из Вологды мы плыли на пароходе, помню огромные льдины за бортом. И наконец оказались в маминой деревне.

Папа приехал через полтора месяца, уже в начале лета, и он был один.

Вот и Москва!

Конечно, я ничего не успеваю записывать. Столько новых знакомых, событий, нового города, что мне просто некогда взяться за карандаш.

Меня встретили очень горячо, по-товарищески, сразу устроили в общежитие: притащили матрас и одеяло. Правда, спать не слишком удобно: ночью я проснулась вся в клопах и потом до утра не спала. Жаловаться товарищам я не стала, подумают еще, что я неженка. Ну, а потом я стала так уставать, что сплю без задних ног, не обращая на клопов внимания.

Куда меня только ни водили! И на фабрику, при которой этот техникум, и на Красную площадь, и в чудесный парк Сокольники, где по вечерам гуляет молодежь, и в театры, и в кино!

Мне так нравится Москва, я даже не знаю, как о ней писать. Она величественная; в ней есть все – огромные дома, театры, кино, клубы, но стоит чуть отъехать от центра – как там радуют глаз маленькие домики, почти такие, как у нас…

Я стала думать, что теперь мне будет скучно у нас: ведь ни театров, ни музеев у нас нет. Московские товарищи простые, славные, но я вижу, что они другие!

Словом, меня тянет московская жизнь, тянет и манит, и я всерьез стала думать, как бы сюда переехать!

Позавчера я была на заседании МОПРа. Иностранные товарищи рассказывали нам о своей жизни, говорили они, конечно, на своих языках, а переводил все один и тот же товарищ: невысокий, темноволосый, очень красивый. Ему, кажется, все равно было, с какого языка переводить, он так и говорил, почти не задумываясь. Он такой милый! Когда все закончили, я подошла ближе к сцене, он заметил меня и так мило, застенчиво улыбнулся… Я спросила у товарища Ивановой из моего техникума, кто это, и она сказала, что он председатель интернациональной комиссии, большой чин! Я бы с ним познакомилась, но мы спешили, надо было все пересказать нашей ячейке.

Завтра уезжать, а я все о нем думаю. Какие добрые у него глаза, какая чудесная улыбка.

– Какое счастье! – кричала Кадри, – какое счастье, какое невыносимое счастье! Все кончилось, Анюта, мы свободны, ты слышишь, мы свободны!

Прохожие поворачивали головы, некоторые улыбались, некоторые смотрели неодобрительно. Анюта дернула Кадри за рукав:

– Кадри, тише, пожалуйста. На нас все смотрят!

– Да пусть и смотрят, – не смутилась та, – пусть все знают о том, как я счастлива…

Они возвращались домой из гимназии – сегодня был последний день, им выдали аттестаты, подарили по книжке. Кадри сияла от счастья:

– Не надо больше зубрить эту бессмыслицу, не надо вставать рано по утрам…

Тетя Лидия уже ждала их около ратуши – было решено пойти в ресторан, отпраздновать такое знаменательное событие.

– Мамочка, ты красавица! – закричала Кадри, обнимая мать.

– Не кричи, Кадри, – укоризненно сказала тетя Лидия, – ну, поздравляю вас, мои девочки! Пойдемте, столик заказан…

В ресторане почти не было народу, и им достался хороший столик у окна. Тетя Лидия разрешила заказывать все, что душа пожелает.

– Глаза разбегаются, – говорила Кадри, листая меню, – я все готова съесть…

– Что ты будешь, Анюта? – спросила тетя Лидия.

– Не знаю, – улыбнулась та, – что-нибудь… ну вот эти колбаски… с картошкой.

– Сегодня необязательно выбирать самое дешевое блюдо, – укоризненно сказала тетя Лидия, – ведь у нас праздник!

– Колбаски вкусные, – сказала Анюта.

– Ну, колбаски так колбаски.

Выбранные блюда быстро принесли, и компания принялась за еду. Колбаски действительно оказались вкусными, и Кадри пару раз влезла в тарелку Анюты – попробовать.

– Очень вкусно, – сказала она с набитым ртом, – пойду работать и буду часто ходить в ресторан. Но это когда будет!

Тетя Лидия внимательно посмотрела на Анюту. Та неловко улыбнулась:

– Тетя Лидия, я подобрала себе службу…

Кадри отложила вилку и нож:

– Ну не знаю…

В последний год гимназии встал вопрос, что делать дальше, после окончания. Кадри хотела быть то учительницей, то врачом, но на учебу в университете не было денег, и пока она собиралась в фельдшерскую школу и параллельно работать в больнице, чтобы скопить деньги. Анюта учиться решительно не хотела, и главной причиной было, конечно, то, что она не считала возможным сидеть на шее тети Лидии.

– И что же за служба? – спокойно спросила тетя Лидия.

– Мне предложили место в галантерейном магазине.

– Ты хочешь работать продавщицей? – удивленно спросила ее тетя Лидия.

Анюта вздохнула и промолчала. Впрочем, тетя Лидия и сама понимала.

Едва поступив в гимназию, Анюта принялась рисовать. Ничего особенного в ее рисунках не было, и она сама это понимала, но просто не могла обходиться без карандаша, бумаги, красок. Ее картинки представляли собой самые обычные детские рисунки, и с ее взрослением они не делались лучше. Тетя Лидия, видя ее старания и страсть, отобрала самые, как она посчитала, красивые картинки, и отправилась с ними к знакомому художнику. Анюта, безнадежно вздохнув, пошла тоже. Художник полистал альбом, вгляделся в несколько рисунков, потом поднял голову:

– Даже сказать нечего.

– Она все время рисует, – оправдывалась тетя Лидия, – и я подумала… я, конечно, не разбираюсь в искусстве, но слышала про художников, которые рисуют в своем манере, вот черный квадрат, я слышала – там просто квадрат, черного цвета, и больше ничего. А тут – вот смотрите, и деревце, и собачка …

– Это лошадка, – тихо поправила Анюта.

– Ой, девочка, прости… Ну да, лошадка, конечно…

Художник покачал головой и протянул ей альбом. Тетя Лидия поблагодарила и ушла.

– Мне просто нравится рисовать, – дрожащим голосом сказала Анюта по дороге домой.

– Рисуй, раз нравится, – примирительно сказала тетя Лидия, – на карандаши и краски нам хватает.

На уроках рисования в гимназии Кадри проявляла куда большие успехи – она могла срисовывать, понимала, что такое перспектива, в конце концов, могла аккуратно раскрасить по контуру. Анюте и это давалось не всегда.

– Кем ты вообще хочешь быть? – спросила тетя Лидия, – не продавщицей же?

– Нет, конечно.

– Художницей? – сказала Кадри.

– Художницей я хочу быть больше всего на свете, – сказала Анюта, – но прекрасно понимаю, что это невозможно…

– Отдохни немного, подумай, поищи себя, – серьезно сказала тетя Лидия, – это очень важно – когда работа доставляет радость.

Анюта кивнула.

Отдыхать после гимназии она не стала, сразу устроилась в свой галантерейный магазин. Работа казалась нетрудной; Анюта была внимательной и приветливой, ей нравилось помогать людям, и она чувствовала себя вполне довольной жизнью.

Кадри тоже была довольна: днем она училась, а по вечерам брала дежурства в больнице. Материально теперь жилось куда легче, и девочки изо всех сил баловали наперебой тетю Лидию: приносили ей пирожные, покупали билеты в театр.

Кадри всегда была общительной, веселой; в своей фельдшерской школе она обросла друзьями, в гости приходили девочки из гимназии, за ней ухаживали юноши, которых она охотно приглашала домой. Кадри постоянно влюблялась то в одного, то в другого, то плакала по ночам, то ходила и пела, то приставала к Анюте:

– Тебе нравится Юхан? А Микхель? Нет? Да почему же мне все время кто-то нравится, а тебе никто?

Анюте всегда казалось, что она в тени своей веселой, бойкой сестры, но теперь она с удивлением замечала, что тоже пользуется определенной популярностью. Тот же Юхан стал приносить ей цветы, потом пригласил в театр, где объяснился в любви. Анюта честно сказала, что она его не любит, и парень, расстроившись, перестал к ним ходить на целые две недели; зато по прошествии их явился в гости с бывшей одноклассницей девочек, которая прошептала по секрету, что они жених и невеста. Другой молодой человек, Эно, оказался более настойчив, звал в кино, носил подарки, и с ним пришлось строго поговорить тете Лидии: она объяснила, что Анюта не испытывает к нему никаких чувств, они просто друзья. Эно кивнул и сказал, что не будет терять надежду.

Так прошли два года. Как-то Анюта возвращалась из своего магазина. Она собиралась зайти в кондитерскую – купить пирожных тете Лидии. Повернув за угол, она едва не налетела на малыша – тот стоял, прижавшись к столбу, и тихо плакал. Анюта присела перед ним на корточки:

– Почему ты плачешь, малыш?

Мальчик поднял заплаканное личико. Он был прелестный: светлые волосы, темные глаза. Анюта улыбнулась – он напомнил ей Павлика. Но Павлик теперь такой строптивый подросток!

– Что с тобой? – снова спросила она ребенка.

Дверь соседнего магазина распахнулась, и оттуда выбежал молодой мужчина.

– Марк, что с тобой? – воскликнул он по-немецки, подхватывая мальчика на руки.

Анюта поднялась:

– Он плакал, был один, – сказала она по-немецки, – я подошла его успокоить.

– О, благодарю вас, – произнес мужчина, обнимая мальчика и вытирая ему платком лицо, – я только на минутку оставил его одного – он тепло одет, я не хотел вести его в магазин… И…

Он замялся.

– Вы не успели сделать покупки? – спросила Анюта, – если так, то вернитесь в магазин – я присмотрю за малышом.

– Благодарю вас! Я буквально на минутку, – и он бросился в магазин.

Анюта снова присела на корточки:

– Так ты Марк, – спросила она по-немецки и протянула руку, – а я Анна.

Мальчик застенчиво улыбнулся и протянул свою ручку.

– Вы тут живете? – спросила Анюта.

– Нет, мы путешествовали на поезде, – сказал мальчик серьезно.

Его отец снова выскочил из магазина:

– Ну, вот и я, – сказал он, – спасибо вам! Прошу прощения, что позволил себе занять ваше время…

– Не стоит, – улыбнулась Анюта, – я не спешу.

– Я прошу прощения, я купил вам шоколадку, – скороговоркой сказал он, – не примете ли?

Анюта рассмеялась:

– Приму. Но, если вы позволите, мы разделим эту шоколадку с Марком?

Мужчина смущенно улыбнулся:

– Я, конечно, позволю… Но вы хотите съесть шоколадку прямо на улице?

– Почему же нет?

– У меня другое предложение, – решительно заговорил он, – мы с Марком собирались идти обедать. Не составите ли вы нам компанию? Мы были бы рады вас пригласить.

– Боюсь, я буду вынуждена отказаться,– неуверенно сказала Анюта, – мы незнакомы, и…

– Но мы знакомы! – воскликнул мальчик, – я Марк, а она– Анна!

– Позвольте, уж и я представлюсь, – Исаак Шпиро.

– Вот все и знакомы, – заключил мальчик, – пойдемте обедать.

– Я знаю небольшое кафе, – сказала Анюта, – там подают недорогие и вкусные обеды.

– С удовольствием воспользуемся вашей рекомендацией, но.. не хотите ли пойти в ресторан? Я знаю один, что на Ратушной площади…

– Нет, – улыбнулась Анюта, – прошу простить, но…

– Простите меня, – смутился Исаак, – я неловок со своим нелепым предложением. Разумеется, пойдемте туда, куда вы укажете.

Бывать в этом кафе Анюте приходилось с Кадри. Хозяйка встретила компанию приветливо, тут же подала обед: тушеную капусту с колбасками. Мальчик посмотрел на еду с недоверием, и хозяйка приветливо улыбнулась:

– Не любишь капусту? А что, если я пожарю тебе картошки? И положу рядом соленый огурец?

Марк радостно кивнул.

– Ну вот и славно, – и хозяйка удалилась на кухню.

– Марк бывает привередлив в еде, – сказал Исаак, делая сыну большие глаза.

– Знаете, – задумчиво сказала Анюта, – это хорошо – когда ребенок может что-то любить из еды, что-то не любить, выбирать. Куда хуже, когда этого выбора нет. Впрочем, как и еды.

– Откуда вы родом, Анна? – серьезно спросил Исаак.

– Я? – она задумалась, – я…

Он серьезно смотрел на нее, ожидая ответа. Анюта боролась с охватившим ее чувством. О России она не вспоминала много лет; не думала о тех годах после революции; вообще, казалось, забыла, что она русская.

– Я из Таллина, – наконец сказала она, – о, Марк, чувствуешь? Жарят твою картошку!

– Я в Таллине второй раз, – сказал Исаак, – был здесь прежде лет десять назад.

– А откуда вы?

– Из Дебрецена, Венгрия.

– Как далеко вы заехали! – воскликнула Анюта.

– Да, я приехал привести в порядок кой-какие дела. Моя дальняя родственница умерла две недели назад, я получил уведомление, что она оставила мне кое-то наследство.

Анюте было неловко спросить, что же он получил в наследство. Она взяла нож и вилку:

– Боюсь, наш обед скоро остынет.

После обеда они вышли на улицу. Стало прохладно, солнце садилось. Марк держал Анюту за руку.

– Вы сейчас домой? – спросил Исаак, – далеко вы живете?

– Не очень, – я обычно хожу пешком. А вы? Вы остановились в квартире родни или же в гостинице?

– В квартире. Вернее, в доме. Там, кроме нас, еще целая куча родни. Тетка моя была большой шутницей – оставила дом, как-то хитро поделив доли. Думаю, мне достанется старый буфет.

Анюта засмеялась:

– Тоже неплохо. Вдруг там окажется связка семейных писем, фотографий… Что же, мне пора. Я благодарю вас за обед, мне было приятно с вами познакомиться…

– Анна, может быть, мы увидимся с вами завтра? – спросил Исаак, – я освобожусь около шести, и мы могли бы погулять по старому городу – я его почти не помню. Марк завтра останется дома, у него тут три прелестные кузины.

Анюта пристально посмотрела на Исаака.

– Я вдовец, – сказал он, – а вовсе не любитель развлечься на свободе в чужом городе.

Анюта залилась краской и опустила голову.

– Давайте я подойду завтра на Ратушную площадь, – смущенно сказала она, – в половину седьмого.

– Прекрасно! – обрадованно воскликнул он, – я буду ждать вас.

Они встречались с Исааком каждый день до его отъезда. Иногда он приходил один, но чаще с Марком. Он очень привязался к Анюте, и она его полюбила – малыш был ласковым и очень хорошеньким. Ему очень нравилось море, он был готов часами играть на пляже и огорчался тем, что в Венгрии нету моря.

– Но у нас прекрасные озера и голубой Дунай, – говорил Исаак.

Анюте очень нравились его рассказы про Венгрию. Он описывал горы, озера, реки, прекрасные леса. Иногда он рассказывал и о себе: родился и вырос в Литве, в Каунасе, потом отец перебрался в Будапешт, а оттуда в Дебрецен. Исаак отучился в Берлине на инженера и вернулся в Венгрию, начал работать, встретил свою жену и купил небольшой особняк на окраине города, у самого парка. С женой они прожили недолго – она умерла, когда Марку было всего несколько недель от роду. С тех пор они живут вдвоем, если не считать старую Марицу – помощницу по хозяйству.

В наследство от тетушки Исаак не получил даже буфета – ему достался портсигар и старинный несессер. Впрочем, он не печалился:

– Если бы не тетка, я бы вряд ли добрался бы до Таллина, – как то сказал он.

Анюта едва не подпрыгнула – ей показалось, что сейчас Исаак скажет какое-нибудь продолжение, что-нибудь о том, что они никогда бы не встретились… но он заговорил о другом.

Как-то раз Анюта пригласила их на обед. Исаак с радостью согласился. Он был очень приветлив с Кадри и тетей Лидией, а Марк, конечно, их просто очаровал. Кадри особенно оценила принесенный ими огромный торт.

Они уехали через две недели, и Исаак оставил свой адрес:

– Нам будет очень приятно вступить с вами в переписку, Анюта.

Они начали переписываться. Исаак писал о своих делах, погоде, рассказывал о прочитанных книгах, вспоминал какие-то случаи из своего детства. В каждом письме он рассказывал о Марке, а мальчик, в свою очередь, рисовал картинки, которые потом вкладывались в конверт. Анюта, прочитав первое письмо, ответила в том же духе:

Дорогие Исаак и Марк, благодарю вас за теплое письмо. Рада, что у вас все хорошо. Мне очень понравилось описание городов Мишкольца и Кошице, захотелось увидеть все своими глазами. Как, наверное, там прекрасно весной или же ранней осенью!

Тут тоже прекрасно, конечно. Мы с Кадри все выходные дни проводим у моря, в Кадриорге. Мне кажется, я рассказывала вам, Исаак, что девочкой много бывала здесь: я была как будто бы компаньонкой одной старой дамы. Недавно мы, возвращаясь к трамваю, прошли мимо ее дома, где, конечно, давным-давно живут другие.

Я благодарна вам за список книг. Найти в библиотеке я смогла не все; но те, что нашла, принесла домой и с удовольствием читаю.

Дорогой Марк, большое тебе спасибо за чудесный рисунок! Я сразу поняла, что большая собака, несмотря на оскал, добрая: ведь котенок сидит перед ней и даже не думает убегать! Я в свою очередь нарисовала тебе – впрочем, смотри сам. Рисую я плохо, совсем не так, как ты.

Тетя Лидия и Кадри передают вам горячие приветы.

Буду ждать вашего письма.

Ваша Анна.

Ася, 1931 год.

Любовь – это буржуазно, все эти страсти, сцены, слезы, все это глупо, глупо!

Но и то, что говорят у нас некоторые товарищи, тоже, я бы сказала, мерзко.

В Москве ко мне была приставлена девушка, как-то вечером мы разговарились про дела сердечные, и она сказала, что любовь – буржуазно, вот она ко всему относится просто: понравился товарищ, так и что же? Главное, чтобы не случился ребенок. Очень горячилась, говоря о несправедливости природы: люди равны, но женщина всегда должна думать больше.

А потом начала меня расспрашивать, дура такая.

Словом, все у нас как-то с перекосами, перегибами, смотрю на наших девушек, кто от любви ревет, кто со всеми подряд.

Я пишу об этом потому, что я встретила одного человека.

Я все время влюбляюсь, ветренная дурочка, вот и по этому из интернациональной комиссии сколько сохла.

Но тут у меня другое. Совсем другое!

Мне с ним просто и спокойно. Он уважает меня, всегда спрашивает про мою работу, про общественные поручения. Моим родителям он тоже понравился, мама сказала, что благословит меня.

Старорежимная мама!

– Анюта, тебе письмо! – весело кричала Кадри, врываясь в квартиру, – от твоего страстного венгра.

– Давай скорее!

– Нет уж, – хохотала Кадри, увертываясь и бегая по квартире, – сначала заслужи: станцуй или спой!

– Немедленно отдай письмо, Кадри, – укоризненно сказала тетя Лидия, появляясь из кухни, – не дури… Что он пишет, Анюта? Как малыш?

Анюта жадно бегала глазами по строчкам:

– Все хорошо, – сказала она наконец, – Марк, слава богу, теперь здоров. Исаак очень за него беспокоился.

– Очень хорошо, – спокойно сказала тетя Лидия, – будешь писать ответ – передавай наши горячие приветы.

Анюта кивнула и ушла в комнату. Кадри скользнула за ней:

– Прочитаешь вслух? – попросила она.

– Прочитай сама, если хочешь, – сказала Анюта.

Кадри прочла письмо и разочарованно положила его на столик.

– Он пишет просто как друг.

– Он и есть друг, – вспыхнула Анюта.

– Ну-ну, не притворяйся. Можно подумать, я не знаю, что ты влюблена.

– Перестань! – Анюта кинула в нее подушку. Кадри схватила другую и они, хохоча, стали бегать по комнате.

Тетя Лидия появилась на пороге:

– Девочки, мне казалось, вы уже взрослые.

– Мы взрослые, мама, – сказала Кадри, кидая подушку на кровать.

– Незаметно. Ну, что же пишет Исаак, Анюта, расскажи подробнее? Не собирается ли он в Таллин?

Анюта протянула ей письмо. Никаких секретов от тети Лидии у девочек не было.

Так прошел год. Как-то, возвращаясь домой из магазина, Анюта повернула в их двор и вскрикнула от неожиданности – от стены отделился Исаак.

– Что вы… что вы здесь делаете? – выдавила Анюта, – вы… А где Марк? Боже мой, он здоров?

– Да, да, -поспешно сказал Исаак, – он в порядке.

– Вы приехали вместе? – сказала успокоившаяся Анюта, – и где же он?

– У моих кузин.

– Да? Жаль, что вы его не привели. Ну, пойдемте же к нам! Кадри еще не вернулась, а вот тетя Лидия уже дома.

– Погодите, Анна. Мне хотелось бы поговорить с вами наедине. Вы спешите? Вас ждут дома?

– Нет. Я сегодня закончила работать до срока, а дома меня не ждут раньше шести.

– Тогда, может быть, поедем в Кадриорг?

Сколько раз потом она вспоминала этот весенний вечер, прохладный ветер, белые барашки волн. Они шли вдоль берега, остановились, Исаак неуверенно улыбнулся, и она уже знала, что он скажет, и кивнула, кажется, раньше, чем он он закончил говорить.

Они вернулись домой, и все сказали тете Лидии и Кадри, и Кадри завизжала и бросилась обнимать ее и целовать, а тетя Лидия кивала и улыбалась, но выглядела сильно озадаченной.

На следующий день Исаак приехал снова и привез Марка.

– Папа говорит, ты скоро переедешь к нам? – спросил мальчик, серьезно глядя на Анюту.

Анюта неуверенно улыбнулась. Они, конечно, договорились жениться, но ничего не обсудили. Исаак живет в Венгрии, в Дебрецене – и она должна будет поехать к мужу. Но как? Уехать, когда тут останутся Кадри и тетя Лидия, единственная семья, которая у нее есть?

Она перевела разговор на другое, они снова поехали к морю, гуляли, Исаак бросал на нее счастливые взгляды. Вечером Марка отвезли домой, а сами отправились в маленький ресторан на Ратушной площади.

– Анна, тебя что-то смущает? – спросил Исаак, – мне показалось, когда Марк заговорил о переезде…

– Я как-то не подумала, что придется переезжать, – сказала Анюта, – нет, я хочу, конечно. Просто… впрочем, пустое. Расскажи мне, какой там дом? Как все устроено? Ох, понравлюсь ли я твоей Марице? А Марк!

– Ты все увидишь. Если что-то не понравится, мы поменяем…Марица тебя полюбит, конечно, тебя нельзя не полюбить, моя дорогая! А Марк… мне неловко было писать об этом в первых же письмах, но он с самого начала возомнил, что мы с тобой поженимся и у него будет чудесная молодая мамочка…

– Мамочка! – повторила обалдевшая от счастья Анюта.

– Прошу меня простить, Исаак, но как вы устроитесь? Будете венчаться, или же это будет брак в ратуше? – спросила тетя Лидия вечером.

– В ратуше, – неуверенно сказал он, – я нерелигиозный человек, но при этом не крестился, и значит, в православной церкви жениться не могу.

– Сейчас все стало проще, – кивнула тетя Лидия, – вот в прежние времена вы бы помучились из-за разных религий. А где вы будете праздновать свадьбу?

– У меня никого нет, – сказал Исаак, – вернее, как? Есть много родни, у еврея мало родни не бывает… Но это дальние; отец с матерью давно умерли, умер и брат. Остались кузены, дяди, тети. Но я встречаюсь с ними раз в несколько лет, да и то по случаю. На мою свадьбу они не поедут. Если Анна решит праздновать свадьбу тут, то я бы пригласил только моих кузин из Таллина.

– Прекрасно, – сказала тетя Лидия, – со стороны Анны тоже много народу не ожидается. Полагаю, две-три подруги из гимназии и тетя Марта с семейством?

Анюта скривилась. С тетей Мартой они не виделись после того неудачного визита. Но тетя Лидия права – пригласить их необходимо.

Свадьбу было решено делать через два месяца, в конце лета. На следующий день Исаак уехал, Анюта осталась готовиться.

Теперь, когда все было решено, она начала колебаться. Исаак ей нравился, она была влюблена. Нравился и малыш, веселый, ласковый, очень красивый. Хотелось посмотреть новые страны, города, хотелось стать хозяйкой в своем доме. Но было жаль оставлять тетю Лидию, Кадри, уютную квартиру около моря, старый город, налаженную жизнь. Как-то вечером она расплакалась:

– Как я буду без вас жить?

– Почему без нас? – спокойно сказала тетя Лидия, – мы никуда не денемся.

– Мы, наверное, сможем приехать к вам в гости, – мечтательно сказала Кадри, – мне так хочется посмотреть Будапешт!

– Но я буду жить в Дебрецене.

– И что же? Ты, как молодая дама, конечно, будешь путешествовать. А одной путешествовать как-то неприлично, и я буду тебя сопровождать! Я тут читала один роман, там как раз так и было.

Тетя Лидия собирала Анютино приданое. Кадри смеялась:

– Мама, теперь так никто не делает!

– А мы сделаем, – спокойно говорила мать, – очень хорошо, если молодая жена приедет со своими вещами. Так она будет чувствовать себя в новом доме куда уверенней.

И подрубала полотенца, простыни, пододеяльники, шила для Анюты разные красивые вещи. Сама невеста этим не занималась. Когда до свадьбы остался месяц, она стала часто уезжать на берег моря, сидела там и думала.

Если бы тетя Марта не забрала ее из Петрограда, Анюта никогда не встретила бы тетю Лидию и Кадри, никогда не встретила бы Исаака и Марка. Ее жизнь была бы совсем другой, а какой – бог весть! Они уезжали тогда в маленькую мамину деревню куда-то в северный край, и никогда бы Анюта не увидела Таллина, а уж о Дебрецене и говорить не приходится!

Мама и папа никогда не узнают, где она. Таллин близко от Петрограда, нынче Ленинграда хотя бы по расстоянию; но Дебрецен!

Может быть, и Ася уже вышла замуж. А может быть, у нее есть дети.

И у них с Исааком может быть ребенок. И этот ребенок будет братом или сестрой Марку, а у Марка совсем другая мама. Как странно, как все путается!

Девочкой так любила сестренку Асю, как же получилось, что не помнит даже ее лица? Теперь, пожалуй, можно назвать сестрой Кадри, эстонскую девочку, а мамой – можно назвать тетю Лидию…

А как же мечты поехать в Россию, в Петроград-Ленинград, искать там свой дом и родных? Но их не найти – Петроград огромный, а Анюта не помнит ни улицы, ни номера дома, ничего. Да они ведь и уехали, а уж как называлась мамина деревня – это даже в голову не может прийти.

Теперь все будет совсем новое, еще одна страна, еще одна семья. И ее будущему ребенку родным человеком станет Марк, сын другой женщины, а детей Аси он, скорее всего, никогда не увидит.

В этих сумбурных размышлениях Анюта вдруг поняла, что ничего не знает о первой жене Исаака. Она умерла; кажется, в родах. Но кто она была? Из какой страны? Были ли у нее родственники, может быть, у Марка есть бабушка или дедушка, или тетка? Не будут ли они сразу настроены против Анюты, не будут ли настраивать мальчика против мачехи?

Тетя Лидия тем временем закончила платье – простое, но в то же время очень изящное, белое.

Ася, 1933 год.

Мы поженились!

Вот уже полгода, как мы вместе. Вместе! И у нас все так хорошо, просто на удивление хорошо, отлично просто, и я даже не верю своему счастью – вот как я старорежимно написала, траляля!

На самом деле чему тут не верить? Мы живем в прекрасной стране; мы преданы ей; мы оба комсомольцы. Мы молоды и любим друг друга – отчего же нам не быть счастливыми?

Учительница из нашей школы тоже вышла замуж и все жалуется: так она устает, потому что обед, стирка… Не знаю; поначалу мы с Толей все делали вместе: приготовляли обеды, стирали. Ну, а потом возросла нагрузка на работе и общественной работе, обедать мы стали в столовой, а стирает нам теперь соседка: у нее четверо детей, каждая копейка на счету, получилось, что все довольны.

Толя очень хочет детей, а я бы пока подождала – хочется поработать, поучиться, еще раз поехать в Москву, да и наши края посмотреть. Надо узнать, что делать, чтобы пока с этим делом погодить.

Мы очень хорошо живем, очень, но есть одна вещь, которая меня мучает. Когда мы знакомились, Толя сказал, что сирота, родители были крестьяне, середняки, и они умерли, едва он поступил в сельскохозяйственный техникум. Братьев и сестер у него нет.

Недавно я перекладывала одежду, и кармана Толиных брюк выпало письмо, я развернула и прочитала – дорогой сынок…

Ничего не понимаю. Дальше я читать не стала; письмо свернула и засунула обратно в карман. Спросить у Толи почему-то неловко. Он вообще не любит говорить о родителях, не говорит, почему он приехал сюда, если родился вообще где-то около Казани, вернее, даже не около Казани, а около какого-то городишки в Казанской губернии.

Меня это так мучало, что я не выдержала и рассказала папе.

– Не расспрашивай, – сказал папа, – если он сказал – умерли, значит, умерли.

Неужели Толе есть что скрывать?

Я не дурочка, я вижу, что многие что-то скрывают. Но я же его жена!

Приехал Исаак, и в назначенный день они отправились в ратушу. Исаак обо всем договорился заранее, их записали мужем и женой, из ратуши отправились в ресторан, где уже ждали гости – тетя Лидия, Кадри, несколько подруг по гимназии и две кузины Исаака с мужьями. После ужина Анюта отправилась домой, а Исаак – в дом одной из кузин. Анюту такое его решение немного удивило, но тетя Лидия одобрила:

– Очень правильное решение. Приедете в свой дом и все успеете.

Неделя ушла на оформление документов и получение Анютой заграничного паспорта. Увидев свою новую фамилию – Шпиро, она долго смеялась:

– Госпожа Шпиро! Или – мадам Шпиро!

Это была третья ее фамилия: первую Анюта не помнила, вторую получила, когда тетя Лидия стала ее опекуном – Рауд.

Поезд из Таллина уходил в полдень. Тетя Лидия и Кадри обнимали Анюту, давали советы, просили писать как можно чаще, обнять маленького Марка. Анюта почти ничего не слышала – ее душилислезы.

Наконец они забрались в вагон. Поезд тронулся, Кадри бежала и махала руками. Когда она отстала, Анюта без сил опустилась на диван.

Исаак опустился на колени:

– Анна… Ты же не жалеешь?

– Нет, конечно, – слабо улыбнулась она, – ты знаешь… В Петрограде в девятнадцатом году был голод, мы болели, боялись ходить по улицам… Я попала в Эстонию, в Таллин, тут было спокойнее, сытнее, и я нашла тут родных, любимых людей, мне было тут хорошо, понимаешь? И тут я встретила тебя, и еду в особняк, в старинный город, к любимому мужу, к Марку… Моя жизнь будет лучше, но я снова осталась без людей, которых люблю.

– Но ты их не забудешь, – возразил Исаак, – их ты не потеряешь. Я слышал, что Кадри собиралась приезжать к нам в гости, я буду очень рад ей и тете Лидии тоже…

Анюта махнула рукой:

– Это только разговоры, откуда у них столько денег?

– Но разве мы не оплатим их поездку, ведь это твоя семья?

Анюта улыбнулась сквозь слезы:

– Какой ты хороший, Исаак.

– Я люблю тебя, – серьезно сказал он

Дорога до Дебрецена была долгой. Исаак решил, что у них должно быть свадебное путешествие, и Анюта с восторгом осматривала Ригу, Паланген, Кенигсберг, Варшаву, Берлин.

Дебрецен встретил их ярким солнцем. Исаак нанял такси, ехать оказалось совсем близко. Автомобиль остановился около двухэтажного особняка. С высокого крыльца сбежал Марк:

– Папа!

Увидев Анюту, он смутился и остановился, но она сама бросилась ему навстречу:

– Марк, солнышко! Как я тебе рада!

На крыльце появилась высокая худая женщина. Она сделала книксен и что-то произнесла по-венгерски.

– Марица говорит – добро пожаловать, – перевел Исаак.

– А на немецком она не говорит? – спросила оробевшая Анюта.

– Нет, только по-венгерски.

– Говорят, это очень трудный язык, – сказала Анюта, – как же мы с ней будем управляться?

Исаак повел ее показывать дом. На первом этаже была кухня, гостиная и столовая. в маленькой комнатке спала Марица. На втором располагалась большая детская, спальня и кабинет Исаака. Еще три комнаты были свободны.

– Я предполагал, что ты захочешь отдельную комнату, – сказал Исаак, – а в других будут останавливаться тетя Лидия и Кадри в свои приезды.

В столовой их ждал ужин. Марица, улыбаясь, проговорила что-то на венгерском.

– Она говорит, что приготовила гуляш – венгерское национальное блюдо, – перевел Исаак.

Потекла новая жизнь. Утром Исаак уходил в контору, Анюта провожала его. Марица подавала ей кофе со свежей булочкой. Просыпался Марк, и Анюта возилась с ним – одевала, играла, читала. Мальчик хорошо говорил на немецком и венгерском, и в свою очередь учил Анюту венгерском словам. В хорошую погоду они отправлялись гулять в парк. Дебрецен как раз становился тогда курортом, строилась большая купальня, в парке прогуливались отдыхающие. После обеда дома Анюта оставляла Марка и шла бродить по городу. Ей нравились старые соборы, дома, магазины, рынок. Вечером возвращался Исаак, они ужинали, а потом либо проводили время втроем, либо она с Исааком шла в кинематограф или в театр.

Никаких хлопот по хозяйству у Анюты не было – всем заправляла Марица. Через несколько дней после прибытия Исаак смущенно сказал, что они так привыкли: каждый месяц он дает Марице определенную сумму денег на хозяйство и больше ни о чем не думает.

На следующий день во время ужина к ней обратилась сама Марица. С помощью Исаака она уточнила, как все будет делаться теперь – хочет ли молодая хозяйка сама заниматься домом и финансами или все по-прежнему останется в руках прислуги. Анюта не знала, что сказать, Марица сделала книксен и ушла. С того дня каждое утро она при помощи Марка спрашивала у Анюты, что готовить на обед и ужин, показывала ей необходимые покупки, в конце месяца предъявляла счета. Все они были на венгерском, Анюта ничего не понимала, но важно кивала, чувствуя себя настоящей хозяйкой дома.

Скоро началась осень, пошли дожди, гулять не хотелось, и Анюта стала осматривать дом. Ее комнату они обставили почти сразу после приезда, там было уютно читать или рукодельничать. Исаак заметил ее страсть к рисованию и на месяц со дня свадьбы принес маленький мольберт и краски. В своей комнате Анюта проводила все свободное время.

В их с Исааком спальне на комоде стоял портрет его первой жены. В первый вечер дома Исаак сказал, что не хотел бы его убирать, не против ли Анна?

– Да мне бы и в голову не пришло убрать портрет! – воскликнула Анюта.

Исаак смущенно поблагодарил. Анюте казалось, что он не очень-то хочет говорить про первую жену.

Оставшись одна в спальне, Анюта садилась перед комодом и вглядывалась в портрет. На нее грустно смотрела изящная, красивая молодая женщина. Анюта знала, что ее звали Ирина. Откуда она, где ее семья – ничего этого она не знала, судя по имени, она была русской. Спросить у Исаака ей почему-то показалось неловким. Но все же любопытство пересилило, и в один дождливый день она попросила:

– Расскажи мне о твоей первой жене?

Исаак нахмурился, пожал плечами.

– Ты не хочешь говорить? – смущенно сказала Анюта, – ну извини.

– Да нет, – медленно выговорил он, – я просто не знаю… не знаю, как, что о ней говорить. Она тоже была из России, из Петрограда, как и ты.

– Вот как? – растерялась Анюта, – но…

– Мне немного странно говорить обо всем этом, – задумчиво продолжил Исаак, – о тебе я знаю, кажется, все. Знаю твою историю, знаю твои привычки, любимые блюда, любимые книги. А о ней не знал ничего.

Он помолчал, глядя на портрет.

– Ирина бежала из России в двадцать третьем году. Почему? Не знаю. Знаю, что она училась в университете, что ее, кажется, преследовали за происхождение, но опять же не знаю, каким оно было. Ее путь сюда был долгим, через границы, она упоминала Польшу, кажется. Я шел со службы, увидел ее, почти без сознания, около этого самого дома. С маленькой сумочкой… Я привел ее сюда, она была больна и, кажется, голодна. Я, конечно, предложил ей остаться, спросил, не могу ли чем-то помочь. Она сказала тогда, что беженка, что у нее никого нет, сюда она попала случайно – кондуктор высадил из поезда, потому что она как-то пробралась в поезд без билета. Ну, а дальше…

Он задумчиво смотрел на портрет.

– Я даже не знаю, любил ли я ее. Мне показалось все это таким романтичным, спасение незнакомки… Она была очень красивая. Родители мои умерли один за другим, я был одинок. Я выхлопотал ей паспорт, мы поженились. Кажется, она презирала меня.

– Почему?

– Я еврей, а ты знаешь, что нас не все любят. Потом она забеременела. Мне казалось, она была этому не рада. Она и так не отличалась разговорчивостью, но тут замолчала совсем, мы молчали неделями, если не месяцами. Я старался быть хорошим мужем, очень ждал ребенка. Рожать дома она не захотела, я отвез ее в клинику, к очень хорошему врачу, но что-то пошло не так, она потеряла много крови, потом сепсис… и все. Я привез домой Марка, нанял няню.

– А от нее что-то осталось? – спросила Анюта, – фотокарточки, письма…

– Нет. Если что-то и было в той сумочке, то она потом все выкинула. Или сожгла.

Анюта поежилась. Страшная, ужасная судьба! Без семьи, выйти замуж просто потому, что больше негде жить. Родить ребенка и не растить его самой, оставить его человеку, которого не любила, умереть на чужбине, и все, что осталось – это портрет на комоде.

– Иногда я чувствую себя виноватым, – сказал Исаак, – нам не следовало жениться. Мне надо было помочь ей, может быть, найти службу здесь или отправить в Будапешт – там у меня родственники, как ты знаешь. Ну, или просто дать денег. Но… все случилось так, как случилось. У меня есть Марк, долгое время мне этого хватало. А теперь ты.

Скоро Анюта забеременела. Стояла мягкая зима; Анюта гуляла одна или с Марком, вечерами рисовала, читала или просто смотрела в окно. Приложив руку к животу, она думала о странностях судьбы. Мать Марка была не из простых, как говорит Исаак, да это и видно – вон какое благородное лицо! Сама Анюта из совсем простой семьи, ее мать была неграмотная крестьянка, отец приказчик. Марк, может быть, дворянского рода, и он будет братом ее ребенку! А Исаак и вовсе изначально другой веры, из другой страны. Как все перепуталось!

Ребенку не суждено было родиться – в ветреный февральский день начались боли, Исаак побежал за врачом, когда тот пришел, все было кончено.

Доктор утешал ее:

– Вы молоды, у вас еще будут дети. Такое бывает, не вы первая, не вы последняя.

Анюта рыдала дни напролет. Исаак был внимателен и нежен, приносил пирожные, какие-то мелочи.

Все это, конечно, было ей не нужно.

Исаак вызвал тетю Лидию, и как-то утром Анюта проснулась от знакомого голоса:

– Бедная моя девочка!

Тем же вечером они гуляли по улицам Дебрецена.

– Очень многие теряют первого ребенка, – спокойно говорила тетя Лидия, – но это не значит, что детей больше не будет. Исаак говорит, что летом хотел бы отправить тебя на воды – соглашайся! Поговори с врачами, лучше с разными, чтобы больше такого не повторилось.

– Мне жалко этого, – дрожащим голосом сказала Анюта.

– Понимаю. Но уже ничего не поделать. Ты ни в чем не виновата, запомни.

Удостоверившись, что Анюта взяла себя в руки, тетя Лидия уехала, несмотря на все на все уговоры Анюты и Исаака:

– Мне надо домой, мои дорогие. Кадри там одна.

Жизнь снова потекла своим чередом. Анюта иногда плакала, но скоро обрела утешение: маленький Марк, очень ждавший брата или сестру, стал называть ее мамой. Было непривычно, но приятно, да и Исаак расцвел.

– Я так благодарен тебе, – говорил он, – без тебя мы не были так счастливы.

Летом на воды Анюта не поехала – хотелось в Таллин. Марка она взяла с собой.

Тетя Лидия встречала ее на вокзале.

– Где Кадри? – удивилась Анюта. День был воскресный, – неужели работает сегодня?

– Нет, – сдержанно сказала тетя Лидия, – но придет к вечеру.

На такси они добрались до дому, Марку достали старые игрушки. Тетя Лидия стала накрывать на стол.

– У вас все в порядке? – просила Анюта.

– Да, – не сразу ответила тетя Лидия, – или… В общем, Кадри собралась замуж.

– Но это же прекрасно!

– Не сказала бы. Ты вышла замуж очень удачно и по любви; она выходит по дурости.

– Почему же? Кто он и откуда?

– Из России, бежал сюда с матерью в двадцатом, кажется, году. Совсем молодой, ваш ровесник. Красивый, утонченный юноша, совершенно потерянный и неприспособленный. Пытается где-то служить, что-то делать, но живет в крайней бедности. Его мать сдает комнаты, шьет, гадает на картах и все в этом роде. Он пишет стихи, тоскует по России, хочет бороться за ее освобождение, правда, не очень понимает от чего, да и бороться больше готов на словах. Кадри влюблена как кошка. От немедленной свадьбы их останавливает только то, что им негде и не на что жить.

Анюта улыбнулась. Кадри всегда была влюблена – то в учителя в гимназии, то в приказчика из магазина, то в соседа-студента. С каждым она планировала долгую жизнь и непременно троих детей. Через несколько дней она остывала, но с предметом оставалась в самых дружеских отношениях.

– Я тоже поначалу решила, что это как обычно, – угадала ее мысли тетя Лидия, – но все, кажется, куда серьезнее. Надеюсь, что она передумает, и этот Миша, или Мишель, как его называет мать, перейдет в разряд друзей дома…

– Бабушка! – закричал Марк, вбегая в кухню, – я нашел паровозик, чей это? Неужели в него играли мама или тетя Кадри?

– Нет, мой дорогой. Я так ждала тебя, что купила маленький подарок… Ты проголодался? Покормить тебя?

Хлопнула входная дверь, и в кухню влетела Кадри. Она бросилась обнимать Анюту:

– Но какая ты красивая! – кричала она, – нарядная! Какое платье, а какие туфли! А кто этот большой мальчик? Неужели мой маленький племянник?

Тетя Лидия кашлянула. Кадри обернулась:

– Ах, да. Мишель, проходи же!

В кухню вступил невысокий юноша. Анюта невольно залюбовалась им – красивые черты лица, мечтательные грустные глаза сразу привлекали внимание.

– Знакомьтесь, – весело сказала Кадри, – это моя сестра, Анна, и ее приемный сын – Марк. А это – мой жених, Мишель. Хотя тебе, Анюта, будет приятнее звать его Мишей. Я рассказывала тебе, Мишель – Анюта из России.

– Я знаю вашу историю, – картавя «р», сказал Миша, – она поразила меня.

Анюта улыбнулась, не зная, что сказать.

– Представляю, как вам трудно на чужбине, – продолжал он, – а теперь, как мне известно, вы живете в Венгрии… Сочувствую вам.

– Отчего же? – спросила Анюта, – чужбина давно стала мне домом – и Таллин, и мой Дебрецен. У меня семья – и здесь, и там.

– Садимся ужинать, – решительно сказала тетя Лидия, – Анна и Марк голодные, мы ждали вас.

После ужина тетя Лидия разлила чай и принесла торт.

– Купила в твоей любимой кондитерской, Анюта, – сказала она.

Анюта схватилась за вилочку. Марк, рассказывавший Кадри о путешествии, тоже подсел к столу:

– Можно мне тоже?

– Пожалуйста. Мишель, вы присоединитесь? – спросила тетя Лидия, – наша Анна обожает торты и пирожные.

– Анна, а вы помните кондитерскую на Невском? – спросил Миша, – «Норд»?

– Нет, кажется, – растерянно сказала Анюта, – или да… Папа часто покупал пирожные домой, а вот ходить по кондитерским или ресторанам у нас было как-то не принято.

– А конфеты «Жорж Борман»?

– Нет.

– Но как же? Все дети в Петербурге знали эти конфеты и печенья… Была одна неприличная шутка про Жоржа Бормана, помню, мне как-то за нее влетело…

– Жорж Борман! – воскликнула Анюта, – точно! Про карман!

– Да, да! – подхватил Миша.

– Что это за неприличная шутка? – пристала Кадри.

Пришлось просить Марка сходить за паровозиком и, пока он отсутствовал, рассказать. Кадри расхохоталась, тетя Лидия покачала головой. Вернувшийся Марк стал приставать, почему все смеются, и Кадри была готова рассказать, но Миша отвлек мальчика паровозом.

Вечером Кадри, Анюта и тетя Лидия сидели в столовой. Марк уже спал, Миша ушел.

– Как тебе Миша? – спросила Кадри.

– Славный, – ответила Анюта, – а чем он занимается? Он служит, или же учится?

– Ни то, ни другое, – сердито сказала Кадри, – тебе уже мама все рассказала? Да уж конечно!

– А ты собиралась держать это в секрете? –спокойно спросила тетя Лидия.

– Не в секрете, но я просто представляю, как ты все это преподнесла. Не всем достаются богатые, мама; Анюта вышла замуж в особняк, нам же светит только комната в каком-нибудь дрянном доме. Но я уверена, мы будем счастливы в любой лачуге!

– А я в этом совсем не уверена, – сказала тетя Лидия, – впрочем, ладно. Прости, Анюта, что ты, приехав домой, вынуждена все это слушать. Простите, девочки, я пойду спать. Завтра мы с моим внучком собираемся ехать на море; он еще не знает, что ему куплены кораблик и мячик!

– Вы балуете его, – заметила Анюта.

– На то и бабушки, – резонно заметила тетя Лидия и вышла.

Девочки остались одни.

– Маме не нравится Мишель, – горько сказала Кадри, – и она думает, я ничего не вижу и не понимаю!

– О чем ты?

– Я и сама вижу, что он совершенно неприспособлен. Мы встречаемся уже три месяца, и ни разу он не принес мне цветочка, ни разу не пригласил выпить кофе на Ратушной площади. Я вовсе не считаю, что он должен одаривать меня подарками или водить в рестораны! Но он мой жених, и уж отметить помолвку в кондитерской мы могли бы… мама растила нас одна, и то после гимназии мы нет-нет, а заскакивали в то кафе выпить горячего шоколаду с печеньем.

Кадри встала, подошла к окну.

– Он совершенно пассивен, – сказала она сердито, – мы давно могли бы пожениться, но нам негде жить.

– А здесь? Я уехала, неужели и ты хочешь оставить тетю Лидию?

– И я думала так, как ты. Я спросила маму – как она посмотрит, если мы с Мишелем поселимся в моей комнате. Видела бы ты, как она на меня посмотрела! Как на умалишенную.

– Наверное, тетя Лидия не видит, что Миша о тебе заботится, – сказала Анюта, – и в этом случае, конечно, не хочет вашего брака. Тебе надо убедить его найти службу, доказать, что он способен содержать семью, и тогда все наладится.

– Пойдем спать, – сказала Кадри.

Дни в Таллине летели быстро. Тетя Лидия все свободное время проводила с Марком, они ездили на море, ходили в зоопарк или осматривали старый город. Кадри служила в больнице и возвращалась только вечером. Приходила она обычно с Мишей, все вместе они ужинали, потом разговаривали, играли в лото или карты.

Днем Анюта была предоставлена сама себе. Она долго спала, потом пила кофе и уходила гулять.

Во время прогулок она думала о Мише.

Странный, изнеженный юноша чем-то привлекал ее. Его то было жалко; то он раздражал. В доме тети Лиды он казался чужим, лишним, и это чувствовали все, и Кадри тоже. Наверное, это было ей обидно: ведь Исаака приняли сразу, и маленького Марка все обожали. Кадри не подавала виду, но Анюта все понимала.

Миша был лишним, и Анюта как-то подумала, что была бы рада с ним встретиться и поговорить отдельно. Может быть, он снова сказал бы что-то такое, как Жорж Борман, и она бы что-то вспомнила, как тогда.

Как-то раз он ей приснился – они шли по какому-то парку, он держал ее за руку, сон был странный, тягучий, проснулась она с чувством неловкости и решила перестать заниматься ерундой: поехала на пляж с Марком и тетей Лидией, вечером оставила мальчика с Кадри, а сама повела тетю Лидию в кондитерскую. И потом она старалась проводить время с ними, водила мальчика по музеям, с тетей Лидой ходила по магазинам или собирала всю компанию и отправлялась к морю.

Анюта с удовольствием осталась бы в Таллине еще, но Марк стал скучать по отцу, и в начале августа они уехали домой.

Анюта вернулась веселой, отдохнувшей, и после поездки она была уверена, что сразу забеременеет, и на этот раз все будет хорошо. Но шли месяцы, ничего не происходило, и она постепенно стала впадать в отчаяние. Вспоминая голодные годы в Петрограде, потом болезнь в доме тети Марты, Анюта начинала думать, что все дело в тех событиях, что она по сей день нездорова, потому и не получается иметь ребенка. Она сделалась мнительной, каждое утро замеряла температуру, при малейшем кашле укладывалась в постель, отгоняя Марка:

– Я больна, отойди…

Исаак вновь привел врача, тот не нашел никаких отклонений; Анюта не поверила. Она чувствовала себя слабой и никчемной, начала сторониться мужа и Марка. Исаак написал тете Лидии, но она не могла приехать: как раз тогда в Эстонии произошел переворот, было неспокойно, и тетя Лидия побоялась, что не сможет вернуться.

Как-то, гуляя, Анюта увидела детей из приюта. Придя домой, она спросила Исаака:

– Может быть, нам усыновить ребенка?

Он растерянно покачал головой:

– Не знаю, Анюта. У меня же есть Марк… То есть у нас, Анюта, у нас!

Анюта повернулась и вышла из комнаты.

Тем вечером она долго думала о том, что ребенок, по сути, нужен ей одной. У Исаака, действительно, был Марк. Марица, надо думать, не жаждала дополнительной работы, которая неминуемо появилась бы с появлением младенца.

– Я хочу вернуться домой, – сказала она вечером.

– Я сказал глупость, – жарко заговорил Исаак, – я, как и ты, хочу еще ребенка или нескольких. Если ты хочешь приемного – ну что же, давай возьмем!

Это намерение осталось разговорами. Исаак согласился на приемного ребенка, но никаких действий не предпринимал и сам об этом не заговаривал. Анюта написала о своих планах тете Лидии, надеясь, что та ее поддержит, но та ответила совсем не так, как ожидалось. Она писала, что у Анюты есть ребенок, Марк, о нем можно заботиться, растить, любить. Разве его мало?

Ты пишешь, что хочешь своего ребенка, писала тетя Лидия. Что значит – своего? Марк твой, он зовет тебя мамой и обожает так, как редко любят родную мать. Разве ты не считаешь его родным сыном? Почему тогда ты думаешь, что родным тебе станет ребенок из приюта?

Моя дорогая девочка, подозреваю, ты просто хочешь испытать все это – счастливую беременность, роды, то чувство, когда ребенка впервые кладут тебе на грудь. Но приемный ребенок этого не даст.

Когда я увидела тебя, то сразу прониклась симпатией. Ты была хорошая, милая девочка, мне было легко и приятно с тобой. Но до той материнской любви, которую я испытываю к тебе сейчас, было еще далеко.

Мой тебе совет – подождать. Ты молода, доктор уверяет, что ты здорова. Может быть, посети другого врача, съезди на воды. А самое главное – наслаждайся жизнью, мужем, сыном, прекрасным городом, в котором ты живешь. Займись чем-нибудь, отвлекись.

Чем отвлечься, Анюта не знала. Но как-то раз, войдя к Марку, она увидела, что он играет в фигурки животных. Анюта запомнила фигурки, а вечером села и нарисовала книжку с этими животными в качестве главных героев. Рисовать она, как прежде, не умела; но мальчик пришел в такой восторг, что стал требовать книжек каждый день. Как-то из Будапешта приехала на два дня кузина Исаака с двумя дочками. Марк показал им свои книжки, нарисованные «мамочкой», и целый вечер в доме была тишина – дети рассматривала картинки.

Интерес к этим книжкам был не только у Марка; Марица, убирая в детской, останавливалась и подолгу перелистывала страницы; Исаак по возвращении домой спрашивал:

– Новая книжечка есть?

В книжках почти не было текста. Но как-то раз Марк, уже умевший писать, захотел в письме тете Лидии приписать пару слов по-эстонски; и Анюта принялась составлять книжку с эстонскими словами и выражениями. Марк учился так быстро, что Анюта не успевала рисовать.

Как-то вечером она сидела в своей комнате, перед ней лежал лист бумаги. Марк с Исааком вышли пройтись, Марица была в кухне. Анюта задумалась, взяла карандаш и стала водить им по бумаге.

… Здесь стоял столик, а тут кресло. Тут две кроватки – друг напротив друга, а тут – кукольный домик, папа заказывал нарочно у мастера на рождество. В домике два этажа, они тогда ужасно поссорились: обе хотели поселить своих куколок на второй этаж. На их крики прибежали мама с папой, и папа сказал:

– А может быть, обе куклы будут жить на втором этаже? А на первом можно устроить гостиную и столовую.

И на следующий день он принес им кукольный сервиз. Мама качала головой:

– Балуешь их!

Второй этаж перегородили картонной коробкой, сделали две комнаты.

– Мамочка, это кукольный дом?

Анюта вздрогнула:

– Но как вы неслышно вошли?

– Прости, Анюта, – сказал Исаак, – я не успел поймать Марка, так он ворвался… Мы помешали? Можно взглянуть на рисунок?

Анюта непонимающе смотрела на рисунок.

– Послушай, Исаак, – сказала она медленно, – я задумалась, рисовала не знаю что… Не знаю, могу объяснить…это наша детская, Исаак, и наш кукольный домик, и… папа сервиз купил!

– И Марк помешал тебе! – сокрушенно сказал Исаак.

– Да нет, ну что ты… Просто так странно – я… не понимаю, видела или вспоминала? Не могу объяснить!

С того вечера к рисункам Анюты стали относиться еще серьезнее. Исаак запретил Марку вбегать в комнату с мольбертом:

– Может быть, мамочка вспомнит что-то еще! И вы, Марица, пожалуйста – потише!

Анюту это смешило и раздражало: сколько бы она ни старалась вогнать себя в тот транс, ничего не выходило. Она водила карандашом по бумаге, потом разглядывала линии, пытаясь что-то в них увидеть.

Наконец, она махнула рукой, перестала пробовать, но как-то сидела, смотрела в окно и вдруг увидела там отражение – полосатый диван, буфет, небольшую этажерку с книгами. К дивану подбегали две девочки-одна побольше, другая поменьше, та, которая поменьше, тащила большого кота.

Когда она очнулась, на бумаге перед ней была нарисована та самая комната.

– Я все равно не уверена, что это воспоминания! –говорила Анюта Исааку. Он стоял и разглядывал листы бумаги – их собралось уже пять, – может быть, это просто какие-то… фантазии, а может быть, это и в самом деле чьи-то комнаты, но совсем не наши, например. Я не знаю; я не уверена.

Она встала, прошлась по комнате.

– Но даже если это настоящие мои воспоминания, – грустно сказала она, – они ничем не помогут.

Конечно, ведь давно не было и тех комнат, и не было той квартиры, и не было той страны. Анюта все это понимала и усмехалась наивности Исаака:

– Но ведь может такое быть, что ты все вспомнишь, и улицу, и дом, и мы когда-нибудь сможем туда поехать… – говорил он горячо.

Анта ни во что не верила, но картинки, которые рисовала, как она говорила, после «озарений», тщательно берегла.

Жизнь текла своим чередом. Через год Анюта вновь собралась в Таллин – Кадри все-таки собралась замуж за своего Мишеля. Марка на этот раз она не взяла.

Свадьба была скромной, молодые зарегистрировались в ратуше и отправились домой, где тетя Лидия приготовила праздничный обед.

Анюта помогала на кухне. Все казалось каким-то странным, безрадостным, неприятно поразила мать Мишеля – еще довольно молодая, но совершенно некрасивая и неухоженная женщина, сын ее, казалось, стеснялся. Она, в свою очередь, вела себя заносчиво и глупо, все вспоминала блестящую жизнь в России и приставала к Анюте:

– И что же, дитя мое, вы совсем не помните парадный Петербург? Не помните его набережных, дворцов? Ну тогда, считай, вы и не петербурженка вовсе…

Услышав, что мужа Анюты зовут Исаак, скривилась и хотела было что-то сказать, но натолкнулась на холодный взгляд тети Лидии.

Кадри с Мишелем сняли крохотную квартирку в Каламая и ушли туда после обеда. Мать Мишеля посидела какое-то время, потом тоже распрощалась. Анюта убрала со стола, вымыла посуду:

– Нет, тетя Лидия, отдыхайте.

Закончив с делами, она вернулась в гостиную. Тетя Лидия сидела в кресле.

Анюта хотела было что-то сказать, но промолчала.

– Какая странная и неприятная у Мишеля мать, – вырвалось у Анюты.

– О, и не говори! Она совсем не в восторге от Кадри. Как нелепо все вышло! Ей совсем не нужен этот муж, да и она ему не нужна. Когда я смотрю на тебя с мужем, мне радостно: он любит тебя, ты любишь его, вы взрослые, разумные люди, с деньгами, растите ребенка… Здесь же все совсем бестолково: Мишель за две недели до свадьбы устроился куда-то в контору, но там, как он пояснил, грубо говорили о его России, и он ушел. Подозреваю, грубо говорили не о России, а о его способности работать; ну, да что уж! Не знаю, на что они рассчитывают… Жить без денег очень трудно, начнутся ссоры, семейный разлад…

Анюта задумчиво кивнула. Сама она не думала о деньгах с первого дня замужества, Исаак никогда не в чем ей не отказывал, деньги он клал в ящик комода в ее кабинете, и она тратила столько, сколько считала нужным, не давая ему отчета. Конечно, она не была транжирой, не скупала все подряд, но купить себе платье, или игрушку Марку, или заказать в магазине какой-то вкусной еды – все это было можно, доступно.

– Как было бы хорошо, если бы Кадри вернулась домой, – вырвалось у Анюты.

Тетя Лидия грустно улыбнулась.

– Ты читаешь мои мысли, Анюта. Она замужем лишь несколько часов, а я уже мечтаю, что она придет домой, я окружу ее заботой и вниманием, она будет читать, гулять, отдыхать. Денег нам хватит…

– Об этом даже не думайте, мы всегда поможем вам деньгами, – сказала Анюта, – вы знаете, как Исаак к вам относится.

– Спасибо, Анюта, но я надеюсь вас не обременять. Ну, посмотрим.

Дни в Таллине прошли быстро и сумбурно. Кадри приходила два раза, к себе не пригласила, отговорилась там, что еще ничего не устроили, не прибрали. Анюта и не рвалась. Хотелось домой, к семье.

Дома она продолжила свои рисования, писала маленькие книжки, и под рождество Исаак сделал ей сюрприз: взял рукописную книжку и отнес в издательство, ее отпечатали. Как-то вечером они втроем пошли гулять, смотрели праздничные витрины, и вдруг в окне книжного магазина Анюта увидела свою картинку – удивленную лошадку, смотрящую на небо. Она не поверила своим глазам, подошла ближе и увидела, что это не просто картинка, а книжка, и даже автор был указан – Анна Шпиро. Она повернулась к Исааку, они с Марком улыбались, как два заговорщика.

– Что это значит? – спросила Анюта.

– Давай зайдем? –предложил он.

Они зашли в магазин, Анюта указала на книжку:

– Простите, что это?

– О, эта книжка неизвестного автора, нам переслали прямо из типографии, – заговорил продавец, – все дети тут же обращают внимание, просят у родителей, почти все раскупили… вам завернуть?

– Нет, спасибо, – ошарашенно сказала Анюта.

– Почему же, мы возьмем, – возразил Исаак.

На улице он протянул ей упакованную книжку:

– Ты не сердишься? Я подумал… Все друзья Марка в восторге от твоих книжечек, и меня они ужасно затягивают. Мне все кажется, что я снова в детстве, рядом с мамой, папой, братьями. Эту я купил тебе, а другая лежит у меня в кабинете на работе.

– Спасибо, – еле слышно выговорила Анюта.

Ася, 1935 год.

Мы переехали. У Толи случились неприятности на работе, и папа очень категорично посоветовал нам уехать. Толя начал было возражать, говорить, что он прав, никуда бежать не собирается, но папа увел его в палисадник, долго в чем-то убеждал. Потом они вернулись, и Толя быстро и смущенно проговорил, что мы на время уедем под Ленинград.

И вот мы переехали.

У Толи, как оказалось, был тут товарищ, еще с давних времен, по школе. Он составил протекцию, Толю приняли на работу. Нам дали квартиру – на первом этаже двухэтажного дома.

Мы познакомились с женой Толиного товарища – очень славная, веселая. Она работает деловодом в конторе; уже в три часа свободна. Я же пока на работу не устроилась – июнь, мне велели подойти в июле.

Таня – моя новая подруга – забегает ко мне почти каждый день, мы идем с ней гулять, она показывает мне окрестности.

Вчера с Таней ходили смотреть старинную усадьбу. Чья она, Таня не знает: ее это не интересует. Я-то непременно узнаю, потом пойду в библиотеку, посмотрю.

Сам усадебный дом красного кирпича, двухэтажный. Неподалеку хозяйственные постройки, там сейчас и гараж, и конюшня, и какая-то мастерская, все затоптано, грязно, в усадебном доме общежитие, но зато за домом начинается парк, и вот удивительно, что этот парк совсем нетронутый, между столетними дубами идет главная аллея, от нее разбегаются тропинки, выводят на берег пруда, а там – искусственный водопад. Таня со смехом рассказала, что этот парк очень ценится среди молодежи летом.

Вот рассказала – и перестала мне нравиться. Я ханжа, наверное, старомодная.

Я рассказала про парк Толе, и он сказал, что такое место грех не использовать: хорошо бы поставить там летнюю сцену, наладить волейбольную площадку, а может быть, даже освободить общежитие под детский сад или дом пионеров.

Мне совсем не хочется, чтобы в парке что-то делали. В центре нашего поселка все это есть – и сцена, и площадка, и дом пионеров занимает одно крыло школы.

Сегодня я гуляла в старом парке.

В детстве мы с Анютой все время читали сказки и мечтали жить во дворце. Но как-то раз папа повез нас гулять, конечно, я не помню, куда, и там мы видели усадьбу – очень похожую на эту. Я даже думаю, не она ли это и была? Ведь это не так далеко от города.

Около той усадьбы гуляла молодая грустная барышня, и нам так все понравилось – и парк, в который можно было заходить, и этот дом, и барышня, что мы перестали играть в принцесс и дворцы, а стали играть в усадьбу.

Мы придумали игру: мы были соседками, жили в соседних усадьбах, они располагались через парк друг от друга. Конечно, у нас были мужья и дети. Анютин муж был генералом и все время воевал; мой же был ученым и работал в своем кабинете. У Анюты были две дочки – ее куклы, и у меня – две. Дружили и мы, и наши дочки. Мы все время ходили друг к другу через парк в гости, или же просто в нем гуляли, разговаривая обо всем на свете – о воспитании детей, о дороговизне, о нарядных платьях. Кроме того, мы придумывали и наши дома: я до сих пор могу рассказать, как выглядела детская, кухня, столовая, какой был сервиз и что подавали к столу.

И Анюта была совершенно уверена, что так и будет. Поначалу в игре мы были соседками; но как-то она сказала, что мы будем играть по правде, и мы стали сестрами и в игре, а наши куклы стали кузинами.

Ну вот, я живу в усадьбе!

Парк переходит в лес, поначалу такой приятный, а потом делается совсем дремучим. Интересно, если идти через этот лес, выйду ли я к другой усадьбе? К усадьбе, где ждет меня моя сестра?

Что-то я стала такой сентиментальной, все время плакать хочется.

Оказалось, я такая плаксивая неслучайно.

Толя счастлив, ой, как он счастлив. Когда мы только женились, он все говорил, что хочет детей, и много. Я первое время детей не хотела – слишком много было работы и других дел, а потом захотела, но никак не беременела. И вот – наконец – свершилось!

Толя говорит о ребенке так, как будто он уже есть, я же так не могу. Я постоянно нервничаю, постоянно в напряжении; хоть наш поселковый врач и уверяет меня, что все хорошо, я никак не могу успокоиться. Да, у нас в стране делается все для охраны материнства и детства, но все же детская смертность велика.

У мамы с папой до Анюты был мальчик, он умер от скарлатины. Мама тогда как раз ждала Анюту.

И та девочка, которую мы с Анютой так ждали – она родилась мертвой. Папа говорил, от переживаний: мы как раз тогда потеряли Анюту, мама места себе не находила, все плакала, плакала.

Когда я все это вспоминаю, то тоже не нахожу себе места.

Только бы родился этот ребенок, только бы прошло все благополучно. Я так его жду!

Сегодня опять была в парке, гуляла одна. Совсем скоро я буду гулять там с малышом. Надо будет купить ему колясочку, говорят, в Ленинграде можно достать.

Сегодня, 15 октября 1935 года, родилась наша Наташа.

Как трудно воспитывать ребенка, а ведь я учительница! Она совсем меня не слушает, бежит куда глаза глядят. Чинно гулять по парку ей, видите ли, не нравится; то лезет на пенек, то норовит нырнуть в пруд. Толя говорил, что хотел бы еще детей, что ж, оставила ему Наташу на денек, а сама поехала навещать подругу. Теперь что-то молчит про второго ребенка, никак передумал!

Прошло семь лет. Анюте казалось, что они не прошли, а пролетели, пронеслись, так мелькали дни и ночи.

Книги Анюты можно было купить по всей Венгрии. Поначалу она была недоверчив; напечатав вторую книжку, заходила в два местных книжных магазина и интересовалась, покупают ли вот те картинки. Кто-то узнал ее, тайна была раскрыта, и Анюта стала местной знаменитостью. Книжки попали и в Будапешт, и в другие венгерские города, она с удивлением узнала, что ей теперь платят деньги.

Она никак не могла поверить, отправилась в библиотеку Реформатского колледжа, набрала там много альбомов по искусству, рассматривала картины и понимала, что ее мазня – это просто мазня, детские картинки, Марк в три года рисовал лучше… она рассматривала дорогие книжки Марка, с красивыми, тщательно нарисованными картинками… но почему-то именно ее рисунки охотно раскупали, к ним бежали дети.

И она рисовала теперь каждую свободную минуту, пробовала и краски, и карандаши, зарисовывала каждую безумную историю, родившуюся у нее в голове, путешествия собачки, нелегкую жизнь крестьянской лошадки, приключения куклы, потерявшей хозяйку.

Марку было уже одиннадцать. В девять лет он поступил в гимназию и радовал родителей отличными успехами. Анюту он звал мамочкой и очень ею гордился. Больше детей у Анюты не было, всю свою любовь она обратила на сына, они были очень дружны – гуляли, читали, ходили в кино.

С Исааком отношения становились только лучше – его внимание, нежность, заботливость сопровождали ее все эти годы, и она отвечала ему тем же. Беспокоило только его здоровье: он быстро уставал, тревожно спал, его мучила слабость и головные боли. Каждое лето они отправлялись на курорты, откуда Исаак возвращался окрепшим.

Несколько раз Анюта ездила в Таллин. Там дела шли не очень: Мишель постоянно сидел без работы, Кадри работала в больнице, брала себе дополнительные дежурства. Тетя Лидия помогала чем могла, но зять был недоволен ее помощью. Кадри была встревоженной, раздраженной. Как-то Анюта предложила им приехать в Дебрецен, погостить, отдохнуть, воспользоваться водами, Кадри усмехнулась, Мишель оживился:

– Что же, отличная идея! Благодарю тебя, Анюта. Но готов ли твой муж принять бедных родственников? Хочу сразу предупредить, денег у нас хватит только на билеты…

– Что же, мы оплатим все расходы Кадри и тети Лидии…

– Тети Лидии? Что же, она тоже едет?

Анюта непонимающе посмотрела на Мишеля. Кадри, нахмурившись, поднялась со стула:

– Давайте закончим этот разговор.

– Нет, отчего же? – спросил Мишель, – конечно, это не то, чего я жажду – путешествовать вместе с тещей… Но что делать?

– Может быть, мы не поняли друг друга, Мишель, – заговорила Анюта, – мы с мужем готовы оплатить путешествие Кадри и тети Лидии. Что касается тебя, то ты, как муж Кадри, тоже желанный гость в моем доме. Но оплачивать твои расходы мы, разумеется, не будем, мы не можем оскорбить твое достоинство мужчины.

– Вот как? – прищурился Мишель, – от моего достоинства давным-давно не осталось и следа. Какое достоинство, в этой убогой стране, в этой убогой квартире… Что же, дорогая женушка, ты едешь в Венгрию без мужа: у него нету денег, а твоя названная сестра не хочет оскорблять мое мужское достоинство.

Он встал и вышел. Кадри стала складывать детские игрушки.

– Кадри, дорогая, – обратилась к ней Анюта, – я, наверное, плохо поступила по отношению к тебе, но он ведет себя как настоящий наглец! Он что, рассчитывал, что…

Кадри хотела было что-то сказать, но промолчала.

Из их поездки ничего не вышло – то ли Кадри не захотела ехать без мужа, то ли он просто ее не отпустил. Тетя Лидия приехала один раз, на все расспросы отмахивалась, лишь в последний день горько сказала:

– Не знаю, что ее держит рядом с этим человеком, Анюта! Раньше была влюблена, как же, русский аристократ… Потом жалела, наверное, мальчиком он видел все эти ужасы, голодал… Но он давно уже не мальчик; да и был ли кто-то, кого в России не коснулся этот переворот? Но нет, он ведет себя так, как будто он единственный пострадавший. Прости меня, Анюта, но я часто сравниваю его и тебя. Ты ребенком осталась одна, без семьи, без памяти, но нашла себя в жизни, у тебя есть семья, занятие… А он?

– Мне повезло, что я встретила вас, – сказала Анюта.

Тетя Лидия улыбнулась:

– Спасибо, моя девочка. Ты не представляешь, как повезло мне.

Она уехала, Анюта, скучая, все время звала к себе Кадри, но та коротко отвечала, что пока приехать не сможет.

Анюта собралась было сама, но снова дала о себе знать болезнь Исаака: он резко ослабел, похудел. Перепуганная Анюта бросилась искать лучших докторов, и профессор из Будапешта нашел у Исаака катастрофические изменения в сердце. Он серьезно посмотрел на больного, потом на Анюту и медленно сказал:

– Скрывать от вас обоих не считаю нужным. Ваше сердце совершенно изношено, видимо, были какие-то патологии с самого детства.

– Что нам делать, доктор? – прошептала Анюта.

– Мне жаль говорить это, но, боюсь, ничего.

– Как же, – заговорила Анюта, – может быть, операция, воды, санаторий…

– Нет, госпожа Шпиро. Сердце не справляется с нагрузкой.

– Сколько мне осталось? – спросил Исаак.

– Не могу сказать, господин Шпиро.

Анюта поняла, что он лжет. Она проводила его до дверей и бегом вернулась к мужу. Исаак повернулся к ней:

– Бедная моя девочка…

– Исаак, послушай. Я слышала о людях с больным сердцем, им нужен полный покой. Ты будешь много лежать, отдыхать, читать. Скучно тебе не будет, мы с Марком будем рядом.

– Спасибо тебе, дорогая моя. Я надеюсь, что так и будет, одна мысль, что я вас оставлю, для меня невыносима. Но теперь ты меня послушай. Сегодня поздно, а завтра я попрошу тебя пригласить нотариуса и клерка из банка. Необходимо переоформить на тебя дом и деньги. Кроме того, я прошу тебя официально усыновить Марка.

Анюта кивала сквозь слезы.

Исаак умер через полгода. Это случилось во сне: вечером они втроем разговаривали в его комнате, Марк лежал на полу и весело рассказывал о гимназии, Анюта рисовала свои картинки.

Ночью ей приснился странный сон – их особняк поменялся, стал каким-то маленьким, и в каждой комнате был полосатый диван и кот. Анюта ходила по комнатам, наталкивалась на котов, шикала на них, но их становилось все больше. Проснулась она от шепота Марицы:

– Госпожа, госпожа…

Она сразу поняла, что случилось, побежала в его комнату, упала на колени рядом с кроватью. Вбежал Марк, и они долго плакали вместе.

Анюта сообщила о случившемся родственникам Исаака в Будапеште и Таллине, те, что из Будапешта, приехали на похороны. После печальной церемонии все собрались в особняке, и один из родственников, кажется, дядя Исаака, спросил:

– Что вы думаете делать с мальчиком, Анна?

– Он останется со мной, – твердо сказала Анюта, – я усыновила его, по документам он мой сын.

– Подумайте, – продолжил мужчина, – у меня в Будапеште есть сын и дочь; мальчику не будет скучно, я сумею дать ему образование. Вам же надо подумать и о себе: вы молоды, наверняка захотите еще раз выйти замуж.

Анюте показались странными его слова: она только что стала вдовой, мало что понимала от горя, а этот человек уже говорит о новом замужестве! Но она решила, что это просто здоровый практицизм, свойственный этому народу, и покачала головой:

– Исаак вступил в новый брак и был счастлив, несмотря на мальчика. Думаю, что и мне сын не будет помехой, захоти я выйти замуж. Пока же не будем и вовсе об этом говорить.

– Не будем, – покорно сказал мужчина.

От тети Лиды с опозданием пришло письмо:

Дорогая моя девочка, сказать, что мы потрясены – не сказать ничего. Он был такой чудесный человек, о лучшем муже для тебя и мечтать не приходилось. Мне неимоверно жаль его, но еще больше жаль тебя. Как ты будешь там одна, моя девочка? Разберешься ли ты сама со всеми делами, с банком, домом, воспитанием Марка? Конечно, ты умница, но согласись, что до недавнего времени почти всем занимался наш бедный Исаак…

Боюсь, что и я тебе не подмога, дорогая Анюта. Приехать к тебе я не могу: не могу оставить Кадри.

Послушай меня, дорогая девочка. Может быть, ты приедешь к нам? Скоро лето; Марку ты сможешь нанять учителя, он выучит эстонский и сможет пойти в здешнюю гимназию. Твоих денег, полагаю, хватит, чтобы снять квартиру рядом со мной.

Но, может быть, я фантазирую. В любом случае помни, что я всегда тебя жду.

Обними моего внука и передай ему, что бабушка его любит.

Крепко обнимаю тебя,

Тетя Лидия

Поначалу Анюта не приняла это предложение всерьез. Оставить Дебрецен, особняк, привычную природу, Марицу? Это казалось странным и невозможным, и Анюта продолжила свою прежнюю тихую жизнь – только теперь уже на положении вдовы.

Первые месяцы были невыносимы, она часто плакала и говорила Марице:

– Мне кажется, что мне суждено терять всех, кого люблю. Сначала мама, папа, сестра, не смогла родить ребенка, теперь вот муж… Что я за несчастный человек, Марица!

Но время шло, и Анюта с удивлением стала отмечать,что горе уходит, она скучала по мужу, думала о нем, но испытывала тихую, светлую грусть, часто смеялась смешным воспоминаниям.

– Исаака я, по крайней мере, помню, – говорила она Марице.

Не замечала она и финансовых трудностей. Строительную фирму Исаака она отдала в управление еще при его жизни, денег на счете было достаточно, их почти не тратили, поскольку книжки-картинки приносили небольшой, но постоянный доход. Жили они с сыном достаточно скромно, но все же ни в чем себе не отказывая. Пару раз в год непременно выбирались в Будапешт, навестить родственников Исаака, особенно она подружилась с его кузеном, Максом. Будапешт очень нравился Анюте, они ходили в театры, осматривали музеи, катались на кораблике по Дунаю, гуляли на острове Маргит. Летом же они обязательно на месяц выезжали в Таллин.

Этих поездок Анюта всегда особенно ждала. Тетя Лидия не менялась – по-прежнему служила, в ее крохотной квартирке был порядок и уют. Она очень радовалась своим «венграм», как она называла Анюту и Марка.

Кадри по-прежнему жила с мужем, и к этому все привыкли, смирились и почти принимали за своего. В приезды Анюты они часто являлись в гости, и Анюта с радостью слушала рассказы Мишеля о России, о Петрограде. Наверное, он сам мало уже что помнил; но и тех его воспоминаний хватало. Он рассказывал о гимназии, о трудовых школах; о кондитерских, а потом сразу же говорил о голодных годах первых лет после революции. Анюта слушала его и куда-то уплывала: ей казалось, что она помнит какую-то школу, холодный город, чьи-то руки, разрезающие хлеб.

Настал тридцать восьмой год; Анюте исполнилось двадцать восемь, Марку – тринадцать. В своей маленькой семье Анюта совершенно не замечала, что происходит, газет она не читала, и потому была очень удивлена, когда Марк вернулся из школы с заплаканными глазами.

– Что случилось? – перепугалась она, – плохая отметка? Что такое?

Мальчик отворачивался, закрывался, но потом все-таки рассказал: несколько мальчиков в гимназии набросились на него, отобрали учебники, выкинули шапку, кричали, что он еврей.

Анюта ничего не поняла:

– Ну да, ты еврей… Папа же был еврей!

На следующий день она отправилась в гимназию, где у директора возмущенно рассказала о произошедшем. Тот обещал наказать мальчиков, заверил, что такого больше не повторится.

Вечером того же дня в гости приехал Макс. Анюта со смехом рассказала ему про глупых детей, но тот остался серьезным.

– Анна, – сказал он, – вы, я вижу, не особенно интересуетесь происходящим. Вы не слышали о законе, принятом Миклошем Хорти?

Анюта неуверенно покачала головой. Кто такой Миклош Хорти, она, конечно, слышала, но что за закон? Макс объяснил ей: этот закон направлен против евреев. Предписано уменьшить число евреев в каждом торговом предприятии, прессе, среди врачей, юристов, инженеров.

– Что это значит? – спросила Анюта, – не понимаю!

– Наш народ всегда подвергался гонениям, Анна, и мне кажется, что этот новый виток. Недавно приехал наш дальний родственник из Германии; там дела обстоят совсем печально. И то, что происходит в гимназии у мальчика… вам надо как-то обезопасить его.

Он уехал, Анюте снова стало казаться, что все в порядке. Но это было не так: как-то на вокзале она увидела семью: растерянных взрослых, плачущих детей, подошла спросить, не нужна ли помощь, и узнала, что они бежали из Германии, где на евреев давно идут постоянные гонения. Семья эта какое-то время жила у нее в особняке, потом Макс помог им устроиться в Будапеште.

Эти люди были не единственными беженцами, встреченными Анютой. В Дебрецене их было немного, но Анюта знала, что в основном приезжают в Будапешт, и стала каждый месяц посылать Максу небольшую сумму.

Пожалуйста, дорогой кузен, помогите этим несчастным людям, лишенным родины! – писала она в письмах.

Вспоминая рассказы той семьи, Анюта нарисовала новую книжку: собаки решили, что кошки – плохие животные, стали обижать их, не выпускать на улицы, заставлять носить особые желтые ошейники.

Разве это правильно? – спрашивала она в своей книжке. Разве могут быть собаки лучше кошек, разве справедливо обижать кого-то?

Редактор в издательстве, просмотрев картинки, замялся.

– Госпожа Шпиро, – сказал он наконец, – вы знаете, как я уважаю вас. Я хорошо знал вашего мужа, у вас прелестный сын. Но… прошу простить меня, неужели вы не понимаете, как неуместны сейчас эти картинки и эта книжка?

Анюта кивнула, забрала папку и пошла домой.

Она и сама не знала, что хотела сделать. Остановить это безумие своими неумелыми картинками, которые почему-то очень нравятся детям?

Стояла весна. Анюта подумала и пошла в парк, затем углубилась в лес. Сев на поваленное дерево, она задумалась.

В одном из учебников Марка она вычитала, что великие писатели, художники, музыканты влияют на умы и чувства людей, делают их лучше, благороднее. Так ли это? Ни одной книжке, ни одной опере не удалось остановить войну. Пригретая ею семья рассказывала о том, что их сосед плевал каждое утро им на порог. Наверное, этот человек читал и Гейне, и Гете, и Шиллера, и слушал музыку, и смотрел картины!

Марку она запретила говорить о том, кто его отец:

– Твоя мать была русской, я тоже русская. У евреев кровь определяется по матери, я узнавала.

– То есть я русский? – спросил Марк.

– Не знаю, – с отчаянием отвечала Анюта.

В другой день Марк пришел с новым известием:

– Мамочка, я сегодня видел книжку в гимназии, у мальчика из нашего класса приехал дядя, привез показать. Там про то, что евреи должны отправляться в Палестину. А как же мы с тобой? Ведь ты не еврейка?

Скоро был принят еще один закон, еще более ограничивающий права евреев. Макс с семьей собрался в Палестину; другие родственники уезжали в Америку. Накануне отъезда Макс приехал в Дебрецен.

– Боюсь, Анна, что Гитлер затевает войну, все говорят об этом, – говорил он, – даже не знаю, что вам делать… Мне страшно оставлять вас тут, но и чем-то помочь я тоже не могу… Каким будет наше путешествие, и что ждет нас там?

Анюта со страхом слушала его. Теперь, когда она больше интересовалась происходящим, будущее пугало ее.

– Я могу уехать в Эстонию, – неуверенно сказала она, – там моя семья.

– Там рядом Советская Россия.

– Но это моя страна.

– Простите меня, Анна, но нет страны, которую вы могли бы назвать своей. Иногда мне кажется, что наш бедный Исаак неслучайно вас выбрал…

– Вы хотите сказать, что я такая же гонимая, как весь ваш народ? – улыбнулась Анюта.

Макс улыбнулся в ответ. Прощаясь, он записал адрес тети Лидии в Таллине:

– Если вы решитесь на переезд.

Тем же вечером к Анюте пришла встревоженная, опечаленная Марица. Она показала телеграмму и рассказала, что ее сестра в Токае тяжело заболела, видимо, был удар. Сестра совсем одна, ее дочь служит в Будапеште, приехать ухаживать за матерью не сможет.

– Боюсь, госпожа, мне придется вас покинуть, – горько говорила Марица, – я никогда не думала, что расстанусь с вами и мальчиком… но бедная моя Жужа…

– Но вы можете взять ее сюда? – предложила Анюта, – я бы помогла вам за ней ухаживать.

– Я благодарна вам, госпожа, у вас доброе сердце! Но Жужа не захочет переезжать, она упряма, характер у нее тяжелый… Позвольте мне уехать; сейчас лето. За лето она либо пойдет на поправку, либо, да простит меня господь, умрет. Вы же, я так себе думаю, захотите навестить родню в Эстонии?

Несколько дней Марица готовилась: укутывала чехлами мебель, собирала чемоданы Марку и Анюте. Анюта ни в чем не участвовала – она бесцельно бродила по Дебрецену, рассматривала дома, запоминала город, парк, купальни.

Уезжали они в один день, и Анюта вместе с Марицей наблюдала, как закрывают ставнями окна. Она никогда не видела особняк со ставнями; почему-то это зрелище казалось ей особенно горьким.

И дорога с многочисленными пересадками, раньше только веселившая ее, показалась теперь трудной и грустной.

Тетя Лидия встречала ее на вокзале:

– Девочка моя, такое время и такое путешествие! Ты выглядишь усталой, ну, это неудивительно… А какой взрослый мой внук! Я купила тебе подарочки, но уж не паровозик и не мячик, конечно! Анюта, у нас тут такие новости… Впрочем, сама все увидишь.

О новости Анюта узнала тем же вечером. Тетя Лидия, нагрузившись судками с обедом, а по дороге еще заглянув в магазин, отправилась к Кадри.

– Она не придет сама? – удивленно спросила Анюта, – давайте я помогу вам донести.

Почему не пришла Кадри сама, было видно с первой же минуты.

– Но какой огромный живот! – воскликнула Анюта, расцеловав Кадри, – разве так бывает?

– Доктор говорит, там скорее всего двое, – сказала тетя Лидия.

– Это какой-то ужас, – пожаловалась Кадри, – я ничего не могу. В том году в самом конце лета я купила себе туфельки на кнопках; поносить не успела, рассчитывала на это лето, и что же? Не могу согнуться, чтобы застегнуть, они так и стоят в шкафу!

– Ничего, бегая за двумя, ты их быстро сносишь, – заметила тетя Лидия.

– За двумя! Какой кошмар! Боюсь подумать: ведь наверняка они уже договорились: один будет плакать, второй молчать и набираться сил! А потом наоборот. И то же самое будет с пеленками – один писает, другой ждет. И только я перепеленаю одного и без сил упаду в кресло, как тут же пеленку испачкает второй… Не понимаю, как я буду управляться!

– Отдашь одного Анюте, – сказала тетя Лидия.

– Я возьму обоих, – засмеялась Анюта, – не переживай, Кадри! Я с удовольствием буду приходить и возиться с малышами. Обещаю, одна ты не останешься!

Анюта сняла две маленькие комнатки в Кадриорге, куда уговорила перебраться и Кадри.

Марк целыми днями купался, он очень вытянулся, стал подростком, угловатым, неловким. Анюта никак не могла привыкнуть – он был по-прежнему родным и любимым, но в то же время стал совсем новым, непонятным, временами странным. Он был хорошо воспитан; никаких капризов, свойственных подростковому возрасту, он себе не позволял, никогда не грубил, не возражал, был по-прежнему предупредилен и послушен. Но он уже не кидался, как прежде, на шею приемной матери или бабушке; уже не заливался прежним смехом. Схватить его, обнять и расцеловать, пощекотать было уже невозможно. Анюта радовалась его взрослению, но ей остро не хватало прежнего малыша.

Кадри еле ползала из-за своего живота. Охая и причитая, она добредала до пляжа и тяжело усаживалась в складное кресло, принесенное Марком. Анюта кружилась вокруг нее, следя, чтобы будущая мать не перегрелась, не проголодалась, чтобы ее не продуло:

– Кадри, тебе хорошо? Не холодно? Не жарко?

– Отстань, – выдавливала Кадри, – лучше поговори с этими шалопаями… вот этот, который слева, толкает меня в печень… Господи, до всего этого я и знать не знала, что у меня есть печень!

Анюта смеялась, усаживалась рядом, укладывала ладонь на живот:

– Спокойнее, малыши! Ваша мама уже еле дышит.

– И это они еще не родились, – говорила Кадри, – ну ничего: едва рожу, сразу отдам тебе…

– Обоих?

– Нет, одного… Господи, печень! Нет, все-таки обоих, я уже сейчас с ними не справляюсь.

В мире было тревожно, но Анюта на своей маленькой даче этого почти не замечала. Тетя Лидия, приезжавшая каждый выходной, привозила газеты, говорила что-то о каком-то пакте, о вводе советских войск, о Гитлере. Анюта слушала вполуха. Ей казалось, что здесь, в крохотной стране у моря, ничего случиться не может.

– Это не так, Анюта, – как-то серьезно сказала тетя Лидия, – ты плохо учила историю: вот вы с Мишелем все вспоминаете ужасы революции, а ведь здесь в восемнадцатом году была своя революция. Было голодно и страшно, и мы с Кадри, бывало, и нос боялись высунуть из своей квартирки.

– Но это было давно, тетя Лидия, – отмахивалась Анюта.

В середине августа у Кадри родились две девочки.

– Это точно две девочки? – спрашивала измученная мать, отдыхая после родов, – мне казалось, я рожу команду футболистов.

Долго думали, как назвать малышек. Прибывшая в гости свекровь Кадри предложила назвать их Ольгой и Татьяной.

– Почему так? – наивно спросила Кадри.

Свекровь смерила ее презрительным взглядом:

– Не хотите же вы сказать, моя милая, что не понимаете, откуда мне на ум пришли эти имена? Конечно же, это Пушкин, «Евгений Онегин». Но дело не только в великом русским поэте. Так звали двух старших дочерей нашего последнего царя, они, как и вся семья, были убиты в Екатеринбурге…Мишель, согласись же, что мы должны назвать так наших девочек…

– Нет уж, – решительно сказала Кадри, – называть детей в честь убитых девушек… Я не суеверна, но так, пожалуй, и в самом деле можно накликать злую судьбу… Какое твое любимое женское имя, Анюта?

– Лидия, – не думая, сказала Анюта, – если бы я родила девочку, то назвала бы ее Лидией, в честь мамы.

– Лидия… ну вот, первую назвали! – обрадовалась Кадри.

Пришел Мишель, Кадри сказала ему о своем решении.

– Что же, назовем дочерей в честь бабушек, – согласился он.

Мать Мишеля звали Екатериной; в Эстонии это имя принято было сокращать в Кадри. Мишель называл ее Катя, Кадри переделала в Кати. Вторую стали звать Лиди.

– Я, правда, не особо уверена, которая из них кто, – озабоченно говорила Кадри, склоняясь над кроваткой, – если вдруг я назову Кати – Лиди, скажется ли это на ней? Не будет ли она вспоминать свое детство как исключительно тяжелое?

В самом конце августа Марица прислала письмо: ее сестра идет на поправку, еще месяц, и Марица сможет вернуться в Дебрецен. Анюта приняла решение остаться в Эстонии на весь сентябрь, написала в гимназию Марка.

Первого сентября Гитлер напал на Польшу. Анюта растерялась: как теперь добираться до Дебрецена, она не знала.

– Хорошо, что ты здесь, – сказала тетя Лидия, – как бы ты была там совсем одна?

Поначалу Анюта надеялась, что война скоро кончится, но надежды эти быстро растаяли. Они перебрались в город. Анюта хотела было снять квартиру, но тетя Лидия отговорила ее:

– Живите со мной. Прибереги деньги! Неизвестно, что будет дальше…

Деньги и в самом деле следовало приберегать: большая часть их осталась в венгерском банке, и Анюта не знала, как их оттуда забрать. Она радовалась, что догадалась привезти некоторую сумму с собой и определить ее в банк Эстонии. Кроме того, уезжая, она забрала все драгоценности: часть из них принадлежала первой жене Исаака, часть он подарил Анюте за годы брака.

Кадри с малышками и мужем жила в деревянном доме в Каламая. Анюте казалось, что там холодно и сыро, Кадри уставала с малышками, свекровь, приходившая каждый день, совсем не помогала, лишь высказывала недовольство:

– Посмотрите, какая гора пеленок, моя милая. Дети не ухожены, Мишель, никогда дети нашего рода не лежали в мокрых пеленках…

– Полагаю, это потому, что у вас было кому их переодевать и стирать пеленки, – огрызалась Кадри.

– Разумеется, у всех моих детей была няня.

– Ну так пусть и ваш сын наймет няню своим детям!

– Ты снова упрекаешь меня, – вспыхивал Мишель, – но что я могу поделать в этой стране, в которой…

– В которой ты живешь уже двадцать лет, куда больше, чем прожил в своей России! – кричала Кадри, – что ты можешь поделать? Я тебя, наверное, удивлю, но ты мог бы пойти работать! Я не прошу няньку, но хочу заметить, что если бы не мама и не Анюта, мне часто было бы просто нечего есть!

Мишель хлопал дверью и уходил, его мать поджимала губы и тоже торопилась к выходу. Кадри хватала пеленки и несла их стирать.

– Ладно хоть водопровод в квартире! – говорила она.

Анюта отстраняла ее:

– Отдохни, я справлюсь с пеленками. А ты поспи, пока малышки спят.

Она стирала, убирала, укачивала проснувшихся девочек. Вечером прибегала на вахту тетя Лидия, и Анюта, потискав малышек, уходила домой.

Если бы не война, я уговорила бы Кадри уехать в Дебрецен, думала она. В моем доме нам всем хватило бы места – и тете Лидии, и Марку, и Кадри с малышками. Здесь из крана льет только холодная вода; там прекрасная ванная, хорошая удобная кухня…

Но уехать было нельзя – войной было охвачено уже пол-Европы, Анюта брала газеты и тут же откладывала их, повинуясь давней своей привычке не замечать неприятное.

Марка удалось устроить в русскую гимназию; на русском он говорил прекрасно, за этим Анюта очень следила:

– Твоя мать была русской, и я тоже русская. Это твой второй язык, ты обязан его знать.

С тем, что он теперь подросток, Анюта смирилась, к тому же теперь у нее были малышки. Анюта обожала их всем сердцем, возиться с ними ей было совсем не в тягость. Иногда, когда Кадри совсем падала от усталости, Анюта отправляла ее спать, укладывала малышек в колясочку и везла на прогулку. Прохожие принимали ее за их мать, и Анюта не возражала.

Иногда мелькали мысли, что она еще могла бы выйти замуж и родить ребенка. Но потом она представляла себе чужого мужчину, другую жизнь. Нет, не будет такого, как с Исааком, а другого ей не надо.

Шло время, и Анюта только радовалась, что приехала в Эстонию. Дни шли по устоявшемуся расписанию: утром она готовила завтрак, провожала Марка в гимназию, а тетю Лидию на службу, убирала квартиру и бежала к Кадри. Там она стирала, убирала, готовила, бегала за покупками, гуляла с девочками. Домой Анюта возвращалась ближе к вечеру, Марк обычно уже был дома. Анюта бросалась готовить обед, Марк помогал ей, приходила тетя Лидия, они вместе садились за стол. Вечером Марк принимался за уроки, тетя Лидия шила, а Анюта рисовала свои картинки. Предложить их в издательства или типографии здесь она стеснялась и делала маленькие книжечки сама:

– Потом девочки будут читать.

Анюта, как и прежде, полностью погрузилась в свой мирок и снова не интересовалась происходящим. О политике дома почти не говорили: все мысли были заняты малышками, образованием Марка.

На лето Анюта снова сняла те же комнаты в Кадриорге. Денег уже становилось мало, и она всерьез подумывала, что надо идти куда-то работать. Она даже купила газету и просмотрела несколько объявлений, но потом отложила решение этого вопроса до осени – в самом деле, не устраиваться на службу летом! А вот по осени можно будет сменить в конторе тетю Лидию: та будет заниматься подросшими малышками, а Анюта обеспечивать их маленькую семью.

Как-то раз Анюте пришлось поехать в квартиру – забрать некоторые вещи. Из окна трамвая она видела какую-то демонстрацию, прочитала на транспарантах что-то про Советский Союз, но тут же забыла об этом. Кадри поручила забежать в магазин детских товаров, Марк просил купить краски, и Анюта старалась ничего не упустить из виду.

Она вернулась домой, нагруженная покупками, и удивилась, увидев за столом Мишеля и его мать: Мишель приезжал на дачу очень редко, а его мать не являлась вовсе после одного особо выразительного скандала.

– Добрый день, – сдержанно поприветствовала Анюта.

Кадри казалась встревоженной, и Анюта спросила:

– Что-то случилось?

– А вы, моя милая, как обычно, ничего не знаете! – взорвалась мать Мишеля, – вы, как чеховская душечка, живете в своем мирке, думаете, что…

– Прекратите, – угрюмо сказала Кадри, – немедленно прекратите. Садись, Анюта. Мишель принес тревожные новости – у нас теперь советская власть, Эстония вступает в Советский Союз.

– Как это?

Мать Мишеля что-то снова пронзительно закричала, но Анюта не слушала ее.

– Кадри, то есть мы теперь одна страна? – задыхаясь, спросила она, – и я могу поехать в Петроград?

– В Ленинград, ты хочешь сказать? – угрюмо произнес Мишель.

– Ну да, в Ленинград… можно поехать, да? Если Эстония теперь то же самое, что Советский Союз?

– Я не знаю, – растерянно сказала Кадри, – вообще ничего не знаю. У тебя ведь венгерский паспорт?

– Да, но у меня есть и эстонский – на прежнюю фамилию. Ну, то есть на вашу. Я его сохранила.

– Я ничего не знаю, – повторила Кадри.

Вечером приехала тетя Лидия, рассказала о том, что на ратуше реет красный флаг, а в городе много военных. Хлопотать о поездке Анюту она пока отговорила:

– Давай посмотрим, что будет.

Кроны стали рублями, в городе стало больше русской речи. Анюта никому об этом не говорила, стеснялась, но сама с удовольствием использовала русский язык в магазинах и лавках:

– На рубль, пожалуйста, – тщательно выговаривала она.

Гимназию Марка стали называть школой, но больше пока ничего не изменилось.

Они жили по-прежнему – Кадри с семейством в Каламая, Анюта с сыном и тетей Лидией в центре, в их старом доме.

Неподалеку от дома Кадри в прошлом году выстроили большой трехэтажный дом. Анюта, гуляя с близнецами, познакомилась с хозяйкой, молодой женщиной. У той тоже был ребенок такого же возраста, как и малышки Кадри. Анюта узнала, что два верхних этажа сдаются под квартиры, а на первом живут хозяева.

Как-то Анюта бежала к Кадри. Около трехэтажного дома стоял грузовик, и полная дама на русском языке командовала грузчиками:

– Осторожнее с пианино!

Анюте стало любопытно, она подошла ближе. Полная дама посмотрела на нее с подозрением, но Анюта заговорила по-русски, сказала, что немного знает хозяйку.

– Вы новые жильцы? – улыбаясь, спросила она.

Полная дама сощурилась:

– Да, мы новые жильцы. А вы, получается, знакомы с бывшей хозяйкой?

– Почему бывшей? – не поняла Анюта.

– Так знакомы?

– Ну да, мы вместе катали коляски с малышами…

– Так вы нянька, – кивнула полная дама, – тогда ладно.

Анюта хотела было пояснить, что она не нянька, но сдержалась. Она попрощалась и побежала к Кадри, от которой узнала, что владельца дома куда-то выслали, теперь тут будут жить советские офицеры с семьями.

Тетя Лидия, знакомая со всем городом, приносила домой тревожные вести – куда-то уехала то одна семья, то другая. Она посоветовала Анюте спрятать понадежнее венгерский паспорт:

– У тебя есть эстонский, вот его и показывай, если что.

– Но у Марка венгерская метрика, – говорила Анюта, – как же быть?

С этим как-то уладилось: Анюта пошла в управу, подала свой эстонский паспорт, наврала, что записала сына на фамилию своего знакомого, а почему – да потому, что боялась осуждения, мальчик рожден вне брака, а теперь вот при новой власти она ничего не боится и потому просит записать мальчика на свою фамилию. Замотанный чиновник не глядя переписал Марку метрику, и мальчик стал, как и Анюта – Рауд.

Теперь Анюта остро чувствовала нужду в деньгах. Деньги в банк были положены на фамилию Шпиро; венгерский паспорт Анюта прятала. Походив немного по городу, она сумела устроиться на службу в библиотеку. Как-то в библиотеку пришел молодой военный, они разговорились, он похвалил Анютин русский, и она сказала, что русская, в Эстонию попала случайно, живет с воспитавшей ее женщиной. Военный зашел еще раз и принес ей ордер на комнату.

Комната оказалась не просто комнатой, к ней примыкал маленький коридорчик с окном, а еще у нее был отдельный вход. Но и это было еще не все – по счастливой случайности комната была в том же доме, что и квартира тети Лидии.

– Теперь ты должна переехать к маме, – сказала Анюта Кадри, – нету смысла жить отдельно. У мамы хорошая квартира; там тепло и уютно, и мы все время рядом. Теперь, когда я работаю, бегать к вам мне затруднительно, а живи вы дома, все будет проще – мне только подняться!

Кадри пыталась отговориться тем, что мама с Мишелем не уживутся, но Анюта и слышать не хотела:

– Ты хочешь, чтобы девочки замерзли? Тогда оставайся в вашем деревянном доме со щелями! И потом, подумай: вы платите за вашу квартиру нелишние вам деньги, которыми вам помогает тетя Лилия. Подумай в конце концов и о ней, она ведь головы не поднимает от швейной машинки!

Кадри нехотя согласилась. С декабря они отказались от квартиры в Каламая и перебрались к тете Лидии. Анюта с Марком переселились в свою комнатку, но все вечера Анюта проводила наверху.

Мишель устроился на какую-то службу, что-то переводил, по вечерам все время куда-то исчезал.

– Где проводит вечера твой муж? – как-то спросила тетя Лидия.

– У любовницы, – отмахнулась Кадри.

– Любовнице время от времени надо делать подарки, а он нищий, – сказала тетя Лидия, – мне беспокойно, Кадри, поговори с ним. Где он ходит, не навлечет ли он неприятностей на семью?

– Ну каких неприятностей, мама? – рассерженно спросила Кадри, – болтается где-то со своими дружками-пустозвонами…

– Какими дружками? – насторожилась тетя Лидия.

– Не знаю, мама. Еще до всего этого он встретился с какими-то выходцами из России, до рождения девочек они бывали у нас, пили пустой чай и говорили о своей великой стране. Страшно курили… потом, конечно, я прекратила эти посиделки, теперь, наверное, встречаются у кого-то, у кого жена не такая стерва…

Тетя Лидия покачала головой.

Отпраздновали Рождество. Анюта потихоньку привыкала к новой власти. Она все больше мечтала о путешествии в Ленинград и даже понемногу откладывала деньги.

Но ее планам не суждено было сбыться.

… Марк встречал ее на углу. Анюта увидела его и страшно встревожилась: мальчик был в распахнутом пальто, без шапки:

– Застегнись немедленно, сынок, – крикнула она, – нет, все эти ваши закаливания до добра не доведут! Ведь такой мороз… Откуда ты, ведь уже поздно?

– Мамочка, пойдем скорее, – прошептал мальчик трясущимися губами, – там…

– Что – там?

– Пришли военные, они увели дядю Мишеля.

Анюта без памяти бросилась бежать. Дома она застала настоящий переполох: девочки ревели, Кадри металась по квартире. Тетя Лидия стояла у окна.

– Что здесь случилось? – выдохнула Анюта.

Кадри разрыдалась. Анюта подхватила девочек, сунула им по прянику, но они не переставали кричать.

– Мама, сделайте что-нибудь! – крикнула Анюта, – что вы стоите, не видите, что творится…

Тетя Лидия повернулась. Анюта посмотрела и содрогнулась – никогда она не видела ее такой подавленной.

– Да, да, – послушно сказала она, – давай мне малышек, сейчас я им почитаю.

Но почитать было непросто: все книги оказались вываленными из книжного шкафа. Анюта выхватила из своей сумочки свою книжку-картинку, сунула тете Лидии:

– Вот, расскажите им по картинкам.

Тетя Лидия с малышками исчезли в кухне, постепенно их плач стал затихать. Анюта обняла Кадри:

– Ну, успокойся, моя дорогая. Расскажи мне, что тут сделалось?

Кадри, давясь слезами, начала рассказывать: Мишель пришел с работы, она подала ему ужин, мама ужинать отказалась – был срочный заказ, и она шила в своей спальне. И тут в дверь постучали.

– Я почему-то подумала, что это ты, хотя ты знаешь, что дверь открыта до вечера, и никогда не стучишь. Я открыла, и там стоял дворник, я спросила, в чем дело, и тут он отступил, и с лестницы поднялись трое военных… Вошли в квартиру, спросили, тут ли Михаил Алексеевич Салтыков, Анюта, я не могла взять в толк, кто такой Михаил Алексеевич, что-то говорила, они посмотрели на меня как на идиотку, отодвинули, прошли в кухню… А он в это время открывал уже дверь на черную лестницу, но ты же знаешь, мы поставили там корзинку и ящик с овощами, и он никуда не успел… Они схватили его, скрутили ему руки, заявили, что задержали при попытке к бегству, тут из комнаты появились мама, она стала их урезонивать, говорила, что не было никакой попытки к бегству, она заранее просила своего зятя переставить эти корзинки на лестницу, но они не слушали ее, Мишеля толкнули на стул, он так и сидел около своей тарелки… А они начали обыск: пошли на кухню, выкинули книги, перевернули ящики книжного стола, потом перевернули все вверх дном у мамы… Закончив дело, сказали, что он арестован. Я все пыталась у них спросить, в чем наша вина, и под конец один процедил, что Мишель является участником организации, целью которой является свержение советской власти в Эстонии. Анюта! Что за ерунда! Какая организация, какое свершение! Он слабый, временами глупый человек. Ну, положим, это ерунда; скоро выяснится, что он не состоял ни в какой организации. Но ведь могут дознаться, что он бежал из России, что он дворянских кровей, что его отец был на царской службе и был расстрелян как раз за восстание против красных! Как нам быть, Анюта, что мне делать? А его мать? Господи, она не переживет и, конечно, не даст пережить мне…

– Она же не знает?

– Нет, откуда?

– Наверное, стоит ей сказать? Давай я пойду и сообщу? – предложила Анюта.

Кадри кивнула:

– Да, давай.

– Ты успокоилась?

– Ну, более или менее. В любом случае, я с мамой. Какое счастье, что ты настояла и мы переехали!

Анюта поцеловала ее, накинула пальто и побежала к трамваю.

Мать Мишеля жила на другом конце города, в крохотной квартирке. Когда Кадри вышла замуж и супруги сняли квартиру в Каламая, свекровь намекнула, что хотела бы жить с ними, однако Кадри воспротивилась так явно, что больше разговоров об этом не было.

Трамвай пришел скоро, Анюта села и задумалась. Как быть дальше? Идти и узнавать самим или же семье арестованного сообщают? Если идти – то куда? Полиция? Управа?

Задумавшись, она едва не пропустила нужную остановку, и еле успела выскочить. Дом матери Мишеля находится прямо напротив остановки. Анюта поднялась наверх, постучала.

– Анна? Что вам, моя милая? – величественно спросила ее мать мать Мишеля, – неужели что-то с девочками?

Анюта в который раз подумала, что девочки Екатерину Павловну совсем не интересуют.

– Нет, с девочками все хорошо, – сказала она, – присядьте, пожалуйста.

– Но что случилось?

– Мишеля арестовали, – решительно сказала Анюта, – я не знаю, в чем дело, какая-то организация… Я думаю, разберутся и выпустят, какая там организация…

– Господи! – выдохнула женщина, – что ты говоришь, господи, как это – арестовали? Кто? Как?

И она стала заваливаться набок. Анюта подхватила ее, усадила на стул. Та вскочила, оттолкнула Анюту:

– Но надо же бежать, хлопотать! Господи! Да пусти ты, дура простая, я побегу к этой эстонской сволочи, может быть, его уж отпустили, и он дома! Его надо забрать оттуда, пусти, деревенщина, тварь, я пойду и заберу его…

Дрожащими руками она набросила пальто и побежала вниз по лестнице. Анюта бросилась за ней.

– Возьми мне такси, беспомощная дура, – лепетала Екатерина Павловна, бестолково метаясь по остановке трамвая, – или найди извозчика, но что ты умеешь делать, кроме как жрать за жидовские деньги…

Анюта схватила старуху за ворот:

– Заткнитесь! Если вы не успокоитесь, я не пущу вас к Кадри.

Та ошеломленно посмотрела на Анюту, потрясла головой. Подошел трамвай, они сели и доехали до нужной остановки.

Екатерина Павловна еле ползла. Анюта не хотела предлагать ей руку, но потом все-таки подцепила старуху под локоть: какие уж тут обиды, если арестовали сына, она и так всегда была напугана, всегда боялась красных.

По лестнице она ползла еще медленнее, на последней ступеньке остановилась и выдавила:

– А если его там нет?

Мишеля действительно не было. Войдя, Екатерина Павловна обвела глазами переднюю, не обращая внимания на выскочившую Кадри, прошла по комнатам, кухне, а потом медленно сползла на пол.

Старуху привели в чувство, усадили на стул. Заплакала одна из девочек, мать Мишеля встрепенулась, закрутила головой.

– Заткните их, – крикнула она вне себя, – заткните этих уродин, этих бледных молей, иначе я за себя не ручаюсь!

Анюта увидела, как побледнела Кадри, тетя Лидия, пошедшая было к девочкам, стремительно обернулась.

– Если бы не ты, эстонская сволочь, мы уехали бы в другую страну, мы бы спаслись, но нет – ты родила этих дохлых личинок, которые все время болеют, никогда мои дети столько не болели! – кричала старуха, – если бы не ты, не они, он никогда бы… все разговоры последних лет – хочу, чтобы дети росли без этого всего, я за это сражаюсь…

Тетя Лидия бросилась вперед и зажала старухе рот.

– Замолчите, – прошипела она, – немедленно замолчите, не делайте хуже.

– Так значит, он за что-то сражался? – выдавила Кадри.

Тетя Лидия вскрикнула и отдернула руку: старуха укусила ее. Ругаясь и проклиная всех и вся, она бросилась к дверям. С лестницы послышался ее страшный вой.

– Она сошла с ума, – сказала Анюта, – господи, она сошла с ума! Надо ее остановить, задержать, ведь она попадет под автомобиль, трамвай, или же где-то повалится и замерзнет.

– И черт с ней, – сказала Кадри, – и черт с ней… Послушайте, у меня голова кругом идет… Мама, помоги мне, сделай что-нибудь!

Тетя Лидия обняла ее, стала что-то шептать, Анюта пошла к девочкам. Она уложила их и тихонько пошла к себе.

Марк ждал ее в их квартирке.

– Мамочка, что там случилось?

– Мишеля арестовали, и я толком не понимаю, что там такое… Ложись, мой мальчик, завтра, я чувствую, будет тяжелый день.

Наутро Марк пошел в школу с запиской, чтобы его отпустили после первого урока: он должен был сидеть с девочками. Анюта была вынуждена отправиться на работу, а тетя Лидия и Кадри пошли узнавать о судьбе Мишеля. Вернулись они совершенно без сил: им сказали, что Мишель подтвердил свое участие в организации, готовивший теракты и военный переворот в Советском Союзе.

Анюта снова поехала к матери Мишеля, но не застала ее: дверь была опечатана, соседи сказали, что Екатерину Павловну увезли еще вчерашним вечером.

Следствие длилось два месяца. Тете Лидии пришлось уйти со службы: Кадри бегала по разным инстанциям, пытаясь что-то узнать о муже. Ей отвечали только, что следствие ведется.

Как-то тетя Лидия ушла по делам, вернулась через полчаса, бледная, встревоженная. За ней шел Марк.

– Марк посмотрит за малышками, а нам надо поговорить, – сказала она.

Мальчик без возражений ушел в спальню Кадри. Анюта отбросила полотенце, которым вытирала посуду, села, Кадри отложила штопку.

– Что случилось, мама?

– Послушай меня, Кадри. Послушай внимательно и лучше не возражай. Завтра же, с самого утра, немедленно пойди и оформи развод с Мишелем, а девочек перепиши на свою фамилию.

– Ты что-то знаешь, что с ним?

– Нет, но подозреваю, что ничего хорошего его не ждет. Но его судьба меня не беспокоит; беспомощный, глупый, слабый человек, по глупости влез туда, куда лезть не следовало! Кадри, я боюсь, что можешь пострадать ты.

– Я? Почему это?

– У меня появилась знакомая, теща одного из этих военных, и вот она рассказала, как было принято там, в Москве. Если уж арестован муж, то жена считается член семьи изменника родины, ее тоже отправляли куда-то в ссылку, а то и в лагерь. Многих знакомых уже сослали в Сибирь, Кадри! А у тебя дети! Кадри, милая. Тебе лучше уехать.

– Но куда?

– Я все придумала. Ты поедешь к Марте.

– Представляю, как будет счастлив дядя Хенрик!

– Пусть тебя это не беспокоит, – вмешалась Анюта, – если мы отправим тебя с деньгами, ты будешь самой дорогой гостьей в его доме…

– Ты права, – кивнула тетя Лидия, – денег мы тебе дадим, а сейчас собирайся. Я провожу тебя, мы как раз успеваем на шестичасовой поезд.

Они с Кадри достали чемодан и стали складывать детские одежки. Девочки путались под ногами, Анюта надела на них пальтишки, взяла ведра и совочки:

– Кадри, я возьму их гулять, пока вы собираетесь. Потом приведу, покормим, и вы пойдете на вокзал.

Неподалеку от дома был маленький садик, туда и направилась Анюта. Девочки начали копаться в песке.

Прошло больше часа, Кадри, наверное, собралась. Анюта поднялась со скамейки, позвала детей, взяла их за руки, повела домой.

– Мы вернулись!

И удивилась странной тишине.

Прошло несколько месяцев. Анюта возвращалась домой. Погода стояла прелестная, было тепло, цвела черемуха.

Как бы хорошо сейчас погулять по старому городу! Или поехать в Кадриорг, пройтись по берегу, посмотреть на волны. Но какое – после работы надо пулей нестись домой.

Тетя Лидия держалась молодцом. Она полностью занималась девочками, готовила и стирала на всю семью, убирала. В редкие свободные минуты она шила на заказ и, разумеется, успевала обшивать Марка и быстро растущих девочек.

Поначалу они планировали переехать. Но оказалось, что квартира Анюты – служебная, выменять ее не получится. Через месяц после ареста Кадри в квартиру тети Лидии вселили жиличку, тихую русскую женщину, служившую где-то в комендатуре. Анюта, недолго думая, подошла к женщине:

– Послушайте, не хотите ли вы жить в этом же доме, но на первом этаже? Дело в том, что я с детьми получила комнату, живу ниже, все дни мои маленькие дочери проводят у бабушки. Вам будет шумно, беспокойно, а так мы могли бы вселиться в вашу комнату в квартире матушки, а вы – в нашей квартирке. По документам она комната, но по факту – маленькая и очень уютная квартира.

Женщина заколебалась, но перспектива жить отдельно ее явно прельщала.

– И дрова вам оставлю, – добавила Анюта.

Это решило дело. Анюта собрала немногочисленные пожитки, в основном книги Марка, и они снова перебрались в квартиру тети Лидии.

Кадри обвинили в участии в антисоветской организации. Тетя Лидия ходила к следователю, доказывала, что дочь жила с мужем очень плохо, только ради детей и соблюдения приличий, она знать не знала о его участии в организации, они вообще собирались разводиться. Ее слова не помогли.

Анюта тоже хотела было пойти к следователю, но тетя Лидия категорически запретила:

– Я ее мать, меня тоже могут арестовать. Куда тогда детей? В детский дом?

Анюта потерянно кивала.

Как-то раз Марк за ужином заикнулся о Мишеле. Тетя Лидия со звоном бросила вилку:

– Чтобы я не слышала в моем доме этого имени!

Марк опустил голову. Анюта украдкой погладила под столом его руку.

– Если он появится на пороге моего дома, я спущу его с лестницы, – продолжила тетя Лидия дрожащим голосом, – из-за него наши беды!

Анюта понимала ее, но не могла согласиться. Каким бы он ни был – слабым, бестолковым, ленивым – Кадри выбрала его, они прожили вместе несколько лет, она родила от него детей.

Он бежал из своей прежней страны, а она нагнала его даже здесь, в эмиграции. Здесь был его новый дом; и что же? Ему снова пришлось бояться, бояться своего прошлого, своей фамилии, бояться за свою семью. Может быть, он прав, что вступил в какую-то организацию, что пытался бороться?

Но долго думать обо всем этом было некогда.

Кадри выслали в Сибирь. С дороги она прислала письмо, очень короткое.

После прочтения письма тетя Лидия ушла в свою комнату и не выходила целый вечер. Лишь ближе к ночи она появилась на кухне, села напротив Анюты и твердо сообщила свое решение: она ждет лета, а потом едет туда, где Кадри.

– Я буду просить тебя, Анюта, остаться тут с девочками, – сказала она, – а как только мы устроимся, ты привезешь их. Пока я буду продавать все, что у меня есть, правда, есть у меня немного… Но все же, кое-что я выручу и все деньги оставлю тебе – на жизнь и на дорогу.

Анюта молча кивнула. Тетя Лидия права – она нужна дочери, а Кадри, конечно, бесконечно скучает по своим малышкам. Но как везти таких малышей в Сибирь? Что их там ждет?

Но она тут же отогнала от себя эти мысли. Живут и в Сибири; ведь не на улицу выкинули Кадри из вагона? Кадри может работать, тетя Лидия будет смотреть за малышками, а еще она может подрабатывать шитьем. Анюта в свою очередь будет, конечно, прикапливать деньги, посылать сколько сможет. Может быть, можно будет как-то тайно списаться с Марицей, она пришлет ей деньги из венгерского банка, можно сдать одну из комнат в квартире тети Лидии: не пропадут!

А отвезя малышек, можно будет проехать через Ленинград. И может быть, там, пройдя по улицам… Анюта останавливала себя, улыбалась, мотала головой.

Ни тетя Лидия, ни Анюта не знали, что принесет им лето.

Ася,1942 год.

Нашла у родителей эту тетрадку, надо же. Наверное, оставила, когда приезжала сюда с годовалой Наташей, думала, потеряла, и завела новый дневник, он утонул тогда вместе со всеми вещами.

20 января.

Сегодня из-под моей кровати выскочила огромная крыса. Я кинула в нее валенком, а она остановилась, посмотрела на меня и оскалилась!

В школе есть кот, но он не справляется с таким количеством этих тварей.

Наташе выдали ботинки. Я было обрадовалась, но потом поняла, что они ей очень велики, ножка в ботинке так и болтается. Что делать? Я нарвала газет, и мы с ней пихали их в носок ботинка. Она жалуется, говорит, что очень неудобно, но выбора у нее нет: валенки совсем порвались, кроме того, по весне они промокают.

Когда я была молоденькой и только закончила педагогический техникум, то мечтала преподавать в самых трудных условиях. Я вспоминала мою школу в Петрограде и думала о том, что даже в том тяжелом положении устроила бы обучение так, чтобы дети с радостью бежали в школу.

Ну вот они, трудные условия, получи и распишись! Да только ничего устроить я не могу, мои ученики приходят в школу потому, что привыкли. На уроках они усталые, сонные, оживляются только тогда, когда накрывают горячий завтрак. Как и я когда-то – в той петроградской школе!

Мы здесь не голодаем, нет, у меня куплен мешок картошки, запасена мука, мама по осени наварила варенья, есть ведро капусты… Капуста, картошка! Разве это важно сейчас?

Когда я думаю о Толе, я слабею. Мне хочется сесть на корточки, спрятать голову, сидеть и ни о чем не думать. Я не вижу, не понимаю своего будущего без него.

Когда мы победим, будет другая жизнь.

Мне стыдно признаться, но я напишу. Я боюсь войны, боюсь, что немцы дойдут сюда. Но это привычные всем страхи. А я – я боюсь победы. Мы победим, и будет новая жизнь.

Будут появляться новые семьи и новые дети, будут строиться новые дома, люди будут обзаводиться мебелью, покупать занавески. У меня же ничего этого не будет. У меня не будет больше детей, потому что я не хочу детей ни с кем, кроме моего мужа. Мне не нужен дом и уют, потому что в доме не будет моего мужа. Я не пойду с Наташей в парк, потому что я хочу идти в парк втроем. Сейчас все в равном положении – всех коснулась война. А что будет потом? У кого-то мужья вернутся домой, кто-то, как и я, останется вдовой. А есть женщины, которые не очень любили своих мужей или просто не успели кого-то полюбить. У них все впереди. А у меня нет!

Я не могу этого принять, а оттого стараюсь не думать. Я замучила себя работой. Помимо уроков, я занимаюсь еще и дополнительными занятиями. Чего только нет в нашей школе! Я вспоминаю нашу семилетку – и театр, и курсы вышивания, и рассаду на подоконниках. Все это есть в моей школе. Мы то работаем по Долтон-плану; то сочиняем книги; то вяжем варежки для солдат. Дети, кажется, домой ходят только ночевать. Родители, конечно, довольны!

Недавно про меня написали в местной газете…

20 апреля.

По зиме я заходила к родителям. Это было почти через несколько недель после смерти малыша, значит, сразу после нового года. Папа обнял меня, начал что-то говорить, а я видела, что он просто не понимает меня. Он не видит, что я выжжена, опустошена, закончилась.

Все, что у меня осталось – это школа.

Папа сказал, что Наташа должна служить мне утешением.

Должна – но не служит.

Я так боялась за нее, боялась, а потом, наверное, устала. Теперь я воспринимаю ее как одну из своих учениц: беспокоюсь, переживаю, учу, подкармливаю…

25 апреля.

Еще впрошлом июне, в самом начале, Толя присмотрел в магазине колясочку. Мы тогда приехали в Ленинград, гуляли по Невскому, и там, в витрине детского магазине, стояла коляска. Толя ее чуть было не купил, я отговорила. И хорошо, что отговорила: она и в самом деле оказалась не нужна!

Мама как-то обмолвилась, что я еще молодая, а жизнь длинная. А потом сказала, что тоже потеряла ребенка.

Я не поняла, о ком она – об Анюте или о той маленькой девочке, которая родилась мертвой? Наверное, об Анюте.

Об Анюте, конечно.

Мы как-то уверились, что она погибла; а ведь она вполне могла остаться в живых. Она могла попасть в какой-нибудь детский дом в Петрограде, а может быть, ее приютила какая-нибудь семья.

Я знаю, что папа ездил, искал ее, но не смог найти.

Мама потеряла ребенка, но у нее был папа…

Сколько я себя помню, всегда думала, какие они счастливые и как я хочу такого же счастья. Они разные, мои родители, совсем разные, и при этом они так подходят друг другу. Папа совсем не замечает и не видит, что мама – совсем серая, необразованная крестьянка; она читает по слогам, хотя у нее дочь – учительница!

А мы с Толей – наоборот. Мы были похожи. Мы любили читать, путешествовать, узнавать новое. Любили тратить деньги на удовольствия – рестораны, карусели, а вот к нарядам были равнодушны. Нам так было легко вместе – и молчать, и разговаривать. Я начинала фразу – а он заканчивал.

А теперь этого не будет, никогда не будет.

Мне страшно быть одной.

1943 год.

22 июня.

Когда война только началась, я, конечно, испугалась, но только на минутку. Стыдно говорить, но мне стало интересно: как все будет, уедем ли мы куда-то или же останемся дома? Я почему-то восприняла войну как некое приключение и как будто играла: закупила продуктов, попросила Толю укрепить щеколду на двери, подготовила дом: разобрала вещи, выбросила лишнее.

Мне почему-то казалось сначала, что война не сможет коснуться нашего дома. Мы будем сидеть там, пока все не закончится, вот и все.

Потом стало подступать раздражение. Лето было таким хорошим, жарким, и я сердито думала о том, сколько всего мы пропускаем из-за этой войны: по воскресеньям мы обычно выбирались на Острова, катались там на лодке, ели мороженое, теперь же это оказалось недоступным. Мы часто ходили в летний театр, любили послушать в парках духовой оркестр, выбирались за город – в лес, к речке. Теперь же мы сидели дома, гуляли только во дворе или в сквере неподалеку.

Эти упущенные возможности раздражали еще и потому, что я ждала ребенка. Наташа досталась нам очень легко – все заботы о ней мы делили пополам, Толя приходил с работы и отпускал меня в кино, театр, я встречалась с подругами, а когда возвращалась, меня ждал прибранный дом, приготовленный ужин. Он тоже много отдыхал, катался на лодке, играл с друзьями в шахматы. Но мне не хватало нашего совместного времени, я чувствовала, что мы привязаны к дому, к ребенку. Забеременев второй раз, я задумала, что мы за лето нагуляемся от души – ведь Наташу уже можно было повсюду брать с собой.

Конечно, уже через месяц я переживала о другом. В середине июля мы решили, что мне лучше уехать к родителям, но все как-то не складывалось: то доходили слухи о разбомбленном поезде, то у меня вдруг каменел живот, и мы тянули до последнего. Толя был призван, но их часть стояла на окраине города, в бой их почему-то не отправляли. Когда же мы наконец собрались, ему разрешили нас проводить… впрочем, не хочу вспоминать. Не хочу вспоминать! Не хочу вспоминать!

1944.

1 сентября.

Меня, как кандидата партии, вызывают обратно. Мама плачет, не хочет меня отпускать. Папа, как обычно, молчит. Он всегда теперь молчит. Собираю вещи. Мама просит оставить ей Наташу.

15 октября.

Я уехала без дочери. Мама права: там, наверное, перебои с продуктами, неизвестно, какое мне дадут жилье… Наверное, что-то бы придумалось, ей совсем скоро в школу, но если она заболеет, с кем ее оставлять?

Это я так себя оправдываю, утешаю! Нельзя было ее оставлять, за мной пришла машина, я села в машину, мама взяла Наташу на руки, что-то ей говорила, Наташа подняла ручку и замахала, а потом отвернулась.

Я так много работала, а она меня отвлекала. Сначала я ведь забрала ее в село, брала на свои уроки, она сидела в углу и рисовала. Вечерами я ходила по домам, вела кружки для детей и для взрослых, готовила политинформации, а Наташа висела на мне: мама, почитай мне, поиграй, сделай куклу из тряпочек… Я так уставала, как-то пришла домой к родителям, рассказала, что устала, и папа предложил оставить Наташу у них, он и с самого начала это предлагал.

Я стала редко бывать в нашей деревне.

Как-то я вела кружок, рассказывала о роли товарища Сталина в революции, и тут в окно постучали, я обернулась и увидела Наташкино лицо – они с папой явились меня навестить, он поднял ее, и она прижалась носом к стеклу и махала рукой. Я извинилась перед слушателями, выскочила за дверь, они оба улыбались, Наташа протянула ко мне руки, но я отодвинула ее руки и прошипела, что у меня лекция, серьезная тема… У Наташи скривился ротик, папа пристально посмотрел на меня, взял Наташу за руку и сказал:

– Пойдем, девочка, мама занята.

Я думала, они дождутся меня в моей комнатке при школе, но они ушли домой. Я хотела было пойти к ним на следующий день, но в семью моего ученика принесли похоронку, там семеро детей, и я пошла туда, конечно, не утешать, а подсказывать – где и как получить помощь. Мать лежала замертво, я прибрала избу, подоила худую козу, накормила детей, уложила младших, а старшие улеглись сами.

У нее хотя бы бумага есть, что она вдова, а я о своем муже пишу – пропал без вести.

1946.

25 декабря.

Сегодня пришла телеграмма, что папа умер.

Я не могу поехать, никак не могу, да и не успею.

1947.

1 июня.

И полугода не прошло, как мамы не стало, сегодня пришла снова телеграмма. Я не горюю, потому что я чувствовала, что она без него все равно не останется, и тогда я плакала ночами не только по папе, но и по ней.

Я себя помню в том высоком петербургском доме, в третьем этаже была квартира, четыре комнаты, спальня мамы с папой, столовая, папин кабинет и наша комнатка.

Так мама гордилась этим кабинетом! Папа над ней смеялся, говорил, что ему не нужен кабинет, он все дела, все бумаги ведет в конторе. Предлагал маме поставить туда швейную машинку, ее столик для рукоделия, ее любимое кресло. Она – ни в какую:

– Ты как такое сказать-то выговорил, Алексей? Мне-то детские штаненки шить не все ли едино, а вот тебе-то после конторы твоей покой нужен да тишина.

Помню, как-то она с гордостью рассказывала соседке по дому, что муж ее вечером сидит в кабинете, ведет свои книги. Она даже заходила туда с каким-то благоговением, если уж и стирала там пыль, так приподнимала бумажку и клала ровно на место. Нам туда заходить без отца запрещала.

Нам, нам.

Детская память короткая, я почти о ней не вспоминала. Нет, вру: вспоминала. Когда мы только переехали в нашу деревню, мама с папой стали заниматься домом, со мной не играли и никуда меня не отпускали. Мне было скучно, и я много плакала, что скучно и не с кем играть.

Я плакала по куклам, уютному детству, комнатке с кучей игрушек, чтению и прогулкам с папой, красивым платьям, сшитым мамой, нашим занятиям рукоделием.

И хорошо помню, что как-то ночью заплакала именно по ней. Мне было одиннадцать, и я вдруг поняла, что, будь она со мной, все было бы как раньше – наши перешептывания по ночам, наши игры, смешные тайны от родителей, придуманный нами свой собственный язык… и даже по кукле с фарфоровым личиком мы плакали бы вместе.

Папа ездил, искал ее.

Я осталась совсем одна на всем свете.

Надо собираться – завтра выезжаю за Наташей.

1949.

24 февраля.

Сегодня утром она мне крикнула:

– Ты не имеешь права!

– Я – твоя мать, – крикнула я в ответ.

– Мать! Ты бросила меня в деревне в войну, на умирающих деда и бабку!

Я замерла.

– И до того! – продолжала она выкрикивать, – я помню, как тогда постучала к тебе в стекло, а ты выскочила и отправила нас домой – поздно вечером, осенью! Ты все время меня отталкивала, я хотела с тобой поиграть, или чтобы ты мне почитала, а ты всегда была занята чужими детьми! А этому сопливому мальчишке, когда у них отца убили, ты даже песенку пела! А мне…

Вот как она все это видит.

Наверное, надо было обнять, успокоить, объяснять – я же учительница и умею работать с детьми. Но я почему-то взяла плащ и вышла из дому.

Она хорошая девочка, хорошо учится, даже в газете ее пропечатали, очень активная в пионерской работе, звеньевая. Очень спортивная: летом в лагере получила первое место по бегу, зимой катается на лыжах, коньках. У нее много подруг, к нам часто приходят девочки.

А от меня она так далека.

Я уехала в сорок четвертом, а ее забрала в сорок седьмом. Я плохая мать, наверное. Но у меня не было жилья, я ютилась в общежитии политработников, постоянно бывала в разъездах, для работы мне выделили большой участок, постоянные лекции, агитации, подготовка мероприятий, потом послали в областную партшколу. Я писала ей, посылала деньги, как-то купила на рынке матроску. Ехать туда я не могла – наша деревня находится в страшной глуши, после войны надо было оформлять пропуск, да и отпуска мне долго не давали. А когда дали, тогда же вручили путевку в санаторий, под Ленинградом. Я так тогда устала, болела, что согласилась взять эту путевку.

А к ней не поехала.

Когда умерли родители, я собралась за ней. В доме никого не было, я побежала к соседям, и она встретила меня во дворе – такая неожиданно большая, высокая, в коротком платье. Она меня сразу узнала, я обняла ее, а она просто стояла, не прижималась, ничего.

Я понимала, что она от меня отвыкла, что она горюет по бабушке и дедушке, но в душе чувствовала страшное отчаяние… и одиночество!

Мы собирались в спешке, мне надо было скорее возвращаться на работу, и даже на кладбище я сбегала одна, поцеловала деревянные кресты и сразу вернулась обратно.

Сейчас я думаю, что надо было взять ее с собой. Не знаю, смогу ли я когда-то оказаться около их могил, сможем ли мы когда-то побывать там вместе с Наташей?

Мы вернулись в Ленинград, я хлопотала о комнате, и мне ее дали – в деревянном доме на самой окраине, почти за городом уже. Наташа оказалась совсем неприспособленной – печку топить не умела, постирать на себя не могла, все за нее делали дедушка и бабушка. Я прибегала в холодный дом, принималась готовить, стирать, а она сидела на кровати, завернувшись в мое старое пальто, и читала.

Я устроила ее в школу, и там она стала быстрее развиваться, принялась за домашнее хозяйство. Стало полегче, но… мне всегда кажется, что она моет полы и накрывает на стол потому, что пионер должен помогать дома… а вовсе не потому, что она заботится об уставшей матери.

Второй год я веду родительский кружок, рассказываю родителям о том, что с детьми надо все время разговаривать: по вечерам, за ужином, в выходной день.

И я сама пыталась разговаривать, но так уставала, что просто язык не шевелился, а сейчас она и сама говорить и слушать не рвется.

Нет, иногда мы с ней разговариваем, правда. Вот у нее была тут история в школе: оказалось, что отец одной девочки из Наташиного звена был в плену. Наташе было поручено устроить собрание и диспут: могли ли советские люди сдаваться в плен. Она-то убеждена, что нет, но другая девочка стала спорить и защищать эту дочку военнопленного. И Наташа решила со мной поговорить – дождалась вечером, на столе стоял чай, она сидела в своем красном галстуке, перед ней – тетрадка и карандаш.

Она бы и стол красной тканью накрыла, но у нас ее, увы, нет.

Конечно, мы с ней все обсудили, и я подсказала ей верное решение, еще бы, уж у меня, политработника, такой в этих вопросах богатый опыт…

Она меня поблагодарила и пошла спать, полностью довольная.

Будь я, скажем, ткачихой в Иваново, разве она пришла бы ко мне поговорить о таком?

Конечно, нет.

Она ко мне пришла как к старшему товарищу, хуже того – специалисту по таким вот неудобным вопросам. На собрании в школе учительница говорила, что моя дочь очень гордится моей работой.

Будь я ткачихой в Иваново, она бы мной не гордилась! Хотя почему, если бы я была ударницей…

И не может быть такого, что она пришла бы ко мне не как к старшему товарищу, а как к маме, без дурацкого своего красного галстука, и мы бы обнялись, и я рассказала бы, какой ад творится в семье той девочки, потому что на отца косо смотрят не только на улице, но и в собственном доме, уже не любят как прежде, и наверняка измученная взглядами, пересудами и вот такими собраниями мать невольно думает иной раз – лучше бы ты погиб… У меня большой опыт, я сама слышала такое в одной семье.

15 мая.

Сын соседки связался с плохой компанией, она приходит ко мне и плачет, и завидует, что у меня такая дочь.

Кто виноват? Кто? Я? Война? Мои родители, которые уговорили меня оставить ее у себя? Мое неумение, моя некомпетентность, но ведь я же была школьной учительницей…

Она принесла из школьной библиотеки «Мужество» Веры Кетлинской и мечтает теперь сразу после школы уехать на комсомольскую стройку.

О том, что я останусь одна, она, конечно, не думает.

Тогда вечером я вернулась домой, и она извинилась:

– Прости меня, мама. Я была неправа. Я все понимаю: была война, а у тебя ответственная работа.

Ничего она не понимает.

– Скоро будем дома, – повторяла Анюта, таща за руку Катю. В другой руке она держала чемодан, за плечами был рюкзак, – ну, что же ты? Совсем скоро придем, а там бабушка, а там братик… Ну же, малышка, пойдем! Катя! Ну, кошечка моя, ну, собачка моя! Идем, идем!

Вот уже и знакомый дом; Анюта ускорилась, Катя остановилась:

– Я больше не могу!

– Да как же не можешь, когда вот – наш дом! Посмотри-ка: не смотрит ли в окно бабушка?

Они вошли в подъезд, и тут силы оставили Анюту. Она прислонилась к стене, закрыла глаза.

– Что с тобой, мамочка?

– Ничего, Катя, ничего. Я только передохну, и пойдем с тобой наверх.

– Я хочу скорее к бабушке и Марку!

Анюта устало кивнула и двинулась наверх.

Каждый шаг давался ей с трудом. Перед поездкой она написала тете Лидии письмо: та не ответила. Анюта утешала себя, что плохо работает почта, но в душе понимала, что за эти годы могло случиться все, что угодно.

В поезде она поймала себя на мысли: если тети Лидии нет в живых, то это не так уж и плохо. Анюта с ужасом отогнала эту мысль, даже головой замотала, едва не разрыдалась. Страшная мысль, как такое только в голову пришло! Но как войти в квартиру, увидеть ее, как сказать, что…

Что вот она, Катя, одна только Катя, а Лидочки с ними нет!

Едва началась война, как тетя Лидия приняла твердое решение: она с девочками будет пробираться к Кадри.

– Я не могу тобой командовать, Анюта, – говорила она, упаковывая чемодан, – но видит бог, как я хочу, чтобы ты и Марк поехали с нами! Поверь мне: в трудные времена семья должна держаться вместе.

Анюта долго не раздумывала: согласилась. Оставаться одной, с одним только Марком ей было страшно. А кроме того, она очень боялась еще раз потерять семью.

В день отъезда у тети Лидии случилась жестокая желчная колика. Она крепилась, ничего не говоря, одела девочек, надела пальто, а потом потеряла сознание. Закричали перепуганные девочки, Анюта бестолково заметалась по квартире. Марк, единственный не потерявший присутствия духа, помчался за врачом.

Тот пришел и после осмотра решительно заявил, что больную надо немедленно в больницу, иначе он ни за что не ручается. Пришедшая в себя тетя Лидия пыталась было отказаться, встала, но тут же рухнула обратно на диван. Врач отправился вызывать карету скорой помощи. Анюта опустилась на стул, Марк присел перед ней на корточки, взял за руки:

– Послушайте меня, мамочка. Возьмите девочек и поезжайте, у нас есть билеты. Я дождусь тут, пока бабушке станет лучше, и мы вас догоним.

Анюта пыталась возражать, но Марк сказал мягко, но решительно:

– Я провожу вас до вокзала.

Анюта бросилась к тете Лидии, и та кивнула:

– Он правильно говорит, Анюта, поезжайте. Мне страшно подумать, каково сейчас Кадри… Конечно, вам надо быть рядом с ней. А мы приедем, как только мне станет лучше.

Приехала карета, тетю Лидию вынесли на носилках. Марк поторопил Анюту: до поезда оставалось мало времени.

Он проводил их, посадил в поезд, а сам побежал в больницу – навестить бабушку.

Как медленно шел тот поезд, медленно и недалеко: когда они переехали через Нарову, всех высадили, велели пройти вперед, там пересадили в другой поезд, оказалось, что поезд в Ленинград не пойдет, называли какие-то незнакомые названия, ехали, ехали, Анюта совсем не понимала, где они, хотела слезть с поезда, но куда идти с малышками? Наконец, поезд остановился на большой станции, там подали другой поезд, сказали, что он идет в Молотов, Анюта решила, что Кадри как раз где-то там. Ей удалось быстро прокомпостировать билеты, и они с девочками оказались в переполненном вагоне.

Но и этот поезд ушел недалеко; на какой-то станции Анюта вышла за водой, девочек взяла с собой: помня, как она сама потерялась на станции, девочек она не оставляла ни на минуту. Набрав воды в кувшинчик, они тронулись к вагону, и тут раздался свист, вой, треск, закричали люди, Анюта бросила кувшинчик, схватила девочек за руки и потащила их за собой. Раздался страшный взрыв, еще один, она залезла под вагон, девочки кричали, что-то загорелось, Анюта стала вылезать на другую сторону, и тут перед глазами встала красная стена и все погасло. Потом она очнулась. Почему-то она лежала не под поездом и даже не рядом, а на пыльной тропке за рельсами. В левой руке она сжимала ручку орущей Кати. Правая была пустой.

За разрушенным зданием вокзала горел городок, кругом лежали люди, стонали, кричали, другие бегали, искали потерянных родных. Анюта прижала Катю к груди, встала, попыталась идти и повалилась снова.

Тяжелая контузия – объяснили ей потом. За их разрушенным поездом шел поезд санитарный, Анюту и Катю взяли туда. Приходя в себя, она пыталась рассказать о потерянной девочке, и женщина-врач покачала головой:

– Не было там живых девочек, верно тебе говорю – не было, мы все обошли. Вот дочка с тобой, и радуйся: с одной в войну легче.

Анюта задохнулась, затрясла головой, но врач уже ушла.

С санитарным поездом они добрались до Вологды, это был уже тыл, и женщина-врач сказала Анюте:

– Знаете что? Поезжайте на пароходе до Великого Устюга, там у меня подруга в своем доме, приютит вас. Куда вы такая?

Анюта вяло кивнула. Она понимала, что до Кадри не доберется, и начинала думать, что это, наверное, к лучшему: как сказать ей, что Лида погибла?

А потом куда-то плыл пароход, по крутым берегам росли высокие деревья, пароход приставал к пристаням, люди входили, выходили. Анюта сидела, прижимая к себе притихшую Катю. У нее несколько раз проверили паспорт – смущала фамилия, Рауд.

– Вы немка? -спрашивали ее.

– Нет, – устало говорила Анюта, – я из Эстонии.

В Великом Устюге она нашла подругу женщины-врача. Та приняла их, выделила маленькую комнатку. Не сразу, но нашлась работа: Анюта устроилась в детский дом, Катю можно было брать с собой.

После войны она получила разрешение на выезд и отправилась обратно в Таллин.

Вот она, знакомая дверь, вся в щербинах, некрашеная, неухоженная. Анюта робко стукнула пальцами, потом потянула ручку. Заперто. Ну конечно, заперто! Нет никого за этой дверью, незачем было сюда ехать, надо было оставаться там, в том маленьком северном городке.

И тут дверь распахнулась. Анюта закричала и бросилась вперед:

– Мамочка, мамочка!

Тетя Лидия обняла ее, сжала:

– Ну как же, ну как же…

Анюта с трудом оторвалась от нее:

– Где Марк?

Тетя Лидия втянула ее в квартиру:

– Войди…

И опустилась на колени перед Катей. Та, растерянная и испуганная, смотрела то на маму, то на бабушку.

Тетя Лидия поднялась, выглянула на лестницу, вернулась:

– Заходите же…

В квартире она пошла на кухню, загремела чайником. Анюта открыла двери в обе комнаты – пусто. Тетя Лидия, видимо, спит на кухне – на маленьком деревянном диванчике подушка и плед. В комнатах стало меньше мебели, кругом пыль, пусто и холодно.

Тетя Лидия тем временем раздела Катю, собрала на стол – хлеб, немного масла, на сковородке погрела макароны:

– Söö, väike, – сказала она.

Катя, не понимавшая эстонского, вопросительно посмотрела на Анюту. Тетя Лидия поняла ее взгляд:

– Кушай, – сказала она по-русски, – и пей чай. Как вы доехали, Аня?

Анюта сказала, что доехали они хорошо, что сейчас она достанет из рюкзака консервы, у нее были рыбные и баночка тушенки, тетя Лидия сказала, что пока не стоит доставать, сейчас перекусят тем, что есть, а уж потом затеят настоящий обед, у нее есть овощи, а на второе сделают картошку с Анютиной тушенкой. Катя ела макароны, запивала чаем. Анюта взяла было вилку, но отложила:

– Не голодная, просто попью чай.

После еды Катя поблагодарила, поднялась из-за стола. Тетя Лидия кивнула:

– Сейчас я затоплю печку в спальне.

Через полчаса спальня немного прогрелась, тетя Лидия повела туда Катю, достала старую куклу:

– Поиграй.

Сама она вернулась в кухню. Анюта в отчаянии подняла глаза:

– Тетя Лидия, я боюсь спрашивать и боюсь говорить…

– И я боюсь, Анюта, но я старше и начну. Марка здесь нет; некоторые соседи знали, что он еврей, а ты знаешь, что фашисты… и я договорилась с одним моим знакомым, который бежал в Швецию, он взял Марка с собой.

– Куда?

– В Швецию. Они собирались перебираться на рыбацком судне. Не спрашивай, добрались ли: я ничего не знаю и думаю, что и не узнаю никогда. Где он, что с ним…

– Может быть, он утонул, – с трудом выговорила Анюта.

Тетя Лидия кивнула:

– Может быть. Знаешь… я не сплю ночами, думая, права ли я была, отправив его в это путешествие. Но уже ничего не изменить. Расскажи теперь ты. Где девочка?

– Я потеряла ее на станции, – выдавила Анюта, – мы попали под бомбежку. Я… искала. Я не нашла ее, но там было столько трупов, что, может быть, она оказалась под ними…Я была контужена, нас увезли на санитарном поезде. Мне сказали, что там не осталось живых. Я не знаю. Может быть, она выжила. Но…

Тетя Лидия устало кивнула:

– Не вини себя, Анюта. Спасибо тебе, что спасла… кто это?

– Катя…

– Я слышала, она называет тебя мамой?

– Да, – краснея, сказала Анюта, – но я уверена, вы поймете меня: первый раз она назвала меня мамой как раз после бомбежки. Когда она подрастет, я все ей расскажу.

– Не стоит. Анюта… Дело в том, что от Кадри нет известий с самого начала войны. Я думаю, ее больше нет в живых. А девочке нужна мать.

– Мы так стремились домой, – прошептала Анюта.

Тетя Лидия встала и крепко обняла ее:

– Вы дома.

Потянулись дни. Анюта искала работу и нашла очень быстро: фасовщицей на фабрику. Тетя Лидия сидела дома с Катей и перешивала вещи на заказ.

Они почти не разговаривали. Анюта понимала, что никто не виноват: дети потерялись из-за войны, но на душе все время было тоскливо. Даже если они живы, все равно они потеряны навсегда: Лидочка была мала, она ничего о себе не знала, а Марк – в Швеции, где та Швеция? Исаак, кажется, бывал в Швеции, или не бывал, не вспомнить. Он много путешествовал, в дебреценском особняке остались фотографические карточки из поездок, книги, путеводители.

По ночам не спалось, Анюта лежала в полудреме, а перед ней мелькали какие-то картинки: то маленький Марк, фотография его матери, малышки в широкой коляске, горящий вокзал, ее кабинетик в Дебрецене, холодные заснеженные улицы большого города. В голове все путалось, мешалось, она крутилась на постели, пыталась уснуть, вставала, пила воду. Тетя Лидия поднимала голову от подушки:

– Что ты, Анюта? Давай я встану, попьем чай…

– Нет, нет, – отказывалась неизменно Анюта, – я сейчас усну.

Если Лидочка жива, если жив Марк – как все у них сложится? Она сама – потерянный ребенок, но ей повезло, у нее тетя Лидия и Кадри… была Кадри, она ничего не пишет с сорок первого года, тетя Лидия все время подает запросы, пока ничего; и муж был, и ребенок, счастливые годы, и потом – две маленькие девочки, которых она любила… любит, как родных, но где же мальчик и девочка, любимые дети…

Анюта вставала утром, пила чай, шла на службу; выполняла свою работу, в перерыве шла в столовую, съедала тарелку супа; в шесть часов приходила домой. Катя обычно встречала ее во дворе, они поднимались по лестнице. У тети Лидии уже был готов ужин: вареная картошка, или макароны, или молочная каша. После ужина Анюта помогала прибрать кухню, делала какие-то хозяйственные дела и ложилась спать. Некоторое разнообразие вносило воскресенье, в хорошую погоду на трамвае ездили с Катей в Кадриорг или гуляли по городу.

Так прошло несколько лет. Тетя Лидия очень постарела, быстро уставала, часто ложилась прилечь. Очень подкосило ее известие о смерти Кадри – оказалось, что та умерла еще в сорок первом году, но почему-то не сообщили, как о таком могли не сообщить… А тут принесли письмо, из Сибири, писали какие-то люди, писали спутанно, непонятно, но из письма ясно следовало, что Кадри долго болела, а потом вот – умерла…

Анюта сомневалась: что за письмо, что за люди, откуда они знают Кадри, почему нет официального уведомления… Тетя Лидия, однако, поверила сразу:

– Я давно чувствую, Аня, что Кадри нет на свете.

Она очень ослабела, все чаще лежала, почти ничего не ела. Анюта кружила вокруг нее, уговаривала встать, поесть, погулять – тетя Лидия слабо качала головой:

– Я полежу, Анюта.

Как-то вечером капризничала Катя, не понимала что-то по школе, Анюта толкалась между ней и кухней, была весна, почему-то ужасно хотелось гулять, к морю.

– Мама, немедленно встаньте! – закричала она в отчаянии, – я так больше не могу! Успокойте внучку, помогите мне с ужином! А потом мы поедем на трамвае в Кадриорг, я не разрешаю вам валяться тут и умирать! У вас семья, дочь, внучка, возьмите себя в руки!

И тетя Лидия встала с постели.

Ася, 1952.

20 сентября.

Наташа закончила школу, ни на какую стройку, конечно, не поехала. Годик поработала пионервожатой, а потом поступила в педагогическое училище.

По разговорам с подругами я поняла, что она вроде хочет перебраться в общежитие, но ей не дали места – не так далеко ездить.

Признаться, я пожалела, что она не переехала.

Поначалу я так обрадовалась, когда она выбрала путь учительницы!

И впервые подумала, что в той бомбежке у меня пропали все мои записи, тетрадки, старые учебники: как теперь они пригодились бы Наташе! Я так и сказала, а она скривилась:

– Мама, теперь совсем другая педагогика.

Они уже начали изучать историю педагогики, меня всегда это увлекало. Но Наташа отмахивается:

– Ну да, проходим всякую муть… Кому теперь нужны все эти старые теории?

Я пыталась возразить, что из мыслей прошлого можно многое почерпнуть.

– Мама, что ты об этом знаешь? –спросила она презрительно, – ты уже сто лет не работаешь учительницей.

Я возразила:

– Не работаю. Но ты знаешь, я всегда скучала по этой работе.

– А мне кажется, – медленно выговорила девчонка, – это хорошо, что ты больше не учительница. На твоей нынешней работе ты куда больше на своем месте.

Сколько я потом себя убеждала, что она имела в виду совсем другое. Она просто неловко выразилась. Она хотела сказать, что я прекрасный лектор, что я отлично справляюсь с агитационной работой…

Я давно поняла и смирилась с тем, что я плохая мать. Но и она – плохая дочь. Ей наплевать на меня. Перед ней большая, радостная жизнь – я слышу, как она фантазирует с подругами, как поедет работать на Алтай, или к озеру Байкал, или в Калининград, потому что хочет посмотреть старый немецкий город. Для матери в ее прекрасных планах места нет.

3 октября.

Я решила вернуться в школу, но меня не отпускают с работы.

4 ноября.

Я решила родить ребенка. Недавно я ездила на Невский, решила пройтись и увидела женщину – одной рукой она прижимала к груди какой-то кулек, а в другой тащила сумку. Мне показалось, она устала, я подошла, предложила помощь, и она, счастливо улыбаясь, чуть откинула одеяло с кулька и показала мне младенца. Сказала, что идет из больницы, неделю назад родила.

Я помогла ей с сумкой, проводила до дому, поднялась на третий этаж. Женщина жила в коммунальной квартире, мимо нас прошмыгнула ее соседка:

– Столетняя нагуляла да родила … стыд и позор!

– Мне уж сорок восемь, – добродушно сказала женщина, когда мы вошли в комнату, – и Вальке тоже. Всю блокаду жили в этом доме, сначала моих сыновей отсюда вынесли, а потом и ее – сына и дочку. Как так вышло, что мы крепче наших детей оказались – уж не знаю, что и сказать. В войну я ничего еще была, работала, как все, выживала, а потом уж, как мирное время, поняла – нет, жить хочу. Хочу жить! Нашла себе одного, женатого, да что ж? Сейчас выбирать не из кого. Валька как узнала, так прям змеищей так и шипит. А мне что теперь? Дочка у меня.

Мне выбирать есть из кого – в нашем бюро мужчин много, да все красивые, видные – агитатором кого попало не поставят.

Вернулась сегодня утром, сказала, что задержалась в городе – долго было собрание, Наташа посмотрела презрительно.

Если у меня появится ребенок, то Наташа будет шипеть змеей не хуже той Вальки.

25 ноября.

Три недели думала, что беременна, но нет, дело в другом. Ребенка у меня не будет.

27 ноября.

Наташа, конечно, сделала свои выводы о моих ночных отлучках. Ужас. Она и так меня не уважала, а тут я, конечно, добавила. Ну что же, будем жить как живем.

1953.

23 марта.

Отдала Наташе свой рабочий стол. Она обрадовалась, он больше, много ящиков. Я вышла за хлебом, а когда вернулась, увидела, что она жжет во дворе костер. Я подошла и увидела, что она сжигает свои школьные тетрадки, рисунки, заметки:

Освободила стол от всякого хлама!

В огне корчилась тетрадка, на обложке еще можно разглядеть – сочинения. Я никогда не прочитала ни одного ее сочинения, и теперь уже не прочту.

1 апреля.

Меня сняли с должности.

1 июня.

Я скрепя сердце подняла старые связи, и меня взяли на работу – воспитательницей в детдом.

Признаться, мне это как-то стыдно. Воспитывать чужих детей, когда моя собственная дочь на меня еле смотрит!

Я беру ночные дежурства, а потом остаюсь и на день. Можно сказать, я живу в этом детдоме.

Бедные дети! У всех во время войны потеряны родители, у кого-то погибли, кто-то потерялся во время бомбежек, эвакуации. Я смотрю на них и не могу не думать про мою Анюту.

У меня осталась ее карточка – папа водил нас сниматься к Чернышову мосту. Мама никогда эту карточку не доставала, и я долго думала, что у нас нет ни одного моего детского изображения. А когда ездила забирать Наташу, собрала какие-то вещи в родительском доме и вот – нашла карточку.

Помню, на нас тогда были одинаковые вышитые платья.

8 июня.

В детском доме есть девочка, Лида, ей тринадцать лет, такая смешная тараторка, длинная, неуклюжая, волосы русые, глаза светлые, такая забавная! Если где-то хохот, значит, там Лида. Если что-то упало и разбилось – и тут без Лиды не обошлось.

15 июня.

Наташа примчалась вся взбудораженная – ей предложили обмен!

Она где-то познакомилась с девушкой, и та рассказала, что ее тетка получила комнату на третьем этаже в самом центре Ленинграда, на Коломенской. У тетки муж инвалид, без ног и руки, на улице не был уже несколько лет, сама тетка деревенская, хочет в деревню, но куда? Как? Хотя бы в дом, чтобы лавочка у крыльца, чтобы огородик да какое дерево. Наташа, не советуясь со мной, помчалась к этой тетке, рассказала ей о нашей комнате с верандой и чуланом, о том, что перед домом у нас есть вскопанный участок с яблоней и кустом смородины…

– Знаешь, мама, она меня просто умоляла – давай сменяемся! Ты же согласна?

Я оторопела от ее напора и, сама не понимая как, согласилась.

30 июня.

Мы переехали. В квартире широкая прихожая, почти квадратная, две комнаты с одной стороны, две комнаты с другой, народу мало – одна комната вообще закрыта, в остальных живут одинокие женщины, одна уже старуха. Все тихие, интеллигентные, никаких скандалов, кухонных склок, все чисто. Я обычно тяжело привыкаю к новым местам, но тут мне кажется, что я дома.

22 августа.

Комнату мы перегородили ширмой, очень удобно, у Наташи свой закуток, у меня свой, а еще есть общая площадь, там мы поставили столик, стулья и тумбочку.

Теперь Наташе не надо думать, успеет ли она на последний трамвай, и по вечерам она все время где-то бегает – то в кино, то в театр, то просто гуляет где-то с подругами. Я как-то заикнулась, что, может быть, мы с ней вместе куда-нибудь сходим? В театр или просто погулять?

Она посмотрела на меня с таким искренним, обидным удивлением!

Я тоже никуда не ходила с мамой, а вот с папой – да.

Когда мы только переехали в деревню, то часто ходили гулять на окраину, там спускались к речке, садились и смотрели на деревню на другой стороне, не могу вспомнить, как она называлась!

И с Толей мы часто ходили гулять, ходили, бродили, разговаривали.

Каким бы он был, если бы не погиб?

Какой была бы наша жизнь, если бы не война?

23 августа.

Поссорились с Наташей.

Я купила в кулинарии голубцы к ужину, Наташа была дома, накрыла на стол, погрела голубцы, мы сели есть.

И что же дальше?

Всего-то я заговорила про замужество, я даже не помню, что сказала, совсем не помню, может, и ничего не сказала, но, видимо, что-то ее задело, потому что она оттолкнула тарелку и начала выкрикивать бессвязно, что я к ней пристала, что я не имею права говорить о семье, что я просто забыла отца, никогда его не искала, что, посмотрев на меня, она не хочет никакой семьи.

Я всегда гордилась своей сдержанностью. Но тут я отшвырнула свою тарелку так, что голубец вывалился на клеенку, вскочила, взяла свой плащ и почти выбежала из комнаты.

Как она смела сказать, что я не искала Толю? Что она об этом знает?

Мы тогда пересели на пароход, зашли в каюту. Дверь в коридор была открыта, и мимо нас прошла женщина, тоже беременная, и тоже с мужем и дочкой.

Вот почему-то вся моя память и остановилась на этой беременной женщине с мужем и дочкой. Потом все как-то смутно: самолеты, Толя тащит Наташу за руку, я почему-то несу чайник и не могу его отпустить, гул, пристань, все бегут, и я бегу тоже, впереди беременная тянет за собой девочку в синем пальто, а я думаю, что хотела такое же достать для Наташи.

А что потом? С чего я взяла, что он погиб?

Он упал на пристани, Наташа вырвалась у меня и бросилась вперед, я побежала за ней, мы прятались в лесу, потом мы, конечно, вернулись, помню, в воде плавали люди. Говорили вроде, что раненых погрузили на катер и повезли в Ленинград; не особо верю: ведь уже были захвачены Ивановские пороги, куда там везти раненых?

Я не сомневалась, что он погиб. Если бы он остался жить, то нашел бы нас.

После войны я подала запрос. Ну и что же, мне пришел ответ: пропал без вести.

Что она хочет сказать, что я его не искала? Что я должна была делать? Ехать к месту налета, ногтями перекапывать каждый миллиметр земли, нырять под воду? Что?

Папа вернулся тогда без Анюты, молча обнял маму. Он искал ее, а может, он плохо искал? Может, если бы он остался там на неделю больше, то нашел бы?

Никогда в жизни я не смогла бы сказать ему – может, ты плохо искал? Уверена, и мама никогда бы не сказала.

А может, я правда не искала? Может, он жив, может, его взяли в плен, или он потерял память, или остался инвалидом и не захотел, о господи, хватит, нет, он погиб, потому что иначе бы он нас нашел.

А может, он решил, что это мы погибли?

Странно, я всегда была уверена, что Анюта погибла.

Папа ездил в Ленинград трижды: сразу после ее исчезновения, через год и в тридцатом, кажется. В тридцатом он обращался в адресный стол, искал по фамилии, ходил в нашу старую квартиру, обошел все учебные заведения, кучу общежитий, даже дал объявление в газету. И никого не нашел.

И я уверилась, что раз не нашел, значит, ее нет в живых.

Могла ли она остаться в живых? Например, сесть в другой поезд на вокзале? Или вернуться домой, увидеть, что нас там нет, и попытаться добраться до деревни самостоятельно? Или же она связалась с беспризорниками, стала воровать, попала в тюрьму?

Но если она жива, я могу встретить ее. Может быть, это она вчера налетела на меня в молочном магазине, я не сдержалась, прошипела сквозь зубы: неловкая корова…

Неловкая корова моя Анюта.

Раскалывается голова. Я так устала сегодня.

24 августа.

Наташа вчера вернулась поздно, равнодушно извинилась за несдержанность. Я сделала вид, что простила.

25 августа.

Была у доктора, сказал, что сердце очень изношено, мои частные головные боли возникают по причине меняющегося давления. Настойчиво говорил про санаторное лечение, выписал направление, и мне на самом деле дали путевку: двадцать один день, под Ленинградом.

Как хорошо, однако, в санатории. Я подумала вдруг, что совсем не отдыхала после войны, все думала, не до того.

10 сентября.

Вчера мне приснился странный сон. Я возвращаюсь домой, а моя комната – нарисована! Я хочу открыть шкаф, а он нарисован, хочу взять чашку – нарисована!

Моя соседка по палате рассказала утром, что я страшно смеялась во сне.

21 сентября.

Я вернулась домой. Забирала меня Наташа: приехала, не давала нести чемодан, в поезде усадила на лавку, спрашивала, не душно ли. В комнате все было чисто, убрано, моя постель застелена свежим бельем, в буфете нашлись печенье, конфеты, хлеб. Наташа помогла мне разобрать вещи, согрела чай, а потом ушла по делам. Надо же, какая заботливая!

Может быть, я придираюсь? Она хорошая дочь, готова помочь. А то, что нет душевной близости – а у кого она есть? Почему я не могу быть довольной тем, что есть? У меня есть дочь, у меня есть жилье!

Я убеждаю себя, убеждаю – и все равно несчастна. А быть несчастной в старости – это подлинное несчастье. В юности, молодости всегда есть надежда на будущее: ну, не вышло сейчас, получится потом. В старости все не так, надо жить с тем, что есть.

Я страшно одинока.

Сегодня был такой красивый день, уже золотая осень. Я уже собралась было идти домой, но тут явилась Лидочка, начала что-то трещать, пересказала все свои школьные новости, жаловалась на математику, показала свое сочинение по литературе – написано хорошо, интересно, с юмором, но ошибок! Я предложила с ней позаниматься дополнительно, стала объяснять правило про безударные гласные, она слушала, широко раскрыв глаза, а потом неожиданно зевнула, да так искренне, что я засмеялась. Она прелестна, эта Лидочка.

Я купила два билета в театр и позвала Наташу. Спектакль хороший, о нем говорят, поэтому она с радостью согласилась. А за три дня до спектакля вдруг сказала, что ее позвали в гости, отказаться никак нельзя – ну что же, мама, позови кого-нибудь другого…

А кого мне позвать? Пойду одна.

На работе снова вспомнила про эти билеты, думала позвать кого-то из коллег, а потом взяла и позвала Лиду.

– Пойдешь со мной в театр?

Она растерялась и удивилась, смотрела на меня широко открытыми глазами:

– С вами? В театр? Да как же?

После работы я заглянула к ним в комнату. Лидочка была в лучшем платье, волосы завиты – у нее короткие волосы, и надо сказать, с прямыми ей лучше, с завитками она стала похожа на овечку… Но говорить я ничего не стала, только кивнула – пойдем.

Мы провели прекрасный вечер. Конечно, Лидочка бывает в театре, их водят. Но как она радовалась, как разглядывала зал, люстру, как жадно смотрела на сцену… Все ее радовало – я взяла бинокль, и она все крутила его, рассматривала, в антракте мы пошли домой, я купила ей кофе и пирожное.

Потом, когда мы шли из театра, то все обсуждали спектакль. Лидочка, несмотря на всю ее дурашливость, глубокий и наблюдательный человек, и слушать ее замечания было интересно. О чем-то она рассуждала наивно, но это от недостатка жизненного опыта, вот и все.

Я проводила ее до детского дома, ночная няня открыла дверь. Я уже собралась уходить, как Лидочка бросилась ко мне, обняла за шею и убежала обратно.

А я пошла домой, шла и улыбалась.

25 сентября.

Я снова пригласила Лидочку к себе.

1 октября.

Я снова пригласила Лидочку к себе.

6 октября.

Я снова пригласила Лидочку к себе.

Лидочка попала в детский дом совсем маленькой, родного дома она не помнит. Конечно, наш детский дом очень хороший, там почти домашние условия, но все-таки это не то. Вчера мы пришли домой после кино, я устала и прилегла, попросив ее согреть чайник. Она кивнула и убежала, долго возилась, потом принесла поднос, видно было, что она старалась, сервировала… И мы сели пить чай с печеньем.

Мне так ее жалко. Если бы не война, она жила бы в своем доме, с мамой, папой, может быть, братьями и сестрами. Где ее мать? Жива ли, погибла ли? Ищет ли дочку? Но как искать? В детском доме мне сказали, что Лидочке было полтора или два, никаких записок, документов, отметок на одежде не было, и одежда самая простая – платьице, чулки, пальто. Особых примет у нее нет, русые волосы, серые глаза… как она потерялась – неизвестно, там, где ее нашли, разбомбили весь городок вместе с железнодорожной станцией, несколько поездов, была она из того городка или ехала в поезде, никто уже не скажет, никто не узнает, а сама она помнила только свое имя – Лида.

10 октября.

Неловко вышло. В воскресенье я привела Лидочку к себе, мы сели обедать, у меня были тушеная капуста и винегрет из кулинарии, и тут явилась Наташа. Я представила их друг другу, испытывая всякие чувства – моя Наташа резкая, говорит не думая, что на уме, то и на языке, и мне не понравилось, как она смотрела на Лиду. Но Лидочка такая непосредственная, она с таким восторгом смотрела на Наташу, на ее красивое платье, на тоненькие чулки, на туфли, прическу, что та сменила гнев на милость, начала расспрашивать Лиду. Та обрадовалась, стала отвечать, потом спросила о чем-то Наташу, о какой-то книге, Наташа начала рассказывать и совсем растаяла. Потом Лидочке настало время уходить, и Наташа сказала, что сама ее проводит, и они ушли.

Признаться, я боялась. Но Наташа вернулась довольно быстро, сказала, что девочку довела до дома и сдала ночной воспитательнице.

– Тебе понравилась Лидочка? – спросила я ее, когда мы уже улеглись.

– Да, забавная, – сказала Наташа из-за ширмы, – а что она тут делала? Онаговорит, вы в кино были, что она с остальными не пошла сразу?

– С какими остальными? – спросила я и тут же поняла: Наташа думает, что я водила в кино целый отряд.

Наступила неловкая пауза, потом Наташа медленно сказала в темноте:

– Ты ходила с ней вдвоем?

– Да, – сказала я.

– И… сколько раз вы уже ходили вдвоем?

– Тебе что-то не нравится, Наташа? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более ровно.

– Да нет, все прекрасно, – сказала она едко, – это вполне в твоем стиле: помогать чужим детям, но не своим собственным.

– О чем ты говоришь? – сказала я, хотя понимала: Наташа все никак не может забыть, как тогда в деревне я ушла утешать детей, потерявших отца, а ее оставила на деда с бабушкой.

– О том самом! Ты сама не понимаешь? Ты привечаешь эту дурочку, чтобы все подумали – ах, какая прекрасная Анисия Алексеевна, какое у нее доброе сердце! Да, именно так! Именно так о тебе отзывались в Веселково, когда ты бегала по своим ученикам, навещала, учила, укладывала спать! Ты же даже песенку как-то пела чужому ребенку, ах, как соседи потом тобой восхищались!

– Наташа, тогда не было чужих детей! – выдавила я, – да, я навещала своих учеников, да, я утешала тех, кто потерял отца!

– Я потеряла отца! – шепотом заорала Наташа из-за своей ширмы, – я потеряла отца, но меня ты не утешала! Если бы не бабушка с дедушкой, ты бы сдала меня в детский дом и там забыла, потому что куда интереснее показывать, какая ты прекрасная, куда проще казаться, а не быть!

Я что-то бестолково закричала в ответ, и вышел безобразный, какой-то бабский скандал, правда, мы вовремя вспомнили, что уже поздний вечер, за стенками соседи, и мы кричали друг на другу шепотом, долго, жарко, беспощадно.

Теперь я думаю – хорошо, что шепотом. Я не поняла половину ее слов, и очень надеюсь, что она не поняла моих.

Наутро мы не разговаривали. Я проснулась вся разбитая, с головной болью, сердце стучало, я еле добралась до работы.

Лидочка вернулась из школы, бросилась ко мне, начала что-то рассказывать, я отвечала очень холодно.

– Вы на меня сердитесь? – умоляюще спросила она, – что случилось, Анисия Алексеевна?

Я отговорилась головной болью, усталостью, попросила оставить меня, и она уныло поплелась в спальню.

Я пришла домой, Наташи нет. Явилась вечером, со мной не разговаривает, да и у меня желания большого нет.

Утром я задала ей какой-то вопрос, она прошла мимо меня, как мимо пустого места. Очень хотелось врезать, но… никогда такого не было, начинать поздно.

15 октября.

Сегодня дежурила во вторую смену и ночь. Самое трудное – всех заставить лечь, ходить по спальням, проверяя, когда заснут, следить, чтобы не болтали… К вечеру прибежала Лидочка – она по средам ходит на кружок вышивания в соседний дом культуры. Начала расспрашивать, как я себя чувствую.

– Хотите, я маленьких буду укладывать и за ними послежу?

Как мне стыдно перед ней за вчерашнее! Зачем я хотела ее оттолкнуть?

И я сказала, что да, хочу, хочу, чтобы она мне помогла, я буду ей очень благодарна, а еще мне с ней будет куда веселее!

Мы всех уложили, а потом пошли в преподавательскую. У меня был с собой кефир и булочки, и мы славно поужинали.

17 октября.

Сегодня я не выдержала:

– Наташа, сколько это будет продолжаться? На что ты обиделась?

– Ни на что, – сказала она, надевая беретик.

– Но почему ты тогда со мной не разговариваешь?

– О чем?

И ушла.

19 октября.

Наташа ревнует, подумала я сегодня, и аж засмеялась посреди улицы. Наташа – ревнует! Ревнует мать, которая ей не нужна!

Ей-богу, взрослая девица, а такая дура. На что обиделась? Обиделась, что я вожу в кино чужую девочку! Ну так если она со мной не ходит?       

Все это ужасно раздражает.

22 октября.

Сегодня у меня выходной, я долго спала, а потом встала и пошла в детский дом, взяла Лиду, и мы отправились в кино. После сеанса я пригласила ее к себе, и надо же, Наташа была дома.

Я была готова к чему угодно, но моя дочь непредсказуема: сказала нам, что сейчас будем обедать, нажарила картошки, открыла банку тушенки, из буфета вытащила пряники. Мы наелись, напились чаю, Лидочка что-то щебетала про фильм, Наташа задавала вопросы, словом, был хороший, приятный вечер.

Почему Наташа всегда так не может?

Наташа недавно снималась в ателье, показала свои карточки. Все-таки какая она у меня красивая!

Лидочка поохала над карточками, Наташа достала еще – снималась в том году.

– А есть карточки, где вы маленькая?

– Есть немного. Мама, достанешь? Я их тоже сто лет не видела.

Да если бы не Лидочка, ты бы их и еще столько не видела!

Я не очень люблю доставать карточки, не люблю их кому-то показывать. Их мало, ведь сохранились только те, которые были у мамы с папой, наши все утонули: я с Толей в день свадьбы, он отдельно, две мои групповые фотографии – одна из техникума, другая из Москвы, со съезда, я с Толей и маленькой Наташей, а еще две дореволюционные – мама с папой – это портрет, и мы с Анютой.

На этой карточке подпись: у Чернышева моста.

Мне тут шесть, Анюте семь, я точно помню. Папа как сказал, что сниматься пойдем, мама так разволновалась, все ночь нам платья наглаживала. Утром стали собираться, Анюта и говорит, а давайте возьмем медведя и двух кукол тоже сниматься? Мама запретила, я начала реветь, пришел папа, услышал, говорит, что же, пусть возьмут.

Вот они, на карточке – медведь сидит между нами, а кукол мы держим в руках.

Когда я смотрю на эти карточки, то всегда испытываю щемящую тоску. На них все живые, все счастливые! И как больно думать, что вот эта девочка пропадет без вести всего-то через пару лет после того, как был сделан снимок, как больно думать, что этому молодому мужчине, мужу и отцу, осталось жить чуть больше двух лет!

Но карточки я, конечно, достала, уж больно умоляюще смотрела Лидочка.

Она так благоговейно взяла в руки конверт, помедлила, перед тем как открыть. Смущенно посмотрела на меня:

– Меня куда в гости позовут, я везде прошу карточки смотреть, любые. Родственники, знакомые… У нас у одной девочки карточка мамы ее есть, мама тут в блокаду умерла. Я смотрю и думаю – вот бы и мне хоть карточку…

Я подсела к ней, стала называть изображенных людей. Лидочка рассматривала со всем вниманием, всему удивлялась, радовалась:

– Анисия Алексеевна, какая вы красавица! Наташа, вы такая тут девочка чудесная. А какое платье необычное у вашей мамы, Анисия Алексеевна! Вы на папу похожи, да? Ой, а это что?

– Это моя сестра, – пояснила я, – она потерялась в двадцатом году.

– Две девочки, – медленно сказала Лида, – и медведь, и две куклы! Я видела такое! Только… Не фотографию, а картинку в книжке! Точно!

– Ну, про нас с сестрой книг не писали, – улыбнулась я.

– Но я точно видела!

– Ну, мало ли книг, где девочки с куклами и медведь?

Наташа взяла у нее карточку, вгляделась:

– Вы с Анютой не похожи.

Анюта вообще была ни на кого не похожа, это так. Я – вылитая папа, а Анюта сама по себе.

23 октября.

Лидочку в этот раз провожала я. Вернулась, а Наташа уже спит. Интересно, она будет молчать или все-таки начнет со мной разговаривать?

24 октября.

Разговаривает, но мало и неохотно. Ну, и на том спасибо.

26 октября.

Уж не знаю, связано это или нет, но после той вечеринки Наташа ко мне как-то потеплела: следующим вечером принесла котлеты и винегрет из кулинарии. Мы дома не готовим, утром и вечером просто пьем чай с печеньем или ветчиной, а я обедаю на работе чаще всего или же в столовой.

И вот мы разложили винегрет, котлеты решили не разогревать, был хлеб, сделали бутерброды, поели. Наташа была задумчива, мне казалось, она ко мне как-то приглядывается.

– Жалко твою Лиду, – наконец сказала она, – совсем одна, никого нет. Не могу себе такого даже представить.

Наверное, мне надо было раскинуть объятия, зарыдать, принять мудрый вид, ну, или вообще хоть что-то сделать! Или если бы Наташа после этих слов протянула ко мне руки.

И тут я подумала, впервые, кажется, что мы с ней очень похожи, обе сдержанные, замкнутые, не выражаем лишних эмоций.

Она больше ничего не сказала, доела винегрет с котлетой и быстро ушла куда-то, сказав, что много дел. Нет, она не обняла меня на прощание, больше ничего не сказала, не посмотрела как-то особенно.

Но… как сказать? Я была очень счастлива в тот вечер.

Я знаю людей, которые по время войны потеряли все – дом, семью, здоровье. На улицах я видела инвалидов, еще по деревне я помню женщину, у которой погибли муж, два сына и брат.

Я потеряла мужа, но у меня осталась дочь.

А потом была победа, и у меня была ответственная работа, и надо было восстанавливать страну, и мне было стыдно и неудобно горевать по моей прежней счастливой жизни.

А сегодня я сидела и плакала, вспоминала ушедших близких и тосковала как будто не по ним, а по той жизни, которая могла бы быть, если бы не было войны.

Тогда, наверное, выжил бы наш малыш, и сейчас ему было бы уже четырнадцать лет. Мы бы, наверное, так и жили вчетвером, нам дали бы скорее всего две комнаты в квартире, а может, и отдельную квартиру? Наверное, если бы мы жили за городом, то дали бы и отдельную!

А может быть, и мама с папой были бы еще живы, ведь они были совсем нестарыми, и мы бы ездили к ним туда в деревню.

А если бы не было революции, то и Анюта была бы с нами.

Я потом эту строчку зачеркну, конечно. Написала и самой стало не по себе! Я же член партии, а такое написала.

Но почему-то смешно, сижу и смеюсь, как идиотка.

Странное чувство, что я больше не одинока.

9 ноября.

Лидочка оговорилась: назвала меня мамой.

Стыдно признаться, но я порадовалась, что Наташа при это не присутствовала.

Не могу представить, как бы она отреагировала. И не хочу.

Как странно – чужая девочка стала мне куда ближе, чем родная дочь!

Она стремится проводить меня после уроков, а если я приглашаю ее к себе, то счастью ее нет предела. Она услужлива и заботлива; если мы усаживаемся пить чай – а мы, конечно, усаживаемся – она накрывает на стол, садится и следит, чтобы моя чашка не была пустой. Она обязательно поможет мне с посудой после чаепития, десять раз спросит, не сбегать ли ей в магазин, а про мусор и не спрашивает: выносит сама.

Если бы она была другой, не такой приветливой, веселой, заботливой и нежной – любила бы я ее? Если бы она была, как моя Наташа?

20 ноября.

Я не понимаю, как Наташа относится к Лиде. Если она заходит – а заходит она, надо сказать, нечасто – то старательно-приветливо здоровается, интересуется Лидиными успехами в учебе. Как-то спросила – кем Лидочка хочет быть, и та, тараща глаза, сказала, что хочет быть учительницей, как Анисия Алексеевна. Наташа явно хотела что-то сказать, но сдержалась.

Ей не нравится, кажется, что я учительница. Наверное, она думает, что, уж раз я плохая мать, то и учительницей я должна быть отвратительной. А тут – надо же – Лидочка такое сказала.

Я не дурочка, я понимаю, что ни я, ни Наташа не являемся хорошими учителями. Я хотела быть хорошей, а не вышло. Не вышло и у Наташи – дети ее не любят, да и она их тоже.

Но у меня есть Лидочка, а у нее никого.

Она старше Лидочки всего на несколько лет, но часто кажется мне какой-то старой. Даже странно.

1954 год.

15 января.

Лидочкины слова про книжку меня как-то разбередили. В нашем детстве много было таких книг и детских журналов с картинками: девочки, медведь, куклы, наверное, и она в раннем детстве видела что-то подобное.

15 февраля.

Лидочку с несколькими ребятами отправили в лесную школу – дышать лесным воздухом, на месяц

1 марта.

Я все время вспоминаю детство, думаю, думаю. Надо бы записать, наверное, все, что помню, а потом подумала: кому? – и все зачеркнула. Кому будут интересны мои записки?

У меня, наверное, будут внуки. Внуки – дети Наташи. Она мне чужая; так и дети ее тоже будут чужими. Будет валяться моя тетрадь в коммунальной квартире, потом снесут на помойку, и все!

И еще. До революции мое детство было безусловно счастливым.

Помню, ученики как-то пристали: Анисия Алексеевна, расскажите, как вы были маленькой? Один, самый сообразительный, Петька, говорит: а вы же небось еще до Октября родились? Я говорю, ну да. И тут они меня жалеть стали.

При царе-то ой плохо жилось!

А вы на фабрике трудились же?

А игрушек у вас совсем не было?

Мне мамка рассказывала, она тряпку заворачивала и лицо рисовала: это кукла была.

В школу вас не посылали?

Ох я тогда растерялась!

Мое детство было самым, самым счастливым. Папа работал в конторе и часто брал занятия домой, только бы мы ни в чем не нуждались. А мама варила обед, убирала нашу квартиру, обшивала нас. Нас водили гулять, и дачу папа снимал, и куклы нам покупали, и вот медведь был – большой, дорогущий…

2 марта.

Лидочка больна – сильно простудилась в лесной школе, кашляла, был жар. Сегодня приходил доктор, определил воспаление легких, ее увезли в больницу.

Я бегу в больницу каждую свободную минуту, да только туда не очень-то пускают, потому что состояние тяжелое.

7 марта.

Наташа где-то купила клюквы, заставила меня сварить морс в больницу. Каждый день что-то тащит – то добудет моченой брусники, то апельсинов. Я все это исправно ношу, но Лидочка ест через силу, почти не ест даже.

9 марта.

Сегодня пришла, а меня не пустили. За ночь стало хуже, хотят собрать консилиум. Мне велели прийти завтра, а пока отправляться домой.

Но я не пошла домой. Я ходила вокруг больницы, останавливалась, смотрела на окна.

Если она умрет, что со мной будет?

Она чужая девочка, просто моя воспитанница, ну да, милая, забавная, но чужая же.

Если она умрет, что тогда?

У меня есть своя дочь, и я не могу так переживать за каждую девочку из детдома. Конечно, я переживаю, потому что я хорошая воспитательница.

11 марта.

Она не выживет – слабенький организм, за последний год она сильно вытянулась, конечно, откуда силы!

12 марта.

Я не знаю, как мне завтра идти в больницу.

Если она умрет, я тоже не смогу жить.

20 марта.

Лидочка пошла на поправку. Написала, смотрю на эти слова и готова плясать от счастья.

31 марта.

Последний день весны. Конечно, до полного ее выздоровления еще далеко, но это и неплохо, наверное: пока холодно, сыро, пусть побудет в больнице под присмотром, а уж потом мы все устроим.

12 апреля.

Лидочка поправилась. Сегодня ее выписали, я встретила ее и отвезла – нет, не в детский дом, а к себе домой. С детским домом я договорилась.

Она совсем слабая, лежит и спит. Я достала курицу, сварила ей бульон, поила с ложки.

Приходила Наташа, принесла апельсины, посмотрела на сонную Лидочку, покачала головой.

– Мама, – сказала она мне в дверях, – я… боюсь тебя спросить. Что ты будешь делать?

Я не поняла ее, переспросила, и она закричала шепотом, горячо, раздраженно:

– Ты же не отправишь ее обратно? Или…

Подозреваю, что она наговорила бы много лишнего, но я успела перебить:

– Я хочу оставить Лиду у себя, чтобы она была мне дочка. Но что скажешь ты, Наташа?

И она обняла меня. Обняла так, как не обнимала, кажется, с детства.

Мы вернулись в комнату и спросили Лиду, согласна ли она, чтобы я была ей мамой, а Наташа – сестрой.

Она, кажется, не очень поняла, но сказала, что согласна, и сразу заснула.

28 апреля.

Лидочка стала называть меня мамой.

– Мама, послушай, – говорила Катя, поспешно допивая чай, – такого красивого плащика я еще ни разу не видела! Он такое серый, нежно-серый, и воротничок – вот так, я тебе сейчас покажу…

– Вечером, Катюша, ты опоздаешь, – сказала Анюта, – ты поела? Ну вот, а теперь беги, потому что… ой, да уже почти восемь! Беги, моя девочка, а вечером расскажешь про плащик…

Катя, чмокнув ее, убежала. Анюта заперла за ней дверь и вернулась в кухню. Из спальни появилась тетя Лидия, Анюта улыбнулась:

– Давайте завтракать.

Они сели к столу.

– Слышали вы? Катя у кого-то из подруг высмотрела серый плащик и теперь грезит о таком же, – сказала Анюта, – а мне его не купить, нету денег…

Тетя Лидия покачала головой:

– Ты слишком балуешь ее, Анюта.

– Ну, кого же мне баловать, – отмахнулась Анюта, – да и кто бы говорил?

– Если бы я могла шить, как раньше! Но ты знаешь, глаза почти совсем не видят. Доктор говорит, что надо беречь зрение…

– Вот я и беспокоюсь, – серьезно сказала Анюта, – как вы будете тут без нас целую неделю? Может, я зря все это придумала, может, надо было на отложенные деньги купить ей этот плащ? Ведь можно сдать билеты! Так и сделаю, пожалуй! Поехать она сможет и потом – вот закончит школу и поедет с подругами…

– Только попробуй сдать билеты! Лучше подарка девочке и придумать сложно. Она почти нигде не была, а путешествия – это так важно! Ты помнишь, я всегда старалась куда-то вывезти вас с Кадри – хоть вот в Раквере, посмотреть старинный замок.

– Да, но…

– Никаких но, детка! Это будет прекрасная поездка, да и для тебя… Вдруг ты…

– Да нет, мама, – отмахнулась Анюта, – об этом я совсем не думаю. Раньше я помнила хоть что-то, теперь совсем ничего.

Тетя Лидия пожала плечами.

Деньги на путешествие Анюта начала копить год назад. Откладывать получалось мало и редко; тетя Лидия не работала уже несколько лет: у нее стремительно ухудшалось зрение. Пенсию ей дали весьма небольшую, и этих денег с зарплатой Анюты с трудом хватало на скромное житье и на то, чтобы побаловать Катю – купить какой-то недорогой наряд, сводить в кондитерскую. Тем не менее, и тетя Лидия, и Анюта умели незаметно экономить, и за год накопилась вполне приличная сумма. Месяц назад Анюта купила билеты, заказала в турбюро гостиницу, и вот приближались школьные каникулы.

– Когда ты скажешь ей о поездке? – спросила тетя Лидия.

– Сегодня, – решительно сказала Анюта, – сегодня и скажу. В конце концов, осталось всего десять дней.

– Когда она услышит, куда вы едете, тут же забудет о плащике, – улыбнулась тетя Лидия.

Так все и оказалось. Услышав о путешествии, Катя пришла в восторг: прыгала по комнате, обнимала мать и бабушку и визжала от радости. Все оставшиеся дни до поездки они с Анютой то собирали, то разбирали чемодан, Катя придумывала себе всякие прически и пыталась как-то по-особенному причесать Анюту. Та со смехом отказывалась:

– Нет, нет! Я хожу с простой прической много лет и совсем не хочу что-то менять.

По вечерам взбудораженная Катя не могла уснуть, подолгу болтала и строила разные планы:

– А может быть, я смогу после школы поступить туда учиться? Там можно учиться на актрису? Или нет, я поступлю в университет, или на архитектора, или на модельера…

Анюта только головой качала: училась Катя хорошо, но никакими талантами не блистала. С каждым днем девочка все больше напоминала ей Кадри – такая же веселая, светлая, вечно смеющаяся, остроумная, неутомимая, настоящий лучик солнца, капелька радости…

На стене в спальне висел большой портрет Кадри, и девочка считала, что это еще одна дочка бабушки, сестра ее мамы. Поначалу тетя Лидия с Анютой планировали оставить все как есть, но когда Кате исполнилось тринадцать, Анюта решительно сказала, что девочке надо все рассказать:

– Вы не понимаете, мама. Человек должен знать, кто он и откуда. Она дочка Кадри, ей надо знать об этом!

Они долго придумывали, как говорить, чтобы не ранить, не нанести травму. А когда рассказали, поняли, что поступили правильно: Катя долго плакала, расспрашивала о маме, о том, произошло, а потом спросила Анюту:

– Теперь, когда я все знаю – ты все равно останешься моей мамой?

Они обнялись и долго плакали вместе.

Им стало проще – уже не надо было скрывать имя Кадри. В школе, среди подруг Катя ни о чем не говорила, скорее, она мало об этом задумывалась. Катя знала и о том, что Анюта была приемной, и как раз из того города, куда они едут, и что родные брат и сестра бабушки когда-то переехали туда же, но не придавала этому большого значения.

Тетя Лидия, конечно, не поехала провожать их на вокзал – простились в дверях.

– Привезите мне открыток с видами, да покрупнее, – просила она, – я посмотрю, какой стал город.

8 мая

Это был теплый весенний день, грело солнце, и я повела Лиду гулять. Она еще совсем слабая, бледная, мы добрались до сада, она села на скамейку.

Неподалеку от нас продавали мороженое, Лидочка, казалось, не могла отвести от тележки глаз. Я не знала, можно ли ей мороженое, но хотелось побаловать, я велела ей сидеть на лавке и отправилась к тележке.

Я купила два эскимо и повернулась идти обратно.

– Не утерпела? – спросила я, протягивая ей мороженое.

Лидочка, румяная, цветущая, в другом пальто, кокетливом беретике, удивленно смотрела на мороженое, потом смущенно улыбнулась и покачала головой.

Мне показалось, что я схожу с ума.

Я посмотрела на скамейку: Лидочка сидела там, закинув голову и глядя на небо.

– Катя, ты взяла мороженое? – услышала я.

К другой Лидочке подходила женщина, по возрасту мать. Она улыбнулась мне, потом снова обратилась к девочке:

– Ну, что же ты стоишь?

Я силилась что-то сказать, но у меня не получалось, в горле стоял огромный ком. Я протянула руку и взяла женщину за рукав, она непонимающе смотрела на меня, и я, глупо тряся головой, пальцем показала на мою Лиду.

Женщина мельком посмотрела на Лиду, снова посмотрела на меня, но тут же перевела взгляд на Лиду. Узнала, схватила себя за голову, двинулась к скамейке.

Катя удивленно пошла за ней. Женщина подошла к Лиде, рухнула рядом с ней на скамейку, взяла ее руку, прижала к лицу.

– Мама! – испуганно закричала Лида, – мама!

Я бросилась к ней – пусть рядом с ней сидела ее мать, но и я тоже была ее матерью!

И тут рядом заорала Катя, какие-то непонятные слова, они обе схватили Лиду, начали ее обнимать, я кричала, чтобы они ее не пугали, стали собираться прохожие.

Женщина пришла в себя, она оттащила Катю от Лиды, и тут Лида увидела – увидела саму себя. Она и так была перепугана, бедная моя девочка, но тут совсем потерялась, вскочила, бросилась ко мне, я обняла ее, и она заплакала.

На плече у женщины рыдала Катя.

Кое-как мы успокоили наших девочек, усадили их на скамейку, и женщина протянула мне руку:

– Я Анна.

– Анисия, – представилась я.

– Вы видите, что они сестры, – устало сказала она, – я потеряла Лиду при бомбежке, искала, но… конечно, не могла найти, ей еще не было двух лет, она была без документов, наверное, ничего не помнила… как ее зовут?

– Лида. Свое имя она помнила.

Анна протянула руку, погладила Лиду по плечу, тронула ее волосы:

– Все путается… Анисия, где мы могли бы поговорить? Мы проездом, приехали на несколько дней, завтра у нас поезд… Но мы теперь останемся, конечно, устроимся, это все неважно…

– Вы пойдете к нам, – решительно сказала я.

Я почти не помню, как мы добрались до дома. Около входной двери Катя как-то неловко повернулась и сумочкой оборвала кусок обоев.

– Ну какая ты неловкая, Катя! – укорила ее Анна.

– Ничего, я подклею, – успокоила я, – не переживай, Катюша.

– А я тебе помогу! – закричала Лида, – ой, мама, тут какие-то буквы!

– Наверное, новые обои наклеили на старые, – сказала Анна.

В комнате я как-то усадила гостей, вышла на кухню поставить чайник, потом стала накрывать на стол. Лида встала, расставила чашки, Катя тоже поднялась, стала помогать. Мы уселись наконец и уставились друг на друга.

– Мы живем в Таллине, – сказала Катя, – у нас еще бабушка, Лидия. Мама, как мы теперь? Лида поедет с нами?

В ее голосе мне послышались ревнивые нотки. Что же, можно понять.

– Я ничего не знаю, – растерянно сказала Анна, – Лиди, дорогая… как ты? Ты… Анисия, вы удочерили ее?

Я ответила, что нет, не успела. Тут пришлось рассказать и о Лидиной болезни. Анна встревожилась, заговорила о морском климате в Таллине.

Лида крутила головой, переводила взгляд с сестры на мать. С Катей она была просто одно лицо, только та была румяная, здоровая, а моя Лидочка – бледная и слабая. На мать обе похожи не были .

Анна стала расспрашивать Лиду о ее жизни. Та поначалу стеснялось, потом расслабилась, говорила о своем детском доме, воспитателях, рассказала даже про лошадь, которая возила дрова. Почти взрослая, а такая дурочка!

Потом Лида начала расспрашивать Катю – где она учится, кем собирается стать…

– А вы кем работаете? – обратилась она к матери.

Анна улыбнулась, погладила Лиду по голове.

– Мне, наверное, надо говорить вам – ты, – покраснела девочка, – и – мама… ой!

– Ничего, ничего, – говорила Анна, – это все потом, главное, ты жива, моя Лидочка, главное, мы тебя нашли…

Я встала, чтобы согреть еще чаю, девочки вскочили помочь, но Анна остановила их:

– Я помогу Анисии Алексеевне, а вы поболтайте.

Она вышла за мной в коридор, огляделась:

– Большая квартира?

– Четыре комнаты, – ответила я, – в двух семьи, в третьей одинокая, как и я.

Анна задумчиво посмотрела на дверь соседкиной комнаты, потом пошла за мной на кухню.

Мы вернулись с чаем. Анна стала расставлять чашки, мы снова разлили чай.

– Анисия, расскажите о себе, – попросила Анна.

Я рассказала коротко – вдова, есть дочь Наташа, учительница, и я по образованию учительница, а теперь – воспитательница.

За окнами темнело, уже наступил вечер.

– Вы останетесь? – умоляюще спросила Лидочка, – вы же не уедете? В свой Таллин?

– Конечно, мы останемся, – сказала Анна, – Анисия, вы не подскажете – есть тут неподалеку какая-то гостиница или же можно снять койку?

– Вы останетесь у нас, – сказала я, – зачем вам куда-то уходить от Лидочки…

– Спасибо вам, – поблагодарила она.

После чая Анна сказала, что хочет поехать на вокзал: сдать билеты. Девочки остались дома, разговаривали, скоро вернулась Анна, и мы постелили, улеглись, но, конечно, никому не спалось. Лида выспрашивала Катю о бабушке, Таллине, о квартире, о их жизни.

– Мне так хотелось всегда семью, – призналась она, – маму, сестру. А у меня ничего не было, только имя. Знаете что? Я всегда хотела, чтобы у нас дома были фотокарточки. И я у ма… у Анисии Алексеевны всегда карточки смотрела. В Таллине есть фотокарточки?

– Есть, много.

– А я редко смотрю, – сказала Катя.

– А я, как приеду, я все пересмотрю! Ма… Анисия Алексеевна, можно мне показать Кате ваши фотокарточки?

Она все время оговаривались, называла меня мамой. Я украдкой смотрела на Анну – наверное, ей обидно такое слушать. Но она была совершенно спокойна.

– Ну можно карточки? – приставала Лида.

– Поздно, моя девочка, – сказала Анна, – покажешь завтра. Да, Анисия Алексеевна?

Передо мной только что воссоединилась семья; нашлись мать, сестра, дочь. И мне вдруг захотелось посмотреть на свою семью, на мужа, дочь, родителей.

– Если вы не очень устали, я достану карточки, – сказала я. Лида вскочила с дивана: высокая, взлохмаченная, смешная.

– Давайте я достану! Можно?

И она вытащила из трюмо конверт.

Анна улыбнулась, пересела на диван, ближе к девочкам. Лида достала карточки, потом смутилась, протянула мне:

– Давайте вы покажете?

Я взяла карточки.

– Это мой муж, – говорила я, – это моя дочка Наташа, еще совсем малышкой.

– А вот карточка, мне она больше всего нравится, – влезла Лидочка, – смотрите: две девочки, две куколки и медведь! Это ма… Анисия Алексеевна и ее сестренка. А знаете что? Я точно такую картинку видела, видела в какой-то книжке! Я говорила ма… Анисии Алексеевне, а она говорит – нет, нас с сестрой в книжках точно не рисовали…

– Мама, это же как в книжке, как ты рисовала! – закричала Катя, – смотри, вот точно, точно так! Знаете, мама раньше рисовала книжки, и вот у нас такая и сохранилась, и девочки, и мишка…

Анна взяла карточку, и я испугалась: она переменилась в лице, побледнела, впилась глазами в карточку.

– Что случилось?

Анна подняла глаза, непонимающе посмотрела на меня, потом снова на карточку:

– Откуда…

Она резко встала, глубоко вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, растерянно оглядывалась. Я тоже встала:

– Анна, что с вами?

– Анисия… – медленно сказала она, – Анисия. Как сократить это имя, как тебя звали в детстве?

– Ася, – недоуменно сказала я, – но что…

– Этого не может быть, – решительно сказала она, – просто не может быть.

Она взяла карточку, поднесла к глазам.

– Скажи мне, – умоляюще заговорила она, – эта куколка жила в комнатке справа? А на первом была гостиная? Да?

Я взяла фотографию, недоуменно вгляделась. Да, эта куколка жила в комнате справа, папа заказал нам у мастера кукольный дом с мебелью, в домике два этажа, и мы с Анютой тогда ужасно поссорились: каждая хотела поселить свою куколку на второй этаж, чтобы из окон открывались красивые виды. На крики прибежали мама с папой, и папа сказал:

– А может быть, обе куклы будут жить на втором этаже? А на первом можно устроить гостиную и столовую.

А на следующий день папа принес нам еще кукольный сервиз.

– Да, справа, – сказала я, – но… Анна… Анна. Анюта!

Если бы я писала книгу, то, конечно, написала бы, как мы в тот вечер бросились друг другу в объятия… ну, и еще бы что-то такое написала. Но это дневник, не книга!

Мы растерянно смотрели друг на друга, девочки притихли, и тут тихонько отворилась дверь: пришла Наташа. Она включила маленькую лампочку на столе у двери и едва не подпрыгнула, увидев столько народу.

– Здравствуйте, – растерянно сказала она.

Я совершенно потерялась. Я хотела было сказать, что вот, Наташа, это твоя тетка, моя потерянная сестра… но тут мне пришло в голову, что мы могли ошибиться, ну мало ли девочек в детстве играли в кукольный домик…

И тут мне стало страшно. Меня затрясло; у меня резко заболела голова, потемнело в глазах. Я изо всех сил пыталась привести себя в чувство, но не получалось, я встала, хотела налить воды… а потом я просто провалилась, потеряла сознание.

Представляю, как я их напугала!

Очнулась я в своей кровати, рядом стояла женщина в белом халате. Я подняла голову и тут же все вспомнила и хотела вскочить, но меня удержала Наташа:

– Куда ты, мама…

Я повернула голову, ища взглядом Анюту. И она обнаружилась, она тихонько стояла сбоку от врача, с отчаянием глядя на меня.

– Я не умру, – почему-то сказала я.

Она кивнула.

– Сильное потрясение, нервы, скачок давления, – тем временем говорила врач, – я сделала укол, теперь станет лучше, но требуется полный покой, отдых… я не стану предлагать больницу, если только станет хуже…

Девочки проводили ее. Анюта подошла к моей кровати.

– Спи, – сказала она, – спи.

Я хотела еще что-то сказать, но она покачала головой:

– Спи, спи.

И я провалилась в сон.

12 мая

Девочки с утра уходят гулять, Лиде хочется показать сестре город. Наташа тоже уходит на работу, а мы остаемся вдвоем.

Анюта решительно ничего не дает мне делать, сама готовит, убирает. Закончив дела, садится к моей постели.

Мы много разговариваем. Она знает, что родителей больше нет, а я знаю, что Катя и Лида – ее приемные дочери, знаю о ее приемной матери и названной сестре. Она рассказывает, что в войну жила в Великом Устюге, и я с болью говорю, что наша деревня была совсем, совсем рядом, и чудо могло бы случиться раньше. А она возражает мне: нет, ведь тогда, может быть, не нашлась бы Лида…

Анюта почти не помнит нашу жизнь, не помнит родителей. Каждый день она достает их карточку, рассматривает, гладит пальцами лица, но я вижу – вспомнить не может. Зато она вспоминает какие-то мелочи, которые тут же, вслед за ней, вспоминаю и я: наших кукол, ленивую кошку, как папа советовал нам вести дневники…

– Я еще помню, как папа нас каждый год измерял около двери, – говорит она, – писал год и рядом: Анюта… Ася…

Да, это я тоже помню.

14 мая

Вечером пришли девочки, рассказали, где они были, что видели, за ними, почти сразу, пришла Наташа. Она, бедная, явно не знает, как себя вести: она, как я заметила, ревнива, и теперь переживает, конечно, что у меня и сестра, и племянница, а Лида так и вовсе и дочь и племянница… ох, да я и сама запуталась!

Мы сели ужинать, и Лида с Катей начали трещать, что видели, какие красивые дома, а потом Катя начала описывать, какая у них в Таллине квартира.

– Мама, – сказала Лида, обращаясь и ко мне, и к Анюте, – а какая у вас была квартира? Ну, когда вы были маленькими?

– Я помню, – обрадовалась Анюта, – вот входишь, и широкая прихожая, почти квадратная, справа две комнаты, первая наша, потом кабинет папин, а слева – спальня их и потом столовая, она ближе к кухне, так ведь, Ася? А в широкой прихожей еще такой сундук стоял, точно был, мы на нем сидели перед отъездом…

– Ой, а мы там в прихожей кусок обоев не подклеили, – некстати влезла Катя, – что я сумкой оборвала. Там еще буквы какие-то были!

– Этого не может быть, – сказали мы с Анютой в один голос. И бросились в прихожую.

Вернее, как бросились? Я тут же задохнулась, и Анюта подхватила меня за руку. Наташа обогнала нас и отогнула побольше оторванный кусок обоев.

…Мы переехали в новую квартиру, когда мне было три, а Анюте четыре. Первое, что сделал папа, это попросил нас прислониться к стенке и отметил карандашом наш рост, и так мы измерялись раз в год -весной, потому что именно весной мы переехали в новую квартиру.

– Тысяча девятьсот семнадцатый, – сказала Наташа, – Ася… Немножко выше – Анюта. Мама… мама, послушай, мы что же, дома живем?

Тетя Лидия поднялась со скамейки, взяла покрепче палку. Какая досада – так плохо видеть! Нет, конечно, грех жаловаться: лица девочек она видит отчетливо, надо только просить их нагнуться пониже.

А какое было чудо увидеть их всех впервые! Анюта вернулась тогда из Ленинграда, появилась в их квартире, счастливая, заплаканная:

– Мама, сядь. Мама! Я нашла сестру.

И в квартиру вошли женщина и девушка, это была сестра Анюты Ася, а девушка – ее дочь, Наташа. Конечно, все расплакались, обнимались, Ася обнимала тетю Лидию, шептала – спасибо, спасибо… А потом, уж когда все успокоились, тетя Лидия огляделась:

– А где же Катя?

И подумала, что совсем зрение подвело или, боже упаси, разум: на пороге появились две Кати.

Долго думали, как все устроить, как жить, на последние гроши ездили друг к другу, но потом наладилось: Лида и Катя закончили школы, поступили учиться в Ленинграде, в ленинградской квартире освободилась одна комната, и теперь девочки живут в Ленинграде, а Ася переехала сюда, к сестре.

Они часто смеются в своей комнате, и тете Лидии кажется иногда, что там смеется ее Кадри.

Она медленно идет по улице, шаркая ногами, нащупывая дорогу палкой. И надо же такому случиться – вдруг палка застревает в брусчатке, выпадает из рук, и тетя Лидия едва не падает.

– Ох, я помогу, не нагибайтесь!

Да как он поможет, он тоже старик, сердится тетя Лидия, но выхода нет. Старый человек тем временем довольно бодро нагибается, поднимает палку, протягивает тете Лидии, подхватывает ее под руку:

– Позвольте вас проводить.

Они медленно идут по улице.

– Я задерживаю вас, мне неловко, – говорит тетя Лидия.

– Ну что вы, куда мне спешить в моем возрасте! – бодро откликается ее спутник, – не хотите ли присесть, передохнуть? Вот скамья.

Тетя Лидия устало присаживается: в самом деле, присесть – очень кстати… Пожилой человек садится рядом.

– Вы где-то тут живете? – спрашивает тетя Лидия.

– Нет, мы в новом районе, у моря, – охотно отвечает он, – я живу с дочерью и ее мужем. А в детстве и юности жил здесь, в самом центре.

– Всю жизнь прожили в Таллине?

– Нет, не всю. Много где получилось… Но я рад, что вернулся сюда. Я, правда, не собирался; но дочь с мужем так решили.

Тетя Лидия кивает.

– А вы? – продолжает он, – простите мой нескромный вопрос, но вы мне кого-то напоминаете, не могу вспомнить, кого…

Тетя Лидия прищуривается и вглядывается в его лицо.