Весь мир – Тартар [Василий Ворон] (fb2) читать постранично, страница - 14

подхватил за голые ноги, уже норовящие увязнуть в черном полу и, рыча от напряжения, перебросил их вслед за всем телом в огромную уже дыру. Дослав застрявшую ступню в зал, он отпрянул назад и рама, изображающая часть обитой деревом стены, встала на прежнее место.

– …как говориться, каленым железом… Товарищ! Что вы себе позволяете? Эй!

Не давая себе отдышаться, Эно двинулся по коридору, сосредотачиваясь. Времени совсем уже не было, и это могло кончиться плохо.

Как там она выглядела, эта дверь…

Утром Арбузов не смог встать с постели. «Наконец-то», – подумал он, глядя в потолок с древними следами брызг от шампанского. Проверив свои ощущения, он удивился, как вообще смог проснуться. Оставалось недолго.

Значит, опять все с начала. И уж конечно, не в первый раз. Может быть, следующая попытка окажется удачной. Однако сейчас ему было не до этого – он устал жить с этим и хотел забыться. Именно это сейчас и предстояло ему, но он не испытывал страха. Он хотел пустоты, свободы от всего, но уготована ему была лишь опустошенность.

Это восхождение ему не удалось. Хотя начал он неплохо. И вначале этого восхождения к нему пришел страх. Но Арбузову удалось его преодолеть. А потом пришло понимание того, что ему предстояло. И это Понимание его остановило. Потому что дальше нужно было идти против всех, а значит – одному. И он отступил. И проиграл. Дальше ждали другие препятствия, но теперь уже это не имело значения. Он не пожелал остаться один. Но тут его ждала страшная ловушка – именно один он и остался. И в этом он мог винить только себя. И еще он понял одну вещь: оказывается, он не до конца победил свой страх и теперь он настиг его – уже поверженного – и добил окончательно.

…Потолок начал отдаляться. Время пришло.

Арбузов перестал чувствовать свое тело окончательно и стал тонуть, будто он лежал на люке, который стал втягиваться в пол. По сути, так оно и было (и как вообще это могло происходить по-другому в этом огромном бараке – бетонном изнутри и фанерном снаружи?). Стало темно. Это была не просто темнота, то есть отсутствие света, а истинный черный цвет – глубокий и всеобъемлющий. Чернота на секунду дрогнула, мимо, снизу вверх, как в лифте проплыли какие-то разноцветные бледные стены и снова чернила поглотили его.

Он уже забыл, где был только что. Он забыл свою однокомнатную камеру в два окна и зеркало, в которое он никогда терпеть не мог смотреться. Он хотел его пропить, но, когда вытаскивал из двери шкафа, уронил, и оно треснуло. Тогда он повесил его на пустую стену и загородил куском транспаранта, с незапамятных времен пылившегося за шкафом. Каждый день он отставлял его в сторону и кончиком своего старого армейского ножа – острым и тонким как шило – продавливал в стекле очередную трещинку. Так он ослепил свидетеля своего поражения, но предательское зеркало превратилось в чудовищный портрет того, кто в него смотрелся – самого Арбузова. Но теперь он забыл и его.

Чернота начала редеть. Она стала будто бы не сплошной, как до этого, а какой-то волокнистой и к тому же струящейся, и он продолжал в ней тонуть.

Он уже не помнил, что когда-то был Арбузовым и что у него было нечто, называемое телом, которое он таскал по бетонному загону. Он уже не помнил, что был так привязан к этому загону и к другим, таким же, как он, обладателям тел, на которых, к тому же, было навешано какое-то невообразимое тряпье. И кто-то в этом бараке делал все возможное, чтобы это тряпье отличалось от всякого другого, и старался занять в бараке самое выгодное место – там, где тело чувствовало бы себя комфортней и уютнее, и чтобы другие обладатели тел непременно видели это и втайне хотели занять его положение. И если бы тому, кто совсем недавно ощущал себя Арбузовым, хотя бы на миг удалось уяснить эту жуткую правду, то его гаснущее сознание пронзила бы боль и обида за то, что он не смог по своей воле отказаться от всей этой тщеты, лицемерия и несусветной глупости. Но он уже был не в состоянии это постичь – все то, что оставалось в оставленном им (пусть и на время) бараке, было сейчас просто соринкой в глазу. Правда, теперь он понятия не имел ни о каких глазах, которых у него уже не было и понятие «смотреть» оставалось лишь никчемным звуком, оставленном далеко-далеко и теперь вообще не нужно было ничего ничем называть, ибо все вокруг и было ничем.

И сейчас это ничто настолько побледнело, что и чернилами уже не являлось, необратимо уступая место другому цвету – белому. И именно этот цвет (тот, кто был когда-то Арбузовым, знал это хорошо и знал теперь, пожалуй, только это) и было ВСЕМ, и именно из него и состояли и исчезнувшие чернила, и то, что он помнил когда-то как свой барак-загон, и то, в чем существовал в этом бараке – тело. И теперь эта белизна была уже повсюду, и того, кто когда-то называл себя Арбузовым, тоже не было, потому что он стал частью этой белизны, как капля воды, упавшая в молоко.