На Памире [Окмир Егишевич Агаханянц] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]


О. Е. АГАХАНЯНЦ
НА ПАМИРЕ
ЗАПИСКИ ГЕОБОТАНИКА

*
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ


Послесловие

кандидата биологических наук

В. Н. ПАВЛОВА


Художник В. И. СУРИКОВ


Цветные и черно-белые фотографии

в этой книге выполнены автором


© Издательство «Мысль». 1975

ПОЛЕВЫЕ ДНЕВНИКИ (вместо предисловия)

Полевых дневников у меня множество. В разноцветных переплетах карманного формата записные книжки. Ими забит один из ящиков письменного стола. В них записано, зарисовано, сведено в схемы и графики все то, чем я занимался в горах Средней Азии. Первая книжка дневника датируется 1949 годом, последняя — минувшим летом. Четверть века. Целая жизнь…

Полевые дневники — не беллетристика. Их не читают. Из них время от времени извлекают научный материал. То потребуется описание какого-нибудь растительного сообщества, то понадобится уточнить абсолютную высоту конкретного растительного рубежа. Или дату. Или еще что-нибудь. Вид у дневников довольно потрепанный. Мало того что их месяцами терли в кармане или полевой сумке — их и после этого перелистывали сотни раз в поисках необходимой информации. Иногда, перебирая дневники, обнаруживаешь закладку из клочка бумаги. Значит, что-то мне нужно было на этой именно странице. Что? Сейчас это уже неважно: нужные сведения давно нашли свое место в статье или книге, написанных для специалистов.

Я геоботаник. Изучаю растительный покров гор Средней Азии. Составляю карты растительности. Внимательно приглядываюсь к растениям. Интересуюсь: как они сосуществуют друг с другом и как себя чувствуют в горной среде? На каких высотах, склонах и грунтах поселяются? И почему именно на них? Любопытствую насчет того, что росло в этих горах сотни тысяч и миллионы, а что — десять-двадцать тысяч лет тому назад. Стараюсь заглянуть вперед: что будет здесь расти тысячу, пять тысяч лет спустя? И так далее. Все это любопытство удовлетворяется на вполне законном основании. Потому что растения и растительность — это тоже производительная сила, тоже ресурсы — пищевые, кормовые, лекарственные, промышленные… Всестороннее изучение этих вот живых ресурсов и составляет содержание моей работы, а соответственно — и содержание полевых дневников. Правда, помимо дневников имеется и масса других материалов. Это гербарий, коллекция засушенных растений. Это подробные карты растительного покрова. Это тысячи специальных бланков, набитых всевозможными сведениями.

Обо всей этой работе я написал в книжке «За растениями по горам Средней Азии» («Мысль», М., 1972). Когда книжка вышла в свет, я убедился, что в ней не хватает очень многого. Для специалистов я не сообщил в той книжке ничего нового, а неспециалисты хотели знать не только о растениях, но и о том, что я видел своими глазами, о людях, живущих и работающих в горах. А о них-то я как раз написал мало.

И тогда я впервые поступил с полевыми дневниками непрофессионально. Я стал читать их с начала до конца. Это было захватывающее чтение! Помимо научной дневники содержали множество всякой прочей информации. Я заметил, что поначалу, в первые годы работы в Средней Азии, «ненаучная» часть в дневниках была обширнее. Я записывал чуть ли не все, что видел и чему удивлялся. Позднее описания впечатлений и событий становились все короче, а в последние годы они свелись к хроникальным записям в одной фразе: «прибыл тогда-то», «выехал туда-то», «встретил того-то». А рядом геоботанические описания, зарисовки профилей, номера катушек отснятой пленки… Наверное, я все меньше удивлялся. События экспедиционной жизни с годами становились обыденными.

И тут произошло нечто странное: краткие хроникальные записи рядом с геоботаническим материалом ожили. Пробегая глазами описание растительности, я прекрасно, в красках и образах, представлял себе всю обстановку того дня и часа. Казалось, я даже чувствую запах полыни, хотя это уж было продуктом воображения. За растительностью в памяти оживали люди, походы, неудачи и успехи. Иногда события приобретали драматический характер, иногда — юмористический. И за всем этим вставала страна Памир. Он милее всего моему сердцу: сухой, каменистый, пестрый, громоздкий и какой то незавершенный, вроде гигантской заготовки, которую природа обтачивает в эмпирических поисках совершенства. Памир так динамичен, что четвертое измерение его природы — время — становится почти ощутимым…

А потом я однажды почувствовал запах полыни, исходивший от сложенного в углу кабинета гербария.