Хейл-Стилински-Арджент (СИ) [takost] (fb2) читать онлайн

========== Айзек; вместо пролога ==========

[Да, всех бросали

И оставляли с пустыми руками]

Айзек знает: Бога нет.

Не может быть, чтобы был - а детей топтали. Выкорчевывали душу, плевали, наотмашь били по лицу: неблагодарный сукин сын.

Не может быть, чтобы был - а они, дети, в клетках приютов выли: мама, папа заберите меня домой.

У Айзека нет дома, нет родителей и нет Бога. Айзек просит: Эллисон, забери меня к себе.

Эллисон тоже нет.

В Париже холодно. Айзек запахивает пальто и дышит на руки: бледные, дрожащие, расчерченные лезвиями рек на пергаменте кожи. Под глазами в кругах цикличность вымученных недель. Хозяйка говорит: тебе бы поспать, милый.

А он забывает как.

Крис не звонит триста двадцать первый день. Айзек набирает его номер в триста двадцать первый раз.

Всегда сбрасывает.

Кофейня на площади Дофина пахнет заварным кремом и горячим шоколадом. Айзек затягивает фартук, принимает заказ. Французские девочки просят: что-нибудь на ваш вкус, пожалуйста. Он приносит апельсиновый сок.

Эллисон его любила.

Эллисон больше нет.

В школе раздают анкеты. Там, где про семью, Айзек пишет: Крис Арджент. Учитель спрашивает, кем приходится. Айзек говорит: отцом.

Он, бесхозный пес, каждый день под дверью ждет.

Брат, Кэмден, называл его щенком: лохматый, запуганный, гонял мяч во дворе и ластился к ногам. Отец говорил: вон из дома, жри; хватал за шкирку и заставлял приносить тапки.

Айзек принес бы, он послушный - вот только некому.

Крис возвращается через триста двадцать два дня. Запах железа, виски и пота мешается с молоком. В переноске - ребенок. Обычный, по-тыквенному сморщенный, маленький, с пустышкой-свинкой, но пахнущий волком, зверем.

– Привез тебе сестренку.

Айзек смотрит, принюхивается, не понимает, чья, откуда. Но знает: если девочка здесь, значит, так надо. Значит, правильно. Он не в праве спрашивать, почему.

– Как зовут?

Крис улыбается.

– Эллисон.

alicks - next to you

Айзек пытается запомнить: сестра. Айзек старается привыкнуть: Эллисон.

Семья. Дочь Криса. Оборотень-койот. Ей два месяца, у нее не по возрасту первые зубы, и она всегда плачет.

Крис говорит: все в порядке, Айзек, я справлюсь. И Айзек, знаете, верит, но полезным быть хочет, помочь - а боится.

В его жизни не было детей; был подвал, морозильник. И сам - будто маленький взрослый - драил унитазы, копал ямы. Одному только не научился - заботе. Пробовал когда-то, с Эллисон, целовал, пытался блинчики сделать (те, которые так любила, с вишневым сиропом). Они у него подгорали всегда, а она научить обещала, улыбалась.

Айзек понимает сейчас: не готовить - заботиться, рядом быть, нужным.

Не успела. Умерла. Айзек с ней вместе, еще тогда, с сердца остановкой, с прощанием (не в его руках).

Пытается запомнить: сестра. Не привыкает: Эллисон.

Держится обиняком, наблюдает, близко не подходит, уходит. Крис не настаивает, понимает. Айзек за это благодарен.

Так заводится, что слова не в ходу теперь. Кивает Ардженту утром, молчит в школе, на работе, становится тенью, безмолвный, ходит: руки в карманах, голова вниз. Ночью считает трещины на потолке и звезды.

Крис хлопает по плечу, задерживает руку, взгляд, но не спрашивает. Глаза вместо него говорят: я рядом, я помогу, только скажи.

Светает. Туман стелется на улицы Парижа вытканным солнечными лучами полотном. С первого этажа, из пекарни, тянет запахом шоколадных круассанов и багетов с ветчиной. Айзек хочет купить Крису, сделать хоть что-нибудь, позаботиться, но снова проходит мимо.

Плутает по лентам кварталов бесцельно, без пункта прибытия, один, он, мальчик-омега. Стекла витрин, дверей сливаются в одно, пока случайно, на автомате, инстинктах не толкает плечом, оказываясь в царстве плюша и пластмассы.

Минует кукольные дворцы, лошадей, набитых ватой принцев. И волк замирает напротив игрушки, заводной, с месяцами-улыбками и звездами на золотых нитях. Поворачивает ключ из интереса щенячьего, детского: у него такой не было, не видел.

Играет мелодия, колыбельная. Одна из тех, которые перед сном, которые мамы поют. Из подсознания щупальцами вытягивают картинку воспоминания: мама, Кэмден и он, Айзек. Кровать такая, знаете, крошечная, больничная, провода вокруг, а они вдвоем, вместе, жмутся оба к маме, оплетают руками живот, слушают, как поет, подпевать пытаются, скулят (маленькие, так не умеют). Мама смеется. Айзек помнит: морщинки в уголках губ. Потом - гроб, дубовый, с краской облупившейся. А в нем мама.

Оборвалось. Колыбельные больше не пели: под крышкой морозильника Айзек снова и снова забывал слова.

Ему восемнадцать; вспоминает мелодией, заточенной в пластиковый корпус детской игрушки. И думает почему-то не о маме, нет - об Эллисон, которая в колыбели в арджентовской квартире.

Он попытаться должен, обязан, постараться стать лучше, научиться петь (для нее).

Делает первый шаг, выкладывая деньги на прилавок. Игрушка в бумажном пакете, упакованная, красивая. Жалко, когда забивает под диван, в коробку пыльную, старую. Не справился, сдался.

Снова штукатуренный потолок, открытое окно и плач за стеной. Крис шепчет, качает на руках. Устал, он чертовски устал. Здесь, во Франции, у него (них) тридцать первая бессонная ночь из тридцати одной.

Айзек знает: Арджент не справляется больше, не сейчас. У него тени под глазами с Марианскую впадину.

И он, Айзек, говорит: тебе нужно поспать, Крис. Я справлюсь.

Чеканит слова, застывает возле, впервые близко так, рядом. Плача предел по децибелам и запах, эмоции: она ищет зверя, оборотня, койота - инстинкты. Находит Айзека. Утыкается носом в грудь, когда он на руки берет осторожно, медленно; причмокивает; чувствует; засыпает под дыхание мерное, волчье.

В Париже ночь.

Айзек запоминает: сестра. Айзек привыкает: Эллисон.

========== папаши ==========

Элли без трех месяцев год, и Айзек готов поклясться, что она Стайлза копия (не лучшие гены). Топает, нет, бежит, падает. Улыбается торчащими снизу зубами, встает на четвереньки, попой кверху, в подгузнике розовом, с принцессами. Клюет носом, морщится, кричит: мама, и что-то на своем, одной ей понятное, недовольное.

Мама - Айзек. Крис говорит: запах, оборотни. Айзек пожимает плечами: мне все равно. Пока Элли рядом, он быть готов кем угодно, потому что привык. Заново учится любить. И, знаете, выходит: когда во сне к нему жмется, под боком, в гнездышке из подушек; когда льнет к груди; когда смеется. Становится чем-то важным, родным, без чего жить невозможно, теперь не сможет.

Айзек был трусом. Сейчас - сильный. У Криса гордость в глазах, и с губ срывается почти: ты смог, сын.

Элли хохочет, когда Айзек подхватывает ее на руки. Пытается дотянуться до глаз, тычет пальцами. Айзек сажает на колени, одевает, застегивает комбинезон. Она что-то болтает, высовывает язык.

В супермаркете женщины провожают улыбками. Айзек знает: когда у тебя ребенок, формулу привлекательности возводят в квадрат. Смешно. Это как если бы вместе с палкой для лакросса росли бицепсы и крутость в глазах девчонок-черлидерш.

Он прячется в отделе бытовой химии и захватывает мешки для мусора. Топчется возле моющих средств, и Элли - серьезно - смотрит на него не по году осуждающе, но находит затем занимательными прутья тележки. Айзек катит к детскому питанию. Помешанные на форумах и грудном вскармливании мамочки умиляются, хихикают, когда Элли талдычит: мама, мама, мама. Думают: за незнанием другого. На деле: оборотень, рожденный оборотнем и оборотня нашедший.

Айзек улыбается: ему нравятся законы волчьего мира. Ровно до того, пока Арджент не напоминает: Стайлз. Еще-один-отец. Человек. Тот, кто звонит трижды в неделю (плевал на разницу в часовых поясах) из своей Виргинии и выводит исправно. Айзек надеется, что по наследству идиотизм не передается.

– Снова ты? – это не звучит раздраженно, наступательно - скорее никак. Никак Айзека устраивает.

– Скучал по твоей кислой мине, Лейхи. В следующий раз, когда заболею, выжму лимонный сок из тебя, – смеется, настраивает камеру. За спиной запотевшее стекло Старбакса и потухшая гирлянда.

Дальше - приветствия, сюсюканья и довольная физиономия на весь экран. Айзек дергает ногой, смотрит на пальцы: не интересно вот абсолютно. Элли к нему руки тянет после третьей “смешной” рожицы, отворачивается, интересуется пуговицами на рубашке. А потом тараторит: мама, мама. Стайлз там, через океан, по факту поражен, удивлен, - не чуточку - взбешен. Айзек веселится, очки себе прибавляет: один-ноль, два-ноль.

– Мама? Какая еще, к черту, мама?! Ты волчьи свои лапы к ней не пристраивай, слышишь меня? Лейхи? Лейхи!

– Скажи дяде “пока-пока”.

– Не смей. Айзек, я кому говорю! Айз…

Экран гаснет. Не для детских ушей “мать твою” растворяется в бесконечности оптоволоконной сети.

А Айзек. Что ж. Айзек побеждает.

(В какой там раз?).

========== о дне рождения и Роско-младшем ==========

Айзек не удивляется, когда Стайлз привычным ну-ты-и-говнюк-Лейхи тоном заявляет, что летит в Париж. Айзек удивляется, когда Крис просит его взять джип.

//

Намеченный в ежедневнике (подарок Лидии) “ту ду лист” кривым стайлзовым почерком буквально вопит: вы, парни, пиздецки облажались. Вот прямо сейчас, в Руасси-Шарль-де-Голль в зоне выдачи багажа.

– Где она? Где коробка?! – Стайлзу хочется кричать, драть глотку, потому что: какого, мать его, черта, Скотт?

Тот переминается с ноги на ногу, оглядывается по сторонам, будто коробка (огромная двадцати дюймовая, кстати, коробка) стоит и машет им картонной рукой.

– Скотт!

– Я альфа, а не Комиссар Рекс. Может, стоит спросить у того парня? – кивает на уборщика устало, потирает пальцами переносицу: восьмичасовой перелет вымотал, размазал по спинкам дешевых кресел в салоне.

– А это мысль, – Стайлз выглядит не лучше: взъерошенный, помятый, но бодрячком держится - закинулся энергетиком перед полетом и поцеловал Лидию (до вечера протянет, значит). – Мы просто обязаны найти ее, Скотт. Там же..

– Подарок на миллион долларов, ага, знаю, – Скотт перебивает и тащится в сторону того парня-поломойки (Крис написал, что ждет на парковке. Сообщение прислал двадцать минут назад).

Парень с боевой готовностью помочь, но в английском не шарит. Хлопает кукольными глазами, пока Стайлз шерстит англо-французский словарь и пальцем в слова тычет: коробка, багаж, большой, потеряли. Машет руками: язык жестов, помоги.

– Святые Звездные войны, да должен же здесь быть хотя бы один человек, который нас поймет! – будущий-детектив-Стилински не для того год отпахал в Академии ФБР, чтобы посеять багаж в аэропорту Парижа и не суметь его найти. Черта с два.

И он ищет. Кроме того, знаете, находит. В зоне выдачи багажа, откуда поиск начали, только в очереди другой.

Скотт молится на терпение Аржента: пятьдесят минут, Стайлз, серьезно?

– Не моя вина, что там есть еще одна лента.

Крис встречает их на парковке. Вернее, Скотта и розовый квадрат в упаковочной бумаге на своих двоих.

– Как тебя пропустили с этим?

– Я заплатил, – Стайлз ставит коробку на землю и упирается ладонями в колени, переводя дыхание. – Черт возьми, тяжелая какая.

Арджент слишком Арджент, чтобы удивляться. Даже бровью не ведет. Говорит только:

– Боюсь, места не хватит.

Стайлз отмахивается:

– Хватит, только подтолкнем немного. Скотт, не поможешь?

Но Крис, конечно, оказывается прав: не хватит.

– Что там? Возможно, стоит открыть?

– Нет! Нет, не стоит, – Стайлз качает головой. – Это сюрприз, мы не можем.

– Твой сюрприз для моей машины большеват.

– Самую малость, Крис, самую малость, - Стайлз хлопает по плечу, мол, делов-то, разрулят, и готовится пальцы загибать. - У кого-нибудь есть идеи? Трос? - один. - Скотч? - два. - Портал? - три. – Ключ-карта к пятому измерению? Не, ну а вдруг, - четыре.

– Айзек, - пять.

– Айзек? Что? Нет. Не-а. Никакого Айзека. Скотт, скажи ему: Айзека не надо.

Но отчаянные времена требуют отчаянных мер. Стайлз в сердцах берет два биг-мака, большую картошку фри, бургер с беконом и кока-колу (не “лайт”, ситуация тяжелая). На асфальте сидит, ногой качая, и ест все и сразу, пьет, чавкает, на Арджента, Скотта не смотрит. Те у машины стоят, говорят, но ему, Стайлзу, откровенно плевать (ха, на самом деле нет). Прислушивается: что-то о погоде, учебном триместре, Дитоне (да ну).

Стайлз, кстати, нервничает жутко. Вытирает вспотевшие ладони о ткань джинсов, кусает губы. Пытается между делом, невзначай, но Скотт колотящееся в клетке реберной сердце слышит все равно.

Он руку на плечо закидывает (идиотская тату по-прежнему глаза мозолит), молчит, хотя Стайлз знает, что бы сказать мог: ты, брат, в скайпе лажаешь неизменно, но здесь у тебя все шансы.

Ага, спасибо, Скотт, и на том.

Но когда ее видит, свою малышку, такую большую уже, с глазами его, медовыми, горящими, с перевязочками на руках, в комбинезоне (привет, Малия, это твоя дочь), с хвостиками нелепыми, смешными, зубами торчащими и, черт возьми, родинок россыпью на очаровательно-пухлых щечках, понимает: должен был сорваться раньше, приехать, не звонить, не писать, а просто быть рядом, не отпускать, не терять там, в Виргинии, с позорно убивающим “завершить звонок”.

Но вспоминает: Крис отец, не он, Стайлз, и не будет никогда. Вроде как уже привыкнуть должен, принять, понять, но здесь, в Париже, с ней рядом - это не взгляд в экран вперить в душной коробке Старбакса.

– Привет, малышка, - переводит дыхание, улыбается, тянется, подхватывает на руки. - Надо же, как ты выросла! Уже совсем большая девочка, да?

Стайлз радуется. Элли - нет. Смотрит огромными глазенками из-под сдвинутых бровей (Хейл точно), и взгляд: кто ты и зачем меня трогаешь?

– Ты ей не нравишься, – замечает Айзек, который (ей-богу, каменное изваяние) стоит рядом с арджентовским джипом и Скоттом. Тот улыбается своей по-макколовски идиотской улыбкой, сияет прямо, но по привычке держится на расстоянии.

– И тебе привет, Айзек, - у Стайлза настроение отличное, усталость только в красной сетке белков.

Он решается: едет с Лейхи и малышкой, которая компенсирует причиненный айзековским пессимизмом моральный ущерб (Элли не хмурится теперь, смеется, хватая за нос).

Скотт, напротив, забирается в тойоту Арджента, когда Стайлз плюхается на заднее сидение джипа с Айзеком, Элли и укомплектованной в багажник коробкой.

Аэропорт остается позади. Сквозь заднее стекло видно, как тонет в серой дымке апрельского дня.

– Как ты справляешься? - Скотт оборачивается, смотрит на Криса.

– Айзек помогает, - отвечает просто.

– А ты?

– Элли изменила в лучшую сторону каждого из нас.

Скотт кладет руку Ардженту на плечо, сжимает: так и есть.

– Как Малия? - тот спрашивает прямо, без обиняков.

Скотт вздыхает, улыбается грустно.

– Она уехала. Сразу после выпускного.

Помнит: рубашка на голом теле, поцелуи (останься со мной, Малия, прошу) и твердое “не пытайся меня найти, Скотт”. Он обещал. Он посылал мир к чертям и выл на Луну.

Малия говорила, что справится. Она не смогла.

– Она вернется, - Крис знает: там не спрятаться.

Нигде теперь.

//

Арджентовская квартира встречает их пустотой и белизной крашенных стен. Из мебели - стойка бара, диван и кухонные тумбы с новомодной встроенной плитой.

– Здесь мышь повесилась, - вырывается у Стайлза.

– Соболезную, - отвечает Айзек.

В конце концов, к вечеру холостяцкая палата (не квартира, нет, стерильность больничная) превращается в общежитие вашингтонского кампуса.

Элли уясняет: со Стайлзом можно играть, Стайлз - это смешно. Он козлом перед ней скачет, веселит, катает на спине, бодает. Весело обоим до колик и раскрасневшихся щек. Вокруг бардак в значении перевернутого всего: от диванных подушек до мозгов в айзековской голове.

Лейхи прячется на строительных лесах за оконной рамой соседней комнаты. Там, с металлических балок, вид на Эйфелеву башню. Каждый раз представляет, что Эллисон - не его Эллисон - на самой верхушке стоит и рисует звезды, кистью мажет по черному холсту неба. А он дотянуться мечтает, прикоснуться. Жаль, не может.

– Можно? – воспоминания раньше МакКолла входят, без стука, садятся рядом и костлявой рукой по-хозяйски обнимают за плечи. Там, в них - Эллисон, которая говорит, что его, Скотта, любит. Айзек здесь не пришей кобыле хвост.

Но границы расстоянием, годами прошедшими стерлись. Легче. На один хотя бы взгляд. Скотт изменился: повзрослел, не смотрит теперь по-песьи верно, доверчиво.

– Мне тоже ее не хватает, – зато чувствует, цепляется за больное, важное. Эл-ли-сон.

– Ничего бы не вышло, – Айзек себя убеждать мастак. Выходит, кстати, неплохо: почти верит. Скотт вот нет.

– Она не была последней.

Но первой, кто его забрал туда, к звездам (с высоты падать больнее?).

Айзек улыбается. Тут совсем рядом страшная черта. Ступить шаг - и сразу же летишь в пропасть. Она была. Забыть думать об этом. Притворяться. Выдумать, что упал и остался собой.

//

Утром Айзек просыпается от детского визга и плеска воды в ванной, неловко задевая Скотта локтем. Тот не шевелится даже, сном спит младенческим. Айзек сбрасывает с себя его руку и потирает затекшие конечности: тесно, неудобно, отвык спать с теми, кто трех футов выше.

На стойке нелепая пародия завтрака: пережаренные тосты, открытая банка арахисовой пасты и размазанное по тарелке фруктовое пюре. Запачканный слюнявчик болтается, к вытяжке привязанный; ложки, вилки, пластмассовые зверята - все в одном.

Айзек чувствует себя мамочкой: вытирает липкую столешницу, бросает в раковину игрушки. Ближе к ванной наступает в яблочно-арахисовую лужу. Замирает, вздыхает, стискивает зубы, потому что Стайлз. Одно только имя из себя выводит. Остальное же до бешенства буквально. Благо, пока контролируемого.

– Стайлз, вытри за собой, – не просит, не приказывает - констатирует. Отец в детстве порядку научил. – Что ты там вообще… – начинает раздраженно.

Делаешь.

Вопрос-не-вопрос в воздухе повисает вместе с облаком пены. А Стайлз. Знаете, тощий, длинный, в трусах с санта-клаусами в девять утра, он - это то, что Айзек предпочел бы никогда больше не видеть.

– Элли купаю. Да, кузнечик? Ты у меня сегодня будешь самой-самой красивой.

– Я вижу, купать в твоем понимании значит затопить все, что под твоей задницей.

– Бог ты мой, Айзек, с таким говенным характером ты никогда не найдешь себе девушку!

Элли хихикает. Как выясняется потом, не над ними - Скоттом, который на пороге ванной разминает мышцы. Стоит в одних пижамных штанах, и, кажется, в этом доме какой-то чертов запрет на одежду, серьезно.

– Доброе утро, – безрадостно говорит Айзек, и он почти уверен, что Элли пялится на кубики торса: ей год, парень.

– Скотт, она тебе глазки строит! – Стайлз смеется, малышку треплет по голове. – Рано еще, кузнечик. Дядя Скотти большой мальчик.

Та что-то балакает, протестует, машет руками: вода ручьями на плитку течет, о кафель каплями разбиваясь.

– Что говоришь? В самый раз? Оу. Ну, Скотт, ты сам все слышал.

– Да я и не против, – подыгрывает, улыбается.

Элли, смущенная, за Стайлза прячется, держится крошечными ладошками, но поднимается затем, из-за спины выглядывая, голышом в ванной стоя, смеясь.

Она на Стайлза похожа, да: родинки, ореховые завитки у висков, ямочки на коленках.

Но Скотт первый, кто замечает: в ней Малии больше на один только волчий взгляд.

//

Крис возвращается из супермаркета, когда Элли бегает по квартире, а Стайлз поймать пытается, чтобы одеть, но поскальзываясь, падая, сбивая локти об углы стен.

Однако ловит, наконец, подхватывает на руки, щекочет, целует в живот. Настолько хорош, что тянет на медаль “лучший отец года”. Вот только не отец (по документам, правам, жизни).

Крис губы растягивает в улыбке едва заметной, когда Стайлз справляется с липучками на подгузнике, присыпкой и пальцами, которые норовят в глаза залезть, ноздри, рот. Элли добирается до ушей, дергает за мочку, смеется, и Стайлз шутливо пугает: съем тебя.

Счастливый, этот мальчишка, который из потерь соткан, у которого тьма в душе.

Он здесь быть может столько, сколько потребуется: дни, недели. Он имеет право видеть, как растет его дочь.

Крис говорит: это не был его выбор, Малия. Крис думает: черт возьми.

– Ты был бы отличным отцом, Стайлз.

– Но не для Элли.

Арджент знает: Стайлз бы все отдал, чтобы она хоть раз назвала его папой.

//

Вечером Крис зажигает свечи на торте, и Элли тянется к огонькам, радуется, и Стайлз с ней вместе. Держит на коленях, смотрит по-детски восхищенно, завороженно.

Скотт снимает на телефон, поет “с днем рождения, Элли”, поворачивает камеру на Криса, Айзека (он Мелиссе фотоотчет обещал).

– Мы любим тебя, кузнечик, – Стайлз целует в щеку, обнимает, прижимается к макушке. И мама тоже.

Малия пропала; Питер с ней вместе, и это единственное, что за год узнали - не лучшая новость. Стайлз отправил ей фотку (всегда отправляет), подписал: наша девочка, Мал.

Элли год, на именинном торте одна свеча, и Стайлз загадывает: хочу, чтобы ты снова увидела маму, малышка.

Его, Стайлза, умерла, тогда, в десять. Сейчас девятнадцать, но не хватает, как в детстве, как тому мальчишке с дурацким именем. Никогда не будет теперь; это вырванный без анестезии и смягчающих обстоятельств сердца кусок. Это мама, одна, которую он другой не заменит.

Черт возьми, напиши же хоть что-нибудь, Малия! Скажи, что рада, что с ней все хорошо; что она красивая; что угодно! одно слово. Всего одно слово, Мал.

Она же твоя дочь.

Стайлз задувает свечу на пару с Элли. Он к этому дню год готовился. Триста шестьдесят пять дней, и плевать, что Малии нет рядом. Он здесь. Он приехал ради кареглазой малышки, в которой его, Стайлза, кровь.

Кивает Скотту затем, и тот вытаскивает коробку розовую в центр комнаты. Стайлз лыбится, самому увидеть не терпится, - будто не знает, - что там. Элли тянется к банту, дергает за ленты, ударяет руками по бумаге. Упаковку рвут вместе.

Айзек шутит про воскового двойника, упаси боже, если так. Стайлз не язвит - с терпением пятилетнего ребенка ногами трясет, ну же. А потом видят: точная копия стайлзового джипа с оговоркой только на размер.

– Роско-младший, – декламирует гордо, и Элли хмурит брови, и, кажется, в этот момент сердце Стайлза разбивается. – Тебе что, не нравится?!

Малышка стоит, сложив ладошки на животе, смотрит на мини-джип, Стайлза, снова на джип.

– Нет! Не может быть. Смотри, тут есть кнопочки. Видишь, на них можно нажать. И если потянуть за тот рычаг, Роско-младший поедет. Ну же, Элли, залезай! Тебе понравится.

Она смотрит еще несколько секунд, но интерес берет верх (да, Стайлз, это твой ребенок).

Он сажает в машину, сигналит, и гудок, правда, будто настоящий. Элли хватает руль, заинтересованная. И обоих затягивает. На сотню раздраженных айзековских вздохов как минимум.

Стайлз в джипе сам почти сидит, когда Лидии голосом вспоминает: только попробуй забыть или заляпать. Это дизайнерская одежда. Убью тебя, если узнаю, что что-то пошло не так.

– О, есть еще кое-что! Почти забыл.

Стайлз лезет к чемодану и со дна достает несколько сложенных сикось-накось платьев (они были в чехлах, но, господи, Стайлз, это же лишний вес!)

– От Лидии. Сверхмодная коллекция какого-то Хуасе, Херасе.. короче, вот! Помялись немного, но ничего страшного, – Стайлз кивает, всучивает Крису, а сам бежит к Элли.

Скотт смеется: не жди, брат, радушный прием (и приветственного секса). Айзек ловит взгляд, усмехается: скажешь Лидии?

Стайлз возится с Роско-младшим, толкает, имитирует звуки двигателя, тормоза, пока Элли, не переставая, долбит по гудку. К вечеру она настолько возбужденная, что отказывается вылезать из джипа и от Стайлза отходить. Тот о времени забывает: что спать пора, ребенок, режим. Крис качает головой, когда Айзек собирается напомнить: не сейчас.

– Скотт! – зовет Стилински позже. – Свой подарок тащи!

У того серебряный медальон, выплавленный из последней отлитой Арджентом пули. В центре - трискелион. Одевает волчонку на шею сразу, проходится пальцев подушечками по родинкам. У Элли зрачки - как две капли дегтя. Багровость его взгляда в них зеркалит до ошибочного четко.

========== хлопчатобумажный принц ==========

Скотт и Стайлз улетают следующим утром, и жизнь возвращается на круги своя: порядок, тишина и паста на ужин за обсуждением последних новостей.

Айзек накручивает спагетти на вилку, пока Крис с божеским мастерством в две руки кормит Элли и себя. Выглядит счастливым - каждый из них, на самом деле. И это не подобие, это семья.

Арджент приютил когда-то беспризорного щенка. Теперь щенок вырос и понял: он дома.

//

Все меняется, когда душным сентябрьским днем Крис говорит, что они улетают. Не объясняет, куда. И не разжевывает.

– Собери вещи. Выезжаем на рассвете.

Что-то не так. Осознание этого в складках морщин меж бровей и волнении, которым за милю несет.

Айзек думает: опасность здесь, в Париже. Понимает, что ошибается, когда утром случайно замечает в багажнике арджентовского джипа чехлы с оружием. Всем, которое есть.

– Вечером вы прилетите в Мехико. Дерек встретит вас там и отвезет в Хуарес, где вы некоторое время поживете с его сестрой.

Кора - Айзек помнит.

– Здесь, – кивает на детскую сумку, – деньги, документы и то, что может понадобиться в дороге. Остальное купите при необходимости, когда будете на месте.

Крис делает вид, что все нормально, в порядке, что так и должно быть. Айзек знает: ни черта. Он мог бы задать сто семнадцать миллионов вопросов, но спрашивает только:

– Ты вернешься? – ясно - живым.

Крис смеется, треплет по голове мальчишку.

– Я не оставлю вас, Айзек. Вы - моя семья, – (обещай, Крис). – Позаботься о сестре, пока меня не будет рядом, – он улыбается, но Айзек не слепой, Айзек видит: Арджент руль сжимает, и костяшки - белые-белые. – Ты справишься.

У аэропорта Крис целует Элли в лоб, и она сонно, не разлепляя глаз, бормочет: папа.

– Скоро увидимся, – выдержка солдатская.

Айзек знает: Крис не оставил бы их вот так, без объяснений, не будь это что-то действительно важное, а сам не уверен, что выкарабкается. Он сможет. Он должен - такова установка. Но этого не хватает, чтобы поверить.

Айзек оборачивается на входе, прижимая к себе Элли, которая шею тоненькими ручками обвивает, и видит: Арджента нет. Джипа тоже.

Они остаются вдвоем.

//

В Мехико жарко; загорелые таксисты впаривают услуги и места в грязных тачках, треща по-испански. Айзек отбивается, твердит: нет, пробиваясь через толпу. Элли капризничает, трет глаза, и они оба чертовски устали, и Айзек, кажется, сходит с ума.

– Тш, еще немного, Элли, потерпи.

Тринадцать. Часов. Дерек обязан объясниться, сказать хоть что-нибудь. Они же, черт возьми, в Мексике. И Айзек знает только, что Крис не прилетит сюда - чувствует. (Он уже не справляется).

Дерек стоит снаружи и курит, и он, серьезно, ни за что не узнал бы его, не окликни тот.

– Выглядишь дерьмово, – признается честно (какие приветствия, о чем речь).

У Хейла бледность демоническая, острота скул и пустота в серых дырах глаз.

– Хватит трепаться, садись в машину, – отрезает, обрывает.

Айзек больше не хочет спрашивать.

Дерек не сюсюкает и не говорит с Элли, как это делали все, кто проходил мимо. Он просто не обращает внимания, никак.

В тишине его черной камаро Айзеку хочется застрелиться.

//

Они приезжают в Хуарес следующим днем и останавливаются в одном из пестрых мексиканских кварталов в стиле гангстерских боевиков. Здесь шумно, тесно и пахнет пережаренным мясом, и толпы закопченных людей сидят на бордюрах, балконах, овощных ящиках босые, с торсом голым, мазутом на рваных штанах.

Айзек в белом поло чертовски не вписывается; никуда здесь, право. Он мальчик не избалованный, но к хлопку и булочной на углу привык, не переучить.

– Иди за мной, – Дерек не спал шесть дней (они разбиться могли); к Дереку подойти страшно.

Местные косятся странно, и Айзек Элли к груди прижимает, закрывает от взглядов, голосов, всего - он, кажется, параноик (станешь тут).

Поднимаются по выкрашенной в желтый лестнице - грязный желтый. Айзек на автомате оттягивает ворот футболки: душно, воздуха не хватает. Элли хнычет.

– Здесь.

Дерек толкает дверь (Айзек не успевает запомнить номер на стене), и видят: Кора. Сталкиваются лицами почти. Они пересекались пару раз, еще тогда, давно, в БиконХиллс, но впервые близко так.

У нее медный загар, волчий оскал и кольцо в соске (топ обтягивающий). Айзек стыдливо отводит глаза, но ей плевать. Она на него, Айзека, даже не смотрит.

– Я еду с тобой, – Кора говорит, конечно, Дереку, с Дереком.

– Ты остаешься, – ставит (нет) точку.

– Черта с два, я еду. И ты не сможешь запретить мне, братец.

– Мне не нужны добровольцы, – раздражается, терпение теряет. – Это не игра в героев, так что заткнись и постарайся не вляпаться в дерьмо, пока меня нет.

От обоих злостью несет, яростью животной буквально.

– Да пошел ты, Дерек, – Кора орет вслед, кулаки сжимая до крови на сбитых костяшках.

Слышат: стук дверцы и визг шин. Внизу кто-то перебивает отборный американский мат на испанский манер.

– Вот черт, – Кора вздыхает.

Айзек уверен: это (что бы то ни было) слишком для них всех. Это задница; он теперь тоже в ней.

– Если ты хоть слово об этом скажешь, я тебе врежу.

– Не собирался.

– Вот и отлично.

Айзек не пытается улыбнуться. Никто из них. Понимает: здесь. не. дом.

– Комната вторая слева.

Кора кивает на коридор. И уходит.

Она возвращается вечером с пакетом мексиканской еды и маской-улыбкой. У нее волосы стянуты в хвост и зубы белые, и она, должно быть, здесь за свою: Дерек говорил, что жила в Мехико пару лет назад.

– Голодные? – спрашивает по-доброму. – Брат не разбежится зарулить куда-нибудь по пути, я его знаю.

Айзек совсем не думает о еде. Только: насколько тяжело ей, Коре, говорить о Дереке так, будто ничего не произошло. Хейлы все такие?

Она не дожидается ответа, разворачивается, улыбается Элли.

– Смотри, что я тебе принесла, – высыпает на стол печенье: львята, тигрята, панды. Каждый со своей начинкой. Айзек не доверяет, но лезть не решается. В самом деле, Кора пытается быть милой.

– А ты не особо разговорчивый, да? – усмехается, но смотрит беззлобно.

– Так нам поговорить не о чем, – это правда, и Айзек не понимает, почему она раздражается.

– Обижен на жизнь или просто поныть любишь?

– Не имею привычки делать вид, что мне интересно, когда это не так.

– Ну надо же, и что тогда заслуживает твоего гребаного снисхождения?

– Объяснение того, почему мы здесь, а не в Париже.

Кора напрягается. Айзек думает, что не должен был.

– Хочешь интересную историю? Валяй. Дерек по уши в дерьме, потому что мудаки с Гватемалы подставили его на огромные бабки. Брэйден схватили, и мы понятия не имеем, жива она или же ей давно прошили голову. А твой друг-охотник вместе с Калаверас - мне плевать, знаешь ты их или нет, - собирают людей и оружие по всему миру. Там минное поле, а я здесь тебе сопли подтираю вместо того, чтобы помочь.

– Это не мой выбор.

– Нет дела.

Ей больно.

И страшно. Не за себя, нет, за Дерека. Айзеку тоже. Он боится: что, если Крис не вернется? Что с ней тогда будет?

Но Арджент должен. Арджент слово дал, когда забрал ее, Элли. Малии. Айзек не знает, кто она. Только: Крис сделает все, чтобы сдержать его. Кем бы она ни была, она важна. От слова совсем, если так.

Айзек хочет сказать, что ему жаль, но он в словах утешения профан (во всем, что касается людей).

Кора качает головой. Повторяет:

– Нет дела.

Элли плачет.

//

Они не говорят друг с другом. Позже Кора растворяется в темноте углов и стен маленькой квартирки.

Айзек не может заснуть: возможно, винит себя.

Проводит ночь, разглядывая неоновые вывески и качая Элли на руках. Она спит плохо, просыпается, хнычет, зовет папу. Айзек шепчет: тише, негромко поет - ту колыбельную из детства.

За окнами шумят бары, кафе; в воздух поднимается пар от вареной кукурузы - здесь бодрствуют двадцать четыре на семь. Айзек хочет домой.

Утром у него мешки под глазами и все валится из рук, и он понятия не имеет, чем кормить Элли: последняя коробка каши в мусорном ведре со вчерашнего дня, и заботиться о ребенке - это, право, ни черта не просто.

В холодильнике пачки незнакомых продуктов и заплесневелая лазанья; Коры нет, она его, Айзека, ненавидит теперь?. Есть фрукты - кажется, он знает названия некоторых из них. В Париже Крис давал Элли бананы и персики, значит, можно попробовать и теперь.

– Смотри, Элли, это вкусно.

Айзек ест сам, и фрукты действительно свежие и приятно пахнут - позже он обязательно купит нормальную еду.

Элли нравится. Айзек облегченно вздыхает: ладно, это не сложно. Ровно до того, пока она не начинает плакать. С самого утра сама не своя, и плач списывает сперва на усталость, акклиматизацию: Хуарес не Париж, как ни крути. Сперва.

Дальше - истерика, и Элли, кажется, горячая, у нее пятна на лице, и Айзек растерян, испуган: так, черт возьми, быть не должно.

– Тш, тш, все хорошо, – руки трясутся, и это неправильно, это прекратилось давно, тогда, после превращения.

Элли начинает заикаться. Айзек - задыхаться. Панические атаки - прерогатива Стилински, но когда тебя запирали в морозильнике, от неожиданности пугать стало практически все (это не прошло с годами).

– Что такое? Тебе больно?

Кажется, это называется отчаянием.

А потом приходит Кора.

– Какого черта? – это не то, что Айзек хотел бы услышать, и это не помогает, и он понятия не имеет, что ответить. Кроме того, трясущий в руках рыдающую Элли он не внушает доверия.

– Чем ты ее кормил?

Айзек не сопротивляется, когда Кора забирает у него малышку: она, очевидно, знает, что делает.

– Ничем особенным. Она ела фрукты.

– Какие фрукты?

Айзек оборачивается. Возможно, этого хватает, чтобы понять: он идиот.

– Все, какие были.

Ладно, Кора не выглядит так, как выглядела бы, желая его смерти. Кора просто говорит:

– Твою мать.

И Айзек готов сделать все, что она скажет.

//

В конце концов, он возвращается в квартиру с бутылочкой лекарства из ближайшей аптеки-лавки и понимает, что Элли больше не плачет.

Это должно радовать, но, знаете, Айзеку ни черта не замечательно, и у него кровь стынет в жилах, и он успевает накрутить себя, себе. Окей, это не то, о чем хочется думать дважды, и он вздыхает, когда слышит:

– Не будь слоном, она заснула.

Дерек говорил: “Это не игра в героев”. Может, Кора и не стала бы героем там, но она герой здесь.

Айзек видит, как малышка - его малышка - сжимает ручками короткую прядь, прижимается щекой к груди, прерывисто дышит, всхлипывая. Как Кора невесомо касается пальцами раскрасневшегося лба, гладит по животику. И он просит тогда:

– Расскажи о себе.

– Ты так пытаешься извиниться?

– Я так говорю, что мне нужна помощь.

========== сестра его альфы ==========

Они сближаются.

Дико, по-волчьи, но завтракать вместе и заботиться о малышке становится частью важной, нужной.

Кора учит его готовить. Из Айзека ученик, признаться, хуже некуда, но она терпит, повторяет заново. Элли хихикает, когда очередное яйцо расползается по плитке.

– Ты ужасен, – Кора смеется, и Айзек позволяет себе думать, что жить вместе не было плохой идеей. Крис это предвидел.

И пропал.

Айзек не может спать. Под мерное дыхание Элли наблюдает за кипящей там, внизу, жизнью. Выучивает наизусть: здесь, на углу, подают чили и жарят куриные крылышки на мангале, и хозяин курит кубинские сигары со своей женой; там, напротив, в семье шесть детей, и они босые гоняют мяч на растрескавшемся бетоне площадки.

У Айзека болит голова, ноет, глаза слипаются: это по кругу, одно и то же всегда, без изменений - чертов день сурка.

Рассвет приносит дым от углей и лопнувшие капилляры.

Айзеку не становится легче.

/

Кора приходит утром в линялой футболке на голое тело, и Айзек настолько вымотан, что не смотрит на загорелые бедра, резцы ключиц, грудь, натягивающую ткань.

Кора, наверное, идеальная (для других мужчин). А Айзек не видит: у него фарфоровые изгибы тела охотницы на обратной стороне век.

– Где обещанный кофе, принц?

Парижский замок крошится белой штукатуркой разочарований. Здесь не Франция, круассаны сам пеки.

Кора ведь знает, что ночами не спит. А Айзек понимает, что вытянуть пытается, руку тянет: хватайся, Айз, ну же. Не видит - делает вид, что не.

Она кормит Элли и не будит, когда он засыпает на диване. И Элли к ней тянется, привыкает.

– Давай, а теперь ложку за папу.

– Папа? – у малышки глаза знакомые, горящие. Кора такие видела однажды. Не у Арджента, нет, его самого-то на фото только. Где - не помнит.

– Папа скоро вернется, – целует в лоб, стирает кашу с щеки, рта. Ночью забирает к себе (скажи спасибо, что я даю тебе выспаться, Айзек). Рассказывает глупые истории, позволяя Элли сидеть на ее животе, напевает что-то из детского шоу, показывает на огни за окном - там, под небом, сотни разноцветных лампочек.

Айзек здесь, за стеной, не спит. Усмехается, когда Кора сбивается и чертыхается по привычке, а затем, очевидно, рот рукой закрывает: не повторяй это, Элли, ни за что.

Но ей и не нужно. Она говорит:

– Мама.

Айзек слышит: сердце замирает, с ритма сбивается. Не у Элли, конечно.

– О нет, малышка, – смех - защита, не иначе. – Я не мама. Я - Кора.

– Мама.

Айзек думает: а они могли бы? В смысле родителями стать, вместе быть. В жизни под одной крышей свои порядки. Растить не своего ребенка здесь, у них, обычное дело. Чужих детей не бывает?.

Они, по сути, родители и есть: временные, преждевременные. Открыться друг другу не могут только: волки когтями раны бередят, волки по старому, больному.

Кора не претендует на место в его, Айзека, семье, сердце. Кора в принципе ни на что права не заявляет. Она просто себя отдает.

Элли и, кажется, ему.

/

– Так, значит, тебе двадцать и ты воспитываешь ребенка?

Они сидят на крыше, и это один из тех вечеров, когда небо в звездах и за бутылку местного темного готов продать душу.

– Вроде того, – Айзек неопределенно жмет плечами.

Криса не упоминают, поэтому да, по сути, верно: это он растит полуторагодовалого ребенка-оборотня. Он и сестра его альфы, надо же. Айзек мысленно поправляет себя: Кора.

Это один из тех вечеров, когда он понимает: девушка, а волк внутри стонет, воет, клыками скрипит, потому что хочет пометить, сделать своей. Айзек заставляет его заткнуться.

Кора расслаблена, и дело не в алкоголе (здесь меньше десяти градусов, о чем речь). У нее с ее волком отношения особые: договорились между собой, и все путем.

– Будешь? – протягивает бутылку, ногами в воздухе болтая, и волчата на серебряном браслете мелодично звенят.

Айзек смотрит всего пару секунд, но Кора все равно замечает:

– Сестра подарила, – и, встречаясь с его взглядом, добавляет. – Дядюшка Питер убил ее.

– Оу, – вырывается раньше, чем он успевает подумать.

– Ее звали Лора, и она была такой же занудой, как ты, – Кора усмехается. – А еще альфой. Знаешь, мама гордилась ей, она ведь унаследовала ее силу.

– Разве это возможно - родиться альфой? Я имею в виду, разве оборотень не должен доказать, чтодостоин этой силы? Как Скотт, например.

– Это все относительно, но из-за тесной эмоциональной связи возможно. Случается, правда, редко. Такие дети обычно не остаются в стае: их разлучают обстоятельства или другие люди. И долго они не живут, – она пожимает плечами. – Что ж, сестра почти стала исключением. Ей было двадцать семь, когда она умерла.

Кора не выглядит подавленной - безразличной, и только.

– Нас восемнадцать было, знаешь. Четверо осталось.

Это повисает между созвездием Лупус и черной бездной неба. Айзек не думает, кто четвертый. Только: Хейлы всегда переживают боль. Кора поэтому головой в конце встряхивает и толкает его под ребра:

– Так будешь или нет?

Айзек не сразу понимает, что речь о пиве.

– Брось, папочка, твой ребенок давно спит. И ты, вау, оборотень. Влей в себя содержимое хоть сотни таких бутылок, и все равно сможешь трепаться о карбюраторной системе питания и центробежной силе. Что? Я собиралась поступать в Принстон, – она тянет ему бутылку. Молчат.

– Знаешь, а ты неплохой парень.

– Ага, в курсе, - он соглашается и протягивает руку, и секунду Кора смотрит на нее, потом вздыхает и накрывает своей, точно у нее нет другого выбора. Так они и сидят, бессмысленно переплетя пальцы и чувствуя себя по-идиотски, пока руки не устают и они не расцепляют их.

========== мексиканское пепелище ==========

На следующий день Кора зовет его ужинать, и предложение (почти не) намекает на свидание. Кроме того, Элли с ними, поэтому, конечно, нет, никакого рандеву. Айзек в принципе не уверен, может ли Мексика быть романтичной.

Он жмет плечами: ему все равно, где есть. Элли пытается повторить, ерзая на месте с плюшевым волчонком, которого Крис привез из БиконХиллс - кто-то из стаи подарил, наверное.

– Ну все, решили, – Кора разворачивается на пятках и забрасывает детскую бутылочку в рюкзак. Кажется, его мнение ее не особо и волновало.

На ней обтягивающие шорты с пальмами и короткий топ, и Айзек в очередной раз замечает, насколько тон ее кожи темнее его собственного. И что она красивая. Пожалуй, даже больше, чем просто. И ни капли не похожа на Эллисон.

Айзек вздрагивает, когда Кора пихает его ногой.

– Я спрашиваю: ты в этом пойдешь? – она усмехается, и он в самом деле не понимает, чем ее не устраивает его свитер. – Только не говори, что ты не запихнул в свою маленькую сумку хотя бы одну маленькую футболку.

Нет, он запихнул. Вернее, впихнул себя в поло, когда летел сюда. О другом не подумал, и, кажется, это не было мудрым решением.

– Элли стошнило сегодня утром, – он не говорит, что на поло.

– Не могу поверить, – (Айзек и сам бы удивился, будь он на ее месте). – Крис тебе не сказал, что северный полюс в другой стороне?

– Не трать время, ладно?

А потом “не благодари” - и черная мужская футболка прилетает в лицо раньше, чем он успевает заметить, откуда Кора ее взяла. Кроме того, совершенно не хочется думать, чья она: Дерека или, может, того соседа-латиноса (Мигель, что за дерьмовое имечко), или еще черт знает кого.

– Спасибо, не надо, – но позже футболка все равно оказывается на нем. – Здесь пятна, – он принюхивается. – Это что, кари?

– Возможно. Я ее не стирала.

Кора говорит так, будто его, Айзека, этот факт удивлять не должен. Но его удивляет. К тому же, пахнет ей. Это странно: чувствовать на себе запах девушки, которой не касался.

Айзек спотыкается на последней ступени. Кора и Элли оборачиваются почти одновременно, и он понимает, как по-идиотски выглядит.

Кора хмыкает, но ничего не говорит. Айзек уверен: она думает, что он пялился на ее зад. (Это сложно не сделать, но Айзек справился, надо же).

Его толкают локтем. Кажется, парень на байке - не видел: в клубах песка и дорожной пыли он едва различает носки своих кед.

– Так куда именно мы идем? – спешно ровняется с Корой (благо, шаг широкий), зачем-то вспоминает те криминальные хроники, которые по ящику в закусочных двадцать четыре на семь. – Там не опасно? – Крис, конечно, не подверг бы жизнь Элли риску.

– Там - нет.

– А где да? – странно, а вот об этом Арджент упомянуть как-то забыл.

Айзек спрашивает чересчур требовательно. Кора останавливается, смотрит почему-то раздраженно.

– Думаешь, в твоем святом Париже не найдется никого, кто носит ствол за пазухой или прячет когти? – она цокает языком. – Опасность в каждой части этого гребанного земного шара, Айзек, пора бы уже смириться. В самом деле, ты же жил в БиконХиллс!

Это должно быть тем самым аргументом, который позволит забыться хотя бы на остаток вечера, но Айзек не забывается, нет. Он молчит.

– Брось. Там, куда мы идем, лучшее тако во всей Мексике, – Кора улыбается неожиданно тепло, и Айзек готов признать: да, им и правда нужна разрядка. Потому что, по факту, они остались вдвоем. Она - у него, и он - у нее. И Элли, которая в их недосемье-стае вроде баланса, точки равновесия.

Элли, которая не знает, что ее ждет. Их всех, если говорить честно.

//

В кафе, куда Кора приводит, оранжевые облупившиеся стены и низкие пластмассовые столики, и нет меню, но есть бумажные фонарики и салфетницы с олдскульным кока-кольным логотипом. Довольно мило (плесень в углах и плиток сколы не в счет?).

– Эй, расслабься, – Кора толкает его плечом. – Не знаю, о чем ты там думаешь, но выглядишь так, будто Атлантику в утином круге переплываешь.

– Просто хочу уже, наконец, нормально поесть, – Айзек по здешним меркам безразличный неприлично. Кора закатывает глаза:

– О, не будь занудой. Мария назвала тебя милым парнем.

– Мария?

– Хозяйка. Она думает, что мы встречаемся. Давай, поцелуй меня, и получим бесплатный десерт вместе с приглашением на собственную свадьбу в лучших мексиканских традициях.

Айзек ждет, что это шутка. Дожидается: Кора отмахивается, боже, забудь, к столу уходит, где Элли, довольная, жует пшеничную лепешку.

– А ты уже лопаешь? – треплет малышку по голове, усаживаясь рядом (пластмассовые стулья и разноцветные подушки, вау).

Айзека игнорирует.

А вот с типом в цветастой майке ей трепаться на радость. Этот, пришедше-подошедший, жмется своим потным черным телом, здороваясь, пытаясь обнять (облапать). Мика Хуанте. Айзеку, черт возьми, плевать. Хоть сам Боб Марли - все-рав-но.

Ему здесь не нравится: неуютно, не в своей тарелке. Конечности длинные пластмассу оплетают, колени стола выше, белый, по-испански только “хола” и “грасиас”.

– Здесь все друг друга знают, – Кора объяснить пытается. Айзек кивает: ага, ладно.

(Достал).

Она делает вид, что случайно бутылку с горчицей сильнее сжимает: упс, извиняй, Айз.

Слизывает капли с пальцев, хлопает глазами, а взгляд: выкуси, один-ноль, побеждаю я.

Ладно, Айзек не из тех, кто сдается (теперь нет).

Элли восторженно кричит, вторит: Аси, Аси, пока завязывается борьба шуточная, бессмысленная, по-ребячески глупая. В конце концов, у обоих лица в соусе, тела. Кора улыбается, облизывая губы, дышит часто.

Айзек качает головой, но признается: было весело. (Не говорит, что руки у нее горячие, дыхание).

Они рядом сидят, бедрами друг друга касаясь. Не будь он в джинсах, получил бы ожог, серьезно.

– Дай сюда, – она вырывает салфетку, оттирает пятна соуса с его лица (как ребенок, ей-богу, Айзек).

(О да, это же я начал).

Сталкиваются взглядами.

Там, в глазах ее, Айзек видит.

– Что бы ты без меня делал? – Кора отстраняется. Кора чертовски хорошо себя контролирует.

Айзек теряет что-то. Боится признаться, что именно. Они.

(не пара).

– Не знаю, – отвечает честно.

– Коси! – Элли привлекает к себе внимание, и это (предлог), чтобы отойти, уйти (от темы, себя).

Айзек ошибался: он сильным не стал.

alicks - away

Они ужинают под песни гитары, когда закат догорает и вечер обнимает. Айзек понял, почему здесь, сюда: романтика на испанском по-мексикански. Красиво, и как-то забываешь про облицовку, фальшивое это, пустое.

Дело-то в другом. Здесь жизнь, какая есть. Краски в легкие не вбивают, чтобы деланным задохнуться. Тут, у каждого, любого, яркость выхлопами от моторчика в грудной.

Кора подпевает; стучит пальцами по пластику спинки, и с ней вместе - они, местные. В воздухе запах мяса и миллионы слов (о любви, вере).

Айзек слышит, даже когда за милю оттуда (это сигналами в волчьей груди). Элли сопит у него на плече, Кора рядом, шаркает кед подошвой по песку, и Айзек счастлив, правда.

(Кажется, впервые после смерти Эллисон).

//

В квартире (он, разумеется, не называет ее домом) Айзек укладывает Элли, а затем находит Кору в гостиной с привычной бутылкой темного - он и сам не отказался бы сейчас.

– Спит?

Айзек кивает: устала, наверное. Малышка обычно Криса по ночам зовет, плачет. Успокаивают с Корой в четыре руки.

– Хорошо, – улыбается тепло, и Айзек готов признать: да, она, Кора, нравится ему. И да, он в ужасе, боится, понятия не имеет, что ему, им делать. Правильно ли?

Кора тем временем музыку включает, телефон подключая к допотопным колонкам. Щелкает пальцами в ритм, двигает бедрами, ближе подходя, говорит:

– Ты должен мне.

Айзек понимает: за ужин. Не знает только, почему смотрит хитро и кусает губы.

– Потанцуй со мной, – она протягивает руку.

Айзек, конечно, говорит, что не танцует, не умеет. Коре все равно.

Она тянет на себя, спиной прижимаясь, его ладонь на живот кладя. Делает несколько движений в такт, за шею одной рукой цепляясь, чувствует дыхание сбитое, опаляющее.

Айзек выше; Айзек неловко двигает ногами, рукой не шевелит. Кора закатывает глаза, оборачиваясь, обрывая. (Нехотя).

– Знаешь, я не выпущу когти, если ты дотронешься до меня.

– Да?

– Да.

У Коры жилка дергается на шее, и она губы кусает, а еще смотрит прямо, в упор, до упора.

Разумеется, она о танце, рук движениях, ног. Конечно, она.

Айзек не танцует.

Айзек.

– Черт возьми, просто сделай это, – выдыхает в губы усмешкой, этим своим “боже, какой же ты идиот”.

– Я знаю, – шепчет, и шепот дрожью, до дрожи.

А потом грани стираются: пальцами в волосах, языком горячим, скользким по груди, соскам, бедрам, головой между ее ног, поцелуями рваными, просящими, стонами, простынями.

Зажатым ртом ладонью. Губами до крови.

Изголовьем, долбящим в стену.

Печатями пальцев.

Их ночь пахнет остывшим асфальтом и пеплом на огнище губ.

========== союзы и первые жертвы ==========

Комментарий к союзы и первые жертвы

*Сдачи не надо.

Солнце встает.

Поднимается над пустырем, что на западе в песке тонет; тенями оранжевыми трассу красит, пикап ржавый, красный, стекла заправки, где внутри, за прилавком, прыщавый парень в кепке “Янкиз” рубится в мобильник.

Игрушка какая-то стандартная, стрелялки вроде, где апокалипсис, пушки, зомби - такие раньше за сорок центов брали на денди. Парень язык высовывает, на стуле качается, не замечает, что, когда: снаружи стучит кондиционер, внутри морозильник гудит.

– Quedese con la vuelta*, – на прилавок падает бутылка, в чувство приводит, купюры летят под рот открытый и “гейм овер” на дисплее. (Какого?..).

Да, Крис перед ним кровь с рубахи оттереть не потрудился. У Криса костяшки сбиты и время на счетчике минутами до конечной. И, конечно, парень знать, кто такой, не знает. Ему и не нужно.

Крис усмехается, оставляет еще немного денег в банке из-под кофе и спешит покинуть: не до взглядов фанатичных, он, Арджент, игр не герой.

Пикап снаружи, глядишь, развалится. Что ж, не его выбор (выбора-то и нет).

Садится вперед, на сидение, кожей обтянутое, двигатель заводит. Отхлебывает виски. Немного, чтобы, черт бы его побрал, с койотами на пару не согнуться.

У него дочь и Айзек, и Хейлу обещание за дорогами, шинами поцелованными. Вернется, должен, как ни крути.

Рядом Брэйден. Продирает глаза, когда Крис по трассе гонит туда, в Хуарес. В уголках губ корка крови, на животе повязка промокшая, пропитанная, и вздох вырывается рваный, слабый против воли бравой.

– Какого… черта? – говорить трудно. – Где он?.. Где… Дерек?..

Последнее, что помнит, - удар в лицо. Это был сапог. Берцовый, со скрипящей подошвой и кровью на носках. Пинали как шавку, ей-богу.

– Остался.

Брэйден кривится. Кажется, от услышанного, но нет. Она челюсти сжимает разбитые, и это не боль, не то прикрытое избитостью “люблю”, которое железом из груди выжгли.

Это злость, где желчью: кто тебя, твою мать, просил?

Не Крису. Дереку.

– Разворачивайся, – выплевывает в лицо, потому что не имели права. Даже если пытали, даже если раскурочили брюшную. Это она выбрала. Она заставила без прелюдий головы сшибать.

А теперь бежит шавкой трусливой в место надежное, огнестрельным не сбитое. Бог посмеялся бы, будь он с ней.

– Мы. Возвращаемся, – хрипит, чеканит, харкает кровью на кожу сидений в противовес упертому “должна”. – Он там умрет.

– Если вернемся, умрешь ты, – правдой в простреленное.

Она ведь не жилец: насквозь прошитая и наспех сшитая. Крис внешнее подлатал, а моторчик едва - и откажет.

– Я вытащу его, как только буду уверен, что ты в безопасности.

От беспомощности блевать хочется. Или потому, может, что кишки наружу. Брэйден усмехается: ага. Лучше сдохнет.

– А теперь сделай одолжение: держись в сознании столько, сколько возможно.

Сколько вытерпишь, - повисает.

Если это вызов, она готова. До Сьюдад-Хуареса по прямой сто восемьдесят миль в железной коробке под пеклом. В мыслях - когда выкарабкаемся, ответишь, сукин ты сын.

У них же это в порядке вещей - себя под дуло подставлять и в живых умудрятся остаться.

//

В городе тем временем солнце лениво забирается под оконные рамы, выкрашенные белой краской. По-воровски крадется к стене, осторожничает, смотрит слепящими дырами с поверхности грязных зеркал.

Айзек морщится, просыпается, шевелит по привычке пальцами ног, потянуться хочет и.

Вспоминает, конечно.

Осознавая, понимая, где он, где его руки, где. О боже. Простите его, но он не готов ни к чему из этого.

Айзек надеялся, кое-что из прежней жизни уйдет навсегда. Что-то вроде мальчишеской неловкости или гребанного стояка по утрам.

А теперь он здесь, в одной постели с ней, Корой, которая во сне настойчиво прижимает его руки к своей груди, и чувствует себя чертовски стесненно, связано, будто вертится в плоскости не своей тарелки.

А в черепной тараканы скребут, раздирают словом, именем. Тем, что с его спаяно. В котором слога три.

Эл.

Айзек выпутывается нескладно, выдергивает руку - обжегся. Себя проводит: тела остывшие и простыни. Они тоже?

Где-то в недавнем слитые губы, языки, топленое золото в радужках; он целует ниже, жестче, прикусывает кольцо в соске, на себя тянет зверем, до крови, заставляя за спину цепляться, стонать, чувствовать его тяжесть.

А глубже, в подкорке, хрупкость фарфоровых изгибов, взгляды в глаза, ямочки; нежно, невесомо вдоль по молочной коже.

Ли. Сон.

Эллисон.

Скотт говорил: “Она бы хотела, чтобы ты был счастлив. Мы оба, Айзек. Прими это, и ты увидишь: все изменится.

Ты должен отпустить ее, приятель”.

А если он не хочет отпускать? Не намерен, не может. Что тогда? Зря.

Айзек мажет взглядом по очертаниям тела под хлопком ткани. Чувствует запах: пахнет ими. Ночью, потом, этим ее “боже, Айзек”.

В такие моменты он ненавидит быть оборотнем, потому что слышит острее, задыхается, впитывает снова, заново.

Глотает ртом воздух, только когда дверь соседней комнаты толкает. Здесь, в обители из подушек, сопит Элли, пуская слюни на плюшевое ухо своего волчонка. Даже не проснулась ни разу этой ночью. Хнычет обычно, глаза спросонья трет, а сегодня волчий Бог бок подставил, пригрел.

Айзек, кстати, тоже заснуть смог. Он нормально не спал уже несколько недель, о чем речь, а там, обнимая, сплетая ноги, забылся: что кошмары с ним, Крис вне зоны, Элли за стеной одна.

Ночь может изменить?

Да, если говорить о полнолунии, оборотнических штучках. А если о нем, них?

– Элли, скажи, я облажался? – Айзек хмыкает над абсурдностью всего: вопроса, ситуации. Но он, честно, понятия не имеет, что ему делать.

У Скотта есть кто-то - Айзек почувствовал тогда, в Париже. Не спросил только, как он, МакКолл, справляется. Как смотрит на не-Эллисон? Другую, если так проще.

У него была девчонка с мечом. Кира, кажется. Пустынные оборотни забрали ее, и Айзек знает об этом.

Но та, другая, - не лиса.

Связь, запах - почему? Айзек спросил бы сейчас, будь Скотт рядом: разве так бывает? Может сердце биться по двум, разным?

Можно влюбиться заново, снова? И снова, и снова.

Скотт не ответит. Никогда теперь, потому что Айзек выходит и видит ее, Кору, и понимает: это она, она влюбилась. Осознание не во взгляде, нет. И не в тихом, усмешливом “привет”. Это - в нем на ее коже; в нем, толкающемся в нее; в нем.

Потому что волчица выбирает волка, и это всегда, навсегда.

Его тянет, но в том, человеческом, Эллисон, не Кора. В том Айзек неизменно трус.

Он опускает взгляд. Возможно, этого достаточно.

Возможно, правильно.

А затем Кора напрягается, и Айзек физически ощущает: не он тому причина.

Кто-то идет.

Поднимается, нет, волочится по бетону ступеней.

Приносит кровь - это металлическое, забытое, что сочится сквозь решетки вентиляции и забивается в ноздри.

И еще одно. Знакомое, недавнее.

Крис?..

Распахивается дверь, ногой выбитая.

– Брэйден? – хрипом.

Айзеку хватает секунды, чтобы узнать: та наемница, что спасла его от близнецов.

Разница только в одном: теперь умирает она, а не он.

Забрать боль - самое малое, что они могли сделать. Что он мог.

Кора не задает главный вопрос, который на языке вертится у обоих, но он смотрит на нее, и он видит, как дрожат губы.

Это Дерек. Дерек, не вернувшийся назад.

– Не тратьте силы, выкарабкаемся, – Брэйден одергивает руку; усмешка на губах вымученная, неуместная. Кровь плевками на белизне подушек тоже не из нормального.

Атмосфера висит дохлым котом, которого тянут за хвост. Все не так. Секунды ползут часами - Айзек не уверен, минуты прошли или века. Он, право, об заклад теперь не бьется. Убежден только, что кое-что-таки должен.

(Кто, если не он?).

– Где Дерек? – спрашивает между делом, так, будто треплется о результатах бейсбольного матча по телику.

Не отвечают.

А он, волчонок, разве знает, что игра не окончена? Здесь тайма нет - бьешь, пока не сдохнешь. По мячу, лицам - разницы нет.

И речь-то не о бейсболе, а о дерьме, куда они влезли. Что-то с торговлей оружием, Штатами, границами - Кора проболталась как-то, в один из тех вечеров на крыше.

Крис зачем-то кладет руку ему, Айзеку, на плечо. Сжимает по-мужски крепко, будто здесь, в жесте этом, то важное есть, главное, о чем вслух не говорят.

Элли.

И:

– Я должен вернуться, Айзек.

Должен. Слово охотника, Арджента или, черт возьми, человека? Того, который с плечом простреленным в пекло лезет снова, не размениваясь, чтобы только вытащить его, Дерека. Дерека Хейла.

Из ряда того, где про “своих не бросаем”. А они давно - свои? Потери делить на двоих? Или руки в крови?

Хейл-Арджент.

Айзек не лишний, не чужой среди них, если поймет: Крис не оставляет его, малышку. Крис выполняет долг. Тот, который по человеческому, о котором не просят.

По-другому здесь, у них, не бывает: борются не за себя, нет. За своих. Законы дикой природы не в счет: здесь человек управляет волком.

Поэтому Дерек не вернулся. Там, среди людей, он не оборотень.

Айзек не отвечает. Крис и не просит говорить. Вместо этого спрашивает:

– Где она?

– Спит, – Айзек кивает в сторону комнаты, сразу понимая, о ком речь.

Крис не спрашивает разрешения: он, разумеется, может войти. И он входит, и он стискивает челюсти и ближе подходит, а потом вдруг улыбается, потому что, черт, Элли так похожа на нее. Морщится Малией, вертится во сне, сплетает ладошки, ноги.

Он и забыл, какового это - спать с Тейт, которая ночами прижималась к нему животом, забрасывала руки на плечи. Тогда была квартирка в Мейвилле и одно одеяло на двоих. Сейчас - Элли и Хейлы под боком.

Крис супергероем заделался, вытаскивая их волчьи задницы. Что ж, годы не меняют.

Арджент наклоняется и осторожно, невесомо почти целует, проводя ладонью по каштановым завиткам у висков. Шепчет:

– Скоро вернусь.

И уже к двери оборачивается, ступает, не оглядываясь, когда слышит:

– Папа? – это спросонья, непонимающе, в спину глядя, но Элли чувствует: Крис. И ей не нужно видеть лица, чтобы узнать, понять. – Папа!

Пытается с кровати сползти, плюхается на попу, поднимается, хватаясь ладошками за матрац: упа! Балакает еще что-то на своем, Ардженту неизвестном, и он оборачивается (он заставляет себя сделать это).

– Папа, па-па!

Крис садится на корточки, и Элли хихикает, бежит к нему босая, радостная, в белой майке и с торчащими снизу зубами.

– Да, Элли, это я, – прижимает к себе, и в груди колет - это не его, охотничье, это чужое.

А она щекой жмется, обхватывает широкие плечи и радуется, радуется, будто он, Крис, что-то огромное. Большее, чем значимый, важный. Необходимый.

Но время сквозь пальцы песком, времени до них дела нет.

У Криса есть двадцать четыре часа, чтобы вытащить Дерека. Потому что Крис единственный, кто видел: серебряные пули. Там, у них. С осознанием или без, но они убьют его, когда рассвет придет снова.

Потому что Дерек не исцелится. (Не будь он оборотнем, давно полег бы).

Крис не оборачивается, когда оставляет Элли на руках у Айзека.

Айзек делает вид, что не слышит, как надламывается что-то там, в арджентовской груди.

А Элли плачет. Элли рвется к двери, за ним, папой. Элли рыдает навзрыд, потому что ушел, потому что эмоции (не свои, нет, других) толковать не умеет, маленькая. Потому что человеком - не волком - привязалась, понимает, что папа был здесь, с ней, а затем раз - и нет, исчез, пропал.

– Тш, детка, папа вернется, папа скоро вернется, – Кора у Айзека перенимает, успокаивает, качает в руках. – Элли, Элли, тш, у тебя есть мы: Айзек и я. Айзек и я, – повторяет медленно, тихо, губами к виску прижимаясь, гладя по спине, ручкам.

Айзек рядом. Айзек старается не думать о них.

Потому что здесь и сейчас их нет. Есть она, Кора, которая знает, что делать: с Элли, Брэйден и сто семнадцатью миллионами проблем. И есть он.

Айзек, который слышит плач и понимает только, что не в одном Крисе дело.

Во всем, что касается их.

//

В конце концов, Элли успокаивается, но она вялая по-прежнему и тихая на удивление. Сидит на айзековских коленях, перебирает игрушки; глаза заплаканные, красные.

В стороне, возле дивана, тот аптекарь-лавочник, у которого Айзек однажды покупал лекарство для малышки. Смотрит понуро, качает головой, говорит что-то быстро и по-испански. Кора рядом недовольно хмурится, встревает, объясняет. Затем вступается Брэйден, и Айзек задумывается зачем-то над тем, сколько языков она знает. (Разумеется, это не имеет значения).

У нее голос усталый, вымученный, но, однако, твердый, возражений не терпящий. Разговор (неясный, непонятный) таки заходит в тупик.

Кора хмыкает невесело. Аптекарь в очередной раз (девятый, десятый?) мотает головой, и смоляные засаленные кудри падают на его выкорчеванный морщинами лоб.

Айзеку без подкованного языка ясно: бессилие. Что ж, Хейлы не из сговорчивых - Лейхи знает, Лейхи на опыте собственном прочуял, прочувствовал.

Но мексиканец времени не теряет, мексиканец на Айзека смотрит пристально, долго. В колодцах глаз черных, бездонных одно - ты.

– Иди с ним, – бросает вдруг Кора. – Хесус даст тебе кое-что из лекарств, – и добавляет зачем-то, – пожалуйста.

Того утреннего, спокойного, счастливо, нет. Взгляд утомленный, но Айзек видит, как проскальзывает что-то. Теплота: ему, для него.

– Все будет в порядке, да? – перехватывает руку, и прикосновение, касание - это током бьет; это то вчерашнее, настоящее. (Что же ты делаешь?).

– Нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться, Айзек, – звучит надеждой. Мнимой, выдуманной - плевать. Она есть, должна быть, и Айзек знает, верит.

Не на них, нет. На выход.

Мимолетная улыбка на губах, а после - холод разнятых рук и когти, по прутьям ребер скребущие.

Кора делает вид, что не чувствует себя чертовски паршиво. (Не впервой ведь, так?).

Берет волю в кулак и держится день, вечер: когда пытается Элли развеселить, бодает, щекочет поцелуями; когда разрывает слипшуюся от крови майку, отлепляет повязку от раны гнойной, рваной; когда протыкает иглой кожу; когда гасит свет.

Брэйден во сне дышит прерывисто, хрипло, и от этого паршивей вдвойне.

Кора поднимается на крышу. Ждет Айзека, чтобы сказать, что он ошибся тогда, в один из их вечеров; что ей, черт возьми, страшно, она боится, в ужасе, потому что понятия, что делать, не имеет, но он не приходит.

Ни в полночь, ни после.

И она сдается. Никакая не сильная-девочка-Хейл. Лора была, но не она.

Кора плачет. Растирает слезы по лицу, сморкается в рукав, шмыгает носом, и ей, честно, плевать, как выглядит, слышит ли кто или видит.

Ей страшно не когда-то там. Ей страшно сейчас, Господи, чертовски, потому что она теряет их - семью.

Они же де-факто всего лишь дерьмовые остатки, а жизнь нацело делит. Жизнь делит.

– Дерек, ты не оставишь меня, сукин сын, ты не можешь, ты обещал мне, – конечно, в пустоту, в черноту ночи, неба тихо, надрывно. – Пожалуйста, Дерек.

Кора дрожит, цепляется руками за плечи, раскачиваясь, чувствуя себя уязвимой, и это, право, худшее. Потому что она, Кора, не имеет права на боль. Не сейчас.

И тогда она поднимается. И она заставляет себя быть сильной, быть Хейл.

(Кто, если не она?).

А где-то там, через мили, трассы и мексиканские пустыни, Крис говорит Дереку, что они победили.

========== о двух полосках и тестах на беременность ==========

Когда Брэйден утром заставляет себя разлепить глаза, первое, что видит: стул и Кору на нем, которая, перекинув ноги через подлокотник, спит - разумеется, об опухших веках и вспоротых когтями ладонях ни слова.

– Детка, что ж ты творишь, – Брэйден хмыкает, и это с трудом, у этого крови соленый вкус, и тут, конечно, о том, чтобы встать, речи нет, но Брэйден не Брэйден, не будь ей плевать, можно подняться, нельзя - какой там постельный режим, док.

И она встает. Потому что какого хера разлагается, когда девчонка в одиночку гребет кучи их дерьма.

Катит к себе модный столик на колесах, хватает шприц, склянку, упаковку зубами рвет, колет в вену, и это на раз-два, быстро, умело. Откидывается на спинку дивана, переводит дыхание. И чувствует взгляд на себе. Не человеческий, нет. Волчий, пустынный.

– Да ну, – возле нее - ребенок.

Брэйден усмехается, узнает. Оставила. Конечно же, другого-то быть не могло: подростки-моралисты научили дикую девчонку правильному. Она-то знала, что не убьет: не решилась бы.

Неплохо выкрутились в итоге, право. Арджент, надо же.

– Глаза у тебя мамины, – в самом деле, вау, совпадение ли, что ребенок-Хейл среди Хейлов и оказался?

О, едва ли. Крис-то стратег, Крис все продумал.

– Ты знаешь? – вдруг подает голос Кора, ладони пряча стыдливо. Ох, девочка.

– Малия, – Брэйден отвечает просто, и она уже знает, что это значит, будет значить.

Кора два плюс два не складывает, странно.

– Элли дочь Малии? – удивляется вместо, говорит так, будто не верит. Она же, в самом деле, и не задумывалась, откуда она, малышка, появилась. В смысле да, ясно, Дерек привез сюда, потому что Крис сказал - это все, что знала.

Остальное вроде как не положено ей, Коре. Да и не интересовало - зачем бередить, глупые? Ребенок есть ребенок, не важно, чей.

– Она не просто дочь Малии, она Хейл, – подводит Брэйден, и шестеренки крутятся, и понимает вдруг, что, осознает.

Клан.

Дерек, Питер, Малия, она, Кора, и.

Элли.

//

Разумеется, это ничего не меняет. Только тот факт, что они вроде как семья теперь. Та, которую когда-то отняли, забрали, выжгли дотла керосином и дешевыми спичками.

Малышка-то уже родное, важное, и Коре, честно, плевать, кем приходятся, потому что любит и так, без справок, анализов, прочей долбанной ереси. Но Брэйден не об этом, конечно; о том, что место ее здесь, дом, и от этого паршивей, хуже: кто она, Кора, чтобы решать?

Будет день, когда Айзек увезет ее отсюда. Айзек, Крис. Крис, разумеется, Крис, он отец, он вернется. Кора делает вид, что не считает часы - тридцать.

Будет день, когда им придется прощаться.

– Поговоришь со мной?

Она оборачивается - Айзек. Конечно, он. Крыша же, совместное это, общее, их. Внизу Брэйден с Элли смотрят “Чудо-зверят”. Тупой, знаете, мультик, а вышло, что Кора-то и есть тот пресловутый склеенный геройчик - здесь не от героизма.

Брэйден сказала: перестань думать, детка. Не всевышние, судьбу не перелепим. А ссадинам на лице буквально в противовес: я могла помочь.

Но на самом деле могла ли?

– Кора.

– Почти двадцатник уже Кора, ага. Скоро юбилей, поздравишь? – безразлично.

И он, Айзек, поверил бы, но сама себя выдает. Оборотни же, на волну одну настроены, как бы иронично не звучало. Он ближе подходит, он запястья перехватывает, но Кора, конечно, Кора: руки вырывает нервно, а там, глубже, - страх. Потому что ладони в решето все еще, по-прежнему, мясисто-рваные.

И на секунду - черные полосы по его венам, рукам жилистым.

– Тебе больно, – утверждает.

– Нет, сбой в твоей волчьей системе, – отрицает.

– Разве ты не должна была исцелиться?

Ладно, он не спрашивает, что произошло, и Кора хотя бы за это не посылает его к чертовой матери.

– Понятия не имею, – раздражается, потому что да, черт возьми, должна была. Но не исцелилась.

– Дай руку.

– Нет.

– Дай мне руку, Кора.

Знает, что нужен.

– Я в порядке, Лейхи. Займись лучше делом.

Он не верит. Она раздражается, сама за руку хватает, стискивает, показывая: видишь, ничего нет?

Ему, конечно, знать не обязательно, что вопль душит внутри.

//

Ладони не заживают.

Вечером Кора лепит на них пластыри и готовит ужин - слишком устала, чтобы думать. Обо всем этом. Элли возле хвостом вьется, не отходит, жмется к ногам.

– Ко-л’а, кол’а, – обнимает. Крепко так, по-детски искренне, за колени цепляясь. Чувствует будто, что не так что-то, неправильно.

– Я, я, – Кора на корточки садится, щелкает по носу, улыбается (Элли ради), но это снаружи, не через силу, нет, конечно, но сквозь ожидание то, бессилие, которые кислотой разъедают, сжигают; это слабое, вымученное.

Элли смотрит глазенками серьезными, темными, и в них Кора истощение собственное видит, не чужое, нет; надежду, что гаснет, тухнет. Веру-то переоценивают; веры как таковой и нет. О чем речь, надуманное, выдуманное, щит лишь. Плюс: к жизни устойчив. Минус: из металла.

Здесь духа упадок - коррозия. Здесь сам себя разрушаешь. Кора уже.

– Боба, – Элли тянется к ладоням. Элли знает все, понимает: больно.

– Да, милая, – не там только - в груди, за щитом пробитым. Кора усмехается: нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться. Ха.

Ложь отменная, подавай на серебряном блюде. Эта, про справились. Добавь “рас” - честнее выйдет. Расправились. С ними.

Мне больно, - не вслух, нет. И хочется, ей-богу, разрыдаться. Как в свои десять. Но и тогда давила, глушила, кусала губы, потому что нельзя было.

Потому что Дерек не плакал. Лора не плакала. И мама тоже. Никогда. Потому что сдалась уже вчера, лимит исчерпала: хватит, хватит.

– Кол’а.

– Кора.

– Радуйся, что мой кулак не встретил тебя раньше, чем ты подкрался, Айзек.

– У тебя соус подгорел.

Между, кажется, пропасть. Элли смотрит на них снизу вверх, головой туда-сюда вертит. А они - друг на друга, друг в друга, чтобы глубже, больнее, недостаточно будто уже.

Кора влюбилась, как девчонка. Ему-то, конечно, не сказала, что в первый раз такое. Были другие, был Бойд, но не он. Теперь отдельное, только, увы, проваленное. Причина: не судьба. Серьезно, а кто-то в нее, судьбу, верит, а? Смешно.

Разрыдаться, как в десять; нельзя - команды машинные, сигналами в мозг.

– Не люблю, когда мне врут, – Айзек бросает безразлично. Кора бы сказала, что ей все равно, что он любит, но молчит.

//

Ночью звонит телефон.

Не разбирая, одевается: рубашка поверх обнаженной груди, шорты; ноги - во вьетнамки, сбегает по ступеням и выгоняет старый байк из гаража. Брэйден не будит: упертая же, с ней поедет, хотя стоит едва.

Кора, – она слышит. – Постарайся не разбиться.

Это Айзек. Нервничают оба, конечно, но он остаться вынужден: должен быть здесь, с Элли, когда она проснется. Кора передала: Крис приедет, как только сможет.

Как только. Заводится быстрее, чем допотопный харли - о брате по-прежнему ничего не известно. Ладно, знает хотя бы, куда путь держать. Гонит по пустынной трассе на ранчо, которое Дерек купил пару лет назад - место сбора изменить нельзя. Он ведь должен быть там, обязан, да?

На подъездной дорожке пробитые тачки; земляное брюхо шинами раскурочено. В окнах свет. Кора въезжает в облупившийся заборчик и режет ступни, но на это плевать. Влетает в дом с краской вместе, что с двери сыпется, оглядывается, зовет по имени. Мужик - черт знает, кто такой - со ствола кровь оттирает возле, голову поднимает, губы - в усмешке, по телу взглядом, и затем туда кивает, в сторону: жив он, малышка.

Кора врезала бы сыну сукиному и глазом не моргнула: охотники через одного все ублюдки, но не дает единственное одно, держит: он там был. Все они. Не она, нет. Раз здесь, значит, бился - в бою даже мудачье на вес золота. А они-то за слово, кодекс плешивый.

– С дороги уйди.

Хмыкает, отходит, пропуская, губы облизывая.

Кора обещает себе: когда-нибудь. И поправляет: никогда. Все отдаст, чтобы бойцов этих в первый и последний раз здесь видеть. Черта с два отпустит его, Дерека, снова. Лучше сама. Лучше сдохнет за. Если терять, то только себя. Так?

– Разве я не говорил, чтобы ты не лезла, куда не надо? – это о ее руках. Даже смешно, потому что сам металлом нашпигован до отказа, на ногах еле держится, и здесь об исцелении и речи нет. В отличие от нее. В противовес - будто драка в детском саду. Ее боль с его - ничто.

– Я ненавижу тебя, Дерек. Если бы ты только знал, как сильно я. Тебя. Ненавижу, – срывается. Голос, она.

Когда было десять, тайком от мамы растирала слезы по его рубашкам.

Сейчас девятнадцать. И мамы нет, чтобы сказать, что должна быть сильной.

//

Они, разумеется, не празднуют возвращение. Не делятся впечатлениями и не посвящают в подробности. Латают раны, делая вид, что так и было, так и должно быть.

Не забывают, нет. Просто живут.

Следующим утром Дерек отвозит Брэйден на ранчо, и они занимаются любовью на льняных простынях в одной из спален, и они не говорят: я люблю тебя. Они обещают, что не уйдут.

– Ты говорил, что хочешь правду.

Там, в городе, Айзек пакует вещи, и он оборачивается, когда Кора закрывает за собой дверь.

Они уезжают: Крис, Элли и он. Обратно, в Париж. Айзек знает, хотя Арджент прямым текстом не сказал: здесь, в Мексике, не их дом. Коры, Дерека, Брэйден - да. Но не Криса. Айзек давит в себе мысль, что нет, мог бы стать, но.

– Я говорил, что не люблю, когда мне врут, – он смотрит на нее, и да, он не готов прощаться.

Кора усмехается. Айзек не знает, что она заставляет себя сделать это.

– Ты, наверное, не думал, что я втрескаюсь в тебя, да?

Они напротив друг друга, и это апофеоз, и прошедшее то и стертое, потерянное, чего сами лишились.

– Ладно, плевать. Просто, – Кора делает шаг, – будь джентльменом и поцелуй на прощание.

Меня. Она вытягивает руку, и она улыбается, и он понимает, что специально делает это, за шуткой прячась. Это он ошибся.

И Айзек, конечно, не целует руку (никакой не герой рыцарских романов).

Айзек целует ее.

Они лежат на тесной односпальной кровати. Кора к нему жмется, по груди пальцами водит, взглядом - по скул росчеркам четким, острым, лезвиям; а он, Айзек, - в потолок. Молчат. Сердце стуками время до отъезда мерит. Затем шепотом:

– Айз.

Итак, у них был секс. Прощальный, который поставил точку. И будто все просто, но нет. Не сможет он бросить, разорвать, свалить в Париж теперь, когда привык. Когда она, Кора, под боком живая, горячая, в него влюбленная.

Не просто, потому что три недели под одной крышей вместе хотели или нет, но были. Так карты легли, так надо. А с другой - они позволили. Дуло к виску не приставляли - сами решили, сами объятия раскрыли и летели туда, в них, вниз.

Оба со сроком годности истекшим, из штампованных, брак. Эллисон не была такой. Девочка из китайского фарфора, куда ему, со сколами, до нее. А однажды треснула. И снова, и снова. Айзек от себя отрывал каждый раз. Забывал только, что сам не фарфоровый. И он не починил. Не смог.

А потом целовал руки Коры, и они заживали. Айзек не знал, что и она тоже.

– Айзек.

– Что?

Все это не просто, потому что он снова трус.

Она хочет попросить его остаться. Хочет сознаться, что нужен ей, важен, и нет дела, что он знает и так. Но она молчит.

Айзек повторяет вопрос. В конце концов, она головой качает - выглядит определенно глупо. Тогда точку ставит он, на Криса ссылаясь, которого в квартире-то и нет. Зато оба знают, что так будет лучше. Он уйдет сейчас, и им не придется делать вид, что все в порядке. Что это всего лишь секс.

Она чувствует тошнотную усталость. Тело ломит, но списывает на паршивые деньки. Айзек замечает, что болезненно морщится, только не спрашивает.

Идет к выходу и в дверях удачно сталкивается с Крисом - у того багажа нет, только ствол.

– Айзек. Куда-то идешь? - Арджент удобнее перехватывает Элли, которая болтает сама с собой у него на руках. Не выглядит, признаться, человеком, в путь-дорогу собравшимся.

– Нет, просто искал тебя.

– Все в порядке? - Крис задерживает ладонь на его плече. Банально в своей привычности.

– А’си, а’си.

– Да, в порядке.

– Хотел о чем-то поговорить? – Арджент как Арджент, но есть в его лице что-то, что напрягает изрядно.

– Ага, вроде того. Ты же, кажется, так и не сказал, во сколько улетаем.

– А мы разве куда-то летим? - Крис удивляется.

Айзек мог бы подумать, что это шутка. Может быть, даже посмеялся бы, не стой именно Крис перед ним - среди Арджентов встречаются юмористы, а?

– А разве нет?

– Я - лечу. А насчет тебя не уверен. Если ты, конечно, не оплатил никакой билет во время моего отсутствия, - Крис усмехается.

Айзек понимает только, что этого вот как раз и не понимает: как это - не уверен?

– Разве наш дом не в Париже? - с места в карьер, формулировка вопроса до смешного детская. Зато “наш дом” - он, Айзек, впервые же об этом прямо. И он тогда напрягается и понятия не имеет, в чем дело. Это он ошибся? Что-то не так понял, да?

А Крис непривычно губы в улыбке растягивает - он что, глупость сморозил?

– Дом может быть где угодно, Айзек, но всегда - где твоя семья.

И пазл тут уже складывается.

– Хейлы. Семья Элли, - это вслух.

А дальше понимает: не спонтанное это решение. Арджент знал, что они, в конце концов, будут здесь. Знал уже в тот момент, когда Элли впервые заснула на его, Айзека, руках. Ей было два месяца, и ей нужна была стая.

Что ж, Арджент ее нашел.

//

Они остаются. Что интересно, все это почти годится для интрижкиподросткового сериала по Fox (девушка Кэмдена смотрела когда-то такие - Айзек помнит).

Сопливый сюжетик и хэппи энд на десерт. Жаль, в актерстве не силен. Был кружок в школе, а он, Айзек, не ходил. У него отец тренером был, у него тренировки по плаванию попеременно с морозильной задержкой дыхания.

Наверное, зря. И телек не смотрел - а надо было. Стилински цепляет факты из телешоу и документалок себе в помощь, а Айзек топчется на грязно-желтой лестнице и понимает, что те розовые сериальчики точно не подвели бы: Кэмден же всегда знал, что делать.

– Зайдешь, наконец, или продолжишь пялиться в мое окно, а, сосед? Учти, я дважды не предлагаю, - Кора усмехается, останавливается, но не рядом, и это опять неправильно. Айзек-то уже знает, что влюбился. В эту девчонку-оборотня с пятнами машинного масла на лице. В его девчонку.

Но в привычной манере облажался. Еще тогда, перед надуманным отъездом. Знал же, что она любит. Знал, что хочет, чтобы был с ней.

Но все равно ушел.

Что-то оборвалось.

А потом Крис снял квартиру по соседству, перевез вещи, и они остались. Счастливый конец? Есть, но не здесь.

– Чертовски содержательный разговор, Айзек, - Кора закатывает глаза и ступает дальше, когда он вдруг перехватывает ее запястье.

– Зайду, - говорит настойчиво, делая вид, что не заметил, как вырвала руку.

Но там, в квартире они оказываются еще дальше друг от друга. Кроме того, Айзек, конечно, не слепой и видит: здесь пусто. Пусто в значении тотального одиночества.

Становится тяжело дышать. Падает стул.

Кора сглатывает, но она не спрашивает Айзека, в порядке ли он. А он нет. Он не в порядке. Она, как ни странно, тоже.

Тогда фокусирует взгляд на консервной банке, которую Кора к этому моменту уже ковыряет ножом. Глубоко вдыхает. А после лезвие соскальзывает.

– Кора, - у него вырывается для себя неожиданно.

– Подумаешь, порез. Это не смертельно, принц.

Но не в этом дело. Незаживающие ссадины. На руках, пальцах, худых коленках. Он готов поклясться, что за воротником рубашки засос, который ей поставил без малого две недели назад.

– Ты не исцеляешься.

– О чем ты?

– Ты не исцеляешься, Кора.

Айзек подходит ближе, задирает рукав рубашки и оказывается прав: девчачьи пластыри в цветочек. Десятки пластырей.

– Я не обязана была говорить тебе, ясно? - она раздражается, но он ни при чем. Не в нем причина. Конечно, не в нем.

– Кора.

– Ни малейшего понятия, что происходит, - нехотя уступает она.

– Ты говорила с Дереком?

– Ясное дело, что нет. У него и так полно проблем. Не собираюсь становиться еще одной.

– А если он знает, как помочь?

– Мне не нужна его помощь, Айзек, ладно? - отрезает. - Я с этим разберусь. А ты лучше держи язык за зубами.

– Дело в силе, - догадывается он. - Ты теряешь ее.

– Я не слабая.

– Я не сказал, что ты слабая. Всего лишь то, что теряешь силу.

– По-твоему, это не одно и тоже?

Она права. А он думать хочет, что это не так, но она оборотнем бесполезна. И вдруг отчетливо понимает, что не намерен списывать Кору со счетов. Никогда.

– Но твои руки. Разве раны не затянулись?

– Да, но, - она запинается. Она не собирается говорить: когда мы были вместе. Это же удачное стечение обстоятельств, случайность, и только. Это не он, и они не вместе.

И она не понимает, зачем тогда тянется к его губам. Но больше всего - зачем он целует ее в ответ.

//

Они не встречаются. Не ходят на свидания и не держатся за руки, и он не пишет ей на ночь, и они не спят в одной постели, но Айзек так крепко прижимает ее к себе, когда лежат на крыше, сплетая ноги, и он чертит что-то на спине, забравшись рукой под ее рубашку, и он смотрит в глаза, и он знает, что все будет в порядке.

Он отдаст свою силу, если так будет нужно.

Они вместе работают в автомастерской, и Кора крутит пальцем у виска, потому что Айзек ни черта не смыслит в тачках. И она раздражается, когда он лезет к ней, лежащей под железным брюхом проржавелого седана, и она раздражается, когда он в принципе куда-то сует свой нос, но Айзек приносит чизбургеры и картошку фри, и Кора хотя бы за это готова его терпеть.

В нее влезают хэппи мил, две порции куриных наггетсов и карри из кафешки напротив, и Айзек не удивляется, когда она жалуется ему, что потолстела.

– Не поверишь, но мне нет дела, - он вытирает ладошки Элли, которая сидит рядом.

– Нет дела, - повторяет она, пытаясь запихнуть в рот несколько трубочек. - Нет дела. Нет дела.

Но это теряет значимость, когда Кора случайно режет палец упаковкой. Кровь на белизне салфеток напоминает, что за четыре месяца они так и не сдвинулись с места.

У нее кружится голова, и она на девяносто девять целых и девять десятых человек теперь, и радужки не горят, и нет когтей, но она не умирает. Это не то, что было с Дереком; и не то, что было с ней, когда на их головы свалился Дарак.

Что-то другое.

Они ищут ответы и продолжают жить: болтают со Стилински по скайпу, ездят на ранчо на выходные и вместе принимают душ.

– Так ты мой парень? - интересуется она, когда он медленно ведет кусочком мыла по ее животу.

– Если ты этого хочешь.

Но оба же знают ответ: да. Естественно, да. Она жмется к нему всем телом, и она чувствует тогда: они вместе. Кора уверена в нем и в том, что так должно быть и так будет.

А потом появляются ответы.

Это случается через месяц. Она сидит на бортике ванной, смотрит на две полоски на экране теста и поражается, как не поняла раньше: вот же причина, вот. А вместе с этим уверенность закручивает в воронку слива осознанием: ребенок.

У них будет ребенок, который родится через четыре месяца. Она упорно не допускает мысль о том, что он не родится.

И она говорит: пиздец. Но ей хватает слов, чтобы добавить:

– Понятия не имею, что мы скажем твоему папе.

========== семья ==========

На следующий уик-энд они все собираются на ранчо, чтобы пожарить барбекю, и Дерек с Айзеком вытаскивают из дома стол и расставляют пластмассовые садовые стулья, и они шутят, и Элли путается у ног, и Айзек впервые не одергивает себя, когда думает, что они семья.

Потому что все, что делают, так естественно: Крис пытается одеть Элли кепку, а она не слушается, вырывается, чтобы помочь Брэйден донести лимонад; и она бежит к Дереку после, и он садит ее на шею, и это правильно. Жизнь, которую они заслужили.

Не хватает Коры.

В последние дни все чаще, но Айзек знает: не ее вина. Айзек в курсе многого, если говорить честно.

– Ты в порядке? – находит ее в летней кухне, сидящей на дощатом полу. На ней одна из его больших рубашек, и у нее вид усталый, и Айзек не удивляется, когда замечает разбитые тарелки рядом.

– Все валится из рук, – объясняет Кора. – Черт. А я ведь уже должна этому дому хуеву тучу всего.

– Дереку нет до этого дела.

– Зато мне есть, – бросает суховато, а на него, Айзека, даже взгляда не поднимает.

Заправляет прядь за ухо, сгребает керамики осколки. Бормочет:

– И не только до этого.

А он слышит.

Разумеется, слышит и знает, что ему, знает, о чем. Знает. И хочет сказать: мне тоже, Кора, мне тоже есть дело.

Потому что речь не о наборе чертовой посуды. Речь о ребенке.

– Я, – Айзек теряет слова. И эти несколько секунд, когда она поднимает голову, и когда она смотрит на него, и, черт, когда он думает, что она носит его ребенка. Секунды, в которых есть смысл. Больше смысла, чем в каждом годе его маленькой жизни. (Эта история о маленьком человеке - не история о герое).

Но иногда достаточно сделать один шаг, чтобы стать бо́льшим. Большим для кого-то одного. Кого-то крошечного, слабого, ищущего тебя в сотнях тысяч других.

– Я знаю, Кора, – наконец, говорит он.

А ей не хватает времени даже, чтобы вдохнуть (не то, чтобы ответить), потому что в следующий миг Элли ураганом влетает в кухню, волоча за собой плюшевого волчонка Скотти (идиотское имя для игрушки, Айзек), и она улыбается во все двадцать молочных и вприпрыжку бежит к Коре.

– Пошли, – тянет за руку.

А потом вдруг отпускает.

Итак, Элли два. Она оборотень-койот, и она делает десятки других вещей, которые не по зубам большинству двухлетних карапузов, но ей не нужно все это, чтобы заглянуть в глаза, сжать губы, а затем прижаться к груди крепко-крепко, обнять так громко, будто это слова.

Потому что она не будет гением или ребенком-оборотнем в первую очередь, нет; она будет чуткой и наблюдательной малюткой.

– Иди ко мне, малыш, – Кора подхватывает ее на руки, и Кора ощущает их обоих, ее крох, которые не знают друг о друге, но будто бы чувствуют; потому что он пинается, когда Элли рядом, потому что Элли инстинктивно жмется к животу.

– Ты моя любимая девочка.

Целует ее в кончик носа, и Элли морщится забавно, а она, Кора, разрыдаться готова (будь неладна эта чувствительность).

– Ты моя любимая Кола, – говорит малышка искренне, и Кора чувствует, чувствует все это. Не чутьем оборотня, нет. Женщиной.

А Айзек переминается с ноги на ногу рядом и не понимает, конечно. То есть видит, слышит, но не знает. Не ощущает так, как она. И Кора замечает это в его глазах, и это сбивает с толку.

– Я возьму ее, – произносит, когда Кора поднимается с Элли на руках.

– Все нормально, – отвечает она, и малышка крепче обхватывает ее за плечи. – Мы собираемся вывести лошадей. Ты с нами?

– Н…

– Да, Асек, да! – перебивает Элли, хлопая в ладоши.

Айзек, конечно, добавить не успевает, что не катается и лошадей, кстати говоря, не терпит. (Кому интересно, что он разбил голову в шесть, свалившись с пони на школьной ярмарке? Коре уж точно нет).

Он не боится, у него нет гиппофобии, нет, и лошади, разумеется, - это не четыре стены, но Айзек смотрит затем в жуткие дыры черных глаз, и он чувствует, что ничем хорошим это, ей-богу, не кончится. Серьезно, ничем.

– Кто хочет с нами? Дерек?

– Я не хочу, – говорит Хейл коротко, закинув ноги на один из стульев. На нем клетчатая тенниска, и он, вероятно, сошел бы за дедулю, не будь подкачан, как Шварценеггер.

– Зануда, – Кора закатывает глаза, дергая лошадь за поводья. – Старик Менфрид в свои восемьдесят сделал бы тебя.

– Старик Менфрид умер, когда играл в гольф. Он сделал бы меня только в собственной глупости.

– О, иди уже, – бросает Брэйден, сталкивая Дерека со стула. Кора довольно хмыкает.

– Пусть Айзек едет, – пожимает плечами Хейл.

– Что? Причем тут я? Это твои лошади.

– По-твоему, я похож на конюха?

– Ты похож на обвисшую мошонку, Дерек, – встревает Кора.

– Мошонка, мошонка, – вторит Элли радостно.

Дерек усмехается, расслабляясь в стуле. Кора бросает на него гневный взгляд и просит малышку не повторять за ней.

– Эй, вы двое, – вступается вдруг Брэйден, пиная ногой ножку стула, в котором нежится Хейл. – Поднимайте живо свои волчьи задницы и не имейте привычки заставлять дам ждать, – сухо заканчивает она.

Один-ноль буквально. Стоит ли говорить, в чью пользу?

– Мог бы и не форсить, – бросает Кора, когда Дерек забирается на вороного коня. С грацией Наполеона держится, ей-богу. (Айзек-то едва заползает на спину своего).

– Он не самый сговорчивый, так что держись крепче, – замечает Брэйден, отпуская поводья. Не усмешка ли это на ее губах, а?

– Ага, спасибо, – бормочет.

Чертовски, знаете, вовремя. Предупрежден - вооружен? О, Айзек готов поспорить. Ой как готов.

– Но, – говорит он, потому что это единственное, что приходит в голову. – Но, лошадка.

И его конь прет совершенно в другую сторону. Что ж, Айзеку, конечно, ума хватает порычать. Громко так, чтобы, тугоухий, услышал.

Потом только понимает: зря.

Разумеется, зря.

Берет в толк, когда валяется на земле, сброшенный, с локтями разбитыми и золотом в радужках: копытный-то пятьсот ярдов протащил. И сгинул, черт.

Плевать. Ему, Айзеку. А Дереку нет. Дерек возле застывает, и его, правда, слишком много. Тень не человека, нет.

– Где конь?

– Откуда мне знать? Он твой, вот и копайся в его желейных мозгах, – держится ровно, а взгляд щенка, которому воздух из легких выбили; забитый такой, напуганный.

Кора едва держится, чтобы не подбежать, прижать к себе. Помнит ведь, что значит. Звук бьющегося стекла, коробки, морозильник - страх. Айзек боится.

Дерек протягивает руку:

– Поднимайся, найдем его.

– Зачем? – спрашивает уже раздраженно. Знает, что заметили. Она, она заметила.

Айзек не готов выглядеть слабым, не сейчас.

– В той стороне железнодорожные пути, и поезд будет там меньше, чем через десять минут, – объясняет Дерек. – Шевелись.

– Как ты вообще можешь об этом знать?

– Абсолютный слух и несколько простейших физических расчетов. Еще вопросы, или займемся делом?

В конце концов, они успевают: спасают коня, товарняк и возвращаются на ранчо точно к барбекю. Это кажется одной из тех забавных историй, которые обсуждают во время семейных ужинов, но Айзеку не смешно, и Дерек-то, знаете, тоже не веселится, а Брэйден едва держит себя в руках, когда этих двоих и коня на горизонте замечает.

– Солдатская пунктуальность, мальчики, – усмехается она, нанизывая стейк на вилку.

А потом забывается. В разговорах, холодном лимонаде и апельсиновых тенях на лицах. Здесь дом. Кажется, этого достаточно, чтобы стать счастливым. Раскрошить счетчик и быть. Не хоронить себя в семнадцать, двадцать. Говорить спасибо, что жив.

У Айзека будущее в Коре. Буквально, потому что под ее сердцем его ребенок. И он чувствует, когда прижимает ладонь к ее животу, опускаясь рядом, касаясь губами плеча.

Чувствует:

в этом - жизнь.

Комментарий к семья

Итак, хэппи энд?

Айзек/Кора не каждому по душе, да, не все разделяют, но я люблю их, я чертовски люблю этих двоих, и я верю, что и вы полюбили их тоже. Самую малость, может, но.

Спасибо за то, что все равно были здесь. Правда, я ценю это.

Впереди — центрик-Малия, Скалия (!), Стидия, дедушка-Питер и малыш Олби.

Много персонажей, много событий. Романтика. Щепотка ангста. Шаг (огромный шаг, право) в сторону сюжетного целого.

Вам понравится это =)

========== Малия; возвращение домой ==========

Это было четыре года назад. Маршрут до Досон-Крик на затертой карте и тысячи миль по канадским трассам.

Малия бежала.

Думала, навсегда.

//

В рюкзаке все самое необходимое и пачка мармеладных медведей за шестьдесят центов на завтрак. В голове Сиэтл, заправки и ночи по I-пятой автомагистрали до пункта нерастраченной молодости в окрестностях беглого себя.

Там где-то в указателе “новая жизнь”, а здесь все тот же Бикон, Скотт и воспоминания те же, давящие двадцатипятитонным автофургоном.

– Пожалуйста, не надо, – просит она. Его поцелуев, его рук на голых бедрах, этого его по-песьи тоскливого взгляда, будто он завоет.

Вбивать друг друга в кровать тоже определенно не стоило.

– Что не так?

– Все, – нервно отрезает она. – Я уезжаю, Скотт.

– Но ты можешь поехать со мной в Дейвис. Ты же знаешь, Малия. Прошу, уедем вместе.

– Нет, – заранее вызубренная речь. – Нет, не уедем.

– Мал.

– Мы не Стайлз и Лидия, Скотт, ладно? Нам не по пути.

Это же не они едут в Куантико и мнут простыни во всех придорожных мотелях. Это Стайлз и Лидия.

– Он же все еще нравится тебе, да? Ну конечно.

Нравится. Прости, из башки не вышибить то, что у них есть дочь. Была дочь, - снова поправляет она себя. Элли по документам Арджент. Элли с Малией связывают только те девять месяцев, которые она ее в себе носила. Они со Стайлзом не парочка новоиспеченных родителей. И она, естественно, бежит не потому, что тут все буквально кричит, что они могли ими стать. Она знает, что нет.

– Прости, – невесть зачем говорит Скотт. Малия никогда его не понимала.

Он улыбается, а у нее слезы подступают к горлу перечной волной. “Неужели ты ничего не понял, Скотт? - хочется ей заорать. - Теперь каждый сам за себя. Нет больше стаи - развалилась”.

У нее нет права на еще одну человеческую слабость.

– Не пытайся меня найти, Скотт.

Она уезжает на рассвете с почти полным баком и комом в горле. Знает: назад пути нет.

Ей удается обманывать себя на протяжении четырех лет. За это время она объезжает всю Канаду, меняет десятки рабочих мест и спит в откинутом кресле своей машины на мотельных парковках. У нее нет денег, чтобы заплатить за номер. Ей не хватает даже на нормальную еду, и она сбрасывает двадцать фунтов, глотая яичницу и морковные тосты в дешевых по местным меркам закусочных раз в день, но она многое перестает вспоминать. Не знает, что и за это придется платить.

Малия снимает жилье в Досон-Крик в конце третьего года. Маленький городок на северо-востоке Британской Колумбии, минимум желающих потоптаться в душе и постоянная работа на одной из заправок.

Ей исполняется двадцать один незадолго после этого. У нее больше нет сил бежать.

В Досон-Крик тихо, пыльно и ветрено. В Досон-Крик воспоминания отдаются тупой болью в висках.

Малия сходит с ума.

/

Ей снится Элли, и она качается на желтых качелях, которые отец когда-то поставил для них с Кайли на заднем дворе.

У нее оранжевая бейсболка и зеленый галстук, ей около семи, и она напевает под нос что-то о медведях, Боге и правде, и Малия понимает, что узнает слова, застиранную скаутскую форму, которую сестра так любила.

– Кайли?

А она замолкает. Замирают обтянутые футболкой плечи, разбитые локти в зеленке и хвостик. Малии не хватает воздуха.

Перед ней - Элли (глаза, медом налитые). Элли в одежде Кайли, Элли с ее пупсом на по-детски квадратных коленках, семилетняя Элли-скаут. Сходство до косточек, натягивающих в плечах синтетическую ткань, и корки запекшейся крови, и крови в уголках губ, на руках и слипшихся прядках.

Сходство до пулей выстреливающего звериного рыка. Сходство до скрежета по железу.

Перед Малией Элли. Элли с вырванной грудной клеткой и застывшим на синеве губ

“мне больно, мама”.

и пустые резиновые глазницы.

У Малии в глотке непрожеванный крик, застрявший в бесконечности рецидивов одного и того же кошмара. У Малии забитая фанерой дыра в окне и сбитые костяшки. У Малии лунатизм в топе вредных привычек.

Она режет ступни и не смазывает их йодом, копит усталость в мешках под глазами и не помнит, как шлялась по улицам посреди ночи.

– Я слышал, кто-то забрался во двор к Кларкам пару дней назад. Они думают, это тот аутист, отец Дуглас. Впрочем, он вряд ли купит новые качели для их детей.

Вечером Малия забивает окна. Утром работник окраинного тату-салона предлагает ей свою куртку.

Малия перестает спать. Местные клеят на столбы объявления о пропаже собак. По новостям передают: на улицах Досон-Крик замечен койот.

Часом позже шериф стучит в дверь дома Отца Дугласа с ордером на обыск. Сосед лениво отмечает, что Патрик не появлялся у себя уже несколько дней.

/

Она встречает Питера Хейла, когда здоровый сон не купить уже даже за баснословные бабки, а пустые банки из-под кофе вполне сойдут за сносную пародию на пирамиду Хеопса.

Малия чинит снек-автомат в комбинезоне с эмблемой местной заправки и фактически не удивляется, когда люксовая тачка Хейла останавливается возле одной из бензоколонок. Питер, что странно, не удивляется тоже.

– Плачу кредиткой, – говорит он вместо приветствия, и Малия еле сдерживается, чтобы не стереть гадкую усмешку с этого его по-ублюдски идеального лица.

Она пробивает карту, пока вылизанный до блеска начищенных ботинок и рожи Питер насвистывает мелодию популярной рок-песни и стучит пальцами по прилавку, выводя ее из себя.

– Могу я задать один вопрос?

– Нет.

– Все равно спрошу. И, постой, ты не обязана отвечать, – Питер замолкает. Малия уверена, что он намеренно тянет время. В конце концов, он нашел ее, и это не просто так.

– Чего ты хочешь? – это выходит хрипом, а хотелось отрезать. Малия устала. Она вся грязная, взмыленная и серая, со спутанными засаленными волосами и неприлично торчащими пястными косточками. И Питер замечает, что она выглядит не хуже обычного. Она выглядит отвратительно.

– По-моему, заставлять работников носить эти комбинезоны верх кощунства, – ни с того ни с сего заключает он.

Она злится. Впечатывает кредитку ему в грудь и просит не отвлекать ее от работы. Ей плевать, как он выбрался из Айкена и где протирал свои роскошные брючки все эти годы. Ей плевать даже на то, почему он в Досон-Крик.

Она запрещает себе думать о том, что Питер знает, как помочь. Она запрещает себе просить у него помощи. Он понятия не имел о ее беременности. Он был заперт в психушке четыре года назад, и его тут быть не должно.

– Не пригласишь отца на чай?

– Не пойму, где ты его видишь.

– Значит нет? Ладно. Ужинаем в ресторане? Разумеется, за мой счет.

– Знаешь что, Питер? – (он ждет, что она за рубашку схватит, но нет). – Не путайся под ногами.

Малия чертовски красиво уходит. Питер думает, это от него.

/

У нее в запасе ночь и четыре часа, и она счищает с тарелки нетронутую яичницу и забирается с ногами на пожелтевший матрас. Малию тошнит, и ей смазливое лицо Питера хочется выблевать вместе с кофе.

Всегда боялась смотреть в глаза отца. Простодушный, принял за чистую монету, что приемная девочка осталась, а родная - нет. Для него же обе свои, не чужие, обеих обнимал, танцевал в нелепых костюмах, держа за руки, катал их на шее и разрешал возить по своему лицу маминой помадой. Тогда были семья и поцелуи на ночь. Тогда не было ненастоящих родителей. И не было Питера Хейла.

Малия должна его ненавидеть за то, что зачал урода. И себя, потому что поверила Стайлзу, когда он твердил, что она больше человек, чем койот.

Она оседает в Досон-Крик на одиннадцать месяцев. Так или иначе, койот принимает это за вызов.

/

Следующим утром она находит Питера в единственной закусочной, где подают ветчину и натуральный йогурт. Он невозмутимо сидит с местной газетой и делает вид, что не заметил, когда она ударяет ладонями по столу.

– Зачем ты притащился сюда?

Спокоен, собран. Он не смотрит на нее, но отвечает так, будто все очевидно, будто вопросов лимит и минус один соответственно.

– Вероятно, чтобы найти тебя, милая.

Ее это бесит. Все в нем, даже ровно вздымающаяся грудь.

– Чего ты хочешь? – она сжимает зубы.

– Правильнее будет спросить, чего хочешь ты, Малия.

– Я хочу, чтобы ты убрался отсюда.

– И снова неверный ответ. Ты хочешь, чтобы я помог тебе.

– Да не нужна мне твоя помощь, Питер, – раздражается она.

– Тебе нужны объяснения, и я готов дать их, но взамен на одну маленькую услугу, – он улыбается.

Малия ненавидит его за каждое слово, брошенное ей в лицо, как единственно-верное. Ненавидит за то, что он вечно прав.

– Ты боишься, но не того, что теряешь контроль. Последствий. Знаешь, в чем заключается твоя природа.

– Чего ты хочешь?

– Оушен Фронт Уолк, 3211. Отправляйся туда. Обещай мне, и я скажу больше.

– С каких это пор я должна доверять тебе?

– Я видел ее, Малия. Твою дочь. Дитя оборотня и пустого мальчишки. Зачатая в любви, она хранит силу, что сводит зверя с ума. Койот приручил тебя, и это он ходит белыми. Твоя ошибка.

– Ты ни черта не знаешь.

Он гнусно хмыкает.

– Так или иначе, у тебя есть месяц в запасе и план Б, к твоему сведению, любезно мной предоставленный. Если же хочешь, чтобы твоя дочь стала следующей, - оставайся.

Питер бросает на стол газету. Свежую, где титул черным по белому перечеркивает то, что люди зовут верой:

“Нападение дикого животного. Священник Патрик Дуглас найден мертвым на стоянке Dave’s No Frills”.

//

Это было три дня назад. Маршрут до Лос-Анджелеса на залитой карте и десятки миль по влажным от дождя калифорнийским трассам.

По адресу съемное жилье вперемешку с квартирами в собственности. Венис-бич и трехэтажный кондоминиум, выкрашенный в белый.

Малия ощущает прилипшую к спине рубашку, пока давит на пластиковую кнопку звонка. Силы кончились еще на прошлой заправке, кажется, в Писмо-бич.

Она слышит работающий телек (это бокс), скрип отодвигаемой пластиковой мебели и шлепанье босых ног. А потом дверь открывается. Спортивные штаны, жесткие волоски под пупком, забитое мускулистое предплечье.

Малии не нужно видеть его лицо, чтобы узнать: это Скотт. И говорить себе, что не разрыдается, пока он жмет ее к своему поджарому соленому телу с такой силой, словно боится, что спит.

Комментарий к Малия; возвращение домой

Автор пропадает ненадолго. У автора экзамены до девятого. И да, в главе есть то, что станет понятным чуть позже (много чего, наверное). Годный обоснуй отплясывает чечетку где-то на тестах по литре.

========== ты мне здесь нужна ==========

Комментарий к ты мне здесь нужна

Е, автор сдал математику (надеюсь, по крайней мере). Вернулась к вам на пять минут с релейшншипом Скалии. Здесь - об этом.

[Я знаю, через что мы прошли.

Ты мне здесь нужна, но морю не видно конца].

the neighbourhood - the beach

Она не помнит, как заснула в его руках. Не помнит, как он целовал скулы и считал выпирающие позвонки на спине пальцами, и шептал: если бы только я был рядом, если бы знал.

Помнит, что ничего не снилось. Помнит желтые брюхи калифорнийских туч, дешевый кофе на заправке в трех милях от Питтсбурга и четыре выблеванных желчью неправильностей года. Помнит, как ошиблась, и снова, и снова. И что бежала.

Малия открывает глаза; одеяло сбилось у ног, ворот свитера колется, и сорвать хочется, но через голову тянет, пытается по-человечески, нормально. Могло быть красиво, а вышло как всегда. Скотт улыбается: это его девчонка, черт побери.

Это. Малия.

– Привет.

Он взглядом дороги чертит по дюймам тела. Те, что расстелились между, отняв, забрав когда-то. А она дышать забывает, потому что тесно, потому что там, в Досон-Крик, ветер ходил в груди, а здесь.

Заполнил. Он, Скотт. Хочется вдохнуть, а не может. В горле сухо. Сжимает руки. Костяшки белеют, белые простыни, и она белая. Они победили. Это альфа ведет. Это Скотт. Питер знал, что с ним она станет собой. Знал, что вытянет, выскулит, чтобы только: вернись, Малия, прошу.

Знал, что якорь. И знал, что она знает тоже. Все это.

Но ничего о том, что каждый раз, когда Скотт пытался забыть ее, она все больше сходила с ума. Сжигая мосты, чуть было не сожгла себя. Ее ошибка.

– Я не отпущу тебя, Малия. Никогда теперь.

В грудь ему усмехается. А он вдыхает, дышит ей, не веря, что вот, в его руках. Глупый, глупый Скотт.

– Дико хочу есть, – бросает между делом, но слезы, слезы глотает, не позволяя ему заметить. Разве признает она, Малия, что человеческое ее - в нем, что зависит буквально, прямо, что уязвима (и всегда была). Что он делает слабой, женщиной.

(разве готова уступить?)

А Скотт тушуется, чешет затылок и выглядит вдруг таким мальчишкой, будто вчера только шапки выпускников сбросили. (Одежда не в счет).

– Черт, совсем забыл об этом. Я, эм, я, конечно, не знал, что ты приедешь. И… О Господи, зачем я говорю об этом? Просто, просто сходим в одно место, ладно?

Не смогла улыбнуться бы, не будь он. Таким. Честно, не потянула бы его за руку тогда, не разрешила бы себе дать что-то ему. Что-то большее, чем попытки схватиться за его рубашку. (Он обнимал, не она).

И Малия переплетает пальцы, и она почти.

– Идем.

Но не может. Не может поцеловать, не думая, что было все это время и кто был. Не может так просто. Ей было бы плевать в семнадцать, может, но не сейчас.

– Хорошо, – отвечает Скотт и на руки смотрит, руки разнятые, дрожащие. Думает, недолго, а для Малии буквально патокой секунды, минуты тянутся. Зря она. Разочарование даже улыбкой своей он не скроет.

– Веди, – пытается мягко. Видит, конечно, как на нее смотрит. Видит вину в глазах волчьих. Все видит, и тошно, мерзко. Он-то на себя перенимает, дурак, хотя ни при чем. А она лапами в нем следит, будто ее, не его.

– Нам сюда, – говорит Скотт, и Малия взгляд отрывает от кед и видит: краски. Они пришли. Все так, как не было в Досон-Крик, Уэстлоке и десятках других канадских городков. Все огнями пестрит в бумаге фонариков, гриле, неоне. Везде люди, мокрые волосы, майки, лямки от бикини.

– Жарко сегодня, – замечает Скотт, и здесь правда душно, хотя окон нет, дверей. Теплично душно; ветер с океана раздувает волосы. Дико до непривычки ветровку сбросить, капюшон и идти так, без всего почти. Скотт в одних шортах и майке, и Малия думает, что да, вот дом его, здесь, потому что загар медный и вьетнамки, и так по-хозяйски хлопает бармена по плечу, улыбаясь своими по-голливудски-белыми зубами, и тянет ее затем к столу, где подушки разноцветные и шум прибоя. И глаза горят, и кричит буквально: мне так хочется все тебе показать, Мал.

Болтает о чем-то отвлеченном: серфинге, креветках и местном пиве. Малия слушает, и со стороны идеально, красиво, наверное, а в глазах у него то потерянное, что когда-то их было, а теперь - ничье. Там они в его постели, там губами в губы, руками вдоль по телу, там он, толкающийся в нее, и его тяжесть, и они вдвоем, единые. И он - ее мужчина. Там Малия целует его так, будто все это что-то значит. Что-то, что так важно Скотту МакКоллу. Что-то вроде осознания, что нужен. Нужен ей.

Рассыпалось. Его реальность не была ее. И сейчас, когда смотрит, и кажется, что вот, вот она! А резцы костей тонких, хрупких сквозь кожи пергамин заставляют вспомнить: она не хотела, чтобы он был рядом. Она никогда не хотела. И это, конечно, Малия перед ним, и это его Малия, но.

Он не вправе требовать. Не в праве касаться губами так, как раньше, и там, где раньше. Не в праве спрашивать. Не в праве говорить. Даже о себе - и то почему-то не может.

Будто все просто, кажется. А вспомнишь несказанное, забытое, и.

Сказал бы, что значения не имеет. Нет, когда она постучала в его дверь и упала к нему (не другому) в руки, и все равно, почему, зачем. Все. Равно.

Глупый Скотт.

– Как ты? – вдруг спрашивает она, и в этом, конечно, больше, чем узнать желание, что он по вечерам делать привык. В этом взгляд говорит: я знаю, Скотт.

– Думал о тебе.

Можно было о Дейвисе вместо, квартире, что отец подарил, о чем угодно, ей-богу, но не обмануть ему, нет. (А нужно ли?).

Молчат. Скотт головы креветкам отрывает на раз-два, макает в соус. Малия ест тоже, и она признаться готова, что да, есть в этом что-то свое, их, старое вроде как, но новое на деле. Что-то в этих огромных тарелках на столе, запахе морепродуктов, фруктовых шейках и соли в воздухе. Что-то в нем.

– Хочу показать тебе кое-что. Ты не против?

– А должна? – выходит сухо. Не хотела, но честно. Чувствует себя слабой, а он-то видит, что не так все, между строк берет. Фальшь, фальшь, фальшь. – Сегодня я твоя.

Конечно, о том, чтобы вел. Разумеется.

И он ведет, и он приводит. И он улыбается, когда видит, как блестят глаза. Как бежит к воде, будто ребенок, как волны лижут ступни, пальцы, как кружится, кружится.

Скотт знал. Знал, что мечтала об этом всю жизнь, знал. Малия говорила: я обещала сестре, что в один день мы бросим все и сбежим к океану. А она каждый день спрашивала: когда, Ли?

Когда?

– Останешься стоять здесь?

До Скотта доходит не сразу, что это ему. Упускает и то, как одежда материей шуршащей на песок летит с кедами вместе, но одно, конечно, от взгляда не ускользает: как она изменилась. Хрупкая, какой не была никогда; свет лунный сквозь ребра выход ищет, будто стекло, не кожа (или ему только кажется). Тонкая, тонкая.

Возможно, она замечает, как смотрит. Возможно, он не должен был.

– Отправляйся домой, Скотт. Я знаю, ты хочешь помочь, но не надо этого сраного сочувствия, ладно? Оставь жалость для таких, как Кира, – выпаливает раздраженно, не думая, не понимая, что. Потому что он трогает. Трогает за живое, кровоточащее. Трогает до желания разодрать губы и себя ненавидеть. До осознания чертового: ей не стоило. Нет.

– Окей, никакой жалости, – соглашается он, усмехается, небрежно вроде, будто плевать, будто не задела. А она тонет в горечи взгляда и в нем. Не хватит банального “прости”, “я не это имела в виду”, потому что нет, это. Слово в слово.

– Идешь? – спрашивает уже он, на ходу стягивая майку, шорты, и бежит туда. Падает в объятия волн с головой, мыслями, всем, чтобы смыть: нельзя, нельзя. Это прошлое, в прошлом.

– Я тоже думала о тебе, Скотт, – признается она, когда он ловит руку под водой, ведет туда, на глубину. Когда оказываются рядом, прижатые друг к другу океаном, ночью.

– Безумно хочу поцеловать тебя, Мал, – шепчет, и шепот отдается в висках, груди, низу живота.

– Так целуй, – в губы усмешкой. А там, глубже - мне так жаль, Скотт.

Потому что когда часом позже они занимаются любовью в его постели, Малия хочет почувствовать то же, но не может: вины груз топит вместе с предложением остаться.

Малия боится дышать.

Пахнет ими.

========== океан ==========

Комментарий к океан

Здесь - обоснуй релейшншипа. Наслаждайтесь :)

глава для DanaSolt.

Малия просыпается утром, когда солнце в зените, а простыни тепло уже не хранят. Чувствует запахи кондиционера для белья и блинчиков, стук мусороуборочной машины и отбивку какого-то известного радиошоу, а с этим вместе, как изголодалась по этому, как давно не ощущала, что вот оно, все на месте своем, так, как быть должно, как правильно.

Чувствует, а головой понимает, что нет, не так: не даст она ему того, что хочет, не сможет. Что не дом это, а они не семья и не вместе даже, и это просто. Это произошло. Так случается.

– Могу я принять душ? – Малия учится спрашивать. Думать, а затем говорить. Быть тактичной.

Скотт не роняет лопатку и от неожиданности не подскакивает, как Стайлз сделал бы. Скотт ее ощущает. Чувствует спиной: она не подходит ближе.

– Да… да, конечно, – как-то нелепо. Это не намек. Вопрос, и только. Банальная вежливость. Не в ее стиле.

Малия кивает. Малия не предлагает ему пойти с ней.

Скотт, в шортах одних, переворачивает очередной блинчик. Малия запрещает себе думать, что он делает это ради нее. Нет.

Она ступает босыми ступнями на кафель плитки и сбивает с себя его запах, смывает, сдирает. Альфа оставил метку на ней. Альфа привязал. За ошейник тянет, наброшенный, он, волк, а Скотт и не знает, что творит. Дисбаланс.

– Чем займемся сегодня?

Ему плевать, что, раздетый, он зверя дразнит, а ей, что грудь под тканью влажной его заводит. У Малии мокрые волосы, и капли стекают по шее, и Скотт хочет ее, хочет каждую минуту. Хочет заниматься с ней сексом утром, днем, вечером, потому что только тогда она смотрит на него так. Так, как он смотрит всегда.

Потому что только тогда она позволяет ему быть ближе. Ближе до ее дыхания на его шее. Ближе до того, чтобы быть в ней.

Потому что все не так в остальных случаях.

Все по-другому.

– Позавтракаем на пляже, ладно?

У Скотта на холодильнике рисунки, подписанные все одним: Элли. Скотт понимает: Малию это гложет.

– Окей, – пытается улыбнуться. Пытается. Она на него все равно не смотрит. – Сейчас, только возьму… все это.

Скотт не старался сделать их завтрак красивым, нет. Скотт. не. влюбленный. мальчишка.

– В общем, если ты не против, просто сходим в тот бар, – и это не романтический завтрак.

– Мне все равно, – отвечает Малия, и Скотт осознает: да.

Они садятся за тот же столик, что и вчера, и тот же бармен приносит им яичницу, и все то же: шейк-автомат, серферы и картошка фри в замасленных пакетах. Скотт салютует одному из загорелых парней и смеется над его шуткой, а Малия почему-то думает, что да, хотела бы, чтобы Скотт показал ей здесь все. Хотела бы, будь ей семнадцать и не будь того, что есть сейчас.

– Малия, – он опускается напротив. Взять за руку хочет, но не берет, нет, не сейчас. – Ты можешь рассказать мне.

Точь-в-точь как тогда. Он знал, он знает. Слишком хорошо, чтобы пытаться соврать.

– Я убила человека, – честно. Смотрит не на Скотта, нет. Туда, в океан бескрайний, подальше отсюда. – Потеряла контроль. Потом Питер нашел меня. Всунул твой адрес, но даже пары слов не связал, чтобы объяснить, какого черта произошло. А теперь, как видишь, я здесь. Так себе история, – усмехается, но ясно, ясно, что боится.

– Это сделала не ты, Малия. Я знаю.

– Скотт, это не случайность. Я опасна.

– Нет, Мал. Нет, если ты в стае. Койот представляет угрозу, только когда он один. Я… я читал кое-что об этом. Эмоциональная связь, человеческий якорь. Ты.. ты пыталась забыть Стайлза там, верно? Все то время.

– Стайлз не мой якорь. Теперь нет, – безразлично будто бы.

– Но кто?

– Ты.

Скотт думает, что взять за руку - правильно сейчас. Да, наверное. Может быть. Должно греть, а нет; улыбается ей слабо. Ты. Догадывался ли, что якорь? А значение имеет? Увы. Скотт не вписывается в ее жизнь. В стены лос-анджелесской квартирки-то едва.

У Малии Элли и Стайлз виной где-то в груди, а у него, Скотта, мальчишеская влюбленность в эту чертову девчонку. Глупо.

Он думает, не стоит, но кто тогда? И Скотт говорит:

– Она искала тебя, Малия. Элли. Крис рассказал мне. Искала твой запах. Арджент понятия не имел, что делать.

У Малии в глазах растерянность мешается с предсказуемостью нежелания выглядеть уязвленной. (Прости, я должен был).

– А потом? – держится.

– Стала старше, – Скотт улыбается виновато. Малию это раздражает: хватит, хватит. Говори, если хочешь. Расскажи о Стайлзе, Лидии, обо всем, что она пропустила. Давай, ну же.

Малия не знает, почему злится.

– Она так похожа на тебя, – Скотт океан осушил и сыплет соль. Соль на губах, соль на ранах. У Малии сердце все соляной завод – как-то банально даже. Неэффективное производство.

Она не отвечает. А что говорить: да, наверное, Скотт, она же моя дочь. По-идиотски. Конечно, нет. (Теоретически).

Малия глаза Волчицы (матери) когтями бы выдрала. А у Элли медовые капли в радужках - это от Стайлза. Помнит. Помнит всю ее, крошечную, беззащитную, на ее руках; помнит, как жалась к груди. Эта девочка не Хейл; Малия все бы отдала, чтобы скверна крови ублюдков не текла в ее венах. Элли не такая, как они.

У Скотта во взгляде: ты должна увидеть ее, Малия. Это не приказ, разумеется. И это не просьба и не предложение. Это от сердца. О себе-то не думает, он, Скотт МакКолл. У Малии морализм его в глотке застрял комом. Хочет уткнуться в рубашку, хочет рассказать больше, потому что это, мать его, Скотт. Жаль, не может. Мысль о том, что будет другая слезы по хлопку ткани растирать, на правах хозяина с тараканами вместе селится в черепной коробке. Малия не понимает: это Скотт, Элли и Стайлз. Это с мозгами вместе мешается в чертов шейк без молока. Малия не Белла, чтобы кровь из трубочки сосать. У нее в меню на завтрак песий взгляд и нетронутая яичница из белковых.

– Мал?

– Я в порядке.

– Хорошо, – у него улыбка натянута ее нервами. Режет, потому что Скотт не улыбается так. Это не его, не по нему. Скотту двадцать два, и он другой. Не семнадцатилетний оборотень-Супермен, нет. И Малия понимает: человеческое. В нем этого больше. То есть да, всегда было, но не в оговорке на альтруизм дело. Все эти четыре года Скотт держал волка в узде. Скотт, он. Вырос. Университет в Дейвисе, он учился, он был человеком, в то время как Малия разрывала глотки канадским собачкам.

Ее не должно быть здесь, не должно.

Малия поднимается, роняя вилку. Малия ни черта не знает.

– Эй, Мал. Малия, посмотри на меня, – Скотт не дает ей уйти. Ему плевать, что зеваки пялятся, ему. все. равно. – Расскажи мне.

– Я все сказала.

– Мал.

– Это не твое дело, – она вырывается, но она не уходит. Его победа с выеденным волчьими зубами сердцем. Как тривиально. Скотт МакКолл весь заштопаннаяовечка в коробке с ковбоем Вуди на гаражной распродаже.

– Ладно, знаешь что. Есть идея, – он темы менять учился у лучших. – Здесь недалеко один парень скидывает двадцатку за дайвинг. И мы можем взять его катер. Что думаешь?

– Почему бы и нет, – Малия пожимает плечами, но знает, что облажалась.

(В какой там раз?).

//

Катер глохнет в половину восьмого, когда тучи устраивают вечеринку с молниями и экшн-фильмами, где взрыв очередной тачки разносит громом по желейному небу. Скотт мокрый и злой; на карте расползается пятно от опрокинутого стаканчика с пивом.

– Прости, – извиняется он, заезжая кулаком по рулю. – Мне жаль. Я не должен был тащить тебя сюда.

– Скотт.

– Правда, Мал. Это моя вина. Я…

– Скотт! Скотт, заткнись. Все в порядке, ладно? Мне понравилось, – в самом деле, ей плевать на штормовое предупреждение. Ей плевать, потому что он заплатил двести баксов, чтобы показать ей свой мир. Они сбросили костюмы для дайвинга буквально полчаса назад, и у нее перед глазами рифы в его зрачках.

Ей плевать, потому что он, Скотт, заставил ее понять: она имеет право. Всевышний не зажимает вторые шансы. Здесь конвейер очередных попыток, что жизнью зовется. Здесь шум волн и соль на его губах.

Малия ее языком слизывает, прижимаясь к нему нагретым солнцем телом. От нее пахнет океаном; океан на коже, океан в волосах. Она в его руках вся океан. Дайте ему спасательный круг, вытащите, вытяните, он тонет, он ей задыхается.

– Мал, – Скотт стонет, когда она трется бедрами о его возбужденный член. У них катер для дайвинга и херова туча “но” с приписанным дерьмом в виде погодных условий и оговоркой на лучший секс. Они где-то посреди Тихого, где-то одни, с картой, пивом залитой, сдохшим мотором и единственным мобильником, севшим пару часов назад.

– Молчи, – Малия толкает его на скамью вдоль борта, садясь сверху. Целует в шею, ниже, ведя ладонями по его обнаженному торсу, зубами оттягивая резинку шорт. Они где-то посреди Тихого, и Малия впервые позволяет себе думать, что он - и есть дом.

========== о героях, супермамах и кексах с марихуаной ==========

Полицейский катер находит их, когда ночь переползает порог двенадцати, его рубашка на ней, плед на плечах, а звезды как в тех романах, что толкают в довесок к продуктам, лишь бы забрали, где-нибудь в Ньюпорте.

Нет света; темнокожий мужик светит в лицо фонариком, и Малия бесится, но Скотт говорит ей что-то вроде “все в порядке”, к себе прижимая, и они двое выглядят слишком помято, и второй из патрульных - парнишка лет двадцати - понимающе хмыкает, а старший в кулак кашляет и предпочитает очевидного не видеть.

– Чем занимались?

– Дайвингом, – (парнишка пончиком своим, бедный, давится). Затем главный шарманку заводит про шторм, красный флаг, закон. Малия раздражается; Скотт двигает ладонь ближе к ее животу. Шериф бросает беглый взгляд вниз, но не комментирует. В конце концов, она вырывается и перешагивает на другой борт, толкая патрульного локтем. Скотт неловко жмет плечами.

Они возвращаются в его квартиру в половину второго, когда дождь поливает, а кеды противно хлюпают на полосатом коврике перед дверью. Малия стягивает рубашку, едва переступив порог, и у нее на спине соли разводы и родинки, и Скотт смотрит, будто в первый раз. Она его. Его до ямочек на пояснице и остроты лопаток, которые целовал. Его вся.

– У меня есть кое-что, – говорит, оборачиваясь. Скотт не сразу понимает, что именно.

– Где ты это взяла? – пакетик с травкой. Не нужно быть спецом, чтобы узнать.

– На катере, – Малия пожимает плечами. Так, словно порядок вещей. Скотту бы от праведного возмущения задохнуться, но говорит только:

– Это не наше, – и добавляет, – у меня нет лишних пятидесяти баксов, чтобы заплатить.

– Брось. Тот парень все равно должен тебе за катер.

– Я думаю, это не лучшая идея.

– Скотт, – Малия закатывает глаза. – Засунь свои моральные принципы в задницу хотя бы на эту ночь. Прошу, – она облизывает губы. Между делом, а Скотт поклясться готов, что у него даже на это встает.

– Зачем?

– Ты всегда всему ищешь объяснение? – Малия вертит пакетик в руках, вышагивая вдоль барной стойки. – Ладно. Если тебя это утешит, мы оборотни, а, значит, с нами ничего не произойдет. Легче? – она издевается. Серьезно, она выводит его.

А Скотту будто снова двенадцать, и Стайлз просит спереть пропуск у Мелиссы, чтобы проскользнуть в морг. (Тройное убийство, чувак, их забили кухонным молотком!)

– Есть идея, – Малия пропадает за дверцей холодильника. Видно ноги только, босые, и край его шорт. Она их спереди завязала, чтобы не спадали; она их надела. Пустяк, а Скотта греет: Кира не носила его одежду.

Он отвлекается всего на пару секунд, а Малия уже хозяйничает на его кухне, сваливая на стойку венчики, форму для выпечки. Не так, как делает Лидия. Не так, как делает его мать. По-своему. Малия с заправленными за уши прядями, без рубашки выглядит уютно; уютно настолько, чтобы поцеловать, не имея на то причины. Нежно, как не умеет Альфа, но может Скотт МакКолл.

– Сначала кексы, – говорит она, прикладывая палец к его губам. – В детстве мы с Кайли часто готовили их.

– Кексы с марихуаной? – удивляется. Малия закатывает глаза.

– Шоколадные кексы.

– Я все еще думаю, что это плохая идея.

– Мне плевать, – Малия улыбается. Скотт качает головой, но он берет венчик, когда она просит его об этом. Они готовят вместе; они взбивают тесто, растапливают шоколад, и Малия облизывает его пальцы, и она целует его, размазывая крем по его лицу.

– Останься со мной, – просит Скотт, когда Малия отстраняется. Она теряется; ей хорошо с ним, да, но.

– Я не могу обещать, – признается честно.

– Я знаю, – горечью шепота щепоткой в непропеченное тесто души. Малия вся сырая.

Поднимается на ноги и меняет тему. Они в этом все преуспели.

– Хранишь ее рисунки?

– Каждый.

Малия снимает один, где Скотт - Капитан Америка, а Элли - крошечный Баки Барнс. Не Солдат - Баки. По-детски схематично, но узнаваемо.

– Разве маленькие девочки не повернуты на принцессах? – Малия помнит: она была. В принцев не верила (их не существует, Кайли!), но таскала платья у мамы и расспрашивала, не было ли в их семье кого-нибудь королевской крови.

Мама трепала по голове, улыбаясь. Мама не знала, что Хейлы жили в особняке с многомиллиардным состоянием. Мама ничего не знала.

А у Малии были потрепанные кеды и лучшие родители. Этого мало?

– Да, но не Элли. Она любит звездные войны, комиксы и все, что привозит ей Стайлз.

– Но его на рисунках нет, – замечает Малия.

– Зато есть ты.

Она не сразу понимает, о чем он. А потом видит. Видит, и дыхание спирает.

– Она просила передать это тебе, Мал. Ее супермаме.

На рисунке - человечек в красном купальнике с щитом Кэпа. Чудо-женщина с оговоркой на лапы Богомола из Кунг фу Панды. И подпись: я скучаю,

моя супермама.

– Н.. нет.

Малия качает головой; Малия не такая. Не герой, не вровень со Скоттом тем же, который мирок их спасал сотни раз.

– Это - плод воображения, – ей оправдаться легче; она ведь не та, какой видит, ее для Элли как таковой и быть не должно.

– Ей четыре, Мал, но она знает, что ты есть. И она верит в то, что ты такая.

– Я не ее герой, Скотт. Ты, Стайлз, кто угодно, но не я, – Малия возвращает ему рисунок. – Отдашь той, которая это оправдает.

– Ты знаешь, что другой такой нет, – Скотт ловит ее запястье.

– Ты знаешь, что ошибаешься, – глаза в глаза.

– Никогда прежде ни в чем не был так уверен, – Скотт притягивает ближе.

– Ты не можешь превозносить меня.

– Но могу говорить правду. Я не вру, Малия. Я бы никогда не стал лгать тебе, – у Скотта глаза - вулканы. Малия в зоне чрезвычайной ситуации.

– Кексы подгорели, – она ненавидит, когда так.

– Я посмотрю, – Скотт проводит ладонью по ее волосам и отстраняется. Малия терпеть не может его уступчивость, сговорчивость. Все, что делает Скотта МакКолла таким чертовым богом. Героем.

– Не надо, я сама, – это сухо. Удивительно, как меняется взгляд, голос. Малия вся загадка. Скотт почти Стивен Хокинг - не понимает женщин.

Кексы горячие, а шоколад лавой течет. Пахнет тестом. Скотт себя одергивает: в самом деле, он же не полицейский пес, чтобы траву вынюхивать.

– Выглядит съедобно, – заключает, подходя ближе. Малия рядом облизывает обожженные пальцы.

– Конечно, съедобно, – закатывает она глаза. – Это всего лишь кексы. Попробуешь?

Всего лишь кексы, – Скотт себя убеждает. Окей, он оборотень. И он не шериф Стилински. И не парень из наркоконтроля.

Всего лишь кексы.

Итак, на вкус обычный, шоколад во рту тает. Скотт усмехается:

– Ты была права, ничего не происходит.

– Еще бы. Ты же откусил всего один раз.

– Мал, – зовет вдруг он. – Чего ты ждешь?

– Просто хочу почувствовать себя нормальной. Сделать то, что все делают в семнадцать.

– Но это вне закона.

– Вся наша жизнь вне закона, Скотт. Все это чертово дерьмо. Мы не лига справедливости, мы звери, а эти кексы - это лишь малая часть того, что мы нарушили.

– Некоторые из нас больше люди, чем те, кто когти не прячут.

– Такие, как ты.

– Как все мы, – Скотт руки, пальцы переплетает. – Ты не должна винить себя в том, что сделала, будучи койотом, Малия. Ты человек прямо сейчас, человек для меня. Я готов доказать тебе, я проходил через это сотни раз.

– Прошу, Скотт, – Малия качает головой. – Не надо.

Не надо. Она рассыпается песочным тестом, тертым шоколадом, ломается, как бисквит. У Малии шоколад на пальцах на вид - кровь.

А он ее целует, подхватывает под ягодицы, тянет на себя и шепчет, шепчет: койоты не могут так. И он дышит ей в губы, шею, и он дышит ей, и он знает: это его, их, а не волчье. Это он несет ее в спальню, он освобождает от одежды, он, он, он.

А она отвечает. Она зарывается пальцами в волосы, она под ним стонет и говорит на выдохе, рвано: это. не одно. и то же.

но это одно: волки не любят, а Скотт языком на животе выводит - без ума от тебя.

Он засыпает, прижимая ее к себе, и Малия еле из объятий выскальзывает, стаскивая простынь, и он под ней голый, он ворчит что-то и закрывается подушкой, но он не просыпается - на белизне постели его загар кажется почти черным.

Малия мерзнет; мерзнет даже, натянув хлопок ткани под самый подбородок. Скотт грел; Скотт едва не тот паренек из вампирской саги, что с табу на рубашки.

В кухне запах выпечки сбивает дождь. Растекается в слюни на стеклах, и Малия всерьез думает, что эти, из мира искусств, - конченные. Плевки на окнах - эстетика психов, ей-Богу.

Она отворачивается, и стук капель - будто в спину. Делает шаг, другой. Рисунок Скоттом бережно возвращен на прежнее место - висит, магнитом прижатый, слева от центра.

Малия срывает. Малия смотрит, смотрит, зубы стискивая. Этого хватает, чтобы сделать то, что откладывала год, два, четыре. Этого хватает, чтобы метнуться к рюкзаку, достать телефон и включить (мертвый груз). Этого хватает, чтобы увидеть:

Сто семнадцать непрочитанных сообщений.

И кликнуть: Стайлз.

Малия листает: последние несколько лет жизни уместились в десять секунд, вау.

У Малии руки, честно, дрожат. Вся она.

Наш первый зубик. (Почти волчий клык!)

Крокодильчик учится ползать (этот сверх крутой коврик стоит семьдесят баксов! А я в детстве грыз свои ноги).

Шаг вперед: Элли. (я работаю над тем, чтобы Арджент отдал ее в хип-хоп).

Банановое пюре! (кажется, пару месяцев назад Крис говорил что-то о прикорме? идиотское слово).

Элли-хмуроволк. (Дерек замешан?).

Роско-младший. Детка, это, мать его, эксклюзив!

Барби и железный Пегасец.

Наша девочка, Мал.

сотни фоток. малышка с его родинками на скулах, малышка с его улыбкой. малышка, которая всегда будет его самой-самой любимой (разве может забыть она, Малия? его руки на ее животе, четырнадцатое).

Прости, что твои ро­дите­ли та­кие иди­оты, ко­торые чер­тов­ски об­ла­жались.

од­но сло­во. Все­го од­но сло­во, Мал.

Она же твоя дочь.

========== Эллисон Арджент ==========

Эллисон Арджент четыре с половиной. У нее школьная форма голубого цвета и не по-детски боевой настрой. Кепка, фигурка Человека-паука и ланч-бокс с Майком Вазовским в рюкзаке.

Айзеку двадцать два. У него полуторагодовалый Олби на руках и обслюнявленная футболка. Одно указание от Криса, сотня от Коры и детская бутылочка в нагрудном кармане.

– Шевелись, Айзек, – малышка закатывает глаза. Серьезно, она делает это. От горшка два вершка, а серьезничает и брови к переносице сдвигает, как Дерек. Противовесом медовые чертята в глазах и прыгающая голубая голова Салливана на спине.

Итак, у Элли первый день в школе. Элли едва бы высидела еще пару лет, считая деньги в жестяных банках в кафе Марии или расспрашивая Брэйден о чем-то вроде: “У червяка есть мозг? Я отрезала ему голову, но не могу найти”.

– Я готов, если ты понесешь Олби вместо меня, – их с Корой карапуз с рук не слазит. Айзек поспорить готов, что подкачался, таская его двадцать четыре на семь.

– Мне придется, если ты будешь тащиться, как будто тебе лет сто! – упрекает малышка. Она вся Стайлз: гиперактивный гений, но прямая, как извилины в айзековской голове. Ребенок, который в свои четыре знает больше, чем Айзек в двадцать два, и, вероятно, даже больше, чем Крис в свои сорок восемь. Безумно смышленый ребенок-парадокс: Элли читает Хокинга, но верит в супергероев и Бога. Думает, он тоже из этих, с суперспособностями. Живой Трибунал среди своих.

Айзек в этом ни черта не смыслит, а малышка собирает собственную вселенную до дыр затертыми комиксами, веб-страничками и болтовней со Стайлзом по три часа в день. (Этот парень заканчивает Академию ФБР, серьезно?).

Айзек тормозит на входе в школу. Вокруг десятки смуглых ребятишек, цветные рюкзаки, слова на испанском и улыбчивые родители. Элли останавливается тоже и на Айзека смотрит.

Итак, она рослая. Ее рост чуть больше четырех футов, и это выше нормы, и она выше многих четырехлеток, но здесь она все равно малышка. Она выглядит младше; разумеется, потому что ее место в детском саду. То есть нет, Элли не ровня жующим сопли карапузам, но ей и не шесть.

– Если что-то не понравится, я сразу заберу тебя домой, – говорит Айзек, присаживаясь на корточки и пытаясь между тем удержать на руках сына, который на землю сползает, будто желе.

– Жалко, что Олби не может пойти со мной, – Элли вздыхает, проводя рукой по его по-детски пухлой щечке. Тот факт, что пацаненок остается, - единственное, что ее заботит. – Я потом скажу тебе, есть ли там секретный штаб супергероев, ладно? А ты пока расти быстрее! Стайлз говорит, что, когда очень-очень сильно хочешь стать взрослым, Бог слышит тебя и делает большим! А еще Стайлз говорит, что быть взрослым - это не круто, и что взрослые думают, что супергероев не существует, но Стайлз-то знает, что они есть, а, значит, не все взрослые думают, что супергероев нет! Так что захоти, Олби! Захоти стать большим! – она трясет его за маленькую ручку и подпрыгивает на месте, а карапуз в ответ важно пускает слюнявые пузыри изо рта, лопая их пальцами и размазывая по лицу Айзека.

В конце концов, дальше они вместе идут в класс, и Элли с детским любопытством разглядывает каждого, кто встречается на пути. Ей интересно; интересно все здесь: от шкафчиков вдоль стен до семиклашек, которые выглядят на все семнадцать. У нее глаза горят, и идет вприпрыжку, и прыгает короткий хвостик на макушке.

– Тебе придется говорить по-испански, – напоминает Айзек. В самом деле, ей не обязательно идти в школу в четыре. Хотя бы потому, что один из будущих одноклассников - соседский хулиган, которого в одиночку тянет на себе мать вместе с пятью братьями. Ему почти восемь, и он разжигает костры в железных бочках и бьет бутылки, а Айзек едва не местная сплетница (хочешь не хочешь, в их маленьком городишке все друг друга знают - Айзек убедился).

Что ж, Крис и так устроил Элли в лучший класс. Роберта - милая чернокожая учительница, с которой они ходят в прачечную по вечерам пятницы. Она говорит по-английски и приветливо улыбается, когда Элли перепрыгивает через порог. Айзек тянет ее за лямку рюкзака прежде, чем та убегает.

– Не отвечать, пока учительница не разрешит. Я помню. Еще спрашивать, могу ли я выйти, если мне нужно сделать пи-пи.

– Просто скажи Роберте, чтобы позвонила мне, если захочешь домой, ладно?

– Папа говорит, что ты не должен позволять мне манипулировать тобой.

– Что? Ты не манипулируешь мной. Чтобы ты знала, я готов забрать тебя прямо сейчас.

– Еще папа говорит, что ты не должен говорить так.

– Ладно. Да, твой папа прав, Элли, я не должен, – Айзек треплет ее по голове. – Приду после уроков.

– В двенадцать тридцать.

– В двенадцать тридцать, – соглашается он.

– Я люблю тебя, – Элли забирается к нему на колени, шею тоненькими ручками обхватывает. Олби, зажатый между, возмущенно не возникает. Высовывает язык, болтая о чем-то своем. – И тебя, братик, – целует его в обслюнявленный рот, сползая с Айзека. Пацаненок морщится забавно.

– Ну, мы пошли?

– Да, идите уже, – Элли командует. Смешная. Айзек до сих пор удивляется, какой разной она может быть. Но по-прежнему его девочкой.

Он, конечно, помнит, какой Крис привез. Это было больше четырех лет назад. Эллисон Арджент стала его семьей.

Айзек думает иногда, что у них сходство в охотничьей меткости. Обе в сердце метили и не промахнулись. Эллисон - осознано. Элли - потому что волчонок.

//

Итак, у волчонка место за партой возле окна. Соседи - два мальчика и девочка по правую руку. У нее рыжие волосы, как у Мэри Джейн, и она внимательно следит за учительницей. Она - за учительницей. Элли - за ней. В конце концов, девчонка замечает: разворачивается и шепчет:

– Ты Эллисон, да? – спрашивает со знанием дела. По-английски.

Для Элли это - первая девочка. Первая девочка, которая с ней говорит.

Болтает головой в ответ радостно, как болванчик.

– Так вот, Эллисон. Пялиться - неприлично.

– Пялиться - значит смотреть вот так? – Элли выпучивает глаза, намеренно раздвигает веки пальцами. Она вся дикий зверек, с оскалом волчьим (полный рот молочных клыков). Сама-то не понимает.

– Некрасиво, – Мэри Джейн поджимает губы.

– Стайлз тоже так делает. Пялится.

– Не знаю никакого Стайлза, – раздраженно отвечает девчонка. Элли хочет объяснить, ерзая на стуле: это же Стайлз! Его все знают. Но Мэри Джейн вдруг шикает и смотрит на Роберту. А Роберта на них. Элли машет ей. Мальчик за соседней партой смеется, и вместе с ним - другие. Элли тоже. Элли не знает, что все смеются над ней.

А Роберта знает. Роберта простая учительница. И она машет Элли в ответ.

//

К середине второго дня у Мэри Джейн появляется настоящее имя - Люси. Она рассказывает о себе и почему-то сидит за другой партой. Место на красном стульчике рядом с Элли достается Скотти - волчонку с оторванным ухом. У него свой пенал и сшитый Корой голубой школьный костюм. Он хороший ученик - так говорит Роберта. Ученик - не игрушка.

Роберта добрая. Она - как папа. Элли пыхтит-рисует ее и стиральную машинку на заднем плане (напросилась же, чтобы Крис в прачечную взял. Всю дорогу о школе болтала). У нее свои ассоциации - Стайлз хвалит, когда вечером демонстрирует гордо, мол, смотри, что сделала. А утром всучивает Роберте. Буквально - пихает в руки рисунок свой, улыбается так нелепо, голову в плечи худенькие вжимая. Люси пялится. Элли ей, конечно, машет (разве смотреть - плохо?). Папа говорил, она может пригласить Люси домой. Стайлз сказал, что Люси - Лидия. А Лидия классная - Элли знает. Она тоже как Мэри Джейн.

Люси снова поджимает губы. А Роберта кладет ладонь на плечо. Она у нее теплая, как у Дерека. И большая. А ногти - морковки. Оранжевые.

– Расскажешь нам о супергероях, а, Элли? Вместо первого урока, – подмигивает.

– Расскажу.

Роберта - Сокол. Друг Капитана Америки. В случае Элли - друг Баки Барнса. Элли - Барнс. Роберта - друг. Она хорошая. Она весит рисунок на доску и дарит Элли первую звездочку: желтую, на двустороннем скотче. Такую Люси хотела. Элли решает, что должна ей подарить - так правильно. Не думая, бежит и кладет на парту. А затем так же быстро - обратно, к доске.

У Люси глаза - окольцованные Сатурны. Тянется тонкими пальцами к звездочке, губы - в линию. Девочка воспитана. Девочка говорит: спасибо. И забирает себе.

Элли улыбается почему-то широко. Смотрит на Роберту, смотрит на Люси. Стоит радостная, веселая, потому что сделала это. Стайлз учил: надо делиться. Всем, что у тебя есть. Иногда - даже родителями. Стайлз говорил: Скотт поделился с ним мамой.

(Как это - поделился?)

Они со Скоттом забирались к ней в постель, и они вместе смотрели мультики, всю ночь - Элли любит эту историю.

(Как если бы ты отдала половину своей любви к своему папе - мне).

//

Будь они на пару лет старше, Элли бы уже прозвали выскочкой. А пока - детишки, которым шнурки завязывают и заправляют рубашки. У них мамы и папы, а Роберта - всего лишь руки в театре кукол. Или радио где-нибудь в пыльном супермаркете.

Дети все в кругу на своих разноцветных стульчиках. У кого что: коленки разбитые, выпавший зуб, крестик на шее. Болтают ногами, глядят в потолок, по сторонам. Немногие - на Элли. Кто винить будет, дети - внимание рассеяно.

А она говорит. Стоит на стуле, и в глазах - комиксов страницы. Роберта спросила: расскажешь о супергероях? Думала, те, что из кино, - выдуманные. А для Элли ненастоящих нет. Для Элли герои - люди.

Она говорит о папе. Крис - Роберта его знает. Говорит об Айзеке, о Коре, Дереке и Брэйден. Говорит о Стайлзе, о Скотте. Имена, десятки имен - по сути, не значат ничего. Никто не слушает; никто, наверное, кроме Роберты. Комиксы, клиповое сознание - нет, Элли не пролистывает главное. У нее детали и свой мир, и вера в неважном, кажется.

Стайлз - Человек-паук. Доминик - мальчик с другой стороны круга, говорит, что Человек-паук - это Питер Паркер. У него имя одно - Питер.

Но Питер там, в другом мире. А Стайлз. Стайлз, он здесь. Элли думает: они связаны. Все миры. Элли верит, что где-то есть такая же девочка - девочка-супергерой. Раз есть два Человека-паука, значит, есть и две Элли. Есть две Роберты, два Олби и даже двое пап.

Но есть мама. Одна-единственная мама на все вселенные, а их - бесконечное множество. Мама для Элли. Просто мама.

Она - супергерой. Элли не обижается - понимает: у мамы дела вселенского масштаба. Маме нужно везде успеть, а Элли. Элли всего лишь четыре, и у нее в запасе - много-много лет. Больше, чем у папы. Больше даже, чем у Скотта, а он - Капитан Америка.

Столько, чтобы ждать и дождаться.

У Элли мама одна. Но Элли готова поделиться ей со всем миром. Как Скотт сделал. Как герой.

И Элли не понимает, почему они - одноклассники - смеются. У них ведь тоже есть мамы.

//

Элли любит математику, комиксы марвел и Скотта МакКолла. Она “люблю” слышала от Коры, Стайлза и учительницы Роберты. Любить - это как делиться с кем-то картошкой фри и не ждать, что с тобой поделятся в ответ. Этим занимаются взрослые - любят. А если Элли хочет стать взрослой, значит, тоже должна любить.

Она говорит об этом Стайлзу по секрету и шепотом, потому что про любовь кричать нельзя - Роберта сказала. Про “взрослую” любовь. Конечно, Элли любит папу, любит Айзека и любит своего кудрявого братишку. Но Скотта она любит по-другому - так говорит Люси, когда они едят свои ланчи на большой перемене. Она “по-другому” любит мальчика из В класса, но Элли пока не знает, что это значит.

Получается, любви тоже есть две, но Люси почему-то не отвечает, когда Элли спрашивает об этом.

Она забывает стереть крошки с лица и остатки ланча, и в конце дня каждый второй тычет пальцем и зовет “чумазой Элли”. Роберта приструняет одного, а Элли головой вертит и выдает: Кора называет Олби чумазым. Это не обидное слово.

К тому же, у Элли есть дела поважнее - разобраться, сколько любви в мире и с чем ее едят. А еще: что такое “по-другому”. Может, Скотт Элли тоже любит по этому самому другому.

Она достает вопросами Криса и Брэйден, пока они едут на ранчо. Не спрашивает прямо - так агенты ФБР не делают, а Элли, когда вырастет, хочет стать агентом, как Стайлз. А еще лечить животных, как Скотт, чинить машины, как Кора, и делать “очень важные дела”, как Дерек.

За обедом она даже у Олби выпытывает, что такое “любовь”, но тот в детском стуле сидит и плюется картофельным пюре, и Элли справедливо решает, что ему о взрослых вещах говорить еще рано. Дерек отвечает коротко: взаимопонимание. Не разжевывает и не меняется в лице, нанизывая спаржу на вилку. Элли кивает так, будто все сказанное - обычное дело. Она - маленький Стивен Хокинг в их большой семье. Хокинг в розовой кепке и шортах с Бэтменом.

У нее есть плащ, и она называет себя “Элли-сыщик”, но решает, что это не звучит прикольно и стоит посоветоваться со Стайлзом. Они партнеры, но об этом тоже нельзя говорить вслух - только отправлять крутые эмодзи в чате. Элли знает, что это такое.

Они недолго болтают в скайпе: у Стайлза каникулы, и он летит к Лидии в Нью-Йорк. Стайлз говорит: любовь - когда расстояние по барабану, потому что ты готов свернуть горы и нестись к ней со скоростью Флеша. К ней - это к Лидии. Они любят друг друга любовью с поцелуями - Элли знает, но это не “по-другому”. Она, конечно, не хочет целоваться со Скоттом - это противно. Противно, как есть брокколи на обед или быть в одной комнате с Олби, который ел брокколи на обед.

Стайлз прощается их “фирменным прощанием партнеров”, потому что его самолет идет на посадку. Элли тоже хочет полететь, но не в Нью-Йорк, а туда, к маме - в другую вселенную. Она переворачивает банку и считает, сколько ей не хватает до личного самолета. Много - на дне жестянки набирается всего двенадцать центов. Зато, может, хватит на билет. Летают же самолеты в какой-то там Нью-Йорк, а, значит, можно долететь и до мамы.

Элли об этом думает до отъезда Криса, потому что теперь ей надо решить, как проскользнуть в его машину. Будь она Сьюзан Шторм - никаких проблем, но Элли - Баки, а он невидимым не делается.

– Неа, ты остаешься со мной, – Айзек ловит на выходе из дома.

– Но я хочу с папой.

– С папой нельзя.

Элли знает. Знает, что Крис взять с собой не может, потому что он едет работать. И работа эта - трудная-трудная. Но Элли так хочется, так хочется поехать с ним - папа же тоже супергерой, у папы свой штаб - вдруг супермама будет пролетать мимо, но не поймет, что там - папа ее Элли. Супермама же его не знает. Скотта только, и то потому, что он - это Капитан Америка.

Кора говорит, что Крис - суперпапа, и другие суперпапы, которые его знают, обязательно передадут, что вот он - папа Элли. И супермама его найдет. Это как радио или телефон - все одно за другим. Для этого не нужно быть рядом.

А Айзек молчит, потому что “супер” можно вместо еды положить на тарелку - настолько его много. И насыщается, знаете, по горло.

У него фантазия греет бока на задворках сознания вместе со скудной базой знаний о супергероях. Айзек Бэтмена от Супермена-то едва отличит, зато мастерски меняет подгузник и сплавляет Олби во двор под четкое руководство малышки.

Они вместе играют, вместе едят и спят в одной кровати, и Элли зовет себя старшей сестрой гордо, наплевав на причинно-следственное кто есть кто.

Они почти заканчивают возиться в песочнице (Элли - чтобы докопать до ядра земли), когда сухой мексиканский ветер приносит что-то.

Запах, за который цепляется тут же. Вынюхивает, потому что знакомо. Это как когда Кора готовит овощной смузи, но Элли артачится, не пьет, потому что там брокколи - она же чувствует.

И здесь то же: пахнет тем, что знает, и это ведет туда, к дороге, и это приводит.

Элли замирает за кем-то. Поднимает голову, смотрит на затылок. А потом “кто-то” оборачивается. И нет, Элли не понимает, не узнает.

А Малия - да. Малии хватает одной родинки на загорелом лице, чтобы вспомнить, как Стайлз целовал, как обещал, что не оставит.

Вспомнить, как ей было семнадцать, и она родила от него дочь.

Элли перед Малией - не Элли с последней фотки в ее телефоне. Она стоит на ногах, она большая, и Малия почти забывает, что четыре года - это много. Достаточно для того, чтобы облажаться и не суметь все исправить.

– Ты кто? – этого ожидать следовало.

Малия не смотрит девчонке в глаза. Малия почти признает, что ей страшно - страшно назвать ее “дочь”, страшно, потому что взгляд волчий, но детский, взгляд ребенка; страшно, потому что она ее раздирала на части каждую ночь, потому что, господи, вот она, вот - Элли.

У Малии зрачки бегают, и она пятится назад, а потом девчонка опускает взгляд вниз - и все встает на свои места.

– Это мне?

Дети любят игрушки, а Малии по счастливой случайности попался подходящий магазинчик в окрестностях Сан-Диего. В коробке - Капитан Америка. Заезженное по телику лицо на мотив фанко поп, только в два, а то и в три раза больше.

Малия не прогадала: Элли тянет ручонки, и она в восторге, да, и внимание тут же - на парня с щитом. Малия не вспоминает, что Капитан Америка вроде как Скотт - наугад же взяла. И все это неправильно, наверное: она здесь, она.

А потом Элли опускает коробку и прижимается к ее ногам, и она говорит что-то вроде “спасибо”, и это - всего лишь ребенок, которому жестами, движениями проще, но Малия не может, потому что не привыкла, не так - не искренне. Она же может быть кем угодно, а девчонка к ней жмется без задней мысли.

– Ты не сказала, как тебя зовут.

– Малия.

– А меня Элли.

Она улыбается. Малия не знает, что для нее это важно. И не знает, что у нее из друзей только Роберта и волчонок Скотти. К Элли же в классе никто не подошел, чтобы сказать простое: давай дружить. А когда говорила имя - отворачивались.

Но Малия смотрит. И этого хватает, чтобы потащить за собой, туда - в дом. Элли все равно, кто она - Малия видит. Но она Стайлз, она его копия, и ей плевать, знакомы они или нет. Ей так захотелось -

но это неверно.

Малия останавливается, и ее машина там, у дороги, и она должна сесть и уехать. Но не может отпустить.

========== это не мой дом ==========

У Элли маленькая и горячая ладошка, и Малии некомфортно. Она хрупкая; она ребенок, и у нее жилка бьется на шее, и перегрызть горло - раз плюнуть.

Когда дверь с москитной сеткой захлопывается за их спинами, Малия думает: зря. Все это. Не имела права позволять вести себя: она опасна. Скотт не был прав, Скотт ни черта не знает.

В доме живет кто-то, но не Крис. Дом для двоих большеват. А запах. Много, незнакомый. Здесь люди, здесь другие оборотни. И у Элли худенькие плечи, и она вся будто из сна, но меньше, младше, и Малия - зверь, у Малии сносит крышу, пена изо рта, и.

Она вырывает руку, и она фактически разворачивает Элли к себе силой. У нее грудная клетка ходуном ходит, и вырываться - инстинкт, защита, но забывает, что это ребенок. Она дернула ее. Она сделала ей больно.

Малия смотрит и ожидает увидеть страх, но видит себя. Напуганную, в медовой глади детских глаз. И понимание во взгляде - это Криса, это от него. Обнимающего холодными ночами в Мейвилле, когда зубы стучали; говорящего, что все будет в порядке.

Элли не страшно, нет. Боится Малия, сглатывает. Карие глазенки смотрят в упор.

– Ты увидела что-то плохое? – девочка ни одного шага назад не делает, напротив - вперед. А Малия думает: она со всеми - так? Хватается маленькими пальчиками за ее ладонь и забирает страх - невозможное.

– Нет, – впивается ногтями в ладонь, пытаясь самообладание вернуть. В девчонке есть что-то - что-то, чего не может понять, но что на горло карикатурной гирей давит. Элли - не дочь, нет.

– Хорошо. Но если вдруг увидишь, ты скажи мне, ладно? Потому что я могу говорить с Богом. Прошу его, чтобы он помог моим друзьям, и Бог слышит и всегда-всегда помогает. Ты ведь тоже можешь попросить что-то у него, Малия. Но если тебе страшно, хочешь, я буду просить и за тебя?

Бог, помоги ей разобраться во всем этом дерьме.

Малии было семь, и каждый день они благодарили Господа за пищу, которую он дал им. Ей не нравилось - забывала слова молитвы и ерзала на стуле, выводя отца. А Кайли знала наизусть и шептала: я помолюсь и за тебя, Ли.

Отец подвел их. Сестринскими обещаниями выпачкал сидения маминой машины. Помолись за сестру, Малия.

Поблагодари Господа за дочь.

– Это Стайлз научил меня - говорить с Богом. Ты же знаешь, скажи, ты знаешь, кто такой Стайлз?

– Вот ты где, пупс, – чьи-то руки вдруг поднимают в воздух, сцепляясь в замок на ее животе. – Прекращай заваливать Малию вопросами, у тебя для этого Айзек есть.

– Ты что, знаешь, как ее зовут? – у Элли глаза по пять центов: как это - все знали, а она - нет?

– Малия - друг твоего папы. И моя сестра, – усмешка хейловская. Это она. Это - Кора.

– Как - сестра? Как я сестра для Олби? Или как ты сестра для Дерека? Но почему мне никто не сказал? И почему Малия не приезжала к нам в гости раньше? И почему она не узнала меня? – спрашивает, спрашивает. Не Малию, нет, а, может, и стоило.

– Меньше знаешь - крепче спишь, – Кора щелкает ее по носу и смотрит на сестру, и взгляд - я в курсе. Еще бы.

И Малии уйти хочется, убежать, потому что Хейлы здесь, потому что Крис отправил ей именно этот адрес. Думала: Франция, Мексика - дело вкуса. Знала ли, что все им, Арджентом, решено. Они ждали ее, они понимали, что приедет однажды. Пробил час - как в фильмах девяностых, ей-богу.

– Я должна ехать. Рада была повидаться, – Малия пятится назад. Задевает ногой один из цветочных горшков, и все так глупо. Кажется, будто наследила в чужом логове - вот ошибка.

– Но ты же только приехала! – Элли недоумевает.

– А теперь уезжаю, – Малия кивает-убеждает саму себя.

– Брось. Оставайся на ужин. Делаю гуакамоле сегодня - в Штатах такого днем с огнем не сыщешь. Заодно поможешь мне. Это не сложно, я научу, – Кора по-хозяйски хватает ее под локоть. – У тебя есть вопросы. Я отвечу, – говорит на ухо. Она знает достаточно - Малия понимает. К тому же, Кора - это не Питер. Впрочем, Малия не доверяет никому из них.

– Получается, ты приехала из Америки? – тем временем складывает два плюс два Элли, подпрыгивая на месте. – А живешь ты в Нью-Йорке? А ты тоже агент ФБР? А ты знаешь Лидию? А Скотта?

– Попридержи коней, пупс, – делает замечание Кора, а Малия зачем-то в ладони впивается (зачем - не ясно). Дело же не в упоминании Скотта или Лидии. Девочка знает их, и это вроде как нормально. Они были с ней, и это не они облажались в миллионный раз. Это Малия.

– Я не агент ФБР и не живу в Нью-Йорке, – наконец, отвечает она. Вероятно, достаточно нескладно, чтобы Кора отправила Элли за каким-то Айзеком. Тоже оборотнем, кстати. Здесь Криса нет - у Малии чутья достаточно, чтобы понять. Зато есть еще один волк.

Малия удивляется, когда видит, кто он, - ребенок. И удивляется, когда понимает, кто Айзек (тот-самый-Айзек-из-Франции). Они виделись, но Малия, конечно, знать не знала, как его зовут. Он высокий. Его сложно не заметить, хотя имя - так себе. И смотрит - вот прямо сейчас - с этой я-все-знаю усмешкой. Он узнал ее, вспомнил. Еще бы. Это Айзек стащил с себя куртку - джинсовка Скотта едва ли прикрывала грудь тогда - и даже замок застегнул после.

– Папа, – ребенок-оборотень хватается за его штанину. Айзек - отец. Сколько ему, двадцать один, два? Мальчик вертит кудрявой головой, но затем, очевидно, замечает Малию, потому что уверенным шагом направляется к ней. Она отходит назад. Непроизвольно.

– Это Олби, – решает представить Элли и в объятиях его стискивает, как щенка. Ребенок трогает ее за лицо. Малия думает, что не позволила бы, будь она на месте девчонки. Слюнявые дети - это не по ее части. Все дети, если быть честным. – Ты сказал, что хочешь познакомиться с Малией? Малия!

– Привет, – она ждет, что этого будет достаточно, но затем ребенок тянет к ней свои загорелые ручонки, и она сглатывает. Достаточно шумно, чтобы Айзека это повеселило.

– И чего ты стоишь, возьми его! – командует девчонка. Малия не проводит аналогию с собой. Малия, конечно, не позволяет себе думать, что Элли похожа на нее. Нет. Элли - дочь Криса Арджента. Элли - Стайлз, Скотт даже, может, но не Малия.

Айзек не забирает своего сына. Малии хочется заехать ему по роже, но вместо этого берет мальчика на руки, пока девчонка с видом опытной мамочки контролирует процесс.

Олби смотрит на нее внимательно. А потом ни с того ни с сего начинает рыдать, и сопли текут на ее рубашку. Малия поклясться готова, что Айзек откровенно ржет.

– Иди к маме, малыш, – Кора забирает его, но она точно давит смешок. Ребенок заикается, а Элли смотрит так, будто довести кого-то до слез - преступление. Малия профан по части детей.

– Не быть тебе няней, – замечает Айзек насмешливо.

“И матерью”, - сама добавляет.

//

В конце концов, Айзек уводит детей, хотя Элли протестует, потому что она большая, и папа научил ее пользоваться ножом и вилкой, и она может готовить вместе с Корой. Малия - нет. Она режет палец, когда чистит авокадо, и она первый раз в жизни видит это. Кора подшучивает над ней, но она делает это по-доброму. Так, как Малия шутила в детстве над Кайли.

Она не называет Кору “сестрой” - не может. Ее лежит под мрамором могильной плиты на кладбище Бикон Хиллс. Хейлы - не семья.

Малия узнает, что Крис переехал в Мексику больше трех лет назад. Узнает, что Стайлз летит к ним первым рейсом - даже на пару дней, - когда у него выдается свободная минутка. Узнает, что Элли ходит в школу, хотя ей только четыре. Кора говорит обо всем - специально, - а у Малии сосет под ложечкой.

– Это и твой дом тоже.

– Нет. Мне жаль.

Малия разворачивается, чтобы не смотреть ей в глаза. Она кладет нож на доску - а лезвие отражает ее биологическую мать. У Коры в золоте радужек - святой лик. У Малии - кровь на руках.

Была бы совесть - ни за что не сунулась бы сюда. Здесь семья. Здесь Элли в безопасности, прежде всего, от нее самой. Они справились. Малия - нет.

– Передай Крису, что я ценю все, что он сделал.

– Ты не имеешь права уезжать сейчас. Тебя и так не было все эти годы. Ты нужна ей.

– Не пытайся сделать вид, что знаешь меня, – Малии жаль, что она не может быть милой. Малии за все, что она сделала, жаль.

– Я пытаюсь вернуть тебе семью!

– Ты не моя семья.

– А ты вся в папочку, я смотрю. Думаешь только о своей заднице. Круто.

Малия глохнет на трассе в Хуарес пятнадцать минут спустя. Жалеет еще, что слезы не высыхают так же быстро, как пятна крови на ее рубашке.

========== пекло ==========

Комментарий к пекло

*bon voyage, bébé - счастливого пути, детка.

va tu faire foutre - да пошел ты.

Если здесь есть шипперы Малайзек (а вдруг) - глава для вас (: Чистой воды броманс, но, может, разглядите в этом что-нибудь.

Кто-то будит ее, когда капот на солнце нагревается настолько, что ящерицы сползти не успевают - зажариваются, как мясо на вертеле. Жарко. Малия облизывает пересохшие губы, и доходит - медленно, - что провалялась под пеклом несколько часов.

– Загораешь? – кто-то - Айзек. У него усмешка на губах, кажется, круглосуточная, но стаскивает кепку и одевает ей на голову. – Твои собратья все в норки попрятались, а ты в Беара Грилла играешь. Инстинкта самосохранения - ноль.

– Забери, – Малия возвращает ему кепку. – И проваливай.

Ей не нужно, чтобы с ней нянчились. Ничего от них.

– У тебя двигатель сдох.

– Нет.

– Тебе помощь нужна. И, кстати, можешь не благодарить, что разбудил тебя раньше, чем ты превратилась в люля-кебаб.

Он выводит ее. Семейка - глаз-алмаз. Малия поднимается. Айзек тактично умалчивает о разводах крови на ее руках - исцелившихся, разумеется. Она огибает машину, толкая его плечом, и поднимает капот. Ясно, не удерживает, обжигая пальцы. Зато Айзек - да.

– Интересно, если бы тебе отрубило голову, у тебя выросла бы другая?

– Ты все еще здесь?

Айзек - чертов Эдвард Каллен. Откуда Малия знает - Кира пересказывала сюжет, когда готовились к тесту по биологии. “Профаза”, - как сейчас помнит. А еще, что Кира сбежала в пустыню, когда Врачеватели собирались их всех убить. Они со Скоттом расстались тогда - Малии нет до этого дела. Она не обязана винить себя в том, что Кираушла. И Скотт не должен.

Малия не знает, почему думает об этом сейчас. (Она же, по сути, тоже ушла. Оставила).

– Забираю твою тачку, раз тебе нравится здесь стоять.

– У тебя ключей нет.

– Воспользуюсь отмычкой, – Малии ничего не стоит уехать. Ей хочется верить, что нет. Потому что стоит. “Тебя и так не было все эти годы”, - достаточно, чтобы на перемотку - существование в Канаде. Достаточно, чтобы не забывать, что зверь. Ей жаль. Правда, жаль.

– Вернешься к нам, и Кора починит твою машину за пару часов.

– Нет, спасибо.

– А вы стоите друг друга, – Айзек усмехается. – Вы - Хейлы.

– Я не Хейл.

– А кто? Елизавета Вторая?

– Шутишь, – Малия смотрит в упор. – Почему бы тебе не отправиться туда, куда ехал?

– Почему бы тебе не признаться, что помощь нужна? – перестановка вопроса. К тому же, косится на руки - специально. Малия прячет их за спиной.

– Пока, Айзек.

– До ближайшей автомастерской больше пятидесяти миль. К вечеру дойдешь, – зубы у него идеально ровные и прищур, и через плечо бросает: bon voyage, bébé*, салютуя в воздухе. Под Фон Барона косит.

– Va tu faire foutre*, – Малия учила французский в восемь. Ругательства штамповала резво.

Айзек смеется: стоят посреди захолустной трассы и тренируют язык.

– Садись - подброшу. Все равно не знаешь, куда идти.

Малия смотрит на свою машину, на Айзека, взвешивает “за” и “против”, но затем ставит на сигналку и забирается в его тачку - так быстрее выберется отсюда.

– Чтобы ты знал, я бы дошла сама, – добавляет, когда - опять же с усмешкой - садится рядом. – Не хочется время терять.

– Не сомневаюсь, – он прибавляет газ. – Салфетки в бардачке, – и взгляд - на руки снова, но не спрашивает. Малия достает одну и оттирает кровь. Не больно. Не так, как в груди. Была бы гением - изобрела бы салфетки, скотч - все что угодно, - которые со стенок там, внутри, отскребают, отдирают все дерьмо. Или - проще - совком покопаться, как в земле.

Они едут молча и приезжают тридцать минут спустя. Не в город даже - окрестности: склад, рынок, фруктовые развалы на каждом шагу и автомастерская за железной решеткой. Малия долбит по ней, пока Айзек, привалившись к стене, наблюдает. Она дикая. Упертая. Более непосредственная даже, чем Кора, но такая одинокая. Не был бы оборотнем - не услышал, как билось сердце, когда смотрела на малышку. Не так, как бьется у Коры, когда берет на руки их сына. Это не любовь - страх. Страх полюбить - Айзек об этом все знает. Малия - нет.

Ударяет по железу, будто бы не видя: закрыто до завтра. Так, словно не мастерская там, а выход.

– Малия, – она жалость к себе не терпит, девчонка. У них - на двоих - оружие - желчь. Айзек только по этим правилам и играет. Уроды какие-то, неправильные. – Койоты в лесу грамоте не научили? Закрыто, написано.

– А больше ничего нет? – она не говорит, что ей необходимо уехать. Айзек - не ее жилетка. И не доверяет ему так же, как Коре, Питеру. Как всем. В чем он другой?

– Не здесь. В Сьюдад-Хуарес, но это не ближний свет, – Айзек пожимает плечами. – Кора знает, что делать.

– Я подожду.

– Валяй. Но запомни: corijo tu - пригодится, если тот паренек все-таки решит затащить тебя в одну из здешних подсобок.

Худосочный, потный - Малия запах отсюда чует, - скользит языком по губам и пялится на нее.

– Вырублю с одного удара.

– А тех? Здесь оружие у каждого второго. Кто знает, в чьих пулях найдешь волчий аконит.

– Пытаешься запугать? Они люди.

– Тем более не советую торчать здесь весь день, – Айзек жмет плечами. – Впрочем, твое дело.

– Скажешь, что в таком случае забыл здесь ты?

– Покупаю продукты. Лучшее мясо в северной Мексике, между прочим.

– Человечина, – замечает Малия. Айзек улыбается. Это странно, если бы не тянул лыбу на все, что скажет.

– Будешь ломаться - станешь ужином. Твоя логика.

– Уйдешь уже?

У него усмешка с губ не сползает, нет. Забрасывает рюкзак на плечо.

– Здесь не говорят по-английски, если что, – и уходит. Пропадает в толпе за считанные секунды. Это едва ли город, а людей - как в Бикон Хиллс. Малия пьет из бутылки, пока местный извращенец взгляда с нее не сводит. Тут же дети - грязные, в каком-то тряпье, - пинают мяч некоторые, другие на нее таращатся, как на достопримечательность. Жила в Канаде четыре года - загар ни к черту не годный.

Малия понятия не имеет, о чем местные говорят. Даже по интонации - и то не различить. Она покупает воду (они берут доллары), тыча пальцем, как ребенок, и долго вертит в руках кепку, которую Айзек всунул. В конце концов, оставляет на асфальте и идет к машине. Прижимает к себе рюкзак, пробираясь через толпу, выходит на трассу. Дальше - путь один. Вернется завтра, объяснит жестами, что угодно, но не обратно - к Хейлам.

Она идет больше пятнадцати минут, но по-прежнему видит разноцветные дома на площади и трубы завода. Мобильник сел; ей до него нет дела. Опустошает бутылку и валится на песок - она чувствует себя дерьмово. Достаточно, чтобы лечь и не найти сил подняться.

– Я смотрю, лупишь прямо к цели, – слышит Малия и не удивляется. В нескольких футах от нее тормозит автомобиль - машина Айзека. Ей хочется послать его к черту, но едва встает, продирая глаза. Голова трещит, как скорлупа фисташек, которые Брэйден щелкала.

– Малия, – Айзек помогает ей подняться. Прикладывает руку ко лбу, но она убирает ее.

– Оставь это для своего сына.

– Лучше покажу ему тебя в качестве яркого примера непослушания.

– Я не твоя маленькая девочка.

– О, ты в принципе не моя девочка, но я все равно нянчусь с тобой.

– В детстве отец не купил мальчику куклу?

Айзек замирает. Этого хватает, чтобы Малия поняла, что сказала не то. Она отстраняется. Буквально - выпутывается из рук, отскакивая, как от огня. Она - дикий зверек.

– Все детство я провел запертым в морозильнике. Не до игр было, – Айзек усмехается, но ему больно. Не так, как раньше, но Малии хватает обоняния волчьего, чтобы уловить. “Прости”, - с губ не слетает, а стоило. Она смотрит ему в глаза. Недолго, потому что все равно ответов не находит - скрывает умело, мальчишка.

– Я везу тебя на ранчо, а ты помолчи и доверься мне, – добавляет он. – Не собираюсь объяснять Скотту, что случилось с его девушкой.

– Я не его девушка.

– Ага, – Айзек придерживает дверь. – Садись.

– Я не его девушка, – повторяет Малия и чувствует, как тошнота подступает к горлу. Дело в жаре - ясно.

– Не поверишь, но мне все равно. Садись, пока не втолкнул тебя силой.

Ей хочется ответить, но в следующую секунду она выворачивает желудок точно на его идеально вычищенные ботинки. Ей дерьмово. Достаточно, чтобы Айзек не скривился.

– Тебе помощь нужна, – говорит он, и в первый раз за этот чертов день Малия уступает.

========== мармеладная любовь ==========

Комментарий к мармеладная любовь

Сталиевцы, для вас :)

Элли сидит возле дороги на пыльном песке, пачкая светлые шорты. Подогнула под себя ноги и вертит в руках Кэпа - у него щит снять можно, и он весь такой прикольный, и Элли бежала вчера туда, в кухню, со всех ног, чтобы сказать Малии: мне так нравится. Это же Капитан Америка - его лицо на ее футболках, плакатах в комнате, на заставке телефона Айзека даже. Это Скотт.

Элли бежала, чтобы сказать, что этот Капитан так похож на него: глаза, как у Скотта, добрые. И такие-такие грустные.

Почему - неразделенная любовь. Элли о такой слышала по телевизору и все сразу поняла: Скотт болен любовью. Это значит, что он любит кого-то, а кто-то не любит его в ответ - это как влюбиться в червяка. Он же глупый, он не скажет “я люблю тебя”. Элли собиралась выяснить, кто червяк Скотта, пыхтела, спрашивала (папу, Стайлза, Брэйден), а потом увидела Малию с такими же грустными глазами. Все очевидно: у Малии тоже есть свой червяк. Элли разузнать хотела, чтобы помочь своему Капитану Скотту - если есть, значит, знает, в чем суть, и это - суперсекретная информация.

А потом Малия уехала. Сбежала так быстро, что Элли удивилась, что в стене не осталось отверстия в форме Малии, как в глу­пых муль­ти­ках, которые Кора включает для Олби.

Элли немного злится из-за этого. Рассержена на двадцать три процента, потому что семнадцать она грустит, а оставшиеся шестьдесят думает, как помочь и Малии тоже - разумеется, с ее червяком.

А потом возвращается Айзек. Элли замечает его Айзекмобиль на горизонте и машет руками - всегда ждет, хотя Крис строго-настрого запретил выбегать на дорогу. Копается обычно отстриженными под корень ногтями в песке, вытирает пот ладошкой - жарко, губы сохнут, - но не уходит - ни за что. Айзек тормозит возле, открывая окно. У него продукты в пакетах плавятся и Малия возле - ей бы в Нома: там максимум плюс двадцать.

Элли ее замечает сразу, принюхивается, как собачонка, но Айзек решает, что спросит об этом позже. Запах - он почти уверен, что это то, из детства. Элли помнит инстинктами - той крохой, которую Арджент привез: Малия пахнет мамой. Сейчас, конечно, с толку сбивает: ей четыре, и она научилась думать.

– Кора сказала, что ты вернешься! – подтягивается через окно, стуча ногами по дверце - буквально в салон заползает.

– Она правда так сказала? – удивляется Айзек.

– Да. А еще, что ты… – она заминается, брови хмурит, высовывая язык. Вся напряженная - ведь помнила! – Pedazo de mierda, – выдает потом гордо и звонко (у Малии в черепной отдается). Буквально - выкрикивает в лицо. – Pedazo de mierda - кусок дерьма.

Выцепила же откуда-то перевод - явно не Кора сказала.

– Мать твоего ребенка назвала тебя куском дерьма?

– Странно, что вы, двое, не сошлись, – язвит Айзек, но тут же снова оборачивается к Элли. – Не говори это больше, ладно?

– Почему?

– Потому что это взрослое слово, – определенно лучше, чем “плохое”. Кора не ругается. Кора кидается взрослыми словами. Айзеку стоит поговорить с ней, да?

– А папе сказать можно?

– Нет.

– А Стайлзу можно?

– Даже Стайлзу, – а между тем слышит: сердцебиение. Оно сбивается. Все еще что-то значит для нее. Айзек, наверное, может понять: у него ребенок, но Кора - пусть не сахар - его. А Стайлз с Лидией (до сих пор не верит), и у Малии в груди заржавело, и трещит по швам, как выпотрошенная овечка: разрыв ткани рикошетом от стен в салоне.

Может понять, но не делает этого. Вместо - думает о Скотте. Слышал же, как расклеивался - как коробка, со звуком противным, чавкающим, стенки картонные расползались, клеем стянутые, - а не знал, кем была. Понял теперь. Окажись в подобной ситуации - сдался бы. Треугольник не любовный - Бермудский, ей-богу. И обидно, и сказать хочется, отчитать, как ребенка: он тебя, мать твою, любит. Не Стайлз - Скотт.

Айзек слишком хорошо знает МакКолла: кровать в его доме без оплаты ренты и нелепые разговоры за внеочередной пиццей. Но он ни черта не знает о Малии. А Малия - о нем.

Она полоскает рот в ванной, пока он стоит за спиной. Косит под благодетеля, делая вид, что знает, что ей нужно. У него футболка в руках и градусник, и Малия удивляется, как он еще не впихнул ей его в зад. Ей плевать; она стаскивает с себя рубашку, даже не отвернувшись, но Айзек - не Скотт в семнадцать, чтобы стыдливо краснеть. У него Кора, и ему все равно.

Малия его футболку натягивает на костлявые плечи и из себя едва не выходит, пока он в открытую смотрит.

– Полевые мыши не особо питательны, да? – интересуется. Малия скалится - клыки наточенные, острые. А затем что-то врезается в Айзека сзади, и это что-то - джип. Роско, тот самый, с фотки, которую Стайлз отправлял. Элли тогда был год, сейчас - четыре, и выкручивает руль, отъезжая назад, и хихикает, выползая из машины. У джипа разбита фара, и он, в целом, самое убогое, что Малия видела на свете (это после Питера, разумеется). Но он родной. Достаточно, чтобы вспомнить, как они занимались в нем сексом - больше, чем один раз. Малия не знает, почему думает об этом сейчас, когда перед ней - детская машинка.

Она просто помнит. Даже пятна на сидениях - каждую мелочь. Она же единственная после Стайлза, для кого Роско значил больше, чем хлам в утиль. Значил. Если так, то Малия, как джип, - “отдам в хорошие руки”. Никто не удивился, что руки - Скотта.

– Я тебе привезла лекарство, – тем временем говорит Элли, подходя впритык. – Лекарство от всех болезней, – это почему-то шепотом. Малия тоже болеет любовью, как Капитан Скотт, - Элли сразу все стало ясно. Ее лекарство любовь, конечно, не лечит, но Элли же не станет говорить папе о том “взрослом” слове (а так хочется), значит, и здесь может умолчать. Недоговаривать - это не обманывать, - так Стайлз говорит.

И Элли достает. Пачку мармеладных медведей. А Малии хватает, чтобы вспомнить: вертел в руках слипшиеся конфеты, отделить пытался - не мог. И смеялся:

“Ты и я, Малс. Так близко, детка”.

А у мармелада в свойствах - таять.

растаяли.

//

Днем Кора бросает смазанное “прости”, не задерживаясь рядом, и обещает, что закончит с починкой к вечеру. Она не в восторге, что Малия вернулась, - так Тейт думает. А Хейл вместо чувствует вину. Копается в движке и, кусая губы, смотрит на сестру.

Она такой же была в пятнадцать: колесила по Мексике, сбежав от тетки в тринадцать, - тогда все уже мертвы были. Вечно от чего-то бежала, жила с поддельными документами на имя Марии Хорхе и угоняла байки шашек мелких мексиканских банд. А ночью рыдала. Забивалась в угол своей койки за семьдесят песо в сутки и понимала, что осталась одна. Это не было жизнью - существованием-то едва. А сейчас у нее своя семья, и не обгладывает кости обугленной курицы, пялясь в стену где-то в Нуэво-Ларедо (девятьсот убийств на триста семьдесят тысяч жителей).

– Я заплачу, – у Малии тон, возражений не терпящий. Кору даже передергивает сперва.

– Убери свои деньги.

– Купишь что-нибудь для сына или для Эллисон. Возьми. Здесь все равно меньше, чем с меня содрали бы в мастерской.

– Ей не нужно “что-нибудь”. Ей нужна ты, ясно? В следующий раз привези себя на эти свои бумажки.

– Следующего раза не будет. Мне жаль.

Малия уезжает, оставляя деньги в банке с ключами, и не оборачивается, когда Элли выбегает на дорогу, стискивая в руках пачку мармеладных медведей.

//

Ей паршиво. Малия останавливается на заправке в Сан-Клементе спустя два дня и долго смотрит на биллборд - реклама очередного моющего средства и счастливая семья с собакой.

Она думает о Хейлах. А после - о Стайлзе с Лидией, пока паренек в кепке “Шеврон” тактично не намекает, что стоит всунуть пистолет в бак, чтобы заправиться. У него долг помочь сотрудника, но жалость во взгляде такая неуместно человеческая, что Малии от себя мерзко - галактики несущественности в мешках под глазами.

Она заводит двигатель. Она убраться отсюда хочет, потому что ему нет до нее дела. Не должно быть, но склеен так, что спрашивает, в порядке ли, - не в его компетенции. Газует, асфальт пачкая черными следами шин. С визгом - паренек отшатывается, кепка сползает на затылок. “Гаррет, вернись на кассу, дебил”.

У Малии дорога одна - в Лос-Анджелес. Малия гонит по I-пятой, оставляя Сан-Клементе вместе с состраданием работника заправки на годы вперед.

Ей паршивей даже, чем в Мексике было: рекламы молочных коктейлей на обочине пустой автострады Южной Калифорнии так некстати напоминают о Стайлзе.

//

Малии до одури болезненно смотреть в глаза Скотта, когда они - не случайно, разумеется - сталкиваются в его квартире на Венис-бич. У него с языка почти срывается: и как она тебе, Мал? - но он замечает взгляд. “Не сейчас”, - Скотт готов подождать. Скотту же все равно.

Он делает вид, что она не избегает его, хотя оба знают, что это так. Она оставляет пасту нетронутой и засыпает на его диване, подогнув колени к груди - пытается согреться, но не просит его согреть. Скотт накрывает ее пледом и ложится на пол, подкладывая руки под голову, и твердит сам себе, что они были - он помнит, как жалась к нему и как скользил по губам губами, глотая ее стоны, и шептал: я рядом, родная.

А ночью просыпается от того, что она зовет Стайлза.

//

Малия говорит утром, что искала квартиру и нашла одну - в Сан-Фернандо. Не уезжает за тысячи миль, и это, может, и значило бы что, но Скотт думает только, как жалок в своей любви к ней. А она пьет черный кофе, двигая пластиковую тарелку с завтраком от себя, и не говорит, что спрашивала, вернется ли он. “Я никогда тебя не оставлю”, - уже, Стайлз. Четыре с половиной года - ей страшно, что столько прошло.

Она не знает, что Скотт слышал ее. Она оставляет свой адрес и оставляет его - а он отпускает. Так просто, казалось бы. На деле - некроз.

А в старой квартирке с невычищенным бассейном снаружи и пожелтевшим потолком внутри позволяет себе разреветься. И больно за Скотта, и не может выбить из себя Стайлза. И - как сейчас - помнит коркой застывшее непонимание в глазах ребенка. Их ребенка.

А утром берет себя в руки. Пересчитывает наличные и ищет работу - в “Биллс Бургерс” платят четырнадцать долларов в час. Она пытается жить по-человечески: покупает себе несколько новых рубашек и прочищает слив в ржавой ванне - сойдет на первое время. И вертит в руках мобильник, и набирает - почти. А не звонит. Квартирка в Долине - натуральный муляж. Настолько хорош, что не отличишь от оригинала.

Малия ночами скулит, сбивая одеяло к ногам, и забывает, как спать. И Скотт там без нее тоже не может

уснуть.

На следующий день сменщица - женщина за пятьдесят - шлет домой едва ли не в начале дня: Малия роняет поднос, и ей и так вычтут из зарплаты. Печется. Обещает зайти вечером и удостовериться, что она поела - тетка бывалая, от такой не отвяжешься. Малия заставляет себя быть вежливой.

В квартире выбрасывает заплесневелый тофу и счищает в урну пригоревшие спагетти - ни на что не годится. И не удивляется, когда в дверь стучат (сломанный звонок в подарок от прежнего хозяина). Знает, что Сэм - сменщица сказала звать так.

Открывает, поворачивая ручку - замка и то нет. А на пороге он.

Сжимает в жилистых руках пакет мармеладных медведей и улыбкой тянет:

– Привез тебе лекарство. От всех болезней, Мал.

========== Скотт-игрушечное-сердце ==========

[Я не против, даже если ты

никогда не будешь моей].

Малия отшатывается. У Стайлза наращенные за четыре года в ФБР бицепсы натягивают ткань рубашки, и сам едва ли тянет на того паренька, который орудовал бейсбольной битой подстать Уиллу Мейсу - отец все автограф получить мечтал.

Возмужал, а топчется на пороге, как в семнадцать. Весь он в этом.

– Что ты делаешь здесь? – Малия - ищейка. Щурится. Не предлагает войти - как еще не выталкивает наружу. – Не говори, что Скотт сказал, где я.

– Вообще-то, он. А ты скрываешься? Тогда я к твоим услугам. Агент Стилински - правда звучит гордо? – Стайлз по привычке тянется поправить галстук, но вспоминает, что в штатском - отвык от клетки и растянутых футболок. – Так что у вас со Скоттом?

– А должно что-то быть?

– Ну, вы вроде как вместе, – Стайлз ведет плечом, вышагивая по квартире - без лишней скромности зашел. Все рассматривает. А Малия только и ждала, чтобы он ее об этом спросил.

– Мы не вместе, – она отрезает. Скотт не болтает, а вышло, что едва ли не каждый из них уже парочку слепил. Малия же не думает, что люди видят.

А Стайлз тем временем плюхается на диван - единственное, что из мебели есть, - и проваливается. Пробивает шилом в заднице цветастую обивку, что прямиком из шестидесятых. И смеется. Он неуклюжим был и таким же остался.

– Кажется, я должен тебе новый диван, Мал.

А она даже улыбнуться не может: напряжение висит, как гирлянда - потухшая, с лопнувшими лампочками и перемотанным изолентой проводом. Здесь все убого. Стайлз тактично умалчивает, что его комната в общежитии и то лучше, хотя с соседом делит - тот любитель батончиков “Маратон” и грязных носков.

– Давно переехала?

– Три недели назад.

– А до этого где была?

– Тебе города перечислить?

Малия щетинится, как собака, а он подвоха не видит, скрытого: ты был нужен мне, Стайлз. Был.

– Если один из них - тот, что в Мексике. Сьюдад-Хуарес, слышала о таком?

– Скотт тебе разве не сказал? - язвит она.

– О чем? – он не понимает.

– Я видела ее. Очень похожа на тебя, – Малия превозмогает ноющее чувство в груди. А у него глаза загораются. Он вскакивает, он хватает ее за руки, сжимая. Он близко. Достаточно, чтобы Малия попыталась отстраниться - все равно значения не придает.

– Правда она хорошенькая? Наша девочка, – Стайлз - не Скотт, чтобы видеть, как болит. Желейная рана - растекшийся мармелад липнет к рубашке вязкостью крови.

Все еще думает, что родители. Все еще думает, что имеют право. Глупый.

– Не наша, – а Малия обращает внимание на него всего, потому замечает, как радужки медовые блекнут, будто вычернили. Не выбелили. Такой вот он. Годы в ФБР не научили, что у всего есть своя цена.

– Мы ее родители, Мал.

– Нет, не мы, а Арджент. Странно, что ты до сих пор не понял: нам не следует лезть. И появляться там тоже. Мы не семья.

– Глупости. Она моя девочка, и я люблю ее. Арджент - отец, да ради бога. Но он не налагал вето на нашу дочь.

– Прекрати. Ты знаешь, что она все равно никогда не назовет тебя отцом.

У Стайлза сердцебиение сбивается на секунду. Вышколен.

– Мне все равно. Достаточно знать, что я могу поделиться чем-нибудь с ней. Дивиди-дисками, которые смотрели со Скоттом, когда нам было по девять, опытом или своим сердцем. Знаешь, Малия, Крис не будет против, если ты полюбишь ее. Крис будет рад.

– Тебе не стоило приезжать, Стайлз, – у Малии грудь ходуном ходит. Малия так открыто бежит, что Стайлз не может винить. Он улыбается ей, заправляя прядь волос за ухо - как раньше. Скользит ладонью по щеке, и Малии прижаться к нему хочется, чтобы обнял, выдыхая в шею, успокоил. И самой тошно, что позволила думать об этом. У них - на двоих - ничего, кроме застоялой памяти.

– А тебе стоит выползти из своей каморки. Вот прямо сейчас. Скотт ждет снаружи. Поедем в одно классное место.

Малия не спрашивает, какого Скотт делает здесь. Ей плевать даже, пытался ли подслушать.

– Очень классное место, - добавляет Стайлз. - Не пытайся сделать вид, что тебе не интересно.

– Не интересно.

– Все равно едешь.

Малия закатывает глаза, но она хватает куртку и выскальзывает из квартиры. Буквально - выбивает локтем дверь. Скотт под ней не ждет. Стоит возле подержанного доджа 81-го и курит.

Малия идет к нему. Кивает в знак приветствия, пытаясь не смотреть в бесконечно ломанные глаза. Они едут по автостраде, но сворачивают с Футхилл-роад на проселочную дорогу. Две остановки “не стоило пить столько содовой” и конечная - тир Анджелеса. Малия поражается, что Стайлз потащил их сюда.

– Не настрелялся в ФБР? – спрашивает она, когда он выходит из машины и заявляет Скотту, что у него освободилось место для еще одной банки “Доктор Пеппер”.

– Дам вам парочку бесплатных уроков. Это не по бутылкам из рогатки пулять, - Стайлз сам собой доволен. Он стреляет в мишень и попадает в голову. Пять раз подряд. Пуля прошивает древесину, и свист рикошетит от стволов сосен - стрельбище под открытым небом. Скотт пробует тоже, но мажет - Стайлз шутит, что при ограблении банка он сгодился бы только для отхода. А Малия бьет в цель. Стреляет, спуская курок дважды, трижды, перезаряжаясь. За пару секунд пробивает мишень в нескольких местах. За сорок - живого места нет.

– Мал, да ты сам Джерри Микулек, - у Стайлза напряжение в голосе наперевес с кривой усмешкой. - Ладно, мы поняли, ты супер. Завязывай.

Он переглядывается со Скоттом, не получив ответа. Оставшиеся посетители возле столиков для пикника на них косятся.

– Мал. Малия.

Он касается плеча - а у нее глаза вспыхивают. Горят синим, и из глотки вырывается рык. Вся напряжена, гнется, как зверь. И прогибается под голосом ее альфы. Скотт обнимает со спины, опуская руки, в которых - дрожащих - пистолет сжимает, перехватывая ее. Горячее дыхание шею опаляет. Ведет вниз, выхватывая ствол из пальцев тонких. Они играют в Титаник, и это он тонет.

Но отстраняется, отпускает, если так. Возвращает пистолет Стайлзу, и сходятся во мнении, что стоит перекусить. А Малия выдыхает - не от того, что становится легче. И Стайлз, честно, пытается понять.

Они едут в “Типси Коу” и садятся за столик под зонтом возле дороги.

– Возьми, - говорит Скотт, когда Стилински смывается за заказом, а Малия, вся холодная, прячет руки под свою куртку. У нее неспособность согреться в топе человеческих проблем с упертостью лидерство делит.

– Я в порядке.

Скотт не пытается с ней спорить. Он стаскивает с себя куртку и накидывает на худые плечи, задерживаясь взглядом на ее дрожащих губах.

– Я сказал ему, что ты была в Канаде все то время, а теперь вернулась. Он взял первый билет из Вашингтона, чтобы увидеть тебя. Я был уверен, что так будет лучше. Мне жаль, - из Скотта морализм его годы не выбили. Все такой же - за всех.

А она, может, и ответила бы, что не его дело, лезть не стоило, пытаться впихнуть и сюда свою совесть. Но у него вина во взгляде с Марианскую впадину - он, правда, пытался помочь.

– Мне все равно, - Малия не старается разрядить обстановку. Малия не умеет. Но кутается в его куртку с американским флагом и совершает еще одну ошибку - вдыхает полной грудью.

Стайлз возвращается с тремя порциями двойных шоколадных коктейлей, чизбургерами и картошкой фри в замасленном пакете через несколько минут и отмечает, что скучает по всему этому: фастфуду калифорнийскому (разница есть), Бикон Хиллс даже и, конечно, по ним. Он в Куантико преуспел в тайм-менеджменте и стал взрослым, переступив порог ФБР четыре года назад, но он помнит, как со Скоттом - еще неудачниками - лес шерстили в поисках трупа. Тогда не было его Лидии, его дочери и все-равно-не-его Малии. Тогда было проще?

Но сидят сейчас, стуча трубочками по стенкам бумажных стаканчиков, и будто все - как раньше: те же Скотт, Малия и Стайлз из старших классов. Будто самому не стукнуло в апреле двадцать три.

– Кажется, что ничего не изменилось, - замечает он, складывая руки на столе. Ему всего-то и хочется, что продлить это время.

– Все изменилось, - а Малия в руках стаканчик сжимает и уходит. И он догадывается. И находит подтверждение в глазах Скотта. И думает: черт.

– Она все еще любит тебя, брат, - и поднимается тоже. С этой его все-в-порядке улыбкой. С этим “она не значит для меня мир”. Им было по шестнадцать, и они были банальны и влюблены. Скотту двадцать два, и он знает, что влюбиться в бывшую своего лучшего друга, которая по-прежнему любит его, - это херня. Он не думал, что угораздит. Угораздило. В семнадцать. И в ту ночь, когда слизывал соль с ее голого тела, снова влюбился.

Они едут молча на подержанном додже 81-го, и Малия выскальзывает из джипа, когда подъезжают к квартирам, и оставляет куртку, не прощаясь, и бредет вдоль бассейна, потирая закостенелые плечи. Этой осенью в Калифорнии листья хрустят под ногами и холод ломит кости. Скотту не страшно: уже выломан.

Он провожает Стайлза тем же вечером. Тот берет билет на рейс раньше и просит прощения, что накалил, сделал хуже. Должны были справиться вместе - просчитались оба. Скотт обнимает его крепко, по-мужски, потому что не его вина. Так вышло. Так случается. А Стайлз просит, чтобы только ее не отпускал.

- Не позволяй ей винить себя. И не вини себя сам. Я мудак, не ты.

Скотт долго думает после. Курит возле доджа, пока Стайлз, наверное, пролетает где-нибудь над Колорадо и вертит в голове то же: я мудак. Он не.

Глушит мотор за милю от ее квартиры, заезжая кулаком по рулю. “Ты нужен ей”.

“Если бы, Сти”.

Скотту двадцать два, и он все тот же ковбой Вуди с игрушечным сердцем среди распродажного хлама. Скотту двадцать два, и он обещал быть рядом. И он был.

С этой своей такой же игрушечной любовью.

//

Малия толкает дверь. У нее в полумраке квартиры дробящий холод и ровное дыхание вместе с колотящимся в груди сердцем. По запаху узнает. Свернулся на диване поджавшим хвост псом, куртку натянул под подбородок. И уснул. У него в Венисе все условия, а здесь едва ли место, для жизни пригодное, - и все равно ждал, глупый. Весь он в этом.

Малия накрывает его пледом, задерживаясь рукой на теплой небритой щеке. И слышит, как он сонно, не разлепляя глаз, бормочет:

- Люблю тебя.

========== краски ==========

Комментарий к краски

И, пользуясь моментом: кто будет смотреть трансляцию в пн - добавляйтесь, обсудим. Или если просто пообщаться хотите, я не кусаюсь (:

https://vk.com/id139065293

[Буду обнимать и целовать тебя в своих объятиях. Заберу тебя

подальше от боли].

angus and julia stone - big jet plane

Скотту жарко. Он просыпается, запутавшийся в колючем, как свитера из его детства, пледе, и чувствует запах подгоревшего бекона и топленого жира. Кто-то - Малия - орудует на маленькой кухне, и Скотт видит, что она злится, счищая в ведро их неудавшийся завтрак. На ней только растянутая майка с пятнами соуса - он замечает это, потому что смотрит на ее стройные ноги, выпирающие лопатки и шейные позвонки. Но потом она оборачивается, и он чувствует себя семилетним и пойманным с поличным за кражей печенья.

– И давно ты пялишься на меня?

– Нет, - но не тушуется, как сделал бы раньше. Он видел ее голой сотни раз, и они занимались сексом, и он перерос тот возраст, когда Стайлз тащил его подглядывать за девчонками: им было пятнадцать, и Лидия Мартин в кружевном белье за несколько сотен баксов заставляла Стилински краснеть и фантазировать о ней почему-то всегда при Скотте, который всякий раз молил избавить от подробностей. Он и забыл, как давно это было.

– Ладно, - Малия разворачивается на пятках. - Если ты заметил, я сожгла яичницу, так что. Многого не жди.

Она выкладывает тосты и сырой бекон на тарелку, двигая ее по заляпанной горчицей стойке. Делает все так неумело, но для него. И почему-то становится плевать на остальное. Он в ее квартире - это то, чего Скотт МакКолл ждал последние месяцы. Он, смотрящий на нее, по-домашнему теплую и - пусть и в его голове - счастливую. На деле - вымученная, с искусанными губами и застоялой грустью в глазах. Но позволившая ему остаться. Пусть сейчас. Пусть после Стайлза. Скотт скучал. Скотту даже это время за радость. Он хочет обнимать ее и целовать по утрам, но он готов просто быть. Быть, когда она разрешает.

– Спасибо.

– За что?

– За все.

Малия сдвигает брови к переносице, ерзает на стуле, вертя узкими бедрами.

– Не болтай, а ешь.

Она так естественно упрекает его, что Скотт все, что может, - тянуть улыбку, пока Малия не замечает и не начинает смотреть, сощурив глаза.

– Что?

– Ничего, – он качает головой. – Нет, постой. Если сегодня я спал на твоем диване, где спала ты?

– Не спала.

– Но почему не разбудила меня?

– Потому что ты спал?

Она смотрит ему в глаза, но затем опускает взгляд и втыкает вилку в тост, раскрошивая середину. Скотт осторожно касается ее руки:

– Я в порядке, ты знаешь.

– Нет. Ты не выглядел так, будто был в порядке. Я беспокоилась о тебе, – Малия выпаливает за секунду и чувствует, как Скотт сжимает ее ладонь.

– Я в порядке, – он улыбается. Слабо для того, чтобы она поверила.

– Зачем ты пришел вчера?

– Хотел сказать, что уезжаю в Дейвис через пару дней. Думал, может быть, ты захочешь поехать со мной.

– У меня смены в кафе, а ты должен сдать все экзамены, чтобы получить диплом и стать ветеринаром, – бросает суховато. Скотт не знает, зачем предложил. Но знает, что уехать хочет. Жаль, не с ним.

– Я выбил себе практику там. Придется пожить в Дейвисе какое-то время. Вернусь в следующем году. В феврале, если устроюсь.

Малия за него рада. Они друзья, и она понятия не имеет, почему отъезд горечью оседает где-то в груди. Они не встречаются - она не имеет права держать. И привязаться не может. Не больше, чем уже. Скотт, очевидно, замечает что-то, чего не должен был.

– Ты можешь перебраться в мою квартиру, – говорит он, так и не убрав руку - у Малии ладонь холодная, заледенелая почти. Скотт накрывает ее своей.

– Буду делить ее с Лиамом и парнем из его колледжа?

– Я ничего им не обещал.

– Мне есть, где жить, – Малия отстраняется.

– Тогда стоит купить новый диван и разобраться с отоплением. Здесь холоднее, чем в криокамере.

– А ты бывал там?

– Нет, но Пэрриш был, и, поверь, я знаю, о чем говорю, – Скотт потирает плечи. – Что ж, если у тебя нет планов, предлагаю начать прямо сейчас.

– У меня нет денег на диван.

– Зато есть у меня.

– Я не возьму у тебя ни цента, Скотт.

– Тогда я поеду один и закажу доставку на дом, - устало говорит он. – Я не позволю тебе спать на этом, Мал.

– А я не позволю тебе решать за меня. И платить тоже.

– Почему мы ругаемся?

– Потому что меня устраивает мой диван? Мне плевать, Скотт.

– Ладно, – он разворачивается, пытаясь взглядом найти свою куртку, но Малия его слишком хорошо знает, чтобы понять, куда собрался.

– Я верну тебе деньги, когда мне заплатят.

– Только после того, как найдем подходящий диван, – Скотт натягивает куртку. Малия упрямая; Малия закатывает глаза, но стягивает с себя майку и накидывает рубашку поверх голой груди. Он не смотрел - а все равно увидел. Ей нет дела. Она собирается за рекордные сорок секунд и толкает его плечом, выходя из квартиры. Скотт вслед смотрит, пока она не взламывает дверь доджа, а сигналка на ключах не начинает противно пищать.

– Где ты этому научилась? – спрашивает он, когда садится за руль.

– Стайлз, – отвечает коротко, и Скотт жалеет, что завел эту тему.

Они едут молча минут двадцать до ближайшего магазинчика, который торгует мебелью, стройматериалами и - странно - сквиши с поддельной лицензией Мэтта Грейнинга. Скотт берет два для них с Малией, и она говорит, что они с Кайли в детстве таскали кассеты у папы, чтобы посмеяться над его сходством с Недом Фландерсом. Скотт улыбается; она делится с ним, и он почти забывает, что для нее вспомнить - переступить. Через себя и тупую боль в груди.

Они ходят по залу с выставочной мебелью не менее рекордные десять минут, потому что Малия с места в карьер заявляет консультанту, что ей нужен диван за двести долларов максимум. Тот вместо предлагает кровать - пятьсот восемьдесят баксов, но куда лучший вариант для двоих. Они со Скоттом инстинктивно переглядываются, но тут же оба отводят взгляд, а мужик в складском комбинезоне с видом опытного дистрибьютора продолжает:

– Ни одного возврата. Гарантия качества и бессонных ночей, - шутит он.

– Будем обсуждать, где заниматься сексом, или все-таки диваны покажете? - Малия складывает руки на груди, а консультант почему-то на Скотта косится. МакКоллу его даже жаль.

В конце концов, она выбирает первый попавшийся - такой же, как тот, что сейчас, отмечает Скотт, но она не слушает. Малия расписывается на чеке и тянет его к машине, сетуя на сломанный кондишн и потраченный впустую день. И он зажигает уже двигатель, когда вспоминает о чем-то и возвращается. Малия, сложив ноги на приборную панель, считает минуты. На тринадцатой она собирается угнать его додж, но Скотт маячит в зеркалах заднего вида, подходя к багажнику.

– Где ты был? - спрашивает она, когда он садится рядом. - Чек у меня, ты не мог отменить доставку и заказать другой диван.

– Я купил краску. Подумал, что немного косметического ремонта не помешает.

– Плохо подумал.

– У тебя облупившиеся стены.

– Мне все равно. Главное, есть, где жить.

– Мы делаем ремонт, Мал. Если не хочешь, я сделаю все сам, - говорит он устало.

– Не надейся, - Малия отворачивается к окну. Злится. Но когда несутся по автостраде вдоль побережья, косых дорожных знаков, и ветер свистит в ушах, она вдыхает. Удивляется, что полной грудью.

Они красят стены; старый диван на свалке с той самой видавшей виды гирляндой и некоторыми вещами, и Малия отмечает, что даже в квартирке пятнадцать на пятнадцать есть место. Больше, чем было, когда жалась в Канаде по углам в душных мотельных номерах.

Они красят стены в желтый - любимый цвет Кайли, Стайлза и - теперь - ее тоже. Скотт настраивает радио, они едят помятые сэндвичи и сидят на полу, испачканные краской. И Малия не одергивает себя, когда называет домом. Но запинается на мысли о том, что и Скотт здесь тоже. И он - часть этого. Часть ее, если так.

Она поднимает голову с его плеча. Он смотрит. Улыбается и ведет рукой по щеке, стирая краску. А затем наклоняется.

– Скотт, - выдыхает прежде, чем он прижимается к ее губам. - Скотт.

– Я так скучал по тебе.

У него в глазах - мольба. Буквально - не дай себе все разрушить. Он смотрит на нее снова, и он заставляет ее сдаться. Скотт целует ее, скользит языком по ее губе, и она позволяет себе открыть рот. Малия буквально готова описать себя, как таящую в объятиях сильного мужчины.

Он притягивает ближе, сжимая бедра, забираясь руками под ее рубашку. Она сидит сверху, и она хнычет, и она ненавидит Скотта за то, что просит, чтобы он дал ей больше. Он расстегивает пуговицы, целуя шею, впадинку ключиц, и припадает губами к ее груди.

– Скотт, - она цепляется за его волосы, чувствуя, что она так близко, когда он закручивает язык вокруг ее соска и тянется к шортам, опуская их ниже. Она прижимается к его макушке, кусая губы, пока он исследует ее пальцами, вынуждая лихорадочно дышать и не иметь понятия, как это контролировать. Она дрожит, сжимает его плечи, а затем он толкается в нее пальцами последний раз и насаживает на себя, глотая стоны, его имя, которое она выскуливает ему в губы.

И тогда Скотт называет ее своей девочкой. И ему плевать, даже если это не так.

Даже если она не переставала любить его лучшего друга.

//

Они долго стоят у его байка, когда он уезжает, и он прижимает ее к груди, целуя в висок, и он говорит, что они не прощаются.

А несколько дней спустя пишет, что ему предложили остаться в Дейвисе на ближайшие пару лет.

========== раскрошенные в снег ==========

У Элли самый лучший проект - Стайлз говорит ей об этом в FaceTime, когда она, пытаясь дотянуться кончиком языка до носа, клеит фигурки своей супергеройской семьи. Это дом; это ранчо-секретный-штаб, где даже лошади Дерека - агенты. Здесь у каждого место свое, каждый есть - ни про Роберту не забыла, ни про своего волчонка Скотти. Не отрывалась, делала, лепила коробки, облизывая пальцы, ноздри слипались от клея, и даже когда папа звал купаться, тащила с собой Элли-Солдата-Барнса и Человека-паука, бумажных, и ставила возле себя, но так, чтобы не попали в воду, и смотрела, и думала, как же все-таки хорошо, что у нее партнер - Стайлз.

Элли четыре, она все это делала-клеила четыре дня, и четырех секунд хватило, чтобы рассыпалось под зубья чужих пираний-подошв. Вытоптали. Случайно - конечно, так. Толкнули - упала, наварила шишку и порвала белые колготки, которые все натягивать не хотела дома на коленки острые, упрямилась: ну зачем они мне? Папа заставил: на носу зима. В Мексике-то снега нет, но если бы был - лежал на песке, как коробки стоптанные, задранные пираньими пастями фигурки и лошади-агенты.

Элли четыре, и у нее идет кровь из носа. Расплывается пятнами на голубой жилетке и голубом костюме ее Капитана Скотта, который в ладошках расползается, будто вымоченная томатным соком салфетка - она бумажная, ей, наверное, грустно, что не может долго жить.

Элли плачет, собирая-пачкая картонные кусочки и прижимая к груди. Она не называет это проектом. Она знает, что где-то в другой вселенной сейчас исчезла одна семья. Элли боится: вдруг ее супермама - одна мама на все вселенные - тоже пропала. Вдруг Элли виновата в том, что не удержала семью другой Элли - бумажной Элли-Солдата-Барнса.

Она разбирает коробки и ищет Элли и свою супермаму. Находит крошечного Баки в груде бумажных костей. И спрашивает: где тогда она, где мама. Она не могла удалиться, как эмодзи в чате, она герой, у нее суперспособностей больше, чем у самого Супермена.

У Элли крошечное тельце сотрясается в руках учительницы Роберты, которая подбежала, сминая полы длинной юбки, и взяла за плечи, и не подала вида, что она не понимает. Элли не больно; у Элли кровь течет по подбородку - говорит, это все не важно: кто толкнул, что, в конце концов, произошло.

Ей Роберта к носу платок прижимает, тот томатным пропитывается тут же. Онаобещает, что, кто бы это ни был, он будет наказан. Но Элли не нужно, чтобы кого-то наказывали. Элли хочет к своей супермаме и боится так сильно поверить в то, что ее больше нет.

//

В Калифорнии идет снег. Малия натягивает плед на плечи, подогнув под себя ноги, и звонит отцу. У нее мобильник в вспотевших ладонях лежит неудобно, норовит выскользнуть, и она убирает его от лица и злится, что решилась, когда ее перекидывает на голосовую почту. В конце концов, он ее отец, и она должна была позвонить? Четыре года назад - это как минимум.

Малия не думает о том, что с ним стало. Помнит: он пил, и пил много. А утром, на исповеди, о прощении Бога молил слезно. Ей всегда было жаль; Господь его не ту дочь ему вернул. Это Кайли бы застоявшуюся блевотину с груди отмыла, Кайли бы уложила, чтобы проспался, Кайли бы пойло его в железобетонный грунт пустила - тот, ни к черту не годный, на задворках их панельного дома. Кайли стала бы, как мама. Кайли позаботилась бы об отце.

– Если получишь это, знай, что я в порядке. Я в Сан-Фернандо, в безопасности. Сегодня служба. Постарайся не пить, мама не одобрила бы. Не в Рождество, - Малия кусает губы.

Кайли исполнилось бы двадцать один завтра; у нее был бы ретривер и, может, ребенок, который читал библию перед сном и пел в хоре. Отец любил бы его. Может, и Малия тоже. Может, тогда все было бы по-другому.

Она тянется к сбросу вызова, но в последний момент добавляет:

– С Рождеством, папа, - ей сказать тяжело, но должна была. Потому что Кайли не исполнится двадцать один, она не заведет собаку и не родит сына, и никогда не вытянет отца. Потому что она умерла. Потому что Малия убила ее.

И убивала Чарли, когда молчала четыре с половиной года. Ей следовало позвонить раньше. Убедиться, что он в порядке. Кайли бы этого хотела - чтобы он был.

Мне жаль, Кайлс, - отбрасывая мобильник. Жаль, что больше никогда не вернется к отцу.

А он там, в Бикон Хиллс, вытирает пот со лба, счищая снег с могильных плит, и дышит на обмороженные до красных корок руки, и садится на колени, и просит Кайли, чтобы помолилась оттуда за сестру.

//

У Малии груз не падает с плеч после того, как звонит отцу. Она вырубает мобильник и сидит на диване, подогнув колени к груди, в до неприличия коротких шортах - Скотт разобрался с отоплением. Бонусом подкинул дров в душу и бросил спичку.

Малия о нем не думает. Не засыпает (в принципе нормально не спит) с его именем. Не вспоминает как-то даже их регулярный секс и то, как целовались в душе, сдернув шторку, и как обнимал утром, притягивая к себе обнаженную и сонную, и просила дать ей поспать немного, но все равно отвечала, позволяя его языку протолкнуться внутрь, и улыбалась ему в губы. Он был в ней, когда она пожалела, что отпустила его в Дейвис - почти полтора месяца назад. Она была одна, когда запретила себе думать о нем. И о них.

Малия сползает с дивана. Она сделала выбор; она решила, что они со Скоттом друзья. Знает, что так правильно. Он тоже. Он поэтому не звонит.

Но Малия думает о Стайлзе. У нее волчье - привязанность. Никчемная, к Стайлзу Стилински. Она все пыталась забыть. Не забыла. И самой же до омерзения тошно, что он - слабость, когда в приоритете быть сильной. За себя не цепляется тоже. У нее якорь в Дейвисе, и Малия не знает, когда все стало таким сложным. Она была койотом, и ей не приходилось заниматься математикой и влюбляться. Ей было восемь, и она считала, что взросление - это круто. В двадцать три Малия готова поспорить.

Она ворочается на расправленном диване какое-то время, а затем просыпается от того, что кто-то вваливается в квартиру. Неуклюже и без стука, с чем-то огромным в руках и переброшенной через плечо спортивной сумкой.

– Малс. Малс, ты спишь? - пролезает к ней по дивану, нависая сверху. Дышит, как законченный астматик. Если Малия не двинулась, прямо сейчас Стайлз Стилински успешно движется к тому, чтобы у нее был ожог лица от его дыхания. Она отпихивает его от себя.

– Какого черта ты делаешь здесь?

– Серьезно? Завтра, Мал, Рождество. Ставлю двадцатку, что ты знаешь, что это, - шутит он.

– Мне все равно, по какому поводу ты приехал сюда, Стайлз. Что забыл в моей квартире?

– Чувство собственного достоинства и маму моего ребенка. Окей, это все Скотт. Как-то он упустил тот момент, что больше не кладет ключ под коврик перед дверью. Он собирался вернуться раньше. А еще и этот гаденыш Лиам куда-то свинтил. Вот что значит спустить с поводка.

Стайлз тараторит, с темы на тему скачет, а у Малии недоумение на лице сияет вывеской казино где-нибудь в Вегасе.

– Постой-ка. Только не говори, что Скотт не сказал тебе о вечеринке в Лас-Тунас? - Стайлз удивляется.

А потом начинает думать.

– Так вот что он имел в виду, когда просил не рассказывать тебе. Оу. Забудь, Мал. Забудь все, что я сказал, и сваргань мне что-нибудь поесть. Я так устал, Малия, - он кладет голову ей на грудь, но она отстраняется.

– Сам себе и сваргань, - Малия делает вид, что ей плевать. Малия все равно не выигрывает его.

– Ты злишься.

– Нет.

– Я не должен был уезжать тогда. Не прежде, чем мы бы все обсудили.

– Я не собираюсь ничего обсуждать, ладно? Мне нет до этого дела.

– А до меня?

– Что ты хочешь услышать? - у Малии ритм сердца не сбивается. Малия настолько хорошо себя контролирует, что забывает, что Стайлз все равно не слышит.

– Что ты рада, что это я. Отец твоего ребенка.

– Отец ребенка - Арджент, - поправляет она. - Ты хотел есть? Ешь и заткнись, - Малия ставит перед ним тарелку с пиццей. Не разогревает - дубовые куски с пригоревшим сыром съедобными не выглядят.

– Когда ты перестанешь делать вид, что тебе все равно?

– Когда ты прекратишь говорить об этом.

И он не говорит. Она возвращается на диван и накрывается одеялом, и понять дает, что он спит не с ней. Стайлз долго вертится на полу, пытаясь устроиться поудобнее, прежде чем Малия закатывает глаза и двигается ближе к краю.

– Хочешь, чтобы я лег с тобой?

– Хочу, чтобы ты перестал стонать.

Он мог бы пошутить, но не делает этого, потому что Малия раздраженно выдыхает, когда он случайно задевает ее локтем. Стайлз кусает губы.

– Мал.

– Что?

– Не могу заснуть без своей подушки. Оставил ее в Виргинии.

– Не могу помочь, - она не оборачивается, но спиной чувствует, как Стайлз двигается к ней.

– Есть еще кое-что.

– Нет, – Малия пресекает попытку ее обнять. – Ты забываешься.

– Поговорим об этом?

– Много на себя берешь, Стайлз, – она смотрит на его лицо в паре дюймов от своего, и она понимает, что они достаточно близко. Они в одной постели, он раздет (Малия понятия не имеет, когда успел стащить с себя одежду), и он касается ее ноги своей. Но.

Это не Стайлз-называй-меня-своим-парнем. Это не Стайлз, на которого она садилась сверху и которого целовала, пока он оглаживал изгибы ее бедер и нес полнейшую чушь в губы. Это - Стайлз-отец-ее-ребенка и Стайлз-парень-Лидии - несовместимые понятия.

Он уступает: разворачивается на другой бок и пихает ее, кутаясь в одеяло. А утром Малия просыпается от того, что Стайлз дышит в шею и по-свойски прижимает руку к ее груди.

Его же утро встречает раздраженной Малией, сидящей на стуле, и валящим за окном снегом, который не вяжется с торчащими верхушками пальм.

– Отлично выспался, Мал, - радостно говорит он, поднимаясь в своих новомодных трусах от Calvin Klein. Малия не припомнит, чтобы носил что-то дороже семейников, которые ему на пару со Скоттом покупала Мелисса.

– Нравится? Это Лидия подарила, - говорит между делом, разминая мышцы. Он подкачался; Малия отмечает это в очередной раз, когда он наклоняется, чтобы почесать пятку, и напрягает пресс. Стайлз умудряется быть идиотом и агентом ФБР одновременно.

– Давно сделала ремонт? – он плюхается на стул рядом, отпивая сок из ее стакана. Барабанит ногами по перекладине, пытается придвинуться ближе. – И что насчет того, чтобы заморить червячка?

– Я похожа на шеф-повара?

– Ну, на шефа не тянешь, без обид, а вот на повара - вполне. Ты знаешь, Скотт тот еще обжора.

– Это ты к чему?

Стайлз хитро улыбается, целует ее в щеку и салютует в воздухе на пути к ванной.

– Два яйца. Не дожаривай.

– Я не буду готовить тебе завтрак, Стайлз.

– Ты будешь делать это каждый день спустя несколько лет, Мал. Триста шестьдесят пять дней в году. Яйца средней прожарки и апельсиновый сок из коробки, - он держится рукой за дверь, и у него мышцы перекатываются под веснушчатой кожей.

Малии абсолютно не хочется думать, к чему клонит. Знает же, о ком он. А Стайлз усмехается напоследок и выводит этим еще больше, прежде чем скрывается в ванной и что-то роняет.

Она, конечно, не собирается готовить для него; допивает сок и стучит пальцами по стойке, пытаясь убить время, пока Стайлз возится с ржавым смесителем - Малия слышит, как кряхтит. Это у Лидии может не заморачиваться - квартира где-нибудь на Таймс-сквер и все удобства в придачу. А здесь все под снос - это лучшим исходом.

Она не замечает, как разбивает яйца и все же начинает готовить. Она клянется, что делает это не потому, что Стайлз что-то значит для нее. Она задумалась (она забывает, что койоты никогда не теряют бдительность).

А затем слышит стук в дверь - дробный, едва различимый.

И чувствует его.

========== отбеливатель в стаканчике с текилой ==========

Комментарий к отбеливатель в стаканчике с текилой

Шип ради шипа. Две главы за девять дней отдыха, но я камбекнусь домой уже завтра, так что постараюсь не пропадать (: С первым сентября всех, ыы )))

[Твой вкус все еще на моих губах,

как бы я ни пыталась его стереть].

Скотт не заходит - топчется на пороге, сжимая в руках шлем, и снег блестит в его вьющихся волосах. Малия не удерживается и стряхивает с темных вихров, и он перехватывает ее ладонь, прижимая к своим губам.

– С Рождеством, – он захватывает один палец и целует его, касаясь языком, и у Малии из груди вырывается тяжелый, молящий почти вздох, но себя в руки берет и отстраняется. Она не думала о нем полтора месяца. Она все решила. Там, где они вместе, - ничего нет.

– Скотт, – Малия отходит. Он не держит; у мальчика-игрушки выпотрошенная рука и вата наружу. Они друг с другом спят и делают вид, что так - это нормально. Если бы секс без обязательств не был только клише.

А затем дверь ванной открывается - распахивается, - и голый Стайлз Стилински одновременно спасает ситуацию и делает хуже.

– Мал, у тебя там ни одного полотенца, так что я… О, Скотт. Говнюк, я хотел сказать. Знаешь, пошел ты. Ты еще вчера должен был притащить сюда свой зад.

– Прикройся, – Малия со Скотта куртку буквально срывает и кидает в Стайлза и его раздутое эго. Она раздражена. Она не понимает, чего пытается этим добиться. Они были вместе, но он с Лидией сейчас, но Малия не была бы Малией, если бы ее трогало, что он голый. И что у них с Лидией. Она кидает ему куртку, потому что хочет, чтобы он оделся и убрался отсюда на пару со Скоттом. Тот здесь не больше пяти минут провел, но Малия злится. Она не хочет думать, что выведена тем, что он не позвонил.

Скотт чувствует, и Малия на нем срывается, и она ненавидит, что он знает. Знает ее всю, потому что впитывал. Ей тошно от того, что любит. Выжать - желчью разольется недосказанность и затопит ее неустойчивый мирок.

Скотт говорит со Стайлзом, и он спрашивает о Лидии, и тот отвечает что-то вроде “она решила, что общество дифференциальной топологии - самое то в Рождество”, но Малия угадывает в этом “мы поссорились, я уехал, и теперь я должен извиниться”. Она думает, что не заставила бы его просить прощения; не позволила бы сделать это. Лидия - гений. Странно, что не поняла: у них “прости” не стоит и цента.

А затем Скотт зовет ее, пока Стайлз копается в холодильнике, и она осознает, что он смотрел на нее все это время. Не на Стайлза, нет. На нее и их желтые стены.

– Вечеринка в особняке одного парня, они с Лиамом в лакросс играют. В шесть будем там, но я должен взять «додж». Ты со мной?

– Оставим его здесь?

Малия косится на Стайлза, который вдруг обнаруживает яичницу на плите. Он пританцовывает, залезая туда вилкой, и болтает с набитым ртом - Малия решает, что это что-то вроде “я говорил, что ты никуда не денешься”.

– Иди попробуй, Скотт. Оказывается, наша Мал умеет готовить, – Стайлз шутит, но Малия раздраженно выдыхает и говорит Скотту, что если он хочет ехать, они должны сделать это прямо сейчас. Она переодевается рядом с ним, и ей плевать, что Стайлз тоже неподалеку и у нее под майкой голая грудь (Лидия говорила, что девушки носят бюстгальтеры, но у Малии один-единственный и то завалялся где-то в Бикон Хиллс). Скотт по ней взглядом скользит, незаметно пытается, но она ловит. Ведет руками по телу, опуская рубашку, и делает вид, что не чувствует. Он улыбается, перехватывает ее ладонь и тянет за собой. Возле байка застегивает на ней шлем, хотя противится: если нас занесет, это не поможет.

– Тш. Просто держись за меня.

Ей неудобно; она вертит узкими бедрами, пытаясь устроиться сзади, сжимает его плечи, но затем опускает руки ниже, обхватывая живот, и чувствует, как напряжен пресс, и хочет.

Не может.

Он гонит к Венис-бич, и снег летит ему в лицо, и снег обжигает пальцы, которыми цепляются: он - за руль, она - за его промокшую джинсовую куртку, руки скользят по бокам, и он оборачивается на светофоре в один момент, и она думает, что вот та улыбка, в которую влюбилась Кира и та-самая-Эллисон-Арджент. Но не влюбилась она.

А затем стягивает шлем возле его квартиры и говорит, что уезжает во Францию.

– На уикенд? – спрашивает Скотт.

– Навсегда.

//

В Лас-Тунас трехэтажный особняк, бассейн с подогревом, толпа смазливых игроков в лакросс, которые сидят на допинге и белковых батончиках, и сотни литров алкоголя - в ящиках, бутылках, пивных бочках и фонтане для пунша.

Скотт приносит ей стаканчик с текилой и спрашивает, все ли в порядке, а Малия уверена, что это она должна: там, на Венис-бич, Скотт сказал только “я бы попросил тебя передать привет Айзеку, но ты знаешь, что он больше во Франции не живет”. Нет, он улыбался, он добавил, что, конечно, рад, но он не был. Если Скотт знает ее, то она знает его тоже, и она поняла, что он отшутился. И он умолчал.

– Скотт, – Малии приходится кричать, хотя он садится рядом, и она чувствует его распаленное тело своим даже под слоем одежды.

Он оборачивается к ней, пытается наклониться ближе, но потом между втискивает в санта-клауссной шапке голову паренек. Хватает за плечи, орет одну из песен Синатры в уши, а Малия особым дружелюбием не отличается - руку срывает, но парень в кондиции той самой, когда стучат в висках кровь и приглашение остаться, даже если не просили. Даже если лучше бы убрался.

Скотт вежливый; Скотт хлопает его по плечу и тянет Малию подальше от бассейна и усилителей звука, а минутой позже они оказываются прижатыми друг к другу возле задней двери. Он выдыхает ей в губы, но не целует - отстраняется, потому что она отворачивает голову.

– Хочешь уйти отсюда?

– Да. А еще знать, что скрываешь. Там, на Венис-бич, ты не сказал мне. Хотел, но не сказал.

– Разве?

– Ты понял, о чем я, Скотт.

Он не успевает ответить: между вырастает агрессивно-депрессивный Лиам, у которого новая вспышка РПВ и разрыв с Хейден на злобе дня. Бросает Малии что-то вроде “он нужен мне больше, чем тебе, по крайней мере сейчас” и выглядит, как девочки в тринадцать.

– Дай мне минуту, – просит Скотт и отводит Малию в сторону, держа ее руки. – Ты знаешь, я не стал бы ничего скрывать от тебя. Скоро вернусь, – обещает он. Улыбается и ведет ладонью по ее щеке. Малия не знает, что видит его таким в последний раз.

Отпускает.

Курчавая макушка теряется среди масок Темного лорда и Железного человека. Толпа сгущается; танцуют под орущего ремиксованного Синатру, плещутся в бассейне, девушки срывают верх от бикини и прыгают в объятиях лакросских качков. Малии душно; она оттягивает ворот рубашки и толкает заднюю дверь. Ветер бьет в лицо, раздувает короткие пряди, и она прячет руки подмышками, ступая по песку. Впереди - Тихий. Гремящая в доме музыка отдается где-то за полосой горизонта, которая тонет в черноте океана.

Садится у самого края, и волны лижут носки кед, кусают пальцы. В Калифорнии не тает снег; блестит на песке, отливая белым. Малия вздыхает. Малия знает, что оставляет его. Скотт МакКолл будет счастлив однажды. Может, и она тоже.

– Мал, – Стайлз за ее спиной икает. Они сюда вместе на скоттовом «додже» приехали, но он тут же затерялся в толпе (где-то между текилой и русской водкой). Малия удивляется, как еще на ногах стоит. – Мал, детка.

– Оставь это, Стайлз, – хмурится она. Он пьяный; он выпил достаточно, чтобы нести еще большую чушь.

– Где Скотт?

– С Лиамом, – отвечает сухо и коротко, надеясь, что свернет с пути к ней. Вместо - падает рядом. Буквально - на нее валится, и Малия отпихивает от себя, собираясь встать и уйти, но Стайлз хватает ее за руку, и взглядом: останься. Он не просит - умоляет. Стискивает ладонь, будто боится. Будто не сможет один.

– Что с тобой?

– Я так устал, Малия, – он запускает руку в волосы. Зрачки бегают, но не от того, что выпил. Выбился из сил. Заебался.

Знает его. Знает пустого мальчика больше, чем саму себя. Он - в ней. Запечатан, вырезан там, где носила его дочь.

Перестать думать об этом. Синдром фантомной конечности - его ампутировали, а боль осталась. Малия не имеет права при нем сдаваться.

– Я устал ругаться с Лидией, – а он продолжает и из бутылки хлебает снова, снова. – Я устал, что она хочет иначе. То, что я не могу дать, потому что я не какой-нибудь там Аарон Хотчнер. Я устал, что она всегда будет достигать большего и требовать, чтобы я достиг еще больше, потому что так там у них, черт возьми, принято. Я устал, что Хэнк, который протирал штаны в ФБР все эти годы, пока я из кожи вон лез, получил горячее дело и доступ к базе, а я греб сраные бумажки.

Стайлз пьет; дышит тяжело, но Малии нет дела, да?

– Но знаешь, от чего я реально пиздецки устал? От стандартов. От того, что наша дочка там отдувается за продиктованное дерьмо, потому что она не такая, как все. Кто придумал это, Мал? Кто поставил на детей клеймо? Я восстанавливал ее проект с нуля, сидя на парах, я клеил это в коридоре, когда меня выгоняли, я вернул даже чертового Дерека с его кислой миной и фермой, потому что это было так важно для нее! У нее была жилетка в крови, когда позвонила. Разбила нос в школе - так Крис сказал. А теперь знаешь, что сказала она? “Стайлз, моей супермамы больше нет”. Тебя, Мал! Потому что ей было плевать на фонтан крови и на себя даже. Потому что тогда все, чего она боялась, - это потерять тебя. Ее маму. Я потерял, Малия. И я каждый день спрашиваю себя, почему не был рядом, когда она просила. И я ненавижу себя за это.

У него язык заплетается, но смотрит на нее, а у нее ком раздирает глотку.

– Становится поздно однажды.

А потом это происходит.

Он бросает бутылку и целует ее, обхватывая лицо. А она отвечает. Чувствует его скользкий и влажный язык во рту, вкус текилы, пока он пробивается дальше, и у нее сердце колотится бешено, потому что он делает все, как раньше. Они целуются, как в ту ночь, когда их ребенок уже был в ней. Когда губами жался к животу, когда еще не знали оба.

Он забирался руками под ее рубашку тогда, сжимая грудь, и он делает это сейчас, смело, по-свойски. Он горячий, у него кровь кипит, гоняется по венам, и Малия обжигается. Это отрезвляет.

Дыхание сбито; опухшие губы и отравляющее послевкусие. И Скотт, стоящий на песке. Со стаканчиком текилы.

Расплескивается - случайно. Малия вскакивает на ноги и - не встречаются взглядами - толкает плечом, проносясь мимо. Пахнет отбеливателем и разлитой «Сиеррой». Скотт не знает, что видит такой в последний раз.

Стайлз смотрит вслед, а затем его тошнит. Он не ел; Скотт помогает подняться. Скотт - друг.

Вуди, выброшенный на свалку из распродажной коробки.

//

Утром у Стайлза трещит голова. Он выпивает три стакана воды с шипящей таблеткой аспирина в одном и так некстати вспоминает о них с Малией.

А Скотт стоит возле ее двери с оставленным в щели адресом парижской квартирки.

========== триггеры и трикстеры ==========

В “Esso” в Париже расчищенные от снега дорожки, свежая французская выпечка и вздутые новогодние наклейки на стеклах. Питер запахивает пальто от Стефано Риччи, вынимает пистолет из бензобака арендованного астон мартин и надкусывает круассан, слыша, как тесто воздушное хрустит под острыми зубами. Облизывает губы, когда шоколадная начинка течет из булочной сердцевины, подпевает песне Боуи, звучащей из заправочных колонок. Здесь пятница, чуть больше пяти вечера, и у дверей заправки топчется только уборщик в толстой зимней куртке.

Питер усмехается, отправляя бумажный пакет в урну; возле соседней колонки пикап и мужчина со стаканчиком эспрессо в мозолистых руках. Американец. И внимания не удостоил бы он, Хейл: в Париж суется многий сброд. Этот же видно - по вызову для ремонта машинок и чистки труб (хозяйки, если повезет, в накидку пятьдесят баксов за интим-услуги).

Питер сел бы тогда и уехал - заурядная персона далеко не его круга, - если в ста тридцати милях отсюда, в заснеженном Ле-Мане, взглядом не зацепился за номерной знак и лысеющий затылок сантехника с винтовкой г3 в багажнике ржавого пикапа.

//

Скотт паркуется возле ветклиники с треснувшими окнами и порванным баннером над дверью через четыре дня (он не считает - просто так вышло). Стучит, не дожидаясь ответа, заходит. Запах спирта и застоявшихся экскрементов в нос волчий ударяет осознанием, что там, в Дейвисе, его остаться просили, спрашивали: “Уверен, что на Холмах работу найдешь? В звездном городке твоем с практикой туго”.

Уверен, уверен, кивал, рабочий халат складывая аккуратно, чесал за ухом хозяйского пса и уносил вещи в картонной коробке. И путь домой держал, петляя, подгоняя, давай, ну же, она там одна. И сказать собирался, что не уедет больше, к черту Дейвис, практику, только с ней рядом бы. Гнал мимо заправок, сбрасывал входящие от Сти, полы куртки трепетали на ветру, снега хлопья на завтрак, обед, ужин.

Примчался. От Дейвиса до Лос-Анджелеса - четыреста миль, а слова значимость потеряли, когда из ее квартиры - в его. Слушал сердцебиение - ровное, и все понял. Мог бы назад, к Робу, попробовать, знаете, вернулся, не сложилось. А в итоге пригнал сюда.

В клетке на стойке мейн-кун - кошка полуживая, полумертвая, хрипит, легкие на вдохе раздуваются, как пузыри жвачки. У Скотта на языке металл крови, сглатывает который, оглядываясь, пятерню запуская в свалявшуюся шерсть. Сердце у кошки стучит Биг-Беном, когда боль животная черными всполохами на смуглой коже.

– Заплатить пришел?

Скотт оборачивается, узнает: грязная толстовка Метс, как в объявлении, которые там, в Дейвисе, листал ночами. Это босс, Грэг. Обросший щетиной и коркой перхоти на остриженных под ноль-семь волосах.

– А, ты тот самый МакКолл, – глаза трет, застегивает рукой свободной ремень. – Стоишь что? Я деньги тебе отстегиваю не за возню с бездомными. Обслуживаем только тех, кто может заплатить.

– Скажите, где что взять, и я сам помогу ей.

– Не понял? Только тех, кто заплатит, парень. Бери швабру и почисти клетки. Кажется, там кто-то сдох.

Местечко лакомое для санэпидемстанции только, но единственное, куда его, Скотта, взяли. О своих условиях и речи нет - практику закрыть обязан и отчет предоставить. Как - его дело.

Сдох, еще бы - в задней части на газетных подстилках тельца неокупившихся. Дышат. В обед Скотт колит обезболивающее (какого хера, парень?) и платит за всех четверых, смейтесь, смейтесь, они будут жить. На ужин хоронит в промозглой земле по Футхилл-роад с промежутком в пару минут каждого.

– Естественный отбор, сердобольный. Выживает сильнейший.

Скотт долбит в стену до хруста костей, которые срастаются тут же, днем позже.

По практике отчет пишет кровью.

Он не сказал ей, потому что не мог заставить сомневаться. Малия уехала, она хотела этого, всю жизнь мечтала туда - в Европу. Мятые билеты, боинг - не летала-то ни разу. Скотт хотел бы с ней, увидеть, как тогда, на берегу Тихого. Взгляд свободный, свободной, если так.

Он находит ее рубашку - случайно - на дне корзины и не вдыхает. Запрещает себе, нельзя, Скотт, не сейчас. Она могла жить там, в нем, не в Париже, а вместо боль за ребрами лагерь разбила. Вдох колья палаток, в легкие воткнутых, как в землю, колышет. Скотт практикуется в задержке дыхания.

Он забирает кошку из ветклиники, чтобы выходить. Та ест с его руки и тычется носом в широкую ладонь. Идет на поправку, думает. Постит объявление и находит парнишку, готового забрать - мама обещала, говорит. А утром видит задранное кошачье тельце у дороги возле мусорных мешков.

Естественный отбор словами Грэга застревает в голове. Если Малия сильная, Скотт, значит, в теории мертв?

/

В Калифорнии плюс пятнадцать, январь. Грэг перестает брать деньги за каждую притасканную шавку, но отмечает, что не приют здесь, скоро бомжей приведешь, парень. А Скотт домой пустил бы даже; он опускает, что там, на Венис-бич, одиночество ложится в ту же постель и пьет из любимой кружки. Он опускает, что есть работа и неврастеник Грэг до того, как одиночество посмотрит на него его собственными глазами.

/

У Лиама - колледж. Стайлз вне зоны в федеральной дыре расследований, и Скотт все чаще вертит в руках мобильник, открытый на диалоге с Лидией. Два года не виделись; она там, в Нью-Йорке, ее имя в журналах где-то между “новыми умами” и благотворительностью. Скотт гордится. Знает, что заслужила. Знает, что шла к этому всю жизнь.

И знает, что там, в квартире на Таймс-сквер (несколько тысяч баксов за содержание) чувствует себя такой же одинокой, как и он. Стайлз сказал ей о вечеринке - Скотт не удивился. Сознался, не скрыл - он весь в этом. Напился, натворил херни, проебался. Скотт не может винить: дело в Малии. Понимает же, что его любит. Понимает, что хотела. Ему больно. Ему до одури.

Стайлз будет возвращаться к Лидии. Стайлз - ходячий косяк. Хотя бы за это прощен.

“Ты знаешь мой адрес, Скотт”.

Ты знаешь, что помогу. Ты нужен мне МакКоллом, а не мальчиком-бардачком.

“Привезу тебе твой любимый кобб-салат. Я закрываю практику через пару недель”.

“Хочешь бэглз на завтрак? Целую”.

Скотт смотрит билеты в Нью-Йорк тем же вечером, прикидывая, когда ставить бронь - сегодняшние рейсы отложены из-за метели. В Нью-Йорке минус два, снег.

Синоптики обещали потепление.

/

Скотт покупает банку оливок и пачку “кэмел”, синие. На парковке ажиотаж: пятница. Работники супермаркета катят тележки внутрь, лавируя между людьми и авто с открытыми багажниками. Скотт пропускает одного, закуривает. Где-то рядом падают пакеты, апельсины (точно они) рассыпаются по асфальту с шуршащими пачками риса.

– Вы в порядке?

– Простите. Я дико неуклюжая.

Застенчиво прячет глаза. Короткие волосы, шорты и полосатые гетры. Она пахнет специями и лавандовым шампунем.

– Кира?

Скотт больше не видит лисий хвост в перевернутых зрачках. У нее чистый взгляд и неловкая улыбка. У Скотта почему-то тоже.

//

В Париже четыре градуса выше нуля, тоже январь. Номер люкс в Отеле де Крийон, “талламор дью” в австрийском хрустале и разводы крови на позолоченной раковине. Питер расстегивает рубашку, обнажая поджарое тело. Сетует на испорченный хлопок, четыреста баксов, как жаль. Ерошит окровавленной пятерней волосы под “Богемную рапсодию” Меркьюри.

У Хейла ни увечья; вишневый оскал и чистейший (сам Рене Флеминг позавидует) смех.

/

Питер находит Малию в одном из милых парижских кафетериев. Она не выглядит удивленной, но в привычной манере (его девочка) шлет к черту, возвращаясь к своим глазунье и двум шоколадным круассанам.

– В нашей семье все знают толк во французской выпечке.

– У тебя нет семьи, Питер, – так буднично выдает, что ему обидеться впору. – Мне все равно, что ты делаешь здесь. Не надейся, что я скрашу твое одиночество.

– О, милая, я не одинок.

– Ну да. Потому таскаешься за мной.

– Наблюдательность - хорошая черта. Давай же, спроси. Я знаю, это волнует тебя.

– Слушай, Питер. Проваливай.

– И будет прощено всему обществу сынов Израилевых и пришельцу, живущему между ними, потому что весь народ сделал это по ошибке.

– Никто не обольщает вас пустыми словами, за это приходит гнев Божий на сынов противления, не будьте же сообщниками их.

Малия знает наизусть; забывала, но учила заново. Была послушной.

– Послание апостола Павла к Ефесянам. Похвально для девочки, которая убила приемную семью.

Это происходит. Она хватает его за накрахмаленный воротничок рубашки, опрокидывая кофейную чашку. Питер ухмыляется.

– Сделай это. Непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство.

Малия отпускает; выдыхает. Официанты тревогу не бьют. Девчонка в рваных джинсах и филантроп на астон мартин встретились в кафе - обычное дело.

– Иди отсюда, пока я не подпортила твой святой лик.

– Ты спросишь, почему я дал тебе адрес Скотта. Я отвечу. Ты неуправляемая, милая. А щенок с раздутой морализацией вдруг оказался твоей стабильностью. Любовь долготерпит. А потом на горизонте появляется лиса.

Скотт предлагает подвезти. Кира - зайти. Ему тепло. Тепло постоянное, должное. Тепло течет по венам, когда едят пиццу и так бытовушно говорят о жизни. Больше пяти лет прошло - а тянется к лицу его, чтобы крошки стряхнуть, как в семнадцать. И тушуется затем, заламывает пальцы, прости, я…

– Все в порядке, Кира.

Ей двадцать три, она живет в Нью-Йорке (здесь - родители) и запирает лису внутри себя на ближайшие пару тысяч лет. Ей двадцать три, но Скотт поклясться готов, что целуется так же неумело, как в старшей школе.

========== закрывая глаза ==========

[Но если я закрою глаза, он будет выглядеть, как ты.

И если я закрою глаза, то почувствую, будто рядом не он, а ты].

halsey - eyes closed

Они занимаются сексом. Обычно стягивает трусики-шортики и входит в нее, цепляясь руками за изголовье модной хай-тек кровати. Обычно.

Кира - за него. Путается в нитях волос кудрявых игольными пальцами, льнет, кукольная, целует робко-долго. Ее не тянет на поговорить, как было раньше, но, когда кончает, обмякая, падая ей на грудь, она гладит его по голове и выглядит школьно-счастливой. Будто не было пяти лет тех. Будто не изменились за это время оба. Будто не нашел смысл жизни в другой.

У Киры улыбка такая, знаете, стыдливо-достаточная. Скотт тоже знает. Скотт ее такой не раз видел. И вся для него, вся жмется-вжимается уютная, пахнущая теплом тела струнно-тонкого, вот, Скотт, бери, прошу.

Вся не она.

Жизнь дает шанс, оглянись, одумайся. Жизнь впихнула его ему в глотку с языком ее вместе таким же теплым. Скотт хочет думать, что это попытка согреться, не согреть.

Впервые нужен - понять дает без слов, скучала, не хватало его там, среди пустыни и девяноста пяти в нагретом шатре. Впервые не в силах ответить. Он любил ее. Он пытается вспомнить тогда, я хочу, Кира, я, честно.

Не может - видит вырезанные позвонки на кафельной девочке вместо. Лопатки острые, не точеные, тяжесть опущенных век и ту самую - неровную даже - родинку под грудью. Видит поверх оливковой кожи, бархата губ и разреза глаз лисьего, выточенного. В фарфоровой Кире ни изъяна. Она не кукла - Скотт не сравнивает. Живая, живет, заставляет его жить тоже. А он не может. И снова думает о шансах - было бы с другой так, легко? Сделал бы вид, что пять лет - секунда, две, если хотите? Скотт не уверен, что всех старых друзей тащат в постель. Даже если не должен был. Даже если просто так вышло. (Думал, забудешь? Думал, сможешь?).

Кира сбегает от него чуть свет. Чтобы приготовить завтрак, конечно. Он ждет немного - все равно не спал, - одевается и выходит к ней. И видит, что она одета тоже.

Вспоминает тогда Малию в его рубашке. Вспоминает обнаженную Малию на его кухне. И ему херово от того, что в Кире все продолжает ее искать.

Она делает идеальную глазунью. Она идеально заваривает чай. Идеально заправленная за резинку бриджей кофта, идеально стянутый хвост на затылке. Скотт не забывает, сколько не идеального в его жизни было за последние - на вскидку - года два. Скотт и хотел бы, может, так тогда.

Сейчас садится за идеальный стол и смотрит на идеальную Киру, которая идеально все понимает. И оба делают вид, что не занимались сексом в квартире ее родителей еще часов пять назад. Будто только пришел. Будто только встретились. И разом пропадают темы - вчера же обсудили, кажется, все. И - самое логичное - спросить, как она. Или как он. Но льет чай в идеальную кружку и обычно-робко улыбается. И Скотту еще хуже.

– Буду рада, если заглянешь ко мне там, в Нью-Йорке. Я имею в виду, вдруг проездом будешь или еще что. Ну, ты понял.

Он понял, да. Зовет, потому что вежливая. Идеально-вежливая Кира. Скотту жаль, что вечернее то, теплое с простынями вместе остыло. Что не может, не с ней. Что понял после всего этого - не до.

– Лидия живет в Нью-Йорке, – зачем-то выдает он, идиот, Скотт, просто уйди. Просрочил время на совместную ночь и запах любимой - когда-то - девушки на своем теле.

Кира говорит что-то про интервью, прессу и о том, что рада. Молчит, что такие, как она, с такими, как Лидия, не водятся. Не доросла - она свое место знает. И позвонить боится, это я, Кира, мы вместе в старшей школе учились, а еще это во мне дух лисы, кицунэ, если помнишь. Кира не упоминает об этом, потому что глупо. Потому что Скотту нет до этого дела.

– Я могу отвезти тебя в аэропорт. Уйду с работы раньше и заберу в три, – предлагает он. Ему думать хочется, что прозвучало не бесцветно, но нет, так. Не контролирует, пытается, но в голову все и сразу лезет, как же облажался, как.

– Все в порядке, я еще пару дней назад заказала такси, – отказывается она. – Всегда делаю это заранее. Вечно все забываю.

Да, знаю, - вырвалось бы, будь ему семнадцать. Вместо сжимает губы и старается улыбнуться. Молча доедают, предлагает помочь убрать, но отнекивается, сгребает тарелки и спихивает в посудомоечную машинку. Легкая. Скотт отвык - так.

Она дарит чай с рейши тот самый, держи, вдруг пригодится, рецепт Сатоми, помнишь.

– Спасибо, – улыбкой замученной такой, вымученной, не его отвечает.

Мне жаль, что так вышло.

Расстаются, как в семнадцать, - нелепо, глупо, неправильно даже. Но почему-то совсем обычно. Будто делают каждый день это. Будто сегодня ее-не-ее сломал.

Выкручивает дверную там, на Венис-бич позже и вспарывает руку, как плюшевый зверюшечий живот. Посмотрите на него, у мальчика игрушечного пакет выскальзывает из набитой томатной ватой ладони.

Засушенные рейши, и лепестки там - разлетаются по сколотому плиточному. Ветер январский к промерзшему океану несет, и до Скотта - натурально догадливого - доходит, что это, на деле, последнее, что от них осталось.

//

У Стайлза верхняя койка с торчащими из полосатого матраса пружинами, храпящий сосед снизу и бессонница в придачу к антидепрессантам и забитой липкими мыслями голове. Стайлз, честно, череп бы раскроил.

Он думает о Малии. О Малии-как-о-своей-бывшей-из-за-Донована-и-прочей-херни. Думает о ссорах с Лидией и мамином кольце, спрятанном в коробке из-под кроссовок в кампусском общежитии. Думает о Скотте, новогодней вечеринке в Лас-Тунас-бич, текиле, в него из горла влитой, и братских обещаниях, не дай девчонкам разделить нас, чувак. Думает о Скотте и Малии вместе. Думает о своей дочери и том, что больше всего на свете хочет стать (она все равно никогда не назовет тебя) отцом.

Стайлз в ФБР, на одной из баз Куантико на учебе. Стайлз ходит в идеально-белой рубашке с идеально-черными, затянутыми в тугой узел мешками под глазами семнадцать на семь (шесть часов на сон и час - на утренние сборы и вечерний общественный душ).

Он холодный, с ржавой водой и забитым сливом. В Куантико плюс три, дождь. Стайлз стискивает полотенце в руках, но не занимает очередь, чтобы смыть с себя пот и запекшуюся на костяшках кровь. Он зажимает жесткую ткань зубами и бьет в железную грудь тренировочного манекена, затянув бинты на руках. Бьет до треска кровавой корки, до пропитанной марли и красных плевочных разводов на его спортивных штанах. В одной футболке, мокнет. Вода дождевая с волос течет, отрезая скулы кристально-чистым. Бьет, бьет. За все ошибки свои. За себя-дерьмо.

Лупит в залитую кровью сердцевину вымолоченными костями и забывает таблетки принять - в побочных эффектах головная боль, тошнота и он сам.

//

Грэг называет его Чиполлино - тем самым, луковым, по Радари. “Дурной ты, парень. Помочь другим суешься, а себе не можешь”. Вскрывает банку пивную с характерным щелчком и посылает в бар, выпей, в себя приди, а то кислый, что закусить можно.

“Я готов работать”.

“Иди отсюда, луковка, пока добрый и тебе оплачиваемый отпуск даю”.

К концу дня у Скотта собранная сумка и табло в аэропорту перед глазами. Берет дешевый кофе в автомате и пишет Лидии. “Жду, дорогой”, - отвечает. И после: “Купила халлуми для бэглз”.

“Прости, что отрываю от работы”.

“Не строй из себя правильного при мне, умоляю. У меня есть выходные и бутылка Шеваль Блан сорок седьмого года”.

“Вино из полнометражки про крысу в поварской шапке?”

“Тридцать четыре тысячи долларов. Подарок Питера. Прислал курьером”.

“Хейла?”.

Мобильник виснет совсем некстати. Скотт пару раз ударяет им по ладони - безрезультатно, и бросает в сумку. Хейл не в психушке. Хейл отбыл свой исправительный срок.

Скотт верит людям и в людей тоже. Скотт не должен осуждать. (Других, не Питера, - бьется назойливо).

Лидия скажет потом: “Не осталось тех, кого ты знаешь. От “я вырос” до банального “изменился”.

Скотт захочет согласиться. И вспомнит, что шесть месяцев назад Малия постучала в его дверь только потому, что Питер сказал ей, куда ехать.

//

Он прилетает в Нью-Йорк следующим утром. В аэропорту давка, двадцать шесть рейсов на электронном табло и делегация китайских туристов рядом. Скотт понимает, что что-то идет не так, когда видит Киру в лице незнакомом. Моргает - девушку на чемодане раскручивает худощавый парень. Незнакомую девушку.

Жмет в груди, но не от того, что вспомнил снова - не может вдохнуть. Пытается вперед шагнуть. И ступает на зазмеившуюся под ногами плитку.

========== собаке - собачья смерть ==========

Комментарий к собаке - собачья смерть

Финал отгремел, надеюсь, не для меня одной оставил пищу для размышлений и “о-боже-скотт-малия-стайлз-лидия-тео-лиам-крелисса-шериф-перриш-папамаккол-аввв”. И мой заюшка Питер ))) Короче, я довольна, вы?)

пы.сы. в самом начале двадцатого, кстати, акцент ничегошный на открытом окне (даже занавески колыхались!) и взгляде Скотта. Ну, если вы понимаете, о чем тут толкую (кстати, сестра заметила, а она не скалия-шиппер). Наши малыши вместе в мотеле спят!)

Итак. В описание фьюче!фик добавила, потому что, по сути, вот оно - начало конца (если никто не против аушного моего бейбика Сталии, конечно). Все только начинается здесь, оставайтесь со мной ❤️

– Скотт! Скотт, ты в порядке?

У него больше не двоится в глазах и перед ними не плывет. Разлепляет опухшие от бессонных ночей веки и Лидию видит четко от слова совсем - она в одной из тех модных дамских шуб (гринпис и друзья-волки со шкурами ни при делах, да?), роскошная, с убранными волосами и мартиновской - своей - улыбкой.

– Отлично выглядишь.

– Ты тоже, - Лидия ведет ладонью по его груди. Он не теряется: к себе притягивает за осиную талию, не по этикету долбанному, зато по Скотту.

Такой по сравнению с ней мальчик - неотесанный, неприласканный. Мальчик на два фута выше, с хриплым голосом и щетинистой щекой, на которой оставляет след от помады, шепча в ухо, что скучала.

– Но тебе нужно побриться. Пятидневная щетина не входит в топ привлекательности, - она отстраняется.

– Знаю.

Лидия не упрекает его - смеется и утягивает за собой. Сплетает ладони, выстукивая каблуками по парковочному асфальту.

– Тебе не обязательно было встречать меня.

– Угомонись. Мы не виделись два года. И я собираюсь устроить тебе лучший уикенд, - она усмехается, снимая с сигнализации новенький бугатти. А часа через два по нью-йоркским пробкампаркуется у стеклянной высотки с рождественской елкой в холле и консьержем, который тянет из вазы пошло-роскошный букет от очередного директора рекламного издательства, снова он, мисс Мартин.

– Оставь себе, Роберт. Не люблю розы, я говорила ему.

Сто одна - Скотт не удивляется. Смотрит на консьержа - ну и куда мне их - и в ответ неловко ведет плечом, пока Лидия не зовет его, где потерялся, хочешь - забери. Он залетает в лифт следом - для очевидности - с букетом и ловит ее какой-же-ты-дурак взгляд. Ее дурак, однако.

– Стайлз клялся и божился отправить обратно каждый.

– Не отправил, - догадливо замечает Скотт. - Так он звонил тебе?

– Да. Сказал, что сдают телефоны до конца пребывания в Куантико. Снова извинялся.

Скотта полосует. Фактически - от упоминания одного. Сразу все вспоминает, мне жаль, брат. Что целовался с ней. “Нет, Сти, не жаль”, - головой качал.

Лидия облепляет его мозолистую ладонь тонкими, стянутыми замшей перчаток пальчиками, опуская голову ему на грудь: ты здесь, чтобы в себе не копался - не заслужил, понял?

– Не смог дозвониться до нее. Ни разу.

Лидия не просит дать ей время - для ясности. А на тридцать седьмом лифт тормозит, и Скотт думает, что их с Малией “сколько” разве что в ярдах, когда пыхтишь-пытаешься туда, наверх, а все равно по пролетам - вниз.

/

Он говорит ей о Кире. Невзначай вставляет между очередной порцией бэглз на его тарелке и дорогим кофе: мама звонит мне в скайпе каждую пятницу. И, кстати, недавно встретил Киру в супермаркете, и мы переспали.

У Скотта полный боли взгляд, который прячет в расковырянном слоеном кольце с сырной начинкой. Оттягивает вилкой плавленную нить, а в секунду следующую утыкается в живот, пока по голове его гладит, утешая, успокаивая, я рядом, мой мальчик-бардачок. Из Скотта МакКолла вычерпать можно что угодно: от пленочной боли до разочарования в полиэтилене черепной. Скотт устал.

– Не ищи в этом то, чего не совершал, - Лидия обхватывает его лицо ладонями - они теплые и пахнут домом. Он накрывает своей рукой. - Ты еще не раз ошибешься. Считай это, - она осекается.

– Доказательством того, что люблю ее? - он продолжает.

– Что стакан больше полон, чем пуст.

/

Скотт берет станок Стайлза, и после Лидия гладит его по выбритой щеке и называет красавчиком. Она застегивает на нем рубашку, и ткань собирается в складки на его теле при любом движении.

– Она мне мала.

– Ничего подобного. Я купила ее Стайлзу в прошлом месяце.

– Так куда мы идем?

– Увидишь, - Лидия в черном платье, меховой курточке поверх и с усмешкой, растянутой на пухлых губах. От Лидии шлейф Шанель номер пять тянется до самого парадного.

Они идут вдоль пестрых витрин фешенебельного Бродвея, залитого огнями, не спеша, Лидия держится за его локоть и выдыхает облачко пара, а затем замирает вдруг - себе же запретила - возле одного из дизайнерских бутиков с ценниками в годовую скоттову зарплату.

Но подрывается тут же, коря за то, что оступилась, дальше тянет, идем, Скотт, здесь не на что смотреть. Хорошо, разве что на платье свадебное, в котором я хочу выйти за него-идиота.

– Давай зайдем, - предлагает он до нелепого просто. Почему нет, магазин лишь, не Белый дом.

– Нет. Нет, мы спешим, - она нервно дергается, глупая, думаешь, я не знаю? Держит марку неприступной девочки и при нем зачем-то тоже. - Я туда не зайду, Скотт.

– Хотя бы раз сделай то, чего хочешь сама, а не что от тебя требуют другие.

– Только если примеришь смокинг, который я для тебя, дорогой, выберу.

– Мы говорим обо мне?

– Мы говорим о свадебном салоне, в который ты - надо же - собираешься зайти. Это смешно, Скотт. И нелепо. К тому же, трата времени, причем совершенно пустая.

И она оборачивается, и всполохи неона крадут то, что так настойчиво прячет, когда вдруг твердо:

– Я примерю, - руку протягивая, обхватывая ладонь ее нестерпимо нежно. Знает: у надменности в вывернутом швами-рубцами - домашний очаг и ребенок от Стайлза Стилински.

/

Она расправляет складки на юбке самого красивого свадебного платья, которое Скотт когда-либо видел. А он между тем путается в галстуке, затягивая концы атласа, господи, скажи, что я делаю не так.

Лидия касается его оголенной вспотевшей шеи почти невесомо, глупый, кто так завязывает, это платтсбург, а не морской узел.

– Я ни на что не гожусь?

– Я бы вышла за тебя. Но ты видел меня в свадебном платье, а это - одна из частых причин неудачной женитьбы, - Лидия цокает языком, но улыбается затем почти тут же. И в ямочках Скотт находит кое-что запрятанное так глубоко, что есть в четверых только - Айзеке, Ардженте и их двоих.

– Мы с Эллисон выбрали это платье шесть лет назад. Оно было единственным в коллекции, а в этом году модель снова вернули в продажу.

– Но оно все еще здесь.

– Поднялось в цене после того, как Вера Вонг представила его на неделе моды в Милане как классику бренда. Сейчас оно одно из самых дорогих в мире, - Лидия оглаживает бока расшитого корсета. Думает об Эллисон. Он тоже. Им было шестнадцать, и они были все так же банальны и влюблены - свадьба, рассадка гостей и имена детей в накидку к объятиям в лесу в ее день рождения. Эллисон примеряла его фамилию и прятала вкладки в браузере после каждой пижамной вечеринки с Лидией. Скотт не знал, что они смотрели дальше с уверенностью в одном: Бикон Хиллс не был их последней остановкой. Но он был.

– Нам пора, - Лидия напускно-безразличный тон возвращает в секунду. Будто все это - кинопробы, у вас есть пять минут, чтобы сыграть драму. Спасибо, свободны.

Скотт стаскивает с себя баснословно-люксовый смокинг немногим позже, но сперва все равно зачем-то задерживает взгляд - он видел себя таким однажды. С Эллисон. Крис вел ее к алтарю.

Но, одетый так спустя шесть лет, в празднично-лоснящейся ткани свадебного костюма находит строгий крой и белую похоронную рубашку.

//

Церковь настолько маленькая, что не вмещает в себя весь воскресный приход. Малии восемь. У нее дурацкая кофта с рюшами, шерстяная коричневая юбка и туфли, которые больно жмут в пальцах - их купили Кайли для уроков танцев в прошлом месяце. “Практически новые, милая, еще не успели разносить”, - они не мои, у меня нога больше, мама!

– Малия, - отец бьет ее по руке, когда снова тянется к ремешку. Замешательство на лице дочери видит, хорошо, органист садится за инструмент, скрывает потерю бдительности Чарли. - Не стой. Молись, как умеешь.

/

Глиняную площадку перед церковью размывает так сильно, что шины их старенькой машины вязнут, и отцу приходится выйти и толкать ее, по колено застрявая в фермерской грязи. В салоне холодно и радио выдает помехи, мама крутит заевший переключатель, сестренка хихикает: вот бы как в прошлый раз, да, Ли?

Но тогда было глупое шоу Вигглз, которым папа подпевал. Сейчас в коробке их подержанной хонды в белом шуме - торопливые сообщения дикторов о надвигающемся урагане и теле, найденном у подножия утеса по Сент-роад. Малии кажется, она одна их слышит.

/

“Настоятельно рекомендуем вам плотно закрыть все окна и двери. Приближающийся из Долины Напа …”.

Они натягивают резиновые сапоги возле задней двери. Малия - резво, шикает на сестру, которая медлит, копошится с резинкой и шуршит желтой курткой.

– Ли, мама с папой будут сердиться.

– Они не узнают. Я всунула подушки в пододеяльники на наших кроватях и пообещала маме, что прочту тебе молитву о здравии.

– Но у меня ничего не болит.

– Я соврала. Чтобы мы смогли спустить наш кораблик, - она говорит с расстановкой, будто это - самое очевидное для шестилетней сестрички.

– Обманывать - это грех. Так написано в Библии, - пищит Кайли, и Малии кажется, что вот-вот прорвет слезную плотину. Она злится, гневно толкая сестру в грудь, и та падает и тянет за склеенные кормовые сгибы их бумажного корабля. Обе замирают.

– Извини, Ли, я случайно.. я не хотела, - она издает противное хлюпанье.

– Ты дура! Оставайся дома и попроси своего дурацкого Бога сделать тебя не такой неуклюжей! - Малия выкрикивает в запале, и тут уже мама подоспевает, а она выкручивает ручку и выносится под дождь, увязая в грязи, стаскивая сапоги и откидывая их в сторону выбежавшего за ней отца.

Она убегает раньше, чем он ловит ее в объятия. Он не находит ее к тому времени, как шквальный ветер сносит соседский сарай.

Сдернутую полицейскую ленту по Сент-роад и кусочную одежду возле обрыва. Странно, что никто до сих пор не посчитал пальцы.

/

В двадцать три Малии снится, как Кайли тянет ее с утеса по тому самому Сент-роад. Тогда у нее вдруг оказывается время, чтобы вспомнить Ницше в устах Питера. “И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”.

Был октябрь девяносто девятого. По радио передали штормовое предупреждение. Ее сестра осталась дома. Малия видела кровь у подножия утеса - тело двадцатитрехлетней Сары Джонс, которое нашли утром в тот же день.

Шел сильный дождь. Размыл площадку перед церковью - было воскресенье, мама разбудила их в пять.

Она соврала в восемь тридцать, а в девять Кайли порвала кораблик. Тело увезли в семь - тогда началась служба.

Был октябрь девяносто девятого. Они поругались с Кайли, и Малия ушла одна.

Ей снится утес по Сент-роад и залитые кровью камни у подножия - странно, дождь шел с прошлого дня. Кайли не тянет ее вниз - она осталась дома.

Малия тянет себя сама.

//

“Во Франции объявлено штормовое предупреждение. Минувшей ночью сильная буря обрушилась на юго-запад страны. Ураган движется в северном направлении со скоростью шестьдесят миль в час. Ожидается, что этим вечером он достигнет Парижа”.

//

У Лидии в голове каменоломня и кладбище для отживших голосов с пометкой “круглосуточно” и ковриком “добро пожаловать”. Но после того, как Скотт занимает ее гостевую спальню и обнимает по вечерам, желая во впадинку ключиц спокойной ночи, Лидия перестает слышать других (так, фоном, радио в супермаркете). Она слышит его.

– Это было в третьем классе. Тот день, когда Стайлз впервые поправил меня с “она рыжая” на “этот оттенок называется клубничный блонд, дурень”.

Она лежит у него на коленях, отставив бокал с Шеваль Блан, в его последний вечер в Нью-Йорке - рейс до Лос-Анджелеса завтра в три.

– Вечеринка в честь твоего дня рождения. Там были блестящие пони, профессор из Гарварда и даже мы.

– Он получил Филдсовскую премию, между прочим. Я занималась с ним математикой в пять.

– Ты такая умная.

– Только не говори, что готов поцеловать меня прямо сейчас. Стайлз сказал. Знаешь, иногда я спрашиваю себя, почему мы вместе, он же такой идиот, - Лидия качает головой, но она улыбается, и Скотт улыбается тоже - план по завоеванию Лидии Мартин придется растянуть еще лет на пять.

Они не идут спать, даже когда зевают оба, и она смеется, прижимаясь щекой к его животу, ты сбил мой режим, Скотт МакКолл.

– Сильной и независимой?

– Засранец.

Он рассказывает ей о Малии и ее подгоревших яичницах с беконом на завтрак, о квартире в Долине и сквиши с поддельной лицензией Мэтта Грейнинга. Вспоминает все и сразу, а Лидия слушает. И Скотту становится легче. Совсем немного, но она гладит его по щеке затем и шепчет:

– Любовь долготерпит. И, поверь мне, она знает об этом.

Они засыпают вместе, когда Нью-Йорк встречает рассвет. Есть часа два от силы - молотый кофе в железных банках в ее кухне после пробуждения приветливо помашет, он все равно не действует на меня так, как на обычных людей.

Впрочем, у Скотта не окажется на это времени. У Лидии тоже. Она срочно уедет утром - отвезу кое-какие бумаги - и обратно к тебе, дорогой, - а он не скажет, что снова кашлял, и умолчит о том, что отхаркивает кровь.

“Приступ астмы?”.

“Нет, просто подавился”.

“Ты ничего не ел”.

Скотт, если честно, о многом упомянуть забудет. Лидия выкрутит руль, останавливая бугатти посреди оживленной нью-йоркской автомагистрали, когда его голос в ее голове начнет кричать.

И тогда, в первый раз за последние пять лет, она закричит сама.

========== кипящие в Коците ==========

[Не предавайся греху, и не будь безумен: зачем тебе

умирать не в свое время?]

Кора влетает в квартирку в Хуарес, без керосина заведенная, с присущей несдержанностью, следами пыли на щеках и матерным испанским. Сын, ее в дверях завидев, отпирается от айзековской груди и к ней топает. Ему почти два, и у него зрр, но это не проблема, когда еще утром готова была в ломбард сдать выбитые золотые коронки вышибал из клуба с мастерской рядом, которые взглядом прохаживались круглосуточно - номерные знаки Кинтана-Роо на припаркованных тачках и в багажниках винтовки. Крис запретил лезть первой. “Не буди лихо, пока оно тихо. Мы не знаем, кто они и кто за ними стоит”, - это было чуть больше пяти дней назад.

– Охотники, Арджент. Скостились на заброшенной заправке в трех милях от Лома Бланка, но сегодня собрали манатки и смотались оттуда. У них с собой волчьего аконита на все наши жизни, а ты не дал мне им бошки размозжить; пошел ты, – Кора клацает зубами на Криса - плевать, что старше, - сжимает руки до побелевших костяшек и за ребрами прячет страх - у нее сын, Элли. У них винтовки с отдачей четыре тысячи джоулей.

– Закрой рот и выслушай его. И не пугай сына, – Дерек прижимает мальчишку к себе - у того губы ходуном ходят.

– Питер Хейл убрал четверых из их людей в Париже. Сыграл в нападение.

– Зачем мне знать об этом? – Кора бросает раздраженно.

– Они не пытались убить его. Или кого-то из нас. Их целью было не дать нам прийти на помощь, когда это потребовалось бы.

– Это кому еще?

– Скотту.

Он без сознания в огромной постели в ее квартире на Таймс-сквер, в Нью-Йорке, хорошо, грудная клетка ходит, и его мать сверхъестественно обещала прилететь первым рейсом из Иллинойса.

– Что с тобой, милый? – Лидия гладит Скотта по испаринистому лбу. С оговоркой на полную отключку он выглядит привычно. Залегшие мешки под глазами давно не побочные.

У него игла в распухшей вене, а у нее стабильно голоса в голове. Его - четкий в натуральности сочащегося в пузырь раствора.

Городская сумасшедшая больше не предсказывает смерти. Она - магистр естественных наук, она преподает в Колумбийском сейчас, но она соврет, если скажет, что это не реквием в ее голове, и это не реквием в честь Скотта.

Потому что дальше в надутом мешке капельницы против любой медицинской трактовки на запотевших упаковочных стенках подтекает кровь. И если говорить о частоте, прямо сейчас голос Скотта в ее голове такой же, как и голос мертвой охотницы Арджент.

//

В одной из французских провинций градовый снег хлещет в лобовое стекло его астон мартин, когда он с силой выворачивает руль во мгле очередного серпантина в горах. Заносит даже на зимней резине, но Питер не сбавляет скорость до разрешенных на дорожных знаках восемнадцати миль в час, при том, что едет во все семьдесят - съезд на промерзлый песчаник Ла-Манша справа на пятнадцать часов.

В обороте он добрался бы быстрее, но ему нужны свободные подушки заднего сиденья, презентабельный вид для дамочки за стойкой ресепшн в коммуне Довиль и далмор с выдержкой в семьдесят лет, когда ставишь фишки на красное в любовно поддерживаемой роскоши старого стиля казино при Бариер.

А еще ему нужна Малия. Желательно одетая и, само собой разумеется, живая.

У него девственный снег хрустит под замшевыми брогами, пока ветер с Брайн Дюнес раздувает драп его пальто, в которое позже Питер заворачивает ее тощее голое тело с порванной костной тканью и пробитой, проваленной грудью. У нее раскрошены ребра, во рту густо, дегтярно, она вымазывает его хрустящую рубашку, и ему приходится нагнуть ее, чтобы проблевалась кровью. Когда всего-то нужно было послушать отца - то есть, конечно, его, Питера, - и вернуться к щенку до того, как приспичило спятить с последующим укомплектованием в койота.

Стоит ли говорить, что она не унаследовала его отборный вкус, но у них с МакКоллом связь (одному дьяволу известная, правда), и он не запоганит ее будущее фамилией Стилински, за что Питер уже готов его вытерпеть. Если бы только его дочурка не была непрошибаемо упрямой, а МакКолл - непрошибаемо тупым.

Он забирает боль через коротящие черной проводкой вены, и у него челюсть сводит от бритвенно-острого вкуса во рту, но бегущее лезвие часовой стрелки заставляет подумать о том, что же будет дальше. Это еще хорошо, что у него все просчитано на два вперед.

– Ты сильная, девочка.

Как ни странно, то же самое мать говорит Скотту буквально и в секунду ту же, но там, в Нью-Йорке.

– Ты сильный, мальчик. Это атропин. Он вернет тебя в чувство.

А потом что-то идет не так.

//

В тесной кабинке школьного туалета от запаха хлорки и забитого внутрь ужаса мешочные легкие резиново растягиваются до размера гелиевой галактики. Элли трудно со вдохами, это все страх - такой липкий, что стягивает губы скотчевой полосой. Дышать можно через раз, если бы так сильно не тянуло в груди.

– Больно.

– Терпи, милая.

В коммуне Довиль он заново ломает ей кости. Хруст стоит отвратительный, он вынужден держать ее голову, чтобы она не проглотила язык. Крови много. Пенистая, подобно яичной слизи, выблеванная в густую массу, засохшая на выбеленных манжетах брендовой рубашки и разлитая на отельных простынях. И если так, кругов ада больше нет, ведь сырость Коцита так легко сошла за кипяток.

– И кто будет молиться, Малия? Не думай, что я.

– Скотти, кому-то сейчас больно?

– Скотт.

У него вспухают, вздуваются вены. Тошнотно в своей влажной набухлости. Лопаются дегтярными мясистыми червями под растянутой кожей. Это атропин. Он действует не так. Все пошло не так. Приходится поднять его, когда остатки смольными сгустками выходят через кайму черных шелушащихся губ.

– Это не то, что должно было случиться? Господи.

– Едва ли кто умрет за праведника; а за благодетеля, может быть, кто и решится умереть. Набожная девочка, что это?

Она захлебывается кровью. Крови много. Запекшаяся сырой коркой между ее грудей с камерным, осколочным реберьем, брызнувшая в складки морщин на его лбу и забитая в ноготь под самый корень.

– Отпущение.

Странно, но у грудной клетки хруст в своей естественности еще отвратительнее. У Питера самого зубы сводит, когда крахмальность сколов оседает в язычных трещинах. Малия кричит.

Предел страха приходится на лопнувшие сосуды. В кабинке школьного туалета по-прежнему тесно и пахнет хлоркой. И много крови.

/

У Элли засохшие разводы под носом и отбеливатель в дегте вспухших зрачков. Ватные ноги и полупустой рюкзачок, который она волочит за собой. Почти киношно, сошло бы за нетфликсовский ужастик, если бы Айзек собирался сравнивать.

– Давай возьмем Скотта с собой, – просит она и смотрит на него сухим, застиранным, как этот ее затомаченный плюшевый, взглядом.

– Куда? – очевидно в надлежащей растерянности.

– Домой.

========== Ромео и Джульетта ==========

Комментарий к Ромео и Джульетта

Сори за все медицинские фейлы, но я, честно, гуглила. Развязка всего этого скоро, дорогие :) (развязка, не конец части!).

[Я потерял себя, и я не тут.

Ромео нет, Ромео не найдут].

В Хуарес вечер, Мария передала запеченную сладкую курицу в пластиковых контейнерах и кукурузное печенье для детей, но к ужину так никто и не притронулся: на редкость паршивый день и выпачканная кровью одежда в тазу.

– Она не исцеляется, да? – Айзек опирается на стену в их крошечной ванной с растянутой бельевой веревкой и утиным кругом.

– Она стала слишком большой для этого. Рожденные часто не регенерирует уже после двух и вплоть до того, пока их не обучат. Ты же не собирался говорить Ардженту о том, что случилось в школе?

– Крис растит ее как обычного ребенка, но то, что с ней происходит, - это не правильно. У нее связь с альфой. Сверхъестественная связь.

– Она бета, связь передалась через Малию.

– Что-то все равно не так.

– Но не с Элли.

– С койотом.

//

Питер мог бы сказать, что ей стало лучше, но тогда он соврет. Потому что она все еще выглядит отвратительно с этой яичной, на мослы натянутой с оговоркой на пленочную пузырчатость кожей и кипяточной тряпкой на лбу. Но она жива и жить будет. Этого достаточно, чтобы он запахнул пальто и собрался уйти.

– Твоему щенку недолго осталось, милая. Но ты еще можешь успеть к похоронной процессии, – Хейл хмыкает. Скрывает жилистые, отбеленные костяшки и коротящую сердечную мышцу за приевшейся в своей мерзости ухмылке. И захлопывает снаружи дверь.

//

– Ему недолго осталось, – повторяет уже Арджент в нью-йоркской квартире с опытом в пару десятков лет. – Его отравили, а введение атропина спровоцировало аррозию.

Он тянет за одеяло. То отлипается натурально в звуке от вспотевшей мужской груди. На глазах всех троих расползаются куски кожи, отходят от ребер мясом от свиной кости, отваренной на газовой плитке. Хлюпают слизистые пузыри.

– Люизит.

– Только примесь. Но еще би-зет и видоизмененный аконит. Замедленного действия, если не вступит в реакцию с другим алкалоидом.

– Атропин, – догадывается Лидия. – Мы ускорили процесс негативного воздействия. Скоро люизит парализует диафрагму из-за реакции алкалоидов.

– Но это вне медицинской практики. Хочешь сказать, кто-то создал новое уравнение химической реакции против законов стехиометрии?

– Не кто-то - Джерард. Речь не идет о медицине, когда он вступает в дело. Я следил за ним с тех пор, как он сбежал из моего дома. И хотя он все еще болен, он стратег и гениальный манипулятор, но в одном он ошибся. Джерард собирался убить альфу, чтобы ослабить бет. Однако есть то, что он не учел. Скотт продержался так долго не потому, что он альфа. Он все еще жив, потому что Малия жива.

//

Она доезжает до аэропорта в Бове с паспортом, пятью сотнями долларов и застегнутой до упора спортивной курткой с застрявшей в замке тканью и стертой краской под металлик на собачке. Все это и стопку ее одежды Хейл оставил, естественно, до того, как ушел под руку с душащим запахом своего поганого парфюма в дали Довиля и скотча неместного производства.

В аэропорту тесно, сюда съехались с севера, из Парижа и Амьена, командировочные и пожелавшие убраться от снежного шторма. Малии нет дела. Она с трудом проходит регистрацию, сует паспорт, получает бирку на пустой рюкзак и потом запирается в привычной в паршивости туалетной кабинке, с льготой на внеочередность по затасканному виду. Выдыхает через сжатые - удивительно, что не до крошения - зубы. Где-то между вырывается позорный стон. Куртка, свитер, футболка с “хард рок” - противно липнет дешевая ткань, у нее срослись кости, а не дыра в межреберье. Против неприсущей брезгливости мотает рулон до нерастворимой втулки и мотает себя, крест-накрест и почти правдоподобно с оговоркой на наждачность грязных бумажных бинтов. Футболку все равно мажет, но куртка останется чистой, сойдет для вида на семичасовой полет и паспортный контроль.

Дальше с двойственностью в глазах подъем по телетрапу. Полетевший кондишн и залепленные снегом стекла, зато рейс не задержали из-за противообледенительной обработки. А потом снова до помешательства трудно дышать. На высоте тридцати восьми тысяч футов ощущение, что не дотянет сама.

//

На базе ФБР в Куантико он собирает сумку, вытаскивает свой мобильник из кучи других в коробке в отсеке руководства и берет билет на рейс до Нью-Йорка в режиме онлайн через кредитку и банку содовой из автомата за наличные.

– Мечислав. Стилински, – инспектор зовет его в одном из коридоров с запасным выходом в конце.

– У меня будут проблемы, да, знаю, сэр. А теперь простите, но я должен идти.

Его в лучшем случае продержат на базе еще пару месяцев. В худшем - отчислят. Спустя годы без вылазок и ежедневных тренировок в “Хоганс Элли”, закрытых стрельбищах, и проверок посреди ночи с газом и затоплением жилых отсеков. У него никогда не оставалось выбора.

Ветровка не спасает от снегопада в Нью-Йорке, хорошо, есть связи и покоцанный роллс гонит в обход. Его подвозят за двадцать баксов вместо сотни, скромный айтишник из Мэна. Стайлз выглядит задолбанным. За пару недель это отметили - на вскидку - четырежды. Разные люди.

Внутри находит мать Скотта и раскисшего Данбара с соплями под носом вне его внеочередного припадочного расстройства.

– Ты сказала, что он будет в порядке, но он выглядит так, словно его облили хромовой кислотой и замочили в мутагенной сыворотке в герметичной камере с остановкой подачи кислорода до полного удушения! И где, черт возьми, Лидия?

– Ищет Малию.

– Ищет Малию? Ну класс. С помощью способностей банши или, может, по волчьему навигатору? Скотт не в порядке. А у Лидии, так, к слову, два диплома и научная степень. А еще у тебя. А Арджент, который тоже был здесь, единственный в курсе, какое дерьмо опять случилось.

– Именно поэтому прямо сейчас он ищет Джерарда, Лидия - Малию, а тебе лучше глубоко вдохнуть и заткнуться, милый.

Лиам возле шмыгает носом.

А дальше это сумасбродное сборище вдруг пополняется. Они виделись в Рождество, а сейчас февраль и она все еще с пеной у рта на него.

– Разминулись с Лидией?

Опять эта ненужная, нервная усмешка, и она упирает в него полную брезгливость взгляда с замкнувшей на поцелуе в Лас-Тунас-бич и Скотте капиллярной проводкой белков. Наивно уверен, что дело еще в этом.

– Я здесь не ради тебя, Стайлз.

– А я давно не ревную, если заметила.

– Ты понятия не имеешь, что мелешь. Дай пройти.

Она толкает его. Она не оправдывает его тем, что пороть чушь было, чтобы не набивать антидепрессантами глотку, от которых его всегда долго тошнило. “Все еще психически-неустойчивый, Мал, шизанутый после Айкена”.

– Лиам. Пусти ее.

Здесь все мало говорят.

– Он еще не умер, можно громче, – бросает Стайлз между делом.

– Закрой рот, – Малия смотрит на все, чтобы не смотреть на Скотта.

– Слушай ее, милый, – отвечает Мелисса.

– Скотт.

Сразу вспоминается многое. Больше, чем нужно было, чтобы вспомнилось. Тут и ее беременность, когда он все время торчал рядом, костюмы для дайвинга и сквиши за десятку, прямые мышцы смуглого живота, жесткая поросль под пупком и его пальцы в ней. А еще адрес в дверной щели, район восточного вокзала в двадцатом округе и утесные глыбы на залитом песчанике Ла-Манша.

Она умерла бы, если Питер не успел вовремя. Она не сказала, что это не сестра была в лесу тогда. Окровавленные луночные следы под ее лапами и черная шерсть волка.

– Скотт, очнись.

– Это не сработает, и боль ты его забрать не сможешь. Я пробовал. Уже все здесь.

– Нет, не все, ты торчишь здесь только пару часов, – встревает Стайлз. – Мелисса и Лидия не смогли помочь ему. А еще Арджент. Скотт умирает, а мы тут только и делаем, что гадаем на кофейной гуще. Зашибись пробуем.

– Заткнись.

Горят глаза, и она вдавливает его тело в стену против здравого смысла и самой себя. Ушло достаточно сил, чтобы она ослабела. Чтобы он успел удержать.

– Твоя грудь.

– Замолчи.

– Какого черта вы, двое, делаете? – мать Скотта злится. В последний раз Стайлз видел ее такой, когда она объявила бойкот его отцу. Это была девочка на столе и меч Киры в ее груди. Отец вызвал труповозку.

– Пошли.

– Нет.

– Я сказал, пошли, – Стайлз выведен тоже. Он грубо тянет ее за собой и садит на бортик сверкающего джакузи в золотой ванной с мыльницей-ракушкой и махровыми полотенцами в стопке с дырявым с бэтменской мышью. Нервно запускает пятерню в волосы.

– Да что с вами такое?

– А что с тобой?

У него коросты на костяшках. Забытая внеплановая тренировка под дождем в плюс три.

– Был ближний бой.

Она не верит.

– Учение на одной из баз, бой при захвате, исламистские джихадисты. Забудь, нам запретили говорить о том, что мы там делаем. Раздевайся. В смысле, снимай все, что сверху.

– Не пытайся сделать вид, что тебя это волнует.

– Что? Меня волнует, Малия, очень даже волнует, поэтому сними эту чертову одежду, пока я не сделал это вместо тебя.

И тогда она стаскивает с себя все. Спортивную куртку, свитер и футболку с “хард рок”. До голой груди и отмокших слоев однослойной туалетной бумаги, не успевшей присохнуть.

– Бог ты мой, тебя будто выпотрошили стальной арматурой.

– Это был роуп-джампинг.

– Ты врешь.

– Само собой.

Но он помогает ей. Обрабатывает и мастерски все бинтует, ей не сказать, что приятно, что он задевает ее чувствительные соски, но спиртовый раствор жарит сильнее газовой горелки, а рука непроизвольно стискивает его плечо.

– Больно?

– Нормально, – врет она. Он замечает без сбитого сердца. – Тупой вопрос, ты понял.

– Почему ты не регенерируешь?

– Тебе правду? – ей удается выдавить усмешку. Убогую. – Из-за Скотта, но не спрашивай, в чем связь. Лучше сразу заткнись.

– Тогда спрошу потом, – и он тоже заставляет себя улыбнуться. На одну долю секунды, так глупо. – Вы нужны мне, вы оба. И я не дам тебе умереть, Малия, поняла? И не дам ему.

– Он справится.

– А ты? Сколько ты выдержишь вот так?

– Речь не идет обо мне. Речь идет о Скотте.

Потом уже она долго сидит возле него, оглаживая его венозные руки, впечатывая свои так крепко, будто у нее хватит сил забрать всю его боль. С того дня, когда она уехала с полным баком на север. Около пяти лет назад.

– Скотт, прошу, очнись.

– Не переусердствуй, – просит Стайлз. – Ты слаба, ты не справишься.

– Я справлюсь.

Но всего этого недостаточно.

– Вернись ко мне, ладно? – она говорит так, чтобы только он услышал. Если он слышит. Берет его лицо руками.

У него синюшные, с заусеницами губы. Очень слабое дыхание, и сердце почти не стучит. Зомбенок, не Вуди, но подобранный на свалке и наспех склеенный до болтающейся головы-пластмасски.

Это еще не криповый Ромео из ремейка девяностых, но когда черные всполохи стянут ее грудь и она оторвется от его разлепленных, ловящих вдох губ, Шекспир пожалеет, что в этом мире убивает Джульетту первой.

========== это Голливуд, Страна грез ==========

Комментарий к это Голливуд, Страна грез

Промежуточная глава на полторы странички с кульминационной Скалией, здесь еще остались те, кто их ждал? На десерт пару отсылок к предыдущим главам, “эгго” и “Красотка” девяностых с Ричардом Гиром (:

[С тех пор, как я

пустился в одиночное плавание,

Мне снится, что

ты вернулась домой].

– Малия, Малия.

Он снова вовремя ее подхватывает. Раздражающий фактор, однако, в этом и заключен, что он опять ее трогает. Ржавчина на мозговом щитке в отмокшей черепной коробке и извилистые кабели без оплетки. Току впору соседствовать с влажностью.

– Убери руки, я в порядке, – она пару раз дергается, чтобы он отпустил ее. Все это недолго, пока мать Скотта плотнее закрепляет иглу в вене и дает ему заполнить рвотной слизью таз.

У него гноится лопнувшая кожа, вспухшие глаза неохотно берут фокус - затянуты дырявой мутной пленкой с сочащейся сукровицей.

– Я знаю, что тебе больно, мой мальчик, но я это сделаю.

Все без тремора, должно во врачебной профессиональности. Она вводит одно из тех опиоидных обезболивающих под отслоенную грудную кожу, в язвенную гангрену с почерневшими, слизистыми кусками ткани против бьющегося в судорогах сына.

Это много, чтобы выдержать сопливому бете. Звук выблевываемого в унитаз завтрака через пару стен в своей натуральности еще отвратительней. Зато справляются они. Пусть даже с пустым безверием за выделением пота.

– Лия? – Скотт слабо тянется к ее лицу, и она подтягивает его ладонь своей. Он редко называл ее так. Пару раз, когда они долго целовались после секса, голые, в еще не скуренной нежности розовых предрассветных сумерек. Когда она не оставила его.

– Замолчи и потерпи еще, ладно? – она нервно облизывает ссохшиеся губы, скользя свободной рукой к нему. Сглатывает соленость крови.

– Тебе не стоило забирать боль.

– Серьезно, заткнись, – это она еще смотрит на него, а потом уже прогорает в растраченности последних сил. Роняет голову с предлогом на обыденную близость, задевает губами его скулу, его взбухшую, влажную шею. За кислотностью железа и железом крови есть его запах, мускусный, грубого мужского тела.

– Я люблю тебя, – у него губы отклеиваются с треском пересохшей кожи, старается через роботную ватность рук притянуть все-таки поближе. Это все тихо, и он не лезет по пожарной лестнице и не кричит, что это Голливуд, Страна грез. И он не уверен, что ей это нужно было бы. Она не красотка Вивиан, а он не финансовый магнат Эдвард Льюис, и на свой фильм у них только затертая лос-анджелесская пленка и желтая краска за десятку за банку.

– Пообещай, что переедешь ко мне.

Он не забывает о тактичности в условиях и молчит с очевидным в правдивости “когда я умру”, а она не играет в монополию на его жизнь.

– Только с тобой.

Он заложил бы все, ему бы только еще одну не скуренную нежность розовых предрассветных сумерек, чтобы закрасить порошочную белизну стен на Венис-бич.

У Малии очень соленые губы. Соленость в промилле, заглохший катер посреди Тихого и спущенные до его колен гавайские шорты. Потом патрульный проблесковый маячок, он слизывает соль с ее лопаток в спальне. У него пластмассовые формочки в виде крабов и серф для годовалого карапуза, он запихнул все под кровать к старым стикам для лакросса и обувным коробкам пару лет назад. Еще позже они долго отмывают засохшую краску в остывшей мыльной воде, он облизывает ее соски, и они топят соседей снизу. Он скидывает ее в непрочищенный бассейн возле квартир, они занимаются сексом на складе в “Билс Бургерс” и едят “эгго” с медовыми мюсли и карамельным соусом.

А потом у него останавливается сердце.

========== дядюшка Питер и прогрессирующий идиотизм ==========

Затор на автостраде кажется занимательным, когда это окрестности Бруклина семьдесят седьмого, тебе где-то восемь и ты пялишься на теток с химической завивкой через окно красной импалы 64го.

В неполных сорок восемь это утомляет. Хейлу приходится стучать по рулю, чтобы убить время. Радио на волне девяностых и Скутера, пока красотка Лидия нервно не сбавляет громкость до нуля.

– Знаю, сейчас те самые нелегкие дни твоего красного календаря, но можно чуть понежнее, все-таки я не Стайлз.

А она не его несдержанная дочурка, так что намеренно не берет во внимание и только сильнее сдавливает височные доли с пульсирующими венами под испаристой, запудренной вторым тоном кожей.

– И не стоит здесь кричать, милая. Люди не поймут. Созовем нью-йоркских големов как-нибудь в другой раз.

– Почему ты не можешь замолчать? – все же стонет она.

– Нам следовало оставить его в Ницце, – сухо замечает тогда Арджент с заднего сидения.

– Чтобы я пригласил оркестр в честь похорон твоего отца? Это была бы французская полька второго Штрауса в аккурат столь отрадному событию. Постойте, я же сейчас не затронул больную тему? – улыбается он. – Кристофер?

– Будь добр, смотри на дорогу и помалкивай.

– Ладно, – Хейл соглашается легко. Он мурлычет джазовую песню себе под нос, пока Лидия с той же нервозностью не врубает радио обратно, вдобавок крутит переключатель до предела. Это Пет Шоп Бойс, и они и без того орут.

– Я же тебе сказал, нежнее, милая, – недовольно говорит он.

– У нас больше нет времени ждать, – она с силой хватается за его руку, и Питеру впору сомневаться, что могут эти ее пальчики на деле.

– Ты властна выйти и воспользоваться метро.

– Не строй из себя интеллигента. Я знаю, что ты угнетенный бюрократ, – раздражается она, но тут же опять тяжело морщится, отпуская его отутюженную рубашку. В ее голове что-то похлеще ведовского шабаша, Хейл тянется, чтобы спустить ладонь. Сошел бы за Ретта Баттлера, будь она его Скарлетт.

– Расслабься, милая моя. Твое рвение к Скотту меня нервирует. От этого мы, естественно, не взлетим, – он возвращает руку на руль, на десять часов. – Кристофер? – свободной с усмешкой тянет пачку трежерер через плечо. – Редкий сорт, если ты знаешь толк в чем-то кроме отцовства с м24 в стопке детских колготок.

– Больше нет времени, – у Лидии пот чистой каплей стопленного керосина скатывается по сосредоточенному лбу. А потом она кричит, и Питер думает только, что вместо пятисотого майбаха стоило арендовать русский танк.

/

Естественно, они не успевают к горячему, а тело в гостевой спальне едва ли сойдет за ореховый крамбл на десерт. Тут и Стайлз, и дерганный бета со сгрызенными заусеницами с пальцев, дочурка и задолжавшая ему еще в 2011 свидание женщина, которой за святые дела впору оплатить тур на Багамы плюс одного Питера Хейла в кресле под кожу в бизнес-классе.

Ей еще рано серебрить густые волосы, но сейчас против любых стандартов вспотевшими венозными руками вбивает сыну в грудь смысл жить с этой всематеринской мукой в глазах. Оркестром песий заупокойный скулеж маленького беты и шевеление губ Стилински - если это не “Отче наш”, панический мальчик своей упакованной набожностью упадет в глазах закоренелого грешника Хейла, да простит его господь.

Он снова спокоен, собран. Малия в него пошла с этой пластмассовой безэмоциональностью, если бы только за парой слоев тряпок и замыленной кожи так видимо не расползалась по тканевым рубцам. Сама не регенерировала - у Хейла прекрасно со слухом, чтобы уловить, как при вдохе хлюпают влажные кожные стенки. Это еще ни слова про тотальную соленость вони крови.

– Поздно, – суховатый папаша Крис останавливает красотку Лидию, когда та рвется к постели. У него все еще неотмытая кровь под ушной раковиной.

Питеру другой раз думается, здесь сборище полагающих, что в мутной стекляшке, которую он прихватил с собой еще неделю назад на запустелой швейной фабрике с трофейным хэллоуинским фонариком из оторванной головы того сантехника с г3, есть смысл.

А потом Лидия с супружеским долгом вводит антидот в уже размесенную грудь, но Скотт МакКолл не Белоснежка, а они не гномы, хотя их семь и небритый бета сошел бы за одного. Мальчишка ваш умер, - хочется напомнить Хейлу, но он же, упаси боже, не садист. Да, куш в конкурсе на лучшего отца года не сорвал, но Малия тут в бессчетный раз ломается, правда, это походит больше на попытку согнуть кусок резины. Он ждет, он негромко стучит ногой.

А ровно через минуту и одиннадцать секунд пробивает его час. Собственно, когда сердечко Скотта МакКолла не заводится. Это не коробка-автомат, хорошо, Питер смекает в механике и у него все продумано на два вперед.

Овечья шкура на блестящих паркетных досках сходит за ковровую дорожку, он не спешит. Сперва. Парой секунд спустя все решается за три действия.

Он с силой надавливает на ладонь, выпуская отслоившиеся черные когти с загустевшей слизью (нужные точки, он жил в крипте буддийского храма в Хами, когда ему было двадцать семь). После в одно движение подтягивает отекшую жидкостью руку к своему телу. Если кто-то считает, это два.

На три Питер впихивает когти своего беты в грудь, поглубже, звук рвущейся кожи в голове звучит “за благодетеля, может быть, кто и решится умереть”. Вот он, Питер Хейл, вот его звездный час, вот он спасает щенка во имя дочери, смотри, я делаю это для тебя.

В увеличении его сердце мясистое, здоровое. Затупившиеся когти беты туда входят по содранную кутикулу.

/

Талия притаскивала в их особняк позолоченные итальянские серванты из магазина антиквариата и больных сироток со всего света. Она давала им имена - девочка из пластмассового ящика для овощей в грязных устрично-розовых ползунках в Сан-Пабло-Бальеса - Кора. Их дядя Менфрид откладывал “USA Today” с предвыборным фото Клинтона на первой полосе и говорил, что в его время недоношенных топили.

А спустя восемь лет его переехал гольф-карт.

Дети были Хейлами. Талия катала их на своей волчьей спине и обучала контролю. Аон, Питер, вытягивал с того света. Еще готовил жирное мясо на вертеле. И зачал одну Малию в захудалой гостинице с уродливыми батареями и изношенным ковром.

Родная дочь Талии болела, она родила ее в девятнадцать от Девкалиона - сам по себе больной поступок. Это были тяжелые роды, ему было тогда около десяти, его тетка и Менфрид носили металлические тазы с водой, они все еще были людьми. Питер плохо помнил свою мать, но она была альфой, и Талия была альфой, и ее дочь тоже. Он считал это повсеместно несправедливым - в пять Лора могла обратиться, в то время как он научился этому только после пыльной ночи с Коррин - от нее пахло свободой и лакричными палочками, ему было двадцать четыре.

Он обвинял Талию, что она забрала у него все. Уехал с мясником в фургоне с эмблемой “Тайсон” на север с тридцатью долларами и рацией, потом Менфрид нашел его и сказал, что умер отец. “Ты весь в свою мать”.

Но тогда Питер еще не знал, что это значит.

/

Он отдает Скотту силу, и все это напоминает тот черно-белый фильм, где тянули души и продавали за пару центов. Чувствуется тяжесть, будто на него скинули гору толстых одеял. Рубашка безнадежно испорчена, жаль. Талия бы отвезла ее в центр переработки отходов с огромными пластиковыми контейнерами. Или сбагрила в фонд для нуждающихся стран третьего мира.

У Скотта загораются глаза. Слегка коротят, и его потряхивает, как заводного робота, он влажно кашляет, отхаркивая обильную пену, но вены сдуваются, и он перестает походить на расчерченную лондонскую карту. Это развязка, Питер никогда их не любил. И тесноту сборищ. Вкус канадского виски и заедающую перегородку в темном кожаном салоне заказного такси. Его смышленая банши схватила его за руку прежде, чем он ушел. Ну совсем нежно.

– Я не посмею явиться на твои похороны, Хейл.

– Когда я умру, ты все равно узнаешь об этом первой, девочка моя.

Он вытягивает ладони перед собой, откидываясь на спинку сидения. Окна затонированы, это бентли 98го, он едет в отель “Кросби-стрит” в Сохо в снятый номер с видом на бутик итальянской теннисной обуви.

Попытка сосредоточиться отдается очередной отвратительной вспышкой мигрени. Радужки все еще блекло-серые, помойные. Горящий синий ему всегда больше был по душе.

Тело его матери кремировали, гроб увезла движущаяся лента, грязные желтые шторки закрылись. В шестнадцать Питеру казалось, что она умерла нелепо - отдала свою силу. Всю свою силу. Это было опрометчиво - сравнивать его с ней. “Думаешь, я хочу быть похожим на тебя?” - спрашивал он у Талии с естественным отвращением. Вот кто был одинаков в скудоумии и тяге к альтруизму.

А потом он впихивал когти ее детей себе в грудь. Они выживали и называли его дядей.

========== надувные матрасы и «Холидей Инн» ==========

Комментарий к надувные матрасы и «Холидей Инн»

Стидия подъехала (;

* [Если мы продолжим, мы будем в порядке / Нам нужно вернуться домой, чтобы мы могли видеть звездный свет].

[If we go on, we’ll be alright

We need to get home,

so we can see starlight].

selah sue - alive

Она находит эту комнату, кажется, вслепую. Еще одна спальня с кроватью со вздутой кожаной спинкой и ночной панорамный Манхэттен через двойные рамы. Малия хочет домой. В съемную квартирку через всю страну и дешевую консервированную фасоль на завтрак. Или сразу к нему. Спать в его постели и слушать писк мусоровоза по субботам.

Она в первый раз так открыто ревет, сгибаясь к своим костлявым коленкам. Через пару стен у Скотта хриплое дыхание и не смазанное сердце, и это один из тех случаев, когда теряешь, а потом расставляешь приоритеты. И удивляешься еще, что желтая краска за десятку марки “Эйс” теперь сверху.

– Он-то исцеляется, но не вижу, что ты в этом тоже преуспела, – это всего лишь Крис, с которым они не виделись лет пять. Всего лишь нашел ее и позволил мазать слезы и сопли по своей груди. Так, обычное дело. Вот она, Малия Тейт, думающая о последствиях, смотрите. Вот Скотт в ее скошенной игрушечной пирамидке ценностей - далеко не сносная пародия на Маслоу.

У Криса родные руки. Такие складывали лото в их панельном доме на отшибе, лезли к пуговице на ее шортах среди скинутых конспектов по тригонометрии, тянули липкую пачку с мармеладными мишками.

И забирали всю ее боль на постели с плотно заправленными под матрас серыми простынями в молочное утро его молочной квартирки.

Ему тогда нечего было ей предложить, помимо того, что у них уже было.

\

Она не готова смотреть на него. Даже когда его мать забирает с собой Лиама с засохшей влагой под носом и оставляет их вдвоем. Плотные шторы задернуты. Уксусный сладковатый запах мокрого пота забивается в ноздри. На полу раскрытая спортивная сумка с неотлепленной аэропортной биркой: пара рубашек, торчащая зубная щетка в пакете и свертки, затянутые в пленку.

Потом она все-таки смотрит и думает, сколько стоит механизм, который закрывает шторки перед гробом. Вернулась бы она в Европу с той вытертой на сгибах картой. Выбросила бы телефон. Обратилась бы и до крови обдирала лапы на потрескавшемся бетоне заправок. Сбежала. Она всегда бежала.

– Тебе понравилось в Париже? – спрашивает Скотт, когда она скручивается у него в ногах. Томатный след с намокшей рубашки отпечатывается на белых простынях.

– Нет, – у нее некстати срывается голос. Она не видит его усталого лица, но он тянется к ней, чтобы заставить ее поднять голову, чтобы она легла повыше.

– Побудь со мной, ладно? – он нелегко дышит, смыкает все еще тяжелые веки. На нем отсыревшая футболка, он плохо регенерирует, но он по-прежнему справляется лучше, чем она. – За “эгго” с жидким медом и сливочным мороженым я бы сейчас продал душу. И за то, чтобы снова заняться с тобой любовью.

У него кипяточное, грипповое дыхание. Тогда представляется, что температура под сорок, в гостиной искусственная елка, и они люди. Может, у них даже есть дурацкая собака и кассетник из видеопроката.

– Останься со мной.

Малия сглатывает достаточно шумно, пока Скотт нагибается ниже, чтобы упереться в нее лбом. Их носы соприкасаются. В глазах сухо, но нос предательски хлипает.

– Я отправлю на свалку твои поддоны для рассады с засушенными кактусами, – она пододвигается ближе, ведя рукой по его шее.

– Добавь к этому бесполезные пачки “Джелли Белли”, которыми я забил верхний шкафчик на кухне.

– Это “Бин Бузлд” со вкусом тухлого тофу? Еще тогда ты купил мятные шоколадки и взял кассету в прокате, было ужасно.

– И мы переспали на надувном матрасе, который пах резиной и сдулся во время титров, – Скотт опускает голову, чтобы стало еще теснее. Теперь они не смотрят друг на друга. Становится тихо, ее сердце глухо стучит возле его груди.

То была их последняя совместная ночь до отъезда в Дейвис. Ему снились лакированные гробы и что Малия умерла.

\

Она свернулась под его боком, пропихнув свою ногу между его. Он опустил голову на ее выгоревшую еще осенью макушку. Здесь душно, но у Малии замерзшая гусиная кожа - Лидия замечает это, когда опускает на них кашемировый плед, подтыкая его со стороны Скотта. Заснувшего на холодном кожаном диване Лиама она укрывает тоже, тот вертится в своей спортивной толстовке с бока на бок и во сне старается завернуться в покрывало до покрасневших ушей.

В ее апартаментах непривычно холодно и тускло, испанские лампы из “Зара Хоум” отсвечивают от вдавленных пластмассовых сидушек хай-тек стульев, из кофеварки тонкой струйкой течет соевое молоко.

– Из Куантико ты сбежал?

– Смотался через запаску в западном крыле с банкой содовой.

– Наименьший риск?

– Еще пару месяцев без секса и сотовой связи.

– Или тебя отчислят.

– Или меня отчислят, – повторяет Стайлз, отставляя кружку на стойку и устало потирая переносицу. – Вот только я уже здесь. И ты здесь. Мы все здесь. Будешь стоять там или все-таки обнимешь меня?

– Много болтаешь.

– Столько же, сколько всегда. Раньше тебя это заводило. Когда ты снимала номер-люкс в “Холидей Инн Экспресс”, и мы брали еду на вынос из “Жареного кентуккийского цыпленка” в Стаффорде, – начинает он. – Нам было по девятнадцать, ты еще любила масляный сырный соус, а не этот низкокалорийный зеленый песто из “Хол фудс”, носила мои потные рубашки и вырубала мистера Блэкберри во время секса.

– Что?

– Мистер Блэкберри, твой мобильник. С ним я чувствую себя третьим лишним.

– Я соглашалась выключить звук все те разы. И я даже не буду припоминать тебе ту ноябрьскую конференцию.

– Соглашалась под давлением.

– Это теперь так называется?

– Ладно. Тогда давай поженимся.

– Поженимся?

– Да, поженимся. Ты и я. Возьмешь мою фамилию.

У нее брови взлетают еще выше. Она нервно хмыкает, машинально теребя тонкую золотую цепочку.

– Станешь моей женой, Лидия? – серьезно спрашивает он, ступая вперед и оставляя загрубевшие пальцы на ее запудренной щеке. От него пахнет кофейными зернами и лосьоном для бритья.

– Ты с ума сошел.

– Мне это за согласие принять? – Стайлз наклоняется к ее губам со съеденной помадой. Это февраль, мокрый снег облепил стекла. Кофеварка все еще выплевывает соевое молоко в сетку слива. – Я люблю тебя, Лидия Стилински.

========== от заката до рассвета ==========

Комментарий к от заката до рассвета

Дайте мне знать, что вы думаете :)

[Я буду обнимать тебя, когда что-то пойдет не так,

Я буду с тобой от заката до рассвета].

zayn ft. sia - dusk till dawn

Добавьте к этому разбитое сердце, хмурое утро - и “возвращайся домой”, повисшее на другом конце провода.

В самолете холодно. Основной свет погашен, через толстые стекла иллюминаторов в темноте мигает правое крыло. Они сидят на местах F и G в среднем ряду на четыре кресла, слева у пожилого американца надувная подушка и овечий свитер с кислым запахом шерсти и пота - обоняние вернулось к Скотту с утроенной силой. Он срегенерировал. Неправдоподобно быстро, пока Сти не переставая обнимал его за плечи, а Лидия наготовила дюжину французских сэндвичей с ветчиной. Пока Лиам болтал о лакроссе, Мейсоне и Кори. Пока все они снова умело опускали то, что случилось. Пока Малия не осталась единственной, кто не был в порядке. Пока она не сказала ему “прошу, поехали домой”.

На Скотте его сухая рубашка, у него чистые волосы, завивающиеся на кончиках. Поджарое мускулистое тело в тесной физической близости с телом ее, подлокотник поднят с последней зоны турбулентности.

– Ты замерзла? – Скотт трогает ее лоб губами, он мокрый от пота и горячий, она плохо дышит, оперевшись на него полой грудью.

– Немного, – неубедительно врет она, и он тогда слегка отстраняется, чтобы завернуть ее в еще один пахнущий синтетикой и дешевым кондиционером для белья плед. Тот американец возле недовольно поджимает губы и поглубже впихивает беруши. Где-то в хвосте хнычут дети.

В конце концов, Скотт понял что-то. Малии не хочется думать, что он понял все.

– Иди ко мне, – он ее подтягивает к себе еще ближе, железная бляшка ремня безопасности проваливается за сидение с характерным стуком. В слабом электрическом свете с боковых панелей ее покрытое испариной лицо влажно блестит. Скотт сдвигает пару слипшихся прядей со лба, прежде чем целует ее немного неловко, с оговоркой на некстати мешающиеся носы и вертящегося соседа слева.

Но дальше он все-таки забирает боль, хотя она запретила ему.

/

Они никогда не жили вместе, и это могло бы стать проблемой, но не стало. Все ее вещи уместились в коробку из-под кухонного комбайна, когда они перевозили их из Долины. Она поставила зубную щетку в его желтый пластмассовый стаканчик и сделала вид, что в корне не поменяла собственную жизнь.

– Я хочу заняться с тобой любовью, Лия.

Он стягивает с нее растянутую майку в ванной, заставляя ее сползти вниз, застрять на бедрах, но после рвануть по худым коленкам, обнажая ее угловатое смуглое тело. Обветренным ртом скользит по помеченным солнцем плечам, пока не перекладывает ее к душевой пластиковой стенке и не сжимает ладонями ягодицы, вдавливая ее тело в свое. Медленно ласкает ее груди, обводит мокрым языком сморщенные соски, и она вздрагивает. Она преминула объяснить ему что-либо.

Он касается ее живота, оставляет теплый след своего дыхания, вязкую слюну на плохо сросшихся ребрах, и она старается отстранить его от себя, нервно отпирается узловатыми фалангами.

– Тише, все хорошо. Я не сделаю тебе больно.

Скотт твердый, поджарый, такой жилистый, но рот у него мягкий. Прижимается лбом ко лбу, когда все-таки толкается в нее медленно, совершает несколько поступательных движений, растягивая ее изнутри. Она тугая, крепко держит его внутри, сдавливая ногами его бедра, но намеренно уходит от его теплых губ, зажатая между ним и отшлифованной икеевской плиткой, прижатая всем телом, с дрожащими мышцами. И она дрожит. Потные, взмыленные, сталкивающиеся липкой кожей. Через нее он развинчивает кран с горячей водой, их окатывает слабой, местами сбивающейся в несильном напоре струей. И Скотт начинает вбиваться в нее с силой, до обильного пота на теле. Член скользит в ней быстро, он упирается лбом в ее острые ключицы, перехватывая бедро одной рукой, пока она скребет его спину тупыми ногтями, но упорно молчит. Потом она приходит, он кончает следом, проливаясь над своей жилистой рукой. А после обхватывает ее прежде, чем она сползает по ванне. Так или иначе, все, что он делал, причиняло ей боль.

Скотт относит ее в кровать, опуская на матрас, который тут же гнется под их весом. Заскорузлая фаланга следует изгибу ее скулы.

– Не уходи, – она стягивает его ладонь своей, проталкиваясь пальцами между пальцев, совсем беззащитно сворачивается у его еще влажной груди. Ленивые облепиховые тени через жалюзи лижут их раздетые тела. Скотт слегка давит на ее ягодицы, притягивая к себе - ну совсем тесно. Списывает ее честность на обыденную усталость. Сперва.

Она кричит. Половина второго, электронный будильник отбивает минуты красноватым свечением с экранчика. Малия так резко встает, что простынь рвется ровно по дешевым текстильным ниткам - впору теперь дорвать на подстилки в ветклинику вместо тех газетных сводок.

– Посмотри на меня, детка, – сам еще не проснулся, но в стабильной за последнюю неделю нужде тянет ее в ванну, залезает под холодный душ с ней, прямо в этих хлопчатобумажных штанах, надувающихся из-за воды. Он все водит рукой по ее мокрым волосам, выпирающим лопаткам под вымокшей, раздутой тканью футболки с вечно выползающим ярлычком.

– Ты не спала этой ночью, – пробует он уже утром, когда они продолжают не обсуждать то, что обычно случается. Радио возле допотопного тостера и засохшего кактуса в консервной банке плюется сплошными помехами.

– Их было шестнадцать. Таких ночей, – сухо говорит она, а потом счищает пережаренную фасоль с тарелок и выползает на пожарную лестницу через окно. Пару лет назад в соседней квартире было мужское братство, они перетащили на крышу полосатые шезлонги и протянули растяжку из Калифорнийского университета. Потом их выселили за неуплату ренты, они спустили все, кроме селективных пальм в горшках, и крыша запустела. Скотт знает, что там всегда была свобода, которая ей нужна.

Он берет еду на вынос из “Denny’s” после работы, возвращается стабильно в одно время и раздевает ее в закатных лучах, спуская пропахшую солнцем рубашку с плеч. Минует вторая неделя. Радио все еще выдает помехи, март ползет к концу по горячей неровной трассе вдоль побережья, в кафешках полно серферов и отлынивающих студентов с походными рюкзаками.

Скотт задержался на пару часов - Грэг скинул на него всю работу и укатил с бразильской стриптизершей в Малибу на покоцанной импале без номеров. От нее пахло лаком, она говорила с жутким акцентом и со смаком поцеловала его в щеку. Он еще увернулся. Долго оттирал ее губную помаду после и возился с мелочью в телефонной будке, чтобы позвонить Малии. Уже тогда должен был смозговать.

Он встал в тянущуюся вдоль всего пляжа пробку где-то в районе Санта-Моника. Потом солнце еще раз блеснуло в зеркалах заднего вида его “хонды” и утонуло в Тихом. Он вернулся в семь, дома было тихо.

– О чем ты думала? – он рывком выдергивает ее из холодной воды, перелившейся через край ванны, и крепко прижимает к груди.

Малия понимает, что испортила ему не только пятничный вечер. У нее стучат зубы. Она молчит еще день.

Скотт покупает жареную сахарную вату на пирсе Санта-Моника и бросает несколько смятых баксов в потрепанный чехол из-под гитары. Суббота, толпа русских слева и восемьдесят градусов по Фаренгейту. Губы постоянно приходится смачивать слюной.

– Я знаю, что ты не исцелилась. Знаю, что дело во мне, – он притягивает ее к себе возле влажных бортиков. Снизу шипящие волны отползают от смоченных просоленных столбов - на пляжах еще с утра подняли красный флаг. Малия вся напряжена, сухие мужские руки медленно ползут под ее рубашку, чтобы она расслабилась. И только потом он перехватывает страх. Липкий и убедительно навязчивый в ее потухших зрачках. Она все смотрит вниз, и он уверен, что она видит не то, что он.

– Я чувствую, что тебе плохо, Лия.

– Запихнешь меня в группу психологической поддержки? Стайлз смотрел на меня так же.

– Я бы вколол тебе сыворотку правды, если бы она завалялась у меня в кармане между зажигалкой и ключами от дома. Ты не спишь ночами.

– Из двух зол выбираю меньшее, – смешок выходит скорее жалким. У нее опять открывается кровотечение, ткань быстро приклеивается к вспотевшему телу.

– Не заставляй меня слушать. Я знаю, когда ты врешь.

– Не заставляй меня жалеть об этом.

– О чем?

– О том, что мы съехались.

Двое напрягаются, его ладони давно выскользнули из-под ее рубашки, воздух парной, несносно душный, в нем ощутимы соль, попкорн и вареная кукуруза из ярмарочных лотков. Обычно стоят друг напротив друга, пока его сухопарые руки не обхватывают ее лицо. Она безотчетно облепляет его ладонь сверху тощими фалангами. Он склоняется тогда еще ближе.

– Мы едем в Биг-Сур. Пора уже вместо очередных поисков себя отыскать немного нас.

========== Биг-Сур и немного о семье ==========

Комментарий к Биг-Сур и немного о семье

Я закрыла сессию и две публикации по производственной практике, ура. Поэтому буду стараться не пропадать.

Здесь - ну, окончательное уже становление Скалии, скажите мне, что вы думаете об этом :)

Биг-Сур - https://www.xconomy.com/wordpress/wp-content/images/2015/07/Bixby-Bridge-Big-Sur_Giuseppe-Milo.jpg

ЮСиЭлЭй - Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.

*wild ones - оголтелые.

[Мы оголтелые,

Захваченные водным потоком.

Вскормленные волками,

Мы воем на луну].

bahari - wild ones

Когда ему было семь, они с родителями поехали в Биг-Сур на уикенд и взяли с собой Стайлза. Незадолго до их приезда шторм взболтал океан и вышвырнул на берег весь мусор со дна со слизскими бурыми водорослями. Воняло гниющей рыбьей чешуей, противный семилетний Стайлз пытался запихнуть скисших рыбешек ему за шиворот. Тогда лил дождь, поэтому к утру все смыло. На соседнем обустроенном пляже мама разрешила им залезть в воду с масками для ныряния.

В десять они сбежали туда через пару недель после похорон. Океан был прозрачный, как бассейн, - было видно их запачканные ноги, когда они молча шлепали по берегу и у него в кармане болтался пластиковый ингалятор. Потом они забрались на проходящий рейсовый автобус до Монтерея и съели по три порции сливочного мороженого в “баскин роббинс”, вывалив оставшуюся мелочь на прилавок.

В двадцать три он подолгу сидел у белого от пены прибоя и скуривал всю пачку, собираясь написать Малии, но постоянно стирая все подчистую. Они много думали, это было особенно большой оплошностью.

Она не спит, хотя они потратили всю ночь на глупые комедии двухтысячных по кабельному. Упирается лбом в поднятое стекло его пикапа и елозит обтянутыми шортами ягодицами по протертой обивке - под ней уже давно растаяли провалившиеся за сидение шоколадки. На зеркале болтается освежитель воздуха. Все как в кино.

Они останавливаются у крошечного лоджа по прямой Кабрильо Хайвей с китайскими фонариками над входом и расставленными пластмассовыми стульями из садового набора возле дороги. Растянутый плакат на двух верхних окнах предлагает комнату за девятнадцать долларов в сутки и тако с копченым лососем и творожным сыром.

– Я собираюсь вернуться в “Билс Бургерс”. На их стеклах все еще налеплено объявление о наборе официантов.

– Может, лучше подашь документы в колледж? Следующий семестр начнется только в августе, тебя еще могут зачислить в ЮСиЭлЭй.

Она отрывается от копания бублика с арахисовой пастой пластиковой вилкой и смотрит на Скотта так недоуменно, будто он только что сошел с летающей тарелки и прихватил с собой банку зеленого чили-соуса из Розуэлла.

– Ты можешь поступить на заочное и получить образовательный кредит.

– Поверь мне, список ждущих кредитов на обучение в колледже длиннее, чем очередь в “Барнис” во время черной пятницы. Особенно среди тех, кому уже есть двадцать три, – она брезгливо морщится. – Я не буду сидеть на твоей шее, пока канцелярские крысы из ЮСиЭлЭй не отроют мой аттестат в куче других и не подумают, какого черта я тут делаю со средним баллом 3.1.

– Ты пропустила всю среднюю школу, – говорит он в ее оправдание.

– Это только тебе есть дело. Закроем тему, – пластиковая белая вилка в ее руках противно ломается.

Они делают еще одну остановку возле бензоколонки с самообслуживанием и “Севен элевен” у Биг-Сура, где Скотт покупает несколько банок содовой и сырный начос в контейнере, прежде чем спускаются к побережью по проселочной дороге. Летняя резина поднимает в воздух клубы пыли.

– За последние пять лет я часто приезжал сюда. Садился на песок и надеялся, что это поможет мне во всем разобраться. А потом снова возвращался. Брал с собой серф, спальник и оставался здесь на всю неделю, – грустно усмехается он.

Малия опускает голову ему на грудь, обхватывая его тело. Мелкие ракушки под ногами приятно продавливают ступни, песок забивается между пальцев. Горизонт совсем розовый, пластмассовый, как те мебельные наборы из кукольного домика ее сестры. Соленая вода у берега вспенившаяся, молочная. Солнце, как кусок желтого маргарина, медленно тает в небе над океаном.

– Я знаю, что Кира была здесь. Но не думай, что впредь я буду делить тебя с кем-то.

– Как и я тебя, – он облизывает ее сухую губу, прежде чем целует ее настойчиво, но все равно нежно. – Ты моя.

– Твоя, – вдруг соглашается она.

/

Когда сгрызенная луна повисает в зените, Скотт разводит костер с помощью жидкости для розжига, вываливает на песок одеяла и подушки из кабины и тянет Малию на себя, зарываясь пальцами в ее жесткие волосы. Сцеловывает с ее губ те слова, что они не сказали друг другу.

После она лежит на его смуглой груди, водя по ней ногтем с забившимися под него песчинками и упираясь босыми ступнями в переносной холодильник, пока влажный ветер с океана обдувает их обнаженные тела. Он растирает ее спину крепкими ладонями, забиваясь в песок большим пальцем ноги. Они молчат, а потом она вскакивает на ноги и нагибается за двумя бутылками пива, мышцы ее голых ягодиц сокращаются. Скотта заводит все.

Малия садится возле, и он валит ее на одеяло, подминая под себя, вдавливая ткань в песочные лунки. Волны пенятся с шипящим, будто взболтанная газировка, звуком у самой кромки.

– Уже снова? – она приподнимается на локтях, утыкаясь ему в губы.

– Ты против?

– Я собиралась выпить, – Малия вылезает из-под него и снова садится, по-турецки складывая ноги. Скотт знает, что она осталась бы здесь дольше, потому что никто из них не должен заботиться о том, чтобы напяливать на себя эту трущуюся о потное тело одежду до восхода. Или объясняться друг перед другом.

– В багажнике есть еще несколько банок темного, – предлагает он.

– Оно теплое, кто пьет скисшее баночное пиво?

– Стайлз.

Она замолкает, и все это верно ползет к другому. В шипучей тишине Малия с характерным щелчком вскрывает холодную жестяную банку, светлая жидкость проливается на край непромокаемого одеяла и тонкой струйкой скатывается в песок.

– Я не прошу тебя рассказывать мне, но если ты готова, я тут, чтобы выслушать. Что угодно.

И, наверное, это правильно, что она все же решается. Им было по семнадцать, она была неустойчивым облезлым койотом и девушкой его лучшего друга, который пускал слюни на Лидию, но трахал Малию на замызганных задних сидениях своего джипа. Потом они влезли в борьбу с докторами в масках от чумы, потеряли последнее доверие друг к другу, она таскалась с Тео по дорогам для вождения, со Стайлзом они нелепо разошлись - был Донован, ее мать и перевернутый хэтчбек с выгнутой металлической дверцей за восемь лет до этого. Она родила ему ребенка. У Элли было сморщенное скользкое тельце в сметанной слизи, пока Мелисса не обтерла ее и не отдала Крису, она порвала Малии печенку и сломала два нижних ребра. Если бы Скотт не облепил ее тонкую ладонь своей, она бы потеряла сознание. Кровь влажно хлюпала между ее ног.

Да, ей хотелось взять ее. Да, она позорно сбежала, потому что там все было сплошным напоминанием. Да, она любила его.

– Но теперь все по-другому, – Малия тянется к Скотту, и его сухие руки на ее теле - это то, чего ей не хватало в крошечной комнате в мансарде над дешевой лапшичной в Париже. Ей нужно было не больше, чем просто тарелка хлопьев и его объятия, но потребовалось время, чтобы это принять. Садясь в машину и вбивая его пыльный район в навигатор, она не признавала поражение - это только усталость.

Испытав на себе истощающую горечь миль, часовых поясов и океанов, Малия впервые ощущает, что вернулась домой.

/

В половину пятого его тело остывает, и он просыпается, не чувствуя под боком ее тепла. Волны омывают шершавые ступни, пенный прилив теперь достает до края одеяла и его сброшенной на песок одежды. Небо затянуто голубичной пленкой.

Скотт оглядывается, но Малии нигде нет. В кабине пикапа пустота и застоялый запах пыльных сидений. В багажнике скинутые в кучу складные стулья и глубокие канистры с водой. Он бродит по пляжу еще немного, пока не замечает ее на краю голого утеса - пологий глиняный выступ упирается в обрывающийся в воде горный хребет Санта-Лусия. Южнее волны швыряют в небо молочные шапки.

– Лия? – ему нужно было время, чтобы добраться до нее. Засохшие, осыпавшиеся с кактусов иголки впились ему в ноги. Неумело пробует скрыть волнение в голосе.

Малия ровно оборачивается, и Скотт тогда тянет ее к себе уже смело, с заметным в своем облегчении осознанием, что это не очередной ее кошмар. Она целует его в щетинистую скулу, ощущая, как перекатываются мышцы его сбитой, все еще хранящей соленый запах океана спины под ее ладонями, прежде чем отстраняется, проталкивая фаланги между его. Когда Скотт понимает, что она хочет, Малия уже стягивает его вниз.

Есть секунды, за которые тактильно вспоминается, как расползалась пробитая кожа над хрустнувшей от удара грудной клеткой, обледеневшая сырная луна повисла в небе над заснеженным Ла-Маншем. На высоте мили над уровнем шумящего пролива окровавленные лапы оттолкнулись, чтобы слететь со скалы.

Скотт выныривает первым и вытаскивает ее следом. Обхватывает ее лицо, сдвигая влажные пряди и позволяя ей облепить его скулы тоже.

Сначала идея обзавестись семьей появляется из соображений необходимости: нужен комфорт и поддержка, гости в День благодарения, которые приходят, когда уже не по себе от одиночества. А потом временное решение оказывается намерением начать все с чистого листа с этим одним-единственным “ты всегда был нужен мне, Скотт МакКолл”.

========== ya’aburnee ==========

Комментарий к ya’aburnee

Отсылка к первой главе в части Малии (Патрик Дуглас, найденный на стоянке супермаркета, и мертвая Кайли на качелях) плюс кое-что упомянутое, попытку разжевать чего обещаю в третьей части (!). Автор накрутил, но не поехал вместе с грядущей новогодней неделей, у автора все обоснуйно схвачено до самого эпилога. Можно я тут буду умолять вас побыть со мной до конца? Если вы еще не любите Малию, вы просто не ковырялись в моей головушке, хы. И да, есть Ги де Мопассан “Жизнь”, а есть “Хейл-Стилински-Арджент” и попытка впихнуть хэдканон в таймлайн в 12 лет. У меня все. Все еще жду того, что вы думаете обо всем этом :))

ya’aburnee (название главы) с арабского дословно переводится как “ты меня похоронишь”, что означает “дорогой, без тебя и жизнь не мила”.

+ отсылка к фразе Джорджа Бернарда Шоу: “Если не можете избавиться от скелета в шкафу - заставьте его танцевать”.

Венис встречает их тихим бурлением кофемашин в закрывающихся прибрежных кафешках, скрипом складываемых пластиковых стульев и полосами крови на лестнице, наверху уходящими под дверную щель его квартиры. Скотт предостерегающе выставляет руку, останавливая Малию, но она с присущей поспешностью все же толкает дверь, обходя его.

– Лиам?

– Это не я, – нервно оправдывается он с подростковой шепелявостью, будто перед родителями, заявившимися в разгар вечеринки с полиэтиленовыми пакетиками в садовых гномах. – Я его таким нашел.

– Кого нашел? – вмешивается Скотт, проталкиваясь между ними, чтобы обогнуть стену. – Тео?

Вдобавок к еще большей возбудимости и его прерывистой вспыльчивости Лиам так некстати сталкивается с Малией.

– На кой черт ты притащил его сюда? – она без прелюдий сминает ворот его футболки с логотипом лакросской команды ЮСиЭлЭй в своем сжатом кулаке. У нее противно поскрипывают зубы от того натиска, с которым она смыкает верхние и нижние резцы.

– Так неловко, когда родители ссорятся, – замечает Тео. Он до брезгливого отталкивающе смотрится с въевшейся в кожу месячной грязью, просаленным ежиком на голове и нехилым ножевым ранением, но хоть как-то волнует это только Лиама. Рэйкен обдолбался, не регенерирует и сейчас полная задница для Данбара. Вдобавок Малия давит ему на грудь с геракловской силой, вызывающей кашель закостенелого астматика и желание блевануть на месте. Лиам берется за горло, когда она отпускает его.

– Ты убил ее, ты убил Трейси, – в Малии борется желание разорвать его и прихлопнуть еще бету. Данбар все еще сухо и бронхитно кашляет у входа.

– Добавь к этому полоумного святошу Дугласа и те погнутые качели. Тебе все еще снится мертвая сестра? – Тео намерено тянет лыбу.

– О чем это он? – спрашивает Скотт. На его лбу застывают морщинистые складки.

– Ты всерьез думала, что это сделала ты? Убила того священника. Тогда сбрось груз с плеч и успокой свое раздутое эго, детка. Ты труслива и до такой степени бесполезна, что сбегала, когда возможность была удобной. Неужели я не прав? Ну же, скажи ему. Скажи, что смыла в парижский унитаз зачатки вашего ребенка.

Ей не нужно разрешения, чтобы заехать ему по роже. Вымолотить из него всю дурь до плевочной крови, хлещущей во все стороны. Она бьет, и бьет больно. Немоющуюся шпаклевку на стенах определенно стоит теперь скрошить.

– Малия, ты убиваешь его.

Наверное, отрезвила сдержанность его тона. Скотт не оттаскивает ее; к тому времени, когда она сама отрывает руку, лицо Тео сходит за ошметочную мясную шкурку на скотобойне. Он сплевывает тягучую слюну на свою же кофту.

– В следующий раз я убью тебя.

И она уходит. Тео откидывает голову на стену, на его разбитом лице все еще не стертое подобие смешливой ухмылки.

– Ты хотя бы подними его, – пренебрежительно выговаривает Скотт Лиаму и скрывается за раздвижной китайской дверью. Он находит ее в ванной. Вода в раковине меняет свой цвет на розовый и обратно. Ее худые руки гнутся под водным напором.

– Это называется ретрохориальной гематомой. Отслойка плодного яйца. До двенадцати недель такое сплошь и рядом.

– Почему мне не сказала?

– Потому что ничего уже не могла изменить.

Ее пальцы все еще извиваются под краном, позволяя воде промыть сбитые костяшки. Скотт сам вынимает ее руки из раковины. Струя холодная, из раскрученного винта с холодной водой.

– Но ты бы хотела?

Она неутешительно хмыкает, обходя его. Раздевается и заползает в душ.

– Не закрывайся от меня, ладно? Вместе мы со всем справимся, – он расставляет руки, упирая ладони в раздвижные створки.

– Просто замолчи и иди ко мне, – просит она, подтягивая его за рубашку. Скотт обхватывает ее ягодицы.

Он утешает себя тем, что тогда было еще не время. Она пыталась убежать от действительности. Но сейчас совсем другое дело, потому что с какой стати ей вновь решаться на побег?

/

Тео шарит отмычкой в ключе зажигания умело, но “хонда” Скотта все нехотя бухтит выхлопной трубой. Снова глохнет. Нестопленное моторное масло стекает на асфальт. Бок сильно кровоточит под застегнутой кофтой, во рту ноют скрошенные парой ударов зубы.

Тео надвигает капюшон на лоб. Четыре утра, солнце еще не встало, в соседнем доме работает телек.

– Ты забыл, – с бетонной лестничной площадки на этаж выше Скотт сбрасывает ключи от мотоцикла прямо ему в руки. Простые зубья и никаких брелоков. МакКолл воняет Малией и банановым гелем для душа. Нужно было быть глухим, чтобы не услышать, как эти двое, хотя бы раз за ночь.

– На нем давно не ездили, – между тем вставляет Скотт, прикуривая от зажигалки. С недрогнувшими мускулами на лице, он сюда вышел не для того, чтобы перекурить после секса и поболтать с Тео, который тут вот собрался спереть его байк. – Так откуда ты узнал про Малию? – все же начинает он, но неохотно, потому что ему больно.

– Мне это знакомо. Сперва бьются два сердца, – Рэйкен выдавливает гнилую усмешку. – А потом - бам - и ни одного. Ты был вправе знать, – пожимает он тогда плечами. Ему незачем врать, но Скотту все равно припоминаются их семнадцать.

– А что в Париже делал?

Тео снова усмехается. Двое ощущают, насколько он провонял кровью и безнадегой.

– Смотрел балет в Опера Гарнье.

– На твоем месте я бы не врал.

– А я на твоем рассказал бы Малии, что ты теперь вроде как полноценный оборотень с возможностью полного оборота.

Скотт напрягается. В конце концов, это Питер, но он вряд ли остался жив после того.

– Оборот не имеет значения, – сухо замечает он.

– Но не для нее. Я получил от Врачевателей больше полезного, чем ты думаешь. Плод тогда не прижился, потому что был достаточно силен. Но теперь ты альфа со способностью полного обращения, кто-то утроил твою силу не тебе на руку. Это значит, что…

– Ребенок убьет ее.

– Любой ребенок заберет ее силу. Но твой ребенок больше, чем она сможет отдать. Это нормально, койоту всегда что-то нужно взамен, потому ее мать и хотела ее убить. Вот только Малия другая. Такая же глупая, как и вы все. Как твой сынок Лиам, которому ты из отеческого долга все подтираешь сопли. Это в дикой природе волку нужна стая. Среди людей же выживают одиночки.

– Разве это не ты хотел быть частью этой стаи?

– Но не теперь. Нужно было время, чтобы это понять.

– Ты был бы уже мертв, если бы не Лиам.

– Но никому не было бы дела. В этом отличие. Я не трясусь за других. И я не умру ни за кого из вас. А она умрет за тебя. А ты за нее. Вы самоубийцы, это не несет смысла, который вы в эту свою жертвенность вкладываете.

– Это называется жизнью. Тебе однажды все надоест: съемные комнаты, дешевые консервированные бобы и сама мысль о том, что не к кому будет вернуться. Тебе здесь не рады, Тео. Но ты был честен, поэтому я готов помочь тебе. Забирай байк и уезжай, – Скотт тушит сигарету и кидает ее в жестяную банку. Он чувствует, что Малия проснулась, и хочет вернуться к ней.

Тео смеется. Глухо, что отдается в одну его почку. Всовывает горячий в сжатой ладони ключ в замок зажигания, он идет туго.

– Бесплатные рабочие руки при переезде и мамочкина стряпня? Позови меня, когда ваш сын закончит школу, чтобы я знал, что у вас все стабильно.

– Нет никакого единого свода правил или пошаговой инструкции, как стать счастливым.

– Так или иначе, твой скелет в шкафу не пустится в пляс. А ненаглядный бета прямо сейчас выдавит входную дверь, пытаясь подслушать, – Тео хмыкает, пока не оставляет ключ, байк и паркинг возле белых квартир.

Он все еще слишком умен, чтобы понимать, что семья - это не только общая днк. Хорошо или плохо, в болезни и в здравии, но всегда - пока смерть не разлучит нас (или пока детская комната не станет гостевой в уже чужом доме).

В конце концов, у него любая привязанность заканчивалась смертью.

========== долг третьего папочки ==========

Комментарий к долг третьего папочки

Немного повзрослевшей Элли для вас :)) Конец части уже за углом, следующая - про Стайлза и события четыре года спустя.

Лето выдалось сухим и удушающе знойным. Элли уже больше пяти, у нее летние каникулы, щенок ретривера по кличке Оттер в подарок от Лиама и обещание Стайлза забрать ее в Нью-Йорк после Дня независимости.

На ней вытертый комбинезон с одной соскочившей лямкой, короткие волосы слиплись от жары и перехвачены резинкой на затылке. Солнечные очки, которые она выпросила у Коры, спадают на нос. Папа отправил ее в супермаркет к Самиру на другом конце их улицы с растянутой на бельевых веревках выстиранной одеждой и фруктовыми развалами у стен, вручив пластмассовую корзинку и несколько десятков мексиканских песо.

– Не сворачивай на соседние улицы и в проулки между домами. Иди по главной дороге до магазина. Потом сразу обратно, или я отправлю с тобой Айзека, – сказал он.

– Мне уже целых пять лет, папа, – ответила ему Элли. – В середине третьего комикса «Гражданской войны» солдат Баки один-одинешенек обошел толпу на Штефанплатц - это в Вене, папочка, - когда его преследовала группа спецназа в толстых жилетках, как у предаконов. И у него, вообще-то, не было Айзека.

– Ты зазнаешься, – обиженно выдал тот, застегивая гавайскую рубашку на сыне. – Разве Стив Роджерс тогда не помог ему?

– Это был Капитан Америка, он уже надел костюм, и это все было потом.

– Все равно не думай ползти за приключениями по склону за супермаркетом, ты меня поняла? – добавила Кора, хватая Олби за ручонку. – После работы я отвезу вас к Дереку.

– Будем есть попкорн и чилийскую пиццу? Папа, а ты поедешь с нами?

– Ти подешь нами, – подхватил Олби, копая пуговицу на своем комбинезоне.

– Если пообещаешь, что вернешься обратно без своих рядовых происшествий, – закончил тогда Крис, позволяя малышу попутно схватить его за рукав.

И вот Элли оббежала весь супермаркет в поисках голубого сыра, клубничного йогурта и двух вилков брокколи для овощного суфле Олби, поболтала с Самиром о сахарозаменителях, прилипающих к кишкам, поставках свежих яиц и готовой лапше с копченым беконом на кассе и собралась домой. Здесь полдень, время обеда, поэтому пластиковых стульев возле дороги теперь больше, а мопеды с заглохшими моторами тянутся до самого супермаркета.

Оттер радостно вьется у ног. Никакая он не глупая собака, как сказал Дерек, но Элли все же приходится свернуть за ним в грязно-желтый переулок с облупившимися синими почтовыми ящиками.

– Оттер, – зовет она, пока не упирается в мусорные контейнеры с разбросанными повсюду банками и коробками из-под готовой еды. На протянутых между домами веревках сушатся белые простыни и детские ползунки.

– Что у тебя для меня, макоса? – за плечи ее вдруг швыряют в сторону, и она проваливается в чей-то рыхлый живот, мягкий, как мякиш домашнего хлеба в кафе Марии. Трое говорят быстро, на невнятном разговорном испанском. Один из них пахнет жженой резиной, и у него облезшее до мяса обгоревшее лицо, как у Уэйда Уилсона.

– Ничего, но в следующий раз я возьму для тебя хеллоуинскую маску Дэдпула. Ты что, не знаешь, что такое крем от загара?

– Что сказала? Еще слово, и я выстрелю тебе прямо между глаз, – он вытаскивает пистолет из-за тугой резинки и приставляет к ее лбу. Этот переросток сморщенный, как орк с плакатов в интернет-кафе. Толстяк с хлебным пузом и еще один все еще держат ее, пока орк Уэйд Уилсон срывает рюкзачок с ее плеч свободной рукой и вытряхивает из него содержимое: солнечные очки Коры, пластмассовые фигурки Росомахи и Грута и всю сдачу.

– Здесь пятьдесят песо и еще мелочь, ты мне соврала, макоса.

– Я не врала, я только сказала, что у меня ничего нет для тебя! Ты такой большой, разве тебя не научили, что воровать плохо? Это все не твое, быстро верни обратно, пока Бог не наказал тебя.

class="book">Орк Уэйд Уилсон вдруг выходит из себя и снова упирает в нее дуло. Из-за сходящей пленочной кожи его глаза совсем маленькие, как у крота. Снующий туда-сюда Оттер хватает его за штанину, когда он спускает пистолет к бьющейся жилке на ее шее.

– Пошел к чертовой матери!

Орк с силой отпинывает его, хлебный толстяк, который выглядит, как еле влезшая в костюм Черной Пантеры Итта Кэнди, сильно сдавливает ее запястья, чтобы она не дергалась.

– А ну-ка отпустите меня! Вы думаете, я вас боюсь? Черта с два! А ты, да, тебе говорю! Мне кажется, что кровь к твоему языку поступает из твоей задницы, потому что ты такое дерьмо несешь!

– Господи! Ты заткнешься, наконец?

Итта Кэнди зажимает ей рот своей потной мясистой ладонью, Оттер рычит, снова бросается к ногам, прокусывая штанину и ногу Уэйда Уилсона. И тогда это происходит. Орк взнывает, его облезшее лицо становится, как печеное яблоко. Он в пылу взводит курок и стреляет.

– Оттер!

Предел злости приходится в отместку за жалобно скулящего щенка, его светлая шерсть быстро склеивается из-за крови. Элли выворачивается с отвратительным хрустом молочной руки хлебного толстяка, ее глаза на пару секунд окрашиваются, но тухнут в желтых зрачках сдающего Оттера, когда она сгребает его в охапку, пачкая свои ладошки.

– Дьябло!

Итта Кэнди надрывно вопит, его сломанная рука болтается сдутым шариком-колбаской для скручивания фигурок в цирке-шапито. Орк Уэйд Уилсон в отдалении сворачивает мусорный контейнер, выползшие из-под него крысы расползаются в ржавые канализационные решетки и свободные пакеты. Оттер плохо дышит, с его высунутого языка капает кровь.

– Потерпи, Оттер, мы сейчас пойдем домой. Надо всего-то немного потерпеть. Пожалуйста, Оттер. Помнишь, Дерек говорил, что ты глупая собака? Так это совсем не правда, ты самая лучшая собака на свете! Оттер… Оттер, ты только не умирай.

Оттер.

//

– Как ваше имя, помощник? Мне нужны ваши имена и номера значков, немедленно! Психически больной ребенок сломал руку моему сыну!

– Напишите заявление.

– У нее из носа шла кровь! Она чокнутая!

//

Скотт перетащил на крышу складные полосатые шезлонги по пожарной лестнице еще в начале своего отпуска. У него за плечами US Davis, надбавка в сто двадцать долларов к зарплате, сменщик из Индии и босс Грэг, у которого отцовство на повестке пары месяцев. Чика - в прошлом бразильская стриптизерша - обтягивает свой огромный живот синтетическими футболками, зовет Скотта на креветки Бобо и собирает собак с колтунами вместо отдела по защите животных полиции Лос-Анджелеса.

У Скотта закладка сайта электронных объявлений со свободными вакансиями в телефоне, но Грэг не собирается подписывать его заявление об уходе, обещает сплавить всю купленную детскую мебель через год-другой на будущее и ко всему прочему дал месячный отпуск, свалив всю работу на мальчишку из Индии. «Зачем еще нужны гомосеки?» - сказал он, будто это было очевидно.

– Так ты выбрала, куда собираешься подать документы?

– Прекрати спрашивать меня об этом, Скотт, – раздраженно отвечает Малия.

На ней хлопчатобумажные клетчатые шорты и завернутая под грудью майка. Она поднимается с шезлонга, стирая пот со лба. Экранчик электронного термометра рядом с пересушенными селективными пальмами в горшках выдает восемьдесят девять по Фаренгейту.

– Волноваться - это нормально, – добавляет Скотт, переворачиваясь на голый живот и попутно разминая затекшие мышцы.

– Замолчи уже. И не смотри так на мой зад.

– Как? – улыбается он.

– Мы не будем заниматься сексом, Скотт.

– Тогда захватишь еще пива из холодильника?

– Сам сходи. Хочу принять душ перед сменой.

– Каков шанс выпросить твой столик, если я захочу у вас поужинать?

– Даже не думай, я намеренно не стану тебя обслуживать.

– Попроси подмениться, и я приготовлю твою любимую китайскую сладкую лапшу.

– Не пройдет.

– Да? Я спущусь через пару минут, хочешь, чтобы я натер тебе спину?

– Если тем натуральным мылом из набора косметики без консервантов от Лидии, то нет.

– У тебя две минуты, пока я тут все уберу.

– Пошли уже.

Скотт оценивает крышу на наличие пустых бутылок и консервных банок с ананасами, но встает и все-таки двигает к пожарной лестнице, когда его мобильник начинает вибрировать.

– Если это снова Стайлз, не отвечай.

– Это он, – соглашается Скотт, включая громкую связь.

– Ответил через сорок секунд. У вас двоих вообще совесть есть? Еще же только два часа дня! Ставлю двадцатку, что соседи вас ненавидят.

– Здесь всего одиннадцать. И. Чего ты хочешь?

– Зачем ты врубил на громкую? Скажи, что тебе нужно отлить.

– Я один, Малия спустилась вниз.

– Вы трахаетесь на крыше? Ебушки.

– Что? Нет, мы не… И с какой вообще стати тебя это волнует?

– С такой, что это нарушение общественного порядка. По бумагам крыша не может считаться вашей.

– Ты мне для этого позвонил? Чтобы сказать мне о моих правах?

– Вообще-то, я хотел попросить тебя забрать Элли из Сан-Диего. Арджент привезет ее туда, это в двух часах езды от вас, и тебе даже не придется торчать на границе.

– Что?

– У меня срочное дело, вылетаю в Чикаго через пару часов, а я ей еще два месяца назад обещал крутые каникулы, марафон «Звездных Войн» и что выиграю уродливого плюшевого Венома в парке аттракционов.

– Какого еще плюшевого Венома?

– Не тормози, Скотт. Дарт Вейдер и кружка с принцессой Леей, всего пару недель. Я сказал ей, что ты с радостью покажешь скейтпарк в Венисе, свой серф и «Хай де Хо» с комиксами, и она уже собрала рюкзак.

– А про Малию ты ей не сказал?

– Это сюрприз. К тому же, если накрылись каникулы с отцом, самое время Малии вспомнить о материнском долге, а тебе - о долге третьего папочки, мужик.

========== дом, который построил Скотт ==========

В Калифорнии уже третью неделю стоит духота газовой камеры времен холокоста, лопасти вентилятора снова прокручиваются, когда на пороге их квартиры появляется ребенок.

– Ты?

Она выросла на пару дюймов с того лета, у нее заправленная за резинку шорт гавайская рубашка, кепка-бейсболка «Торос Тихуана» и недовольное лицо.

– Вы только посмотрите на нее: укатила на своей дурацкой машинке куда подальше еще год назад и спокойна, как удав. Да я на твоем месте бы уже от стыда окочурилась, – поражается Элли. – Говорила Кора, что ты упрямая, вся в своего папашу, но ты не упрямая, ты просто невоспитанная! Сердце мое такого позора не выдержит, – драматизирует она, пока ей в голову не ударяет очередная догадка. – Погоди-ка. А что это ты тут делаешь?

– Я тут живу, – раздражается Малия. Фут с кепкой, который еще лет шесть назад был в ней, теперь ее отчитывает.

– Но папа сказал, что я буду жить у тебя, а не у нее, – высказывает Элли Скотту.

– Да, мы с Малией живем вместе, – вносит он тогда ясность.

– Вот оно что. А меня предупредить ты не забыл? Может быть, вы ко всему прочему и женаты еще? – говорит она недовольно, будто это имеет какую-то разницу.

– Я работаю над этим, – пытается пошутить Скотт.

– О, – Малия стискивает его локоть и оттаскивает в сторону. – Прямо сейчас ты будешь работать над тем, чтобы объяснить, на кой черт ты ее сюда привез, а мне сказал, что тебе нужно в «Таргет». Ты мне соврал.

– Я был в «Таргет» и купил сыр и горчицу.

– А я заплатила сорок баксов за доставку надувного матраса в Долину. Его привезут сегодня.

– На надувные матрасы нет доставки.

– Тебе пачку «кэмэл» из «Таргет» впихнут прямо в зад, если ты за это курьеру заплатишь.

– Ты от меня никуда не уедешь.

– Не трогай меня, – Малия нервно отлепляет его ладонь. Элли к этому моменту уже гневно распечатывает батончик «ризес» на диване.

– Макароны с сыром и мексиканские булочки на ужин. Элли, не поможешь с горчицей? Дерек учил тебя замешивать соус, – примирительно выдает Скотт.

– А Дерек у нас большой повар, – фыркает Малия.

– В этой вашей Америке нет тех специй, которые используем мы, коренные мексиканцы, – с южным выговором, присущим всем латиноамериканцам, говорит Элли. Ее хочется отмыть - она ненатурально загорелая, с черными глазенками и выгоревшими волосами под каре. В ней сейчас Коры больше, чем в том ее кучерявом младенце.

– Вы не коренные мексиканцы, – сухо вставляет Малия. Она не знает, что злит ее больше: Скотт, избалованная Элли, долбанная шведская семейка в Мексике или все сразу с приписанной непутевостью в свои двадцать три.

– Вообще-то, Кора родилась в Сан-Пабло-Бальеса, это в Мексике, но выросла в Америке, потому что ее приемная мама ее туда привезла. Если ты ее сестра, почему же ты этого не знаешь?

– Потому что мы не сестры, и никогда ими не были. Потому что у меня другая фамилия. Довольно вопросов.

– Но не аист же тебя принес, – продолжает выпытывать Элли. – У всех есть родители. Но родители Коры умерли, тогда где твои?

– Отец Малии живет в нескольких милях отсюда, – между делом добавляет Скотт. – Завтра мы поедем к нему, если сегодня все-таки поможешь мне с пастой и сырным соусом для мака.

– А она с нами поедет?

– Нет, – выходит из себя Малия.

– А зачем она тогда нужна?

– Слушай сюда, – срывается Малия на Скотте. – Собрался к Тейту - флаг тебе в руки, но не втягивай в это и меня.

А утром бросает рюкзак в кабину и все еще на него злится. Душно и воняет сушеной рыбой, разложенной на несвежей газете на складном пластиковом стуле. Кто-то уже с открытия пьет пиво в пляжном баре. Малия скидывает всю мелочь в монетницу и берет банку содовой и колу из холодильника.

– А мне не взяла? – говорит Скотт, когда она встает возле пикапа в этих ее максимально коротких шортах и майке-алкоголичке, облепившей вспотевшую голую грудь. Серферы в баре лениво отворачивают головы от ее загорелых ног.

– Сам сходить можешь, – она сдвигает солнцезащитные очки к переносице и собирается заползти в машину к Элли, закрывшую свой болтливый рот вот уже на двадцатую минуту крепкого сна, когда Скотт припирает ее к закрытой автомобильной дверце. Содовая выпадает из рук и разливается по залитому машинным маслом паркингу.

– Ни себе ни людям? – Малия дергается, но он давит на нее своим телом. От него пахнет злостью, цитрусовым шампунем и похотливым желанием.

– Пусть все видят, что только я могу позволять себе то, о чем они думают.

– Ты параноик, МакКолл, – закатывает глаза Малия.

– Стань моей женой, – настойчиво выпаливает он.

– Ты не в своем уме, – она вырывается из его хватки и забирается на заднее сидение. В животе завязывается узел.

– Я не требую ответа сейчас. У тебя есть время, чтобы подумать.

– А что потом? Бросишь меня, если я откажу?

– Скажем Стилински, чтобы прислали нам отдельные приглашения на их свадьбу.

– Мы вписаны в приглашение под твоей фамилией?

– И не только туда, – Скотт протягивает ей конверт с гербом ЮСиЭлЭй. – Ты поступила, Малия МакКолл.

Комментарий к дом, который построил Скотт

Конец подкрался незаметно. Ставлю двадцатку, что его ждали: кому там приелась Скалия, тому вип-билет в первый ряд в Стидии часть, хех. Восемь месяцев назад я выставила “возвращение домой”, это было оч долгое становление релейшншипа Скотта и Малии, но, верю и надеюсь, что того оно стоило :)) Относительно их двоих в сл части: закинула удочку в главе с Тео. Стайлз - центрик, но от Малии все завертелось, потому будут еще линии с ее участием ( бейбики ?).

Дальше - мой хэдканонный пупс Томас, двухлетняя малышка Севен Джей, одни женатики и совместное дело Пидии (ну, знаете, как башня Старка, только “Хейл индастриз”). + таймлайн через четыре года.

Все перебесились и стали жить долго и счастливо (Шериф/Мелисса биконхиллсовским каноном прилагаются). А из Скалии вышли неплохие няньки в их лос-анджелесской квартирке, куда зачастили с приездами мексиканские детки (френдшип Элли и Малии?) - или коротко о том, что там за эти четыре года случилось.

примечание больше главы, ыыы :D

========== Стайлз; методы воспитания ==========

- У меня цикломатический синдром, - твердо заявляет Томас, пропихивая руки в расстояние между сидением и своей попой, обтянутой джинсой брендовых горчичных бриджей. Его рубашка-поло пахнет гипоаллергенным кондиционером для белья. У Скотта чешется нос.

- Я не знаю этот синдром, но у тебя его точно нет, - отвлекается на сына Стайлз. Они в аэропорту Кеннеди, в китайской кафешке в зоне ожидания.

- Цикломатический синдром - это эмоциональные всплески, гиперактивность, утрата интереса, удовольствия, сексуального влечения, - монотонно перечисляет Томас.

- Я тебя просил не залезать на медицинские сайты.

- Скажи еще, что утратил интерес к утке по-пекински и Лего Бионикл, - весело подлавливает Скотт.

- Уток есть нельзя. Знаешь, что делают с ними на утиных фермах?

- Разве ты не говорил это о телятах? То есть о телятине, - уточняет Стайлз.

- Нет, я читал и об утках. Им насильно скармливают по шесть фунтов еды в день через трубку, которую вставляют в глотку. У уток случается ожирение печени, и они не могут ходить. Наша природа в беде из-за нас.

- Он шальная голова, - отмахивается Стайлз. - Я бы спихнул это на тебя, но Лидия знает, что ты лучший крестный.

- Лидия все еще припоминает мне тот фастфудный кентуккийский бунт.

- Она назвала это фастфудным кентуккийским бунтом? И все равно тебя она любит больше. А для этого толстолобика авторитетнее Малии один только Эйнштейн.

- Малия - моя будущая жена, – соглашается Томас. - Ей тоже нравится Таху из биониклов Тоа Нува, а еще зеленые спагетти и космические динозавры.

- Она любит его, - подтверждает Скотт.

- Она и тебя любит. А кто любит меня?

- Дядя Питер? - предлагает Том и зажимает двумя пальцами зернышко риса, поворачивает его под разными углами.

Ноздри Стайлза раздуваются.

- Это же дядя Питер сделал из тебя настоящего детектива.

- Он всего лишь одолжил мне пару сотен долларов.

- Ты хотел сказать двести семьдесят тысяч долларов?

- Питер дал тебе почти триста штук? - удивляется Скотт.

- Триста штук с роялти иностранных франчайзи, которые ему платят за его торговую марку. Но у Лидии есть свой процент со всех выплат из-за того, что Хейл тогда купил ее бизнес. Так что это были не его деньги. Ну, фактически, - Стайлз нервно заламывает пальцы. - Если бы не Лидия, я бы все еще греб бумажки в нью-йоркском участке. Но даже срал бы я золотыми слитками и менял их на доллары, чтобы отдать Хейлу эти говенные триста тысяч, он все равно бы с меня не взял ни цента.

- Из-за Лидии?

- Ругнулся - доллар отстегнул, - довольный Томас подсовывает свою ладошку. - Правило есть правило.

- С Малии за ругательства ты тоже деньги берешь? - уточняет Стайлз.

- А с Малией у нас нет такого правила.

- Хорошо, дам тебе пять, если посчитаешь рыб в аквариуме, - уступает Стайлз.

- Всего пятнадцать с акулой. Карликовой.

- Сколько ты хочешь?

- Я тебе не по карману.

- Куплю нового бионикла.

- Взятки запрещены законом.

- Пожалуюсь на тебя Малии, и она перестанет тебя любить.

- Она не будет тебя слушать, потому что ты ей не нравишься. С тебя двадцать семь долларов, которые я опущу в коробку сбора средств для уток с ожирением печени.

- Где эта коробка?

- У кассы.

- Тогда ладно, - соглашается Стайлз.

Когда Томас сползает со стула и отходит на столько, чтобы не слышать их разговор, Стайлз нервно выдыхает. Жирная от масла бумажная салфетка снова сминается в его пальцах.

- Питер, да он ведь только и ждет, чтобы пошарить у нее под юбкой. Все его штатные работники считают, что он трахает ее прямо в конференц-зале.

Скотт неодобрительно причмокивает:

- Ты серьезно? Она твоя жена, она родила тебе ребенка, по-моему, она еще не давала повод, чтобы ты так о ней думал.

- Естественно, ты теперь его защищаешь, он же тебе жизнь спас, - Стайлз горько усмехается. – Слушай, ты вот что мне скажи: тебя, ну, не раздражает, что Малия все еще списывает на статистику разводов отказ за тебя выйти? - Стайлз наваливается на стол локтями.

- Я доверяю ей. И если так лучше для нее, то так тому и быть, - сухо отвечает Скотт, и до Стайлза доходит, что он перегнул палку.

- Черт возьми… - он устало потирает переносицу. - Знаешь, наш брак, он… Раньше все было по-другому. Агентство отнимает все мое время, и мы с Лидией, ну, ты понимаешь. Этого больше нет. То есть… не так, как хотелось бы. Томас плохо спит, и нам обоим на утро рано вставать. А тут - на тебе - Хейл без повода отправляет курьером эти пухлые букеты гибридных роз - бутоны красивые, мясистые, как пирожные в гофрированных бумажных чашечках. Я… я больше не чувствую себя нормальным мужиком. Со своей зарплаты я едва могу оплатить расходы по квитанциям за ЖКХ - на Манхеттене все такое дорогое. Мы платим по десять тысяч баксов за детский сад Томаса. Да я столько за квартал не зарабатываю!

- Почему ты никогда не говорил мне о своих трудностях? - в своей манере хорошего парня - как персонажа из книжки со сказками - удивляется Скотт.

Стайлз хмыкает:

- А толку? Ты бы чек мне выписал? Да здесь детективных контор всегда было больше, чем кабинетов дантистов, но что это двадцатитрехлетнему мальчишке только из Куантико, тараторящему, как из пулемета, про свое агентство и помощь всему человечеству? Год назад я вел одно дело: отец объявился через пять лет. Ребенок счастлив: день рождения, бисквитный торт и пицца с салями. Застреленный старший мальчишка упал прямо в нее, у него лоб был весь в томатном соусе. Отец забрал младшую. Через неделю поисков мы с мужиками нашли его загородный дом в Монтклере. Знаешь, его потом посадили, но девочку он убил. Я отбил это дело у агентства в Стейтен-Айленд. Теперь думаю, что они бы ее точно спасли.

- Ты сделал все, что мог, - говорит Скотт и сжимает его плечо.

- Да… да, наверное, ты прав, - отвечает Стайлз и резко встает, срывая Скоттову ладонь. Усталость наваливается сугробами снега в Куршавеле, куда они с Лидией и Томасом ездили на Рождество три года назад. Сыну был год, он спал в кроватке от гостиничного комплекса, пока они с Лидией долго занимались любовью.

- Самолет уже сел, - нетерпеливо обрывает его подоспевший Томас, дергая худыми ногами. - Десять минут назад.

- И регистрация на мой рейс уже началась, - Скотт смотрит на электронное табло. - Но сперва хочу увидеться с малышкой.

- Если ты не забыл, ей уже девять.

- Знаю.

Потом они стоят в зоне ожидания среди студентов из программы по обмену и американцев с табличками с именами. Им даже не нужно напрягаться со всем этим, потому что только почерневшие от солнца коленки показываются в пропускной системе, Томас тут же бросается вперед.

- Элли!

- Толстолобик! - все зовут его так, потому что он умный. Они проделывают их хитрое рукопожатие, пока Кора недовольно тянет двухгодовалую дочь к Стайлзу и Скотту. Она пахнет песком, острым мексиканским кетчупом и сексуальностью, хотя Стайлз не должен об этом думать. Даже если ее майка облепляет проколотый сосок так, что не думать невозможно.

- Да нас тут целая лига, самое время ограбить Ситигруп и свалить на Кубу по Хадсон-ривер через порт на подлодке Мерриуэзер. Паучок, ты для отхода.

- Мерриуэзер - это «гташный» аналог «Академи»? Кто-то слишком много играет в видеоигры.

- Я тоже скучала по тебе, Сти, - его дочка костлявая и угловатая, ее острые пересушенные локти больно тычутся ему в ребра, когда она поддается вперед, чтобы обнять его. Совсем как Малия, думает он, но все равно чувствует себя самым счастливым.

Потом она обнимается со Скоттом, он легко поднимает ее, и она становится чуть более красной, хотя у нее загар и она никогда Скотта не стеснялась. Ее темные, с горчичным мексиканским налетом ноги болтаются в воздухе. Они длинные, как у девочек-моделей с благотворительных вечеров Хейла по борьбе с раком, которые Стайлз в гробу видал, но малышка лучше, и это не потому, что она его дочь.

- Малию еще не уволили за позорно низкий уровень компетентности учителя? - интересуется Элли, сползая со Скотта.

- Она отлично справляется.

- Вообще-то, Малия и правда поумнее многих. Даже мама не знает все о Мезозое, а вот Малия знает. А еще она может собрать бионикла из двухсот сорока деталей за пару минут и смешно шутит про динозавров и Скотта в команде Тоа Нува, - вступается Томас.

- Она снова сравнивала меня с Копакой? - спрашивает Скотт.

- Так вот почему она не вышла за тебя - ты напоминаешь ей бионикла, - смеется Стайлз. - С глупым моральным кодексом.

- Но Копака благородный и сдержанный. Вся команда Тоа Нува его любит, - встает на защиту Элли. - У Олби есть целых три его экшн-фигурки.

- А он обменяется со мной на Похату из старой коллекции? - спрашивает Томас.

- Не надейся, скоро мне будет снится, как эти ваши фигурки полезут у меня изо рта, - отвечает Стайлз.

- Поверь мне, лучше уродские пластиковые роботы с сюжетом, чем те сопли «скитлс», размазанные по поддонам для рассады, которые раз в месяц я хороню на ранчо со всей процессией. Олби оплакивает их всю неделю, - говорит Кора.

- Они называются биониклами, а то, что выращивает Олби, - это почти тамагочи из Китая с вашего века, но сделанный из синтетического сополимера без консервантов, который впитывает воду и позволяет фигуркам расти, - вставляет Элли.

- С нашего века? - изумляется Стайлз. - Это сколько нам лет, по-твоему?

- Эй, урод! - вдруг кричит ему малышка Джей-Джей. Ее брови в недовольстве сползают к черным глазенкам, на сморщенный лоб налезли сухие блондинистые волоски. - Pendejada!

- Севен Джей! - Кора гневно дергает ее за руку.

- Что.. что она сказала? – растерянно спрашивает Стайлз.

- Что ты полная хуйня!

- Элли! - обрывает ее Кора. Глаза Томаса возбужденно загораются.

- Даже не думай, понял меня? - предупреждает его Стайлз. Скотт ржет.

И это еще хорошо, что с ними нет Лидии.

========== «Хол Фудс», сливки и секс-скандалы ==========

- Сегодня папа снова будет ужинать на работе, да? - спрашивает Томас через две недели, ковыряя десертной вилкой безбелковый морковный торт доставкой из «Хол Фудс», и все косится на пустой пластиковый стул рядом. - Может, надо поставить и для папы тарелку, а, мам?

- У папы много работы, дорогой, ты же знаешь, - коротко отвечает ему Лидия.

- Тогда… можно я больше не буду это есть? Чтобы отказаться в пользу детей, которые умирают от… язвы желудка. В Африке.

- Но тогда тебя не возьмут в космонавты.

- А причем это тут космонавты?

- А они морковь едят.

- Но если я буду есть морковь, я же стану оранжевым. Это все из-за пигмента каротина. Пигмент такой. Он меняет цвет кожи. И тогда все будут думать, что у меня гипо…тиреоз.

- У тебя склонность воображать себе болезни, которых у тебя нет, - Стайлз в галстуке, болтающемся на потной шее, показывается в раздвижных дверях. От него пахнет тайской едой навынос и мужчиной, с которым для взрослых настольных игр нужен только стол, хотя совсем недавно с первой зарплаты он покупал плейстейшен и силиконовые формочки для льда с ибэй.

- Займемся сексом на столе? - он убирает волосы с ее шеи, уже когда их сын видит десятый сон в своей постели, не выпуская из рук пластикового База в подарок от Малии.

- Разумеется, нет, Стилински, - Лидия ныряет ладонью за его пояс, не расстегивая молнию, но Стайлз ее останавливает.

- Нет, - он плюет на руку, просовывает ее под тесную юбку. - Я хочу услышать, как ты говоришь мое имя.

- Томас может проснуться в любой момент. О боже, Стайлз, - она влепляется в его плечо, когда он с толком дает ей то, что нужно. - Быстрее.

По правде говоря, Лидии - отличной матери и без пяти минут одной из самых влиятельных женщин Нью-Йорка по отчислениям на банковские счета за текущий год - не в пору стонать от его пальцев и при том скоблить ногтями итальянскую столешницу на заказ, на которой утром она будет заливать молоком кукурузные хлопья для сына.

- Да, детка, - одной рукой Стайлз стягивает штаны - ткань сползает к щиколоткам по небритым ногам, - мнет в пальцах влажную головку члена. - Лидия… Лидия…

- Он тебя услышит, - она закрывает ему рот, насаживаясь на его пальцы. - Мне нужно… мне нужно больше, - недовольно стонет Лидия, раздраженная, что его рот занят не тем, вдобавок их последний секс был без малого две недели назад.

- М-ам? Мама? Мама! - это Томас, и его растущая за раздвижными дверьми маленькая тень с любимой игрушкой в руке заставляет Лидию оттолкнуть Стайлза до того, как между створками появляется заспанное лицо сына с засохшей на щеке черточкой слюны.

- Это Скотт. Он умер, - Томас спросонья трет глаза, его пижама с «Тачками» смялась. - Спинозавры захватили нашу планету и съели его. Полностью!

- Это всего лишь плохой сон, милый, - отвечает Лидия Томасу и оборачивается к Стайлзу. - Не говори, что смотрел с ним «Мир Юрского периода», - возмущается она, и это его возбуждает. - Я отключу кабельное, - добавляет Лидия, когда Стайлз самодовольно прищуривается.

- Да ради бога, у меня подписка на Нетфликс.

- И на сайт с голыми тетями? - спрашивает Томас, зевая и показывая ровный ряд еще не выпавших молочных зубов.

- Ты что, лазил в моем ноутбуке?!

- Томас, возвращайся в кровать, - велит Лидия.

- А ты ко мне придешь? - сын прижимается к ее боку. - Три сказки, пять объятий и песенка, да?

- Бегом, - Лидия подталкивает его к двери.

- А с тобой мы завтра поговорим! - замечает Стайлз Томасу вслед. - Дети!

- Даже знать не хочу.

- Ну, потом нам все равно придется ему объяснить, откуда в мамином животе взялась его сестренка, - Стайлз целует Лидию в теплую ямку там, где челюсь встречается с шеей.

- Я пью противозачаточные, никакого второго ребенка, я говорила тебе.

- Даже если он единственный, кто спасет наш брак? - горько усмехается он. Лидия поправляет шелковый, чайного цвета лифчик, прокручивает золотую сережку.

- Но это же не я утрирую из-за твоего начальства и смотрю порно.

- Да он же наверняка всех баб, которых трахает, зовет Лидией!

- Слушай, детка. По-моему, ты забываешься. Поговорим за завтраком, когда ты вспомнишь, что я твоя жена и Питер не имеет никакого отношения к нашему браку.

- Мама! - кричит Томас. - Я жду!

Стайлз останавливает ее, притянув к себе за живот.

- Я сам. Три сказки, пять объятий и песенка, - он целует Лидию в висок. - Достань взбитые сливки и жди меня в спальне. Мы с тобой еще не закончили.

- Приподнятое настроение, Мартин?

Ровно в девять утра по ее золотому «Ролексу» Питер по-хозяйски толкает стеклянную дверь в ее кабинет в здании Эмпайр-стейт-билдинг. Он пахнет первым ароматом от Клив Кристиан, вьетнамским кофе и экокожей и блестит, как его новенькая бронированная яхта на Гудзонском причале.

- Неужто Стилински и ты снова соприкасаетесь чем-то кроме общей жилплощади?

- Кончай упражняться в остроумии и застегни рубашку, - Лидия брезгливо оценивает царапины от накладных ногтей на его шее вне его полной - после Скотта - неспособности срегенерировать. - На носу онлайн-конференция и крупная сделка с Северной Кореей, а твоя репутация и без того сплошной черный пиар. Не втягивай в это и меня.

- А я и не скрываю имен тех, с кем сплю, моя дорогая.

- Я не твоя дорогая, а твоя правая рука. В прошлом месяце вся желтая пресса трубила о секс-скандале вокруг тебя и русских моделей.

- Я тебя умоляю. Три девочки Реймонда для «Викториас Сикрет» тогда неплохо провели время в моих апартаментах в Сохо. И я отсудил у издательств двести тысяч долларов у каждого. Понапишут всякое.

- Ты омерзителен.

- У меня есть ребенок, дом и дерево в моей резиденции в Западном Голливуде. Это приятное чувство - жить для себя, попробуй как-нибудь.

- Может быть, если бы у меня не было совести, как у тебя.

- У меня есть совесть. Просто более избирательная.

- Довольно, - обрывает его Лидия. – Если у тебя нет работы, возьмись за мой отчет.

- Это за тот, что сегодня в восемь должен был лежать на моем столе?

- Вообще-то, хотела тебя предупредить, что беру отгул. Нью-Йорк-Сити-балет сегодня ставит «Щелкунчика» в Линкольн-центре. Томас ждал его с прошлого Рождества, и Стайлз еще полгода назад купил нам билеты.

- Так разве «Щелкунчика» не в предрождественскую неделю показывают?

- Смена расписания. Так ты меня отпускаешь? - Лидия проводит языком по губам. Во рту вкус помады.

- Я сплю, или ты правда просишь у меня разрешения?

- Я уйду в пять.

- Не забудь перед этим оставить отчет на моем столе, - Питер прокручивает в окольцованных золотом пальцах уже пустую кружку, - Мартин.

\

Нью-Йорк пыльный и шумный: громыхают отбойные молотки возле фургонов доставки, гудят машины, полицейские лепят штрафные квитанции на лобовые стекла хэтчбеков за стоянку в неположенном месте, рабочие в оранжевых жилетках перекрикиваются между собой.

Они стоят в пробке среди роя желтых такси, и в салоне пахнет, как в старом гараже.

- Я хочу позвонить Малии! - выкрикивает Томас. - Хочу позвонить Малии. Малии хочу позвонить!

- Ради всего святого, набери ей в ФейсТайме, если невтерпеж. Только недолго, иначе тебя снова будет тошнить, - Стайлз выглядывает из окна «форда» и давит запястьем на гудок.

- Это все вестибуляторный аппарат. Так начинается морская болезнь: глаза видят каюту с никуда не плывущим полом и потолком, но вестибуляторный аппарат чувствует покачивание - его не обманешь.

- Вестибулярный, - поправляет Лидия.

- Ты опять начитался всякого в интернете, креветка? - отвечает Малия. Томас вертит телефоном, и Стайлз успевает увидеть сгоревший лоб и башенку сложенных друг в друга пластиковых стульев за спиной.

- Малия! Малия! - кричит Томас. - Ты что, пиццу ешь? - он подозрительно прищуривается.

- И пью колу. Приезжай, - звук такой, словно она раскачивается на стуле. - Вы все еще закупаетесь комбикормом в том вашем веганском амбаре раз в неделю?

- Мы вышли за рамки местной китайской забегаловки с обедами навынос, детка, - важно отвечает Стайлз.

- И давно это ты перестал брать готовые макзавтраки и маффины с двойным беконом в «МакДональдс», Мистер Я Вышел За Рамки Местной Забегаловки? - насмешливо замечает Лидия.

- Да это Коффи пару раз просил меня.

- А это не он еврей? - спрашивает Малия.

- Ладно, это все тот кошмарный морковный торт без белков из «Хол Фудс», - сдается Стайлз.

- Я отдала за него сорок долларов, - недовольно говорит Лидия.

- Хорошо, что мы не банкроты.

- Что?

- Мама… - стонет Томас.

- Комбикорм, - говорит Малия.

- Где пакет? Стайлз, я же просила тебя взять пакеты! Останови машину!

Правда, потом они все-таки добираются до Линкольн-центра. У Стайлза вспотевшие подмышки, пиджак в очереди на химчистку и сын, который невозмутимо ест апельсиновый маффин против положительного теста на пищевую аллергию и вывернутый после авто желудок.

========== о трудностях брака и сербском сыре в масле ==========

- Да отсюда ничегошеньки не видно же, - заводит очередную шарманку Томас, вытягивая стянутую красной бабочкой шею над лысеющим затылком в кресле напротив. Они сидят на балконе второго яруса в душном зале Метрополитен-опера, отец с двумя дочками возле увлеченно обсуждает либретто.

- Томас, - Лидии нужен один взгляд, чтобы сын стал, как солдат в почетном карауле, но скоро его натянутая спина, так и не вылепленная годом верховой езды, предсказуемо сгорбливается, и он снова начинает ерзать.

- Томас.

- Он прав, у этих мест функционал тот же, что и у последнего ряда в кинотеатре, если ты понимаешь, о чем я, - отвечает Стайлз. Он не говорит, что отдал за билеты половину своей зарплаты, которую приносят ему кресло босса и документы о регистрации ИП. Он молчит, что ужался в техобслуживании на эти полгода - нью-йоркское метро не такое забитое и не воняет только резиной и луковыми кольцами, многие жуют жвачку со вкусом жвачки и пахнут дезодорантом.

Стайлз обтирает ладони о брюки.

- Мистер и миссис Стилински? - это один из работников Метрополитен - «Джорджо» значится на бейдже, - у него отутюженный по брючной складке костюм и зачесанные назад седые пряди с помощью геля для волос. - Извините, что прерываю вас, но вас ожидают в ложе.

- В ложе! Вот повезло, - шепчет отцу старшая девочка, а Лидия смотрит на Стайлза, и ему тогда думается, она ищет в его глазах оправданную за годы супружества инициативу - это вроде той, когда он, еще в синтетической форме Академии, срывал ее лекции в Колумбийском и они занимались быстрым сексом без защиты в туалете. Но Стайлз только растерянно ведет плечом.

Бог свидетель, ему нечего ей предложить, помимо того, что у них уже есть.

- Вы знаете, мы одни. Наверное, вышло недопонимание. Мы покупали билеты на балкон, - говорит Лидия.

- Вас ожидает мистер Хейл, - добавляет Джорджо - и все встает на свои места. Вот он, с укладкой, в модном дизайнерском блейзере, выбритый, как попка младенца, смотрит в бинокль и облизывает ложку, вынутую из картонного стаканчика с мороженым.

- Смотрите-ка! Дядя Питер! И у него там «Тилламук» и для нас есть!

Ровно три невскрытых стаканчика. И Лидия вскипает, против привитого этикета и пятничных визитов к частнопрактикующему психологу. Но Стайлз не дает ей договорить:

- Знаете, а вы как раз вовремя, спасибо, - быстро отвечает он. Лидия приподнимает брови. - Что? У него там лучшие места, должна же от него быть хоть какая-то польза.

Когда ты отец, абсолютно все начинает делаться для ребенка: от субботних походов в кино в девять утра с вегетарианскими роллами вместо сладкого попкорна, биониклов в макбуке, на коробках хлопьев и собственных трусах до совместной ложи в театре с дядей Питером, который знает все балетные позиции, «Щелкунчика и мышиного короля» и вносит пожертвования для уток с ожирением печени.

Лидия накрывает его ладонь, и Стайлзу впервые хочется одернуть руку. Когда ты отец, муж и взрослый мужик, твоя обида никому не сдалась. Она отдает Томасу свое мороженое. Стайлз тоже. А вот и чувство до смешного нелепой потребности в МакКолле. Стайлз срывает галстук после третьего пируэта. Он думает о Коре и ловит себя на мысли, что ему не стыдно. Потом наклоняется к своей жене:

- Срочное дело в агентстве. Возьму такси.

Стайлз не целует ее быстро или хотя бы в щеку. В ложе висят запахи мускатного ореха и бананового сплита с печеньем из пустых стаканчиков - не меньше пяти гребаных баксов за каждую, думает Стайлз. План записаться на прием к семейному психологу в Мидтауне теперь не кажется лишенным смысла.

Рука Лидии спадает с подлокотника, когда он рывком поднимается. Томас сидит в пол-оборота и не видит его. Он усиленно орудует пластиковой ложкой, розовой, как в «Баскин Роббинс».

Лидия стягивает губы, но Стайлз все равно уходит, ощущая скользкие от пота подмышки и осознавая, что брак - это еще хуже, чем керлинг, страсть к мягкой мебели на смену сексуальному голоду и сырая рыба с рисом без жира, которую готовит Питер.

\

В его агентстве все так же: оранжевые пластиковые стулья, дешевые вонючие пепельницы, вентиляторы на батарейках и кулер с горячей водой.

- Балет разве уже закончился, босс? - Коффи, которого Стайлз переманил к себе из ФБР сразу после платы за аренду тогда еще разорившейся страховой компании, лениво разминает затекшую шею. Его черная кожа посерела от усталости и хронического недосыпа.

- Да… да, закончился, - рассеянно отвечает Стайлз.

- Рановато. И за что только деньги дерут? - замечает Рамирес - бывший коп из Нью-Джерси - из-за монитора в углу. Оттуда тянется запах «Тука» с беконом.

- Ты в порядке? Погано выглядишь. Жена продинамила тебя в выборе кино, где Моника Белуччи раздевается догола? - шутит Коффи. В его представлении романтический вечер - это заказать доставку итальянской еды, купить пачку презервативов про запас и сидеть смотреть «Америкаснкий пирог», пока дети спят наверху.

- Та женщина… Саманта. Она звонила? - Стайлз до непривычки сухой и нервный.

- Звонила. Я ей намекнул, что дело-то давно пора передать копам в Чайнатаун. Знаешь, у таких случаев есть название. Они называются провальными, и я такими не занимаюсь. Между нами, босс, не резон это, а мне еще налоги платить и за колледж старшего.

- Перезвони и скажи, что мы беремся. Пусть придет завтра с тем фото из колледжа и распечаткой последних платежей по кредитке ее дочери. И проследи, чтобы копы не прочухали.

- Босс, ты меня слышишь? Это дело - то еще дерьмо. Влезем в него, и с грани разорения слетим в долговую яму. Агентство без пяти минут банкрот, у тебя на носу годовщина. И мы и без того здесь сутками жопы рвем. Мужик, я уже и не помню, когда целовал свою младшую на ночь.

- Я сказал, мы берем это дело, - рявкает Стайлз. В своем кабинете он раскручивает бутылку с акцизной маркой и думает, что Лидия для него всегда была слишком сложной.

\

В гардеробной ее ждет чемодан на сорок четыре фунта, забитый его шлепанцами «адидас», гавайскими рубахами и сливочно-белым бельем от «Бали», которое она купила, пока ждала подтверждения брони на номер-люкс в Майами-бич и брони на парусную яхту с джакузи и персональным шеф-поваром до острова Саус-Бимини.

- Мама? - Лидия зажимает мобильник между плечом и ухом, копаясь в шелке лимонного цвета и миленьких кружевах. - В пятницу мы со Стайлзом вылетаем во Флориду - мой сюрприз на нашу с ним годовщину, если ты о ней помнишь. Одну ночь проведем в Майами и две - на Багамах. Будем в Нью-Йорке во вторник. Могу я рассчитывать на тебя, или мне звонить няне?

И вот, спустя четыре бесконечных дня, она сидит за столиком в задней части рыбного ресторана «Эстиаторио Милос». В черном вечернем платье, тугом, как капрон и чулочные резинки на ее бедрах, с массивными серьгами от «Тиффани», которые оттягивают мочки.

- Что-нибудь выпьете, мэм? Пока ждете, - спрашивает официант. Блондинистые прядки жирно блестят от бриолина.

- Стакан воды.

- Лед и лимон, мэм?

Рано или поздно первоначальная сумасшедшая влюбленность перерастает в стабильные отношения, зачастую с менее диким сексом, затем появляются супружество, центр планирования семьи, когда на смену плановой физической близости приходят задержка месячных, УЗИ и потребность в меблировке гостевой под детскую. Венцом супружеских отношений становится рождение ребенка: ты спускаешь по тысяче долларов в месяц на безглютеновую смесь, послеродовой бандаж, антицеллюлитные крема и частные занятия с инструктором по йоге и пытаешься похудеть с десятого размера до восьмого, причем секс вообще отходит на второй план.

- И все-таки я, наверное, не откажусь от бренди, - обращается она к официанту. - Французский «Наполеон», но не выше двадцати трех градусов. Двойную порцию.

Мальчишка задерживает на ней взгляд дольше, чем позволяют приличия. Но Лидии все равно.

Стайлз опаздывает, и она в одиночестве приканчивает бокал бренди за мучительные полчаса, прошедшие с часа, который она провела в ресторане, пропитавшемся запахами австрийских десертов, дубовых полов и табака.

- Ты забыл про ужин, да? Скажи честно.

Стайлз отвечает после двадцати гудков. Его сбившееся дыхание шумит в динамике вместе с сиплыми гудками барж и помехами в полицейских рациях.

- Это место преступления, - доносится до Лидии суховатый голос его напарника-копа. Где-то в далеке сигналит скорая.

- Допросите его, когда он очнется. Вытяните все, что он помнит.

- Его везут в Маунт-Синай.

- Черепно-мозговая травма.

- Нам нужен ордер.

- Он единственный свидетель. Не вкалывайте ему сильнодействующий анестетик.

- Что известно о потерпевшем?

- Предоставьте ему адвоката.

- Стайлз?

Колеса каталки бьются о гудрон, дальше Стайлз снова на проводе, но его голос то и дело глохнет из-за плохой связи.

- Не получится приехать. Допрос свидетелей, горячее дело, ну ты понимаешь. Куплю бутылочку твоеголюбимого вина, и встретимся дома через пару часов. Или снимем номер в «Парк-Саус». Короче, потом решим, я тебе наберу. Прости, детка.

Рано или поздно первоначальная сумасшедшая влюбленность перерастает в супружество, зачастую с более высокими требованиями к комфорту и составу пакетированного мыла и кондиционера для волос, зато с обеденным столом, который всегда накрыт.

Когда градус притупляет ее разочарование в браке, Лидия возвращается в пустой офис с еще не остывшими принтерами и отпечатками тел на спинках стульев. Питер отмечает, что она совершенно красивая и пьяная, когда она наплевательски сбрасывает туфли со стертых в кровь пяток и срывает серьги. От нее густо пахнет французским «Наполеоном» за восемь тысяч баксов, губной помадой и вишневыми сигаретами. Это Мартин, с которой он хотел заниматься любовью на Сейшельских островах и ужинать лобстерами в ямайском роме на борту его личной яхты. Мартин, которая бы делала ему крышесносный минет, а он водил бы ее на Парижскую неделю моды и закрытые показы в Опере Гарнье. Мартин, которая была бы с ним, как сербский сыр в масле.

- Знаешь, почему некоторые мужчины предпочитают спать с женщинами, у которых уже кто-то есть? Им так спокойнее. Ведь женатые менее требовательные.

- Хочешь, чтобы я побыл твоим психологом?

- У меня есть психолог. Я плачу ему двести долларов в час.

- Тогда сексологом? И от слепого не уйдет, что твой со Стилински медовый месяц закончился с посадкой на борт «Американ Эйрлайнс» в Лионе три года назад, дорогая моя.

Он не скрывает, что в паху у него все натянулось, брючная ткань и тугие боксеры. Питер знает, что он лучший во всем, составляет эту американскую мечту с реклам элитного парфюма и авто люкс-класса, на которые вздрачивают лысеющие страховые агенты и мультимиллионеры. Он олигархически богат и привлекателен даже в свои неполных пятьдесят два, для него острова с розовым песком и ароматические свечи, и тест-драйвы спорткаров стали не приятным разнообразием, а стилем жизни.

- Вообще я не центр реабилитации, Мартин, но кое-что могу.

И потом, все это, естественно, не более чем своевременная в своей надобности моральная поддержка, но Питер втирает в нее слюну и мнет большую грудь своим поганым ртом, совершая акт грязной любви до скрипа вульгарной в своей дороговизне итальянской столешницы.

Комментарий к о трудностях брака и сербском сыре в масле

Gemini, спешл фо ю, дорогая :))) Не будь общения с тобой, не пришла бы в голову идея зашипперить здесь Пидию.

Брак на то и брак, что легко бывает только в кино, и (!) я не в тайном сговоре с DanaSolt, гыг, на это все есть свой обоснуй ;)

========== леди и джентльмены, добро пожаловать на нашу выставку ==========

[Крошка, дай мне свою руку.

Теперь переверни ее, и дай мне свою вену].

Стайлз свернул мысль о самостоятельном деле, когда после трех месяцев с родов она перевела Томаса на сухую гипоаллергенную смесь, оценила свои раздавшиеся на два размера грудки, оплатила курс миостимуляции и вернулась на работу. Когда Томасу исполнился год, Стайлз все-таки согласился на няню, отлепил сына от себя и открыл агентство в Адской кухне. Стал пропадать там целыми днями, забывал про показы и скрининги ультрамодных документалок ее старых друзей на ковровой дорожке и видеочаты с ее отцом на фоне Средиземного моря и его малолетней подружки топлес.

Потом конкуренция навалилась на Стайлза кипой нераскрытых дел в папках с подшивкой, обострением поджелудки и нехваткой кадров в агенстве. Он все больше отдалялся, а иногда вообще не приходил домой ночевать. Запах пота от его одежды и щетина на подбородке говорили о том, что он в очередной раз спал на диванчике из кожзама в своем кабинете, нервозность свидетельствовала о неоплаченных счетах и задержках в выплате зарплаты сотрудникам. И он больше не спал с ней. Иногда, когда он возвращался до того, как она заправляла кофемашину, взбивала Томасу белковый смузи и везла его в детский сад.

И потом, всегда был Питер, не в меру совершенный, вызывающий чувство неудобства у всех этих женщин, работающих на него, кроме его агента по внешним связям, адвоката с женой и ее, Лидии. Она знала его как облупленного, он был тем мужчиной, с кем она одинаково могла обсудить разорение автопрома, высшую математику, Кафку и своего гинеколога. Она ценила его, как ценят друзей, с которыми можно поиграть в монополию под бутылочку виски или сплавить под их ответственность своего ребенка в морской круиз до Панамы. Она доверяла Питеру, а Стайлз доверял ей, пока она не совершила ошибку. И сразу об этом пожалела.

- Где ты была?

- На работе.

- С ним?

Она перебрала все возможные последствия, проревев всю ночь в Сохо. Она вспоминала, какими они были и какими стали. Пока еще Томас не оказался компромиссом, на который оба готовы были пойти, чтобы обойтись без развода. Ей нужен будет адвокат, подумала она, а потом вспомнила, что ее муж - гиперактивный мальчишка, который быстрее откажется от привычки обкусывать заусеницы и переедать, когда волнуется, чем отсудит что-то у нее, тем более ребенка, и разрыдалась еще сильнее.

- Понятно. Я понял, - Стайлз дергается, его налитые кровью глаза беспорядочно блуждают. На нем рубашка, какие в восьмидесятых носили биржевые маклеры: в яркую тонкую полоску, с белым воротничком и накрахмаленными манжетами. Такая рубашка говорит о деньгах, сделанных в прокуренных комнатах. Это она ему купила. Пыталась подстроить его под себя все годы их брака, а он любил ее и поэтому втискивал свои раздобревшие на тренировках мускулы в сверхузкие модные пиджаки от «Луи Витон» каждый божий день.

- С годовщиной, любимая.

Как легко он вжимается в нее ртом, раздвигает языком губы. У его слюны привкус водки, солоноватого жареного масла.

- За последние четыре года я принес больше извинений, чем политик, имеющий пристрастие к кокаину и нестандартным формам секса. И я все равно, блять, чувствую, что должен опять просить прощения, - он нервно посмеивается. - Ты уж прости за отстойную годовщину, отстойный брак и отстойного мужа. Прости, что не завели еще одного ребенка.

- Папа?

Томас - на щеке красный отпечаток от подушки, глаза заспанные - шлепает к ним от детской, рассеяно комкая край своей футболки с Мэтром. Переводит настороженный взгляд с одного родителя на другого. Стайлз делает шаг вперед.

- А мы с мамой только закончили говорить о том, как здорово, что мы с тобой летим к Скотту и Малии сегодня. Это был наш тебе сюрприз! - весело говорит Стайлз, но Томаса эта новость нужным образом не радует.

- А мама?

- А у мамы много работы, дружок, - отвечает ему Стайлз и обнимает его за плечи, но Томас вырывается.

- Но почему? - взвизгивает он. - Ты должен был купить билет и для мамы!

- В следующий раз мы обязательно навестим Скотта и Малию все вместе, милый, - говорит ему Лидия. - А пока поезжай с папой.

- Нет! Нет! - вопит Томас и показывает на Стайлза пальцем. - Ты должен был купить билет и для мамы!

- Дружок…

- Я хочу к Малии! Отвезите меня к Малии и оставьте там навсегда!

\

Когда ты молод, ты говоришь себе, что не станешь ни с чем мириться. Если твой брак недостаточно крепкий, если ты стеснен связями своей жены и обществом банкиров и владельцев гольф-клубов и в гробу видал бридж. А потом ты становишься старше и понимаешь, что пока все будут гораздо счастливее, живя вместе, пусть даже это трудно, стоит попытаться. Возможно, пока жена не изменит тебе с Питером Хейлом.

- Заставь его поесть, ладно? Он отказался от завтрака и бортовых сэндвичей, сказал, что не возьмет в рот и крошки, пока я не отвезу его к тебе, - Стайлз устало потирает переносицу, когда Томас виснет на Малии, не желая ни с кем говорить. - Временами мне кажется, что он твой сын.

- Если бы у меня была награда «родители года», я бы дала ей вам по башке, честное слово, - Малия поглаживает Томаса по спине, и Стайлз готов признать, что она стала той женщиной, которой он хотел видеть ее, когда отстаивал ее человечность. Так или иначе, он знает о ней достаточно, чтобы понимать то, что Скотт еще не понял.

- Ты лучшая, - говорит он без особой радости, но с отчетливой благодарностью в голосе. И Малия это принимает, хотя и делает вид, что интересуется пятнами кетчупа на пластиковой столешнице больше, чем его браком.

- Люблю тебя, - между делом говорит ей Скотт, и Стайлз думает, что у них с Лидией такого никогда не было: чтобы обмениваться сдержанными взглядами, в которых, в этом интимном жесте, сквозила бы неприкрытая страсть, ставшая способом общения, а не месячной премией в размеренном браке.

- Лидия? - спрашивает Скотт больше утвердительно, когда они садятся на обтертые барные стулья в австралийском пабе с липкой стойкой, флагами «Юнион Джек» и потными байкерами, гоняющими бильярдные шары на загаженных пивом столах.

- Лидия, - соглашается Стайлз, вляпываясь локтем в размазанную по стойке горчицу, пока барменша с выжженными химией волосами и именем «Большая Джо» толкает к ним бутылку без этикетки и два вымытых коньячных стакана. - Можно поверить, что на дворе до сих пор восемьдесят девятый. Где еще ставят Тома Петти в музыкальном автомате и продают говенное «Теннентс экстра»?

- Мне нравится, как ты ходишь за барной стойкой. Половину времени я смотрю футбол, а половину представляю, как нагибаю тебе над ней, - мурлычет какой-то байкер Большой Джо, и Стайлзу кажется, что его стошнит.

- Это что, чертов угорь в бутылке? Не хочу к расстройству психики добавлять еще и расстройство желудка.

- Прямые поставки из Австралии. Дать тебе «Кэмел» синие?

- Знаешь, что такое брак, мужик? Говенный пережиток прошлого, сохранившийся еще с тех времен, когда он был важен для выживания человека как вида и когда люди не жили дольше тридцати. Но знаешь, что еще? Мне уже двадцать восемь.

========== всегда реальный, но никогда не реалистичный ==========

Комментарий к всегда реальный, но никогда не реалистичный

Меня не было больше двух недель, но за это время я так и не научилась писать большие главы, ыы. Тем не менее надеюсь, что этот кусочек вас порадует.

Продолжение темы, крючок которой был заброшен в главе “ya’aburnee” :))

“Чак энд Чизес” - американская сеть семейно-досуговых центров.

Фик очень медленно, но все-таки подходит к концу. Изначально планировала уложиться в 50 глав, но не уложусь. 55 - максимум? Главы продуманы до победного эпилога, сейчас на досуге кручу-верчу в голове мыслишку о сборнике по второму гену, который будет прямым продолжением ХСА. Если вы заинтересованы в этом хоть чуть-чуть, дайте знать, чтобы начать “причесывать” новые идейки, гыг :))

И спасибо за ваши оценки “нравится”, отзывы и тык на “жду продолжения”. Нет ничего лучше, чем знать, что есть те, кто все еще со мной :))

[Если бы ты показала мне

фотографию моей жизни,

в которой нет тебя, я бы

не поверил].

Малия стягивает с Томаса полотенце-пончо, пока он долбит пятками по матрасу, выбивая из него запах синтетики и стирального порошка.

- Малия? - зовет он, просовывая сырую голову в ворот чистой футболки для лакросса.

У них он из раза в раз отказывается из нее вылезать, а потом снова приезжает Лидия, обычно взвинченная из-за долгого перелета, воды без льда, вонючих калифорнийских такси и гиперинфляции, оставляет дыры в их линолеуме и заставляет ревущего, не желающего возвращаться обратно Томаса снять футболку, вдобавок со всем недовольством высказывает Скотту, что после них он становится неуправляемым. Малию это бесит.

- Ну да, общество циничных бюрократов, которые трахают няней своих младенцев из пробирок и делают деньги на героине с Ближнего Востока, их жен, пристрастившихся к алкоголю и сексу по телефону, и детей постарше, в десять таскающих противозачаточные из родительских заначек, - все они определенно лучше влияют на Тома, - однажды сказала она Лидии.

- Ты выросла на шоу Джерри Спрингера, - раздраженно ответила ей та.

- Я выросла в лесу, - отрезала Малия.

- Малия? - снова зовет ее Томас, ерзая на их со Скоттом двухспалке. За окном идущие с пляжа скрипят шлепанцами и резиновыми надувными кругами.

- Хочешь, чтобы я включила тебе третьи «Тачки»? У нас остался замороженный йогурт. «Бен энд Джерри», по-моему.

Но Томас не в своей манере вертит головой.

- Почему папа сердится на маму? - спрашивает он, поднимая на нее свои огромные карие глазенки с пучком девчачьих ресниц.

- Потому что взрослые иногда делают глупые вещи. Много глупых вещей.

- Каких глупых вещей?

- Разных, - отвечает Малия так, чтобы это имело не больше смысла, чем предвыборная программа Трампа. Она зареклась, что как только Томас станет сыпать вопросами, она не будет ему врать. Так или иначе, она уже достаточно морочит всем голову: о наплевательском отношении к браку, неготовности к беременности и ее крошечному исходу в подгузнике, или о направлении в центр планирования семьи, датируемом прошлой неделей. Скотт всегда мечтал стать отцом до тридцати, ему ужасно хочется ребенка. Он решился сказать ей об этом всего раз. Она не ответила.

- Ты тоже делала глупые вещи? - снова любопытствует Томас, окончательно отколупывая белую краску с номера 11 на синтетической футболке. Снизу от парковок поднимается жаркое марево и запах подгорелых морепродуктов.

- Все взрослые делают глупые вещи.

- О боже! Тогда я не хочу становиться взрослым, - потрясено заключает он.

- Ты там поосторожнее со своими желаниями. Иногда они исполняются, - в конце концов, говорит Малия.

//

Стайлз стонет, опрокидывая одной из своих волосатых ног пустой пластиковый таз, который Скотт по доброте душевной еще ночью вытащил из-под раковины и примерно трижды мыл и в который Малия ни за что больше не сложит белье после стирки.

Стайлз уснул, когда с занимающимся рассветом спала влажная духота, из открытого окна потянули запахи соленого летнего утра, запищал фургон доставки, в снек-барах заработали кондиционеры. Но теперь он проснулся, а Скотт и Томас наверняка еще даже не дошли до полок в супермаркете, где лежат сливочное печенье, толстое овсяное в шоколаде и «Скотч Фингерс» в фольге.

Малия все ждет, что сдавленные стоны как-то сами собой сойдут на нет и ей не придется обсуждать его жену, консервированного угря в бутылке, компромиссы и убогость супружества. И она не станет стараться перевести разговор на себя, делая вид, что на самом деле они говорят о ней, а не о нем. Но потом он встает, в загаженной футболке и сверхмодных трусах-боксерах. Его небритую щеку рассекает длинная вмятина от подушки, глаза запавшие и налились кровью.

- Куда нас занесло?

- На Дорогу из желтого кирпича.

- Это где Великий Лев всех спасает?

- Ты перепутал с Нарнией. Здесь лев трусливый и бесполезный.

Стайлз хрипло усмехается, проводя ладонью сначала по одной стороне скулы, затем по другой. От него пахнет теплым сонным мужчиной. Малия понимает, что после четырех лет со Скоттом этот запах не пробуждает в ней ничего, кроме чувства неудобства.

- Трусливый и бесполезный лев, у которого внутри ничего не осталось, - хмыкает он. - Знаешь, они говорили ему вложить душу во все, что он делает. Он так и поступил. А теперь они спрашивают его, почему он такой пустой.

- Тебе двадцать восемь лет, ты же не мальчик, - Малия взбалтывает сахар и соль в пластиковом стакане из детского набора с Молнией МакКуином. На самом деле, она взяла его разве что из-за Томаса, а не потому, что проторчала в отделе с подогревателями бутылочек нового поколения, детским питанием и силиконовыми сосками неестественно долго.

- Что это? - кривится Стайлз.

- Раствор от обезвоживания.

- Я должен выпить стакан соленой воды? После того как меня тошнило всю ночь?

- Да.

Малии хочется, чтобы он избавил ее от необходимости поддерживать разговор.

- Ты изменилась.

- Я делаю это не ради тебя, а ради Томаса, - сухо замечает она.

- Иногда я жалею, что так просто отпустил тебя.

- Ты знаешь, что я со Скоттом.

- Да. Он любит тебя больше всего на свете. И я знаю, ты его тоже любишь.

- Тогда зачем все это? - раздраженно спрашивает она, недовольная тем, что они все равно начали говорить о ней.

- Знаешь, Лидия… она согласилась только на Томаса. А незадолго до того, как все это… в общем, я случайно нашел ее направление в центр планирования семьи. Она неохотно призналась, что хотела поставить спираль, и это при том, что я постоянно говорю ей, как сильно я хочу второго ребенка. У меня из семьи всегда были только отец, Скотт и Мелисса. После того как мама умерла. Я всю жизнь хотел большую семью. Чтобы состариться среди карапузов-Стилински, которые забирались бы ко мне на коленки и спрашивали про дедушку Скотта, возившегося со своей подержанной «хондой» и кучерявыми внуками по воскресеньям. У него ведь… у него тоже почти никого не осталось. Поэтому не отнимай это у него, ладно? Возможность стать отцом, завести большую семью. Не лишай его удовольствия хлопотать с подгузниками, слюнявчиками и силиконовыми прорезывателями снова и снова, пока это не осточертеет настолько, чтобы выругаться, но все равно потом думать, какой ты гребаный счастливчик, что имеешь все это. Имеешь счастье видеть в детях не только себя, но женщину, которая тебе их родила.

Однако Стайлз не знает, что говорит о том, о чем она уже приняла решение. Так или иначе, она готова провести оставшуюся жизнь в «Чак энд Чизес», если это сделает Скотта счастливым.

========== программа суррогатного материнства ==========

[Может, ты перейдешь к

финальной части

И примешь иррациональное

решение?]

ry x - sweat

Лидия приезжает через два дня. Сразу после того, как Малия вводит сухой закон для Стайлза, они берут готовую мексиканскую еду на вынос, австралийские кокосовые шоколадки и ящик «Будвайзер» и ставят «Звездные войны» с дополнениями на плейстейшен, попутно ерзая по дивану из кожзама в их двухкомнатной квартирке.

Лидия пахнет тонной губной помады, пластиком салона самолета и аэропортовым кофе. А еще ароматизатором из «Чекер такси» - только они все еще пользуются дешевыми картонками с ароматом океанского бриза из супермаркетов и экономят на кондиционировании воздуха.

- Малия, - говорит она, и Малии хочется захлопнуть перед ней дверь.

- Мы не делимся с подружками, не анализируем бесконечно поведение наших партнеров. Мы не принимаем терапевтические ванны, не зажигаем ароматические свечи, чтобы смягчить свои страдания, и не читаем в журналах сентиментальные истории, которые помогают жить дальше, - накануне говорил Стайлз Скотту, что само по себе подтверждало: нет, они, мужики, делают то же самое. Но никто не сказал этого вслух. Так или иначе, Малия приняла сторону Стайлза, и это не потому, что она не испытывает к его жене ничего, кроме презрения.

- Мама! - Томас выползает из-под бока Скотта и подается вперед, шлепая босыми ногами по линолеуму. На нем болтается футболка для лакросса, которая своим затасканным видом с не отстирываемым чесночным соусом вечно вызывает у Лидии приступ мизофобии, что помогает Малии оставаться не такой нервной.

- Ты не видела левую руку Оби-Вана Кеноби? Кажется, я оставил ее дома.

- А какая разница? Разве Дарт Вейдер не отрубил ему руку в третьем эпизоде? - спрашивает Малия, избавляя себя от обязанности говорить с Лидией.

- Во втором, - поправляет ее Стайлз. - Это был второй эпизод. «Атака клонов». Мы смотрели его у тебя.

- Мы не досмотрели, - обрывает она его. Ей не хочется вспоминать, что тогда они резвились под одеялом во время всех фильмов, даже под «Техасскую резню бензопилой» 74го.

Стайлз затрагивает тему, неприятную для всех, кроме Томаса, и закрытую еще четыре года назад, когда она съехалась со Скоттом. Он напрягается, хотя и старается это скрыть, но она знает, что он боится ее очередного ухода, вывести ее из их хрупкого равновесия, к которому они пришли, засыпая и просыпаясь вместе, занимаясь любовью семь раз в неделю и не обсуждая Стайлза, супружество и ребенка.

- Кто хочет пудинг? - нарушает молчание Скотт.

- Рисовый с клубничным соусом? - радуется Томас, отвлекаясь от унылых лиц родителей. В их нефешенебельной квартирке Лидия, зависимая от фирменных ярлыков и дорогой обуви, смотрится нелепо. По тому, как блестят ее длинные серьги, Малия снова убеждается, что она вписывается только в ее сверхмодный пентхаус на Манхеттене, с паркетированными полами и аукционными картинами, заявляющими об их либеральных ценностях высшего класса. Ей здесь не место, среди коробок гавайской пиццы, диванчика из кожзама и простых ценностей.

- Лично я собираюсь посмотреть «Империя наносит ответный удар», - недовольно вставляет Малия.

- В Санта-Моника сегодня весь вечер будут крутить эпизоды восьмидесятых. «Империя наносит ответный удар» и «Возвращение Джедая» с Харрисоном Фордом, - между делом замечает Скотт.

У Томаса глаза выползают из орбит.

- Мы должны туда пойти! Давайте пойдем! - он дергает Скотта за руку. Любому ребенку станет плевать на родителей, когда можно объесться пудингом и остаться в драйв-ин с ведерком соленого попкорна и крестным во взрослое время. - Мам!! Можно, можно, можно я пойду со Скоттом и Малией? Ты же все равно не любишь «Звездные войны», а папа смотрел их уже раз сто! А вы тут пока можете в настольный футбол поиграть. Пока ждете.

- Настольный футбол? - переспрашивает Стайлз.

- Он на крыше, вот там.

- Тебе нельзя на крышу.

- Но Элли можно. И Олби можно. И даже Джей-Джей можно. Почему им можно, а мне нельзя?

- Ключи в банке у входа. Возьми мою машину, - добавляет Скотт, косясь на Малию, чтобы она не сказала лишнего. Это окончательно ее выводит.

- С какой стати нам делать вид, что ничего не было? - раздраженно говорит она, уже когда они волочат ноги по песку в сторону пирса Санта-Моника. Вокруг повсюду пляжные полотенца, детские пластмассовые лопатки и запахи масла для загара. - Она трахалась с Питером. Это отвратительно. Не собираюсь иметь с этим ничего общего.

- Ни одна пара не бывает счастлива постоянно, а если кто-нибудь скажет, что счастлив всегда, так это вранье. Ты ведь знаешь. У нас на это ушло гораздо больше времени, - неуверенно говорит Скотт. И что-то в его голосе заставляет ее упрекнуть себя, что за четыре года она так и не сказала ему то, что он больше всего хотел от нее услышать. Даже когда она призналась в этом самой себе, довольствуясь его близостью в бесконечно влажные от пота и смазки ночи.

- Я знаю, о чем ты подумал. Там, дома, - Малия останавливается, зарываясь большим пальцем ноги в песок, стараясь скрыть нежелание поднимать эту тему. Томас впереди прилип к серферу с очередными расспросами четырехлетнего мальчика-вундеркинда.

- Ты имеешь в виду Стайлза и Лидию?

- Я имею в виду нас. У нас все будет хорошо, - по правде говоря, она не собиралась произносить это вслух, оттого это и вышло раздраженно, думает Малия. Так или иначе, они со Скоттом настолько хорошо чувствуют друг друга, что, разведи они эту тему еще на пару минут, она бы уже ничего не смогла скрыть от него.

//

Это уже четвертый стаканчик кофе из автомата, и Малия понимает, что еще один - и у нее начнут трястись руки. Тем не менее, учитывая томительное ожидание в чистом холле Центра планировании семьи, поход к автомату за кофе был единственным законным способом избавиться от волнения по поводу оплаты парковки, острого запаха антисептика и общества беременных женщин, поглаживающих свои круглые животы или обсуждающих с мужьями закуски и цвет пластиковых тарелок на бэби-шауэр.

- Почему вы не заведете ребенка? - как ни в чем не бывало спросила ее Элли, когда они с Олби гостили у них за две недели до начала учебного года и ее повторного планового визита к врачу. - Ты что, бесплодна?

- Тогда ты можешь вырастить ребенка в пробирке, - добавил Олби. - Сейчас почти все так делают.

- Это называется экстра… экстракорпо… экстракорпоральным оплодотворением, - поддакнул Томас. - Но это не пробирка, а инкубатор. Птиц тоже там выводят, как и детей. А где мама и папа вывели меня? Тоже в инкубаторе?

- Ты был в животе у Лидии, глупенький, - сказала ему Элли.

- А в чьем животе была ты?

- Мисс Тейт… Малия. Я получила результаты вашего обследования. У меня для вас две новости, - доктор Халтман в белом халате, пахнущем дезинфицирующими средствами, и у нее такой вид, будто она ее мама или вроде того. Малия решает, что всех частнопрактикующих семейных врачей инструктируют этому родительскому состраданию, то есть, вы понимаете, из чувства неудобства, ведь они знают, что ты отваливаешь им всю месячную зарплату. Так что ты можешь рассчитывать не только на минимум три вкуса «Барклейс Минтс» на стойке регистрации, но и на то, что с тобой будут нянчиться, как с младенцем.

- Вы не бесплодны, Малия. Ваша репродуктивная система функционирует в обычном режиме, я имею в виду овуляторный цикл. Но я недовольна вашим общим состоянием и обеспокоена возможной реакцией тела на развитие плода. Дело в том, что, - Халтман выводит на монитор диагностические рентгеновские снимки, - у вас смещены некоторые органы средостения - пространства между позвоночником и грудиной, видите это? Деформирована левая почка. Это нормально, что боль может не беспокоить вас в течение определенного времени, но вы же знаете, что ваш организм не восстановится сам, - говорит Халтман, и Малии хочется хмыкнуть.

- Так или иначе, больше остального меня волнует ваша сердечно-сосудистая система. Смещение левой почки способствовало патологии сердца. Обычно его ось колеблется в диапазоне от +30 до +70 градусов, но у вас сердце сильно смещено влево, где-то на -80 от нормы. При беременности во время своего роста плод сдвинет его еще на несколько дюймов, что вызовет угрозу не только здоровья, но и жизни вашей и ребенка. Как я и предполагала, смещение дало нежелательную нагрузку на сердце. Беременность в таком случае может привести к тромбозу протезированных клапанов из-за типичной для любой беременности повышенной свертываемости крови, - Халтман замолкает, наверняка замечая что-то в ее взгляде. «Мне двадцать семь лет, мать вашу, почему я чувствую себя ребенком?» - хочется орать Малии.

- Если говорить проще, ваше сердце. Оно может отказать еще до родов.

- Но ребенок жить будет? - в лоб спрашивает она.

- Малия, - Халтман смотрит на нее так, словно она сорвала с себя одежду и вещает через громкоговоритель о политике или когнитивной психологии. То есть делает что-то совершенно неуместное. - Послушайте, ваш партнер. Он ведь не знает о том, что вы здесь?

Малия снова вытирает ладони о джинсы.

- Он очень хочет ребенка, Скотт, он мой парень, - не подумав, роняет она и чувствует себя теперь еще более нелепо.

- Поддержка партнера в таких ситуациях очень важна. Что насчет того, чтобы вы вернулись ко мне, но уже с ним? С предполагаемым отцом ребенка.

- Зачем?

У Халтман железное терпение, думает Малия. У нее наверняка было бы такое же за не менее железную зарплату в несколько сотен тысяч в год - удивительно, как начинаешь следить за расценками, когда платишь за час, а прайс-лист субботний.

- Вы слышали о программе суррогатного материнства?

Малия сжимает зубы.

- Это когда мою яйцеклетку всадят другой женщине, подобранной вашим агентством, мы будем с ней девять месяцев носиться, получим ребенка, а она - восемьдесят тысяч долларов за то, что он вылез из нее? - теряет она терпение. - Не проще ли тогда ему сразу заняться с кем-нибудь сексом?

Она чувствует, как слезы подступают к горлу.

- Малия, в девяноста процентах случаев плод не будет пригоден для вашего тела, но это не повод лишать себя радостей материнства. Это стандартная медицинская практика. За тридцать шесть лет суррогатными матерями в стране было рождено свыше десяти тысяч младенцев. Как мать четверых детей, я разделяю ваши чувства, но поверьте мне: это не то, что может стать личным. Поступитесь своими принципами ради счастья вашей семьи.

- Нет, вы понятия не имеете, что я чувствую. Вы не знаете мою семью. И если я и не смогу выносить своего ребенка, то никто другой не сделает это вместо меня, ясно?

Халтман выдыхает:

- Так или иначе, Малия. Поговорите со мной прежде, чем сделать что-либо… радикальное.

Уже потом Малия заползает в свою пропахшую солью и сексом «тойоту» с не высохшими от мокрых купальников сидушками и рыдает, чувствуя себя семнадцатилетний и беспомощной перед всеми, кто совместными усилиями пытался навязать ей свой взгляд на мир.

- Давай попробуем, - говорит она Скотту тем же вечером, когда он стоит в их ремонтируемой ванной со смытой оливковой штукатуркой и чистит зубы. Голый, только на бедрах полотенце.

- Что попробуем? - спрашивает он, сплевывая в раковину.

- Завести ребенка и остепениться, пока мои яичники не иссохлись и я недостаточно старая, чтобы сказать, что выхожу за тебя.

========== в конце концов, это Лидия ==========

[И я представляю себе, что я сын человека].

- Погоди, мужик, вторая линия, - Стайлз зажимает в руке пластиковый стаканчик с кофе, стиснув мобильник между плечом и ухом и ощущая скользкую от пота спину. В Нью-Йорке плюс семьдесят два, зной пронизывает набитые до отказа закопченные улицы Адской кухни, по которым за пластиковыми коробками с ланчем тянутся солиситоры и офисные работники. Стайлз думает, что снова не нашел времени позавтракать, а уже обед и он опять вовлечен в крысиные бега.

- Стайлз? - это Кейт, его секретарша. - Только что звонил Майкл Харрингтон. Он согласился выступить с тобой в суде над делом Сантоса.

- Прекрасно.

- Он хочет обсудить с тобой кое-что сегодня во второй половине дня. Ты свободен в пять? Я сказала, что в четыре у нас встреча с родителями по делу о похищении ребенка.

«Это у меня встреча, а ты всего лишь секретарша», - хочется поправить ее Стайлзу, но она умная и он доверяет ее мнению. И он всякий раз делает вид, что не замечает ее бюстгальтер и огромную силиконовую грудь, когда она наклоняется над ним, думая, что его это заводит.

- А еще у меня есть круассаны, - добавляет она. - Уверена, ты ничего еще не ел.

- Подобострастие тебе не поможет, - говорит Стайлз, стараясь скрыть внезапное раздражение. - Лучше возьми мне кофе. В «Старбакс», не ту коричневую бурду, что делает Коффи. Двойной эспрессо. Без молока.

- Ты себя так убьешь, - Скотт на первой линии, с его голосом в трубке грохочет магнитола и скрипит подвеска.

- С божьей помощью, я делаю это эффективно. Ладно, если бы Кейт не соображала лучше, чем мой стажер, ее бы уже не было. Так что ты сказал о Малии? Она добавила тебя в свой список мужчин, которые достойны ее руки? Брось, меня там никогда не было. Ставлю двадцатку, что ты первый и последний.

- Я думал, что все будет по-другому. А она пришла и в лоб мне об этом сказала, без намека на радость или типа того. Словно она долго думала над этим и решила, что нам необходимо пожениться. Но причину она мне не сказала. Я имею в виду, она делает это не потому, что хочет выйти за меня.

- Тебе говорили, что ты параноик? Ладно. Твой суперчувствительный радар не уловил частоты МакКолла-младшего?

- Что?

Стайлз глубоко вдыхает, мысленно считая до трех.

- Наша Мал случайно не беременна?

- А, ты об этом. Нет. Нет, - рассеянно отвечает Скотт. - Но мы пытаемся, - неловко признается он.

- Нет, ты не пытаешься. Когда мужики пытаются, они не головой думают, а кое-каким другим местом. А ты в корне убиваешь весь процесс зачатия.

- Черт, твои попытки косить под секс-гуру отвратительны.

- Это бесплатная консультация, мужик. Ты знаешь, какие бешеные нынче расценки на рынке сексологов?

- У меня все не выходят из головы слова Тео. Что ребенок убьет ее.

- Бог ты мой. Он периодически высовывает разбитую в нелегальных свормерах морду из наркотического трипа на пару с твоим популярным малышом Данбаром, а ты продолжаешь верить в то, что он тебе брякнул четыре года назад под метом или еще какой синтетической херней? Да еще и про Малию.

- Но основания все же есть.

- Это какие? Да он же теребит свои причиндалы, думая о ней, господи!

- Тебе не кажется это немного странным? Что тебя это волнует больше моего? - недовольно спрашивает Скотт. - Знаешь, ты можешь больше не беспокоиться о ней, теперь это делаю я. Уже четыре года.

- Черт возьми, ты злишься, мужик! Вы не практикуете что-то типа «Красной шапочки»? В теории Берна и его трансакциях.

- Отвали. Я не собираюсь обсуждать с тобой свою половую жизнь. И свою будущую жену.

- Ты уже примеряешь роли. «О, хмурый волк, съешь меня, не трогай бабку».

- Даже знать не хочу, откуда ты это берешь.

- Обижаешь, Скотти. Я не говорил тебе о своей богатой сексуальной практике? О туалете на борту «Американ Эйрлайнс»?

- О твоей половой жизни я тем более не собираюсь слышать, - замечает Скотт. - Так ты говорил, что вы с Лидией теперь ходите к семейному психологу.

- Слушай: «Нужно открыто принимать то, что случилось с вашими взаимоотношениями, не прятаться от прошлого, чтобы двигаться вперед». Так говорит психолог. А я говорю, что если бы собирался уйти, то уже ушел бы.

- Ты в порядке?

- Помимо стоимости услуг хорошего адвоката и того факта, что за последние пять лет аренда пентхауса запредельно поднялась? Что ты чувствуешь, когда занимаешься с Малией любовью? То же чувствую я, когда у нас с Лидией случается близость. Я люблю ее. И хотя это тяжело - делать вид, что у нас идеальный брак, я не представляю себя ни с кем другим, кроме нее. И в кои-то веке я чувствую, что она считает точно так же.

\

- Босс, твоя жена здесь, - говорит Коффи, когда Стайлз заходит в их контору, остывшую из-за двух потолочных кондиционеров, но при том провонявшую канализацией, жареным чесноком из ресторанчика под ними и пятью парами потных подмышек. - Ждет в твоем кабинете минут двадцать. Сногсшибательная же у тебя женщина. Так и подмывает согрешить, - смеется он. Кейт закатывает глаза.

- Тебе пятьдесят семь, старый ты хрен, - говорит Рамирес неодобрительно.

- К твоему сведению, у меня там все работает похлеще, чем у молодого паренька. Иначе было бы у меня шесть детей?

- На моей родине с тебя бы содрали восемь средних годовых, - замечает Тун Ли.

- Так ты поэтому эмигрировал? Еще небось наделал своих китайских детей в Чайнатаун, а потом смотался от обязанностей в Адскую кухню. А босс тебя взял, потому что он не расист.

- Так ты же свою черную жопу тоже в Адской кухне просиживаешь.

- Моя жена белая, сукин ты сын.

- Сти, твой кофе. Двойной эспрессо без молока, как ты и просил.

Ее силиконовые сиськи снова вывалились из лифчика.

- Стайлз, - поправляет он ее.

- Босс, жалеешь, что в свое время сэкономил на шумоизоляции? - орет ему Коффи. - Бьюсь об заклад, что есть несколько игр, в которые вы с женой смогли бы сыграть. Подогнать тебе старую форму ФБР?

- Знакомьтесь, Коффи - бывший юрист с блестящим интеллектом и отличный отец, - Стайлз захлопывает за собой дверь. В его кабинете пахнет мебелью, ненатуральной кожей и его женщиной. - Привет.

- Привет. Подумала, ты будешь не против пообедать вместе.

На Лидии ее дизайнерский брючный костюм в тонкую полоску, круги под глазами густо замазаны консилером. Если бы она не спала так плохо все прошлые недели, а он не будил бы ее и они не занимались любовью, им было бы тяжелее построить их будни. Нужно уделять время друг другу, советовал психолог. Так или иначе, он всегда будет ее любить. Но пройдет еще немало времени, прежде чем он начнет снова ей доверять.

- Ты прекрасно выглядишь.

- Спасибо.

Иногда ему кажется, что они не справятся. Трудно найти свежую тему для часового разговора с тем, с кем ты разговаривал всю неделю. Особенно когда запрещено говорить все время о вашем ребенке и домашних делах.

- Так твоя мать уехала в Италию?

- С адвокатом по бракоразводным процессам, в его резиденцию в Милане, по-моему. У нее с ним роман, он младше ее на семнадцать лет. Знаешь, когда мне было пятнадцать, я уверяла себя, что у меня нет ничего общего с матерью. А теперь невольно узнаю в ней себя, - хмыкает Лидия. - Они с отцом научили меня правилам поведения и тому, что ничто в этом мире не длится вечно: браки разваливаются, сломленные разочарованиями, обязательствами и отсутствием секса, дети вырастают и начинают тебя ненавидеть, а лучшая позиция после развода, чтобы не выглядеть особенно унизительным и не лишиться своих деловых связей, - это обойтись без адвоката, разбирательств в суде и сказать, что вы остались друзьями.

Стайлз замечает, что она старается сохранить самообладание, сдерживая злость на родителей, проданные права на фотосессию в популярный глянец и банковские счета, и попутно не расплакаться, хотя он ее муж и не стал бы ее за это винить. Ей всегда нравилось ощущать себя с ним командой, союзом двух людей, в отличие от ее родителей или многих других пар, которые были перед ее глазами, когда она росла.

- Мы воспитываем отличного парня, и это твоя заслуга. Пусть в остальном не все гладко, не сравнивай себя ни с кем.

Стайлз наклоняется, чтобы провести рукой по ее щеке, и Лидия перехватывает его ладонь. Он видит, что она любит его, и ему этого достаточно.

- В следующем году, - говорит она. - Съездим в отпуск, попробуем еще. Если удастся забеременеть, купим квартиру в Верхнем Ист-Сайде. Будем растить наших детей вдали от бизнес-районов, запущенной экологии и круглосуточных джаз-клубов. Дай мне полгода. Всего шесть месяцев. Утрясти все сделки.

- Только не надо идти на это ради меня, - замечает он более раздраженно, чем хотелось бы. Они снова вернулись к статистике предполагаемых разводов и списку разочарований, усиленно испытывая терпение друг друга, думает Стайлз. Но потом она смотрит на него так, что он вспоминает, каково это - быть связанным с человеком, который вызывает у тебя не обиду и глухую ярость, а предвкушение счастья и неутоленный сексуальный голод.

- Я тогда не была готова. Появление Томаса в корне все изменило: лишило меня привычного режима, отняло мой тщательно спланированный распорядок, все то, что прежде определяло каждый мой день с утра и до вечера. Мне необходимо иметь цель, необходимо к чему-то стремиться, что-то преодолевать и чему-то способствовать. Мне необходимо что-то делать. Я не знаю, что стало бы с нами, не родись Томас. Я бы не поняла самого главного. Я хотела ребенка. И я хочу, чтобы мы сделали это снова. Чтобы он знал, что его ждали. Я хочу совершить то, чего не совершила как мать. Как жена. То, чего лишила Томаса.

Но Стайлз ничего не отвечает. В последнюю среду сентября в три после полудня звонит Мелисса и говорит, что у его отца был сердечный приступ и он так и не пришел в себя.

========== гонзо-спасение затонувших ценностей и снова «кэмел», синие ==========

Комментарий к гонзо-спасение затонувших ценностей и снова «кэмел», синие

Инстаграм-посты героев в хэдканоне фика: https://vk.com/wall-128924855_110. Правда, в таймлайне не этой главы и не глав до, но в таймлайне “Хейл-Стилински-Арджент”. Чтобы вы знали, чего еще ждать :)) Дайте мне знать, что думаете об этом)

Следующая глава - временной скачок в пару месяцев.

Упакуй багаж, оставь этикетку с именем, объясни, что Бог заплатил за тебя.

Уборщик возле медленно двигается по линолеуму, скрипя дешевыми резиновыми тапками, двойные щетки полотера издают ровное гудение. Запах моющих средств забивается ему в нос вдобавок к больничной вони отделения реанимации. Его отец лежит за толстым стеклом в палате интенсивной терапии. Вокруг пищащие мониторы, он сам на навороченной кровати нового поколения, с пластиковыми трубками в носу и отекшими запястьями. Сильно постарел.

- Реаниматолог принял решение ввести его в медикаментозную кому, - говорит Мелисса, словно Стайлзу и без того не ясно, что он не спит. - Организм был ослаблен и не справился с последствиями поражения клеток мозга. Следующие двадцать четыре часа будут решающими.

- И что это значит? - Стайлз раздражается. Ему хочется наорать на Мелиссу за ее спокойствие, но вместо этого он срывается на уборщике, попутно отпинывая гудящий полотер. - Все санитарные работы проводятся в первой половине дня! Убери это, мать твою, в сраную подсобку вместе со своим сраным си-ди-плеером! Это, блять, больница, ты драишь пол в отделении, а не в «Хард Рок Кафе»! Кусок дерьма.

С восьми у него те же головные боли, что были у мамы. Иногда он так же сильно ненавидит шум телевизора, свет люминесцентных ламп и пустую болтовню в холле. Но за последние двадцать лет это уменьшилось за счет постоянной боли в желудке.

В конце его рецепта есть мелкий шрифт.

Прямоперед объяснением дозировки, но после инструкции, есть список побочных эффектов.

Понижение аппетита, тошнота/рвота, боль в животе, сонливость, судороги, беспокойство, учащение дыхания, галлюцинации, агрессивность, паника. Могут возникнуть иные побочные действия кроме перечисленных. Не принимайте препарат во второй половине дня. Не смешивайте с другими лекарственными средствами. О любых побочных эффектах, либо о тех, что вызывают особенное беспокойство, немедленно сообщите врачу.

- Стайлз? - голос Мелиссы тонет в ватной ушной глухоте и гудении в затылке. Его начинает сильно мутить от запаха антисептика, хлорки и стирального порошка с ее формы. - Ты меня слышишь?

- Мне нужно к отцу.

- А ему нужны двадцать четыре часа в полной стерильности палаты интенсивной терапии. А мне нужны горячий душ, хоть какой-нибудь ужин и восьмичасовой сон, потому что я все еще не обладаю сверхъестественной способностью быть на ногах двое суток на одной пачке сырных крекеров анестезиологов. Так что иди домой, милый. Сегодня тут дежурит заведующий, а я не собираюсь потерять последнюю работу, - говорит Мелисса, выталкивая его из отделения.

- А если он столько не протянет? Что тогда? - Стайлз останавливается, нервно крутя зажигалку между пальцами. - Знаешь, если бы ты славилась монашеским аскетизмом, то работала бы в хосписе, а не в проклятом городском госпитале, - обиженно выдает он.

- Послушай меня, милый, - раздраженно говорит Мелисса. - То, что я скажу, наверняка покажется тебе старческим бредом, но клянусь, если и есть что-то еще, чего ты не знаешь о своем отце, это оно. Мы познакомились в восемьдесят восьмом. Тогда все говорили о Буше, слушали дельта-блюз, Бон Джови и Слепого Вилли Мактелла. Мне было пятнадцать, я жила с чернокожей приятельницей матери в трейлере в латиноамериканской общине, а твой отец был моим соседом. Недолго, год или два. Он носил длинные волосы, как Джеймс Хэтфилд, и обыгрывал мексиканскую ребятню в кункен. Мы не были друзьями, но я знала, что ему приходилось нелегко. Но он никогда не жаловался. В общине его звали toro corrido, что значит бык, который участвовал в корриде, но не пал от шпаги матадора, - Мелисса задерживает руку не его предплечье.

- Мальчик мой, он перенес инсульт. Никто не может сказать, что будет с ним через двадцать четыре часа. Никто не может гарантировать, что выведение из комы не приведет к риску развития патологических нарушений в функциях головного мозга. Но за все сорок семь лет, что я живу, я не видела человека более сильного духом, чем твой отец.

- Я все равно отсюда не уйду, - отвечает Стайлз. - Если придется все двадцать четыре часа просидеть у двери в его палату, я сделаю это, ясно? Я не вернусь в дом, откуда его увезли на каталке и где меня не было, чтобы сделать для него хоть что-нибудь, когда он больше всего в этом нуждался.

- Это участок. Инсульт застал его в участке, - Мелисса переносит вес на пятки. - Ладно, тогда уж лучше принесу нам кофе. А ты найди медсестру. Ночь обещает быть длинной, а мистер Барнс снова обделался. Ему девяносто шесть.

Стайлз просыпается от того, что кто-то трогает его за плечо. Его обдает запахом соуса чили, псины и моторного масла. За запотевшими стеклопакетами приемного отделения грохочут гром и забитые багажники.

- Ты проспал почти четырнадцать часов, - Скотт опускается на соседний пластиковый стул. - Шериф в норме. Медленно приходит в себя, в основном спит. Утром его сняли с искусственной вентиляции легких. Он крепкий орешек.

Стайлз молчит. Он читал об инсульте. Возможны паралич мышц одной стороны тела, параплегия. Он не сможет сам мыться, ходить в туалет. Его будут обтирать губкой. Он этого не потерпит. Могут быть проблемы с пролежнями. Речь не восстановится на сто процентов. Дважды в день физиотерапия.

- Стайлз? - у Скотта в руках запакованная в целлофан сигаретная пачка. Стайлзу хочется курить. - Реабилитация - долгий процесс, но он справится. Кто, если не твой отец?

- Дашь мне одну? - Стайлз шарит по карманам. - Кажется, оставил свои в аэропорту.

Его мышцы затекли от долгого сидения на одном месте. Могут быть проблемы с пролежнями, снова думает он.

- «Кэмел» синие? Долбанное дерьмо. Я сказал Лидии, что брошу курить.

- Я то же самое пообещал матери уже лет шесть как назад. Правда, тогда было не лучшее время, если ты понимаешь, о чем я.

- Почему не бросил, когда вы съехались?

- Привычка?

- Сраная привычка.

Его отец спит. Возле него по-прежнему полно медицинского оборудования и его бог знает чем подкармливают через трубки, но это определенно он. Слишком большой для больничной койки. Выглядящий нелепо в голубой операционной рубашке, пропахшей дезинфицирующим средством.

До того как он вошел в палату, Мелисса сказала ему про показатели электроэнцефалограммы, судя по которым мозг у его отца в полном порядке. Ее форма смялась за ночь, проведенную на жестком пластиковом стуле в пустом приемном отделении. Она в очередной раз заменила ему недостающих членов семьи. Принесла ризотто в пластиковом ланч-боксе, недовольно заметила, что осталась не для того, чтобы разбираться с последствиями неправильного питания при его больном желудке. Но Стайлз знает, что она заботится о нем, потому что чувствует за него ответственность перед отцом. Потому что она единственная, кому он смог когда-либо доверить свою жизнь после смерти жены. Поэтому Стайлз не сказал ей, что понял, что она что-то скрыла от него.

Он берет отца за руку и снова чувствует себя восьмилетним Стайлзом, похоронившим маму в четверг.

- Все… в порядке… ребенок. Я.. все еще с тобой.

Ему нужна Лидия. Он хочет, чтобы они собрались в столовой, Томас включил заставку радио BBC4 и снова почувствовал себя ведущим «Десерт Айленд Дискс». «Какие восемь песен ты возьмешь с собой на необитаемый остров, пап?».

Стайлз ненавидит четверги.

Скотт ждет в приемном отделении, отпивая газировку из банки и поглаживая Малию по бедру. На них мокрые штормовки, волосы прилипли к лицам. Рядом стоит Лидия, концы ее брючин в пятнах от грязи, но укладка все еще свежая и она безупречна в своем черном льняном костюме. Стайлз замечает, что Малия старательно сдерживает недовольство ее присутствием и тем, что Скотт набросил ей на плечи свою куртку из плащовки. Малия кивает ему, а он кивает ей. Он знает, что она терпит их общество из уважения к его отцу, и он заставляет себя выдавить улыбку.

- Как насчет того, чтобы перекусить где-нибудь по трассе? - спрашивает Скотт. - ЛанчБокс и двойной гранд чизбургер по старинке?

- С вялеными помидорами, и побольше лука и соуса карри.

- Мне нужно отлить. Встретимся на парковке, - Скотт чешет затылок, его рука все еще стискивает руку Малии. В другой раз Стайлзу стало бы неловко от того, сколько интимного они могут вложить в простое поглаживание, но сейчас ему все равно.

- Ты не обязана была приезжать, все не так плохо. Помощь подоспела вовремя, новый зам подсуетился, - он проводит ладонью по своей заросшей щеке, хотя брился без малого сутки назад. - Я ведь мог бы быть с ним.

- Ты слишком строг к себе. Твой отец знает, что ты делаешь для него все, что в твоих силах. Это может случиться с каждым, ты не убережешь его от жизни.

- Да, но иногда я спрашиваю себя, сколько еще ему осталось? А мне? Сколько осталось всем нам? Я не знаю, сколько лет пройдет, прежде чем самодвижущиеся шторки в крематории закроются за моим гробом. Пятьдесят? Тридцать? Десять? Когда мама только заболела, врачи говорили, что при правильном лечении у нее есть годы, но она угасла за шесть долбанных месяцев, что я не успел понять, как все к этому пришло. Как человек, который так долго рождается, может так быстро умереть? Еще недавно нам было по семнадцать, а через пару лет мы разменяем уже четвертый десяток.

- Стайлз, - Лидия подается вперед, чтобы обхватить его лицо. - Это человеческая природа. Так устроен мир. Это бесконечно неправильно, если человек не способен познать годы глубокой старости, но такова жизнь, и мы не в силах выбирать, когда из нее уйти. Но мы можем изменить то, что есть здесь и сейчас. Знаешь, семьи, которые мы выбираем, - это результат наших действий в прошлом, настоящем и небольшом промежутке между ними, часть того места, где мы решили пусть корни. Мы можем выдержать испытание временем и остаться. И я в любом случае буду рядом с тобой, детка. Я буду рядом, если ты этого хочешь.

========== о детях, свадьбах и семейной жизни ==========

Комментарий к о детях, свадьбах и семейной жизни

Временной скачок в пару месяцев с предыдущей главы. Снова преимущественно диалоговая, надеюсь, это ни для кого не в напряг :)) Тут Стидия и какое-никакое, но первое открытое взаимодействие Малии и Лидии, а это за добрых 43 главы!

upd. от 13.05.18: глава “брачный балаган” была объединена с главой “о детях, свадьбах и семейной жизни”.

Название главы созвучно с одноименным фиком на моем профиле, где намек на супружескую жизнь Скалии и Томас Ноа Стилински) Не отсылка, но как интересный факт, потому что спустя год после “О детях, свадьбах и холостяцкой жизни” я-таки дошла до обоснуя того сюжета. Свадьба Скотта и Малии в следующей главе под канон в ре-мажоре Пахальбеля :))

Лидия сдвигает нераспакованные коробки, которые фургон для перевозки мебели доставил еще на прошлой неделе, но которые она все еще не разобрала из-за встреч с агентом по недвижимости, споров с Питером в снэпчате по поводу сделок и брачного балагана от полной беспечности обоих МакКоллов. Ее тошнит от запаха многослойной сливочной краски и звонков в четыре утра барристеров из Нью-Йорка, забывших о существовании часовых поясов, и ей хочется поскорее проститься с чехлами от пыли, гипсокартоном и упаковочным материалом и заставить Малию явиться на ее собственную свадьбу.

- Стены в кухне покрыли вторым слоем, учти это, потому что я больше не повезу твои рубашки в химчистку. Пластиковые пакеты для мусора у главной лестницы. Если решишь оставить что-то из закусок в холодильной камере в подвале, даже не думай брать вино из коробок - это для завтрашнего приема, и я это замечу. Не позволяй никому выходить в патио. Позвони мне, как заберешь цветочные композиции и выгрузишь их. И только попробуй устроить из небольшого мальчишника наркопритон с блэкджеком и шлюхами - ты не в Вегасе и на тебе наш ребенок.

- Вообще-то, наш ребенок на папе и я вроде как уже достал парочку таблеток рафинола в лучших традициях Сизарс-пэлас, малыш.

- Ха-ха.

- Тебе не кажется, что ты относишься к этому слишком серьезно? - Стайлз притягивает ее к себе, целуя ее лицо.

- Разумеется, я отношусь к этому серьезно, Стайлз, - раздраженно отвечает Лидия, отодвигаясь от его губ, пахнущих кебабом и жареной картошкой из передвижного фургончика. - В отличие от Малии, - все-таки добавляет она.

- По-моему, рафинол нужен кое-кому другому.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Если бы ты не была на взводе все последние недели, мы бы уже протестировали наш новый бассейн. Голые.

- О, детка, пока ты в этой рубашке - ни за что. Она даже на вручении аттестатов под мантией выглядела отстойно, она нестильная, понимаешь?

- Постой-ка. Разве я не возбуждаю тебя одним фактом своего существования? - удивляется Стайлз.

- Да, но не в этой рубашке. Мне пора. Скажи Томасу, чтобы не сильно доставал твоего отца. И заставь его надеть куртку, оранжевую от «Беннетон», она подходит под его топ-сайдеры. Не зеленую, как в прошлый раз. И свози их пообедать в «Эрбис», но попроси Элли воздержаться от гамбургеров и газировки, иначе Томас захочет то же самое. Можете взять ростбиф и салат Уолфорд - грецкие орехи полезны твоему отцу. И никакого майонеза.

- Могла бы просто сказать, что любишь меня, - ворчит Стайлз.

- Что?

- Ничего.

- Кстати, я забронировала им номер в «Бель Эйр», поскольку они ничего не решили с медовым месяцем. Собери его вещи, но постарайся сделать это незаметно, ладно? И отправь их экспрессом в отель. Ради бога, только что-нибудь посексуальнее семейных трусов в горошек. Хотя, по-моему, они оба понятия не имеют, что значит хорошее нижнее белье в брачную ночь. В любом случае, если у него нет ничего подходящего, купи несколько пар от Кельвин Кляйн. Я уже подобрала Малии пару комплектов.

- Я посмотрю?

- Разумеется, нет. Белье жены только для мужа.

- Я тебя умоляю. Да Скотту плевать на ее белье. Для мужиков лучше костюма Евы нет ничего.

- Ну да, именно поэтому ты дико заводишься, когда рвешь на мне стринги за сотню баксов, - замечает Лидия. - Уважающая себя женщина обязана знать толк в нижнем белье. Между прочим, кружевные трусики в брачную ночь сравнимы с афродизиаком.

- Пиво - вот афродизиак. Если я выпью пару лишних банок светлого, у нас будет крышесносный секс, даже надень ты монашескую робу.

- Монашеская роба? Ты серьезно? Бог мой, ты дал мне повод задуматься, что стоит поставить родительский контроль на твоем лэптопе. Всегда считала, ты более разборчив, детка. Монашеская роба, ну надо же, - поражается Лидия, направляясь к выходу.

- Показать тебе, где мои губы? - кричит ей Стайлз.

- Я знаю, где твои губы, - невозмутимо отвечает она, снимая с сигнализации свою малолитражку и поудобнее перехватывая подарочную коробку со свадебным бельем подмышкой. - Оранжевая куртка «Беннетон» и Кельвин Кляйн для Скотта. Люблю тебя.

//

Панельный дом МакКоллов - незатейливое одноэтажное жилье на три спальни в скромном райончике белых, которое трудно представить без американского флага, развивающегося перед входом, и без лимонадной стойки у бордюра. С потолочным вентилятором над москитной сеткой, со сдутым бассейном и пластмассовыми шезлонгами за домом.

- Я знаю, ты не в восторге от того, что это делаю я, но, дорогуша, это все-таки твоя свадьба. И она уже завтра, - Лидия нетерпеливо стучит по пластиковому звонку. - Бог мой, да открой же ты эту чертову дверь!

- Я заболела, - Малия появляется на пороге, когда Лидия снова не лучшим образом поминает Господа всуе. Затянутая в деним, в мешковатой толстовке Скотта поверх и с голыми ногами в неисцелившихся комариных укусах.

- Не выводи меня, Малия. Судя по тому, как ты выглядишь, не уверена, что платье не придется ушивать. Ради всего святого, ты же сама согласилась выйти за него, - раздраженно говорит Лидия.

- Но я не соглашалась становиться заменой твоей умершей подружки, - неприязненно бросает Малия. Соседка, поливающая газон из садового шланга, с интересом за ними наблюдает.

- Слушай меня, дорогуша, - Лидия вталкивает ее в дом. - Пора тебе повзрослеть. Если ты приняла решение создать с ним семью, имей гордость сделать это достойно. Тебе стоит понимать, что Скотт живой мужчина. Он много всего сделал для тебя, настало время и тебе что-то сделать для него, если ты к этому готова. Брак - это искусство компромиссов. И под этим я не имею в виду только ребенка.

//

В полицейском участке Бикон Хиллс Стайлз пьет американо из кружки «лучший отец», сетуя на отбывшего на родину в Миннесоту Пэрриша, нынешнего участкового помощника с комплексом отличника и толпу новых полицейских, жующих розовые пончики в патрульных машинах и яйца выеденного не стоящих, когда на пороге его кабинета вдруг появляется Коффи Сигл собственной персоной. Стайлз протирает глаза.

- Значит, умостил свой зад в кресло Шерифа и сразу возомнил себя белым Обамой, босс? - хмыкает Коффи, зажимая под мышкой бумажный пакет с эмблемой японского ресторанчика. - Принес тебе рамэн, тут неподалеку неплохой азиатский фастфуд. Водил вчера туда своих парней. Сэмми все строил глазки молоденькой официантке с сиськами четвертого размера, будто она из его «Хутерс».

- Какого черта ты здесь делаешь, мужик? - прерывает его Стайлз, откидываясь на спинку стула.

- Во дает. Я тут теперь живу, Стилински. Вот уже неделю как отмотал в новом часовом поясе. По соседству с твоим другом, кстати говоря. Тем мексиканцем, у которого скоро свадьба с хорошенькой подружкой. И, слушай, познакомь-ка старого афроамериканца с сочной девочкой, я смотрю, у тебя они все как на подбор. Ну так к чему это я… - Коффи вгрызается в блестящий от масла сэндвич с индейкой. - Куда мой босс, туда и я, Стилински.

//

- Я их не надену, - говорит Малия, выпятив губу, совсем как Томас, и закрывается в примерочной с недовольным лицом, словно Лидия, со стопкой свадебных подвязок и белым одежным чехлом, свадьбу которой в свое время освещали в «Мари Клэр», подсунула ей утку, а не лакированные лодочки от Маноло Бланик за девятьсот долларов. Лидии хочется ее придушить.

- Что значит не наденешь?!

- Я такое не ношу. Может, я и переживу остальное, но не шестидюймовый каблук.

- Веришь или нет, меня меньше всего сейчас волнует, что ты носишь, а что нет. Хотя, на минуточку, это пять с половиной дюймов, а не шесть. Могла бы сказать спасибо, что я согласилась одолжить тебе свои свадебные туфли.

- Так они твои? Тогда тем более не надену.

- Ради всего святого, ты знаешь хоть что-нибудь о свадебных традициях? Что-то новое, что-то старое, что-то одолженное и что-то голубое.

- По-моему, в списке гостей достаточно старых и голубых. И один одолженный, если мы говорим о тебе и Питере.

- Ты издеваешься?!

Малия преспокойно себе натягивает джинсы. Лидия выдыхает.

- По традиции, если позаимствовать подвенечную деталь у родственницы или подруги, состоящей в счастливом браке, супружество будет благополучным.

- Не знала, что у вас счастливый брак, - беззаботно отвечает Малия.

- Да ради бога. Только вот у тебя на примете нет никого другого, у кого можно было бы что-нибудь одолжить, так что закрой рот и будь добра довольствоваться моими высокопрофессиональными услугами свадебного агента, дорогуша.

//

- Можно мне на мальчишник?

В трех милях за городом Стайлз, забив минивэн отца кейсами с пивом, шуршащими фольгированными шарами и цветочными композициями, дает задний ход у складского помещения, набитого пиломатериалами и селективными пальмами. Его дочка на соседнем сидении возится с ремнем безопасности.

- Нет.

- Это из-за голых проституток? - как всегда прямо спрашивает Элли. Стайлз тянется к ней, чтобы поправить шапку, сползшую на ее загорелый лоб.

- Спасибо. Она дурацкая, но папа заставляет ее носить.

- Это не проститутки, а стриптизерши. И это тебя не касается, мартышка, - Стайлз выруливает на трассу, включая стеклоочистители. - Заставляет, потому что зима на носу. И Томас носит шапку.

- Томас маленький, - отмахивается Элли. - Так почему мне нельзя на мальчишник?

- Потому что ты идешь на девичник к Малии. Там будут закуски и Джонни Кэш в караоке. «Ты никогда не узнаешь, милая, как сильно я люблю тебя», - напевает Стайлз.

- Да не хочу я на ее девичник, даже если там будет Стэн Ли. Она странная и ведет себя странно, словно я пригнала в ее район и устроила там пальбу. Понимаешь, о чем я?

- Не совсем, - признается Стайлз.

- Она думает, что я чужая, и ей нет дела, что я-то живу в этом районе уже пять лет. И я могу палить из пушки, потому что это и мой район. И твой. И папы. И даже Дерека. Потому что мы типа одна семья, но она так не думает. Я ей не нравлюсь. И мне она тоже не нравится, - Элли поджимает губы, и Стайлз вспоминает, что мальчиком делал так же.

- Ты выдумываешь, мартышка. Она вовсе так не считает.

- Нет, считает. И почему только Скотт ее выбрал? – Элли ненадолго замолкает, словно решает, спросить или нет. Но все-таки спрашивает: - Слушай, они женятся, потому что она скоро родит от него ребенка?

Сперва это кажется Стайлзу занимательным фактом существования генетики, ведь когда Скотт сказал ему о помолвке, он не преминул о том же пошутить. Но затем он смотрит на Элли и понимает, что возможное появление смуглолицего младенца в семье МакКоллов ее не устраивает.

- Нет, не думаю. Но это же не проблема, верно, мартышка? Все семьи рано или поздно заводят ребенка. Или сразу двоих. Или троих, знаешь, это как выиграть в лотерею, - Стайлз толкает ее локтем в бок. - Ты же любишь Олби, Томаса и малышку Джей-Джей. Представь, если появится кто-то, кого ты сможешь любить еще больше.

- Дело не в каком-то там ребенке, - раздраженно обрывает она его. - Дело в Малии. Ты правда этого не видишь? Она… tener la cabeza a pajaros. Как это по-английски? - Элли напрягается. - Непостоянная. Она непостоянная. Скотт говорил, что знает ее со старшей школы, но, когда я была совсем маленькой, они никогда не приезжали вместе. Я видела Лидию в «фейстайме» сотни раз, но не Малию. Что, если ей что-то нужно от него? Что, если в его мозге есть мутаген, как у Элли из видеоигры, и она хочет его достать и убить его? Или она просто сбежит со свадьбы, как сбежала от меня, когда мне было четыре. Тогда я займу ее место, все равно я несу свадебный букет.

- Я думаю, тут все чуточку сложнее, - отвечает Стайлз. - И Марлин в видеоигре хотела извлечь мутаген, чтобы создать вакцину и тем самым спасти человечество.

- Малия не похожа на человека, который хочет спасти человечество, - ворчит Элли.

- Не правда. Она не из тех, кто легко заводит друзей, но это не значит, что она не старается им понравиться. Очень даже старается, мартышка.

- Откуда ты это знаешь?

- Потому что я знаю ее, и все. Потому что я знаю, что она делает очень многое для Скотта. И она сделала кое-что важное для меня.

- Это еще что? – с напором спрашивает Элли.

Тогда Стайлз поворачивается, чтобы улыбнуться их дочери, по его привычке потирающей нос, такой же, как у Малии.

- Она дала мне надежду.

//

Около девяти Стайлз достает еще пива из холодильника, неуклюже составляя банки на покрытый упаковочной пленкой стол. Кухню почти доделали - сводчатые арки в крафтсман-стиле и сливочный компактный гарнитур. Оказалось, его жена разбирается в строительстве еще лучше, чем в брейнсторминге и европейских методиках воспитания детей. Стайлз выпил уже семь шотов текилы, но ему не по этому хочется позвонить Лидии и поблагодарить ее за их брак. Просто он ее любит. И пока он шарит по столешнице в поисках своего мобильника, в кухню вваливается малыш Данбар с детьми на спине.

Членство в сборной по лакроссу США сделало из него коренастого плейбоя, раздающего автографы в Западном Голливуде и разъезжающего по чемпионатам мира, но Стайлз все равно видит в нем ровесника своему сыну.

- Как ты сегодня без «Щенячьего патруля»? Если хочешь, я потом загружу тебе серию на своем лэптопе.

- Папа! А ты знал, что Лиам был в клубе «Метс» в Квинсе? Ты же мечтал об этом всю жизнь, а Лиам просто взял и зашел туда.

- С Эль-эскобилоном, - добавляет Олби. - Тоби Джонсом из «Лос-Анджелес Гэлэкси». Они были в Нью-Йорке на игре «Метс» с «Цинциннати Редс». На той самой, на которую все билеты распродали.

- Погоди-ка, ты был на той игре? Нет, другой вопрос. Как лакросс связан с Главной лигой бейсбола? Или, постой. Как Тоби Джонс из футбольной команды связан с тобой? - недоумевает Стайлз.

- Они познакомились на вечеринке Карлоса Вела, - продолжает Олби. - Ты знаешь, что он играл за сборную Мексики на кубке КОНКАКАФ в 2009 и принес ей победу, сначала отдав пас Дос Сантосу, а потом сам забив гол? Ему тогда было всего двадцать. Сейчас он нападающий в клубе «Лос-Анджелес».

- Черт возьми, да она бесподобна, - говорит Стайлз.

- Ты это о ком? - спрашивает Лиам, забрасывая в рот «Принглс» из миски для снэков.

- С тебя доллар за ругательство, папочка!

- Кора. Этому парню семь долбанных лет, а он знает все о футболе.

- Мама болеет за «Гвадалахару». Они делят первое место по количеству выигранных чемпионатов с «Америкой». Пока не родилась Джей-Джей, мама, папа, Элли, Брэйден и я дважды в год ездили на Кубок Мексики. Но Элли больше любит бейсбол. У нее есть три кепки «Торос Тихуана».

- А я болею за «Метс», как мой папа, - говорит Томас. - А ты? За кого ты болеешь, Лиам?

- За геев он болеет, - не удерживается Стайлз.

- Кто такие геи? - бодро спрашивает Томас, пытаясь незаметно выклянчить чипсы у Лиама. - Это как Джексон? Это дяди, которые отрезают свою… - начинает он, но Стайлз его обрывает:

- Бог ты мой! Он ничего себе не отрезал. По крайней мере я на это надеюсь, - бормочет Стайлз.

- Джексон? Разве не его тогда показывали по телеку? Мужик, что спрыгнул с Тауэрского моста, потому что его бывшая вышла за школьного неудачника? - интересуется Айзек, входя в кухню с пластиковым пакетом для мусора и нагибаясь под сводом, чтобы не задеть его головой.

- Кажется, ты имел в виду настоящего детектива, а не школьного неудачника. Но это не важно, ведь Джексон в Лондоне с Итаном, - говорит Стайлз, сгребая пивные банки под мышку и намереваясь закрыть тему чудесного воссоединения его жены с ее бывшим и братом ее бывшего в Нью-Йорке шесть лет назад.

- С добрым близняшкой породы мастиф? - веселится Айзек.

- Эй, парни! - зовет детей отец, вкатывая в кухню в инвалидном кресле. Ноги неподвижно стоят на кожаной подножке. – Пора-ка нам домой. Посмотрим «Полицейскую академию 2», если быстро натянете свои пижамы и вычистите зубы.

- Его вещи в рюкзаке. Звоните, если что-нибудь понадобится. Дома он сам принимает душ, - говорит Айзек, и Стайлз удивляется, куда подевалось его круглосуточное занудство.

- Пока, пап, - отзывается Олби.

- Дедушка, а кто такие геи?

И Стайлз замечает, как отец смотрит на него, с залегшей между бровями складкой, - у него всегда так, когда он чем-то недоволен.

- Я тут ни при чем, па. Слушайте, а куда это подевался Скотт? Еще пару часов с Мейсоном и Кори, и нам придется заказывать радужную растяжку на свадьбу. Заднеприводные, они же хуже телепроповедников с Эй-Би-Си, - говорит он.

- Что значит заднеприводные?

Стайлз поднимает брови.

- Ну… почему бы тебе не спросить об этом у Айзека, дружок? А я пока найду Скотта. Он не должен пропустить сюрприз.

- Ты имеешь в виду голую тетю в торте? Я случайно увидел это в твоем компьютере. Но как можно ее пропустить? На ней же ничего нет, - говорит Томас громкий шепотом.

Стайлзу кажется, его смешок выходит слишком нервным.

//

У них не получается. Малия думает об этом, сидя на шезлонге на заднем дворе дома матери Скотта с отвратительным спазмом в горле и скрученными кишками от шампанского. За все пять лет у них вышло только один раз. И пока она определяла, что делать со своей жизнью, сгусток клеток, гипотетический ребенок, принял свое решение и исчез. Она не ожидала, что это выведет ее из равновесия. Надеялась, что почувствует облегчение. Но потом это стало очередным напоминанием о ее дефектном гене материнства.

- Выглядишь дерьмово, - Кора без спроса плюхается рядом с ней. От нее пахнет пивом и детским средством для купания. Малия замечает, что ее футболка вся мокрая и не скованные бюстгальтером груди колеблются под ней.

- Джей-Джей полила меня из лейки, но запасная одежда осталась в сумке Айзека, - объясняет Кора, заметив ее взгляд.

- Можешь взять что-нибудь у меня. В бывшей спальне Скотта, - предлагает Малия не из вежливости, а чтобы поскорее избавиться от Коры и назревающего разговора о детях. Но она и не думает шевелиться.

- Знаешь, после того, как я родила Олби, какая-то тетка из клуба чокнутых мамаш спросила меня, когда именно я поняла, что хочу ребенка, - с этим лицом полного неодобрения. Мне тогда было девятнадцать, и я ей ответила, что аборт на шестом месяце запрещен законом. Понимаешь, она думала, что я не в состоянии позаботиться о ребенке, раз притащила его, трехнедельного, в убогую автомастерскую. Я ведь все еще там работаю. Мои парни нянчили его, пока он не научился пинать футбольный мяч за автомойкой, - Кора заправляет волосы за ухо.

- У нас с Айзеком все было сложно, даже когда он сказал, что в любом случае будет его воспитывать. Как-то мы сцепились из-за дерьма вроде невыброшенного мусора, и он уехал к Дереку. Я родила в тот же день в кафе одной мексиканки – хорошей тетки, - еле доковыляла туда между схватками, с ужасно отекшими лодыжками и пузом размером с надувной бассейн. Айзеку позвонили незадолго до того, как Олби выскользнул из меня, слишком долговязый для младенца. Когда он приехал, мне все еще хотелось наорать на него за тот секс девять месяцев назад. Но потом он взял малыша и разрыдался. И я тоже. Наверное, это от изнеможения было или потому, может, что Олби родился таким крошечным и идеальным, что я не верила в то, что мы смогли его таким вылепить. В худшие дни мне кажется, что он один сдерживает меня от срыва. По правде говоря, мы с Айзеком разошлись бы в двадцать, если бы не ребенок - его слишком долго преследовал призрак погибшей подружки. Иногда я на него смотрю и думаю, что он все еще ее видит. А потом он делает что-то с детьми, и я знаю, что как отец он справляется на десятку, хотя я-то едва дотягиваю до пятерки, понимаешь? – говорит Кора и отхлебывает пиво из бутылки.

– Вообще-то, мы никогда не говорили о том, чтобы завести второго ребенка. Так вот уж вышло, и наверное, оно и к лучшему. Можешь мне не верить, но когда ты что-то планируешь, все вечно идет не так, как хотелось бы, - Кора оборачивается к Малии. - Но, знаешь, именно тогда ты по-настоящему начинаешь жить.

========== во имя Отца, и Сына, и Святого духа объявляю вас мужем и женой ==========

Комментарий к во имя Отца, и Сына, и Святого духа объявляю вас мужем и женой

Предыдущая глава была объединена с главой “брачный балаган”, все комменты перенесены туда, так что не теряйте и не теряйтесь :))

Итак, Скотт заслужил заветного “да”? Производство по изготовлению бумажных платочков по просьбе Crying Dress лохматых полгода назад еще действует, если вдруг что, хы.

Песню можно включать незадолго до момента, где Малия видит Скотта :))

[Ибо сказано, что Царство Небесное

пришло там, где двое - уже не двое,

а одно. Вот что такое брак].

ports - i’d let you win

Все невесты красивы, но Лидия не сомневается, что выхода в лучших традициях класса лакшери, бала Дебютанток и бракосочетаний года БиконХиллс не видел уже давно. В трехслойной вуали и скроенном по косой платье на китайском шелке, струящемся по фигуре, которая иначе казалась бы слишком мальчишеской, Малия выглядит женственной. С уложенными на макушке волосами при помощи лака и шпилек и мягкостью черт и уязвимостью, которых не было накануне.

Лидия заставляет ее развернуться и потуже затягивает корсет, довольная своей работой, закрывшая глаза на тот отвратительный вид, в котором она застала Малию в половину пятого утра - слоняющейся по кухне в унылой оливковой футболке, без сна, с лицом, измятым подушкой, среди недоеденных закусок и забитых пластиковых мешков под мусор.

– Выпрями спину. Даже когда важность сегодняшнего события станет нестерпимо давить на твои плечи, - а это, будь уверена, произойдет, - ты как новобрачная и как жена все еще обязана будешь выглядеть ослепительно.

– Никто не ждет, что я буду ослепительной, - ворчит Малия.

– Не смей сомневаться в себе, милочка, - укоряет Лидия. - Знаешь, Риз Уизерспун еще в 2002 в «Милом доме Алабама» появилась в платье-прованс, тогда как все сплошь и рядом шли под венец в белых многослойных капкейках с гипюровым лифом в стиле принцессы Дианы. Правда, в том фильме она так и не вышла за Патрика Демпси. Но покрой платья был ничего. Так что, ты готова?

– Нет. Я засну во время церемонии и просплю момент, когда нужно сказать «да».

– Не беспокойся, когда будет пора, я попрошу Элли швырнуть в тебя букетом.

– И не переживу того, что все будут пялиться на меня.

– Естественно, все будут пялиться на тебя, Малия. Это твоя свадьба, а не чья-то еще.

– Можно вообще не жениться, - говорит она и уже собирается вжаться в свои увлажненные ладони, но Лидия успевает ей помешать. Стоит заметить, что со всем недовольством.

– Ты в своем уме? Прекрати трогать лицо, у меня и без того ушла масса времени, чтобы придать твоей коже сносный вид. Ты же понимаешь, что однажды тебе придется начать следить за этим. Во время беременности из-за колебаний на гормональном фоне кожа становится гиперчувствительной.

– Только не надо говорить мне о беременности, - раздражается Малия. Потом закрывает глаза, и ее веки кажутся темными даже под слоем корректирующей косметики.

– Задержи дыхание. Это помогает при панических атаках.

– Я не страдаю паническими атаками, - обрывает она. - Со вчерашнего дня, с того момента, как мы протащились мимо церкви, у меня такое чувство, что я совершаю ошибку.

– По-моему, тебя это преследует еще с момента, как вы разошлись, обещая друг другу встретиться у алтаря, - замечает Лидия. - Знаешь, этот период в отношениях называется «не могу прожить без него и часа, не подумав о том, что я делаю со своей жизнью».

– О, замолчи, - Малия тяжело морщится.

– Скажи еще, что я не права.

– Мне нравится наша жизнь. Такая, какая она сейчас. И я не хочу ее менять. Не хочу снова все испортить.

– Ты испортишь, только если после стольких лет бросишь его у алтаря по той причине, что боишься не сделать его достаточно счастливым, - говорит Лидия. - Он любит тебя. Он счастлив от одной возможности любить именно тебя. Так дай же ему знать, что ты готова к тому, чтобы он почувствовал главенство над тобой не как твой мужчина, а как твой муж. По-моему, Скотт заслужил веру в то, что отныне вас способна разлучить только смерть.

Пока Скотт неумело пытается застегнуть манжеты, Стайлз издает звучную отрыжку после шота и извиняется за это, стаскивая с себя пиджак. Он чувствует, как на спине пот проступил через выглаженную рубашку и расплылся мокрым пятном. Все это смешано с запахом хрустящего костюма, обуви из кожи и неубранной постели со стопкой чистых трусов «би-ви-ди» и одежными чехлами в спальне МакКоллов.

– Не могу поверить, что дожил до дня, когда мой брат женится, - хмыкает Стайлз и не удерживается, чтобы Скотта не обнять. Уже в шестой раз за утро. Скотт похлопывает его по плечу. - Знаешь, Лидия мне и глазом не дала взглянуть на платье Малии. Но, ставлю двадцатку, мужик, что она будет в белом, - шутит он. - Ты хоть раз видел Малию в белом? Нет, погоди, ты видел ее в платье? Я - нет.

– Мы венчаемся в церкви, мужик. Она не может прийти туда в чем-то, кроме белого платья.

– Все еще в голове не укладывается, что вы делаете это в церкви. Ты же даже «Отче наш» наизусть не знаешь.

– Между прочим, теперь я знаю не только «Отче наш», но и «Радуйся, Мария», «Верую», десять заповедей Божьих и еще кучу всего. Тебе не кажется, что это немного слишком, ведь я не католик? Мама протестантка, там, откуда она родом, испанскую католическую веру в свое время вытеснили приверженцы протестантизма. Я даже в церкви никогда не был и еще пару месяцев назад понятия не имел, что Малия из семьи католиков. Она как-то не упомянула об этом после того, как ее отец едва не застрелил ее из ружья. Но потом-то я понял, что она приняла решение о венчании в память о своей матери, а не по собственной вере. Она сказала, что пока все это не случилось с ее семьей, они каждое воскресенье ездили в церковь и читали молитву перед едой. Как думаешь, Талия намеренно выбрала для нее религиозную семью? Когда отдавала ее на удочерение.

– Талия? Мать Дерека? Ну, возможно, она надеялась, что с ними Малия будет в большей безопасности, ведь они под кровом Бога.

– Ты в детстве тоже ходил на службу?

– Да, мама водила меня, когда я был ребенком, - Стайлз ведет плечом. - Слушай, мужик, расслабься. Это свадьба, а не экзамен в колледже. Ты уже вытянул свой билет. Ладно, у меня для тебя есть кое-что еще. Пока не забыл. Бутоньерка, - говорит он. Скотт шарит по своему пиджаку.

– Точно, совсем об этом забыл.

– Лидия просила передать тебе. Это по наставлению Эллисон: бутон белой лилии в петлице в день твоей свадьбы с девушкой, которая любит тебя еще больше, чем когда-либо любила тебя она. Она сказала это Лидии незадолго после того, как вы разошлись. Но знаешь, что еще она сказала? Что цветок лилии отгоняет от человека его призраков.

Церковь - маленький неприметный белый куб с чем-то вроде купола вместо шпиля - стоит между убогим социальным магазином и домом с неубранными хэллоуинскими тыквами, хотя во всей стране праздновали месяц как назад. Над входом растяжка - «Хэмпденское братство», а ниже наборными буквами строчка: «Добро пожаловать домой, рядовой Спринкл!».

– Курите? - Питер останавливается возле Тейта, мнущегося у церкви в изношенных армейских туфлях без подбойки и ужасно тоскливом костюме-тройке из ряда тех, что после свадьбы не сбывают в Армию спасения и хранят в память о матери/жене/собаке. Три волосинки зализаны на затылок с помощью зеленого геля сильной фиксации.

– Нет, - Тейт мотает головой. Его южный сельский говор отвратительно бьет по ушам, особенно когда ты сторонник дикторов Би-би-си и приобретенного акцента среднего класса.

– А я курю. Купил парочку упаковок «трежерер» в «Хэрродс» в прошлый уикенд. Табак Вирджиния от лондонского Ченслера, - Питер затягивается сигаретой, золотой «Ролекс» блестит на его запястье.

– Вы с севера? - спрашивает его Тейт и тут же объясняется. - Выговор неместный. У нас тут попроще, да?

– С Восточного побережья. Я сам родился в Бруклине, в Милл-Бейсин, но мать была родом отсюда. Мы переехали в восемьдесят первом, сразу после предвыборной лихорадки сэра Ронни Рейгана. Жили в фамильном поместье, пока его не выкосил пожар. Питер Хейл, - представляется он с выброшенной вперед рукой, самодовольно предрекая отклик в долговременной памяти господина Опекуна. - Двоюродный дядя.

Малия застает их у церкви, и они оба глазеют на нее. Питер краше свадебного кортежа.

– Ну нет, я туда не пойду. Почему они там вдвоем? - осуждающе спрашивает она. - Что Питер ему сказал?

– Судя по виду твоего отца - приемного отца, - ничего из того, что смогло бы помешать моей безупречной организации и твоей женитьбе. Время, Малия, - недовольно говорит ей Лидия. - Скотт уже там. Томас и Севен Джей идут первыми, потом Элли с букетом невесты и следом - ты с отцом. Мне все равно, с каким из них, но ваш выход будет со второй ноты канона в ре-мажоре Пахельбеля. И только попробуй не явиться к алтарю после всего, что я сделала, поняла меня? - она подталкивает ее вперед. - Смелее.

– Не оставляй меня. Лидия, - Малия пытается стиснуть ее локоть, но Питер подается вперед, подавая им руки. Так или иначе, отклика они не находят.

– Роскошно выглядишь, Малия. И ты, дорогая.

– Ну разумеется, это же Ив Сен-Лоран, Пити, - Лидия закатывает глаза. - Мистер Ти, - после вежливо приветствует она.

Прежде чем посмотреть на отца, Малия замечает, что Питер особенно недоволен обращением. Лидия задела его. А между тем ее отец стягивает губы. Он думает, что они женаты. Составляют один из тех скандальных союзов с таблоидов, обладателей старых денег и двойных фамилий. С ее детства он относился к таким с сельской неприязнью человека, оформившего годовую подписку на «Дейли мейл» и выезжающего на службу в город стабильно дважды в год на своем «бьюике»; заявлял, что они никогда не учитывают интересы детей. И Малия вдруг ощущает острую потребность вступиться за Лидию, хотя она никогда не чувствовала себя обязанной ей уважением и не чувствует до сих пор.

– Пап, это Лидия. Жена Стайлза. Вы не знакомы. Но это все она сделала. Выбрала платье и типа того, - выпаливает Малия. Брови Питера взлетают вверх раньше, чем Лидия ободряюще сжимает ее ладонь и поворачивается к Тейту.

– Смотрите, чтобы она не упала, Чарли, - мягко говорит она, погладив его по плечу, и добавляет: - Мы со Скоттом знакомы двенадцать лет, и я не солгу, если скажу, что он самый надежный мужчина из всех, кого я знаю. Вы отдаете Малию в достойные руки.

И тогда она зачем-то смотрит на Питера. А он на нее. Малии кажется, что он весь пропитан словами, которые никому не сказал. Будучи со Скоттом, она научилась, что это плохая привычка. Будучи одна, она проехала полсвета в поисках воздуха, которым не дышал он.

– Время прошло так быстро, а шло ужасно медленно, - говорит ей Питер так, чтобы никто не услышал. - Странная штука эта любовь: ясно понимаешь, что лучше отказаться от нее из боязни страдания, из боязни стать брошенным в один прекрасный день. Однако мы же любим жизнь, хотя знаем, что и она однажды нас покинет. Любовь выражается до ужаса банально.

– Скотт пригласил тебя, - отвечает она, и это не вопрос.

– Скотт, - соглашается он. - Но не беспокойся, милая, я не задержусь здесь дольше, чем тебе бы хотелось.

– Мне не хотелось, чтобы ты притащился сюда и все испортил. И я тебе не милая.

– Я приехал, чтобы сказать тебе, что двадцать восемь лет назад Талия сделала правильный выбор. Тебя воспитали хорошие люди. Знаешь, в чем заключается тайный смысл жизни родителей? Нужно суметь победить время, дождаться момента встречи со взрослым человеком, в которого превратился ребенок, и уступить ему свое место. Он это сделал. В кои-то веки прими это без родового упрямства. Твой выход, Малия. Давай, пусть они все ахнут.

– Питер, - зовет она.

class="book">Музыка взвивается. Питер сбегает по ступеням, не оглядываясь.

– Ли, наш выход, - подталкивает ее отец и крепко берет ее под руку. И тогда они предстают перед собравшимися. Все встают; скрипят скамьи.

– Все в порядке, Малия, - подбадривает ее отец.

Она находит взглядом Лидию, и та жестом указывает ей, чтобы она улыбнулась и выпрямилась. Ей кажется, что от волнения ее стошнит прямо посреди церковного прохода, но потом она видит его.

На нем свадебный фрак, белый воротничок облегает его смуглую шею. Рядом стоит Стайлз, с раскрасневшимися глазами, он все похлопывает его по плечу.

– Здравствуй, моя дорогая, - говорит Скотт одними губами, но она его слышит. Она и парочка других оборотней, которых ей не видно из-за многослойной фаты.

Последние шаги отец делает неторопливо, но твердо. Когда они оказываются перед алтарем, он древним как мир символическим жестом накрывает перевернутую ладонь Скотта ее. Малия слышит, что Стайлз всхлипывает.

Она шагает вперед и оказывается на том месте, которое отгоняла от себя все последние годы с убеждением, что они не станут семьей с одной фамилией, арендованным домой в спокойном районе и хотя бы одним ребенком. Но вот она здесь, становится с ним рука об руку, и церемония начинается.

– Помолимся, - призывает преподобный Элбин. Когда настает время клятв, Малии одинаково хочется разрыдаться и сказать Скотту, что она сошла с ума, раз делает это. Выходит за него.

– Малия. Мое «да» означает, что я правда буду любить тебя сегодня и каждый день до конца моих дней. Я пытался поймать все наши моменты, которые не хочу забывать. Один момент врезался в мое сердце и память. Когда мы стояли на утесе Санта-Лусия, и я собирался сделать самое безумное в своей жизни - прыгнуть следом за тобой. Малия, - он сглатывает, - ты показала мне, что такое любовь. Знаю, не всегда все будет легко, но наша любовь всегда того стоила. Я буду поддерживать тебя и относиться к тебе с доверием и уважением. Я построю с тобой свой дом, полный смеха и страсти. Вместе мы создадим семью. И я разделю с тобой свои мечты. Итак, сегодня, перед лицом всех собравшихся, я отдаю себя тебе.

Она чувствует, что слеза скатывается по подбородку. Она выдыхает, и Скотт крепче стискивает ее руки.

– Скотт.

Не смей разрыдаться, твердит она себе, ощущая поглаживание его сухих пальцев. Тогда она снова смотрит на Лидию. Лидия кивает.

– Скотт, я обрела в тебе родственную душу, моего лучшего друга. Я благодарна тебе за то, что был со мной рядом. Я обещаю тебе дать все лучшее, что у меня есть, и просить у тебя не больше, чем ты можешь мне дать. Где бы я ни была, если я буду с тобой, значит, я дома, - она замолкает, слой фаты у ее шеи совсем мокрый. - Я люблю тебя больше всего на свете, Скотт. И я хочу, чтобы ты знал, что отныне и навсегда я буду любить тебя, пока я жива.

========== большая тройка ==========

[Я не хочу просто ребенка,

Я хочу этого ребенка].

devics - salty seas

За два дня до Рождества Стайлз приходит к МакКоллам, заходя через вечно открытую заднюю дверь в кухню с продуктами под мышкой и Томасом в нейлоновом демисезонном комбинезоне. Ветер завывает через вентиляционную решетку, стеклопакеты запотели. Стайлз ставит пакет на стол из нержавейки и вынимает упаковку помятых кусков «Уандербрэд», швейцарского сыра и копченую ветчину для сэндвичей.

- Мы просто зашли, и все? - спрашивает Томас.

- В самом деле, жучок, это же не проникновение со взломом. Мы всегда заходим через заднюю дверь, - бодро отвечает Стайлз и берет из шкафа коробку хлопьев. - Бог ты мой, «Печенюшки». Целую вечность не ел «Печенюшки».

- Мама заходит через переднюю.

- Мама пользуется звонком. Но когда у Скотта и Малии родится малыш, никто не будет звонить, потому что малыш может спать. Поглядите на него, мистер Соня! - восклицает Стайлз, когда Скотт появляется в кухне. От него тянет хозяйственным мылом и постелью. - На завтрак флоридские сэндвичи. Малия все еще спит? Кстати, у вас есть салями? Я не нашел.

- На второй полке маринованная свинина, - Скотт опускает руку Томасу на голову. - А где мама?

- Она дома собирает чемодан. В двенадцать у них с папой самолет в Нью-Йорк. Папа сказал, что полетит с ней, потому что там будет дядя Питер. Можно мне хлопья?

- И вовсе я не так сказал, - отмахивается Стайлз. - Руки, мистер, - добавляет он, когда Томас обхватывает пластмассовую канистру с молоком.

- Успокойся, мужчина, - отвечает он со вздохом, соскальзывает со стула и лениво ползет в ванную, шурша комбезом.

- Он набрался этого от Элли, - объясняет Стайлз. - Не спрашивай. При Лидии он ведет себя так, словно целовал камень Красноречия.

- Хочешь оставить Тома с нами? - Скотт подцепляет полоску сыра.

- Всего на два дня, мужик. Можете врубить ему «Марио» или документалки про китов от Би-би-си, и вам не придется устраивать вечер викторин. Два дня секса в «Холидей Инн». Клянусь, после того судебного процесса в Окленде и бессонницы у Томаса я готов сделать это даже в сортире или прыгающем замке.

- Ну все, ни слова больше.

- Видит бог, через год-другой ты будешь молить, чтобы сплавить своего орущего карапуза - или сразу двоих - на меня вместе с мокрыми подгузниками и сцеженным молоком в бутылочке, чтобы нормально поспать с Малией хотя бы пару часов, - он вталкивает оставшиеся куски хлеба в тостер. - Так все в порядке, мужик? Как-то нерадостно ты выглядишь для того, кто так мечтал набросить брачную петлю на шею, - шутит Стайлз.

- Да ночь была трудной.

- Помощь нужна?

- Нет.

- Ладно, - Стайлз отворачивается, облизывая пальцы в арахисовой пасте. - Ставлю двадцатку, у них есть список «Девчонки из кампуса, которых можно отжарить на трезвую голову». В смысле у всех этих женатых венчурных капиталистов в отглаженных костюмчиках с Уолл-стрит. У них стояк на рост на фондовом рынке, - хмыкает он.

- Тебе не обязательно ездить с Лидией на все пресс-конференции и собрания партнеров, ты же это знаешь?

- Слушай. Семейная жизнь как сериал «Все любят Рэймонда», только не смешной, - говорит Стайлз. - Выпью пивка с Рамиресом в салат-баре на Пятой авеню. Не пущу я ее туда одну, и не смотри на меня так. Теперь я мужик в семье.

- Ну сейчас-то мне можно хлопья? - раздевшийся до трусов, недовольный Томас стремительно идет по курсу на Стайлза и пихает мокрые ладошки ему в лицо. - Я их вымыл. Вы знали, что на одной руке живут где-то сто пятьдесят микробов? Армия клонов. Можно дать им имена. Роботы-войны! Берегись, Йода! Где твой световой меч?

- А чего это ты разделся?

- Потому что я решил, что больше не хочу носить одежду. Я хочу тост с арахисовой пастой из космических орехов, - заявляет Томас, забираясь на стул и складывая руки на голом животе. - Это что, всего лишь «Скиппи»? - разочарованно выдает он.

- Космическую еще не подвезли. Я намажу тебе эту, а ты иди и надень штаны.

- Не хочу.

- Томас, - выделяет Стайлз.

- Не хочу надевать штаны, - повторяет он. - Хочу ходить голышом, как Джей-Джей. Хочу жить в Мексике.

- В Мексике нет рождественской елки и Санта-Клауса.

- Не хочу елку, - Томас барабанит ногами по перекладине складного стула.

- А ну давай прекращай это. Дома ты себя так не ведешь.

- Я хочу к маме, - стонет он.

- А, по-моему, кто-то собирался с нами заворачивать рождественские подарки и лепить из теста армию имбирных Чубакк, - Малия останавливается возле Скотта, и он запускает руку под ее футболку. Ладонь естественным жестом скользит на живот, и Стайлз это замечает.

- О горе мне, это мой случай! - голосит Томас. - Зеленая глазурь для Йоды!

Он впихивает в себя ложку хлопьев, разливая молоко по столу. Стайлз тем временем оглядывается на Скотта - тот о чем-то тихо говорит с Малией под работающим кондишном с принципом нагрева.

- Все еще тошнит? - спрашивает он, ткань ее футболки натягивается над его ладонью со стороны правого бока.

- Немного, - отвечает ему Малия. Ее худая рука с плотно севшим на пальце обручальным кольцом несмело сползает к животу на руку Скотта.

- Ну, какой срок? - интересуется Стайлз, уже когда они докуривают на истоптанной разносчиком газет лужайке возле поваленного соседского гнома. Скотт в толстой куртке на футболку и шлепанцах скрипит резиновой подошвой, переминаясь с ноги на ногу.

- Десять недель, - не сразу признается он. - Угроза выкидыша все еще есть. Это… случалось и раньше. Один раз. Нашему… Ребенку было бы уже пять.

Стайлз прикидывает: новогодняя торчковая вечеринка в Лас-Тунас. Скотт не обвиняет его, и это хуже, чем если бы он сделал это. «Она уехала в Париж, беременная моим ребенком. И меня не было рядом, когда она потеряла его».

- Мне жаль, мужик.

- Просто не говори никому. Не сейчас, ладно? Может быть, спустя несколько недель. Когда мы будем знать наверняка. Когда мы будем готовы.

Вечером они сидят на диване, Томас с мокрыми после ванны волосами и сырым Базом у груди сопит на коленках Скотта. Под потолком мигает гирлянда, отсвечивая лампочки в работающем телике и тарелках с размазанным по ним томатным соусом и остатками спагетти на краях. Скотт водит ладонью по еще плоскому животу своей жены, отхлебывая кока-колу из банки и ощущая приятное тепло под рукой. Малия пахнет мятой и корицей. Ее тело рядом, теснота их дома с не распакованными после переезда коробками и пластмассовыми биониклами Томаса и зарождающаяся в ней новая жизнь наполняют его чувством, что они могут все.

Малия опускает пуховое одеяло, чтобы посмотреть на их сплетенные руки на ее животе, и Скотт ощущает, как она напрягается. Они не говорили об этом. О том, что появление малыша в их семье может не случиться.

- Возможно, я боюсь потерять его, - нехотя объясняется Малия.

- Возможно?

Она смотрит на остатки фарша, растекшиеся по тарелке. Скотт смотрит туда же.

- Меня тошнит даже от запаха твоей кожи.

- Я плохо пахну? - пытается пошутить Скотт, но Малия не улыбается. – Послушай, с ним все будет в порядке. Или с ней, - он облепляет ее живот второй ладонью и нагибается к нему. - Не успеем оглянуться, и нам понадобится обустраивать детскую, выбирать имя и закупаться этими крошечными хлопковыми комбинезонами и пачками подгузников. Наш малыш все еще там, я его слышу. Его сердце бьется так быстро.

- Он еще даже на ребенка не похож.

- На десятой неделе у него уже есть ручки и ножки. И он поворачивает голову в ответ на раздражители. Я читал пособие, - говорит Скотт. - Он весит меньше унции. Это одна третья пачки «эм энд эмс», представляешь, какой он маленький? Но его сердце уже бьется.

- Ты читал пособие? - удивляется Малия.

- Хочу быть готовым, - он не добавляет, что готовым ко всему. - Кому бы ты хотела рассказать первому? - спрашивает он, водя пальцами по ее животу.

- Мелиссе, если бы она уже не знала об этом. Кайли. Сестры типа делятся этим друг с другом. Она бы заставила нас дать ему имя, которое выбрала бы сама. Что-то вроде Кэла или Митча. А для девочки… может быть, Хейли.

- Митч мне нравится. А Лидия?

- Сказала бы я Лидии? Чтобы она высказалась о необходимости занятий йогой, французских витаминах для беременных и эко-обуви для младенцев? Ну уж нет.

- И все равно бы ты ей сказала, - подлавливает Скотт.

- Не я, а мой увеличившийся живот, - отвечает Малия. - Ну а ты? Кому бы сказал ты?

- Знаешь, иногда мне кажется, что сразу всему миру. Это все для меня в новинку. Я видел, как мои друзья готовились стать родителями, но сейчас это я, и у меня нет права списать ошибки отцовства на молодость или неопытность. Я должен поступить правильно. И я обещаю тебе, что сделаю все возможное, чтобы быть лучшим отцом для нашего ребенка. Это то, чего я хочу.

- Тебе не нужно. Ты уже делаешь все.

- В один день наша семья станет больше. Я знаю, мы справимся, - Скотт подтягивается, чтобы поцеловать ее, и этим поцелуем ему хочется передать, как много она для него значит. - Мы все сможем. Мы, большая тройка: ты, я и наш малыш.

Через пять дней они оба смотрят на монитор УЗИ аппарата. Из пособия Скотт знает, что малыш уже умеет сжимать и разжимать кулачки, вытягиваться, брать в рот большой палец, икать и зевать, хотя они не могут этого заметить. Скотт наклоняется к Малии, когда доктор Симмонс отводит вымазанный гелем узи-датчик и вытирает ее липкий живот бумажными полотенцами.

- Видно что-то, нет? – спрашивает Малия.

- Не то, чего ожидаешь на одиннадцатой неделе.

- Еще… еще неполные одиннадцать.

- В понедельник будет. Только десятая сейчас, - говорит Скотт.

- Размер матки не соответствует сроку беременности. Сердечко не бьется. Плод перестал развиваться предположительно пару дней назад, - сообщает Симмонс. – Мне очень, очень жаль. Я вас оставлю ненадолго. А потом… мы еще поговорим.

========== Тако-мэн и Лимонный солдат против армии Сырных Крокетов ==========

Олби насвистывает себе под нос главную тему из «Адвенчер Тайм», обернувшись зигзагом над пластиковым столом. Вещдоки (кое-что значимое): футбольная форма (номер 14; не снимет, пока не покроется тиной, как Аквандриус. Проверено), маркеры и незаконченные комиксы о Тако-мэне (читайте: Олби) и его команде. Лимонный солдат в растаманской шапке - он же Элли, он же предводитель повстанцев с планеты Эм энд эмс - в третьем комиксе сражается за свободу Мармеладных медведей и просит Тако-мэна биться с ним против Биг Харибо.

– Что слышно от Мистера Замороженный Йогурт? - спрашивает Элли, попутно зажимая R2 на геймпаде и въезжая пикапом с конченным Тревором Филипсом из GTA в толпу байкеров в грязных джинсах (конченный - слово, которое нельзя говорить при папе, Коре и Томасе. Проверено).

– Ты обещала, что сегодня не будешь никого убивать, - кривится Олби. Когда он смотрит на нее так, Элли кажется, что даже Джей-Джей со своим трехколесным пигги-великом и бутылочкой-непроливайкой соображает взрослее, чем он. (Вещдок: Олби думает, что Три волхва заменят его рождественские подарки завернутой в бумагу кукурузой, если он будет плохо себя вести).

– Это плохие парни, СлоуБи. Папа тоже таких убивает. Плохих парней. А еще Дерек, - невозмутимо толкует Элли, между делом вталкивая в рот ложку ананасового пудинга. - Они из Лиги Справедливости. Типа крутые легавые.

– Дядя Дерек? - пищит Олби.

– О горе мне, - закатывает глаза Элли. Проверено: взрослые не могут тебе на это ответить. (Вещдок: Олби - единственный, кто боится так сказать своим родителям). О горе мне. - Знаешь, что Стайлз говорит в таких случаях? Один раз - случайность. Два - совпадение. Три - система.

– Это как в Скуби-Ду? - спрашивает Олби.

– В Скуби-Ду такого не было, - Элли поднимается с дивана, задевая бедром стекающую по стене гирлянду. Жар и запах мусорных мешков с объедками жареных цыплят течет даже через толстый слой бетона, как было на Земле Вуу после Грибной войны. Еще немного - и по вентиляции полезут Вязкие монстры во главе Копченного Пинчо.

– Ты тоже об этом думаешь? - трагическим шепотом спрашивает Олби. - Копченый Пинчо и отряд Сырных Крокетов?

– И Вязкие монстры! Они уже здесь! Берегись, Крокеты нашли рецепт аньехо-бомб!

– Может, мы еще сможем договориться? - кричит Олби.

– Рискни, если хочешь, чтобы Копченый Пинчо законсервировал тебя, как папайю! За мной! Не дай Крокетам добраться до Дретиро 0.2 первыми, или они накачают наши легкие расплавленным сыром! - Элли ныряет в папин кабинет через кислотный пудинг из Вязких монстров и толкает под дверь складной стул, попутно отлепляя от себя желейные кишки. (Ситуация: Октопус как пиньята - склизкие щупальца, «Скитлс» и морские огурцы).

– Что будем делать? - спрашивает Олби.

– Защищаться. Как будто у нас есть выбор, - бурчит она, на корточках копаясь ключом в металлическом шкафу с тремя спаянными глазницами, как у Грибка из «Корпорации Монстров». (Вещдок: он прибыл экспресс-доставкой от инопланетян с Дретиро 0.1). Воздух захрустел, когда замок поддался. - Дерьмо! Они забрали его!

– Забрали кого?

– Беретта Пи икс 4 Шторм, - выпаливает Элли. - Папину самозарядную пушку!

– У дяди Криса есть пистолет? - продолжает пищать Олби.

– Ты же не думаешь, что можно кого-то убить струей из водяного бластера или присосками из пластикового набора Робин Гуда? У папы и Дерека полно всякого оружия, я сама видела. Как и у половины населения Мексики, - (Олби смотрит на нее так, словно она сказала, что Трех волхвов не существует и это Кора с Айзеком вскрывают его новогодние письма с тех пор, как он сам стал их писать). - Забудь, СлоуБи. Надо срочно найти что-нибудь другое. Еще одну пушку или типа того. Дело жопа. Баррикада не будет сдерживать Крокетов вечно.

– Ты уверена, что нам стоит это делать? Мама будет сердиться, если узнает, что мы взяли что-то без разрешения.

– Одолжили. Мы это одолжим, а потом вернем. Когда уничтожим Копченого Пинчо, - обещает Элли, залезая в картонную коробку с космическим хламом и эмблемой ВМС США. (Ситуация: «Нам не нужны еще одни силиконовые формочки для льда с ибей, Стайлз. Мне плевать, что они в форме крабов и у нас таких нет. Что значит ты уже заказал?» - Лидия). - Наш девиз? - продолжает она, раздраженно отмечая, что Олби все еще топчется на одном месте.

– Мы защищаем тех, кто не может защитить себя сам, - говорит он себе под нос. - И защищаем своих друзей.

– Копченый Пинчо порабощает Чили-ребят. Я знаю, что Тако-мэн сделал бы все, чтобы вернуть им свободу, - Элли поднимает вверх сжатый кулак (ситуация: Тако-мэн и Лимонный солдат растягивают транспаранты. «Нет запретам на поставки соуса с Чили-земли». Выпуск 2), но сносит локтем коробку (FedEx - международная доставка), и та вываливается ей на ногу со всем содержимым и одной из папок с невидимыми пометками «скучно» впридачу. Вещдок: ибей для инопланетян. Ситуация: запикивай мат, когда подражаешь Эминему.

– Святое дерьмо! Смотри, тут же полно фотографий! Думаешь, среди них есть моя мама? - Элли растаскивает их по полу. Они пахнут песком и пылью. И немного домом. - Готова поспорить, что еще перед Рождеством этого всего тут не было! Наверное, папа на днях привез эту коробку оттуда, где они раньше жили с мамой.

– Это Скотт? - Олби нависает над ней, когда она, окончательно забыв про Копченого Пинчо, армию Крокетов и спасение Чили-ребят, отлепляет чем-то залитую (кока-кола - вероятность 54.1 процента) фотокарточку от стопки нераспечатанных конвертов с названиями колледжей. Снизу подписано: люблю тебя. Эллисон А. 2011. - Это ее имя? - между тем добавляет Олби. - Ты тоже Эллисон А. Смотри, а на той Лидия. Думаешь, они были друзьями?

– Кажется, что-то вывалилось отсюда. Здесь наверняка что-нибудь есть, потому что это выглядит скучнее, чем игра в гольф с папиными друзьями в Нью-Йорке, - заключает Элли, подгребая под себя папку 0.1. (Вещдок: Третий дневник Диппера. Ситуация: палец, попавший под скоросшиватель). - У взрослых самые дурацкие тайники в мире.

– Нашла что-нибудь?

– Водительские права, кучу пластиковых карточек. Тут написано по-английски. Это американские документы. Папа раньше жил в США, - объясняет Элли. - В Мексике они бесполезны.

– Может, тут есть что-то про твою маму?

– Нет. Если бы было, я бы это уже нашла. Это все тут лежит лет сто. В папке 0.2 полно бумажек на французском. Кора говорила, что Айзек, папа и я переехали сюда, когда мне было полтора года. До этого жили во Франции.

– Ты родилась во Франции, прямо как Фантометта?

– Нет, в США. Я была там всего один месяц до того, как переехать во Францию. Выпытала это у Айзека. Я родилась в Калифорнии. Так написано в моем свидетельстве о… - начинает Элли, но замолкает. (Вещдок: новый рецепт сэндвича - папки и соус из английского алфавита).

– Что? - спрашивает Олби.

– Это… Такую штуку делали Коре, когда мы летали в Нью-Йорк. Это для того, чтобы меня выпустили из страны без папы. Типа соглашение о том, что никто не собирается продавать меня на органы. Тут сказано Питер Хейл. Папа играет с ним в гольф в Майами, а еще он главный в «Хейл Индастриз», где работает Лидия. Стайлз его ненавидит. Думаешь, он такой богатый, потому что продает детей на черном рынке? Жопа! Дальше написано, что он может увезти меня из Мексики. Теперь-то мне точно нужна пушка!

– Зачем ему тебя увозить? - пугается Олби.

– Хрен его знает. Что тут еще? Ксерокопия его водительских прав. Он родился в тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Долбануться можно, не знала, что он такой древний! Смотри, а на этой странице… - Элли наклоняется пониже, чтобы разглядеть. - Стайлз? Тут и его права тоже. И… Малии. Свидетельства о гражданстве. Почему это здесь? Зачем папе все это нужно? - она начинается рыться в папке, вынимая оттуда документы одни за другими и отбрасывая их в сторону. - Клянусь, ничего этого здесь не было. Всего этого! И этих бирок. Такие были у Джей-Джей, когда она родилась. И у тебя. Кора их сохранила. Седьмое апреля, - читает она. - Это… это мои. Ну да, на них же пишут имя мамы! - Элли зажимает бирку между пальцами, стараясь не заплакать. - Дерьмо. Дерьмо! Все стерлось - не могу прочитать. Должно быть что-то еще. Ну же, пожалуйста, - Уродские Слезы ползут по подбородку. Уходите, - мысленно орет она, - проваливайте отсюда!

Последнее - свидетельство о рождении штата Калифорния. Эллисон Клаудия Стилински. (Вещдок: полное имя матери - Малия Кэтрин Тейт, полное имя отца - Мечислав Стилински).

========== восьмая миля ==========

Они называют это гинекологической чисткой, что на самом деле значит, что ребенка из ее матки выскоблят по частям и сольют в хирургическом лоток с оторванными руками и ногами. «Это несложная операция», - говорят они. «После выскабливания девяносто процентов женщин в дальнейшем благополучно вынашивают и рожают ребенка».

Малия смотрит на спину гинеколога и думает, что теперь все парки развлечений, любимые соусы Скотта через отдел с подгузниками и детскими смесями в супермаркете и пластиковые трансформеры Томаса будут вечно напоминать ей о том, чего она лишилась. «Мне жаль, что я не смогла защитить тебя», - обращается она к их ребенку, закусывая щеку, чтобы не разреветься.

Скотт сказал, что они попробуют снова. У них обязательно получится. Малия сдержалась, чтобы не ответить то, что она об этом думает.

- Миссис МакКолл? Малия, - (она не сразу замечает, что доктор Скиннер стянул перчатки и опустил кресло). - Мелисса МакКолл только что сообщила, что ваш муж настаивает на повторном УЗИ.

Скотт гладит ее руку, пока доктор Симмонс выдавливаете гель и распределяет датчиками по ее животу. С того момента, как они оказались здесь, Малия проговорила про себя заголовки на медицинских плакатах и бесплатных брошюрах для беременных уже сотню раз, чтобы только не думать о том, что ей снова придется через это пройти. «Нарушение молочных желез, кормление грудью, роды». «Сердечко не бьется».

- Он жив, - объяснил Скотт, когда она вышла к нему в приемное отделение, шурша больничной рубахой и скрипя одноразовыми шлепанцами. Они оба хотели, чтобы все это закончилось. - Это сверхъестественное чувство.

- То, что ты альфа, не поможет его сердцу снова забиться, - тогда Малия впервые заметила, что у него появилась морщина на лбу. Она потеряла слишком много времени, мотаясь по полушарию десять лет назад. И отняла это время у него, когда Кира могла нарожать ему идеальных детей и создать с ним шумный дом, с нарисованными пальцами картинками, осыпающейся штукатуркой и пластмассовыми игрушками.

Малия чувствует, что Скотт крепче сжимает ее руку и его пальцы с въевшимся под ногти машинным маслом тянутся к ее мокрой щеке, но потом он наклоняется и прижимается к ней губами.

- Боюсь, что… - Симмонс водит датчиком по ее животу. - Послушайте, Малия, замершая беременность чаще всего случается из-за генетической ошибки, которая в девяноста процентах случаев больше не повторяется. Вы молоды и здоровы. Через пару месяцев опять попробуете.

Малия выдергивает руку из-под руки Скотта не из желания причинить ему боль, хотя это и выглядит так. Она начинает приподниматься, не дожидаясь, пока Симмонс все уберет, и тогда это происходит. Аппарат УЗИ выплевывает этот звук, слабый, но похожий на тот, что они слышали несколько недель назад. Когда доктор Симмонс заставляет ее лечь и уводит липкий датчик к низу ее живота, его сердцебиение становится таким сильным, словно это ребенок пытается сказать ей: «Поверить не могу, что ты хотела, чтобы они меня достали, когда все это время я был в твоем животике живой».

- Я так боялась потерять тебя, - выпаливает она, облизывая нижнюю губу и ощущая, как Скотт притягивает ее к себе. И когда она прижимается к его пахнущей имбирем и соленым теплом груди, она понимает, как сильно все последние годы в Лос-Анджелесе хотела завести с ним ребенка.

//

Элли чувствует, что спина прилипла к горячей влажной сидушке в том месте, где футболка задралась. Она по привычке тянется, чтобы втолкнуть ее обратно в шорты, когда запах жареной картошки с бензоколонки ощутимо бьет в нос с ползущим по воздуху сухим жаром. Она разлепляет глаза, и вместе с этим ее пустой желудок выдает бит «Without Me» Эминема совсем как из раздолбанной магнитолы машины Коры (вещдок: в скинутых в гараже коробках есть потертая золотая шина за победу в дерби в Кинтана-Роо в 2017 и странные стеклянные бутылки с трубками. «Гугл» сказал, что это бонги).

- Доброе утро, солнышко, - говорит кто-то с переднего сидения и разворачивается в пол-оборота. Солнцезащитные очки висят на его загоревшей переносице, скрывая половину лица, но Элли все равно узнает, кто это.

- Вот же дерьмо, - замечает она и тут уже вспоминает, что было. Засохшие разводы под ее носом и на вороте футболки в зеркале заднего вида так некстати напоминают о том, что она сказала папе. «Поверить не могу, что вы все все это время мне врали! Поверить не могу, что ты все знал! Ненавижу тебя!». (Ситуация: девочка сбегает с бродячим цирком и спит с жирафами).

Питер приподнимает очки - они отпечатались по обе стороны от его носа. Даже по такой жаре он сияет, как королевство Принцессы Жвачки, и пахнет ментоловыми леденцами и Манхэттеном.

– То, что я теперь сама по себе, еще не значит, что ты можешь похитить меня и продать на органы, - выговаривает она, копируя Кору и скрывая за этим, что ей немного страшно. (Ситуация: как бы ты предпочел умереть? Выпить бензина и бросить в рот горящую спичку или чтобы похоронили заживо?). - Что смешного? - злится она.

- Лама.

- Лама?

- Лама. Только что перешла через дорогу, - Питер возвращает очки на переносицу, и Элли замечает несколько колец на его пальцах.

- Где твоя жена? - спрашивает она.

- Я не был женат.

- А дети?

- Есть дочь. Еще вопросы, или перекусим в этой миленькой мексиканской забегаловке? - интересуется он и приветливо машет продавцу надувных бассейнов возле фургона доставки и расставленных у дороги пластиковых столов и стульев. - Что? Он мне нравится.

- Где мы?

Питер наклоняется к своему крутому мобильнику и стучит по нему пальцами. Элли думает, что хотела бы такой, чтобы снимать на него sicarios, которые убивают собак в Хуаресе, и отправлять в полицию штата Чиуауа. Если бы она взяла папин телефон с камерой, он бы узнал, что она ездит на велосипеде в районы с многоквартирными домами, как пчелиные соты, и закидывает sicarios камнями. (Вещдок: шрам на животе - она бежала от sicarios по забитым сушилками для белья и садовыми наборами крышам и провалилась под треснувший кусок фанеры в комнату четырех маленьких мальчиков).

– Мы в селе Ханос. По крайней мере так говорят мне гугл карты, - между тем продолжает Питер и снова стучит по мобильнику. - Да, определенно Ханос.

– Куда мы едем?

– В Эль-Беррендо. К блокпосту на границе.

– Зачем?

– Разумеется, чтобы попасть в Соединенные Штаты Америки, солнышко. В мексиканском климате у меня страшная мигрень.

– С чего ты взял, что я собираюсь туда с тобой ехать? - она складывает руки на груди, и над ее головой загорается лампочка. (Ситуация: Элли в блендере). - Ну конечно! Ты делаешь то, что они тебе сказали, - догадывается она. - Ты типа нянька. Ты следишь за мной и думаешь, что поступаешь правильно. А они сказали тебе, что врали мне? Они врали мне насчет моих родителей! Они насчет всего мне врали! А потом они подослали тебя, чтобы отвезти меня в БиконХиллс - вот зачем тебе пересекать границу! Но я лучше умру, чем поеду туда, да еще и с тем, кто выглядит, как придурок, ясно?

– Предельно, - невозмутимо отвечает ей Питер и просовывает загоревшую по рукав поло руку с ее рюкзаком-Салливаном между сидениями. Это папа купил ей на Комик-коне прошлым летом. Они ездили в Сан-Диего с Эминемом в магнитоле на полную громкость и пачками луковых колец на заднем сидении, и она кричала в соленый воздух, высунувшись в окно: «Ты никогда не видел, не слышал, не чувствовал и не встречал настоящего эмси, который был бы достоин меня» и еще что-то про Лидеров Свободного Мира; и переползала к папе на колени, чтобы опустить мелочь в автоматический шлагбаум на платной дороге тайком от дорожных патрульных, зная, что это грозит штрафом. Иногда она думала о настоящей маме, которую никогда не знала, и выдуманной супермаме с рисунков фломастером на дне коробки со сломанными супергероями в гараже и просыпалась на мокрой подушке. Но она никогда не чувствовала себя одинокой, как Люси или Капитан Призрак, который живет в пчелиных сотах под сваленными в кучу шезлонгами и метает с ней камни в sicarios. У нее всегда был папа.

– Ты даже не попытаешься меня остановить? - говорит Элли, когда Питер достает из кармана шорт бумажник и открывает дверцу.

– Нет, - отвечает он, подзывая к себе продавца бассейнов и спрашивая его про бензин и сальсу из манго. «Такую только на побережье делают», - хочется сказать Элли, но вместо этого она сгребает рюкзак к груди и выползает из машины в пахнущий сладкими мексиканскими лепешками воздух. Она будет жить на пляже в Пуэрто-Либертад и торговать сальсой. Она справится, потому что она - Лимонный солдат.

Элли вытирает под носом кровь и делает шаг вперед потасканным красным «конверсом», сдерживаясь, чтобы не расплакаться, когда Питер останавливается рядом с ней с бумажными пакетами с едой. В нос забиваются запахи мяса под чили и жареных овощей.

– Упрямство тебе определенно досталось от матери, - замечает он, протягивая ей один пакет.

– Тебе-то откуда знать?

– У нас это семейное.

Элли смотрит на него дольше обычно:

– Что ты имеешь в виду?

Питер перекладывает буррито на крышу машины и обтирает пальцы в соусе о край пакета. Потом протягивает ей руку.

– Начнем сначала, - говорит он. - Питер Хейл. Твой дедушка.

Комментарий к восьмая миля

Добила свой железный хэдканон Малии и все вспоминаю, какой она была в начале)) Этот ребенок - первый спланированный мной у Скалии, кстати. Потом уже пошли всякие там “Техасский сын”, “Дрэг-рейсинг на Стрип” и “Территория Синатры” :)

========== я был там, когда это случилось ==========

Комментарий к я был там, когда это случилось

Вспоминаем все странности с Элли, которые были вскользь упомянуты среди зарождающихся в лучших традициях Санта-Барбары отношений Скалии ))

Главы - Эллисон Арджент, раскрошенные в снег, Ромео и Джульетта (начало), долг третьего папочки.

Динамика Скотт/Малия/Элли - глава “кипящие в Коците”.

Также есть упоминание в главе “сестра его альфы” (часть Айзек).

Много сверхъестественного и надуманных легенд, но уже в следующей главе вернусь к людской жизни)) По моим подсчетам, дальше весь оборотнический движ снова мимокрокодилом, если кто вдруг испугается, что я продолжу подсовывать вам этот дичный обоснуй :D

[Родители вернулись из церкви,

но детей уже не было.

Они искали и звали их, рыдали

и молились, но все было тщетно.

Их не нашли].

ry x - only

Дом МакКоллов, пахнущий тако с жареными бананами и сыром, пластмассовой елкой и жидкостью для кондиционера, напоминает Стайлзу их десять, когда Мелисса готовила мексиканскую еду каждые выходные, они втроем заваливались на диван с тарелками и смотрели «Трансформеров», а утром она везла их в кафе с игровыми автоматами на своем «фольксвагене», разрешая пить газировку и кричать с заднего сидения все, что взбредет в голову, проезжающим мимо грузовикам межштатных перевозок.

Его отец только ушел, и Скотту позволялось допоздна играть в «нинтендо» и делать все, что запрещают десятилетним мальчикам их родители. Хотя Мелисса всегда была типа тех классных мам, кого не стыдно показать друзьям и кто не пытается завязать неловкий разговор о безопасном сексе, когда ты приводишь домой девчонку, а молча подкладывает презервативы к пластинкам жвачки в коробку из-под «ментоса».

Так или иначе, у них никогда не было девчонок. А теперь они женаты на самых красивых женщинах в мире.

Стайлз видит, как ладонь Скотта под столом сползает на живот Малии, и с удовлетворением отмечает, что с будущим малышом МакКоллом все в порядке. Малия обхватывает тако со стекающим с краев сыром одной рукой, второй незаметно поглаживает живот.

Спустя десять лет, видя ее, счастливую с его лучшим другом, вынашивающую его ребенка, Стайлз осознал, что они поступили правильно и это не ее вина, что Элли никогда не получала от нее столько внимания и заботы, сколько уже ощутил этот еще не родившийся малыш, хотя в худшие дни после этого Стайлзу хотелось так думать.

Потому что для него выбирать между обоими его детьми равнозначно тому, чтобы выбрать между водой и воздухом. Потому что в этом смысл быть родителем - одинаково относиться к каждому своему ребенку, несмотря на все трудности, которые предвещает появление и воспитание малыша.

Но сейчас, сидя в их кухне и притягивая к себе свою жену свободной рукой, он понимает, что, найдя того одного, кого она может любить просто потому, что он есть, того, кто не напоминает ей о прошлом, Малия может быть матерью, которой все эти двенадцать лет боялась стать из-за чувства вины. Что бы она ни думала о нем, Стайлз всегда хотел, чтобы она была счастлива.

Скотт обнимает Малию со спины, забирая у нее грязные тарелки, и опускает их обратно в заполненную мыльной водой раковину. Она оборачивается с недовольным лицом.

– Только не снова.

– Ты знаешь: никаких нагрузок ближайшие пару месяцев.

– И никакого секса, но мы собирались вернуться к этому до того, как я начну хотеть задушить тебя больше, чем переспать с тобой. Скотт, это всего лишь мытье посуды. От этого с ним ничего не случится. И, если хочешь знать, ты уже меня раздражаешь.

Скотт целует ее в кончик носа.

– Ты можешь поговорить об этом с Лидией, а я иду на перекур со Стайлзом.

– Если ты растрепал все Стайлзу, это не значит, что я сделаю то же самое с Лидией. И надень куртку. Скотт, сейчас, - выделяет она.

– Куртка, не курить на веранде и не обсуждать со Стайлзом ребенка, - он ненадолго останавливается у задней двери с зажатой во рту сигаретой, проталкивая руку в рукав штормовки и смотря на ее застывшее на лице раздражение, и думает о том, что еще в прошлом году не решался представить себе, каково это: слышать, как посреди ночи Малия ворчит из-за того, что не может спать лицом в подушку, а после позволять ей закидывать на себя ноги и осознавать, что совсем скоро малыш будет будить их, толкаясь в ее животе.

– По-моему, Лидия тоже уже догадалась. Она смотрит на меня так, словно я скрыл от нее рост цен на бирже, - хмыкает Стайлз, когда Скотт выходит через заднюю дверь и тянет ему пачку «Лаки Страйк». - Отвратительная шумоизоляция, - объясняет он. - Не удивлюсь, если весь район слышит, как вы двое, хотя бы раз за ночь…

Скотт толкает его плечом и прикуривает.

– Ужасное чувство, - признается он, пока они огибают их с Малией блочный дом. Зажженные фильтры сигарет мигают в промерзлом воздухе. - Не могу перестать думать о том, что сейчас там ребенок.

– Ну, во-первых, он не там, и он надежно защищен, если ты об этом. Когда мы ждали Томаса, мы были на каком-то европейском вебинаре для будущих родителей. Там прямо сказали, что на поздних сроках это помогает подготовиться к родам. Вы уже думали над тем, где хотите сделать детскую?

– Нет. Но, наверное, во второй спальне. Это южная сторона, витамин Д и все такое. Хотя Малия говорит, что хочет, чтобы он спал с нами. Думаю, и я тоже.

– Все же в порядке? - спрашивает его Стайлз, и Скотт вспоминает их первые бессонные ночи после того УЗИ, когда они прижимались друг к другу, и он слушал сердцебиение их ребенка. Они не говорили о выскабливании. Они не говорили о том, что думали, что потеряли его.

– Да, если не считать повышенного контроля беременности, избежания стресса и всего в этом роде, - Скотт зажимает сигарету между губ.

– И как только она позволяет тебе с ней носиться?

– Я не спрашиваю, - хмыкает он и замечает мигнувшие в темноте парковочные лампы. Под шинами поскрипывает песок.

– Какого хера? - Стайлз перегоняет сигарету в уголок рта, как какой-нибудь Бельмондо, и уверенно направляется к белому «остин хили» с калифорнийскими номерами. Это одна из летних ретро тачек Питера из его резиденции в Западном Голливуде. Таких на весь мир штук десять. А потом, прежде, чем Стайлз успевает подойти, пассажирская дверь распахивается и из пропахшего кожей и кокосовым маслом салона выскакивает, как мяч из софтбольной пушки, Элли.

– Солнышко, аккуратней с… - говорит Питер, интонационно - уже не в первый раз, но она, с присущей всякому ребенку небрежностью, все-таки хлопает дверью. Машину за сто шестьдесят тысяч долларов встряхивает, как стаканчик с ром/колой на сабвуфере. Подвеска натужно проскрипывает над пружинящими покрышками. Элли рывком оборачивается, не по погоде северной Калифорнии шорты болтаются на ее расцарапанных ногах, лицо раскраснелось. Когда Скотт замечает ее полный обиды и ненависти взгляд, он подается вперед, останавливая ее за плечи, ставя в приоритет сохранность своего ребенка.

– Сейчас… не самое подходящее время, малышка, - говорит он, опускаясь на корточки. Колени прохрустывают. - Стайлз и я все тебе объясним.

Элли смотрит на него с плохо скрываемым отвращением, отталкивает его руки и плечом толкает переднюю дверь, снося выпуклого пластмассового Олафа и отпихивая полосатый коврик из «Икеа». Когда Скотт оказывается за баррикадой из сваленных стульев в кухне 12 на 12, Элли уже напускается на Малию:

– Я думала, что ты умерла! - кричит она, растирая слезы по пошедшим пятнами щекам и ударяя ее в грудь и живот с силой обманутого разгоряченного ребенка. Тогда Скотт уже злится: он грубо сжимает ее кулаки, протолкнувшись к ним и опрокинув алюминиевый поднос с тако, и оттаскивает ее от своей жены. Но Элли выкручивается, лягнув его ногой в скользкой подошве с жвачкой, и выплевывает Малии в лицо: - Лучше бы ты умерла! Чтобы когда-нибудь не испортить жизнь еще одному ребенку!

Потом она оборачивается к Скотту, ее щеки влажные и черные от загара, проникшего в кожу, как креозотовая пропитка.

– Ты говорил, что друзья не врут! Не нужна мне такая дружба! - Элли толкает его, и из ее носа вливает кровь. Она стирает ее рукой, словно соус или арбузный сок, обыкновенным в своей повседневности жестом, как если бы это была привычка из разряда чистки зубов или завтрака. Она быстро обмазывает ладонь о футболку и выносится в темноту с последующим хлопком москитной сетки и удаляющимся скрипом песка под маленькой обувью до того, как они успевают решить, что им делать.

– Твою мать, - говорит Стайлз и срывается к хлопающей на сквозняке двери, но Лидия его останавливает. Из всего Скотт слышит только, как с ощутимым запахом горелой кукурузы скукоживаются в духовке маффины, пищит таймер и насколько быстро забилось сердце его ребенка.

– Тебе нельзя волноваться, - говорит он Малии.

– Это копилось все девятьсот миль, что я вез ее сюда. Спиной ощущал эту детскую нерастраченную энергию. Дерек был таким же, - Питер протискивается между косяком и холодильником, поворачивая плечом Статую Свободы, пришпиленную на их список продуктов. Он возвращает ее на место указательным пальцем. - Но здесь мы не потому, что девочке приспичило покопаться в бумажках приемного отца спустя десять лет от роду, не думайте, - продолжает он и оборачивается к ним, прокручивая в руках Колизей на магните. - Все дороги ведут в Рим. Верите или нет, внеплановое воссоединение семьи - не самое занимательное в этой слезодавительной истории.

//

– Как это могло произойти? - спрашивает Стайлз следующим утром, когда они собираются в ветклинике с Дитоном, эспрессо из МакДрайв и собачками с уретритом. За немытыми стеклами клубится туман.

– Могу предположить, этому обязана сильная внутриутробная связь. Каждый ребенок зачинается в любви или похоти, рождается в боли и страдании, для радости или трагедии и мучения, но он всегда имеет связь с матерью, он растет в ее чреве на протяжении девяти месяцев. Но я знаю об этом не так много, каквы думаете. По преданиям квилетов, такие дети, как Эллисон, проходили через обряд жертвоприношения. Матери разрезали животы своих младенцев и обмывали в крови новообращенных в quauhxicalli - орлином сосуде, с остатками плаценты и пуповиной. Легенда гласит, что после этого сердце новорожденного начинало биться с силой, подобной той, с которой молния ударяет в землю, и он обретал возможность исцеления. Так женщина понимала, какого ребенка произвела на свет - сверхсильного, со сверхскоростью и сверхчувствами, способного не потерять контроль над собой во время лунного затмения. Того, кто сочетал в себе четыре божества: солнца, скал, земли и неба; четыре ветра с четырех сторон света. Ребенка, способного убить вождя. Они называли их ka ngaro. Обреченные.

– Постой, они потрошили младенцев живьем? А если бы это был ребенок, не поцелованный индейскими богами в зад? Он бы не исцелился и истек кровью в орлином тазу, как разделанная рыбешка? - поражается Стайлз.

– Квилеты верили, что у всякой души есть глаза. Будучи беременной, женщина знала, какой цвет глаз у ее дитя. Ka ngaro считали детьми с половиной души. После воскрешения душа ребенка и душа матери становилась одна на двоих.

– На что они обречены? На то, чтобы жить вечно? - спрашивает Скотт. - После смерти их матерей. Людей, с которыми у них одна душа на двоих. Kwop kilawtley - на языке квилетов это означает «останься со мной навсегда».

– Они погибают в тот же миг, когда рождаются. Образно. Ka ngaro появляются на свет с человеческим пороком, переданным от родителя или предка. Они могут прожить с ним до глубокой старости, как обычные дети, или умереть в молодости или детстве. Сила не дается без жертвоприношения. За каждое отличие приходится платить.

Стайлз оглядывается на Элли, сидящую на металлическом столе и рассматривающую натянутые носки своих кроссовок. Вытянутые ноги болтаются, как желейные пластинки. Она не слышит, о чем они говорят, но он все равно понижает голос:

– Носовые кровотечения с этим связаны?

Оборотная сторона роли родителя - полная ответственность за чье-то счастье.

– Кровь из носа может идти по разным причинам. Мы должны смотреть на это в системе. Девочка воспитывалась как человек, это может объяснить некоторые вещи. Так, дети Айзека не подвержены влиянию полной луны, пока не осознают, кто они. Однако чем старше становится ребенок, тем сложнее его обучить, - Дитон оборачивается к Скотту. - Не стоит скрывать от оборотня его сущность. Ребенок берет от родителей большую часть их генотипа. Ген истинного альфы так же силен, как пустота, оставленная Ногицунэ. Ты все еще ощущаешь это, Стайлз, верно? Скажи, что ты чувствовал, когда взял на руки своего только что родившегося сына?

Стайлз впивается в обручальное кольцо, стараясь не думать об обезболивающих, болтающихся на дне пузырька с липкой этикеткой в его кармане вместе с сигаретной пачкой. Таблетки, которые помогают ему жить.

– У твоих детей эмоциональная нестабильность в результате СДВГ, - между тем продолжает Дитон. - Это человеческая болезнь, поэтому могу предположить, что это тот самый порок, который генетически передался Эллисон. Поскольку способности банши переходят по женской линии, твой сын - человек, но с Эллисон их объединяет не только единокровное родство. Приоткрыв дверь в свое сознание, вы усилили сверхъестественное воздействие не только на ваш разум, но и на ваше тело. Это похоже на вакцинацию: организм борется с вирусом. Но в твоем случае вирус победил. Так же, как и ты, твои дети ощущают эмоции ситуативно, здесь и сейчас. То, что ты испытываешь, находясь с тем, кто имеет с тобой сильную связь, остается единственными воспоминаниями души. Что-то вроде обратного синдрома фантомной конечности.

– Лидия…

– Это не то же самое, что якорь. Это человек, без которого ты теряешь себя. Для Элли это была Малия, но даже сверхъестественное может потерять свою силу. Эмоциональные узы крепки, пока люди существуют в пространство-временном континууме. Чем-то сплошном и непрерывном. Боюсь, связь была потеряна, когда они разлучились. Для ребенка ka ngaro в младенчестве важно находиться под кровом матери. Они привязаны к ним больше, чем другие дети-оборотни.

– То есть это ты сейчас намекаешь, что мы конкретно так проебались? - выходит из себя Стайлз.

– Мы не знали, что она другая. Все мы думали, что она истэка, - замечает Скотт.

– Тот, кто ходит на двух когтях. Человек-койот, - поясняет Дитон. - Сейчас в ней сосредоточена сила, способная принести погибель альфе, но койота сбивают с толку человеческие привычки. С рождения в ней идет борьба двух начал. И это хорошо, что кровотечения наружные - это защитная реакция человека на испытываемые эмоции, с которыми мозг не справляется: переутомление, повышенные беспокойство и злость. Но у Эллисон эмоции усиливаются в несколько раз за счет сверхъестественной сущности - пустого истэки ka ngaro. Носовые кровотечения - это нечто вроде страховочного дозатора, выпускающего неконтролируемый поток ощущений короткими вспышками. Но это не будет длиться вечно. Важно научить ее контролировать койота до того, как он одержит победу над человеком. Потому что как только это произойдет, тело не сможет сдержать эмоциональную вспышку, и она станет причиной кровоизлияния в мозг, - заканчивает Дитон. - Ka ngaro - дети, обреченные на смерть.

//

Стайлз никогда не видел Элли со сверстниками и часто забывал, что она на самом деле ребенок. Она рано повзрослела, и все привыкли, что она постоянно крутится рядом. Так повелось еще с той поры, когда она даже в школу не ходила. Но все знают, что по натуре она сама по себе. Порой Стайлзу казалось, что она настолько похожа на Малию, что ни у кого не должно оставаться сомнений, что она ее дочь. Ему хотелось, чтобы люди это заметили, когда они сидели в «Макдональдс» и жевали желтую картошку фри в чесночном соусе, не смотря друг на друга, но делая это с одинаково недовольными лицами, или когда они спорили насчет доставки еды или стаканчика под зубные щетки из «Икеа».

Стайлз часто представлял тот день, когда она узнает, что все это время ее мама была рядом. Он думал о малыше МакКолле и спорах из-за имени, статуса старшей сестры и цвета стен в детской. Он думал о том, как они едут в совместный отпуск в фургончике и устраивают барбекю на пляже на закате. Он много думал. Но иногда лучше не начинать того, что не сможешь закончить.

– Нужно учиться, и единственный способ достичь чего-то - это труд и концентрация, - Дитон, с лицом Ганнибала Лектора, вынимает скальпель из лотка, и Стайлз ощущает, как по позвоночнику ползет панический приход. - Постарайся поверить в то, что ты можешь исцелиться. Представь, как рана затягивается на твоей ладони.

– Ты не обязана этого делать, - говорит Стайлз, подбрасывая пачку в кармане. - Мы найдем другой способ.

– Только физическая боль может дать толчок к исцелению. Боюсь, другого способа нет.

– Ацтеки приносили в жертву по две тысячи людей, когда открывали новый храм. И большая часть из них все равно ушла под землю из-за сдвига тектонических плит. Мы найдем способ не из традиций «Молчания ягнят».

– Делайте, что хотели, - раздраженно обрывает Элли и выталкивает вперед свою маленькую ладошку, даже не обернувшись на Стайлза. - Мне все равно.

– Стоит попробовать, - соглашается Скотт. - Так я смогу попытаться понять, как мы связаны. Я чувствую это. Кажется, она тоже. Если одному из нас причинят боль, другой так или иначе поймет, что что-то не так. Поэтому я услышал ее, когда Малия была беременна. Это больше, чем связь с бетой.

– Могу предположить, что связь проходит через Малию. Это сверхъестественная динамика, о которой мне почти ничего не известно. Родственные души. Возможно, этим квилеты считали запечатление.

Стайлз замечает, что Элли следит за всем, что они говорят, и впитывает это, как микрофибровая губка. Он сразу вспоминает себя: восьмилетний мальчик, торчащий у вентиляции в участке с подставленным под нее табуретом и пытающийся подслушать разговоры о деле под кодом 10-94. Отец выволакивал его оттуда за уши к маме и черничному пирогу.

Дитон стягивает ее предплечье резиновым жгутом.

– Ну нет, хватит. Мы не будет этого делать. Мне плевать, что это единственный способ заставить ее обратиться. Не в обиду будет сказать, но ни у кого из вас нет детей, - (Питер собирается открыть рот, но Стайлз его останавливает). - А у меня есть, и я хороший отец. Ты поймешь меня, когда у тебя родится свой, - говорит Стайлз Скотту. - Малия его и пальцем не даст тронуть.

Питер удивленно приподнимает брови, и Стайлз понимает, что это прозвучало не в стиле планов на будущее и уклончивых ответов на тему детей во время легких обедов, когда все обсасывают шестого розовощекого младенца твоей кузины/двоюродной тети/жены твоего напарника за лаймовой шипучкой и греческим салатом. И пока Стайлз гадает, убьет ли его Малия, Элли впивается в запястье Дитона и его рукой с зажатым между пальцами скальпелем разрезает свою ладонь. Она даже не вскрикивает, но ее лицо сжимается так, как бывает, когда в овощном буррито попадется перчик халапеньо.

– Сосредоточься, - говорит Дитон, возвращаясь к тому, с чего они начали. И, кажется, один только Стайлз понимает, что ничего не происходит и происходить не собирается.

– Ты просишь ее сосредоточиться? Может быть, хочешь заняться медитацией? - орет он, замечая сгустившуюся под маленькой обувью кровь. И сразу вспоминается: он на деле, первый код - три девятки - убитый полицейский в Бронксе. Потом тело тринадцатилетнего мальчика, зарубленного топором там же в убогом кондоминиуме: кровь под подошвой семнадцатого размера, размазанная по треснувшей плитке, желтая лента «не пересекать» и толпы журналистов снаружи.

– Что за истерия? - морщится Питер. - Все мы проходили через это. Вспомни маленького бету Скотта. Направляй ее, а не вопи, как тринадцатилетняя школьница.

– Не выводи меня, мать твою, - Стайлз берет Питера за его идеальную рубашечку от Пола Смита. Какой-нибудь там египетский хлопок легко натягивается в сжатом кулаке.

– А вот покойную мою матушку ты не трогай.

– Оставь его, - раздражается Скотт. - Я не могу забрать боль из-за оборота.

А потом ни с того ни с сего рядом визуализируется Малия, в промокшей от тумана ветровке и с ключами от своей «тайоты», болтающимися на пальце, и делает то, что Скотт не смог - стискивает ее здоровую руку и забирает боль. Стайлз смотрит на него и видит, как он напрягается. Скотт думает об их с Малией ребенке, и Стайлз не может его за это винить. А вместе с тем облегчение на лице Элли сменяется злостью.

– Не надо было этого делать, я бы справилась! - высказывает она Малии.

– Ты слишком много на себя берешь. Ты всего лишь ребенок, - раздраженно отвечает она. Стайлз даже отсюда ощущает, что она чувствует себя паршиво.

– Да что ты, блин, понимаешь? Ты никогда не станешь даже вполовину такой же крутой, как Кора или Лидия! Однажды, один раз я подумала, что я бы хотела, чтобы у меня была такая мама, как ты. Я даже подумала, что иногда ты можешь быть классной и что если у тебя и Скотта родится малыш, то ему повезет, потому что вы будете брать его к себе в кровать, водить на пляж смотреть на крабов и катать в тележке по супермаркету. И я думала, что никогда не стану тебе ненужной, - Элли качает головой. - Какой же я была глупой… Ты терпишь меня. Все это время ты терпишь меня… Никакая ты не моя супермама. Потому что мамы… мамы никогда не бросают своих детей.

========== девочка путешествует автостопом и ловит пролетающую комету ==========

Лидия намазывает ноги кокосовым маслом в пропахшей теплой влагой и ароматическими свечками ванной - она только после душа, ее волосы закручены в полотенце на макушке, на плечи наброшен тонкий халат из вискозы. Стайлз смотрит на нее, привалившись к дверному косяку, и нервно стучит костяшкой большого пальца по зубам. В конце концов, она оборачивается:

– Я знаю, ты хотел, чтобы все было по-другому, - говорит она, поглаживая его по щеке и оставляя на ней запах масла и дорогого лосьона. - Но с детьми так не бывает. Ты думаешь, что прошло слишком много времени и она не простит тебя, но это не так. В один момент они все начинают осознавать, что им недодали, что взрослые тоже могут бояться и ошибаться, но они все еще остаются детьми.

– Когда они осознают, что взрослые тоже могут бояться и ошибаться, детство заканчивается, - поправляет Стайлз. В семнадцать он думал, что в будущем его ожидают обручальные кольца, ипотека и дети. А к двадцати восьми вся его жизнь стала похожа на -дцатый выпуск ток-шоу Опры, ну, вы понимаете, замес в том, чтобы закадровый смех вышел более убедительным.

– Нам следует рассказать Томасу. Завтра, - она упирается ладонями в его голый торс. - Как только заберем его от твоего отца.

– Нам придется ответить на все вопросы.

– Как и всегда, - Лидия наклоняется и целует его, скользя руками к его поросшему густыми волосками животу и оттягивая тугую резинку пижамных штанов, под которыми нет белья. - Включи подогрев бассейна. Я сделаю нам коктейли.

– Водку с тоником, - Стайлз обводит пальцем ее торчащий розовый сосок. - Двойную порцию.

– Иди уже, - она отталкивает его и запахивает халат, стягивая полотенце с головы свободной рукой. - И… Стайлз. Я люблю тебя.

Жир застыл на решетке для барбекю в старом гриле, и Кора бросает затею отмыть ее еще на второй минуте матча в залитой моющим средством майке и с ободранными заусеницами с пальцев. Ее ладони липкие от жирной воды. Она обтирает их о деним, оставляя на нем масляные пятна.

– Сам его мой, - орет она Дереку, развалившемуся в складном стуле перед вытащенным на веранду теликом, который транслирует Кубок Мексики. Его загорелая, как жареная индейка, рука лежит на плече Брэйден. На затянутой в футболку милитари груди спит Севен Джей с зажатой в руке цыплячьей ножкой и этим ангельским личиком ребенка, которым она удостаивала Кору пару раз до того, как выпалила «папа» первым словом, попутно стараясь выдавить маме глаза. Да простит ее Господь, Кора все еще думает, что ее спокойную дочь подменили в роддоме на ребенка, который в два с половиной намерено плюются в нее сырным супом и закатывает истерику во время купания, запуская ей в голову лейку-слона и все резиновое семейство осьминогов.

– Дети должны были остаться у Дерека на все выходные, - Айзек подходит к ней сзади, от него пахнет беконом и грейпфрутовой газировкой. В руке банка «Кактус кулер», и Кора нагибается, чтобы отпить из нее.

– Но? - потом она стягивает мокрую майку через голову, и лямки от купальника сползают по ее вспотевшей шее. Айзек прижимается к ней губами.

– Но они будут здесь всю неделю. Хочешь в Пунта Чуэка за сальсой?

– Хочу жареные бананы и покурить, - Кора смачивает слюной сладкие после газировки губы и перекидывает майку через плечо. - Скажу Олби, что мы уезжаем. Заедем домой за вещами?

– Как скажешь.

Она поудобнее проталкивает ноги в шлепанцы и вытирает соус с его рта. Потом облизывает палец и кусает его за мочку, оставляя на ней вязкий след своего дыхания. Он сжимает ее руки и заводит их за спину.

– Выгоню машину из гаража, - он целует ее в нос с самодовольной ухмылкой обладателя подержанного спортивного «мустанга» 62го с откидным верхом и воздухозаборником на капоте. Машины, в которой нет места для двух детских кресел, надувного острова и нового стульчика для кормления с летней распродажи. На такой ты едешь к побережью с забитой косяками пачкой из-под «Пэлл-Мэлл», ананасами в рюкзаке и парнем на водительском сидении, который врубает «Блинк-182» и всю дорогу держит руку на твоем голом бедре.

Их сын сидит на покрывале у сдутого бассейна, сгорбившись над альбомными листами с зажатым во рту восковым мелком. Из-под развернутой козырьком к затылку бейсболки торчат выжженные на солнце кудряшки, футболка смялась.

– Не забудь про математику, - Кора стягивает волосы на затылке и нагибается, чтобы поцеловать его. - Мы с папой заберем вас в следующую пятницу.

– Ладно, - Олби неопределенно ведет плечом и утыкается в альбом, почесывая расцарапанную коленку.

– Малыш, я твоя мама, и ты можешь рассказать мне все, что угодно, ты же это знаешь? - Кора поднимает его голову за подбородок.

– Когда Элли вернется домой?

– Не знаю, - честно отвечает она, поглаживая его по все еще пахнущей кремом от загара щеке.

– Почему Малия ее бросила?

Она спускает руку вниз.

– Иногда родителям приходится оставить своего малыша, потому что только так они могут защитить его. Знаешь, есть вещи, которые просто случаются, как бы ты ни старался.

– И ты бы тоже меня оставила?

– Если бы это был единственный способ защитить тебя, да.

Олби опускает голову, копая пальцем шрам от прививки. За его спиной останавливается Айзек, перебрасывая ключи от машины из одной руки в другую. На шее висит полотенце. Они обмениваются многозначительными взглядами, которые практикуют все последние годы в их крошечной квартирке с открытыми окнами в квартале круглосуточных сетевых забегаловок, когда посреди ночи радионяня выдает шелест сползшего одеяла из общей детской сразу после стука мусороуборочной машины с орущим из нее чарт-листом латинских песен.

– Мама, - Олби поднимает на нее глаза, и Кора понимает, что он сейчас расплачется. Его губы, которые достались ему от нее, стягиваются в полоску, как у Айзека. - Пообещай, что ты меня не оставишь. Никогда-никогда.

Она притягивает его к себе за голову, и он забирается к ней на колени, как когда ему было четыре и он пугался бешеных австралийских бэкпекеров с их рюкзаками размером с человеческий торс и сгоревшими красными лицами, и вжимается в плечо горячей и мокрой от слез щекой.

– Куда я от тебя денусь? - спрашивает она, перебирая его кудряшки на вспотевшем под бейсболкой затылке.

– Честно?

– А иначе родился бы ты у нас с папой? - она целует его в живот.

С ее девятнадцати Кора знает, что все, что ты знал о жизни, все, что было для тебя важно, отходит на второй план, когда на свет появляется твой первый ребенок.

//

Скотт уже стоит в дверях, словно ждал их всю ночь или искупался в тормозной жидкости. Он в своей классной курточке с американским флагом, под ней толстовка с капюшоном, натянутым на лоб, как у рэперов или каучсерферов, которые приезжают к ним с младенцами в рюкзаках-кенгуру и пачками с маршмэллоу. Элли хочется на него злиться, но она не может, потому что он ей нравится. Она сжимает его кулон, который болтается на бамбуковой нитке с пацификом и Биллом Шифром под ожерельем из ракушек. (Вещдок: такое же есть у Олби и Джей-Джей. Кора купила их в Кампече, куда они с Дереком ездили на День независимости два года назад).

Питер пьет молочный коктейль из «Баскин Роббинс». Он взял ей такой же и пакет с банановыми пончиками в розовой глазури, а утром отвез на завтрак в «Интернейшнл Панкейк Хаус» с голубой крышей, продавленными поролоновыми подушками и блинчиками с кленовым сиропом размером с Пирамиду Кукулькана. Официантка в костюме Пастушки Бо Пип принесла им кучу всего из того, что Элли могла бы съесть, но она устроила протест и не съела ничего, поэтому сейчас ее пустой желудок булькает, как слив в бассейне, в котором только что спустили воду после нашествия детсадовской группы.

– Съешь пончик, солнышко, - говорит ей Питер голосом Великого Мастера Угвэя, но она его бойкотирует, потому что он ничего не сказал ей про папу и отвез в пустую квартиру со стеклянными стенами, тигровыми шкурами и здоровым холодильником для трупов, хотя Элли просила оставить ее в «Макдональдс».

Но трупов там не было, зато были персиковый сок в коробках и замороженные вафли. И Питер сказал, что не будет ее убивать. И все это было лучше, чем быть со Стайлзом и думать о том, что его она тоже не может ненавидеть, потому что он Человек-паук и она знает, что это Малия заставила его ей врать. Потому что она никогда ее не любила. И его тоже. И Элли пытается понять, почему они ее родители.

Она знает, откуда берутся дети - она прочитала об этом в интернете. Она знает, что малыш рождается, потому что его мама и папа любят друг друга и занимаются всякими противными вещами, чтобы он появился в мамином животе. И когда она думает о том, почему же тогда родилась она, ей хочется плакать и на Комик-кон с папой, потому что она знает, что он есть у нее, а она у него, и ей все равно, что она появилась у него без мамы.

Она хочет, чтобы он был здесь, тогда бы она сказала ему, что ее подкинули инопланетяне и только он ее папа. Потому что когда она думает о Малии, она ненавидит ее так же сильно, как хочет назвать «мамой». Потому что она соврала, когда сказала, что хотела этого только однажды. Потому что каждый раз после того, как они перекрашивали все двери в доме в желтый и совершали набег на супермаркет прямо в заляпанных краской комбинезонах или спорили о доставке еды, она думала, что ее супермама такая же, как Малия.

Но ей всегда было проще делать вид, что она ей не нравится, чтобы никто не узнал о том, как сильно она на самом деле хотела, чтобы Малия была ее мамой.

Но сейчас она хочет домой, картошку фри с чесночным соусом и чтобы все это закончилось. Она вытягивает стянутую бинтом ладонь над носками своих «конверсов» и думает, что это выглядит так, словно она четыреста дней жила на необитаемом острове с динозаврами, Ваасом Монтенегро и рыбными консервами и ее только что спасли, но ей не хочется, чтобы Олби рисовал это в своих комиксах. Это не Лимонный Солдат, это Элли, и она закусывает щеку, чтобы было не так больно.

– Привет, - говорит Скотт, и она вспоминает, каким злым он стал, когда она накинулась на Малию. Он держит в руках открытую пачку «Эм энд эмс». С соленым арахисом. Он знает, что это ее любимые. Ей хочется обнять его и прижаться щекой к его теплому животу, но она даже к пачке не тянется. Ей кажется, что вся планета обмазана суперклеем и она навсегда прилипла к этому месту перед Скоттом, который смотрит на нее так, что она одинаково хочет за него замуж и чтобы ее смыло цунами.

А потом она слышит, как папа говорит что-то противному Питеру, навалившемуся на капот локтем с сигаретой во рту с видом, будто он ковбой из кино про Дикий Запад, а не старикан с именной клюшкой для гольфа и дурацким голосом. Папа улыбается ей, словно это не она сказала, что ненавидит его больше всего на свете, и ей становится грустно и обидно за него, потому что он всегда ее любил, отдавал ей манговые маффины и картошку фри со своей тарелки и заворачивал в одеяло, зная, что она любит спать, как буррито. Тогда она садится на песок, приклеенная к планете, и плачет так громко, что ей кажется, ее слышно даже в Антарктике или Папуа-Новой Гвинеи. Папа отрывает ее от земли, подняв на руки, как в ее шесть, когда она носила оранжевые заколки с Симбой и оставляла выпавшие зубы под подушкой.

– А если бы там… если бы началась ядерная война или… или зомбиапокалипсис, и я бы уже никогда не узнала, что ты ехал ко мне, - она прижимается к его шее, пахнущей металлом и грецким орехом. - Папа, пожалуйста, я больше не хочу здесь оставаться… Я хочу домой… Я хочу к Коре. Пожалуйста. Пожалуйста, не оставляй меня тут одну.

И она плачет и плачет, пока вся Солнечная система и весь мир разваливаются на части.

Комментарий к девочка путешествует автостопом и ловит пролетающую комету

adele_edem, мимокрокодильные Дерек/Брэйден для тебя ;))

========== мама и папа на качелях-доске с завязанными глазами ==========

ry x - salt

На парковке средней школы Бикон Хиллс школьный автобус с не отмытой от бензобака надписью «пираты сосут» разворачивается под средним углом в сорок один градус возле девочек-ос, которые обсуждают матч по лакроссу и лифчики. Из их сумок высовывается форма чирлидерш, они надувают розовые пузыри из жвачки и наклоняются так, что видно трусы. Элли знает, что они из восьмого класса, устраивают вечеринки в пижамах с кока-колой и фильмами, где все голые, и уже целовались с мальчиками в губы.

– Если я скажу, что выстрелила кому-нибудь в глаз из сигнальной ракетницы, мне разрешат учиться дома, пока мы не вернемся обратно в Мексику? - Элли поворачивается к папе, который сидит за рулем и отпивает из бутылки с водой. - Ты же не хочешь, чтобы я стала девочкой-осой! Мне кажется, я уже провоняла клубничным йогуртом и тупостью, - она оттягивает ворот своей футболки с Хайзенбергом, чтобы папа понюхал. - Ненавижу клубнику!

– Скотт заберет тебя в три, - говорит он и поправляет на ней бейсболку («US Davis», ну вы понимаете). - Ты помнишь про фестиваль горящей лодки?

– Хотела бы я сжечь в ней эту дурацкую школу, - бурчит она и выползает из машины, хлопнув дверью. Они в БиконХиллс уже две недели, и вот что она узнала за это время: если ты с какой-нибудь экзопланеты с шестью солнцами и не притворяешься, что ты из тех, у кого куча друзей, кто отпивает пиво из бутылок на барбекю с двоюродными бабушками и дедушками и знает, куда вставлять слова типа «чувак» и «бро», то будь готов быть желтым карликом, когда все вокруг красные гиганты или пытаются делать вид, что они красные гиганты. Конец.

– Вы наполнили сегодня свое ведерко? - спрашивает миссис Дэвис, когда Элли окончательно откапывает жвачку со следами зубов от своего стула и смотрит взглядом Коры (читай: взглядом Коры, разрубающей банановый пирог топориком) на Бобби Сойера - придурка, которого после занятий все еще забирает няня и который писается во сне. «Насколько полно твое ведерко?» - это что-то вроде игры в «хорошего полицейского»: ты отдаешь однокласснику помятый кусок своего сэндвича с «нутеллой» или зовешь его поиграть в плейстейшен после занятий, и в твоем воображаемом ведерке открывается безлимит на желейных мишек или жареную картошку. На что-то, что делает тебя счастливым. А у Бобби Сойера внутри тарелка с червями, а не ведерко.

Элли подпирает щеку рукой, ковыряя ногтем с забившимся под него молочным шоколадом рисунок маркером в углу ее парты - на нем придурок Бобби Сойер окунает в унитаз ее рюкзак с Комик-кона, - и думает о том, что в комиксах о Лимонном Солдате Олби нарисовал бы Бобби Сойера как Злобную Куриную Ножку - чистильщика грибковых туалетов.

Тем временем миссис Дэвис говорит:

– Я хочу прочитать вам это сочинение по двум причинам. Во-первых, здесь хорошо использованы прилагательные. А, во-вторых, автор придала особое значение тому, что она видела и чувствовала, а это очень важно для любого сочинения, - учительница делает театральную паузу. Шестой C тоже делает театральную паузу. И все жители Калифорнии, США и планеты Земля делают театральную паузу.

– «Мама и папа на качелях-доске с завязанными глазами». Эллисон, может быть, ты сама нам его прочтешь?

Элли поднимает голову, поджимая пальцы ног в кроссовках на липучках. (Ситуация: девочка синеет в полиэтиленовом пакете). Ей хочется отмотать на позавчера и написать о тихоходках с «National Geographic», которых запустили в космос в 2007, или о двенадцатиперстной кишке, только чтобы ее сочинение по английскому сейчас не взбалтывалось, как лимонная шипучка, в руках миссис Дэвис перед позеленевшим от зависти Бобби Сойером. Он оборачивается, собирая в кулак пять своих недожаренных сосисок для хот-догов, и говорит одними губами:

– Тебе конец, жопа.

Элли вбирает в рот побольше воздуха и вспоминает свою маленькую школу в Мексике с футболом на большой перемене без трибун и с воротами из банок газированных соков, укулеле из класса музыки, директором в сомбреро и запахами карри с рисом и чуррос из школьной столовой. Элли хочет домой.

//

– Как дела в школе? - Скотт дает задний ход, опуская голую руку на спинку ее сидения и оборачиваясь назад. Он пахнет лаймовой газировкой и сигаретами, и на нем только футболка. Элли кажется, она видела в ней Малию. - Носишь мою кепку?

– Угу, - говорит она бардачку с наклейкой Fallen.

– Взял кукурузные лепешки, которые ты любишь. Сделаем энчиладу. Сегодня у меня первый выходной за последние две недели, - он запускает руку в волосы, закрученные, как макароны, и у нее снова появляется это ощущение, словно ее замотали пищевой пленкой. (Автопортрет: девочка засунула голову в песок). Она ковыряет коросту на ладони и все время облизывает нижнюю губу, думая о пакете с соком в рюкзаке на заднем сидении и о том, что не может поднять голову.

– Но потом нам придется вернуться к тренировкам, - Скотт опускает руку на ее кепку, и Элли чувствует, какая она тяжелая. - У тебя все получится. Просто иногда для этого нужно больше времени. Когда мне было шестнадцать, был один человек, который помогал мне сконцентрироваться, - он возвращает руку на руль, и его лицо становится таким же, как у папы. - Ее звали Эллисон.

Несколькими часами позже на другом конце города Стайлз отодвигает для Лидии стул в новом тайском ресторане, обставленном, как круизный лайнер, правда затонувший. На всю стену тут здоровый аквариум, из которого мужики в гидрокостюмах вылавливают твой высококачественный экологический ужин, и повсюду ходят официанты с коктейлями из морепродуктов, мартини с оливками и лобстерами на серебряных подносах. Но его жена и сын довольны, поэтому Стайлз заказывает креветки в соусе тартар, свежевыжатый сок папайи для Томаса и два мартини и не смотрит на трехэтажную цену в меню, рассчитанную на тех, кто без задней мысли спускает деньги на аппараты для снятия носков и лангустинов в пшеничной лепешке с руколой.

У него болит голова от всего, что навалилось за последние две недели, и он каждый день думает об Элли и о том, что не видел ее улыбку уже три месяца - с того момента, как они прощались в терминале аэропорта после свадьбы МакКоллов: на ней были лыжная шапка и толстовка из Дейвиса на несколько размеров больше, и она держала за руку малышку Коры с видом студентки по обмену и молодой мамочки.

– Если Элли - моя сестра, то почему ее мама Малия, а не ты? Это значит, что Малия тоже моя мама? - Томас ерзает на стуле усерднее обычного, рубашка задирается, оголяя белый живот. Каждый день с того момента, как он начал говорить (это произошло в его полтора года, они ходили в зоопарк по семейному абонементу, и он повторил названия некоторых животных, сидя на шее Стайлза с раздавленным бананом в ладошке), он без остановки говорит и сыпет вопросами, о большинстве из которых вспомнит в худшем случае на следующий день за игрой в скрэббл или чисткой зубов. Вот и сейчас за новым «могу я называть Малию мамой?» следует старое «когда Элли будет жить с нами?», а венчает все это «а можно мне сразу шоколадный торт?».

Скотт сказал, Малия уехала в Лос-Анджелес в их старую квартиру, чтобы забрать коробку с компакт-дисками и некоторыми вещами со времен его учебы в колледже, и Стайлз не сдержался и спросил, годовщину чего он собрался отмечать с билетиками на метро, просроченными талонами на бесплатный ланч в «Хард рок» и малоубедительной подборкой скейт-панка с вечеринок в общежитии. Скотт сказал, что защищает своего ребенка, и Стайлз ответил, что тоже хотел бы защитить своего, но не может, потому что его мать ведет себя, как чертова безответственная сука. Он думал, что Скотт ударит его, но вместо этого он положил под стакан скомканную двадцатку и ушел, хотя они собирались провести этот вечер, как семейные мужики из ситкомов, у которых полно родственников, бытовых проблем и заученных анекдотов про нудистов, - с пивом, бейсболом и пиццей с салями в баре на засаленных поролоновых подушках. Но разве Скотт такой?

Их с Малией семейная жизнь похожа на рекламу, где симпатичная молодая пара в одинаковых голубых комбинезонах красит стены в детской, и муж каждую свободную минуту потирает круглый, как рождественский шар, симпатичный живот жены с таким же симпатичным ребенком внутри. У Скотта и Малии свой замечательный маленький мирок, она носит его старые рубашки, надевая их на голое тело, они разводят костры на заднем дворе и жарят маршмеллоу и сосиски на углях, они невозмутимые и счастливые и постоянно занимаются сексом, и это не изменится даже с появлением ребенка, нет, ведь у них будут утомительные, но такие приятные ночные кормления, совместные завтраки и спонтанные поездки в бассейн с прелестным малышом, который ест все детские пюрешки и никогда не капризничает; и все окружающие будут говорить: «Я и не знал, что дети могут быть такими!» или «Говорила тебе, что нужно было остановиться на одном ребенке…».

– Стайлз?

Перед рестораном он немного выпил в участке, потом сел за руль отцовского минивэна, доехал до «Уолмарт» и купил фруктовую жвачку. В эти две недели он частенько закладывал, но не настолько, чтобы кто-то об этом догадался. И вот он здесь, с женой и сыном, в дорогом азиатском ресторане со здоровым аквариумом и креветками на подушке из тающего льда, и понимает, что напился.

– Я… скоро вернусь, закажи десерт или типа того, ладно, детка? Я люблю тебя, - Стайлз сжимает ее ладонь, потом ерошит русую макушку уткнувшегося в десертное меню Томаса и проталкивается к выходу через тайваньских предпринимателей и официантов с подносами. Ресторан в новой части города: повсюду хипстерские гриль-бары с чилаутом на виниле, барбершопы и частные адвокатские конторы. Стайлз не находит зажигалку и просит прикурить у джаггало-латиноса в баскетбольной майке, дергающегося под ньюскул возле облепленного кислотным винилом лоурайдера.

Его рубашка промокла от пота, он зажимает сигарету между губ и оттягивает воротник. Мимо тащатся желтые такси, и он будто снова в Нью-Йорке: ужины в ресторанах, джазовые оркестры в кабаре в их квартале и торчки под крэком с прыгающими тачками. Завтра суббота. Если Скотт не работает, значит, будет с Элли. Стайлз может взять еду навынос, Томаса и пригнать к нему, скажем, в пять. Они поставят детям что-нибудь от Диснея и сядут в шезлонги на заднем дворе с эспрессо или безалкогольным пивом, и Стайлз скажет Скотту, что он очень, очень устал. И что он знает, как они с Малией ждут этого ребенка, и знает, что ей нельзя волноваться, и еще много всего из того, что лучшему другу хотелось бы от него услышать.

Но ничего из этого не будет. Стайлз не хочет видеть Скотта, потому что если они снова встретятся, он скажет ему то, о чем потом даже не пожалеет.

========== Микеланджело с пульверизатором в порыве гнева ==========

[Чтобы понять конец, постарайся понять начало].

Элли понимает, что Малия вернулась, когда видит пикап Скотта, которого не было тут две недели, возле гаража. Она щипает себя за руку, но вдавленное внутрь крыло, отвалившиеся калифорнийские номера и поцарапанная левая дверь не исчезают. Из выхлопной трубы на подъездную дорожку капает масло.

– А, это ты, - Малия высовывается из-под капота, натягивая рукава толстовки до пальцев, и складывает руки на груди. Джинсы болтаются на ней, как на пугале посреди кукурузного поля из какого-нибудь фильма ужасов типа «Детей кукурузы», и она выглядит так, будто в ней включен режим зомби, а не мамы. - Привет.

– У тебя тут… типа кровь, - Элли показывает на свою бровь.

– Ерунда, - Малия облизывает губу. - Там, сзади, есть содовая. Если хочешь, - она кивает на машину. Через облитое дождевой водой стекло в салоне Элли замечает парковочные квитанции, бумажные салфетки и банки из-под холодного персикового сока. И две содовых «Кэнада драй» на коробке с детской кроваткой и матрасиком в полиэтиленовой пленке сверху.

– Вообще-то, - она неуверенно ведет плечом, чувствуя себя глупо, как если бы она ела именинный торт из одной тарелки с Бобби Сойером или назвала Кору мамой. - Я хотела сказать, что тогда не имела в виду… То есть… Я типа вовсе не хочу, чтобы ты умирала. Надеюсь, он не обиделся, - говорит она своим кроссовкам.

Ей хочется, чтобы Малия позвала ее в дом посмотреть новые кабельные каналы с животными или попросила принести какао с ванильными снеговиками из кухни: они бы сели на холодный багажник с кружками в руках, бок о бок, и Элли сказала бы: «Жалко, Коры нет, она бы быстро это вернула на место», и спросила бы что-то типа: «Это был фургон «пепси» или летающая тарелка? Или ты врезалась в дорожный знак типа «ограничение скорости?».

А потом они говорили бы про малыша и ели расплавленные «Хостес сноуболлс» алюминиевыми вилками в растаявшем маршмеллоу, с натянутыми на лоб капюшонами и болтающимися в воздухе ногами. Может быть, они бы даже смеялись и обсуждали фильмы про путешествия во времени. И Элли добавила бы что-то вроде: «Ты и правда классная» или «Малышу очень повезло».

Но все это остается в ее голове, потому что Малия молчит, затолкнув руки в карман на животе. Он не такой, как если бы она запихнула под свою толстовку еще несколько толстовок, но Элли его все равно заметила.

– Ну, я пойду, - в конце концов, говорит она, обтирая ладошки о потертый деним с пятнами от шоколадного мороженого. И только когда она гонит свой обклеенный Спайдерменами велосипед мимо малышей в колясках и распродажи тыкв в прицепах, она вытирает глаза скользкими от соленых слез пальцами, но теряет равновесие и влетает в дорожный знак на ограничение скорости: speed limit 10. (Ситуация: без названия).

//

Стайлз наливает себе американо в автомате, слушая скрип стула под раскачивающимся на нем Коффи с коробкой из «Данкин донатс» и картонным стаканчиком с чаем.

– Помнишь дело Эшли Бенсон? - спрашивает он, дергая ногой под заставку детективного радиошоу S-Town. - Уже давно можно было предъявить обвинение. По-моему, мы собрали достаточно улик и сейчас просто тянем кота за яйца.

– По-моему тоже, но я не окружной прокурор, - отвечает Стайлз, делая глоток, и тут же выбрасывает полный стаканчик в ведро.

– Ты в последнее время какой-то нервный, босс, - комментирует происходящее Коффи. - Просто говорю, - он вталкивает в рот пончик с тягучим сливочным кремом и облизывает пальцы. Потом Стайлз замечает, что Коффи смотрит куда-то за его спину. Оборачивается и видит Малию, раздраженную и уставшую, с пластырем на брови и в промокшей от тумана ветровке с их семнадцати, застегнутой под подбородок, как у ребенка.

– Ну просто Бруклин 9-9, - шутливо замечает Коффи. - Скажи мексиканцу, что я занесу им фирменную лазанью своей жены. Ты глянь, он ее плохо кормит.

– «Симпл Плэн» на компактах из колледжа необходим вашему ребенку так же, как нормальная мать, - говорит Стайлз, когда они с Малией остаются вдвоем в его пропахшем гречневой лапшой кабинете. Жалюзи опущены, на столе картонные коробки из-под тайской еды. Стайлз сгребает их в корзину, занимая руки, чтобы в порыве злости не ударить в стену.

Куртка на Малии задралась, и он видит резинку джинсов на ее округлившемся животе, но потом она торопливо одергивает слой нейлона вниз и сжимает зубы.

– То, что происходит между нами со Скоттом, не имеет к тебе никакого отношения. И я не понимаю, какого черта ты взял на себя ответственность нести звание вестника нашей семьи, - цедит она.

– Ну прости, что мне пришлось сказать нашей дочери, что ее мать, вообще-то, ждет ребенка, потому что сама она была слишком занята тем, чтобы держаться подальше от стресса и детей от бывших в своей чиллаут квартирке в Лос-Анджелесе. Если ты не забыла, дорогая, Элли такой же твой ребенок, как и он, черт возьми!

– Да, но разница в том, что отец этого ребенка не бросил меня, когда больше всего был мне нужен!

– Я тебя умоляю, я любил тебя, и ты это знала! Я сделал бы все для тебя! И я согласился на то, чтобы ее забрал Арджент! Я пошел на это, потому что ты так захотела!

– Это не чертова прихоть! Я сделала это, потому что ты не оставил мне выбора! Это было единственное правильное решение для подростков, один из которых вечно твердил, что я не забеременею, если мы будем трахаться без резинок!

– Это было одиннадцать лет назад! - орет Стайлз.

Ему хочется ее встряхнуть, но вместо этого он ударяет кулаком по столу, опрокидывая стопку дел о жертвах домашнего насилия. Он думает о том, что было бы, если бы он ударил ее. Он бы потерял все.

- Ради всего святого, твое правильное решение никогда не предусматривало то, что наша дочь может узнать правду! Оно лишь подогревало твою уверенность, что можно мотаться по свету, как все эти восемнадцатилетние бунтарки из частных школ, бросившие вызов своим парням или своим родителям; свалить куда-нибудь к побережью Индии, где все такое дешевое, чтобы жить, не неся никакой ответственности и вечно повторяя себе это «я не была готова». Ну естественно, тебе же никогда не приходилось думать о том, что ты пропустишь момент, когда она сделает свои первые шаги или скажет первое слово, - Стайлз надавливает ладонями на виски. - Знаешь, Малия, я не святой, я тоже совершил много дерьма, и в этом мы похожи, но мне надоело с тобой нянчиться. Надоело проявлять понимание. Я иссяк. Реально иссяк. Дети не даются просто так. Я знаю, тот выкидыш и все эти неудачные попытки забеременеть заставили тебя подумать о том, что значит для тебя Скотт. И потом мне все хотелось надеяться, что материнство поможет тебе понять, что в этом мире есть одна маленькая девочка, которая всегда в тебе нуждалась. Только вот какой смысл было об этом думать? Тебе повезет, если ты вообще хоть когда-нибудь сможешь стать нормальной матерью.

//

Папа уехал и оставил ее у Стайлза и Лидии, хотя она сказала, что может сама жарить себе яичницу с беконом и ездить в школьном автобусе все эти три недели, пока он будет в Канаде. Она уже большая, и ей не нужна нянька. Она может справиться с Водожором в подсобке, позвонить в доставку пиццы иоплатить счета. И перед сном ей не нужно читать книгу про динозавров или целовать ее в лоб, хотя иногда так хочется.

Но папа все равно отвез ее к Стайлзу, и на ужин они ели вегетарианскую лазанью, а потом весь вечер хотели играть в «Ты там, Мориарти?», но Элли стукнула Томаса слишком сильно, он расплакался и сказал, что больше не хочет с ней разговаривать и хочет, чтобы она ушла домой.

А потом Стайлз и Лидия разрешили ему спать с ними в одной кровати, и они читали ему, лежа по обе стороны от него, и они смеялись над щекоткой и тем, как Стайлз говорил смешными голосами. Никакого «Кинг-Конга» уже не смотрели.

Стайлз уснул, и Лидия зашла пожелать ей спокойной ночи, когда она стояла в ванной с полным ртом зубной пасты и думала о Коре, которая ложилась между ними с Олби в трусах и футболке с «Трансформерами» и говорила голосами из «Улицы Сезам».

И она вспоминала, как за пару недель до появления Джей-Джей они с Олби лежали головами на ее огромном животе и ели фисташковое мороженое из ведерка на ночь прямо в пижамах.

И даже со Скоттом и Малией они всегда были вместе: сначала они с Малией спорили из-за пиццы и Скотт сдавался и брал обе, а потом Элли таскала куски с салями и брынзой из коробки Малии тайком и чувствовала себя самой счастливой. А тут. Тут все по-другому.

Утром у Томаса поднимается температура, он лежит в гостиной с мокрым полотенцем на лбу под одеялом с героями из «Тачек» и смотрит мультики. Стайлз рядом гладит его по маленькой руке, свесившейся с дивана, как у зомби.

– Пап?

- Да, малыш?

Элли отворачивается и размазывает апельсиновый джем по тарелке.

– Я лучше на школьном автобусе поеду, - кричит она, отодвигая завтрак от себя и заводя лямку рюкзака за спину. - Он остановится в паре кварталов отсюда. Фигня, - она ведет плечом, зная, что автобус давно ушел. Если она побежит, то успеет к началу математики.

– Я тебя отвезу, - Питер заходит в кухню через заднюю дверь со стаканчиком из «Старбакс» как раз в тот момент, когда она поднимается, одергивая шорты между ног. - Я сделал тебе ланч. Фалафель, китайская лапша и пудинг. Крис говорил, ты не ешь тыкву, поэтому я приготовил морковный суп с карри.

– Лидия собрала ей ланч.

Элли оборачивается: Стайлз упирается ладонями в раздвижные двери, и Элли кажется, он становится в несколько раз больше, словно может удержать всю Северную Америку у себя на голове.

– Ну зачем же? Мы с Лидией разговаривали утром, и я предложил забрать Элли на весь день, раз уж парнишка заболел. Я взял два билета на новый эпизод «Звездных войн», но могу вернуть, если ты хочешь пойти на что-нибудь другое, - говорит он уже ей. - Хотел провести отпуск за ненавязчивой игрой в гольф в Западной Калифорнии, но можем прокатиться по побережью, и я покажу тебе места, где выросли мои племянники.

– Нет, не можете, - перебивает Стайлз. - Сперва ты должен был поставить меня в известность.

– Ее отца, - поправляет Питер. - Я должен был поставить в известность ее отца. Так вопрос давно решен. Кристофер считает, ей полезно узнать, что на куске картона с изображением ее генеалогического древа должно быть больше имен.

И тогда это происходит. Стайлз встает к Питеру лицом, как перед дракой в фильмах с Чаком Норрисом, и Элли становится страшно, что Стайлз может убить его.

– Я ее отец. И лучше бы тебе пойти на хер отсюда вместе со своей проснувшейся совестью.

– Слушай-ка сюда. Думаешь, те китайские побрякушки, которые ты ей возил на дни рождения, или это жалкое подобие нормального общения из забегаловок с бесплатным вай-фай в Виргинии делают тебя ее отцом? Тогда ответь мне, где же ты был, когда у нее резались зубы или когда она попробовала свое первое мороженое? Где ты был, когда твоя девушка узнала, что беременна? Где ты был, когда в этой истории вдруг появился твой лучший друг? Брейнсторминг - хорошая вещь. Может, есть идеи насчет того, почему была годовщина ваша, а праздновали мы с твоей женой вдвоем? Нет, еще одно. Что общего между Санта-Клаусом и твоим достоинством? Тут уже я отвечу. Их не существует. Так что никакой ты не отец и не муж, мальчик мой. Ты кусок дерьма.

И сразу после этого левый кулак Стайлза вылетает вперед, как шарик, привязанный к ракетке для пинг-понга, и попадает Питеру в голову. А потом все происходит, как в этих фильмах, которые дети смотрят через щелочку между пальцами, и Элли кажется, что это все не по-настоящему, потому что только по телику может быть столько крови и маленький мальчик в пижаме с Дартами Вейдерами может так кричать.

– Какого черта вы делаете?! - Лидия, злая на 101 процент из 100 и продолжающая выглядеть так, словно только что взяла корону Мисс Вселенной, бросает мокрые пакеты из «Уолмарт» и отталкивает Стайлза от того, что еще недавно было лицом Питера.

- Пошли вон! Вы, оба! - одной рукой она держится за живот, как будто он у нее болит, и Стайлз почему-то тяжело морщится из-за этого.

– Самый простой пример убедительнее самой красноречивой проповеди. Я прав?

– Закрой рот, - Стайлз влепляет Питеру по зубам. Томас визжит, когда кровь брызгает на его пижаму.

– Это кетчуп. Это кетчуп, - шепчет ему Элли.

– Ты мне противен, - говорит Лидия Стайлзу, и в одной вселенной одна Мэри Джейн бросает одного Питера Паркера. - Лучше уйди, - она поднимает Томаса на руки, как обезьянку, и смотрит на нее. Элли тянется к носу. Если кто-то и заметил, что у нее пошла кровь, тогда это не имело никакого значения. У нее всегда идет кровь. Она к этому привыкла.

Комментарий к Микеланджело с пульверизатором в порыве гнева

3 главы + эпилог до конца :)) 55 глав - я говорила себе, что уложусь в это число.

========== семья - инструкция по эксплуатации ==========

[Я вспоминаю то, что я видел

Той ночью на полу, когда мы были совсем одни].

Стайлз глушит мотор у ветклиники и через запотевшее лобовое стекло замечает Скотта. Он протирает стойку, словно работает в баре, и отхлебывает из банки «пепси». Дитона нет. Ветклиника открывается только через час, и Стайлз не знает, зачем все-таки приехал. Он опускает зеркало заднего вида и прикуривает спичкой.

Стеклоочистители стоят на быстром режиме, из магнитолы какая-то херня по кругу поет о Белом кролике, как безумный контрапункт радио. Скотта больше не видно. Припев крутится у Стайлза в голове, как дерьмовая музыкальная тема к никсоновскому фильму.

Он закуривает еще один «Данхилл» и скребет пальцем по колесику незаправленной «Зиппо». Ее отдала ему Кора в его позапрошлый уик-энд в Мексике, когда они вдвоем пили мескаль в паре десятков миль от аэропорта на станции техобслуживания, где они застряли на всю ночь из-за урагана, и он почему-то ее сохранил.

Дешевые стеклянные дельфины, типа тех, что продают на гаражных распродажах, звенят над входом, когда Стайлз толкает плечом дверь. Его форма промокла и прилипла к телу, значок Шерифа болтается на дне оттянутого кармана.

Внутри пахнет чесночным рисом, лимонным средством для мытья полов и сухим теплом - приятные ощущения после его промерзлой, как подвал, «хонды» с пустым детским креслом и запахом антибактериальных «клинексов», промокших от крови. Курчавая голова Скотта показывается из-за стойки, и его рука с пластиковой вилкой замирает на полпути ко рту.

– Не хотел мешать, - говорит Стайлз и щелкает пальцем по керамическому лабрадору на стойке. Скотт пододвигает к нему свой контейнер с жареной спаржей.

– Понятия не имел, что рихтовка кузова столько стоит. За эти деньги можно взять у перекупщика старый мерседес вроде двухсот тридцатого спорткупе. Так что с утра пришлось отогнать «додж» обратно. Закажу запчасти с «ДиДжиУай» и займусь этим, как только закончу с полом в детской.

– Когда ребенок родится, ты будешь думать только о количестве подгузников и подогреве молочной смеси ближайшие месяцев пять, - и, начав эту тему, Стайлз понимает, что тянуть нет смысла. - Так как она? Мы с ней вроде как сильно поругались.

– Знаю, - Скотт нагибается к холодильнику, и у него это непроницаемое лицо, как у бейсджамперов с «Ред Булла», и не поймешь, что он об этом думает. - Льда нет, - он закрывает дверцу и протягивает ему рыбные палочки с мордой щенка на упаковке. Она скользкая, как использованный презерватив, и пахнет собачьим дерьмом.

– Сойдет, спасибо, - Стайлз прикладывает упаковку к разбитой голове. Всю дорогу ему казалось, что его стошнит. Пару раз он даже останавливался и вываливался наружу, но ничего не произошло. Рекламный щит на последней стоянке рекомендовал обратиться к Иисусу и/или его взбесившимися фанатами, пытающимися пропихнуть «Тему сегодняшней молитвы» в «Таймс». И умрешь ты в возрасте тридцати трех, в точности как Иисус Христос.

– Не спи как можно дольше. Если это сотрясение, можешь не проснуться, - Скотт опирается на стойку. На нем джинсы «Ливайс», подвернутые снизу. Карман оттопыривает круглая коробка с жевательным табаком. - Это Питер?

– Так очевидно? - Стайлз отдирает языком кровь, присохшую к небу. - Ты не ответил про Малию.

– Ее положили в больницу на сохранение. Просто курс витаминов. И ее заставляют слушать нью-эйдж. Музыку для лифтов. Она в бешенстве.

– Была угроза?

– Она в порядке, - отрезает Скотт.

– Не делай из меня идиота. Я знаю, что дело не только в курсе витаминов. И знаю ваши проценты покрытия по страховке. Если бы не я, она бы сейчас дома тебе жарила овсяные вафли. Я выпишу чек.

Желваки на лице Скотта дергаются, и он кажется рассерженным, как всякий нападающий в регби.

– Я прошу тебя больше никогда не говорить о том, что ты собираешься дать мне денег. Идет? - Скотт потирает лоб пальцами. И Стайлзу вдруг видится, что в школе Скотт будет одним из этих очаровательных активных пап, которых молоденькие учительницы - выпускницы педагогических колледжей со спелыми грудками и красными дипломами - норовят запихнуть в Ассоциацию родителей или попросить поволонтерить на осенней распродаже выпечки в спортзале.

– Это мальчик, - говорит он. - Митчелл Дельгадо МакКолл, - Скотт вытягивает из рюкзака снимок УЗИ, и его лицо становится мягким. - Это на восемнадцатой неделе. Еще никто не знает. Она хотела мальчика.

– Ну а ты?

– Это неважно. Главное, чтобы был здоровым. Он все еще немного меньше, чем малыши должны быть на этом сроке, но я знаю, что скоро он их догонит, - добавляет Скотт и обводит пальцем головку ребенка на снимке. Кровь стягивается к затылку от того, что Стайлз это видит.

Будем честны: что он знает о ходе беременности, кроме плановых визитов в элитные клиники Верхнего Ист-Сайда, где им предлагали турецкий кофе, 5D УЗИ плода и новейшие французские техники подготовки к родам?

Беременность Лидии не меняла их распорядок вплоть до третьего триместра: они по-прежнему бегали трусцой в Центральном парке, посещали встречи членов филантропического фонда и ели крем-супы из шпината и злаковые йогурты.

На вечеринке у бассейна по случаю их помолвки Лидия без труда скрыла живот под безразмерной дизайнерской гавайкой: она была уже на двадцать второй неделе и постоянно вспоминала ему те розовый коктейли и секс на крыше в Вегасе.

Они скрывали ее беременность от газетчиков до конца третьего триместра, словно они были знаменитостями. Стайлз не думал о том, что Томас может не родиться. Стайлз думал о журналистах из «Мари Клэр» на их свадьбе и медовом месяце в Белизе.

– Как-то, в конце прошлого года, я взглянул на Малию и заметил в ее лице мягкость черт и уязвимость, которых не было еще пару лет назад. Тогда я и понял, что мы уже давно не те, кем были раньше, - решает сказать Стайлз.

– Сейчас мы ненамного старше, чем были наши родители, когда у них появились мы. Знаешь, мама сказала, он похож на меня. Его нос и овал головы. Но еще рано об этом говорить.

– Вообще-то, у меня тоже есть новость, - начинает Стайлз. - Даже папе еще не сказали. Восемь недель, - говорит он. - Это близнецы.

//

Ее уже в седьмой раз перебрасывает на голосовую почту, когда она замечает мнущуюся на пороге кухни маленькую фигурку.

– Не спится? - Элли раскачивается на пятках, заправляя чистые волосы за ухо. От ее смятой мальчишеской футболки еще тянется теплота матраса и египетского хлопка, и она по-прежнему пахнет медовой карамелью, которую они приготовили по рецепту из скандинавского журнала.

В свои шестнадцать Лидия оставляла в «Фейсбуке» зимние фотоотчеты из шале Уиттморов в Куршавеле, планировала учиться в одном из университетов Лиги Плюща на самую престижную стипендию и в двадцать пять родить Джексону дочку в элитной клинике Италии. В восемнадцать она поступила на третий курс в МТИ, закупалась крошечными кожаными курточками в «Гуччи» для малышки своего парня и решила рожать после тридцати. Скоро ей двадцать девять. У нее одаренный сын, недвижимость на Ривьере и перетерпевший среднестатистические кризисы счастливый брак.

Ее мать видела Элли один раз: два года назад, когда привезла Томасу на день рождения эту дорогую игрушечную железную дорогу от «Хорнби» в «Парк Хаятт». Они представили ее как дочь одного мексиканского приятеля, но после коктейлей с водкой мама прикурила «Собрание» от золотого «эс ти дюпона» Питера и высказалась о необходимости ДНК тестов и контрацептивов в упрек Стайлзу, пока дети были заняты «Летучим шотландцем». Но сейчас Лидия смотрит на лишенное детской пухлости серьезное лицо этой маленькой девочки, и ей становится стыдно, что в те годы она соглашалась с матерью в неуместности совместных каникул в Европе или занятий готовкой под французский джаз.

– Хочешь, я сварю нам белый горячий шоколад? А ты можешь выбрать фильм на «Нетфликс», - предлагает Лидия. - Как-то в начальной школе Стайлз подложил мне в шкафчик кассету с «Дневником памяти», и она была до пленки липкая от мармелада и испортила мои лучшие туфли для танцев. Когда мы поженились, он сказал, что это была кассета его мамы. Знаешь, тогда все брали их в видеопрокате.

И почему-то ей вспоминается, как дождливым летом после его второго курса они напились испанским вином в ее съемной квартире-студии на Манхэттене, занимались любовью и смотрели «Титаник» на французском через черно-белый проектор из колледжа.

– Позвони ему, - говорит Элли, почесывая нос.

– Голосовая почта.

– Голосовая почта? И ты все еще не оставила ему ни одного сообщения? Если бы оставила, мы бы уже пересекли границу на грузовике с контрабандой оружия и красной икры и продали почку на черном рынке в Колумбии, где есть портал в межгалактику. Ты отдашь инопланетянам почку за Стайлза? Я бы отдала. А если продадим сразу две, может быть, нам еще дадут древнего телепатического двойного боевого слона или песика.

– Если это аукцион, тогда я покупаю Элли целиком за безлимит на картошку фри с солью и чесночным соусом, - Стайлз сдвигает дверь в сторону, и Элли переводит с него на Лидию этот взгляд, каким обычно обмениваются родители, когда дети говорят что-то невинное и забавное про Санта-Клауса или секс.

– Ты не инопланетянин. Тебе не нужна моя почка, - она сползает со стула и, проходя мимо него, толкает его плечом в бок. - Потом поговорим, мистер Большой Синяк. Я люблю тебя.

– А я тебя от Луны и обратно.

– А я от Юпитера и обратно, - она корчит рожицу и проскальзывает в приоткрытую створку, шлепая по полу прорезиненными носками.

Лидия перехватывает его взгляд на себе, пока он не останавливается на вкладке форума с рецептом коктейля из шпината и статистикой перинатальной смертности.

– Лидия… - Стайлз закрывает крышку ноутбука и берет ее за руку, и она в очередной раз думает, что наследники мировых корпораций на горных лыжах и солисты рок-банд в евротурах никогда не заказали бы одинаковые футболки с фамилией на спине для семейных поездок в Диснейленд, не будили домашних в Рождество протяжной «Джингл Беллс» и стуком противней с имбирным печеньем и не обещали ее еще плоскому животу пони и «Баскин Роббинс».

Лидия поднимает его голову, обхватывая ее руками, и целует его, и этим поцелуем ей хочется передать, как важно для нее все это время было быть рядом с ним.

//

– И только мы решили, что вовсе он не идеальный и не поселился в палате своей беременной жены, как на тебе, он снова тут, - весело говорит ему ночная медсестра и открывает дверь в отделение. - Но чтобы при обходе в полночь я тебя не видела.

– В двенадцать тридцать.

– Ты другим глаза не мозоль. Они тут неделями лежат, но никто им не приносит королевства и императорских креветок. Ну да иди уже. И не надоедай ей, она под капельницей.

Скотт проскакивает в ее палату по пропахшему хлоркой и увлажняющими кремами коридору и осторожно открывает дверь, на ходу спуская с себя джинсовку с нашивками скейтпанковского мерча. Малия, заметив его, вытирает запястьем мокрые щеки и по-ребячески морщится. С убранными за уши волосами, в его заношенном итальянском свитере поверх голубой больничной рубахи и в носках с пиццами она кажется такой родной и беззащитной, что Скотт не спрашивая ложится рядом и позволяет ей уткнуться холодным носом в его грудь, как делает всю последнюю неделю, зная, что ей это нужно. Он прижимается губами к ее пахнущей кокосовым шампунем макушке и забирается рукой под одеяло, оставляя ладонь на ее теплом круглом животе.

- Он снова делает это, - говорит она. - Шевелится, когда ты рядом. Он тут, - она сдвигает его руку на свой левый бок, к которому он прижимается ногой.

- Он разговаривает с нами. Давай, расскажи ему что-нибудь.

- Я? - ее брови сползают к переносице, и Скотт смеется.

- Сделаем это вместе, - он оглаживает ее живот и нагибается к ней, чтобы поцеловать.

- Тогда останься, - Малия кладет голову ему на грудь. - Я скучаю по твоим бисквитам с маслом и яблочным джемом на завтрак.

- Это был наш первый завтрак после твоего переезда. Почти пять лет назад, помнишь? - Скотт пододвигает ее к себе ближе. - Когда он подрастет, мы слетаем во Францию. Накупим сыра и бургундского вина. Как-никак, я все еще должен тебе каникулы в Париже и круассаны с ежевичным повидлом прямо в постель.

- Плохие советы из ромкомов, - она опускает руку с катетером на живот и проталкивает свою ногу между его. - Давай просто полежим, ладно? Утром съешь мой суп с крекерами.

- Я не уйду, - он целует ее в лоб.

- Хорошо, что ты мой, - она поднимает голову, и их носы соприкасаются.

- Твой, - подтверждает он.

========== Митчелл Дельгадо МакКолл ==========

Комментарий к Митчелл Дельгадо МакКолл

*Levy с англ. - взимание, обложение налогами, взыскание долга путем подачи иска и тд, и тп.

brockhampton - palace

Скотт вытягивает два образца голубой краски перед собой и оборачивается к жене: она сидит в пластиковом стуле посреди гипсовой пыли с расставленными ногами и полупустой банкой арахисовой пасты и гладит свой живот, натянувший застиранный джинсовый комбинезон. Их ребенок уже на подходе, но они все еще не закончили ремонт: коляска, старый манеж от Тейта и груды подгузников громоздятся в спальне, гостиная заставлена банками шпаклевки, стеновыми панелями и запечатанными коробками из Икеи с немногим из того, что нужно младенцу. Третий из оставшихся пяти месяцев до рождения Митча они со Стайлзом потратили на ремонт крыши, а она взяла да и обвалилась во время завтрака две недели спустя. Потом парни в синих строительных комбинезонах из фургончика Бектел проложили утеплитель и пенорезину за счет Питера, хотя после Скотт все-таки заставил его ассистентку выписать чек, взял ночные смены на бензоколонке “Тексако” в поселке и сворачивал к Тейту на ребрышки в пиве и домашний лимонад.

- Мы не покрасим стены в голубой, - Малия зачерпывает ложку арахисового масла и вталкивает ее в рот, вытягивая перед собой ноги.

- Почему нет?

- Потому что я так сказала.

- Это не ответ, Мал. По-моему, голубой подойдет.

- Не спорь со мной, МакКолл. У меня два мозга, а у тебя один, - она, с ложкой во рту, тычет пальцем в его футболку. - Красим в желтый.

- Ладно, - Скотт садится на корточки и опускает ладони по обе стороны от ее живота, и Малия тянется к нему, чтобы вытереть его щеки в гипсовой пыли. - Хочешь чего-нибудь?

- Хочу шоколадные хлопья и уже, наконец, родить. Я больше не могу ходить беременной. Он давит на мой мочевой пузырь. Вот опять, - стонет она.

- Давай помогу.

- Хочешь посмотреть, как я писаю? Мы вроде как прошли этот период в отношениях, - Малия устало поднимается, оперевшись локтем на подлокотник стула. За последние месяцы ее живот сильно выдался вперед, но то, что на нем натягивается, в плечах по-прежнему свободно висит. Вот и сейчас старая футболка с Элвисом Пресли надувается со спины под воздухом из вентилятора, когда Малия неуклюже шлепает мимо в резиновых тапках Адидас. Между ее лодыжками вьется их трехлапый Марли, выпачканный в строительной пыли и арахисовом масле. Скотт облизывает ложку из банки и выбрасывает голубые образцы в мешок, потирая запястьем щеку. Он слышит, как Малия опускает стульчак и шуршит джинсовым комбинезоном. Потом все смолкает, только Марли стучит лапами по ламинату у миски с кормом.

- Мал, все хорошо? - кричит ей Скотт. - Малия?

- Нет, - рассеянно отвечает она. - Кажется, у меня отошли воды.

//

Стайлз роется в бумажном пакете из Макдональдса в поисках очередного Гранд чизбургера, подпевая Пирсу Броснану в “Mamma Mia” и слушая, как хрустят на зубах Лидии сухари с отрубями из ее низкокалорийного салата с форума для беременных. Разросшийся из-за близнецов живот уже больше, чем был с Томасом на более позднем сроке, но Стайлз не считает это проблемой и продолжает обходить стороной упаковки обезжиренного тофу в морозилке и ее персонального диетолога. Лидия все еще самая красивая женщина в его жизни, даже если она не влезает в свои брюки от Армани и набрала пару лишних фунтов в талии.

- Ты же хочешь чизбургер и жареные крылышки? Давай, я взял с расчетом и на тебя, - он трясет бургером со стекшим с краев чесночно-лимонным соусом перед увлажняющей маской на ее лице.

- Девятьсот пустых калорий, ни за что.

- Малышам нет дела до калорий. Тамми, скажи маме, что ты хочешь Гранд чизбургер.

- Это не Гранд чизбургер. Там другой соус. И прекрати называть его Тамми.

- Хочу и называю, - говорит Стайлз. - Это мой сын.

- Это наш сын, - поправляет Лидия. - И мы не назовем его женским аналогом имени Томас, я уже говорила.

- Ради всего святого, это не женское имя. Только если оно сокращено от Табиты. Но я не говорю, что планирую называть его Табитой.

- Я все сказала, Стайлз, - замечает она недовольным тоном, который все последние годы их брака ставит точку в семейных разговорах относительно Томаса/”Хейл индастриз”/инструктора по йоге. Но не в этот раз.

- Какого черта, детка? Ты не пропустила несколько обычных шагов? Куда подевалось “Что ты думаешь, Стайлз?”, - он устало откидывается на кожаную спинку дивана под пледом, пахнущим лавандовым кондиционером для белья, но все равно обнимает ее лежащие на нем ноги в слаксах для беременных с индийским рисунком. - По крайней мере это не я собираюсь назвать дочь налоговым обложением*.

- Ты не можешь соотносить неанглийские имена с их значением в английском. Это смешно.

- Если нет Тамми, значит, нет и Ле́ви.

- Не будь ребенком, - просит Лидия.

- Вы, женщины, вынашиваете детей девять месяцев, но мы вынашиваем их со своего тинейджерства. Чтобы ты понимала, у нас их двое за один подход, потому что это я тогда хорошо поработал. Поэтому я в праве назвать его Тамми, нравится тебе это или нет, малыш, - Стайлз поглаживает ее по бедру. - И раз уже мы об этом заговорили, я против, чтобы роды у тебя принимал мужчина.

- Сомневаюсь, что решение останется за тобой, - отвечает Лидия. - И дай уже сюда свой чертов гамбургер, - она подтягивается и вырывает его у него из рук.

- Этот острый. В пакете есть с сырным соусом.

- Я хочу этот, - Лидия елозит по дивану, сгибая ноги в коленях и упираясь голыми ступнями в бок Стайлза. - Включи “Рокки”.

- “Рокки”? - переспрашивает он, но сигнал входящего звонка его прерывает. Он шарит по столу в поисках мобильника, опрокидывая пустые банки из-под газировки. Золой Ролекс Лидии на пособии по французскому в мягкой обложке отбивает десятую минуту двенадцатого. На экране светится “Мал”, и Стайлз медлит, вспоминая их короткие вежливые разговоры во время ужинов у Мелиссы или ремонта крыши у них дома, которые всякий раз за эти четыре месяца напоминали ему общение с консультантом, работающим лишь за комиссию. Аккуратный живот Малии под толстовками Скотта, увеличивавшийся с каждой их встречей, заставлял его чувствовать себя по меньшей мере неудобно. Он больше не мог сказать ей, что ему жаль.

- Скорее всего, Малия родила. Не будь идиотом, это твой лучший друг, - говорит ему Лидия, и хотя он знает, что она имеет в виду Скотта, он все равно представляет себе усталый, но такой зачарованный голос Малии, сообщающей ему первому рост и вес своего новорожденного сына прямо из родильной палаты и тем самым заставляющей его понять, что она ценит их дружбу. Но с чего бы Малия стала ему звонить?

- Мужик, - улыбается Стайлз телефону и слышит этот крикливый плач младенца, дающий им знать, что Митчелл МакКолл, наконец, появился на свет.

Скотт скользит мобильником в задний карман своих джинсов для ремонта, оборачиваясь к Малии. Она гордая и усталая, мокрые пряди волос прилипли к ее раскрасневшемуся лицу. Она улыбается, потом плачет, пока акушерка умелыми движениями вталкивает крошечное извивающееся тельце их сына в распашонку, первой попавшейся Скотту в их спальне двенадцать часов назад.

Он был рядом, чтобы встретить его, когда Митчелл выскользнул из Малии с решимостью, уверенностью в своих способностях, подняв ручки вверх, словно в знак победы. Когда акушерка передает его ей, Скотт ближе притягивает ее к себе и целует в теплую ямку там, где челюсть встречается с ее влажной шеей. От кудрявой головки Митчелла тянется сладкий запах молока, он требовательно шевелит маленьким ртом, и Малия прикладывает его к своей груди. Скотт обнимает ее сложенные под тельцем малыша руки своими и упирается лбом в ее лоб.

- Я люблю тебя, - говорит она ему в губы.

Ганди учил, что бы ты ни делал в жизни, будет незначительно, но очень важно, чтобы ты это сделал, потому что больше этого не сделает никто.

//

“Кмарт” - один из огромных, прохладных, белых, сверкающих супермаркетов с рядами и рядами кассовых аппаратов, большая часть которых не обслуживается. Под потолком течет что-то из фри-джаза. Элли, в обрезанных до шортов джинсах и футболке “Брокхэмптон”, разбегается с забитой товарами из детского отдела тележкой и заскакивает на подножку.

- Теперь по списку за мороженым, - кричит она и едва не врезается в пирамиду из банок консервированного супа. - Ой.

- Осторожно, - говорит ей Скотт и ровняется с ней, опуская руку на ее плечи. - Готов поспорить, мороженого в списке не было.

- Да вот же оно, - ее палец с обкусанным желтым лаком скачет вниз по маркам подгузников и детских присыпок, написанным Малией поверх анкеты для работников из “Уолмарт”. - “Брейерс”. И к нему тут еще шоколадный соус.

- “Хершис” или “Нестле”? - спрашивает Скотт.

- Само собой, “Нестле”, - отвечает она, но быстро добавляет: - То есть, скорее всего, “Нестле”. Я не знаю, это же Малия писала, - она потирает голень подъемом ступни.

- Возьмем оба, - говорит он, забрасывая в тележку банку томатной пасты. - Крылышки или бедрышки?

- Бедрышки. Крылышки не стоят возни, - Элли снова запрыгивает на подножку. - Как думаешь, Малии понравится костюмчик, который я выбрала на выписку?

- Особенно его цена, - хмыкает Скотт. Элли пожимает плечами, отталкивается от пола одной ногой и катит тележку к замороженным продуктам.

- Нам в “Пабликс” нужно? - она вынимает из холодильника ведерко с мороженым и кидает его к пачкам влажных салфеток для грудничков. - “Би энд Кью”-то ближе.

- Может, и в “Би энд Кью” поедем. Поищем там шурупы для кроватки.

- Вы будете брать его к себе ночью, когда его нужно будет покормить? - интересуется она, подпрыгивая к полке с соусами, и сбивает бутылку “Хершис”. Скотт успевает поймать ее, но задевает локтем шаткую башенку слепленных друг с другом банок “Маунтин дью”. “Две по цене одной”, - написано на картонке.

Незадолго после того, как язычок на одной из них слетает, за его спиной слышится тяжелый вздох.

- Скотт, - Питер промокает загорелое лицо в газировке платком и отрывает прилипшую к плитке подошву теннисных туфель. В белой спортивной куртке на фоне островного загара он кажется еще богаче, но все это, полупустая тележка с нарезкой сыра с красной плесенью и ключи от “остин хили” никогда не связались бы с тем, как смотрит он сейчас на упаковку дешевых бедрышек и голубоглазого пупса с подгузников. Скотт видит в нем человека, который устал сам от себя.

- Рад тебя видеть, - он протягивает ему руку, и Питер ее пожимает. - Думал, ты зайдешь. Я оставил тебе сообщение на автоответчике.

- Я был в Индии. Два месяца. Так как назвали?

- Митчелл.

- Славно. Поздравляю, - Питер опускает руку на его предплечье и из вежливости пару раз похлопывает по нему. - Что ж, мне пора.

- И ты даже не спросишь, на кого он больше похож? - Элли складывает руки на груди. - Вдруг на тебя.

- Ну, это маловероятно, - Питер проталкивает тележку вперед. - Увидимся.

- А дедушка Тейт его уже видел, - с вызовом говорит она ему в спину, и Питер останавливается.

- Ей можно бананы, - замечает Скотт и переглядывается с Элли. Она поднимает брови.

- Я понял, - в конце концов, отвечает Питер и толкает тележку дальше.

//

Когда все последующие две недели по ночам Малия вышагивает с забившимся в бесконечных припадках плача Митчеллом на руках, она все чаще думает, возможно ли, чтобы он просто ее невзлюбил? Где написано, что ребенок обязательно должен уживаться со своими родителями?

Прежде чем ты получишь водительские права, ты должен пройти одобренный государством курс обучения, но вождение - это ничто, ничто по сравнению с каждодневной жизнью рядом с новым человеческим существом.

- Я завалила вождение, - говорит она.

- Что?

- Я трижды завалила вождение, прежде чем мне дали права.

- Не понимаю, - Скотт отмахивается от нее и забирает Митча, устраивая его на своей голой груди. - Вот так, малыш, - он гладит его по спине, качаясь взад и вперед. - Вот так.

- Я дерьмовая мать, - Малия поднимает боди с одной из стопок выстиранного детского белья на складной сушилке и прижимает его к лицу. Оно пахнет молоком, и это напоминает ей, что все в их доме сейчас имеет такой же запах. Она ощупывает свою левую грудь. - Наверное, он не наедается. И у меня снова треснул сосок, потому что он сосет так, словно выдавливает остатки зубной пасты из тюбика.

- У него колики. Помнишь, брошюрка из клиники была об этом?

- Я ее не читала.

- Он провел девять месяцев под защитой от внешнего мира, его кишечник не привык к новой микрофлоре. И он заглатывает слишком много воздуха во время кормления. Может, стоит попробовать кормить его из антирефлюксной бутылочки, про которую говорила Лидия? Или купить антирефлюксную смесь?

- Ты снова это делаешь. Показываешь, какой ты, блин, идеальный отец, - Малии кажется, она даже дорожку на ковре спальни протоптала. Она сгребает стопку дешевых одинаковых комбинезончиков из “Таргет” подмышку и сдувает прилипшие ко лбу волосы - Скотт снял кондиционер еще на прошлой неделе, потому что Митчелл спит с ними. Но они не лежат по обе стороны от него и не рассматривают его смуглые ручки и ножки, как делают родители в рекламах надувных матрасов и средств против москитов. И рука Скотта больше не покоится под ее головой - он засыпает в том же положении, в котором лег, в боксерах и с мокрыми волосами, все равно пахнущими машинным маслом, уставший после смены в “Тексако” даже для того, чтобы забросить в рот тост с гуакамоле или поцеловать ее.

- Не может быть все и сразу, ты же это понимаешь, Малия.

- Но к тебе это не относится, - выпаливает она. Потом вздыхает, скидывает комбинезоны обратно на сушилку и забирается на смятые простыни, подтягивая коленки в трениках к груди и целуя его теплую скулу. Скотт обхватывает Митча одной рукой и притягивает ее к себе за плечи.

- Мне не стоит ехать завтра в Анахайм.

- Ты знаешь, Элли ждет эту поездку больше, чем новый эпизод “Звездных войн” и флан-пудинг на Рождество.

- Тогда съездим туда на следующей неделе. Я хочу, чтобы ты был со мной.

- С тобой будет Стайлз.

- Трехчасовая поездка на машине по жаре до калифорнийского Диснейленда с вегетарианскими сэндвичами Лидии, Джонни Кэшем в магнитоле и Стайлзом, с которым мы нормально не разговаривали уже полгода, - Малия стучит ногой по матрасу. - Мы точно отлично проведем время.

- Вы делаете это ради Элли. Послушай меня. Я знаю, о чем ты думаешь. Но есть кое-что, что никогда не менялось. Она не знает то время, когда вы были вместе. Она знает Стайлза и Лидию. И знает нас с тобой. Это то, что для нее понятно. В этом возрасте им обычно нет дела до того, что произошло до их рождения, но иногда они понимают, что по каким-то причинам их могло не быть. Ты любишь ее, и тебе не нужно скрывать это от меня. Но ты должна показать ей, что она родилась не от того, что у тебя не было выбора. Он был. Но сейчас она с нами, потому что тогда ты выбрала сердцем, - Скотт целует ее в лоб и поднимается, перекладывая Митчелла на другое плечо. - Я подогрею смесь. До семи еще несколько часов.

========== время прощаться ==========

ry x - deliverance

Пятьдесят пустых миль, даже ни одной заправки: полно времени смотреть на белые заборы и слушать проповеди по радио или одинокие выстрелы из обреза где-то в стороне от сельского шоссе. Из травянистой обочины криво торчат самодельные щиты и билборды: “Осторожно, встречается непривязанный скот” или “Обратись к Иисусу, не пожалеешь”. Тем не менее на пяти десятых мили по покосившимся знакам теста одометра на обочине вырастает забегаловка из шлакобетона. В ее окне светится запыленная неоновая вывеска, у дороги расставлены пластиковые столы и стулья. Барменша с именем Мэйбл играет в карты с фермерами, только бы не замолкал музыкальный автомат. Проигравший бросает монету, и всем плевать, кто выбирает музыку. И это в девять утра. Зато тут подают добрый сельский завтрак: жареные сосиски или бекон, яичницу, картофельные чипсы и тарелку плотных блинов с кленовым сиропом.

- Спорим, я смогу все это съесть, - говорит Элли, складывая локти на столе. - Спорим на двадцатку.

- У тебя нет двадцатки, - отвечает Стайлз, помешивая американо и оглядываясь на Малию: она подпирает щеку рукой и гоняет сырный шарик по тарелке. Косточка ее согнутого запястья напоминает мячик для пинг-понга.

- Ты не узнаешь, пока не поспоришь.

- Ладно. Вот тебе двадцатка, - Стайлз достает деньги из бумажника и поправляет вылезшую из него же фотку Томаса в костюме охотника за приведениями. - Ты все это съешь.

- Да что с вами такое? - обиженно спрашивает Элли и рывком поднимается, отталкивая тарелку с яичницей от себя. В уголке ее рта еще остается кетчуп - свидетельство того, как сильно она ненавидит проигрывать, - когда она проскакивает под пухлой рукой официантки в сторону туалета с пластмассовым знаком м/ж. Ее тридцать долларов выпадают из заднего кармана на сидение со списком дел на сегодня: прокатиться на “Золотом зефире”. Уксусные чипсы в кафе Фло V8 и одинаковые футболки. Помирить Стайлза и Малию.

- А у нее была двадцатка, - замечает она.

Стайлз запускает пятерню в волосы:

- Что с нами стало, Мал? Почему мы больше не можем просто все обсудить?

- Не припомню, чтобы мы хоть раз что-то обсуждали, - она оборачивается к стеклу, на которое кто-то налепил наклейку “Джудас Прист”.

- Когда-то мы говорили. Каждый день, помнишь?

- Стайлз, - она облизывает нижнюю губу. - Я не хочу снова начинать эту тему. Не хочу с тобой ругаться.

- Я скучаю по тебе.

- Нет. Замолчи, ладно? - она встает, одергивая шорты сзади и нацепляя солнцезащитные очки на намазанную кремом от загара переносицу. Потом лезет рукой в рюкзак и вместе со смятой двадцаткой вытаскивает пустышку. Держатель с именем соскакивает с ее пальца, когда она забрасывает ее обратно и нервно выдыхает. - Дерьмо. Без нее он все время просыпается.

- Скотт что-нибудь придумает.

- Я оставила дома двухнедельного ребенка. Ради чего? - Малия разглаживает складку на лбу костяшкой большого пальца и вышагивает вдоль их столика, шаркая мокасинами друг о друга.

- Сядь, пожалуйста, - Стайлз тянет ее за руку к себе. - Мы еще никуда не выбирались втроем. По-моему, это наш шанс.

- Да. Шанс окончательно все испортить, - говорит она.

- Малия, - он берет ее вторую руку и проталкивает свои пальцы между ее, скоблясь о кольца на каждой фаланге. - Мы будем есть уксусные чипсы в кафе Фло V8 в зоне Радиатор-Спрингс и кататься на “Золотом зефире” в Райском Пирсе.

- Терпеть не могу сборища орущих детей с сахарной ватой в очереди на карусель или бамперные машинки.

- А у меня кровь стынет в жилах от всего, что звучит как Свободное падение, - Стайлз потирает подушечкой указательного пальца ее ладонь. - Я выиграю тебе панду в тире. Огромную шестифутовую панду.

- Ты еще такой ребенок, - она выдергивает руки и складывает их под грудью, но остается стоять между его расставленных заросших ног.

- Пойдем за ней, - Стайлз забрасывает горстку картошки фри в рот и стряхивает крошки с шорт.

Они находят ее сидящей на опущенной унитазной крышке среди втулок и маркерных надписей: “У Лизы Бартон нет сисек” и “Каждый трах во имя Иисуса”. Она подпирает щеки руками, уперевшись в коленки со следами от переводных татуировок, и перекатывает пустую банку из-под “пепси” носком кроссовки.

- Хочешь, покажу фокус? - Стайлз наваливается плечом на стенку кабинки, вытянув руку, чтобы не дать дверце захлопнуться.

- Ты не знаешь фокусы, - бормочет Элли, продолжая пинать банку.

- Точно. Но я могу сделать так, - говорит он, вытягивая бутылку бесплатной горчицы со столика и сжимая ее в одной руке, как антистрессового Тоторо. Соус брызгает прямо в лоб Майнкрафтовому Спайдермену на ее футболке.

Малия закатывает глаза, пока Элли отдирает прилипшую к груди желтую ткань. Стайлз знает, что она будет немного ворчать, потому что он сделал это первым, но он также знает, что она обожает пуляться горчицей/кетчупом и арбузной мякотью в придорожных забегаловках во время школьных экскурсий или путешествий в машине. Были времена, когда он вез ее в Кейп-Код, и они с Томасом заливали заднее сидение лимонадами с бензоколонок. А лет на двадцать раньше он бросался картошкой фри в дышащего в ингалятор Скотта на его пятом дне рождения в игровых автоматах.

- Один-ноль, принцесса, - самодовольно хмыкает Стайлз и от души поливает из бутылки Малию, напевая “грустный тромбон”. Элли жестом перерезает горло, намекая, что ему крышка, пока Малия отводит волосы с лица указательными пальцами и стряхивает с них горчицу.

- Значит, это та часть игры, в которой я надеваю твою футболку? - она вытаскивает банку лимонной содовой из рюкзака и с треском отрывает язычок.

- Ну, зачем же так банально? - Стайлз наваливается на косяк, подумывая, в какой момент банку эту у нее забрать. Но она отпивает из нее и молча проходит мимо, закидывая за плечо лямку рюкзака с повисшей на нем пустышкой и с нашивкой Kanken, такая взрослая и сдержанная Малия МакКолл.

- Будь проще, - Стайлз оборачивается, и она выливает содержимое банки ему на голову. Шипучий и липкий, “швеппс” обволакивает его волосы, как шапочка для душа. Он облизывает губы и вытирается низом футболкой.

- Моя школа, - Элли соскакивает с розовой унитазной сидушки и невозмутимо прошлепывает к Малии по религиозному комиксу под названием “Кошмар демона”, приставшему к жвачке на полу. Таких полным-полно в зале, и что-то подсказывает Стайлзу, что самое время сматываться из этого сельского хонки тонка фермеров-баптистов, где ко всему прочему Эдди Арнольд в музыкальном автомате теперь стонет старое доброе кантри про дом, милый дом, где еще ждет милашка и где на могиле мамы растут розы.

//

Куда бы ты ни направлялся - на север в горы, на восток через Долину смерти или на юг к Сан-Диего, - чтобы попасть на место, долго едешь по заросшему мескитом пыльному краю. Сквозь синеватую дымку поселка проступают очертания билбордов и молочных ферм - скопища красных прямоугольников в стороне от трассы. Черная “хонда” тянется по двухполосному шоссе на шуршащих колесах, радио вопит “Йеллоу Сабмарин”, и вымазанная дынным соком Элли в футболке со “Стилински” на соседнем сидении дергает головой под Биттлз, вытянув в окно загорелую руку с выгоревшими на солнце темными волосками.

- Беззаботно мы живем,

не нуждаемся здесь мы ни вчем,

Зелень волн и синь небес

в субмарине желтой есть.

Она отбивает припев на приборной доске пятками носков с кокосами из “Монти Пайтона”, насвистывая слова себе под нос и раскачивая большим пальцем ноги болтающуюся голову Люка Скайуокера из Хэппи мила на панели над кондиционером.

- Все, что нужно, чтобы впасть в кому от гипергликемии, - довольно говорит она, залезая рукой в пачку “скиттлс”. Стайлз следом за ней отхватывает горстку драже и закидывает ее в рот, проскрипывая зубами на глазури.

- Малия?

- Нет, спасибо, - отказывается она и продолжает стучать по киборду, подтянув колени к груди в замытых тайд пэном пятнах от горчицы. По правде говоря, она легко могла натянуть чистую запасную футболку с его фамилией, как сделали они с Элли, но вы же знаете Малию.

Она оттягивает мочку с кольцом свободной рукой - Стайлз замечает это в зеркале заднего вида.

- Теперь он не засыпает без своей пустышки, - она откидывает голову на спинку сиденья и оборачивается к окну, подставляя лицо с разводами от солнцезащитного крема под солнце.

- Поверь мне, если он действительно захочет спать, ему будет все равно, с титькой или пустышкой во рту он будет или нет.

- Ты сказал титька? - переспрашивает Элли.

- Ему все равно, дам я ему грудь или нет. Но только не пустышку.

- А ты не признавала пустышки, - говорит Стайлз Элли.

- Откуда ты знаешь?

- Я набрал тебе кучу всего в детском отделе, когда ты родилась. Но большая часть тебе просто была без надобности. Не знаю, зачем я это взял, - хмыкает Стайлз и включает левый поворотник. - Тогда мне казалось, что ребенку столько всего нужно.

- А потом вы завели Томаса, и ты стал покупать не только антирефлюксные смеси, но и эко-обувь для младенцев, - замечает Малия.

- Вроде того, - соглашается Стайлз со смешком и выруливает на соседнюю полосу, чтобы обогнать фургон электрической компании. Позднее он решил бы, что не стоило этого делать: на узком шоссе не выжмешь больше восьмидесяти. Но сейчас он без задней мысли выкручивает руль через линию приближения и прибавляет скорость, собираясь встать за “шеви”, который катит на холм. Он водит уже тринадцать лет. Он выезжает на вызовы в патрульной машине и знает, как перевозить детей. Он хороший водитель.

- Стайлз! - кричит Малия, и он видит, как с поворота на Уитакер Самет на них выносится под завязку накачанная бензином автоцистерна межштатных перевозок. “Мерфи Юэсэй, - написано на кузове. - Огнеопасно”.

//

“Огромные пробки в сторону Кастейк образовались после взрыва бензовоза”. Каждые полчаса KKGO - радио дальнобойщиков в Лос-Анджелесе - наводняет эфир дорожной сводкой.

В такой день один дальнобойщик напевает себе под нос на мосту в Санта-Кларите, Калифорния, в старом “кенворте” с тремя-четырьмя славными парнями, которые работают на фабрике мебели в Джефферсонвилле, Индиана. Шины шипят на горячем асфальте, а они с пакетами ланча подпевают кантри из радио, пока в эфир не врываются новости.

“Два сообщения об инциденте, полученные Los Angeles Times от очевидцев, отличаются от заявления шерифа. По предварительным данным, авария произошла в половине десятого утра”.

“Количество пострадавших от взрыва на 99 автомагистрали в округе Лос-Анджелес возросло до двадцати человек”.

“Водитель и все пассажиры Хонда CR-V погибли на месте. Очевидцы сообщают, что на момент ДТП в салоне также находился ребенок”.

========== Эпилог ==========

- Стайлз! - кричит Малия, и он видит, как с поворота на Уитакер Самет на них выносится под завязку накачанная бензином автоцистерна межштатных перевозок. “Мерфи Юэсэй, - написано на кузове. - Огнеопасно”.

На шоссе выжимают сто в сторону Кастейк, водитель бензовоза же давит сто сорок вчистую на повороте. Стайлз круто сворачивает влево, и “хонду”, не готовую к перегрузкам и молниеносной работе ногами с педалями, юзом выносит с дороги через помятый отбойник. Водитель бензовоза дает по тормозам, позабыв о том, что на такой скорости его наверняка развернет на сто восемьдесят. Пиво из бутылки плюхается ему на штаны, на визжащих покрышках автоцистерну заносит к обочине.

- Черт возьми! Сейчас рванет! - Стайлз переключает на первую скорость: сорок пять, пятьдесят пять… Потом на вторую, на короткий скоростной отрезок встречной полосы по ту сторону обочины между кактусами и разделительными щитами. Вокруг них воют гудки, машины заносит, водители сбрасывают скорость. “Хонда” пробивает еще один отбойник. Там несколько секунд на краю. Нет простого, прямого способа объяснить это, сбавляешь обороты и выбираешь между сейчас и потом. Но край еще где-то там, потому что те, кто знает, где он, уже за него перевалили.

//

- Малия… Малия…

Головная боль стягивает кожу на лбу. Во рту сушняк, как после сна где-нибудь в середине февраля: некуда торопиться, деревья голые, капоты побелели от инея, а большинство местных сидят перед теликом с “Одним дома”, тыквенным пирогом и всеми своими детьми. Малия думает о сыне.

- Тебе нужно исцелиться. Я не знаю, как это работает, но тебе это нужно. Малия, очнись. Мы должны помочь Стайлзу.

Ее живот зажимают руками, и она сдвигает туда же свою руку - футболка намокла и пристала к левому боку. Она чувствует копошения возле себя: кожаные сиденья скрипят под маленьким весом, за запахом дешевого вонючего масла и бензина еще ощущается жевательное драже.

- Малия… Мама…

Она продирает глаза и закашливается, шаря по сидению, чтобы отстегнуть ремень.

- Все хорошо, я с тобой, - она подтягивается, чтобы обнять Элли, перелезшую к ней на заднее сидение под пробившими лобовое стекло металлическими конструкциями у указателя “Ранчо Чумаш. Вход воспрещен”. Через залепленное раздавленными томатами заднее стекло Малия замечает, что их мили на три оттащило от трассы, где группки патрульных машин лос-анджелесской полиции в столбе дыма теперь гонят всех в обход через громкоговорители.

- Нет. Стайлз… Его нога застряла под сидением. И я не знаю… я не уверена, но, кажется, он не дышит. Я… я не могла проверить. Не могла до него дотянуться.

- Стайлз! - зовет Малия, уже когда вытягивает его из пропахшего сандаловым ароматизатором и кровью салона и снова и снова давит на его грудь, вжимая колени в кусты колючего засохшего мескита.

- Нет, я не потеряю тебя так, как потеряла свою семью, слышишь? Не после всего, - она потирает запястьем кровяные разводы на щеках и нагибается, чтобы вдохнуть воздух ему в рот. Холодная кожа небритого подбородка все еще пахнет лимонным “швеппсом”. - Ты не оставишь свою жену и своих детей. Ты не оставишь нас со Скоттом, - говорит она и скользит ладонями к своим коленкам, оставляя на них красные пятна.

- Что ты делаешь? Надо продолжать, и тогда он очнется, - Элли бросается к нему, растирая слезы своей ладошкой с налепленной на нее наклейкой из шоколадного батончика.

- Папа, - она морщится и обнимает его, прижимаясь рукой к его щеке. И когда Малия слышит это, она сгребает Элли под руку и позволяет себе разреветься, жалея себя, их с ним дочь, Томаса и долбанную пустышку, которую так любит Митчелл, пока со скоростью черепахи по пересеченной к ним в запыленном “форде” ползут копы округа Лос-Анджелес, сминая кусты с томатами под летней резиной.

- Тебе удобно? - спрашивал Стайлз за несколько дней до того, как она родила Элли. - Ребенок шевелится?

- Не знаю.

- Шевелится он или нет? Малия? Ты же должна чувствовать.

- Говорю тебе, не знаю. Нет. Не шевелится.

- Ребенок не шевелится, - сказал он Скотту.

Парень из Айкена знает о ней все, начиная с пристрастия заказывать пиццу пепперони посреди ночи и заканчивая привычкой отрицать то, что всегда имело значение.

- Папа! - кричит Элли, и когда она опрокидывает кулак ему на грудь, ее глаза наливаются красным и кровь выбрызгивает из носа на застиранный ворот футболки под скользящим с нее к нему солнечным зайчиком.

- Я… с вами, - выдавливает он и шевелит рукой, находя пальцы Малии и сжимая их. - Я с вами.

//

Скотт переворачивает смоченный пивом ростбиф на гриле на их заднем дворе с вытоптанной Марли желтой лужайкой и рэгги в радиоприемнике и, обтирая пальцы в мясном соке о бумажные полотенца, оборачивается к Стайлзу - тот сидит, вытянув ногу в гипсе в раскладном полосатом стуле. Малия смотрит на них, покачивая автолюльку с Митчем носком шлепанца, но когда Скотт замечает ее взгляд, она достает сына и прошлепывает к ним, вынимая палец из его рта.

- Пойдешь к папе?

- К какому из них? - спрашивает Стайлз и щекочет его голую смуглую ножку, пока Малия передает Митча Скотту. Тот перекладывает его на свое плечо.

- Ты всего лишь его крестный отец, - замечает она, забирая у него бутылку “Миллер” и поправляя завязки на купальнике. Скотт притягивает ее к себе, обнимая за живот.

- Ты взял крабовые чипсы? - спрашивает она и проводит пальцем по закрученной макаронине на макушке Митча.

- Мы взяли. Детка, - зовет Стайлз. - Мы же купили крабовые чипсы?

- А это не их Марли ест? - Элли наваливается на бортик надувного бассейна и тычет дужкой очков в сторону тента. - И гуакамоле.

- Марли! - Малия оттаскивает его от пластикового стола с чипсами и сохнущим под пищевой пленкой салатом. - Он сожрал фрисби!

- Мам, я тоже хочу собаку, - Томас, в маске для ныряния и нарукавниках с Йодой, потирает белые от солнцезащитного крема плечи.

- Никакой собаки, - отвечает ему Лидия, взбалтывая свой овощной сок в ПП бутылке. Ее живот, натянувший пляжный комбинезон, сходит за надувной бассейн.

- Пап?

- Посмотрим, - Стайлз меняет Скотта у гриля и вываливает мясо на тарелку, жестом показывая Малии, чтобы дала ему отпить из бутылки. Она закатывает глаза, но прислоняет горлышко “Миллера” к его рту, вдыхая запахи жареных цукини и кокосового масла, в котором вымазана его не стянутая футболкой заросшая грудь.

Митчелл слюнявит плечо Скотта, и Малия бросает ему прорезыватель. Скотт ловит его одной рукой.

- Накрой ему голову и иди есть, - говорит она и обнимает подбежавшую к ней Элли за мокрые плечи. Она забрасывает в рот горстку начос.

- Уверена, что не хочешь остаться? - спрашивает Малия, вытирая арбузный сок с ее носа. Элли потирает икру подъемом голой ступни.

- Я нужна папе. У него ведь, кроме меня, никого нет, - она прижимается к ее животу, оставляя на нем след соли с начос. Она пахнет солнцем и лимонным мороженым. - Я приеду на зимние каникулы.

- И мы поедем в Йосемити кататься на лыжах, - Стайлз поднимает ее и целует в щеку.

- С такой ногой тебе только в дартс играть, - замечает Элли, подбрасывая в руках банку содовой.

- Элли! - зовет Томас.

- Иду! - она оттягивает задравшийся сзади купальник и оборачивается к ним. - А знаете, что? Я рада, что вы делали всякие противные вещи, чтобы я появилась в твоем животе, - говорит она Малии и как ни в чем не бывало плетется обратно к бассейну, утаскивая с собой миску с начос.

Комментарий к Эпилог

Не верится, что я меняю “в процессе” на “закончен” спустя полтора года после первой главы ?? За это время я успела закончить одиннадцатый, отучиться на первом курсе и написать как минимум пять глав в разных концах света :D Некоторые из вас тут с января 2017, с “Ошибки”, и вы не представляете, как я это ценю. До двухлетия, правда, еще как до моей преддипломной практики, но свой открывающийся стол заказов приурочу к 150 оценкам на “Ошибке”, потому что не хочу прощаться и собираюсь впихнуть вам некст ген, если вы за))) Так что если есть заявки на спин-оффы с Макколлами/Стилински/Лейхи в этом хэдканоне и лучших традициях какой-нибудь там “Катушки синих ниток”, я всегда открыта (вк, фикбуковские сообщения, мессенджеры +79824523858 - пишите :)) В планах сборник второго гена, упоминала о нем в ответах на отзывы, поэтому если это все еще актуально для вас, то, собссно, это актуально и для меня. Футбольная команда Скотта и Малии, камбэкнувшийся новоиспеченный папаша Тео, комик-кон с Питером и уксусными чипсами, Фрэнк Синатра под Рождество и вдвое больше возни с подгузниками в доме Стилински.

+ все, что в ХСА не было упомянуто, но упомянуть стоило ?