Что это за штука, которая зовется любовью? (СИ) [takost] (fb2) читать онлайн

========== Предложения, которые можно сделать только в искренней и пылкой юности ==========

Зоя наблюдала за тем, как теннисный мяч носился туда-сюда, подгоняемый ракетками. Морозов был хорош, но пока он, пятилетний, в прелестных бриджиках объезжал не менее прелестного пони, Николай размахивал ракеткой, как пиратской саблей. Зоя видела их детские фотографии – совершенные в своей идиллии, с торчащими на заднем плане кованными оградами высотой с библиотечный ряд в Йеле, породистыми псинками и белехонькими свитерками из благородной шерсти.

Последние дни Зоя чувствовала себя взвинченной, того и гляди на кончиках пальцев запляшут молнии, и, как повелось, без обиняков давала всем об этом знать. Одного взгляда хватило, чтобы защитники природы под руководством Старковой передумали давить на Зоину жалость и спрятались в недрах особняка на манер родового поместья, больше походящего, однако, на мавзолей, где каждую пятницу месяца заседал Клуб экологического добровольчества.

Особняк был Морозовский, как и все в ближайшей зоне видимости человека зрящего, включая корт и частные конюшни, в которых, как в мастерской Санта-Клауса, день и ночь трудились человечки в жилетах и сапогах по колено и надзирали за конским перепихом.

Голова у Зои разболелась еще сильнее, когда она вспомнила о фамильном имении Ланцовых и всех насчитывающихся там вертолетных площадках. Пока вспоминала, проглядела конец матча, а Николай уже был тут как тут: на белых шортах ни пятнышка, мускулы играют под футболкой каждый раз, как он подкидывает в руке мяч. Сынок министра иностранных дел в своем спортивном великолепии, он, казалось, даже не вспотел. Будто бы снимался для рекламы, а не в теннис играл.

Николай поцеловал ее, – поцеловал просто так, без повода, чтобы ее порадовать, но Зоя не ответила, насупилась. Да, вот такая она была ужасная. А он и не настаивал, уже шагал обратно на корт, и, к своему стыду, Зоя осознала, что рассчитывала, что так легко, так быстро он не уйдет.

Поймала усмешку Морозова, который всегда все знал – так запросто он читал людей, даже ее. Поражение его не расстроило, напротив, он выглядел так, словно никогда и не проигрывал. Глотнул минералки, вглядываясь вдаль – туда, где среди порыжевших вязов виднелись башни кампуса, увенчанные фигурной чудью заостренных шпилей.

Тени падали от ресниц на бледные щеки именитого отпрыска, длинные пальцы, приученные к фортепиано, постукивали по запястью, – запястью слишком изящному для мужчины. Половина Йеля сходила по нему с ума. Бедные, бедные девочки. Если бы они только знали, что он скучен до безобразия, что возбуждает его симфонический оркестр и за завтраком он читает газеты консервативного толка, запивая неврастенический снобизм чаем с молоком. И говорит он так, точно живет при дворе английской королевы.

– Готовишь к переменам, Зоя? – спросил Морозов насмешливо, все так же не глядя на нее. – Оказывается, думать о ком-то, кроме себя, крайне утомительно.

– Ну надо же! И об этом говоришь мне ты. Смотри-ка не захлебнись, упиваясь звучанием собственного голоса.

– Я двенадцать лет пел в хоре, дорогая моя. Люди платили за то, чтобы меня услышать.

– Еще раз назовешь меня «дорогой»…

– Ну, ну, Зоя. Считай это дружеской заботой и слушай. От неопределенности твой голубок всегда начинал скучать. А когда долго сидел без дела, легко находил, чем себя занять. Куда ни придет, везде ему рады. Подумать только… – Морозов еще с минуту поглядел на Йель вдалеке – башни уже окрасились в багровый закатный цвет старого вина, цвет листьев многолетних вязов, еще наряженных, – потом обернулся, заметил сарафан с кружевной оборкой, напяленный на него растянутый свитер с распродажи винтажных вещиц, крикнул. – Алина!

Зоя увидела, как та взглянула на него, разглядела в дымке осени, махнула рукой, улыбаясь, и тепло ее улыбки, казалось, можно было почувствовать. Оно ощущалось солнечными зайчиками на раскиданной постели, поцелуями с сахарной пудрой на губах, поспешными предложениями, которые можно сделать только в искренней и пылкой юности.

Теперь Зоя чувствовала Морозовский взгляд, но сама смотрела на Алину. Та заглянула на корт, что-то сказала Николаю – он рассмеялся, потом чмокнул ее в лоб, о чем-то увлеченно заговорил. Зоя завидовала тому, каким простым и понятым все Старковой казалось, как она смеялась над своими ошибками, как радовалась незатейливым глупостям. Она, Зоя Назяленская, завидовала!

Зоя фыркнула про себя: быть такого не может, не иначе как показалось. Морозов тем временем двинулся к корту, но напоследок еще раз обернулся, снова паршивенько хмыкнул. Будь Зоина воля, испытала бы на нем весь консерватизм средневековых пыток, но вместо этого проигнорировала, потому что она себя уважала. И уж тем более не стала бы изводить себя ревностью, слушая Морозова. Тоже ей – нашелся свечкодержатель!

Зоя злилась. К своему удивлению, поняла, что по большей части злилась на саму себя. Николай вернулся один – Александр уже вел Алину через усыпанную золотыми листьями, точно горячим штрейзелем, лужайку. Они держались за руки, словно им было пятнадцать.

Николай сел рядом, их колени соприкоснулись. Поколебавшись, Зоя нырнула под его руку, прижалась к родной груди. Смотрели вперед, не друг на друга, но злость вдруг схлынула, уступила место теплоте объятий. Они разомкнулись самое большее на миг, когда ее плечи обняли рукава теннисной куртки, пахнущей бергамотом и морской солью.

Тот же запах хранил и честно отвоеванный в споре свитер, слишком большой для нее, в котором она засыпала все последние ночи, думая о своем дуралее и сахарной пудре на его губах. Думая о том, что он просил ее стать его женой.

Николай прижал ее к себе, и Зоя поняла, насколько замерзла, сидя вот так без дела, без движения, злясь на себя и гадая, что будет дальше.

– Знаю, знаю, твоя подружка-гордость не позволила бы тебе взять куртку самой, но ведь ты, Назяленская, всю вину могла спихнуть на меня.

– Моя подружка-гордость, чтобы ты знал, дама самодостаточная и оправданий не терпит.

Помолчали.

– Зоя?

– Ну, спроси уже, наконец. И покончим с этим.

– Ты думаешь, что я уйду? Само собой, не сейчас. Однажды.

Зоя ответила не сразу.

– Не может же это быть на всю жизнь.

– С чего ты взяла?

– Я не знаю ни одного человека, у кого так было бы всегда. Нет, не отрицай. Ты идеалист, фантазер и безнадежный романтик.

– С какой стороны ни глянь, одни достоинства. Еще скажи, что нет!

– .. И все равно ты меня не переубедишь. Я от своих слов не отказываюсь, не воображай. Но… – Зоя водила пальцем по его колену, а теперь замерла. Николай воспользовался моментом, заглянул ей в лицо. В его глазах она увидела будущее, которое могло у них быть. А, может, и нет. Только вот кто знал наверняка?

– Но подружка-гордость говорит, что неразумно отказываться от кольца с бриллиантом. В конце концов, его всегда можно продать.

Она почувствовала, как Николай выдохнул. Снова блеснул в глазах лукавый огонек.

– Ты его не продашь. Сохранить в память о красавце-муже, лучше которого не найдешь.

– Может, и сохраню. Но только потому, что камень подходит к моим глазам.

Николай поцеловал ее, Зоя ответила, и если в поцелуе и была горечь, то разве что от того, что так долго они его ждали. Где-то над Йелем громыхнуло. Ни Зоя, ни Николай не заметили.

– Так, значит, это «да»? Ты выйдешь за меня, Назяленская? Станешь моей женой?

– Да, – ответила она и для пущей убедительности повторила. – Да.

========== Чайная «Три вяза» ==========

Чайная называлась «Три вяза», но никаких вязов, и уж тем более в количестве трех, поблизости не было. А вот троица краснокирпичных зданий, в которых «Вязы» соседствовали с книжным магазинчиком и шоколадной лавкой, стояли бок о бок еще с тех времен, когда английские протестанты покинули Массачусетский залив и на равнинах Коннектикута развернули Нью-Хейвен.

Прямоугольная тройка напоминала заварные хлебные буханки, теснящиеся на прилавке в булочной сразу после открытия, а из «Трех вязов», как наказывали традиции, с самого утра доносился сытный хлебный дух, приветствующий пожилых завсегдатаев и зазывающий заглянуть внутрь заплутавших под дождем туристов.

Они не были ни теми, ни другими, но облюбовали чайную, как родной дом, и, махнув рукой на новомодные бары и коворкинги, встречались в «Трех вязах», чтобы обсудить студенческие вечеринки, экзамены и работу университетских сообществ, спланировать кемпинг или поделиться последними слушками. Да простит Николая госпожа Фемида, ради хорошей сплетни не грех было и уши развесить там, где не следовало, а порой, где не надо, и задержаться.

Зоя, однако, страсть Николая к подобным сенсациям не разделяла, и зря. И это она еще не слышала, как он хохотал до упада, узнав, какие сказочки рассказывают про них в кампусе.

Но начинали они всегда с работы сообществ, а точнее – с доблестных деяний Клуба экологического добровольчества. Сегодня на злобе дня была выбросившаяся на мыс Лайтхаус самка горбатого кита. Все из-за недавнего разлива нефти, говорила Алина, пусть власти и отрицают, что это связано с аварией нефтяного танкера, вошедшего в пролив. Провели расследование с подачи «Гринписа» и обществ охраны морской среды, ничегошеньки не нашли. Сейчас экоактивисты митингуют, требуют запретить вход танкеров в пролив, мол, мало нефти в Гудзоне, теперь танкеры идут в сторону Род-Айленда.

– А у вашего клуба не маловато полномочий? – спросила Зоя, помешивая свой антистрессовый чай с ромашкой.

– Так ведь не мы одни митингуем. Экоактивисты от Бриджпорта до залива Кейп-Код требуют повторной проверки. А мы постоянно на связи с морскими биологами.

Потом они еще пообсуждали осеннюю миграцию китов, глобальное потепление, а кончилось все тем, что Алина стрясла с них все наличные на взнос в благотворительный фонд восстановления лесов. Затем они поговорили про закрытую вечеринку, организованную Йельским предпринимательским обществом, на которую Николая не пригласили, что страшно его оскорбило. Зато приглашения получили Морозов и Зоя, которая сказала Николаю, что тот может идти под ее именем, если ему так хочется, потому что ей не хочется совсем.

Они заказали еще несколько кусков пирога – тыквенного, орехового и с печеными грушами и инжиром, запивали горячим шоколадом с перцем.

Дождь все продолжал плясать на черепицах крыш, потоками низвергался в жерла водосточных труб, вымывал из краснокирпичных стен последние остатки сентябрьского тепла, а в «Трех вязах» за столиком в углу четверо переговаривались, воруя друг у друга кусочки пирога и касаясь коленями под столом.

В конце концов, соседства коленей Зоя не выдержала – Морозов то и дело покачивал ногой, выписывая пируэты носком сияющего, как попка младенца, оксфорда. Зоя попросила его прекратить – в защиту Морозова, не слишком любезно, впрочем, когда дело касалось этих двоих, рейтинги падали даже у нашумевших ток-шоу с восхитительными семейными драмами.

Потом уже никто не мог вспомнить, с чего все началось, потому как за время дивного обмена любезностями всегда рано или поздно отыскивались сенсации. А как вы помните, сенсации Николай обожал. Кроме того, воспитание у него было безупречное, а потому право выводить из себя его снобейшество он всякий раз любезно уступал любимой.

Как раз добрались до самого интересного – позабыв про вражду коленей, они, как и рассчитывал Николай, принялись спорить насчет политики, и тогда брякнул над дверью колокольчик, и в «Трех вязах» мелькнули пальто и небрежно нахлобученная на голову шляпа. Пока они шествовали к столику в углу, Николай весь обзавидовался.

– Где вещицы отыскал, Фахи?

Пальто и шляпа приплясывали на пятках в ритме щелчков пальцев, насвистывали под нос что-то из джаза – Гленн Миллер, понял Николай, «Поезд на Чаттанугу». Под мышкой держали чемоданчик, округлив руку так изящно, словно обнимали за талию девочку с карминными губками.

– Недурно, а? Скажи? – отозвались. – Кто-то верит в бога, а я верю в пальтишки с блошиных рынков, человечество и свое имя, выгравированное золотом на фасаде театра «Новый Амстердам».

– Привет, Джес, – сказала Алина, отвернувшись от Морозова, который – святые булочки с корицей! – заговорил о республиканской партии. Казалось, еще немного, и Зоя перегнется через стол и задушит его. Ни пальтишко, ни Джеспера они не заметили. Вот досадное упущение!

– Привет, душа моя, – тем временем отозвался Джес и, глянув на Зою и Морозова, вздохнул. Снял шляпу. Инеж проскочила у него под рукой, появившись, как кролик из шляпы. Николай готов был поклясться, что под колокольчиком ее не видел. Села рядом с Алиной – той даже двигаться не пришлось, – поздоровалась кивком.

– Вы это откуда? Из мастерской?

– То-то же! Наш приятель-техник снова предпочел покрышки цивилизации, – Джеспер повернулся к Алине. – Просил передать, что деньги он тебе не отдаст, потому что у него их нет, но готов расплатиться натурой.

– Даже все кубики на его прессе не покроют того, сколько он мне задолжал, – пробормотала Алина.

Николай глянул на Морозова. Подумал об изящных пальцах пианиста, слишком уникальных, слишком прекрасных, чтобы держать в руках штангу. Весело хмыкнул.

– Можно водить в мастерскую всех желающих поглядеть на боевые шрамы. Пусть платят, если вдобавок хотят услышать военную байку, – предложила Инеж.

– Это антигуманно, – заметил Джеспер.

– А как по мне, самое то! – поддержал Николай. – Деньги, понимаете ли, должны обращаться. А твой солдат хранит их в коробке из-под обуви.

– Это называется «сбережение». Незнакомое тебе слово.

– Обижаешь, солнышко! Я скопил на концерт Фрэнка Синатры, когда мне было семь. Жаль, никто не сказал мне, что он умер еще в девяносто восьмом. Великий был человек, такая потеря, – Николай качнул головой. – А деньги надо инвестировать, лапуля. Акции, облигации, драгоценные металлы… Джес, что в чемоданчике, скажи ты уже, наконец?

Джеспер улыбнулся.

– Виниловый проигрыватель.

– Ты носишь под мышкой виниловой проигрыватель?

– Если все мы в одночасье не ослепли от красоты наших дам, выходит, что так, – Джес все-таки уместил чемоданчик на полу, одолжил у кого-то стул, сел, закинув ногу на ногу, так что стали видны превосходные ботинки. – Они еще не раскрыли роль Хрущева в убийстве Кеннеди? Нет? Досадно.

Не успел Николай исполнить репризу на тему холодной войны, как Зоя принялась на чем свет стоит ругаться. Зрелище было впечатляющее, не хватало только облегающего латексного костюма и разрушающегося Нью-Йорка на заднем плане.

– Бородавки в заднице и те лучше, чем ты, от них хотя бы можно избавиться, – сказала Зоя Морозову. Затем вдохнула, выдохнула, повернулась к Николаю, заметила Инеж и Джеспера. Тот в приветствии поднял шляпу, как всегда театрально.

– Так о чем болтаете? – спросила она как ни в чем не бывало, подперев рукой подбородок.

Николай уже тогда знал, что лучше момента не придумаешь. Он улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой, откинулся на спинку диванчика, чтобы всех видеть.

– Да так, – сказал. – Всего лишь обсуждаем нашу с тобой женитьбу, любимая.

Эффект был что надо, на такой Николай и рассчитывал. Охо-хошеньки, подумал он, славное дело. Казалось, удивилась даже Зоя, только Морозов продолжал глядеть на всех с насмешливой снисходительностью, покачивая ногой. Он и взял первым слово:

– Вот так неожиданность! – улыбнулся сладко и паршивенько. – Правда, Зоя, дорогая?

Глаза Зои вспыхнули синим пламенем.

Да. Так все и было.

========== Друзья детства, научные подкасты и впечатляющие коллекции ==========

В следующий раз они собрались в Общине, которую прилежные первокурсники, изучившие новенькие абитуриентские буклеты, называли Центром Шварцмана. Но «старички» так и звали столовую Общиной, а иногда и вовсе сокращали до простенького «О», даже без точки на конце, экономя ненаглядное для каждого студента время.

Вот и сейчас, хоть времени у него было навалом, Николай отправил Зое только «О». Потом добавил сердечко – в конце концов, это было очаровательное, милое «О».

Столовая в Общине, с длинными, как в Хогвартсе, обеденными столами, выставленными в два ряда и вмещающими подносы, конспекты и гигантские ватманы художников, тоже была очаровательной. Алина в мохнатом лимонно-желтом свитере и пчелиных гетрах, переговаривающаяся с теми самыми художниками на тему плакатов для осенней ярмарки, была очаровательной. Даже фасолевый стручок на тарелке с фалафелем был очаровательным.

Одним словом, денек стоял погожий, радовал, и осень была, как с почтовой открытки, а сутолока студенческой жизни заставляла жалеть только о том, что год шел выпускной.

Вокруг стоял гул голосов – обсуждали нового игрока в баскетбольной команде, семестровые курсы, Того-Козла, Клуб Веганов и по меньшей мере еще миллиард маловажных в масштабе, но волнующих вещей.

А их столик молчал, только слышно было, как Морозов методично перелистывает страницы занудной книжонки с названием вроде «Морали права», а Улла стучит ногтями по экрану. Голову она устроила у Николая на коленях добрых полчаса назад, и так и лежала, переписываясь со своей девушкой и демонстрируя сидящим в их ряду бедолагам затянутые в капроновую сетку превосходные ножки.

Где-то в коробках в их детских комнатах пылились пластмассовые кольца цвета мятных конфеток, которыми они обменялись, казалось, вечность назад, когда Николаю было лет десять и он думал, что после школы женится на ней.

С тех пор они дважды собирали панк-рок-группу, учили друг друга целоваться, подбивали на шалости и экстремальный спорт, разыгрывали Морозова, просили его о помощи, когда оказывались в полицейских машинах. Николай любил ее, как любишь человека, которого знаешь целую жизнь.

Это Улле Николай рассказал всю правду о Доминике. Улла провела неделю у его больничной койки, а потом сидела на соседнем стуле в группе траура, говорила о том, о чем говорить не хотела, только чтобы он рассказал о своем.

Она подшучивала над ним, заглядывая за плечо, когда он переписывался с Зоей. В те годы контакт «Назяленская-рассерженный-смайлик» предлагал ему отвалить или идти к черту, но в лучшие дни его безжалостная гарпия советовала ему отыметь себя. О, тогда он отвечал ей что-нибудь вроде: «Для этого никогда не бывает неподходящего времени» или «Предпочитаю работать в команде».

Николай глянул в телефон Уллы – скорее от нечего делать, чем из любопытства, но увиденное превзошло все его ожидания и еще больше скрасило этот славный денек.

– Батюшки! Впечатляющая коллекция. Такая полная. Это что, упряжь? – Николай хохотнул. – Ты глянь, Алекс. Один в один твои конские амуниции! Подумать только, а мне спать не давала мысль о том, что же в твоих знаменитых конюшнях есть такого, что увлекательнее нашего с Давидом подкаста. Я приятно поражен.

– Ты отвратителен.

– В кои-то веки он прав, ты, свинья, – Улла толкнула его локтем с силой человека, который несколько лет занимался боксом – Николай едва удержался на скамье.

– Нет, правда. Поразительная коллекция. Боже! Это еще не все. Даже я вижу такое впервые, – он наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть вторую фотографию. – Если бы секс-игрушки были контрабандой, твоя подружка стала бы новым Пабло Эскобаром. «Вибропуля»? «Клиторальная осьминожка»?

– Ты идиот. Это для статьи.

– Понимаю. Репортаж из горячей точки.

Улла кинула в него стручок фасоли.

– Отвратительные животные, зовущие себя мужчинами, самцы-доминанты, трясут причиндалами перед секс-куклами, потому что хотят обладать, а женщины, как они считают, должны довольствоваться подчинением их желанию. И тут выпускают секс-роботов в виде мужчин, переворачивают иерархию, а этого нам и не надо. Борьба за равенство так не работает. Если отказываешься от вульгарной объективации, то без гендерного перекоса.

– Угу, – кивнул Николай. – Ясно. А все эти чудеса науки и техники тут при чем?

– Сегодня никто не хочет трахаться с роботом.

Николай усмехнулся. Хмыкнул даже Морозов. И вернулся к вопросу морали права.

– Таким, как вы, только бы новых проблем с согласием, – добавила Улла и поднялась, одернув сзади шорты. Ботаны за ее спиной повытягивали шеи, но вернулись к обсуждению «Подземельев и драконов», стоило только его хмурейшеству удостоить их своим исключительным вниманием. И никаких вам, что называется, мук согласия.

– А, может, поговорим об этом в подкасте? – предложил Николай.

– Нет.

– Подумай над этим. Ты теряешь возможность получить для своей чудной статейки мой экспертный комментарий о согласии. И киберчпоке.

– О, иди в зад.

В ответ Николай куснул ее за ляжку – по крайней мере, попытался. Улла ударила его романом Ирвина Уэлша. Потом погладила обложку, извиняясь перед книжонкой.

– Поверить не могу, что Зоя согласилась выйти за такого кретина.

– Как всегда, доброжелательна и счастлива за меня. Ценю.

Улла вздохнула:

– Балбес, ты же знаешь, что это так. Я ведь люблю тебя.

– Тогда, может, все-таки поучаствуешь в записи подкаста?

– Я могу забрать свои слова обратно.

– Ради свободы андроидов. И клиторальной осьминожки.

– Я ухожу.

– Я достану тебе гречку! – крикнул Николай ей вдогонку, но Улла уже шла вдоль столов, и университетские неудачники снова томно и влажно глядели ей вслед.

– У нас отличный подкаст, – спустя минуту сказал Николай. – Превосходный подкаст. Он как рекорды Гиннеса, которые описал Джонни Ноксвилл. Тот, что собрал «Чудаков». Знаешь их?

– Не знаю, – ответил Морозов и перелистнул страницу. – И сожаления от незнания не испытываю.

Это Николай комментировать не стал. В самом деле, ну о чем можно говорить с человеком, который спит в шелковой пижаме и знать не знает, кто такие «Чудаки»?

========== Программа лощеного заводного ретривера ==========

Два года назад, осень

Сентябрьские ночи Николай предпочитал проводить где-то и с кем-то – в джаз-клубах Нью-Йорка, за кулисами работающих после полуночи театров, на вечеринках братств и закрытых собраниях студенческих клубов, да даже в закусочных при заправках, обсуждая с отщепенцами президента и пособия по безработице.

Но этим вечером Николай заскочил на минутку в общежитие и не помнил, как заснул, а проснулся от навязчивого, сбивчивого кошмара. Видел то же, что и всегда: футболку с логотипом «Роллинг Стоунз», браслет из дешевых бусин, подаренный младшей сестрой, белозубую улыбку на смуглом лице – клыки длиннее всех остальных зубов, потому и прозвали «Волком». Порвавшаяся серебряная цепочка; крест соскочил, его так и не нашли. Кровь.

Проснулся, как и всегда, не сразу, но резко, в той самой бесподобной, но уже изрядно измятой рубашке с принтом «бандана», которую выбрал специально для джаз-клуба «Гарлем Перпл».

По привычке нащупал на руке браслет из дешевых бусин, который никогда не снимал, оглянулся на кровать соседа по общежитию, вдруг отчаянно пожелав увидеть его там, услышать медвежье сопение, разглядеть здоровяка под широченным пледом цвета мандариновой кожуры, им же связанным. Но Толи не было, только лежал на бережно застеленной кровати томик китайской поэзии, оставленный в спешке.

Николай прислушался, попытался вытянуть из безмолвия звуки – басовитый смех, стоны, тихий перезвон гитары, пиканье консоли «Нинтендо». Что угодно, лишь бы не слышать мычание песни «Роллинг Стоунз» в голове, беззлобные подтрунивания. Но общежитие молчало.

Это был еще один кошмар, подумал он, потому что во всем Йеле не случалось такого, чтобы он спал, чтобы стоял в тишине, безгласый, пугающий, как психиатрическая лечебница. Нет, кампус был непрекращающейся студенческой вечеринкой, здесь никогда не бывало тихо.

Где-то скрипнула дверь, там же ругнулись, и еще раз-другой – для верности, а вторило этому недовольное сонное бормотание. Этажом ниже капризный женский голосок излишне театрально оборвался на крике.

Николай сам не понял, как рассмеялся. Он так сильно не выносил одиночества, так не любил мысли, которые приходили этой порой, что, случись такое, всякий раз думал, что сходит с ума.

А днем был уже будто бы другой человек, знакомый всем и всеми любимый. Очутившись в утренней суете общежития, среди выходящих из душа ранних пташек и тех, кто после вечеринки только добрался до собственных комнат, Николай всегда вспоминал, почему остался жить в кампусе, почему предпочел пропахшие потом и сырными чипсами коридоры Дэвенпорта прелестной квартирке в городском центре Нью-Хейвена. Здесь было шумно, здесь то и дело шуршали пакетами со снэками, буянили и чудили, и во всеуслышание делились малопривлекательными подробностями, которые большинству, однако, приходились по душе.

И хотя сегодня стояло воскресенье, в коридоре уже пахло кофе и из открытых дверей слышалось, как с большим усердием оценивают ночную арию стонущей актрисы.

Николай опаздывал, но все равно задержался на просторной лужайке во дворе. За лето трава пожухла, примялась под десятками расстеленных покрывал, на которых играли в «Уно», репетировали монологи из пьес или коротали время в перерывах между летними курсами.

Студенты еще покажутся, кутаясь в шарфы, шерстяные рубашки или принесенные из общежития пледы, снова укроют лужайку цветастыми покрывалами, снова сядут гурьбой, читая друг у друга сочинения по английскому и грея ладони о картонные стаканчики с кофе. Но покажутся ближе к обеду, когда рассеется белесая липкая дымка непривычно холодного утра, когда распахнутся окна в комнатах, впуская подвижную, проворную красоту – скрутившийся лодочкой лист, другой; доносящиеся до кампуса запахи осенних костров.

А пока Николай стоял во дворе один, прислушиваясь к пробуждающемуся общежитию, вглядываясь в нависающую над остроконечными крышами башню Харкнесса, каменную громадину, прорезающую туманную пелену иглами шпилей. Мысль об архитектуре, о стилях и символах, о буржуазной любви к башенкам и ажурным медным циферблатам отвлекала его, как других отвлекает утренняя пробежка или секс.

Было кое-что еще. То, о чем он думал все время, даже когда в мыслях не смолкал «Роллинг Стоунз». Черные локоны на глазах, на губах. Дыхание, разрываемое на вздохи. Сплетенные пальцы дрожащих рук.

Бесконечные подшучивания, похожие на удобный свитер. Самый снежный на его памяти день в Нью-Хейвене, когда во время дебатов между ним и незнакомой синеглазой красоткой разгорелся такой бурный спор, что их обоих исключили из дискуссии.

Что сказать девушке, с которой он одновременно чувствовал себя как дома и так, будто отправился в кругосветку, не зная языка, не имея ничего, кроме ста долларов, велосипеда и заношенной толстовки с эмблемой «Хард Рок Кафе»? Которая была щекочущей ступни морской пеной и штормовой волной невиданной силы, поглотившей десятки мифических островов-государств.

Что сказать ей после того, как целовал ее в тех местах, где никогда не целовал прежде, после шутливых перебранок, которые они затевали, когда двигались друг против друга? Что сказать, если не перезвонил и не написал?

Николай сомневался, что сообщения, появившиеся этим утром в чате с контактом «Назяленская-рассерженный-смайлик», были подходящими. Нет, это были ужасные, совершенно неправильные сообщения. Он был идиотом, но по крайней мере мог себе в этом признаться, не рискуя удариться в чудовищную самокритику, застыдить себя до мигрени.

Он был идиотом, но его все любили, потому что мало кого волновали его недостатки, пока он запоминал имена их кузенов и любимые музыкальные группы, хвалил их стряпню, самодельные глиняные горшки и вкус в одежде и искренне справлялся об их делах.

Некоторым было достаточного одного доброго слова, и Николай всегда делился ими, всегда улыбался, всегда оставался тем, у кого спрашивали совета и кого в очередях в супермаркетах просили присмотреть за детьми.

Он знал, что с Зоей это никогда не работало.

«Назяленская»

«Зоя»

«З»

«Ты в порядке?»

Потом зачем-то добавил:

«Завтракаю с Морозовыми. Если не отвечу через час, смело распродай мои дивные вещицы и на вырученные деньги купи машину, на которую уже два года откладываешь. Только назови ее моим именем – в память о красавчике и даровании, ушедшем слишком рано. Буду признателен, если ты навестишь меня на кладбище»

Ответ пришел, когда он уже миновал тяжелые, испещренные прожилками золота двери и парадную лестницу с высеченными на ней геометрическими орнаментами, походящими на пентаграммы. Николай не сомневался, что лет сто назад в особняке Морозовых пили кровь девственниц и приносили в жертву очаровательных младенцев.

«Я надеялась, мир простился с тобой еще в прошлое воскресенье»

«Обстановка располагала, но пришлось повозиться с завещанием. Внушительный слепок с самой выдающейся части моего тела обязан был достаться тебе»

Еще одни двери распахнулись, показались длинный обеденный стол, стоящий больше, чем в маленькой китайской провинции зарабатывали за жизнь, и восседающее за ним семейство. Они были пугающе похожи, даже смуглая Улла, которая пошла в отца. Николай знал, что он любил море, китайскую лапшу и Билли Холидей.

– Когда я приглашаю тебя на воскресный завтрак, я ожидаю, что ты соизволишь отсчитывать минуты по наручным часам до этого славного события, мальчишка, – произнесла Багра тоном, не терпящим ни возражений, ни оправданий, оглядывая его с ног до головы. Иногда она задерживала взгляд на его отличных ботинках, и Николай знал, что она довольна. Сегодня был не этот день.

– Превосходно выглядите, Багра!

– Это я и без тебя знаю.

– И вам все же следует позволить колледжу вывесить ваш портрет в холле. Ни в коем случае не хочу преуменьшать божественную красоту Джонатана Эдвардса с его прической а-ля Катогэн, но вы, Багра, в этом дивном платье поставили бы конец всем вечным спорам об идеалах красоты.

Багра глянула на него с неодобрением. Она была элегантной, высокомерной и гениальной. А еще Николай ей нравился, поэтому все всегда сходило ему с рук.

Наконец, она махнула рукой. Простое в своей изысканности кольцо блеснуло, загорелось отблеском света в витражах, изображающих Четырех Великих пророков.

– От твоей болтовни у меня начинается страшная мигрень, мальчик. Сядь и помолчи.

– Последнее слово не было заложено в его программу лощеного заводного ретривера, – отозвался Морозов.

– Жополиз, – пробормотала Улла.

Николай их не осуждал. Вместо этого принялся за яйцо пашот и горячие хрустящие булочки. Воздух уже накалился, а Николай хотел успеть разобраться с лососем и превосходным малиновым джемом до того, как призраки всех выдающихся и одаренных Морозовых в этом на редкость гостеприимном местечке обратятся к традициям.

– Следи за своим языком, Урсула, – сказала Багра, и от этого голоса волосы на затылках встали даже у Четырех Пророков.

– Я Улла, – огрызнулась она. – Никто не зовет меня Урсулой. Я тебе не какая-нибудь ебаная русалка.

– Вы знаете, восхитительные сегодня булочки, – нашелся Николай.

Морозов глянул на него так, словно Николай был больным на голову.

А дело было вот в чем. Урсулой ее назвал отец. Улла считала его своим кумиром, презирая мать, жила вместе с ним в Лос-Анджелесе, слушала пластинки Билли Холидей, коллекционировала ракушки и занималась серфингом, а потом отец отвез ее в Нью-Хейвен, передал мамуле и укатил в закат на старенькой яхте, прозванной «Урсулой». Улла возненавидела его, собственное имя и все кафе-мороженое, которые любил ее папаша и в логотипах которых были русалки.

Она рывком встала из-за стола, схватила тарелку с булочками и китайские палочки, которыми ела в присутствии Багры для того, чтобы ее позлить, – и была такова.

Багра ничего не сказала. Продолжила завтракать, жутенько спокойная. И тут у Николая засосало под ложечкой: что-то надвигалось, что-то, что ему не понравится.

– Скажи мне вот что, мальчик. Только сперва реши, как избавить свои ответы от этого насмешливого тона, – Багра отложила вилку. Николай тоже. – Когда в твоем необычайно насыщенном расписании появится необходимое время для группы поддержки, которую ты посещал?

Николай сомкнул руку вокруг запястья – сам не заметил, как прокрутил браслет, раз, второй.

– О, Багра! Ужасно мило с вашей стороны позаботиться о моих делах, но тут, понимаете ли, вот какое дело – время я предпочитаю проводить с пользой. А еще я привык к тому, что в месте, которое одновременно посещают тринадцать человек, обязаны подавать великолепные закуски. Должны же быть критерии отбора! Но в группе поддержки пользуются популярностью малопривлекательные засохшие кругляши, которые все почему-то называют печеньем.

Багра продолжала изучать его глазами, черными, как маслины, бездонными, требовательными.

– От того, чтобы забрать тебя обратно в Россию, твоего отца удерживает только моя уверенность в твоей зрелости. Поэтому не заставляй меня жалеть о том, что я не позволила ему сделать это еще два года назад, мальчик. Ты эмоционально нестабилен.

– Сомневаюсь, что кому-то, и уж тем более папуле, известно об этом больше, чем мне.

Николай услышал, как отодвинулся стул. Увидел салфетку, отложенную к тарелке из антикварного фарфора не менее ценными пальцами.

– Этот разговор с самого начала был нерациональным, и я не вижу смысла в его продолжении. Твой исключительный протеже давно вышел из того возраста, когда следовало подтирать ему сопли, Багра, – Александр не называл ее «мамой». Николай не мог припомнить ни одного раза и подозревал, что если такое и случалось, то так давно, что Морозов и сам этого не помнил.

Николай почувствовал себя очень, очень уставшим.

– Порассуждай о своем будущем, Николай. На досуге.

– Обязательно, – пообещал он со всей искренностью, на которую был сейчас способен.

– Можете идти. А ты, Саша, передай Урсуле, что она посетит мой салон завтра вечером.

– Превосходный был завтрак. Нет, правда. Необыкновенные булочки! – закончил Николай и поспешил убраться восвояси. Он нагнал Морозова в коридоре, шествующего по нему, как Дракула по своему замку.

Прежде, чем Николай успел вставить хоть словечко, Морозов взмахнул рукой, предупреждая словеса.

– Интересно ли мне знать, что ты думаешь по поводу поразительного альянса моей матери и твоего отца? Нет. Волнует ли меня твоя личная жизнь? Нет. Считаю ли я тебя навязчивым и неуравновешенным? Безусловно.

– Ты на редкость неприятная личность.

– Сочту за комплимент.

– Могу я спросить?

– О том, беспокоюсь ли я по поводу твоего возможного отъезда? Нет, не беспокоюсь, – Морозов посмотрел на него, и в его глазах Николай увидел то, о чем они никогда друг другу не говорили. Содействие. Сплоченность. – В конце концов, образ идиота еще не успел повлиять на твой интеллект.

– Ты только что сказал, что у меня высокий интеллект? Внесу этот день в календарь.

– Я не говорил, что он высокий.

– Но имел в виду это.

– Ты перестанешь идти за мной по пятам?

– Разве этот коридор не ведет к выходу из оного обиталища призраков твоего семейства, умерших при загадочных обстоятельствах?

– Этот коридор ведет к уборным.

– А-а-а, – протянул Николай. Потом с минуту поразмыслил и добавил: – Спасибо.

Но Морозов уже скрылся за ближайшей дверью.

Николай думал о будущем. О вершинах Эвереста. О том, чтобы переплыть Атлантику. О собаке, которой у него никогда не было. Что можно все бросить и стать архитектором где-нибудь в Азии. Или поселиться на итальянских виноградниках, вырастить новый сорт и назвать его в честь героя комиксов. Или джазового ансамбля. Виноград «Бенни Гудман». Утонченный, с уникальным вкусом.

Николай думал о родном отце, которого не знал. Он нашел справку о нем на сайте какой-то североевропейской судостроительной компании, перевел страницу со шведского. Распечатал.

Он думал о черном торнадо блестящих локонов. О вкусе помады на собственном языке. О безликой квартирке в Нью-Хейвене, которую можно было заполнить всем, что они оба любили. Николай всегда забегал вперед и ничего не мог с собой поделать.

Потом он думал, что именно это – мысль о двух зубных щетках в ванной, о собаке, о просмотре кулинарных шоу под одним пледом посреди ночи – привело его в аккуратную комнатку в общежитии Джонатана Эдвардса. Было уютно, пахло травами и пудрой.

Прежде Николай здесь не бывал, но то, что он знал о Зое Назяленской, рисовало в его воображении стопки политических газет с жирными красными обводками, золотые цилиндрики помады, символическую коллекцию метательных ножей.

Вместо этого он увидел изумительное цветочное разнообразие в глиняных горшках, плюшевого тигренка на индийском покрывале, две фотографии в рамках – на одной Зоя обнимала черноволосую женщину с доброй улыбкой школьной учительницы, на второй – показывала средний палец смеющемуся байкеру.

– Красивые фотографии.

Зоя обернулась так быстро, что вода выплеснулась из маленькой лейки. На прекрасном лице мелькнуло удивление, слишком мимолетное, чтобы заметить, но Николай всегда за ней наблюдал.

– Спасибо, – сказала она.

– И никакого язвительного комментария?

Зоя отставила лейку. Теперь он разглядел огонек холодной ярости в глазах, который не распознал сразу. Зоя не просто злилась на него, она даже не была в бешенстве. Она его презирала, страшно, сильно. Не беззаботного повесу, шалопая, блестящего и дорогого, которого видела перед собой тем зимним днем, когда их выставили из аудитории. А того, кого целовала так, словно он был единственным, кто когда-либо имел значение.

– Что ты здесь делаешь, Николай?

– Пришел взыскать моральный ущерб за чудовищный отказ от дорогого моему сердцу слепка. Очень жестоко с твоей стороны, Назяленская.

Зоя не улыбнулась. Не одарила его колючим ответом. Спросила:

– Это все?

– Хочешь обсудить вечеринку?

– Нет.

– Хочешь обсудить то, что было после вечеринки?

– Ты, черт возьми, смеешься надо мной?

– И в мыслях не было!

Николай задумался. Потом шагнул вперед и сел в изножье Зоиной кровати. Плюшевый тигренок смотрел на него с сочувствием. Николай взял его в руки, ощутил запах крема для рук и черники.

Он попытался представить себе Зою, спящую с игрушкой. Но если она и была привязана к этому набитому ватой дивному созданию, то ничем себя не выдала. Кроме запаха, само собой. Николай вспомнил, как ее пахнущие миндальным кремом руки обняли его за шею, как царапнули острые ноготочки.

– У этого славного малого есть имя?

– Нет у него имени, идиот, – ответила Зоя и почему-то добавила: – А если бы и было, я бы все равно тебе его не сказала.

– Значит, имя есть, – заключил Николай. – Диего? Гордый и независимый саблезубый тигр из «Ледникового периода».

– Это белый тигр.

– Значит, своего белого тигра ты назвала в честь другого белого тигра? Я предложил бы Ширу, возлюбленную Диего, но она смилодон. Только вот, как по мне, они очень даже похожи на их предков. Ну, на предков нашего подопечного.

– Этот подопечный не имеет к тебе никакого отношения. Это мой тигр.

Зоя села рядом с ним, подогнув под себя ноги, и выхватила у него игрушку. Николай ощутил тепло ее плеча, заметил соскочившую с него бретельку ее коротюсенького платья, в котором она была невероятно сексуальной. Хотя, вообще-то, Зоя всегда была невероятно сексуальной.

– Я могу забрать на себя часть его забот и быть твоим плюшевым тигром, скажем, по воскресеньям, – сказал Николай и нахмурился. – В моей голове это звучало смешнее. Прости. Если долго не спишь, все почему-то начинает казаться смешным. Прошлой ночью я смеялся над тем, как подвывала подружка моего соседа. Сам не знаю отчего.

– И почему ты не спишь?

– Мой телефон разрывается от всяких разных приглашений. Ну, знаешь, вечеринки, ночные собрания, поклонницы…

Зоя закатила глаза.

– И когда последний раз ты нормально спал?

– Дай-ка подумать. С тобой? О, это было потрясающе. Особенно та недолгая, последующая часть со сном. Может, повторим? Начнем с конца.

Зоя пихнула его.

– Серьезно, Николай. Выметайся отсюда. Я не шучу.

– Дашь мне минутку, ладно? Всего минутку.

Зоя сердито вздохнула, отвернулась.

Когда взглянула на него в следующий раз, онпо-прежнему сидел на ее кровати, положив руки на колени и упираясь затылком в винтажную карту на ее стене. Только теперь он спал. В самом деле спал, потому что его ресницы не дрожали, как бывает у тех, кто притворяется.

– Ну вот, только этого еще не хватало, – пробормотала Зоя. А затем развернула плед и укрыла его.

И если бы случилось так, что кто-то в этот момент наблюдал за ними, то заметил бы, что сделала она это очень мягко, очень заботливо, с нежностью, которую никто от Зои Назяленской и не ждал.

========== Выборы и обстоятельства ==========

Два года назад, осень

Зоя не смотрела на него. Старалась не смотреть, потому что не заметить спящего на ее постели двухметрового балбеса было трудно. За всю ночь Николай, казалось, даже не шелохнулся, только улегся сперва во сне на бок, натянул вязаный плед под подбородок и, будто бы Зоино терпение и без того не собиралось лопнуть, заграбастал в объятия ее плюшевого тигра.

Зоя раздраженно выдохнула, сама не зная, что ее разозлило. Думать о том, когда она последний раз подглядывала за ним спящим, безмятежным в утренней тишине, не хотелось. И все равно она вспомнила, как тогда плотнее прижалась к нему, пытаясь сберечь оставшееся тепло на остывших с ночи простынях. Сделать это было проще простого: его узкая кровать в общежитии едва вмещала их двоих. Тела переплелись под одеялом, Зоя ощущала его голень под своей ступней, его широкую, его умелую ладонь на своих ягодицах.

И она не могла отказаться себе в удовольствии подразнить его, поэтому пошевелилась, разбудив его самым дразнящим, самым мучительным образом, а когда Николай потянулся к ней, не жалея его выскользнула из постели, ухмыляясь разочарованию на его красивом лице.

Зоя не ждала, что уже вечером он станет клясться ей в любви до гроба, через месяц они поженятся, а через год заведут первого из четырех спиногрызов и возьмут в ипотеку уродливый дом. Но она подозревала, что ему хватит совести не поджимать хвост, будто нашкодивший щенок, даже если причина была не в ней.

Разумеется, дело было не в ней. Николай, может, и был лакомым кусочком, привлекательным и желанным, как долгожданный рождественский подарок, но Зоя презирала его, а не изводила себя тягостным томлением, не проверяла каждый час его соцсети и чувствовала себя отлично, знать не зная, где он и с кем.

Юрис с фотографии смеялся над ней. Зоя показала ему средний палец, потом, не выдержав, развернула рамку к стене, словно собиралась его наказать. Спустя минуту вернула ее в прежнее положение, заботливо смахнула пыль, сказала:

– Вот бы придушить тебя, нахальный старикашка.

Она понятия не имела, что Николай уже проснулся и лениво наблюдал за ней, не выпуская из рук ее тигра, поглаживая его, как живого котенка.

– О, не обращай на меня внимания, Назяленская. У каждого из нас свои странности. Кто-то воображает себя Наполеоном или клюквенным соусом, а с кем-то разговаривает фотопленка. В этом нет ничего страшного!

– Вижу, ты выспался, – заметила она, сложив на груди руки. И пусть на ней был ее любимый синий пуловер, от того, как Николай на нее смотрел, Зоя чувствовала себя голой. Ну и славно. Пускай воображает себе то, от чего отказался.

– У тебя на редкость удобная кровать. На таких в магазинах всегда тянет вздремнуть.

– Рада, что тебе понравилось. Следующую ночь можешь провести на мебельной фабрике, которая снабжает кроватями все общежития Йеля. Подумать только, и твое тоже, – Зоя отвернулась. Смотреть на Николая, с всклокоченными волосами, в мягкой рубашке, только наполовину заправленной в джинсы, она не желала.

Лицо у него было ясное, землистая бледность уступила место здоровому румянцу человека, проспавшего без сновидений всю ночь и большую часть вечера после затяжной бессонницы. Но тоска в глазах никуда не делась. Николай, наверное, и сам не осознавал, что его взгляд умолял об успокаивающих объятиях, горячем шоколаде с дополнительной порцией маршмеллоу и обещании посидеть у его кровати.

Зоя видела перед собой мальчика, который вырос в частной школе с проживанием, где он был очаровательным чужаком, зверушкой из другого мира, о котором хотелось послушать. Мальчика, который всегда был в центре внимания, всегда окружен другими, но казался бездомным, сиротливым, ищущим родительской ласки, живущим мечтой об идеальной семье и заполняющим ее отсутствие бесчисленным множеством друзей, приятелей и влюбленных в него незнакомцев.

Целая армия, полчище очарованных людей, которые ждали его на своих вечеринках, гордились тем, что оказались среди его «близких друзей» в «Инстаграм» и впитывали все его истории, и каждый думал, что знает его, принимал незатейливые глупости за откровения.

Зоя наблюдала за ним. Поняла, что Николай потерял того, кто видел больше, чем джентльмена и ученого, душу компании, сердцееда, бездельника и короля, кто заглянул за безотказную улыбку, кто слышал за красноречием.

Зоя знала этот взгляд. Она была неудобной, язвительной и недружелюбной, но она помнила, каково это – иметь человека, который видит тебя целиком, а не только то, что ты желаешь показать, который готов мириться с твоей едкостью, с пристрастием к острой пище, с вредными привычками; который любит тебя просто за то, что ты есть.

Она вздохнула, обернулась. Николай, который сыпал искрометными шутками и становился главным героем всех тайных фантазий, был неунывающим, бессовестным и смелым, тем, кому была чужда скромность, кто всегда находил, что сказать. Но это был другой Николай, и Зоя знала, чего ему стоило показать себя таким. Она видела, как гордость боролась с одиночеством, с порывом попросить о помощи, с просьбой остаться.

– Святые угодники! Я разрываюсь между желанием свернуть тебе шею и напоить шоколадным молоком.

– Люблю, когда есть выбор. Особенно если от него зависит, смогу ли я перед этим позаботиться об одном досадном обстоятельстве. Утро бывает безжалостным. Не оставишь меня на минутку?

Зоя что, только что прониклась к нему симпатией? Наверное, показалось.

– Я выставлю тебя за дверь, и мне все равно, что благодаря мне ты экономишь на снотворных.

– Справедливо. Не думала рассмотреть поступление в Школу права?

– Николай, хватит.

– Неужели надеялась, что, расслабившись, я перестану вмешиваться в естественный ход вещей? Этому не бывать. Так что, выходит, тебе все-таки придется произвести некоторые виртуозные манипуляции с моей шеей, – его рот изогнулся в предвкушении шалости, но смотрел он на нее со все той же тоской.

– Лучше подсыплю яд в твое шоколадное молоко.

– Напомни никогда не есть то, что ты приготовишь, – Николай уже поднялся и теперь стоял прямо напротив нее. Испуганный мальчик с растрепанными после сна волосами, заслуживающий поцелуя.

– Тебе повезло, что я предпочитаю доставку.

– Не уходи, Зоя. Что мне сказать, чтобы ты осталась?

Она не знала, спрашивал ли он про сейчас, сегодня или вообще, и сомневалась, что ей нужно уточнение. Она вспомнила его самодовольную бесстыжую улыбочку, когда их вышибли с дебатов, словно недисциплинированных школьников. Вспомнила, как на следующий день в знак извинения он приволок замасленный пакет с ее любимыми медовыми круассанами и как интуитивно делал это каждый раз, когда у нее был плохой день, превратив это в одну их тех немногих традиций, которыми она дорожила.

Вспомнила их первый поцелуй, быстрый, неловкий, после которого она влепила ему недурственную пощечину и целый день его игнорировала. Когда он поцеловал ее в следующий раз, она осознала, что скучала по этому болтливому, превосходному рту. Зоя ненавидела Николая за то, как идеально они подходили друг другу, каким облегчением было просто быть с ним. Но больше всего она злилась на себя, потому что так легко оказалось ей его полюбить.

– Какой же ты балбес, – выдохнула она раздраженно и поцеловала его. С жадностью, со злостью, недовольно, но так, чтобы он знал, что она рядом, что она останется, что они пройдут через это вместе. Что она принимала его любого, его дурацкие, неуместные шутки, его гиперактивность, его неумение говорить о том, что действительно имеет значение. Удивительно, как они, такие разные, оба молчали о главном.

Они целовались медленно, со знанием дела, но все равно будто бы в первый раз, его язык нежно дразнил ее. Зоя не услышала, что распахнулась дверь, не ощутила запах розы и абрикоса, ворвавшийся внутрь в вихре рыжих локонов и плиссированного чайного шифона.

– Я так и знала! – восторженно пискнула Женя и выглянула в коридор: – Милый, ты должен мне пятьдесят баксов.

– Я? Что? – послышалось снаружи приглушенное бормотание Давида, который, как Зоя подозревала, не отрывал глаз от очередной тысячастраничной монографии для вундеркиндов, которые он носил с собой.

– Тут Николай, передай ему привет, – продолжала Женя.

– Здравствуй, Николай.

– Привет, Давид, как жизнь? – крикнул тот и, поймав рассерженный взгляд Зои, пожал плечами.

– Не думаю, что на первом этаже вас хорошо слышно.

– Мне следует говорить громче? – спросил Давид из-за двери.

– Это была Зоина знаменитая ирония, милый. Не бери в голову, – Женя нырнула в шкаф, выудила оттуда сумочку, стоящую больше, чем Зоя получала, подрабатывая в местной газете, забросила в нее гребешок для волос и учебник по феминологии. Уже в дверях обернулась с грацией, которой позавидовала бы балерина из музыкальной шкатулки. – Не устраивайте беспорядок на моей кровати!

– Звучит подозрительно похоже на «наслаждайтесь моей кроватью до тех пор, пока сможете прибрать за собой», – пошутил Николай.

– Не занимайтесь сексом на моей кровати!

Зоя бесцеремонно вытолкнула Женю за дверь.

– Я убью тебя, Ланцов.

Николай улыбнулся:

– В таком случае не могла бы ты еще разок поцеловать меня перед этим?

========== Заклинательница солнца и джентльмен из Йеля ==========

Александр припарковал свой блестящий, чистенький «кадиллак» у двухэтажного дома из красного кирпича, эклектического пережитка прошлого, имеющего свое очарование в рустичной простоте, даже в малозаметном мещанстве.

Дикий виноград разросся, с приходом осени налился красным, винным, и недавно пустил редкие побеги по широким французским окнам застекленной террасы, которую Алина, облюбовав, превратила в свою мастерскую.

Еще когда Александр впервые смотрел дом, он уже знал, что Алине тот придется по душе. Светлый, с вместительной террасой, вмещающей достаточно света даже короткими зимними днями, и просторной кухней, где они могли готовить вместе, пробовать новые рецепты, а иногда танцевать, повинуясь ребячливому, смешливому порыву.

Алина вся была такой – проворной, естественной, легкой, как несуразные ситцевые занавески, которые она распорядилась повесить в кухне, как струящийся сквозь них маслянистый солнечный свет.

Она была ласковой, добродушной, но если сердилась на него, то не жалела пыла, становилась неумолимой, пусть для того, чтобы не терять авторитет и с вызовом смотреть ему в глаза, приходилось забираться на диван. Александра это забавляло – как она пыхтела, точно прелестный заварочный чайник, как закипала от негодования, сводя на переносице чудные бровки.

В такие моменты Алина напоминала ему фыркающего ежика, каких дают подержать на осенних ярмарках, обещая, что они не укусят. Но этот ежик кусался, да еще как – достаточно было его недооценить.

Уж кто-то, а Александр знал об этом как никто другой, выслушивая ее рассуждения по поводу социальных реформ и наблюдая, как она сшивает транспаранты или останавливает вереницу спешащих домой машин на автомагистрали, чтобы помочь гусыне с выводком перейти на другую сторону. Алина была удивительной.

Будучи эрудитом и джентльменом, воспитанным в беспрекословной строгости, обученным аскетичному порядку, Александр не знал, сколько неизведанного таится в хаосе, в непритязательности, в свободе, ведомой девочке, которую воспитали земля, безрассудство и разбитые колени в несмываемых йодовых кляксах.

Алина была другой. Она показывала ему, что нет ничего постыдного, ничего недостойного в том, чтобы ошибаться. Чтобы путешествовать дикарем, чтобы работать в конюшнях в фермерских сапогах из грубой резины, которые в детстве он видел только на садовниках и конюхах, приезжая в фамильное имение из пансиона в лощеных, вычищенных ботинках из разряда тех, которые всегда будут казаться тесными, сколько ты их ни носи.

С Алиной Александр вспоминал мальчика, который любил загадки, переводные татуировки из дешевых жвачек, картошку фри и езду на велосипеде.

Он поднялся на крыльцо, минуя расставленные Алиной тыквы и мексиканские безделушки из магазина «Все за один доллар», отвел в сторону паутину из марли, протянувшуюся вдоль фасада. Алина любила Хэллоуин, любила закупаться пачками жевательных конфет в виде зубов и глаз с прожилками капилляров и раздавать их наряженным детям.

И пусть до Хэллоуина оставался еще добрый месяц, она с азартом украсила крыльцо и двор, объяснив ему, что так проходящие мимо и проезжающие на школьных автобусах дети будут знать, в чьем доме получат лучшие угощения.

Александр не стал говорить ей, что все дома от Нью-Хейвена до Лос-Анджелеса украшали практически одинаково с тех пор, как в девятнадцатом столетии ирландские иммигранты поставили на своем крыльце первую тыкву. Вот почему их дом для всех желающих окажется в череде двух, а то и трех десятков других таких же домов.

Как бы то ни было, первым к ним явится человеческий экземпляр, уже давно вышедший из детского возраста, но не сумевший этого осознать. В прошлом году они открыли дверь пирату во взятом напрокат костюме, и Александр, разглядев полную конфет капитанскую треуголку, осознал, что перед ними Ланцов удачно обошел еще несколько домов. Сердитая Зоя стояла рядом в облегающем комбинезоне, напоминавшем чешую дракона. Неспортивно сдерживалась, чтобы не пыхнуть пламенем.

Александр закрыл за собой дверь, снял шерстяное пальто, повесил его на вешалку, как делал каждый день, испытывая удовлетворение от порядка, от привычного однообразия той действительности, где он был аспирантом в Йельской школе права и вечерами возвращался домой.

В детстве во время недолгих бунтовских приступов он лелеял мечту о том, как сам станет хозяином, будет лежать в кресле с откидывающейся спинкой в резиновых сапогах и объедаться картошкой фри.

Сердце дома отзывалось музыкой, Алина подпевала песне, услышанной в старом французском фильме, который Александр показал ей прошлым вечером. Он уже видел перед собой ее собранные на макушке волосы, закрепленные карандашом на китайский манер.

Видел пятна краски на платье, испачканные локти, множество украшений: серьги-кинжалы, цепочка с кружевом из звеньев, медальон в виде солнца в затмении, который он увидел в антикварной лавке в Будапеште и не раздумывая приобрел.

По легенде тот был подарком от супруга женщине, способной заклинать солнце. Небылицы для виршеплетов – и только. Но украшение Александр купил, потому что оно напомнило ему об Алине. О сладковатом запахе гуаши и сосны, о теплоте ее тела ранним утром.

В кухне был беспорядок – повсюду скользкие упаковки от сливочного масла и шоколадное драже. Алина выкладывала горки теста на бумагу для выпечки, на ходу пританцовывала, облизывая ложку. Печенье она пекла для Армии спасения – даже гадать было не надо.

– Однажды ты перестанешь кормить весь город, и, может быть, парочка печений все же останется для меня.

Алина обернулась. Александр заметил, что на ногах у нее были резиновые сапоги.

– И не мечтай. Я сама их съем.

– И не поделишься?

– Только если пообещаешь сходить со мной в «Клуб воронов» и поддержать Джеса. Он эту пьесу сам написал. «Шестерка воронов», они ставят ее вместе с Инеж. Знаю, знаю, ты считаешь, что они приносят неприятности и все такое, – Алина встала на носочки и коснулась его носа кончиком своего. – Но это равноценная плата за мои вкусные печенюшки, разве нет? А ты все еще ужасный сноб.

– Они продают наркотики, Алина. Студентам, обществам, городским.

– Они? Нет. Если только ты не имеешь в виду джаз. Тогда да. Все они джаз-дилеры. И джазовые наркоманы. Свингующие торчки, родившиеся не в том веке.

Александр понял, что Алина смеется над ним. Она с улыбкой отстранилась, зачерпнула тесто, снова собралась облизать ложку, но он успел сделать это раньше.

– Аванс, – сказал он, ухмыляясь. Тесто было сладким, драже прохрустело на зубах. Потом взял одно из дымящихся печений с подноса и положил его в рот.

Алина схватила его за рубашку и притянула к себе. Это все еще выглядело презабавно – настолько маленькой она казалась рядом с ним.

– Не жульничай, Саша.

В ответ он поцеловал ее, притягивая ближе.

Было что-то особенное в душевных порывах. Да, определенно было.