Пленка [До] (fb2) читать онлайн

До Пленка

Прошлой ночью Вере приснилось, как из ее рта выползает огромный паук. Не размером с ладонь или тарелку, а размером с Веру. Будто он прятал свои длинные лапы вдоль ее рук и ног, а свое черное волосатое тело в ее брюшине. Он выполз легко, во всяком случае во сне это не доставило никакого дискомфорта. Ей это даже не показалось странным, и когда паук, выбравшись на волю, побежал в темную ноябрьскую ночь, она побежала за ним.

И во сне эта непроглядная ночь казалась теплой. Будто воздух ласкал.

После пробуждения сон остался в ощущениях. Несмотря на ранний подъем, Вера испытывала воодушевление и свободу – самые дефицитные для нее чувства. Стараясь не разбудить мужа, который развалив белые пухлые ноги и задрав голову, громко сопел, она вышла из комнаты. Неслышно позавтракала, неслышно собралась. И уже полностью одетая, стоя у зеркала и, забирая под платок черные кудрявые волосы, она вспомнила сон. Потянулось было, чтобы перекреститься, но задумавшись о чем-то, опустила руку, взяла ключи с крючка и вышла из дома.

Утренняя служба, на которую она ходила каждый день, а по воскресеньям вместе с мужем, начиналась в восемь. Дорога до храма проходила по ночной темноте, сквозь сырой, колючий от измороси воздух, мимо загорающихся кухонным светом многоэтажек и маленьких деревянных домиков под снос. В которых, судя по горящим вечерами окнам, еще жили, а днем они казались совсем заброшенными.

Но сегодня в том месте, где во сне она упустила паука из виду, вдруг появился новый дом. Сначала непривычным светлым пятном среди темноты, но, когда Вера поравнялась с ним, оказалось, что дом такой же старый, как остальные. Просто спрятался за ограждением еще до того, как она переехала к мужу. Покосившийся на один бок, еще меньше соседских (на фасадной стороне только одно узкое окошко); во дворе ни деревца, ни куста. Пустырь. И он, как пришелец среди темноты, светится облупившейся светлой краской. И раз забор сняли, значит, сегодня-завтра и домик снесут.

От подобного Вере всегда становилась грустно. Она делила мир не на живое и неживое, а выделяла в нем беззащитное и мучалась от жалости к старым вещам и заброшенным домам. Это была та жалость, за которую она должна была испытывать стыд. Муж этого не одобрял, считал отголоском язычества, тыкал пальцам в строки нужных книг, где об этом говорилось особенно резко, где особенно ярко подчеркивалась его правота.

Его правота окружала, оцепляла все ее существование. «Будешь жить с Виктором, как у Христа за пазухой», сказал отец Веры после помолвки. Ему казалось, что его самый большой страх – разглядеть в Вере материнское проклятье – исчезнет, как только дочь перейдет в строгую, верующую семью. Где свекор священник счел божьим испытанием спасти пропащую душу от пропасти и будучи уверенным, что старший сын справится, благословил брак.

«У Христа за пазухой» жилось тревожно и безрадостно. Вера быстро разглядела главную особенность Виктора – тыкать в строки нужных книг и сужать, кромсать мир под лекало своей правоты. Это делало его никудышным преподавателем – любая философская догма у него сводилась к Богу, а мужем еще более никудышным. С ним мир Веры так же сузился и свелся к одному – поиску одобрения.

Особенно тяжело было прятать себя. В первое время Вера часто смеялась над тем, над чем «благочестивая женщина не улыбнулась бы», прощала людям то, за что «они гореть должны», и плакала над тем, что «будь поумнее, презирала бы».

Но сейчас, замерев напротив темного, пыльного окна, вглядываясь в него с презираемым мужем любопытством, Вера стыда не испытывала. То чувство, которое взращивалось в ней в избытке, отступило, дожидаясь начала службы. Там, в духоте и причитаниях, следующих за неразборчивым эхом, она вновь проникнется всеобщим покаянием, которое сделает ее стыд тяжелым, но возможным для прощения.

И сегодня было так же. На службе, крестясь и кланяясь в нужное время, она мысленно вымаливала прощение за сон, и за те неосознанные мысли и желания, которые его вызвали, за жалость к вещи, которую она приравняла к страданиям человеческой души. И особенно горячо Вера молилась за то, чтобы не повторить судьбу матери. Хотя смутные воспоминания о ее образе, иногда мелькающие перед пробуждением, заставляли ее улыбаться во сне.

Домой Вера шла по другой стороне улицы, стараясь не оборачиваться на переулок, где стоял домик. Ей казалось, что он просит у нее помощи. Ей казалось, что он выпрашивает сострадание, стыд за которое оно только что отмолила. Изменив своей привычке замедлять шаг, приближаясь к дому, Вера опустила голову и пошла быстрее.

Спустя год изучения мужниной науки жить она выучила все его привычки. И сегодня, вернувшись домой, столкнулась с проявлением самой изводящей. Расхаживая широкими шагами по квартире, держа на вытянутой руке книгу, Виктор готовился к лекции.

В том, как он это делал, как менялся его голос, если она оказывалась рядом, была такая смесь желаемого превосходства и очевидной неуверенности, что Веру выворачивала от каждой секунды, наполненной этим. От каждой секунды, озвученной его голосом.

Кивнув вошедшей жене, Виктор откашлялся и заговорил вновь уже громче и выше. Вера никогда не видела, как он проводит занятия, но не сомневалась – он не был в числе любимых преподавателей у студентов.

– Как прошла служба? – спросил он, закрыв книгу и усаживаясь в свое любимое кожаное кресло. Это было исключительно его кресло, Вера никогда не садилась в него. Ей хватало одного вида пухлого, чуть розоватого тела на фоне красной кожаной обивки. Ей хватало одного представления о влажности этой обивки после его потной кожи.

– Как всегда проходит, так и сегодня прошла. Ты бы тоже мог сходить, раз тебе сегодня после обеда только.

Виктор поерзал в кресле, издав неприятный звук сначала телом, а потом горлом – то ли снова откашлялся, то ли усмехнулся:

– Мне сегодня самому службу вести, – он постучал кончиками пальцев по закрытой книге, – в церкви слово Божье и без меня звучит.

«Так я же не выступать тебя зову!», подумала Вера про себя. Если бы муж знал, что она думает о нем там, в самом важном отделе своей души, куда не проникал его запах и голос, он бы решил, что не справился. Что зря тыкал пальцами в книги и зря возвышал голос, зря ставил свечки за здравие рабы божьей. Все равно бесы вслед за матерью ее утащат.

Разговоры о «проклятой матери» были отдельным, самым любимым им видом домашней проповеди. Он говорил об опасности, в которой находится Вера, ведь по запаху общей крови бесы придут и за ней. Снижая голос до яростного шепота, описывал чернь, которая лилась изо рта прихожанки во время причастия. Водил рукой в воздухе, будто видел эту чернь и в их квартире, будто верил, что и жена полна ей. Складывал пальцы в троеперстие и тряс рукой перед лицом Веры, и рассказывал, как другая прихожанка укусила батюшку за пальцы, когда он пытался благословить ее.

В такие моменты Вере хотелось, чтобы шизофрения матери передалась и ей. Чтобы тысячи голосов в ее голове заглушили голос мужа.

Виктор поднялся с кресла и подошел к шкафу. Снял с вешалки выглаженную рубашку, брюки и бросив их в кресло, начал снимать штаны. По дому он всегда ходил только в трениках, считал, что тело должно дышать.

Раскрылив белые пухлые руки, стал надевать рубашку. Запахло едким потом. Он сильно потел и поэтому его желание сидеть голым телом в кожаном кресле казалось Вере проявлением какой-то невероятной самолюбви и самопринятия. Ничто не казалось ему мерзким в самом себе, зато вокруг он видел много мерзости и рассказывал об этом жене. В которой тоже была мерзость.

Наконец, он собрался, махнул рукой у Веры перед лицом, то ли перекрещивая ее, то ли желая сказать что-то, но решил, что она все равно не поймет и вышел за дверь. Его дух остался в квартире, повис в воздухе и нужно было долго выгонять его осенними сырыми сквозняками, чтобы, наконец, остаться дома одной.

Вера замерла посреди прихожей, глядя на угол кресла в гостиной, в которую пока не решалась зайти. Она видела, как вмятина на подлокотнике после локтя мужа постепенно выпрямилась, а потом снова мягко прогнулась, углубилась. Разгладилась снова. Кресло тяжело дышало, как всегда после того, как Виктор уходил. Иногда Вера видела, что дыхание его становится быстрым и прерывистым – в такие моменты кресло плакало.

Сегодня у них у всех будет больше времени, чтобы прийти в себя и почувствовать свободу. Виктор вернется только после восьми, так что хватит и на гостиную, и на спальню.

Вера набрала в большое пластиковое ведро горячей воды, влила моющего средства, взбила хорошую пену. Следы мужа были везде. Его потожировое присутствие. Весь дом, как в пленке, из-за которой невозможно дышать.

Начала с кресла, которое к этому моменту уже успокоилось. После каждого обтирания смачивала тряпку, чтобы быть уверенной – пленка растворится в горячей пене. После кресла протерла книгу, которую он держал и столик, с которого он ее брал, выключатель, который он поворачивал, пол, по которому он ходил. Хотелось еще отмыть воздух, в который он говорил. В нем осталось его дыхание.

Когда вернулся Виктор, Вера, сославшись на головную боль, отправилась спать. Лежа с открытыми глазами, разглядывая темноту спальни, она слушала, как муж гремит тарелками и представляла, какой же горячей должна быть вода, чтобы их отмыть после него.

Ночью снилось, что она вновь моет кресло. Трет со всей силы, пока красный цвет не начинает сходить, а под ним оказывается гнилая старая доска.

Вера открыла глаза за минуту до будильника. Поднялась тихонько и вышла из комнаты, стараясь не смотреть на мужа. Он сегодня весь день дома – насмотрится еще.

Утро было темнее обычного – дождь шел с ночи. Кутаясь в платок от бьющих по лицу косых жестких капель, Вера перебежала дорогу, чтобы скрыться на набережной от изводящего гула, в котором слились шум дождя и машин. В переулке, ведущем к берегу, пришлось замедлить шаг: асфальта здесь не было, и ноги разъезжались по размытой земле. У покосившихся старых заборов переплеталась жухлая трава. Вера перешла на этот безопасный островок и впервые, как вышла из дома, распрямилась и подняла голову.

Но когда забор кончился, резко замедлила едва разошедшийся шаг. Как утром, стараясь не смотреть на мужа, она и сейчас поспешно отвернулась, только мельком взглянув на дом. Потуже перевязала платок, чтобы чувствовать, как плотная ткань прижимает уши. Пошла быстрее, затараторила взволнованно и громко, то жалуясь на погоду, то боясь опоздать.

Но дом на пустыре все равно перекричал. Чувствуя непонятное нарастающее раздражение, Вера остановилась напротив узкого черного окошка. Через него дом и звал, а сейчас, заметив ее внимание, лишь жалобно скулил.

– Чего тебе от меня надо? – прошептала Вера, оглядываясь по сторонам. Переулок был пуст, набережная тоже – ни бегунов, ни собачников. По главной улице медленно проехал автобус, забрал людей с остановки и скрылся из виду. Все еще воровато оглядываясь, девушка зашла на участок.

От дома пахло гнилым деревом, а когда она заглянула в выбитую форточку, темнота, которую она там увидела, тут же отозвалась сырым затхлым духом. Мельком глянув по сторонам, Вера обошла дом, чтобы быть невидимой с дороги. Оба окна на боковой стороне были целы. Стекла изнутри покрылись таким слоем пыли, что казалось будто они заросли ею как мхом.

Маленький островок этого серого нароста трепал какой-то внутренний сквозняк, и засмотревшись на это нервное, едва заметное движение, Вера почувствовала, что должна увидеть все, что происходит внутри дома.

Не сходя с разбитой бетонной тропинки, которая начиналась прямо под растрескавшимся фундаментом, она повернула за следующий угол и наткнулась на вход. Обитая ободранным дермантином дверь была открыта.

***

Вера вернулась домой к тому времени, когда должна была закончиться служба. Как ни странно, Виктора дома не было. Хотя портфель и пальто висели в прихожей. Не разуваясь, девушка прошла по квартире, убедилась, что мужа действительно нет. Из всего его присутствия (помимо запаха, удушающего запаха) нашла только записку на кухне: «Уехал к родителям. Буду вечером».

Затем она прошла еще раз. Медленнее. Осторожнее. Осматривая каждый угол, одергивая тяжелые ночные шторы, даже заглянула за угловой стеллаж с книгами. Никого.

Вздохнула, то ли облегченно, то ли разочарованно. Развязала туго закрученный вокруг шеи платок, в котором утром должна была низко клонить голову после каждого «Господи, помилуй». Усмехнулась. Сегодняшняя служба понравилась ей больше. Хоть она и замерзла.

Все так же, не разуваясь, Вера прошла на кухню. Поставила чайник. Сбросила пальто на спинку стула и села, опустив голову на руки. Тепло квартиры разморило. После холодного, отдающего сыростью воздуха, которым она надышалась в доме, это тепло казалось грязной стоячей водой.

Перекатывая отяжелевшую голову на ладонях, Вера, не мигая, смотрела в пустоту. Где-то на дне этой пустоты был кухонный стол, плотно задвинутый стул напротив, стул сбоку с переброшенным через спинку пальто, стены, оклеенные розовато-бежевыми обоями в маленький красный цветочек. Всякий раз глядя на эти обои, Вера невероятным усилием воли заставляла себя не видеть то, что видела с режущей глаза очевидностью. Эта светлая расцветка с красными точками-цветочками напоминала ей угреватую спину мужа.

Весь дом был из него. И весь дом был он.

Чайник закипал, постепенно нарастал свист, становился все выше и пронзительнее. Облаком валил пар из направленного в стену носика. Женщина нехотя поднялась с места, подошла к плите и оказалась вровень с темнеющим влажным пятном на обоях. Оно обретало форму, так похожую на то, что она искала по углам, вернувшись домой. Но в том доме, на стенах, черных от неподвижной темноты, оно было живым и светлым, будто отображенном в негативе. Оно двигалось, ходило кругом, переходило в соседнюю комнату и снова возвращалось. Там оно было свободным. Как и Вера. А здесь они могли только стоять друг напротив друга в горячем, влажном воздухе и слушать свист, уже больше напоминающий визг.

И вдруг Вера представила, что так бы и визжал Виктор, будь эта стена его угреватой спиной, в которую валит горячий пар. И послушав этот визг еще пару секунд, она, наконец, выключила чайник.

Вода выкипела почти полностью. Шипела на самом дне пузатого, раскаленного чайника, когда Вера сливала ее в бокал, который тут же осушила в два больших болезненных глотка и вышла из кухни. Ей предстояло много работы.

С полным ведром горячей пенной воды она вышла в прихожую и вдруг заметила грязные, уже подсыхающие следы у порога от своих сапог. Поставила ведро у входа в гостиную, а сама присела на корточки возле самого четкого следа. Грязь причудливо переплеталась, повторяя узор узкой подошвы. В этом узоре смешалось все, чего сегодня ступала ее нога, и, главное, в нем осталась пыль, которая покрывала скрипучие деревяные полы в тихом темном доме.

На секунду Вера прислушалась, не слышно ли приближающихся к двери шагов, а потом поскребла ноготком черную полоску и облизнула палец, провела языком, собирая горьковатую грязь. «Сие есть тело твое», прошептала она и порывисто перекрестилась. По телу тут же разлилось тепло, и тяжелый воздух квартиры стал казаться легче и чище.

В восемь вечера после неторопливого погромыхивания и приглушенного металлического бряцания ключей на свежевымытом пороге появился Виктор. Замер бесформенным темным силуэтом на фоне освященной парадной, замерла и Вера, поставила в ноги ведро потемневшей после уборки воды. Их отделял пятиметровый коридор, но она тут же почувствовала его запах.

– Опять убираешься? – Виктор закрыл за собой дверь и включил свет в прихожей. Вместо темного силуэта нарисовалась засаленная стеганая куртка, в которой он обычно ездил за город к родителям, спутанная рыжая борода и объемный рюкзак, оттягивающий ему правую руку, – вот, мать с собой наложила – до поста не управимся.

Виктор поставил рюкзак на пол и по-стариковски кряхтя, стал медленно раздеваться. Вера давно заприметила за ним эту привычку, привычку подражать старости. Как ребенок взрослому для ощущения своей важности, так и он бессилию, стонам и кряхтению стариков – для ощущения непогрешимости. Эта привычка не оставляла его и во время редкого секса, после которого Вере всегда становилось невыносимо стыдно и грустно. Виктору тоже, и чтобы спрятать эти чувства, он притворялся стариком. Чтобы не показывать того, чего не мог, как молодой мужчина.

Облепленные липкой грязью резиновые сапоги он снял в последнюю очередь. До этого долго топтался на еще влажном полу, вешал куртку, аккуратно складывал на полке шарф, расправлял на крючке вязаную шапку. А потом, раскрыв в нарочито-громком зевании черный овал рта, окруженный курчавыми рыжими волосками, ушел в гостиную. Скрипнуло кресло.

Вера сливала в унитаз черную от загородной глинистой грязи воду, когда услышала, что муж ее зовет.

– Отец предложил показать тебя отцу Анатолию. У него дочь такая же была. Говорит, чуть ли не по стенам прыгала – так в ней бесы хороводили, – после упоминания бесов Виктор перекрестился и развел руками, глядя на жену, мол, вот так вот.

– А куда делась, раз «была», выздоровела?

– Померла. Не выдержали бесы внутри нее молитвы слушать, ошалели и ее сгубили, – Виктор перекрестился еще раз, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза, – в воскресенье после службы поедем. Ты два денечка поговей, чистой надо быть.

– А если и меня сгубят? – Вера наблюдала как плавно поднимается и опускается белый живот мужа, как медленно расширяется его грудная клетка, отводя в стороны мягкие обвислые груди.

– На все воля Божья, – ответил он, не открывая глаз и продолжая дышать как спящий, окутанный безмятежностью человек, но тут же резко открыл глаза, – тебе же подарок от него!

Вера отступила с дороги раньше, чем муж приблизился к ней, и кажется оба остались рады, что не коснулись друг друга. Виктор присел возле рюкзака, зашуршал целлофановыми пакетами, бумагой, запахло копченым, жареным. Свет в прихожей включать не стал, гостинцы наружу не вытаскивал – вытащит, когда жены рядом не будет. Ей все равно говеть. Наконец, он нашел то, что искал и зашел в светлую гостиную с чем-то продолговатым, аккуратно замотанным в шуршащую пленку.

– Вот свечки, отцом Анатолием намоленные! Как на службу пойдешь, ставь их и проси здоровья для себя душевного.

Положив в руки жены небольшой сверток, Виктор, раздразненный запахами из других свертков и позабыв о своей кряхтящей старости, легко подхватил рюкзак и отправился на кухню, прикрыв за собой дверь.

***

Два следующих дня Вера вставала за несколько минут до будильника, завтракала пресной кашей на воде и уходила из дома к началу службы.

Перебегала дорогу, разрывая бесконечный с самого утра, сверкающий фарами, поток. Замирала в переулке, оглядывалась на шумную дорогу, всматривалась в пустынную тихую набережную впереди. Третий день подряд по утрам шел дождь, и прячась в него, незамеченная, она подбегала по жухлой траве к нужному участку. Гулко стучала сапожками по бетонной тропинке и оглядываясь в последний, самый важный раз, заходила в черный, дышащий сыростью, зев. Нащупывала замерзшей красной ладонью шершавую от ржавчины ручку-скобу и только плотно затворив тяжелую дверь, расслабленно выдыхала.

К темноте и холоду в доме Вера привыкла быстро. В первый из двух дней, которые муж дал ей на очищение, она сверила начало службы по часам и размотала сверток. Расправила на столе плотную, шуршащую пленку, разложила семь длинных чуть погнутых свечек. "Намоленных им самим!" вспомнила она слова Виктора и представила толстые ярко-красные губы отца Анатолия, шепчущие молитвы, от которых шалели бесы. Он был на их свадьбе, и кривил эти красные губы, откусывая, засоленные на водке огурцы. Вера поднесла одну свечку к носу, принюхалась и тут же отбросила – она смрадила, как и те огурцы.

Свечка чуть прокатилась по поверхности стола и замерла, потемневшая от налипшей пыли. Вера стряхнула с пленки остальные, погрела дыханием ладони и стала медленно перекатывать свечи в густом слое пыли. Когда все семь хорошенько почернили, она поднялась с места и достала с подвесной полки такой же черный граненый стакан, который заприметила еще в первый свой приход. Поставила шесть свечек букетом и, не торопясь, зажгла их от седьмой. В сырой холодный воздух ворвалась волна тепла, пламя каждой трещало, коптило и росло, соревнуясь с соседним. По стенам заплясали нервные тени. Вера закрыла глаза и начала молиться.

Не отвлекаясь на монотонный голос батюшки, не погружаясь в гвалт всеобщего ежедневного покаяния, она впервые услышала то, о чем молится. И поняла, кому.

Среди черных колыхающихся теней ходила еще одна. Белая. Она медленно плавала по стенам и подсматривала за Верой пустыми провалами глаз, за которыми сыпались трухой гнилые доски.

Во второй день, когда пришло время возвращаться домой, Вера сложила в чистый платочек все огарки, задвинула под стол табуретку, убрала на место стакан. Почему-то ей казалось, что она больше сюда не вернется – или дом за грядущее воскресенье снесут или ее сгубят. Долго стояла, глядя на тусклый свет, крадущийся через пыльные стекла. И вдруг вспомнила, как просыпалась в детстве, услышав, как мать встает на рассвете, и наблюдала за ней. За ее тихим, плывущим в сером утреннем воздухе, силуэтом. За маленьким ярким огоньком, в мгновение прогрызающим дыру в этом сером воздухе, дыру в неведанный мир, из которого за ней наблюдала лохматая оскаленная женщина, изображенная на маленькой позолоченной иконке. Пламя черной свечи трещало на самодельном алтаре и в комнате становилось уютно и весело. Вера смотрела, как молится мать, и прислушивалась к неспешному сладкому шепоту, который ей отвечал.

Этот же неспешный сладкий шепот велел ей сегодня не убирать со стола пленку и обязательно причаститься перед уходом.

Зачерпнув полную ладонь колючей, перемешанной с осыпавшейся штукатуркой пыли, Вера запрокинула голову и высыпала все в рот. Пару раз с усилием сглотнула и вышла из дома, оставив за собой темный узкий проем.

***

Воскресное утро обещало быть солнечным, чернота на востоке бледнела и постепенно наливалась холодным розовым светом. Виктор проснулся раньше, скрипнул кроватью, зевнул с голосом и, шмыгая растянутыми тапочками, вышел из комнаты. И снова заохал, и снова закряхтел сначала в ванной, потом на кухне. Сквозь приоткрытую дверь до Веры долетел аромат поджареного хлеба и чего-то копченого и, впервые за два последних дня она поняла, как сильно голодна. Чтобы не расстраиваться, заглядывая на кухню, где об тарелку лязгала вилка, а через рыжую бороду всасывался с громким хлюпаньем сладкий чай, она сразу проскочила в ванну.

Вера сплевывала пасту, когда почувствовала, что ее вот-вот стошнит. Прокашлялась, повиснув над раковиной, на спине под плотной тканью ночнушки выступил холодный липкий пот, неприятно похолодало у висков. Через пару секунд все прошло. Когда она вышла из ванной, Виктор уже ходил по дому в расстегнутой белой рубашке и, увидев жену, нетерпеливо замахал рукой, вокруг которой застегивал манжет.

– Собирайся скорее. Тебе еще завтрак готовить – сегодня день большой, после службы родители нас сразу к отцу Анатолию повезут.

– Я не буду завтракать, тошнит меня, – ответила Вера, еле ворочая языком.

Виктор тут же изменился в лице, сдвинул бесцветные брови к переносице:

– Пока бесов из тебя не выгонят, о детях даже думать не смей. Всех перепортишь.

Вера вяло кивнула. Она была уверена – дело не в том, о чем подумал муж. И в то же время ее ужаснуло "не смей": ведь как-то она должна будет решить это "не смей", если оно действительно случится.

Они вышли из дома за двадцать минут до начала службы. Больше всего Вера боялась, что Виктор решит пойти по набережной, но он и не думал петлять, удлиняя дорогу. Шли мимо серых монолитов многоэтажек, вдоль спокойной в воскресный день трассы. Вера, идущая позади, пару раз обернулась, когда они проходили мимо переулка. Мельком увидела высокую, кое-где дырявую крышу. Она первый раз видела этот дом при свете разгорающегося солнца.

Воскресная служба, как и всегда, была многолюдной. В воздухе, тяжелом от скопления тепло одетых, преющих тел, коптили свечи, пахло чесноком. Вера повертелась по сторонам, стараясь не привлекать внимание мужа, и с правой стороны от себя заметила маленькую сухонькую бабульку. Та слегка приоткрывала беззубый рот и еле слышно рыгала, затем утирала влажные губы кончиком платка и поспешно крестилась.

Вера отвернулась и чуть отступила от нее, уставилась на спины, обтянутые серыми пуховиками, на сморщенные на затылках темные платки, которые морщились еще сильнее, когда молящиеся подносили руку ко лбу, и зачем-то слегка запрокидывали головы.

"Да как же вам не душно в них", подумала она и раздраженно потянула за конец своего платка.

– Ты что делаешь?! – зашипел Виктор, когда ее вялая рука упала вдоль тела и из пальцев на затоптанный пол выскользнул платок.

Муж неловко подтолкнул ее в сторону платка, продолжая креститься, и в тот момент, когда все склонились под "Господи, помилуй", в глазах у Веры потемнело. Все что она видела вокруг себя – темные спины, ошалелые глаза бабки, яркие пятна горящих свечей – смешалось в одно рябящее пятно. Снова поднялась тошнота. Вера прикрыла рот рукой, но тут же согнулась от спазма, и черная жижа вылилась на пол, растеклась длиннопалым пауком. Внутри стало легко и приятно, будто она только этого и ждала, будто всю жизнь вынашивала в себе это тошноту, копила черную горькую муть. Вокруг заохали, кто-то вскрикнул, затих монотонный, искаженный эхом голос попа.

Не соображая, находясь в своем сладком дурмане, Вера потянулась, схватила мужа за рукав, чтобы держась за него, приподняться, но Виктор резко отдернул руку и оттолкнул её. Люди расступились, а шепот, наоборот, сдавил вокруг плотное кольцо.

Не удержавшись на ногах, Вера упала на бок, вляпалась рукой в теплую, почти горячую жижу и после того, как коснулась ее, легко вскочила на ноги – тело пружинило от энергии и непривычной, чуть ли не звериной силы. Она оскалилась, осматривая окружавшую ее толпу людей. Зеваки, каждый из которых тут же позабыл, о чем и кому молился. Где-то в этой толпе загорелась вспышка камеры. Вера обернулась на мужа, он был бледен, и положив руку под сердце, часто дышал. Она с силой топнула ногой в его сторону и зашипела – Виктор вжал голову в плечи и зажмурился. Вера расхохоталась. Эхо многократно усилило голос, вознесло под самый купол, заглушило шепот и еще звенело после того, как она выбежала из храма.

Она бежала по набережной, черные кудрявые волосы трепал ветер. Небо снова заволокло, и его серое тяжелое брюхо почти опускалось в серую беспокойную воду.

Впереди уже показалась высокая дырявая крыша, когда Вера обернулась и увидела, что муж бежит за ней. На удивление быстро, отбросив свой старческий спектакль, и желая лишь одного, поймать Веру, и притащить туда, где бесы внутри нее не выдержат слушать молитвы. Где она, наконец, отмучается. А самое главное, отмучаются все ее благородные спасители и выпьют за помин ее души, и закусят кислыми огурцами.

Вера прибавила скорость. Полы расстегнутого пальто развивались как большие черные крылья, от холодного воздуха горело горло, но телу было тепло, будто она бежала сквозь летний, ласкающий мягким солнцем вечер.

– Стой, сука! – послышалось за спиной и на какое-то мгновение совсем рядом отчетливо заклокотало тяжелое дыхание. Не сбавляя хода, Вера сбросила пальто, и Виктор, чертыхаясь, споткнулся об него.

– Не упоминай, имя господа всуе! – крикнула Вера и снова расхохоталась. Она уже видела дом перед собой, казалось, что он тоже несется ей навстречу.

Она проскочила в узкий проем и остановилась, врезавшись в стол. Скользнула взглядом по расстеленной пленке, и в этот момент распахнутая дверь стукнулась о стену и на пороге появился Виктор.

Его лицо, его круглая голова с ранней залысиной горели от прилившей крови и блестели от пота. Он тяжело и шумно дышал, расставив руки в стороны, он заграждал ей выход, ловил, как сбежавшую скотину.

– Не смей здесь дышать! – завизжала Вера. От мысли, что в чистый (священный!) воздух этого дома проникает ненавистный смрад, хотелось рыдать. Она бросилась к противоположной стене, схватила пленку и с силой толкнула стол.

Виктор что-то прорычал, отбросил стол и двинулся ей навстречу. Не глядя, Вера сгребла пыль с подоконника и бросила в лицо мужу. Он закашлялся, чихнул, почернел от налипшей на потное лицо пыли. И пока тер глаза, Вера бросилась на него кошкой, сбила с ног и уселась на грудь. Накрыла черно-красное лицо с зажмуренными глазами пленкой. Виктор схватил ее за плечи, пытаясь сбросить, но руки Веры вдруг отяжелели, будто кто-то крепко держал ее кулаки, прижатыми к полу. Она делала все, чтобы смрад не просочился. Черный провал рта в окружении рыжих курчавых волосков, становился все шире и бледнел под запотевшей пленкой.

– Не смей здесь дышать! – повторила она, сдавив сильнее, когда грудь мужа под ней заходила ходуном. Ей казалось, что она скачет на диком быке. Хотелось смеяться, но боялась, что в этот момент ослабит хватку.

Когда Виктор затих, обмяк на полу, белая тень на стене поднялась с колен, тряхнула всклокоченными волосами и запрокинув голову, затряслась в беззвучном хохоте. Рассмеялась и Вера.

Для обложки использована художественная работа автора.