Дыра: Провинциальные истории [Сергей Корнев] (fb2) читать онлайн

Сергей Корнев Дыра: Провинциальные истории

Батюшкин грех

Сколько нас в нас? Каждый день нас меняет в лучшую или худшую сторону.

Иван Охлобыстин. Тёмный альбом

В одном захолустном рабочем посёлке под названием Искра жил молодой поп с матушкой и двумя детишками. Был у него неплохой приход – хоть и не такой «жирный», как у отца благочинного, соборного протоиерея, но всё же: маленькая церквушка, приземистая, вросшая в землю от старости, тесно наполнялась бабульками, пожертвования шли исправно, в кассе всегда было что взять на жизнь – как же, семью-то кормить надо.

Звали того попа отец Сергий. В детстве он мечтал водить поезд и, может быть, поэтому судьба определила ему быть всегда где-нибудь возле железной дороги: ещё студентом семинарии он жил в доме прямо за путями, потом определили на послушание в храм епархиального училища – бывшее железнодорожное ПТУ, и наконец свой приход на окраине Искры – по воле божьей оказался тоже вблизи железной дороги, за старинным разъездом, до путей рукой подать, так что проезжающие поезда заглушали совсем иной раз пение и чтение церковное.

Разъезд этот, деревянный вокзальчик с колодцем, яблоневым садом и огородиком, в 90-х годах закрыли и отдали церкви – под церковный дом, и там селились прежде присылаемые из города священники. Со временем попы обзаводились своим, более приличным жильём, и дом опять пустовал.

Так было и с отцом Сергием. Приехали они с матушкой, пожили в нём с годик, да и переехали в квартиру в кирпичной двухэтажке наподалёку. Дом же, сырой и холодный, закрыли на замок и забыли как страшный сон.

И вот прошлой зимой попросилась в него монахиня, сбежавшая из монастыря от тамошних тягот и самодурства. Ну, бывает, не выдержала – не каждый выдержит, тем более девушка. Устроилась здесь в храм – петь на клиросе, жить же негде. И отец Сергий разрешил, не пропадать же человеку.

Так и стала она жить в том доме.

Относился он к ней по-христиански – вежливо и мягко, но холодно, отстранённо, даже в душе брезгливо, вроде как к прокажённой. Расстрига не расстрига, но в мир монахинь не бог уводит, а бес. На таких грех висит, как будто заразная болезнь. Как ни оправдывай – это падшие люди, и всё.

И по-человечески ничего он в ней не видел – сломленный, грустный человечек, заискивающий, глаза в пол, слова сдавленные, безликие, да и по-женски тоже – она была бледная, заброшенная, неинтересная.

Единственное сильное и настоящее чувство, которое в нём стало со временем всё более к ней проявляться, – это жалость. Просто жалость, тепло сердца, похожее на боль. Идёт мимо, глянет в сторону её дома, и вдруг как-то непонятно и виновато защемит сердце. А в чём он перед ней виноват? Да ни в чём, конечно. Отбросит с досадой эту глупую боль и пойдёт дальше.

Однако чувство росло, и однажды он не вытерпел и зашёл – узнать, как житьё-бытьё, не трудно ли, вдруг чего нужно, сам ведь тут жил с женой, плохо тут было, углы худые, ветер гуляет, удобства на улице.

Она ответила, потупив глаза, что ничего не нужно. И он ушёл, но с тех пор стал иногда заходить. Просто из жалости. Поговорить, сказать слова утешения, ведь он всё-таки православный священник, должен говорить такие слова людям, на то и поставлен – утешать души страждущих.

И он, как мог, её утешал. И чем больше утешал, тем сильнее росло чувство жалости к ней. И уже не видел в ней падшего человека, по слабости поддавшегося бесу, он увидел несчастную жертву, виной несчастий которой был вовсе не бес, а люди – людские безответственность и жестокость.

А было это так. Жила себе девочка по имени Аня. Стала она ходить в церковь, читать православные книги, где написано про подвиги святых, и увлеклась этим и решила оставить мир ради Христа, уйти в монастырь. А там её поджидала совсем не та жизнь, что написана в православных книгах.

Её нарекли Феодорой и сделали дешёвой рабочей силой.

Сломали человека и бросили, точно огарок церковной свечи. Вот что тогда понял отец Сергий – ясно и бесповоротно, как всякую неудобную, хоть как её ни крути, правду жизни.

И вдруг влезла ему в душу шальная мысль. Ему вздумалось взять да и пожертвовать собой ради этой несчастной девушки, лишённой из-за злобы мира радости и счастья обычной человеческой жизни. В общем, захотелось ему рыцарства – пламенного и безрассудного.

Он представил, что он солдат, возвращающийся с войны домой и по пути зашедший на ночлег в дом молодой вдовы. И вот почему бы ему её не пожалеть? Как там у Ремарка: «Что может дать один человек другому, кроме капельки тепла? И что может быть больше этого?» Отец Сергий Ремарка не читал, но чувствовал именно так.

Он вспомнил, что ведь и женился тоже не по любви, а из жалости и даже самопожертвования. Ему всё равно надо было жениться по церковной необходимости, а будущая матушка его в девицах страдала, что её никто не хочет брать замуж. А он взял. И до сих пор считал это своим самым большим поступком в жизни. После принятия сана, конечно.

Летом матушка с детишками уехала погостить к родителям на дачу, и одним душным предгрозовым вечером он решился. Выпил для смелости и пошёл к Феодоре.

– Феодора, ты способна на поступок или так и будешь смиряться и бояться всю жизнь? – спросил он её пьяно и безумно.

Он был пьян и безумен, но больше не от вина, а от своей шальной мысли, вскружившей ему голову, словно налетевший невесть откуда вихрь.

А она будто бы только этого и ждала всё время.

– Способна, – ответила она с вызовом, и впервые её глаза глядели не в пол, а прямо ему в лицо – по-женски открыто и тепло.

Так и случился тот грех.

А за окном бушевала гроза, безудержный ливень и взрывы молний.

Он ушёл от неё под утро, но по темноте, чтобы никто не видел.

И вместе с похмельным пробуждением пришли муки раскаяния в содеянном. Ему было горько и стыдно перед женой, перед церковью и своим саном, перед Феодорой и самим собой, натворившим бог знает что.

«Зачем я сделал это? – терзался он. – Кому от этого хорошо?»

Его распирало от внутренней тяжбы, но повиниться, облегчиться, снять грех с души он не мог. Признание нанесло бы вред ещё больший, чем грех, – ладно ему самому, другим людям тоже. И особенно он не хотел через свою глупость ранить матушку: она-то чем заслужила это? Она-то хорошая и преданная жена, разве можно её ранить? Не смотря на свой грех или скорее благодаря ему, он понял, что любит её, любит всем сердцем.

Так, за своей лютой скорбью, он вначале не заметил, что произошло с Феодорой. А с ней произошло чудо – простое и вроде бы будничное, как и все настоящие чудеса в жизни. Она день ото дня преображалась – расцветала как женщина и оживала как человек. И вскоре её уже нельзя было узнать, от прежней сломленности, безликости, бледности не осталось и следа.

Из серого пепла Феодоры воскресла в жизнь Аня – но не девочкой уже, а женщиной, так что когда она шла, прохожие люди невольно смотрели ей вслед. И никто не мог понять причины такой внезапной перемены.

Только отец Сергий понял. И ещё он вмиг осознал, почему прежде у него было непонятное чувство вины перед ней. Это вина за церковь, которая когда-то убила в ней всё живое. А он часть церкви и, стало быть, пособник и соучастник того убийства. И потому тоже в ответе за это.

Тогда его мир обрушился. Будто бы он шёл через железнодорожные пути, и пронесшийся поезд со страшной силой сбил его, отбросив умирать на обочине, на холодных и острых придорожных камнях.

Зимой, на Введение, во время литургии, когда нужно было читать Евангелие, он разоблачился и вышел на амвон в одном подряснике. В глазах у него стояли слёзы, а руки дрожали.

– Вот вам какое сегодня будет Евангелие, братья и сестры, – сказал он глухо. – На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак всё, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают: связывают бремена тяжёлые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их; все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих; также любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель! А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах. Вот так, братья и сестры. На этом я снимаю с себя сан. Служба окончена, идите домой и просто любите друг друга. Больше мне сказать вам нечего, простите за всё.

И он, сойдя с амвона, прошёл через народ и вышел прочь из храма. В спину его проводили холодная тишина и острые людские взгляды, совсем как те придорожные камни на обочине, на которых он лежал внутри себя.

Матушка его догнала по дороге. С волнением схватила за руку.

– Скажи, что случилось с тобой?

И он рассказал всё – всё без утайки, как на предсмертной исповеди.

Она заплакала, но потом, смахнув слёзы, улыбнулась.

– Это ничего, Серёжа. Но как мы будем жить дальше?

– Как жили, так и будем жить… если ты не против, – ответил он. – Пойду работать на железную дорогу.

Той же зимой бывший поп отец Сергий пошёл работать обходчиком путей на железную дорогу. Его и теперь можно часто видеть там идущим по обочине возле путей с обветренным тёмным лицом и чумазыми руками.

Но взгляд его светел и чист, точно у ангела, сошедшего с небес.

Ангелы знают

Глава I. Грубости

Грубости в отношениях с женой Сергей Иваныч себе не позволял. Держался снисходительно мягко и покровительственно. Как хороший папа. Она была намного младше него. Настолько младше, что даже младшая дочь от его первого брака вела себя с ней снисходительно.

Впрочем, снисходительность в их семье считалась нормой. Они все были друг к другу так или иначе снисходительны. Обе дочери Сергея Иваныча приняли его второй брак с пониманием. Их мать умерла несколько лет назад, и они видели – отец честно погоревал положенный в таких случаях срок. Поняли они, кажется, и свою молодую мачеху, студентку, приехавшую учиться – а заодно и налаживать личную жизнь – в большой город из мест далёких и безнадёжно несчастных.

Снисходительность – удел либо добрых, либо сильных. Сергей Иваныч не был добрым. Он ещё в девяностых приобщился к категории сильных и с тех пор с каждым годом лишь приумножал силу. И – в качестве побочной неизбежности – грубость. Грубость сильного человека тяжела, и люди её боятся, сам же источник втайне ненавидят. Поэтому Сергей Иваныч не имел друзей. В среде внешних, вне семьи, людей он имел только партнёров и конкурентов. И они все были врагами. Те же, кто не попадал в область партнёров и конкурентов, не попадал и в область жизни. В его глазах их попросту не существовало.

Единственным человеком за много-много лет, с тех самых девяностых, который отчего-то попался ему на глаза из всей этой не заслуживающей внимания внешности, была она – Наташка. Ласково-игривая девочка с тёплыми зелёными глазами, темноволосая, невысокая, по-детски беззащитная и по-женски влекущая, соблазнительная. Сергей Иваныч, соблазнившись, долго не тянул – сразу позвал замуж, сильно опасаясь молодых конкурентов и ещё сильнее немолодых партнёров. Он пустил в ход всю свою силу, и девочка не устояла.

Свадьбу сыграли в «Angels» – самом дорогом ресторане города, приглашённых веселили лучшие в городе музыканты, невеста сидела в платье, заказанном у модного московского модельера за сумму, равную стоимости путёвки на двоих «всё включено» куда-нибудь в Таиланд. Кстати, свой медовый месяц молодожёны там, в Таиланде, и провели.

Въехав полноправной хозяйкой на Набережную, 27 – в новый особнячок Сергея Иваныча, старый дом он оставил дочерям, – Наташка успела всячески насладиться силой мужа и привыкнуть к ней. С грубостью же, напротив, столкнулась впервые и потому не на шутку испугалась.

– Что случилось, Серёж? – хлопала она глазками, слёзно залитыми ужасом, искренним и чистым, как у ребёнка. – Что случилось?

Сергей Иваныч, страшный, почерневший от злости, не выбирая выражений, орал на кого-то в трубку телефона:

– Меня не интересуют ваши проблемы! А?! Что?! И возможности ваши меня не интересуют! Я сказал: узнать! Узнали?! Не узнали! Я сказал: найти! Нашли?! Нет! И кто вы после этого?! Что?! Да меня не интересует, кто вы, я знать вас не хочу!

– Серёж, я тебя боюсь, – робко проговорила Наташка, когда всё стихло.

– Меня? – лицо его, страшное и почерневшее, вдруг побледнело и сделалось виноватым, и он зачастил: – Меня? Ангел мой, девочка моя, ты что? Испугалась? Ну что ты? Ну? Меня испугалась? Меня?

– Да, – то ли смущаясь, то ли досадуя на саму себя, нахмурилась она. – Ты какой-то злой дядя был…

– Я? Злой дядя? Ну что ты? Да разве я дам тебя в обиду? Это так, по работе. На работе иногда надо быть… злым дядей.

Он притянул её к себе нежно, но настойчиво, ощущая упрямое недовольство.

– Ну, не упрямься же, всё хорошо, всё хорошо…

– Нет! – раскапризничалась она. – Мне не нравится, когда ты такой.

– Какой?

– Мне не нравятся грубости.

– Да хватит тебе… Разве я грубый?

– Грубый.

– Да перестань! Я с тобой грубый?

– Вот ты начинаешь злиться, и я уже боюсь, что ты станешь на меня орать, как по телефону, и хватать вот так – что есть силы…

– Неправда, я не хватаю тебя, я просто… обнять тебя хочу, вот упрямая, а!

– Обнимают нежно, а не как злые дяди!

– Я нежно.

– Грубо!

– Тоже мне грубости нашла. Ну ладно, ну прости меня. Простишь?

– Прощу… Только не кричи так больше, пожалуйста. Ладно?

Она наконец поддалась и прижалась к нему, обнимая ласково-игривыми ручками.

– Ладно. И откуда только знает, как злые дяди обнимают? Ох, Наташка, девочка моя…

– И не охай так! – рассмеялась она весело. ¬– Как дед старый!

Сергей Иваныч взглянул в её тёплые зелёные глаза и, радостно подхватив на руки её тельце, все эти влекущие, соблазнительные женские прелести, понёс в спальню, на сладко пропахшую её духами кровать.

Нет, он не был с ней грубым. Глядя на почти детскую, с по-девичьи невыраженными формами фигурку, он боялся своей грубости. Старался быть лёгким и чутким. А позже – засыпая в разгорячённом бреду, нежно клал руку на влажную трепетность беззащитного места. Закрывал ладонью. Защищал… Умиляясь детскостью, Сергей Иваныч временами и сам впадал в детство. Заражался странной, бездумной, непростительной для взрослых глупостью. Ему нравилось чувствовать руками то, что у него в руках.

Глава II. В руках

В руках много не удержишь: рано или поздно начнёт что-нибудь валиться из них. Поднимешь вроде – упадёт другое. И ещё одно. И опять первое. И пошло-поехало…

Осенью Сергей Иваныч захандрил, часто подходил печальный к окну, смотрел на потемневшую, налившуюся холодом реку и что-то думал. И надумал – в день, когда лёг снег. Позвонил старшей дочери. Приезжай, мол, разговор есть.

– Решил я часть бизнеса тебе передать, – пояснил он. – Справишься?

Та, конечно, не ожидала. Растерялась. С одной стороны, радостно, с другой – боязно. А вдруг подвох какой? Но девка умная, серьёзная, вся в отца – руки к его богатству тянуть не спешила.

– А что так?

– Дела плохо идут… – Сергей Иваныч начал тоже издалека, немного вальяжно, немного туманно, уклончиво.

Ей такая его интонация не понравилась, и она перебила:

– Так ведь кризис, пап.

– А ты не перебивай! – резко вспылил он и сразу же потух. – Послушай… Сон мне снится часто, не каждый день, но раз в две-три ночи точно, один и тот же сон… Дом какой-то, обычная как бы пятиэтажка… гаражи рядом, двор ряд каштанов огибает… плоды от них, ершистые, много, на асфальте валяются… поодаль скамейка, молодёжь на ней… пацаны бу-бу-бу, девки визжат… А я не один будто… Сначала мать ваша, покойница, меня туда тянула… Потом все подряд начали – вы с сестрой, Наташка, все… Последний раз парень какой-то, длинный, худой, косматый… голос такой гнусавый у него, будто простуженный, сопли говорить мешают… Пойдём, мол. И в дом тоже зовёт. Замучил меня этот сон… Я уж и ездил даже по городу, искал дом тот… но не нашёл…

– Устал ты, пап, наверное, – участливо пособолезновала дочь, его большую тяжёлую руку в свои ручки с красивыми ноготками взяла. – Не знаю… Может, отдохнуть, на курорт хороший съездить? К психологу сходить?.. Или в церковь? В церковь, свечку поставить? А, пап?

– Дом я хочу тот найти, чувствую, что не бред это, где-то есть он.

– Ой, да зачем он тебе сдался? – она с досадой убрала руки. – Пусть есть где-то этот дом. Допустим! Россия большая. Но ты-то здесь при чём? Ну что с тобой, пап? Сам на себя ты не похож…

– В том-то и дело, в том-то и дело, – охотно согласился он. – Силу терять я стал. Потому и зову тебя мне на помощь… Ну на кого мне ещё надеяться? Ты же моя старшая дочь, умница… Справишься?..

– Справлюсь, – с улыбкой пообещала старшая дочь.

На следующий день прилетела и младшая – резкая, порывистая, встревоженная. Не раздеваясь, просто стряхнув снег с капюшона, впопыхах чмокнула в щёчку. Выпалила, сбиваясь, невпопад глотая воздух:

– Папа, это не люди тебя ведут, это ангелы!.. То есть не ангелы… то есть не то, что мы привыкли считать ангелами, не розовенькие, как поросята, детишки с крылышками… а настоящие ангелы! Настоящие ангелы – другие, пап!.. У каждого человека есть ангел или… я не знаю… у каждого ангела есть человек. Поэтому они так похожи – человек и ангел. Они всегда вместе. И ангел всё знает о человеке. От ангела, как от себя самого, человек ничего не может скрыть!..

– И куда же они меня ведут, твои ангелы? – усмехнулся Сергей Иваныч, успокаивающе погладив её по голове, словно маленькую девочку, «по головке», так же, как делал это и десять, и двадцать лет назад.

– Зря вот ты смеёшься, – обиделась она. – Ангелы помогают людям. В особенных случаях. Уводят от беды. Открывают тайны. Показывают путь. Вот и тебе что-то показывают! Причём не только один твой ангел, а все. Так бывает, когда один ангел не в силах справиться, и ему другие помогают… всё как у людей, так и у них… Они тебя спасти хотят. Что-то серьёзное у тебя, пап!.. Расскажи мне сон, пожалуйста!

Он с нескрываемой горечью кивнул:

– Да снится одно и то же. Надоело. Дом какой-то… И сегодня тоже снился. Вошёл я всё-таки внутрь… Либо гостиница, либо общага это… Небольшой вестибюль, вахта, за стеклом бабка сидит, семечки грызёт… Дальше лестница… Я зашёл и проснулся.

Приехала с учёбы Наташка.

– Привет! – добродушно хлопнула она в ладошки и плюхнулась на диван рядом с мужем. – Что новенького?

– Привет, – дочь снисходительно улыбнулась. – Всё по-старому. А у тебя? Учишься ещё? Когда диплом?

– Весной, – Наташка крепко прижалась к Сергею Иванычу. – Замёрзла… Ой, ты такой тёплый!..

Сергей Иваныч засмущался. В глубине души он стыдился подобных нежностей в присутствии дочерей, особенно младшей. Стыдился целоваться, держать за руку, брать под руку, стыдился даже этого «ты».

Дочь упорхнула так же стремительно, как и появилась. Он проводил её до двери и вернулся к Наташке.

Наташка промурлыкала сонно с дивана:

– Серёж, чего она рассказывала-то?

– Да так… Ангелы, говорит, всё знают.

– Кто знает?

– Ангелы.

– Ах, ангелы… Понятно. Странная она у тебя какая-то…

– Нормальная, – буркнул Сергей Иваныч, отвернувшись к окну.

– Ну прости, не обижайся, – она встала и подошла к нему сзади, обняла, провела рукой по животу вниз, расстегнула пуговицу брюк, ширинку, пробралась внутрь, нащупала, обхватила.

Ночью, когда в разгорячённом бреду он опять закрывал ладонью её беззащитное место, на улице возле дома остановилась машина. Просигналила пару раз настойчиво, затем развернулась, обдав, будто кипятком, тёмные окна ярким светом фар, коротко взвизгнула и уехала.

Сергей Иваныч вскочил, наскоро набросил на себя халат и выбежал на улицу. На другой стороне дороги, облокотившись на парапет, стоял парень – длинный, худой, косматый. Мёрз, шмыгал носом. Курил сигарету. Отчего-то очень знакомый парень.

– Эй, парень! Дружище!.. Номер машины не запомнил? Которая сейчас только уехала, нет?

Парень задумался на мгновение и прогнусавил:

– Ща… Помню вроде… ща скажу… Чёрная «бэха», семёрка, номер: эс, два, семь, два, эн, вэ, кажется… не, точно – эс, два, семь, два, эн, вэ!

Сергей Иваныч узнал парня. Тот самый – из сна.

– Спасибо, пацан… На, держи, на пиво тебе!..

Сунул парню пятисотку, выгнал из гаража свой белый «мерс» цэ-класса и дал по газам – рванул туда, куда уехала машина с номером С272НВ.

Оказалось, недалеко уехала – чёрный BMW 750 стоял на светофоре на ближайшем большом перекрёстке. Сергей Иваныч на «зелёный» успел пристроиться за ней. Погнали. Свернули к мосту через реку. Миновали мост.

Заречная сторона города – старая, слабо освещённая – почти сплошь была застроена советскими пятиэтажными коробками. Машина петляла по тёмным улочкам столь ловко, что Сергей Иваныч боялся вот-вот её упустить. И в итоге упустил – сам не понял, как попал в тупик. Остановился, огляделся. Присвистнул от удивления. Пятиэтажку, нависавшую в тупике мрачным торцом, он не мог ни с чем перепутать. Вот каштаны, скамейка, дальше гаражи. Вышел, посмотрел адрес. Заречная, 72.

В глубине двора, из-за гаражей, послышался шум мотора. Ослепительно брызнули фары. Машина остановилась.

Сергей Иваныч вернулся к «мерсу», взял из бардачка «пээм» и осторожно проник во двор, прячась в темноте каштанов. Притаился. Вскоре всё смолкло, свет погас. Из машины показался человек, рослый мужик в деловом костюме, он хлопнул дверью и быстро исчез в доме.

Сергей Иваныч что есть силы побежал за ним. Вот знакомый вестибюль – всё, как во сне. Вахта. Дальше лестница. На вахте бабки не было. Странно. Он устремился к лестнице, задрал голову вверх, там слышались глухие шаги. По звуку – этаже на четвёртом или пятом. Держа «пээм» наготове, поднялся сначала на четвёртый. Длинный обшарпанный коридор ¬– вправо и влево. Ряд дверей по сторонам. Тусклый, моргающий свет ламп. Никого. Поднялся на пятый. Глянул вправо. Влево. Ага, вот он. Человек стоял перед дверью в самом конце коридора.

Сергей Иваныч, направив на него пистолет, окликнул:

– Э, мужик!

Мужик обернулся, и его лицо ужаснуло. Что за чертовщина?! Человек как две капли воды был похож на Сергея Иваныча. Один в один. И вообще чудилось, будто это он сам и есть.

Сергей Иваныч не совладал со страхом и выстрелил. В тот же миг боль пронзила его самого, помутнело, поплыло, слилось всё вокруг, и он уже ничего не видел, кроме своей руки с пистолетом. Кроме пистолета. Кроме ствола пистолета. Кроме его смертоносной оконечности.

Глава III. О конечности

О конечности человеческой жизни сказано много. Но осознание этого на личном опыте всё равно становится неожиданным потрясением. Тут и говорить нечего.

Той ночью Сергея Иваныча поразил инфаркт. И пока перепуганная насмерть Наташка вызывала скорую помощь, пока помощь медлила, пока, наконец, медики спасали ему жизнь, он сквозь боль смотрел себе, распростёртому на грязном полу, в чистые, цвета безоблачного неба, глаза. В глаза своему ангелу. И казалось, ангел говорил: «Видишь? Видишь, как это бывает? Видишь, что такое смерть?».

Полгода Сергей Иваныч не мог прийти в себя, стать прежним. Похожим на себя прежнего. Часто вроде бы ни с чего охватывало беспокойство, сосущее «под ложечкой». Беспокойство нередко переходило в тревогу – мучительную бессонницу, неотступное ночное блуждание рваных, нервозных мыслей. Тревога иногда рождала панический страх, трогавший душу ледяным безумием. И всякий раз такое состояние сопровождалось очередным сном про проклятый дом.

В который раз уже Сергей Иваныч стоял перед обитой неокрашенным оргалитом дверью с номером 272 и, не решаясь постучать, просыпался. В который раз, пересиливая волнение, стучал, но никто не открывал, и он просыпался. В который раз слышал за дверью голоса – знакомые, кажется, голоса – тихонько толкал дверь, та скрипуче ползла, открывая в проёме его взору бедную обстановку – потемневший от старости шифоньер, угол казённого вида кровати на пружинах, популярный в прошлом веке ковёр с оленями – и… просыпался.

Наташка переживала, тоже не спала в эти ночи.

– Что с тобой? – спрашивала. – Серёж, плохо тебе? Может, вызвать скорую?

Сергей Иваныч, сердясь на самого себя, на своё какое-то слабое, ему несвойственное, беззащитное перед необъяснимой нагнетающей страх силой состояние, иной раз еле сдерживал рвущиеся наружу слёзы.

– Ангел мой, не надо, Наташка, не надо скорую. Это сон опять… сон опять проклятый меня замучил, – и принимался было рассказывать.

Но она перебивала с виноватой улыбкой:

– Ой, ну что ты? Нельзя же снам верить. Не верь. Мне вот сны вообще не снятся, потому что я в них ни капельки не верю.

И он давил в себе слёзы. Давил в себе обжигающее изнутри желание облегчиться. Да и перед кем облегчаться? Не было в его жизни таких людей. А остальные засмеют. Почувствуют слабость и загрызут. Люди – не ангелы, люди такие. Возможно, кто-то прямо сейчас терпеливо точит нож зла, чтобы при первой удобной возможности воткнуть его в твою спину.

И их много, этих «кто-то». Сергей Иваныч не раз переходил им дорогу. Не раз дорогу ему переходили они. Однако как бы там ни было нужно никогда не забывать главное правило – любая дорога имеет конец.

Сергей Иваныч держал за правило в конце рабочей недели, по пятницам, совершать встречи с важными людьми в ресторане «Angels». Такие неформальные посиделки – душа бизнеса, ибо они позволяют поговорить с партнёрами и врагами по душам.

Весной несколько таких встреч по разным причинам сорвалось, какие-то состоялись, но неожиданно произвели негативные последствия, другие закончились впустую, без какого-либо выгодного прогресса, и лишь очень малая часть дала дивиденды. Потому летом большинство запланированных ранее встреч потеряло всякий смысл, а на оставшиеся Сергей Иваныч плюнул сам, улетев с Наташкой, счастливо расквитавшейся со своей учёбой, в Таиланд. Дела зашли хуже некуда, и только одна встреча могла их как-то поправить.

Под конец отпуска, уже в сентябре, позвонила старшая дочь. Её голос был снисходительно ласков, но в казалось бы привычной снисходительности окончания фраз звучали не по-таиландски холодно.

– Привет, пап. Как отдых?

– Привет. Долго втягивались. Наташка говорит, что только-только начали по-человечески отдыхать…

– Пора заканчивать. У меня две новости. Одна плохая, другая хорошая. С какой начать?

– К плохому нам последнее время не привыкать. Давай с плохой.

– Всё кончено. Мы банкроты, пап. Не важно – сегодня, завтра, через месяц, через два, но мы неминуемо банкроты.

– Ладно… – Сергей Иваныч с фальшивой невозмутимостью кашлянул. – А хорошая?

– Человек из Москвы готов с тобой встретиться.

– Хорошо, поставь на следующую пятницу. В «Angels».

– Нет, он сказал в понедельник. И там, где он скажет.

В Таиланде была ночь, и Наташка только уснула. Иначе бы он расшиб телефон об стену от злобы, отчаяния и униженного самолюбия. Только теперь ему стал понятен смысл фразы «всё кончено». Это уже даже не нож в спину. Это гвозди в крышку гроба. Неумолимая оконечность чего-то убийственно-острого. Но не в живое, а уже мёртвое.

Наташка спала – сладко, по-детски безмятежно, заразительно. Во сне обнажив беззащитно-соблазнительные, зовущие женские прелести. Сергей Иваныч нежно, с бескорыстной заботой укрыл её покрывалом. Как хороший папа.

В эту ночь ему снова приснилось, будто он стоит перед обитой неокрашенным оргалитом дверью с номером 272 и не решается постучать. В комнате слышались голоса – смутно, слов не разобрать, но интонации какие-то гадкие, вкрадчивые.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге возник тот парень – длинный, худой, косматый. С сигаретой в уголке рта. В морской тельняшке с длинными рукавами, закатанными до локтей.

– Ну? Нашёл всё-таки? – сказал парень, цепко взглянув в глаза.

Сергей Иваныч проснулся, словно в крещенскую прорубь ахнул, – свежий, заряженный, готовый на действие. Аж жить захотелось. Проснулся, но не вставал, долго любовался Наташкой. Боялся разбудить. Думал: «А и пошло оно всё на… Бог дал – Бог взял. Ничего, кроме неё, не надо, ничего».

В воскресенье они возвратились из Таиланда. А в понедельник утром позвонил важный человек из Москвы.

– Когда? Где? – сухо спросил Сергей Иваныч.

– Не волнуйтесь, за вами заедут.

Через час к его дому подъехал чёрный BMW 750, настойчиво просигналил пару раз. Наташка, испуганно посмотрев в окно, возмутилась:

– Серёж, это к тебе, что ли? А почему так грубо? Какие-то злые дяди.

– Ну что ты? Ну какие злые дяди?.. Разве я дам тебя в обиду? Это так, по работе. На работе иногда приходится быть… злыми дядями.

Он притянул её к себе нежно, но с силой, ощущая упрямое недовольство.

– Ты уезжаешь? – она выскользнула. – А когда приедешь?

– Опять вот упрямится, да что ж такое… К вечеру, как всегда.

– А потому что ты опять грубый, – её тёплые зелёные глаза насмешливо прищурились. – Ладно, буду ждать. Иди уже к своим злым дядям.

И он ушёл. «Злые дяди» на бандитской BMW 750 отвезли его на заречную сторону города.

Важный человек из Москвы ждал в тихом кафе, затерянном где-то в глубине массива безликих пятиэтажных коробок. Он крепко пожал руку, затем вежливым, но властным жестом предложил сесть.

– Сергей Иваныч, давайте сразу к делу. Мы приветствуем ваше решение и считаем его единственно верным.

– Я ещё ничего не решил, – запротестовал Сергей Иваныч, проявляя характер.

Человек, крепыш невысокого роста, с острым, хищным взглядом, снисходительно улыбнулся.

– Вернёмся к нашему прошлогоднему разговору. Во-первых, вас зря не интересовали наши проблемы. Во-вторых, вас совершенно напрасно не интересовали наши возможности. Вы сказали узнать – мы узнали. Вы сказали найти – мы нашли. Надеюсь, вы теперь понимаете, с кем имеете дело?

– Что вы от меня хотите?

– Вашу подпись. Подписываете – и делу конец, мы решаем ваши проблемы. Вы продолжаете наслаждаться жизнью. В жизни ведь столько всего интересного. У вас ведь молодая, красивая жена, верно?

Сергей Иваныч почувствовал неприятный холодок, пробежавший по спине, и опять беспокойно засосало «под ложечкой». Крепыш смотрел пристально, не моргая и не отводя взгляда, с пугающей прямотой, с непоколебимой силой собственного превосходства. Вдруг вспомнились глаза того косматого парня в морской тельняшке – из сна. И показалось, будто это те же самые глаза. Жалящие больно и страшно, как остриё иглы.

Только теперь не сон. Реальность бывает куда беспощаднее. Всё, что вышло, – слабая, преодолевая ком в горле, попытка огрызнуться:

– Это вы к чему?

Крепыш снисходительно смягчился:

– Это к тому, что есть вещи, которые бесценны. Остальное, как говорится, Бог дал – Бог взял. Берегите себя, Сергей Иваныч. Всего доброго. Вас отвезут.

Сергей Иваныч подписал предложенные бумаги и опустошённый вышел на улицу, где его ждали «злые дяди» на чёрной «бэхе». Один из них услужливо открыл заднюю дверцу. Другой грубовато осведомился:

– Куда вас отвезти-то?

– Туда, откуда вы забрали. Домой. Набережная, 27, – ответил тон в тон, просто вставив чужую эмоцию в свою пустоту.

И вдруг заметил номер машины – С272НВ. Сердце ёкнуло, что-то пошатнулось внутри и стало падать, неповоротливое, тяжёлое, но удержалось, не упало. А может, это он сам пошатнулся и чуть не упал. Сел в машину и подумал, приходя в себя: «Господи, что это? Что происходит со мной? Неужто и правда ангелы меня куда-то ведут?».

– Везите меня на Заречную, дом 72, – скомандовал он, ощущая в себе прилив невероятной бодрости и даже здоровой злости. – Найдёте?

Водитель ткнул пальцем в экран навигатора.

– Мы всё найдём.

«Бэха» рванулась, быстро набирая скорость, и понеслась, ловко петляя по узким улочкам и подворотням.

Сергей Иваныч всматривался в окно с волнением и в то же время с изрядной долей скепсиса, усмехаясь над самим собой. Это было похоже на какую-то нелепую игру, будто бы два разных человека боролись друг с другом, втайне стараясь проиграть. Первый – циник, цинизм которого основан на гегемонии разума и здравого смысла – в глубине души боялся столкнуться с необъяснимым и со всё более нараставшим убеждением верил, что это столкновение неизбежно. А второй – легковерный авантюрист, увлекающийся любой глупостью сердца – чем дальше, тем больше совсем не желал сталкиваться с необъяснимым, с надеждой ожидая разочарования.

И когда Сергей Иваныч уже готов был вздохнуть с облегчением, «бэха» юркнула во двор, втиснутый между гаражами, двумя зданиями – пятиэтажкой и двухэтажкой – и длинным рядом старых каштанов. Миновав двухэтажку, встала у единственного подъезда пятиэтажки.

– Приехали, Сергей Иваныч, – сухо сказал водитель. – Заречная, 72.

Сергей Иваныч покрутил головой. Странно как-то. Вроде не так уж и похоже. А с другой стороны… вон даже скамейка стоит поодаль, и молодёжь на ней – пацаны «бу-бу-бу», девки визжат.

– А что это за место-то, не в курсе? – спросил он растерянно.

Водитель пожал плечами. Ответил тот, грубоватый, что сидел рядом с ним.

– Речное училище. Двухэтажка – учебный корпус, а пятиэтажка – общежитие.

Сергей Иваныч вылез из машины и пошёл к подъезду. Под ногами захрустели ершистые плоды каштана, валявшиеся тут в изобилии. Он остановился и проводил глазами таинственную «бэху» с номером С272НВ.

Из подъезда вышла бабка-вахтёрша, высыпала с газеты прямо на асфальт семечную шелуху, и уставилась изучающе. Однако Сергей Иваныч всегда, ещё с тех самых девяностых, выглядел солидно и безупречно – как большой начальник, поэтому она от греха решила подлизаться. Опережая его, пропищала с заискивающей улыбкой и даже раскланялась учтиво:

– А вы к кому? К нам? По какому вопросу?

– По личному, – ответил он. – Комната 272. Есть у вас такая?

– Есть. Вы к Владику, что ли?

Сергей Иваныч промолчал. Просто прошёл мимо бабки в тесный вестибюль, заставленный всяким общажным барахлом – тумбочками, партами, стульями. В вестибюле со скучающими лицами бездельничали подростки-студенты – кто сидел, копаясь в телефоне, кто бродил лениво из угла в угол.

– Эй, молодёжь! Двести семьдесят вторая комната где? – громко спросил он.

– На пятом. Прямо по лестнице, налево, по коридору до конца, – пугливо отчитался кто-то.

Сергей Иваныч поднялся по лестнице на пятый этаж. Длинный обшарпанный коридор – вправо и влево. Правая сторона освещённая и шумная, орала музыка, то тут, то там раздавался весёлый смех. Левая – тихая и тёмная, только в самом конце тусклой дрожью горела лампа «дневного света».

Он свернул влево. Ряд дверей по сторонам. Дошёл до конца, там, где горела лампа, увидел дверь, обитую неокрашенным оргалитом, с номером 272. Встал перед ней, подавляя волнение. Дико колошматилось сердце. Теперь уж было действительно не до шуток. В комнате слышались голоса – смутно, слов не разобрать, но интонации какие-то гадкие, вкрадчивые. Голоса эти показались ужасно знакомыми. Особенно один из них.

Впрочем, Сергей Иваныч ни о чём не думал. Полностью осознавая происходящее, он ощущал в себе необъяснимое ведение. Будто некто и вправду его вёл. И ему можно было доверять. На него можно было положиться, потому что он вёл не на гибель, а напротив – уводил от неё.

Это же внутреннее чувство заставило уверенно толкнуть дверь и войти. Противно пахнуло чем-то похожим на вонь грязных мужских носков, смешанную с пропитанным сыростью сигаретным дымом.

За потемневшим от старости шифоньером стояла казённого вида кровать на пружинах. Над ней висел ковёр с оленями. На кровати лежала Наташка в морской тельняшке с длинными рукавами. Тельняшка задрана донельзя, обнажив грудь с острыми возбуждёнными сосками. Ноги широко распахнуты, как у ненасытной шлюхи, бесстыдно розовела в тёмном пучке интимных волос влажная трепетность беззащитного места, которое Сергей Иваныч защищал ладонью, засыпая в разгорячённом бреду на брачном ложе. «Место» лапал, ковыряясь пальцами, голый пацан лет двадцати – длинный, худой, косматый.

– Пусечка моя… пусечка моя… – приговаривал он гнусавым голосом, шмыгая носом.

Орган пацана, такой же длинный, худой и косматый, побагровел от вожделения, а с самой его оконечности свисала бесцветная половая сопля.

Первой опомнилась Наташка, вскрикнула, быстро прикрылась тельняшкой, натянув её до колен. Вытаращила на мужа испуганные глазёнки.

Пацан зачем-то бросился к двери. Но Сергей Иваныч встретил его сокрушительным ударом в нос. Тот отлетел к шифоньеру, хлёстко стукнулся об него башкой и, упав, застонал. Из носа обильно пошла кровь.

– Серёж… – заныв, начала Наташка.

– Заткнись, сука, – оборвал её Сергей Иваныч. – Я тебе больше не Серёжа. Завтра же заберёшь свои вещи и уберёшься из моего дома. Поняла? Грубости… Грубости, говоришь? Поверь мне, ты ещё узнаешь, что такое настоящая грубость.

Не помня себя, в горьком, почти бессознательном тумане, он вышел на улицу. Вдохнул чистый воздух. И позвонил младшей дочери:

– Ты была права, дочка. Ангелы есть. И они всё знают.

– Ты о чём, папочка? – заволновалась та. – С тобой всё хорошо?

– Ангелы знают, – повторил он. – Ангелы всё знают. Этот мир груб, дочка. Потому что человек груб. Всюду властвует грубая животность, звериность. Поэтому человек ничего не видит, ничего не чувствует. Поэтому ничего не знает. А мир ангелов чист и нежен. Ангелы не выносят грубости.

Дьявол

Мы всегда, с самого глубокого детства, знали, что там живёт дьявол. Теперь уже никто и не помнил откуда. Может, кто-то из взрослых брякнул, чтобы попугать. Может, когда-то от кого-то из старших услышали. Может, сами придумали… Но это место – старинный двухэтажный дом, а точнее только одно окно в нём – накрепко засело в памяти. Мы боялись его, но часто околачивались, бегали, играли где-то рядом с ним. По вечерам, когда смеркалось, и в окне загорался бледно-жёлтый свет, с любопытным страхом заглядывали в него издалека.

Мы – это я, мой друг Ярик и девочка из моего подъезда, Рита. Ярик, Ярослав, сколько его знаю, был толстым увальнем с мягким, покладистым, но ранимым характером. Он жил в соседнем доме, наши мамы дружили. А Рита – худенькая, молчаливая, с острым, слегка насмешливым взглядом – увязалась за нами прямо с первого класса – куда мы с Яриком, туда и она. Рита мне нравилась. Хотя наши мамы друг друга на дух не переносили. Ей частенько доставалось дома за эту дружбу со мной – и чем дальше, тем больше.

А Ярику доставалось от пацанов. Драться он не умел, да и боялся ужасно. Мне не раз приходилось за него вступаться. Но я-то привык. Без синяков и шишек, как без говна излишек – так говорила моя мама. Ярик же привык во всём меня слушаться. Нам на двоих одну голову в роддоме выдали. Так говорила Ярикова мама.

Как-то летом, на каникулах после седьмого класса, он напрасно меня послушался. Мы сидели тёплым и тихим вечером, медленно тонувшим в ночной темноте, пока ещё не загнали домой, неподалёку от того дома. Сидели и молча глядели на бледно-жёлтое окно, в котором живёт дьявол.

В таких случаях наше место всегда было неизменным – возле моста на берегу речки. Через небольшую неподвижную тёмную речку вёл красивый мост с гранитными парапетами.

А дом стоял на том берегу. Его фасадная часть – белая, ухоженная, с большими окнами – светилась вывесками. Там располагались магазины. Сторона, обращённая к речке, напротив, имела вид неприглядный – обшарпанная стена из красного кирпича, покрытого ржавчиной времени, с рядом маленьких, как в деревенских избах, окошек. Эта стена вплотную подступала к речке, так что вода омывала её.

На втором этаже было четыре окна, все наглухо задёрнутые шторами. На первом – два: одно, крайнее справа, уродливо забитое фанерой, другое, крайнее слева, ближе к мосту, без штор, с облезлыми рамами. По вечерам в нём горел свет от лампочки, низко свисавшей на толстом, допотопном проводе. Внутри же пустота – никого, ничего. Только изредка пробегал мельком какой-то чёрный силуэт. Мужик вроде. Но мы всегда, с самого глубокого детства, знали, что там живёт дьявол.

И вот как-то раз я сказал Ярику вызывающе:

– А что, слабо тебе подплыть и заглянуть в это окно? Давай, Ярик, подплыви.

– А если слабо, то что? – испугался он.

– Если слабо, то ты мне больше не друг, – заявил я.

Это «не друг» вырвалось само собой. У меня и в мыслях не было прекращать дружить с ним из-за того, что ему слабо. Мне хотелось выпендриться перед Ритой. Ярик признался бы, что слабо, а я бы посмеялся над ним победоносно: мол, эх ты, ссыкло. А Рита бы посмотрела на меня с восхищением.

Но всё пошло не так: на его «то что?» моё «не друг». И потом Ярик вдруг вскочил, снял шорты, майку и с каким-то безумным отчаянием с разбегу бросился в речку, забежал в неё по пояс и, замерев на мгновение, заныл.

– Эй, ты что? Что с тобой? Хватит, я пошутил, иди обратно.

– Я не могу! – заплакал он. – Я наступил на что-то острое, больно мне, очень больно.

Я как есть, прямо в шлёпках и в одежде, забежал в воду и выволок оттуда Ярика. А Рита посмотрела на меня уничтожающе холодно.

– Зачем ты ему так сказал? – тихо, но твёрдо выговорила она.

Нам всем здорово попало. Ярик обо что-то сильно поранил ногу и всё лето не выходил на улицу.

Через год – кажется, в августе – прошёл слух, что в том доме кого-то убили, и мы чуть ли не каждый день бегали туда, глядели со своего берега, затаив дыхание, в бледно-жёлтое окно.

Однажды в проёме показалась фигура молодой женщины. Она была голая. Я потом долго не мог уснуть. Перед глазами у меня стояли её вздёрнутые груди и тёмный треугольник внизу живота.

А убили, оказалось, одного забулдыгу в пьяной драке в дешёвой забегаловке, что открылась в фасадной части дома.

Как-то я спросил у мамы:

– Мам, а кто такой дьявол?

Мама ответила хмуро и уклончиво:

– Это зло. А наш мир без зла и боли, что говно без рта и вони.

– А вот говорят, будто бы в том доме у моста дьявол живёт.

– Ах, сынок, дьяволы сейчас во всех домах живут, – сказала она.

В лето между десятым и одиннадцатым классами мы ходили туда редко. У нас появились другие, более интересные места: в центр города – гулять, на дискотеку, в кафе, либо за город – купаться, на природу, в лес – пикники да просто пошататься вдали от родительских глаз.

Лишь один раз мы пришли на старое место, на берег речки возле моста перед домом, где живёт дьявол. Где, как и прежде, бледно-жёлтым светом горело окно с речной стороны. Пришли вдвоём с Ритой. Ярик после телефонного разговора со своей мамой послушно побрёл спать. В то лето полночь на часах для него всегда означало «домой». Его мама строго за этим следила. «У них на троих теперь ни одной головы нет», – так говорила она.

В окне было пусто. Одинокая лампочка на толстом, допотопном проводе, бледно-жёлтый свет, падавший тусклой лунной дорожкой на тёмную гладь реки, и жуткая пустота.

– Как думаешь, что там внутри? – спросила меня Рита.

– Не знаю, – пожал я плечами важно и как бы невозмутимо. –Только вот про дьявола это всё сказки. Нет там никакого дьявола. Живут, наверное, какие-нибудь алкаши. Сидят сейчас, бухают. Кровать какая-нибудь старая… такая… с железными спинками, знаешь, стоит у стенки, стол, а больше им ничего и не надо. Сидят, бубнят хрень всякую спьяну. Нажрутся – и дрыхнут.

Рита прижалась ко мне – тепло и как-то по-особенному нежно. Меня охватило волнение, все слова куда-то сразу рассыпались, не собрать.

– Не хотела бы я там оказаться, – еле слышно призналась она.

– Страшно? – брякнул я, лишь бы что-то сказать, не молчать.

– С тобой нет.

Её лицо приблизилось к моему, её страстные, чувственно пухлые губы к моим губам, и мы поцеловались. В первый раз.

На выпускном пацан из параллельного класса набил морду Ярику. Пацан приставал к Рите, хотел с ней танцевать медляк. А Ярик влез, сказал ему, мол, отвали, мол, у неё есть парень. Я был на крыльце, курил и всё пропустил. Потом нашёл этого пацана и набил ему морду за Ярика. Позже мы ушли на берег речки, на наше место, и отмывали кровь – я с рук, а Ярик с лица.

Он вдруг, заплакав, выпалил:

– Ты мне, как брат!.. Ты брат мне!.. А Ритка, как сестра… Давайте не расстанемся никогда?.. Давайте всегда будем вместе, давайте, давайте?..

– Давай, Ярик, конечно, давай, – согласился я, смущаясь, краснея от его слёз перед Ритой. – Рита, мы же не расстанемся?

– Нет, – ответила она.

И мы втроём обнялись и так стояли, обнявшись. Никто из нас тогда даже и не взглянул ни разу в сторону окна, где живёт дьявол.

Но всё же нам пришлось расстаться. Ярик поступил в самый лучший в нашем городе универ, куда поступить тяжело. А я в задрипанный институт, куда брали чуть ли не всех подряд, хоть откровенных болванов. Рита же вообще уехала учиться в другой город. По настоянию своей мамы. Мне это хорошо было известно. Наши мамы друг друга на дух не переносили. Рите дома часто капали на мозг за дружбу со мной – и чем дальше, тем больше…

В конце лета мы ночи напролёт бродили бесцельно до утра, пока сон уже не валил с ног. Сначала провожали Ярика, а затем с Ритой шли к дому, сидели на лавочке у подъезда и неистово, жадно прощались.

– Я люблю тебя, – сказала мне Рита в одно из таких утр. Она сказала это в первый раз.

А я в первый раз ответил:

– Я тоже тебя… люблю…

Потом мы много раз говорили это друг другу. Когда прощались на лавочке у подъезда неистово и жадно. Будто нас одолевали жажда и голод, будто не хватало воздуха, и мы не могли напиться, не могли насытиться, не могли надышаться друг другом.

И вот почти через год, в середине июня, я пришёл один – хмельной, с бутылкой пива – тёплым и тихим до душноты вечером на берег речки, на место, с которого лучше всего была видна речная обшарпанная сторона того старинного двухэтажного дома и бледно-жёлтое окно в ней – то, где живёт дьявол. Свет от окна тусклой лунной дорожкой падал на неподвижную тёмную гладь воды.

Я поставил на влажную песчаную землю недопитую бутылку пива, снял шлёпки, шорты, майку и зашёл в воду, прямо на лунную дорожку. Сперва по пояс и дальше – по грудь, по шею. Шёл осторожно, наступая мелкими, вкрадчивыми шажками. До окна становилось всё ближе и ближе. Рукой подать – метра три, может, четыре – один короткий рывок вплавь. А вокруг меня свет от окна, и лампочка – так близко, легко рассмотреть на её толстом, допотопном проводе и на ней самой множество точек, следы от мух. Точно сыпь.

И я подплыл, еле слышно, по-лягушачьи. Фундамент дома, омываемый речкой, состоял из больших каменных блоков, образовывая небольшой уступ. Он позволил мне без особого труда схватиться и вылезти из воды. Лампочка теперь была как бы над самой моей головой. И до окна – лишь уцепиться за нижний выступающий край оконного проёма и подтянуться. Я уцепился, подтянулся и заглянул в окно. В ту же секунду охватил меня панический ужас, глаза мои обожгла колючая, едкая вспышка слепоты, внутри стало нестерпимо больно, сердце заныло, напряглось всеми венами и словно ахнуло со стоном куда-то глубоко, в кромешно-чёрное горло бездонной пустоты.

Не помню, как пришёл домой и лёг спать. Во сне мучили кошмары. Будто я живу в том доме, смотрю из того окна на тусклую лунную дорожку света на неподвижной тёмной глади воды, а на противоположной стороне стоят Рита, Ярик, ещё совсем маленькие, и с ними какой-то мальчишка, лицо которого вроде знакомо, но уже не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон. И ещё мне снилось, будто я и есть дьявол.

Меня разбудили тягостные, сдавленные, монотонные постанывания, сопровождаемые частыми визгливо-скрипучими толчками. Голова болела, а тело затекло, онемело тупой ломотой, словно зажатое в тисках.

Я тяжело, заторможено, с огромным усилием поднялся и сел. Устало повернул голову направо, затем налево. Тесная комнатка, четыре на четыре, погружённая не то в утренний, не то в вечерний полумрак болезненно расплывалась в моих глазах. Воняло сыростью, потом, перегаром и мочой.

Постанывания у меня за спиной, разделившись надвое, сделались частью сопением, частью мычанием. Визгливо-скрипучие толчки участились. Я нехотя взглянул через плечо и в бессильной злобе процедил:

– Суки… Чтоб вас чёрт подрал… Пошли вон из моего дома…

Скрипение смолкло.

– Сам ты пошёл вон, – пробормотал себе под нос Ярик. – Дай хоть потрахаться спокойно, задолбал…

Я стукнул Ярика по спине – слабо, неловко, нервно.

– Ну чего тебе надо, а?! – истерично вскричала Рита.

Её опухшее спитое лицо с мутными, влажными, животными глазками запылало нетерпеливо и свирепо.

– Да чёрт с ним, зай, – успокаивающе сказал ей Ярик, и скрипение возобновилось.

Я встал, поискал среди барахла, нагромождённого на железной спинке большой двуспальной кровати, свои штаны, оделся, подошёл к помойному ведру в противоположном углу комнаты и помочился. Когда мочился, поймал своё отражение в загаженном мухами зеркале, висевшем там же, в углу, над ведром. Моя морщинистая, ободранная, с жирной болячкой под носом, со свалявшейся грязной седой бородой, страшная рожа ухмылялась брезгливо и нагло.

Скрипение резко затихло. Ярик перевалился на спину, чиркнул зажигалкой и закурил. Рита легла на живот и так лежала, голая, протяжно и громко вздыхая, ойкая: «О-ой, о-ой, о-о-ой, дьявол, ой, дьяво-о-ол».

Я хлопнул её по голой заднице.

– Эй, транда, а где бухло? Вчера выжрали, что ли, всё?

– Да ты всё и выжрал, – отозвалась она. – Ты у нас горазд вино на говно переводить. Сколько тебе говорить: не умеешь пить – не пей.

– А что было-то?

Рита промолчала, а Ярик щёлкнул выключателем над кроватью. Лампочка на толстом, допотопном проводе вспыхнула и наполнила комнату бледно-жёлтым светом. На полу всюду валялись бутылки, банки из-под пива и консервов, битое стекло, прочий хлам, а на самой середине была лужа крови, размазанная и застывшая так.

– Бесчинствовал, – с усмешкой пояснил он. – Орал как резаный. Пришлось поучить тебя, дурака.

– И что я орал?

– Что ты дьявол во плоти и всех тут нас порешишь. Скажи спасибо, что я тебя не порешил. В другой раз, смотри у меня, не буду таким добрым, убью, на куски разделаю и вон в речку покидаю. Понял? Понял ты, я спрашиваю?

– Да понял, понял…

Я отвернулся и посмотрел в окно на речку, на тусклую лунную дорожку света на неподвижной темной глади воды. На том берегу, утопая в ночной темноте, стояли многоэтажные дома с множеством ярких, весёлых окон. Мы, черти, Бог знает когда, в несуществующей прошлой жизни, потерявшие человеческий облик, всегда знали, что в них живут люди.

С того берега на меня глядел какой-то мальчишка, лицо которого мне было отчего-то очень знакомо, но так смутно, что уже и не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон.

Край света

В детстве краем света для меня был старый деревянный мостик на речке Августовке возле одноимённой деревушки. Умирающая деревня всего в восемь домов оживала летом, когда к своим старикам приезжали погостить городские родственники. У меня там жила бабушка.

Как сейчас помню. Мы – отец, мама и я – выходили из электрички на платформе «888-й километр» и с тяжёлыми сумками долго шли пешком в Августовку. Дорога – две укатанные колеи, заросшие травой. Идём то лесом, то лугами со стогами сена, то полями, колосящимися пшеницей или рожью. И солнце палит нещадно. Дороге конца и края нет.

Отец останавливается перекурить, срывает колосок, растирает его в руке и запихивает в рот зёрнышки. Мама смеётся. А у меня в глазах рябит от этого простора вокруг. Всё кажется сказкой – будто бы здесь всюду чудесные дивности какие-нибудь, только гляди.

И точно. Отец вдруг хватает меня и поднимает над собой.

– Пашка, смотри! Видишь, заяц побежал? Во-о-он там! Видел?

Мама не видит.

– Да где же, где? – она вертит головой по сторонам и машет на отца рукой. – Да ну тебя, врёшь ведь, какие ещё зайцы… Ой, зато запах какой тут, мамочки мои! Земляникой пахнет! Пашка, пойдём завтра за земляникой?

Я тоже зайца не вижу, но верю, что он есть. Я во всё верю.

– Не, мы с ним завтра на рыбалку пойдём, – говорит отец. – Какую рыбу хочешь поймать, а? Покажи!

– Вот такую! – с радостью показываю я, растягивая в стороны руки, насколько их у меня хватает.

– Ну и молодец, уху сварим.

Отец опускает меня на землю, берёт сумки, и мы идём дальше.

Снова лес, луга и поля. И как-то неожиданно показывается деревня. Железные крыши домов блестят на солнце. Я слышу, как заливисто-звонко кукарекают петухи, и вдалеке гулко, утробно мычит корова.

Наш дом в самом конце деревни, возле речки. Бабушка встречает нас на крыльце и плачет отчего-то, потом ласково гладит меня по голове и спрашивает:

– Как жешь ты дошёл, миленькай? Устал, поди-тко?

– Нет, – отвечаю я, мне не нравится, что она говорит со мной как с маленьким. Я ведь уже большой, мне почти восемь лет, скоро день рожденья, а она сюсюкается.

– Ну уж, ну уж. Вона весь мокрай какой. Погодь-ка, оботру.

Бабушка трогает мой лоб, шею, норовит вытереть пот платком, но я вырываюсь и бегу босиком к речке по горячей от солнца пыли тропинки. На берегу бегу по прохладной траве, нетерпеливо скидывая с себя кепку, рубаху и шорты. С мостика бросаюсь в речку. Там мелко, по пузо, по грудь. Дальше по шейку и глубже, но мне туда пока нельзя.

Накупавшись, сижу на мостике и болтаю в воде ногами. Смотрю на большой тёмный лес, который возвышается за речкой – далековато до него, но его непроходимая темнота всё равно меня пугает. Это и есть тот самый край света…

В деревне детей моего возраста было двое. Сашка – из соседнего с нашим дома. Сашкин дед – дряхлый, сурового вида – вечно сидел на лавке и курил самокрутку из газеты, и всегда, хоть в самое пекло, в фуфайке, тёплой шапке и валенках. Он ругался, когда мы играли в мяч на его кулишке.

– Идитя отседова, йитить вашу мать! – злобно скрипел он. – Стёкла мне поколитя, сволочи! Вам местов, что ли, мало?

Этого деда никто не любил, даже сам Сашка. А потом он умер. Мы приехали в следующее лето, а на лавке деда нет. Я помню, что почувствовал в себе какую-то тоскливую пустоту. Словно что-то моё хорошее и родное ушло безвозвратно. С тех пор каждое лето во мне просыпалось это чувство. Вроде бы всё по-прежнему, но как-то не так. Как-то хуже всё. Чем дальше, тем всё сильнее. И особенно сильно, когда умерла и моя бабушка.

Это было в конце 90-х, зимой. Отец ездил на похороны один. Летом мы приехали в непривычно пустой дом. В нём неприятно пахло сыростью и будто бы чем-то мёртвым. Несколько дней я боялся по ночам ходить в туалет на улицу, хотя мне в тот год исполнилось двенадцать, стыдно как-то бояться, но ничего не мог с собой поделать – терпел до утра…

Ещё в деревне была Дашка. Она приезжала со своими родителями и младшим братом на машине – красных «Жигулях». Их красивый кирпичный дом стоял чуть на отшибе в начале деревни. Я им завидовал. Потому что от них веяло счастьем и благополучием. Дашка каждое лето приезжала с чем-нибудь таким, чего мне очень хотелось иметь самому: в модных джинсах, с плеером, с электронной игрой «Тетрис». Мы с Сашкой возле Дашкиного дома торчали целыми днями – там всегда было интересно: слушали музыку на магнитофоне, играли в бадминтон, сидели в машине.

Позже мы – и я, и Сашка – делали неумелые попытки с Дашкой, что называется, замутить, даже подрались из-за неё. Но она нас воспринимала только как друзей. К тому же, как только мы все немного повзрослели, у неё в городе сразу появился парень. Мы и отстали от неё по этому вопросу.

Да и дружба наша тоже была так себе – по необходимости. Просто так совпало, надо же с кем-то тусить, когда приезжаешь в деревню. Деревня – это всё, что нас связывало. Время летних каникул. А всё настоящее – там, в городе. У каждого – своё.

Так она, эта детская летняя дружба, и закончилась – сама собой. По сроку. Стоило только вырасти – начать взрослую жизнь: места для деревни в ней уже не нашлось.

После школы я приезжал в деревню всего два раза. Первый – когда учился в институте, на втором курсе. Ехать не хотелось, в городе было тогда интересней. Но отец настоял: мол, надо дом подремонтировать, иначе совсем повалится. Ну я и поехал, куда деваться.

Весь месяц скучал и злился. Жаль было тратить драгоценное лето в глуши. Деревня совершенно обезлюдела и помрачнела. Два дома покосились и заросли бурьяном. Природа быстро отвоёвывает у человека своё.

Сашка тоже приехал на недельку. Ходили с ним рыбачить на речку. Ничего не поймали, только злых вечерних комаров покормили. Но поболтали о том, о сём. Давно не виделись всё-таки.

– Дашка не приезжает сюда, не знаешь? – спросил он.

Я гулял по деревне от нечего делать и несколько раз проходил мимо Дашкиного дома. Дом был ухоженный – значит, приезжал кто-то.

– А чего ей здесь делать? Кто-то из них был, но я никого не видел.

– Ну не знаю… Раньше каждое лето ездили…

– Ну, это раньше. Я и сам не приеду больше, наверно.

На том и расстались. Нам тогда было по двадцать лет, а двадцать – противный возраст. Детская простота уходит, приходят амбиции и нелепое в отношениях с друзьями соперничество. Кто в чём лучше преуспел, как будто только в этом весь смысл жизни. Сашка здорово возмужал, выглядел крепко и солидно, таких любят девушки. Я ему уступал и поэтому всё время хотел в чём-нибудь уколоть. Например, в том, что касается ума. Мне думалось, что в деревню, особенно такую глухомань, ездят только дураки.

Второй раз я был в деревне лет через десять. И с совершенно иными мыслями. Приехал с женой, хотелось показать ей места моей детской радости и самому вспомнить детство, окунуться в него. Всё-таки с возрастом многое в жизни переосмысливаешь, начинаешь ценить прошлое.

Самое дорогое воспоминание – это как мы с отцом и мамой сходили с электрички на платформе «888-й километр» и вместе долго шли пешком по сельской дороге в две укатанные колеи, заросшие травой. Там то лес, то луга со стогами сена, то поля, колосящиеся пшеницей или рожью. И в конце мой детский край света – мостик на речке Августовке, на котором можно сидеть и болтать в воде ногами, а за речкой – непроходимо-тёмная стена леса. Прошло столько времени, а для меня это место по-прежнему настоящий край света.

Мне мечталось, что когда-нибудь мы – я, моя жена и наш будущий ребёнок – тоже будем ходить этой самой дорогой в деревню, и всё будет, как раньше, когда я был маленьким мальчиком, верящим в чудеса.

Но всё вышло не так. Мы сошли с электрички на платформе «888-й километр», и я растерялся. Я не мог ничего узнать. Дороги не было, там, где она когда-то была, всё заросло густой, высокой травой. Кое-как отыскал едва заметную тропинку в этой траве.

По ней мы и пошли. Не пошли даже – полезли. И вместо приятного волнения, во мне всё сильнее ощущалась тревога. Лес – тот милый и весёлый лес, светлый и солнечный, как моё детство, сделался чужим и диким, словно в нём человек что незваный гость. На лугах, где прежде стояли стога сена, – непролазный бурьян, камыши, как на болоте, и полчища комаров. На полях, где колосились пшеница и рожь, – сорная трава и молодые деревья.

– Паш, ты уверен, что мы правильно идём? – забеспокоилась жена.

– Да, да, – раздражался я. – Потерпи, скоро деревня.

Деревня появилась внезапно. Вернее – то, что от неё осталось. Дома повалились и своей уродливостью выглядывали из мрачных кустов. Дашкин дом на отшибе – из белого кирпича – почернел и оброс крапивой. Сашкин – пропал в темноте деревьев, я заглянул в эту сырую темноту и отшатнулся. У меня ещё оставалась слабая надежда, что наш дом цел, но она умерла сразу, как только я посмотрел в его сторону. Крыльцо упало, крыша покосилась, а из выбитых окон дышала холодная тьма, как из склепа.

– Вот наш дом… – проговорил я, чуть не плача.

Жена посмотрела на меня со страхом.

– Жуть…

Я пошёл к речке – туда, где когда-то был мостик, мой край света. И не нашёл его. Всё изменилось. То, что я помнил, – умерло. Оно осталось там, в детстве, в памяти… А это – просто кладбище моего детства, страшное лицо смерти. Как же больно было на это смотреть.

Я сел на берегу речки и закурил. Я не мог это принять.

– Паш, пошли отсюда, я боюсь, – сказала жена.

– Куда?

– На электричку, поедем домой… – она испуганно осеклась, глаза её округлились от ужаса. – Сегодня ещё ходят здесь электрички? Мы сможем отсюда уехать?

– Сможем, – ответил я, вставая. – Пошли.

Мы вернулись на железную дорогу и уехали из этого жуткого места на ближайшей электричке. И уезжая, я прощался с ним навсегда.

День рожденья

Или, Или! Лама савахфани?

Евангелие от Матфея

Находиться дома было невмоготу. Его комната стала похожа на гроб.

Ему не хотелось быть в гробу, не хотелось быть мёртвым. Хотелось быть живым. Он вышел на улицу и сразу же направился в самое средоточие жизни – центр города. И пусть обычно его привлекали места, где тихо и неторопливо, сегодня центр притягивал как никогда.

Поначалу к суетливому ритму центра города было трудно подстроиться. И всё же он подстроился.

Ведь он был музыкантом, а ритм для музыканта всё равно, что сердце. Сердце игнорировать нельзя, даже если это сердце опостылевшего города.

Центр снова не оправдал светлых ожиданий. Центр жил своей жизнью, а именно от неё – от такой его жизни – и страдала душа.

Небольшой городок советского типа – почти сельские деревянные улочки вели к нескольким оживлённым кирпично-бетонным улицам и площади с потемневшим от времени памятником Ленина напротив здания городской администрации. Безликие серые коробки. Неуместные рекламные вывески на них. Торговый дом «Голливуд» – «Всегда свежие продукты по смешным ценам». Парикмахерская «Гламур», ИП Коровушкина Ю. Ю. – «Хотите стать настоящей королевой? Приходите к нам!». Развлекательный центр «Богема» – «Внимание! Акция! Только один день! Распродажа конфиската!». Магазин «Грация» – «Самая лучшая женская одежда европейского стиля для пышных дам». Ресторан «У Князя» – «Дешёвое разливное пиво! Две кружки по цене одной!». Супермаркет «Медведь» – «Требуются охранники». Салон красоты «Очарование» – «В продаже женское бельё из Беларуси. Большие размеры!». Кафе «Майами» – на двери грязный лист бумаги, приклеенный скотчем, с корявой надписью от руки «Возле кафе не блевать!!!». Городской Дворец культуры – плакат «Приглашаем на праздничный концерт, посвящённый Дню города, „Лейся, песня!“. Выступает фольклорный ансамбль ГДК». Тот же самый плакат с развесёлым гармонистом – красное лицо, чуб, торчащий из-под картуза – на афише возле воняющей мочой автобусной остановки.

Да, как бы ни манил иной раз центр, его оживлённые кирпично-бетонные улицы, надежд он никогда не оправдывал. Было до тошноты муторно идти по колдобинам тротуара, по плитке, уложенной узбеками к прошлогоднему Дню города, и воротить взор от рекламы и магазинных вывесок, от разбитых дорог со стёртыми в протухшую серость «зебрами», от унылых пятиэтажных коробок, в которых живут люди. Да, люди!..

Он начал с жадностью выхватывать из толпы лица проходящих мимо людей. Смотреть на людей, ловить чужие взгляды, конечно, куда интересней. Некоторые недоверчиво отвечали ему, некоторые прятали глаза, а кто-то просто и почти беззлобно посылал нах**.

Пришлось смириться. Он перестал пялиться на лица и теперь предпочёл им спины шедших впереди. Когда попадались спины девушек или женщин, то «предпочтение» беззастенчиво опускалось до задниц. Однако муторность лишь усилилась. Всё же некрасиво предпочитать лицам задницы.

Беззастенчивость виновато захлебнулась, вмиг обернувшись робким смущением и упав ещё ниже – до вспухшей волнами плитки тротуара и далее на самый нижний уровень, где в неспешном ритме шлёпали собственные кроссовки. Поплутав по колдобинам, они привели его в городской парк.

Он присел на первую же свободную лавочку и огляделся по сторонам. Старый, заброшенный фонтан, дно которого было завалено пластиковыми и стеклянными бутылками из-под пива, полиэтиленовыми пакетами, консервными банками и прочей дрянью. Аллейные дорожки, усыпанные всё той же дрянью вдоль бордюров. Грязные, почерневшие, изломанные долгой и буйной жизнью лавочки. Вот, похоже, и всё, что он здесь нашёл.

Ну, ещё, конечно, деревья. Деревья – это да. Они здесь главное. Не было бы деревьев, тут и людей бы не было. Не секрет, что люди любят деревья. Под деревьями отдыхается легче. И гадится тоже интересней.

Отдыхающих было много. Возле каждой лавочки толпились компании. Отдыхали легко и весело. Гадили тоже весело, плотно и вкусно. Вкус обеспечивался пивом. Пиво журчало из пластиковых бутылок в пластиковые же стаканчики.

В компании, что оказалась ближе всех, было восемь человек. Двое парней исполняли роль «бармена». Один держал и передавал стаканы, другой разливал и вообще всячески следил за «поляной».

«Поляна» располагалась на полусгнившей деревянной лавочке с грязной спинкой. Две влюблённые парочки в обнимку стояли по её краям, а на спинке, широко расставив ноги, восседала уже очень пьяная девка. Она то кричала, то что-то пела, размахивая руками, и даже умудрялась, сидя, пританцовывать. Из-под джинсов у неё вылезли стринги, всей силой натянутой струны впившиеся между двух несчастных бледных полужопий крупной серо-рыжей цепью.

Рядом с девкой сидел парень и бренчал на гитаре. По всей видимости, в этой компании он был главной звездой. Его крепкая фигура всем своим видом источала превосходство. Лицо сосредоточено, набычено. Движения резки и грубы. Он неумело и неистово бил по струнам.

Никто из компании не обратил никакого внимания на того, кто сел на соседнюю лавочку и уже где-то минут десять, прислушиваясь, наблюдал за ними. А потом, так и не узнав, не разобрав ни одной песни, встал и направился к ларьку. За пивом, конечно. За чем же ещё…

По аллеям гуляла молодёжь. В основном, парами. На выходе из парка встретилась большая разнополая шобла. Девушки впереди. Парни чуть сзади – с жадностью пожирали глазами задницы своих самок.

А возле ларька, как в бухгалтерии во время зарплаты. Очередь и чья-то неутомимая, бдительная работа. Подошёл. Дал. Взял. Следующий. Конвейер. Давай, не задерживай. Не один. Люди же ждут. И все такие очень серьёзные внутри, собранные. Даже разобранные – те, которые «за добавкой», – в очереди перед ларьком немедленно делались на порядок мобилизованнее.

Купив пива, он вернулся к прежней лавочке. Ему повезло, она осталась незанятой. Одинокой, как и он сам. А на соседней продолжалось веселье. Пустые двухлитровые баклажки летели в кусты, словно гильзы от снарядов. Раздавались взрывы хохота.

Он сел, открыл бутылку, отпил немного и замер, ощущая приятный холодок у себя внутри. Он не был из тех, кто при деньгах, но пил только дорогое пиво, потому что относился к тем, кто любит именно пиво.

Вскоре бренчание умолкло, и донеслись обрывки разговора. Правда, отчасти, так как реплики то и дело прерывались громким смехом.

– …Вань, сыграй ещё! Ну давай! – вопила пьяная девка, повиснув на гитаристе.

– Да не хочет человек, устал. Чего ты к нему пристала? – сказал кто-то из «барменов».

– Не хочет?! – орала та. – Или хочет?! А чего он хочет? Может, меня хочешь, а? А ну, говори честно! Ты хочешь меня, Вань? – она снова повисла на гитаристе.

– Вот ты даёшь, Юлька, – ответил он с ухмылкой. – Сегодня тебя все хотят. А вон Борька больше всех. Да, Борь?

Один из барменов что-то смущённо промычал себе под нос, отчего все заржали, включая и Юльку. Кто-то что-то ещё говорил, но за смехом ничего было не расслышать.

Как-то сразу стемнело, и соседняя лавочка безнадёжно утонула во тьме.

Закурив сигарету, он встал и пошёл в ближайшие заросли по «малой нужде». Но, войдя в них, застыл в нерешительности. В зарослях, тут же, прямо на входе, сидели на корточках, невозмутимо журча, две девушки из той компании. Равнодушно подняв на него глаза, они продолжали о чём-то трепаться. Их чуть более стыдливые бойфренды примостились к деревьям чуть поодаль.

– Ой, извините, – буркнул он, пряча лицо и уходя в сторону.

Вскоре те четверо удовлетворённо выбрались из зарослей. Он же… перехотел. Бросил окурок, раздражённо поспешил назад, к недопитому пиву.

Гитарист опять принялся за бренчание. Пьяная девка сосалась с одним из «барменов». Не с тем, который Борька. Второй «бармен», который как раз Борька, вынужден был управляться с «поляной», что называется, «за себя и того парня».

– Эй! – вдруг вскрикнула одна из тех девушек, что журчали в зарослях, указав на соседнюю лавочку. – Это вон то чмо подглядывало за нами.

Компания неодобрительно загудела, гитара звонко заткнулась чьим-то громогласным «кто, бля?».

«Пора валить отсюда», – вяло подумал он, но продолжал сидеть и пить пиво.

Дальше всё произошло быстро. Обиженные бойфренды «журчавших» девушек подскочили к нему и, не слушая объяснений и извинений, несколько раз больно ударили по голове, по затылку, норовя попасть в лицо. Но он закрылся руками. Остыв, бойфренды всё ж таки вняли его доводам, переведя агрессию на своих подруг.

– Э, слышь, иди сюда! – властно крикнул ему гитарист, и его крепкая фигура стала источать ещё большее превосходство.

Пришлось повиноваться. «Бармен» молча протянул стакан с ядовитого цвета жидкостью из двухлитровой баклажки.

– Не ссы. Въе** пивка, – сказал гитарист. – Ты, я вижу, нормальный пацан.

Пришлось въе**ть. Гитарист начал с превосходством что-то говорить, задавать вопросы. Пришлось слушать и отвечать ему. В голове же, наедине с самим собой, терзала одна мысль: «Почему?». Ведь каким странным образом его всё-таки заметили. Непонятно, что из чего вытекает, и иногда обычный поход «по малой нужде» в кусты таит большие неприятности. Но теперь уже ничего не изменишь, и он снова смирился.

– Можно гитару? – спросил тихо, немного испугавшись собственного голоса.

– Играешь? – хмыкнул гитарист.

– Немного.

– Ну на.

Он взял гитару, провёл по струнам. Попытался настроить. Было трудно, так как, во-первых, волнение, во-вторых, давление, в-третьих, инструмент сам неохотно поддавался, а, в-четвёртых, вокруг стоял ужасный галдёж.

– Нечего ссать, где не надо! – ругал один из бойфрендов свою подругу.

– А где надо? – с гонором отвечала та.

– Там, где люди не ходят.

– Они везде ходят! И потом – что естественно, то не безобразно!

– Тогда в следующий раз прямо здесь поссы!

Она замолчала. Послышалось характерное журчание. Все обернулись. Это был один из «барменов». Тот, который Борька. Кажется, он не сделал и двух шагов от лавочки. На некоторое время настала удивлённая тишина, а потом вновь разразился общий хохот. Но ненадолго.

Гитара вдруг издала звуки как небо от земли отличавшиеся от прежней какофонии. Чудо – она, будто благодарная новым пальцам, податливо зазвучала всё лучше и лучше.

Из неё лилась красивая, но совсем не современная мелодия, грустная: старый романс с пронизывающим изнутри необъяснимым светом, похожим на робкую улыбку. Она была превосходна.

Компания притихла, но вскоре опять загалдела, выдавливая мелодию прочь от этой «поляны», сначала просто не принимая, а потом и отвергая её, потому что та была без слов, потому что та не была песней. Хотя, если по существу, песней она была, но не сегодня.

– Слышь, ты лучше давай… спой чё-нить! – скомандовал гитарист, слегка встревоженный неподдельным превосходством мелодии.

Петь не хотелось. Просто играть было интереснее. Да он и не знал, чего бы им спеть. И всё же спел. Сначала песню о том, почему на земле так много зла и так мало добра. Не останавливаясь, он спел ещё и про то, что хорошо бы стать птицей, умеющей летать, отрываться от земли и взмывать в небо. А потом про само небо. А потом о жизни и о смерти.

Вот теперь они слушали. Разговаривали тише, чем наливали пиво.

– Давай ещё, от души!.. – ввернул кто-то из них и подал ему стакан.

Он сморщился, выпил, опять сморщился и спел про любовь. Но не про ту, что облизывает сладенько в поп-хитах, и не про ту, что нежно манит пальчиком в кино, и не про ту, что замасливает глаза в дешёвых романах, и не про ту, что жжёт в дешёвых смс-ках дорогих телефонов.

Он спел им песню про любовь, любящую просто и искренне, – любовь необлизывающую, незаманивающую, незамасливающую, нежгущую; отделяющую свет от тьмы, выделяющую не телесную жидкость, а невидимый тёплый газ души, дающий чистоту нераздельной полноценной жизни. Короче, он спел им о любви, а не о том, что тоже называется любовью.

Он умолк и взглянул на своих слушателей. В густом покрывале ночи гитарист размывался хоть и крепким, но аморфно-серым пятном. А лицо его, напротив, несколько разгладилось и посветлело. Первый «бармен», который Борька, сидел на корточках в обнимку с баклажкой пива и задумчиво глядел на звёздное небо. Второй, словно пританцовывая, прохаживался взад-вперед с сигаретой в зубах. Пьяная девка отчего-то тихо всхлипывала. Парочки, обнявшись и примирившись, молчали.

– У тебя хорошо получается, – с уважением качнул головой гитарист. – Давай ещё что-нибудь.

– Ладно. Только позже, – ответил он, поёжившись. – Сейчас, я быстро. – От расслабления его снова потянуло «по-маленькому».

Отложив гитару, побежал в те же заросли. Наконец-то облегчившись, торопливо направился обратно. Ему теперь и самому не терпелось поиграть для той компании – и как можно дольше.

Но тут он столкнулся с одной из девушек, что была здесь в первый раз. Подумав, что и сейчас её привела сюда та же причина, он решил выйти из зарослей другой стороной. Но девушка остановила его:

– Подожди. Извини за ту историю.

– Да ничего. Просто я не думал, что девчонки тоже сюда ходят. Так что это ты меня извини.

Она кокетливо улыбнулась. Однако его как-то даже передёрнуло от её улыбки, потому что в ней было как раз вот то облизывающее, заманивающее, замасливающее и жгущее.

– Ты классно поёшь…

– Спасибо.

– Правда, мне очень понравилось. А ещё больше ты понравился.

Она бросилась к нему неожиданно, одним резким движением. Он не был готов к такому повороту событий. Прежде чем мозг успел это как-то понять, осознать, она поцеловала его в губы. Только тогда он нашёл в себе силы отстранить её.

– Эй-эй, эй… Подожди… А как же твой парень?

– Да перестань. О ком ты говоришь? – она игриво опустилась вниз, ловко расстегнула у него на брюках ширинку и сунула внутрь руку.

– У тебя же есть парень, – повторил он. – Тот, который ждёт тебя возле лавочки. С которым ты обнималась…

Она не ответила. Её рот уже был занят другим. И там, внизу, ощутилась вся мощь облизывающего, заманивающего, замасливающего и жгущего.

А как же то – отделяющее свет от тьмы, выделяющее не телесную жидкость, а невидимый тёплый газ души, дающий чистоту нераздельной полноценной жизни? Нет, он не мог предать это так неожиданно нелепо, глупо и… оторвался, вылез, словно бы у неё во рту он находился всем естеством, а не только одной небольшой, пусть и исключительной частью.

– Да опомнись ты! Что ты делаешь? У тебя же парень есть!

Она вскочила, злобно взглянув на него, и кинулась к своей компании, а он, растеряно застегнув молнию на брюках, закурил. Решил отдышаться. Некоторые вещи у него просто не могли уложиться в голове. «Господи! Господи! – вздыхал он. – Да что это со всеми нами?».

С каждым вздохом «небольшая, но исключительная часть» разгоралась, крепла, обиженно и твёрдо требовала немедленной реализации своего желания, и только боль этих вздохов сумела утихомирить её, заставив прийти в обычное состояние.

Понуро глядя под ноги, он побрёл к выходу и вдруг получил пару тяжёлых ударов по лицу. Потом ещё ногой в живот – что свалило его с ног. Над ним склонился гитарист. Взор его был серьёзным и злым.

– Ну, ты и гондон! – сказал он. – Мы к тебе нормально, а ты что, сука, делаешь?

– Что я делаю?

– Зачем клеил тёлку Макса?

– Ничего не было…

– Не было? – и гитарист вновь ударил. – Не было? – и ещё. – Не было? Не было? – и ещё, и ещё.

Это вывело из себя, а во гневе кулаки совершенно не казались такими уж страшными.

– Да вы… вы все здесь перетрахались! Ваши девушки – бляди! А я оказался крайним, потому что во второй раз не вовремя сходил поссать! Врёт она, эта ваша девка! Ничего не было, хотя она-то хотела! Она сама клеилась, в штаны ко мне полезла!

Гитарист, тяжело дыша, перестал бить.

– Ну и вые**л бы её, – спокойно сказал он. – Ты чё, а? Дурак, что ли? Откуда ты такой выискался? Баба, значит… симпотная, между прочим… сама к тебе интерес проявила, к тому же деликатно, заметь, тет-а-тет, а ты, сука, побрезговал. Чё ты хорошенького да правильненького из себя строишь? Да, она блядь! Ну и что с того? Чё, она теперь и не человек для тебя, а? Она и со мной была, и вон с Борькой, теперь с Максом. Это жизнь, братан. Чё, другая понравилась, а? Ну, чё, давай иди, ещё пару песенок спой, другая тебе тоже ширинку расстегнёт. Только ту я тебе не дам, понял? Хорош! Понял? Даже Юльку не дам. Потому что у неё сегодня день рожденья, а ты ей его, сука, испортишь. Чё трудно дать девке «змея» полузгать? Пойми, им пох** кто их того и туда. Они все бляди! И любви нет никакой! Понял? А теперь иди нах** отсюда! Скажи спасибо, что я тебя от Макса отмазал, он бы тебя убил.

Гитарист презрительно сплюнул и удалился к своим.

Он же, пару минут повалявшись, собираясь с силами, встал. Его стошнило. Не то от ядовитого баклажечного пойла, не то от побоев, не то ещё от чего.

Выйдя из зарослей, взглянул в сторону той лавочки.

Там вроде бы тоже все успокоились. «Бармен», теперь уж который Борька, сосался с Юлькой, парочки обнимались, второй «бармен» лихо разливал пиво. Воздух разрезали отчаянные, в голос ревущие звуки гитары. Казалось, она не просто плакала, а рыдала. Она-то уж точно ни в чём не была виновата.

И тогда он пошёл прочь из парка. По дороге купил две бутылки пива. Одну выпил чуть ли не залпом, а другую приберёг до дома. Возле дома сел на скамейку и медленно начал пить. Голова кружилась. Одно ухо горело. Нос забился чем-то. Челюсть ныла. Правое плечо сильно болело. Ссадины на локте пощипывали. Всё тело мучилось, пребывая в беспокойстве и страдании. И только «небольшая, но исключительная часть» чувствовала себя хорошо. Отчего-то всё более и более обретая силу, она хотела, хотела, хотела…

Через полчаса, с двумя перекурами, он почти допил своё пиво и уже собирался идти домой, как подошла женщина с ребёнком.

На вид ей было где-то лет сорок. Интеллигентная такая, серьёзная, но взволнованная и порывистая. В строгом дамском костюме, с короткой причёской, такой – очень старомодной, из советских времён. Её ребёнок, мальчик дошкольного возраста, с бледным, заплаканным личиком, двумя руками держался за ручки родительской сумки.

– Пожалуйста, извините, – вежливо обратилась она. – Вы не могли бы посмотреть недолго за моим сыном и сумкой?

– Я хотел уже уходить… – неуверенно ответил он.

– Да я быстро. Пожалуйста! Просто я… очень в туалет хочу.

– А… – его лицо перекосилось от раздражения. – Ладно.

Она отдала ребёнку сумку и исчезла среди гаражей.

– Как тебя зовут? – спросил он мальчика.

Тот молчал и, нахмурившись, отступил на несколько шагов.

– Не бойся меня… Сколько тебе лет?

Но мальчик снова промолчал. И снова сделал несколько шагов назад.

Женщина действительно вернулась быстро. Попросила сигарету и села рядом. А мальчик так и стоял поодаль с сумкой, хмурый, и его лицо, кажется, сделалось ещё бледнее и плаксивее.

– Можно я с вами посижу немного? – спросила она.

– Можно, – после короткой, но тягостной паузы устало произнёс он.

А дальше… Дальше были разговоры – разговоры ни о чём, разговоры о чём-то, разговоры зачем-то. И вот она рассказала, как ей жутко одиноко живётся на свете, а потом предложила поехать к ней домой, пообщаться, ну и…

Эта несчастная женщина прижималась к нему, говорила такие слова, о каких, без всякого сомнения, во время своего первого свидания, лет так двадцать пять назад, не могла и думать, а если и думала, то с величайшим стыдом. Иначе просто не может быть. «Господи! Господи! Что это со всеми нами?».

Может быть, Бог услышал. Женщина, не дождавшись взаимности, с нескрываемым огорчением поднялась, взяла у ребёнка сумку и ушла. Бедный мальчик, сразу преобразившись, бодро последовал за ней.

Он же остался сидеть на лавке возле подъезда. Курил. Смотрел на тёмное небо. Смотрел на свои кроссовки. Снова курил. Допивал пиво. Думал об облизывающем, о заманивающем, о замасливающем и о жгущем. Думал также об отделяющем свет от тьмы, о выделяющем не телесную жидкость, а невидимый тёплый газ души, дающий чистоту нераздельной полноценной жизни. И не хотел жить.

Начинало светать. Зашумели машины. То тут, то там ярким светом вспыхивали окна. Он встал и медленно, словно дряхлый старик, поднялся до своей квартиры. Вошёл и упал на кровать без чувств.

В нём жила только одна мысль: заснуть и не проснуться больше никогда. Сегодня был день его рожденья. Тридцать третий по счёту. Среди этих тридцати трёх случались весёлые, грустные, будничные. Один оказался самым пьяным. Другой – самым буйным. Третий – самым одиноким. А этот был обоссанным. Да, обоссанный день рожденья.

Господи! Господи! Что это со всеми нами?..

Тело

Проснулся от «стояка» – когда перевернулся на живот, больно упёрся в матрац. Самозабвенно и исступлённо продолжил боль, прижавшись ещё плотнее. Вернулся на спину, удовлетворённо осязая рукой затвердевший орган. Нехотя отняв руку, долго смотрел в потолок. По потолку бесцельными «восьмёрками» ползала муха. Глаза, следя за её движением, понемногу насыщались реальностью. Итак. Сегодня воскресенье – самый ненавистный выходной, потому что завтра понедельник и надо идти на работу.

Встал. Зевая и почёсывая живот, добрёл до окна. Что там у нас? Там у нас дождь. Противный, мелко моросящий, пакостный дождь. Почти такой же ненавистный, как и само воскресенье.

Посмотрел на небо. Безнадёжное. Всё в мокром и сером. Посмотрел вниз. Лужи, лужи, лужи. Люди под зонтами между луж. Машины в лужах. Всё в мокром и сером.

Нашёл мобильник, пощёлкал кнопками, поднёс к уху.

– Алло, Серый! Здорово. Ты как? А?.. – губы скривились в брезгливой улыбке. – Я? Я нормально. Дрых вчера полдня… Моя приезжала вечером… А? Да, да, – коротко посмеялся. – Слушай, а ты когда из сауны уехал? Я чё-то не помню… Чё? Да?.. Подожди, а я когда же уехал?.. С кем? На такси? А этот… как его?.. Сашенька, бля? Чё? Заблевал там всё? Да? Во дурак, бля!.. – натужно заржал. – Кто? Не, это не я… Не, стой… я, е**ть, да, я… А чё? Ой, да ладно!.. Чё? – напрягся, ржач тут же осёкся. – И чё? Да я ему говорю, типа, х**и ты… Чё? Да пох**, е**ть!.. Это, Сер, а мы чё, блядей два раза вызывали, что ли? Да? – глаза заблестели лукаво и похотливо. – А я чё-то вторых не помню. Одна рыжая такая, что ли? Нет? Она сначала, что ли, была… с чёрной? А потом тогда кто? А? А, вспомнил, выё**стая такая, да?.. Кто? Я? А Сашенька? – снова заржал, маслянисто так, тягуче. – А ты?.. Чё, нормально? Да? Бля, а я где был? Бля, во я дурак… Слушай, а ты чё, чёрную не стал? Ой, да ладно! Негритоску тоже надо, для разнообразия! А? Да пох**, е**ть!.. Серый, она такая мокренькая, знаешь… Чё? Ну ты, конечно, дурак, бля. Не, ну я азиаточку тоже бы, е**ть!.. Не, да, да… Чё? Конечно! – тягуче-маслянистое закипело и подавилось. – Бля, е**ть!.. Слышь, а чё в следующую пятницу делаешь? А Сашенька, не знаешь? Куда? Во дурак, бля. А? Да, давай, Сер, давай. Слышь, ты звони, если чё!.. Чё? Моя-то? Да пох**, е**ть! Давай, да, ага!..

Запустил телефон на кровать. Пошёл в сортир. Помочился. Долго стряхивал капли и смотрел, как они падают в унитаз, в мутно-золотистую жидкость. Слил. Уши, вбирая в себя ровное и напористое движение воды в сливном бачке, понемногу насыщались реальностью. Итак. Что это Серый сказал? Восемь «палок» кинул? Врёт, сука!..

Ушёл в ванную. Бросил на себя угрюмый взгляд в зеркало. Рожа опухшая. Наверное, от пересыпа. Или от похмелья. Или потому что небритая. Когда рожа небритая, она кошмарно.

Побрился. Помазался лосьоном. Спирт стремительно и тошнотворно ударил в нос, вызвав раздражение и кашель.

Отхаркал мокроту в раковину. Отдышался. Снова угрюмый взгляд в зеркало. Уже не так плохо. Взял тюбик зубной пасты, выдавил пасту на щётку, щётку запихал в рот, сам залез под душ.

В душе пел песню про зайцев: «А нам всё равно… А нам всё равно… Косим трын-траву…». Через пять минут оживлённо тёрся полотенцем, обильно благоухая ядрёным шампунем. Айс. С удовлетворением почувствовал себя человеком. И самцом.

На кухне заглянул в холодильник. Так, это чего тут? Громыхнул крышкой кастрюли. Трёхдневный суп. Жёлтый жир толстой потрескавшейся коркой смотрел недружелюбно. А это, в сковородке? Макароны. Так, колбаса, килька в томате, банка огурцов в болотного цвета рассоле, майонез, кетчуп… сыр протух, кажется… винегрет тоже киснет, яйца (раз, два, три… восемь штук), х**ня какая-то, банан почерневший, ещё какая-то х**ня, так… пива бутылка, вобла в целлофановом пакете рядом, заботливо… а это? Фу, бля, нах**, нах**!.. Поспешно открыл дверцу морозильной камеры и выдрал из-под примёрзших друг к другу куриных тушек пачку пельменей.

Пока пельмени варились, отправился на балкон, попутно захватив телефон. Закурив, пощёлкал кнопками, поднёс к уху.

– Алло, Санёк! Здорово. Ты как? А?.. – губы скривились в брезгливой улыбке. – Я? Я нормально. Вчера полдня продрых, прикинь? Пока моя вечером не приехала. А? Да, да, – коротко посмеялся. – Слушай, я чё-то не помню… а ты когда из сауны-то свалил? Чё? Да?.. Подожди, а я, значит, раньше, что ли? Да? С кем? На такси, да?.. А этот… как его?.. Серёженька, бля?.. Чё? Куда поехал?.. Куда? В «Восьмёрку»?! И чё там?.. Пи**ы не дали ему? – натужно заржал. – Нет? А вообще надо. А? Чё? Во дурак, бля!.. Это, Сань, а чё там за х** потом к нам подъехал? Кто? – напрягся, ржач тут же осёкся. – Чё? И чё? Да я ему говорю, типа, х**и ты… Чё? Да пох**, е**ть!.. Сань, слышь, мы чё, блядей два раза вызывали, да? Сначала рыжую с чёрной, а потом эту… выё**стую… и эту… маленькую такую, да?.. Чё? Да? Подожди, а ты какую? – глаза заблестели лукаво и похотливо. – Какую? Чё? Подожди, с выё**стой же Серёженька был… Чё? Ой, да ладно! Врёт, сука!.. А негритоска тебе как? – снова заржал, маслянисто так, тягуче. –А? Ой, да ладно! Для разнообразия, х**и! Да пох**, е**ть!.. Чё? А, да, да!.. А я, бля… она, бля, смотрю, бля, мокренькая такая, знаешь… Чё? Не, ну я азиаточку тоже бы, е**ть!.. Не, да, да… Чё? Конечно! Сань, а рыжая-то, бля, рыжая, помнишь?.. Не, ну ты, конечно, дурак, бля, – маслянисто-тягучее закипело и подавилось. – Бля, е**ть!.. Слышь, а чё в следующую пятницу делаешь? Чё? Ой, да ладно! Сань, бывает!.. Я тоже, если пережру, блюю часто. Чё? Да пох**, е**ть! Я тоже, Сань, пьяный, дурак!.. А? Ну давай, Сань, давай! Звони… если чё. Давай, да, ага…

Выкинул окурок, запустил телефон на кровать. Через пять минут сидел на кухне, ел пельмени с майонезом. Съел раз, два, три… восемь пельменей. Рыгнул. Ещё съел раз, два, три… восемь пельменей. Рыгнул. Доев пельмени, отнёс тарелку в раковину, залил водой.

Открыл холодильник, достал пиво и воблу. Долго пил мутно-золотистую пенящуюся жидкость и поедал солёный труп рыбы. Рот, бултыхая на языке солёные пузырики понемногу насыщался реальностью. Зевнул. Итак. Сколько времени? 12:08. Почесал через трусы мошонку, пошёл, включил телевизор. Экран вспыхнул торопливо и услужливо.

– На месте трагедии работают спасатели и медики, – возбуждённо сообщил курчавенький парень с микрофоном. – Полиция опрашивает очевидцев. От официальных лиц никаких комментариев мы пока не получили. Но уже сейчас можно говорить, по крайней мере, о восьми погибших и…

Рука несколько рассерженно подобрала пульт. Зевнул. Нажал кнопку.

– My boy! My nice boy! – запела длинноногая полуголая негритянка. – I see, I hear, I know, you love me!

Короткие и яркие планы вдохновенно выхватывали пикантные части её туалета, а длинные и какие-то матовые отдавали предпочтение здоровенному негру с ослепительно белыми зубами и ослепительно жёлтой цепью на шее.

Рука вновь занервничала. Нажал на кнопку пульта, рыгнул.

Поехал маленький рыжий автомобильчик, ловко маневрируя между унылыми джипами и грузовиками. Женский голос за кадром радостно прозвенел волнующим сопрано:

– Он победил серость на дорогах!

Реклама. Где пульт? Нажал кнопку, зевнул.

Раздались аплодисменты. В обширной светлой студии, на сцене, окружённой многочисленными рядами зрителей, в массивных серых креслах сидели четверо: толстомордый дядька в дорогом лоснящемся пиджаке, лысый старикан в очках, пышногрудая блондинка и длинноволосое существо неопределённого пола. Ведущий стоял с микрофоном в первом ряду зрителей возле молодого попа. Говорил поп.

– …Проблема в том, что душа, привыкая потакать страстям и похотям тела, понемногу насыщается их реальной природой. А природа страстей, конечно, духовного свойства. Мы должны…

– А почему сразу «потакать»? – перебила его пышногрудая блондинка. – Я не потакаю. Скажите, я разве потакаю? Я просто прислушиваюсь к своему телу. Это плохо? Вы разве не прислушиваетесь?

– Прислушиваюсь, – согласился поп.

– Мне кажется, я понял, что хотел сказать отец Александр, – вмешался лысый старикан в очках. – Если человек хочет вести какую-никакую духовную жизнь или хотя бы душевную, ему приходится во многом отказывать своему телу, потому что, хотим мы этого или не хотим, уйти от собственной духовности совсем невозможно – она будет или чиста, или испорчена…

– Что значит «духовное»? – взвизгнуло длинноволосое существо неопределённого пола. – Что значит «телесное»? Что значит «душевное»? У меня есть душа, понимаете? Я смеюсь, я плачу, я слушаю музыку, я читаю книги, я… я иногда молюсь, наконец!..

В студии весело засмеялись, и существо обиделось:

– Да, я молюсь!!! А что тут смешного?! Что, уже никто не молится?..

– Да, отец Александр, объясните, пожалуйста, эти понятия, – сказал ведущий. – Что вы имеете в виду?

– Телесный человек всё отдаёт на службу телу, – ответил поп. – И его смех, и его плач – всё телесного происхождения. У нас тело умное. Есть нервы, есть психика. А музыка, что же, не подразделяется на духовную, душевную и телесную? Попрыгать на дискотеке под ритмичные мелодии – это, по-вашему, духовно? Это даже не душевно. И книги также. Можно читать Евангелие – это духовное чтение… или, скажем, Достоевского – уже душевное, а второсортные детективы и любовные романы, простите, опять для услаждения, пусть и тонких, но телесных потребностей. Душевный человек непременно осуществляет некоторый контроль над своим телом. Душа – это всегда очень сильные эмоции, это боль. Вы не станете смеяться над тем, что вам представляется пошлым, и не будете расстраиваться и плакать по пустякам. Душевный человек обладает достаточной силой, чтобы противостоять напору телесной немощи. Повторю, не чёрствостью, а именно силой. Малодушие – синоним слабости. Понятно, что и музыку вы предпочтёте сильную, и книги серьёзные. Я не говорю о хорошем или плохом, о добром или злом. Я говорю о внутренней силе человека. Все гении – хоть положительные, хоть отрицательные – стояли на высочайших ступенях душевной организации.

– Подождите, а что же тогда «дух»? – усмехнулся толстомордый дядька в дорогом лоснящемся пиджаке.

– Дух – это то, что Бог вдунул в Адама, согласно Книге Бытия. Это именно то божественное, которое обожествляет человека. Не человеческое. Каковы проявления духа? Самое известное – совесть. Вот и решающее отличие от души и душевности. Совесть не будет вас обманывать, не будет называть белое чёрным, а злое добрым. И совесть обмануть нельзя, чего не скажешь о душе. Её можно только заглушить, заткнуть ей рот. Духовный человек – это, по сути, бог, это то, к чему мы все в конечном итоге призваны.

– Отец Александр, а вы считаете, что не бывает отрицательной духовности, подобно злым гениям с высокой душевной организацией? – спросил лысый старикан в очках.

– К сожалению, такое бывает. И нередко. Есть же злые духи. Злые языческие боги. «Боги язык суть бесове». Так сказал апостол Павел. Человеческая природа также не избежала этой участи. Понимаете, любой человек изначально на треть животное, на треть душа живая, на треть бог. Это как построение империи. Можно применить принцип иерархичности, который незримо присутствует во всех основах мироздания, и тогда получится строгая и гармоничная формула «дух-душа-тело». А можно слепить рукотворную империю по принципу глобализма – всё перемешать. Толерантность, демократичность, двойные стандарты. Вот вам и отрицательная духовность. Духовный коктейль. Эликсир человеческой гордости. Человекобожество вместо Богочеловечества.

– Какие странные слова мы слышим! – глаза ведущего выразительно округлились. – Кто-нибудь что-нибудь понял? Но об этом после рекламы. Никуда не уходите.

Когда началась реклама, встал, прошёлся до окна. Что там у нас? Там у нас дождь. Посмотрел на небо. Безнадёжное. Всё в мокром и сером. Посмотрел вниз. Лужи, лужи, лужи. Люди под зонтами между луж. Машины в лужах. Всё в мокром и сером.

Возвратился, нажал на кнопку пульта, рыгнул.

Маленькая темноокая азиаточка с лицом, мокрым от слёз, прижалась к брюнету в сером костюме. Брюнет стоял спиной, и его серая спина казалась какой-то безнадёжно тоскливой.

– Мой мальчик! Мой милый мальчик!.. – плакала она. – Я вижу, я слышу, я знаю, что ты любишь меня!..

– Отстань, – вырвался он из её объятий и ушёл.

– Лу-Джи! Лу-Джи, Лу-Джи!.. – закричала она ему вслед.

Её мокрое от слёз лицо тоже стало безнадёжно тоскливым, а этот отчаянный крик, из последних сил зовущий чёрствого и бессердечного Лу-Джи, всё более настойчиво слышался, как «лужи»: «Лужи! Лужи!.. Лужи…».

Нащупал пульт где-то под задницей, нажал на кнопку и пёрнул.

Хохот. На сцене перед гогочущей гламурно-звезданутой публикой двое юношей. Оба в узких джинсиках. Оба в стильных рубашечках. Оба с пресыщенно-сладкими физиономиями.

Первый:

– Вчера склеил девушку!

Второй:

– А что, ей кто-то что-то порвал?

Хохот. Снова первый:

– Восемь – это бесконечность.

Второй:

– Восемь – это сиськи.

Первый, превозмогая хохот публики:

– Хорошо. Восемь – это бесконечные сиськи.

Второй, считая девушек в зале:

– Раз, два, три… восемь! И всё – кончились сиськи.

Хохот. Крупным планом девушка, на которой якобы закончились «сиськи». Она смеялась, вертя головой по сторонам и закрывая рот руками. В её накрашенных глазах было что-то животное.

Рыгнул, нажимая кнопку пульта, и снова пёрнул.

Футбол. Комментатор вялым, полусонным тенорком волнообразно спускался с ноты «ля» до ноты «фа», а потом поднимался обратно. Возможно, эти его манипуляции предназначались как раз для того, чтобы вялое и полусонное не обернулось вконец вялым и сонным.

– И вот замена. Кто у нас уходит? – это на ноте «ля», ещё ничего. – Так… так… уходит автор гола… очень нужного… красивого гола, – с «ля бемоль» на «соль». – А кто вместо него? Вместо него… всё внимание на резервного судью… – драматическое «соль бемоль» – и всё, «фа». – Выходит восьмой номер… э-э… номер восемь… – да, это «фа диез». – Выходит опорный полузащитник… э-э… такой жёсткий волнорез… Сергей Фасоленко, – на «Фасоленко» точно «соль» там, где надо. – Тренер укрепляет центральную линию, – кажется, «соль диез». – Ну что ж, посмотрим, – обнадёживающая нота «ля» фальшиво задрожала.

Почувствовав позывы «по-крупному», поспешил в сортир. Сел на унитаз – с натиском, напористо, выразительно облегчился. Нос, уловив изобильное нашествие утробных газов, понемногу насыщался реальностью.

Удовлетворённо зашуршал бумагой. Итак. Надо что-то делать. Прислушался к своему телу. Чего-нибудь хочу? Спать не хочу. Жрать не хочу. Попить чего-нибудь? Чай не хочу. Кофе не хочу. Пива бы выпил, но оно закончилось. Ща бы яблочка куснуть, пое… А вот это, пожалуй, хочу.

Обернулся, намётанным взором оценил «исшедшее», смыл. Ушёл в комнату и, схватив телефон, упал на кровать. Пощёлкал кнопками, поднёс к уху.

– Алло, зай! Привет. Как ты? А?.. – губы скривились в брезгливой улыбке. – Я? Я нормально. Недавно только встал, пожрал вот, телик смотрю. А? Футбол. Чё?.. Да, да, – коротко посмеялся. – Слушай… это… зай… чё делаешь? А? Чё? Подожди, а сколько времени? Полвторого? А, ну понятно… Мать ничего вчера не сказала, что ты поздно пришла? Да? – натужно заржал. – Чё? Слушай… это… Чё? Кто звонил? – напрягся, ржач тут же осёкся. – И чё сказал? А?.. Ой, да ладно!.. Зай, ну, зай… Мы в сауне с пацанами были… Чё? С Серым и Саньком. Нет, нет, зай, ты чё? Говорю, с пацанами были… Чё? Ну, пивка немного попили… А? Да так, потрепались… Да, конечно, зай!.. Слушай… может, приедешь, а? Зай… скучаю… – глаза заблестели лукаво и похотливо. – Чё? Зай, очень, зай… А ты? Да? – снова заржал, маслянисто так, тягуче. – Уже мокренькая стала? А? Я вообще уже на изготовке. Чё? Я тоже… конечно… Зай, ну чё, приедешь, а, зай? – маслянисто-тягучее закипело и подавилось. – Бля, ебать!.. Ну хорош тебе, зай! Когда приедешь-то? В пять? А чё так долго-то? Чё? Ну ладно… Слышь… это… Даш, привези пивка… А? Не, ну, Даш, ну, зай… А? Ну, зая! Да отдам я тебе деньги! Ну, сколько-сколько… Парочку хоть! Себе тоже возьми… И чипсонов каких-нибудь возьми. А? Да, жду… Давай, да, ага!..

Сходил на балкон покурить, вернулся, сел за комп. Телевизор оставил включённым для фона. Что-то свербящее-внутреннее, уязвляясь всеми этими мигающими картинками, комфортными, неоскудевающими звуками, невещественным присутствием необъяснимой полноты, понемногу насыщалось реальностью.

Нет ничего хуже тишины, когда не работает телевизор, не включен компьютер, не гудит холодильник, если вечером не горит свет, если ночью за окном не ездят машины. Тишина даже хуже воскресенья, потому что в воскресенье можно включить телевизор и компьютер, а в тишину ничего нельзя включить – что-то свербящее-внутреннее не принимает мигающие картинки, пугается ими, отталкивает комфортные звуки, из-за чего они начинают тускнеть и оскудевать, а невещественное и спасительное присутствие необъяснимой полноты внутренне невыносимо свербит и оборачивается безвыходно-убийственной пустотой. Поэтому надо всячески избегать тишины, чтобы спасти реальность и понемногу насыщаться ею.

Итак. Что тут у нас? Тут у нас Яндекс. Новости: «Тела ещё восьми погибших обнаружили после теракта в Москве», «Путин требует срочно идентифицировать фрагменты тела смертника», «Телохранитель известной правозащитницы избил девушку в ночном клубе», «В Госдуме фракция ЛДПР предлагает захоронить тело Ленина», «Новый скандал в США из-за телесных наказаний в тюрьмах». Надпись под строкой поиска: «Например, эрогенная зона».

Почесал мошонку через трусы и ввёл в поисковике: «Порно онлайн». Нашлось 30 миллионов ответов. Тыкнул куда-то. Повылазили копошащиеся, будто черви, картинки видеороликов. Глаза опустились сверху вниз вместе с колёсиком «мыши», собирая по ходу наиболее бросающееся и копошащееся: «Показала брату свою мокрую…», «Ненасытная негритянка не смогла отказать…», «Опытная путана дала на зоне всем…», «На вечеринке в клубе затеяли оргию…», «Лена устроила скандал с мужем и пригласила друзей…», «Симпатичная азиаточка долго не соглашалась…», «Телохранители изнасиловали свою молодую начальницу прямо…», «Жесть! Любительское видео девушки и восьми мужиков!». Нетерпеливо щёлкнул на последнее.

На большой кровати, покрытой розовой простынёй, лежала голая девушка-блондинка с неразвитыми девичьими формами. Вокруг её ложа стояли раз, два, три… восемь дядек.

Первый – здоровяк с рыжей бородой, похожий на викинга, с пивным животом. Перед ним лысый обрюзгший старпёр лет шестидесяти, взволновано и даже несколько злобно дёргал рукой под пузом. Третий – такой типичный англосакс, интеллигентный, респектабельный, подтянутый, жизнерадостный, современный, не хватает только какого-нибудь смокинга и жвачки во рту. Дальше какой-то замученный и усталый негр с таким же усталым и замученным, совсем не негритянским фаллосом. Пятый – с другого края кровати, темноволосый с проседью, с беспечным, почти отстранённым выражением лица. Шестой повернулся к камере своей плечистой загорелой спиной и сосредоточенно мастурбировал. За ним выглядывал, пожалуй, самый молодой – жилистая каланча лет тридцати пяти. Восьмой, невзрачный типок, держался обеими руками за внушительную спинку кровати и улыбался. Впрочем, они все улыбнулись на камеру. Некоторые сказали: «Hi!».

– Hi! – вымолвила тихим и, кажется, стеснительным голоском девушка. – My name is Dasha. I am from Russia.

Дядьки обступили её со всех сторон, часть влезла на кровать. Она схватила первый сунутый ей в лицо орган и затащила себе в рот. Помусолила, отпустила. Взяла другой. Помусолила, отпустила. Третий. Ещё один. С негром возилась долго. Чмокала, исхитрялась. Никак. Брезгливо и тягостно отпустила. Негр принялся за своё «хозяйство» сам. К телу подпустили старпёра. Она взяла его печальный орган и покорно затащила себе в рот. Печаль с органа просочилась на её лицо и, соединившись с обретавшейся на нём тягостностью, стремительно превратилась в страдание.

Дядьки же вошли во вкус. Дядек страдание раскалило, и они, раскалённые, друг за другом пользовали тело спереди и сзади, меняясь против часовой стрелки – рот, дрочить, вход, дрочить, кончать на лицо или грудь. Настоящий конвейер. А она, обнажив «вход» бесстыдно-страдательным «раком» и упираясь руками в очередные коленки, сплёвывала сперму с губ, однообразно и беспомощно изображая неописуемую сладость и райское блаженство.

В кульминации раскалённые дядьки задействовали максимум возможностей, подключив к конвейеру и иной «вход». Страдание усугубилось, и девушка оставила все попытки притворяться.

Впрочем, теперь ей хотя бы не надо было тратить без того скудные девичьи силы, стоя на коленях, – в новой модификации конвейера под ней всегда кто-то был. Она со стоном вжималась в этого «кого-то», нанизываясь на его находящийся в ней орган, пока иной «вход» тесно попирал викинг с рыжей бородой, злобно попирал шестидесятилетний старпёр, больно попирал жизнерадостный англосакс, мучительно попирал усталый негр, жгуче попирал темноволосый с проседью, грубо попирал тот, с плечистой загорелой спиной, очень грубо попирал жилистая каланча и очень больно попирал невзрачный улыбающийся тип.

Рот же больше не обращал внимания на сперму и смену сующихся органов – вот с рыжим лобком, вот печальный, вот кривой, англосаксонский, вот чёрный, вот с тёмным лобком, вот красный с плечистой «головой», вот длинный со взбухшими венами, вот… вот… последний, если только конвейер не пожелает совершить ещё один оборот.

Ролик оборвался внезапно. Как будто изнемог. Как будто всё на свете изнемогло от того, что восемь пресыщенных жизнью мужских тел вышибают бездыханные остатки девичьей чести из тела женского, хрупкого, изнеможенного смертью. Тела, хватающегося дрожащими от страдательной страсти тонкими руками за волосатые колени. Втягивающего от боли впалый животик, уже не имеющий никакого морального права воспроизводить жизнь у себя внутри. Конвульсивно трясущего ещё не до конца сформировавшимися грудями с юными сосками, отныне предназначенными не будущей крохотной сосущей жизни, а пожирающим волосатым рукам. Нанизывающегося истекающим бесполезной истомой «входом» в жизнь для никого на эрегированные колья смерти. Изнывающего от боли иного «входа», точнее «выхода», обесчещенного настолько, что выходящее из него впредь дерьмо будет чище и правдивее, чем лживые в своей красоте ягодицы, его окружающие и скрывающие. Ищущего постылые волосатые чресла бессильно падающей блондинистой головкой, гладкий лобик которой ещё должны лобызать мама и папа на ночь, приговаривая «спокойной ночи, доченька», нежные щёчки которой ещё должны краснеть от первого поцелуя соседского мальчишки, по-детски наивные глазки которой ещё должны смотреть лишь сказки про прекрасного принца, милый вздёрнутый носик которой ещё должен обонять запах роз на школьном выпускном, ровный ротик и алые губки которой ещё должны трепетать при слове «люблю».

Полное и окончательное изнеможение. Но это там, по ту сторону монитора. А по эту – всего лишь неудовлетворённость и раздражение.

Нервно покрутил колёсико «мыши», недоуменно поморгал, стряхивая с глаз липкую поволоку, сказал сам себе утробно:

– Бля, е**ть. Как же я не люблю такие обломы…

Свернул все «окна», вызвал «игрушку». Никак не меньше трёх часов с исступлённой невозмутимостью «стрелял» в монстров, призраков, животных и людей. Иногда позволял себе перекуры урывками.

Когда истошно заныл желудок, сбегал к холодильнику, нарезал бутерброды с колбасой, политой кетчупно-майонезным соусом. И опять «стрелял». Метко. Старался прямо в голову. Головы забавно разлетались мясом, мозгами и кровью. Кетчуп и майонез лились с колбасы на хлеб, с хлеба на пальцы, с пальцев на стол.

Уничтожение монстров, призраков, животных и людей не прекращалось ни на минуту. Только перемежёвывалось хищнически спешным жеванием бутербродов и торжествующе высокомерными ремарками:

– Ой, да ладно! Да пох**, е**ть!

И лишь изредка обескураженно:

– Бля, е**ть!..

Чувствовал себя самым главным самцом во Вселенной – владыкой неба, земли и подземелья. Прочувственно чесал вспотевшую мошонку через трусы. Повысился на один уровень, вышел в астрал.

Там, в «астрале», позвонила Дашка, сказала, что едет. Посмотрел на время. Ого! 17:08. Нервно покрутил колёсико «мыши», недоуменно поморгал, стряхивая с глаз невозмутимо-исступлённую поволоку, рыгнул колбасно-кетчупно-майонезными парами.

– И вот он уже по центру врывается в штрафную площадь! – орал телевизор. – Удар! И гол! Вы посмотрите, что делает Лу-Джи! Дубль делает Лу-Джи! Вы слышите, что скандируют болельщики? Слышите? Лу-Джи! Лу-Джи! Лу-Джи!

Трибуны отчётливо гудели многоголосым «Лужи! Лужи! Лужи!». На повторе раскосый брюнет финтом «а-ля Зидан» обошёл защитника, здоровенного негра с ослепительно белыми зубами, и пробил в дальний от вратаря угол ворот. Вратарь не шелохнулся.

В беснующемся жёлтом море болельщиков крупным планом показали пышногрудую блондинку с жёлтым шарфом. Она прыгала и ликовала, вертя головой по сторонам и закрывая рот руками. В её глазах было что-то животное.

Схватил пульт, с силой нажал на кнопку. Футбол достал. Слишком много футбола для воскресенья. Для футбола нужно много пива, и чтобы играли наши. И чтобы завтра был не понедельник. А между тем уже вечер воскресенья…

Мысли, возвращаясь, понемногу насыщались реальностью. Итак. Зевнул. Пёрнул. Рыгнул. Ощутил, как набегающими толчками нарождался «стояк». Х**и «итак»?.. Исподлобья взглянул на притихший экран.

На чёрном поле ползли белые буквы: «Фильм Александра Мухина», «В главных ролях: Сергей Серов, Дарья Мокрая». Тягучая череда других имён, короткая пауза, и из черноты медленно высветилась надпись «ТЕЛО». Зашуршал дождь. Безнадёжное небо, обложенное тяжёлыми тучами. Серые девятиэтажные и шестнадцатиэтажные коробки, закованные в асфальт. В асфальте многочисленные выбоины. В выбоинах лужи. В лужах, сливаясь с дождём и грязью, мокли припаркованные машины.

Из одной машины вылез толстомордый дядька в дорогом лоснящемся пиджаке и наступил в лужу. Мимо него, задумчиво сутулясь под зонтом, прошёл лысый старикан в очках и нырнул в подъезд ближайшей шестнадцатиэтажки. В подъезде с бутылкой пива стояло длинноволосое существо неопределённого пола. Дождь. Мучительно долгие планы. Всё в мокром и сером.

Лысый старикан в очках мучительно долго ехал в лифте. За его спиной на стене лифта среди неприличных слов и изображений красовалось небольшое граффити. Кажется, это была женская грудь. Точно, одна сиська спряталась за головой старикана, другая располагалась возле его левого уха.

Вместе со стариканом ехали ещё двое: справа курчавенький парень, в дальнем углу невзрачный типок пожилого возраста. Курчавенький вышел на восьмом. Невзрачный типок отлип от угла и протянул старикану руку:

– Моя фамилия Фасоленко.

Старикан никак не отреагировал. Типок вежливо улыбнулся и спросил:

– Как вы относитесь к захоронению тела Ленина?

Не дождавшись ответа, продолжил:

– Говорят, он победил серость на дорогах и оказался в дураках. Знаете, как говорили либералы? В России две беды: дураки и дороги. А консерваторы им отвечали: «В России две беды: дураки и либералы. Хотя это одно и то же». Заметьте, о дорогах ничего не сказали. Вы нигде не читали о том, что Ленин победил серость на дорогах? Я тоже нигде не читал, но почему-то эта фраза не даёт мне покоя. Я даже специально ходил в мавзолей, прислушивался к телу Ленина. Ничего не услышал. Он лежит такой серый, знаете… У меня от его серости сразу мокро стало вот здесь… – типок хлопнул себя между ног и перешёл на шёпот: – Скажите, вам нравятся азиаточки?..

– Отстань, – сказал старикан, а потом невозмутимо и степенно удалился.

Невзрачный типок вежливо улыбался ему вслед, пока дверцы лифта не захлопнулись. Из квартиры напротив возник, громыхая увесистым пакетом, набитым пустыми пивными бутылками и банками, молодой поп в рясе. Его шею увенчивала ослепительная жёлтая цепь, на которой болтался такой же ослепительно жёлтый крест.

– Здрасьте, – хмуро изрёк поп.

Старикан никак не отреагировал. Он щёлкнул ключом в замке изрисованной граффити деревянной двери, открыл и исчез за ней.

Тёмная неубранная прихожая. На кухне по холодильнику прополз таракан. В комнате в дверном проёме виднелась груда тряпья на кровати, на стуле и на полу. В зале на диване, наполовину скрытом за косяком, сидела спиной, ритмично покачиваясь и постанывая волнующим сопрано, обнажённая девушка. Из-под неё торчали чьи-то волосатые ноги.

– Ты не одна? – осторожно спросил старикан, заглянув в зал.

– Не одна, – ответила девушка, не оборачиваясь и не переставая ритмично покачиваться. – С другом. Не видишь, что ли?

– Вижу. Что за друг?

– Отстань, дед, – волнующим сопрано простонала она.

Он развернулся и шаркающе удалился на кухню. Таракан на холодильнике флегматично пошевелил усами. Шаркающие шаги временами прерывались лязганьем посуды и столовых приборов.

– А ты ела?

Стоны не отреагировали. Старикан кротко прошаркал в комнату, заваленную тряпьём. Посмотрел в окно. Вверх. Небо безнадёжное. Вниз. Лужи, лужи, лужи. Люди под зонтами между луж. Машины в лужах. Всё в мокром и сером.

В зале умолкло. Обнажённая девушка проскользнула, блеснув голым задом, в туалет. Смыла, вернулась обратно. Проходя мимо, застыла в дверном проёме, недружелюбно скрестив руки на груди.

– Дед, ты купил сигареты?

– Купил, – торопливо повернулся старикан. – Там, в плаще у меня, в левом кармане.

– В зал не ходи пока. Телевизор потом посмотришь. На улице дождь всё?

Он снял очки, протёр стёкла рукавом, снова надел. Внимательно и молчаливо посмотрел на девушку. В её глазах было что-то животное. Алые губы влажно припухли от страсти. Скрещенные тонкие руки еле-еле прикрывали грудь. Левый сосок багрово торчал над большим пальцем правой руки. Впалый животик чуть заметно подрагивал. Тёмный, на вид жёсткий, как щётка, лобок обрывался к разверстым настежь половым губам волосками, покрытыми прозрачными каплями. Широко расставленные ноги окропились мурашками от холодного пола.

Так и не дождавшись ни слова, она вспыхнула молчаливым гневом и ушла. Послышался треск диванных пружин, а затем хлёсткие напористые шлепки голых тел друг о друга. Вновь раздались стоны волнующим сопрано.

Старикан стоял, прислушиваясь, возле дверного проёма со спущенными штанами и взволнованно, даже несколько злобно, дёргал рукой под пузом.

Заглушая телевизионные звуки совокупления, истошно зазвонил домофон. Дашка, что ли? Без пяти шесть. Дашка, Дашка!.. Где ты так долго шлялась, сучка, бля, дура тупая?

Вскочил, размашисто дошагал до двери, снял трубку:

– Зай, ты, что ли?

– Открывай, – пропищал домофон.

Открыл, ушёл на балкон восполнить нехватку в организме никотина. Курил глубокими, жадными затяжками, как будто боялся не накуриться. Давился дымом, выпуская жирные серые струи из носа. Закашлялся. Бля, е**ть!.. Надо бросать курить, что ли…

Накурился. Дашка, юная худенькая девица в узких брючках и шёлковой женской рубашке, водрузилась с ногами на кровать, подобрав под себя колени, и рассеянно взирала на потолок. По потолку бесцельными «восьмёрками» ползала муха.

– Чё смотришь-то хоть?

– Х**ню какую-то.

Навалился, сгрёб в объятьях, ртом отыскал рот, звонко чмокнул.

– Чё так долго-то?

– Да в пробке стояла, блин! – с чувством пожаловалась Дашка, как бы не находя слов и потому активно помогая себе жестами.

При этом кисти её рук беспомощно повисли и стали похожи на заячьи ушки. Это была самая основная и самая характерная жестикуляция. Значит, всё нормально. Значит, настроение кокетливое и игривое. Значит, самка желает, чтобы на неё обратили внимание как на самку. Перед зеркалом она, что ли, репетирует эти свои «заячьи ушки»? Или это такая бабья «фишка»?

Опрокинул на кровать, расстегнул молнию, стянул брючки. Мельком заострил взгляд на тёмном, на вид жёстком, как щётка, лобке, явственно проступившем сквозь тонкое розовое бельё. Рубашку и лифчик она сняла сама при помощи «заячьих ушек». Потом легла на живот, сделав упор на локти и уткнувшись лбом в свои кулачки. Попросила пискляво:

– А сделай мне массаж!..

Бля… Понажимал на плечи, погладил по лопаткам, провёл пальцами вдоль позвоночника раз, два, три… восемь раз, опустился к копчику, зацепился за кружевную резинку розовых трусов, оттянул на себя, сжал ягодицы, опять погладил по лопаткам, поспешил к оттянутым вниз розовым трусам, ликвидировал окончательно.

Извлёк орган, раздвинул ягодицы и чиркнул по разделяющей их линии. Ягодицы недовольно вздрогнули и покрылись пупырышками.

– Эй, ты чего там?

– Зай, да ничего, зай, я пошутил, зайчушка…

Орган, осязая пупырышки и слюнявя их липкими выделениями, понемногу насыщался реальностью. Итак. Вот оно, бабье тело. Душевное. «Hi! My name is Dasha. I am from Russia». На, тебе, сучка, бля, дура тупая, «дух». От души, бля. Трын-траву косим, бля. Всю, нах**, скосим, бля.

Привстал, достал из тумбочки «резинку», напялил, запоролся на заю, вставил, протащил руки до сисек, ухватился, с силой углубился. До боли. Самозабвенно и исступлённо продолжил боль, прижавшись ещё плотнее. Тыркнулся. Раз, два, три… восемь раз. Мелко задрожал и с натиском, напористо, выразительно излился спермой.

Тяжело дыша, перевернулся на спину, одну руку запрокинул Дашке под голову, опыляя всё вокруг мужицким смрадом из подмышки, а другой стащил с обмякшего органа «гондон» и бросил его на пол. Удовлетворённо почувствовал себя человеком. И самцом.

Процедил сквозь зубы, потому что рот осознал себя частью тела большого человека и уже не мог извлекать звуки нормально:

– Слышь, а чё там твой брательник стуканул про меня?

– Ничего. Сказал, что видел тебя в пятницу.

– Вот тело, сука, беспонтовое! Знаешь, как за это в тюрьме наказывают?

– А при чём здесь тюрьма?

– А при том! Если баба, то по кругу пускают. И пусть попробует только кому-нибудь не дать. Всем, сука, даст! А если мужик, то петушат по-жёсткому. Ввосьмером, бля!

– Что ты пристал к моему брату? Он ещё маленький.

– Да, маленький, бля. Как за сестрой подглядывать, чё там у неё между ног, так он не маленький!..

– Ты чё? Он не подглядывал.

– Чё? Сама, что ли, показываешь ему свою мокрую…

– Ты дурак или чё?! – не выдержала она и отстранилась.

Демонстративно впялился в телик.

Какой-то бар или ночной клуб. За столом весело гуляли пятеро дядек. Один – здоровяк с рыжей бородой, похожий на викинга, с пивным животом. Другой – такой типичный англосакс, интеллигентный, респектабельный, подтянутый, жизнерадостный, современный, в смокинге, со жвачкой во рту. Третий – темноволосый с проседью, с беспечным, почти отстранённым выражением лица. Четвёртый – плечистый, загорелый, сидел спиной. Пятый, пожалуй, самый молодой – жилистая каланча лет тридцати пяти. Им прислуживал пожилой, замученный, усталый негр. Дядьки, кажется, смотрели футбол. На большом экране перед стойкой бара.

– Вы знаете, что мне на днях сказал Ленин дед? Что она поскандалила с мужем, созвала друзей, и они устроили дикую оргию! – смеясь, сообщил викинг.

– Ленин муж давно в тюрьме, – парировал темноволосый с проседью. – Он был телохранителем у… этой… ну… известной, в общем, правозащитницы… ну… молоденькая такая девка… и они чпокнули её прямо на заседании какой-то партии, в банкетном зале…

– Кто? – спросил англосакс.

– Телохранители её. Ввосьмером.

– Ввосьмером? В смысле «чпокнули»?

– Изнасиловали. Некоторые говорят, сверху был заказ.

– Лене плевать на мужа, – отрезал каланча. – Ей на всё плевать.

– О ком вы говорите? – осведомился плечистый.

– Ни о ком, – отрезал каланча.

Все подавленно замолчали. Кажется, на большом экране забили гол. По крайней мере, слышалось, как радостно кричал комментатор: «И вот он уже по центру врывается в штрафную площадь! Удар! И гол!». Но никто не радовался.

– О чём это кино? – оттаяв, прижалась Дашка.

– О тёлке одной…

– Мм… А ты меня любишь?..

Угукнул, а мысленно ухмыльнулся: «Отстань, сучка, бля, дура тупая!». Дашка удовлетворённо сползла вниз, положив голову на живот, и тоненько пропищала, обращаясь к органу:

– Мой мальчик! Мой милый мальчик! Я вижу, я слышу, я знаю, что он любит меня. Да?

Орган, истекая липкими выделениями, вновь понемногу насыщался реальностью. Итак. Чё, ещё раз, что ли? Ну давай, х**и…

Дашка достала из тумбочки «резинку», нанизала и нанизалась. Треск кроватных пружин. Прыгающие шлепки. Стон волнующим сопрано. Она, ритмично покачиваясь, вертела головой с распущенными волосами по сторонам и закрывала рот руками, когда слишком сильно начинала кричать. В её глазах было что-то животное. В зеркале прихожей через приоткрытую дверь виднелись её обнажённые спина и бёдра. Под ними торчали волосатые ноги.

Внимательно и молчаливо смотрел на алые, припухшие от страсти Дашкины губы. Внимательно и молчаливо смотрел на юные Дашкины груди, чуть вздрагивающие эрегированные багровые соски. Внимательно и молчаливо смотрел на впалый Дашкин живот, покрытый блёстками пота.

Мелко задрожал и с натиском, напористо, выразительно излился спермой. И потом, когда Дашка слезла, внимательно и молчаливо смотрел на тёмный, на вид жёсткий, как щётка, Дашкин лобок, который обрывался к разверстым настежь половым губам волосками, покрытыми прозрачными каплями.

Тяжело дыша, принял одной рукой повалившиеся Дашкины телеса, опыляя всё вокруг мужицким смрадом из подмышки, а другой стащил с обмякшего органа «гондон» и бросил его на пол. Дубль.

Тело, пресытившись реальностью, больше ничего не желало. И впало в меланхолию. В меланхолию? Ой, да ладно! Чё? Да пох**, е**ть! Плевать, бля, на всё плевать. Дашка отчего-то шмыгала носом и пачкала шмыганьем левое ухо. Телевизор тоже шмыгал.

Это плакал лысый старикан в очках. Он снимал очки, протирал рукавом стёкла и снова надевал.

В зале возле дивана стоял гроб, наполовину скрытый за косяком. В нём в белом платье лежала девушка. Старикан, заламывая себе руки, устремлялся то в комнату, заваленную тряпьём, то на кухню, открывал дверцу холодильника и с досадой, сильно, захлопывал её обратно, пугая флегматичных тараканов. В зал не заходил.

Там, возле гроба, стояли молодой поп в рясе, с ослепительно жёлтой цепью, на которой болтался такой же ослепительно жёлтый крест, парень с опухшей небритой рожей и ещё несколько людей. Кажется, те самые дядьки: викинг с рыжей бородой, респектабельный мужик, похожий на англосакса, темноволосый с проседью и жилистая каланча. Пятый, плечистый, повернулся спиной и ругливо всех подгонял. Они собирались выносить гроб из квартиры.

Вдруг старикан кинулся в зал и, схватив мёртвую девушку за плечи, закричал:

– Лена! Лена! Лена!.. – и потрёс что есть силы.

– Отстань от неё, дед! – ругнулся плечистый.

– Лена! – заплакал старикан, вертя головой по сторонам и закрывая рот руками. В его спрятанных под мокрыми очками глазах было что-то животное.

– Её нет здесь, – хмуро изрёк поп.

– А где она?

– Испустила дух. Душа к Богу отлетела. С нами только тело её осталось, да и оно в землю отойдёт, откуда и пришло.

– В землю слишком жирно, – мрачно усмехнулся парень с опухшей, небритой рожей. – В огонь её. В крематорий.

– Заткнись, – хрустнул желваками каланча.

– Давай, выносим! – ругнулся плечистый.

Дядьки взяли и вынесли гроб из квартиры. Старикан торопливо прошаркал за ними.

– Всё, иди, дед! – оттолкнул его парень с опухшей, небритой рожей.

– Зачем ты её сюда затащил, а? – добродушно спросил викинг, не ожидая никакого ответа.

Сверху, с лестничной площадки между этажами, выглядывал невзрачный типок. Он уважительно, заискивающе улыбался и приговаривал:

– Хотел её, как Ленина, представляете? Чтоб она у него там лежала. Но здесь же не мавзолей. У него там такая серость везде. Вы представляете? Если Ленин серость не победил, разве его Ленка победит?

Темноволосый с проседью бросил на него холодный взгляд. Типок раскланялся:

– Простите… извините… Фасоленко – моя фамилия…

– Заткнись, – обрубил его старикан.

Дашка продолжала шмыгать. От её шмыганья левое ухо совсем промокло. По телу волнообразно разливалась приятная, размазанная в реальности, нега. Изнеможение. Расслабуха. Даже захотелось пёрнуть. Не стал. Отнял зашмыганное ухо, спросил полушёпотом:

– Зай, а где у тебя самая, бля, эрогенная зона?

Она вздрогнула и вскрикнула, раскатисто так, навзрыд, перекатилась к стене. Закрыла лицо руками, прямо уткнулась в них. Лежала там, у стены, долго и шмыгала.

– Даш, ты чё? Плачешь?

– Ты… меня… не любишь… – пискляво ответила сквозь шмыганья.

– Ой, да ладно тебе! – снисходительно посмотрел на её голую задницу и погладил рукой, пытаясь протиснуться пальцем по линии ягодиц между ног.

Она вспорхнула стремительно, дико, размахивая «заячьими ушками» рассержено и стыдливо. В один миг пособирала свои шмотки и скрылась в ванной, хлопнув дверью.

Немного обеспокоенным взором проводил её голую задницу до той самой двери, пока она не захлопнулась. С облегчением пёрнул. Глаза, моргнув, запылились и будто окаменели, преисполнились каменной серости. Перевёл взор на телик.

Метро. В набитом людьми вагоне под паукообразной схемой метрополитена сидел парень с опухшей, небритой рожей. Внимательно и молчаливо глядел сюда, на эту сторону экрана. Прямо в запылённые серостью глаза. Прямо в душу. Вагон волнующе трепыхался. Волнующе трепыхалась и душа.

Из ванной вышла Дашка. Одетая и какая-то холодная.

– Зай, я понял, кино не про тёлку. Тёлка умерла. Кино про вот этого пацана… Зай, ты куда?

– Домой, – забросила на плечо сумочку, буднично щёлкнула замком. – Я тоже умерла.

– Зай, ты чё? Ну, зай!.. Да люблю я тебя, е**ть! Х**и ты?..

Она открыла дверь, мгновение помедлила на пороге и ушла.

Встал, надел трусы, вышел в прихожую, хмуро посмотрел на себя в зеркало. Вглубь. Туда, по ту сторону зеркала. Прямо в запылённые каменной серостью глаза. Прямо в душу. Бля, еб**ь!.. Дашка! Дашка!.. Дашка… Бля, е**ть!.. Серость какая-то… И камень, увлекающий в самый низ, ниже, ниже, ниже, в самую глубину… В ад, что ли?.. Куда-то на нижний круг ада. Нет, ещё не девятый, но уже раз, два, три… восьмой.

Да пох**, е**ть!.. Отодрался от зеркала. Оставил прихожую, сел в кресло перед телевизором. Х**и Дашка?.. Бля, сучка, бля, дура тупая!..

В вагон вошла женщина в глухом чёрном платье, в глухом чёрном платке. Пробралась в самую гущу людей, нашла свободное место напротив парня с опухшим, небритым лицом. Вынула мобильник, пощёлкала кнопками – и вот… оглушительный, яркий взрыв с разлетевшимися во все стороны мясом, мозгами и кровью. И чернота. И белые титры. И тишина, разъедающая реальность…

Оглушённый этой тишиной, поплавал на глубине, выплыл на кухню, пожарил все восемь яиц, залил майонезом, залил кетчупом, съел. Рыгнул.

Обнаружил в прихожей пакет с тремя банками пива и двумя пачками чипсов, большой и маленькой. Отнёс всё в зал, к компьютеру. Вызвал «игрушку». Никак не меньше двух или, пожалуй, трёх часов убивал монстров, призраков, животных и людей. Пил пиво. Хрустел чипсами, сначала из большой пачки, потом из маленькой. Урывками бегал покурить. Урывками бегал помочиться. Чесал мошонку через трусы. И убивал, убивал, убивал.

В одиннадцать выключил компьютер, выключил свет и лёг в кровать. Уставился на экран телевизора. Устало и отстранённо понажимал кнопку пульта. Где-то остановился.

Хохот. На сцене перед гогочущей гламурно-звезданутой публикой двое юношей. Оба в узких джинсиках. Оба в стильных рубашечках. Оба с пресыщенно-сладкими физиономиями.

Первый:

– Знаешь, я вчера, кажется, побывал в аду…

Второй:

– То-то я чувствую запах жареного мяса с луком и жгучими специями. И перегаром ещё прёт.

Первый, превозмогая хохот:

– Нет, это я просто поел!..

Второй:

– А что, в аду кормят? Хотя да, это только в раю святым духом…

Хохот. Первый:

– Я решил поберечь своё здоровье. В понедельник брошу курить.

Второй:

– А почему не сегодня?

Первый, игриво:

– Потому что сегодня пятница!

Второй, игриво:

– Ну, после пятницы беречь уже будет нечего!

Хохот. Хохот. Хохот. Мясо. Мозги. Кровь. Слёзы. Дождь. Лужи. Серость. Всё в мокром и сером. Стоны. Фрикции. Сперма на лице. Мутно-золотистая пенящаяся жидкость в унитазе. И говно. И смерть. И смерть. И смерть. И всё равно хохот.

Так, под хохот, и заснул. Надо спать. Завтра понедельник. В шесть вставать. К восьми на работу. Тело должно быть бодрым. Надо зарабатывать деньги. Телу нужны деньги. Телу так много нужно. А души нет. Души нет. Нигде нет ни одной души. Только тела, тела, тела. И смерть. Все сдохнут. Все когда-нибудь сдохнут. Я – тело. Я – жизнь. И смерть. И смерть. И смерть.

…Проснулся среди ночи. Видел во сне, будто умер. И какую-то женщину в глухом чёрном платье, в глухом чёрном платке. От неё что-то зависело. Что-то очень важное. Звал её, слёзно просил о помощи. Но она не помогла. Сказала, что телам не помогает. Только душам. Повторила, только душам. И оставила. Потом пришёл пожилой, усталый, замученный негр с мясницким ножом и принялся разделывать. Отрезал кусок и бросал в большое ведро. Над ведром бессмысленными «восьмёрками» кружила муха. И ещё кто-то смеялся. Не негр. Негр делал свою работу. Ему не до смеха. Кто-то другой. Отчётливо был слышен хохот. Хохот. Хохот. Хохот. И вдруг такой тихий удар со звоном как бы. С нарастанием. Раз, два, три… восемь раз. И всё.

Пришёл в себя, вырубил шуршащий серой рябью телик. Наступила тишина. Даже холодильник не гудел. Только жужжаще проезжали машины за окном. Нет, это не машины. Машины не так. Машины по-другому. Машины убаюкивающе и приятно. А это не машины. Это… это муха запуталась в паутине и отчаянно била крылышками. Видимо, паук был рядом и затягивал свою удавку всё сильнее и сильнее.

Прислушался к тишине сквозь жужжание мухи. Сквозь тишину прислушался к своему телу. Звонко билось сердце – тихими ударами, со звоном как бы. С нарастанием и убыванием. Волнообразно. Билось, билось и иногда замирало. Становилось страшно. Зачем ты замираешь? Работай! Работай!.. Работай… Но сердце не слушалось. Хотело – билось. Хотело – замирало. Как страшно!.. Как страшно… Не надо прислушиваться к своему телу. В нём только страх. Только смерть. И душа, отчаянно бьющая крылышками.

Всем сознанием – что есть духу – помчался, разрывая окутывающую паутину тишины, к спасительному жужжанию мухи. Маленькой, ничтожной мухи. Потому что нет никого, кроме неё, во всем свете. Весь свет стал таким же маленьким и ничтожным, как и она сама. А вокруг огромная и бесконечная тьма. Жужжи, муха! Жужжи! Как сладостно твоё жужжание!.. Ведь это ты умираешь! Сейчас умираешь ты!..

Бля, е**ть!.. Вырвался. Убежал. Лежал, затаившись испуганно, робко, как заяц. Глаз не сомкнул. Слушал муху. Муха перестала биться к утру.

Жалюзи, или Доспехи ревности

Темнело. Тёплый и сырой апрельский ветер горько пах дымом мусорных костров. Из-за угрюмых пятиэтажек, грузно вписываясь в поворот, выполз старый красный автобус. Он ярко брызнул фарами и, тяжело скрипнув, замер.

– Производится посадка на автобус «Любоморы – Кисканшлык», – резким писклявым сопрано пролетело по платформе маленького загаженного автовокзала. – Автобус проследует по маршруту Любоморы – Кисканшлык с остановками Зилявка, Павидасово, Ревнощи. Время отправления 20 часов 20 минут.

Дверь автобуса открылась, и в его тёмное нутро организованно и бойко повалила толпа людей, человек сорок – в основном, студенты и прочая разнополая молодёжь. Среди них особняком пробирались одинокие мужики рабочего вида, редкие пенсионеры и мамаши с детьми.

Первой к автобусу промчалась эффектная девушка-блондинка, утончённая, дерзкая, вся в модных штучках. От неё модно пахло возбуждающе-сладким «Jealousy». На нетерпеливо приподнятой вверх тонкой ручке изящно блестели модные часики «Invidia Premium Gold» и женственно болталась модная сумочка от «La Gelosia» из белой кожи. Секси. Неудивительно,что толпа расступилась.

Последней, пропустив всех вперёд, понуро, глаза в пол, вошла другая девушка – тёмная, нелюдимая – с унылым чёрным пакетом, на котором выцветшими буквами было написано, кажется, по-немецки «Der Rüstung der Eifersucht».

Толстая тётка, работник автовокзала, проверявшая билеты, сурово и неодобрительно провела по ней с головы до ног цепким, оценивающим взглядом и, пропуская, крикнула шофёру:

– Всё, ехай!

Дверь закрылась, автобус снова тяжело скрипнул и тронулся, медленно и даже трудно набирая скорость. Наконец он раскочегарился и покатил по улице меж угрюмых пятиэтажек мощно и респектабельно.

В салоне было шумно. Провинциальный сервис – просмотр DVD-фильма. Показывали «Кавказскую пленницу». Народ, особенно студенты, часто взрывались заразительным хохотом.

Эффектная девушка скучала. Покосившись на ту, нелюдимую, которая по воле случая села на соседнее место, она отвернулась к окну и брезгливо рассматривала потрёпанные и грязные занавески, мечтая об очаровательных модных жалюзи фирмы «Celos» из африканского дерева. Последнюю пару дней это просто идея-фикс. Жалюзи в спальню. И именно эти. Очаровательные. Модные. Фирмы «Сelos». Из африканского дерева.

Нелюдимая застыла в какой-то неловкой, сгорбленной, затравленной позе. Хотя ей не привыкать к косым взглядам. Косые взгляды, отверженность, отчуждение людей – это то, к чему жизнь давно приучила, смирила, заставила принять как должное, неизбежное и правильное до такой степени, что каждый косой взгляд придавал больше энергии и радостного воодушевления.

Но не теперь. Теперь бессильно деревенело тело, и скользко холодели руки. Не по-женски, а по-детски маленькие ручки с обгрызанными ногтями. Не по-детски, а по-женски страстное сердце изгрызло эти ногти. Страсть, многократно подавленная и глубоко спрятанная в нелюдимости и тёмных одеждах. Страсть обессиленная. И теперь в одеревенелости тела, в холодной скользкости рук застыло безжизненное, омертвевшее, немое «как?».

«Как это будет?» – спрашивала себя эффектная девушка и представляла жалюзи фирмы «Celos» из африканского дерева в своей спальне. Представляла, как скажут с нескрываемой завистью «вау!» её подруги: «Вау! Какая прелесть!». Представляла, как она с хорошо обозначенным превосходством ответит им, что это, между прочим, африканское дерево. И что это, между прочим, «Celos»: «Знаете, сколько это стоит?». И как потом, когда они, снедаемые завистью, уйдут, она сомкнёт ламели наглухо, отгородившись от света, от всего на свете, и ляжет в постель, наслаждаясь приятным, уютным полумраком какой-то особой защищённости. На ночь же наоборот чуть приоткроет, чтобы утром робкий свет пробивался внутрь, доставляя неописуемую радость ласкового пробуждения. «И да, – улыбнулась эффектная девушка, – ночью придёт он, и мы займёмся любовью, а луна будет струиться сквозь щёлочки жалюзи, оставляя на нашей постели и на нас, обнажённых и страстных, нежные медно-золотистые полоски».

«Как это будет?» – исступлённо сжимала кулачки нелюдимая, всеми силами стараясь преодолеть одеревенелость тела. Братья из Африки сказали, что это как перейти вброд холодную реку. Самое трудное – войти в неё. Войти и идти. Постепенно холод начнёт отступать. И там, где он отступит, воцарится тепло. Холод, как страх. Его побеждает действие. Нельзя останавливаться. На том берегу нет ни холода, ни страха. Чем ближе будешь к нему приближаться, тем сильнее почувствуешь тепло и бесстрашие. Самое главное – войти и идти. Дальше только время, отделяющее один берег от другого. И ничего больше.

Эффектная девушка посмотрела на часы. Изящные модные часики «Invidia Premium Gold» показывали ровно девять. Расстроилась, что ехать ещё очень долго. Расстроившись, обеспокоенно полезла в модную сумочку от «La Gelosia» из белой кожи. Порылась там. Нашла айфон, написала эсэмэску. Ему. «Еду. Ты меня встретишь?». Он не отвечал минуты две-три, которые сразу превратились в вечность. Обиделась. Когда он ответил «да», обиделась ещё пуще за то, что столько пришлось ждать это ничтожно-короткое «да»: «Ты где? Почему так долго не отвечаешь?». На сей раз ответ не замедлил: «В смысле долго? Дома, ужинаю». Она: «Я думала, мы вместе поужинаем». Язвительно. И добавила: «Приятного аппетита». Ядовито. Он – опять через две-три минуты: «Спасибо». То ли издеваясь, то ли не понимая. То ли козёл, то ли дурак. Так и не определившись с этим, запихала айфон обратно в сумочку и повернулась к окну.

Проезжали большой мост через Жарливость. Река, тускло озаряемая фонарями, бездонно переливалась холодной пугающей чернотой. До мурашек. Бррр. Эффектная девушка почувствовала себя отчего-то очень несчастной и одинокой. И беззащитной. Маленькой девочкой, заблудившейся в огромном незнакомом городе. Определилась: «Всё-таки козёл. И дурак. Козёл и дурак. Бесчувственное животное».

Вдруг лицо нелюдимой ожило. Оказалось, лицо вполне симпатичное, даже красивое, но с красотой непривычной, чужеземной, хищной. Она выпрямилась, уверенно подняв глаза на людей – глаза большие, южные, сияющие жгучей, дикой смолью. Глаза, пылающие неподкупным праведным гневом.

«Бесчувственные животные!» – с жарким беззвучием выдохнула девушка. «Жалость?» – усмехнулась она. Братья из Африки сказали, что жалость дана человеку лишь для того, чтобы осознать жалкость мира. Жалкость падшей женщины, упивающейся похотью, бесстыдной, в бесстыдстве непокорной, гордой, лживой, возлюбившей своё бесстыдство как свинья грязь. И что же, пожалеть свинью, когда её мясо требуется для великого торжествующего ужина чистоты и правды? Из-за жалости к свинье не оказать чистоте и правде почтения?

Так сказали братья из Африки после того, как… испачкали в грязи. «Ты потом поймёшь, почему мы это сделали, – объяснили они. – Там, на том берегу. Иначе у тебя будет соблазн не входить в холодную реку и не переходить её вброд. Устрашиться перед холодом, пожалеть себя. Поэтому мы раздели тебя и насладились тобой на этом берегу с похотью и грязью этого мира. Чтобы ты возненавидела его похоть и грязь вместе со своими похотью и грязью. Чтобы ты не жалела ни этот мир, ни себя. Вошла в холодную реку и перешла её с радостью, смывающей с тебя грязь. На том берегу всё это будет неважно. Ты ещё вспомнишь нас добрым словом на том берегу, наслаждаясь райской чистотой и правдой».

Народ в автобусе попритих. «Кавказская пленница», похоже, несколько утомила. Заразительный хохот студентов сменился короткими натянутыми смешками. Люди постарше задремали. Где-то далеко в начале салона капризничал ребёнок, его мамаша совала ему попеременно то игрушки, то сладости, то бутылочку, то соску, но всё тщетно. Где-то рядом раздражающе громко храпел один из мужиков рабочего вида.

Эффектная девушка оторвалась от окна и от нечего делать пыталась прочесть надпись на унылом чёрном пакете своей соседки. Прочесть не смогла. Что-то по-немецки. Неблагозвучное. Похожее на войну. Что-то грубое и страшное. Как и сама эта соседка – тёмная и нелюдимая. Чужая. Чуждая. От чуждости которой явственно веяло холодом и непонятным… превосходством. Внутренней силой. Кто она? Кто она, эта девушка в уродливом, агрессивном, воинственном хиджабе?

«Я буду в раю! – твердила себе нелюдимая. – Я воин Аллаха! Я буду в раю!».

Братья из Африки помогли собрать кавказским шахидам оружие возмездия – смертоносные пояса. Они назвали их по-немецки «Der Rüstung der Eifersucht», что значит «доспехи ревности». Ревность – качество праведных людей. Так сказали верные Аллаху братья из Африки. И добавили инструкцию: «Один пояс наденешь под хиджаб, другой спрячешь в пакет. Сигнал с твоего телефона приведёт в действие оба, ревности для Аллаха много не бывает».

Девушка вынула телефон. Сжала его в холодной скользкой ручке. Не по-женски, а по-детски маленькой ручке с обгрызанными ногтями. Не по-детски, а по-женски острые зубы изгрызли эти ногти. «Аллах акбар», – прошептала она отчётливо, – так что эффектная девушка на соседнем месте повернулась в её сторону с широкими от ужаса глазами, – и твёрдо нажала на кнопку вызова.

Случай

Высокий, нескладный юноша с беспечно взъерошенными золотыми кудрями и такими же беспечными игривыми глазками, бесцельно шатаясь по улицам, случайно повстречал приятеля из соседнего района.

– Здорово, Рыжий, – хмуро протянул тот руку.

Юноша тоже нахмурился. Его детская беспечность вмиг куда-то улетучилась, уступив место по-взрослому обстоятельной важности.

Ноги, обутые в модные кроссовки, сами собой расползлись более чем на ширину неоформившихся плеч. Руки вальяжно полезли в карманы куртки и извлекли оттуда по очереди пачку дорогих сигарет, по-видимому, стоивших ежедневного родительского пособия, и прозрачную китайскую зажигалку с покорёженным пламегасителем.

Деловито прикурив, юноша сплюнул и наконец-таки пожал протянутую руку приятеля.

– Здорово, Мишань.

– Куда идёшь? Как сам?

– Да нормально. Решил прогуляться. А ты?

Хмурое лицо приятеля ещё более помрачнело.

– Предки достают. Задолбали уже орать.

– А чё такое?

– Да набухался вчера…

– Бывает, – юноша со знанием дела усмехнулся. – Поорут и перестанут.

– Ага. Так ведь ещё и сестра, сучка, с ними заодно! Как будто сама не гуляла в своё время! Больше предков развыступалась, жизни учить начала! Я еле стерпел, чтобы в репу ей не дать! Ну пьяный… сам понимаешь…

– Бывает. У нас вчера тоже случай был. Брат с балкона упал.

– Ого! И чего?

– Да ничего. Мы же на втором этаже живём. Поцарапался об кусты внизу и всё. Обошлось.

– А чё это он так?

– Дурак потому что. Пьяный был. Ладно, – юноша, докурив, закруглил и разговор, – давай, идти надо.

– Давай, – приятель протянул руку.

Тот пожал её с прежней обстоятельной важностью, снова полез в карманы, вытащил телефон и тут же потерял ко всему окружающему интерес.

* * *

Мишаня со своей сестрой сидел на кухне и, хмурясь, пил чай с бутербродами. Изредка он посматривал на телевизор, возвышавшийся на необходимой ему для возвышения большой белой подставке, именуемой холодильником. Телевизор хохотал. Но Мишане не было смешно. Ему было обидно.

– Чё молчишь? – спросила сестра, пристально рассматривая себя в маленькое зеркальце.

– Не хочу с тобой говорить.

– Это почему же?

– Потому же.

– Сам виноват. Надо меру знать – как гулять и каким домой приходить.

Мишаня обиделся ещё сильней и демонстративно уставился в хохочущий телевизор. Но долго так сидеть было трудно и неинтересно, поэтому он снова принялся за бутерброды. Но как только они закончились, стало неинтересней вдвойне. А сестра продолжала невозмутимо пялиться в своё зеркальце.

– Маш, сделай ещё бутербродов. Я что-то не наелся.

– Подними свою толстую задницу и сам сделай.

– Ну, Маш.

– Видишь, я занята.

– Ну, Маш.

– Хорошо, только отстань.

Она полезла в большую белую подставку для хохочущего телевизора, извлекла оттуда колбасу, сыр и стала их нарезать на опустевшую Мишанину тарелочку. Эти манипуляции ненадолго сделали сестру более чуткой и общительной.

– Что нового? Где был сегодня?

– Гулял. Рыжего видел.

– Какого Рыжего? Длинный такой, с волосами растрёпанными? У него ещё брат… как же его?.. Витя, кажется… да?

– Да.

– И чё?

– Брат с балкона упал.

– Да ты что! Витя? Насмерть?

– Дура, что ли? Они живут на втором этаже. Так, говорит, рожу немного разодрал и всё.

– А чё он упал-то?

– Не знаю. Пьяный, говорит, был.

– Ну пьяный и пьяный, а зачем с балкона-то падать? Такой сильно пьяный был?

– Не знаю.

– А чё он напился-то?

– Не знаю. Зачем люди напиваются?

– Это тебя надо спросить. Зачем ты вчера напился?

– Затем. Проблемы замучили.

Сестра захохотала громче телевизора.

– У тебя проблемы есть?

– Да пошла ты в жопу!

Мишаня снова обиделся. Благо, теперь можно было – бутерброды-то нарезаны.

* * *

Маша в перерыве между парами отправилась с подругой Светкой покурить. Заныкались подальше на заднем дворе университета, чтобы не попасться на глаза знакомым преподам. Нельзя перед преподами портить репутацию хороших девочек. Это может дорого стоить на сессии.

Светка достала из своей элегантной сумочки элегантную тоненькую пачку с элегантными тоненькими дамскими сигаретами и, брезгливо закурив, элегантно выпустила дым.

Маша всегда завидовала подруге из-за этой её элегантности. Но, втайне завидуя и раздражаясь, не скупилась на комплименты. Сегодня Светка пришла в универ в новой элегантной курточке, и это нельзя было не отметить.

– Классная курточка, – отметила Маша. – Где купила?

– Да тут недалеко, в обыкновенном магазине, прикинь, – Светка сделала брезгливую мину. – Сама не ожидала. Зашла просто так. Смотрю, висит. Померила. Прямо на меня, прикинь. Покрутила, покрутила, да и взяла. А ничего вроде, да? Похожу пару недель в ней, пока не надоест.

– Ничего. Мне нравится, – вздохнула Маша с тайной завистью и тайным же раздражением и назло подруге перевела тему. – Как там у тебя с Серёжкой?

– Сергей вчера пришёл ко мне пьяный, прикинь, – брезгливая мина Светки стала ещё брезгливей. – Ни стыда, ни совести. Знает же, что я пьяных не переношу.

– И чё он?

– Приставал, как всегда.

– А ты?

– Я сказала, чтобы он пьяный больше ко мне не приходил. Мало ли что может произойти.

– Ага, может. Тут недавно один пьяный чудик с балкона упал.

– Да? Кто это?

– Ты не знаешь, наверно. Недалеко от меня живёт. Витя Правдолюбов.

– Нет, не знаю. И что? Насмерть?

– Нет, повезло, что не высоко падать пришлось. Хотя так-то больно ударился. Головой прямо. Повреждения себе нанёс, но обошлось на этот раз.

– А чё он падать-то вздумал?

– Я не знаю. Напился… Как у всех, наверно… Проблемы замучили.

– Понятно, – Светка брезгливо выкинула окурок и, достав из своей элегантной сумочки влажные салфетки, элегантно вытерла тоненькие пальчики с элегантными длинными ноготками. – Мне тоже иногда совершенно не хочется жить.

Тут Маша увидела знакомую преподавательницу. Та, завернув за угол университета, задумчиво курсировала в сторону отдельно стоящего корпуса научно-методического отделения.

– Пошли скорей, а то вон, смотри, Скорлупа идёт!

Но Светка не умела ходить одновременно элегантно и быстро и миновать знакомую преподавательницу не удалось. Прямо на неё и напоролись. Вернее, она на них напоролась.

– Здравствуйте, девочки! – проскрипела Скорлупа уже давно немолодым голосом. – Что это вы не на занятиях?

– Здрасте… Мы… просто… – заволновалась Маша.

– Мы в библиотеку ходили, – произнесла Светка с достоинством и элегантностью.

– Это хорошо, – похвалила Скорлупа. – Хорошие девочки.

На этом и разошлись. Преподавательница, кажется, в библиотеку, а хорошие девочки, вдохновлённые никотином, на следующую пару. Репутация не пострадала.

* * *

Светка лежала на большой родительской кровати в скомканных ароматных простынях, обнажённая и трепещущая, в объятьях своего бойфренда Серёжи.

Элегантно запрокинув ножку ему на причинное место и с нежностью поглаживая скудную растительность на его массивной голове тоненькими пальчиками с элегантными длинными ноготками, она сюсюкала немного капризно, но женственно и соблазнительно:

– Ну, Селёженька, почему ты пьёшь? Я за тебя пележиваю, думаю всё влемя, волнуюсь!..

Он, большой и основательный, одной своей, тоже большой и основательной, рукой прижимая к себе хрупкое Светкино тельце, а другую запрокинув под массивную голову, блаженствовал, тяжело и сладостно дыша. Аромат простыней терзал его обоняние так настойчиво и неистово, что и не понятно, от чего опьянение было больше – от двух литров пива в баре перед свиданием со Светкой или от Светкиных же запахов.

– Не переживай, лапуля, – пробасил «Селёженька». – Понимаешь, я человек в себе уверенный и немного алкоголя, чтобы снять напряжение, мне не повредит. Я же не нажираюсь как свинья. Я меру знаю.

– От тебя из-за этого плохо пахнет, – не отставала Светка.

– От меня и не должно хорошо пахнуть, – снисходительно улыбнулся он. – Я же не гей. Я мужик. А мужик, сама знаешь, не должен особо за собой следить. Это женщины. Вот ты у меня – молодец! За собой следишь. Элегантная такая, женственная.

– Всё равно, Селёженька, когда человек выпьет, он себя не до конца контролирует.

– Да ладно уж. Я себя всегда контролирую. Просто, понимаешь, всякие проблемы там, пятое-десятое, надо же как-то расслабиться.

– Ага, вот и проблемы… Машка сегодня рассказала, что один парень из-за этих самых проблем с балкона прыгнул. Выпил и прыгнул. А не выпил бы, то и не прыгнул бы…

– Это кто же там у неё прыгнул?

– Витя какой-то Правдолюбов.

– Я знаю одного Витю Правдолюбова из того района. В технаре вместе учились. И чё? Насмерть?

– Да нет, обошлось. Машка сказала, что невысоко там. Просто покалечился.

– Вот Витя дурак! С какого этажа-то?

– Не знаю. Но невысоко… Может быть, с третьего… или с четвёртого…

– Да-а! – Серёжа задумался. – Ну и дела!.. А мне ведь кто-то вроде говорил, что у Вити какие-то там проблемы… С бабой какой-то у него вроде проблемы были… Или не у него… Ну и ладно, хорошо, хоть живой. Но всё равно дурак Витя!.. Из-за бабы себя гробить…

– Он просто выпил. Не выпил бы – не прыгнул бы, я уверена. И ты не пей, Селёженька, а то мало ли что может быть!..

– Да я не прыгну, лапуль! – засмеялся он. – Я что, дурак? Тем более из-за бабы…

Светка вдруг напряглась, и её немного капризный, но женственный и соблазнительный голос потяжелел.

– Ты из-за меня бы не прыгнул?

Серёжа опешил:

– Ты чего это, Свет?

– Ничего. Просто ответь, Серёж: ты бы прыгнул из-за меня или нет?

Он вздохнул и ответил:

– Из-за тебя бы прыгнул, лапуль. Но я надеюсь, мне не придётся этого делать. А, Свет?

– Я тоже надеюсь, – с загадочной и элегантной холодностью произнесла она.

Его это мгновенно расстроило.

– Ладно, мне пора. Ещё пару кружек на грудь приму. А то… родители твои, Светка, скоро припрутся.

Но Светка его удержала.

– Не скоро. Они в гостях сегодня, – она элегантно убрала ножку от причинного места с тем, чтобы элегантно положить туда ручку. – Давай ещё разочек, Селёженька. Я хочу…

Он, оторвав своё большое и основательное тело от ароматных скомканных простыней, с тяжеловесностью уверенного в себе человека погрузился на Светку, а она одновременно элегантно и быстро раздвинула ножки.

* * *

Серёжа выпил, наверное, уже не меньше семи или восьми кружек и твёрдо собирался отчалить из бара восвояси, оставив свою шумную компанию сиротливо поглощать пиво без себя, уверенного в себе человека, большого и основательного, а потому нужного в разных непредвиденных пьяных обстоятельствах, но его остановил неожиданный звонок.

Звонил старый приятель.

– Да, алло!

– Здорово, Серый! – голос приятеля прозвучал в ухе навязчиво и чуждо. – Как дела? Узнал?

– А как же, Лёнчик, узнал. У меня всё нормально. Работаю… все дела… бабло зарабатываю, ага. Вот пивасиком решил побаловаться вечерком. А ты как?

– Да я тоже вроде ничего. Вот решил позвонить, проведать, что да как. Слушай, может, встретимся как-нибудь, посидим, пообщаемся?

К навязчивости и чуждости в ухе Серёжа немного привык, но тут голос приятеля как-то озадачил.

– Да… Да я не против так-то. Можно… Как-нибудь… Созвонимся тогда.

– Хорошо, созвонимся. Наших, технарских, кого-нибудь видел?

– Нет, не видел никого. А ты?

– Я тоже. Так, кое-что слышал…

Серёжа вдруг оживился и торопливо пробасил:

– Слушай! Витю Правдолюбова помнишь?

– Ну?

– С балкона прыгнул.

– И чё? Насмерть?

– Не, живой. Хорошо, невысоко было. Там то ли третий, то ли четвёртый этаж…

– Насколько я помню, у него на пятом этаже квартира.

– Ну, может, и пятый. Я точно не знаю, мне люди говорили. Короче, повезло. Покалечился, но живой.

– Да, повезло. А чё там, ноги поломал?

– Да я не знаю. Поломал, наверно. С пятого этажа-то упасть!.. Там всё, что можно, поломаешь.

– А чё это он вдруг?

– Да чё!.. Проблемы. С бабой у него вроде чё-то… Кто-то говорил мне… Из-за баб всё говно. Кинула, поди, какая-нибудь сука. Они, бляди, не думают, когда говно пацанам делают!

– Всё равно дурак Витя. Из-за бабы себя гробить – последнее дело. Чё, других, что ли, нет? Пошёл бы, другой вдул, и ноги целы были бы и суку ту забыл бы.

– Да он просто пьяный был, говорят. Не контролировал себя. В башку стукнуло, он и прыгнул.

– Да, попьяни чего только ни сделаешь. Ладно, давай, Серый! Созвонимся тогда, посидим, выпьем, пообщаемся.

– Ладно, созвонимся как-нибудь. Давай, много не пей!

Серёжа сунул телефон в карман и так обрадовался окончанию тревожившей его всё это время навязчивости и чуждости, что на радостях заказал ещё кружку. А потом ещё одну. И домой в этот вечер пришёл, что называется, на рогах.

* * *

Лёня по прозвищу Бес, молодой человек приятной и располагающей к себе наружности и по совместительству охранник в небольшом супермаркете, откровенно скучал на рабочем месте.

Немудрено, всё ж таки ночная смена. В ночную смену рабочее место представляло из себя стул между двух автоматов – банковским и для оплаты мобильной связи.

До двух часов Бес ещё как-то держался, прошёлся раз десять по залу, потрепался с девчонками на гриле. К трём, когда покупатель стал немногочисленным, в немногочисленности же очень приметным, а в приметности однообразным, получать от работы «удовольствие» стало невмоготу.

Тогда он прибегнул к обычному для себя развлечению в это время суток – стал домогаться к девушке на кассе. Собственно, поэтому его и прозвали Бесом. К женскому полу он питал нескрываемую слабость, в которой с годами и опытом народилась внушительная сила обольщения.

Обольщение строилось на простоте, обходительности без излишнего пиетета и тонких психологических пассажах. Всё это в глазах обольщаемого женского пола работало так эффектно и безотказно, что лишь единицы могли сохранять хладнокровие перед обходительным натиском Беса.

В этот раз предмет обольщения вызывал особенный интерес. Юлечка пришла трудиться сюда недавно и поначалу заняла позицию «хладнокровной единицы».

На обыкновенный и рядовой Лёнин бесовский прилог она ответила сокрушительным «Леонид, что вам надо?», что на литературном бы звучало как «ах, оставьте ваши глупости!», но Бес на то и Бес, чтобы глупости претворять в разумнейшее времяпрепровожденье.

В другой раз он зашёл с противоположного угла. Юлечка сказала что-то типа «я замужем и вполне счастлива в браке», что его только раззадорило, так как вслед за этой фразой нередко падали самые неприступные крепости. И правда – с чего это она вдруг стала отчитываться о своём семейном положении? И что ещё страннее – добавлять двусмысленную ремарку о счастье? Можно подумать, что иносказательно, как бы без одежды, фраза сообщала следующее: «О, если бы я была не замужем, тогда… или меня что-то не устраивало с мужем, тогда… но меня всё устраивает… как бы…».

Бес, именно так и подумав, усилил давление. И не ошибся – Юлечка построила фразу иначе: «Лёнечка, ты, конечно, замечательный, но у меня есть муж». В сравнении с первоначальным «Леонид, что вам надо?» прогресс налицо.

Бесу уже было, от чего оттолкнуться. Он и оттолкнулся:

– Как там муж?

Она вздрогнула от неожиданности, но, кажется, не рассердилась, а наоборот только обрадовалась его приходу. Всё-таки скучно.

– Не знаю. Спит себе, наверно, посапывает.

– И тебя во сне видит, да?

Юлечка кокетливо засмеялась.

– Не знаю. Может быть, и видит.

– К нам охранником не собирается?

– С чего это? – она посмотрела Бесу в глаза недоумённо и заинтересованно.

– Как с чего? Тебя охранять.

Лицо её покраснело стыдливо, но удовлетворённо.

– Дурачок ты, Лёнечка!.. Я и сама себя могу охранять. Лучше расскажи мне что-нибудь хорошее.

– Легко. О чём же тебе рассказать? О любви?

– Давай о любви.

– О несчастной или счастливой?

– Ой, давай лучше о счастливой!.. Несчастной и так хватает…

– А чё так? Счастливой любви тоже много. Вот у тебя с мужем, например. Или… у нас с тобой, если бы мужа у тебя не было.

– Дурачок ты, Лёня! Ладно, давай о несчастной тогда.

– Хорошо. О несчастной… о несчастной… а вот! На самом деле, кстати, было. Недавно совсем произошло. Был у меня друг. Витя Правдолюбов. Может, знаешь? Нет, не знаешь? Ну и ладно. Так вот. И была у него девушка…

– Как звали?

Бес на секунду задумался, но тут же нашёлся:

– Да Юля, как и тебя. В нашем районе каждая вторая Юля. Но имя-то красивое.

– Да, красивое. И что? – Юлечкино стыдливое покраснение на лице приняло ещё более удовлетворённое выражение.

– Он её очень сильно любил. А она полюбила другого. Такое часто случается. Ну, она просто поняла, что Витя был ошибкой в её жизни. Она мучилась, но ничего не могла с собой поделать. Она не могла больше быть с Витей, хотела быть с тем, другим. Но и решиться на разрыв тоже не могла, потому что боялась сделать Вите больно, ведь Витя её очень сильно любил…

– Ну это понятно, – перебила она. – И что она сделала?

Бес многозначительно вздохнул.

– Ничего. Стала встречаться с тем другим.

– А как же Витя?

– И с Витей тоже. Потому что знала, что Витя не переживёт, если она его бросит.

– Ну уж она и деловая, конечно, эта Юля! – с негодованием всплеснула руками Юлечка. – Разве так можно делать? Дура какая-то!..

– Ну а что ей оставалось делать? Вот ты бы что на её месте сделала?

– Я? При чём здесь я? С мужем… то есть с Витей бы осталась!

– Да, но она не любила ведь больше Витю! Она другого любила! А с Витей была просто… потому что боялась за него! Из-за жалости, понимаешь?

– Ну, ладно. И что дальше?

Бес снова на секунду задумался и снова быстро нашёлся:

– А дальше Витя как-то всё узнал… Кто-то нехороший ему донёс…

– Почему это нехороший?

– Потому что хороший человек в чужую личную жизнь не полезет. Это легко со стороны рассуждать. А когда сам в такой шкуре окажешься…

– Это понятно, – снова перебила она. – И что он сделал?

– Напился с горя пьяный и с балкона прыгнул.

– И что? – Юлечка побледнела. – Насмерть?

– Не, чудом живой остался! Хотя лучше бы и насмерть, наверно… А так и девушку потерял, и калека на всю жизнь…

– А она что? Не вернулась к нему после этого?

– Нет. Теперь уже ничего не вернёшь… Ты бы вернулась?

– Не знаю… Какую ты мне страшную историю рассказал, Лёнечка… Я теперь всё время думать буду про это…

Бес легонько приобнял её.

– Не переживай. Прости меня, надо было лучше про счастливую любовь рассказать…

– Надо было…

Юлечка, в порыве расстроенных чувств наклонив было голову в сторону Лёни, стремительно отпрянула, потому что в магазин зашёл один из тех немногочисленных покупателей. Раньше всякий покупатель в это время её радовал, потому что скучно, теперь же он отчего-то показался не к месту и даже немного разозлил.

* * *

Как странно. Как нелепо. Как глупо. Как безрассудно. Как пленительно. Как тягостно. Как сладостно. Как безумно. Кажется, Юлечка сошла с ума.

Она, точно наивная девчонка, влюбилась в охранника Лёню. И сама себя ругала. И сама себя оправдывала. И не знала, что делать. Её любовь, её страсть перешла все границы…

Вот уже несколько дней она ходила по краю пропасти. И не могла остановиться. Пропасть насколько страшила, настолько и притягивала.

Ещё недавно всё ограничивалось поцелуями после работы. А потом вдруг поцелуи повлекли за собой и большее – сумасшедший, непередаваемый, кошмарный секс в Лёниной машине прямо возле дома, почти под окнами квартиры, где наивно, добросердечно и искренне ждали муж и маленький Ванечка.

Лёня оказался сногсшибательным, непредсказуемым, безгранично страстным любовником. Он хотел всегда и везде. И она вслед за ним тоже хотела его всегда и везде.

Сначала это происходило в туалете во время работы, затем в редкие подходящие дни у неё дома, когда по стечению обстоятельств мужа не было, Ванечка домучивал последние часы в детском садике, а ей самой время ещё не пришло выходить на работу.

О, безумие!.. На кухне, где столько прожито, сказано, переварено с мужем. В ванной, где за всё время с мужем были только робкие объятья, а потом робкий же конфуз. В туалете, куда она вообще никого никогда не впускала и думала, что никогда не впустила бы. В зале, на полу, где рос, ползая и обретая себя, любимый больше жизни Ванечка.

И, наконец, в спальне, на постели, где пережито немыслимое количество счастливых ночей с мужем, на той самой постели, где был самый первый раз, на той самой постели, где в трогательных чувствах положилось трогательное начало любимейшему Ванечке.

И этого оказалось мало. В довершение Юлечка привела Лёню домой в то время, когда Ванечку она уже успела забрать из садика, а муж ещё не вернулся с работы. Целый час ребёнок был заперт в зале и плакал, пока мама навзрыд, громко, в голос, стонала в спальне.

Ну что она могла сказать ему после на это его «злой дядечка»? Да, так не могло больше продолжаться. Хотя и продолжалось, пока Юлечка не преисполнилась внутренней противоречивой боли настолько, что больше не могла таиться, держать всё в себе. Иначе она просто лопнула бы. Или проще – сошла с ума.

Юлечка набралась мужества, поехала к родителям и рассказала всё своей матери, рыхлой пенсионерке в застиранном фартуке.

Та, побледнев, опустилась на кухонную табуреточку, бессильно ковыряя пухлыми, натруженными пальцами многочисленные дырочки в протёртой ткани фартука и молча выслушала причитания, слёзы и мольбы отчаяния дочери. Гробовую тишину нарушало лишь назойливое тикание настенных часов.

– Ну что мне делать, мамочка? – в который раз вся в слезах взмолилась Юлечка.

– Бросить этого Лёню, – ответила мать с каменным лицом.

– Но я люблю его, мамочка!.. Я жить без него не могу!.. Я всё хочу бросить, растоптать ради него!.. Я не смогу без него жить!.. Я убью себя!.. Выброшусь с балкона!..

И опять причитания, слёзы и мольбы. Мать, молча всё выслушав, с каменным лицом сказала:

– Тогда брось мужа. Живи с Лёней.

– Но он не переживёт этого!.. Он не сможет это понять!.. Он очень любит меня!.. Он не простит меня!.. Он не сможет без меня жить!.. Он убьёт себя!.. Выбросится с балкона, как Лёнин друг Витя Правдолюбов!..

– Да с чего ты это взяла-то? Балконы какие-то! Взяли тоже моду выбрасываться. «Лёнин друг»! «Выбросился»! «Витя Боголюбов»! Кто Бога любит, тот не выбрасывается! Кто такой этот Витя Боголюбов?

– Правдолюбов. Его девушка бросила. Он с горя напился пьяный и выбросился!.. И девушку тоже Юлей звали!.. Он не смог пережить и выбросился!.. Мамочка, я не знаю, что мне делать!..

Мать, бессильно ковыряя пухлыми, натруженными пальцами многочисленные дырочки в протёртой ткани своего фартука, думала. Юлечка беззвучно причитала, беззвучно плакала и беззвучно заламывала себе руки.

Наконец мать обречённо опустила руки и с каменным лицом сказала:

– Тогда обоих брось. Ваньку возьми, а тех обоих брось. Найдешь нормального себе мужика, время придёт. А не хошь – кидайся с балкона, раз такое дело. Выдумали моду всякие недоделанные Боголюбовы, а вы и перенимаете, своего-то ума нет.

– Мамочка, – Юлечкино лицо в изнеможении чувств застыло, – неужели я такая дура?..

– Дура. Если я была такая дура, как ты, тогда б я тебя ещё вот такохоньким грудничком с балкона выкинула. Сама не живёшь, так хоть Ваньке дай пожить. Обоих бросай, раз одного выбрать не можешь.

– А что мне сейчас-то с собой делать? Я прямо жить не хочу!..

– Иди вон картошку чисть. И хватит об этом.

Мать бодро вытащила из кладовки увесистую авоську с картошкой и вручила дочери нож.

Юлечка встала и, ощутив в руке твёрдую непосредственность рукояти такого привычного и родного инструмента, кажется, немного пришла в себя. Она ещё не знала точно, наверняка, как поступит с Лёней и мужем, но ей определённо стало легче.

* * *

В тихом зелёном дворике, втиснутом меж старых пятиэтажных «хрущёвок», приветливая, любимая местными пенсионерами лавочка подле детской песочницы была не по-вечернему одинока.

В пяти метрах влево, как всегда, «сосалась» парочка тинейджеров.

Она – худенький подросток в оттопыренных на заднице смешных, уродливых штанишках – бесстыдно и страстно теряя слюни на подступах к обожаемым устам своей, возможно, первой любви, мастерски, как опытная шлюха, запрокидывала ножку.

А он – высокий, нескладный юноша с беспечно взъерошенными золотыми кудрями – теряясь в возможностях неожиданно нахлынувшей свободы выбора, одной рукой обретаясь в распахнутой настежь ширинке тех самых смешных, уродливых штанишек, а другой конвульсивно елозя под курточкой, пытаясь нащупать там титьки, пользовался всем, чем только можно. Пока есть возможность, пока кто-нибудь из ненавистных «предков» не спугнёт несвоевременным звонком и не прикажет сию же минуту идти домой делать уроки.

В десяти шагах вправо, как всегда, тосковали трое «хануриков», с жалобным видом всматриваясь в заветное окошко на первом этаже, откуда смачно несло «чистоганом» и матерной руганью.

В самой песочнице, как всегда, с детскими упорством двое дошколят кунали в потемневший от времени песок третьего, визжащего на весь двор писклявым голоском вовсе недетские ругательства.

А лавочка была одинока. Но стоило только двум случайно проходившим мимо молодым людям с «сиськой» пива в руках блаженно опустить на неё свои «пятые точки», как с балкона ближайшей пятиэтажки раздался властный женский голос:

– Это вам, что ли, здесь поставили? Идите отседова! Нечего здесь безобразничать!

Молодые люди сконфуженно удалились.

Из подъезда же, победоносно охая, явились сначала рыхлая пенсионерка в застиранном фартуке, а потом тётенька неопределённого возраста с неестественно пышной шевелюрой и накрашенными губами.

– Скучаешь, Петровна? – зычным голосом справилась вторая.

– Да тут уж, Валь, поскучаешь, – приглашающе похлопала по лавочке первая.

– А чё так?

– Нам некогда скучать. Мы скучать не привыкли. Это вот эти вот сейчас моду взяли скучать.

– Что да, то да.

– Им бы только скучать, лишь бы дела не делать. Мы в своё время не скучали.

– Что да, то да.

– Мы – зубы стисни и делай. А эти чуть что не так, чуть что не по-ихнему, готовы детей сиротами оставить. С балконов взяли моду прыгать.

– Кто же это?

– Да вон, дочка сказала, Витя Боголюбов какой-то. Чуть не понравилось, чуть не по нему, взял и прыгнул с балкона.

– Оёй! Насмерть?

– А как же? Насмерть, конечно! Они не насмерть не прыгают.

– А чё это он?

– Чё, жена бросила, к другому ушла. А он, видите ли, пьяный нажрался, пошёл и прыгнул! Вот, мол, вам, какой я герой! С балконов могу прыгать! А ребёночка вырастить – это он не герой! Вот его бы спросить: раз тебе только прыгать, если что не по тебе, то зачем тогда дитя родил?

– Что да, то да. А у него и ребёночек был?

– А как же? У них у всех ребёночки! Это они умеют!

– Оёй, жалко! Как же ему теперь? А жена-то что?

– А чё жена? Причитает, плачет, руки заламывает. А поздно теперь, Юля-херуля! Наюлила, теперь не выюлишь!..

– Это что же за Юля такая?

– Да не знаю я, Валь. Мне дочка рассказала. Аж, всё сердце вынула, – с каменным лицом произнесла Петровна. – Измучилась. Пойду лягу, мочи нет.

Пенсионерка, охая, встала и проследовала к подъезду.

А тётенька неопределённого возраста, растерянно поправив свою неестественно пышную шевелюру, загребла из кармана горсть семечек и погрузилась в раздумья.

* * *

Тётя Валя, накрасив губы ярко-красной помадой, отдыхая от домашних дел, присела на диван к мужу, дяде Коле.

Дядя Коля смотрел телевизор. Телевизор хохотал. А дядя Коля нет. Его взгляд был колок, с желчным огоньком и с цепкой сосредоточенностью, а лицо дышало морщинистым напряжением и еле сдерживаемым гневом.

– Что смотришь? – спросила тётя Валя.

– Да опять мудаков каких-то показывают, – сквозь зубы процедил дядя Коля. – Зае**ли.

И с досадой переключил канал. Телевизор, запнувшись, снова захохотал.

– Вот чего мне Петровна вчера рассказала-то! Это вот не смешно.

– Оно и это не смешно. Зае**ли.

И дядя Коля опять с досадой переключил канал. Телевизор, запнувшись, теперь запел. Тётя Валя помолчала и продолжила:

– Да вот они всё про любовь поют. А любовь-то она вона какая бывает…

– Какая-то ещё любовь… Зае**ли.

Дядя Коля снова переключил канал. Телевизор, запнувшись, начал стрелять. Тётя Валя помолчала, тяжело вздохнула, поправила свою неестественно пышную шевелюру и пододвинулась к мужу.

– Вот у них одни убийства и убийства. А в жизни-то смерть-то тоже недалеко ходит. Раз – и нет человека.

– Человека и так нет. Одно зверьё. Зае**ли.

Дядя Коля в который раз переключил канал, и телевизор, запнувшись, громко и бесстыдно провозгласил: «Мои бёдра и ягодицы стали упругими!». Тётя Валя всплеснула руками.

– Вот, смотри-ка, что показывают! Задницу голую выставила и думает – хорошо! Смотри, смотри, растопырилась-то как! Вот они, эти шалашовки, растопыриваются, а ребята потом из-за них с балконов прыгают! Смотри, смотри! Оёй! Ни стыда, ни совести!..

– Чё там смотреть? Раздолбили уже вот такими… – дядя Коля согнул почти под прямым углом одну свою мускулистую руку, а другой хлёстко врезал по сгибу. – Аж всё свисает, через трусы вылезает. Ладно бы хоть детей много рожали, тогда понятно. А так… лучше бы без трусов вышла, не так свисало бы… Или не обтягивалась бы уж тогда.

И дядя Коля, не выдержав, принялся с гневом переключать каналы один за другим. Телевизор, запинаясь, то пел, то хохотал, то стрелял, то сообщал про ягодицы, пока не остановился на непривычной тишине.

– Ой, старинное кино!.. Это я люблю, – обрадовалась тётя Валя. – Раньше любовь так любовь…

– Раньше, позже… – пробурчал дядя Коля. – Ну и что тебе там Петровна опять натрепала?

– Почему натрепала? Ей дочка рассказала. Зачем она трепать-то будет?

– Ну? И что?

– Да парень какой-то с балкона прыгнул и расшибся насмерть.

– Какой парень? Из наших?

– Я не знаю такого. Витя Боголюбов его звали.

Дядя Коля с недоверием посмотрел на жену.

– У нас на работе есть Витя Боголюбов, парень молодой. Хорошо его знаю. Недавно только вот видел… Когда же он успел прыгнуть?

– Да может на днях. Для этого много времени не надо.

– Да, в пятницу его не было… А чё он прыгнул-то?

– Петровна сказала, мол, жена его бросила. Юля, по-моему… Жалко, ребёночек маленький остался…

– Да, жену у него Юлькой зовут… И пацанёнок маленький есть… Ну и дела! Чё же это он? Пьяный был, что ли?

– А как же? Трезвый бы не прыгнул!

Дядя Коля поник.

– Жалко. Хороший парень был…

– Что да, то да. Был…

Тётя Валя ушла на кухню и вернулась с кульком семечек. Телевизор многоголосно и елейно пел о том, как хорошо живётся на советской земле счастливым трудящимся сёл и городов. Из этой чарующей приторности диссонансом пробивался высокий женский голос, такой экзальтирующий, противный.

– На! – Дядя Коля раздражённо бросил пульт жене. – Зае**ли! Пойду покурю.

Он встал и, громко хлопнув балконной дверью, скрылся за белой пеленой развешанных простыней. Тётя Валя загребла из кулька горсть семечек и растерянно уставилась в телевизор.

* * *

Дядя Коля, электрик высокой квалификации и вообще ценный и незаменимый работник на прославленном в советские времена, но ныне деградирующем заводе-гиганте, в понедельник, как только представилась возможность, первым делом направился в цех, где трудился несчастный Витя Боголюбов, разузнать всё, что услышал от жены, как говорится, наверняка.

Поискав глазами самого Витю и с тяжёлым сердцем не найдя, выдернул из бригады ребят одного, более себе приятельского, кто мог бы знать всю горькую правду.

– Пошли-ка покурим!.. – с по-мужски скупым проявлением эмоций, отводя глаза, пригласил парня дядя Коля. – Разговор есть.

Они, пройдя грохочущий цех, обосновались в курилке на проходной. Здесь было тихо, и никто не мешал. Охранник в своей будке не в счёт. У него своя работа.

– Чего, дядь Коль? – прикурив, удивлённо выпучил глаза парень.

– Да ты это… садись, – неуверенно опустившись на исписанную пошлостями лавку, сказал дядя Коля. – Я вот чё тут слышал…

Тот послушно присел.

– …Что, мол, Витька Боголюбов с балкона прыгнул и насмерть разбился…

– Брехня, дядь Коль! – удивление парня сменилось нескрываемым облегчением. – Я точно знаю. Он на больничном. Кто сказал-то тебе?

– Да жена от баб услышала!.. – смущённо размяк дядя Коля. – Мол, жена его, Юлька, бросила, и он, пьяный, прыгнул из-за этого. Я, дурак, всю ночь не спал, пацан же маленький, думаю, сиротой остался… Вот бабы, суки, набрехали!.. Зае**ли.

– Да набрехали, дядь Коль! Я точно знаю. Чтоб Витька из-за Юльки с балкона прыгнул! Пацанам рассказать – они оборжутся! Если она его и бросит, он только рад будет! Она же блядища невозможная! Он и сам уже сколько раз уходил от неё – просто пацана жалко ему. Хотя ещё большой вопрос – от него ли он!.. Очень возможно, что и не от него, Юлька кого хочешь надует. А так бы ушёл!..

– Ну и дела! А я и не знал… Зачем же так набрехали-то?

– Не знаю. Вдруг не набрехали вовсе? Просто это про другого Витю, наверно, не нашего… Мало ли всяких Витей и Юлей? – парень заулыбался. – А Юльку Витькину я, дядь Коль, положа руку на сердце, сам е**л! И ничего. Он мне потом слова не сказал. Ему пох** на неё. И не я только… Ей уж полцеха вдуло!..

– Зачем же вы так парня обижаете?

– Да она знаешь какая симпотная! Такая блондиночка длинноногая. Родинка у неё над губами – как улыбнётся, как посмотрит! И ведь сама, видно, хочет! Как откажешься? А Витьке – ему пох**… В общем, не тот это Витя. Не Боголюбов. Не знаю даже, почему такое сказали… У меня в соседнем дворе Витя Правдолюбов живёт – вот, может, это он. Только я вперёд, наверно, услышал бы, если что… Короче, не знаю, дядь Коль.

Парень встал и, уважительно протянув руку, откланялся. А обманутый бабами дядя Коля, никак не в силах согнать румянец смущения с лица, закурил ещё одну.

* * *

Женя Криушенко, охранник прославленного в советские времена, а ныне деградирующего завода-гиганта, случайно подслушав в курилке на проходной разговор двух рабочих, находился в недоумённом смятении. Он никак не мог переварить эту странную и сумбурную информацию. Вначале он не придал особого значения услышанному, но когда до него донеслись два знакомых и нераздельных в его голове слова «Витя Правдолюбов», то попал в некую прострацию.

Дело-то в том, что Витя Правдолюбов приходился ему не кем-нибудь, а ближайшим родственником – братом жены. И тут такое говорят! Что Витя разбился насмерть, прыгнув с балкона. Женя же лучше всех знал, что этого не было и быть не могло.

Хотя вот месяца два назад Витя действительно упал с балкона второго этажа, будучи вусмерть пьян, но ничего серьёзного, просто поцарапался об кусты внизу и всё. Тогда ещё вся родня за смехом порадовалась, что не в старой квартире, где родители живут, такая оказия произошла – там всё-таки пятый этаж. Эта тема уже сто раз обсосалась и забылась.

Потом те черти обмолвились, что всё из-за жены Юльки. Она, мол,блядища, трахается со всеми по-чёрному. Да когда такое было? Да, Витя недавно женился на нормальной девчонке Юльке, тогда как раз на новую квартиру и переехал, но чтобы какое-то там блядство… Да ладно! Вся родня Юльку очень уважает.

Короче, не может такого быть. Однако опять же когда-то давно Витя встречался с одной шалашовкой, но это ведь прошлое…

И вот ещё, что насторожило – Юлька-то длинноногая блондинка, очень симпатичная, а над верхней губой у неё родинка: короче, точь-в-точь, как те черти и обрисовали. Но мало ли совпадений?

Сказали и про ребёнка. Да нет пока у Вити с Юлькой детей! Правда, она беременна и вот-вот должна родить. Вот и попробуй тут разбери! Вроде брехня, но кое-что сходится.

Черти вначале будто бы говорили про другого Витю, какого-то Боголюбова. И, возможно, всё это дерьмо как раз про того. Хотя они же сами от этого с облегчением и открестились… Что вовсе не про Боголюбова речь идёт.

В общем, у охранника Жени голова пошла кругом от сметённых, недоумённых и немало удивлённых мыслей, и он не знал, как ему впитать такую ересь. Проще было бы просто забыть, но вот не забывалось.

Поэтому, вернувшись со смены домой, он сразу же поведал весь расклад своей жене Вике, старшей сестре Витькиной. Но на его ироническую ухмылку она вдруг отреагировала заинтересованным и восторженным округлением глаз, не меньшим, чем когда нашлась её, казалось, безвозвратно утерянная любимая заколка. «Ах, вот, где она, зараза, была!» – просияло тогда Викино лицо с ликующей торжественностью.

– Ты чего это? – растерялся Женя.

– Ничего, – резко ответила она. – Дыма без огня не бывает. Ты можешь всё нормально рассказать, без этих своих ухмылочек?

Он обиженно нахмурился:

– А что там рассказывать? Ерунда какая-то. Люди, знаешь, чего только ни наболтают!..

– Люди-то болтают, а ты слушай внимательно и запоминай. Полезно бывает. Слухами-то, Женя, земля полнится. Давай всё по порядку! Что они про Витьку говорили?

– Да ерунда же! Что Витька из-за Юльки с балкона прыгнул попьяни и ребёнка сиротой оставил? И чего тут слушать? Бредятина, блин!

– Бредятина или не бредятина – это не тебе решать. Это они со своим… как его?.. Боголюбовым… перепутали. Люди-то как? Там услышал, здесь схватил. Дальше-то что?

– Да что Юлька там трахается со всеми подряд… Ну и это они про своего опять же!

– «Про своего»! – передразнила она. – Откуда ты знаешь? Свечку, что ли, держал? Ты сам же сказал – длинноногая, блондинка, симпатичная, с родинкой на губе! Чего ещё надо?

– Ну да. Но мало ли блондинок? Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Про Юльку того Вити они говорили, я же слышал.

– Какого Вити?

– Как какого? – у Жени совсем опустились руки, он уже сто раз пожалел, что рассказал жене всю эту историю. – Ихнего. Боголюбова.

– Так Боголюбов с балкона упал?

– Нет, он не упал. Упал-то наш Витька два месяца назад! Просто, видишь, как странно всё…

– Ничего не странно. Всё как обычно. Слышу звон, не знаю, где он, называется. Я только одного не могу понять – прыгать-то из-за чего?

– Ну как?.. Жена изменяет… ребёнок от другого… тут прыгнешь с горя…

– С кем изменяет? От кого ребёнок?

– Да не знаю… с рабочим этим хотя бы… Он сам говорил, что её… того…

– Ах, вот, где она, зараза, была! – вдруг провозгласила Вика.

И её лицо с ликующей торжественностью просияло. Жене сразу поплохело.

– Кто?

– Юлька. Я как-то от тебя ехала, смотрю, а она в троллейбусе. Я, мол, куда ездила-то хоть? Она: да так. Вот тебе и «да так»! Я ещё подумала: «Что это ты, сучка, мне не отвечаешь? Я тебе, сучке, не последний человек, родня вообще-то!».

– Да ладно уж, не начинай тоже! – он попытался спасти положение.

Но поздно. Вика разошлась. Весь вечер она связывала между собой какие-то концы каких-то верёвочек, наплела целый клубок, сама же запуталась, сама же распуталась, и довольная легла спать.

А Женя долго не мог уснуть. Всё думал и думал о Витиной Юльке. Она ведь и вправду – как улыбнётся, как посмотрит… Захочешь – не откажешься! Из-за неё легко голову потерять и с балкона прыгнуть.

* * *

Криушенки отмечали трогательный семейный праздник – три годика дочке Лизоньке. На такое дело заявилась вся родня: оба деда, обе бабки, тётка Женина – крёстная всё-таки, Викин младший брат, рыжий оболтус, ну и Витя с Юлькой, конечно, – как же без них? – не вдвоём уже, а можно сказать, втроём – о чём говорил внушительного размера животик.

Начало было теплосердечным и душетрепещущим. Все были очень радостные и красивые. Лизонька светилась от счастья. И в тот момент, когда празднование блаженно карабкалось на свой зенит – когда у Рыжего заблестели глазки и покраснели уши, а оба деда удовлетворённо выпятили вперёд надутые животы, когда Вика перестала наконец всем действовать на нервы беспрестанным «ешьте, ешьте», а обе бабки с тёткой в придачу включили пятую языковую скорость трындычания, когда Витя стал пить не морщась, а Юлька перестала обращать внимание на то, что он вообще пьёт, расчувствовавшийся Женя решил сказать тост:

– Уважаемые наши родственники! Давайте все вместе выпьем за любовь. Без любви бы нас не было бы. Ничего не было бы. Даже этого стола не было бы. Одни Лизонькины дедушка с бабушкой полюбили друг друга, и появились Вика, Витя и…

– Я не появился, а произошёл, – поглумился Рыжий, бокалом с холодным пивом коснувшись своих горящих краснотой ушей.

– …ну ладно, не перебивай. Другие Лизонькины дедушка с бабушкой полюбили друг друга, и появился я. Мы с Викой полюбили друг друга, и появилась Лизонька. Витя с Юлькой полюбили друг друга, и у них скоро тоже появится маленький человечек. За любовь!..

– Только меня что-то любили быстро и мало, – насмешливо проворчала тётка, и все звонко чокнулись и торжественно опустошили бокалы.

– Ой! – вскричала Юлька, схватившись за живот. – Кажется, наш с Витей маленький человечек тоже попраздновать хочет! Толкнулся, наружу просится! Фу, отпустило!..

Все засмеялись. Кроме Вики.

– Ваш ли с Витей? – вдруг ощетинилась она.

– В смысле? – удивлённо повернулась к ней Юлька.

Женя поспешил вмешаться, исправить ситуацию, пока ещё жена не наговорила глупостей:

– Да Вика пошутила неудачно! Я тут на работе про случай один услышал… Глупость полная! Так, посмеяться и всё… Короче, трепали, будто Витя с балкона прыгнул из-за того, что ему, мол, жена изменяет, что, мол, ребёнок не его и прочие гадости…

– А кто это говорил-то? – подбоченилась тётка. – Языки им пооторвать.

– Да это вообще незнакомые люди… Они просто перепутали с кем-то…

– С кем перепутали? – вмешался сам Витя.

– С каким-то Витей Боголюбовым… Боголюбовым, а не Правдолюбовым!..

– Ага, – съязвила Вика. – Может, ты тогда и про рабочего расскажешь? С какой он Юлей… любовью этой твоей занимался? Не с блондинкой ли, длинноногой, симпатичной, с родинкой над верхней губой, а? Что-то на Правдолюбову она очень похожа!

Юлька с глазами, стремительно генерировавшими слёзы обиды, посмотрела на мужа. Витя посмотрел на жену, будто до этого никогда в жизни её не видел.

– Это неправда, – сказала она.

– Что неправда? – спросил он.

– Всё неправда! – ответил ему Женя. – Просто болтают люди! Чё ты веришь-то всему?

– А ты не лезь! Сами пусть разберутся! – заступилась за брата Вика. – Пусть она расскажет, что это за рабочий с завода? Есть у неё там с кем что или нет?

– Это как же? Это как же? – причитала одна Лизонькина бабушка.

– Это зачем же? Это зачем же? – вторила другая.

Лизонька заскучала, сделав личико капризным и несчастным. Вика тут же увела её спать.

Юлька отчаянно вертела головой по сторонам в поисках поддержки. Но один дедушка отвернулся, другой же зачем-то принялся разливать всем подряд, нахреначив водки до краёв и беременной Юльке, и Рыжему, и даже в Лизонькин стаканчик. Такой неуместной щедрости был рад, наверное, только один Рыжий. Ну, возможно, ещё и тётка.

– Может, это и хорошо, что меня любили быстро и мало, – проворчала она и маленькими глоточками высосала из своей рюмки всё до последней капли.

Никто не хотел смотреть Юльке в глаза. Только Женя. И пусть она не улыбалась, а только смотрела, и губы её были напряжены, родинка действовала на него безотказно.

Второй раз в жизни он так смотрел на неё. Как мужчина на женщину, которая безумно нравится. Первый был когда только-только познакомился с ней и ещё не успел привязать ассоциацию с Витей. И вот сейчас почему-то эта ассоциация сама собой улетучилась, исчезла.

Ей на смену пришла другая ассоциация – страстная, бесстыдная, безрассудная. Такая, что Юльке пришлось отвести глаза, настолько ассоциация была откровенна. Это и от Вити не укрылось.

– Ага. Пока вы тут так смотрите друг на друга, я пойду покурю, – сквозь зубы произнёс он. – Видимо, вам есть, о чём поговорить. Это же, Женя, о твоём заводе речь-то шла, да?

Но Женя ничего не стал отвечать ему. Он впился нездоровым взглядом в Юльку, одновременно растерянную и озлобленную. Ему очень хотелось пожалеть её. А Витю не хотелось жалеть.

Витя, с грохотом отворив балконную дверь, вышел.

– Смотри, не упади. Девятый-то – не второй, – поглумился Рыжий.

На балконе Витя продолжал чем-то греметь, и вдруг вслед за диким, душераздирающим криком наступила дикая, гробовая тишина. Юлька, кажется, когда он ещё гремел, бросилась к нему, но опоздала.

Витя прыгнул.

Завещание

Я, Истомин Олег Васильевич, дата рождения 08. 03. 1953 года, проживающий в городе Ленинске, по улице Крупской, в доме 83, квартира 50 (паспорт 66 06 230218, выдан Советским ОВД г. Ленинска 22. 04. 02), настоящим завещанием делаю следующее распоряжение: принадлежащую мне квартиру №50 в доме 83 по улице Крупской завещаю моей жене Истоминой Анне Дмитриевне, принадлежащие мне частный дом и земельный участок, находящиеся в деревне Бабинка Ленинского района завещаю дочери Эшметовой Галине Олеговне. Всё моё остальное имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чём бы таковое ни заключалось и где бы оно ни находилось, я завещаю внучке Дрёминой Анжеле Леонидовне. Внука, Самсонова Алексея Михайловича, оставляю без всякого материального наследства. Текст завещания написан мною лично. К главной форме прикладываю приложение, обстоятельно разъясняющее наследникам моё решение. Настоящее завещание составлено в двух экземплярах, собственноручно подписанных завещателем: один хранится в делах нотариуса города Ленинска Хаимович А. Н., а другой – у завещателя Истомина Олега Васильевича.

В своём приложении мне придётся начать с самого начала, поэтому прошу всех запастись терпением. Я появился на свет Божий в Ленинском роддоме. Из Бабинки, где жили мои родители, мать доставили на санях. У отца не было лошади, он арендовал её у колхозного объездчика за бутылку водки. А обратно меня, завёрнутого в казённое одеяло, сладко спящего на материных руках, привёз председатель на грузовой машине. Отец не имел к этому никакого отношения – «загулял» вместе с объездчиком и дням счёт потерял. Даже не удосужился сходить к председателю, рассказать: так, мол, и так… Он вообще всегда боялся разговаривать с начальством, тем более если ещё приходилось что-то просить. Не хотел просить. Не из-за гордости, а именно из-за страха. Всегда мать посылал. Мать шла и просила. Чаще всего добивалась. Оно и понятно, начальство к женщинам как-то лучше, мягче, снисходительнее…

Мне кажется, тут необходимо упомянуть, какие отношения у моих родителей были между собой. Пожалуй, по тому времени самые обычные. Отец, фронтовик, конечно, являлся несомненным главой семьи во всём, что касалось хозяйства и домашнего уклада. Мать ему поперёк не становилась, но деньги всегда хранились у неё. Она была банком, а он кредитором – и всегда мялся брать их в руки, как будто то ли остерегался испачкаться ими, то ли, напротив, испачкать. Скорее, всё-таки второе. Зайдёт в избу, насупится так, словно духу набирается, и вдруг крикнет как-то нервно: «Валькя! Денех дай… на то-то!..». А она: «Накой? Сама куплять пойду, коли надоть. А то ещё нажрёшьси опять… Тебе тока дай…».

Этот аргумент всегда срабатывал. И не только потому, что «нажрёшьси». Деньги являлись частью общения с миром, сферой, выходящей за границы дома и семьи. А этого общения отец всячески избегал. Считал себя некомпетентным. Ему уютнее было пребывать в домашней хозяйственной обстановке, где всё знакомо и безопасно – на дворе, в огороде, на сенокосе, в лесу. Всё его общение с миром заключалось в том, чтобы покурить с мужиками на лавочке или выпить на худой конец.

Так у него сложилось и относительно детей, и я – не исключение. Заболею – к фельдшерихе мать бежит, за обновкой со мной мать едет, поп приехал крестить – мать повела, в школу время пришло – снова мать. Чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. Даже с именем моим, рассказывали, мать верх взяла. Отец: «Колький будить… в честь деда». А она: «Ладно уж! Какие-то Кольки! Куды ни плюнь, одни Кольки да Тольки. Олегом назовём. Уж больно мне нравитси имя Олех!». Он: «Олех? Во всёй дяревни тока один Олех, и тот крявой. Засмеють!..». Мать огрызнулась: «Хватить, Васькя! Засмеяли прямо! Тибе, дурака, засмеють! Я тобе сказала – Олех, ну и помалквай! Много детьми-то занимаешьси?».

Нас, детей, в семье было трое – две сестры и я. Во всех главных и важных моментах жизни каждого из нас определяющим и последним словом владела мать. Старшую мою сестру, Надьку, после школы отправила в Ленинск на швею учиться, там она замуж вышла и квартирой впоследствии обзавелась. Отец её очень любил, хотел в Бабинке за объездчикова сына отдать. Но мать как сказала, так и стало. Младшую, Тоньку, наоборот, оставила при себе, в хозяйстве помогать. «К Надьке поеду!» – плакала Тонька. Та наотрез отказала: «Нечего, я сказала, тут делов хватаить!». А меня, как я из армии пришёл и за вино взялся, наскоро к Надьке отослала.

Надька, не церемонясь, отвела меня в Ленинское ПТУ поступать на слесаря и как-то незаметно овладела вместо матери этим самым определяющим и последним словом в моей жизни. Она контролировала меня везде, даже следила за тем, как мне одеться и куда сходить, учила, что мне сделать в тех или иных ситуациях. И если ей что-то не нравилось в моих решениях и поступках, грозно выговаривала мне: «Олег, ты что, не слышал, что я тебе сказала?».

Я был уже достаточно взрослым, уверенным в себе молодым парнем, смело держался в общении с людьми на улице, на танцах, потом на работе, но эти слова Надькины отзывались во мне громогласным эхом детской нерешительности. Надька стала для меня большим авторитетом, так что мне не удавалось сделать ничего мало-мальски важного без её одобрения.

Помню лето 1975-го, когда я начал встречаться с Аней, будущей женой. Теперь даже смешно признаться, но меня охватывала какая-то оторопь при мысли, что Надьке не глянется мой выбор. Надьке выбор не глянулся. Аня была такой современной во всём – современной, естественно, в тогдашнем смысле – все эти платьишки яркие до колен, брючки клёш, причёски модные, танцы постоянные, вино, мотоциклы, пляж и такая неистовая, очаровательная, самоуверенная девичья дерзость.

«Олег, я тебе что сказала?! У этой Аньки только одни шуры-муры в голове», – сердилась Надька. Но я её уже не слушал. «Шуры-муры» были в моей голове. Отныне определяющее и последнее слово могла сказать только Аня. И она не замедлила им воспользоваться. «Олежик, ты меня замуж брать будешь или нет? – с лёгкой усмешкой поставила она меня перед фактом – самоуверенно, неистово, дерзко и очаровательно. – Я тебе сказала, долго ждать не стану. Женихи помимо тебя найдутся».

Мы поженились зимой 1976-го и переехали в заводское общежитие. Осенью родилась Галька. Она оказалась единственным нашим ребёнком, потому что… я не знаю… всегда какие-то другие семейные надобности, проблемы и тяготы выходили на первый план.

Анна очень пеклась обо всём, что касалось построения нашего «гнёздышка». Я таскал все эти веточки, листочки, фантики, бумажки, мусор всякий, а она заботливо и самозабвенно строила. И ей всегда чего-то не хватало. Ах, веточек мало!.. Ах, листочки кончились!.. А ты фантиков натаскал?.. Почему бумажек нет в доме, а?.. У всех есть, а у нас нет! Я тебе сказала: видишь мусор – бери, а ты опять проворонил, тьфу на тебя, дурак!.. В итоге не хватило, пожалуй, самого главного – яиц, из которых бы вылупились наши птенцы.

Я же не сильно о том задумывался. Работа, калым. Зарплату – жене, калым – на водку, пиво и сигареты. Ну и на гостинцы Гальке иногда.

Так и жил. Новый год отметили, поработал, сколымил, сто грамм в закусочной перехватил и домой – спать. В выходной дырки в стене сверлю. Раньше как-то так: если мужик более-менее нормальный, то обязательно нужно в доме что-то сверлить, прибивать, переделывать. На Восьмое марта Анне – духи, Гальке – игрушку. Весной в Бабинку, к матери (отец умер к тому времени): огород копать, сажать картошку, огурцы, помидоры. А летом окучивать, поливать, в лесу грибы собирать. И сумки домой – Анна банки закрывать будет. Осенью же «гнёздышко» требует очередной модернизации. Чего у нас ещё нет? Ах, холодильник! Ах, телевизор! Ах, магнитофон Свистуновы импортный где-то достали! А у Таньки Муравьёвой дублёнка за 500 рублей, настоящая! Ты был у Надьки своей? Видал, какой у них сервиз? Между прочим, они машину собираются покупать!

В 83-ем, когда Галька в школу пошла, нам дали малосемейку в микрорайоне на улице Розы Люксембург. Всё «нажитое» туда перетащили. Перетащили, расставили, опять чего-то не хватило. Опять сверлить, прибивать, переделывать. А в 86-ом новый переезд. Тёща умерла, брат же Анны, младший, в Москву к тому времени умотал. И таким образом их однушка на Клары Цеткин тоже к нам перешла. Подумали, подумали и обменяли две на двухкомнатную «брежневку».

Гальке тогда десять сравнялось, при желании нам с Анной можно было подумать и о втором ребёнке, пока не поздно. Увы, оказалось поздно. Вернее, мы даже не подумали. Дети ведь от чего появляются? От чувства, от близости. За десять прожитых вместе лет чувство между нами остыло. Нет, даже не так. Печальнее – чувство остыло и раньше, осталось ещё где-то в общежитии, году так 78-ом или 79-ом. Именно близость ушла, пусть и такая вот – холодная, печальная, бесчувственная.

Каюсь, эти мысли посетили меня недавно, а в то время мне, здоровому тридцатилетнему мужику, ничего не стоило найти близость на стороне. Какие уж тут дети, когда мы с Анной редкий вечер без скандала проводили! Да и мне разве хотелось? Нет. Зимой мне хотелось выпить в закусочной с заводскими приятелями. Весной выпить в Бабинке с приятелями деревенскими. Летом отправить Гальку к бабке, да и Анну туда же в придачу, а самому взять отпуск и на недельку уйти в реальный загул. Осенью же я вполне легально «обмывал» очередную «модернизацию». Единственное, что могло ненадолго задобрить Анну – это какая-нибудь значимая покупка в дом. Значит, не зря живём. Домашние хозяйство и уклад прогрессируют.

В этом смысле меня, в отличие от отца, главой семьи назвать всё равно что посмеяться. Я Анне поперёк не становился. Моя мужская функция заключалась лишь в том, чтобы отдать заработанные деньги. Анна являлась банком, а из меня и кредитор, как из мёртвого жених. Все мои отношения с деньгами сводились к тому, чтобы тут же их не стало. А это, конечно, ненадёжно. Как можно доверить бюджет семьи человеку, который не в состоянии им рационально распорядиться? Вопрос денег – это вопрос общения с миром, сферой, выходящей за границы дома и семьи. Я был некомпетентен. Я чувствовал себя уютнее там, где всё знакомо и безопасно – в цеху у станка, в закусочной, в Бабинке на рыбалке, в квартире со сверлом, молотком, отвёрткой, а позже, когда мы купили машину, в гараже наедине со своей «шестёркой».

Моё общение с миром ничем не отличалось от отцовского – такое же узкое, такое же немужское, неответственное, боязливое «как бы что не так сделать», такое же униженное. Но отец хотя бы внешне производил впечатление, будто он что-то в этом мире может решить, будто он мужчина, как того требует мужской статус, а я, боюсь, растерял и внутренность, и внешность.

Так вот – дети. Дети не просто результат брака. Дети – продукт семьи. Некачественная семья – некачественные дети. Бывают семьи, где детям вообще противопоказано появляться. Даже в животном мире детёныши копируют взрослых особей, которые произвели их на свет. Так они учатся охотиться или же наоборот спасаться от хищников. Словом, так они учатся жить.

Я своего ребёнка почти не касался. Заболеет Галька – Анна с ней в больницу, в детский сад – Анна, гулять, в цирк, в кино – Анна, в школу время пришло – Анна, на родительские собрания – Анна, в пионерский лагерь – Анна, везде и всюду с Галькой Анна. А я так: чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. Конечно, у меня есть оправдание. Я работал. Но ведь и Анна всю жизнь работала. Просто она была настоящим главой семьи, и ей было дело до всего, что в семье происходило. Именно так, как бы сегодня ни больно и обидно это признавать. Благодарю Бога, что у меня родилась девочка. Мальчика я бы угробил как мужчину на корню. Мы с Анной его бы вместе угробили – я своим мужским бездействием, она своим женским действием. Признаю, родитель из меня вышел никудышный. Девка без меня выросла, так же вырос бы и парень.

Думаю, Анна сейчас бы мне возразила. Мол, почему же из тебя плохой отец-то? Девочка – одно дело, а мальчик-то много чего полезного понабрался бы. Ты и в доме на все руки молодец, и не пьянь, не рвань, опрятный всегда, обходительный, с людьми говорить умеешь, машина опять же, рыбалка, футбол – всё, как полагается у вас, у мужиков. Нет, Аня. Я не научил бы главному – что есть мужчина. А всё остальное… Зачем оно в таком случае нужно? Ты думаешь, почему Галька как с цепи сорвалась – Анжелку с одним в восемнадцать лет нагуляла, потом замуж за другого вышла, Лёшку родила, а теперь развелась и за третьего, «настоящего мужчину», подалась? Потому что она мужиков своих не сердцем и даже не умом выбирала, а бабьим местом!.. Она не знает, что такое мужчина. Она не умеет выбрать ни умом, ни сердцем. В отце она должна была видеть мужчину умом и сердцем, пока бабье место не заиграло. Я, конечно, спохватился, воспитывать взялся – только слишком поздно. Помнишь, Ань, как Галька-то мне обычно: «Ладно, папка, хватит, не учи»? Ты же посмеивалась. А в прошлом году, когда она за «джигита» собралась выходить, помнишь, как кричала дурниной на родного отца: «Отстань от меня, я сказала! Моя жизнь, мне жить! Сам дураком прожил, ко мне не лезь с нравоучениями!». Тут уж не до смеха. Тут в пору слезами горькими обливаться. Родная дочь дураком назвала. А я, Ань, дурак и есть…

Ладно, дальше. Там, в «брежневке» на улице Веры Засулич, мы прожили почти 20 лет. В 2005-ом продали и купили трёшку в новостройке здесь, на Крупской. Это тоже не моё решение. Жена сказала, и мы сделали.

Оно, конечно, всё обосновано. Галька с Мишкой развелась и с двумя детьми к нам переехала. Анжелке – одиннадцать, Лёшке – шесть. Куда ей с ними без мужика-то? Это понятно… Но меня поражает другое – как же бабы ловко всё обставили! Посидели на кухне, тра-та-та, поплакали, мужиков поругали – и бах: «Так, Галя, забирай оттуда детей и подавай на развод! Ноги чтоб твоей у него больше не было! Пусть живёт, как хочет!..». Я: «Вы чего это вдруг? Надо же с Мишкой обговорить. Семья всё-таки, нельзя же так…». Галька рукой машет – что же, отец-то дурак, ничего не понимает. А Анна своё обычное, бабье-командирское: «Всё, я сказала! Не о чем тут обговаривать!».

Так мы с Анной разрушили Галькину семью. Анжелка только-только к Мишке привыкла, папой стала называть, а Лёшка-то вообще… родного лишился. Вот так. Шесть лет люди прожили – и одним махом, бабьей болтовнёй на кухне, всё перечеркнуть.

Немного скажу о Мишке. Самсонов Михаил Иванович есть человек, который заставил меня задуматься о многом из того, о чём я сейчас пишу. Он придал определённый вектор моим теперешним мыслям относительно мужчины и его роли в современном мире. Чувствую, как моя Галька саркастически усмехается. У неё, конечно, резко отрицательное, даже презрительное мнение о своём бывшем муже. Когда он женился на ней в 1999 году, ему было 27 лет, в 2005-ом – при разводе – 33, теперь 40. К чему я всё это говорю? К тому, что речь идёт о взрослом человеке, о мужчине. Но вот какая страшная картина открывается. Живёт на иждивении родителей – с окладом в семь-восемь тысяч не то что семью, себя прокормить невозможно; ни головой, ни руками работать не может – руки слабы, ленивы и неумелы, голова же бестолкова, наивна и боится всякой ответственности, хотя образование высшее; все жизненные интересы зиждутся на телевизоре и компьютерных играх; машины нет, квартира родительская, ничего не надо, постоянная депрессия, без двухлитровой «сиськи» пива день прошёл зря, «во всём виноват Путин», «все бабы – дуры», поржать под идиотские сериалы, «порнушка» втихаря, «раньше было лучше», «не хочу жить», эгоизм, ненависть и животный страх.

Так вот я о чём: мужик не просто измельчал, мужик впал в детство. Измельчал мужик ещё во времена моего отца, став лишь номинальным главой семьи. Моё поколение сдало с потрохами это, пусть и номинальное, главенство своим жёнам. А те, кто пришли после нас, по статусу сравнялись с детьми. У Гальки было трое детей – Анжелка, Лёшка и Мишка. Пожалуй, для мужчин настал момент истины: или вверх, постепенно возвращать себе утраченные позиции, или вниз до положения никчемных рабов в женском мире.

Но кто повинен в этом? Одни только мужики? А кто таких слабых мужиков воспитывал? Не бабы ли? Кто воспитывал моего отца, когда дед сгинул где-то в конце 30-х? Бабка и страх. Меня кто воспитывал? Мать и отцов какой-то леденящий внутренний страх, который хлёстким, словно плеть, духом пропитывал наш дом и, не побоюсь сказать, всю тогдашнюю Россию. Кто воспитывал Мишку? Отец-алкоголик, набиравшийся храбрости только после пузыря водки и избивавший перепуганных жену и детей? Нет. Опять же мать. И опять же страх. Страх быть мужчиной. Что же, хорошо быть таким мужчиной: стрезва аморфной пустышкой, спьяну пустой отталкивающей аморфностью? Лучше слушаться маму, быть, как мама, от отца никакого толку. Одна ненадёжность, одна опасность, один страх. И вот вопрос: кто теперь воспитывает Лёшку? Мать и бабка. Мать: отец – дурак, отец – дурак, отец – дурак. Бабка: отец – дурак, хуже деда, но он и дед – дурак.

Да, вы правы тыщу раз, благоразумные наши женщины! И дед дураком жизнь прожил, и отец дураком живёт. Но вы-то чего добиваетесь? Чтобы и этот мальчик дураком вырос? Ну что же вы никак не поймёте, что надо когда-нибудь эту цепь женского воспитания мужчин безжалостно разорвать? Боюсь, как бы не стать Лёшкиному поколению рабами в бабьем мире – женоподобными или бесполыми существами, презирающими саму мужскую природу!..

И чего же, скажут, ты предлагаешь – чтобы у Лёшки был такой непутёвый отец? У Мишки воспитание короткое – как и у меня, собственно, было, и у отца моего: чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. А Галька разрывайся между ним, Лёшкой и Анжелкой. Хотя Анжелка, по сути, у нас с Анной выросла…

Это всё так. Спорить бессмысленно. И нигде, получается, нет смысла. Зачем Галька за Мишку выходила? Она же изначально хотела такого мужика, чтоб его «под каблук» посадить. Я прекрасно помню её это по-женски самоуверенное и непрошибаемое «мама, я сделаю из него человека». Сделала? Никогда женщина ничего не сделает. Не заставит мужчину жить её жизнью и не сотворит какую-то третью жизнь. Она обречена жить его жизнью. Так устроен мир. Вся сила бабы состоит в том, что она заполняет собой жизнь мужика.

Что в итоге? Пожила Галька у Мишки с его мамой и папой-алкашом, ничего не добилась, никакого «человека», ей угодного не сделала, хотя «человек» поперёк неё слова лишнего боялся сказать, и свалила из гнезда вместе с птенцом. Птенец с малолетства «жизни» уже наелся. И страха быть мужчиной. И ненависти к мужчине. Глядит теперь на этого своего «нового папу», невесть с каких гор спустившегося, и глазёнками по-бабьи хлопает. Боится, ненавидит и лукавит всячески.

Лукавство – это вообще женская половая болезнь. Баба всегда врёт, даже когда не врёт, потому что когда она не врёт, то она, значит, и самой себе врёт, считая своё враньё за правду.

Это у них с первейших девчачьих лет начинается. Испокон веков женщинам прививались определённые нормы поведения, некая нравственная схема. Чуть за порог – начинали клевать: «гулящая», «потаскуха», «подстилка» и прочее. А кто клевал-то прежде всего? Сами бабы и клевали, из-за того, что этих «гулящностей», «потаскушеств», «подстилочностей» в них не меньше гнездится. Вот оно и враньё. Ну и та, попавшаяся и заклёванная, тоже врала и изворачивалась: у меня, мол, любовь, об этом, мол, в книжках пишут и кино снимают, а вы, мол, ханжи. Отсюда и вышло самое главное враньё, которое называется бабьей мудростью – не попадайся. На людях надо быть хорошей и благообразной.

Анна, небось, не забыла ещё подругу свою – Таньку Муравьёву. Та большим мастером сделалась на этот счёт. Никогда не попадалась. Муж, дети, карьеру начальника на заводе сделала. По улице идёт – думаешь, королева. А я знаю – всю её жизнь одно враньё. Просто никто не уличил. Шептались, конечно, знающие люди, но попробуй ей в глаза скажи. Такой скандал подымется. Как же – она верная супруга, мать двоих детей и, между прочим, начальствующее лицо.

Но так было, пока ещё старая нравственная схема действовала, а сейчас всё ползти начало в разные стороны. Маленькие девочки всё видят и запоминают. Всё можно себе позволить, лишь бы в жизни состояться. Ради собственной иконы состоявшейся женщины им уже и чести не жаль. А мне вот жаль эту женскую честь. Особенно, если она утрачена в твоей крови и плоти. Я о Гальке говорю. Хотя теперь уже поздно говорить. Пропала девочка моя… увы… как ни прискорбно. Впрочем, какая она теперь девочка… Превратилась, как и все, в бабу.

Я раньше всегда удивлялся на эту тему. Как такие милые девочки-девушки в отвратительных баб превращаются? Из чутких, бесконечно женственных, умилительно слабых во всех естествах, свежих на любое проявление нежности вот в этих – до крайности жестоких, стервозных, властолюбивых, с почти мужскими наглостью и бесстыдством, с угрожающе громоздким телом и очерствелою, меркантильною душой. Неужто возраст, опыт, тяготы жизненные, роды, скорби, болезни всякие такую с ними страшную мутацию производят?

И раньше сомневался, и теперь сомневаюсь. У мужиков ведь тоже и возраст, и опыт, и скорби, и болезни, и труд. Только что не рожают. Хотя тут гадина-алкоголь ещё больше сил забирает. Но вот встретишь случайно знакомого из далёкой молодости, сурового дядьку с каменным лицом – Сашка, ты, что ли? – вспомнишь старое и – нет-нет, заблестят в морщинистой суровости удивительно отзывчивые огоньки юности и ребячества. Старик, да, я вроде как!.. Вот, он ещё и гадает – он ли?.. Он ли?.. Знает, что жизнь изуродовала. Может, и не он уже… Может, чужая самому себе тварь внутри поселилась, потому и не он… Неосознанно сравнивает себя с тем мальчишкой Санькой, гонявшим со мной гусей в Бабинке, а потом здесь, в Ленинске, гонявшем на мотоцикле с какой-нибудь солнцеподобной девкой.

Видел я эту «солнцеподобную» как-то прошлой зимой. Столкнулся на узком тротуаре. Идёт эдакая кадушка, что не обступишь. Не идёт, а прёт, словно танк на гусеницах. На башне этот омерзительный бабий набалдашник, который у них появляется после сорока лет – шапка не шапка, головной убор, в общем. Броня из шубы, гусеницы еле влезли в кожаные сапоги. В каждой руке по два неподъёмных пакета тащит. Я в сугроб, она полшага назад отступила, подняла на меня грозно заплывшие свиные глазки и рот разверзла, будто дуло навела, того и гляди, танковым снарядом в клочья разнесёт. Мне из сугроба только и оставалось, что завопить жалобно: «Леночка! Давно не виделись!..». Хотел «солнышко» присовокупить – так мы в молодости с Сашкой её дразнили – но с испуга передумал. «Солнышко» смерила меня с головы до ног тяжёлым взглядом, отчего на душе стало ужасно темно и холодно, и изрекла громко и властно, по-сержантски: «Истомин, ты, шоль?». Я прочитал в дуле красноречивое «давно не видела, ещё столько бы не видеть» и грустно пошутил: «Так точно». Ну, а дальше началось. Как Анька? Как Галька? У вас Галька одна, шоль? Она замужем, шоль? А дети есть? Сколько? Двое? А муж не пьёт? А? В разводе? Чё ж так? А? А девочка уж большая? Куда поступила? Много денег-то отдали? А живёте где, там всё, на Засулич? Нет? А-а… новую купили… Чё? Сашку видел? Да Бог с ним, с этим Сашкой… Короче, повыспросила и потеряла ко мне интерес. У меня же как у всех: что-то лучше, что-то хуже. Только один раз дуло удовлетворённо звякнуло пугающей пустотой: когда про Гальку обмолвился. А в остальном – неинтересно. Она же почему пытала? Порадоваться за меня? Поогорчаться со мной? Нет. Позлорадствовать. А у меня хоть и плохо, но, видимо, не хуже, чем у неё самой. Услышала, что квартиру купили, так и вовсе огорчилась…

Впрочем, не все бабы очерствелые чудовища, не все «сержанты», есть и «плакальщицы», есть и «утешительницы», но все одинаково тяжеловесные танки, если не по телу, то по жизни. Прут, прут, прут. По тротуарам, в транспорте, в магазинах, в больницах, собесах, банках. Всегда им кто-то что-то должен. Всегда я. Всегда мне. Всегда для меня. И сакральное «я сказала». Я сказала!

Знаете, кто такой Ламех? Жил этот мужик в допотопное время и женился на двух бабах, Аде и Цилле. Ламех был слабый и беспомощный. Бабы овладели им. Тогда и начался женский мир, поставивший мужчин на службу себе. Дочка Ламеха Ноема, по прозвищу Прекрасная, ввела эту моду. Она пользовалась своей красотой, будучи молодой, губила мужчин, повергая их в рабство, чтобы став старой и некрасивой, не утратить главного – титула богини, обожествить это «я сказала». Поэтому во всех религиях после Потопа восстановившийся патриархат жёстко принизил женщину и заключил её в узы нравственных и поведенческих норм и схем. Тот, первый женский мир, утонул в воде. И вот на наших глазах растёт и укрепляется женский мир номер два.

Я, Истомин Олег Васильевич, 1953 года рождения, и есть Ламех, только ещё слабее и беспомощнее. Меня и одна жена повергла под ноги свои… Я если не раб её, то ничего не значащий слуга. На моём месте мог быть и другой, покорно внимающий хозяйскому «я сказала», мало что изменилось бы.

Поэтому, дорогая и многоуважаемая Анна Дмитриевна, ты – Ада и Цилла в одном лице для меня. Гнездо, которое мы приобрели, а именно квартира на Крупской и всё имущество, какое бы в ней ни находилось на момент моей смерти, – это твоё законное гнездо. Не ты, так ничего бы не было. Возможно, я в деревню бы вернулся. Возможно, спился бы в заводской общаге. Возможно, забомжевал бы из-за грёбаного пьянства. Возможно, женился бы на другой, но всё так же обернулось бы – другая квартира, другие дети, другие внуки – но смысл тот же…

Не обижайся на меня, Аня. Я всё-таки люблю тебя. Больше жизни своей паскудной. Ты – моя жизнь. Смею предположить, что любовь моя к тебе значительно сильнее твоей ко мне. Но то не любовь мужа к жене. Я люблю тебя, как пёс своего хозяина. Ваше поколение женщин так и называло нас, мужиков, соображающих на троих возле «Гастронома», – псами. Я согласен. Пёсья моя любовь. Всю жизнь вилял перед тобой своим плешивым хвостом, прижимал благоговейно беспородные дворняжьи уши и преданно заглядывал тебе в глаза, а когда и опускал виноватый взгляд долу. Не жаль мне для тебя ни жизни своей, ни того, что ты из меня извлекла и чем попользовалась. Кто прикормил, тому и служу благодарно. Разве выбирает пёс хозяина? Никак. Муж выбирает жену. А меня ты выбрала. Чем и осчастливила. Пропал бы я. Ничего не понимаю я в этом вашем женском мире. Так что завещанием мою писульку не назовёшь. Оставляю конуру тому, кто мне её любезно предоставил.

А Галька, конечно, самая настоящая Ноема. Красавица наша единственная. Богиня. Крутила мужиков своих, как хотела, в рабов безгласных их превращала – и Лёньку, и Мишку, и этих дурачков попутных, в сеть случайно залетевших и обжегшихся от Галькиного огня.

Что же поделаешь, Галя, что мужеский род теперь и в рабы неважно годится? Но от Эшметова, попомни моё слово, ты сама обожжёшься. Он человек южный, у них пока ещё мужики властвуют, а ты не привыкла к тому. Прости, дочка, что сказал тебе сгоряча, мол, раз вышла за этого горца, то ты мне не дочь больше и видеть тебя не хочу в своём доме. Прости, ты – дочь и всегда будешь в моём сердце таковой, я очень хочу видеть и тебя, и детей твоих, внуков моих, даже если и ещё одного, чёрненького, родишь…

Но я – отец, пусть и поздно это понял. И мужчина – что понял ещё позднее. Во мне Сам Бог говорит в данном случае. Потому буду держать своё слово до смерти, а по смерти прощаю и разрешаю. И ты меня, Галя, Галюша, Зайчик мой – помнишь, я тебя маленькую называл Гальчик-Зайчик? – прости, пожалуйста. Не для него, чуждого басурманина-агрессора, я родил и вырастил тебя! Не для него, слышишь?! Раз с самого начала не заладилось у тебя – с Лёнькой – пусть уж лучше Мишка бы оставался… Или одна! Противен Мишка, то одна, Галя моя милая! Воспитали бы мы с матерью и Анжелку, и Лёшку – своих-то в своё время не досчитались!.. Неужели тебя так влечёт к этим мужикам? Неужели ты не можешь без них? Потерпи, человеческий век короток – омертвеет плоть скоро, честь-то, честь-то дороже, дочка!.. Жаль мне её, твою честь… Словно меня самого кто через тебя изгадил и опозорил… Ноет сердце моё. Изнемогает душа. Знаю только, что ты всё равно одна останешься, не будет у тебя и Эшметова, как не стало Лёньки и Мишки, и тогда – вот тебе мой родительский дом в Бабинке и земля. Хочешь, живи. Хочешь, продай… Твоё это, в общем. Тётка твоя, Антонина, сама знаешь, померла, доглядывать там теперь некому, Надежде Васильевне оно не нужно, у неё своя жизнь, своя семья. Зарастёт всё…

А к корням возвращаться надо. За то нас, русских людей, Господь Бог и наказал – что мы корни свои забыли, землю свою бросили, о западных «ценностях» возмечтали, теперь терзаемся и мучаемся со всех сторон от тех «ценностей», нигде нет нам спасения, даже в своём доме, потому как пришли чужие люди и властвуют над нами.

Горцы-то твои, Галь, небось, ничего не забывают. У них к нам испокон веков вражда и ненависть. Генетическая. Их там, в горах, сколько народов-то? Не сосчитать. Что же никто не задастся вопросом – почему так, почему они налезли все туда, в эту тесноту? Они ж кочевники – что они там позабыли? Неспроста налезли. Раньше у них пастбища в Дикой степи были, эта земля теперь Новороссией называется. И вот одни придут, степью овладеют – чабаны стада пасут, воины за добычей на Русь скачут, мужиков убивают, баб насилуют, награбятся, рабов пособирают и обратно. Потом другие кочевники в степь нагрянут, прежних победят, вырежут. Те, которых не вырезали, в горы бегут. А эти, новые, тоже чабаны и воины. Первые стада пасут, вторые опять на Русь, опять мужиков убивают, баб насилуют, пограбят, рабов пособирают и обратно. Потом третьи, потом четвёртые, пятые, шестые – бесконечно, пока Русь не укрепилась, и сама в степь не пришла. Бывшие же кочевники, все, сколько их было, ставшие горцами, – всё одно, чабаны и воины. Сидели до недавнего времени у себя в горах и ненавидели Русь. Чабаны и ныне там, а вот воины теперь к нам устремились – снова убивать наших мужиков, насиловать наших баб, грабить, собирать рабов и угонять их в свои горы.

Правда, между прошлым и настоящим есть большая разница – раньше они, провернув дело, уходили, сейчас же решили остаться навсегда. А рабство… у них оно как было, так и будет. В горах тысячи рабов – всё наши братья и сестры, сыновья и дочери. Там тысячи, а здесь, на земле наших отцов и матерей, миллионы рабов. И ты, Галя, моя прекрасная Ноема, одна из них. Увы. Горько мне, твоему отцу.

Однако я пропустил одно очень важное событие, произошедшее спустя три года после нашего переезда в квартиру на улице Засулич. Тогда умерла моя мать. Мы отпевали её в только-только открывшейся Бабинской церкви. Анна меня туда еле затащила – лишь из-за матери и пошёл. Дико и непривычно всё это было. Веру высмеивали, попов высмеивали, верующих сторонились и опять же высмеивали. Уже потом, в девяностых, верить модно стало, кресты все понадевали. А тогда чтоб нормальный мужик в церковь пошёл – нонсенс. Баба-то ладно… Пусть сходит… на праздник… там… на Пасху… куличи, яйца посветит. На похоронах и то – бабы с попом в церкви, а мужики за дверями курят, заглядывают внутрь хмуро – не пора ли гроб вон выносить? – поправляют благоговейно белые платочки на рукавах и назад, на своё мужицкое место – курить и ждать, когда всё. Вся вера в этих белых платочках и заключалась. А я зашёл с Аниного настырства: думаю, ладно, пойду, постою, свечку поставлю за мать. С того единственного раза вся моя жизнь и перевернулась. О чём только одно можно сказать – слава Богу!

На Преображение 1990 года в Ленинской церкви, оборудованной из бывшего «Гастронома», я впервые разрешился от грехов на исповеди и вкусил Святое Причастие. С той поры стал регулярно посещать храм. Православная вера вышибла из меня советского человека – из класса рабочих и крестьян вывела обратно на Русь, в мещанское сословие. Это-то мещанство позволило мне вместе с Анной достойно, с мещанской основательностью и с мещанским же терпением, встретить новую Россию. Вот говорят, мол, наша родина – СССР. Чушь несут, не знают, что говорят. Нет у русского человека родины, кроме России, а у православного только Царствие Небесное – родина.

Мне было лет восемь, когда я увидел газету «Советская Россия». Отец принёс из сельсовета целую стопку старых и пожелтевших – тогда у нас все свой табак выращивали и делали «самокрутки», газетная бумага пользовалась спросом. Подхожу к матери. Мам, говорю, а что такое Россия? Советская-то, понятно что. Она возле печки свинячьи чугуны пестала, аж разволновалась вся: «Олех… ну как жа… ну как жа… чё жа вам в школе-то… чё жа про Россию не объяснять?.. Россия-то – это… как жа… страна наша!..» А где, спрашиваю, она есть, страна эта? Мать чугуны побросала и рассердилась: «Здеся она. Где жа ей быть-то?». В общем, не смогла растолковать, уроки учи, буркнула, лучше – и понесла чугуны к своим свиньям. Только потом я понял, что СССР – и есть бывшая Россия. А что такое Россия и сейчас ещё до конца не понимаю. Вот, где родина. Никогда ещё родина земная – по крови – и родина Небесная – по вере – не были так одинаково неизвестны и вожделенны. Они словно соединились в одно.

В девяностые годы очень помогло отсутствие земной родины – нет её, живи так – трудись, выживай, спасайся, как на чужбине, будь верен Небесной Отчизне – не предай её, единственное, что осталось. В 93-м, незадолго до путча, когда Анну сократили на заводе, и она ушла торговать на рынок, передо мной встал выбор: или делать вид, что ничего не произошло, обманывая себя, будто «жизнь идёт своим чередом», или на фоне общих изменений тоже что-то изменить – и прежде всего в себе. Бог дал мне силы, чтобы избрать второе. Я окончательно завязал салкоголем и принялся трудиться, выживать, спасаться. Так мы с Анной прошли сквозь те времена, осторожно, но настырно, как через минное поле. А это и была наша с Анной война.

Мы спаслись и выжили, труд же помог не замечать то, что происходило вокруг. Всех разметало. Свистуновы разорились, открыли бизнес и прогорели в 98-ом. Самого Свистунова в начале 2000-х мёртвым нашли, а жена квартиру продала и уехала куда-то. У Муравьёвой муж спился, развелись – ходит, бутылки собирает. А какой мужик был видный, солидный, талантливый… Надежда Васильевна, сестра моя, умом пошатнулась и в безумии своём в секту попала.

Про Дрёминых вообще отдельная история. На свете нет явления более беспомощного и бесплодного, чем бывшая советская интеллигенция. Это они похоронили СССР. Обрубили сук, на котором сидели. А без СССР они – никто. Они мертворожденные дети мёртвого СССР. Столько гонору было: он – писатель, она – доцент, на «Волге» во дворе на Засулич едут, даже головы не повернут, каждое лето в Крым, заграница по партийным спискам, с ног до головы в «фирме́», сумки дефицитом ломятся, в квартире живого места нет от дорогостоящей безделицы. Правильно, зачем им, таким элитным, наша рабоче-крестьянская серость? Парня своего, Лёньку, избаловали и тем самым погубили.

И Гальку нашу заодно – а вообще-то её в первую очередь. Анжелка родилась – никто даже взглянуть на неё не пришёл. Кроме Лёньки. Лёнька-то парень не плохой был… А вот что бы не дать детям жить, а? Ну раз уж так вышло?

Мы же с Анной так рассудили – если Лёнька сам за себя решить не может, на папу с мамой оглядывается, то нам ничего от их семьи не нужно. Бог им судья. Ничего, выросла Анжелка без них. А они – на какой «Волге» ездили, на такой же и ездят, старостью беспомощной и бесплодной трахают. Бабка на пенсии, никому не нужная. Лёнька в армии до майора дослужился и охранником в конторе какой-то сидит, так и не женился. А деда мне году так в 2008-ом или в 2009-ом довелось увидеть. Книжку свою навязал. Я взял, но читать, честно говоря, из-за обиды никак не хотел. Потом думаю: что же это меня так гложет, надо прощать, сколько уж времени прошло с тех пор. Прочитал. Ну и что? Ностальгия, ностальгия, ностальгия… Человек так в том времени и остался. Ему-то в СССР было хорошо, вот он и ностальгирует. А нам, простым людям, везде плохо. Потому что неродина постоянная. Мы на чужбине привыкли, а они – нет. Так и свершился Божий суд. Умрёт человек, останутся его книжки беспомощно и бесплодно доживать свой век. Скоро и ностальгировать будет некому. Для кого написал? Молодёжи ведь жить… Они и не знают, что такое СССР, как я не знал восьмилетним мальчиком, что такое Россия.

Анжелочка, внучка моя дорогая, помни своего отца – Леонида Дрёмина. Да, он виноват перед тобой, смалодушничал по молодости. И теперь ещё малодушничает, как и многие другие мужчины. Если в нём так и не нашлось сил быть твоим отцом, ты будь ему дочерью – пусть и незримо, негласно, безнадёжно. Не ропщи. Мне хотелось бы, чтобы ты молилась за него. Хотя бы и холодно, но искренне. Бог тебе Отец. Он не оставит тебя, сполна хлебнувшую безотцовства.

Всё моё имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чём бы таковое ни заключалось и где бы оно ни находилось, я оставляю тебе, несчастная моя девочка. С Анной, бабушкой твоей, мы договорились. Если она меня переживёт, то квартиру непременно тебе оставит. Бабушка у тебя хорошая женщина. Ты и сама это знаешь – родную мать тебе заменяла иной раз.

Есть у меня две просьбы. Прислушайся, пожалуйста, к деду. Никогда я с тобой о таких вещах не разговаривал, но ни мать, ни бабушка тебе об этом не расскажут. Поэтому придётся мне, бестолковому мужику.

Первое. Замуж не торопись. Брак – священное дело в очах Божьих. «Прилепится человек к жене своей, и будут двое одна плоть», – сказал Христос. Видишь, как серьёзно и страшно! Это не «люблю-не люблю», это не «гнёздышко», не «спутник жизни», не страсть, не быт, не «плечо», в конце концов, это единую плоть на двоих с человеком делить.

Мужскому полу не доверяй. Особенно твоим ровесникам. Ты к нему роль супруга и отца своих детей примеряешь, а он не знает, как тебе подол задрать. Под это дело он на всё согласен. А как задрал, то и разговор с тобой другой. Это же спортивный интерес, и он, выходит, победитель. Немножко тебя «попобеждает», надоест, уйдёт следующую дурочку «побеждать». А муж – это тот, кто «отпобеждался». Или тот, кто никогда не хотел «побеждать». Кто не для баб и не с бабами воюет. Не спортсмен, а воин. Чтобы ему было к кому с войны домой возвращаться. А ты – дом. Понимаешь, милая моя девочка, ты – дом. Не пускай в него незванных гостей. Береги для мужа. Всех остальных – «спортсменов» – гони прочь. А то ни дом не сохранишь, ни мужа не приобретёшь. Будет захаживать на ночлег какой-нибудь мужик, щи жрать, по заднице тебя хлопать и храпеть под боком. Проснёшься так вдруг среди ночи, посмотришь на него и скажешь горько: «Кто это такой?». Но поздно – штамп в паспорте, детишки, обязательства, совместно нажитый хлам и плоть одна на двоих.

Второе. Люби своё девство. Будешь любить девство – полюбишь и мужа. Потому что любимое за бесценок никто не отдаёт. А у девушки нет ничего дороже её чести. Раньше мужчины убивали друг друга из-за этого. Вы, молодые, возразите, мол, в наше время всё по-другому. Всё – да не всё. И не в ваше. А в наше. Мои одноклассницы тяготились невинностью, я хорошо это помню. И не только одноклассницы, но и те, кто постарше, и особенно те, кто помладше. В середине семидесятых Антонину, сестру младшую, «целкой» в деревне до того задразнили, что она уже не просто хотела с парнем встречаться, а не знала, как отдаться кому-нибудь, чтобы смыть с себя «позорное ярмо». Как-то напилась и пьяная «смыла» в кустах возле клуба – да так, что новое ярмо тут же нацепила, действительно позорное. С тех пор прилепилось к ней «Тонька Шалавая», но мало кто помнил, откуда начало пошло. Выдумывали всякую дрянь.

А Галькино поколение вообще последний стыд потеряло. У них и мода такая была – проститутошная. В кино не видела? Вот, как проститутки на Западе одевались, так и наши обыкновенные девки в конце 80-х и, считай, все 90-е.

Так что, Анжела, что с вас-то взять? Вы уже по инерции – дальше вниз. Пора бы и остановиться. Но лавину не остановишь. Лавина несётся, пока вся не слезет. А ты под лавиной не стой. Не успеешь опомниться, как завертит.

Нет никакого сомнения – за то, что вас так вертит, это мы, наше поколение, в ответе. Детей не сберегли, и вот – внуков уродуем. Вы ещё не можете это понять – у вас молодость, энергия, жизнь движется, соблазняет красками. Смотрите фильмы, слушаете музыку, некоторые книги читают, в интернете общаетесь, играете в компьютерные игры – и думаете, будто это и есть ваша молодёжная культура. Анжела! Нет! Знаешь, кто фильмы снимает? Знаешь, кто платит и заказывает музыку? Кто создаёт сайты? Кто книги пишет? Не вы! Моё поколение, похотливые толстопузые дядьки, стареющие похотливые тётьки, некоторые пусть и не похотливые, но все больные тем, «нашим». Президенты, министры, депутаты, банкиры, бизнесмены, генералы, архиереи, директора всевозможные, журналисты, писатели, артисты, музыканты – всё мы. Да, кое-где ещё держатся старики. Кое-где влезли ушлые, «наши» по духу, молодые из поколения детей. Но мы – лицо времени. Всё, что происходит, определяем мы и только мы. Мы устроили из России скотный двор, потому что сами по натуре скоты. Причём самые отвратительные из скотов. Жирные, самодовольные, жадные, беспринципные свиньи, раздирающие на куски собственных поросят. Ни до, ни после нас не было такого типа человека – человека-животного. А что мы хотели, когда продавали душу деньгам? И вот на том скотном дворе есть большое корыто с хавкой. Свиньи обступили его со всех сторон, воткнулись рылами и никого туда не подпускают. Никого! Жрут – не могут нажраться. И пердят. А вы нюхаете этот пердёж и называете его «своей культурой». Правильно, вы другого-то не видели.

Человек не вечен. Наступит ваше время. И тогда распихаете одряхлевших свиней от корыта и воспользуетесь мирскими благами. Тогда мир узнает вашу настоящую культуру. А пока надо переждать лавину. Надо переждать свинство. Храните свою девственность. Не мечите бисер перед свиньями. Иначе у вас ничего не останется своего, когда мы, наконец, издохнем. Будете жрать и выпёрдывать «наше».

Потому, Анжелочка, чтобы ты ни в чём, жизненно необходимом, не нуждалась, всё нажитое нами с Анной – твоё. Я скопил достаточно денег, тебе надо будет просто разумно ими воспользоваться. Обо всём узнаешь у бабушки. Потом машину я не зря продал – к тому времени, как вы прочтёте это письмо, мы купим хорошую иномарку. Это тебе подарок на память от деда. Про квартиру сказал – Анна не обидит. И всё остальное, что есть, к чему ты привыкла, отныне принадлежит тебе.

А Лёшка – мужчина, я на этом настаиваю. Как категорически настаиваю и на том, что оставляю его без всякого материального наследства.

Алёша, прости, не обижайся на меня. Так надо. Уверен, потом ты мне «спасибо» скажешь. Мужчина сам должен всего достичь. Особенно в женском мире. Придётся начинать с нуля, не надеясь ни на каких баб, не прячась ни за юбку, ни под юбку. Снова расставить всё по своим местам, вернуть себе этот мир согласно Божественному порядку. Согрешив, как Адам в раю – уступкой женщине, как Адам вовне рая, терпеливо исправлять грех, будучи настоящим и несомненным главой семьи.

Алёша, что я могу тебе оставить, если ничего по-мужски не приобрёл и не имею? Всё то, женское, женщинам и оставил. Оно их по праву. А наше с тобой – только Божье благословение на первенство в человеческом роде. Мне не удалось им воспользоваться, слишком поздно дошло оно до моего ума. Воспользуйся ты, не осрами меня. И Бога не осрами. Он в мужском виде людям явился. Женский же образ дьявол облюбовал. Это, конечно, вовсе не значит, будто женщины отвержены, или они какого-то низшего сорта. Это не так. И я такого не говорил. Но каждому Бог своё место промыслил, порядок установил. А дьявол порядок этот через женщин попирать пытается. Нельзя подобное допускать. С Адама не спросилось, почему Ева пала от змиева искушения. Спросилось, почему он её греху уступил. Вот так. И с нас с тобой, Алёша, спросится. Помни, что есть мужчина, и не дозволяй женщинам главенствовать над тобой.

Я написал в завещании, что не даю тебе ничего материального. Но не думай, будто бы тебя, своего единственного и любимого внука, дед совсем забыл и бросил. Я дам тебе нечто большее. Оно нематериально. По телевизору ты это не увидишь, в интернете не найдёшь. В школе и институте это не изучают. Нет такой науки – мужественность.

Итак, я оставляю тебе Кодекс Мужчины. Он состоит из шести «всегда» и шести «никогда». Если ты будешь всегда ему следовать, то никогда не станешь рабом в нынешнем женском мире. Эти двенадцать пунктов обеспечат тебя всем, что надо человеку в жизни.

Вот они:

Всегда почитай Бога. Всякие твои радости и всякие твои беды приноси Ему и в Нём одном ищи спасение, утешение, помощь и благословение. Больше ни на кого не надейся. Бог – единственный настоящий Отец человеку, а значит – единственный настоящий Мужчина.

Всегда говори правду. Даже если она некрасива и губительна для тебя. Лучше мужчине умереть, чем осквернить себя ложью. Мёртвые срама не имеют. Выгоды лжи сиюминутны, а плоды правды – на долгую перспективу. Не солгав, только спустя время осознаёшь, как хорошо поступил. Не можешь сказать или не знаешь правды, лучше промолчи.

Всегда трудись. Праздность ведёт к депрессии, а депрессия к изнеможению. Мужчине изнемогать нельзя. Надо полюбить труд, и тогда труд полюбит тебя. Труд покорит тебе любое дело. Он прокормит тебя, твою семью и сделает тебя независимым.

Всегда будь независимым. Любое рабство лишает мужчину смысла жизни. Не путай зависимость с ответственностью. Раб безответен, а равно и безответственен. Ответственность – это результат свободы самому решать и самому отвечать за свои решения. Ответственности не бойся. Только независимый человек обладает такой свободой.

Всегда признавай свои ошибки. Если человек не осознает, что болен, то никогда не вылечится. Без ошибок прожить невозможно. Глупо из-за никчемной гордости пренебрегать мудростью, которую даёт их признание и исправление. А без мудрости мужчина не сможет достигать поставленных перед собою целей.

Всегда доводи начатое дело до конца. В начале каждого дела проявляй дерзновение, но избегай самоуверенности. Во всё вкладывай душу. Но не жди от себя чудес. Чудеса творит только Бог. Положившись на Него, терпеливо иди к завершению. Конец принимай с радостью и благодарением. Помни, мужчине важен не процесс, а результат.

Никогда не нападай на врага первым, но будь готов к удару. К сломленному врагу прояви великодушие настолько, насколько ты хочешь, чтобы враг был великодушен к тебе. Ни в коем случае не иди к победе любой ценой. Лучше проиграть, но честь сохранить. Бесчестность не красит мужчину даже на войне. Бесчестность же врага встречай сурово и безжалостно.

Никогда не доверяй женщинам. Это безответственно и опасно. Доверяясь женщине, мужчина становится беззащитным. Женская натура сознательно или подсознательно ничего не ценит так высоко, как мужскую защищённость. И потому – когда не видит её, сама лишается доверия к мужчине. Разве можно доверять тому, кто не доверяет тебе? Любовь к женщине должна быть ответственной и защищённой.

Никогда не покупайся на внешность. Прежде исследуй внутренность. Красивые обёртки далеко не всегда хранят в себе вкусные конфеты. И наоборот. Научись противостоять как соблазну, так и нелицеприятию. Это поможет тебе не разменивать себя по мелочам и наделит способностью видеть суть. Ничего не дели на белое и чёрное. Наш мир многоцветен, где все цвета перемешаны между собой. Мужчина обязан стремиться к трезвой рассудительности.

Никогда не падай духом. Твёрдо знай, что тяжёлые испытания закаляют мужчину. Всякий раз, преодолевая их, ты будешь становиться сильнее. Это твои духовные мускулы. Поэтому не малодушествуй и не прячься от трудностей.

Никогда не бойся умереть. Я не говорю «не бойся смерти». Страх смерти позволяет помнить о том, что человек на земле не вечен, и постоянно пребывать пред Лицом Божьим. Но боязнь самого умирания недостойна мужчины. Будь готов к этому ежесекундно.

Никогда не пренебрегай жизнью. Цени каждый миг. Жизнь прожить – не поле перейти. Пока молод, не беги сломя голову в будущее. Всё равно не догонишь, потому что его ещё нет. Ты сам его делаешь с Божьей помощью – здесь и сейчас. А как постареешь, не цепляйся за прошлое. Всё равно не уцепишься, потому что его уже нет. Живи настоящим.

Верю – всё ещё вернётся на свои места. Второй женский мир падёт таким же стремительным образом, как пал и первый. Единственное, на чём он держится – это иллюзия безопасности. Женщины временно находятся в заблуждении, будто они защищены и без мужчин. Грядут другие времена – радикализация набирает силу во всех сферах человеческого общества. Скоро мужественность станет необходимым условием выживания. Властолюбивые, амбициозные женщины и женоподобные мужчины отправятся на свалку истории.

Везде – в правительствах, в госучреждениях, в банках, в магазинах, в школах, в культуре, в спорте, в религии – на высших, средних и низших должностях будут одни мужчины. Женщины займутся домом и воспитанием детей. Девочки, выросшие в условиях небезопасности, по достоинству оценят роль мальчиков и не посмеют перешагивать границы половой субординации. Женский мир ещё долго ни у кого не найдёт сочувствия.

Алёша, я надеюсь, что ты станешь настоящим мужчиной. Ведь всё это может произойти на твоих глазах. Впрочем, у тебя нет выбора. Кто, если не вы – теперешние мальчики? Вам не с кого брать пример – только посмеяться или поплакать над отцами и дедами, жалкими и ничтожными. Дерзайте, Алексей Михайлович, в ваших руках мир!..

А мне пора отправляться на родину – в вечность. От страха душа моя трепещет и цепенеет. Но я своё пожил. Потому за жизнь цепляться не буду. Зовёт Господь Бог – иду с благоговением. Видно, до пенсии не дотяну – рак у меня нашли. Лечиться бесполезно – чуть смерть оттянут, только деньги на ветер – они вам, дорогие мои, больше нужны. Так что – простите! – буду терпеть до последнего. Надеюсь, вытерплю – не заною, не растреплю вам про свою болезнь, как баба. А если и не выдержу, всё равно одна дорога – рано или поздно. Честно говоря, хоть и боюсь, но жить на этом свете устал до изнеможения.

Вчера в церковь пошёл – одни бабы, регентша на клиросе молодого попа заучила до чёртиков. Того и гляди в алтарь попрётся. Из церкви в магазин – опять бабы, охранник и та титьки выставила. Не дай Бог, что случись – не титьками же кассу защищать? В банке снова тётенька сидит, намалёванная – лицо, как у продажной бабы. В больнице та же картина: онколог – девка, не выспавшаяся, гуляла, видимо, всю ночь, перегаром тащит. Дальше нотариус. Еле её отыскал. Курит на заднем дворе – растопырилась, вырез вульгарный на юбке до жопы, и дымит одну за другой. В троллейбусе, смотрю, за рулём тоже женщина. И так всегда – куда ни сунься – везде бабы, бабы, бабы. Прямо раздирает прикрикнуть иной раз: «Может, без мужиков будете жить, а, бабоньки?».

Нет, голову склоню, глаза в землю. Стыдно. Всю жизнь мною женский пол командовал, теперь уж и нечего рот разевать. Поздно.

Алёшка, не подведи деда… Это тебе моё завещание.

Дежавю

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Марина Цветаева

О, трепет. Величественный и беспощадный. Всепроникающий, всё и вся сокрушающий. Заставляющий умолкать и цепенеть перед собой всё живое. Преследующий, нависающий неотступной тенью всё то время, пока оно, живое, живёт.

Почти всю сознательную жизнь меня мучил страх смерти. Стоило только подумать, представить в мыслях последний миг, последний вздох – и дух, холодея, замирал, будто чьи-то могучие руки, проникнув вглубь души и схватив её там, в глубине, за самое живое и трепещущее, грубо выволакивали из тепла наружу, на лютый холод внешнего мира. Оставляя внутри дырявую пропасть огромных, необозримых размеров, какую ничем не заткнуть, ничем не заполнить, что в неё ни бросай. Лишь оглушительная тишина будет тебе ответом, такая тишина, какую ничем не унять, не перекричать, как ни кричи. Лучше стой и, оцепенев, молчи вместе с ней. Край бездны станет отступать всё дальше и дальше, пока и вовсе не растворится, точно наваждение, какая-то нелепица, надуманный пустячок.

Чем больше я избегал этих мыслей, гнал от себя, тем коварнее они подкарауливали меня, тем яростнее нападали. И если прежде лёгкое игристое вино молодости ещё умело беззаботно смеяться над ними, то время, тяжесть прожитых лет, выбродило во мне горькое и унылое похмелье, которому было не до смеха. Которое, утратив всякое чувство юмора, находило болезненное удовольствие в том, чтобы самому помучить себя разными страхами: что всё плохо и будет только хуже, а конец всему – та самая смерть.

Всё стало одним цветом: думаешь о жизни – тоскливая серость, думаешь о смерти – она же, но с каким-то огоньком непонятным. Словно бы во всей этой серой безвкусице вдруг находился какой-то долгий вкус, что-то, что можно жевать, жевать и жевать, как жвачку. Надоест, выплюнешь – и враз как-то не по себе делается, с испугу подберёшь с грязного пола, опять сунешь в рот…

А старику смерть особенно близка, и её довлеющий страх уже не где-то в мыслях витает, он свил себе гнездо прямо в самой душе и сидит там день и ночь, будто умирающая птица, брюзжит и ноет противным скрипучим голосом.

Каждый раз когда отходил в мир иной кто-то из родственников или знакомых людей, либо просто встречалась мимоходом похоронная процессия и с нею покойник, лежащий в гробу, эта проклятая птица начинала истошно орать и бить крыльями, отчего душа сотрясалась так, что того и гляди сама изойдёт вон.

Ну, бывало, забудешься в прошлом, начнёшь ворошить в памяти то, сё… Впрочем, вспоминать-то особо нечего. Жизнь прошла, что короткий сон меж трудовых будней, только голову к подушке, и вот уж неожиданный, как всегда, трезвон будильника, – оглянуться не успел.

Родился я в сорок первом, за два дня до начала войны. Отец погиб на фронте. Что о нём вспомнишь? Видел только на фотографии. Мать тянула семью – нас, детей, у неё было трое – одна. Двужильная и безропотная, как старая заезженная лошадь, работала на износ. Так и померла на работе, ночь отсидела сторожем в будке на железной дороге, а утром пошла на вокзале полы мыть, там и упала. Меня тогда только в армию забрали. После армии я в ПТУ отучился, на шофёра. Сорок лет за баранкой. Ну что ещё? Жена, дети, потом внуки, всё, как у всех. Дети выросли, разъехались кто куда. Остались мы с моей супругой одни. А вскоре и её не стало – парализовало, помучилась полгода и отошла. Жили, как все, – и помрём, как все.

Мне казалось, что старухе моей умирать было легче – интереснее, что ли. Она в церковь ходила, верила в Бога, в посмертную жизнь, в рай и ад. А я – нет. Нету ничего. Я ей так и говорил:

– Люда, да не верь ты в эти поповские сказки! Религию специально выдумали, чтобы дурачить народ. Человек смерти боится, и попы пользуются этим, наживаются. Ещё больше стращают: там, дескать, ожидают вас адские муки на веки вечные, огонь неугасающий, червь неумирающий. Естественно, человек паникует: мол, что же мне надо делать, чтобы в ад не попасть? Они: а не греши. Но как не согрешишь? У них, в церкви, этих несчастных грехов понаписано – что хоть не дыши. Тогда, говорят, раз виновен, то кайся, молись, молись и кайся. Ну, и пожертвование подавай, конечно. А как же? Бог-де пожертвования от людей очень уважает и умилостивляется.

Она же ругалась на меня, скрежеща зубами:

– Очень ты, Васька, пострадаешь за такие слова! Вот увидишь, как смерть придёт! Иди в церковь, пока не поздно, покайся! А нет – так пойдёшь в ад! В ад, в ад, в ад! Гореть будешь в аду за эти слова, ох, как гореть!!!

В церковь я, конечно, не пошёл и никогда не ходил. Но про ад мало-помалу мне всё-таки в душу запало. Шут его знает, что там да как… Может, оно и вправду – всё так и есть, как попы говорят.

Жена умерла около года назад, в конце июня. До сорока дней чуть ли не каждую ночь снилась – вся в чёрном, снова ругала меня, адом грозилась. Я измучился жутко да разболелся. Неотложку дважды вызывал с перепугу, думал, вот-вот и сам помру. Денег дал одной бабе, чтоб в церкви свечку за упокой поставила. И, что странно, это подействовало, сны прекратились.

Мне тоже полегчало, отпустило. Привычное доселе, постоянное присутствие страха, тревожное ожидание неминуемого конца вдруг отчего-то сменилось отчаянной жаждой жизни. Я не мог надышаться ускользающей жизнью, словно бы пил и не напивался, ел и не наедался, хотел жить, жить, жить… Весь год прошёл с этим чувством, пролетел, точно один день.

Накануне моего дня рожденья приехал сын – проведать, узнать, как жив-здоров, да и к матери, всё-таки скоро годовщина. Отправились первым делом на кладбище. Прибрали Людкину могилку, выпили по пятьдесят грамм – на помин души не повредит. Закурили.

– Вот, отец, – сказал сын, – жил человек и нет его. Откуда пришёл в этот мир и куда ушёл, непонятно…

Я со скорбью покачал головой.

– Пришёл в мир страдания, чтобы умереть. Все пути-дороги, как ни ходи, все сюда ведут, в могилу. И мне скоро это предстоит. Здесь тогда меня и похороните.

Сын, помолчав, легонько тронул моё плечо, заботливо выводя из тяжких раздумий.

– Пойдём, отец. Семьдесят три – не срок. Ты у нас крепкий, до ста лет дожить можешь. Так что особо не спеши туда, ещё правнуков понянчить успеешь.

Мы неторопливо двинулись к выходу из кладбища, и вот – в долгом ряду встретившихся могил мои глаза случайно выхватили лицо на старом памятнике с пятиконечной звездой на навершии. Лицо какого-то военного – в командирской фуражке, с застывшим во времени пронзительным взглядом и дикой, почти звериной гримасой то ли затаённой злобы, то ли затаённого страдания.

Внутри у меня будто что-то вскрикнуло – так визгливо и тонко, что почти беззвучно, аж навыворот, до пульсирующей в агонии крика тишины. Тишины, в которой на мгновение мне открылось нечто.

Я, оцепеневший и поражённый, опёрся на ближайшую оградку, с трудом приходя в себя.

– Что с тобой? Тебе плохо? Папа! – встревожился сын.

Папа. Он лет тридцать не называл меня папой. Я улыбнулся.

– Ничего-ничего, всё хорошо, так это… ерунда какая-то, – пальцем показал на старый памятник со звездой. – Вон на мужика того посмотрел… и какое-то странное чувство меня накрыло, будто знаю я этого мужика, очень хорошо знаю… И в то же время откуда мне его знать? Он вон, глянь, умер в тот день, когда я родился… ну, не описать… до того странное чувство…

– Пётр Васильевич Иванов. 14. 02. 1906 – 20. 06. 1941. Молодым умер, погиб, наверное, где-то, – сын, с облегчением выдохнув, усмехнулся. – Это называется дежавю, отец. Не бери в голову. Со всеми бывает.

Однако я никак не мог позабыть произошедшее. Всё думал и думал, пытаясь найти ему объяснение, и не находил. В тот же день, поздно вечером, мне стало плохо. С трудом поднявшись с постели, я побрёл на кухню, чтобы принять лекарство.

В коридоре остановился, облокотившись на стену… Что-то было не так. Будто вернулось то самое чувство дежавю, удивительное, неуловимое и необычайно волнующее. Только не вскользь, как бы стремительно отдаляясь, а очень явно и всё более и более нарастая. Новыми, но хорошо знакомыми образами. Новыми, но хорошо знакомыми звуками, запахами, наполненными жизнью. А старое, утекая куда-то, как остатки сна, хоть ещё и жило в памяти, но точно наваждение, какая-то нелепица, надуманный пустячок…

…Да, это был сон. Просто сон.

Я открыл глаза и увидел перед собой военного в командирской фуражке, знакомое лицо с кладбища, ничуть тому не удивившись. Я знал, что он это я, а я это он. Я знал его жизнь, кем он жил и как умер, ведь в нём была и моя жизнь. Но всё это не важно.

– Что будет сейчас? – спросил нас кто-то третий.

– Сейчас будет то, что есть, то, что всегда было и всегда будет, ¬– ответили мы.

– В ад? – испугался он. – В мир страдания, чтобы умереть?

– В мир радости, чтобы жить. В себя – ты и есть ад, и рай тоже ты. Не бойся, смерти нет, есть только жизнь.

– Смерти нет, есть только жизнь, – повторил он, становясь мной.

– В мир радости, чтобы жить, – повторил я, становясь им.

И меня накрыла мягкая, тёплая, добрая тишина, в которой не было никого. В которой мне не было нужды знать, кто я, в которой я всё забыл…

…Я вспомнил это много-много лет спустя, когда мы с моим сыном хоронили его мать и мою жену. Она разбилась на машине. Ей не стоило садиться за руль, потому что она всегда боялась именно так и умереть, погибнуть в автокатастрофе. Но теперь мы уже не в силах вернуть её назад, в нашу жизнь.

Так я сказал своему сыну. Ему хоть и только пять, но он всё понял, он умный и смелый мальчик. Смелый, потому что не боится смотреть жизни в лицо. Даже когда она примеряет на себя образ смерти.

– Мама жива, – произнёс он твёрдо, утирая слёзы. – Её нет здесь, но она жива.

– Верно, сынок, – я ласково погладил его по головке. – Смерти нет, есть только жизнь. Мы всегда возвращаемся в мир радости, чтобы жить.

Ах, да. Вспомнил я всё это, когда увидел лицо на памятнике рядом с могилой жены. Того человека звали Василий Иванович Петров, годы жизни 20. 06. 1941 – 19. 06. 2014.

Когда-то я был им. Или он был мной. Не важно.

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/

Оглавление

Батюшкин грех

Ангелы знают

Дьявол

Край света

День рожденья

Тело

Жалюзи, или Доспехи ревности

Случай

Завещание

Дежавю