Хлеб Соломии [Анна Владиславовна Михалевская] (fb2) читать постранично, страница - 4

ждёт. На тонкий месяц набегают облака, он окрашивается кроваво-красным. И Соломия решает — пора. Она расправляет юбку и тихо, чтобы не скрипела, приоткрывает калитку. Оглядывается. Ей чудится — хотя в темени ничего и не разглядишь — что кто-то приподнимает феранку. Соломия замирает на месте. Но нет, в хате тишина.

До колхозного поля она доходит быстро. Слишком быстро. Оглядывается — надзирателей, если они и есть, не видно. Может, разморило после зноя, вот и пьют холодное молоко от ворованных коров в хате сельского головы. А, может, и прячутся. Нет, пьют молоко, уговаривает себя Соломия и, пригибаясь, подходит к полю. На убранном участке лежат колоски — их тоже запрещают подбирать. Лучше пусть сгниют или птицы склюют, так считают надзиратели из столицы. Но колоски она собирать не станет. Всё равно покарают одинаково.

Стараясь не спугнуть воронье, Соломия пробирается к копнам. Она специально уложила снопы так, чтобы можно было легко вытащить один из копны, и чтобы пропажа не бросалась в глаза. Соломия быстро находит копну, вытягивает сноп, прячет под широкую юбку, закрепляет на поясе. И так же, пригибаясь, бежит на дорогу. Сердце бьётся как застрявшая в колосках перепёлочка из песни. Она почти доходит до дома. Оглядывается. Никого. Неужели получилось?!

Соломия спускается к ручью, гладит воду, благодарит. Её земля — это её земля. Никто у неё не отберёт хлеб!

Сзади раздаются шаги. Соломия оборачивается не сразу. А когда поднимается, понимает, что бежать поздно.

К ней по тропке идёт надзиратель. Красивый хлопец — Соломия отстранённо его рассматривает. Красивый, только глаза злые. Он смотрит на неё с ухмылкой, она не отводит глаз. Оба всё поняли. Он знает, что она воровка. А она знает, что её ждёт наказание. Хорошо хоть — не донесла сноп до дома, тогда бы и хату не пожалели.

А надзиратель, продолжая ухмыляться, уже расстёгивает ремень. Тяжёлый, армейский, с большой бляхой.

Соломия качает головой. Её мужья не для того с жизнью расстались, чтобы какая-то тварь насиловала их вдову. «Что тебе стоит, — говорит страх, тот, который не за себя, за других. — Согласись, авось отпустит». Но Соломия знает цену сделок с совестью. Леонтий ушёл, а Герасим остался. Надзиратель её не отпустит. Она бросает сноп в ручей и что есть мочи кричит.

Удивление на лице красноармейца сменяется гневом. Он оставляет ремень в покое и хватает Соломию за косу:

— Ах ты ж паскуда, — жарко шепчет ей в ухо, — ты ж мне полюбилась, отпустил бы, что мне снопа какого-то жалко, а теперь одна тебе дорога…

Соломия не верит ему, не верит себе. Она отчаянно вырывается, только как тут вырвешься.

Рассвет она встречает в сельраде. Её осуждают на десять лет. Перед тем, как посадить в пыльный грузовик, Соломию под конвоем ведут до хаты — собрать вещи, попрощаться. Ей больно смотреть в глаза Прокопу и Докии, ей стыдно перед доньками, но Соломия пересиливает себя и смотрит — когда они ещё снова увидятся. Десять лет — это так долго.

Она сжимает подмышкой узел с вещами, смотрит на пыль, клубящуюся из-под колёс грузовика, и гадает: вдруг надзиратель сказал правду? Немного потерпеть — ради детей, ради батькив. И её бы отпустили. И им бы был хлеб. Если и так, решает Соломия, ничего не поделаешь. Горькая у неё судьба. Другой уже не будет.

3.

Я — хлеб. Я — жизнь. Меня взращивает земля — она хранит зёрна до срока, пока  твёрдое зерно не становится ростком и не начинает свой путь к солнцу. А люди срезают мои стебли, толкут, снимая всю шелуху и пытаясь добраться до сердцевины. Они хотят есть, но питает людей не мука в сдобных калачах и пресных лепёшках, питает их земля и солнце, их священный союз, рождающий спелые колосья. Я — хлеб. Я — любовь.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно — древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему — Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля — людская доля. Мои колосья — приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу. Последний сноп моих колосьев — именинник, дидух, дид — его приносят в хату, одевают как ляльку и ставят под образами, сберегая целый год, чтобы потом заменить на нового. У меня много имён и лиц. Я — хлеб. Я — жизнь. Я — любовь. И я — смерть ради жизни.

Сейчас я — соломенная лялька, дидух^[24]. Вместо головы — колосья и сухоцвет, руки и туловище обмотаны пенькой, в юбку вплетена узором тонкая прочная соломинка. Это Соломиина работа, никто в семье лучше не украсит квитками хату, не вышьет подол-питочку, не соткёт палатары, не пошьёт рубаху. У Франи и Любы всё в руках спорится — и работают ладно, и живут дружно. Но у Соломии пивни на палатарах вот-вот закукарекают, квитки расцветут, у девчат же — нитка к нитке, а узор выходит простым. Молчат