Запутанность средней полосы (СИ) [Владимир Злобин] (fb2) читать онлайн

лобин

Запутанность средней полосы

Лес был таким, каким мог – умученным, придорожным, с большими замусоренными проплешинами.

– Надо было дальше ехать, – сказала высокая худая девушка, – здесь засрано всё.

Таша поддержала:

– Девы, давайте дальше поедем! Воняет же. Ну девы!

Две другие девушки не ответили. Они с любопытством бродили по свалке, наползавшей от дороги к лесу. Тот отступал, ощетинившись корявыми больными деревьями. Свалка наверняка началась с одинокого пакета, выкинутого из окна машины, а затем увеличивалась, присмотренная другими водителями, пока валить не начали по-крупному, дескать, раз есть, чего бы не пользоваться, хуже уже не будет. С тех пор редколесье погибло, засыпанное битым шифером и сплющенными пластиковыми бутылками.

– Эй! – нетерпеливо крикнула Олеся, – Вы не слышите!? Дальше поедем! Э-эй! Ау!!! Ладно, Таш, давай подойдём. Эти инклюзивщицы не слышат.

Полноватая Таша хихикнула. Одетая в бесформенный балахон, она не стеснялась себя, а просто забывала показывать большую, немного рыхловатую грудь и тяжёлые бёдра, низко трущиеся друг о друга. Даже в запомоенном пролеске Таша оставалась верной себе – ходить так, как удобно и не быть мишенью для взгляда, неважно – оценивающего или презрительного. Встречаясь с таким, девушка наклоняла круглую голову с высветленным каре, хмурила нарисованные брови и скалила густо накрашенный рот, за которым виднелся отставленный белый клычок. Он выпирал снизу, из ровного ряда зубов, и стоял впереди, гордо и бело, как маяк, предупреждающий об опасности. Напарываясь на клычок, торчащий как-то по-неандертальски, чужой взгляд обычно лопался и сползал к окну, а Таша ехала дальше по своим делам.

Олеся ценила это упорство. Таше говорили – надень скобки, некрасиво – а она, не хочу, мне и так хорошо. Шептали – займись бегом, схудни, не носи в обтяжку, но невысокая Таша только пожимала плечами. Это была её личная борьба, и Леска уважала её, как уважала каждое маленькое сражение, которое ежедневно приходится давать женщине в войне за своё достоинство. Олеся тоже прошла через травлю. В школе её дразнили дылдой, плинтусом, спиннингом, пока один острослов не придумал Джорданиху, с ударением на второй, легко запоминаемый слог. Олеся и правда была высока, долго оставалась нескладной, с болтающимися руками и огромными ладонями, при этом тонкой, без бёдер и груди, которые особенно хочется иметь с восьмого по одиннадцатый. Возраст немного нарастил их, внимательный физрук в университете предложил заняться бегом, и Олеся из бледной сколиозницы превратилась в ладную поджарую девушку. Волосы её, как и всегда при беге, были стянуты в хвост. Он упруго хлестал по плечам, когда девушка перепрыгивала запруды битого стекла.

– Вы чего здесь застряли? – спросила Олеся. Немного запыхавшись, подошла Таша, которая сразу же пошутила, – Мусор к мусору тянет.

Девушка, у которой был проколот нос, брови и губа, проворчала:

– Ой, я бы про тебя что сказала, так тебе ж пофигу.

– Да, мы – пофигистки, – с гордостью ответила Таша и уже серьёзно поинтересовалась, – ну вы чего вообще? Мы так никогда до леса не дойдём.

– Ивушка, объяснишь, а? Я пока фотик настрою.

– Хорошо, Насть, – немного устало сказала красивая татуированная девушка.

Иветта любила объяснять. Заканчивающая социологический на пару с Настей, своей ближайшей подругой, Иветта была в кругу подруг кем-то вроде теоретика. Излишне начитанная, даже, по мнению Олеси, перечитанная, Иветта подо всё подгоняла сложное обоснование. Подружившись только в универе, девушки учились разному и учились тоже по-разному. Таша добалтывала последний год на управленческом, где, по её словам, у парней были тупые, на выкате, глаза. Олеся так и не смогла одолеть третий курс юридического, с которого отчислилась, не в силах зубрить правовые нормы и нормы поведения с мажорами. Ей нужны были деньги, приходилось работать, а если появлялось время, то его хватало для бега, но не для чтения книг. Тогда как Иветта с Настей стали настоящими интеллектуалками. Ещё на посвящении, сбившись в обособленную кучку, девушки сошлись на неприятии визга, неудачно хохмящих парней, бессмысленной музыки и чудовищных конкурсов, что только скрепило их естественный феминизм. Но если у Олеси с Ташей он проявился из-за нападок, то Настя с Иветтой, красивые, из обеспеченных семей, но поступившие сами, на бесплатное, не были и не хотели быть жертвами. Иветта ещё в школе покрылась змеящимися татуировками, ползущими по тонкому, на изломе, телу. Настя питала варварскую страсть к прокалыванию и выкрасила волосы в ярко-зелёный. Сбитая и уверенная, в Насте не было утомлённого изящества Ивы, зато был огонь. Она могла ударить, впечатать едким словцом. Конечно, университет не был злым беспощадным полигоном, где требовалось выживать, но каждый новый курс Иветта с Настей всё чаще воспринимали как ещё один год в окопах. Это вызывало недоумение, какое бывает, когда видишь в городе человека, одетого в камуфляж. Нет, дружба не исчезла, просто, как и всегда, стала другой. Олеся погрузилась в обыденность, Настя с Иветтой собирались в магистратуру. Только Таша, бойкая и ничего не стесняющаяся, совсем не изменилась.

– Ивушка, объясни неразумным, зачем вы в помойку забрались, – попросила Таша.

– Это сложно, девочки мои, – без иронии заметила Иветта.

Голос её был низким. Такой голос мог быть у чахоточного, замученного опиумом поэта, существа снаружи женского, а внутри неопределённого, и таким существом, без сомнения, была Ива. Голос Ивы мурашил Настину кожу. Это была приятная ознобная дрожь, от тайны которой Настя чаще дышала. Сейчас в голосе Ивы тоже прозвучало что-то такое, отчего Настя промурлыкала:

– А ты объясни. Мы уж как-нибудь поймём.

– Я вас понимать. Вы рассказывать, я критиковать, – Таша поковырялась в носу, изображая полную инклюзивность. Олеся хохотнула, подзуживая Иветту.

– В общем, – Ива смотрела, как Настя возится с объективом, – мы сейчас находимся на руинах антропоцена.

– На руинах чего? – спросила Таша и поглядела на Олесю. Ты пожала плечами.

– Антропоцена. Геологической эпохи, запечатлевшей деятельность человека. Изотопы на дне океана, пластик, эрозия плодородных почв, уничтожение растительности, животных... Конечная антропоцена есть полное омусоривание Земли в шарообразную помойку: исчезновение ландшафтов и тех, кто их населяет, превращение пространства в свалку быта, истории, перспектив.

– Это я могу понять, – сказала Олеся, не понимая, почему нельзя было говорить проще, – но к чему здесь торчать? Или вы хотите прибраться? Ну так сказали бы, мы бы с Ташей мешки взяли, перчатки.

– Я же говорила, сложно будет... – вздохнула Ива.

– Не сложнее, чем забороть патриархат, – вставила Настя, – давай-давай. Просвещение основа борьбы.

– Просвещение? Ты ещё веришь в пастораль чистого знания? Мы же столько об этом говорили! Ладно, взгляните... – рука Иветты скользнула плавным лебединым движением, – помойка заполнена отходами капитализма. Кирпичи, бутылки, подгузники, резина... смотрите, вон даже выпотрошенный плюшевый осел... о, богини, почему он фиолетовый!? Вытолкнув сюда отходы, капитализм не только уничтожил этот лесок, но и сделал его невключённым, как бы слепым. Кому придёт в голову собирать здесь грибы? Или отдыхать? Кто захочет выкупить это место и что-то построить? Мы в изнанке капитализма, там, откуда торчат его швы.

– И что с того? – недовольно спросила Олеся, – С тем же успехом мы могли бы у мусорного бака затусить.

– Мусорный бак включён в совсем иные связи, – серьёзно заметила Настя, – он в распорядке наполнения-опустошения, вывоза, замены, иными словами он, скорее, часть большой дисциплины. Он не подойдёт для того, что мы решили выразить.

– Выразить? – переспросили Таша и Олеся.

– Выразить, чтобы попытаться понять, – кивнула Настя.

– Понимание слишком мужское слово, – поправила Иветта, – оно горделиво, подразумевает возможность окончательно во всём разобраться. Из самоуверенности понимания возникла катастрофа антропоцена. Мужчина решил, что может понять атом, и устроил Чернобыль, Хиросиму. Мы сейчас стоим в том, как мужчина понял природу. Весь модерн – это результат понимания. Нам не нужно понимание, если, конечно, мы не хотим стать мужчинами, чтобы опять заспиртовывать, классифицировать, прокалывать бабочек и жуков. Нам следует указывать на распад, расковывать иерархии, не знать, а видеть, пропускать сквозь пальцы траву... но что-то до конца понимать... нет. Понять – значит ограничить, следовательно – быть мужчиной.

Настя слушала обиженно, прикусив железную губку, но потом скулы её разгладились, в голубых глазах возник блеск. Девушку восхищал ум Иветты и то, как она говорила – задумчиво, куда-то пропав. В такие минуты Насте хотелось обхватить покинутое бесхозное тело, аристократически холодное и лишь слегка живое.

– Принимается, – согласилась Настя, – включим это в наш проект.

– Проект? – удивилась Олеся.

– Проект разложения антропоцена, – сказала Иветта.

– То есть мы опять фоткать будем, а вы потом текст напишите? – кисло спросила Таша.

Иветта с Настей фыркнули. Они не считали подруг глупее себя, как и те всерьёз не воспринимали чужую высокопарность. Настоящую дружбу скрепляет не общность, а различие. Сходство рано или поздно приедается, а разница есть то, что позволяет ценить. Настя любила Ташу, бойкую и взводимую. Иветте нравилась Леся, обычная, прямая и предсказуемая, будто объект всех Ивиных теорий. Наоборот получалось хуже – Иветта считала Ташу простушкой, а Олесю коробила нахрапистость Насти.

Она как раз закончила настраивать камеру и сказала:

– Давай, Ив.

Та стянула футболку с кислотного вида амёбами, в несколько движений спустила штаны в рябящей радиальной штриховке, а затем избавилась от нижнего белья. Комок одежды был протянут Таше, которая удивилась не уже случавшемуся раздеванию, а раздеванию на помойке. 'Можно ноги порезать', – подумала девушка, – 'А ведь ей пойдёт кровь. Ей всё пойдёт...'.

– И ты сейчас голая в мусор ляжешь, типа тебя и саму выбросили, ты отходы и всё такое? – уточнила Олеся, невольно борясь с завистью к телу подруги.

Оно было естественное, не изнурённое, как у неё, бегом, а гладкое, с узкими лодыжками и запястьями, с пущенным от плеча к бедру шёлком татуировки. Иветта на носочках подошла к чахлой одинокой сосёнке, вытянула руки, отчего небольшая грудь задралась, а живот обнажил ущелье ребёр, и застыла, устремив взгляд в небо. Настя щёлкала камерой. Иветта горбилась, прикрываясь пыльными больными ветвями, а затем выгибалась, показывая промежность, заросшую колкой тёмной хвоёй. Странно было видеть этот спутанный волос, дикий, кустистый, необработанный, торчащий курчавой шапкой над плоскостью живота. Волосы были излишни, их было много и в них наверняка был запах: мясной и росистый. Завитки лезли на бёдра, цеплялись за кожу, подтягивались, тянули другие, и внизу живота у Иветты расползалось некрасивое шелестящее пятно, живая родинка, невыносимо лишняя на столь идеальном теле.

– И что это было? – спросила Олеся, когда Иветта оделась. Таша смотрела на неё с одобрением. Она любила тех, кто не стеснялся себя.

– Сейчас объясню, Лесь – отозвалась Иветта, – только вы опять не пугайтесь, хорошо? Это часть нашего с Настей проекта. Он не критический, как можно подумать, а, скорее, вопрошающий, указывающий не на ошибки, но возможности.

– Возможности чего?

– Жизни после капитализма. Да ну не смейтесь же, – Ива брызнула смехом, словно раздевание приободрило её, – Капитализм порождён мужчинами, следовательно, руины капитализма, такие как эта помойка, суть крах мужской мечты. Но свалка – это не только конец вещей, а утрата их прежних свойств и возникновение новых. Например, мусор убил почву настолько, что она минерализовалась, лиственные растения отступили, но зато стали пробиваться сосны. Из руин поднимается новая жизнь, создающая приспосабливающиеся ассамбляжи. Если сюда не будут выкидывать мусор, со временем деревья зарастят помойку, и здесь воцарится женский род – трава да сосны. Там, где мужчина оставил руины, похваляясь взятым городом, женское не просто восстанавливает разрушенный бетон, а заменяет его другой, живой и переплетённой кладкой.

– Мы решили выразить это через метафору тела, – Настя листала снимки, а солнце блестело на проколотых бровях и губе. – поэтому нет, Леска, мы не собираемся делать ещё одну унылую экологическую фотопирушку – ах, спасите нас от помоек, нам нравится только чистый капитализм – наоборот, мы хотим показать, что свалка, вырубленный лес, заброшенный город – это слепое место, куда не дотягивается взор капитала, а значит там возможно переплетение новых онтологий, свободное от принуждения.

Олеся с Ташей переглянулись. Полнушка закатила глаза, показывая, что сейчас упадёт в обморок. Накрашенный рот приоткрыл клычок.

– И вы делаете инсталляцию, так? – уточнила Леся.

– Проект, – напомнила Иветта, – мы ещё не определились с названием. Запутанность средней полосы, как вам?

– Трансцендентально, – глумливо засмеялась Таша. Настя хотела возразить, но Иветта одёрнула её и увлекла всех в лес. 'Наконец-то', – подумала Олеся, когда под ногами примялась первая поросль.

Берёзы качали тяжёлой зелёной листвой. Корни торчали из земли как костяшки длинных вытянутых пальцев. Отовсюду пели птицы, и лес не терялся в эхе, а заворачивался вокруг, звенел иволгой, шумел густотой, скрипел старыми стволами, откуда дятел выстукивал короеда. Это была фуга, где даже шаги хрустели собственной восьминогой песней. Разрозненное, но в то же время единое, многоголосье не только звучало, но ещё и пахло – нагретой землёй, пряностью первых застенчивых грибов, растрескавшейся корою, ягодами, сухостью иссушённой травы, мускатным потом четырёх молодых женщин.

– Ай, комар! – Настя хлопнула себя по шее. Таша достала из рюкзака брызгалку, но Настя, как и Олеся, помотали головой. Иветта, наоборот, как следует обработала тело, – Ах ты...!

Настя задумчиво размазывала по лбу кровавый комочек. Делала она это так, будто о чём-то вспоминала.

– Придумала! – вдруг закричала она, – Леска, снимешь?

– Что, теперь твоя очередь? – вздохнула Олеся, отгоняя комаров.

Настя нашла солнечное место, где берёзы росли трезубцем. Деревья сплелись в подобие гинекологического кресла, опрокидывающего назад и бесстыдно задирающего ноги. Настя разделась, легла спиной на наклонившееся дерево, приподнялась и два других ствола развели её ноги.

– Резкость только настрой, – указала Настя, – чтобы комаров видно было.

Они уже облепили невыносимо белое тело. Среднего роста, с большой торчащей грудью, шириной в плечах и мощными предплечьями, Настя раскинула себя так, что можно было заглянуть внутрь. Вздёрнутый нос, обсечённые зелёные волосы, угловатость сходящихся мышц... в девушке была красота комода, чего-то стойкого и неподвижного. Настя уважала штангу, в детстве – улицу, потом только книги, и вид её, крепкий, как орешек, всегда был насмешлив – ну-ка, попробуй раскуси. Насте нравилось считать себя кем-то вроде телохранителя группы, справедливой задирой, которая легонько подтрунивает над своими и беспощадна с чужими. Настя знала меньше Ивы и тело её было не таким спортивным, как у Олеси, зато она была сильнее Иветты и умнее Лески, и только Таша, которая не участвовала в этом тайном соревновании, нравилась Насте безусловно и просто так. Они и ругались между собой как близкие люди – дерзко, до остроты.

Ветер качнул листву, и тень зацепилась за кольцо в переносице. Настю влекло дёрнуть, посмотреть, соскользнут ли короткие сильные ноги, не взметнётся ли грудь. Девушка была тугой, с наплывами каучуковых мышц. Их хотелось разгладить и потянуть: крутые икры, ушастые бёдра... В отличие от Иветты, лобок Насти был тщательно выбрит.

– Расслабься, – посоветовала Таша, – ты родишь сейчас.

– Так надо!

– Сколько комарья... – наводя камеру, пробормотала Олеся.

Гнус ползал по обнажённому телу. Подмышки, соски, пах – Настя подрагивала, сдерживаясь, чтобы не закричать. Тело её дрожало, и на нём медленно набухали комары. Сразу несколько толклись у соска, проткнутого титановым стержнем. Его венчали два маленьких алых грибочка, сжавших коричневую плоть соска. Девушка откинула голову, обнажая плотную шею. Ноги раздвинулись, пальцы впились в дерево.

– Давай быстрее, – простонала Настя.

– Сейчас закончу, – сказала Олеся и сделала последний снимок, – Всё.

Настя спустилась с трезубца, и разглаженные мышцы вновь собрались в крепкое невысокое тело. Настя встряхнула руками, покрытыми комариным ворсом. Насосавшиеся комары отвалились неохотно, как после пирушки. Настя перешла к груди, по одному отрывая насекомых. Те тяжело падали в воздухе и только потом летели. Иветта посмотрела на подругу с непонятным ей самой восхищением:

– А ты хорошо придумала. Я бы не догадалась.

– Что придумала? – в нетерпении спросила Таша.

– Про комаров.

– Комаров...?

– Это просто. О чём мечтают парни? Чтобы мы им отсасывали. С отсоса начинается порнография: женщина на коленях, её давят прямо в лицо. Заканчивается оно также, только лицо уже пачкают. Это самый известный знак женского унижения. Настя придумала, как его обыграть. Она предложила отсосать у себя, бесстыдно и сразу всем, этакий гэнг-бэнг с комарами. Это прямая отсылка к порно, но она же его и разрушает. В порно женщина изображает наслаждение, хотя зачастую не испытывает его, но нечувствие скрыто за наложенной озвучкой и совокупляющимися телами. Настя тоже изобразила удовольствие, но очевидно, что никакого удовольствия от того, что тебя облепили комары, нет. Следовательно, Настя притворяется, но для чего? Здесь уже нужно подумать. Много интерпретаций. Можно связать это с половым насилием. Или это критика отчуждения? Или... о-о-о! Мать, как же я сразу не поняла! Вот я дура! Поза же очевидна! Забудьте, что я наговорила! Настя специально приняла позу как на родильном кресле. Это поза боли, поза роженицы: Настя участвовала в деторождении. Каком, спросите вы? Да с комарами же! Комары, точнее – комарихи, добывают из нашей крови белок, который нужен им для выращивания яиц. Если крови не будет, самка отдаст кладке свой белок и умрёт. Тем самым Настя проявила женскую солидарность, распределив то, чего в ней избытке – здесь так кстати её развитая фигура – и напоила своей кровью страждущих матерей. Наслаждение Насти понятно – это удовольствие деторождения, неотчуждаемая женская привилегия, которой нет у самцов. Настя счастлива, потому что, будучи самкой, помогла родить другим самкам. Через свою кровь она создала прямой ассамбляж, доказывая, что такие разные существа как комар и человек могут состоять в матрилинейной связи. Да, есть здесь что-то этнографическое... Так... секунду... Что образуют лес, комары и обнажённая женщина? Матрилокальность! Да-а, очень многослойно получилось... Если Настя лежит в родильном кресле, то перед кем она раскорячилась? Кто принимает роды? Очевидно, какой-то врач. Но его нет! Откуда врач в лесу? Значит роды принимает сама природа! Опять же, игра роды-природы. Ну и отказ от врача – отказ от надзора, регламента, дисциплин. Реверанс к Фуко, это понятно.

Дыхание Иветты сбилось, она с восторгом посмотрела на подругу:

– Насть, а ведь такое ещё никто не делал. Ну, я вроде не читала такого. Блин... круто-круто!

Настя нехотя почувствовала себя счастливой. Наконец-то она придумала что-то лучше Иветты. Проколотые губы расплылись в затаённой улыбке.

– Ага, очень многослойно, – пошутила Олеся, – а название будет такое: акушерка комара.

Девушки не обратили на колкость внимания. Пока они о чём-то шушукались, Таша осторожно дотронулась до руки Олеси:

– Лесь... они меня пугают. Я как бы всё понимаю, что они говорят, но при этом ничего не понимаю.

– Забей, они всегда были себе на уме. Лучше вспомни, как Настюха столовку разгромила.

Таша осклабилась, обнажив клычок. Однажды, когда она несла полный поднос еды к столику, какие-то парни презрительно назвали её жирухой, Услышав это, Настя подскочила к обидчикам и одним махом опрокинула стол, вывалив пюрэху с чаем им на штаны.

– А Ива по социологии нас натаскала. Я бы зачёт в жизни не сдала, – вздохнула Таша.

– И я.

– Девы! А помните вы нам с Лесей...

Воспоминания вернули в прошлое. Девушки вдруг бросились наперегонки, и Ива с Олесей, смеясь, неслись рядом, пока Леска не прибавила и не оторвалась. Бег – это когда ноги превращаются в крылья, и Леска летела, перемахивая кусты и овражки. Остановившись, она протрусила к запыхавшейся троице, и все пошли рядом, пока не упёрлись в болотце. Ива опустила руки в заросли тины и сказала, что ряска не расчленяется на стебель и листья, оставаясь целостным растением. Затем Настя с Ивой заспорили, стоит ли лезть в болото и что это может выразить. Таша неожиданно толкнула спорщиц в воду, те замахали руками, устояли и с криками бросились за хулиганкой.

Когда все успокоились, Ива снова взялась объяснять:

– Почему свалка, чаща или болото? Мы хотим показать, что естественной среды не существует. Райского сада нет, нам некуда возвращаться. Но ещё возможно находить слепые пятна вне внимания капитала, и переделывать эту среду с феминистских позиций. Для этого надо привлекать всё могущество биологии, кибернетики, неантропоцентрической философии. Более того, следует пересмотреть понятие отчуждения. Если весь мир прекарен, если всё – капитализм или его руины, от чего мы можем быть отчуждены? От настоящей жизни? От некой женской подлинности? Но их нет! Это полусгнившие просвещенческие иллюзии. Вот почему женщине стоит пересобрать себя хотя бы как киборга. Да, мир техники репрессивен для человека. Но тем, кто никогда не считался человеком – женщинам, собакам – бояться нечего.

– Девы, грибы!!! – счастливо завопила Таша.

Грибы встречались и раньше, но были либо раскрошившимися сыроежками, либо склизкими поганками, а этот – точнее, эти – росли кучно, толсто и строго, твёрдо указывая вверх коническими шляпками.

– Народ, а что это за грибы? – поинтересовалась Олеся.

Иветта как-то безразлично пожала плечами, а Настя полезла за телефоном, камера которого уставилась на находку:

– Сейчас узнаем.

– Приложение что ли такое? – удивилась Таша.

– Ага. Надо сфоткать гриб, и оно укажет название.

– А если ошибётся?

– У них там нейросеть, – пояснила Настя, – разрабы пишут, что уже можно различить до полутысячи видов. Главное сфоткать под шляпкой тоже. Ну или указать какая она: пластинчатая, трубчатая. Так, сейчас... Гм. Не знает.

– Запах приятный, – наклонилась Олеся, – их по запаху различать можно. Плохие пахнут плохо.

– В Японии ценится гриб мацутакэ, – безразлично сказала Иветта, – между прочим, самый дорогой гриб на планете. Так вот, пахнет он отвратительно.

Олеся взглянула на Иву. Она что, обиделась, что не смогла узнать гриб?

– Может это белый? – предположила Таша.

– Что за расизм! – Настя всё ещё пыталась добиться правды от телефона.

Иветта припала к земле, внимательно рассматривая грибы. Они росли кучно, целым семейством и были как на подбор крепкие, с коричневатыми шляпками и упругими сероватыми ножками. Грибы были в самом расцвете, нетронутые мушкой, натянутые и почти вожделеющие.

– Знаете... – задумчиво начала Ива, – у индейцев Южной Америки есть миф, что поначалу в мире жили только женщины, которые размножались вегетативно. Они совокуплялись с грибами, вводя их в себя как мыслящий член. Но часть грибов подговорила женщин совокупиться орально, употребив их в пищу. Отведав грибов, женщины стали рожать странных грибовидных созданий, напоминающих материнское тело, но с головой-шляпкой. Так появились мужчины. А с ними пришла охота, потом неолитическая революция, социальное расслоение, антропологическая константа и священная вера в понимание... Думаю, это и не миф никакой, а самая настоящая правда.

Настя слушала с расцветающей улыбкой. Её поражало, что Ива может вспомнить что угодно и по какому угодно поводу. А самой Насте нравилось, что она всегда предугадывала последствия Ивиных слов.

– Ты правда это сделаешь? – бисер на лице плотоядно блеснул.

Иветта не ответила. Она снова раздевалась.

– Поехавшая, – счастливо шепнула Настя и стала настраивать камеру.

Ива степенно устраивалась над выпирающим выше остальных грибом. В такой позе её длинные худые ноги были отставлены в стороны, низ живота ввёрнут вниз, туда, к грибам, и Ива так часто подносила руку ко рту, слюнявя её, что, казалось, их у неё было несколько.

– Это слишком, – покачала пепельной головой Таша. Полнота её сжалась, будто входить собрались в неё. Девушка помялась, теребя балахон, – Это уже некрасиво.

Ива изменилась. Девушка старалась уместиться между фотоаппаратом, людьми, грибом и собой, что было сложно, ибо нельзя быть сразу для всех. Ива попыталась принять непредназначенную ей позу, запуталась в конечностях, и тем стала похожа на многоножку, выползшую из проеденной грибной шляпки. Если в неземной красоте есть то, что не может принадлежать этому грубому миру, то противоположно ей вовсе не уродство, вещь тоже вполне потусторонняя, но некрасота, что-то несчитываемое и непривычное. 'Некрасиво лишь то, что не может быть эстетизировано', – глядя на корчи Иветты, думала Настя, – 'а так как эстетизировано может быть всё, некрасивого не существует. Но тогда почему мне так противно... и так хорошо?'.

Иветта, свесив набок длинные волосы, пытаясь завести в себя смоченный слюной гриб. Руки ломались в тени сведённых бёдер, заросший лобок вздымался ожившим сорочьим гнездом, волосы спутались в хвощ, побелевшие колени тронула плесень, а на потемневшей груди влажно мшились соски. Олеся испытала странное возбуждение. Оно было скорее пронзительным, нежели сильным – возбуждение не плоти, но запрета; того, на что возбуждаться не принято и даже опасно. В своём странном соитии Иветта стала кем-то другим – тем, о ком не думают и чего не представляют. Олеся не знала, почему это так её занимает. Иногда, прежде чем встретиться с подругами, она срочно что-то прочитывала, дабы не казаться совсем уж простухой, и теперь вспомнила Станислава Лема, книжки которого в детстве подсовывал ей отец. Женский срам казался фантасту чем-то паучьим и не являлся для него эротичным. Однажды она рассказала об этом Насте, и та долго высмеивала и Лема, и Олесю, вставляя, как припев: 'Есть же нормальная ксенофеминистская фантастика'.

Тогда Олеся промолчала, смутившись собственной необразованности. Теперь она поняла, что имелось ввиду.

А вот Таша ничуть не смутилась. Из приоткрытого рта, накрашенного как мишень, торчал клычок. Таша вожделеюще обкатывала его языком. 'Гриб не может кончить, – тайно думала девушка, – он либо сломается, либо удовлетворит. Но при этом не игрушка. Живой. Мужикам и вправду далеко до грибов'.

Иветта прогнулась, окончательно поглотив гриб, и татуировка от её бёдер до её плеча показалась затвердевшим грибным семенем.

– А-а... суховат ты, братец, – прошептала девушка.

Олеся сглотнула. Она часто сравнивала себя с Иветтой, почти такой же высокой, но непозволительно изящной, и порой это сравнение пролегало так близко, что приходилось зажмуриваться и трясти головой. Скосив взгляд, Леска увидела, что Таша смотрит на Иву, открыв рот, а Настя перестала фотографировать.

Заведя в себя шляпку, Иветта прошла до корешка гриба, а затем, стараясь не сломать его, осторожно поползла вверх. На миг показалась осклизившаяся головка, и заросший лобок вновь вобрал гриб. Найдя опору, девушка задвигалась взад-вперёд. Ножка гриба приминалась, грозя оторваться от основания, но Иву это не останавливало – под возобновившиеся щелчки, она заполняла себя грибом. Глаза её были закрыты. Убрав одну руку от земли, девушка положила её себе на грудь. От напряжения у неё дрогнули бёдра. Телом завладела подвздошная нега.

– Срамота!!! – гаркнуло вдруг.

Иветта ахнула и подскочила с оторванным грибом в лоне. Настя резко обернулась, не отпуская камеру. Ища поддержки, в неё вцепилась Таша. Олеся со смесью стыда и испуга посмотрела назад.

Шагов в десяти, с пригорка, на них пялился какой-то мужик. Крохотный, плотно запахнутый в бушлат, из которого торчала спутанная борода, он таращился из такой же, но уже глазной бороды, росшей прямо из-под нахлобученной кепки.

– Что, мужиков в городе не осталось, раз девки в лесу с грибами блудят?

Незнакомец засмеялся и опёрся на сучковатую палку.

– Шли бы вы по своим делам! – первой очнулась Олеся. Человек пугал её, и она не решилась дерзить.

– Да! Валите! – поддержала Таша и оскалилась, выставив клычок.

Мужик таинственно зацокал. Рта видно не было, и цок шёл из косматой бороды.

– Что, шишка встала? – нахмурилась Настя, – Укоротить?

– Шишка... – глухо повторил мужик и стал раскачиваться.

Иветта оделась. В траве лежала кашица перемолотого гриба, которую она выскребла из влагалища. Девушку не смутило ни её занятие, ни застукавший их тип.

– Я бы объяснила, но вы всё равно не поймёте, – гордо сказала Иветта, – так что да, идите куда шли.

– А может я к вам шёл? – отозвался мужик и стал спускаться с пригорка.

Вида он был одичалого. Широкий, весь в лохмотьях, на ногах не обмотки даже, а негнущиеся чёрные трубы. Мужик ковылял в них, как марионетка без шарниров. Кепкой он едва доставал Таше до подбородка. Борода лоскутная, разных цветов: усы табачно-жёлтые, на груди рыжина, волос седой, каштановый, чёрно-бурый. Глаза золотые, светлые, насмешливые, торчат как из мочалки. Нос пористый, большой, красный. И палка эта – тыч-тыч в землю – словно и не опора, а ищет что-то. 'Борода...', – подумала Иветта, – 'Сука, ну почему у мужиков борода? Это нечестно!'.

– Притронетесь – зарежу, – Настя достала ножик с коротким острым лезвием, таким, какого и следует опасаться.

Таша хотела что-то добавить, но не сумела. Своим присутствием мужик заставлял молчать, будто пришёл тот, о ком только что не очень хорошо говорили. Незнакомец подобрал сплющенный Иветтой гриб. Помяв в ладони влажные ошмётки, засунул их себе в рот.

– Ммм... с приправкой, – сказал он, прожёвывая.

Олесю чуть не стошнило. Таша вскрикнула. Облизнувшись, чужак повернулся к Насте и с интересом уставился на колечко в её носу.

– Чё зыришь!?

Настя крепко сжимала нож. Мужик, будто не замечая его, рассматривал кольцо:

– Ты чего септум нацепила? Его годовалому бычку вставляют, чтоб не буянил. А ты чего вставила? Бычок?

Настя замахнулась ножом. Опережая удар, мужик схватил Настю за кольцо в носу. Девушка вскрикнула, рука непроизвольно метнулась к лицу, и нож выпал из разжавшихся пальцев.

– В деревне беспокойным коровам мужики вставляют в нос кольцо. Если скотина упрямится, схвати за него и осадишь баламутку. А в городе вашем что? Там мужики не мужики. Некому кольцо вставить. Но природу не проведёшь. Если мужики не могут вставить бабе кольцо, бабы сами вставляют его себе. Ибо всякая баба тайно мечтает быть осаженной.

Незнакомец говорил и медленно гнул Настю к земле, и та, прижимая руки к лицу, гнулась вслед за жуткой чёрной лапищей. Окончательно пригнув девушку к земле, мужик резко дёрнул и в руке у него оказался чистенький, совсем не окровавленный септум.

– Тю, даже септум у тебя ненастоящий. Бубенец какой-то, – человек поднёс его к золотистым глазам и вдруг захохотал, – Звонок бубен, да страшен игумен!!!

Раздвинув края ободка, мужик прицепил септум себе под нос. Затем он изобразил над кепкой короткие чёрные рожки и замычал из бороды:

– Мм-м-уууууу-у-у!

Олеся помнила, что её волокли по корягам и как она пыталась лягаться, но попадала в твёрдое. Сознание то пропадало, то возвращалось, пока её не закинули в тесное тёмное помещение, где сухо пахло деревом.

– Девчонки, вы здесь? – позвала Олеся. Голова её болела. Боль накатывала волнами.

– Здесь... – нестройно отозвались голоса.

Олеся поняла, что лежит головой на коленях у Ивы. Та нежно гладила по волосам:

– Ты ударилась, Лесь. Лежи, не вставай.

– Все здесь? Целы!?

– Целы, – сказала Таша, – мы на него набросились, когда он Настю загнул, но он... сильный, в общем. С виду и не скажешь.

– Никого, эээ... – в горле у Леси пересохло, – никого не изнасиловали?

– Нет.

Ива, продолжая гладить, заметила:

– Что настораживает.

– А Настька? Что с носом?

– В порядке, – послышалось из угла, – этот урод мне камеру сломал. Я только карту памяти спасти успела.

– Вот уж потеря потерь! – всхохотнула Таша.

Настя огрызнулась, и Олеся нашла в себе силы подняться.

Темнота веяла чем-то травяным и давно иссохшим, а ещё дымом, землёй, прикусью железа. Попривыкшие глаза различили покаты бревён, меж которых, как из ушей, торчали пучки мха и соломы. У стены стояла лавка, на которой сидела Ива. Настя с Ташей забились под потолок, в дальний угол скрипучих полатей. На пол ложилась узкая полоска света, но запертая дверь не имела ручки. Окна тоже не было – вместо него Олеся ощутила шершавость старого рассохшегося дерева. Из щелей посыпалась труха. Запахло измельчённым земляным табачком.

– Он что-нибудь потребовал? Сказал?

– Нет, – ответила Ива, – закинул сюда и ушёл. Борода, блин.

– Борода? – удивилась Олеся.

– Ну надо же его как-то называть. Решили вот так.

– Борода... Надеюсь, не синяя.

Таша хмыкнула. Полнушка вообще была до странности весела.

– Нас же четверо... – простонала Настя, – как мы с ним не справились? Я же вам говорила: всегда носите с собой оружие! Хотя бы балон! От газа его бы никакая борода не спасла! Я не успела свой достать, а вы...

– Это всё твой септум, – взбрыкнула Таша.

– Причём тут септум вообще!? – возмутилась Настя, а Олеся пробормотала, – Он сумасшедший. Нормальные так себя не ведут.

Ей вспомнилось, как мужик замычал. На коже встали все волоски.

– Это как раз обычный мужчина в своей естественной среде, – отозвалась Иветта, – лес, охота, присвоение найденного. Он воспринял нас как трофей, который поспешил добыть.

– Ну хватит уже, а!? – крикнула Таша, – Больше не хочу слышать ничего такого! Это из-за вашей чуши мы здесь оказались! Лучше залезайте сюда, пока Борода не пришёл.

По лицу Таши размазалась косметика: рот зачернел как от ягод, брови продвинулись к вискам. Девушка пыталась оттереть лицо краем балахона, но стала лишь больше похожа на ребёнка, заигравшегося в индейца.

– Ладно, звиняйте. Это я так, привычка, – извинилась Ива и полезла наверх.

Следом забралась Олеся. Полати скрипели от каждого движения, стены качались, и казалось, что пленниц заперли в корабле, упрямо взламывающем волны. Толстые брёвна не пропускали звуки, и там, в такой близкой наружи, что-то стонало, ворочалось, пело.

Девушки обнялись и задремали.

Из щели под дверью накатил воздух. Отчётливо хлопнула ещё одна дверь. Протопали ноги, загремела какая-то утварь. По скобам чиркнул засов.

В каморку вошёл мужик. Света из двери было немного – он показал стол, окно, такие же бревенчатые стены – и тут же хлопнул, пропав.

Борода громыхнул большой чугунной сковородкой с крышкой. На пол бросил жестяное ведро, тоже с крышкой. Осторожно поставил кувшин с водой. Раскатил по лавке связку свечей. Когда туда же прогремел коробок спичек, мужик опустился на сидение и зажёг одну из свечей.

С полатей Борода казался ещё меньше, но когда похититель сел, то стал совсем низким, превратившись в забытую на лавке стопку белья.

– Что вам нужно? – спросила Леся.

Мужик не ответил. Он посмотрел на девчонок крохотными золотистыми глазками:

– В чём ваша ошибка?

– Чего!? – возмутилась Иветта.

– В чём ваша ошибка? – повторили из тулупа.

– Дядя, ты поехавший, да? – вскинулась Настя, – Думаешь, телефоны отобрал и порядок? Там геолокация! Нас искать будут.

Таша заметила, что Настя боится. Снова лезть в потасовку она не рискнула. От Настиного страха с Таши сошло веселье, словно она наконец поняла, что всё произошедшее отнюдь не детское приключение. Тело её затрясло, и Таша сцепила под балахоном вспотевшие ладони.

– Ошибка в чём? – упрямо гнул мужик.

– Простите нас пожалуйста, что мы садились на грибы. Мы так больше не будем, – выпалила Таша, стараясь не глядеть на подруг, – Это было очень глупо. Мы не хотели никого обидеть. Вас не хотели тоже.

Борода поднялся с лавки, разочарованно качая головой. Кепки на ней не было, и волосы спутались рыжеватыми колтунами. Разноцветная борода уходила куда-то за пояс. Оставив принесённое добро, незнакомец запер за собой дверь.

В подступившейся тишине Иветта насмешливо поинтересовалась:

– И зачем ты перед ним извинялась?

– Я... – неуверенно начала Таша.

– Тебя похитили, избили, лишили свободы, а ты ищешь этому оправдание, да ещё и извиняешься!

– Замолкни уже, а? – неожиданно сказала Леся.

– Что? – осеклась Иветта.

– Ты задолбала уже. Наташка может и не права, что извинилась, но это ведь ты с грибами трахалась. Так бы он может мимо прошёл. Номеня даже не это бесит, а то, что вы с Настюхой перед нами не извинились. Блин, да вы нас с Ташей даже не предупредили, зачем в лес идёте! Мол, они всё равно не поймут, тупые. А мы может тоже бы что придумали.

– Успокойся, Лесь, – ласково сказала Иветта, – мы так не думали, правда.

– Пусть выскажется, – заявила Настя, слезая с полатей. При свете свечи она подняла крышку у сковородки, – Он нам тут грибы с картошкой принёс. Как думаете, есть можно?

– Посторонись, подруга, – близость еды успокоила Ташу, – о, ничего так жарёха. Грибы тоже ничего. Опята вроде.

Ложка была одна, но никто не побрезговал. Передавая её по кругу, девушки выскребли всю сковородку. В кувшине оказалась холодная вода. Ведро, видимо, предназначалось под нужду, но жестянкой пока никто не воспользовался.

– Когда Борода придёт, надо вдарить ему сковородной по башке, – предложила Таша, желая смыть свой позор.

– И наброситься, – согласилась Настя, – он же мелкий.

– В прошлый раз ничего не вышло...

– Если бояться, мы здесь вечность просидим. А меня уже поджимает, – Настя с сомнением посмотрела на ведро.

– А зачем он свечки со спичками дал? Мы же можем всё спалить, – Олеся потрясла коробком.

– Ага, и сами сгорим, – ответила Иветта.

– Зато все вместе, – отчего-то грустно заметила Таша.

Вечером – отворившаяся дверь впустила сумрак – Борода пришёл опять. Он сел на лавку и поставил перед собой табурет. Никто так и не посмел воспользоваться сковородкой, если не считать, что Таша хорошенько вычистила её ложкой.

– В чём ваша ошибка? – пробасил мужик.

– О мать! – застонала Иветта, – Тебе-то откуда знать про наши ошибки?

Не получив ответа, Борода приказал Таше слезть. Та неохотно повиновалась. Горело несколько свечей, ломкие тени выпрыгивали из стыков меж брёвен. От взгляда Бороды девушки оцепенели, и их план – разом наброситься и победить – так и не осуществился.

– Чего надо? – пролепетала Таша.

– Садись.

Таша села на табурет. Мужик оглядел её хмуро, из-под шапки сальных волос, затем засунул большой палец правой руки в рот и как следует его насосал. С чпоканьем выдернув палец, Борода провёл слюнявой подушечкой по брови девушки. Палец почернел, и мужик снова засунул его в рот. Он тёр брови девушки, пока не потекла подводка. Большой палец подтёр её, и крохотный обмётанный язык слизал тушь с пальца. Закончив с бровями, Борода перешёл ко рту. От удивления Таша держала его открытым, и там виднелся клычок. Помада сходила хуже, и мужику приходилось дольше сосать большой чёрный палец, и тереть им так сильно, что голова Таши ходила взад-вперёд. Она не смела сопротивляться, и покорно подставлялась под шершавый темнокожий скребок. Он залезал в рот, растягивал его, и Ташу влекло за загнутым пальцем, будто щёку её подсёк крючок. Рот наполнился собственной слюной. Таша стала похрипывать. Палец уважительно потрогал клычок, и Борода прицокнул. Напоследок он потёр пальцем уголки губ, повертел за подборок туда-сюда и остался доволен:

– Теперь хорошо.

Велев девушке залезать на полати, Борода ушёл, забрав с собой табуретку и пустую сковороду. Кувшин он снова наполнил водой.

– Думайте, – сказал он напоследок, – ещё зайду.

Таша повернулась к подругам и, ощупывая склизкое, покрытое кислыми слюнями лицо, растерянно прошептала:

– Бьюти-блоггер, блядь.

Утром Олеся проснулась позже всех. В ведре, у которого не было ручки, уже плескалось. Оправляться пришлось под намеренно громкий разговор сокамерниц. Они снова препирались кто первым должен наскочить на тюремщика, но все будто заранее знали, что оцепенеют под его взглядом. Олеся пнула дверь. Та не поддалась. В тягостных мыслях она поковыряла зазор между брёвнами, и он осыпался перепревшей паклей. Подключив пальцы, девушка выпотрошила утеплитель, но щель стала совсем узкой. Олеся попробовала пошатать бревно, и оно заходило.

– Девки, смотрите! Нужно только расковырять. Блин, пальцами тяжело, не проходят! Есть что? Заколка там?

– А щепку отломать? – предложили без энтузиазма.

– Чем я тебе её отломаю? Ножом?

– А крышкой от ведра?

Олеся попробовала ковырять крышкой, но толку не было. Кромка не пролезала в щель.

– Нужно было ложку заныкать... – поздно догадалась Таша, и вдруг её осенило, – Настён, у тебя же карта памяти сохранилась! Ты сама говорила. Ей можно попробовать.

– Ага. Так я и дала, – фыркнула Настя, – там у меня фоток к куче проектов.

– Ты в своём уме? Он, может, нас сожрать хочет, а тебе каких-то фоток жалко!? – рассвирепела Олеся.

– Каннибальские метафизики, – к чему-то хохотнула Иветта.

С ворчаньем Настя отдала заветный прямоугольник. Дело пошло веселее – на пол полетела пакля, солома, мох. Карта проходила глубоко в стык, словно совалась в большой, ей не по размеру, порт. Бревно заходило. Через час из длинной щели потянуло сквозняком. Наклонившись, Олеся заглянула в неё, но ничего не увидела.

– Откуда дует-то?

Она поднесла свечу к щели. Заколебавшись, пламя потухло. Спичка чиркнула ещё раз: новый огонёк загнал в трещину тьму. Олеся прижалась к срубу, упёрлась ногами в пол и надавила на бревно. Хлипнув, оно устояло. Отпороть бревно не получилось даже вчетвером. Оно вроде бы и шаталось, но никуда не шло. Получив обратно стёртую карту, Настя обиделась:

– Только фотки запорола, – и огонёк полыхнул в её железяках.

Олеся всматривалась в проковырянную расщелину. Оттуда прерывисто дуло, будто с той стороны кто-то дышал. За стенкой была свобода, там приглушённо шумело позднее лето, но вместо зелени из прорези глядела безразличная глубокая тьма. Обдирая палец, Олеся засунула его как можно глубже в щель, и пальцу стало приятно, будто он попал в тёплое чёрное молоко. За ноготок вдруг что-то потянуло, фаланга, распрямляясь, хрустнула, и палец напрягся и выпрямился, словно его хотели оторвать. Вскрикнув, Олеся бухнулась на пол, чуть не перевернув ведро.

Мужик пришёл с полной сковородкой.

Он поставил её на лавку, вынес за дверь ведро и уселся ждать ответа.

– В чём ошибка? – на всякий случай повторил он.

Борода положил громадные узловатые ладони на негнущиеся коленки, торчавшие под углом, как сломанные. Спутанная разношёрстная борода ползла то ли по тулупу, то ли по шубе; по тому, что не носят летом. Лицо, вроде бы круглое, скрылось за колтунами, из которых выпирал мясистый пористый нос. Светлые глаза смотрели вверх, на полати, где настороженно сгрудились девушки.

– Ошибка в чём?

Мужик поднимался уйти, когда Иветта вдруг выпалила:

– Это моя ошибка. Я воспринимала лес как возможность выражения себя, а не как живую самостоятельность. Мне казалось, что я важнее мха и деревьев, а это было не так. В этом моя – не чья-либо – ошибка.

Услышать такое от Иветты было всё равно что узнать о не существовании патриархата. Подруги удивлённо воззрились на неё. Борода наклонил голову.

– Это не ошибка, – колючие брови нахмурились, и палец ткнулся в Олесю, – Ты. Слезай.

Леска нехотя повиновалась. Её подначивало рвануть в проём, но мучитель взялся за палку и захлопнул дверь. Стало темно.

– Свечу зажги.

Леся не сразу выбила огонёк из чиркаша.

– Воскояровая, – прошептал мужик, и, переведя взгляд на девушку, сказал, – Беги.

– Что?

– Беги говорю.

Леся сделала шаг к двери, но мужик всадил палкой по ляжке.

– Здесь беги!

С полатей раздались протестующие вопли, но хозяин зыркнул туда, и всё утихло.

– Здесь негде бегать!

От стены к стене было метра три, не больше.

– Беги, – угрожающе поднялась палка.

Леся неспешно протрусила к стене и повернула обратно. На полпути ей прилетело в спину.

– Быстрее!

– Здесь нельзя быстрее! – крикнула Леся.

– Челночный бег! – вдруг завопил мужик, – Челночный бег!!!

Он замахнулся палкой, но Леся заученно метнулась к стене, и палка рассекла полутьму как стартовый флажок. Не дожидаясь ещё одного удара, девушка бросилась к противоположной стене, оттолкнулась от неё и бросилась к той, что ещё хранила тепло касания. Бревна встретили глухим шлепком, и Олеся отлетела обратно, снова приложившись к тёплому срубу. Она металась, смазав во взгляде лицо мучителя, испуганные лица подруг, полоски свечей, тьму между брёвен. Олеся билась о стены, стесав локти с коленями, и стены, вместо того, чтобы останавливать, отталкивали, превратив девушку в скачущий мячик. Лавка прыгнула к потолку, полати обвалились, и бег окончательно исчез, оставив твёрдые чередующиеся пощёчины. Они обжигали содранную кожу, ноги исчезли, а руки больше не защищали лицо. Осталось только сознание, запертое между сдавившими его преградами, и те росли, вытолкав Олесю из межстенья в объёмный многогранник, где она летала и билась в разветвляющемся, запутанном лабиринте.

– Олеся, перестань! Он ушёл!

Чья-то рука дёрнула и повалила на пол. Горячий лоб уткнулся в холодную утоптанную землю. Вернувшееся зрение вычленило испуганное Ташино лицо:

– Мы кричали, а ты всё билась. Он давно ушёл! Вставай, ты ничего себе не сломала?

С полатей с ужасом смотрели Настя с Ивой:

– Ты как, Лесь? Что с тобой?

Голову мутило. Олеся жадно присосалась к кувшину.

– Я поняла! – воскликнула Иветта, – Он наказывает за неправильные ответы. В тот раз попыталась Таша, и ей стирали лицо. В этот раз ошиблась я, и заставили бегать Леску.

Иветта с теплотой взглянула на Лесю, которую она придумала называть Леской. Худая и вытянутая, девушка и вправду походила на леску. Тонкость её была натянута между простотой и чем-то тяжёлым, словно на конце была привязана какая-то тайна. Иногда Иве хотелось узнать её, порой – вызвать в подруге искреннее, пусть и глуповатое возмущение. В бегунье была смелость жизни, когда не боишься совершить ошибку, и, если бы Олеся тоже поступила на социологический, с ней было бы куда интересней, чем с Настей.

– Ив, а ты права, – Настя сжала локоть подруги, – Он не так прост...

Иветта благосклонно улыбнулась. Она ценила Настю, но та брала усидчивостью, силой седалища. Она могла прочитать и заучить, но не порхать с мысль на мысль, складывать то, о чём не было написано. Даже Таша, вроде бы бойкая хохотушка, вставила тогда: 'Да, мы пофигистки'. Классика же, а Настя не поняла.

Таша затащила выбившуюся из сил Лесю на полати и прижала к себе. После издевательств Бороды, Таша сильно осунулась. Желудок её мучил голод, и на ведре она сидела дольше других. Девушка куталась в грязный балахон, а когда никто не видел, ожесточённо терла лицо, чувствуя на нём застывшую слюнявую плёнку. Она отходила будто бы со слоями кожи, и Таше казалась, что лицо её шелушится. Хотелось есть, хотелось помыться, и чтобы никто не видел клычка – теперь жёлтого, с застрявшим под ним грибным ошмётком. Не было сил даже закатить глаза, когда Ива с Настюхой брались за своё. 'Да, собственно, чего закатывать?', – грустно думала Таша, – 'Они умные, красивые. Их дед не обсасывал. Они из другого теста, не простухи как мы с Леской'. Таша не завидовала, нет. Она начинала вновь ненавидеть себя.

Девушка нащупала руку Насти, боясь, что та отдёрнет её, но Настя тихонько погладила Ташины пальцы. Затем обхватила, чтобы им было тепло.

– Хорошо сидим, – вдруг хихикнула Настя.

Подруги переглянулись. На мгновение всем стало дружно и хорошо.

Девушки рассмеялись.

Ведро выносили уже два раза. Однажды, всё-таки решившись, пленницы наскочили на Бороду, но тот с лёгкостью раскидал бунтовщиц. Перед сном он снова спросил в чём их ошибка. Помня, что произошло с Олесей, девушки боялись давать ответ, и припадочный ушёл ни с чем.

Скученность породила ссоры.

Олеся поцапалась с Ташей, которая первой набрасывалась на принесённую еду – одну и ту же картошку с грибами. Иветта с Настей разругались на почве какого-то спора, где Ива не смогла точно повторить нужные доводы и потому ссылалась на книги, где те были изложены. Настя съязвила, что это как хвалиться деньгами, показывая застёгнутый, но пустой кошелёк. Таша заклекотала, за что получила озлобленный Ивин взгляд.

Однажды Таша услышала, как о дверь трётся кошка. Полоску света перебежали быстрые лапки, когти царапнули дерево и приглушённый мяв потребовал молочка. Вскоре Настя стала талдычить, что Борода подмешивает в пищу галлюциногенные грибы. Олеся возразила, что опята трудно с чем-то перепутать, да и какой прок с прожаренного дурмана? Иветта ничего не сказала, но стала внимательнее присматриваться к грибам. Иногда ей казалось, что амёбы на её футболке движутся, хотя дело было в тревожном огне свечей.

Дымок от них потихоньку туманил голову. Пространство плыло.

Пытаясь уйти от наваждения, Иветта начала рассуждать о союзе человеческого и нечеловеческого. Она доказывала сродство мха и женщины, приводила в пример редкие виды пауков с муравьями, пытаясь обнаружить освобождающее сходство с миром гниения и многочленов. Но внутри, куда не могла попасть даже Настя, Ива подозревала, что слова её лишь признак нарождающегося бессилия. Убеждения Иветты были научно отточенны, но наука, даже самая комплементарная, подводила взгляды Ивы к биологическому пределу, за которым начинались сущностные, не обусловленные культурой межполовые различия. Только что отчеканя: 'Выделение неких чистых рафинированных типажей, в сущности, и есть расизм', – Иветта не могла опровергнуть ряд объективных данностей, вроде усреднённой разницы в весе, и тем более не хотела запорашивать эту разницу оправдывающими ремарки 'да, но...'. Она хотела другого – радикального генного вмешательства, стальных сухожилий и нейлоновых волос, кроваво-зелёного био-кода, спороносной жизни гриба, всего того, что позволит вышагнуть из женской данности так далеко, что не угонится ни один мужчина. Иногда Иветта почти гностически думала, что женский пол – это тюрьма, побег из которой самое сложное предприятие на свете, а сама женщина осуществится только тогда, когда растворится в океане двоичного кода, будто в нитях древнего ткацкого станка, либо станет землёй, великой вседоступной матерью. Ива давно хотела озвучить это, но боялась, что Настя обвинит её в пораженчестве и потому глушила тоску новейшей литературой, которая, в общем-то, говорила о том же самом, боясь при этом признать самое главное. Но сейчас, в нехорошей тёмной избе, в простенке которой жил страшный сумрачный человек, можно было признаться во всём, в изначальном недостатке позиции, и Иветта, заканчивая тем, что: 'У меня больше общего с жужелицей, чем с мужчиной. Да что там... больше, чем с человеком', хотела было перейти к самому сокровенному, тому, что тяготило низовья её души, когда в мрачной избяной тишине вдруг прозвучало:

– Дуришь ты. Вот и всё. Какая жужелица? Просто бред.

Иветта не просто осеклась. Она отпрянула. Девушка позабыла, что думала вслух, и вульгарное замечание Олеси нарушило желание поделиться наболевшим. Она словно ошпарилась, полагая, что сейчас коснётся чего-то прохладного.

– Бред? А ты внимательно слушай, – Иветта заговорила медленно, чувствуя ожесточение, как от предательства, – Объясняю на пальцах. Если в рамках гуманистического и просвещенческого подходов мы разделяем человека и природу, то создаём ложную, даже опасную оппозицию. Природа объективируется, становится ресурсом и человек присваивает его, создавая экологическую катастрофу, ибо человек жесток к тому, что отделил от себя. Чтобы этого избежать, необходимо не искать собственные отличия от природы – их мало – а пересобрать себя через неё.

Иветта не успела перевести дух, как вздрогнула от тихого шепотка Таши:

– На пальцах.

– Что? – переспросила Ива.

– Ты объяснила это на пальцах.

– И что?

– Ну а должна была на клешнях, сяжках, перепонках.

Таша хихикнула с таким видом, будто сказала не глупость. На неё с удивлением посмотрели, и расхохоталась уже Настя:

– Язык мой – враг мой!

Все трое – Олеся, Настя и Таша – меленько, гаденько рассмеялись. В Иве что-то вздрогнуло, будто ветвями своими она коснулась воды. Ей стало обидно. Может она просто не умела иначе... а они... они могли бы и промолчать.

После Олеся снова попыталась расковырять щель, но та будто заросла, сделавшись узкой и твёрдой. Из неё больше не дуло. Голова болела, от тела кисло несло потом, ещё кислее был запах других. Ведро смердило. Когда им нужно было воспользоваться, ведро затаскивали под полати, а остальные залезали наверх, чтобы не слышать звуков. Подтирки не было. Хорошо, что пока не было месячных. Иветта, перетерпев обиду, рассказала об эффекте Макклинток, якобы синхронизирующем менструальные циклы у женщин, долго живущих вместе.

– Теперь мы выясним, конспирология это или нет, – вещала Иветта, стараясь заполнить пустоту, – а вообще вот вам план для всеобщей фем-революции: синхронизировать циклы миллионов женщин, и устроить красный рассвет. Провалы и половинчатость всех предыдущих революций в том, что революционеров не объединяло ничего, кроме химер. Только расисты сделали жалкую попытку зацепиться за кровь, что тоже окончилось ничем. А вот кровь женщин – наше реальное основание.

Настя такому смеялась, а Олеся скрежетала зубами. Из развлечений остался лишь разговор, и, как это часто бывает у людей близких, но близких не до конца, говорить друг с другом надоело уже на следующий день. Ещё через один это начало раздражать, и Олеся кривилась от каждой новой фамилии или темы, которую вдруг начинали обсуждать Настя с Ивой. Таша, сидя в углу, подтянула к подбородку колени и что-то напевала. Лицо её схуднуло и обесцветилось. Олеся пыталась поговорить с подругой, но Таша ушла в себя, а однажды и вовсе огрызнулась.

Помощь, на которую все надеялись, не спешила.

Расхаживая от стены к стене, Олеся в который слушала про онтологический поворот, о том, что свобода возможна лишь вне бинарностей – в слизи, траве, компосте, грибах – о связанности пересечений и пересечении связанностей, и в ней крепла физическая неприязнь – не к тому, чего Олеся не понимала, а к тому, чего она не хотела знать. Олеся всегда была сцеплена с жизнью, а когда ты ещё и беден, жизнь весьма неохотно отстаёт от тебя.

Настя украдкой посматривала на Олесю, и что-то шептала на ухо Иве. Та прикрывала рот ладошкой, пытаясь сдержать дыхание. Настя немного ревновала подругу и потому старалась завести такой разговор, в котором Олесе бы не было места. Ей хотелось вывести Олесю из себя, сделать противоположностью укрывшейся в своём теле Таши. Тогда Иветта вспылит, и Настя почувствует себя как дома – в родной переругивающейся стайке. Девушке было страшно, и она боролась с этим как умела. Борода вёл себя странно, он не был ни одной из описанных проблем – развязным мужиком из трамвая, троллем из-под Сети, обеспокоенным отцом, насильником – и Настя, которая не дала бы им спуску, не знала, что делать. Если бы удался удар ножом... а так она как бы запуталась в бороде, бесконечно тонула, и всё, что теперь оставалось – разговаривать с Ивой, да подзуживать остальных.

– Я многого не понимаю, – не выдержала наконец Олеся, – но не могу уяснить вот что: как вы можете вечно обо всём этом талдычить?

Иветта пыталась расчёсывать пятерней спутанные волосы. Помня об обиде, голос её был мстителен:

– Ты хочешь задуматься, возможен ли подлинный разговор на абстрактные темы, как будто нас не разделяют травмы прошлого? Да, Леска. Это важный вопрос.

Таша гулко стукнулась головой о бревно.

– Она спрашивала про другое, – Настя пробежала пальцами по проколам, – дескать, хорош болтать про всякую фигню, пора переходить к делам. Так ведь, Лесь?

– Я только за, – сказала Иветта, – но каким? Предлагай.

– Да любым! Да можно просто поговорить! О домашнем насилии, о проблеме обрезаний. Или о несправедливой рабочей плате, – и здесь Олеся не удержалась от выпада, – об её несправедливости из всех нас знаю только я.

Таша нашла в себе силы хихикнуть.

– Какая-то жуткая оторванность от жизни, – продолжала Леся, – вопиющие невнимание к самым близким и самым важным вещам. Мне кажется, если вы вдруг увидите, что на улице кого-то насилуют, то не броситесь на помощь, а крикните: 'Так тебе и надо, мразь! Нет чтобы пересобрать себя как слизь!'.

Настя не удержалась и хохотнула. О подобных идеях все узнали от Иветты и она несла за них ответственность. Смехом Настя хотела спровоцировать подругу.

Иветта всё ещё улыбалась, но волосы расчёсывать перестала:

– Ты утрируешь. Там всё сложнее и не так.

– Сложнее, проще... какая разница! Главное, что есть насущные проблемы: как нам отсюда вырваться, как жить, как не дать полоумным мужикам отрезать клитор...

Внутри Насти всё затрепетало. Стало так же хорошо и тихо, как перед грозой. Настя знала, что сейчас последует.

– Ты так говоришь, будто тебе самой в кошаре клитор отрезали, – сузила глаза Иветта, – ты привилегированная городская девочка, которая снисходительно печётся о проблемах, которые её не касаются. Ну вот что у тебя общего с африканской или арабской женщиной? Тебя, да и нас, максимум на улице косо посмотрят, а их сожгут как колдуний или камнями забьют. Та же Харувэй прямо об этом пишет и не просто призывает отказаться от лицемерия, а предлагает – в том числе через нас с Настей – пересобрать себя не как женщину, а как волевую бесполость, чем добыть саму возможность свободы, которая невозможна, если мы вписываемся в существующие отношения. Без обид, но ты просто хочешь обустроить тюрьму, чтобы был закон, запрещающий надзирателю насиловать, а мы думаем, как и кем из этой тюрьмы вырваться. А то, что ты озвучила, на теоретическом уровне давно сказала Марта Нуссбаум по отношению к великой Батлер... – тут Настя, словно школьница, которая тоже знала, но которую не спросили, вмешалась и затараторила, – Бу-бу-бу, непонятно ничего, бу-бу-бу, оторвано от жизни, бу-бу-бу, одни слова... – получив подмогу, Ива примиряюще закончила, – И вот мы опять ссоримся, вместо того, чтобы объединяться.

– Никогда такого не было и вот опять! – проворчала из балахона Таша.

Олеся слушала молча. Было немного дымно, пахло горячим воском. Подруги сидели на полатях, словно возвышались за кафедрой, и Олесю бесило то, как Настя чесала под раскрасневшимся носом, а Иветта мечтательно уставилась в потолок, по которому гуляли тени.

В один миг Олесе всё полностью надоело и её прорвало:

– На хуй идите просто. Просто идите на хуй. Поебались с грибами, сидим, блядь, в сраной избе, чугунок ложкой скребём, а тебе – Батлер, Харувэй! – просто на хуй с этим идите, хорошо?

Олеся еле удержалась, чтобы не пнуть ведро. Если сейчас ей что-то ответят, она заорёт и сбросит всех с полатей, а Иву – именно её и никого другого – макнёт прямо в парашу, чтобы с волос её стекала так любимая ею жижа.

Таша вдруг выглянула из своего угла. В последнее время слух её утончился, и девушка первой слышала то, чего все так боялись.

Борода ввалился красный, пьяненький, весёлый, с распахнутой на груди телогрейкой. Оттуда торчал плотный копошливый ворс. Олеся с криком бросилась на вошедшего, но тот, сильно проигрывая в росте, просто толкнул её, и девушка упала.

Мужик обвёл комнату мутным взглядом и спросил:

– Какие глаза у ёжика?

Пленницы переглянулись.

– Глаза у ёжика? – прошептала Таша.

Борода не услышал. Покачнувшись, он снова спросил:

– Какие глаза у ёжика?

Настя метко плюнула ему прямо в лоб. Харчок был зеленовато-жёлтый, вонючий от нечищенных зубов. Мужик промокнул его двуперстием и с чмоканьем втянул в себя. Затем сложил пальцы в две огромные фиги. Из них торчали расплющенные жёлто-чёрные ногти, расслоившиеся и грязные, будто ими долго рыли землю. Пошевелив фигами, Борода счастливо захохотал:

– Вот какие глаза у ёжика!

И ушёл.

Он вернулся вечером – за дверью опять было темно. Подруги не разговаривали. Олеся потирала синяк, полученный при падении. Она вновь почувствовала себя неуклюжей Джорданихой, и это раздражало её, словно девушка была заперта с одноклассниками. Таша натянула балахон на глаза, исчезнув в растянутых рукавах. Настя с Ивой сидели нахохлившись, как разругавшиеся соавторы.

На этот раз тюремщик ничего с собой не принёс. Он сел и начал оглаживать бороду. Золотые глаза его смотрели куда-то мимо – в щели, дыры, свищи – поэтому хотелось ощупать себя, узнать, не прибавилось ли отверстий.

– А жарёха где? – выглянула из одежды Таша.

– А где ошибка? – передразнил тот, неторопливо оглаживая бороду. Огарки, прилепленные на лавку, освещали мужика снизу, как подземный огонь. В просвечивающей бороде мелькали руки. Иногда пальцы что-то нащупывали, дёргали и сжимали в кулаке.

– Ты там блох что ли ловишь? – поинтересовалась Настя.

– Блох я уже поймал, – ответил мужик и заухал. С непокрытой головы полетели какие-то крошки. Пальцы продолжили перебирать спутанную бороду. Цвет её стал рыжим, поцелованным огнём.

– Если мы правильно ответим, ты нас отпустишь? – спросила Ива.

– Вы здесь не задержитесь, – уклончиво ответил сторож.

Он сжал кулак и прошёлся им от подбородка до самых кончиков. На мгновение его лицо вытянулось, оттуда удивлённо выступил пористый нос. В руке у мужика остались вырванные волосы. Таше показалась, что она расслышала слабенький треск.

– Наша ошибка в том, что мы женщины? – напрямую спросила Настя и с вызовом посмотрела на Иветту. Та отвела взгляд.

Мужик задумался. Заскорузлая рука его гладила бороду, расправляла прокуренные до желтизны усы. Иногда он вновь проходил рукой до самых кончиков, и помятая курчавая борода вытягивалась в рыжие струны. Вычесанных волос в кулаке прибавилось.

– Женщины? Здесь нет ошибки, – шишковатый палец ткнулся в Иветту, – слезай.

Девушка метнула испепеляющий взгляд на Настю, которая блестела за своими железками. Слезла Иветта грациозно, несколько раз взмахнув длинными ногами. Она с вызовом встала напротив мучителя, который едва доставал ей до живота. Даже в покорности Ива была прекрасна: как ни согни настоящую, озёрную иву, она распрямится, хлестнув по рукам, сделавшим ей больно.

Борода принялся скатывать волосы в правой руке. Он прогонял их большим пальцем от мизинца до указательного, пока надёрганные волосинки не свалялись в упругий катышек. Шарик напоминал длинноногого паучка, косиножку, убьёшь которую – дождь пойдёт. Комок стал шевелиться, сжатые волосы расправлялись, росли в объёме, выскакивая из него игривой вьющейся ножкой. От них пролегли тончайшие незаметные тени, изрезавшие грубую ущелистую ладонь.

Наклонив голову Иветты, мужик всмотрелся ей в ухо. Нежно подул туда, обвёл пальцем розоватые хрящики. Затем поднёс к глазам девушки плотный лохматый катышек, и, хлопнув Иветту по голове, вогнал волосяной ком ей в ухо.

Та охнула. Выпрямилась, устояла. Спросила тихо, с презрением:

– Думаешь, я не знаю, что никакой ошибки нет?

Скособочившись, так, что вздыбленная борода указывала куда-то вбок, мужик весело ответил:

– Как это нет ошибки? Вот она, перед вами! – Борода постучал себя по груди и сказал, – Вы решили, что я мужчина.

Спали вповалку. Прежде чем улечься, все долго водили свечой над ухом Иветты, силясь выковырять волосяной комок, но ничего в ушной раковине не нашли. Обламывая подросшие ногти, Олеся кое-как отломала длинную тонкую щепку, которую осторожно засунула в ухо Иветты, но не обнаружила там ничего кроме густой жирной серы. Ива завопила, что чувствует, как в ней шевелится ком и, выхватив щепку, расковыряла ухо до крови.

Настя, светившая подруге, не удержалась и несколько раз капнула воском. Иветта шипела, Настя извинялась, но вскоре снова капала, стараясь попасть в прыщ, вскочивший на щеке подруги. Он был крупный, упругий, с жёлто-белой головкой и чёрным внутри семечком. С ним хотелось что-то сделать, добавить безобразия нежной прекрасной щеке, чтобы там извергся маленький красный вулкан, и Иветта застонала, показав те жидкости, из которых состоят все остальные. Настя подумала, что будь у неё иголочка, она бы незаметно ткнула Иветту. Почему – Настя не знала, но уколоть хотелось даже больше, чем помыться. Наконец, Иветта отогнала всех и долго ещё сидела, держась за ухо, будто у неё отит.

Настя уговорила дать продуть ухо, и дунула в него, как в кучу тополиного пуха. Иветта заорала, оттолкнула, но Настя испытала столь опустошающее удовлетворение, что властно подгребла Иву к себе. Заснули они, как насытившиеся влюблённые.

Утром Таша первой слезла вниз, зажгла свечу и чуть не опрокинула ведро – на лавке, тихо сгорбившись, дремал Борода. Он оплёл корявыми пальцами палку, опустил сверху голову и спал, закутанный в рванную душегрейку. Разноцветная бородища застыла жёстко, как на морозе. Насте наверняка захотелось бы поджечь её, чтобы борода загнулась чёрной кудрявчитой проволокой. Вместо этого Таша осторожно дотронулась до человечка. Он показался ей мягким, игрушечным, каким-то сказочным перевёртышем. Вчера никто, даже Олеся, не поверил его словам, и только Таша догадалась: 'Не мужчина, конечно. Дедушка. Старый глухой отшельник. Одинокий, только кошку гладит. И не Борода он вовсе'. В сомлевшем человеке проглянуло что-то древнее, ещё до всех разделений. Таша даже захотелось остаться, но не здесь, в каморке, а в доме, где по ночам скрипели половицы. Она сняла бы балахон, ноги бы её почувствовали августовскую траву, а если б кто спросил на кого она, Таша, похожа, она бы ответила – на облако... на облако я похожа.

– Таш, он что, спит?

С полатей таращились неумытые лица.

– По-моему, он вообще умер, – Таша ткнула в мужичка. Тот покачнулся, оказавшись совсем лёгоньким и нестрашным. Таша ткнула сильнее, чувствуя пробуждающуюся безнаказанность. 'Права Ива – нет хорошего, только плен. И о чём я только думала?'.

– Умер? – удивилась Настя.

Олеся слезла с полатей и тоже прикоснулась к телу. На ощупь оно было тёплым.

– Дышит вроде, – прошептала Олеся, представляя, что сейчас мужичок выпрыгнет из этой своей полусогнутости, заорёт, ощерив желтые с просветом зубы, и подруги в ужасе отпрянут, позабыв обо всём.

Иветта заглянула Бороде в лицо.

– Спит, – сказала она шёпотом.

– Идём отсюда... – также шёпотом предложила Таша.

– Нет, – отрезала Иветта, – иначе то, о чём мы говорили просто слова.

'Ты говорила', – хотела поправить Олеся, но промолчала.

– Все вместе только, хорошо? – попросила Таша.

– Готовы? – Настя зашла сбоку, – Насчёт три. Один, два...

То ли тень от свечи, то ли чья-то дрожь, но Борода будто бы пошевелился, и нервы не выдержали у всех, кроме Олеси. Таша, завизжав, ткнула мужичка, Иветта намертво вцепилась в него и только Настя вколачивала удар за ударом. Все вместе они повалили Бороду на пол, сдавили, вцепились отросшими и обломанными ногтями, били об утоптанную как на гумне землю, царапались, метали и рвали, пока не отпрянули, тяжело дыша злостью, потом и несколькими днями плена.

Растерзанный мучитель лежал на полу.

От мужичка осталась затёртая овчина, россыпь продолговатых сосновых шишек, клубок переплетённых корней, пук соломы, два кружочка золотистого мха и пористый кусок пемзы.

– Это чучело? – прошептала Олеся.

Иветта вдруг завизжала. На неё уставились и застыли, раскрыв рты.

По грязной футболке двигались почкообразные силуэты. Ярко-зелёные изображения, похожие на амёб, кружились как два зародыша в неведомом и чужом чреве. Иветта попыталась прогнать рукой оживший рисунок, но только размазала амёб в кислотного вида спираль. Она закрутилась и стала просачиваться сквозь ткань. Иветта с криком сдёрнула футболку. По телу, протянувшись от плеча до бедра, ползла татуировка. Линии её сплетались в жгуты и косички, стягивая невозможно белую грудь тонкими чёрными путами. Контуры татуировки размыкались, и каждый разъятый узор впивался в тело ломкой паучьей ножкой.

– Бред, просто бред... – отступая, лепетала Таша, – это всё грибы... Грибы!!!

Иветта скинула оставшуюся одежду и безостановочно тёрла себя, будто заразилась чем-то чесучим. В ломкое белое тело затекали тени. Девушка дрожала, и разрастающиеся тенёты оплетали её.

– Ааа-ааа-а-а!

Настя судорожно ощупывала лицо, из которого, будто тянули невидимыми клещами, вытаскивались бусинки и шипы. Они оттягивали кожу, на ней выступала кровь, железки выдавливались из прокола и глухо падали на земляной пол. Тело Насти стало мягким как тесто, и что-то мяло его, скатывало и разглаживало. Вдруг Настю понесло на Иветту, и вжало друг в друга. Подруги переплелись, просачиваясь телами, пока не осели на пол рыхлой совместной массой. Тело Иветты оказалось сверху. Оно выгнулось, выпячивая заросший лобок. Волосы в паху разбежались маленькими паучками. Обнажилось запревшее лоно. Татуировки, сблизившись, зазмеились, шлёпнувшись на пол клубком плоских чёрных змей. Рисунки обратились в хвосты, языки, шнурки, устремившиеся в тёмный, сразу зашуршавший угол.

Оттуда вскрикнула Таша, и свеча в её руке погасла.

Темноту наполнили хрип проколотых горловин, довольное лопание пузырящейся жижи и хлюпанье, будто что-то толкли. Густо запахло землёй и кровью. Раздалось шлёпанье, какое бывает, когда быстро пробегают по мелководью.

Трясущуюся от страха Олесю окружила плотная темнота. Нашарив коробок, девушка зажгла спичку. Пламя высветило стонущие, проваливающиеся друг в друга тела. Они боролись между собой, словно жидкости с разной плотностью. Олеся вскрикнула и выронила спичку. С пола зашипели, как от ожога. Следующую спичку девушка подняла повыше, стараясь не смотреть вниз. Олеся искала Ташу, которая могла залезть на полати.

Таша пришла сама – опрокинулась томным влажным туманом, в котором повис одинокий клычок, похожий на долечку чеснока. В тумане проглянули грустные большие глаза, и Олеся вдруг увидела, что Таша, ещё живая и телесная, растянулась по всей клети, исчезающая, затёртая, превращённая из крови в воду. Она налипла на воздух и была тем, чем дышат, с каждым вздохом просачиваясь в дерево, лавку, ведро.

Дрожащей рукой Олеся залезла в туман. Потянув зубик, она почувствовала упругое сопротивление, будто взялась за заглушку в наполненной ванне. Послышался стон, и размывшаяся Таша начала улетучиваться. Жижа на полу забурлила. Глаза в ней собрались вместе, как желтки у яичницы.

Не выдержав, Олеся рванулась к двери.

Светлица была залита красным светом. За окном тлел закат. На подоконнике стояла миска с розоватым молоком. В нём плавали мёртвые мухи. Из носика чайника на столе поднимался алый пар. Вешалка пустовала десятком крючков, и от этого стало нестерпимо страшно, будто Борода жил не один, сейчас скрипнет дверь, и ОНИ начнут входить в прихожую, сгрудившись там молчаливой мшистой толпой.

В чулане всё ещё выло и хлюпало, но вой раздробил размеренный пóстук, будто подсчитывали что-то бесстрастные костяшки счётов. Это щёлкал сам дом – ставнями, печкой, чердаком. В стуке слышалась секундная стрелка, отмеряющая срок. Шажки её были сужающими, режущими тело, время, закат. Дом отзывался на стук нажитым безлюдным уютом. Находиться здесь, среди чайника и рушников, было ещё жутче, чем в чулане, словно в светлице обильно жили, а потом это вдруг всё прошло.

Олеся выбежала на улицу.

Снаружи её прибил к земле многоголосый гул. Лес медленно качался, тёмная хвоя его была черна и зловеща. Сверху давило тяжёлое набрякшее небо, рубиновое над головой и гранатовое у окоёма. В просветах вился гнус, гудевший миллионом кровососущих иголочек. Вечер приглушил свет, но он всё равно резал глаза, и Олеся щурилась, отползая подальше от дома. Тот стоял чёрным изюмовым срубом. Над крышей поднимался дымок.

Спотыкаясь, Олеся побежала к лесу. Полянка с домом осталась позади. Замелькали ветви. Красный свет стал глуше, темнее. Ноги искололи сучки, ветки вырвали волосы. Олеся неслась длинными скачками, складываясь в прыжке, и мышцы её наливались незнакомой летучей силой. Под ногами влажно прогибался мох, хвост растрепался, и волосы неслись за Олесей, будто были живыми. Вдали, прорезавшись сквозь деревья, пылала никем ещё не разорванная ленточка горизонта.

Олесю больше ничего не сдерживало. Страх оказался заперт в том страшном доме. Она разжала кулак, и в красное небо взмыл клычок, зажёгшийся новой простой звездой.

Налетел ветер. Олеся закричала во всю наполнившуюся грудь. Лес ответил паутиной и филином. Страха не было. Не было даже тела. Оно больше не напоминало и не беспокоило, позабытое там, в тесной клети с полатями. Мир избавился от тяжести и причин, сделавшись таким, каков есть – диким освобождающим бегом, радостью чистой воли.

Красное небо разверзлось, приглашая в себя. Девушка прыгнула и почувствовала, как отрывается от земли. Лес исчез, исчезала сама Олеся, и что-то поднималось всё выше, истончаясь в луч, в линию горизонта, в красную закатную леску.

[<a href="http://samlib.ru/m/m_w_w/zaputannostx.shtml#top">Наверх</a>]

<p align="right">

 </p>