Стар и млад [Глеб Александрович Горышин] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Стар и млад


О пользе пешего хождения (вступительная статья)


Около двадцати лет тому назад вышла в свет моя первая книга рассказов. Двадцать лет не круглая дата, но все же. К этому можно прибавить еще лет пять: пока я ее написал, донес до издательства, довел до печатного вида...

Понимая обязанность пишущего человека постоянно смотреть вперед, могу, однако, позволить себе обернуться, прикинуть, что получилось и почему.

Будучи молодым, я работал на изысканиях в Забайкалье. Наша партия прорубала трассу будущей лесовозной дороги. Раз в две недели партии полагался банный день, то есть выход из тайги на люди. Как-то партия ушла в ближайшую, километров за двадцать, деревню попариться в бане, а я остался за караульного в лагере. Наступила свобода и тишина. Да такая свобода — целых два дня, до понедельника! Такая тишина — на тысячи километров вокруг! Я огляделся и увидал синеву хребтов и первые желтые мазки — знаки осени.

Мигом сбегал в палатку, достал из мешка тетрадь в клеенчатой обложке и принялся писать, не думая о словах и фразах. Моим пером водило чувство свободы и счастья жить в мире, исполненном красоты и силы жизнетворчества.

Свобода и одиночество — первейшие условия творческого состояния — представлялись мне тогда, да и теперь тоже, высшим блаженством. Но блаженству был установлен срок в двое суток, нужно было воспользоваться им...

Впоследствии мне выпадали долгие сроки свободы, хотя бы относительной, — пиши, не хочу. Но достичь той интенсивности творческого состояния, как тогда в Забайкалье, редко когда удавалось.

На основании забайкальских записок я написал, то и дело переступая границы жанра, очерки и рассказы, с сюжетом и без него. Забайкальских тетрадок хватило надолго, они и сейчас еще не выработаны до дна.

С Кольского полуострова я привез заготовки для повести «Сто километров». Сто километров скал, болот, лебединых озер, песчаных, гранатовых кос, сосновых грив, от мыса Ристи-Ниеми, вознесенного над Баренцевым морем подобно форштевню корабля, вдоль норвежской и финской границы, до истока реки Печенги. Полярное бессумеречное лето, днем — весло, топор, геологический молоток, вечером — устройство бивака, поварские обязанности, охота-рыбалка, ночью — отдельный, мой костерок-дымокур, одиночество и свобода. Светло-призрачный, зыблемый, зачарованный мир, клики лебедей, белые лилии, рыбьи пляски. Так тихо, что слышно даже биение сердца. Так хорошо, что нельзя не писать. Начальник партии высунется из палатки: «Идите спать! Завтра у вас весло будет валиться из рук!» — «Ничего, еще посижу немножко...»

На Восточном Саяне, в Тофоларии я чуть не отдал богу душу. Спасибо, вывез меня, раненого, из тамошних урманов тщедушный на вид, но выносливый, безотказный саянский вьючный олешек. И вместе со мною тетради, заполненные каракулями бивачной скорописи, будущие мои повести и рассказы.

В зоне затопления Братского моря я прорубал «судовые хода» — визиры по самым низким местам, «тальвегам». Чтобы посуху к ним свозить древесину, а после сплавлять по морю. Признаюсь, тут с писанием было туго, до того прижимала мошка, что из накомарника носу не высунешь. Короткую передышку комары с мокрецами давали нашему брату только перед самым рассветом, эдак в пятом часу. Помогала немножко мысль о том, что скоро тут будет море, а с ним и конец комару. Очень я ждал тогда этого моря, очень мне хотелось морского ветра. Написанную в ту пору книгу я так и назвал: «Близко море».

Самый сильный ветер мне привелось испытать в Беринговом море, на Командорах. Сейнер «Елец» последним осенним рейсом привез с острова Беринга на Медный остров картошку — припас на зиму, но подойти к берегу не смог из-за наката. Шлюпку с пассажирами (я был среди них) вынесло волной на береговую гальку. Сейнер ушел отстаиваться за остров. Когда он сможет причалить и сможет ли, того никто не знал, кроме бога ветров Борея.

С постоянной неубывающей силой дул ветер, и если встать в ветру спиной, то можно было взойти без усилий на высокую скальную гряду. Можно было класть руки на ветер, как на перила. Подняться, потом свалиться по крутизне в Песчаную бухту; в ней было тихо и даже солнечно. У самого берега плавали, играли в прибое каланы и нерпы. Нахальные, голодные, блудливые песцы, с поджатыми по-собачьи хвостами, норовили куснуть за пятку.

В Песчаной бухте стояла промысловая изба с узкими оконцами — смотровыми щелями — «юрташка». Можно было смотреть в глаза океану и спрашивать у него: «Ну чего ты, ну чего ты вздыхаешь?» Можно было смотреть на морских зверей, в их игрищах было что-то от человеческих игрищ. Можно было зажечь огонь в камельке, согреть руки и писать, то есть размышлять — пером по бумаге. Вздыхал океан, и во вздохах его звучала трагедия жизни. «Ну чего ты, о чем?..»

На Командорах, на Камчатке я написал повесть-дневник «Водопад». С Сахалина привез рассказы «Около океана», «Накат», «Живые люди», с Курил