Человек за бортом. Полярная повесть [Олег Александрович Якубов] (fb2) читать онлайн

Впередсмотрящий смотрит лишь вперед,

Ему плевать, что человек за бортом.

Владимир Высоцкий

ПРОЛОГ

Совсем еще плохо ориентировался он в порту. К тому же туман густел с каждой минутой, и вскоре Никита вообще уже перестал понимать, куда идет. Где-то совсем поблизости перекликались короткими отрывистыми гудками пароходы, хриплый голос диспетчера орал что-то малоразборчивое, вроде бы требовал буксир переводить… Тут из тумана возник морячок. Росточка небольшого, но ладно скроенный, форменная курточка с погонами сидела на нем как влитая, и козырек «мичманки» отливал лаком, сияя даже в тумане.

– Сигареткой не угостишь, кореш? – обратился он к Никите.

Тот молча полез в карман, достал пачку сигарет, зажигалку. Морячок прикурил, благодарственно склонил голову, с видимым удовольствием затянулся. Пахло от него резким мужским одеколоном, да и водочкой явственно потягивало. Видно, он никуда особенно не торопился и не прочь был завести беседу с незнакомцем.

– Куда курс прокладываешь?

– Да вот в тумане что-то заплутал, похоже, что с курса и сбился, – в тон ответил Никита и протянул морячку пропуск.

– «Угольная бухта Большого Санкт-Петербургского порта. Ледокол „Академик Смирнов“, научно-экспедиционное судно. Никита Максимов, врач», – подсвечивая зажигалкой, не без труда прочитал морячок. – Надо же, врач! – с уважением повторил он. – Стало быть, тебе на «морковку» надо, щас объясню…

– Какую еще «морковку»? – не понял Никита.

– Дак твой «Академик» в рыжий цвет покрашен, чтоб во льдах, значит, выделяться. Вот его «морковкой» и прозвали. Ты сейчас топай прямо, прямо, минут двадцать. Потом, когда два больших портовых крана увидишь, резко бери руль влево и там уже не ошибешься. Когда концы отдаете?

– Что?! – опешил Максимов.

– Ну ты совсем салага. Отшвартовываетесь когда, спрашиваю.

– А-а… Вроде завтра утром.

– Ну, счастливо тебе в море, врач Никита Максимов, – и протянул ему руку. – Будем, кстати, знакомы: ты Максимов, а я Максим. Максим Вдовин, третий штурман на сухогрузе. Пока – третий. Приятно познакомиться. Глядишь, еще встретимся…

Минут через сорок блужданий по порту Никита вышел все-таки к «Академику Смирнову». Причал весь был залит огнями прожекторов, погрузка шла полным ходом. Грузчики набивали контейнеры бочками, мешками, коробками, кран поднимал многотонный груз, как пушинку, без натуги, и огромные ящики зависали над палубой, потом принимались на судне кем-то, сейчас невидимым. Вот повисла над палубой огромная, в инее заморозки, коровья туша и раскачивалась наверху. Неожиданно взревел пронзительный гудок с проходящего буксирчика, и Никите показалось вдруг, что это корова завизжала.

У трапа, поплевывая в воду и покуривая, переминался с ноги на ногу вахтенный с повязкой на рукаве. Максимов протянул ему направление и матросскую книжку.

– Медкомиссию прошел? – для чего-то спросил вахтенный, и тут же строже: – Почему опаздываешь?

Никита глянул на часы:

– Никуда я не опаздываю, мне велено было к двадцати трем прибыть, а сейчас еще только половина одиннадцатого.

– «Одиннадцатого», – беззлобно передразнил вахтенный. – Кто ж так говорит? Только берегаши безграмотные. Ладно, ступай себе, ищи свой кубрик. Да не забудь возле кают-компании график посмотреть, сдается, что тебя с утречка уже на вахту определили.

– Какую еще вахту? – опешил Максимов.

– Там разберешься, какую. Чего глаза-то таращишь. Ты в судовой роли? В судовой. А что это значит? А это значит, что вахты будешь нести, как и все. И с того момента, как ты на первую ступеньку трапа сейчас шагнешь, начинается твоя экспедиция. Счастливо тебе в море, полярник!

МЕСЯЦ ПЕРВЫЙ

Ночью он спал плохо. В кубрике, рассчитанном на двоих, их было четверо. Ему досталась нижняя шконка у иллюминатора, за которым плескалась морская волна. Внизу, под полом, мерно гудели могучие двигатели машинного отделения. Мелкая вибрация не убаюкивала. К тому же сосед сверху начал оглушительно храпеть, едва голову к плоской подушке приложил. Его могучий храп, источающий волну водочного перегара, прерывался только на те мгновения, когда этот огромного роста человек портил воздух – столь же оглушительно, как и храпел. Никита вспомнил читанную еще в школе книжку о похождениях бравого солдата Швейка. Там был такой персонаж, которого прозвали «пердун Еном». И этот самый Еном однажды пукнул так громко, что на комнатных настенных часах остановился маятник.

Никита вообще рос мальчиком начитанным. Книг дома было много, и хотя преобладала литература медицинская, несколько полок на книжном стеллаже были заполнены художественной ли, в основном собраниями сочинений классиков. В неполных шесть лет он самостоятельно одолел «Остров сокровищ» и поражал сначала воспитательниц детсада, а потом школьных учителей тем, что беспрестанно цитировал «взрослые» книжки, пересказывая наизусть не отдельные фразы, а целые страницы – память у него была отменная. Уже годам к десяти в его комнате появились такие книги, как «Острова, затерянные во льдах», «Полярные дневники», «Засекреченный полюс»… Он зачитывался Кавериным. Об Амундсене, Беринге, Папанине, Кренкеле рассказывал так, будто это были его близкие друзья; о последней экспедиции Скотта знал столько подробностей, словно сам дрейфовал с зимовщиками.

Школьные учителя увлечение паренька поощряли – кругозор расширяет. Да и родители не препятствовали. То, что много читает, это хорошо, а в выборе сыном специальности ни у кого из домашних и грана сомнений не возникало: в их семье испокон веку все были медиками, врачевали истово, и из рода Максимовых можно было бы заполнить штат небольшой больницы, причем нашлись бы доктора по всем медицинским специальностям.

Так оно в итоге и вышло. После школы Никита поступил в мединститут. После него окончил две ординатуры – педиатрическую и хирургическую, пойдя по стопам деда и отца, выбрал все же хирургию, стал работать в больнице. Но если по телику показывали остров Пасхи, архипелаг Шпицберген, Огненную землю либо еще какую полярную экзотику, то от экрана его оторвать не было никакой возможности.

***

Так и проворочался он на своей шконке, пока по громкой связи не забубнил искаженный плохим динамиком гнусавый голос: «Подъем!» Наскоро умывшись, все заспешили в столовку. Уже известно было, что полярников на борту «Академика Смирнова» больше ста человек, на пять антарктических станций полный состав. Все разом не втиснутся, так что питаться придется в несколько смен, а кому же охота последним быть. У входа в столовую уже вывесили меню на несколько дней:

СРЕДА

Завтрак: яичница с беконом, чай, масло, сахар.

Обед: щи из свежей капусты, сосиски, макароны, компот.

Ужин: щи из свежей капусты, кура, рис, компот.

ЧЕТВЕРГ

Завтрак: каша пшенная, сыр, масло, чай, сахар, лимон.

Обед: суп с фрикадельками, поджарка свиная, греча, компот.

Полдник: творог, чай, масло, сахар.

Ужин: суп с фрикадельками, рыба жареная, картофель, компот.

ПЯТНИЦА

Завтрак: рулет мясной, чай, масло, сахар, лимон.

Обед: суп рыбный, тефтели, гарнир, компот.

Полдник: салат овощной, чай, масло, сахар.

Ужин: суп рыбный, свинина жареная, гарнир, компот.

СУББОТА

Завтрак: колбаса, каша манная, чай, масло, сахар, лимон.

Обед: чанахи, сосиски, макароны, компот.

Полдник: селедка, картофель, чай, масло, сахар.

Ужин: чанахи, шницель свиной, гарнир, компот.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Завтрак: яичница с беконом, чай, масло, сахар.

Обед: солянка мясная, макароны с мясом, компот.

Полдник: выпечка, чай, масло, сахар, фрукты.

Ужин: солянка мясная, кура, гарнир, компот.

Подписали меню шеф-повар ледокола, врач и ведущий метеоролог. По поводу последней подписи было немало шуток. Типа: а что, если погода испортится, значит, и меню изменится? А иначе какого ляда обеды и ужины метеоролог утверждает?» Меню обсуждалось живо и заинтересованно.

– Братцы, а вы заметили, компот по два раза в день, – говорил кучерявый парень, сидевший рядом с Никитой.

– Чудик ты, – перебивал его кто-то из-за соседнего стола. – Где же ты видел флот без компота, это же у них первая пища. Моряки даже не говорят, что компот пьют, он его едят.

– А суп-то, суп, один и тот же по два раза в день, – не унимался кучерявый.

И снова слышал возражения: «Да кто же тебе по два раза в день разные супы готовить будет? Это же не ресторан!»

«Не ресторан…» Чуть ли не каждый день в экспедиции вспоминал потом Никита это меню на ледоколе «Академик Смирнов», и казалось ему, что ни одном ресторане он не ел так вкусно и сытно, как в трехмесячном переходе от Санкт-Петербурга до Антарктиды. Он, уходя из столовой, сфотографировал на свой телефон тот листочек с перечнем блюд, но на полюсе заглядывать в него старался пореже: уж больно велика была разница между корабельными деликатесами и той несъедобной бурдой, которой их кормил на станции неумеха повар, лентяй и пропойца.

«Закончить питание, занять места по вахтенному расписанию», – раздался в столовой чей-то зычный голос и поторопил никуда не спешащих полярников: побыстрее, бичи, побыстрее. Через два часа отшвартовываемся». Свою фамилию Максимов обнаружил в графе: «Разгрузка продуктов в трюме». Он-то полагал, что его вахта в медсанчасти, а тут – разгрузка. С какой, спрашивается, стати? Мимо проходил моряк с тремя золотистыми нашивками на небольших погончиках.

– Я врач, а меня тут на погрузку почему-то поставили, наверное, ошибка, – обратился к нему Максимов.

– Не знаю я ваших дел, – резко оборвал его моряк. – У вас, полярников, свое начальство, у него и спрашивай. А раз на разгрузку поставили, давай поторапливайся, слыхал же – через два часа отшвартовка. Потом выяснять будешь, врач, ети твою…

Вместе с другими отправился в трюм, где еще стояли заполненные контейнеры с мешками, ящиками, огромными упаковками продуктов в сетях. Все это предстояло из контейнеров выгрузить и закрепить в трюме. Бывалые полярники, те, кто шел в экспедицию уже не первый раз, мигом выбрали себе контейнеры с небольшими по объему и весу упаковками, салагам же, «первоходкам», достался груз габаритный, неподъемный.

Через час у него в спине уже заломило так, будто радикулит разбил. Никита осмотрелся. Рядом с ним тер спину толстенный мужик. Пот градом катил по его лицу. Кое-кто и вовсе присел на корточки, не в силах подняться. «Нет, так дело не пойдет, надорву спину, потом встать не смогу. Надо мешки вдвоем брать, сверху и снизу, тогда сподручнее будет. Двое передают, двое крепят», – решил он. Подозвав трех парней, распределил обязанности. Никто и не возражал, не спрашивал, по какому праву он тут командует. Работа и впрямь пошла легче. Да и быстрее управились со своим контейнером. Внизу, на самом дне, оставались две небольшие коробки, невесть откуда попавшие в контейнер с мешками. Никита залез вовнутрь и стал укладывать коробки одну на другую. Трое остальных из его «бригады» тут же уселись поодаль и задымили сигаретами. Видно, с палубы увидели пустой контейнер. Раздалась команда «вира!» и огромный ящик с двумя распахнутыми бортами пополз вверх. Над палубой контейнер накренился и Никита заскользил по скользкому настилу вниз. Лишь каким-то чудом, уже падая, он судорожно вцепился руками в металлическую окантовку контейнера, да так и повис, чувствуя, что пальцы немеют и вот-вот разожмутся. «Полундра!» – истошно заорал кто-то. Подъем застопорился, а потом контейнер вместе с трепыхавшимся Никитой медленно пополз вниз. Ему казалось, что этот кошмар продолжался целую вечность, и когда он почувствовал под ногами твердые доски палубы, завалился набок. А пальцы по-прежнему судорожно сжимали металлическую рейку, и разжать их никак у него не получалось…

А вокруг уже продолжалась обычная работа, каждый спешил по своим делам, никому и дела не было до того, что вот прямо сейчас, у всех на глазах, мог погибнуть человек. Но не погиб же. Ну не углядел крановщик, что в контейнере салага болтался, уцелел, вот и ладушки. Лишь парень, что работал в трюме рядом с Никитой, склонился над ним, бережно, один за другим, разжал ему пальцы, участливо сказал: «Молодец, что не убился, значит, долго жить будешь. Ты на какую станцию идешь?»

– На «Пионерную», – разом севшим голосом просипел Никита.

– Вот здорово, и я на «Пионерную». Вместе будем. – Собеседник легонько пожал ему запястье – ладонь не решился, и представился: – Будем знакомы: Саня я, Сан Саныч Богатырев, механик. А ты, я слышал, врач?

– Врач, – подтвердил Никита. – Никита Борисович Максимов, просто Никита.

– С врачами нужно дружить, – широко улыбнулся новый знакомый. – Так что будем друзьями, Никита. Не возражаешь?

***

«Экипажу занять места по штатному расписанию! Отдать носовые! – раздались в динамике отрывистые команды. – Свободным от вахты занять верхнюю палубу. Капитан ледокола „Академик Смирнов“, начальник рейса и экипаж поздравляют полярников с началом новой, очередной Российской Антарктической экспедиции».

Вода за кормой вскипела белой пеной. Полярники потянулись на верхнюю палубу. Все как один, не сговариваясь, надели тельняшки. Как иначе? Выходим в открытое море, потом в океан, без тельняшки никак. Несмотря на свежий морской ветер и соленые брызги, над палубой витал такой алкогольный духман, что его никаким ветром не перебьешь – большинство полярников по-своему отметили начало экспедиции. Собственно, и на палубу далеко не все способны были подняться. Некоторые «наотмечались» так, что снопами повалились на свои шконки.

Никита отошел подальше от всех. Ни с кем ему разговаривать в этот момент не хотелось. Он пытался разобраться в своих чувствах. Казалось бы, сбывается многолетняя, можно сказать, самая заветная мечта. Полюс, его Полюс, о котором он мечтал с детства, который снился ему ночами, теперь становился реальностью. Думал, подпрыгивать будет от счастья, а тут непонятная какая-то апатия, вместо радости волком выть хочется. Нет, никак он в этот момент не мог в себе разобраться.

Как точно определил это состояние поэт: «От земли освобождаясь, нелегко рубить концы», – мысленно процитировал Никита любимого Высоцкого, которого знал почти всего наизусть. Над головой проплывали причудливые пушистые облака. Одно из них зависло, преобразилось и Никита увидел… Варино лицо. Он даже зажмурился от этого наваждения, а когда открыл глаза, облако-Варя уже удалялось, растворяясь в небесной лазури.

С Варварой Чиркиной они познакомились в детской поликлинике. Никита уже был ординатором, студентка мединститута Чиркина летом подрабатывала медсестрой. Никита пытался держаться солидно, но Варя, хоть и младше на два года, сразу определила его жизненную непрактичность, и как-то так повелось, что именно она решала, когда им идти в кино, когда на пирушку к друзьям, когда за учебники садиться. Никита не возражал: хочет командовать, пусть командует. Человек он покладистый, неконфликтный, а коли понадобится, то постоять за себя сумеет. А Варвара девушка рассудительная, можно и послушаться. Но когда заговорили о женитьбе, Никита твердо сказал, что сначала представит Варвару своим родителям, а уж потом будет знакомиться с ее мамой и отцом. Своих он не предупреждал, что приедет с девушкой, но когда вошли в квартиру, явственно ощутил запах маминого фирменного гуся с яблоками, а в коридоре его приветствовали мамина сестра Лиза и глава рода Максимовых – академик Никита Борисович Максимов, дед Никиты. Варя от такого обилия людей в доме сначала вроде как растерялась, но потом решительно тряхнула головой, заплела пышные волосы в густую косу и отправилась на кухню. Там она быстренько со всеми познакомилась и в гостиную вошла уже совсем как своя, с горкой тарелок, которые тут же начала расставлять на столе. Во время обеда о молодых не было сказано ни слова. Только под конец вечера дед Никита Владимирович поднял рюмку, произнес: «За здоровье молодых», и хотя спиртного почти не употреблял, рюмку осушил до дна.

А вот с Вариными родителями, в основном с отцом, отношения у будущего зятя сразу не заладились. Приехали они на дачу, где машинист электровоза Илья Васильевич Чиркин потчевал гостя собственноручно выращенными клубникой, огурчиками да помидорчиками, укропчиком и редисочкой. Вот только когда Никита от самогона отказался, помрачнел: «Не мужик ты, что ли, или болеешь чем?»

– Здоров, – коротко ответил Никита. – Курить курю, а пить не люблю, потому и не пью.

Илья Васильевич молча опрокинул свою стопку, хрустнул огурцом, засопел сердито. После третьей рюмки, раскрасневшись и беспрестанно вытирая лицо и шею полотенцем, принялся за молодого человека всерьез.

– И где ж ты, мил человек, с женой своей раскрасавицей жить собираешься, на какие-такие капиталы кормить-одевать-обувать будешь?

– Ну, папа! – умоляюще воскликнула Варвара.

– И вправду, отец, что ж ты так сразу-то, неловко даже, – попыталась поддержать дочь Наталья Петровна.

– А я чего, я ничего, – прикинулся простачком Илья Васильевич. – Просто знать хочу, за кого дочь свою единственную отдаю.

Свадьба была скромной, в основном родственники да несколько Никитиных друзей и Вариных однокурсниц. Молодые сразу решили, что жить будут отдельно. Сняли малюсенькую однушку в хрущобе в Черемушках. Зарабатывал Никита не густо, хотя дежурства и сверхурочные брал, какие возможно и невозможно. Плата за квартиру, коммунальные расходы в бюджете новой семьи пробивали весьма существенную брешь. Тесть, невзлюбивший зятя с первой же встречи, ел того поедом. Особенно не нравилось ему, что Никита не желал молча сносить обиды и упреки, возражал и даже, по мнению Чиркина, нагрубить мог. А то и вовсе, не дослушает упреков, возьмет Варвару за руку и скажет: «Пошли, Варя», – а та, как собачонка, за ним бежит. Про себя Никита называл тестя «кулубника». Уж больно тот напоминал ему куркуля-дачника, которого гениально сыграл артист Папанов в фильме «Берегись автомобиля».

Работу свою Максимов любил, искренне полагал, что врач – профессия, обществу необходимая. Всякий раз, спасая чью-то жизнь на операционном столе, гордость и душевный подъем испытывал необыкновенные. Вот только государство своими медиками, похоже, не сильно гордилось. Чем иначе можно объяснить унизительные зарплаты?! Слова, конечно, о врачах говорили красивые. В День медработника и награждали, и концерт закатывали знатный. Но песни да слова, как известно, на хлеб не намажешь. И всякий раз, когда, гуляя по городу, его любимая Варенька останавливалась перед витриной какого-нибудь магазина, где платье или шубка были выставлены, Никита отходил в сторонку, вроде как покурить. Уж как он только не старался, а заработать так, чтобы на жизнь хватало, чтобы не думать об этих проклятущих деньгах, ну никак не получалось.

После очередной ссоры с отцом жены Никита сказал:

– Я, Варя, решил уехать, завербоваться в экспедицию на полюс. Я уже все узнал, врачи требуются, необходимый стаж, пять лет, у меня уже есть. Поживу с полгодика в экспедиции, накоплю денег, машину купим, ипотеку возьмем на квартиру. И вообще, это моя самая давняя мечта – побывать на полюсе. А теперь, когда я – хирург, вполне могу эту мечту осуществить.

– А обо мне ты подумал? Как же я тут без тебя буду? А если ребенок родится? Мы же так о ребенке мечтали…

Всю ночь она проплакала, а утром неожиданно твердо заявила: «Езжай, я тебя буду ждать, верно и преданно. А ребеночка я тебе рожу после экспедиции».

Он даже слов таких от своей Вари не ожидал. А Варвара, памятуя о непрактичности Никиты и полагая, что без нее муж не справится, сама энергично взялась за дело. Выяснила, что в Санкт-Петербурге есть Институт полюса, разыскала на его сайте анкету, вместе с Никитой села ее заполнять. Когда дошли до графы «Приемлемая для вас зарплата», посоветовала написать побольше, чтобы, значит, было куда отступать. Написали 200 тысяч в месяц и анкету отправили заказным письмом, электронный вариант не принимался. Настроились на долгое ожидание. Но тут буквально через неделю телефонный звонок из Питера: «Приезжайте. Ничего обещать не можем, желающих много, конкурс на должность хирурга полярной экспедиции – на несколько лет вперед, но в резерв вас поставим, а там видно будет».

***

В медицинском управлении Института полюса их принял Петр Петрович Шпинда – «главный полярный хирург», как он отрекомендовался молодым людям.

– А ты чего это с женой явился? – с напускной строгостью спросил Петр Петрович Максимова. – Ты бы еще мамку с нянькой привел.

– Я, между прочим, тоже врач, – строптиво заявила Варвара.

«Ну врач так врач, посиди, послушай», – не стал капризничать главный хирург. Он подошел к шкафу, распахнул обе дверцы и нарочито медленно стал перебирать разноцветные канцелярские папки. В правом отделении шкафа молодые люди разглядели висящий на вешалке темный пиджак, сплошь увешанный орденами и медалями. Петр Петрович перехватил их восторженный взгляд, самодовольно улыбнулся:

– А вы что же, думаете, я всю жизнь в кабинетах штаны протирал? Нет, милые мои, у меня за плечами шесть экспедиций – и на Северном, и на Южном полюсах. А награды – это высокая оценка Родины нашего медицинского труда. Потому что хирург в экспедиции – это самый что ни на есть главный человек. Почему, спро́сите? Да потому что не от начальника станции, не от других специалистов, а только от хирурга зависят жизнь и здоровье наших героев-полярников. Именно поэтому на должность врача экспедиции берем исключительно хирургов со стажем, а вторым номером – анестезиологов. Понятное дело, приветствуется наличие общей врачебной практики и хотя бы начальные знания стоматологии. На полюсе с зубами беда просто. В основном из-за холодов, флюсы всякие, воспаления… Так что работа ответственная, потому и оплачивается высоко. А отсюда что значит? Отсюда значит – много желающих. Предпочтение отдаем самым лучшим, самым достойным. – Он протянул Максимову несколько листков бумаги. – Тут названия курсов, которые тебе надо пройти, анализы сдать всякие. На все про все где-то месяц уйдет. Все это можно сделать в Москве, не обязательно в Питере. Когда пройдешь курсы и сдашь анализы, пришлешь документы сюда. А там посмотрим, – неопределенно закончил Шпинда.

По дороге домой Никита выразил сомнение, что ему вообще удастся в ближайшие годы пробиться в штат полярной экспедиции.

– Ох, Максик, Максик, – так его любила называла Варя, – как же ты в жизни мало что понимаешь, так ничему и не учишься. Ну неужели ты не понял, что он просто страху на тебя нагонял! Вот увидишь, как только все эти дурацкие курсы пройдешь, тебя сразу зачислят.

– Почему «дурацкие»? – удивился Никита.

– Да ты сам посмотри, – Варя вынула из сумки папку с бумагами. – Каждый курс – всего пять дней. А курсы-то какие: техника безопасности, инструктаж по обезвреживанию пиратов и прочая мура. Ну сам посуди, чему тебя за пять дней научат?

Варя как в воду глядела. Не успел Максимов отправить бумаги в Институт полюса, как тут же пришел вызов: «Срочно приезжайте».

***

На сей раз Петр Петрович был сух и деловит. Никакой лирики о хирургах-полярниках, ни слова о том, как Родина ценит своих героев. Начал вообще с зарплаты.

– Двести тысяч – это ты загнул. В первую экспедицию идешь, а губу раскатал, будто на пятую зимовку отправляешься. Короче, сто пятьдесят в месяц, и не вздумай возражать.

Максимов возражать и не думал. Он лишь в очередной раз восхитился своей Варенькой и ее предусмотрительностью, это же она настояла, чтоб сумму завысили. Вот и сработал ее план. Сто пятьдесят тысяч в месяц! Это же, это же… «Это же шамашедшие деньги», как говорил когда-то с эстрады Аркадий Райкин.

– Перво-наперво подпишешь сегодня договор. Экспедиция ответственная, задачи возложены на вас серьезные, поэтому за полгода управитесь навряд ли. В договоре запишем от года до двух, но, думаю, за год выполнить возложенные на вас задачи вполне реально.

– Год?! – невольно вырвалось у Никиты.

– Что задергался? – зло усмехнулся Шпинда. – Еще в море не вышли, а ты уже обосрался.

– Ничего я не обо… не испугался, – твердо ответил Максимов. – Год так год, два так два.

– Вот это уже другой разговор. И запомни, в экспедиции нет слов «хочу» и «не хочу». Есть слово «надо»! И точка. Начальник станции велел – иди, делай. Кстати, в договоре обрати внимание на строчку: «Обязан выполнять все распоряжения начальника станции». Все! Это ясно?

– Так точно, ясно! – четко, как когда-то на военной кафедре в мединституте, ответил Никита. Хотя и не совсем понимал: это что же, начальник станции будет ему давать распоряжения, кого как лечить, как оперировать?.. Но вслух своих сомнений не высказал.

Главный хирург объяснил, что вторым номером с ним пойдет в экспедицию анестезиолог, так положено по штатному расписании. Заглянул в какую-то папочку, уточнил: «Зубков Александр Тихонович, врач опытный, не чета тебе. Но хирург – ты, а значит, и спрос с тебя». Выяснилось, что Зубков тоже здесь сейчас, документы оформляет. Но на просьбу познакомить их Петр Петрович уклончиво ответил, что не время сейчас, в экспедиции, мол, познакомитесь. Кстати и объяснил, что на ледоколе «Академик Смирнов» пойдут полярники пяти антарктических станций. Там, в рейсе, их государь и главный руководитель – начальник экспедиции, он же – начальник рейса. Слушать его и приказы его выполнять беспрекословно. Ну а уж на полюсе подчиняться начальнику станции.

– Пойдешь на «Пионерную». Станция одна из старейших наших в Антарктиде, еще с пятидесятых годов прошлого века работает, приоритетное направление – наука, – объяснил Петр Петрович. – Так что повезло тебе, сразу на «Пионерную» попасть. У нас опытные полярники мечтают там зимовать.

Никита слушал заворожено. Надо же! Какая, действительно, удача! Конечно, он читал, много, еще в юности, читал о легендарной советской станции «Пионерная». И вот теперь он сам, совсем уже скоро, через каких-нибудь два-три месяца окажется в этом манящем и загадочном мире вечных льдов и мужественных людей…

Из романтического транса его вывел голос Петра Петровича: «Тут, правда, одна накладочка получилась. С погрузкой затягивается. А на ледокол можно заселиться только в двадцать три ноль-ноль накануне отхода. Ты уж пока приткнись куда-нибудь, уезжать в Москву тебе резона нет – здесь дел по горло. Медикаменты, инструментарий тебе получить надо, груз упаковать, опись сделать, то да се… Так что поселись на недельку к знакомым каким, или гостиничку найди дешевую, а то комнату сними, на любом вокзале старушки толкутся, сдают задешево. Только не говори, что полярник, а то сдерут втридорога. Потом-то, с расчета, все компенсируешь.

Комнатушку он снял в тот же день. Поехал на Московский вокзал да сразу и договорился с одной старушкой. Бабка строго предупредила, чтоб вокзальных девок не водил, в ванной и в коридоре не блевал, потребовала аванс и вручила ему ключ от входной двери. Комнатушка, куда Никита заселился, не запиралась. Первым делом, как чемодан поставил, тут же Варе позвонил. Узнав, что в договоре от года до двух срок экспедиции обозначен, Варвара расстроилась не на шутку:

– Как же так, Никита?! Мы же думали, полгода – не больше.

– Успокойся, Варюша, это так, на всякий случай договор составлен. Как только экспедиция свою работу выполнит, нам тут же пришлют замену, – пытался успокоить ее он. Но прозвучало это неубедительно…

По утрам он убегал в Институт, носился по коридорам, оформлял заявки на лекарства, медоборудование, какие-то бесконечные бумаги подписывал. Вокруг сновали озабоченные люди, но ни с кем из них не то что познакомиться, даже парой фраз перекинуться не удавалось – все были заняты своими делами. Итог всех его почти недельных хлопот Никиту обескуражил: выдали ему только лишь несколько пар допотопных деревянных костылей да носилки.

– А как же моя заявка? Где медпрепараты, где все остальное?

– Все на станции есть, от предыдущей смены осталось, – равнодушно ответил мужчина в отделе комплектации.– Да, имей в виду. Наркологические препараты закупите в Германии, ну да это не твоя забота. Начальник экспедиции сам купит и тебе под отчет вручит. – И, увидев, что Максимов собирается задавать какие-то вопросы, замахал руками: – Иди, иди, у меня и без тебя дел по горло. Потом сам во всем разберешься, – произнес он уже более мягким тоном.

***

За пару дней до отплытия Никита заскочил перекусить в институтскую столовку. Заколачивая ящик с медоборудованием, он утром слегка поранил правую руку и теперь, хлебая безвкусные щи, неловко орудовал ложкой левой рукой.

– Что ж вы, коллега, руки не бережете?

Возле его столика стоял седой мужчина с подносом, заполненным тарелками с едой.

– Не возражаете? – кивнул он на свободный стул и, не дожидаясь ответа, устроился напротив Максимова. Расставив на столе свой обед, произнес. – Позвольте представиться: Виктор Георгиевич Родинов. Прошу не путать, не Родионов, а именно Родинов, такая вот у меня редкая фамилия. Иду врачом на станцию «Космонавт Титов», а вы, как я понял, на «Пионерную». Первая зимовка?

– Первая, – подтвердил Никита.

– Я так и понял.

–А что, сильно заметно?

– Да уж заметно, – усмехнулся Родинов. – Суетишься, делаешь все, что скажут, и постоянно вопросы задаешь, я слышал. Не обижаешься, что на «ты»?

– Не обижаюсь, – ответил Никита, хотя заметная фамильярность коллеги его несколько покоробила. – Вы же меня по возрасту старше.

– Старше, старше, – пробурчал Виктор Георгиевич. – И не только по возрасту. Вот вижу, не понравилось тебе, что на «ты» я так сразу перешел. А ты не обижайся, привыкай. Это в больнице тебя все на «вы» да по имени-отчеству. А в экспедиции и имени никто не назовет, дадут кличку и тыкать будут. Там что рабочий, что начальник или доктор – всё едино и все едины. Я-то уже в третью по счету экспедицию иду, знаю, что там почем.

Никита решил воспользоваться моментом и сам продолжил разговор. Стал расспрашивать бывалого коллегу о том, почему в Институте царит такая неразбериха, почему ограничивают в лекарствах, в оборудовании.

– Ладно, давай пообедаем да пойдем воздухом подышим, а то кое-кому может не понравится, что мы так долго беседуем.

Вышли на набережную Невы, закурили. То, что рассказал опытный полярный врач, Никиту потрясло. С горечью говорил Родинов о плачевном состоянии медицины на полярных станциях. Для российского Министерства здравоохранения медсанчасти полярников не существуют. Да иначе и быть не может. Взять, к примеру, рентген. Нужно отдельное помещение, соответствующая защита от радиации. А ничего этого нет. Рентгенаппарат находится в обычной комнате, как правило, за дощатой перегородкой врач живет. Невозможно учесть наркотические препараты, квалификацию врачей определяет не Минздрав, а Институт полюса, поэтому медицинское ведомство предпочитает делать вид, что им об этом ничего не известно. Пусть полярники за свои кадры сами отвечают и статистику им не портят. Это в больницах существует процент смертности и каждый летальный случай – ЧП. А на полюсе пусть сами разбираются, кого наказывать да отчего там люди болеют или умирают. Тем более что общеизвестно: Институт деньги экономит на всем – на чем можно и на чем нельзя. Лекарства, что за экспедицию не использовались, передают следующему составу. Часть из них давно просрочена, никого это не волнует. Половина приборов, это в лучшем случае, давно уже вышла из строя. Одним словом, положение печальное – это еще мягко сказано.

– Ты обратил внимание, что институтское наше начальство всячески огораживает новичков от общения с ветеранами. Это для того, чтобы такие, как я, таким, как ты, прежде времени ничего не рассказали. А то еще передумаете в экспедицию отправляться. Тебе небось говорили, что от желающих отправиться на зимовку отбоя нет. Так вот, это все вранье. Кадров не хватает катастрофически. Туман полярной романтики давно уже рассеялся. На большинстве станций – каторжный труд, к тому же с зарплатой стараются надуть. Оклад-то с гулькин хер, основной заработок составляет полярная надбавка. Вот эту самую надбавку в главный кнут и превратили. На станции существует один-единственный вид наказания: за любую провинность лишают надбавки. И главное, моду взяли – не сообщают, за какой период лишают. Только при расчете и узнаешь, да уж поздно кулаками махать, никому ничего не докажешь, да и слушать никто не станет. От начальника станции, конечно, много зависит. Это если начальник толковый попадется, а если рохля или пьяница – пиши пропало. – Родинов протянул Никите на прощание руку. – Ладно, не дрейфь, коллега, может, тебе повезет больше. Я ничего хорошего о «Пионерной» не слышал, но и сам там не был, а слухам доверять не привык. Бывай, на пароходе еще не раз увидимся.

Весь вечер Никита размышлял над словами доктора. «Нет, невероятно. Наверняка старый полярник решил сгустить краски, чтобы запугать коллегу. Бывают же такие люди, которые все видят в черном свете. А со мной такого просто быть не может», – решил Никита и постарался уснуть.

***

На четвертый день пути полярников позвали на общее собрание всех пяти антарктических станций. Когда расселись, к микрофону подошел статный мужчина лет шестидесяти. Это и был начальник экспедиции и начальник рейса Марат Владимирович Абишев. Долго и довольно монотонно говорил он о значении нынешней антарктической экспедиции, важности научных исследований, политической и стратегической роли присутствия России в Антарктиде.

– Завтра прибываем в немецкий город Бремерхафен, – объявил начальник. – Запасаемся пресной водой, продуктами, медикаментами. Стоянка пять суток. После завтрака и до двадцати одного часа разрешается увольнительная на берег, но не более чем на шестнадцать километров от порта. Вам выдадут суточные – по пятьдесят евро каждому.

– На сутки? – выкрикнул кто-то из полярников.

– На пять суток. Выдай вам такую сумму на сутки, вы в первый же день все и пропьете. И так вон уже все палубы заблеваны, постыдились бы моряков, что они о вас подумают. И еще по поводу ваших увольнительных на берег: личные документы остаются на борту. А сейчас я вас познакомлю с начальниками станций.

К Абишеву приблизились пять человек. Начальника станции «Пионерная» представляли вторым. Когда Владимир Петрович Акимов сделал шаг вперед, среди полярников раздался явственный смешок. Небольшого росточка, худощавый, он напялил на себя фуражку-мичманку с несуразно длинным козырьком. Казалось, что на голове у него клюв. Когда он, представляясь, чуть наклонял голову, впечатление усиливалось – ну точно сейчас клюнет кого-нибудь.

«Клюв, клюв», – понеслось по рядам. Так эта кличка за Акимовым и укрепилась. Потом, на станции, появилась еще одна, совсем уж обидная, но то уж было потом…

Никита, перед тем как причалили, зашел в судовую библиотеку, полистал справочник, из которого узнал, что Бремерхафен переводится как «Бременская гавань». Город Бремен, это который из мультика «Бременские музыканты», в шестидесяти километрах, хорошо бы туда съездить, но нельзя. Максимов все ждал, что ему надо будет с кем-то из начальства отправиться на закупку препаратов, тем более что здесь предстояло купить обезболивающие наркотические средства, но так его никто и не вызвал.

Вместе с Саней, новым его другом, отправились гулять по городу. И Никита, и Саня впервые в жизни оказались за границей. Все им было здесь интересно – необычные аккуратные немецкие домики с черепичными крышами и ровными, словно по линейке вычерченными зелеными лужайками, остроконечная кирха на городской площади и то, как по утрам моют улицы с шампунем. Разок в бар заглянули. Саня к спиртному тоже был равнодушен, но по кружке знаменитого немецкого пива, конечно, выпили, интересно же попробовать. Да к тому же с их «капиталами» особенно не разгуляешься. Тем более что Никита в первый же день приобрел местную сим-карту для телефона и каждый вечер, перед тем как вернуться на судно, подолгу разговаривал с Варей.

В первый же день стоянки случилось ЧП. Один из полярников умудрился на свои пятьдесят евро надраться так, что поймал «белочку» и стал на городской площади орать, что требует политического убежища. И дабы серьезность его намерений ни у кого не вызывала сомнений, решил тут же, на площади, помочиться. Хорошо, что рядом оказались моряки с «Академика Смирнова». Ловко скрутили алкаша и доставили его, уже сладко уснувшего, на ледокол. В тот же день незадачливого «диссидента» отправили в Санкт-Петербург, а к моменту отхода из Германии и сменщик поспел.

На пятый день Никита решил на сэкономленные деньги купить Вареньке хоть какой-нибудь сувенирчик на память о Германии, но его снова отправили в трюм – крепить ящики с медикаментами. Когда он выбрался на палубу, страна Германия уже скрылась в густом тумане.

МЕСЯЦ ВТОРОЙ

Наконец в вахтенном расписании Никита Максимов напротив своей фамилии увидел назначение – медсанчасть. Здесь, на ледоколе, медпункт по старинке называли «лазарет». И по сей день чтут на флотах святого Лазаря, покровителя всех больных, в честь которого и стали называть медицинские пункты и небольшие больнички. Никита уже знал, что на судне есть два лазарета – один для экипажа ледокола, другой для полярников. Морякам не то чтобы запрещалось, но «в категорической форме не рекомендовалось» лечиться в полярном лазарете; в свою очередь полярники не имели права обращаться в «морской» медпункт, а вот с этим уже было строго. Немудрящие эти правила озвучил Никите судовой врач Юрий Федорович Колотаев, когда отправился с Максимовым на склад получать форму: доктор на вахте в медпункте обязан быть облачен во флотское, и Максимову выдали курточку – погоны с тремя золотистыми нашивками, суконные брюки-клеш, а тельняшка, шапочка и белый халат у него были свои.

Через час после начала вахты в лазарет заявился Колотаев. «Вахтенный журнал заполнил?» – спросил он Никиту.

– Не успел пока, инструментарий и медикаменты разбирал.

– Надо заполнить.

– Хорошо, заполню.

– Не «хорошо, заполню», а «Есть заполнить!». У тебя на плечах погоны, сам ты – на вахте, а не в какой-то там «полуклинике», – построжал судовой врач. – Привыкай к порядку.

– Есть заполнить! – четко отрапортовал Максимов.

– Ладно, ладно, это я так, чтоб ты не расслаблялся. А вообще познакомиться зашел, так сказать, поговорить, по душам, как коллега с коллегой. А для душевного разговора чего нам не хватает?

– Душевности, – предположил Никита.

– Ха, ну ты даешь, парень – душевности, – развеселился Колотаев. – Шила нам не хватает, ши-ла.

– Какого еще шила? – изумился Никита. – Нет здесь никакого шила, только иглы.

Юрий Федорович аж согнулся от хохота, даже слезы на газах выступили, смеялся до кашля, потом пояснил, что шилом моряки называют спирт.

– Так спирт же подотчетный, как же я спишу его?

– Ну, еще не хватало, чтоб я тебя этому учил. Не маленький, сам сообразишь. Давай, не рассуждай много, наливай по первой.

Никита достал из шкафа медицинский бутылек с плотно притертой резиновой пробкой, придвинул три стакана, в один плеснул спирту, в два других – воду. Доктор внимательно следил за манипуляциями молодого доктора, удивленно поинтересовался, отчего это только в одном стакане спирт, а в двух – вода. Никита пояснил, что спирт и водичку на запив для него, Юрия Федоровича, а второй стакан с водой для себя.

– Так ты что, только воду пить собираешься?

– Воду, – подтвердил Максимов. – Я алкоголь вообще не употребляю, тем более на дежурстве.

– Не на дежурстве, на вахте, – машинально поправил Колотаев. – И спирт никогда не пил, даже в мединституте?

–Никогда не пил, – подтвердил Никита, – даже в мединституте.

– Погоди, погоди, да ты вообще хирург ли?

– Хирург первой категории, – уточнил Никита.

– А где ж ты непьющего хирурга видел? – изумился коллега.

– В зеркале.

– Чего такое сказал? В каком таком зеркале? – изумился судовой врач.

– Сказал, что непьющего хирурга в зеркале вижу, каждый день. Когда бреюсь, в зеркало смотрю, там непьющего хирурга и вижу.

Юрий Федорович долго, не мигая, смотрел на странного своего коллегу. Видно, такого ему встречать еще не приходилось. Потом, так и не сказав ни слова, единым махом влил в себя спирт, подышал в рукав, перевел дыхание и слегка севшим после приема «шила» голосом произнес: «Да-а, теперь уж и не знаю, как с тобой разговаривать», – и полез в карман за сигаретами. К стакану с водой он так и не прикоснулся.

– Здесь же курить нельзя, – неуверенно произнес Никита.

– Больным нельзя, тебе нельзя, мне – можно.

Колотаев с видимым удовольствием затянулся, выпустил дым витиеватыми колечками, приказал:

– Плесни еще.

Через полчаса он ушел, оставив Никиту в полном недоумении. Судовой врач расспрашивал своего молодого коллегу о том, с кем он успел на ледоколе познакомиться, о чем говорят, какие настроения у полярников, даже спросил, как Максимов относится к власти в целом и к президенту страны лично. О медицине не было сказано ни слова.

Сменял Никиту на вахте его старый питерский знакомец доктор Родинов. Как тот и предсказывал, на палубе они нет-нет да и встречались, и хотя дружбы не водили, но явно симпатизировали друг другу, обменивались пару-другой фраз, иногда выкуривали по сигаретке, болтая ни о чем. С ним-то, Виктором Георгиевичем, и поделился Никита своим недоумением.

– Ах, этот, – пренебрежительно махнул рукой Родинов. – Известный персонаж. Ко всем лезет со своими вопросами. Похоже, он из этих, о которых Дзержинский говорил, что у них должны быть холодная голова, чистые руки и горячее сердце. Ну, насчет головы и сердца не скажу, не знаю, а вот руки у Федорыча точно чистые. Потому как он ими ничего не делает.

– Как понять?

– Да так и понять. Если к нему кто-то обращается с простудой, скажем, или с головной болью – это пожалуйста, таблеточку даст с превеликим удовольствием, а если посложнее какой случай, так он сразу нас зовет, полярных врачей. Вроде, как консилиум собирает, посоветоваться хочет. А на самом деле лечим мы, а он лишь присутствует. Мы эту его хитрость давно раскусили. Может, он и окончил какие-нибудь курсы, но то, что он никакой не врач, – это точно. В лучшем случае диплом купил, сейчас это несложно. Однако ты с ним вообще-то поосторожнее, следи за словами. Поди, отчеты пишет и отправляет своим товарищам «с холодными головами и горячими сердцами». В Институте полюса Первый отдел тоже никто не отменял, может, только название и заменили.

– Так вы думаете…

– Слушай, парень, я сказал тебе то, что сказал, а уж думать ты сам думай. И мыслями своими не делись, не советую. А то, неровен час, тот, с кем ты своими мыслямиподелишься, прямиком и побежит к этому «доктору с чистыми руками».

В каждой из пяти экспедиций, отправлявшихся на полюс, был свой врач, поэтому вахты в лазарете несли они раз в пять суток. Для Никиты это были самые счастливые часы, он находился в привычной для себя обстановке.

***

Жизнь на ледоколе была для полярников однообразной и монотонной. Шахматы, домино, нарды – все это скоро приелось. В кают-компании по вечерам крутили фильмы, но в основном старье. Не тяготил дальний переход только пьяниц. Где они добывали спиртное, им одним было ведомо. Но пили неистово, каждый день. Пьянели быстро – алкашам, как известно, много не надо; опьянев, падали в шконки, сотрясая кубрики богатырским храпом. Начальству, судя по всему, было наплевать, да и вообще руководитель экспедиции и начальники станций жили какой-то своей, никому здесь неведомой жизнью – полярники, во всяком случае, их почти не видели.

Никита утешал себя мыслью, что это люди так «отвязываются» перед долгой зимовкой. Не могут же они на полярной станции пить так же беспробудно? Там же работать надо в сложнейших условиях. Какие при этом могут быть пьянки?..

Святая простота!

Кроме вахт в лазарете была у Никиты еще одна отдушина – переписка с Варей. Понятное дело, что в наш компьютерный век эпистолярный жанр как таковой существовать перестал. Электронная почта, эсэмески, где даже знаки препинания молодежь игнорирует, – все это сделало обычное, старое доброе письмо на листке бумаги ненужным и архаичным. Представьте себе, приходит в радиорубку Сергей Есенин и протягивает радисту такой текст:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет.

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Радист – по-флотски «маркони», – ухмыляясь, комкает бумагу с множеством лишних и ненужных, по его мнению, слов, швыряет в мусорную корзину, и споро набирает на компьютерной клаве: «Здравствуй, мама. Как живешь? Сережа».

В радиорубку Никита пришел на второй день после того, как вышли из Бремерхафена. У компьютера сидел немолодой уже мужчина в смешной ярко-красной клетчатой, как у клоуна в цирке, кепочке. Рядом крутилась на вращающемся стуле рыжая девица.

– Полярник? Звать-то тебя как, куда идешь? – скороговоркой спрашивал радист.

– Полярник, врач, – уточнил Максимов. – Звать Никита, иду на «Пионерную». – Он уже знал, что «плавает только говно, а моряки по мору ходят».

– Будем знакомы: Толик, радист, по-нашему – маркони. А это Светка – юноша.

– Юноша?! – удивился Никита. Рельефные Светкины формы, слегка задрапированные коротеньким платьицем, не оставляли никаких сомнений в ее принадлежности к прекрасному полу.

– Понял, по-нашенски пока еще не сечешь. «Юноша» – это значит юнга. Ну, мне-то юнга по штату не положен, в судовой роли Светка – юнга на камбузе, а ко мне в ученицы напросилась, ходит вот в свободное от вахт время. – Радист явно был словоохотлив и не прочь поболтать с новым человеком. – Чего принес?

– Мне сказали, письмо можно отправить. Анатолий, а как вас по отчеству?

– Вообще-то Семенович я, Анатолий Семенович Верин, но нам, маркони, отчества не полагается, хочешь Толиком зови, хочешь маркони, мне все едино.

– Так что насчет письма?

– Можно, можно. Кому пишешь-то, мамке или любимой?

– Жене.

– Ну, жене так жене. Давай, что там у тебя. – Маркони взял листок и скептически хмыкнул. – Ты чего тут целый роман накатал? Мне ж на твое письмо полдня убить придется. Ладно, не тушуйся, кореш, на первый раз пойду тебе навстречу. Но, как сказал один герой: «не бесплатно, не бесплатно!» Тут вот какая история. Чего-то у меня в последнее время давление скачет. Наш док тот еще деятель, тонометр достанет, измеряй, говорит. Потом посмотрит, репу почешет и на умняке так травит: правильное питание, свежий воздух, крепкий сон. Совсем охренел, лепила. Кок про «правильное» питание услышит, пошлет куда подальше. А кто меня от вахт освободит, чтобы спал я крепко? Хоть бы таблетку какую дал. А к вам, врачам из экспедиций, нам обращаться запретил. Негоже, говорит, чтобы флотские у берегашей помощь просили. Тоже мне, мореман нашелся, с площади Дзержинского. – Видно, на судне у Колотаева была совершенно определенная репутация. – Ну, так как, поможешь? – с надеждой спросил маркони.

– Да как же я помогу? – растерялся Никита. – Вы ко мне прийти не можете…

– А ты сюда приборчик-то приволоки, здесь и померишь мне давление, может, чего и присоветуешь. Вот прямо сейчас и сходи, а я пока письмо твое отправлю. Лады?

На время плавания Толик Верин стал постоянным пациентом доктора Максимова. В радиорубку вместе с очередным письмом Варе или родителям Никита приносил тонометр, подобрал для Верина нужные таблетки – и был теперь, по словам маркони, его лучшим корешем. За что и пользовался привилегией писать Варе не коротенькие записочки, а хотя бы несколько более или менее вразумительных фраз.

***

Толик Верин был радистом со стажем. Коренной одессит, он азбуку Морзе изучил еще в радиокружке Дворца пионеров имени Крупской; в свое время ходил радистом и на пассажирских, и на грузовых судах Черноморского пароходства. Был он настоящим мастером своего дела, на ключе работал просто виртуозно, а уж с сигнальными флажками обращался так, что любой цирковой жонглер обзавидуется. Но на судах появились компьютеры, спутниковые телефоны, иная-прочая электроника. И радисты с квалификацией Верина флоту стали просто не нужны. К тому же и возраст уже далеко не юный. Одним словом, на любимые свои пароходы смотрел теперь Верин только с берега. По молодости был он парнем симпатичным, общительным, анекдотов знал кучу, на гитаре играл, слыл душой компании, женским вниманием обделен не был, но семьей так и не обзавелся. Насмотрелся на жен моряков да на их семейные ссоры, скандалы, которые иной раз к трагедии приводили. Всякую охоту к женитьбе отбило.

…Затосковав на берегу, пристрастился к рюмке, стал завсегдатаем сначала известного в Одессе пивбара «Гамбринус», где под пиликанье скрипочки бывшие моряки, а теперь, стало быть, бичи травили всякие байки. Поистратившись, и до дешевеньких пивнушек докатился. А когда очнулся однажды утром в милицейском «обезьяннике» с распухшим лицом, синяками и ссадинами, да к тому же вспомнить не мог, что с ним приключилось и как здесь оказался, то твердо решил – надо жизнь менять.

Человек по натуре деятельный и предприимчивый, после долгих размышлений и поисков подался Верин в полярный флот. Здесь ни на возраст не посмотрели, ни на плохое знание компьютера. Купив медицинскую справку – здоровье-то уже пошаливало, – оформился радистом на ледокол «Академик Смирнов», да так здесь и прижился. Из старых привычек сохранил маркони трепотню в кают-компании, где смачно рассказывал содержание самых пикантных писем моряков и полярников. Сплетни эти привычным делом были на пассажирских и грузовых судах, да и то не на всех, а уж на военном флоте или, скажем, на научных теплоходах, где люди служили все больше образованные, интеллигентные, их особо не жаловали. К чести Толика надо сказать, что, цитируя эти послания, он редко называл имена, ну разве уж совсем необычное послание попадется, как тут не ткнуть пальцем в того, кто такое накарябал.

Полярники через пару месяцев плавания если не все, то многие впадали в хандру, тоскуя по женам и любимым, ревновали их отчаянно и чаще всего беспочвенно. Но ревность эта в письмах носила характер самый неприглядный. После одной-двух фраз приветствия такой вот ревнивец писал примерно следующее: «Зинка, сука, гляди мне! Сблядуешь – убью. И помни: Вовчик тебя любит». Вот и все признание в любви.

На ледоколе и моряки, и полярники прекрасно знали, что Толик – трепло, но вынуждены были с этим мириться. Вот только для своего нового кореша – доктора Никиты Максимова сделал маркони исключение.

– Ты, Никита, не сомневайся, о твоей Вареньке я в кают-компании ни гу-гу. Так что смело пиши все, что хочешь. Толик Верин – могила.

***

Кроме маркони появилась у Максимова и еще одна пациентка из экипажа. Как-то раз обратилась к нему помощница шеф-повара тетя Аня, пожаловалась, что вот уж месяца два стоять ей все труднее и труднее – в пятку словно иголку вогнали. Боль нестерпимая, а присесть некогда и некуда, работа стоячая. К Юрию Федоровичу, судовому врачу, обращалась, да толку никакого, не помог он ей ничем, сказал, что нужна операция, а на ледоколе какая может быть операция, спишешься на берег, там и прооперируешься, а пока терпи, мол. «Вот мне Толик-маркони присоветовал: ты, Аня, к доктору с „Пионерной“ обратись, всем врачам врач! – говорила повариха. – Я и решилась…».

Никита нагнулся, сжал пятку женщине, та аж вскрикнула от острой боли.

– Здесь, на камбузе, я вас как следует осмотреть не смогу. Сами понимаете, не те условия. Судя по симптомам, у вас пяточная шпора, штука неприятная, но лечить можно, – сказал ей Максимов. – Надо вам ко мне прийти, в лазарет.

– Приду, конечно, приду, только лучше попозже, часиков после десяти вечера. У тебя, Никитушка, когда вахта в лазарете?

Тетя Аня пришла поздно вечером, принесла пирожков горячих – с мясом, с капустой, с картошкой, пачку хорошего английского чая.

– Ну что вы, зачем? – смутился доктор.

– Кушай, кушай, это не с общего стола, я тебе по домашнему испекла, соскучился, поди, по домашней еде.

– Да куда мне столько, гора целая.

– Много – не мало. Горяченьких прямо сейчас поешь с чайком, тепленьких, я вот в полотенце завернула, утречком, да и товарищей твоих угостить тоже хватит.

Сделал ей обезболивающий укол. Тетя Аня радовалась, как ребенок – боль ушла. Но Никита понимал – это ненадолго. Следующее письмо отправил не Варе, а деду своему – профессору Максимову, просил у него совета. Через день профессор прислал внуку ответ с подробнейшими рекомендациями. Прочитал их Никита и пригорюнился. Видно, дед и малейшего представления не имел о судовом лазарете. То, что он рекомендовал, осуществимо было лишь в классной клинике, но не здесь, где экономили на каждой ампуле новокаина, а уж дорогих эффективных препаратов сроду не водилось. Считалось, что раз прошел медкомиссию, значит, в рейс идешь здоровым. Кое-что, конечно, сделать ему удалось, хоть и предупредил женщину, что после рейса надо обратиться к серьезному врачу и даже написал ей рекомендательное письмо к деду.

Узнав, что Никита – профессорский внук, тетя Аня только руками всплеснула и головой укоризненно покачала: «И как же это тебя из такой семьи да на этот проклятущий полюс отпустили! Чего тебе самому-то в Москве не сиделось?» С того дня и до конца рейса подкармливала она Никиту ежедневно. Увидит его в кают-компании и наполняет специально для «своего доктора» тарелку сверх всякой меры. Он смущался – перед товарищами чувствовал себя неловко, пытался отказываться, но без толку. Тетя Аня была непреклонная в своем стремлении подкормить худенького Никиту. Как-то шеф-повар сделал ей замечание: «Любимчика завела себе, Анька, смотри мне…» Но острой на язык Ане никто безнаказанно замечаний делать не мог, сказала, как отрезала: «Ты за мной не гляди – зрение испортишь. А то я тебе про твои шахер-махер тоже могу пару ласковых сказать». Уж кок-то наслышан был про бурные похождения Ани Камбуркаки, счел за лучшее промолчать.

***

Как-то вечером, явившись в лазарет на очередную процедуру, тетя Аня принесла с собой великолепно закопченную золотистую скумбрию – она вообще к «своему» доктору с пустыми руками никогда не приходила. Аккуратно и споро разделав рыбку, повариха, ничуть не смущаясь – да и кто станет стесняться доктора, – расстегнула две пуговички на блузке и извлекла из-за пазухи четыре банки элитного бельгийского пива.

– Вот чем хороша большая грудь, – заявила она хвастливо. – Чего хошь припрятать можно.

– Да я вообще-то не пью, тем более на вахте, – промямлил Никита.

– Знаю, наслышана, одобряю. Но пивка-то, тем более такого, сам морской бог велел. У меня сегодня вечерок свободный выдался. Начальство какой-то сабантуй затеяло, да боятся, чтоб лишних глаз не было. Ну, нас всех шеф с камбуза погнал, валите, говорит, отсюда, сам управлюсь. Я вот пивка с рыбкой с их барского стола и притырила. У тебя, как я погляжу, тоже от народу лазарет не ломится. Так что давай, Никитушка, выпьем за крепкую морскую дружбу. И хотя ты не флотский, но парень стоящий. Уж поверь, у Анны Михайловны Камбуркаки глаз верный.

– Я вас теперь, Анна Михайловна, буду по имени-отчеству называть, а то «тетя Аня» да «тетя Аня», даже неловко как-то.

– Да что ж тут неловкого? Я теперь уж не в тетки даже, а таким, как ты, в бабки гожусь. В молодости была Аня, Анька, для кого-то Анюта, потом стали Анной Михайловной величать, ну а здесь – тетя Аня, да я привыкла. Один Толик меня по-прежнему Анютой называет, так мы с ним старые кореша, еще на «пассажире» вместе ходили, а вот теперь он меня сюда затянул.

Вахта у доктора была до утра, да и тетя Аня особенно не торопилась. Уж так ей хотелось выговориться. К тому же доктор этот, молодой и чернявенький, так похож на ее сына Костю.

***

Когда-то имя Анны Михайловны Камбуркаки было легендарным на всех судах Черноморского пароходства. Легенды, чем дальше, тем больше, обрастали подробностями, и уже не было никакой возможности понять, где правда, а где вымысел. Родилась Аня под Херсоном, потом семья Василенко перебралась в Одессу. Озорная девчонка предпочитала водиться исключительно с пацанами. Лазала с ними по чужим садам, ныряла со скалы в море, а заплывала так далеко, что ее пару раз пограничные катера вылавливали. Вот только училась из рук вон плохо – неинтересно ей, скучно в школе было. Потому даже в среднюю мореходку поступить не сумела. Но любовь к морю – любовь вечная. Аня окончила курсы и в свой первый рейс ушла, числясь в судовой роли «классная номерная», что на берегу значит горничная. Ловкая, проворная, не чуралась никакой работы, порученные ей каюты блестели чистотой. Моряки тогда все как один за границей чем-нибудь приторговывали. Самым ходовым товаром были икра и водка, которые умудрялись сверх всякой нормы контрабандой провозить. Аня и тут отличилась. И когда она умудрилась продать летом в Греции абхазские мандарины, о ней заговорили, передавая рассказ с парохода на пароход. Поначалу говорили о двадцати-тридцати килограммах, под конец навигации в байке чуть ли не тонна фигурировала. А уж о ее романтических похождениях такие ходили сплетни, что если бы им поверить, то во всем пароходстве не было моряка, с которым бы Аня шашни не крутила. Однако это не помешало ей выйти замуж за одесского грека Христофора Камбуркаки, горячего, вспыльчивого и не в меру ревнивого. Родив от него дочку и сына, Аня мужа выставила. «Мое слово – закон, я в доме хозяин!» – кричал, распалившись, Христофор и требовал, чтобы жена немедленно «сошла на берег». Но, когда исчерпав аргументы, руку поднял, то вылетел из дому без двух зубов и с поломанным ребром. Впоследствии Аня о своей семейной жизни рассказывала так: «Во мне и украинская кровь течет, и русская, и даже вроде польская. А теперь еще и греческой не меньше половины – столько я из своего Христи кровушки выпила».

Один из капитанов, с кем Аня ходила в зарубежные рейсы, получил новое назначение, о котором только мечтать можно, и взял ее в свою команду на теплоход «Одесса» – самое большое по тем временам советское круизное судно. «Одесса» в порт приписки даже не каждый год заходила, находясь постоянно в трансатлантических рейсах. Отдыхала здесь в основном советская элита. Вместе со всей семьей отправился в круиз как-то раз и глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин.

– Смотри, Анька, будешь в круизе обслуживать самого Косыгина. Но имей в виду, если ты хоть раз при нем рот свой раскроешь, это будет последний день, когда кто-то твои зубы увидит.

Капитан знал, что говорил, уж ему-то хорошо был известен острый Анин язычок. Но и лучше неё никто бы высокого гостя обслужить не смог.

Закончилось все печально. В конце круиза Косыгину по традиции подали Книгу отзывов почетных гостей. Банкетный стол сиял хрусталем, капитан надел парадный мундир, Аня стояла поодаль, в белом крахмальном передничке на синей форменной юбке, с кокетливым кружевным кокошником на голове. Косыгин долго что-то писал, потом отодвинул Книгу отзывов, но тут увидел Аню, заулыбался и говорит: «Ну вот, а женщину, которая за всей нашей семьей так заботливо ухаживала, я и не отметил. Скажите, Анна Михайловна, как ваша фамилия, я и вам благодарность напишу.

Аня зарделась, а потом внезапно выпалила:

– Фамилия моя, Алексей Николаевич, Камбуркаки, но на шо она мне, та благодарность, если мне в Одессе с детьми жить негде!

– И много у вас детей? – поинтересовался председатель Совмина.

– Двое, сынок и дочка.

Косыгин взглянул сурово на капитана, словно это он был виновен, что Ане и ее детям жить негде, строгим тоном потребовал бланк радиограммы. Через час в квартиру председателя Одесского горисполкома примчался фельдъегерь в сопровождении представителя пароходства . В Одессе было четыре утра. Перепуганный насмерть градоначальник раз десять перечитал правительственную телеграмму, потом позвонил по телефону дежурному по пароходству, но так и не понял, почему за какую-то буфетчицу или кто она там хлопочет сам Косыгин.

В телеграмме было сказано: «Предгорисполкома Одессы тчк Прошу кратчайшие сроки рассмотреть вопрос предоставления жилищных условий соответствии санитарными нормами члену экипажа т/х квч Одесса квч Анны Михайловны Камбуркаки тчк Предсовмина СССР Алексей Косыгин тчк».

От инфаркта одесского мэра спасла стопка доброй домашней горилки, что вовремя поднесла ему жена. Проводив Косыгина, Аню Камбуркаки из ближайшего порта отправили домой. Когда начальник Черноморского пароходства узнал о телеграмме Косыгина и выяснил в подробностях, что произошло на теплоходе «Одесса», то распорядился уволить Аню в одночасье. В день прилета Аня получила ордер на трехкомнатную квартиру – и с того же дня все стали величать ее Анной Михайловной. Ну а как, скажите, может быть иначе, если ее по имени-отчеству величает сам председатель Совмина СССР?

Выслушав эту историю, Никита хохотал до слез.

– Ну, а дальше, дальше-то что было? – допытывался он.

– А что дальше? А дальше отобрали загранпаспорт моряка, даже на внутренние рейсы устроиться не могла, никуда не брали. Не Косыгину же снова жаловаться, такое счастье раз в жизни бывает, да и то не всем. Хата есть, а в хате шаром покати. Муженек мой бывший к тому времени уже в свою Грецию умотал, но детишкам кое-что присылал, правда, больше шмотками, чем деньгами. Но я на подачки жить не привыкла. Хваталась за любую работу – и уборщицей была, и пончики жарила, одно время даже дезинфекцией занималась, тараканов травила на портовых складах. А когда начальник пароходства сменился, мне удалось устроиться на одно прогулочное «корыто», шлепали от Одессы до Сочи, от Сочи в Одессу. Потом и вовсе на пенсию отправили. А тут как-то Толика Верина встретила. Хороший он парень, хоть и болтун, но душевный. Рассказал мне, что можно даже в моем возрасте на ледокол устроиться. Это, конечно, не круизный лайнер, но – в море, зарплата хорошая, да я на берегу себя как та рыба чувствую, задыхаюсь. Ладно, давай еще пивка тяпнем, да я спать пойду. И мне вставать рано, да и тебе отдохнуть от говорливой бабы нужно.

МЕСЯЦ ТРЕТИЙ

Подъем, отбой, вахта, обед, ужин, завтрак, вахта, отбой, подъем – все перемешалось; и дни с ночами перемешались тоже. Если бы не календарь на часах, Никита давно бы счет времени потерял. Он уже не возмущался, что его, врача, кроме основных вахт в лазарете гоняют на любые работы: чистить картошку на камбузе, перебирать овощи, драить палубу, сортировать продукты. Поначалу он пытался протестовать, даже обратился к начальнику своей станции.

– Я же врач, так какое отношение я имею к другим работам! – горячился он.

– У тебя в договоре что записано? «Обязан выполнять ВСЕ указания начальника. – Петр Петрович голосом выделил слово «все». – Вот и выполняй. В рейсе нет врачей, ученых, рабочих,и по мере необходимости нужно выполнять любую работу.

Петр Петрович говорил монотонно, покачивая головой и, казалось, что он вот-вот клюнет Никиту своим козырьком-клювом. С «мичманкой» он не расставался – полярники злословили, что Клюв даже спит в фуражке. На том начальник счел тему исчерпанной и, не слушая больше доктора своей станции, зашагал прочь.

Вечером в кубрике Никита рассказал о своем разговоре с Акимовым.

– А чего ты хотел? – хмыкнул Афоня, занимавший шконку напротив.

По штатной должности на станции Виктор Глебович Смирнов числился сантехником. Отправлялся он в свою четвертую по счету экспедицию. Знакомясь, предупредил: «Кто хоть раз назовет Афоней – покалечу, едрёна-матрёна. Зовите Глебыч, нет, так можете Академиком называть – я же тоже Смирнов, как наш „парохед“».

И хотя виду Смирнов был внушительного – рослый, с широкими развернутыми плечами, мускулистый; само собой, звали его не иначе, как Афоня либо Едрёна-матрёна – без этой поговорки Глебыч и одной фразы произнести не мог. Угостившись у Макса – так называли Никиту в кубрике – сигаретой (свои «Афоня» не курил принципиально), он с явным превосходством над салагами стал просвещать:

– Мы здесь есть кто? Мы здесь, едрёна-матрёна, есть рабочий скот. Вы хоть раз видали, чтобы морячки палубу драили или там картошку чистили? Нету такого. Хотя они зарплату валютой получают. А мы за свои российские деревянные должны день и ночь спину гнуть. По морскому ведомству своих людей-людишек берегут, значит. А мы, стало быть, не люди, и беречь нас, едрёна-матрёна, вовсе ни к чему. Заметили, они, моряки эти, даже здороваются с нами через раз. А уж чтобы поговорить или куревом там угостить – да ни в жисть! Я тут давеча у одного в форме сигаретку попросил, так он даже головы в мою сторону не повернул. Сплюнул под ноги и пошел дальше. А мне потом эту палубу заплеванную драить. Эх, ребяты, дайте покурить, душа горит, едрёна-матрёна!

Душа у Афони горела каждый день. И заливал он этот пожар ежедневно – под мухой был перманентно, но в хлам, как другие, не напивался.

А начала гореть душа у Вити Смирнова после того, как он, мастер спорта СССР по метанию молота, порвал во время всесоюзного турнира связки на ноге. В больницу к нему приходили только родственники да верный школьный дружок Петька Чернов. Родичи приносили яблоки и апельсины, домашний бульончик и отварную курочку, Петька тайком приносил бутылку «беленькой» – лучшее обезболивающе, уверял Чернов. Ни товарищи по команде, ни тренер так ни разу и не заглянули проведать чемпиона, о котором говорили, что он-де надежда советского спорта. Виктор себя уговаривал, что команда, наверное, на турнир улетела, хотя точно знал, что никаких соревнований сейчас нет. Потом произошло то, что чаще всего происходит со спортсменами, когда они больше не могут приносить команде медали и кубки. Спускаясь с пьедестала, эти люди зачастую и в жизни катятся вниз. Председатель спортобщества, к которому пытался пробиться Смирнов, экс-чемпиона даже не принял.

Дальше рассказывать скучно. Куда-то подевались друзья, бесследно исчезла, будто ее и не было никогда, любимая, дома перестал звонить телефон. Когда Витя продал свой последний серебряный кубок – он получил его в Австралии, – то деньги не пропил, как обычно, а пошел к частному наркологу. Тот оказался бывшим спортсменом и сказал, что Виктору не лечиться надо, а о жизни задуматься.

– Ты же молот метал, – сказал странный нарколог. – Ну и считай, что так далеко метнул, что его и не видно, и искать не надо. Себя найди. Жизнь на стадионе не заканчивается. Я тебя, конечно, полечу, но и ты сам себя вылечи.

С Петькой Черновым и ушел Виктор в свою первую полярную экспедицию. Сначала был разнорабочим, потом, уже на полюсе, освоил специальность сантехника. Силушкой его природа-матушка наделила щедро, из старых привычек сохранил он ежедневное, в любую погоду, обливание ледяной водой и непременную зарядку. Завязать с алкоголем окончательно и бесповоротно ему так и не удалось – пил, правда, умеренно, но ежедневно. В суждениях оставался резким, но, зная его силу и взрывной необузданный нрав, никто с ним старался не конфликтовать. Кличку Афоня, полученную на той зимовке, где впервые работал штатным сантехником, поначалу ненавидел, потом смирился.

***

С моряками у полярников и впрямь отношения не сложились. На ледоколе словно существовали два отдельных государства, находящиеся в состоянии холодной войны. Своего презрения экипаж ледокола и не скрывал. Называли полярников бичами и алкашами. Сами-то они тоже к рюмке прикоснуться были не прочь. Но у них дисциплина, квасили втихаря, в своих каютах, потом проспятся – и на вахту. Форменная тужурка, выбрит до блеска, поди скажи, что накануне пол-литра, а то и больше, на грудь принял. Полярники же, уж если дорывались до бутылки, гудели по-черному – шумно, с песнями под баян, шлялись расхристанные по палубе, которую сами же потом от своих нечистот и отмывали, – без этого ни одна пьянка не обходилась. Мерзость, да и только. Тот же сантехник Афоня, не чуждый, как выяснилось, изящной словесности, беря в руки швабру, говаривал: «Эх, едрёна-матрёна, в нашем дальнем море-окияне блевотина подымает паруса».

Начальство этому разгулу не препятствовало. Да и какое у них на ледоколе было начальство?! Это у моряков – капитан, старпом и прочие командиры, а полярники своего начальника экспедиции только издали и видели, за все время пути от Санкт-Петербурга до Южного Полюса тот умудрился даже ни разу не спуститься на ту палубу, где жили зимовщики.

Моряки презирали полярников даже за то, что те не могли усвоить, что капитана следует называть «мастер», старпома – «чиф», старшего механика «дед», повара – «кок» или «кандей», юнгу – «юноша», радиста – «маркони», старшего матроса – «кувалда»; что не могут запомнить: за борт плевать – грех, что компот не пьют, а кушают, что макароны не могу быть флотскими: флотские – это те, кто вахту несет, а макароны бывают с мясом… Э, да что говорить о людях, которые ледокол могут назвать «корабль», хотя и младенцу известно, что корабли бывают только военными и никакое другое судно называть кораблем просто недопустимо.

Полярники, в свою очередь, недоумевали – на кой хрен им запоминать все эти флотские премудрости. Рейс закончится, и забудут они про эти морские обычаи, а на станции никаких капитанов, старпомов и юнг не существует. Там своя иерархия.

Как-то раз, в погожий солнечный денек, уже к экватору подходили, Никита с Саней устроились на шлюпочной палубе и под гитару негромко пели песни Высоцкого – любили его оба. Остановился проходивший мимо молоденький штурман. Постоял поблизости, широко расставив ноги и засунув руки в карманы – ну ни дать ни взять бывалый морской волк. Послушал, как ребята поют, потом наставительно сказал:

– Не спорю, хороший певец – Владимир Высоцкий, и про море душевно так пел. Но ошибался, проявлял, так сказать, незнание специфики. Вот, к примеру, есть у него песня про тревогу. Там у него человек за бортом тонет, а он поет – я специально запомнил: «Никто меня не бросится спасать и не объявит шлюпочной тревоги». Это же полная ерунда и непонимание сути морского распорядка. Шлюпочная тревога – это когда моряки сами спасаются на шлюпках: один гудок длинный и семь коротких, а ежели человек за бортом, то так и называется – тревога «человек за бортом». Обозначается как? Как положено по сигналам тревог: сирена с дублированием голоса по трансляции, или три продолжительных звонка громкого боя.

Штурман глянул на салаг с явным превосходством: глядите, мол, как я назубок всё знаю и четко могу изложить.

– Значит, по твоему мнению, Высоцкий должен был вызубрить сигналы тревог, как ты, а потом их зарифмовать и спеть. Так, что ли? – завелся вспыльчивый Саня, и не без ехидства спросил: – А ты сам-то инструкции не поешь?

– Не, – ответил, штурман, не поняв сарказма. – Я не пою, у меня музыкального слуха нет.

– А если бы был, то сочинял бы песни и пел?

– И сочинял бы, и пел, – твердо ответил тот. – Вы, бичи, не сомневайтесь, еще как бы пел.

– А почему вы нас, собственно, бичами называете? – поинтересовался Никита. – Бичи, насколько я знаю, это те, кто по берегу ходит. А мы сейчас в океане.

– А есть еще одна присказка, – снизошел штурман. – БИЧ – это бывший интеллигентный человек, такая вот расшифровочка.

– Отчего же бывший? – возмутился Никита. – Вот я, например, врач, Саня – классный механик…

– Все равно – бывшие, раз в полярники подались, и разговору нет – интеллигенты бывшие. – И, считая, что говорить больше не о чем, махнул рукой и зашагал прочь, кинув на прощание: – Адью, бичи!

***

В кубрик заглянул Клюв – событие из ряда вон выходящее: впервые за два с лишним месяца плавания!

– Внимание, – хлопнул он в ладоши, – примерно через сутки будем пересекать экватор. Проведем мероприятие – День Нептуна. Нужно подготовить костюмы – всякие там бороды, перья, копья, чего еще не помню. Зайдите кто-нибудь в библиотеку, ну хоть ты, доктор, почитайте, чего там надо на этот день. Ну, одним словом, все должно быть культурненько. Капитан теплохода сам лично будет вас поздравлять. Так чтоб я ни одного бухого на празднике не видел. После набухаетесь, – вполне благодушно завершил он свою тираду.

Никита, конечно, знал, что Нептун – бог морей, но в библиотеку сходил.

– Чего-то ты зачастил сюда, брюнетик, – кокетливо проворковала высокая библиотекарша. Облик ее как-то не соответствовал интонациям и Никита решил, что она над ним просто насмехается. – Познакомиться хочешь? Так я уже зафрахтована.

Никита и вправду заходил в библиотеку нередко, брал книги, иногда читал прямо здесь.

– И мыслей таких не было. Читать люблю, вот и захожу.

– Ой, все вы так говорите! Ладно, чего тебе? – и, услышав, что полярники готовятся к празднику Нептуна, принесла несколько тощих брошюрок, добавив при этом: – Меня позвать не забудьте, погляжу, как вы там веселитесь.

Сведений было немного: Нептун – бог морей и потоков… Женой Нептуна считалась богиня Салация. О Салации сказано, что с латыни имя ее переводится как «морская пена», хотя она и «божество соленой воды(море)» – вот прямо так и написано. Была еще картинка: возвышающийся над морскими волнами бородатый мускулистый мужик с короной на голове замахивался трезубцем. Вокруг пояса он был обернут то ли рыбьей чешуей, то ли водорослями. Картинку Никита сфоткал на телефон, потом показал в кают-компании.

У бывалых полярников идея проведения праздника никакого восторга не вызвала – видели, знаем, побесишься на палубе, водой из ведра обольют – вот и вся недолга. Вы, молодежь, хотите, сами и наряжайтесь, а для нас и так сойдет. Но те, кому предстояло экватор пересечь впервые, загорелись. Шутка ли – линия сечения планеты Земля.

– Вот только где мы возьмем богиню Салацию? – засомневался Саня. – Не самому же в бабу рядиться.

– Кажется, я знаю, кто нам нужен, – сказал Никита и отправился на камбуз.

– Анна Михайловна, а где Светка? – спросил он повариху, не обнаружив рыжеволосую «юношу».

– Где ж ей быть, возле маркони, поди, крутится, шалава рыжая. А ты что, доктор, влюбился, что ли? Гляди, намнет тебе Толик бока.

– Да нет, что вы, дело у меня к ней.

Никита заспешил в радиорубку.

Услышав необычное предложение, Светка зарделась:

– Это я, значит, богиню изображать буду, во здорово! А богине руки целовать будут?

– Ноги тебе целовать будут, пятки твои потресканные, – беззлобно заворчал Толик.

– А как я буду одета? Что делать надо? Что говорить? Или петь нужно? – затараторила Светка.

– Зачем тебе одеваться? – хмыкнул радист. – Ты же богиня, выйдешь голая, сиськами потрясешь, жопой покрутишь – и порядок.

– Дурак ты, – обиделась Светка. – Пятки ему мои не нравятся. Сам вон ногти до сих пор грызешь, как маленький.

– Как разговариваете со старшим по званию, юнга? – напустил на себя строгость Толик. Но Светка, обидевшись, убежала.

– Зачем ты так? – укорил его Никита.

– Порядок должен быть, нефиг забываться. А то думает, если я с ней… – Впрочем, он предпочел не уточнять, чего он «с ней».

Целой делегацией полярники отправились к боцману.

– Да знаю я, знаю, – заворчал боцман. – Мастер уже отдал распоряжение. Кажинный раз одна и та же канитель. Ладно, пошли в каптерку, подберете там чего надо – я еще с прошлого рейса заначил все эти бороды, корону, перья, тряпье всякое.

Чего там только не было, в этой боцмановой каптерке! Даже якорь в углу торчал.

– Это как же вы сюда такой огромный якорь втиснули? – изумился Саня.

– Этот-то огромный? – хмыкнул боцман. – Да ты, видать, совсем салага. Не якорь это, а так – якорек, килограммчиков на сто, не боле, только для прогулочной лодки и сгодится. А спрятал, чтоб на металлолом не уволокли. Глядишь, сгодится на что полезное, – туманно пояснил боцман.

Подобрали бороду из пакли, шикарную медную корону для Нептуна, мешковину, обшитую чешуей, даже черные пиратские повязки нашлись. Светка в груде тряпья откопала прозрачное, с перьями, платье, унося его бережно, ворковала: «Здесь подошью, тут подштопаю, отглажу – буду как прынцесса».

– Слышь, прынцесса, – передразнил ее боцман. – Вернуть не забудь. Вас тоже касается, – обратился он к парням. – Все в аккурат вернете. Другим тоже день морского бога отмечать надо. Да и сами на обратном пути, после зимовки, опять ко мне явитесь, когда через экватор пойдем.

– Приходите к нам на праздник, весело будет, – радушно пригласил боцмана Никита.

– Там видно будет, – неопределенно ответил тот.

***

Эх, какой это был праздник! Точь-в-точь как в песне – «со слезами на глазах». Капитан, Виктор Карпович Бурцев, сдержал слово, явился поздравить полярников с Днем Нептуна. Высоченный, два метра, не меньше, во всем великолепии белоснежной флотской формы, он вышагивал, высоко поднимая колени своих длиннющих ног. Вручил «Нептуну» символический ключ от экватора, то и дело поглаживая тоненькие усики, встал в сторонке, всем своим видом показывая, что целиком и полностью одобряет происходящее. Рядом, но чуток, как говорят моряки, в кильватере, чтобы не заслонять короля, пристроились старпом ледокола и начальник экспедиции.

Нептун – бывший спортсмен Виктор Смирнов, Афоня, был просто великолепен. Высокий, атлетически сложенный, с по-прежнему рельефными бицепсами и трицепсами, густым басом, приклеенной седой бородой, выглядел настоящим морским царем. Да и Светка не подвела, привела драное платье, выданное боцманом, в порядок, попышнее взбила свои рыжие волосы, металась по палубе, то и дело вытаскивая на середину кого-нибудь из полярников. Одним словом, чувствовала себя королевой бала. Она и впрямь была хороша в этом облачении. Толик-маркони млел от удовольствия, хотя и старался виду не показывать. По трансляции гремела музыка. Ведра с водой приготовили заранее, обливали по традиции друг друга. Местные феи, накрасившись и принарядившись, явились на праздник в полном составе. Всего на «Академике Смирнове» было их семь: повариха Анна Михайловна, библиотекарша Ася, кастелянша, три дневальные, по-береговому горничные, ну и главная сегодня – юноша Светка.

– Царица-то не из полярных, из наших будет? – спросил капитан старпома.

– Дак откуда ж из полярных? У них же баб – извиняюсь, мастер, женщин – на зимовку не пускают. Из наших она, Виктор Карпович.

– Позови, – коротко велел Бурцев.

Подбежала раскрасневшаяся от волнения и ответственности Светка.

– Где служишь? – поинтересовался капитан.

– Юноша я, на камбузе, – беспечно ответила девушка.

Капитан недовольно сдвинул седые брови. Старпом, заметив недовольство начальства, легонечко рыкнул: «Отвечай по уставу!»

Светка подтянулась, что при ее более чем легкомысленном и прозрачном наряде выглядело довольно забавно, и браво отрапортовала: «Юнга блока питания Светлана Мухина».

– Молодец, Светлана Мухина, – одобрил кэп. – Хорошо роль ведешь, так держать!

– Есть так держать! – не удержавшись от озорства, приложила ладонь к короне, чудом державшейся на ее пышной прическе.

Но капитану выходка девчонки пришлась по душе, он засмеялся, сам козырнул, и Светка с миром убежала. Толик, напряженно наблюдавший за этой сценой поодаль – к начальству приближаться не рискнул, чтобы мастер водочного запашка не учуял, – с облегчением перевел дух.

Анна Михайловна, верная себе, явилась не с пустыми руками – принесла огромный пирог, но вручила его не Нептуну, а своему любимцу – доктору. Когда начальство удалилось, устроили чаепитие и танцы. Но, судя по тому, как быстро раскраснелись полярники, пили не только чай. Начались танцы – все как один, белые – кавалеров приглашали исключительно дамы, ибо кавалеры мрачно жались по углам и в круг выходили неохотно.

Всех развеселил электрик Тихонов. Безобидный алкаш из какой-то глухой сибирской деревни, он был обладателем необычного для тех мест имени Альберт, которого и сам стеснялся. На кличку Чолдон отзывался всегда, а когда кто-то звал его по имени, вздрагивал и озирался, будто недоумевал – кого это зовут? Угреватое лицо, несмываемая грязь под ногтями, неделями небритый, а тут явился в некогда белой рубашке и… при галстуке. Никто и предположить не мог, что в чемодане Чолдона может оказаться такой изысканный предмет мужского туалета. Рубашечка, правда, несколько подкачала. Когда-то она, вероятно, и была белой, но теперь об этом можно было лишь догадываться. Как и о том, сколько зимовок провела она в чемодане без стирки и без глажки. Язвительный Саня не удержался: «Скажу тебе, Чолдон, как когда-то говорил Бендер Паниковскому: если бы вам как аристократу вздумалось делать записки на манжетах, то писать бы пришлось мелом». Суть сказанного Чолдон не понял, но по интонациям и потому, что вокруг засмеялись, врубился, что салага сказал что-то обидное. Пока он морщил лоб, Саня уже убежал. Альберт пробурчал себе под нос: «Ладно, в кубрике сочтемся», – и пошел за полубак, хлебнуть из заначки.

А вокруг бурлило безудержное веселье. Третий штурман Гена – тот самый, что критиковал морские песни Высоцкого, – был единственным, кто не ждал, пока дама выберет его. Свое внимание он остановил на библиотекарше. Подошел к Асе, лихо щелкнул каблуками, приглашая на танец. Ладно скроенный, росточка он все же был невеликого, значительно уступая своей партнерше. Но Ася склонила к его плечу голову, и разница в росте стала вроде как и незаметной.

Танцевал Гена самозабвенно, наглядно показывая, что на ухо ему не просто медведь, а целый слон наступил. Штурману было все едино – вальс звучал или современные бешеные ритмы. Обняв Асю, он медленно вел ее в одному ему понятном ритме, прижимаясь к девушке все теснее и теснее и уже опустив руку не просто ниже талии, а так, что, казалось, она находится под коротенькой юбкой библиотекарши. Несколько раз парочка ненадолго куда-то отлучалась, но возвращались довольно быстро, и глаза у обоих блестели все ярче и ярче, а румянец на щеках уже был не просто розовым, а пунцово-красным – видать, припрятал где-то предусмотрительный штурман заветную бутылочку с чем-нибудь покрепче кока-колы.

«Библиотекаря Асю Андрееву просят срочно пройти в библиотеку, повторяю: библиотекаря Асю Андрееву срочно просят пройти в библиотеку», – раздался по трансляции строгий голос, перекрывающий музыку.

– Какая на хрен библиотека! – непарламентски возмутился штурман. – Не ходи никуда!

– И не пойду, – пьяненько засмеялась Ася и надула губки. – Ишь, раскомандовался, – зло добавила она, явно имея в виду кого-то определенного. – Мне и здесь хорошо.

В этот момент с молоденьким и таким славным Геночкой-штурманом ей и океан был по колено.

…Женщины на морских судах дальнего плавания – вообще явление особое. Замужних среди них, за редчайшим исключением, не было. Потому и считалась Аня Камбуркаки явлением поистине феноменальным. Так уж испокон веку повелась: жена ждет месяцами мужа-мореплавателя, тоскуя и плача по ночам в подушку. А мужей, провожающих жену в многомесячный рейс в мужской коллектив моряков, что-то не наблюдается. Как правило, женщины на теплоходах вахты не несут, работы выполняют вспомогательные: кухня, уборка кают, библиотека – вот, пожалуй, и весь перечень. Моряки о судовых бабах судачат смачно и зло. Поверить, так каждая, без исключения, идет в рейс только за тем, чтобы передком заработать себе состояние. Обслуживают всякого желающего, назначая определенную таксу, ведут четкий учет каждого сеанса любви, а по окончании рейса, после расчета, получают заработанное, причем в твердо конвертируемой валюте. Если верить этим россказням, то самая грязная вокзальная потаскуха по сравнению с морячками являла собой образец моральной чистоты, бескорыстия и целомудрия. Слухи эти, как и любые иные сплетни, были сильно преувеличены. Романы, конечно, случались, даже браками подчас заканчивались. Были и такие «дамы», что на самом деле по каютам передком зарабатывали, но чаще всего женщины уходили в плавание с той же целью, что и мужики – заработать побольше, и отнюдь не в койке.

Существует, однако, на судах загранплавания и закон непреложный: уж если мастер на какую из представительниц прекрасного пола глаз положил, то к ней не подходи и даже в сторону ее не гляди. Да и дама такая должна хранить верность капитану до конца рейса, если только сама ему раньше не наскучит. Штурман Гена и библиотекарь Ася закон нарушили – уединились темной экваторской ночкой в какой-то шлюпке, где и застукал их капитан.

***

Сестры-погодки Аля и Ася родились в семье ленинградских учителей. Папа преподавал историю и обществоведение, мама в той же школе была завучем и вела литературу и русский язык. Из мебели в небольшой квартирке Андреевых преобладали книжные стеллажи. Если в других семьях за завтраком и обедом читать книжку или, скажем, газету было недопустимым, то в их доме чтение являлось образом жизни. Даже телевизор, и тот включался редко, тем более что старый телек работал как хотел – то звука нет, то изображение исчезает, а на новый все денег не хватало – основная часть заработка школьных учителей уходила на книги.

Окончив школу, Аля и Ася с разницей в один год поступили в педагогический институт на библиотечный факультет – без книг и они своей жизни тогда не мыслили. К концу учебы старшая, Аля, выскочила замуж за однокурсника-финна, родила и вынуждена была взять академотпуск. Так что диплом сестры получали одновременно. Уехав к мужу в Тампере, второй по величине город Финляндии, Аля потом и сестру за собой перетянула.

Муж Али, Пьетори Миес, – сестры его просто Петей называли – главой семьи оказался никудышным, надолго куда-то исчезал, якобы на заработки, но возвращался безденег, зато с долгами. Сына выручали родители, но подкидывали сущие гроши. Семья бедствовала – русская невестка пришлась не ко двору. Короче, расстались. На память о неудачном замужестве Алькиной дочери Кате осталась лишь несуразная для девочки фамилия, поскольку «Миес» переводится с финского на русский как «мужчина». Ася уговаривала сестру вернуться в Питер, но та упрямилась. Ни о какой работе по специальности и речи быть не могло, финский язык давался сестрам с трудом, перебивались случайными заработками.

Как-то вечером, когда уже совсем стемнело, а дело было в субботу, уложив Катьку спать и прихватив две большие пустые сумки, Аля скомандовала сестре: «Пошли!», а на вопрос «Куда?» туманно ответила: «Там увидишь». Пришли в соседнюю промзону, там в основном располагались небольшие фабрички по производству продуктов. При каждой был магазин, где дешево можно было купить еду. Обойдя вокруг одного из таких магазинчиков, Аля остановилась возле огромного пластикового контейнера и скомандовала: «Выгребай». Видя замешательство сестры, сама полезла в контейнер и стала доставать из него упаковки с колбасой, мясными нарезками, сыром, рыбой; кидала в сумку йогурты, творог, консервные банки.

– Что ты делаешь, Аля? – почему-то шепотом, хотя вокруг не было ни души, изумилась Ася.

Аля поставила на землю сумку, перевела дух, взяла баночку с йогуртом, ткнула пальцем?

– Вот смотри, дуреха. Здесь что написано? Окончание срока годности 21 мая. А сегодня какое? Девятнадцатое. Поняла?

– Ничего не понимаю.

– Экая ты тугодумка, – попеняла ей старшая сестра. – Объясняю. Завтра, в воскресенье, магазины, как ты знаешь, не работают. Сегодня вечером, после закрытия, в такие вот контейнеры хозяева магазинов выбрасывают все продукты, срок годности которых заканчивается только через два дня, потому что в понедельник они получат свежий товар. Такой здесь закон. Совсем они зажрались, эти финики. У нас в Ленинграде такие продукты еще две недели лопать можно. Короче, не рассуждай, а заполняй сумку.

– Так это мы что, воруем? – испугалась Ася.

– Ну, ты скажешь! С чего ты взяла, что мы воруем? Их же, продукты эти, уже вы-бро-си-ли, – произнесла Аля по слогам. – Так какое же это воровство? Берем то, что никому не нужно.

– А почему ночью?

– Да потому, что продукты в контейнер сносят только вечером, после закрытия магазина, ну и потом – все же неловко, если кто увидит, что мы в мусорке шарим. Местные-то этим не промышляют.

– А ты откуда прознала?

– Да русская одна подсказала, Танька, ну, помнишь, мы в кафе с ней работали…

Ася припомнила, что в последнее время Аля сама приносила домой продукты, так что ей даже в магазины ходить не приходилось.

– Так, значит, у нас в холодильнике все это время…

– Ну наконец-то доперла, – ухмыльнулась сестра. – Отсюда, милая моя, отсюда. – И заметь, ты и внимания не обратила, что еда какая-то не такая. Лопала за милую душу…

Всю ночь Ася проплакала, а наутро твердо решила вернуться в Петербург. Упаковывая чемодан, она заявила сестре:

– Мой ребенок никогда не будет есть продукты из помойки.

– Так у тебя и ребенка-то никакого нет, – ухмыльнулась Аля.

– Будет! – твердо ответила Ася. – Ребенок будет, а питаться из помойки не будет.

– Ну и дура психованная. Такая же идеалистка, как маменька с папенькой. Святым духом готова питаться. Гляди только, ноги не вытяни. Что-то не больно нас наши книжки кормят.

В Питере работу найти ей все никак не удавалось – многие библиотеки позакрывались, молодежь предпочитала электронные книги, а для их чтения в библиотеку ходить вовсе не обязательно. После Финляндии никакой черной работы она уже не чуралась: то посудомойщицей устроится, то официанткой в дешевом кафе. Так и перебивалась с родителями, уже пенсионерами, с хлеба на воду, а то и с воды на воду.

Все изменил, как водится, случай. Возле подъезда столкнулась со своей одноклассницей Танькой Тумановой. Татьяна была одета в изящный твидовый костюмчик, нежно-сиреневую блузку, вокруг шеи явно дорогой шелковый платок. Ухоженная и благоухающая дорогим французским парфюмом, она производила впечатление вполне преуспевающей молодой дамы, о чем ей Ася и сказала. «В порту работаю, не бедствую», – скромно ответила Татьяна, с недоумением глядя на одетую в потрепанные джинсы и невзрачную кофточку бывшую школьную подружку.

– А мне сказали, что ты в Финляндии, замуж вышла за какого-то фирмача, катаешься как сыр в масле… Знаешь что, я тут стариков своих проведать приехала, но они подождут. Пойдем в кафешку, тут рядом вполне приличная есть. Шампусику выпьем, поболтаем, посплетничаем. Я угощаю, – добавила она, видя, что Ася колеблется. Решительно схватила ее за руку. – Пошли, пошли, сто лет же не виделись.

Выслушав невеселую историю одноклассницы, Татьяна заявила.

– Ну, вот что. Тебе надо в море. Пару лет походишь в рейсы, сама заработаешь, старикам своим поможешь, а там видно будет. Вот только на «пассажир» или на «сухогруз» я бы тебе не советовала. Там хоть и заработки приличные, но блуд сплошной. Будут к тебе в каюту таскаться всяк, кому бабу захочется. Домой вернешься, на стул сядешь и вздохнешь с облегчением: наконец-то ноги вместе, – цинично сформулировала Танька. – Я бы тебе посоветовала на научно-исследовательское завербоваться. Во-первых, у них кругосветки, к зарплате надбавки всякие; в хорошие порты заходят, мир повидаешь, прибарахлишься. А во-вторых, там, кроме экипажа, ученые, профессора, доценты там всякие. Глядишь, и муженька себе присмотришь, доцентика какого-нибудь. Ты же у нас девушка начитанная, с тобой и поговорить есть о чем. Кстати, у них там и библиотеки есть, можно по специальности устроиться, с твоим-то красным дипломом.

– Да кто ж меня возьмет?

– Не дрейфь, подруга, как говорят моряки. Считай, что я твой счастливый лотерейный билетик. Хотя должность у меня и невеликая – секретарь при большом начальнике, но ты же знаешь, деликатные вопросы не начальники решают, а секретари. Короче, так. Завтра же приедешь ко мне часикам к одиннадцати, я с утра в кадрах анкету возьму, заполнишь. А я потом переговорю с кем надо. Ну, за встречу, – и Татьяна подняла свой бокал.

На научно-исследовательское судно устроиться не удалось – все приписанные к питерскому морскому пароходству были в плавании. Но тут стали формировать экипаж на ледокол «Академик Смирнов». «За неимением гербовой пишем на простой, – так прокомментировала ситуацию Танька Туманова. – Соглашайся, Аська, рейс недолгий, месяцев пять, зато сразу кучу денег заработаешь, идет в Антарктиду, там к зарплате полярная надбавка будет, а это очень приличные бабки. К тому же работа – не бей лежачего. Кому там книжки читать, полярникам, что ли?»

***

Так Ася Андреева стала библиотекарем ледокола, уходящего рейсом на Южный полюс. Она, конечно, не бывала ни на пассажирских, ни на грузовых судах, не знала, какие там нравы и порядки, но здесь, на ледоколе, мужики ей проходу не давали. Стройная, голубоглазая, с высокой грудью и густыми, каштанового цвета, очень пышными волосами, она привлекала внимание мужчин уже в студенческие годы. Вот и здесь ее моментально выделили из всех женщин, какие находились на борту. Библиотека напоминала проходной двор. А поскольку цветов в море взять неоткуда, ящики Асиного стола были завалены плитками шоколада, конфетами, яблоками, мандаринами.

Но так продолжалось недолго. Внезапно хождения прекратились – как и не было ничего. Ася вздохнула с облегчением, хотя и не понимала еще истинной причины. Впрочем, вскоре все прояснилось. В библиотеку заглянул ее непосредственный начальник – старший помощник капитана, чиф, как его называли моряки. Деловым тоном поинтересовался, есть ли в библиотеке «Справочник штурмана».

– Есть, конечно, – ответила Ася, которая весь перечень литературы своей не шибко богатой библиотеки уже знала наизусть.

– Отнесите в каюту капитана, – приказал старпом. – Знаете, где каюта мастера?

– Нет, конечно. Откуда? Я же там никогда не была, – робко ответила девушка.

Старпом проводил ее до каюты – сама бы Ася враз запуталась в этих переходах между палубами, спусками и подъемами по бесконечным лестницам, – коротко постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, удалился.

Услышав «Войдите!», Ася переступила порог и оказалась в небольшом уютном кабинете. Горела настольная лампа под зеленым абажуром. Возле письменного стола стояли два глубоких кожаных кресла. За столом, заваленным морскими лоциями, журналами в ярких обложках и бесчисленными коробками трубочного табака, сидел высокий худощавый человек, поглаживая тонкие седые усики. Ася до этого лишь несколько раз, да и то издали, видела капитана.

– Проходите, присаживайтесь, – пригласил капитан. – Меня зовут Виктор Карпович. А вас Ася? Как по батюшке.

– Ася Маратовна, просто Ася, – смущенно улыбнулась девушка.

– Красивое сочетание – Ася Маратовна, – проговорил мастер. – Ну хорошо, присаживайтесь, просто Ася, – и указал ей рукой на одно из кресел.

Она присела, держа книгу на коленях. Потом, спохватившись, положила ее на краешек стола.

– Что это? – спросил Виктор Карпович.

– «Справочник штурмана», вы же просили.

– Я?! – вроде как удивился капитан, потом, спохватившись, кивнул: – а, ну да-да. А знаете что, Ася, не выпить ли нам кофейку? – Не дожидаясь ответа, он первым встал, открыл другую дверь и пригласил девушку в соседнюю комнату.

Салон капитанской каюты был обставлен массивной солидной мебелью из дерева благородных пород, ослепительно сияли под светом ламп медные ручки, окантовка стола, затворы на иллюминаторах. В углу разместился большой холодильник, рядом, на столике, стояла кофемашина.

– С этим чудо-агрегатом управляться умеете? – спросил Виктор Карпович и, услышав утвердительный ответ, скомандовал: – Тогда – полный вперед! Из женских рук, знаете ли, и кофе вкуснее.

Пока Ася засыпала в машину кофе, подогревала сливки, готовила чашки, на столе появилась бутылка вина, графинчик с коричневой жидкостью, в красивой высокой вазе – фрукты, коробка конфет. Кэп ловко откупорил вино, пояснил:

– Попробуйте, не пожалеете. Это вино с чилийских виноградников урожая 1976 года. Многие недооценивают чилийские вина, но там есть замечательные виноделы, и вина у них чудесные, ничуть не уступают французским или итальянским. А я, с вашего позволения, коньячку выпью. Коньяк предпочитаю французский, но пью исключительно из хрустального графина, так батюшка приучил.

Капитан говорил легко и быстро, не давая растерявшейся от неожиданного поворота событий девушке и слова вставить.

Вечер прошел непринужденно. Опытный мореплаватель и столь же опытный сердцеед, Виктор Карпович Бурцев был человеком эрудированным и разносторонним, избороздил по морям-океанам весь белый свет. От многого виденного и познанного превратился он с годами в человека сугубо прагматичного, скорее даже циничного, хотя и не лишенного страстей и страстишек. Собеседником, если сам того желал, был превосходным, рассказывать умел увлекательно, блистая при этом многочисленными цитатами из произведений классиков, чем окончательно покорил книжницу Асю. Она увлеклась беседой, сама вспоминала любимые книги.

Под конец беседы, когда немалых объемов графинчик с коньяком уже опустел, капитан сразил Асю неожиданным поступком. Глянув на часы, он деловито произнес: «Скоро на капитанскую вахту». Отошел к противоположной от стола переборке, встал на голову и так простоял пятнадцать минут. Ася сидела завороженная. Приняв вновь обычное положение, Виктор Карпович самодовольно усмехнулся. Старое, но давно всеми забытое упражнение – хмель улетучивается, как и не пил ни грамма. Он действительно выглядел абсолютно трезвым. Чего не могла сказать о себе Ася – чилийское, урожая какого-то там года, она уже забыла какого, ударило ей в голову, да и ноги стали словно ватные, совсем ее не слушались.

– Послушайте, Ася, – обратился к ней капитан. – Я моряк, человек прямой и ходить люблю прямо, а не рыскать по житейским волнам, и говорю тоже прямо. Вы девушка симпатичная, интеллигентная, образованная, не то что эти… – капитан не стал уточнять, кого он имел в виду. – Знаю, что экипаж уделяет вам очень много внимания. А я хочу, чтобы этот рейс мы провели вместе. Так каким будет ваш положительный ответ? – И, не дожидаясь, что скажет Ася, приоткрыв дверь, зычно крикнул: – Вахтенный, проводи библиотекаря Андрееву в ее каюту!

А когда Ася вышла, словно сбросив с себя маску галантного кавалера, замурлыкал из любимого «Лесоповала»: «…библиотекарша приходит к нам в централ, заместо книжек я ее бы почитал…». И, высоко вскидывая колени, зашагал на капитанский мостик.

***

Как для многих «домашних» девочек, идеалом истинной любви была для Аси история пятнадцатилетней босоногой Ассоль и двадцатичетырехлетнего капитана Грэя из «Алых парусов» Александра Грина. Повздыхав, что она, увы, уже не Ассоль и капитан ее тем более не Грэй, Ася пыталась найти что-то возвышенное, романтическое в своем избраннике, совершенно забыв, что это не она выбрала, а ее «назначили», подчеркнув при этом – на «этот рейс». Чилийское вино, красивая беседа в каюте, затем прогулка по Бремерхафену, обед в уютном немецком ресторанчике, не очень дорогое, хотя и не дешевенькое платье в подарок – на этом «конфетно-букетная» прелюдия была завершена. Уставший от жизни и беспрестанных морских качек и штормов, Виктор Карпович любовником оказался, скажем так, непритязательным. Старпома он теперь не присылал, когда надо, сам звонил в библиотеку, роняя отрывистое: «Сегодня приходи».

Ни с кем из экипажа он дружбы не водил – таково было его непреложное правило с тех пор, как стал хозяином на капитанском мостике. Ася же была прекрасным собеседником, прежде всего потому, что умела слушать и адекватно реагировать на его бесконечные монологи, где главным героем был сам Бурцев. Наговорившись вдоволь и осушив неизменный графин коньяку, Виктор Карпович либо ронял короткое: «Оставайся», либо столь же однозначное: «Иди отдыхай, детка». Второе указание сопровождалось непременным поцелуем, первое – не всегда.

Скорее всего, этот «капитанский роман» так бы и тянулся уныло до конца рейса, если бы не случился День Нептуна. Штурман Гена в библиотеку время от времени наведывался. Книг никогда не брал, да, похоже, он и не читал их вовсе. Полистает для виду журнальчики, демонстративно вздохнет и молча уходит. Ну точно как в старом, довольно пошленьком анекдоте: «А чо приходил, может, сказать чо хотел?» Во время праздника Нептуна, едва заиграла музыка, сразу пригласил Асю на танец. В закутке он припрятал пару бутылок вина, время от времени они, как школьники, убегали, пили прямо из горлышка, и это приключение Асю забавляло и веселило. А потом, то ли от вина, то ли от музыки и веселья, а пуще всего от ласковых слов, что шептал ей на ушко Гена, потеряла девушка голову.

Очнулась Ася только тогда, когда жесткие пальцы вцепились ей в волосы и поволокли из шлюпки. Бурцев был вне себя от ярости, когда ему доложили, где сейчас находится и чем занимается его любовница. Отвесив Асе оплеуху, он прорычал: «Пошла вон, грязная шлюха!» Ася потянулась было за платьем, но получила такую затрещину, что отлетела на несколько метров и, не удержавшись на ногах, упала на палубу. «Платье хоть отдайте, как же я такая пойду», – всхлипнула она.

– Так иди, сука, голая! Пусть все видят, что шлюха идет.

Гена, кое-как натянув штаны, выскочил из шлюпки, бросил Асе платье, которое она поймала на лету. Без лишних слов, не размышляя, штурман кинулся на капитана, но получил мощнейший встречный удар. Поединок был коротким. Молодость уступила опыту и ярости по всем статьям.

– Тебе хана, – уже спокойно, даже с каким-то удовлетворением сказал Бурцев. – На капитана в море руку поднял. Знаешь, что за это бывает? – и походкой победителя удалился. «Засужу, гаденыш. Сосать у меня будешь – не прощу», – бормотал он себе под нос.

О том, что приключилось ночью, на следующий день на ледоколе, разумеется, знали все и судачили, понятно, кто во что горазд, всё с новыми и новыми подробностями. Говорили, что Ася всю ночь металась по палубе голая и хотела выброситься за борт, но ее успел остановить боцман; что штурман лежит в лазарете с поломанными ребрами, сотрясением мозга и без единого зуба…

До самого Кейптауна ни Асю, ни штурмана Гену никто не видел, и где они все это время скрывались, тоже никому было неведомо. А в Кейптауне на борт поднялись пятеро: трое солидных седовласых мужчин в цивильном облачении, четвертый, помоложе, с тремя нашивками на погонах, и дама из тех, кого называют «синий чулок». То были представители Института полюса, коим предстояло разобраться в инциденте на экваторе, заменный штурман и дама – новый библиотекарь. Так что судьба Аси и штурмана Гены была решена заранее. Да иначе и быть не могло. Виктор Карпович Бурцев личность в Институте заметная, опытный специалист. Возвращаясь из каждого рейса, традиционно приглашал руководство в хороший ресторан, накрывал столы щедро, да к тому же для каждого были припасены неизменные коробки с заграничными подарками, среди которых вкусы жен начальников непременно учтены были тоже.

Беседа со штурманом на борту ледокола все же состоялась, но продолжалась недолго. О чем говорили, никто не знал, из экипажа при той беседе никого не было. Асю и вовсе никто выслушивать не собирался. Да и что она, собственно, могла сказать? Так что с ней и так все было ясно. Ее отправили домой в тот же день, штурмана – через два дня.

МЕСЯЦ ЧЕТВЕРТЫЙ

Коллизия любовного треугольника «капитан – штурман – библиотекарь» взбудоражила весь ледокол. Судачили и моряки, и полярники – всяк на свой лад. Не участвовал в обсуждении пикантных подробностей один-единственный человек – врач станции «Пионерная» Никита Максимов. Он в те дни ходил совершенно счастливый, постоянно улыбался и на вопросы отвечал невпопад.

Как раз когда праздник Нептуна был в самом разгаре, к нему подошел маркони, потянул за рукав и поманил в сторону: «Пойдем, покажу чего».

Никита взял листок бумаги, прочитал: «Милый мой Максик. Я заказала билет на самолет до Кейптауна, если можешь, сообщи как можно скорее точную дату прибытия, чтобы я могла окончательно подтвердить бронь. Целую, твоя Варя».

– Вот это я понимаю – жена! От Москвы до Южной Африки летит, чтобы хоть пару дней с мужем побыть! – восхищался Толик. – С тебя магарыч, доктор. Шучу-шучу, я и так твой должник.

– Слушай, Толик, – попросил Никита. – А не мог бы ты поточнее узнать, когда мы в Кейптаун зайдем. Я пытался, но со мной из ваших никто и разговаривать не хочет, а тут сам видишь, какое дело.

– Док, не сомневайся, завтра утром будешь знать самую точную информацию. За завтраком выясню у штурманов; сегодня, сам видишь, все под банкой, говорить без толку. Да ты не волнуйся, – успокоил маркони, – до Кейптауна не меньше двадцати дней будем шлепать, успеет твоя Варя билет купить.

Слово радист сдержал – на следующий же день сообщил Никите точную дату прибытия ледокола в южноафриканский порт Кейптаун.

– Толик, а как ты думаешь, разрешат Варе пожить здесь со мной? – спросил Никита.

– Это где ж ты с молодой женой жить собираешься? В вашем вонючем кубрике, что ли? – и увидев, как пригорюнился доктор, ободряюще хлопнул его по плечу. – Ладно, заранее не тушуйся. У нас этими вопросами чиф ведает, попробую аккуратно удочку закинуть.

Но ничего из этой затеи не вышло. Старпом отказал наотрез, сославшись на какую-то только одному ему ведомую инструкцию. «Я тебе вот что посоветую, – сказал маркони. – Знаю я в Кейптауне одну дешевенькую, но вполне приличную гостиницу. Пару раз сам там номер снимал. И от порта недалеко, и до центра рукой подать. У меня даже где-то их визитка сохранилась, поищу. Когда тебе жена сообщит точно, каким рейсом летит, можно заранее номер там забронировать».

Так и поступили. Получив от Вари очередное письмо, в котором она писала, что билет заказала, Толик тут же отправил на электронную почту гостиницы со звучным названием «Амбассадор» заявку и уже через час получил номер брони на имя Варвары Максимовой. Никакой предоплаты гостиница, к счастью, не потребовала, расчет производился на месте. Двадцать дней до Кейптауна показались Никите вечностью. Новостью Никита поделился только с Саней. Более практичный друг посоветовал немедля обратиться к начальнику станции. «Запряжет тебя Клюв на вахты, и будешь ты на свою Варю с борта смотреть, так что иди к нему договаривайся», – убеждал Саня. После ужина Никита последовал совету друга, подошел к начальнику, объяснил, что так, мол, и так, жена в Кейптаун прилетает, повидаться перед дальней зимовкой.

Петр Петрович напустил на себя строгость:

– В договоре что сказано? В договоре сказано, что срок экспедиции начинается с отхода ледокола и заканчивается в порту Санкт-Петербурга. Никакие свидания ни с какими женами договором не предусмотрены. Вахта есть вахта – это святое.

– Я же не про лазарет говорю, в лазарете отдежурю, как положено, понимаю, что здесь меня никто заменить не может. Я про другие вахты, всякие там погрузки-разгрузки… Хотя бы от них меня освободить можно?

– Нельзя! – сказал, как отрезал, Клюв. – Как раз-таки в порту закупаться будем на всю зимовку, работы за край, а ты – на свиданку, вишь, намылился… Ты со мной согласовал, когда жену вызывал? Не согласовал. А теперь приходишь, здрасте-пожалуйста, отпустите меня к жене. Заранее надо было спрашивать.

– Может, мне еще согласовывать, на каком боку спать?

– Понадобится, будешь и не про то спрашивать, – заявил начальник, но потом, все же смягчившись, добавил: – Поговори с мужиками, может, кто тебя и заменит. Но учти, я про это ничего не знаю и знать не хочу. Если на вахте по расписанию никого не будет, накажу тебя, сниму полярную надбавку.

И снова выручил верный друг Саня. Услышав от Никиты, чем закончился его разговор с начальством, он успокоил: «И в голову не бери, подменю тебя, никто и не узнает».

– Да у тебя своих вахт хватает, – засомневался Никита. – Ты же не двужильный.

– Двужильный, еще какой двужильный, ты даже не знаешь, – рассмеялся Саня.

***

Атлантический океан их баловал полным штилем, и ровно через двадцать дней «Академик Смирнов» причалил в порту Кейптаун Южно-Африканской Республики. Выдали полярникам по сто евро, объявив, что стоянка – семь дней. Никита ринулся по трапу первым. Никакого пограничного досмотра здесь не было, и уже через несколько минут он обнимал любимую Вареньку.

– Тебя на сколько отпустили? – спросила Варя, когда они направились в город.

– Каждый день с девяти утра до двадцати одного вечера, – отрапортовала Никита.

– Всего-то, – огорчилась Варя.

– Не всего-то, а целых 62 часа будем вместе, – стараясь выглядеть веселым, он обнял ее за плечи. – Я уже все подсчитал, за минусом вахты в лазарете – ровно 62 часа. Совсем немало, особенно, если учесть, что мы вообще могли и не увидеться здесь.

– Не могли, – серьезно возразила Варя. – Я заранее решила, что полечу в Кейптаун, чего бы мне это ни стоило. Я бы просто не выдержала так долго тебя не видеть.

– А где ты деньги на билет взяла? Я когда письмо от тебя получил, так ошалел от радости, что даже спросить тебя об этом забыл.

– Деньги дал твой дедушка. Я попросила у Никиты Борисовича помочь мне с ночными дежурствами в его бывшей клинике. А он как узнал, что я хочу на билет заработать, говорит мне: «Мы все Никите письма напишем, писем будет много, понадобится дипкурьер нашей семьи к младшему Максимову. Ты согласна?» – «Согласна», – говорю. А он достает свой знаменитый старинный бумажник, ну этот, с серебряной монограммой, вынимает деньги и говорит: «А это, сударыня, жалованье дипкурьера». Представляешь?

Никита живо представил себе эту сценку. Академик Максимов с юных лет обожал шутки, шарады, с людьми без чувства юмора старался не общаться, считая их ограниченными.

…Целыми днями бродили они по городу, который наводнили туристы. Повсюду слышалась разноязыкая речь. Туристические автобусы курсировали с интервалом в десять-пятнадцать минут, и они побывали на мысе Доброй Надежды, знаменитой Столовой горе, в Кейп-Понте, любовались невероятным переплетением огней, которыми славилась знаменитая на весь мир кейптаунская гавань… Обедали где придется, не замечая, что едят.

– Представляешь, Варюша, – с восторгом рассказывал Никита. – Даже точно неизвестно, когда здесь появились первые людские поселения. Недавно в пещере Пирс-Кейв проводились археологические раскопки, и археологи утверждают, что некоторым предметам примерно двенадцать тысяч лет! Ты только представь себе – двенадцать тысяч! А вообще до открытия Суэцкого канала Кейптаун был главным перевалочным пунктом для торговых судов, которые шли из Европы в Африку, Индию, в другие азиатские страны. И еще слово «Кейптаун» переводится как «африканская коса»…

– Так тебя больше африканская коса интересует или моя?

– Твоя, моя родная, конечно, твоя, – и он легонечко потрепал жену за туго сплетенную русую косу.

– И откуда ты все этот знаешь? – восхитилась враз успокоенная Варвара. – Я бы эти названия никогда в жизни не запомнила. Пещера… как-как ты сказал?

– Пирс-Кейв, – повторил Никита, – Мы же вчера там с тобой были. А знаю, потому что читал, еще в детстве. Для меня Южная Африка – это было что-то недосягаемое, я даже мечтать не смел, что когда-то сюда попаду, да еще буду ходить по Кейптауну с самой красивой девушкой и целовать ее, когда захочу.

– Подлиза, – засмеялась Варя.

– Не подлиза, а влюбленный. Может быть человек влюблен в собственную жену? – серьезно возразил Никита.

– Не «может», а должен, – наставительно поправила его Варя.

Мимо прошла группа местных жителей. Никита, на мотив старой песенки про ивановских ткачих, пропел только что пришедший на ум экспромт: «Темнокожие туземцы составляют большинство…».

– Да вы расист, Максимов, – попеняла ему жена.

– Вот уж нет, – возразил он. – Счастливый человек ни расистом, ни революционером, ни каким другим экстремистом быть не может.

– Вернешься из экспедиции, иди в Госдуму заседать, там такие болтуны нужны, – рассмеялась Варя.

– Ага, – в тон ей ответил он. – Там меня ждут не дождутся, аж извелись все: где там Никита Борисович Максимов, что-то он к нам все не едет и не едет. Пора отзывать его с полюса, а то мы тут без него ни одного закона принять не можем, – и беззаботно рассмеялся собственной шутке. Как хорошо, как весело и беззаботно было им в те дни!

***

По вечерам Никита возвращался на судно, Варя провожала его до самого трапа, не уходила, дожидаясь, пока он помашет ей рукой с борта. Максимов разок заикнулся, чтобы Варе показать ледокол, но Клюв только руками замахал.

Работа на борту кипела. В Кейптауне закупались продукты на зимовку всех пяти экспедиций. Но подписи о приемке врача «Пионерной» никто не требовал. Максимова это озадачило. Своими сомнениями он снова поделился с опытным Родиновым, сменяя того с вахты.

– В Питере я всякие инструкции изучал, там было сказано, что врач обязан принять продукты для экспедиции, а тут закрытые ящики. А если потом окажется, что какие-то продукты некачественные или не соответствуют условиям зимовки, кто отвечать будет? – выразил молодой врач свои опасения.

– Да уж точно не ты, – хмыкнул Виктор Георгиевич. – Ты что, до сих пор не понял, что все закупки делает только наше начальство. Они к этой кормушке никого не подпускают. И чем меньше посторонних глаз, тем лучше. У них тут свой гешефт – чем дешевле, тем лучше. Главный критерий – цена, о качестве и разговора нет. Но ты в этом еще убедишься, когда на станцию прибудешь. Здесь наши десятилетиями у одних и тех же торгашей покупают. За руку, конечно, я их не ловил, но полагаю, откаты не слабые. А тут ты со своими инструкциями – качественные товары, некачественные товары… На станции примешь по описи, вот и все.

– А если кто-то отравится? – не унимался Максимов.

– Просрется, – грубо ответил старый доктор.

***

Ночью, накануне отхода из Кейптауна, Никиту разбудил Саня. Спросонья он никак не мог понять, чего от него хотят.

– Никита, ну Никита, – тормошил его Богатырев. – Да проснись же ты наконец. Там груз большой пришел с продуктами, не справляемся, настоящий аврал, всех подняли. Пойдем, поможешь крепить.

Спустились в трюм. Аж в глазах темно стало – столько было ящиков, мешков, коробок, целлофановых упаковок с продуктами. «Майна» – раздалась команда сверху, и в трюм пополз очередной контейнер, в котором оказались коробки с баночным пивом.

– Вот те на, – удивился Никита. – В Германии были, пиво не закупали, а в Африке пиво грузим.

– Эх ты, – укорил его Афоня, – доктор, а таких простых вещей не хаваешь. В Германии пиво денег стоит, а здесь – гроши.

Груз крепили до самого утра. Не выспавшись и даже не успев побриться, Никита заспешил в порт, где его уже, как обычно, ждала Варя. В этот последний на берегу день им не хотелось терять ни единой минуточки. Оба понимали, что разлука предстоит долгая.

– Что с тобой, Максик? – встревоженно спросила Варя и провела рукой по щеке. – Глаза красные, и не побрился даже.

– Вахта, – коротко ответил он, не желая посвящать жену в подробности.

– Может, в гостиницу пойдем, поспишь хоть пару часиков, в себя придешь, – участливо предложила Варвара.

– Ну уж нет, – решительно тряхнул он головой. – Терять время на какой-то сон… Ни за что. Потом отосплюсь.

Все же она настояла на своем. В гостинице Никита принял горячий душ. Ванная комната в «Амбассадоре» хотя была и небольшой, но сияла белизной плитки, и из душевой лейки била тугая струя, такая, как любил Никита. Не то что на ледоколе, где едва сочились лишь жидкие струйки. С наслаждением искупавшись и побрившись, он снова почувствовал себя бодрым. Через час они вышли в город, бродили, крепко держа за руки, до самого вечера, забыв о времени, которое для них просто перестало существовать. Позже Никита даже вспомнить не мог, где они были, о чем говорили… К трапу Никита бежал, что хороший спринтер. Вахтенный матрос лишь укоризненно головой покачал, глянув ни часы, стрелка которых в этот момент сравнялась с цифрой «9», и, отмечая Максимова в списке, скомандовал: «Живо на борт!»

Через полтора месяца Никита получил от Вари коротенькую записочку – всего два слова: «Я беременна». Никита скомкал письмо, написанное в кубрике Варе, тут же взял маленький листочек и написал: «Счастлив! Счастлив!! Счастлив!!!».

– Вот именно так: с одним, двумя и тремя воскликами? – переспросил, улыбаясь Толик.

– Именно так, – подтвердил Никита, – с одним, двумя и тремя восклицательными знаками. И гляди, маркони, не перепутай.

– Ты же не перепутал, – двусмысленно хмыкнул радист.

На следующий день они входили в покрытое круглый год льдами невероятно соленое и глубокое – чуть не до полутора километров – море Дэйвиса, омывающее Берег Правды в Индийском секторе Южного океана. Именно на побережье этого моря в середине пятидесятых годов теперь уже прошлого, двадцатого века начала работать в Антарктиде постоянная советская станция «Пионерная», конечная точка плавания, до которой уже рукой было подать.

***

Трое суток воздушные лошадки – вертолеты К-32 отправляли груз на станцию «Пионерная». Лету от ледокола до станции было минут пять-семь, не больше, и огромные стрекозы сновали туда и обратно без устали, чтобы ледоколу как можно скорее отчалить – предстояло разгрузить еще три станции, «Пионерная» была в очередности второй.

Зимовщики разделились на две группы – одни грузили контейнеры на ледоколе, другие принимали их уже на станции. Никита оказался в первой группе и потому станцию видел только издалека. Попросив бинокль у одного из штурманов, он разглядел какие-то ветхие домишки, потом бинокль скользнул левее, и Максимов увидел огромную свалку, где громоздились мириады тонн ржавого железа. «Наверняка это задворки станции, или те самые старые строения, которыми давно уже никто не пользуется», – решил доктор. В его понимании прославленная станция, гордость советских полярников, никак не могла быть такой жалкой и убогой. И только на четвертый день, оказавшись непосредственно там, ошеломленный Никита увидел, что старые домики, необъятных размеров свалка, покосившаяся от времени электроэстакада – все это и есть та самая некогда легендарная «Пионерная».

Доктору и анестезиологу предстояло жить на втором этаже длинного двухэтажного дома, где располагалось их медицинское хозяйство. Здесь же, в соседних комнатах, поселились начальник станции и повар. На первом этаже была просторная кают-компания, она же в обед и ужин – и столовая, и кухня.

Анестезиолог Александр Тихонович Зубков первым делом принялся распаковывать свой невероятно огромных размеров чемодан, развешивая в шкафу брюки, сорочки, толстой вязки свитера, аккуратно складывая стопками белье. Каждую вещь, прежде чем упрятать в шкаф, он подолгу держал в руках.

Заглянув в комнату к коллеге и видя, что Зубкову сейчас ни до чего, кроме собственного шмотья, дела нет, Максимов отправился в медпункт, где он еще не был.

Поскольку все три дня разгрузки и погрузки он находился на ледоколе, то своего предшественника – врача станции видел лишь мельком, даже познакомиться толком не успели. Максимову хотелось о многом расспросить коллегу, но времени не оставалось, доктор, как ошпаренный выскочил из вертолета, куда тотчас велели садиться Максимову – «Академик Смирнов» уже отшвартовывался. И вот теперь, глядя на то, что, должно быть, и называлось медпунктом, Никита попросту впал в ступор. Повсюду царил невероятный беспорядок, на полу валялись пустые коробки из-под медикаментов, использованные шприцы, клочки ваты, обрывки бинтов, какие-то бумаги, да и просто бытовой мусор. Создавалось впечатление, что кто-то специально устроил весь этот погром.

Максимов, постучав, снова зашел в комнату анестезиолога, где увидел своего коллегу, с явным наслаждением потягивающего чай из тонкого стакана в старинном мельхиоровом подстаканнике. Чай, видимо, был очень горячим, доктор смешно вытягивал губы трубочкой, прихлебывая мелкими глотками и откусывая малюсенькие кусочки от шоколадного батончика.

– Александр Тихонович, я вас прошу, пойдемте в медпункт, – взмолился Никита. – Вы даже представить не можете, что там творится, помойка какая-то, а не медицинское учреждение! Ну просто Мамай прошел.

– Отчего же не могу представить, очень даже могу, – благодушно заметил Зубков. – Я Венечку Демьянова сто лет в обед как знаю – зимовал с ним дважды. Неряха и свинтус известный, к тому же бездельник. Любимое занятие пасьянс раскладывать, сутками мог с картами просидеть. Вы не думайте, что это он специально там бардак учинил. Вовсе нет, он сам в этом бардаке, с позволения сказать, работал. Так что удивляться нечему. Присаживайтесь, коллега, я вас чайком угощу, сам, знаете ли, травки собирал, пользительно необыкновенно.

– Да какой чай! – вспыхнул Максимов. – Там работы непочатый край. А если сейчас кому-то помощь наша понадобится. Что делать, там черт ногу сломит, не найдешь ничего, надо срочно порядок наводить.

– Вот и наводите, – благодушие мигом слетело с Зубкова. – Вы врач, а я всего лишь анестезиолог. За медпункт полную ответственность несете вы, я лишь вам, исключительно в случаях необходимости в моей компетенции, помогаю.

– Вот и идемте помогать! – Никита постарался придать своему голосу командирские нотки.

Покряхтывая, Зубков поднялся из-за стола, наполнил чаем еще один стакан, граненый, – видно, тонкий, в подстаканнике, был его личным, поставил на стол, рядом положил конфетку и жестом пригласил Никиту присоединяться к чаепитию.

– Давайте, коллега, сразу определим, так сказать, градус широты и долготы наших отношений, – уже без всякой улыбки предложил он. – По штатному расписанию вы – врач, я – анестезиолог. А-нес-те-зи-олог! – повторил по складам. – И не более того. Заметьте, ни в одной канцелярской бумажке не сказано, что вы начальник, а я подчиненный. У нас, так сказать, параллельные функции. Так же, как и вы, я подчиняюсь только начальнику станции. Вы, Никита Борисович, на старика не обижайтесь, вы в первой своей экспедиции, я – в пятой. Хотите искать себе работу – ищите, а мне и здесь не дует. Зимовать нам на этот раз, как я понимаю, долго, а ссориться и конфликтовать – последнее дело. Только жизнь друг другу отравим. Я ведь тоже умею зубы показывать. Дружить со мной я вам не предлагаю, сам вашей дружбы тоже не ищу – ни к чему это. Так что давайте просто подпишем «пакт о ненападении» и в знак того, что высокие договаривающиеся стороны достигли взаимопонимания, попьем чайку, за неимением ничего другого. Или вы все же предпочитаете чего-нибудь покрепче?

– Александр Тихонович, а если я вас просто по-человечески попрошу мне помочь навести порядок в медпункте?..

– Э, нет, милостивый государь, за помощью обратитесь к кому-нибудь помоложе. Или отправляйтесь к начальнику станции, пусть вам Клюв разнорабочих выделяет. Хотя не советую, тут всяк норовит от своей-то работы отлынить, а уж чужое дерьмо разгребать навряд ли сыщете охотников.

И как ни мал был у Никиты Максимова административный опыт, понял он, что уж кто-кто, а коллега ему точно не соратник и заставить его работать «вне пределов компетенции», как он сам выразился, не удастся никому. Уже совсем скоро Никита убедится, что по принципу «как бы ни работать, лишь бы не работать» живет на их станции подавляющее большинство зимовщиков.

Вооружившись щетками, швабрами, ведрами, он отправился наводить порядок в своем хозяйстве.

После ужина Клюв объявил, что сейчас будет общее собрание. Незаметный на ледоколе, он здесь приосанился, понимая, что все эти люди-людишки теперь находятся в полной его власти. Даже голос окреп.

– Антарктическая полярная станция «Пионерная» была, есть и будет флагманом и форпостом совет… российской науки на Южном полюсе, – напыщенно начал Акимов. – И перед нашей экспедицией стоят важные задачи научных исследований. Это приоритет в работе на все время экспедиции. Поэтому требую от каждого из вас оказывать нашим уважаемым ученым любую, я подчеркиваю, любую помощь. Техника и приборы у нас, прямо скажем, не новые, так что требую самого бережного отношения.

Слово «требую» в тронной речи начальника звучало в этот вечер постоянно, хотя впоследствии выяснилось, что требовать Владимир Петрович попросту не умеет, не из того теста слеплен. Впрочем, в его руках был рычаг посильнее начальственного приказа, и пользовался он этим рычагом молчаливо, исподтишка, но весьма умело и коварно.

После всяких директивных указаний начальник станции счел необходимым посвятить участников экспедиции в славную историю станции «Пионерная». Говорил он нудно, то и дело заглядывая в тоненькую брошюрку, которую, не желая надевать очки, отставлял на расстояние вытянутой руки, что выглядело довольно комично. Впрочем, полярникам было не до смеха. Уставшие за трое суток погрузки и разгрузки, они уже с ног валились и не чаяли, как до своих кроватей добраться. К тому же за ужином в честь начала экспедиции была выставлена водка – по литру на шесть человек. Хлебнув сорокаградусной, зимовщики разомлели и под монотонную речь начальника сладко подремывали.

Укладываясь спать, Никита думал о том, что юношеские романтические мечты и реальная взрослая действительность далеки друг от друга, как космос от океанского дна. Да, ему, Никите Максимову, не пришлось бы заглядывать в брошюрку, доведись самому рассказывать о «Пионерной». Действительно легендарная, станция была одной из первых постоянно действующих советских станций в Антарктиде. Открытая в середине пятидесятых годов, «Пионерная» насчитывала до двухсот, а иногда и более, полярников, здесь были построены более двадцати домов, аэродром и даже обсерватория. Даже улица Ленина была, на которой установили мачту с флагом СССР. О станции писали самые популярные советские журналы и газеты, перед киносеансами ее показывали в «Новостях дня», даже изображали на почтовых марках. Лучшие советские артисты, писатели, поэты считали за честь выступить перед полярниками «Пионерной». Здесь проводились важнейшие метеорологические исследования. В советское время на станции было проведено более пятидесяти научных экспедиций… Но то, что Никита увидел сейчас, даже отдаленно не напоминало о былом величии. Впрочем, эти мысли его сейчас особо и не волновали. Он думал о том, что не работает рентгенустановка, что бестеневые лампы пришли в полную негодность, что так и не удалось обнаружить прибор для переливания крови. И в тревожном бесконечном сне той первой полярной ночи на станции «Пионерная» снилось доктору, что он, хирург Никита Максимов, делает операцию в полной темноте и все никак не может найти артерию больного. А за окном в это время продолжало светить солнце короткого полярного лета.

МЕСЯЦ ВОСЬМОЙ

«Па-а-а-дъе-ом! – истошным хриплым голосом завопил динамик. – Станция, п-а-а-дъе-ом!» Никита потер глаза, глянул на часы – пять утра. Ну так и есть, скотина безрогая радист, опять с перепою. Можно не сомневаться – он же, он вчера вечером к нему в медпункт заглядывал, канючил свое извечное: «Полакать есть чего-нибудь? У тебя же „шило“ есть, ну дай полакать, док, плесни спиртику хоть граммульку». Никита с ним не церемонился, брал за воротник и решительно выставлял за дверь.

Пал Палыч Шумейко после службы на Северном флоте остался работать радистом на Диксоне. Его постигла общая участь многих радистов того времени, когда безжалостная электроника сделала их профессию ненужной. Кое-как окончив компьютерные курсы для «чайников», он завербовался в Антарктику и с тех пор кочевал от зимовки к зимовке, став в своем роде достопримечательностью Южного полюса. По имени и фамилии его мало кто знал, но кличка Лакала была на слуху у всякого, кто хоть раз побывал в Антарктиде. При том что пил он ежедневно, умудрялся еще и в запои уходить. Во время запоев терял чувство реальности и времени. Как известно, сон алкоголика короткий и тревожный. Лакала мог проснуться в любое время суток и, поскольку в обязанности радиста входило объявлять подъем по станции, мог разбудить полярников в это любое время. Вот и сегодня вместо положенных восьми часов утра побудка прозвучала в пять. За окном тьма-тьмущая – полярная ночь, бесконечная, как ледовое пространство, была непроглядной, лишь в круговерти снежной метели бешено метались тусклые огни эстакады.

Никита попытался снова уснуть. Но сна уже не было. Он поднялся, поплескал на лицо холодной водой со льдинками, окончательно проснувшись, сделал зарядку, заварил себе крепкого горячего чаю и со стаканом в руке отправился в медпункт. Достал из столанебольшой календарик, который приобрел еще в Питере, хотел зачеркнуть очередное число, но оно уже было обведено фломастером. Как и все полярники, отсчет дням Никита вел не с первого числа месяца, а с того дня, когда началась экспедиция. Сегодня было ровно 250 дней с того момента, как ледокол «Академик Смирнов» отчалил из морского порта Санкт-Петербурга. А сколько же он на «Пионерной»? Торопиться было некуда, и Никита принялся считать. Вышло 148 дней. Неужели уже 148? Да нет, скорее – всего 148. Нахлынули неизбежные в такие минуты воспоминания.

***

В первые дни, убедившись, что помощников ему не сыскать, Никита принялся сам наводить порядок «во вверенном ему хозяйстве», вынес весь мусор, отскоблил стены, полы, шкафы, простерилизовал инструменты, рассортировал медицинские препараты. И вот тут-то его охватило настоящее отчаянье. Мало того, что не работала рентгенустановка, не включались бестеневые лампы, невесть куда подевалась (а по документам числилась в наличии) установка для переливания крови, так к тому же и большинство лекарств оказались с истекшим сроком годности. А ведь в Институте полюса его уверяли, что медсанчасть станции укомплектована всем необходимым, даже с избытком. Он с недоумением бесцельно вертел в руках упаковку с ампулами новокаина и думал о том, как можно обезболить, когда понадобится, этим мало пригодным препаратом…

В медпункт заглянул Топор – повар Анатолий Дмитриевич Ерофеев. Клички на полюсе присваивались раз и навсегда. Неведомым путем переходили они от экспедиции к экспедиции, и на какую бы станцию ни прибыл полярник, его прозвище, даже много лет назад присвоенное, моментально становилось известно всем – от умудренных опытом зимовщиков до новичков. Ерофеева прозвали Топором за его любимую присказку. Когда полярники ругали повара за несъедобную стряпню, он говорил: «А вот русский солдат из топора кашу сварил, и то вкусно было». Возражения, что находчивый солдат из знаменитой сказки в кашу еще и масла добавлял, Топор пропускал мимо ушей. Пример был явно неудачный: сам повар никакой солдатской изобретательностью не обладал, а о сказке, видно, знал лишь понаслышке. Прозвище, однако, он себе заработал. И вот теперь, зайдя в медпункт, повар позвал доктора на склад: «Надо подписать акт приемки продуктов. Пошли, Макс, пошли, это недолго, поставишь закорючку и свободен. Порядок такой».

На продуктовом складе продукты валялись как попало, в углу громоздились коробки, ящики, упаковки.

– Ну и как мне теперь в этом разбираться? Зачем вы все распаковали, поди теперь определи, к какому продукту какая маркировка? А где сертификаты на мясо, молочку, бакалею?

– Ты чо, совсем охренел?! – взвился Топор. – Какие еще сертификаты? Я тебе русским языком говорю, распишись в акте приемки и хиляй по холодку к своим клизмам.

Не отвечая повару, доктор направился в тот угол, где валялись упаковки, и начал их разбирать. Первой в руки ему попалась коробка из-под сметаны. Надпись свидетельствовала, что произведен калорийный молочный продукт в Кейптауне, но… пять лет назад. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! – подумал Максимов. – Явно какая-то ошибка». Просроченными оказались практически и все остальные продукты, включая бакалею, соки, мясо. Упаковки с чесноком были покрыты плесенью, рядом с яблоками громоздились коробки с замороженной, тоже просроченной, рыбой, рис и сухофрукты были изъедены червями, в муке мерзко копошились жучки…

– Вы на закупку продуктов ездили? – поинтересовался Никита.

– Еще чего, – хмыкнул повар. – Покупают начальник экспедиции, еще кто-то, я даже не знаю, нас близко не подпускают.

– Ну хорошо. Но вы же продукты потом принимали. Как же вы могли не увидеть, что они практически все либо просрочены, либо в таком состоянии, что в пищу непригодны.

– А чего мне их разглядывать, других-то все равно не будет. Да ты не дрейфь, солдат из топора кашу варил, – ввернул он свое любимое.

– Ел я вчера вашу, с позволения сказать, кашу, она точно из топора сделана – железом, причем ржавым, отдавала, – возмутился Никита.

– Да ты, сопляк, на кого бочку катишь, да я тебя… – и добавил угрожающе: – Гляди, с огнем играешь.

– Что ты меня? – тоже переходя на «ты», резко оборвал его Никита. – Какой ты огонь?! Ты – вредитель, если собираешься людей таким говном травить.

Почувствовав решительный отпор и, видно, поняв, что нахрапом задиристого доктора не возьмешь, Топор как завелся, так же враз и угомонился. Уже почти совсем мирно предложил: «Ладно, пошли к начальнику, щас Петрович тебе живо объяснит, что почем».

День был почти безветренным, и хотя снегу намело чуть ли не по пояс, от склада до домика, где жил начальник станции, они добрели за какие-нибудь полчаса.

Клюв сидел в кают-компании, завтракал, попивая чаек и заедая его толстенным бутербродом с сыром и колбасой, смотрел по телевизору передачу «Давай поженимся». «А ведь собак нельзя дразнить во время еды», – подумал ироничный Никита, но все же разговор решил не откладывать. Однако Топор не дал ему и слова сказать, решил захватить инициативу сразу.

– Извините, Владимир Петрович, что кушать помешали, – елейным голоском обратился он к начальнику, хотя вот так вот полностью, по имени и отчеству к нему на станции никто не обращался. – Доктор наш, видать по всему, совсем заболел, у него жар, наверно, ему лечиться надо, – и довольный своей остротой, расхохотался.

– В чем дело? – нахмурился Клюв, который и впрямь был недоволен тем, что его отвлекают от такого серьезного занятия, как прием пищи.

– Не хочет подписывать акт приемки продуктов, сертификаты ему, видишь ли, подавай, срок годности не тот, мать его ети.

– Лучший товарищ для доброго разговора – это чай, так в рекламе, что ли, говорят? Вот берите чаек, садитесь рядком да поговорим толком, – умиротворяюще предложил Акимов.

– Лучший наш товарищ для разговору – это «шило», – внес свои коррективы Топор, но за неимением оного удовольствовался чаем, которого, не жалея, бухнул в кружку пакетиков пять, не меньше, отчего напиток сразу приобрел дегтярный цвет.

Клюв по-прежнему не отрывал глаз от экрана, и только когда начали рекламировать итальянские кухни, снизошел до разговора.

– Так что там у вас стряслось? Погоди, погоди, Палыч, – остановил он повара, который сразу начал возмущенно жаловаться на врача. – Пусть вон молодой специалист выскажется. У нас, как в старой песне поется, молодым везде дорога, – и счел нужным добавить: – Но и про почет к старшим тоже забывать нельзя.

– Владимир Петрович, – горячо начал Никита. – Во-первых, повар, по инструкции, не имел права принимать продукты на станции без меня. Он же не только их принял, но и распаковал. Ни одного сертификата мне не предоставил. Да и какие могут быть сертификаты, когда практически все продукты просрочены. А сметана – аж на пять лет, я даже глазам своим не поверил. Мы же всех людей такими продуктами отравим, а лечить мне. Кстати, о лечении. Чем лечить? Я сам хотел к вам сегодня обратиться. Половина лекарственных препаратов, если не больше, тоже просрочена. Это же катастрофа. Нужно срочно посылать заявку в Институт полюса, пусть с ближайшего же ледокола отправят нам вертолетом необходимые препараты. Из того, что у меня есть, я никому помощь оказать не смогу, – все больше и больше распалялся Максимов.

– А ты, Макс, оказывается, паникер. Совсем вредное для полярника качество, – попенял ему начальник.

Здесь, на станции Никиту теперь в основном называли Максом. Кличку доктору не припаяли – осторожничали: врач все-таки, а ну как придется к нему за помощью обращаться.

– У тебя это первая зимовка, так что ты много не знаешь и не понимаешь, – продолжал увещевать его Акимов. – Мы, зимовщики, привыкли выживать в любых условиях. Ради нашей российской науки, ради того важного дела, которое поручила нам Родина, мы способны преодолеть любые трудности и тяготы зимовья, – завел демагог Клюв, любитель разглагольствовать и вещать прописные истины, свою любимую пластинку. – Ты что такое говоришь? Какая заявка, какой ледокол, какой вертолет? Да ближайший ледокол здесь появится, может, через полгода. А народ у нас в целом здоровый, так что в твоих лекарствах мало кто нуждается. Справишься. Теперь, что касается продуктов. Согласен, неувязочка вышла. Должно быть, при закупке кто-то недоглядел, в Кейптауне же все не по-нашему написано, поди разберись. Но опять-таки, других продуктов нет и не будет. К тому же повар у нас кудесник, он, как сам говорит, и из топора кашу сварит. Да и насчет продуктов ты особо не заморачивайся, наш народ, если надо, и топор съест, и гвозди разгрызет, такие вот у нас железные люди. А актик надо подписать, нельзя нарушать закон, документы должны быть в порядке.

– Да при чем тут «по-нашему» написано, не «по-нашему», – снова завелся Никита. – Цифры-то на всех языках одинаковы. Неужели не видели, что сметана – молочный продукт! – выпущена аж пять лет назад.

– Далась тебе эта сметана! – с раздражением воскликнул Клюв и, не желая обострять конфликт, заключил: – Иди, голубчик, работай. Да, а документы все-таки подпиши, мой тебе добрый совет, – и кивнул на доску объявлений, где на самом видном месте висел собственноручно изготовленный начальником плакатик, выдержка из «Договора полярника».

Из всех обязательств зимовщиков, как постоянное напоминание каждому, Клюв выбрал единственную фразу: «Обязуюсь выполнять ВСЕ указания руководства». Слово «все» он специально написал большими буквами, а для вящей убедительности еще и красным фломастером подчеркнул. Начальник станции человеком был мягким, мирным, избегал всяких конфликтов и ссор. Пакостил он полярником умело, коварно, но исключительно исподтишка. Никогда не грозил полярникам никакими наказаниями, не любил и старался не повышать голос на подчиненных; он просто тыкал пальцем в пресловутый плакатик, считая, что умный поймет, а дураку объяснять – только зря время и нервы тратить.

***

Давно еще, в какой-то книжке, Никита вычитал и запомнил фразу: «Лучше плавать с хорошим угрюмым капитаном, чем с капитаном шутливым и плохим». Здесь, на полюсе, общаясь с начальником станции, он вспоминал эту фразу все чаще и чаще.

Владимир Петрович Акимов с отличием окончил биологический факультет Воронежского педагогического института. Но лавры учителя молодого человека совершенно не прельщали. Уже на студенческой практике в школе он это понял совершенно отчетливо. Ученики на его уроках вытворяли, что хотели, бледнолицего рыжеватого студента отчего-то невзлюбили сразу, пакостили ему, как могли. То на стул кнопки острием вверх положат, то в классном журнале страницы пластилином залепят, то еще какую гадость учудят. И решил Володя податься в науку. Оказалось, что одного решения мало. Нужно было часами сидеть в публичной библиотеке, штудировать статьи не только советских, но и зарубежных ученых (а в английском дальше «вот из ё нэйм» Володя так и не продвинулся), изучать предложенную ему тему, делать самостоятельные выводы, обобщения, к чему Акимов был абсолютно не способен. Защиту диссертации он не провалил, так как до защиты его попросту не допустили. Научный руководитель прочитал творение своего нерадивого подопечного, красным карандашом выделил особые «перлы» и посоветовал незадачливому аспиранту поискать применение своих способностей на другом поприще.

Бывший сокурсник отправлялся в плаванье на научно-исследовательском теплоходе, увлек своими рассказами и Володю, благо в штатном расписании нашлось свободное местечко. В рейсе Акимову неожиданно понравилось. Числился он лаборантом, но не простым, а старшим, так что свою работу умело перекладывал на других и немало в этом преуспел. Потом потянулись экспедиции – одна за другой, на разных полюсах планеты. Работал он то сейсмологом, то гидрологом, или озонометристом. Все уже давно позабыли, что Акимов – бывший аспирант, который, по его легенде, взял академический отпуск, чтобы набраться практического и жизненного опыта. О нем заговорили как о человеке опытном, к тому же с весомым научном багажом, в итоге назначили начальником станции. Экспедиция на «Пионерную» была у него третьей в ипостаси начальника станции. Человек абсолютно бесхребетный, он уже понял, что главное ни во что не вмешиваться, ни с кем не конфликтовать; но и дружить тоже ни с кем не надо. Итогом любых коллизий на станции была его знаменитая фраза: «Вы люди взрослые, сами разберетесь». Ну а уж если совсем допекали, то тыкал пальцем в плакатик, напоминая, что полярник обязан выполнять все требования начальства.

Зимовщики быстро поняли, что от начальника мало что зависит и на самом деле все устраивалось как-то само собой. Лентяи ленились, пьяницы пили, трудяги работали. Одним словом, каждый жил своей жизнью. Кому-то такая жизнь нравилась, кого-то не устраивала – все едино. С полюса, как и с подводной лодки, не сбежишь. Даже до ближайшей от «Пионерной» антарктической станции «Дэйвис», где работали австралийцы, было не менее семисот километров.

Непреложной оставалась только утренняя расчистка снега. Наметало так, что пройти от домика к домику было невозможно. Поэтому снег выходили чистить почти все. Ну кроме тех, кто после вечерней пьянки попросту подняться не мог. К пьяницам на «Пионерной» большинство зимовщиков относились вполне терпимо. Ну, «болеет» человек, что ж теперь, шкуру с него спускать, что ли?

Единственное, в чем Владимир Петрович был тверд и непреклонен, так это в выдаче материальных ценностей. Вернее – в невыдаче. Еще с первой своей экспедиции, куда отправился он начальником, понял твердо: экономить надо на всем: на топливе, на продуктах, на любом ином расходном материале, даже на канцтоварах и на туалетной бумаге – тоже надо экономить. Зачем и кому нужна такая экономия, Акимов не задумывался. Так его проинструктировали когда-то в Институте полюса, и наставления высокого руководства он свято выполнял, твердо зная лишь одно: чем больше сэкономит, тем больше будет его личная премия при расчете. Именно эта экономия и стала причиной второй, и весьма обидной клички начальника станции.

Когда-то Акимову объяснили, что, по санитарным нормам, для одноразового употребления туалетной бумаги достаточно пятнадцати сантиметров. Какой кретин-иезуит сочинил эту инструкцию, Владимир Петрович не задумывался. В его обленившиеся мозги и мысль не могла прийти, что инструкцию мог придумать идиот. Инструкции для того и существуют, чтобы их не обсуждать, а выполнять. Так что любое возмущение либо недовольство Клюв пресекал на корню. Среднестатистическому человеку на два раза в день, стало быть, полагалось тридцать сантиметров, из такого расчета он туалетную бумагу и выдавал. Однажды в кают-компании, после обеда, Никита спросил, может ли он взять со склада туалетную бумагу, выделенная, мол, уже закончилась.

– Выдал все, что полагается по норме, – буркнул Клюв, не отрываясь от телевизора. ОН, кстати сказать, и на полюсе – правда, теперь только в помещении – так и ходил в полюбившейся ему фуражке-«мичманке».

– Да какая еще может быть норма?! – возмутился Никита. – Нас здесь так кормят, что животы день и ночь крутит. Мы и так уже все обрывки газет да всяких бумажек собираем, а вы тут про какую-то норму толкуете.

– Не будьте засранцами, – ляпнул Клюв.

К своей кличке, прилепленной ему еще на ледоколе, он относился равнодушно, знал, что уже не избавиться. Клюв так Клюв, ничего особенного.

Но тут из толпы раздался чей-то непочтительный возглас: «Сам ты засранец!»

– Кто сказал? – строго спросил начальник.

Воцарилось молчание.

– Я спрашиваю, кто сказал?

– Ну, я сказал, – заявил сантехник Афоня. – Ты нам в день по тридцать сантиметров отмеряешь, а склад у тебя забит туалетной бумагой. Думаешь, мы не знаем? Для себя бережешь, значит, ты и есть главный засранец.

– Бумагу, как и все прочее, экономим, чтобы оставить следующей экспедиции, а тебе, Афоня, напоминаю: не забывай читать, – и Клюв, он же Засранец (отныне вторая кличка прилепилась к нему намертво) постучал пальцем по плакату на доске объявлений.

– Какой еще будущей станции! – возмутился Афоня.– Что ты нам лагман на уши вешаешь? – когда-то Виктор Смирнов долгие годы работал в Средней Азии, с тех пор любую лапшу, вермишель и даже макароны называл лагманом. – Следующая станция другую бумагу получит, а эту ты куда денешь? В жопу себе засунешь, жрать будешь или домой повезешь, собственную задницу подтирать? Так тут ее столько, что тебе до конца жизни хватит, еще и внукам твоим останется.

***

Через неделю жизни на станции после ужина Никита попросил задержаться Саню Богатырева, инженера-строителя Ивана Брылева и главного механика станции Васю Бойко. С Саней они сдружились накрепко, с Бойко и Брылевым тоже установились вполне дружеские отношения. Кличек Никита принципиально не признавал, к каждому обращался только по имени либо по отчеству. Остальные же полярники Ивана звали Ванька-встанька, а Саню – Санька-встанька. Прозвали их так потому, что на станции эти двое ни от какой работы не отказываются. Чем препираться, лучше самим пойти сделать. А Вася Бойко получил прозвище Борька. Когда он, знакомясь со всеми в кают-компании, назвал свою фамилию, кто-то не расслышал и переспросил: «Чего-чего? Борька?» Так и пошло – Борька да Борька.

В медпункте Никита рассказал друзьям о бедственном положении медицины на станции, показал неработающее оборудование.

– Ну, о рентгене я не говорю, починить только специалисты смогут. А вот бестеневые лампы, может быть, удастся привести в порядок. Ведь случись что, я даже простенькой операции при таком освещении сделать не смогу. Лампы просто необходимы. То же и с баллонами. Кислород и закись азота для анестезии есть, а редукторов нет, так что и пользоваться нельзя, издевательство какое-то. Представления не имею, кому понадобилось с баллонов редуктор свинтить и для чего, собственно…

– Это ты, Макс, такое наследство получил? – поинтересовался Бойко.

– Ну да, я надеюсь, ты не думаешь, что это я специально сам все это вывел из строя, чтобы вас лечить нечем было.

– Видел я разные станции, но такой точно не видал, – проворчал механик. – Говорили мне, что «Пионерная» – это полный отстой, существует лишь потому, что закрыть ее нельзя из каких-то там политических амбиций. На хрен она никому не сдалась, эта станция, вот и отношение к ней такое, а заодно и ко всем нам. За скотов держат. Ты думаешь, мы не знаем, какой у тебя базар был с Клювом и Топором? Нас же не кормят, а форменным образом травят. Если выживем, то язву наживем точно. Кстати, ты этот акт приемки в итоге подписал?

– Конечно нет, я же не самоубийца – подписывать такие документы. До сих пор удивляюсь. После этого разговора мне Клюв ни разу больше не сказал, чтобы я подписал документы.

– Да ты ему на фиг не сдался, – предположил самый старший из них Иван Брылев, у которого уже четыре зимовки было за плечами. – Поставили вместо тебя закорючку и забыли. Поймите вы, тут дело не в подписи. Дело в отношении, вернее даже в системе. Станция старая, себя дано изжившая. Это Клюв нам про науку может свистеть. Какая здесь наука, ею и не пахнет. Так, для блезиру шарики запускают и толщину льда меряют, которая веками не меняется. Вася правильно сказал, «Пионерная» существует только потому, что на этом участке океана должна быть наша станция. И точка. А что мы тут делаем – по большому счету никого не волнует. Вот поэтому и отношение к нам такое. Все через одно место делается. Медикаменты покупают в Германии, и водку там же берут, а в Африке пиво и продукты скупают по дешевке. Ты представляешь, сколько может стоить такой неликвид? Да за него не то что гроши платить жалко, за него еще и приплачивать нужно, чтобы вывезли. Вот куда денежки утекают. На каждую станцию выделяются миллиарды рублей, а на нас тут туалетную бумагу экономят и испорченными продуктами травят, суки поганые.

– Не суки, а вредители, – резко вмешался Саня. – Сука – это собака, которая своих щенят облизывает и кормит. А тут только травят и уничтожают. Я удивляюсь, куда смотрят в Институте полюса. Неужели им ничего не известно?

– Ну, ты святая простота, Саня, – невесело рассмеялся Вася. – Да они все знают, что здесь происходит. В их карманы и втекают эти денежки.

– А может, не только к ним текут, но и куда повыше, – предположил Иван.

– Да уж наверняка и куда повыше, – согласился Бойко. – Чтобы в таких масштабах воровать, нужно очень высокую поддержку иметь. Так сказать, обладать правом главной подписи.

– Да, братцы, вляпались мы по самое не балуй, – уныло констатировал Саня.– Но жить-выживать все же надо. Хотя бы для того, чтоб домой вернуться не инвалидом. И Никите людей лечить надо, так что давайте, действительно, подумаем, чем мы тут помочь сможем. Я, например, завтра на свалке редукторы поищу, а не найду, так на станке попробую сам выточить, кое-какой опыт имеется.

– А мы с Васей попробуем лампы для операций восстановить, – решил Иван Брылев.

– Как ты их восстановишь? – засомневался механик. – Тут первым делом усиленный кабель нужен. А его днем с огнем не сыщешь.

– А нам как раз ни день, ни огонь и не нужны, – усмехнулся Вася. – Вот полярная наша ночка в самый раз. Приглядел я тут на свалке один кабель да заныкал его подальше, чтобы больше на глаза никому не попался. А то, сто процентов, в конце экспедиции в металлолом сволокут. Вот и пригодится теперь.

***

Друзья слово сдержали – бестеневые лампы засияли ярким светом над операционным столом. Стол был таким же допотопным, как и сама ламповая установка, второй век уже отмерили. Но и стол мужики – на все руки мастера тоже подреставрировали, и хотя в своей антикварной старости выглядел он по-прежнему жалким и несуразным, но на него уже можно было положить больного без риска, что стол рухнет и развалится на части. На баллонах с анестезией прочно укрепились тяжеленные редукторы – Саня сдержал слово. И хотя проворачивались они с трудом, но все же проворачивались, черт возьми!

И вообще, это был один из самых счастливых дней доктора Максимова за все двадцать месяцев его полярной экспедиции. К тому же в этот день и от Вари пришло письмо. Она сообщала, что беременность проходит нормально, что дома у Никиты тоже все живы-здоровы, привет ему передают, вот только мама тревожится, как он холода переносит, все вспоминает, что Никитушка с детства морозов не любил…

На радостях решили устроить небольшой сабантуй. «Поляной» послужил операционный стол, хотя Никита кричал, что это кощунство, но его никто не слушал. Каждый вечер после ужина зимовщикам выдавали по куску колбасы, сыра и хлеб – это был завтрак полярников. Решили, что утром можно и чайком обойтись, а колбаска и сырок на закусь сгодятся. Бойко притащил заначку – бутылку водки. И хотя Никита всячески отнекивался, терпеть не мог спиртного, да и переносил его неважно, все же заставили и его сделать пару глотков, припугнув тем, что если не обмыть то, что сделано, то быстро сломается. Хорошо им было вчетвером в тот вьюжный вечер. Вот только, как всегда некстати, вломился Лакала – нюх и чутье его не подвели. «Полакать плеснете?» – спросил он с порога, увидев на столе бутылку. Но они сегодня добрыми были ко всему белому свету, плеснули и алкашу то, что на донышке оставалось, – пей, не жалко.

***

Первые месяцы по вечерам собирались в кают-компании, вернее, не собирались, а оставались после ужина. Травили всякие байки, играли в шашки, нарды, включали телевизор. Для начала высказывали повару все, что о нем думали. Да и было за что. Вот когда добрым словом вспоминали обильное питание на ледоколе и тамошних поваров, особенно знатные пироги тети Ани. Ерофеев же, мало того, что никакого специального образования не имел, готовить не умел напрочь, да и не стремился хоть как-нибудь повысить свое профессиональное мастерство. Притчей во языцех стала его «полярная похлебка» – Топор сам так назвал эту совершенно несъедобную бурду. Готовилось это с позволения сказать блюдо так. С утра на плиту ставилась кастрюля и сразу, в холодную воду, замешивалось то, что осталось со вчерашнего ужина – гречневая каша, макароны, картошка, остатки курицы, рыбы – без разбору. В вечернюю «похлебку», соответственно, шли остатки с обеденного стола. Бурда была омерзительной как по вкусу, так и по запаху. Однажды Никита увидел, как Топор швырнул в кастрюлю нечищеную рыбу и устроил ему разнос. Мерзавец повар понимал, что прокол слишком явный, огрызался вяло и даже обронил, что «такого не повторится». Понимал, что если дойдет до полярников, могут втихаря и бока намять.

Ко всем своим прочим недостаткам был Топор еще и патологически ленив, даже готовить умудрялся сидя – явление среди поваров поистине уникальное. В помощники себе выбирал какого-нибудь выпивоху, который за стакан чистил картошку и выполнял иную работу по кухне. Чаще всего в помощники ему набивался водитель Мишка Худонин по прозвищу Вредитель. При росте примерно метр семьдесят пять было в нем почти 160 кило весу. Когда-то Худонин работал в милиции, точнее в службе медвытрезвителя. Обирал «клиентов», очищая их карманы. Выгнали. Долгое время бывший мент перебивался чем придется, потом затесался в одну экспедицию, в другую, так и пошло. За что бы он ни брался, все у него ломалось. Даже трактора, служившие десятилетиями и казавшиеся вечными, и то в его руках приходили в негодность. Вот только картошку он чистил виртуозно, тут ему не было равных. Ох, и любил же Вредитель картошечку, всем иным продуктам предпочитал, кажется, даже сырую бы жрал.

Пил ежедневно, потому и терся возле кухни, знал, что стакан водки или «шила» утром и стакан вечером Топор ему всегда нальет. Если на станции намечался какой-нибудь праздник, например день рождения, оживлялся Вредитель необыкновенно и организатором пьянок был поистине вдохновенным. Таким же вдохновенным был он и сплетником. Начальство, как известно, не любит сплетников, но обожает сплетни. Клюв-Засранец Худонина в душе презирал, но выслушивал внимательно. Бывший мент обстоятельно рассказывал, кто чего сказал про «высокое начальство», кто сколько выпил, кто чего в письме домашним написал – он и это знал. Полярники Вредителя обходили стороной, старались с ним общаться поменьше, но попробуй не общаться вовсе, когда долгими месяцами вместе жить приходится. К тому же в то место, куда без мыла лезут, он проникал так же мастерски, как водку пил и картошку чистил.

***

Отматерив повара, хотя и понимали – матери́, не матери́, а ничего не изменится, без бурды и вовсе ноги протянешь, – но хоть душу отвести можно, бывалые зимовщики предавались воспоминаниям. Никита уже знал: других тем у них нет. Как канадские лесорубы – в лесу о лесе, так и полярники на зимовке говорили только о зимовках. Хотя иногда и интересные эпизоды вспоминали. Особенно когда рассказывал эколог Михаил Борисович Гурфинкель, единственный еврей в экспедиции.

Когда-то, когда он еще только на первую зимовку попал, кто-то, видимо, знакомый с портняжным ремеслом, дал ему кличку Гульфик. Прозвище, как водится, и прижилось.

Когда Гурфинкеля спрашивали, кто с подковыркой, а кто и серьезно, как он, еврей, оказался на полюсе, Михаил Борисович не прямо отвечал, а отшучивался неизменным анекдотом: «Приходит еврей домой и говорит жене, чтобы срочно его шубу из шкафа доставала. Жена кричит: «Хаим, ты с ума сошел, какая шуба, сейчас же лето! «Не спорь, Сара, доставай шубу, я теперь полярник». – «Нет, ты точно свихнулся. С чего ты взял, что ты полярник?». – «А мне сейчас русский товарищ сказал в трамвае: „Куда прешь, хер моржовый!“».

По штатному расписанию числился Гульфик экологом. Специалист он был липовый, но, как сам шутил, экологию не засорял. Работу свою выполнял спустя рукава, потому что в первую очередь, и во вторую, и в десятую был он страстным и, надо сказать, очень хорошим фотографом. У него даже персональные выставки проводились. Отправляясь в очередную экспедицию, Гурфинкель непременно заключал договор с каким-нибудь журналом, предпочитая зарубежные, лучше, конечно, английские – у них гонорары самые высокие. Его полярные снимки, на самом деле живые и образные, публиковали охотно. С профессиональной фотокамерой не расставался ни днем, ни ночью. Глаз у него был наметанный, память и наблюдательность – отменные, всяких полярных историй знал множество.

Как-то в кают-компании рассказал такую байку. Когда легендарному советскому полярнику Ивану Дмитриевичу Папанину за исследования Арктики присвоили степень доктора наук, его пригласили в какое-то почтенное ученое собрание, где профессорам только чай наливать позволялось – все сплошь академиками были. И вот кто-то из академиков спросил Папанина, трудно ли управлять полярниками в условиях длительной зимовки. «Понимаете, – сказал Иван Дмитриевич. – Очень важно для начальника экспедиции понять характер человека. Он может быть ленивым, злым, а ты найди к нему подход. Это же как с детьми – ребенок капризничает, есть не хочет, а ты сумей его убедить, что эта каша самая вкусная на свете. Короче говоря, полярники – это те же дети, только с большим х…м, – добавил известный матерщинник Папанин, но, спохватившись и, увидев явное смущение ученых мужей, быстро поправился: – С большим членом».

Это именно Папанин, по рассеянности забыв однажды обуться, сел в такси в домашних тапочках, да так в них и поехал в порт, отправляясь в очередную полярную экспедицию. Обнаружив казус уже на ледоколе, он и свою ошибку превратил в традицию. После зимовки, снова на ледоколе, опять надел домашние тапочки, в них домой и вернулся. У полярников шестидесятых-семидесятых годов это стало высшим шиком – отправляться и возвращаться из экспедиции в домашних тапочках.

– Да, тогда такие времена были, когда полярников ценили не меньше, чем космонавтов, – вздохнул самый старший из зимовщиков, семидесятитрехлетний Игорь Степанович Коркин, Дед, как его здесь все называли. – И звания Героев давали после каждой экспедиции, и ордена, и платили дай Бог каждому. А после зимовки нас обязательно принимали в Смольном, давали сертификаты в «Березку», бесплатные путевки в санатории, любой дефицит могли приобрести, машину «Волгу» – пожалуйста, кооператив в Москве или в Ленинграде – только пожелай.

– Да и платили аккордно. Зимовщики всегда к деньгам легко относились, знали, что еще заработают. Даже соревновались, кто быстрее полученные за экспедицию деньги истратит, даже пари заключали, – с увлечением поддержал Деда Гульфик. – Но тут равных не было Володе Кошелеву. Он врачом работал на зимовках, в основном в Арктике, за что и «Почетного полярника СССР» получил. Так вот, этот Кошелев однажды заработал за долгую зимовку аж двадцать тысяч рублей! Несусветная по тем временам сумма, две «Волги» купить можно было. Сам Володя, Владимир Семенович, родом из деревни под Витебском. Перво-наперво поехал в родное село. Но как поехал? Из Ленинграда до Витебска – на такси! Ну, сначала, как водится, гуляли. Вся деревня неделю не просыхала, не три, а тридцать три баяна порвали. Своему любимому дяде то ли мотоцикл, то ли даже, не помню уже, машину «Москвич» купил. Всем односельчанам, кто нуждался, избы отремонтировал, колхозу денег на сепаратор и на сенокосилку дал. Короче, с толком бабки тратил. Потом в белокаменную отправился, как раз весна была восьмидесятого, накануне московской Олимпиады. Уж там Кошелев «гудел» знатно, во всю ширь развернулся. В лучших ресторанах банкеты закатывал, самых известных артистов приглашал. Не знаю, правда или нет, но рассказывали, Николай Караченцов двое суток с полярниками гулял. Потом с киностудии «Мосфильм» приехали, взмолились: «Коля, съемка же срывается», он тогда как раз в каком-то фильме снимался. Поехал, конечно. Э, да нечего говорить, уж на что артисты гулять любят, но до наших полярных им далеко.

– Ну так что Кошелев? – перебил Гурфинкеля кто-то из зимовщиков.

– А, Кошелев, выиграл он спор, быстрее всех деньги потратил. Месяца за полтора-два.

– Все, и себе ничего не оставил?

– До копейки! – подтвердил Гульфик. – И сразу в следующую экспедицию завербовался. Он потом, кстати, начальником станции стал, в Арктике, первой российской станции после распада Союза необъятных советских братских республик. И получил за это орден и звание «Почетный полярник России». Так что он теперь дважды почетный.

– Да что ты знаешь про ту станцию? – перебил Гурфинкеля механик Вася Бойко.

– Ты, что ли, Борька, знаешь? – спросили его.

– Знаю. Сам там работал. Эх, братцы, какая это была станция! СП-32 называлась. Мечта, сказка наяву.

И поведал он полярникам такую историю, которая им, при их-то убогом, бесправном и полуголодном существовании на «Пионерной», точно сказкой показалась.

После распада СССР Россия почти тринадцать лет не могла провести ни одной арктической экспедиции – все руки не доходили. Надо было власть захватывать, потом эту власть делить и снова захватывать, заводы и отрасли приватизировать, деньги в офшоры перегонять, на дефолтах миллиарды наживать. Какой уж тут полюс, ну право, не до него было! А потом взбеленились американцы, норвежцы, шведы, даже японцы. Если вам, то бишь, России, Северный полюс не нужен, так и скажите об этом прямо, нечего сидеть, как собака на сене. Тут уж надо что-то решать. Или упустить Северный полюс навеки, или срочно отправлять экспедицию. А денег как не было, так и нет. Кинули клич, да только почти никто не отозвался. Но один все же нашелся – известный в России меценат и благотворитель Сергей Михайлов. «Я, сказал, – патриот России и не стесняюсь об этом вслух говорить». Создал штаб, куда вошли опытные полярники; год готовили экспедицию, потом отправили на Северный полюс. И все на деньги одного-единственного человека – Михайлова. Закупили самое современное по тому времени оборудование, шикарные домики, научные приборы, трактора, другую технику – одним словом, все, что было необходимо, и даже чуточку сверх того. Полярников отправили на льдину не ледоколом, чтоб три месяца в кубрике по волнам качались, а как вип-персон – на самолете. Назвали станцию СП-32, то есть дали ей порядковый номер, потому что при Советском Союзе была проведена 31 экспедиция на Северный полюс.

– И что, государство вообще никак не участвовало? – удивился Никита.

– Ну почему «не участвовало?» Еще как! Целый самолет чиновников всяких рангов и мастей прилетел в день открытия станции, флаг России и отдельно флаг Москвы повесили, красную ракету выпустили, по спутниковому телефону президенту позвонили, доложили, что Первая российская дрейфующая станция на Северном полюсе открыта и знамя России реет над ней. Прошлись по станции, сфотографировались и улетели. Потом, на Шпицбергене, где посадка была, ужрались, рассказывают, вусмерть, так что их целый час пришлось в самолет собирать да запихивать.

– А какие костюмы нам пошили в Норвегии! – с восхищением продолжал вспоминать Бойко, затягиваясь сигаретой и задумчиво глядя сквозь колечко дыма, словно видел там эту распрекрасную станцию, где довелось ему работать. – Ярко-оранжевые комбинезоны, куртки, аж жарко в них было, сапоги. На комбинезонах и куртках – флаг России и имя-фамилия каждого полярника. Термобелье, и то в Норвегии на заказ пошили. Само собой, зарплату выплатили приличную. Мы одиннадцать месяцев дрейфовали, и все это время нашим семьям тоже деньги выплачивали. А как кормили! Вертолетом сбрасывали продукты; я уж не говорю про мясо там или молочку, у нас свежие овощи и фрукты на столе ежедневно были. Каждую неделю по спутниковой связи с нами из штаба связывались. Михайлов сам всегда с нами разговаривал, спрашивал, что нужно, в чем, может, семьи нуждаются. Мы обалдевали от такой заботы. А однажды во время связи Кошелев говорит Михайлову: «Сергей Анатольевич, не сочтите за наглость. Но ребята так по пиву истосковались. Креветок здесь полным-полно, мы их из проруби сачками таскаем, и жарим, и варим, и коптим, вот пивка бы нам к таким креветкам». Михайлов засмеялся, нам по телефону слышно было, Кошелев всегда громкую связь включал, у него от нас секретов не было. Да, так вот: Михайлов и говорит: «Ну что ж, Володя, я ребят понимаю». И спрашивает: «Парни, вы меня слышите?» «Слышим, – кричим, Сергей Анатольевич, слышим!» – «Мы как раз к празднику вам посылочку с деликатесами с вертолетом посылаем, и пивка тоже пришлем», – пообещал Михайлов. И сдержал слово – целую бочку пива нам с вертолета смайнали.

– Тебя послушать, так у вас там не жизнь, а лафа настоящая: и деликатесы, и пиво, и чего душе угодно, – вставил свои пять копеек Засранец. – Вы туда что, гулять поехали, или работать?

– Не боись, работали, как положено. И не глаза замазывали, как здесь, а вкалывали. И наука свое дело знала, и техники, механики подобрались – специалисты настоящие, а не липовые, с пятидневными курсами и купленными справками. Да и Володя Кошелев с нами наравне работал. Хоть и начальник, а не чурался даже бочки с солярой кантовать, когда надо. Не то что ты. Только два маршрута и знаешь – по лестнице из своей комнаты в кают-компанию вниз, из кают-компании в комнату – вверх, – без всякого почтения к начальнику бесстрашно ответил Василий.

Начальник насупился, но промолчал.

– И что, кроме пива, совсем ничего не лакали? – усомнился Лакала.

– Это ты лакаешь, – отрезал Бойко, – а мы культурно выпивали. Говорю же вам, Кошелев – врач. Он нам по науке все объяснял. Даже на мнение академика Чазова ссылался, был такой министр здравоохранения СССР, личный врач Брежнева. Тем, кому утром на мороз идти, Семеныч выдавал коньячок – по полсоточки в кофе, ни граммулечки больше. Чтобы мороз легче переносить. Коньяк, говорил, лучше греет, чем водка. Потом, уже за ужином, водочки выпивали, грамм по сто, кто хотел – и сто пятьдесят пожалуйста. Но не больше. Да нам и не надо было, двести грамм на день – вполне.

– А чего-то, я слышал, там у вас все неладно закончилось, вроде технику вы загубили, людей чуть не угробили, все больными вернулись, – снова вклинился Засранец.

– Ну что ты брешешь, как тот пес на всю деревню. Слышал звон, да не знаешь, где он, – возмутился Бойко. – Весной, как ученые и предсказывали, пошли торосы, льдина раскололась, техника, дома ушли под лед, но мы к тому готовы были, передислоцировались вовремя, и никто не пострадал. А что технику океан сожрал, так она же на личные деньги Михайлова была приобретена, государству урона никакого. Кстати, эвакуировали нас вертолетом, это опять-таки Сергей Анатольевич, дай ему Бог здоровья, настоял. Ближайший от нас ледокол «Ямал» был в семи сутках ходу. В Институте полюса посоветовали ждать ледокол, так, дескать, эвакуация безопасной будет. А не подумали, чиновничьи души, что мы там, на льдине за семь суток вымерзнем все. Ну, вот Михайлов и отрядил за нами вертолет, сам его и оплатил. Потом со Шпицбергена самолетом в Санкт-Петербург, все как один здоровые, а ты говоришь «чуть не угробили», думай, что болтаешь. Такая станция, как СП-32, одна была, теперь таких нет, потому что тридцать вторую не государство финансировало, а конкретный человек создавал, который за свои поступки отвечает и в чужой карман не лезет.

– Ты на кого намекаешь, Бойко? Думай, что говоришь, речи такие антисоветские! – вспылил начальник станции.

– А я не намекаю, а прямо говорю. И думаю при этом. Да и советов больше нет, гражданин начальник, какая ж теперь может быть антисоветчина. Если бы мы были людьми, разве кормили бы нас отбросами? Да ты посмотри, как мы одеты. В полярном вашем Институте выдали сплошную синтетику, позамерзаем все к той самой матери. А у тебя, жмота, ни сапог, ни ватников не допросишься, Сидишь пыхтишь, бережешь незнамо для кого. А еще рот мне закрываешь. Сам помолчи, когда правду говорят, винтики-шурупчики мы для вас, рабочий скот – и не более. – И, не желая обострять конфликт до крайности, заговорил уже спокойнее, с улыбкой: – Да, братцы, чуть не забыл вам рассказать такой случай. Станцию нашу перед открытием батюшка православный освящал, специально из Москвы прилетел. Привез нам иконы. Ну, я уже говорил, что под лед и оборудование, и домики наши ушли, а на другой день океан вернул две иконы и аккордеон. Вот вам крест! Задумайтесь об этом. Не что другое, а иконы вернул батюшка-океан.

– Да, я тоже про эту станцию много слышал, – солидно поддакнул Дед. – Даже книжку читал про Михайлова. Вас же потом всех наградили вроде, и президент в Кремле принимал.

– Президент принимал, это точно, – подтвердил Вася. – И наградили, только не всех. Михайлова, который все это организовал и оплатил из собственных денег, как раз-таки наградой и обошли.

– Как так может быть? – удивился Никита.

– А вот так и может. Главного человека обошли. Ему Героя России надо было присвоить, а даже медальки, и той пожалели. Кошелев наш аж психанул. «Раз, говорит, Сергея Анатольевича Михайлова не награждаете, то и я от своего ордена отказываюсь». И не пришел на награждение. Ему потом, как-то втихую орден всучили. А Михайлову в итоге через несколько месяцев присвоили звание «Почетный полярник России» и решили, что достаточно.

– А сейчас этот Кошелев зимует? – спросил Саня.

– Он теперь директор Фонда поддержки ветеранов Арктики и Антарктики. Но без полюса, ясно дело, жить не может – летает то в Арктику, то в Антарктику. Вот ты, Петрович, нам тут в первый день лекцию читал о науке, о престиже и все такое прочее, – обратился Вася к начальнику, не желая при всех обижать его позорной кличкой. – А того не сказал – забыл, а может, и не знаешь, что недавно отметили 200 лет открытия Антарктиды. И Кошелев, они по-прежнему с Михайловым дружат, собрал экспедицию, привез на Огненную Землю копию Знамени Победы, и мемориальные доски с барельефами Беллинсгаузена и Лазарева установил – напомнили, значит, всему миру , что именно русские мореплаватели Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен и Михаил Петрович Лазарев были первооткрывателями шестого материка. Вот так. А на памятных досках написали, что установлены они на пожертвования почетного полярника Сергея Михайлова. Это наши уважили Анатольича, исправили, так сказать, ошибку государства. А еще на деньги Михайлова на Южном полюсе три православные церкви построили, это ты знаешь?

Разговор принимал совсем уж нежелательный оборот. Всю жизнь свою боялся Владимир Петрович таких вот «скользких тем», боялся аж до дрожи в коленях и, четко зная, что кто-нибудь да доложит, первым строчил отчеты «куда следует».

– Ну вот что, – скомандовал он. – Время позднее, а вставать завтра рано – вон как за окном метет, к утру за сугробами крыши не видно будет. Так что на расчистку всех подниму, – и первым вышел из кают-компании.

***

Всю ночь мела бешеная метель, к утру ударил пятидесятиградусный мороз. Замело и вправду так, что только крыши и видны были. С трудом удалось дверьоткрыть.

На расчистку снега вышли все, кроме Лакалы и Вредителя. Эти двое упились так, что поднять их не было ни малейшей возможности. Впрочем, удивляться тут было нечему. Еще оформляя в Институте полюса документы, Никита столкнулся в коридорах-лабиринтах с юрким человечком, которого не раз уже встречал.

– Кем будешь, куда оформляешься? – спросил он Никиту, беспрестанно шмыгая носом и при этом смешно похрюкивая.

Никита уже привык, что здесь с подобными вопросами не церемонились, мог обратиться кто угодно; коротко ответил: «Врач, оформляюсь на „Пионерную“».

– Врач, уважаю, – прогнусавил юркий. – Желаешь в дорогу купить что-нибудь?

– А что у тебя есть?

– Все. Икра есть, водка, а могу спирт по дешевке уступить. Только тебе, как врачу, эксклюзивная цена.

Никита отказался. Незнакомец продолжал увещевать: «Да ты чё, чувак, чистейший ректификат. Отдаю пять литров за тыщу, только тебе, таких цен в природе не существует. Вон один ваш, с „Пионерной“, у меня вчера аж двести литров купил. Понимает мужчина, что делает».

Позже выяснилось, что тысяча рублей за пять литров спирта была здесь ценой стандартной, полярники брали его охотно и не кто иной, как Вредитель действительно купил двести литров. В экспедиции он норовил при малейшей возможности выпить на дармовщинку, потому и ходил на кухню чистить картошку за пару стаканов водки. Поговаривали, что свое «шило» он исподтишка продает в долг, под будущий расчет, аккуратно ведя учет должников. Но когда не угощали, и сам прикладывался к собственной заначке. Делиться своими запасами даром ему и мысль в голову не приходила, но Лакала, когда ему хотелось «полакать» – а хотелось ему всегда, – мог найти путь к сердцу любого, даже такого скряги, как бывший мент. В ночь снегопада они напились спирта так, что потом два дня в лежку лежали. Да на них никто и не рассчитывал. От толстого Вредителя толку все равно не было, он свою-то стошестидесятикилограммовую тушу передвигал с превеликим трудом, а Лакала старался, по его собственному высказыванию, ничего тяжелее ложки в руки не брать.

Снег к утру уже успел спрессоваться, лопаты его не брали, приходилось бить ломом, а уж потом откидывать. Отличился Саня. Торопясь, он утром небрежно намотал портянку, и теперь она ему терла ногу. Покуда мог, терпел, потом все-таки решил перемотать. Сел прямо на снег, с трудом стянул сапог, обмотал ногу потуже, глянь, а сапога-то и нет. И куда делся проклятый, непонятно. То ли снегом припорошило, то ли откатился… Стал искать, да разве в такой темени найдешь. Так с портянкой на босу ногу и прорыскал, потеряв счет времени. Может, и недолго искал, да в такой лютый морозище долго и не надо. Только когда осознал, что ногу совсем уже не чувствует, вернулся в дом. Хорошо еще, что Никита его увидел у самого крыльца. Увидел и ужаснулся: «Саня, где твой сапог?»

– Да бес его знает, задевался куда-то.

– А ну пошли, осмотрю твою ногу.

Никита решительно потащил друга в дом.

На первом этаже, в кают-компании, Клюв предавался своему обычному утреннему удовольствию: прихлебывал крепкий чаек и смотрел нескончаемое «Давай поженимся». Увидев парней, начальник поморщился: «Рано греться пришли, час всего проработали и уже замерзли». Не обращая внимания на его ворчание, Никита помог подняться другу на второй этаж, в медпункт. Ну и дел наделал себе Саня. Портянка так примерзла к обмороженной ноге, что местами ее приходилось срезать скальпелем, но уже вместе с кожей. Ступня чернела на глазах. «Только бы до ампутации дело не дошло, – с ужасом думал Никита, – только не это!» Достал из шкафа несколько необходимых ампул, сделал уколы. Потом метнулся к себе в комнату, принес черную пластиковую банку. Эту банку ему в Кейптауне вручила Варя.

– Мазь от обморожения, – пояснила она. – Я читала, что там, на полюсе, морозы страшные бывают; мне одну старушку посоветовали, она под Калугой живет, чудодейственные мази делает, я к ней и съездила.

– Варенька, ты что, аж в Калугу ради этой ерунды ездила?

– Почему ерунды? – даже обиделась Варя. – Говорят, она своими мазями да травами тысячи людей исцелила.

Чтобы не обижать жену, Никита мазь, конечно взял, но в чудодейственное снадобье не верил. И вот теперь, вспомнив, побежал за Вариным подарком – а вдруг поможет, каких на свете чудес не бывает.

К вечеру температура у больного скакнула аж за сорок. Никита не отходил от друга, дежурил возле него всю ночь – колол инъекции, поставил капельницу, менял компрессы, растирал Саню спиртом. Утром, когда температура немного спала и Саня наконец перестал в жару бредить, Никита, понимая, что главная угроза, угроза ампутации, уже миновала, спустился на первый этаж. Здесь ничего не изменилось. На своем обычном месте сидел Клюв со стаканом чая, мерцал телевизор. Как будто начальник и не уходил отсюда. Увидев Максимова, проворчал недовольно: «Если ты возле каждого больного будешь сутками просиживать, то тебе работать некогда».

– А лечить полярников – это и есть моя главная работа на станции. Если вы не забыли, я по штатному расписанию врач. – Он старался сдерживать себя, но не удержался от вопроса: – А вас не интересует, как чувствует себя механик Богатырев?

– Ты же врач, а не я, вот ты и интересуйся, как себя больной чувствует, а меня интересует, что ни он, ни ты на работу не вышли. Кто за вас снег чистить будет?

– Какой снег, у зимовщика Богатырева производственная травма, я так и напишу в истории болезни.

Начальника как пружиной подкинуло:

– Ты что, с ума сошел?! Даже думать не смей ни о каких производственных травмах. Их нет, не было и никогда не будет. Это – несчастный случай!

И тут Никита, впервые за все месяцы, проведенные на зимовке, сорвался, высказал в глаза этому упырю все, что о нем думал, что накипело. Он даже на «ты» к нему обратился, чего не позволял себе раньше.

– Да тебя вообще в этой жизни кроме вот этого чая и конфетки что-нибудь по-настоящему интересует? – выкрикнул он. – Какого хера я должен принимать просроченные продукты, подписывать липовые акты, почему я должен снег расчищать, на электростанции дежурить, на тракторе за водой ездить, лед бурить? А если я руки поврежу, как я потом людей лечить буду, ты об этом подумал? Тоже скажешь – несчастный случай?

– А чего мне об этом думать, – ухмыльнулся начальник, которого вспышка Никиты, казалось, совершенно не задела. – Я тебя на эти работы не посылал, у меня и права такого нет, ты сам добровольно вызвался.

– Как не посылал? – опешил Никита. – Ты же…

– «Я же, ты же», – передразнил его Акимов. – У тебя свидетели есть, что я тебя отправлял воду возить или снег бурить? Или, может, ты от меня письменное распоряжение получал? Вызвался сам в свободное время, ну, я и не возражал.

– Да пошел ты, знаешь куда, Засранец? – совсем уже рассвирепел Максимов.

– Иду, доктор, уже иду, – елейно-покорным тоном, словно и не замечая оскорбления, отозвался начальник. – Только не туда, куда ты меня сейчас послал, а туда, куда считаю нужным. – Он нарочито медленно поднялся, вышел из-за стола и, проходя мимо доски объявлений, аккуратно разгладил свою любимую табличку со словами, что полярник обязан выполнять указания начальства – ВСЕ!

Как ни странно, этот жест Никиту чем-то успокоил, привел, так сказать, в равновесие.

– А вы ведь, Владимир Петрович, ошибаетесь, – спокойным тоном произнес Никита. – Никуда я вас не посылал. Я лишь спросил, знаете ли вы, куда идти. А то на дворе ночь полярная, ни зги не видно.

Засранец остановился на пороге, озадаченно покрутил головой, долго и пристально смотрел на Никиту и произнес, как нечто сокровенное: «Далеко пойдешь».

МЕСЯЦ ТРИНАДЦАТЫЙ

Утром радист Лакала передал Никите телеграмму: «Сынок, Никитушка, поздравляем тебя с рождением сына. Вес 5200, рост 57 сантиметров, богатырь. Варенька и мальчик чувствуют себя хорошо. Назвали Борисом, мы все счастливы. Мама».

Никита раз за разом перечитывал скупые строки телеграммы. Саня, который уже полностью поправился, даже обеспокоился: «Макс, дома что-то случилось?» Потом взял бланк из рук друга, прочитал – и закричал на всю кают-компанию: «Внимание! У нашего доктора Никиты Борисовича Максимова родился сын – Борис Никитич Максимов. Поднимем наши стаканы с чаем за будущего профессора медицины Бориса Максимова. Ура!»

Зимовщики реагировали вяло, Санин порыв почти никто не поддержал. Только Вредитель, в преддверии неминуемой пьянки, оживился чрезвычайно. Он готов был начать праздновать хоть сию минуту. К вечеру Саня собственноручно изготовил и повесил в кают-компании красочный плакат, использовав для этого лист ватмана старой стенгазеты, на обороте которой написал: «Поздравляем Никиту Борисовича Максимова с рождением сына Бориса!» И рядом изобразил младенца в люльке. Младенец был облачен в белый халат и докторскую шапочку, в крохотной ручонке держал стетоскоп.

– Значит, в честь твоего отца малыша назвали? – спросил Саня во время «банкета».

– Это наша семейная традиция, – пояснил Никита. – Первого мальчика у Никиты называют Борисом, а у Бориса – Никитой. Так и живут в нашем роду уже триста лет Никиты Борисовичи и Борисы Никитичи Максимовы. Вот мой дед – Никита Борисович, отец – Борис Никитич, я – Никита Борисович, и вот теперь снова – Борис Никитич.

– Здорово! – восхитился Богатырев. – Здорово, когда в семье такие замечательные традиции…. И что, ни одна из невесток никогда не возражала?

– Насколько я знаю, пока нет. Мы вот с Варей, когда о детях заговорили, я ей сразу сказал, что если будет мальчик, назовем его Борисом. Так она только обрадовалась.

После завтрака Никита пошел в радиодом – так пышно назывался барак, где находилась радиорубка, – написал три коротеньких письма – Вареньке, своим родителям, родителям Вари. Интернет на станции был таким хилым, что на отправку даже таких лаконичных посланий ушло почти два часа. Обращаться к начальнику станции, чтобы тот выдал хотя бы пару бутылок водки, Максимов не стал – знал, что все равно откажет. Пришлось идти на поклон к Вредителю. Радист, ясное дело, проявил «полное понимание». Лишь покачал головой, когда доктор попросил пару литров «шила»:

– Да ты что, в самом деле! – укоризненно пожурил он. – У тебя сын родился, а ты пару литров. Бери пять, не ошибешься.

– Да куда столько? – возмутился было Максимов. – Упьетесь ведь.

– Много не мало, – философски заметил радист и достал свой знаменитый блокнотик, куда скрупулезно записывал должников.

Потом вместе с Васей Бойко они пробурили во льду прорубь, наловили целое ведро рыбки, которую здесь называли «ледянка», к ужину нажарили на костре. И хотя ужин был таким же мерзким, как обычно, Топор все же расщедрился, поставил на стол тарелку с промороженными яблоками, притащил целое ведро компота. От ведра исходил какой-то странный запах. Никита поморщился, спросил повара подозрительно:

– Ведро из-под угля, что ли?

– Из-под угля, – без тени смущения подтвердил повар. – Но Вредитель его вымыл.

Сошло и так. После «шила» и «угольный» компот сгодился. Как Максимов и предполагал, поздравление вылилось в грандиозную пьянку. Начальник к ужину из своей комнаты даже не вышел, он вообще умудрился доктора станции ни единым словом не поздравить. Зато на следующее утро выговорил ему сердито и с явным раздражением за то, что «спаивает коллектив».

Несколько дней Никита ходил сам не свой от счастья, беспрестанно улыбался, мало что замечая вокруг. Потом жизнь вошла в свою колею. Из писем он знал, что Варю из роддома уже выписали и что пока она поселилась в доме его родителей – медики Максимовы настойчиво убеждали, что в их доме малышу будет оказан профессиональный уход. Тем более что мама была опытным педиатром.

***

О своих обязанностях эколога Гурфинкель, Гульфик, знал не много. Окончив факультет искусствоведения, человеком он был всесторонне образованным, эрудированным, но с юных лет знал одну только страсть – фотографию, в чем весьма и преуспел. Все остальное находилось для Миши как бы в потустороннем мире. Здесь, на «Пионерной», начальник объяснил, что в целях борьбы за окружающую среду в обязанности эколога входит и ежедневное сжигание мусора. Ну, насчет ежедневного он, конечно, загнул, не такой Гурфинкель дурак, чтобы слушать идиотские указания, но раз в неделю мусор эколог все-таки сжигал, за что на станции заработал обидную кличку Шнырь. Как-то раз, сжигая мусор – а делать это следовало в трехстах метрах от жилых помещений, – Шнырь увидел небольшого пингвиненка, испачканного мазутом до такой степени, что ему уже и двигаться было невмоготу. Где он умудрился так вымазаться, явно отбившись от стаи, было непонятно, да Гурфинкель и не задумывался. Он решил, что настал его час проявить себя настоящим экологом. Тотчас отправился в радиодом, заставил Лакалу передать «молнию» о происшествии в Институт полюса. Ответ не заставил себя ждать. «Пингвина отмыть, вернуть в стаю», – последовало категорическое указание. Приказ был настолько же разумным, настолько и противоречащим закону – в инструкции сказано, что полярникам категорически запрещается приближаться к пингвинам ближе, чем на пятнадцать метров, и столь же категорически запрещалось их трогать и кормить. Но, поскольку приказы, как известно, не обсуждаются, нужно было что-то делать. Эколог, показав телеграмму, обратился к доктору: «Макс, вымой, пожалуйста, пингвина», – попросил он.

– С какой стати? – возмутился Никита. – Тебе приказали, ты и выполняй.

– Помилуй, Никитушка, – заканючил Гульфик, – да я их, собак, боюсь как огня. К тому же ты доктор, пингвин не может двигаться, значит, он больной, тебе и лечить.

– Ну что у тебя за манера, вечно выкручиваться, Во-первых, пингвин никакая не собака, собака вон лежит, – и Никита кивнул на лежавшего поодаль огромного тюленя. – Во-вторых, ты сам сказал, что я доктор. Заметь, доктор, а не ветеринар.

– Э, брат, – засмеялся хитрый Миша, – ветеринар тоже доктор, а поскольку у нас отдельного доктора для животных по штату нет, а доктор ты один, стало быть, всех и лечи.

– Да ну тебя к дьяволу. Ладно, пошли, посмотрим, что можно сделать.

Никите и впрямь жалко было бедного малыша.

Пингвиненок хоть и был мал, полметра в высоту и не больше трех килограммов весу, силы оказался недюжинной. Хлопал крыльями и отчаянно верещал, вырывался из рук Никиты с такой яростью, что тому едва-едва удавалось держать его в руках. Кое-как отмыв птицу, он потащил его к тому месту, где уже собралось несметное количество тревожно кричавших пингвинов. Тысяч восемь, не меньше, как заметил всезнающий Гурфинкель.

– Сфоткай меня на их фоне, – попросил Никита. – Домой пошлю, хоть какая-то польза от тебя будет.

До сих пор Никита так близко к ним не подходил и теперь с удивлением разглядел, что на самом деле эти нелетающие птицы вовсе не черного, а темно-серого цвета. Они продолжали оглушительно пищать, хлопали крыльями. Максимов читал, что пингвины обмениваются информацией не только с помощью звуков, но и с помощью жестов – каждый взмах крыла содержал какую-то информацию. Разглядывая пингвинов вблизи, он недоумевал, как могут они нырять на глубину до 250 метров и заплывать в океан аж на тысячу километров.

– Вблизи они вовсе не черные, а серые, только манишки белые, – поделился Никита своими наблюдениями.

– Им на самом деле не белые, а голубые носить надо было бы, – хмыкнул Миша.

– В каком смысле?

– В прямом, – ответил «Гульфик». Ты что, не, знаешь, что пингвины, причем очень многие, как бы это сказать помягче… Ну, гомики, короче.

– Да ладно тебе, – не поверил Максимов. – Я где-то читал, или передачу по телевизору видел, что пингвины как раз вообще однолюбы. Как полюбит самку, так на всю жизнь.

– Ага, – расхохотался Миша. – И как самца полюбит, так тоже на всю жизнь. У них на яйцах птенцов высиживают не самки, а самцы. От людей-педиков только тем отличаются, что однополых браков не требуют.

Неподалеку от стаи гомонящих пингвинов распласталась на льду гигантская бесформенная туша тюленя.

– А возле этого морского чудища сфотографируешь? – спросил он Мишу.

Тот опасливо приблизился к тюленю и кивнул:

– Можно, он сейчас спит. Кстати, а ты, как я заметил, парень грамотный. Не зря тюленя собакой назвал, они же в древности относились к семейству собакообразных. – И добавил авторитетно, демонстрируя эрудицию: – Вот этот, например, так называемый морской слон. Гляди, какой он огромный – в длину метров семь, и весу в нем тонны три, а то и все пять наберется.

– Да неужели! – ахнул от удивления Никита.

– Точно, – подтвердил Гурфинкель. – Да ты не бойся, подойди поближе и руку на него положи, вроде как гладишь. Классный кадр получится. Я эту фотографию, сто процентов, в какой-нибудь журнал пристрою. Вместе с пингвинами. И подпись сделаю: «Доктор российской антарктической станции «Пионерная» Никита Максимов вылечил пингвина».

– Ага, – засмеялся Максимов. – А потом твои коллеги-экологи или какие-нибудь «зеленые» на меня в суд подадут за то, что я ближе чем на пятнадцать метров к пингвину приблизился, да еще и руками его трогал. Гляди, и тебя еще к суду привлекут.

***

Приключения этого дня на происшествии с пингвиненком не закончились. Возвращаясь к своему домику, Максимов заметил кем-то брошенный лом. «В хозяйстве пригодится», – решил Никита и подобрал железяку. Ох, как вовремя подобрал. Не прошли они еще и пятисот метров, как под ногами что-то противно хрустнуло, и Никита провалился в ледяную расщелину. Скорее машинально, чем осознанно, он поднял лом над собой и зацепился за него, повиснув, как на перекладине. Попытался подтянуться, но не тут-то было – что-то цепко держало его за ноги, должно быть, расщелина книзу сужалась. Поодаль слышались чьи-то голоса, и Миша, крикнув: «Я сейчас, позову кого-нибудь, держись, Макс!», – кинулся за подмогой.

Зимовщики приближались к расщелине не спеша.

– Как это ты умудрился туда провалиться? – спросил кто-то.

– Чего вопросы задаете? Потом объясню, – прорычал Никита, – тащите меня отсюда.

В этот момент Гурфинкель, опустившись на одно колено и выбрав самый выгодный ракурс, начал фотографировать – ну не мог он упустить такой выигрышный кадр. «Это же находка – полярник, терпящий бедствие! – думал он в тот момент. – Да такой снимок с руками-ногами самый лучший журнал оторвет». Примеру фотографа немедленно последовали все остальные. Зимовщики похватались за свои телефоны и тоже принялись фотографировать Никиту.

– Вы что, гады, с ума посходили! – заорал Максимов. – Тащите меня отсюда, я же там обморожусь!

Расталкивая всех, к расщелине подбежали Саня, Вася и Иван. Верные друзья, действовали они споро и слаженно – Вася и Иван схватили Никиту за запястья, Саня уцепился за середину лома. Рывок, и вот уже Никита оказался на поверхности.

***

Это происшествие заставило Никиту всерьез задуматься над сутью взаимоотношений между зимовщиками. «Розовой пелены» восторженности и романтики, с которыми отправлялся он на полюс, не было уже давно, она растаяла в первые же дни зимовки. Но того, что окружают его не просто ленивые, а абсолютно ко всему равнодушные люди, он все же предположить не мог. Опытные зимовщики не могли не понимать, что провалившемуся в расщелину товарищу грозит если и не гибель, то уж серьезная опасность точно. Но вместо того, чтобы, не медля ни секунды, спасать его, они принялись фотографировать, насмешничать да смаковать происходящее. Да какие же они ему после этого товарищи?

В медпункте работы у него было немного. Чаще всего обращались с зубной болью. И хотя представления о стоматологии у доктора были самые поверхностные, деваться некуда, надо помогать. Хорошо, что предусмотрительно еще в Москве положил в чемодан несколько специальных учебников и пособий. Так вот и лечил, заглядывая в книжки – а куда деваться? Одним из самых постоянных его пациентов стал механик дизельной электростанции (ДЭС) Валерий Константинович Дочкин – Дочка, как его звали здесь. Зубов у Дочки было раз-два и обчелся, но те немногие, что оставались, болели беспрестанно. Заглядывая на ДЭС, Максимов постепенно стал вникать в несложную систему «электрификации всей станции», как любил торжественно говорить Константиныч. Был Дочкин человеком нелюдимым, держался особняком, ни с кем не сближался, к алкоголю относился равнодушно, мог выпить, мог не пить. Курил, правда, одну за другой, а когда курево закончилось, мучился отчаянно. Не то чтобы охотно, но и без особых возражений посвящал он Никиту в свое хозяйство, и к завершению экспедиции Максимов уже вполне мог бы работать на какой-нибудь аналогичной дизельной электростанции. Впрочем, это была не единственная специальность, которой он здесь овладел. Постепенно научился водить трактор и бульдозер, помогал механикам, вместе с Брылевым занимался, когда надо, ремонтом помещений, понемногу освоил и другие профессии, поскольку не привык сидеть без дела, да и полагал, что любые знания и умения в жизни только на пользу пойдут.

***

Умер Евгений Поляков. Вечером не пришел на ужин, сослался на недомогание, лег спать, да так и не проснулся. Молчаливый этот человек всегда предпочитал оставаться в тени. В общих разговорах никогда участия не принимал, избегал застолий. Жил в экспедиции сам по себе. И вот что удивительно – никто о нем толком ничего не знал. Хотя на зимовках друг про дружку известно все, иной раз даже то, чего человек о себе и сам не ведает. А тут – человек-загадка.

Никита обратил внимание на Полякова где-то месяца через два после прибытия на «Пионерную». Крепкий на вид мужик начал стремительно худеть. Как врач, Максимов не мог не видеть, что худоба это отнюдь не от недоедания. Как-то утром он подошел к Полякову и без лишних слов предложил Евгению Максимовичу подняться с ним в медпункт, где напрямую заявил: «Вы больны. Скажите, что с вами? – и заверил: – Я врач и врачебную тайну хранить умею».

Глядя в открытые глаза этого парня в белом халате, Поляков, сам не зная почему, испытал к нему доверие.

– Рак у меня, доктор, – глухо произнес он. – И уже неоперабельный.

– Да как же вы с таким заболеванием медкомиссию прошли?

– Как все, – хмыкнул Поляков. – Дал пять тысяч рублей и получил справку. К тому же у меня сейчас период ремиссии.

– Евгений Максимович, но вы же, наверное, понимаете, что я вам ничем помочь не смогу, когда у вас обострение начнется? У меня и лекарств-то таких нет. Я уж не говорю, что помочь вам можно только в условиях специализированной клиники.

– Брось, доктор, я все знаю и ко всему уже давно готов. Да и жить мне незачем, не заслужил я этой жизни, сильно перед Богом провинился.

– А вы знаете, что похоронят вас здесь, на скалах, в железном саркофаге?

– Знаю, конечно, я же подписку давал, что согласен. Все давали. И ты, доктор подписывал бумагу, что в случае смерти даешь согласие быть похороненным на полюсе. Только никто из вас за смертью сюда не ехал. А я ехал. Мне в этих скалах упокоиться – самое место.

…Через год после окончания школы в подмосковной Балашихе Женю Полякова призвали в армию. Рослый широкоплечий и физически очень развитый, в «учебку» воздушно-десантных войск попал он под Фергану. Через неделю послал любимой фотокарточку – улыбающийся, в лихо сдвинутом набекрень голубом берете, в тельняшке – настоящий герой-десантник. Ответ пришел не скоро, да лучше бы и вовсе не приходил.

Любимая писала: «Выхожу замуж. Переезжаю в другой город. Прощения не прошу – знаю, что не простишь».

Окончив «учебку», Поляков написал рапорт с просьбой отправить его для «прохождения дальнейшей службы и выполнения интернационального долга в Демократическую Республику Афганистан». Так и написал. Просьбу комсомольца Полякова удовлетворили, на политзанятиях сказали, что с таких, как Поляков, надо брать пример. Смерти он не искал, от пуль не уворачивался и за спины товарищей не прятался. Под Мазари-Шарифом, в Змеином урочище, взял десантника на мушку душманский снайпер, да только ветка под ним подломилась, пуля кость не задела. Могло быть и хуже. Через месяц выписался из госпиталя, после дембеля явился в родной дом с двумя медалями на гимнастерке. Нанялся в геологическую экспедицию, мотался по тайге, гнус кормил.

В восемьдесят шестом полыхнула Чернобыльская атомная. Завербовался туда. На реке Припять перемычку строил. Про узенькую эту речку чернобыльцы сложили невеселый анекдот. «Дети, – спрашивает учительница в школе, – какая самая широкая река в СССР? – И сама отвечает: – Самая широкая река в СССР, дети, это Припять – редкая птица долетит до середины». Вот и у Полякова оборвалась его чернобыльская «середина». Хватанул дозу.

Получил в киевском аэропорту Борисполь единоразовое пособие – 300 рублей и с такими же бедолагами, как сам, был отправлен санитарным самолетом в Москву. По дороге, устроив скромное по закуси и совсем нескромное по количеству водки застолье, работяги завели разговор о том, кто сколько заработал и на что деньги потратит. Больше всех сокрушался мужичонка в давно не стиранной ковбойке и с жидкой бороденкой. В Чернобыле проработал он всего месяц, правда, в «черной зоне», и как теперь ни подсчитывал, как ни кроил, а больше, чем на «Запорожец», ну никак не выходило. «Выкарабкаться бы, а там и без „запора“ обойтись можно», – тоскливо подумал Женя.

В отделении радиологии крупной московской клиники он провалялся девять месяцев. Ему повезло. Советский Союз наконец-то милостиво согласился принять от японцев гуманитарную помощь, и те прислали какое-то чудодейственное лекарство, которым теперь весьма эффективно лечили чернобыльцев. Здесь, в больнице, встретил Евгений Поляков свою любовь. Настоящую. И последнюю.

Зина Попова работала в клинике кастеляншей. Пришла сюда совсем девчонкой, да так и ушла из жизни с одной-единственной записью в трудовой книжке. Она даже квартиру умудрилась обменять так, чтобы на работу пешком ходить можно было. В мае восемьдесят шестого, когда каждый день из палат увозили в морг накрытых простынями с головой чернобыльцев, Зина ходила с красными опухшими глазами – горевала, будто близких потеряла, так ей было жаль этих совсем еще молоденьких мальчишек. Но кто-то, слава Богу, постепенно шел и на поправку.

Перед ноябрьскими Зина обратилась к заведующему отделением радиологии.

– Завтра же праздник, – сказала она. – Хочу домашненького приготовить да ребят угостить. Можно им домашненького-то? А то ведь они все из разных мест, родные-то в Москву приезжают редко, а к которым и вообще ни разу, вот я и подумала…

– Это ты хорошо придумала, Зинуля, просто молодец! – улыбнулся профессор. – Но главное – ничего молочного. Даже сливочного масла чтоб нигде не было, этого им категорически нельзя. А все остальное пожалуйста. И не вздумай водку приносить. Красное вино, сколько положено, они получают, а водку – ни-ни.

7 ноября Зина пришла в больницу груженая кастрюльками, судочками, свертками в вощеной бумаге и стала разносить угощение по палатам. Чернобыльцы с удовольствием поглощали холодец, пельмени, жареных цыплят и прочую снедь, нахваливали заботливую женщину, не скупясь на комплименты.

– Эх, сметанки к таким знатным пельменям не хватает, – улыбнулся Зине молодой совсем еще парнишка с не зажившими до сих пор ожогами.

– Так нельзя вам, миленький, сметану, доктор сказал, что вообще ничего молочного нельзя, Я поначалу пирожков напечь хотела, но без молока какое ж тесто для пирожков. Вот и приготовила пельмени, в это тесто молока добавлять не надо…

Только один из больных, с виду угрюмый и мрачный, заметила Зина, почти ничего не ел. Наколол на вилку малюсенький кусочек холодца, лениво сжевал пельмешку, а к курице даже и не прикоснулся.

Зина присела возле его кровати.

– Не нравится? – встревоженно спросила она. – Что-то не так?

– Ну что вы! Все очень вкусно. – Мужчина улыбнулся, и лицо его сразу преобразилось, из угрюмого стало добрым и очень-очень милым – так, во всяком случае, Зине показалось. – Просто аппетита что-то нет.

– Что-то вас тревожит?

– Да не особенно, просто надоело в больнице валяться, уж шестой месяц здесь. Не привык я к этому, всю жизнь в дороге, а тут чуть не полгода на койке кантуюсь.

– Ну что ж поделаешь, – вздохнула она. Протянула ладошку, представилась: – Зина.

– Евгений, просто Женя.

Его рукопожатие было вялым и слабым.

Они разговорились. За разговорами Женя и поел наконец – уж так его Зина угощала заботливо, что отказаться не было никакой возможности.

С тех пор в палату к Полякову она наведывалась каждый день. Когда Полякова, аккурат перед Новым годом, выписали, из больничных ворот они вышли вместе. В ее маленькой, но очень уютной однокомнатной квартирке уже стояла елочка, стол был покрыт белоснежной скатертью.

– Иди, Женя, душ прими, я тебе в ванной чистые полотенчики приготовила, поспи потом, отдохни, а я пока по хозяйству похлопочу.

Никаких слов они друг другу не говорили, в любви не объяснялись, обещаний взаимных не давали. Да и без слов было все ясно. В десять часов сели за стол. Зина вопросительно глянула на графинчик с водкой. Женя решительно протянул руку:

– Не беспокойся, мне теперь все можно. А тебе что налить?

Зина беззаботно махнула рукой:

– Ну и я с тобой водочки выпью, только мне совсем немножечко, а то я до Нового года не досижу. А в двенадцать, как положено, под куранты шампанского выпьем, в холодильнике стоит.

Женя поднялся. Глядя ей прямо в глаза, произнес:

– Не мастер я говорить, Зина, но сейчас скажу. Я таких, как ты, не встречал никогда. Думал, что таких на свете и нету вовсе. Ан есть! За тебя, Зинаида!

У него на глазах от волнения даже слезы выступили. Евгений осушил рюмку, стал накладывать Зине на тарелку винегрет:

– Давай-ка я за тобой поухаживаю, почти тезка.

– Ой, а точно, – засмеялась Зина. – Я Зинаида Максимовна, ты Евгений Максимович. Вот я тебя теперь Максимычем звать стану. А то я тебя побаиваюсь. Надо же – Евгений Максимович, ну прям как министр.

– Ну что ты говоришь, какой еще министр! Ты Максимовна, я Максимыч – так и звать друг друга будем. Договорились? Ну, тогда выпьем за это.

Так им хорошо было в тот вечер, этим двум одиноким душам, истосковавшимся по человеческому теплу и нашедшим наконец такое нежданное и от того особо драгоценное счастье.

Стали жить вместе. Зина по-прежнему работала кастеляншей. Евгению удалось устроиться в этой же клинике в хозчасть – помогла Зинина протекция. Руки у него были золотые, он и сантехнику знал, и электрику, и плотницкие работы – за годы скитаний всему научился. Зам главврача по хозчасти нарадоваться не мог на нового сотрудника. На работу, с работы ходили вместе, в выходные обязательно за город ездили, оба оказались заядлыми грибниками. Вот только рыбалку Зина не жаловала, но раз Максимычу хочется, что ж, она не против, посидит на бережку, полюбуется на воду. Люди говорят, на огонь и воду можно смотреть бесконечно.

Беда пришла не как гром грянул – что там гром, погрохотал и нет его, – а как взрыв, разрушающий и уничтожающий все вокруг. В этот день Зина на работу не пошла: в бельевой затеяли мелкий ремонтик, белье она раздала накануне вечером и наутро осталась дома. Ремонт Женя делал собственноручно и, уходя в больницу, шутливо спросил:

– Мне как, время потянуть, чтобы ты отдохнула, или побыстрее управиться?

– Потяни пару дней, я сегодня на рынок сбегаю, куплю огурчиков нежинских и замариную, как ты любишь, а завтра вернешься после работы, поможешь мне вечером банки закрутить, крышки я уже купила.

Возвращаясь домой, Поляков увидел возле подъезда милицейские машины и микроавтобус скорой помощи. Площадка перед подъездом была оцеплена полосатой красно-белой лентой. Тревожно ёкнуло сердце. Чуть поодаль толпились люди, среди которых много было их соседей. Они негромко переговаривались, но, увидев Полякова, разом смолкли.

– Туда нельзя, – преградил ему путь сержант милиции.

– Я живу в этом подъезде, – сказал Евгений.

– В какой квартире? – спросил подошедший к нему человек в штатском. – Как ваша фамилия? Документы есть?

– Фамилия Поляков, живу в пятой квартире, паспорт дома, – отчего-то враз севшим голосом ответил Женя.

Ничего больше не сказав, парень в штатском крепко взял Полякова под локоть, провел через ограждение. Зашли в подъезд. На лестничной площадке возле открытого лифта лежала Зина, под ней растеклась и уже почернела лужа крови. Евгений присел возле нее, обхватил голову руками. Из него будто воздух выпустили, дышать стало нечем, он задыхался, почти теряя сознание. Рядом с Зиной валялась ее истерзанная сумка. Огурцы, те самые, нежинские, что она мариновать собиралась, рассыпались по всей площадке.

Позже следствие установило, что на Зинаиду Попову в подъезде напал грабитель. Выхватил сумку, когда стала сопротивляться, ударил ножом. Забрал из сумки потертый кошелек, уже с мертвой снял колечко и сережки, что подарил Зине на день рождения Евгений.

Народу на похоронах было немного, несколько родственников, соседи пришли. Они же помогли Евгению организовать поминки. На поминках родню больше всего заботило, что теперь с квартирой станется. Евгений в разговорах не участвовал, он вообще, пока люди в доме были, ни слова не произнес, только рюмку поднимал за рюмкой. Но и водка не брала.

На сороковой день Поляков пошел на кладбище, положил на холмик цветы. Потом зашел в мастерскую, где изготавливался памятники, и на вопрос, какой именно памятник желает, ответил: «Чтоб стоял долго». Жучила-мастер завел было разговор, что хороший и стоить будет недешево, но Евгений достал из кармана банковскую упаковку сторублевок – у него еще чернобыльские оставались в достатке – и тем самым монолог мастера прекратил. На листке бумаги написал «Максимовне от Максимыча», протянул мастеру:

– Такую надпись на камне сделаешь.

– Ошибочка тут, – начал умничать мастер. – Надо писать «Максимович», а не «Максимыч».

– Пиши, как сказано, – сурово отрезал Поляков. – И гляди мне! Как изготовишь, установи, чтоб культурно всё было, оградка там, то да сё, сам знаешь, что нужно. С людьми договорись, чтобы за могилкой ухаживали, чистоту соблюдали. Денег оставлю. А через полгода, ну, может, чуть позже, вернусь. Если всё будет нормально, получишь премию.

Из геологоразведки он сорвался, когда узнал из письма Зининой родственницы, что гада того – убийцу нашли все же и через неделю суд состоится. «С ножом пройти навряд ли удастся, задушу собственными руками. Будут выводить, растолкаю охрану и задушу, – строил он наивные планы. – Пусть стреляют, все едино».

Подсудимым оказался хлипкий наркоман, по виду совсем мальчишка. Он пытался продать на базаре украденные в собственном доме часы, когда увидел Зину – расплачиваясь за огурцы, она достала кошелек, в котором наркоман углядел крупные купюры. Поплелся за ней и в подъезде, когда дверь лифта уже открылась, стал выхватывать сумку. Получив этой же сумкой по голове, не помня себя, выхватил нож… Дали ему восемь лет.

Осужденного под конвоем вывели, как и положено, через заднюю дверь. Сжимая кулаки, Женя вышел из зала суда. Жажда мести не давала ему покоя, и он придумал, что делать. В балашихинской школе учился с ним в одном классе Костя-цыган. Никакого отношения к этому кочевому племени он не имел, но постоянно якшался с цыганами, выучился у них играть в карты и на гитаре, по вечерам гнусаво пел во дворе пацанам блатные песни. Так под гитарный перезвон и отправился в колонию для малолетних – говорили, пивка захотел попить и ларек ограбил. Так и покатилось у Цыгана – из одной колонии в другую, с редкими перерывами.

В надежде найти Костю отправился Поляков в родную Балашиху. Повезло. Цыгана он нашел в пивной, где тот дурил в карты каких-то юнцов. Увидев Полякова, Костя радостно завопил:

– Кого мы видим, кого мы лицезреем! Сам Верста к нам пожаловал!

Верста – так долговязого Женю одноклассники дразнили.

Цыган скомандовал юнцам:

– Все расходитесь, ко мне друг дорогой, школьный кореш пожаловал. Когда мы были такими, как вы сейчас, он у меня все контрольные списывал. А ты, Прыщ, чтобы завтра деньги принес, – обратился он к одному из ребят и отвесил ему легонько подзатыльник.

– Ну Ко-остя, – заныл тот, – ну нет у меня сейчас денег, потом принесу. Ты же сам говорил, что мы кореши, ну подожди немного.

– У картишек нет братишек, а карточный долг – это святое, – наставительно произнес Цыган. – Не принесешь через два дня – смотри мне, – пригрозил он.

Выпили пива, вспомнили школьные проказы, знакомых ребят, девчонок.

– Слышал, беда у тебя, женщину твою пришили, – сказал Костя.

– Откуда ты знаешь? – удивился Евгений.

– Да оттуда знаю, откуда все – слухами земля полнится. Небось и меня разыскал по этому же поводу. Не пивка же со мной попить ты в Балашиху перся. И чего же ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы эта мразь не ходила по той земле, по которой моя Зина ходила.

– Эва как! Ни больше, ни меньше. А ты знаешь, как это называется? Это называется заказное убийство, и ты, мой школьный кореш, выступаешь сейчас заказчиком. На нарах оказаться не боишься?

– Не боюсь. Даже хочу на соседние с этим гадом нары попасть, чтобы придушить его в первую же ночь.

– Красиво излагаешь. Только ты эту муть, наверное, в своих книжках прочитал, а в жизни так не бывает.

– Ладно, бывай, извини, что побеспокоил, – попрощался Женя, которому сейчас и впрямь план его показался дурацким и на самом деле каким-то театральным, что ли.

– Да погоди ты, ишь, огонь какой, – остановил его Цыган. – Где, говоришь, сидит этот упырь?

– Не знаю.

– Вот те на, не знает он, а еще на соседние нары собрался. Узнать сможешь? Ладно, черкни фамилию, сам узнаю. Через недельку подруливай сюда же. Ну, что, одноклассничек, еще пивка дернем или покрепче чего за встречу? – и добавил серьезно: – Ты, Верста в школе был пацан правильный. И списывать давал, и не бегал от меня, как другие, хотя и тебе папка с мамкой водиться со мной не велели. Помогу я тебе. Только ты как следует подумай. Хорошо подумай, непростое дело ты затеял. И если раздумаешь, в претензии не буду. Не приедешь через неделю, я пойму.

Через неделю Поляков снова приехал в Балашиху. Сели в скверике. Костя сказал, что все узнал.

– Но понимаешь, это совсем не просто…

– Деньги у меня есть, – решительно заявил Евгений.

Через месяц, узнав, что убийца Зины в зоне повесился, Поляков снова завербовался в геологическую экспедицию, потом с зимовщиками – на Северный полюс. С тех пор мотало его по всему белу свету. Нагружая себя работой, он старался заглушить свой мозг, чтобы ни о чем не думать. Поначалу думалось только об одном – сколько же может выдержать человек? И за что ему, Евгению Полякову, ниспосланы такие беды, да напасти? Но со временем все чаще и чаще стал задумываться над тем, а имел ли он право посягнуть на чью-то жизнь, даже на жизнь законченного наркомана и убийцы. Кто он такой, Евгений Поляков, чтобы вершить суд? Мысли эти не ели, они грызли его, выгрызая изнутри всю душу, и от мыслей этих, как ему казалось, боль ощущал физическую. И когда узнал, что у него онкология, да еще и запущенная, то не в отчаянье впал, а вроде даже и успокоился, сам себе вынеся приговор: «Поделом мне».

***

– Ты, доктор, не беспокойся, – говорил он Никите. – Я смерть спокойно приму. И не надо ничего со мной делать. Все равно помочь мне ни ты, да и никто другой уже не сможет. А знаешь почему? Потому что я уже за бортом.

– Как понять? – переспросил Никита.

– Ну вот представь человека, который идет в самое дальнее плавание. Путь далекий, но он знает свою цель и он – на борту. И вдруг шторм, буря, и смывает человека за борт. Знаешь, как моряки называют, SOS – спасите наши души. Ну вот. А мою душу уже не спасешь, и нет такой силы, которая меня на борт вернет. Даже если бы я и здоровым был. И если я о чем и жалею, то только об одном. Что в церковь не сходил и не покаялся. Вот сейчас тебе первому свое наболевшее рассказал, и хоть ты не батюшка, а все равно полегче стало. Так что если не болезнь, то душу мою ты облегчил. Спасибо тебе.

Он умер через два месяца. Иван – он и сварку знал – изготовил металлический саркофаг. Никита, Саня и Вася ему помогали. Вчетвером на тракторе, а потом и на руках, затащили они саркофаг с телом Полякова наверх, где меж скал его и укрепили вместе с табличкой: «Евгений Максимович Поляков, полярник», и даты рождения и смерти. На этом полярном кладбище станции «Пионерная» насчитывалось уже почти восемьдесят таких могил.

«Смерть наступила в связи с несообщением о хроническом заболевании», – написал Никита Максимов в акте в строгом соответствии с инструкцией. А что еще он мог написать? Клюв, прочитав акт и пряча его в стол, удовлетворенно заметил: «Правильная формулировка». А иной и быть не могло. В случае гибели полярников «на производстве» их семьям полагалась компенсация в миллион рублей. Но таких случаев, чтобы эти деньги кому-то выплачивались, начальник не знал.

МЕСЯЦ ПЯТНАДЦАТЫЙ

Так вот оно какое, белое безмолвие, подумалось Никите. И вовсе оно не белое, как считал Джек Лондон, а черное, страшное и равнодушное. Не выпуская из рук каната, натянутого между мачтами эстакады, он опустился прямо на снег. Сил идти дальше, бороться с пургой, беспрестанно очищать глаза от снега, у него уже не осталось. Просто хотелось спать. Где-то в глубине сознания промелькнула мысль: «Спать нельзя, это конец», – но веки, тяжелые и непокорные, уже сами собой слипались. Ему стало тепло, так тепло, что он во сне даже улыбнулся. И увидел себя мальчишкой, веселого, босоногого, на берегу пруда в Клязьме, где была у них дача. «Мама, мама, – кричал Никита, – гляди, какую я рыбку поймал!» Рыбка извивалась на крючке его удочки, потом она стала расти и превратилась в огромного безобразного тюленя. Возле тюленя стоял Клюв, почему-то в ластах и плавках, с «мичманкой» на голове. Клюв оглушительно хохотал и показывал пальцем на Никиту: «Смотрите, смотрите, спит на вахте». Никите захотелось куда-нибудь спрятаться, но тут наступила такая темнота, что он решил – все равно его никто не увидит. И не найдет…

Накануне вечером, когда они вчетвером, как обычно, остались в кают-компании, Никита обратил внимание, как надсадно кашляет Иван Брылев. «Пойдем ко мне, послушаю твои легкие, что-то не нравится мне этот твой кашель», – позвал Максимов товарища. Ваня стал отнекиваться.

– Ванька, стань-ка! – шутливо скомандовал Никита.

– Ну вот, и ты туда же, – проворчал Брылев, но все-таки поплелся в медпункт.

Послушал. В груди ощущались явные хрипы. Измерил температуру – так и есть, 38,6. Классический бронхит, вне всяких сомнений. Приготовил шприцы, ампулы, сделал Ивану два укола. «Сегодня останешься ночевать здесь, – тоном, не терпящим возражений, скомандовал врач. – Утром видно будет». Ночью Никита еще раз зашел в медпункт. Иван спал беспокойно. Максимов сделал еще одинукол. Утром температура немного спала.

– Послушай, Никита, – взмолился Иван. – Отпусти ты меня. У меня дома малина сушеная есть, заварю с чаем, отлежусь, ну, таблеточки поглотаю. Не могу я здесь, давят на меня эти больничные стены. Погода хорошая, шторма нет, добреду помаленьку.

Спорить с ним было бесполезно. Скрепя сердце, Максимов согласился, но предупредил, что днем обязательно зайдет – уколы надо продолжать, иначе воспаление легких неминуемо.

Освободился Никита только часам к трем дня и сразу засобирался. В этот день резко похолодало, столбик термометра опустился хорошо за сорок градусов. К тому же начинался ветер. Хилая курточка на синтепоне и тонкие кожаные ботинки, что выдали ему еще в Институте полюса, от такого мороза почти не защищала. Как ни претило, обратился к начальнику станции с просьбой выдать ватник и сапоги. Как и следовало ожидать, Засранец отказал, выдвинув совсем уж идиотскую причину: «Нет у меня лишних ватников», хотя одежды, пусть даже и бэушной, на складе было предостаточно. Максимов даже спорить не стал со сквалыгой. Последнее время он ловил себя на мысли, что ему не то что общаться – даже видеть Акимова было противно.

Натянув на голову тонкую шерстяную шапочку с прорезями для глаз и рта, завязав тесемки капюшона и надев две пары носков, повесив через плечо сумку с медикаментами и шприцами, отправился в путь. От медпункта до домика, где жил инженер-строитель Брылев, было восемьсот пятьдесят метров, ровно девятьсот Никитиных шагов – давно уже измерено. При слабом пока еще ветре добрался за каких-нибудь сорок минут.

После уколов больному Ивану стало чуть полегче. Никита просидел час, не больше. Но когда засобирался в обратный путь, ветер выл уже как сумасшедший.

– Остался бы, Никита, – предложил Иван. – Того и гляди шторм начнется.

– Да я обещал Топору зуб полечить, он уже второй день болью мается, а мышьяк не помогает.

– Ну, мышьяк такого борова точно не возьмет, ему помощнее что-нибудь надо, синильную кислоту, например. Как ты вообще можешь помогать этой скотине?

– Даже не говори так, – строго одернул товарища Максимов. – Я врач, мой долг помогать всем. Во время войны врачи даже врагов лечили.

– Завел, завел свою любимую пластинку, – оборвал его Иван. – Я же о тебе, идеалист, забочусь, а не о нем. Спаси создатель, попадешь еще в шторм.

Когда он ступил за порог, ветер чуть с ног не сбил, вырвав из его рук дверь с такой силой, что она захлопнулась со звуком выстрела. Пурга и впрямь грозила перейти в шторм. «Может, действительно вернуться, переждать», – мелькнула мысль, но Никита поправил на плече ремень сумки и решительно шагнул вперед. Как назло, еще и прожектора эстакады не горели, так что темень, ко всему прочему, была непроглядной.

Кабель был старым, почти древним, в некоторых местах провисал чуть не до земли, вернее – до льда. Наваливший неделю назад снег обледенел и пробил кабель в нескольких местах сразу. Все из зимовщиков, кто хоть что-нибудь смыслил в электричестве, пришли к единодушному мнению: восстановить невозможно. С тем и пошли к начальнику.

– И чего я, по вашему, делать должен? – поинтересовался тот благодушно и хихикнул. – Может, прикажете мне самому с фонарем стоять?

– Заявку надо писать, пусть пришлют новый кабель, – хмуро предложил механик ДЭС. – Без освещения столько бед наживем.

– Думай, что говоришь, Дочкин. – Начальник покрутил пальцем у виска. – Ты знаешь, сколько стоит такой кабель? Не знаешь, вот то-то же. А я знаю. Миллион рублей, а то и больше. Миллион! Соображаешь, какие деньжищи? Да я даже заявку отправлять не стану, чтоб меня в Питере за дурака не посчитали.

В какой-то книжке, давно еще, Владимир Петрович Акимов вычитал такой эпизод из жизни Сталина. Пришел к вождю кто-то из старых его соратников, вроде Авель Енукидзе, стал горячо доказывать, что на местах не соблюдаются ленинские принципы построения социализма. Сталину стало неприятно слушать. Он взял со стола первую попавшуюся под руки книгу, открыл ее, не глядя, и сказал: «Я занят». Вот и теперь начальник станции, отвернувшись от полярников, демонстративно включил телевизор, произнес «я занят» и уставился в экран.

…Никита брел на ощупь, держась за канат. Острый колючий снег набивался в прорези шерстяной шапочки, закрывавшей лицо, от дыхания мгновенно превращаясь в льдинки, залеплял глаза, рот. Надо было бы вовсе снять этот шерстяной «чулок», но не хотелось останавливаться. Он просто закрыл глаза – все равно не видно было ни зги.

Разразился настоящий шторм. Как потом выяснилось, ветер достигал сорока двух метров в секунду. За канат теперь приходилось держаться обеими руками, что было крайне неудобно и затрудняло ходьбу – продвигался он теперь по шажочку. Со страхом он ощутил, как начали неметь ноги, нестерпимым жаром полыхало лицо. «Только не останавливаться, – твердил про себя Никита. – Остановка – смерть. Но каждый шаг давался теперь все большим и большим усилием, штормовой бешеный ветер не хлестал, а бил в грудь, отбрасывая назад.

Он давно уже потерял счет времени, не понимая, час ли он находится в пути, а может, сутки уже прошли… Мысли в голове ворочались тяжелые, неповоротливые. Сил бороться со взбесившейся неистовой стихией уже не оставалось. Внезапно он почувствовал, что хочет спать – сказывалось кислородное голодание разреженного воздуха. Окончательно выбившись из сил, он присел прямо на снег, но тут же вскочил – нельзя было садиться, нельзя ни в коем случае. Но ноги уже не держали, и он снова опустился на снег, такой мягкий, такой пушистый, как мягкая перина. Его охватила полнейшая апатия, следом пришло видение детства, рыбка, превратившаяся в тюленя… и мрак, полный мрак, поглотивший все вокруг. И самого Никиту – тоже.

Когда Саня Богатырев понял, что друга нет слишком долго, обеспокоился не на шутку. За окном бесновался шторм, каких они здесь еще не видывали. «Надо снаряжать спасательную группу», – решили они с Васей Бойко и вдвоем отправились к начальнику станции.

– По инструкции не имею права, – заявил Акимов – Нельзя подвергать людей опасности. Мороз сорок семь, ветер сорок два метра в секунду, какая может быть спасательная экспедиция, с ума посходили. А если его уже давно ветром сдуло в океан? Кого искать собираетесь?

Зимовщики по рассказам бывалых полярников знали, что такие случаи бывали. Несколько лет назад двоих полярников таким же вот штормом сдуло в океан, тела их так никогда и не нашли. Но думать, что и их друга может постичь такая же участь, не хотелось.

– Пойдешь со мной? – спросил Саня Васю.

– Конечно, – ответил Бойко, ни секунды не колеблясь.

– Запрещаю! – взвизгнул начальник, враз потеряв всю свою невозмутимость. – Категорически запрещаю.

– Да пошел ты, – зло буркнул Саня, – Засранец.

– Ты ответишь, Богатырев, и за оскорбление начальника станции при исполнении служебных обязанностей тоже ответишь.

– А он тебя при исполнении служебных обязанностей не оскорблял, – усмехнулся Вася Бойко. – Как тебя можно оскорбить при исполнении, когда ты здесь вообще ни хера не делаешь.

Засранец что-то голосил им вслед, изрыгая невнятные угрозы, но они его уже не слышали и не слушали. Одевшись потеплее, друзья отправились в опасный путь. Держась за канаты, гуськом передвигались вперед. Идти было невероятно трудно, но хоть с пути сбиться было невозможно: старые канаты оказались прочными, нигде не было ни единого обрыва, иначе сбились бы как пить дать. Уже минут примерно через сорок пути Бойко – он шел впереди – наткнулся на какое-то препятствие. Это был скорчившийся на снегу Максимов. Выходит, основную часть пути он все же преодолел и до штабного барака ему оставалось рукой подать. Разбудить замерзшего друга им никак не удавалось, решили тащить волоком. Но тут от тряски Никита очнулся сам, и когда они помогли ему подняться на ноги, медленно побрел между Саней и Васей.

Посчитав на следующий день время, выяснили, что Никита в общей сложности провел на штормовом морозе три с лишним часа. В медпункте они попытались раздеть Максимова, но не тут-то было – стащить с него удалось только куртку, штаны намертво примерзли к телу. «Надо ждать, пока оттают, – сказал уже вполне очнувшийся Никита. – Ребята, помогите мне лечь, попробую уснуть, а потом видно будет».

Собравшиеся на ужин зимовщики к происшествию с доктором отнеслись равнодушно. Никто его, дурака, в шторм не гнал, не маленький, сам выбор сделал. Дошел и дошел, не о чем говорить. То, что Максимов замерзал на морозе, что нашли и спасли его просто чудом – это никого не волновало.

***

Лечил себя доктор сам. Сам делал уколы, мазался Вариной мазью, мысленно сто раз поблагодарив жену за предусмотрительность и за то, что не поленилась поехать за чудодейственным снадобьем аж в глухую деревушку под Калугой. Неделю ему пришлось полежать в постели – ноги совсем не слушались, но обмороженные места лечил еще целый месяц, не меньше.

От начальника получил внушение: «На работу не ходишь, стало быть, придется вычесть из зарплаты».

– А у меня производственная травма, мне больничный положен, – возразил Максимов. – Я же не гулять пошел, а ходил к больному, лечил его, значит, находился на производстве, где и получил обморожение.

Но сбить начальника с толку было не так-то просто.

– Ты обязан был меня поставить в известность, куда пошел. Ты этого не сделал. Откуда я знаю, где ты был, больного лечил или на прогулку отправился.

– А ты Брылева спроси, был я у него или не был, делал ему уколы или нет.

– Вы с Брылевым кореша, он чего хочешь подтвердит. А я тебя не отпускал, так что вся ответственность на тебе лично.

– В таком случае я вынужден буду отправить письмо руководству и в медуправление Института полюса. Ставлю вас об этом в известность официально. Пусть там рассудят.

– Дураков ищи в другом месте. – отрезал Акимов. – Ни одного письма в вышестоящую инстанцию без моей резолюции радист не примет, иначе каждый мудак бы строчил кляузы, вам только волю дай. Так что сам себе пиши жалобы. Сказал вычту, значит, вычту, и точка.

– Ничего, в Питере разберемся, я этого так не оставлю. Что ты о себе возомнил, что ты тут царь и Бог? Довел людей до скотского состояния и думаешь, все тебе с рук сойдет. Имей в виду, я молчать не стану.

– Максимов, не забывайся! Кому поверят, тебе, или мне, как думаешь? – спросил начальник, но, вернувшись в свою комнату, принялся строчить подробнейшую докладную «о недопустимых действиях доктора Максимова в условиях полярной экспедиции».

***

Эта история подействовала на Никиту довольно странным образом. Предыдущие месяцы он провел будто в каком-то туманном сне. Жил, работал, говорил, глядя на все как бы со стороны. Будто и не с ним все происходило. А вот теперь долгими холодными вечерами в насквозь продуваемом ветрами старом домишке все больше и больше одолевали его всякие мысли. Как, когда, почему случилось, что полярная станция «Пионерная» превратилась в сборище человеческих отбросов? Разве можно называть людьми этих опустившихся, небритых, неделями не моющихся особей, которые начинают и заканчивают день только мыслями о том, где бы раздобыть спиртное, чтобы забыться в пьяном угаре? Как может называть себя поваром существо (он даже думать о Топоре не хотел как о человеке), которое в кастрюлю кидает отбросы и объедки, немытые овощи, использует для приготовления просроченные продукты, даже сметану пятилетней давности, а компот подает в ведре из-под угля?

Почему из двадцати человек зимовщиков на станции работают реально лишь четверо? Еще несколько только делают вид, что работают. Остальные же откровенно бездельничают, беспрестанно пьянствуют. И начальника такое положение вполне устраивает. За долгие месяцы экспедиции никому из пьяниц и бездельников он не сделал ни единого замечания. Как будто так и надо, что четверо вкалывают за всех остальных.

А наука, о которой Акимов разглагольствует так напыщенно! Один метеоролог чего стоит.

Георгия Андреевича Гришнина на станции называли либо Гоша-погода, либо, кто поначитаннее, Человек в футляре. Был он замкнутым и неразговорчивым. Пьяным его никто не видел, и вовсе не потому, что был он непьющим. Общение его явно тяготило, он в нем и не нуждался, потому даже напивался в гордом одиночестве. Злословили, что Гоша-погода разговаривает только сам с собой. Высшего образования у него не было, в кадрах болталась копия какого-то диплома о среднем специальном. Составлением сводок погоды Человек в футляре не заморачивался. Шел утром в радиодом, брал из компьютера метеосводку норвежской станции – норвежцы размещали ее в Интернете первыми, менял широту, долготу и другие технические координаты применительно к расположению «Пионерной», потом преспокойненько отправлял эту липу в Санкт-Петербург, после чего с чувством исполненного долга снова уединялся в своей комнате, из которой выходил потом только два раза в течение дня – в обед и в ужин.

– Вот потому у нас в России прогнозы погоды негодные, что их такие, как ты, составляют, – как-то упрекнул метеоролога Саня Богатырев.

А Гульфик как-то про Гошу-погоду такой анекдот рассказал: «Приходит еврей в метеобюро и просит взять его на работу. „Вы метеоролог?“ – спрашивают еврея. – „Нет“. – „Синоптик?“ – „Тоже нет“. – „Так с чего вы решили, что сможете у нас работать?“ – „Я погоду умею определять“. – „Каким образом?“ – „На ночь вывешиваю на форточку полотенце. Утром щупаю. Если мокрое – значит, дождь“». Метеоролог станции на анекдот не реагировал никак, зимовщики пересмеивались, только Вредитель хохотал до упаду. Потом, отсмеявшись, туповато замечал: «Так ведь Гоша-погода не жид», – и чуть не каждый день требовал повторения так полюбившегося ему анекдота.

Под стать метеорологу были и другие «ученые» – тот же эколог Гурфинкель, озонометрист, магнетолог, сейсмолог… Ни у одного из них не было специального высшего образования, зато у каждого был свой «сдвиг по фазе». Слегка повредившийся от бесконечных зимовок и беспробудного пьянства ионосферист некогда работал санитаром в психушке. Сидя в кают-компании, он утверждал, что скоро вымрет все человечество и останется лишь он один.

Локаторщику было далеко за семьдесят. Он вел здоровый образ жизни, играл в пинг-понг, не употреблял алкоголя. Водку, что иногда раздавали на всех, получив свою порцию, сливал в бутылки, потом накопленный алкоголь вез на материк.

Гидрологу надо было раз в неделю пробурить тринадцать дырок на расстоянии метра друг от друга, чтобы измерить толщину льда и температуру воды. Он утверждал, что у него артрит, пальцы то сводит, то они непроизвольно разжимаются, поэтому бур удержать не может, и все просил, чтобы лед сверлили молодые. Хотя никто ни разу не видел, чтобы пальцы у него разжались непроизвольно, когда он стакан с «шилом» держал.

Озонометрист был человеком томным, вечно вздыхающим. Всех и всё называл только уменьшительно – «похлебочка», «водочка», «спинка». Про спинку говорил ежедневно, уверяя, что не для того его мамочка на белый свет родила, чтобы он спинку на работе гнул. Было у человека две мечты – страстно хотел стать начальником станции и мечтал купить автомашину «Лексус». Когда спрашивали, почему именно «Лексус», обижался не на шутку, становился агрессивным: «Не смейте касаться моей мечты своими грязными ручками».

«А возраст!» – негодовал про себя Никита. В прославленной четверке папанинцев сорокатрехлетний начальник станции Иван Дмитриевич Папанин был самым старшим. Когда они открыли первую советскую арктическую станцию СП-1, Евгению Федорову, Эрнсту Кренкелю и Петру Ширшову было чуть за тридцать. Михаилу Петровичу Лазареву, одному из первооткрывателей Антарктиды, тоже едва исполнилось тридцать лет, когда он впервые высадился на «шестом континенте». А здесь? Тридцатилетние только они с Саней, немногим за сорок Васе и Ивану. Остальным – шестьдесят, семьдесят. Ну какие из них работники, тем более в таких, на самом деле суровых условиях?

***

Думая так, Никита Максимов все же был не вполне справедлив. Не сами люди стали пьяницами, бездельниками, равнодушными ко всему окружающему, норовя отлынить от любой работы. Такими их, в первую очередь, сделала система.

Не станет верить в сказку, что его самоотверженный труд нужен родине, человек, которого кормят помоями, содержат в ветхом щелястом жилище, унижают и обманывают на каждом шагу, давая понять, что никакой он вовсе и не человек, а так, рабочая скотина, которую можно обманывать, недоплачивая обещанные деньги, унижать и принижать во всем. Если о полярниках и продолжают по инерции говорить, что они герои, то это только по телевидению да в немногочисленных газетных заметках. Пелена романтики и героизма растаяла, как ее и не было. Набрать людей в антарктическую экспедицию стало проблемой почти неразрешимой. О каких уж специалистах тут мечтать. Дай Бог набрать кого угодно, лишь бы укомплектовать штатный состав станции на очередную зимовку. Вот и брали кого ни попадя, не обращая внимания ни на образование, ни на возраст, ни даже на медицинские справки, прекрасно понимая, что семидесятилетний полярник, тем более прошедший пять-семь зимовок, не может быть здоровым по определению. Потому и нанимались в экспедицию старики и пьянь оголтелая, которым на материке уже места не находилось. А тут, на зимовке, хоть и дрянная, да все же еда, «шило», привычное уже безделье да какая-никакая зарплата в перспективе. Ну, разве что пара молодых, неопытных, которые то ли себя, то ли чудес полярных ищут, подпишут договор на зимовку.

Ну а сам ты, Никита, далеко ли ты ушел от тех, кого сейчас презираешь, а порой и ненавидишь? Что сказали бы твои домашние, московские друзья, врачи, с которыми еще совсем недавно бок о бок работал подающий надежды молодой московский хирург Никита Максимов , увидь они сейчас тебя – небритого, в давно не стиранной тельняшке, засаленной куртке? Приняли бы они твои объяснения, что бритвенных принадлежностей здесь не выдают вовсе и каждое лезвие на вес золота; что пресная вода лимитирована и приходится в буквальном смысле экономить каждую каплю?

По учебникам прадеда и деда – академиков Максимовых и по сей день уже несколько десятилетий учатся студенты-медики. Тяжелобольные считают за счастье, когда их оперирует отец. Маму боготворят родители ее маленьких пациентов. А он, Никита, став хирургом, вместо того чтобы у операционного стола возвращать людей с того света, помчался сломя голову – куда, зачем? За какой романтикой, за какими приключениями понесло его в этот далекий ледяной край? Кому и что хотел он доказать? Тестю-куркулю, самому себе, окружающим? Добро бы еще он здесь, как врач, приносил пользу. А какая от него польза? В том, что он воду возит на тракторе? Или собственные руки калечит, ремонтируя допотопный бульдозер? Может быть, отечественная наука впишет в историю его имя золотыми буквами за то, что он отмыл от соляры пингвина и пробурил во льду десятки скважин для измерения сотни лет неизменную температуру океанской воды? Ну так для этого не стоило столько лет учиться в медицинском институте, проходить ординатуру, пять лет стоять у операционного стола. А что сказали бы дед и отец, услышь они, что их Никитушка старших по возрасту бесцеремонно называет на «ты», употребляя при этом непотребные клички и матерясь через слово? Это в их-то семье, где даже школьников, не говоря о студентах, величали исключительно на «вы», где домработниц всегда называли подчеркнуто только по имени и отчеству, не признавая никаких там «тетя Маня», «Ивановна» и прочего? Так смеет ли он, Никита Максимов, строго судить сейчас тех, кого уже начал презирать? И разве сам он теперь не один из них, не такой же, как они?

Никита хорошо запомнил, как незадолго до смерти Евгений Поляков сказал про себя, что он уже «за бортом» и нет такой силы, которая вытянет его из пучины. «Люди за бортом» – так недавно решил Максимов о тех, с кем уже много месяцев находится рядом среди бесконечных льдов. А сам он удержался – или тоже стремительно несется за борт?..

МЕСЯЦ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ

На этот раз Вредитель превзошел сам себя. Он не просто повредил трактор – он его утопил. Да о тракторе и говорить бы нечего – кусок старого проржавевшего железа, исчерпавшего все мыслимые и немыслимые сроки эксплуатации. Беда в том, что Худонин сам чуть не погиб.

В этот день надо было везти талую воду для бани. Бочку в ледоплавилке уже наполнили, но нерасторопный Михал Михалыч, как сам себя величал Вредитель, умудрился подъехать лишь после обеда. Человек он был чрезвычайно «занятой»: с утра почистил картошечки, толику немалую сварил себе, любимому, в отдельной кастрюльке, да сам же, толченую, и покушал, закусив традиционно неизменный стакан водки, что поднес ему, как водится, Топор. Повар и сам остограммился, отпустив при этом ежедневную шутку: «Ох и вкусная же у тебя получается картошечка, Миша, пора тебе с твоим железом завязывать, переходи в повара».

Потом они долго предавались воспоминаниям, подсчитывали, сколько заработают за эту зимовку. Топор поделился сокровенным: «Если честно, я бы вообще отсюда не уезжал, на вторую зимовку остался. Уж тогда точно куш приличный получится. Прикуплю себе домик в каком-нибудь таком месте, где снега вообще не бывает, и закайфую. Хватит уже, навкалывался. Да и то сказать, к семидесяти годам мне уже катит…». Михаил слушал неспешную речь повара, слова становились невнятными, возле пышущей жаром плиты он разомлел, вздремнул маленько – часик-другой, не больше. А там уж и обед подоспел. И только когда его кто-то из полярников одернул: «Ты воду привезешь сегодня или нет? А то мы из-за тебя без бани останемся!» – завел трактор.

День был погожим, вовсю сияло солнце полярного лета, мороз хоть и пощипывал, но не обжигал, да и ветра совсем в тот день не было. На обратом пути Худонин решил сократить дорогу, ехать не в объезд по надежному, сотни раз проверенному пути, а срезать и поехать напрямик, сам себя убедив, что лето только началось и лед еще не успел подтаять, авось и пронесет.

Не пронес авось. Истончившийся лед не выдержал тяжеленного трактора, груженного к тому же четырехтонной бочкой талой воды. За грохотом старого изношенного мотора он даже не услышал, как затрещало под трактором. К счастью, в этом месте было совсем не глубоко, машина ушла под лед всего лишь по крышу. Беда была в другом: от перекоса оторвался один из рычагов, он и так держался на честном слове, и железное острие вонзилось водителю под ребра.

Невероятным усилием, истекая кровью, Худонин все же сумел выбраться из кабины, но тут силы покинули его вовсе, и он всей своей огромной стошестидесятикилограммовой тушей распластался на кабине. Неподалеку были несколько зимовщиков, среди них и вездесущий Гурфинкель. Полярники бросились к штабному домику, Гульфик несколько подзадержался, сделал с десяток эффектных кадров из серии «Полярник терпит бедствие» – как же без этого! Пока мастерили носилки-волокуши, понимая, что на руках громадного Вредителя не унести, пока транспортировали его в медпункт, прошло не меньше часа.

Услышав о случившемся (доктора поставили в известность сразу), Максимов на минуту заглянул к Зубкову и тоном, не терпящим возражений, приказал анестезиологу: «Александр Тихонович, готовьте наркоз, предвижу большую кровопотерю», – после чего стремглав бросился собирать все необходимое для предстоящей операции. В этот момент он не думал о том, чего ему не хватает, что у большинства препаратов уже истек срок годности. Он думал о том, что ему, хирургу Максимову, предстоит спасать человека.

Когда Худонина дотащили до медпункта и водрузили на операционный стол, лицо его было мертвенно-бледным, пульс едва прощупывался. Остроконечный рычаг так и торчал из бока.

– Давайте наркоз, – распорядился Максимов. – Надо удалить эту железку, болевого шока может не выдержать. Поэтому сначала – наркоз.

Зубков действовал грамотно, но уж как-то медленно – так, во всяком случае, показалось Никите, и он подумал, что это от отсутствия постоянной практики. Не с первого раза, но все-таки удалось вытащить из-под ребер проржавевший рычаг и после этого остановить кровотечение. Он обколол рану новокаином, наложил зажимы. Сделал разрез и покрылся испариной – железка прошла в каком-нибудь сантиметре от артерии, брюшная полость была заполнена кровью. Как он не умер там же? «Долго лежал на морозе, сосуды от холода сузились, это его и спасло. Может быть, удастся вытянуть…», – думал хирург. Он впервые в жизни оперировал вот так – без опытной хирургической сестры, без приборов, точно определяющих состояние больного во время операции. Даже пульс больного, и то измерить было некогда, нельзя отвлекаться ни на секунду.

Максимов действовал машинально, не раздумывая, руки сами выполняли то, что следовало. И он порадовался – помнят, помнят руки! Конечно, не только руки помнили. Те самые машинальные действия, которые он сейчас производил у операционного стола, были результатом опыта. Того самого практического опыта, что не заменить никакими теоретическими знаниями.

Зашив рану, Никита позволил себе наконец взглянуть на Худонина. Лицо его по-прежнему было бледным, но это была уже не та мертвенная бледность, с которой его укладывали на операционный стол. Это было бледное лицо потерявшего много крови тяжело больного человека. Но не трупа, совсем не трупа!

– Пойдемте, доктор, чайку крепкого выпьем, вам сейчас надо, – неожиданно теплым участливым тоном пригласил Зубков хирурга.

И когда они, выкурив по сигарете, пили чай, сказал:

– Я не буду говорить, что вы сейчас сделали чудо. Не люблю я этих напыщенных выражений. Вы сделали сложную операцию в непригодных для этого условиях. Оценил! Но вот что я скажу тебе, Никита. Не обижайся, что тыкаю, я же тебя много старше и повидал тоже побольше тебя. Так вот: я видел разные операции: и простенькие и невероятно сложные, и умею оценить, что из себя представляет хирург. Ты можешь стать высококлассным специалистом. Если, конечно, перестанешь тратить свою жизнь на всякие глупости.

– О чем вы, Александр Тихонович? – нахмурился Никита.

– Прекрасно понимаешь, о чем. На кой ляд сдалась тебе эта экспедиция? Чего ты здесь забыл, что потерял? Или найти чего хочешь? Понимаю, романтика, приключения, самоутверждение, в конце концов, и все такое прочее. Но не здесь надо самоутверждаться, не здесь! А то превратишься в такого вот, как я.

– Ну что вы, Александр Тихонович, – запротестовал было Максимов, но старый доктор лишь рукой махнул.

– Да брось ты! Думаешь, я не видел, как ты морщился, будто от зубной боли, когда я замешкался. И поделом. Вот у тебя руки еще все помнят, а мои – уже не помнят, а вспоминают то, что уже почти забыто. Практики-то никакой. Да я уж и забыл, когда последний раз в операционной наркоз давал. Ну да, Бог даст, скоро и за нами корабль прибудет, и забудь ты этот полюс, как страшный сон. И постарайся не вспоминать никогда. Твое дело – хирургия, ты уж поверь старику. Да ты пей чай, пей, жаль только вот, что конфет нет, давно уж закончились.

Никита заботливо выхаживал своего единственного пациента. Делал перевязки, необходимые уколы, процедуры. Худонин шел на поправку медленно, но все же поправлялся. Был он человеком совершенно нетерпимым к любой, самой незначительной боли. Стоило Максимову только прикоснуться к бинтам или поднести к телу шприц с иглой, Миша уже начинал вопить как резаный. Визжал он неожиданным для его комплекции тонким высоким фальцетом, протяжно и самозабвенно. Обычно, дождавшись, когда стихнет эта сирена, Максимов говорил насмешливо: «Ты не останавливайся, кричи, а то я пока еще ничего не делал, а сейчас колоть начну».

Кормил доктор прооперированного в «палате». Повар все пытался всучить доктору толченую картошечку для своего кореша, Максимов категорически пресек эти попытки: «Рано ему еще брюхо крахмалом набивать». Как-то раз, когда Никита принес пациенту обед, – ни одному из зимовщиков и мысль не приходила в голову проведать больного, – Худонин покаялся:

– А я ведь заложил тебя, доктор.

– Куда заложил? – не понял сразу Максимов.

– Да не куда, а кому. Начальнику я тебя закладывал. Ну, короче, рассказывал, как ты его ругаешь, какими словами называешь и что про питерское начальство говоришь.

– Ну, заложил и заложил, – равнодушно отреагировал Никита.

– Прости меня, Макс, падлой буду – больше о тебе ни слова не скажу. Ты меня с того света вытащил, а я… Клянусь твоим здоровьем – никогда.

– Своим здоровьем клянись, моим не надо, – сердито заметил Максимов. – А закладывать, я думаю, все равно будешь. Поправишься и забудешь про все свои клятвы.

– Это ты точно сказал, – покорно согласился Вредитель. – Такой уж я человек. Но жить-то надо, – промямлил он.

***

На станции в эти дни только и говорили, что о скором прибытии ледокола. Начальник станции предложил специалистам написать в Институт полюса заявку, перечислить, что именно надо прислать с ледоколом для следующей экспедиции. Опытные зимовщики знали, что это чистой воды фикция, отделались формальными писульками. А Никита, по простоте душевной, корпел над «эпохальным документом» целых три дня. Он, как ему казалось, убедительно обосновал необходимость замены операционного стола, бестеневых ламп, прибора для переливания крови; скрупулезно выписал все даты просроченных медикаментов… Отправил свое творение, через неделю получил свирепый ответ из медуправления Института, всего шесть слов: «Доктору Максимову. Потрудитесь составить реальную заявку». Никита понял, что ничего они не пришлют и, обозлившись, отправил такой текст: «Медпункту станции „Пионерная“ для следующей экспедиции ничего не нужно. Доктор Максимов». На сей раз ответ не заставил себя ждать и состоял теперь уже из двух слов: «Прекрасная заявка».

***

В радиорубке был единственный на станции спутниковый телефон. И если раньше Никита звонил пару раз в неделю Варе и родителям – она пока еще жила у них, – то теперь он разговаривал с домашними ежедневно. Варя рассказывала, как Боренька ест, как играет с погремушками, как с любопытством смотрит на собаку и прочие забавные истории про сына. Мама-педиатр давала сыну подробный отчет о самочувствии внука, о прибавлении веса, четко излагая все казавшиеся ей необходимыми подробности. Отец и дед профессионально интересовались, чем занимается на станции Максимов-младший как врач. Его многочисленные рассказы, что он научился водить трактор и огромный тягач, стал разбираться в электротехнике и умеет запускать метеорологические зонды, их интересовали мало. Похоже даже, вызывали у докторов некоторое раздражение. Они полагали, что врачу надлежит заниматься исключительно своим делом и не подвергать руки хирурга постоянной опасности, возясь с железом. Особенно подробно отец и дед, вырывая друг у друга телефонную трубку, расспрашивали Никиту о прошедшей операции. О ней он рассказал им в самых мельчайших подробностях, стараясь не упустить ни одной детали. Отец, Борис Никитич, в целом действия сына одобрил, дед, Никита Борисович, бурчал, что допущено много ошибок.

– Вас бы, уважаемый профессор, на мое место, – не сдержался Никита и тут же устыдился своей вспышки. Как смеет он, ремесленник от хирургии, больше года не державший скальпеля в руках, делать замечания известному на весь мир доктору медицины. – Извини, дед, – попросил он покаянно.

– Забудем, Никитушка, – проворчал Никита Борисович. – Я тоже неправ. Советы легко давать по телефону, а когда ты один на один с умирающим, да еще и в таких условиях, о которых рассказываешь, то, как говорится, тебе и скальпель в руки. Ты, и никто другой, несешь ответственность за жизнь. Так что – молодец. А как больной себя чувствует?

От скупого на похвалы академика Максимова такое услышать было особенно приятно.

Радист Лакала внимательно слушал этот разговор, аж вспотел от напряжения. А когда Никита закончил, Лакала всплеснул руками:

– Эх, и какие же деньжищи ты тратишь на все эти разговоры! Минут двадцать сейчас говорил, не меньше.

Оплату карточки с индивидуальным кодом можно было производить и в Москве. Максимовы денег не жалели – разговоры со «своим полярником» были им необходимы так же, как и самому Никите.

– А это ты кого сейчас профессором назвал? – продолжал любопытствовать радист.

– Деда, – коротко ответил Никита.

Он не любил распространяться о своей семье. Но уже к вечеру вся станция знала, что дед у «нашего доктора» профессор и Макса постоянно консультирует по телефону. Если раньше пациентов у Максимова почти не было, то теперь зимовщики одолевали его своими болячками – явными и мнимыми, настаивая, чтобы он непременно проконсультировался с дедом-профессором. Объяснять, что старший Максимов полостной хирург, а вовсе не эндокринолог, не офтальмолог, не дерматолог и не специалист в других узких областях медицины, было бесполезно. Обычно ленивый и абсолютно ко всему равнодушный Лакала на этот раз не поленился влезть в Интернет и теперь охотно делился с полярниками, что и отец, и дед у Макса академики, что они известные хирурги, пишут учебники, читают лекции. После этого любые отговорки Никиты проконсультироваться у своих родственников воспринимались только как нежелание лечить «смертельно больного» механика или озонометриста, гидролога или метеоролога.

Повальное паломничество прекратилось только тогда, когда Никита пообещал, что, вернувшись домой, для каждого из полярников получит индивидуальную консультацию и рекомендации к лечению. Не задумываясь над всей абсурдностью подобного обещания, от него все-таки наконец отстали. Но не все. Время от времени кто-нибудь из зимовщиков отводил Никиту в сторону и шепотом, так, чтобы никто не услышал, говорил примерно следующее: «Ты, Макс, потом проконсультируешься, но у меня-то сейчас болит. Ну, так болит – спасу нет. Позвони деду, что тебе стоит. А я тебе с расчета потом деньги за телефонный разговор верну. Да еще и коньяк поставлю».

***

Когда Никита отправлял Варе очередное письмо по электронной почте, Лакала рассказал, что тяжело болен директор Института полюса, и в Институте, мол, теперь целая война развернулась за то, кто будет исполнять на время болезни обязанности директора. Откуда Лакале все эти подробности стали известны, Максимов даже спрашивать не стал. Радисты, эти главные сплетники, обмениваясь друг с другом самой разнообразной информацией, знали все и про всех. А поскольку обета молчания они не давали, то информация разносилась по всем станциям со скоростью, которую позволял Интернет, и становилась всеобщим достоянием.

– А что с ним, чем он болеет? – ради вежливости поинтересовался Никита, который директора и в глаза-то никогда не видел.

– Да откуда ж мне знать, – равнодушно ответил радист. – Болеет и болеет. Тут же главное, кто теперь Институтом командовать будет, – озабоченно добавил он, будто и впрямь его судьба, судьба пьяницы с далекой и всеми забытой антарктической станции, зависела от первого лица Института полюса.

При известии о болезни директора у Никиты, однако, появилась шальная мысль: а что если использовать ситуацию и пугнуть как следует трусливого начальника станции? Обдумав в деталях свой план, Никита приступил к его осуществлению.

Зайдя в очередной раз в радиодом, Никита поговорил с Варей, а потом, отключив телефон (Лакала сидел поодаль и видеть этого не мог), произнес: «Варенька, дед дома? Позови его к телефону!» – и продолжал, имитируя разговор с дедом: – «Здравствуй! Как твое здоровье?.. Как мама с папой?.. Рад, что у вас все хорошо. Послушай, дед. У меня к тебе очень серьезная просьба. Тяжело заболел директор Института полюса. Ну, ты сам понимаешь, какой это человек. Он же руководит всеми полярными исследованиями в нашей стране, в его руках управление сотнями станций на всех полюсах, тысячи полярников. Короче, я прошу тебя и папу, чтобы вы узнали, что с нашим директором, и по возможности помогли. С вашими связями, надеюсь, это вполне осуществимо… Спасибо, дед, я знал, что ты с пониманием отнесешься к моей просьбе».

– Вот, попросил деда помочь, – поделился Никита с радистом. – Обещал сегодня же выяснить, что там с нашим директором, подключить лучших специалистов. Только знаешь что, ты об этом – никому ни гу-гу! Сам понимаешь, врачебная тайна и все такое.

– Да что ж я, без понятий, что ли? – вроде как обиделся Лакала. – Шумейко – могила, любой секрет доверить можно, пытками не вытянут, – напыщенно пообещал он, и тут же поинтересовался: – Макс, скажи, а вы дома всегда так разговариваете?

– Как это – «так»?

– Ну, вроде как на собрании: да «спасибо-пожалуйста», да «с пониманием отнесешься к моей просьбе», как будто с чужим человеком говорил, а не собственным дедом…

– Ну что ты! – успокоил его Никита. – Это я специально так говорил, чтобы он понял всю важность моей просьбы, осознал, так сказать.

– А, ну это понятно, – успокоился Лакала. Ему даже представить себе было невозможно, что в обыденной жизни люди могут употреблять такие «книжные» слова.

– И помни, Палыч, ты обещал – никому.

Теперь Никита покидал радиорубку спокойно. Радист мог не рассказать об этом разговоре, просчитав его ничего не значащим. Но уж коли с него взяли слово молчать, предупредив к тому же о врачебной тайне, то теперь можно не сомневаться – в ближайшее время раструбит об этом по всей станции.

Предстояло осуществить только завершающую фазу плана. Через пару дней, снова поговорив с Варей, Никита проделал тот же фокус с выключенным телефоном.

– Да что ты, дед! – восклицал он с наигранной радостью. – Значит, по вашему профилю. Как я рад! Ага, ага, понял: папа будет оперировать, а ты консультировать. Здорово! Даже не сомневаюсь, что операция пройдет успешно и вы вылечите нашего директора.

Актером Никита был неважным, явно переигрывал в этом монологе, но Лакале было не до нюансов, он все принимал за чистую монету. А после ужина произошло невероятное – начальник экспедиции впервые за полтора года заглянул в комнату доктора.

– Я тут случайно узнал, что твои-то, дед с отцом, знаменитые врачи. Вот теперь и нашего директора оперировать будут.

– Вообще-то не собирался об этом распространяться, – с напускным недовольством поморщился Максимов. – Даже радиста предупредил, чтобы помалкивал, а он…

– А что он? Он, как положено, сообщил начальнику, то есть мне, ничего тут зазорного нет. Я по службе обязан знать обо всем, что происходит на станции.

– Ну если только вам, то тогда понятно.

– Ты с домашними-то часто разговариваешь? – и Клюв задал главный, пуще всего беспокоивший его вопрос. – И о станции рассказываешь, как мы тут живем, в каких, значит, условиях?

– Я не из болтливых, – успокоил его Никита. – Да и они в основном только моим здоровьем интересуются. Врачи ведь.

Акимов покидал комнату доктора с тревожным чувством. А ну как слукавил хитрый докторишка, понарассказывал знаменитым предкам былей и небылиц, а те теперь и выложат все директору, благо момент подходящий. «Надо будет завтра же выдать ему со склада бушлат потеплее да сапоги покрепче – пусть о хорошем дома рассказывает», – думал трусливый начальник.

Обман, конечно, раскрылся. Но было это уже несколько месяцев спустя, когда полярники «Пионерной» получали в Институте расчет, подписывали все необходимые бумаги. Перво-наперво выяснилось, что директор жив-здоров и по-прежнему крепок. То ли Лакала чего-то не понял, то ли не расслышал, но заболел не директор, а один из его заместителей, и был у него примитивный грипп, ничего угрожающего для жизни. Так что никакого директора Максимовы не оперировали. Узнав об этом, начальник станции, как выразился один из безграмотных зимовщиков, «рвал и метался». Но это было уже потом. А тогда Никита наконец сменил синтепоновую курточку и вконец сносившиеся ботинки на шнуровке на теплый ватник и крепкие, почти совсем новые сапоги. Хотя носить их на станции оставалось совсем уже недолго.

***

С проходящего мимо ледокола прилетел вертолет – с «береговой», как называли станцию «Пионерная», было удобно взлетать для проведения аэросъемки. Трое летчиков поселились в штабном доме, свободных комнат было предостаточно.

– Ну, братцы, мы такой рухляди уже давно нигде не видывали, – заметил за ужином командир экипажа, коренастый молодой парень спортивного вида. – И как вы здесь живете? Дует же из всех щелей. А кормят вас всегда такой бурдой? От нее же помоями за версту несет. Я бы на вашем месте уже давно повара сварил, – и рассмеялся, довольный собственной шуткой.

– Да мы здесь почитай уж полтора года. Продукты заканчиваются, вот и готовим из того, что осталось, – лицемерно вздохнул Топор. – А не нравится, так удочки в руки и вперед. Наловите ледянки и жарьте, сколько душе угодно.

– Видать, у вас не только продукты, у вас и вода заканчивается, – скептически хмыкнул бортмеханик. Он все никак не мог отойти от утренней стычки с анестезиологом.

Утром, когда Александр Тихонович пошел умываться, он увидел, что приезжий летчик чистит зубы, беззаботно мурлыкая при этом веселую песенку из «Бриллиантовой руки». Вода при этом хлестала мощной струей из незакрытого крана. Такого себе не мог позволить ни один зимовщик – воду экономили, умываясь, струйку пускали тоненькую, то и дело закрывая кран, чтобы вода не лилась попусту. Летун кивнул доктору, не прекращая напевать: «По такому случаю с ночи до зари плачут невезучие люди-дикари…». Зубков решил, что это он их, полярников, имеет в виду, распевая про невезучих дикарей. Зубков подскочил к раковине, закутил кран и с раздражением закричал: «Что вы себе позволяете!» Растерявшийся летчик никак не мог взять в толк, что вызвало такой гнев этого пожилого человека.

Только на другой день он узнал, что вода на станции острейший дефицит и экономят ее, как только могут. Бортмеханик даже не поленился проехать с зимовщиками на ледоплавильню, которая находилась метрах в шестистах от жилья. Представляла собой она железный вагончик, в середине которого слабомощные тены плавили лед. Мощных тенов на станции давно уже не было, институтские снабженцы ссылались на дороговизну, а от маломощных и толку было – соответственно. Впритык необходимое для нужд станции количество воды с трудом набиралось за неделю. Эту дистиллированную воду полярники пили, из нее готовили еду, ею же и мылись, растапливая баньку раз в неделю. Именно бочку с этой водой и вез незадачливый Вредитель, когда вместе с трактором провалился под лед.

За компанию с Никитой отправились в баню и вертолетчики. Веселый механик притворно шутил, что после парной пивка бы хорошо, иначе что это за баня. Никита предусмотрительно помалкивал, потом гостей осторожненько так проинструктировал: «На каждого полагается по три таза воды, в бане есть мыльная ипарная. Но прежде, чем в парную идти, я бы вам посоветовал заглянуть туда». Сам он в парную не ходил никогда. Мылился в мыльной, обмывался и уходил. Летчики к совету доктора прислушались, первым делом заглянули в парную и тут же отпрянули. От давно прогнивших досок тянуло зловонием, камни и стены были сплошь покрыты мерзкой плесенью, которая, как заметили Ильф и Петров в своих бессмертных «12 стульев», воздух тоже не озонировала. Последовав примеру Максимова, экипаж вертолета, наскоро ополоснувшись в мыльной, покинули баню. О пиве никто из них уже не вспоминал. Никита поймал себя на мысли, что ему очень стыдно перед этими приезжими парнями, стыдно так, словно это он не может обеспечить их мало-мальски пристойной едой, сносным жильем, водой, не может отвести в нормальную баню.

По дороге в баню они наконец толком познакомились. Всех троих звали одним и тем же именем. Сдружились Володьки еще в летном училище, после выпуска приложили немало усилий, чтобы летать вместе, в одном экипаже. Их экипаж так и называли: «Три Володьки».

– «Три Володьки, три веселых друга, экипаж машины боевой», – пропел самый словоохотливый из них, Володька-механик. – Ловко мы придумали? – и по его горделивым интонациям было ясно, что это он сам и придумал. – А что мы не воюем, так это ничего не значит. В таких переплетах бывали, что ни одной боевой машине не уступим. Недаром мы – полярная авиация.

– Может, в бильярд хотите покатать, или в пинг-понг сыграть? – спросил Никита, желая продемонстрировать, что не все у них так убого. Впрочем, он тут же пожалел о своем предложении – и бильярдный стол, и стол для пинг-понга были примитивными и наверняка опять вызовут насмешки гостей.

Володьки согласились охотно. Обойдя не спеша комнату, превращенную Саней и Никитой в спортзал, как они его пышно именовали, летчики смеяться не стали. Напротив, уважительно пожали Никите руку – все трое поочередно: «Видим-видим, все своими руками сделано. Молодцы, уважаем».

Никита зарделся от удовольствия. Идея принадлежала Сане Богатыреву. Как-то раз он потащил за собой на свалку Никиту. В сторонке валялись изломанные столы – бильярдный и теннисный. Рядом какое-то железо.

– Вот смотри, – сказал Саня. – Это я тут покопался и кое-что нашел. Когда-то в добрые славные времена здесь, видать, и бильярд был, и в настольный теннис играли. Даже штангу тягали – вон видишь эту ржавую железяку? Так это не просто железка, это гриф от штанги. Короче, все это можно привести в порядок. Подберем какие-нибудь колеса – будет штанга, столы отремонтируем. Я на складе втихаря покопался, нашел и шары бильярдные, кий – один, даже коробку с теннисными шариками обнаружил. Сетки, правда, нет и ракеток тоже, но ракетки я сам из фанеры выточу, может, и кий получится, не знаю, но попробовать можно.

Друзья возились недели две, но в итоге сумели и бильярдный стол, и теннисный привести в порядок. На все руки мастер Ваня Брылев сплел в общем-то пригодную сетку, сам и крепления изготовил. И хотя ракетки у Сани получились не ахти, но со временем и ими играть приспособились.

Теперь посещение спортзала для Сани и Никиты стало, пожалуй, единственным в этой убогой жизни развлечением и занятием, отвлекающим от тягуче унылых мыслей.

Осмотрев «спортзал», Володька-командир несколько раз выжал штангу, опробовал теннисную ракетку, ловко загнал в лузу пару шаров и предложил:

– А давай, Никита, завтра вечером турнир устроим? Получится «Полярное троеборье» – штанга, бильярд, настольный теннис. Зимовщики против вертолетчиков. А Вовка потом куда-нибудь заметку напишет, он мастер по этому делу, – кивнул командир на механика.

– Хорошо бы еще и снимки сделать, – предложил Володька-механик.

– Ну, за этим дело не станет, у нас тут такой профессионал есть – в зарубежных журналах публикуется, – с гордостью уверил Никита, довольный, что хоть этим можно похвалиться без зазрения совести.

«Турнир» получился хиленьким, к тому же без зрителей. Зимовщики только хмыкнули, услышав предложение поучаствовать и поболеть за своих, да так никто и не пришел. Начальник, как только услышал, что Гульфик собирается предложить свои снимки зарубежному журналу, зашипел на фотографа: «Ты куда меня втянуть хочешь, еврейская твоя душа?!» Он как огня боялся любых контактов с иностранцами, хотя и не понимал, чем ему это может грозить.

– Причем тут «еврейская душа»? – обиделся Миша Гурфинкель. – Я тебя прославить хотел, а ты меня лаешь. Ну и сиди себе со своим вечным «Давай поженимся».

Зимовщиков было четверо – Ваня Брылев и Вася Бойко друзей не бросили. Вертолетчики, ясно, явились в полном составе и с блеском, вернее с треском обставили полярников по всем статьям. Никита, правда, был близок к победе в пинг-понг, но в итоге все же уступил. В бильярде он был и так не силен, да и Саня катал шары далеко не мастерски. Острая борьба, как сказал бы комментатор Озеров, развернулась в поднятии штанги. Иван, жилистый и еще крепкий, несмотря на возраст, поднял внушительный вес, но и здесь трудно было устоять перед спортивной подготовкой командира вертолетчиков. К их чести сказать, победой своей они не кичились, напротив, шутили над собой, щадя самолюбие соперников. А потом предложили вместе отметить «победу дружбы над любым земным злом», как напыщенно высказался Володька-механик.

Больше всех был счастлив Гурфинкель. Надо же, такая удача – соревнования на Южном полюсе! Да его коллеги от зависти удавятся.

– Напиток всех моряков и путешественников, – сказал командир экипажа, выставляя на стол бутылку ямайского рома. – Как говорится, берег для себя, но для друзей не жалко. – Классные вы парни, за вас и выпьем, – предложил командир, разливая по стаканам янтарную жидкость.

На следующий день они улетели со станции, оставшись в памяти Никиты одним из единичных приятных воспоминаний.

***

А через неделю на станцию прилетели два вертолета. С ледокола «Академик Смирнов», того самого, на котором ровно полтора года назад, точнехонько, день в день, прибыли они на Южный полюс. Так уж совпало.

Началась суета, неизбежно связанная с погрузкой. Озабоченные зимовщики упаковывали свой нехитрый скарб, специалисты подписывали кучу каких-то бумаг, Никита составлял опись оборудования медпункта, список оставшихся лекарств. Во всеобщем ажиотаже не участвовали только два друга-товрища – повар Ерофеев и механик-водитель Худонин. Вредитель после операции вполне уже поправился, изрядно сбросил в весе и выглядел молодцом. Еще месяца три назад эти двое стали одолевать начальника станции просьбой, чтобы тот отправил в Институт запрос по их поводу – оба хотели остаться на вторую экспедицию, не покидая «Пионерной». Клюв запрос отправил, однако ответа так и не пришло. И вот теперь, собрав свои чемоданы, кореша сидели на кухне, лопали полюбившуюся толченую картошечку, выпивали традиционные «на посошок», «на ход ноги», «расходную» и «стременную». Вот на «стременной» и прервал их унылое застолье, больше напоминающее поминки, начальник:

– Хватит ханку жрать, идите акт приемки подписывать.

– Какой еще акт? – возмутился Топор. – Я уже все подписал.

– И я подписал, – вторил другу Вредитель.

– Так это вы акт сдачи подписали, а теперь должны подписать акт приемки. Вертолет прилетел со «Смирнова», привезли приказ Института – вы зачислены в штат следующей экспедиции. Так что – остаетесь, дурни вы этакие.

Что тут началось! Они даже на «дурней» не обиделись. Обнимались, кричали «Ура!», а потом и вовсе в пляс пустились кто во что горазд: повар – вприсядку, лихо выкидывая коленца, грузный Худонин просто топтался – вот уж поистине, слон в посудной лавке. И не был бы он Вредителем, если бы даже в столь радостный час не опрокинул кастрюлю с «полярной похлебкой». Но их и это радовало. «На счастье!» – почему-то завопил Топор, хотя обычно так говорят, когда стекло бьется.

Никита все ждал, когда на станцию прибудет врач, – хотел обстоятельно рассказать ему, что оставляет он «в наследство» своему преемнику. Но врач прилетел только последним вертолетом, им и парой слов не удалось перекинуться. «Да ладно, – подумал Никита, – сам все увидит». Во всяком случае, он не попадет в такой бардак, в котором полтора года назад оказался опешивший от увиденного он, Максимов.

Поднимаясь в вертолет, Никита оглянулся и увидел лишь спины новых зимовщиков, идущих наверх. А внизу стояли двое – Ерофеев, размахивающий шапкой, и Худонин, отсвечивающий на солнце огромной лысой башкой, напоминающей шар для боулинга.

«Ну вот, мы на борт спешим, а эти двое счастливы, что остаются за бортом», – мелькнула у него мысль. Сравнение, услышанное однажды от Жени Полякова, навсегда оставшегося между скалами, все чаще и чаще приходило ему в голову.

МЕСЯЦ ДВАДЦАТЫЙ

Прямо на вертолетной площадке ледокола Никита попал в чьи-то крепкие объятья. То был маркони, радист Толик Верин, в своей неизменной ярко-красной клетчатой кепочке.

– А я тебя встречаю, – радостно сообщил он. – Ох и задержался ты в этой дыре! Но ничего, ничего, выглядишь молодцом, похудел вот только. Но мы тебя тут живо откормим. Новый кок свое дело туго знает, да и Толик Верин у него в авторитете, уж больно он письма писать любит, – без умолку тараторил Толик. – Скажу тебе по секрету, кандей тебя тоже ждет не дождется – я тут ему такие легенды о тебе рассказывал, что он теперь тебя считает наипервейшим доктором. Да ты не красней, не красней, на вот, покури лучше, – и Толик протянул пачку американских сигарет, щелкнул зажигалкой.

Ох, как давно не держал Никита в руках такой роскоши! Он затянулся так глубоко, что от кашля аж слезы на глазах выступили.

– Ладно, пошли устраиваться, – поторопил его Верин, – надо хотя бы в ваших сраных апартаментах местечко потеплее захватить, – и повлек доктора на нижнюю палубу, где, как и в прошлый раз, предстояло жить «героям»-полярникам.

Но Никита не только о себе, он и о новых друзьях позаботился, чтобы в кубрике они, все четверо, жили теперь вместе.

***

Вечером, после ужина, Верин затащил Никиту в радиорубку, где хозяйственный и предусмотрительный маркони уже все приготовил для торжественной встречи доктора. «Поляна» была накрыта в лучших традициях тети Ани Камбуркаки. И скумбрия, отливающая золотой кожицей, красовалась посередине стола, и сырокопченая колбаска, и сырок, и шпротики нашли себе место. Даже о фруктах, и то позаботился Толик, не говоря уже о пузатой бутылке французского коньяка. Что и говорить, встреча была предусмотрена на высшем уровне.

– А что-то я за ужином Анну Михайловну не видел, и Светки-юноши не видать, – сказал Никита.

– Э-э, кореш ты мой разлюбезный, о ком вспомнил, – с горечью в голосе произнес Толик. – Да у нас тут такое творится… Ладно, давай по первой, за встречу и, как у нас говорят, семь футов нам под килем. Пей-пей, все тебе расскажу, ничего не утаю, торопиться некуда.

Рассказ радиста был и впрямь не очень веселым. Полтора года назад, после возвращения «Академика Смирнова» в порт Санкт-Петербурга, состав ледокола практически полностью обновился. Начало этим переменам положил сам капитан. Старый морской волк, Виктор Карпович Бурцев аж корежился от мысли, что ему снова надо будет работать с экипажем, где всяк его может назвать рогоносцем – такие истории, что произошла с ним, библиотекаршей и штурманом, на флоте не забываются. При связях Бурцева в полярном Институте Виктору Карповичу не составило ни малейшего труда получить новое назначение. Ну а новая метла, как известно по-новому метет. Обновился капитан – обновляется и команда. Кто ушел сам, кого вежливо, но настойчиво попросили. Радист остался каким-то чудом. То ли опытного человека вовремя найти не удалось, то ли еще какие вмешались обстоятельства, о том маркони не ведал. Во всяком случае, в первый рейс с теперешним капитаном он пошел чуть ли не единственным из старого состава, а потом и вопросов уже к нему никаких не было. Коммуникабельный Толик и с новым экипажем быстро нашел общий язык.

– Да, чуть было не забыл, – Док еще остался, ну этот, ты, наверное, помнишь, с «чистыми руками». Так его кто сдвинет? Он сам кого хочешь подвинуть может, тот еще гусь лапчатый, – без всякого почтения добавил Верин.

– Ну а про Анну Михайловну тебе что-нибудь известно? – спросил Никита. – Я-то знаю, что дед и отец связывались со специалистами в Одессе, тетю Аню положили в больницу, кажется, должны были прооперировать, а больше ничего не знаю.

– Все точно, – подтвердил Верин. – Предки твои в Одессе-маме такого шороху навели… Ну, я тебе скажу, они у тебя в большом авторитете. Анюту в больничке обхаживали, что английскую королеву. И оперировал ее лучший хирург, и палата у нее была отдельная, с телевизором и персональным «толчком». После операции у нее нога долго в гипсе была, потом всякие там процедуры, короче, Анюта теперь береговая, пенсионерка. Гуляет с внуками по морвокзалу, смотрит, учит мальков буквам по названиям пароходов. О, расскажу тебе, кстати, анекдот. – Толик оставался верен себе. – Ходит значит, такая же вот бабушка, как наша Анюта, по одесскому морвокзалу. Внучек по складам названия читает: «О-дес-са. Бабушка, Одесса – это же наш город?» – «Да, Семик, да». – «Уз-бе-ки-стан. Бабушка, что такое Узбекистан?» – «Узбекистан – это такая страна, далеко отсюда». – «Сер-гей Е-се-нин. Бабушка, а что такое Сергей Есенин?» – «Ой, Семик, отстань, я же не могу знать все люди на свете!» С палубы раздается зычный голос боцмана: «Мадам, слушайте сюда и расскажите своему мальчику. „Сергей Есенин“ – это бывший „Лазарь Каганович“».

Никита немного посмеялся из вежливости, смутно припоминая, что был такой человек, Лазарь Каганович, в советском правительстве, вроде когда-то его именем даже московское метро было названо. Потом поинтересовался:

– Ну а что твоя юноша?

– Дак это… – Толик скрывая смущение, принялся разливать коньяк по стаканам. – В общем, она теперь не юноша. Она теперь Светлана Николаевна Верина и мать нашей дочурки, недавно родила.

Только сейчас Максимов заметил на безымянном пальце правой руки маркони обручальное кольцо.

– Так что ж ты молчишь, радоваться надо! – воскликнул Никита и сам предложил тост за семью Вериных. – Не ожидал, вот уж от кого не ожидал. Думал, ты убежденный холостяк.

– И я так думал. Считал, что у моряка верной жены быть не может. Теперь вот пытаюсь себя убедить в обратном. Вообще, так тебе скажу. Я много об этом думал, хотя и не мое это занятие – думать. Но все же своими сырыми мозгами вот до чего додумался. Женщина, она и есть самая главная западня в нашей жизни. Уж коли попадешь, так уже не выберешься. И видишь ты, вроде вот она, западня эта, а идешь прямо на нее. Но, с другой стороны посмотреть, на чем вся наша жизнь держится, что у нас есть в этой жизни? Работа до седьмого пота, кореша и женщины. Вот тебе и весь сказ.

– Да ты, Толик, философ, – улыбнулся Никита.

– Да какое там! – отмахнулся маркони. – Я над этой премудростью чуть не всю жизнь мараковал, вот только теперь, когда пацанка моя родилась, чего-то вроде понял. А кстати, у тебя-то с Варей твоей как? Что-то ты ничего не рассказываешь.

– У нас сын…

Никита не успел закончить фразу, как Толик заключил его в крепкие объятья:

– Ну доктор, ну молодец! Главное, меня упрекает, что я молчу, а сам? Только не гордись, не гордись, что у тебя пацан, девочки – это, брат, знаешь, ювелирная работа. А то тут некоторые позволяют себе глупости говорить: бракодел, мол. А я говорю: не бракодел, а дамских дел мастер. Но речь сейчас не обо мне, – и Толик, тожественно поднявшись, произнес целую речь о семье Максимовых, выразив при этом полное убеждение, что у Никиты и Вари родился будущий профессор, и нет в этом никаких сомнений.

***

Они засиделись далеко за полночь. Видя, как Никита жадно курит одну сигарету за другой, и догадавшись, что своих у него нет, Толик, прощаясь, протянул Никите две пачки своего любимого «Винстона» – других он уже много лет не признавал, и когда его спрашивали, почему он никогда не меняет марку табака, отвечал многозначительно: «Я не настолько богат, чтобы в своем возрасте менять хорошие привычки». Краснея, Никита не нашел в себе силы воли отказаться от такого, драгоценного теперь для него, подарка. Но за все время пути до Кейптауна он больше никогда ни у кого не попросил ни одной сигареты. И если ему предлагали – сжав волю в кулак, отказывался. Он тоже не хотел менять свои привычки, точнее принципы и убеждения, что были заложены еще семьей. Вот только бритву он у Толика все же попросил. И получив в подарок новенький «жиллет», испытал после бриться даже не физическое, а скорее эстетическое наслаждение.

…Курево на станции кончилось у всех враз. И взять его было неоткуда. Никаких табачных запасов на «Пионерной» не существовало. Когда Никита оформлял в Институте полюса документы, проходил всякие инструктажи, собеседования, ему сказали, что полярники во время экспедиции могут получать из дома посылки – не реже одного раза в месяц, это, мол, предусмотрено условиями договора. За полтора года полярники не получили ни единой посылки. Алкоголь и курево у полярников закончились почти одновременно. Пьянчуги тут же нашли выход – из сахара, гнилой картошки и червивых сухофруктов варили брагу, омерзительный запах которой теперь постоянно витал в каждом домике. В самогон брагу не перегоняли, не хватало терпения, выпивали, когда булькающая жидкость была еще горячей.

С куревом было куда хуже. Как тени, шатались зимовщики по свалке, выискивая в бытовом мусоре собственные же окурки. Радовались каждому «бычку», выпотрашивали его так бережно, чтобы не потерять ни единой табачной крошечки, потом смешивали с чаем из пакетиков, заворачивали в бумагу и эту гадкую смесь курили. До экспедиции хирург Никита Максимов не то чтобы курил, а так, покуривал, полагая, что это добавляет ему недостающей в его почти еще юном возрасте солидности. На станции к куреву пристрастился – сказывалось постоянное полуголодное состояние, а никотин вроде и аппетит отбивал. Покуришь, и уже не так постоянно о еде думаешь. Однако рыскать по помойке в поисках окурков ему претило. И он убедил себя: это даже к лучшему, что закончились сигареты. Есть мотивация вообще бросить курить. И только теперь, на ледоколе, он понял, как истосковался по хорошему табаку. Выкурив две пачки веринского подарка (закончились они быстро, тем более что друзей своих щедро угощал, считал зазорным курить в одиночку), он снова затосковал по сигаретам, но твердо решил, что одалживаться, особенно у моряков, – у своих-то, полярных, тоже курева не было, – унизительно. И даже когда Толик, единственный на ледоколе близкий ему человек, радушно протягивал открытую пачку, Никита односложно отвечал: «Бросил». Радист не замечал мучений друга, только похваливал его: «Молодец, доктор, вот что значит настоящий врач – знает, что курить вредно, другим не велит и сам не курит. А я вот никак не могу от этой отравы отказаться. Но здесь Минздрава нет, предупреждать некому», – и беззаботно смеялся.

***

По ночам в кубрике он теперь подолгу не мог уснуть – перед мысленным взором все плыли и плыли полярные картины. Внизу мерно и мощно дышали десятки тысяч «лошадей» машинного отделения, картины начинали мелькать, перемешиваясь, как в калейдоскопе, Никита засыпал. Как-то приснился ему сон. Такой явственный, что он помнил его еще долго. Увидел себя на крыше трактора, того самого, что утопил в проруби незадачливый Вредитель. А рядом, на льду, опрокинувшись на бок, лежал бульдозер АТТ – артиллерийский тяжелый тягач, сконструированный на базе танка Т-52. На этом тягаче таскали соляру, и теперь во сне топливо растекалось по льду омерзительным черным пятном, которое становилось все больше и больше. Посередине пятна стоял Вредитель и хохотал так оглушительно, что Никите казалось – он сейчас оглохнет от этого грохочущего смеха. Мишка Худонин показывал пальцем на Никиту и кричал кому-то невидимому:

– Смотрите, смотрите, это он вредитель, а не я. Это он трактор угробил и тягач опрокинул. Всю соляру разлил, мы теперь без топлива остались, мне даже картошечку варить не на чем…

Проснулся Никита затемно, хотя и лег поздно. Сон, вроде и никчемный, отчего-то растревожил его. Вспомнил, как уже в последние дни зимовки Клюв не приказал, а попросил, что было для него совершенно несвойственно, Саню Богатырева и Васю Бойко вытащить из проруби и хотя бы попытаться отремонтировать трактор. В Институт он не сообщил, что трактор ушел под лед, написал коротко: «Пришел в негодность, по возможности пришлите другой трактор». Ответ получил такой же короткий: «Техники в наличии нет, ремонтируйте собственными силами». Вот и вынужден был теперь идти на поклон к зимовщикам. Само собой, четверо друзей отправились вместе. Вытащить трактор они вытащили, но что было делать дальше с этой грудой проржавевшего и искореженного металла, ума не могли приложить. Дня три-четыре шарили по свалке, разыскали-таки нужные детали, заменили полетевший рычаг, перебрали мотор, очистили, как смогли, от ржавчины. Трактор завели, но с места он, как над ним ни колдовали, не тронулся. Но начальник был счастлив: «И не надо, и пусть себе стоит на месте. Главное, что мотор фурыкает, а больше ничего и не надо; пусть теперь у нового начальника голова болит, – цинично заметил он. – Я ему по описи работающую технику передаю».

Про свой сон Никита рассказал друзьям, когда они проснулись. Вася Бойко невесело усмехнулся:

– Боюсь, долго нам всем эта «Пионерная», в гробу бы я ее видал, будет сниться. Ты, Никита, больше о доме думай, о жене, как сына увидишь – вот и привидятся тебе хорошие сны, – посоветовал он.

***

Вахт у полярников теперь почти не было – в трюмах крепить нечего. С каждой станции загрузили только металлолом, с одной «Пионерной» двести тонн; потом начальнички продали его в Кейптауне. Если кого-то и пытались отправить драить палубу, то зимовщики лениво огрызались: «Моряки пусть палубу драят, это их корабль, а мы здесь только пассажиры. Свое на зимовке отвкалывали». На обратном пути они уже могли себе позволить такую вольность. Начальник экспедиции, все тот же многоопытный Марат Владимирович Абишев, проводивший и встретивший на своем веку не одну тысячу полярников, понимал, что нет такой силы, которая сейчас заставить работать этих людей. Клюв же «растворился» в одном из кубриков, и увидеть его теперь можно было только в кают-компании во время завтрака, обеда и ужина. Да и то – ел он быстро, стараясь улизнуть первым, чтоб не нарываться ни на какие вопросы.

А вот полярным врачам вахты никто не отменял, и Никита исправно, так же, как и по пути на Южный полюс, раз в пять дней, надев форму, отправлялся в лазарет. Теперь, по сравнению с убожеством медпункта «Пионерной», лазарет «Академика Смирнова» казался ему клиникой экстра-класса, где все сияло и блестело, где лекарства и медицинские инструменты разложены в строгом порядке, где исправно работали необходимые системы, даже установлено зубоврачебное кресло, оснащенное компьютером. И сменщиком его по вахте, вот уж совпадение так совпадение, снова оказался старый знакомый – доктор Виктор Георгиевич Родинов. Встретились они теперь, как старые добрые приятели после долгой разлуки. Не скрывая улыбки, Виктор Георгиевич первым делом поинтересовался:

– Так что, молодой коллега, «розовые очки» на зимовке остались?

– На зимовке, – в тон ему ответил Никита. – Теперь черные ношу.

– Ну, это тоже ни к чему, – пробасил Родинов. – Вы еще слишком молоды, чтобы в ваши лета превращаться в пессимиста. И потом, знаете, как каждая медаль имеет две стороны, внешнюю и оборотную, так и на любое явление можно посмотреть двояко. Это, как классический пример пьяниц – оптимиста и пессимиста. Пьяница-пессимист пьет коньяк и морщится – клопами воняет. А пьяница-оптимист давит клопа и радуется: коньячком запахло.

Никита, сам не мастак рассказывать анекдоты, уже убедился: что у моряков, что у полярников на любой случай припасены либо поучительная байка, либо анекдот. Вот и доктор Родинов оказался подвержен тому же.

– Да я не пессимист, Виктор Георгиевич, просто все, что я на полюсе увидел, привело меня не к самым приятным размышлениям.

– Не страшно, не страшно, коллега, – успокоил его доктор. – Размышлять, оно никогда не вредно. – И неожиданно для Максимова предложил: – А давайте-ка мы после моей вахты почаевничаем с вами, посудачим о том о сем. У меня тут, видите ли, старый приятель образовался – нынешний старпом, чиф, как он изволит себя по-аглицки величать. Так вот, этот чиф, что, как известно, переводится «старший», и воспользовался своими полномочиями – устроил мне здесь вполне приличное проживание, каютка хоть и крошечная, но зато отдельная. Уважил старика. В общем, милости прошу к моему шалашу. Сменюсь завтра с вахты, отосплюсь немного, а после обеда жду. Цветы приносить не обязательно, – пошутил на прощанье Родинов.

С того дня встречались они в «шалаше» Виктора Георгиевича постоянно. С Толиком Вериным треп у них, при встречах, шел ни о чем. Словоохотливый и беззаботный, радист серьезных тем избегал – либо к шутке сведет, либо просто промолчит. Не любитель он был задумываться над высокими материями, о чем как-то раз с предельной откровенностью Никите заявил. А вот с Родиновым Никита мог говорить обо всем. Доктор не просто умел внимательно слушать. Наблюдательный и много в жизни повидавший, он не только имел, но и не боялся высказывать свои суждения. К тому же, разглядев в своем молодом коллеге единомышленника, откровенно делился с ним сокровенным, наболевшим. Зимовал он и на Северном, и на Южном полюсах, подноготную того, что творится в экспедициях, знал, как немногие.

– Я не понимаю, ломаю голову, но все равно не могу понять, – горячился Никита, – почему такое происходит? Вот мы сейчас, уходя со станции, оставили полные склады – туалетная бумага, канцтовары, куча всякой одежды. Для кого это все? Говорят, для следующей зимовки. Я в жизни не поверю, что им не выделили всего, что положено. На нас во всем экономили, мне ватник и сапоги только за месяц до окончания зимовки выдали, так и проходил полтора года в синтетической курточке и холодных ботинках, один раз вообще чуть не замерз во время шторма. А теплой одежды – девать некуда. Я когда ватник и сапоги получил, смотрю, они хоть и крепкие еще, но пошиты были во времена царя Гороха. Так чего их берегут столько лет, для кого? Люди мерзнут, а теплая одежда под замком. Задницу, извините меня, доктор, чуть не наждаком подтирали, на свалке обрывки старых бумаг собирали, а от туалетной бумаги склад ломится. А продукты? Это же отдельная песня!

– Да знаю я все это, – поморщился Родинов. – Тут как раз механика простая. К примеру, одежда по описи есть, туалетная бумага – тоже. Но на новые выделяются средства, те самые, которые тратить не надо. Вот и идут эти денежки прямиком в карманы тех, кто их выделяет. Да и с продуктами та же история. В Кейптауне цены низкие, но покупают не просто дешевые продукты, а уже явно непригодные для любого человека, кроме, конечно, русских полярников. Я думаю, африканцы над нами смеются, а может, и презирают в душе наших начальников. Тебе же накладные наверняка не показывали.

– Нет, конечно.

– Ну, правильно, кто ж тебе их покажет. В накладных-то значатся совсем другие продукты, и цены, соответственно, другие. Накладные сейчас сдадут в Питере, отчитаются, как положено, разницу в цене, да еще и откат, я полагаю, немалый, все в те же карманы.

– Но в высоких кабинетах, там, где сидят те, кто нашими начальниками командует, там же не могут не знать об этом, – усомнился Максимов.

– Да не будь же ты таким наивным! – воскликнул Виктор Георгиевич. – Ты что же думаешь, туда пухлые конверты не носят? Еще как носят. Как говорится, рука руку моет.

– Значит, все так и будет продолжаться? Все всё понимают – и молчат, будто и не произошло ничего.

– Понимаешь, дорогой мой доктор, все не так просто. На проблему надо смотреть гораздо глубже. Вот тебе для начала простенькая схемка. Отправили очередную экспедицию – столько-то станций на Южный полюс, столько-то на Северный. Украденное и сэкономленное – это уже сумма внушительная. Понесли наверх. Наверху посчитали, сколько смогли, себе оставили, а сколько положено, и ни рубликом меньше, понесли еще выше. Потому все сидят и помалкивают, лишь бабки подсчитывают, и никаких команд улучшить положение не дают и не дадут никогда. Потому как начни тебе выдавать теплую одежду, пипифакс немерено да кормить добротными продуктами – это же сразу им личный урон нанесет. А ты и так не сдохнешь, перезимуешь. А если начнет кто-то возникать, жаловаться, рапорта писать, то, в лучшем случае, в бетонную стену упрется, а в худшем и лоб себе об эту стену разобьет. Понимаешь, в чем беда? Наши нынешние руководители, всех рангов, формировались в большинстве своем уже тогда, когда на смену таким понятиям, как патриотизм, самоотверженность, любовь к Родине наконец, пришли совсем другие, с позволения сказать, идеалы – деньги и власть. А это, друг ты мой, уже система. И бороться с системой, как известно, последнее дело. Победителей не бывает. Перемелют и выплюнут, а то и выплюнуть поленятся.

– А почему в экспедиции работает в основном пьянь да рвань, настоящих специалистов раз-два и обчелся? – не сдавался Максимов.

– Что ж, ты все-таки такой наивный, – попенял Никите Родинов. – Да причина все та же. Ты вот припомни-ка лучше, когда ты в Институте договор подписывал, там сумма твоего заработка фигурировала?

– Нет. Так, на словах сказали, что примерно сто пятьдесят тысяч в месяц.

– Да ты, как я погляжу, не просто наивный. Ты доверчивый, что намного хуже. Кому ты будешь доказывать, что тебе обещали на словах? Над тобой просто посмеются. Не хочу тебя огорчать, но таких денег ты и близко не увидишь. Заработки полярников стали за последние годы столь ничтожны, что в экспедицию нормальный человек не пойдет. Нам, докторам, еще хоть как-то платят по-божески, а остальные вообще гроши получают. Вот и отправляются зимовать те, кому на материке делать нечего – пьяницы, неудачники, бездельники, короче, опустившиеся на дно людские отбросы.

– Те, кто за бортом, – едва слышно произнес Никита.

Но доктор услышал:

– Что, что ты сказал? – переспросил он. – За каким бортом?

– Те, говорю, кто за бортом жизни оказался и кого, как я понял, никто спасать и на борт возвращать не собирается.

– О, это ты здорово сказал, в самую точку.

– Это не я сказал, – возразил Максимов. – Это сказал один очень хороший и очень несчастный человек. Он в этой жизни заблудился и в итоге согрешил так, что жить дальше не смог. Знал, что у него рак четвертой стадии, купил липовую справку и все же отправился на полюс. Считал, что там, в скалах, ему остаться навечно – самое место.

Доктора помолчали. Каждому было о чем подумать. Остывал чай в стаканах, но говорить не хотелось, уж больно тягостной была тема, которую они сейчас обсуждали. Да и не тема это была вовсе, а их собственная жизнь.

***

Уже во время второй вахты доктора Максимова в лазарет зашел врач ледокола Колотаев.

– Рад, душевно рад встретить коллегу в добром здравии, – разулыбался он, хотя глаза оставались испытующе холодными. – Ну что, научился на станции «шило» списывать? Так наливай за встречу. Теперь-то поди не только воду пьешь.

Но Никита демонстративно достал три стакана и, как тогда, во время их первой встречи, налил в два стакана воду, в один спирт, который и придвинул врачу с «чистыми руками». Колотаев нахмурился:

– Ты что же, выпить со мной не желаешь? Может, причина какая есть, так ты поведай.

– Да нет никакой причины, – миролюбиво ответил Никита. – Просто спиртное не люблю.

– При чем тут «люблю», «не люблю»? В жизни не поверю, что ты на станции не пил. Хотя бы с морозу, чтоб не околеть.

– Отчего же, пил. И с морозу пил, и когда узнал, что сын родился, тоже немного выпил. Только мне это никакого удовольствия не доставляет.

– А тебе и не предлагаю выпить за удовольствие, я тебе за встречу двух старых друзей предложил выпить. Ведь мы же с тобой друзья…

– Какие же мы друзья, Юрий Федорович, – прямо глядя в глаза собеседнику, возразил Максимов. – Мы видимся-то третий-четвертый раз.

Колотаев уставился на него долгим немигающим взглядом, осушил стакан, дыхнул в рукав, пошел было к двери, но, передумав, вернулся.

– А ты, я погляжу, парень непростой. – В его интонациях сквозили явно угрожающие нотки. – Видать по всему, правду-матку в глаза режешь? Ну вот и расскажи мне, как ты жил на станции, как работал, как с людьми ладил.

Никиту охватила злость. «Да что он мне сделает, стукач этот? Сойду на берег и больше никогда его не увижу».

– А может, я вам лучше напишу, что на станции было? Или сначала надо дать расписку о сотрудничестве? Как полагается?

– Что полагается, какую расписку? – не на шутку рассвирепел Колотаев. – Ты чего себе, сопля зеленая, позволяешь? Сгною! – выпалил он, совсем уже потеряв над собой контроль.

– Товарищ судовой врач. Вынужден занести в вахтенный журнал, что вы оскорбили меня при исполнении мной служебных обязанностей, чем нарушили мое психологическое равновесие и поставили под угрозу здоровье пациентов медсанчасти, – на едином дыхании выпалил Никита.

Колотаев остолбенел. Он не мог произнести ни слова. Еще никогда, ни разу за долгие годы плаванья никто не смел говорить с ним таким тоном, какой позволил себе этот щенок. От неожиданности он растерялся, не мог найти нужных слов, чтобы поставить зарвавшегося нахала на место. Издав какое-то невнятное рычание, он выбежал из лазарета.

Нужно с кем-то обсудить ситуацию, решил он к вечеру. Старпом слишком молод, с «мастером» отношения не складывались, ни в какую не хотел идти на сближение. Но делать нечего – отправился в каюту капитана.

Капитан, покуривая дорогую трубку и выпуская дым ароматного голландского табака, выслушал его внимательно.

– Ты, Юрий Федорович, не торопись, – посоветовал он. – Полагаю, при твоих возможностях тебе не составит труда выяснить, что из себя представляет этот доктор, как его, Максимов. Вот сначала выясни, а потом уже принимай решение. Только учти, если он действительно в вахтенном журнале оставит запись, надо будет реагировать. К тому же ты употреблял в служебном помещении, сам же рассказал, спиртные напитки. Да, оплошал ты, пожалуй.

Сто раз уже пожалел Колотаев, что поперся к капитану со своими откровениями. Знал же, что тот ничего путного не подскажет, а теперь еще и разбирательством грозит. Но один толковый совет все же услышал: надо действительно выяснить, кто такой этот Максимов, что он себе подобную выходку позволил. Поговорив с начальником «Пионерной», с радистом станции, еще с парочкой зимовщиков, Юрий Федорович приуныл. Вон оно, оказывается, в чем дело. Предки у пацана какие-то известные академики, лечат чуть ли не всех членов правительства – это уж Лакала расстарался, превознося до небес значимость Максимовых-старших и много чего для красного словца преувеличив. Ясно теперь, чего он гоношится. Знает, что есть кому за него заступиться. «Ну его к чертям собачьим, лучше держаться от него подальше», – решил Колотаев.

***

В Кейптауне, получив сто евро суточных, Никита первым делом купил сигарет, потом местную сим-карту, вдоволь наговорился с Варенькой, с отцом, с мамой, с дедом, прибрел для сынка погремушку и очень забавно разрисованную бутылочку с соской – на большее и денег уже не хватило.

Если на станции зимовщики хоть как-то, худо-бедно друг с другом общались, то на ледоколе каждый жил сам по себе. Даже в кают-компании за едой редко кто слово скажет. «Чужими были, чужими и остались, а здесь эта полоса отчуждения пролегла особо ощутимо», – решил для себя Никита. Впрочем, ему самому вполне хватало общения с Саней, Иваном и Васей, с радистом Толиком, а особенно с доктором Родиновым. Вот уж с кем он нашел общий язык, в ком видел отклик своим мыслям и сомнениям, так это Виктор Георгиевич.

Пригласив коллегу на очередной вечер, Родинов вместо традиционного для их встреч чая наполнил чашки ароматным кофе. «Сей вредный сердцу напиток мне хотя и противопоказан, но люблю, знаете ли, себя изредка побаловать хорошим кофейком. Вот в Кейптауне купил фунтик. Ну и для полного, так сказать, сибаритства еще и вот это, – и он поставил на стол небольшую бутылочку шоколадного ликера. – Ты, как я заметил, не большой любитель крепких напитков, а я, по старости своей, и вовсе их вкус забыл. Но ликерчику в кофе мы себе позволить можем, и даже позволим».

– У меня дед тоже любит кофе с ликером, – заметил Никита, маленькими глоточками отхлебывая обжигающий напиток.

– А кто у нас дед? – поинтересовался Родинов.

– Тоже врач, – скромно ответил Никита, не желая хвастать знаменитым дедом-академиком, и, переменив тему разговора, сказал: – Никак не могу привыкнуть, что здесь тепло. Мне казалось, что этот проклятый холод никогда не кончится.

– К теплу как раз привыкнешь быстро. А вот к холоду… Еще Джек Лондон говорил, по памяти цитирую: «Человек никогда не привыкнет к холоду».

– Наверное, так и есть. У нас в помещении холодней было, чем снаружи. Дома старые, щели, как ни затыкай, все равно холод пропускали. Меня порой отчаянье брало – все вокруг старое, допотопное. Стол в медпункте разваливается от дряхлости, старая техника, старое оборудование у всех специалистов. Кабель электрический – и тот прогнил, эстакада между домами не освещалась, мы расстояние в девятьсот шагов иногда по часу преодолевали, шли на ощупь, за канат держась. Неужели на всех станциях так, Виктор Георгиевич?

– Не на всех, конечно, но на большинстве. Полярные программы теперь финансируются скудно и нерегулярно, но и этих средств могло бы хватить на приличное содержании станций, если бы не воровали все что можно и даже что нельзя, – ответил Родинов. – Посмотришь на наших зарубежных коллег и невольно позавидуешь. Те же норвежцы, японцы, американцы – станции любо-дорого посмотреть. И дома у них новые, и люди одеты с иголочки, даже издали видно, что в таких костюмах, как у них, никакой самый лютый мороз не страшен. Потому что они понимают: полюс важен политически, на полюсе полезные ископаемые, здесь неисчерпаемый простор для научных изысканий, здесь делается метеопрогноз. Как, скажи на милость, можно составлять точный прогноз погоды, не ведя полярных наблюдений? Только наши и умудряются, поэтому у нас и прогнозы такие.

– Я слышал, на Северном полюсе не так, – уточнил Никита. – Мне вот про СП-32 рассказывали…

– Эх, сказанул! Сравниваешь несравнимое. СП-32 – это история. Не отдельная история, а навсегда история. История государства российского. Хотя бы потому, что это была первая наша российская полярная станция после распада Союза. И потом, тут еще что важно? А важен здесь человеческий фактор, его еще никто не отменял.

– А при чем тут человеческий фактор? – спросил Максимов. – Там что, на СП-32, какие-то особые специалисты работали?

– Специалисты там работали хорошие, хотя и молодежь была необстрелянная. Команду они собрали дружную, жили душа в душу. Но, говоря про человеческий фактор, я не это имел в виду. Создавал эту станцию человек. Человек, умеющий держать слово и отвечающий за свои поступки. Сейчас даже поверить в это трудно, но это так.

– Да, я слышал об этом, – подтвердил Никита. – Уж если вам в это трудно поверить, то мне, единожды зимовавшему, и подавно.

– И тем не менее это факт. Факт, как я уже изволил тебе говорить, исторический. На века! Тогда, в 2003-м, все аж от восторга захлебнулись: «Ура! Мы вернулись на Северный полюс. Ура! Нам снова нет равных!» Конечно, на СП-32 все было, как должно быть: дома, оборудование, питание, одежда, зарплата соответствующая. Потому что руководил всем человек, а не государство. А человек, вложивший в свое дело душу, сам у себя воровать не станет.

– Послушал бы вас сейчас Колотаев, – засмеялся Никита.

– Ну пугай, пугай. Мне, старому, пугаться уже поздно. И вот что я тебе, Никита, скажу. Долго я думал и пришел к выводу: все беды у нас в стране оттого происходят, что правители наши, любого ранга – от Кремля до самого мелкого чиновника, народ быдлом считают. Тем самым быдлом, которому можно беззастенчиво врать, с мнением которого можно не считаться, за счет которого можно и нужно безнаказанно обогащаться. Ты никогда не задумывался, откуда в нашей стране вдруг появилось такое несметное количество миллиардеров? Плодятся, что те тараканы. Личные самолеты, дворцы, яхты, приватизированные целые отрасли народного хозяйства. Такое впечатление, что у них, этих самых правителей и чиновников, одна в жизни цель – как бы поскорее страну распродать. Все молчат, будто так и должно быть. Потому что знают: правду нигде не найдешь.

– Кстати, я слышал, ты Колотаева отбрил все же, – продолжал Родинов. – Читал я в вахтенном журнале твою запись. Поделом сукину сыну. Знаю, капитан ледокола не чает от него избавиться, вот ему и повод будет. Ты молодец, не побоялся. Мы же от чего сами больше всего страдаем? Вокруг нас сброд, шваль всякая, а мы молчим, лишнее слово сказать опасаемся. Они нам глотки перегрызть готовы – и мы им в итоге тем же платим. Дураков слушаемся; знаем, что дураки, а слушаемся, потому что хоть и дурак, а начальник, пойди ты против него, тебя потом рублем накажет. Потому и выполняем беспрекословно ту работу, которую выполнять не должны, делаем то, что противно. Так разве не виноваты мы после всего этого сами перед собой?

– Как-то вы, Виктор Георгиевич, уж очень строго судите, – засомневался Никита. – Я себя перед самим собой виноватым не чувствую. Ну разве самую малость – в том, что поперся в эту, как я теперь понимаю, совершенно ненужную мне экспедицию.

– Насчет экспедиции ты, коллега, неправ. Ни один жизненный опыт не проходит для нас бесследно. Что-то и ты в своем багаже, – и он постучал себя пальцем по виску, – вынесешь. И потом, не суди обо всем полюсе по своей «Пионерной», это уж совсем полный отстой. Ее, как сказали бы на флоте, уже давно с довольствия сняли. За каким дьяволом продолжают туда отправлять экспедиции, пожалуй, и сами уже не понимают, она ведь, по большому счету никому не нужна. А может быть, наоборот – хорошо понимают. Уж больно удобно там списывать все, что угодно, к тому же набирают разные отбросы, так что возмущаться некому. Видишь, это не только тебе с ними не повезло, но и им с тобой – вопросы всякие задаешь, размышляешь, до правды докопаться хочешь. Ну и к тому же начальник ваш – редчайший экземпляр. Я когда от нашего радиста узнал, что начальника «Пионерной» Засранцем прозвали, полдня смеялся, аж до коликов в животе. Не твоя, кстати, выдумка?

– Нет, это товарищ мой его так заклеймил.

– Ну, это не заклеймил. Эпитет «Засранец» для Акимова еще слишком мягкий. Он мерзавец, каких поискать. За внешним его равнодушиемскрывается жестокий человек, коварный и беспощадный к окружающим. Впрочем, много чести говорить о нем так долго. А тебе, Никита, я так скажу. Что виноватым себя не чувствуешь, так это, уж поверь мне, от молодости твоей, от неопытности. Призадумайся, как живешь, глядишь и по-другому на себя взглянешь.

Прощаясь у дверей каюты, старый доктор спросил:

– Вернешься в клинику или снова в экспедицию завербуешься?

– Ни за что, никогда! – твердо ответил Никита.

– Ну-ну, – усмехнулся его мудрый собеседник. – Никогда не говори «никогда» – слыхал, наверное, такую формулу? А я, пожалуй, решусь еще на одну зимовку. Точно последнюю, но рискну. В конце концов, философы утверждают, что все мы живем, чтобы, уходя, возвращаться, а вернувшись – снова уйти. – И подтолкнул легонько Максимова в спину: – Иди, иди, а то совсем старику душу разбередил. Да, чуть не забыл. Врать друзьям – а мы же теперь с тобой друзья? – нехорошо. Согласен?

– Так я вам и не врал.

– А вот и соврал! Когда я спросил, кто твой дед, ты ответил – «врач». Будто я не знаю, кто такой академик Никита Борисович Максимов, полный твой тезка. Уж два плюс два как-нибудь сложить умею. А говоришь «не врал».

– Не врал, – засмеялся Никита. – Дед сам всегда говорит, что прежде всего он врач, а уж потом все остальное.

– Ладно, ладно, не удалось загнать тебя в угол. Ступай, а то твои друзья совсем тебя потеряли, ревнуют поди к старику…

Никита вышел, но возвращаться в свой кубрик ему не хотелось. Похоже, что не он доктора, а доктор его взбудоражил. Как живет он сам, Никита Максимов? Перед глазами, как наяву, возникло прощание с Варей в Кейптауне. Он тогда едва не опоздал, и вахтенный, укоризненно щелкнув по циферблату часов, крикнул: «Максимов, живо на борт!». А сейчас он, доктор Максимов, уже на борту – или все еще за бортом барахтается? И от кого услышит он команду: «Поднимайся на борт!»?

***

Все было будничным, обыденным. Не звучали фанфары, не бежали навстречу героям-полярникам счастливые пионеры с букетиками цветов. Даже начальник экспедиции не счел нужным сказать им на прощанье хоть пару слов. Обычные работяги вернулись с обычной работы, сойдя с трапа, потискали друг другу руки, кто-то обменялся адресами, номерами телефонов – и разошлись – каждый в свою сторону. Никита, Саня, Василий и Иван решили сразу поехать в Институт, поскорее закончить с формальностями, да и по домам.

Августовский Санкт-Петербург встретил их серым небом, моросящим дождем, скользкими, почти как полярный лед, желтыми листьями. Но Никиту радовало все – и это серое небо, и дождик, под который так приятно было подставлять лицо. Его никто не встречал. Варя рвалась прилететь в Питер, родители ей не советовали – куда с грудным младенцем! Она упрямилась, стояла на своем, говорила: «Как же так, всех жены будут встречать, а Никита…» Но он, когда узнал об этом, послал ей еще из радиорубки ледокола теплое, но достаточно решительное письмо, приписав, что и часа лишнего не задержится, из порта – сразу в Институт полюса, там сдаст отчет, подпишет, что надо, получит деньги и сразу – в Москву, домой.

Все оказалось не так-то просто. Оформление бумаг заняло целых три дня, денег и вовсе не дали, сказали, что в течение недели переведут на банковскую карточку. Когда Никита узнал, сколько ему причитается, то просто опешил. Сбылись самые мрачные предсказания доктора Родинова. Отправился выяснять в бухгалтерию, но там сказали, что ему начислили ровно столько, сколько причиталось, и выяснять надо в медицинском отделе, а не у них.

Начальник медотдела Шпинда встретил врача «Пионерной» хмуро. Он уже знал от Засранца, как разыграл того Максимов с мнимой операцией директора.

– Мне Владимир Петрович поведал про твои художества, – оборвал главный полярный медик возмущенные претензии Максимова. – Дисциплину нарушал беспрестанно, подверг ненужной опасности не только себя, но и своих товарищей, которые, спасая тебя, сами могли погибнуть. Позволял себе непочтительные высказывания и в адрес начальника станции, и в адрес руководства Института, – перечислял он. – И после всего этого ты еще претензии предъявляешь. Тебя добрейший Акимов мало штрафовал. Я бы такого, как ты, полярной надбавки лишил полностью, чтобы на всю жизнь заполнил, как позорить высокое звание полярника.

– А это звание что, еще больше опозорить можно, чем оно само себя опозорило? – взорвался Никита. Его занесло и он, не выбирая выражений, высказал все, что думал – о станции в целом, и о том, как травят там людей непригодными для еды продуктами, и том, что в медпункте людей можно только загубить, но уж никак не вылечить.

Шпинда ни разу его не перебил, листал бумажки, то и дело открывал и закрывал огромный сейф, заварил себе чай, достал из шкафа пачку печенья и захрустел с явным наслаждением – одним словом, всем своим видом давал понять, что Максимова не слушает и все, что он говорит, ему до лампочки. И лишь когда запал Никиты угас, сказал почти добродушно:

– Зайди в спецчасть, прямо сейчас и отправляйся, там тебя уже ждут не дождутся, – и уточнил: – Комната 312.

Что такое «спецчасть», Максимов осознавал смутно, там ему еще бывать не доводилось. Постучал в дверь без таблички, вошел. За решеткой не по годам ярко накрашенная дама, с огромными серьгами в ушах и звенящими на руках браслетами, несмотря на длинные, покрытые ярко-красным лаком ногти, довольно бойко печатала на компьютере, не глядя на клавиатуру.

– Доктор Максимов с «Пионерной». Мне сказали, что меня взывают.

Дама юркнула в боковую дверь, вернулась, нажала под столом невидимую кнопку – решетка отъехала, Максимов прошел в кабинет.

За огромным, явно старинным письменным столом сидел молодой еще, на вид не больше тридцати пяти лет, блондин.

– Так вы и есть доктор Максимов Никита Борисович? – уточнил он и, постучав пальцем по столу, вроде бы и попросил, но скорее все же приказал: – «Книжку моряка», пожалуйста.

Никита протянул документ. Не глядя в удостоверение, хозяин кабинета небрежно швырнул книжку в ящик стола и на недоуменный взгляд доктора пояснил: «Получите потом, вместе с трудовой книжкой». Присесть Максимову он так и не предложил. Достав лист бумаги, стал читать отпечатаны текст:

«На имя директора Всероссийского Института полюса поступил рапорт… – В слове „рапорт“ он, как принято на флоте, сделал ударение на последнем слоге. – …капитана ледокола «Академик Смирнов» о недостойном поведении судового врача Колотаева Юрия Федоровича в помещении медсанчасти, о чем в вахтенном журнале врачом станции «Пионерная» Максимовым Никитой Борисовичем сделана соответствующая запись».

– Все верно? – спросил он.

– Все верно, – подтвердил Никита.

– Добавить к вышеизложенному что-либо желаете?

– Мне кажется, я в вахтенном журнале изложил все предельно ясно, так что добавлять мне нечего.

– А как вы прокомментируете вашу дезинформацию о том, что директору Института вашими родственниками была проведена операция?

– На сей счет имеется рапорт? – Никита тоже сделал ударение на последнем слоге.

– Нет, только устная информация.

– В таком случае я воздержусь от комментариев.

– Не советую. Впрочем, как знаете. Имеется также устная информация начальника станции Владимира Петровича Акимова, что во время зимовки вы вели какие-то записи. Увлекаетесь литературой, ведете дневник? Или что-то фиксировали на память?

Никита уже совсем было собрался ответить очередной дерзостью, но сдержался и деревянным голосом отрапортовал: «Довожу до вашего сведения, что данное утверждение начальника станции Акимова является не чем иным, как клеветой, порочащей мое достоинство как врача и как гражданина».

Человек из спецотдела аж губу закусил от этой тирады – нечасто в этом кабинете произносились подобные речи. Пожалуй, что никогда. Не зря говорил начальник «Пионерной», что непростой фрукт этот Максимов. Надо с ним ухо держать востро. Но и спуску не давать. Чиновник решительно поднялся, достал из сейфа бланк, протянул Максимову:

–Заполните.

– Что это?

– Подписка о неразглашении, – и пояснил: – Все, что вы видели на станции, а также в плавании на ледоколе «Академик Смирнов», является строжайшей государственной тайной, разглашение которой приравнивается к измене Родине и карается по всей строгости закона Российской Федерации.

***

Как долго, оказывается, летит самолет до Москвы! Как нескончаемо медленно тащится по пробкам разболтанное, дребезжащее такси! Но вот и знакомая дверь. Два коротких и один длинный звонок – его «фирменный», с детства, оповещающий, что это не кто иной, а именно он, Никита, пришел домой. Дверь распахнулась мгновенно, будто дед дежурил в коридоре, поджидая внука из долгих странствий.

– Ну где тебя носит! Холодец уже подтаял, – притворно заворчал дед, будто Никита, играя с мальчишками, задержался во дворе. Но не справился с придуманной ролью и крепко обнял своего любимца. А откуда-то из глубины квартиры уже слышались легкие шаги и звенел счастливый, такой родной Варенькин голос: «Боренька, папа приехал, наш папка вернулся!»

Я на борту – курс прежний, новый путь,

Мне тянут руки, души, папиросы…

Владимир Высоцкий

ЭПИЛОГ

…Мерно гудели моторы огромного и могучего военно-транспортного «Ил-76». Сидеть на узких дюралевых лавках, протянувшихся вдоль иллюминаторов, было неудобно и Никита, бросив на пол рюкзак, удобно расположился, прислонившись к какому-то металлическому контейнеру. Народ в самолете собрался рзношерстный. Больше всего, конечно, было военных – в непривычной форме светло-песочного цвета, гимнастерки с короткими рукавами. Но и штатских было достаточно. Максимов узнал несколько популярных эстрадных артистов. Седой мужчина в просторной белой сорочке достал гитару, и возле него сразу собралась группа офицеров. Буквально пару дней назад Никита видел этого артиста по телевизору и сейчас силился вспомнить его имя. Кто-то из военных попросил: «Александр Леонидович, вы же Высоцкого поете, спойте что-нибудь…». Никита переместился поближе к певцу. Под переборы гитары зазвучало хорошо известное «Я Як –истребитель», «Кони», «Товарищи ученые, доценты с кандидатами». Исполнив несколько песен Высоцкого, Александр Леонидович сказал: «Я уже не в первый раз лечу в Сирию и сейчас хочу исполнить вам свою песню, написанную после первой поездки. Она называется «Самолеты взлетают». Слушали внимательно, к концу песни припев подпевали вместе с певцом:

«Самолеты взлетают навстречу врагу

В зазеркалье обычного мира,

Заставляя подумать несущих беду

О расплате от праведной силы».

Импровизированный концерт продолжался около часу. Потом принесли обед, все разбрелись по своим местам. Глядя на плывущие за бортом самолета причудливой формы облака, Никита вспоминал о том, что произошло с ним после того, как вернулся он с зимовки на Южном полюсе. Вскоре после возвращения, прочитав на сайте горздрава, что одной из больниц требуются хирурги, Максимов отправился по указному в объявлении адресу.

Замглавврача больницы так долго изучал документы, будто хотел разглядеть между строк что-то ненаписанное, потом снял очки, потер переносицу и строго спросил Максимова:

– А сколько операций вы, доктор, провели за последние два года, и в какой клинике оперировали?

– Одну. В медпункте полярной станции. Но операция была очень сложная, к тому же оперировал без медсестры, с одним только анестезиологом, – горделиво ответил Никита.

Но подробности зама не интересовали.

– Одну, – хмыкнул он скептически. – Всего лишь одну. Вы сами-то понимаете, что одна-единственная операция за два года – это ничего?

– То есть вы полагаете, что за два года, пока я находился в экспедиции, как хирург я полностью дисквалифицировался…

– Именно так я и полагаю, – подтвердил хирург. – Я ни в коем случае не умаляю вашей деятельности в качестве врача на полярной станции. Но медпункт и клиника суть понятия разные. А вы пришли в клинику, хотите здесь работать, а ведь у нас хирурги ежедневно по три, а то и по пять операций делают… Впрочем, оставьте свои документы, мы рассмотрим и, в случае положительно решения, вам позвоним.

Собственно, чего-то подобного Никита и ожидал. Когда на семейном совете он сказал, что хочет вернуться в хирургию, дед сердито засопел:

– И ты всерьез полагаешь, что имеешь право сейчас возвращаться к хирургическому столу? Тебе не кажется, что твое решение несколько самонадеянное? Впрочем, ты не слушал нас и тогда, когда мы отговаривали тебя от этой безрассудной затеи ехать на полюс, и сейчас, похоже, наше мнение тебя тоже не интересует.

– Ну зачем ты так, дед?

– А затем! – вспылил Максимов-старший. – Хирургия, как и любая другая область медицины, на месте не стоит. Ты не просто два, ты целых два (!) года не практиковал. Ты не читал никаких научных журналов, не знаешь, что теперь происходит в нашей специальности, какие новые методики…

Отец во время этого тягостного разговора молчал, не произнес ни слова. Да и о чем говорить, когда главное сказано старшим в семье. Вечером, когда все уже улеглись, мама зазвала Никиту на кухню.

– Сынок, дед уже остыл, он готов тебе помочь, но он считает, что сначала нужно пройти переподготовку, постажироваться у опытного хирурга, и он готов тебе в этом помочь. Ты сам должен принять такое же решение и попросить его посодействовать.

– Нет, мама, я уж как-нибудь сам.

– Сам, опять сам, ничему тебя жизнь не учит, – огорчилась мать. – Пойми, Никитушка, дело даже не в том, что ты давно не работал по специальности. И папа, и дед всегда говорили, что у тебя руки золотые, что ты со временем можешь стать настоящим хирургом. Но сейчас такой век – без протекции не то что в серьезную клинику – в обычную районную больницу, и то не устроишься.

– Мамуля, ты пойми, – мягко возразил сын. – Я не хочу, чтобы за моей спиной шушукались и говорили, что я работаю только потому, что мои дед и отец академики Максимовы. Я тоже Максимов – сам по себе, и я смогу это доказать, вот увидишь. Я взрослый человек, у меня семья, жена, сын, я за них в ответе.

– Все, что я увижу, это то, как ты мучаешься, – горько вздохнула мама. – Ты сейчас правильно сказал, что ты теперь в ответе за свою семью. Так что не торопись отказываться от помощи, подумай хорошенько.

Когда Никита пересказал этот разговор жене, Варя погладила его по голове:

– Мама права, ничему тебя жизнь не учит. Как считал, что ходить нужно только прямо и идти только вперед, так и считаешь. А иногда и отступать тоже надо уметь, чтобы лоб не разбить.

Свои резюме Максимов разослал в клиники, больницы, но ответа так и не получил. А когда сам, без приглашения, явился к замглавврача по хирургии одной из больниц, то тот прямо ему и заявил, что специалистом доктора Максимова не считает.

Слякотную московскую осень сменила бесснежная зима. И когда Никита выходил из дома легко одетый и мама или Варя кричали ему вслед, что надо теплую куртку надеть и шарф непременно, холодно же на улице, он лишь усмехался. Разве это холодно? По полярным понятиям, так просто лето. Гуляя с сыном и толкая впереди себя колясочку, он строил всевозможные планы. Возвращаясь домой, отправлял новые письма по электронной почте. Так прошло полгода.

Летним вечером раздался звонок мобильного телефона – номер был неизвестным.

– Никита Борисович Максимов? – спросили его. – С вами говорят из медсанчасти МЧС. Вы прислали нам свое резюме. Ждем вас завтра к десяти ноль-ноль на собеседование по адресу…

Начальник медсанчасти полковник Трубников принял его радушно:

– Садись, садись, полярник, в ногах правды нет, – и рассмеялся: – Но нет ее и выше. Чаю хочешь? Или ты у себя на полюсе больше к «шилу» привык?

«Проверяет», – подумал Никита и ответил сдержанно:

– Чай мне больше нравится.

– Рассказывай – коротко, но подробно: где работал, что делать умеешь? – потребовал Николай Сергеевич.

– Там все написано, – все так же сдержанно ответил Максимов, увидев на столе полковника свое резюме.

– А мне неинтересно, что там написано, – возразил Трубников. – Я живого человека послушать хочу, понять, из какого ты теста вылеплен.

Поначалу Никита рассказывал скупо, потом незаметно для себя увлекся. Начальник медсанчасти его не перебивал; напротив, слушал очень внимательно. Все, что надо, он уже про Максимова знал, и ему по душе был этот молодой доктор, который не побоялся из академической семьи уехать аж на Южный полюс, где вкалывал полтора года. О работе врача на зимовках многоопытный полковник знал не понаслышке.

– Скрывать не стану, нам нужны люди, умеющие работать в экстремальных условиях. Потому что вся наша система МЧС – это сплошные чрезвычайные ситуации, отсюда и название. Мы готовы тебя взять. Поначалу посидишь на приеме больных в медсанчасти, присмотришься. Когда поймем, что готов, доверим командировки.

– Дальние, надолго? – спросил Максимов.

– Всякие, и близкие и дальние, но долгих почти не бывает. Мы же по сути спасатели. Приехал, оказал помощь, прооперировал, вернулся.

– Я согласен, – не раздумывая, выпалил Никита.

– Молодец, – одобрил Николай Сергеевич. – Люблю людей решительных, сам такой. Работа у нас живая, интересная, а медсанчасть – любая больница позавидует. Так что не пожалеешь. Правильное решение принял. А раз так – отправляйся в кадры, там предупреждены.

Он выходил из здания МЧС, все еще не веря, что через неделю он, Никита Максимов, может приступить к исполнению своих обязанностей врача-хирурга медсанчасти Министерства по чрезвычайным ситуациям. Все это было как во сне, в чудесном сне. Но лежащий в кармане бланк временного удостоверения, которое получил каких-нибудь десять минут назад, не оставлял никаких сомнений – это явь. Хотелось побежать вприпрыжку, запеть что-нибудь разудалое во весь голос, но он сдержался: вокруг полно было людей, еще примут за психа или пьяного…

Первым же рейсом следующего дня Максимов вылетел в Санкт-Петербург, за своей трудовой книжкой. Все его попытки получить документ по почте ни к чему не привели. На его письменные запросы никто попросту не отвечал, а когда после многочисленных писем он, наконец, дозвонился до медуправления Института полюса, начальник, сославшись на инструкцию, заявил, что трудовые книжки по почте не высылаются, нужно приехать лично.

В медуправлении его отправили в отдел кадров. Пожилая грузная тетка с хриплым голосом курильщика, кряхтя и надсадно кашляя, поднялась со своего места, достала из шкафа длинную коробку с буквой «М» на торце, быстро перебрала несколько документов и переспросила: «Как имя-отчество?» Потом покачала головой: «Нет у меня твоего «трудняка». Здесь всего-то пять Максимовых, но Никиты Борисовича Максимова нет. А кому ты ее отдавал?» И услышав, что книжку он оставил в спецотделе ухмыльнулась:

– Ну, ясно, обычные штучки Говнадия Ивановича.

– Кого-кого? – не понял Никита.

– Слащинина, из спецотдела. Звать его Геннадий Иванович, но мы его за паскудный характер Говнадием Иванычем обзываем, – в имени Слащинина тетка с явным удовольствием делала ударение на букве «о». – Не знал, что ли?

– Откуда мне знать, он как-то не представился, – пробормотал врач.

– Ну, не знал, так знай. Его из органов выперли, вот он теперь здесь на всех зло срывает. Ничем тебе помочь не могу, топай к Говнадию, пусть в своем сейфе твою трудовую ищет.

Слащинин, не глядя в глаза Максимову, велел написать ему официальный запрос и прийти через три-четыре дня, лучше через недельку.

– Но мне на работу оформляться надо, – запротестовал, было, Никита, но чиновник строго его оборвал:

– Нечего здесь свои порядки устанавливать. Сказано через неделю, значит, через неделю.

Как не хотелось Никите беспокоить свое новое начальство, но другого выхода он не видел. Да в конце концов следовало и предупредить о возможной задержке. Трубников все понял мгновенно. Только уточнил: «Еще раз зайти к нему можешь, прямо сейчас? Только телефон не отключай. Зайди, протяни трубку и скажи: «С вами будет говорить полковник Трубников из МЧС. Все понял? Выполняй!»

Телефонный разговор был коротким. Слащинин вернул телефон доктору, но все-таки взял мелочный реванш и, в соответствии со своим говнистым прозвищем, документ не отдал сразу, а велел зайти за трудовой книжкой в отдел кадров через два часа. К вечернему московскому рейсу Никита успел впритык.

На новом месте Максимову нравилось решительно все* и дежурства, и короткие, но такие насыщенные командировки. Он уже успел побывать в непроходимых тамбовских лесах, где оперировал охотника, которого подрал медведь, летал на пожар газовой скважины, сделал несколько операций в Москве.

Через три месяца его вызвал к себе начальник медсанчасти. Полковник был немногословен.

– Отправляем группу хирургов и травматологов в Сирию, на помощь военным медикам, – сказал Николай Сергеевич. – Командировка на месяц, только по добровольному согласию.

– Я готов, – коротко заявил Никита.

– Другого ответа не ждал, – улыбнулся Трубников. – Езжай домой, собирайся. Вылет завтра. Да, вот еще что. Родных волновать не стоит. Скажи, что обычная командировка, в пределах России. Потом расскажешь, где был.

…Командир «Ил-76» объявил по трансляции, что самолет готовится к посадке. Все примкнули к иллюминаторам – за окном ослепительной лазурью сияло Средиземное море. Едва ступив на трап, Никита очутился будто в парной, тело мгновенно покрылось липким потом. Даже дышать было трудно от этой нестерпимой жары, к которой примешивался дурманящий сладковатый запах – запах нескончаемых мандариновых плантаций. Уже через час врачи подъехали к военному госпиталю сирийского города Джебла.

Увидев череду надувных модулей военного госпиталя, Максимов приуныл: как можно работать в этом брезентово-проризененном саркофаге, там же задохнешься через пять минут. Но увиденное потрясло его. Множество кондиционеров обеспечивали постоянную прохладу помещений, палаты были небольшими, но чистенькими и уютными. А операционные! Главный хирург госпиталя Николай Николаевич Касаткин показывал приехавшим коллегам свое хозяйство с нескрываемой гордостью. Да и было чем гордиться! Таким операционным могли бы позавидовать самые лучшие столичные клиники. Никита вздохнул, невольно вспоминая убожество своего полярного медпункта на «Пионерной».

Ассистировать и самостоятельно оперировать Максимову приходилось почти каждое дежурство. Но его это только радовало. Вот она – настоящая работа. До конца командировки оставалось всего пару дней, когда в комнату, где жили прикомандированные врачи, ранним утром ворвался громадного роста майор. Неожиданным для его комплекции фальцетом он не выкрикнул, а провизжал: «Кто Максимов? – и услышав ответ, скомандовал. – За мной, бегом!»

По дороге к госпиталю майор скороговоркой выпаливал отрывистые фразы:

– Генерал. Ранение тяжелое. Потерял много крови. Оперируешь ты.

– Как я? А Николай Николаевич?..

– Касаткин всю ночь оперировал. Уснул час назад, еле добудились. Он тебя сам назвал, сказал, что будет тебе ассистировать. – На пороге предоперационной майор остановился, взял Никиту за рукав.– Доктор, я тебя прошу. Это не просто генерал. Это настоящий герой. Сделай все возможное и невозможное. Петрович должен жить! Ты меня понял?

– Не каркай под руку, – грубо отрезал Никита и пошел переодеваться.

И хотя старался выглядеть спокойным и уверенным, волновался отчаянно. Настоящее спокойствие пришло только тогда, когда стал возле операционного стола и скомандовал хирургической сестре привычное: «Скальпель».

Через четыре часа он вышел из операционной. За жизнь генерала теперь можно было не волноваться. Хирург Максимов справился, он на самом деле совершил невозможное. Касаткин лишь пару раз подсказал, как действовать, а после операции молча, но очень крепко, со значением, пожал молодому коллеге руку.

Едва Никита появился на пороге госпиталя, к нему первым бросился майор. У Никиты даже говорить сил не оставалось. Он лишь кивнул головой и улыбнулся. Ужасно хотелось курить, но сигареты остались в шкафчике. «Покурить есть?», спросил он майора. И сразу несколько человек протянули ему открытые пачки, зажигалки. Максимов сделал первую глубокую затяжку и, неожиданно для самого себя, негромко произнес: «Я на борту, курс прежний, новый путь, мне тянут руки, души, папиросы». И повторил для себя главное:

«Я – на борту!»

Южный полюс – Москва,

2020 г.

Оглавление

ПРОЛОГ

МЕСЯЦ ПЕРВЫЙ

МЕСЯЦ ВТОРОЙ

МЕСЯЦ ТРЕТИЙ

МЕСЯЦ ЧЕТВЕРТЫЙ

МЕСЯЦ ВОСЬМОЙ

МЕСЯЦ ТРИНАДЦАТЫЙ

МЕСЯЦ ПЯТНАДЦАТЫЙ

МЕСЯЦ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ

МЕСЯЦ ДВАДЦАТЫЙ

ЭПИЛОГ