Время сказать (СИ) [lReine / Reinneke] (fb2) читать онлайн

========== 1. ==========

— Мне до тебя дела нет, — сказал Бог,

— Вот ручка и разлинованные листы.

Сам пиши что хочешь — от одного до трех.

А ничего не хочешь — место оставь пустым.

Осенью бог спит. Замотался, да и вдохновение за лето подрастерял. Слишком уж много оно выпивает сил своим цветением красок. И каждую придумай, и каждую создай… Зимой иней зачарует узором и в воздухе будут танцевать снежинки — такие, что двух одинаковых не найти. А осенью нет ничего. Что живет — живет само по себе, без бога, а потому медленно тлеет — рыжим, красным, желтым — чахнет и увядает. Каждый, кто хоть немного смыслит в жизни, скажет вам — умирать надо непременно осенью.

А агония будет прекрасна. Разыграется буйство золота — высокая пронзительная нота в симфонии мироздания. Перед тем как угаснуть, жизнь, подобно пламени костра, вспыхнет особенно ярко. А потом холодные дожди остудят пыл, силы иссякнут, и дирижер уберет ноты с пюпитра. Яркая мишура облетит, потускнеет, станет трухой и грязью. Золотой — цвет смерти.

Мы встретились осенью. И я подумал, ну в самом деле, неподходящее время для новых встреч. Некстати, как засмеяться на похоронах.

А дни становились короче, и листва облетала все быстрее. И никто ведь не выбирает, когда родиться. Вот и мы не выбирали. Столкнулись — и что тут поделаешь.

— Вы уронили.

Правильно говорят, что все большое начинается с малого. Может, стоило мне промолчать. Не мои это были ключи, и не моя головная боль была бы потом их искать. А сколько было досады во взгляде, которым он меня наградил — таким людям, на секунду остановиться смерти подобно. Выхватил связку, взглянул в упор из-за узких стекол очков, замер и даже спасибо не сказал, кивнул только. Так и стояли — он смотрел на меня, а я смотрел, как бусины моросящего дождя скатывались по колючей шерсти черного пальто.

Случается такое осенью — зазеваешься, провалишься в лужу по щиколотку. Но остановиться или поморщиться гордость не позволит. И идешь дальше, не показывая, что холодно, в ботинке хлюпает и вообще не по себе. Вот и мы — постояли с минуту, и разошлись, как ни в чем не бывало. Он — к красному мерседесу, припаркованному у дверей банка, я на остановку — мокнуть, пока автобус не прикатит. И каждый чувствовал, что это не конец. Черт знает, почему. В промозглую утреннюю осеннюю морось без куртки выскочишь — тоже знать не знаешь, но чувствуешь — простуду подхватишь. И пришло оно — в тот самый миг, когда взглянули на меня строгие карие глаза — тоскливое предчувствие долгой мучительной болезни.

А потом, не успел автобус из-за угла вывернуть, как у остановки мерседес затормозил — слишком уж яркий на фоне поникших пятиэтажек и тусклого полотнища мокрого асфальта, будто нарисованный поверх общей картины блестящим маркером.

— Садись, подброшу.

Даже не вопрос.

Косой, когда я ему рассказал, долго смеялся: «Подобрали тебя, как собаку бездомную чахоточную». А тогда я об этом не думал. Смотрел в окно и молчал. Медленно согревался и не мог понять: машина мчится мимо недвижных улиц и скверов или, может, мы одни застыли на месте, пока остальной мир продолжает вертеться.

Так в тишине мы доехали до невзрачной девятиэтажки, где я жил. И только когда пришла пора прощаться, он спросил то, ради чего пригласил незнакомого парня в заляпанных грязью ботинках сесть в дорогой, пахнущий кожей, салон:

— Как тебя зовут?

***

Ранним осенним утром город курит. Нежный бледно-розовый рассвет висит в прозрачном холодном небе. Дышат паром толстые трубы теплоцентрали за бетонным забором. Белый дымок лижет губы замерзших прохожих. Летят ранние машины по автостраде.

Осенью занемевшие души жаждут тепла, и каждый дом становится крепостью против подступающих холодов. Надеждой. Убежищем. Костелом.

Красный мерседес всю неделю стоял у дома. То появлялся, то исчезал, будто там, за тонированными стеклами, кто-то незримый тщетно пытался понять, что здесь забыл. Но навстречу мне никто не выходил, руки не протягивал и заговорить не пытался. И, в конце концов, когда уже комом в горле стало — гадать каждый раз, подходя к подъезду, изменится ли что-нибудь сегодня, я кинул вещи в рюкзак и ушел из дома — потрогать осень. Вдохнуть горьковатый запах прелых листьев. Пройтись по скорбно замершим под покрывалом осеннего листопада переулкам, вдали от городской суеты. Погладить шершавую черную кору деревьев в сквере. Посмотреть на замершее колесо обозрения.

Летом здесь было шумно и многолюдно. Теперь — только я и сырой ветер, робко трогающий за руку. Люди щедры в любви, но скупы на верность. Верность — значит оставаться рядом, даже если любить больше не за что.

Косой быстро меня отыскал. Он всегда каким-то особым шестым чувством угадывал где я. Пристроился рядом на мокрой скамье, зыркнул из-под длинных патл, нахохлился замершим воробьем.

— Ну и что на этот раз, Кир? На работе не появляешься… Смотри, выпрут.

Было бы что терять — подработку на полставки.

— Кому она нужна, Кость, работа моя.

— Была б не нужна, и тебя бы не держали. Каждый мелочь делает, а из этих мелочей уже все складывается. Думаешь, если нигде никого не станет, будет лучше?

Всегда так с ним — скажет поперек, а все равно груз с мыслей снимет.

— Ты давай выкладывай, что случилось-то?

Черные облысевшие ветви расчертили мозаикой облака над головой, будто небо разбилось. Воробьи скакали по аллее у кромки луж. Я тогда загадал — если они сейчас улетят, то ничего говорить не буду. Но коричневые комочки замерли, словно тоже хотели послушать, и я рассказывал. По сути, ни о чем, о пустом и глупом, казавшимся важным и сложным. О своих мыслях и о том, чего еще не было. А Косой катал носком ботинка лопнувший каштан и молчал, хотя сказать хотел, наверно, многое. Из нас двоих ему пришлось тяжелее. Под конец только фыркнул:

— Дурак ты, Кира. Подошел бы, да сам спросил: «че надо». Ошибся — ну послали бы тебя. А ты боишься, бродишь по городу стрельцом неприкаянным. Может, это знак. А ты топчешься. Осень, Кир, она не вечная… Она заканчивается…

И кто из нас еще дурак. То ли не понял Косой, то ли понял, да вида не подал. Как можно ошибиться и свое не узнать? Все равно что смотреть на руку и сомневаться — твоя или чужая. И это только безликая рука… А его я целиком видел, в глаза заглянул. Какие уж тут ошибки.

Другое дело, бывает, и узнаешь родную душу, а признать не захочешь. Особенно если тело у этой души, как у меня, худое — куртка мешком висит. Глаза светлые, почти прозрачные и волосы в беспорядке. Отросли уже, шею щекочут. Если слишком некрасивый, чтоб понравится, какое кому дело до души.

— Пойду я, Кость. Свидимся. Спасибо, что выслушал.

Страшно прыгать в омут с головой. Куда страшнее, броситься туда же во второй раз. После того, как однажды уже разбился о дно, когда знаешь, на какие острые камни будешь падать.

А ноги оказались умнее головы и сами принесли домой. И сначала все было как обычно — пожелтевший куст шиповника, шершавая, от полуоблупившейся краски, скамейка, кот на козырьке подъезда, замерший в стороне мерседес. И все то же самое — только перевернутое и дрожащее — в лужах на выщербленном асфальте. А потом мир качнулся — дверь машины открылась и я понял, что думал все это время и решался не я один.

— Здоров, а я тебя вот жду. Слушай, у тебя кофе нет? А то холодно тут.

— У меня отвратительный.

— Чай — тоже неплохо.

Наверное, он понимал, что какая причина не прозвучала бы, я скажу «да». Чувствовал и поэтому не боялся. Только посерьезнел, когда не увидел, на моем лице ответной улыбки.

— Мне надо поговорить с тобой, Кирилл.

Квартиру я содержал в чистоте. Пусть и обосновался в ней ненадолго. Правда, обои кое-где полиняли и диван скрипел. Но кому какое дело.

— Значит, тут живешь?

И зачем спрашивать об очевидном?.. У подъезда меня сторожить, как влюбленному школьнику, ему не было страшно, а тишины вдруг испугался?

— Ванная там. Полотенце чистое возьми.

Все таки странно он смотрелся у меня в квартире — чуждым и не к месту. Слишком ухоженный, слишком блестящий на фоне тусклой прихожей.

— Зачем мне ванная?

— А ты что, чай пришел пить?

Диван скрипел, а за окном цвела осень. Последняя. Ветви скребли по стеклу, и промозглый ветер стучался в рассохшиеся рамы, сквозняком гладил кожу. Холод осеннего дыхания и жар чужих ладоней — я впустил в сердце их обоих. А потом, когда дыхание выровнялось, и пропали белые точки, плавающие в глазах, он вдруг спросил:

— Ты же, по-моему, даже не спросил, как меня зовут?

***

В последние погожие дни сентября город улыбается улыбкой расхристанного беззубого юродивого. Его не печалит поредевшая шевелюра крон и проплешины на траве. Он не думает о стылом тумане зимы, что маячит за спиной. Город жадно ловит последние лучи остывающего солнца, как блаженный блестящие фантики. Тянется им навстречу, смеется и хлопает в ладоши, счастливый этой малостью.

Три недели пролетели за один миг. За это время я успел узнать, что мою осеннюю находку зовут Паша, и он — исполнительный директор макрорегионального филиала банка. Все это узналось само собой — постепенно и нечаянно. Специально я не спрашивал. Знал: стоит начать и остановиться будет трудно. Мысли — вещь прилипчивая. Начнешь размышлять, строить — сначала догадки, потом планы — а потом тебя, опутанного фантазиями и надеждами, сбросят в пропасть. Умирать — больно и тоскливо. Мне не хотелось.

Паша привыкал — сначала осторожно, потом свободнее, что я не расспрашиваю его ни о чем, ничего не требую, не устраиваю допросов, почему он порой пропадает надолго. Я не расстраивался. А по правде — просто не ждал. Когда не ждешь, вроде, как и расстраиваться не положено. Разве что иногда под вечер царапнет по душе обида колючкой, но зачем думать о будущем, если сегодня все хорошо. Не лучше ли согреться последними лучами вместо того, чтобы скорбеть о пропущенном лете. Осеннее счастье горчит предчувствием конца.

— Странный ты, Кир. Живешь сам по себе, отдельно от мира. Почему так?

— Не подружились мы с миром, Паш.

Но отвертеться не выходит. Слишком он дотошный, логичный, рациональный для туманного неведения.

— Это как?

— Это по-всякому.

Мои дурацкие ответы ставят его в тупик и злят.

— Ты никогда ничего не рассказываешь. Где работаешь, о чем думаешь, почему живешь один в этой… Разрухе. Или считаешь, меня это вроде как не касается?

Меня разбирает смех от его детской обиды.

— Да просто живу… Работа — так… Сезонная подработка на полставки.

— Да иди ты, Кир. Надоело. В печенках все это… — Взмах сгоряча выходит чересчур широким и охватывает всю мою комнату, будто и старенький комод, и шкаф, и я сам ни на что не годимся. — Я хочу узнать о тебе больше. А тебе нафиг это все не нужно… Наверное, если бы я не сказал, ты бы до сих пор даже не поинтересовался, как меня зовут.

Удивительно, как легко люди решают за других, счастлив кто-то или нет. Строят свой идеальный макет счастья и готовы сжечь любого, кто хочет быть счастливым иначе. Или же, будь добр, докажи наглядно, что ты и правда счастлив. Эту шарманку Паша заводит не первый раз, но впервые у него выходит так горячо. Мне поинтересоваться несложно.

— Ты женат?

Осень любит напоминать о себе в самый неподходящий момент. И погожим солнечным днем не забывай — это лишь игра. Посмей поверить, что лето вернулось, как осень расхохочется тебе в лицо и поглумится над чужой глупостью всласть.

— Был. Ну то есть… Пока да… Почти что нет. Просто номинально живем вместе. Кир, это ведь, знаешь, ну как соседи — под одной крышей. Не больше.

Сейчас он больше похож не на акулу бизнеса, а на испуганного кота, застигнутого врасплох дождем. Мне почти жаль его и отчего-то немного смешно.

***

— В холодильнике мышь повесилась, поэтому ты такой худой, — заключает Косой. — Может, тебе продукты забросить?

На дверце холодильника лежит банка тушёнки. На мой взгляд даже больше, чем нужно.

— Перебьюсь, я сейчас дома редко бываю.

Уже середина октября. Дни ковром стелются под ноги все быстрей. Утром солнце проскочит, а на мгновенье глаза закроешь, уже подступают сумерки.

— Скоро все равно съезжать.

— Живешь одним днем и не хочешь думать, что будет дальше, — вздыхает Косой. — А я-то думал, может останешься. Ничего тебя не трогает, потому что ни за что не держишься.

Люди странные существа. Начнешь к ним тянуться, тормошить, держать, дорожить ими и мгновенно надоешь. Скажут — назойливый, бесишь. А если запереть все в себе и ничего не просить — начнут обвинять в равнодушии.

— Дурак ты, Косой, неужели не понимаешь? Думаешь, Паша, например, обрадуется, если я начну ему мозги парить, с кем он вечера проводит?

Люди смакуют любовь по кусочкам, как дорогой деликатес. Едят ее маленькой десертной ложкой.

— Сладко обещать не расставаться до гроба, а попробуй неделю побыть с человеком неотступно — посмотришь, как он взвоет. Хорошо, когда есть родная душа, но на расстоянии. Когда не лезет, но всегда готова принять. Идет рядом, дрожит, трепещет, боится потерять и по щелчку пальцев уже у ног. А когда надо, может посидеть в сторонке, даст вдоволь посмаковать и одиночество, и тоску. Только чтоб была готова броситься утешать, если переборщишь с грустью. Этот эгоизм у людей принято называть золотой серединой.

— И кто тут дурак? Ты вообще хочешь любовь легкую или живую? — раздосадовано бросает Косой. — Золотая середина — идеальный баланс. Найдешь ты его, а дальше-то что, Кир. Замрешь и не будешь дышать, только терпеть вечность, чтобы не дай бог не нарушить? Врастёшь в одну точку, только бы весы не качнуть? Закостенеешь… Постоянство есть только в смерти.

По моим плечам ползет дрожь и неожиданно становится холодно.

Косой тем временем допивает чай и как всегда морщится: «Ну и дрянь». Облизывает бледные потрескавшиеся губы и неторопливо цепляет на макушку детскую шапку с пушистым помпоном. Бабки у подъезда, как пить дать, снова будут шипеть вслед «наркоман».

— Не вставай, я захлопну.

Шаркая, тащится к входной двери, по дороге разматывая наушники.

Хлестко щелкает замок, как будто ставит точку. Воцаряется тишина. Мне страшно, и руки трясутся как у законченного алкоголика. Паши нет уже несколько дней. Он говорил, что будет занят. Кроме меня в квартире никого, но паника не проходит. Я сижу сгорбившись, не в силах оторвать взгляд от белой столешницы, а по щекам катятся слезы. Меня трясет от страха, что обо мне никто не вспомнит. Рядом пустота. Она садится напротив и смотрит в упор. Пустота внутри. Во мне. В мыслях. В легких. Пустотой нельзя дышать, мне нужен воздух. Рука сама тянется к телефону. Надо лишь набрать номер — не может же быть Паша все время занят, должен же ответить. Надо только позвонить первому. Рискнуть окликнуть и попросить прийти…

«Исчезни, Кирилл. Сдохни, если хочешь. Только отстань. Надоел. Че лезешь, как бездомный».

Люди не любят, когда им мешают. Люди не любят обузу. Уж это мне пора бы выучить.

Телефон выскальзывает из онемевших пальцев и падает на пол, корпус разлетается пополам, батарея отлетает в угол. Я решаю, что это знак судьбы. Прекрасный повод оставить все как есть.

***

Осенью мысли блаженнее и слабость не кажется грехом.

Дворник сгребает опавшие листья в огромные кучи, но из-за сырости не развести костер, и их судьба — медленно гнить под проливными дождями. Осенью не стыдно признаться в бессилии. Огонь, согревший нас двоих в это промозглое время-без-бога, медленно угасает. У меня не получается его поддержать. Я могу только стоять и смотреть, как мир вокруг медленно рассыпается прахом. Глупо пытаться помешать. Смерть — закон природы.

У Паши все продумано. Он не может бросить жену, потому что в мире финансов хорошая репутация на вес золота. Но он любит меня и ни за что не собирается прекращать наши встречи, просто вынужден «разграничивать разные аспекты своей жизни». По его же уверению, это вполне нормально. Новый год Паша планирует провести с семьей, а уже на Рождество, взять недельный отпуск — уехать со мной в горы, кататься на лыжах. В этих планах нет ни одного моего слова. Они просто сыпятся на меня, как сухие листья при порыве ветра.

— Не люблю лыжи.

Паша рад стараться.

— А куда хочешь?

Я хочу к нему в душу. Узнать, почему он до сих пор живет с человеком, которого не любит. Почему не останется у меня навсегда. И будь это возможно, будь у меня время — где бы я очутился через год. В его доме или на задворках памяти, как призрак, мелькнувший в жизни черным пятном в жизни, которого не хочется вспоминать.

— Никуда.

И опять злость. Я уже не знаю, чего между нами больше: любви или плохо сдерживаемой горькой злости.

— Опять ты, как всегда. Вечно молчишь. Если тебе это ничего не нужно, так и скажи. Надоело думать за нас обоих.

Я мог бы сказать, что открой я рот, и Паша не обрадуется. Что в планах, которые он так мастерски преподносит как заботу о нас, на самом деле первое место отводится его собственному спокойствию. Чтобы не было — ни скандалов в семье, ни пересудов на работе. И моя роль во время наших ссор проста — молчать и играть роль плохого парня, виновника разлада и не поддаваться на провокации сказать, чего хочу. Потому что какие жаркие слова не звучали бы, на самом деле, меньше всего на свете Паше хочется, чтобы нечто или некто нарушил его идеальный удобный план.

Примирение проходит не менее жарко, но каждый из нас знает, как бы сильно наши тела не вжимались друг в друга, мы остаёмся порознь.

А потом, в тщетной попытке сблизиться, Паша обнимает меня за плечи, прижимается щекой к виску, по привычке невесомо гладит кончиком пальца тонкие белые шрамы на моих запястьях.

— Отчего это, Кир?

Как будто и так не ясно.

— Это я пытался докричаться до Бога.

— И как?

— Никак. Я тогда еще не знал — Бог не слышит воплей и криков. До него долетает только звучная сладостная молитва. Всегда ценится красивая подача.

К счастью, Паша не требует подробностей. Может, ему скучно слушать мои откровения. А я все равно не знаю, как описать то чувство отчаянья и облегчения, которое разливается в душе, когда водишь лезвием по венам. И кажется, вот он — выход — рукой подать. Единственно правильный и такой желанный. А в ванне с кровавой водой сидеть холодно и мерзко. И все время, пока умираешь, думаешь: «Я ведь не ошибся»? Благословение, если решишь, что нет. А я так и не решил. Вроде бы несчастная любовь — она у всех одинаковая. И история стара как мир — он тебе нравится, ты ему нет. Да и не тебя, а женщин любит. А все что ты себе выдумал, так это только твои проблемы. Нечего их на других вешать. Ты к нему с любовью, он тебе лицо разбил.

«Сдохни, если хочешь. Только отстань. Надоел».

Потому что надоел ты ему со своей любовью. Лезешь, ноешь, требуешь. Пытаешься выспросить, когда увидитесь. Расспрашиваешь, с кем он был.

И все надежды — камнем в пропасть. Планы, фантазии о том, как будете вы всегда вместе — туда же. Наверное, сто тысяч людей узнали бы в моей истории свою и осуждающе покачали головой: «тряпка — нюни распустил». Но когда больно тебе, от осознания, что не ты первый — почему-то не легче.

А Паша между тем меняет тему, будто руку от огня отдергивает:

— Может тебе денег надо, Кир — а то у тебя тут…

Убого. Знаю. Но попробовал бы он сказать это вслух.

— Старомодно. Ремонт сделаешь…

— Полтора месяца до зимы.

— А зимой что?

— Уеду.

Косой всегда кривится, когда я отвечаю ему в таком духе. Злится. А Паше только смешно.

— На юга собрался? Мигрируешь к зиме?

— Хочется верить, что на юга… Первого декабря поезд. Придешь проводить?

— И билет уже есть?

Паше больше хочется спать, чем слушать мои россказни. Свесив руку, он пристраивает на полу около дивана часы — чтоб с утра не проспать, натягивает на голые плечи одеяло.— Билет покажешь, поверю, а так… Спи, лягушка-путешественница.

Билета у меня нет, и доказать нечем. Не Косому же звонить, чтоб подтвердил. И я послушно закрываю глаза.

***

Ноябрь — время смирения. Сентябрь — злой шутник — подначивает надеяться, и ты покорно покупаешься на его шутки и каждый день ждешь: выглянет ли солнце, станет ли теплей. Ноябрь шепчет: «Смирись. Нечего брыкаться. Закрывай глаза и спи. И если приснится тебе лето, то вина в этом будет лишь твоя».

— …ты серьезно?

— Все может быть.

— Кирилл, серьезно. Ты серьезно? Что смешного?

— Паш, ты сам себя сейчас слышал?

К ноябрю краски лета уходят из памяти и поневоле начинает казаться, что ничего не было, а тебя просто запутал и обманул глупый цветастый сон.

— Куда ты собрался ехать? Зачем? Что это — шутка?

— Нет. Первого — приходи проводить?

— Кирилл, у меня итоги года на носу, я же говорил. Мне некогда за тобой бегать с твоим бредом, — Паша краснеет от досады, раздраженно приглаживает волосы, не зная, злиться ему или волноваться. — Ради Бога, Кирилл, что за блажь? Я вообще ничего не понимаю. Ты толком даже не можешь объяснить куда, зачем и насколько…

Сегодня он не останется. Сегодня ему хочется унылой рутины. Вечерних новостей, нормального ужина и не отключать телефон, чтобы позже соврать благоверной, будто работал всю ночь в поте лица над отчетами на благо семейного очага и не заметил, как села батарейка.

Паша уходит, а ноябрь заканчивается. Истекает днями, как истекает последними каплями воды опрокинутая на бок бутылка, и жизни во мне остается с каждым новым утром все меньше, жалкий глоток лишь на самом дне.

В один из таких дней Паша притаскивает раскидистую герань.

— Для интерьера. А то у тебя немного уныло тут… — туманно поясняет он, водворяя горшок на комод, и отступает на два шага, полюбоваться со стороны. — Так гораздо лучше.

Я киваю, пряча улыбку. Действительно, неплохо. И мелкие фиолетовые цветы ничуть не хуже роз. В самом деле, было бы странно дарить парню классический букет в качестве извинений за недавнюю ссору. А так — традиции соблюдены. Цветок — он и есть цветок. В горле стоит ком. И поэтому когда я слышу самое главное — тихое «прости», то могу лишь молча кивнуть — «прощаю».

А потом наступает первое декабря, как-то уж слишком внезапно. И осень заканчивается, а я становлюсь лишним.

«Не испарись», — гласит смс на телефоне. Приветствие от Паши, немного грубоватое по сравнению с обычным: «Хорошего дня». Но тут уж моя вина — слишком уж долго я твердил про первое декабря.

Утро течет плавно и тихо, окрашенное сероватой дымкой, словно говорит: «нам некуда торопиться». И я долго лежу, глядя в потолок. Потом медленно тщательно моюсь, завариваю на кухне чай, и долго сижу над горячей чашкой, не выпив ни глотка.

Косой заваливается ближе к обеду и тоже нарушает традицию. Вместо того, чтобы, не разуваясь, прошлепать на кухню, упасть на табуретку и заныть, как у него пусто в животе, мой нерадивый подельник замирает у входной двери и спрашивает:

— Готов?

Голос у него звучит глухо и с хрипотцой, словно Косой подхватил простуду.

— Готов

— И не передумаешь? Мог бы и остаться, Кир.

Мог бы, а зачем?.. Паши нет, не пришел он. У него итоги года. Я обвожу взглядом квартиру, служившую мне логовом на эту осень, и подвожу свои итоги. И выходит, вроде как, что одна короткая смска меня не удержит. А кашпо с геранью с автополивом. Неделю само протянет. Ни для чего я тут не нужен.

— Не передумаю.

— Понятно, — кивает Косой. — А как же твой… попрощаться не хочешь?

В какой-то старой романтической комедии говорили, что любовь как линза — через ее призму хорошее становится идеальным, рядовая неприятность — трагедией, а волнение превращается в панику. Не знаю почему, но мне запомнились те слова.

Будь я для Паши хоть на грамм нечто большим, нежели разрядка от удушающего ошейника ежедневных стандартов и благопристойности, разве усидел бы он на месте, зная, что я могу уехать.

— А ты видишь, чтобы у двери толпились желающие попрощаться?

Мой нерадивый друг плечами пожимает. На его губах лопается пузырь жвачки, а взгляд туманится.

— Ключи давай.

Я кидаю ему связку. Косой ловит, и квартира перестает быть моей.

— Я же говорил, Кость. Все закончится с наступлением зимы и…

Хлопает дверь, щелкает замок. Прежде чем я успеваю вымолвить еще хоть слово, я оказываюсь запертым.

— А я тебе говорил, хватит убегать, — доносится из-за двери. — Задрал, честное слово, Кир. Каждый раз с тобой одно и то же. Вы только встретились, а ты уже сбежал. Еле в парке поймал. И все это время ты только и думал, как в конце уехать. Считаешь, что тебя бросили. А сам как обычно, небось, заткнулся и молчал в тряпочку. Или пробурчал что-то невнятно, а теперь злишься, что люди мыслей не читают. И в тот раз, с тем придурком, что сказал тебе отвалить… Ты мог собраться. Взять себя в руки. Попытаться начать нечто новое. Но ты предпочел… Уйти.

Я со всей силы пинаю ногой дверь, но выбить понятное дело не выходит.

— Ты что творишь, недобиток?! Открывай!

— Злишься, — грустно констатирует Косой по ту сторону. — Ругаешься. Вот это правильно. Лучше, чем хоронить все в себе. Осень так устроена, Кир. Заметил? Осенью нет запахов. От холодного воздуха только стынет лицо и горло. И темнеет рано — на часах шесть, а на улице уже хоть глаз выколи так, что во мраке не разглядеть лиц. Зато осенью тихо. Потому что это время слушать. И говорить. Правду. Осень создана для признаний. Когда ни свет, ни образ, ни запах не отвлекают… Ты должен ему сказать, Кира, что чувствуешь на самом деле. Как устал ждать его днями. Что хочешь, наконец, жить вместе. Выпустить это, как сейчас выпустил злость, наплевать на свой золотой баланс и сместить чашу весов. Двигаться дальше. Подумай… Всего один день. А если не передумаешь, завтра я тебя выпущу. И никто не заметит, первого ты ушел или второго.

Раздаются шаркающие шаги, и наступает тишина, а я сползаю по стене на пол и остаюсь сидеть, уставившись в одну точку, окруженный блеклым серым днем.

Никто не придет. Даже сегодня, когда решается все. Никому я не нужен. Часы на кухне считают секунды. Еще один день к вечности — слишком уж она быстротечной оказалась. Косой мне его щедро занял, чтобы от нечего делать, в тикающей тишине, сидя на полу под входной дверью, я наконец ответил сам себе на тот вопрос, мучивший в ванне: «Я ведь не ошибся?»

Щелкает замок.

Паша — взмокший и непривычно растрепанный: бегом бежал по лестнице, что ли. Пальто распахнуто, галстук съехал на бок. Секундное облегчение во взгляде сменяется недоверием и тревогой.

— Кирилл? Ты в порядке? Ты чего на полу?

— Итоги подвожу. А ты зачем пришел?

Эмоции на Пашином лице меняются стремительнее осенней погоды. Теперь там досада. Но осторожная, словно он спрашивает разрешение разозлиться.

— А сам не догоняешь? Нес бред, что уезжаешь, ну я и… Заскочил проверить, как ты. Все ли в порядке… С тебя станется куда-то деться. А мне что потом прикажешь делать, где тебя искать? Какого вообще тут творится, Кир?..

Не отрывая от меня взгляда, будто опасаясь, что я могу растаять в воздухе, Паша пятерней пытается нащупать позади себя выключатель.

Я хватаю его за руку. Горло жжет и царапает изнутри, будто лезет наружу из сердца застрявшая там колючка.

— Не зажигай свет, — прошу его. — И не смотри на меня, ладно? Просто слушай. Я хочу тебе кое-что сказать.

Осенью Бог спит.

А я подменял Бога. Он замотался за лето и изрядно устал. Вот и попросил подменить ненадолго, заодно дал время подумать над тем, что я недодумал тогда, в ванне. Решить наверняка — хочу ли я остаться или уйти.

Наверное, он знал, как легко ошибиться с «любовью навсегда».

Люди все на одно лицо. Можно спутать случайность с судьбой и не заметишь. А может, не хотелось ему ставить «неуд» моему злополучному ангелу-хранителю Константину, прошляпившему мою жизнь.

На следующий день Паша Косого в квартиру не пускает. Хмуро зыркает, не сходя с порога, и цедит: «Ты чего здесь трешься вечно? Вали, давай».

Косой улыбается, подмигивает мне через Пашино плечо и уходит с концами.

И пусть на первый взгляд ничего не изменилось. В прихожей нет сумок с вещами, знаменующих, что мы сьезжаемся, на моем пальце не красуется никакое кольцо, как в счастливом финале слезливой мелодраммы, и на новогоднем корпоративе в Пашином банке мы вместе не появимся. 30-е ноября или 1 декабря — никто не сможет сказать, просто выглянув в окно. Различия еще не видны глазом, но я чувствую себя так, будто очнулся после долгого приступа мучительной болезни. И пусть до выздоровления еще далеко, я знаю —

осень закончилась.