Бабки [Татьяна Филатова] (fb2) читать онлайн

– Марусь, а Марусь!

– Чего тебе?

– Надо бы в поселок сходить да муки прикупить.

– Пускай Танька идет. Я в прошлый раз ходила, мне всю спину заплевали.

– Ягарья Павловна тоже идет. А при ней обижать не станут. Так что не отлынивай и собирайся!

И Маруся стала собираться. Хочешь, не хочешь, а муку приходилось покупать в деревне. Всем остальным девки и сами неплохо себя обеспечивали: какое-никакое, а свое хозяйство имелось, огородец не малый, колодец старый свой, глубокий, а еще, когда больно захочется, девки с сетью на речку ходили. Пускай не себя, так кошек всех своих прокормить хватало. Но мука – дело другое. Ни поля, ни мельницы не было. И приходилось Марусе ходить в поселок. Конечно, рядом с Ягарьей Павловной в спину никто не плюнет, а только так – себе под ноги. Вслед тем, кого называли ведьмами, а в простонародье «бабками».

Вот только бабки вовсе не все были бабками. Были и совсем девчушки, у которых на уме еще только игры да веселье. Были и юные девицы. Самой старой бабе Фене было уже, поди, под сто лет. Никто не знал, сколько точно, она и сама того не знала. Да это и не имело никакого значения. Добрая она была, хотя в поселке и почитали ее злой. А то не злоба, то силушка в руках, какая с годами становилась только крепче. Вот только в деревне силушку эту считали даром от лукавого. Так ли оно или нет, но за всю жизнь бабы Фени втихую многие из деревень и городов ближайших к ней ходили за помощью: кто ребеночка подлечить, кто сглаз свести с себя, а кто мужика от чарки отвадить. И никому она не отказала, никого не выгнала, а в оплату брала только молоко да яйца, или картошки пол ведёрка: не обирала. И все равно не заслужила славы доброй бабушки, а только бабки, что живет с ведьмами у самого леса. В ту сторону даже мужики в лес не ходили.

Хоть баба Феня и была самой старой, заправляла всем Ягарья Павловна. Статная, крепкая женщина, годов сорока пяти от роду. По силе мало уступала бабе Фене, а вот умом все же была богаче. Знала, как с людьми в поселке или из других мест общаться. Может больше из-за страха, чем из-за уважения перед ней, но в деревне никто против Ягарьи не выступал. Потому Маруся и согласилась с ней идти. Знала, что побоится люд простой на Ягарью руку поднять или слово обидное в спину бросить.

А сама Маруся была девчушка тихая и спокойная, хотя и не совсем девчушка уже. Было Марусе уже двадцать пять годков, да только выглядела она и по лицу, и по уму лет на пятнадцать, не больше того. Работа ее была несложная: сиди на кухне у печи, чисти картошку, помогай поварихам варить суп да кашу. Да когда-никогда в поселок за мукой бегай.

«Ведьмина усадьба» – так называли люди в деревне женское поселение, потому что знали: ни одна из них не оказалась там просто так. Все они ведьмы, которые собрались в одном месте, и Богу одному известно, как долго они там обитают. Сам поселок Гобики, что в Брянской области, был совсем молодым – и десяти лет не прошло, как его заселили первые жители. Дома строились новые, красивые, из свежих бревен местного леса. Когда стали вырубать лес для строительства станции и поселка, обнаружили маленькое поселение, где жили одни бабушки, женщины, юные девицы да девчонки малые. И ни одного мужчины. Нигде и никак поселение их не значилось, да и не надо было им, чтобы оно значилось. Тогда еще баба Феня была главной у них. Но здесь пришлось договариваться, потому Ягарья и переняла управление в свои руки. Нет, нельзя было свести со свету всех, кто пришел в их земли. А она могла, наверно. Как и баба Феня.

Страна росла вглубь, и это было правильным. Ягарья это знала. Она была грамотной и образованной, умела быстро и легко читать и писать, в отличии от бабы Фени и многих других женщин своего поселения. Знала три языка: русский, немецкий и французский.

Поселение было небольшим: пять бревенчатых жилых домов и один дом для нужд: большая кухня, пристройка с насестом для птицы, а еще отдельно стоящие баня да сарай, где были две коровы, свинка и несколько козочек. Лес кормил ягодами, но и силки на зайца девицы ставили умело. На огороде росло все, что могло пригодиться в хозяйстве, ни в чем не нуждались женщины, кроме пшеницы и круп. Поэтому, с приходом людей и в их местности решился вопрос с мукой.

И каждая что-то умела. Такое, что не умеет обычный человек. Потому их ведьмами и называли. Не любили их. Наверное, оттого, что завидовали им или боялись. Но бабки зла людям не желали. Конечно, раньше им жилось спокойнее, зато теперь и обновки чаще стали появляться, да и веселее, что ли, когда знаешь, что рядом соседи живут.

Какими бы ведьмами те женщины не были, без мужика ни одна баба ребеночка не родит, а род их ведьминский не прерывался. И никогда сыновей не рожали, только девчушки, и все способные, как и их матери.

Не было мужей у них. Бабы сами для себя уклад такой составили: один раз в год та, на кого падет жребий, отправлялась в район, чтобы там обрюхатиться от того, кого судьба ей пошлет. Вот только потом девица должна была покинуть своего суженого и обратно возвратиться, чтобы родить дочку, которая будет такой же ведуньей. Всегда возвращались, кроме одного раза.

Была одна непокорная, но очень сильная девушка. Росла рядом с Ягарьей, была ей, как сестра. И выпало ей принести приплод и пополнить семью свою новой кровью. Нашла она того, к кому душа ее манила. Но не оставила его, с ним уехала. То был знатный богатый купец, разъезжавший по всей России-матушке. И увез он Ольгу-ведунью, не зная о том, кем была она, на самый Урал, в свой богатый дом в Челябинске. Не дождалась Ягарья подругу, чью дочь воспитывала бы, как родную, а сама она никогда не хотела становиться матерью. Знала, возможно, что будет матерью для всего их селения.

А еще Ягарья Павловна знала, что грядет беда. Большая беда. Не такая, когда звери мрут и помочь даже она не может, даже не такая, когда дети плачут днями напролет, а лучше им не становится. Совсем другая беда.

Оттого с тем, как Гобики ширились, ширились и закрома в каждом погребе каждого дома Ведьминой усадьбы. Все, что можно было долго хранить, все откладывалось и пряталось. Иногда к Ягарье приезжали и из района, но люди те были все богатые, и все приезжали тайно, чтобы никто не узнал, что они водятся с ведьмами. Греча, пшеница, масло и другие продукты: вот, что Ягарья и ее девицы брали за свою работу. Реже – деньги и ткани, только от очень зажиточных посетителей.

А беда близилась. Многие догадывались, все страшились, но лишь некоторые знали.

Шел 40-й год. Европа постепенно подчинялась фашизму, а русский народ надеялся, что его минует эта участь. Ягарья знала, что не минует. И девицы ее знали. Оттого деток и не рожали вот уже как три года, чтобы уберечь их.

Павловна обучала девочек грамоте да письму, книжки старалась раздобыть новые всякий раз, как в район ездила. Но и к работе девочек своих она приучала с малку: кто козочек пасет, кто их доит, кто яички из-под курочек собирает, а кто и огород копает. Маруся вон сперва только полы мыла, а теперь уж почти поварихой стала.

Весело жилось женщинам в их Ведьминой усадьбе, хоть и не любили их люди из поселка. Весело, да как-то все обыденно. Все детишки здесь уже родились, новых девушек не было… Давненько к ним никто не приходил из других земель русских.

– Скоро придет к нам гостья, – сказала как-то за ужином Ягарья. – Еще не знаю, кто она, но наша дивчина, не чужеродная.

– Хорошая новость, – сказала радостно Шура, дочь Веры Никитичны – правой руки Ягарьи. – А издалека приедет?

– Не знаю, – ответила Павловна, – может кто из вас знает?

Все отрицательно закивали головами. Может, кто-то догадывался о том же, о чем сказала Ягарья, но ничего больше добавить не смогли.

В доме, в котором жила Павловна, жило еще шестеро других, среди них были баба Феня, Никитична с дочкой, другая мамаша с дочкой десятилетней и еще Танька – семнадцатилетняя девчушка, которую Ягарья совсем маленькой подобрала в районе. Девочка скиталась по улицам да хлеба просила, а Павловна только глянула на нее – сразу поняла: целителем она сильным будет. Оттого и сама не померла в мороз, шастаясь по улицам в лаптях, штанах драных да в пальтишке старом латаном.

Приютила ее Ягарья, к себе забрала. Танька только приехала с ней в Ведьмину усадьбу, сразу котеночка увидала с грыжей на животе. Котик долго бы не прожил, а другие на него внимания не обращали. Девочка, сама пяти лет от роду, только на рученьки его взяла, погладила, пошепталась с ним, а потом пальчиком надавила на животик, да в лобик поцеловала. Теперь уж коту тому двенадцать лет, Василием зовут, и спит Васька по ночам только у Татьяны в ногах. Правда, когда днем дремота его морит, идет спать в ноги к бабе Фене: Таня-то днем не лежит на кровати, а мурчать кому-то ведь надо!

Ягарья Павловна специально так расселила всех, чтобы дети жили со старшими, да и девицы юные чтобы учились за детками ухаживать. Девочки с раннего возраста учились старость уважать. Сама же она все присматривала себе замену, потому что знала, что век ее не будет таким же долгим, как у Феклы Филипповны, которую все звали бабой Феней. На Таню надежды были, но кто ж ее поймет, эту молодость? Серьезная девчонка вырастет или нет? А когда ляльку родит себе? Будет ли ей дело до поселения их?

Шло время сбора урожая. Те девушки, что были моложе, с самого раннего утра работали на огороде. Еще до полуденного солнца Павловна вышла на крыльцо своего дома, поглядела туда, где девчата картошку копали и крикнула:

– Татьяна!

Девушка обернулась. Длинная коса цвета желтой соломы перелетела через плечо и приземлилась на пышной молодой груди.

– Чего, Павловна? – спросила Таня.

– Бросай работу да иди сюда, разговор есть, – ответила Ягарья и пошла в дом.

Таня поспешила за ней, оставив на огороде других девушек, среди которых были и Шура с Марусей.

– Да, Ягарья Павловна, – сказала она, войдя в дом. Стояла она на пороге, чтобы не топтать грязными ногами по чистому полу, потому что после работы с землей было заведено сперва идти в баню, потом на кухню на обед или на ужин, и лишь потом входить туда, где спишь. Это правило не касалось только старушек, которые никакой работы уже не выполняли.

– Танюша, – сказала ласково Павловна, – у меня к тебе очень важное поручение. Помойся, приведи себя в порядок и вместе с Галиной Степановной через час отправляйся на станцию. Сегодня после обеда приедет наша гостья.

– Это ты уже точно знаешь, Павловна? – серьезно спросила девушка.

– Да, знаю, – ответила Ягарья. – Я бы Степановну и одну отправила, она баба умная и ответ держит всегда. Но чувствую, что сердце едет к нам молодое. И будет не очень хорошо, что юную дивчину, которая так долго добирается сюда, встретит тетка, что ей в бабушку годна. А тебя одну не пущу, потому что в Гобиках хоть и смирились с тем, что мы тут жили и до них, да тобой рисковать не желаю. Люди бывают жестокими, особенно, если хотят услужить друг перед другом. Так что поезжай со Степановной и, как встретите гостью, вертайтесь.

– Хорошо, Павловна, – покорно сказала Татьяна, – сейчас приготовлюсь. А имя девицы знаешь?

– Ой, Таня, путается оно у меня на языке, а сказать не могу. Словно у нее их два.

– Кого два?

– Имени два. Чувство такое, будто знаю ее. Но откуда знаю – не понимаю пока. Но девица эта долго уже путь свой держит в усадьбу, ищет нас. Значит наша кровь. И вот еще… Танюша. Давеча Маруся письмецо принесла из поселка. Завтра женщина одна к нам придет вечером, как стемнеет, чтобы не видел ее никто. Помощь ей твоя нужна. Уже два месяца кровь у нее не проходит, чахнет, говорит, на глазах.

– А почему я? – спросила Таня. – Много, кто из наших ей помочь может, да пускай хотя бы Светлана.

– Пускай видят молодых и сильных, – ответила Ягарья. – У нее дочка немногим старше тебя. Поди сейчас бы плевала вслед тебе, а так матери ее поможешь – она уважать тебя начнет. Знаю, нам, бабкам, уже ни к чему их почет. Мы можем и страхом брать, – Павловна рассмеялась, – а вам, молодежи, надо заработать уважение. Грядут времена тяжелые…

– Я поняла тебя, Павловна, – ответила девушка, – я пошла в баню да на станцию поеду. Жди нас к вечеру с гостьей.

Татьяна заулыбалась. Ягарье было приятно видеть молодой румянец на белой коже, усыпанной веснушками. Любила она Таньку, как и всех в своей усадьбе, которую люди обходили стороной. Любила, но ни в ком преемницу себе так и не видела.

Грузовой поезд, перевозивший лес, остановился на деревянной станции – привез почту в Гобики и девицу, которая уж больно просилась довезти ее именно в эту глубинку Брянской области. Не брали никогда попутчиков машинисты, но перед этой юной особой устоять все же не смогли – никак зачаровала их девка.

А ведь и впрямь зачаровала. Стоило ей в глаза посмотреть кому – все по ее делали. Особенно папенька. Только на папеньку чары свои Анастасия не применяла – он и без них был готов на все ради своей единственной дочери. Вот только время сложное наступило, многого отец лишился, многое пришлось отдать. Из кожи вон лез, чтобы дочку любимую, на мать ее так похожую, обеспечить всем. И приданное сохранил ей богатое, невзирая на все обыски и проверки. Оттого Настя и уехала из дома родного, как отца не стало: не уберегли бы от беды даже ее глаза чарующие. Но в дороге помогли они ей, и не мало помогли: добиралась до Гобиков Анастасия пускай и долго, зато благополучно. А что именно в Гобики ехать надо ей, так ей папенька и сказал. Только он не знал, что поселок такой есть теперь: он дочке своей рассказал, что на Брянщине среди леса есть поселение женщин, таких же, как и матушка Настина была. А уже в районе девушке подсказали, где ведуний отыскать. Другой может быть и не рассказали, но Настюшиным глазкам сложно врать или отказывать.

Улыбка на Татьянином лице так и тянулась к ушам. Галина Степановна не разделяла юношеской радости девчонки, но, тем не менее, с нетерпением ждала: кто же к ним пожалует.

Состав остановился. Встречали его трое: почтальон, Степановна да Татьяна. Почтальон сторонился их: знал, кто они да откуда.

– Давайте помогу, барышня, – улыбаясь, сказал усатый мужичок, спрыгнувший на платформу. Он подал руку, и черные сапожки на каблучках глухо стукнули о землю. Белые зубы Татьяны заблестели на осеннем солнце в широкой улыбке.

– Ну здравствуй, – сказала она, – а мы уж встречаем тебя!

Анастасия, одетая в длинное темное-синее платье, каких в Гобиках никто никогда и не видывал, в клетчатом пальто и коричневой шляпке, мило улыбнулась и поблагодарила мужчину, что помог ей спуститься, затем тем же милым взглядом одарила почтальона, который замер, глядя на нее, и только после этого, забрав свои чемодан и сумку, подошла к Степановне и Тане.

– Здравствуйте, – сказала Настасья, и взгляд ее тут же переменился с обольстительного на милый и невинный. – Откуда вы знали, что я приеду?

– Если ты знала, куда путь держала, то подобных вопросов не стала бы задавать, – недоверчиво ответила Галина Степановна.

– Полноте, Степановна, – сказала ей Таня, – человек с дороги, устала, небось, да отдохнуть охота. Правда?

– Очень хочется, – улыбнулась Анастасия. – Я – Настя.

– А я – Таня, а это – Галина Степановна. Давай я помогу с вещами?

– Нет, – отрезала Настя, – я сама, благодарю. Далеко до…

– До нашего дома? – спросила Таня.

– Да, до вашего дома.

– Часа за полтора дойдем.

– Если болтать сейчас не будем, – добавила Степановна.

– Так чего же мы ждем! – сказала Анастасия.

– Должны предупредить, – сказала Таня, – нас в поселке не жалуют, ведьмами обзывают. Будь готова к этому.

– А я всегда готова, – серьезно сказала Настя, – и ведьмой меня называли. Оттого к вам и приехала.

Они шли, а Степановна глаз не сводила с Анастасии. Пристально так смотрела на нее. Настя это замечала, но ничего не говорила. Люди в Гобиках тоже с интересом рассматривали девушку, которая явно приехала из большого города.

– Каблучки-то твои не для здешних дорог, – заметила Степановна.

– Ничего, Галина Степановна, – ответила Настя, – у меня есть и простая обувка.

– А долго ты добиралась к нам? – спросила Татьяна.

– Долго, Танюша, ой как долго… Сапожки-то эти я прикупила уже на пути сюда, в Москве. А из дому выезжала, так еще солнышко грело, в июле. Почти три месяца ехала то на поездах, то в повозке, то даже на автомобиле. А то и пешком, бывало, шла. И вот, дошла, наконец.

– Откуда прознала про нас? – снова с недоверием в голосе спросила Степановна.

– От батюшки, – печально ответила Настя. – А ему мама моя рассказала перед самой смертью. Он, когда понял, что и ему Богу душу отдавать время пришло, все мне и изложил. А дальше я сама. Сердце подсказывало.

Ношу свою Настасья сама несла, спину не горбив при том. Манеры, что ей отец в большом городе с малку прививал, сохраняла. Статная девица была, красивая. «Такой в спину не один не плюнет», – подумала Таня.

Ягарья надела лучшее свое платье, бусы на шею повесила красные, платок расшитый на плечи накинула. Волосы с проседью собрала в красивую прическу: никак барыня времен царских. Маруся уж двух гусей общипала – пир намечался по поводу приезда гостьи. Слишком давно гостей не было в усадьбе у Павловны.

Уже темнеть начало, когда Татьяна с Галиной Степановной привели Анастасию в свое маленькое селение. Чем ближе они подходили, тем шире у Ягарьи, что на крыльце стояла, глаза становились.

– Ольга, – шепотом сказала она.

– Ягарья Павловна, – крикнула Татьяна, – встречай гостью из земель далеких!

– Доставили, – с улыбкой добавила Степановна.

Анастасия, мило улыбаясь всем девушкам и женщинам, что вышли ее встречать, поздоровалась со всеми:

– Рада видеть вас всех, сестры дорогие! Здоровья желаю всем.

Поклонилась головой Настя, Ягарья в ответ так же сделала.

– Ну проходи в дом, знакомиться будем, – сказала она, хоть и с улыбкой, но голосом достаточно строгим и властным, как и надлежало хозяйке.

– Может ей с дороги в баньку сперва? – спросила Таня.

– Отужинаем вместе, а потом и в баньку, – ответила Ягарья и провела всех в кухню.

Три больших стола были накрыты, а запах от них тут же поселился в пустом животе у Насти. Села она рядом с Татьяной на длинную лавку, напротив сидели Ягарья и баба Феня.

– Хорошо тут у вас, – сказала, улыбнувшись, Настя. – Меня Анастасией зовут, Першакова Анастасия Петровна.

– Знаю я, кто ты, – ответила Павловна. – Ты – дочка Ольги.

Все вокруг замолчали. Только девочки, которые не поняли слов Ягарьи, продолжали стучать ложками по тарелкам, уминая на редкость вкусную стряпню.

– Вы это почувствовали? – спросила Настя.

– Не надо уметь больше, чем умеет люд простой, чтобы увидеть, как ты на Ольгу похожа, – сказала Ягарья. – Коса, как смоль, даже заплетаешь ее также по всей голове, как и мать твоя делала. Глаза темные, которыми, я уверена, ты умеешь пользоваться, не так ли, Анастасия Петровна?

– Вы хорошо знали мою маму?

– Слишком хорошо, чтобы долго оплакивать ее предательство и бегство. А потом и смерть. Да, Настасья, я сразу узнала, когда маменька твоя померла. Мы же с ней были, как сестры. Вот только доля нам тут выпадает такая: не выходить замуж, но род свой продлевать. И видишь, как интересно получилось: она с батькой твоим сбежала, себя не уберегла, а ты все равно к нам вернулась. А не убеги она тогда с Петром тем, мы бы тут не дали ей сгинуть при рождении твоем. Есть среди нас не просто повитухи, а и такие, кто почти с того света больных вытащить может. Вернись она к нам, отца бы ты своего не знала, но мамка рядом была бы и по сегодняшний день.

– Но случилось то, что случилось, – спокойно ответила Настя, однако внутри у нее все кипело от слов Ягарьи.

– Злишься, – тихо сказала Ягарья, – злись. Только послушай меня. Мы с твоей матерью были очень близкими друзьями. И любила я ее больше собственной жизни. А она, видишь, отца твоего нам предпочла. Сейчас я ее не осуждаю, ты правильно говоришь: что случилось, то случилось. Много с тех пор воды утекло, двадцать лет уже прошло.

– Двадцать один, – поправила Анастасия.

– Да, двадцать один год. В какой город отец ее увез? Я тогда узнавала в районе, говорили, что он купцом был и часто разъезжал по всей России.

– Да, купцом. Жили мы в Челябинске. Когда все меняться стало, отец старался удержать при себе нажитое.

– И что, удержал? – спросила Павловна.

– Не все, но меня совсем без копейки не оставил. Так что, если надо, я отплачу вам за то, что оставите меня. Только прошу, не гоните. Не могу я в том мире. Задыхаюсь я. Я с детства знала, что отличаюсь от других детей. Папенька не говорил ничего, потому что надеялся, что я буду обычной. Но не вышло. Он за год до своей смерти рассказал мне, что мама моя была не такая, как другие женщины, и умела она больше других. Только он верил, что его она приворожила не чарами глаз, а истинной красотой своей. Любил он маму и после смерти ее и вспоминал часто с нежностью. И если она то немалое время была любимой и счастливой, я рада за нее. Очень печально, что я стала причиной ее смерти, но отец всегда говорил мне, что Бог забрал ее, потому что ему она нужнее, чем нам.

– Я думала только в такой глубинке, как наше захолустье, Бога почитают, – сказала Ягарья.

– Отец всегда в Бога верил и мне веру прививал.

– Вот что я тебе скажу, Анастасия Петровна из Челябинска, живи у нас, коль справишься с обязанностями. Семья у нас сплочённая, клоков и ссор не потерплю. Делить нам здесь нечего: все общее, как и работа. Никто не отлынивает. Оттого и живем хорошо, может даже получше, чем люди в Гобиках. Птица у нас не хворает, коровы молоко исправно дают, дождик поливает, когда нужно, а волки, медведи обходят нас стороною – умные звери, ничего не скажешь… Но каждая из нас знает свою работу.

– Я не чураюсь работы, – сказала Настя, – не думайте, что я неженка городская. Да, росла я в доме не в таком, в детстве даже гувернантка была: папенька старался. Но уже после тридцатого года, когда он пошел работать на завод, всю работу по дому взяла на себя я.

Таня, сидевшая рядом, завороженно слушала рассказ Анастасии. Старый рябой кот Васька запрыгнул ей на колени и принялся мурчать. Затем, принюхавшись к ее соседке, с интересом перелез к ней. Настя погладила кота.

– Ты ему нравишься, – заулыбалась Таня.

– Я очень люблю зверей, – ответила Настя.

– Настасья, – строгим голосом сказала Ягарья, – но ты же знаешь еще одно наше условие, не так ли?

Настя остановила взгляд на Павловне, бросив гладить Ваську.

– Ты поняла, о чем я толкую? Никакого замужества. Мы другие. Мы отличаемся от того мира. Твоя мать выбрала его, и чем она поплатилась? Жизнью. Тот мир не принимает нас, и ты это почувствовала, раз приехала к нам из такой дали. Чем ближе мы друг ко другу, тем сильнее мы. Здесь мы учимся, как развить то, что нам дано природой. У кого-то умения схожи, у кого-то, как например, у Маруси, совершенно особенные. И там, за пределами нашего леса, нашего поселения, жизни нам нет. Если ты удумаешь сбежать, как сбежала когда-то Ольга, ты опозоришь нас, потому что мы принимаем тебя. Готова ли ты пойти на это?

Все уставились на Настю, даже девчонки младшие умолкли. Необычные карие ее глаза были не по возрасту серьезными.

– Я одна осталась, – наконец сказала она. – У меня никого нет. У меня есть кое-какие отцовские сбережения, но одной мне их надолго не хватит. Я согласна со всеми вашими условиями. Замуж не пойду, даю слово. Да и у вас тут, поди, и парней-то нет, – она улыбнулась.

– Добро… а сбережения ты свои прибереги, – добавила Павловна. – Коль остаешься с нами, мы тебя прокормим. А там видно будет. Ты лучше скажи, что умеешь делать?

– В каком смысле? Рассказать о моих особенностях?..

– Здесь это не особенности, здесь это норма, – махнула рукой Ягарья. – Я сходу, как только ты зашла, поняла, что глаза у тебя мамкины, и пользоваться ими ты уже научилась. Ты лучше расскажи, картошку копать умеешь?

Все засмеялись.

– Я быстро учусь, – улыбнулась в ответ Настасья.

Ужин был окончен. Ягарья поручила Тане поселить Анастасию в один из домов, но не в тот, где жила сама Павловна.

– А какое особое умение у Маруси? – спросила Настя, когда они с Татьяной готовили ей постель.

– Словами это лучше не описывать, – ответила девушка. – Если время придет, она покажет. Но никто из нас так не умеет.

– Даже Ягарья Павловна? Даже самая старенькая старушка?..

– Баба Феня? – рассмеялась Таня. – Я даже не хочу себе представлять, как бы баба Феня сделала так же, как и Маруся. Бог с ней, с Машкой. Она хоть и старше меня, умом Бог ее обделил немножко. Оттого Ягарья ей и не разрешает дар свой использовать, чтобы не сгинуть ненароком. Ну да ладно. Там банька готова. Ты, поди, с дороги-то помыться хотела бы?

– Очень хочу, – ответила Настя.

Татьяна провела ее в баню, а сама в свой дом пошла. Но Настя одна там не осталась: мамаши с девчонками своими мылись да с новой девицей знакомились. У каждого был свой день для бани, и никто никогда не пропускал свой черед.

На следующее утро Настасья вышла во двор в коричневых штанах и рубахе, волосы заплела в две толстые косы.

– Это что такое? – спросила ее Галина Степановна, разглядывая девушку сверху донизу.

– Рабочие брюки, – непонимающе ответила Настя.

Степановна вопрошающе посмотрела в сторону, где стояла Павловна, но та лишь кивнула в ответ, что говорило о том, что придираться к одежде Першаковой не стоит. Поняв, в чем дело, Настя добавила:

– Так намного удобнее работать. В Челябинске женщины, что работают на заводах, все так ходят. А здесь вокруг лес, нас никто не видит.

– Бог видит, – недовольно буркнула Галина Степановна и пошла на кухню.

– Не серчай на нее, – сказала Ягарья, подходя к Насте. – Галина Степановна хоть и строгая женщина, но добрая. Просто ей надо привыкнуть к тебе. Ее очень задело, когда твоя мать уехала с твоим отцом. Нас всех это сильно огорчило… Только кто-то смог пережить эту боль, а она – нет.

– Они были близки?

– Не совсем. Я с Ольгой росла бок о бок с того самого времени, как попала сюда, с пятнадцати лет. Степановна тогда уже дочку растила, рано мамкой она стала. В год, когда твоя мама уехала, Степановна хотела, чтобы черед родить ребеночка выпал ее дочери. Ей тогда было восемнадцать, а нам с Олей уж по двадцать четыре года. Я не видела себя матерью, я не хотела этого. Жребий пал на Ольгу, и она уехала. Навсегда. А дочке Степановны так и не выпало счастье родить. Степановна винила твою маму. Говорила, мол, если бы тогда ее молодая Светка обрюхатилась, родила бы девку, да ширился бы род наш, ведьмин, – Павловна рассмеялась. – А Олька год украла и приплод в усадьбу нашу не принесла. Бестолковая, в общем.

– А что с ее Светой сталось? – спросила Настя.

– А ничего, – улыбнулась Ягарья, – вон, приглядись, в конце огорода толстая-толстая тетка, еле наклоняется – это и есть Светка!

– А почему нет совсем маленьких деток? – спросила Настя. – Я видела много девочек, но все они старше трех лет.

– Вот что я тебе скажу, Настасья Петровна, – серьезно сказала Павловна, – война грядет. Война страшная и длинная. Зачем деток на погибель рожать? Что я потом буду делать с мамками безутешными? Да, среди нас целительницы есть, есть и те, кто может оберег сделать или защиту какую. Но, когда лед на реке идет, он все сметает на своем пути. Несчастные те, кто родят в ближайшие годы… Ой несчастные.

– Вы точно знаете, что война будет?

– Не надо «выкать», голубушка. Мы тут все родные, кто кому мать, кто кому сестра, кто кому крестная или тетка названная.

– Так точно знаешь, Павловна? – не унималась Настя.

– Ох, Настя, к моему большому огорчению, точно. Не скажу дня пока. Но скоро. Может, и зря ты приехала. Мы на пороге, можно сказать, недруга. Рядом совсем. Челябинск далеко очень, даст Бог, минует его зло. Вот увидишь, туда спасаться побегут люди, а ты оттуда к нам приехала…

– Значит судьба у меня такая, здесь она ждет меня, – ответила Анастасия.

– Мудро говоришь, хотя глупо поступаешь, – ответила Ягарья.

– Ягарья Павловна, хочу спросить, хоть и неловко мне от этого.

– Говори, – Ягарья улыбнулась добродушно.

– Что за имя такое странное – Ягарья? – скромно спросила Настя. Павловна рассмеялась.

– Кто ж знает, о чем моя маменька думала, когда имя мне такое давала? – сказала она. – Еще с детства двоюродные мои бабой Ягой называли меня, хотя и любя. А здесь закрепилось это прозвище. Местные поговаривают, что к усадьбе Ведьминой опасно ходить – там баба Яга живет, – искренне так расхохоталась она.

– А ты им делала чего дурного, что боятся тебя?

– Нет, не делала. Помогать помогала, и девицы мои частенько врачуют селян. Но, когда кто из них обижает нас, особенно молодых, таких, как Танька или Маруся, мне достаточно только взглянуть на обидчика, как ему от страха приходится немедля подштанники менять. За любую из вас я, если понадобится, убью. И не моргну. Так что, да, я – баба Яга, – Ягарья снова рассмеялась и пошла в дом, оставив Анастасию одну на крыльце.

Только долго Настя одна не пробыла, тут же девицы налетели к ней со всех сторон. Улыбаются, радуются, за собой зовут. И на огороде силы свои Анастасия попробовала, и на кухне помогла, и даже в лес сходить успела. А к вечеру позвали ее в дом, где Ягарья Павловна жила. Туда из деревни пришли.

Как стемнело, пришло две женщины: одной уже годов пятьдесят, вторая – дочка ее лет тридцати. Женщина та бледная была, слабая очень, дочка же, хоть и поддерживала мать, но зло и с недоверием смотрела на тех, к кому пришла.

Ягарья это чувствовала, потому и поручила дело то Татьяне – юной, но очень сильной целительнице. Женщина та уже не один месяц мучилась от кровотечений, и только из-за угрозы смерти матери, дочь решила отвести ее к ведьмам. В благодарность принесли они с собой мешочек крупы.

– Кто будет это делать? – недовольным тоном спросила дочка больной. – Вы? – она указала на Ягарью.

– О, нет, – ответила та, – я врачевательством не занимаюсь. Матушку твою лечить будет Татьяна.

– Кто? Эта девка? – чуть ли не закричала женщина

– Люся, – одернула ее мать, – уймись.

– Мы им мешок гречки принесли! Мы в их гнездо под страхом позора пришли! А какая-то соплячка будет колдовать над тобой?

– Дар… либо он есть, либо его нет, – спокойно ответила Ягарья, – и не имеет значения, в каком возрасте его применяют.

Таня стояла опечалена и обижена, но молчала. Она привыкла терпеть оскорбления со стороны простых людей. Зато она знала, что она не совсем простая. Это ее и тешило.

– А если она навредит моей матери?

– Хуже, чем есть, не будет, – ответила Ягарья. – Твоя мать умирает, и ты это знаешь. И, раз вы пришли к нам, ты понимаешь, что больше никто помочь ей не может. Так скажи, Людмила, к чему тебе обижать того человека, который матушку твою к жизни нормальной воротит? Негоже так делать…

– Человека? – спросила та.

– Люська! – из последних сил закричала мать. – Умолкни и выйди на улицу! Даже, если я умру завтра, в том их вины не будет. Я сама чувствую, что все внутри меня гниет. Коли помогут – значит чудом это будет, а коли нет, ну обеднеешь ты на мешок гречухи. Делов-то…

Дочка ее фыркнула недовольно и вышла вон.

– Идемте со мной, – мило сказала Таня и повела под руку больную женщину в отдельную комнату, специально для таких случаев пристроенную.

Долго их не было. Люся, дочка больной женщины, уж замерзла на крыльце. Стоял конец сентября, теплые вечера сменились осенней прохладой. Павловна вынесла теплую шаль и укрыла ею Людмилу.

– Спасибо, – ответила та.

– Идем в дом, – сказала Ягарья. – Ни в этот. Там пускай Татьяна работу свою делает. Идем к столу, чаем напоим горячим, согреешься. Девчата хлеб испекли свежий.

– Чая ведьминского испробовать? – криво улыбнулась Люся.

– Ага, ведьминского, – с улыбкой ответила Ягарья. – Только в чае том травки лесные, да мелисса с земли нашей. Да не бойся ты, не отравим мы тебя. Больно надо! Ты, Людмила, думай, что хочешь о нас, только мы никого из деревни вашей не обидели, в отличии от вас. И жили мы тут задолго до вашего прихода.

Люся молчала, а за спиной у нее стояла и слушала разговор Анастасия.

– Идем, – сказала снова Павловна, – маме твоей, быть может, поспать захочется. Не будешь же ты ее всю ночь на улице караулить.

Людмила встала и пошла за Ягарьей, а Настя вслед им глядела. Постояв немного, она вошла в дом, где Татьяна лечила больную женщину. Все жильцы дома, за исключением Тани и Ягарьи, были на своих местах: Вера Никитична вязала что-то крючком вместе с Шурой, дочкой своей, другая девица, возрастом примерно такая же, как и Люся, да и звали ее также – с дочкой своей Леночкой книжку читали негромко, потому что рядом баба Феня дремала.

Уже к полуночи вышла уставшая Таня из комнаты. Одна вышла. Все спали, а Настасья прикорнула за столом около свечи. Ягарья не вернулась в дом – осталась с Людмилой в кухне.

– Танюша? – сонно сказала Настя. – Ну как все прошло?

Таня тяжело села на скамейку напротив Насти.

– Хорошо, – устало улыбнулась она. – Хорошо.

Она рухнула на стол, а затем и вовсе сползла со скамейки на пол. Настя подскочила, потрогала Таню – девушка была без сознания. Не накинув ничего на себя, выбежала Настя во двор и побежала к единственному дому в усадьбе, где горел свет – туда, где Ягарья сидела с Людмилой.

– Тане плохо, – сказала с порога Настя.

– Значит, справилась, – сказала Ягарья Павловна и побежала в свой дом. Следом за ней быстрым шагом шли Люся и Настя.

– А моя мама? – спросила у Насти Люся. Голос ее заметно изменился и стал более покорным и приятным для слуха. Настасья лишь пожала плечами в ответ.

Когда Ягарья вошла в свой дом, Вера Никитична уже приводила в чувства Татьяну, которую уложили на ее постель. Люся же бросилась в дальнюю комнату, где на другой постели лежала ее мать.

– Мама, – тихо сказала Людмила и села рядом.

Женщина спала, а на лице ее багрил румянец, чего нельзя было сказать о бледных щеках и без того белокожей Тани.

– Что с ней? – спросила Настя.

– Она потратила много сил, – сказала Никитична. – Ничего, девка она молодая, крепкая. Кровь с молоком! Оклемается.

Люся вышла в общую комнату, где все стояли над кроватью с юной Татьяной.

– Она поправится? – спросила Люся.

– Да, на рассвете можете уходить, чтобы вас не заприметил никто, – сказала в ответ Павловна.

– Нет, я о девушке, – скромно добавила Людмила. Ягарья улыбнулась:

– Поправится, куда она денется, поправится, – сказала она.

– Ну, не жалеешь, что гречуху принесла? – спросила Вера Никитична.

– Не жалею, – ответила Люся. – Мама еще спит, но даже лицо у нее выглядит иначе. Надеюсь, болезнь отступила. Коли так, благодарна я вам по гроб жизни.

Ягарья строго посмотрела на гостью.

– Никогда, слышишь, никогда не говори таких слов! – сказала она и принялась будить Татьяну. – Не упоминай смерть тогда, когда ей еще не время показываться, – буркнула Ягарья, не глядя на Люсю.

Таня проснулась, но была очень слаба. Ей принесли приготовленный заранее отвар, чтобы силы восстановить скорее, и, выпив его, она снова легла спать. Людмила заснула рядом с мамой, сидя на полу и облокотившись на ее постель. В доме было тепло и уютно.

Когда только первые красные лучи солнца показались над лесом, Павловна разбудила Люсю и ее маму.

– Как чувствуете себя? – спросила Ягарья.

– Очень хорошо, – сказала женщина. – У меня ничего не болит и, кажется, даже руки поднимать легче стало.

– Мы бы вас завтраком накормили, но солнце встает, – сказала хозяйка дома, – для вас же лучше будет, если вы в деревню вернетесь.

– Спасибо вам за все, – ответила женщина.

– Не нас, а Бога благодарите.

– Я думала ведьмы в Бога не верят, – сказала Люся.

– В Бога верит даже черт. Одно дело верить, другое дело – служить Ему. А там уж вам решать. Я знаю все, что про нас люди говорят. Это природа человеческая: то, что человек не понимает, он считает неправильным и опасным. Тот, кто не умеет читать, считает дуралеем того, кто по несколько часов в день тратит на чтение книг, но мы то понимаем, кто на самом деле глуп. Я не хочу сказать, что люди в деревне глупы, нет. Просто вы боитесь нас, ведьмами называете. Пускай. Значит доля у нас такая. В первую очередь мы – женщины земли русской, мы привыкли к сложностям.

– Идем, Люся, пора домой возвращаться. Спасибо вам, Ягарья Павловна, за все. И дивчине той, Танечке, низкий поклон от меня. Выручила красавица.

– Передам, обязательно, – улыбнулась Ягарья. – Она в деревню частенько вашу захаживает. Боится девка, обижают ее там. Вдруг, когда увидите, не сочтите за трудность, заступитесь за нее. Ей приятно будет, она молодая еще, сама за себя постоять не может, а вам перед Богом зачтется.

Провела Ягарья Павловна двух женщин из усадьбы своей, которую люди Ведьминой прозвали. Пускай и так, зато жилось спокойно, не мешал никто и правила свои не навязывал.

Шло время. Настасья перезимовала среди девушек и женщин, живущих вдали от всех рядом с лесами брянскими. Удивительно для нее было то, что именно здесь она стала совсем редко пользоваться даром, какой передался ей от матери. Ей он здесь не требовался. Сестры, как она их называла, жили в мире и согласии, делали все сообща и дружно. Шептухи частенько нависали над отварами своими да над снадобьями, что людям в деревню продавали, но больше чудес и колдовства Настя не видела. Так и не выпытала она ни у кого, каким же особенным даром Маруся-то обладает. Знала только наверняка, что Таня – целительница, и сильная. Знала, что Ягарья судьбу предсказывает и глазами по-особому может смотреть также, как и сама Настя. Поговаривали, что она еще много чего умеет, но Настя не спрашивала, чтобы не казаться пытливой.

Как-то Ягарья сказала:

– Нельзя знать свою долю наперед. Это тяжкое бремя. Вот я знаю свою, оттого мне и тяжело на душе. Я не знаю точных дней и времени, но в общем события видеть могу. То ли дело дар – видеть, что уже было. Чего такого в том, что уже прошло, и не изменить? Когда меня просят предсказать судьбу, я почти всегда отказываю. Негоже человеку Бога обманывать.

Но то, что война надвигалась, Ягарья Павловна знала наверняка. И всем своим в усадьбе своей говорила об этом. Люди в деревне, как и во всей стране, могли догадываться об этом. А враг готовился.

Как только снега сошли, девицы в усадьбе принялись землю копать да засаживать ее семенами и рассадой. Работали все, работали много, работали больше обычного. Цыпляток больше развели, бычка, что под Рождество родился, оставили. Кабанчик, которого Павловна осенью прикупила, перед тем, как на засол пойти, после себя от свинки их оставил потомство: семерых розовых поросяток. А еще погреба ширились под домами бревенчатыми. Давно уже девицы те научились мужской работе. И пару деревьев, пускай и работали долго, но повалить смогли. Да за зиму из них лавок настругали. И хотя у мужчин лучше бы вышло, зато все сами, никому не заплатив и ни от кого укоры не выслушивая за то, что они не такие, как все.

А в Гобиках все насмехались над ведьмами. Некоторые даже хотели заявить на женщин, что жили под лесом, «куда следует», проверить, есть ли у них документы какие. Да только боялись проклятий за то навлечь на себя. И верно боялись. Не все добрыми в усадьбе были, как Ягарья, и чары свои на месть тут же бы направили. Потому Ягарья и держала всех подле себя, чтобы избежать острой вражды с людьми. Знала, что, коли она попустит девиц своих, то не избежать беды. А молва за спиной – то пустое. Больше им костей перемоют, меньше потом эти самые косточки болеть будут.

Настя иногда ботиночки свои на каблучке надевала, да шляпки, из города привезенные – когда в Гобики ходила с остальными. А один раз ее Ягарья в район взяла с собой.

– Не Челябинск, это, конечно, – улыбаясь, сказала Павловна, – но девушке нужно бывать в том обществе, где она может показать себя. Это полезно для сердца. Кому нужна печальная девка, которая, кроме огорода и посуды грязной не видит ничего? Такая и себя любить перестает, а мы должны любить себя, иначе все пропало. Понимаешь?

– Понимаю, Ягарья Павловна, понимаю, – ответила Настя. – А ты то сама где родилась? Не в усадьбе своей, это точно. Ты говорила, что в пятнадцать лет туда приехала. Откуда?

– Давно это было, – сказала Павловна, – давно… В столице я родилась, когда еще столицей был Санкт-Петербург. Отец любил меня очень. Знал он, как и твой батька, что мама моя не такая, как все, и любил ее за то пуще обычного. И гордость его пробирала, что и дочка у него способная растет. Вот только матушка моя рано умерла, хотя больше твоей Бог ей отмерил. Мне было десять. Болела она долго, всю зиму тогда в лихорадке пролежала. А после и умерла. Осталась я на попечении отца и бабки своей, его матери. Злая она была. И устоев не таких, как мама моя, придерживалась. Отец решил, что не сможет сам меня воспитывать, думал, что девочке обязательно женщина нужна. Эх, папенька, лучше бы ты меня один растил…

– У нас с тобой судьба схожа, правда?

– Правда, Настасья Петровна, вот только я ушла из дома при живом отце. Бабка вынудила…

– А что же отец? – спросилаНастя.

– Разболтались мы с тобой, – сказала Ягарья, оставив Настю без ответа на вопрос. – Пора домой возвращаться.

Все дольше и дольше солнце вечерами землю освещало. Лето близилось, а с ним и тревога у Павловны.

– Баба Феня, – сказала она как-то, – что ты скажешь? Что нас ждет?

– Ох, Ягарья, не знаю. Толком сказать ничего не могу, – ответила та.

– Вот и я так же. Вижу, что тьма наступает, а что в той тьме – не пойму. Хочу разглядеть, кого она заберет с собой, и не видно.

– Боюсь, – сказала старушка, – что оттого не видно, что слишком многих тьма поглотит. Когда лиц много, трудно каждое разобрать.

– То-то мне и страшно, Фекла Филипповна. Боюсь, что девчушек своих не сберегу.

– В другой час я бы сказала тебе, чтобы ты не надумывала попросту. Но не сейчас. Доверься Богу и своему чутью. Оно не подведет тебя в нужный момент. А бабы наши… Они сильные. Даже те, кто еще пешком под стол ходит.

– Мне приснился мой дом, баба Феня, – сказала Ягарья, – мой родной дом. И бабка моя, ведьма проклятая, тоже приснилась. Сказала мне во сне, что давить нас, русских надо, и плюнула мне под ноги.

– Не серчай на нее, – ответила старушка, – ее давно уж нет среди живых.

– Оттого и верю, что сон вещим был, – сказала Павловна, – а как иначе? Чего б она сейчас ко мне приходила? Баба Феня. Скажи мне, кого ты видишь после меня?

Серьезно так поглядела ведунья старая на Ягарью, в глаза ей заглядывала, а видела душу.

– Только не томи, прошу, – взмолилась Ягарья, – знаю я, что не пережить мне войну эту. Посоветуй, Филипповна…

– Много среди вас достойных, – сказала наконец баба Феня, – много умных, много тех, кого Бог даром щедро наградил. Но нельзя выбирать умом и взвешивать, кто мудрее или ценнее. Когда момент придет, ты поймешь. А коль не поймешь, доверь им это. Они сами выберут ту, что будет заботится о них.

Любила Ягарья своих девиц. Всех: и тех, кто ей в мамки годился или в бабушки, как Филипповна, и тех, кому она могла бы быть уже и сама бабушкой. Оттого душа еще больше болела.

А затем пришла война.

– Родные мои, – встав из-за стола, печальным голосом произнесла Ягарья, – настало тяжкое время. Сила наша в том, что мы все едины. Но, я пойму, если кто-то из вас решит покинуть нашу прославленную Ведьмину усадьбу. Я пойму и обиду держать за то не буду. Людей из ближайших деревень начинают эвакуировать на Урал, в том числе и в Челябинск, – она взглянула на Анастасию.

Та в ответ пронзила ее своим взглядом темных карих глазах, говоря ими, что уезжать никуда не собирается.

– Думаешь, немцы дойдут и до нас? – спросила Галина Степановна.

– Вор, забравшийся в дом, осмотрит все его тайные уголки и не уйдет, пока не разгромит все, даже если не найдет ничего для себя ценного. Да, я уверена, что они дойдут и до нас. Они уже на пороге. И, уж поверьте, стучаться они не будут, а откроют дверь своим сапогом с широкого размаха ноги.

– Мы сможем дать им отпор? – спросила Шура.

– Милосердие им неведомо. Им все равно, кто будет перед ними: солдат или девица такая, как ты, Шурочка, – сказала Ягарья, – они давят всех русских… – она задумалась. – Чем сможем, защитим себя. Если придется – будем убивать. Но мы – всего лишь горстка женщин, бабы, которые умеют немножко больше остальных. Против техники мы бессильны, против оружия мы все равно, что дикари в Африке.

Баба Феня с большим трудом встала из-за своего места, чем тут же приковала к себе взгляды всех, кто сидел за столом.

– В те моменты, – сказала она, – когда враг будет угрожать вам или вашим близким, забудьте всему, чему мы учили вас раньше. Пролейте на него всю свою ярость, докажите, что не зря люди нас ведьмами прозвали. Но те из вас, кто не может сотворить ничего, чем можно нанести урон, прячьтесь. Твоими руками, Танюша, – Филипповна повернулась к Тане, – врачевать надобно, а не врага душить. Не справишься ты. Потому не рискуйте, – взор старушки направился на Машу. – Маруся, не жди беды. Только заподозришь неладное, ты знаешь, что делать, детка.

Баба Феня села. В комнате воцарилась тишина.

– Если кто захочет уехать, – сказала, не вставая, Ягарья, – я пойму.

– Как скоро придет и к нам… война? – спросила одна из женщин.

– Скоро. До конца лета немцы будут здесь, – ответила Павловна. – Станции скоро не будет. Бежать не будет возможности.

– Типун тебе на язык, Павловна, ей-богу, – сказала раздраженным голосом Галина Степановна. – Ну куда нам бежать? Наш дом уж давно здесь. Как бы люди его не называли, это – наш дом. И никуда мы отсюда не денемся. Дочерей и внучат наших маленьких, – она посмотрела на деток, хотя среди них не было ее кровинки, – отстоим. Спрячем, а надо будет – глотку врагу перегрызем за них. Уж извини, а мы много чего умеем. Таких проницательных глазок как у тебя и у… Настасьи, – Степановна впервые улыбнулась Насте, – нет, пожалуй, больше ни у кого на всю Россию. Вспомним наших предков. Не все они были добрыми, так что, коль придется, то и порчу навести сумеем. Поди не забыли, как оно делается…

Ягарья Павловна одобрительно кивнула Галине.

– Да поможет нам Бог, – сказала она.

Кто-то громко стучал в массивную деревянную дверь. Сонная Татьяна зашагала к ней, чтобы открыть, Ягарья и баба Феня проснулись.

– Помогите! – закричала женщина с мальчиком лет пяти на руках, что буквально ввалилась в дом. – Спасите, прошу вас!

– Что случилось? – спросила Таня.

– Немцы, – ответила за женщину с ребенком Павловна. – Пришли, нелюди. Ошиблась я, думала через недельку только будут… Ну что ж. Проходи, коль пришла к нам. Не выгонять же тебя.

– А вы правда ведьма? – спросил мальчик.

– Правда, – загадочным голосом ответила Ягарья мальчишке, поглядывая на его мамашу, – ведьма. Страшно?

Мальчик отрицательно замахал головой.

– А вы можете человека в жабу превратить? – спросил он снова.

– В жабу? – ухмыльнулась Ягарья. – Нет, в жабу это сложно. Вот в крысу, да! Чего уж там – проще простого! Татьяна! – крикнула она, отвлекшись от мальчика. – В погреб их. Да предупреди всех, что началось. Никто никуда не должен уходить из усадьбы. Не допускать, чтобы рядом находились только девицы с пассивным умением, как у тебя. А пока все в кухню. Ждите меня там.

Не устояли Гобики под чумой войны – немцы легко заняли деревню. Те, кто не уехал раньше, бежать уже не мог – бежать было некуда. Немцам деревня пришлась по душе (если таковая у них имелась): хозяйство у всех, свинки жирные, молока вдоволь. Однако и оборону им следовало расставить вокруг.

– Там еще одна деревня? – спросил у мальчишки немец, единственный из всех пришедших, что знал русский язык.

– Там Ведьмина усадьба, – ответил напуганный мальчик.

– Ведь… Что? – не смог выговорить раздраженный немец.

– Усадьба там, поселок небольшой, – дрожащим голосом сказал мальчик, – там бабки живут. Мамка их ведьмами зовет.

– Ведьмами? – рассмеялся немец. – Er sagt, dass dort Hexen leben! (Он говорит, что там живут ведьмы!)

Взрослые, высокие и страшные солдаты, что стояли над мальчишкой, все, как один, принялись громко хохотать. Ребенок сжался от страха, сидя на траве.

– Так ты говоришь, что там живут одни женщины? – коверкая слова, спросил немец у мальчика. Тот закивал. – Wir haben Glück, meine Freunde! Dieser Geek sagt, dass nur Frauen dort leben. (Нам повезло, друзья мои! Этот выродок говорит, что там живут одни женщины.)

Новость о том, что в загадочном небольшом поселке, что расположился в пяти километрах от Гобиков, жили только бабы, немало обрадовала солдат.

– Завтра проведешь нас туда, – сказал немец.

– Дяденька, пожалуйста, не надо! Я боюсь туда идти! Батя говорил, что ведьмы меня заколдуют или превратят в кого. Пожалуйста…

Немец рассмеялся, в лицо мальчишки брызнула его слюна.

– Батя? – сказал он, вытирая слезы, что проступили от смеха. – Это «папа»? И где он сейчас, твоя «батя»? Слушай, не надо боятся, – он присел возле напуганного мальчишки, – самое страшное, что может быть, это – я, – шипящим голосом сказал он прямо в ухо мальчику и, вставая, толкнул его ногой в грудь.

Мальчишка упал и заплакал.

– Morgen werden wir den Hexen einen Besuch abstatten! Ich bin sicher, dass sie es mögen werden! (Завтра мы нанесем визит ведьмам! Уверен, им понравится!)

Рассвет Ягарья встречала на своем крыльце, вглядываясь в горизонт: она знала, что сегодня придут незваные гости.

Их было шестеро. Заприметив женщину на крыльце, все они приготовили автоматы. Ягарья выпрямилась, поправила платок, накинутый на плечи, сделала шаг вперед. С другого крыльца за ней, никем не замеченная, наблюдала Настя. Татьяна, предчувствуя неладное, следила за происходящим из окна.

– Was willst du hier? – громко спросила Ягарья Павловна на чистом немецком языке, чему Настя была немало удивлена.

– Spricht Frau Deutsch? – не менее удивленный солдат, шедший впереди остальных, спросил у Ягарьи.

– Фрау говорит не только на немецком, – ответила Павловна без какой-либо интонации в голосе. – Так что вы здесь делаете?

Она заметила мальчишку, что шел за немцами. Он явно был напуган и осматривался по сторонам, желая сбежать, но так и не рискнув этого сделать.

– Теперь это наша земля, – сказал немец. От его произношения русской речи Ягарья скривила лицо.

– Ich möchte nicht, dass Sie Russisch sprechen (Я не хочу слушать, как ты говоришь по-русски), – с призрением сказала Ягарья, глядя немцу прямо в глаза.

– Wie du sagst, so sei es, Frau… (Как ты скажешь, так и будет, фрау…)

– Frau von Mayer, – ответила Ягарья.

Солдат, судя по лычкам, старший по званию среди присутствующих, пристально смотрел на женщину, стоявшую на крыльце. Остальные немцы удивленно глядели на него.

– Hier gibt es nichts für dich. Raus hier. Verlasse den Jungen (Здесь для вас ничего нет. Уходите отсюда. Мальчишку оставьте), – властным голосом сказала немцу Ягарья Павловна. – Мальчик, не бойся, иди сюда.

Ребенок начал медленно двигаться в сторону бревенчатого дома.

– Steh still! – закричал один из немцев, возводя автомат.

– Мальчик остается здесь, – сказала Ягарья, глядя на старшего, – скажи ему.

– Wir brauchen es nicht mehr. Wir gehen (Он нам больше не нужен. Уходим), – сказал старший.

Солдат, которого возмутила происходящая ситуация, удивленно посмотрел на своего командира, потом на улыбающуюся Ягарью и изменился в лице.

– Ja, wir müssen gehen (Да, нам пора), – сказал он, и все шестеро, развернувшись, пошли в деревню.

Мальчишка какое-то время стоял на месте, не зная, что ему делать.

– Поди сюда, – ласково позвала его Ягарья. – Да не бойся ты, я помогу.

Мальчик нерешительно зашагал к дому, Таня вышла на крыльцо, а Настя, когда солдаты скрылись за деревьями, пошла к дому Павловны.

– Как тебя зовут? – спросила мальчика Ягарья.

– Володя, – ответил мальчишка.

– Володя, хочешь есть?

Мальчик утвердительно закивал.

– А где твоя мама? – спросила снова Павловна.

– Я не знаю. Я не видел ее три дня.

– А отец?

– Он ушел на войну.

– Понятно, – ответила женщина. – Гляди, это Таня. Она накормит тебя. Я гляжу, у тебя синяк большой под глазом. Это они тебя так?

Мальчик снова закивал.

– А еще здесь болит, – сказал он, указывая на грудь, куда вчера его пнул немец.

– Татьяна поможет тебе. И не волнуйся. Здесь тебе боятся нечего.

Таня повела мальчика на кухню.

– Вы ведьма? – спросил он. Таня улыбнулась.

– Поглядим, – ответила она.

На кухне Володю встретила женщина, которая несколько дней назад пришла просить помощи в усадьбе вместе со своим сыном.

– Вова! – сказала она и обняла мальчика. А где мама?

Мальчишка съежился от боли, когда его обняли, вытер грязной рукой нос и пожал плечами.

– Сколько тебе лет? – спросила его Таня. Маруся уже накрывала на стол.

– Девять, – сказал мальчик.

– Уже большой, будешь нам помогать, – с улыбкой ответила девушка. – Поешь, а потом вымоешься, и мы тебя подлечим. Гляжу, больно тебе…

– Откуда такой чистый немецкий? – спросил Анастасия, войдя в дом к Ягарье.

– Было время, многое учила, – ответила та.

– Я тоже учила, но так свободно не могу разговаривать.

– А я не свободно, – улыбнулась Павловна, – я с нежеланием. Пойду проверю, как там мальчик. Страшно хлопцу было.

– Ты слышала, что она ответила немцу, когда он именем ее поинтересовался? – спросила Настю Вера Никитична, когда Ягарья вышла.

– Не расслышала, далеко была, – ответила Настя.

– Фон Майер, – сказала она, – фрау фон Майер. Так звали Ягарью раньше. Батька у нее немец чистой крови, богатый и зажиточный был – Пауль фон Майер. Мать ее русская, из дворяней. То ли по расчету, то ли по любви, выдали ее девкой молодой за фон Майера. Он хоть и старше был намного, но любил ее сильно. И когда померла она от пневмонии, немец жить стал ради дочери. Любил он Ягарью не меньше, чем жену покойную. А вот бабка ее, мать его, немка, ох и злая была. Точно ведьма. Истинная, не то, что мы…

– Павловна немного о ней говорила мне, – сказала Настя.

– Она поняла, что девица не такая, как остальные. Что глазки у нее чарами обладают. Совсем, как у тебя, только больше твоего Павловна умеет. На бабку чары не действовали, либо она избегала внучку. Но со свету сжить ее хотела. Говорила сыну, что русское отродье проклято, что не стоило ему кровь свою чистую с русскими мешать. Эх, бабку Ягарьину да немцам в отряд… Она бы предводителем у них была, – Никитична ухмыльнулась. – Как бы там ни было, но Ягарья терпеть не стала. Зла она немке не причиняла, чтобы отца не расстраивать, а сбежала по-тихому. Русская она, до косточек русская, фамилия только немецкая осталась, да любовь к отцу.

– Он жив еще? – спросила Настя.

– Помер. Годов пятнадцать назад. Он узнал, где дочка прячется, а когда помер, к Ягарье сюда стряпчий приезжал, наследство привез. Не знаем мы, что там, но, думаю, папенька единственную дочь без копейки не оставил. Оттого у нас и коровы завелись, и козочки, и свинки. И банька не сама по себе выстроилась. Не все гаданием да приворотом заработать можно, – Никитична рассмеялась.

– У меня тоже деньги есть, – сказала Настя.

– Вот пускай и будут, – строго сказала женщина. – Война только началась. Неизвестно, что с нами будет, да как жить потом. Если это «потом» настанет…

Таня мальчишку подлечила, ребро треснувшее срослось у парня, боль ушла.

– А ты добрая, – сказал он Тане.

– Вот видишь, я же сказала тебе: поглядим – ведьма я или нет, – улыбнулась девушка.

– Если и ведьма, то хорошая.

– С нами пока поживешь, пока мамка твоя не вернется.

– А если она не вернется? – спросил мальчик.

Таня задумалась.

– Вернется, куда она денется, – печально ответила она. – А коли не вернется, будешь на службе у нас. А там и батька с войны придет.

– Не придет, – Володя понурил голову, – немцы сказали, что всех убьют. И папку моего уже, наверное, убили.

– Они брешут, – спокойно сказала Таня. – Брешут, ей-богу. Ты видал, как они нашу Ягарью Павловну испугались?

– Мне мамка про нее рассказывала, – сказал Вова, – называла ее злой бабой Ягой.

Таня рассмеялась.

– Ну, если Павловна – баба Яга, то я – кикимора болотная, – она скривила рожицу, отчего Володя рассмеялся. – Все у нас будет хорошо, – сказала она и обняла мальчишку. Но на душе ей было совсем не радостно. Возможно, она хотела, чтобы это ее сейчас также кто-то обнял, пообещав, что все будет хорошо.

Доносились до Ведьминой усадьбы иногда звуки страшные да вспышки огненные.

– Это наши их так? – спросила Маруся.

– Боюсь, что нет, – ответила Павловна, – это немцы по земле нашей бьют… Вперед продвигаются, нелюди ненасытные.

– Хоть от нас отстали.

– Нет, Маша, не отстали, – повернулась к девице Ягарья, – они только воздуха нашего нюхнули, но им этого мало. Не думай, что одним разом отвадили врага. Лети, Маруся, только почуешь неладное – лети, Богом молю, ласточка ты моя.

Недолго ждать пришлось. Трое из тех шестерых, что приходили три дня назад, пришли снова к усадьбе. Без командира своего.

Шура мимо пробегала с ведром воды. Опрокинула она его, когда увидела наставленных на нее три автомата.

– Тихо, – шепнул один из немцев. Больше по-русски он не говорил.

Испуганная Шура руки вверх подняла, а глаза отчаянно забегали: искала своих. Только не было никого рядом.

Немец махнул автоматом, указывая Шуре, куда ей идти. Девушка тихо зашагала в сторону леса, трое немцев шли за ней. Отойдя немного дальше усадьбы, зайдя за первые деревья на границе с лесом, немцы остановились.

– Zieh deine Kleider aus, – сказал один из них.

Шура, по чьим слезам текли слезы, закрутила головой, давая понять, что не знает немецкого языка и не поняла, что ей сказали. Другой солдат подошел к ней и рванул ее платье вниз, разорвав его. Девушка задрожала.

– Шура! – вскрикнула Никитична и выбежала на улицу из дома. – Ягарья! Шура у них в руках. Я знаю. Скорее!

Павловна, что была на огороде с другими женщинами, побежала к Вере Никитичне.

– Где она? – спросила Ягарья.

– В лесу. Я чувствую.

– Идем. Спички есть?

– У меня нет, – сказала Никитична, – у Шурки всегда с собой.

– Скорее.

Две женщины поспешили за усадьбу, к лесу. Настя видела это.

– Таня, – сказала она, – кажется, беда приключилась. Надо помочь.

– Мне нельзя, – ответила Татьяна. – Павловна приказала. Я же ничего сделать не смогу…

– А я смогу, сказала Настя и побежала вслед за Ягарьей и Верой Никтичной.

Шура плакала, тело ее тряслось. Пока двое лапали ее, третий держал наведенный на нее автомат и довольно ухмылялся.

– Schau mich an! (Посмотри на меня!) – закричала Ягарья, стоявшая в десяти-пятнадцати метрах от немца. – Schau mich an, Hurensohn!

Немец обернулся и уже приготовился стрелять, когда поймал пристальный взгляд женщины.

– Wagen Sie es nicht, sich abzuwenden. Schau mir direkt in die Augen (Не смей отворачиваться. Смотри мне прямо в глаза), – сказала ему Ягарья.

Другие двое, оттолкнув от себя Шуру, принялись кричать на солдата, зачарованного взглядом русской ведьмы. Не больше пяти секунд он смотрел на нее, зрачки его расширились, не смотря на яркое полуденное солнце, лучи которого прорезали лес. Немец стал медленно поворачиваться к своим, дуло его автомата было по-прежнему направлено от него.

– Was machst du? – закричал один из немцев, после чего тот расстрелял их обоих. Тряхнув головой, словно проснувшись, солдат свободной рукой прикрыл от ужаса свой рот.

– Habe ich das gemacht? Es kann nicht sein! (Это сделал я? Не может этого быть!) – пробормотал он.

Шура, которая доползла до своего платья, вытащила из кармана коробок со спичками, чиркнула одной из них.

– Гори, тварь, – сказала она и дунула на спичку. Огонь тут же перенесся на немца, от чего тот вспыхнул, как фитиль.

– Шура, не надо! – закричала Никитична и побежала к дочке. Глаза у девушки налились кровью, черные зрачки злобно наблюдали за тем, как ее враг горел заживо. Он направил на нее автомат горящими руками, но Никитична толкнула его, и пули достались старым стволам деревьев. Немец, который был ненамного старше самой Шуры, полыхая, как та спичка, кричал и катался по земле, пока не остановился и не замер. Голая девушка с растрепанными волосами, довольно улыбаясь, наблюдала за корчами врага.

– Они ничего с тобой не сделали? – закричала, наспех надевая на дочку порванное платье, Никитична.

– Не успели, – продолжая злобно улыбаться, ответила Шура.

– Ох, зря мы так, – сказала Ягарья, стоя над уже догорающим трупом, – зря. Огонь могли увидеть. Надо скорее закопать их, да подальше от нас, в лесу.

– Они заслужили этого, – сказала Шура.

– Да, возможно, – ответила Павловна, – но тем самым мы навлечем на себя беду. Пойми, девка, – она тряхнула Шуру, отчего даже глаза у той цвет поменяли, а зрачки стали маленькими, и улыбка сошла с губ, – ты убила человека. Ты убила немца. И остальные этого так не оставят. Они придут искать их.

– Значит мы убьем и их, – ответила Никитична. – Павловна, пойми, у нас нет выбора.

– Я знаю. Знаю. Я останусь здесь, а вы идите в дом. Пришлите тех, кто покрепче. Надо могилу выкопать глубокую. Природа благоволит нам – ветер дует от деревни, звук от стрельбы унесло в лес. Иначе нас сегодня всех бы и перебили.

Тело догорало. Неприятный запах горелого мяса и человеческого жира разнесся по лесу. Ягарья подошла к двоим расстрелянным солдатам: им обоим не было и двадцати пяти лет, как решила она. Молодые и глупые, получившие власть и оружие. Один еще дышал, что-то в груди у него булькало, кровь тонкой струйкой вытекала изо рта.

– Tut es dir weh? (Тебе больно?) – спросила женщина у молодого парня.

– Mir ist kalt (Мне холодно), – с трудом ответил тот.

Ягарья села рядом с ним и посмотрела ему в глаза. Она прошептала:

– Deine Mutter ist sehr nahe. Sie klopft dir auf den Kopf und du schläfst leise ein. Alles ist gut (Твоя мама совсем рядом. Она гладит тебя по голове, а ты тихо засыпаешь. Все хорошо).

Парень улыбнулся кровавыми губами, закрыл глаза и заснул. Дыхание и бульканье внутри прекратились.

– Verfluchter Krieg (Проклятая война), – сказала Павловна. – делает из детей убийц, возбуждает ненависть и самые злые, скрытые помыслы. Будь проклят тот, кто затеял ее. Зря ты, парень, пришел к нам.

Трое девиц пришли к Ягарье с лопатами. Они с ужасом посмотрели на мертвых немцев, особенно их ужаснул вид обуглившегося тела, от которого еще шел дымок.

– Быстрее, девки, быстрее, иначе несдобровать нам, – сказала им Павловна. Не ушла она, с ними осталась. Лично тела в могилу сложила, да молитву произнесла. Автоматы и ножи у немцев она забрала, да в самый дальний угол своего погреба схоронила.

Вот и в ее усадьбу война пожаловала.

Настя видела все, что произошло, видела, как Ягарья, глядя в глаза немцу, направила его же автомат на своих, видела, и как милосердно она облегчила страдания одного из них. «Великая женщина», – подумала Настя.

А на следующее утро в усадьбу пожаловало еще четверо, и все новые – не было их еще здесь. Приехали они на машине – небольшом, намытом до блеска, грузовичке, что для Гобиков было большой редкостью.

– У них автомобиль… – задумчиво сказала Никитична, стоявшая вместе с Ягарьей на крыльце дома.

– А у нас грязь по осени и морозы лютые зимой, – ответила Павловна, – природа-матушка сама с техникой их разберется. А вот живую силу нам на себя взять придется.

В кузове сидели двое немцев, двое были в кабине. Один из тех, что был в кузове, сделал несколько выстрелов в воздух. Все вздрогнули. Девчата, что были на улице, испугались и побежали в свои дома, живность, что подле паслась, забеспокоилась, а немец заулыбался.

– Guten Tag dir. Warum sind sie gekommen? (Доброго вам дня. Зачем пожаловали?) – спросила Ягарья.

– Wo hast du so gut Deutsch gelernt? (Откуда ты так хорошо знаешь немецкий язык?) – спросил в ответ немец, который сидел за рулем. На Ягарью он не глядел, осматривался по сторонам.

– Mein Nachname ist von Meier. Mein Vater ist aus Dresden (Моя фамилия – фон Майер. Мой отец родом из Дрездена).

– Warum haben Einheimische Angst, hierher zu kommen? (Почему местные боятся заходить сюда?) – спросил немец, так и не взглянув на Ягарью, но подходя все ближе и ближе к ней.

– Das sollte sie fragen. (Это следует спросить у них)

– Sei nicht unhöflich zu mir, Frau. (Не дерзи мне, женщина)

Немец махнул рукой, и трое других пошли за ним.

– Wir werden hier alles sehen (Мы осмотрим здесь все), – сказал он. Ягарья и Никитична переглянулись.

Немцы пошли по территории Ведьминой усадьбы, ведьмы же, будучи, все же, женщинами, напуганные, сидели в домах.

– Wir werden alle Nahrung und das Vieh mitnehmen (Мы заберем с собой всю еду и скот), – сказал немец.

– Попробуй, – шепнула себе под нос Ягарья.

Один из солдат зашел в дом, в котором жила Ягарья, пройдя мимо нее на крыльце, так и не подняв на нее глаза. В отличии от солдат, что лежали закопанные в лесу, эти были постарше. В доме не было никого, кроме бабы Фени. Старушка лежала на своей кровати у печи, сложив на груди руки с закрытыми глазами, на голове был повязан белый платок: никак покойница. Немец подошел близко-близко к ее кровати, чтобы рассмотреть старуху. Когда он оказался совсем рядом, Фекла Филипповна резко открыла глаза, и на немца уставились два огромных черных зрачка. Он замер. Старуха, не отрывая взгляда, медленно села, затем немного придвинулась к немцу и шепнула:

– Сгинь!

Потом она слегка коснулась своей ладонью его руки и снова легла в ту же позу, в какой лежала до того, как враг зашел в дом. Немец затряс головой, изобразил на лице недоумение и, постояв одно мгновение, вышел во двор.

– Hier ist nichts! (Здесь ничего нет!) – крикнул он и побрел к машине, то и дело почесывая свою ладонь.

Ягарья и Никитична спустились с крыльца и пошли в сторону огорода, за которым на привязи паслись коровы и козы.

Немец, тот, что стрелял в воздух, зашел в дом, служивший в усадьбе как кладовой и кухней, так и залом общих собраний, где женщины могли вместе отобедать и обсудить свои дела.

Переступив порог, он ничего и никого не увидел, на первый взгляд это была обычная русская хата: печь, большой стол, застланный белой скатертью, белые лавки и начищенные кастрюли да горшки. На столе у окна стояло несколько стопок с белоснежной, чистой посудой: тарелки, плошки, миски и кружки. Чистота была идеальная. Но еды не было. Задев сапогом плетенный коврик, немец заметил, что под его ногами расположен вход в погреб. Откинув крышку, он увидел около десяти, а может и больше, женщин и детей, но прямо перед собой он увидел стоящую на ступеньках девушку. Черная толстая коса лежала на груди, очень часто вздымаясь и опускаясь, а глаза… Словно черные угли, они на расстоянии впились в голубые глаза фрица.

Мамаша с сыном, что пришла из Гобиков, прижимая к себе свое чадо и сиротку Вовку, тихо всхлипывала. Маруся толкнула ее в бок и строго посмотрела, говоря, мол, прекрати ныть. А Настя, глаз с немца не спуская, стала медленно по ступеням подниматься к нему. У самой лодыжки дрожали, а взгляд был таким страшным, что, даже папенька родненький, завидев его, испугался бы. Настасья сама бы испугалась, покажи ей в тот момент зеркало. Но страх весь и ужас были обращены на непрошеного гостя. Казалось, что даже вокруг глаз потемнела у нее кожа. Немец стал пятится назад, пока не выпал за порог дома, упав за задницу. Сведя брови, он, кажется, задумался, что же с ним только что произошло, а потом он заметил мокрое пятно на его серых штанах. Подскочив на месте, пряча руками штаны, он спустился с крыльца и доложил своему командиру:

– Hier ist nichts.

Стараясь идти так, чтобы не быть кем-либо замеченным, солдат быстро пробежал к машине и запрыгнул в кузов.

Офицер с четвертым солдатом, сидевшим с ним в кабине, вплотную подошел к огороду. Ягарья шла следом.

– Gibt es hier Männer? (Здесь есть мужчины?) – спросил он, обернувшись к Ягарье и Никитичне. Павловна широко и довольно улыбнулась. Ну наконец!

– Es gibt keine Männer, keine Frauen, keine Kühe, kein anderes Vieh. Es gibt nur leere Häuser und ein verlassenes Feld (Здесь нет ни мужчин, ни женщин, ни коров, ни другого домашнего скота. Здесь только пустые дома да заброшенное поле), – продолжая улыбаться, сказала Ягарья фрицу, глядя прямо в его зеленые глаза.

– Nehmen wir eine Kuh? (Мы забираем корову?) – спросил солдат командира.

– Was für eine Kuh? Es gibt keine Kühe hier (Какую корову? Здесь нет коров), – ответил офицер. – Ich sehe nur das alte unpassende Feld. Wir gehen von hier aus, hier ist nichts. Я вижу только старое негодное поле. Едем отсюда, здесь ничего нет).

– Aber… (Но…) – возразил немец, а потом он взглянул на Ягарью. – Ja, hier ist wirklich nichts (Да, здесь действительно ничего нет), – сказал он и направился вместе со своим командиром к машине, где уже сидело двое солдат вермахта.

Не обмолвившись даже словом, немцы уехали обратно в Гобики, а тот, которого коснулась баба Феня, немного постанывал, держась за свою уже чернеющую руку.

– Пройдись по домам, – сказала Ягарья Никитичне, поглаживая по шее буренку, – скажи всем, пускай возвращаются к работе. Скоро придут холода. Надо заполнять погреба.

– Хорошо, Павловна, хорошо, – ответила Вера Никитична. – Лихо мы их, да?

– Четверо на нашем счету уж, – ответила Ягарья. – Поди больше, чем на жителях деревни.

– Четверо? Мы же троих похоронили?

– А ты разве не заметила, как тот, что первый в грузовик вернулся, руку свою чесал? Никак Филипповна приложилась. Не дожить погани до утра, ей-богу говорю, не дожить. Это ж только для нас баба Феня – старушка, божий одуванчик. А коли на фронт ее отправить… Эх, ей бы руку той гадюке пожать, что в Берлине сидит…

– Они ушли? – раздался голос Насти.

– Ох, девка, а ты как тут? – спросила Никитична и пошла звать остальных.

– Справилась? – спросила ее Ягарья.

– Справилась, – ответила Анастасия. – Никогда так тяжко мне не было, словно силы покинули меня на какое-то время.

– А ты думаешь, чего мы так долго Таньку-то выхаживали после целительства? – спросила Павловна. – Я вот за бабу Феню переживаю. Как бы она день этот пережила. Уж не те силы, чтобы такую порчу насылать.

– Порчу? – удивилась Настя.

– А ты иди к ней, справься о здоровье ее да разузнай, коли интересно. Хворь на фрица она наложила. Ибо незачем к бедным женщинам с оружием приходить да коровок у них отбирать, правда, Буреночка?

А баба Феня и вправду ослабла. Только помирать пока не надумала. Сказала, мало она врагов положила. Вот как земле родной поможет, отблагодарит ее за все, так и к Богу на покой, а пока, сказала, не последние гости это были.

Сказать надо, что на какое-то время гостей все же было не видать. То ли и впрямь они поверили, что нет на месте усадьбы никого и ничего, то ли побоялись, а может и дела им не было до Ягарьи. А тех солдат, что на Шурку позариться решили, не искал в Ведьминой усадьбе никто. Может, к дезертирам приписали, а может на счет партизан списали. Только вот партизан в лесах вокруг Гобиков пока не было – слишком силен был враг, выдавливал русских солдат, не давал им дома свои отстоять.

На следующее утро после посещения Ведьминой усадьбы почерневшее тело фрица вынесли из дома, чтобы похоронить. Местные жители, кому приходилось жить под гнетом недругов, увидев мертвое тело немца, стали перешептываться. Остались-то в селе только старики да женщины с детьми, вот и решили они, что это работа ведьм.

– Баба Яга это наша местная, говорю я вам, – сказала одна старая бабка, – ведьмино отродье.

– А коли и ведьмино, так погляди, как нелюдя сморила за день, – ответила Люся, мать которой Татьяна почти год назад от женской болячки вылечила.

– А ты что это проклятых защищаешь? – возмутилась бабка.

– Они за землю свою, видать, стоят. Не остались у них фрицы. Зато погляди, что с нами они сделали: мы, люди русские, немцам сапог лижем, поросят своих да курей им преподносим, молоко по утрам наливаем.

– Люся, не гневи Бога! – сказала старуха, слюни которой разлетались изо рта, не сдерживаемые тремя оставшимися передними зубами.

– Да как по мне, так лучше с ведьмами, чем с немцами! – ответила Люся.

А как ночь наступила, деток своих троих собрала, маму позвала, да пошли они все впятером, скрываясь между деревьями, в сторону Ведьминой усадьбы. Муж ее еще три месяца назад ушел на фронт. Писем все равно от него не было смысла ждать: в оккупированную деревню советский почтальон не придет, да к тому же станцию, на которой почта была, разбомбили. А еще год назад на нее ступила своими каблучками Настасья…

– Гречуха на обед, Люся, – улыбаясь, сказала Ягарья, – такая же, как и ты приносила, помнишь?

– Спасибо вам за все, Ягарья Павловна, спасибо… – ответила женщина. – Простите, что плохо говорила о вас.

– Что было, то прошло. Война – беда общая. Тут уже не смотрим, кто кого обидел. Выжить бы… Скоро морозы пойдут. У нас-то дров хватает. А вот деревня чем отапливается будет?

– Да там и отапливаться некому поди, – сказала Люськина мать, – если два дома полных на всю деревню наберется, то хорошо.

– А как так, что немцы к вам не захаживают сюда? – спросила Люся.

– А также, как и вы не захаживали раньше, – рассмеялась Ягарья, и все остальные вместе с ней. – Не ходят, и слава Богу. Придут еще… Оставайтесь у нас. Места хватит, а не хватит – потеснимся. Морозы грянут, бычка заколем да мяса на засол и на заморозку отправим. Электричества у нас здесь нет, спать ложиться зимой рано будем, но и вставать тоже. Спать по очереди. Двое в доме не спят – в окошки смотрят, остальные отдыхают. И так по очереди.

***

– Вот, Настенька, – сказал папа, – это сережки с настоящими изумрудами. Для самой красивой девочки на всем белом свете! Такие сама императрица носила когда-то.

– Правда? – удивилась девочка.

– Конечно, правда!

– Папа, а у мамы были такие сережки? – спросила Настенька.

– Нет, любовь моя, не было. Мама твоя уши не проколола в детстве, а, когда уже была взрослой, боялась.

– Боялась? – девочка заулыбалась.

– Да, боялась, – улыбнулся папа. – Ничего мама твоя не боялась, а вот ушки не решилась проколоть.

– Жаль, так бы и у нее были красивые сережки… Я сильно похожа на маму?

– Да, очень похожа, – сказал папа, – особенно глаза. Красивее глаз твоей мамы – только твои глаза, Настена.

Девочка обняла папу, а он взял ее за плечи и серьезно посмотрел в ее темно-карие очи.

– Доченька, – сказал он, – запомни, что, когда придет плохое время, а оно придет, и ты поймешь это, прячь и сережки свои, и колечки, и браслеты с цепочками золотыми. Все прячь надежно и никому не показывай. Они однажды тебя выручат.

– Когда, папа?

– Однажды, милая, однажды…

Настя плакала. Нет, она не спала. Это не было сном. Это было воспоминанием из детства. Она потрогала себя за уши: сережки с настоящими изумрудами были в них продеты. Здесь их можно не прятать.

***

К зиме все чаще стали слышны автоматные очереди – партизаны в лесу выходили на охоту.

– Немцы! – закричала Татьяна, глядевшая той ночью в окно.

Несколько удивленных фрицев забрели на территорию усадьбы.

– Was brauchen Sie? (Что вам нужно?) – спросила Ягарья, вышедшая на улицу в ночной рубашке, несмотря на то, что уже лежал первый снег.

Фрицы, их было трое, наставили на женщину автоматы. Эти немцы раньше в усадьбу не захаживали.

– Wer bist du? (Ты кто?) – спросил один из них. Было темно, Ягарья никак не могла поймать их взгляды.

– Ich bin die Herrin dieses Nachlasses, Frau von Meyer. Ich bin deutsch (Я – хозяйка этой усадьбы, фрау фон Майер. Немка).

Удивленные немцы переглянулись между собой. Да, перед ними была немка, вне сомнений – она идеально говорила по-немецки.

– Was brauchen Sie? – повторила женщина.

– Gibt es hier Russen? (Здесь есть русские?) – спросил один из солдат, не зная, что говорить. Однако дула автоматов никто из них не опустил.

– Es gibt Aber nur Frauen und Kinder. Und sie stehen unter meinem Schutz (Есть только женщины и дети, но они под моей защитой), – сказала Ягарья.

Немцы принялись перешептываться.

– Sie können das Haus betreten (Можете войти в дом), – сказала им Павловна.

Один уже было шагнул в сторону крыльца, но другой одернул его.

– Woher wissen wir, dass sich Partisanen nicht dort verstecken? (Откуда нам знать, что там не прячутся партизаны?) – сказал он. – Bestellen Sie das Mädchen, das aus dem Fenster schaut, um uns zu essen zu bringen. Wenn Sie nicht auf Deutsch gesprochen hätten, hätte ich Sie schon getötet (Прикажи той девке, что смотрит в окно, принести нам еды. Если бы ты не заговорила по-немецки, я бы уже убил тебя).

– Татьяна, принеси господам еды. Я знаю, что у бабы Фени есть при себе буханка хлеба… – громко сказала Ягарья, не оборачиваясь к окну.

Таня отошла от занавески, послышался шум, исходящий из дома, а через пару минут Татьяна, накинув на себя пальтишко, вышла с большим куском хлеба. Она уже хотела отнести его немцам, но Ягарья забрала его у нее.

– Я сама, – шепнула она, – иди в дом.

Фрицы ни на минуту не опускали автоматы, следя и за женщиной, и за молодой красивой девушкой. Ягарья Павловна медленно, не спеша подошла к ним и протянула хлеб. Когда расстояние между ними значительно сократилось, Павловна улыбнулась – она смотрела прямо в глаза одному из солдат.

– Essen Sie, essen Sie auf Gesundheit (Кушайте, кушайте на здоровье), – сказала она. Немец жадно впился зубами в кусок хлеба, не сводя глаз с глаз женщины. – Was bist du und mit Freunden zu teilen? Sie wollen auch essen (Что же вы, а с товарищами поделиться? Они, поди, тоже есть хотят).

И фриц дал кусок хлеба сперва одному солдату, потом другому. Те, не видя взгляда Ягарьи, скромно отломили по куску, но по очереди, чтобы хоть одно дуло, но было наведено на нее. Но не скрыться им от чар ее ведьминских глаз: приковала она их все-таки к своему взору.

Стоит трое немцев в предрассветной зимней ночи напротив женщины в ночной рубашке, да глаз от нее отвести не могут. А Ягарье это и надо.

– Warst du schon im Dorf? (Вы были в деревне?) – спросила она.

– Ja, – ответил жующий фриц.

– Gibt es Kinder? (Там есть дети?)

– Ja.

– Много? – спросила Павловна. Затрясла головой и переспросила на немецком: – Viel?

– Mit einem halben Dutzend (С полдюжины), – сказал немец.

– Geh jetzt ins Dorf und schau nicht zurück. Und wenn du kommst, geh ins Bett. Ist dir das klar? (А теперь идите в деревню и не оглядывайтесь. А как придете, спать ложитесь. Ясно вам?) – сказала Ягарья.

– Ja frau, – сказал немец, и все трое, как по команде, развернулись и зашагали в темноту, в сторону, где были Гобики.

Из дома выбежала Татьяна и Никитична, накинули на Павловну платок пуховой. Из других домов стали выглядывать любопытные и напуганные лица женщин.

– Все хорошо, – громко сказала Павловна, – ложитесь спать. А утром все обсудим.

Она вошла в дом.

– Ну как, хлебушек мой пришелся тем нелюдям по вкусу? – хитро так спросила баба Феня.

– Думаю, пришелся, – ответила Ягарья. – Ты, Филипповна, свела со свету уже больше фрицев, чем мы здесь все вместе взятые.

– Эх, мне бы ноги молодые… – забурчала Фекла. – Жаль, что Танюша нашу старость врачевать не может. Я бы пошла к немцам поварихой работать. Ох, я бы их и накормила… В страшных корчах бы помирали.

– Злая ты, баба Феня, – нежно улыбнулась ей Таня.

– Не злая, а справедливая, – ответила старушка. – Вот полез нелюдь тот Шурку нашу лапать, а она его заживо спалила за то, – баба Феня на Шуру показала старым покрученным пальцем, – а что бы ты со своей добротой сделала, упаси Господи? С людьми – по-людски, а с нечестью – только их же методой.

– В Гобики пойду, Филипповна, – сказала ей Ягарья.

– За каким таким делом? – удивилась та.

– Дети там есть. Сгинут они. Они немцам нужны, пока работу какую надо выполнять, коров доить да кур резать. А как закончатся и куры, и коровы? Не будут они их кормить. Мужиков в деревне нет больше, женщины, коли и остались, не смогут противостоять натиску. Как здесь быть? Какой предстать: доброй или справедливой?

– Как сердце советует, – ответила баба Феня. – Через сердце наше Бог с нами говорит, а раз Бог велит спасти детишек – значит иди.

– Благослови, Филипповна, – попросила Павловна.

– Благословляю тебя, – старушка поцеловала Ягарью в лоб.

– А теперь давайте поспим немного, – сказала Ягарья, – а на утро за завтраком решим.

Морозным декабрьским утром собрались все, кто жил в Ведьминой усадьбе, за большим столом. Молоко горчило: несмотря на войну, жизнь в том месте шла своим чередом – корова должна была отелиться скоро… Потому поварихи напекли блинчиков, чему детишки, а особенно мальчишки деревенские, рады были. К слову, мальчики даже подружились с девчатами местными и совсем перестали их бояться. На обед было решено зарубать курочку да сварить из нее большую кастрюлю супа – солонину берегли. Один погреб полностью был задействован под картошку, морковку и другие овощи, в другом хранилось мясо, в другом – крупы. Но в каждом все же были скамейки и одеяла.

– Это опасно, – сказала одна из женщин на слова Ягарьи Павловны о том, что она собралась идти в Гобики.

– Вся война – штука опасная, – ответила Павловна. – Мы давно привыкли делать всякую работу, которая не всегда женщине причитается. Сейчас мужики местные не могут прорваться в деревню. Партизаны есть, но им самим в лесу туго, они немцев по одиночке зачищают. А ребятишкам на помощь прийти больше некому. Долго мы прятались ото всех. Пора делиться тем, чем Бог нас обеспечил, – она посмотрела на Люсю и деток ее. – Так правильно будет.

– А если что приключится с тобой? – спросила Галина Степановна. – Нельзя одной тебе идти, не управишься.

– Я пойду, – громко сказала Настя и встала из-за стола. – Одна пара глаз – хорошо, а две – лучше. Я знаю, что не только я среди нас умею глазами подчинять себе волю человека, но я прошу взять меня с собой. К тому же я немного понимаю по-немецки: в детстве обучалась.

Ягарья посмотрела в карие глаза Насти. Нет, на нее ее чары не влияли, она видела в них другое: рвение помочь и желание быть полезной. Спорить она не стала, просто кивнула девушке.

– Разделитесь на два дома, – сказала она остальным. – У нас есть три винтовки, что достались нам в лесу в началеосени, – Ягарья взглянула на Шуру, – поделите их между собой. Детей не подпускать. Всех тех, кто не сможет за себя постоять, прячьте вместе с детьми вглубь дома. Никаких работ на улице. В туалет ходить по двое-трое. Без нужды не высовываться. Темнеет рано, мы с Анастасией Петровной пойдем после обеда. Дойдем в деревню как раз к темноте. Идем налегке. Если наша кампания будет удачной, для тебя, Таня и других врачевателей будет работенка. Дети, скорее всего, больны и истощены. На улице морозы хоть и не крепкие, но все же не лето. Если не вернемся, Никитична, ты – за старшую.

– Вернетесь, – ответила Вера Никитична, – сама же знаешь, что вернетесь.

– Знаю, – сказала Павловна, – только не уверена, что в нынешнее время мои знания чего-то стоят. Судьбинушку нашу-то за нас кто-то другой сейчас пишет, все может поменяться в любой миг.

На том и порешали. Долго не собирались, но Настя все же оделась не как девка деревенская, а достала все самое лучшее, что у нее от прежней жизни осталось. Ягарья тоже решила выглядеть представительно, Настя даже заметила на ее правой руке перстень большой с выгравированной на нем буквой М, но спрашивать о нем ничего не стала.

– Я думала, вы хотите скрытно пробраться в деревню? – удивилась Галина Степановна, когда увидела двух барынь в меховых воротниках. – Я и не помнила, Ягарья Павловна, что у тебя такая шубейка имеется.

– Имеется, – ответила Ягарья. – Нас не должны принять за тех женщин, что партизанить ушли, иначе мы и глаз еще ничьих завидеть не успеем, как нас расстреляют. Настя, ты паспорт свой взяла?

– Взяла.

– Оставь. Моего достаточно будет, если дело дойдет, а ты успевай глазами работать. Если положат… в моем паспорте они прочтут, что я немка и замнут дело. Закопают нас и все. А если поймут, что мы русские – найдут всех. Без нас им тут не справиться будет. Поняла?

Настя кивнула и вернулась в дом, чтобы выложить документ. Никитична со Степановной вслед крестили их и молитвы читали, а затем разошлись по разным домам.

– Зачем со мной пошла? – спросила Ягарья Настю. Та пожала плечами.

– Я же знаю, что могу помочь, – ответила она.

– Страшно было тогда, в погребе? Когда фриц в дом пришел?

Настя задумалась.

– Нет, – ответила она. – Было что-то другое. Не страх. Очень похоже на…

– Злобу? – хитро улыбнулась Ягарья.

– Да, – неуверенно ответила Анастасия. – Я раньше не испытывала такого чувства.

– Очень важно научиться совладать с ним, иначе пиши пропало.

– Как было у Шуры? – спросила Настя.

– Ты была там, я знаю… Я не видела, но я чувствовала тебя. Да, как у Шуры. Тому парню итак было не жить. Но не ее руками, не ее… А ее охватили злоба и ненависть. Они у каждого из нас лежат на дне души, но надо учиться не выпускать их.

– А если они будут необходимы? Если без них никак?

– Всегда есть выход. И делаем его мы. Мы и без того можем куда больше простых людей. Но именно из-за злых поступков тех, кто был до нас, люди нас и боятся, ведьмами называют. – Она рассмеялась. – С одной стороны это очень хорошо! Живем мы свободно. Ни от кого не зависим. Но этому не бывать вечно. Времена меняются. Старые обычаи уходят. Война закончится, а она закончится, и тогда все будет иначе. Мы не сможем прятаться долго.

– Ты это знаешь точно или догадываешься? – спросила Настя.

– И то, и другое, – ответила Ягарья, глядя в глаза девушке. – Почти пришли. Глупо будет, если мы просто возьмем и выйдем посреди улицы.

– Мы даже не обсудили, как именно нам попасть в Гобики и забрать детей.

– То, что мы, не договариваясь, оделись одинаково, – сказала Павловна, – говорит о том, что мы обе примерно представляем, как это будет происходить. Положись на волю Божью, на мой подвешенный язык да на свои красивые глазки, – она подмигнула Насте. Настя заулыбалась в ответ. – Только помни, Настасья Петровна, случись что со мной – беги! Спасай себя и ребятишек. Я разберусь, а коли не разберусь – спасать меня не надо. Там уже каждый сам по себе, уяснила?

Настя не ответила ничего, только кивнула.

Уже стемнело. Они подошли вплотную к деревне. Крайний дом пустовал, и он такой был не один.

Крадучись, словно воры, две женщины вошли в Гобики. Откуда-то донеслась немецкая речь, а затем громкий смех.

– Как мы узнаем, где дети? – шепотом спросила Настя. Ягарья посмотрела на нее.

– Милочка, – сказала она, – я не только глазками стрелять умею. Уж, думаю, детскую душонку учуять смогу. Но пока только нехристей поганых чую.

Несколько десятков метров они прошагали за домами, прислушиваясь к зимнему вечеру. Наконец они дошли до того дома, в котором шумели немцы.

– Пьют, – шепнула Ягарья, издали заглядывая в окно, – пьют, а это плохо. С дуру пальнут и не заметят.

Вдруг она резко повернула голову вправо.

– Там девчушка, лет пяти, – сказала Ягарья, – а с ней сестренка… не такая мелкая, но и не взрослая. Они не одни. И им холодно.

– Идем? – спросила тихо Настя.

– Нет. Они ближе всех к краю деревни. Заберем их, когда будем уходить.

Раздался скрип открывающейся двери, кто-то вышел из дома. Высокий худощавый мужчина обошел дом и пристроился у голой яблони. Пока струя журчала, растапливая под собой тоненький слой снега, а руки были заняты, контролируя процесс, из-за спины немца раздался женский голос:

– Herr, ich brauche deine Hilfe (Господин, мне нужна ваша помощь).

Обернувшись, пытаясь быстро застегнуть штаны, мужчина лет сорока, раскрыв рот от удивления, увидел две пары глаз, которые пристально смотрели на него. Движения пальцев, что застегивали ремень, стали медленными и неточными.

– Wie kann ich dir helfen, gnädige Frau? (Чем я могу вам помочь?) – спросил он.

– Bring uns zu den Häusern, in denen die Kinder noch übrig sind (Отведи нас в те дома, где еще остались дети), – теперь уже приказным тоном сказала Ягарья Павловна фон Майер.

– Wie du sagst (Как скажете), – ответил фриц и, продолжая борьбу с ремнем, двинулся вглубь деревни.

Через каждые два-три шага он оборачивался, чтобы взглянуть в глаза Павловны. Молодая красивая девушка, что шла рядом с ней, не вызывала у него такого интереса.

– Hast du viele in diesem Dorf getötet? (Многих вы убили в этой деревне?) – спросила Ягарья.

– Nein, Frau, nur diejenigen, die gegen uns gegangen sind. Solange es Rinder gibt, brauchen wir jemanden, der sich um ihn kümmert. Wir müssen die Kühe melken, wir müssen die Schweine schneiden. Deshalb macht es keinen Sinn, alle zu töten. (Нет, фрау, только тех, кто пошел против нас. Пока есть скот, нам надо, чтобы кто-то за ним ухаживал. Надо доить коров, надо резать свиней. Поэтому нет смысла убивать всех).

Настасья молчала. Она осматривалась по сторонам, но ничего не видела кроме темных окон темной улицы. Она знала – фрица, который вышел по нужде из дома, скоро кинутся. Надо спешить. Но Павловна не подгоняла.

– Hier (Сюда), – сказал немец и подошел к двери одного из немногочисленных домов.

– Öffne die Tür, – Ягарья сказала ему, чтобы он открыл дверь. Мужчина толкнул ее, но та не поддалась.

– Ist geschlossen (Закрыто), – ответил он.

– Откройте, мы пришли помочь, – тихим голосом сказала Павловна, прижавшись к двери. Немец не обратил ни малейшего внимания на то, что его спутница вдруг заговорила по-русски. – Не бойтесь, откройте, – повторила она.

За дверью слышалось шевеление, скрипнул засов и распахнулась дверь. Парнишка, что стоял на пороге, резко попятился назад, увидев перед собой немца.

– Komm rein (входи), – сказала Павловна фрицу и буквально втолкнула его в дом, заходя следом за ним.

– Не бойся, – ласково шепнула мальчику Настя, что зашла последняя.

Парнишка молчал, но было видно, что он зол и напуган.

– Этого не бойся, – сказала Ягарья, показывая на немца, – он не причинит тебе вреда. Правда, Ганс?

Немец влюбленными глазами посмотрел на женщину и улыбнулся ей, услышав свое имя.

– Вы та самая из Ведьминой усадьбы? – наконец спросил мальчик.

– Та самая, – улыбнулась Павловна, – а это Настасья Петровна, и мы пришли помочь.

– Как вы нам поможете?

– Вам? Сколько вас здесь? – спросила Ягарья. Мальчик не ответил, с недоверием разглядывая незваных гостей. – Хорошо, слушай, – сказала женщина, заглянув парню в глаза, – некоторые ребятишки из деревни уже живут у нас. Не знаю, как долго, но какое-то время мы сможем вас кормить и защищать. Здесь же вам не протянуть до весны. Где твои родители?

– Папка ушел, – сказал мальчик, голос его стал мягче и податливее, – маму убили в первый же день – она не хотела их впускать в дом. Но они все равно вошли, – мальчик злобно взглянул на ничего не понимающего немца. – Он под каким-то дурманом?

– Вроде того, – сказала Ягарья. – Кто с тобой живет?

– Младшие брат и сестра, а еще девочка соседняя. Она с бабкой раньше жила, а бабка померла от сердца, когда… вы поняли. Я бы пошел в партизаны или на войну, чтобы всех их убить, – снова злоба забрюзжала, на этот раз слюной, – но я понимаю, что должен заботится о младших. Я не трус, честно! Но у них больше никого.

– Ты очень смелый! – улыбнулась женщина. – И умный, раз сообразил их сейчас спрятать. Но теперь, Ванюша…

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – с недоверием спросил Павловну мальчик чернявый, чем-то на цыганчонка смахивавший, да только больше из-за худобы и скул впалых, чем из-за волос смольных.

– Так ты ж мне сам и сказал, – уверенно, глядя в глаза парнишке, ответила та, – теперь ты должен привести к нам брата с сестрой и ту девочку. Мы вас уведем.

– В усадьбу к ведьмам?

– А ты крепкий парень, – сказала Ягарья. – Да, в усадьбу, только не к ведьмам, а к женщинам, которые будут о вас заботится, пока папка ваш с войны не вернется.

– А как же он? – Ваня кивнул на в сторону фрица.

– О нем не беспокойся, у него своя дорога. Сколько тебе лет, Ваня?

– Четырнадцать. Сестре десять, а братику всего два года. Ане, другой девочке, семь лет.

– Дружная какая у вас семья, – улыбнулась Настя, когда дети вышли к ним. Десятилетняя девочка, сестра Вани, держала за руки маленького братика и соседскую девчушку.

– Вы молодцы, – сказала Ягарья, – одевайтесь потеплее. Ничего с собой не берите, только одежды побольше наденьте.

– А куда мы пойдем? – спросила Анечка.

– Туда, где тепло и вкусно кормят, – сказала Настя, присев рядом с детьми.

– Можно я возьму своего зайчика? – спросила снова девочка, держа в руках старую потрепанную игрушку.

– Конечно! Он же будет скучать без тебя, если ты его оставишь, – улыбнулась Настя и взяла на руки маленького мальчика. Тот сразу прижался к теплой груди девушки, а она его укрыла своим меховым платком, что был на ней под пальто.

– Я знаю, что в одном из домов живут две сестры, это так? – спросила Ягарья.

– Да, так, – сказал Ваня, – они живут со старой больной теткой.

– А еще дети остались в Гобиках?

– Нет. Кто-то уехал: немцы вывезли, кто-то сбежал куда-то, а двое умерли. То ли от холода, то ли от болезни. Не знаю. Я редко выхожу на улицу теперь.

– Надо пройти к тому дому, где живут две сестренки, и при этом остаться незамеченными. Обойдем деревню и постараемся пройти за их домом, – сказала Ягарья Павловна.

Немецкий солдат стоял безучастным истуканом, ничего не понимая из того, что происходит, да его это и не волновало. Все тихо вышли из дома. Настя несла маленького мальчика, Ягарья держала за руку девочку Аню, а Ваня свою сестру. Немец шел между ними.

Где-то за их спинами послышалась немецкая речь.

– Надо поспешить, – сказала Ягарья, пытаясь скорее перейти улицу и оказаться за бревенчатыми домами.

– Aber unsere Leute sind da! – наивным голосом сказал фриц.

– Komm schon, Hans! (Идем, Ганс!) – одернула его фрау фон Майер.

– Что он сказал? – спросил Ваня.

– Он хочет к своим, – ответила, не сбавляя шаг, женщина. – Ничего, скоро он к ним вернется. Пойдем по огородам.

Они обошли один дом, похоже, что жилой. Дети знали, даже самый маленький среди них, что нельзя издавать ни единого звука. Ваня то и дело с недоверием поглядывал на немца. Он еще не решил для себя до конца: доверяет ли этим двум женщинам, но он прекрасно понимал, что в Гобиках они долго не протянут, особенно младший Саша. Когда мама была жива, она все еще кормила его своим молоком, хотя Сашка уже давно бегал на ногах. В раз мальчики вместе с сестрой потеряли все. «Хуже не будет», – решил для себя Ваня. И пускай его батя с мамкой раньше плевали вслед этим женщинам. Сейчас, возможно, от них зависит жизнь его и тех, о ком ему выпало заботиться.

– Вон тот дом, – указал Ваня, проходя уже четвертый огород.

– Осталось немного, – сказала Ягарья, крепко державшая ручонку маленькой Ани.

– А у вас там есть молоко? – тихо спросила девочка. – Я очень люблю молоко.

– И молоко, и мясо, и хлеб горячий, – улыбнулась в темноте женщина, – а по праздникам даже можно получить кусочек сахара!

Девчушка заулыбалась и, если бы обе руки не были заняты (одна крепко держалась за уже морщинистую сильную руку, вторая прижимала грязного игрушечного зайчонка), то, наверное, захлопала бы в ладоши.

– Тетка у этих девчушек вредная? Отдаст их нам? – спросила Павловна у Вани.

– Вредная, но девок любит, – ответил мальчик. – Думаю, отдаст.

– Со мной пойдешь.

Ваня кивнул, согласился. Дойдя до нужного им дома, Ягарья всем приказала присесть у стенки, а сама вместе с Ваней подошла к окну, что на огород выходило. Постучали раз – нет ответа, постучали второй раз – тишина. Шуметь не хотелось, нельзя было.

– Зинаида Павловна, это Ваня, откройте, пожалуйста, – негромко сказал парень.

Кто-то подошел к окну, снял одеяло, что завешивало его. На Ягарью и мальчишку смотрела пожилая женщина с очень недовольным взглядом.

– Чего вам? – угрюмо спросила она через стекло.

– Мы хотим помочь, откройте окно, – сказала Ягарья. – Я – …

– Я знаю, кто ты. Зачем пришла? – ответила та, так и не открывая окно.

– Я предлагаю вам отдать мне своих племянниц, чтобы мы смогли позаботиться о них, – сказала Ягарья покорным голосом.

– Я и сама могу позаботиться о них.

– Я в этом не сомневаюсь, – продолжала настаивать та, – но вы же знаете, что у нас им будет безопаснее. К тому же сытнее и теплее.

– Иди к черту, ведьма, – буркнула женщина и принялась завешивать окно.

– Зинаида Павловна! – на свой страх повысила голос Ягарья. Зинаида приостановилась и снова посмотрела в окно, где увидела карие глаза той, которую презирала, сколько жила в этой деревне. – С нами вам и вашим племянницам будет безопаснее, – повторила Ягарья. – Одевайтесь теплее и вылезайте с ними через это окно.

Женщина бросила на пол одеяло и, развернувшись, ушла вглубь дома.

– Они не идут? – удивленно спросил Ваня.

– Как раз наоборот, – ответила Павловна, – только придется взять и Зинаиду Павловну.

– А если немцы заметят ее отсутствие? – спросила Настя, что была с детьми неподалеку. Фриц все еще стоял рядом с ними.

– Они будут заняты в ближайшее время, – сказала Ягарья.

Через десять-пятнадцать минут Зинаида Павловна, одетая в теплое зимнее пальто, замотав голову шалью, открыла окно.

– Девки, вперед, – шепнула она.

Первая в окно вылезла девушка, лет шестнадцати, затем ей в руки Зинаида подала другую, лет семи, как и Анечке, затем и сама женщина подняла ногу, чтобы перекинуть ее через карниз.

– Одеяло, – шепнула Ягарья, – подай, пожалуйста, одеяло, которым было завешано окно.

Зинаида подняла одеяло и перелезла на улицу, закрыв за собой створки и ставни. Ягарья отдала одеяло Насте, чтобы та теплее укутала ребенка.

– Кажется, у него жар, – сказала та.

– Нам надо продержаться какое-то время, к утру будем дома, – сказала Павловна. Она отвела фрица в сторонку и что-то долго говорила ему. Тот лишь кивал в ответ, а затем положил руку на свой правый бок, проверив, там ли то, о чем говорила ему фрау. После Ганс широко улыбнулся, последний раз влюбленно посмотрел на женщину, стоявшую перед ним, и пошел в сторону улицы.

– Вы отпускаете его? – удивился Ваня.

– Конечно же нет, – печально ответила женщина, ничего не пояснив.

Продолжая передвигаться за домами деревни, дойдя почти до ее конца, они услышали звуки стрельбы из пистолета.

– Что это? – испуганно спросила одна из сестер.

– Это Ганс, – улыбнулась Ягарья. – Теперь я его отпускаю… Идем дальше. У нас есть возможность незаметно выйти из деревни.

Стрельба утихла, а Ягарья фон Майер вместе с Першаковой Анастасией Петровной вывели из Гобиков последних детей, прихватив с собой одну старую вредную тетку, потому что проще было ее взять с собой, чем объяснять горделивому сердцу, что так будет лучше для ее девочек.

– Что ты сказала немцу? – тихо, чтобы дети не услышали, спросила Настя, поравнявшись с Ягарьей.

– Я спросила, сколько патронов в его пистолете, а потом сказала, что он должен выпустить их все, кроме одного в тех, с кем пил в том доме. Последнюю пулю он должен пустить себе в голову. И, видимо, Ганс так и сделал.

– Я понимаю, что так надо, но это тяжело, правда? – спросила Настя.

– Очень. Не говори только бабе Фене, что на моем счету фрицев теперь больше, чем на ее. Чай, обидится старушка.

Настя улыбнулась, но улыбка ее была натянутой. Спина устала нести двухгодовалого ребенка, руки затекли, но она не подавала и виду, что ей тяжело. Остаток пути шли молча. А с первыми лучами рассвета показалась и Ведьмина усадьба.

В себя Зинаида Павловна пришла только тогда, когда перед ее носом поставили тарелку с горячей перловой кашей, от которой обжигающим ароматом парил сливочный запах.

– Где я? – недовольно и напугано спросила тетка, словно проснувшись

– Ты что, не помнишь? – спросила ее девушка, что сидела рядом.

– Олька, мы же дома были. Печка прогорала. Холодно становилось.

– А потом пришла Ягарья Павловна, – тихо сказала девушка.

– Ведьма что ли? – недовольно буркнула Зинаида.

– Тетя, – толкнула ее в бок Оля, – она не ведьма. Она забрала нас к себе.

– Как забрала?! – закричала Зинаида и встала со своего места. – Околдовала, значит?

– Сядь и успокойся, Зинаида Павловна, сядь, – спокойным, но властным голосом хозяйки сказала ей Ягарья, подходя к ним из другого конца дома. – Коли тебе каша наша не по вкусу, да тепло наше не греет костей твоих старческих, так вон она, дверь-то. Тебя никто не держит. Возвращайся домой и продолжай в окошко свое наблюдать, как фрицы деревню твою топчут. А ежели о племянницах своих думаешь, так сиди, жуй молча да не выступай тут. Ведьма, ни ведьма, околдовала или ты сама пришла – какая разница, когда дети твои в тепле и в безопасности?

Женщина сделала недовольный вид, но ничего в ответ не сказала, села на место свое.

– Ешь, тетя, – сказала Оля – молодая девчушка, некрасивая, неухоженная, но по глазам видно, что добрая.

– Где Женька? – спросила Зинаида племянницу.

– С другими детьми играет, – ответила та. – Ей здесь понравилось. Ешь, тетя, ешь.

– Не надо нас стесняться и уж тем более бояться, – сказала Ягарья, садясь напротив другой Павловны. – Меня зовут Ягарья Павловна, и я привела тебя, Зинаида, сюда только ради детей. Твоих детей. Если бы ты сразу отдала их нам, а не принялась бы чинить спор в то время, когда нас могли заметить, я бы тебя не забирала. Но мне пришлось. А, раз уж так вышло, то, Павловна, будь добра смириться и жить по моим законам, пока не закончится война.

– Немцы или ведьмы? – сказала Зинаида, обернувшись по сторонам, где вокруг нее тут и там были молодые и не очень молодые жительницы Ведьминой усадьбы.

– Немцы или ведьмы, – подтвердила Ягарья.

– Зачем мы вам?

– По себе судишь, по своему сердцу холодному, – ответила Павловна. – Вчера мы с Анастасией Петровной, рискнув своими жизнями, отправились в Гобики, чтобы забрать оттуда всех оставшихся там детей. Некоторые здесь живут уже давно.

– Люська? – спросила женщина.

– Да, Люся пришла со своими тремя детьми и матерью. Еще двое мальчишек оказались тут раньше, один с мамкой, второй – Володя – сирота – немцев привел к нам. Не по своей воле. Вот только немцев мы спровадили, а Володю оставили. Да не бойся ты, Зинаида Павловна. Зла мы вам не желаем. Стали бы мы тащиться с вами всю ночь, чтобы навредить вам? Много вас теперь здесь… Тесниться будем. Но ничего. Лавочек у нас предостаточно. Будем постели делать из них. Девок твоих вместе спать положим.

В дом вошла Настя. Вид у нее был уставший, ноги подкашивались. Сбросив с себя пальто, она села за стол.

– Доброе утро, – сказала ей Оля, шестнадцатилетняя деревенская девушка.

– Доброе, – улыбнулась Настя. Маруся засуетилась, принялась кормить уставшую Анастасию Петровну.

– Как они? – спросила ее Ягарья.

– Спят оба, – сказала Настя. – Таня устала очень, а Сашка наплакался вволю. Но теперь, я думаю, все позади. Пот у него на лбу уже холодный проступил. А то яйца можно было жарить на его макушке. Кашлял сильно, охрип, но Татьяна постаралась.

– Он еще откашливаться будет какое-то время, – сказала Ягарья, – но тут мы его уже травяными чаями поить будем. Главное, что хворь отступила.

– Это вы о ком? – спросила Зина.

– Мы забрали вчера не только твоих девиц. Кроме них еще четверых детей вчера привели, из них самый маленький Саша был очень больным. Вот мы его и лечим…

– Как так получается, что немцы не заявляются к вам? – снова спросила Зинаида.

– Отчего ж не заявляются? Заявляются! – ответила, ухмыльнувшись, хозяйка. – Да только не задерживаются надолго. И слава Богу.

– «Слава Богу…» Бог покинул нас, – буркнула Зина.

– Не гневи Его, – строго сказала Ягарья. – Если Он тебя покинул, отчего ж перед твоим тощим лицом стоит тарелка с горячей едой, а кровиночки твои могут спокойно играть и спать у печки? Бог не покинул нас. И не покидал. И пускай ты называешь меня ведьмой, во мне Бога больше, чем в тебе. – Ягарья встала из-за стола. – Никитична, – сказала она, – надо нам переселить некоторых. Будем тесниться. Настасья Петровна, переходи жить в наш дом. А еще надо проследить, чтобы все наши мальчишки жили в одном доме, и девчонок в нем быть не должно. Мамка, разве что… Да старушек наших, чтобы уму-разуму учили.

– Ваня сказал, будет помогать, чем может, – сказала Настя, – парень он крепкий, рослый, к труду, видать, приучен.

– Это хорошо, вот только работы зимой не много. По воду ходить да дрова приносить – вот его обязанности будут, – сказала Павловна.

– А за Сашей я буду ухаживать, хорошо? – спросила Настя.

Павловна в ответ ей кивнула да вышла из дома. Осмотревшись вокруг, она глубоко и печально вздохнула. Место, ставшее ей вторым домом, рано или поздно неизбежно придет в упадок. Это было вопросом времени. И это не самое печальное, она знала, ведь в это время где-то гибли русские солдаты, умирали дети, издевались над женщинами. Война снова шагала по русской земле. Ягарья, женщина, что наполовину и сама была немкой, знала, что душа у нее русская. Оттого и было так больно той душе. Вдохнув глубоко морозную утреннюю прохладу, она закрыла глаза.

***

Родилась она в Санкт-Петербурге, когда он еще не был ни Петроградом, ни Ленинградом, в 1895 году. Пауль фон Майер был богатым, зажиточным человеком, к тому же инженером. Еще в возрасте тридцати лет он переехал в Россию по настоянию университетских друзей, чтобы научиться новому в таком прославленном городе, как Санкт-Петербург. А уже в тридцать пять Пауль женился на двадцатилетней Елизавете Александровне, матери Ягарьи. Мать его тогда уже против была этого брака, но поделать ничего не могла. Потом родилась Ягарья. К слову сказать, после нее Елизавета еще дважды рожала, все были девочки, и обе умирали незадолго после рождения. Оттого Пауль и хотел отдать всю свою любовь единственной дочери и настрадавшейся жене.

Когда Елизавета в 1905 году умерла, из Дрездена приехала мать Пауля, Ирма фон Майер. Несмотря на то, что Ягарья была очень похожей на отца (исключением были глаза), властная немка так и не полюбила девочку. Пауль это видел, но ничего поделать не мог. Выгнать мать он не посмел бы, а отправить единственную дочь в лицей или отвезти ее в Дрезден – не позволила бы совесть перед памятью о жене.

У девочки было все, о чем в то время можно было только пожелать. Кроме самого главного – любви матери. Ирма была строга с внучкой, часами заставляла ту играть на фортепиано, сама учила ее французскому языку (немецкий девочка знала с детства, как и русский, а французский при живой матери ей преподавал учитель), требовала ежедневно читать не менее трех часов после завтрака. Когда отца не было дома, наказывала за непослушание и била по рукам. Ягарья ни разу не жаловалась отцу, только по вечерам тихо плакала в подушку.

Однажды, гуляя с отцом на ярмарке, молодая девушка в дорогом платье и широкой шляпе, увидела немолодую женщину, которая сидела за пустым столом и хитро ей улыбалась. Глаза ее притягивали Ягарью к себе, и та сказала отцу, что отойдет ненадолго, чтобы кое-что посмотреть в лавке. Отец не возражал, он давал своей дочери всю необходимую, как он считал, свободу. Девушка подошла к женщине за пустым столом.

– Что ты ищешь, милая? – спросила ее улыбающаяся немолодая тетка в ярком платке.

– Ваши глаза… – сказала Ягарья. – Я давно не видела таких глаз.

– Позволь мне угадать, – сказала та, – такие глаза были у твоей… матери?

Девушка закивала.

– Ты же знаешь, что ты не такая, как вся эта толпа на ярмарке, верно? – продолжала улыбаться женщина. Ягарья заметила, что издалека та выглядела куда более моложе, а сейчас видно, что перед ней – бабушка, которой явно было за шестьдесят лет.

– Откуда вы знаете?

– Меня зовут Фекла Филипповна, – сказала женщина, – и я много чего знаю. Имя у тебя особое, правда? Ну да ничего, нрав тоже особый. И умеешь ты многое, не так ли?

– Кто вы? – спросила заинтересованная девушка.

– Я такая же, как и ты. Да не совсем такая. В гости к сестре своей приехала из Брянска. Коли захочешь еще узнать про таких же, как и ты сама, приезжай в Брянск, да на станции спроси про бабу Феню. Там меня знают. Я туда частенько захаживаю, людишек лечу.

– Вы – лекарь?

Фекла Филипповна рассмеялась.

– Иногда, – ответила она. – Иди, а то папенька тебя искать будет. Напоследок еще скажу тебе… Бабка твоя… та еще ведьма, верно?

– Откуда…

– Не перебивай. Не даст она тебе жизни. Она высосет ее из тебя. Но властный характер в тебе от нее. Просто пока ты его не проявила, боишься отца своего опечалить. А теперь ступай.

Фекла Филипповна махнула ей рукой. Ягарья послушно пошла в сторону, где был ее отец, то и дело оглядываясь на улыбающуюся женщину. Странная она, да только сама Ягарья была не меньше странной. А еще то, что она про Ирму сказала. Знала ведь! Откуда? Неужто Ягарья не одна такая в этом мире, кто может больше остальных? Найдя папеньку, статного, высокого, красивого мужчину с черными густыми усами, взяв его под руку, девушка на время забыла о встрече с необычной бабой Феней. Вспомнила она о ней, когда, переступив порог родного дома, встретилась с глазами, полными ненависти и ревности. Да, у Феклы Филипповны взгляд был совсем иной.

Долго думала девушка о том, как ей жить дальше. Время приближалось неспокойное. Отец часто говорил о том, что, если будет туго, придется переехать жить в Германию. Ягарья никогда не поддерживала эту его идею. По материнской линии у нее в Санкт-Петербурге был дядя, старший сводный мамин брат по линии отца, то бишь деда Ягарьиного сын, и его семья, а в Дрездене у отца жило очень много родственников. Молилась девушка, в церковь ходила, никак решиться не могла.

Но одним осенним днем каблучок ее сапога ступил на большую железнодорожную станцию города Брянска. Безусловно, город этот был большим и красивым, но девице, прожившей всю жизнь в столице, казалось, что она попала в деревню. Однако Ягарью это не смутило. Назад дороги она не видела, она шла вперед, в неизвестность, по настоянию незнакомой ей женщины с такими знакомыми глазами.

Все с удивлением рассматривали красивую молодую девушку в дорогом пальто и красивой шляпе, однако два тяжелых чемодана изрядно ее утомили, и она искала место, где можно было передохнуть. А что дальше? Куда идти потом? «Коли захочешь еще узнать про таких же, как и ты сама, приезжай в Брянск, да на станции спроси про бабу Феню. Там меня знают…»

Вокзал представлял из себя небольшое одноэтажное здание. Выйдя из него, девушка увидела небольшую булочную и направилась туда. За прилавком стоял полный немолодой мужчина с добрыми, сытыми глазами.

– Чего изволите, барышня? – улыбнулся он уставшей Ягарье.

– Скажите, а вы знаете… Феклу Филипповну? – нерешительно спросила она.

– Бабу Феню? – улыбнулся мужчина. – Да кто же ее не знает? Ясное дело, знаем! Никак приворожить кого хотите?

Ягарья скромно отвела глаза.

– Извиняюсь, дурак я старый, ляпнул, не подумав. Приезжает ваша Филипповна один раз в неделю: по пятницам. Люди уж поджидают ее. Она их уводит куда-то и там делает свои дела. Уж какие именно, не знаю, но известна баба Феня всем в округе, как добрая и способная тетка. Там, где лекарь уже ничего поделать не может, баба Феня помогает, кому надо снадобье или отвар какой целебный – и тут она подсобит. Я, если честно, в это все не сильно верю, в отличии от бабы своей… Но вот только люди к ней идут!

– Вы говорите, по пятницам… а сегодня четверг… – печально сказала Ягарья.

– Не расстраивайтесь, сударыня, – улыбнулся булочник, – у меня здесь есть комната, сдаю тем, кто ждет своего поезда. Если хотите, я жене скажу, она приготовит ее вам, постель чистую положит. Вы не бойтесь, у нас все, как положено. Не столица, конечно, – он засмеялся, – но теплый угол найдем. К тому же, готовим вкусно!

– А завтра она точно придет? – спросила девушка.

– Филипповна? Придет! Куда ж она денется.

Осталась Ягарья, устроили ее в маленькой комнате, которая была расположена ровно над булочной. Женщина, что помогла девушке устроиться, очень была похожа на своего мужа: такая же добродушная и немного полноватая. Ягарья расплатилась с ней, комнату на засов закрыла изнутри и села на твердую кровать. Правильно ли она поступает? Примет ли ее назад отец, когда она, разочарованная и обманутая вернется в дом, подавая своей бабке-немке повод для издевательств и упреков? У нее хранилась небольшая фотокарточка, на которой была изображена она вместе с отцом год назад. Ей так его не хватало. Как же больно она ему, наверное, сделала. Да, Ягарья оставила папеньке письмо, в котором просила прощения и попыталась объяснить, почему она так поступает. Но простит ли он ей побег…

Утром девушка с чемоданами в руках спустилась вниз.

– А если не встретитесь с Феклой Филипповной? – удивился булочник. – Что ж вы, барышня, сразу-то все вещи забираете?

– Коли не встретимся с ней, поеду туда, откуда приехала, – ответила Ягарья. Она купила себе рогалик и вышла из булочной.

У входа на станцию стояла та самая женщина в ярком платке.

– А я ждала тебя, – сказала она девушке с чемоданами. – Только в днях ошиблась маленько, думала, что ты сегодня прибудешь.

– Вы знали, что я приеду? – удивилась Ягарья.

– Тяжело, поди? – спросила баба Феня, игнорируя вопрос девушки. – Ну, тут ничем помочь не могу. Каждый свою ношу сам несет. Мы вечером с тобой поедем. Путь не близкий, всю ночь в телеге придется провести.

– А куда ехать-то? – спросила девушка.

– Не боишься? – улыбнулась баба Феня.

– Не боюсь, – ответила Ягарья.

– Правильно делаешь. С твоими очами тебя все бояться должны, а вовсе не ты. А поедем мы к лесу… Хата там у меня старая, зато не мешает никто. Там еще есть такие, как мы с тобой.

– А кто мы?..

– Удивляешь, девка, – улыбнулась Филипповна. – Кто-то говорит, что мы ведьмы, кто-то, что фурии лесные, еще бесовками или бабой Ягой зовут. Думаю, что тебе второе имя приживется, ежели уже не прижилось, – баба Феня рассмеялась. – На самом же деле, запомни, деточка, мы те, кем нас создал Господь Бог. Ведунья ли, врачевательница ли, все одно. Можешь людям помогать – помогай, можешь им не навредить – не навреди, но, коли себя защитить надо или кого слабого, то можешь и убить. А теперь, молодая барышня, ожидай меня на станции. Мне надо одного ребеночка полечить, а то задыхается дитя. А вечером с почтовой телегой и поедем.

– Вы знаете, как меня зовут? – скромно спросила девушка.

– Мне ли не знать. Имя у тебя редкое, колдовское. Ягарья. Вот только как по батюшки тебя зовут, не знаю.

– Я… Павловна. Ягарья Павловна.

– Павловна, говоришь? – хитро улыбнулась женщина. – Видала я твоего батьку. На Пашку русского не схож он…

Ягарья глаза опустила.

– Его зовут Пауль. Фамилия наша – фон Майер, – сказала она.

– То-то, негоже знакомство с неправды начинать. Ладно, сударыня фон Майер, отдыхай до вечера. Дороги у нас не столичные, трясти будет сильно. Особо не выспишься. И холодно будет.

– Я справлюсь, – ответила Ягарья.

– Это мы поглядим еще…

Баба Феня улыбнулась и ушла в сторону города. Долго ждала ее девушка на станции, уже переживать стала, но до темноты все же Фекла Филипповна вернулась, как и обещала.

– Ну что, ваше сиятельство, извольте в деревенскую телегу? – улыбнулась женщина.

– Я боялась, что вы не вернетесь за мной, – тихо сказала девушка.

– Так, милая моя, – строго сказала баба Феня, – не принуждай меня думать, что я ошиблась на твой счет. Тебя Боженька таким сильным даром наделил, а ты им пользоваться не умеешь. Ну, ничего, обучу я тебя, не бойся. Идем. Семенович уже поди ждет нас. Кобыла у него старая, несет не быстро. А на дворе не лето. Простудиться не мудрено. Как приедем, отвара тебе заварю надобного.

– А куда мы приедем? Название есть у того места?

– Увидишь. Сказки русские знаешь? Те, в которых про лесных кикимор и бабу Ягу говорится? Вот в лес мы и едем. Есть там у меня местечко одно, когда-то там жила одна настоящая колдунья. Пока не сгубили ее. Но место осталось ненайденным, лес, знаешь ли, вокруг дремучий. И говорю же тебе, что живу я там не одна, не думай. Таких, Ягарья, как мы с тобой, не мало, вот только скрываются многие. А чего ж им не скрываться? Опасно порой свои умения показывать перед людом. Но ты, барышня милая, не бойся. Коль научишься правильно управлять тем, что умеешь, все тебе подвластно будет. К тому же ты, я думаю, девка не глупая, грамоте обучена, поди. Вот ежели сможешь объединить дар, мамкой в тебя заложенный с тем, чему батька твой тебя обучил, то равных тебе не будет. А вот и Семенович.

Подошли они к телеге большой. Мужичек, лет сорока, помог им взобраться туда, с интересом разглядывая молодую барыню.

– Чего это ты, Филипповна, такую особу в дебри свои везешь? – спросил он.

– Держи, что тебе причитается, да помалкивай, – ответила баба Феня, сунув плату в руку извозчика. – Кого тебе возить-то еще, как ни меня? А будешь много спрашивать да нос свой длинный совать, куда не следует, останешься без лишней копейки.

– Да мне все равно, кого ты к себе тащишь, – ответил Семенович, – лишь бы не против своей воли девка ехала.

– Она тебе не девка, – строго сказала Филипповна, – барыня перед тобой, из столицы пожаловала. Вот только, ты меня знаешь, Семенович, я ж сегодня добрая, а завтра могу и навредить. Повторяю тебе: не суй нос не в свое дело!

Махнул мужик рукой на бабку, сплюнул себе в ноги да поехал. Долго они ехали, останавливались редко. Филипповна девушку укрыла одеялом теплым, сама в шаль укуталась.

– Не захвораете? – спросила Ягарья.

– Как захвораю, так и излечусь, – ответила бабка. – Меня матушка моя в свое время крепким здоровьем наградила. Чего ж тебе, барышне знатных кровей, не прижилось в столице то? Не спеши мне отвечать. Я ответ знаю. Отвечай сама себе. Знаю, что бабка у тебя злая, знаю, что матушка твоя душу Богу отдала. Вот только подумай, всякая ли девица твоих годов бросилась бы в тьму такую ехать из града столичного, из роскоши да из удобств? Сватать тебя не с кем тут будет, книжек мы не имеем, потому что и читать не все-то могут. В глухом лесу грамота не сильно службу сослужит, а со зверями лесными мы и без языков нерусских говорить можем. Подумай, барыня, подумай хорошенько…

– Какая я уж теперь барыня… – ответила Ягарья. – Я и фамилией отца называться стыжусь теперь.

– А как у мамки фамилия была? – спросила Фекла.

– Шумская она была, Елизавета Шумская.

– Ох, красивая фамилия… Но и фон Майер не хуже. Пущай не наша, не русская, но отрекаться от нее не смей. Матушки в живых уж давно нет, а вот отец жив, и уважать ты его должна.

– Много там таких же, как мы?

Баба Феня рассмеялась.

– Немного. Дом большой, старинный. Перестроить давно пора… Семеро нас в нем живет. Сиротка есть взрослая, лет ей, как тебе. Не так давно тоже к нам пожаловала. Красивая девка, умная, подружитесь вы с ней. Двое из семи – мамка с дочкой малолетней. Тебе девчушка понравится. Она всего на пару годков меньше тебя, да только нарядов городских не примеряла никогда, оттого и похожа на дитя малое. А надень на нее платье, как на тебе, перстень на палец, – Филипповна посмотрела на золотой перстень с выгравированной буквой, что был надет на палец девушки, – шляпу широкую да бус навесь – будет и она под стать дворянам Петербургским.

– Как звать ее? – спросила Ягарья.

– Верочкой, – улыбнулась женщина.

– А отец у нее есть?

– Мужчины с нами не уживаются, – улыбка сошла с лица бабы Фени. – Не написано на роду у нас быть женами счастливыми. Иль дочерями. Коль ведунья замуж выходит, то либо она вдовой сразу становится, либо сама душу Богу рано отдает, как твоя матушка. Сыновей нам Бог не дает, одни только девки. И на том спасибо… Да только девки от отцов своих бегут, как ты, или мрут папеньки. Не судьба нам жить бок о бок с мужчинами, пускай даже с родными. Так что нет, у Верочки отца нет. Нашла ее мамка в свое время Никитку одного, сильный парень, крепкий, красивый. Да, как только Верочку стала под сердцем носить, тут же сбежала от него. Иначе быть беде. Проклятие это наше. За дар наш…

Ягарья слушала внимательно женщину и думала о том, слышит ли ее слова мужичок, что кобылу погонял.

– Не слышит, – улыбнулась баба Феня. Ягарья глаза свои карие округлила. – Я ему монету даю, чтобы моя совесть перед Богом чиста была, но нашептать ему, чтобы он по дороге не помнил, что я в телеге еду – это святое дело! Иначе заболтает… Ох и болтливый мужик!

– Вы знаете, что я думаю? – спросила девушка.

– Нет. Вернее, не все. Что-то знаю, что-то догадываюсь. И ты так научишься, ежели прилежно учиться будешь.

– Буду, Фекла Филипповна, буду.

– Зови меня бабой Феней. И я не императрица, чтобы ко мне на «Вы» обращаться. Мы, колдуньи лесные и кикиморы болотные, – она рассмеялась, – одному роду ведьмовскому принадлежим. Стало быть, сестрами друг другу приходимся. А станешь ли ты сестру свою звать так, словно царица перед тобой? То-то же. А теперь, барыня, поспи. Устала, поди. Перины нет, но спать надо. К утру приедем, потом добрый час пешком по тропинке идти. Сил набраться надо…

Девушка послушалась и, вдохнув морозную вечернюю прохладу, закрыла глаза.

***

Выдохнув, Ягарья открыла свои карие очи, вокруг которых время щедро насадило морщины. Осмотрелась она. В усадьбе было тихо. В деревню уже поспевало ближайшее немецкое командование, чтобы разобраться в ночном инциденте. Она выиграла им время. Или же навлекла беду.

Приближался Новый год. Не любила Ягарья этот праздник, потому что вспоминалось ей детство, когда мама еще была жива. Родители всегда баловали дочку, подарки дорогие дарили, но главное, что все вместе были.

Но, несмотря на внутреннюю хандру, Новый год всегда Павловна организовывала лично, чтобы девочек порадовать. Дети должны верить в чудо, пускай даже и сами от рождения чудесными детьми были. Тем паче теперь, когда в усадьбе ребятишек стало куда больше. Мальчишки… Что они любят? Ягарья с улыбкой наблюдала за тем, как они играли. Были у нее братья двоюродные, сыновья маминого брата сводного. Да только когда это было…

Не могла Павловна не заметить, как Настя привязалась к маленькому Саше, а ребенок, повзрослевший раньше срока, не хотел бросать руку девушки, все время подле нее держался.

Девчушки, что в усадьбе родились, сперва стеснялись мальчишек, а потом и глазки им строить начали, кто как умел. Особенно заглядывались они на Ванюшу – самого старшего из гостей. Да только Ваня даже не глядел на них. Он стал слишком взрослым, он чувствовал на себе ответственность за брата и сестру, а еще стыдился есть чужой хлеб да спать в чужом доме. Знал только, что иначе нельзя пока, потому и за любую работу брался, чтобы помочь женщинам, которых мамка его всегда ведьмами звала. А теперь мамы нет, а брат меньший с сестренкой есть, и им есть надо и спать в тепле, а ведьмы эти пускай и ведьмами были, да только заботились о них.

– Я в партизаны уйду, – сказал как-то Ваня Насте.

– Ишь ты, удумал он, – строго сказала девушка, – уйдет! А своих на кого бросишь?

– Вы добрая, вы о Сашкезаботитесь. Милка уже большая девка, помогать вам будет. А я не могу тут сидеть среди…

– Среди баб? – спросила Настя. Ваня промолчал. – А когда отец твой вернется, что я ему скажу? Где сын его делся?

– Не вернется батя, и вы это знаете, – ответил парень.

– Не знаю, Ваня, не знаю. Да только верить все равно надо.

– Мама тоже верила…

– Не гневи Бога, Ванюш, ой не надо. Погоди чуток, авось и война закончится.

Не ответил Ваня ничего. Да и Настасья его прекрасно понимала, но, пускай и сама молодой еще была, чувство материнское заставляло отговаривать мальчишку.

Солнечным зимнем утром выбрали они сосну небольшую, Ваня, как настоящий деревенский мужик, срубил ее сам и приволок в усадьбу. Кухарки пирогов напекли. Детвора радовалась, не подозревая, что в нескольких десятках километров от них умирают люди. Одаренные девчушки, конечно, знали и понимали все, невзирая на возраст. Ягарья приказала всем, в случае обстрела или очередного визита немцев, прятаться в погреба.

Обходила их беда стороной, что настораживало хозяйку. Знала она, что затишье обычно бывает перед бурей. Но деревья высокие прятали от немцев, что в Гобиках засели, дым от печей, тропинки давно снегом замело, а в памяти тех фрицев, что наведывались к ним, осталась четкая уверенность в том, что места эти пустые и безлюдные. Всего лишь лес.

Февраль выдался морозным, в Гобиках заканчивались дрова. В лес бы пошли немцы деревья валить, да метель замела все. Стали они дома пустующие ломать и разбирать, чтобы до весны дотянуть.

– Что-то скоро будет нехорошее, баба Феня, чувствую я, – сказала Ягарья, сидя у постели старушки.

– А разве что хорошее нынче происходит? – спокойно ответила та.

– Не вижу ничего, не знаю, что будет. Раньше такого не было. Просто темно впереди и все.

– Так может быть просто впереди ничего нет, оттого и темно? – встревожилась Филипповна.

– Думала я и об этом. Может, так свой конец и чувствуется…

– Дорогуша, мне почти сто лет, а я все еще не знаю, какого это – чувствовать свою смерть, – сказала баба Феня. – Знаю, что близко она, гадюка эта, и жду ее, и страшусь. Не за себя, страшусь оттого, что не буду знать, что с вами станется после меня. Но, Ягарья Павловна, Бога молю, чтобы мой конец пришел раньше твоего, пускай на минуту, но раньше. Молодая ты еще.

– Баб Фень, – сказала Ягарья, – а ведь у тебя нет и не было никакой сестры в Петербурге, верно? Откуда ей там взяться? Скажи мне хотя бы теперь: ты за мной туда поехала?

Старушка улыбнулась беззубой улыбкой.

– Пропала бы ты, не заговори ты со мной тогда. Увез бы тебя твой папенька в проклятую Германию, выдал бы замуж за барона какого, и где б была сейчас твоя совесть, когда барон твой солдат бы своих на Родину твою повел? А коли родила бы ему, так уже и сгинула бы или ляльку свою похоронила. Или же барона, черт бы его побрал… Не серчай, барыня Шумская, на старуху глупую, да только чуяло сердце мое душу загнивающую под гнетом нерусским, хоть и в роскоши ты жила.

– Как же мне серчать на тебя, баба Феня, – улыбнулась Ягарья. – Спасибо тебе. Спасибо за все, что дала мне.

– Присматривалась я тогда и к Ольге, и к Верке маленькой, и к матери ее. Да только именно за тобой поехала. Знала я, что ты будешь лучше меня.

– То же я и про Настю думаю.

– Делай, как знаешь. Настя умная, сильная, однако городская. Но ты не старуху слушай, а душу свою и сердце. Тебя ж из самой столицы судьба сюда привела.

Поцеловала в висок Ягарья старуху, да пошла во двор. Кругом было белым-бело.

Васька, старый кот Татьянин, проскочил в приоткрытую дверь и побежал, мяукая, к печке, греться. В каждом доме кошки жили, мышей ловили, да только у Татьяны одной кот был.

Четыре женщины из деревни, Оля, взрослая племянница Зинаиды Павловны, чернявый Ваня и дети деревенские перезимовали в Ведьминой усадьбе и даже привыкли к ней. Привыкли они и к постоянным автоматным очередям где-то далеко в лесу: мороз хорошо звук приносил…

Весь март морозы держались, не давая растаять снегу.

Тех, кто оставался в деревне, немцы вывезли, но немного позже назад вернули, и жили те под их управлением: Маша, девчушка трех годков отроду, с сестрой старшей Шуркой да мамкой своей, старики, которые век свой доживали, другие ребятишки… Кто помер, кто хворал, кого Бог миловал. Страшное было время.

Бои продолжались. Все уже поняли, что мероприятие это будет долгим и затяжным. Враг нес потери большие, но наш урон был куда больше. Гибли солдаты, гибли женщины, старики и дети, стирались с лица земли села и деревни, разрушались города, уничтожались памятники культуры и просто дорогие русскому сердцу места.

Шла война.

Настя открыла глаза, когда все в доме еще спали, даже всегда чуткая Ягарья Павловна. А у Анастасии сердце отчего-то «екнуло». Середина марта сорок второго, снег еще лежит, на улице мороз немалый. Все было тихо. Все, да не все. Накинув на себя пальто и бесшумно всунув ноги в валенки такого размера, что она смогла бы в один валенок обе ноги вдеть, Настя вышла во двор. Солнце только-только освещало дальний горизонт за лесом, до их усадьбы еще не добралось. Благо, снежок белый на земле, видно, куда ступать. Шла девушка, не задумываясь, зачем и почему она идет именно туда, а пошла она в сторону бани – небольшого домика из светлых больших бревен. Несмотря ни на что, всю зиму баньку топили в усадьбе строго через день – Ягарья всегда любила чистоту, с детства приучена была к ней. Не боялись они, и что дым от печей в Гобиках виден будет – усадьба находилась в низине, а до деревни деревья высокие прятали их.

– И куда мы собрались, Настасья Петровна? – раздался за спиной негромкий голос Ягарьи.

Настя обернулась и с полным спокойствием, не чувствуя ни вины, ни смятения, ответила:

– Помощь наша нужна, Павловна.

– Где?

– А ты разве не слышишь? – удивилась Настя.

– Да ты никак спишь, девка? – сказала Ягарья.

– Эх, если бы спала, – отрешенным голосом ответила Настя и пошла дальше в сторону бани.

Банька была расположена к лесу ближе, чем жилые дома.

– Мать честная! – вскинула руки Ягарья и стала опережать Настю, ускорив шаг.

Из леса по белому снегу тянулся неровный кровавый след, что вел аккурат к бане Ведьминой усадьбы.

Только не дала Настя старшей опередить себя, первая в баню дверь распахнула и, упав на колени, приказным тоном сказала Ягарье:

– Таню сюда, Светлану и всех, кто врачевать умеет. Срочно.

Ягарья, надо сказать, немного опешила от такого обращения к себе, но видела сама, что дело было незамедлительным: на полу в предбаннике лежало двое мужчин в большой луже крове. Свои.

Женщины действовали быстро и практически бесшумно, без паники. Шумиха сейчас была лишней. В их усадьбе, сокрытой от чужих глазах, оберегаемой усилиями русской немки, сейчас находилось двое русских солдат-партизан. Кто-то их подстрелил, а значит поблизости в лесу могут быть и немцы. Снег не сошел, кровавый след приведет кого угодно прямиком в уцелевшее небольшое поселение, где были только женщины и дети.

Руководила Настя, и это никем не обсуждалось. Это она первая узнала, что раненые мужчины пришли к ним, ища спасения, это она их нашла и ответственность за их жизни теперь лежала на ней, на Першаковой Анастасии Петровне. Она так решила.

Ягарья же взяла на себя заботу об охране усадьбы от беды, которая могла прийти из леса следом за партизанами. Она и другие сильные ведуньи, которые могли почувствовать врага и повлиять на его восприятие происходящего вокруг, вошли в лес, чтобы, насколько это возможно, спрятать следы, что вели в усадьбу. След был длинным, а это значило, что бой был далеко. Возможно, будет погоня, преследование, возможно свои пойдут искать раненых. Но пока было тихо, никого не было ни видно, ни слышно, ни ощутимо. Даже зверья рядом не было: они и без того старались избегать живущих в усадьбе баб…

Первый мужчина потерял много крови и, судя по всему, давно был без сознания: у него были пробиты шея и грудь. Он умирал.

– Что мы можем сделать? – ровным, но взволнованным голосом спросила Таню Настя.

– Здесь уже ничего, – смиренно ответила девушка. – Врач бы, возможно, ему помог, если бы влил ему чужой крови, но я уже сделать ничего не смогу. Ему осталось недолго, погляди, какой он бледный. Слишком много крови вытекло из него…

– А что второй? – возбужденно, с нотками надежды в голосе спросила Настя.

– Надо достать пули, – ответила Татьяна. – У первого, что постарше, грудь прострелена спереди, то есть он встретил врага лицом. А этот, видимо, пытался унести первого, и ему выстрелили в спину, дважды. Но, погляди, вся его одежда выше ранений в крови, значит он тащил раненого на себе, значит силы были у него.

Парень тем временем все еще лежал на животе в предбаннике, женщины держали руками тряпки на его ранах, пытаясь остановить кровотечение: под правой лопаткой и под левым плечом.

– Ладно, Танюша, не время болтать. Давай работать.

– Но… Я не смогу вытащить пули из его спины.

– Света? – вопросительно посмотрела на тучную женщину Настасья. Ответа не последовало. Настя умоляюще оглядела всех, кто стоял вокруг умирающих, среди них было несколько целительниц, как они себя называли, но ни одна не вызвалась извлечь пули из спины парня.

– Он же за нас там был, бабы! Да вы что, сдурели все, что ли? – закричала Настя так, как никогда бы не сказала, живя в Челябинске. – Бог вам судья. Кто поможет мне отнести его в дом?

– В дом? – удивленно спросила Степановна. Настя встала, подняла окровавленные руки перед лицом немолодой женщины, которая еще мать ее невзлюбила в свое время, и сказала:

– Или мы спасаем его, или грош нам цена. Одно дело деточкам блинчики жарить, когда другие бабы, такие же, как мы, даже намного слабее нас, на поле боя мужикам головы перевязывают и ноги оторванные зашивают, а другое дело самим взять и замарать руки в чужой крови, чтобы спасти хотя бы одного. Это вам ни картошку копать, ни зелье варить за кусок сала или мешок муки. Мало быть ведьмой или кто вы там, надо быть человеком!

Глаза у Насти горели. Полтора года жила она в усадьбе, а ни разу так не вела себя. Жаль, что Ягарья не видела этого.

– Я помогу, – тихо сказала Таня.

– И я, – добавила всегда скромная и незаметная Маруся, которая пришла в баню исключительно из-за любопытства, ведь врачевать она не умела. К слову, Настя до сих пор так и не поняла, что необычного, кроме скованности и привлекательной наивности, было у этой девушки.

– Несем его к нам в ближайший дом, – скомандовала Настя.

– Но там же дети! – возмутился кто-то.

– Значит сейчас займетесь как раз тем, что переведете их на время в другой дом. Выходим его – назад в лес уйдет к своим. Нет – закопаем, только не подле немцев… Но мы должны попытаться, поймите. Человек к нам за помощью пришел, а вы…

– Девка дело говорит, слушайте ее, – раздался старый хриплый голос. Баба Феня сама пришла в баню, чего давно уже не делала. Ягарья ее водила туда под руку и не часто – в доме старушку обмывали обычно. А тут на те – сама пришла. – Хлопцы за нас жизнь отдают, пока мы тут на печи бока греем да яички свежие из-под курочек собираем. А-ну, живо парня в дом перенесли! Сейчас штопать будем…

Перенесли того, что в спину две пули выхватил, в дом, что стоял ближе остальных к бане. С другим, что был постарше, остались Галина Степановна и Вера Никитична. Помолились над солдатом, и он, так и не приходя в себя, дух испустил. Большая рана была у него в шее, не выкарабкался бы. Вера Никитична чудом назвала то, что он так долго прожил. «Благо, что без чувств был, не мучился», – сказала она Степановне.

Опираясь на палку, Филипповна лично проконтролировала, чтобы бойца на настил уложили: широкую доску положили на скамью, застелили одеялом и уложили парня на живот. Настя быстрыми движениями, словно уже не единожды людей в срочной ситуации выручала, принялась стягивать с раненого рваную рубашку: телогрейку сняли еще в бане, чтобы увидеть, куда он был ранен.

– Воды мне теплой, да побольше, нож проколите на огне и самогону пару стаканов, – снова скомандовала Настя. Теперь никто уже с ней не спорил, поняли, что девка, хотя и молодая, к тому же городская, действительно права была. Пристыдила она их, и сама баба Феня заступилась за Першакову.

Самогон был в усадьбе всегда, хранился в погребе. Однако распивать его Ягарья не разрешала, даже по праздникам. «Негоже бабам ум свой туманить. Мужика это не красит, в черта дурного оборачивает, а нас уж тем более,» – говорила она. Но настойки лечебные делались: для себя, для продажи людям, вот и приходилось гнать когда-никогда брагу.

Шура положила рядом с собой большой нож, достала спички, чиркнула одной и словно переложила с нее огонек в руку. Разгорелся шар в руке, не обжигая ни пальцы, ни ладонь. Парень, что лежал на одеяле, иногда приоткрывал глаза, бормоча несуразный бред. Увидев огонь в чьей-то размытой для него руке, он решил, что умирает и закрыл глаза.

Руки у девушки не дрожали, дрожали поджилки на ногах, бешено колотилось сердце, вспотел лоб. Но руки не дрожали. Сперва она медленно погрузила острие ножа в рану под левым плечом: пуля застряла в лопатке, тем самым уберегши сердце. Ножом Настя поддела металлический смятый бесформенный кусок, который буквально вывалился из раны. Новым напором потекла кровь. Настя сперва промокнула ее марлей или тряпкой, или же это была чья-то ночная сорочка, или чистый платок – она не видела. Потом залила самогоном. Парень застонал.

– Я зашью, – сказала Таня, которая уже держала в руках нитку с иголкой, смоченные в самогоне.

– Ты же боишься крови? – быстро спросила Настя, не поднимая на девушку глаз.

– Какой же с меня будет целитель, если я рану зашить не смогу? – дрожащим голосом ответила девушка.

– Шей, – сказала Настя. Ей было некогда обдумывать или выбирать. Она уже осматривала второе ранение. Хочет Таня – пускай шьет. И ничего, что она уже и сама была такая же бледная, как тот раненый партизан. Война, бабы, война!

Детей и всех, кто был в доме, разбудили и увели в соседние хаты. Те, кто остался, с удивлением смотрели на Настю, которая единственная смогла правильно среагировать в такой непростой ситуации.

– С лета прошлого война идет у нас, – сказала бабам своим Филипповна, – а мы все не готовы к ней. Вон, поглядите на нее. Городская девица, папенькой любима была, побрякушками да шоколадами заморскими балованная, без шляпы и каблучков своих, поди, из дому не выходила никогда. А вона как сработала, девка. Не перевелся род наш ведьминский, не перевелась женщина на Руси настоящая. На таких бабах Россия-матушка держатся должна, пока мужик воюет.

– Эта пуля намного глубже вошла, – сказала Настя, скорее самой себе, чем тем, кто стоял вокруг нее.

– Печенку пробила, ага, печенку, – сказала Светка.

– Я-то вытащу железку, а вы потом залечить сможете? – посмотрела на нее Настя.

– Уж совместными усилиями да с Божьей помощью, – искренне ответила женщина, – поврачуем братика.

Настя поняла, что ножом наобум она только хуже сделает, поэтому сделала надрез, тем самым увеличив рану. Кровь уже напитала одеяло, на котором лежал боец. Два тонких и длинных пальчика с аккуратно подстриженными ногтями погрузились в человеческую плоть. Таню затошнило, но она сдержалась: знала, что нельзя сейчас давать слабину. Потом, может быть, будет время и порыгать, и порыдать от всего увиденного и пережитого. Но сейчас нельзя, нет, не сейчас.

– Ну давай, миленький, давай, – бормотала Настя. Волосы ее растрепались и свисали неухоженными локонами, ночная рубашка, на которую она наспех набрасывала пальто, была вся перепачкана в крови.

Неприятные ощущения такой неприятной теплоты пугали Настю, но пальцы продолжали искать. Она не была сильна в познаниях медицины, но понимала, что пробитая печень может быть смертельно-опасным ранением. Наконец что-то твердое попалось указательному пальцу. «Боже, как же глубоко», – подумала она и попыталась ухватить пулю.

Странно, но она даже не успела разглядеть лицо человека, что лежал перед ней. Широкая мужская спина, вся запачканная кровью, видимо, принадлежала мужчине, который немало работал в своей жизни. Немудрено: в партизаны шли местные жители Брянщины, а почти все они были простыми деревенскими рабочими мужиками. Когда наконец вторая рана была промыта теплой водой, затем самогоном, а Таня собралась ее зашивать, Настя обошла парня и присела около его лица. Надо сказать, вторую рану Татьяне зашить не удалось: все-таки плохо девке стало, ноги подкашивались.

– Давай, я закончу, – сказала Светлана и забрала у Тани иглу. – Обмой руки в тазу и иди на свежий воздух.

Пока Света зашивала, баба Феня мазала мазью собственного приготовления первую, уже зашитую рану, Настя смотрела на лицо парня: молодой, не старше годов двадцати пяти, светло-русые, давно не стриженые волосы и сильно заросшая рыжая щетина на лице, прямой нос и широкие скулы. Время шло, а она не могла оторвать от него глаз, пока, вдруг, он не раскрыл свои, ярко-голубые.

– Ты кто? – невнятно спросил он и тут же сморщился от боли. – Я умер?

– Ты спишь, – ответила девушка и пристально уставилась на него своими карими глазами, из которых потекли слезы.

– Хорошо, – с умиротворенной улыбкой произнес парень и закрыл глаза.

– Как тебя зовут? – спросила Настя, заволновавшись, что чары ее уже крепко усыпили раненого.

– Паша, – продолжая улыбаться, не открывая глаз, сказал тот и заснул.

– Надо поставить дежурных, – сказала Ягарья за всеобщим собранием за обеденным столом. Детей там не было: с ними были Таня и Никитична с бабой Феней – Филипповна не выходила без особой нужды, Татьяна еще была слаба после утренних событий, а Никитична оберегала их всех.

– Вы никого не встретили в лесу? – спросил кто-то.

– К счастью, нет, – сказала Ягарья. – След был длинным, они долго шли. Мы прошли километра три в глубь леса и никого не увидели. Скорее всего, они встретили немцев на одной из дорог, до которых мы не ходим. И, я надеюсь, что это была мимо проезжающая машина с фрицами. Вряд ли немцы пустят своих солдат на верную смерть в лес искать двух подстреленных русских партизан. Они знают, что в лесу опасно, к тому же слишком мало шансов у этих двоих было: мороз, зверье, раны… Винтовки их я забрала, они там же, где и остальные. Усопшего, как стемнеет, похороним. Но теперь, бабоньки, и обращаюсь я не только к своим… сестрам, но и к вам, гости наши, – она посмотрела на Зину, на Люсю и других женщин, среди которых сидела и Оля – Ягарья решила, что возраст ей вполне позволяет быть в курсе всех важных новостей, – теперь нам надо быть на чеку и куда внимательнее, чем вчера. Немцы знали о партизанах, стрельбу мы слышим все время. Но так близко – впервые.

– Что будем делать с парнем? – спросила Галина Степановна.

– Вам Анастасия Петровна уже все сказала: вылечим, накормим, отогреем, ватник его зашьем, винтовку вернем и в лес отпустим.

– А если его у нас искать будут?

– Значит я рядом с ним встану и буду убеждать фрицев, которые в дом войдут, что перед ними не мужик русский, который их убивать пошел, а бабка старая, от которой уже запах нехороший идет, потому что она не встает вовсе – помирать собралась.

Кто-то засмеялся, из тех, кто был моложе. Но Ягарья не шутила.

– И я, – сказала Настя, не вставая и не поднимая глаз. – Я умею, ты же знаешь, – она взглянула на Ягарью своими черными зрачками.

– Знаю. От хвори природной мы лечить умеем, а вот раны такие… тут одними молитвами и заговорами не обойтись. Но подлатать надо, тут вне сомнений.

– Где он будет жить? – спросила Степановна. – Его ж прятать надо, сторожить.

– Спрячем, не переживай, – ответила Ягарья. – Можно положить его у нас в доме в комнату, где девчата больных принимали, – Павловна посмотрела на Люсю и ее маму. – А вы за Сашкой мелким присмотрите, пока Настасья Петровна за больным будет ухаживать. – Сделав небольшую паузу, она продолжила: – Все, бабоньки, война на дворе. Партизаны трудятся, эшелоны вражеские подрывают, машины расстреливают, надо и нам им отплатить заботой и благодарностью. Вот мое слово: с раненым бойцом обходиться уважительно, оказывать ему всяческую помощь, кормить его сытно. А если придут немцы…

– Я буду рядом, – уверенно сказала Настя. – Я беру на себя ответственность за охрану солдата.

Никто ничего не ответил. Все смотрели на Настю, не до конца осознавая, что произошло в этот день.

Вечером того же дня Ягарья, Ваня-паренек, спасенный из Гобиков, и трое женщин из усадьбы, что покрепче были, отнесли в лес тело погибшего партизана, с большим трудом выкопали (скорее, выдолбили) яму в промерзшей земле. Старались глубже: все-таки лес, хотя Ягарья знала, что дикий хищный зверь так близко к усадьбе побоится подойти. Но немец – хуже дикого зверя. Уж кому не знать, как не внучке коренной немки.

Раненый парень проспал весь день то ли от слабости, то ли ото сна, что на него Настасья навела. Ягарья взяла управление в свои руки, и Настя покорно смирилась с этим. Ваню Павловна попросила помочь перенести в другой дом и переодеть Павла в чистые вещи. Мужских рубашек и, уж тем более, штанов, в усадьбе не водилось, однако ночные белые рубахи большого размера, что были сшиты, но пока никем не заняты, пришлись ему в пору. Штаны нательные Павловна отдала девчатам в стирку, наказав их постирать и просушить на печи уже к завтрашнему дню.

Тремя одеялами Настя накрыла раненого, которого переложили на спину. Рана у лопатки не кровоточила – мазь бабы Фени крепко сдерживала сшитые края, а вот из ранения, что было ниже, которое, как женщины и предположили, пришлось в печень, все же просочилась на подстил кровь.

– Я его залечу, не переживай, – улыбнулась Таня, глядя, как Настя волнуется, сидя рядом с Павлом.

– Не переживаю я вовсе, – ответила та, – а тебе спасибо. Ты молодец.

– Да где там… Тоже мне – лекарь – кровь увидела и чуть в обморок не грохнулась.

– Ты свой дар не выбирала, – сказала Настя, – лекарь, что в университете медицине обучается, обычно, с детства мечтает стать доктором, а ты уже родилась с умением лечить, и твой дар не спрашивал у тебя, согласна ли ты им владеть.

Таня улыбнулась. Нравилось ей общаться с Настей, сдружились девушки крепко.

– Он тебе нравится, правда? – спросила Таня, долго не решаясь озвучить свой вопрос Насте.

– Нравится, – ответила она.

– Ягарья Павловна тоже это заметила, – добавила девушка.

– Заметила, – согласилась Анастасия.

– И что делать будешь?

– Посмотрим. Для начала надо его выходить. А потом, кто знает, может его в соседней деревне жена ждет и трое ребятишек?

Обе девушки улыбнулись.

– А если нет? – спросила Таня.

– А что «если нет» ?.. Сама знаешь устои наши. А я, раз жить с вами стала, считай, подписалась под всеми ними.

Дверь в комнату, в которой были две девушки и раненый боец, открылась. Вошли Ягарья и Маруся, которая принесла свежий куриный бульон.

– Не просыпался? – спросила Павловна.

– Еще нет, – ответила Настя.

– Надо будить его. Думается мне, сон у него этот от глаз твоих… Как он? Не горит? Жара нет?

– Нет, Павловна, жара нет, – скромно сказала Таня, – уж чего-чего, а этого я не допущу, не бойся. Тут силенок моих хватит, – она засмеялась.

Ягарья тоже улыбнулась. Любила она, когда ее девочки радостными бывали.

– Другого бойца мы похоронили… – сказала Ягарья. – Документов при нем не было, даже не знаем, кто он и как его звали. Земля ему пухом, упокой Господь его душу.

– При этом тоже ничего, – ответила Настя.

– Буди его, Настасья Петровна, буди парня. Разговор у меня к нему имеется…

***

1929 год. Ягарья, будучи молодой и красивой женщиной, не забывшей, как должна выглядеть дворянская дочь, ходила по Брянску. Красивое пальто, шляпа, какую крестьянке было не позволить себе – мужчины так и заглядывались на статную чернявую красотку. Да только не интересовали девушку они. После побега лучшей подруги она окончательно решила для себя, что никогда никаким образом не свяжет свою жизнь с мужчиной.

Но материнские чувства одним желанием из себя не выбить…

Девчушка играла со щенком, с виду таким же облезлым, как и она сама. Разница между ними была в том, что у кутенка неподалеку бродила мамка с тремя остальными своими детками, у девочки же никого не было. Щеки раскраснелись, но не от смеха и радости, а от холода. Коленка голая виднелась сквозь дыру в штанах, белоснежные волосы спутанными клоками свисали из-под кое-как завязанного платка, пальтишко, что было бы девчушке впору годка два назад, еле держалось на двух пуговицах. Ни сапожек, ни валенок… лапти. Драные старые лапти, какие уже и летом носить негоже, были надеты на ножки ребенка.

Ягарья Павловна остановилась. Ее безупречная осанка и руки, спрятанные в меховой (хотя, уже и потертой, муфте) тут же приковали к ней взгляды мимо проходящих. Она наблюдала. Мороз стоял не сильный, но все же мороз. Было начало декабря. Ребенок, проведя какое-то время на улице, сидя на сырой земле в той одежде, что была надета на белобрысой девчонке, через пару часов слег бы с горячкой, а через пару дней без должного лечения помер бы.

Однако девочка выглядела полностью здоровой.

Ягарья медленно зашагала к ребенку. Курносый грязный нос, под которым засохла грязь, задрался вверх, когда девочка подняла голову. Перед ней стояла молодая красивая женщина, одетая очень богато: хотя девчушке и было мало лет, богатую одежду от бедной отличить он могла.

Щенка также заинтересовала гостья, что подошла к ним. Он забил хвостом по земле и «с улыбкой» посмотрел вверх.

– Как тебя зовут? – улыбнувшись, спросила женщина.

– Таня, – ответила девочка. – А вас?

– Называй меня Павловной, – сказала Ягарья, зная, что имя ее для маленькой девочки покажется не только странным, но и трудновыговариваемым. – Ты здесь одна?

Девочка кивнула в ответ.

– Что ты делаешь?

– Он заболел, – сказала девчонка, поглаживая кутенка, – кто-то его ударил, и он скулил всю ночь.

– А теперь?

– А теперь он здоровый! – радостно, с гордостью ответила Таня.

– Ты его вылечила? – спросила Павловна. Девочка снова утвердительно закивала. – А давно ты так умеешь?

– Не знаю, – сказала девочка, – я не помню.

– А где твоя мама?

– Умерла, – спокойно сказала девочка и добавила: – когда я родилась.

– А папка?

– Я ему не нужна. Он привел тетку и сказал, что она будет моей мамой. А она меня била… – на глазах у девочки проступили слезы. Грязной рукой она их вытерла, еще больше размазав грязь по своему, от природы белому, личику. – Она несколько раз меня выгоняла, а когда я приходила назад, снова била меня. Поэтому, когда она снова меня выгнала, я не вернулась.

Девочка на удивление четко и хорошо разговаривала.

– Батька не искал тебя? – спросила Павловна.

Таня замахала головой:

– Не искал.

– Пойдешь со мной?

– А что я буду делать? – спросила девочка.

– Ничего, – улыбнулась Ягарья и села рядом с ней, – просто жить. Будешь играть, будешь бегать, есть блины. Иногда, конечно, помогать мне будешь: полы заметать, траву на грядках полоть, но бить тебя больше никто и никогда не будет. Я обещаю.

– Правда? – зеленые глаза с длинными ресницами наполнились надеждой.

– Правда, – улыбнулась Павловна.

– А далеко вы живете?

– Далеко. Поедем с тобой на почтовой телеге, поболтаем по дорожке. Согласна?

Девочка довольно замахала головой.

– Можно взять его с собой? – она погладила кутенка.

– Нет, дорогая, к сожалению, нельзя, – ответила Ягарья, – собак не держим… Ни к чему нам они. Зато совсем недавно у нас в доме Мурка окотилась – кошка рыжая! И у нее теперь есть три маленьких котенка. Уж, я думаю, какой-нибудь, да приглянется тебе.

Таня протянула руки к молодой женщине, и та не только помогла ей подняться, но и взяла ее на руки. Ягарья расстегнула свое длинное пальто и укрыла им девочку, отдала ей свою муфту, а та с интересом и немалым удовольствием затолкала в нее свои ручонки.

Ягарья фон Майер обрела дочь, зная, что родной ей не суждено иметь. И полюбила ее больше своей жизни.

***

Парень открыл глаза.

– Здравствуй, – услышал он, но не сразу смог разглядеть, кто перед ним находился.

– Я уже слышал твой голос раньше, – сказал он, – это санчасть?

– Эмм.. не совсем,– замешкалась Настя.

– Где я? – снова спросил он, пытаясь осмотреться вокруг. Настя, немного помявшись, сказала:

– Деревня Гобики.

Раненый парень чуть было не вскочил с места.

– Но здесь же немцы! – громко сказал он и тут же скорчил гримасу боли, потянувшись рукой к пояснице.

– Тихо, тихо, – попыталась его успокоить и уложить на место Настя, – тебе нельзя пока вставать.

– Но немцы! – поспорил он с ней.

– Здесь нет немцев… Мы не в самих Гобиках…

– «Ведьмина усадьба» – слыхал про такую? – раздался властный голос другой женщины. У двери стояла Ягарья Павловна.

– Не слыхал, – ответил парень.

– Теперь слыхал. Тебя Павлом звать?

– Максимов Павел Сергеевич.

– А я – Ягарья Павловна, а рядом с тобой дежурят Настасья Петровна и Татьяна.

Павел обернулся, взглянул на Настю, та улыбнулась ему.

– Меня подстрелили, – сказал он. – Я нес Федора Михайловича! – снова попытался вскочить он.

– Нет больше твоего Федора Михайловича, – сказала ему Ягарья, – лежи, не прыгай ты. Дотащил ты его до бани нашей, там он и помер. А тебя мы подлечим, не волнуйся.

– Вы достали пули?

– И пули достали, и раны зашили, и чего надо туда намазали тебе. Да ты не волнуйся, Павлуша, – ласково сказала Ягарья, – отдыхай, силы восстанавливай. Мы тебе покушать принесли. Ты мне только вот что расскажи… Много ли вас вблизи с нами? И как далеко отсюда вы с немцами любезностями обменивались?

– Я не знаю, – ответил парень, – я не знаю, сколько мы шли… Было темно и, сказать по правде, я заблудился. Шел просто для того, чтобы не останавливаться, знал: остановлюсь – смерть придет.

– Когда силы восстановишь, мы с тобой плотнее пообщаемся. Многое знать мне надо. Настя, – обратилась Павловна к девушке, – поди поешь да отдохни, а с бойцом нашим Маруся побудет и накормит его.

– Но я не устала! – возразила Настя. – Я могу и сама.

– Анастасия Петровна, – строго сказала Ягарья, – извольте пройти на кухню. Таня тоже. А ты, Павлуша, не скучай. Сейчас наша Маруся о тебе позаботится, накормит тебя.

Пока Настя пальто надевала, Павловна стояла у порога и ждала ее. Таня же пошла на свою койку отдыхать. С укором взглянула Настя на Ягарью, когда проходила мимо нее к выходу.

– Не серчай, Настасья, – сказала ей Павловна, когда они вышли на улицу, – о тебе беспокоюсь. Думаешь, я не заметила, как ты на Пашку того смотришь? А раз я заметила, то и все остальные тоже.

Настя молчала.

– В другое время я бы слова не сказала, – продолжила Ягарья, – и другой девице… Но не тебе.

– Думаешь, я такая же, как мать моя? – спросила Настя.

– Не думаю, а знаю. Уж больно вы с ней схожи. А даже если не такая, как Ольга была, то батюшка твой чем отличался? Нет ничего зазорного в том, что человеку хочется семейного очага. Но не нам, Настасья, не нам, пойми.

– Рано об очаге говорить, Ягарья Павловна…

– А потом поздно будет, – отрезала Ягарья. – Ты девушка прямая, не особо скромная. И это хорошо. Лучше так, чем обманывать меня, а в мечтах своих строить планы на будущее. Но нет у тебя с ним будущего. И быть не может. Или сама сгинешь, или его погубишь. К тому же время сейчас не спокойное. Не до любви.

– Ты запретишь мне ухаживать за ним?

– Нет. У нас хоть и не такое поселение, как Гобики или любая другая деревня, но и не монастырь. Все вы здесь свободны и вправе выбирать, как жить дальше. Я не могу от тебя требовать, чтобы ты принесла в жертву себя, как женщину. Как это сделала я… Но, Настенька, – Ягарья остановилась, встала напротив Насти и положила руки на ее плечи, – ты очень сильная и умная девушка, ты образованная и, кто знает, может тебе суждено встать после меня…

– Ты что-то знаешь? – спросила девушка.

– Нет, но чувствую, – честно ответила Ягарья. – Не все наши войну переживут. И это неудивительно. И бояться этого не надо. Люди русские гибнут каждую минуту. Смерть, как огромная черная птица, нависла над всей Россией, над всем Советским Союзом, над Родиной нашей… И все, кто под тень ее крыл попадает, умирает… Чего уж там: наши несколько домов – ничто в сравнении с городами, которым куда тяжелее приходится. Баба Феня еще несколько лет назад сказала мне, что мой любимый Санкт-Петербург, что нынче Ленинградом зовется, будет медленно умирать с голоду. Тогда я подумала, что Филипповна на старости лет из ума стала выживать, а теперь вижу, что из ума я выжила, раз не поверила ей. Да и вообще, не дай Бог ведьме сильной из ума выжить: не далеко и до греха, – Ягарья натянуто улыбнулась. – Но речь не о том. Настя. Ты девка серьезная, поэтому слушай меня, не спорь и мотай на ус. Когда не станет меня, – Настя хотела было возразить, но Ягарья остановила ее поднятой рукой, – когда не станет меня, – повторила она, – пока война идет, ничего не меняй. Может, Степановна будет возмущаться, может еще кто. Никитичну я предупредила. Пойдут разговоры о том, что ты здесь недавно, а они – всю жизнь, почитай. Но стой на своем, не слушай никого. Сплетни будут, болтовня будет, на то мы и бабы. Справишься. А вот насчет Павла… Тут, девка, будь осторожна. К тому же имей ввиду, сейчас все девчата на него глаз положат. Невидаль! – Ягарья рассмеялась. – Вон, Машка, дочь Антонины, всего двенадцать лет отроду, а уже на Ванюшу нашего поглядывает. Мужчины здесь – в диковинку. Но не к добру…

– Я тебя услышала, Ягарья Павловна, – сказала Настя, – спасибо за заботу и доверие. Спорить и возражать не буду ни в чем, все приму во внимание. Но ты же знаешь, что все равно делать буду по-своему, правда?

– Правда, – согласилась Павловна, – потому и хочу, чтобы ты встала после меня.

Суетились все в усадьбе, предчувствие нехорошее, что у Ягарьи было, и на остальных переложилось. Каждая знала, что что-то грядет неладное. А чего дивиться? Время не спокойное. Война.

Настя ухаживала за Павлом, который медленно, но шел на поправку, не без Татьяниной помощи. Притягивало ее к парню, словно это он чарами обладал, а не она. Когда боли у него сильные были, сон на него глубокий наводила, а сама сидела рядышком часами и книги читала, благо их у Павловны была полная библиотека.

Ваня во всем помогал, да и сам частенько наедине с раненым оставался: все расспрашивал его о войне да о деле партизан. А Настя в то время с Сашей маленьким играла, учила его карандаш в руке держать.

Прошло с полмесяца, когда Настя поняла окончательно, что не хочет и не может отпускать Пашу. Полюбила она его крепко. Не знала, любил ли он ее, но она этого желала всем сердцем. Рассказал ей Павел о жизни своей, о том, что жил под Брянском в маленькой деревушке вместе с матерью и тремя младшими сестрами. Батька его помер аккурат перед началом войны, так что парню надо было не о своей жизни думать, а о матери да о сестрах, которые теперь под руководством немцев проклятых живут.

– Большие города под гнетом вражеским гнутся, куда уж нашим деревням в глубинке выстоять, – говорил он.

– Мы же выстояли, – ответила Настя.

– И я до сих пор в толк взять не могу: как?

– Благодаря Господу Богу да стараниям Ягарьи Павловны, – скромно ответила девушка.

– Имя у нее странное такое: Ягарья, – снова удивился Паша. – Кому ж в голову взбредет так свою дочку-то назвать?

– А я бы и назвала, – сказала Настасья. – Ни имя делает человека тем, кто он есть, ни фамилия, ни происхождение, а дела его. Ягарью Павловну местная деревенщина за спиной бабой Ягой называет, а она – очень добрая женщина. Она многих детишек из Гобиков спасла, и теперь они здесь среди нас живут. Как и Ваня…

– Она ведьма? – спросил напрямую Паша. Ответа не последовало. – Ты не подумай дурного, я догадываться стал еще тогда, когда ваша Татьяна, уже после того, как я в себя пришел, шептать надо мной что-то стала да в раны мазь вонючую мазала. Я ж не дурак, хоть и семь классов всего закончил. Ты мне только скажи, ты тоже того… как они?

Настя улыбнулась и взгляд отвела.

– А как бы тебе хотелось? – спросила она.

– Меня это все немного пугает, если говорить честно. Еще бабушка моя говорила, что в лесах Брянщины есть деревня, где одни ведьмы обитают. Говорила, что туда даже зверь не захаживает.

– А он и не захаживает, – снова улыбнулась девушка, – как и немец. А вот ты, видишь, зашел.

Настя с улыбкой посмотрела на Павла и вышла из комнаты, оставив его без ответов. Больше они к этому вопросу не возвращались, да и не надо было пока, а после случай не подвернулся.

Все чаще Настя бывала у Паши, который пошел на поправку. Но отпускать его, пока раны не затянутся, никто не собирался.

– Толку там от тебя дырявого мало будет, – сказала Ягарья. – До своих дойти не успеешь, как раны снова откроются. Печенке твоей время надобно, чтобы восстановиться. Глупо идти на верную гибель, а как вглубь леса от нас уйдешь, там тебя, если не немцы, то волки настигнут. От всех поди не отстреляешься, только стрельбой врагам место свое укажешь. Так что сиди, Павлуша, пока сидится.

– Вашего отца тоже Павлом звали? – спросил он.

– Какие мы наблюдательные! – рассмеялась Ягарья. – Звали, да не совсем Павлом. И это тебя, мальчик мой, ни коим образом не касается. Ты мне вот, что скажи, – сказала она полушепотом, чтобы за дверью слышно не было, – какие у тебя виды на нашу Настьку?

Тот замялся, начал глаза отводить, но ведьму опытную этим не обмануть.

– Нет, Павлуша, ты глазки-то не прячь. Говори, как есть. На дворе сорок второй год, война. Немцев на нашей земле нам еще долго терпеть, и с этим поделать мы ничего не можем. К тому же нельзя Насте с тобой быть, ты пойми.

– Отчего же? – наконец ответил Павел.

– Судьба у нас тут такая. Если выжить хотим, мужиков стороной обходить должны.

– Ну и обходите. Это ж я к вам пришел, а не она ко мне, – улыбнулся парень, – это ж я стороной вас не обошел. А обошел бы – где б я сейчас уже был? Давно б помер, и дай Бог, чтобы сам, а не снова фрицам бы попался.

– До лета пересидишь, а там пойдешь к своим.

Тут возражать Павел не стал. Рвался он в лес, к своим, рвался, чтобы немцев убивать, чтобы свои же железные дороги подрывать, когда по ним вражеские эшелоны идут.

– Вера Никитична, что с тобой? – спросила ее Таня за завтраком. – Весна наконец приходит, теплеет, вон и ласточки прилетели, правда, Марусь? – Таня улыбнулась девушке, а Маруся скромно отвела глаза, пряча радостную улыбку. – Отчего ж ты хмурая? Не ешь ничего…

– Вчера много крови пролилось, – ответила женщина. – Я прям вижу ее. Сон приснился мне сегодня, а в нем было много крови… Дети, женщины… старикам глаза вырезали, деткам животы вспарывали. Нелюди, мрази.

– Полноте, Вера, – попыталась успокоить ее Ягарья, что сидела рядом с ней, во главе стола, – ежечасно люди мрут от проклятущей гадины.

– Так близко первый раз чувствую, – ответила Никитична, глядя в стол перед собой. К еде она не притронулась. – Они кричали, а фрицы смеялись с них. Понимаешь, Павловна, смеялись с того, как дитяти мелкие мучились, а мамок заставляли смотреть. А потом и их самих… Нелюди! – крикнула она и, громко стукнув кулаком, вышла из-за стола.

– Ты куда? – крикнула ей вслед Ягарья.

– К Павлу нашему. Поговорить с ним надобно.

Следом за Никитичной побежали и Таня с Настей.

– Павел Сергеевич, – сказала Никитична, войдя к нему в комнату, – уж прости, что так врываюсь, но дай-ка мне свою руку, сынок.

Женщина аккуратно присела рядом с парнем, за ней вошли Настя с Татьяной, а после, не спеша, и Ягарья. Даже баба Феня привстала со своей постели, с которой она все реже поднималась, чтобы вслушаться и понять, что происходит.

Паша протянул руку Вере Никитичны.

– Из какой ты деревни, милок? – спросила она, стараясь спрятать свое волнение в голосе. Ей этого не удавалось.

– Угревище, – растерянно ответил тот, – это по другую сторону Брянска.

– Знаю я, знаю, – сказала Никитична, поглаживая грубую мозолистую ладонь парня. – Прости, сынок, прости. Но нет больше деревни твоей…

– Как нет? – приподнялся он с постели. – А мама моя? А сестры?

Вера Никитична покачала головой, слезы потекли на по обычаю хмуром и редко приветливом лице.

– Вчера. Вчера немцы сожгли твою деревню, а всех, кто там был, убили…

– Как всех? А дети?

– Говорю, как вижу, – ответила Никитична, – всех…

– А если ошибаешься?

– Вера Никитична никогда не ошибалась, – ответила Ягарья, стоявшая в дверях. – Соболезную, Павлуша.

– Немцы! – крикнул Ваня, вбежавший в дом. – Немцы подходят!

Все засуетились и тут же забыли про сожженную вместе с ее жителямидеревню Угревище – надо было свой дом спасать.

– Настя, ты оставайся с Павлом. Стой у порога и работай глазами, девка, работай, как умеешь, ради памяти твоей матери.

Строго наказала Павловна Анастасии, да та и без нее знала, что будет грудью стоять, защищая Павла.

Их было четверо. Все приехали на военной немецкой машине без крыши. Когда Ягарья вышла из дома, то увидела, что на заднем сиденье, трясясь от страха, сидит и плачет Маруся.

Глаза Павловны вмиг налились злобой, где-то из глубин своего скрытого подсознания она готова была выпустить на свободу свою внутреннюю бабку-немку, кровь которой, хотела она того или нет, а текла в ней. Ее девочку, одну из ее девочек, да и кого – Марусю! – самую наивную и по-детски добрую, которая уж никак не выглядела даже старше Татьяны, немцы хотят забрать. Для чего, догадаться много ума не надо было.

– Расслабились мы, – шепнула под нос Ягарья и пошла в сторону автомобиля. – Was willst du hier? (Что вам здесь надо?) – закричала она.

Один немец сидел рядом с Марусей, трое других стояли неподалеку.

– Was ist das für ein Dorf und warum haben wir vorher nichts davon gehört? (Что это за деревня, и почему мы не слышали о ней раньше?) – неприветливым тоном спросил один из фрицев, наставив на Ягарью автомат.

– Das sind meine Häuser. Und warum sind sie Ihnen unbekannt – nicht meine Sorge (Это мои дома, а почему они вам незнакомы – не моя забота).

– Würdest du mich betrügen? (Будешь мне дерзить?) – крикнул немец и направился к Ягарье, не опуская автомат.

Павловна пыталась поймать его взгляд, но у нее ничего не выходило.

– Wer bist du, frau? (Кто ты, фрау?) – пренебрежительно спросил фриц и плюнул себе под ноги. Он упорно не смотрел в глаза женщине, осматриваясь вокруг. Он знал, что двое других не сводят с нее глаз и, если придется, среагируют: их автоматы также были направлены на Павловну. Немец тем временем уже вплотную подошел к дому, в котором был спрятан Павел, а в погребе прятались Татьяна и другие девушки. Кроме Маруси.

– Frau von Mayer. Die Herrin dieser Siedlung. In Dresden geboren (Фрау фон Майер. Хозяйка здешнего селения. Родилась в Дрездене), – сухо ответила Ягарья.

– In Dresden heißt das! Und wie erschien Frau German im russischen Wald? (В Дрездене, значит! И как же фрау-немка оказалась в русском лесу?)

Когда немец прошел в пару метрах от Ягарьи, она посмотрела в его левый глаз и поняла, почему не могла поймать взгляд: глаз у фрица был стеклянный. Правый же был ей не виден. «Трудно придется», – подумала женщина.

На крыльце сидел старый кот Васька, который грозно зашипел на чужака и тут же был отброшен тяжелым немецким сапогом в сторону.

– Тебе Татьяна этого не простит, – прошептала себе под нос Павловна.

Фриц открыл дверь.

Перед ним открылась большая комната с несколькими кроватями, на одной из которых сидела старушка до того старая, что, наверное, она годилась женщине на улице бабкой, а то и прабабкой. Не меньше.

Ягарья хотела было пойти в дом вслед за немцем, но ей не позволили.

– Стой, где стоишь! – на ломаном русском выкрикнул ей один из двоих фрицев, что держали ее на прицеле. Они стали постепенно приближаться к ней. «Ну хоть эти на меня пристально уставились», – подумала женщина и стала к ним присматриваться.

Баба Феня глядела на немецкого солдата, что вошел к ним в дом.

– Ну давай, миленький, подходи ближе, заберу с собой на тот свет хотя бы еще одну падлюку, – негромко сказала она.

Немец выкрикнул ей что-то в ответ, на что Филипповна сказала:

– Я твоего не разумею. А коли и разумела бы, отвечать бы не стала. Ходи сюда…

Но фриц, словно зная, что от бабки ничего хорошего ему не видать, не опуская дула автомата, пошел в сторону двери, за которой лежал Павел. Баба Феня занервничала.

Немец взялся за деревянную ручку и без труда толкнул дверь. Та открылась. Дуло автомата уткнулось Насте прямо под грудью, туда, где ребра расходятся, оставляя незащищенным живот. Надавливая сильнее, фриц проталкивал девушку в комнату, а холодный металл впивался сквозь тонкое платье в кожу.

Мужчина боковым зрением заметил, что слева от него кто-то лежит на койке и уже хотел было повернуть голову, но Настя коснулась своей рукою его небритой щеки и насильно повернула лицо к себе.

– Смотри на меня, – приказала она ему, – смотри на меня очень внимательно.

Она не знала, понимал ли он ее слов, но точно знала, что он понял то, что она ему сказала своими глазами. Павел замер от удивления. Ему хотелось броситься на немца, но Настя предупредила его, сказав заранее: «Что бы не происходило, не вставай. Даже если враг зайдет в дом. Ничего не делай. Я все сделаю сама».

Глаза ее потемнели, зрачки, казалось, заполонили все глазное яблоко. Левый глаз немца никак не реагировал на взгляд девушки, и она это заметила, а правый глаз и сам стал выглядеть, как стеклянный. Настя протянула руку, и солдат покорно вложил в нее автомат. Павел продолжал удивляться.

– Веди его ко мне, – раздался старый хриплый голос из большой комнаты, – уж я-то разберусь с ним.

Настя послушалась старуху и зашагала вместе с фрицем в сторону бабкиной койки. Иван, Таня с Шурой и другие наблюдали за шагами немца и Анастасии из-под половиц.

– Нельзя его убивать сейчас, баб Фень, – сказала Настя, не отворачивая взгляда от правого глаза солдата, – он пришел не один. Значит и вернуться они должны все.

– Ну дай хоть порчу-то навести! – злобно хихикнула старушка. – Пока силы хоть какие-то имеются… Не лишай бабку последней радости!

Настя улыбнулась немцу, тот ей в ответ. Затем он повернулся, подошел к койке Феклы Филипповны.

– Уж прости, сынок, не благословение тебе я дам… Потому что не сынок ты мне вовсе, а сучий сын, иродово отродье. Не надо было к нам приходить…

Немец покорно приклонил колено перед бабой Феней, а она его по голове погладила, бормоча что-то, а когда он встал и отвернулся от нее, брезгливо стала руку свою полотенцем тереть.

– Веди его, девка, веди. Поживет пока. Сколько надо поживет, а надо ему совсем немного-то.

Настя повела немца к выходу, так и не вернув ему винтовку, оставив ее подле койки Филипповны. А Павлик все это слышал и не знал, что ему теперь следовало делать: бояться этих женщин или благодарить их. А как же бояться, когда уже любишь-то?

Ягарья стояла во дворе, а рядом с ней, как покорные пажи подле своей госпожи, стояло двое немецких солдат, послушно глядя на женщину. На крыльцо вышел третий, а за ним во двор вышла и Настя. Тот, что сидел вместе с Марусей в машине, начал нервничать. Он понял, что что-то происходило не то.

– Was hast du dort gefunden? (Что вы там нашли?) – закричал он, не выходя из машины.

– Как быть с ним? – тихо спросила Настя, подходя к Ягарье.

– Еще не знаю. Подходить близко нельзя, еще пальнет… Марусю он одну в машине не бросит, будет там своих ждать.

– Antwort! (Отвечайте!) – не успокаивался фриц.

– Sag ihm, dass hier alles sauber ist. Du kannst gehen (Скажи ему, что здесь все чисто. Вы можете уезжать), – сказала солдату Ягарья. Тот крикнул, повторив ее слова.

– А как же Маруся? – удивилась Настя.

– Тихо, девка, – почти шепотом ответила Павловна, – Перебить мы их сейчас не можем – будет только хуже. Зачаровать того, что в машине, нет возможности, а Маруся сможет сбежать от них, в этом у меня сомнений нет.

– Я не допущу, чтобы ее увезли! – громко сказала Настя и вплотную подошла к немцу, которого пару минут назад неблагословением наградила баба Феня. Настя уставила на него свои черные очи, после чего фриц взял ее под руку и повел к машине. Следом за ними пошли и двое остальных.

– Хитрее Ольги будет, – пробормотала себе под носом Ягарья им вслед.

Чем ближе Настя с тремя немцами подходила к машине, тем сильнее она приковывала к себе взгляд того, что сидел подле Маруси: то был красивый молодой ариец, сидящий с идеально ровной спиной. Всем своим видом он показывал, что не является простым солдатом, а, скорее всего, занимал высокий пост и, судя по выправке, имел высокое социальное положение. Но Анастасию это не смутило. На мгновение она взглянула на красное лицо Маши: слезы текли, нос раздуло, зубы дрожали то ли от страха, то ли от холода, ведь сидела девушка в домашнем ситцевом платье.

– Du hast nichts als den Wald gefunden. Sogar wilde Tiere werden nicht getroffen. Es gibt keine Spuren von Partisanen hier und kann es nicht geben. Und noch mehr, Sie haben keine Häuser und keine Frauen gesehen (Ничего, кроме леса, вы не нашли. Даже зверей диких не встретили. Следов партизан здесь нет и быть не может. И уж тем более вы не видели никаких домов и никаких женщин), – сказала Настя. Ее произношение немецкого было куда хуже, чем у Ягарьи Павловны, но немцы ее поняли, а самое главное – поверили и приняли ее слова за действительность. – Маруся, выходи, – сказала она.

Девушка дрожащими руками открыла маленькую дверцу машины. Удивленный фриц, сидевший рядом с ней, провел ее негодующим взглядом. Нет, он не помешал ей, но он, казалось, боролся с тем, что сейчас с ним и его сослуживцами происходило. Настя это заметила, но ничего не предпринимала. Она и так делала все, что могла и взгляда своего с немца не сводила.

– А теперь уезжайте и не возвращайтесь, – сказала она по-русски, но они ее поняли бы и без слов. Тот солдат, что заходил в дом, где была Настя, уже, неосознанно для самого себя, составлял в своей голове версию объяснения того, где он мог потерять свой автомат. А еще он стал замечать, что у него начинается мигрень. Тогда он конечно еще не знал, что эта «мигрень», которая растекалась по его мозгу, как расплавленный металл растекается по форме с углублениями, убьет его еще до восхода солнца следующего дня. Но сейчас это не имело никакого значения: они выполнили приказ, проверили окрестные леса на предмет наличия в них партизан, никого и ничего не нашли, правда автомат пропал… Но он решит этот вопрос. Если успеет.

Ягарья укрыла Марусю своим меховым платком.

– Полноте, Машенька, – успокаивала она плачущую девушку, – они бы тебе ничего не сделали. Ты бы упорхнула от них раньше, чем они ввезли тебя в деревню.

– Знаю, Ягарья Павловна, – ответила Маруся, – но все равно: страшно так было! Спасибо, Анастасия Петровна!

– Не надо меня благодарить, – ответила Настя, – мы своих не бросим, правда?

– Прости, Настя, старею… – сказала Ягарья.

– Главное, что все обошлось, и Маруся дома.

Все трое вошли в дом, когда убедились, что машина фрицев окончательно исчезла на горизонте.

– Выходи, Татьяна! – сказала Ягарья, открывая ход в погреб.

– Павловна… – тихо позвала ее Настя. – Иди сюда…

Настя подошла к койке Феклы Филипповны, чтобы убрать автомат немца. Баба Феня никак на это не реагировала.

– Она…

– Не дышит, – договорила за Настю Ягарья, подходя к кровати, – баба Феня не дышит.

Из-под полы вышли Таня, Никитична, Шура и другие девушки, что прятались в этом доме. И Ванюша был с ними. Никто не произнес ни слова. Опираясь на стену, из своей комнаты вышел Павел. Его, казалось, никто не замечал. Девушки: Таня, Шура и Маруся, у которой и глаза-то еще не успели просохнуть, разрыдались первыми.

– Фекла Филипповна! – скрестила руки на груди Вера Никитична. – Да что ж ты…

– Ее час пробил, – тихо сказала Ягарья, сидевшая рядом с телом умершей. – Недоброе дело она напоследок сделала, как для ведуньи, но правое, как для русского человека. Последние силы отдала она, чтобы супостата с этого света свести, почитай померла, защищая Родину.

– Паша, – заметив парня, тихо сказала Настя, по щекам которой тоже уже текли слезы, – тебе нельзя вставать, раны внутри еще не затянулись.

– Я вам соболезную, – сказал он девушке, так и стоя, опираясь на дверь комнаты.

– Ты же сам потерял всю семью, – ответила Настя, подойдя ближе. – Спасибо, но все-таки тебе надо прилечь. Тут ты не помощник, уж извини. Мы сами…

– Я видел тебя, – сказал Павел, покорно обняв Настю, которая помогла ему дойти до койки, – так все-таки ты тоже…

– Ведьма? – спросила она, на этот раз не улыбаясь. – Да, Павлуша, ведьма. Я, пожалуй, предпочитала бы другое какое слово, но сейчас не до того. Немец ушел, опасность в очередной раз миновала. Надолго ли – никто не знает. Но сейчас нам надобно попрощаться с бабой Феней, – она сделала паузу, помогая Павлу лечь, – затем оплакать ее, коли время на то будет, – продолжила Настя, – а потом и поговорим.

– Добро, – согласился парень.

Девушка, отводя от него мокрые глаза, которые выглядели совсем иначе, не так, как полчаса назад, уже хотела выйти из комнаты, но Паша окликнул ее:

– Спасибо, Настенька, – сказал он, – спасибо тебе. Снова ты спасла меня. Я перед тобой в долгу.

Настя ничего не ответила, вышла из комнаты и закрыла дверь. Сейчас ее ждали другие заботы.

***

1853 год

Щукин Филипп Евстафьевич, зажиточный, но очень жестокий помещик, будучи достаточно влиятельным человеком в Брянске, казалось, не любил никого. Женушка его, бедная, болезненная женщина, которую ее сердобольный папенька всего в четырнадцать годков отдал замуж за богатого, но на то время уже тридцатилетнего Щукина, родила ему пятерых сыновей и чуть не померла, рожая шестого, мертвенького… За то, что отпрыск не выжил, Филипп Евстафьевич сильно на жену разгневался. Десятилетняя крепостная девчушка, стоявшая у дверей, слушала, как злой барин клянет и без того едва живую хозяйку, чье лицо было белее мела, а постель под ней вся пропиталась кровью. Повитуха смиренно стояла в углу, держа в руках мертвого младенца, на которого барин и не взглянул.

Барыня плакала и молила у Бога смерти. Никто из тех, кто был на тот момент в доме, не знал, отчего барин так злится на жену, ведь своих живых сыновей он не особо то и жалует и вряд ли проявлял бы новые чувства к шестому ребенку, выживи бы тот.

А девчушка слушала ненавистного барина и кулаки свои сжимала, глядя в щелку на злого мужчину. Вдруг он за голову ухватился и сморщился от боли. Хотел было на кровать присесть, потому как боль нестерпимая его настигла, да побрезговал, что в крови женушки своей испачкается.

– Вот ты где, неразумное дитя! – шепотом прикрикнула на Феню матушка. – А-ну, быстро отседова! Еще чего не хватало: барину под горячу руку попасти.

– Он на барыню ругается, – сквозь зубы пробурчала девочка.

– Пущай ругается, – ответила мать, – поругается и перестанет, а тебе от него несдобровать, коли заприметит тебя здесь. Ишь, кулаки она сжала! А-ну, быстро к себе мандруй!

Девчушка хоть и злилась, но мамку послушаться пришлось. Тут же у барина головная боль отступила. Хотел было он снова на зареванную жену накричать, да пожалел сил своих. Вышел он от нее и крикнул на весь дом, что было мочи:

– Варвара! Водки мне налей! Да пошустрее!

Поспешила Варвара барина обслуживать, только одной водки ему мало было. За руку ее ухватил и потащил к ней в комнату. Для крепостной бабы, чья вся жизнь прошла под указом злого барина, это было не в новинку: он владел ею полностью, как ему пожелалось бы. Варвара, осиротевшая в раннем детстве, была собственностью Филиппа Евстафьевича немногим дольше, чем его несчастная женушка.

Барин печаль от своей неудачи с мертворожденным сыном, как и от многих других неудач, снимал рядом с крепостной Варварой, а из темного угла, забившись и спрятавшись от всего мира, наблюдала за ними Феня – дочка Варварина. В таких случаях мамкой было велено прятаться и не высовываться, чтобы не оказаться под рукой у Щукина, иначе он бы не глянул, что перед ним девчонка малолетняя – зашиб бы тут же.

Всегда молча сидела, спрятав голову между ног и зажав руками уши. Но сейчас он мамку обижает, а менее часа назад на барыню кричал. Благо, что не бил. А барыня добрая была и крепостную девочку Феню никогда не обижала. Знала, что ребенок ни в чем не виноват, да и мать ее разве можно обвинить в том, что родила ее от хозяина, коли хозяину тому перечить никто не смел?

Потому-то Елена Ивановна всегда старалась и угостить Феню вкусностями, и работы много не давала, и с сыночками своими младшенькими играть дозволяла. Сестра, хоть и единокровная, как-никак…

Не выдержала Феня – сжала кулачки свои. Да так лицо злобно нахмурила, что сама бы испугалась, коли увидела бы себя в тот миг. Отбросил барин мать ее в сторону и снова за голову ухватился. Варвара сразу в угол, где дочка пряталась, взгляд свой устремила. Блестели в углу глазенки Фенины, да только глазки те злобой были наполнены, никак от отца передавшейся.

– Да чтоб тебя! – вскрикнул Филипп. – Что за день проклятущий.

Вышел он спешно из маленькой коморки, где дочка с мамой жили.

– Ну все, прекращай, – сказала Варвара, – слышишь, Феня! Прекращай, кому говорю! Ушел он. Ишь ты, девка… До чего ж сильная. Но нельзя так, доченька, нельзя… – Варвара поправила платье и обняла дочку. – А ежели он поймет, что голова у него от тебя болит. Убьет же, ей-богу, убьет.

– Я его убью раньше, – сказала Феня.

– Не говори так. Он – барин. И ты должна слушать его и делать, что он велит. А твое умение может только навредить тебе, глупая. У него власти и силы больше.

– Неправда, мама, – возразила дочка, – я, коли захочу, сделаю так, что голова эта его поганая не только заболит, а и лопнет вовсе!

– Тише, тише… Ты никак сдурела, девка? Слушай меня сюда. Сейчас ты тихонько спать ляжешь, а я пойду к барыне, да помогу ей, пока она душу Богу не отдала. Ей немного осталось. Уж, поди, ангел над ней навис, ожидает с собой забрать.

– Мама, – спросила тихим, уже спокойным голосом девочка, – а мы кто – ангелы?

Варвара рассмеялась.

– Куда нам, бабам крестьянским? Ангелы… скажешь, тоже. Ведуньи мы с тобой, дуреха, ведуньи. В простонародье – ведьмы. А от Бога ли, от черта ли… Это уже, как сами решим. Вот я врачевать буду хозяйку. Так, поди, от Бога, правда? А вот коли ты кулаки на барина крутишь да голову его окаянную изводишь – так тут и думай, от кого это.

Варвара рассмеялась, а Феня настороженно посмотрела на мамку.

– Да шучу я, дуреха, шучу, – сказала мать. – Ты крещенная, а значит от Бога дар твой. Вот только против Бога не иди. А коли и пойдешь когда, так вымаливай у Него прощения. Не для того он тебе дал такое важное умение…

– А для чего, матушка? Вот ты врачуешь, травки нужные завариваешь, тебя за лекаря почитают, из деревней к тебе ходят… А что я? Если я только и могу, что недуг навести? – у девочки на глазах проступили слезы.

– Нет, Феня, не только это, – ответила Варвара, – мы узнаем, что ты еще умеешь, но раз ты хворь напустить можешь, то и снять тебе ее под силу. Я не умею того, что умеешь ты. А значит ты сильнее меня будешь. А теперь в койку! Да чтобы нос свой не высовывала. А я к Елене Ивановне пойду. Спасать ее надобно.

Варвара поцеловала дочку и вышла из комнаты. Девочка легла на маленькую кроватку, к которой совсем недавно барин мамку ее придавливал, на которой, вернее всего, и ее саму барин мамке заделал. Да только барину до нее дела не было. Законнорождённых сыновей он ничем, окромя одежи да еды, не баловал и отцовского внимания им никогда не дарил, с чего же он будет всяким грязным крепостным детям знаки внимания оказывать, пускай даже они от его блудливой похоти и на свет появились. Пускай, даже похожи на него, как две капли воды…

Елена Ивановна, барыня молодая, которой еще и тридцать один год не исполнился, лежала и стонала, родив только что шестого ребенка. На сей раз мертвого: тело ее износилось, уж поди… Повитуха и другие прислужницы, все тоже крепостные Щукинские, вокруг умирающей хозяйки бегали, да ничего поделать не могли.

– Где тебя носило? – буркнула повитуха на Варвару, когда та вошла в комнату.

– Барин… – ответила та. – Как она?

– Да никак, – сказала бабка. – Помирает.

Варвара присела подле хозяйки и погладила ее по голове, по ее мокрым светлым волосам, которые слиплись и спутались от пота. В другом конце комнаты висела пустая зыбка, на сей раз не понадобившись.

– Елена Ивановна… Что ж вы так, голубушка? – ласково сказала Варвара. – Выйдите все, – скомандовала она, – оставьте нас на какое-то время.

– А ежели… – сказала повитуха.

– Идите, – настаивала на своем та. – Ребеночка унесли?

– Унесли… синенький. Маленький такой. Видать, не доносила.

– Не доносила, ясное дело, – ответила Варвара. – Нам то с ней в один срок рожать-то надо было. Не доносила… Елена Ивановна… слышите меня?

Барыня в ответ только мычала, а Варвара продолжала гладить ее по голове, ожидая, пока все выйдут из комнаты и унесут с собой кровавое белье.

– Теперь слушайте меня, барыня. Я помогу. Будем молиться, чтобы не было поздно. Я помогу…

Она положила руку на живот молодой женщины, напоминавший кисель. Гладила, давила, что-то бормотала. Елена Ивановна в свою очередь тоже что-то пыталась сказать, но у нее от нехватки сил не особо-то это получалось. Бледные, обескровленные, потрескавшиеся губы с трудом шевелились, а мать Фенина то и дело водой их смачивала.

– Варвара, – прошептала больная спустя час.

– Да, барыня, – улыбнулась Варвара, держа больную женщину, свою барыню за руку.

– Ты хоть юбку пышную надеваешь, я же вижу… ты тоже понесла от него?

Варвара опустила голову.

– Да, барыня, – теперь уже невесело повторила она, опустив глаза.

– И Фекла твоя тоже ведь от Филиппа на свет родилась?

– К чему эти расспросы, Елена Ивановна? Вы уж простите меня, но вы тем только больнее себе делаете. И меня стыд берет, хотя и не по моей воле все это было…

– Чего уже мне больнее-то? Куда ж больнее, чем дитя свое хоронить? – сказала хозяйка, не отпуская руки Варвары. – Ты же сама знаешь, что Филипп Евстафьевич меня не любит. Ровно как, пожалуй, и тебя. Я такая же невольница у него, как и ты. Кириллу моему уж пятнадцать годков. Бывает, Филипп кричит на меня, бить кидается, а Кирилл сожмет кулаки и вот-вот, думаю, кинется на батька… За что ж такое нам с тобой, а, Варвара?

– Не знаю, Елена Ивановна, не знаю, – Варвара поглаживала руку барыни, в глаза которой, казалось, возвращалась жизнь. – Я-то ладно. Я родилась крепостной крестьянкой, ею и помру. А вот вы – дело другое. Жаль мне вас. Уж простите, что такое барыне говорю…

– Спасибо тебе, Варвара. Уж не знаю, как, но к жизни ты меня вернула. Я уж знала, что помираю. А теперь словно жизнь в меня воротилась.

Женщины улыбнулись друг другу.

– Как думаешь, кто у тебя родится?

– Не думаю, а знаю, Елена Ивановна, – сказала Варвара, – дочка будет. Это уж точно. У всех в моем роду по материнской линии одни девки рождались. Это я от бабки своей узнала: мамка ведь моя рано померла.

– Вот что, Варвара, – сказала Елена Ивановна, – ежели однажды я одна останусь… овдовею… я отпущу тебя и девочек твоих. Дам вам вольную и денег в придачу.

– Не стоит так говорить, барыня, – сказала, осматриваясь по сторонам Варвара.

– Чего уж мне бояться-то… Но ежели так окажется, то так и поступлю.

Пошла на поправку хозяйка, хозяин и дальше к Варваре наведывался. Феня злилась, но кулаки не сжимала. А живот у Варвары все больше и больше становился.

Елена Ивановна совсем окрепла и, кажись, боль свою оплакала и пережила.

Феня плела из соломы и лоскутков, оставшихся от платья, что ей матушка сшила, куклу для своей сестренки. Солнце уж совсем разогрелось, лето выдалось жарким.

В поместье все было тихо и спокойно, а все потому, что барин по делам в столицу уехал аккурат после того, как жена его мертвеньким разродилась.

– Принесла нелегкая, – шепнула одна из баб, что во дворе прибиралась, завидев еще издалека барина своего, и перекрестилась.

Елена Ивановна с сыновьями вышла во двор встречать мужа: старший, Кирилл, что был уже выше матери, держал на руках самого младшего брата Мишутку, которому только-только два года стукнуло.

– Брось его на землю, мужик он или как? – грубо буркнул отец вместо приветствия и прошел в дом, не уделив своему семейству и минуты внимания. Елена Ивановна посмотрела на Кирилла, давая ему понять, что не стоит сейчас трогать отца.

Обедая, барин клял всех вокруг себя, что, мол, распустились без него тут все. И бардак непомерный, и сыновья его в баб деревенских превратились, и женушка его мрачнее тучи стала. Не то, что столичные девки.

– Ну и оставался бы в своей столице, – грубо сказала барыня и встала из-за стола. Филипп Евстафьевич ударил кулаком по столу, отчего маленький Миша заплакал, а Кирилл, сидевший подле брата, встал резко и уставился на отца.

– Чего вылупился, сосунок? – закричал на него отец. – Не смей уподобляться этой бабе! Ты – мой сын, ты мужик! Ты – Щукин!

Но Кирилл, не слушая отца, взял на руки брата и пошел вослед за матерью, а за ним и трое остальных мальчишек. Барин за семейством не пошел: никак устал с дороги. Пил только много. Одну за одной чарку опрокидывал, закусывая жареным мясом и об сюртук руки вытирая.

Изрядно набравшись, побрел он в коморку к Варваре, не желая видеть свою бледную женушку. Дверь была заперта, но барин выбил ее ногой. Варвара сидела на своей кровати и что-то шила, рядом висела все та же зыбка, Еленой Ивановной подаренная.

– Барин, – сказала она, вставая с кровати, – нельзя, барин…

– Молчать! – закричал он, снимая грязными руками перепачканную свою одежду. – Молчать, я сказал! Или я уже не хозяин в своем доме?

– На сносях я, Филипп Евстафьевич… на сносях. Нельзя мне…

– Зато мне можно, – продолжая напор, кричал барин.

– Но ведь это же и ваш ребеночек тоже, – чуть не плача, умоляла Варвара, – нельзя, барин, никак нельзя…

– Ты смеешь говорить мне «нельзя»?! – закричал он и ударил Варвару по лицу. Та упала на койку, губа ее тут же лопнула и распухла. – Да кто ты такая? Ты – обычная крепостная, моя собственность, и что я захочу, то с тобой и буду делать. Ты гляди, «нельзя» она мне говорит!

Варвара плакала, когда барин всем своим здоровым телом навалился на нее. Никто из других крестьян, что жили в поместье барина и были на тот момент рядом, ей не помог. Да и что бы они сделали против и без того злого хозяина, да к тому же пьяного и обозленного на всех и вся?

Феня не сразу поняла, что произошло. Когда она узнала, что барин приехал, то побежала в дом, а когда прибежала к своей и маминой коморке, то увидела огромное безобразное тело, что извивалось на ее матушке. Феня бросила куклу, что было мочи сжала кулаки и закричала настолько громко, что услышали ее даже на улице. Глаза у девочки налились кровью, зрачки потемнели, изменив цвет со светло-голубых до почти черных, ногти впились в ладони, а жилы на тоненьких ручонках и шейке проступили, обтягиваемые грязной кожей.

Филипп Евстафьевич обернулся и увидел маленькую девочку, стоявшую в дверном проходе. Девочку, которая так была похожа на него. Девочку, из-за которой у него вдруг голова так сильно заболела, как не болела никогда до этого. Девочку, которой было суждено начать свою ведьминскую жизнь с самого большого греха на земле.

Барин закричал. Вернее, он думал, что кричит, но на самом деле это был лишь слабый хриплый стон, вырывающийся из его глотки. В голове что-то лопнуло. И еще. И еще. Кровь потекла из носа, после из ушей сквозь пальцы, которыми мужчина обхватила больную голову. Потом кровь потекла даже из глаз. Феня перестала кричать, но тяжело дышала, словно дикий зверь, наступающий на свою добычу. Пальчики в кулаках посинели, но не разжались.

– Елена Ивановна! Там это… барин… у Варвары… – пыталась выговорить девчушка, служившая при доме.

– Что мне до твоего барина? – равнодушно ответила хозяйка.

– Нет, барыня, он там того… помирает…

– Как помирает?

Елена Ивановна вскочила со стула, на котором сидела у окна, читая книжку, и побежала к коморке, в которой жила Варвара с дочкой.

Филипп Евставфьевич Щукин лежал на полу подле койки крепостной жинки Варвары. Все трое были мертвы: огромный живот у женщины больше не двигался, а между ног натекла лужа крови.

– Что ж тут такое произошло, прости Господи? – округлив глаза и перекрестившись, спросила у собравшихся крестьян Елена Ивановна.

– Простите, но барин Богу душу отдал… – сказал кто-то из толпы.

– Вижу, что отдал, – спокойно сказала Елена, – а Варвара-то… это он ее?

Все молчали. Хотя и знали, что хозяйка совсем не такая, как ее муженек, отныне покойный, но молвить лишнего все же боялись.

– У него, как бы это сказать… мозги лопнули, вот, – осмелился кто-то ответить.

– И поделом, – тихо шепнула Елена Ивановна так, чтобы никто не услышал ее слов. – А где девочка? Где Феня? – спросила она.

– Так дите бедное как это, прости Господи, увидело, так из дому и убежало. Кричала она больно громко…

– Пошлите за лекарем, полицейским и за батюшкой, – спокойно сказала хозяйка. – О Варваре позаботьтесь. Ничего не жалейте. Отпеть ее надо. И ребеночка…

Барыня вышла на улицу и отправилась в сарай, где, наверняка, как она решила, прячется девочка. Феня действительно была там. Она сидела в соломе и горько плакала.

– Фенечка, – ласково сказала хозяйка, – не бойся. Это я, Елена Ивановна.

– Барыня, – сквозь слезы ответила та, – можете меня на шибеницу отправить, можете в лес прогнать или собакам отдать. Но прощения просить не буду, – девочка выглядела очень взросло.

– Ты что, Феня! За что тебя на шибеницу? Ты что такое говоришь?

Девочка показала свои ладошки, в которых все еще были видны следы от ногтей.

– Это я его, барыня. Я барина извела. Поглядите, как кулаки сильно сжимала.

– Феня, – строго сказала Елена Ивановна, – не молви глупостей. Барин, дурак старый, здоровья своего не рассчитал, уж прости, что грешно скажешь, на матушку твою, хотя та сносях ходила, позарился… Вот Боженька его и наказал.

– Не Бог то вовсе, барыня, – уверенно сказала девочка, – а я. Я все видела. Всегда. Каждый раз, когда Филипп Евстафьевич к маме захаживал, я была там. И каждый раз мне хотелось так кулаки сжать, чтобы его голова лопнула. Я не знала, что могу прям так, правда, барыня. Но сегодня… Он убил ее, – тут девочка снова заплакала, – барин убил мою матушку. Я все видела. Я хотела его наказать и наказала. Теперь можете делать со мной все, что пожелаете. Я снесу наказание, я грех большой чинила.

– А теперь послушай меня сюда, – сказала барыня, у которой уж у самой слезы потекли, – об этом знаем только мы с тобой. Матушку твою не вернуть, а память о ней должна в тебе сохраниться. Ежели кто и спросит, то говори всем, что ты увидела барина подле мамки пьяного, испугалась и убежала. Никому больше не говори того, что мне сказала. Но и кулачки свои больше в поместье не сжимай. На шибеницу я тебя не отправлю, будешь жить, как и жила. Ты девка уже взрослая, мать тебя всему обучила. Обижать я тебя не буду, как ни крути – а ты сестра единокровная сыновьям моим, и я знаю, что ты знаешь о том. Потому, как вырастешь и девицей станешь, то хочешь – дам тебе вольную и деньжат немного в придачу, а хочешь – так и живи у меня хоть всю жизнь свою. Но, Фекла Филипповна, забудь о том, что говаривала мне тут. Горе у тебя нынче, вот и болтаешь лишнего. Но только в мои уши.

– Елена Ивановна, – сказала девочка, именно девочка: ни взрослая дивчина, ни ведьма могучая, что мужика здорового своими ручонками завалила, не касаясь его, ни крепостная, которой любая работа по плечу, а именно девочка – ребенок, – барыня, у меня матушка померла, да?

– Да, Феня, померла, – заботливо ответила женщина, обнимая Феню.

– И сестренка моя тоже с ней померла?

– И сестренка померла.

– Кому ж куклу мою-то теперь? Я для нее ведь мастерила.

– А ты Мишане моему покажи. Он хоть и мужик, но от новой игрушки отказываться не станет, – барыня улыбнулась. – А теперь ступай на кухню. И жди там. В комнату свою пока не вертайся, я прикажу тебе постелить в доме.

Похоронили Варвару, похоронили барина. Феня почти не плакала, научилась сдерживать себя. Теперь поняла она, что может многое. И да, матушка была права: дочка оказалась сильнее нее.

Елена Ивановна, а после и сын ее старший Кирилл Филиппович, правили поместьем. Спустя несколько лет было отменено крепостное право. Кто-то из крестьян остался работать у барыни, кто-то стал возделывать свою землю для себя. Фене на тот момент как раз стукнуло восемнадцать годков. Барыня предлагала ей остаться и жить с ней, при том ни в чем не нуждаясь. Но девушка решила иначе. От добра, которым ее наградила Елена Ивановна, она не отказалась, а барыня тем самым хотела хоть немного совесть свою очистить.

Еще в раннем детстве Варвара девочку свою оберегала от болезней. Молилась много она, над дочкой шептала, тем самым наградив Феню крепким здоровьем. Не знала болезней никаких Фекла Филипповна, оттого и прожила долгую жизнь. Почти сто лет на земле Бог ей даровал, без одного года. Странный дар у нее был, странный и страшный: грехом начала, грехом завершила. Но такова судьба у бабы Фени была.

***

Было в Ведьминой усадьбе свое кладбище. Маленькое, слава Богу, но было. Недалеко от леса, но далеко от усадьбы. Не все пошли, разделиться следовало. Ягарья откомандовала, кому и куда. Быстро все сделали, благо, баба Феня давно велела приготовить все к ее погребению. Ванюша снова землю копал. Девчата плакали. Ягарья внутри себя горевала сильно, но старалась не показать этого, чтобы баб своих поддержать.

Шура тихо-тихо подходила к кладбищу, когда только могилу копали. В руках несла что-то.

– Таня, тут это… Танюш, короче говоря, вот…

Положила она на землю перед Татьяной платок, а из платка лапы полосатые выглядывали.

– Васька? – печально сказала девушка и присела на землю.

В платке лежал Танин кот, которого она еще котенком от грыжи излечила. На этот раз не успела спасти.

– Это чего ж он так? – и без того, рыдая, спросила Таня.

– Фриц его сапогом буцнул, когда в дом заходил, – сказала Ягарья Павловна.

Тело кота рябого уже окоченело, пасть приоткрыта была, зубы гнилые язык прятали. Таня смахнула с него муравьев, которые только недавно, как от зимы проснулись, уже себе пропитание нашли.

– Изверг, нелюдь, – сквозь зубы прошипела Таня.

– Эй, девка, – сказала ей Ягарья, – все мы в печали. Ваську ты любила, никто не спорит, но не стоит из-за кота злобу в себе пробуждать. В тебе душа светлая. Пускай она такой и остается. Василий долгую, как для усатого, жизнь прожил. Потомства вона сколько оставил после себя, – Павловна насильно улыбнулась, – так что не печалься больше потребного.

– Надо еще одну могилку выкопать…

– Нет, не надо, – ответила Павловна. – Мы Василия твоего к Филипповне в ноги положим. Уж простит нас Господь Бог, но не то нынче время, чтобы тратить его на могилу для кота. Баба Феня всегда Ваську сметанкой кормила, да и в ногах у нее он частенько спал, все ж как никак – соседи были! Пускай он ей и там ноги греет…

Сложный день был, тяжелый. И все чувствовали, что дальше будет только хуже.

На погребение Филипповны Настя не ходила – оберегала оставшихся. Вечером пришла она к Павлу, чтобы ужином его накормить, села рядом и разрыдалась.

– Прости, – сказала она ему, – ты и сам только узнал, что твои родные погибли, а тут еще и я со своими слезами.

– Ничего страшного, Анастасия Петровна, – ответил ей парень, – у всех нынче горе. Война… Вместе легче пережить.

Долго они разговаривали. Настя о себе рассказала, о даре своем поведала, а Павел, стараясь не удивляться ее рассказу или хотя бы не подавать виду, что ему все это удивительно, говорил о себе и о своей семье, которых, как он уже узнал, и в живых-то не осталось…

– Не спится? – спросила Настю Ягарья, когда та вышла на крыльцо.

– Не спится… – ответила девушка.

– Таня, поди, тоже не спит. Только она в подушку рыдает. Баба Феня, Васька ее… Все одно к одному.

Настя тяжело вздохнула и укуталась в платок.

– А что там Павел твой? – спросила Павловна.

– Да не мой он, – скромно сказала Настя.

– Э, нет. Голову ты можешь Марусе задурить, она одна у нас тут не умнее дитя малого… А мне не выйдет. Да чего уж там… Не буду я возражать. Жизнь короткая. Особенно сейчас. Знаешь, я, быть может, на мамку твою злилась оттого, что завидовала ей. Она была любима, пускай и не долго. Она испытала радость – какого это: носить дитя под сердцем. А я что… Сглазы да порчу снимала, о грядущем людям говорила, от водки пьянчуг заговаривала да в огороде копалась… Скучно жизнь прошла. А ведь прошла. Что уж тут осталось… Что важнее: длина жизни или то, чем она наполнена? Я вот думаю иногда… Что было бы со мной, коли меня Филипповна к себе тогда не взяла? Отец мой бы меня замуж выдал за кого побогаче, может быть даже в Германии. Я бы померла или муж мой – кто-то бы все равно помер. А будь у меня дочь… Где б она теперь была, когда с Германией воюем? Нет, все верно, все правильно получилось, так, как и должно быть. А иначе с кем бы тебе сейчас здесь стоять, на звезды смотреть?

Ягарья Павловна так по родному улыбнулась Анастасии.

– Жалко Таню мне, – сменила Настя тему.

– Все мы что-то теряем, – ответила Павловна. – Добрая она душа, другую животинку себе найдет, выходит, если потребуется. А если не животинку, так такого же Пашку, как и ты.

Настя улыбнулась. В детстве ей не хватало таких бесед, гувернантки их дать не могли. А мамы не было.

– Павловна, – спросила она слишком по-взрослому, – как думаешь, сколько война будет идти и чем закончится?

– Нашей победой. Тут даже и не гадай, тут сердцем чувствую. А вот когда… Это уже вопрос посложнее. Скажу так: половины всего срока еще не прошло… Но, Настя. Знаю я еще кое-что: я до нашей победы не доживу…

– Это ты наверняка знаешь? – спросила Настя, не став спорить с Ягарьей. Знала, что бессмысленно. Та утвердительно кивнула. – Доверяешь мне?

– Все, кроме тебя самой, – ответила Павловна. – Ты же знаешь, что, свяжись ты с Павлом, одному из вас не жить. Уж не знаю, кто такой злой рок нам, ведьмам, – она рассмеялась, – написал, но иначе не выходит. Сама решай, как тебе поступать, зная, что я на тебя ответственность возложить хочу не малую.

– Я…

– Не надо. Не говори ничего. Я же сказала – сама решай. Если выберешь бежать с ним, то, так уж и быть, поставлю Никитичну после себя. Против нее ничего сказать не могу, но ведь после Веры будет командовать Шура… А та девка вспыльчивая. И это во всех значениях этого слова. Так что, Анастасия Петровна, сама гляди, как быть…

В саду цвело. Обилие красоты предвещало обилие урожая. Но нынче не от одного урожая выживание усадьбы зависело. Знали все, кто жил в ней, что опасность еще не раз к ним нагрянет.

Настя все больше проводила времени с Павлом, Ягарья не противилась. Душа, ясное дело, болела, переживала за Настю, как за родную дочь. Но девушку от остальных в усадьбе, в том числе и от ее матери в свое время, от Ольги, отличала одна важная особенность: она уже научилась справляться и смиряться с потерями. Девушка росла без мамы, после потеряла отца, потеряла достаток, который он тяжким трудом зарабатывал для любимой дочери, потеряла кров. И, несмотря на все это, она нашла в себе силы расправить плечи, проехать через весь Советский Союз, чтобы обрести новый дом. Поэтому Ягарья верила и надеялась, что, когда придет время, Настя сможет отпустить и Павла.

«Все в жизни имеет свое предназначение, – учила баба Феня девочек, – каждый листик, упавший на землю, через время станет удобрением для новой травинки, которую съест скотина, чтобы дать нам молока. А мы уж в свою очередь живем, чтобы давать жизнь другим, или хотя бы, оберегать ее. А кому-то и отнимать приходиться. Но ничего не бывает просто так, само по себе. Каждая встреча несет в себе какую-то цель. Кто знает, может мы встретили на мгновение незнакомого человека, чтобы потом в одном из наших снов он нам приснился? Ведь нам снятся незнакомые люди, а откуда наш разум будет брать их образы, как не из когда-то случайно встречных прохожих? И уж куда больше на нашу жизнь влияют встречи и знакомства, которые длятся больше одного дня. Да, а вы что думали, что бабка может только бурчать на вас да траву горькую заваривать?»

Дети смеялись, дети любили Филипповну, а она любила их. Но уже месяц прошел, как земле сырой была она предана. Вместе с Васькой котом. Отпеты песнями бабскими. Оплаканы. Но не забыты.

Все в усадьбе видели, что Настя не просто ухаживает за раненым, что между ними происходит нечто большее, но никто не мог ее уличить в том. Война жизни отбирала, а им было даровано уединение от всех бед. Почти от всех.

Наступило лето. Фрицы снова позабыли, что в той стороне от них, где располагались дома, долгое время бывшие сокрытые от глаз людских, живут люди. В Гобики они вернули многих сельчан, заставляя жить их под своим руководством. В основном то были женщины, старики да дети. Что становилось с несогласными – знают все, о том повествовать – лишнее…

Мальчишки помогали управляться с хозяйством, женщины деревенские работали на огороде. Но у Ягарьи Павловны сердце сжималось все чаще и чаще.

Пришло время отпускать Павла.

– Поправился ты, Павлуша, – сказала ему Павловна, – не можно тебе далее у нас оставаться.

– Да знаю я, знаю, – покорно ответил парень.

– Ты по Насте не скучай. И к ней не возвращайся, коли Господь Бог убережет тебя дальше. Потому что, если вернешься, тогда уж точно быть беде. Слушай меня и не спорь. Я знаю, что говорю. Настя – девка сильная, воля у нее крепкая. Справится. Ну, поревет несколько ночей вподушку, а как без того? На то мы и бабы, нам реветь дозволено. Только Настя будет делать это в тайне ото всех. Если войну пройдешь и живым останешься, вспоминай ее. Вспоминай, но не ищи.

– Жестоко это и несправедливо, – сказала Паша.

Ягарья улыбнулась на один бок, опустила голову.

– А жизнь, Павлуша, вообще штука жестокая. И страшно несправедливая. Тем паче теперь, – сказала она.

– Ягарья Павловна. Тут такое дело… Иван…

– Знаю, – ответила женщина, – знаю. Он хочет идти с тобой. Он мне этого не говорил, оно и не требуется. Я и так это вижу. Тут даже не надо быть чародейкой или ведуньей какой… Он – мужчина. Это природное и естественное желание.

– Как мне быть с ним?

– Бери с собой, чего уж поделать, – сказала Ягарья. – Автомат товарища своего покойного ему передашь. Он не хочет говорить мне, боится. Пускай. Я не буду в обиде. Вот девки – да, те разобидятся, – Павловна рассмеялась. – Только скажи ему, пускай со своими попрощается… С сестренкой и братом маленьким. А как война закончится, пускай вертается к ним в дом родной.

– А он вернется? Вы можете это увидеть? – спросил Павел.

– Вернется, – по-доброму, с улыбкой ответила Павловна, – вернется.

Проводов никто не устраивал. Нельзя было. Дали кое-каких припасов, молитву, трав, да отпустили. Отпускали одного Павла, а Ваня незаметно, как он думал, другой стороной обошел, чтобы потом в лесу в условленном месте с Пашей встретиться. Но Ягарья знала. И не стала его останавливать. Пусть лучше так, чем на ее глазах в усадьбе сгинет. Не выживает мужик рядом с ведьмами… Никакой…

Настя не плакала. Она смотрела вслед тому, кого полюбила, зная, что, скорее всего, больше никогда его не увидит. И не плакала. Зачем попросту слезы тратить? Ей еще предстоит их пролить. И не мало. Она знала.

Молчаливая она стала, грустная, в себе замкнутая. Никто не трогал ее и ничего ей не говорил. Да и вообще после смерти бабы Фени все стали намного тише себя вести.

– Анастасия Петровна, – позвала Настю Ягарья, – ходи сюда. Зайди в дом. Дело есть.

Настя вошла, Павловна завела ее в комнату, в которой жил Павел. Там было чисто, убрано и пусто. От того у девушки по ногам прошла дрожь, нахлынули воспоминания о совсем недавнем времени, проведенном в этой комнате.

– Настенька, – ласково сказала Павловна, присаживаясь на застланную постель, – у меня для тебя подарок.

Женщина достала из большого кармана фотокарточку. Не мятую, не выцветшую. Выглядела она так, словно была сделана вчера. На ней были запечатлены две молодые девушки, одна из которых была очень похожа на Настю.

– Это мы с твоей мамой примерно за год до того, как она уехала с твоим отцом.

– Вы такие красивые, – певуче сказала Настасья, чувствуя, как ком подходит к горлу.

– Теперь она твоя.

– Это память, спасибо большое, Павловна…

– Я любила ее, правда. Очень любила. Я рада, что ты приехала к нам. Спасибо тебе за это.

***

1903 год. Воронеж

Она проснулась от того, что замерзла. Одеяла на ней не было. Голые ноги, торчащие из-под ночной рубашки, прижались коленками к груди. Девочка подняла голову и увидела, что соседка спит под двумя одеялами. Пытаясь тихо, чтобы никого не разбудить, забрать свое, она сползла с кровати. Но старая гнилая половица предательски скрипнула, разбудив наглую похитительницу чужих одеял.

– Ты чего это удумала? – сонно спросила та недовольным тоном. Пухлые губы-вареники, мокрые от слюны, что стекала во сне на подушку, слишком громко хлюпали.

– Ты забрала мое одеяло.

– И что с того? – ехидно ухмыльнулась девчонка, подпирая кривой улыбкой пухлые щеки. – Что ты мне сделаешь?

Оля сжала руками свою ночную рубашку, к глазам подступали слезы.

– Отдай мое одеяло, – сказала она дрожащими губами. В ответ соседка показала ей язык.

Что-то среднее между злобой и обидой застучало в груди, отдало комком в горле и вышло влагой на ресницах. Из носа потекло. Щекастая девочка стала негромко хихикать: шуметь все же было нельзя. Коротко бритая девочка, стоявшая босыми ногами на все той же половице, что минуту назад разбудила похитительницу одеяла, пристально на нее смотрела. Глаза округлились и потемнели.

– Ты чего? – испуганно спросила девочка с пухлыми губами. – Ты чего удумала, а?

Оля не двигалась, только смотрела на ту, другую, тоже с бритой головой, отчего ее круглые щеки казались просто огромными. Та девчонка взяла оба одеяла, переложила их на Олину кровать, вернулась к себе. В глазах читались страх и не понимание. Оля не моргала. Какое-то мгновение они обе не двигались, затем пухлая девочка снова слезла со своей койки и полезла под нее. Теперь уже на ее глазах проступали слезы, но она ничего не говорила. Она легла на пол под своей кроватью и свернулась калачиком. После этого Оля легла к себе, укрылась двумя одеялами и отвернулась. Она и сама не поняла, что сейчас произошло, но одним она была довольна: ей было тепло.

Приют – не лучшее место для маленькой девочки, но все же лучше, чем улица, где, если не умрешь от голода или холода, умрешь от работы или чего похуже: от пьяного, нехорошего мужика… Девочка подрастала. Шитью в приюте обучена была, к порядку привыкшая. Но не то все это было. Не то. Знала Ольга, что отличается от других девочек. И ей это нравилось.

Сперва тихую, всегда с опущенной головой девчушку высмеивали другие воспитанницы приюта, старались обидеть, досадить ей. Но после того, как щекастая соседка по койкам, рыдая, провела, ночь под своей кроватью, не имея возможности пошевелиться до тех пор, пока Оля поутру не заглянула ей в глаза, все изменилось. Самой Оле не понравилось то, что она сделала: хоть пухлая ее и обижала, все же неприятно было смотреть, как утром у нее от проведенной на холодном полу, в одной позе, ночи болели все кости и мышцы. Больше маленькая ведьма, как ее обзывали девочки, никому не вредила, но и своей выгоды не упускала.

Выбрала Оля себе в подруги Женьку: рыжую девчушку, которой доставалось в приюте больше всех, как от девочек, так и от настоятельниц и учителей. Жалела ее, что ли. Велела она Жене раздобыть пару платков, чтобы головы бритые прятать, да только ничего у Жени не вышло. Пришлось самой «глазки строить» учителям да нянькам, чтобы те ей свои шмотки подарили.

Так и сбежали девочки из приюта, по двенадцать лет им было. Хотели они незаметно на товарном поезде до Москвы добраться, да отправлялся он с вокзала Воронежского днем, а днем сложно на него попасть им было бы: всем в округе Оля глазки состроить бы не смогла. Пришлось им поздно вечером, как стемнело пробраться на поезд пассажирский, а когда билеты у них проверяли: тут Ольга и принялась лыбиться.

Полгода по Москве скитались, пока холодать не стало. Работали то на фабрике, то на рынке помогали купцам, то доставляли товары для богатых особ. Не голодали. Этого Ольга не допускала. Когда работы не было, она пользовалась своим умением и добывала кусок хлеба, но считала это крайней мерой и редко к ней прибегала.

Волосы отрасли, и в них тут же завелись вши. Такая жизнь надоела малолетней ведунье. Знала она, что может добиться большего. А Женьке жизнь московская пришлась по душе, оперилась девка, поняла, что и без подруги прожить сможет. Так пути их и разошлись.

Колесила Ольга до морозов и холодов по все имеющейся на то время железной дороге в России. Когда уж зуб на зуб совсем попадать не стал, а грязные волосы отрасли до самых плеч, сошла она с товарняка в Брянске.

– Я уж думала, не дождусь тебя, – сказала ей при встрече женщина в шерстяной шали.

– Кто вы? – спросила девочка.

– А не все ли равно, когда тебе холодно и голодно, кто тебя согреет и накормит? – ответила та, протягивая такой же платок Оле.

– Не все равно, – с недоверием сказала та.

– Ну-ну, не надо на меня так глазеть. Не подействует. Своих не прошибешь, – женщина засмеялась. – Как тебя звать?

– Ольга, – горделиво ответила девочка.

– Ну, Ольга, нос-то ты не задирай. Я ждала тебя. Чуяла, как ты мечешься от одного города к другому, знала, что сердце твое ищет места. Как ни крути, все ведьмины дорожки ведут на Брянщину…

– Ведьмины?

– А то, – улыбнулась женщина, – от самой бабы Яги, от кикиморы, от лешего, – она рассмеялась. Девочка тоже улыбнулась: сказки, пускай и страшные, любили все дети.

– А как вас зовут? – более доверительным голосом спросила Оля.

– Зови меня бабой Феней, – улыбнулась женщина. – Пойдем со мной и ничего не бойся.

– Вы такая же, как и я?

– Немножко. Все мы чем-то отличаемся, все мы чем-то схожи. Но таких, как мы с тобой, Оленька, не много осталось… Поэтому нам надо держаться вместе. Сейчас я тебе булку какую в дорогу прикуплю, да поедем. Холодно, немудрено замерзнуть. Надо поесть. То, что ты сиротка, я знаю наперед. Почти все наши – сироты.

– А куда мы поедем? Что я там должна буду делать? – спросила Оля.

– Должна? – снова рассмеялась баба Феня. – Ничего ты и никому не должна, запомни это, деточка! Ты должна жить! И хватит с тебя. Должна она, ишь ты…

***

Два года уже, как Настя жила в Ведьминой усадьбе. Больше года, как шла война. Страна пыталась выжить, все от этого устали. Голубое небо не радовало, теплое солнце не вселяло надежду, ветер не приносил желаемой свежести. Над землей нависала смерть.

Ягарья Павловна долго, очень долго о чем-то говорила с Марусей, обнимала ее, по голове гладила. После беседовала с Верой Никитичной и Галиной Степановной с более серьезным выражением лица.

Грех на душу брали бабы: котят топили многочисленных. Одного Татьяна не дала жизни лишить – точно Васькин сын, точная копия. Кузьмой назвала. Подрастал котенок. Но и Кузьку своего царапучего мелкого детишкам в руки отдала, когда Павловна и к ней с беседой пожаловала.

А потом пришли они.

Когда первый осенний ветер холод за собой принес, в усадьбу приехало три машины фрицев. В каждой было по четыре человека, при каждом было оружие. Мало-по-малу, все они уже понимали русскую речь, как-никак второй год в русских деревнях околачивались.

Спрятаться никто не успел. Все на виду были.

Одна машина стояла на месте, никто из нее не вышел. Из двух других вышли все, кроме тех, кто сидел у руля.

– Что за деревня? – на ломаном русском спросил один военный у женщин, застывших перед ними на улице. – Я говорю: что за деревня?

– Усадьба, – раздался властный голос Ягарьи. Она вышла на крыльцо. На плечах у нее висел красивый, расшитый цветами платок, на пышной груди лежали бусы из крупных красных бусин. Подбородок был высоко поднят. Она была хозяйкой.

– Мы забираем еду и девушек, – сказал фриц.

– Ich glaube nicht (Я так не думаю), – сказала Ягарья и спустилась с крыльца. Трое из шести автоматов были направлены на нее. Она посмотрела по сторонам, оценила ситуацию и поняла, что на этот раз легко они не смогут отделаться. Переведя взгляд на того фрица, что говорил с ней, она буквально вонзила в его глаза всю свою волю.

Немец быстрым движением повернулся, перенаправил оружие и мгновенно расстрелял двоих своих солдат. Все, кто оставался в автомобилях, тут же выпрыгнули из них и сняли автоматы с предохранителей.

– Die Hexe (Ведьма)! – сказал один из тех, кто стоял во дворе. Стрелявший направил оружие на него, но не успел выстрелить: его убили те, кто уже подбегал сзади.

– Трое, – шепнула под нос Павловна.

Тем временем все, кто был в домах, стали спешно прятаться в погреба. На улице оставалось пятеро девушек и Ягарья. Была среди них и Маруся.

– Was ist mit ihm passiert? Ist er verrückt? (Что с ним произошло? Он сошел с ума?) – переговаривались немцы. Ягарья стояла недвижимо, только глаза ее бегали, выискивая свободный враждебный взгляд. На нее никто не смотрел.

– Кто здесь живет? – спросил, наконец, обративший на Ягарью внимание офицер, что последним вышел из машины. Однако в глаза он ей не смотрел. Это был высокий, широкоплечий мужчина не моложе самой Ягарьи.

– Здесь живут только женщины и дети, – ответила ему Павловна.

– Почему мы о вас не знаем?

– Sie haben uns nicht gefunden. Und wir haben Sie nicht gesucht (Вы нас не нашли. А сами мы вас не искали), – ответила Ягарья.

– Интересно, – сказал немец. – Учитель? Переводчик?

– Немка.

– Deutsch … Interessant (Немка… Интересно).

– Что вам нужно?

Немец рассмеялся. Девушки, Ягарья Павловна и фрицы стояли каждый на своем месте, напряжение достигало своей самой высокой точки. У Павловны проступил пот на лбу. Но волнения она не выдавала.

– Что нам нужно? – переспросил, ухмыляясь, фриц на достаточно хорошем русском. – Сейчас мы осмотрим эти дома, возьмем, что нам надо и после того решим, что с вами делать.

– А мы решим, что с вами, – снова беззвучно пробурчала под нос Павловна.

Настя хотела выйти. Очень хотела. В другое время она бы вышла во двор также, как и тогда, когда забрала Марусю из немецкого автомобиля. Но сейчас она была в погребе вместе с остальными: с Таней и ее Кузьмой, с Никитичной и Шурой, другими девчатами… Настя, все же, сидела выше всех, на ступенях, сжимая автомат, готовая, в случае, если немцы войдут в дом, коли не глазами их повалить, то выстрелить в них.

Но на улицу нос не совала. Не рисковала.

Девятеро против одной. Оружие против… глаз?

Слишком далеко они стояли. Не видела Ягарья их зрачков.

Двое занимались тем, что погружали в один из автомобилей своих троих убитых, обсуждая между собой, что же между ними произошло. Один из них утверждал, поглядывая на Ягарью, что баба та русская, хоть и говорит, что немка – ведьма. Второй ругался на него, говорил, чтобы тот не болтал подобную чушь, а молча делал свое дело.

Девушки, что от страха жались друг ко дружке, плакали. Беззвучно по щекам стекали слезы, а пара немецких солдат, которые держали направленные на них автоматы, уже представляли, как затащат их в дом. Ягарья это видела и все понимала.

– Lass sie gehen (Отпусти их), – смирившимся тоном сказала она фрицу, что говорил с ней.

Тот ничего не ответил, только махнул автоматом, показывая, что женщина должна присоединиться к остальным.

Двое вошли в один из домов и через пару минут выгнали из него нескольких женщин и детей. Среди них были и деревенские дети. Затем немцы вошли в дом, где жила Ягарья.

Рука не дрогнула, хотя сердце колотилось, как бешеное. Настя не стала ждать, когда подействуют ее чары: слишком далеко лицо фрица было от ее глаз. Она нажала на курок и не отпускала его, пока не уложила обоих, один из которых рухнул в погреб к напуганным женщинам. Для Насти то мгновение, пока она стреляла, показалось вечностью, хотя ушло у нее на это не больше двух секунд.

Услышав стрельбу в доме, фриц приказал еще двоим, тем, которые укладывали погибших, проверить, что происходит в доме, а сам взвел курок, направив его на толпу, стоявшую перед ним. Ближе всех стояла властная женщина, которая именовала себя хозяйкой усадьбы. Справа от нее, сжимая ее руку, словно ребенок, прижималась к ней Маруся. Немец решил, что это были мать с дочкой.

– Не бойся, девочка, – шепнула ей Ягарья Павловна и улыбнулась, – если что, помни: ты свободна. Лети, моя ласточка, спасайся!

Маруся, соглашаясь со словами любимой наставницы, активно закивала головой, хлюпая носом.

Снова стрельба. Из дома никто не вышел.

– Осталось пять, – шепнула Ягарья.

– Oh du alte Hexe! Versteckst du dort russische Partisanen? (Ах ты, старая ведьма! Ты прячешь там русских партизан?)

Немец быстрыми движениями закинул автомат за плечо и достал пистолет, направив его на Ягарью, подойдя к ней слишком уж близко. В случае выстрела он бы не промахнулся. Тем не менее глаза его на нее не смотрели: он умело наблюдал за всей толпой баб и детей, поставленных перед ним и то и дело косился на дом, откуда была слышна стрельба, и откуда так и не вышли уже четверо его солдат.

Павловна никак не отреагировала на слова немца, потому он направил оружие на рядом стоявшую девушку.

– Geh vorsichtig ins Haus. Schießen, um zu töten (Осторожно подойдите к дому. Стрелять на поражение), – скомандовал он еще двоим. – Сколько их? – спросил он Марусю. Та плакала. – Сколько их?! – закричал на нее фриц.

Ягарья Павловна сделала маленький шаг вперед и вправо, прикрывая собой напуганную до смерти девушку.

– Маруся! – успела выкрикнуть Ягарья.

Раздался выстрел. Одиночный. То не была автоматная очередь. Удивленный немецкий офицер округлил свои голубые глаза, не веря в то, что они только что увидели: девушка, которая вот только сейчас стояла перед ним, держа за руку, как он думал, свою мать, исчезла, испарилась, пропала. Одежда ее упала наземь. А из-за спины той, в которую он только что выстрелил, выпорхнула и улетела в сторону леса птица. Это была, кажется Schlucken. Ласточка. От удивления он посмотрел в глаза Ягарьи, словно вопрошая к ним: «Это правда была ласточка?». Но в то же мгновение он обо всем забыл. Он видел только их: пару карих очей, темных до отвращения и манящих до безумства. Эти два прекрасных и таких страшных глаза находились на расстоянии меньше вытянутой руки от его собственных. К этому чарующему взгляду добавился не менее околдовывающий голос, который что-то нашептывал офицеру на его родном языке.

Фриц развернулся на каблуке сапога, подошел к одному из своих солдат, забрал у него автомат, не встретив ни малейшего сопротивления: тот ничего не понял, и за считанные секунды расстрелял троих других, затем бросил автомат в сторону, поднял свой пистолет и выстрелил из него себе в подбородок.

***

1905 год

Девочка проснулась от того, что канарейка в клетке уже вторую минуту без остановки щебетала свою утреннюю песню. Длинные каштановые кудри, в которые ночью распустилась толстая коса, прилипли к щекам. Она сладко потянулась, пожелав доброго утра неугомонной пташке, затем подошла к клетке, улыбнулась ей и посмотрела в ее маленькие глазки-пуговки. Птичка умолкла и принялась клевать насыпанное ей зерно.

– То-то, фрау Лиззи! – сказала девочка и вышла из комнаты.

Вот уже неделю мама не выходила к завтраку, болезнь, начавшаяся еще в конце осени, прогрессировала.

– Papa, fühlt sich Mama schon besser? (Папа, мама стала лучше себя чувствовать?) – спросила уже умытая, опрятно одетая, с уложенными волосами девочка.

– Nein, mein Schatz. Mama geht es leider nicht besser. Aber ich bin mir sicher, dass sie sich bald erholen wird! (Нет, моя родная. К сожалению, маме не лучше. Но я уверен, что она скоро поправится!) – ответил отец. Ягарья почему-то ему не поверила.

– Быть может, скоро приедет твоя бабушка Ирма, – сказал отец по-русски.

– Но, папа! – возмутилась дочка. – Она же меня не любит!

– Не говори чепухи, mein liebes Mädchen! Да, она бывает груба, но она не может не любить тебя, ведь ты – ее родная внучка!

– Papa…

– Yagarya…

– Доктор Васнецов, герр фон Майер, – доложили отцу.

– Проводите его к хозяйке, я сейчас буду.

После завтрака у Ягарьи был урок французского, который она терпеть не могла.

– Мама, – говорила она раньше родительнице, – к чему мне эти мучения? Я и без того знаю два языка, но, насколько мне известно, французов в роду у нас не было. Так зачем же, скажи, мне его учить? От всех этих мягких звуков у меня скоро появятся волдыри на языке!

Но мама настояла на своем. В десять лет девочка почти в совершенстве владела французским, изучение языков давалось ей легко. А когда ей было уж слишком скучно на уроке, она внушала своему учителю, что тот безумно хочет почитать ей что-нибудь вслух на французском. И он читал! Особенно ей нравилось слушать Жоржа Санда. Правда, после занятия преподаватель не мог вспомнить ничего из того, что было на уроке, но, видя, что ученица его пребывает в добром настроении, не говорил никому, что с ним случаются подобные провалы. А сам, уходя из дома четы фон Майер, искал по лекарям средства какого для улучшения памяти. Да только против ведьминых глазок лекарства вовек не сыскать…

– Ягарья Павловна, – прервала чтение Консуэло служанка, – вас срочно к матушке зовут.

Девочка бросила короткий взгляд на учителя, отчего тот тут же перестал читать и удивленно на нее уставился.

– Меня матушка зовет, – объяснилась она и спешно вышла из комнаты.

– Елизавета Григорьевна, – негромко сказала девушка, заводя в комнату матери Ягарью.

– Оставьте нас, – слабым голосом сказала женщина доктору и мужу, что держал ее руку у своих губ.

– Лиза, – возразил он.

– Прошу, – прошептала она.

Мужчина кивнул доктору, и она оба вышли. Ягарья осталась одна в комнате с больной матерью.

– Присядь рядом, – попыталась улыбнуться мама. Она была очень бледной. И без того худые руки за последнюю неделю превратились в тонкие, обтянутые кожей кости. Под глазами появились коричневые впадины, а на белой подушке девочка заметила пятнышки крови.

– Мама, – сказала она и села на кровать. Слезы уже были готовы смочить румяные щеки. – Мама, ты же поправишься, да?

– Нет, Ягарья, – сухо ответила мама, – не поправлюсь. Я не хочу тебя обманывать и давать тебе пустые надежды. Ты отличаешься от других детей, и ты это знаешь. Ты справишься, я верю в это.

– Не говори так, мамочка, прошу тебя, – девочка расплакалась.

– Ну, полноте, моя родная, – Елизавета попыталась приподнять руку, чтобы дотянуться ею до лица дочки. Удалось ей это с огромным трудом: силы покидали тело женщины. – Послушай меня, пока я еще могу говорить… Про дар свой ты знаешь, а я знаю, что ты уже умело им пользуешься. О да, я знаю про французский, причем уже очень давно, – она слегка улыбнулась, дочка ее тоже, при этом негромко шмыгнув носом и смахнув слезу, – знаю… Прошу, дитя, используй свои умения во благо. Не вреди другим ради своей выгоды, но, если жизнь твоя или близких тебе людей будет в опасности, то делай так, как велит тебе твое сердце.

Девочка хотела перебить маму, но та слабо махнула рукой и продолжила:

– Знай, дитя, мы с тобой такие не одни. Не думай, что сильнее тебя не бывает. Бывает… Мы сильны, но, как видишь, против хвори мы беззащитны, как младенцы.

Мама закашляла. Ягарья подала ей лежащий рядом чистый белый платок, который тут же окрасился в алый цвет. Девочка заплакала.

– Не плачь, родная моя, – снова через боль улыбнулась Елизавета. – Видимо, по роду нам написано, рано матерей своих хоронить… Моя матушка померла, когда я была намного меньше тебя. Одна прабабка моя дожила до семидесяти лет, из них сорок пять – вдовой. Но не о том я… Я не смогу совет дать, когда время придет… Потому полагайся на свою мудрость и на отцовское благословение, но знай, что замужние женщины в нашем роду долго не живут. Такова, видимо, плата за то, что мы умеем…

Кашель снова одолел Елизавету, на сей раз она стала задыхаться.

– Папа! Папа! Скорее сюда! – закричала напуганная девочка. – Мама, тебе больно?

Ягарья упала на колени рядом с постелью мамы, сжала ее ладонь и зарыдала.

– Скоро вся боль уйдет, – шипящим голосом ответила умирающая женщина.

Отец, доктор и прислуга вбежали в комнату. Ягарью оттеснили дальше от постели, на нее, казалось, никто не обращал внимания, пока отец не заметил, что она наблюдает за безуспешными попытками всех присутствующих взрослых спасти Елизавету фон Майер.

– Ягарья, выйди из комнаты! – закричал он. Заплаканная девочка отрицательно замахала головой. – Сейчас же! Raus aus dem Raum! – повторил он на-немецком.

Никогда в жизни до того и никогда после Пауль не кричал так на свою дочь. Потом он слезно просил у нее прощения за это, ведь и без того расстроенная девочка в тот момент сильно обиделась на отца, и он долго не мог найти, где она пряталась от него до самого вечера. От него или от себя? Или от страшной вести, что ее мамы больше нет? От этого не спрячешься. Потом она, конечно, была благодарна отцу, что тот, пускай и так грубо, но не дал ей увидеть момент, когда ее горячо любимая матушка испустила дух.

Проведя тот день в темной кладовой на кухне, куда заглядывали крайне редко, девочка очень повзрослела. Когда отец с посеревшим лицом к вечеру нашел ее, она не проронила ни слова. С тех пор Ягарья знала, когда говорить, а когда лучше помолчать. А еще она поняла, как больно терять близкого человека, потому еще тогда решила, что своих детей у нее не будет, чтобы они не пережили то, что пережила тогда она.

***

– Светка! Таня! Скорее сюда, окаянные! Настю сюда скорее! Пока немец в лес не удрал. Да где вы? Светлана! – истошно кричала Галина Степановна, придерживая на своих коленях плечи Ягарьи.

Единственный выживший фриц, минутой назад обезоруженный своим же офицером, в мозгах которого были его сапоги и брюки, теперь растерянно оборачивался, не зная, как ему быть и что предпринять. Настя, державшая в руках автомат, первая выбежала из дома. Увидев Ягарью Павловну, лежавшую на земле, Настя метнулась к ней, но грубый бросок перепачканной в крови руки Степановны указал ей в другую сторону.

– Вон твоя работа стоит, обработай эту гадину. Нельзя их всех перебить. Павловна нарочно одного живым оставила. Светка! Ну где ты, мать твою! Татьяна! Да хоть кто-нибудь! Помирает же баба!

Выбежала и Светка на материны крики, и Таня, и все остальные за ними. Из каждого дома. Осторожно подняли Ягарью и понесли в дом. Настя быстро подбежала к немецкому солдату. Перед ней стоял перепуганный невысокий парнишка, не больше годов двадцати. Казалось, он дрожал, а может то Анастасия дрожала, потому что волновалась страшно. Вид у парня был примерзкий: все содержимое черепной коробки фрица-офицера приземлилось на его ноги. Настя подумала, что его сейчас вырвет.

– По-русски говоришь? – спросила она.

Немец вопрос понял, но головой замахал отрицательно. Стало быть, фраза знакомая, но язык освоить не успел. Настя помешкала секунду, вспоминая уроки немецкого, и сказала:

– Du bist in den Wald gegangen. Der andere Wald dagegen ist nicht hier. Sie wurden von Partisanen angegriffen, alle getötet und Sie haben überlebt, deshalb waren Sie geschockt. Und die Russen haben entschieden, dass du gestorben bist. Und als Sie aufwachten, sammelten Sie die Leichen und kehrten ins Dorf zurück. Du hast keine Häuser gesehen, keine Frauen. Und dein Offizier hat niemanden umgebracht. Verstanden? (Вы поехали в лес. В другой лес, с другой стороны, не здесь. На вас напали партизаны, перебили всех, а ты выжил, но контузило тебя. И русские решили, что ты помер. А когда ты очнулся, собрал трупы и вернулся в деревню. Ты не видел никаких домов, никаких женщин. А твой офицер никого из своих не убивал. Понял?)

Настя очень надеялась, что сказала все верно, и что от волнения ее глаза не утратили силу. Но судя по тому, что фриц ей слегка кивнул, а потом принялся сгружать тела в машину, в том числе обезглавленного офицера, она решила, что все сказала, как надо. На улице стояла Люся – женщина из Гобиков, а также некоторые бабы из усадьбы.

– Соберите автоматы, – сказала им властным тоном Настя, – соберите их все и направьте на него. Стреляйте, если он забудет о том, что я ему наговорила. А, когда уедет, если уедет, дежурьте на улице, пока я не скажу.

– Да, Анастасия Петровна, мы все поняли, – ответила Люся и первая подняла автомат.

Настя поспешила в дом.

Пуля пробила левое легкое аккурат возле сердца и застряла в ребре. Пройди она навылет, прихватила бы еще с собой кого. Но не Марусю.

– Доставай! – кричала на дочку Степановна.

– Она не может, – тихо ответила Таня, – здесь же сердце…

– Ну надо хоть попытаться! – не успокаивалась та.

– Мать! – закричала на пожилую женщину уже немолодая ее дочь. – Она умрет раньше, чем я коснусь железки!

– Ягарья, – сказала Вера Никитична, подходя к подруге, – чего это ты… Не надо.

Кровь пеной проступала изо рта.

– Мы их снова… – попыталась улыбнуться Павловна.

– Ягарья Павловна! – закричала Настя, вбежавшая в дом. Когда она увидела, в каком та была состоянии, девушка словно враз осунулась. – Ягарья Павловна… – намного тише сказала она.

Настя бегло осмотрела одежду Ягарьи, понимая, что крови потеряно немало.

– Девки, ну че вы стоите? – прикрикнула Анастасия.

– А что мы можем…

– Траву какую! Немедленно! Ей же больно! Не исцелить, так обезболить…

Татьяна тут же побежала к банкам, что хранились в доме.

– Тебе больно, родная Ягарья Павловна? – заботливым голосом спросила Настя и взяла женщину за руку.

– Скоро вся боль уйдет, – улыбаясь сквозь кровавую пену прошипела та. – Береги себя. И ее тоже береги…

Когда Таня подбежала к ним, пышная грудь, на которой все еще лежали красные бусы на пропитанном кровью платьем, уже не вздымалась. Она ушла, как и предвидела. Вот так неожиданно для всех. Только не для самой себя.

Все, что происходило потом, все жители Ведьминой усадьбы помнили смутно. Плакали все: и стар, и млад, и те, кого Ягарья приютила из деревни. Даже небо плакало: полил первый осенний затяжной дождь, чтобы смыть со двора всю пролитую кровь.

Люся честно несла вахту: она проследила, чтобы молодой немецкий солдат, которого оставили в живых, погрузил все тела в одну машину: из дома убитых Настей немцев бабы вытолкали сами. Хоть разум его в то время и был подчинен воле Анастасии, все же, душа, ежели таковая у фашистов имелась, душа его мучилась: слезы то и дело стекали по лицу парня, а когда он принялся грузить тело офицера, желудок все-таки не выдержал… Люся даже пожалела, что именно этого оставили живым: он выглядел так паршиво, что ему, наверное, было бы лучше помереть в тот день.

Фриц уехал на машине, полной трупов. От тяжести она просела. Кто знает, когда он пришел в себя после Настиного указа? Может, и не пришел вовсе.

Но после того немцы еще долго не захаживали к бабам…

Анастасия, оставив эмоции на потом, приказала отогнать оставшихся два автомобиля в лес. Бабы, не зная, как ими управлять, навалились на них и оттолкали силой. Оставили там, чтобы потом чем-то накрыть и припрятать. Потом. После похорон.

Кто-то бегал и суетился, кто-то сидел тихонько в уголочке и еле слышно стонал. Боль коснулась всех. Настя остановилась на мгновение и спросила у Степановны:

– А где Маруся?

– Улетела девка, – ответила та. – Ягарья ей приказала лететь, она и улетела.

– Что значит, улетела? – переспросила Настя.

– Ну ты даешь, Анастасия Петровна, ей-богу. Уж поди два года живешь тут и знаешь, что Маруся наша ласточкой оборачиваться может?

– Как – ласточкой?..

– А вот так! – сказала Галина Степановна. – Раз, захотела – и вот она, родимая! Уже с крылышками. Да только Ягарья наша боялась, что Маруся в птичьем облике не вспомнит, как это: назад превращаться да так птичкой и останется. Потому и приказала ей, чтобы та в ласточку оборачивалась только тогда, когда это может спасти ее жизнь. Я рядом стояла, все видела… Гадина та проклятущая на нашу Маруську пистолет свой наставил, вот Павловна-покойница и отдала ей приказ… А шмотки ее, какие она с себя скинула, я с улицы уже отнесла в ее дом.

– И где она теперь?

– А кто ж ее знает. Ежели душа человеческая и память при ней, то полетает-полетает и вернется к нам человеком. А ежели затянет она, то кто знает, как оно будет…

«Вот тебе и ум, как у ребенка», – подумала про себя Настя.

Никитична достала из-под кровати Ягарьи большой чемодан, где та пожитки свои хранила. Нет, одежда повседневная у нее в шкафу лежала. А здесь должно было быть то, в чем можно, как говорится, в гроб класть… Хотя гробов то и не было тогда. В одеяла людей мотали, если одеяло лишнее имелось, и прям так хоронили. А кого и без одеял… Если бы всех погибших в той войне хоронили в гробах, как то положено, Брянских лесов бы не хватило на столько древесины…

В чемодане были вещи, которые Ягарья надевала, когда в район ездила и все, что имело ценность. В немалой шкатулке лежали украшения, которые ей достались после смерти отца. Часть из них принадлежала маме, часть – бабке-немке, но все дорогое. Был там и перстень Ягарьин с выгравированной буквой М. Но Никитична знала, что побрякушек тех раньше было больше: Павловна не мало их распродала в свое время.

Лежал там и сверток с деньгами, и денег было немало: Ягарья тратила их с умом и мудро распределяла, заботясь о том, чтобы наличность хранилась всегда.

В свертке была записка. Записка для Никитичны.

«Моя дорогая Верочка.

Я знала, что именно ты будешь осматривать мои вещи. В красном мешочке то, что ты ищешь: там и платье, и платок. Обувь на меня не тратьте. Ни к чему мне она там.

В другое время я бы желала, чтобы меня похоронили с моим перстнем. Но только не сейчас. Война пройдет, а золото будет в цене всегда. Наследников фамильных у меня нет, так что теперь это просто кусок золота, не более того. Не себе, так другим поможете…

Вера. Помогай Настасье, как помогала мне… Она справится. Я знаю.

И не плачьте долго. Богу за мою душу и жизни ваши молитесь.

Я вас люблю.

Ягарья Павловна Шумская-фон Майер.»

Как бы не говорилось в записке, Вера Никитична разрыдалась, прочитав ее.

А затем плакали все.

Ванюши уже не было с ними. Копали сами. Под дождем, будучи по колено в грязи. Менялись, копали по очереди. Долго, неохотно… Копали и ненавидели эту яму.

Каждая хотела сказать так много, но никто не смог связать и двух слов. Под звук хлюпающего по грязи дождя и хлюпающих носов проводили Ягарью в последний путь. Легла она аккурат рядышком с бабой Феней.

А затем все бабы по очереди побрели в баню, смыть с себя всю грязь. Но не было ни разговоров, ни посиделок. Помылась, тазик на себя опрокинула и вышла. Ежели, наверное, не грязь, баня в тот день и не топилась бы.

***

Очнулась она в лесу. Как тут оказалась – не помнила. Ничего не помнила. Рубаха длинная, юбка до пят и волосы стриженые.

Осмотрелась девочка: хорошо там было, светло, птицы пели. Встала она, оглянулась, а куда идти не знала, потому пошла в ту сторону, на какой взор остановился: все вокруг было похожим.

Шла она долго. В ноги босые кололи колючки, юбка то и дело цеплялась за кустики. Не было внутри у нее ни страха, ни сомнения, ни волнения. Она не думала, куда она идет и зачем. Рядом пробегал волк, но, принюхавшись к ней из-за широкого дерева, побежал дальше восвояси. Девочка его и заметить не успела.

Лишенная всяких чувств и эмоций, добрела она до какого-то дома. Дверь была заперта, а вот ставни нет. Забралась девочка в дом через окно и осмотрелась: давно людей там не было, все грязью, паутиной да пылью поросло. Но ей было все равно. А был то чей-то старый охотничий домик, коим уж давно не пользовались.

Обошла она его весь, рассмотрела все, нашла кровать, залезла на нее, легла и уснула. Проснулась от того, что в животе урчало. Кто ж знал, когда она ела в последний раз? Вылезла девочка снова через окно, походила вокруг дома, но ничего не нашла, кроме травы, которая только недавно на свет Божий появилась – было начало мая.

Вернулась девочка в дом, а живот уже не просто урчит – болеть начинал. Тогда она глаза зажмурила, сжалась вся и… обернулась птичкой.

Выпорхнула ласточка из окошка, облетела вокруг дома, чтобы дорогу назад запомнить и принялась себе пропитание искать. Птичке прокормить себя куда проще, чем девчонке взрослой. Жучки уже выползли, червячки тоже в лесу имелись. Набив брюшко маленькое, влетела ласточка в окно и на кровать, где рубаха с юбкой лежали, села.

Когда девочка проснулась, есть ей уже не хотелось. Пускай желудок человеческий полон не был, но и голод ушел. Стала она на себя одежу свою натягивать, когда заметила, что в кофте внутри что-то было вшито. Распорола она нитки и достала из кармашка клочок бумажки. Развернув, она увидела буквы, однако прочесть их не смогла – не умела…

Так и жила девочка в лесу. Когда летом ягоды лесные ласточка заприметила, кормилась ими она в человеческом облике, когда же не было ничего, клевала жучков.

Стало холодать. Девочка, хоть и не голодала, исхудала сильно. Одеяла старые, что имелись в охотничьем домике, прохудились, да и целые они согреть от морозов не смогли бы.

Мерзла, дрожала. Ласточкой становиться было теперь опасно – того и гляди, от холода где-нибудь упала бы и сгинула на месте. Все дикие ласточки уже стаями улетели в теплые края, а эта не знала, не могла знать, ибо человеком все же родилась.

Лил дождь холодный, такой, что, ежели под него попасть, то до костей он пробрал бы холодом и сыростью. Сжалась девчушка, а даже сожалеть ни о чем не могла. Пусто было и в голове, и в сердце. Когда вдруг услышала она лай собачий.

Кто-то громко постучал в дверь. Девочка не реагировала. Затем стук сменился на громкие звуки, после которых замок на двери слетел с петли.

– Ну и ливень! – проговорил чей-то голос, сопровождаемый повизгиванием собаки. – Что ж это за дом-то? Далеко я забрел… Ни разу не встречал его раньше. А что тут у нас…

Охотник, что искал себе укрытие от дождя, перепугался, увидев на кровати дрожащую, тощую девочку. Посмотрела она на него своими пустыми глазами и заплакала.

– Чего ж ты мерзнешь тут, а, дуреха? Тут же и дрова, и печка имеются. Сейчас я тебя и согрею, и накормлю! Голодная, поди?

Он достал из сумки своей кусок отсыревшего хлеба и нарезанные шматки сала соленого. Собака завиляла хвостом и принялась облизываться.

– Э нет, это не тебе. Это вон той лесной красавице. Чья ж ты, милая?

Девочка села, укутавшись в одеяло. Дядька перед ней был невысокий, но крепкий. Не молодой, опытный охотник. У порога он, как зашел, бросил две тушки зайцев.

– Небогатый день выдался, – ухмыльнулся он, – но потому далеко и зашел, надеясь найти кого поболе.

Девочка слушала и не понимала.

– На, вон, ешь, – протянул ей охотник хлеб с салом. Девочка жадно схватила и принялась откусывать большими кусками.

– Ну-ну, ты не спеши, а то живот назад все вывернет. Ты мне скажи: ты одна здесь? Молчишь… Да что ж я, старый дурак, неужто и сам не вижу, что одна… Ну, погоди. Сейчас согреемся. Ты, это, меня-то не бойся… Не обижу я тебя…

Мужичок живо распалил печку. Девочка с удивлением смотрела на огонь.

– Садись ближе, тебе надо согреться. А то, того и гляди, заболеешь и помрешь.

Девочка села к печке, доедая хлеб. Удивленно она на мужика смотрела, а потом руку протянула. В руке бумажка была.

– Что там у тебя? – спросил он.

На клочке бумаги печатными буквами было написано: «Маша. 10 лет. Ребенок-дебил».

– Вона как… – сказал дядька. – Ну, дебил, не дебил, а в лесу не дело одной мерзнуть. Вот сейчас зайца приготовим, дождь переждем и пойдем с тобой в деревню. А там и поглядим, где тебе дом новый искать… Может, в приют какой определят.

Два дня лил дождь. Мужичок обе тушки заячьих уж освежевал да в имеющейся в доме старой посуде в дождевой воде приготовил. Девочка жадно ела, но по многу он ей не давал, кишки ее берег.

На третий день вышло солнце. Связав из одеяла какие-ни-какие лапти для Маши, повел дядька ее в деревню свою.

Думали там, что с девкой полоумной делать, и ничего не придумали. Никто за нее браться не хотел. А мужику жалко девочку было, один он жил, да себе оставлять все же не решался – странная она была.

Благо, бабка одна посоветовала ему отвести больную девочку туда, где ведьмы живут. Мол, они странных любят, примут. А, коли не примут, то не особо-то и жалко – все равно толку с нее не вышло бы.

И мужик повел. Старые валенки нашел на нее, тулуп у соседей дряхлый взял, платков, от мамки что оставались, намотал на девчушку. И повел.

Дня три шли они, пока посреди лесу их дивчина не встретила. Молодая, красивая, глаза карие…

– Чего тебе? – спросила она. Огляделся дядька по сторонам, никого не было. Откуда она взялась-то?

– Я тут это… – стал он заикаться, крепче держа девочку за руку.

– Ведьм ищешь? – спросила та прямо.

– Ага, – удивился мужик, – ищу.

– Кого ж ты к нам привел?

Сглотнул слюну дядька, когда услышал слово «нам».

– Так вот, – ответил он, – полоумная… В лесу нашел. Посоветовали к вам… Я как ее нашел, думал, не выживет… Она, видать, долго сама в лесу жила. Не знаю, даже, чем и кормилась там…

– Ты правильно сделал, – улыбнулась молодая женщина, – правильно, что привел ее сюда. Подведи, не бойся.

Дядька подвел девочку и протянул бумажку.

– Я читать умею, обучен… это при ней было.

– «Ребенок-дебил…»

– Да, так оно и есть, полоумная, – подтвердил мужик.

Женщина молодая присела перед девочкой, погладила ее по головке и уставилась на нее пристально. Дядька назад попятился: глаза у молодухи той до того страшными сделались, что душа у него в пятки ушла. Но собака, что рядом была, не зарычала, тихо стояла, наблюдала внимательно.

– Да ты у нас никак ласточка, правда, Марусь? – произнесла женщина. – Перевертыш… От того и полоумной тебя прозвали… Не такая ты, верно?

Девочка закивала головой. Мужик дивился – впервые за то время, что девчушка с ним была, она отреагировала на речь человеческую.

– Не бойся, Маша, отныне все будет хорошо, – улыбнулась женщина, а глаза ее прежними стали. Не применяла она к дядьке своих чар, не было в том нужды.

– Ну, я пойду? – скромно спросил он.

– Иди, а Машу я к себе заберу. Не волнуйся за нее.

– А она правда, того… дебил?

Ягарья рассмеялась.

– Дебил тот, кто ее так величал… Нормальная она. Просто немного другая…

***

Утром, когда дождь утих, Настя с Татьяной да ВераНикитична с Шурой пошли на могилку. Они еще издалека заприметили какое-то бело пятно.

– Маруся, – шепнула Таня и побежала в сторону небольшого кладбища.

Нагая девушка, скрутившись от холода, лежала в грязи на том месте, где была могила Ягарьи.

– Маруся! Что же ты! – закричала Вера Никитична.

Они подняли ее, Шура быстро сняла с себя старое пальто, Настя платок, укутали промерзшее и дрожащее тело.

– В баню ее, скорее! Отогреть! – кричала Настя.

Никитична с дочкой вдвоем взяли Марусю и спешно понесли ее в сторону усадьбы. Таня побежала вперед, чтобы сказать остальным, что срочно нужна баня.

Благо, с вечера остыть не успела. Жар пошел быстро. Татьяна суетилась, готовя отвары для Маруси, чтобы не дать ей умереть от переохлаждения или от простуды. Никто не знал, сколько часов она пролежала на сырой, холодной земле.

– Я вчера из лесу, с березки смотрела за вами, когда вы… ну это… – смогла сказать Маруся, когда зубы ее перестали прыгать. – Только дождь шел сильный. Я не могла лететь. А потом сил не было. Вот я там и осталась…

– Ничего, девка, ничего, – успокаивала ее Вера Никитична, подливая в таз горячей воды, – ничего… Все образуется. Танюша вон вовсю уже тебе снадобья варит. Не даст помереть…

– А Павловна-то померла… – сказала девушка и разрыдалась.

– Ну, полноте… Пройдет… Все пройдет…

– А где Анастасия Петровна?

– Ей в баню не можно. Она пока тебе постель готовит чистую, теплую, перинку сейчас взобьет. И ты тут же согреешься! Намерзлась, наплакалась… Хватит с нас горя. Отогревайся, не захворай…

***

Еще год после тех событий немцы хозяйничали на Брянщине, полный год леса эти кровью пропитывались. Деревни рушились, скотина резалась, поля и огороды вытаптывались, люди гибли.

В усадьбу нелюди наведывались, и не раз. Благо, орудий так и не пригнали. Не знали немцы, что там их смерть может поджидать: то хворь находила на тех, кто захаживал, то сами себя убивать начинали, то сослуживцев расстреливали.

Пришлось из-за них баню спалить. Заблукали, видать, трое солдат германских в лесу. То ли партизан выискивали, то ли сами от них деру давали. Вышли они аккурат к усадьбе, ровнехонько к бане бабской, точно, как за год до них пришли двое раненых русских. В маленьком окошке бани горел свет: в предбаннике стояла керосиновая лампа. Приоткрыв дверь, фрицы увидели двух обнаженных женщин: одна была явно немолодой, а вторая годилась ей в дочери и фигурой обладала отменной.

То были Вера Никитична и Шура, дочка ее. Вдвоем мыться ходили, любили они наедине время проводить, разговаривать. Уж как немцы меж собою условились – неважно, но двое из них ухватили Никитичну, держа ее за руки и закрывая ей рот, а третий, с довольной и мерзкой улыбкой, надвигался на Шуру. Шура не реагировала – не впервой немец на нее позарился, смотрела на него равнодушно, не пытаясь прикрыться. Только в приоткрытую дверь, ведущую в предбанник, поглядывала. На окошко, где лампа стояла.

В предбаннике становилось все светлее, но немцы не обратили на это внимания. Затем раздался звук битого стекла: то лопнула лампа, не выдержав накала. Тут же дверь загорелась, огонь занялся мгновенно.

Неестественно быстро загорелся пол, от чего ноги фрицев вспыхнули, как смазанные керосином фитиля. Шура схватила мать за руку, выбежала с ней в предбанник и даже под немецкие предсмертные крики и ругательства успела схватить свою одежду.

Баня сгорела быстро и дотла. Вместе с тремя немецкими солдатами.

Это была не самая большая потеря, какую за годы войны в Брянской области понесла Ведьмина усадьба. Бабы погоревали и решили после войны перестроить ее.

После войны…

***

1951 год

Брянск возродился, как возрождался и весь Советский Союз. Каждый его дальний уголок оживал, словно исцелялись многочисленные раны на измученном теле.

Оживленный рынок, наконец наполненный товарами, платежеспособные покупатели, которые хотели приобрести все новое взамен тому, что забрала война…

Молодая женщина в новом драповом пальто и милой шляпке рассматривала в магазине детской одежды и обуви витрину с сапожками. Девочка в пальтишке, очень похожем на мамино, присела на небольшой пуфик, чтобы примерить выбранную мамой обувь.

За ними со стороны наблюдал мужчина: светловолосый, широкоплечий с ярко-голубыми глазами.

– Настя? – неуверенно спросил он, решившись подойти ближе.

Она подняла глаза. Перед ней стоял он, ее Паша. Только уже не ее: у него за спиной увлеченно выбирала одежду для новорожденных молодая девушка, на животе которой с трудом сходились пуговицы пальто.

– Здравствуй, – ответила Настя. – Неожиданная встреча.

– Ты прости, что не дал о себе знать, – скромно сказал мужчина. – Ты, верно, решила, что я погиб?

– Нет, Павлуша, – сказала Анастасия, – я знала, что ты жив. И не спрашивай, откуда. Просто знала. К тому же Иван с тобой полный год провел после того, как вы ушли. Рассказывал…

– Прости, Настя, – повторил он.

– Не стоит. Так было правильно. Так должно было быть.

– Мама, а кто это? – спросила девочка, примерявшая новые сапожки.

– А это, доченька, дядя, который воевал недалеко от того места, где мы живем, – ответила Настя, не сводя глаз с Павла. Он присел на корточки.

– Ну здравствуй, – сказал он девочке, – как тебя зовут?

– Ягарья Павловна, – гордо ответила та.

– Вот как… Ягарья Павловна… – задумчиво повторил мужчина.

– Да, я знаю, – сказала девочка, – все удивляются, когда впервые слышат мое имя. Мама назвала меня в честь очень близкой ей тети, с которой она раньше жила.

– Да меня больше не имя, а отчество твое заинтересовало… – признался Павел, глядя на Анастасию.

– Добрый день, – раздался писклявый голос, исходивший от невысокой девушки с опухшим лицом, что подошла к Павлу. – Павлуша, может ты представишь нас? – улыбка до ушей не сходила с радостного лица.

– Это…

– Анастасия Першакова, а это моя дочь, – протянула Настя руку пузатой и больно веселой молодухе, перебив Павла.

– Оксана, жена Паши, – ответила та.

– Очень приятно, – выдавила из себя подобие улыбки Настя.

– Вы давно знакомы? – спросил «колобок», как про себя именовала беременную девушку Анастасия.

– Познакомились на войне. Павел…

– Помнишь, Ксюша, мои шрамы? – теперь он перебил Настю. – Так это Анастасия Петровна и ее односельчане меня выходили, это же она самолично пули из меня доставала.

– «Односельчане…» – буркнула себе в плечо Настя.

– Ой, да что вы! – всплеснула руками Оксана. – Так это я вас должна благодарить за спасение моего мужа! Спасибо вам, Анастасия Петровна! Большое спасибо!

– Не стоит, правда, не стоит, – ответила Настя. – Давно это очень было, уж и забылось все…

– Ну вы говорите, а я отойду. Я такие распашонки отложила! Пойду куплю, пока никто не забрал!

Девочка на пуфике молча наблюдала за происходящим, не встревая, а Павел рассматривал ее, пока его жена знакомилась с той, которую он однажды полюбил. Девочка была красивой, годов восьми-девяти. На плечах лежали толстые темно-русые косы, а на новые ботинки смотрели ярко-голубые глаза.

– Мы пойдем, – сказала Настя, – посмотрим пока что-нибудь другое, а сапожки позже подберем.

– Настя, – перешел на шепот Павел, – если хочешь, посмотри мне в глаза. Просто посмотри, ведь ты можешь, я знаю. Внуши мне забыть Оксану, оставить ее и быть с тобой.

– Нет, Паша, не говори такого. Погляди, как она тебя любит. У вас вот-вот ребеночек появится. Молодая семья, вам Родину поднимать надо. Нет. Не проси такого и не думай даже об этом.

– Тогда сделай так, чтобы я забыл об этой нашей встрече.

– Несправедливо будет. Я-то не забуду. Нет. Нет и нет. Рада была повидаться, а теперь нам пора.

– Ягарья, Ягарья Павловна, – Паша присел снова возле девочки, всматриваясь в ее глаза, – ты такая красивая девочка!

– Спасибо, – кокетливо улыбнулась та и сделала поклон головой.

– Настя, она…

– Моя дочь. Ягарья – моя дочка. На этом все. Помоги жене выбирать распашонки, пока она весь магазин не скупила, – мило улыбнулась Настя.

Она вернула продавцу сапожки, уверив, что вернутся за ними чуть позже, и вышла с дочерью на улицу. На свежий воздух.

***

– Анастасия Петровна, Иван приходил, пока вас не было, – сказала девушка лет пятнадцати, войдя в дом.

– Спасибо, Наталочка, – ответила Настя, заплетая дочке косы, – чего он хотел?

– Принес ногу телячью, – довольно сказала та, – говорит, просто так. Уже порезана и в новый холодильник сложена.

– Молодец Иван, спасибо, что не забывает нас, молодцы и вы с девчатами…

– Это все тетя Маша, она скомандовала.

– Маруся может скомандовать, – улыбнулась Настя. – Да, хорошо стало, как электричество мы провели… Наташ, а что делать будешь, как школу окончишь? Ведь год остался. Может в город? Не думала?

– Вы меня прогоняете?

– Ни тебя, ни мамку твою, ни кого бы то еще. Но время другое нынче… Ежели надумаешь пробовать жизни большой, знай – я противиться не стану.

Настя вышла на крыльцо. Вышла, как Першакова Анастасия Петровна, хозяйка усадьбы. На ступенях сидела Татьяна и вышивала платок, рядом с ней, грея свой толстый полосатый бок под последними теплыми лучами солнца этой осени, спал старый Кузьма. На огороде женщины под чутким руководством Веры Никитичны убирали остатки урожая. К вечеру уже топилась новая большая банька, что была даже лучше прежней. Да только баб меньше стало…

Поняла Настя, почему Ягарья Павловна ее решила поставить после себя над усадьбой. Баба Феня в свое время отовсюду ведуний сыскивала, Ягарья уклад их жизненный налаживала, а Насте выпала сложная роль: всех их в свое время отпустить.

Страна возрождалась. Рано или поздно в усадьбу придут уже не немцы, а чиновники, которые будут требовать признать эту землю, поставят здесь своего человека, а хозяйство передадут в колхоз ближайший.

Некоторые уже уехали, Настя им денег в дорогу давала всем. А в прошлом году померла Галина Степановна. Резко так: весь вечер еще частушки пела, а ночью раз – и померла. Если бы то днем случилось, может Светлана бы и спасла мать, а так… Говорит – у нее в голове лопнуло что-то…

Уже пустовало два дома.

На могилках у Ягарьи и Филипповны, а после еще и у Степановны, Настя поставила кресты, из металла выполненные.

Ягуша, как ее ласково звала Настя, играла за домом. Мама купила ей игрушечного медведя и куклу, которая играла роль Маши из сказки. Рядом с ней в траве ловил еще не уснувших кузнечиков Танин кот Кузя. Котяра заприметил на кустике пташку: то была маленькая пеночка. Девочка наблюдала за ним. Еще миг – и Кузька схватил птичку.

– Ах ты проказник! – закричала на него Ягарья и прогнала охотника.

Птичка лежала недвижимо. Девочка взяла ее в ладошки, потрогала пальчиком – пеночка не реагировала. Тогда Ягуша села на доски, что были заготовлены на дрова, пошептала что-то над птичкой и дунула на нее.

Птичка шевельнулась.

Девочка радостно улыбнулась и подбросила руки вверх, из которых вылетела спасенная пеночка.

Настасья стояла у окна. Она все видела. Да, это была ее дочь.

Посвящается моей бабушке Филатовой Марии Ивановне,

в девичестве – Першаковой,

которая родилась и провела детство в военные годы

в деревне Гобики Брянской области.