Избранное [Азиз Несин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Азин Несин Избранное
Он остается
Его последняя отсидка была очень тяжелой. А ссылка в заштатный уезд после того, как он вышел из тюрьмы, доконала совсем. В столице, куда вернулся после ссылки, он оказался одиноким как перст. Жена развелась с ним, когда он был еще в тюрьме. Всякий на его месте впал бы в отчаяние: ни близких людей, ни средств к существованию… Неужели следовало начисто порвать с политикой, со всем, что дорого, и прозябать, забившись в щель? Прежде всего нужно найти какое-то пристанище. Плата за жилье в центре города ему не по карману, да и на окраине тоже все очень дорого… Он устал от долгов и ожидания судебного исполнителя, который в любой момент мог явиться и описать его старую пишущую машинку и жалкие пожитки. Особое же отвращение он испытывал к соседям, этим любопытным, полным страха и ненависти людишкам, оглядывавшим его с ног до головы, как презренную тварь, не достойную сожаления. Он мечтал найти дешевый, маленький домик на далекой окраине, подальше от глаз людских. После долгих поисков он нашел наконец, что хотел: хибарку в полторы комнаты в поселке из пяти-десяти таких же хибар, на холме, часах в полутора ходьбы от города. То, что жилище это было на отшибе, очень радовало его. Все его имущество заключалось в двух потрепанных чемоданах, набитых книгами и кое-каким барахлом. Когда он занавесил окна старыми газетами, то почувствовал себя дома и в полной безопасности. Он был счастлив. Теперь хоть какую-нибудь работенку, чтобы обеспечить себе пропитание… Недалеко от его обиталища, в бараке напротив, торговал бакалейщик, чуть левее, под наспех сколоченным навесом, расположился с лотками торговец фруктами. Продукты для себя он покупал у них. Вскоре он подружился с этими людьми. Как-то они разговорились. Торговцы начали жаловаться на трудное житье – торговля не идет, четыре-пять покупателей за день (разве на это проживешь?), денег больших нет и открыть лавки на более доходном месте не на что. Через несколько дней после того, как он обосновался на новом месте, у лавки бакалейщика расположился торговец бубликами, который приходил каждый день после обеда и торговал до темноты. Затем к продавцу бубликов пристроился торговец кукурузой. Перед навесом торговца фруктами какой-то человек с застекленным лотком стал торговать восточными сладостями. Затем появился чистильщик обуви, а за ним – бродячие продавцы шербета и халвы. Под старым зонтом примостился сапожник. Между бакалейной лавкой и фруктовой протянули тент летней кофейни. Вскоре перед его хибарой образовалось нечто вроде базара. Мусорщик с утра до вечера находил себе тут работу. Прохожих стало больше, все вокруг оживилось. Все углы в пустовавших до сих пор домишках были сданы. Он испытывал счастье, наблюдая, как вдруг веселым ключом забила здесь жизнь. Однако он все еще сидел без работы. Усиленные поиски ни к чему не привели. Сколько раз, бывало, ему казалось, что дело сладилось, но как только работодатели узнавали в полиции, кто он и что он, ему показывали на дверь. Его друзья так же, как и он, не имели заработка, и перехватить в долг было не у кого. Чтобы сэкономить на жилье, он решил поселиться у приятеля в городе. Они уже договорились с ним об этом. Однако он успел задолжать, хотя и не очень много, – бакалейщику, торговцу фруктами и другим торговцам. И прежде чем выбраться отсюда, нужно было рассчитаться. Как-то вечером, когда он прикидывал, что может продать и как будет перебираться на новое место, раздался стук в дверь. Пришли трое: бакалейщик, торговец фруктами и хозяин кофейни… Он смутился и пригласил гостей в свою бедно обставленную комнату: – Извините, мне нечем вас угостить. – Ничего, – улыбнулся бакалейщик, – мы кое-что прихватили, вот кофе, вот сахар… – И выложил несколько кульков на стол. Он смотрел на них с удивлением. Что бы это значило? Когда они вошли, он решил, что торговцы пришли за долгами. Но почему же с подарками? – Неужели это верно, что вы собираетесь отсюда переезжать? – спросил торговец фруктами. – Да, но откуда вы узнали? – Нам все известно… – ответил многозначительно хозяин кофейни. – Не беспокойтесь, я не собираюсь удирать от вас. Я все заплачу… – Дорогой, стыдно говорить о таких пустяках! Разве кто торопит вас с долгами? – Об этом и говорить не стоит, бей-эфенди, – сказал бакалейщик. – И что это за деньги? – Что касается долга мне, – сказал торговец фруктами, – то пусть он будет вам во благо. Я никогда не напомню вам о нем, и если даже вы захотите отдать, не возьму… – Почему? – Мы так вас ценим… – Вы сделали нам столько добра… – Аллах с вами, что вы!.. – с трудом смог вымолвить он, к горлу подступил комок. Значит, они знали, что он трудился для народа… А он-то впал в уныние, поддался пессимизму, собирался прекратить политическую деятельность. Разве можно оставлять этих людей? – Не уезжайте отсюда! Мы вас очень просим, – проговорил хозяин кофейни. – Да, мы пришли вас просить – не уезжайте! – смиренно добавил торговец фруктами. – Я вынужден это сделать, мне нечем платить за жилье… – Мы знаем, – сказал торговец фруктами, – мы все знаем. Мы, все здешние торговцы, решили собирать деньги и каждый месяц платить за ваше жилье, лишь бы вы отсюда не уезжали… На глазах у него навернулись слезы, а на душе стало радостно впервые за многие годы борьбы и лишений. – Нет, нет, я не могу на это согласиться, – отказывался он. – Я не имею работы. Здесь трудно жить, я найду пристанище у приятеля. – Мы, здешние торговцы, – опять заговорил хозяин кофейни, – вот уже сколько дней думаем, как помочь вам, только и толкуем об этом. В какую бы сумму ни вылились ваши расходы, мы берем их на себя… Только не уезжайте… Не покидайте нас… Мы все умоляем вас!.. Он еле сдерживался, чтобы не разрыдаться. Что бы там ни говорили, а в стране произошли сдвиги – даже торговцы пробуждаются от политической спячки! Значит, не зря он боролся. Ведь несколько лет назад эти люди с ним даже не поздоровались бы. – Большое спасибо, – сказал он, – благодарю, вы меня очень растрогали. Но я не могу принять вашу помощь… Гости снова начали умолять его. – Вообще это жилье недостойно вас, – сказал бакалейщик, – здесь нельзя жить… Знаете, здесь совсем рядом есть двухэтажный дом, верхний этаж сдается. Там и ванная и… Мы снимем его для вас… – Мы не хотим, – сказал хозяин кофейни, – чтобы вы уезжали из нашего квартала, мы хотели, чтобы вы всегда были с нами… – Ничего не понимаю. Почему? – Как же, эфенди, это благодаря вам мы, здешние торговцы, поправили свои дела… – Что вы, помилуйте!.. Ведь я не делаю больших покупок… – Эх, что ваши покупки!.. Это мелочь… Главное, другие покупают… Вы нам счастье принесли… До вашего приезда в мою лавку заходили три-четыре человека в день. А теперь только успевай поворачиваться. У нас стало как в городе… – Все благодаря вам… – подхватил бакалейщик. – Подумайте и о нас, – сказал хозяин кофейни. – Если вы отсюда уедете, все захиреет. Мне придется закрыть кофейню! И они снова на все голоса стали просить его остаться. – Спасибо, но чем я заслужил все это? Что такого сделал для вас, что вы так просите меня не уезжать отсюда? – О, вы сделали великое дело! – сказал торговец фруктами. – Как только вы поселились в этой лачуге, сюда нагнали целый полк полицейских следить за вами. Полицейские начали действовать под видом мусорщиков, чистильщиков сапог… Затем прибыли еще полицейские-торговцы. Они проверяли работу тех, первых, а за вторыми следили третьи… И началось у нас столпотворение. – Сначала нас расспрашивали, интересовались, чем вы занимаетесь, – сказал бакалейщик. – Они заходили к нам в лавки, покупали что-нибудь, – добавил торговец фруктами. – Только благодаря вам дела мои пошли на лад. Они сидят у меня до вечера и кофе попивают, а мне капает… – Так это все полицейские? – горестно спросил он. – Есть полицейские, есть и не полицейские… Стоит только где-нибудь собраться десяти человекам, как к ним присоединяются еще пятьдесят… Если вы сейчас отсюда уедете, опять жизнь замрет… За вами уйдут все полицейские. – Мы пропали, – сказал бакалейщик. – Пожалейте нас, бедняков, – заскулил и торговец фруктами. – Оставайтесь еще, я тем временем прикоплю деньжат, – умоляюще добавил хозяин кофейни. Он задумался. Куда он ни поедет теперь, везде произойдет то же самое. – Хорошо, – ответил он. – Я останусь. Только возьмите все это. – И он протянул бакалейщику его четыре кулька. – Можно всем сообщить эту радостную весть? – спросил торговец фруктами, прощаясь. – Да, я не уеду… Но от вас мне ничего не нужно… – Да будет Аллах милостив к вам!Машина-оратор
Машины теперь заменяют человека во всех областях жизни. Машины – люди, именуемые роботами, делают все даже лучше своих творцов. Когда мы, люди, ошибаемся, обычно говорят: «Что поделаешь, людям свойственно ошибаться». С роботами такого никогда не бывает. Сейчас в Америке изобрели новую удивительную машину: она может сочинять песни. Да, обыкновенные песни. К тому же по тысяче в час. Называют эту машину-песенницу «Кнопочная Берта». Она имеет множество кнопок. Если тебе надоело слушать старые песни, подойди к мадемуазель Берте, нажми кнопку и слушай ту песню, какую твоя душенька пожелает. «Кнопочная Берта» знает множество песен. При каждом нажатии кнопки она поет что-нибудь новое – в соответствии с тем, какое у тебя настроение: влюблен ли ты, печален ли, ушла ли от тебя возлюбленная, остался ли ты без гроша. Ежели ты, к примеру, задумаешь покончить жизнь самоубийством, только скажи: «Милая мадемуазель Берта, напойте мне грустную песню!» – пожалуйста, она тебе тут же заиграет траурный марш; захочешь жениться – слушай свадебную мелодию. В общем, что захочешь… По-моему, машина, в которой больше всего нуждается наша страна, не трактор и не холодильник, не автомобиль и не стиральная машина. Нет! Нам нужна машина, заменяющая человека, но такая, которая не пела бы, а произносила речи – машина-оратор. Такая машина необходима не только нашей правящей партии, но каждой партии, ибо речи, которые произносят наши деятели, давно всем нам надоело слушать. Вот уже десять лет они произносят одни и те же речи. Стоит деятелю правящей партии сказать: «Во времена старого режима…» – и все уже знают, чем он кончит. Пластинка партии не правящей, а оппозиционной начинается со слов: «Когда мы придем к власти…» И так уже десять лет подряд одно и то же и по радио, и на митингах, и на съездах! Надоело, хватит! Если наш друг Америка действительно хочет нам помочь, то пусть лучше изобретет для нас машину-оратора. Она нам нужна больше, чем пылесосы, стиральные машины и электробритвы. По крайней мере, машина, произнося речи, не попадет впросак, не скажет лишнего. Ораторы из оппозиционеров и правящей партии нажмут в новой машине соответствующую кнопку и скажут: – Ну-ка, господин робот, произнеси нам такую речь, чтобы уничтожить оппозицию. И машина-оратор начнет: – Уважаемые граждане! Я говорю языком неопровержимых цифр. По сравнению с прошлым годом на девяносто процентов повысилось и т. д. и т. п. Не нравится? Нажмите другую кнопку: – Уважаемые граждане! Очереди погубили страну… Что хочешь, то и слушай! Только удивительная вещь! Из-за климата ли или еще из-за чего, но почти все мудреные вещи, поступающие к нам из-за рубежа, скоро приходят в негодность. Вот, например: электрифицированные железные дороги, телевизоры, прибывшие из Италии. Думаете, они работают у нас? Нет, уже нет. Вот и сомнительно, будет ли работать у нас машина-оратор? Вдруг не найдется запасных частей для нее? Все, конец! Стоп машина! Что бы мы ни имели, мы все ломаем. Всюду в мире делают открытия в технике, мы же открываем миру лишь новые виды аварий. Ах, если бы мы сумели сначала получить, а потом сохранить машину-оратора с ее тысячью кнопок! Одно маленькое дополнение: если машина-оратор у нас все-таки будет, дело не обойдется без прокурора. Он непременно отдаст распоряжение: – Такие-то и такие-то номера кнопок машины-оратора нажимать нельзя!Жаль деньги народные
– Как затянули строительство гостиницы! – Да, за это время можно было построить целый город, не то что одну гостиницу. – Почему так затянули? Может, фирму не ту подрядили? – Возвести гостиницу вызвалось несколько иностранных фирм. Трудно сказать, почему выбрали именно эту фирму: то ли потому, что она меньше всех запросила, то ли лучше всех выполняла другие заказы, то ли оказалась самой сговорчивой. Как бы там ни было, я расскажу о том, что сам наблюдал. Все было чин по чину: устраивались торжества, разрезали ленту, высокопоставленный деятель собственноручно закладывал первый кирпич на счастье. Потом учинили шикарный банкет, который надолго запомнился всем, кто на нем побывал, затем в газетах появилась хроника с фотографиями. Через некоторое время начали вырисовываться контуры будущего здания. В один прекрасный день у стройки остановились три легковые машины. Не кто-нибудь, а видные деятели нашей страны вышли из них и начали осмотр строящейся громады. – Почему такие узкие коридоры? – спросил глава группы. – По проекту, сударь, – ответил инженер, – ширина коридора пять метров… – Вы, наверное, думаете, что мы не видели гостиниц? В заграничных отелях, где я останавливался, коридоры шире. Ладно, пусть коридоры по проекту, но их мало… Гостиница – и так мало коридоров. Уж раз взялись, так надо делать как следует. Деньги народные, государственные! Их надо жалеть… Инженер слушал молча. – А что вы скажете? Разве не маловато коридоров для большой гостиницы? – обратился руководящий деятель к свите. – Маловато, бей-эфенди. – Мало, сударь. – Очень мало… И соглашение с фирмой, представившей проект, было расторгнуто. Пока шло судебное разбирательство, проект изменили – увеличили количество коридоров, сделали их шире. Когда вовсю шло строительство по новому проекту, у обочины дороги в один прекрасный день остановилось несколько легковых машин. Снова руководящие деятели приехали осматривать стройку. Впереди шел самый влиятельный из них. Заглянув в дверной проем, он спросил: – Что здесь? – Это салон, – ответил представитель новой фирмы. – Салон? Что за салон? – Работы еще не закончены, сударь, вот настелем полы, оштукатурим, отделаем… – Понимаю, значит, салон… А что, в нем будут проходить скачки? Разве бывает салон, как ипподром? Жаль, жаль деньги народные… – Мы делаем, как указано в проекте, сударь. – То, что вы называете проектом, слава богу, не стих из Корана! Надо изменить проект, изменить, и дело с концом… Фирма безропотно согласилась. В соответствии с изменениями, внесенными в проект, уменьшили салоны. Дела на стройке продвигались, но однажды опять на нескольких легковых машинах примчалось начальство и начало осмотр гостиницы. Деятель, возглавлявший шествие, в основном остался доволен, однако, направляясь к выходу, он обратил взор к потолку и спросил с недоумением: – А где же купола, где своды? Вопрос сбил с толку молодого архитектора, он некоторое время молчал, а собравшись с мыслями, спросил: – Простите, не понимаю, какие купола и своды?.. – Это же турецкая архитектура. Жить здесь будут иностранцы и поэтому гостиница должна быть в турецком стиле… Бывают ли в Турции здания без куполов и сводов? – Но, сударь, в имеющемся проекте… – Что значит проект? Вот так всегда бывает, когда проект заказывают иностранным фирмам. Что чужаки понимают в нашей архитектуре, в нашей душе? Сопровождающие его деятели опустили головы. – Кому нужно такое здание? Обязательно должны быть купола и своды. Жаль народные, государственные денежки… Так как над всем сооружением возвести купола и своды было очень дорого, то сочли целесообразным придать национальный дух лишь некоторым его частям там, где сделать это легче. Дела на стройке продвигались, вчерне все было, можно сказать, уже готово, когда на легковых машинах снова подкатило начальство. Главный деятель, шагавший впереди, с огорчением заметил: – У-у-у! Зачем же так много понастроили коридоров… Больше, чем комнат… В этих коридорах заблудишься, как в лесу… Жаль деньги народные! Перестройки и переделки спутали все сроки. Конца работ не было видно. В газетах стали появляться колкие заметки. Для ускорения решили изменить форму крыши. Но снова возникли споры, разногласия. Чем покрыть ее? То ли традиционной местной черепицей, то ли марсельской. В конце концов, от черепицы вовсе отказались и сделали обыкновенную бетонную крышу. И вот строительство уже почти закончено. И опять запылили на дороге легковые машины. – А где изразцы? Как же в турецкой гостинице без изразцов? – удивились посетившие ее деятели, оглядывая холл. Затем пошли в салон, а в нем ни одной колонны. Глава группы сказал: – Здесь нет колонн, а колонны нужны. Не дай бог, крыша рухнет… – Не беспокойтесь, сударь, не рухнет, расчеты сделаны таким образом… – Расчеты? А как обвалится все это, что тогда будет с вашими расчетами? Он обернулся к стоящим за его спиной: – Как, по-вашему, крыша может рухнуть? – Может, сударь… – Обязательно рухнет, на ней такая тяжесть! Да еще привезут вещи… К тому же и народу будет тьма… Рухнет… – И с грохотом… – Столько денег, считай, на ветер выброшено… Жаль государственные деньги… Слышите, все говорят, рухнет… К тому же колонны придают особую красоту… В соответствии с новыми пожеланиями в салонах были поставлены колонны. Деятель, который возглавлял другую группу руководящих лиц, забраковал квадратные колонны. В школьных учебниках, еще когда он учился, он видел на картинках греческие храмы с круглыми колоннами. Жалко, жалко выброшенные на ветер государственные деньги… – Это проще простого, сударь, мы сейчас же округлим колонны… Когда на наружных стенах выкладывали узоры из мозаики, то крупный деятель, прибывший для осмотра, с укором отметил: – У современных построек фасад делается из стекла, а это что? Наконец настал такой момент, когда можно было считать, что строительство закончено. Осталась одна-единственная недоделка. Очередной видный деятель нашел, что слишком круты лестницы в новой гостинице. Трудно подниматься пожилым людям. – Сударь, но лифты… Гости почтенного возраста будут подниматься на лифтах… – Тогда зачем вообще лестницы? Не жаль вам государственных денег! Или, может быть, все-таки нужны лестницы?.. Когда меняли лестницы, гостиницу осмотрел известный иностранный архитектор. – Это – замечательное архитектурное произведение… Место, достойное штаб-квартиры Организации Объединенных Наций! Изразцы на фасаде и стенах некоторых коридоров, купола и своды, железные кружева решеток из переплетенных тюльпанов, крыша с карнизом над одной из террас полностью соответствовали турецкому духу. Зато крыша над всем зданием была в чисто скандинавском стиле. Арки в салоне, казалось, перенесли прямо из дворца турецкого султана. Главный салон походил на акрополь, можно сказать, даже больше, чем сам акрополь в Афинах. Здесь можно было найти и лучшие образцы итальянской архитектуры… Туалеты и ванные отделаны в американском стиле. Индийская архитектура, китайская архитектура – все здесь соседствовало. – Браво, – провозгласил крупный иностранный архитектор, – как вы сумели все это втиснуть в одно сооружение? – Целых девять лет мы строили-перестраивали этот шедевр! И притом экономя народные деньги, – с гордостью ответил руководитель строительства.Лишь бы родина процветала
Не могу точно сказать, что послужило причиной нашей командировки – то ли папки так распухли, что не вмещали больше всех жалоб, то ли иссякло терпение, и кто-то сказал: «Баста! Это уж слишком!» Как бы там ни было, нам дали задание проверить состояние дел на заводе металлических изделий Кашир-бея. Мы – это комиссия из пяти членов: два бухгалтера, два экономиста и я – инспектор по труду. Целую неделю мы изучали жалобы, сортировали обвинения и разбирали по статьям злоупотребления. Вникая в суть дел, мы возмущались, негодовали, выходили из себя. Всякое, конечно, бывает, но разве можно так нарушать права, творить такие беззакония?! Сокрытие прибылей… Между прочим, это еще не самое страшное, многие скрывают свои доходы. Но заставлять работать детей, как взрослых, за гроши! Принуждать рабочих стоять у станка по десять-одиннадцать часов, не платить сверхурочных, а в табелях отмечать восьмичасовой рабочий день?! Обесчестить нескольких молодых работниц!.. Мы, члены комиссии, были молоды и непримиримы. Самым опытным считался я – мой стаж работы был полтора года. И вот ранним утром мы нагрянули на завод, что находится у Золотого рога. Мы появились на пороге с мрачными лицами, выражавшими непреклонную решимость исполнить до конца свой долг, то есть вывести на чистую воду Кашир-бея. У заводских ворот нас ожидало человек пять. Они представились нам. Стоявший впереди оказался управляющим. За ним выстроились бухгалтер и прочие служащие. Нас встретили очень приветливо и радушно, занимали разговорами, шутили, смеялись. Но это не могло смягчить нас – не на таких напали. Глаза наши метали громы и молнии. Нас повели через хорошо ухоженный сад к зданию, которое виднелось впереди. Это – заводоуправление. За ним высились корпуса завода… Когда мы входили в заводоуправление, я заявил не терпящим возражения тоном: – Сначала мы должны повидать Кашир-бея… – Конечно, господа, Кашир-бей уже ждет вас… – ответил управляющий, загадочно улыбаясь и потирая руки. – Он знает, что мы направлены сюда? Кажется, мой вопрос удивил управляющего. – Да-а-а, сударь, – ответил он. – Разве он может не знать? Конечно, знает, что вы пожалуете… Нас провели в просторный зал, который больше походил на музей, чем на служебное помещение. Стены сплошь были завешаны застекленными фотографиями. Рядом с ними – письма, написанные старой арабской вязью. Посреди зала стояли застекленные столы, где в изобилии были выставлены всевозможные ручки, медали, часы, зажигалки и прочие вещи. Я со своим набитым жалобами портфелем стоял в растерянности посреди этого зала, похожего на музей, искал глазами место, где бы примоститься и приступить к делу. – Отдохните, пожалуйста, господа… Прошу вас… Милости просим… Управляющий был весьма обходительным. Мы сели в кресла, представились, объяснили, для чего мы здесь… – Мы знаем, господа, – сказал он, – мы все к вашим услугам. Но сначала по чашечке кофе… Чтобы снять усталость… – Не нужно, спасибо, нам ничего не надо… – ответили мы все сразу. – Тогда по стаканчику чая? – Нет… Лучше немедленно приступить к работе. Но прежде мы хотели бы побеседовать с Кашир-беем… – Хорошо, господа… Он сейчас придет. А чего-нибудь прохладительного вроде лимонада, фруктового сока не желаете? – Нет, во владениях этого подлеца мы и воды простой не пригубим. Открылась дверь. Вошел рослый человек, с брюшком, в элегантном сером костюме, на вид ему лет шестьдесят с хвостиком. Служащие тут же повскакали со своих мест, двинулись вперед и почтительно встали за его спиной. Чувствовалось, что он умеет внушать окружающим уважение. Мы сразу догадались, что это и есть сам Кашир-бей, и невольно поднялись вместе со всеми. Наш коллега бухгалтер вскочил с кресла, но потом, вероятно, вспомнил, зачем сюда прибыл, и снова уселся. Один из экономистов тоже встал и сделал шаг навстречу Кашир-бею. А другой, сидевший, закинув ногу на ногу, опустил ногу и выпрямился в кресле. Я ограничился тем, что немного приподнялся. Кашир-бей, вытянул вперед руку, как бы делая нам знак оставаться на своих местах. – Прошу, не беспокойтесь, ребята, сидите, сидите. То, что он самым непринужденным тоном назвал нас «ребятами», задело меня. Что за фамильярность, вот наглец! И наш экономист, тот, что вскочил со своего места вместе со служащими Кашир-бея, вероятно, от этого обращения тоже вскипел и, повернувшись спиной к Кашир-бею, закурил сигарету. Я тоже демонстративно закурил, пустив дым в сторону Кашир-бея. А Кашир-бей, словно давний закадычный друг, обратился к нам с приветствием: – Добро пожаловать, как жизнь?.. Что нового?.. Я медленно поднялся на ноги и отчеканил дрожащим от возмущения голосом: – Мы – члены комиссии, которая направлена сюда для выяснения жалоб и заявлений о злоупотреблениях, имеющих место на вашем заводе… Мы прибыли расследовать их… Кашир-бей разразился добродушнейшим смехом и как бы между прочим проговорил: – Это совсем нетрудно, нетрудно… разобраться. Значит, за нами числятся злоупотребления! – И обратился к управляющему: – Вы чем-нибудь угостили господ ревизоров? Управляющий виновато пробормотал: – Мы предлагали, но господа ничего не пожелали. – Слушай, дорогой, они же гости… Аллах, Аллах… Конечно, они не пожелают… Пусть принесут все, что нужно… Вышли сразу несколько человек. – Не стоит беспокоиться, нам ничего не нужно… Ничего не нужно… Мы не будем, – повторял наш коллега-экономист. – Мы прибыли по делу, мы ревизоры… – недовольно бурчал я себе под нос. – Конечно, конечно, друзья!.. – подтвердил он и, смеясь, подошел к нам, пожал каждому руку, потом одного из нас погладил по плечу, другого похлопал по спине. Я стоял в стороне. Приблизившись ко мне, он ласково потрепал меня по подбородку, как пай-мальчика, а нашего бухгалтера погладил по щеке, Он так запросто держался, так простодушно проявлял свою расположенность к нам, что я не смог оттолкнуть его руку, когда он тянулся к моему подбородку. Затем вошли трое с подносами, заставленными стаканами с различными напитками. – Не будем терять времени, приступим к делу… – сказал я. – Это все очень просто, совсем просто… Но сначала выпьем, – ответил Кашир-бей. Перед нами остановились с подносами. Когда человеку суют в руки бокал, глупо говорить, что пить не будешь. Но я, покраснев, снова сказал: – Я пить не буду… – Вот томатный сок, отведайте. Я взял стакан с томатным соком и выпил. – Вы смотрели эти снимки на стене? – спросил Кашир-бей. – Взгляните, это любопытнейшие снимки… Прямо, можно сказать, исторические… Мы не сдвинулись с места. – Идите, идите сюда, – позвал он. – Это вот фотография сделана в самые трудные дни освободительной войны.[1] Ах, что это были за дни!.. Так-то, ребята, это мы спасли родину. Да, у нас не было оружия, не было боеприпасов, но у нас была вера в наше правое дело… Мы повернулись к стене, устремив глаза на эту фотографию. Кашир-бей стал между нами, обняв нас за плечи, и сказал: – На этом снимке, ребята, запечатлен день, когда я подавил восстание в Болу[2]. Вы ведь знаете, тогда против правительства Великого Национального Собрания, созданного нами в Анкаре, вспыхнуло кровавое восстание… Да-а-а, тогда мы спасли родину… Он показал на фотографию рядом. На ней был изображен великий деятель нашей страны. В углу была видна надпись арабскими буквами. – Вы можете прочитать эту надпись? – Нет… – Тогда я вам ее прочитаю: «Моему дорогому брату Каширу…» Нас с покойным связывала большая дружба… Я был его самым близким человеком. Какие это были дни!.. Под тяжестью его рук, которые давили на наши плечи, мы чувствовали себя подопытными кроликами. Схватив нас теперь в охапку, он всех пятерых толкнул к противоположной стене. Здесь висела большая карта Турции. Он ваял указку и, водя ею по карте, начал рассказывать: – Вот Гейве[3]… С обеих сторон – горы, посреди – долина. Противник отсюда и оттуда двигался двумя колоннами… Я расположил свой полк вот здесь… На словах-то полк, а у меня всего было три пулемета… Он рассказывал нам действительно очень волнующий эпизод освободительной войны. Мы слушали его, раскрыв рты. – Меня позвали к телеграфному аппарату… Я пошел… На другом конце провода голос Мустафы… – Какого Мустафы? – спросил наш коллега-экономист. Кашир-бей презрительно посмотрел на него и сказал: – Какой Мустафа? А какой может быть Мустафа[4]? Он снова всех нас поволок к другой стене. Там в рамке под стеклом было письмо, написанное арабской вязью. – Вот его письмо… Послушайте, я прочитаю: «Дорогой мой брат Кашир, победа, которую ты одержал, – великая победа. Услуга, оказанная тобою родине, не забудется никогда. Целую тебя в глаза». Затем он толкнул нас к одному из стендов: – Вот видите этот пистолет… Его я отобрал у вражеского генерала… Я взял с собой четырех молодцов-солдат и совершил вбчью налет на противника… На многих фотографиях он был снят с самыми знаменитыми людьми нашей новой истории. И перед каждым снимком он останавливался и рассказывал подробно, как все было. Его рассказы волновали… Я взглянул на бухгалтера, глаза его были полны слез… – Вот так-то, ребята… Вы в те времена еще и на свет не появились. Мы постарались, чтобы у вас была свободная, независимая родина… Он вдруг замолчал, а затем спросил: – Может быть, я утомил вас? – Что вы, помилуйте, сударь… Нам очень полезно… – Теперь такие, как я, живут воспоминаниями… Что поделаешь! То, что я рассказываю, кажется вам сказкой? Ну, хватит, теперь приступим к делам сегодняшним… – Пожалуйста, просим вас, эфенди, продолжайте, – заговорил бухгалтер. Кашир-бей рассказал нам о каждой вещи, о каждой фотографии в комнате. – Обо всем не расскажешь, – наконец проговорил он, – пойдемте передохнем немного у меня в кабинете. Мы перешли в кабинет Кашир-бея. Здесь было еще богаче, чем в зале, из которого мы пришли, кресла более удобные. Мы сели. Он продолжал рассказывать про те волнующие дни. – Нас было всего-навсего четыреста пехотинцев, пятьдесят всадников и взвод пулеметчиков… У противника – дивизия в полном составе… Как только наши львы перешли в штыковую атаку… Я был впереди… Никогда не забуду, Февзи[5] мне в тот день сказал… – Какой Февзи, бей-эфенди? – спросил я. Он снова взял меня за подбородок и спросил: – Сколько тебе лет? – Двадцать восемь, бей-эфенди, – ответил я. – Тебя тогда еще и в помине не было… Он говорил о выдающихся подвигах своего товарища взволнованно и возбужденно. А когда начал рассказ о героической гибели мужественного друга, у него, этого бывалого, огромного мужчины, катились из глаз слезы и из груди вырывались стоны, будто он снова перенесся в те дни. Да и я сам, чтобы не заплакать, сильно закусил язык. Я взглянул на бухгалтера, он плакал, не стыдясь слез. Оба экономиста тоже вытирали платком глаза. – Простите, – сказал он, – я очень разволновался… Я не должен был вам рассказывать об этом… – Просим, продолжайте, бей-эфенди… Вытерев влажные глаза, он взглянул на часы и сказал: – О-о-о, уже время обедать, я отвлек вас, ребята, от ваших дел. Он развел руками: – Но давайте сначала подкрепимся, а потом примемся за работу… Когда он встал, мы тоже невольно поднялись и пошли за ним. Подали его личный автомобиль. – Где будем обедать, друзья? – Если вы разрешите, мы отдельно… – Что это значит? – перебил он меня. – Послушайте, раз в сто лет могу я… Я гожусь вам в отцы… Он назвал шоферу ресторан. Два часа длился обед, который прошел очень весело. Он рассказывал нам забавные приключения из своей богатой событиями жизни. В разгар обеда бухгалтер шепнул мне на ухо: – Послушайте, каким надо быть подлецом, чтобы писать доносы на такого человека… – Неблагодарность, – только и смог я выдавить из себя. Мы вернулись на завод. – Сейчас по чашечке кофе, а затем живо за дела, – сказал Кашир-бей. На этот раз он пригласил нас в другую комнату. Там тоже было что-то вроде музея. Исторические фотографии, письма, документы… Он снова рассказывал. То и дело вставлял: – Да-а-а, вот так, ребята… Вот так мы освобождали родину. Что бы мы ни делали, все это для вас, для молодежи… После войны нужно было восстанавливать страну. А как? Нужно было строить, создавать индустрию… Он вызвал меня. Я отправился во дворец. Потом сидели за столом, заставленным яствами и напитками… Он обнял меня, поцеловал и говорит: «Дорогой мой брат Кашир, ты и такие, как ты, должны снова взяться за мирные дела. Вы будете строить фабрики и заводы». «Помилуйте, как это возможно? У нас есть кровь, которую мы готовы пролить за родину, есть жизни, которые мы можем отдать, но где взять деньги, чтобы строить фабрики?» – спросил я. «Деньги найти нелегко», – сказал он. Кашир-бей рассказывал, с какими трудностями, выполняя задание родины, он построил этот завод. – Поверите ли, ребята, борьба с оружием в руках была значительно легче… Мы по нескольку лет бились в горах, истребляя противника… Но что мы понимали в промышленности, что мы понимали в торговле?.. Однако раз это – задание родины, то вот… И построили… Около тысячи бедняков нашли на заводе работу и хлеб… Давайте я сейчас покажу вам завод. Он повел нас в помещение на нижнем этаже, оно походило на галерею. На стенах фотографии в рамках, обвитых черными лентами. – Это жертвы, – сказал он, – жертвы, которые пали в битве за национальную промышленность… Глаза его налились слезами, он продолжал: – Это мои рабочие, погибшие на заводе в авариях, при несчастных случаях… Всем им я устроил пышные похороны. Были прочитаны молитвы за упокой их душ. Я поставил им прекрасные надгробия. Чтобы их близкие не остались голодными, не влачили жалкого, нищенского существования, я брал их под свое покровительство, всем дал работу на заводе… – Они погибли при несчастных случаях, во время работы, бей-эфенди?.. – Да… Пусть процветает родина… – сказал он. Он вытер носовым платком глаза. Позвал управляющего. – Все это принадлежит не мне, а этим молодым людям, – сказал он. – Покажите им все, что они захотят, пусть смотрят, изучают. Он повернулся к нам и сказал: – Когда закончите свою работу, заходите ко мне. Близился конец рабочего дня. Вот раздался гудок. Рабочие первой смены уходили, заступала вторая смена. Наше расследование длилось три дня. За эти дни мы узнала от Кашир-бея все подробности освободительной войны. Поразмыслив, мы решили, что жалобы и сигналы, от которых разбухли наши папки, безосновательны и просто лживы. Придя к такому выводу, мы отправились к Кашир-бею, попросили его простить нас, объяснили, что тоже выполняли свой долг. Он Добродушно улыбнулся: – Бывает, случается, чего только не случается… Лишь бы родина процветала… Все преходяще, все мы смертны, лишь бы родина процветала… Она мать наша, мы оставляем ее вам… Потом на машине Кашир-бея нас развезли по домам. А папки все разбухали от жалоб…Запасные части цивилизации
Дремотную тишину кофейни нарушил новый посетитель. С трудом переводя дух, он плюхнулся на табуретку, ни с кем не поздоровавшись. Все головы повернулись к нему: – Здравствуй, Хамит-ага, – приветствовал его старик, оторвав немигающий взгляд от фонтанчика. – Здравствуй… – Что с тобой, Хамит-ага? Ты запыхался, словно старый бык, взбирающийся в гору… – Слава Аллаху, Али-чавуш, избавился я от этой паскуды… Слава Аллаху!.. Есть все же на свете справедливость, – запричитал Хамит-ага. – Поздравляю, брат! Ты расплатился с банком? – Да нет… Можно ли думать сейчас о банке? Я избавился наконец от трактора, этой вонючей падали… Старики выпрямились, как только услышали слово «трактор». Они приподняли зады с соломенных табуреток и пододвинулись к Хамиту-аге. – Правда?.. – Совсем от него избавился? – Ну-ка расскажи… – Избавился… – облегченно вздохнул Хамит-ага. – Тысячи благодарностей Аллаху. Дожил я до этого дня! Всех охватило любопытство. Табуретки еще ближе придвинулись к Хамиту. – Да это длинная история… Когда сын вернулся из армии, он сказал: «Отец, в армии я выучился на шофера. Теперь, говорит, давай купим трактор». В то время у меня гостила дочка с мужем. Дочь с зятем вышли учителями из института. Как получили отпуск, приехали погостить. И они говорят: «Отец, купи трактор. Зачем нам мучиться!.. Что в наше время пара волов?» У меня, по-ихнему, оказывается, отсталая голова. Дочь показала на листок настенного календаря. «Смотри, когда мы живем – двадцатый век, понимаешь?..» Зять после каждого ужина целый час читал лекции: «Мы живем в век машин, стыдно в такое время пахать волами…» Сын донимает меня подсчетами: сколько поденщиков ты нанимаешь на вспашку? Десять… Сколько дней они работают? Месяц… Вот видишь, а если мы купим трактор, я один за неделю все вспашу. Кроме того, мне еще будут целовать руки те, чьи поля я вспашу за деньги. За год мы оправдаем расходы. Замолчит сын – начинает дочь; умолкнет дочь – заводится зять! Когда волы не работают, они все равно жрут, а трактор?.. Чтобы он работал, влей в него две чашки бензина и кати на здоровье… Когда он не работает, ничего ему не требуется. Вол целую зиму жрет, дрыхнет да пережевывает свою жвачку. Я один от них отбивался, но все мои слова были впустую… Они убеждали меня, что вол может заболеть, состариться и подохнуть. А трактор – он железный! Он не состарится, не устанет, не умрет… Я все еще не поддаюсь, но доконала меня моя старуха: «И Муса-чавуш купил, и лысый Мемет-ага тоже»[6]. Вечером трактор, утром трактор. Но больше всех задели меня слова старухи: «И староста купил трактор… А ты все ждешь… Даже Хюсейн, сын Мемиша, купил». Честное слово, мне ничего не оставалось, как… – Ну, Хамит-ага?.. А дальше? – спрашивали любопытные. – Видит Аллах, я все еще колебался. Но наш учитель говорит: «Хамит-ага, что ты размышляешь? Ведь у трактора восемьдесят лошадиных сил!..» Вот это меня и сразило. Восемьдесят лошадиных сил!.. Силища какая! Да он горы сравняет. Мне стало невмоготу. Купим, решил я. После того как Хюсейн, сын Мемиша, купил, только у нас не было трактора… Купим. Сколько стоит это проклятие? Говорят, банк кредит предоставляет. Бывают машины трех типов: маленькие, средние и большие. Я хотел купить маленький, а сын сказал: «Я маленький не хочу». Дочь: «Если уж покупать, так большой». Зять: «Покупают один раз». Моя старуха: «Все покупают большие, а нам что позориться». Мы собрались и поехали в город. Там встретили хорошего парня. «Сколько у вас земли?» – спросил он. «Восемьдесят дёнюмов»[7], – ответил я. – «Купите маленький, – посоветовал он. – Им можно вспахать не восемьдесят, а восемьсот дёнюмов». Я не мог уговорить своих. «Он обманывает тебя, – сказали они, – мы хотим большой». «Четыре тысячи наличными – остальное в кредит», – сказал продавец. Торговаться нельзя. Не скажешь же ему, что у нас нет таких денег?.. Вернулись домой. Погнали волов на рынок. Они, эти животные, родились у меня на руках, я их вырастил. Серый вол долго смотрел мне в глаза и плакал, а рыжий все лизал мои руки. Короче говоря, продали волов, сколотили три тысячи. Остальное взяли в банке в кредит. Купили большой трактор… Стоит это чудовище как гора. Говорили, две чашечки бензина. Какой там! Влили в него бидон мазута, да масла неведомо сколько. Сын сел за руль. Мы тоже влезли на трактор… И затарахтел он по дороге. Хорошая штука, ничего не скажешь. На счастье навесили мы на него старый башмак, головку чеснока, голубые бусы. Вечером въехали в деревню, сделали четыре круга и остановились вне себя от радости у дома. Все, кто нас видел, на другой день тоже отправились покупать трактора. Даже погонщик мулов Юсуф, у которого десять дёнюмов засоленной земли, и тот влез в долги, а трактор купил. По вечерам на улицах выстраиваются эти трактора. Наш сын хоть водит его – лучше не надо. Все сметает на своем пути. Одни раз задел он трактор Хусейна, сына Мсмиша. Так тот, честное слово, превратился в металлолом. Громадина эта опрокинулась, как черепаха. И хорош он для развлечений… Как только суббота, мы садимся на него и едем в город… Сын накручивает усы, ведет этот паровоз… Перед кинотеатром становимся в ряд других таких же тракторов. Когда возвращаемся в деревню, начинаются настоящие гонки. Тот, кто ловчее ведет, оказывается впереди. Вдруг какой-то подлец наскочил на наш… Трах – и мы остановились. Помилуй Аллах!.. Зажгли фары, а он ни с места. Не знаю, что там сломалось, копаемся, ничего не можем понять. Мы оставили его на дороге, а сами пошли пешком… – Ну, Хамит-ага… А дальше? – Наняли пару волов и притащили это чудовище в деревню. Поломку так и не обнаружили. Пошли туда, где купили трактор. Говорим – почините. Сколько будет стоить – уплатим. Нет, ответили нам, не можем починить, нет деталей. Ах, мой дорогой рыжий вол!.. Никаких-то у него частей, никаких винтов… Ни мотор его не портился, ни механизм. Сын говорит: «Я поеду в Стамбул и куплю там эту часть…» «Сынок, – тороплю я, – наступило время пахать, давай быстрее!» Сын поехал в Стамбул и не возвращается… – Ну, а дальше что, Хамит-ага… Дальше? – Дальше, почтенные, от сына никаких известий… Пахота проходит. Опозорились мы перед всей деревней. Денег ведь нет, чтобы купить волов… Пришлось нанять пару волов, на них и вспахали поле. Тут от сына поступает известие: «Отец, я эту часть нашел, а пока искал, кончились деньги. Срочно высылай тысячу бумажек!..» Я побежал в банк. Телеграфом послал деньги. А он вернулся с гайкой, размером с монетку. «И за это тысячу?» – спросил я. Пригласили механика, привинтили гайку… Трактор заработал… Настала зима, выпал снег. Затащили трактор в хлев, я привязал его к столбу рыжего вола… А тут и подошло время платить проценты в банк, погашать взнос по рассрочке. Денег нет… Влезли в долги и внесли, что полагалось с нас, Подошло лето. Ну, говорю я сыну, вытаскивай трактор в поле… Стал он заводить мотор. Вдруг треск раздается невозможный – и тишина. Что с этой паскудой? Никто не может разобраться. Позвали человека с той фирмы, где купили его. «Шестеренка полетела», – сказал он. Мы попросили шестеренку. Отвечают, что нет ее. Если нет шестеренок, то почему продают трактора, обманывают бедняков?.. «Если купите другой трактор, то с этого к нему будут все запасные части», – говорят они. А мне посмотреть в глаза соседям стыдно. Позор… На каждом поле стоит трактор, как мумия неподвижная. Везде то и дело натыкаешься на цепи, гусеницы, груды железа… Ах, мой рыжий вол, ах, мой серый… Пользуйся, когда хочешь… Мертвый – он деньги, живой – он деньги… Но эта паскуда – не вол, его не зарежешь, не заколешь, не съешь… Пришло время платить второй взнос по рассрочке… «Берите назад свое изделие», – говорю я. А те отвечают: «Нам старый хлам ненужен…» С ума можно сойти! Прошел слух, что в Адане кто-то изготовляет части. «Эй ты, болван, – кричу я сыну, – заварил кашу, теперь расхлебывай…» Сын поехал в Адану. А мастер ему говорит: «Не видя больного, лечить не могу». «Тащи в Адану», – говорю я. Впрягли пару волов. За две недели доплелись до Аданы… Запросил тот пятьсот бумажек за шестеренку. Чтобы не опозориться перед всем миром, продали мы два дёнюма земли. Послали пятьсот в Адану… Приехала дочь с зятем. Подумал я: «Столько денег угробил я на этого урода, хоть развлечься немного». Сели на трактор все, кто был. А я сыну говорю: «Эта посудина – не скаковая лошадь, будь осторожен. Объезжай, что на дороге попадется». Но сын не слушает. Увидит трактор Хюсейна, сына Мемиша, так и лезет на него… И машина тарахтит, ревет, как осел, завидевший ослицу… Не успел я сыну крикнуть «Стой», как лопнул карбюратор. «Болван, ты болван, – набросился я на него. – Арабский конь и тот не выдержит… а это машина иностранного изобретения. Ты что, в своем уме?» Мы все навалились на трактор сзади, а он ни с места. Ну как тут не вспомнить своих волов распрекрасных? Отвел я зятя и дочь в сторонку… «Ответьте мне, в каком веке мы живем… в двадцатом? Так что же? В нашем-то веке был серый вол, кинул ему щепотку соломы и запрягай в телегу, поезжай в поле, на ток…» – Ну, Хамит-ага… А дальше? – А дальше, почтенные, опять проценты в банке набежали – изволь платить третий взнос по рассрочке… Божье наказание. Продали еще десять дёнюмов ноля… А с машины проклятой то болт летит – пятьсот лир, то маленькая с палец часть – тысяча лир… Гайка – тысяча лир… Если цепь оборвется, то вообще не найдешь. Нет запасных частей… Тут заплата, там заплата, и дорогой наш трактор стал похож на мои старые шаровары… Когда по полю идет, все у него дрожит, как при лихорадке… А поле усеяно болтами, гайками, железками. Словно мы вместо семян разбросали его негодные части. Приехал в деревню депутат от демократической партии. Я пошел к нему… «Что делать нам? Вот стоит громадный, как слон, трактор из-за крохотной с монету части. И нигде ее не достанешь». – Ну, ну, Хамит-ага, а что депутат сказал?.. – Что он может сказать… Он долго говорил, я не очень даже понял его слова. Раньше, мол, люди жили в каменном веке, сейчас век железа. Цивилизация приходит в страну с железом. «Хорошо, – говорю я, – вы привезли в страну эту цивилизацию, а запасные части где? Приходи, посмотри на наше поле, там полным-полно отбросов этой цивилизации, валяется, как падаль. К тому ж нельзя ли, чтобы цивилизация размером была поменьше?» – А дальше, Хамит-ага… Что он ответил? – Затем, почтенные, он отвечает: «Это ведь заказано в Америке. Вот построим свой завод! Подожди немного: благодатным дождем посыплются запасные части». Пообещал. «Мы можем подождать, но банк не ждет, – ответил я. – Скажи банку, чтобы он тоже подождал». Срок платить по рассрочке подошел – плати без отсрочки. Сказать по правде, сильно жалею я о своих волах. Когда их продали на рынке, душа плакала… Короче, я продал всю землю и полностью рассчитался с долгами… – А затем что, Хамит-ага? – Затем я позвал дочь и зятя. Взял свою старуху и сына. Повел их к чудищу ненасытному. «Или же, – сказал я, – почините мне это божье наказание, или же я вас впрягу как волов в него и начну пахать…» Они заводят мотор, грохот, вонь, ремень летит к дьяволу, они его поправляют – выскакивает болт, вставляют болт – ломается шестеренка, и так без конца. – А затем что, Хамит-ага? – Затем, почтенные, понял я, что ничего не получится… Сбились в кучу сын, дочь, зять, старуха. «Сейчас, ослы, я покажу вам, как надо чинить эту паскуду», – кричу я им и беру в руки молот. И как дам им по рулю, потом по мотору. «Вот вам двадцатый век, – говорю. – Вот вам цивилизация… Вот вам запасные части…» Бил молотом, бил, пока из сил не выбился. Вдруг старуха как закричит: «На помощь, наш старик с ума спятил» Дети в разные стороны разбежались. Отбросил я молот и ушел прямо сюда. Дайте чего-нибудь выпить. – Ну, Хамит-ага? А что дальше? – раскрыв от любопытства глаза, торопили слушатели. – Дальше – все. Избавил я себя от чудовища. Да воздадим тысячу благодарностей Аллаху справедливому… Я как будто вновь родился. Чашечку кофе, поскорей да покрепче! – радостно крикнул он хозяину кофейни.Если, если, если…
Дорогой мой друг Бахри Фильфиль! Я тебе очень благодарен за весточку. Надеюсь, что ты получишь мое ответное письмо, если оно не потеряется на почте, если сможет пройти через цензуру, если почтальон сумеет прочесть адрес на конверте и если к тому времени дом, в котором ты живешь, не будет снесен или же хозяин вас не выселит. Брат мой Бахри Фильфиль, ты спрашиваешь, когда я женюсь? Если моя невеста сможет найти работу, если хозяин не будет изводить ее на работе и не выгонит, если мы на наш заработок сможем снять маленький домик, если нам удастся купить некоторые вещи, если осуществится подъем экономики, как обещает премьер-министр, если действительно повысится наш жизненный уровень, о чем я слышу с тех пор, как себя помню, если мне прибавят жалованье, если меня не отзовут в распоряжение министерства и не сошлют в какое-нибудь отдаленное место или не уволят с работы, то я женюсь в самое ближайшее время. Дорогой Бахри Фильфиль, ты спрашиваешь о своей тетушке Сафияным. Если тетушка сможет достать лекарство, прописанное седьмым по счету врачом, если она дождется места в больнице, чтобы ей сделали операцию, если сумеет встать на ноги после операции, а если повезет, сможет раздобыть иностранную валюту для лечения в Европе, если пароход, на котором она поедет, не утонет, не сгорит, не застрянет в другом порту, если его не секвеструют из-за неуплаты долгов, если не конфискуют контрабанду, которую перевозит пароход, если тетушка останется цела и невредима после таможенного осмотра, если ее не задержат по обвинению в контрабанде из-за галстука, который она повезет в подарок мужу, и если она до того времени останется живой, то с помощью Аллаха тетушка скоро поправится. Брат мой Бахри Фильфиль, ты спрашиваешь о положении нашей команды в этом году. Если до матчей нам удастся уменьшить размеры своих ворот, если наших ребят не будет слепить солнце во время игр, и им не будет дуть встречный ветер, если судья будет добр к нашей команде и станет засчитывать вес голы, а болельщики будут орать во все горло игрокам, с которыми встречаются наши: «С поля! Коровы!..», забрасывать обгрызенными початками кукурузы, шишками и бутылками, разобьют им головы и сумеют подорвать их моральный дух, то мы, как пить дать, станем чемпионами. Что же касается нас, то, если не испортятся телефоны из-за дождя, который вдруг, не дай бог, заморосит, если не прекратится подача газа, если не погаснет свет из-за прекращения подачи электроэнергии, если не испортится радио, если не лопнут трубы водопровода и не остановится уличное движение из-за того, что лопнули трубы, если не повысятся цены на хлеб, мы будем счастливы. Ты спрашиваешь о моем дяде, Бахри Фильфиль, так слушай… Если мой дядя поедет в Анкару и сумеет там при помощи взяток, протекций и блата нащупать пути для устройства своих дел и наладить их, если человек, который называл дядю однокашником, не сделает вид, что не узнает его и даст рекомендательные письма, если дядя сможет получить лицензии, достать кредит в банке и открыть торговлю, если он сумеет продержаться до того времени и не свихнется, то дела его пойдут как надо. Брат мой Бахри Фильфиль, если маленький Дженгиз не будет заниматься, как в прошлом году, в классе, в котором девяносто ребят, если в школе не будет занятий в три смены, если из-за отсутствия учителей не будут срываться уроки, если Дженгиз не получит переэкзаменовки, то перейдет в этом году в следующий класс. Брат мой Бахри Фильфиль, мне удалось узнать о том, что ты спрашивал в своем письме. Сообщаю результат: если рыба залезет на тополь, если у лысого на голове вырастут волосы, если буйвол совьет гнездо на ветке ивы, если чернокожие обретут белый цвет, если солнце замажут грязью, если кошки будут стирать белье, если можно будет подставить лестницу к небу, то тело о котором ты спрашиваешь, определенно выгорит. Дорогой мой брат Бахри Фильфиль, с нетерпением жду твоего письма и целую тебя в глаза.Я – резиновая дубинка
Я – резиновая дубинка! Я родом из Америки. До меня из Америки прежде всего прибыла сюда демократия, затем «джип», затем резиновая дубинка, то есть я. Мы оба, «джип» и я, следовали по дороге, которую проложила нам привезенная демократия. Я – резиновая дубинка! Я проникла к вам вместе с американской помощью, из недр американской щедрости. Я недолго плелась в хвосте на новом месте, скоро я стала верноподданной, я стала повелевать. Затруднения бывают всегда и везде. Могут быть затруднения с автомобильными шинами или запасными частями. А я тут как тут. Со мной никогда не бывает затруднений, меня всегда хватает с избытком. Я – резиновая дубинка! Прежде здесь не водилось даже зубной щетки, её заменяла зубочистка из дерева. До моего появления хлестали слоновой жилой. Потом слоновая жила была запрещена. Я – резиновая дубинка! На вид я черным-черна, на вид я мягка. Но бойтесь моей мягкости. До меня власти применяли дубовую палицу, кизиловую дубинку. Даже они проникались состраданием к своим жертвам: они ломались. А я никогда не ломаюсь. Подобно искусному политикану, я черна и мягка. Я гнусь, сгибаюсь, но не ломаюсь. Я – резиновая дубинка! Тем, кто не знает самих себя, я доставляю удовольствие познать себя и меня тоже. Я в руке полицейского, я у него на поясе. Когда для меня нет дела, я, словно черная зловещая гадюка, свисаю с гвоздика на задней створке двери. Я – резиновая дубинка! Величайшее открытие двадцатого века – это я. Говорят, есть какой-то атом, говорят, есть какая-то водородная бомба. Только ведь они передо мной ничто. Я нависла, как дамоклов меч. Под сенью моей дремлет свобода. Я – резиновая дубинка! Когда я наношу удар, раздается звук, неповторимый звук. У всех людей, у всех народов я вызываю печаль. Предо мной даже немой заговорит, ворона превратится в попугая, косноязычный зальется соловьем. Я допрашиваю раньше следователя. Предо мной вы корчитесь, как дрессированная обезьяна. Я прикажу вам говорить – и вы заговорите. Я прикажу вам замолчать – вы замолчите. Если вы будете взывать к Аллаху, я не услышу ваших печальных стонов. У меня есть туловище, но нет ни ушей, ни глаз, ни сердца. Я – резиновая дубинка! Это я разгоняю тех, кто хочет собраться вместе. Это я вздергиваю на дыбу свободу, это я охраняю демократию. Эй, люди, я – резиновая дубинка! Вот вам мое последнее слово. Твердо знайте и помните: если я сегодня ударю но спине вашего соседа, а вы при этом не почувствуете боли, – завтра ваш черед! Когда я бью кого-нибудь сегодня, а вы восклицаете: «Он погиб!», знайте, завтра и про вас скажут: «Они погибли!» Те, кто беззаботно радуется сегодня, завтра добудут себе привилегию быть избитыми мною. Я умею вправлять мозги. Такова я от рождения. Я – резиновая дубинка!Ее величеству фасоли
Лавка «Канаат» бакалейщика Али. Стамбул. Сударыня, благодетельница наша! Я горжусь тем, что могу засвидетельствовать вашему величеству мое глубочайшее уважение. Вот уж сколько времени мы не имеем чести видеть вас на нашем столе, в своих мисках. Это обстоятельство нас сильно печалит, и наши желудки от этого беспрестанно урчат. Увидеть лик вашей благороднейшей особы труднее, чем лицо какого-нибудь короля. Сударыня, благодетельница наша! Сжальтесь над нами, бедными и страждущими! Ведь в прежние времена мы варили фасоль кастрюлями, и с радостью поедали вас. Восторгам нашим не было конца. С тех пор как вы стали блюдом дворцового стола, вы забыли про нас, несчастных. Но мы, государыня наша, не можем вас забыть. Макая хлеб в подливку, мы уплетали вас и наедались до отвала. При этом нам было все равно, есть ли у нас демократия, свобода, даже конституция с дарованными ею гарантиями. Наевшись досыта, мы сгорали от жажды и пили столько, сколько влезало в глотку. Какие из ваших свойств самые примечательные? Вы обладаете способностью раздуваться в оболочке, в которую вы заключены. Вы и наши-то желудки раздували, словно барабан. А мы, развалясь, отдыхали. Сударыня наша, какое это было наслаждение! Доктора доказали и объявили во всеуслышание, что вы придаете нам мужскую силу, которой мы так гордимся. Да, государыня наша, настоящими мужчинами становились не те, кто питался молочным киселем. Человек, выросший на фасолевых бобах, набирался силы, поднимал крик, смотрел исподлобья и хватался за нож. Но теперь цена килограмма бобов подскочила до шести лир[8]. Мы совсем перестали вас лицезреть, совсем перестали встречаться с вами за столом, совсем забыли ваш вкус. Ваше величество фасоль! Вы опора наша, на вас уповая, мы появились на этом свете, женились, обзаводились чадами и домочадцами. А что за фокус вы выкинули, ваше величество? Разве можно наесться досыта фасолевыми бобами, когда килограмм стоит шесть лир? Ваше величество, вы обманули нас, вы, оказывается, отличаетесь непостоянством… Стыдно вам, ваше величество! Позор! Пользуясь случаем, я прошу вас, благодетельница наша, любезно принять наши уверения в глубочайшем уважении.Кофе и демократия
Двух вещей недостает нашей стране: это кофе и демократии. И то и другое поступает к нам из-за рубежа. Мы не смогли вырастить на своей земле кофе. Наши условия, видимо, не благоприятствуют его произрастанию у нас. Что же касается демократии… Для ее расцвета и развития, по правде говоря, мы не жалели сил. Если вы обратитесь к нашей истории, то убедитесь, что первые семена были брошены еще лет сто назад. Сто лет!!! – О боже мой! Наша демократия дала побеги. – Наша молодая демократия… – Ростки демократии… – радостно вздыхали и охали мы беспрестанно. – Хвала сеятелям! Прошло столетие, а демократия наша так и осталась ростком. Хотя кому-то он кажется могучим деревом. Если бы усилия, которые в течение ста лет тратились на пестование демократии, мы обратили на разведение кофе, то наша страна превратилась бы в кофейные джунгли. В свое время мы не учли этого. Вместо семян демократии в нашу землю надо было бросать семена кофе. И вот результат. Если – благодарение богу – у нас нет затруднений по части демократии, то по части кофе мы страдаем сильно. Кофе обладает приятным запахом, демократия даже запаха не имеет. Кофе ты наливаешь в чашку и пьешь. Демократию нельзя ни есть, ни пить. Какой тогда в ней толк, спросите вы. Из-за границы к нам поступает с избытком демократия, но кофе не поступает. Кофе продают, демократию дают. Первое – за деньги, второе – даром. Для покупки кофе нужна валюта, для демократии же ничего не нужно. Вы обратите внимание на эту докуку, которую мы испытываем с кофе. Ведь мы так к нему привыкли! Хороший кофе или плохой, лежалый или свежий, с примесью или чистый, мы сразу отличим. Дай бог здоровья тем нашим гражданам, которые изобрели эрзац-кофе! Сначала появился ячменный кофе – мы его не приняли. Затем появился кофе из гороха – он нам не понравился. А сейчас изготовляют кофе из бобов – его мы не терпим. Мы, турки, нация страстных любителей кофе; мы можем примириться со всякими эрзацами, но с эрзац-кофе мы примириться не можем. О великий Аллах! Если бы мы разбирались в демократии столь же тонко, как в кофе!Ищите, да обрящете
Такое у нас создалось положение: одного слишком много, а другого совсем нет. Вот, например, большие затруднения испытываем мы с товарами широкого потребления, начиная с хлеба н кончая водой. Бывает так, что не сыщешь нигде сахара или гвоздей для подков, исчезают чернила, кофе, олово. Зато мы никогда не испытывали недостатка в дешевых ожерельях, нейлоновых чулках, игральных картах и костях, в губной помаде… Вы слыхали когда-нибудь, чтобы мы были лишены губной помады и лака для ногтей, бус? Неважно, в какой форме поведется наш разговор, важно, чтобы мы сказали правду. Когда у нас совсем не было сахара, кофе, лекарств, магазины были битком набиты дешевыми бусами. На прилавках лежали также тысячи пар различных серег: и в виде кисти винограда, и как негритянское кольцо, и как букетик цветов, и как молоденький огурчик из Ченгелкея[9]. Можно подумать, что все свои знания, таланты и умение мы вложили в эти побрякушки, украшающие женские уши. В самые черные дни второй мировой войны, когда трудно было найти кусок хлеба по карточкам, мы, слава богу, не знали, что такое дефицит нейлоновых чулок. А сейчас без запасных частей валяются трактора на полях, как лом. Но, хвала всевышнему, разве мы испытываем недостаток в игральных картах, губной помаде и туши для ресниц, нейлоне, бюстгальтерах и корсетах, креме и туалетной воде? Извините, но по этой части наше благополучие обеспечено. Говорят, у нас большие внешние долги, и нет валюты, поэтому-то и не закупаются лекарства, гвозди, резина. А бусы, румяна, нейлоны нам продают, чтобы оказать любезность? Когда у нас чего-нибудь нет, мы пытаемся найти замену. Когда нет кофе, вместо него используются ячмень и горох. За неимением овцы и коза сойдет за Абдурахмана Челеби. А за неимением Абдурахмана Челеби знаменитый пьяница Бекри Мустафа сойдет за почтенного Шейх-уль-ислама. Короче говоря, на безрыбье и рак – рыба. Скажите мне, чего вам не хватает, а я растолкую, что чем можно заменить. – Мой эфенди, в окнах разбиты стекла, никак не можем найти что вставить. – Нет стекла, зато есть нейлоновые комбинации и трико. Аллах избавил нас от недостатка в нейлоновых трико, ими так набиты наши магазины, что товар вываливается прямо на улицу. Натяни на оконную раму две комбинации и пару трико. Должен сказать, что эти благодатные комбинации хорошо надуваются на ветру. Они легки, прозрачны, прозрачнее даже стекла: посмотришь из окна и увидишь, что делается на улице. С ними вам веселее будет жить. – Мой эфенди, меня беспокоит сердце. Мне выписали лекарство, но я никак не могу его найти. – Гм-м!.. И в самом деле, вы удивительно беспомощны. Мы только твердим «нету» да «нету». Нет лекарства – есть тушь для ресниц, есть губная помада! Будьте же справедливы! Есть и лак для ногтей. Я вам выпишу рецепт. Каждое утро натощак капайте в воду семь капель лака для ногтей и пейте. Затем, мой эфенди, ежедневно три раза в перерывах между едой натирайте сердце губной помадой. Цвет выбирайте на свой вкус. Перед сном обильно покройте ваши ресницы тушью. – У нас есть такси, но нет резины! – Это легко поправить, друг мой. Резины нет, но разве нет бюстгальтеров и корсетов? К тому же на каждом перекрестке кричат: «Головные уборы для близнецов!» Купи две-три пары бюстгальтеров, корсетов, надуй их и употребляй как шины. – Что ты говоришь, гражданин? Демократии нет, демократии… – Как, разве пропали ожерелья и бусы? Нет?.. Купи серьги и нацепи их на грудь, как медали, приколи на плечи броши, нацепи колье и ступай. Всякий, кто увидит, будет только ахать. – А свобода? И свободы нет! – Но зато какие карты вам достались, смотрите: четыре короля! Объявите пики козырем. Не надо унывать!Страшный сон
Стамбульское радио закончило свои передачи. Значит, прошел еще один день, и мы вступили в новый. В эту ночь я должен был написать два рассказа, фельетон и ответить на анкету одного журнала. Эти материалы ждали от меня к утру. Кроме того, мне необходимо было прочитать три журнала, присланные по почте, и перелистать книжку. Но я смог сделать только одно – написать рассказ. Тяжело было на душе. Я уже приготовил стопку бумаги для второго рассказа. В голове – ни одной мысли. Порылся в записной книжке: может быть, среди старых заметок мелькнет что-нибудь подходящее. Ничего не попалось. Ни один сюжет не развертывался в рассказ. Захотелось есть. Всегда так бывает. Когда работа не клеится, любая мелочь отвлекает. Поднялся наверх – в доме мертвая тишина… Все спят. Зашел в кухню. Плов холодный… Кто его подогреет?.. Нашел сардины, помидоры, сыр, дыню. Я вернулся к письменному столу. Обхватил обеими руками голову и думаю: «Не сплю ли я?» И в самом деле, я уснул. Мне даже виделся сон. Будто очутился я где-то в чужой стране. В какой точно, не пойму, но что-то вроде Америки или Германии. Очень просторный, красивый зал. Не знаю, как вы, но я, когда вижу сны, знаю, что так наяву не бывает. Я говорю себе, что нахожусь в Белом доме. В зале вокруг длинного стола сидят люди. Я прибыл с официальной миссией. Точно сказать, где я нахожусь и что здесь происходит, не могу – а спросить не решаюсь – боюсь показаться смешным. «Даже не знает, куда прибыл!» – будут насмехаться надо мной. Поэтому я сам стараюсь разобраться в обстановке. Может, в Америке я, может, в Германии… Идут переговоры. От нашей страны присутствую только я. В зале чопорные, холеные иностранцы. – Добро пожаловать! – приветствует один из них меня. – Благодарю, – отвечаю я. – Вы нас проинформируете о положении в вашей стране? Меня охватывает страх, но я подбадриваю себя: «Не бойся, ведь это же все во сне». Сон-то сон, а если… – Я охотно расскажу все, что знаю. – Вы ведь из отсталой страны, не так ли? – спросили меня. У меня перехватывает дыхание. Милосердный Аллах, что мне на это ответить?! Если скажу: «Да, из отсталой», – то представлю нашу страну перед иностранцами в плохом свете. По уголовному кодексу это карается, как тяжкое преступление. Если скажут: «Нет, не из отсталой, наша страна даже ушла вперед», – совру. Что же делать? Лучше соврать, чем стать преступником, ведь за ложь не наказывают. – Что же вы молчите? – спросил меня человек, видя, что я в нерешительности. – Простите, я не расслышал, что вы спросили. – Ваша страна отсталая, не так ли? – Кто это вам сказал?! – гаркнул я. – Все так говорят. И мы слыхали. – Неправда, это чепуха, уважаемые господа! Не забывайте, у нас очень много врагов. Они ведут против нас пропаганду. Все были удивлены, так и застыли с открытыми ртами. – Значит, мы имеем неверную информацию!.. – протянул кто-то. – Да, конечно. – Понятно, вы, как самолюбивые люди, обижаетесь, когда вас называют отсталыми. Изменим формулировку, назовем вашу страну слаборазвитой. Так подходит? – Нет, нельзя. Мы не слаборазвитые, мы очень, очень развитые. Снова все поражены и перешептываются друг с другом. – Есть ли у вас города без электричества? Если я подтвержу, то конечно представлю страну в плохом свете. Черт бы всех побрал!.. – Нет! Во всех наших городах, во всех наших селах и деревнях есть электричество. – Браво!.. Браво!.. Великолепно! – Но, говорят, у вас приходится дорого платить за электричество. Сколько стоит киловатт? – Что, электричество? У нас дорогое электричество? Да оно у нас бесплатное!.. Совершенно бесплатное, не хватало еще за это платить деньги! – Великолепно!.. Прекрасно!.. Я доволен собою: так хорошо представил иностранцам свою страну! Если газеты перепечатают мои слова, мои сограждане узнают, какую полезную пропаганду я веду. – Говорят, у вас очень высока квартирная плата, трудно найти квартиру… Говорят, человек среднего достатка отдает половину доходов за жилье. Так ли это? Внутренний голос требует: «Скажи, скажи правду». А я себе отвечаю: «Со мной разделаются». Голос настаивает: «Это ведь сон. Они же не видят твоего сна и не узнают, что ты говорил. Скажи хоть во сне правду». Пот катится градом. Я вытер лоб и рассмеялся: – Ха-ха-ха! Значит, такое у вас представление о нашей стране! Я к этому ничего не могу добавить. Дай бог, чтобы поскорей ослепли наши враги. Граждане у нас не испытывают никаких затруднений с жильем. Ясно? Как и во всех цивилизованных странах, наши граждане, отчисляя десять процентов от своего заработка, живут в прекрасных домах. – А чиновники? – Ну, они в зависимости от числа домочадцев снимают квартиры. Просторно живут. И за жилье все платят так мало, что меньше – уже будет задаром. – А говорят, что домовладельцы не сдают квартиры семьям с детьми? – Ха-ха! Вздор! Кто вам это сказал? Квартиросъемщик и в лицо даже не видит домовладельцев. В муниципалитете есть жилищный совет. Туда идут и говорят, например: «Мне нужна квартира из пяти комнат с ванной из голубого кафеля. Из розового мне не подходит. Этот цвет действует на нервы моей жене». – Вот это страна! – восклицают присутствующие. – Ура! Ура вам! И я продолжаю расписывать прелести своей страны. – Но, говорят, у вас очень трудно прожить? Лица с малыми доходами бедствуют. Средний класс тоже. – Ну чего только не выдумают! Дорогие друзья, да наши граждане знают о тяжести жизни лишь из иностранных газет и, будучи очень гуманными, горячо сочувствуют всем несчастным. Нашим гражданам неведомы жизненные тяготы и вообще никакие тяготы. Дай нам Аллах никогда не узнать об этом! А что касается среднего класса, то он процветает и шлет вам свой особый привет. Посылая меня к вам, мне сказали, чтобы я развеял ложь, которую вам преподносят. – А как же с безработицей, плохими условиями труда, низкой поденной платой? – Послушайте, – вскрикивал я, – кому вы верите: всяким смутьянам или мне? – Конечно, вам! – Тогда слушайте. Вот о рабочих… Наши рабочие очень хорошо живут. Понятно? Хотел бы я знать, кто еще получает такую высокую заработную плату, как наши рабочие! Никто, никто не получает! Рабочим даже ни к чему такие большие заработки! Скажу вам по секрету: если рабочий будет откладывать то, что у него остается, он за месяц сможет построить фабрику. А зачем ему фабрика? Он и так все имеет! – Вай-вай!.. Вот это страна! Эх, если бы анатолийское агентство узнало, как я расхваливаю нашу страну, и оповестило всех о моем сне! – А как у вас дела с просвещением? Говорят, восемьдесят процентов населения неграмотно? – Вот брехня! У нас все такие грамотные, что людям уже надоело читать и писать. Сплошь грамотные! Попробуйте, потехи ради, найдите хоть одного неграмотного. Наши профессора, журналисты, писатели заняты или писанием, или чтением. Хотя мало таких, кто может сразу и писать и читать, но читатели и писатели имеются. У нас так много школ, что, если нужно проложить, новую дорогу, приходится ломать школы. А учителей сколько! Куда ни глянь – везде учителя! – А полученные из Америки бараки для размещения в них школ? – Ха-ха! Это шутка, мы пошутили. Чтобы другие государства не знали о нашей мощи, мы прикинулись, что нуждаемся в помещениях для школ. – Нет, это что-то не так, – вскочил один из присутствующих. – Мы читали ваши статьи. В газетах, где печатаются ваши фельетоны, вы все время пишете о нехватке школ и учителей! Я рассмеялся: – И вы поверили! Неужели? Я пишу это, чтобы создать оппозицию. Наш народ любит быть в оппозиции. И обижается, когда пишут, что все в порядке. И вот для оппозиции мы пишем, что у нас нет школ и так далее, чтобы газеты покупали. Это наша внутренняя информация, а на заграницу у нас другая. – Говорят, у вас нет дорог, а те, что есть, неважные? Мне уже надоело болтать, и я встал. – Хватит, я ухожу, – сказал я. – Куда! Никуда ты не уйдешь, ты ведь во сне! Значит, и они знают, что это сон! – Оставьте меня, я уйду! – Куда? – Б свою страну! Я направляюсь к двери. Все присутствующие накидываются на меня и загоняют в угол. – Отпустите меня! – Ты во сне и никуда не уйдешь. Всем, конечно, виделись страшные сны. Вам хотелось бежать, но вы не могли – отнимались ноги. Вам хотелось кричать, но исчезал голос. Вот и со мною приключилось то же самое. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. – У нас еще вопрос, – поднялся один из присутствующих, – есть у вас свобода или нет? От страха я потерял дар речи. – Гм… гм… гм… – закашлялся я. Слова застряли в горле. – Скажи, есть у вас свобода? Я говорю себе: «Не обращай внимания, что бы то ни было, это же сон. Не бойся никого!» Но как не бояться? Внутренний голос мне шепчет: «Слава богу, это действительно сон». – Скажи, скажи, есть ли у вас свобода? – настаивают теперь все присутствующие. Наконец я вновь обрел голос и пробормотал: – Есть!.. Много… Полно! – В вашей стране существуют все свободы? – Какие вас интересуют? – Свобода печати, например? – Конечно, есть, есть! У нас все есть. Полно всего. Есть и свобода печати. Сколько хочешь. Только отпустите меня! – Значит, у вас имеются все свободы? Я говорю про себя: «Непременно настанет утро. Не может же этот страшный сон длиться вечно. Во что бы то ни стало наступит утро, и я проснусь». – Есть ли у вас свобода печати? – Сказал же: есть! Есть! – Хорошо, но говорят, что старый закон о печати все еще действует. Какая же это свобода? Чтобы избавиться от них, нужно исчезнуть, испариться. Во сне обычно летают. Я расправил руки, как крылья. Но меня словно налили свинцом, я не могу оторваться от земли. Должно быть, я слишком плотно поел. Не будь у меня так набит живот, я сейчас парил бы, как птица. – Старый закон о печати в силе? Говори! – Ну и что? Вам-то какое дело! Он не применяется… У нас еще стоят пушки, с помощью которых Фатих захватил Стамбул, стоят, но не стреляют, так что же, их тоже уничтожить? Ведь мы нарочно не отменяем старый, антидемократический закон, чтобы помнить, сколько нам пришлось пережить. Есть у нас и свобода печати и много других свобод. Так много свобод, что мы не знаем, что с ними делать. – А экономическое положение?! Говорят, у вас в бюджете дефицит. Что вы об этом скажете? Аллах, Аллах, что мне ответить? Я опять вспотел. – Неужели я никогда не проснусь? Хватит с меня этою сна! – закричал я. – Если ты не скажешь правду, тебе никогда не проснуться. Если я скажу правду, это будет пропагандой против нашей страны… Что за напасть такая? – Положение в нашей экономике не такое уж плохое, как вам кажется. Я бы сказал, оно блестящее. От его блеска можно ослепнуть. А что касается бюджета, то он сбалансирован. Я мог бы еще долго говорить, но меня перебили. – Да-а… – сказал один из присутствующих. – Значит, вы не нуждаетесь в помощи. Мы вас вызвали, чтобы вы рассказали правду, и в случае необходимости мы оказали бы вам помощь, открыли кредиты, дали денег… Но поскольку у вас дела в порядке, то и незачем вам помогать. Всего хорошего! Тогда я опомнился. Значит, меня командировали для получения иностранной помощи! – Хорошо, по почему вы об этом мне раньше не сказали? Я бы тогда иначе осветил положение в нашей стране. – Всего хорошего! Я заплакал от огорчения. Подумать только: я мог получить от иностранцев помощь, но побоялся наказания, которое полагается, если показываешь свою страну в плохом свете. Такой случай упустил! От плача я проснулся. Утро еще не наступило. Я зажег лампу. Сел за стол. Во сне я действительно плакал. Вытер слезы и сразу принялся записывать этот страшный сон. Неужели утро никогда не придет? Как долго длится эта ночь!По сходной цене
Хозяин большой фабрики наслаждался в своем кабинете утренним кофе. Неожиданно рывком распахнулась дверь, и на пороге появился человек в потрепанной одежде. Как все, кто ищет работу, он мял в руках шапку: – Бей-эфенди, я ищу работу! Хозяин смерил его долгим взглядом и спросил: – А что ты умеешь делать? – Я окончил ремесленное училище, я первоклассный слесарь. – Нам нужны токари, – прихлебнул хозяин кофе из чашечки. – Я пять лет работал токарем на большом заводе в Германии. У меня есть рекомендации. На лице фабриканта мелькнуло нечто вроде интереса: – Ммм… нам требуются главным образом модельщики. – Я первоклассный мастер-модельщик, – сказал быстро гость. Хозяин самодовольно пожевал губами: – Если бы ты был столяром… – Помилуйте, сударь, я в Америке ровно четыре года проработал начальником столярного цеха. Хозяин подумал про себя, что он напал на хороший товар, но как бы этот тип не запросил слишком много. – Все это хорошо, приятель, но нам не нужны люди. – Я согласен на любую работу, господин. – Что же, ты вроде неплохой парень, только скажу тебе откровенно: много платить не могу. Да и беру я тебя сверх штата. – Спасибо, бей-эфенди, согласен и на то, что дадите. – Мы первоклассным мастерам платим пять лир. Поскольку мы берем тебя сверх штата, самое большее… самое большее… ну, ну… не знаю… пусть будет две лиры в день. – Спасибо, эфенди, и за это. Две так две! Хозяин был рад, что клюнуло. – Да-а-а-а, я еще не сказал, – резко окликнул он, – у нас нет установленного рабочего дня. На фабрике меньше одиннадцати часов никто не работает. Уж потом не ворчи. Бывает так, пожалеешь, сделаешь доброе дело, а потом хлебнешь горя. – Ничего, бей-эфенди, буду работать хоть четырнадцать, руки не отвалятся. Хозяин не верил ушам своим: – Потом не говори, что я тебя не предупреждал. У нас в помещении сыро и темно. – Ну и что же. – Да, чуть не забыл: платить тебе буду не сразу, после месячного испытательного срока, если останусь доволен твоей работой. – Пусть будет так. – Да, еще одно условие: двадцать процентов из твоего заработка буду удерживать на случай, если ты допустишь брак или испортишь машину. – Конечно, сударь, вы правы. – И еще скажу одно. Даю тебе прекрасные машины, а что ты за мастер – не знаю… – Не знаете, сударь мой. – И поэтому ты должен внести задаток наличными. Тысячу лир в банк. На всякий случай! – Честное слово, бей-эфенди, у нас есть дом-развалюха, оставшийся от отца, мы его заложим, и я внесу задаток. – Раз так, то ступай в цех и сразу же приступай к работе. Как только бедняга ушел, в кабинет хозяина фабрики вошли два полицейских. – Бей-эфенди, на вашу фабрику забежал один бродяга, он удрал из сумасшедшего дома. Парень долго был без работы и свихнулся. Мы его ищем.Сам виноват!
Тяжелая начинается жизнь, когда тебя уволят с работы. Но значительно тяжелее объяснять любопытным друзьям и знакомым, почему ты ее потерял. Нет, нет, я не собираюсь рассказывать, что произошло со мной на этот раз. Но обычно я посвящаю друзей в свои беды с надеждой – вдруг кто протянет мне руку помощи, а иногда просто, чтобы облегчить душу. В ответ на это они подвергают меня строгому допросу, стараются докопаться до причины, а потом я же оказываюсь виновником всех своих несчастий. Вот если бы я не поступил так, да не сделал эдак, хозяин никогда не тронул бы меня. Уж раз осмелился на то – значит сам и виноват. Сам виноват! – выносят мне приговор, и на лице у них появляется довольное выражение. Однажды, размышляя о своих делах, я шел задумавшись по улице. Вдруг кто-то схватил меня за плечо. Поворачиваю голову – Осман Кемаль… Он весело зашагал рядом. Но, увидев мою унылую физиономию, опустил ресницы, словно напялил на лицо маску. – Я понимаю… – с запинкой сказал он. Значит, он знает, что меня уволили с работы. Теперь от него не избавишься. Сейчас начнет огород городить, пытаясь доказать мне, что я сам во всем виноват! Притворное расстройство не вязалось с радостным блеском его глаз, который он не мог скрыть. Я сделал вид, что не понял его «Понимаю…», и спросил: – Что случилось? Или у тебя какие-нибудь неприятности? – Со мной ничего не случилось, но я слышал, что ты опять без работы… – ответил он. – Не беда… – бодро проговорил я, не желая распространяться на эту тему. – Как же не беда, дорогой… – Он стоял посреди улицы и твердил: «Вах-вах!» – Пошли в кофейню, пропустим по чашечке кофе, и ты расскажешь, как это произошло… – предложил он. – Нечего рассказывать… – ответил я. – Как нечего! Смотри на кого ты стал похож. Пошли, пошли! У тебя на душе полегчает, когда расскажешь. – Словно что-нибудь изменится… – Ты меня обидел… Разве я тебе не друг? Мы зашли в кофейню. – Ну-ка рассказывай, что случилось… – потребовал он, когда мы начали потягивать кофе. – Хозяин выгнал меня с работы… – Почему? – Откуда мне знать. Спроси его… – Ты опаздывал на работу? – начался допрос. – Нет, я всегда приходил вовремя. – Ты не выполнял поручений? – Не-ет… Он говорил, что доволен мною. – А может, у хозяина дела пошли плохо? – гадал он, словно решал кроссворд. – Наоборот, его дела шли отлично. Подперев рукой щеку, он задумался: – Ты перечил ему? – Нет… Я всегда ему поддакивал. Кемаль начал грызть ногти от нетерпения: – Хорошо! Ты просил прибавки? – Нет… – Ты говорил что-нибудь о нем, может, высказывался неодобрительно… – Да нет же, дорогой! Долго еще сыпались на меня вопросы в том же роде. – Аллах, Аллах!.. За что же он мог выгнать тебя с работы? А может, ты смотрел ему в лицо так же строго, как сейчас смотришь на меня? – Не знаю… Может быть, и смотрел. – Ага. Теперь понятно. Я же говорю, непременно причина есть. Ни с того ни с сего не выгоняют человека с работы! Никто, кроме тебя, не виноват. Разве можно терпеть человека, если он вот так уставится на тебя, словно душу собирается вытрясти? Честное слово, ты сам виноват! И на душе у него стало легко… Бросив вполголоса «До свидания…», я вышел из кофейни. Даже когда хозяин меня увольнял, мне не было так тоскливо. Я пошел к автобусу. – Это правда, то что нам сказали? – первое, что услышал я, поднявшись на ступеньку. На заднем сидении расположился другой мой знакомый. – Правда… – Жаль… А за что? – Не знаю. Как полицейский, раздумывающий над загадочным преступлением, он сказал: – Вах, вах! Без причины человека с работы не увольняют, наверняка что-то было… – Во всяком случае… – Может быть, на тебя донесли? – Не думаю… – Или он нашел на твое место более знающего человека? – Он всегда говорил, что очень доволен моей работой. – Может, он подыскал человека, который согласился на меньший заработок? – Такого не найдешь! – Так почему же он уволил тебя? Может, ты с ним не так, как нужно, разговаривал? – Как, как? Разговаривал обыкновенно… – Вах, теперь понятно. – Что понятно? – Все понятно… Разве можно с хозяином разговаривать обыкновенно? Нельзя… Ты к нему обращался на ты, он и обиделся… – Да нет, дорогой… Я в лицо хозяина раз в месяц видел. А когда и видел, он со мной почти не говорил… – Все ясно… Ты к нему лез со своими разговорами, вот хозяин на тебя и рассерчал. Конечно, и хозяин прав. Виноват ты сам… После этого он тоже успокоился. На первой же остановке я вышел из автобуса. У меня было так тяжело на душе, что мне действительно необходимо было кому-нибудь излить душу. Я пошел к старому другу. – Меня выгнали с работы, – объявил я ему, едва переступив порог, – но я очень прошу, не расспрашивай меня ни о чем и не ищи причины… После моих слов его охватило любопытство: – Значит, есть очень веская причина… – Оставь, прошу тебя… – Ты поздравлял его в праздники? Ходил к нему? Я никогда не ходил к хозяину в дом, но чтобы сбить приятеля с толку сказал: – Конечно… В каждый праздник, в каждый новый год, всегда, при всяком удобном случае… – Все ясно… Когда часто ходишь… – Нет, я не часто ходил… Он задал мне все вопросы, которыми засыпали меня и другие. – Интересно знать, действовал ты ему на нервы? – Наоборот… Я ему нравился. – Что же может быть еще? Ума не приложу… Я начинал терять терпение и от волнения стал ходить по комнате. – У тебя скрипят ботинки!.. – воскликнул вдруг приятель. – Да, скрипят… – подтвердил я. – С каких пор? – С тех пор как я купил, пять месяцев ношу их, и они все скрипят. – Ты в них ходил на работу? – Да. – Вах, вах… Я же говорил, что зря с работы не увольняют. – Ты нашел причину, почему меня уволили? – спросил я. Удобно расположившись в кресле, он начал мне выговаривать: – Кто выдержит скрип башмаков с утра до вечера! Это невозможно выдержать! Твой хозяин прав… Вот, брат, в чем твоя вина… – Правильно, моя вина… – закричал я в ярости – виноват, виноват! Но я пришел к тебе в черный день не для того, чтобы услышать это. Я хлопнул дверью и вышел. Вечером, направляясь на пароме в Кадыкей, я думал все о том же. – Ты что так глубоко задумался? – спросил меня незнакомец. – Может, случилось что плохое? – Нет, ничего… – ответил я. – По лицу видно, что расстроен. Расскажи, может, помогу. – Хозяин выгнал меня с работы… – Почему? – Не знаю. – А может, в чем провинился? – У меня скрипят ботинки… У него нервы от этого расшатались. – Дорогой, разве за это увольняют с работы. Тут другая причина. – Я пристально смотрел на него, а это раздражало… – Еще чего выдумал! – Я с ним очень редко разговаривал. – Чепуха! Я посмотрел в лицо незнакомцу и рассмеялся. – А-а, ты, небось, смотрел на хозяина и смеялся с такой издевкой? – Да, да, как раз насмехался… И хозяин выгнал меня с работы. Виноват я. Теперь ты понял? Душа твоя успокоилась? Я повернулся и ушел. Пережив горестный день, я вернулся домой. После ужина пришел Ибрахим. Он был очень расстроен. Десять дней назад его уволили с работы. – Вах-вах-вах… За что уволили? – спросил я. – Не знаю… А тебя за что? – Не знаю… – Конечно, причина есть… – И тебя не зря выгнали… Часто ты не выходил на работу? – А разве ты не подавал справки, что болел? Мы начали друг друга допрашивать. Во время беседы Ибрахим часто чихал и кашлял, вытирался носовым платком. – У тебя, Ибрахим, вероятно, насморк? – спросил я. – Я всегда так. Хронический насморк… Я тут же вскочил с места и развел руками: – Понятно, почему тебя выгнали с работы!.. – сказал я. – Не ищи виновных, ты сам виноват… Ибрахим, растерявшись, смотрел на меня. – Ты вот так все время вытираешь нос платком, а каково хозяину?.. Конечно тебя следовало уволить. Разве не так? Я успокоился. Даже обрадовался. Словно поступил на новую работу.Благодари свою судьбу
Вот уже полтора месяца как он ищет жилье… Хозяин сказал: – Ты хочешь иметь две комнаты за сто тридцать лир? Поразительное желание! И в таком доме, как мой! Кровля из марсельской черепицы, пол в уборной мраморный, двери покрашены масляной краской. Роскошь!.. Если бы я нашел комнаты в таком доме за сто тридцать лир, я сам, кажется, снял бы их, хотя мне они и не нужны… – Но я двенадцать лет снимаю это помещение, – робко отвечал Шюкрю-бей. – Слежу за ним, как за своим собственным. Даже еще лучше, чем за своим. Только недавно я отремонтировал стены, сделал ступеньки на лестнице, сменил все перила. Но все разговоры были впустую, хозяин оставался непреклонным. Шюкрю-бей знал: домовладелец хочет выселить их, чтобы повысить квартирную плату. Но самое большее, что мог сделать Шюкрю, – платить на двадцать лир больше. – Берите с нас стопятьдесят лир в месяц, – предложил он. – Сто пятьдесят лир я трачу на сигареты, – рассмеялся хозяин. – Этой суммы не хватит даже на карманные расходы сыну. Шюкрю-бей стал подсчитывать. Если он бросит курить, то сможет сэкономить еще пятнадцать лир в месяц. – Ей-богу, вы правы, – сказал он хозяину, – наше жилье, конечно, стоит больше ста пятидесяти лир. У меня ведь тоже есть совесть. Пусть будет сто шестьдесят пять лир. Если я не предлагаю больше, то, поверьте, только потому, что у меня нет денег… – Не можешь платить – не суйся в хороший дом. По одежке протягивай ножки, – стоял на своем хозяин. – Освободи квартиру, которая тебе не по карману. Шюкрю-бей снова прикинул: если он будет ходить на работу и с работы пешком, то сможет наскрести еще двадцать лир. – Буду платить сто восемьдесят пять лир, – заявил он хозяину. – Смеешься ты, что ли? – усмехнулся тот. – Знаешь дом, что рядом с нами? Маленькие комнаты, узкая гостиная, а какова плата? Триста пятьдесят лир! Понимаешь, какой я дурак набитый? Меньше чем за триста лир ни за что не соглашусь. А не то выезжай. Пусть лучше дом пустует. По крайней мере, никто пакостить не будет. Платить триста лир за квартиру Шюкрю не мог: на все остальные расходы из его месячного жалованья тогда останется восемьдесят лир. А у него четыре рта. Хозяин подал в суд. Заявил, что сам желает жить в этих комнатах, и выиграл дело. Вот уже месяц Шюкрю бегает в поисках квартиры. А зима на носу. С утра до вечера, в снег и слякоть ходит Шюкрю из дома в дом и не может найти ничего подходящего. От бесплодных поисков у него подкашивались ноги. А как надоело раздавать деньги маклерам! Однажды он особенно продрог, прямо до мозга костей. Шел липкий, мокрый снег. В башмаках у него хлюпала вода… К вечеру небо прояснилось, а он брел по улицам в мокрой, прилипшей к телу одежде. «Ах, – вздыхал он про себя, – не с кем даже поделиться, поговорить! Хотя бы душу отвести. Если и не поможет, то по крайней мере выслушает, посочувствует, и сразу легче станет». И вдруг Шюкрю-бей видит, идет навстречу его давний приятель, Зекяи-бей. Они знали друг друга с незапамятных времен. Давно, правда, не виделись. Может быть, он поможет найти жилье? А если и нет, то хотя бы поймет его… – О-о! Здравствуй, Шюкрю-бей. – Здравствуй, дорогой Зекяи. Какие новости? – Не спрашивай лучше. А у тебя что хорошего? – Все в порядке, – скрепя сердце ответил Шюкрю-бей. Судя по внешнему виду, другу Шюкрю-бея было тоже худо. Зекяи-бей спросил: – Откуда и куда ты идешь? Шюкрю-бей давно жаждал излить душу: – Ах, брат, у меня такое несчастье! Вот уже месяц ищу квартиру. Старый хозяин нам отказал. Сегодня опять до вечера рыскал я по городу. Промок до костей. Лихорадка бьет. Если не свалюсь, то только благодаря милосердию Аллаха… Он уже начал говорить о своих злоключениях и теперь не мог остановиться. Но Зекяи прервал его: – Благодари свою судьбу, Шюкрю-бей. А вот что бы ты делал на моем месте? Ах, брат, понимаешь ли ты, что значит строиться в наше время? Вот настоящее несчастье. Найди участок, потом купи его – сплошные мучения. Но как бы там ни было, мы нашли то, что нужно. Участочек встал нам в девяносто тысяч лир… Шюкрю-бей: – Да, дорогой Зекяи, хозяин нас выгоняет. Уже есть постановление суда… Зекяи-бей: – Купил участок, прошло десять дней, тут откуда ни возьмись еще до него охотник объявился, давали нам сто пятьдесят, даже двести тысяч. Я им прямо сказал, что не продам, – не отстают проклятые. Такая это беда, Шюкрю-бей, не приведи Аллах! Ты благодари свою судьбу, что не связался с покупкой земли, со строительством дома. – Правда, брат! Я сказал хозяину, что буду платить больше, предлагал сто восемьдесят пять лир, а он… – Ах, если бы мои потери составляли такую сумму! Ты должен тысячу раз благодарить судьбу за тот кусок хлеба, какой имеешь. Ну вот, решили мы построить двухэтажный дом. А каково в наше время иметь дело с архитекторами и рабочими! Только тот, кому довелось с этим столкнуться, поймет: словами не опишешь наши мытарства. Я хотел, чтобы на каждом этаже было по три комнаты и гостиная. Такой двухэтажный домик, игрушечка… Ах, чего только не натерпелся, Шюкрю-бей, и сейчас еще терплю! – Сочувствую тебе, мой Зекяи… В эту квартиру я ухлопал уйму денег. Недавно обвалилась стена в уборной – я починил. А перед этим еще уплатил пятнадцать лир за ремонт стены в спальне. И теперь этот бессовестный выбрасывает нас на улицу. – Пускай себе выбрасывает, а ты все равно благодари Аллаха. Все-таки тебе лучше, чем мне… Мать мне говорит: раз уж взялся строить дом и ухлопал массу денег, то пусть домишко будет в три этажа, чтобы было на что посмотреть. При составлении проекта у меня вылетело еще сорок тысяч лир, Шюкрю-бей. Да что там! Сытый голодного не разумеет. – Сочувствую тебе, Зекяи-бей… Послушай, я так промерз, даже в груди чувствую озноб. – Это все пустяки, Шюкрю-бей… Все горе в том, что никак нельзя обойтись без черного рынка. Ей-богу, только за оконное стекло отдал две тысячи лир. А нужно еще застеклить двери. Перегородки тоже хочу сделать стеклянные. Понимаешь теперь, что тебе куда легче, чем мне. Живи-поживай и благодари свою судьбу. Вот если бы ты задумал строить дом, тогда узнал бы, что такое несчастье. Вдруг жена мне говорит: раз уж взялся строить дом, то пусть на каждом этаже будет по две квартиры. Я подумал, почему бы и в самом деле не оборудовать по две квартиры? Начали пристраивать… Кошмар! Хотя сейчас, когда я рассказываю, тебе, может быть, все кажется простым и легким. – Как же может такое показаться? Сколько мучений вам пришлось перенести! А я нашел в Аксарае[10] подходящую квартиру. Одна комната большая, другая поменьше. Правда, придется далеко ездить на работу, но что поделаешь! Буду пораньше выходить из дому. И плата считается сносной – сто семьдесят лир. Да вот загвоздка: просят уплатить за шесть месяцев вперед… – Ах, Шюкрю-бей, и ты считаешь, что на тебя свалилось несчастье? Я тебе толкую-толкую и не могу втолковать. Вот знал бы ты, как бывает, когда ищешь железо, а его нет, ищешь цемент – и цемента нет. Один путь – на черный рынок… Чего я только не вынес! Да тебе не понять, ты ведь не строишься… – Не знаю, дорогой, не знаю… Но каково мне, Зекяи-бей, в такую ужасную зимнюю непогоду остаться с семьей на улице… – Благодари, братец, судьбу. – Хозяин через два дня выкинет нас… – Все равно ты счастливчик, сиди да возноси хвалу Аллаху! Так вот я и говорю: возвели мы уже три этажа и собирались наводить кровлю. А свекровь и заявляет: «Чему быть, Зекяи, того не миновать, надстрой еще два этажа. У тебя дети растут, они век будут на тебя молиться». И опять пошло: возись с мастерами, с рабочими, утрясай переделки с муниципалитетом… У тебя по крайней мере этих забот нет. – Твоя правда, Зекяи-бей, у меня нет таких забот. – Благодари Аллаха! – Аллаха-то я благодарю, только не знаю, что мне делать… Есть у нас не очень нужные в хозяйстве вещи… Не будь их, мы могли бы и в гостинице пристроиться… – Скажу тебе по правде, лучше жить в гостиничной клетушке, чем строить дом. Да укрепит тебя Аллах в вере… – Я верю, верю… – Будь доволен своей судьбой! – Я доволен, слава Аллаху! Может быть, и впрямь распродать вещи? Правда, они нужны… Потом разве приобретешь?! К тому же придется отдать их за бесценок… – Отдай! – И отдам. Отдам… – Так вот, выстроили мы пять этажей… Чего это мне стоило, известно только всемилостивому Аллаху… Тут, дорогой, подлетает мой брат и говорит: «Надстроил бы еще один этажик! Сейчас все стремятся, чтобы дома были повыше. Худо-бедно, все на четыре-пять сотен лир в месяц больше с квартирантов будешь получать». Но как трудно это было сделать! Как трудно в наше время надстроить этажик… Тому дай, этому дай – ровно десять тысяч лир вылетело. Ты счастливчик, не ведаешь о том. И еще думаешь, что твои переживания – настоящее горе. Если бы я был на твоем месте, я бы денно и нощно возносил хвалу Аллаху. – Твоя правда, дорогой Зекяи. Но разве я могу на зиму детей оставить без крова? Одолжи мне, чтобы заплатить за шесть месяцев, или дай какое-нибудь убежище. Ей-богу, пропадаю я! – Ах, боже мой! Лучше не иметь ничего, чем иметь что-то и мучиться! Строить дом! Кошмар! Жил себе спокойно и вдруг ни с того, ни с сего сам себя ввергнул в несчастье. Если не считать участка, то дом обошелся мне эдак тысяч в шестьсот. А что мне пришлось пережить! – Ой, ой. ой… – Поверь мне, тебе следует благодарить Аллаха. – Хвала Аллаху!.. Я ни на что не жалуюсь. Только придется мне с детьми зимовать на улице. – Боже мой, не гневи Аллаха. Ты посмотри на меня и мотай себе на ус. Только мы кончили строительство, как объявилась целая туча людишек, которые непременно требовали продать им дом. «Да помилуйте, я не собираюсь продавать!» «Дадим миллион». «Я и за два не продам». Не дай, Аллах, моим врагам испытать подобное… – Погостить у родственников нам тоже нельзя. Теперь такие времена, не до гостей. В таком положении можно сойти с ума. – Сойти с ума лучше. По крайней мере, избежишь неприятностей, которые испытывает домовладелец. Ты все говоришь о какой-то ерунде. Тебе надо пять раз в день молиться и благодарить свою судьбу. Теперь нас подстерегает еще одна беда – надо искать квартирантов. В наше время это не простое дело. – Ты несчастнее меня, дорогой Зекяи… – Разве твое несчастье, братец, несчастье? Благодари Аллаха! – Благодарение Аллаху! Тысячу раз. Ну да поможет тебе Аллах, Зекяи-бей… До свидания. – Всего хорошего, Шюкрю-бей… Ты вспоминай меня, когда тебе будет худо, и благодари свою судьбу. Шюкрю-бей охая и ахая пошел домой. Дома он почувствовал, что у него начался жар. – Ты нашел квартиру? – спросила его жена. – Ах, боже мой! Жена, нам надо благодарить нашу судьбу. Людям бывает и похуже. Не дай бог, если бы мы собрались строить дом. Ты еще не знаешь, какое несчастье быть в наши дни домовладельцем. Нам надо радоваться и благодарить судьбу за то, что мы не знаем лишь того, где голову приклонить…Отчего чешется Рыфат-бей
– Алло! Алло!.. Рыфат-бей! Здравствуй, дружище! Где же это ты пропадаешь? Уж сколько дней тебя нигде не видно! – Кемаль-бей, это ты, дорогой! Ах, Кемаль-бей… – Я так забеспокоился, когда не увидел тебя на приеме у губернатора. И вечерами ты не показываешься. А без тебя у нас игра в безик[11] не клеится… Как это можно столько времени скрываться… – И не говори, и не говори… А о здоровье моем лучше не спрашивай! – Что случилось? – Болен я, болен… – Вах! Надо лечиться, дорогой мой эфенди! Ты меня очень расстроил! А что у тебя за болезнь? – У меня крапивная лихорадка. – Что? – Крапивница… – Крапивница?.. – В общем, я весь чешусь… День и ночь чешусь… – Да? Вах, вах!.. И что больше всего? – Весь! Нет такого места, которое не чесалось бы!.. – Аллах, Аллах! И эту болезнь зовут крапивницей? – Да, так врачи говорят. – А отчего это случилось, дорогой? Почему ты чешешься? – И сам в толк не возьму. Давеча приготовили у нас фаршированную индейку, еда достойная… И получилась отменно. Я не удержался, съел три больших куска. Как ты думаешь, от этого может? – Полноте, эфенди мой! Разве от трех кусков фаршированной индейки может быть что-нибудь плохое? Тогда у меня годами не проходила бы эта самая крапивница. Я съедаю целую индейку, и ничего не случается! – Не чешешься?.. – Нисколько… – До фаршированной индейки я съел почки… – Какие почки? – Жаркое… – Жаркое из почек? Где это видано, чтобы жаркое из почек вызывало чесотку? Может, ты еще что-нибудь отведал? – Теперь уж и не помню… Вначале для аппетита я вроде бы съел салат из огурцов с простоквашей, в нем было много чесноку. – Нет, дорогой, чеснок усыпляет, но чесотку не вызывает. – Какой тут заснуть! Почесуха не дает… Не приведи Аллах такого несчастья! Не подвела ли меня халва? На десерт подавали… – И на здоровье! – Оно-то на здоровье! Но по всему телу сыпь… – Дорогой, не греши на халву! Вчера вечером я съел две полные тарелки, и хоть бы пятнышко!.. Это от чего-то другого… – Да… Но что же это такое? На ужин у нас был окунь под майонезом. Не в нем ли причина! – Это невозможно! Точно установлено, что окунь под майонезом не причиняет никакого вреда… – Но я съел двух сразу! – Хоть двадцать два! И все под майонезом. Эх, я обожаю окуня под майонезом! – Вот погоди, я поправлюсь, уж мы тогда поедим… – Дай бог, ты только поскорей поправляйся! Значит, так ты и не догадался, отчего у тебя этот зуд? – Послушай, а может быть, от сладкой запеканки? Я ел ее со сливками… – Ну и придумал ты, Рыфат-бей! Мне тогда надо было бы с себя всю шкуру содрать! – Но я положил четыре ложки сливок, натуральных буйволиных сливок… – Во-первых, сливки тут ни при чем! Какая может от них быть сыпь? – Скажи, от чего же тогда? – Ищи причину в другом! – О боже! Я же не глотал чесотного порошка… Ну съел несколько бананов, еще кокосовый орех. Да, вот… – Много съел ореха? – Ах, как считать. По-моему, немного, полтора ореха… – Кокосовый орех вообще-то лекарство, от него вреда быть не может. Благословенный плод… – Ну так в чем же дело? – Может, врачи ошиблись, никакая у тебя не крапивница… – Может, и ошиблись, но ведь факт, я-то весь чешусь… – Мало ли от чего чешешься, может, это вовсе не лихорадка!.. – А что? – Ну, что-нибудь другое! – Ох, еще вспомнил, перед сном я пожевал немного миндаля соленого и жареных фисташек… Вот от них-то проклятых, наверное, и пошло… – Ну нет… Я тоже люблю пожевать на ночь в постели. – И не чешешься после? – Не-е-е… Миндаль, орешки – силу прибавляют… – Эфенди мой, может, я отравился молоком? Всякий раз перед сном я выпиваю еще стакан молока. А тогда выпил два… – Молоко – это здоровье, Рыфат-бей… Молоко, наоборот, предупреждает всякую чесотку… – А по утрам я взбалтываю два свежих яичка с молоком, как думаешь, может, они?.. – Мне тогда пришлось бы тридцать лет чесаться… – А вечером накануне этого несчастья я съел икры, черной икры со сливочным маслом, и бурдючного сыра или, может быть, швейцарского, точно не помню, многовато… – Сколько бы ты ни съел, икра ничего не сделает… – Не сделает? Терпеть нет сил… – Напряги мозги, припомни, что ты еще ел? – Еще, еще!!! Не могу вспомнить, что вчера ел. Чего только не было на этой неделе! И неделю назад! Как могу я удержать все в голове. Как бы не от фаршированных овощей… К жареному барашку подавали фаршированные овощи… – Какие? – Баклажаны на оливковом масле… Я не мог удержаться, съел штук шесть или семь. – На оливковом масле? – Да… – Тогда ничего, они легкие, хорошо проходят. Еще что было? – Затем съел немного макарон… Да, запеченных с кашарским сыром… Послушай, а может, это все уксус навредил? – А ты пил? – Нет… В салате… – Да нет. Уксус способствует пищеварению… – В салате был и горький перец… Но я запил его минеральной водой… – Так, еще припомни, что у тебя на столе было… – Что было? Что было?! Было что? Нет, не ел больше, я пил… Виски с содовой пил, потом изжога началась, я стакан сельтерской воды выпил и еще ложечку соды… Да-а-а-а, в ресторане с приятелем ели шашлык, потом мне захотелось лепешки с мясом… Ну и мясной плов, как сейчас помню – из пшеничной крупы… Много горчицы я ел. Люблю мясо с горчицей… Посмотрел бы ты сейчас на меня: в одной руке телефонная трубка, с тобой говорю, а другой разодрать себя готов! Да, я еще ел пирожки, интересно, может быть, от них? И рыбный салат, со скумбрией, но от скумбрии ничего не бывает… – Не бывает… – А гороховый суп? Недавно душа затосковала по гороховому супу. Супруга моя и говорит: жара, мол, стоит, не надо, а я не могу, вынь да положь! И приготовила она замечательно… – А много ты съел? – Не-е-е, две тарелки… – А доктор говорит, от чего чесотка? – Я ему, как тебе, все досконально изложил. А он говорит – от пищи быть не может, вы ничего вредного не ели. Может, из-за солений? – Каких солений? – Ну разных… А засахаренный миндаль?.. – Если бы засахаренный миндаль вызывал чесотку, то позакрывали бы все кондитерские… – Так от чего же эта лихорадка у меня крапивная? – Подумай еще хорошенько, что ты ел на этих днях? – Ничего такого не ел. У меня и аппетита-то нет… Если же и съедаю чего лишнего, так тут же кефиром запиваю, для лучшего сварения. – Милый мой, ты последние дни ел хлеб? – Хлеб? – Да, хлеб… – Какой хлеб? – Обыкновенный хлеб, который в печах пекут… – Съел полкусочка. – Все ясно… От него ты и чешешься. Обыкновенный хлеб не для каждого. К нему надо привычку иметь. Благодари Аллаха, что только полкусочка съел, если бы целый, так, небось, лягался и ржал бы, как конь… Все ясно, Рыфат-бей… Теперь лечись, поправляйся! – Спасибо, дорогой! – Я тебе еще позвоню. До свидания. – Да хранит тебя Аллах, дорогой мой.Люстра
Я часто встречаю в кофейне маленького, толстого человека, но кто он, не знаю. Все началось с продажи домашнего скарба. Мы с женой рассортировали наши вещи: в одну кучу – необходимые, в другую – менее важные и, наконец, в третью – ненужные. Продавали те, которые считали ненужными. Вскоре, решив, что нам почти ничего не нужно, продали все, оставили лишь книги, кровати и несколько кастрюль. Когда хозяин все же выселил нас по суду за неуплату, я отправил жену и детей в дом к тестю. А так как с тестем с самого начала у меня были плохие отношения, я мог приходить к семье только после того, как в доме все лягут спать. Мы заранее договорились, что дверь будет открывать жена. И вот однажды после полуночи я подошел к дому тестя и тихо постучал в дверь. Она тут же открылась, но передо мной была не жена, а сам тесть. Он открыл дверь и, не произнеся ни слова, выключил свет и ушел. Я пробирался в темноте, споткнулся и упал. Ощупью попытался определить, на что я свалился. Определил – на книги. Поднялся и пошел, держась за стенку. Услышал женский крик. Это крикнула жена. Открыл дверь в комнату, из которой доносился голос тестя, и увидел свою жену – она плакала, глаза у нее были красные и опухшие. – Пусть он заберет из моего дома свои книги, иначе я их сожгу! – угрожал тесть. – От них нет никакого проку, раз он не в состоянии прокормить детей, так пусть не стучится в мою дверь. Вот с того-то дня я и повадился ходить в кофейню. Маленький, толстый человечек, так же как и я, приходил туда утром и проводил весь день. Однажды он появился только после обеда. В руках у него была люстра с пятью рожками. Он поставил ее на стол и выпил чашку кофе. С того дня он всегда приходил в кофейню с люстрой. Поставит ее на стол и сидит допоздна, а потом забирает люстру и уходит. На следующий день я увидел, что в люстре недостает стеклянной чашечки, вероятно, она разбилась. На другое утро остались только две стеклянные чашечки и пять ламп. А еще через три дня – уже не было ни одной чашечки и ни одной лампы. В руках у маленького, толстого человечка был лишь металлический остов. Незнакомец не расставался с этим бронзовым скелетом, который качался у него в руках, как вешалка, что висела в кофейне. Так как я не мог зайти в дом тестя, мы с женой встречались в парках, на улице и разговаривали стоя. Решение тестя было окончательным: пока я не смогу прокормить своих детей, он запрещает мне даже разговаривать с их матерью. Если же я не найду работу и у меня не будет денег длительное время, он, возможно, возбудит дело о разводе. Я был согласен на любую работу, на все, что могло дать деньги. Но куда бы я ни обращался, всюду получал отказ. Однажды я встретил своего старого приятеля. Как и всем, я рассказал ему о своем положении. – Какая бы ни была работа, я согласен на все, даже таскать камни на стройке, – сказал я. Приятель посочувствовал мне: – Уж если тебе все равно, тогда займись торговлей, хотя бы мелкой, вразнос. Продавай носовые платки, носки – заработаешь себе на жизнь. Приходи завтра ко мне, я тебе дам пятьсот лир. И сразу же принимайся за дело! Я взял его адрес, и мы расстались. Я готов был плясать от радости. Кто в наше время даст пятьсот лир! Значит, еще не перевелись хорошие люди.Утром я, как обычно, зашел в кофейню. Вскоре появился маленький, толстый человечек со своим стержнем от люстры в руках. Он сел около меня и поставил остов на стол. Мы уже давно здоровались. – Как поживаете? – приветствовал он меня. – Благодарю, а как вы? – спросил я. И, будто невзначай, поинтересовался: – Извините меня, пожалуйста, за любопытство, но скажите, что это вы не расстаетесь с этой люстрой? Я всегда вижу ее у вас в руках. – Вот эта? Эта подлюга?! Это горе мое, а не люстра! – Да-а-а?.. – протянул я с удивлением. – У нее длинная история, – начал он рассказ. – Когда у человека начинают плохо идти дела, то поправить их оказывается трудно, даже невозможно!.. Так случилось и со мной, я потерял работу. Кстати, когда я и работал, мы тоже с большим трудом сводили концы с концами. У нас не было никаких сбережений. А вот остался без работы, и начали по-настоящему бедствовать. У меня жена и двое детей… – И у меня, – сказал я грустно. – Вы не знаете, что такое бедствовать. – Как не знаю, у меня то же самое! – Сначала мы распродали наши вещи. Разделили их на необходимые, менее необходимые и ненужные. Начали с ненужных. Через некоторое время поняли, что ни одна вещь нам не нужна, и продали все. – Как странно!.. Точь-в-точь как у нас! – Остались только книги, кровати и кое-какая посуда. Когда за неуплату хозяин по суду выбросил нас на улицу… – Вы, наверно, отправили вашу жену и детей к тестю? – Откуда вы знаете? – Я так же поступил! – Да, я отправил их к тестю. С ним у меня с самого начала не сложились отношения. Человек слово в слово рассказывал мою жизнь. Я с удивлением слушал его. После полуночи он отправился в дом к тестю. Вместо жены дверь ему отворил тесть. Потушил свет. Маленький, толстый человечек упал в темноте на книги. Все, как со мной, до мельчайших подробностей. Уму непостижимо такое совпадение. Уж не подслушал ли он мою историю и сейчас насмехается надо мной? – Знаю, знаю, короче! – закричал я. – Не растягивайте, расскажите о люстре. – Расскажу и о ней. Однажды я встретил своего старого приятеля. – Может быть, он дал вам пятьсот лир? – Да! Но откуда вы это знаете? Я никому этого не рассказывал. – А откуда вы знаете? Я тоже никому не рассказывал! – Я говорю о том, что произошло со мной. – Хорошо, вы получили пятьсот лир? – Получил! – А я еще не получал, скоро пойду за ними. Расскажите, что произошло затем. – Когда я шел к приятелю, я чуть не падал от голода. За два дня я выпил только два стакана чаю. Приятель ссудил пятьсот лир. «Я расшибусь, буду работать и заработаю денег. В кратчайший срок верну долг», – сказал я. «Спешить не надо. Главное, чтобы ты занялся каким-нибудь делом», – ответил он. Я поблагодарил и ушел. Я хотел купить на рынке два-три ящика персиков, груш и продать их. Это обошлось бы мне в сто, сто пятьдесят лир. Я не хотел пускать в оборот сразу все деньги. Когда я проходил мимо ресторана, мой взгляд задержался на кушаньях, которые были выставлены на витрине. Я еле держался на ногах. Я решил хорошенько поесть! На три лиры можно досыта наесться. Но я боялся менять деньги. Я не имел на это права. Стоит только разменять, они растаят, и я останусь ни с чем. Когда я проходил мимо шашлычной, в нос мне ударил аппетитный запах. Я не мог удержаться, вошел и… поспешно повернул назад. Нужно сначала заработать, а потом есть! У булочной меня одурманил аромат свежего хлеба. Что, если купить хлеба? Нет, я не имею права. Я остановился перед торговцем бубликами. Они были свежие, хрустящие. Не купить ли один? Нет! Я должен заработать сначала, вырвать из рук тестя жену и детей. Стояла сильная жара… И когда проходил мимо продавца шербетом, я чуть было не попросил стаканчик лимонада со льдом. Но вовремя опомнился и прошел мимо. «Мой тесть увидит, какие великие дела я сотворю на эти пятьсот лир, и еще пожалеет, что так плохо относился ко мне», – мечтал я. Я умирал от жажды, но, боясь разменять деньги, не выпил даже стакана воды за десять курушей. Я не садился в трамвай, ходил всюду пешком. Я пришел на крытый рынок. Мимо бедестана – той части большого базара в Стамбуле, где торгуют драгоценностями, оружием и старинными вещами, – я прошел, не останавливаясь. На открытом аукционе, где обычно происходит распродажа старых вещей, стояла толпа. Время близилось к вечеру. Рано утром, думал я, приду на рынок, куплю персики, груши и начну торговлю. Сегодня у меня еще не было дел. Я мог пойти в кофейню, но зачем зря тратить деньги на чай и кофе? Вот я и решил пойти на бедестан и посмотреть, как идет распродажа, а заодно убить время. К тому же я никогда не бывал там. Как и все, я прошел в зал. На ступеньках сидели люди. Подобно другим, присел и я. Вещи, предназначенные для продажи, и аукционист были у всех на глазах. Аукционист достал из вороха вещей фотоаппарат и громко объявил: – Фотоаппарат марки «Ролейфлекс», объектив два с половиной, почти не был в употреблении, в рабочем состоянии. Оценен в триста лир. Триста лир! Желающие? Триста… – Триста десять! – закричал кто-то со ступенек. – Триста десять, господин!.. Триста десять, триста десять… – объявил аукционист. – Триста пятнадцать! – закричал другой. Из разных мест поднялись голоса: – Дам триста двадцать! – Четыреста пятьдесят!.. На некоторое время аукцион затих. Аукционист продолжал: – Продан за четыреста пятьдесят. Фотоаппарат марки «Ролейфлекс» с запасным объективом и треножником. Человек, сидевший в зале, обратился к аукционисту: – Разрешите посмотреть аппарат. Аукционист протянул ему аппарат. Человек, повертев его в руках, сказал: – Четыреста шестьдесят! – Четыреста шестьдесят две! – Четыреста восемьдесят!.. Кто больше?.. Продан, продан, про-о-о-д-дан! Ударил молоток. Чиновник протянул купившему фотоаппарат квитанцию, записал фамилию и получил деньги. Следующей вещью была пишущая машинка. – Исправная пишущая машинка марки «Ремингтон»!.. Оценена в шестьсот лир!.. Шестьсот лир! – Шестьсот десять! – Шестьсот пятьдесят!.. Никогда в жизни я не видел более волнующего зрелища. По мере того как росла цена, росло и напряжение. – Шестьсот пятьдесят пять! – Семьсот десять! Я был так увлечен, так возбужден, что, не помня себя, крикнул: – Семьсот пятьдесят! У меня получилось это так громко, что я сам испугался собственного голоса. Аукционист, глядя на меня, объявил: – Семьсот пятьдесят! Кто больше? Продается за семьсот пятьдесят, продается, про-о-о-да… Вдруг раздается голос: – Семьсот пятьдесят одна! – Ох! – вздохнул я с облегчением. Что было бы, если б машинка осталась за мной! У меня ведь всего-навсего пятьсот лир! Пишущая машинка была продана за семьсот восемьдесят лир. Аукционист выставил ручную швейную машинку. Ее оценили в пятьсот лир. Первая опасность обошла меня. Увлеченный возбуждением толпы, я сдерживал себя, чтобы снова не сунуться в игру. – Пятьсот десять! – Пятьсот двадцать! – Шестьсот! Последним крикнул я. Все головы повернулись ко мне. Меня будто обдало кипятком. Как получилось, что я снова вылез? Человек, сидевший рядом со мной, сказал: – Она не стоит шестисот лир! – А тебе какое дело? Разве не я буду платить?! – ответил я ему. – Я механик, поэтому… – начал он и вдруг заорал: – Шестьсот одна! Вторично меня обошла беда. На продажу выставили вазу. При каждой новой цифре я подпрыгивал. Чтобы не закричать, зажимал рот руками. После вазы была продана картина, написанная маслом, потом пылесос. Аукционист поднял люстру. – Пятирожковая люстра, исправная!.. Оценена в сорок лир!.. Кто даст больше? Сорок лир! – Сорок одна! Человек слева от меня выкрикнул: – Сорок две! Человек, сидевший справа от меня: – Сорок пять! Человек впереди меня: – Сорок восемь! Человек сзади меня: – Пятьдесят! Я уже больше не мог сдерживать себя и закричал: – Пятьдесят одна! Атмосфера была так накалена, что не было сил сдержаться. Человек справа: – Пятьдесят три. Слева: – Пятьдесят пять. Невольно я закричал: – Шестьдесят! Боже, я изо всей мочи стараюсь себя сдержать, но разве это в моих силах? – Семьдесят! – Семьдесят пять! Теперь мы уже заупрямились, и я, сам не знаю как, выкрикнул: – Восемьдесят! – Сто! Слева: – Сто пятьдесят! Я: – Двести! Кричим то он, то я. Только он набавляет одну-две лиры, а я пять – десять. – Двести семьдесят! После каждой новой цифры я молился: «Дай бог, чтобы он еще прибавил, пусть вещь достается ему». – Двести девяносто! – Если он скажет: «Двести девяносто одна», – я не прибавлю ни куруша. – Двести девяносто одна! Не в силах себя сдержать, я закричал: – Триста! Постепенно возрастая, цена перевалила за четыреста. Человек, сидевший рядом со мной, сказал: – Четыреста девяносто одна! Я закричал: – Пятьсот! Во мне словно кричал кто-то другой. Если человек скажет: «Пятьсот одна», – я замолчу. У меня не было ни курушем больше. И что бы вы подумали?! Человек будто знал, сколько у меня денег в кармане, и говорит: – Берите на здоровье! В зале наступила тишина. Аукционист: – Пятирожковая люстра!.. За пятьсот лир… Кто больше? Когда он сказал: «Кто больше?» – я посмотрел каждому в лицо. Не нашлось ни одного честного человека, который бы произнес: «Пятьсот одна», – чтобы меня спасти. У одного зашевелились губы, – может быть, мне так показалось? Я сказал, желая ему помочь: – Господин, вы, кажется, что-то собирались сказать?! – Нет, ничего! – ответил он. Будто его слово что-то изменит! Ни у кого не осталось совести. При продаже других вещей аукционист медлил, на этот же раз он поспешно крикнул: – Продано, продано! – и ударил молотком. Потом он сразу протянул мне квитанцию, записал мою фамилию и адрес. Я даже не успел двинуться, как он оформил покупку, взял мои пятьсот лир и всучил мне пятирожковую люстру. Человек, который состязался со мной, стоял рядом. – Пользуйтесь на здоровье, вы купили хорошую вещь! – сказал он. – Откуда вы знаете, что она хорошая? – спросил я. – Как мне не знать, я же ее владелец! – Я вижу, что вы оказались в затруднительном положении и вам пришлось ее продать. Жаль!.. Хотите я вам возвращу люстру за четыреста девяносто лир? – Вам повезло, я не смею лишать вас такой удачи! – ответил он. – Мне совсем не нужна люстра, дайте четыреста и забирайте ее, – сказал я. – Пользуйтесь на здоровье! – сказал он и ушел. – Послушай, бери за триста! – крикнул я ему вслед, но он даже не обернулся. Я ушел с люстрой. Я знал, что купил вещь за бешеную цену, что у меня нет ни кола, ни двора, но я не знал, что мне делать с этой проклятой люстрой? Я понес ее в торговый ряд, где продают настольные лампы и люстры. – Сколько же вы за нее хотите? – спросили у меня. – Она дорогая, но я уступлю за шестьсот! – сказал я. Перекупщики рассмеялись. – Мы тебе дадим таких новых десяток! Так я и остался с люстрой. Под вечер мы с женой встретились в парке. Она мне говорит: – Отец сказал: «Или убирайтесь, или разводись». Ты должен немедленно найти работу. Я показал жене люстру и сказал: – Не беспокойся, осталось терпеть совсем немного. Самое страшное позади. Я тебе готовлю дом, отец твой удивится. Вот смотри, я даже люстру купил для нашего дома, смотри, какая она красивая, с пятью рожками… Жена встала со скамейки, посмотрела на меня и, попрощавшись, повернулась и убежала. С того дня я все хожу с этой люстрой. Мне негде ее оставить, и никто не хочет ее купить. Таскаю эту штуковину всюду за собой, стекла и лампы разбились, остался только железный остов с пятью рожками. Я, братец, об одном жалею: имел пятьсот лир и даже хорошенько не поел! Стакана воды не выпил! Эх, душа бы так не болела! Я с состраданием посмотрел на маленького, толстенького человечка. Настало время идти к приятелю, который мне обещал пятьсот лир. Я вышел из кофейни. По дороге я все время думал об одном: как могло случиться, что жизнь маленького, толстенького человечка оказалась похожей на мою, как две капли воды. Наверно, это и вас заинтересует. Так знайте: маленький, толстенький человечек, купивший на аукционе пятирожковую люстру за пятьсот лир, не кто иной, как я сам. Но чтобы никто не смеялся над моей глупостью, я говорю, что этот случай произошел с другим человеком!..
Свой дом
С детства познал он, что значит жилье, снимаемое внаем. И, став взрослым, решил во что бы то ни стало иметь свой кров, где можно укрыться от любых невзгод. Самые первые впечатления связаны у него с переездами с одной квартиры на другую, непременными ссорами между матерью и отцом, сборами, суетой. Упаковка вещей, увязывание тюков с подушками и тюфяками, куда закладывалась посуда, мелкие вещи – от самоварной трубы до жаровни для рыбы, завернутой в газетную бумагу. Вещи грузили в повозку, запряженную парой лошадей, а мать суетилась рядом, стараясь втиснуть еще герань, гвоздику, пересаженные в консервные банки. Эти груженые повозки он запомнил на всю жизнь. Во время переезда всегда что-нибудь случалось: то били тарелки, лампы или стаканы, то из бутылок с оливковым маслом, уксусом или сиропом выскакивали пробки, и содержимое заливало белье. – Бедность – это позор! – кричал отец. Когда он окончил лицей и вступил в самостоятельную жизнь, у него не было уже ни отца, ни матери… Помня о мытарствах с наемным жильем, он решил не жениться, пока не купит собственного дома. Пять лет ходил он в одном костюме; вкуса водки и табака даже не знал; не бывал ни в кино, ни в театрах; знакомств не заводил – короче говоря, жил жизнью монаха или индийского факира, откладывая каждый куруш. И в результате накопил две тысячи лир. Эти деньги для таких, как он, считались немалыми. В те времена купить дом можно было и за тысячу лир, но он не хотел приобретать рухлядь, какую ему предлагали. «Куплю участок и сам построю себе дом», – мечтал он. Он хотел, чтобы дом был с большим красивым садом, стоял на берегу моря и недалеко от центрального проспекта. Дом так дом… Будущий домовладелец облюбовал два участка. Но за один просили три тысячи, а за другой – три с половиной. Они были в самом деле хороши. Можно было найти приличный участок за тысячу лир, но он решил не торопиться, а купить то, о чем мечтал. Еще некоторое время нужно было жить, отказывая себе во всем. Через три года у него собралось уже четыре тысячи. Теперь он был уверен, что сможет купить отличный участок. Он отправился туда, где с него спросили когда-то три с половиной тысячи лир. Половина участка была уже продана. На нем стояла вилла. За другую половину теперь просили пять тысяч лир. Он отправился туда, где раньше просили три тысячи. Новая цена была шесть тысяч лир. За участок, который ему тогда не понравился, сейчас просили четыре с половиной тысячи, а тогда хотели тысячу лир. Он положил деньги в банк. Стал жить еще экономнее. И отказался от мечты жить на берегу моря. Искал землю где-нибудь в приличном районе. За шесть лет он сумел накопить пять тысяч лир, а дороговизна росла. Участок за четыре тысячи лир был продан, и на нем стояло четыре дома, и было еще свободное место. За него требовали уже шесть тысяч. Пришлось отказаться от покупки участка в городе. Его устраивала теперь и окраина. Постоянное стремление откладывать приучило питаться почти что воздухом, и он пугал детей своей худобой. Но за следующие семь лет сумел скопить всего семь тысяч лир. Участок за семь тысяч… Над ним смеялись, когда он называл сумму. На такие деньги нельзя было теперь купить клочка земли даже для хибарки. Двадцатая часть участка, который когда-то продавали целиком за две тысячи лир, была свободна и продавалась. За нее просили сорок тысяч. Ничего, кроме как продолжать копить деньги, ему не оставалось. И он весь отдался накопительству. По вечерам рисовал проекты своего будущего дома. С двумя туалетами – турецким и европейским. Спальня, гостиная, столовая, зал и детская комната – пять комнат, не меньше… Если он раньше мечтал о двухэтажном доме, то теперь согласен был и на одноэтажный. Он был уже далеко не молод. При мысли, что когда-нибудь у него будет своя крыша над головой, на глаза навертывались слезы. Он еще туже затягивал ремень и, стиснув зубы, продолжал откладывать куруш за курушем. Вот стоит только купить участок и поставить дом, тогда… Пять комнат ему не нужно, не нужно и двух уборных – ни турецкой, ни европейской. Только бы одну, но свою комнату. После постройки дома он сразу женится. Лет пять назад он вышел на пенсию. Теперь уже как мало ни ешь и ни пей – ничего не отложишь. Но все-таки за всю жизнь он скопил двенадцать тысяч лир. Ни в городе, ни за городом, ни на берегу моря, ни на горе за такие деньги участка не купишь. Бесконечные поиски земли отнимали у него все время. Слова отца: «На земле – жилище, на том свете – вера!..» – постоянно звучали у него в ушах. Как-то вечером, возвращаясь после безуспешных поисков, он увидел у дороги кладбище. Зашел. Какая красота! Именно таким рисовался в его воображении сад перед домом: цветы, лужайки, газоны… Глядя на чистую зелень, он пробормотал: – Кому не захочется на веки веков попасть в такую красоту! Кладбище раскинулось на холме, над самым морем. Погрузиться в вечный сон под сенью стройных кипарисов – разве это не блаженство! На следующий же день он поспешил в управление кладбищ. – На том кладбище мест уже нет! – ответили ему. За двадцать тысяч он мог бы купить место на любом кладбище. Ему предлагали участки за пятнадцать, двенадцать и даже десять тысяч. Он уже знал, что через день цены подскочат, и на эти деньги ничего не купишь, и он купил место на кладбище в тот же день, оформил все бумаги, даже не взглянув на то, что покупает. Затем пошел посмотреть. Это было место, затерянное среди разбитых могильных плит и вокруг – ни газонов, ни кипарисов… Но он был доволен и этим. – О, это мое! Мое!.. – проговорил он, и глаза его заблестели. Каждый день рано утром, как прежде на службу, отправляется он на кладбище, гордо садится на свою землю, расчищает ее от сорной травы, сажает цветочки и с нетерпением ждет дня, когда займет свое вечное жилище.А сумеешь ли ты быть у нас врачом?
У нас так не хватает врачей, а некоторые берут и уезжают в Европу и Америку в погоне за деньгами! Наши же доморощенные умники хотят, чтобы молодые врачи, получившие образование за границей, при возвращении домой прежде сдавали экзамены, а затем получали право заниматься врачебной практикой. – Для чего вы приехали? – спрашивает экзаменатор, пожилой опытный врач. – Чтобы работать, лечить людей. – Гм, понятно… А что вы еще умеете делать? – То есть как что? – Как то есть как? Например, умеете ли сочинять музыку, писать стихи, сниматься в кино, работать подрядчиком, заниматься коммерцией? Могли бы стать депутатом Национального собрания, министром? Пуститься в политику?.. Конечно, вы чем-нибудь займетесь. – Нет, я буду только лечить… Я из небогатой семьи, на жалованье не проживу, потому займусь частной практикой… – Ха-ха-ха… Без звания доцента, профессора иметь частную практику? А кто же будет направлять вам пациентов? – То есть больных? – Да, пациентов… – Наверно, больные сами придут… – Как это больные сами придут? – Тяжелого больного кто-нибудь привезет… – Хорошо, а как зовут человека, который привозит больных? – Я ведь не могу знать имени этого человека, он еще не привез больного. – Я спрашиваю не имя его, а как называют человека, который присылает больных? –?.. – Его маклером называют, маклером… Медицинский маклер… Ты же сам пациента поликлиники не пошлешь к частному врачу? Если никто не укажет, как придет к тебе пациент? Вас за границей даже этому не учили?.. Хорошо, ну скажи, пожалуйста, что значит профессиональная солидарность? – Взаимопомощь, что ли? – Не знаешь, ну так я объясню. Предположим, к тебе придет человек с жалобой на геморройные шишки… Осмотрев, ты пошлешь его к своему приятелю – специалисту по женским болезням… – Но у человека ведь геморрой… зачем к гинекологу? – Твой приятель получит гонорар и направит пациента к своему другу – зубному врачу… – Но… – Зубной врач затем направит его к кожнику, кожник – к рентгенологу, рентгенолог – к глазнику… Напоследок его следует показать невропатологу. К тому времени нервы у больного сдадут… Если у него есть пища и вода, то он и сам поправится, а если нет, то умрет и от болезни избавится. После смерти он опять попадет в руки медиков, к патологоанатому. Теперь, скажи, пожалуйста, что нужно сделать, чтобы стать известным, прославиться? – Я буду стараться так лечить моих больных, так работать над собой… – Хых… Слушай меня. Ты дашь в газеты объявления: «Бесплатный прием неимущих больных. Каждый день после обеда». Когда пациенты начнут приходить к тебе, будешь принимать только по понедельникам и четвергам… Затем раз в неделю, а потом раз в месяц… А когда повалят косяками, ты прекратишь бесплатный прием. И будешь все время повышать плату, люди подумают, что ты владеешь какими-то чудодейственными секретами, раз так дорого берешь за визит. Все больные побегут к тебе… Потом надо еще помещать в газетах благодарственные письма от имени больных. А если к тебе пришел пациент, ты его осмотрел и не нашел никакой болезни, что будешь делать? – Я скажу, что он здоров… – Вах-вах!.. Посмотрите на этого врача!.. Разве на свете есть небольные люди? Если даже у него нет никакой болезни, ты выпиши ему неразборчивый рецепт и пошли в аптеку… Как бы там ни было, психиатр-то найдет у него комплекс неполноценности… Да-а, чем непонятнее ты напишешь рецепт, тем разборчивее должен быть счет… Затем почаще нужно писать в газеты статьи по различным вопросам, например: «Об аренде жилья», «Защита леса», «Нравственность шоферов», «Почему люди сходят с ума» и так далее, чтобы имя твое постоянно мелькало на страницах прессы, и все говорили: как много он знает!.. Надо делать это так, чтобы в будущем стать мэром города, или губернатором, или депутатом парламента, а то и министром… Да, мне совершенно очевидно, что ты здесь не сможешь успешно работать как врач… Лучше всего снова отправляйся туда, откуда приехал, – в Германию, Америку!.. – Спасибо, будьте здоровы… – И ты будь здоров, сын мой, смотри не болей!Очки
Как-то, месяцев семь-восемь тому назад, один приятель меня спросил: – Почему ты неносишь очки? – А зачем они мне? – Человек в твоем возрасте уже не может обходиться без очков. Если ты не будешь носить их сейчас, совсем испортишь глаза. Приятель ушел. В глазах у меня помутнело. Я уже ничего не различал ни вблизи, ни вдали. Тайно я всегда мечтал, чтобы у меня выпали волосы и открылся лоб… И еще – носить очки. Это я считал признаком людей, наделенных интеллектом. Если у подручного мясника выпадут надо лбом волосы и он наденет очки, то даже его можно принять за доцента университета. Но эти мои мечты не сбылись. Волосы мои изо дня в день становились гуще. Ну, хоть бы очки на нос нацепить, чтобы люди говорили: вот ученый! Я пошел к врачу. После обследования он сказал: – У вас близорукость. Одна целая семьдесят пять сотых диоптрии. Я купил очки по рецепту. Стоило мне только их надеть, как у меня начинала кружиться голова, поднималась тошнота и, простите, меня даже рвало. Просто выворачивало наизнанку. Когда я снимал очки, то ничего не видел. А в очках хотя и видел, но меня тошнило. Прямо беда! Один мой приятель пожалел меня. – Могу рекомендовать тебе хорошего врача. Обратись к нему, – сказал он. Врач осмотрел сначала меня, потом мои очки. – Какой болван прописал вам эти очки? У вас же нет близорукости! – А что у меня? – Дальнозоркость. Две диоптрии! Я заказал новые очки. От этих очков у меня не кружилась голова, не поднималась тошнота. Теперь все время слезились глаза. Я непрерывно плакал. От слез глаза мои были всегда красными. Мною овладевало непонятное чувство горькой тоски. Эти очки годятся только для похорон. Близкий друг посочувствовал мне: – Этак ты совсем ослепнешь. Сходи в государственную лечебницу. Одно дело – частный врач, другое – врач солидной государственной клиники. К тому же у них по глазным болезням принимает профессор. Да, государственная лечебница – совсем другое дело. Богатая аппаратура, все блестит и сверкает. Профессор обследовал меня. Я ему рассказал о своих злоключениях: – Один говорит – близорукость, другой – дальнозоркость. Профессор разозлился: – Вот недотепы! У вас не близорукость и не дальнозоркость. Вы страдаете астигматизмом. По рецепту профессора я заказал очки. Они пришлись мне впору. Я все видел хорошо. Одно только меня тревожило: мир как будто отдалился от меня. Стены комнаты, в которой я прожил десять лет, раздвинулись метров на тридцать. Хочу пожать приятелю руку, не могу дотянуться, хочу написать что-нибудь – бумага оказывается не под моей рукой, а в двух метрах от меня. Я видел предметы, как в перевернутом бинокле. Они уменьшились в размерах, а люди стали с чечевичное зерно… Но самое главное – я уже не мог есть. Сажусь за стол – тарелка убегает от меня на двадцать метров, а нос мой погружается в горячий суп, я лихорадочно пытаюсь ложкой попасть в чашку, которая стоит метрах в двух от меня. Я перестал есть, пить, двигаться. Меня за руку отвели к другому доктору, который получил образование в Америке. Ходили слухи, что он кроту мог вставить волчий глаз. После тщательного осмотра он сказал: – Какой… выписал вам эти очки?! Ну и болван! Вот коновалы! Если вы пожалуетесь в прокуратуру, у него отнимут диплом. – Пусть не я, а Аллах его накажет, – сказал я. Я купил новые очки. Теперь в глазах у меня все стало двоиться. Наша семья, всегда состоявшая из семи человек, выросла до четырнадцати… Раньше я и не замечал, что у каждого человека есть двойник. Могут ли люди в такой степени походить друг на друга? Со мной творилось что-то невероятное. Смотрю на свои ноги – и вижу четыре ботинка. На руке у меня десять пальцев. Пошел к другому врачу. Тот учился в Германии. – Какой… назначил вам эти очки? – А что? – Как что? Неправильно! Оказывается, в одном глазу у меня близорукость, а в другом дальнозоркость. В очках, прописанных новым светилом, я перестал различать свет и тьму. Вокруг меня кромешный ад. – Какой… выписал вам эти очки?! У вас самое нормальное зрение! – воскликнул врач, к которому я обратился на этот раз. – Но я ничего не вижу. Я погружен во мрак! – Куриная слепота у вас. Все поэтому! Пилюли, уколы и опять новые очки… Теперь на меня наступали все отдаленные предметы. Поднимаясь с пристани на пароход, я шагал прямо в море. Пароход еще не пристал к берегу, а мне казалось, что он рядом. В городе не осталось врача, у которого я не побывал. Если один считал, что правый глаз у меня близорукий, а левый дальнозоркий, то другой утверждал обратное. Если один находил астигматизм, то другой признавал катаракту. В очках, выписанных врачом, который обнаружил у меня катаракту, я все видел в зеленом свете. Находили у меня и дальтонизм. Я видел вещи спереди, сбоку, вдали, вблизи, спаренными, разноцветными. Гладкая дорога под моими ногами проваливалась на сорок-пятьдесят сантиметров, и мне казалось, что я иду по лестнице. Я делал огромные шаги, как верблюд. Как-то я шел по мосту. Ступеньки показались мне на метр ниже, и я кувырнулся вниз. Очки упали. Я ничего не различал. Все было в тумане. Мне помогли встать. – Где мои очки? – спросил я. Их нашли, передали мне, я надел. О Аллах!.. Я не мог припомнить, когда еще я так хорошо видел! Все на своем месте, четко, красиво. Не чужие ли это очки? Нет, мои: массивные, черные, роговые. Трудно передать мою радость. Отныне ни ногой к глазным врачам! Я отчетливо видел самый мелкий шрифт в газете и название парохода в море. С этой радостью я пришел домой. – Что с твоими очками? – спросила жена. – А что такое? Я снял очки. Пальцы прошли сквозь оправу. Стекла выскочили при падении. С того дня у меня прекрасное зрение.Мученик поневоле
Автобус был битком набит. Однако в толчее выделялся один пассажир, который явно попал не на тот вид транспорта. Место ему было в карете «Скорой помощи». Левая рука прибинтована белой повязкой к плечу, голова перевязана, один глаз заплыл и посинел, вокруг другого кровоподтеки. Он держался за поручень, стараясь как-нибудь поудобнее пристроиться в переполненном автобусе, и все время стонал. Кто-то из сидящих сжалился над ним и уступил место. – Спасибо, – охая сказал инвалид. – Ба, да это Сельман-бей! – воскликнул пассажир, уступивший место. – Здравствуй! Кто это тебя так разукрасил? Что стряслось? – О-ох! Ы-ых! Здравствуй, Сарафеттин-бей! И не спрашивай лучше! Я в таком виде пребываю уже третий месяц… – Вах, вах! Что же это такое! – Э-эх! Господи, прости и помилуй, совсем пропадаю я… – А что врачи говорят? Как твоя болезнь называется? – Ох-ох! Зачем мне врачи! Разве они помогут! Не приведи Аллах, такое несчастье свалилось на мою голову! Пошли его на голову моих врагов! Все тело ломит, ни рукой, ни ногой не могу пошевельнуть. – Как можно без врачей, Сельман-бей! Обязательно сходи в больницу. – Нечего мне там делать! В сумасшедшем доме мне место. Вай, вай, только в сумасшедшем доме! Скажу честно: у меня очень заразная болезнь… Сарафеттин даже попятился. – Раз так, зачем выходишь из дому? – Ох! Легко сказать, а разве усидишь! Я от сына заразился… – Он тоже болен? – И не спрашивай! Еще как!.. Очень ему плохо, у него болезнь хроническая. Вот и у меня теперь. Он никак лицей окончить не мог. В девятом классе сидел два года, в десятом тоже… И все мяч проклятый! Сколько просил я его, сколько умолял: «Брось ты этот проклятый мяч!» А он мне отвечает: «Не могу…» Погубил себя совсем. Мы уж не о карьере его думали, а о том, как бы жизнь спасти. С матча он возвращался, как с поля битвы. Слава Аллаху, сломали ему левую ногу, не может теперь играть. Я так рад, что сломали, не то в один прекрасный день его бы убили! Помилуй нас господь! Мы с матерью сказали: «Пусть без ноги, лишь бы от этой заразы избавился и живой остался!» После увечья сын стал болельщиком. В день матча его никакими силами дома не удержишь. Играют в Анкаре – он в Анкару мчится. Играют в Измире – он в Измир. То, что он ездит туда-сюда, – это еще полбеды. Беда в том, что он приезжает совсем больной, с ног валится. Охрипший, осипший… Сколько раз я просил его, чтобы он не кричал, как безумный. А он отвечает: «Попробуй, не покричи там!..» Однажды он вернулся с проломленной головой. Другой раз – с перебитым носом и затекшим глазом. Когда он приходил с увечьями после игры, это еще понятно. Но теперь-то ведь он просто болельщик! «Тот, кто смотрит матч, – говорит он, – тоже участвует в драке! Попробуй тут удержись!» А однажды мы нашли его в полицейском участке. Болельщики учинили такую драку, что их всех увели в участок. Раза два мы забирали своего сына из «Скорой помощи». «Как тебе, сын мой, не жалко свою жизнь губить?» – говорил я ему. А он отвечает, что ничего не может с собой поделать. Меня его слова за живое взяли, и я говорю: «Возьми-ка меня с собой! Хочу посмотреть на этот твой футбол». И отправились мы вместе на стадион Мидхатпаша. Игра началась. Я, конечно, ни за какую команду еще не болел, мне было все равно, кто выиграет. Я больше смотрел на зрителей и посмеивался про себя. И вдруг в ворота забили гол. Это был блестящий удар – сам видел. А судья взял да не засчитал этот мяч! Несправедливости я не выношу. И начал я улюлюкать, подобно сидящим со мной рядом. Вдруг слышу, кто-то говорит, что судья правильно сделал, не засчитав мяч. «Нет, – сказал я, – судья поступил неправильно! Это был блестящий удар. Наверное, он получил взятку». А тот мне и говорит: «Скотина, знаешь ли ты, какие бывают удары!» Я отвечаю, что скотина, мол, – это его отец, а вовсе не я. Я ведь на матче был впервые и нравов болельщиков еще не знал. Только произнес я последнее слово, как сильный удар свалил меня на землю. Мне здорово бы досталось, не заступись за меня соседи, не сын, а соседи. А сын кричал: «Смотри, сейчас еще гол будет!». После того как я пролил кровь, команда, из-за которой я пострадал, стала дорога моему сердцу. Теперь, когда мяч попадал к нашим игрокам, я уже не мог сидеть спокойно – начинал размахивать руками так, будто готовился к удару, ноги мои невесть что выделывали. Попади мне мяч в самом доле, так он угодил бы, наверное, прямо на луну. В конце концов угодил я ногой в поясницу сидящего впереди. «Пардон, извините», – сказал я ему, – а тот мне понимающе в ответ: «Ничего, бывает!» Потом мне как поддадут в спину – аж искры из глаз посыпались!.. Вот тут-то я и понял, что на стадионе всякое может случиться! Удары и пинки так и сыплются справа и слева, только никто на них внимания не обращает. Это значит люди в азарт вошли. Мяч там, где-то в километре от тебя, а ты здесь на соседях силу свою испытываешь. Никто, правда, боли не ощущает. Затем, мой эфенди Сарафеттин, наши забили в ворота мяч. Судья опять не засчитал его. Этого я уж никак стерпеть не мог. «Судью с поля!» – воплю, а сам не вижу, что вокруг творится, только руки и ноги дрожат. Рядом со мной сидел торговец лимонадом. Начал я хватать его бутылочки и бросать в судью. Хорошо, что это были бутылочки с лимонадом, а не гранаты. Никто теперь не видел, что происходит на поле. Лишь колотили друг друга почем зря. Я схватил какого-то мальчишку и чуть не задушил. Так ни за что ни про что мог убийцей стать! Мальчик вовремя сказал, что болеет за мою команду. Только я его отпустил, как какой-то верзила принялся дубасить меня изо всех сил. Я сына зову – а тот на поле с судьей расправляется. Полицию зову – полицейские тоже дерутся. Зрители и игроки тем же заняты. Хорошо, догадался я спросить у своего истязателя, за какую команду он болеет. Оказывается, тоже за моих игроков. Еле вырвался из его лап, не хотел меня отпускать – боялся, что не найдет, кого бить. Один, например, вцепился в доску от трибуны и грызет ее: не нашел себе другого противника. Через какое-то время все успокоились, и игра возобновилась. Я, как и остальные, для ободрения игроков выкрикивал: «Бра-бра-бра-во-о-о! Браво!» Скоро я уже не мог кричать и стал бить в жестянку, которую держал человек впереди меня. Он принес ее специально для этого. Настоящее светопреставление началось, когда на поле сцепились два игрока. Кто-то подбросил меня в воздух. Раньше я не знал, что могу так высоко прыгать. Потом, потом… Я уже не могу сказать, что было потом, – очнулся в больнице. – Значит, с тех пор ты не можешь поправиться? – спросил Сарафеттин-бей. – Да нет! Я опять ходил на стадион, в воскресенье. Играла моя команда. Разве я мог усидеть дома. Советовать-то легко, а попробуй остаться дома в такой день! Хоть веревками тебя привяжут, все равно убежишь! Ы-ых! О-ох! До чего же тело ломит! Из забинтованных рук Сельман-бея что-то выпало. – А, это жестянка… Я бью в нее, когда не могу уже больше кричать, – сказал он, принимая от меня сверток. Автобус остановился. Сельман-бей со стоном поднялся: – До свидания, Сарафеттин-бей! – До свидания! Ты к доктору сейчас, Сельман-бей? – Нет, что ты! Сегодня такая игра! Ох! Как бы не опоздать!Родительское собрание
Я находился в нерешительности: идти на родительское собрание или не идти? Сказать мне было нечего, а если и было что, все равно не раскрыл бы рта, потому что не умею говорить публично. В общем, когда я поборол свои сомнения и явился в школу, собрание уже началось. Родители и учителя вели в зале оживленный разговор. Я приоткрыл дверь и бочком проскользнул в зал. Дама с проседью поднялась со своего места и, повернув ко мне голову, прокричала, сжимая кулак: – Опаздываете, господа, опаздываете!.. Я покраснел до ушей и невнятно промямлил: – Все из-за транспорта… Такси не найдешь… Автобуса нет… – Это дирекцию не интересует… Любопытно, о какой дирекции она говорит?.. Трамвая, автобуса? – Самая большая претензия дирекции к родителям, – заявила дама, – это опоздания школьников. Уроки начинаются в девять… Одна из родительниц подала реплику с места: – Нужно запретить девочкам носить нейлоновые чулки. Не только девочкам, но и женщинам нужно запретить надевать нейлоновые чулки… – Я присоединяюсь к мнению уважаемой госпожи, – неожиданно для себя выпалил я и глянул на ноги женщины, которая требовала запрещения нейлона. Более безобразных ног, чем у этой женщины, мне никогда не доводилось видеть: мало того, что они были кривыми, как коромысла, у щиколотки толще, чем в колене, набухшие вены проступали даже через толстые чулки. – Все наши школьницы должны носить черные, толстые чулки, – подхватил я, не отрывая взгляда от ее ног. Не знаю, почему я вдруг встрял в разговор о чулках. Идя в школу, я не имел намерения что-либо говорить. С места вскочил господин, наверное, родитель. – У нас есть более важные вещи, о которых следует поговорить! – закричал он. – Чулки – мелочь! Прежде всего мы должны решить вопрос о преподавании иностранных языков. На мой взгляд, все предметы должны вестись на немецком языке, Я долгое время жил в Германии. Там дети все дисциплины изучают на немецком языке. Все еще чувствуя вину за опоздание и желая как-то искупить ее, я опять вмешался в разговор: – Я не был в Германии, но того же мнения: занятия надо вести на немецком языке. Почему, спросите вы? Потому, что весь прогресс в мире, развитие техники – все благодаря немцам. Если бы немецкие дети не изучали все предметы на немецком языке… – Господа, – сказал мужчина в очках, – это вне рамок нашего собрания. На каком языке вести преподавание – дело министерства. В нашей школе, как вы знаете, немецкий язык преподается. Мы здесь собрались для того, чтобы обсудить взаимоотношения школы и родителей. – Сколько часов немецкого языка в неделю? – спросил человек, говоривший о немецком языке. – В каждом классе по-разному, – ответил мужчина в очках. – В первом классе – шесть, в седьмом – восемь… – Мало! – выкрикнул человек, говоривший о немецком языке. – Мало! – выкрикнул и я. Пожилой человек из зала сказал: – Прежде всего в школе надо запретить играть в футбол. Башмаков не напасешься! Каждый месяц покупай новые… – Наши девочки в футбол не играют, – ответила дама с проседью. – А мальчики-то играют! – настаивал пожилой человек. – Мальчики нас не касаются: здесь женская школа… – Женская школа? Значит, здесь учится моя младшая внучка. А я думал… Как бы там ни было, девочки или мальчики – футбол надо запретить. Наши дети с каждым днем все больше забывают наши древние традиции… – Главное зло в том, что дети пропускают занятия, – сказала учительница. – Родители на это должны обратить особое внимание… Мужчина, сидевший рядом со мной, тихо спросил: – Когда начнется школьный вечер? – Не знаю, – ответил я. – Спросите у директора. – А кто директор? – Не знаю… Вот эти трое все вроде похожи на директора… Кто-то из них… Человек обратился к самому внушительному из троих: – Господин директор, когда начнется школьный вечер? – Где господин директор? – переспросил тот и повернулся, осматриваясь вокруг. – Господин директор болен, он на собрание не пришел, – пояснила дама в очках. Сосед мой обратился к ней: – Когда школьный вечер? – Какой вечер? – удивилась дама. Пристыженный, он сел на свое место. – Вот бессовестная… Как только приду домой, задам ей. Разве такая дочь не заслужила хорошей трепки? – обратился он ко мне, ища поддержки. – Я не знаю, в чем дело, ничего не могу сказать, – ответил я. – Дочка сказала, что в школе сегодня вечер, и упросила меня пойти. Сказала, что будет выступать. Жена беременная, пойти не смогла, я и притащился посмотреть, как дочь танцует. Мамаша, которая требовала, чтобы школьницы носили черные толстые чулки, между тем не теряла времени даром, вела направо и налево агитацию за толстые чулки, множа ряды своих единомышленников. А отец, требовавший, чтобы все предметы преподавались на немецком языке, рассказывал соседям о своей жизни в Германии. – Простите, – обратился ко мне молодой человек слева, – я никак не могу понять, о чем здесь идет речь. Я вкратце рассказал ему о борющихся на этом собрании мнениях: – Этот старик требует, чтобы детям запретили играть в футбол и воспитывали в духе наших традиций. А учительница жалуется, что школьники часто опаздывают и пропускают уроки. А та женщина… – Как бы мне уйти отсюда… – сказал он. – Я здесь по ошибке. Шел на профсоюзное собрание… товарищи мне плохо объяснили. Вот бы влип, если бы попросил слова. Дама с проседью поднялась и потребовала тишины: – Господа, у нас учатся дети из бедных семей, около половины из шестисот семидесяти девочек нашей школы не в состоянии купить учебники. Мы хотим хотя бы ста учащимся обеспечить обеды в школе. Мы рассчитываем на вашу помощь. Тут вскочила женщина и быстро-быстро заговорила: – Каждый божий день помощь! Наша дочь ежедневно просит деньги на что-то. «Если вы не дадите, я не пойду в школу. Мне стыдно перед моими подружками», – твердит она. Могу я спросить, куда идут эти деньги? Ведь нельзя же каждый день помогать!.. Давайте установим сумму, которую надо вносить в месяц, и все будут знать, сколько кому следует платить. – Очень правильно… Совершенно справедливо! – поддакнул я. Дама с проседью вся покраснела и спросила у женщины, которая требовала отчета о деньгах, собранных для помощи нуждающимся, как имя ее ребенка. – Гюльтен Яшоба. – Хм, – произнесла дама с проседью. – 3-й «Б», Гюльтен Яшоба… Так… Ваша дочь после каникул посещала школу одну неделю. Потом перестала ходить. Мы об этом сообщили вам письмом. – Значит, выходит, я вру? Дочь каждый раз берет у меня деньги для оказания кому-то помощи. – А затем, обращаясь к соседке: – И домой не приходит! Где она ходит? Мы с ее отцом разошлись. Она живет у своего отца… На собрании присутствовало человек тридцать, и каждый, что-то говорил вслух и норовил, отстаивая свое мнение, перекричать соседа. Дама с проседью: – Господа, ничего нельзя разобрать, такой стоит гам! Пожалуйста, кто хочет говорить – по очереди, не все сразу! Поднялся лес рук, все просили слова. Первым право высказаться получил пожилой человек. – Уважаемые учительницы, уважаемые учителя, – начал он и приступил к изложению своей идеи о вреде футбола, о его плохом влиянии на нравы и нравственность школьников. – Впервые в футбол начали играть язиды[12] – головою мученика Хюсейна после убийства его, эта игра ведет начало с тех времен, поэтому играть в мяч – великий грех. Выступление его так затянулось, что родители через некоторое время все вместе закричали: – Кончайте, мы тоже хотим говорить! Поднялся почтенный господин, настала его очередь говорить. Он, как человек состоятельный, предложил давать детям в школу завтрак на двоих. – Так мы поддержим детей из бедных семей, у которых нет еды, – сказал он. Затем, упомянув о дороговизне, посетовал на то, что теперь негде достать хорошего мяса, нередко приходится испытывать затруднения с углем. Мы никак не могли заставить его замолчать. Его прямо-таки насильно посадили на место, и все же он не замолчал. Поняв, что очередь до меня не дойдет, я, не дожидаясь, когда народ успокоится, вскочил с места. – Уважаемые дамы и господа! – начал я. Не зная с чего начать, я, дабы привлечь к себе внимание, решил привести один анекдот из жизни Ходжи Насреддина. Но, к несчастью, конец его вылетел у меня из головы, я перевел дыхание и заключил: – Ну, а конец этой истории вы сами знаете… Останавливаться было нельзя. Слово могли передать другому, и я, не заботясь о логичности перехода, продолжал: – Если наши дети остаются на второй год, то в этом виноваты родители. Дело в том, что я давно не в ладах с дирекцией, учителя знали это, и я боялся, что они оставят дочку на второй год. – Родители не занимаются своими детьми. Есть отцы, которые не знают даже, в какой класс ходит их ребенок. Я разошелся, остановить меня было невозможно. Учителя аплодировали мне. Наконец дама с проседью сказала: – Уже поздно, придется перенести ваше выступление на следующее собрание. – Но я еще ничего не успел сказать… Когда я уходил из школы, учителя, прощаясь, благодарили меня. Дома жена набросилась на меня: – Где ты пропадаешь? Я посмотрел на часы: стрелки показывали десять. – Я был в школе на родительском собрании. Выступал, учителям очень понравилось мое выступление. Знаешь, родители совсем не интересуются своими детьми. Вот и сидят их чада в каждом классе по два года, потом всю вину эти нерадивые отцы сваливают на учителей. – Отец, – влетает в комнату дочь, – учителя опять спрашивали меня, почему твой отец не был в школе. Почему ты не пошел на собрание? – И врешь еще при ребенке, – сверкнула глазами жена. – Где-то шляешься до полуночи… Родительское собрание… – Я был, дочь моя, даже выступал. – И я была, папа… – Да я был на собрании в твоей гимназии. – Что ты, отец! Я учусь не в гимназии, а в последнем классе лицея Баязид. – Что? – удивилась мать. – Я отдавала тебя в Хорхонскую гимназию. – Оттуда меня давно уже выгнали, мама… – Ах ты негодница! – набросился я. – А отца с матерью почему не ставишь в известность, где ты учишься, как учишься?! Ничего себе детки пошли!..Газеты? В нашем доме им нет места
Как можно допустить, чтобы в дом, где растут дети, попадали газеты! Сколько крови они нам испортили. Мой старший сын ходит во второй класс, дочка – в первый, а самый младший – еще дома. Был воскресный день, вся семья в сборе. По воскресеньям мы получали пять газет, а в будни – три. – Бабушка, что такое стриптиз? – спросил сын. Бабушка гладит белье тут же в комнате. – Замолчи! Откуда ты знаешь такие слова! Тебе следует перца на язык насыпать за это! Набрался всяких глупостей, – обрушилась на него моя мать. – Ничего я не набрался, так в газете пишут… Звезда стрип-тиза… – ответил мальчуган. – Замолчи, говорю тебе!.. – крикнула моя мать и отняла у мальчика газету. – Зря ты так, – сказал я матери, – ребенок будет еще больше интересоваться. На вопросы нужно отвечать… – Этого еще не хватало! – сказала моя мать. – Мне, в моем возрасте, объяснять мальчику, что такое стриптиз! Тогда сын взялся за меня: – Папа, что такое стриптиз? – Принеси мне газету, я посмотрю. Он принес. М-да, фотография впечатляющая. Когда я начал объяснять сыну, что все это означает, подошли двое других моих ребятишек: – Вот видите эту фотографию… Если женщина так одну за другой снимает с себя одежду, то это называется стриптизом. Женщина на фотографии раздевается, собирается ложиться спать… – А мальчики не делают стриптиз? – спросила дочка. – Нет, только девочки. – Почему? Что ответишь на это? – Мужчины так не раздеваются, – сказал я, – только женщины. – А я буду делать стриптиз? – Еще чего!.. – закричала бабушка. – Ты не будешь, дочь моя… – сказал я. – Почему, разве я не девочка? – Дура, ты еще маленькая, подрастешь и будешь. – заявил малыш с видом знатока. – Бабушка, а ты делала стриптиз? – спросила вдруг девочка. – Учи, учи, – бросила мне со злобой мать и, качая головой, ушла на кухню. В тот вечер к нам на ужин должны были прийти гости: три моих товарища с женами – режиссер, инженер, генеральный директор… Я давно питаю слабость к кино. Мы решили организовать кинокомпанию и собраться, чтобы обсудить наши дела. Я должен был писать сценарии, генеральный директор и инженер обещали субсидировать наше предприятие, жена инженера – играть главные роли, режиссер – снимать фильмы. Сотрудничая таким образом, мы создали бы наш первый фильм с минимальными расходами. Гости начали собираться. Мы еще не сели за стол, идет беседа. Дети тут же. Дамы любят наших детей. И вдруг слышу я, как мой старший сын говорит жене режиссера, бывшей танцовщице: – Тетя, вы умеете делать стриптиз? Ведь она непременно решит, что мы подучили ребенка… – Хы, хы, хы, – от волнения поперхнулся я. – Это он сегодня прочитал в газете, – сказал я, осклабившись. Черт бы их побрал, этих детей! – Но папа, – опять вылез старший, – ты нам недорассказал, зачем они так раздеваются. Жена моя поспешила увести детей. Мы стали говорить о фильме. Вскоре сын влетел в гостиную с газетой в руках и прямо к жене инженера: – Тетя, что такое публичный дом? Здесь картинка есть… Смотрите… – Иди сюда, – сразу же сказал я. – Иди я тебе объясню… Публичный дом… Чтобы спасти положение, я сказал, обращаясь к гостям: – Ребенок… Дети любознательный народец. Что увидят, прочитают в газетах – обо всем расспрашивают. – Ну, папа, быстрее… – Публичный дом, обыкновенный дом, только он публичный… – А наш дом публичный? Гости засмеялись. – Нет, – ответил я. – Наш дом частный… – Я ничего не понял, а что такое «публичный дом»? – Я тебе завтра расскажу, иди сейчас к сестре и братику… На этот раз приходит девочка с приложением и говорит кинозвезде: – Тетя, прочитай, что говорит эта тетя… – Какая тетя? Она прочитала в газете фамилию знаменитой кинозвезды. – Эта тетя говорит: «Путь к славе проходит через постель режиссера». – Вздорные газетные выдумки, – сказала жена режиссера. – Папа, а почему путь проходит через постель? – Дочь моя, а разве ты не спишь иногда с мамой? – А разве у кинозвезды нет своей постели? – Есть, дочка, есть… Есть, но вот… Иногда она, например, опаздывает на автобус или болеет… Жена инженера поднялась со своего кресла. – Мы с вашего позволения, уходим, – сказала она. – Еще совсем рано. Куда вы? А ужинать? – Она обижена, – сказала жена режиссера. – Помилуйте, чего мне обижаться? Что из того, что неразумный ребенок спросил о публичном доме? Почему вдруг все так переменились в лице? Жена генерального директора тоже поднялась: – Нам тоже пора… – Господа, прошу вас… Прошу извинить нас… Если наши дети… Наши гости поднимались и потихоньку уходили. Мало того, что провалилась наша затея с фильмом, – трое моих друзей со своими женами обиделись и на нас, и друг на друга. Жена моя устроила взбучку детям, мы с трудом вырвали малышей из ее рук, бить – это непедагогично… Вот с того дня я и запретил выписывать газеты. Я читаю газеты на работе. Тайно приношу их домой, а жена читает по ночам в постели… В наш дом газета не сможет проникнуть, не сможет!В ожидании шедевра
Разговор поэта со своей женой
– Дурак ты! Какой ты гений?! Ты дурак! Понял! – Понял, дорогая. Но зачем же говорить об этом прямо в лицо? Разве я не имею права питать надежду, пусть даже ложную!.. – У меня лопнуло терпение… – Ну не плачь, дорогая, – ты меня расстраиваешь… Да, я сам всерьез полагаю, что я гений, хотя, правда, об этом никому и не говорю. – Нет, ты беги, дай объявление в газете: «Я гений». Впрочем, ты можешь не давать такого объявления. Нетрудно догадаться, что ты за гений, – стоит только посмотреть, как ты выпускаешь дым изо рта, когда куришь… Твоя походка, твой кашель, даже твое чиханье гениальны… На всех ты смотришь свысока, всех считаешь ниже себя. – А кому вред от того, что я считаю себя гением? – Мне. Нашему дому. Нашим детям. Государство не назначает жалованья за гениальность. И бакалейщик не отпускает продукты без денег, будь ты двести раз гений. Зима на носу, а мы не купили ни дров, ни угля… И туфли мои прохудились… – Ну не плачь, дорогая… Я ведь не сижу сложа руки, тружусь без отдыха. Уже четыре книжки стихов вышло… – Ну… Хотя бы сорок четыре, какой прок от этого?.. – Ты говоришь так, будто я сам не страдаю… Разве я не хочу создать шедевр, прославиться, чтобы книги шли нарасхват, переводились на все языки мира, разве я не хочу разбогатеть? Слава и богатство!.. Я верю, что они придут к нам! Но великие произведения рождаются великими событиями. Что делать гению, когда нет великих свершений?! Я жду этого, жду вдохновения, которое перевернет мою душу и побудит меня создать шедевр. Мне нужны великие события! А ты тянешь меня в мутную жижу кухонного таза. Мне тесно в аквариуме, мне нужен океан, чтобы было где развернуться… Ну что с тобой? Не надо больше плакать, родная. Умоляю тебя, не плачь! Стисни зубы покрепче, терпеть осталось немного. Я жду и надеюсь. Великое событие всколыхнет мою душу. Вот увидишь…Разговор палача со своей женой
– С меня довольно! Уйду, уйду… Нет сил терпеть… – Но, голубушка… Не моя вина, что в последние дни дела идут плохо. Что я могу поделать? Не хватать же мне людей на улице и вешать… Судьи стали прижимистыми… Я убежден, что у меня скоро будет работа. Наступит новый день, а с ним и новые дела… – Мне, наверное, не доведется увидеть этого дня. Прошлый год нам было не так трудно. По крайней мере хоть детей могла накормить. Но воспоминаниями о прошлом дети сыты не будут. – Не плачь, милая, ты разрываешь мое сердце. Будь моя воля, я день и ночь вешал бы всех подряд. Спать бы совсем не ложился. Разве я лентяй, отлыниваю от работы? – Придумай что-нибудь! – Что я могу придумать? Суд не выносит смертных приговоров, и мне нечего делать. Оплата у меня сдельная, я не на жалованье, никого не вздергиваю, ничего и не получаю. – Уж будто в такой огромной стране, как наша, перевелись преступники! – Так-то оно так, не перевелись, но ты поди скажи это полицейским и судьям… Ах, если бы от меня что-нибудь зависело! Попробуй самолично учини расправу, живо отстранят от должности и самого вздернут. Возьмут вместо меня другого, а меня вздернут. Ты ведь понимаешь… Не плачь, зачем плакать, голубка? Как будто я не хочу работать! Потерпи еще немного… Я уверен, что нам скоро улыбнется счастье.Разговор могильщика со своей женой
– Я забираю детей и ухожу, слышишь? – Что это ты вздумала? При чем тут я, если люди перестали умирать? Ведь я всего-навсего могильщик… Можно подумать, что покойников гора, а я сижу сложа руки и капризничаю. Не могу же я хватать людей и закапывать живыми… – Дома нет ни куска хлеба… – Не плачь, женушка, у меня у самого слезы на глазах навертываются… Не понимаю, что произошло? Никто не помирает! На том свете мест не осталось, что ли? Не плачь, родимая, прошу тебя… Ты мне все время твердишь: работай да работай. Ведь я могильщик, не сам по себе живу. Чтобы мне заплатили за могилу, нужен покойник. Потерпи еще малость. Не может быть, чтоб нам не улыбнулось счастье. Вот увидишь.Разговор журналиста со своей женой
– Мои девичьи мечты рухнули. Я была полна надежд, когда выходила за тебя замуж… – Но, ангел мой, не плачь, давай поговорим… – О чем нам говорить? – Прошу тебя, не плачь… Я работаю ради твоего счастья. – Работаешь, работаешь, а надеть мне нечего… – Чтобы добиться успеха, продвинуться, развязаться с секретарскими обязанностями, стать во главе газеты, нужно, чтобы произошли чрезвычайные события. Ну, например, крупная авиационная катастрофа, небывалое землетрясение, грандиозный пожар, таинственное преступление или что-нибудь в этом роде. Тогда я сумею проявить себя… Я переплюну журналистов из других газет… Если я не сумею всех затмить, не считай меня своим мужем и журналистом… Никто, кроме меня, не сможет так расположить материал, не придумает такого броского и точного заголовка… Но что я могу поделать? Не подвертывается мне счастливый случай… Жизнь будто застыла на месте… Не могу же я убивать людей ради газетной сенсации! Но я уверен, в один прекрасный день мне улыбнется удача. Как я хочу проявить себя, возвыситься в глазах коллег и заработать уйму денег, чтобы моя семья не знала лишений! Вдруг на этих днях неизвестными будет совершено преступление. Тогда я буду давать репортажи, которые заставят читателей дрожать от страха и любопытства… Не плачь… пожалей мое сердце, оно рвется на части. Помолись лучше, чтобы твоему мужу поскорей выпала удача. Пусть затонет корабль, случится наводнение… Не плачь, не плачь, я этого не вынесу… Посмотри, и мои глаза стали мокрыми от слез.Разговор полицейского со своей женой
– Аллах всемогущий, за что я должна так страдать!.. Прилично ли достойной женщине прозябать в нищете? Почему судьба так зла! – Зачем ты так? Никакого нет в тебе понятия. Ты думаешь, я не хочу получить повышение по службе, найти тепленькое местечко и иметь достаток в доме? – Ах, непутевая моя голова! – Это я непутевый! Угораздило родиться в этой забитой, отсталой стране. Родился бы я там, где преступления совершаются каждую минуту, тогда бы ты меня не попрекала! Разве я был бы каким-то жалким комиссаром[13]? Честное слово, я давно стал бы начальником главного управления безопасности. Но что поделаешь, раз мать родила меня именно в этой стране! На мелких кражах карьеры не сделаешь… По моему размаху нужны крупные дела! Не плачь, жена, не плачь! Потерпи еще немного… Что-нибудь да случится!Разговор аптекаря со своей женой
– У меня нет манто… Я не могу показаться на глаза знакомым, мне нечего надеть… Сколько еще терпеть? – Милая моя, жизнь моя… Послушай! На аспирине да хинине не заработаешь. Мы должны раздобыть дорогие импортные лекарства, дефицитные лечебные средства, тогда посмотришь, какие деньги я сумею заработать. Если говорить начистоту, каждый человек болен. Но ведь не всякому попадается хороший врач, который способен растолковать, что лечиться необходимо, который сумеет составить рецепт и направить в аптеку. Если люди не будут болеть, нечего будет кушать ни врачам, ни нам, грешным. А к чему это приведет, ты знаешь лучше, чем кто-либо другой. Страна придет к катастрофе. Не плачь, родная! У меня доброе сердце. Когда ты плачешь, мне становится так тошно, хоть в петлю лезь. Конечно, наступит прекрасный день, и наши дела наладятся, больные с рецептами в руках выстроятся в очередь перед нашей аптекой. Потерпи еще немного, моя милая. Скоро нам улыбнется счастье…Разговор врача со своей женой
– Я жена врача, а что я видела с тех пор, как вышла замуж? Молодость, красота проходят, и никакой радости!.. – Но, любовь моя… – Мне надоело это слушать: любовь моя, любовь… – Не плачь… Поверь: вот уже две недели, как в клинике не появляется ни один порядочный пациент, ни один приличный больной… Нет, люди приходят, но без гроша в кармане или с направлениями от благотворительных обществ. Что творится на свете? В день я могу принять сто больных… Но где их взять, этих состоятельных больных! Не идут, подлецы! Не тащить же их с полицией! Душа моя не выдержит твоих слез. Не плачь. Не идут приличные больные. Если бы я сам не приходил ежедневно в клинику, то заржавели бы замки в дверях! Ах, если бы меня вызвал богатый больной! Он не пожалел бы денег, которые израсходовал на лечение, через газету благодарил бы меня. Представляешь, какая это реклама! Я уж думаю, не послать ли мне самому в газету благодарность от имени какого-нибудь выдуманного больного? Но будь терпеливой, моя любовь… В один прекрасный день великое счастье распахнет нашу дверь. Я не хочу много бедных больных, пусть один, да настоящий…Разговор адвоката со своей женой
– Я ухожу к отцу, вот и все… – Подожди, не волнуйся, дорогая… – С меня хватит! Что ты как муж сделал для моего благополучия? Помнишь свои обещания, когда собирался стать адвокатом и моим мужем? – Не терзай меня. Скоро же ты, однако, забыла о нашей великой любви… – Одной любовью сыта не будешь. – Дорогая! Уже много дней в контору не заходит ни один клиент, ни один истец, ни один ответчик. Дела очень плохи. Что сталось с людьми, я отказываюсь понимать. Кажется, они перестали надувать друг друга, строить козни, убивать. Я адвокат по крупным делам… Мне бы только одно стоящее дело о разделе земли вместо бракоразводной канители – и я был бы доволен. Хорошо б заполучить кредитное дело. Тогда газеты обо мне напишут и нам кое-что перепадет, а ты у меня заживешь, как принцесса, как королева… – А чем королевы лучше меня, что у них, лбы серебряные? – Я этого не говорил. А чем лучше меня адвокаты, которые зарабатывают миллионы? Я расставил сети и выжидаю. Как бы там ни было, в один прекрасный день добыча попадется. Потерпи еще немножко, радость моя, и ты будешь вести жизнь, достойную тебя…Что принесло счастье в «семейные гнездышки»
Крупный помещик поспорил с крестьянином одного села и обратился в суд. На основании купчей, доставшейся ему от предков, он утверждал, что земля этого села принадлежит ему, и требовал, чтобы крестьяне, много лет обрабатывавшие землю, покинули село и ушли из этих мест. Помещик, который к тому же был известным купцом-импортером и владельцем текстильной фабрики, собирался создать современное хозяйство, надеясь получать от него хороший доход. Тупоголовые крестьяне никак не могли взять в толк, что земля, которую они пахали, засевали и с которой собирали урожай еще их деды, принадлежит человеку, явившемуся вдруг невесть откуда с какой-то гербовой бумагой. Помещик нашел адвоката, который долгие дни ждал в своей конторе работы, и поручил ему ведение тяжбы. С завидным рвением взялся тот за дело. Кстати, имея купчую на руках, помещик мог считать себя хозяином села. Но крестьяне, н* понимая силы бумаги, называемой купчей, считали себя правыми и сопротивлялись. Тяжба затягивалась. У помещика, который был уверен, что вообще все дела в стране идут чересчур медленно, расшалились нервы, а когда шалят нервы, то обостряется и язва желудка. Обострение язвы желудка повлекло повышение сахара в крови, что, в свою очередь, привело к повышению давления. И крупный помещик попал в руки врача, который долго ждал в своей клинике пациента, достойного его умения. Доктор проявил большое усердие, чтобы не дать больному умереть, но и не вылечить окончательно. Он выписывал ему рецепты на дорогие, импортные лекарства. Аптекарь, которому надоело торговать зубными щетками и пастой, аспирином и хинином, отпускал выписанные по этим рецептам дорогие, импортные лекарства, чем и обеспечил счастье своего семейного гнездышка. У врача, лечившего известного в стране землевладельца, увеличилось число пациентов, и он стал знаменитостью. Судебное дело разбиралось долго. В конце концов молодой адвокат выиграл дело и, получив солидный гонорар, стал знаменитым и богатым человеком, обеспечил благополучие своего семейства. А один из крестьян, проигравших дело и согнанных с земли, на которой они родились и выросли, по своей тупости и невежеству решил, что с ним поступили несправедливо, и убил богача. Крестьянин совершил это преступление тайно и долго оставался в неизвестности. Человек, который годами дремал, справляя должность комиссара полиции, и никак не продвигался по службе, взялся расследовать преступление. День и ночь работая с непостижимым рвением, он наконец раскрыл тайну, уличил убийцу, за что и получил почетную грамоту, премию – успех открыл ему путь для продвижения по служебной лестнице. Таким образом было обеспечено счастье еще одного семейного гнездышка. Первым, кто узнал о задержании убийцы, совершившего таинственное преступление, был секретарь редакции. Он не только опередил всех остальных репортеров, но и сделал очень интересный репортаж об убийстве, за что получил первую премию на ежегодном конкурсе журналистов, а потом был произведен в редакторы. Все вместе взятое помогло ему укрепить счастье своего семейного гнездышка. Палач, ожидавший много дней работы, радостный от волнения, надел на шею осужденного смазанную жиром петлю. Получив вознаграждение, он обеспечил благополучие и счастье своего семейного гнездышка. Могильщику тоже повезло. За короткое время он вырыл две могилы. Значит, дела налаживались, тяжелые дни прошли… Он также обеспечил счастливое житье своему семейству. Поэт, долго ждавший великого события, способного перевернуть его душу, написал поэму о борьбе людей за землю. Эта поэма стала шедевром, обессмертившим его имя. Шедевр поэта, напечатанный десятками тысяч экземпляров, был распродан в один день и переведен затем на многие языки. Поэт, обретший славу и богатство, также обеспечил счастье своему семейному гнездышку. В честь поэта, создавшего гениальную поэму, был устроен прием. На этот прием пригласили всех известных людей страны. Среди них оказались и упомянутые врач, и аптекарь, и адвокат, и журналист, и комиссар (он уже стал заместителем начальника полиции). Глаза жен сверкали счастьем и гордостью за своих мужей. Особенно хороша была жена поэта. Со стаканом виски в руке, она шептала на ухо мужу: – Мой дорогой, ты гений… – Ты балуешь меня, дорогая, – отвечал он. В честь поэта поднимались бокалы. В перерыве между тостами поэт читал отрывки из поэмы. Поэма завершалась словами:Разговор с любимой женой
Я должен был закончить и сдать свою книгу месяц назад, но я не выполнил соглашения… – Пиши, дорогой! Разве кто-нибудь мешает тебе писать? – Нет, милая моя… Давно должен был поставить точку, да вот не получилось… Никак не могу сосредоточиться… Нервы шалят… – От чего это у тебя нервы шалят? – Сам не знаю… Сегодня засяду всерьез. И погода хорошая, и нервы поулеглись… Набросать хотя бы план… – Садись, пиши… Может, я тебе мешаю?.. – Что ты, дорогая! – Тогда пиши… Ты просто лентяй. – Да?! Господи, хоть бы сегодня ничто не мешало мне… – То есть! Что ты хочешь этим сказать? – Ничего… Я ничего особенного не хочу сказать… Бог даст, поработаю сегодня хорошо, говорю… – А вдруг я сегодня умру?.. – С чего это? – Та-ак… Вот умру… – Зачем ты так говоришь, любимая?.. – Голубчик, если к примеру, я умру… ты еще раз женишься? – Дорогая! Не говори мне подобных вещей… – Да-а, вот видишь, ты даже не можешь ответить. Кстати, я давно знала, что у тебя на душе, и что ты обо мне думаешь. – Ну и характерец у тебя, капризуля моя!.. – Все это из-за тебя… – Что же я тебе плохого сделал, красавица моя? Я совсем не хотел огорчить тебя! – Раз так, то отвечай: ты женишься после моей смерти еще раз? – Не приведи Аллах!.. – Да-а-а, вот видишь! Я, кстати, так и знала… Сейчас ты сам признался… – Признался? В чем же я признался? – Разве ты только что не сказал «Не приведи Аллах!»? – Сказал… Ну и что из этого?.. – После меня ты, конечно, не женишься… Тебе опротивели все женщины, ты ненавидишь семейную жизнь… Разве я не понимаю? Если после меня ты проживешь и тысячу лет, ты не женишься… Неужели я внушила тебе такое отвращение к семейной жизни? – Ангел мой… Да откуда ты все это взяла… Я ведь и в мыслях не имел ничего подобного… Вытри слезы, успокойся и выслушай меня… Ты совсем себя не жалеешь и расстраиваешься только зря… Ты неправильно поняла мои слова… – Да-а-а… Значит, ты не то хотел сказать?.. – Не то… – То есть, если я умру, ты еще раз после меня женишься? – Ей-богу, не знаю, что сказать… Может быть… – Скажи откровенно… – Сейчас я ничего определенного сказать не могу… Но, может быть, женюсь! – Конечно, женишься… Как будто я тебя не знаю… – О боже мой!.. Аллах мой, награди меня терпением… Ты сбила меня с толку, дорогая моя, я сам не знаю, что говорю… – Женишься, женишься!.. – Я сказал так, чтобы доставить тебе удовольствие… – Чтобы доставить мне удовольствие?! Сначала говоришь, что не женишься, а потом – женишься. И все только, чтобы доставить мне удовольствие!.. – О Аллах! Что мне делать? Ради бога… Ты только не плачь… Когда я говорю, что не женюсь, ты сердишься, когда говорю – женюсь, тоже сердишься. Хорошо, что ты прикажешь говорить? – Кстати, я давно догадывалась, что ты меня не любишь. – Почему это ты решила, что я тебя не люблю, ангел мой? – А разве не ты говорил, что не знаешь, женишься ли после моей смерти? – Говори-и-ил… – Что это значит? Разве не то, что ты, мол, умри поскорей, а я там решу, что делать! И ты еще пытаешься отказываться от своих слов!.. – Хорошо, хорошо… Я молчу, больше ни слова не произнесу. Все свои слова беру назад. Только не плачь, умоляю тебя. Давай помолчим лучше. Успокойся, любимая! – Ах, мне плохо, я теряю сознание… Одеколон… Одеколон…Вот мы и поженились
– Любимая, я так счастлив!.. Ты дала согласие… Посмотришь, я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ты была счастлива и довольна! Да, да… Вся моя жизнь… Вот увидишь! Мы отправимся в свадебное путешествие на целых три месяца. Это будет волшебное путешествие!.. Будем посылать нашим друзьям открытки из разных стран. В общем, как ты пожелаешь… Сначала посетим Европу – Рим, Венецию, Милан, Ниццу, Париж, Берлин и… Конечно, завернем в Англию. Потом Америка… Раз ты пожелала, три месяца будем бродить по свету! Твое желание – для меня закон! Послушай-ка, вот что я хочу сказать. А три месяца не многовато ли? Не-ет, нет, я только тебя спрашиваю… Как ты скажешь. Но не слишком ли это долго, три месяца?! Может, хватит и месяца, а? А на сэкономленные деньги снимем хорошенький домик? Что ты на это скажешь, а? – … – Ты согласна со мной? Любимая, я знал, что у тебя золотое сердце!.. Послушай, вот что мне пришло сейчас в голову! Скажи, пожалуйста, зачем нам уезжать за границу? Разве плохо поездить по собственной стране? Зачем тратить валюту? Она дорогая… Поедем сначала к Черному морю, потом к Средиземному… Что может быть лучше путешествия по морю! Да, пожалуй, это ни с чем не сравнится!.. Ты согласна со мной? – …– Ты настоящий ангел! Я знал, что ты думаешь так же, как и я! А хочешь скажу тебе одну вещь?! Путешествие – дело очень утомительное, особенно сейчас. Пароходы битком набиты, а море конечно неспокойное. Оно часто бывает неспокойным. Давай-ка лучше двинем на недельку в Бурсу. Кто нам может запретить? Что бы ты ни пожелала, я все исполню! Чем болтаться по морям, лучше там пожить. К тому же спокойней и дешевле. Ты ангел! Кстати, я всегда говорил это… – … – Любимая, скажи мне, зачем нам таскаться по гостиницам? Деньги на ветер швырять! Да я лучше вместо этого куплю тебе самую дорогую брошь… Чем плохо придумано? Ведь правда, блестящая идея! Какую ты хочешь брошь? За пять тысяч лир?.. А может, за десять? Путешествие, все эти отели-мотели проходят – и ничего не остается. А брошь – по крайней мере вещь, на всю жизнь память останется… Вот-вот, и я так думаю, умница ты моя… – … – А если уж трезво посмотреть на вещи, к чему тебе эта брошка? Ты девушка скромная, с хорошим вкусом. Не станешь же ты, как эти выскочки, хвастать перед всеми какой-то побрякушкой. На что нам сдалась брошка? Лучше на эти деньги справим пышную свадьбу, назовем уйму гостей. Пусть языки почешут, скажут, какая у Грейс Кэлли свадьба была… Пригожая ты моя!.. – … – Свадьба? Чего хорошего в свадьбе-то? Уйму денег потратим, чтобы развлечь каких-то шалопаев, а на нашу долю, кроме хлопот, ничего не достанется. Нужно помещение снимать, джаз нанимать, потом закуска, выпивка… Повеселятся, а потом еще и сплетни распускать станут… Недовольные всегда найдутся! Давай-ка поступим, как умные люди. Пригласим только родственников и самых близких друзей. И отпразднуем потихонечку дома. Честное слово, так будет лучше всего! – … – По твоему лицу я вижу, что ты одобряешь мои слова! Разумней тебя не найдешь в целом свете… – … – А сказать тебе еще кое-что? Зачем сотни лир тратить па свадебное платье? Ведь его надевают раз в жизни. Лучше на эти деньги купить все необходимое для нашего гнездышка. – … – И ты так считаешь? Тогда пусть будет по-твоему! Можно и вовсе отказаться от свадьбы. Снимем этаж, обставим, как нужно… Я накуплю тебе всяких платьев!.. – … – Но вот в чем дело… Квартиры сейчас очень дороги. Зачем нам обогащать всяких мерзавцев? Лучше снимем где-нибудь на окраине двухкомнатный домик, настоящее гнездышко. Можно даже и одну комнату! Ведь нас-то всего двое… – … – Ты хочешь обязательно зарегистрировать наш брак? Конечно, конечно, я тоже иначе себе не мыслю. Пригласим свидетелями наших друзей. Но в общем-то зачем эти формальности? Разве ты не доверяешь мне? Или я тебе? Разве мы нуждаемся в каких-то расписках, мы и так любим друг друга! Никаких документов нам не требуется, правда ведь? Лучше на эти деньги я куплю тебе лишнее платье! У первоклассной портнихи закажем, сколько бы ни обошлось… – … – Любимая моя, лето настало. Кто сейчас носит эти тяжелые ткани? Если бы ты видела, какие есть красивые легкие платья! Любой расцветки, и в цветочек, и в… Купим четыре метра ситца. Не придется дорого платить портнихе. Ты сама сошьешь не хуже, дорогая! – … – А четыре метра не многовато ли? Ведь лето!.. Можно без рукавчиков и ворот открытый. Юбочку покороче. Я думаю, полтора метра хватит, ведь правда? Добрая моя, самая добрая… С тобой, любимая, и в шалаше рай! В таком случае зачем нам снимать дом? В наше время дом снять – не шуточное дело. Ситец? И он нам не нужен! Ты проголодалась? Я сейчас сбегаю куплю сандвич. И жевательную резинку пожуй. Дай я тебя поцелую (чмок-чмок, чмок-чмок!..). – … – Ну вот мы и поженились!
Безумная любовь
Мы должны были встретиться в одиннадцать часов в вестибюле отеля «Хилтон». Он обещал отвести меня к человеку, который может устроить на работу. Вот уже несколько месяцев как я безработный. Деньги все вышли, осталось лишь пятьдесят лир, которые я сохраняю на черный день. Я не хотел выглядеть перед тем человеком оборванцем и достал из шкафа сшитый семь лет назад черный костюм. За это время или костюм сузился, или я располнел, но я с трудом влез в брюки. А пиджак топорщился на плечах, словно крылья орла. Я посмотрел на себя в зеркало. Даже в этом одеянии, как мне показалось, я не выглядел человеком, испытывающим жестокую нужду. Я вошел в гостиницу, огляделся. В вестибюле приятеля моего не было. Вероятно, я пришел рано. Сел в кресло и стал ожидать. Вскоре я задремал. Вдруг я услышал шелест юбки. Коснувшись моих колен, блестящая тень пропорхнула мимо. В нос ударил резкий запах гиацинта. Я приподнял голову. Женщина в черном, которая задела юбкой мои колени, села в кресло напротив. Нас разделял низкий столик. Мне бросился в глаза гиацинт у нее на груди. На матовом, как лепесток магнолии, лице остро сверкали два огромных черных глаза. Я едва оторвал взгляд от ее красивых ярко-красных губ и опустил глаза. Ни один мужчина не мог бы остаться равнодушным к таким губам! Почему она села напротив меня, когда вокруг было много свободных кресел? Я не смотрел на нее, но чувствовал на себе взгляд этой женщины. Наконец она проговорила что-то по-французски. Я не понял, она повторила вопрос по-английски. Не получив ответа, сказала по-турецки: – Разрешите с вами познакомиться? Глаза женщины были устремлены на меня, но я не поверил и оглянулся назад, чтобы посмотреть, к кому она обращается. Я был совсем сбит с толку. – Як вам обращаюсь. Мне нужно подняться наверх, я вас – очень прошу, вызовите мне лифт! Женщина была возбуждена, словно ей угрожала опасность. – С удовольствием, – ответил я и как джентльмен поднялся с кресла. Женщина тоже встала. Перед ней вдруг вырос огромный человек с пепельными волосами и красным лицом; пристукнув каблуками, как солдат перед офицером, почтительно склонил голову и спросил по-английски: – Что леди желает приказать? – Нет, Макс, отдыхайте и, пожалуйста, оставьте меня одну… – ответила она. Мы вошли в лифт и поднялись на самый верх. Она опустилась на скамейку. Прищурив глаза, долго смотрела из-под наклеенных ресниц на пролив и молчала. Я не мог найти слов, чтобы начать разговор. Я онемел. – Могу я спросить ваше имя? – спросила она через некоторое время. – Хасан… – ответил я. – А ваше? – Называйте меня просто леди, прошу вас, – женщина со страхом оглянулась и вдруг прижалась ко мне. – Я боюсь! – проговорила она, судорожно схватив мою руку. – Кого? – спросил я сипло, так что сам не узнал своего голоса. Она еще крепче сжала мою руку и глазами указала куда-то в угол. Я осторожно повернул туда голову. Действительно, там стоял человек с бледным лицом, засунув руку в карман брюк… А с другой стороны я увидел того с красным лицом, которому леди недавно сказала: «Макс, отдыхайте и, пожалуйста, оставьте меня одну…» Вдруг я почувствовал себя так, будто меня втиснули в одну из тех сюрреалистических картин, которые своей абсурдностью внушают страх человеку. Но учтите, эта картина к тому же была живая. – Простите, леди, могу я спросить, кто эти люди? – Мои телохранители, то есть шпионы моего мужа… – ответила она дрожащими от страха губами. Она замолчала. Я ничего не мог понять. В какую попал я ловушку? Она достала из сумочки сигарету. Я тут же протянул ей огонек, щелкнув зажигалкой. Она ладонями, словно лаская, прикрыла мою руку, в которой была зажигалка, и потянулась к ней с сигаретой. Конечно, мне следовало бы заказать леди что-нибудь выпить. Но у меня в кармане была одна-единственная сокровенная бумажка в пятьдесят лир, которую я боялся разменять. Поэтому я не смотрел в сторону официанта. – Здесь я очень боюсь… – сказала она. Она взяла мою руку и приложила к своей груди. – Вот как стучит мое сердце, Хасан… Сейчас остановится дыхание. – Не бойтесь, леди, – простонал я. – Ты защитишь меня, Хасан? – Конечно… несомненно… я готов защищать вас от любой опасности, – начал плести я что-то несусветное и не в силах был остановиться. Если бы я ограничился только этим и замолчал, но кто-то будто тянул меня за язык: – Я буду защищать вас до последнего вздоха. Она прижалась ко мне еще сильнее, и я ощутил тепло ее тела. – Я с первого взгляда поняла, что ты настоящий рыцарь. В наше время таких мужчин редко встретишь. Леди, конечно, говорила правду. Я смущенно улыбнулся и проговорил: – Вы оказываете мне честь. – Хасан, мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз. – Слушаю вас, леди. – Я тебе раскрою свою тайну… Но пойдем ко мне в номер… Здесь я не могу, нам угрожает опасность. Она взяла меня за руку и поднялась… Я поплелся за ней… Как только мы вошли, она бросилась на диван и растянулась. Я не знал, что мне делать, и стоял в растерянности. Леди поманила меня пальчиком, словно ребенка. – Иди, иди!.. Хасан, иди ко мне, Хасан! – нараспев щебетала она, подзывая к себе. В ее устах имя мое звучало, как музыка. Я подошел. – Садись, Хасан. Я сел. – Ты уже много лет мечтаешь обо мне, не правда ли? – Да, леди, много лет… – Во сне всегда я являюсь тебе, Хасан, правда? – Да, леди… – хотя во сне никогда не видел таких красивых женщин. – Вот уже столько лет, как я живу в твоем воображении, не правда ли? – Да… Но откуда вы все это знаете, леди? – спросил я растерянно. – Откуда я знаю? – Она нагнулась к моему уху и шепнула: – Говори тише, Хасан, нас подслушивают… – Мы здесь не одни? – Мой муж сделал в стенах подслушивающие устройства. Все, что мы говорим, слушают шпионы… Бог мой, я попал в сети шпионов ее мужа. – Вы уверены в этом? – спросил я со страхом. Она совсем тихо: – Мой муж, мой жестокий муж… Иди ближе, чтобы нас не слышали… От одуряющего аромата ее тела у меня размякли кости. Я растянулся около леди. – Мы поймем друг друга, Хасан… Еще ближе, ближе… Я был так близко, что ближе уже нельзя было. – Ты очень красив, Хасан… Тебе это, наверное, и раньше говорили женщины? – Нет, леди, впервые слышу. Я знаю, что я некрасив… даже безобразен. – Ты совершенство… То есть… Ты не превзойден в своем безобразии… Понимаешь? – Конечно… – Ах, Хасан, посмотри мне в глаза… Иногда слова бессильны выразить чувства. Вот сейчас я переживаю такой момент. Я что-то невнятное бормотал о том, как благодарен ей. – Молчи, Хасан, я хочу послушать тишину… Но потом снова заговорила: – Ты меня любишь? – Я вас буду вечно любить, леди… – Люби меня, Хасан, люби! Когда твои сильные руки обнимают меня, о, моя луна, моя звезда, мое солнце… Но эти шпионы моего мужа… – Леди, если вы хотите от них избавиться, прикажите, я сейчас всех их убью… – Не сейчас, Хасан, тот час еще не настал… Слушай, сними пиджак, он, кстати, тебе очень мал. Я снял пиджак. – Теперь ложись… О как я счастлива… Хасан, мы должны торопиться… У нас слишком мало времени… – Почему, леди? – Любовь, Хасан, не может ждать… – Зачем спешить, леди, мы прекрасно успеем побеседовать… – Ведь она не знала, что за последние два дня я съел всего лишь два бублика… – Мне нужен ребенок, Хасан, у меня должен быть ребенок… Понимаешь, ребенок. Я ничего не понимал, ровным счетом ничего. – Что прикажете делать? – Ребенка… – Кто? – Ты! – Когда? – Сейчас… – Да-а… Пожалуйста, леди, только… Лучше нам не торопиться, а в более спокойной обстановке, и когда будет больше времени… – Пойми меня, Хасан… Я должна стать матерью. Или муж бросит меня. Из красивых глаз полились слезы. Рыдая, она рассказала мне все о своей жизни. Когда она училась в Америке, вышла замуж за очень богатого американского бизнесмена. Он даже не знал точно, сколько у него миллионов; богатство его росло с каждым днем. И он мечтал о наследнике, чтобы оставить ему свои миллионы. Но он не мог иметь ребенка – был слишком стар и потому сказал ей: «Или роди мне ребенка, или развод». – Мой муж отправил меня путешествовать по свету. Вот уже восемь месяцев, как я разъезжаю. – Леди, могу я спросить, почему вы из всего мужского населения нашей планеты выбрали именно меня? – Ты, Хасан, лучше всех. У тебя благородная кровь, душа рыцаря… Теперь я понял причину страха леди. Ее богатый муж очень ревнив. Мужчину, который одарит его жену ребенком, тут же убьют телохранители – те парни со страшными лицами, которые неотступно следуют за леди. Таким образом, ребенок будет считаться его. Почуяв опасность, я сказал: – Но, леди, я женат, и к тому же свою жену очень… Она меня оборвала и сказала: – Хватит, открой мою сумочку, в ней маленький пистолет с перламутровой рукояткой, дай мне его, Хасан… Не одна женщина в нашем роду, как только ее отвергал любимый мужчина, кончала свою жизнь. Я испугался, что стану виновником ее гибели: – Як вашим услугам, леди. – Ах, я знала, что ты согласишься… Я так счастлива… У меня одна просьба к тебе, Хасан. После того как мы расстанемся, обещай, что ты никогда не будешь искать меня и пытаться даже узнать мое имя. И не будешь искать нашего ребенка… Конечно, если ты сумеешь остаться в живых. Это мгновение останется нашей тайной. – Сейчас, леди? – Сию минуту, вечером я должна возвратиться самолетом домой. – Если бы у нас было время… – Времени нет… Иди в ванную и раздевайся… Я повиновался ей и пошел. Но я никак не мог сообразить, в каком виде мне следует выйти из ванной. – Хаса-а-ан, быстрее… – командовала она из комнаты. Мне казалось, что предстать перед леди в трусах неприлично, я надел халат и вернулся в комнату. Лишь я открыл дверь из ванной, как на пороге появился человек с красным лицом. Где он прятался? Почему я его не видел? Вероятно, он решил, что пришло время меня убить? – Еще ведь ничего не было, – промямлил я, чтобы поставить его в известность о положении дел. А Макс говорит мне и к тому же на чистом турецком языке: – Убирайся отсюда, свинья проклятая! Ничтожество! – и двинулся на меня с кулаками. – Что ты так грубо? – прогнусавила леди. – У этого ничтожества в карманах ничего нет, кроме пятидесяти лир… – возмущенно ответил Макс. Сконфуженный, я вернулся в ванную и оделся. Улизнул из номера, спустился опять в вестибюль гостиницы и сел. Я начал припоминать, что со мной произошло. Значит, этот тип с красным лицом прятался где-то и, когда я был в ванной, шарил по моим карманам. Аллах, Аллах! Настал вечер, зажглись огни, а я все сидел, как вкопанный. Ну и приключеньице! А главное, как выгнали они меня! Мне захотелось сказать этой женщине пару крепких слов. И я побежал к лифту. Перед дверью леди собралась толпа. Что-то кричали. Я увидел, как тащат мужчину, вцепившегося в халат, который надевал и я. – Иди, подлец! С моей женой? Я схватил его на месте преступления… Я накрыл, я накрыл его с моей женой… Тот, кого называли Максом, подошел к поднявшему крик и сказал: – Сударь, не осложняйте дело, вам же хуже будет… Оба вы уважаемые люди. Если оно примет огласку, вы попадете на страницы газет, узнают жена, дети… Лицо человека в халате побелело, как известь, он стоял и твердил: – Конечно, конечно… – Лучше уж договоритесь по-хорошему, сударь… – И я так считаю… Они начали торговаться. А я поспешил уйти – не хотел связываться с этим ворьем.Все из-за дождя
Я открыл кран – воды нет… – Что, вода не идет? – крикнул я жене. – Ведь шел дождь… водопровод не работает! – прокричала она в ответ. Да, стамбульцы знают: чуть только над городом начнет накрапывать дождь, городской водопровод на несколько часов выходит из строя – трубы, говорят, засоряются – и мы сидим без воды. Но в то утро было солнечно. – Когда шел дождь? – опять прокричал я. – Не так давно побрызгал немножко. – Да когда же? – Никакого дождя не было, – сказал сын. – Нет, был небольшой, – возразила дочь. Начался спор – шел дождь или не шел. – Если дождя не было, из крана текла бы вода, – оборвала перебранку мать. Но даже этот убийственный довод не мог заставить их умолкнуть. Я вышел на балкон. – Был дождь? – спросил я у соседа напротив. С противоположного балкона человек в пижаме прокричал: – Я не заметил, но, вероятно, шел… Ну и болван! И живут же такие на свете! – Раз не заметили, почему думаете, что шел? – спросил я сердито. – В радиоприемнике помехи, из этого я заключил… – ответил он. – Включите приемник, сами услышите. – Нет, дождя не было, – заявил другой сосед. Он слышал нашу перекличку. Я вернулся в комнату и включил радио. Действительно, раздался шум и треск – так всегда бывает, когда в Стамбуле идет дождь. Сосед снизу, тот, что утверждал, будто дождя не было, крикнул: – Шел, шел!.. – Почему вы вдруг так решили? – спросил я. – Газа нет, понятное дело… из-за дождя, – ответил он. Теперь уж сомневаться не приходилось, что дождь прошел, хотя никто его не успел заметить. – Слава Аллаху, что дождик был небольшой, не то и света не было бы, – сказала жена, но лампочка тотчас потухла. Я бросился к телефону, снял трубку, набрал номер редакции и услышал хриплое утробное: «Алло-о-о!..» Я понял, что неправильно набрал номер, и извинился. – Что вы, помилуйте, господин, – ответил тот же незнакомый голос в трубке, – стоит немножко побрызгать дождю, как на телефонных линиях начинаются беспорядки. Я только что целых десять минут говорил с содержательницей публичного дома, уверенный, что говорю со своей матерью. Вам еще повезло. – И он захихикал. Еще не менее получаса я крутил диск, переговорил с кучей незнакомых людей и наконец дозвонился до работы. – Что у вас делается? – спросил я. – Беда! – ответил чиновник. – Какая еще беда? – Заливает, с потолка прямо хлещет… Комната превратилась в озеро… – Послушай, ты что мелешь? Над нашим бюро еще четыре этажа… – В том-то и дело… с верхних этажей на нас и льет… – У вас был такой сильный дождь?.. – Вероятно, был… Так говорят, но я лично не видел. Я в сердцах бросил трубку. – Газеты еще не приносили? – Когда дождь, разносчик приходит поздно, – ответила прислуга. – Какой дождь?.. – Если сильный, так и совсем не приходит… Вконец расстроенный, я вышел на улицу. Ждал, ждал – автобуса нет… Люди на остановке начали ворчать: – Когда это дождь был, что автобусы так запаздывают? – Покапал немного… Я видел… – Чуть-чуть побрызгал… Мы стояли под палящими лучами солнца. Наконец показался автобус. Набилось в него народу – ух! На двадцать минут позже расписания подошел пароход к пристани. Пассажир рядом со мной читал газету. – Американский генерал Бердингер Уолд прибыл… – сказал он приятелю, что сидел напротив. – Да? – Послушай, что генерал сказал журналистам: «Турция защищена от любого нападения». Приятель, сидевший напротив, издал странный звук и засмеялся. Сосед спросил его: – Ты что смеешься? – Послушай, на кой черт тратить на нас бомбы? Да разбрызгай над Стамбулом два стакана воды, и жизнь в городе остановится. Я бываю очень чувствителен, когда дело касается чести моей родины, а потому встал, чтобы не дать пощечину этому распоясавшемуся типу, и вышел на палубу. Приехал в редакцию. В тот день все перепуталось. Посыльный вместо одиннадцати часов пришел в семнадцать. Машинистка совсем не явилась. Лифт не работал. Разносчик кофе поскользнулся и упал с лестницы. А жена, дозвонившись ко мне, сказала, чтобы я пораньше возвращался домой, ибо у нас сегодня будут гости. Но, как я ни стремился уйти из редакции раньше, ничего не получилось. У меня начались такие ревматические боли, что я не мог шагу ступить, – так бывает, едва только дождевое облачко покажется на небе. Но вот я снова на пристани! Она вся изукрашена разноцветными флагами, большими и малыми… Что бы означали эти флаги? Любопытно… Ведь сегодня не день освобождения Стамбула, провозглашения Республики, не день открытия меджлиса, не день победы – ничего похожего, самый обыкновенный день. Я спросил у кассира, он пожал плечами. – Почему вывесили флаги, спрашиваете? Не знаю… Интересно, в самом деле, какой сегодня праздник? Я спросил у работника пристани. Он тоже удивлен, почему флаги… – Может, приехал какой важный иностранный гость? – В газетах не пишут… – ответил я. Начальник пристани тоже ничего не знал. Мое любопытство так разгоралось, что я никак не мог заставить себя уйти. Все бегал, суетился, все пытался разузнать, в чем дело! II вот ко мне подходит матрос: – Господин, вас интересует, почему висят флаги? Они все ничего не знают, зря вы их спрашивали. А я вам объясню… – Ну, говори же! – Никакого праздника нет. Утром был дождь… Дождь был благодатным… – А-а-а! Ну и что? – домогался я. – Ну, шел дождь, залило склад, флаги-то и намокли, вот мы их на пристани и развесили просушить. Вот оно что! Теперь можно было спокойно идти домой. И я пошел. – Где ты пропадаешь? – набросилась на меня жена. – Гости сидели, ждали-ждали тебя и ушли.Отрежьте мне семьдесят восемь сантиметров
Вот уже несколько ночей я без сна. Непосильная работа расшатала мои нервы: спать хочу, а заснуть никак не могу. Обратился к невропатологу. – Сколько часов в день ты работаешь? – спросил он. – Часов шестнадцать-двадцать. Врач не поверил мне. – У тебя переутомление. Что заставляет тебя столько работать? Мне захотелось плюнуть ему в лицо. Что за вопрос? Наверное, не от хорошей жизни! Он прописал мне успокоительные капли, снотворные пилюли. Не помогло. Вот уже лежу в постели, вот наконец и сон начинает одолевать, и вдруг вспоминаю, что за квартиру не плачено уже три месяца. Попробуй-ка заснуть после этого. В голову лезут всякие цифры. Если каждый месяц откладывать десять лир, то сколько это составит в год? Квартирная плата доконала меня. Не посчастливилось мне иметь на этом свете свою собственную крышу над головой. Спал ли я за последнюю неделю хотя бы пять часов? Я изнемог от бессонницы. И вот лежу, беру газету в надежде, что она поможет мне уснуть. На первой же странице читаю сообщение: «В районе площади Таксим продается земельный участок за четыре миллиона лир». Четыре миллиона… Участок в тысяча шестьсот двадцать четыре квадратных метра. Я начал делить четыре миллиона на тысяча шестьсот двадцать четыре. По натуре я человек легкомысленный, но всякого рода арифметические выкладки – моя слабость. Значит, один квадратный метр стоит около двух тысяч пятисот лир. «Что, если бы я вздумал купить этот участок. А?.. Четыре миллиона лир. Сколько я зарабатываю в месяц? Пятьсот». Вошла жена: – Ты все еще не спишь?.. – Отстань, видишь, я считаю! – резко ответил я ей. «…Пятьсот в месяц. Сколько я смогу скопить, если поднатужиться? Да ничего! Ну, а все-таки? Допустим, каждый месяц я буду откладывать сто лир, в год получится тысяча двести. За десять лет – двенадцать тысяч, за сто лет – сто двадцать тысяч. Таким образом, за тысячу лет (если я проживу столько!), откладывая по сто лир в месяц, я сколочу миллион двести тысяч лир…» Мне захотелось во что бы то ни стало приобрести этот участок. Запели петухи. Когда я начну считать, меня не остановишь… Еще в школе я любил вычислять: за сколько миллионов лет я мог бы добраться до луны, до солнца, до Марса, если бы бежал без остановки. По моим расчетам выходило, что дойти пешком до солнца легче, чем купить участок земли. Настало утро, а я все считал. «Не видать мне этого участка, если даже я проживу три тысячи лет. Ну-ка, сосчитаем, что получится, если я буду откладывать все пятьсот лир, которые зарабатываю? Тогда нужно работать, чтобы выкупить этот участок, шестьсот шестьдесят шесть лет. Ничего себе!» И снова я проглатываю одну за другой две пилюли и ложусь в постель. Мысль о покупке участка не дает мне заснуть. Встаю и опять принимаюсь за подсчеты. «Если в сутки вместо шестнадцати я буду работать все двадцать четыре часа и мой заработок увеличится до тысячи лир и целиком, все до последнего куруша, я стану откладывать, то придется поставить в известность моего хозяина, что для покупки участка мне нужно прожить еще триста тридцать три года». Моя дочка, взглянув на меня, воскликнула: – Папочка!.. Что с тобой? – Убирайся вон! – закричал я на нее. Я не засну, если не куплю участка. «А что, если начать считать наоборот? Каков должен быть мой заработок, сколько тысяч лир мне нужно откладывать, чтобы все-таки этот участок стал моим? Если я буду откладывать две тысячи лир в месяц, то он будет моим через сто шестьдесят семь лет. Пропади все пропадом! Я никогда не смогу купить его». «Как же так, – раздумывал я, – ведь эту землю купили тоже люди, которые, может быть, даже и не откладывали, не копили. Нет, вероятно, копили, отказывая себе во всем. Уф-ф-ф! Они добились своего, отсчитали четыре миллиона и купили». Нужно принять еще успокоительного и пилюлю. Желудок мой – словно аптечный склад. – Что с тобой, успокойся, дорогой, приляг… – Отстаньте вы все от меня! «Но как же все-таки человек, отсчитавший четыре миллиона, заработал их? Надо это высчитать… Но, может, он отдал четыре миллиона, а у него еще столько же осталось? Значит, восемь миллионов… Чем занимается этот человек? Самый высокопоставленный чиновник, согласно штатному расписанию, получает в месяц максимум тысячу пятьсот лир. Чтобы собрать четыре миллиона, он должен, не притрагиваясь к жалованью, откладывать его двести семьдесят шесть месяцев подряд. Черт бы побрал, у меня сейчас лопнет голова!.. Покупателем может быть врач. У врачей большие доходы. Предположим, он получает с каждого пациента тридцать лир…» – Уже утро, поспи хоть немного… – Не сбивайте меня, говорю я вам!.. «Если он за день примет десять человек – это триста лир. В месяц девять тысяч… Если он из них отложит шесть тысяч… Чтобы врач смог купить этот участок, ему нужно практиковать шестьдесят семь лет. Нет, нет, хозяином этого участка не может быть и врач. Тогда им может стать купец, имеющий десять тысяч дохода каждый месяц». Я убедился, что владельцем участка не может быть так же, как и я, ни чиновник, пи врач, ни купец. Потом я подсчитал доходы инженера, подрядчика. Нет, и им не под силу! – Вот уже пятую ночь ты не спишь… Приляг, может, заснешь. Я кладу голову на подушку, глаза мои открыты. Попробуй-ка, друг, уснуть!.. Вдруг меня осенило. Конечно, это содержатель дома терпимости, весь капитал которого составляет пять пухленьких девиц. «Если каждая девица будет приносить в день сто бумажек, пять раз по сто – пятьсот… тридцать раз по пятьсот, в месяц – пятнадцать тысяч… Арендная плата, расходы, издержки, допустим, на руки чистыми он получит десять тысяч. В год – сто двадцать тысяч… В тридцать лет… Проклятие, и содержатель дома терпимости не сможет купить. А что, если заняться контрабандой? Это блестящая идея!» Я вскакиваю с постели. Опять расчеты, записи… Нет, и контрабанда не занятие. В голове у меня молнией пронеслась мысль. Я порылся в карманах, нашел двенадцать с половиной лир. – Вывертывайте карманы! – приказал я своим домочадцам. У жены нашлось пять, у детей – две лиры, итак, девятнадцать с половиной лир… Не обязательно покупать весь участок, куплю столько земли, на сколько хватит денег. Один квадратный метр стоит две тысячи пятьсот лир, значит, я не могу купить целый метр. Квадратный дециметр – двадцать пять лир. И это не для меня. Цена одного квадратного сантиметра – двадцать пять курушей… А у меня девятнадцать с половиной лир… Значит, на деньги, которые у меня в кармане, я могу купить несколько квадратных сантиметров. Я посмотрел на часы, до утра оставалось еще два часа. С утра пораньше я пойду за покупкой. – Отмерь мне здесь семьдесят восемь сантиметров! – скажу я. Родные продолжают меня упрашивать: – Ну засни… Поспи немного!.. Семьдесят восемь сантиметров своей собственной земли! Когда я засну вечным сном, то я не смогу уместиться на своей земле, мои ноги залезут в могилу к соседу. Что поделаешь, на собственной земле я могу находиться только в вертикальном положении, – А вам не на что рассчитывать, – объявил я жене и детям. – Убирайтесь вон, позаботьтесь о себе сами. – До чего довела его бессонница! – ужаснулись они и отступили со страхом. И вам, читатель, я посоветую: подсчитайте, как заработать четыре миллиона, затем – сколько квадратных сантиметров земли вы можете купить. Затем вы будете глотать кругленькие снотворные пилюли. И… мы с вами встретимся в восьмой палате психиатрической больницы. Моя койка у двери.Скоро подорожает
К нам пришли гости. Между делом спросили: – У вас есть сахар? – Должен быть. Вчера купили кило. Гость улыбается: – Вы что, с ума сошли? ^Купите несколько мешков сахара и спрячьте. Сахар скоро исчезнет… Не несколько килограммов, а несколько мешков!.. Приходит знакомый и говорит: – Вы купили керосин? – Есть немного. – Керосина скоро не будет в продаже, так что купите бидонов пятнадцать-двадцать и спрячьте… Не пятнадцать-двадцать литров, а пятнадцать-двадцать бидонов!.. Приходит приятель и спрашивает: – Есть у вас чай? – Есть, только купили пачку. – Помилуйте, да вы в своем уме? Немедленно купите сорок-пятьдесят пачек, не пройдет и недели, как его днем с огнем не найдешь! Мой друг советует: – Фасоль, знаете… Бегите и купите пять-десять мешков… Она вот-вот подорожает. Не пять-десять килограммов, а пять-десять мешков!.. Приходит сосед и спрашивает: – У вас есть мыло? – Есть несколько кусков… – Вы не знаете, что творится на свете? Все скупают у бакалейщиков мыло. Одни из соседей предупредил: – Никому не говорите: оливковое масло подскочит в цене. Купите пока не поздно несколько бидонов. Если послушать друзей и знакомых, то наш дом нужно превратить в продовольственный склад, а самим переехать жить в гостиницу. «Спрячь где-нибудь…» «И не кило и не два, а мешки, ящики, бидоны…» Слава Аллаху, у нас нет денег, и мы по-старому обходимся килограммом оливкового масла, тремя кусками мыла, пачкой чая, килограммом сахара. Но когда кто-нибудь приходит и спрашивает: – У вас есть сахар? – У-у-у… полно, все под кроватями забито сахаром… – А керосин есть? – Сто бочек, – затыкаем мы ему рот. – Чай? – Навалом, – отвечаю я, – купили пятьсот пачек и спрятали. А ведь есть люди, которые, услышав, что повысятся цены, закупают продовольствие оптом, сразу пригоняют несколько автомобилей, строят по три-четыре квартиры. Что касается меня, то я ничего не могу заготовить впрок. Но я тоже принял меры в связи с надвигающейся дороговизной. Я целыми днями езжу в автобусе, который курсирует между моим домом в Эрэнкёе и Кадыкёем[14]. Вчера катался, пока автобус не пошел в парк. – Простите, – говорит кондуктор, – мы уже отправляемся в восьмой рейс, а вы сидите. Куда вам нужно? – Я не сойду с автобуса, пока он не пойдет в последний рейс. – Почему? – Только никому не говорите, скоро проезд в автобусах подорожает… А пока дешево, хочу досыта накататься.Сильный характер
Целый ряд наших журналов и газет печатает брачные объявления. Не знаю, как вы, но я внимательный и непременный читатель этих объявлений. В каждой их строчке и смех и слезы. Почти все девушки и женщины, желающие выйти замуж, первым долгом требуют, чтобы у их будущих супругов был «сильный характер». В разговоре между собой они только и лепечут: «карахтер», «халактер», «характел». Что уж тут скрывать? Когда вы покупаете автомобиль, то хотите, чтобы он был с сильным мотором, а когда ищете себе спутника жизни, то требуете, чтобы у него был сильный характер. Но что такое «сильный характер»? Говорится: «То не дыня, что можно понюхать». Если бы характер человека можно было понюхать, то мужчин очень просто было бы рассортировать, как кровь, по группам, а затем наклеивать на них ярлыки: «С характером», «Бесхарактерный», «Слабохарактерный»… Давая объявления, женщины и девушки объясняют, что они понимают под характером. Вот пример: «Человек, за которого я могла бы выйти замуж, должен быть с сильным характером, ростом не больше ста восьмидесяти сантиметров, не старше тридцати лет, широкоплечий, с зелеными глазами…» Есть дамы, которые предпочитают, чтобы их будущий супруг характером был похож на такого-то киноактера в таком-то фильме. А одна пишет: «Я довольно фотогенична и артистична. Мой будущий супруг должен разбираться в европейской и турецкой культуре и иметь характер…» Интересно знать, какой характер у этой дамы? Вот еще одно брачное объявление: «Я знаю все, что положено знать молодой девушке. Мой будущий муж должен быть примерным семьянином и обладать сильным характером». В другом объявлении некой особы сказано, что ей хотелось бы иметь мужа с таким сильным характером, который давал бы ему возможность зарабатывать в месяц две тысячи лир. Эти «девушки с чистым прошлым», ищущие для себя мужей с «сильным характером», любят употреблять такие слова, как «безлунная ночь», «бесконечный сон», «цветок счастья». Мне эти девушки не по душе. Но, может быть, и мы, подобно женщинам, желающим выйти замуж, не знаем, что такое сильный характер? В самом деле, что это за штука, с чем ее едят? Может быть, супруг без сильного характера то же, что банан, лишенный сладости? Вчера одна газета, рассказывая о сильном характере политического деятеля, писала, что долгие годы он состоял в народно-республиканской партии, затем являлся деятельным членом демократической партии, потом был в числе бесстрашных борцов республиканско-национальной партии и, наконец, начал вести настоящую борьбу за свободу, состоя в партии свободы. Я поднял этот вопрос по случаю беседы нашей последней королевы красоты с одним журналистом. Какой-то пакистанский миллионер сделал ей предложение. У этого человека, кроме многих миллионов, есть еще фабрика, на которой работает тысяча человек. Наша королева отказалась выйти замуж за этого миллионера. Журналист спросил ее: – Каким вы представляете себе человека, за которого можете выйти замуж? Красавица ответила: – Прежде всего он должен жить в Стамбуле и быть человеком с сильным характером. Журналист поинтересовался: сколько должно быть денег у мужчины, чтобы он считался человеком с сильным характером. – Выйдете ли вы замуж за чиновника, который получает в месяц двести пятьдесят лир? – Нет уж, увольте! – ответила госпожа Гюнер. Человек, зарабатывающий двести пятьдесят лир, не может иметь сильный характер. Им может считаться человек, зарабатывающий при нынешней дороговизне по крайней мере тысячи три-четыре. Вы понимаете, что ищут наши девушки в мужьях с сильным характером?Телеграмма
Разве кто поверит, что одна какая-то телеграмма может так испортить жизнь целой семье? Из семи строк мы смогли разобрать в ней только два слова: название города – София, из которого ее послали, и фамилию адресата, то есть мою… Я приведу здесь из софийского ребуса лишь одну строчку: «Сtе геmоnsy еeurne sin comme Inr cat ducon cors aseko.» Было ясно, что телеграмма послана не на турецком языке, совсем не похоже это и на английский, который я знаю. Я пошел к соседу, он преподает французский язык в лицее. – Друг мой, вот получил я телеграмму из Софии. Не будете ли вы любезны перевести ее на турецкий? Некоторое время он изучал телеграмму: – А вы уверены, что она написана по-французски? – Да, – ответил я. – Хорошо, но из чего вы это заключаете? – В тексте один раз встречается словечко «раr». Насколько мне известно, «раr» есть во французском… – Послушайте, в этой телеграмме приблизительно пятьдесят слов. Можно ли из-за одного-единственного «раr» считать, что она написана по-французски? – Ну, а на каком же языке она по-вашему составлена? – Конечно, на болгарском. – Но я не знаю болгарского… – Это не важно, зато отправитель знает… – Значит, вы владеете и болгарским? – Не-е-е… – А откуда же вы тогда взяли, что она на болгарском? – Телеграмма поступила из Софии. София – столица Болгарии. Ну-у? А болгары говорят по-болгарски… – А ведь вы правы… Смотрите, а мне и в голову не пришло. Я пошел с телеграммой к одному приятелю, переселенцу из Болгарии. – Это не болгарский, – заявил он. – Аллах, Аллах… Не по-французски, не по-английски. На каком же еще языке может быть телеграмма из Софии? – А может, на немецком? – Может… Почему не может? Сын приятеля изучал германскую филологию. Мы дали ему телеграмму. – Она не на немецком, – ответил он, – мне кажется, что телеграмма на итальянском или же на испанском. – Почему так? – спросил я. – Вот смотрите, почти все слова оканчиваются на гласный звук… – А может, это португальский? – Все может быть. – Да бросьте вы! Чепуха какая-то! – закричал я. – С чего это вдруг болгарин будет посылать турку телеграмму на испанском языке! – А не мог ли болгарин подшутить над вами? Я отнес телеграмму в бюро переводов. Выяснилось, что телеграмма была не на испанском, не па итальянском и вообще ни на одном из известных языков мира. Все в нашей округе узнали, что я получил телеграмму, написанную неизвестно на каком языке. То ли действительно хотели помочь мне, то ли просто из любопытства, но в дом к нам повалили знакомые и незнакомые. – Эфенди мой, разрешите мне посмотреть телеграмму. Может быть, я смогу вам помочь… – Спасибо. А какой вы знаете язык? – Арабский… – С какой стати болгарин пошлет мне телеграмму на арабском? – В этом мире все случается, разве поймешь, что теперь происходит! Приходили разные люди, среди них один знал финский, а другой – бенгальский. Но как только выяснялось, что язык телеграммы непонятен еще одному человеку, на душе у меня становилось радостно, ибо сокращалось число известных в мире языков, на котором она могла быть написана, и, значит, моя задача облегчалась. В один прекрасный день я нашел человека, знающего сразу шестнадцать языков. Этот полиглот сам комне домой не пришел. Я направился к нему собственной персоной. Многомудрый лингвист, изучив телеграмму, сказал, что она написана по-кубински. Я задрожал от страха. Как бы не навлечь на свою голову неприятности. – А что сказано в этой телеграмме?! – закричал я в отчаянии. – На это я не отвечу, потому что не владею кубинским… – Так почему вы решили, что она написана по-кубински? – Потому что телеграмма начинается с «сhе». Известно, что «сhе» —уменьшительное имя Гевары, Че Гевара… – Извините, но зачем болгарин станет посылать мне телеграмму по-кубински? – Хорошо, а что делать болгарину, если он других языков не знает? По этой причине я потерял сон. Хорошо, что другой знаток языков разъяснил мне, что кубинский это тот же испанский. Тогда я немного успокоился. Кто-то высказал предположение, что телеграмма написана на эсперанто. Мне это показалось вполне вероятным. После долгих поисков я нашел человека, знающего эсперанто. Нет, телеграмма была не на эсперанто. Проще всего было разорвать ее или выбросить и так избавиться от забот. Но вдруг в ней говорилось о деле важном, не терпящем отлагательств? По настоянию друзей я отнес телеграмму ученому, знавшему древнегреческий, латинский, санскрит. После долгого изучения телеграммы он сказал: – Вы зря стараетесь перевести эту телеграмму. Она ни на каком языке не написана. – То есть как это, – возмутился я, – что вы хотите этим сказать? – Я хотел вам сказать, что это шифровка. – Аллах, помилуй меня! – заорал я от страха. – Шифровка? – Да… Без шифровального ключа ее никто не сможет прочитать. Шифрованная телеграмма, полученная от болгарина!.. Я должен сразу же сжечь ее и развеять пепел по ветру. Но теперь какой от этого толк? Копия телеграммы имеется на почте, она наверняка попала в руки соответствующих органов. Вероятно, там уже нашли ключ и давно ее расшифровали. Я окончательно растерялся и метался по дому, не находя места. Вдруг в парадное застучали. О беда! Вот и пришли… Но это оказался мой старый друг. Потрясая бумагой, он кричал: – Безобразие, безобразие!.. – Что такое? Что случилось? – с тревогой уставился я на него. – Хуже и быть не может… Неделю назад я получил телеграмму из Анкары. Вот смотри! Попробуй прочитай, что здесь написано! Я старался разобрать то, что он мне всучил, но ничего не мог понять. Телеграмма выглядела так: «Выз ыва етрук овод ствопар тииср очноп риез жай жеп есыну привет». – Ты что-нибудь понял? – спросил он. – В конце стоит «привет», а больше ничего не могу разобрать. – Конечно, тут никто ничего не разберет, ничего. Все слоги перепутаны. Я тоже ничего не понял и погорел… – Погорел? Почему? – Она читается так: «Вызывает руководство партии, срочно приезжай». Меня, оказывается, вызывали, чтобы назначить министром… Ты понимаешь, что произошло? – Ну-у! Ты бы сразу же отправился… – Куда отправился? Я же не мог прочитать эту галиматью… Пока я показывал ее тому-другому, выяснял, спрашивал, прошло много времени… Не будет же правительство ждать, когда я соблаговолю приехать и стать министром… Они решили, что я отказываюсь от этого поста, и назначили другого. Успокаивая друга, я упомянул о своей беде: – Я тоже получил телеграмму, никто ее не может прочитать… – Помилуй, как бы это тебя не вызывали в правительство… – Нет, дорогой мой, эта телеграмма прислана из Болгарии… У тебя есть опыт, может, ты поймешь, что в ней сказано… Поломав голову, мы в конце концов разобрались, что телеграмма из Софии написана по-французски, что все слоги в ней перепутаны, а смысл ее в том, что мои болгарские друзья, писатели, просили меня прислать рассказ в связи с юбилеем софийской газеты «Народна младеж». Пока я возился с телеграммой, прошли дни, недели. Я написал им телеграфный ответ, думая что «Народна младеж» использует его в следующий свой юбилей. На почте я одумался. Как быстро мы, люди, забываем неприятности! Сколько я пережил из-за этой телеграммы. А теперь сам творю, не ведая что. На этот раз такие же неприятности могут свалиться на голову редактора «Народна младеж»! За столь короткое время ведь не повысилась культура болгарских телеграфистов в Софии и турецких – в Стамбуле… Как и в тот раз, половину телеграммы исказит наш телеграфист здесь, а остальное доделает болгарский, в Софии. Я отказался от мысли посылать телеграмму. Вместо этого я написал вот этот рассказ. «Поздравляю с праздником, долгих лет здравия тебе, „Народна младеж“!..»Любитель литературы
У нас на втором этаже поселился новый жилец. Вещи его перевозили целую неделю. Вы же знаете, нынешние дома не то, что старые. Жильцы в новых домах представления не имеют, кто живет у них под боком. К примеру, по соседству с нами занимала квартиру блондинка, которая два года содержала публичный дом. Это стало известно из газет после того, как ее накрыла полиция. Я никого не знал из новых жильцов. Однажды утром в подъезде со мной очень вежливо поздоровался мужчина. Я ответил на его приветствие и собирался было пройти, как он заговорил. – Ваш покорный слуга, Мюмин Экрем Озанер, – представился он. – Я живу как раз над вами. Прошу пожаловать ко мне как-нибудь вечерком. Честь имею, очень рад с вами познакомиться. Так на ходу мы познакомились с Мюмин-беем. А вечером приходит от него служанка: – Бей-эфенди просит вас пожаловать к нему. – Прошу извинения, но сегодня я занят, у меня гости! С тех пор изо дня в день Мюмин-бей приглашал меня в гости. Конечно, можно было бы пойти, но его ведь тоже придется тогда пригласить к себе. А у нас, кроме четырех кривых табуреток, ничего нет. Не хотелось позориться перед посторонним!.. Каждый вечер от него приходила служанка и передавала настойчивые приглашения хозяина. Мне стало казаться, что если я не приду, то он насильно затащит меня к себе… В один из вечеров, после ужина, я поднялся к нему. Не стану рассказывать о современных бытовых приборах, выставленных, как на парад. Холодильник, пылесос, радиола, стиральная машина, скороварка занимали почетные места в его доме. Мюмин-бей пригласил меня в свой кабинет. Я остолбенел, – на стенах от потолка до пола – полные полки книг. «Значит, я ошибался в нем?..» – подумал я. Я считал этого Мюмин-бея разбогатевшим выскочкой. – Люблю интеллигентных людей, – сказал он. Речь у него грубовата, но что из этого!.. – Чем вы занимаетесь? – Работаю в одном учреждении, – ответил я. Мюмин-бей прочитал мне свои стихи. – Как вы находите? – спросил он. – Прекрасно!.. Он продолжал читать. Потом от стихов перешел к рассказам. – Рассказы у меня лучше, – ободрил он меня. Затем последовали пьесы. Я чувствовал, что дохожу. Чтобы отвлечь его от этого занятия, я протянул руку к книжным полкам: – Уж сколько лет я занимаюсь литературным трудом, но такой богатой библиотеки не собрал. – Все книги, которые на полках, – подарки, – похвастался Мюмин-бей. – Да-а!.. Кто подарил? – Со всеми писателями, авторами я знаком… Они меня уважают, всегда дарят, что у них выходит. Я остолбенел. – Вы знакомы с Фалихом Рыфкы? – спросил он. – Слышал его имя, – ответил я. Он снял книгу с полки: – Вот, его подарок… Я взял книгу в руки. Это была «Оливковая роща» Фалиха Рыфкы. – Прочитайте, что он мне написал. На титульном листе была такая надпись: «Вручена в качестве памяти о нашей дружбе уважаемому господину Мюмин Экрему, моему брату. Фалих Рыфкы…» Чтобы Фалих Рыфкы написал «вручена в качестве»? Но кто его знает!.. – А вот и память о Решаде Нури… «„Птичка певчая»… Мюмин-бею с уважением… Решад Нури». – Я занимаюсь торговлей, а все эти писатели – мои друзья. Он протянул еще одну книгу: – А эта от Рушен Эшреф-бея… Надпись на книге он прочитал сам: «Моему брату Мюмин-бею с просьбой принять самое глубокое уважение… Рушен Эшреф». «Чужак» Якуба Кадри… «Боль сердца» Халиде Эдип… И на всех их автографы. Иногда на полках попадались и убогие книжицы, но на них тоже были дарственные надписи. Перебирая книги, я вдруг увидел свой роман. Я тогда пользовался псевдонимом! Открыл титульный лист, там тоже надпись: «Многоуважаемому Мюмин Экрен-бею-эфенди… С почтением Хасан Йекта». Я пришел в ярость. – Вы знакомы с Хасаном Йекта? – спросил я. – Если бы мы не были знакомы, разве у меня стояла бы книга, дорогой мой?.. Он только вчера был здесь. Я поднялся. – Завтра вечером жду вас к себе!.. – сказал я прощаясь. – Обеспокою!.. – ответил он. И действительно, на следующий вечер он «обеспокоил» меня. Я кое-что придумал, чтобы сконфузить этого типа. После того как мы выпили кофе, я сказал: – У меня не столько книг, как у вас, но тоже есть с автографами. – Очень хорошо… Какие у вас книги? Я достал с полки переводы Ахмеда Вефика-паши[15] из Мольера. Протянул Мюмин-бею. – Ну-ка прочитайте, что Ахмед Вефик-паша мне написал? Он прочитал надпись на книге: – «Дорогому сыну Хасан-бею… Ахмед Вефик». – Этот Ахмед Вефик паша был командиром третьего армейского корпуса? – спросил гость. Вместо ответа я достал том истории, написанной Найма[16]. Я думал, может, он поймет, что сел в лужу, и ему станет стыдно. – Посмотрите, что написал мне Найма: «Мой скромный труд в знак любви. С уважением и особой благодарностью, ваш раб Найма». Я следил за выражением лица Мюмин-бея. Он молча разглядывал книгу. «Вероятно, понял, какую чушь сморозил», – подумал я, и сам при этом сконфузился. – Этот ваш Найма не занимался импортом кофе? – вдруг задал он вопрос. Я онемел. Если бы я мог открыть рот, то наверняка этому самозванцу пришлось бы худо. – А произведений знаменитых личностей у вас нет?.. Я протянул руку за книгой, попался «Фауст». – Вот Гёте! – сказал я. – Смотрите он подписал: «Моему Хасанчику». – Как, вы сказали, автора звать-то? – спросил он. – Гёте… Мюмин подпер щеку рукой: – Гёте… Гёте… Гёте… – повторил несколько раз. – А, вспомнил, этот парень одно время был агентом по сбыту автомобилей «Додж». Убийцы, рассказывая о совершенном преступлении, дойдут до самого страшного места, и затем говорят: «Дальше я не помню». Я тоже дальше не помнил, что было со мной. Я очнулся в полицейском участке с разорванным томом Шекспира в руках. Мюмин Экрем-бей был в кровоподтеках и ссадинах. – Я подаю заявление на этого хулигана, – кивнул он в мою сторону. – В чем дело? Что у вас произошло?.. – обратился ко мне полицейский комиссар. Я протянул книгу с портретом Шекспира. – Кто этот бородач? – спросил комиссар. – Шекспир!.. – А-а!.. Значит, иностранец?.. – Англичанин!.. – Чем занимается? – Поэт… – Где живет? Когда, с какой целью вы познакомились с этим человеком? Я повернулся к Мюмин-бею. – Держи меня, держи крепче!.. – попросил я его. Комиссар кивнул двум полицейским. – Отведите их в политическую полицию, мы такими делами не занимаемся.Все мы в молодости увлекались поэзией
Кто из нас в годы юности не был поэтом! Свободные вечера я проводил обычно в кабачке «Голова верблюда». Там собирался весь цвет Анкары, все, в ком билась творческая мысль. Поэты, прозаики, художники, артисты пили, читали стихи, вели горячие споры, которые нередко кончались всеобщей потасовкой. В ту пору и две с половиной лиры считались большими деньгами. Только в конце месяца нужно было крепче держать их, чтобы не истратить… Рабочий день кончился. Я шел домой. Не успел я переступить порог, как жена – чтоб ей икнулось, где она теперь, не знаю – печально проговорила: – Хасан мой, не уходи сегодня никуда, останься дома, поужинаем вместе… – Что ж, неплохо, дорогая, – согласился я. Лениво, с сознанием своего полного ничтожества – в карманах пустота – шагал я из угла в угол и сгорал от желания прочитать друзьям новые стихи. «Будь проклята эта бедность!» – бормотал я про себя. Жена услышала мои вздохи и поняла наконец, что я расстроен. – Хасан мой, может, тебе лучше пойти в кабачок, дома ты скучаешь. Будь у меня хоть один свободный грош, мой след давно бы простыл. – Ты что, не хочешь провести со своим мужем и одного вечера? – гаркнул я. У жены из глаз, конечно, закапали слезы, а чтобы скрыть их, она начала накрывать на стол, напевая какую-то веселую песенку. Столько друзей, и хоть бы один пришел и сказал: «Пошли, дружище, скоротаем вечерок в „Голове верблюда"». Как бы не так! Они, подлецы, кружатся вокруг меня только тогда, когда чуют деньги. Правда, если бы я сейчас отправился в кабачок, кто-нибудь поставил бы мне стаканчик. Но я сам себе накинул петлю на шею и сижу с женой – ужинать по-семейному собираюсь! Как тут уйти, если жена плясать готова от счастья, что я дома. Не скажешь: «Я, милая, передумал и сейчас ухожу…» Вот если бы кто-нибудь пришел и настоятельно попросил пойти с ним «по делу», я, конечно, не смог оы обидеть товарища, а она бы остановить не посмела… Вдруг звонок. – Кто там? – закричал я с надеждой. – Это Хайдар-бей, – проговорила жена. Кемаль Хайдар! Я считал его самым способным молодым поэтом. Молодец Хайдар! Я побежал вниз, прыгая через несколько ступенек, бросился ему на шею, будто несколько лет не видел, хотя расстались мы только вчера вечером! – Заходи, заходи, мой Хайдар! Вот хорошо, что ты пришел, брат мой, душа моя! – Ты брось! Что мне делать у тебя? Собирайся лучше и пошли! – буркнул Хайдар. – Тише… тише! – зашептал я. – Жена услышит!.. Она меня сегодня упросила побыть дома. У меня ни гроша, пришлось согласиться. Она уже на стол накрывает. Тебя послал ко мне сам Аллах… – Не Аллах, а пустота в кармане. Хочу в кабачок, да не на что, вот и зашел к тебе. – Так, ясно! Были бы у тебя деньги, ты бы ко мне не пришел. – Что тут разговаривать, собирайся, пошли, пропустим по стаканчику. – Помилуй, Хайдар Кемаль, да я сам без гроша! – Ну, тогда сиди дома и ужинай со своей женой!.. Привет! Я схватил его за руку: – Да постой, ты совсем потерял совесть! Бросить друга в беде! У меня есть две лиры. По стаканчику выпьем и разойдемся. В те времена на две лиры можно было купить по два стакана вина и еще закуску. Если бы Хайдар знал, что у меня две с половиной, он наверняка уговорил бы меня взять бутылку вина. Но я хотел оставить эти пятьдесят курушей на завтра, чтобы перекусить на работе. – Ну собирайся, две лиры – это не так уж плохо… – Теперь помоги мне выбраться из дому. Надо что-то придумать! Например, кто-то из приятелей при смерти лежит, к нему нужно срочно поехать… На такого рода выдумки Хайдар был большой мастер. Мы поднялись наверх. – Прошу к столу, – пригласила жена. – Прошу, – повторил я. – Благодарю, – сказал Хайдар. – Но как быть, наш друг Ниязи заболел, в бреду все время вспоминает тебя! – Вот неприятность!.. Вах, вах! Как ты меня огорчил! – Нельзя терять времени. Я надеюсь, ты поедешь? – Поужинаем быстро и пойдем! – Да что ты! Бедняга вот-вот отдаст душу Аллаху… Не до ужина… – Значит, ему очень худо?! – Вряд ли до утра дотянет… Ну, я пошел… Я посмотрел жене в глаза. – Ступай с ним, – проговорила она, – буду тебя ждать, не сяду ужинать… – Нет-нет, не жди меня, поужинай сама, дорогая… Я могу задержаться. Подумать только: бедняга Ниязи без памяти… Я схватил пиджак и выскочил на улицу. В «Верблюжей голове» вечер в разгаре, негде яблоку упасть. Поэты и писатели, полуписатели и полупоэты, поэты на четверть, начинающие и стареющие литераторы, разбившись на группки, сидели за столиками, читали свои творения, пили, спорили, кричали… Мы обошли весь зал и ни к кому не смогли пристроиться. Значит, мое новое стихотворение будет слушать только Хайдар Кемаль. Я посмотрел на Хайдара, лицо его было тоже кислое, и, видимо, по той же причине. Мы сели у стойки, заказали по стакану вина и бутерброды. Хайдар кивнул головой в сторону человека, который сидел за соседним столиком и пил в одиночестве. – Кто это? Откуда взялся? Человек походил на завсегдатая не нашего кабачка, а самого фешенебельного ресторана. – Я его вижу здесь третий вечер, – ответил я. – Кто он? – Сидит один и пьет три вечера подряд? Посмотри-ка, чем только стол его не заставлен! – Действительно, чего только нет. – Не агент ли это тайной полиции? – проговорил Хайдар. – Не думаю, – сказал я. – А почему бы и нет? – Посмотри, какие яства у него на столе! Нужно иметь большие деньги, чтобы заказывать такие ужины, а откуда они у агента, выслеживающего поэтов? Потом мы забыли о своем таинственном соседе, стали читать стихи. Пройдоха Кемаль опередил меня. – Ну как? – спросил он, кончив первое стихотворение. – Замечательно, – похвалил я, сгорая от нетерпения. Я уже было открыл рот, но он перебил меня: – Постой, у меня тут есть еще одна вещица. – И опять стал декламировать. – Ну как? – спросил он. – Шедевр… – Это еще не все. Послушай-ка вот это… Он читал и читал. Стаканы наши опустели, бутерброды тоже были съедены, а я все ждал своей очереди. – Черт бы побрал эту нужду, вечное безденежье! – выругался Кемаль. – Неужели нам не удастся больше выпить? Где справедливость? Мы, молодые талантливые поэты, не имеем двадцати пяти курушей на стакан вина! – Знаешь что, Кемаль Хайдар, – начал я, – у меня дома есть еще двадцать пять курушей, я берег их на завтра. До завтра еще нужно дожить, а пока закажем-ка еще по стаканчику, но читать буду я… – Да-да, сейчас твоя очередь, брат мой… Эй, гарсон, еще по стакану вина! Наконец-то дорвался! Когда я кончил первое стихотворение, Кемаль Хайдар молча посмотрел на меня. – Что ты скажешь? – спросил я. – Так, ничего себе… Этот Кемаль всегда расстроит, подлюга! Вылезет первый, слушатели его хвалят, до небес превозносят, думая, что и он ответит тем же. А он надует губы, сморщит нос и процедит сквозь зубы: «Ничего, так себе». От своих слов не откажешься потом. Так и прослыл он у нас великим поэтом… Мы еще поговорили о том, о сем, о литературе, об искусстве… Ни куруша в кармане не осталось, даже на автобус. Мы поднялись, наш солидный сосед вдруг тоже поднялся и преградил нам путь. – Извините, пожалуйста, господа, – начал он, – не будете ли вы так любезны оказать мне честь поужинать за моим столом? – Помилуйте, что вы… – смутился я. – Он хочет допросить нас. Совершенно ясно, это полицейский, – проговорил Кемаль шепотом. – Вы осчастливите меня, господа, – приглашал сосед. Мы отодвинули стулья, которые подставил официант. – Он не смог разобрать, о чем мы говорили, и теперь приглашает за свой стол, чтобы все выведать, – продолжал шептать Хайдар. Нам обоим хотелось, чтобы кто-то нас выслеживал, подслушивал, устраивал донос. Это так возвысило бы нас в собственных глазах: правительство послало следить за нами платного полицейского! Нами занимается само правительство! Я незаметно нагнулся к Кемалю: – Что ты городишь болван? О чем таком мы говорили, чтобы стоило подслушивать? – Вот посмотришь! Он отведет нас прямо в тайную полицию… – Мухаррем Ускуруджу, дорожный подрядчик, – представился незнакомец. – Нам не надо называть наших имен, вы и так нас знаете, – сказал Хайдар. – Нет, не знаю, – ответил Мухаррем-бей. Хайдар опешил: – Вы не знаете, что я поэт Кемаль Хайдар? – Очень рад с вами познакомиться, – любезно сказал подрядчик. – Значит, вы не знаете поэта Кемаля Хайдара? – не унимался мой приятель. – Даже имени такого не слышали? – У вас много вышло книг… Мне, к сожалению, не довелось их читать. – Мои книги?.. Они еще не напечатаны… Скоро издадут. Мои стихи публикуются в журнале… Теперь Хайдар убедился, что это не полицейский. Он спросил: – Почему вы пригласили нас, неизвестных вам людей, к своему столу? Подрядчик начал объяснять: – Я уже неделю в Анкаре, по делу конечно. Сюда, в этот кабачок, я попал случайно, но мне здесь очень понравилось. Такая публика – все писатели, художники, молодежь. Сам я очень люблю поэзию, в молодости пописывал. Но потом дело, которым я занялся, поглотило все мои помыслы. Душа же моя тоскует по прекрасному. Я стал невольным свидетелем вашего разговора. О, какие высокие мысли вас волнуют! Значит, этот человек слышал и наши жалобы на безденежье! Вот почему он пригласил к своему столу… – Мне так захотелось познакомиться с вами, – продолжал он. – узнать поближе наших молодых поэтов. – Смотри в оба, вот мы какие, – нагло сказал Хайдар, – небось, первый раз видишь настоящих поэтов! Подрядчик сделал вид, что не расслышал эту грубость. Тогда Хайдар заговорил еще резче: – Таких, как ты, людишек, хоть пруд пруди. Подумаешь, в молодые годы занимался рифмоплетством! – Да, вы правы, – ответил наш сосед, криво улыбаясь. Мне хотелось ущипнуть Хайдара, но я не мог дотянуться до него. – Что прикажете заказать? – любезно обратился к нам подрядчик. – Я не пью за одним столом с такими, как вы, это – оскорбление поэзии, – не унимался Хайдар. Я пнул его ногой. – Оскорбление?.. Но я питаю к поэзии самое высокое уважение. – То, что такие, как вы, берутся за перо, это – уже оскорбление. – Ваша правда! – пытался свести к шутке этот неприятный разговор наш хозяин. Я подсел поближе к Кемалю. Подрядчик поманил официанта. – Слушаю вас, господа, – обратился он к нам. – Благодарим вас, на столе есть все, что нужно, – ответил я. Оглядев стол, Хайдар процедил: – На столе нет анчоусов в масле!.. – Нет. – Велите подать. А где жульен? – Нет… – Пусть принесут… – Будет исполнено!.. – А бараний завиток? – Нет… – А я хочу… Он требовал подать все, что приходило ему в голову. – Кемаль, ты уж слишком… – шепнул я ему на ухо. – Что с ним церемониться? – также шепотом ответил он. – По какому праву он может иметь все, а я ничего? Подрядчик, по-видимому, кое-что расслышал и нахмурился. Скоро все было на столе. Откупорили вино. Хайдар опрокидывал стакан за стаканом, подрядчик вкрадчивым голосом говорил нам, как он страдает, что дела не дают ему возможности заняться поэзией, и как он любит стихи… Неожиданно Кемалъ Хайдар закричал:– Да затканись ты! Не затем мы пришли сюда, чтобы слушать это нытье… Начинай, – повернулся он ко мне. – Прошу, прошу! – проговорил подрядчик. Сначала читал я, потом Хайдар. Стаканы мгновенно пустели и тут же наполнялись снова. Кемаль нагнулся к хозяину столика, вытянув шею. – А вы знаете Арагона? – Как вы сказали? – Арагона… – Как, как?.. Это кто такой? – Ну, а что вы скажете о Рембо? – Ровным счетом ничего. – А Верлен? – Повторите, пожалуйста!.. – Ну, Достоевского-то вы, наверное, читали? – Этот роман недавно вышел? Кемаль задавал вопросы нарочито вежливым тоном. – Хорошо. Рассела вы читали? – А где он? – Лермонтов вам знаком? – Нет… – Ты не знаешь, кто такие Арагон, Рембо, Верлен, не читал Достоевского и Лермонтова. Не слышал даже моего имени. И ты, такое ничтожество, имеешь наглость приглашать нас к своему столу, в то время как мы не имеем ни гроша в кармане!.. Подрядчик еще больше нахмурился. – Стейнбека ты, конечно, тоже не читал, про Уитмена даже не слыхал. Книг Рассела и Томаса Манна в глаза не видел. Какое же ты право имеешь роскошно жить и сорить деньгами? Есть эти закуски, пить это вино?.. Дерьмо ты… Подрядчик встал бледный, пальцы его дрожали. Он рывком бросился на Хайдара. – Эй вы, голодные собаки, – кричал он, – проходимцы голодраные, у которых нет нескольких курушей на стакан вина! Я напоил и накормил вас – и вот благодарность. Что я сделал вам плохого? Бродяги! – Успокойтесь, господин, – вмешался наконец я, – не стоит обижаться на моего приятеля, он ведь пьян. А Кемаль с той же удивительной вежливостью продолжал: – Этого не знаешь, о том не слыхал! Только деньги загребать умеешь! Какое ты право имеешь тратить на себя столько денег? Подрядчик вновь вскипел: – Черт бы вас подрал!.. Набили желудки моим добром, и блохи вас начали кусать, голодные псы!.. Слава Аллаху, что я бросил эту поэзию!.. Был бы таким же бродягой! Не зря наше правительство не признает вас за людей и держит в нищете. Если бы Кемаль замолчал, то и подрядчик бы успокоился. Но того будто бес какой за язык тянул. Подрядчик вскочил на стол, прыгнул на Хайдара и, схватив за ворот, потащил на улицу. Никто не помог бедняге вырваться из рук противника. Тот будто озверел… Хайдар сквозь стоны выкрикивал: – Какое право ты, предатель, имеешь приглашать нас к столу… Мы поэты! Скотина, не знает даже Арагона, Вердена! – Вот тебе Арагон, вот тебе Верлен, вот тебе за этого… как его?!. И за того… – лупил его подрядчик. Потом этот сильный, солидный мужчина свалился у стены и чуть слышно забормотал: – Вот тебе… Ох, мое сердце! Я совсем обессилел!.. Умираю!.. Кемаль Хайдар растянулся у противоположной стены. Оба не могли шевельнуться, только время от времени перебрасывались ругательствами: – Ничтожество… не читал Лермонтова! – Голодный пес!.. Бродяга бездомный!.. – Пушкина не знает, а туда же суется, за один стол со мной лезет!.. – Набил брюхо и разговорился! Они уже еле шевелили языками. Потом совсем охрипли и начали кидать друг в друга камешки с земли. Когда перестали попадаться камни, Кемаль плюнул в сторону подрядчика. – Пфу-у! – Пфу-у! – не замедлил ответить тот. Так они лежали и плевались. А потом утихли… Вероятно, Хайдар уснул, подрядчик потерял сознание, а может, и умер. Мы с приятелем втащили Хайдара в автомобиль и отвезли домой. Подрядчика оставили лежащим у стенки. Потом гарсон затащил его в кабачок. * * * Прошло много лет. Как же сложилась моя судьба, спросит читатель. Недавно я ужинал с одним приятелем в ресторане. Ко мне подошел человек. – Не узнаете? – спросил он. – Простите, нет, – ответил я. Он напомнил мне историю, о которой я рассказал выше. Это был тот подрядчик. – Забыл ваше имя, – сказал он. – Хасап… – напомнил я. – А как звали вашего приятеля, с которым я тогда дрался? – Кемаль Хайдар. – Если говорить начистоту, ваш приятель был прав… – Помолчал немного и добавил: – Конечно, прав. Я сейчас отдал бы все свое состояние, лишь бы оказаться на его месте. Но талант на деньги не купишь. Выходили его книги? Что-то ни одной мне не попадалось. А я так и не узнал ничего о тех поэтах, имена которых он называл. Чем сейчас занимается Кемаль Хайдар? – Сейчас? Он чиновник в министерстве общественных работ, кажется, заведует отделом сухопутных дорог. Точно я не помню. – Так… А книги его выходили? – Точно не знаю, одна, кажется, вышла или две… – Да-а… А вы чем занимаетесь? – Я?.. Я за многое брался. Долго дела мои не клеились. Сейчас я работаю у одного подрядчика. – Да-да-а! Лицо моего соседа сначала озарила улыбка, а потом он с грустью проговорил: – Все мы в молодости увлекались поэзией…
Уникальный микроб
Профессор, лицо которого никогда не озаряла улыбка, в сопровождении ассистентов и многочисленной группы студентов-медиков вошел в палату. Он заведовал отделением глазных болезней и своей строгостью, упрямством, неприступностью больше походил на генерала первой мировой войны, чем на светило медицины. Одним своим присутствием он подавлял окружающих. Не только студенты и ассистенты, но и коллеги старались держаться от него подальше. Однако авторитет его в медицинском мире был непререкаем, он состоял членом многих международных медицинских и научных обществ. Его научные открытия и труды занимали важное место в офтальмологии. В палатах перед койками больных он останавливался не больше чем на минуту и шел дальше. Ассистенты и врачи не осмеливались задавать ему вопросов. – Это новый больной? – Да, господин профессор, поступил вчера… – ответил ассистент слева. – Что у него? – Пока еще диагноз не поставлен. У него поражены оба глаза. Жалобы на продолжительную головную боль. Издали посмотрев на гнойные, воспаленные глаза пациента, корчившегося от боли, светило, не разжимая губ, издал непонятный звук. – Сию минуту, господин профессор… Привыкшие к краткости профессорских реплик, сопровождающие поняли, что он просит произвести исследование слизи из глаз больного. Вот так одним намеком он отдавал распоряжения. Два ассистента взяли выделения из глаз больного на анализ и доложили профессору. Профессор согнулся над микроскопом и очень долго не отрывался от него. Когда он поднял голову, на лице его блуждала улыбка. Ассистенты, врачи замерли: впервые за многие годы они видели его улыбающимся. Профессор снял с полки несколько толстых книг, открывая одну за другой, полистал страницы. Он читал и что-то бормотал про себя: «Да, да… хымм». – Позовите остальных моих коллег. И студенты пусть придут! – бросил он ассистентам, наблюдавшим за ним. Кабинет профессора заполнили молодые врачи и студенты. Мрачный профессор сиял от радости, будто ребенок, которому дали занятную игрушку, не мог устоять на месте, суетился около микроскопа. – Коллеги, – так обратился он к студентам и ассистентам. – Великая удача… великая удача. Нам удалось обнаружить оригинальный микроб, уникальный, такой редкий случай… Многие глазные врачи вообще никогда не видели и не увидят его… Вам повезло, что вы студентами познакомились с таким редким случаем… Этот возбудитель болезни встречается один раз на миллион, даже на пять или десять миллионов больных… Профессор стоял и потирал от удовольствия руки, повторяя: «Уникальный микроб». – Я второй раз в жизни наблюдаю этот микроб… В Париже, когда я был еще ассистентом, мой профессор показал мне его… Больной оказался туземцем из Африки… Если этот микроб проникнет в глаз и в течение сорока восьми часов не будет обезврежен, то человек ослепнет. После отмирания глазного нерва боль утихнет. Необходимо немедленно приступить к делу. Когда начались боли у больного? – спросил он. – Вчера утром, а ночью его привезли в больницу… – Так, значит… в нашем распоряжении двадцать четыре часа, потом глаз перестанет видеть… Он испытывает сейчас ужасные боли… Микробы интенсивно размножаются и действуют на зрительный центр мозга, поражая его ткани. Сейчас по очереди поглядите в микроскоп, понаблюдайте за микробом. Ассистенты и студенты, склонившись над микроскопом, изучали микроб, а профессор в это время оповещал по телефону своих знакомых врачей о выпавшей ему удаче таким возбужденным голосом, словно сообщал радостную весть. – Дорогой… потрясающая вещь… Не часто своими глазами можешь наблюдать такое… Да… Значит, и вы никогда не видели… Это очень редкий тип микроорганизма. Я полагаю, что в Турции немного врачей видели его. Я сейчас так взволнован, понимаешь, профессиональное любопытство… Он повесил трубку и обратился к собравшимся: – Вот, видите, я же вам говорил, он тоже не встречался в своей практике с этим… Знаменитые врачи, и никто не знает, что это за микроб. Он все время куда-то звонил – ив медицинские общества, и в ассоциацию врачей, всем объявляя: «Микроб в воздушной среде немедленно погибнет. Да, не может… Поэтому болезнь не инфекционная. Иначе все люди бы ослепли… Обратите внимание на его уникальность». Он оберегал этот микроб, как драгоценность, как великое чудо, и делал все, чтобы сохранить его жизнеспособным. От волнения забыл даже пообедать. Ассистенты трудились тоже без отдыха: двое должны были запечатлеть микроб в красках, увеличенным в тысячу раз. Двое других с помощью студентов готовили питательную среду для этого уникального микроба с тем, чтобы производить всевозможные опыты в различных средах – в кислотной, щелочной, в мясном бульоне и при различной температуре. В тот день в глазном отделении ничем, кроме как микробом, не занимались. Сестры, санитарки, даже уборщицы – вес были заняты по горло. За время существования больницы в ее стенах никогда не было столько суеты и волнения. Врачи других отделений, услыхав об уникальном микробе, бежали в глазное отделение, чтобы хоть побыть в одном помещении с этакой редкостью. Прибыли врачи и из других больниц. Никто не уходил домой до поздней ночи. На следующий день все были заняты подготовкой лекции профессора. Профессор ушел домой под утро. Всю ночь он работал над научным сообщением, которому надлежало занять важное место в мировой медицинской литературе о глазных болезнях и положить начало интересным исследованиям. Во время короткого сна мысли его по-прежнему занимал уникальный микроб. Утром чуть свет он был уже в больнице. Как ведет себя микроб? Самое главное, успеть провести опыты, установить, может ли микроб жить и размножаться вне глаза. Да, микроб жил и размножался. Профессор будто порхал по кабинету, он смеялся, старался сказать каждому что-то приятное, шутил даже с санитарками. Лекцию в актовом зале с большим интересом прослушали многие выдающиеся ученые. Профессор сообщил об уникальном случае своим коллегам и учителям за рубежом. Глазное отделение превратилось воистину в научный центр мирового значения. Работа продолжалась. Три ассистента увидели, как круглый кольцеватый микроб изменил форму и вытянулся, когда его поместили в новую среду. Радостные, они без стука вошли в кабинет профессора, рассказали о своем новом наблюдении. – Пусть придут все, – сказал ученый, щелкая пальцами. Кабинет скова наполнился врачами. Профессор радостно сообщил им, что он решил готовить монографию. Вдруг замолк и спросил: – А как больной? – Боли прекратились, – ответил лечащий врач. – То есть? – Он ослеп. Профессор широко улыбнулся. – Чудесно, – сказал он, – я же вам говорил: через сорок восемь часов, если не будет обезврежен микроб, больной ослепнет, и боли прекратятся… Учитывая, что боли начались два дня назад утром, сегодня утром больной должен был потерять способность видеть. Так? – Да, – ответил ассистент. – Здесь не могло быть ошибки, дорогие мои… я вам говорил, наука не подводит. Профессор, ассистенты и студенты веселым шагом направились в лабораторию глазного отделения, чтобы вновь приступить к исследованиям.Хорошо делать благие дела
Дело дошло до заместителя управляющего банком. У Халим-бея была обнаружена недостача в двести восемьдесят лир. Заместитель очень удивился. Халим-бей проработал в банке четырнадцать лет, считался самым надежным и прилежным чиновником. Особенно удивила заместителя мелкая сумма недостачи – двести восемьдесят лир. Халим-бей имел большие полномочия. Если бы он связался с самим чертом и захотел бы злоупотребить своим служебным положением, то он мог бы прикарманить не двести восемьдесят, а две тысячи восемьсот лир, и никто бы даже не заподозрил его. Если б он взял двадцать восемь тысяч лир, то и об этом узнали бы много времени спустя. Заместитель управляющего, подумав, что, может быть, Халим-бей ничего и не знает о беде, сказал: «В конце месяца при подведении итогов он сам увидит». Но к концу месяца недостача составила уже триста двадцать лир, на следующий месяц – четыреста, а еще через месяц она выросла до пятисот двенадцати лир… Заместитель внимательно следил за Халим-беем. Однажды Халим-бей зашел в кабинет с прошением о повышении жалованья. Заместитель встретил его дружески. Когда они сидели друг против друга, пили кофе и курили, заместитель управляющего изучал его. Что случилось с этим человеком? – Сколько вы имеете чистыми в месяц? – спросил заместитель. – Тысячу двести лир, – застенчиво ответил Халим-бей. – Я имею в месяц две тысячи пятьсот, но у меня большая семья, – шесть человек. А у вас сколько? – Нас четверо… Жена, матушка и пятилетний ребенок. – В прошлом году вы получали восемьсот лир, вам прибавили еще четыреста. Халим-бей молчал. Заместитель продолжал: – За четырнадцать лет вы никогда не жаловались на недостаток в деньгах. Я интересуюсь вами и поэтому спрашиваю: что случилось? Может быть, в последнее время в вашей семье появилась новая статья расхода? – Да, в нашей семье появилась новая статья расходов, – ответил Халим-бей. – Какая? – Икра! Заместитель не понял. – Что?! – переспросил он. – Икра! – Икра?!. – Да! В прошлом месяце я купил шестнадцать килограммов икры. Заместитель застыл в изумлении. Халим-бей серьезный человек, он не осмелится дурачить начальство. Может быть, он сошел с ума? – Бог с вами, Халим-бей! Владелец самой большой бакалейной лавки или закусочной не сможет продать такое количество за месяц. На что вам столько икры? – Матушка съедает. – Простите, Халим-бей, сколько же весит ваша матушка? – Не спрашивайте, сударь, не спрашивайте… В бедняжке сорок четыре килограмма, она вот-вот растает совсем! – Сорок четыре килограмма! И съедает шестнадцать килограммов искры в месяц! Ничего не понимаю! – Я сейчас объясню, сударь. Матушке шестьдесят семь лет. Она не любит на ветер швырять деньги. Не ходит даже к докторам. Я привожу ей врача. Она устраивает скандал из-за денег, заплаченных ему. Чтобы ее успокоить, я говорю неправду, что врач – мой приятель и он ничего не взял с нас. Тогда она просит: «Раз он твой приятель, то пусть посмотрит больную женщину, что живет под нами. Хорошо делать благие дела», – добавляет она при этом. Я тут же веду врача к нашей больной соседке. Не повести нельзя: матушка может разнервничаться, а это ей вредно – так говорят врачи. Я заказываю лекарство, выписанное доктором. Когда оно попадает в дом, опять скандал. Я успокаиваю ее: «Матушка, не волнуйтесь, я заказал лекарство у знакомого аптекаря по дешевке». Лекарство, за которое я заплатил пятьдесят лир, для нее стоит пятьдесят курушей. Она все равно расстраивается, а ей никак нельзя волноваться: у нее больное сердце. Если она находит лекарство дешевым, то говорит: «Хорошо делать благие дела. Вот у нас живет сосед, отставной учитель, закажи и для него лекарство». И я заказываю лекарства для наших бедных соседей. Врачи советуют усиленно питать ее, но матушка не ест. Когда я приношу что-нибудь, она злится. Если она не будет есть, она умрет от истощения, а если будет сердиться, умрет от сердечного приступа. Я не знаю, что делать. Кроме вашего покорного слуги, у нее нет никого на свете. Врачи настаивают, чтобы она непременно включила в рацион икру. Как-то вечером, возвращаясь домой, я купил двести пятьдесят граммов икры. Когда она увидела икру, ей стало дурно. Она кричала: «Разве сейчас такое время, что можно покупать икру? Ты нас по миру пустишь». «Успокойтесь, матушка, у меня есть один знакомый торговец икрой, он мне продает ее по себестоимости, не волнуйтесь». «За сколько же ты у него покупаешь?» – спросила она. Кило стоит сто сорок лир, какую бы цену я ни назвал, ей все покажется дорого. Я сказал, что мой приятель оптом торгует икрой. Она ему обходится дешево, и мне он отдает ее по двадцать лир. В ту ночь матушка от ярости чуть не умерла. Срочно вызвали врачей. Сделали уколы, с трудом отошла. Вечером следующего дня, когда я вернулся домой, матушка говорит мне: «Сегодня были у меня соседи, я им рассказала о твоей расточительности. Они говорят: „Двадцать лир за кило икры – это дешево. Раз торговец – его знакомый, пусть и нам купит полкило». Хорошо делать благие дела». Покупаем полкило икры, которая стоит семьдесят лир, и отдаем соседям за десять. На следующий вечер опять просьба: «Нури-бей просит двести пятьдесят граммов». И ее исполнил. Потом все, кто узнавал, что я покупаю икру за двадцать лир, бегали к моей матушке. Как-то она вручила мне целый список: «Фатьме-ханым – полкило, Шахимент-ханым – полкило, Фа-тин-бею – семьсот пятьдесят граммов». Теперь я возвращаюсь домой всегда нагруженный пакетами. Какое жалованье нужно на покупку двух-трех килограммов икры каждый день? Цена на икру через каждые два-три дня поднималась. Сто сорок, сто восемьдесят, триста пятьдесят… Я нашел себе одного бакалейщика, к которому стал приходить постоянно. Он заранее заготовлял для меня пакеты разного веса. Однажды, закончив свою обычную вечернюю прогулку к бакалейщику, я сел на пароход. Пакеты положил рядом. И вдруг – о Аллах! – на двухсотграммовом пакете я увидел записанный вчера моей собственной рукой номер телефона одного приятеля. Что бы это значило? Ведь вчера я этот пакет вручил матушке. Почему он снова здесь оказался? Я тут же переметил карандашом все пакеты. Дома матушка вручает мне очередной список на следующий день. «Матушка, – говорю, – я уже не в состоянии таскать столько пакетов каждый вечер. К тому же знакомый бакалейщик повысил цену, его не устраивают двадцать две лиры». «Хорошо делать благие дела!.. У тебя же руки не отваливаются. А своему знакомому прибавь еще лиру». Отказаться нельзя: у матушки больное сердце. На следующий день, как только я вошел к бакалейщику со своим списком, он тут же отдал мне заранее приготовленные пакеты. Я осмотрел их и увидел на каждом свои вчерашние крестики. Вот так-то. Икра погубила вашего покорного слугу, сударь. Цена на икру подскочила: теперь килограмм стоит от четырехсот лир и выше. Жалованья перестало хватать. Я не видел выхода. Халим-бей замолчал и опустил голову. – Все очень просто, – мягко сказал заместитель управляющего. – Скажите вашей матушке, что знакомый разорился и бросил торговлю. – Она не поверит, сударь. – Скажите, умер. – Не поверит!.. Теперь уже ничего не поделаешь. Матушка, не разворачивая пакеты, утром относила их тем же самым бакалейщикам и продавала им за триста лир. А я потом покупал у них икру за четыреста и отдавал матушке за двадцать три лиры. Упаси бог сказать ей все это: она разволнуется, а ведь у нее больное сердце.Финансовые боги
Это событие запутано, настолько запутано, что даже трудно приступить к рассказу, пока сам не разберешься, в чем дело. В нем участвуют пять человек. Все они друзья. Все пятеро крупные финансисты и непревзойденные мастера по части всевозможных расчетов. Генеральный директор одного из крупнейших банков Талят-бей пригласил четырех друзей в свой дом в Суадие[17], чтобы провести вместе воскресный день. Талят-бей – очень известный банковский воротила, за плечами его двадцать семь лет успешной деятельности на этом поприще. Говорят, что если он на пустом месте повесит вывеску «банк», то через два года это пустое место превратится в банк с капиталом в два миллиона лир. И действительно, несколько банков, которым угрожал крах, он сделал в короткий срок процветающими и самыми надежными в стране финансовыми учреждениями. Лютфи-бей, один из приглашенных, – человек очень известный в деловом мире, прекрасно разбирающийся во всех тонкостях банковских операций. Ему стоит только сжать в руке горстьнавоза, как она превратится в золото. И то, что земля от его прикосновения стала золотом, это не результат удачи или везения, а точный расчет. Лютфи-бей не коснется той земли, которая не вознаградит его с лихвой. Второй из воскресных друзей Талят-бея – Зеки-бей – высокопоставленный чиновник министерства финансов. Говорят, что именно он заправляет делами министерства. Иностранцы, например, называют его финансовым богом Турции. Другие два участника этого квинтета – Рефик-бей и Зия-бей – школьные товарищи Талят-бея. Зия-бей – научный сотрудник обсерватории, а Рефик-бей – профессор математики технологического факультета. Друзья собрались в новом доме-особняке Талят-бея с семьями и до обеда купались в море. После обеда и кофе одни пожелали прогуляться, другие – отдохнуть. Талят-бей и Зеки-беи сели играть в нарды[18]. Договорившись о ставке в двадцать пять курушей, Талят-бей через несколько партий выиграл триста семьдесят пять курушей. Зеки-беи, не имевший при себе мелких денег, протянул ему десять лир. Талят-бей достал из кармана всю мелочь: пять лир и еще две с половиной. Других мелких денег у него не было. Зеки-беи, взяв эти деньги, спросил: – Сколько я теперь должен тебе? Здесь счет запутался. – Ты мне… – дай подумать. Зеки-беи, порывшись в карманах, нашел еще серебряную лиру и, чтобы облегчить расчет, дал и ее Талят-бею: – Как теперь? – Я тебе дал семь с половиной лир? – Да, так, сколько ты должен мне вернуть? – Я тебе дал еще лиру. – Братец! Твой долг триста семьдесят пять курушей. Так? – Да! – Дай мне еще сто семьдесят курушей. – Хорошо. Но я тебе дал лиру, а до этого еще десять, значит, всего одиннадцать! Между тем, ты мне… – Постой, дружок! Ты совсем меня запутал. – Пятерка и еще две с половиной… Разбуженные этим спором Лютфи-бей и Рефик-бей подошли к ним: – Что случилось? – Видишь ли, дорогой Рефик, я выиграл у него триста семьдесят… – Постой! Дай мне сказать. Мы играли четыре партии по пятьдесят курушей… – К чему все это?.. Играем по двадцать пять или по пятьдесят… Ты мне должен триста семьдесят пять курушей? – Да. Но я тебе дал одиннадцать лир. – Правильно… А я тебе вернул семь с половиной. Значит, теперь ты мне должен… – Хорошо. Так я ведь дал тебе еще одну лиру… Тут вступил профессор математики Рефик-бей: – Подождите. Вы и меня запутали. Говорите поодиночке, чтобы я разобрался. Сколько ты дал? – Десять лир. – Сколько ты должен был дать? – Триста семьдесят пять, но… – Никаких «но»! – Я добавил еще лиру. – Ясно. Значит, ты, Талят, должен возвратить шестьсот двадцать пять курушей. Между тем ты отдал семь с половиной лир… Если это так, то… сейчас скажу… теперь ты ему… если от семи с половиной отнять десять, да еще одну… то останется… – Разве можно из семи с половиной лир отнять десять? – Нет. Из семи с половиной лир нужно отнять шестьсот семьдесят пять курушей… Если отнять, что останется? Сто двадцать пять? – Аллах, Аллах!.. Я же дал ему одиннадцать лир!.. – Да. А я ведь тебе вернул семь с половиной… Тут вмешался в спор научный сотрудник обсерватории Зия-бей: – Вы все запутали. Давай все по порядку. Ты должен Таляту триста семьдесят курушей? – Дорогой! Я же ему дал одиннадцать лир. Он мне должен. – А он тебе отдал семь с половиной… Значит… Сколько составит семь с половиной плюс одиннадцать. – Не так, братец. Где-то повисли семьдесят пять курушей. Ты посмотри… – Я понял… Дай ему еще сто двадцать пять курушей… – Ох, Аллах, Аллах!.. Откуда же взялись сто двадцать пять курушей?.. Я все даю, даю, а он ничего… – Конечно, ты должен давать. Ты проиграл. – Сто двадцать пять… – Нет… – Сударь!.. Я дал десять лир, потом еще одну… Это составляет одиннадцать. – А сколько ты получил сдачи?– Вы совсем мне заморочили голову. У тебя есть двадцать пять курушей? Зеки-бей достал из кармана двадцать пять курушей. – Вот возьми эти двадцать пять курушей. Что еще надо? – Откуда я знаю, что надо… Десять лир, лира и еще двадцать пять курушей… Это составляет одиннадцать лир двадцать пять курушей… Дай ему сейчас одну лиру. – Черт возьми!.. Я же дал семь с половиной лир… Талят-бей вскочил и разбудил дремавшего в кресле Лютфи-бея, крупнейшего воротилу делового мира. – Иди, ради Аллаха, разберись в этих расчетах. – Господин Лютфи… Мы играли в нарды. Кон… – Да брось ты кон… – Нарды… – Какое это имеет отношение к нардам? Ты должен ему триста семьдесят пять курушей?.. Должен… – Я дал ему одиннадцать лир двадцать пять курушей. – Но ты получил от него семь с половиной… – Ясно, – сказал Лютфи-бей. – Ты дал ему семь с половиной лир. Зачем ты их дал? – Не было мелочи. – Зачем ты дал одиннадцать лир?.. – Он потребовал. А у меня ведь не было мелочи. – Понятно… Все очень просто… Одиннадцать лир двадцать пять плюс триста семьдесят пять… – Нужно вычитать, а не складывать. – Ясно. Сперва сложим, а затем вычтем… В конце ты дал ему двадцать пять?.. Счет так запутался, что Лютфи-бей развел обеими руками: – Подождите. Это легко. Сейчас разберемся. Пусть каждый возьмет свои деньги назад. В конце ты дал двадцать пять курушей? Возьми их обратно… Так. Ты возьми свои семь с половиной лир… А ты что еще дал? – Десять лир… и еще одну. – Одиннадцать лир? Возьми свои деньги назад… Каждый взял свои деньги. – Теперь давай еще десять лир, – сказал крупнейший представитель делового мира. – А ты дай ему с десяти лир сдачу. – У меня нет мелочи. Вот семь с половиной лир… – Возьми их… – Сколько ты ему еще должен? – У меня есть лира и двадцать пять курушей. – Отдай их… – Ну как? Опять все по-старому. – Та-а-ак!.. Теперь ты ему… Сударь… – Дай ему еще двадцать пять. Как? Ах так! – Тогда ты ему дай сто двадцать пять курушей. Что получится? – Ты дай… В таком случае ты… – Ну?.. Опять все запуталось. – Братец мой… – Ох, братец. Что ты мне дал? – Я? Что я дал тебе? – Ты мне… Профессор Рефик-бей: – Подождите. Пусть каждый возьмет свои деньги назад… Подобным образом деньги несколько раз путешествовали по этому кругу, а в счете все не могли разобраться. Чтобы облегчить положение, Зия-бей разменял десять лир. После этого наступила полная неразбериха. К вечеру Лютфи-бей сказал: – Пусть каждый снова возьмет свои деньги назад. Это было сделано. Затем Лютфи-бей сказал Зеки-бею, финансовому богу: – Ты должен Талят-бею триста семьдесят пять курушей. Когда у тебя будут мелкие, отдашь ему. Ясно? – Ясно. – Спасибо… Вот и все. Вот таким образом люди, оперирующие огромными цифрами, разрешили этот мелкий спор.
Своим счастьем я обязан тебе
– Дорогой мой, я познакомился с одной женщиной. Это настоящее чудо! – Она очень красива?! – Ты еще спрашиваешь! Вот, посмотри, ее фотография. – В самом деле красивая!.. Смотри, не упусти. – Что ты!.. Знал бы ты, какой страстью я пылаю. – А она проявляет к тебе интерес? – Да, пожалуй… – Покоряй поскорей ее сердце!.. – Стараюсь.***
– Какие новости, что хорошего? – Все прекрасно… Я же тебе на днях рассказывал, что есть одна, которая… – Ну-у-у?.. – Я влюблен, влюблен без памяти. – А она тебя любит? – Не знаю. – Сделай все, чтобы она влюбилась в тебя! – Как? – Могу научить, поделиться опытом. Во-первых, подарки. Женщины любят, когда им делают подарки. Сначала можно цветы, особенно гвоздику… Затем что-нибудь подороже… И почаще говори ей, что она очень умная. – Что же, попробую поступать так, как ты советуешь.***
– Ах… Не знаю, как и благодарить тебя! – Дела твои продвигаются? – Дорогой мой, ты знаешь душу женщины. Я действовал по твоему рецепту. Она начала относиться ко мне вполне благосклонно. Скажи, ради Аллаха, что мне делать дальше? – Теперь пригласи ее в кино. Но только смотри, чтобы фильм не был серьезным. Пусть это будет какая-нибудь печальная история, или легкая веселая комедия, или же музыкальная картина. После кино обязательно зайдите в кондитерскую. Закажи ванильное мороженое. Обязательно ванильное. Запомни, у тебя в кармане всегда должно быть шоколадное драже. Не забывай почаще угощать. – Непременно буду делать так, как ты говоришь. Я с ума схожу по ней.***
– Вчера были в кино. В кино угощал шоколадным драже, ей очень понравилось. После сеанса зашли в кондитерскую, заказал ванильное мороженое. Она сказала, что я мужчина с большим вкусом. На этой неделе мы собираемся выехать куда-нибудь на прогулку. Скажи, ради Аллаха, куда мне ее повезти? – По-моему, вам следует съездить на острова Мраморного моря. Покатайтесь на осликах. Побывайте на пляже. Затем потанцуйте. Но приглашай ее только на вальсы. – О господи… Если бы я сумел покорить эту женщину!.. – Делай, как я говорю, и все будет в порядке! – Право, не знаю, как тебя благодарить. – Не стоит… С тобой я делюсь своим опытом, и только.***
– Ну как, ездили на прогулку? – Да, а как же!.. Как было хорошо! Но мне не везет… – Почему? – Она, оказывается, замужем. Мы только так прогуливаемся, а впереди – ничего. – А она любит своего мужа? – Да нет. Говорит, что он грубый, неотесанный осел, ничего не понимает, женская душа для него потемки. – Бедная женщина! Почему же она не разводится? – Говорит, если бы я была в тебе, то есть во мне, уверена, то сегодня же подала бы на развод! Что мне делать, не знаю… – Не упускай ее.***
– Ну как продвинулись ваши дела? – Не спрашивай… Еще ни разу даже не поцеловались. Она очень робкая. Но чувствую, что любит меня. – Продолжай делать подарки. Преподнеси хорошие духи. Например, «Сандал». Затем… ну не знаю… купи красивый материал. Большинство женщин любит голубой, светло-голубой цвет. – А если муж догадается? – Откуда ему догадаться! Она же сама говорит, что он болван. Хочешь, я помогу тебе выбрать материю… – Хорошо… Пошли сейчас же!***
– Как дела? – Прекрасно! Про духи сказала, что это ее любимые. От материи пришла в восторг. Братец, я радуюсь, как школьник. Скажи, как окончательно мне покорить ее? – Читай стихи Яхьи Кемаля… Пообещай, что женишься, настаивай на разводе… – Давно тебя не было видно, где пропадаешь? – Не смог прийти. Замотался… Она развелась с мужем. – Вы поженитесь? – Конечно… – Не теряй времени. Во избежание…***
– Я не знаю, как тебя и благодарить. Вчера мы поженились. Своим счастьем я обязан тебе. Ты помог мне обрести семью, друга, любимую. – Это я тебя должен благодарить, братец мой. Своим счастьем я обязан тебе. Это ты помог мне развестись с моей женой-ведьмой!Тогда я буду писать стихи
– Вы, я полагаю, как писатель, верно, знаете… – Что? – спросил я. – Что?.. Вот говорят, будто в каждом человеке, ставшем писателем, таится жажда злодейства. Так ли это? – То есть как? – Люди, именуемые художниками, каждый божий день готовы пролить кровь – убить, задушить, отравить, зарезать человека… – Помилуйте, Мухиттин-бей, – пытался я вставить слово, но он не слушал меня и продолжал: – Перерезать горло, умертвить… Будучи людьми образованными, они очень трусливы – страх перед законом останавливает их, не позволяет совершать преступления, которые они вынашивают в своем сердце. Эти люди создают произведения, так сказать, искусства, и отводят в них душу. То есть, я хочу сказать, все знаменитые писатели, если бы они не были служителями искусства, то стали бы свирепыми преступниками. Ведь преступником сделаться не так легко, как художником. – Из ваших слов следует, что трусливые преступники – это художники. – Не принимайте слова на свой счет, прошу вас. Я с вами делюсь тем, что вычитал из книг. – Непонятно все-таки, почему художником быть легче, чем преступником? – Нет, скажите по совести, ведь совершить преступление труднее, чем написать какой-нибудь роман с убийством. Для этого не нужно рисковать собой. Литераторы избрали путь полегче. Как, по-вашему, правильно я говорю? – Не знаю, не думаю, чтобы это было так. Возьмем Шекспира. По-вашему, если бы этот великий человек не создал своих драм, то он стал бы величайшим преступником? – Точно! В книге, которую я прочитал, утверждается, что именно поэтому в пьесах Шекспира так много убийств. Действительно, перед закрытием занавеса сцена превращается в настоящую бойню. Шекспир в жизни не убивал, зато на бумаге крушил направо и налево. Чем больше в душе человека злодейского, тем более великие произведения он может создать. Прошу вас, скажите честно и откровенно: если бы вы не создали эти книги, – а вы их написали множество, – стали бы вы убийцей? – Помилуйте, Мухиттин-бей, что вы говорите? – Для меня это очень важно. Вы когда-нибудь чувствовали желание убить? Когда вы пишете рассказы, испытываете вы нервное возбуждение, возникает у вас потребность разорвать на куски, уничтожить кого-нибудь? Если вам нравится написанный вами рассказ, приходит ли к вам то чувство облегчения, которое испытывает преступник, проливший кровь? Я не мог раскрыть рта, меня словно поймали на месте преступления. Ведь часто, как справедливо сказал Мухиттин-бей, я писал свои рассказы в состоянии душевного кризиса, разрывая пером бумагу и в злости ломая перо, бил кулаком по столу, яростно стискивая зубы… И мне вдруг стало страшно. Вероятно, собеседник понял это по выражению моего лица. – Значит, и вы… – проговорил он, – я-то ценил вас… Если бы вы не написали свои книги, кто знает, сколько сотен людей рассталось бы с жизнью? – Помилуйте, Мухиттин-бей, я даже курицы не могу зарезать… – Да! Точь-в-точь как написано в книге… Они становятся писателями потому, что даже курицы не могут зарезать… Если бы могли, то резали людей, как кур. Из-за малодушия они становятся писателями или еще кем-нибудь… Я должен хоть немного познакомить вас с Мухиттин-беем, тогда вы поймете, как дико было мне слышать из его уст эти жестокие слова о преступлениях, о жажде крови. Я мог только в удивлении таращить на него глаза. На свете есть люди, которых называют ангелами, Мухиттин-бей – один из них… – Дорогой мой Мухиттин-бей, почему вы заговорили о таких вещах? – Это очень важно для меня. В зависимости от вашего ответа я решаю свою судьбу: или разведусь с Сабихой или нет… Я был сбит с толку. Эта пара была для всех примером счастливой семьи. Только недавно они отпраздновали двадцатилетие своей супружеской жизни. У них были взрослые дочери и сыновья. И он и она принадлежат к знатным семьям. Деды и прадеды Сабихи-ханым были пашами[19]… И он и она – люди интеллигентные, долго жившие в Европе, знающие иностранные языки… – Да… Разведусь с Сабихой… – Помилуйте, Мухиттин-бей, как это возможно… – О, если бы вы знали… Интересно, заметили вы или нет, что за последние пять-десять лет женщины нашего круга почему-то вдруг стали повально увлекаться керамикой и резьбой по дереву… – Да, это верно. Некоторые мои знакомые дамы занимаются керамикой, резьбой, устраивают даже выставки своих работ. По правде говоря, они делают весьма любопытные вещицы… Мухиттин-бей – один из самых мягких людей в мире, сжав зубы, отрубил: – Делают, конечно, делают. А вы когда-нибудь поинтересовались, кто эти женщины? – Нет, признаться… Тут перед моим взором выстроились те, о ком говорил Мухиттин-бей, и я бодро ответил: – Все они имеют хорошее образование… – Хорошее, конечно, хорошее… Все они образованные шельмы. Хорошо, а что вы еще можете про них сказать? Подумайте-ка… – Лишений не испытывают, материально обеспечены. – Правильно… То есть, попросту говоря, с жиру бесятся… А еще? – Разбираются в искусстве, и в этой, как ее… эстетике. – Так, дальше. – Большинству из них за сорок… – А почему после сорока лет они начинают вдруг увлекаться керамикой, резьбой? С чего бы? Приказ свыше получают, что ли? В самом деле, все мои знакомые дамы, которым около сорока лет или больше, со страстью отдаются этим занятиям. Мне не приходило в голову раньше, почему именно после сорока? – Так вот, братец, живут себе наши жены и вдруг после сорока становятся на нашу голову художницами. То есть, как говорят, к ним приходит вдохновение. Столько лет сидит жена дома, и вдруг, глядь, в один прекрасный день, засучив рукава, начинает месить глину и становится у печи горшки обжигать. Или же берет в руки резец, нож и целыми днями что-то строгает и выжигает каленым железом… – Ну что в этом плохого, Мухиттин-бей? – Мы, мужчины, глупцы! – со злостью сказал Мухиттин-бей. – Конечно, есть на то причина, что в таком возрасте они начинают лепить или резать. Подумать только нам лень… – Но среди моих знакомых есть и молодые женщины, они тоже вырезают деревянные фигурки. – Есть, говорите? А эти женщины живут со своими мужьями? – Нет, они в разводе. Одна два раза обручалась, но замуж так и не вышла. А одна, правда, замужем… – Точно… Это как раз-то и подтверждает мою мысль… Дорогой мой, вы человек умный. Лет пять-десять тому назад у женщин такого не бывало. Почему вместо приличествующих им иголки, спиц, кисточки они схватились за ножи? Почему они не играют на скрипке, на пианино, а с остервенением комкают глину и кромсают дерево? – Так что же, Мухиттин-бей? – А-а-а, вот я и ждал, когда наконец вы спросите, в чем же дело. Многие из подруг Сабихи занимаются керамикой и резьбой. Как вы изволили правильно заметить, почти все они устраивают выставки. Я до вчерашнего дня думал: «Молодцы женщины, не сидят сложа руки, не сплетничают, занимаются делом…» Между тем совсем не в этом дело. – А в чем же? – Одна из подруг Сабихи уже давно приглашала меня в свою мастерскую посмотреть ее работы… Сабиха ходила, ей очень понравилось. И я решил пойти. Прихожу вчера, а служанка открывает мне дверь и говорит: «Хозяйка занята». Знали бы вы, во что она превратила дом! В одной комнате торчит печь для обжига, в другой – кучи глины, а все домочадцы в одной комнате ютятся. Потом служанка проводила меня в мастерскую. И что же я вижу… Сидит она над кучей глины и ничего вокруг не видит. Даже, что посторонний вошел, не заметила. А я, не проронив ни звука, потихоньку присел в сторонке. Вид у нее, прямо сказать, страшный: волосы растрепаны, глаза горят – настоящая ведьма. А она красивая женщина! Но тут… я даже не знаю, как вам передать то, что я увидел… Нужно мне было взять кинокамеру, на пленку снять… На мраморной плите – куча глины. Месит она эту глину и приговаривает: «Гнусный негодяй. Подлец!» Выругается, да как даст кулаком по куче. Я сначала подумал, что женщина спятила. Потом закричала: «Кемаль, Кемаль!» и бросилась на глину, ногами ее топчет! Кемаль – это ее муж, с которым она разошлась… Значит, женщина колотила не глину, а воображаемого мужа. Я пересел на табуретку и не спускал с нее глаз. Она месила еще очень долго, и наконец из бесформенной массы стала проступать безобразная фигура. Отбежала и стала плевать, а потом толстой колотушкой наотмашь бить, приговаривая: «Вот тебе подлецу, вот негодяю. Такую женщину, как я…» Затем скинула халат – жарко стало – и снова набросилась на глину с воплями. Когда совсем изнемогла, наполнила стакан вином и с жадностью осушила, а глине, то есть своему бывшему мужу, пригрозила: «Ты не думай, что это все, что ты избавился… Я тебе еще надаю!» Бросила глину на мраморный стол, помяла немножко. Получилась какая-то фигура. Отошла на два шага назад и как даст кулаком. И так несколько раз подряд. Я полагал, что пытка несчастного Кемаля кончилась. Оказывается нет… Она открыла дверцу электрической печи. И шварк туда свое изделие. Дверцу захлопнула и торжествующе воскликнула: «Вот так, гори теперь!» В изнеможении опустилась в кресло и, вздыхая, произнесла: «О боже мой, теперь мне полегче». Меня так и не заметила. Я потихоньку вышел и прикрыл дверь плотнее. Голова шла кругом. А еще есть у нас знакомая дама, которая вырезает из дерева, она замужем. «Зайду-ка я к ней», – думаю. Любопытство одолевало… Пошел без приглашения. Ее мать, поприветствовав меня, сказала, что дочь работает. – Прекрасно, разрешите мне ее посетить в мастерской. Я не буду ее отвлекать… – Вот-вот придет Бурхан, – ответила женщина, – а вы оставайтесь у нас на ужин. Я к бакалейщику, на минутку… Бурхан – это муж художницы. Как и у керамистки, в доме все вверх дном. И тоже с растрепанными волосами и горящими глазами, держа в руках что-то вроде секиры или топорика, хозяйка обрубала брусок дерева. Ударит и воскликнет: «Вот тебе! На тебе!» У этой очень благородной дамы, причем большой модницы, на гвоздях по стене висели молотки, тесаки, рубанки, топоры, пилы. Она хватала первый попавшийся инструмент и со злостью отрезала, отпиливала кусок за куском, верно воображая, что это Бурхан. Иногда отходила шага на два назад, склоняла на бок голову, будто любовалась делом своих рук… На этот раз она разделывала фигуру острым стальным зубилом. Она долбала деревянного Бурхана с таким остервенением, что мне ее стало жаль. На огне в это время калились железные прутья… Схватив один из них, она приложила к тому месту, где должно быть лицо. «Сейчас я тебе выжгу глаза!» – Раскаленным стержнем она, издавая свистящие звуки, выжигала на дереве с разных сторон черные круги, при этом подпрыгивала и пыхтела, как крышка на кипящей кастрюле. Так раскаленными стержнями она выжигала раны на деревянном теле мужа. Я не мог больше смотреть на эту пытку, поднялся и на цыпочках вышел в коридор. После этого я долго не мог прийти в себя. Эти исступленные женщины преследовали меня. Мне нужно было с кем-то поделиться. И я рассказал все, что видел, своему старому другу. Он с усмешкой посмотрел на меня и проговорил: – Все так… это они мстят своим мужьям… Они с удовольствием убили бы их, но этого сделать не могут, и вот на глине или дереве вымещают злобу. – Да, но женщина, которая занимается резьбой, живет со своим мужем… – Ей не лучше… она выжигает глаза деревянной фигуре и находит в этом успокоение… Хочешь, я дам тебе эту злополучную книгу, почитай… Я взял книгу и поспешил домой. Жены моей не было. Она, как сказала дочь, пошла смотреть работы одной своей подруги. Я сразу же принялся за чтение… Это книга, о которой я вам говорил вначале. Только тут я понял, почему наши женщины занимаются таким трудным делом. Жена вернулась домой, и как вы думаете, что она сказала? – Я тоже теперь буду заниматься керамикой!.. – Ни в коем случае! – закричал я. Меня охватила ярость, я разбросал все изделия из керамики, что были дома, и стал бить их, топтать ногами. А все деревянные скульптурки побросал в печку… И вот я у вас. Скажите, отчего души этих художниц горят желанием совершить преступление? Если Сабиха попытается заняться искусством, братец, я с ней разведусь. – По-моему, расходиться вам после стольких лет совместной жизни не стоит… – Но что же мне делать? – Займитесь и вы чем-нибудь… Сабиха-ханым пусть обжигает глину, а вы режьте из дерева фигурки… – Нельзя… это занятие для женщин… – Ну купите скрипку, пианино или начните писать стихи! – Да-а-а! В самом деле… Если она будет заниматься керамикой, я начну писать стихи… Точно! Уж и распишу ее! Пусть пытает меня сколько хочет… Я такие стихи напишу… Мухиттин круто повернулся и зашагал к себе домой.Письма Натали Вере
Стамбул, 2 февраля 19… г.
Дорогая Вера! По правде говоря, я очень боялась поездки в Турцию. Я не представляла себе, что меня там ждет, как буду жить среди чужих людей. Вот уже неделя, как я здесь. И все, с чем мне пока довелось встретиться, явилось для меня приятным сюрпризом – и помощь, которую мне оказали турки, и их доброта, и дружеское расположение ко мне. Главное, я не чувствую себя чужой на чужбине. Конечно, я буду тосковать вдали от вас, но придется смириться с разлукой, ибо таких денег я нигде больше не заработаю. По контракту с фирмой мне будут платить в месяц пять тысяч лир. Жизнь здесь дешевая, и я за два-три года сумею накопить хорошие деньги. Было бы чудесно, если бы мне удалось уговорить маму приехать ко мне на месяц. Целую тебя с грустью и жду писем. Твоя Натали С.Стамбул, 14 марта 19… г.
Дорогая Вера! Три дня назад получила твое письмо. Большое спасибо. Сегодня воскресенье, я дома и имею возможность написать всем друзьям. Вечером иду в кино с одним сослуживцем. Его зовут Музаффер. Между прочим, хотя он и мой начальник, но получает в месяц тысячу двести лир. Узнав это, я очень удивилась. Как иностранному специалисту, мне за месяц работы платят в несколько раз больше, чем ему, местному чиновнику. Разве это справедливо? Работа у меня не очень утомительная, свободного времени много. Кстати, я начала изучать турецкий язык, и Музаффер-бей дает мне уроки… Жду от тебя известий, Верочка моя. Желаю успехов и счастья. Твоя Натали С.Стамбул, 3 мая 19… г.
Дорогая Вера! Не думай, что я забыла тебя. В последние дни была очень занята. Считается, что турецкий язык я освоила. Когда я общаюсь с турками, они смеются, но им нравится, как я говорю. Это заслуга Музаффер-бея. За такой короткий срок я научилась объясняться по-турецки. Замечательный он человек, и все его домочадцы очень милые. Его мать учит меня готовить турецкие блюда. Начинаю постепенно отуречиваться. Прошлое воскресенье мы с Музаффер-беем провели в казино на Босфоре, он читал мне стихи по-турецки. Турецкий язык прекрасен, как музыка… Не забывай меня. Целую. Натали С.Стамбул, 29 июня 19… г.
Ты обижаешься, дорогая Вера, что я редко пишу. Не сердись! Ты сейчас все поймешь. Музаффер-бей сделал мне предложение. Хотя я давно ждала этого, тем не менее была очень удивлена. Я попросила его дать мне время все обдумать. Не спала ночь. Что скажешь ты, если я выйду замуж за турка? Как к этому отнесется мама? Я люблю Музаффера, он красивый, умный, образованный и старательный… Здесь началась жара. По воскресеньям Музаффер-бей возит меня к морю. Сегодня вечером должна дать ему ответ… Мы очень разные с ним. Боюсь, не станет ли впоследствии это причиной раздоров? Но я его очень люблю, и он меня, кажется, тоже… Скажу, «да»?.. Жду от тебя ответа. Твоя Натали С.Стамбул, 4 августа 19… г.
Моя Верочка! Мама мне написала, что она недовольна моим предстоящим замужеством. Если к свадьбе Музаффер сумеет получить отпуск, мы надеемся провести наш медовый месяц дома. Я очень счастлива, очень… Твоя Натали С.Стамбул, 20 сентября 19… г.
Дорогая Верочка! В этом месяце мы должны были пожениться. Но появились некоторые препятствия. Мать Музаффера согласна на наш брак при условии, что я приму мусульманство. Музаффер очень расстроен, говорит, что для него это не имеет никакого значения, но он не хочет обижать мать. Для меня это тоже не имеет значения… Слава богу, что я не мужчина, а то мне пришлось бы делать обрезание! Я сказала, что ради Музаффера стану мусульманкой. Но моя мама категорически возражает. И как Музаффер не хочет обижать свою мать, так и я не хочу огорчать свою. Но мама знает, что я в конце концов поступлю по-своему. Жду скорейшего ответа, Верочка моя. Целую. Твоя Натали С.Стамбул, 3 октября 19… г.
Дорогая Вера! Я тебе послала приглашение на нашу свадьбу. Ты, наверное, получила его. Теперь уже ты не сможешь называть меня «Натали». Став мусульманкой, я отныне зовусь Надиде. В газетах даже появились мои фотографии. Кроме того, я стала и турчанкой. По здешним законам иностранные женщины, выходя замуж за турок, становятся турецкими подданными. Я не могу тебе передать, как я счастлива. Музаффер очень, очень хороший человек. В прошлом месяце я купила шикарную машину. На ней мы отправимся в наше свадебное путешествие. Я очень радуюсь предстоящей встрече с тобой. Ты познакомишься с Музаффером. Он тебе понравится, Вера, я уверена… Ах, если бы и ты вышла замуж за турка, это было бы замечательно… Ладно, когда увидимся, поговорим обо всем подробно… С надеждой на скорую встречу. Твоя Надиде X.Стамбул, 5 ноября 19… г.
Верочка моя! В письме ты спрашиваешь, почему мы не приехали. Не смогли, пришлось отказаться от свадебного путешествия. Продала свою машину. Произошли удивительные вещи, которых мне никак не понять. Как только я перешла в турецкое подданство, меня перестали считать иностранным специалистом и лишили пяти тысяч лир в месяц. Я тебе писала, что мой начальник и муж Музаффер получает тысячу двести лир. Мне, как его помощнице, платят теперь всего восемьсот. Между тем я выполняю прежнюю работу. Вот какая произошла неприятность. Словно меня оштрафовали, тяжело оштрафовали за то, что я стала турчанкой… Но такой закон. Наше жалованье в месяц составляет две тысячи лир. Когда мы поженились, мы сняли новый домик за девятьсот лир в месяц. Но теперь нам не прожить на наше жалованье. Продала автомобиль, и мы немного вздохнули. Конечно, пришлось отказаться и от свадебного путешествия. Смотри не подумай, что я жалуюсь на свою жизнь. Я очень счастлива, Вера. Муж мой прекрасный человек, он меня очень любит. Я поняла, что без него не могу жить. Деньги еще у меня есть. Ты знаешь, как я экономна. Мы с мужем работаем, живем счастливо. Желаю успехов, целую тебя в глаза. Твоя Надиде X.Стамбул, 11 декабря 19… г.
Дорогая Вера! Утром получила твое письмо. Большое спасибо. Ты спрашиваешь, почему я не взяла к себе маму. Знаешь ли, все изменилось. Я не смогла обставить наш дом, как хотела. Живем мы очень скромно. Не хочу, чтобы мама видела все это. Я ей писала, что мы всем обеспечены. К тому же она обижена на меня, что я перешла в мусульманство. Если она приедет и увидит, как все получилось, она расстроится. Но через некоторое время Музаффера повысят в должности, у нас будет на двести лир больше. Тогда я приглашу маму. Мы с мужем и нашими друзьями готовимся к встрече Нового года. С радостью ждем ребенка. Не помню, писала ли я тебе, что собираюсь стать матерью. Вера, не забывай меня, я не могу без твоих писем. С грустью… Твоя Надиде X.Стамбул, 23 июня 19… г.
Моя Верочка! Большое тебе спасибо за поздравительную телеграмму по случаю рождения моего Ахмеда. Мы назвали нашего ребенка в честь отца Музаффера. Он очень похож на своего отца, такой же черноглазый… Ахмед принес нам счастье, Музаффер получил повышение, теперь он получает тысячу четыреста лир плюс десять лир на ребенка. Но мне, наверное, придется оставить работу. Нянчиться с Ахмедом некому. Мы не можем взять в помощь мне женщину. Это дорого, да я никому и не доверю моего сыночка… Придется уйти с работы. Кроме того, моя свекровь говорит, что женщина, имеющая ребенка, не может служить. По-моему, она права… Нас стало трое, расходы увеличились, а доходы уменьшились… От всей души желаю тебе большого счастья. Твоя Надиде X.Стамбул, 4 сентября 19… г.
Дорогая Вера! Я очень опечалена. Мне так нужен близкий человек, сердечный друг. Я чувствую себя очень одинокой… Муж мой уходит в армию… На мою голову свалились новые несчастья. Я ничего не могу понять. Мне, оказывается, необходимо развестись с мужем. С ума можно сойти. По их закону, мужчина, женатый на иностранке, не может стать офицером. Знаешь, дорогая, чтобы Музаффер смог стать офицером, ему необходимо со мной развестись. Когда мне об этом Музаффер сказал, я всю ночь проплакала… «Но мы любим друг друга, у нас есть ребенок, почему мы должны разводиться?» – взбунтовалась я. «Да и в конце концов, – сказала я, – я стала турчанкой, мусульманкой. Какая же я иностранка? Но мои возражения, слезы, мольбы – бесполезны… Все это так, но для военного чинопроизводства я, оказывается, не считаюсь турчанкой. Музаффер тоже очень расстроен… «Какое значение имеет для нас формальная сторона дела, разведемся по решению суда, но будем жить вместе, как и прежде. Когда я отслужу, мы снова поженимся», – сказал он. Ведь, действительно, он прав… Для людей, которые любят друг друга, регистрация брака не имеет никакого значения, их нельзя разлучить. Но я все же чувствую себя обманутой. Я очень несчастна. Вчера Музаффер подал в суд на развод. Он скажет, что мы не можем ужиться. Мы нашли двух свидетелей, это наши друзья. Со свидетелями договорились, они скажут, что у меня тяжелый характер. После развода Музаффер сможет поступить в офицерскую школу. Обнимаю, целую, Вера. Не оставляй меня, я так несчастна. Твоя Надиде X.Анкара, 2 апреля 19… г.
Дорогая Вера! Пишу тебе из Анкары. Музаффер поступил в военное училище. Я переехала сюда, чтобы не оставлять его одного. Сняла маленькую комнатку. Конечно, на переезд ушло много денег – продала некоторые свои вещи. Музафферу жалованья не платят, и денег он дать нам не может. А я не могу работать – не с кем оставить ребенка. У меня остались еще небольшие сбережения в банке – попробую на них прожить. Ахмед начал говорить, у меня прекрасный сынишка… Как разведенная жена, я больше не ношу фамилию своего мужа. Имя мое все то же – Надиде, но фамилия девичья… С пожеланием счастья. Надиде С.Анкара, 6 мая 19… г.
Верочка моя! Несчастья преследуют меня. Оказывается, без регистрации нам нельзя жить вместе. Музафферу грозит это увольнением из училища. Таков закон. Но ведь это нелепость. Я сказала ему: «Наверное, я надоела тебе, и ты все это придумал, чтобы отделаться от меня!» Но Музаффер принес и показал мне закон. По этому закону, принятому в 1927 году, мужчина, женатый на иностранке или живущий с женщиной без регистрации брака, не может стать офицером. Меня больше всего гнетет то, что меня называют иностранкой. «Какой мы наносим вред?» – спросила я. Оказывается, если Музаффер будет жить со мной, то может появиться возможность для шпионажа. Когда я об этом узнала, несколько дней плакала. Каким шпионажем могу я заниматься? У нас есть знакомый майор, он родился и вырос в другой стране, до двадцати лет состоял в ее подданстве, затем переехал в Турцию и стал военным. Я сказала, что раньше он тоже был подданным другой страны. «Он по крови турок», – ответили мне. «Ну, и что из этого, разве турок не может быть завербованным?» – спросила я. У Музаффера есть приятель, армянин – офицер медицинской службы. Есть у нас еще один знакомый, депутат Национального собрания, хотя он грек… Я совсем ничего не понимаю. Музаффер уже и домой не приходит. Я осталась одна со своим сынишкой. Музаффер мне сказал, чтобы я возвращалась в Стамбул. Твои письма для меня единственное утешение, не оставляй меня. Надиде С.Стамбул, 3 июня 19… г.
Дорогая Вера! Я продала все свои вещи и вернулась в Стамбул. Пошла к свекрови. Меня и внука она встретила очень холодно. Однажды она даже сказала мне прямо в лицо, что я, выйдя замуж за ее сына, поставила ее в тяжелое положение. У нее в доме я пробыла только три дня. Сейчас живу в дешевой гостинице. Ходила на фирму, где раньше работала, просила взять меня на службу. Моя прежняя должность занята, мои обязанности исполняет девушка, иностранный специалист, и ей платят в месяц пять тысяч лир, как когда-то мне. Я просила взять меня на любую работу. Но мне ответили, что пока вакантных мест нет. Я лишилась заработка, перешла в мусульманскую веру, отказалась от своей родины, к тому же обидела маму, потеряла мужа… Сейчас не знаю, что и делать. Напишу маме, попрошу прислать денег на дорогу. С надеждой на скорую встречу. Надиде С.Дорогая Вера! Мама очень на меня обижена и не хочет, чтобы я возвращалась домой. В деньгах отказала. «Кто тебя сделал мусульманкой, тот пусть и помогает», – резко ответила она. Я несколько раз писала Музафферу, но он ничего не ответил. Я слышала, что он снова обручен. Мне сказали, чтобы я подала в суд на алименты для ребенка, но я этого не сделала. Живу в долг, мне помогают немногие оставшиеся здесь друзья. С приветом и любовью. Надиде – Натали С.
К нам попали только эти письма Натали, которая, став мусульманкой, турчанкой, была известна под именем Надиде. Что с ней сталось в дальнейшем – неизвестно.
Хозяйка
В редакции шла спешная работа. Я тогда состоял репортером полицейской и судебной хроники. К нам в комнату вошел Хасан – он занимался вопросами печати в первом отделе управления безопасности, – на его смуглом лице сияла улыбка. Она не предвещала ничего хорошего. Даже сообщение о смерти коллеги он приносил улыбаясь, будто радостную весть. Редактор, увидев его улыбающееся лицо, сказал вполголоса: – Беда! Наверное, опять какая-нибудь гадость. Хасан тут же сообщил «приятную» новость: – Ваша газета закрыта. Уведомляю. «Уведомляю» прозвучало в его устах, как «поздравляю». – Почему? – спросил редактор. – Приказ властей в связи с чрезвычайным положением. – Когда он произносил «чрезвычайное положение», голос его даже дрожал от радости. – Что, было уже официальное постановление? – спросил редактор. – Будет позже, – ответил Хасан. Хасан, этот служака до мозга костей, был так нетерпелив, что никогда, ни при каких обстоятельствах не дожидался, пока телефонограмму отпечатают на машинке, всегда сообщал плохие вести сам. Слава Аллаху, теперь времена полегче. Можно хотя бы спросить: «Было ли постановление?» А шестнадцать месяцев назад и такого вопроса нельзя было задать. Вот издали послышался шум мотоцикла. Это тарахтение мотоцикла всегда предшествовало или запрету издания, или еще чему-нибудь в этом роде. Полицейский на мотоцикле привез постановление о закрытии газеты. Мы молчали, стиснув зубы. И сразу же разошлись. Все двадцать шесть сотрудников покинули редакцию. Семеро из нас были переведены сюда из другой газеты, которую закрыли десять дней назад. В то время владельцы газет не выплачивали выходное пособие журналистам, которых увольняли. И профсоюзов еще не было. Мы оказывались без работы и без денег. За два месяца я сменил три газеты, их по очереди закрывали. На каждое место, которое вдруг бы освободилось, имелось по десять претендентов. После двух месяцев безработицы мне стало невмоготу. – В нашей газете есть место корректора. Я рекомендовал тебя. Вероятно, возьмут. Ступай немедленно, и никому ни слова, – сжалился надо мной приятель. Эта газета пользовалась особым доверием. Ее владелец был депутатом от правящей партии. Когда я поступал на работу, депутат путешествовал по Европе. Наш патрон из-за мелочной экономии не провел телефона в каждую комнату. В редакции крупной газеты было всего два телефона: один – у хозяина в кабинете, другой – в редакторской. Я по ночам работал в этой редакторской, так как она пустовала. Секретарь, дежуривший ночью, сидел в соседней комнате. Я вызывал его к телефону ударом в стену. Наш секретарь питал большую слабость к женщинам. Почти со всеми девушками из баров, шансонетками, танцовщицами, киноактрисами он был знаком. Каждую ночь его разыскивали по телефону десять-пятнадцать женщин. Я стучал в стенку беспрестанно. Но он уединялся в своей комнате с очередной подругой и, или вовсе не подходил к телефону, или подходил нескоро. Я очень радовался, что нашел работу, и дрожал от страха, что меня выгонят. Из-за того, что мне долго пришлось сидеть без дела, страдать от безденежья, я был согласен выполнять самую тяжелую работу. И делал все, что бы меня ни попросили. Приятель, который устроил меня на эту работу, сказал: – Не бойся никого, кроме жены патрона. Если ты будешь держаться подальше от нее, тебя никто не тронет. – А что мне до жены патрона? – Не говори так… Это не женщина, а божье наказание… Всюду сует свой нос. Сотрудники газеты содрогались при одной только мысли о ней. Ее называли хозяйкой, как и подобает называть владычицу с неограниченной властью. Всех она держала в страхе. Я старался не сталкиваться с нею. Прошло уже три месяца, как я работал. Однажды ночью, как обычно, я правил корректуру. Это был отрывок из очень интересного романа об одном спортсмене. Чтение захватило меня. Но вот раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал женский голос. Спрашивали секретаря. Я несколько раз стукнул в стенку. «Минуточку, идет», – ответил я и положил трубку на стол. А сам углубился в корректуру. Роман кончился. Только после этого я заметил, что трубка лежит на столе. Секретаря не было в комнате, или же он улаживал важное дело. Я повесил трубку. Сразу же звонок. – Вас слушают. – Послушай, кто ты такой? – спросил тот же голос. – А ты кто такая? Я принял женщину, которая говорила по телефону, за одну из девиц из бара, каждую ночь звонивших секретарю. А это была жена патрона!.. – Я просила тебя подозвать секретаря? – Просила… Я стукнул в стенку и позвал. – Хорошо, но почему он не подошел? – А откуда мне знать?.. – Ты смотри, я сейчас сама приду! Вот невоспитанная, уличная баба! – Ты, потише, – сказал я. Затем, когда женщина меня обругала, я сказал: – Мое воспитание не позволяет мне с тобой говорить. Вслед за тем в телефон посыпалось: – Ах, болван!.. Где ты получил такое воспитание? Балда! – Тише! – Осел!.. – Сама ослица!.. – Скотина! – Скотина – это ты! Она меня ругает, а я ей отвечаю: «Ты сама». Наконец: – Я тебе покажу! – Только приди сюда, тогда увидим, кто кому покажет! – ответил я. – Тьфу, подлец! – Сама ты подлая! Ты что, с ума спятила? Что пристала ко мне? – Ах, я сейчас упаду в обморок! Я просила тебя позвать секретаря? Разве ты не ответил, что он сейчас идет? Она трещала, как пулемет, беспрерывно ругалась. А я на все отвечал: «Ты сама, ты сама, и это ты, и это ты!» – Позови-ка мне быстренько секретаря! – Ты поменьше жри и на эти деньги найми себе слугу. Здесь нет слуг. Разъяренный, я ударил в стенку и крикнул секретарю: – Подойди-ка к телефону… Из-за твоих подлых шлюх у меня неприятности. Где ты выкапываешь таких матершинниц? Я кричал это в трубку, чтобы и женщина слышала. Подошел секретарь и начал говорить по телефону: – Я вас слушаю… Приказывайте, госпожа… Как?.. Да-а… Что вы говорите!.. Прошу прощения… Ваш покорный слуга… Простите… Мы… Да… Корректор… Недавно поступил, госпожа… Пожалуйста… Естественно… Конечно… Мое почтение, госпожа… – Лицо секретаря было пепельного цвета. Он повесил трубку. – Послушай, что ты натворил? – спросил он. – А что? – Ты обругал хозяйку… Я чуть не лишился чувств. – Выгонят? – простонал я. – Патрон сейчас в Европе, – сказал секретарь. – Как только вернется, он уволит тебя. – А если я его буду умолять, попрошу прощения, скажу, что по ошибке… – Не думаю. Он очень боится жены. Он не посмеет ее ослушаться. Значит, меня опять ожидали безработица, безденежье. Когда я об этом думал, раздалсятелефонный звонок. Снова она. Как бы то ни было, меня выгонят с работы, спасения нет… Буду держать себя с ней, как прежде. – Что тебе нужно? – набросился я первым на нее. Я знал, что она все равно будет кричать. – Вы недавно разговаривали со мной и, должно быть, не знали, с кем говорите? – Знал. Вы та злая ведьма, которую зовут хозяйкой. О чем еще нам с вами говорить? Женщина завопила: – Что-о? Значит, знал… Я тут же повесил трубку. Теперь уже все пути отрезаны. Приблизительно через неделю после этого случая патрон возвратился из путешествия. Я дрожал от страха. На следующий день по возвращении он меня вызвал. Я вошел к нему в кабинет. Я подумал с надеждой: «Если попросить, может, сжалится!» Я стоял перед ним, нервно теребя руки на животе. – Пожалуйста, садись, сынок… – Бог с вами! Что вы! – Садись, сынок, садись… Он улыбался. Я сел в кресло напротив. – Я поздравляю тебя. Спасибо… Я всю жизнь буду тебе обязан… Ты вправил мозги нашей хозяйке… Молодец!.. Ты отомстил ей за восемнадцать лет моих мук. Браво!.. Ведь ей же нельзя слова сказать… Не ожидал, что ее можно обругать. Правильно поступил. Спустись вниз: я сказал, чтобы тебе дали пятьдесят лир наградных. В бухгалтерии я получил пятьдесят лир. С тех пор я бегу на каждый телефонный звонок. Может, опять позвонит хозяйка, я выругаю ее на чем свет стоит. Но она больше не звонит. Только однажды вечером явилась сама. Я был один в комнате. Она вошла. – Вы корректор? – спросила она. – Да. – Это вы обругали меня по телефону? Тогда я понял, что такое хозяйка. Одно дело – по телефону, а другое – когда сталкиваешься лицом к лицу… Я молчал, опустив голову. – Я поздравляю вас, – сказала она. – Я очень люблю людей, которые за словом в карман не полезут. Вы не смотрите на меня: у меня язва желудка, поэтому я очень нервная. Я сказала мужу, чтобы он выдал вам двести лир наградных, вы получили? Значит, меня наградил не патрон, а хозяйка. К тому же он присвоил из них сто пятьдесят лир. – Что ты молчишь… может, не дал? Я знаю, он не даст! – закричала она и побежала в кабинет мужа. Там поднялся страшный шум. Вызвали меня. Патрон робким голосом: – Сынок, разве я тебе не выдал двести лир? Хозяйка смотрит то на него, то на меня. Из глаз ее прямо-таки сыплются искры. Если я скажу «не дал», она изобьет мужа, если скажу «дал», – то меня. Я говорю патрону: – Господин мой, я получил первые пятьдесят лир из этих двухсот, которыми вы меня наградили. Получаю каждый месяц. – Вот видишь, дорогая, а ты не верила… Затем он повернулся ко мне: – Ступай, сынок, и быстро получи остальные деньги!..Взлет и падение
– Откроешь на горе лавку для рабочих! – приказал как-то мне хозяин. Где в каменоломне достанут рабочие продукты питания? Я подумал тогда: «Какой хороший человек наш хозяин!» Он дал мне пятьдесят лир и сказал: – Купи в городе маслины, «безбожный» сыр, халву, хлеб, лук. Тогда-то я и узнал, что обезжиренный бурдючий сыр называют «безбожным». Он и в самом деле «безбожный» – жесткий-прежесткий, живая соль да волосы. Съешь пятьдесят граммов такого сыра – выпьешь бидон воды. И все равно тебя будет мучить жажда. Но живот вздуется, и ты будешь думать, что сыт. Продукты, доставленные из города, мы сложили в старой палатке. Здесь и устроили бакалейную лавку. Меня он поставил лавочником и обещал платить тридцать лир. Тридцать лир – это по тому времени были хорошие деньги. Рабочие получали в день тридцать-пятьдесят курушей. В конце недели надсмотрщик раздавал рабочим картонные кружочки, собственноручно изготовленные нашим хозяином. На одной стороне стояла его подпись, а на другой сумма: «сто пара»[20], «пять курушей» и т. д. Эти кружочки ходили у нас вместо денег для покупки продуктов в лавке. К концу недели все оказывались в долгу у хозяина. Бывало такое время, когда рабочие по три месяца не получали кружочков. Им, разумеется, трудно было выплачивать долги. Однако добрый хозяин никогда не закрывал им кредита. Но это его благодеяние рабочие не ценили высоко. Когда долг в лавке превышал десять лир – при недельном-то заработке в три-пять лир! – рабочие взваливали на спины залатанные одеяла и, проклиная хозяина и хозяйскую мать, уходили на другие участки. Так и ходили от одного подрядчика к другому, оставляя на старых местах свои долги. Все рабочие были должны в лавки. Таким образом, сперва лавкам, а потом подрядчикам грозило банкротство. Скоро мы начали ощущать нехватку в рабочей силе. Срывались сроки сдачи работ. Тогда наш хозяин нашел выход. Он стал отбирать у нанимавшихся к нам рабочих метрические свидетельства. Рабочий уже не мог так легко уйти от него со своим дырявым одеялом. Некоторые были должны лавке по пятьдесят лир, то есть столько, сколько стоила сама лавка, и все же торговля продолжалась. В этих расчетах невозможно разобраться, можно только предположить, что дела держались на добрых намерениях хозяина. Всем ясно, что значит для человека, зарабатывающего пять лир в неделю, отдать долг в пятьдесят лир. Выпуская из рук метрику, рабочие уже больше никогда ее не получали – оставляли хозяину на память о себе. Таким образом, в лавке набралось два чемодана, набитых доверху метрическими свидетельствами, и каждое стоило пятьдесят лир. Безумные деньги! Какую метрику ни возьми, под каждую можно выдавать вексель в пятьдесят лир!.. Если бы наш хозяин и дальше вел так дело, в стране не осталось бы метрических свидетельств. Не было бы ни метрик, ни «безбожного» сыра… Не могу умолчать и о своем добром сердце. – Пощади, ага, дам тебе пять лир бумажками, отдай метрику! – умоляли меня рабочие. И мне поневоле пришлось включиться в добрые дела хозяина. Те, кто приносил мне пять лир, получал из чемодана метрику. Путаница получилась невероятная. Кто до прихода к нам был Али, становился вдруг Мемедом, а Мемеды, немного удивляясь, превращались в Юсуфов или Хасанов. Лица, отбывшие воинскую повинность, призывались в армию еще раз, а те, кто никогда не служил, так и не призывались. Холостые юноши, сами того не ведая, с нашей помощью оказывались солидными отцами семейств, села – городами. С тех пор прошли годы. Но еще и теперь в газетах можно встретить сообщение, где о живых говорится как о мертвых, а о мертвых – как о живых. Но вот наконец хозяин раскусил мои проделки. Это случилось так. Был зимний день. Он замерз у себя в палатке и говорит: – Принеси-ка сюда метрические свидетельства, растопим ими печку, хоть согреемся. Я принялся отговаривать его. – Продайте лучше мне эти метрики по пятьдесят курушей за штуку, – попросил я. Хозяин тут же смекнул, в чем дело, но мы уже сожгли один ящик. – Не стыдно тебе! – сказал он. – Как только поднимается у тебя рука творить зло там, где ты получаешь свой хлеб! Но потом мы нашли с хозяином общий язык. За каждую метрику, проданную за пять лир, я получал одну лиру комиссионных. Вот отсюда-то и начались несчастья с Або. Нанялся к нам один рабочий по имени Або. В первую неделю он не заходил в лавку. В конце недели десятник дал Або картонных кружочков на шесть лир. Небывалое дело: и на вторую неделю Або не показался в лавке! – Хозяин, – сказал я, – надо выгнать этого Або. Но хозяин добрый человек. – Нельзя, – ответил он. – За что ты его выгонишь? Он один бьет столько камня, сколько четверо не набьют. Знаешь, оп из деревни приехал с сумой, набитой лепешками – размачивает эти лепешки в речушке, потом кладет в них траву, собранную в горах, и сворачивает, как голубцы. Называет он свою еду «заправкой». – Господи боже мой! Хозяин, давай выгоним этого Або. Если рабочие начнут питаться такой «заправкой», лавка прогорит. Как я ни просил выгнать Або, хозяин, человек с добрым сердцем, меня не послушал. В конце каждой недели Або получал на шесть-семь лир картонок. Так он проработал три месяца. В конце третьего месяца Або является к хозяину с засаленной фуражкой, полной картонок. – Давайте мне расчет, я ухожу! – сказал он. Хозяин посчитал картонки. Або полагалось семьдесят три лиры. Вот так! Весь-то оборот нашей лавки – пятьдесят лир! И все расчеты крутятся в пределах пятидесяти лир. – Хорошо, Або, мы тебе все заплатили. Счастливого пути, ступай! – сказал хозяин. – Нет, господин, эти картонки в других местах не ходят! – ответил Або. – Я не хочу поддельных денег, давай мне настоящие. Хозяин отдал ему деньги. – Верните мне и метрику, – потребовал Або. Я вытащил из ящика первую попавшуюся и протянул ему. – Это не моя! – заявил Або, хотя не умел ни читать, ни писать. – Твоя, Або! – Нет, зачем обманываешь! Одно несчастье с этим Або! Ящик набит доверху. Как в этой куче разыщешь метрику Або? – Вот твоя, Або! – Нет. У моей края рваные! Дал ему другую, с рваными краями. – Нет. У моей другая сторона полосатая! Да, Або не обманешь! – И эта не моя! У моей листочек обрезан вот так!.. А это уж совсем не моя. У моей низ оборван! Я перебрал все метрики по одной. Его так и не попалась. Значит, я продал ее кому-нибудь за пять лир! – Або, я,тебе дам две метрики, три, четыре, пять, – говорю я. – Отдай мою, бей! – твердит он. – Слушай, Або, – говорит в конце концов хозяин, – бери лучше, что тебе дают, не то я сделаю с тобой такое, что всю жизнь помнить будешь? И тут вдруг хозяина осенило: – Або, послушай… Я тобой очень доволен. Почему ты уходишь от меня? Оставайся. Я сделаю тебя надсмотрщиком. Лицо Або сразу подобрело. – Спасибо, бей, – сказал он. В тот же день Або пошел в город. Оттуда он вернулся таким, что его никто не мог узнать. Он сбросил галоши, привязанные веревочкой, и надел скрипучие сапоги гармошкой. Залатанные шаровары сменил на штаны из темно-синей саржи. Купил он и пиджак. На голове его была совершенно новенькая фуражка, в правой руке – кнут, которым он постукивал по сапогам, во рту – свисток, который придерживал левой рукой. Когда Або стал надсмотрщиком, свисток его не умолкал. Вол он теперь себя вызывающе. Но день и ночь твердил: «Спасибо хозяину». Вот к чему привели благодеяния хозяина. Вечером как-то Або зашел ко мне и попросил написать письмо в деревню. – А ты написал, что я стал надсмотрщиком? – спросил он. По десять раз в письмах повторялось, что Або стал надсмотрщиком. Целую неделю писали мы письма. Або походит-походит и вспомнит, что не сообщил еще одному родственнику или товарищу, с которым служил в армии. – Еще, дорогой, напишем письмо! Он пошел в город сфотографировался: в одной руке свисток, в другой – кнут. Карточку послал в деревню. Но Або не мог справиться с обязанностями надсмотрщика. Он без конца свистел, бил кнутом по сапогам, подгонял, но грамоты-то не знал. И, по правде говоря, голова у него не особенно варила! А ведь быть надсмотрщиком – трудное дело. Нужно записать, какую работу кто выполнил, кто сколько кубических метров камня раздробил, определить поденную плату. Для Або все это было непосильно. – Або, – сказал ему однажды хозяин, – не сердись, но не по плечу тебе эта работа. Або промолчал. – Становись-ка снова рабочим! – Ох, бей, не могу, – сказал Або, – рабочие стали мне врагами… Пришлось все же Або отпустить. На этот раз он не стал спорить из-за метрики. Мы ему выдали первую попавшуюся и еще справку о том, что он у нас был надсмотрщиком. Або ушел, молясь за хозяина-благодетеля. Он обращался к другим подрядчикам, показывал им справку, что был надсмотрщиком. Его принимали и… увольняли! В рабочие он так и не пошел. Або стал сильно бедствовать. Бедствует он и поныне.Восьминогий Сизиф
Всем известно: человек, который тебе не приглянулся с первого взгляда то ли из-за своей непривлекательной внешности, то ли из-за неприятной манеры вести себя, или просто без видимой причины, вызывает неприязнь. Нередко, однако, бывает так: стоит тебе увидеть этого человека в работе, когда внутренняя суть раскрывается в полной мере, или разговориться с ним, как от первоначального впечатления не остается и следа. Ты не замечаешь уже ни безобразного лица, ни отталкивающих манер, а восхищаешься им, его благородством и удивляешься, как мог поддаться первому чувству и не заметить под холодной внешней оболочкой душевного огня. То же самое бывает с нашими симпатиями и антипатиями к живым существам. Что может быть гнусней змеи, крысы, скорпиона, сороконожки и прочей нечисти! Лично я питал особое отвращение ко всякого рода паукам. Но однажды… однажды меня охватило чувство глубочайшего уважения к маленькому восьминогому существу.***
В доме опять ни гроша. Пятница… Мне обязательно нужно заработать хоть малую толику, чтобы в субботу и воскресенье мои домочадцы не сидели без хлеба. В этот день я всегда легче раздобываю деньги. Для меня основной источник дохода – это гонорары за рассказы. Если в пятницу я отнесу в журнал готовый рассказ, то получу деньги. За работу засел с утра. Перерыл свои записи, три толстые папки… Просмотрел множество заметок – ничего подходящего… Некоторые наброски я делал пять-десять лет назад, и они все лежат, ждут своей очереди. День сегодня явно неудачный. Но, невзирая ни на что, я должен раздобыть деньги… Снова берусь за старые записи. Нет, из этого наброска ничего не выйдет и из того не получится… Только мы, литераторы, живущие в отсталых странах и вынужденные зарабатывать себе на жизнь пером, знаем, как мучительны поиски темы. Ведь пишешь не газетную статью, не фельетон, а рассказ! Я ерзаю на стуле. Большой медный таз, который служит мне пепельницей, переполнен недокуренными сигаретами, которые я бросаю одну за другой, даже не гася. И пью чай. Вдруг звонок. Как раз в тот момент, когда в голове мелькнула мысль. И она исчезает, вспуганная звонком. Мои домочадцы, конечно, ничего не слышат… И почему это никто не подойдет?.. Когда звонят в третий раз, я поднимаюсь и иду к двери. Это пришел соседский ребенок, ему что-то нужно… Я возвращаюсь к себе в комнату… По радио передают скверную турецкую песню. Скорее бы она кончилась! Не хочу отвлекаться. Но все-таки приходится подняться и выключить радио… Что за гвалт там, во внутренних комнатах?.. «Замолчите», – хочется мне крикнуть, да боюсь обидеть. Они всегда на меня обижаются, и всегда я виноват. И они правы, в самом деле правы. Опять звонок… Это молочник… Рассказ… Звонок… – Молоко-о-о! – кричит снизу молочник. – Подойдите кто-нибудь, пришел молочник! – зову я. Мне кричат: – Молоко есть, больше нам не нужно… Пусть приходит завтра… – Молоко есть, приходите завтра… – повторяю я из-за двери. Кто-то вошел ко мне в комнату… Нет, так дальше продолжаться не может! Я совсем издерган, мне нужен отдых, и не меньше месяца. Тогда я смогу прийти в себя… Но деньги нужно получить сегодня! Я что-то бормочу, не расслышав вопроса. Мне отвечают в сердцах, значит, я сказал невпопад. Ладно… Пусть только поскорей оставят меня в покое. Я должен работать… Поднялся и пошел в ванную. Мне, правда, не очень нужно туда идти. Заглядываю в ванну и вижу малюсенького барахтающегося на дне паука с красноватым животиком. Это какой-то особого вида паучок. Не из тех, что плетут паутину. Бывало, я и раньше видел насекомых в ванне. Первым моим побуждением всегда бывало поскорей избавиться от него. Я пускал воду, и поток смывал непрошеного гостя. Но сейчас я не открываю кран. Не могу оторвать глаз от паука, который копошится у белой скользкой стенки ванны, стараясь взобраться на нее. Чуть только он поднимается, как падает на то же место. И все начинается сызнова. Мне ясно: паук не сможет выбраться из этого белого плена. Но я медлю открыть воду и спустить паука в водосточную трубу. И пристукнуть его я тоже не собираюсь. Смерть для него в данном случае была бы избавлением. Я занимаю позицию наблюдателя. Малюсенький паук в белой-пребелой тюрьме… Постояв еще немного, я возвращаюсь к рабочему столу… Опять хватаюсь за старые записные книжки. Сколько лет я занимаюсь литературой! Я набил себе руку и с легкостью могу смастерить рассказ из какого-нибудь пустячка. Но мне как-то неловко так размениваться. У молодых в данном случае преимущество. Р1х ремесленничество не так предосудительно. Уф!.. А рассказа-то все нет. Я должен, я обязан писать!.. Писатель вынужден иссушать свои мозги, чтобы прокормить семью. – Обед подан! – зовут меня. Теперь я уже за другим столом – обеденным. А после обеда снова сажусь за письменный. Что если пересаживание от стола к столу взять сюжетом для рассказа? Как бы только после появления такого рассказа меня не перестали замечать те, кто недавно объяснялся мне в любви. «Он уже не может писать, как писал прежде», – скажут они с притворным сочувствием, качая головой. Даже хозяин журнала, который прижимает меня, очень обрадуется, если я напишу плохо. «Где его прежние рассказы!.. Он уже не сможет дать ничего интересного!» – будет он говорить первому встречному. Если даже я напишу не хуже и не лучше, чем писал прежде, он может не принять рукописи, сказав, что ожидал от меня лучшего. Паук не выходит у меня из головы, я иду в ванную. Почему? Так просто… Иду, и все… Паук все там же, он не оставляет попыток выбраться. Ну и пусть карабкается… Подъем – падение, падение – подъем. Да, не выйти тебе из белой ямы! А у меня нет никакого желания убить тебя и тем избавить от мучений!.. Человеку давали разные определения: «человек – это смеющееся животное», «мыслю – значит, существую», «человек – думающее животное», «человек – разговаривающее животное», «человек – самое совершенное животное». По-всякому определяли человека. По-моему, человек – это мучающее животное. Потому что никто не умеет так мучить, как человек… Но полнее и точнее это определение будет звучать так: «Человек – мучающее и мучающееся животное». Оставив паука, я возвращаюсь к своим мукам за письменным столом. Вечер уже на пороге. Когда же я раскачаюсь? Еще раз просматриваю заметки, которые могли бы подойти. Стараюсь закрутить сюжет. Но опять звонок… Входит мой приятель. Он решил навестить меня сегодня. Мы садимся, нам приносят чай. А чистые листки бумаги лежат и ждут рассказа. Говорим, говорим, говорим… Гость пришел за тем, чтобы одолжить у меня двадцать лир. Ему, значит похуже, чем мне. Я даю… Потом появляется инспектор – принес счет за электричество… – Оставьте счет, мы внесем деньги позже… Звонок… Крики на улице… Листки на письменном столе… Паук в ванной… – Иди ужинать! Я иду в ванную помыть руки, паук все еще борется. Взбирается, скатывается, падает на то же место… Мы ужинаем. Потом… Но что я за брюзга, что за угрюмый человек! Посмейся немного, поиграй с детьми! Теперь уже входят трое гостей. Я их оставляю и иду в ванную, к пауку. Бедняга совсем выбился из сил. Гости ушли. Домочадцы укладываются спать. Замолчало и радио. Наконец-то наступает тишина. В ванне – паук, я – за рабочим столом. Сейчас я по-настоящему примусь за работу. Набросал несколько сюжетов… Ни один пока не нравится, ни один не разворачивается в хороший рассказ. Я зачеркиваю, пишу, снова зачеркиваю… Сегодня ночью у меня должен получиться хороший рассказ. Завтра, в субботу, пораньше с утра сдам его издателю и получу деньги… Не можем же мы на воскресенье остаться без денег! От напряжения у меня набухли веки и клонит ко сну. Я встаю, прохаживаюсь по комнате. Чтобы прогнать сон, иду в ванную и ополаскиваю лицо холодной водой. Паук в ванне… Все еще не выбрался на волю. Вернувшись к столу и просмотрев то, что уже написано, убеждаюсь, что получается совсем не смешно… Читатели хотят, чтобы я их рассмешил. Издатель именно за это платит мне деньги. Я склоняюсь над чистыми листами. Незаметно дрема овладевает мной, я просыпаюсь от удара головой об стол. Смотрю на часы: половина четвертого. Самое лучшее было бы лечь в постель и встать пораньше утром. Сейчас у меня ничего не выйдет. Вдруг мне приснится вещий сон? Не раз бывало, засыпая с мыслями о рассказе, я во сне сочинял его. И очень удачный. Но прежде чем лечь, я захожу в ванную. Паук продолжает добиваться свободы. Настойчивость этой твари восхищает меня. Сон как рукой сняло, я с любопытством слежу за ним, присев на край ванны… Тело паука состоит из двух сочленений: меньшее, переднее, красноватого цвета, заднее – темно-красное. Восемь ножек: четыре справа и четыре слева… Будто стремясь вонзить все свои восемь ножек в белую стенку, он карабкается, карабкается вверх, караб… и падает… Потом долго барахтается в воде, скопившейся на дне. Выбравшись из лужи и, как мне кажется, пошатываясь, подползает к стенке, останавливается ненадолго, отдыхает, собирает силы. Затем снова пытается взобраться наверх; с неимоверными усилиями продвинувшись немного, он скатывается вниз, падает на спину и беспомощно перебирает всеми восемью ножками в надежде перевернуться на живот. Зацепившись за что-то, встает па ножки. Ясно, у него нет сил шевельнуться… Уже двадцать часов он пытается вырваться из этой белой темницы… Должно быть, оп уже не видит возможностей для спасения и предоставил себя смерти… Нет, нет! Вот снова ползет. Опять начинает карабкаться… Поскользнувшись, падает… Я неотрывно слежу за ним. Голова у меня свежая, как будто я только поднялся после долгого и глубокого сна… Быстро иду в комнату, беру том «Британики», нахожу статью «Пауки» и возвращаюсь в ванную. Паук неутомимо борется, а я читаю статью в энциклопедии. Наблюдая за пауком, я перестал чувствовать к нему отвращение. Наоборот, во мне зародилось что-то вроде симпатии. «Неужели ты не испытываешь сострадания к этой букашке? – говорит во мне голос. – Убей его, избавь от мучений». А другой возражает: «Пусть сам спасается…» Мне жаль убивать его, свое право на жизнь этот восьминогий Сизиф отвоевывал с завидным упорством. – Давай, Сизиф, смелей, вперед!.. Карабкайся на белые стены!.. «Можешь взять и вытащить его из ванны, отпустить беднягу… Пусть живет…» – подсказывает мне голос. Но я не могу преодолеть в себе физического отвращения. Я брезгую притронуться к нему. И в то же время испытываю большое уважение. Я хочу, чтобы он спасся, и не могу преодолеть чувства брезгливости. Пусть или сам умирает, или выбирается из ванны… Четыре стенки у ванны, три отвесные, а одна чуть-чуть поката… И вот я вижу, паук направился к этой покатой стенке! Что его толкнуло к ней? Сообразительность, инстинкт?.. Такого поворота дела я не ожидал. Больше двадцати часов пробивал он себе дорогу по вертикальным стенкам, и, когда это ему не удалось, он пытается подняться по наклонной. Ползет и ползет… Вперед. Прошел половину пути. Вот остановился и отдыхает. Снова вперед. Как только ножки начинают соскальзывать, оп поворачивается бочком и ползет наискось. Браво! Вот молодчина! Нет, ты должен жить! Осталось уже совсем немного, еще одно усилие, ты преодолеешь стену, а затем… я тебя убью… Но вот он опять падает… Мне от души жаль его. Ведь он добрался почти до самого верха. Он отдыхает на дне ванны, собирает силы и снова атакует стену… Вперед и вперед! Жми! Он снова у самого верха. Вот он доходит до ровной площадки. Остановившись и оглядевшись, куда-то быстро-быстро бежит… Сейчас я раздавлю его. Мне противно к нему притронуться. Поэтому-то я и уничтожу его. Нет, нет… Как можно уничтожить такого молодца! Попросту говоря, я испытываю настоящее уважение к пауку, сумевшему освободить себя из мучительного заточения… Браво! Браво, восьминогий Сизиф, ты имеешь право на жизнь!.. Я выхожу из ванной. Уже настало утро. Шесть часов… Два с половиной часа наблюдал я за пауком. Здравствуй, новый день! Мне совсем не хочется спать. Я сажусь за письменный стол. Слова, фразы ложатся сами. Я не замечаю времени. Вряд ли я застану сейчас кого-нибудь в журнале. Что поделаешь? Воскресенье мы встретим без денег.Если бы не было мух!
Когда ему исполнилось десять лет, он говорил: – Эх, был бы у меня ранец, как у других ребят, были бы свои игрушки!.. Толстенные книги с картинками… Посмотрели бы, как я стал бы тогда учиться!..В тринадцать лет ему, как и его сверстникам, купили книги, тетради, ранец, игрушки. Но успехами в учебе пока нельзя похвастаться. – Эх, была бы у меня курточка, как у того мальчика… – мечтал он. – Мне очень трудно учиться потому, что отец, братья, мама – все мы живем в одной комнате. Попробуй выучи урок в таком гаме. Ах, был бы у меня свой уголок, свой стол, шкафчик! Тогда посмотрели бы, как я могу учиться. В восемнадцать лет ему выделили собственную комнату. – Можно ли чего достигнуть, если не имеешь и десяти лир в кармане? Мне нужны книги, справочники, а мне их не на что купить.
Когда ему исполнилось двадцать, он имел на карманные расходы десять лир, а иногда и больше. – Закончить бы быстрее учебу!.. Одно дело жизнь, другое – учеба… Вот окончу факультет и начну работать. Я буду работать, как зверь, увидите!.. Напишу повесть, нет, роман! Ах, скорее бы сдать экзамены…
В двадцать четыре года он окончил факультет. – Я никак не могу найти дела по душе, – жаловался он. – К тому же скоро подойдет срок службы в армии. Вот поэтому-то ничто и не идет на ум, а пока не засядешь за работу по-настоящему, ничего путного не получится. Я напишу такое произведение, что все заговорят обо мне! Ах, эта армия… поскорей бы прошли годы службы.
К двадцати шести годам он отслужил в армии. – Я все никак не могу начать работать так, как мне хочется. Эти заботы о хлебе насущном. Каждый день – одно и то же. Пока человек не имеет приличной работы, постоянного дохода, разве он может посвятить себя творчеству?
В двадцать восемь лет он получил хорошую работу. – У меня нет условий для творчества, – жаловался он. – Человеку нужна квартира из двух комнат. Нужен радиоприемник. Устанешь от работы – включи радио и послушай музыку. Отдохнешь – дальше пиши. Ах!.. Был бы у меня приемник…
В двадцать девять лет он снял двухкомнатную квартиру. И приемник купил. Но работа над произведением, задуманным много лет назад, не двигалась с места. – Ах, – вздыхал он теперь, – одиночество, одиночество меня тяготит… в сердце бесприютно, как в дикой необъятной пустыне… Как можно творить в пустыне? Откуда черпать вдохновение? Человеку нужна звезда, которая светила бы ему, давала силы… Я могу сдвинуть горы… Для кого мне работать? Кто в меня вдохнет ее, эту силу? Любовь, где ты?..
В тридцать лет он встретил ее. Он любил и был любим. Жизнь наполнилась содержанием. Но и теперь большой роман, который грезился ему чуть не с детства, не пророс на бумаге ни одной строчкой. – Любовь, – рассуждал он, – вещь прекрасная. Однако пока не женишься – не работается… Вот женюсь, жизнь войдет в колею, и я смогу с головой уйти в работу. Да, но все это не так просто… Поскорей бы жениться… Ни одной минуты не проведу впустую, не покладая рук буду работать.
В тридцать два года он женился. Он был счастлив, но и теперь не приступил к делу своей жизни. Во-первых, потому, что на плечи легли заботы о семье. Дни пролетали в погоне за средствами к существованию. Во-вторых, просто не было времени даже присесть за письменный стол. Творчество – роскошь, ему недоступная…
К тридцати шести годам его доходы возросли. – Ну и что же, что у меня есть двухкомнатная квартира, комнаты-то маленькие, – говорил он. – А какой гвалт поднимают домочадцы!.. Разве можно в таком шуме заниматься творческим трудом? Мне нужен дом эдак в четыре-пять комнат. Вот тогда, засучив рукава, я примусь за работу.
В тридцать восемь он переехал в пятикомнатный дом. Если и сейчас он не мог работать, то вина в этом уже была не его… – Как работать в этом доме, стоящем на перекрестке, в грохоте и суете? Попробуйте-ка сами напишите что-нибудь, нужна тишина. Ах, если бы я мог переехать в тихий уголок! Я так много буду там работать. Моя жажда работать неутолима.
Когда ему исполнилось сорок лет, он переехал в тихий квартал. Из окон нового просторного дома открывался прекрасный вид. Теперь-то он наверняка засучит рукава и начнет… Нет?.. Почему?.. – Ах… – жаловался он, – как творческий человек может работать, если в его доме нет красивых вещей, картин, нет большого письменного стола, удобных кресел, мягких ковров?.. Глаз должны ласкать прекрасные вещи, ухо – звуки классической музыки. Наслаждаясь прекрасным – работать и работать, не зная усталости. Ах, ах… Наступит ли светлый день, когда осуществятся мои мечты?.. О господь, я так буду работать, что…
В сорок два года он обрел то, о чем мечтал, – удобные, красивые, ценные вещи. Но, что прикажете делать, он никак не может напрячь свой ум. Труд не двигается с места. – Ах, ах, – говорит он, – вы не понимаете моего положения. Со стороны чужое горе кажется безделицей. Денег у меня достаточно, нужды не испытываю. Жена осчастливила меня. И дети хорошие. Дом просторный, удобный и с хорошим видом. И вещи у меня ценные, дорогие… И времени много… Но… Вот проклятые мухи заели… Никак сосредоточиться не дают, так и вьются, так и жужжат. Ах, как я страдаю от мух! Ах, ах… Если бы не было мух, уверяю вас, я работал бы, как вол… Мухи не дают покоя. Днем не дают засесть за произведение, не дают поспать, чтобы можно было работать всю ночь напролет… Закрыть окно?.. Духота!.. Натянуть сетки на окна? Вид из окна закроется. Советуете поработать зимой? Зимою мух не бывает, неправда ли? Ах, зачем Аллах создал этих мух, просто не знаю, что мне делать!
Сейчас ему сорок два года. Осталась самая малость, чтобы не переводя дыхания трудиться, – извести всех мух на свете! И вы верите, что он порадует мир своим творением?
Последние комментарии
21 часов 54 минут назад
1 день 8 часов назад
1 день 20 часов назад
2 дней 3 часов назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 6 часов назад