Русская сага [Борис Борисович Колоколов] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Борис Колоколов Русская сага: Историческая хроника

Пролог


На ту пору готовых каравелл для изыскательских целей в России не было. То есть суда-то были, всякие — и сорока и шестидесятипушечные фрегаты, но только Петр придерживал их дома: знал — швед не дремлет, британец не спит, да и француз — друг до случая. А между тем сам как-то обронил фразу, что только оградя отечество безопасностью от неприятеля, следует искать славу государству через искусство и науки. Только оградя отечество безопасностью! Моряки брались, высоких рангов моряки предлагали сходить на Камчатку кружным путем через все моря и океаны. Иной раз убеждали с картой в руках — время такое приспело, а то как бы не очутиться в дураках, не оказаться в разинях: голландцы, те широты давно посещают, у них уже торг с японцами заведен, они и в Ост-Индию за товарами ходят. Да ведь и угол тот на востоке пока не обыскан: что да как там. Петр умные речи любил, умел терпеливо слушать, но только на уговоры — ни тут-то было! — не поддавался, держал корабли дома. Обходился малыми средствами, или, как говорят, малым коштом: время от времени отправлял в те края через всю Сибирь на восток тайных своих гонцов с непременным по возвращении личным ему докладом.

Жизнь устремлялась в новые времена, неслась будто с ветром в какую-то несказанно радужную даль. Беда вот — заглянуть туда не удастся. А неслась она, жизнь-то, к тому же — порядочно корябаясь, шумно, с надрывами, в стонах людских, в сопротивлении всяком, в нежелании покоряться переустройствам, переменам, ломке. Но Петр по натуре был крут, глазаст — мужик не промахнись рука, не провесь ухо. Он сына за непокорство лишил живота и не охнул. В глубине души, поди, охнул, но вида о том никому не выказал. Когда дело касалось государства — жалость ему была заказана. Широта, щедрость — вот свойства его натуры. Пожалуй, в истории государства Российского еще и не бывало такого вольнолюбивого, напористого, щедрого, к тому же и сумасбродного царя. Он ничего не страшился: ни богов, ни хулы, ни огня; ни меча. Где только не побывал собственной ногой: в Голландии на судостроительных верфях за топор-рубанок брался, у горнов в кожаном фартуке стоял, молотом по раскаленному железу на наковальне бухал, под Полтавой под градом пуль на рыженьком скакуне носился (тот конек и по теперь глазеет за стеклянной стенкой футляра в зоологическом музее), обошел на плоскодонном суденышке архангельское побережье, побывал на Соловецких островах. Чуть что не потонул в том походе. А меж тем морские дороги ему были по сердцу. На судах он весь преображался, расцветал духом, а пировал на них с особенной удалью, всласть. Он и там, у Соловецких островов, устроил на борту пир, призвал священнослужителей, заставил их пить со жбанов, а потом и в песни с ними ударился. Но только нигде никогда его не покидала голодная ненасытная пытливость. Был за границей на курорте, в Брауншвейге, разнеживаться недосуг — перезнакомился с европейскими светилами, вел с ними долгие часовые беседы: широко касались вопросов мироздания, вопросов географии, механики, даже ботаники. Ничего, ума хватало на беседу. Особенно Петру понравился Готфрид Лейбниц — ума палата, пригласил побывать в России. Так вот и тут, на Соловецких островах, подтолкнутый той же ненасытимой пытливостью, забрался в келейку к старцу Лаврентию, заточившему себя навсегда в каменном мешке. Зашел на минутку, а пробыл в беседе с замшелым стариком больше часа. Его все ждали, тревожились, а войти нарушить беседу не посмели. Он хотел знать все. Хотел знать и то, что перебегает в мыслях человека, добровольно заточившего себя в камнях. Затворники — они лучшие вещуны: им ничья рука не страшна.

Теперь он громоздил город при чудной полноводной реке. Болота ништо — болота мужики умастачат. Он видел — воля его взошла строениями.

Вот и прозревается он в один из таких дней сидящим вглубокой думе за дубовым, без скатертей столом. Только не в той гостиной зале дворца на Фонтанке, где круглый обеденный стол, а в кабинетной комнате, там еще приставлена к стене пологая конторка. Небось за той конторкой, поглядывая в окно на реку, он и творил твердозвучный свой наказ:

«1) Надлежит на Камчатке или в другом там месте сделать один или два бота с палубами.

2) На оных ботах возле земли, которая идет на Норд и по чаянию (понеже оной конца не знают) кажется, что та земля часть Америки.

3) И для того искать, где оная сошлась с Америкой: и чтоб доехать до какого города Европейских владений или, ежели увидят какой корабль Европейской, проведать от него, как оной кюст называют и взять на писме и самим побывать на берегу и взять подлинную ведомость и поставя на карту приезжать сюды».

Слов-то всего, если считать с союзами да предлогами — восемьдесят восемь… А дался наказ не вдруг. Хотелось в краткости охватить многое, хотелось, чтобы в чтении звучал собственным голосом, внушал неизбывность дела, передавал чужим