Правка (СИ) [Василий Васильевич Варга] (fb2) читать онлайн

   ВАСИЛИЙ ВАРГА.

   Солдат советской армии

  Восьмого июня, когда на улице было необыкновенно тепло, и роса блестела последними бусинками от восходящего ласкового солнца, я встал раньше обычного, так как этот день был для меня, как для жениха, который идет первый раз под венец, за которым сплошная лирика и сплошные перемены в жизни. Мать с отцом тоже уже были на ногах и лица у них были сосредоточены, а матушка часто доставала платок из карманчика передника и вытирала им глаза. Я сразу же убежал подальше от дома, чтобы скрыть свое радужное настроение, дабы родители не подумали, что сын, единственный сын, рвется из дому, как голодная коза на пастбище.

  Армия - это же здорово, я уже взрослый, даже жениться можно было перед армией, как некоторые мои сверстники поступают. А если будет скучно, если появятся трудности - выдержим. А на войне как было? руку отрывали, руку пришивали, и солдаты в бой возвращались. Эти мысли будоражили мой мозг и вместе с тем страшили, а что там впереди?

  Приняв озабоченный вид, я вернулся домой, еще раз проверил свой чемодан. Это был квадратный деревянный ящик, сработанный мастером столяром, очень удобный для дома, но совершенно непригодный в дорогу. Нести такую поклажу с железной ручкой на крышке было никак, на горбу тоже несладко.

  Обычно проводы в армию отмечались с музыкой, богато накрытым столом, соседями, друзьями и обязательно невестой, а мы этого не могли себе позволить. Советская власть ободрала отца так, что все это описывать - никаких сил, можно распустить нюни, стукнуть кулаком по столу и все равно...каюк и слезами горю не поможешь.

  - Хорошо, что есть отец и мать, что они живы, что будут ждать, - нет лучших провожатых отца и матери, - сказал я себе и больше не думал об армейской "свадьбе".

  - Ну, сынок, пиши нам, я спать не буду первое время, - сказала мать, заключая меня в объятия. - Начнут нас мучить эти злодеи, кто за нас может заступиться, окромя тебя, родненький?

  Отец часто чесал то затылок, то подбородок, ничего не говорил, поскольку и говорить-то было нечего, но по выражению его лица я видел, что он страдает, ведь у него, кроме того, что его ободрали как липку, еще и эта дикая, неизлечимая болезнь под названием туберкулез легких. И единственного сына советская власть забирает.

  - Ты, пап, не переживай, ну и что, что я единственный. Время пробежит быстро, и я вернусь домой, а там будем решать, как быть дальше. Я, правда, мечтаю...получить образование и жить не так, как мы тут живем.

  - Дай-то Бог, сынку, лишь бы тебе было хорошо. Я...как-нибудь. У меня жизнь коротка. Туберкулез легких...он не излечим. Такова моя судьба, а судьбу Бог дает человеку. Не забывай о нас, присылай весточку. Это будет твоя благодарность за то, что мы тебя родили, вырастили и воспитали хорошим человеком.

  Он повернулся, попробовал поднять чемодан, немного поморщился, но ничего не сказал.

  Мать приготовила скромный завтрак, и мы втроем сели к столу, перекрестились и взяли ложки в руки.

  Я оделся, как положено, раскулаченным беднякам и выглядел несколько смешно и главное не по сезону. У меня был шерстяной свитер, дырявый во многих местах, сработанный три года назад, широкополая шляпа, просверленная молью во многих местах, на ногах старые облезлые ботинки оба на левую сторону, уже оба просили каши и штанишки - на правой ноге оборванные по колено.

  Как у всякого амбициозного голяка, у меня еще был философский вид, он-то и мешал мне соглашаться с тем, что я одет как настоящий бомж. И голову я нес высоко. И в моей бедовой голове вели войну между собой Бальзак с Шекспиром, а Толстой с Диккенсом.

  Отец схватил чемодан за ручку, приподнял и сказал:

  - Придется нести на спине.

  - Так пятнадцать километров же, как, папа?

  - Не переживай, сынок, я привычен. Давай помолимся и присядем перед дорогой. Так делали мой дед, мой отец, моя бабушка.

  Мать бросилась мне на шею, крепко прижала к груди и навзрыд заплакала, будто я никогда больше не вернусь.

  Она не отпустила меня, так и пошла, обняв и крепко прижавшись, а входную дверь не закрыла на ключ.

  -- Все, хватит, - сказал отец, - возвращайся домой.

  И только я шел, размахивая пустыми руками. Начитался книг, голова уже была забита неясным светлым будущим, и армия - первая ступенька на пути к другой жизни, другой судьбе, неведомой ни отцу, ни матери.

  Солнце поднялось довольно высоко на небе, стало припекать, но мы уже были на верху небольшой горы и стали спускаться вниз, к реке, которая звенела по горным гладким булыжникам, словно пела неведомую песню. Народу нигде, никого - шаром покати. Грунтовая дорога не окутывала нас пылью: ни лошадей, ни машин днем с огнем не сыскать. Перед Бычковом преодолели еще один бугор, покрытый дубовой рощей и спустились к главной трассе. За рекой Шупуркой меня подобрала грузовая машина. Я взобрался в кузов, отец мне подал тяжелый ящик, вытер покрытый потом лоб, и помахал рукой. Как-то мы так быстро расстались, словно нас кто -то напугал: когда я повернулся, чтоб помахать рукой, машина уже завернула на первом повороте и я никого, ничего не увидел. И отец остался растерянным. Он тяжело вздохнул и повернулся, чтобы сделать еще раз 15 километров в сторону дома. Ему еще суждено было увидеть своего сына четыре года спустя. Тогда у него прибавилось седых волос на голове, полностью оголился лоб, а в груди клокотали неясные звуки, которые он старался скрыть.

   ***

  В военкомате я оказался единственным призывником довольно странно экипированным, но дежурный по военкомату обрадовался. Процесс пошел, как говорится и никаких недоразумений не ожидается.

  - Рановато пожаловал, мог и завтра. Отъезд завтра и то в 11 утра.

  - Боялся опоздать. Я с детства мечтал служить в армии, а тут, если опоздаю, вы только отругаете, но в армию не отправите.

  - Надаем по заднице, а потом будем принимать решение, это в лучшем случае. Ты правильно решил: ехать раньше лучше, чем опаздывать. располагайся, парень. Ночевать придется в одной из свободных комнат на диване, кулак под голову, как в армии применимо к боевым условиям.

  - Мне нужна вода, свет, чтоб можно почитать, попить водички на ночь.

  - Небось устав уже раздобыл, ты, я вижу молодец, дослужишься в армии до сержанта, а там и сверхсрочником можно остаться. Все, вот кабинет свободный. Туалет на улице, пользуйся. Советская власть и туалет бесплатно предоставила, а товарищ Сталин сапоги выделит, гимнастерку и прочее. Хочешь - по городу можно прогуляться.

  - Да не люблю я ваш город, это не город, а деревня. Одна улочка и то не мощенная и даже туалета нигде нет, приходится углы увлажнять, если что.

  Я расположился на скамейке, рядом с туалетом, но с чтивом ничего не вышло: какие-то дурные мысли в голову пробрались и начали мной колошматить, будто я причастился граненым стаканом, наполненным православной.

  Вспомнились ребята старше меня, с которыми я пытался подружиться, но не всегда выходило. Эти ребята ушли добровольцами в советскую армию, как только советские войска в массовом порядке изгнали венгерскую армию, и село стало гордиться ими, да и начальство часто вспоминало их фамилии, и называло село, откуда они были родом. Но прошли каких-то три года и разнеслась дурная новость, что всех жителей края будут выселять в Сибирь в виде наказания за рост пособников бандеровцам, хотя бандеровцев было всего три человека и то вооруженные охотничьими ружьями. Что за хренотень такая, кто мог такое придумать? Советская власть приняла это за крупное вражеское соединение и послала два полка работников НКВД на зачистку нелояльных особей. Мало того, тройка охотников воспринималась, как три дивизии опасных врагов советской власти и тут- пошел шумок, что всех жителей будут выселять в Сибирь.

  Такого подарка жители не дождались: кто-то там наверху решил отставить эту операцию на более поздний срок, так как у великого сына советского народа началась зачистка на Кавказе. И тут два кавказца Берия и Сталин решили, что надо рэшит одын дэло, а потом другой дэло. Но другой дэло так и не было даже начато ввиду того, что гений всего человечества отправился на вечный покой к своему отцу и учителю Ленину в Мавзолей, где отныне обеих отмывали, отскрёбывали, намазывали до блеска. Преданные шли босыми со всего Советского союза, дабы посмотреть на их блестящие личика.

   ***

  В июньскую ночь сыровато и прохладно, сон не шел всю ночь и только в районе четырех утра, когда уже было светло, я не крепко задремал, а восемь уже был на ногах. Завтрак - кусок зачерствевшего хлеба и сала, да холодная родниковая вода вместо чая и ничего более.

  К десяти утра стали пребывать другие призывники с покрасневшими веками глаз, а некоторые даже с матерями, висевшими на шее своих чад и поливавшие их грудь материнскими слезами.

  Когда набрался полный автобус, водитель завел мотор. Офицер от военкомата сел в кабину и автобус тронулся. Во второй половине дня мы прибыли в конечный пункт Сваляво. Здесь призывников было так много - иглу не просунешь.

  Я решил открыть свой тяжелый деревянный ящик и напялить на себя ту одежонку, которая там у меня была. Это был тяжелый вязаный свитер из овечьей шерсти, проеденный во многих местах, возможно крысами, мышами или еще какой живностью, черная шляпа с широкими полями, просверленная молью во многих местах. Вид у меня был чудесный, но поскольку зеркала нигде не было, я и не подозревал, как я выгляжу.

  В Сваляву прибыл подполковник Переелка с десятью сержантами набрать курсантов в полковую школу при штабе армии Белорусского военного округа (БВО)

  Нам, новобранцам, устроили настоящую баню, а после бани направили в большой зал совершенно обнаженных, где за столами сидела медицинская комиссия, состоящая из врачей, сержантов и офицеров, которые просматривали наши личные дела в тоненьких папках, учитывая медицинские показатели о состоянии здоровья, образования, роста и стройности фигуры, отбирали в школу.

  Я потерял своих товарищей и голый со шляпой на голове, стал расхаживать туда-сюда перед комиссией, задрав голову, но никого ни о чем не спрашивая.

  Опытным взглядом в чине подполковника, офицер приметил меня, вернее мою шляпу, добродушно улыбнулся и позвал:

  - Эй ты, шляпа, подойди ко мне!

  - Есть подойти, товарищ полковник! - отчеканила шляпа.

  - Я не полковник, а подполковник: у полковника три звездочки на двух просветах погон, а у меня только две.

  - Значит, будет и третья. Я в этом уверен, - бодро заявил я.

  - Пойдешь учиться?

  - Пойду, с радостью, - ответил я, и лицо засветилось радостной улыбкой.

  - Сейчас я посмотрю твое личное дело и если оно чисто, - значит дело в шляпе. Ты в шляпе и дело в шляпе. Ну, потом ты свою шляпу выкинь к ядреной бабушке. Где ты ее взял? У нее миллион дырочек, просверленных молью.

  - Папа мне подарил, - так же весело сообщил я. - Он купил ее, когда выручил немного денег, продав сытую откормленную хрюшку.

  - А твой папа служил в венгерской армии, в бандах участвовал, против советской власти не воевал?

  - Никак нет, товарищ полковник! У него была тяжелая болезнь, и венгры его не призывали в свою армию. Что касается банд, то их в Закарпатье практически не было и нет. Это Прикарпатье славилось ими. Степан Бандера - их сын, он не закарпатец. А тех, кто все же соблазнился бандеровцами, изловили и отправили куда подальше на перевоспитание, но без возврата.

  - Как ты много знаешь. Ага, так, так. Комсоргом был в школе? Похвально, похвально. Подойди вон к тому столу, - сказал он и передал личное дело врачам.

  Прибыв в Сваляву поездом, подполковник взял себе отдельный номер в захудалой одноэтажной гостинице, а сержанты разместились в крохотном флигеле с отдельным входом, в двух довольно просторных номерах. Среди сержантов тоже надо было держать дисциплину, но Перепелка, собрав своих помощников, сказал:

  - Я не буду держать вас здесь, как в казарме, вы можете прогуляться по городу даже в вечернее время, пообщаться с местными красавицами, но смотрите, чтоб все было в порядке, чтобы ни к кому из вас никто не мог предъявить претензий. Не подводите меня, да и себя тоже. Всем понятно?

  - Так точно! - загремели сержанты.

  Оно так и вышло. Сержанты вели себя достойно. Не прикладывались к бутылке, по местному к чекушке, не болтались по городу без цели, подруг не заводили, только курили махорку, от которой раздавались ароматы на всю гостиницу.

  А вот сержант Артемьев, известный сердцеед, вызывал опасение. И точно: именно к нему одному прилипла высокая, стройная, немного смуглая местная красавица мадьярка. В ней, должно быть, бурлила цыганская кровь, потому что она все ночи не давала русскому сержанту покоя, высасывала из него мужскую энергию, дав полную возможность наслаждаться своим роскошным телом. Когда пришлось уезжать, сержант Артемьев ходил с красными глазами, совершенно никого не стесняясь.

  - Товарищ подполковник! я, как только кончится срок службы, приеду сюда в эту Сваляву и навсегда здесь останусь. Мы уже договорились... с Жужикой.

  - Да брось ты, она тебя забудет на следующий же день после нашего отъезда, ˗ подшучивали над ним другие сержанты.

  - Такого быть не может и не должно: она любит меня. Эх, не знаете вы, как любят мадьярки. Говорят: мадьяры, то бишь венгры, выходцы из Сибири, их предки - цыгане.

  - Ну, хорошо, хорошо, пусть так, но не забывайте, что надо заниматься призывниками, их уже набралось около тысячи, а то и больше. Нам предоставлена возможность выбрать лучших, не с двумя классами образования или вовсе без такового, а лучших, окончивших семилетку.

  На сборный пункт ежедневно стали прибывать призывники. Это были мальчишки с неоконченным средним образованием, в разноцветной одежде, порванной обуви и даже в постолах, сработанных из свиной кожи, и обязательно в головных уборах и, как правило, с нестрижеными ногтями. Все они знали молитвы, умели креститься, свято верили в Бога. А те, кто был из горных районов, никогда не ходили в строю, не могли идти в ногу и совершенно не знали ни одной революционной или солдатской песни, известной в любом уголке Советского союза.

  Подполковник вместе со всеми с утра до вечера сидел в комиссии по отбору новобранцев в полковую школу. Должно быть, свыше было указание набрать тех в полковую школу, кто еще несколько лет тому, находился в стране дикого капитализма в составе Венгрии.

  Из тысячи человек, следовало отобрать только пятьдесят не то шестьдесят курсантов. Для полной комплектации позже добавят курян, уроженцев Курской области. Остальных новобранцев отправляли в глубинные районы страны. А в полковую школу брали тех, кто успешно окончил семилетку, чьи родители не числились врагами народа, не считались кулаками, не служили в венгерской армии, воевавший на стороне фюрера, словом тех, у кого была безупречная характеристика, подтверждающая биографией.

  Физические данные призывника тоже играли немаловажную роль при отборе в полковую школу.

   2

  Для новобранцев не нашлось пассажирского поезда не потому что пассажирских поездов в СССР не было, просто потому, что солдата в СССР ценили немного меньше, чем бесхвостую обезьяну, которую готовили к очередным испытаниям, поэтому нас, как скот, разместили в товарном вагоне прямо на грязном, жестком полу, не выдав даже простых солдатских одеял. Благо, в конце вагона поставили старое ведро для мочи и фекалий. Сержанты, что нас сопровождали, тоже разлеглись на полу, но где-то вдали, в другом конце и возможно смогли расстелить брезент, а мы - ничего. Это, конечно же, было унижение, которого мы не понимали и не воспринимали. Потом поступило разъяснение: тяжело в учении - легко в бою.

   Даже если у нас были солдатские вещмешки, можно было положить под голову и избавить, стриженый котелок, который подобно накачанному мячу подпрыгивал на стыках рельс и мешал спать. Но мы использовали кулачки - крохотные, нетренированные и после ста километров боль мешала спать не только от головы, но и от кулачка. И выхода никакого.

  Вторая проблема, с которой мы столкнулись впервые - это усиленная работа мочевого пузыря Он почему-то наполнялся часто, а спустить жидкость было негде. Когда уже глаза лезли на лоб от нетерпения, новобранец начинал громко хныкать и тогда подходил сержант и грубо спрашивал:

  - Че те надо, чмо необразованное? почему не спишь? Партия и товарищ Сталин создали для тебя комфортные условия, а ты слезами умываешься, мамкин сынок.

  - Я уже описался, теперь ничего не хочу. Вон жесть подо мной вся мокрая, аки на палубе.

  - Фу, точно, вонь какая. Завтра получишь тряпку, ведро, в котором нет воды, и все отмоешь. Кто еще хотит мочиться, подыми руку.

  - Я!

  -Я

  -Я.

  - Отставить! По очереди отправляйтесь в конец вагона там ведро и туда, у ведро, но не мимо. Замечу кого - языком заставлю вылизывать.

  - Я потерплю, чтоб языком не вылизывать.

  - Ладно, уж облегчайтесь и благодарите товарища Сталина за такое благо.

  Перед отъездом новобранцев покормили довольно скромно, и это было правильно: в товарных вагонах туалет не предусмотрен.

   Это называлось пребыванием в военно-полевых условиях.

  Какой-то шутник пустил пушку, что никакой полковой школы нам всем не видать, как свинье собственных ушей, потому что, коль посадили в товарный вагон, значит, везут в Сибирь на перевоспитание, где каждый получит солидный срок, и будет трудиться на благо коммунизма и мировой революции под присмотром надзирателей.

  Опровергнуть эту дурную новость мог только подполковник Перепелка, но он растворился в ночной мгле, а скорее почивал в одном из оборудованных вагонов для офицеров. Это обстоятельство усилило общую тревогу новобранцев. Я проявил смелость и подошел к сержанту Артемьеву.

  - Разрешите обратиться! - сказал я, прикладывая руку к голому котелку, по бокам которого сверкали оттопыренные уши, как лодочные весла. От напряжения всех мышц лопнула веревка вместо брючного ремня, и штанишки очутились на полу.

  - Смирр-на! - скомандовал Артемьев и стал делать обход вокруг новобранца. - Это что за провокация? Сколько порций в столовой ты рубанул, а?

  - Мне достался только гороховый суп, товарищ сержант. Получаются одни выстрелы и все по империализму. Большую часть ночи я провел в конце вагона, где отстреливался. У меня весь зад измазан дурно пахнущий жидкостью

  - Ладно, отойди, ап˗апчхи˗и. Ну, давай, что у тебя за вопрос.

  - Нас везут на Колыму или на Соловки?

  - Это военная тайна, - ухмыльнулся Артемьев и еще раз чихнул. - Опусти руку и подними штаны.

  - Есть поднять штаны... на благо коммунизьмы.

  - Иди, ложись на свое место и держи язык за зубами. Понял? Апч˗хиии! Навонял тут, понимаешь.

  Я поднатужился и еще раз выстрелил.

  - Ребята спрашивают, где еще можно облегчиться, а то после горохового супа...очередь образуется, не поспевают, - сказал я, придерживая штанишки одной рукой.

  - Нигде. Терпите. Утром сделаем привал в безлюдном месте, там же будет и завтрак, и тогда все свои потребности каждый сможет удовлетворить. Ясно? А если наперло - дуй в угол. Но ты слышишь, какая вонь?

  - Так точно.

  - Тогда дуй!

  - На кого дуть?

  - Молчать!

  - Есть молчать.

   3

  В двенадцать ночи новобранцы стали закрывать глаза, вернее, они у них сами начали закрываться. несмотря на то, что стриженные головы стучали об пол на стыках рельс через каждые две минуты. Я, как и все остальные, лежал на полу, вытянув ноги, кулак под голову, но сон упорно не наступал. Все было ново, необычно и даже в том, что вагоном подбрасывало на стыках рельс, и стриженые головы новобранцев стучали о пол, как чугунные шары. Вот что может быть в жизни! И, главное, стриженые головы не раскалываются, и даже в глазах не темнеет, как у настоящих древних воинов. Знали бы родители, что происходит с их чадами, тут же стоя на коленях, стали бы призывать ангела-хранителя на помощь.

  Новобранец Изанский, несмотря на все мыслимые и немыслимые неудобства, заснул и во сне начал постреливать, иногда автоматной очередью. Его примеру неосознанно последовали и другие. Мне показалось, что происходит что-то из ряда вон выходящее, я даже испугался, вскочил и снова направился к тому же сержанту Артемьеву, но дежурным оказался сержант Кошкин.

  - Что случилось? - спросил Кошкин.

  - Так ить стрельба началась, товарищ сержант, - сказал я, прикладывая руку к пустой голове. - Не война ли это? Надо объявлять боевую тревогу.

  - Ложитесь спать и сами можете постреливать. Это от горохового супа.

  - Так ить порохом несет.

  - Привыкайте. Тяжело в учении - легко в бою. Кру-у-гом, марш...постреливать!

  Я вернулся на свое место, тужился, но ничего не выходило, стрельба закончилась: мой желудок будто был привычен к гороховому супу. Кроме того, я съел всего лишь половину порции.

  Новобранец Бомбушкарь жался до слез, страшно стеснялся, но все-таки пустил - разразился автоматной очередью. Да так, что штанишки промокли.

  Наконец, когда рассвело, когда июньское солнце, осветило своими теплыми лучами не только темные углы вагона через две раздвинутые половины двери, но и всю окрестность, поезд начал сбавлять ход и остановился. Новобранцы встали на ноги и ждали команды. Появился сержант Артемьев и зычным голосом сообщил:

  - Стоянка 50 минут. Здесь, на безлюдной станции, можно стрелять, кричать, бегать в качестве разминки, наглотаться свежего воздуха, очистить организм от всего того, что дурно пахнет. Есть ли вопросы?

  Вскоре затрубили в рожок, тут же все собрались, рядом с вагоном, теперешним домом, где впервые всех построили по взводам, по отделениям, рассадили на зеленую полянку и начали распределять сухой паек. Но основная масса разбежалась по кустам, но новобранцы быстро вернулись. Не оказалось только одного новобранца Бомбушкаря. Мы схватили черствый хлеб, он был такой вкусный, такой ароматный , не передать. Банки с тушенкой уже были открыты: хлеб и литровая банка тушенки на троих.

  Новобранцы глотали черствый хлеб с тушенкой, запивая родниковой водой из котелков. Порция Бомбушкаря стояла нетронутой.. Сержант Артемьев забеспокоился и стал на меня посматривать.

  - Я его разыщу, товарищ сержант. Разрешите приступить к выполнению боевого задания.

  - Выполняйте. Через десять минут жду сообщение. Не подводить! Боевое задание должно быть выполнено точно и в срок.

  Я нашел Бомбушкаря в лесу. Он сидел на обочине утоптанной грибниками тропинки, глядел в одну сторону и плакал.

  - Ты чего это тут слезы льешь? Твою порцию слопают, как пить дать, а ты останешься голоден. Кто знает, где будет следующий привал, а если и будет, то тушенка кончится, а она вкусная, зараза. Я такой дома ни разу не пробовал. Пойдем, нас ждут.

  -Никуда я не пойду и кушать не буду и вообще сбегу. Я один у родителей, и мама была против того, чтоб я уходил из дому, а потом в армии служил. Зачем мне эта армия. Войны нет нигде, наша армия всех поколотила и установила свою власть. Надо дать народу отдохнуть от войны, а то ишь снова собрались воевать! Да с кем, спрашивается? И вообще, я хочу к маме, как она без меня будет, если отец ни на один глаз не видит и она его в церковь при помощи палки водит?

  - Женя, ну как-нибудь..., отслужим, и домой вернемся, ведь вся молодежь в армии служит. Не забывай, что любое государство должно содержать армию. Армия - это защита от любого неприятеля. Россия - страна большая и армия ей нужна как воздух. Ты думаешь, я с радостью из дому уехал. Я даже сейчас могу расплакаться, а толку-то что. Ну, давай устроим соревнование, кто дольше будут распускать нюни. Короче, поднимай задницу и вперед на неприятеля!

  Женя вытер слезы рукавом и встал. Штанишки на пятой точке сверкали большим мокрым пятном, личико было серое, бескровное и только глаза красные.

  Я посадил его на скамейку и побежал искать сержанта Артемьева.

  - Товарищ сержант, Бобушкарь отыскался, у него понос, не ругайте его, я вас очень прошу. Он избавлялся от всего сидя на корточках и слез вылил невероятное количество, боясь остаться в лесу в одиночестве. И действительно, лес темный, сырой и волки, должно быть, шастают.

  - Ну и врешь же ты, как я вижу, ну да ладно, твоего дружка я наказывать не стану, так и быть. Скоро посадка, вон машинист рукава закатил. Все, давай дуй.

  День прошел, ночь прошла, а потом, на рассвете, в четыре часа утра поезд снова сделал остановку в каком-то большом городе, и тут последовала команда выгружаться.

  - Это что - Чита или Колыма? - спросил какой-то хулиган сержанта Кошкина.

  - Это город Минск, столица Белоруссии, темнота! Мы решили заменить вам Читу на город Минск, столицу Белоруссии, тут вам служить 33 года.

  - Ура, ура! - закричал я. - Это большой город, столица республики, это вам не Свалява - затрёпанный городишко.

  - Мы следуем в полковую школу, - объявил сержант Артемьев. - Теперь это уже не государственная тайна. Вы можете даже родным письмо написать и указать свой адрес. Сегодня в казарме вам подробнее расскажут, как это делается. А сейчас на-лев-у! По машинам - арш!

  Колеса высокие, борта еще выше. Цепляясь друг за друга одной рукой потому в другой свой мешок или сундук с личными вещами, новобранцы заполняли грузовик, но уже никто не ложился как в вагоне. Грузовик медленно катился по асфальту городских улиц с включенными фарами дальнего света.

   Уличные фонари еще кое-где горели вовсю, хоть уже начало светать.

   За Комаровкой - Логойский тракт, а там военный городок, огороженный каменным забором, с проходной и двумя дежурными солдатами. Здесь размещались штабы дивизий белорусского военного округа, под началом которого находились дислоцированные вдоль западных границ военные дивизии и округа, откуда в 41 году гитлеровские агрессоры двинулись на восток. Здесь же находился штаб Белорусского военного округа.

  В девятиэтажном здании, на первом этаже располагалась казарма приблизительно на сто человек. Это было просторное помещение с колоннами подпорами внутри, возможно бывший клуб или спортивный зал, общей площадью в триста квадратных метров. Благодаря двухъярусным железным кроватям, все курсанты занимали только часть помещения. Призывники из Курской области уже заняли кровати, их было сорок новобранцев.

  В тот же день, в день приезда, новобранцев отправили в городскую баню, но баня мало кого интересовала, всех потянуло ко сну, преодолеть который считалось просто подвигом. Здесь же, в бане, выдали новенькое солдатское обмундирование цвета хаки, а свое гражданское барахло, велели собрать в узелки и сдать в каптерку до конца службы.

  В большом длинном коридоре городской бани висели огромные зеркала, и каждый новобранец, побывав в душе, переодевался в военную форму, и мог стать перед зеркалом, посмотреть на свое отражение во весь рост и мысленно задавать себе вопрос: я это или не я?

  Я сам себе понравился и даже стал слегка ощупывать ноги, живот, ребра для полной достоверности, что это именно я, а не солдат Черепаня, стоявший рядом. Что-то радостное, полное счастья и великолепия, наполняло душу.

  - Да здесь совсем неплохо, как видно. Если будет так и дальше, то можно остаться в армии на всю жизнь. Вон в царской России по 25 лет служили. И...я буду служить.

  - Да, да, теперь тебя не узнать, - сказал новобранец Иван, как бы невзначай, нежно поглаживая подбородок. Мордашка у него была симпатичная, розовая, как помидор. Иван был невысокого роста, но очень симпатичный малый, личико смуглое, носик немного заостренный, густые черные брови и ресницы вразлет подчеркивали черные как уголь глаза. Глаза у него всегда улыбались какой-то дружелюбной улыбкой, но говорил он с явным закарпатским акцентом - это помесь всех западных языков, включая украинский и русский. Откуда он взял такую фамилию, я никак не мог понять, а когда спрашивал у него, он пожимал плечами.

  Вскоре всех построили во дворе, и повели в столовую, где было много свободных мест. Садись за любой стол по выбору.

  Дежурные офицеры расхаживали между рядами столов, смотрели, чтоб у новичков было первое, второе блюдо и компот, а также вдоволь хлеба. За столом, куда присел я, доедал второе блюдо - картофельное пюре с куском жирной свинины - крупный, плечистый солдат.

   Проходивший мимо полковник, остановился и спросил у великана:

  - Хватает?

  - Да что это за порция, товарищ полковник? Только по кишкам размазать, - ответил новобранец, вставая и принимая стойку смирно.

  - Эй, дежурный по столовой, подойдите ко мне! - громко сказал полковник.

  - Товарищ полковник! Дежурный по столовой лейтенант Апостолов по вашему приказанию прибыл! - отчеканил дежурный.

  - Вольно! Этого солдата поставьте на двойной паек! Двойную порцию ему выдавайте! - И полковник пошел дальше выяснять, кому что требуется, кому чего не хватает.

   Через тридцать минут обед закончился, и полусонных новобранцев от сытного обеда, отвели в казарму, уложили на полтора часа для послеобеденного сна. Я сразу куда-то провалился и, как мне показалось, тут же услышал дикое, писклявое и очень грубое слово "подъем!"

  - Становись!!!- последовала команда уже через несколько секунд.

  Я спал на нижней койке, быстро свесил ноги и сунул их в брюки, слабо соображая, что надо делать дальше. Многие из тех, кому досталось место на втором ярусе, просто падали на пол, приходя, таким образом, в состояние бодрости. Новобранец Бомбушкарь сунул ноги в рукава гимнастерки, застрял: ни туда, ни сюда. Сержант Артемьев выпучив глаза, начал орать во все луженое горло: подъем! отбой! подъем! отбой! Твою мать... сук, колтун, писун, я научу тебя Родину любить!

  Бамбушкарь так перепугался, побледнел, позеленел, затем упал и уже ни на что не реагировал. Принесли в алюминиевой кружке воды, стали брызгать, но Бамбушкарь не вставал. Пришлось вызывать скорую помощь.

  Жаль, очень жаль, что дело приняло такой оборот, размышлял я, застегивая последнюю пуговицу на гимнастерке. Зачем было укладывать и тут же поднимать по тревоге? Мы уже три ночи не знали нормального сна. Дали бы поспать часика два, три.

  Тут же поступила команда строиться. А встать в строй можно было только в том случае, если у вас все пуговицы застегнуты, если вы не перепутали сапоги, застегнули ширинку на брюках и выставили грудь колесом. На всю эту сложную процедуру отводилось всего 50 секунд, не больше. Опыт показал, что только две недели спустя, будущие сержанты справлялись с этим сложным заданием.

  Тут подошел и начальник полковой школы майор Степаненко. У него блестели пуговицы на кителе, кокарда на фуражке, полноватое лицо, красное как помидор, сверлящие маленькие глаза, манера ходить: руки за спину, свидетельствовали о том, что он настоящий советский командир и боевой офицер.

  Сержанты начали ходить по струнке при его появлении, а новобранцы застегивали ширинки на брюках и даже, кто перепутал рукава гимнастерки с брюками, спешили стать в строй.

  - Школа-а-а! ирно!

  - Вольно! - сказал майор, - никуда не годится, сержант Артемьев.

  - Вольно, не значит шевелиться, - закричал дежурный Попов. - Вольно, значит: можно ослабить левую или правую ногу, дышать левой или правой ноздрей, но ни в коем случае не выпускать пар из штанов, а то есть мудрецы, которые научились делать эту операцию с буржуазным уклоном, не слышно: стрельбы нет, а вонь страшная. Правильно я говорю, товарищ майор?

  - Двойка вам за подъем, - вынес приговор начальник школы, как бы ни слыша сержанта Попова. - Это никуда не годится, − побагровел начальник. − Вы потратили на то, чтобы стать в строй целую минуту и сорок пять секунд, а вам отводится только пятьдесят секунд. Понимаете вы это? Вы знаете, с какой скоростью летят самолеты? Если вы будете так подниматься, у нас вражеская авиация все города превратит в руины. Сержант Попов! А сержант Попов, вы что оглохли?

  - Я сержант Попов, товарищ майор! Так точно, оглох малость.

  - Сегодня вместо личного времени, нет, вместо вечернего сна и личного времени, тренировка на предмет подъема и отбоя до тех пор, пока новобранцы не будут становиться в строй одетыми, застегнутыми на все пуговицы за пятьдесят секунд. Завтра мне доложите, с какой скоростью эти мамкины сынки, встают с кровати и сколько времени тратят на то, чтобы привести себя в боевой порядок. А сейчас можно приступить к заправке постелей.

  - Взвод, на месте! - выпучил глаза сержант Артемьев. - Эх вы, ослы! Вы слышали, что сказал начальник школы? Я не только до ужина устрою вам тренировку, но и после ужина, который вы не заслуживаете, а то и после отбоя.

  - После отбоя нельзя, - сказал дежурный сержант Попов.

  - Ничего, я с ними на плацу строевой подготовкой займусь, попрошу разрешения у начальника школы, - сказал Артемьев.

  - Это другое дело.

   Новобранцы бросились заправлять кровати, но сержанты тут же переворачивали матрасы и заставляли перестилать заново, сопровождая свои требования грубыми словами и площадной бранью. Кровать должна выглядеть ровной, как гладильная доска с острыми кантами по бокам. Слюнявишь пальцы и мнешь ими одеяло, чтоб получился ребристый прямой угол по обеим сторонам матраса.

  Утренняя зарядка тоже была нелегким испытанием для курсантов полковой школы. Ее следовало начинать более щадяще с последующей нагрузкой, а сержанты, ну какие они были наставники, что они понимали в спорте, в психологии ребят, кто их обучал элементарным правилам педагогики и физиологии? Это были мальчишки с семилетним образованием, не прочитавшие ни одной книги в жизни, а грубость, хамство им передалось от начальника школы майора Степаненко.

  Я страдал от утренней зарядки, задыхался, а после трех месяцев муштры, давал три круга свободно.

  После утренней пробежки, мокрые, словно купались в одежде, бежали в школу заправлять кровати. Бомбушкарь сразу засыпал, взобравшись на второй ярус, а когда сержант Кошкин давал команду спуститься на пол, падал обязательно кому-то на голову.

  На заправку кроватей отводилось несколько минут, потом мы становились в строй и после команды: запевай, шли в столовую.

  Казалось: столовая это то место, где можно не только покушать, но и отдохнуть..., хотя бы немного. Но не тут-то было. Вы еще не доели суп, как могли услышать команду: строиться.

  Возвратившись в казарму, обязательно с песней и одновременным размахиванием рук, курсантов усаживали в душной казарме впритык друг к другу слушать какой-нибудь талмуд Ленина. Нельзя думать, что это был отдых - это была мучительная борьба со сном. Сержант читал нудно, не соблюдая знаков препинания, сам не понимая, о чем идет речь и, теряя интерес к тому, что держал в руках. В этот раз солдаты сидели так плотно друг к другу, что тепло от одного передавалось другому. Солдатики выпускали пар не только изо рта, но и из отверстия, на котором сидели, поэтому спертый воздух, жара способствовали тому, что глаза закрывались мимо воли, и с этим ничего нельзя было поделать.

   Сержант Артемьев монотонно читал устав внутренней службы, а слушатели, утомленные и не отоспавшиеся, после трех бессонных ночей и длинной дороги в товарном вагоне, стали посапывать с закрытыми глазами и опущенными головами.

  - Будут ли вопросы? - спросил сержант, после того, как прочитал страницу устава.

  Я поднял руку.

  - Слушаю вас!

  - Мы...

  - Называйте свою фамилию, когда встаете!

  - Славский, - сказал я.

  - Слушаю вас.

  - Мы не спали три ночи, мы все как вареные. А вы нас все мучаете, будто мы деревяшки, а не люди. Завтра мы будем другими, вот увидите.

  - Не смейте говорить от имени всех, я запрещаю вам говорить от имени остальных. Только от себя и за себя. И то не всегда, не всякий раз, когда вам вздумается. Это вам не гражданка. Вы − солдат славной советской армии и имеете право дышать, кушать, спать, тренироваться и молчать. Прошу спердонить: я не так выразился. Вы обязаны молчать, или выражаясь народным языком, держать поддувало закрытым.

  - Мы что - лишены конституции?

  - Да, да, вот именно. В армии нет конституции. О конституции забудьте. В армии вместо конституции уставы. А уставы мы будем изучать. Что касаемо бессонных ночей, то вы служите в армии, Советской армии, а она передовая в мире. Так-то, мамкины сыночки. Я тоже ехал вместе с вами, мне тоже хочется спать, но армия есть армия. А вы знаете, на войне, сколько ночей бойцы не спят? Неделями и ничего, а вы каких-то три дня не поспали и уже плачете, мамкины сыночки. Тоже мне неженки! Да вас лупить надо как сидорову козу каждого по отдельности. Будут еще вопросы? Нет вопросов? Тогда снова на заправку кроватей!

   4

  Распорядок дня в полковой школе был настолько уплотненным, что с шести утра до десяти вечера любой курсант был загружен буквально по минутам. Время перекура или посещения нулевого помещения нигде не значилось. Чтобы отлучиться на несколько минут в общественное место, надо было выдержать целую тираду унизительных упреков со стороны своего или дежурного сержанта. Никто никаких различий не делал, всех стригли под одну гребенку. К примеру, курсант Изанский, спокойно выслушивал любое унижение и даже улыбался при этом, а я очень болезненно переносил любое оскорбительное слово. Смысл любого оскорбительного, унизительного слова лип ко мне как муха на навоз. Я хотел немедленно дать ответ, но любой ответ, любое слово принесло бы мне наказание и сопровождалось бы еще более грубой бранью со стороны сержанта, будь то командира отделения, дежурного по школе, или любого другого, даже сержанта Сухэ, который общался с солдатами на любом, но только не на русском языке. Единственное, где он не плавал, так это в русском мате. Как я узнал гораздо позже, русский мат ˗ это особый пласт языка, который стремится проникнуть в любые языки мира.

  - Ты - мамкин сынок, но мне наложить кучу на это. У тебя рожа кривая, нижние зубы выпирают, а верхние гнилые, изо рта от тебя воняет, мотня грязная, тьфу на тебя!

  - Это неправда, - пробовал защищаться я, и мои глаза становились мокрыми.

  - Что? Ты еще смеешь вякать, крысенок недоношенный? Такие как ты, выходят из заднего прохода, а не оттуда, откуда положено. Будешь хрюкать ˗ пойдешь мыть полы сегодня ночью в штабе. Понял? Понял, я спрашиваю?

  При этом он брал за подбородок и приближал свое лицо к моим глазам.

  Я как и все молча переносил наказание, зная, что сержант Артемьев получает от этого кайф, как от махорочной самокрутки.

  Обычно в шесть утра дежурный по школе во всю глотку орал:

  - Школа, подъем! Строиться!!!

  На подъем, на то, чтобы одеться и стать в строй, отводилось 50 секунд. Далеко не все курсанты могли это сделать. Кто-то, в спешке, путал брюки с рукавами гимнастерки и за это подвергался унизительному словоблудию. Кто-то застегивал гимнастерку не на все пуговицы, кто-то терял широкий брезентовый ремень с железной пряжкой.

  После переклички в строю, срочно все выводились на утреннюю зарядку. Усиленная пробежка несколько кругов на спортивной площадке, была мучительной, особенно в первые дни, но потом мы привыкли, и наше сердце справлялось с нагрузкой, но любви к утренней зарядке так и не появилось.

   Наиболее сложным, если не сказать мучительным было подтягивание на перекладине: у всех курсантов было молоко в мышцах. Я вспомнил, что в школе, где я учился до призыва в армию, вообще никакой перекладины не было, а преподаватель физкультуры, вместо урока, всегда говорила: погуляйте, ребята.

  Ни я, ни другие курсанты и знать не могли, что физическая вялость, а точнее немощь, повлияет на наш выпуск: мало кому присвоили звание младшего сержанта. Что это за сержант, командир отделения, который не может подтянуться на перекладине десять раз, показать подчиненным пример?

  Самым унылым занятием было изучение уставов внутренней, караульной службы, изучение мат части и стрелкового дела.

  Эти занятия вели сержанты. Это были плохие учителя, умели только читать и то невыразительно, а только монотонно. Курсанты тут же погружались в сон. Не помогали никакие наказания: каждый день было то же самое.

  ˗ Строевой подготовка, ваш мат, блат ныкончается и ны подныматся ваш голова! Встат, смирррна! Ти пачэма спат, блат твоя мать? На вечер снова мыт пол. Как твой фамилий, блат твоя мат?

  ˗ Бамбушкарь, ˗ вскочил Бамбушкарь, словно ему воткнули шило в пятую точку.

  ˗ Нэ спат на урок, Бушка Мошка, а то отправит ти на драйка пол.

  ˗ Га˗га˗га, ˗ заревела вся школа.

  Сержант Сухэ растерялся, но ненадолго. Он убедился, что у него указка в руках и что он стоит у доски, пустил указку в ход, он стучал ею по классной доске до тех пор, пока не появился Писькоченко.

  ˗ Что произошло?! Сержант Сухэ, успокойтесь, а то звуки доходят до самого майора Степаненко, а майор Степаненко..., он когда ему мешают мыслить, начинает нервничать и рваться к источнику, откуда берется нервозность.

  ˗ Товарищ старшина Писько˗ кукученко, мой весь ночь не спал, готовитса на урок, они, блат их мат, смеются. Что дэлат, Писько ˗ Кукучко?

  ˗ Сейчас решим. Курсант Шаталов! ко мне!

  Шаталов поднялся, нет, вскочил ˗ руки по швам.

  ˗ Вот тебе устав, читай ребятам. Очки нужны?

  ˗ Никак нет, товарищ старшина.

  ˗ Следуйте за мной, сержант Сухэ, ˗ скомандовал старшина.

  Сержант Сухэ долго не появлялся, уже все думали, что он испарился навсегда, но однажды в одно из воскресений, он явился с повязкой на руке, на которой белыми буквами на красной повязке значилось: дежурный по школе.

  Я почувствовал недоброе, и мои опасения вскоре сбылись. Перед вечерним построением, когда нам разрешалось подшивать новые воротнички, он подкрался к тому месту, где я сидел и заорал:

  ˗ Ти пачэму, блат твоя мат, сидишь на заправленный койка, разрушая канты по обоим сторонам матрас? встать, блат твоя мат! Один наряд на очеред.

  ˗ А что делать, когда все спят.

  ˗ Драить пол на кабинет, на майор Степка.

  Я думал: он шутит, но после вечерней проверки, Сухэ явился и сказал:

  ˗ Моя и твоя пошла, блат твоя мат.

  Я получил ведро с водой и небольшую тряпку. Надо было вымыть пол. Большую часть небольшого кабинета занимал стол на ножках , куда можно было просунуть руку, но никак не голову. Как будто я все выполнил и позвал своего мучителя принять работу. Сухэ пришел, посмотрел.

  ˗ Давай, твоя мат, сначала.

  У меня энтузиазм немного спал, но я снова вымыл подсохший пол.

  ˗ Мыть под стол, блат твоя мат, ˗ сказал сержант и повернулся, чтобы уйти подремать.

  ˗ Подождите, товарищ сержант. Под стол я не могу залезть, а швабры у нас нет, что делать.

  ˗ Нычего нэ дэлат, толко мыть.

  Уже был четвертый час утра. Я тихонько пробрался в кабинет, где сержант уже храпел и ни на что не реагировал, вернулся в кабинет начальника школы Степаненко, разлил всю воду и веником наделал много луж, которые едва сверкали от света двух лампочек, прикрепленных к потолку, а потом ушел спать.

  Что было потом, никто из нас не знал, но сержант Сухэ снова исчез и больше не появлялся.

  Мы спокойно стали учить текст песни "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед", а потом распевали ее в строю во время шествия на обед и обратно.

  В этот раз дежурный по школе сержант Кошкин отвел курсантов на завтрак, он шел во главе колоны, сам пел активно и в столовой рубанул две порции, а затем так же организованно все вернулись в казарму в ожидании команды.

  - Садитесь! - скомандовал сержант Кошкин.

  - Куда садиться? - спросил один солдат.

  - Не болтать! Не разговаривать и не задавать без разрешения вопросов. Садитесь на пол, если места не хватило. Представьте, что находитесь в полевых условиях.

  - Так пол грязный, будто кошка наследила, - сказал кто-то с тревогой в голосе.

  - Задницами поелозьте и пол будет сверкать, как у кота одно место, - сказал Кошкин и расхохотался.

  - Как у кота яйца, чего уж там, - сказал курсант Балаболкин. - Надо говорить все, как есть, а вы все вокруг да около.

  Курсанты расселись, как стадо баранов на пол и стали слушать лекцию о жизни Ленина и Сталина. Как всякая лекция, эта была необыкновенно скучной и располагала ко сну, буквально погружая в сон с сопением разного калибра. Всех одолел сон и, похоже, с этим никто не мог справиться. На этой лекции, что проводил старичок в массивных очках, не отрываясь от текста, присутствовали и другие сержанты - командиры отделений. А офицеры находились в штабе на совещании у майора Степаненко.

  - Эй, ты! - крикнул сержант Артемьев. - Я тебе делаю уже второе замечание. Как твоя фамилия? Свербилко?

  - Так точно, Свербилкин.

  - Так вот курсант Свербилко, тебе наряд вне очередь. Ночь мыть котлы на кухне.

  - За что?! - удивился курсант Свербилкин.

  - Молчать, бля... твоя мать, хрен твой отец. Я научу тебе Родину любить!

  - Хи-хи, - выдавил из себя Свербилкин.

  - Ты еще хай-хай? встать, твою мать. Садись, встать, смирно, садись, встать, твоя мать. Чистить уборную марш!

  - Да никуда я не пойду, ты что- офонарел? Я лучше лекцию послушаю. Слушать лекцию о Ленине гораздо лучше, чем уборную чистить, понял?

  - Боевая тревога! Боевая тревога! Воздушная боевой тревога! Свербилкайко на арест, на трибунал! Всем на улицу!

  - Да подождите, - сказал лектор. - Я сейчас заканчиваю. А потом можете всех арестовать...до моего следующего прихода. Потом выведите курсантов на свежий воздух, сделаете небольшую пробежку и вернетесь в казарму для изучения уставов или чтения романа Лациса "К нвому берегу". Я следующий раз расскажу об этом романе подробнее.

  -Расскажите, расскажите, пока нас не арестовали! - просили курсанты.

  Сержант понял, что допустил передозировку и отошел в сторону.

  Лектор снова углубился в свой конспект и продолжал так же гундосить, но скоро время кончилось. Лектор успел рассказать только о жизни Ленина.

  - О Сталине я вам расскажу в следующий раз. Надеюсь, ваше руководство подаст заявку, и я с удовольствием приду к вам, вы, ребята, хорошие слушатели, а инцидент со Свербилкиным не будем брать во внимание. А вы, товарищ сержант Сухэ..., вы тоже по-своему правы. За родину, за Сталина, вперед, - произнес лектор единственную речь, не заглядывая в бумажку.

  Когда лектор ушел, сержант Кошкин вывел курсантов на улицу. Здесь их уже ждал начальник школы майор Степаненко.

  После построения и команды "смирно" майору сдали рапорт.

  - Теперь я буду искать у вас вшей, - сказал начальник школы и тут же начал поиск с левого фланга. Солдаты наклонили стриженые головы, блестевшие как медный таз, так что на них можно было без труда увидеть самую маленькую букашку.

  - У меня всю ночь голова чесалась, - пожаловался курсант Шаталов.

  - Выйти из строя! - скомандовал майор Степаненко. - Показывайте свои вши.

  - Это не вши, а империалисты, товарищ майор!

  - Молчать! не сметь!

  Шаталов вышел, стал лицом к строю и глядел в небо, где плыли разорванные белые облака.

  - Смотреть мне в лицо, товарищ курсант, - приказал начальник школы. Он подошел ближе к курсанту и стал крутить пуговицу на гимнастерке. - Сержант Кошка! это ваш курсант?

  - Так точно, мой, - выкатывая глаза, произнес сержант Кошкин.

  - Почему не требуете у своих солдат, чтобы пуговицы блестели? Надо научить солдат чистить пуговицы. Курсант Шаталов! вместо ночного сна чистить пуговицы, сначала у себя на своей гимнастерке, а потом у всего отделения. Пуговицы должны блестеть.

  - Как у кота...

  - Молчать!

  - Есть молчать, твоя мать! - еще громче закричал сержант Кошкин.

  - Виноват, товарищ майор, больше не повторится, - виновато произнес Шаталов. - А как блестят у кота эти штуки и сам не видел. Надо завести кота, товарищ майор.

  - Сми-ирно! не разговаривать! Курсанты, слушай мою команду: головы вниз!

  Проверять наличие вшей было легко: каждого призывника, прежде чем отправить на сборный пункт, стригли под машинку.

  - Вшей нет, но головы у вас все равно грязные, а значит, в воскресение вместо выходного, поездка в баню. Головы отдраить. То, что ниже пупка тоже отдраить, чтоб блестело.

  Раздался хохот.

  - Смирна! - закричал майор. - Сержант, ведите курсантов в казарму и почитайте им Горького "Мать", а потом примите у них экзамен.

   Но, ни чтения романа, ни экзамена не было и не могло быть. Один из курсантов школы, будучи в карауле, попытался свести счеты с жизнью, пытался застрелиться, но только ранил себя.

  Начальник школы приказал собрать всех и сам прочитал лекцию о моральном поведении солдат советской армии в свете учения Ильича.

  Доведенные до отчаяния курсанты, в том числе и я, готовы были на отчаянный шаг, но после попытки курсанта застрелиться на посту, курсантов больше в караул не посылали. Да и начальнику школы должно быть здорово влетело, потому что он целых три дня ходил сам не свой и ни на кого не повышал голос.

  На третьем этаже, где жили связисты, размещалась довольно приличная библиотека, куда я записался и в каком-то томе Флобера наткнулся на фразу: "Самоубийство - признак трусости". Это серьезно повлияло на его созревшее непопулярное решение. В той же библиотеке я, спустя неделю, взял томик Шекспира и положил в тумбочку, поскольку читать, все равно не было времени.

  Сержант Кошкин редко заглядывал в тумбочки солдат, однако кто-то из курсантов доложил ему, что такой-то курсант наряду с уставами, держит в тумбочке какого-то Шекспира. Кошкин сам не знал, что делать с этим Шекспиром и решил однажды на совещании у начальника школы спросить, как быть в таких случаях.

  - Я сам посмотрю, как выглядит этот Шекспир. У него вшей нет? - спросил начальник школы.

  - Товарищ майор! Шекспир это книга, она в тумбочке у моего подчиненного, - ответил Кошкин.

  - Готовьтесь к смотру, - коротко бросил майор.

  Сержанты пришли в некоторое волнение, зная, что не только солдатам попадет, но и им самим.

  Кровати оказались на высоте: канты были наведены, одеяла в центре разглажены, ладошками солдат вместо утюгов, подушки взбиты, полотенца, сложенные треугольником, положены чуть ниже подушки. Только в тумбочках не было должного порядка и, заглядывая в них, майор приходил в бешенство. В тумбочках без труда можно было заметить ломтик хлеба на баночке с гуталином, а то и рядом с сапожной щеткой, или столовую алюминиевую ложку, завернутую в бархатную тряпочку для наведения блеска на кирзовых сапогах. Даже давно открытые жестяные банки с тушенкой соседствовали с мыльницей и зубной щеткой.

  - В тумбочках порядка нет, - ворчал он пока себе под нос. Но когда увидел книгу в тумбочке под одежной щеткой, его лицо мгновенно сделалось бордовым. - Я же говорил: ничего лишнего в тумбочках не должно быть, а здесь что? Шекспир! Кто такой Шекспир, где автор этой книги, какой здесь взвод? - выпучил глаза Степаненко.

  - Взвод связи, товарищ майор! - прикладывая руку к головному убору, и, выпирая грудь колесом, сказал старший сержант Кошкин. - Я вам уже докладывал, товарищ майор.

  - Мы для чего пригласили сюда курсантов, уставы изучать или Шекспира читать? - раскричался Степаненко, тыча книгой в нос Кошкину. - Отвечайте сейчас же, иначе я вас сниму с должности взводного или посажу на губу.

  - Виноват, товарищ майор, не досмотрел. Больше такое не повторится!

  - Где этот солдат? Я хочу на него посмотреть! Постройте взвод!

  - Взвод связи, становись! - загремел зычный голос Кошкина.

   Я белый как полотно покорно стал в строй вместе со всеми. Сослуживцы уже знали, чья это книга и кто сегодня именинник, и уже локтями выталкивали меня на середину.

  - Курсант Славский!

  - Я курсант Славский.

  - Сегодня ночью вместо сна вымыть все служебные помещения! Вместе с Шекспиром: Шекспира в зубы, щетку в руки. Становитесь в строй! - объявил сержант Кошкин.

  - Мало! Я объявляю пять суток гауптвахты курсанту Славскому, - сказал начальник школы. - А взводу объявляю: в течение трех дней после отбоя строевые занятия. Если кто думает, что прибыл сюда читать какого-то там Шекспира, пусть знает, что это глубоко ошибочное мнение.

  - Да мы...

  - Молчать!

  - Разрешите сказать, товарищ майор!

  - Молчать! Разойдись! Становись! Разойдись! Становись! Сми-ир-на! Вольно!

   Меня на следующий день отвезли на гауптвахту городским транспортом в сопровождение сержанта Артемьева, вооруженного винтовкой.

  - Тебе повезло, - сказал Артемьев.

  - Как так?

  - Тебе могли устроить темную сегодня ночью, но дежурный по школе был предупрежден, и внимательно следил за взводом. Но, к счастью, все спали мирно и ты тоже.

  - А если я сейчас начну убегать, вы будете в меня стрелять?

  - Буду, конечно.

  - Так здесь полный автобус гражданских лиц.

  - Не болтай глупости. Никуда ты убегать не станешь. А если даже и убежишь, а я не сумею пристрелить тебя, все равно тебя поймают, и тогда уже будут судить военным судом. Получишь лет пять.

  - Так много?

  - Пять может, и не получится, но три года точно.

  - Тогда я убегать не стану, честное слово. Только зачем послали вас вооруженного, я никак не пойму?

  - Положено по уставу.

   Уже было одиннадцать часов, когда меня сдали на гауптвахту.

  - У, в нашем полку прибыло, - сказал один здоровяк, протягивая руку. - Здесь свежий воздух, сосны, все, правда, огорожено колючей проволокой, но, какая разница. Спим в палатках: ни тебе зарядки, ни уставов, кормят хорошо, ни на какие работы не посылают. Да здесь курорт, браток. За что тебя сюда, а?

  - Держал в тумбочке томик Шекспира, - признался я.

  - А я по морде съездил сержанту. Слишком придирчивый.

  Действительно, это была не гауптвахта, а маленькое курортное местечко в небольшой лощине, где росли высокие сосны. Солдаты-повара сами приносили по две порции "заключенным", чайники, наполненные сладким компотом, или чаем, всякие булочки к чаю и даже конфеты.

   Требование было одно: не покидать территорию губы без разрешения начальства. А кто будет покидать маленький райский уголок, где нет ни криков, ни оскорблений, ни муштры?

  Мне показалось, что эти пять дней он находился на курорте и с великой неохотой возвращался в свою полковую школу, которая теперь готовилась к смотру. Курсанты встретили меня с интересом, стали задавать много вопросов и мое наказание отнесли не к моему капризу, а к дурости начальника школы.

  - Да он- во! - крутили курсанты пальцем у виска. - Хохол, придурковатый! Лишнюю звездочку пытается заработать на наших горбах! Чтоб ему зенки повыскакивали! Мы сразу поняли, что ты не виноват. Он, конечно, не знает, кто такой Шекспир, он думает, что Шекспир это Уинстон Черчилль, мурло-сверло.

   5

  Заместитель начальника школы подполковник Перепелка был нашим любимцем. К нему всегда можно было подойти, спросить, пожаловаться, поплакаться, как к родному отцу.

  - Ну-ну, будь мужчиной. Надо привыкнуть к строгой воинской дисциплине, а когда окончишь школу, тебе присвоят звание сержанта, поставят на должность командира отделения, самому придется быть таким же требовательным. Без этого не сможешь руководить отделением. Повышает голос сержант, а ты слушай и говори: виноват, вот все, что от тебя требуется, а ты нервничаешь, обижаешься, как мамкин сынок.

  - А почему нас лишают сна? Кровать по несколько раз заставляют заправлять? Письмо, полученное от родителей только сидя на толчке можно прочитать. Сержант унижает нас, обзывает всякими непристойными словами. Сержант Артемьев...от него жизни нет...

  - Я поговорю с ними.

  - О, не надо, товарищ полковник. Наши сержанты - мстительные люди, а нам служить - во сколько, -просил я подполковника со слезами на глазах.

  Подполковник Перепелка мало что мог сделать. У него у самого были нелады с начальником школы. Начальник школы был настоящий солдафон, служака, всегда требовал жесточайшей дисциплины в школе, сам любил орать на курсантов, не выбирал выражения, подавая тем самым нехороший пример сержантам, непосредственным руководителям курсантов. Кроме того, среди сержантов шло тайное соревнование, кто больше может унизить подчиненного и в этом первое место принадлежало сержанту Артемьеву. За ним пытался тянуться сержант Сухэ, который плохо говорил по-русски и это ему сильно мешало.

  - Я хочу привести пример, - сказал начальник школы на одном из совещаний сержантов. - Старший сержант Артемьев...

  -Вы ошиблись, товарищ майор,- сказал сержант Кошкин. - Артемьев всего лишь сержант.

  -Уже старший сержант,- сказал майор, так вот старший сержант Артемьев умеет держать дициплину во взводе. У него четкий голос, соленое словцо, от коего солдат начинает бледнеть и говорит: слушаюсь и прочие методы коммунистического воспитания. Я это приветствую.

  - Да, но курсанты падают в обморок.

  - Ну и что, пусть падают, как падают, так и подымутся. На сегодня фсе, фстать! На сегодня фсе. Разойдись!

  Подполковник Перепелка сидел, не шевелясь.

  - Ты что-то хотел сообщить. Я тебя слушаю, демократ.

  - Я думаю, что к этой молодежи должен быть другой подход.

  - К этим сосункам? Гм, тоже мне. Да их надо давить как мух. Пусть закаляются. Может еще материнскую сиську прикажете им доставить, товарищ зам? И откуда у тебя все это? Обычно наши земляки - боевитые парни, что ж это ты так, слюнтяй.

  Степаненко достал потертый блокнотик из внутреннего кармана кителя, долго листал, насупив брови, а когда нашел, просветлел.

  - Вот тут-то, наш дорогой Ильич: если враг не сдается - его уничтожают, чем больше мы расстреляем по любому поводу - тем лучше. Далее...стрелять, стрелять и еще раз стрелять.

   У Ленина надо учиться, фсе. Можете быть свободны.

   ***

  Самыми заядлыми и принципиальными служаками, использующими все, дозволенные и недозволенные, моральные и аморальные средства для достижения своей личной цели, нередко проявляющие жестокость по отношению к рядовому солдату срочной службы, были евреи и украинцы. От сержанта до полковника.

  В отличие от евреев, все, кто носил фамилию на "енко", не дружили между собой, не поддерживали друг друга, скорее, наоборот, устраивали козни, подсиживали друг друга и даже писали - страшно подумать - доносы.

  Среди служивых украинцев в виду их многочисленности, в очень редких случаях были и порядочные люди, в сердце и душе которых жило нечто большее, чем очередная звездочка, или должность.

  Полковая школа для младшего сержантского состава, куда направлялись новобранцы, не зная, куда их увозят, ибо это было важной государственной тайной, находилась в городе Минске, на Логойском тракте, рядом со штабом Белорусского военного округа (БВО).

  Начальник школы майор Степаненко из кожи вон лез, чтобы получить звание подполковника, поскольку его заместитель по полит части уже давно носил погоны подполковника, хотя в его биографии было много дыр и пробелов, неприемлемых для офицера советской армии.

  Он все порывался выказать свою обиду земляку, да что толку? земляк ничем помочь не мог, все не так шло, не получалось и основное препятствие этому было недоверие высокого начальства к подчиненному. При назначении на должность начальника школы ему пошли навстречу и спросили, кого он выберет своим замом из трех предложенных кандидатур. Он выбрал земляка, подполковника Перепелку в надежде, что если его заместителем будет человек с погонами подполковника, то не пройдет и трех месяцев, как ему, майору, присвоят такое же звание: не может же начальник школы носить погоны с одной звездочкой, а его зам с двумя.

  Но время шло, а майору никто вторую звездочку не лепил, и он стал нервничать.

  А подполковник Перепелка в возрасте сорока лет был всего лишь заместителем начальника полковой школы по полит части и во всем подчинялся майору Степаненко, человеку с дурным, непредсказуемым характером, заядлым служакой, не терпящим инакомыслия своих подчиненных. Даже если на улице была скверная погода, а начальник школы Степаненко находил, что такая погода - хорошая погода, надо было отвечать:

  - Так точно, товарищ майор, на улице прекрасная погода!

  Не везло подполковнику Перепелке в личной жизни и это сказалось на его послужном списке. Мало того, ему грозил развод в третий раз, что могло привести к инвалидности без сохранения содержания. Ведь если отберут партийный билет за многоженство или за какие-то другие нарушение партийного устава, человек автоматически становился инвалидом без сохранения содержания. Но чтобы совсем не умереть с голоду, бывшего партийца могли направить заведующим баней, но никак не больше.

   От двух предыдущих жен остались дети, а с третьей он жил, как кошка с собакой. Больше всех свирепствовала первая жена Наталья, которую после развода никто не брал замуж. Она замучила работников бухгалтерии воинской части, где Перепелке начисляли зарплату, требуя половину зарплаты мужа на своих троих детей, двое из которых она нагуляла гораздо позже, после того, как от нее едва ушел бедный Перепелка.

  В бухгалтерии ей ничем не могли помочь, потому что у них уже было решение суда: удерживать из всех видов зарплаты на одного ребенка. Тогда Наталья ринулась по начальству. Она хорошо одевалась, душилась, наводила макияж и ринулась в бой, всячески поносила подполковника, утверждала, что бывший муж аморальный тип, прикрывающийся партийным билетом, а на самом деле, это темная личность.

  Слова о партбилете срабатывали, внешность Натальи подтверждала искренние ее намерения просветить начальство и все это, разумеется, не способствовало авторитету подполковника. Раздавались голоса, что его надо исключить из партии за многоженство.

  Он со страхом ждал, что и третья жена Муся, в один прекрасный день, напишет на него донос командованию, что он такой сякой и ей поверят, и тогда пиши: пропало.

  Правда, Муся, и сама была хороша. Она не только погуливала с мужиками, но и прикладывалась к стакану, чаще граненому, да к такому, где больше градусов.

  - Ты моя птичка Перепелочка, када идешь домой, прихватывай бутылочку, тады я и шкандалить не буду! - наказывала она мужу всякий раз, когда он уходил на работу.

  Вот почему подполковник обрадовался, когда ему майор предложил отправиться в командировку за новобранцами, да еще на далекий Запад, в Закарпатье - самое сердце Европы. Командировка не решала проблему семейных отношений окончательно, она только отодвигала эту проблему и давала Перепелке неделю отдыха.

  Его земляк был хорошо знаком с послужным списком своего подчиненного и в любое время мог воспользоваться не меняющийся ситуацией, когда судьба его земляка висит на волоске. Перепелка это тоже знал и вел себя соответствующим образом. Оказывается, и у военных бывают сложные ситуации, из которых непросто выпутаться, а иногда не выдерживают нервы и в этом случае человек лепится к стакану и говорит: а пошли вы все в тартарары. Но подполковник держался. И как это ни странно, у него была единственная опора. Это были курсанты, он всегда встречал преданные глаза и видел в молодых изможденных лицах неподкупный вид, как бы говорящий: мы всегда с тобой, наша любовь к тебе это любовь к дорогому отцу. Все курсанты это его дети. Жаль, что он не всегда можем помочь каждому из них, поскольку сам нуждается в помощи. А ему помочь некому.

  Вышестоящие начальники не любили Степаненко за его ярко выраженный подхалимаж, за интрижки, которые он плел в отношении своего замполита Перепелко. Но это были только плевки в его сторону. Никто не хотел с ним связываться, зная, что пойдут рапорты вплоть до министра обороны.

  Майор Степаненко уже шестой год нес службу в качестве начальника полковой школы, куда его выпихнули за скверный характер из штаба дивизии. Все бы ничего, только ждать очередную звездочку все равно, что ждать у моря погоды. Для школы и майора хватит. Когда к нему заместителем прислали подполковника, он воспрянул духом. "Не может так быть, - подумал он, - чтобы начальник ходил в майорах, а заместитель в подполковниках. Я должен быть если не полковником, то, по крайней мере, подполковником. Надо только держать дисциплину в школе, повышать боевое мастерство. Плохо, что некоторые курсанты не выдерживают, слабые ребята. Один попал в психушку, второй пытался застрелиться на посту. А этот майор Амосов, этот денщик генерала Смирнова, наверняка уже знает и начнет капать на меня начальнику штаба армии Солодовникову. Не знаю, чем я ему так не угодил? А, может, этого подполковника прислали, чтоб подменить меня? Кто знает? Через месяц строевой смотр школы, надо постараться не подкачать". В это время на пороге показался подполковник Перепелка.

  - Разрешите войти!

  - Входите. Садитесь.

  Подполковник уселся напротив своего начальника.

  - Разрешите закурить!

  - Курите, - разрешил Степаненко. - Только недолго: я страдаю удушьем.

  - Знаете, товарищ майор. Я беседовал с курсантом Славским, после его возвращения из гауптвахты и он, поганец, высказал мне такую новость: на этой губе-де намного лучше, чем в нашей школе. Он не прочь бы получить еще хоть десять суток.

  - Я его могу подвести под военный трибунал, - сказал Степаненко и покраснел от злости. - Надо вам, как моему замполиту, усилить идеологическую работу. Курсанты должны знать, что полковая школа - это образец сознательной дисциплины молодого Советского воина. Внушайте им, внушайте, что у нас сознательная дисциплина. Надо больше времени отвести на политзанятия и на политинформации, на которых разоблачать сущность американского империализма. И больше Ленина и Сталина читать, надо изучать их великие произведения. "Мать" Горького отменить. Начните другую мать, то есть "Материализм и эмпириокритицизм" Ленина, а потом "Вопросы ленинизма" Сталина. Со следующей недели. Я даю вам такое задание и это задание должно быть выполнено.

  - Что касается сознательной дисциплины..., у меня тут есть свое мнение.

  - Какое еще мнение, позвольте узнать? - спросил майор.

  - Ну как можно наводить канты на одеялах ладошками, как это можно делать сознательно, объясните мне, товарищ майор. А ведь из-за этих кантов курсанты по десять раз перестилают свои кроватки, потому что вы приказали сержантам переворачивать постели и даже матрасы, если на застеленной кроватке нет острых углов на одеялах. Какая тут сознательность? Да и в режим надо было бы ввести коррективы, пусть самые маленькие. Я, к примеру, знаю, что солдаты читают письма, полученные от родителей на толчке...потому что другого времени у них нет. Мы не всех обеспечиваем гуталином и сапожными щетками. Курсанты вынуждены чистить сапоги полотенцами. Да и воровство процветает. Воруют щетки друг у друга, да и гуталин тоже. И еще. Постоянные крики по поводу и без повода негативно влияют на психику ребят. Не зря же парень пытался покончить жизнь самоубийством. Ну и многое другое...

  - Что другое? говорите, добивайте уж до конца, товарищ...подполковник, земляк хреновый. Ты хочешь занять мою должность? Так бы и сказал. Я могу подвинуться. Только этот вопрос должно решить командование. Потому...не лезь, куда тебя не просят, птичка Перепелка.

  Перепелка оторвался от конспекта, поднял голову, слегка улыбнулся и решил сменить пластинку. Он понял: говорить начальнику правду значит портить отношения с ним, восстанавливать с ним недружественные отношения, становиться его врагом. Он уставился на командира веселыми, смеющимися глазами и сказал:

  - В вашей краткой, как у товарища Сталина речи, есть одно незаметное предложение, которое с моей точки зрения заслуживает особого внимания. Вы сказали: "образец сознательной дисциплины", а сознательной дисциплины можно достичь лишь в том случае, если найдешь путь к сердцу солдата. Сознательная и палочная дисциплина это разные вещи, понимаете?

  - О чем вы говорите, товарищ подполковник?! Разве в советской армии может быть палочная дисциплина? Что вы ересь несете? Да как вы можете? Измените свою точку зрения по этому вопросу, иначе мы не сработаемся. Палочная дисциплина могла быть только в царской армии, такой она и была. А сейчас разве что у капиталистов. У них, кроме палочной дисциплины, ничего другого быть не может, потому что у них цели другие, чем у нас. Они захватчики, а мы освободители. Мы освободили почти всю Европу. Если мы стреляем в затылок одному, значит, мы освобождаем другого... от счастья получить в затылок. Мы убиваем одних в интересах других. А часто так получается: убиваем нашего врага в его же интересах. Это доктрина Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.

  Степаненко высказался и немного успокоился. Его заместитель наверняка полностью разоружился, перевоспитался, и больше не будет лезть со своим либерализмом под видом сознательной дисциплины. И действительно, подполковник записал в свой блокнот все, что говорил начальник, слово в слово и больше не возвращался к этой сознательной дисциплине. Он лишь неуверенно посматривал на своего начальника и иногда кисло улыбался.

  Степаненко встал, заложил руки за спину и стал расхаживать по небольшому кабинету на скользком дощатом полу. Он глубоко вбирал воздух в легкие и выпускал его с присвистом. Это значило, что он, что-то сейчас скажет очень важное и ценное.

  - Так вот, значит, так. Нам предстоит...экзамен. Это очень серьезный экзамен, товарищ политрук! Мы этот экзамен должны выдержать с честью, понимаете? с честью и достоинством советского офицера, иначе каюк, понимаете? Вам знакомо слово "каюк"? Это значит хана, вот что это значит. Это значит, что мы с вами всю жизнь будем ходить: вы в звании подполковника, а я - майора. Сам генерал Смирнов будет принимать этот экзамен. Это вам не бабушкины сказки.

   Перепелка старательно конспектировал речь командира, но тот говорил так быстро, что замполит сбился.

  ˗ Немного медленнее.

  ˗ Так я уже кончил, ˗произнес начальник школы и уставился на него в ожидании, что тот скажет. Молчание обеих длилось очень долго. В это время Степаненко так сильно, так упорно сверлил своего зама бесцветными глазами, что тот не выдержал и, наконец, спросил:

  - Какой экзамен, товарищ начальник полковой школы?

  - Строевой смотр нам предстоит выдержать, вот какой экзамен. Срочно составляйте план мероприятий под девизом: даешь стране боевую подготовку и строевую выучку! И мне на утверждение. Сегодня к пяти часам.

  - Сколько страниц вы предполагаете в этом плане? - спросил Перепелка.

  - Страниц двести пятьдесят!

  - Так это же целый роман, товарищ майор. До пяти часов я могу накарябать всего пять страниц и то с ошибками.

  - Соберите всех сержантов, дайте каждому по десять страниц и у вас уже сто страниц к вечеру будет на столе, а остальное накатаете сами, - сказал Степаненко. - И этот план мне на утверждение.

  - Слушаюсь, товарищ майор! Разрешите приступить к выполнению ваших ценных указаний!

  - Это не указание, это приказ. Это приказ Родины, это я не от себя, а от имени Родины приказываю.

  - Так точно, товарищ майор, есть, товарищ майор!

  После обеда, когда курсанты почивали целых девяносто минут, замполит собрал всех сержантов, в том числе и дежурных и заставил их составлять планы, в связи с проверкой, строевого смотра на десяти страницах. Такие планы должны были быть готовы к пяти часам.

  - А можно крупным почерком? - спросил сержант Попов.

  - Как это крупным?

  - Так чтоб одно предложение на одну страницу.

  - Попробуйте.

  - Есть попробовать.

  Сержанты почесали затылки, пошли на склад, где им выдали бумагу и карандаши и сели сочинять план мероприятий. У сержанта Сухэ вышло двенадцать предложений на двенадцати страницах. Сержант Артемьев писал мелким почерком, и весь план занял чуть больше одной страницы.

  - Моя все мероприятия перечислила и вот что получилося. Двенадцать страниц выскочило из башка, - сказал Попов.

  - А мордобитие ты записал? - хитро улыбаясь, спросил сержант Кошкин.

  - Нет, моя это не писял. Счас допишу, еще пол странички прибавится. Вот спасибо друг, выручил.

  В пять часов сержанты сдали план мероприятий на десяти страницах каждый, а сержант Попов на двенадцати.

  Подполковник тоже писал крупным почерком и остановился на тридцатой странице.

   Начальник школы пришел в восторг, еще не вникая в содержание планов.

  - А почему цитат нет? - объясните мне, пожалуйста.

  Замполит пожал плечами.

  - Соберите мне всех сержантов немедленно!

  Когда все собрались, сержант Артемьев доложил:

  - Так, товарищ майор, у нас тут библиотеки нет, с цитатами напряженка. Надо чтобы и у нас классики были. Хотя бы два: Карл Марл и Ленин. Тогда на одной странице плана цитата из Карла Марла, а на другой из Ленина, а в конце - наши мысли.

  - Я одобряю, а пока конспектируйте уставы, - сказал начальник. - Что касается книг наших гениев - я распоряжусь, и их немедленно доставят. Это наше общее упущение. Но учтите, их у нас не только два, а целых четыре.

  - Каких четыре, товарищ майор?

  - Вы забыли приобчить Энгельса и товарища Сталина.

  - А, ну, мы их при...при...приобщим.

  - Ладно, - сказал майор, - сокращаем план с десяти до восьми страниц, но эти восемь страниц должны быть у меня на столе завтра к восьми часам, передайте это всем. Вам ясно, товарищи сержанты?

  - Служим Советскому союзу, товарищ майор!- хором сказали сержанты.

  - Ну что - он с вас шкуру содрал? - спросил сержант Кошкин, от имени тех, кто не был приглашен на беседу к майору.

  - Совсем нет, наоборот. К начальнику некоторые из нас вошли сержантами, а от него вышли старшими сержантами. Хвала Ленину и Сталину!- воскликнул Артемьев.

  - Вот это да! Нам всем надо идти к начальнику, айда, ребята, - призывал Кошкин.

  - Начальник уже ушел, я видел, - сказал сержант Попов.

  - Да подождите вы! - старший сержант Артемьев всплеснул руками. - Мне удалось уменьшить количество страниц до восьми. Теперь не десять, а всего восемь. Вот уже несут произведения классиков. Там их четыре штуки. Из каждого мы возьмем цитату на одну страницу, вот уже четыре выходит, а на остальные надо растянуть наши мозги, понятно?

  - Да как же это возможно? - возмущались сержанты.

  - Есть выход, ребята, - сказал сержант Кошкин.

  - Какой еще выход?

  - Каждое слово будем растягивать на одну строчку, тогда предложения займет целую страницу.

  - Так мы это уже сделали.

  - Тогда окей!

  Майор Степаненко был в восторге от планов. Он тут же поручил Перепелко составить единый план на основе сержантских планов. Замполит трудился весь день, и двести пятьдесят страниц были аккуратно подшиты в массивной папке и переданы майору. Здесь в этом окончательном плане 80% текста отводилось марксизму-ленинизму-сталинизму. Эти страницы состояли из цитат классиков, правда, сержанты забыли ставить имя после каждой цитаты, но это не имело особого значения, поскольку все четыре автора писали одно и то же. Это коммунизм, это освобождение народов от ига капитализма, построение коммунизма, увеличение количества врагов коммунизма, и их уничтожение. А что еще скажешь?

   6

  Каждый день в шесть утра раздавалась команда: школа, подъ-ем!!! Уже был включен свет. Бедные курсанты, как полудохлые птички слетали с верхнего яруса, хватали своиштанишки, иногда и чужие, совершенно непроизвольно и пытались натянуть на голову, а гимнастерку на ноги. Им мешали те, кто был внизу на первом ярусе, и тоже пытались что-то на себя напялить.

  - Быстрее, черт бы вас побрал, - орали сержанты, каждый командир своего отделения, состоящего из десяти человек. - Курсант Бомбушкарь, сколько можно говорить: не путайте гимнастерку с брюками. Становитесь в строй, быстрее, быстрее. Пойдете сегодня мыть котлы.

  Курсант Бомбушкарь терялся и терял ориентацию, лил слезы и иногда падал в обморок. Грубый крик, перемешанный с сочным матом действовал на его психику удушающее и приводил к тому, что он терял ориентацию.

  - Курсант Касинец, помогите Бомбушкарю надеть брюки и пилотку, но не задом наперед.

  После проверки наличия солдат в строю, следовала команда: за мной! и все выбегали на улицу. Вокруг большого плаца, похожего на большую спортивную площадку, была широкая бетонированная дорожка, куда выводилась вся школа, и надо было пробежать три круга, что приблизительно составляло три километра. Тех, кто задыхался, криками подгоняли за остальными, а падающих и теряющих сознание, уносили в казарму и приводили в чувство. Надо признать, что утром выходила и медицинская сестра с сумкой, украшенной жирным красным крестом, давала нюхать нашатырный спирт, измеряла давление и даже готова была дать укол.

  После пробежки - тридцать минут утренняя гимнастика, потом курсанты бегом возвращались в казарму к своим кроватям. Многие, кто не успел справить свою малую нужду, долго терпели, поскольку заправка кровати это очень ответственное дело и отводилось на это мероприятие всего пятнадцать минут. Каждый сержант переворачивал матрас с одеялом, если подчиненный не успевал пальчиками навести канты на заправленном одеяле, то есть не заломить одеяло с обеих сторон так, чтоб светились углы по сторонам. На это уходило много слюны, быстрая работа пальцев иногда обеих ладоней.

  - Вот смотрите: у курсанта Шаталова, словно утюгом одеяльце разглажено с обеих сторон, а у вас что! Эх вы, тюхти, небось, в дупле росли и никогда одеяла не видели. Быстрее, скоро умываться.

  Умывальник совмещался с туалетом. Три умывальника и три отверстия для мочи и фекалий. Каждый солдат нес с собой полотенце, зубную щетку и зубной порошок, но мало кто успевал почистить зубы в такой толпе. Те, что сидели на толчках, доставали непрочитанные письма от родителей и пытались прочитать, но другие солдаты, кто действительно хотел облегчиться, напирали на них и ругались матом. Словом, в туалете был содом. Сержанты редко туда заглядывали.

  - Дайте хоть лицо намочить, - умолял Бомбушкарь, - а то сержант скажет: сачкую, не желаю умываться, и потому от меня дурно пахнет.

  - А ты плюнь на ладошку и разотри по лицу, - потешаясь над Бомбушкарем, говорили сослуживцы.

  Но раздавалась новая команда дежурного по школе, а им, этим дежурным был горластый сержант, обычно Артемьев и Кошкин. Ребята выбегали, прятали свои мыльницы в карманы, не успев их убрать в тумбочку, застегивали пуговицы на гимнастерках и становились в строй.

  - Школа, ...иррна! На-пра-ву! На зарядку, то бишь в столовую, шаго-ом - арш! Запевай! Отставить! Курсант Шаталов за-апевай!

   - По долинам и по взгорьям, шла дивизия назад, чтоб без боя взять Приморье - белой армии оплот.

  - Вперед, а не назад, твою мать! Один наряд!!!

  На столовую отводилось самое большое по протяженности время - 30 минут. За это время можно было поесть и попить чаю. А то и попросить ДП (дополнительный паек).

  Снова начинался строй и та же, набившая оскомину песня, когда солдаты возвращались в казарму.

  Пребывание в карме было самым тягостным мероприятием. Сержанты читали вслух роман Лациса " К новому берегу". У всех сразу закрывались глаза. Это была бесполезная борьба со сном. Глаза закрывались сами вопреки запрету и наказаниям, какие только можно было придумать.

  Малограмотные сержанты нудно читали уставы или разбирали учебные автоматы, показывая на плакате, какая часть как именуется. Запомнить это было просто невозможно. Офицеры редко проводили занятия, это была обязанность сержантов. Сержант Кошкин еще, куда ни шло, справлялся, а остальные большей частью просто мурлыкали, а иногда и мычали. Как тут было не заснуть?

  Высидеть четыре часа подряд при однообразном чтении было мучительно.

  Затем следовал обед, а потом полуторачасовой сон. В сознании курсантов это был сон на протяжении полутора минуты.

  После обеденного сна - чистка оружия, одевание противогазов, потом чтение талмудов Ленина. Правда, их вскоре отменили, поскольку несознательные курсанты засыпали мгновенно в массовом порядке, а всех не накажешь, под трибунал не пошлешь, поэтому Ленина заменили Лацисом. Сержанты читали его труд, удостоенный сталинской премии "К новому берегу". Потом поход в столовую на ужин строем с песней туда и обратно. А после ужина тридцать минут - личное время. Как правило, курсанты в это время сидели на толчках в туалете и одновременно читали письма, полученные от родных. Если оставалось время, можно было написать письмо домой родителям.

  В 22 часа вечерняя поверка. Все стоят по стойке смирно, руки по швам. Старшина, называет всех по фамилиям и ставит крестик в журнале. Курсант при этом отвечает громко: я!

  Начальник школы ходит перед строем, заложив руки за спину, всматриваясь в лица почти каждого курсанта.

  После команды дежурного по школе: Отбой! начальник школы возвращаться домой и на вопрос своей Дусечки, почему нельзя пожаловать раньше, ужин остывает, отвечал одно и то же:

  - Дела, Дусечка, дела. А я один работаю.

  - А помочники иде, за шо воны денежки получают? Вон плутковник Грелкин полком комадывает, а уже у шесть вечера с букетом цветов к своей супружнице является. Почему ты, Тарасик не могешь добиться точно такого же положения, или говоря научным языком, такой же ситувации?

  - Да сунули мне этого подполковника, земляка Перепелку, а он ни в зуб ногой. Словом, он бабник. У него уже третья жена. И что мне с ним делать - просто ума не приложу. Жалко как-то его, земляк все же.

  - Та нехай земляк, а ты плюнь на его! Пущай под юбкой и сидит, раз командовать не может. Меня бы в твою школу. Я бы ентим курсантам шороху дала! Ну и дала бы я им! эх-ма!

  - А где Володя? Исправил ли двойку по физике, ты не в курсе?

  - Наплевать на хвизику. Хвизика это буржуазная наука, а у нашего Володеньки пятерка по мраксизму- лениизму.

  - По обществоведению?

  - Точно, по общеведению или общоведению, никак не могу выговорить ето слово правильно. Ну, ты садись к столу, Тарасик, картошечки поешь, я ее ишшо с утра поджарила на сале.

  - Не хочу, мне не до этого. Мне тут библиотекарь нашла книгу "Ленин о военном искусстве", проштудировать надо. Смотр у нас скоро. Сам генерал Смирнов приказал себя доставить на смотр.

  - И насколько тебе поможет ета книга Ленина? Она тебе заменит этого Перепеку, али нет? И кто такой етот енерал Смирнов, я ни разу его не бачила? Какой-нибудь тюхтя. Я всех енералов знаю, а его ни разу не видела.

  - Смирнов? Командующий Белорусским военным округом, большой человек. Великий человек, гениальный стратег, после Сталина, конечно.

  - Ты очень переживаешь, Тарасик? А иде етот Перепел? Посади его за Ленинский труд об военном искусстве, пущай штудирует вместе со своей кралей, пока наизусть не выучит.

  - Непременно посажу. А сейчас не мешай мне, - сказал муж.

  - Ну, так ты переживаешь, али как?

  - Да как сказать? я живой человек. От результатов этого смотра многое зависит. Если все хорошо - грамота, а то и очередная звездочка, а то я в майорах уже целых десять лет хожу. Если же что-то найдут такое, что не по душе - выговорешник придется пережить, а то и понижение в должности. Вон этот Перепелка - подполковник, а я всего лишь майор. Нас просто могут поменять местами. Вот в чем проблема, а ты спрашиваешь, переживаю ли я. Да я что- каменный что ли? Вон Володю в институт надо устраивать, или в военное училище на худой конец.

  - Ах ты, Боже мой! Так ета Перепелка могет тебе поперек дороги стать? Дай, я настрочу на его анонимку этому Смирнову. Пущай его малость пощиплют.

  - И что же думаешь написать, Дусенька?

  - Да всякую чепуху, - ответила Дуся. - У мене опыт есть. Когда-то я и на тебя строчила, помнишь, тебе выговорешник влепили. Это все я. Вернее, это все та сучка Клава из Бердичева. Именно она хотела тебя увести от меня, а я тады с пузом ходила, твово Володьку носила на шестом месяце. Ох, и давно ето было! Но я до сих пор помню. После тово выгаварешника, ты у мене шелковый стал, Тарасик ты мой золотой. Да ты у мене такой симпатичный, такой хороший. Губки толстые, зубки редкие, желтые, восковые, лысина широкая, пахать на ней можно. Ты только не переживай, подумаешь выгонють, ну и пусть. Я галушки буду варить и на рынке продавать. Таких вкусных во всем городе нет. Хошь, приготовлю, вкусно, пальчики оближешь.

  - Завтра, - сказал майор.

  - Нет, сегодня.

  - Нет, завтра.

  - Нет, сегодня.

  - Смирно! - скомандовал майор.

  Дуся встала, вытянулась в струнку.

  - Вольно, - сказал майор.

  Начальник школы действительно крепко нервничал, и это сказывалось на жизни курсантов. Чем больше переживал начальник, тем сильнее страдали подчиненные. Строевые занятия, смотры, выговоры, окрики, наказания проводились не только от подъема до отбоя, но и после отбоя. Курсанты ждали этого дня как дикого кровавого праздника, но все-таки как праздника, надеясь, что после смотра наступит послабление.

  Накануне смотра курсанты не спали до двух ночи: мыли полы, стирали портянки, воротнички, носовые платки, гладили гимнастерки и брюки, чистили сапоги, гладили и подшивали воротнички, мыли головы при помощи хозяйственного мыла и холодной воды, а также драили голенища кирзовых сапог.

  Утром, после завтрака, всех вывели на плац недалеко от школы, а что делать дальше - никто толком не знал. Если заставить маршировать, поднимется пыль, никакого блеска на сапогах не будет, топать на месте то же самое, а стоять по стойке смирно: долго не простоишь.

  - Читайте им мораль, - приказал Степаненко сержанту Кошкину, когда тот пришел получить ценное указание. ˗ Смотрите, чтоб голенища сапог у них блестели. Мало ли генерал, а то и свите генералов захочется осмотреть солдат с ног до головы и если голенища сапог буду грязны ˗ беда. Генеральский взгляд начинается с сапог и...и кончается...осмотром стриженной головы. В голове не должно быть ни одной вши. Любая вошь ˗ дурной признак. Генерал может подумать: голодом морят. Да опусти ты руку, сержант Кошкин, вон локоть у тебя дергается, устал чай.

  - Мы уже всю мораль израсходовали, все им вычитали, товарищ майор. Никто на нашу мораль не реагирует.

  - Думайте, дерзайте, черт побери! Как это вычитали? да я все двадцать четыре часа могу мораль читать и на следующий день тоже.

  - Если только проверить их головы на вшивость. А вши у них точно есть. А вши это американские империалисты. Может им, что-то такое американское пришить?

  - А вы думаете, у них есть вши? - ужаснулся майор.

  - Могут быть. От переживания. Мы все очень переживаем, товарищ майор. У меня у самого вчера башка чесалась, но сержант Артемьев проверял и ничего не обнаружил. Я так рад.

  - Идите срочно и вы ковыряйте все вши, чтоб ни одной не осталось. Ах ты, Боже мой, вернее Ленин мой, я об этом не подумал. Что если генерал обнаружит? Что тогда делать? а?

  - Ничего страшного. Скажите, что обстановка в полковой школе максимально приближена к боевой. На хронте же вши у солдат были ведь, правда?

  - У немцев были, но не у нас. У коммунистов вшей не может быть. Идите! Прикажите от моего имени достать расчески и вычесывать, вычесывать, до последней, вы поняли меня... старший сержант Кошкин?

  - Служу Советскому союзу.

  В казарме остались всего три человека - майор Степаненко, дежурный сержант и дневальный. Дневальным оказался я. Было тихо, полы блестели, оконные стекла сверкали, в пустой казарме слышался скрип стула, когда поворачивается майор Степаненко то налево, то направо. Я тоже нервничал, сжимал штык, висевший на поясе, поглядывая на входную дверь с замиранием сердца, ибо в 10 утра в эту дверь должна была войти свита генералов с целю проверки как блестят полы, и еще Бог знает чего, о чем знает только начальник школы майор Степаненко.

  Над входом висели часы, стрелка уже перешла рубеж, но дверь не открывалась. Майор тоже нервничал, он покинул свой кабинет и стал рядом с дневальным, то есть рядом со мной.

  ˗ Ко мне не приближаться, ˗ приказал он. ˗ Послушай, парень, у тебя вши есть?

  ˗ Так точно есть, ˗ отчеканил я.

  ˗ Вот тебе расческа, срочно вычесывай голову, чтоб ни одной вши, понял?

  ˗ Так точно.

  ˗ Так ты понял или не понял?

  Я не успел ответить, потому что в это время открылась дверь, и в ее проеме показался генерал Солодовников весь в орденах, в лампасах, золотой кокарде, белых перчатках, как во время парада на Красной площади в Москве. Я заморгал глазами от страха, а потом стал любоваться генералом. Да он настоящий красавчик ˗ подтянутый стройный, без живота, стоит как на пружинах, глаза горят и все это вместе взятое и подавляет и возвеличивает.

  "Эх, если бы мне после окончания школы присвоили звание генерала и выдали такой костюм..., ˗ первым делом, я поехал бы домой и показался этому помещику Халусуке, который обижает моих родителей. То землю обрезает по углы, то колодец заколачивает, то сарай национализирует для своей колхозной фермы, то сады вырубает вокруг, поскольку они не приносят пользы колхозу, ˗ думал я, но эти мысли вытесняли другие мысли, ˗ я бы забрал родителей с собой, и отвел бы им целую казарму. Живите и радуйтесь коммунистическому раю".

  Но генерал как мальчик проскочил в дверь и морщась, выслушал рапорт майора, тут произнес вольно и добавил:

  ˗ Ну, давай, хохол, показывай, что тут у тебя.

  Сказав эти мудрые слова, он сам, стрелой помчался в сторону угла казармы. Начальник школы, не отнимая руки от козырька фуражки, шествовал за ним, пританцовывая и молчал, в рот воды набрав, как положено по уставу внутренний службы. В одном месте он споткнулся и едва не грохнулся на пол, но генерал не заметил этого, он помчался в дугой угол, вытянул руку и белым, как снег пальчиком ткнул в угол. Белая перчатка окрасилась в черный цвет, вдобавок к ней еще прилипла солидная черная клякса величиной с фасолью.

  У майора широко раскрылись глаза, мысль, что он пропал и что все пропало, парализовало его волю и он встал как вкопанный.

  ˗ Вот как ты работаешь, ˗ сказал генерал и вытер кляксу о лицо несчастного начальника школы.

  ˗ Виноват, товарищ генерал.

  ˗А где курсанты.

  ˗ На учениях.

  ˗ Я могу с ними встретиться?

  - Не могу знать, товарищ енерал-майор!

  - Да опусти ты руку, а то выглядишь не очень..., а я унтер Пришибеевым не хочу быть. Давай, показывай заправку кроватей, откройте тумбочки, две три хотя бы, а потом посмотрим санитарное состояние. Кровати заправлены хорошо, мириться можно.

  - Солдат надо было бы посмотреть, их боевую выправку, - внес предложение полковник, входивший в свиту генерала.

  Генерал стащил одеяло на нижней кровати и обнаружил у изголовья кровавое пятно.

  - У тебя сержанты кулаками награждают курсантов?

  - Не могу знать, товарищ генерал-майор! Случается, но...когда я узнаю, наказываю.

  - А почему ни в одной тумбочке даже журнала не видно не то, что художественной книги? Неужели курсанты довольствуются только уставами? Насколько мне известно, в этом здании на третьем этаже хорошая библиотека. Ты там записан? Она для тебя одного?

  - Никак нет, товарищ генерал. Не могу знать...

  - Ты все должен знать, коль ты начальник школы.

  - Буду знать...

  - Тебе объявили за месяц, до начала смотра, неужели нельзя было навести идеальный порядок в помещение школы? Двойка тебе. Неудовлетворительно. Я доложу командующему. Все! проверка окончена. Курсантов смотреть не будем, - объял генерал свите.

  - Виноват, товарищ генерал. Но курсанты готовы к строевому смотру, может, посмотрите их? Завтра.

  - Не стоит.

   7

  Как всякий амбициозный человек, начальник школы искренне переживал, не находя ответа на простой, но волнующий вопрос: почему так долго он носит на плечах погоны майора, в то время как... Это отражалось на курсантах: муштра то вскипала, то затухала. Всевозможные придирки и особенно тренировки на предмет подъема и в течение 50 секунд очутиться в строю в гимнастерках, застегнутых на все пуговицы. Это было очень сложно, особенно для тех солдат, кому достался второй ярус. Солдатики часто путали рукав гимнастерки с брюками и если получалось, что ты случайно, в суматохе просунул ногу в рукав - все, пиши: пропало. Ты опоздал на линейку. Майор морщился, гундосил, выяснял чей это солдат, какого взвода, отделения, кто его командир и этот командир уже знал, что получит порцию порки на совещании сержантов.

  Заправка кроватей с наведением кантов на байковых одеялах, не только раздражала курсантов, но и пугала, грозила наказанием, обычно лишением ночного сна. А лишиться сна и быть бодрым весь день, чтоб выдержать совершенно ненужную, придуманную начальником школы муштру, не расшатанные нервы молодости, начали протестовать, но этот протест нельзя было кому-то высказать, его можно было только молча проглотить. Но в душе любого человека есть некие тайники, куда прячутся обиды и как бы засыпают там, накапливаются и долго живут. Однако нужно небольшое напряжение ума, чтобы извлечь их оттуда в подходящее время.

   ***

  Видать Степаненко искал пути, как выйти из того неприятного положения, в которое он попал. Но дни шли, изменений никаких не происходило и он решил, что начальник штаба БВО генерал -майор Солодовников прогулялся в школу и обратно и забыл, что есть такой майор Степаненко, который шестой год ходит в звании майора.

  "И хорошо, что забыл. Это для меня самый благоприятный исход, - думал он, когда лежал дома в постели в то время, когда жена отсутствовала. - Есть еще генерал Смирнов - командующий. Он все решает. К нему бы как-то пришвартоваться".

  И вот грянул гром среди ясного неба. В начале октября майора вызвали в штаб дивизии. Думая, что ему вручат приказ о присвоении очередного воинского звания, так напудрился и оделся во все новенькое, что начальник штаба дивизии полковник Дубовой только рассмеялся.

  − Ты что как красная девица нарядился и надушился? И духи какие-то; лошадиным потом от тебя несет. В кавалерии служил?

  − Так точно, товарищ полковник, в молодости, по неопытности пошел в кавалерию, Буденному подражал. А потом всю жизнь жалел. Если бы в зенитных частях, давно бы уж под погонами с тремя звездочками ходил, а то и генерала бы получил, а так только одна звездочка между двумя просветами сверкает. Подсобите, товарищ полковник, всю жись помнить буду. И еще благодарить при этом. Все ведь с вас начинается. Если птичка спит в гнездышке, то и гнездышко в покое находится и...и цыплята равнодушно ведут размеренный образ жизни. От вас документы идут в штаб армии, аки посыл от главной птички.

  − Ладно, там посмотрим, служака. Что-то у тебя курсанты как перепуганные ходят. Ты муштру любишь? Видать все с жены начинается. Только, кто кого муштрует: ты ее или она тебя.

  - Я, мы...

  - Ладно, не мели языком, он у тебя - кривой, как у дохлого петуха. А сейчас выводи свою школу на уборку картошки. Колхоз имени Ленина. Отсталый он, правда, и работать некому. Две - три старухи в нем картошку убирают, опираясь на палку. Все на войне погибли, родину защищали. А картошка на колхозных полях может остаться, снег пойдет, морозы начнутся, до тридцати градусов, глядишь, все замерзнет, народ пострадает. И мы тоже. Мы картошку и прочие продукты берем из колхозов, где же еще. Так что сам заготавливай на зиму для курсантов школы.

  − А перд седатель там женщина?

  − Да нет, председатель наш человек, военный, без одной ноги, правда, ...на костылях передвигается. Партия считает: руководить большим колхозом может только мужчина, хотя у нас, по закону равенство между мужчиной и женщиной.

  - Я, када еду на работу, вижу, как бабы носят шпалы на железной дороге, думаю в это время: вот где ленинско-сталинская политика проявляется. В любой буржуазной стране женщины шпал не носят, там им не доверяют, а значит, уменьшают, извиняюсь, урезают их права по сравнению с мужчинами. А как они киркой орудуют, любой мужчина позавидует.

  - Носить шпалы, хоть они и деревянные не женское дело. При коммунизме им никто не разрешит носить эти проклятые шпалы. Сейчас они носят...потому что...мужики почти все погибли на войне, одни бабы остались. Так что пример твой неудачный, майор.

  - Виноват, товарищ полковник, - дрожащим голосом произнес майор. - Я пересмотрю свои взгляды на шпалы и на женщин, которые гнутся под этими шпалами в три погибели. Я, пользуясь присутствием, хотел бы задать еще один вопрос...

  Но Дубовой опередил его.

  − Вопросы потом, а сейчас зайди в десятый кабинет к моим ребятам, они дадут тебе адрес и скажут дату отправления. Сколько тебе на сборы, три дня хватит? Ну, все будь здоров.

  − Служу Советскому союзу.

  Майор все получил, был чрезвычайно доволен и надежда появилась, а вдруг, после уборки картофеля, если будут выполнены и перевыполнены планы, он получит очередную звездочку? может же такое быть? конечно, может. Он решил вернуться к Дубовому, а вдруг...пообещает полковник, сжалится над ним. Сколько можно ходить в майорах? Уже звездочка между двумя просветами истерта, которую он натирает, чтоб она блестела, как у кота. Даже крохотные зазубрины он помнит. Бывает: звездочка потемнеет, он спешит, тереть бархатной тряпкой некогда, так приходится металлической щеткой, но ... , я редко применяю такой варварский способ, ˗ думал майор Степаненко поднимаясь по лестнице на второй этаж. Но дверь оказалась закрытой.

  Пришлось ходить перед дверью то влево, то вправо. Он иногда хватался за ручку, но это было бесполезно.

  ˗ Приду завтра, ˗ сказал он себе и повернулся к выходу.

  ˗Ты что тут делаешь? ˗ спросил вдруг Дубовой, который возник перед глазами майора как привидение. ˗ Получил указания? и уматывай, время дорого. Надо провести смотр подчиненных, как одеты солдаты, как обувь, не натирают ли портянки ноги в кирзовых сапогах. Надо получить матрацы, одеяла, подушки, в колхозе же ничего этого нет. Немцы...они разрушили наши колхозы, население на работы в Германию угоняли и...и часть из угнанных там и осталась опосля войны. Вот что значит агитация. И это все Геббельс. Ты знаешь, кто такой Геббельс? Кто такой Геббельс, ну-кось, скажи!

  ˗ Гемблюс...это мой солдат, вернее, курсант, латыш, он, кажется, уже выпущен у прошлом годе, ˗ отрапортовал майор на свою голову.

  ˗ Подожди, не уходи, ˗ приказал полковник, открывая дверь своего кабинета. ˗ Вот тебе книга о Великой Отечественной войне! Выучи и сдашь мне экзамен. После того как уберешь картошку в колхозе имени Сталина. А то звездочку ему цепляй...Да ты безграмотный нахлебник, вот кто ты такой. Я доложу командующему о тебе, особенно если плохо уберешь картошку. Все, дуй! Смиррна! Левой, левой, ать˗два, ать˗два!

  Бедный майор пулей выскочил из штаба БВО и только на улице достал чистый платок, чтоб вытереть мокрое лицо и жирную шею. Он все массировал глаза короткими пальцами, ища в них влагу, но глаза оказались сухими, мало того, они способны были сощуриться и сверлить, но сверлить было некого.

  Расстроенный до потери пульса, он направился в казарму и собрал в своем кабинете весь сержантский состав для совещания по поводу белорусской картошки, предназначенной для белорусского военного округа.

   ***

  Курсанты на открытых машинах-грузовиках отправились в колхоз "Пик Коммунизма!", расположенный в ста километрах от Минска. Вчерашние сельские парни в погонах без лычек очутились в своей стихии и были несказанно рады черным полям, в мякоти и тепле, которых прятались знаменитые на весь союз картофельные клубни.

  Они словно ждали нас, иногда выглядывая из земли, сверкая своей светлой кожицей. Стоило пальцем ковырнуть, и земля отдавала клубень, как конфетку в детстве.

   Запахло навозом, таким знакомым и приветливым, что курсанты тут же стали улыбаться и кое-кто даже пытался спеть деревенскую частушку. Нас и Витей Слесаренко поселили в дом к старухе Ксении, в деревянный домик с одной комнатенкой и кухней. Ни матрасов, ни одеял еще не подвезли по той причине, что начальник школы все ходил, хватался за сердце, но бригада врачей заподозрила его в том, что он симулирует, и только выписала ему слабенькое сосудорасширяющее лекарство.

  ˗ Гэто не беда, шо не подвезли. Как-нибудь поместимся втроем: я на кухне, а вы в комнате. Ишшо тепло, дом прогревается и без одеялов можно, ˗ сказала хозяйка, пытаясь угостить нас чаем.

  ˗ Бабушка Ксения, а почему у вас никакой живности нет? ни коровы, ни поросят, ни кур, ни теленка, даже коза не ревет на привязи?

  ˗ Вишь, как, сынок, землю у нас отобрали, оставив только в цветочных горшках, да и времени нет совсем. Скотина требует ухода, а я с утра до ночи в колхозе.

  ˗ Вас колхоз содержит или как?

  ˗ Да как˗то так. А точнее, никак. Больше стараюсь за пазухой притащить и спрятать под окнами поглубже в земле, чтоб перезимовать. Вот и завтра наберу клубней и рассую по карманам, чтоб варить вечером и вас угостить. Хорошо бы пожарить, да не на чем. Свиного жира.... уже и не помню, как он пахнет этот жир. Вся надежда на товарища Сталина, как ен надумает, так мы и будем жить, коль мы все его, ен о нас думаеть, а мы на него молимся, поскольку ен божий человек.

  Бабушка Ксения только помассировала глаза, в них слез не было, словно вопрос, как выжить зимой, ее мало интересовал: как Бог даст, так и будет. Она уже даже смирилась с тем, что если ее засекут, что она с земли, которая ей принадлежит, поскольку ее дед, завоевывал эту землю у помещиков, то ничего страшного не произойдет. В ГУЛАГ за два клубня не посадят, а вот за три посадят, надо просто соблюдать осторожность и не проявлять жадность.

   Колхозные бригадиры-фронтовики, побывавшие в странах западной Европы убедились, как те загнивают, как правило стали закрывать глаза на таких нарушителей, как одинокая баба Ксения.

  Спали мы как убитые, но, тем не менее, ровно в шесть утра, без дурацкого крика, поднялись, вышли на улицу раздетые, умылись до пояса и вытерлись одной тряпкой, которую нам подарила бабушка Ксения. Завтракали на ферме и тут же отправились в поле собирать картошку.

  Солнце в октябре, хоть и слабо пригревало, но все еще было ласковым и при безветренной погоде согревало чернозем.

  На огромных картофельных полях работал один уборочный комбайн, выворачивая картофельные клубни, многие из которых рассекал пополам. Следом ковыляли старухи с мешками, тяжело нагибались за клубнями, бросали в мешки, а потом, шатаясь под грузом, несли и ссыпали в гурт. Старухи, в рваной одежде, худые, с изможденными лицами, босые тащили увесистые мешки с картофелем, чтобы заработать трудодень.

  Я заметил, что почти все стараются выбрать небольшой по размеру клубень, чтобы сунуть за пазуху, а затем, под видом уединения по маленькой или большой нужде, скрыться в лесной посадочной полосе, и там спрятать ценный груз.

  - Воруют, сволочи, - сказал курсант Слесаренко, - вон, вишь, прячут за пазуху. Впрочем, так везде. У нас в Курской области то же самое. Уж и пословицу придумали: не украдешь - не проживешь.

  - Они не крадут, а берут то, что им положено, но давай, и мы что-нибудь украдем, - предложил я.

  - Нам здесь красть нечего.

  - Есть чего. Для той старухи, которая примет нас на ночлег, мы обязаны утащить мешок картошки. Колхоз от этого не обеднеет. Как ты думаешь?

  - А ты неплохо соображаешь, стервец!

  Но курсантов по жилым домам не распределили. Всех разместили в помещении пустующий колхозной фермы для скота, постелив толстый слой соломы на полу, а простыни, одеяла и подушки подвезли в тот же день со склада военного городка.

  Деревня Ильичевка, куда прибыли курсанты, произвела на меня тягостное впечатление. Маленькие домики с полуразрушенным подворьем, где бродили по две по три полудохлые курицы, сиротливо липли к центральной грунтовой дороге, сверкая крохотными окнами, с кое-где разбитыми стеклами.

  Как только садилось солнце, Ильичевка погружаясь в ночной мрак. Тут не раздавались звуки гармошки, никто не пел песен, не горели электрические фонари. Усталые старухи, возвращаясь с работы, ложились на топчан без матрасов, простынь и одеял, прикладывали головы к соломенным подушкам и тут же засыпали на голодный желудок.

  У маленьких домиков не водились собаки, не пели петухи на рассвете. Крохотные огороды пустовали. Крестьяне не сажали лук, морковь, чеснок, картошку. То, что прятали за пазуху и ссыпали в овраги, а потом при свете луны, приносили домой и зарывали в землю под окнами, был их основной корм зимой. И на трудодни что-то получали...в натуре.

  - А где же ваша молодежь? - спросил я колхозного бригадира бывшего военного с костылем вместо одной ноги.

  - Молодежь удрала в город. И черт с ней, без нее обойдемся. Молодежь думает, что в городе уже коммунизьма. Но там свои проблемы. Вон Марыся дочка старухи Клавдии с двумя детками явилась из города, да еще и третьего носит. Пойди к ней, если хочешь испробовать, она всем дает, да еще и спасибо говорит. Хошь - закури, - бригадир достал пачку дешевых сигарет, угостил меня и сам закурил.

  На следующий день комбайн сломался.

  - Вот вам, ребята, по штыковой лопате каждому без обид. Комбайн на ремонте, а два на капитальном ремонте уже второй год. Старуха Марыся будет показывать, как это делается. Главное, чтоб клубни оставались целы и невредимы. Трахтор, он выбирает хорошо, но ранит больше половины картофельных клубней. И это нехорошо.

  Старуха Марыся, видя, что молодые солдаты хорошо справляются, сама стала выкапывать картошку штыковой лопатой, да так ловко и споро, можно было только позавидовать.

  Я находился рядом, разговорился с ней, сказал, как меня зовут, а потом спросил:

  - У вас нет своей картошки?

  Старуха заморгала глазами, а потом ответила:

  - Ничего нет, сынок, хучь сырую бульбу ешь. Подсобил бы мне, а?

  - Как?

  - Оченно просто. Набей полные карманы бульбой и отнеси в лесную полосу, высыпи тамычки, вот и все. А я утром на рассвете пройдусь, соберу все это добро и чтоб никто не видел, шмыгну в свою землянку, тамычкы под железной кроваткой маленький погребок есть, туды этот клад и спрячу, потому как зимой есть нечего, даже картофельных очисток на суп не наберешь. Так-то, сынок. Помочь некому, муж на войне погиб и два сына с им погибли.

  - Я отнесу вам целый мешок, что тут такого, - предложил я.

  - Никак невозможно, сынок. Спасибо тебе за заботу, но коли бригадир засекет, али кто другой из начальства, мне тюряги не миновать. У нас уже такие случаи бывали, опыт есть.

  - Ну, хорошо, - сказал я. - Не будем рисковать. А если ночью? Ночью темень, никто не увидит.

  - Тут собак привязывают, али сторожа ставят, никак невозможно. А откель ты, милок?

  - Из далекого запада, - ответил я.

  - У вас, небось, полегче. А у нас чижелая жизня. Молодежь удрала в города, тама по общагам скитается, а тута работать некому, хлеб гниеть на полях. Оттого и нам жизни нету. Пущай лучше сгниеть, лишь бы нам не досталося. У мене дома никаких запасов на зиму нету, не знаю, как до лета продержаться.

  - А муж ваш где? - спросил я бабку Марысю.

  - Погиб, я уже говорила, а если честно, его посадили перед самой войной. Как война началася - от его ни слуху, ни духу. А два сына истинно погибли за родину, за Сталина...

  - За что посадили мужа?

  - А ты думаш, я знаю, за что? Посадили и все тут. Тройка его приговорила к двадцати пяти годам. Я даже на суде не присутствовала, да и суда как такового не было. Забрали и концы в воду. Я сама дрожала, как стебелек в ожидании ареста по ночам. Но прошло, слава Богу, не трогали меня. Может, не знали, что со мной делать, куды меня девать. Сыны на хронте погибли, дочка Тамара семь классов окончила, в город убежала. Письма редко пишет из города Свердловска.

   У бабушки Марыси покраснели глаза, беззубый рот сморщился, морщинистое лицо перекосилось, слезы закапали на грязный подол. Она стала вытираться рукавом изорванной в клочья кофты и собиралась уходить.

  - Постойте, бабушка Марыся. Давайте что-то придумаем, нельзя же так. Может, я вам организую помощь, - заговорил я, преграждая ей дорогу.

  - Мне только смерть поможет, больше никто, - сказала она.

  - До смерти еще далеко. Покажите мне ваш дом. Мы для вас мешка два картошки ночью забросим. Только скажите, куда.

  - А ежели обыск у меня произведут? что я буду делать?

  - Подальше положишь - поближе возьмешь. Закопайте в огороде, покройте землей, чтоб ровно было и никто не догадается. Или скажите: у солдат купила.

  - Рази что так.

   После отбоя, когда солдаты и сержанты заснули крепким сном, я со своим земляком Касинцем, отправились в поле, прихватив с собой бутылку самогона, которую, где-то откопала бабушка Марыся. Возле небольшой горки из картофеля дремал сторож, зажав двустволку между ног. Он уже был под мухой.

  - Стой, кто идеть? Стойте, иначе стрелять буду.

  - Да ты опусти ствол, отец. Это - свои. Мы помогаем вашему колхозу убирать картошку.

  - Так вы солдатики? Наши защитники? Тогда милостев просим, проходите, пожалуйста, а я-то думал: имперьялисты на меня прут. Давайте солдатики, говорите, что вам надобно.

  - Да нам бы мешка два картошки, на завтрак не хватает, а ртов много, свыше ста человек.

  - Берите, сколько хотите, мне не жалко. Бульба осударственная, мы осударственные також. К тому же вы наши защитники от игы импероиялизьмы. Берите, ребята, не стесняйтесь.

  Я вытащил бутылку из мешка, поднес к носу сторожа:

  - Это вам для сугрева. Ночью сыровато.

  - Спасибо, родной. Приходите еще на бульбочку, ена еще не учтена, не взвешена, можно брать. Потом, когда оприходуют, сложнее будет.

  - Не говорите никому, что мы приходили, попрошайничали, чтоб нас начальство не ругало, - небрежно бросил Я, когда мешки уже были наполнены.

  Сторож прилип к бутылке, как голодный ребенок к груди матери и только рукой махнул.

   Бабушка Марыся хорошо придумала: она соорудила второй пол в погребе, и когда два солдатика явились с тяжелым грузом за плечами, у нее все уже было готово.

  - Спасибо вам, сыночки дорогие, вот я вам по десятке отдаю, взяла из тех, что много лет на похороны копила, больше выделить не могу, извините и простите меня, старуху бестолковую.

   Я взял две десятки, состоящие из разных бумажек, развернул их, пересчитал, чтобы удостовериться, а потом сказал:

  - Возьмите это, нам ничего от вас не нужно. Мы солдаты, нас кормят, одевают, обувают, да еще по три рубля в месяц платят. Кто бы от вас деньги брал? Сохрани Господь. Наши матери тоже, как и вы, бедствуют и так же, как и вы нуждаются в помощи.

  - Када же ента коммунизьма будеть? Бери, сколько хошь, говорят. Мне много не нужно, я бы мешка четыре бульбы взяла, а больше-то мне ничего не надо. Хотите, я бульбы вам нажарю, это быстро и ишшо по сто граммов налью по такому случаю.

  - Спасибо, мы торопимся, чтоб нас не засекли, а то самовольную отлучку могут присобачить и суд нам устроить, - сказал Я.- Спокойной вам ночи.

  Два солдата шли по центральной улице сонной, как бы вымершей деревни, где не раздавалось ни одного девичьего хохота, и напрасно было искать целующуюся пару на садовой скамейке. Да и садовых деревьев нигде не было: их вырубили сами крестьяне еще перед войной, дабы избавиться от непосильных налогов, устанавливаемых на каждое садовое дерево.

  Редкие звезды тускло мерцали в ночном небе. На старые низкие домики с черными крышами, с покосившимися крашеными окнами мягко ложилась ночная влага. Не лаяли собаки, не ревели петухи, не мычали коровы. Только у одного домика гуляла полудохлая кошка.

  Сиротливый вид имела деревня Ильичевка. Колхоз имени Молотова объединял восемь таких деревень, он всегда был убыточным, не справлялся своими силами ни во времена весеннего сева, ни во время прополки, ни в период уборки урожая.

  Колхоз жил за счет студентов, солдат и даже рабочих Минского тракторного завода, нескольких фабрик, откуда приезжали рабочие отбывать трудовую повинность хотя бы раз в году, недельки на две.

  Белоруссия славилась выращиванием бульбы, и благодатная земля не пустовала; вот только хранить собранный урожай было негде: ни складских помещений, ни навесов в колхозе не было и не могло быть по многим причинам, в том числе из-за опустошительной войны с Германией.

  Урожай ссыпался в гурты, гурты ничем не накрывались. Ночами только один сторож дремал возле хранилища под открытым небом. Картошка не так боялась дождей, как морозов, поэтому до средины октября она должна была быть убрана. Нищие крестьяне все же могли утянуть мешок-два по договоренности со сторожем и захоронить ее до поры до времени у своего жилища.

  Мы со Слесаренко достали три мешка для хозяйки Ксении и даже вырыли неглубокую яму с учетом промерзания земли в январские морозы.

   8

  Курсанты вернулись в полковую школу немного "разболтанными", как говорил начальник школы, который ни разу не появился в колхозе в связи с недомоганием, связанным с получением очередной звездочки. Однако его пыл нисколько не уменьшился: мы действительно немного расслабились. Об этом можно судить по подъему на следующий день, который длился целых две минуты, но никак не укладывался в 50 секунд. А самолеты, ах эти вражеские самолеты, как они летят быстро, да еще глубокой ночью, когда советские люди почивают после трудового дня! Кто должен их защищать, если не солдаты˗ зенитчики?

  Когда у лидеровмировых держав мозги будут на месте, и никто из них не станет претендовать на мировое господство, тогда и солдатикам можно будет подремать подольше, тогда и старушки с клюкой, что трудятся в колхозе, смогут получить лишний мешок картошки на зиму и наполнить свой, вечно голодный желудок.

  Не мог начальник школы майор Степаненко об этом не думать, иначе он не пришел бы в бешенство, не отменял дневной сон с тем, чтобы вместо сна заняться тренировкой на предмет подъема и отбоя. Муштра заработала, как ветряная мельница. Солдата Болдырева увезли в больницу, он как будто рехнулся и это послужило сближением между солдатами и начальником школы: солдаты приложили максимум усилий, чтобы укладываться в эти злополучные пятьдесят секунд, а их начальник решил чуть-чуть ослабить вожжи. Но не надолго, он снова затянет, дня два спустя. А пока в школе воцарился относительный мир между бульдогом и беззащитными щенками на непродолжительное время.

  Но майор вдруг исчез. Никто не знал, где он. А он находился на совещании у заместителя командующего Белорусским военном округом генерала Лунева.

  - До сих пор мы жили спокойно, - вещал генерал Лунев,- в основном маршировали, зубрили уставы и наставления по стрелковому делу. Но враг не дремлет. Самолеты-разведчики американских империалистов пытаются нарушить наше воздушное пространство, но мы стояли, стоим, и будем стоять на страже мира и социализма. Нас не застанешь врасплох, мы повышаем, и будем повышать боевую готовность. Долой американский империализм и да здравствует социализм и коммунизм! Дивизии, корпуса, включая и полковую школу, начните жизнь максимально приближенную к военной обстановке. Ясно, товарищи? Если ясно, все свободны. Завтра получите директивы штаба БВО. Генерал Солодовников над этой директивой напряженно работает.

  Такая директива была получена в пять утра, а в половине шестого объявили боевую тревогу. Шла вторая половина января. Курсантов покормили сухим пайком, снарядили всех по-походному, и увели загород в степь на тренировку, приближенную к боевой обстановке. Был мороз ниже пятнадцати градусов.

  Наш взвод связи получил задание доставить катушки с телефонным кабелем на предполагаемый командный пункт полка, расположенный в восьми километрах за городом. Необходимо было ползком, протянуть линию связи до зенитной батареи. Мне и Бомбушкарю катушек с проводом не досталось, поэтому сержант Артемьев, недолго думая, приказал нам лечь в укрытие, а вернее прямо в снег, в небольшую открытую яму и лежать там, в этом укрытии, до особого распоряжения. Я, как и было положено, приложил пальцы к виску и сказал: есть! Бомбушкарь последовал моему примеру. Курсанты с катушками легли в снег и, казалось, примерзли там, но как только поступила команда ползти, зашевелились и уже минут через десять от их спин стал подниматься пар. Это значило, что они не примерзнут, что им наоборот: жарко.

  В их задачу входило не только ползти, но и наблюдать за возможным противником и его передвижением, и если противник будет обнаружен, замирать, стаскивать с себя винтовку и производить выстрелы. Мы же должны были наблюдать за самолетами. Одетые в серые солдатские шинели, кирзовые сапоги, кальсоны, гимнастерки и согреваемые страхом изнутри, мы, тем не менее, не могли противостоять такому крепкому морозу, да еще лежанием в снегу.

  Те, кто полз на пузе и тащил на себе катушку с проводом, плюс вещмешок и винтовку, хоть и мерзли, отмораживали пальцы, а то и ноги, не чувствовали сковывающего холода, несмотря на двадцатиградусный мороз. Они были в постоянном движении и от постоянной работы мышц, согревались, даже потели.

  ˗ Ну, что делать? ˗ спросил я у Бомбушкаря.

  ˗ Ложиться, ˗ сказал Бомбушкарь. ˗ В снегу теплее, чем на ветру, это мне еще мой папа говорил, когда был жив.

  Снег был пушистый, какой-то суховатый: я когда грохнулся лицом вниз, меня сразу обожгло, а потом, к удивлению, мороз по коже отошел и я, клацая зубами, громко, так, чтоб меня услышал мой напарник, который все еще твердо стоял на своих двоих, сказал:

  ˗ А, ничего, жить можно. Мы точно не замерзнем в этом снегу, давай-ка ложись.

  Бомбушкарь тоже плюхнулся лицом вниз, как было положено по уставу, и заревел:

  ˗ Ай, обжигает как, с-сука.

  ˗ Не нарушай устав! ˗ воскликнул я и умолк.

  Минут двадцать спустя, я обнаружил, что вижу только кусочек неба над головой, значит, мы углубились, а точнее провалились и под нами, в это трудно поверить корка льда, и если ты начинаешь работать ногами, то ступни проваливаются в болото.

  ˗ Женя, внизу вода, скоро поплывем. Крышка нам, видать, - сказал я Бомбушкарю.

  - Замерзнем мы здесь. Надо отползти дальше на сто метров, - сказал Бомбушкарь.

  - А как?

  - Греби руками, пока не согреемся.

  Мы стали разгребать снег и почувствовали, что коченеют ступни, руки до локтей, а подбородок примерз, ни на что не реагирует.

  - Сержант о нас забыл.

  - Сволочь!

  - Давай убежим.

  - Куда?

  - В казарму, сдадимся в плен, - сказал Бомбушкарь, стуча зубами. - Могут судить за дезертирство.

  - Пусть судят, я не собираюсь здесь замерзать, - сказал я.

  - Ты не знаешь Степаненко.

  - Знаю, он сумасброд. Пусть сам покажет пример, - Я встал с трудом и направился к трамвайному кольцу вприпрыжку. За мной последовал и Бомбушкарь. Билет в трамвае не надо было брать, и это было счастье, поскольку у солдат не было ни копейки в кармане.

  Задняя площадка во втором вагоне трамвая пустовала, и мы могли устроить прыжки в высоту, чтобы согреться.

  Самое страшное, что в школе мы увидели начальника школы с выпученными глазами.

  - Товарищ майор! разрешите обратиться, - прикладывая руку к голове, сказал я.

  - Обращайтесь.

  - Мы сбежали с боевой позиции и, возможно, подлежим расстрелу, как дезертиры, но мы, видите, провалились и застряли в болоте. Наш командир бросил нас, вернее оставил на передовой позиции в качестве наблюдателей за предполагаемым противником и забыл о нас. Все ушли далеко устанавливать связь, а нас оставили. Мы почувствовали, что замерзаем и решили спасти свои шкуры и свои жизни. Если наши жизни нужны Родине, наказывайте нас, не расстреливайте, только в следующий раз мы ложиться в болото не станем. Честное комсомольское.

  - Вот именно, свои шкуры, это вы правильно сказали. Как с вами быть, как вас наказывать я посоветуюсь с командованием, а сейчас идите, разденьтесь и выжмите в туалете свои шинели и мокрые гимнастерки. В казарме тепло, побудьте голыми, пока одежка высохнет, петухи промоченные. С такими, как вы, завоевание социализма не защитишь, мировую революцию не совершишь. Я вас отправлю в стройбат. Идите.

  - Ой, что с нами будет? - стал хныкать Бомбушкарь.

  - Ничего не будет, не переживай.

   Тут же от дневального и двух дежурных по школе, дезертиры узнали, что дня два тому назад американские самолеты вторглись в воздушное пространство Советского союза и благополучно вернулись на свои базы.

  - Теперь нам житья не будет, - сказал дневальный Рыбицкий, курский соловей.

  Ночью мне приснилось, что я, подобно Яну Гусу, горю в огне. Видимо я кричал, потому что меня стал тормошить дежурный по школе Лукьяненко.

  - Что с тобой происходит, почему ты так кричал?

  Я проснулся и почувствовал, что действительно горю и меня тянет на рвоту.

  - Врача мне скорее! - попросил я дежурного. Лукьяненко не был такой гадкой тварью, как Артемьев. Он тут же побежал в штаб, позвонил, и вскоре прибыла медицинская помощь. Женщина в белом халате сунула градусник под мышку и ужаснулась. Не прошло и двух минут, - градусник стал показывать 39.5

  - Срочно в госпиталь, - сказала она.

  - У нас тут еще один мерзлый, - сказал дежурный по школе.

  - Покажите!

  Бомбушкарь тоже лежал с температурой. Он тихо стонал, боясь кого-то потревожить.

  - Его тоже в госпиталь, я уже издалека вижу.

  Меня одели в еще не просохшую шинель и вынесли на носилках, погрузили в машину и увезли в военный госпиталь.

   9

  Военный госпиталь располагался на улице Янки Купалы почти в центре города. Светлые, уютные, палаты с идеально чистым бельем, кровати на пружинах, мягкие пуховые подушки - все это напоминало воображаемый коммунистический рай. Как я убедился гораздо позже, такая роскошь была и могла быть только в столице Белоруссии. В столице и питание было другое и условия содержания солдат не равнялось тому, что было в провинции. Но мы этого не ценили. Я думаю, это касалось и офицерского состава, и офицеры этого не замечали. В то время никаких иностранных делегаций не было и не могло быть, но город Минск в целом был как бы зеркалом социализма республики. Кто это мог проверить и дать оценку. Конечно это был секретарь горкома партии или обкома, ибо они были хозяевами города. Кроме того , московские гости тоже могли посетить Минск, а Тьмутаракань, кому она нужна? Военные врачи госпиталя в белоснежных халатах, разговаривали с больными доброжелательно, и, казалось, проявляли отеческую заботу о каждом солдатике, попавшем к ним на лечение. В палате всегда стояла торжественная тишина, как во время обеденного сна, даже если бы где зазвенела муха где-то в углу, ее звон можно было бы услышать, не напрягая слуха.

  Я когда проснулся от летаргического сна, не соображая, сколько же суток не открывал глаз, плохо ориентировался, не соображал, где нахожусь, как я тут очутился, что со мной происходит, и кто эти люди, все в одинаковых белых халатах, а потом снова куда-то провалился в тартарары. А несколько дней спустя, а точнее через неделю, впервые открыл глаза, врач, что сидел у ног моей кровати, взял мою руку, и как бы поглаживая ее, сказал:

  - Ты чудом остался жив, парень. Мы едва спасли тебя, скажи нам спасибо, потому что, кроме спасибо, ты нам ничего не можешь сказать, ничем нас не можешь отблагодарить. Считай, что заново родился. У тебя была критическая температура, почти 41 градус с гаком. Ты балансировал между жизнью и смертью. Возможно, молодой организм выдержал это тяжелое испытание, а может суждено тебе жить. У нас такие случаи редко кончаются благополучно. Где же ты так простыл? у тебя двустороннее воспаление легких.

  - Спасибо! - едва выдавил я из себя, и крупная слеза скатилась по правой щеке. - Вообще-то, вы могли меня и оставить... умирать. В этом мире слишком тяжело жить. Нет никакой радости. Мучает нас наш начальник, издевается над нами, как над подопытными крысами. И не только он, начальник школы служит для мучителей примером. Сержанты стараются изо всех сил. Вот сержант Артемьев заставил нас лечь прямо в болото, прикрытое снегом. Скромно одетые, в тонкую шинелишку, без подкладки, пролежали в снегу, провалились в болото и чувствуем: начинаем замерзать при минусе ниже четырнадцати градусов. Отправились бы на тот свет оба. И тут решили бежать, спасать свои шкуры. И ведь никто не спросил с Артемьева, за что намеревался погубить двух солдат. А почему? да потому, что мы для начальника школы - просто пешки, деревяшки. Наши жизни не стоят ни копейки. И так везде и повсюду. Или я неправ?

  - Ну-ну, не кисни, будь мужчиной. Неужели тебе так тяжело, молодому солдату? Поправляйся. Мы поставим тебя на улучшенное питание, и ты быстро придешь в себя. А что касается отношения к вам со стороны начальника школы, тут мы тебе не помощники. Наше дело - лечить. И тебя мы вылечим, коль спасли, не дали помереть в молодом возрасте. Мы же тоже офицеры советской армии.

  - Я не хочу поправляться, я не хочу жить, - шептал я. - Достоевский сказал, что жизнь это мучение, и я верю ему. Оно так и есть. Я не хочу возвращаться в школу. Не выписывайте меня из больницы.

  - Достоевский? А где ты его взял? он ведь запрещен у нас. Знаешь что: денька через два-три тебе станет лучше, я приду к тебе, и мы поговорим, хорошо? Только не падай духом, - я не люблю слабых, хоть я и сам слабый. Но ты держись, будь молодцом, не переживай. Вот так, солдатик, еще не встречал такого. Вот так больной попался. Да...мы твоим родителям напишем, что ты задумал недоброе. Ты о матери не думаешь? Что она сделала тебе такого плохого? И что она будет делать, если ты сделаешь такую глупость?

  - Не надо. Я пересмотрю свои взгляды, что делать? Я буду сильным.

  - Вот это другое дело! Я слышу это от настоящего мужчины. А всякие там глупости от слабости, от невозможности преодолеть трудности. Пройдет год-два и ты смеяться будешь над своими мыслями. Мы конечно можем направить информацию командованию, но стоит ли?

  - Нет, не стоит. Среди всех этих громил один Перепелка -нормальный человек. Он замполит, подполковник...

  - Я могу ему позвонить.

  - Не стоит. Я тоже покажусь ему слабым, а я хочу быть сильным, вы правы.

  - Ну, теперь ты меня убедил, что поменял взгляд на временные трудности, - произнес врач, пожимая мне руку.

  Я кивнул в знак согласия и врач ушел. Достав белоснежную салфетку, я стал вытирать слезы, градом катившиеся по бледным щекам. Вскоре пришла медицинская сестра колоть пенициллином в ягодицу.

  - Ну, как дела, солдатик? Ты оказался живучим. С каких ты краев?

  - Издалека, почти с того света. Не делайте мне больно. У вас игла тупая, только свиней колоть, - улыбнулся я.

  - Терпи казак - атаманом будешь, - сказала медсестра и вогнала иглу на пять сантиметров.

  - Ой, как глубоко.

  - Глубоко это хорошо, милок. Приятно.

  - Только не такую острую иглу, как у вас, а тупую и нежную.

  - Ты хулиган.

  - У меня просьба к вам.

  - Какая?

  - Принесите, что-нибудь почитать.

  - Что конкретно?

  - Бальзака.

  - А Янку Купалу не хочешь?

  - Спасибо, в другой раз.

  - Хорошо, посмотрим, как ты будешь выздоравливать. Если поправишься - принесу.

  Медсестра пошла к следующему больному. Тот был гораздо старше меня, очевидно сверхсрочник или макаронник, как их называли обычно солдаты промеж себя.

  "Какие хорошие здесь врачи, - подумал я, - прежде всего хорошие люди. Интересно, кто они - русские, украинцы, белорусы? Судя по акценту медсестры, она белоруска. А кто тот врач, что приходил недавно? Подойти что ли к сестре, спросить?" Я попытался встать, но голова еще кружилась. Медсестра заметила, подошла и сказала:

  - Лежите, вам нельзя вставать.

  - Я хотел к вам подойти.

  - Зачем?

  - Спросить.

  - Спрашивайте.

  - Вы кто, белоруска или русская?

  - Белоруска, а что?

  - А врач, который меня спас тоже белорус?

  - Да. Он минчанин и я минчанка.

  - Спасибо. Теперь я знаю, что белорусы хорошие люди.

  - Да всякие, как и везде.

  - Как вас зовут?

  - Марыся, а что?

  - Так. Я женюсь на вас, когда отслужу армию.

  - Поздно, я уже замужем.

  - Жаль.

  - У меня есть сестра. Она очень красива, тебе понравится, ее зовут Лёдя. Она моложе меня, как раз для тебя, а я уже старуха. Мне двадцать два, а тебе, небось, восемнадцать.

  - Это небольшая разница.

  - В это воскресение я приведу свою сестру и познакомлю тебя с ней, хорошо? Она десятый класс заканчивает. Тоже медиком станет.

  - Если я доживу до воскресения - хорошо.

  Марыся сменилась вечером. На ее место пришла другая медсестра. Она была не так приветлива, как Марыся. Следила, чтобы больной проглотил все положенные таблетки, не особенно церемонилась, когда всаживала острую иглу в мягкое место и быстрее выжимала жидкость из шприца.

  Утром, после завтрака начался врачебный обход.

  - О, дело идет на поправку, вот что значит молодой организм. У вас двухстороннее воспаление легких, случай, прямо скажем не из легких. Где вы умудрились так простудиться?

  - Нам приказали лечь в снег и не вставать до особой команды, но сержант забыл о нас. Он дал команду, а сам повел связистов далеко в поле в полном снаряжении. Все добирались ползком, а он шел просто так налегке. Был мороз под двадцать градусов, а мы одеты по-осеннему. Сержант, видать крепко замерз, потому что забыл о нас. Снег под нами растаял, и мы провалились в болото. Шинель тонкая, мы стала примерзать к телу, тогда-то мы и поняли: надо спасать свои жизни. А где мой напарник?

  - Ваш напарник этажом выше, тоже поправляется, - сказал врач. - Вы с ним могли отползти немного дальше. Видимо под вами оказалась воронка с не замерзшей водой, а потом ее присыпало снегом. Надо было немного отойти и все бы обошлось.

  - Мы боялись, что сержант нас заметит не в том месте и накажет по законам военного времени.

  - К концу следующей недели вас отпустят. Вы получите пятнадцать дней освобождение от всех работ и от несения любой караульной службы. Вас, по идее, должны бы отправить на побывку домой.

  - Спасибо. А где медсестра Марыся?

  - Она уехала к тетке в Гомель, кажется на недельку. Тетка у нее заболела. А что понравилась?

  - Да.

  - У нее муж есть.

  - Я знаю. Она мне понравилась как человек и вы тоже.

  - И я? Ха, это интересно. Чем же?

  - Вы очень добры, внимательны, человечные. У нас в полковой школе все так грубы и жестоки...как волки голодные в темном лесу.

  - У нас профессия такая, тут и удивляться нечего, - сказал врач.

  - Храни вас Бог.

  - Поменьше Бога вспоминайте, если не хотите нажить неприятностей на свою голову.

  Я стал ожидать появление медсестры, но она не приходила, ни на этой, ни на следующей неделе. Обещание познакомить с сестрой осталось висеть в воздухе.

  Наконец, в день выписки, Марыся прибежала, сунула мне бумажку, где был записан ее домашний телефон и адрес в Минске, и просила звонить по воскресениям.

  Я вернулся в полковую школу, где уже проходили выпускные экзамены. Будучи освобожден от всяких дежурств и работ, засел за уставы и разборку стрелкового оружия. Это позволило мне сдать все предметы на круглые пятерки, за исключением физической подготовки: не смог сделать склепку на перекладине. Это было у меня единственная тройка. Но, тем не менее, из 88 человек, звание сержанта получили только 12, остальные стали ефрейторами, как Адольф Гитлер.

  Я был направлен на КП зенитного полка совсем недалеко от города. О том, чтобы отпустить на побывку домой, никто не хотел даже слушать. Молод еще и никаких заслуг перед вооруженными силами нет.

   10

  Полковую школу, которой руководил начальник майор Степаненко, окончило 88 человек, а получили звание только 12 курсантов, то 76 звание ефрейтора, а то и вообще никакого звания экзаменационная комиссия не присвоила. Какую похвалу, а точнее, какое наказание получил майор за брак в работе, никто из выпускников не знал и никогда не узнает. Но брак был налицо. Стоило тратить столько времени, содержать этого баламута Степаненко на высокой должности, когда из 88 курсантов только 12 оправдали свое назначение? Вместо настоящей подготовки сержантского состава, он занялся муштрой. Да он просто придурок, этот начальник полковой школы.

  С такими мыслями каждый курсант еще вчера, отправлялся к новому назначению в полк, расположенный в Минске. И моим радостям не было конца. Я, в единственном числе направился на командный пункт полка (КП полка), что находился за чертой города. Я почапал туда пешком, распрямляя руки, как птица крылья, и через двадцать минут уже был на месте. Командир КП капитан Самошкин был на месте, и я у него сразу вызвал уважение тем, что у меня под мышкой была зажата книга " Исторический материализм". Он даже замполита Бородавицына вызвал, чтобы меня показать. Исторический материализм - институтский учебник, но в нем не было ничего сложного. Марксистские талмуды давались просто и ясно, так как это учение было ни о чем.

  Капитан Бородавицын пригласил меня в свой кабинет и стал допрашивать, в каком институте я учусь, и как мне этот материализм помогает нести службу. Капитан был вежлив, и это меня не только удивило, но и обрадовало.

  - Ну, если вам эта книга помогает нести службу это очень хорошо, вы далеко пойдете молодой человек. Признаться, я сам мечтал достать этот материализм и во время обеденного перерыва заглядывать в него, особенно, если возникает, какая острая проблема. А теперь... я буду просить у вас, вы не станете возражать? если у вас нет никаких вопросов, просьб, идите, погуляйте, и возвращайтесь к обеду.

  - А можно я отойду гораздо дальше за пределы батареи, тут такой простор! поля, небо, тучи, солнце, оно уже пригревает. Простор, а человек всегда хочет свободы, как птица. Мы, бывшие курсанты, весь год были заперты в казарме и слушали одно и то же...наставления нашего начальника, они были унизительны, дурацкие, как и он сам. Подумать только! из 88 курсантов экзаменационная комиссия только 12 присвоила звание сержанта. Остальных он оболванил постоянным чтением морали.

  - Идите, идите, прогуляйтесь. У вас почти три часа свободного времени. Смотрите, на обед не опаздывайте. Обед в два часа.

  Я выскочил, как птица из клетки и направился в поля. Они были еще голые, черные, ничем не покрытые, пахнущие опрелостью. Редкие птицы садились, выискивая пищу. Но мне было все равно хорошо, я набирал воздуха полной грудью и отыскав тропинку, бежал, раскинув руки, а потом переходил на медленный шаг.

  - Да, так служить можно. Оказывается и в армейской жизни есть светлые пятна, - говорил я громко, зная, что меня слышат только птицы.

  Вернувшись на КП, я написал письмо родителям, в котором объяснил, почему так долго молчал. Письмо я сложил треугольником и бросил в почтовый ящик. Солдатские письма доставлялись бесплатно и довольно быстро. Уже через неделю был получен ответ. Отец писал, что уже ездил в военкомат узнавать не погиб ли я, коли так долго от меня никакой весточки не было. Там ему сказали, чтоб он ни о чем не беспокоился. Дескать, сын жив, здоров, а если бы что с ним случилось, военкомат по месту жительства солдата тут же немедленно был извещен. Это общий порядок и его никто не может нарушить. Мать часто плакала, постилась, молилась Богу и посещала церковь, и теперь мы бесконечно рады. Ты, сынку, старайся больше так не делать, нам и без твоего молчания нелегко приходится. Советская власть нас ободрала как липку: корова ревет голодная в хлеву, я уже ей ветки перемалываю, а собака вообще не поднимается, все время лежит, поскольку кормить нечем. Я стараюсь что-то на лесоповале подработать. Последний петух у нас приказал долго жить, но мы его не закопали в землю, а сварили на суп.

  Письмо от родителей как бы вернуло меня в казарму к придурку Степаненко, и я почувствовал свою некую пришибленность. Во взводе связи, куда я был определен, не стал передовым: не помог мне ни Исторический материализм, ни то, что за моей спиной была полковая школа.

   ˗ Чему тебя там обучали? ˗ спрашивали меня теперь уже мои сослуживцы. - Ты какой-то пришибленный.

  ˗ Муштре, ˗ отвечал я.

  ˗ И все что ли?

  ˗ Все.

  ˗ Гм, стоило ли штаны протирать, ˗ сказал солдат Куренков. ˗ Мы˗то здесь полком командуем и не учились нигде. А тебя учили только муштре. Встать, ир-рна! Встать, сесть, ˗ га˗га˗га! Если убрать табурет, на пол сядешь.

   ***

  Дежурный по КП( командный пункт) дежурил пол суток, а потом приходила смена. Кроме того что он просто не имел права вздремнуть, почитать даже газету, - он выполнял сложную задачу. Перед ним была карта, на которой высвечивался любой летящий в небе самолет над территорией СССР. В случае нарушения государственной границы, он обзванивал зенитные батареи и сообщал о нарушении государственной границы, называл квадрат, в котором находится чужой самолет или группа самолетов.

  И эту нелегкую работу выполнял простой солдат, который ни в какой полковой школе не обучался. Я, выпускник школы, для этой работы не годился, ибо я ничего не знал. Муштра и то бестолковая была основной моей профессией.

   ***

   На стене в каждом помещении, висел радиоприемник. Он просыпался в шесть утра и по нему транслировалась спортивная программа, а солдаты поднимались по привычке, направлялись в умывальник, а потом возвращались к своим кроватям, чтобы их заправить. И все это происходило без истерики, без криков и оскорблений. Приемник практически работал весь день. Он изрыгал информацию о счастливой жизни в советском союзе, рассказывал, как бедно живут в капиталистических странах, как эти страны загнивают, а народы ждут не дождутся, когда советские вооруженные силы освободят их от капиталистического ига. Когда кончались одни и те же фразы, начинались песни о счастливой жизни в СССР. Мы к этому уже привыкли, и никто не обращал внимания на говорящий ящик.

   И вдруг, как гром среди ясного неба, раздалось:

  - Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского союза! Внимание, внимание! говорят все радиостанции Советского союза!

  Это был громовой голос диктора Левитана, так прославившегося в войну. Он вещал трагическим голосом.

  "Все, война началась", - подумал я и побежал докладывать командиру батареи капитану Самошкину. Но радио гремело уже в коридоре, на командном пункте. Офицеры и солдаты стояли навытяжку, опустив головы, как каменные статуи.

  ˗ Передаем медицинское заключение о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Консилиум врачей в составе Куперина, Лукомского, Глазунова, Ткачева, Иванова-Незнамова при осмотре товарища Сталина 2 марта 1953 года в 7 часов утра, освидетельствовали следующее...(земной Бог) лежит на спине, голову повернул влево, глаза закрыл, описался, у него дергалась левая рука и левая нога. Сердце стучит глухо, давление 190/110, дыхание не равномерное, на правом локтевом суставе следы ушибов.

  Командир батареи капитан Самошкин стоял среди солдат, немного опустив голову, но ожил первым. Он тихо, почти беззвучно подал команду:

  - Всем собраться в красном уголке.

  В торжественной тишине мы побрели в красный уголок, так же молча расселись и уставились на бедного капитана Самошкина. Из его маленьких, глубоко посаженных глаз, катились слезы, как капли дождя. Я глядел на него, и мне стало жалко капитана. Мужик и плачет, с чего бы это? Ну, помрет товарищ Сталин, придет другой и все будет так же, без каких-либо изменений. Мы будем обороняться, а на нас будут нападать. Бедный капитан. Отчего он так переживает? Может ему уменьшат зарплату, понизят в должности? В чем он виноват? Смерть кого бы то ни было из вождей, не зависит от него. А потом вожди хоть и бессмертны, они все равно умирают. Бессмертен только всевышний. А бессмертие двуногих маленьких букашек в мировом пространстве только в памяти тех, кто до поры, до времени ходит по земле, не зная своего срока, и кто ему этот срок запрограммировал.

  − Все, конец нам всем, − произнес капитан трагическим голосом и, еще пуще, уже громко, на всю казарму, зарыдал.

  − Товарищ капитан, я принесу вам воды, − сказал я. − Не расстраивайтесь так. Товарищ Сталин все равно не умрет, он бессмертный, как и его учитель Ленин. Ленин живее всех живых, как писал Маяковский. А потом он себя под Лениным чистил, а вы будете чистить себя под Сталиным, пока его труп не сгниет.

  − А тебе, откуда это известно? Бу−ууу! Иде вода, дайте воды, а потом начнем молиться, скорбеть. Учтите, ефрейтор, не труп, так нейзя говорить, а солнышко и оно никада не погаснет. И чистить себя под товарищем Сталиным никто из нас недостоин. Бу-у-ууу.

  − Да что вы капитан Самошкин, какая молитва? Сталин никогда не молился и его учитель тоже, − зло выпалил старший лейтенант Слободан. − Нам надо изучать произведения великого Сталина, его биографию, запятые, восклицательные знаки в его бессмертных произведениях и его философские труды. Он же доктор всех наук, профессор всех университетов мира. Я все сказал. Как думают остальные?

  − Надо молиться, − храбро произнес я. − Товарищ Сталин немного учился в духовной семинарии и там молился. Кроме того, у товарища Сталина, как у гения, высшее образование без среднего: он не закончил семинарию. То ли сам ушел, то ли его поперли.

  − Три наряда вне очереди за враждебное слово "поперли", − выкатил глаза старший лейтенант Слободан.

  − Наказывать, когда гений лежит и не может встать с кровати самостоятельно негоже, − произнес капитан Самошкин. − Ефрейтор Славский, принесите еще холодной водички. Непроизвольное мочеиспускание гения вызывает у меня жар внутри, и я думаю так: дело труба. Пойдемте, друзья в красный уголок, послушаем, что скажет радиоприемник.

  - Так мы в красном уголке, капитан. Что это с вами? - спросил замполит Бородавицын.

  - Я доложу в штаб, - произнес Слободан.

  - Рази это красный уголок? - спросил Самошкин. - Тогда почему здеся произносятся такие реакционные мысли относительно здоровья нашего ералиссимуса?

   Прошло немного времени, всего полчаса и сообщение повторилось. Диагноз все тот же. Диктор сообщил, что коллективы заводов и фабрик, колхозов и совхозов шлют письма и телеграммы с пожеланием скорейшего выздоровления отцу и учителю.

  Тут, как из-под земли возник ( просто встал) замполит Бородавицын. Его трагический голос вывел солдат из равновесия:

  - Что будет дальше? Возможно, начнутся землетрясения, а если эта катастрофа не минует советский народ, то американский империализм тут же поработит нас. До чего мы дожили! Сколько можно страдать? Недавно войну выиграли, мирную жизнь начали строить и на тебе, опять беда! Пожил бы еще несколько десятков лет наш дорогой, наш любимый вождь, так нет, какая-то сволочь недуг на него наслала. Тут не обошлось без участия ЦРУ. Что с нами будет? Но, товарищи солдаты! поклянемся в верности сталинскому ЦК и министру вооруженных сил! Сплотимся вокруг центрального комитета партии и командира нашей батареи капитана Самошкина.

  - И его заместителя по полит части старшего лейтенанта Бородавицына, - добавил я, сидевший в первых рядах.

  - Давайте, проголосуем, - предложил замполит.

  Проголосовали единогласно.

  - А что будем делать дальше? - спросил замполит, хотя ему по должности нельзя было задавать таких вопросов.

  - Нам тоже надо послать телеграмму в Кремль товарищу Сталину. Пожелаем ему не мочиться в штаны, и пусть он скорее выздоравливает, и берется за руководство вооруженными силами СССР, - предложил рядовой Пугач.

  - Я поддерживаю предложение, - сказал замполит. - Давайте составим текст телеграммы. Пусть он будет коллективным. И подпись поставит каждый из вас.

   Наконец, в красный уголок вернулся заплаканный командир батареи капитан Самошкин.

  - Знацца, заболел наш великий Сталин! Беда, эх, какая беда на головы советских людей и солдат советской армии. Моментально солнце скрылось за тучи, подул ветер, похолодало и я боюсь, что вскоре может начаться землетрясение. Великий Сталин не только заболел, но он продолжает болеть, несмотря на консилиум врачей, которые лечат его усиленными темпами.

  - Описался. Непроизвольное мочеиспускание, - сообщил дополнительную новость я.

  - Мочу взяли на исследование...во все лаборатории мира. Дали бы его мочу понюхать, - сказал солдат Слесаренко.

  - Мы обсуждать это не будем, не юродствуйте, - подал голос замполит Бородавицын, вытирая мокрые глаза.- Мы договорились от имени нашей батареи послать в Москву коллективное письмо с пожеланием скорейшего выздоровления. Я думаю, нам надо работать над текстом.

  Все молчали. Тем более что в час дня было новое сообщение, более страшное и повергающее в состояние ужаса всех советских людей, а советские люди были уверены, что все человечество дрожит мелкой дрожью и не находит себе места. Речь теперь шла об отключении сознания гения.

  При этих словах старший лейтенант Слободан, вчерашний еврей Слободан, ставший русским, потому что тот, кто утром описался, не любил евреев, схватился за голову и громко зарыдал. Его примеру последовал и старшина Фоменко.

  - Принесите воды, - распорядился капитан.

  Принесли в алюминиевой кружке воды, дали Слободану, он глотнул, еще несколько раз всхлипнул и замолчал.

  - У меня сердце...сердце жмет, - сказал он, морща лицо от якобы нестерпимой боли. - Отец ты наш родной! я готов отдать свою жизнь, лишь бы ты выздоровел и как можно скорее. Что без тебя вооруженные силы? А ничто, ноль без палочки. Ты ведь наш генералиссимус. Без тебя мы бы войну не выиграли. Солдаты шли на смертный бой с твоим именем. А если бы тогда заболел, что бы с нами было? да нас бы Гитлер поработил.

  - Вот эти слова мы и запишем в нашу телеграмму, и сегодня же отправим! - предложил Бородавицын.

  В составлении телеграммы приняли участие три человека: командир батареи капитан Самошкин, замполит Бородавицын и командир взвода связи старший лейтенант Слободан. Коллективного составления текста телеграммы не получилось: каждый предлагал свое, в результате получалась каша. Солдат Свирин предложил отправить его в Москву, пря в Кремль, где лежит отец всех солдат Сталин и поцеловать его в пятку, тогда он уж точно выздоровеет.

  Командир взвода связи, только что сбривший пейсы по этому случаю, запретил целовать пятку больного вождя и вместо целования в пятку или в седалище, предложил написать письма родителям и высказать свою скорбь по поводу этого трагического случая.

  После долгих мучительных часов плача и выдергивания волос из головы капитаном Бородавицыным, получился следующий текст:

  Дорогой ты наш, родной ты наш!

  Солдаты, офицеры вооруженных сил батареи Н-ского полка опечалены трагической новостью о Вашем недомогании. Ваше самопроизвольное мочеиспускание - трагический случай в жизни нашего народа и нашей батареи в целом! Дружный коллектив воинов управления зенитного полка постановил:

  1. Мочу и прочие выделения из организма гения всего человечества сдать в музей на вечное хранение.

  2. Добиться немедленного выздоровления И. В. Сталина, дабы он по-прежнему руководил вооруженными силами и советским народом, помня, что чем больше успехов в строительстве социализма, тем больше врагов, которые никогда не сдаются и потому подлежат уничтожению - расстрелу в затылок или работе на рудниках по добыче урана.

  3 В полном здравии и хорошем настроении приступить к строительству коммунизма под девизом: это есть наш последний и решительный бой.

  4 Повысить боевую готовность, чтобы осуществить нашу мечту и мечту трудящихся всего мира - освобождения человечества от ига проклятого капитализма силой оружия! Если враг не сдается - его уничтожают, как писал великий Ленин совместно с Максимом Горьким.

  5 Переименовать Москву в город Сталиноград на вечные времена.

  Подписали:

  Капитан Самошкин, командир;

  Секретарь партбюро, Бородавицын;

  Командир взвода лейтенант Слободан.

  Выздоравливайте, дорогой наш отец и да победит коммунизм во всем мире!

   11

  Текст телеграммы зачитал замполит Бородавицын. Он предложил утвердить ее поднятием рук.

  - Единогласно, - сказал Бородавицын. - Теперь, товарищи, мои несчастные товарищи, и я вместе с вами, и все советские люди вместе с нами, и мы вместе со всеми, должны отправить это письмо в Кремль, куда посылают все советские люди почтой. Почта находится в городе, там огромная очередь. Надо выбрать самых стойких, способных отстоять очередь и отдать лично в руки тому, кто принимает эти траурные письма. Кому мы доверим выполнить это важное, всемирно значимое поручение?

  - Еще не траурное, еще не траурное, - пропищал кто-то из солдат.

  - Виноват малость, хотя почти траурное, коль наш отец родной...

  - Описался, - брякнул я и получил от ефрейтора Слесаренко под дых.

  Наконец, делегатами были избраны: Бородавицын, ефрейтор Слесаренко и ефрейтор Славский.

  Мы втроем вышли из КП и направились в город на поиски почты.

  У почтового отделения уже стояла очередь около тысячи человек. Оказывается, пожелания скорейшего выздоровления посылали и родильные дома, а их пропускали в первую очередь. Дело в том, что малыши, которые появлялись на белый свет в это время, тоже посылали пожелания скорейшего выздоровления, потому что без выздоровления гения, отца всех детей, не может быть счастливого детства. Далее следовали передовики производства, и только потом шла живая очередь. Надо признать: никто не шумел, не возмущался, все были в состоянии шока и общались только глазами. Но и глаза были заняты: из глаз, у всех, лились слезы, море слез. Я тоже думал, как бы заплакать, но ничего не выходило, и я плакал насухо.

  - Ты бандер, совсем не переживаешь, - шепнул Слесаренко мне на ухо.

  Но Бородавицын тут же показал ему кулак, и Слесаренко замолчал до следующего дня. Для коллективных пожеланий существовала отдельная очередь, а отдельные граждане стояли в другой очереди. Одна старушка оказалась замыкающий под номером 9999. Она опиралась на клюку и причитала:

  - Спасибо, родной! ты отправил моего мужа и моих сыновей по ленинским местам сроком на 25 лет каждого строить коммунизьму, а меня ишшо не успел, выздоравливай скорей, вон, сколько врагов стоит в очереди.

  Молодой человек с выпученными глазами подошел, взял старуху за руку и увел в конец коридора. Старуха больше не появлялась.

  Делегация во главе с Бородавицыным мужественно стояла в очереди семь с половиной часов, и после посылки телеграммы в Москву вернулась на батарею. Было два часа ночи. За это время здоровье гения не улучшилось, а наоборот ухудшилось. Он еще несколько раз описался, не приходя в сознание.

  Вся страна погрузилась в траур и отчаяние. Те, кто родился и вырос с его именем, начиная с самых ранних лет, все, кто верил, что Сталин это солнце на небе, что Сталин это Бог, что он выиграл войну, что он приведет советский народ к счастливому будущему, вдруг почувствовали себя сиротами, брошенными на произвол судьбы. Культ личности, культ земного божества был заложен Лениным, а Сталин просто продолжил линию околпачивания и жестокости своих преданныхрабов. А почему бы нет? В таком положении не был ни один фараон. Советские люди даже этого картавого божка стали забывать: чмо проклятое, умер раньше времени, а надо было прожить еще с десяток лет и вырезать всех русских до единого, а пустыню заселить евреями, так нет же, не захотел, а чтоб евреи его не проклинали, взял, да и умер раньше времени.

  На устах каждого двуногого раба было имя только одного человека - Сталина. Он смотрел на них с трибуны, слушал по радио, читал преданные письма и улыбался в усы.

   Моя - гэный, - думал он и не мог нарадоваться.

  Гораздо позже поговаривали, что только обитатели ГУЛАГа были в восторге от смерти вождя. Их в это время было не так уж и мало, около 15 миллионов человек.

  Каждый думал, как все, все думали, как думал каждый по принципу один за всех и все за одного. Как думал один, так думали и остальные 270 миллионов советских граждан, исключая обитателей ГУЛАГа, советских немцев, ингушей и чеченцев, крымских татар, западных украинцев. У них наверняка было свое особое мнение, которое сидело глубоко внутри. Это мнение отличалось от здравомыслящих людей с больным воображением. Но это ничтожное меньшинство. Даже сорок миллионов не наберется. Ну, а те девяносто миллионов, что великий вождь уже отправил в небытие, они не в счет. Это враги. У них были свои головы и свои мысли, а мыслили они нестандартно, не как все, и им нет, не может быть места под солнцем великого Сталина.

  Даже когда великий Сталин перестал дышать и мочиться в штаны, он все равно не умер, он будет жить вечно как его учитель Ленин, как всякий "благодетель", который одним росчерком пера, одним кивком головы, отправлял в мир иной тысячи отцов и матерей, а будучи во гневе и маленьких детишек также, туда же.

  Возможно, есть еще какие-то неведомые силы в поднебесной, не подвластные ни Ильичу, ни Иосифу, которые могут повлиять на самочувствие самого великого человека на земле, и даже приковать его к постели! А может, это происки империализма; он загнивает, но все еще преподносит нам всякие пакости; нельзя исключить и пакости внутренних врагов: не все еще разоблачены, не все обезврежены.

  А может, врачи, - было же дело врачей, - решили попугать народ? Красному солнышку негоже было расставаться со своими рабами, которых было все еще очень много, при помощи которых красное солнышко выиграло тяжелую войну, используя всевозможные методы воспитания. Эти методы всем известны. Это См ерши, заградительные отряды, тройки, полевые суды и еще бог знает что...то что неведомо было ни одной армии мира, начиная с древних времен.

  Люди чесали затылки, женщины рвали волосы на головах, а кто в знак траура и брил голову, а самые преданные в знак протеста сводили счеты с жизнью, надеясь попасть в коммунистический рай, вместе с вождем, что уже лежал в гробу. На горе всем рабам, простите гражданам Советского союза.

  - Ты был на оккупированной территории, - спросил у меня Слесаренко, - как тебя выбрали в состав почетной делегации нести письмо на почту для отправки в Москву?

  - А разве я виноват в этом?

  - А кто же виноват? Надо было пожертвовать своей жизнью в борьбе с оккупантами, а ты, небось, прятался.

  - Я был подростком, - сказал я.

  - Не имеет значения. Вон подростки краснодонцы из "Молодой гвардии", ты разве не читал?

  - Я прочитаю, ты только на меня не капай начальству. Я тоже, как и ты, люблю Сталина и переживаю за него, - сказал я с дрожью в голосе.

  - Гм, знаем мы вас, все вы любите притворяться, примазываться к авторитету товарища Сталина. Кончатся похороны, с тобой разберутся парни из службы НКВД.

  Я еще больше опечалился. Правда, в дни траура даже НКВД не предпринимало никаких революционных инициатив: главный шеф НКВД лежал в гробу.

  В результате мудрого руководства - десяти Сталинских ударов- на алтарь отечества было положено почти двадцать семь миллионов солдат. Только за 1941-1942 годы по приказу вождя расстреляли 158 тысяч своих же советских солдат и офицеров, а это 16 полнокровных дивизий. Не за эту ли гуманную акцию он получил высшее воинское звание Генералиссимуса?

  Как отец, Сталин проявил себя по отношению к своей семье, к детям. Сына Якова оставил у немцев, дочь Светлана, как только появилась возможность, умотала за границу к американцам, Василий стал алкоголиком. Молодой жене Светлане пустил пулю в затылок и оставил пистолет в ее руке, дабы создать впечатление самоубийства. Это ли не вождь народный?

  Трудно объяснять парадоксы истории, они не сразу поддаются объяснению, эти парадоксы раскрываются несколько столетий позже.

  Ленин быстро обезглавил нацию, оставив одних гопников, то бищь рабов в живых, а Сталин превратил всех гопников в рабов и заставил всех трудиться по шестнадцать часов в сутки. Вскоре все стали воинственными рабами, хорошо дрались и победили Гитлера.

  Великий Сталин оттого и стал великим, что превратил всю огромную страну

  развратил ее духовно, превратил огромную страну в воинственных рабов, которые под дулом пистолета, а это был его, сталинский пистолет, будучи ни в чем неповинен, кричали в последнем слове, стоя у бруствера, либо будучи привязанным к дереву:

  - Да здравствует товарищ Сталин! - и тут же получали пулю в лоб или в затылок.

  Новое поколение уже рождалось с отравленными мозгами и с раннего детства подвергалось стерилизации. Отсюда безграничная вера в вождя и его коммунизм.

   12

  Пятого марта командир батареи капитан Самошкин построил весь личный состав во дворе и поставил огромный портрет вождя перед собой, который ему только что принесли и, вытирая слезы кулаком начал:

  - Знацца, так товарищи! Умер наш отец родной, теперича мы осиротели навсегда и шо с нами будеть - никто знать не могет. Я предлагаю всем стать на колени перед патретом гения всего человечества. Постоим подольше, и я разрешаю перекреститься по старому русскому обычаю.

  - Мы не умеем креститься, - признались солдаты.

  - Ну, тогда покажем кукиш сталинской смерти, пущай знает она, что мы ее не боимся.

   Солдаты стали на колени перед портретом вождя, и показали кукиш небесам, ниспославшим смерть гению, земному богу.

  - Он живой, - сказал кто-то, - вон лыбется, глядите!

  Все на коленях подползли к портрету. Капитан Самошкин тоже начал смотреть, но его взяло сомнение.

  - Он на всех портретах улыбается, это значит, что он вечно живой. Можно разойтись по такому случаю. Только бдительность не терять, потому, как американские империалисты начнут лезть к нам как тараканы. У их ишшо это, как его, атомное ружье есть. Ой, головушка ты моя бедовая, что с тобой будет? Как мы теперя...

  Не успел капитан кончить свою замечательную речь, как пришла депеша: срочно собрать личный состав и прибыть в офицерский клуб, где будет читаться лекция о жизни и творчестве великого философа, историка, химика, физика, медика и акушера Иосифа Виссарионовича.

   Несколько километров опечаленные солдаты шли строем, и никто теперь на них не гаркал, не останавливал, не читал мораль за то, что идут не в ногу, и разговаривают в строю.

  Офицеры возглавляли небольшую колонну, лили слезы на грязный асфальт. На КП полка остался один дежурный. В этот момент американским империалистам можно было посылать свои самолеты в любом количестве, никто не пытался бы их обнаружить, потому что советский народ махнул на все рукой. Раз дорогие, любимые усы приказали долго жить, значит, жизнь кончена, жить просто не стоит, да и никто не знает, как жить. Если только новый вождь появится. А если не появится, что тогда?

  Но американские империалисты к нам никого не посылали, не мешали нам безумствовать. Наше социалистическое небо было чистым и спокойным. Народ мог безбоязненно лить слезы, размазывая их по худому лицу грязным рукавом и рвать на себе волосы.

  Трудно поверить, что это происходило на самом деле, ибо невозможно согласиться с тем, что народ, который дал миру Менделеева и Толстого, Чайковского и Достоевского, мог поддаться такому дикому околпачиванию безжизненных марксистских талмудов, поверить в величие и мудрость своих палачей.

  Недалеко от штаба дивизии, в военном городке на Логойском тракте, выстроено большое одноэтажное кирпичное здание. Это клуб, куда можно поместить свыше двух тысяч солдат. Сюда-то и приводили, как стада молодых баранов, солдат послушать еще раз о смерти величайшего вождя народов, хотя по радио об этом каждый слышал бессчетное количество раз.

  Заполненный зомбированными слушателями зал походил на содом: кто-то рвал на себе пуговицы с пятиконечными звездами и глотал, кто-то рвал на себе волосы и одежду и нараспев произносил: как же мы теперь жить будем? На кого ты нас покинул наш отец дорогой?

  Часть слушателей ломали сиденья, вырывали ножки и били себя по голове, восклицая: не хочу жить без товарища Сталина, я не имею права оставаться в живых, коль ушел из жизни наш дорогой вождь − вождь всех народов. Были и такие слушатели, кто ползал на коленях и стучал лбом в возвышение сцены.

  − Дайте мне пистолет, чтоб я тут же мог свести счеты с жизнью, − кричал один обезумевший майор.

   Руководство БВО испугалось не на шутку, и на трибуну вышел начальник штаба генерал-майор Солодовников. У него тоже текли слезы по красивому интеллигентному лицу.

  − Успокойтесь, товарищи, прошу вас! Как видите, я тоже скорблю. Всю ночь не спал, нет две ночи не спал, в семье у меня ералаш, не ведаю, куда жена подевалась. После того как она вырвала все волосы на голове, один маленький клок остался, никто не знает, куда она подевалась. Я как начальник штаба обратился в Москву в ЦК КПСС и стал спрашивать, что делать? Если все члены ЦК покончили с жизнью, то и я последую их примеру. Только на кого оставить армию. У нас пятьсот тысяч солдат. Может начаться перестрелка, а затем и война. Весь город наш помрет, люди сведут счеты с жизнью все до единого. "Не беспокойтесь, товарищ генерал, на смену товарищу Сталину уже пришло ЦК в составе Берии, Хрущева, Маленкова, Молотова, Микояна и других сынов великого Сталина. Мы поведем свой осиротевший народ по пути, который завещал нам великий вождь народов И. В. Сталин".

  − Сика, Сика, Сика! − заревела толпа и уселась на перебитые стулья.

  − ЦК, товарищи, ЦК, − поправил генерал.

  − Сика, сика, сика! − снова заревела толпа и замерла.

  Генерал спустился вниз, вытирая мокрые глаза белоснежным платком, а на трибуну поднялся лектор в звании полковника. Он добросовестно вытирал слезы, катившиеся на китель, потом повернулся, чтобы посмотреть на бюст усатого вождя из белоснежного мрамора, упал в обморок. Тут же появились санитары с носилками и унесли лектора. По залу, забитому до отказа, прошел легкий гул, который тут же прекратился. Только тяжкое сопение слышалось.

  О лекторе тут же забыли, внимание было переключено на бюст вождя. Лишь бы он ожил, сжалился над нами, сиротами.

  Вскоре появился новый лектор, но гораздо моложе, лейтенант, кажись, Подлизкин. Он тоже тер глаза, а потом и вовсе разрыдался. Ему так же, как и предыдущему лектору, поднесли стакан с водой, он жадно выпил, и только потом, стал перечислять выдающиеся заслуги Сталина перед советским народом. Правда, ничего не сказал о погромах и коллективизации 30-х годов, об уничтожении командного состава армии накануне войны с Германией; о заградительных отрядах на фронтах, (тебя все равно пристрелят, если не чужие, то свои); о депортации немцев Поволжья и Крымских татар. О насильственном переселение чеченцев и ингушей в 44 году и о многих других неоценимых заслугах перед своим народом, - не сказал лектор. То, что лектор не назвал этих выдающихся заслуг перед своим народом и отечеством, никого не обидело, наоборот, если бы он осмелился хоть заикнуться об одном из выдающихся качеств, его бы разнесли на куски. Попробуйте у рабов отнять их кумира. Даже Хрущеву в будущем не могли простить, что он слегка пожурил палача, так и не назвав его палачом.

  - Почему нас так неожиданно оставил великий Сталин? - завопил лектор, вытирая слезы, катившиеся вдоль щек. - Что нам теперь делать, куда деваться, кто будет разоблачать врагов социализма и коммунизма? Найдется ли среди нашего народа такой светлый и предсказательный ум? Ведь это бывает раз в тысячелетие. Наша эра насчитывает две неполных тысячи лет, и за это время подобного человека не было. Посмотрите на бюст, как он гениально улыбается, а как он держит голову. Такой посадки головы ни у кого нет, разве что у Ленина, но даже с Ильичом это несравнимо. Прощай наш дорогой и любимый вождь, пусть земля, ленинская земля тебе будет пухом! О-о-о-уу-у-у!- Лектор подошел к бюсту вождя, стал на колени, обнял его и стал покрывать поцелуями.

  - А Сика? Иде Сика? − заревел зал.

   Лектор тут же поднялся с колен и произнес:

  − Простите, товарищи, забыл. Горе так велико, я уже не помню, кто я, где я и что я делаю. Так вот ЦК! Ленинское, простите сталинское ЦК, оно нас доведет до коммунизма и освободит народы от капиталистического ига силой оружия. Давайте поплачем еще раз, думаю генерал возражать не будет и обратим свои взоры в сторону сталинского ЦК.

  − Сика! Сика! Сика−а−а−а−а!

   13

  В день похорон отца народов, 9 марта, я в составе батареи КП полка прошел свыше десяти километров до центра города, где над центральной площадью возвышался огромный памятник усатому, смотревшему с высоты на своих скорбящих рабов. Он был сейчас равнодушен точно так же, как и при жизни. Для любой человек ничего не значил, что простой малограмотный слесарь, что маршал, писатель. Он всех уничтожал равнодушно. Иногда, когда судили военных, он прихоти ради, присутствовал на суде, прятался за занавеску, чтоб его никто не видел, а он чтобы всех видел и слышал, как вчерашний ученый или военный крупного масштаба, который бил ему челобитную, сейчас уверял членов суда в своей преданности ему, великому Сталину, и улыбался в усы.

  За Комаровкой в сторону центра, батарея влилась в общую нескончаемую смешанную колонну, следовавшую к центру, к ЦК Белоруссии и дому правительства. Это были военные и гражданские, тихие, скорбные, молчаливые, серые лица, кто не вымолвил ни единого слова рядом идущему соседу, чье ухо было на расстоянии полуметра.

  По широкому проспекту имени Сталина транспорт не ходил: проспект был заполнен скорбящим народом. Обычный людской гул при скоплении людей полностью отсутствовал: никто ни с кем не разговаривал, ни о чем не спрашивал, если кто вытирал сопли, и слезы, то молча. Это говорило о траурном шествии по поводу невосполнимой утраты.

  Мы шли так же молча, никто не решился даже икнуть. Собственно мы шли не хоронить вождя, мы шли посмотреть на его высоченный памятник, который мы уже сто раз видели. Гения хоронили в Москве, и там была давка. Рабы давили друг друга и погибали. Жертв было много, очень много. Наиболее преданные рабы охотно отдавали свои жизни за кавказского бандита и головореза Иосифа Джугашвили - благодарили за отрезанные головы, повешенные трупы, расстрелянные сердца, бившиеся в честь его - самого жестокого узурпатора после Ленина.

   К месту предполагаемого захоронения мы подошли в полдень. Умерший стоял как шиш, а усы были на тридцати метровой высоте, а внизу сапоги генералиссимуса были засыпаны цветами. Некоторые особи женского пола падали на эти цветы пробирались к сапогам, чтобы их поцеловать многократно. Дорогой ты наш, любимый ты наш, на кого ты нас покидаешь - кричали обезумевшие дамы. Нам тоже удалось стать кругом памятника, а вот что делать, никто не знал.

  Несмотря на заполненную площадь, нас подпустили к самому памятнику, но поцеловать каменные ноги вождю никому не удавалось. А поцеловать колени никто не пытался: памятник был слишком высок.

  Население города вместе с военными, своими защитниками, а этих защитников было так много, что иногда казалось, что людей в военной форме гораздо больше гражданских, двигались к каменному идолу отдать ему последние почести.

  И хотя идол возвышался над площадью и до этого и еще несколько лет после этого трагического дня, оцепеневшие от ужаса массы двигались сюда именно сейчас.

  Замерли фабрики и заводы, военные корабли и поезда, дула пушек глядели в землю, а осиротевший народ во всей империи двигался к памятникам. Этих памятников по стране было установлено сотни тысяч. Ученик даже потеснил своего учителя, еврея Бланка. В городах устанавливались маленькие памятники Ильичу, чаще бюсты, а ученику Джугашвили - шести, десяти, тридцати метровые.

  Колоны шли, молча, под траурную музыку.

   У памятника никто не задерживался. Колоны просто делали круг, поднимая головы вверх, чтоб посмотреть на каменные усы, лицо разукрашенное птичьем пометом, узреть гения, возвышающегося над своими рабами, льющими бесполезные слезы. И проходили дальше, то есть возвращались туда, откуда прибыли.

   Это была единственно разумная акция, иначе у памятника была бы страшная давка со смертями, увечьями, как на Трубной площади в Москве.

  У памятника на возвышении из досок, стояло белорусское правительство и весь центральный комитет. Никто речей не произносил, никаких звуков не раздавалось, кроме рыданий, искренних, но бесполезных.

   Колонны несли венки с цветами. Венков было так много, что их некуда было ставить. Джугашвили держал правую руку на сердце, как бы давая, клятву народу, что все враги будут уничтожены, а так как с развитием социализма количество врагов возрастает, то машина смерти никогда не будет остановлена.

  Люди с согнутыми спинами и опущенными головами, делая круг у подножья памятника, как бы клялись в верности и преданности своему отцу и учителю. Мы одобряем твои поступки, дорогой учитель и будем помогать уничтожать врагов, но мы не враги, мы твои дети, мы твои сыны и дочери, мы в твоих руках, мы в твоей власти.

  Немного легче советский народ вздохнул, когда услышал о мудром решении родного ЦК, вокруг которого приказано было сплотиться, что великого вождя народов не станут хоронить, предавать земле, как простого человека, а выставят в Мавзолее на всеобщее обозрение, рядом с Ильичом. Это мудрое решение было воспринято с огромной благодарностью всеми советскими людьми. Если раньше за попытку лицезреть диктатора можно было поплатиться жизнью, то теперь, приехав в Москву и отстояв шесть-восемь часов в очереди, можно было попасть в Мавзолей и увидеть родного отца и учителя, и не одного, а сразу двух. Такие счастливчики из далекой провинции, побывав в Мавзолее, становились знаменитыми у себя на родине. С ними производились встречи коллективов, они читали лекции, о них писали в местных газетах.

   14

  Солдаты КП полка вернулись в казарму только к вечеру, поужинали перловой кашей, заправленной вареной свининой наполовину с салом, разбрелись, кто куда, и вдруг, горнист протрубил сигнал сбора всего личного состава. Все построились в течение одной минуты. К строю подошел старший лейтенант Бородавицын. У него глаза уже не были на мокром месте. Во взгляде была коммунистическая целеустремленность. Когда дежурный попытался сдать ему рапорт, он махнул рукой и произнес:

  - Вольно!

  - Вольно, - подал команду дежурный.

  - Товарищи солдаты! страна похоронила, нет, не похоронила, страна поместила в усыпальницу великого человека. Мы должны бороться за право посетить Мавзолей в Москве: оба вождя там, как живые. Я советский офицер, воевал с фашистами, и мне не посчастливилось побывать в Мавзолее или на Красной площади в дни праздников, когда великий вождь выходил на трибуну и плотно сложенными пальчиками, такие пальчики могут быть только у гения, помахивал, приветствовал восторженную толпу. Мы сейчас рас садимся в красном уголке и устроим соревнование: кто, что знает из биографии великого вождя, какие его книги вами прочитаны, как он пребывал в ссылке, где встречался с Ильичом?

   Солдаты расселись в красном уголке, и беседа началась. Это была трудная беседа, потому, что о жизни великого человека практически никто ничего не знал.

  Настоящей биографии двух отцов отечества просто не существовало, несмотря на то, что книг о Ленине и Сталине - хоть отбавляй. Ну, кто осмелился бы написать, что Сталин грабил тифлиские банки, а деньги отдавал Ильичу, а тот, спустя энное количество лет, ввел его, Сталина, в состав ЦК партии? Кто мог бы поверить, что великий человек состоял на службе у царских жандармов и выдавал им революционеров, будучи членом ленинской партии большевиков? И во сне никому не могло присниться, что Сталин застрелил или вынудил застрелиться, собственную молодую, красивую жену Светлану Аллилуеву, - в какой книге о вожде это было написано? И это далеко не все. Вопросы можно задавать без конца.

  Солдаты сидели, пожимали плечами.

  - Ну что молчите? Расскажите о детстве и юношеских годах дорогого вождя!

  - У него не было детства, - сказал солдат Рыбицкий.

  - И юности у него не было, - добавил Черепаня.

  - Почему? - удивился Бородавицын.

  - А потому что при капитализме ни детства, ни юности не бывает, одни мучения остаются, как у Горького, - сказал я.

  - Ваша позиция правильная, она политически верна, - с радостью произнес замполит. - Вот только никто не осветил борьбу.

  - Он боролся, - сказал кто-то.

  - Правильно. Но как боролся?

  - С флагом в руках.

  - Правильно.

  - И народ за ним шел, под его флаг становился, - добавил я.

  - Правильно. Я ставлю вам отличную оценку.

  - А теперь перейдем к другой теме. Борьба товарища Сталина с внутренними врагами. Как он боролся?

  - Он всех врагов чик-чик и готово, - сказал рядовой Изанский.

  - Политически правильно, рядовой Изанский, - сказал Бородавицын. - Можете назвать хоть несколько фамилий, которые разоблачил товарищ Сталин?

  - Он всех разоблачал, и всех расстреливал, и правильно делал. Если враг не сдается- его уничтожают. Так и империалисты. Им лучше сдаться, а если не сдадутся, мы их чик-чик и готово, - сказал рядовой Слесаренко родом из Курска.

  - Товарищ Сталин разоблачил и обезвредил Бухарина, Рыкова, Пятакова, Троцкого, Томского, Якира, Тухачевского, Уборевича...почти весь ленинский центральный комитет, потому что к Ленину все примазывались. Вот так, товарищи. Было бы очень хорошо, если бы каждый из вас написал сочинение на тему: "С именем товарища Сталина в бой с империализмом". А я всем выставлю оценки. На этом все. Можете сегодня отдохнуть. А, должен вам сообщить, что командованием наш старший лейтенант Слободан направляется в Москву для посещения усыпальницы вождей, гениев всего человечества. Он не то завтра, не то послезавтра вернется, и расскажет, как они там отдыхают.

  - И я хочу посмотреть, - сказал солдат Рыбицкий. - Интересно, они в обнимку там лежат, целуются, или просто пожимают друг другу руки.

  - Как это в обнимку, да еще с поцелуями, они что, голубые по-твоему? - спросил солдат Черепаня.

  - Нет, голубыми они не могли быть: у того и другого были жены и любовницы, - сказал я.

  - Тише, товарищи! Вы уже становитесь на путь ревизионизма. Нельзя так про вождей рассуждать: голубые, любовницы. Гений не может быть голубым. Он может быть, ну скажем светленьким, таким, понимаете, ярким, светящимся и у него не может быть любовницы. У него может быть подруженька, или, выражаясь современным языком, партийный товарищ...в юбке.

  - Как Инесса Арманд у вечно живого товарища Ленина, - сказал я.

  - А вы откуда знаете, что партийным товарищем у Ленина была Инесса? - спросил Бородавицын.

  - А мне дед рассказывал. Он был членом ЦК компартии Чехословакии, - сказал я.

  - Товарищ Славский, это была военная и государственная тайна. Она актуальна и сегодня, когда империалисты цепляются за любую мелочь. Так что вы забудьте про это, так как будто вам дед ничего и не говорил. Кроме того, я советский офицер, ничего об этом не слышал. Для меня великая революционерка, если это только не провокация, Инесса Арманд, совершенно не знакомое имя. Я, поэтому могу усомниться в вашей информации и признать ее чуждой нашей советской морали и тогда надо принимать к вам соответствующие меры. Вы поняли?

  - Так точно, понял, - вытягиваясь в струнку, произнес я. - А впрочем, я, кажись, перепутал немного. Эта Инесса, будь она неладна, или царствие ей небесное, принадлежала вовсе не Ленину, гению всего человечества, а врагу советского народа и всего коммунистического и рабочего движения Льву Троцкому. Это Троцкий имел кучу любовниц, а не Ленин. Точно. Так оно и было. Эстафету Троцкого принял враг советского народа..., фамилию забыл..., а этих врагов было много и еще будет.

  - Вот это правильно. Теперь я вижу, что вы на правильной, ленинской платформе стоите, товарищ Славский. Видите, если пошевелить мозгами, то поневоле станешь на ленинскую платформу. Другого просто не дано, - убеждал Бородавицын.

  - Надо, чтоб и американские империалисты стали на ленинскую платформу, - произнес Изанский.

  - Мы их заставим, - сказал Рыбицкий.

  - Нет, товарищи, опять ошибка крадется за вами, - вмешался Бородавицын. - Мы американских империалистов просто уничтожим, мы в коммунизм их не возьмем, напакостить могут, а простой народ Америки сам поймет, на какую платформу ему становиться.

  - Надо их уравнять. Пусть все едят по одной порции горохового супа, как мы, - сказал Черепаня.

  - И живут коммунами, как мы, - добавил я.

  - Правильно, товарищи. Все получают пятерки.

  Прошло две недели. Сочинение никто не написал. Замполит Бородавицын, видать забыл об этом. Он теперь с пеной у рта доказывал на политзанятиях, что коммунизм не за горами, и когда солдаты завершат срок срочной службы, они вернутся уже в готовый коммунизм. Но не это главное. Главное то, что при коммунизме все по потребности. Хочешь две порции перловой каши на ужин- пожалуйста, хочешь иметь сапоги на зиму, а туфли на лето- пожалуйста! А работать... на полной сознательности. От сознательности людей будет просто распирать. А что делать с несознательными? А это не проблема. Их в коммунизм просто не возьмут. Что с ними делать? Как что? Это же балласт истории, а балласт обычно на мусорную свалку. Туды им и дорога.

  Будут ли деньги при коммунизме? Нет, не будет. А зачем они? Разве членам Политбюро, нужны деньги? конечно, нет: в Политбюро давно коммунизм. Как насчет браков? будут ли обобществляться представители слабого пола? это сложный вопрос. Ленин был против. Помните, он говорил там про стакан, с которого пьют многие и жидкость начинает портиться. Так и тут. Сам Ильич вел скромную жизнь. Всю жизнь любил Надю и ... Может, он всего один раз поцеловал ее, потому что только один памятник ей поставил за поцелуй. Скромняга. Берите с него пример.

  Довольно быстро мы стали забывать о том, что мы осиротели, вопрос, что делать и как быть дальше без вождя народов улетучился. Судьба любого человека, каким бы ни был при жизни, отворачивается от него, как от ненужной вещи, как только ого закапывают в землю или даже помещают в мавзолей. И это не зависит от должности. Только здесь наступает настоящее равенство.

  О Сталине стали вспоминать все реже и реже, все взоры были устремлены на Хрущева, Маленкова, Берию и Молотова. А я, так обо всех забыл в силу своей несознательности.

   Часть вторая

   1

   Будучи обычным связистом на командном пункте полка я понимал, что я только числюсь связистом, как и масса других солдат, так на всякий случай, если понадобиться размотать провод, отнести катушку на место воображаемого другого командного пункта. И это было грустно. Мне хотелось быть полезным и я мог быть полезным, но меня никто не замечал, как не замечают пешку, когда таких запасных пешек вокруг много. Единственное, что радовало: я избавился от унизительной муштры, которая расшатывала мою нервную систему.

   Катушка с проводами, которую я редко взваливал на плечи, иногда разматывал, куда-то тащил, хоть в этом не было никакой необходимости, и снова возвращался в казарму, приводила к мысли, что армия это сборище бездельников на шее народа. Вдобавок мои новые сослуживцы не стали моими друзьями потому что мы были от самого рождения разные, словно я родился в другой стране и мое мышление, мой внутренний мир коренным образом отличался от мира тех, с кем я делил всю пустоту своего пребывания на батарее. Я прекрасно понимал, что в моей тоске и одиночестве никто не виноват, ни командиры, ни ребята, у которых было одно на уме - служба, уставы, чистка пуговиц, заправка кроватей, слушание лекций о том, как мы хорошо живем.

  Как я относился к тому, что вождь описался, я тщательно скрывал и то, что он приказал долго жить, мне было совершенно все равно, а ребята страдали и все страдали в стране от мала до велика. И они имели на это право. Это было их право, а у меня было свое право.

  И вдруг в моей солдатской жизни произошли существенные перемены: я был вызван к замполиту Бородавицыну на беседу. Он меня усадил напротив и как бы облегченно сказал:

  - Хоть вы и носитесь со своим истерическим материализмом, но особым рвением на нашей батарее не отличаетесь. Носите катушку и не больше. Я лично ожидал от вас большего.

  - Я не виноват, что мне не дают никаких поручений, а рваться к пульту насильно я не могу. Там есть толковые ребята, которые прекрасно справляются с настоящим боевым заданием: следят за движениями самолетов в ночное время. Я собирался предложить книжную передвижку, а то солдаты скучают от безделья. Можно ведь договориться с любой библиотекой, и они выдадут любую книгу по заявке. Это помогло бы и уставы учить.

  - Может и пошло бы, не спорю, но уже поздно. Тут такая ситуация, что мы вас должны отчислить из нашего дружного коллефтива. Хотите учиться?

  - Я что-нибудь натворил, товарищ капитан, я ведь могу исправиться. А что касается учебы, то я уже учился, но толку от этого мало - ответил я. - Теперь я убедился в том, что не самая лучшая жизнь в армии. Постоянная муштра, подъемы даже в ночное время, а после криков и срочного одевания, даже когда объявят отбой, заснуть трудно. А в шесть утра снова подъем. Как вы, офицеры, всю жизнь отдаете службе в вооруженных силах, - мне просто не понятно.

  - Надо кому-то служить, - примирительно сказал Бородавицын. - Кто Родину будет защищать от империализма? Защита Родины - это священный долг каждого советского человека. Вы зря ссылаетесь на трудности. Вы думаете, вам одному трудно? Всем трудно. Надо к этому привыкнуть и все будет в порядке. На гражданке тоже будет вам несладко, вспомните меня.

  - Ну, если с этой точки зрения, то все понятно.

  - Без "ну", товарищ ефрейтор. Сейчас мы вам подготовим необходимые бумаги, отправитесь в штаб Белорусского военного округа. Там вас ждут, - добавил командир КП (командный пункт) капитан Самошкин, который вошел в кабинет своего зама по полит части. Он был более добродушен и как бы гордился, что его солдата забирают в штаб армии.

  - Должен сказать, что вы родились в рубашке. Мало кому удается попасть в штаб армии.

  - Кто ждет меня там, как я об этом узнаю? - уточнил я.

  - Спрашивайте майора Амосова, а он вас определит. Там будут и ваши сослуживцы по полковой школе. Тогда вам не всем присвоили звание сержанта, не было должностей свободных, но, видите, про вас курсантов все равно не забывает командование. А вы говорите: служить тяжело. Есть еще вопросы?

  - Все понятно, товарищ капитан. Нет больше вопросов. Благодарю за доверие.

  - Так держать.

  - Есть так держать. Служу Советскому союзу!

   Эта новость горячей волной полоснула с ног до головы. Документы уже лежали на столе у командира батареи Самошкина, он крепко пожал мне руку и пожелал успешной службы в штабе армии.

  Тщательно спрятав документы в боковой нагрудный карман гимнастерки и свои вещички, я пошагал по едва заметной тропинке в сторону штаба Белорусского военного округа. Я шел налегке, будучи уверен, что тут же вернусь и скажу Бородавицыну: не подошел.

   Штаб БВО оказался недалеко. На проходной я оставил свой вещ-мешок, и я бойко поднялся на второй этаж к майору Амосову.

  На втором этаже мелькали офицеры от майора до полковника, а я растерялся, не знал, как быть: надо было держать руку у головного убора постоянно, не опуская ее, а я решил не прикладывать руку вообще к головному убору.

  ˗ Генерал˗ ефрейтор, что ж ты не приветствуешь полковника? Накостыляю в следующий раз, - пригрозил незнакомый мне полковник и дружелюбно раз улыбался. - Ну, ладно, а то растерялся, я вижу: скоро заплачешь. Здесь брат одни полковники, руку надо все время держать у виска, не отпуская.

  ˗ Товарищ плутковник, здравия желаю и служу советскому союзу, ˗ выпалил я, чувствуя, как у меня дрожат колени.

  Полковник погрозил мне пальцем и пошагал дальше.

  У двери майора я приготовился: постучал, сдал рапорт, вытянулся в дугу как кишка, не опуская руки в ожидании приказания.

  - Вольно, - сказал Амосов. - Вы будете служить при штабе армии, но сначала мы вас отправим в Крупки, это сто километров от Минска, там пройдете трехмесячную учебу и вернетесь сюда. Мы тут организуем метеостанцию. Посидите пока в красном уголке, почитайте газеты. Подойдут еще ребята, выпускники вашей полковой школы, а также капитан Рыжаченко, ваш командир и преподаватель в одном лице и увезет вас всех в Крупки. Вы хотите служить в штабе армии?

  - Я хочу служить в штабе, благодарю за доверие, а вдруг я в штабе армии, стану генералом...

  - Вы уже генерал, - засмеялся добродушный майор Амосов. - Ефрейтор и генерал, почти одно и то же. Кстати Гитлер был ефрейтором.

  - А Сталин?

  - Товарищ Сталин? Он родился генералиссимусом, запомните это ефрейтор Славский, и никогда не подвергайте эту истину сомнению.

  - Никак нет, вернее: так точно. Никогда не сомневаться в этом не буду. Разрешите идти!

  - Идите.

  - Есть!

   В красном уголке перелистывал газеты, но в голове светилась будущая служба среди офицеров штаба Белорусского военного округа, где, наверное, находится и сам генерал Солодовников, тот, что приезжал с проверкой в полковую школу и вымазал нос грязью начальнику школы Степаненко. Вот увидеть бы его этого аристократа в белых перчатках и генеральских погонах. "Наверное, нас пошлют в офицерскую школу и присвоят звание офицера, мне капитана, а то сразу и майора. Тогда я, в офицерской форме, поеду в отпуск, зайду к председателю колхоза, возьму его за грудки и скажу: не смей издеваться над моими родителями, каналья, не то удушу или пристрелю, как собаку. И односельчанам покажусь. Видите ли, у меня нет будущего, потому что я все в книжках сидел, а мои сверстники уже на работу устроились. Да кем, в качестве кого? Да они колхозными сторожами работают, а колхозный сторож-это большой человек. И на Поляну я пойду к этой мадьярке, что на пианино играет. Она специально для меня божественную мелодию исполнила, когда я молоко продавать приносил. Я в щечку ее непременно поцелую. Она..., у нее пухленькая, розовая щечка, как спелый помидор".

   2

  Когда поступила команда собраться в холле первого этажа, я спустился вниз и узнал своих бывших курсантов по полковой школе - Бомбушкаря, Касинца, Черепаню, Рыбицкого и Шаталова. Майор Амосов тоже вышел к нам вместе с капитаном Рыжачеко. Мы построились в одну шеренгу. Получилось отделение в количестве то ли одиннадцать, то ли 12 человек.

  Капитан, как и мы, держался скромно, не вылезал, не торопился давать команду, он как бы прятался за спину майора Амосова и сразу произвел на нас благоприятное впечатление.

  - Ребята, подравняйтесь, пожалуйста, - негромко произнес майор Амосов.

  Слово "пожалуйста", не принятое в армии на всех уровнях, произвело на нас необычное впечатление. У всех сразу посветлели глаза, а я чуть не всплакнул от радости. Первым встал в строй и вытянул грудь колесом. Майор Амосов улыбнулся, - майор Амосов был необыкновенно добрым, чрезвычайно интеллигентным и порядочным человеком. В этом я убедился гораздо позже, когда мне было очень трудно и, как мне казалось, моя судьба зависела только от него, от его воли, от его решения.

  - В Минске нет метеостанции. И это большое упущение. Мы пользуемся данными Белорусской обсерватории, но, по известным причинам, мы здесь, в штабе БВО, решили создать свою станцию. Что это такое, вы узнаете в Крупках от своего командира, капитана Рыжаченко, начальника такой же метеорологической станции в Крупках. Если вкратце, то при стрельбе по летающим целям на значительных высотах, нам нужно знать направление ветра, его скорость и давление воздуха, влияющее на полет снаряда. Получится ли, оправдаются ли наши надежды, зависит от вас, стоящих здесь передо мной. Поэтому старайтесь, будьте молодцами.

   На то чтобы освоить показания приборов и обрабатывания данных отводится три месяца. Есть ли вопросы?

  - Все понятно, товарищ майор, - отчеканил я.

  - Кого вы выберите своим командиром? - спросил капитан Рыжаченко.

  - Я предлагаю младшего сержанта Шаталова, у него среднее образование, он хороший запевала, курит только махорку и то редко, - предложил я.

  - Хорошо, я не возражаю, - согласился капитан Рыжаченко. - Как вы, товарищ майор?

  Майор Амосов улыбнулся и моргнул глазом в знак того, что он не возражает.

  - Вольно, разойдись! Собирайте свои рюкзаки. В два часа посадка на поезд Минск-Москва, до станции "Крупки".

  Будущих метеорологов посадили на поезд "Минск-Москва" в общий вагон, где было полно гражданских лиц мужского и женского пола. Мужчины в меньшинстве и то в основном бывшие военные. Они сидели с гордым видом, кто без руки, кто без ноги, кто с одним глазом и рассказывали о своих военных подвигах. В их рассказах были преувеличения, но в основном эти преувеличения базировались на реальных событиях.

  Мы заняли свободные места и сразу поняли, что мы востребованы.

   - А солдатики, наши защитники, садитесь, не стесняйтесь, - приглашали в основном представители прекрасного пола.

  В описываемое время мужчины все еще были в дефиците, и это понимал каждый. Двадцать восемь миллионов солдат сложили свои головы на полях сражений не так давно закончившейся войны, не могли не сказаться на дисбалансе мужского и женского пола.

  Я уселся между дамами среднего возраста и отвечал на многочисленные вопросы.

  - Женат, небось? ну-ка, признавайся.

  - Не успел, да и женилка что-то плохо работает, ˗ съязвил я.

class="book">   - Не могет такого быть, - сказала дама и схватила меня за колено. - Увезла бы тебя и привела в порядок.

  - Нельзя. Пымает, арестует и в каталажку.

  - Не приставай к парню, Глаша. Тебе бы все шутки шутить.

  - Хи- хи, в каждой шутке есть доля правды. Вон какой розовощекий...проглотила бы.

  - Отделение, встать! Собраться всем в тамбуре. Через семь минут нам выходить, - скомандовал капитан.

  - Как вас зовут? - спросил я.

  - Глаша, как же, ты же слышал. Говори, где мы могли бы встретиться?

  - Месяца через три в Минске. Пока тут у нас, в Крупках сборы.

   Я вскочил, помахал рукой Глаше и выскочил в тамбур.

  Поезд сделал краткую остановку в Крупках, дал сигнал и двинулся дальше. Ребятам пришлось топать пешком около двух километров. Воинская часть размещалась в глухом сосновом лесу в нескольких зданиях - казармах. Их, видимо, выстроили специально для военных...с водонапорной башней, подводом электроэнергии.

  Был конец апреля. Земля покрывалась зеленью, но все еще дул прохладный ветерок, и сырость по ночам приводила в дрожь, когда надо было бежать в общий туалет, возведенный недалеко от казарм и учебных классов.

   Курсантов разместили в теплое помещение казармы, где стояли одноярусные кровати.

  Кормежка, на удивление была гораздо лучше, чем в Минске, видать результат того, что повара не воровали, не обменивали хорошее мясо, на кости или жирную свинину. Они здесь же при части и жили, кто с семьей, кто в одиночку. Младший сержант Шаталов командовал отделением.

  В хорошо оборудованном классе начались занятия по восемь, а то и больше часов в день. Преподавателем в единственном числе был капитан Рыжаченко. Он отличался от любого преподавателя полковой школы своей грамотностью, вежливостью, манерой изложения. Седьмой и восьмой час шел тяжело. Слушатели поневоле клевали носом, он видел это и делал замечание в вежливой форме. " Потерпите, ребята, еще немного. Материал огромный, а времени отведено мало". И это было хорошо, потому, что в полковой школе сержанты преподавали, как слесари бальные танцы, да еще наказывали слушателей, когда у них закрывались глаза от скуки. Занятия заканчивались обычно в четыре часа после обеда, и солдаты до ужина были свободны. Эта свобода заключалась в том, что каждый мог выйти за пределы части, побродить по лесу, вернуться в казарму, сесть за письмо родителям или девушке, если таковая была где-то далеко и ждала этого письма.

  Я, счастливый как никогда, бросился искать то место под открытым небом, где в прошлом году летом, будучи курсантом полковой школы, ездил в летний лагерь и ночевал в палатке. Но найти летнюю стоянку оказалось пустой мечтой. Все везде тщательно убрано, места предполагаемых палаток покрылись дерном и стали покрываться мягкой зеленой растительностью. Правда, здание клуба и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, остались.

  - Как хорошо, что кончилась эта проклятая муштра! Всю жизнь ее помнить буду, - сказал я в кругу своих ребят.

  И действительно все жили как у Христа за пазухой. Солдат хорошо кормили. У меня даже подбородок появился. Нас не посылали мыть котлы, дежурными по кухне в ночную смену, свои кроватки заправляли, как умели, никто их не проверял, не мотал нервы.

  Я подружился с солдатом Блажевичюсом из Прибалтики. Он неважно говорил по-русски, но отличался тактичностью и вежливостью, привязался ко мне, как к родному брату.

  Капитан Рыжаченко проводил занятия по метеорологии по восемь часов в день. Удивительно, что я усваивал материал без труда в то время как мои сослуживцы тяжело переносили восьмичасовой рабочий день и никто из них не мог усвоить ни одной темы.

  На семинарах я отдувался за всех. Преподаватель ни на кого не кричал, никому не выносил порицания, никого не наказывал, иногда вздыхал и крутил головой. Он радовался тому, что хоть один ученик его понимает и что свои знания он может передать хотя бы одному из нас.

  Бывшие курсанты Черепаня, Касинец, Бомбушкарь, Рыбицкий, Шаталов, Изанский и другие сидели на занятиях тихо, делали вид, что слушают, но не соображали, о чем идет речь. Скорее муштра в полковой школе подействовала на мозг и что-то там такое отключила. Шаталов был неглупый малый, но к метеорологии интереса не проявил.

   Я же освещал любую тему на отлично, справлялся с любым практическим заданием. Уже месяц спустя, я самостоятельно принимал и обрабатывал радиосигналы, вычислял необходимые данные для последующей передачи в дивизии, стоявшие в ста километрах от города.

  Рыжаченко не мог нарадоваться на своего ученика.

  - Если бы вы остались у нас, - сказал он как-то мне, - мы сразу присвоили бы вам звание сержанта, и вы стали бы моим заместителем.

  - Я не решаю этот вопрос, товарищ капитан, и вы знаете это, - сказал я. - А потом, зачем здесь оставаться, поедемте и вы с нами. Вы были бы хорошим командиром. И командиром и...отцом. Все молодые солдаты чувствуют себя одинокими, в армии на нас орут, как бешеные псы наши командиры.

  - Я тоже не решаю этот вопрос. Если командование сочтет нужным, оно издаст приказ. Тогда я с удовольствием поеду с вами в город.

  - Мы напишем коллективное заявление и передадим его командующему. Он учтет наши пожелания.

  - Этого нельзя делать, ни в коем случае. В армии никакие коллективные мнения, а тем более, коллективные заявления в письменном виде, недопустимы. В армии - единоначалие. Если бы вы это сделали, то мне пришили бы панибратские отношения с подчиненными. Мало того, могут сказать, что я сам упрашивал вас об этом. Короче, ваши хорошие намерения обернулись бы для меня злом.

  - А кто конкретно может решить ваш перевод в Минск? От кого это зависит?

  - От полковника Эпштейна.

  - Он ... иудей?

  - Думаю, что так. Только это не имеет значения.

  - Имеет, - сказал я.

  - Какое?

  - Нам наверняка пришлют ... такого же, а они злые люди, любят выслуживаться, их мало, но где один, там и второй, - сказал я. - Все же быть начальником десяти человек в генштабе Белорусского военного округа (БВО)... такое редко случается. Теплое местечко, не так ли?

  - Такой вариант возможен, - согласился Рыжаченко. - Их в армии немного, но они действительно крепко держатся друг за друга, чувствуют друг друга за сотни километров, и в отличие от нас, русских, никто никого не подсиживает. Это правда. Товарищ Сталин не любил их, но теперь...

  - А Каганович?

  - Каганович в единственном экземпляре, как свидетельство советского интернационализма. А в общем, Каганович на закуску.

  - Плохи наши дела, товарищ капитан.

  - Почему?

  - Если нам пришлют..., он начнет нас кусать, чтоб выслужиться. Говорят, хохлы точно такие же: где хохол прошел, там еврею делать нечего. У нас в полковой школе был майор Степаненко. Житья от него не было.

  - Я тоже хохол, - сказал Рыжаченко, - и вы хохол, судя по вашей анкете.

  - Да, национальность не выбирают, - сказал я. - Но я не хохол вовсе, я - русин. А это большая разница. Кроме того, вы, товарищ капитан, относитесь к той категории хохлов, которыми страна может гордиться. Гоголь, Глинка - ...великие хохлы. Я желал бы быть одним из них, и вы, наверное, тоже.

  - Я знаю майора Степаненко. Он давно уже в майорах ходит, оттого и нервничает.

  - Он, наверняка, думает, что ему на большее рассчитывать нечего.

  - Так оно и есть.

  В конце июля курсы закончились. Нам было доверено самим добраться до Минска без сопровождения офицера. Все понимали, что курсы в Крупках это был лучший период службы в армии. И если командование учло наши пожелания и назначило капитана Рыжаченко нашим командиром - наша солдатская жизнь была бы такова, что никто из нас не захотел бы возвращаться домой. Но среди высшего офицерского состава были свои интрижки, свои дружеские взаимоотношения, свои служебные взлеты и падения.

  - Я пойду к майору Амосову, - сказал я своим сослуживцам.

  - Нельзя этого делать, - сказал Шаталов, - мы можем только сделать хуже. Начальство само знает, что надо делать.

  - Нет, надо идти, а то пришлют, бог знает кого, откопают его где-нибудь и пришлют, - настаивал рядовой Рыбицкий.

  Но время подошло, капитан стал прощаться с нами и это было прощания отца с двенадцатью сыновьями.

  - Товарищ капитан, не забывайте: все мы ждем вас в Минске. От имени всех заверяю вам: будем работать дружно на благо Родины. Каждый из нас будет стараться по силе возможности. Вы у нас не только командир, но и...

  - папа, - произнесли все солдаты громко.

   Стрелки на часах близились к двенадцати, пора было отправляться на станцию Крупки. В вагоне были одни гражданские лица - добрые, скромные, добродушные лица.

  Выгрузились на станции и направились в сторону Логойского тракта на городском транспорте. На территории военного городка, нас уже ждал майор Амосов и отвел в небольшое помещение, где нам предстояло прожить какое-то время. Это была большая комната с двухъярусными кроватями, довольно уютная с огромными, шкафами, тумбочками мягкими креслами, книжными полками.

  Каптенармус старшина Петренко выдал нам матрасы, пуховые подушки, белоснежные наволочки и простыни, вафельные полотенца и новые байковые одеяла.

  - Учтите, - сказал он, - я выдаю вам то, что положено офицерам. Бережно относитесь к общенародному имуществу. Не чистите сапоги белыми полотенцами, для этого есть сапожные щетки, - я их вам тоже вскоре выдам. Таким необразованным делом занимаются солдаты, что служат вдали от города. А вы числитесь при штабе Белорусского военного округа и потому вы - интеллигенты. Товарищ Ленин, правда, не любил интеллигенцию и даже называл ее говном, но это была буржуазная интеллигенция, вы наша социалистическая интеллигенция с марксизмом в душе и сердце.

  - А когда нас в баню свезут? - спросил сержант Шаталов.

  - А что?

  - Как что, у меня в потайных местах все время чешется.

  - Хорошо, завтра у вас баня.

   3

  Нас временно поселили в прекрасное помещение, в виде микро казармы, а это была офицерская гостиница, оборудованная мебелью, хорошими кроватями в один этаж, тумбочками. Я оккупировал большой письменный стол, расположил в нем книги, письменные принадлежности.

  Загородом нам отвели помещение в виде бункера под названием бомбоубежище. Уже пошли сигналы, данные о давлении, скорости ни направлении ветра на различных высотах.

  - Да мы сами будем все делать, незачем нам присылать кого-то, а то пришлют хохла или еврея и начнут нас душить.

  Таково было общее мнение.

  "Неужели в армии может быть так хорошо, - думал я, строя грандиозные планы на будущее. - Да я здесь пройду весь материал за среднюю школу и как только кончится срок службы, поступлю в институт. А пока и здесь хорошо. Кормят гораздо лучше, чем в Крупках, в город можно выйти, а в выходной и парк посетить. Запустить зонд с прикрепленным прибором, определяющим давление, направление ветра на различных высотах, обработать эти данные и передать в штаб нескольких дивизий, на все это нужно потратить два, два с половиной часа. Остальное время используй, как хочешь. У нас больше нет этого придурковатого хохла Степаненко, который орет по всякому поводу и без повода. А сержанты ему подражают и, в общем, все орут как в пекле". Мы, конечно же, немного разболтались, как говорили в армии".

   ***

  За городом, недалеко от КП полка, где я недавно служил, нам отвели бомбоубежище, завезли оборудование, и мы ежедневно собирали радиозонд, надували большой шар и выпускали в атмосферу. Я получал и обрабатывал сигналы. Свои сигналы мы сверяли с данными Белорусской обсерватории и если совпадали, рассылали их по зенитным полкам, передавали в дивизии Белорусского военного округа. То, что у нас не было командира в офицерской форме, никак не сказывалось на работе нашей маленькой метеостанции: то, что хотело командование, оно получало четко один раз в сутки. У нас была возможность покидать военный городок и выходить в город, особенно в выходные дни, но никто из нас не опаздывал.

  Но я знал, что так продолжаться не может и не ошибся. Однажды, в десять утра к нам в жилое помещение вошел толстозадый с немного отвисшей толстой губой и глазами навыкате еврей Вазелевский или Узелевский.

  - Кагал! - произнес он на своем языке. - Встать, иррна! Отныне я ваш командир пан Узилевский! Прошу любить жаловать. У вас тут полный шлемаз, а я шломиэль. Ах, ты вейз!

  - Нам уже идти на метеостанцию, товарищ шлемаз. В 11 выпускаем зонд. Не волнуйтесь так. Вы должно быть, только что из Израиля. Там что - шлемаз, так шлемаз?

  - Мои сослуживцы расхохотались.

  - Азохен вей! Ты есть Славский неудачный курсант? ну я научу тебя родину любить. Ну -кось тумбочку открой, шо у тебе там хранится, есть там враждебная литература? О, полно. Это вместо уставов, да? Ну-ка посмотрим поближе. А, Шекспир, он еврей? Если еврей - прощаю.

  - Могу сказать одно: он не дерьмо, - ответил я полный злости.

  - А Бульзак? Американец. Наш враг. Но мы поступим так. Вернемся из задания и начнем составлять протокол.

  - Меня посадят?

  - Это будет решать КНВД.

  - НКВД, товарищ шлемаз.

  - Ты сказал НКВД? Так и запишем.

  Он достал блокнот из потертой кожаной сумки, там уже первой стояла моя фамилия и туда в это строку что-то добавил.

  - А теперь строиться.

  - Зачем строиться? - спросил Шаталов. - До круга доедем трамваем, а там уж и строем, если прикажете.

  -Я главный командир, а вы так себе ни два, ни полтора. Следовательно, мое слово последнее. Азохен вей! Я не выдержал и засмеялся.

  - Что, у чому дело?

  - Вы собираетесь научить нас еврейскому языку?

  - Зайд гезунд! - До свидания! - сказал капитан и тут же опомнился. - Строиться! Ать-два, ать - два.

  Мы все выстроились и попытались выйти из помещения строем, но строя не получилось. Капитан сплюнул себе на воротник и сказал какое-то ругательное слово на своем языке. Мы шли до трамвайной остановки строем, сели в трамвай.

  - Запевай! - потребовал капитан Узилевский.- Он еще больше выкатывал глаза. Но никто запевать не стал. Шаталов набрался смелости, подошел к нему вплотную и что-то шепнул на ухо.

  - А рази мы у тромбае?

  - Да-да, у нем у самом.

  - Ну, тады дело швах.

   ***

  Наша землянка была закрыта на висячий замок. Ключник Бамбушкарь долго копался, пока открыл и входя в маленькое помещение зацепил за провод ногой, а провод оказался привязан к аппарату, - это был аппарат, который нами не использовался, кто-то его по ошибке доставил, - но он был коротковолновый, не выпускался и не продавался населению по той причине, что на коротких волнах можно было слушать вражьи голоса, такие как Немецкая волна, Радио Свобода, Голос Америки. Это был крепкий железный ящик, и падение с полки на пол не принесло и не могло принести ему никакого вреда. В нем разбирался только рядовой Беккер уроженец Львова.

  - Фамилио! фамилио, твою мать, ураг совецого государства!

  - Беккер, - товарищ капитан.

  - Буккер? Ну, твоя мать, чесать зад! садись вот на тот скамейка!

  Беккер послушно сел, снял пилотку, заморгал глазами. Капитан неспешно открыл свою кожаную сумку, уже на ней стояла какая-то клякса, извлек общую толстую тетрадь и уселся рядом.

  - Да Беккер здесь ни при чем, товарищ капитан. Это Бобушкарь виноват, он у нас ключник.

  - Кто назначал Бомбу...? Бомба, садись! После допроса, Бумбо шкумбо, придется заполнить личный листок. Тут 80 вопросов. На все нужно добросовестно ответить. Где прадед захоронен, знаешь?

  - Никак нет.

  - А, маскируешься? Знаем мы вас.

   Плечистый, губастый, краснощекий, с немного выпученными глазами и какой-то идиотской, едва заметной улыбкой, улыбкой превосходства, капитан Узилевский производил на всех жуткое впечатление. Его мясистое лицо становилось свекольным при едва заметном волнении, а толстая нижняя губа слегка отвисала, покрываясь слюной. Из-под офицерской фуражки, начиная от висков, выпирали рыжие курчавые пейсы - знак национальной принадлежности; живот слегка отвис, стянутый широким офицерским ремнем. И этот недостаток можно было бы простить, если бы не толстый раздвоенный зад, состоящий из двух толстых половин и разорванным швом на офицерских брюках, который никак невозможно было скрыть.

   ˗ Встать! Иррно! Садись, Иррно! Встать, ложись Бамбушкако-како...! Как вы выполняешь команду своего начальника? как ты встречаешь советского офицера, своего командира? Я научу вас родину любить. Ирррр - но!

  Солдаты перепугались. Кое-кто встал, кажись Касинец встал: руки по швам и высоко поднял тыкву, едва пилотка не слетела и произнес шалом, товарищ капитан. Капитан улыбнулся, вздохнул и сказал:

  - Ладно, на сегодня хватит.

  А я вспомнил, что надо запускать зонд. Так мы начали работать.

  Сверив свои данные с данными обсерватории, я отдал журнал Касинцу для передачи в полки БВО.

  - Не подвели, товарищ ефрейтор? - спросил меня капитан.

  - Никак нет, товарищ капитан.

  - Тогда какие у вас есть предложения?

  - Хорошо бы побывать в обсерватории всем нашем скромным личным составом во главе с вами, товарищ капитан, - сказал я, пряча улыбку в глазах. Я знал, что он совершенно не нужен, так как он баран, жидовская плесень, совершенно не разбирается в метео данных, но делать было нечего: он офицер, наш командир.

  -Давайте, я сейчас позвоню начальнику обсерватории и передам вам трубку, а вы там договоритесь о приеме.

  - Гм, так, во главе со мной, это то, чего я добиваюсь. Только не давайте, а разрешите - вот как надо говорить. Но так уж и быть, разрешаю. Хотя, подождите: не могу разрешить. Так как вы сказали " давайте", а не разрешите, поездка на серваторию отменяется. Это вам наука. Рядовой Бомбушко, встать! Продолжим.

  Я в это время испытывал к нему ненависти больше, чем кто-либо, когда - либо.

   Капитан стал всматриваться в каждого из нас. Когда приблизился ко мне, я дважды чихнул, потому что от него дурно пахло, видать, он тихонько стрельнул. Наши глаза встретились, мы сверлили друг друга. Наконец, я спросил:

  ˗ Кто вы такой? Обычно командиров, в том числе и офицеров, кто-то представляет подчиненным, а вы ...самозванец.

  ˗ Я - ваш новый командир, капитан Узилевский. Я сам себя представляю. Я вас всех пересажаю, по одному, по очереди. Видно, что вы разболтались, вернее развратились, и это никуда не годится. Ну-ка слушай мою команду. Строиться, си-и-иирна! Садиться, си-ирррна! Товарищ сержант! сдайте лапорт. Я ваш, ваше все, понятно? Замордую, если не будете беспрекословно выполнять мои приказания - приказания родины. Непослушание расценивается как измена Родине. Товарищ Шаталкин, вернее, Шкатулкин, выполняйте приказание, ну, кому сказано?!

   Шаталов поднялся, за ним все встали, вытянули руки по швам, а я несколько замешкался, а потом и вовсе забыл, что надо опустить руки по швам, поскольку мои глаза впились в физиономию рыжего тучного еврея.

  - Гм, - произнес капитан, - вы несколько лениво встаете со своих мест. Так встречать советского офицера, да еще своего командира, просто не годиться. А я биографию каждого из вас уже изучил почти досконально. Вы все не так давно окончили полковую школу. Начальник полковой школы майор Степаненко - мой друг. Он, правда, хохол. Но это не беда: где прошел хохол - там еврею делать нечего, го-го-го. Насколько я знаю, он строгий командир. Видать, вы подзабыли, малость, строевой устав. Но не беда, мы...вернемся к этому и очень скоро.

  - Простите нас, товарищ капитан, мы, после жестокой муштры в полковой школе, немного расслабились, но это никак не сказывается на наших прямых обязанностях: все данные, необходимые нашим зенитным частям, мы передаем точно и в срок, и эти данные без погрешности.

  - Вы ефрейтор Славский?

  - Так точно, - вытянулся я.

  - Вольно, ефрейтор Славский. Я знаю, что вы лучший специалист метеорологический зенитчик, но это не дает вам право рассуждать. Ваш лексикон должен состоять из нескольких слов, а именно: слушаюсь, так точно и есть. Поняли? Поняли или нет? Отныне все вы будете выполнять только мою волю. Пока все дружно садитесь, я проведу с вами политзанятия, а потом поедем за город, осмотрим наше рабочее место. Но вы не дружно сели. А коль так, слушай мою команду: дружно встать, дружно сесть, дружно встать, дружно сесть! Хватит на первый раз. Через недельку вы будете дружно садиться, а пока что хватит. Разболтались вы, разболтались. А это измена. Кто вы на самом деле, я знаю почти досконально. У ваших родителей враждебное отношение к советской власти, а какое у вас, я очень скоро выясню.

  Капитан извлек из потертого портфеля толстую книгу под названием "Марксизм и вооруженные силы", раскрыл ее, сел к большому столу, раздвинул ноги, что мешали животу, и начал читать. Читал он очень нудно и совершенно непонятно, о чем же там, в марксистском талмуде, шла речь. Почти на всех это чтение подействовало как снотворное, а я кусал губы до крови, чтоб не рассмеяться. Капитан умудрялся одним глазом посматривать на сопевших подчиненных и делал замечание только в том случае, если на все помещение раздавался храп. Когда же взгляд его рыбьих глаз встречался с моим взглядом, насмешливым и презрительным, на его жирном лице появлялось так много кровяных шариков, что кожа по цвету напоминала очищенную свеклу. Порой он останавливался и долго сверлил меня своими маленькими глазками буравчиками, но я не отводил насмешливого взгляда, за что впоследствии жестоко расплачивался.

  Когда ему самому надоело бесполезное чтение, от которого он сам начал зевать, - он захлопнул книгу, и велел собираться.

  - Сержант Шаталко! постройте отделение в колонну по одному и строем следуйте за мной. В общественном транспорте не разговаривать, не смеяться, с девушками шуры-муры не заводить.

  - А дышать-то можно? - спросил Бамбушкарь.

  - Сержант Шаталко! пошлите этого солдата сегодня вечером дежурным по кухне.

  - Да что вы, товарищ капитан! там такие котлы глубокие, что, когда я полезу их чистить, меня надо будет за ноги вытаскивать, - пожаловался Бомбушкарь.

  - Ничего, на месте разберутся, что с тобой делать. Знайте, товарищи: задавать глупые, с подковыркой вопросы, категорически запрещается. Вы меня поняли? поняли или нет, я вас спрашиваю?

  - Так точно, поняли, ваше благородие.

  - Молчать! какое я вам благородие? я советский офицер, а с благородиями у нас давно покончено. На следующих политзанятиях мы будем проходить эту тему подробно.

  Солдаты выстроились во дворе перед казармой и после всех команд, последовали за своим командиром, который произвел на них тягостное впечатление.

  В городе в то время военных было не на много меньше, чем гражданских, и шагистика строем, считалось нормальным явлением, поскольку весь город походил на военный городок, в котором военная муштра считалась нормой.

  На трамвайной остановке солдаты остановились, и когда открылась входная дверь, дружно вошли в вагон трамвая.

  Капитан плюхнулся на переднее сиденье, предназначенное для стариков и инвалидов, и никому не уступал места. Когда к нему подошла кондуктор и попросила уступить место старухе с клюкой, он кисло улыбнулся, встал, подал старухе руку, и бережно усадил ее на место.

  Я снова устремил на него свой насмешливый взгляд и капитан понял, что его подчиненный над ним в душе смеется и за что-то осуждает его.

   На последней остановке капитан приказал всем освободить вагон и построиться рядом с трамвайной остановкой.

  - Дальше мы пойдем строем, - сказал он.

  - Запевать надо? - спросил Шаталов.

  - Немного дальше отойдем и начнем петь, - сказал капитан.

  - Смирно! - громко воскликнул Шаталов.- Правую ногу вперед, арш!

  - Отставить!

  - Отставить! - повторил Шаталов.

  - Товарищ Шаталов, с какой ноги начинается движение? - спросил капитан, краснея.

  - Кажись с левой, - растерялся Шаталов, - а, может, и с правой.

  - Только с левой. Строевой устав повторите еще раз и сдайте мне экзамен.

  - Есть повторить еще раз!

  - Подавайте команду! - разрешил капитан.

  - Смирно! нале-ву!

  - Куда налево? прямо, только прямо, за своим командиром, - пробурчал капитан.

   4

  Я служил в Советской армии. Это значило, что советская армия была не русской, не украинской, не казахской и ни одна народность не пользовалась преимуществом, хотя все мои сослуживцы были русские ребята - хорошие, добродушные, готовы поделиться последним куском хлеба. Что касается евреев и украинцев, то представители этих народов все время пытались верховодить, но ничего не получалось. Это объяснялось численным превосходством: на сто человек русских попадался один еврей и два украинца. Они как бы сдавались на милость старшего брата.

  Пан Узилевский использовал превосходство над подчиненными солдатами рядового состава, а он носил погоны капитана. Никто не знал, какие методы воспитания он применяет в своем маленьком взводе. Некому было его заложить. Никакие жалобы от рядовых в отношении своих начальников, а тем более офицеров не принимались. Кроме того, у капитана была мощная защита в штабе дивизии.

  И все же, если офицеров еврейской национальности можно было пересчитать по пальцам, то украинцев - каждый второй. Они воевали за звездочки, как за слиток золота на золотых приисках. Они пускали вход все - плебейское поклонение старшим, жестокость по отношению к подчиненным, выправку, постоянное напоминание о своей персоне и даже часто употребляемые слова своего языка. Всякий офицер украинец был похож на начальника полковой школы майора Степаненко, как две капли воды. Евреи были несколько умнее и хитрее. Что касается малого числа евреев, то это были замкнутые, чрезвычайно жестокие люди, которые как бы занимались отмщением за свои исторические унижения. В основном эта месть вымещалась на простых солдатах. Так, где командиром отделения, взвода, батареи, полка, дивизии был еврей, там процветал суицид, как результат хитросплетенных жидовских карательных мер. Жиды, занимавшие должности в армии это был Дамоклов меч над головой любого солдата. Встретить еврея в качестве рядового солдата это проблема. Евреи были очень мобильны, дружны между собой. Стоило появиться Эпштейну в качестве начальника штаба дивизии, как все евреи Белоруссии тут же были взяты на учет, им было присвоены офицерские звания, они были расставлены на престижные должности, заняли теплые места.

  Откуда взялся Узилевский? Отца не знал, рос с матерью, плохо учился в школе, но в институт был устроен, сначала на вечернее, а потом заочное отделение по причине бедности. Мать видела, что Залман не тянет: туповат парень.

  - Иди-ка в армию, там хорошо платят. Расскажи, что ты студент. Может тебя заметят, произведут в офицеры.

  Так оно и вышло. Залман попал в глаз Эпштейна и вскоре стал капитаном. А потом был направлен командиром крохотной метеостанции при штабе Белорусского военного округа. Зарплата, как у любого начальника. Теперь можно было жениться на еврейке минчанке, но Залман плохо выглядел и, несмотря на дефицит мужчин, после окончания войны, ни одна еврейка не решилась стать верной подругой Залмана. Уже 35 лет, а он все холостой, живет с матерью и довольно уютно в однокомнатной халупке.

  Маленькая метеостанция, такая важная для командования могла бы быть более хорошо оборудована, но Залман для таких дел прямо скажем, не годился. Он сосредоточил свою деятельность на игре на нервах своих солдат.

  Добиться заполнения личных листков, где было 80 вопросов, не так просто. Хоть стреляйся, солдаты не могли вспомнить, где похоронены их прабабушка и прадедушка: холмики, украшенные пятиконечной звездой, сработанные из дощечек, давно сгнили, да к тому же в СССР раб умер, его похоронили и тут же забыли. Это в загнивающих странах дети, внуки и правнуки посещают могилы своих предков, сажают и ухаживают за цветами, а в свободной стране рабы выполняют нормы, хвалят вождя и ждут коммунизма, даже если знают, что он, этот коммунизм, никогда не наступит, все равно ждут.

  Так мы целый год ходили в землянку, сидели впритирку друг к другу и извлекали драгоценные цифры, которые нам посылал радиозонд из атмосферы, находясь за 10-11 километров от земли. Никто из нас не понимал и наш командир тоже, как много значат эти цифры для того, чтобы наш снаряд в случае необходимости попал во вражеский самолет, незаконно пересекший нашу границу. Еще каких-то сто лет тому человечество и не знало такого способа ведения войны, а что касается нашего маленького учреждения, определяющего давление на различных высотах, скорость и направление ветра, то об этом задумались только вчера и ахнули от восторга после первых же результатов. Теперь снаряд не летел мимо цели, а предательски подбирался к ней и поражал ее.

  Какая-то бдительная голова решила, что работникам обсерватории, этого крупного гражданского объекта, нельзя доверять полностью, лучше как-то так: и нашим и вашим. Лучше создать что-то свое, подобное обсерватории, а данные сверять. И это блестяще получилось. Я чувствовал, что в этом есть моя немаловажная роль: я знал все процессы и выполнял самую сложную операцию, принимал сигналы из космоса, которые передавал аппарат. Без этих данных нельзя было составить бюллетень данных для зенитной артиллерии. Это хорошо понимал капитан Рыжаченко, но он остался в Крупках. А Узилевский, он был просто еврейский баран и когда его спрашивали, как идет работа, кто из солдат трудится наиболее успешно, он беззастенчиво отвечал:

  - Я! я ночами не сплю, копаюсь в этих цифрах. Когда надо наполнить шар водородом, чтобы он поднялся вверх, я откручиваю вентиль, вот этой рукой и без рукавиц, представляете? Никто из солдат не решится на такую операцию, а я решаюсь, хоть это крайне опасно. А остальное - ерунда, все равно, что палочкой помахать.

  На самом деле даже наполнить резиновый шар водородом это искусство: в нем не было прибора, который бы показывал, сколько атмосфер надо закачать. Эту предварительную работу мог выполнить только я. У меня как бы было чутье. Секреты простые, хоть возможно не совсем верные. Заполнишь слабо - все устройство вверх не поднимется, переборщишь, шар может взорваться над землей, он и так взрывался в районе 15 километров над землей оттого, что чем дальше от земли, тем давления понижается, а внутри шара остается в виде накачанного водорода.

  Капитал, наоборот мешал мне в этой работе, обвинял меня, что я транжирю, а надо экономить, грозил всякими карами. Свое подозрение он высказывал даже майору Амосову, но Амосов не любил его как еврея. Кроме того Рыжаченко всегда давал мне высокую оценку, как специалисту метеорологу.

  - Надо признать, - сказал он как-то после завершения приема и обработки сигналов. что ефрейтор Славский может руководить станцией. Давайте, возложим на него эту миссию. Это, правда, не значит, что он является командиром, команды у нас уже есть, это я. А что касается всех этапов работы, отвечаете вы, Славский. С вас спрос - жесткий, революционный.

  - Товарищ капитан! разрешите обратиться.

  - Разрешаю, обращайтесь, ефрейтор... Вы можете обращаться ко мне в любое время дня и ночи. По неотложному делу, разумеется. Если радиозонд не будет передавать сигналы, обращайтесь, если миллиметровая бумага будет подпорчена, обращайтесь, но если у вас за свербит где, - это не мое дело, учтите. Вы здесь довольно подпортились все до единого, а вы в особенности. Смотрите на своего командира и улыбаетесь, дескать я все знаю, а ты, командир ничего не знаешь. Так вот, я вам скажу так: мне и не надо знать секреты зондирования атмосферы. Этому вас учили, и вы будете отвечать, если что не так. Вы меня поняли или нет? Да, или нет? Я вас слушаю, только коротко и, по существу.

  - Не мешало бы нам съездить в обсерваторию, посмотреть, как они работают, где они хранят оборудование, как запускают шары в атмосферу, какой высоты достигают выпущенные ими шары, сколько времени тратят на обработку данных.

  - Глупый и преждевременный вопрос. А пока можете идти. Я этот вопрос решу с командованием, я уже это планировал уже давно, еще до того как появился у вас по своей доброй воле. Командование уговаривало меня, но я долго не давал согласие, пока полковник Эпштейн не позвонил. А вы знаете, кто такой Эпштейн, нет, не знаете, вы темный человек, еще молодой, и вам не стоит задирать нос, точнее совать свой нос, куда не следует, или лезть перед батьки в пекло, как говорят у вас на Украине. Я прямо сию минуту иду в штаб к майору Амосову. Я уже планировал идти. Так что вы...зря обратились к своему командиру с этим предложением. Это глупое предложение, от него несет черти чем. А то еще умудритесь разболтать среди сослуживцев, что именно вы, а не кто-то другой проявили эту инициативу. Не сметь...подрывать авторитет своего командира, тем более, что он о вас заботится.

  − А что тут такого? какая разница, кто проявил инициативу, лишь бы дело ладилось, товарищ капитан.

  − Молчать, ефрейтор Славский. Если майор Амосов разрешит, я никак не буду возражать, а до тех пор не суйте свое рыло в чужое мыло.

  - Есть не совать рыло, товарищ капитан. Хотя, какое рыло - свиное, что ли. Неизвестно, у кого какое. Ваше рыло, мое рыло, − зачем его совать?

  − Молчать!!! Ирррна! Встать! Сесть! Кругом, бегом арш!

  ˗ А куда бежать, товарищ капитан, в обсерваторию?

  ˗ Кру˗гом!

  ˗ Так я уже сделал кругом. Еще раз, что ли?

  Этот разговор нисколько меня не расстроил, он как бы подтвердил, что у нашего командира не все в порядке с психикой: он не только солдафон малограмотный, но в детстве он точно падал на голову с подвешенной к потолку качалки. А перед командованием он умело маскировался. Всегда говорил: так точно, есть, слушаюсь, да здравствует товарищ Сталин. Да и его земляк, будучи начальником штаба дивизии, поддерживал и даже раздувал его авторитет, как только мог.

  Прошла неделя. Капитан молчал, выжидал, исподволь посматривал на подчиненного в надежде, что снова поступит просьба. Но я не совал свое рыло.

  В субботу, когда солдаты выкопали и снова засыпали третью яму в качестве наказания за то, что Изанский забыл закрыть дверь помещения, где хранились баллоны с водородом, он велел строиться перед убежищем.

  - На автобусную остановку ша-агом арш! Ать-два, ать-два! Выше ногу, левой, левой, левой, кто там шагает правой, Бомбушкарь? Левой, Бомбушкарь! Сержант Шаталов, пошлите Бомбушкаря на кухню мыть котлы сегодня вечером.

  - Есть мыть котлы! - подтвердил Шаталов.

  - Куда вы нас ведете, товарищ капитан? - спросил я.

  - Не ваше дело. Не суй свое рыло ехрейтор. Это государственная тайна. Подтянись! Сержант Шаталов, вы куда смотрите? Вы куда смотрите, я вас спрашиваю? Хотите пойти рабочим по кухне? Я могу вам это устроить. Вместе с Бомбушкарем.

  - Сержантов на кухню не посылают, товарищ капитан.

  - А я пошлю, вот увидите, пошлю. Не разговаривать, и разговаривать не сметь! Подтянись, ать-два, ать-два левой! подтянись. Раз-зойдись! В транвай по одному марш! В трамвае ни с кем не заводить знакомство...в целях безопасности. Может среди этих людей шпионы, они начнут приставать, спрашивать номер воинской части, где расположена, чем вы там занимаетесь. Ясно?

  На красивой поляне, окруженной старыми соснами, пахнущими смолой в жаркие месяцы лета, в маленьком райском уголке, среди цветочных клумб и фонтанов, расположилась Белорусская государственная обсерватория. Здесь было тихо, уютно, спокойно, как в раю. Только птички щебетали в лесу, да слабо доносился гул транспорта со стороны шоссе.

   В трехэтажном здании множество кабинетов заставленных техникой, цветами, современной мебелью и коврами, светло и уютно, цветастое девичье платье, заразительный смех, создавали благоприятную атмосферу, которая царила здесь вот уже много лет, благодаря демократическому руководству.

  Научный коллектив обсерватории был почему-то укомплектован в основном представителями прекрасного пола и в этом он походил на любую городскую среднюю школу, где мужиком никогда даже не пахло.

  Правда, здесь женским батальоном командовал красивый молодой мужчина, одетый в новый костюм с иголочки, а на ногах красовались модные туфли, начищенные до блеска на широком утолщенном каблуке, начинавшим входить в моду.

  Михаил Иванович, так звали начальника обсерватории, чем-то смахивал на театрального актера, исполняющего веселые роли. Он всегда улыбался и был чрезвычайно приветлив со всеми, кто к нему обращался по тому или иному вопросу. Возможно, горкомовское начальство не любило его за излишний демократизм, но сотрудники души в нем не чаяли.

  Он приветливо встретил солдат, всем одинаково жал руку, не делая различия между капитаном и солдатами, с каким-то энтузиазмом провел экскурсию по зданию обсерватории.

  - Вы запускаете точно такие же шары с радио зондами, принимаете такие же сигналы, как и наши сотрудники. И данные мы одинаково с вами обрабатываем. Свои обработанные данные мы будем и впредь передавать вам ежедневно, и хотели бы, чтобы и вы нам передавали результаты своих данных. Мы сможем их сравнивать и делать выводы, - щебетал Михаил Иванович.

  - Мы не можем вам передавать данные наших наблюдений за погодой, - сказал капитан, принимая ученый вид, - потому что наши данные это государственная тайна.

  - Какая же может быть государственная тайна в скорости ветра или давления на различных высотах? - удивился начальник обсерватории. - Вы ошибаетесь, капитан, уверяю вас.

  - Если вы так считаете, я могу обратиться в контрразведку, она вами займется и выяснит, что к чему. Вы этого хотите? Если вы...

  - Успокойтесь. Я ничего от вас не хочу. Можете забирать своих солдат и больше сюда их не приводить. Я тоже не лыком шит, я знаком с командующим генералом Смирновым.

  - С самим Смирновым? тогда это меняет ситуацию, Михаил Иванович. Я даже не сомневался в вашей преданности, но...сами понимаете, какое у нас время сейчас. Вот мой лучший метеозенитчик Славский, которого я обучил, воспитал, а то он был мамкин сынок, с ним и будете обмениваться информацией, в рамках, дозволенного, конечно, то бишь без передачи данных, полученных нами, поскольку они представляют государственную тайну, - сказал капитан.

  - Это хорошо, мы рады сотрудничать. Кроме того, после окончания срока службы мы возьмем его к себе на работу. У нас мужчин катастрофически не хватает, - сказал Казакевич. - Как вас звать?

  - Виктор.

  - А отчество?

  - Васильевич.

  - Что ж, Виктор Васильевич, я думаю: вы у нас будете частым гостем теперь, правда, капитан?

  - Пусть приходит хоть каждый день. Я выпишу ему постоянный пропуск - увольнительную с десяти и до двадцати трех часов. После обработки данных, пусть сидит у вас, но чтоб занимался делом, а не шуры-муры заводил с вашими девчонками, - сказал капитан.

  - Известно, дело молодое, - улыбнулся Михаил Иванович. - Если что - свадьбу сыграем. У нас невест полно, одна другой лучше.

  Действительно в кабинете, где проходил этот разговор, сидели юные создания, белоруски и русские, одна другой лучше, улыбались и сверлили глазами молодых парней в солдатской форме.

  - Солдатик, подойди к нам, - попросила девушка, сидевшая за столом с множеством телефонных аппаратов. - Это мы вам передаем данные каждый день. Я - Аня Мильчакова, а это Нина Филиппович.

  Я посмотрел на Нину и покраснел. Горячая волна поползла по моему телу снизу вверх, пока не достигла черепной коробки, а там уж произошла буря, и я себе больше не принадлежал. Я хотел, что-то сказать, но язык не повиновался. Опытный глаз Нины сразу определил, что с солдатиком происходит что˗то неладное. Она подарила мне свои прекрасные глаза на какое˗то время и царскую улыбку и только потом, как бы смеясь, небрежно спросила:

  ˗ Что с тобой солдатик? понравилась, да? Сколько тебе служить осталось?

  ˗ Как медному котелку, ˗ выпалил я и сделал движение, чтоб убежать.

  ˗ Ну˗ну, не торопись. Горячий, сразу видно, это хорошо, но не всегда. Вот убежишь и будешь мучиться. Лучше расскажи, насколько я тебе нравлюсь. Хороша я, правда?

  ˗ Царица, ˗ произнес я так громко, что Нина вздрогнула.

  Ее большие голубые глаза смотрели на меня в упор, не отрываясь, смеясь, зовя, торжествуя. Я почувствовал, что тону в этих глазах, и уже утонул, должно быть, как плохой пловец в теплой воде бездонного моря. Почувствовав слабость в ногах, рукой оперся об угол крышки стола и не знал, что делать дальше.

  - Хорошо, расскажи о себе, откуда ты, не женился ли до призыва в армию, как тебе нравится у нас.

  - Вы так похожи на артистку Целиковскую.... как две капли воды. Может вы ее племянница? - спросил я, изредка поглядывая на Нину.

  - Я еще лучше ее, не правда ли? - уверенно спросила Нина. - Ты только не прячь глаза, солдатик, а то я подумаю, что уже влюбился с первого взгляда. Хи-хи.

  - Мне кажется, да. Конечно, да. Возьмите меня в ученики к себе...

  - Нина! он, точно, влюбился, с первого взгляда, - сказала Аня, растягивая улыбку до ушей. - Вот это да! Играем свадьбу.

  - Я пойду, - вдруг сказал я.

  - Постой, куда ты? Погляди на свою пассию, правда хороша? - не унималась Нина. - Сколько служить осталось? Сколько классов ты закончил?

  - Еще два с половиной года. За это время вы выйдете замуж. И...и...вы смеетесь надо мной. Зачем?

  - Почему ты так думаешь?

  - Потому что красивые девушки ...безжалостные, жестокие и верности у них - кот наплакал.

  - Ты преувеличиваешь. Я обыкновенная, как все. Ну, улыбнись, не будь как девушка в седьмом классе. Я такой была, точно такой...в шестом классе. Мне так нравился один парень: у меня язык заплетался, когда я пыталась поговорить с ним. А потом прошло.

  - Можно, я пойду?

  - Нет, нельзя. Садись, посиди со мной, солдатик. Я посмотрю на тебя, может, ты мне понравишься и тогда...

  - Что тогда? - почти закричал я.

  - Ладно, будет тебе издеваться над парнем, - сказала Аня, - не видишь, что с ним творится?

  - Я его отпущу, только пусть скажет, как его зовут. Давай знакомиться, - предложила Нина и протянула руку.

  Я схватил ее пухлую мягкую и горячую руку обоими руками, поднес к губам и поцеловал в ладошку.

  - Ах ты, сластена, да ты, я вижу, не такой уж и робкий. А покраснел, как в шестнадцать лет! А что с тобой будет, если я разрешу тебе поцеловать меня в щеку? Ну, ладно, иди, а то все твои солдатики уже на улице, в строю стоят, тебя дожидаются.

  - Можно, я буду вам звонить?

  - Я тебе сама позвоню, когда будут готовы данные. Ты мне только говори: первый слушает, и я буду знать, что это ты. И не красней больше при мне, я робких не люблю. Ясно? Ну, чао!

   5

  Я стремительно спустился со второго этажа и стал в строй. Сослуживцы смотрели на меня, как на новичка, никто ни о чем не спрашивал, кажется и капитан относился ко мне щадяще. Я не обращал ни на что внимание. В моих глазах все еще находился светлый образ Нины - загадочной, недоступной, в лице которой каждая черточка божественное совершенство. О том, что я могу покорить ее сердце, я совершенно не думал, я радовался тому, что она есть, что я иногда могу общаться с ней, слышать ее голос. Такая эмоциональная бура произошла со мной впервые в жизни. Только в казарме я пришел в себя, но почувствовал себя другим человеком, словно меня подменили.

  Нина казалась копией героинь, которых я вычитал в романах Мопассана, Диккенса и Толстого. Теперь я был уже не один. В моем молодом сердце поселилась эта божественной красоты девушка, которой я, конечно же, не достоин, но которую никогда не смогу забыть. Я не запомнил, в чем она была одета, не знал ее роста, не видел ее фигуры, передо мной неотступно было ее лицо, голова, окутанная кудрявыми вьющимися волосами, покрывающими плечи, темные брови с небольшим просветом у переносицы, пышные губы и горящие глаза. Да эти глаза током пронзили меня насквозь, парализовали волю. Я не помнил, что говорил, помнил только, что говорил глупости и все не то, что хотел сказать. "Я сказал, что она красивая как артистка Целиковская, кажется, я это сказал. О нет, она гораздо красивее. Я еще не видел таких красивых девушек. Какие у нее глаза, какие глаза! За одни эти глаза можно отдать полжизни. Я должен ее видеть, непременно видеть все время! Завтра же снова в обсерваторию, как только взойдет солнце, нет раньше. Я уже должен стоять перед входом, когда она будет идти на работу" - думал я, стоя на задней площадке автобуса, вдали от всех своих сослуживцев, дабы никто ничего не понял по выражению лица. Для меня уже не существовал капитан с его тупым красным лицом и большим, как груша носом.

  В казарме меня ждало письмо от родителей. Оно несколько омрачило радостное настроение. Отец жаловался, что его по-прежнему мучают налогами, колхозное начальство требует, чтобы он отработал тридцать дней за право выпускать корову на пастбище. Надо корчевать пни, а у него уже нет на это сил.

  - Помоги, сынку, если можешь, ты у нас грамотный, знаешь, куда обратиться. Никакой жизни у нас, покоя нет от них, я не обманываю тебя, и не просто беспокою по пустякам. Если бы у меня были деньги на дорогу до Минска, - приехал бы к тебе, и рассказал все.

  Я, недолго думая, написал жалобу в Киев - в Центральный комитет компартии Украины. Только партия могла помочь, ведь партия это все, партия служит народу, она за справедливость.

  На следующий день, как только появился Залман Узилевский, я тут же обратился к нему.

  - Товарищ капитан! оставьте меня сегодня в ночь дежурить, я пересмотрю еще раз все наши приборы, а завтра утром, после завтрака поеду в обсерваторию и вернусь только к обеду.

  - Одного я вас не могу оставить. Здесь есть такая аппаратура...короче, одному нельзя, - сказал капитан.

  - Тогда оставьте еще кого-нибудь.

  - Есть желающие?

  - Я согласен, - сказал рядовой Беккер родом из Львова.

  - Смотрите мне, радиоприемник не крутить, в сеть не включать, вражьи голоса не слушать! - приказал капитан.

  - А мы и не знаем, как он включается, - сказал я.

  - Так я вам и поверил.

  После завершения всех работ мы с львовяниным Беккером остались дежурить на всю ночь. Беккер тут же включил приемник, настроил его на короткие волны. Радиоприемники с короткими волнами нигде не продавались, но Беккер знал: голос Америки, Радио Свобода передают только на коротких волнах. Он был в этом вопросе мастер. Эти голоса, конечно же, глушились советскими компетентными органами, но полностью заглушить, видать, было невозможно.

  Беккер долго искал, а точнее настраивал на волну. И вдруг загремело:

  - Говорит радио "Свобода", говорит радио "Свобода"! Слушайте нас на волнах... - тут же посыпались голоса как из рога изобилия. - После смерти Сталина, в Москве может произойти изменение курса внешней и внутренней политики.

  Я покрылся потом от этих слов, поскольку слышал их впервые в жизни, а Беккер, он уже был привычен, это было видно по его спокойному отношению к этому сообщению, он свободно вращал ручку приемника, искал другую волну.

  - Оставь, что ты делаешь? - сказал я Беккеру.

  - Станцию глушат, разве ты не слышишь шипение? Приемников с короткими волнами днем с огнем не сыщешь, это только здесь, у нас один единственный. Капитан, если узнает, что мы слушаем вражьи голоса, уберет приемник, а мы будем наказаны.

  - Я раньше никогда не слышал вражьих голосов, - сказал я, припав ухом к приемнику.

  - Вот теперь слушай. Есть еще "Свободная Европа", "Би-би-си", "Немецкая волна". Они вещают не только на русском, но и на других языках Советского союза. Это маленькие островки правды, которой нас лишают наши начальники. Ты только не вздумай выдать меня, а то загребут, куда подальше.

  - А если сейчас нагрянет капитан?

  - Не нагрянет, я дверь запер изнутри.

   6

  Первый вирус голоса "Радио свобода" прошел незаметно и безболезненно: я слушал слишком откровенные и прямолинейные обвинения в адрес Советского союза, а думал о Нине. Нина была тем заслоном, через который не проходили ни положительные, ни отрицательные сообщения в адрес кого бы тони было.

  - Выключи эту муть, - сказал я Беккеру. - Одно и то же: у нас все плохо, у них все хорошо.

  Мы оба задремали сидя на стульях где˗то на рассвете, и я видел Нину во сне. Она убегала от меня в гору, а я на самой вершине помахала рукой. Потом она скрылась. Я испугался, стал кричать, звать, но это не помогло.

   Беккер спросил:

  - Ты что так кричишь, потерял кого?

  - Она убежала от меня, - произнес я, протирая глаза и принимая сидячее положение.

  - Ложись на кушетку и поспи, завтра найдешь, вот смешной.

  Утром, закрыв землянку, мы оба отправились в столовую на завтрак, а я все думал, как бы сбежать в город и направиться в обсерваторию.

  - Пропадешь ты с ней. Она не для тебя. Какой от тебя толк? - сказал Беккер.

  - Да я и сам знаю. Я ни на что не претендую. Мне достаточно ее видеть периодически. Утром увижу, душа станет на место, и сразу же вернусь на станцию. Ты ребятам не говори, что я ...того...рехнулся малость.

  В половине десятого я уже был возле обсерватории. Сотрудники уже знали меня в солдатской форме. Как раз было такое время, когда все шли на работу.

  - Привет, солдатик, что так рано? - спрашивали некоторые.

   Когда показалась Аня Мильчакова, подруга Нины, у меня перехватило дыхание. Скоро появится и она, мелькнуло в голове.

  - Мне кажется ты погиб, парень, - сказала она таким тоном, словно переживала и жалела меня.

  - Почему? Хотя...малость...что-то есть. А что это видано издали?

  - За километр. Разве можно так влюбляться с первого взгляда? Нина красивая девушка, не спорю, но красота дорого стоит. Ты знаешь об этом?

  - Я действительно...того...ничего не могу с собой поделать. А где она? - лепетал я, сам не зная, что.

  - А вот и она идет, держись молодцом, - сказал Аня, и поднялась наверх.

  Нина плыла пешеходной дорожкой, устланной квадратными плитками, на которой красовались порыжевшие сосновые иголки. Она казалась еще более красивой, а когда увидела меня, широко улыбнулась, обнажая белые ровные зубы - обворожительную, парализующую волю улыбку.

  - Ты что-то рано сегодня проснулся, - сказала она с какой-то издевкой в голосе. - Ты пришел, чтоб меня увидеть? Говори, не молчи.

  - Я...хотел...мне нужны данные...

  - Данные обо мне?

  - Мм-мм. Да.

  - Ха-ха-ха! Ты хочешь собрать на меня досье? Ну что ты краснеешь, как девушка? Поднимись наверх, но немного попозже и не смотри на меня, как на икону. Это привлечет внимание других. И так уже говорят, Бог знает что. У нас тут одно бабье, учти это. А может, еще какая юбка понравится, походи, приглядись хорошенько. Таких как я тут много, пруд пруди. И самое главное: не в красоте счастье. Не родись красивой, а родись счастливой, ты слышал это?

  - Я ничего не хочу слышать, ничего не хочу знать. Я пришел на вас посмотреть и сразу же уйду, мне ничего такого от вас не нужно. А по этажам...похожу, но все равно равной вам не найду, ибо вы самая красивая девушка на свете.

  - Ну, хорошо, походи сперва, а потом, так минут через сорок зайдешь в мой кабинет, мы с Аней будем тебя ждать. А чего не принес хоть один цветочек?

  Нина повернулась и, как мне показалось, облегченно вздохнула и побежала на второй этаж к себе в кабинет.

  Я походил по площадке, осмотрел маленькие будки с различными приборами, и вдруг меня окликнули.

  - Виктор Васильевич, вы уже здесь? Похвально, похвально. Заходите к нашим девушкам, спрашивайте что нужно. У нас здесь одна другой лучше.

  - Спасибо, Михаил Иванович. Вы так добры...видимо оттого, что вас окружают такие прекрасные феи, от которых исходит одно добро. Красота должна спасти мир, как сказал один мудрый человек.

  - Когда все красивы это сложно, можно растеряться, а посему, пока не поздно, выберите одну. Она вам заменит остальных.

  Михаил Иванович, будучи в лирическом настроении тут же повернулся и ушел по своим делам.

  Я поднялся на второй этаж, прихватив с собой две розы для Нины и для Ани. Дверь, где сидела Нина с Аней оказалась приоткрытой, и там находился Михаил Иванович. Я заметил его и спешно подался в конец коридора. По коридору сновали девушки нарядные, симпатичные, но никто не походил на Нину.

  - Заходи, солдатик к нам, не стесняйся. У нас здесь девичник, - сказала высокая худенькая девушка с папкой в руках.

  - А вы здесь работаете?

  - Нет, мы на практике. Скоро уедем.

  - Куда, если не секрет?

  - В Москву. Айда с нами.

  - Подождите, отслужу, поеду.

  - Правда, что ли?

  - Истинная правда.

  - Хи-хи, я так и знала!

  - Что знала?

  - Что ты так скажешь.

  - Почему?

  - Потому что все в Москву хотят. Скажи я, что из Рязани, ты бы иначе запел.

  - Никогда не думал о переезде в Москву.

  - Ну и зря. Чао, бамбино, - сказал незнакомка, и ушла по своим делам. Я остался в конце коридора в ожидании, когда директор обсерватории выйдет из кабинета, где сидит Нина. А, может, он сам влюблен в нее? Нина, безусловно, самая яркая девушка и если Михаил Иванович, а он мужик видный, если он, того, не равнодушен к Нине, я пропал, думал я. Минуты ожидания так растянулись, что влюбленный солдатик решил идти напролом. Я решительно открыл дверь того волшебного кабинета, где сидела его волшебная девушка, но директора там уже не было.

  - А разве Михаил Иванович не у вас?

  - Сегодня он к нам не заходил, - сказала Аня Мильчакова с любопытной улыбкой на лице.

  - Ну, садись, Ромео, - предложила Нина. - Гостем будешь.

  Аня моргнула ей и вышла, оставив нас вдвоем. Голубые глаза Нины устремились на бедного парня, возможно похожего на виноватого мальчишку.

  - Ну, рассказывай, чего молчишь?

  Я пожал плечами. Так много ему надо было сказать, но в голове все смешалось, а язык стал ватным, чужим, парализованным.

  - Какой ты стеснительный! А, может, ты бука, ну-ка признайся!

  - Мне уже надо идти, - промычал я.

  - Ну, иди!

  Но я не двинулся с места. Я извлек платок из солдатских брюк и стал вытирать пот, выступивший на лбу.

  - Мне...тяжело с вами. Вы гипнотизируете меня. Я вовсе не бука, не думайте.

  - Ну, хорошо. Мне все теперь ясно. Отвечай на мои вопросы.

  Я кивнул головой в знак согласия.

  - Ты сколько классов закончил?

  - Восемь.

  - А я десятый только что окончила. Поработаю немного и пойду в институт. А, может, на вечернее отделение. Начальник сказал, что возьмет тебя к нам на работу, когда отслужишь армию. Ты придешь к нам на работу?

  - Если вы будете здесь - приду.

  - А учиться будешь?

  - Угу! У вас, наверное, конспекты остались за девятый класс?

  - По всем предметам. Я веду конспекты очень аккуратно. Могу тебе отдать.

  - Это было бы очень хорошо.

  - Ладно, приходи к нам в это воскресение. Я познакомлю тебя с мамой.

  - Я не знаю адреса.

  - Я живу недалеко от вашего военного городка, за забором, в одноэтажном бараке, вдвоем с матерью. Перепрыгнешь через забор и ты у нас. Там единственный барак. Наша комнатенка номер два.

  - В котором часу я могу у вас появиться? - спросил я дрожащим голосом.

  - Приходи к двенадцати дня. Я буду тебя ждать. А сейчас возвращайся к себе в казарму, а то наши девушки... они такие милые сплетницы, Бог знает, что выдумают. Ну, чао, Бамбино! - Нина помахала ручкой, и это было так обворожительно и хорошо, что я с трудом сдвинулся с места, и направился к выходу, а потом побродил по парку Челюскинцев, чтобы прийти в себя.

  Я радовался цветущим клумбам в парке, садился на каждую скамейку, воображая рядом сидящую Нину. Парк был пуст, но напоминал зал, ждущий гостей. Во многих местах висели портреты членов Политбюро, среди которых уже не было великого вождя народов, но его дух все еще витал над личностью каждого советского человека. И каждый советский человек носил образ усатого в своем сердце, как я образ Нины, которую не только боготворил, но и дышал ею.

  В центре парка две уборщицы подметали асфальтированные площадки и следили за бюстами вождей, чтоб, не дай Бог, на чей-нибудь нос не облегчилась птичка. Птички обычно садились на лысину вождей и украшали их своим пометом.

  - Сегодня я напишу ей письмо, - сказал я себе. - То, что я не могу сказать словами, я напишу пером. Я расскажу ей, как я ее люблю.

  Письмо было в тот же день написано, но отдать его Нине в руки я не решался: слишком страстно и, следовательно, глупо, с элементами унижения, было оно написано это письмо.

  До воскресения оставалось еще несколько дней. Каждый день тянулся нескончаемо долго, как на каторге. Сослуживцы заметили какую-то необычную перемену, а капитан сказал, что я стал неоправданно рассеянным, и рекомендовал книгу Ленина "Государство и революция". А ежели великий труд не поможет, то обратиться к врачу- невропатологу.

  - Вы не имеете право отвлекаться от выполнения боевой задачи, возложенной на вас Родиной, учтите это, Славский.

  Я в субботу еще раз позвонил в обсерваторию, попросил Нину к телефону.

  - Ну, говори же. Это ты? что случилось? что-нибудь произошло?

  - Я хотел напомнить, что... мы...в воскресение, то есть, что я в воскресение в двенадцать...

  - Я знаю, знаю... приходи к двенадцати, а сейчас мне разговаривать просто некогда, извини меня, пожалуйста, - прощебетала Нина и повесила трубку.

   7

  Как всякая красивая девушка, Нина со школьной скамьи пользовалась неизменным успехом у мальчишек и страдала от зависти подружек, более талантливых, более способных в учебе, чем она, но никогда не пользующихся таким успехом у противоположного пола. Даже учителя ею восторгались, а физрук, когда она в десятом классе, все ходил, вздыхал, но ничего нельзя было сделать, потому что при малейшем подозрении, он с позором был бы уволен с работы.

  - Ну что, Иван Петрович, проведем урок за пределами школы? - спрашивала Нина и одаривала смеющимися глазами, от которых физрук буквально терял ориентацию. - Но не обращайте внимание, я пошутила, я не хочу, что бы вы из-за меня страдали. Уволят вас, статью пришлют за развращение молодежи. Хи-хи, ну я пошла.

  Подружка Нины Аня Мильчакова, старше ее на четыре года, уже окончила Московский институт, но как девушка, все еще оставалась невостребованной, в то время как Нина могла выйти уже десять раз замуж. Это наложило отпечаток на ее характер. Нина доводила своих ухажеров до исступления, а затем оставляла их безжалостно и неожиданно, меняла на новых кавалеров, к которым она никогда не испытывала настоящего чувства.

  - Этого солдатика, которому служить, как медному котелку, я тебе оставлю, если хочешь, конечно, - сказала она Ане Мильчаковой, после того, как я ушел. - Займись им, соблазни его, он еще не знает, что это такое. Увидишь, как он, после этого, прилипнет к твоей юбке.

  - Он тебя любит, а не меня, я здесь не причем,- сказала Аня.

  - Я бы его совратила, а потом бросила, - интересно, что бы с ним было? Но он меня мало интересует.

  - Пора бы тебе остановиться на ком-нибудь, а то ты стала чересчур разборчива. Это может плохо кончиться для тебя. Останешься старой девой. Меня бы такой солдатик вполне устроил. Я бы его заставила окончить среднюю школу, а потом поступить в институт. По-моему, человек он хороший, это сразу видно. И потом, ты хорошо знаешь, какое соотношение мужского и женского пола после недавней войны. Эти данные не публикуются, но, наверное, на трех баб один мужик приходится. Так что не больно-то выпендривайся...Целиковская.

  - У меня уже есть жених, и ты знаешь об этом. А что касается тебя и этого солдатика, то я берусь устроить ваше сближение, - с озорством, сказала Нина. - Если я выйду за этого связиста, на свадьбе ты будешь моей подружкой, а этого Витю мы пригласим в качестве гостя, идет?

  - Как знаешь, - сдалась Аня. - Но едва ли из этой затеи что-то выйдет.

  Тем временем я активно готовился к свиданию с Ниной, своей богиней, которой я уже весь, без остатка принадлежал. Мне казалось, что я давно ее знаю и что кроме божественной красоты, которая только в книгах да в кинофильмах, а в жизни встречается очень редко, есть еще много других положительных качеств. Она так приветлива, так хорошо и уверенно держит себя..., она нигде не пропадет, из любой ситуации выкрутится, потому что ни один мужчина, старый он или молодой, не сможет устоять пред ее обаянием. Почему она не в театре? Ей место на сцене, как Целиковской. Если ее приодеть, навести макияж, она будет выглядеть гораздо красивее и величественнее. В этом нет никакого сомнения. Целиковская уже немолодая, а Нина - распустившийся цветок.

  После завтрака в солдатской столовой, с трешкой в кармане, я побежал в город покупать цветы, три жалких цветочка были куплены, и мне предстояло романтическое свидание, вершиной которой будет не только букетик цветов, но и ее очаровательная улыбка. Можно было начинать поиск барака, в котором жила Нина с матерью. Адрес у меня был на руках.

   Барак стоял у самого нашего забора, сооруженного из больших бетонных плит, поодаль строились еще подобные бараки, но уже из кирпича, а рядом общественный туалет, поскольку в бараках подобного типа туалета не было и не могло быть.

  Я вошел в коридор. Он никогда не запирался, входная дверь просто отсутствовала. Слева и справа несколько дверей с номерами комнат. Это вовсе не квартиры, а небольшие до десяти квадратных метров, комнаты, в которых ютились жильцы, счастливые советские люди, строящие коммунизм.

  Электрические звонки были не везде, и в комнату, где жила Нина с матерью, пришлось стучать кулаком по дверному фанерному полотну, не облагороженному дерматином, или хотя бы старым одеялом с торчащими ржавыми шляпками мелких гвоздей.

   Вскоре дверь открылась, и в ее проеме показалась прелестная Нина. Она была в длинном розовом халате и красных тапочках на босую ногу.

  - Ты пришел на целых сорок минут раньше, посмотри на часы, они у тебя, наверно, барахлят, я еще не убрала со стола и...и не навела марафет, что ж ты так? но раз уж ты здесь - заходи, куда деваться? - она посмотрела на жалкий букетик цветов, едва заметно улыбнулась, взяла их в руку и поставила в стеклянный стакан вместо вазы.

  - Да, действительно, только половина двенадцатого, а я должен был быть ровно в двенадцать, но я думал...добираться до вас надо минут сорок, а вышло...уж извините, я так больше не буду. А хотите, я приду позже? Позже будет лучше. Должно быть, у вас с матушкой какие-то дела, а я ворвался, не имея на то никакого права. Эх, вот всегда так выходит: хочешь вовремя, выходит раньше, думаешь раньше явиться, приходишь позже. Нет уж извините, я вернусь, обязательно вернусь позже.

  Но тут вышла мать Нины, женщина еще довольно молодая и довольно красивая, с добрыми глазами и какой-то радостной улыбкой.

  - Садитесь, посидите, мы рады гостям. И Нина тоже. Куда и зачем уходить. Я сейчас сама уйду, мне надо по делам. А вы оставайтесь вдвоем, по воркуете, как два голубка.

  Нина, глядя на мать, которая широко улыбалась, оценивая очередного зятя, юного стеснительного мальчика, сама стала улыбаться, и как мне показалось, подобрела. Это было так важно и так нужно, мы втроем были так близко друг от друга, что я слышал дыхание Нины. От нее исходил, какой-то дурманящий аромат, туманящий мозг. Стоило протянуть руку, и рука очутилась бы на плече Нины, а что было бы дальше, никто не знает.

  В комнатенке, очень узкой и удлиненной, чудом умещались две железные кровати, одна следовала за другой, а между ними стоял крохотный столик, чуть шире солдатской тумбочки, накрытый не то белой скатертью, не то полотенцем. Проход между кроватями и стеной такой, что с трудом двое могли разминуться. Обе кровати тщательно убраны, застелены белыми покрывалами, а в изголовье несколько массивных подушек, как символ благополучия советской семьи. Слева от единственного высокого, но узкого окна, висел довольно большой портрет вождя, который не так давно приказал долго жить. На дощатом полу старая истертая дорожка во всю длину. В комнатенке, чистой, вылизанной, всего два стула на железных, когда-то выкрашенных зеленой краской, ножках. Нина уселась на один из таких стульев, а мне предложила второй. Матери же пришлось сесть на край кровати.

  - Это моя мама, зовут ее Антонина Ивановна.

  Я привстал, наклонил голову.

  - Вот так мы и живем, - сказала Антонина Ивановна, приятно улыбаясь и блестя такими же голубыми красивыми глазами, как у дочери. - В тесноте, да не в обиде, как говорится. Жилищный фонд города значительно пострадал во время войны. Мы с Ниночкой в подвалах ютились, с трудом выжили. Всякое бывало, даже рассказывать не хочется. Сейчас все хорошо, мы вдвоем привыкли, а вот если зять со стороны и будет с нами жить, я не знаю, куда мне деваться...с десяти вечера до шести утра. Летом можно было бы на улице, на раскладушке пристроиться, а вот зимой. Я постоянно напоминаю об этом дочери...

  - Мама, не надо, что ты одно и то же.

  - Но вам наверняка выделят квартиру в скором времени, - сказал я.

  - А кто знает? Надо семью увеличивать. А пока...нет никаких надежд. Не мы одни живем в таких условиях. Есть люди, у которых жилищные условия еще хуже, чем у нас. У нас здесь хоть газовая плита нормальна и сырости нет, а у других...прямо беда. У вас-то мать с отцом есть?

  - Конечно.

  - Не женился случайно до призыва в армию?

  - Никак нет. Я только восемь классов закончил перед самим призывом в армию, - сказал я.

  - А что будете делать после армии, какие у вас планы - домой к себе поедете или тут думаете остаться?

  - Сейчас трудно сказать. Я хотел бы здесь остаться, окончить вечернюю школу, а потом поступить в институт.

  - Молодец. Ниночка тоже так планирует. Я хотела бы, чтобы ей ничто не помешало поступить в институт. Сейчас без высшего образования - никуда. Хорошо, что партия поддерживает это стремление молодежи.

  Нина в это время сидела, в рот воды набрав. Мать заметила, что дочь немного скучает и, сославшись на какие-то дела, вышла из барака, оставив будущего зятя с дочерью наедине. Она была удивлена, почему я так охотно с ней балагурил, а к Нине почти не обращался, словно она была мне чужая, либо давно уже надоела. А я, вместо того чтобы развлекать Нину веселыми разговорами, замешанными на хвастовстве и лирике, умолк, как только теща закрыла за собой дверь. Нина смотрела на кавалера широко раскрытыми глазами и, похоже, тоже не знала о чем говорить. Она была немного уязвлена тем, что молоденький тюфяк пожирал ее мать глазами, а на нее не обращал никакого внимания. Ну и пусть, решила она. Как аукнется, так и откликнется.

  Тягостное молчание продолжалось так долго, что стало неловко, и я начал чувствовать эту неловкость. Она давила на меня, сжимала горло, сводила челюсти, парализовала волю. Добавок ко сему я вспомнил, что надо было что-то принести, ну хоть жареный пончик. Как же так? Вот голова - два уха. Возможно, и Нина думала также, поскольку она не угостила даже чаем без сахара. Вот и получилось замыкание с обеих сторон. Как теперь быть.

  - Я...я... надо было что-то...прихватить.

  - Что прихватить, кого прихватить. Ты брось эти разговоры - прихватить, - сказал Нина, находясь в стопоре.

  - Ну, того, сами понимаете....пончик (Находиться дольше в таком положении казалось немыслимо). Пончик...к чаю, мой пончик, ваш чай.

  - Что ты бред какой-то несешь? Ты хочешь чаю. Чай у меня есть, но сахар кончился. Разве вам в столовой не дают чай. А, дают, ну тогда подожди немного.

  - Мне, право, стыдно. Вот пончик бы спас меня в такой ситуации. Но вы знаете, солдаты...на полном довольствии, даже махорку нам выдают бесплатно. Могу угостить.

  - Махоркой угостить меня? да ты сбрендил парень.

  - Ну, я так, чтоб выйти из стопора, а то мы душим друг друга. Вы мне не даете говорить, но и сами не можете, потому что и я вас душу. И у нас нет слов, чтобы пообщаться.

  - Да потому что ты - пенек. Наверное, ни одной книжки в жизни не прочитал.

  - Очень много прочитал. Вы уж извините, я того, пойду.

   Если бы сейчас здесь вместо Нины сидела Аня Мильчакова, я взял бы ее за руку, возможно, поцеловал бы во все пальчики по очереди и прилип бы к губам, и это было бы лучше всяких речей и даже лучше пончиков пожаренных на солярке. А с Ниной так трудно, так неловко...и даже унизительно, хотя, ей достаточно было бы подарить мне приветливую улыбку, как это она делала в обсерватории, а если бы она позволила подержать свои пальчики в руках, я был бы на седьмом небе от счастья, я бы раскрепостился.

  Но Нина оставалась неприступной крепостью для меня. Какой-то заслон между нами встал. Она, какое-то время, глядела и оценивала меня, а результаты оценки были неутешительны, и потому ей стало скучно, и говорить не хотелось. Какая-то хитрая и вместе с тем высокомерная улыбка озаряла ее прекрасное лицо, глаза сверкали не огнем, а каким-то безразличием, по губам скользила робкая улыбка, и она вдруг произнесла:

  - Что молчишь, как пенек? Извини, конечно...

  - Мне пора уж, - выдавил из себя я, но так невнятно, будто у меня была вата во рту.

  Нина молчала. Она только грустно улыбнулась и стала смотреть в окно.

  - Ну, я пойду. Спасибо за прием.

  Нина оставалась в той же позе. Ей не хотелось даже повернуть голову в мою сторону.

  - Если можно, одолжите мне свои учебники, я обязательно их вам верну.

  - Мне ничего возвращать не надо. Я дам тебе не только учебники, но и все свои конспекты и даже экзаменационные билеты, - сказала Нина и полезла на верхнюю полочку в самом конце комнатенки. - Изучай. Тебе служить, как медному котелку, а потом еще и в вечернюю школу ходить. Мне кажется, ты сегодня не в настроении. Или я ошибаюсь?

  То, что Нина вдруг перешла на такой почти официальный тон, совсем убило меня, я уже собирался отказаться от конспектов и учебников, но она все упаковала, перевязала веревочкой и добавила:

  - Бери, грызи науки, это полезно. Меньше всякой глупости в голове у тебя будет вертеться.

   8

  Только что Советский народ пришел немного в себя после кончины великого вождя, как случилась новая беда. В восточном Берлине вспыхнул путч. Похоже, немцы сделали первую серьезную заявку на воссоединение, но советские танки своевременно вмешались, и попытка ликвидировать социализм в Восточной части Германии, была пресечена. Эту новость передавали все радиостанции Советского союза еще с вечера, а утром, до завтрака, примчался командир Узилевский, получивший почему-то кличку Симфулай, и объявил боевую тревогу.

  - Так мы еще не завтракали, товарищ капитан! Какая тревога? Империализм получил по носу: не суйте свой нос в Восточную Германию, - произнес я на свою беду.

  - Отставить! Империализм не дремлет, а они тут мне с завтраком лезут. Молчать! Военные действия могут начаться в любую минуту. Где каски, у нас тут есть каски? Рядовой Изанский, обеспечить всех касками!

  Изанский растерялся. Он сначала заулыбался, а потом посмотрел на командира, на его бордовое лицо и испугался. От растерянности, он приложил руку к головному убору и произнес:

  ˗ Никак нет, товарищ старшина.

  ˗ Что никак нет? И при чем тут старшина, вы к кому обращаетесь? Сержант Шаталов, достаньте ножницы и наголо постригите рядового Изанского.

  Шаталов засуетился: полез в тумбочку, потом стал шарить по карманам.

  ˗ Ребята, выверните карманы, ˗ сказал Шаталов, ˗ может, у кого ножницы завалялись.

  ˗ Империалисты наступают, а у них даже ножниц нет! пересажаю, всех пересажаю!

  ˗ А кто будет метео данные готовить и в дивизии передавать, товарищ капитан? ˗ спросил я озабоченно.

  ˗ Я что˗нибудь сделаю, ˗ ответил капитан, ˗ завтра приведу боксера Болдырева, пусть он передает.

  ˗ Но...

  ˗ Молчать!

  ˗ Товарищ капитан, но мы же в бункере, беспокоиться особенно не стоит.

  ˗ Гм, точно. Первый раз слышу от солдата умное слово. Подождем следующего сообщения и решим, как быть с завтраком, - начал сдаваться Симфулай.

  - Разрешите проведать обстановку в столовой, товарищ капитан. Если столовая закрыта, значит, танки движутся к Минску, - сказал я.

  - Пять секунд вам на разведку. Одна нога здесь-другая там!

  Я вернулся и доложил:

  - Танки столовую не оккупировали, солдаты молотят кашу, ни одного зернышка не остается. Если мы окончательно не потеряем революционную бдительность, - можем успеть на завтрак. В противном случае перловая каша со свининой будет полностью уничтожена. Это негативно скажется на наших желудках, на нашей боевитости, мы точно не сможем определить скорость и направление ветра на различных высотах и таким образом нанесем ущерб боевитости нашей самой передовой армии. Путч в Берлине может перекинуться на Будапешт, Бухарест, Прагу и даже на Варшаву. А оттуда и на М...

  - Не сметь! До Минска они не долетят. Строиться! С песнями в столовую шагом марш!- скомандовал капитан, окончательно обезоруженный.

  "По долинам и по взгорьям

  Шла дивизия назад!"

  - Отставить! Кто там поет "назад"? Только вперед и только так! - приказал капитан и сам запел, но не складно и это получилось довольно смешно.

  При штабе БВО был еще взвод охраны. В этом взводе в два раза больше солдат, но они никогда не ходили в столовую строем, да еще с песнями. А вообще в штабе одни офицеры - майоры, полковники, генералы. Все офицеры не любили Симфулая, они-то и дали ему эту кличку и еще называли его жирным поросенком, поэтому боевая тревога, объявленная им и поход в столовую с песней, вызвал всеобщий смех. Симфулай обвинил в этом солдат: плохо, недружно пели, поэтому офицеры над ними ...пошутили.

  После завтрака, он построил взвод и объявил:

  - В связи с активизацией международного империализма и, прежде всего американского, спровоцировавшего антинародный путч в Берлине, объявляется повышенная боевая готовность. Подтянуть ремни, голову выше, пузо убрать, шнурки и мотню застегнуть!

  - Так у вас же мотня расстегнута!

  - Неужели?

  - Клянусь пузом, - произнес я и расхохотался.

  - Ехрейтор Славский - выговор вам.

  - Слушаюсь, так точно, товарищ капитан - Симфулай.

  - Ты у меня попляшешь.

  - Есть попляшешь.

  - Теперь зондирование атмосферы мы будем проводить не один, а два раза в сутки. Выход в город ограничен. Наши данные, после обработки, объявляются государственной и военной тайной и передачи в обсерваторию не подлежат. Если вы, товарищ Славский, или кто-то другой, проявите слабость и по просьбе работников обсерватории, передадите им наши данные, будете судимы военным трибуналом. Ясно это? А сейчас вольно. Все направляйтесь в казарму, я вам прочитаю передовицу газеты "Правда", а также материалы о путче в Берлине.

  При нудном чтении передовицы, когда можно было заснуть не только от техники чтения, но и от содержания, первым закрыл глаза рядовой Бомбушкарь. Он не успел еще окончательно погрузиться в сон, как капитан достал грязный носовой платок, чтоб освободиться от мокроты в носу и вытереть слюнявые губы, и в это время невольно посмотрел на всех, и ужаснулся. Лицо налилось свекольной краской, нос-рубильник стал шевелиться, жирные губы начали дрожать и произносить:

  - Взвод, встать, сми-ирно! Вольно, разрешаю сесть! Не сметь закрывать глаза, когда я читаю, не то я пришью вам симпатию к мировому империализму, и вам придется отвечать за свои действия, ясно?

  "...советский народ не допустит милитаризации, конфронтации, концентрации и фашизации Западной и Восточной Германии. Долой...- читал капитан и в это время бедный Бомбушкарь, несчастный Бомбушкарь, захрапел на всю казарму.

  - Что?! - вытаращил глаза капитан. - Сержант Шаталов!

  - Я сержант Шаталов! - вскочил сержант и вытянул руки по швам.

  - Сержант Шаталов! у нас ножницы есть?

  - Только для стрижки ногтей. И то пришлось всю пятерку израсходовать.

  - Так вот, сержант Шаталов, у вас должны быть ножницы, хорошие ножницы, ножницы нашего социалистического производства. Сегодня же пойдите в каптерку и попросите, чтоб вам их выдали. А пока, достаньте ножницы для стрижки ногтей и постригите Бомбушкаря наголо. Понятно?

  - Так точно.

  - Выполняйте приказание.

  - Есть!

  Бомбушкарь сидел на табуретке, обмотав шею наволочкой, покорно держал голову, покрытую черными, как смоль волосами и молча ронял чистые крупные слезы на брюки-галифе и голенища кирзовых сапог. Шаталов кромсал его маленькими ножницами, делал пороги на голове, которая приобретала форму шара неправильной, приплюснутой и удлиненной формы.

  - Тяжело мне, товарищ капитан, руки устают от этих ножниц. Кроме того, у рядового Бомбушкаря волосы густые, а волосинки толстые и жесткие, как проволока.

  - Не разговаривать! Выполняйте приказание. И побыстрее. Потом я сам с ним займусь. Он должен у меня заполнить анкету на благонадежность.

  В личной анкете содержалось свыше восьмидесяти вопросов. У любого человека пробегала дрожь по спине, когда он заполнял ее, потому что анкета требовала вывернуть душу наизнанку, рассказать о себе то, о чем вы и сами не знали. Бомбушкарь никак не мог вспомнить, где похоронена его прабабушка по материнской линии, то ли в Венгрии, то ли в Югославии, с которой Советский союз находился в состоянии идеологической войны и взаимного поливания грязью

  - Только не врите, рядовой Бомбушкарь, наши компетентные органы в течение двух часов узнает всю вашу подноготную, можете не сомневаться. Вы можете подвести сами себя под военный трибунал.

  - Мне уже все равно, сажайте, - сказал Бомбушкарь, да так смело, что все были поражены: откуда у него такое бесстрашие. - Отец умер в венгерской тюрьме, а я умру в советской, какая разница.

  - Молчать!

  Он взял анкету у Бомбушкаря, стал просматривать ее и спросил:

  - А почему не указали свое проживание при немецком режиме? вы же были на оккупированной территории. Это очень важный пункт. А вдруг у вас были контакты с фашистами и они, чувствуя свою гибель, дали вам какое-нибудь задание? Могло такое быть? Вполне могло. Вот у вас уже и глаза бегают. Ну-ка, смотрите мне в глаза! Вот-вот, я же говорю: бегают глаза и все тут. Так что этот пункт добросовестно заполните, не тяните резину. Так, так. Не мазюкайте, а то испортите бланк, а бланки дорогие. Один бланк анкеты стоит десять копеек. Уже испортил. Сержант Шаталов, звоните в компетентные органы 2-10-10.Срочно!

  Бомбушкарь испугался. Юношеские слезы повторно выступили на его глазах. Он позеленел весь и затрясся в судорогах, а потом опустился на пол.

  - Принесите ведро с холодной водой, - приказал капитан. - Рядовой Бомбушкарь нечист душой перед советской властью, я чувствовал это. Приведите его в состоянии бодрости, а потом наша разведка с ним разберется.

  - Какая там разведка, о чем вы говорите, товарищ капитан? Зачем вы так? - не унимался я.

  - Сержант Шаталов! пошлите Славского сегодня мыть котлы на кухню, чтоб не болтал зря.

  - А кто же завтра будет принимать сигналы? - побеспокоился Шаталов. - Это надо делать на свежую голову. Витю никто не может заменить.

  Я намочил полотенце в воде, стал им натирать виски Бомбушкаря, а потом положил ему на лоб смоченное полотенце и уложил на кровать. Бомбушкарь открыл глаза, когда Симфулай уже ушел. Из солдат почти никто ничего плохого в адрес капитана не высказывал: все боялись, что среди их коллектива есть информатор, шпик. Возможно, это Шаталов или рядовой Болдырев- боксер, которого Симфулай привел во взвод не так давно и держал его на особом положении.

   На обед Бомбушкарь не ходил, ребята принесли ему гороховый суп и тарелку перловой каши в казарму.

  - Я ничего не боюсь, мне все равно. Мать только жалко. Ее и так мучает председатель колхоза. Недавно корову от нее отобрал. А в колхозе она работать не может: позвоночник поврежден. Все пишет мне слезные письма, просит помочь, а я помочь ничем не могу.

  - Вы, западники, темные люди, - сказал Болдырев.

  - Дерьмо ты, - произнес на это Беккер.

  - Что, что? - Болдырев подошел вплотную к Беккеру и стукнул его по скулам боксерским кулаком. Беккер упал, как подкошенный.

   9

  Говорят: понедельник - день тяжелый. Солдаты метеостанции в этом вполне могли убедиться. Капитан приезжал по понедельникам обычно раньше, иногда до завтрака и что-нибудь вытворял. То заставлял сапоги снимать и показывать портянки, то выворачивать карманы, то поднимать матрасы. Если обнаруживал под матрасом какую бумажку, тщательно ее рассматривал. Это могло быть неотправленное письмо родителям, либо прочитанное письмо, полученное недавно от родителей, а то и нестиранные трусы. Нельзя было понять, радовался он такой находке, или печалился, но всякий раз приходил в бешенство, называя такой казус пособничеством империалистам. Виновник тут же садился писать объяснительную, а потом и заполнять анкету, в которой было более от сорока до восьмидесяти вопросов.

  - Строиться! Быстрее! Вывернуть карманы, вашу мать!

  Из карманов сыпалась махорка, скрепки, шпильки и пуговицы. У некоторых были свернутые бумажки и письма. Солдаты зажимали это добро в руках.

  - Развернуть бумажки! - командовал капитан. - Я должен убедиться, что там написано, откуда они получены. Ага, у Бомбушкаря письмо от матери. Что пишет мать? Небось, ругает советскую власть? Точно, так я и знал. Рядовой Бомбушкарь напишите матери, что она неправа, что ее сына, лодыря высшей марки кормят, как на убой, хорошо одевают, что у него уже подбородок отвисает и что ни в какой армии мира такого благополучия нет.

  - Возьмите, почитайте, товарищ капитан. В этом письме ничего о советской власти не говорится ни хорошего, ни плохого.

  - А почему она ничего хорошего не пишет, объясните мне, пожалуйста. Идите, строчите письмо. Сержант Шаталов, у вас что?

  - Девушка прислала...

  - Ладно. Сейчас переверните матрасы, снимите наволочки, я должен убедиться, что вы храните под матрасами, может у кого оружие, листовки, записки по которым происходят ваши конспиративные встречи..., я за вас отвечаю перед государством. Морально-политическая подготовка у вас еще далека до совершенства.

  Солдаты бросились к своим кроватям, разворошили их. В казарме поднялась пыль столбом.

  - Тумбочки откройте! Тумбочки! Шевелись! А вот, целая библиотека! Чья это тумбочка? Стать каждому у своей тумбочки! Та-ак! Откуда у вас это? кто вам дал столько учебников? Говорите честно, как на духу. С кем вы завели знакомство, что это за человек? Наша разведка все узнает, можете не беспокоиться. Ей понадобиться всего несколько часов.

  - Что вы, товарищ капитан, какая разведка? Мы что с вами - на оборонном заводе? Зачем сразу разведкой грозить? И без разведки можно разобраться. Книги и конспекты мне дала одна сотрудница обсерватории, Нина Филиппович; она закончила десятый класс, а книги и конспекты у нее остались. Она мне их и отдала на время. Разве это преступление?

  - А вы что, думаете учиться в девятом классе?

  - Хотелось бы, - ответил Я.

  - С какой целью?

  - Чтоб быть более образованным.

  - Лучше будьте благонадежным и бдительным, да преданным делу Ленина и Сталина. Это более ценно, чем ваше образование, - сказал капитан.

  - Но вы же учитесь в институте на втором курсе, кажется, уже третий год, - на свою беду произнес я.

  - Откуда вам известно, сколько лет я учусь на одном и том же курсе? Кто вам это сказал?

  - Офицеры говорят. Они еще называют вас ... жирным поросенком, Симфулаем, а почему, я не знаю. Вы не такой уж и толстый. Килограмм 120, небось, весите, не больше, правда, товарищ капитан?

  - Молчать! Молчать! Кому сказано?

  - Есть молчать! - Я вытянулся в струнку.

  - Можете идти. Ах, вот, забыл. Забирайте-ка свои учебники и уносите тому, у кого вы брали. Даю вам два часа времени. Через два часа жду от вас доклада об исполнении приказания. В солдатских тумбочках должны находиться только уставы. Можно еще мыло, зубную щетку, гуталин, иголку с ниткой и сапожную щетку сапоги чистить. Кстати, у вас сапоги не блестят. Почему? Я вынужден сказать вам, что вы весьма неряшливый солдат. Если я учусь несколько лет на одном и том же курсе, то вы неряха. Идите.

   Расстаться с книгами и особенно конспектами Нины было далеко непросто: каждая буква, написанная рукой Нины, так аккуратно и четко, была мне бесконечно дорога. Но выхода не было: у солдата не могло быть своего уголка, своего тайника, куда бы он мог спрятать что-то такое свое, сугубо личное, неприкосновенное, интимное. Даже письма, получаемые из дому, от родных, запросто вскрывались и читались работниками советских органов.

  Я бросился к телефонной трубке, набрал номер обсерватории - 2-08-31, но Нины не оказалось на месте. Трубку подняла Мильчакова.

  - Привет. Что-то давно ты не кажешь носа и не звонишь, а здесь столько новостей.

  - Хороших или плохих?

  - Для кого как, - ответила Аня загадочно и с ее словами мне передалась какая-то неясная тревога, повлекшая за собой дрожь в коленях.

  - Говори, не томи душу. Мне Нина нужна, я хочу вернуть ей книги, которые у нее брал.

  - Нина готовится к свадьбе. Она выходит замуж.

  - Что-о? Замуж? Не может такого быть!

  - Держись, а то упадешь в обморок, - рассмеялась Аня. У меня стала валиться трубка из рук.

  - А кто у нее жених?

  - Сержант-связист. Он осенью увольняется в запас. Для Нины это очень важно, понимаешь?

  - Что ж! Дай Бог ей ...

  Трубка все же выпала из рук, а я упал на табуретку, обхватил голову руками и зарыдал. Так много горя на меня свалилась впервые, да еще одновременно.

  - Умерла моя Нина, погибла моя надежда, а я осиротел, - сказал я себе и стал приходить в норму. - Ведь любить человека чистой, бескорыстной любовью можно только за то, что он есть и ходит по земле так же, как и ты, а то, что она будет принадлежать другому, отдавать ему свое тело, касается только ее и больше никого.

  Я собрал учебники под мышку и отнес Антонине Ивановне, матери Нины. Подходя к бараку, я почувствовал, как у меня колотится сердце, готовое выскочить из груди.

  "Я больше никогда не увижу этот барак, я не должен больше к нему подходить. Ниночка, которую я так обожествлял, предала меня. Она за железным занавесом. Но все равно, дай ей Бог счастья. Она не виновата в том, что так поступила. Это я виноват. Что это за кавалер, который не может принести даже жареный на солярке пончик?Я не должен был раскрывать свое сердце ни перед ней, ни перед собой. Я просто тюфяк. Я не Мартин Иден, который мне так нравится за свою силу и мужество".

  Я уже подошел к бараку. Дверь в комнату Нины была открыта, его приветливо встретила мать Нины. Он смотрел на нее, молча долго, долго, как смотрит мать на нашкодившего любимого сыночка, а потом стал вытирать кулачками покатившиеся слезы.

  - Что, милок, что ты!? Пусть она себе выходит, на ней свет клином сошелся...Ты молод, симпатичен, найдешь себе и, может даже, не одну. А потом помни: красота быстро проходит. Нина - избалованная девчонка, кто знает, как она будет жить с мужем. А что это ты принес в этих двух упаковках?

  - Книги. Она мне давала свои книги.

  - Оставил бы себе на память.

  - Не имею права. У нас всякие проверки, в казарме не должно быть ничего лишнего.

  - Это все Лаврентий Павлович виноват, - сказала Антонина Ивановна. - После его разоблачения повсеместно начались проверки на предмет выявления врагов народа.

  Мне было не до политики, и я спросил:

  - А где Нина будет жить с мужем?

  - Пока у меня, а где же еще, - ответила Антонина Ивановна.

  - Но любой, даже незначительный скрип железной кровати вы будете слышать и не сможете заснуть, да и Нина будет знать об этом, как же...

  - Придется закрывать уши ватой, - сказала Антонина Ивановна, - а что делать: в тесноте, да не в обиде.

  - Я желаю ей счастья. Передайте ей это. Я ее так же люблю, как и прежде, но, теперь, наверное, уже другой любовью. Она правильно поступила, что отвергла меня.

  - Почему ты так думаешь?

  - Потому что я гол, как сокол, потому что я солдат и принес бы ей одни огорчения в жизни. Я не имею права на взаимную любовь с любой девушкой, не только с вашей дочерью, так же как я не имею права, на счастье. Я не в рубашке родился. Родители мои мучаются, ну и я с ними заодно. Такова наша судьба. И это тоже передайте Нине. Она должна знать: с таким женихом как я счастья не жди. Это судьба...

  - Чудак ты, парень, ей-богу чудак. В тебе есть что-то необычное, ты не такой как другие, - сказала Антонина Ивановна и глаза готовы были умыться слезами. - Желаю тебе найти свое счастье. Ты его обязательно найдешь, я в этом уверенна.

  Она обняла меня и трижды поцеловала. Это был поцелуй матери после долгой разлуки. Он предал солдату силы достойно перенести все то, что на него вдруг свалилось, как снег на голову.

   10

  Я вернулся в казарму, доложил капитану, что его приказание выполнено. Капитан улыбнулся, подобрел.

  - Иногда вы мне нравитесь, но чаще я вас терпеть не могу. У вас такой ученый вид, будто вы не рядовой солдат наших вооруженных сил, а академик. Я люблю смотреть на солдата с уставом в руках, но не с томом какого-то там Бульзака или Момппусана, которые кропали дешевые стишки, посвящая их своим любовницам. Вас призвали в армию для изучения боевой техники и уставов внутренней и караульной службы, да всяких там стрелковых наставлений. Армия - это не публичная библиотека. Вы видите, какое сложное международное положение нашей страны. Нас все хотят задавить. Мы должны готовиться к отражению агрессоров, а вы лирикой заняты. И...чинопочитания у вас не развито. Перед вами советский офицер, офицер передовой армии мира, армии, призванной освободить человечество от капиталистического порабощения. А вы смотрите на советского офицера, как на своего сослуживца. Это не годится.

  - Я материальную часть и уставы знаю не хуже ...

  - Меня, вы хотите сказать? Да я вас, й. вашу мать канаву рыть заставлю. Сразу же, после выпуска шара и обработки данных.

  - Что ж! буду рыть...

  - Молчать, когда я говорю! Вы можете говорить только тогда, когда вам разрешат. В основном это ваши ответы на мои вопросы. А теперь... готовьтесь в командировку, мы с вами поедем в Крупки. В Крупках тоже стоят наши зенитные части, и там есть такая же метеорологическая служба, как у нас. Но что-то у них там ничего не получается с зондированием атмосферы. Нам нужно наладить эту работу. Этим займетесь вы, а я займусь определением, кто же делает так, чтобы ничего не выходило, кто там затесался и работает на американскую разведку? А если у вас не получится, я возьмусь за вас. У вас еще больше сорока пунктов, на которые вы не ответили, заполняя анкету

  - Тогда зачем вы говорите "мы", когда все должен делать я. А вы какой-то несусветной ерундой займетесь.

  - Молчать. Я могу и сам все исправить. У меня дома Исторический материализм уже три года лежит. Возьму его, и он мне поможет. Но учтите, тогда я буду считать, что вы даром хлеб едите.

  - А давайте устроим соревнование: кто быстрее, кто лучше.

  - Согласен. Есть вопросы?

  - Есть.

  - Молчать!!!

  - Есть молчать.

  - Ну, задайте один вопрос, но только один, не больше.

   - Разрешите спросить, товарищ капитан!

  - Разрешаю. Спрашивайте.

  - А меня там не арестуют?

  - Поэтому я еду вместе с вами.

   - Когда?

   - Молчать! А едем мы завтра. Только знайте, это военная тайна.

  - Так точно, военная тайна, товарищ капитан, - отчеканил я, делая все, чтоб не рассмеяться.

  - Завтра в 12 часов я жду вас у себя дома. Это на Комаровке, улица Ленина,7, кв,9. На втором этаже. У меня только мама дома, грозная женщина, как влупит веником по голове, звезды в глазах зажгутся.

  - То-то у вас глаза все время красные.

  - Молчать!

  - Разрешите спросить, товарищ капитан!

  - Разрешаю, спрашивайте.

  - Что с собой иметь?

  - Мозги. Только мозги, больше ничего не надо. И ленинское сердце. Это должны быть коммунистические мозги. Похоже, там, в Крупках, мозгов нет, вот и решили обратиться к нам за помощью. А еще вот что. Пойдите в штаб к майору Амосову, доложите, что мы завтра уезжаем, может, у него будут какие-нибудь рекомендации или инструкции. Ведь он начальник метеослужбы республики.

  - Разрешите спросить, товарищ капитан.

  - Разрешаю.

  - Мне сейчас идти?

  - Можете идти.

  - Разрешите спросить, товарищ капитан.

  - Разрешаю.

  - Мне явиться к вам в походной форме?

  - Как это в походной? - удивился капитан.

  - Ну, там вещевой мешок, шинель в скатку...

  - Молчать!

  - Есть молчать.

  - Молчать!!!

  - Разрешите молчать.

  - Разрешаю.

  - Разрешите дышать.

  - Разрешаю. Можете идти.

  - Разрешите идти.

  - Идите.

  - Разрешите повернуться на сто восемьдесят градусов.

  - Поворачивайтесь, - сказал капитан.

   В штабе дежурили ребята из взвода охраны, которых я хорошо знал, поэтому не надо было заказывать пропуск. Я беспрепятственно поднялся на третий этаж, в 355 кабинет.

  Майор Амосов сидел за большим столом овальной формы и рассматривал карту, на которую были нанесены условные знаки давления и скорость ветра над центральной Европой.

  Я постучал, потом открыл массивную дверь и сказал:

  - Разрешите доложить, товарищ майор...

  - Проходи, садись, - сказал майор растерянному солдату и протянул руку. - Я решил послать вас с Узилевским в Крупки на несколько дней. Что-то у них там ничего не получается: то ли приборы негодные, то ли умения не хватает. Поезжайте, разберитесь, помогите им наладить нехитрое производство данных и возвращайтесь обратно. Справитесь? Я только на вас надеюсь. Капитан в метеорологии, как я в еврейских талмудах. Он тут сам напрашивался, уверял, что справится, но я-то знаю. В общем...Я хотел этого Рыжаченко забрать из Крупок, да тут полковник Эпштейн вмешался. Но это так, не для передачи. Как вам с ним работается?

  - Нелегко, товарищ майор, но действия командира не обсуждают, - сказал я.

  - Это правильно. Вы, я вижу, хороший и дисциплинированный солдат. Так держать. Желаю успехов, - сказал майор на прощанье и протянул руку.

  На следующий день я отправился в сторону Комаровки по адресу, который написал капитан на клочке бумаги карандашом.

   Помнится, это был пятиэтажный дом, второй этаж, широкий коридор, как в казарме, где не горела ни одна электрическая лампочка. Я с трудом при помощи спичек нашел 29 номер квартиры и стал нажимать на кнопку звонка, но звонок не работал, пришлось стучать кулаком, а затем и ногой. Должен же быть кто˗то дома. Наконец открылась дверь и в проеме двери, с расческой в зубах появилась высокая женщина пугающего, довольно неприятного вида, лет пятидесяти, с заплывшим подбородком, большим животом, широкими бедрами, спрятанными под удлиненной юбкой из дешевого ситца. Один конец пояса волочился по полу, он путался в ее толстых ногах, на которых были надеты тапочки разного цвета. Кудрявые, с проседью волосы, были повязаны платочком, затянутым в жгут и сползшим к левому уху. На утолщенной верхней губе и подбородке торчали жесткие, длинные волоски, у основания которых присохла яичница.

  ˗ Че, надо? ˗ спросила она, двигаясь на меня своей мощной грудью. - Как дам! ногами накроешси. Залман, а Залман, подай скалку, я еб...у этого воришку по кумполу. Ну, чо уставился, зенки вылупил? Залман, ты слысес, али как?

  ˗ Да вы не за того меня принимаете, Белла Кацкалатовна, ˗ сказал я и весело за улыбнулся.

  ˗ Кицкалатовна, ты говоришь? а ты откуда знаешь мое отчество? Признаться, его редко кто знает. Это редкое еврейское имя. Кацкалатовна была любовницей царя Соломона. Царь Соломон запретил давать такие имена особам женского пола, я одна ...пролезла.

  ˗ О, Кицкалатовна, красавица, сам капитан сказал мне ваше историческое отчество, - воскликнул я и захлопал в ладоши.

  ˗ Капитан? рази? А он мне представляется как майор. Эй, Залман! ты меня продолзаес омманывать, да. Нехоросо омманывать Кацкалатовну. Вставай, за тобой пришли. С наручниками, капитан -доломан неисправимый. Никак первый курс окончить не можешь. Сколько можно валяться, а навонял как! нейзя так набивать брюхо на ночь. Подожди, солдатик, никуда не уходи, слысес, я пойду кружку воды...кипятка ему на пузу вылью. Прямо на пупок, он тут же и проснется. И куда это вы собираетесь?

  ˗ У Парижу.

  ˗У Паризу, а разве есть такой город? А, вспомнила, под Москвой. И надолго?

  ˗ Пока не отпустят.

  ˗ Постарайтесь задержаться подольше, я никак не могу генеральную уборку закончить. Еще в прошлом году начала и все никак. Он приходит злой, садится за учебники, штудирует, мучается, и никогда разобраться не может, в чем там дело, начинает их швырять по всей фатире. Особенно с романами Ленина не ладит. Он знает, что Ленин еврей и он еврей. И два еврея не ладят. А такого не может быть. О, бегу, уже захрапел, как вепрь недорезанный.

  Кицалатовна, а ей так понравилось, что я назвал ее по отчеству, что у нее просто крылья выросли, с расческой в руке захлопнула дверь и долго не появлялась. Я стал ориентироваться в темном коридоре, не потерял тот угол, откуда пришел, и свободно расхаживал в темноте.

  Наконец Кицкалатовна вышла уже с другой прической и ярко накрашенными губами и тремя бородавками а районе подбородка, которые я вначале просто не сумел заметить.

  - Ну, как солдатик, поладим? "Ну, сейчас пригласит на чай, ˗ подумал я и стал приглаживать волосы. ˗ Эх надо было торт купить, не догадался".

  - Ты пришел раньше времени, - сказала она, и стала скрести за левым ухом. - Погуляй во дворе минут сорок, а может и двадцать. У тя часы есть?

  - А можно мне забежать...

  - Куда забежать, для чего забежать? Залман проснется, он тебя уволит из наших славных вооруженных сил. Ей, Залман, солдатик хочет забежать, но я не знаю, куда он хочет забежать. Я боюсь. Что? не пускать? есть не пускать. Не велено, солдатик тебе забежать. Лучше иди, погуляй.

  - Да я ...пи-пи. Пропустите, а?

  - Сказано: не велено, значит, не велено вот и все. Залман, а Залман! Солдатик хочет пи-пи, он может омочить штаны, - куда ему, а поняла. ˗ Солдатик, во дворе заверни направо, потом налево, потом снова направо, потом прямо, там обчественная уборная, можно пи-пи, а-а, что хошь то и твори, только чтоб штанишки не остались мокрые, раз у Парижу под Москвой в командировку собираетесь.

  - Можно у вас, а? у вас в доме ведь есть туалет, а то я не добегу. Я так, чтоб Залман не знал...тихонько, вон подушкой закроюсь. Подайте подушку.

  - Ну, ежели....только не подведите. Залман у нас принципиальный, даже мне с ним трудно ужиться. Он када спускает штаны, такая автоматная очередь наружу выходит, я уши затыкаю. Но, зато аромат, я просто балдею. Залман, а Залман, - произнесла она приглушенным голосом. - Спит, можно, постой солдатик. Не стреляй и не делай пи-пи.

  Но я срочно повернулся лицом к выходу и, спускаясь по лестнице, пришел к выводу, что раз Залман спит в кровати, можно избавиться от жидкости где-нибудь прямо на ступеньках. Я тут же сотворил это черное дело, и только потом вышел на улицу, хорошо зная, что на улице нужника днем с огнем не сыщешь.

   Пришлось приставать к прохожим и спрашивать, который час. Одна старушка на ходу сказала:

  - Посмотрите туда - сюда, налево, направо, наверняка увидите городские часы и по ним сориентируетесь. Тут и вокзал, кажись недалеко: башня торчит, а на ней часы висят.

  Я к великой радости увидел и услышал бой часов.

  Ровно в двенадцать вышел капитан с солидной сумкой в руках.

  - Возьмите, - сказал он. - Это ваша ноша. Офицеру в форме нельзя таскать никаких сумок. Только учтите, там бумаги государственной важности. Не вздумайте сбежать с этой сумкой, или уронить где-нибудь.

  - А если американский шпион подкараулит, выхватит у меня из рук, - что будем делать?

  - Не сметь отдавать! Сразу военный трибунал.

  Я взял сумку, довольно увесистую и словно нюхом определи, что она набита книгами. Капитан шел, высоко задрав голову, и жирное туловище качалось, как маятник из стороны в сторону.

  ˗ Так вот же вокзал, товарищ капитан.

  ˗ Не слепой, вижу. Вы...шире шаг и ногами работать, работать. Добежать до кассы и спросить, во сколько поезд на Москву.

  ˗ Подержите сумку, она тяжелая, ноги гнутся, товарищ капитан. Небось, там тома Ленина. Угадал?

  ˗ А вы что, заглядывали? не сметь! Совести у вас нет, вот что, ефрейтор.

  ˗ Так совесть ˗это буржуазная субстанция.

  ˗ Откуда вы знаете?

  ˗ Почитайте Ленина, это его слова.

  ˗ Гм, черт! всю жизнь читаю великого Ленина, а этого не находил. Вы, ефрейтор, темный человек. Хотите знать больше своего командира. Но я с вами еще разберусь.

  Капитан подошел к кассе, взял два билета и вскоре мы сели в общий вагон поезда, следовавшего в Москву. Едва мы очутились в вагоне, решил лизнуть от своего командира подальше, убежал в другой конец вагона и там присел.

  Пассажиры, военные и гражданские стали знакомиться, даже предлагали откушать и угостить православной.

  - Я не один, - сказал я, - у меня начальник, вон там сидит, глаз с меня не сводит.

  - Пошли его на х., - сказал мужик с одной ногой.

  - Нейзя. И вообче, не спаивай парня.

  - Брось ты Глаша, какой это парень, это солдат советских вооруженных сил, в его годы я уже в окопах сидел за родину, за Сталина. Жаль, что он нас оставил сиротами.

  - И я жалею, - произнесла дама и стала доставать платок, что вытереть глаза. - Как теперя мы жить-то бум? Она сидела рядом со мной, все время вздрагивала и не могла успокоиться.

   ˗ Вам плохо? что с вами? ˗ спросил я, готовый оказать помощь. Она охотно ответила, даже не поворачивая головы.

  ˗ Как же? Отец всех народов от нас ушел, мы ему изрядно надоели, а тут еще и Берия объявился, его любимчик. Что с нами теперь будет, как нам жить дальше? У меня уже двое детишек голопузых, одному в школу в первый класс, а одеть его не во что. Товарищ Сталин распорядился оказывать помош матерям одно ночкам, спасибо ему, но этой помошши все одно не хватает. А теперь еще и этот Берия, будь он неладен. А наша жизнь зависит от того, как там, наверху решат, так оно и будет.

  ˗ Не стоит беспокоиться, ˗ сказал сосед, что сидел по левую сторону матери одноночки. Политбуро заверило советский народ, что социализьма и коммунизьма незыблемы. Раньше правил один вождь, а теперь три и уже есть результат. Агент международного империализма разоблачен и обезврежен. И это только начало. Наш батька Сталин добрый человек, думократ и при нем свободно действовали враги народа. Один враг из Политбуро разоблачен и наказан, очередь за остальными.

   - Надо же, Берия оказался врагом. Это он виноват во всех наших бедах, он продал все секреты немцам, вот почему они в самом начале войны имели такой колоссальный успех, а мы понесли такие страшные потери и неисчислимые жертвы, - с жаром доказывал один белоголовый старичок. - Правильно, что его разоблачили, жаль, что это не произошло гораздо раньше. Я замечал, что глаза у него бегают, ну, думаю, сам Сталин так ему повелел, а оказывается...

  - Тяперича яго повесят. А я бы яго расчленил на куски. Сначала отрубил бы яму руки, опосля ноги и лишь в последнюю очередь голову, - добавил мужчина средних лет, у которого левая нога была ампутирована выше колена.

  - Эти методы уже устарели, - сказал я. - Так делали только в средние века, а мы живем во второй половине двадцатого века.

  - Да? Вы так думаете? А он, сколько людей погубил? Тут так: зуб за зуб, око за око. Нечего церемониться с врагами народа. Сказано ураг, значит ураг и - баста. Я, вон войну прошел, немало видел. Вы думаете, американцы кого-то жалели? Как бы ни так. Город Дрезден снесли с лица земли, а он, этот Дрезден, нам достался. Сколько средств нам надо потратить на его восстановление! А вы тут жалеете, какого-то прихвостня империализма Берию! Да его раскаленными клещами на части растаскивать надо. По кусочку и эти куски ему в глаза совать. А так, жалея, мы никогда коммунизм не построим. Никогда, помните мое слово!

  Со второй полки женщина, свесив голову и, крепко ухватившись одной рукой за поручень, сказала:

  - Глупости вы говорите. Берия сейчас уже - никто, он никакой силы не имеет, какая разница, как он будет лишен жизни - методом пыток или просто выстрелом в голову? Правильно сказал этот солдатик: сейчас не средние века, когда изощрялись в пытках.

  - Да? а он пытки не устраивал при допросах? скольких честных членов партии он погубил? - не сдавался инвалид войны.

  - Неправда, - сказал старичок с белой головой, - в нашей стране пытки не применялись. Враги советской власти и коммунистической партии расстреливались только по приговору суда, а пыток во время допросов не было, я уверен в этом.

  - Да, вы так думаете? тогда вы тупоголовые все. По кабинетам сидели, да газеты почитывали, вот и не знаете жизни, а я прошел огни и воды, пробирался из засады, и выбрался. Ногу вот только потерял. - Инвалид заерзал на полке, даже за костыль ухватился, но потом достал пачку махорки, свернул самокрутку, и нервно начал глотать дым. - Я сам, если хотите знать..., подвергался этим пыткам. Было это в самом начале 41 года. Сидели мы вот так как с вами теперь, в компании, разговаривали. На меня накапал один жлоб, а на другой день, ночью, ровно в три часа пришли три человека, произвели обыск в маленькой комнатенке и, хотя ничего такого не нашли, меня все равно увели, потом...иглы под ногти впихивали, чтоб я признался в связи с японской разведкой. Я и признался, куда деваться. Получил десятку.

  - А как же вы на фронт попали? - спросил я.

  - Очень просто, милок. В трудную минуту Родина вспомнила и о нас, японских шпионах и разрешила нам искупить свою вину, а точнее отсутствие вины, кровью. Мы и пошли сразу на передовую, с радостью. Многие полегли, конечно, а я, счастливчик, выстоял. Вот я и здесь, перед вами. Я знаю, что пытки это дело рук Берии, и вы можете мне доказывать хоть до утра, что он хороший, - в жизнь не поверю. Так-то. Берия, кроме того, что он предатель, изменник, агент международного империализма, он еще и палач, по совместительству, так сказать. И никакой жалости к палачам быть не может и не должно.

   Инвалид говорил так убедительно и так необычно, что у слушателей поневоле стало меняться настроение; а слово "палач", то есть Берия, так долго находившийся на вершине власти в Кремле, наводило на еще более тяжелые мысли о том, что в Кремле еще не все враги ленинизма разоблачены и обезврежены. Никому уже, после того, как ушел из жизни великий Сталин, нельзя верить.

   11

   Прошло почти три часа, и поезд сделал краткую остановку на станции "Крупки". Я выскочил из вагона, капитан уже стоял, оттопырив губы.

  - А я думал: вы в длительную само волку собрались.

  - И что бы вы делали, если бы я действительно уехал...в Москву, например? - спросил я, слегка улыбаясь.

  - Вас бы задержали на следующий ближайший станции работники контрразведки. Майор Амосов предлагал послать вас одного в Крупки, но я возражал. Вас нельзя одного отпускать, вы не благонадежный, - сказал капитан.

  - Почему вы так плохо думаете обо мне, товарищ капитан? - спросил я, стараясь заглянуть в глаза капитану.

  - Я по вашим глазам вижу: они у вас моргают, - сказал капитан.

  - Так я ведь живой, правда?

  - Живой-то, живой, да не такой.

  - А какой?

  - Молчать!

  Мы вошли в темный сосновый лес, где было так тихо и уютно, а воздух проникал в самые тонкие жилочки организма, придавал им силу, создавал человеку хорошее настроение и пробуждал любовь к жизни.

  Вскоре путники увидели огромный каменный забор, увенчанный колючий проволокой, за которым начинались воинские части.

  Капитан Рыжаченко встретил капитана Узилевского и меня радушно, но тут же стал жаловаться, что в последнее время с метео зондированием ничего не получается.

  - У нас только одна радость и вы о ней, наверняка знаете, - щебетал Рыжаченко.

  - Какая еще радость? - пробурчал Узелевский, - никакой радости нет и быть не может, раз вы общенародное имущество гробите, а данных у вас никаких нет. Тут разбираться надо. Вы в особый отдел звонили?

  - Нет, не звонил. А зачем?

  - Как зачем? Здесь явно пахнет вредительством. Пора было этим давно заняться. Посадил бы двоих-троих, смотришь, и все наладилось бы, верно я говорю?

  - Возможно, - ответил Рыжаченко, - но этот щекотливый вопрос я буду решать с майором Амосовым. Хотя ваше мнение я принимаю к сведению, возможно, вы в чем-то и правы. Однако, в этих вопросах, вопросах возрастания количества врагов буквально на каждом шагу, сейчас, после разоблачения Берии, произойдут кардинальные перемены. Мы, возможно, перейдем от метода разоблачения к методу воспитания наших подчиненных.

  - Такого быть не может и не должно, - сказал капитан Узелевский˗ Симфулай, который, возможно, был больше заинтересован не в самом разоблачении, как таковом, сколько в том, чтобы больше солдат и офицеров сидело за колючий проволокой, а государство Израиль крепло и развивалось.

  - О какой радости вы говорили, товарищ капитан? - спросил я.

  - Товарищ Маленков сообщил, что и у нас теперь есть бум-бум. До сих пор атомной бум-бум обладали только американцы, а теперь и у нас есть, вот здорово, правда?

  - Это еще ни о чем не говорит, - пробурчал капитан. - Мы бы этих американцев и без атомной бомбы задавили бы. Я думаю, что такие вещи надо было бы держать в тайне, но не заниматься трепотней.

  - Какая же это трепотня, когда по радио на всю страну объявили? - не сдавался Рыжаченко. - А любителей всех и вся разоблачать потихоньку самих арестовывают, в том числе и в Минске. Это правильное направление. Нельзя жить так, чтобы каждый вечер ждать гостей, не правда ли капитан?

  - Крылатая фраза товарища Сталина о возрастании количества врагов по мере развития социализма еще не устарела и никогда не устареет. Так что сегодняшние аресты, преданных делу коммунизма и мировой революции, работников, временная мера. Нам придется к этому вернуться и в очень скором времени, помните мои слова, - насколько неуверенно заговорил капитан Узелевский.

   12

  Едва перекусив на обед, я бросился осматривать хозяйство метеостанции в Крупках вместе с капитаном Рыжаченко. Капитан Симфулай плюхнулся на отведенную ему кровать и сразу же захрапел, его дела на метеостанции не интересовали. В его задачу, которую он сам придумал, входило наблюдение за мной, как ненадежным человеком, который может сказать что˗то такое, в чем ему самому трудно разобраться.

  Я сразу определил: ребята - метео зенитчики и сам Рыжаченко недостаточно плотно соединяют провода с радиозондом, не зачищают проводки на концах, хоть они и медные. На самом деле радиозонд - сложный технический прибор: он определяет скорость и направление ветра на различных высотах, а так же давление. С этой коробкой надо обращаться осторожно, ее нельзя кидать, касаться выпирающих внутренних наконечников, которые качают колесико по мере того, как внутренняя дуга выпрямляется благодаря понижению давления. Любая небрежность, любой проводок не так приделанный будут мешать работе всего механизма. Можно получить и бракованный прибор. В этом случае на него составляется акт. Без акта его списать невозможно.

  Своими мыслями я поделился с капитаном Рыжаченко и своим начальников Узилевским, еще не зная, что сам себе вырыл яму, куда меня свалит мой начальник.

   Я подготовил радиозонд к выпуску сам от начала до конца: наполнил шар водородом, собрал радиозонд, прикрепил его к шару и отпустил на волю. Шар тут же стал подниматься вверх, я сел за стол , склонился над миллиметровой бумагой и стал записывать сигналы, а потом их обработал.

  Шар с радиозондом дорогая штука, а работа с ним ничего не стоила.

  - А как вы определяете, годный прибор или нет? - поинтересовался капитан.

  - Путем визуального осмотра.

  - Это пустяковая работа: осмотрел, закрутил кусачками потуже и айда в атмосферу.

  -Попробуйте, может, получится.

  - Не тебе мне давать советы, сопляк. Я вот в институте зубрю науки, вот это да, там сложности, будь здоров.

  - Сколько лет на первом курсе - три, четыре? Ну не скромничайте, капитан! чего уж там. Если в тыкве один раствор -никуда не денешься.

  - Ты свои вещичкисобрал?

  - Еще не рыпался.

  - Почему?

  - Ну, как-то надо с местным командованием решить этот вопрос. Мы же не в гостях у тети Мани?

  - Этот вопрос я решу без тебя, сопля избалованная. Иди все собери и жди команды.

  Но в этот день мы не уехали. Видать Рыжаченко позвонил Амосову, а Амосов уважил его просьбу, и мы остались еще на два дня.

  В оставшиеся сутки я провел еще один инструктаж.

  Помещение, где хранятся приборы слишком влажное и хотя медные провода не ржавеют, но покрываются налетом, что не способствует нормальному контакту между собой. Простым, но очень важным моментом является наполнение шара водородом: он должен быть наполнен так, чтобы не разорваться и чтобы не лететь как птица с подбитым крылом. Это ребята тоже не соблюдали.

   Я восстановил зондирование атмосферы до одиннадцати километров по высоте полностью, проверил приборы, подчистил контакты, провел ревизию крепления радиозонда к наполненному водородом шару.

  - Очень хорошо, - сказал Рыжаченко, - только я боюсь, что, как только вы уедете, у нас начнутся те же проблемы. Если бы вы согласились перевестись к нам, я сразу поставил бы вас на сержантскую должность. Я добьюсь вашего перевода у майора Амосова.

  - Спасибо, товарищ капитан, но у меня в Минске так много связей, что лишиться всего этого я просто не могу. У меня девушка, вечерняя школа, библиотека, ради этого я терплю издевательства своего командира, а тут лес, я тут сойду сума. ..., вы лучше подберите толкового парня и пришлите к нам на стажировку, я обучу его, даю вам честное слово.

  - Возможно, я так и поступлю. Спасибо и на этом.

   ***

  Мы с капитаном вернулись в Минск. Я доложил майору Амосову обстановку, объяснил причину сбоев зондирования атмосферы в Крупках, поделился мыслью обучить присланного капитаном Рыжаченко солдата.

  - Так Узилевский мне доложил, что там, в Крупках, ничего особенного не было. Так, дескать. провод один отошел и он его соединил, после чего пошел в нормальном русле.

  Я рассмеялся и тут же умолк, сделав виноватый вид.

  - Все, я понял. Можете быть свободы.

   Дальше последовали обычные рабочие дни.

  Бывшее бомбоубежище, в котором мы теперь работали на обочине Логойского тракта, было захламлено обломками какого-то сооружения, состоявшего когда-то из железобетонных плит, непонятно кем и когда разрушенного. Никто и не думал убирать эти плиты, поскольку нужна была техника - подъемные краны, дробилки и тяжелогрузные машины, способные увезти эти остатки плит, куда-нибудь на свалку. Должно быть, это было солидное здание, подвергшееся бомбардировке немецкой авиацией во время войны.

  Капитан выстроил всех перед землянкой и торжественно произнес:

  - Так как все вы неисправимые лодыри, и работаете в сутки всего каких-то два-три часа, я от имени Родины даю вам дополнительное задание: вы будете отныне вести борьбу с бетонными плитами. Считайте, что эти бетонные плиты - образ империализма, с которым вы воюете не на жизнь, а на смерть. Какие будут вопросы?

   Я поднял руку.

  - Слушаю вас, вернее разрешаю задать вопрос, - сказал капитан.

  - Товарищ капитан! так как у нас ни дробилки, ни лома, ни кувалды, разрешите нам приступить к выполнению боевого задания на благо нашей социалистической Родины при помощи ногтей и зубов! Сначала мы царапаем ногтями, потом перекусываем зубами бетонную плиту, затем взваливаем ее на плечи и уносим в сторону американского империализма.

  - Молчать! За провокационное предложение, пахнущее троцкизмом, объявляю вам один наряд вне очереди. Сегодня же пойдете мыть котлы на кухню.

  - Есть мыть котлы! Разрешите отправиться прямо сейчас, - сказал я под общий хохот присутствующих.

  - Молчать, контра! Сначала запустим шар, получим и обработаем данные, передадим их в дивизии, а потом хоть на все четыре стороны.

  - Есть запустить шар, а потом хоть на все четыре стороны! - отчеканил я.

  На следующий день никто не приступил к ликвидации плит, в которые был впечатан американский империализм, потому что действительно не было никакого инструмента под руками. Но капитан держался за эту идею, как утопающий за соломинку, и отправил сержанта Шаталова в хозяйственный отдел дивизии добывать инструмент. И наказал не говорить для каких целей, поскольку это военная тайна. Как только сержант ушел, капитан принял величественный вид и произнес:

  - Ефрейтор Славский, ко мне!

  - Товарищ старший лейтенант, извините, товарищ капитан! ефрейтор Славский по вашему приказанию прибыл и ждет ваших дальнейших распоряжений от имени Родины! - отрапортовал я.

  - За то, что вы рапортуете не по уставу, объявляю вам один наряд вне очереди. Сегодня, после работы, а вернее, после отбоя, пойдете мыть полы на кухню.

  - Но я уже мыл котлы всю прошлую ночь, товарищ капитан. Вы несправедливы. Кроме того, я просто не выдержу, я не могу выполнить ваш приказ, я отказываюсь. Можете делать со мной, что хотите, я все равно бесправный перед вами, - сказал я.

  - Что-о?! стоять смирно! Пойдем заполнять анкету!

  Я стоял на месте, не шевелясь.

  - Кому сказано? - заревел капитан.

  - Но вы же не подали команду "вольно", я не имею права сдвинуться с места, не получив команды "вольно", - сказал я.

  - Вольно! За мной в землянку шагом арш!

   После заполнения анкеты, а я заполнял ее весь день, капитан стал внимательно просматривать заполненные параграфы, вернее ответы на вопросы, а потом сказал:

  - Вы не все указали в анкете.

  - По-моему все.

  - Нет, не все. Вот, например, ваш двоюродный брат Иван сидит в Магадане. У него срок десять лет за измену Родине. И вы с этим человеком, с изменником, заклятым врагом советской власти и всего международного коммунистического и прогрессивного движения, состоите в активной переписке. Так?

  - Совершенно верно, - ответил я. - Раз в полгода я получаю от него письмо и тут же сажусь за ответ. Но я его взглядов не разделяю, я ему даже писал об этом. Я думаю, вы хороший разведчик, знаете об этом.

  - Что вы писали, нам известно. Но нам также известно, что вы маскируетесь. Вы не одобряете взгляды своего брата до поры до времени. А если бы вы открыто и, значит, нагло одобряли взгляды таких отщепенцев, вас бы уже упекли гораздо дальше тех мест, где сидит ваш брат. Наши органы внимательно следят за перепиской со всеми, кто отбывает справедливое наказание за измену Родине.

  - И сколько же таких изменников - миллионы? Что-то чересчур многовато. Пора бы остановиться.

  - Молчать, контра, вернее, полу контра.

  - Возможно, пол, полу, полу.

  - А почему вы неверно указали, где похоронена ваша бабушка по материнской линии, это что - тоже маскировка? Она состояла членом разведки американской, японской и немецкой?

  - Таких тонких теоретических вопросов я просто не знаю, и ответить на них не могу, - искренне сказал я. - Где похоронена бабушка по материнской линии, возможно, знает только мать, но я ее никогда не спрашивал об этом. Мать осталась круглой сиротой в младенчестве, она, должно быть и сама не знает, где похоронили ее матушку. Напишу, может, ответит. Ах, да, она как˗то говорила, что ее мать числилась в венгерской разведке и там получала мешки золота.

  ˗ А где это золото?

  ˗ В дойках, товарищ капитан.

  ˗ В дойках? как это так, объяснитесь.

  ˗ Очень просто свежее молочко дороже золота. Золото это металл, а молоко дает человеку силу, энергию. Вы когда˗нибудь видели корову?

  - Не приходилось. А все равно, я знаю о вас больше, чем вы сами, - сказал капитан, улыбаясь.

  ˗Так где же похоронена моя бабушка, если не в земле?

  ˗ Это пока военная тайна.

  ˗ Советскому офицеру положено знать о своих подчиненных больше, чем они сами знают о себе, - сказал я. - Но такого талантливого человека, как вы в этих вопросах я еще не встречал, признаюсь честно. Вы раньше работали в КГБ, должно быть, коль отличаетесь таким, я бы сказал, аналитическим умом.

  - Ну, вот видите, - подобрел капитан. - Вам надо сделать выводы. Своему командиру никогда не надо становиться поперек пути, наоборот, надо выражать постоянную готовность отдать за него жизнь.

  - Вы хотите, чтобы я стал вашим денщиком, так?

  - Молчать!

  Есть люди вспыльчивые, шумные с полным набором диктаторских замашек, всегда рубят из-за плеча, но быстро отходят, а есть тихие, вкрадчивые, немногословные, накапливающие обиды и прячущие их внутри себя. Это мстительные люди. Именно таких людей следует остерегаться, они помнят малейшую обиду и не могут успокоиться до тех пор, пока не придумают, самый изощренный способ мести.

  К таким людям принадлежал и капитан Залман Иосифович Узелевский. Он дал клятву самому себе, что согнет непокорного ефрейтора в бараний рог, а когда это произойдет, добьется его перевода, куда-нибудь под начало своего собрата по крови, которому при встрече даст добрый совет добить до конца этого выскочку.

  Он даже с матерью делился соображениями по этому поводу.

  - Брось ты, Залман, это дело. Что против тебя какой-то ефрейтор? Да он мальчишка. Ему, небось, и двадцати нет, - говорила мать. - Вспомни, какой ты был в двадцать лет. Ты был невыносим, я часто плакала...

  - Он парень, безусловно, умный и даже талантливый. Никто, кроме него, не может составить метеорологический бюллетень на основании полученных данных, да и принять эти сигналы, кроме него никто не сможет. Но он...часто смеется надо мной, я это вижу по его глазам, я чувствую это. Я должен сломить его. Во что бы то ни стало, иначе я буду не я.

  - А кем ты его заменишь? - спросила мать.

  - Я над этим вопросом уже работаю.

  - Ну, смотри сам, тебе виднее. Я тебе только советую, а вмешиваться в твои дела не собираюсь.

   13

   В субботу позвонила Аня Мильчакова из обсерватории и сообщила, что она закончила печатать рукопись моей пьесы "Новая эпоха" на машинке.

  - Если ты свободен, можем завтра встретиться в парке, после обеда, часа в четыре, - сказала она.

  - Спасибо тебе большое, ты настоящий друг, - сказал я. - Я постараюсь быть вовремя.

  - Какие новости у тебя?

  - Письмо получил.

  - От кого?

  - От отца.

  - Хорошее?

  - Нет, хороших писем не пишут. Отца мордует колхозное начальство. Я в ЦК Украины писал жалобу и сделал еще хуже. Жалею, что так помог родителям. Но сделать ничего не могу.

  - Я тоже получила, от матери. Тяжело ей, бедной.

  - Принеси завтра, почитай мне. Мне интересно, что пишут из Российской глубинки. Это очень для меня важно.

  - Договорились. Но ты свое тоже захвати. Идет?

  - Обещаю, - сказал я.

   Бедная, добрая Аня! Сколько вечеров она оставалась на работе, а то и днем, стараясь, чтоб, упаси Господь, никто не заметил, как она стучала по клавишам, пока не довела печатание пьесы до конца. Все дело в том, что любая пишущая машинка регистрировалась в особом отделе КГБ, и печатать на ней, кроме деловых бумаг, что-либо, категорически запрещалось.

  Аня больше всего боялась начальника. Если начальник обнаружит - беда. Когда же сотрудницы ее спрашивали, какой труд она печатает, Аня отвечала:

  - Начальник мне поручил отпечатать рукопись реферата своего племянника, да почерк у него, ужас! пишет, как курица лапой, разобрать невозможно.

   Аня пришла на свидание несколько раньше, наряженная, надушенная, и выглядела слишком шикарно рядом со мной в солдатской форме. Она обрадовалась. То, что я не принес ей ни одного цветочка, самого дешевого, не обидело ее, потому, что она знала: солдат - гол как сокол. Она мне очень нравилась, но полюбить ее не было никаких сил. Между ними стояла Нина. Даже если бы Нина была мертва, она бы все равно стояла между мной и Аней. Мы долго бродили по парку, она брала меня под руку, но я смотрел на нее, как на сестру и даже хотел ей сказать, что люблю ее как сестру. Аня угостила мороженым, долго смотрела мне в глаза и гладила по лицу, потом вздохнула и сказала:

  - У меня для тебя новость.

  - Если хорошая - говори, а если плохая молчи, хотя все равно говори: я к плохим новостям привык, - сказал я, стараясь сохранить безразличный вид.

  - Нина с мужем разошлась. Он оставил ее.

  - Почему?

  - Я не могу сказать. Как ты к этому относишься? Ты мог бы навестить ее или позвонить ей. Она уже не та, что была. И я думаю, что она сама ждет твоего звонка. Позвони, с тебя не убудет.

  - Зачем я ей нужен? Я не могу ничего предложить, а если что и могу, то гораздо меньше, чем тот сержант, который ушел от нее. Я принес бы ей очередное разочарование в жизни.

  - Какой ты смешной. Зачем человеку что-то нести, что-то давать. Надо отдать женщине свое сердце, а больше ничего, - сказала Аня. - Мне, например, этого было бы достаточно.

  - Аннушка, какая ты романтичная девушка! Но это только по началу. А жизнь, она не так проста, как нам кажется. Мы не можем подчинить ее себе, подмять ее под себя, скорее, наоборот, она нас под себя подминает, не спрашивая, хотим мы этого или нет.

  - Опять философствуешь, спустись на землю лучше. Лучше скажи, откуда у тебя все эти герои?

  - И сам не знаю.

  - У тебя не примут твою пьесу.

  - Почему? так плохо написано?

  - Написано хорошо, да тема не та. У тебя все герои трагичные лица, а социалистический реализм этого не признает. О стройках коммунизма надо писать, да о том, как молодежь радуется светлому будущему.

  - Я написал так, как мне подсказывало мое сердце и мой ум, а одобрят мою пьесу или нет, не так важно. Ты лучше расскажи о себе, как у тебя дела.

  - Все хорошо до двадцати, а мне уже 22, скоро я никому не буду нужна. Так и останусь старой девой, нервной и злой как мегера, как наша бывшая комендантша. Есть у нас один работник: температуру измеряет, тихий такой, все на меня поглядывает. Если по принципу: на безрыбье и рак рыба, то это вполне подходит. Но - нет, торопиться нечего. А ты не думаешь жениться?

  - Мне еще служить, как медному котелку, - сказал я. - Письмо обещала показать от матери, давай показывай.

  - Вот оно, почитай.

  Я взял, развернул мятые листочки с мелким, но аккуратным почерком.

  Здравствуй доченька Аня!

  Во - первых строках моего коротенького письма разреши тебя поздравить с большим общенародным праздником Охтябрьской революции, который наступит через два месяца. Твово братика Юрку призвали в командировку за фулиганство сроком на три года у далекую Сибирю. Так что, Анютка, я таперича совершенно одинока. Топлива на зиму нет, входная дверь пообносилась: щели просвечивают на улицу. У хате дюже сыро: патрет нашего дорогого батюшки Сталина так отсырел, что пятнами покрылся, жалко его, да и боюсь, как бы беда не вышла. Все же он войну выиграл и врагов разоблачал своевременно, а теперича, после того, как он покинул нас, сирот, сразу же ентот Берия объявился, да и урожай картошки хуже стал. Я этот патрет кожен день сухой тряпкой протираю, да не помогает.

   Коза на привязи задохнулась, теперича молочка днем с огнем не увидишь. Хорошо еще, что два мешка картошки собрала. Это мне на зиму. Лестричество еще в прошлом году обещали подвести, чтоб лампочка Ильича вспыхнула. Пообещали, да видать забыли, аль руководствуются той мудростью, что обещанного три года ждут. Еже ли можешь, пришли хучь двадцать рубликов: хлеб, керосин, да спички купить не на что. Топливо обещает колхоз, где я всю жизнь трудилась. Еже ли не омманет - хорошо, а омманет - похоронишь меня в замороженном виде. Целую тебя, доченька, твоя любящая мать Оксана Мильчакова из деревни Ленино Смоленской области.

  - Ты выслала матери денежки?

  - Обязательно пошлю, - сказала Аня, - немедленно. Завтра же зайду к начальнику и попрошу в долг. Не двадцать, а двадцать пять рублей. Бедная матушка. И когда же мы этот проклятый коммунизм построим, чтоб всего было вдоволь: бери, сколько хочешь, а отдай, сколько можешь! Как красиво! Я тут недавно, спросила своего коменданта, как вы думаете, скоро мы этот коммунизм построим, в котором будет всего вдоволь? Тут мать просит выслать ей двадцать рублей на хлеб, спички, керосин, а у меня сейчас нет таких денег. Мне занимать придется. Мы что-то все так скудно живем, просто ужас. Как тут думать о замужестве. Тут даже своего угла нет, а дети? Голова кругом идет, когда начинаешь об этом думать. Я в коммунизм хочу. Хочу, понимаете. Только объясните мне, где он, когда он будет!

  "-Аннушка, - ответила она, - ты, оказывается, еще ребенок. Да этого коммунизма никогда не будет. Коммунизм- это утопия. Знаешь, как жених пускает дым в глаза своей невесте, пока не соблазнит ее? Так и государство пускает дым в глаза своим гражданам: терпите мол, живите скромно, в коммунизме насытитесь вдоволь, отоспитесь вдоволь, у каждого будет отдельная квартира, деньги исчезнут, вы будете утопать в роскоши. Ерунда это все. Такого быть не может. Мы нищие. Мы не знаем, как живут в других странах, но явно лучше, потому что нас туда не пускает, а если бы они жили хуже, чем мы, нас бы туда палками загоняли: смотрите мол, как загнивают проклятые капиталисты! Я думаю, ты не настучишь на меня, а если и настучишь - мне уже все одно".

  - Да что вы, Мария Ивановна, как так можно про меня думать? - говорю ей.

  - Давай так. За этот месяц я с тебя не возьму десятку за проживание, а вторую десятку одолжи, у кого-нибудь и пошли матери. А коммунизм...выброси из головы.

  - Жизнь - тяжелая штука, правда, Мария Ивановна?

  - Жизнь, хоть и тяжелая, но все равно проходит быстро, как полет птицы, - сказала Мария Ивановна. - Пойду я, а то ты разбередишь мою душу.

  - Я не хочу так жить, - сказала я Марии Ивановне". - Я и сейчас могу это повторить.

  - Аня, - сказал я, возвращая ей письмо, - я прочитал замечательную книгу "Севастопольская страда". Француз лежит в госпитале. Ему оторвало обе ноги. И знаешь, как он ведет себя?

  - Как?

  - Он шутит по поводу того, как его встретит его подруга, когда он вернется в Париж. В палате хохот. У всех мокрые глаза от слез. Возможно, это слезы радости за дарованную им судьбой жизнь. А как бы вел себя наш солдат в этой ситуации?

  - Я не могу сказать.

  - А я могу, - сказал я. - Он считал бы свою жизнь конченной, и ничто не могло бы вызвать улыбку у него на устах. Мы - мрачная нация, возможно оттого, что веками жили бестолково и в нищете. И, тем не менее, нам надо научиться мужественно, переносить невзгоды, в надежде на лучшее. И ты не вешай носа, Аня, хорошо? У тебя еще все впереди.

  - Хорошо давать советы, а у самого, небось, душа в замороженном виде: я это чувствую по твоему голосу, когда звоню тебе из обсерватории.

  - Аня, спасибо тебе за твой титанический труд. Если мою пьесу издадут - гонорар пополам, хорошо? Тогда ты матери пошлешь гораздо больше, не 25, а все 250.

  - Будем надеяться.

  - А что нам остается делать?

  - Всего тебе доброго, вечный холостяк.

  - Пока.

   14

  Однажды, когда я дежурил на станции, расположенной в бомбоубежище на Логойском тракте, в двух километрах от военного городка, приблизительно в половине пятого, незадолго до конца смены, раздался телефонный звонок. Я спешил дочитать предложение в повести Бальзака "Отец Горио" и только потом снял трубку.

  - Десятый слушает вас!

  Трубка несколько секунд молчала, а потом понесся прелестный звон сотен волшебных колокольчиков. Я вскочил от радости: я услышал голос Нины, своей божественной мучительницы, по которой сох, несмотря на то, что она уже была замужем, и с этим решительно нельзя было ничего поделать.

  - Я звоню тебе из Обсерватории. Что-то давно тебя у нас не было, что бы это могло значить? Меня даже начальник про тебя спрашивал. Я знаю: ты гордый парень, но не кажется ли тебе, что твоя гордость вредит тебе самому, а? Мама про тебя тоже справлялась. Зашел бы к нам, как-нибудь. Я тут, малость, набедокурила, думаю: ты уже знаешь, но я тоже знаю: ты по-прежнему любишь меня. Потому и звоню тебе.

  - Нина! не говорите мне ничего, прошу вас, - залепетал я.

  - Почему?

  - Да потому что я могу сейчас же бросить этот пост, уйти самовольно и заработать трибунал. К тому же, если я появлюсь, а вы меня не станете выгонять, я от вас ни за что не уйду. Я...по-прежнему люблю тебя, Нинульчик.

  - Я знаю, но...в самоволку не надо, это может плохо кончиться. Я сама хочу увидеть тебя, но...

  - Что но? что это, значит, говори, не стесняйся. Я, ты знаешь, могу быть очень сильным. Я уже доказал это: я не преследовал вас, узнав, что вы разочаровались в своем замужестве.

  - Мое "но" значит лишь то, что ты солдат, и ты должен всякий раз возвращаться в свою казарму, как только стемнеет, а я...если бы я была деревяшка, я могла бы спокойно лежать где-то в закутке, радуясь, что меня никто не трогает пальцами, не норовит со мной поиграть.

  - Вы правы, Нина, и меня от этой правды начинает голова болеть, - сказал я, чувствуя горечь во рту.

  - Мне надо идти, - сказала Нина, собираясь повесить трубку.

  - Нина, подождите, прошу вас. Я хочу сказать вам...я вас люблю... безумно. Я вас всегда любил, как никто никогда в жизни. Если вы в разводе и если у вас будет ребенок от этого брака, я буду считать, что он - мой ребенок, клянусь. Я хочу вас видеть, хочу любоваться вами, хочу дышать одним воздухом с вами. Вы ни разу не прошлись со мной рядом и это несправедливо. Неужели я не заслужил краткого свидания?

  - Смешной! Мой скромный, мой стеснительный мальчик...мой дорогой, ласковый мальчик. Нашел способ объясниться в любви...по телефону - хи-хи-хи. Почему ты такой, скажи? Ну, мне пора, пока.

  - Нина, подождите, не вешайте трубку, - лепетал я.- Где я вас могу увидеть, когда? Не мучайте меня больше, умоляю вас.

  - Я могу встретиться с тобой прямо сейчас. А что касается мучить, о, это мне очень нравится, я люблю мучить мужиков. И раньше, когда ты мучился, я в душе радовалась, прямо пела, но мне хотелось, чтоб ты пал передо мной на колени, как это делали рыцари в Средние века, а ты все краснел, и молчал, как...пенек. Итак, я жду тебя прямо сейчас.

  - Но я дежурю и не могу покинуть пост! - произнес я, сжимая трубку.- Мне дежурить до завтра.

  - Ну, вот видишь. Если бы ты даже не дежурил сегодня, ты мог выйти ко мне на очень короткое время. Что, если я не отпущу тебя?

  - Я не знаю. Я был бы на седьмом небе от счастья. Это, наверняка было бы очень романтично.

  - Вся беда в том, что ты романтик. Хорошо быть романтиком, когда у тебя все есть, а когда нет...даже личной свободы, на романтизме далеко не уедешь.

  - Нина, все, что вы говорите - голая и жестокая, правда. Нельзя с ней не согласиться и все же я хочу увидеться с вами. Какие препятствия вы видите к этому?

  - Никаких.

  - Тогда скажите, когда. Назовите день и время. Я буду вас встречать.

  - Созвонимся завтра.

  - Хорошо. Завтра я вам позвоню.

  - До свиданья.

  - Всего вам доброго. Спасибо за звонок.

  Я повесил трубку, сел перед раскрытой книгой, но читать уже не мог: строчки сливались, слова куда-то исчезали, проваливались, в ушах по-прежнему звучал голос Нины, такой нежный, такой волшебный и, наконец, в глазах ожил ее облик - голубые глаза с ресницами-метелками, густые, темные брови полумесяцем. Лицо открытое, тронутое легким румянцем, нос с едва заметной горбинкой, рот маленький, губы пышные, слегка вывернутые. Это лицо было особенно хорошим и прекрасным, когда озарялось обворожительной улыбкой, а глаза сверкали невыразимым блеском, завораживали, звали в заоблачную даль.

  "Нина - настоящая актриса, ей место на сцене, но не в обсерватории, ей нужен муж генерал, но никак не солдат. Красота это цветок, требующий ухода и особых условий, иначе этот цветок быстро завянет и превратится в колючки. Нечего и думать, что она со мной или я с ней могу найти счастье", успокаивал себя я, но успокоение длилось не больше мгновения.

  Ни на одну героиню многочисленных романов Бальзака Нина не похожа: время другое, люди другие. Страстное упование на могущественных вождей, даже мертвых, на их великое учение, указывающее, освещающее путь к прекрасному будущему, панический страх перед новой мировой войной, которую вот-вот развяжет американский империализм, - наложили отпечаток на психологию людей. В условиях крайней нищеты и невиданной подозрительности, расцвело доносительство друг на друга, оно проникло во все сферы жизни и человеческой деятельности и добралось до семьи, ячейки социалистического общества.

  Нина со своей красотой хочет пройти мимо всего этого, она не желает соприкоснуться с нищетой вплотную, и она права. "Я не могу избавить ее от этого, потому что я сам нищий и, к тому же не свободный. Я должен позвонить ей и сказать, что не могу выйти на свиданье. Это свидание надо отменить, оно ни к чему. Не стоит будоражить нервы ни себе, ни ей".

  Я думал всю ночь и немного задремал только на рассвете. Сменщик должен был прийти к девяти утра, но он пришел к восьми.

  - Иди, - сказал он, - а то в столовую опоздаешь. Водители автобусов не останавливаются, если на остановке нет гражданских лиц, не любят солдат - безбилетников. Я вот пешком шел, и ты пешком иди.

  Я вышел на улицу из душной землянки и почувствовал, что у меня стали закрываться глаза после бессонной ночи. Мне повезло: на автобусной остановке стояли две девушки - белоруски и говорили между собой на чистом певучем родном языке. Автобус остановился, Я сел вместе с ними и вышел через две остановки у военного городка.

  Поев перловой каши со свининой, где было больше сала, чем мяса и все это, запив чаем, я отправился в казарму, прилег на свою железную кровать, но тут объявили боевую тревогу: надо было срочно одеваться и бежать в бункер на метеорологическую станцию.

  Когда я прибежал, все мои сослуживцы уже были на месте, а капитан с противогазом через плечо, носился, как угорелый туда-сюда, ругался матом и подавал несуразные команды, часто противоречащие одна другой.

  - Сержант Шаталов! почему ящики с воздушными шарами лежат не по номерам? я лишаю вас увольнения на ближайшие выходные. Рядовой Бомбушкарь, почему вы надели пилотку задом наперед? пойдете сегодня дежурным по кухне.

  - Я торопился, извините.

  - Молчать! не разговаривать! Ефрейтор Касинец, запустить зонд.

  - Есть запустить зонд!

  - Ты еврей?

   _ Так точно, товарищ капитан!

  - Приступай!

  - Есть!

  - Ефрейтор Славский - на прием сигналов! кстати, а почему вы опоздали?

  - Я с ночного дежурства.

  - Молчать! Два наряда вне очереди. Сегодня и завтра пойдете рабочим по кухне, после двадцати трех часов.

  Радиозонд запустили, но не было четких сигналов, а минутами они вообще прекращались, а потом появлялись снова. Причин могло быть много: не зачищены контакты, техническая неисправность, обрыв одного из многочисленных проводов.

  Капитан вытаращил, налитые кровью глаза, когда узнал, что нет сигналов, а, следовательно, данные не поступят в штабы зенитных дивизий своевременно, как это положено в случае объявления боевой тревоги.

  - Пересажаю всех! это вредительство, это предательство! Знаете ли вы, сколько стоит один радиозонд вместе с шаром, наполненным водородом? Нет, не знаете! так вот, знайте. Это все стоит 500 рублей! Целых 500 рублей вы только что выпустили в воздух на радость нашим врагам. Кто из вас шпион? на кого вы работаете, на американский империализм? Отвечайте! Нет, строиться: в одну шеренгу становись!

  Когда все построились, капитан, расхаживая перед строем, заложив руки за спину, периодически останавливался, чтобы посмотреть в глаза каждому. Конечно, перепуганные солдаты отводили, вернее, опускали глаза, автоматически переходя в разряд шпионов в глазах капитана. Только я выдерживал его тупой взгляд и в это время мои глаза, как бы смеялись над ним, своим командиром, отчего он часто приходил в бешенство.

  - Я вижу каждого насквозь, не думайте, что я ничего не вижу. Вы не туда смотрите. Вы в душе за империализм, но не за коммунизм. Сидите на шее государства, даром кушаете наш хлеб, лопаете кашу и едите суп.

  - Гороховый, - брякнул я.

  - Молчать! Кто разрешал вам разговаривать в строю? На выход шагом марш!

  Когда все вышли и вновь построились, капитан скомандовал:

  - По пластунский, сто метров, марш! Ло-ожись! Быстрее, быстрее, сволочи! Я научу вас Родину любить.

  - Учить может только тот, кто сам ее любит.

  - Кого любить, что любить?

  - Родину, кого же еще, - сказал Я.

  - Молчать!

  - Есть молчать.

  Все ползли, сопели, зная, что возражать бесполезно и опасно. На этот раз больше досталось сержанту Шаталову: он не только тяжело полз, но и нес ответственность за то, как ползут другие. Благо, земля была теплая, песчаная, только кое-где блестели на солнце черные маслянистые пятна, оставленные здесь проходившей недавно военной техникой. После того, как все здорово перепачкали одежду и даже носы в мазуте, последовала команда: отбой!

  - Ну, как? - спросил капитан, ехидно улыбаясь и обнажая почерневшие клыки, - Проветрили мозги? Будете честно и добросовестно работать? Хотите работать на благо родины и назло американскому империализму?

  - Разрешите мне все подготовить, - сказал я, - от начала и до конца. Может, что-то с радио зондом? Контакты не были зачищены.

  - Касинец! еврей Касинец, это твоя работа. После всего я с тобой побеседую. Не быть тебе сержантом, а вы, Славский, валяйте, - сказал капитан. - Десять минут в вашем распоряжении.

  Я достал радиозонд и без труда обнаружил, что от сырости, а в землянке всегда было сыро, появился зеленоватый налет на контактах, и это была причина того, что прибор работал с перебоями.

  Как только радиозонд улетел за низко летящие темные и разорванные облака, пошли четкие сигналы, передающие высоту, скорость и направление ветра, а также давление на различных высотах. Я тут же наносил данные на бумагу, как это делают специалисты в Обсерватории.

  Капитан стал улыбаться, совершив, таким образом, невиданный подвиг в сторону доброты и поднятия морального духа своих подчиненных. Он долго рылся в карманах, а затем в полевой сумке, пока не нашел леденец, завернутый в кусок бумаги и подарил его мне.

  - За добросовестное отношение к своим обязанностям, объявляю вам благодарность и даю два увольнения в эту субботу и воскресение с 12 до 23 ноль-ноль, - сказал капитан, ласково глядя на меня в первый раз за всю мою службу. Я обрадовался. Но уже через пять минут капитан озлился на меня и сказал, ни с того, ни с сего:

  - Я доберусь до вас, я вам покажу! Вы у меня попляшите!

  - Что я такого сделал, товарищ капитан?

  - Молчать!

   В это время раздался телефонный звонок. Когда капитан находился в землянке, никто не имел права поднимать трубку, даже если бы у капитана отвалились руки. Капитан не обращал внимания на звонки.

  - Разрешите снять трубку, товарищ капитан! - попросил я.

  Но капитан сам схватил трубку, уселся на табуретку, широко расставив ноги.

  - Послушайте, дамочка, вы мне не тыкайте, скажите, что вы хотите, кто вам нужен? А, минутку, ответьте мне, кто вы такая. Из Обсерватории, тогда хорошо. Вам нужен ефрейтор Славский? Он сейчас занят, подойти не может. Я прикажу ему, чтоб он вам позвонил. Хорошо. Сегодня? сегодня уже нет. Завтра. А, завтра у вас выходной, тогда в понедельник. Правда, в понедельник он дежурит по кухне, проштрафился, получил наряд вне очередь.

  Я весь дрожал от злости и ненависти к своему начальнику. Он не знал, что делать. Сослуживцы кусали губы, чтоб не расхохотаться.

  - Какой же вы, однако, вредный, товарищ капитан! - воскликнул я. - Это же звонила девушка, которую я...боготворю, вы это понимаете? Вы когда-нибудь были влюблены?

  Капитан не обиделся, он победно улыбнулся и сказал, так чтоб слышали остальные.

  - Да, я был влюблен. Я и сейчас влюблен..., на всю оставшуюся жизнь и имя моей возлюбленной является Родина и товарищ Сталин. Вот в кого я влюблен и всем советую то же самое. Юбку на Родину нельзя поменять. Вы, ефрейтор Славский, идете по пути сержанта Шаталова: он на юбку променяет все, у него это на лбу написано. Сержант Шаталов без юбки не может спокойно пробыть ни одни сутки. Так, сержант Шаталов, правду я говорю или нет?

  - Никак не могу согласиться с вами, товарищ капитан, - сказал Шаталов, принимая несколько обиженный вид. - Я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Это, кажется, сказал Маркс.

  - А что сказал Ленин, помните? Нельзя пользоваться одним стаканом всем подряд, вот, что сказал Ленин. Он, этот стакан, становится грязным, когда пьют из него многие. Так и вы. Баба, которую вы поганите, ложиться и под других мужиков, и другие ее поганят, так что она чистой быть не может. Вы когда-нибудь поплатитесь за свое легкомыслие, сержант Шаталов.

  - Я могу быть свободен? - спросил я.

  - Нет, - ответил капитан. - Сейчас уже скоро время обеда. Пойдете вместе со всеми, а после обеда отсыпайтесь; суббота и воскресение в вашем личном распоряжении. Обхаживайте свою Пассию, только не теряйте головы: они такие...все одинаковы, накинут хомут на шею и тяни потом всю жизнь. Говорю по собственному опыту.

   15

  Капитан в свои тридцать пять лет все еще был холост, и никто из тех, с кем он общался, не знал почему. Какие традиции, какие семейные тайны у народа, избранного Богом, только этот народ и знает. Нам же кажется, что любая девушка еврейской национальности, как и русская или белоруска не отказались бы выйти за него замуж: он не был уродливее козла, носил погоны, получал приличную зарплату и имел неплохое жилье, в котором, правда, кипел содом. Но то, что было внутри, выплывало наружу, как дурно пахнущий цветок: внешне хорош, а пахнет дурно. Сюда можно присоединить и манеры поведения.

  Да и сам он как-то не рвался покончить с холостяцкой жизнью по той причине, что он жил с матерью, которая ему заменила все, кроме интимной близости и продолжение рода. Мать обстирывала, кормила его и иногда прижимала к материнской груди, приговаривая при этом: дорогой мой сынок, тебе так трудно, давай я помогу тебе. Не стесняйся, говори, в чем ты нуждаешься.

  Возможно, также, что капитан уже жил в кредит с какой-то разведенной дамой, и она не могла вынести его скверного характера и сама насолила ему по полной программе, как это умеют делать опытные, самолюбивые женщины, не желающие ни в чем уступить мужчине.

   Безжизненные коммунистические постулаты, в том числе и постулат о равноправии женщины с мужчиной, в смысле уравнения в зарплате, погубили не одну семью, позволили Советскому союзу занять первое место в мире по количеству разводов.

   А может излишнее высокомерие отдаляет его от семьи, а у холостяка в этом возрасте такой дурной характер, думал я, когда, когда с сослуживцами строем подходил к столовой. Размышляя на эту темя, я пришел к выводу, что лучше жениться в молодом возрасте, ну, скажем, до тридцати, потому что после уже пропадает желание терять свободу ради будущих ссор, пеленок, детского писка, визга посреди ночи, да постоянной нехватки того, да сего. Нина развелась, она сейчас одна и позвать ее замуж самый раз. Почему этот сержант-связист ушел от нее, никто не знает. А я вот не уйди ни при каких обстоятельствах. Вперед, молодой жених, у которого женилка никогда не бывает крючком.

  После обеда положен был полутора часовой отдых, но я решил не ложиться, надеясь, что Нина в это время уже должна быть дома и вполне возможно ждет меня.

  - Ребята, у кого что есть, одолжите мне, я иду на свидание, которого добивался целый год. Кто, сколько может, я всем верну. Отец писал, что собирается выслать мне сто рублей, чтоб я мог заплатить за обучение в вечерней школе.

  - Ну, ты рехнулся, парень, - сказал самый крупный мужик во взводе, рядовой Изанский. Он тут же вывернул карманы и достал целый завалявшийся рубль, на него можно было купить ... Шаталов достал два рубля. Остальные собирали, вытряхивая карманы, по десять копеек. В общей сложности набралось семь рублей восемьдесят пять копеек, на мороженое, на леденцы, на кусочек хлеба, на две булочки - целое состояние для солдата.

  Постояв перед зеркалом, чтоб проверить, как сидит пилотка на голове, все ли пуговицы застегнуты на гимнастерке, насколько затянут брючной ремень из дерматина, я бросился к забору, опоясывающему военный городок, нашел в нем старую пробоину, через которую проходил когда-то, чтоб увидеть Нину. Вот она знакомая дыра, а за ней волшебный барак из силикатного кирпича, незапертая дверь, а за дверью волшебное существо, обладающее райской красотой.

  Кровь бросилась к худым щекам, наполнила сердце, с трудом справляющееся со своей работой и что-то под ложечкой затрепетало, какой-то спазм крепко схватил всю мою дыхательную систему, так что я с трудом втягивал в себя воздух через расширенные ноздри.

  "Дома ли она? - как удар миниатюрного молотка стукнуло в голове и эхом отдалось в висках. - А, может, в магазин пошла? Если дома, я ей все объясню. Я скажу, что собой представляет этот красномордый капитан, этот не состоявшийся раввин, который мучает нас уже второй год, а мы ничего не можем поделать, потому что мы абсолютно бесправны. В армии конституции нет, прав нет, особенно у рядового солдата. И я решил бежать...вдвоем с Ниной, если она согласна, куда глаза глядят".

  Дверей в коридор барака вообще не было. Я вошел, сделал только несколько шагов и постучал.

  - Войдите, - раздался голос, похожий на голос Нины.

  Я рванул дверь на себя с такой поспешностью, словноНина собиралась выпрыгнуть из комнаты через открытое окно. В комнатенке лежала мать Нины, Антонина Ивановна.

  - Здравствуйте, Антонина Ивановна, - произнес я растерянным голосом. - Мы с Ниной перезванивались не так давно, а сегодня поближе к обеду, мне показалось, что Нина сделала звонок на работу, а я не мог поднять трубку.

  - Садитесь, - предложила Антонина Ивановна, ничего не поняв из того, что я говорил. Она свесила ноги на пол, достала гребешок, воткнутый в седеющие волосы, и без зеркала стала причесываться, и приглаживать волосы рукой. - Нина не сказала тебе по телефону, когда будет дома? Уже давно должна бы быть... На нее сильно повлияло ее неудачное замужество. Вот так бывает: растишь, растишь, вкладываешь всю душу в ребенка, а он, когда вырастет, больше о себе думает, и родитель ему в тягость становится. Я, конечно, мешала им, но мне деваться было некуда. Бывало до часу ночи ходила вокруг барака, давая им возможность на миловаться, насладиться друг другом, а когда сон стал, было, одолевать до невозможности, возвращалась, чтоб, как мышка, тихонько прилечь и отвернуться к стенке, а у них в тот самый момент, самый что ни на есть, пик любви. Бывало, зять грубо меня выталкивал, а дочь дверь на щеколду запирала. Так-то. Вот до чего я дожила. И теперь не лучше. Нина считает, что это я во всем виновата. О вас изредка вспоминает. Хорошо, что вы пришли, может, подружитесь, я была бы только рада.

   Я сидел, как на сковородке: Антонина Ивановна не подозревала, что своим рассказом о том, как Нина занималась любовью, она режет гостя ножом по горлу.

  - Я, пожалуй, пойду, - поднялся я.

  - Посидите, она, вот-вот придет. Куда торопиться?

  - Нина учится где-то?

  - В институт не поступила: замужество выбило ее из колеи. Тут так: и замуж надо идти, коли зовут, а то потом локти начнешь кусать, в старых девах будучи, но и замужество может оказаться помехой в достижении своей какой-то важной жизненной цели. Это и произошло с Ниной, доченькой моей единственной.

  Вдруг резко открылась дверь, на пороге показалась Нина с сумкой через плечо. Увидев гостя, налилась краской, швырнула сумку на кровать и снова схватилась за ручку двери, собираясь выйти из комнаты. Я стоял навытяжку, как перед капитаном: я чувствовал свою вину перед Ниной, только не знал, насколько тяжела моя вина перед ней.

  - Извините за вторжение, Антонина Ивановна, - сказал я, обращаясь к матери, а не к Нине и вышел из комнаты. Через некоторое время ленивой походкой вышла и Нина.

  - Тебе не следовало приходить сюда, - сказала она не свойственным ей раздражительным тоном. - Как это ты решился?

  - Вы мне звонили, я стоял рядом в это время, а наш командир, он своеобразный человек, не дал мне возможности поднять трубку. Я подумал...

  - Не надо думать...скажи, мать что-нибудь говорила обо мне? Только честно.

  - Нет, ничего она не говорила, - покривил я душой, - я пришел только недавно. Я так рад...что вижу вас...тебя.

  Нина немного смягчилась. Она проводила гостя до забора, подошла ко мне на близкое расстояние, положила руку на плечо и улыбнулась. Она была так же прекрасна, как всегда и я тут же забыл, что она, мгновение тому назад, была хмурая и даже злая и выглядела несколько дурно, а самое главное, была непредсказуема в своем поведении.

  - Ты не обращай на меня внимания. Это все от боли, которая живет внутри нас и с этим нелегко справиться. Иди, отдыхай.

  - А завтра мы встретимся?

  - Зачем тебе это нужно?

  - Нужно! Если бы не нужно, я не стал бы просить об этом. Хотите, я на колени стану, прямо тут же, сию минуту.

  - Не надо становиться на колени, я не принцесса, я и так пойму.

  Широкая улыбка осветила ее прекрасное лицо, глаза наполнились блеском и глубиной, в которых я всегда тонул, и никогда не мог выбраться оттуда. Роскошные волосы сплошной волной накрывали ее покатые полуобнаженные плечи, а две крупные пряди закрывали ключицы и тянулись ниже пышной груди.

  - А куда ты хочешь пригласить меня? - неожиданно спросила она.

  - Все равно куда, хоть на край света, - выпалил я, совершенно не соображая, что говорю. - На лоно природы, например, а то и в парк Челюскинцев, если хотите.

  - Боже, как это скучно! Что нам делать на лоне природы или в парке? Пригласил бы в кафе или в театр, по крайней мере. А в парке Челюскинцев одна шантрапа. Я два года там не была и не хочется идти.

  - У меня тут семь рублей с копейками и то я назанимал, куда с этим пойдешь?

  Нина напряженно думала, соображала.

  - Ну что ж! Если ты такой богатый, то в воскресение поедем на озеро, оно в другом конце города за горкой Тучинкой. Я жду тебя здесь, на этом месте в десять часов утра. Только не опаздывай, я не люблю ждать. Ты-то хоть плавать умеешь?

  - Как топорик, - признался я, - но в воде бултыхаться люблю.

  - Я вижу: ты можешь только вздыхать, глядя на какую-нибудь пустышку, вроде меня, а больше ты ни на что не способен. Что мне с тобой делать? ума ни приложу.

  - Меня надо щадить и прощать, я не говорю: любить. Таких, как я, редко кто может полюбить, а прощать...

  - Не сюсюкай, не люблю слушать такое. Доброй ночи, - сказала Нина, повернулась и ушла. Я смотрел ей в след и негромко сказал:

  - Будь благословенна твоя красота.

   16

  Я с трудом дождался воскресения и в половине десятого утра, за тридцать минут до назначенного времени уже был на той стороне забора. Ровно в десять ноль-ноль Нина вышла из дома с объемной сумкой через плечо, в тоненьком ситцевом платьице до колен и симпатичной соломенной шляпке с большими полями, легко посаженной на пышные волнистые волосы. В правой руке она держала сумку с двумя бутылками пива и бутербродами, состоящими из белого хлеба, намазанного маслом и кусочками дешевой колбасы, а также четыре отварных яйца. Она тут же сбросила сумку, давая понять, что она возиться с ней больше не желает. Я с радостью схватил поклажу и последовал за Ниной к трамваю.

  Ехать пришлось около часа на нескольких видах транспорта: благо, у Нины был проездной, так называемый "единый", а я, как солдат, катался зайцем. На небольшом озере, правильнее было бы назвать его водоемом, уже загорали молодые люди, но народу было немного.

  Побродив немного в поисках места, Нина остановилась, открыла большую сумку, извлекла широкое потертое одеяло, большое полотенце, в котором находился завернутый ее купальник.

  - Расстели тут, где чище, раздевайся, а я сейчас приду, - сказала она, взяв полотенце под мышку, и направилась в сторону небольшого кустарника на другой стороне водоема.

  Я расстелил одеяло, снял пилотку, а потом и гимнастерку, но когда дело дошло до брюк, вспомнил, что на мне широкие длинные до колен солдатские трусы черного цвета, которые в народе назывались семейными, и любой мужчина на пляже выглядит в них настоящим шутом, решил не снимать брюк. Я снял кирзовые сапоги, размотал, сбившиеся портянки и засунул в голенища. Белые ступни ног и пальцы смешно торчали из брюк галифе.

  Вскоре Нина вернулась в легком модном купальнике, плотно облегающем ее фигуру, подчеркивающем те прелести, которые вам не удастся увидеть в другой обстановке, кроме как на пляже. Это была не просто Нина, это была настоящая Афродита. У меня перехватило дыхание от волнения и восторга.

  - Боже, как ты красива! - воскликнул я, уверенно называя ее на ты.

  - Ну да, нашел красивую, - расплылась в улыбке она. - А сам... чего не раздеваешься? Может, я тоже хочу полюбоваться твоей фигурой. Давай, снимай брюки!

  - Я... у меня...

  - Что у тебя - ноги нет ниже бедра?

  - Я в солдатских трусах, которые называются семейными, они широки и до колен в длину.

  - Ничего страшного, подвернешь, а хочешь, я булавкой тебе пришпилю?

  - Тогда я сейчас, - встал я и побежал в кустарник, чтобы сделать, как посоветовала Нина.

  - Ну, вот и хорошо, - сказала она, когда я вернулся. - Мужик ты стройный, ничего не скажешь и фигура у тебя... не самая, ну скажем так, плохая, но уж больно ты худосочный. Надо поправиться, и тогда сойдешь за Аполлона.

  Нина лежала на спине, вытянула, прижатые друг к другу ножки и руки вдоль туловища ладошками вверх. Я робко прилег рядом на живот, разгладил полусогнутую ладошку и прилип к ней губами. Нина не стала одергивать руку, она еще плотнее закрыла глаза, возможно, видя какой-то другой образ, а потом подняла голову, посмотрела вокруг и сказала:

  - Ах ты, котик. А губы-то у тебя горячие, как огонь. Гляди, не шибко старайся: люди вокруг. Если бы мы были одни, где-нибудь в лесочке, ты бы на этом не остановился, я уже чувствую это. А с виду, ну, такой скромный, такой стеснительный, такой робкий...

  Я лежал смирно, боялся прикоснуться к другим частям тела: передо мной лежала, как мне казалось, святая женщина, возле которой я был так близко, как и во сне не мечтал, и втайне молился на нее.

  - Ты кого-нибудь, любил раньше?

  - Мне нравилась одна девушка, - честно ответил я.

  - Ты с ней спал?

  - Как это спал?

  - Ну, ты ее раздевал и делал с ней это?

  - Нет, что ты?

  - У тебя была женщина, с которой ты делал все что хотел?

  - Нет, я еще не знаю, что это такое.

  - Ты, значит, девственник. Знаешь, как это сладко? Такими нас сделала природа. Я, пока не вышла замуж, тоже не знала никого, а теперь жалею. Сколько времени упущено, ужас.

  - Еще не поздно наверстать, - несколько раздраженно произнес я.

  - Постараюсь. Как только полюблю. Мне надо полюбить, я, как и ты, могу потерять голову и натворить глупостей, за которые буду потом, без сожаления расплачиваться.

  - Зачем же? надо делать так, чтоб не надо было расплачиваться.

  - А ты откуда знаешь, как надо делать?

  - Меня отец учил. Правда, практику пройти мне не приходилось.

  - А ты очень хотел бы попробовать?

  - С тобой?

  - Да. Со мной.

  - Нет.

  - Почему? - рассмеялась Нина.

  - Потому что я бы в тебе утонул и никогда бы не выплыл. Я бы даже в казарму не смог вернуться. Я бы совершил дезертирство, а потом попал под суд военного трибунала.

  - Какой ты чудак. Ты что всю жизнь мог бы так пылко любить женщину?

  - Тебя - да.

  - Тебе только так кажется.

  - Давай попробуем.

  - Я пробовать не хочу. Пробовала уже однажды. Отслужи положенный срок, приходи к нам на работу, и тогда будем решать, что делать. Не тонуть же тебе в моем море на глазах у моей матери. Допустим, мы сможем убежать за город, вырыть там землянку, но ты и тут не партнер: тебе в часть надо возвращаться, а мне одной локти кусать. Так-то, милый мой Ромео.

  - Нина, ты не только красива, как богиня, но и умна. Я никогда не смогу забыть тебя, если даже случится так, что это первый и последний день нашей встречи. Только ты обещай мне, что не бросишь меня, а то тебя снова кто-нибудь уведет. Я не знаю, что со мной будет.

  - Ах, ты мой милый, мой симпатичный дурачок. Да никуда я от тебя не денусь. Я немного ветреная, ты не обращай на это внимание. Я твердо решила...впрочем, это судьба...

  - Что ты решила? что?

  - Я решила что ты...- мой. Потерпи немного..., я сама тебя соблазню, девственник. Я оправлю мать на выходные к ее сестре в Гомель. Ты к нам придешь и тогда...

  Я совсем осмелел и поцеловал ее в пупок.

  - Как пахнет кожа...

  - Чем?

  - Розой, - сказал я.

  - Приятно слышать. Посмотрим, насколько тебя хватит, как долго ты сможешь гореть. А теперь спустимся на землю и пойдем, поплаваем. Солнышко припекает, вода должно быть теплая.

  - Ты иди, а я посторожу вещи.

  Нина встала, собрала волосы, перевязала их тесемочкой и бросилась в воду, в которой она чувствовала себя как рыба.

  - Боже! как хорошо, - произнес я, блаженно раскинув руки и устремив свой взор в далекое голубое небо, куда я мысленно сам возносился, думая о том, как я сейчас счастлив и сколько часов, дней, недель, а то и месяцев это может продолжаться.

   Вот уже солнце перевалило во вторую половину неба и стремительно движется к западному горизонту. Нина уедет к себе домой, к матери, а он в солдатскую казарму. Завтра понедельник. Землянка, прием сигналов, кислая рожа капитана, и так до следующего воскресения.

  Я вдруг поднялся, принял сидячее положение, чтоб посмотреть, что делает его Афродита, не потерялась ли, не охотится ли кто за ней в озере, поскольку, когда они ехали в городском транспорте, многие молодые люди с нее глаз не спускали. Но Нина плавала, кувыркалась в воде, а заметив меня, стала махать рукой, звать к себе:

  - Иди, окунись, вода просто прелесть. Жарко ведь на солнце.

   17

  Я уже собрался, было окунуться, но тут, невесть откуда, подошли двое мужчин и стали устраиваться почти рядом, не спросив на это даже разрешения, хотя свободных мест вокруг было много. Они принесли с собой новые надувные матрасы, большие свежие полотенца и огромную сумку с продуктами и напитками.

  Я стал разглаживать свое одеяло и раскладывать вокруг себя вещи, отвоевывая кусок территории, боясь, что эти нахалы улягутся буквально рядом. У меня мелькнула мысль все собрать, свернуть и перейти на другое место, но в это время из воды вышла Нина и царской походкой подошла к расстеленной на песке подстилке.

  - Иди, окунись, а я полежу, - сказала она мне и легла на спину.

  Я нехотя поднялся, подошел к берегу водоема, чтобы окунулся в прохладной, как показалось, воде и поплыл к центру. Опасную зону я преодолел без особого труда и у того берега повернулся, чтобы видеть Нину. Она уже сидела, оживленно беседовала с незнакомцами и ни разу не повернула голову в сторону озера, где плавал я. Я вышел на берег, на той противоположной стороне, где образовали тень несколько кустов, и застыл в стоячей позе. Струйки воды быстро опустились в песчаную землю, остались мокрые волосы на голове и черные мятые трусы.

  Посмотрим, что будет дальше, решил я и не торопился вернуться на свое место. Нина не только оживленно разговаривала, но и восхитительно улыбалась, а парни уже накачали воздухом свои матрасы, один из которых бросили к ногам Нины. Надувной матрас-это новинка в то время и Нина, недолго думая, схватила надувной матрас, и бросилась в водоем, восторженно хихикая и радуясь.

  - Как здорово! - воскликнула она. - Я, иди, на нем можно вдвоем плыть.

  Я немного на куксился, решая, идти или нет, а в это время владелец матраса бросился в озеро, исчез под водой и вынырнул в том самом месте, где плавала Нина, и, может быть, нечаянно или нарочно коснулся ее бедра. Нина взвизгнула, заверещала, поплыла дальше, увлекая за собой такого наглого, но приятного и, возможно, желанного молодого человека.

  Прошло совсем немного времени, и они уже были рядом, плыли вдвоем на одном надувном матрасе, он обнимал ее одной рукой, прижимал к себе, она не возражала и даже повернула к нему свою красивую голову, как бы застыла в этой позе, пока не получила поцелуй прямо в роскошные губы. На поцелуй она ответила восторгом, стала похлопывать кавалера по спине, а потом сама наградила поцелуем в щеку. В этом была вся Нина. Она напрочь забыла о своем солдатике, к которому что-то стала испытывать, но не устояла против первого же соблазна, который мог начаться и тут же кончиться. Мало представительниц слабого пола, которые могут полюбить душой и сердцем одновременно, и тогда эта любовь не подвержена никаким соблазнам, она выдерживает любые испытания.

  Я не мог стоять на одном месте, у меня ноги стали дрожать, какой-то озноб охватил все тело, и верхняя челюсть стучала о нижнюю как камнедробилка. Я углубился в тень, дрожащими руками снял и выжал мокрые трусы и почти бегом направился к тому место, где лежала одежда и одежда Нины.

  - Закурите, - предложил мужчина, сидевший на своем матрасе. - А если желаете - я налью вам и стопочку. Не стесняйтесь. Мы люди не гордые. А это ваша супруга или просто знакомая? Аппетитная бабенка, ничего не скажешь.

  - Не курю и не пью, - сказал я и принялся надевать брюки.

  Вскоре вернулась Нина в сопровождении мужчины с накинутым на плечи матрасом.

  - Ты, познакомься, - сказала Нина. - Это комсомольские работники из Минского горкома: Юра и Гриша (с Гришей она плавала на матрасе), а это солдат, ефрейтор советских вооруженных сил, метео зенитчик; наша Обсерватория сотрудничает с этой воинской частью, что определяет погоду для Белорусского военного округа или сокращенно БВО.

  - О, ефрейтор все равно, что генерал, - как-то насмешливо произнес Гриша. - Гитлер тоже был ефрейтором, не так ли?

  - Давайте выпьем за знакомство! - предложил Юра, тот, что предлагал Вите папиросу и стопочку. Он открыл бутылку коньяка и две бутылки шампанского, достал баночку с черной икрой, упаковку сливочного масла и булку свежего хлеба. Нина тоже полезла в свою сумку, но, увидев две бутылки с пивом и два жалких бутерброда с дешевой колбасой, остановилась и отложила сумку в сторону. Юра с Гришей тем временем разлили шампанское, смешанное с коньяком, в четыре туристических кружи, и сделали четыре жирных бутерброда с черной икрой.

  - Ну, ребята, по коням! - предложил Гриша, поднимая свою кружку.

  Нина пила глотками, как бы наслаждаясь и самой ей, по всей видимости, казалось, что это тонкий и опасный переход через шаткий мостик, за которым начинается другая, нормальная жизнь, а нищета остается в прошлом в виде кошмарного сна.

  Это было написано у нее на лице, только она не знала об этом: она была слишком оживлена, чересчур добра и улыбчива, она смотрела на своего Гришу такими масляными глазами, что казалось: он скоро начнет лосниться, скользить, а скользя свалиться и- прямо в ее жаркие объятия под градом страстных поцелуев.

  Не осуждайте ее моралисты, она не виновата, что тянется к кусочку сладкого пирога земных благ: такой ее создала природа, не спрашивая у нее согласия на это. Человек слаб, а женщина вдвойне слаба, - стоит ли ей тратить так много времени, чтоб закалить свою волю всевозможными, мыслимыми и немыслимыми лишениями, если в слабости ее сила?

  Я тоже выпил первую стопку полностью, зная, что это дешевая плата за возлюбленную, которая была со мной рядом всего лишь полчаса тому, но так дешево я ее отдал лишь потому, что она сама этого захотела, с великой радостью, помноженную на слабую тревогу -что будет потом- окунулась в ожидавшую ее неизвестность.

  Гриша уже хватал ее руку и тянул к своему сердцу, которое, по его словам, стало биться с этого времени совсем не так, как до прибытия на пляж. И даже не так, как во время заседания бюро горкома комсомола, когда речь идет об исключение молодого парня из комсомола за недозволенное инакомыслие. Особенно если молодой человек - сын очень влиятельных родителей.

  Нина не отрывала руки, с интересом щупала в области сердца, хохотала, кивала головой, но, когда он предложил проверить, как бьется у нее сердце, вежливо отказывалась, оттягивала этот волнующий ее момент, дабы не захлебнуться от непредсказуемого действия счастья на неустойчивую психику слабого женского существа.

  - Неужели вы так, с первого раза? - спрашивала Нина. - Вам, мужчинам нельзя верить.

  - Мне нельзя верить? Да сам секретарь горкома партии мне верит на слово. Если я скажу: Евлампий Евлампиевич, у нас на тракторном заводе плохо с наглядной агитацией, так он тут же проверку туда посылает. Ниночка, лапочка, ты в этом сама убедишься. Я даже могу включить тебя в состав комиссии по проверке тракторного завода. Только нужно твое согласие.

  - Я подумаю и завтра позвоню, - щебетала Нина, желая получить его номер телефона.

  - Пойдем, поплаваем, - предложил Гриша, протягивая Нине руку.

  Нина вскочила, как маленькая девочка на дорогую игрушку и подобно собачке побежала за новым кавалером, а когда догнала его, схватила под руку, как на городском тротуаре во время вечерней прогулки.

  Они кувыркались в воде, как дети; он уже падал в ее раскрытые объятия, прилипал губами к ее роскошной груди, застывая на какое-то мгновение, а она замирала в блаженстве, как наркоманка, и уже не обращала ни на кого, и ни на что внимания. Она уже забыла, что на озере немало отдыхающих, и они с любопытством и интересом наблюдают за ними.

  Я сделал движение, чтобы подняться, а Юра сказал:

  - Давайте не будем им мешать любоваться друг другом, они, как маленькие дети, поиграют и разойдутся. Где вы откопали такую куколку? Ну, просто прелесть. Я вам немного завидую.

  - Теперь можете завидовать своему другу, - сказал я.

  - А, с ним мы разберемся. Вы-то комсомолец?

  - А как же, - ответил я.

  - Тогда вам комсомольское поручение. От имени горкома комсомола. Поезжайте на улицу Осипенко, 35, найдете дежурного и передайте, что третий секретарь горкома комсомола, Юра Дрымбалкин, будет завтра в воинской части, номер 47751 проверять состояние комсомольского учета и идейного воспитания молодежи и потому на работе будет отсутствовать.

  - Так это же часть, в которой я служу, - удивился я.

  - Вот-вот, именно, к вам я и направляюсь. Я хочу выяснить, почему солдат, ну, скажем вы, весь день на озере валяетесь, в то время, как англо-американские самолеты в любое время могут пересечь государственную границу в районе Бреста и нанести атомный удар по Минску? Вы должны, милый мой, давать данные зенитчикам, стоящим на страже священных рубежей нашей социалистической Родины, а вы что делаете? вы, понимаешь, в болоте лирики валяетесь. Не по - комсомольский это.

  - А у вас при горкоме должность денщика предусмотрена?

  - Нет, что вы.

  - Тогда сами прокатитесь, а я пойду, позвоню своему товарищу и скоро вернусь. Скажите им, что я скоро вернусь.

  Я оделся, нахлобучил пилотку, задом наперед, и пошел в обход горки Тучинка по направлению к остановке городского транспорта.

   часть третья

   1

  Я, как впечатлительный юноша, перед глазами которого блеснула и тут же потухла яркая искорка счастья, не сумел справиться с нахлынувшим на меня чувством обиды и сознания безысходности. Как только я оставил победно улыбающегося комсомольского работника Дрымбалкина и поспешно стал убегать к автобусной остановке, слезы градом полились у меня из глаз. Я тут же проявил еще одну слабость: повернулся и помахал рукой своей Афродите так коварно предавшей меня только что. Этот жест означал прощание с Ниной, он был тяжелее, чем прощание с жизнью. Но Нина даже не заметила, она находилась в биополе теперь уже нового кавалера в виде крохотного куска металла прилипшего к магниту. Я все еще любил и уже ненавидел ее одновременно. Я вспомнил, что в какой-то книге читал, что если мужчина сильно любит женщину, он должен прощать ей все, даже если он застанет свою возлюбленную в постели с другим мужчиной. И еще я вспомнил. За несколько лет до призыва в армию, отец как-то сказал, что ему приснился сон. Не то женщина, не то мужчина с неясным очертанием лица и фигуры, окруженная оболочкой, какая бывает вокруг луны, спросила его: когда ты хочешь грызть кости, в молодости или на старости? Это философское изречение имело глубокий смысл. Грызть кости - это бедствовать, терпеть неудачи, переносить болезни и нищету, быть изгоем общества, не достичь ни одной цели, страдать, как страдал Иисус Христос, распятый на кресте.

  Находясь на службе в советской армии, я понял: предназначенные мне кости у меня перед глазами и мне суждено грызть без отдыха. Выдержу ли я, хватит ли у меня духа и силы воли? Бог дал мне каплю таланта, но при этом очень скупую и крохотный ум. Да я был умнее своих сослуживцев и своего начальника, пана Узилевского, но и ум и талант не приносили мне никаких благ, наоборот, и ум и талант приносили мне одни страдания. Неудачи и нищета были моими постоянными спутниками до сорока лет. Только в сорок лет блеснула молния, осветив мрак, окружавший меня, через толщу которого никакой свет не мог пробиться. Но этот свет только блеснул и тут же стал тусклым.

  Уже в этом возрасте, возрасте 22 лет я уразумел эту истину, в которую мало кто может поверить. Да, хорошо быть советским человеком. Он чрезвычайно скромен, ни на что не претендует, ему надо знать, что вождь жив, что он в Кремле, заботится о нем, дает ему возможность заработать на кусок хлеба и иметь семью и жить в бараке. Война? Ну и что же. За Родину, за Сталина можно отдать жизнь ни о чем не думая, ни о ком не сожалея.

  А я хочу нечто большее и расплачиваюсь за это. Уж если мне так хотелось жениться, то надо было на Ане Мильчаковой, она бы с удовольствием вышла за меня замуж. Мы жили бы в нищете и плодили детей, приучая их к нищете со дня рождения. И у меня был бы погорелый успех, но мне это казалось недостаточно.

  Да, у каждого человека есть судьба. Людей миллионы, миллиарды, кто назначает эту судьбу каждому конкретному человеку - наш ум не способен это объяснить, а то, что нельзя объяснить в это трудно поверить.

  - Нет, это ложь, это не может быть, - громко сказал я себе. - Какое унижение! Я не переживу этого. Я с собой, что-нибудь сделаю, не хочу жить, не желаю мучиться.

  В автобусе, заполненном пассажирами, на задней площадке, молодая женщина, стоявшая рядом с маленькой сумкой под левым плечом, наклонилась к уху и тихонько спросила:

  - Солдатик, ты чего плачешь? Случилось ли что с тобой? Отец или мать у тебя умерли? Скажи, тебе легче станет.

  - Ничего не случилось, - коротко ответил я и закрыл лицо руками.

  - Ты влюбился, а она ушла с другим, так?

  - Ага, - выдавил из себя я и тут же выскочил на следующей остановке, чтоб эта женщина больше не приставала.

  Душевная боль была так сильна, что я едва стоял на ногах, но эта боль не только подрезала жилочки моего организма, но и помогала как мне казалось, выработать иммунитет против своего бессилия. Мне вдруг легче стало дышать, Нина все дальше и дальше стала отдаляться от меня, вот уже волшебный ее образ стал блекнуть и отходить все дальше и дальше.

  В казарме я отказался от обеда и от ужина. Сослуживцы сразу увидели, что со мной что-то нехорошее происходит, но сержант Шаталов тут же догадался о причине недомогания и сказал солдатам, чтоб они не приставали и ни о чем меня не спрашивали. Благо в это воскресение у них у всех был выходной, и никаких работ по зондированию атмосферы не проводилось.

  Я лежал на койке с устремленными в потолок глазами. Никогда раньше мысли так быстро не прилетали и не улетали из головы. Сейчас они вихрем проносились, увлекая меня в другую жизнь. "Я непременно должен стать ... Я докажу ...самому себе, что не лыком шит. Дай мне Боже силы и срок. Где моя пьеса? Скоро ли я получу ответ из союза писателей? Когда демобилизуюсь, устроюсь на работу, стану самым лучшим специалистом обсерватории, окончу среднюю школу, поступлю в институт, потом стану директором этой обсерватории, а Нина...она так и будет сидеть на телефоне и передавать данные о погоде в другие города Белоруссии. Ни единожды ей придется стучать в дверь моего кабинета! А я буду делать вид, что занят. В обсерваторию приезжают девушки со всего Союза на практику, я выберу себе самую лучшую, самую красивую, она должна быть не хуже Нины...ты, Нина, моя коварная царица, пожалеешь о своем поступке. Этот жлоб, в объятиях которого, ты сейчас, наверняка находишься, в трудную минуту предаст тебя, так же как ты меня предала, а я любил бы тебя всю жизнь...больную, слепую, хромую..."

  Я перевернул подушку все еще мокрую от слез и повернулся на живот. В казарму вошел сержант Шаталов с чекушкой в руках.

  - Хочешь выпить? это помогает, по себе знаю, - сказал он, присаживаясь на край кровати.

  - Хочу! - произнес я и мгновенно принял сидячее положение. Я достал кружку из тумбочки. - Налей! Ну, ты и сам выпей за компанию.

  - Лучшее лекарство от неудачной любви - влюбиться в другую. Сделай это и ты увидишь: сразу полегчает. Хочешь-познакомлю?

  - Нет, что ты? В обсерватории работает Аня Мильчакова, она хорошая девушка, и я ей нравлюсь, но у меня с ней, кроме дружбы, ничего быть не может. А Нина...я не знаю, что в ней такое есть, но я, когда ее вижу, или даже...достаточно мне услышать ее голос, как все на свете забываю. Я не принадлежу себе, она из меня может вить веревки, то есть я превращаюсь в ее раба. Я был бы счастлив, быть ее денщиком, лишь бы она позвала меня. Мне от нее ничего не нужно, ты пойми. Сегодня она поехала со мной за горку Тучинку на озеро и раздетая, в купальнике лежала рядом, я даже поцеловал ее ладошку, и она сказала: ты хотел бы, чтоб я была твоя - вся. У меня в голове помутилось, и я ответил: нет, не хотел бы. Знаешь, налей еще. Только чуть-чуть, а то меня вырвет...Как ты думаешь, я наивный, не правда ли? - Я достал пачку "Беломора".- Закурил. - Знаешь, спасибо тебе за поддержку. Так вот, ты не видел ее на пляже. Она так красивая, как принцесса, а на пляже...на нее можно только любоваться. Даже мыслей никаких там похотливых не возникает. Ты, знаешь, я впервые понял, что женщина красива не только лицом, но и фигурой. Нет, ты такой фигуры не видел. Эту красоту мог создать, - кто, как ты думаешь, Ленин? Ни за что не поверю. Только тот мог создать, - Я показал пальцем на небо, - больше никто. Боюсь, что больше в жизни я такой красивой не встречу.

  - Романтик ты, неисправимый романтик, - сказал Шаталов. - Знай: все женщины одинаковы и то, что у них там, устроено одинаково. А красота лишь временное явление. Лет через десять ты свою Нину просто не узнаешь. А жениться на такой красивой очень опасно: она будет изменять тебе на каждом шагу. Кстати, твоя Нина та, что-ушла с другим у тебя на глазах?

  - Так оно и получилось. Подсели к нам на пляже два жлоба, это комсомольские работники, у них надувные матрацы, коньяк, закуска, черная икра, модные купальники, а я в солдатских черных трусах до колен, ну и... Нина, у нее зрачки расширились, улыбка до ушей. Потом ушла купаться с одним, плавала на одном матрасе, он брал ее руку и прижимал к своему сердцу...

  - А дальше?

  - Я убежал, не знаю, что было дальше.

  - Чудак ты, - сказал Шаталов. - Постарайся заснуть, завтра тебе полегчает. Не надо чтоб тебя видел командир...с таким страдальческим выражением лица.

  После нескольких недель, когда я пришел в себя, у меня появилась решимость учиться, а значит больше читать, и следующий свой выходной я отправился в читальный зал городской публичной библиотеки Минска. Меня встретили радушно, выдали читательский билет, я один был в солдатской форме, мог завести знакомство с девушкой, но я знакомства уже не искал, я познакомился с парнем, он был чуть старше меня, решил мне много задач по физике и по математике. И мы даже потом переписывались.

   2

  Сержант Ефремов заступил на дежурство по станции слежения за воздушными целями в двенадцать ночи. Станция слежения располагалась на значительном расстоянии от черты города. Отличник боевой и политической подготовки Ефремов дослуживал последний год и собирался к себе на Родину. На дежурстве можно было сутками спать, никаких враждебных целей на табло не появлялось, а если и появлялись, то только советские самолеты, осуществляющие тренировочные полеты. Но закрывать глаза, терять бдительность строго запрещалось. Глаз дежурного должен быть прикован к экрану, на котором любая воздушная цель в виде маленького паучка без лапок начинает ползти по экрану, разбитому на квадраты. Немедленно передать координаты этого квадрата по телефону на КП дивизии ПВО - священный долг дежурного по станции. Спите, города спокойно: система противовоздушной обороны страны работает слаженно и четко. На любой высоте вражеский разведывательный самолет будет обнаружен и обезврежен.

   Первые два часа для сержанта прошли нормально и довольно быстро. Никто ночного неба не тревожил. Даже птицы и те спали, хотя птичий полет не попадал в поле зрения радаров, поскольку птицы летают на низких высотах.

  Где-то после трех ночи у сержанта стали слипаться глаза, и он готов был погрузиться в глубокий и сладкий сон, сидя в кресле, но чувство долга перед Родиной было так велико, что никакая сила не смогла бы ослабить его бдительность. Он полностью выкурил, положенную ему порцию махорки, практически не переставая выпускать дым изо рта. Он попытался, было, хоть немного размяться, уже поднялся с кресла, но, не отрывая глаз от экрана, как, вдруг, со стороны запада, севернее Бреста, появились два пучка на высоте около восьми тысяч метров. Они нагло начали ползти в сторону города Минска. У сержанта тяга ко сну пропала. Он схватил карандаш в правую руку и стал чертить линию на миллиметровой бумаге, другой рукой схватился за телефонную трубку и начал передавать данные на командный пункт дивизии.

  Перепуганный майор стал искать командира дивизии, но оказалось, что его нет дома: он накануне уехал на дачу и будет только в понедельник утром.

  В штабе Белорусского военного округа тоже переполошились, не зная, что делать: давать или не давать залпы из всех орудий по неопознанным самолетам? поднимать или не поднимать истребителей перехватчиков в воздух? А вдруг ошибка? а вдруг этот сержант что-то напутал? Кто будет отвечать? Тот, кто давал команду открывать огонь. Надо доложить командующему. Пусть он принимает решение, на то он и командующий. Но командующий в это время видел сны. Ему снилось наводнение, мутная вода, в которой он плавал на какой-то доске или даже на бревне и кричал: тону, спасите!

  Дежуривший по штабу БВО майор Амосов принял на себя совсем непопулярное решение и стал звонить на квартиру командующего. На тревожные и непрерывные звонки первой откликнулась жена командующего Глафира Константиновна:

  - Какого черта трезвоните среди ночи? Делать вам нечего? - выговаривала она сонным голосом в трубку.

  - Это говорит майор Амосов. Срочно будите Первого! Неопознанные цели, а это, возможно американские самолеты приближаются к городу. Как раз сейчас пролетают над нами. Именем Родины. Будите Первого, все ждут его указаний. Дорога каждая секунда... это говорит майор Амосов, обнаружены неопознанные цели.

  - Сколько их?

  - Две.

  − Поймайте их, что ж вы?

  - Я жду Первого. Срочно! Именем Родины!

   - Чичас, одну минуту, пойду будить, что делать? - Она подошла к кровати, нежно погладила мужа по щеке, и как можно нежно сказал на ухо: - Встань, Юрка, возьми трубку, там какие-то мериканские самолеты суются к нам, шоб им лихо было.

  Генерал тут же вскочил на обе ноги, как был в кальсонах, еще не до конца понимая, что от него хотят.

  - Что там случилось?

  - Самолеты летят, Юра, на нас летят, понимаешь?

  - Что?! Самолеты? надо говорить: боевая тревога, сколько раз тебя учить, бестолочь несусветная!

  Трясущимися руками он схватил трубку и, не выслушав дежурного, сказал:

  - Еду! Сейчас буду! - и бросил трубку. Как был в кальсонах, сунул ноги в туфли и, не связав шнурки, схватил в прихожей китель, спустился вниз. Тут его уже ждала машина. Он вскочил, как сумасшедший, в открытую дверь, машина дико заревела, и умчалась в штаб армии Белорусского военного округа.

  Только сейчас генерал понял, что не успел надеть брюки и думал, как ему предстать перед подчиненными в кальсонах. Когда подъехали к штабу, Смирнов сказал водителю:

  - Снимай брюки, потом поезжай ко мне домой, возьми мои генеральские, а я твои брюки одену, - не в кальсонах же мне туда являться. Сверни, положи их в пакет и передашь через дежурного. Ну, давай, некогда!

  - Боюсь, вы в них не влезете, - сказал водитель, оставаясь в трусах. Но генерал схватил, попытался надеть, но действительно ничего не получилось.

  - А была, не была, пусть смотрят на китель и на погоны, нечего мотню разглядывать, - сказал генерал, поднимаясь наверх.

  На командный пункт стали прибывать и другие генералы и полковники. Смирнов уже стал вести карандашом по карте.

  - Доложите сложившуюся ситуацию! - приказал он дежурному Амосову.

  - А чего докладывать? Американские самолеты пролетели над всей территорией Белоруссии, покружились над нашим городом Минском, а сейчас находятся над территорией Прибалтики, - сказал Амосов со слезами на глазах.

  - Почему не открывали огонь?! Почему? почему−у?!

  - Одна зенитная батарея выпустила два снаряда. Но снаряды даже до хвоста не долетели, товарищ командующий, - сказал Амосов.

  - Передайте командующему Прибалтийским военным округом маршалу Иванкевичу сигнал тревоги по спец связи.

  - Слушаюсь, товарищ командующий.

  Пока майор Амосов крутил ручку аппарата, американские самолеты уже были над Балтийским морем, держа курс в направлении Атлантического океана.

  - Все, пока все свободны. Через три часа совещание в актовом зале, - сказал командующий, доставая записную книжку из ящика стола.

  - Что делать, надо докладывать в генеральный штаб либо министру обороны маршалу Булганину. Но еще только пять часов утра. Все спят. Министру звонить нельзя. Это еще не начало войны, - говорил он вслух самому себе, когда все ушли.

  У него, как у командующего, было несколько аппаратов прямой связи: аппарат с ЦК ВКП(б), аппарат с Советом министров СССР, аппарат с министерством обороны и аппарат с первым секретарем ЦК Белоруссии. Смирнов снял самую близкую ему, но самую страшную трубку, при помощи которой он часто соединялся с министерством Обороны СССР. Было шесть часов утра, когда он доложил, а уже в восемь утра ему позвонил министр обороны страны. Это был Булганин.

  - Почему пропустил два американских самолета, такой -сякой?

  - Мы все меры приняли, товарищ маршал, даже произвели два выстрела, но, к сожалению, безрезультатно.

  - Грош цена твоим выстрелам и тебе тоже, - сурово сказал министр. - Мне сейчас докладывать в ЦК, возможно, самому товарищу Маленкову. Какое решение он примет, я не знаю. Скорее всего, нам с тобой придется сухари сушить. Все. - И повесил трубку. Смирнов долго не выпускал трубку, сжимая ее в правой руке, будто она могла сказать еще что-то. Водитель занес генеральские брюки, отглаженные, вычищенные с широкими красными лампасами.

  - Положи на стол, - сказал он водителю, - и можешь быть свободен.

  - Глафира Константиновна просила...

  - Сейчас не до этого, уходи! - вытянул руку генерал и показал пальцем на дверь.

   3

class="book">   В девять часов из министерства обороны СССР ему сообщили, что в среду из Москвы приезжает инспекторская комиссия в составе сорока пяти человек, которую будет возглавлять известный маршал Георгий Жуков.

  - Ну, все, хана мне. Знаю я этого Жукова. Это настоящий ястреб, - произнес Смирнов и схватил брюки. В дверях снова показался майор Амосов.

  - Товарищ командующий, жена просит взять трубку.

  - Скажи: занят. И... не зови меня командующим, ибо я уже таким не являюсь. Позови Солодовникова и Лунева.

  - Слушаюсь, товарищ командующий! - отчеканил Амосов. Майор Амосов был очень спокойный, уравновешенный и умный офицер. Своим олимпийским спокойствием и уверенностью он прекрасно воздействовал на собеседника, как бы передавая ему частицу своего спокойствия и уверенности. Генерал Смирнов любил его и уже собирался повысить в должности майора, но все так неожиданно переменилось, все так перемешалось, если не сказать стало с ног на голову.

   Когда вошли два генерала, командующий уже был в полной форме, брюках и кителе, а также в фуражке.

  - Садитесь товарищи. Плохи наши дела. Через два дня, в среду нас снова проверяют. Около пятидесяти человек из Москвы к нам приезжают. Надо встретить в аэропорту, разместить, поставить на довольствие, подготовить подразделения для проверки, посмотреть еще раз планы военно-политической подготовки в наших частях. Главное внимание уделить проведению политзанятий и проведению политинформации, и, разумеется, изучению гениальных трудов Ленина и Сталина по вопросам военного искусства.

  - А кто возглавляет инспекторскую проверку? Жуков? - не без тревоги спросил Солодовников.

  - Маршал Жуков.

  - Ого! Это не маршал, это волк, - сказал генерал Лунев. - Я думаю, Юрий Петрович, что нам, не откладывая это дело в долгий ящик, надо немедленно приступить к собственному смотру готовности войск к отражению внезапного нападения противника. Начать эту работу сразу же, до прихода московских товарищей.

  - Я думаю: он прав, - поддержал Солодовников.

  - Если вы разрешите, Юрий Петрович, я этим немедленно займусь. В актовом зале полка связи, а он рассчитан на тысячу двести посадочных мест, я уже в 12-00 проведу совещание с руководящим составом от командира дивизии до командира батареи.

  - Действуйте, - сказал Смирнов.

  Генерал Лунев тут же вскочил и, приложив руку к головному убору, выскочил из кабинета командующего. Солодовников, теребя авторучку в руках и как бы изучая узорчатый графин с водой, сказал:

  - Пусть проводит. Это не помешает. Мы должны сами начинать исправлять свои ошибки, не дожидаясь указаний сверху. А вообще эти поганцы здорово нам подгадили. Надо поражать такие цели немедленно, не дожидаясь приказа командующего. Сбили бы хоть один самолет, мы были бы на высоте. Это престиж, понимаете? Это престиж страны, а не просто нашего Белорусского военного округа. А тут мы подкачали, и так глупо. Но почему, почему все так, как будто нарочно нам свинью подсунули. Надо им отомстить. Надо бы связаться с командующим советских войск в Германии, пусть пошлет им несколько самолетов хотя бы до Лондона и обратно. Я знаю командующего, может, позвонить ему, а?

  - Не стоит. Да он и не пойдет на это. Это международный скандал и такую просьбу или, вернее совет, мог бы дать только министр обороны, либо, скажем, товарищ Берия, но никак не мы.

  - Я с этим согласен. Это я так, по дружески мог бы посоветовать Ивану Тимофеевичу.

   Снова тихонько появился дежурный Амосов.

  - Ваша жена здесь, товарищ командующий, - доложил он.

  - Не пускай ее, - в сердцах выпалил генерал, - хотя погоди, пусть уж, раз здесь...

  Дежурный едва успел закрыть за собой дверь, как тут же появилась растрепанная, заплаканная супруга генерала Глафира Константиновна.

  - Почему ты не берешь трубку, в чем мы виноваты, если эти мериканские стервятники решили прогуляться над нашей родной Белоруссией? Мы за тебя все переживаем, убежал из дому, сломя голову, штаны не успел надеть, не побрился, не позавтракал. Дочь плачет, в школу идти отказалась. Борис Петрович ее тама успокаивает, спасибо ему, - говорила она, одним глазом, посматривая, на Солодовникова, как он будет реагировать на то, что его сын, озабочен состояние души ее дочери.

  - Садитесь, Глафира Константиновна, - предложил Солодовников. - Не стоит так переживать. Мы пока целы и невредимы, а что будет дальше- посмотрим. Конечно, хорошего мало, но все это не смертельно. Живы будем - не помрем, как говорится.

  - Вытри лицо и возвращайся домой. Не звоните мне больше. Все семейные дела обговорим дома, я буду вовремя.

  Глафира Константиновна подошла к большому зеркалу, немного ужаснулась своего вида, достала большой носовой платок, промокнула слезы на глазах, достала пудреницу из небольшой черной сумки и, потратив всего пять минут, привела себя в порядок и незаметно вышла из кабинета своего знаменитого мужа.

  - Давай по сто грамм примем, что-то сердце жмет, - сказал Смирнов Солодовникову. - Распорядись на счет закуски.

   4

  Дверь воображаемого рая с Ниной, которую я практически приоткрыл, так неожиданно и быстро захлопнулись, что я не успел моргнуть глазом, как очутился на улице, на пустыре продуваемого ветрами. Я стоял как столб и не искал укрытия. Я понял, что я раб, не имеющий права на что-то претендовать, и если соблазнился, потерял волю, ориентацию, то я и достоин самого жестокого наказания. И Нина была сто раз права. Она не могла полюбить такого парня, солдата, у которого нет ничего за душой и в перспективе нет будущего. Она сама жила в нищете и будучи более практичной, чем я, рвалась к чему-то, и мозг у нее был практичнее, холоднее, чем у меня.

  Как сложилась ее судьба в будущем, я не знаю, - я потерял интерес к ее судьбе и к ней самой и сейчас, глядя на нее с высоты своего возраста, я должен поблагодарить ее за ее поступок, ибо она могла погубить не только себя, но и меня.

  Кроме шести чувств, данных человеку природой, есть еще чувство любви, обожествления представителя противоположного пола. Рана, нанесенная Ниной, не заживала у меня всю мою жизнь. Я больше никогда так не влюблялся в кого-то и больше так не страдал.

   Гораздо позже я был влюблен в девушку, она жила в студенческом общежитии, я посещал ее, приносил цветы, приглашал на свидание, но чего-то ответного не мог добиться. Как я к этому относился? Очень просто, очень легко, не любит, ну и что? Но когда я не пришел в очередной раз, а потом еще раз, а потом снова не появился, моя пассия занервничала, да так, что места себе не находила. Я по распределению уже был на другом конце света, она все узнала, все бросила и нашла меня и со слезами на глазах спросила:

  - Ты почему меня бросил, какое ты имел право.

  - Но ты же была...недоступной, как скала.

  - Мало ли что!

  У любви сто миллионов оттенков. Рамки этой повести не позволяют мне остановиться хотя бы на десятке из этих разнообразных оттенков. Сейчас, когда пишутся эти строки, отношение общества к любви несколько иное - более простое, более свободное. Достаточно девочке перейти тринадцати летнюю возрастную черту,

   и она уже старается вкусить запретного плода. Это уже элемент деградации общества.

   ***

  Из всех советских учреждений, читальный зал был самым тихим, уютным и самым уединенным учреждением. Я всегда любил посещать библиотеку, особенно публичную. А сейчас, после последних событий, происшедших со мной, и, едва не сдвинувших нервную систему со своей оси, я стал искать, возможного случая, чтобы записаться в городскую публичную библиотеку, расположенную в центре города. Здесь можно было уединиться, погрузиться в другой мир, в котором не было ничего того, что окружало меня теперь со всех сторон в реальной жизни.

   Любое свободное время я использовал, чтоб появиться в библиотеке, хотя бы на самое короткое В этот раз я заказал по одному тому Гете, Гейне, Флобера и сонеты Шекспира. С этим ценным грузом под мышкой, я вошел в полупустой читальный зал и сел у большого окна за стол, где могли сесть еще три человека и столько же напротив. В читальном зале было так тихо уютно, как в раю. Тут хорошо думалось, и отдыхала душа.

  К обеду народу прибавилось: за каждым столом сидело по два- три человека, а после обеда читальный зал был полностью заполнен. Рядом с мной сидела девушка, от которой несло тонким ароматом неведомых мне духов. Она что-то все время строчила, очевидно, письма, потому что исписанные листочки, загибала треугольником, а некоторые упаковывала в конверты.

  Я после прочтения главы из романа Флобера "Мадам Бовари", занялся сочинением стихов. Я обработал и переписал набело только три строфы, сочиненные ранее:

  Как я безрадостно живу,

  Как я бессмысленно страдаю

  И на зеленую траву

  Колени, молча, опускаю.

  Мир бабочек и рыжих пчел

  Заволновался, протестуя.

  За все, что на земле нашел

  Тебя, земля, благодарю я.

  За боль обманутых надежд

  И лет растраченных напрасно,

  За то, что мне в кругу невежд

  Свободно мыслить так опасно.

   Стихи получились, как мне показалось, неплохими, а главное, они соответствовали настроению, внутренней гармонии души. Просидев за столом свыше четырех часов почти неподвижно, я вышел на небольшой перерыв проветрится, и покурить, а, спустя минут пятнадцать, когда вернулся к своему рабочему столу, на листочке, рядом с восьмистишием, лежала, свернутая в трубочку записка.

  "Извините меня, но я совершенно случайно прочитала эти стихи и они мне так понравились, что я хотела бы переписать их, а без вашего согласия и ведома, я на это не могла решиться. Чьи это стихи? Если ваши - я поздравляю вас. У вас талант. У меня настроение сейчас так созвучно этим стихам... это просто не выразить словами. Я не могла дождаться вас, меня ждали. Позвоните мне. С приветом Лиля. Мой телефон 2-55-55".

  "Это еще что? - подумал я. Опять ловушка? Ну, кто она. Стихи понравились. Это хорошо. Посмотрим, не потерять бы номер".

  Лиля положила записку в последний момент, когда уже у нее не оставалось больше времени: ее у памятника вождю, на центральной площади перед домом ЦК партии и Дома правительства Белоруссии, ждала ее университетская подруга Августа.

   ***

  После того печального случая связанного с полетом американских самолетов над территорией Белоруссии, из Москвы приезжала бригада генералов во главе с маршалом Жуковым. Проверка была поверхностной и скоропалительной: Жуков приказал построить всех сотрудников штаба БВО во главе с командующим Смирновым, отцом Лили и не выслушав никаких объяснений, подошел к отцу вплотную и несколько раз ударил его перчаткой по лицу.

  - Все! Уходите, вы больше не командующий. Я вас снимаю с поста командующего.

  Отец плакал, рассказывая дома эту позорную историю, и даже пытался застрелиться. С матерью сделалась истерика. Все думали, что за снятием с поста командующего последуют и другие беды: разжалование, увольнение из рядов вооруженных сил, а то и арест. Но этого, слава Богу, не произошло. Отца вызвали в Москву и предложили пост командующего Забалькайским военным округом. Это было спасением, и все же это был удар по Лилии. Ей не хотелось покидать город, в котором она родилась и выросла, где получила высшее образование. Она ходила вся в черном, как молодая вдова, мучительно ища, за что бы зацепиться, чтобы остаться в городе. Как никогда раньше она хотела выйти замуж за Бориса Солодовникова, но Борис, как только все это случилось, быстро и окончательно переметнулся к Нине Луневой, еще вчера неразлучной подругой. Нина начала сторониться, избегать ее взгляда, ссылалась на занятость при случайной встрече, а потом и вовсе перестала общаться с Лилей. Вот тебе и подруга, под стать матери, которая так ценила поговорку: своя рубашка ближе к телу.

  Лиля ухватилась за мысль, что она не может бросить детей-пятиклашек, где она преподавала литературу всего два раза в неделю. Но как сказать родителям об этом? Не будет ли это очередным ударом для них, и так отец ходит за сердце хватается, все время валерианой от него пахнет.

  И вдруг, мучивший ее вопрос, разрешился неожиданно быстро и положительно: отец объявил, что она остается в Минске в той же квартире. По договоренности с генералом Солодовниковым, в ближайшие три года никто не будет ставить вопрос об освобождении квартиры, если там кто-то из членов их семьи останется жить.

  Лиля была на седьмом небе от счастья.

  После отъезда родителей в далекое Забайкалье она тосковала целых два месяца и не только по родительской ласке, но и по материнской кухне, а потом стала потихоньку привыкать и к кухне и к одиночеству.

  Сейчас, когда она выскочила из библиотеки, было без пяти минут шесть вечера. Ровно пять минут требовалось, чтоб добежать до памятника, возле которого уже стояла Августа.

  - Ты точная, как часы, - сказала Августа, целуя подругу в щеку.

  - Я ведь дочь военного, да к тому же генерала, - засмеялась Лиля.

  - Я столик заказала в ресторане "Континенталь".

  - Танцульки будут? - спросила Лиля.

  - Там всегда танцульки и кавалеров полно, - ответила Августа, игриво улыбаясь.

  - Меня они мало интересуют. Я сегодня в читалке солдатика видела. Лицо умное, глаза, как у Ленского из оперы Пушкина "Евгений Онегин". Сидит, стихи сочиняет.

  - Да? Это очень интересно. Покажи мне его. Никто не знает, в ком какой бес сидит. Может, из этого солдатика большой человек выйдет, это же характерно для нашей социалистической системы, не так ли? А ты познакомилась с ним?

  - Я ему записку оставила, а в записке мой домашний телефон. Позвонит он, как ты думаешь? У него наверняка уже есть девушка.

  - Так тебе надо было указать в записке: дочь генерала Лиля. Эх, ты, лапша! Меня рядом не было, я бы его живо захомутала.

  - Ты такая, я тебя знаю.

  - Покажи мне его, я сразу определю, чего он стоит, - сказала Августа, держась за руку Лили. Они уже шагали по направлению к ресторану, что находился чуть дальше оперного театра.

  - Ишь, чего захотела! Сразу показывай ей. Еще и показывать нечего. Если он позвонит, и мы с ним увидимся, тогда я решу, стоит ли нам встречаться, после этого, возможно, я и тебя с ним познакомлю. Только, чур, не отбивать!

  - Не переживай. Кавалеров полно. А солдатик...-хи-хи: ему, видимо, служить, как медному котелку. И потом... что это за кавалер, солдат? Тебе полковник нужен, не меньше. Неужели отец не может выдать свою единственную дочь за полковника?

  - Полковники все старые и давно женатые. О чем ты говоришь? Я вообще не хочу выходить за военного, - искренне сказала Лиля, заглядывая подруге в лицо, чтобы понять, шутит ли та, или про себя, втихаря, смеется над ней.

  - Как твой Борька? - спросила вдруг Августа.

  - К моей подружке Нине Луневой переметнулся, - сказал Лиля несколько грустным голосом, в котором скользила нотка сожаления.

  - К Нине? - удивилась Августа. - Ну и мымра! Как ей только не стыдно! Пригрела ты змею у самого сердца. Я могу сказать ей об этом, хочешь? Пристыжу ее, ведь она - бывшая твоя подруга.

  - Ничего говорить не надо, она все равно не поймет: в части сообразительности и главное порядочности, она, как говорится, Богом обижена.

  - Так у вас с Борисом Солодовниковым все было, как говорится, на мази. Может, ты в чем-то виновата? Ты была с ним в близких отношениях, он добивался тебя?

  - Кроме поцелуев, ничего у нас не было, - ответила Лиля. - Пока отец был командующим, Борис относился ко мне с неким почтением, граничащим с чинопочитанием. Возможно, у него серьезных чувств ко мне не было. Я тогда могла заманить его в постель и заставить жениться, но я решила, что этого нельзя делать и оказалась права.

  - Но ты сама не питала к Борьке больших чувств, правда?

  - Он мне нравился.

  - Ну и надо было его соблазнить, - засмеялась Августа. - Знаешь, часто бывает так, что после этого у мужчины появляется страсть и настоящая влюбленность, только надо уметь преподать себя, как следует.

  - У меня нет опыта, - сказала Лиля.

  - Ну, да, ты все в девственницах ходишь, смотри, присохнет у тебя там все, тогда с тобой никто не справится.

  - Кому надо будет- справится, - сказала Лиля. - Я начиталась романов, написанных в 18 и 19 веках, так что у меня несколько иные взгляды на любовь и возможность близости с любимым человеком.

  - Это сложный вопрос. Наша современная жизнь так груба и непредсказуема и потому не имеет ничего общего с тем, что написано в романах. Там все возвышенно и прекрасно. Мне кажется, что такая любовь, которая освещается в этих романах, возможна только в нашем воображении, в наших мечтах. Ты можешь выйти замуж, и твой муж будет у тебя первым, а потом, споткнувшись однажды, станешь гулять налево и направо от него, потому что каждая женщина должна взять свое от жизни. Или наоборот: твой муж не оценит того, что ты ему досталась целой и станет от тебя гулять напропалую.

  - Ты хорошо философствуешь, - сказал Лиля, - но я твоей философии пока не разделяю.

   5

  Домой Лиля вернулась в половине одиннадцатого. В квартире было пусто и тихо. Она повернула ручку динамика радио проводки и стала слушать голос диктора, который сообщал, что враг народа Берия изобличен во всех своих преступлениях и должен предстать перед судом.

  "Сколько раз можно передавать одно и то же?" - сказала она вслух и выключила динамик. В квартире тихо, уютно, но непривычно, одиноко и немного страшновато. Никто, конечно, в дверь ломиться не станет: на первом этаже дежурит охрана, и все же одной страшновато. Лиля легла на мягкую кровать, накрылась с головой, а когда стало нечем дышать, стянула одеяло до подбородка, прислушиваясь к своему дыханию. В углу, в соседней комнате, шуршала мышь, Лиля вздрогнула и включила ночник.

  "Я не должна бояться, я не трусиха", твердила она себе, глядя на большую люстру, подвешенную к потолку. Сон пришел к ней только за полночь и то неглубокий, тревожный, наполненный фантастическими сновидениями. И Витю она видела во сне: он плавал в неглубоком мутном болоте, до колен, и звал ее к себе. Она уже собиралась снять с себя платье, ринуться к нему, вытащить его оттуда, отмыть в чистой воде, высушить его солдатские брюки и гимнастерку, но пока она снимала свое платьице через голову и, сняв, стала смотреть, он куда-то подевался. Она звала его и даже бродила в мутной воде сама, но бесполезно: он не откликался, да его, вроде бы и вовсе не было - ей просто показалось, что он плавал и звал ее.

  Были и другие сновидения, а запомнился только этот с Витей. Видать, думает обо мне, мучается, вот почему я видела его, решила она утром, сладко потягиваясь на мягком диване. Сегодня должен позвонить. Он сделает это. Я назначу ему свиданье. Дочь генерала и простой солдат, какой контраст, а? Я очень люблю контрасты. А этот маленький, рыжий, толстозадый, со своим мужским достоинством - фу, до чего противный. А как от него потом, смешанным с табаком и винным перегаром несет - ужас! На километр. А солдатик скромный, должно быть. Он, как воск. Из него можно слепить любую фигуру. И мне следовало бы это сделать: я, возможно, неплохой скульптор. Сегодня, во второй половине дня, сижу дома, жду звонка.

  Я позвонил ей только в пятницу поздно вечером. Прошла почти целая неделя. Лиля вначале злилась, а потом стала корить себя за легкомыслие в связи с этой запиской и номером телефона, которую солдат то ли потерял, то ли выбросил, не разобравшись, что в ней написано.

  - Здравствуйте, - сказали я в трубку бодрым голосом. - Позовите, пожалуйста, Лилю.

  - Я у телефона, кто это? - спросила Лиля.

  - Это тот солдат, которому вы оставили записку в библиотеке и свой номер телефона.

  - Ну и что?

  - Как что? Раз у меня ваш телефон, я и звоню вам. Вы сами написали, чтоб я позвонил, - сказал я.

  - Ах, да, совершенно верно. У меня тогда было такое хорошее настроение, мне казалось, что я влюблена во все человечество и в вас немножко тоже.

  - Я рад слышать это. Я хотел бы увидеться с вами.

  - Как-нибудь в другой раз. А вас-то как зовут?

  - Виктором.

  - Где вы служите? В какой части?

  - Я не могу вам сказать это. Я принимал присягу, клялся хранить военную тайну.

  - Что ж, вы, пожалуй, правы. Стихи давно пишете?

  - Я их вовсе не пишу. Я тут пьесу написал, могу показать.

  - А то, что было на столе?

  - Это чисто случайно. Эти стихи как бы сами легли на бумагу, - сказал я.

  - Подарите мне их, или дайте переписать.

  - Хорошо, согласен. Только, как это сделать?

  - Очень просто. Позвоните в воскресение утром с десяти до двенадцати, и мы договоримся. Всего доброго.

  - Скажите мне "до свиданья", - послышалось в трубке. Лиля, немного подумав, выдавила из себя:

  - До свиданья.

  "Ну вот, позвонил он, этот негодник. Я ему и в воскресение откажу, пусть помучается немного, может, сочинит что-нибудь в мою честь. Данте тоже много страдал. От неразделенной любви. И чем сильнее страдал, тем лучше сочинял. Интересная зависимость: чем больше страданий, тем чище душа, а человек мудрее".

   6

  В воскресение в три часа дня она ждала меня у входа в парк Челюскинцев с черной сумкой под левым плечом, как знаком, что это она, та самая девушка, которая оставила записку в читальном зале городской библиотеки. Она решила отказать ему в свиданье в этот раз, но не смогла сдержать, данного самой себе обещания: часто совершенно обычное явление, становятся романтическими и необычными в нашем воображении. А Лиля, как филолог, начитавшаяся романов, была девушкой с развитым воображением. Ей нетрудно было заморочить голову, но это мог сделать другой человек, не такой как Я со слишком открытой и обнаженной душой и еще более наивным сердцем.

  - Я боюсь, что не узнаю вас, - сказал я тогда по телефону. - В читальном зале, за нашим столом сидели еще люди, а среди них были и девушки, а вас, сидевшую рядом, я не разглядел. Будет обидно, если мы разминемся.

  - Не волнуйтесь, - потеплел голос Лили, - я вас немного разглядывала и запомнила, поскольку солдат, сидящий в библиотеке редкое явление. Если вы растеряетесь - я сама подойду. Не отходите от входа в парк. Там арка, вот под аркой и стойте. А если хотите, сверните в рулон газетный лист и держите его в правой руке. Я подойду.

  Но никакого сбоя в первой встрече не произошло: у входа в парк они оба шли на встречу друг другу. Лиля, как только увидела молодого солдатика, замедлившего шаги перед входом в парк, сама двинулась с места.

  - Ну, вот, не потерялись мы. Здравствуй, солдатик! - сказала она улыбаясь. - Я издалека заметила тебя и поняла: идет мой солдатик. Не жарко ли в кирзовых сапогах? Они тебе, кажись, немного велики. Пойдемте, прогуляемся вокруг клумбы, я здесь давно не была. И времени у меня не так много. Через час я должна позвонить подруге, и она мне назначит наверняка свиданье.

  Я смотрел на нее восторженными открытыми глазами и старался идти на некотором расстоянии от нее.

  - Не сторонись меня, я ведь не кусаюсь, - казала Лиля. - Или вам, солдатам, запрещают идти рядом с девушкой, держа ее, скажем за руку?

  - Я хочу смотреть вас, а когда совсем рядом, ничего не увидишь, - смущаясь, произнес я. - Я должен подтвердить тот образ, который зародился в моем сознании за это время.

  - Чудак. Ну и как? Нравлюсь я тебе?

  - Вы...вы просто прекрасны. Как вы можете не нравиться? Рядом с вами я стыжусь своих кирзовых сапог, пилотки и...

  - Чего?

  - Сам не знаю чего.

  - Стихи давно сочиняешь? Девушкам не посвящаешь случайно?

  - Бывает.

  - Сочини мне что-нибудь. Мне стихов никто не посвящал. То, что я прочла в библиотеке, понравилось. У тебя, видимо талант.

  - Я еще пьесу написал и послал в союз писателей.

  - Как называется?

  - "Новая эпоха".

   - Почитаешь?

  - Обязательно.

  - Ну, я не поэт.

  - Но стихи у тебя... мне нравится, во всяком случае, то, что было на столе в библиотеке. Ты принес мне их?

  - Принес.

  - Отдай, а то забудешь. И почитай мне что-нибудь еще.

  - Но у вас мало времени, вы торопитесь на свидание. Кто этот счастливчик, который вас ждет?

  - Ах, так ты уже ревнуешь?

  - Я не имею никакого права ревновать вас к кому бы-то ни было.

  - Ну, это с одной стороны и хорошо: нам нравится, когда нас ревнуют.

  - Ревность - пережиток капитализма, - сказал я.

  - Чепуха. Это нам внушают наши идеологи. А если серьезно, то ревности без любви не бывает.

  - А вам присуще чувство ревности? - спросил я.

  - Не знаю, может быть, - уклончиво ответила Лиля. - Расскажи, как тебе служится и..., если хочешь, немного о себе. Знаешь, каждый человек это целый мир, отдельная судьба.

  - Мне кажется, вы не стандартно мыслите и это делает вам честь. Жизнь каждого из нас поделена на две части: одна -духовная, другая - наше физическое существование. Наше физическое "я" находится в постоянном противоречии с духовным. У меня это противоречие настолько обострено, что я плохо сплю, у меня нет аппетита, и я начинаю думать, что жизнь- это мучение, как говорил наш русский реакционный писатель Федор Достоевский.

  - Что ты читал Достоевского?

  - Только "Бедные люди", - ответил я.

  - Достоевский - величайший русский писатель, который больше известен на западе, чем у нас. И он вовсе не реакционный. У него только один роман, кажется, "Бесы" реакционный.

  - А вы читали его?

  - Нет. Его не достать. А потом женщинам больше нравится Тургенев. Ты где-то учился после окончания средней школы или сразу в армию забрали?

  - Мечтаю поступить в девятый класс вечерней школы, если получится, - сказал я, не подумав.

  - Что, что? Ты, знаком с творчеством Достоевского, закончил всего восемь классов?! В это трудно поверить. Я уже школу давно закончила, у меня университет за плечами. Что ты делал раньше? сколько тебе лет? - удивленно спрашивала Лиля.

  - Было двадцать два в августе, - сказал я.

  - И мне двадцать один. Я выгляжу взрослой, а у тебя вид мальчишки. - Лиля пристально глядела в лицо собеседнику, пытаясь хоть что-то найти в его лице, чтобы поддержать закравшуюся мысль, что он, наверняка долго болел, а может, и страдал психическими расстройствами. - Ты кончил восемь классов и бросил школу, так что ли? Ты чем-то болел?

  - Нет, я, слава Богу, здоров и раньше особенно на здоровье не жаловался, просто очень поздно пошел в школу. Я парень сельский, а там отношение к учебе...такое же, как было у вас к семинару по диалектическому материализму. Я рос, наслаждался природой, а когда научился читать и писать, а главное понял, что дважды два равно четыре, решил, что мне достаточно. Родители меня поддержали. А теперь я думаю совсем иначе. И, наверное, встреча с вами начинает подталкивать меня к этому.

  - Почему?

  - Я хотел бы быть равный вам, а, возможно, и достоин вас. И я им буду, я добьюсь в жизни того, о чем вы не думаете.

  - Вот как! когда ты, судя по твоим словам, будешь достоин меня, я уже буду старушкой.

  - Милой старушкой, - добавил я. - Я сейчас хожу в девятый, а за десятый сдам экстерном, а потом в институт.

  - Пусть будет так. Но...я думала совсем о другом.

  - Я вас разочаровал?

  - Признаться, немного да. Но, давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас есть еще немного времени, можем пойти погулять, - предложила Лиля.

  - Не уходите от меня сегодня. Я буду помнить нашу встречу очень долго, все равно, будет ли она первой и последней, или будет просто первой.

  - Почему? - спросила Лиля.

  - Потому что для солдата встреча с такой девушкой как вы- большое событие, - сказал я с мольбой в глазах.

  - Ну, если событие, тогда я, пожалуй...только мне надо позвонить подруге и сказать ей, что не приду, а то она будет ждать, а это нехорошо, правда? Хотя, давай так. В следующую субботу ты приходи ко мне в гости, хорошо?

  - В кирзовых сапогах?

  - Да, в них.

  - В какое время?

  - В три дня. Адрес я тебе сейчас напишу на бумажке.

  - Ваши родители дома?

  - Нет, они далеко.

  Лиля вырвала листочек из записной книжечки, быстро написала адрес и назвала остановку и вид транспорта.

  - Хочешь, дам деньги на такси.

  - Нет, что вы. Доберусь наземным транспортом, а если надо и пешком.

  - Все, чао, меня ждет подруга Августа, я тебя с ней потом познакомлю.

  Она подставила щеку для поцелуя, я растерялся, но все же поцеловал и помахал ей рукой.

   7

  Лиля, единственная дочка в семье генерал Смирнова, немного избалованна, но не развращенная, осталась в Минске после перевода отца за Урал. Она теснее сблизилась с Августой, известной и немного распутной балаболкой, которая разлагающе действовала на Лилю.

  - Зря ты так долго держишься, а годы проходят, учти. На старуху никто не позарится.

  - Один раз согрешишь, и пузо начнет расти, что я тогда буду делать? Отец меня выгонит. А так я не против. У меня как у всякой женщины бывают позывы и даже снятся эротические сны, в которых я вижу что-то такое неясное, что бывает у мужчин.

  - Есть верный способ обмануть природу. Можно всю ночь любиться, и никаких последствий, - сказала Августа, уверенно. Три дня подряд сто процентная гарантия. Надо лечь под мужчину за три-четыре дня до болезни, которая бывает у нас раз в месяц.

  - Правда, что ли?

  - Истинная правда. Я уже который раз испробовала. И ничего. В это время организм настроен на другой лад и сперма не оплодотворяет женскую клетку.

  - Откуда ты так много знаешь?

  - От верблюда. Хочешь, познакомлю, и ты пройдешь курс наслаждения без последствий?

  Лиля покраснела, встала перед окном и стала смотреть вдаль.

  - Знаешь, мне нравится солдатик, тот, что в библиотеки стихи сочинял, я тебе о нем говорила. Вот ему бы уступила. Если произойдет сбой и я забеременею, я заставлю его жениться на мне. Как ты думаешь, женится он на мне или нет. Августа, ты сучка опытная, скажи.

  - Гм, солдат и дочка генерала..., если такое сочетание тебя устраивает, что ж, тащи его в постель. Но сначала возьми в ладошку эту его штуку и сжимай все крепче и крепче, до тех пор, пока он не станет твердый как камень, а потом на спину, ноги в коленях пождать, двумя пальчиками взять за твердый предмет и ввести, куда положено, слегка приподняв попку. Когда у тебя потемнеет в глазах от блаженства, издай звук из утробы и прижми его голову к своим губам. Учти, мужчины помнят этот вздох очень долго, иногда всю жизнь. А ты спрашиваешь, женится ли он на тебе. Да он будет ходить по пятам за тобой и умолять тебя выйти за него замуж.

  - Гм, чертовка распутная, подзадорила меня. Я уже его хочу и моя подружка влажная, сама просит. Спать сегодня не буду. Как мне его заманить и когда. Над этим я буду работать, вычислять дни, когда должна начаться эта болезнь. Скорее бы. Если все получится, как ты говоришь, ставлю десять бутылок шампанского. Все, я пошла домой.

  - Пока будущая сучка, - рассмеялась Августа и поцеловала подругу в щеку.

  Лиля вернулась домой и стала подсчитывать дни. Вышло так, что следующее воскресение последний день. Надо, чтоб он позвонил в эту субботу. Он должен позвонить. Позвони, голубчик, не пожалеешь, тебя ждет сладкий пирог генеральской дочери. Проморгаешь, сам будешь виноват.

   ***

  Я позвонил в субботу после обеда. Никто не поднимал трубку. Ушла на свиданье. Кавалеров-то много, подумал я и повесил трубку. Но не прошло и десяти минут, как я позвонил снова и после третьего сигнала трубку подняли.

  - Лиля, здравствуйте, это Витя...

  - Какой еще Витя? А, все узнал, я жду тебя, голубчик не позже 12 дня, раз ты вечером не можешь, а согласовать твой отпуск на всю ночь, я пока не берусь. Но это пока, учти.

  - Хорошо, буду, адрес у меня есть. Только без кирзовых сапог никак.

  - Я тебе подарю туфли, какой размер.

  - Вы шутите.

  - Я размер спрашиваю.

  -42.

  - Ну вот, договорились, только не опаздывать. Бывай.

   Не девка, а аферистка, подумал я. Что значит согласовать твой отпуск на ночь. Э, нет, не получится.

  Лиля жила в четырехэтажном особняке, в котором было всего три квартиры. Дом был огорожен забором с проходной и дежурным у ворот, причем этот пост был круглосуточным. Я подошел к дому на пятнадцать минут раньше и, сверив номер дома с цифрой, написанной на бумажке, которую хранил всю неделю, как государственную тайну, все не верил, что там, за забором может жить Лиля.

  - Товарищ майор, - обратился я дежурному, - здесь живет Лиля Смирнова? Она мне написала этот адрес и велела прийти к 12 часам дня. Я должно быть, все перепутал.

  - Да Лиля живет в этом доме на втором этаже. А вы, ефрейтор, кто вы ей будете?

  - Родственник по материнской линии, товарищ майор.

  - Как ваша фамилия?

  - Славский Виктор Васильевич.

  - Документ, подтверждающий личность.

  - Кроме увольнительной ничего нет.

  - Сойдет, показывай. Сейчас посмотрю в журнал.

  Майор, взяв увольнительную, зашел в будку и тут же произнес:

  - Проходи, парень, тебя уже ждут.

  - Увольнительную отдайте.

  - Ишь ты! ну, забирай.

  Я вошел в широкий коридор с общий широкой лестницей и стал подниматься на второй этаж. Сердце у меня колотилось сильнее, чем тогда, когда я первый раз встретил Лилю у ворот парка. Дверь в квартиру была приоткрыта, я робко постучал и вошел в широкий и длинный коридор.

  - Снимай свои сапоги и проходи в приемную. На диване лежит семейный альбом. Пока я соберу стол, полистай, чтоб не задавал мне потом вопросов, кто я, что я, идет? Ну, поцелуй хозяйку в щечку, не робей.

  Я вручил Лиле жалкий букетик цветов, прилип к щеке, но поцелуй затянулся, губы Лили очутились в моих губах и она прилипла ко мне даже тем грешным местом, не встретив того твердого предмета, который предназначен для женщины самой природой. Я не то оттолкнул ее от себя, не то вырвался и сел в прихожей в роскошное кресло с альбомом в руках.

  - Еще душ могу предложить, если не будешь возражать.

  Я раскрыл массивный альбом с позолоченными обложками. Первое, что бросилось в глаза фотография генерал-полковника Смирнова в генеральском кителе, увешанном многочисленными наградами. На следующей странице маленькая Лиля на коленях у отца, обнимает худенькой ручкой отца за шею.

  Холодный пот выступил на лбу, и тут появилась мысль: надо сматывать удочки. Если генерал, не дай Бог узнает, кто с его дочерью якшается - посадит. Как пить дать посадит. На следующих страницах мать Лилии - статная женщина со строгим выражением лица. Вот он Смирнов в компании Солодовникова и Лунева, а вот они на рыбалке и дети их уже подростки. Пересмотрев альбом, я осмелел и посетил библиотеку. У Лилии огромная библиотека на книжных полках от пола до потолка, ночник над изголовьем, большие плотные шторы оранжевого цвета на огромном окне.

  - Ну, как нравится кровать? Я тут сплю одна, - сказала она, поправляя поясок на длинном халате, который скрывал ее фигуру.

  Я поднялся и будто передо мной стоял командир, опустил руки на бедра.

  - Да ты сиди, сиди, что ты весь какой-то... расслабься. Впрочем... пойдем в душ вдвоем. Ты натрешь мне спинку. Когда мои родители жили здесь, и не случилась та беда с американскими самолетами, это делала моя мать. А теперь некому. Я вот выбрала тебя для этой роли, как ты согласен?

  - Нет, - сказал я излишне громко.

  - Почему? я, что такая уродливая.

  - Нет, не в этом дело.

  - А в чем? Такая роскошная девушка так просто идет на такой шаг...

  - Дело в том, что если это случится, а этого у меня никогда не было, - как я уйду отсюда. Я не смогу. Я должен на тебе жениться, а жениться солдату на дочери генерала это...это сверх возможного. Тут что-то не то. Вы уж простите меня...

  - Глупости, идем. Я первая, а ты подойдешь через несколько минут. А там как получится. И у меня никого не было. Ты первый. Я даже не знаю, как это делается.

  И Лиля побежала. Перед тем, как открыть дверь душевой, она сбросила с себя халат и я увидел ее , в чем мать родила. Ее красивая, стройная фигура светилась, как зажженная свеча, специально сработанная под женскую фигуру. Я понял, что эта фигура моя. Но еще я понял, что у меня дрожат руки, колени, что то место ради которого задуман весь этот невероятный спектакль, висит, как ливерная колбаса и вернуть его к жизни, сделать его живым, таким, чтоб он там, в огненной пещере, мог натворить такое, от чего женщина Лиля потеряет ориентацию, никак невозможно. Это страшный позор для мужчины и совершенно непонятный поступок для женщины.

  Прошло все пять минут, таких длинных, таких мучительных. Наконец Лиля высунула голову и сказал:

  - Ну, иди же, я вся горю, погаси этот пламень.

  - Лиля, я сейчас, минуту подождите.

  - Пойду - ка я, пока не поздно. Все равно от меня, как от мужчины никакой пользы нет, вон как дрожат колени и пальцы на руках.

  У меня с собой ничего не было, только пилоткавалялась в роскошном кресле, которое я все еще не передвигал к столу, чтобы его занять.

  Я нахлобучил пилотку и спустился вниз. Дежурный, запомнивший меня, вежливо спросил:

  - Вы уходите?

  - Нет, я за баночкой кофе. Забыли кофе. Где тут можно достать.

  - За углом налево.

  Завернув за угол, я стал бежать, будто кто-то за мной гнался. Когда меня подобрал трамвай, я успокоился от гордости, что я совершил такое чудо. Если я расскажу ребятам в общежитии, они мне не поверят и будут только хохотать, дабы подчеркнуть, что я отъявленный лгун и пустомеля. Но никто не должен знать эту историю.

   Если девушка любит парня и захочет ему принадлежать, она должна это обставить по-другому, какая-то прелюдия должна быть к такому поступку. А то, на тебе! Я голенька, а ты раздевайся. Это же явный подвох.

  Я утешал себя все время обвиняя Лилю и в то же время думал о ней и о том, как я ее незаслуженно оскорбил, как женщину. Ну, подумаешь, начал корчить из себя недотрогу. Надо было сдаться и чао бамбино.

  В общежитии ребят практически не было, а хотелось посоветоваться с Шаталовым, он парень далеко не глупый, к тому же, у него невест полно. Он спит с ними по очереди и ничего. Невесты им довольны.

  Но проходило время и я возвращался к прежним мыслям и легко находил оправдательным свой поступок. Надо позвонить Лиле, извиниться перед ней.

  Я оккупировал первую же телефонную будку и набрал ее номер, но на той стороне никто трубку не брал.

   8

  В понедельник утром капитан объявил, что с обсерваторией придется расстаться, она отныне будет далеко, на другом конце города, а мы переезжаем на ту сторону, а именно на так называемую Тучинку, на высокую горку, откуда видна панорама всего города. Командование решило переселить метеостанцию в западную часть города на Тучинку. Тучинка на возвышенности, она частично ограждена забором. Там расположена одна зенитная батарея с казармой, столовой, грузовыми автомобилями, со своим командованием и нам, мете зенитчикам выделили два помещения в казарме для ночлега

  Мы переезжаем на Тучинку прямо сегодня.

  Тучинка для меня была примечательна тем, что если спуститься вниз, то внизу то самое озеро, на берегу которого мы загорали с Ниной, пока Нина не сбежал с комсомольским секретарем. Я редко посещал озеро: оно мне напоминало Нину и ее поступок, а я должен был забыть ее окончательно и навсегда.

  Но тут случилась еще одна беда: капитан отобрал у меня увольнительную карточку, дающую возможность выходить в город с 12 до 23. Меня привязали к рабочему месту просто так от вредности, хотя я не всегда был нужен, а когда был нужен, сам никуда не отлучался. Что мне делать? - спрашивал я у самого себя. А может посетить зубного. Зубы у меня ни к черту.

   Солдатам плохо лечили зубы. В основном вырывали, или убивали нарыв и замазывали чем-то в виде раствора.

  - Товарищ капитан, разрешите к вам обратиться по личному вопросу! - сказал я, стоя навытяжку.

  - Пожалуйста, обращайтесь, - дал добро капитан.

  - Мне необходимо посетить зубного врача. У меня дурно пахнет изо рта. Когда я встречаюсь с девушкой, мне приходится отворачиваться в другую сторону, чтоб не дышать на нее, потому как однажды я дыхнул, а она зажала нос двумя пальчиками, потом громко чихнула и спросила: у вас в роте все с гнилыми зубами? А мне было так стыдно...за нашу могучую и непобедимую советскую армию. Теперь я решил очистить рот от дурного капиталистического запаха. Посоветуйте мне, в какой полк обратиться к зубному врачу, - вы их, наверняка, знаете, поскольку и сами зубного посещаете.

  - Вы лучше очистите душу от ревизионизма, а зубы... что зубы? Когда выпадут - вставите другие: у нас бесплатное медицинское обслуживание, а, следовательно, и зубы можно вставить бесплатно. А когда собираетесь к своей пассии, сделайте несколько глотков тройного одеколона, и запаха, как не бывало. Этот метод мной испробован, он дает прекрасные результаты, уверяю вас.

  - А что делать, когда зубы болят? Я, например, плохо стал спать и это сказывается на моей работоспособности. Я и ошибки могу допустить при подготовке данных, - сказал я, и это прозвучало довольно убедительно.

  - Вырвите их все к чертовой матери - и баста! Зачем же мучиться? Я порекомендую вам одного хорошего зубного врача Кашконадзе или Кишкинадзе, а, может, и Вошконадзе. Он в 605 полку, сороковой кабинет. Он за один прием может вам все зубы вырвать, - сказал капитан, и лицо у него расплылось в улыбке, будто он только что оказал огромную услугу Родине и коммунистической партии. - Вы посетите его. Вы можете сходить к нему сразу после обеда, используйте время, отведенное на послеобеденный отдых. Это полтора часа, а если и этого не хватит, я отпускаю вас до шести вечера, а то и до ужина. Ужин в семь, на ужине вы должны быть. Договорились?

  - Большое спасибо, товарищ капитан, - сказал я. - Вы иногда бываете так добры и великодушны, что кажется, что это кто-то другой, а не вы.

  - Вы плохо знаете меня. Я человек очень добрый, находчивый и отзывчивый. Я хочу, чтобы и мои подчиненные были точно такими же, как я. Ваши родители не узнают вас, когда приедете домой после срочной службы, если во рту не будет ни одного зуба. Вы будете просто шелковы, начнете строем шагать, картошку чистить, котел мыть и петь строевые песни. А председатель колхоза сразу зачислит любого из вас в бригадиры, а бригадиры, говорят, большие люди. Так˗то. Вам не обижаться на меня надо, а благодарить.

  - Если мы будем точно такими же, как вы, вам станет скучно с нами работать, а так, вы - шибко умный, а мы шибко глупые и потому у вас работы - непочатый край.- Я сверлил его хитрыми глазами, а капитан понял, что я смеюсь над ним.

  - Все, идите, вы излишне болтливы, и это часто вредит вам, - сказал капитан, и щеки его залились краской.

  - Если все хорошо, я вам доложу обо всем, тогда и вы сможете посетить этого Кишку...надзе. У вас должно быть невест так много: отбоя от них нет. И тогда, после посещения зубного врача, вы нас могли бы пригласить на свадьбу. Вы пригласили бы нас,- вы же нас так любите, правда?

  - Идите, идите, пока я не раздумал, - сказал капитан.- А если попросите, я могу заменить врача: один удар кулаком в челюсть и зубов нт, не надо мучиться. только чтоб не жаловался.

  - Э, нет, челюсти ломаются.

  Я тут же пошел в этот 605 полк, отыскал 40 кабинет, постучал в дверь с табличкой наверху: " Зубной врач Кашконадзе И. И. Прием с 15 до 19 ежедневно, кроме субботы и воскресения".

   Кацо сидел у небольшого столика, разгадывал кроссворд в журнале "Крокодил".

  - Разрешите войти!

  - Заходи, дорогой, садись, я сейчас освобожусь. У тебя зуб разболелся, давай вырвем и выбросим на чертова мать. У молодых людей должны бить толко здоровые зубы, как у меня и моих друзей-кавказцев. Тут, понимаш, кроксворд, никак не разгадат. Ну, напримьер, скажи, как фамилий гений из шести букв? Ну, как? Отгадаешь - вырву сразу два зуба бесплатно, не разгадаешь - толко один и то с тебя бутылка.

  Я присел в старое скрипучее кресло, стал водить глазами по стенам и столику, за которым сидел кацо в белом засаленном халате, истязая свой скромный ум, помещенный в большой бычьей голове, загадочным кроссвордом. Справа кресла стояла заплеванная кровью урна(плевательница), а слева торчала большая сверлильная машина, приводимая в движение ногой, что˗то в виде древней прялки. На столике, накрытом толстым прозрачным оконным стеклом, среди рассыпанной махорки и крошек черного хлеба, валялись зубные щипцы из нержавейки, но весьма неопрятного вида. На зубьях щипцов засохшая кровь напоминала посетителю, что его ждет в зубном кресле Кошкинадзе.

  Зря я сюда попал, подумал я, но что-то предпринять уже было поздно.

  - Ти можешь ответить фамилия этот гений? Кто он? Толко назови и все. Я прошу тебя. С меня подарок. Бутылька "Кизмариули".

  - Сталин, - сказал я. - Шесть букв. Точно. Другой гениальной шестерки просто нет.

  Кошкинадзе растопырил пальцы, подошел к креслу.

  - Подожди, дорогой, я запишу и сосчитаю, - запел Кашконадзе. - Правильно, молодэц. Ти настоящий кацо, кавказец, ти это понимаешь или не понимаешь? Нет. Ти, я вижу, не понимаешь. Я тебе рву два зуба бесплатно. - Кацо отбросил журнал, встал и, потирая толстые пальцы, схватил ржавые щипцы. - Раскрой рот, да шире, как на Кавказе. А ти пльохо раскрываешь рот, дай я тэбэ помогу.

  Он приблизился, засунул жирные немытые пальцы, пахнущие махоркой, и чуть не разодрал рот клиенту.

  - Ура!

  - Тише, тише, нэ брыкатся, нэ крутись как слива на задница. У тэбя тут, кацо, один сплошной ужас: всэ зубы надо удалить и выбросить на чертовая мать. Все, понимаешь? Сэгодня вырвет тэбэ два, осталные два завтра и так в течэний недэля рот будэт чист, как мой пэпэлница.

  Мне не оставалось ничего другого, как крепко сжать челюсти. Кацо быстро вытащил пальцы изо рта.

  - Ти что кусаеш? Мой пальцы нэ материнский сиска и нэ зерна ореха. Мой пальцы мнэ нужэн на другой клиент. Ти нэ кавказец сразу видно. Ти есть тюфяк.

  - Товарищ доктор! - взмолился я. - Вообще-то, я хотел бы, если это возможно, залечить больные зубы, а вырвать всегда можно. Не ходить же мне без зубов в 20 лет. Давайте, сначала залечим, а потом я разыщу вас, поставлю кавказский магарыч, и вы мне все зубы вырвите; и мы их выбросим на чертова матерь.

  - Вот это кавкаский разговор. Ти би раншэ так и сказал. А сейчас я достану дрель и начнем свэрлить всо подряд, весь гниль высверлим, а пустые места закидаем раствором. Толко ти нэ брыкайся, рот раскрывай пошире, как на кавказе, тогда будэт дэло на шляпа.

  Рядом стояла бор машина, которая приводилась в движение при помощи ноги. Он придвинул ее поближе к креслу, приблизился к пациенту вплотную, зажал его коленями так, что косточки начали хрустеть, и сунул дрель в рот. Сверло стало прыгать по поверхности больного зуба, а когда врач надавил со всей силой, я взвыл нечеловеческим голосом.

  - Терпи, кацо, что ти, как дэвочка брыкаешься, попав мужику в руки? Как ти на война с американцами, понимайш, собираешься воевать? Терпи, тэбэ сказано.

  Я вытаращил глаза, а потом свесил голову на плечо.

  - Ти потерял сознание? Ну и солдат! Ти плохой солдат. Был бы ти кавказец, я бы тибе такое сказал...но а так, я тебя прошшаю.

  - Отпустите меня, я не приду к вам больше, даже если вы мне будете платить деньги.

  - Ти можешь идти на х..я в такий пациент нэ нуждаюсь.

  - Куда можно сплюнуть, у меня полон рот крови, - сказал я.

  - На уборна или на улица, - ответил врач.

  - А у вас есть уборная, где она?

  - На ремонт закрыта.

  - Как ваша фамилия?

  - Тибэ зачем знат? Много знат будэшь, бистро стариком станэш, но нэ кавказским стариком, понял?

  - Наплевал я на ваш Кавказ, - прошипел я.

  - Ти ест, кацо, свинья, - сказал врач, сжимая кулаки. - Бил бы жив товарищ Берия, ти бы отсюда ушел на Калыма.

  - А так я уйду в казарму, бывай, мясник.

  Я бросился в туалет уже у себя в штабе, отвернул краник над умывальником и прополоскал рот, выплюнув несколько сгустков крови. Я посмотрел себя в зеркало, и ужаснулся: правая щека оказалось гораздо массивнее левой. Глаз заплыл кровью, а голова ныла, как после хорошей пьянки-гулянки.

  В умывальник зашел майор Амосов, начальник всех метеорологический станций белорусского военного округа.

  - Что с вами случилось, вас, что: кто-то отдубасил? - спросил он.

  - Хуже, товарищ майор. Я был у зубного врача, товарища Кашконадзе. Я думал: кончусь у него в руках. Ему даже собак лечить нельзя.

  - Вы были в медсанчасти 605 полка?

  - Так точно.

  - Кто вас туда направил? В нашей части 47751 есть хороший зубной врач. Женщина. Очень внимательная, чуткая. Хороший специалист. Идите к ней.

  - Меня капитан направил, - сказал Я. - Большое спасибо, товарищ майор. Завтра я, если капитан отпустит, пойду.

   9

  Капитан больше не препятствовал посещать зубного. Он только улыбался, увидев меня с опухшей щекой и ни о чем не спрашивал. Прошла неделя, я пришел в норму и снова отправился к зубному, на сей раз отыскал женщину, работающую зубным врачом.

  - Я уже был у зубного, - сказал он врачу, - я думал, что кончусь у него в руках.

  - Вы, небось, попали к зубному Какашконадзе?

  - К нему. Такой здоровый грузин, с выпученными глазами и большими ручищами-лапами, как у медведя.

  - Он такой же зубной, как я балерина, ˗ рассмеялась врач. ˗ Меня зовут Валентина Михайловна. Предупреждаю вас: ремонт зубов ˗ дело тяжелое, нудное и очень болезненное, видите у нас какое оборудование. Почти все вручную.

  - А как же он лечит остальных, и вообще как он попал сюда? - спросил я.

  - У него диплом зубного врача- стоматолога.

  - Кто ему выдал диплом?

  - Он его купил.

  - Тогда все понятно. Родители помогли.

  Я сел в кресло, с ужасом поглядывая на бормашину, которая приводилась в рабочее состояние ноги врача. Она нажимала на педаль, большое колесо крутилось, и сверлильная машина вращалась, но не с очень большой скоростью.

  И это не только в армии. Такие приборы были во всех поликлиниках страны. Валентина Михайловна сделала предварительный осмотр и пришла к выводу, что надо ложиться в медсанчасть на стационарное лечение в связи с опухолью правой щеки, где, возможно, придется сделать небольшую операцию.

  - Я выпишу вам направление, - сказала она, - подлечитесь, а потом я вами займусь. Где же вы умудрились так испортить зубы? Вам следует набраться мужества и главное терпения. Здоровые зубы это не только красота, но и залог здоровья. Если хотите иметь здоровый желудок - лечите свои зубы.

  - Валентина Михайловна, я не могу ложиться в больницу. Кто будет принимать сигналы, обрабатывать данные и передавать артиллеристам? Меня капитан просто съест за такие дела.

  - Я скажу ему, не волнуйтесь, - улыбнулась Валентина Михайловна. - Хотя, чего говорить, вот вам направление. Кто вас может обвинить? Мы солдат не только заставляем маршировать, но и лечим.

  Никому ничего, не говоря, я на следующий день отправился в военный госпиталь. Меня положили в стоматологическое отделение и стали готовить к операции.

  По своей молодости, а следовательно и по наивности, я решил, что капитан без меня пострадает: некому сигналы принимать, некому обрабатывать и ему за это здорово всыпают. Этот шаг мне очень дорого стоил. Если бы усатый был жив и успешно вел бы советский народ к коммунизму, я точно угодил бы в Сибирь, отсидел бы десятку и таким образом испортил бы себе всю предстоящую жизнь. Даже сейчас, с вершины своих лет, не знаю, кем бы я был, смог ли бы окончить среднюю школу и высшее учебное заведение? Наверняка, нет. Точно нет, на 200 процентов нет. Выше сторожа в бане или в колхозе ˗ нет. Семьи ˗ нет. Алкащ ˗ да. Свинопас ˗ да. После сорока лет ˗ в землю. Таковы были перспективы любого советского человека, который однажды не так ступил, не ту песню спел, не ту самокрутку скурил, если на куске газеты, в которую вы завернули махорку было изображение наследника кровавого Ленина Усатого Джугашвили. Но об этом несколько дальше.

   Уже через день меня навестил капитан Узилевский. Он принес с собой два дешевых леденца, но, увидев, что меня сидящим на кровати с книжкой в руках, побагровел от злости и спрятал леденцы во внутренний карман кителя.

  - А я думал: вы лежите с температурой под сорок градусов, пожалел вас, дай, думаю, проведаю, даже конфет по дороге купил, с врачами хотел встретиться, поговорить, а вы, я вижу, как огурчик: вас запрягать можно и пахать. Я, право, не знаю, как теперь быть? Гостинца вы не получите, это уж точно. Но дело даже не в гостинце...

  - А в чем, товарищ капитан?

  - Дело в том, что некому принимать сигналы, обрабатывать данные, мне уже звонят, спрашивают, в чем дело. А если война? Меня за хобот возьмут, это уж точно. Но прежде, чем это произойдет, я...вынужден буду принять меры по отношению к вам. Вы симулянт. Вы саботируете...Вы виноваты, что не подготовили себе замену. Оттого и в отпуск я не могу отпустить вас, что замены нет. Небось, пассия какая-нибудь ждет вас с нетерпением, а?

  - Да вы правы, товарищ капитан, надо готовить замену, я с вами вполне согласен. Я только не согласен насчет саботажа, я не саботирую. Мне подлечиться надо. День- два потерпите, меня выпишут, и я стану в строй. Начнем давать данные. Я, когда меня сюда направляли, тоже думал об этом и даже Валентине Михайловне сказал, что мне не следует пока ложиться: замены нет, но она и слушать не хотела. Тогда я стал надеяться, что вы смогли бы меня заменить, на один-два дня, поскольку вы учитесь на втором курсе института и ваша голова переполнена знаниями. Ап-чхи! Вот это все от зубов, отвернитесь, пожалуйста, чтоб я не начхал на вас.

  - Молчать!

  - Есть молчать. А...Ап-чхиии!

  - Провоцируете. Давайте, давайте!

  - Есть провоцировать.

  - Я пошел.

  - Идите, куда хотите.

  - Наглец.

  - Молодец, а не наглец, товарищ капитан! Ап-ч-хиии!

  ˗ Но вы не думайте, что весь коллектив посадили в лужу. Касинец уже сидит с утра до ночи и тренируется и у него уже что˗то получается. Как только он начнет принимать сигналы и сможет их обработать, вы мне будете не нужны. Запомните мои слова. И в обсерваторию я позвоню. Скажу, что вы ˗ пустомеля, ни на что негодны, что я подобрал другого человека.

  ˗ Товарищ капитан, успокойтесь, пожалуйста. Ну, давайте, я соберу свои манатки и удеру отсюда.

  ˗ Вот это другое дело. Так бы сразу. Скажите, почему вы не посоветовались со мной по поводу госпиталя? Я бы сразу вам отрубил. Можно было месяц˗другой заняться подготовкой замены, а потом...

  ˗ А щека?

  ˗ Щека - ерунда. Вот щеку-то и можно заменить, а сигналы - никак. У вас эта щека уже двадцать лет и все не отвалилась, вот, в чем дело. И за два месяца ничего бы с ней не случилось.

  ˗ Подождите, я сейчас.

  Я бросился в каптерку с намерением получить свою солдатскую форму, но мне ее не выдали. Не положено. Только с разрешения врача.

  Я вернулся и доложил капитану. Капитан выслушал и не знал, что делать. Мало того за мной пришел врач и медицинская сестра и тут же уволокли меня на операцию.

  Капитан злой и беспомощный поднялся с кровати и, ничего не говоря, направился к двери.

  - До свидания, товарищ капитан, - сказал я.

  - Молчать!

  - Что за придурок к тебе приходил? - спросил врач.

  - Это мой командир, - ответил я.

  - Тогда я тебе не завидую.

  Капитан вернулся на метеорологическую станцию, несмотря на то, что это был выходной день и приказал Шаталову собрать всех для проведения экстренного совещания.

  - Ну, как дела? Когда мы радио зонд выпустим? Майор Амосов мне постоянно домой звонит. Это ЧП. Понимаете вы это или нет?

  - А кто сигналы будет принимать? - спросил Шаталов. - Где наш Витя, что с ним?

  ˗ Он симулянт, ˗ констатировал капитан. - Я только что от него. Он просто прикинулся больным. Врачи поверили симулянту и положили его в госпиталь, так он там, знаете, чем занимается? Он книжки читает. Он в книжках ничего не понимает, но, тем не менее, он обложился ими вокруг себя и сидит с ученым видом, даже на меня свысока смотрел. Я посетил его, с собой кое-чего прихватил, хотел угостить его, как это полагается, а он по палате расхаживает с книгой под мышкой. Как только он вернется, я предлагаю нарисовать на него колючку- карикатуру: он одной рукой держится за челюсть, а другой мнет книгу под названием "Лодыри в социалистическом обществе".

  - Жаль, что он в госпитале отлеживается, мы никак не можем составить данные и передать в дивизии, - почесал затылок Шаталов.

  - Я за него возьмусь, когда он вернется, а пока я предлагаю кому-то из вас научиться принимать сигналы. Мы организуем работу в две смены. Он пусть поработает в обе смены, пока не научит кого-то из вас. Кто бы взялся за эту работу добровольно?

  - Я возьмусь, - поднял руку ефрейтор Касинец. - Я в этих сигналах начинаю потихоньку понимать.

  - Давайте, попробуйте. Это будет вам комсомольское поручение. Вы должны его с честью выполнить. Как только вы освоите это нехитрое дело, я с этим ученым ефрейтором разберусь, я на него давно зуб имею. У нас такое правило: каким бы ты ни был незаменимым, зазнаваться нельзя. Надо помнить, что у нас незаменимых нет.

  - Слушаюсь, товарищ капитан.

  - Вы будете работать настойчиво, не жалея живота своего?

  - Так точно, товарищ капитан.

  - Вот это мне нравится. Так должен отвечать любой солдат советской армии. - Ефрейтор Касинец!

  - Я ефрейтор Касинец!

  - Надо почистить туалет, но так чтоб блестел.

  - Есть почистить так, чтоб блестел.

  - Можете идти.

  - Есть: можете идти, - отчеканил Касинец, вытягиваясь в струнку.

  - Сержант Шаталов!

  - Я - сержант Шаталов.

  - Берите пример с ефрейтора Касинец!

  - Какие ко мне претензии, товарищ капитан? - спросил Шаталов.

  - Молчать!

   11

  Я пролежал десять дней в госпитале и вернулся на станцию. Горка Тучинка, откуда виден почти весь город, огорожена колючей проволокой, но во многих местах забора солдаты умудрились наделать дыры, а заделать эти дыры было некому. Здесь годами располагалась зенитная батарея, предназначенная защищать город от американских самолетов. Через забор из колючей проволоки солдаты уходили ночевать к своим подружкам. К ним быстро пристроился и сержант Шаталов. Днем солдаты уходили за забор, играли в мяч с местными барышнями, нарядными хохотушками.

  Я возобновил выпуск радиозондов и прием сигналов, все данные немедленно стали передаваться в дивизии. Капитан повеселел и подарил мне леденец.

  - Этот леденец я давно с собой ношу, - сказал он, обнажая желтые нечищеные зубы, издающие дурной запах. - Я в больницу его приносил, хотел подарить, но мне вид ваш не понравился: вы никак не походили на больного. Такое было у вас выражение лица, словно вы - не солдат, а генерал. Я расценил ваше лежание там, как симуляцию и принял за саботаж. А потом решил простить вас, хотя, если говорить откровенно, я должен до вас добраться. Вы слишком часто получаете письма из Магадана от двоюродного брата...что он пишет вам?

  - Я надеюсь, что вы не хуже меня знаете, что пишет мне мой двоюродный брат. Однако я не одобряю его поступок и образ мышления.

  - Все вы не одобряете, до поры, до времени, - сказал капитан.

  - Товарищ капитан, разрешите обратиться.

  - Обращайтесь.

  - Я составил для себя план, который я могу реализовать только в том случае, если вы не будете возражать.

  - Рассказывайте, какой у вас план?

  - Я собираюсь поступить в школу рабочий молодежи, сокращенно ШРМ. Разрешите мне, в свободное время, ездить и сдавать экзамены и зачеты.

  Капитан встал, походил, заложив руки за спину, по цементному полу, потом уселся напротив просителя и стал сверлить меня красными, налитыми кровью глазами.

  - Возможно, я вам разрешу. Только вы должны быть образцом поведения, приема сигналов и во всем остальном. И Касинец в ваше отсутствие должен вас заменить и готовить данные так же как и вы. В этом случае можете сдавать свои зачеты в ШРМ. Других поблажек вам никаких не будет, и быть не может. Разрешение у вас может быть только разовое. Всякий раз вы будете у меня отпрашиваться. Если в течение дня получите от меня замечание, по поводу школы и не подходите.

  - Я понял, спасибо.

  - То-то же, смотрите мне!

  Я поехал в школу и был встречен с распростертыми объятиями. Директор школы Мильчевич сказал:

  - Это очень хорошо, что солдаты срочной службы тянутся к знаниям. В коммунизме все люди должны иметь высшее, а, в крайнем случае, полное среднее образование. А у вас есть возможность хотя бы дважды в неделю приходить сдавать зачеты, присутствовать на консультациях?

  - Как будто есть, ответил я, - стоя перед директором по стойке смирно.

  - Да вы стойте нормально, здесь не армия, молодой человек, - сказал директор, довольно улыбаясь и закуривая дешевую сигарету "дымок". Он уперся ногами в пол, сел глубже в потрепанное кресло и, стряхивая пыль с сигареты в миниатюрную корзинку, сделанную им самим из куска газеты, предложил: - Да вы садитесь, в ногах правды нет. Тут вот какое дело, у нас учащиеся-заочники платят сто рублей в году за...не подумайте, что за обучение, у нас обучение бесплатное, это гарантировано конституцией, а мы берем эти сто рубликов и платим за аренду помещения. Из той суммы, что мы собираем с учащихся, часть тратится на освещение, на всякие другие мелкие дела, словом это очень долго и нудно объяснять. Я всегда выступаю здесь, как бы в роли просителя, что ли. Вы - солдат нашей армии, советской армии, самой передовой в мире армии, так сказать наш защитник, а денежек у вас, конечно же, нет, наверняка нет, правда? или наберете сто рубликов?

  - Я пошлю письмо родителям, сто рублей они вышлют, это не такая уж сложная проблема, хотя родители мои бедны. Их превратили в настоящих деревенских пролетариев. Вы знаете, что в партийном гимне есть такие мудрые строчки: кто был ничем, тот станет всем. А тут, в данном конкретном случае получилось наоборот: отец был, пусть не всем, но кем-то был, а теперь, в результате коллективизации, стал ничем.

  - Так его раскулачили? - спросил директор и выронил папироску изо рта.

  - Нет, не раскулачили, а так довели, постепенно, изводили и свели, на нет. Он теперь гол как сокол. Недавно получил письмо, так мать пишет: бригадир последние стекла в доме выбил.

  - За что?

  - За неуплату штрафа. Воду из колодца таскали, коровку поили, а колодец-то, на колхозном массиве оказался...в результате национализации и выполнения заветов гениального Ильича: земля - крестьянам.

  - О да, у нас, в Белоруссии, это произошло лет тридцать назад, - сказал директор, по всей вероятности, историк, - но время прошло, теперь никто из крестьян, как я думаю, и не мечтает иметь земельку в своей собственности. Он не знает, что с ней делать, да и не нужно это. Коммунизм надобно строить, а там всего полно. Чего о земле мечтать, на земле, как известно, работать надо от зари до зари, не покладая рук. Вы своему отцу напишите об этом. Радоваться надо, что землю отобрали, вернее, сделали ее общенародным достоянием, достоянием всех крестьян, как обещал великий Владимир Ильич. Курите? - он схватил пачку, стукнул пальцами по коробке и два "дымка" выступили на сантиметр. - Берите, угощайтесь, мы, как говорят у нас в Беларусе - сябры, а сие значит: друзья.

  - Благодарю вас, вы очень добры, - сказал я, угощаясь "дымком".

  - Вы можете смело приступать к занятиям, а деньги, когда получите, тогда и внесете. Желаю вам успехов, молодой человек.

  Я так был поражен добротой, простотой директора, что тут же написал коротенькое письмо отцу с просьбой достать сто рублей, поскольку они ему позарез нужны. Он задолжал эти сто рублей за учебу. Солдатское письмо без конверта, сложенное треугольником, быстро дошло по назначению. Почта работала четко, как часы и, спустя всего две недели, на его имя пришло извещение на сто рублей, которые он, тут же получил на почте и тут же, немедленно отвез в школу, чтобы не числиться в должниках.

  Теперь он сел на равных со всеми остальными заочниками ходил на все семинары, посещал консультации за восьмой класс, выступал, спорил и даже организовал политический кружок под названием: не хлебом единым жив человек.

  По физике, химии и математике получал пятерки, а по литературе и истории от него учителя были просто в восторге.

  "Долой амурные дела! незачем периодически ездить в Обсерваторию, в этот девичьей монастырь, где невозможно в кого-нибудь не влюбиться, потому что все так хорош, поневоле теряешься и не знаешь, кого выбрать; надо каждую свободную минуту посвятить учебе. Вон Лиля, моя ровесница, а уж университет закончила! А что я? кто я? Не сидеть же мне до тридцати лет за учебниками, в том числе и университетскими" - думал Я, наливаясь небывалой энергией.

  В связи с переездом на Тучинку, в другой конец города, жизнь солдат, да и моя тоже значительно усложнилась. Последний выпуск воздушного шара с прикрепленным радиозондом стал производиться в 21 час по московскому времени. Пока принимали сигналы, пока обрабатывали, а потом передавали в дивизии и все за собой убирали, проходило около трех часов, а иногда и больше. Ложились спать, таким образом, в два часа ночи, а вставали в шесть утра, вместе со всеми, так как жили в общей казарме вместе с солдатами зенитной батареи, дислоцированной на Тучинке. Вдобавок капитан дал согласие, а возможно и сам просил, чтобы его подчиненные ходили дежурными по кухне, дневальными, наряду со всеми. На сон, таким образом, оставалось мало времени. Я не высыпался. Даже то короткое время, что отводилось для сна, он не всегда использовал в полной мере. Только, бывало, ляжет, мысли всякие лезут в голову, а их этих мыслей было так много, что мозг как бы распухал от них. "Зачем нам многомиллионная армия, если мы боремся за мир? мы ни на кого не собираемся нападать. А гимн, в котором говорится, что весь мир мы разрушим до основания, поется как бы втихую, капиталисты его не слышат, - зачем тогда отдаваться полностью, и физически и духовно? надо и о себе подумать, тем более, что свои обязанности я выполняю".

  Как-то вечером, незадолго до выпуска радиозонда, я позвонил Лиле. Сигналы шли долго, но никто не поднимал трубку. Значит, гуляет с кем-то, мелькнуло у меня в голове, и я уже собирался повесить трубку на рычаг, но, вдруг, сонный голос произнес слабо:

  - Алло! Кто это?

  - Лиля, я, видимо, разбудил тебя, прости, пожалуйста.

  - Я выношу тебе выговор с занесением в личное дело, - приободрилась Лиля.

  - За что?

  - Знаешь за что. Почему сбежал? То же мне кавалер. Разве так делают?

  - О, Лиля, я так хотел бы быть сейчас рядом с тобой и выслушать выговор не по телефону, - сказал я, оглядываясь, не смотрит ли кто, не подслушивает ли кто мой разговор.

  - Ты просто несносный мальчишка. Я в театр одна ходила и костюм тебе достала, хотя ты мне не сказал, какой размер для тебя подходит.

  - Ты совершенно одна была в театре?

  - С подругой Августой.

  В это время вошел капитан, уселся напротив и стал ворчать, а затем и потребовал прекратить разговор.

  - Я прошу извинить меня, я больше говорить не могу. Спокойной ночи.

   Я бросил трубку на рычаг и раздраженным взглядом посмотрел на капитана, продолжая стоять навытяжку, зная, что при начальнике солдат не имеет права садиться, не дождавшись разрешения или его ухода из того помещения, где они оба находятся.

  - С кем это вы разговаривали?

  - С кем я разговаривал, это касается только меня и того человека, с кем я разговаривал, а больше никого. Вы уж извините за такой ответ, товарищ капитан.

  - Сержант Шаталов! - закричал капитан.

  - Я сержант Шаталов.

  - Пошлите этого Ломоносова дежурным по кухне на всю ночь, сегодня же, после обработки данных... за грубый ответ командиру.

  - Я же завтра заступаю на дежурство, товарищ капитан, - взмолился я.

  - Ничего страшного. После мытья котлов, дежурство в самый раз, - торжествующе воскликнул капитан. Сигналы примет Касинец. Он уже может вас заменить. Так что теперь задирать нос не придется.

  - Но...

  - Никаких, но, а то еще и выговор получите. И еще, я собираюсь произвести ревизию материальных ценностей, готовьтесь. Сейчас я еду в штаб, а вы готовьтесь к запуску шара с радио зондом. В 23-00 я жду от вас доклада.

   Шар запустили в 23-30. Сигналы на этот раз шли плохо, с перерывами и данные получились ни то, ни се. Передавать такие данные в дивизии никто не решался.

  Пришлось звонить капитану домой. Звонил Шаталов.

  - Да что вы, товарищ капитан? Никакого вредительства здесь нет, при мне шар был запущен, и прибор проверили при мне, я за всеми слежу, как вы мне и поручили. Касинца вам? Сейчас даю.

   Трубку взял Касинец.

  - Я не могу сказать, не я принимал радиосигналы. Славский принимал, с него и спрос. Я? Я стараюсь, товарищ капитан, изо всех сил стараюсь. Еще недельку другую и я смогу, я справлюсь. Так точно, товарищ капитан, есть, товарищ капитан! Служу советскому союзу! -лепетал Касинец и передал трубку Шаталову.

  - Есть готовить новый запуск, - сказал он и посмотрел на меня. -Завтра вечером пусть отдежурит по кухне, сегодня уже никак не получится. - На том конце повесили трубку. Шаталов тоже опустил ее на рычаг. - Он тебя обвиняет во всем, говорит, что ты вредитель, нарочно сделал, чтобы данные не получились. А вдруг война? Самолеты начнут бомбить город, как же наши зенитчики стрелять будут? Срочно готовьте запуск нового прибора.

  В эту ночь легли в половине пятого утра, а в шесть уже прозвучал сигнал боевой тревоги. Даже эти полтора часа я спал плохо: чувство какой-то неясной тревоги не давало мне покоя.

   12

  Капитан появился в этот день раньше обычного, и после обработки данных, приступил к ревизии материальных ценностей. Я аккуратно разносил наименования по журналам учета, однако оказалось, что не хватает семь передатчиков. Капитан вышел из себя, раскричался так, что слюна брызгала изо рта, а солдатики просто стояли молча, опустив головы. Они чувствовали страшную вину перед родиной.

  - Это никуда не годится. Я признаю вашу работу неудовлетворительной и вредной, направленной на подрыв мощи наших славных вооруженных сил. Вы дармоеды, сидите на шее государства. Вас одевают, кормят, отмывают грязь раз в две недели в городской бане, махорку вам выдают и даже билеты в театр предлагают, а вы...вы, просто вредители, пособники наших врагов. Я вынужден доложить, куда следует, вами займутся. Передатчики должны быть найдены, срок вам два дня. Если передатчики не будут найдены, каждый из вас получит по заслугам. В Сибири места хватит всем, не волнуйтесь. Я еще раз повторяю: такая работа на руку врагов советской власти. Я не хочу больше здесь, среди вас, дармоедов, находиться. Когда передатчики будут найдены, сержант Шаталов мне позвонит домой.

  Он повернулся и демонстративно покинул помещение, как оскорбленная невеста, которой жених сообщил, что влюбился в другую. Солдаты свободно вздохнули, а потом принялись все переворачивать в поисках злополучных передатчиков. Но передатчики, как в воду канули, хоть бы один, где обнаружился. А может, они и вовсе не пропадали, просто капитан выдумал для собственного очередного куража. Все уже давно заметили, что капитан без скандала обойтись не может: слаженная работа приводит его в уныние навевает скуку, он начинает тосковать, а тоскуя, начинает скандалить. Что делать?

  - Я позвоню в Обсерваторию, может, нам помогут, - сказал я ребятам.

  - Позвони. Ты мог бы всех выручить, - говорил каждый, перебивая друг друга. Только Касинец стоял, молча, и загадочно улыбался.

  В Обсерватории ответил незнакомый голос:

  - Вам начальника? У нас теперь новый начальник, Кушнир его фамилия, позвать?

  - Пожалуйста, девушка, он нам очень нужен. Это говорит Славский.

  - Мы вас все знаем, - ответила девушка приятным голосом, - подождите немного, я его сейчас позову.

  Начальник подошел несколько минут спустя, и Я изложил ему свою просьбу.

  - Приезжайте, что-нибудь, придумаем. Заодно и познакомимся, мне о вас говорили, - сказал он и повесил трубку.

  Я схватил сумку и бросился бежать в Обсерваторию, которая теперь находилась на другом конце города, и добираться до нее надо было около двух часов.

  Знакомое дверное полотно, давно выкрашенное белой краской, было так же чисто, как всегда, но теперь за ним стоял такой хохот, писк, что Я даже не стал стучать, а открыл дверь. Все повернули головы и замерли, но лишь на какое-то время.

  - Что, солдатик, растерялся? Входи, мы сейчас тебя приголубим, - сказала блондинка приятной наружности. - Сколько тебе еще служить-то?

  - Много. Как медному котелку, - ответил я, растерянно озираясь по сторонам. - Вас так много и все вы так красивы, что мне...лучше уйти. Я совершенно не знаю, что с вами делать.

  - Как что? Целовать, всех по очереди. Ты умеешь целоваться, солдатик?

  - Признаться, нет, - ответил я.

  - Так мы научим. Небольшая практика и дело в шляпе, только ты не уходи.

  - Мне надо повидать начальника. После свидания с начальником, я к вам приду, готовьтесь.

  Вскоре меня пригласили в кабинет начальника. Молодой мужчина, не такой симпатичный, как предыдущий, но такой мягкий и любезный указал мне на кресло и оглядывая его с ног до головы, спросил:

  - Сколько вам еще служить осталось?

  - Ровно год.

  - Если бы вы знали, как вы мне нужны. Мой радист запил, а заменить его некем. Вы хороший практик, а теорию мы бы здесь подучили, а там бы и в институт направили...в московский метеорологический. Вот у нас сейчас практикантки девушки на четвертый курс перешли, здесь будут две недели, но принимать сигналы из них никто не может. А вот если бы закончил такой человек, как вы, практик, то это был бы настоящий специалист.

  - Я чрезвычайно рад вашему приглашению и, если вы не передумаете, я через год приду к вам. Тем более, что я мечтаю остаться в этом городе, который мне так полюбился, что я уже считаю его родным. Мне кажется, что я в нем родился и вырос. А пока я приехал с большой просьбой: нам не хватает семь передатчиков. Никто не знает, куда они подевались, а наш начальник грозит нам всевозможными карами вплоть до передачи в военный трибунал. Выручите нас, пожалуйста.

  - Странный у вас начальник. Он что-нибудь понимает вметеорологии?

  - Ни бум-бум, - ответил я.

  - Тогда я вам не завидую, - сказал Кушнир, - а насчет передатчиков я дам распоряжение. Возможно, в качестве компенсации, вы если, это, возможно, могли нам выделить немного едкого натрия и оболочки.

  - Этот вопрос я должен согласовать со своим начальником, но навряд ли, что-то получится. Мы уже его хорошо знаем, - сказал я и попрощался.

   Спускаясь на второй этаж, Я снова, как и обещал, заглянул в комнату обработки данных. Там девушек уже было гораздо меньше. Вскоре вошла Нина Филиппович, немного похудевшая, но все такая же прекрасная. Она сухо поздоровалась и сказала:

  - Принесите мне, пожалуйста, учебник физики, который вы мне не возвратили еще с весны.

  - Хорошо, - сказал я, - когда?

  - В любое время, - ответила Нина и ушла в другую комнату. Через какое-то время она вернулась, села на свое место, открыла ящик стола, за которым сидела, извлекла миниатюрное зеркальце, полюбовалась своим прелестным лицом, которое у нее всегда находилось в идеальном состоянии, поводила пальчиком по густым черным ресницам, слегка подкрашенным еще дома. Затем извлекла пинцет из миниатюрной сумочки и стала выщипывать брови. Я наблюдал за этим процессом и только улыбался. Нина была рядом, и то же время очень и очень далеко.

  - Почему перестал приходить? Влюбился?

  - Возможно. А твой комсомольский секретарь, он что - смылся?

  - Я о нем давно забыла. Кажется, все это было лишь во сне.

  - Хороший, нет, дурной сон.

  - Нельзя быть таким злопамятным, - улыбнулась Нина.

  - Я не злопамятный, - сказал я. - Только весь вопрос в том, что, вспоминая старое, всегда боишься, что оно может повториться и нанести еще более глубокую рану.

  - Ты слишком впечатлительный и тихий, если не сказать слабый, а современной девушке по душе самоуверенные, сильные, возможно даже грубоватые парни. Ты начитался книг и продолжаешь жить как бы в прошлом веке, а сейчас другое время. От тебя несет достоевщиной. Еще Маркс говорил, что в женщине надо ценить слабость, а в мужчине - силу. А тут выходит...короче...

  - Нина, это все философия.. Просто ты никогда никого не любила и уже, наверное, не сможешь полюбить.

  - У меня свои представления о любви.

  - Какие?

  - Ну, скажем, мужчины любят женщин за их красоту, а женщины, как существа слабые, любят мужчин за их силу, и не только физическую, но их возможность содержать семью, потому что, несмотря на равноправие, главой семьи все же должен быть мужчина. А коль мужчина глава семьи, значит, он и должен заботиться о материальном благополучии. Мужчина это та каменная стена, за которую женщина может спрятаться в плохую погоду. Скажи, что я не права.

  - Теперь я начинаю понимать твое поведение на пляже, - сказал я.

  - Да, верно. В какой-то степени этим и объясняется мое поведение на этом пляже. Конечно, многие мужчины, если они выделяются среди других, благодаря более высокой зарплате, задирают нос или попросту становятся хамами, но далеко не все.

   Тут вошла Аня Мильчакова и разговор пришлось прервать.

  - Я не помешала вам?

  - Нет, - сказала Нина. Она встала и вышла, не сказав ни слова.

  - Пойдем на наш любимый балкон, - предложила Аня и прошла первая, увлекая меня за собой.

  - А Нина снова собирается замуж, она тебе не сказала об этом?

  - Разве? Она мне ничего не говорила, - удивился я.

  - Она не очень любит своего жениха.

  - Почему же тогда выходит за него замуж?

  - А ты у нее спроси! Подойди и спроси. Не стесняйся. Хочешь, я позову ее сюда?

  - Нет, не надо. Не хочу. Прошло все. Кроме того, я уже помолвлен, уже не один.

  - Но ты, ведь все еще любишь ее, не так ли?

  - Уже не так. Она совершила один поступок, который я не могу простить.

  Получив радиозонды, я направился в военный городок за письмом, которое выслал двоюродный брат из Магадана. Он просидел уже восемь лет из десяти. Его путевка по Ленинским местам подходила к концу, и он страшно волновался, как его встретят на Родине. В письме была и фотография. Длинный, худой, почти старик, он смотрел с надеждой куда-то в сторону, как бы спрашивая, а что там?

  Письмо было осторожно распечатано, а потом аккуратно заклеено и я сразу догадался, что это работа капитана, а, возможно, и работника КГБ. Его предположения подтвердились на следующий день, когда Симфулай, как называли его солдаты промеж себя, устроил мне допрос в отношении брата.

  - За что ваш двоюродный брат сидит в тюрьме, за измену Родине?

  - Я не знаю, на суде не был, - сухо ответил я.

  - Все вы знаете, не притворяйтесь, я вас вижу насквозь, - сказал капитан.

  - За что вы нас всех так ненавидите?

  - Не всех, а лишь некоторых, - ответил капитан. - Я должен очистить это осиное гнездо.

  - Вы уже троих перевели в другие части. Скоро дойдет и моя очередь.

  - Это будет зависеть от вас.

  - Да нет, не от меня, - сказал я. - Тут дело времени. Вы активно ищите мне замену. Как только Касинец научится принимать сигналы, вы меня отправите вслед за теми тремя.

   13

  Два мужика проходили мимо забора из колючей проволоки в обнимку, пели песни, ругались матом и грозили кому-то кулаками.

  -...их мать, да чихать я на них хотел! Ты понимаешь, он, этот Ван Ваныч, вчерась мне и говорит: сходи, Василь за бутылкой. Я говорю: и пойду. Ну иди, говорит, а я грю: деньгу дай, тады пойду, хучь на край света за ею, родненькой. Ен мне, значит, дулю показывают. Ну, тады иди на х., грю ему.

   - По долинам и по взгорьям

   Шла дявизия вперед!

  - Шоб бы с боем

  Узять при-и му-у-урье, - подпевал старичок, повисший на руке у своего дружка Васьки.

  Я стоял у самого забора, дивился, что никто их не останавливает, не стыдит: идут себе два мужика, вольные как птицы и каждый из них гол, как сокол. Голые родились, голые выросли, голяками и помрут. Стакан сивухи для них необыкновенное счастье. У Васьки брюки порваны во всех местах и держатся на честном слове, а башмаки просят каши - оба. На одной ноге изорванный носок, а на другой вообще ничего нет. Старик без рубашки, но на нем что-то похожее на безрукавку. Картуз он только что потерял и выговаривает Ваське, что, дескать, он виноват в этом.

  - Эй, солдатик, иди к нам, - кричит Васька, он первый заметил меня и обрадовался, - Иди, у меня еще ...две бутылки с собой, я угощаю. У нас сегодня получка на фабрике. Иди, гостем будешь. Ну, иди, не стесняйся, у мене девок - полон дом, выбирай, какую хошь, и можешь делать с ней бим-бим, мы люди простые. И живу-то я недалече, не далее ста метров от вашей колючки, чтоб она вся рассыпалась. Вон, дыра прорублена, иди!

  Я заметил отверстие в заборе и, недолго думая, шагнул за запретную зону. Солдаты часто ходили в само волку, но ненадолго и только тогда, когда не были заняты. Начальство знало и смотрело на это сквозь пальцы.

  Васька тут же бросился обнимать и целовать, но я неодобрительно отнесся к этим нежностям:

  - Будете обниматься, и слюнявить, - никуда не пойду.

  - Да что ты, родненький? Ну, не серчай. Я вот гляжу на тебе и думаю: а иде мой сыночек чичас, что с им? Ён точно на тебя похож, ей-Богу, похож, вон дед подтвердит.

  - Что ж вам брюки не могут зашить, если в доме девок полно?

  - Не держатся ёны: нитки ткань прорезают, ткань дюже гнилая от старости, - чуть не всплакнул Васька.

  - У меня есть лишние, про запас, только солдатские, я могу вам подарить, если хотите, - предложил я Ваське.

  - Хотим, хотим, почему же нет. Ты мне брюки, а я тебе дочку, или племянницу: девка - кровь с молоком. Жалеть не будешь. Я башку даю на отсечение, что понравится.

  - Подождите, я сбегаю в казарму и скоро вернусь.

  - И рукавички брезентовые прихвати, солдатик: я тебе двух девок подарю, у их больше градусов, чем в моей бутылке, увидишь, благодарить будешь! - Он говорил еще что-то, но я уже бежал к казарме и не слышал его. Завернув брезентовые рукавицы в брюки, а брюки скрутил валиком, я вскоре вернулся, пролез в отверстие забора, и они втроем направились к дому Василия. Дом оказался действительно недалеко, имел два входа, состоял из пяти или шести комнат и был наполнен народом. Это был настоящий девичник. Здесь жили племянницы, внучки и знакомые внучек, в общей сложности человек пятнадцать. И только одна дочка Василия Лёдя.

  - Ну, Марыся, встречай зятька, - зашумел, Василий, вытаскивая бутылки и выставляя их на стол.

  - Очень рада, - сказал Марыся, хозяйка дома. - Я сейчас чего-нибудь сварганю, погодите маненько.

  - Ну, вот они, невесты-то: самая младшая, наша дочь Лёдя, племяха Валентина и двоюродная сестричка Рая, остальные болтаются еще где-то.

  Девушки прыснули и заняли углы, откуда с любопытством стали разглядывать незнакомого солдатика.

  - Ну что, пере сватаемся? - спросила Марыся. - Которая тебе больше подходит? Выбирай, одна другой лучше.

  - Да, девушки действительно хороши, - сказа я, - но мне нравится самая маленькая, ваша дочь Лёдя, - как на счет вашей дочки?

  - Да? - удивилась Марыся. - Наша дочка понравилась? Вот это да! Что ж, я очень рада. Только ей еще нет и двенадцати лет, она еще маленькая, только пушок в ответственном месте стал пробиваться, никак не годится. Тебе сколько служить осталось, год? Через год ей будет не тринадцать, придется ждать, пока не созреет.

  ˗ Мама, ты неправду сказала: мне вчерась исполнилось двенадцать, уже тринадцатый пошел. Я скоро созрею, ˗ сказала Ледя, едва не плача от обиды. Ей так хотелось быть взрослой и там в том месте стали происходить непонятные процессы, своего рода чесотка, которая усиливалась с каждым днем, как ей казалось. А это может быть только у взрослой, но никак не у ребенка, за которую ее считают в семье.

  Хозяйка поставила на стол алюминиевые миски, алюминиевые вилки и ложки, две буханки хлеба, нарезанного крупными кусками, граненые стаканы, а две бутылки магазинной водки уже стояли в центре стола. К жаренной бульбе, разложенной по алюминиевым мискам, положила большие куски дешевой вареной колбасы и один нож на всех. Я дивился тому, что эти люди положили на стол все свое богатство ради него, незнакомого солдата, израсходовали большую часть получки, они необыкновенно щедры, последнее готовы отдать, ничего не получив взамен. Если бы все такие, как хорошо жилось бы людям на земле.

  - Ну, девки, идите, садитесь, покажите себя солдатику во всей своей красе, он так по вас изголодался, слюнки у него текут, - громко закричал Василий. - Идите, потрясите своими попками маненько.

  Девушки не слышали, очевидно, потому что дружно подошли к столу и, хохоча, расселись по местам, которые указал им Василий.

  - Ну-ка, красотки, молодухи, раздвиньтесь, дайте старику возможность посидеть промеж вас, погреть свои кости, от ревматизьмы ослобониться, - сказал дед Пантелеймон, занося ногу над скамейкой, где уже сидели девушки.

  - Садитесь, садитесь, тольки шоб ваша старуха про гэто не узнала, а то волосы нам на головах повыдергивает, - сказала самая симпатичная и самая образованная девушка Валя, приехавшая недавно из Могилева, после окончания десятилетки. Девушки, хохоча и прыская, раздвинулись, старик Пантелеймон уселся, крякнул и сплюнул на пол.

  - Ну, будем здоровы, - сказал Василий, поднимая стакан.

  - За нашего солдатика! - предложил дед. - Шоб ён у нас и остался, опосля службы. Я уже яго полюбил, он мне как сын родной.

  Я пригубил стакан, хлебнул немного и закашлялся.

  - Ну что гэто за солдат, защитник Родины? - насупился дед.

  - Я не пью, - заявил я и положил стакан на стол.

  - Да выпей с нами, я прошу тебя, - сказала Марыся, стоя у печки. Она вообще не садилась к столу, а только смотрела, кому что подать, если перед кем миска окажется пустой.

  - Не буду, - упирался я. - Мне возвращаться в часть, будет пахнуть, посадят на губу. Я -то считай в самоволке, без разрешения ушел из части. Помилуйте, люди добрые.

  Дед Пантелеймон расплакался. Крупные пьяные слезы покатились по его морщинистому лицу.

  - Ты не хотишь нас уважить, ты брезговаешь нами, а мы такие же христиане, как и ты и твою коцомолию мы уважаем. Я ...вот что, я и сам не пропущу ее, родненькую, сквозь мое старое горло до тех самых пор, покедова ты, солдатик, не уважишь нас.

  - Выпейте, уважьте нашего дедушку, видите, он весь слезами покрылся, пожалейте яво, - отчеканила самая молодая Лёдя. - Ничего с вами не случится, а если чего и будет, мои сестрички откачают вас.

  - Не приставать к солдатику, ен правильно делает, что не хлещет, как вы, алкаши несусветные, - сказала хозяйка дома.

  Но гость немного отхлебнул и снова поперхнулся. Девушки захлопали в ладоши.

  Вася снова окосел и затянул какую-то заунывную песню. Девушки вскоре попрятались по своим конурам. Василий моргнул и сказал:

  - Пойдем, хочешь бим-бим? Выбирай, какая больше нравится.

  - Я этим не занимаюсь, - заявил я.

  - Эх ты! мне бы твои годы. Ну, как хошь, дело хозяйское. Но знай, мы твои друзья, просим к нам в любое время дня и ночи: угостим, напоим и бим-бим устроим, ежели надумаешь.

   14

  "Милые, добрые люди, эти белорусы! нам, хохлам, пример с них надо брать, - думал я, пролезая в дырку через забор из колючей проволоки. - Хотя мы вовсе не хохлы, мы русины, отколовшиеся от России шестьсот лет назад. Сегодня в ночь снова дежурить. Что-то часто, вне всякого графика пан Узилевский меня посылает. Почему я так ему не нравлюсь?"

   Я отдежурил с 23 до 07 утра, а в 09 приехал капитан и начал проводить занятия по электротехнике. Это был единственный предмет, в котором он чувствовал себя как рыба в воде; в метеорологии не разбирался совершенно, но считал своим долгом давать указания, делать замечания, вносить поправки и только всегда путал, а путаница приводила к отрицательным результатам.

  Солдаты расселись, кто куда, потому что помещение было слишком тесным для десяти человек.

  - А почему не все? - спросил капитан, выпучив глаза.

  - Славский с ночной смены, - сказал Черепаня.

  - Позовите его, - приказал Узилевский.

  - Слушаюсь!

  Я вошел в землянку и, приложив руку к пилотке, отрапортовал о том, что он прибыл.

  - Почему вы не явились на занятия?

  - Я с ночного дежурства, товарищ капитан, - сказал я.

  - Сержант Шаталов!

  - Я сержант Шаталов, - руки по швам.

  - Пошлите Славского мыть котлы на кухню после отбоя, дабы он не хвастался больше ночным дежурством. Это должно войти в привычку, это должно стать нормой, понимаете? - сказал капитан, скривив жирные губы. - А вы, товарищ ехрейтор Касинец, садитесь, конспектируйте, каждое мое слово записывайте, а я проверю после занятий.

  Кто-то хихикнул при слове "ехрейтор", но капитан не слышал этого: он уже диктовал какую-то формулу из толстого учебника для вузов.

  Наказание в виде мытья котлов на кухне было самым унизительным для любого солдата. Если тебя посылали мыть эти самые котлы по графику, никто не обижался: любое дежурство по графику было обычным явлением и воспринималось, как обычный нелегкий труд.

  Я ничего не мог возразить командиру, хотя командир ждал этого возражения, как никогда раньше. Дело в том, что я все еще раз в неделю, пользуясь увольнительной, посещал школу, успешно сдавал зачеты и капитан знал об этом. Запретить просто ни с сего, ни с того, он пока не решался, он избрал другой метод, этот метод состоял в том, чтобы довести подчиненного до ручки, как говорится, и когда подчиненный заявит о несогласии с чем-то, наказать его еще сильнее.

  От бессонных ночей и переживаний у меня начались головные боли вперемежку с учащенным сердцебиением. "Все, - подумал я, - мне тоже не миновать Новинок. Как и тысячам других солдат, мне придется закончить службу в сумасшедшем доме. Надо бежать к врачу. Срочно, несмотря ни на что. А может, дезертировать? Но куда денешься, поймают, - посадят. Сколько лет дадут, интересно? Нет, этот путь не годится. Тогда родителей совершенно замордуют, да и все село будет знать: такой-то, сбежал, не захотел служить в славных вооруженных силах, рехнулся, наверно.

  Может, написать министру обороны? рассказать, как издеваются над солдатами? Да что толку? Если сам маршал Жуков колотил генералов перчаткой по лицу в присутствии подчиненных, значит, так оно и должно быть. Никакой демократии (а что такое демократия?) в армии нет, и не может быть. Советский солдат рассуждать не должен, он может употреблять только несколько предложений: есть! так точно! слушаюсь! Для чего Ленин придумал заградительные отряды? Для того, чтобы солдаты не смели думать, даже о том, что такое жизнь и сколько она стоит. А великий Сталин даровал им единственное, но великое, почетное право - умереть за Родину, за него, за Сталина".

  Я помчался к невропатологу и застал там огромную очередь. Он был сорок пятым. Очередь подвигалась довольно быстро, но находиться здесь было небезопасно: кто-то сильно ругался матом, кто-то напевал песенку "по диким степям Забайкалья", а один солдат снял брюшной ремень, а вскоре и гимнастерку и пустился в пляс. Кто-то доложил о нем врачу, а спустя считанные минуты, явились два дюжих мужика с носилками, связали танцору руки, и бросили его на носилки. Затем быстро, как на передовой, словно боясь попасть под пули, отнесли к машине скорой помощи, чтобы увезти в Новинки на поселение, где, очевидно, царил коммунистический рай.

  Я все же дождался своей очереди и вошел в кабинет, имея довольно равнодушный вид, и стал у стола, за которым усиленно трудились два человека. Врач диктовал, а медицинская сестра что-то активно заносила в карточку.

  - Ну-с, с чем пожаловали? - поднял голову врач.

  - У меня головные боли, доктор, - сказал я. - Мне бы тоже туда, в...Новинки на пару месяцев.

  - Что-о?!

  - Да, мне очень худо. Мой командир унижает меня, я не сплю ночами, переживаю, а если вздремну, вижу кошмарные сны.

  - Садитесь, - врач взял маленький молоток, стал стучать пониже коленных чашек, водить пальцем перед глазами. - Все нормально. Успокойтесь, вы еще не на такой стадии, чтобы вам выдавать путевку в...

  - Ленинский санаторий, - подсказал я, но так тихо, чтоб медсестра не услышала.

  Врач приложил палец к губам.

  - Прошу не путать кашу с маслом, - сказал он вкрадчиво, как бы опомнившись, - я ставлю вас на учет. Если будет совсем плохо, приходите, я подумаю на счет вашего лечения.

  - Благодарю вас. Слава Ленину и вечно живому Сталину! - Я взял под козырек, повернулся на 180 градусов и, чеканя шаг, застучал кирзовыми сапогами.

  - Какая мерзость! - воскликнул я, когда вышел на улицу. Я знал из рассказов других, более опытных солдат, что в психушке можно говорить все что угодно, ибо только в психушке полная свобода. Никто не обращает на тебя внимание.

  "О, придет ли когда-нибудь такое время, когда люди признают, что великая страна, занимающая почти полмира, была огромным психиатрическим домом, огороженным высоким забором из колючей проволоки? и в этом доме ничтожных людишек почитали за Богов?! Ведь достаточно сейчас услышать по радио, что черный булыжник вовсе не черный, а белый, как все будут кричать: да, именно белый, как мы раньше ошибались! так оно и есть, раз партия говорит. Партии - слава!"

   15

  Однажды в четверг, капитан не появился на работе. Весь день мы жали его с тревогой и какой-то внутренней радостью: а может он никогда не появится. Может же такое быть? Конечно, может. Обычно идиоты - стойкие люди. Они не попадают во всякие передряги, их не давит транспорт, их не встречают ночные убийцы, они совершают любые преступления очень осторожно, делают пакости исподволь, их не берут даже болезни.

   Что же могло случится с Залманом Узилевским нашим мучителем, который под каждого солдата копает яму? Если он не появится до воскресения, начнем звонить майору Амосову и спросим: а куда вы дели нашего благодетеля?

  Работа станции закипела, приборы стали показывать нормально, радиозонды давали точные данные, все пошло как по маслу. и солдатские мозги прояснились.

  Я же использовал субботу и воскресение, чтобы повидаться с Лилей.

  - Ты правильно поступаешь, - сказал мне сержант Шаталов, - используй момент, пока этот придурок не появился. А что касается твоей пассии, запомни одно: чем дольше, чем чаще ты будешь ее мусолить, тем лучше. Женщина создана для того, чтобы ее любить, а не читать ей мораль. У нее за сладкими ночами наступают горькие дни и она это мужественно переносит во имя того, чтобы получить точно такие же ночи, ночи наслаждения, которые приведут ее опять к тем же мучениям. Так ее создала природа. Бросить ее, когда она сама тянется к случке - величайшее для нее оскорбление. Да она тебе глаза выцарапает и будет права.

   Помня это наставление, я в тот же день стал названивать Лиле.

  - Лиля, наш мучитель пропал, как в воду канул. Суббота и воскресение у меня свободные, и я у тебя. Если ты согласна. Почему я так поступил в прошлый раз, я тебе расскажу, и ты только рассмеешься, и все мне простишь. Видишь ли, я как будто взрослый и еще ребенок. Короче, я могу прийти в субботу с утра.

  - Хорошо, буду тебя ждать.

  Это был четверг, вторая половина дня. Оставалась пятница. Для меня было важно, что б в эту пятницу не появился капитан. Если ему оторвало ногу или руку, значит, мы спасены. У других ребят тоже были подружки, и этим нельзя было не воспользоваться, а в субботу в 11 утра я уже торчал у проходной дома, где меня ждали.

  Лиля спустилась вниз и сказала майору на проходной:

  - Да это же мой двоюродный брат!

  - Он до вечера, а потом уйдет?

  - Не знаю, как понравится. Витек, идем.

  Едва мы вошли в квартиру, я обнял Лилю, впился ей в губы, а она всем телом, от щиколоток до плеч прилипла ко мне, натыкаясь на что-то твердое и расслаблялась.

  - Ты меня проткнешь всю.

  - И хорошо и хорошо. Так и надо. Должно же это когда-нибудь произойти.

  - Хулиган, - сказала она, шаря рукой, чтоб поймать хулигана в ладошку.

  - Лиля, прошлый раз...

  - Не надо ничего объяснять, милый, а то я уже вся...

  Мы оба, потеря ориентацию, спешно стаскивали друг с друга одежду и обнаженные бежали к кровати, чтобы соединить наши тела, наши сердца, наши души и все произошло так быстро, но эта быстрота сделала нас единым существом, наполненным необыкновенной радостью и счастьем земного бытия. Счастливые, сбросившие какой-то давящий груз и приобретшие богатство в виде друг друга, мы лежали расслабленные какое-то время и глядели в потолок, как будто видели там яркие крупные звезды. Но Лиля вдруг быстро повернулась ко мне лицом, приподнялась и уставилась на меня, словно впервые видела.

  - Красавчик мой! ты так быстро свалился с горки, что я не все поняла. Нельзя ли возобновить...

  - Потерпи немного. Я хочу тебе объяснить свой поступок в прошлый раз. Видишь, у меня произошло замыкание. У мужчин это бывает. У меня дрожали пальцы на руках, колени тряслись, и я не смог бы выполнить мужскую обязанность. Мне было очень стыдно. Этого можно было избежать, приняв стакан водки или шампанское с коньяком и немного перекусив. А мы несколько поторопились. Знай: мужчина всегда хочет, но не всегда может, а женщина всегда может, но не всегда хочет.

  - Ха! - воскликнула Лиля. - Сегодня тоже самое и сбоя не было. К тому же я чувствую, что он у тебя снова оживает. Ну-ка, где он у тебя? О, какая прелесть! Давай голубчик, трудись, ты делаешь там чудеса.

  Я тут же повернулся, оглядел ее прекрасную фигуру, стал гладить по розовому личику, тугой груди, а когда дошел до черного квадратика с завитушками, мной овладело чувство страха, что все это богатство можно потерять и я тихо сказал: согни ножки в коленях. Дальше я ничего не видел, я только ощущал, как Лиля дрожащими пальчиками то сжимая, то отпуская, направляла горевшую головню в свою огненную пещеру.

  Лиля тяжело стала дышать, потом вскрикнула, резким движением схватила мою голову, прижала к себе и больно укусила за щеку. Ноги и руки у нее стали ватные, глаза блуждали, она то открывала, то закрывала глаза, а потом едва слышно произнесла: поцелуй меня, милый. Я сразу понял: тот второй заход был намного длиннее по времени и слаще по ощущениям.

   Я достал чистое полотенце, вытер ее влажный лоб, грудь и влажное тело и даже тот сладчайший треугольник немного испачкав полотенце кровью. Она открыла свои божественные немного уставшие глаза, в которых светился какой-то дотоле неизвестный взгляд.

  Так произошло расставанье с девственностью. Со мной ничего такого не произошло, и я оставался девственником всю будущую жизнь. Конечно до Лилии у меня никого не было, но близость с ней привязала меня к ее юбке невидимыми нитями на длительное время. Тяга к другой юбке - это всего лишь соблазн, греховодничество и мужики часто тянутся к другой бабе, благодаря юбке. Эта юбка, этот квадратик это сплошной магнит, от которого бывает очень трудно удержаться. Знание этих секретов - залог того, что женщина всю жизнь будет удерживать своего мужику у своей юбки.

  Лиля тоже побывала в ванной и вернулась обмотанная полотенцем. Она присела рядом, сунула руку под одеяло.

  - Где тут самое ценное?

  - На месте. Можешь взять в ладошку, помять и он будет готов к сражению.

  - А можно, я посмотрю? А то чувствовала, но не видела.

  - Теперь ты хозяйка этого предмета, делай с ним, что хочешь, можешь даже поцеловать, поиграться, взять в рот.

  - У меня смешное желание.

  -Какое, лапочка?

  - Я хочу попрыгать, как на лошадке во время езды. Августа мне сказал, что это кайф необыкновенный.

  - Никогда не слышал.

  Прежде чем взобраться на лошадку, Лиля сделала несколько подготовительных манипуляций, доведя прибор, доведя прибор до каменного состояния по твердости и упругости, а потом взобралась. Так как это было уже в четвертый раз, то оргазм не наступал, и Лилии пришлось прыгать до изнеможения. В этом и заключалась прелесть такого метода.

  Когда она уставала, она освобождалась, садилась ниже, разглядывала, но предмет по-прежнему возбуждал ее. Тогда Лиля доставал влажную салфетку, вытирала все, наклонялась, чтобы поцеловать и взять в рот.

  - Красавчик! проглочу!

   Она наклонилась, сделала несколько глотков, а потом спросила:

  - Хорошо тебе так, милый?

  - Да, но...

  - Что но?

  - Там ему лучше. Природа - великий мастер и она делала твой треугольник великолепным, незаменимым. Там у тебя мышцы и они сжимаются, а в это время у меня глаза вылазят от кайфа. Мало того, что там комфортно, как нигде, там же зарождается жизнь. Жаль, что люди так опошлили.

  - Хорошо, я согласна, только давай внедрять, а то он простаивает. Вон мучается как, брыкается в ладошке.

  - Ах ты, сластена!

  Этот сеанс был самым продолжительным, он изнурил Лилю.

  - Я немного полежу и пойду собирать на стол.

  Лиля дважды выдала томительный вздох из груди, но понимала, что прекращать нельзя пока твердый предмет продолжает буянить. Он должен умереть, стать безжизненным на какое-то время. Потом мы оба побежали в ванную, намывали друг друга, вытирались большими полотенцами. Лиля почти не выпускала любимый предмет, заключенный в ладошку, а когда он оживал, старалась поцеловать. Я первый сел к столу, а она собирала закуску.

  - Как ты чувствуешь себя после всего, что было?

  - Будто на свет родилась. Какая-то легкость в теле и еще сама не знаю, что. В этих вопросах меня просвещает Августа, моя подруга, специалист по интимным связям. Она мне тут дала таблетку - выпьешь, тогда эта твоя- моя штука станет каменной. Хочешь?

  - Пока нет. Ты придержи ее до лучших времен. Я попрошу сам.

  Мы перекусили и выпили шампанское с коньяком. Затраченная энергия требовала восполнения. Лиля немного окосела и стала более бесстыдной. Но после обеда мы немного выдохлись, лежали рядом друг с другом, потом она поворачивалась лицом, шарила рукой пока не находила любимый предмет, чтобы его помять и ввести в преддверие огненной пещеры. В минуты расслабленного отдыха, она как бы оправдывалась в своих поступках.

  - Никто меня не поймет, кроме подруги Августы, если кому признаться, что я вытворяю с чужим мужчиной, получив его на какое-то время. Тебе когда уходить, милок?

  - Завтра после обеда, чтоб к вечеру быть в части.

  - Нет, не пущу, оставайся у меня...на всю неделю, а то и на две.

  - Мой командир сожрет меня, ты не знаешь, какая это сволочь. Этой худший из жидов.

  - Он меня не интересует. Вон Солодовников этажом выше. Я пойду к нему, скажу, что собираюсь в Киев к тетке и мне нужен носильщик. Ты будешь моим носильщиком, идет?

  - Что ж, если получится, действуй.

  - Я сейчас. Только переоденусь. Ты поешь, глотни спиртного, только в меру: пьяный мужчина ни на что негож.

  Она живо облачилась в другое платье и была такова.

  Когда она вернулась, я по лицу понял, что обращение было удовлетворено. Генерал Солодовников тут же в ее присутствии позвонил Амосову, сказал несколько слов и повесил трубку.

  - Ты можешь связаться со своим солдатом?

  - Могу. Это очень просто. Они на Тучинке, позвоню, велю явиться к вечеру в воскресение.

  - Тебе на недельку?

  - Не знаю, может и на две, - сказала Лиля, приятно улыбаясь.

  - Желаю хорошо отдохнуть.

  Я смотрел на просительницу с восторгом, не зная, как много она может.

  - Лиля, - сказал я ей, поглаживая ее треугольник, - я просто не думал, что ты такая распутная.

  - Ты плохо обо мне думаешь?

  - Да нет, я просто в восторге. Но если ты скажешь причину своего поведения, интересно будет послушать.

  - Ты мне подошел...по всем параметрам. Ты не распутный, не развращенный, ты солдат, как девушка из монастыря. Я тебя обильные соки, не выпитые бабами. И эти соки пью я, первая и я полюбила тебя в постели. Я отдаю свое тело не развращенному мужчине, который не будет поносить мое имя, лежа с какой-нибудь другой сучкой. Как всякая женщина я имею право коснуться того угла жизни, который приносит счастье. Нет ничего более сладкого того краткого мига, который можно получить только от напарника, ты не находишь? Ради этого мы, бабы рожаем в муках, делаем аборты и терпим болезни от случайных связей. Мать убила бы меня, если бы узнала, чем я занимаюсь с солдатом и главное, как я это делаю. Словом я такая распутная - жуть и ты наверняка осуждаешь меня, правда?

  - Нет, горжусь тем, что мне удалось очаровать такую прелестную сучку как ты и твое преимущество в том, что мужчина, такой как я, готов променять всех женщин на тебя одну - живую, страстную, способную отдать все, кому ты доверяешь. Что толку от какой-нибудь манюни, которая лишена поэтической жилки в постели. От таких тянет к другой. А от тебя мужчина никогда не уйдет, ты - вне конкурса, запомни.

   ***

  Обычно по субботам Лиля получала письма от родителей. Если до 5 часов вечера адрес не забирал свою почту, дежурный разносил сам и раскладывал в дверные ящики.

  Лиля поняла, что принесли и раскладывают почту, и вышла, чтобы ее забрать. А там два письма от матери. Явно что-то не так. Пробежав второе письмо глазами, она вздрогнула и хотела выбросить в мусорный ящик, но остановилась: с матерью шутки плохи. Мать требовала немедленно приехать в Красноярск, ключи от квартиры в Минске никому не отдавать, паспорт на выписку пока не отдавать.

  - Надо ехать, - сказала она мне грустным голосом. Мать снова выдумывает с моим замужеством. Я ей никак не докажу, что мне замужество все равно что нож по горлу.

  - Это нехорошая новость, Лиля. Я остаюсь один. Я протестую. И для тебя ничего хорошего нет. Выдадут тебя за старого полковника, будешь локти кусать.

  - Ну нет уж, я за себя постою. И папа мне поможет, он на моей стороне.

  Разговоров было много, а толку никакого. Лиля не могла противостоять матери и я не понимал почему.

  Две недели пролетели быстро. Лиля собралась и уехала, а я вернулся в казарму.

   16

  Капитан в это время сидел в штабе БВО, в кабинете майора Амосова, начальника метеослужбы Белоруссии, пытался убедить его в необходимости избавиться от неугодного во всех отношениях ефрейтора, хотя и самого знающего всю технологию запуска и обработки воздушных шаров.

  - Я подготовил другого солдата, он может его полностью заменить, ручаюсь, товарищ майор.

  - Допустим, что вы подготовили замену, но...чем вам так не нравится солдат Славский? все же он был в течение двух лет незаменимым. Не так давно я проверял работу станции и этому вашему ефрейтору, пришлось объявить благодарность. Кстати, он в отпуске был?

  - Его в отпуск? Да вы что, товарищ майор? Это же темная личность. Ничего собой не представляет, а амбиции у него, дай Боже!

  - У каждого человека есть амбиции и у вас они есть тоже.

  - Но это далеко не все, товарищ майор.

  - Что еще?

  Капитан достал платок, громко высморкался, (майор поморщился), почесал затылок и, поправляя фуражку так, чтобы закрыть лысину, продолжил:

  - Он неблагонадежный. Я подозреваю, что у него установились в городе нежелательные связи. И потом, он не такой, как все остальные. С одной стороны: подозрительно способный, начитанный, может быть, даже иностранные языки знает, с другой...излишне сосредоточенный, записывает что-то в толстую тетрадь, возможно, ведет дневник наблюдений, я пока не могу добраться до этого дневника. Он все время перезванивается с темными личностями, обменивается адресами с гражданскими субъектами неизвестной ориентации, а в политике разбирается не хуже нас с вами. Во взводе разлагающее действует на солдат, у которых пользуется чересчур высоким авторитетом.

  Майор смотрел в упор на капитана, извлек папиросу из портсигара, закурил, и устало сказал:

  - Хорошо, я подумаю над этим вопросом. Может, я переведу его в Крупки.

  - В Крупки? Ни в коем случае. Там у нас секретные части, ему нельзя туда. Вот если только в Брест, в глухомань. Там зенитные батареи в темном сосновом лесу. Я сам служил там несколько лет назад.

  - В качестве кого? - спросил майор.

  - Помощником по хозчасти, - признался капитан.

  - А как сюда попали, в столицу?

  - Связи, связи, товарищ майор.

  - Связи это хорошо, - сказал майор. Он знал, кто у него покровитель.

  - Что касается моего солдатика и его перевода, то я сделаю так, что он сам попросится, чтоб его перевели в другое место. Это я беру на себя.

  - Пусть будет по-вашему, - согласился майор.

  Капитан явно повеселел. Он придумал целую серию унизительных наказаний для меня и стал применять их с особой жестокостью. Он хорошо знал, что любой солдат, как и любой человек на гражданке стоит меньше букашки. Если человека поставить лицом к стенке, ожидая, когда он крикните: да здравствует товарищ Сталин, то и тогда он стоит ровно столько, сколько стоит комар, или несколько грамм свинца, которым его угостят.

  Как-то утром, после получения и обработки данных капитан зашел в землянку и увидел, что я заносит данные в журнал.

  - А где остальные?

  - На улице, товарищ капитан!

  - А что они там делают?

  - В балду играют.

  - Ага, значит так...сержант Шаталов!

  Шаталов руки по швам.

  - Почему ваш подчиненный с ученым видом что-то заносит в журнал, а может, и кому-то звонит, какой-нибудь темной личности, а не находится со всеми на улице?

  Шаталов заморгал глазами и пожал плечами.

  - В таком случае, я сам найду для него задание, а вы можете идти. - И ко мне: - Вы знаете, что такое лопата?

  - Так точно, знаю.

  - Тогда берите лопату, ройте канаву, а потом снова ее забрасывайте. И так десять раз.

   Я старательно трудился: рыл канаву, потом забрасывал, потом снова рыл и опять забрасывал. Глина стала мелкой, рассыпчатой и работа была хоть и унизительной, но совсем не трудной. Я молчал и исполнял приказание со всей ответственностью: школа. Тем более, что я в последнее время получил две пятерки, две отличные оценки по литературе и истории. Если бы не школа, я бы взбунтовался.

  - Ну, вот, - сказал капитан, - на сегодня хватит. Он утвердил новый график дежурства в ночную и дневную смену. Мою фамилию он переставил: с тех часов ночи. В таком дежурстве не было необходимости: капитан просто изощрялся в издевательствах над своими подчиненными.

  В среду отдежурил с трех до восьми утра, успел умыться, причесаться и позавтракать, а потом прибежал на политзанятия. После часового нудного чтения еще более нудной книги Ильича "Что делать?", капитан обнаружил, что радио зонды сложены не на верхней полке, а на нижней.

  - Почему такое безобразие творится у нас на станции? Кто занимается вредительством? Сколько это будет продолжаться?

  - У нас только один человек знает, где должны стоять эти ящики, - отрапортовал Шаталов.

  - Кто этот человек?

  - Ефрейтор Славский.

  - Опять он. Я так и знал!

  - За хранение этих ящичков и их расположение на полках отвечает рядовой Скрипниченко, но не я.

  - Вы еще смеете вступать в разговор? Смирно! Ваш отдых после ночной смены отменяется. Выполучаете важное государственное задание, а именно: в течение дня построить, нет, не построить, она уже построена, а отремонтировать дорогу.

  Я поплелся, взял лопату и пошел выполнять важное государственное задание. К обеду вырыл канавки по обеим сторонам грунтовой дороги, посыпанной кое-где щебнем. По этой дороге подвозили баллоны с водородом. Капитан собрал весь взвод и привел к дороге.

  - Смотрите, - сказал он, - с каким ученым видом он ремонтирует дорогу. Только делает он это недобросовестно: дорога не должна иметь утолщение к центру, а наоборот, некоторое углубление посредине, так что давай, Ломоносов, переделывай.

  После обеда он снова появился, но уже без свидетелей.

  - А теперь сделайте так, чтобы дорога имела некоторое утолщение к центру согласно СНИПов. А вообще вся работа никуда не годится, она гроша ломаного не стоит. Вы недобросовестно выполняете мои задания, а потому сегодня, после отбоя пойдете мыть котлы. О школе забудьте, в увольнение не проситесь, за забор не выходите, я объявляю вам карантин до конца службы.

  Чаша терпения была переполнена, капитан своего добился. Я бросил лопату, побежал в землянку, схватил ручку и кусок бумаги и написал рапорт о переводе в любой полк.

  - Я хочу Родине служить, но не вам лично, товарищ капитан, - сказал я, подавая рапорт.

  - Взвод, строиться! - скомандовал капитан....-Тут такое дело: саботаж. За саботаж пять нарядов вне очереди. Пусть он постоянно моет котлы на кухне с ученым видом, а я спрошу у поваров, как он относится к работе, потому что если плохо, тогда под военный трибунал. Разойдись!

   17

  Я дежурил по кухне, мыл котлы, но не всю ночь, как думал капитан. Повара жалели и отпускали раньше.

  - Чем ты так насолил этому жирному еврею, что он посылает тебя каждый день к нам? Тут, брат, работенка не из легких, но ты не дрейфь, бери побольше каши и все что видишь, отъедайся, набирай силы, они тебе еще пригодятся, а то беги отсюда, куда глаза глядят, этот жид с тебя не слезет, - говорили они.

  На следующей неделе прибыл майор Амосов, все такой же вежливый, предупредительный, мягкий. Он пожал каждому солдату руку, спросил, как дела, как служится, есть ли какие жалобы.

  - Я побуду у вас, пока вы не получите новые данные и не обработаете их, - сказал он и присел к столу.

  Данные были получены и обработаны, но я, после бессонных ночей и унизительных наказаний, стал медлителен, не уложился в положенный срок и вдобавок немного напутал. Капитан был красный как рак, все раскрывал толстые жирные губы, чтоб выпустить порцию бранных слов и вынести очередное наказание неблагонадежному солдату, но всякий раз, глядя на Амосова, воздерживался и хранил молчание. Майор покрутил носом и даже произнес нечто вроде "мда", попрощался со всеми и уехал. За ним последовал и капитан.

  - Вот видите, ну что я вам говорил? Он великий путаник. И я думаю, он нарочно путает. Ведь это с ним бывает не каждый день. А значит, он путает с умыслом, чтоб оставить наши дивизии в неведении, какое направление и скорость ветра на различных высотах. Вы заметили, какой он хмурый и сосредоточенный? Он что-то недоброе замышляет.

  - Довольно, - сказал майор. - Я нашел ему место...в Бресте, вернее километров 6 или десять от Бреста. Это лесная зона. Пошлем его сначала в командировку, а там посмотрим. Многое зависит от того, как вы обойдетесь без него. Все. Больше не будем говорить об этом.

  В тот же день я, страдая сильной зубной болью и имея талончик на руках к врачу, собрался в военный городок.

  - Отнеси мои брюки и сдай в каптерку, - попросил Шаталов.- Он ко мне тоже стал подбираться, а значит, увольнения и мне не видать в ближайшие выходные. Зачем мне гражданские брюки?

  Стали искать веревку, чтоб перевязать брюки, но не нашли.

  - Давай завяжем проволочкой из негодного радиозонда, чем плохо, - предложил я.

  - О, молодец, - обрадовался Шаталов, - в самый раз. Зонд все равно списан.

  На автобусной остановке в районе Комаровки я встретил...капитана, прямо столкнулся с ним, лицом к лицу. Ну и везет же мне, подумал я. Ехали молча. Капитан искоса посматривал на своего подчиненного и, то хмурился, то улыбался, а это было страшно. Я уже знал, что эти гримасы означают не что иное, как очередную подлость. Но деваться было некуда. Я отвернулся к окну в полупустом автобусе, глядел на так знакомые одноэтажные хибарки с плоскими темными крышами и не видел их: слезы навертывались у меня на глазах.

  Капитан приблизился и, наклоняясь к уху, спросил:

  - Куда путь держим?

  - К зубному.

  - А...

  У военного городка сошли оба. Как только автобус ушел, капитан скомандовал:

  - Смирно!

  Я вытянулся в струнку.

  - Опустить руку. Что это у вас за сверток?

  - Сержант Шаталов просил меня сдать его брюки в каптерку, - сказал я.

  - А проволока у вас откуда?

  - Как откуда? от радиозонда, который давно списан.

  - Дайте-ка сюда ваш сверток, я посмотрю, что в нем находится, может, в нем какой-то секретный пакет или...бомба, а вы направляетесь в штаб нашей армии.

  Он бережно взял, протянутый ему сверток, очень долго и осторожно распутывал тонкую проволочку и, о, ужас! там оказались ...брюки. Они были почти новенькие, полосатые, но без брюшного ремня.

  - Да, это действительно брюки, а я думал...впрочем...вы эти брюки украли. Где вы их украли, признайтесь, лучше будет.

  - Позвоните Шаталову, он вам скажет, чего проще, - озлился я.

  - О, это мысль. Вы способный солдат, иногда и подсказать можете. Следуйте за мной. Только не отставать, не убегать! За попытку бежать - под военный трибунал.

  Он почти бежал до КПП, который находилось в ста метрах. Его жирный зад сотрясался, с лица полился пот. Пробежав метров десять, остановился, отдышался и снова поковылял, оглядываясь, не отстал ли его подчиненный. На контрольно-пропускном пункте схватился за телефонную трубку и стал названивать Шаталову.

  - Да, брюки вам действительно дал Шаталов, - сказал он разочарованно и начал гримасничать губами, - но за медную проволоку я посажу вас на гауптвахту. Так нельзя. Вы знаете, как медь ценится? Ее не хватает в государстве, а вы ее расхищаете, воруете, короче и расходуете на брюки. Это вредительство. Разве можно сравнивать интересы государства с брюками? Брюки это тьфу! А государство это все. Государство-это Ленин, это Сталин, это наши вооруженные силы, это народ, наконец, а вы со своими брюками. Хоть это и не ваши брюки, но они у вас в руках, следовательно, вы за них несете ответственность. И особенно за медную проволоку, которую вы украли. Да, да, вот именно украли, у народа украли. Я до вас доберусь. Вы не увидите своих родителей ближайшие десять лет. Идите, сдайте брюки, а затем возвращайтесь в часть и готовьтесь, готовьтесь...

  - К чему?

  - К губе.

  - Что значит к губе?

  - Гауптвахте, к преддверию тюрьмы.

  - Спасибо.

  - Желаю успехов.

  В этом "желаю успехов" тоже было, что-то идиотское и унизительное. Я сознавал это, но ничего придумать не мог. Любой шаг в свою защиту, на который я мог решиться в любую минуту, мог только усугубить свое положение, привести к еще более глубокой яме, куда бы меня непременно спихнули. Все это никак не вязалось с той жизнью, которая была представлена демократической литературой прошлого девятнадцатого века, а реальной жизни за колючей проволокой в коммунистическом раю, Я все еще не знал, и оттого страдания его были так велики и болезненны.

   18

  Через какое-то время капитан появился в землянке в хорошем расположении духа; поздоровался первым со всеми одновременно, прикладывая руку к фуражке, и разрешил сесть и заниматься делами. Казалось, он глядел на всех одинаково весело и даже чему-то радовался, будто юные лица радовали его. Солдаты начали переглядываться, недоумевая; у всех появилась улыбка на лице, словно каждому предстояло сейчас какую-нибудь приятную новость из уст своего грозного начальника.

  Я тоже поддался общему настроению и обрадовался перемене в настроение капитана. Если так будет и дальше, то и в школу не грех отпроситься, чтобы сдать несколько зачетов, а то сто рубликов, которые выслал бедный отец, пропадут даром, да и не в этом дело, в конце концов.

  - Товарищ капитан, разрешите обратиться, - сказал я вдруг ни с того, ни с сего, а так, на струнах приподнятого настроения, когда всякая ерунда на ум приходит и хочется высказаться.

  - Пожалуйста, - ласково сказал капитан, - обращайтесь, я вас слушаю и очень внимательно. - Он даже повернул голову, как бы подставляя ухо под речевой поток своего подчиненного.

  - Когда вы собираетесь отправить меня на гауптвахту?

  - Вас на гауптвахту? Я уже передумал, и вы знаете...ну, об этом я скажу вам попозже, когда мы останемся только вдвоем.

  Солдаты, слушая внимательно этот разговор, подмигнули друг другу и быстро покинули помещение. Капитан и я остались вдвоем. Я напряженно ждал, устремив восторженные глаза на своего командира.

  - Да вы садитесь: в стоячей позе правды нет.

  - Да, да, в ногах правды нет, - вы правильно сказали.

  - А, черт, о чем же я, что я хотел сказать? А, так вот: в том, что я на вас ополчился, виноват сержант Шаталов. Он такой завистливый. Сам ничего не знает, не понимает, а другим завидует. Он на вас все время капал, капал, доносил, будто вы говорите всякие непристойные слова в мой адрес, в адрес своего командира и даже мою мать охаиваете. Я переведу его в другой полк и тогда... я, наверное, поставлю вас командиром. Как вы на это смотрите?

  - Как вы решите, так и будет. Но Шаталов...я ушам своим не верю. Неужели он может подсиживать, науськивать? а, может, недоразумение, какое произошло?

  - Да, да, вот именно может, - сказал капитан, приподнимая свой жирный подбородок. - Шаталов только с бабами хорошо справляется, вот они и наградили его сифилисом. Я давно махнул на него рукой. Теперь я думаю, а почему бы ефрейтору Славскому не стать командиром, вернее, заместителем командира нашего метео взвода? Ведь у вас все данные для этого есть.

  - Спасибо за доверие, товарищ капитан.

  - А пока, вам необходимо выполнить одно очень важное государственное задание; помните, мы вместе с вами ездили в командировку в Крупки и оказывали там, этим колунам, помощь в получении и обработке данных для тамошних зенитчиков и вернулись вместе, с честью выполнив задание Родины?

  - Помню, как же не помнить?

  - Так вот, руководство решило послать вас в командировку сроком на одну неделю, знаете куда?

  - Нет, не знаю, - ответил я, как бы полностью доверяя капитану.

  - В Брест! В Брест! Это же рядом с Польшей. Еще полячку, какую себе присмотрите, вернуться не захотите, а мы вас вытаскивать будем, - сказал капитан.

  - Я человек дисциплинированный. Как только срок командировки закончится, немедленно вернусь, - сказал я.

  - Ну, конечно, конечно. Эй, вы! ну-ка уберите свои рыла, - прикрикнул он на солдат, пытавшихся войти в землянку. - Дайте поговорить с человеком. Вот вам командировочное удостоверение, завтра можете сесть на поезд "Минск-Брест".

  - Завтра? Так сразу?

  - Завтра же. Чего тянуть резину? Там они, бедные, мучаются. Метеоданные получают из Брестской Обсерватории, а что с ними, с этими данными делать, никто не знает. Майор Амосов говорит, что только вы можете им помочь. Все, желаю успехов.

  Капитан надел фуражку на лысину, заерзал на стуле и начал жирными пальцами чесать промежность, затем схватил портфель, рванул дверь на себя, и был таков.

  В Минске на железнодорожном вокзале толпились одни военные - солдаты, сержанты, офицеры. Лишь кое-где мелькали пассажиры в гражданской одежде, увешенные авоськами, мешками, торбами. У многих из них, кто был богат, - в руках находился батон белого хлеба, но чаще черного, с кислинкой, тут же поедаемого, а также прочие атрибуты социализма - роскошные заплаты на старых бушлатах с оторванными пуговицами, старые кирзовые сапоги с истоптанными пятками. У одного хромого старика из кармана старого бушлата торчала бутылка без пробки и там еще, видимо, находилось немного жидкости, потому что вид у него был гордый, чрезвычайно независимый, и шагал он, стуча костылем по самым людным местам, приговаривая:

  - Дорогу ветеренарам! дорогу! расступитесь, сынки. Я за вас воевал, ногу потерял, но сам я еще: ого!

  Военные, надо отдать им должное, расступались и даже прикладывали руку к головному убору, как бы молча благодарили батька за его подвиги в тяжелой минувшей войне.

  Меня пришла провожать Валя Куткович, племянница дяди Василия. До отхода поезда оставалось еще около трех часов. Я за это время названивал Лиле, но там никто не поднимал трубку.

  - Может, в кино сходим, - предложила она. Я извлек мелочь из карманов, и мы направились к кассам за билетами. Билеты в кинотеатр дешевые, а если взять подальше, эдак ряд тридцатый, вообще стоят копейки. Но Валя сунула в карман мне трешку на два билетика и еще пятерку в дорогу, приговаривая:

  - Возьми, пожалуйста, ну считай, что я тебе одолжила, я ведь работаю, получаю зарплату, а у тебя ничего нет. У нас ведь равноправие. Когда разбогатеешь - отдашь, либо пригласишь меня два раза в кино.

  В небольшом кинозале, но длинном, как кишка, на двести посадочных мест, народу битком, в основном военные. Фильм о китайской революции настолько убогий, что самые преданные революционеры в душе, не могли побороть снотворную тяжесть черной капиталистической пеленой, покрывающий их глаза. Я тоже погрузился бы в сон, но Валя старательно массировала мне пальчики, передавая всю свою скромную нежность и шепча на ухо: пиши мне, не забывай о нас, мы к тебе все, я и мой дядя Вася, уважаем тебя и немножечко любим.

  Я морщился при этих словах, но так, чтобы Валя не видела, могла обидеться, а обижать ее, право, не стоило. "Каждый человек имеет право на счастье, такое, каким он себе его представляет.- Пиши мне обязательно, слышишь, - сказала Валя, стоя на платформе незадолго до отправки поезда. - Мы, белоруски, девушки с переживаниями, не то, что хохлушки: не успел парень сто метром отъехать, она уже другого под руку держит.

  Я кисловато улыбнулся, но сказал:

  - Я через неделю вернусь, это будет раньше, чем письмо придет.

  - Чует мое сердце, что гэто будет не одна неделя, - сказала она и ее влажные глаза смотрели куда-то в далекую даль.

  Святая девушка, подумал я, дай Бог тебе встретить свою долю, как можно раньше, ибо я не твоя пара, я не твой суженый и сказать тебе об этом не могу, - боюсь обидеть.

  В общем вагоне, рассчитанном приблизительно на шестьдесят мест, разместилось чуть меньше ста человек. Это солдаты. Куда они едут и зачем? Как много солдат в Белоруссии! С такой армией можно, конечно, освободить человечество от...и превратить весь мир в казарму, но, очевидно, враги тоже не дремлют. Создается пятисот тысячная армия Бундесвера, и она может быть вооружена атомным оружием: надо же как-то ограждаться от коммунистического рая.

  Один парень в гражданском костюме, оказался сержантом, он возвращался из отпуска и имел с собой тяжелую сумку с продуктами. Он забрался с ней на верхнюю полку, поставил у изголовья и разлегся, поджав ноги.

  Я тоже оказался не лыком шит, и выставил булку белого и совершенно свежего хлеба, купленного еще в Минске. Переодетый сержант сошел с поезда гораздо раньше Бреста, воспользовался тем, что Я задремал, национализировал его булку. Я обнаружил это только в Бресте на конечной остановке и очень огорчился, так как утром привык завтракать.

   Хотя я впервые попал в Брест, жалкий, крохотный городок, я тут же направился по адресу в штаб дивизии к начальнику штаба подполковнику Шевцову.

  Подполковник принял меня тут же, без каких либо церемоний и без задержки, усадил напротив и сказал, что он знает, кто перед ним сидит, поскольку никто не знает, что делать с данными, которые передает обсерватория.

  - Стрелять мы, конечно, будем по вражеским самолетам заградительным огнем, но современная армия не может обойтись без полного технического обеспечения, в том числе и такими данными, которые позволяют учитывать скорость и направление ветра на различных высотах. Все это влияет на точность полета и попадания снаряда в цель. Мы дадим вам солдата в помощники, вы обучите его, надеюсь, этим нехитрым премудростям. Я тут пытался привлечь работников Обсерватории к этому вопросу, но оказалось, что такие мелочи, как эти данные составляют военную тайну, как только переходят от них к нам. Вы человек тоже сейчас военный и понимаете меня.

  Сейчас я распоряжусь и предоставлю вам свою личную машину, на которой вы доберетесь до КП зенитного полка. Там и располагайтесь. Я сейчас туда позвоню, вас должны встретить. Если возникнут, какие недоразумения - звоните лично мне, либо приезжайте в штаб, здесь недалеко, всего каких-то десять километров.

   19

  Ободренный рыцарским обращением такого высокого начальника и офицера, каким был подполковник Шевцов и его галантностью, практически не свойственной советскому офицеру, я сел в новенький военный джип, который мчался по бездорожью с бешеной скоростью. Во всяком случае, мне так показалось. Мы углублялись в темный хвойный лес по грунтовой, влажной дороге, с выбоинами, но без камней, джипом подбрасывало, но язык не прикусишь. Однако я крепко зажал челюсти, за которыми прятались зубы, требующие срочного ремонта. Да и занят я был поведением Шевцова. Он держался со мной не как с солдатом, а как с офицером, равным себе по званию и по должности. Вспоминалось каждое слово, сказанное только что, однако я никак не мог вспомнить, говорил ли Шевцов по поводу такой мелочи, как завтрак, поскольку голод давал о себе знать.

  Но...не хлебом единым жив человек. Уже через полчаса машина остановилось в сосновом лесу, и водитель сказал:

  - Приехали!

  - Как? - удивился я. - Здесь же ничего нет. Дикий лес и ни души вокруг.

  - Маскировка, - загадочно улыбнулся водитель. Он сделал несколько шагов в сторону и стал спускаться по ступенькам. Я замер от удивления. Какой же я наивный, подумалось мне. - Служу в армии третий год, а не знаю, что такое армия и насколько сильна ее боевая мощь. Я стал спускаться вслед за водителем по узким ступенькам, практически незаметным со стороны, вниз и увидел, что в низу, на площадке, перед входом стоит часовой с автоматом наперевес. Водитель сказал пароль и открыл дверь в землянку, представляющую собой командный пункт.

  Я, изумленный, невольно последовал за ним. В бункере горел свет, он здесь никогда не гас. Капитан Коваленко, пожимая руку, сказал:

  - Мы здесь и живем, вон боковая дверь, пройдите туда, отдохните, через два часа подвезут обед. Может, завтра начнем разбираться, что это такое эти данные и с чем их едят.

  - Я сейчас же хотел бы посмотреть, что за данные передает Обсерватория, и как их обрабатывают, - сказал я, положив рядом небольшой чемоданчик с книгами.

  - О, это можно, пожалуйста. Эй, рядовой Санин, подойдите ко мне!

  Рядовой Санин ленивой походкой вышел из боковой двери, за которой скрывался кубрик, и попытался приложить руку к головному убору.

  - Поправьте пилотку, рядовой Санин, - потребовал капитан Коваленко. - Отныне вы поступаете в полное распоряжение этого товарища, прибывшего к нам из столицы Белоруссии города Минска. Все, что он вам скажет, вы обязаны выполнить. Ясно?

  - Так точно, ясно.

  ˗ Все, можете быть свободны.

  Мы вошли в очень маленькое помещение, что˗то вроде кухни городской квартиры, где помещается один горшок и одна хозяйка. Тут стояла одна двух-яростная кровать с голым матрасом наверху.

  ˗ Тут мы будем размещаться вдвоем, я переберусь наверх, а ты, как столичный солдат и мой начальник, располагайся внизу. Клопы тут, правда, не выводятся. Особенно атакуют новенького, придется потерпеть недельку другую. А надо белье заказать. Я сейчас, хотя думаю. капитан Коваленко уже позаботился об этом.

  ˗ Хорошо, давай посмотрим документацию, предложил я, желая побыстрее ознакомиться с делами, которые никак не ладились.

  Саша достал массивную папку. Но в этой папке все было неправильно, а что было правильно, не разберешь.

  ˗ Надо ехать в обсерваторию, ˗ сказал я. ˗ И сейчас же, не откладывая на завтра.

  - Я не знаю, где эта обсерватория, - сказал Санин.

  - Найдем. Сейчас сядем в машину, нас подвезут.

  -Так машина уже уехала.

  - Разве? Почему шофер ничего не сказал?

  Я бросился к капитану.

  ˗ Как быть, товарищ капитан?

  - Решайте сами. Вы старший. Мы вскоре назначим вас на сержантскую должность, и в ваши обязанности будет входить только получение и обработка данных. До города отсюда каких-то восемь километров. Можно пройти и пешком, а там спросите.

  - Пошли! - сказал я Санину.

  - А обед?

  - Обед вам оставят, - сказал капитан.

   ***

  В окрестностях Бреста было еще довольно тепло, несмотря на то, что ноябрь подходил к концу. В Минске снег белел, когда я еще садился на поезд, буквально вчера. А здесь снег даже не пролетал. Над густым лесом из молодых сосен, тучи свисали так низко, словно вершки деревьев вросли в них. Стояла какая-то жуткая мертвая тишина, которой коренные горожане любят наслаждаться, но лишь некоторое время, а потом предпочитают вернуться домой, где не умолкает грохот городского транспорта, где пахнет выхлопной трубой и прочими прелестями современной цивилизации.

  Впрочем, я замечал это только мимоходом: мы усиленно шагали по направлению к городу, чтобы добраться до Обсерватории и выяснить все, что надо. Санин бежал за мной, почесывая над ухом, а иногда крутил пальцем у виска и что- бормотал себе под нос. Восьми километровый путь был преодолен за час сорок минут.

  Осталось отыскать здание Обсерватории. Кого ни спросишь, каждый пожимает плечами и проходит мимо, нахмуренный с озабоченным видом.

  - Бандеры они все, западники, они нас ненавидят, - прошипел Санин. - Нечего было их освобождать. Пусть бы под немцами загнивали.

  - Не переживай, Саша, найдем мы эту Обсерваторию во что бы-то ни стало, вот увидишь, - сказал я и тут же обратился к идущему навстречу майору в синих погонах.

  - Улица Ленина, 45, - сказал майор, не глядя на солдат, и прошел дальше.

  - Га, как мы не догадались сами. В каждом городе главная улица носит название вождя мировой революции Ленина или Сталина. Надо выйти на главную улицу, а сорок пятый дом само собой отыщется.

  - Ну, вот видишь, Саша. Не так страшен черт, как его малюют. Пойдем по главной улице.

   ***

  В Обсерватории нас встретили приветливо и даже сообщили, что знают многих работников Главной Обсерватории в Минске, а эта, Брестская обсерватория, вовсе не обсерватория, а всего лишь филиал минской обсерватории. Здесь почему-то не было молодежи. Шары запускали две старушки, они же и принимали сигналы, обрабатывали и передавали не только воинским частям, но и в Минск для сверки. Был еще один хромой мужик с одним глазом, всегда не в духе, на всех ворчал и сетовал на незаслуженно маленькую зарплату и такую же пенсию. Мне он запомнился тем, что одна нога у него была в сапоге с нормальным голенищем, а другая без голенища и это придавало ему вид смешного трагического старичка ˗актера. Ничего толком сами работники обсерватории не знали, слабо разбирались в том, чем занимались: надутые водородом шары у них взрывались, где˗то над лесом на низкой высоте, а данные они переписывали из минской республиканской обсерватории, где работала Нина и Аня Мильчакова.

  - Мы того, у нас маленькая зарплата, не дорожим этой работой, - признался старичок, которому было абсолютно все равно, какие данные передавать воинским частям и откуда их получать.

  - Жалко,- сказал я. - Выходит, я зря сюда приехал.

  - Брось ты жалеть. Надо руководствоваться поговоркой: солдат спит - служба идет. - Я уже проголодался, - заявил Санин, когда мы вышли из Обсерватории. - Давай возьмем направление на бункер.

  - А я уже сутки не ел, - вспомнил я и почувствовал слабость в ногах. - Пойдем, купим булку и бутылку газированной воды.

  - Тут с этим проблема, - сказал Санин. - За хлебом всегда очередь. Люди стоят с самого утра. Кода что-то подвезут - расхватывают мгновенно, буквально сметают все с прилавка.

  - Консервы купим и разделим на двоих, - предложил я.

  - Пожалуй, но только рыбные консервы можно купить, мясных нет.

  - На безрыбье и рак рыба, - сказал я.

  Но нам повезло. В одном из магазинчиков нашли консервированные голубцы, возможно, трехлетней давности. Сложив свои капиталы воедино, мы приобрели полную пол килограммовую банку консервированных голубцов, и заморили червячка.

  Пришлось прибавить шаг, а местами и бежать по чернеющий дороге, которая вдобавок стала покрываться первыми признаками темной ночи. Вскоре жуткий темный лес проглотил две солдатские фигуры, которые неслись, как угорелые в душное подземелье, наполненное клопами.

  - Сейчас вернемся и наедимся вволю: обед и ужин нас, конечно же, ждет.

  - Гм...- промычал Саша и больше ничего не сказал.

  В землянке ярко горел свет. Я обнаружил, что в чемоданчике, кто-то копался, производил ревизию на предмет ценностей, но не пропала ни одна книжка, а вот перчатки, куда-то подевались, должно быть, крысы поживились.

  Что касается обеда и ужина, то это была пустая мечта: никто нам не оставил даже крошки хлеба. Даже миски грязной не было.

   Питание солдатам подвозили на машине по два куска хлеба, порцию каши в холодном виде, по куску сахара и опять же холодного кипятка представляющую собой мутноватую жидкость.. Кто оприходовал наш обед и ужин? Никто. Пушкин! Не надо было отлучаться из КП. Бог...то есть Ленин видит, как нам не хватает хлеба, мяса, каши и даже чаю. Когда везут из общей столовой походную кухню на небольшом военном драндулете, куски сахара рассовывают по карманам сопровождающие, а почему не хватает каши и хлеба - никто не знает. Обычно грузят одно и то же на обед и на ужин. На завтрак обычно стараются подбросить лишний кусочек хлеба, лишний кусочек сахара и то не всегда. И в этом виноваты сопровождающие.

  - Наши ребята набрасываются на эту кашу и хлеб, как голодные волки, - сказал Саша. - Здесь воздух прекрасный, он способствует аппетиту.

  ˗ Э, брось ты, Саша. В Минске тоже воздух хороший, но там горячее трехразовое питание, и еще добавки можно попросить. Я думаю, что стоимость солдатского питания в денежном выражении везде одинаков. Тут собака зарыта гораздо глубже.

  ˗ Все ясно. Ты только посмотри на наших офицеров. Рожи-то у них блестят, пузо отвисает. За счет нас кормятся, псы.

  Я почесал затылок, никому ничего не сказал, улегся на железную кровать и куда-то провалился. Клопы набросились на меня, как собаки на свежатину, и искусали так добросовестно, что уже к пяти часам утра, за час до подъема, я проснулся от зуда сильно похожего на чесотку.

   19

  В землянке неважно работала вентиляция и оттого, а возможно, солдаты чересчур много поглощали водорода за ночь, было душно, потливо и не хватало свежего воздуха. Когда, в шесть утра, заиграл государственный гимн и прогремел подъем, зажглись все лампочки мощностью в сто ватт, я определил, какое количество клопов раздавил за ночь по пятнам крови на белой простыне.

  - Пятьдесят штук! - сказал я вслух.

  - Это потому что ты новенький, а я раздавливаю не более десяти штук за ночь, - сказал Саша.

  Я обнаружил, что никто из поднявшихся солдат не спешит умываться и чистить зубы.

  - Опять воду не привезли, черти проклятые, я целую неделю не умывался, - заявил солдатик небольшого роста, чистя сапоги вафельным полотенцем, предназначенным для лица.

  - Что ты делаешь? - спросил его я.

  - Как что - сапоги чищу, - ответил парень. - Тут, браток, жизнь лесная и потом, зачем полотенце, если воды нет?

  Я обнаружил, что и мое полотенце, что висело на спинке кровати, все в гуталине, кто-то натер им сапоги до блеска.

  В восемь утра привезли завтрак: перловая каша, куски вареной свинины, хлеб и чай во фляге. Хлеб и куски сахара высыпали на стол, а кашу с кусками вареной свинины в немытые еще со вчерашнего вечера алюминиевые миски. Солдаты расхватали хлеб мгновенно и куски сахара тоже. Я стоял, смотрел, ужасался! Как они набросились на хлеб, как они хватали его и сахар тоже и как ругались матом!

  Мне не досталось ни кусочка сахару, ни кусочка хлеба. Кто схватил мою порцию? Никто! Пушкин. Бесполезно обвинять кого-то из них, бесполезно обыскивать: хлеб уже внутри, в брюхе, он уже проглочен с такой скоростью, будто их три дня морили голодом.

  Начался дележ каши.

  - По росту, по росту делите кашу! - кричал здоровый парень, выше ростом и шире в плечах, чем Саша Санин. - Кто самый высокий, тому две порции.

  - Ну, да, а это не хочешь? - закричал Саша, показывая комбинацию из трех пальцев. У общего котла началась ссора, и дело уже доходило до кулаков, но, к счастью, явился дежурный офицер и скандал прекратился. Но тут же начались вопросы: почему не подвозят воду, почему не хватает сахара, почему каша холодная, почему свинина такая жирная?

  - Успокойтесь товарищи! Партия о вас заботится, намечено улучшение снабжения и подвоз воды, потерпите немного, не хлебом единым жив человек. Сегодня, видите и завтрак подвезли, не везде такое бывает, да и мы стараемся обед с ужином вместе и тут же на завтрак что˗то. Но не всегда. Бензин надо экономить. Радио проводка у вас функционирует нормально, так? так. А это уже что-то. Надо больше уделять внимания духовной пище. Чаще слушайте передачи о жизни и деятельности Ленина и Сталина. Вскоре мы организуем кружок по изучению краткого курса истории ВКП (б). Там все сказано.

  - Но мы вчера посуду не могли вымыть из-за отсутствия воды, остатки пищи прокисли, что если мы отравимся? - спросил солдат Санин. - А в Кратком курсе истории ВКП (б) об этом ведь, наверняка ничего не написано, верно, товарищ старший лейтенант?

  - Верно, не сказано. Зато там сказано другое...более грандиозное, чем все наши желудки вместе взятые. А что касается котелков...вытрите их пока полотенцами, только очень тщательно. В тех местах, где пища присохла к миске, поплевать можно и растереть. А в войну? Всякое бывало. Бывало, один котелок на весь взвод приходился. И что же! выжили. И не только выжили, но и победили сильного, могущественного врага. А почему победили? да потому что были сильны духом. Имя Сталина нас всех вдохновляло, имя Ленина нам предавало мужества.

  - А заградительные отряды для чего использовались? - задал кто-то провокационный вопрос.

  - Надо было, значит, использовали, прошу не задавать провокационных вопросов. Кстати, вспомнил, у меня чистый котелок есть, могу одолжить.

  Но солдаты уже подставляли немытые котелки и им накладывали еще не совсем остывшую кашу. Каждый доставал алюминиевую ложку из-за голенища сапога и принимался уплетать свою порцию.

  После завтрака я позвонил в Обсерваторию, принял данные, обработал их и передал по назначению. Это были данные, полученные из минской обсерватории.

  - Саша, учись. Тебе потом все это делать одному, - сказал я Санину.

  - А я так понял, что ты останешься у нас, - сказал Санин и улыбнулся.

  - У вас? Ни за что в жизни. - Я воспринял это как шутку своего товарища.

  - Время покажет, - загадочно произнес Саша.

  - Что будем делать дальше?

  - Нечего делать. Мы свободны весь день и всю ночь, до утра. Хочешь, пойдем гулять?

  - Пойдем, а куда? - спросил я.

  - Пойдем, прогуляемся, окрестности посмотрим, на немецкое кладбище поглазеем. Наши заклятые враги, разносчики империалистической заразы теперь нам не опасны. Ты увидишь, сколько их там полегло.

  - Надо докладывать капитану Коваленко, что мы уходим, куда мы собираемся?

  - Я думаю: нет. А впрочем, как хочешь, - ответил Саша.

  - Я все же пойду, - сказал я, - нехорошо без разрешения начальства отлучаться.

  - Иди, я не возражаю. Только ты новенький, как себя поставишь, так и будет, к тому же ты из штаба армии, житель столицы.

  Наш разговор прервал сам капитан Коваленко. Он вошел, поздоровался, пожал руку. Я с Сашей вскочили, вытянулись в струнку.

  - Садитесь, отдыхайте, - предложил Коваленко. - У нас здесь есть ряд неудобств, но зато мы живем вольной, я бы сказал, лесной жизнью. Даже разленились немного: никаких тренировок или там боевых тревог, особенно в ночное время не проводим, солдат жалеем. Вы, товарищ Санин, погуляйте немного: мы тут, с нашем главным метеорологом, обсудим кое-какие проблемы.

  Когда Санин ушел, капитан Коваленко продолжил:

  - Я знаю, что в Минске вам разрешили посещать школу. Если бы вы у нас остались, мы бы разрешили вам посещать школу в Бресте, а я буду вашим консультантом, я в математике - асс.

  Пот выступил у меня на лбу от этих слов.

  - Я бы остался, если бы здесь был Минск. Я так привык к этому городу, мне даже воздух там кажется родным, словно я родился и вырос в нем. Рядовой Санин уже кое-что понимает в обработке данных, я обещаю вам, что не уеду отсюда до тех пор, пока не обучу его всем тонкостям этого нехитрого дела. Зачем я вам нужен со своей школой, книгами, капризами? А потом...здесь так много клопов! А вы видели, как солдаты хватают куски хлеба и едва ли не дерутся на нем? Сколько раз я оставался без ужина, только потому, что где-то задержался? Оставаться голодным почти каждый день ˗ это самое большое для меня неудобство, товарищ капитан. Нет, я не останусь здесь...ни за что. То, с чем я здесь столкнулся, что увидел, я никому не скажу. Только вы обещайте мне, что не будете препятствовать моему возвращению туда, откуда я приехал.

  - Что ж! очень жаль. У нас вам бы неплохо жилось. Впрочем, как хотите. В данном случае, воля ваша, я чинить препятствия не буду, взамен на ваше обещание не говорить лишнее в штабе армии.

  - Товарищ капитан, мы с Саниным собираемся прогуляться на немецкое кладбище, можно нам отлучиться?

  - После обработки и передачи данных, вы всегда свободны до отбоя, до 23 часов вечера, можете не отпрашиваться у меня больше.

  - Спасибо.

   В километре от командного пункта расположено немецкое кладбище прямо в лесу. Оно огорожено довольно высоким забором из колючей проволоки, нанизанной густо на столбы и натянутой как струны на музыкальном инструменте. Каждая могилка это небольшой квадрат, отделенный канавками по всем четырем сторонам с воткнутым металлическим штырем и табличкой. На штыре пластинка из жести, где, очевидно, была указана фамилия погибшего, но надписей уже не видно: пластинка покрыта ржавчиной. Таких могил тысячи, если не десятки тысяч. За этим кладбищем точно такое же кладбище, только гораздо больших размеров.

  На тропинке, да и в лесу видны следы недавней войны: валялись солдатские, продырявленные пулями и успевшие изрядно проржаветь каски, котелки и даже кости и черепа. Все это сливалось с жуткой тишиной, так напоминавший вечность, что у меня разболелась голова и слабость парализовала ноги.

  - Пойдем обратно, - шепнул я Саше.

  - Еще посмотрим, - так же тихо сказал Саша.

  - Я не могу, у меня ноги подкашиваются. Зачем столько людей погибло, кому это нужно было, почему они поверили этому сумасброду Гитлеру? Ведь среди них наверняка были и порядочные люди.

  - Да ты что? - удивился Саша. - Разве у немцев могли быть порядочные люди? Ни за что не поверю. Мы и американцев заставим рыть такие могилы для своих солдат, вот увидишь.

  - Американцы очень далеко от нас, - сказал я. - Интересно, а где могилы наших солдат, ведь наших погибло не меньше немцев.

   Санин пожал плечами. О том, где похоронены наши солдаты, сколько погибло наших солдат, об этом не принято было сообщать ни в газетах, ни по радио, ни на политинформациях, которые проводились во всех уголках империи, на каждом, самом маленьком предприятии, в самом маленьком коллективе, за исключением бани. Те, что отдали свои жизни за Родину и за Сталина вечная им слава. Не память, а слава. Мертвые нуждаются в славе, так же, как живущие в коммунизме. Поэтому вечная им слава. И больше ничего. Возможно, многих хоронили в общей яме, братской могиле, как принято, было говорить. Коммунистическая пропаганда трубила о человеке вообще, о массах, но конкретная личность никогда никого не интересовала. Индивидуализм был чужд "священному" учению.

   21

  К концу второй недели пребывания в землянке, я получил письмо из Минска от своих сослуживцев. Я вскрыл его, быстро пробежал глазами несколько строчек, написанных Касинцем, и понял, что меня переводят в Брест до конца службы.

  "Надо действовать, - решил я, - пока не поздно. Возможно, приказ еще не издан, медлить нельзя. Куда идти, к кому обращаться?"

  Но тут капитан Коваленко сам вызвал меня на беседу и снова завел разговор о переводе. Я молчал, как партизан на допросе, а когда Коваленко закончил свою длинную речь, сказал:

  - Ни за что в жизни!

   Ах, это упрямство, с которым ничего нельзя поделать! Я совершенно забыл, что я солдат и мое дело не рассуждать, а делать то и так, как велят. Я не мог и не хотел понять, что со мной возятся офицеры от лейтенанта до полковника и у них ничего не получается, они не могут преодолеть моего ослиного упрямства. Только, пожалуй, единственный офицер, который тоже не может его сломить, но который сильнее его, это его командир капитан Узилевский. У него каждая жилочка наполнена подлостью. А я перед подлостью просто пасую. Подлость это тот сольвент, который разжижает мою кровь и парализует волю. Только пан Узилевский мог бы сейчас сломить мое сопротивление, а эти офицеры нет. У этих офицеров, в каждом из них есть капелька благородства и чистоты души.

   Вот эти их слабости, а они есть у каждого человека, сидят где-нибудь глубоко внутри, но, как правило, слабо выражены, и помогают, вернее, заставляют понять простогосолдата, лишенного каких-либо прав.

  Все это мимо уставов, мимо идейной закалки, политической ориентации и революционной непримиримости.

  Когда вечером на командном пункте очередным дежурным был подполковник Смушкевич и я раскрыл перед ним свою душу, он подробно рассказал, что надо делать, к кому обращаться, с кем надо согласовать вопрос, чтобы спокойно отправиться в свой любимый город Минск. Я чуть не бросился целовать подполковника и весь вечер о нем думал. Примерно в 22 часа я бросился к телефону и стал названивать в Минск Лиле. Но дозвониться было невозможно

  Я обойдусь и без твоей помощи, твердо решил я. Как отец говорил: что Бог даст- то будет. Ни шагу назад! Кажется, такой лозунг был в самый критический период войны.

  Я попробовал уйти от действительности в мир сна. Бывает же так, когда нервы у тебя напряжены до предела и, кажется, вот-вот начнут разрываться от прелести светлого будущего, в поле которого ты находишься, а приложив голову к подушке, глядишь, перед тобой долина вся в цветах, и девушка с распущенными волосами идет тебе на встречу и песню поет.

  Или сам ты в роскошном дворце, где ты полный хозяин, полно гостей, а ты перед ними держишь речь, убеждаешь их в необходимости вести борьбу со свистунами, подпевалами, запевалами первой в мире, самой передовой идеи, под названием "дырка от бублика".

  Но уйти в мир сна не удалось. Эта ночь была бессонной и такой мучительной, что к девяти часам утра, когда я направлялся в штаб дивизии к подполковнику Шевцову, мне стало ясно: не так страшен черт, как его малюют.

  И действительно, Шевцов согласился с доводами солдата и высказал сожаление, что я так упорно и настойчиво рвусь в Минск, пожал мне руку и даже пожелал успехов и отпустил на все четыре стороны.

  Во второй половине дня я торчал на вокзале в Бресте, боясь отлучиться, хотя до отхода поезда оставалось целых восемь часов. Поезд "Москва-Берлин" отходил только в два часа ночи.

  Брест небольшой городок на западе Белоруссии наполнен велосипедистами. Здесь не грохочут трамваи, не шастают троллейбусы, не портят воздух автобусы, здесь основной вид транспорта - велосипед, да еще собственные ноги. Когда гудит военная машина, или в исключительных случаях танк, велосипедисты выстраиваются в длинную нить друг за другом, тесно прижимаясь к обочине дороги.

  Забавный городок Брест. Магазинов немного, прилавки пусты. Но все же водки вдоволь, спасибо партии, соли вдоволь, спичек - коммунистическое изобилие, квашеной капусты в стеклянных банках тоже полно, ее никто не берет, а это уже свидетельство того, что люди живут в достатке. Хлеб с кислинкой привозят не так уж часто и вот здесь, несознательные строители светлого будущего становятся в очередь, толкают друг друга и даже дерутся. Записывайтесь, товарищи в очередь и тогда не будет возникать недоразумений. Партия не запрещает вам организовать запись в очередь за хлебом, партия и народ - едины. Вы, товарищи, можете взять газету "Правда" и почитать статью о заготовке хлеба. У вас сразу же появится хорошее настроение, потому что планы партии по заготовки хлеба огромны и даже тот товарищ, которому не достанется булка хлеба, не должен вешать носа, как говорится. Потерпите, товарищи, до лучших времен! Ведь вы советские люди, представители советского народа. Советский народ - терпеливый народ, потому что он терпеливо, шаг за шагом приближается к светлому будущему - коммунизму, а нехватка хлеба - временное явление.

   22

  Солдат советских вооруженных сил имел право на бесплатный переезд из одной местности в другую. Для этого он предъявлял временное удостоверение выданное ему воинской частью и в любой железнодорожной кассе ему выдавали билет, как правило, в общий вагон. Обычно общий вагон предназначался для пролетариата и, тем не менее, из одной точки в другую можно было добраться так же, как и в купейном вагоне. На нижних полках пассажиры сидели по четыре человека, а кому доставалась верхняя полка, тот мог и полежать, и поспать, вытянув ноги.

  Я лежал на верхней полке, свернувшись калачиком, и думал о своих финансах. После подписания приказа об окончании срока командировки, мне выдали 17 рублей, 10 из которых я потратил сразу же в буфете, на вокзале ˗ купил несколько пончиков и две порции чаю и конечно две порции сахара. Осталось 7 рублей, немалая сумма с учетом, что нам выдавали на личные нужды всего три рубля.

  На рассвете поезд сделал остановку в Минске, моем родном городе.

  Я выскочил из вагона стрелой и очутился в родном городе. Служить-то осталось всего каких-то десять месяцев, а после службы можно остаться здесь и работать. Это не захудалый Брест с отсутствием транспорта и магазинов, это столица! Здесь редко увидишь очередь за хлебом или молоком, разве что где-нибудь на окраине.

  С вокзала я направился в военный городок, в штаб БВО.

  На проходной я снял трубку телефона, соединяющего с приемной командующего. Трубку снял подполковник Гусев.

  - Будьте любезны майора Амосова, я из метеорологической станции, только что вернулся из Бреста.

  - Амосова нет, - ответил подполковник. - Вы ведь переводитесь в Брест, не так ли?

  - Спасибо, но я не желаю оставаться в Бресте.

  - Гм, странно, однако, - сказал подполковник бодрым голосом. - Солдат и рассуждает. Вам положено говорить: слушаюсь, так точно или никак нет, а вы рассуждаете, высказываете то, что вам хочется. Впрочем, этот вопрос может решить только майор Амосов, вы в его ведомстве. Раз уж вы приехали, то обратитесь к нему на днях. А сейчас, я даже не знаю, куда вам идти: капитан Узилевский сам ходатайствовал о вашем переводе в Брест. Он по существу отказался от вас.

  - Спасибо, - сказал я доброму подполковнику, который так обстоятельно поговорил с сомной по телефону.

  Я знал домашний адрес майора Амосова и помчался к нему на квартиру. Амосов вышел в домашнем халате и тапочках в прихожую, протянул руку и после моих долгих извинений, провел в приемную комнату. У него был болезненный вид, тихий голос и бесконечно доброе лицо.

  - Не стоило вам возвращаться сюда. Какая разница, где служить? Там к вам очень хорошее отношение, вы там нужны. Вас не должны посылать ни дежурным по кухне, ни дневальным по казарме, ни в караул. Ваша задача обработать данные, потратить на это час, а остальное время в вашем полном распоряжении. Давайте, мы отпустим вас в отпуск, а вы за это время хорошенько подумайте, и я уверен, согласитесь дослужить в Бресте. Я прошу вас.

  - Я ни разу не был в отпуске, - сказал я, - и я готов пожертвовать им, но только оставьте меня здесь, в Минске.

  Майор посмотрел на меня с каким-то укором тем же усталым взглядом, наверное, осуждающим непонятное ослиное упрямство, но, не желая огорчать, кого бы то ни было, устало, как бы сквозь зубы, процедил:

  - Ну, хорошо. Поезжайте на станцию к Узилевскому, я позвоню ему, и мы решим, что с вами делать дальше.

  - Огромное вам спасибо, товарищ майор. Простите, что я вас побеспокоил, я просто не знал, куда деваться, к кому обратиться, а так бы я ни за что не нарушил ваш покой.

  Майор протянул руку, и устало поплелся в свою спальню. Спасибо тебе, добрый человек, твердил я по пути на Тучинку.

  Капитан Узилевский встретил меня с торжествующий улыбкой, как победитель вчерашнего противника. Он хотел одного. Я должен просить у него прощения и умолять оставить на станции до конца службы.

  - Ваша просьба удовлетворена, - сказал он, - теперь выбор за вами. Где вы хотите служить, в какой полк вас перевести?

  - В какой угодно полк, лишь бы не отправили обратно в Брест, - сказал я.

  - Вы хорошенько подумайте, где вы хотите служить. А лучше изложить свою просьбу в письменном виде.

  - Я уже думал. Любой полк в Минске мне подходит.

  ˗ Тогда пишите ... изложите свою просьбу на бумаге в виде заявления на имя майора Амосова.

  ˗ Завтра будет готово.

  ˗ Нет, сегодня, прямо сейчас. Вот вам ручка, я дарю ее вам на время написания заявления. Хотите, продиктую. Итак, пишите...пишите, пишите, не стесняйтесь. Я постараюсь, чтоб ваша просьба была удовлетворена.

  ˗ Я вам совсем не нужен?

  ˗ Как вам сказать. Замену я вам нашел, Касинец, очень старательный парень и главное, он предан своему командиру, а от вас такой преданности не дождешься.

  ˗ А где Шаталов.

  ˗ Переведен в другую часть. Он бесполезный человек: ночью подружку мусолит, а днем ходит сонный как муха.

  ˗ Ну, наверное, не только в этом дело, ˗ сказал я.

  ˗ А в чем? ну говорите, чего уж...

  ˗ Шаталов образованный парень и умный, а любой образованный и умный ˗ ваш враг. Вот и я...вы меня терпеть не можете, я это хорошо знаю. Когда вы и от меня избавитесь, тогда вы будете чувствовать себя здесь полным и абсолютным хозяином, не так, капитан...Симфулай?

  ˗ Не смейте оскорблять своего командира, не то...

  ˗ Не обижайтесь. Выгоните меня, и все станет на свои места.

  Капитан схватил заявление и умчался в штаб.

  Когда он уехал, некоторые сослуживцы советовали мне покориться и просить капитана оставить его здесь, но я сказал:

  - Покориться? ему? Ни за что в жизни.

  - Ну, как знаешь, - сказал Касинец.

  - У нас здесь не так уж и плохо, что ты так упрямишься, - сказал солдат Рыбицкий.

  - Он меня сожрет. Ненависть ко мне глубоко засела в его куриные мозги, и не позволит ему оставить меня в покое.

  К вечеру я собрал чемодан, нагрузил его книгами и отнес к Литвиновичам.

  В чемодане были не только книги, но и дневники за прошедшие два года.

  На следующий день капитан заметил, что сундука Витиного нет, и тут же забил тревогу.

  - Я отнес его к знакомым, - сказал я.

  - Покажите мне ваших знакомых.

  - С какой стати?

  - Это не ваше дело, выполняйте приказание, я ваш командир, вы остаетесь здесь на станции, никто вас никуда не переводит.

  - Хорошо, пойдемте.

  У Литвиновичей была только Алла. Она удивилась, что я пришел к ним с капитаном.

  - Что вам нужно? - спросила она его, с презрением глядя на его жирное, начавшее покрываться морщинами лицо.

  - Скажите, мой подчиненный оставлял у вас чемодан с книгами? - спросил капитан.

  - Оставлял, а что?

  - Так, ничего. Я просто думал, что он обманул меня и оставил свои вещи у кого из подозрительных неблагонадежных людей, а вы, я вижу, девушка из простой семьи и я теперь могу быть уверен, что... а вы дружите?

  - Это мое дело, с кем я дружу. Вы не устраивайте мне допросов, я, слава Богу, не ваша подчиненная.

  - Хорошо, хорошо, вы только не злитесь. Мы все обязаны проявлять бдительность, поскольку враги не дремлют. Желаю вам успехов в любви.

   Когда вернулись в землянку, капитан построил взвод и, расхаживая перед строем, произнес речь.

  - Дисциплина товарищи в нашем взводе должна стоять на первом месте. Этому нас учит товарищ Ленин, вернее вечно живой Ленин. Ефрейтор Славский систематически нарушал дисциплину и непочтительно относился к своему командиру. Я человек терпеливый и очень долго терпел его ухмылкам, особенно в первые дни, когда меня к вам назначили. Потом я начал замечать за ним вольномыслие, какие-то рассуждения, высказывания, оценки тем или иным событиям. Это противоречит воинским уставам. Солдат не должен рассуждать, думать, хоть и голова у него на плечах, он должен говорить только несколько слов, а именно: так точно, слушаюсь, есть, никак нет -и, - когда благодарят за службу, - служу Советскому союзу. Вот что он должен говорить. Ему, видите ли, вздумалось подавать рапорт о переводе в другую часть в тот момент, когда мы его никак не могли перевести, потому что некому было принимать сигналы. Но теперь у нас есть товарищ Касинец, который уже доказал, что без солдата Славского, станция будет функционировать точно так же, как и раньше. Теперь мы можем отпустить солдата Славского и мы его отпускаем. Я ему уже подобрал место, и я прослежу за тем, как он будет там служить. Есть ли ко мне вопросы?

  - Кто следующий на очереди? - спросил рядовой Рыбицкий.

  - Это военная тайна, - ответил капитан.

  - Витя был хорошим работникам, - сказал Рыбицкий, - можно было его и у нас оставить.

  - Я его просил подумать хорошенько, где бы он хотел служить. Так знаете, что мне ответил? - В любом полку буду служить. - А вот, чтобы попросить меня, как следует - не хватило духу. А теперь уже поздно: приказ о его переводе подписан. Так что, товарищ Славский, отправляйтесь в 605 полк. Там вас уже ждут.

   23

  Накануне нового года я с чемоданом, полным книг и одной авоськой, в которой тоже были книги, появился в штабе 605 зенитного полка.

  - Вы к кому?- спросил дежурный с повязкой на руке.

  - К майору Финкельштейну.

  - Вам майор Филькенштейн? Ого, сам майор Финкельштейн! А знаете ли вы, что майор Финкельштейн великий человек, профессор марксистско-сталинских наук.

  - Так точно.

  - Тогда второй этаж, пятый кабинет. Свою поклажу оставьте здесь. Мало ли, что у вас там. А зачем так много книг? Для чего они вам? Уставы имеются в каждом подразделении. А, может, у вас там агитационная литература? Смотрите, а то Сибирь еще не заполнена предателями.

  - Я уставы все выучил, а теперь читаю художественную литературу. А что касается агитационной, сам не прочь бы посмотреть, почитать, что там наши враги пишут о нас.

  - За что вас Узилевский выгнал из штаба БВО. Здесь вам читать тоже не дадут.

  - Посмотрим, - ответил я.

  Я поднялся на второй этаж. В коридоре тихо, безлюдно, светло. Большие окна, глядевшие на спортивную площадку, наполовину завешены тонкими занавесками белого шелка.

  Майор Финкельштейн сидел за овальным столом, грыз семечки. Я приложил руку к головному убору, стал навытяжку.

  - Я направляю вас на командный пункт нашего полка, что расположен на Логойском тракте. Вы когда-то там служили, кажется, после окончания полковой школы. Будете связистом. Взводом связи командует наш замечательный офицер, старший лейтенант Слобода, извини, оговорился, Слободан. Мы вас ставим на довольствие, можете идти.

  - Есть: можете идти!

  - Неправильно!

  - Есть: неправильно!

  - Надо отвечать: слушаюсь! Распустили вас там, в штабе...

  - Слушаюсь: распустили в штабе округа. Так точно, товарищ майор. Распустили нас тама.

  - Ну, вот это другое дело, идите!

  - Слушаюсь: идите.

  - Давайте, дуйте!

  - Слушаюсь: давайте, дуйте.

   Майор Финкельштейн встал, похлопал меня по плечу, открыл передо мной дверь и максимально вежливо вытолкал за порог.

  - До чего же хороши советские солдаты, - сказал он про себя. - Да из них можно веревки вить. Но ты, голубчик притворяешься, я уже знаю. Наш человек укоротит твой нрав, он в этом деле специалист.

   ***

  Я добрался на командный пункт, что расположился на Логойском тракте в сумерках 31 декабря. Здесь все было знакомо, только солдаты были другого призыва. Старший лейтенант Слободан, так мало похож на еврея, сейчас, накануне Нового года, давал накачку своим солдатам:

  - Вы - лодыри, неряхи, прохвосты. Вам лишь бы спать до потери пульса, а больше никто ничем не интересуется. Кровати у вас заправлены плохо, канты навести не можете, в тумбочках неразбериха: зубные щетки вперемежку с сапожными, дно тумбочек измазано гуталином, воротнички гимнастерок грязные, портянки грязные, вонь от них: в носу щекочет. Материальную часть автомата знаете исключительно плохо. Стволы личного оружия грязные, а должны блестеть, как у кота одно место. Понимаете вы это, или не понимаете? Не понимаете, конечно. Но я научу вас родину любить, вы у меня попляшите. Смирно! Взвод, вольно! Правую, нет, левую ногу вперед, ша-агом марш! Рядовой Денисенко! что идешь в развалку, твою мать! Взвод, стой! Рядовой Денисенко выйти из строя! Два наряда вне очереди! Сегодня в честь нового года пойдете рабочим по кухне! Становитесь в строй! Как я от вас устал! Кто вас только воспитывал, как вас в комсомол принимали? Я таких олухов в жизни не видел! Вы пособники империализма, хоть и считаете себя преданными родине и октябрьской революции.

  Я, поставив свою поклажу на садовую скамейку, пристроился к взводу в хвосте и отстал на два шага.

  - А это что за чукча? откуда ты взялся? В казарму би-игом арш! Сержант Моцный! Займитесь строевой подготовкой с этими лодырями, а я этого оприходую. - Зачем вам так много книг? У нас здесь не изба-читальня, мы тут выполняем боевую задачу, а в свободное время учим уставы, да биографии гениев всего человечества, - сказал Слободан, сверля меня глазами-буравчиками.

  - А куда теперь девать это добро?

  - Выбросите в мусорный контейнер весь этот хлам.

  - Я не могу это сделать, товарищ старший лейтенант: у меня там учебники за восьмой класс. Я в школу ходил. Мой командир отпускал меня иногда в вечернюю школу в свободное время.

  - Знаю я, как он вас отпускал. Но вы очень неблагодарный солдат. Нос кверху задирали, ставили себя выше своего командира. Отсюда у вас все беды.

  - Я буду смирным, как овечка, если вы меня будете иногда отпускать сдавать зачеты.

  - Ладно, посмотрим, - загадочно, сказал Слободан. - Идите, располагайтесь. Ваша койка здесь справа внизу. Содержать ее надо в чистоте.

  - А тумбочка?

  - Придется вам тумбочку выделить, иначе вы не поместите все это барахло. - Сержанта Моцного ко мне!

  - Так он же занимается строевой подготовкой со взводом, - сказал дневальный Сидоркин.

  - Смирно! Кру-гом! Шагом марш!

  Дневальный, сломя голову, побежал выполнять приказание. Вскоре явился сержант.

  - Сержант Моцный! Определите этому солдату место в тумбочке, куда он мог бы положить зубную щетку и мыльницу, и свои уставы. И койку ему выделите.

  - Нет свободных коек, товарищ старший лейтенант, - сказал сержант Моцный.

  - Тогда в тумбочку его поместите, пусть спит в обнимку с книгами.

  - Но...

  - Никаких но, выполняйте приказание.

  - Есть выполнять приказание.

  Сержант Моцный был хороший парень, его любили солдаты и ненавидели Слободана.

  - У нас тумбочка на четверых, - сказал он мне.- Количество проживающих здесь превышает санитарную норму приблизительно в три раза. Особенно тяжело заправлять кровати. Утром в казарме духота не только от спертого воздуха, но от мата - густого, едкого, как дым. В тумбочку можно поместить мыльницы, зубные порошки и зубные щетки, а на нижней полке - гуталин и сапожные щетки для чистки кирзовых сапог. А ночевать будете на месте того солдата, кто будет на дежурстве в ночную смену.

  - Это каждую ночь на другой кровати?

  - Приблизительно.

  - Вот это да! А куда девать чемодан? - спросил я сержанта Моцного, показывая ему полный чемодан книг.

  - Чумайдан? А х. его знает. А, сдай в каптерку, - посоветовал сержант.

  - Ребята не станут роптать, что я буду кормить тараканов на их кроватях в то время, когда они дежурят? А в тумбочке, которую вы мне предоставляете, полно щеток одежных, для сапог и зубных, все перемешано, - как сюда поставить свою?

  - Выгребай, и в мусорный бочок, они все равно зубы не чистят. Давай выгребай все оттуда, я разрешаю.

  Я сгреб все: зубные и сапожные щетки, коробки с зубным порошком, мыльницы и просто так лежавшие куски мыла, пачки с бумагами, ручки и карандаши, и аккуратно сложил на нижней полке, а верхнюю занял под книги, общие тетради и зубную щетку. В одной тетрадке было около двухсот стихотворений, во второй дневник за полгода, в третий - всевозможные наброски. Здесь были и учебники и тетради по математике, языку и другим предметам за восьмой класс.

  - Ты что, в школу ходишь? - спросил сержант Моцный.

  - Да, хожу. В восьмой класс. Интересно, здешнее начальство не будет мне чинить препятствие посещать школу дважды в неделю?

  - Учеба это хорошее дело. Почему должны препятствовать? Вон мы все сидим, баклуши бьем, жрем и воздух портим от нечего делать. Я по ночам плохо спать стал, клопы заели. Книгу бы, какую прочесть, но негде ее взять. Кроме газет и радио проводки, здесь ничего нет. И никому дела нет.

  - Я могу организовать библиотеку - передвижку, - сказал я.

  - О, это было бы превосходно. Почему раньше никто об этом не догадался? Ну, ты молодец. Откуда тебя перевели к нам?

  - Из штаба БВО, - не без гордости ответил я.

  - Ого! ну, конечно, конечно, у вас там другие люди, другая обстановка. Я подойду к Слободану, доложу, откуда ты. От него многое зависит. Он чистокровный еврей, но пейсов и следа нет.

  - Ну и что же?

  - Как что? говорят, командир полка тоже еврей, понял?

  - Теперь понял, - вздохнул я.

   24

  О желании организовать библиотеку-передвижку вскоре узнал замполит, старший лейтенант Бородавицын; это был повод для немедленного знакомства с новичком. Сразу же, после нового года, а новый год для рядовых солдат ничем не отличался от обычных дней, зашел в казарму и изумился: солдат сидел на табуретке, возле железной кровати и читал "Исторический материализм".

  - Вам все понятно, о чем говорится в этой книге? сидите, сидите, не надо вставать. Эта книга делает для вас исключение: можно не вставать, когда она у вас в руках, и вы ее читаете. Мне сказали, что у вас нет собственной койки. Так вот, я все сделаю, чтобы она у вас была и как можно скорее.

  - Спасибо. А что касается книги, мне понятно, товарищ старший лейтенант, - спокойно ответил я. - До победы Октября, все было ложно, псевдонаучно, все не так, все вкривь и вкось шло, а с победой великого Октября исторический процесс вмонтирован в правильное русло. Вот почему Советский союз впереди планеты всей.

  - Да, да, вы правы, вы совершенно правы. Вы, наверное, в институте учились. С какого курса вас призвали в армию? - с жаром спрашивал Бородавицын.

  - Я только семь классов окончил, а теперь в восьмом учусь, в вечерней школе на улице Долгопрудной. Мне хотя бы два раза в неделю разрешали посещать консультации с 18 до 22 часов по вторникам и четвергам. Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, мой командир старший лейтенант Слободан, разрешит, посещать консультации или нет? Он мне сказал: посмотрим.

  - Я берусь на него воздействовать, обещаю вам. Здесь нет ничего плохого. Часто солдаты просто так болтаются, иногда умудряются наклюкаться самогона до потери пульса, а потом безобразничают, а мне приходится краснеть за них. И не только краснеть. Выговор можно получить за упущение в воспитательной работе. А тут учеба...благородное дело. А, знаете, я переговорю с командиром батареи капитаном Самошкиным, он добрый человек: к солдатам относится, как к своим сыновьям. Он не может вам не разрешить. А за передвижку возьмитесь. И как это раньше я сам не догадался? Вам, видать, эта книга здорово помогает смотреть вперед. Это очень, очень хорошо, молодец. Так держать.

  - Есть так держать! - вскочил я и вытянулся в струнку.

  Бородавицын ушел чрезвычайно доволен, и прямиком направился к командиру батареи капитану Самошкину. У Самошкина сидел Слободан. Они быстро втроем решили положительно простой вопрос - разрешили солдату посещать вечернюю школу дважды в неделю и один раз в неделю ездить в Мойсюковщину обменивать книги для своих сослуживцев. Я был на седьмом небе от счастья. По средам, во время обмена книг, я умудрялся посещать центральную библиотеку города, носящую имя вождя октябрьского переворота. В библиотеке я был не новичок. Бывал здесь и раньше, библиотечные работники знали меня, и старательно подбирали для меня любые книги, которые не носили секретный характер.

  Солдаты быстро привыкли к тому, что новичок пользуется льготами, что он трижды в неделю отлучается за пределы батареи и разгуливает по городу, пусть это и школа и передвижка, поскольку никого из них практически никуда не отпускали. Если кому выдавали увольнительную один раз в месяц, то это было жестом отеческой заботы о досуге рядового солдата.

  Вдобавок, на одном из собраний, посвященных знаменательной дате ( то ли Ленин родился, то ли умер, то ли осчастливил Надежу Константиновну своим согласием жениться на ней, а то и чихнул в сторону империализма), Бородавицын в конце своей длинной и весьма сумбурной речи, сказал:

  - Освобождение народов от капиталистического ига не за горами. Мы расквитаемся с империалистами. У нас самая мощная и самая передовая армия в мире. Я недавно, на прошлой неделе случайно зашел в казарму и вижу: сидит солдат, книжку читает. Что он читает? подумал я. Я подошел ближе и смотрю: наш новичок Славский "Исторический материализм" штудирует. Признаться, я эту книгу сам не читал, я только планировал ее взять в библиотеке, а тут обыкновенный солдат, простой солдат изучает материализм, да не какой-нибудь, а исторический, понимаете вы это? В какой армии это возможно? Да с такой армией можно смело освободить весь мир от ига капитализма, такую армию нельзя победить. Нам нужны высокообразованные кадры, способные управлять сложной техникой, а без учения марксизма - ленинизма - сталинизма, это невозможно. Мы с удовольствием разрешили нашему новичку сдавать зачеты в вечерней школе, а его командир, старший лейтенант Слободан готовит его на сержантскую должность. Я всех призываю равняться на рядового Славского.

  - Да он не рядовой, он - ефрейтор, - сказал солдат Пугач.

  - Если у нас собрание комсомольское, - сказал рядовой Денисенко, - то я предлагаю ввести комсомольца Славского в члены бюро нашей комсомольской организации.

  - Я поддерживаю, - сказал Бородавицын. - Кто за?

  Все подняли руки, а кое-кто и обе. Я стал заместителем секретаря комсомольской организации батареи.

  Казалось, мой авторитет возрастал каждый день. Слободан только посмеивался, словно радовался. Он наблюдал за мной, изучал, расчленял мысленно, как ученый лягушку. Что-то недоброе было в этом. Я догадывался, но очень слабо. Я все же ждал, когда его начальник начнет атаку.

  Вскоре меня избрали делегатом на комсомольскую конференцию дивизии, где в огромном актовом зале собралось свыше тысячи человек. В числе, выступающих на конференции, значилась и моя фамилия. Текст выступления, а вернее план, я составил здесь же, сидя на собрании в зале. Ничего в этом выступлении оригинального не было: я просто взял несколько фраз из "Исторического империализма" о том, что народы Европы ждут, не дождутся своего освобождения от ига капитализма. Эти, мало значащие фразы, я хорошо обработал, пропустил их через свое сознание, оформил в последовательную логическую словесную оболочку и четким голосом произнес их с трибуны. Мое выступление конечно же было пустяковое и ложное, однако оно произвело впечатление на аудиторию, поскольку все, кто выступал с трибун, талдычили, что согласно священному учению, наш долг, наша обязанность освободить народы Европы от капиталистического ига, а тут, оказывается, что народы Европы ждут не дождутся этого освобождения. Советский народ жил в мире лжи и наслаждался этой ложью, как куском добытого хлеба или ливерной колбасы.

  Огромный зал, по привычке погрузившийся в дремотное состояние от скучных и однообразных речей, которые плохо читались монотонным голосом, вдруг проснулся, вытянул шеи, а когда я стал прятать бумажку в карман, в которую даже не заглядывал, зал разразился бурными аплодисментами и даже восклицаниями: браво!

  Вскоре был объявлен перерыв. В перерыве меня разыскал молодой лейтенант, сидевший до этого в президиуме; он спросил:

  - Скажите, кто вам готовил текст выступления?

  - Никто не готовил, - ответил я.

  - Ничего не понимаю. У вас что, высшее образование? Вы, может быть, кандидат политических наук, и произведения великого Сталина и Ленина знаете наизусть.

  - Никак нет. Я малограмотный. Что такое всего семь классов? Вот великий Сталин ˗ другое дело. Он ˗ доктор всех наук. До вечера перечислять можно. Двадцать шесть языков знает, по пятьсот страниц в день заучивает наизусть. А Лени знал всего лишь восемнадцать языков.

  - Не может быть. Значит, вы выдаете себя не за того, кто вы есть на самом деле. Это даже подозрительно. - Он извлек записную книжку. - Позвольте узнать вашу фамилию. Я запишу в блокнот.

  - Зачем вам моя фамилия?

  - Я доложу о вас, куда следует, это мой долг. Разведка займется вами. Не может быть, чтобы рядовой солдат, да еще без образования мог так выступить, не заглядывая в бумажку. Только Ленин не заглядывал в бумажку и то, как позже выяснилось, за его спиной Надежда Константиновна пряталась, она читала ему речь с книжки, а он только повторял.

  - Не волнуйтесь, я в коцомоле, как и вы. Разница только в том, что у меня голова на плечах, а у вас тыква, младший лейтенант. К тому же, у нас замполит очень грамотный и очень добросовестный. У нас на батарее все политически подкованы. Если не верите - приезжайте к нам, посмотрите.

  - Это интересно, это заслуживает распространения. Назовите вашу батарею и вашего замполита.

  - Я не имею права. Это военная тайна, товарищ лейтенант.

  - Молодец, солдат, так держать. Я, конечно, все равно узнаю. Ваша фамилия ведь есть в списках выступающих.

  - Она искажена. Моя настоящая фамилия другая. Я ее не могу раскрыть.

  - Я думаю: вас не мешало бы проверить. Вы...подозрительная личность, хоть и выступили вы здорово.

  - Приступайте к проверке, лейтенант, пока я не сбежал.

  Лейтенант ушел чрезвычайно озабоченный, долго потом шептался с кем-то в президиуме, но... в проекте решения, принятом единогласно, был упомянут и старший лейтенант Бородавицын, замполит, в качестве примера высокого уровня политико-воспитательной работы солдат батареи управления 605 зенитного полка.

   25

  С заключительным словом на конференции выступил зам начальника политотдела дивизии полковник Иваненко. Его речь была краткой, немного замешана на тавтологии, но содержательной. Он сообщил о том, что приближаются выборы в Верховный совет республики. Это было выдающееся событие на данном этапе в борьбе с международным империализмом. Выборы - свидетельство дальнейшего развития и укрепления советской демократии, самой передовой в мире. И это было воистину так.

  Я вернулся в часть с высоким авторитетом. Даже командир батареи капитан Самошкин пожимал мне руку. Окрыленный невиданным успехом, я замолвил словечко по поводу сдачи зачетов в вечерней школе. И в этом вопросе меня ждал успех. Только с передвижной библиотекой вопрос затягивался: я просто не успевал. И без того моя частая отлучка с батареи стала бросаться в глаза моим сослуживцам. Ребята мне вопросы не задавали, но относились ко мне как к белоручке и возможно стали завидовать.

  Незадолго до выборов старший лейтенант Слободан собрал свой взвод и стал подробно инструктировать, как голосовать:

  - Вычеркивать какую-либо фамилию категорически запрещено. Урны будут проверяться, если кто испортит бюллетень вычеркиванием фамилии, то на батарее будут искать неблагонадежного, а неблагонадежному нет места в наших вооруженных силах. Лучше пишите на обороте: Да здравствует товарищ Сталин, Слава КПСС. Можно так же: Долой американский империализм, долой поджигателей войны!

  - Это приказ? - спросил я.

  - Это рекомендация, - ответил Слободан. - А почему вы спрашиваете?

  - Если такие рекомендации проводятся повсеместно, тогда зачем проводить выборы, зачем отрывать народ от строительства коммунизма? Не лучше ли этих депутатов просто назначить приказом сверху?

  - Это контрреволюционная агитация. И это говорит комсомолец! У меня уши вянут! Кто с ним согласен, поднимите руку!

  Руки никто не поднял. Все стали переглядываться и немного враждебно посматривать в мою сторону.

  - Позовите сюда замполита, товарища Бородавицына, срочно!

  Замполит явился незамедлительно.

  - Что случилось? - спросил он.

  - У нас тут ЧП. Контрреволюционная агитация объявилась. Этот наш новичок - агитатор. Он против выборов в Верховный совет. Ему, видите ли, не нравится, как у нас голосуют. Он против депутатов Верховного совета. Я не знаю, что делать? Придется в контрразведку докладывать. Кроме того, я видел Узилевского, его бывшего командира. Он не лестно отзывается о нем. Характеристику дал, дай Боже. У меня глаза на лоб. Да и сам я начал к нему присматриваться в последнее время и мне очень и очень многое не нравится в нем.

  - Что именно? - спросил я.

  - Что это вам вздумалось учиться в армии? Надо уставы учить, а вы, понимаешь, алгебру учите. Вы что, собираетесь стать ученым? Так знайте: все учеными быть не могут. Кто работать будет? Кто армию будет кормить, если такие, как вы вобьют себе в башку, что они должны стать учеными?

  - Как вы можете так говорить, вы же секретарь парторганизации? Какие ученые, у меня нет даже среднего образования, я всего в восьмой класс хожу, и осталось мне всего несколько раз поехать в школу и сдать зачеты.

  - Не вы меня избирали - не вам спрашивать, не вам судить меня. Я что отчет перед вами должен держать? наглец! - Он вытаращил глаза, почесал затылок. - За грубость командиру объявляю вам наряд вне очереди. Сегодня же пойдете рабочим по кухне.

  - Да, - сказал Бородавицын, - я от вас этого не ожидал. Кандидатуры наших будущих депутатов обговорены и согласованы с партийными органами, следовательно, с народом, поскольку как вы хорошо знаете: народ и партия - едины. Как же вы изучаете исторический материализм, а такого пустяка не знаете? Это ревизионизм чистой воды. Я просто вынужден присоединиться к старшему лейтенанту по поводу того, чтобы запретить вам посещать школу.

  - Не только школу, но...отныне дальше десяти метров от батареи - ни на шаг, иначе трибунал! Понятно вам это?

  Я терпеливо перенес наказание, но на следующий день последовало новое наказание и опять рабочим по кухне. О том чтобы выйти за пределы батареи хотя бы на пять минут, не могло быть и речи.

  Мне прислали перевод на тридцать рублей, но Слободан не отпускал на почту за деньгами в течение месяца. Тогда я отправился на почту без разрешения. А Слободан только этого и ждал. Он закатил истерику на всю батарею.

  - Под суд! под суд за самовольный уход с боевого поста.

  - Давайте выведем его из состава комсомольского бюро, - предложил замполит Бородавицын, - и на этом ограничимся.

  Капитан Самошкин приказал построить батарею и объявил, что я, как злостный нарушитель дисциплины, лишается права посещать школу, а также права ездить в город в обменный фонд библиотеки.

  На заседании комсомольского бюро, я рассказал о том, с какой симпатией относится к нему его командир, и почему произошел этот конфликт; члены бюро вынесли решение просить командира батареи наказать меня за самовольный уход в дисциплинарном порядке, а школу посещать разрешить, поскольку осталось совсем немного до конца учебного года.

  Но это решение комсомольского бюро осталось без ответа, а Слободан продолжал издеваться с удвоенной энергией. Даже Узилевский со своими причудами показался пай-мальчиком. Это кончилось нервным срывом, и я попал в больницу - военный госпиталь. Там продержали с недельку и отпустили.

  - А теперь я запрещаю вам читать и писать, - сказал Слободан. - Но для того, чтобы мой приказ был выполнен, чтоб я в этом нисколько не сомневался, я должен произвести у вас обыск. Выверните все карманы, только живо! У меня нет возможности тратить время на такое дерьмо, как вы. Так... авторучку на стол, записную книжку на стол.

  Письмо? что это за письмо? на стол письмо, я должен его прочесть. Если там ничего антисоветского нет, я вам его верну. Снимите гимнастерку, брюки тоже снимите! Да сапоги стащите сперва. Их тоже проверить надо. Вы слишком долгое время болтались по городу. С кем вы встречались, мне все надо выяснить. Ваш, так называемый нервный срыв обыкновенное притворство, вам вздумалось лишний раз вырваться в город. - Он перещупал все швы на гимнастерке и брюках, заставил даже снимать трусы, но ничего, кроме крохотной записной книжечки, авторучки, да несколько булавок не обнаружил. - Что ж, маскировка профессиональная, ничего не скажешь. Мне доложили о вашем сенсационном выступлении на комсомольской конференции, вы там, конечно, произвели впечатление, думали, что вас изберут в состав бюро, но не избрали, ваш расчет не оправдался. Берия тоже на многое рассчитывал, он много добился, но в главном он просчитался. Как веревочка не вьется - все равно конец приходит. У меня письмо от вашего брата, двоюродного, правда. Вы с ним хорошо снюхались, а он сидит за измену Родине. Не кажется ли вам, что и вам там сидеть, вместе с ним? Капитан Узилевский, добрейший, преданный нашей партии человек, не смог вывести вас на чистую воду и потому он передал вас в мои руки, а я, можете быть уверенны, справлюсь с этим - выведу вас на эту самую чистую воду, а там вас бросят на сковородку, и тогда вы запоете. А пока одевайтесь, да поживей, я должен проверить вашу тумбочку. Вы готовы? готовы. Тогда пойдем. Ваша койка сразу направо. Да вот она. Откройте тумбочку. Все разложите на кровать, книги, тетради- все! Это что- дневник? Ого! это уже что-то. А это стихи. Вы еще и стихи пишете? Так вы - писатель? Не знал. Посмотрим, что вы там напишете какие мысли в вашей голове бродят. Конечно же, не советские. Посидите тут, никуда не отлучайтесь. Я сейчас вернусь или вас позовут.

   Слободан забрал три толстые тетради и помчался с ними к командиру батареи капитану Самошкину. Самошкин посмотрел тетради поверхностно, и не разворачивая ни одну из них, сказал:

  - Я этим заниматься не буду. Идите к Бородавицыну, это по его части, он отвечает за идеологическое воспитание солдат и вы тоже, поскольку он в вашем взводе.

  - Он враг, я это нутром чувствовал, а вы ему потакали, он втерся к вам в доверие, он обманул, подвел вас. Я сейчас же позвоню в контрразведку дивизии, - запальчиво сказал Слободан.

  - Звоните, конечно, но теперь, после разоблачения Берии, отношение к так называемым внутренним врагам, меняется на глазах. И вы подумайте, стоит ли намиз простого, неглупого парня искусственно делать врага. Вам от этого легче? - Самошкин посмотрел на своего соперника холодными глазами и добавил: - Идите, у меня тут одна работа. Завтра мне доложите обо всем.

  Слободан побежал к Бородавицыну.

  - Давай его сюда, - сказал Бородавицын, - я буду читать его дневник в его присутствии, без него читать, как-то нехорошо, не этично, понимаешь. Надо же, как мы в нем ошиблись, а?

  Я вошел в кабинет замполита, доложил, что такой-то прибыл.

  - Садитесь, - сказал Бородавицын. - Вам здесь сидеть долго. Вон, какая толстая тетрадь. Я буду сейчас читать ваш дневник в вашем присутствии. А вы слушайте, как это звучит со стороны, потому что такое впечатление, что вы и сами не знали, что записывали, для кого и для чего.

  В нескольких местах дневника были изложены крамольные мысли, которые говорили о самостоятельной оценке тех или иных событий и эти оценки не совпадали с мнением родной коммунистической партии. Например, я писал, что все борются за мир и все вооружаются, в том числе и СССР. Советский союз содержит огромную армию в мирное время и это тяжелым бременем ложится на плечи народа.

  "На автобусной остановке в центре города, столице Белоруссии, вчера увидел женщину с ребенком на руках. Он сидела на скамейке и плакала.

  - Что с вами? почему вы плачете? - спросил я ее

  - У меня нет денег на дорогу, я не могу сесть на автобус. Я забыла, что такое молоко и масло, мне не на что купить хлеба. Возьмешь, почитаешь газету, там все есть, полное изобилие, как при коммунизме, а магазины пусты.

  Я вытащил последние три рубля и отдал женщине. Я помог ей, чем мог".

  - Вот, видите! - воскликнул на этом месте Слободан. - Так писать может только враг. Он враг, тайный враг, а тайный враг хуже открытого. В Сибири ему место.

  - Ну что вы? - примирительно сказал Бородавицын, прерывая чтение. - Товарищ Славский просто ошибается. Эта женщина с ребенком...это не типичное явление для нашей жизни. А, возможно, она аферистка, притворщица. Она обманула его. Разве он виноват в этом?

  " Наш взвод собрал старший лейтенант Слободан, не известно только, когда его перекрестили и назвали Слободаным, и приказал нам, солдатам голосовать за кандидатов, чьи фамилии уже внесены в списки для так называемого тайного голосования. Он запретил солдатам вычеркивать какую-либо фамилию. Кому нужны такие выборы? не проще ли назначить приказом этих депутатов? Можно подумать, что депутаты, эти Верховные советы, что-то значат, ведь вся власть в руках партии!"

  "...Если мы боремся за мир, почему бы нам ни сократить армию наполовину? В одном Минске солдат больше, чем гражданских".

   26

  Чтение длилось три дня. Слободан сидел рядом с Бородавицыным, ерзал на стуле, когда речь шла в дневнике и о нем в весьма не лестной форме. Бородавицын чаще назывался сокращенно: Борода. Когда чтение, наконец, кончилось, Бородавицын сказал:

  - Пусть этот дневник останется у меня, я уберу его в сейф. Скоро демобилизация. В день вашего увольнения в запас я вам верну ваш дневник и тетрадь со стихами. Слово советского офицера и коммуниста. Мы тоже сделаем выводы. Может, мы где-то и ошибаемся.

  Это высказывание замполита несколько успокоило меня, но я чувствовал себя виноватым перед Бородавицыным. Почему я сокращал его фамилию в дневнике? Это, конечно, покоробило и обидело честного советского офицера.

  - Извините меня, пожалуйста! - сказал я Бородавицыну.

  - За что? - спросил Бородавицын.

  - За Бороду.

  - Ну, это ерунда. Возвращайтесь в свой взвод и забудьте это малозначащее приключение.

  Я облегченно вздохнул и вернулся к своим.

  Дела вроде бы складывались не так уж и плохо. Даже Слободан сделался мягче: не кричал, не шумел, не придирался не только ко мне, но и к другим солдатам. Неужели сделал выводы и он? Возможно ли такое? Короче, все, что ни делается, делается к лучшему.

  Однако, через два дня на батарее появился майор из контрразведки дивизии. У него было неприятное лицо дебила, с огромным красным носом, стеклянными глазами, глядящими обычно в одну точку, ботфорты новенькие, кованые. Он стучал ими как кувалдами. Солдаты так и шарахались от него, как лягушки от крупной змеи.

  " Это за мной, - подумал я, и холодная дрожь пробежала по спине. Вдобавок, я увидел машину во дворе, на которой приехал майор. У машины небольшой кузовок с одним окном выше задних колес с окошком, похожем на грубую решетку.

  - Что мне взять с собой? Мыло, зубную щетку, бумагу, ручку. Буду письма строчить из Сибири. В первую очередь родным. Так, мол, и так, попался малость. Чернышевский сидел за то, что звал Русь к топору, и я посижу за неправильное толкование миссии советских вооруженных сил в деле освобождения всего человечества от капиталистического ига. Отец меня поймет. Он хороший человек. Эх, как я его подвел! Единственный сын и тот сел. А мать? что будет с матерью? Она начнет плакать день и ночь. Матери все одинаковы. Им дела нет до политики, им родное дитя ближе и понятнее всяких там миссий и форм борьбы за мир. Пойду сам, добровольно, протяну руки: надевайте наручники".

   Я постучался в дверь, за которой сидел этот страшный человек с раскрытой пастью, как у змеи, а я был той лягушкой, которая сама мимо своей воли, ползла к нему в эту пасть.

  - Войдите! - глухо прозвучало за дверью.

  Я открыл дверь и, виновато глядя себе под ноги, потому что стеклянных глаз майора никто не выдерживал. Я постоял несколько молча, но майор не поднимал головы, он копался в своих бумажках.

  ˗ Ну чего пришел, пострел, буржуазный ...хвост.

  ˗ Прихвостень, вы хотели сказать.

  ˗ Приблизительно. Побудь в коридоре, подожди вызова.

  ˗Так уже вызов был, ˗ сказал я, радуясь, что начался диалог. Но майор поднял голову и устремил свои стеклянные глаза. Холодная струя еще раз пробежала вдоль спины, а когда стали дрожать колени, я быстро повернулся и исчез за дверью.

  "Ничего, обойдется, мелькнуло в голове. Подумаешь, женщине последние три рубля отдал. Разве это преступление перед советской властью? Придурки, чертовы. А еще там про армию, про то, что мы боремся за мир и в то же время вооружаемся и пока от лозунга освободить все народы от капитализма силой оружия не отказались. Наверно это и будет преступлением. Накостыляют".

  В коридоре скамейки не было, пришлось стоять, маршировать, пять шагов к выходу, пять к двери, за которой восседал Громов.

  Капитан Самошкин тоже испытывал неудобства: он не мог войти в свой кабинет и тоже слонялся из угла в угол и все из˗за меня.

  Сослуживцы изредка поглядывали в мою сторону, но ближе никто не подходил, мало ли майор заметит и приобщит невинного к делу.

  Наконец входная дверь открылась. Проем заполнила сытая фигура с шеей в две складки и массивным животом.

  ˗ Заходи, писака.

  ˗ Есть зайти. Служу Советскому союзу.

  ˗ Я в этом сомневаюсь.

  ˗ Почему, товарищ майор?

  ˗ Какие иностранные языки ты знаешь? Говори правду и только правду.

  ˗ Я кроме русского ни одного языка не знаю.

  ˗ А Закарпатский?

  ˗ Так это же диалект. В Закарпатье проживают русины. 600 лет тому Древняя Русь оставила нас на произвол судьбы. Нас прихватили австро˗венгры, потом чехи, потом снова венгры и только в 44 нас освободила советская армия по пути в Берлин.

  ˗ Какая разведка тебя завербовала?

  Я вспыхнул и стал вредничать.

  ˗ Американская, немецкая, японская, французская и..., какая там еще? а, египетская.

  ˗ Ну, хорошо. Вот тебе анкета, заполни. Я тебе даю два часа.

  Я взял огромные два листа, каждый из них складывался вдвое, и получалось четыре листа альбомной страницы. Там было много вопросов. Последний под номером 81.

  ˗ Товарищ майор, я никогда не заполнял такой важный документ. Я не смогу за два часа выполнить ваше задание.

  ˗ Сколько тебе нужно.

  ˗ Неделя минимум и то с консультантом.

  ˗ Иди, позови Бородавицына.

  ˗ Слушаюсь.

  Бородавицын оказался у себя в кабинете, он все листал какой˗то том Ленина, что˗то подчеркивал, но чаще лупил себя по лысине, сам себя наказывал за то, что не понимает ленинской "мудрости".

  ˗ Поможете этому сморчку заполнить анкету. Запасных экземпляров у меня нет, нам выдают в ограниченном количестве. Как указывал великий Сталин: с развитием социализма количество врагов возрастает, поэтому каждая анкета на учете.

  Капитан Бородавицын вытянул голову вперед, руки по швам.

  ˗ Есть, товарищ майор. Пошли, сморчок.

  Вскоре майор тоже вышел. Не закуривая, он сел за руль и умчался. Я приложил руку к груди и глубоко вздохнул.

  ˗ Страшный человек, правда, товарищ капитан?

  ˗ Родине служит..., как полагается, ˗ покривил душой Бородавицын. ˗ Как же вы так вляпались со своим сочинительством?

  ˗ Это сионистский заговор, товарищ капитан. Еврею Слободану позвонил еврей Узилевский, или Узелок, я перед ним виноват, конечно, но если бы вы только знали, какой это гадкий человек. Он пробовал найти на меня компромат, но не смог: мозги не те, а вот Слободан нашел. В моем дневнике ничего такого нет, что могло бы заинтересовать разведывательные органы, правда, товарищ капитан?

  ˗ Идите, отоспитесь, небось, все ночи не спал, отдохните, а завтра начнем заполнять анкету. Дня через два мне звонить майору Громову. Самое главное, не допустить ни одной ошибки. Анкета, я вижу довольно сложная, возможно она идет по второй категории сложности и относится к врагам народа.

  ˗ Я ˗ что, враг народа?

  ˗ Ну, это еще надо доказать. Особенно сейчас..., после смерти великого вождя народов, который....сами должны знать...

  Я еще ничего не знал, и как˗то было безразлично, что будет дальше. Я вернулся в казарму, прилег в одежде и заснул как убитый.

   27

  Мы весь день сидели с Бородавицыным за заполнением анкеты, в которой было 81 вопрос и на каждый надо было ответить. Я тут же достал анкету и взялся за перо, но не успел обмакнуть в чернило.

  - Не спешите. Я вот тут принес бумагу, запасной лист бумаги, надо будет расчертить и записать все вопросы карандашом, а потом вписать ответы ручкой. Это, так сказать предварительно. Если не сделаете ни одной ошибки, тогда завтра с утра сядете переписывать. Это ответственная и сложная работа. Я за вас отвечаю. Слушайтесь меня. Майор Громов строгий человек.

  - Да, глаза у него, как у совы, - согласился я, но такая оценка не устроила капитана.

  - Вы не того, не очень-то. Были бы вы моим сыном, я бы вас выпорол, честное слово. Вам нравится самому себе вредить, несносный мальчишка, а уже на третьем году службы.

  - Знаете, лучше бы меня выпороли, но оставили в покое и вернули мои стихи и дневник. Это просто издевательство. Почему вы, мои командиры, так не поступили?

  - Это не ко мне, а к Слободину.

  - Он мерзкий этот еврей Слободан. Я умру с именем его на устах.

  Я пробовал чертить черновик, но линии получались кривые, а в кривых линиях появлялись ошибки не только в вопросах, но и в ответах. Было видно, что я, сморчок, не справлюсь с важным правительственным заданием.

  - Ладно, давайте, я попробую, - предложил капитан Бородавицын. Он извлек грамоту из нижнего ящика стола, на которой красовался вождь, повернул ее изображением вниз и стал прикладывать к черновику вместо линейки. На батарее была одна линейка, она находилась на командном пункте.

  Хорошо заточенным карандашом он провел линию, улыбнулся и сказал:

  - Вот видите? делайте, как я.

  У меня получилось, как у него, я обрадовался, а он похлопал меня по плечу.

  - Я не верю, что вы - враг народа, вы слишком молоды. К тому же в школе вы были секретарем комсомольской организации. Потом, ни американцы, ни японцы в деревне не работают. Кто вас мог завербовать?

  - Ну, если майору нужно, если у него в плане на это полугодия разоблачить двадцать- тридцать солдат, то я могу войти в их число. Тогда ничего не сделаешь. Мой командир Слободан подал сообщение на своего подчиненного вовремя.

  - Говорил я ему. И капитан Самошкин стоял за вас горой, но не помогло.

  - Потому что вы не евреи.

  - Ну, давайте работать. Я вижу вас можно оставить и одного. Уже скоро обед.

  - А мне можно пообедать?

  - Конечно.

   ***

  К десяти вечера я анкету заполнил, но не до конца. Было несколько вопросов, на которые я не смог найти ответа. К ним относились: где похоронена бабушка и дедушка, служил ли дедушка в венгерской или австро-венгерской армии, почему у отца было две коровы, одна собака и три курицы, сколько раз я встречался с двоюродным братом, который сейчас находится в Магадане по 58 статье за измену Родине.

  - Товарищ капитан, а если я сочиню, напишу: только вчера прибыл из Магадана, цветущего города, это моя 101 встреча...

  - Что вы? Боже сохрани! Майор наперед все знает.

  - Вы допустили ошибку, капитан. Бога нельзя вспоминать. Надо говорить так: Ленин сохрани, так как он - бог.

  - Да, вы правы. Это у меня от матери. Не заполняйте ячейки, если не знаете на них ответ. Решите с майором.

  К концу недели появился майор. Я засуетился. Теперь уж точно посадит в воронок и увезет. Ну была, ни была. Я подошел к двери, рванул ее на себя.

  - Я пришел, моя фамилия...

  - Я знаю, - сказал майор. - Когда освобожусь - я вас вызову. Подготовьтесь.

  Я бросился в казарму, стал собирать чемодан. Сослуживцы обступили меня.

  - Ты куда это собираешься?

  - За мной пришли.

  - Майор?

  - Да, он. Сказал, чтоб я подготовился. Прощайте ребята, не поминайте лихом.

  - За какие грехи хотят тебя упечь?

  - За вольномыслие.

  - Да? Тоже революционер нашелся! Ты разве забыл, что язык мой - враг мой? Помалкивать надо. Соглашаться со всем, что говорит партия. А не высказывать вслух то, что ты думаешь? Мы о тебе были другого мнения. Ну, разве можно держать дневник в тумбочке, а самому в госпитале валяться, скажи? Да тут каждое письмо, что мы посылаем родителям, просматривается.

  - И те письма, что нам приходят тоже вскрываются, - сказал сослуживец Денисов.

  - Я всего этого не знал, - произнес я.

  - Теперь будешь знать. Прогуляешься по ленинским местам - все узнаешь.

  - А путевку уже выписали?

  - Майор выпишет, он, наверное, сейчас этим и занимается, - сказал я и поднял чемодан.

  - Давайте, ребята, соберем ему хоть по рублю на дорогу, - предложил рядовой Денисенко.

  - Спасибо, мне ничего не нужно, ведь я отправляюсь в коммунистический рай, а там все бесплатно, - как можно тише произнес я.

  Рядовой Цыпин поднялся и кошачий походкой вышел из казармы. Через какое-то время пришел дежурный и громко произнес:

  - Солдат Славский, к майору!

  - Ну, все, пора. - Я схватил чемодан и направился к двери. Вид у меня был подавленный и грустный.

  - Держись! - сказал кто-то.

  - Ни пуха, ни пера!

  - Пиши нам!

  - Не падай духом!

  Я вошел к майору с чемоданом в руках, майор уставил на меня свои стеклянные глаза.

  - Чемодан зачем? Садитесь! Арестовать вас- это не моя обязанность. Надо будет - вас арестуют, не беспокойтесь. Это делают другие люди, я же веду наблюдение, определяю, так сказать выявляю, таких как...

  - Я, - подсказал я.

  - Возможно. Вы чувствуете себя достаточно виноватым, чтоб вас изолировать?

  - Я ни в чем не виноват, товарищ майор. Это голова дурная, - сказал я.

  - Ну, да: не в ту сторону повернута. А почему вы мне про свой дневник ничего не говорите?

  - Откуда вы знаете про дневник? - изумился я.

  - Мы все знаем, - сказал майор.

  - Я могу вернуться в казарму?

  - Идите, - недовольно пробурчал майор. Он выглядел несколько подавленным. Какое-то время, после Сталина в мир иной, ленинские гвардейцы ходили с опущенными головами, потому что лозунг: сажать, сажать и еще раз сажать, решили притормозить. Ах, если бы жив был Ленин. Он бы этого не допустил, поскольку такое послабление было бы...разгильдяйством и скатыванием в сторону буржуазной демократии.

  Я долго ждал вызова, но меня никто не вызывал. Прошло три часа. Я валялся на кровати и вытирал мокрые глаза. Мой чемодан с книгами я просунул подальше под металлическую сетку и теперь хотел вскрыть. Но этого нельзя было делать. А вдруг позовут. В семь вечера, когда уже начало смеркаться, я вышел во двор. Машины не было, майор уехал, возможно ему поступил неожиданный звонок.

   28

  Дневник попал в руки начальнику контрразведки дивизии полковнику Ковалеву, довольно образованному офицеру. Он читал дневник неимоверно долго, хохотал над ним и со многим соглашался. Он прекрасно знал, насколько лжива и коварна партийная пропаганда и как советский союз борется за мир, но он знал и то, что об этом вслух говорить нельзя. Даже ему, полковнику, а не то, что простому солдату. Он вызвал майора Громова и сказал:

  - Ты изредка наведывайся на батарею, не упускай из виду этого писаку, а я тут почитаю этот журнал на досуге, а затем передам Фролову начальнику политотдела. Никаких там мер к солдату не принимать, не пугать, этих офицеришек приструнить. Чего это они доводят солдат до обморочного состояния?

  - Но, товарищ полковник, это все антисоветчина в полном смысле этого слова, - сказал майор Громов. - Если бы это было года два тому назад, военный трибунал приговорил бы автора этих пасквилей к расстрелу.

  - Да, согласен, но теперь атмосфера немного изменилась, - весело сказал полковник. - Это касается и нас с вами. Нам теперь легче дышится, верно? Но, чтоб совсем тебе не помереть со скуки, проверь этого солдата по полной программе...всю его родословную, узнай, чем дышал его дед и где он похоронен. Когда получишь все данные, придешь, доложишь.

  Майор Громов устало поднялся и медленным шагом направился в свой кабинет выполнять задание. Полковник Ковалев только раскрыл тетрадь, чтоб продолжить чтение дневника, как в кабинет бравой походкой ввалился начальник политотдела дивизии полковник Фролов, высокий стройный, седовласый, немного хмурый, немного озабоченный с виду офицер.

  - У меня папиросы кончились, пришел одолжить, извини, ничего не поделаешь. Сам знаю, что курить вредно, а никотин это яд, - сказал Фролов, усаживаясь в мягкое кресло напротив начальника контрразведки.

  - От никотина потенция падает, а у тебя жена молодуха, смотри: как бы тебе рога не наставила, - засмеялся Ковалев, протягивая пачку с папиросами.

  - Да знаю, знаю. Но работа такая... стараешься, стараешься, из кожи вон лезешь, чтоб поддержать моральный дух на уровне, а тут...то одно, то другое. В полку связи офицеры изнасиловали повариху, молоденькую девочку, только что окончившую поварские курсы. Девочка в больнице в плохом состоянии. Мало того, что они ее насиловали, так они еще какую-то деревяшку ей туда запихнули. Звери, а не люди. И это советские офицеры. Их, если не посадить, так разжаловать надо. Обязательно разжаловать, вплоть до рядового.

  - Я тебе тут еще одно дело подброшу, не серчай, у тебя сердце крепкое, держись, - сказал Ковалев, пристально разглядывая лицо Фролова, которое корчилось в гримасе.

  - Что еще за дело? говори, не томи душу, - поднял голову Фролов.

  - Ко мне попал дневник одного солдата. Он тут такое пишет: за голову схватишься. Хочешь почитать? Правда, я сам еще не закончил, но если не терпится, могу уступить. Тут пока не шпионаж, тут инакомыслие, это ближе тебе, поскольку ты отвечаешь за идеологию. Возьми. Мы сегодня пошлем запрос по месту его жительства, ответ придет через недельку, не позже, а ты за это время все прочитаешь. Оно пригодится. Чтобы успешно вести борьбу с противником, надо его хорошо знать. Да и в методы воспитания не мешало бы внести кое-какие коррективы.

   29

  Полковник Фролов в этот день задержался на работе дольше обычного: он проглотил почти половину дневника. Он не отвечал на звонки, но тут дежурный доложил, что на проводе супруга, и полковник тут же снял трубку.

  - Что моя радость? - сказал он ласково.

  - Кисочка, котик мой пушистенький, что это ты свою Галочку совершенно позабыл? Я так по тебе соскучилась, приезжай поскорее. Я тут тебе блинчики с икрой готовлю. Ну-ну, не возражай мне, пожалуйста, я знаю, ты сейчас начнешь мне тут про государственные интересы рассказывать, да о воинском долге. Знаю я эти басни. Давай закругляйся.

  - Сейчас иду, вот, собираю портфель и топаю домой, я тоже хочу к тебе, мой Галчонок. Целую тебя.

  Фролов впопыхах сунул в портфель перчатки, чернильницу, совершенно новую, еще не вскрытую и мой дневник и бегом спустился на первый этаж, вышел во двор, где его ждала служебная машина.

  - Домой, срочно! - приказал он шоферу. - У цветочного магазина остановишь, мне нужны цветы, много цветов и цена, чтоб была приличная.

  Тот, кто знал полковника Фролова по службе, никак не мог бы представить его в домашней обстановке. На работе Фролов был строгим, принципиальным, даже жестким человеком, - он мог и погоны сорвать с плеч офицера, как маршал Жуков с генерала Смирнова, мог на гауптвахту посадить, за просто так, - но дома, в объятиях своей прелестной, молодой жены, он становился мягким, добрым, податливым, как разогретый воск. И чрезвычайно говорливым. Его жена, Галина Васильевна, была в курсе всех его служебных дел, хотя военным было категорически запрещено делиться новостями, относящимися к служебной деятельности, в домашней обстановке.

  - Спасибо, котик, - сказала Галина Васильевна, принимая цветы от мужа и подставляя ему свои прелестные губки для поцелуя. - Что у тебя сегодня, докладывай. Опять какое-нибудь ЧП? Раздевайся, садись к столу. А перчатки, куда девал, опять позабыл, растяпушка?

  - В портфеле, должно быть. Посмотри, пожалуйста!

  Галина Васильевна открыла портфель, достала перчатки и расхохоталась.

  - А чернильницу для кого прихватил?

  - Чернильницу? - удивился полковник. - Не может этого быть!

  - Да вот она, сам погляди! Ну-ка я ревизию наведу, полную так сказать ревизию, а вдруг там письмо какое завалялось от подружки. Чуб вырву, совершенно лысым останешься. А, вот, тут целая тетрадь. Где это ты взял, ну-ка признавайся! Давай, давай, не мямли. Раз уж виноват, так и говори: виноват, матушка. Мне легче будет. Ну, признаешься честно? а то сейчас сяду и начну читать, а ты ужинай без меня.

  - Эту тетрадь дал мне полковник Ковалев. Это дневник одного солдата, отобранный у него в полку замполитом батареи управления 605 зенитного полка. В дневнике много вольномыслия и идеологических ошибок. Возможно, его придется судить.

  - Судить? А можно, я почитаю?

  - Читай. Я уже дошел до половины.

  Галина Васильевна открыла тетрадь наобум и стала читать вслух: "2 мая 1955 года. Ездил к Вале, что работает на фабрике ткачихой. Она была дома одна. После бутылки вина целовались, лежа в кровати, тесно прижавшись, друг к другу. Она так распалилась, что готова была ко всему, но я знал, что не женюсь на ней: не настолько люблю ее, чтоб жениться, и не имею права посягать на ее честь. Тем более, что, по ее словам, она еще никого не знала. Я встал и сказал: Валя, мне пора.

  - Куда ты так торопишься?

  - Валя, я не отвечаю за себя и ты, похоже, за себя не отвечаешь, мы можем сотворить то, о чем будем очень долго жалеть оба, особенно ты. Поняла? Я пошел, мне скоро на дежурство".

  - Благородный молодой человек, нет, настоящий рыцарь, ты не находишь, мой котик? Ты смог бы так поступить? Ну, скажи, смог бы?

  - Не знаю, - ответил Фролов, - может быть, но скорее, нет.

  - Вот видишь? И этого парня вы хотите посадить?

  - Я не знаю...

  - Если таких, как этот солдатик, сажать, с кем вы тогда останетесь? Берии, слава Богу, нет, пора заканчивать с лозунгом: сажать, сажать и еще раз сажать.

  - Да я что, я ничего. Я не рвусь именно посадить его.

  - Тогда что же? Кто хочет крови? кто хочет растоптать цветок?

  - Этим занимается контрразведка из ведомства Ковалева.

  - А ты возьми это дело в свои руки. Ты сам говоришь: здесь идеология.

  - А, это мысль.

  - Съезди в часть, побеседуй с ним, посмотри на него.

  - Это мысль, - повторил Фролов.

  - Я тоже хотела бы на него посмотреть.

  - Не получится.

  - Почему?

  - Я очень ревнив, ты знаешь.

  - Какой ты смешной. А ты знаешь? так приятно, когда тебя ревнуют. Ревности без любви не бывает.

  - Ревность это пережиток капитализма, - сказал Фролов, садясь к столу.

  - Чушь, какая.

  - К икре полагается водочка, - сказал котик.

  - Только немного, - согласилась Галина Васильевна.

  - Почему? не доверяешь?

  - Мужчинам водка вредит.

  - Тогда коньяк с шампанским, - предложил Фролов.

  - Согласна. Только вместе. И я с тобой. Это возбуждает.

  - У меня три возбудителя,

  - Какие?

  - Коньяк, шампанское и ты. Я когда на тебя смотрю - становлюсь молодым, двадцать дет сбрасываю.

  - Я очень рада и горжусь...собой.

  - А помнишь, как ты от меня по углам пряталась?

  - Помню, как не помнить. Я тебя тогда боялась. И тети я тоже боялась, да будет ей земля пухом. А ты не жалеешь?

  - О чем?

  - О том, что она так рано ушла...

  - Это сложный вопрос. Давай не будем вспоминать об этом, мы оба виноваты и больше всего я.

  - Не казнись. Это судьба.

  - Я коммунист и мне не положено верить в судьбу, - сказал Фролов, открывая бутылку с шампанским.

   30

  Каждую свободную минуту, и днем и вечером, когда не было начальства рядом, Я набирал таинственный номер 2-55-55, но никто не поднимал трубку.

  Куда подевалась Лиля? Может быть, еще не вернулась из Читы, может, случилось с ней что? Не исключено, что она в городе, но возвращается домой в три часа ночи, может, номер телефона поменяла?

  Но однажды я набрал тот же номер довольно поздно, около двенадцати ночи, а результат тот же - гробовое молчание.

  Я не собирался жаловаться Лиле на свою судьбу или просить ее помочь выбраться из ямы, в которой я стоял уже одной ногой, - нет, я просто хотел услышать ее голос, только и всего. Надо съездить на улицу Гоголя, 2, но как это сделать? За пределы батареи - ни на шаг. Уйти самовольно, значит попасть под военный трибунал. Слободан только этого и ждет. Нет, не дождешься, паршивец, твердил я себе, кусая губы.

  В одно из воскресений, когда за главного на батарее оставался старшина Фесуненко, я подошел к нему и попросил отпустить ровно на два часа, дабы съездить к девушке на квартиру, узнать, почему она не подходит к телефону уже третий день. Может, с ней что-то нехорошее случилось.

  - Я не могу тебя отпустить ни на шаг, мне приказано не отпускать именно тебя. Если я этот приказ нарушу, я буду разжалован и уволен со службы, что я тогда делать буду? - сказал старшина.

  - Тогда пошлите другого солдата по моему поручению.

  - Зачем это тебе нужно? Ты хочешь сделать девушке неприятность? А вдруг, за ней начнут следить, а то и на допрос могут вызвать. Сиди пока, не рыпайся. Это тебе мой добрый совет.

  Я вынужден был смириться. Потянулись унылые, тревожные дни, дни ожидания неприятностей. Кто-то из солдат сказал, что аресты неблагонадежных производятся обычно ночью: подъезжает черный воронок с решеточной дверью, внутри сидят два солдата, в кабине водитель и офицер. Приходят, будят, надевают наручники, сажают в воронок и уезжают. Вот и вся музыка.

   Я стал ждать ночных гостей. Спят сослуживцы в казарме, сопят, храпят, а я ворочаюсь, прислушиваюсь. Если дежурный прошагает по коридору, я уже вскакиваю и начинаю одевать гимнастерку. Это было мучительно. Скорее бы уж пришли и арестовали, - пусть совершится то, что должно свершиться сейчас, без растяжки нервов, которые и так уже чересчур напряжены.

   Так прошли две недели. В начале третий недели, в понедельник на КП приехал начальник политотдела дивизии полковник Фролов.

  Капитан Самошкин ходил за ним, как цыпленок за курицей, приложив руку к головному убору. Бородавицын спрятался в своем кабинете и срочно принялся наводить порядок в столе. Старший лейтенант Слободан выстроил свой взвод и учил солдат распевать партийный гимн.

  - Позови мне этого солдата - писателя, я хочу на него посмотреть и поговорить с ним. Интересно посмотреть, что это за птица такая.

  - Вы в моем кабинете будете с ним беседовать, товарищ полковник? - спросил Самошкин.

  - В твоем, но без свидетелей. Он должен передо мной раскрыться.

  - Слушаюсь, товарищ полковник.

  Когда я вошел в кабинет, полковник чистил ногти маленькой пилкой, сдувая опилки с пальцев. Он старался казаться добродушным, и был максимально вежлив. Почти вся беседа прошла в форме диалога.

  - Откуда вы так хорошо знаете русский язык, вы ведь росли на Украине, не так ли?

  - Я много читаю.

  - Каких писателей вы любите больше всего?

  - Русских и зарубежных классиков 19 века.

  - Почему не читаете советских авторов?

  - Прочитаю классиков, возьмусь за советских авторов.

  - Почему вы думаете, что мир нельзя защитить с оружием в руках?

  - Оружие должно, когда-нибудь стрелять, какой же это мир? Вообще, я хотел бы услышать, что мы не только боремся за мир, но и сокращаем армию. Тем самым мы бы показали пример другим государствам.

  - Почему вы утверждаете, что сочинения Сталина лучше сочинений Ленина?

  - Сталин пишет проще, доступнее, у Ленина - каламбур.

  - Ваш дневник написан в антисоветском духе. Наши работники проверили вас детально. Я о вас теперь знаю больше, чем вы сами о себе знаете. Вы были самым первым комсомольцем в своем селе, а потом стали секретарем комсомольской организации, контакта со шпионами у вас не было и не могло быть. Откуда у вас такие мысли? Вы талантливый молодой человек и потому ваше поведение не похоже на поведение всех остальных солдат, направьте свои способности в советское русло и вы увидите, что от этого будет польза. Вы еще очень молоды, и вам ваш тяжкий грех перед советской властью проститься, потому что вы родились не при советской власти и не успели еще убедиться в преимуществах социализма, не видели нашей жизни во всей ее красе. Трудности, которые вы сейчас можете увидеть это результат того, что мы пережили разорительную войну. Сейчас мы восстановили города, возрождаем колхозы, активно строим социализм и тут же приступим к строительству коммунизма, может еще и вам самому придется жить в светлом будущем, тогда вы с ужасом будете вспоминать грехи своей молодости. Не делайте их больше, откажитесь от всего этого. А что касается произведений Ленина, то, я согласен, читаются они не так легко, но зато, какая глубина, какая глыба! Если быть внимательным, то погружаешься в море идей. А какие выражения! Шаг вперед --два назад, революция может победить и в одной, отдельно взятой стране, а потом уж во всех странах одновременно, или : капитализм - это империализм! здорово, не правда ли? Все ли вам понятно? Есть ли вопросы, просьбы?

  - Есть, товарищ полковник.

  - Давайте.

  - Меня не отпускают ни на шаг за пределы казармы, видимо, мое руководство думает, что в городе полно американских шпионов, с которыми я тут же, немедленно вступаю в контакт. Нельзя ли восстановиться в правах хотя бы раз в неделю выезжать в город. Я записан в библиотеку, должен им книги, в школе, которую мне запретили посещать, надо забрать документы. И потом, я теперь, как Тарас Шевченко, мне запретили читать и писать.

  - Кто запретил?

  - Мой командир, старший лейтенант Слободан.

  - Хорошо, мы это поправим. Идите, приведите себя в порядок, я отвезу вас сейчас в город. Сапоги начистите до блеска, хорошо?

  - Слушаюсь, товарищ полковник, - запел я, вскакивая.

  Пока я чистил свои сапоги, полковник Фролов беседовал с руководством батареи. Через десять минут я радостный и оживленный стоял возле машины полковника. Полковник вышел в сопровождении Самошкина, Бородавицына и Слободана.

  - Ваш солдат вернется вечером, он мне нужен, - сказал полковник, садясь в машину.

  - Так точно, вечером, - наперебой твердили офицеры батареи управления 605 полка.

  - Где тебя высадить, журналист? - спросил Фролов, поворачиваясь на заднее сиденье, где сидел я, прижавшись к боковому стеклу.

  - Можно на проспекте Сталина, - сказал я.

  - Смотри, не подведи меня.

  - Есть не подвести, - ответил я, выскакивая из машины.

  Полковник умчался в сторону центра города, унося с собой что-то прекрасное, непонятное, романтическое, что-то похожее на прилив романтических сил, которые я начал ощущать в себе в виде маленькой надежды освободиться от непосильного груза.

  - А теперь на улицу Гоголя, 2, - сказал себе я и вскочил в первый автобус, что направлялся к центру. - Я расскажу ей все, все расскажу, она, конечно же, знает полковника Фролова и подтвердит, что полковник Фролов необычный офицер. Теперь мне не надо просить ее ни о чем. Как это здорово, это просто прекрасно! Никогда не думал, что так получится. Может, домой написать, рассказать все, как было, но...откуда они все знают. Что значит: я о вас больше теперь знаю, чем вы сами о себе знаете? Откуда они могут знать? Нарочного посылали или как? Лиля наверняка знает эту, кухню, спрошу у нее.

  Я без труда попал на улицу Гоголя, потому что была такая остановка: улица Гоголя. Я прошел около пятидесяти шагов и узнал тот же четырехэтажный дом в глубине, за цветочной клумбой. Сердце у меня забилось учащенно, когда подходил к двери подъезда. В вестибюле на первом этаже так же бдительно нес службу дежурный. Он подозрительно стал глядеть на меня, простого солдата, который непонятно, зачем сюда пришел, но я опередил его действия вопросом:

  - Скажите, пожалуйста, вы не знаете Лилию Смирнову из восьмой квартиры, она моя дальняя родственница, - что-то давно не отвечает ее телефон. Где она может быть? не случилось ли чего с ней?

  - Знаю, - ответил дежурный. - Лиля уехала к родителям в Читу. По-моему, она там вышла замуж. Так, слушок прошел, но точно я сказать не могу.

  - Замуж! - вырвалось у меня из груди. - Что ж! Дай ей Бог счастья! Если когда увидите ее с мужем, скажите: приходил Виктор, солдатик, ее спрашивал.

  - Непременно передам, - улыбнулся дежурный.

   31

  Куда теперь стопы свои направить, подумал я, возвращаясь к автобусной остановке. - Этого, конечно, и следовало ожидать. Она поступила бы слишком опрометчиво, если бы установила более прочные связи с таким женихом, как я. Ее отец, да и мать найдут ей достойного мужа, у них такие возможности, грех было бы не воспользоваться ими". Он механически сел в автобус, следовавший в западную часть города. Куда это я еду и зачем? - задал он себе мысленно вопрос. А, на Харьковскую съезжу, возьму словарь Ожегова.

  Улица Харьковская, дом, 61, это тот самый дом, в котором жили две семьи -Литвиновичи и Кучинские, куда Я отнес свой чемодан с книгами и дневниками.

  Миновав кладбище и обойдя горку Тучинка, Я очутился на Харьковской и вошел в пустой дом. Куда все разбрелись? А почему ни одни двери не заперты?

  - Эй! Есть кто живой? - спросил он громко, проходя в дальние комнаты.

  - Подождите, не входите, - раздался голос за дверью, - я сейчас.

  Но я уже приоткрыл дверь и увидел девушку перед зеркалом с гребешком в руках. Она живо повернулась и замерла. Гребешок выпал у нее из рук. В ее уже не детских, но еще не вполне взрослых глазах горел какой-то бесконечный огонь задора, молодости и силы. Эти были глаза Лиды Лузиной, с которой я еще в прошлом году играл в детские игры, а она, хохотала, строила ему рожицу и пряталась от него под кроватями, страшно боясь щекотки. Перед ним стояла Лида, но это была уже не та Лида. У нее появилась талия, четко очерчены бедра, округлилась грудь.

  - Лида, что случилось? - по старой привычке спросил я, хитро щуря глаза. - Ну-ка марш под кровать, а то начну щекотать.

  - А я уже не маленькая, - восторженно и гордо заявила Лида. - Вы так давно у нас были...целая вечность прошла...я за это время выросла. Теперь я сама могу щекотать.

  - А сколько тебе лет?

  - Шестнадцать и четыре месяца, - гордо тряхнув головой, заявила Лида.

  - А где все остальные?

  - А кто вам нужен? Я одна за всех остальных, - сказала она, глядя на меня восторженными глазами.

  - Тогда до свиданья! - сказал я и повернулся, чтобы уйти.

  - Подождите, не уходите! - воскликнула она в каком-то отчаянии и так громко, что я вздрогнул. - Я должна вам сказать,.. я уже полгода собираюсь это сделать. Я хотела написать вам, но адреса не знала, а теперь...нет, я и сейчас не могу. Вы, может быть, станете презирать меня. Я не знаю, что сомной будет после этого.

  У нее ручьем полились слезы из глаз. Она упала на кровать и уткнула лицо в цветастую подушку.

  - Лида, что с тобой? - спросил я и попытался присесть на кровать.

  - Не подходите ко мне, я ненавижу вас! Нет, я ...люблю вас. Люблю, люблю, люблю! Можете презирать меня, воля ваша.

  - Как же можно презирать и любить одновременно?

  - Так сильно презираю, что люблю. Презираю оттого, что вас нет рядом, оттого, что вы не обращаете на меня внимания, что относитесь ко мне как к ребенку, - произнесла Лида, размазывая слезы по лицу.

  - Но ты все еще ребенок, согласись, - сказал я.

  - Ребенок? Вы так думаете? Хотите, я рожу вам ребенка? Сына вам рожу и он буде на вас похож. Возьмите меня, я ваша, я принадлежу вам, я могу доказать на что я способна. Ну, чего же вы медлите? Я еще никого не знала, вы у меня первый, вы убедитесь в этом.

  Я сел ближе на кровать, достал чистый платок и стал вытирать мокрое лицо Лиды. Она схватила руку и стала покрывать ее поцелуями.

  - Я уже давно не могу без вас, не нахожу себе места, с тех самых пор, как вы стали играть со мной. Мне едва минуло пятнадцать лет, а я уже была влюблена в вас. У меня никого - никого на свете нет, кроме вас. У меня ни отца, ни матери, я детдомовская, я даже не помню своих родителей, я их никогда не видела. Я не знаю, что такое родительский поцелуй. Меня ни разу никто не обнимал. Мне кажется, что я не только дура, но и страшилище, никому не нужное и вам я, конечно же, не нужна. Ну, скажите, не нужна, правда? Я некрасивая, правда? Говорите, не бойтесь, мне теперь все равно. Я уже сняла боль со своей души, я сказала то, что так хотела сказать. Не каждой девушке это удается, потому что все мы трусихи, а теперь я знаю, что я не трусиха...обнимите меня.

  Я приподнял ее, крепко прижал к своей груди.

  - Ты- прекрасная девушка, Лида. Все, что ты сейчас сказала для меня так неожиданно, я даже не могу в себя прийти. Мне нужно какое-то время для того, чтобы переварить все это. Но...мне очень приятно, что ты мне сказала о своей первой любви. Признаться в любви это не стыдно, поверь. Только ты...не теряй свою прелестную головку, потому, что если бы я был не я, а кто-то другой, то...

  - Вы бы меня обесчестили и бросили, так?

  - Приблизительно.

  - А я бы тогда удавилась, и ваш ребенок вырос бы в детском доме, так же, как и я.

  - Чтоб этого не случилось, надо управлять своими чувствами, держать себя в жестких рамках, тем более, что у тебя ни отца, ни матери, воспитывать некому.

  - Будьте вы моим отцом, и я вас буду любить, как дочь, ну и как...

  - Лида, давай мы с тобой поговорим, на эту тему, в другой раз, а сейчас собирайся и проводи меня, мне пора возвращаться в казарму. Не говори девочкам ничего, не передавай им наш разговор, они не простят тебе, не пощадят тебя.

  - Вы такой молодец, что разлюбили эту дуру Валю, она только на печке лежит, ни одной книги никогда не прочитала, разжирела, вы бы ее видели.

  - А ты что успела прочесть?

  - Я "Ромео и Джульетту" прочитала.

  - Ого! Так вот почему ты стала такой отважной девочкой.

  - Поцелуйте меня. Я неделю умываться не буду.

  Я поцеловал ее в губы, но Лида не умела целоваться, она только дрожала мелкой дрожью в его объятиях и бессвязно шептала: еще, еще, я хочу еще...

  - Мне уже уходить.

  - Когда мы встретимся?

  - В следующее воскресение приезжай на Логойский тракт к моей части. Мы там погуляем по полям, подышим свежим воздухом.

  - Я поеду сейчас с вами, чтобы знать дорогу.

  - А как же дом, ты закроешь его?

  - Дом не волк- в лес не убежит. Мы обычно не запираем дверей. Никто этого не делает, и я не буду. Скоро должны вернуться с работы наши девочки.

  - Тогда уходим, не надо, чтоб нас видели.

  - Пускай видят, я ничего и никого не боюсь.

  - Тебя будут обижать.

  - Я привыкла к обидам в детском доме и научилась их сносить.

  - Я не хочу, чтоб ты из-за меня страдала. И вообще, если ты хочешь, чтоб я был твоим отцом, слушайся меня, не то я отшлепаю тебя по попке.

  - Я буду только рада, хоть сейчас.

  - Давай я тебя пощекочу.

  - Попробуйте!

   Я стал щекотать ее, она заверещала, как это было в прошлом году, но уже другим голосом, другим смехом и вместо того, чтобы спрятаться под кровать, бросилась ему на шею и впилась мне в губы.

  - Ну, ты совсем стала взрослой, - сказал я, когда освободился из ее объятий.

   32

  Вечером, до отбоя я ходил вокруг здания КП, заложив руки за спину (излюбленная поза русского человека, часто отправляемого за решетку, а именно так ходят зэки: руки за спину) и думал о том, что произошло сегодня. А произошло так много событий, на целый год хватит. Но при всем при этом образ Лиды не выходил у меня из головы. Он, этот образ, как бы отодвинул образ Лилии, недоступной для него девушки, его ровесницы.

  Откуда у нее этот характер, от кого она взяла эту гамму чувств, с которыми сама не может справиться? Кто были ее родители? Все, кто угодно, только не плебеи с отравленными мозгами. Личико у нее, как у Мадонны. Фигурка, как у юной Афродиты. Этот цветок только, только начал распускаться. Он может увянуть, а может стать роскошным. Она может погибнуть, если влюбится. Слишком бурная, слишком доверчивая натура. Она, возможно, не может совладать с собой в порыве страсти, и ее размеренная жизнь может окончится в течение нескольких минут. Как ей внушить это? Я ни в коем случае не должен воспользоваться ее слабостью. О, если бы у меня был институт за плечами! Ничего другого в жизни и искать не надо.

  В это время к батарее приближался капитан Самошкин. Стройный, высокий, худощавый, он шел легко и, заметив меня, немного улыбнулся скупой едва заметной улыбкой.

  - Ну, как дела? - спросил он, останавливаясь. - Долго вас мучили?

  - Где?

  - Полковник Фролов сказал нам, что увозит вас в штаб дивизии на промывку мозгов, - сказал Самошкин.

  - А это.., нет, не очень долго я там находился, но я немного прогулялся по городу. Это моя слабость. Когда служил в штабе БВО, мог каждый день уходить в город, привык уже, разболтался, как говорят в армии.

  - Почему вы не поладили с неким капитаном Узилевским? - спросил Самошкин.

  - По-моему, евреи меня просто не переносят, считают меня антисемитом, хотя я далеко не антисемит.

  - Потерпите немного. Я думаю, мы пересмотрим позицию в отношении вас, и будем отпускать в город, а, возможно, и в школу. Вы только со Слободаном не конфликтуйте.

  - Спасибо, товарищ капитан, постараюсь.

  В следующее воскресение Лида приехала на свидание гораздо раньше назначенного срока. На ней было недорогое белое платьице, стянутое в талии пояском, с небольшим разрезом на груди. В летних туфельках на низком каблуке она шагала твердо и устойчиво держалась на ногах. Светлые волосы волной ложились на ее округленные покатые плечи. Шея длинная белая, лицо немного матовое с едва заметным румянцем на щеках с ямочками. Живые голубые глаза сверкали и шевелились, как у птицы. У Вити нарастал восторг по мере приближения Лиды, а она, увидев его, почти бежала и протянула к нему руки, точно как в кино.

  - Как долго я вас не видела, кажется, целая вечность прошла, - защебетала она, положив ладонь на грудь в области сердца Вите.

  - Так мы виделись в понедельник, еще и неделя не прошла, - он взял ее руку в свою и они направились вдоль шоссе по направлению к сосновому лесу.

  - Как тяжело любить солдата. Даже если он и любит тебя, он все равно не твой.

  - Почему, Лида?

  - Потому что...,- она тряхнула головой. - Я не люблю разлучаться.

  Она достала из своей сумочки две шоколадные конфеты и протянула одну мне.

  - Угощайтесь. Меня угостили, так я спрятала, подумала: вдвоем съедим. Одна кушать не стала.

  - Спасибо, Лида, ты очень заботливая девушка. Угощать конфетами это моя обязанность, но, когда я окончу школу, а потом институт и стану много зарабатывать, я буду приносить тебе конфеты каждый день.

  - Это так долго ждать? Да я старухой стану к этому времени. Это же почти десять лет. Не огорчайте меня.

  - Лида, моя прелестная девочка, я вижу по твоему лицу, как ты счастлива и причиной тому, в какой-то мере являюсь и я. Ты хрупкий цветочек в моей руке и если я уроню этот цветок и наступлю на него, что с ним будет?

  - Не разводите философию. Мне все равно, что со мной будет. Слышите? все равно. Мы живем один раз.

  - Но у тебя еще все впереди...и потом, то, что мы вместе, это так здорово, правда? что нам еще нужно? Семья для нас это наша гибель, пойми ты это.

  - У меня, что на уме, то на языке. Я говорю то, что думаю сейчас, сию минуту. Это не значит, что поступлю так, как мне хочется, не такая уж я глупая. Но мне так хочется счастья. Я где-то читала, что человек создан для счастья, как птица для полета. А этого счастья нет, значит, вранье все это. Вранье, вранье, вранье!

   У самого края леса лежало старое поваленное сосновое бревно, с которого давным-давно сошла кора. Возле бревна утоптанная площадка, видно было, что на бревне сидели и не один раз. Солнце во второй половине дня сильнее обогревало как раз ту, западную часть леса, и побуревшая поверхность бревна была не только сухой, но и очень теплой.

  - Садись! - предложил я, взяв ее за руки выше локтей, чтобы она могла подпрыгнуть, поскольку бревно лежало высоко.

  - Я не хочу сидеть, я сижу на работе, - запротестовала Лида. - У меня уже одно место болит от сиденья.

  Она повернулась спиной ко мне и застыла как мраморная статуя. Я обнял ее, прижался к ее покатым плечам и, пропустив руки под локотки, ухватился за два тугих, еще не вполне сформировавшиеся шары, зажав их ладонями. Она вздрогнула, потом захохотала, радостным, раскатистым смехом и тихонько сказала:

  - Щекотно.

  Над ветвистым сосновым лесом, от которого исходил пьянящий запах, пролетели две черные птицы, крича и переговариваясь.

  - Я тоже сейчас полечу! - сказала Лида, и пошла кружиться, распрямляя руки. Она кружилась, сошла с утоптанной площадки, запуталась, споткнулась и упала в траву. Снова раздался ее звонкий смех с переливами, но она тут же вскочила как серна, когда почувствует опасность, и тут же извлекла расческу, чтоб поправить взъерошенные волосы.

  - Я сейчас вернусь.

  Она углубилась в лес и долго не возвращалась. Я не шел за нею следом, думая, что ей просто надо уединиться. Прошло примерно десять минут. Я забеспокоился и стал звать ее по имени. Никто не откликался. Он спрыгнул с бревна и пошел вглубь леса, зная, что она, шалунья, прячется. Мои предположения очень скоро оправдались: Лида спряталась за ствол сосны, и когда он проходил мимо дерева, прыгнула на меня как кошка.

  Я повернулся, подхватил ее на руки и стал кружиться, так как это он делал с ней два года тому назад. Тогда она верещала и даже пыталась царапаться, а сейчас она замерла в великом блаженстве, немного закинув голову назад.

  - Кружится голова?

  - Да, да! У меня все время теперь голова кружится! Отпустите меня, я уже тяжелая. Пойдем, посидим у нашего бревна, оно такое теплое!

  Лида извлекла из сумки пилку для ногтей и острым концом нацарапала буквы Л+ В.

  - Зачем ты это делаешь?

  - Затем. Так надо, - она помолчала и, глядя в сторону, прибавила: - Если так случится, что наши дороги разойдутся, я буду приезжать сюда и, глядя на эти две буквы, буду пытаться вернуть себе то настроение, ту радость, которую я испытываю сегодня.

  - Ты романтическая натура, кто ты?

  - Я и сама не знаю.

  - Ты когда-нибудь была влюблена?

  - Раньше - никогда.

  - Мальчики к тебе не приставали?

  - Они мне надоели. У меня от них проходу не было, начиная с пятого класса.

  - Ты о своих родителях никогда ничего не слышала?

  - Я раньше все думала, что их у меня вовсе не было. Девочки в группе задавали вопрос, где наши мамы и папа, а воспитательница Альбина Павловна говорила, что нас наседка вывела. Есть такие, мол, птицы, которые раз в году, в апреле месяце прилетают из далеких краев, несут яйца в гнездах на высоких деревьях, потом прилетает кукушка садится на них, и сидит до тех пор маленькие детишки пищать не начинают. Так мы, когда слышим кукушку по весне, бывало, наперебой кричим: мама, мама, иди к нам!

  Только в седьмом классе одна девочка случайно узнала, что у нее были настоящие папа и мама, но что они были шпионы и террористы, поджигатели войны, за это их судили революционным судом, а ее, девочку, пожалели и оставили для будущей счастливой жизни. Но Алла, так звали эту девочку, всю неделю плакала, отказывалась принимать пищу, говорила, что лучше бы и ее поселили вместе с родителями. Мы ее жалели, но не все. Многие наши девочки считали, что у них один отец - товарищ Сталин, и они гордятся этим.

  - А ты как считала? - спросил я ее.

  - Я до сих пор еще не решила ничего. В седьмом классе я стала мечтать о собственном ребятенке, и уж его-то я никому не отдам, никогда его не оставлю.

  - Ты и сейчас об этом мечтаешь?

  - Да. Я не знаю, что такое мама. Я хочу быть мамой, - сказала Лида, и глаза ее налились слезами.

  - Ты погибнешь, Лида, а жаль. Ты очень красивая девушка, тебе надо учиться, возможно, ты могла бы поступить в институт на вечернее отделение, закончить его, получить образование, а там встретила бы такого образованного человека и создала бы хорошую семью. А так...

  - Что так?

  - Кто-нибудь встретится тебе, ну, вроде меня и тебе покажется, что ты в него влюблена, а он воспользуется твоей доверчивостью, и если хочешь, только ты не обижайся, наивностью, обесчестит тебя, оставит тебе ребенка, а сам - в кусты. И твой ребенок будет расти без отца тоже, возможно, в детском доме, как и ты.

  - Этого не будет, не будет! Я не хочу этого, - почти вскричала Лида, размазывая слезы по лицу.

  - Будет, все будет. У тебя в голове ветер, романтическая пустота. Я боюсь, что ты не сможешь самостоятельно справиться с ней.

  - А вы меня не оставляйте и я буду слушаться вас - во всем, буду делать все, что вы мне скажите.

  - Лида, я такой же, как и все, во мне живут два человека, и один из них думает о твоем будущем, а другой стремится овладеть тобой, получить от тебя все, понимаешь? Но я жениться сейчас не могу не только на тебе, но и на ком бы то ни было. Я трусливо сбегу от тебя. А ты говорила, что если я тебя брошу, - ты удавишься. Видишь, какой конец нашей романтической любви.

  - Значит, я не нравлюсь вам, вы считаете меня дурой, недостойной вас!

  - Лида...

  - Не хочу больше ничего слышать, оставьте меня! Я тут одна побуду, уйдите, пожалуйста.

  Она достала пилку из сумки и стала яростно перечеркивать две буквы, которые она недавно нацарапала, приговаривая при этом: вот так, вот так, ничего не было... Она повернулась медленно и так же медленно, не оглядываясь назад ступила на тропинку и пошла назад в сторону города.

  - Лида, куда ты? - бросился я за ней. Лида шла молча, ускоряя шаги. Я все еще шел рядом, поглядывая на ее мокрое лицо. Шаги перешли в бег. Лида уже бежала, набирая скорость. Я не поспевал за ней, он стал задыхаться и упал в траву. Он тут же поднялся и увидел на дороге только белую точку, которая становилась все меньше и меньше, а потом совсем исчезла.

  - Это пройдет. Она поплачет дома, потом успокоится. Я на днях навещу ее и успокою, - размышлял Я.

   Вечером в казарме он поделился со своими сослуживцами относительно поведения Лиды.

  - Дурак ты, - сказал сержант Моцный и его поддержали все сослуживцы. - Надо было раздеть ее и голенькую погладить, как это делают все крепкие молодые парни, тогда она была бы на седьмом небе от счастья.

  - А дальше что?

  - Как что? Дальше мог делать то же самое.

  - А что с ней будет потом?

  - Это не твое дело. Знала, на что шла. Ты пойми простую вещь: если не ты, так кто-то другой ее обработает. Она все равно под кого-то ляжет. Это все равно, что тебе предложили кусок пирога, ты от него отказался, но я тут же его схвачу и проглочу, я не стану церемониться...

  - А не станет ли у тебя душа болеть, что где-то пищит твой крошечный ребенок, а когда он вырастет, не будет знать, кто его отец?

  - Никакой души нет. Марксизм это начисто отрицает, - сказал солдат Денисенко. - А что касается ребенка - государство его воспитает. Матерям- одиночкам платят пособия и не плохие. Я знаю тетю Машу, так у нее уже шестой ребенок без отца растет, но живет она как королева, ей и работать не надо: она на всех шестерых пособие получает, как мать - одиночка.

  - Грустно все это, - сказал я.

   32

  В вечерних школах города Минска трудно было увидеть ученика в военной форме. Офицеры имели семьи и в большинстве своем офицерские школы, либо опыт войны за плечами, а солдаты...их долг служить Родине, изучать материальную часть пушек, танков, учиться стрелять, кидать гранату, а не ходить в школу. Это потом, на гражданке. И то, что Вите удалось хоть изредка появляться в классе, было исключением. К нему относились с уважением и неким почтением не только ученики в классе, но и учителя.

  - Молодец солдатик, так держать,- говорили они.

  И в этот раз он, будучи в увольнении в конце августа, поехал в свою любимую школу узнать, смогут ли его перевести в девятый класс, если он ликвидирует задолженность за прошлый учебный год.

  - Если преподаватели литературы и истории здесь, - пожалуйста, - сказал завуч, молодой парень в очках. - Подождите немного, я посмотрю.

  Преподаватели, к счастью, оказались на месте и согласились принять экзамен у солдатика, который проявлял такое рвение к учебе. Творчество Пушкина и Грибоедова Я знал назубок и получил круглую пятерку с плюсом, как сказал преподаватель. По истории тоже вышла отличная оценка.

  - Нам нужно занести вас на доску почета, - сказал завуч, - жаль только, что нет этой самой доски, хоть и решение о том, чтобы такую доску сделать, было принято еще в прошлом году.

  - А кого мы повесим на доску почета? - спросила преподаватель литературы Тамара Федоровна. - Ведь мы перебиваемся с двойки на тройку. Больше, чем на тройку у нас никто не знает.

  - Солдатика повесим, пусть пример берут остальные. У него одни пятерки, да четверки.

  - Разве что солдатика повесить можно.

  - Не надо меня вешать, прошу вас, - произнес Я, довольно улыбаясь.

  - Ну, поздравляю, - сказал завуч, - мы тебя повесим на доску почета. Только сфоткаться надо. А учиться ты будешь в 9 "А". Конечно, мы повесим твою фотографию, а не тебя самого, не переживай.

  - Меня повесит мой командир, если я буду четыре раза в неделю убегать из части к вам на занятия, - произнес Я приглушенным голосом.

  - Что делать, надо отслужить на благо Родины и строительства коммунизма, - сказал завуч. - Вон мы спокойно обучаем наш рабочий класс, зная, что есть надежная защита от американских агрессоров. Хоть и тяжеловато, зарплата мизерная,...но, как говорится: лишь бы не было войны.

  - А вы думаете, нас американцы хотят завоевать? - улыбнулся Я.

  - А шут их знает? В газетах пишут, значит, так оно и есть, - ответил завуч.

  - Им не выгодно нас порабощать. Нас надо кормить, одевать. Шутка ли почти триста миллионов. Едва ли они пойдут на это, а если пойдут, мы им накостыляем, - прихвастнул Я. - У нас в городе вон, сколько солдат.

  - Гораздо больше, чем гражданских, - добавила Тамара Федоровна. - Но я думаю, что армии нужны грамотные люди, и командование, наоборот, могло бы поощрять таких солдат, которые желают учиться. Надо послать им письмо от имени народного образования с просьбой не препятствовать солдатам, посещать вечернюю школу.

   - Надо подумать над вашим предложением, Тамара Федоровна, - почесал затылок завуч. - А пока мы должны помнить, что Советский союз - единственная страна, на которую возлагают надежду все народы мира, в том числе и американский народ. Мы должны из кожи вон лезть, чтобы оправдать эти надежды. Кто отстоит мир, если не мы? Кто принесет счастье другим нациям, если не мы? Я готов пожертвовать свою, одну, две маленькие зарплаты на оборону страны.

  - Так мы и так жертвуем, - сказала Тамара Федоровна, - государственный заем пожирает у нас половину зарплаты.

  - Потерпим, потерпим. Как-нибудь проживем. Лишь бы не было войны. Одну невосполнимую потерю мы уже понесли. Умер гений всего человечества Сталин, наше солнышко ясное, наш воздух свежий, наша вода родниковая. Мне даже дышать затруднительно после смерти отца народов.

  У завуча даже глаза покраснели. Еще немного и он мог расплакаться, как маленький ребенок. Но он решил иначе выйти из тяжелого положения.

  - Простите меня, - сказал он, доставая засаленный платок из старых солдатских брюк, - я пойду, причащусь, как говорят в народе. Только ты, солдатик не думай, что я пойду в церковь, я пойду в ларек, там мне нальют стопочку в долг.

  "Боже, - подумал я, - откуда такая вера в земного Бога? Да он его даже не видел живого. А земной Бог должен быть доступен людям. И что это за божества? Два божества - Ленин и Сталин. А Карл Марл? А Энгелиус? Ведь это уже целая чертова дюжина, прости Господи. - Я испугался крамольных мыслей. - Кто знает, а вдруг есть такие технические средства, которые читают мысли любого человека на расстоянии и тогда Сибири не миновать. Двадцать пять лет как минимум".

   Слова " повесить солдатика и сфоткаться", произнесенные завучем, несколько коробили слух и вызывали удивление. Он вернулся на батарею и добровольно записался в ночную смену мыть котлы на кухне, дабы заслужить моральное право отпроситься в школу 1 сентября. Я добросовестно отдежурил по кухне, главный повар уже так привык к нему, что стал называть его своим заместителем.

  Я добросовестно мыл котлы и к трем часам ночи котлы блестели, как у кота интимное место.

  Но оказалось, что первого сентября собрание всех, кто подлежит увольнению в запас.

  - Как только закончится собрание, вы можете поехать в свою школу, - сказал командир батареи. - Ну, может, опоздаете на один час, в этом нет ничего страшного.

   Собрание действительно началось в 17 часов. На него прибыли представители Донецкого угольного бассейна с целью вербовки солдат, отслуживших положенный срок службы, в качестве рабочих, добывающих уголь под лозунгом: даешь стране угля!

  - Товарищи! Стране нужен уголь, вот так нужен, - докладчик провел указательным пальцем поперек горла, - вот почему мы здесь. И денежки с собой привезли, по двести рубликов на каждого, кто заключит с нами договор. Немецкие фашисты разорили наши шахты, теперь их надо восстанавливать, а рабочих рук явно не хватает. Зарплата у нас гораздо выше, чем в других областях народного хозяйства. Вы не пожалеете. Есть ли вопросы? Если нет вопросов, прошу подходить к столу для подписания договора и получения денег.

  Я вспомнил насильственное вовлечение молодых парней на шахты Донбасса у себя на родине, когда просто хватали, кто попадется под руку, и запихивали в товарные вагоны, решил воздержаться от цивилизованного предложения на добровольной основе.

  Собрание и заключение договоров длилось около двух часов и, несмотря на всевозможные посулы представителей Донецкого угольного бассейна, мало кто пожелал заключить договор и получить подъемные в размере 200 рублей с последующей отработкой на одной из шахт Сталинской области.

  Я сидел как на гвоздях: его ждала дерматиновая сумка, набитая книгами на тумбочке в казарме. Когда объявили перерыв, он, не помня себя от радости, бросился в казарму за сумкой, но сумки с книгами там не оказалось. Куда могла деться сумка с учебниками? Она ведь никому не нужна. Все, кого он спрашивал, пожимали плечами, никто сумки не видел и не брал. Возможно, Слободан постарался, поскольку Я по-прежнему был у него, как бельмо на глазу. Однако, отсутствие сумки с учебниками, тетрадями и ручками не помешало Вите пулей выскочить из казармы и направиться в школу. Он еще успел на два последних урока в 9 "А", куда был зачислен .

  На следующий день его вызвал капитан Самошкин и сказал, что отныне Я не имеет право отлучаться без его персонального разрешения. Я не очень огорчился, будучи уверен, что стоит подойти к доброму капитану, и он никогда не откажет, подумаешь, большое дело отпустить дисциплинированного солдата на несколько часов в вечернюю школу. В пятницу, когда Я подошел отпрашиваться перед самым началом первого урока, капитан поморщился, пихнул ведерко с мусором под столом и попытался зажечь папиросу.

  - Я не могу отпустить вас сегодня, - сказал он, - на батарее так много дел и вообще вам придется завязывать со школой. Осталось немного времени, и если вы решили остаться в Минске, то вам ничего не стоит догнать своих одноклассников. В школе мне сказали, что вы способный ученик. Я рад за вас. Международная обстановка такова, что в любое время дня и ночи может начаться война, а, следовательно, отпускать никто не имеет право.

  - Но, товарищ капитан! остался всего месяц. Каких-то десять посещений и все. Меня могут исключить за не посещаемость.

  - Я все понимаю, но отпустить вас не могу, на то есть причина.

  - Какая причина? - оживился Я.

  - Я не могу вам этого сказать.

  - Ну что ж! все ясно: нельзя так нельзя. Можно идти?

  - Идите.

   33

  Я вышел, поплелся в казарму, упал на кровать и разрыдался. Сколько нервов съела эта школа. Лучше бы ее вовсе не существовало, лучше бы я и не знал о ней. Вдруг мне пришла в голову спасительная идея - написать письмо полковнику Ковалеву, начальнику контрразведки дивизии. Неужели он не может разрешить этот вопрос?

  Он попросил передать свою жалобу сержанта Моцного, отправлявшегося в штаб дивизии с секретным пакетом. К вечеру сержант вернулся и сказал, что полковник Ковалев в отпуске, а исполнение обязанностей начальника контрразведки возложено на полковника Эпштейна.

  Все ясно. Эпштейн, Слободан, оба еврея, договорились, да и дневник уже был у них в руках. Полковник Фролов прочитал все от корки до корки, переговорил, вернее, провел воспитательную работу с мятежным автором и передал контрразведке. Разбираться с инакомыслящими - это их работа, а не политотдела.

  Полковник Эпштейн, прочитав дневник, пришел в ярость.

  - Контра! - воскликнул он так громко, что дежурный офицер тут же открыл дверь, приложив руку к головному убору.

  - Где контра, товарищ полковник? У меня пистолет заряжен, а в металлическом шкафу - автомат Калашникова. Прикажете извлечь?

  - Контра! - завопил полковник и ударил кулаком по столу так, что графин подпрыгнул.

  - Есть "контра", так точно " контра". Я вызываю взвод смертников.

  - Ни в коем случае, - сказал полковник. - Контра в этой тетради, понимаете ли вы это? Автор этой тетради - тайный враг и все тут. Какая там школа? Он еще смеет в школу отпрашиваться? Да это просто наглость. В интересах государства и мировой революции не выпускать Славского за пределы батареи ни на шаг! Он что еще хочет остаться в Минске? Ни в коем случае! Это просто исключено. Исключено-о-о!

  В это время тощий комар впился в жирный подбородок полковника. Полковник почесал подбородок, раздавил комара, размазал кровь. Но оказалось, что и на затылке сидит комар, да не один, а несколько.

  - В атаку! - воскликнул полковник.

  Слободан тут же вскочил, схватил несколько листов плотной бумаги, свернул их в трубочку и несколько раз стукнул по лысине полковника.

  - Полотенце! в шкафу полотенце. Извлечь полотенце! Немедленно! - прорычал полковник.

  Тут вбежал дежурный офицер с автоматом Калашникова.

  - Прикажете стрелять, товарищ полковник?

  - Ни в коем случае! Этих шпионов изнистожают только полотенцем, поскольку у нас нет мухобойки. Принесите полотенце, да живее, черт бы вас побрал!

  Дежурный принес кипу полотенец, куцых, солдатских и они втроем стали яростно уничтожать комаров. Полковник весь покрылся потом: тучность мешала ему делать резкие движения. Лучше всех работали дежурный офицер и Слободан.

  - Благодарность вам от лица службы, - сказал полковник.

  - Точно так же мы будем уничтожать и американских империалистов и их приспешников, - сказал Слободан. - А что касается автора этого дневника, то его нахождение в батарее отрицательно влияет на других солдат, товарищ полковник, а что делать, я просто не знаю?

  - Посади его на гауптвахту, чего ты с ним церемонишься? - сказал полковник Эпштейн.

  - Гауптвахта для него слишком гуманно, товарищ полковник, уверяю вас. Этот вольнодумец заслуживает как минимум десять лет заключения, если не расстрела. Надо чтоб и другим наука была. Кому нужен гуманизм? Это все на руку нашим врагам. - Слободан уже сидел в кресле перед полковником и выдувал сопли в мятый платок.

  - Я точно такого же мнения, - сказал Эпштейн, - но тут, понимаешь, у нас с политотделом дивизии мнения не совпадают, да и наш начальник, полковник Ковалев утверждает, что сажать этого солдата вроде бы не за что. Вот в чем дело. Сейчас, после расстрела Берии, из лагерей начался массовый отток, и пополнять их это как бы не в моде. Если бы ты мог установить его связь с американскими шпионами и доказать это, тогда другое дело.

  - Я попытаюсь, товарищ полковник, но в этом вопросе мне сильно мешает капитан Самошкин, он за этого вольнодумца - горой.

  - Ты торопись, пока Ковалев из отпуска не вернется, может, удастся его...ну, хотя бы вытурить из города. Нечего ему в Минске делать.

   Слободан вернулся на батарею в приподнятом настроении. Он узнал, что Я не спал всю эту ночь, а в пять часов утра заступил на дежурство по кухне. Это хорошо. Ущипнул немного и хорошо. Еще, какой-нибудь булавочный укол надо придумать. А, да вот он: надо снова запретить ему чтение этого Бульзака, да Муппасана, пусть уставы перечитывает.

  Он вызвал меня и вернул мое длинное письмо, адресованное полковнику Ковалеву, в котором он просил разрешить ему хотя бы три раза посетить школу в оставшиеся дни. На письме, в верхнем углу была краткая резолюция : отказать.

  - Вот видите, что вы делаете? высокое руководство понапрасну беспокоите. Я у вас реквизирую все ваши письменные принадлежности, они только вредят вам, - сказал Слободан, стараясь быть максимально вежливым. - Я о вас забочусь, несмотря на то, что уже несколько выговоров от начальства получил из-за вас. Я человек добрый. Вы когда-нибудь поймете это, а сейчас вы этого не понимаете, а, следовательно, я вынужден отобрать у вас ручку, бумагу, карандаши, книги, а вечером отправить вас на кухню. Работать надо, работать, приносить пользу Родине. Сколько можно сидеть на шее государства?

  В пять часов утра я сел на грузовую машину с пустыми флягами, и поехал в село Сторожевку за водой. Водитель не посадил его к себе в кабину, а в кузов по распоряжению Слободана. На ухабистой дороге машина подпрыгивала, потому что шины были накачаны до придела. По обеим сторонам широкой улицы, усеянной ямами, в которых в дождевую погоду блестят лужи, белели одноэтажные, довольно симпатичные домики, погруженные в предутренний сон. Домики спали вместе со своими обитателями, спали собаки, после ночного дежурства, спали кошки, после охоты на мышей. Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло и пахло утренней сыростью. В самом центре села у колонки стояли только две старухи, самые ранние потрепанные временем сороки, и набирали в ведра воду.

  - Что так рано, бабульки, аль не спится вам? - спросил я, спуская пустой котел с кузова машины.

  - Доживешь до нашего, и тебе спать не захочется опосля первых петухов, сынок, - сказала одна из них.

  Котлы с водой были наполнены, но не закрывались и на обратном пути подпрыгивали на кочках и выбоинах. Вода выливалась, а Я бегал по кузову, придерживал их, а иногда и убегал, желая остаться сухим.

  На обратном пути белые домики были освещены лучами утреннего солнца, и кое-где из дымохода стал выходить дымок. Люди просыпались, приступали к дневному труду. Утро было свежее, прохладное, и я немного взбодрился. Во время завтрака капитан Самошкин подошел ко мне и в вежливой форме сказал, чтобы я, после завтрака зашел к нему. Я почувствовал недоброе, бросил свой завтрак, не до завтрака ему было уже, и побежал вслед за капитаном.

  - У меня крупные неприятности из-за вас, - сказал он и грустно улыбнулся.

  - Извините, ради Бога, - пробормотал я и снова побежал на кухню.

  Капитан действительно имел крупную неприятность отчасти из-за меня, но главным образом благодаря своему заму Слободану, так мечтавшему занять его должность, что места себе не находил.

  Вскоре командир батареи куда-то исчез. Никто не знал, куда. Но, спустя три дня, прислали нового командира капитана Маркевича. Солдаты обрадовались, что не Слободан занял место Самошкина.

  Маркевич тут же познакомился с вольнодумцем и не увидел в нем решительно ничего крамольного. Его, очевидно, предупредили, с кем он будет иметь дело, поскольку он сразу же проявил чрезвычайно высокую степень вежливости, общаясь со своим подчиненным.

  - Я вынужден вас огорчить, - сказал он как можно мягче. - Хотите закурить? Можете угоститься, я курю дорогие сигары, выкуриваю по одной - две в день.

  - Спасибо, не буду, - произнес я вставая.

  - Сидите, сидите, мы, можно сказать, беседуем на равных, дружески, - капитан выпускал клубы пахучего дыма, явно наслаждаясь своим особым искусством окутывать голову собеседника или повесить у него над головой дымный шар, а то и выпустить несколько колец в сторону собеседника. - Так вот, как бы это помягче выразить..., вам не следует оставаться в Минске после увольнения в запас.

  - Почему, товарищ капитан? Это ваше личное мнение или это указание свыше?

  - Свыше, свыше, Виктор...

  - Васильевич.

  - Свыше, Виктор Васильевич. Товарищи из дивизии пришли к выводу, что в Минске вам оставаться нет смысла. Вот вы, например, в своем дневнике пишете, что в центре города, в парке имени Максима Горького, двое нищих попрошайничают и делаете из этого далеко идущие выводы, что, дескать, в Минске больше солдат, чем гражданских и этих солдат надо кормить и одевать, в то время, как гражданские лица вынуждены попрошайничать.

  Далее вы пишете, что страна, содержащая такую огромную армию в мирное время, просто лукавит, когда утверждает, что борется за мир. Это глубоко ошибочное мнение, я вам скажу. Вас Слободан снова сегодня посылает на кухню, постарайтесь отдежурить добросовестно.

  - О, я уже штатный работник по кухне, опыт у меня колоссальный, не подведу, товарищ капитан. Вот только насморк где-то схватил.

  - Самое главное, в котлы не чихайте, а то бациллы могут распространиться на всю батарею.

  - Перекипят в котлах, товарищ капитан, не беспокойтесь.

   33

  На следующий день, после краткого отдыха, Витю вызвали к командиру батареи. В кабинете Маркевича сидел подполковник КГБ. Подполковник говорил долго и четко, Я слушал очень внимательно в положении стоя, руки по швам, но ничего не понял, поскольку у него была довольно высокая температура.

  - Знаете, я, кажется, весь горю, не будете ли вы так добры, разрешить мне присесть. К тому же я и слышу плохо, в голове что-то шумит, - сказал Я, едва стоя на ногах.

  - Садитесь, что с вами делать, - сказал подполковник. - Советский союз, советские вооруженные силы, КПСС...эс,эс,эс, сссссс...- слова сливались в единый гул, Я повалился на правый бок, а потом свалился на пол. Дальше он ничего не слышал, а когда, наконец, пришел в себя, то увидел перед собой человека в белом халате.

  - Что произошло, вы не скажете? - спросил он врача.

  - Я не знаю, что с вами произошло, это вас надо спросить, что произошло. Я знаю только то, что меня ждут с докладом на счет того, притворились ли вы или у вас по - настоящему случился обморок.

  - Обморок? со мной? не может быть, - воскликнул Я. - Мне надо узнать, почему мне не разрешают остаться в Минске.

  - Не делайте этого, я вам не советую, - сказал врач.

  - А мне теперь уже все равно, - сказал Я и последовал за врачом.

  Маркевич сидел в кресле раскуривал сигару, а подполковник потягивал тоненькую сигаретку "дымок".

  - Ну, как?

  - Обморок, - сказал врач.

  - Хорошо, идите.

  Я медленно двигался, держась за стенку, к кабинету Маркевича. Коленки у меня дрожали, холодный пот проступал по всему телу. Собрав последние силы, я открыл кабинет и, не спрашивая разрешения, сел на стул у самой двери.

  - Успокойтесь, - сказал Маркевич, - Перед вами советские офицеры, а не какие-нибудь там японцы или американцы. Вы даже можете задавать вопросы и тут же получите на них ответы. Ответы будут обстоятельные, исчерпывающие, удовлетворяющие.

  - Почему мне нельзя остаться в Минске? - едва слышно произнес я, немного покачиваясь от слабости, которая никак не хотела отступать.

  - Но если уж вы так хотите остаться в Минске, то мы вам подскажем, так и быть, - сказал подполковник. - Только слушайте внимательно и запоминайте. Вы нам должны предоставить следующие документы: справку о том, что вы приняты на работу; справку из домоуправления, что вы обеспечены жилплощадью; справку из отделения милиции, что будете прописаны в городе.

  - А вы не скажите, сколько времени уйдет на все это -год, два, или больше?

  - В том-то и дело, молодой человек: на гражданке не то, что в армии. Там бюрократ на бюрократе сидит и бюрократом погоняет. Лучше вам ехать домой.

  - Я могу достать справку, что меня возьмут на работу, но как это сделать? Мне даже в туалет не всегда разрешают отлучаться, а о том, чтобы мне выбраться в город не может быть иречи.

  - Этот вопрос не я решаю, обращайтесь непосредственно к своему командиру, ст. лейтенанту Слободану.

  - Спасибо.

  - Вы удовлетворены ответом? вам все понятно?

  - Очень. Благодарствую.

  - Тогда можете быть свободны.

  Часто, когда физические силы на исходе, мозг работает четко, на полную мощь. Я вышел из кабинета Маркевича, переплетая ногами, но без труда вспомнил, что не так давно познакомился с начальником цеха Минского тракторного завода Литвиновичем, который обещал взять меня к себе на работу в механический цех, сначала учеником месяца на три, а потом присвоить квалификационный разряд. Оба они с Литвиновичем числились в одном классе. Но как вырваться, хотя бы на полчаса в школу? Я напряженно соображал. А, надо обратиться к зубному. Зубной направит в городскую поликлинику.

  Точно: врач осмотрел, и без каких-либо вопросов выписал направление к зубному врачу, что находился в военном городке за пределами батареи.

  " Не пойду к зубному, а слетаю в школу, повидаю Литвиновича, попрошу у него справку о том, что буду принят на работу. У них, конечно же, и общежитие есть, а это жилье как ни как. Предоставлю я им эти справки проклятые. Никто не может меня насильно заставить уехать из Минска".

  Я побежал к капитану Маркевичу и сунул ему бумажку - направление от зубного врача.

  - Подождите, - сказал капитан, держа трубку у правого уха. Он разговаривал по телефону довольно громко и часто произносил: слушаюсь, так точно, он у меня в поле зрения, есть, товарищ полковник! Дверь кабинета осталась слегка приоткрытой, и все что говорил капитан, было отчетливо слышно. "Наверно, обо мне речь идет, подумал я, теребя бумажку в руках. - Но я все равно вырвусь в город, хоть на часок, чтоб побывать в школе, увидеться с начальником цеха. Я получу такую справку. Она у меня будет, и тогда вы не сможете выгнать меня из города. Я стану гражданином, как и все. Конституция гарантирует всем одинаковые права, это только в армии никакой конституции не существует. На то она и армия. В армии конституция - это твой начальник. У меня это Слободан. Страшно. Но в заключении наверняка еще хуже. Бедный брат Иван! Какой он худой, как постарел! Чернышевский тоже сидел. За что? Видимо за то, что звал Русь к топору. А за что я буду сидеть, если меня посадят? Я ни к чему не зову, у меня никакой программы нет: сейчас время не то. Сейчас можно только поклоняться и благодарить, даже если на тебя наставили наган".

  Мысли Вити прервал капитан Маркевич. Он неожиданно появился на пороге и вежливо сказал:

  - Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! Вас отпустил ко мне ваш командир Слободан? Вы стали постоянным моим посетителем и бываете у меня почти каждый день по несколько раз. Вам нравится по начальству ходить? Ну да ладно, я слушаю вас. Какой у вас вопрос?

  - Простите, товарищ капитан. Потерпите мне немного, я скоро демобилизуюсь. Я понимаю, что я на батарее самый трудный солдат и со мной возни много, но что поделаешь? А сейчас я решил к вам обратиться...у меня здесь направление к зубному в городскую поликлинику, может, вы мне разрешите отлучиться на пару часов сегодня после обеденного отдыха?

  - Покажите направление.

  Капитан долго вертел бумажку в руках, пытаясь разобрать корявый почерк врача.

  - Посидите в коридоре, я схожу к нему сам, тут так накарябано, ничего не поймешь. Если причина веская, почему бы нет, вы же никуда не сбежите, верно?

  Капитан ушел к врачу, довольно долго задержался. Вскоре подошла медсестра и позвала Витю в кабинет врача.

  Врач сидел бледный как полотно, он держал направление в дрожащих руках и, не поднимая глаз на вошедшего солдата, произнес:

  - Вы знаете, у вас ничего такого серьезного нет. Небольшая опухоль в нижней части левой щеки. Это воспалительный процесс, своего рода реакция здорового организма. Все пройдет само по себе. Ехать вам в город нет никакой необходимости. Вы можете нести службу наравне с остальными. Если хотите, я посмотрю вас еще раз. Откройте рот. Так, так, пошире, дышите носом. Ничего особенного, опухоль пошла на убыль. Возьмите эти лекарства, они вам помогут, не хуже, чем врачи в госпитале. К тому, приема там сегодня нет.

  Врач тут же изорвал направление на мелкие кусочки, и выбросил в мусорное ведерко, выкрашенное в белый цвет.

  - Я могу идти, товарищ капитан? - обратился я к командиру батареи.

  - Да, конечно. Подойдите к старшему лейтенанту Слободану, доложитесь, что вы готовы к выполнению боевой задачи в мирное время.

  Старший лейтенант Слободан выслушал меня без какого-либо интереса и послал рыть котлован под убежище. Он уже не кричал на меня, не унижал, не оскорблял, как других, но и никогда не делал теплых глаз, а смотрел сурово, с открытой и непримиримой враждебностью во взгляде.

  В распоряжение солдат были кирки, лопаты и кувалды весом в четыре килограммы каждая для раскалывания больших камней. Котлован рыли солдаты первого и второго года службы, а третьего года был только один я. Остальные, кто подлежал увольнению в запас, сидели в казарме: кто играл на скрипке, кто на гармошке, кто бренчал на гитаре. Все готовились к отъезду. Отъезд намечался на 3-4 октября. Первыми отправлялись питерцы, и те, кто завербовался.

  Я побежал искать представителя Донбасса, чтобы завербоваться и тоже уехать в первых числах октября.

  Все равно не вернусь домой. Не могу видеть этого паршивца Халусуку. Безграмотная и всесильная тварь. Жестокий помещик советского образца. Если устроюсь на хорошо оплачиваемую работу, буду помогать родителям, а дома что делать, записаться в рабство? Да и школы-десятилетки нет. Так Я размышлял во время перерыва, закуривая сигарету-самокрутку из махорки и газетной бумаги среди молодых солдат, сидевших в кругу возле молодого дуба. Двое из них отправились на небольшую прогулку. Он отбухал в армии три года и пять месяцев, ни разу не был на побывке в родных местах и теперь меня задерживают, неизвестно почему и сколько это будет продолжаться. Все его сослуживцы давно уехали по домам, а мой отъезд висит в воздухе.

   34

  Я чувствовал, что в эти дни решается моя судьба. Уж больно часто приезжает майор КГБ Громов, и хоть делает вид, что мятежный солдат его вовсе не интересует, но все старается хоть краешком глаза взглянуть на меня и по выражению лица определить, насколько велики мои симпатии к буржуазному строю. А я этот строй и в глаза не видел. Обычно майор с мертвенно-бледным лицом и холодными, заплывшими кровью глазами, подолгу задерживался у капитана, а потом садился за руль своего козлика и уплывал в неизвестном направлении.

   Как любой солдат я даже не имел понятия, что теперь, после кровавого горца, отдавшего черту душу, все изменилось кардинальным образом. Узников ГУЛАГа не только отпускали по домам, но и не сажали новых, выдуманных предателей социалистической Родины. А майор Громов старый закаленный вояка. Если кто попадал в его железные лапы, тот неизменно получал путевку по ленинским местам на десять - двадцать лет. И тут работая со мной, шпионом четырех разведок(американской, германской, французской и японской - он все время добивался у начальника политотдела дивизии разрешения на арест и депортацию в один из райских уголков сталинского ГУЛАГа, где калечила судьбы ни в чем не повинных людей жидовская, человеконенавистническая ленинская идеология. А начальник политотдела не соглашался и од конец стал посылать Громова подальше. Если бы это было при вожде народов горце Джугашвили

   полковник и сам мог бы загреметь. Но как уже было сказано, времена изменились.

   И тем не менее капитан после визита майора, в течение нескольких дней, не спускал глаз с мятежного солдата. Используя любую возможность пообщаться со мной, всякий раз напоминал, что никто не разрешит мне остаться в Минске, ни при каких обстоятельствах.

  - А если я женюсь здесь на местной девушке?

  - Вас все равно не пропишут в городе. В Минске много оборонных заводов, здесь сильная военная группировка, противостоящая американскому империализму, к которому вы, по всей вероятности, испытываете особые симпатии и при известных обстоятельствах, легко можете попасться на удочку любому представителю внешней разведки. А это чревато тяжелыми последствиями, прежде всего для вас самих. И Для семьи тоже. Потом не забывайте: семья -это дети. Каким же вы окажетесь отцом, если будете коротать жизнь на Колыме, а дети маяться в Минске, понукаемые сверстниками, что они дети врага народа. Зачем вам портить жизнь, ведь у вас все впереди. Доживете до коммунизьма и тогда убедитесь в живучести марксизма и реакционной сущности американскго империализма. Тогда, пожалуйста, милости просим: ворота закрытого города для вас откроются. А пока они для вас закрыты, поймите это. Майор Громов сам за вас переживает. Он и ведет себя тихо с вами. Что-то в их службе поменялось, какая-то обстановка, то ли установка нова поступила из СиКа. Он молчит об этом, но у меня глаз опытный. Ить раньше как было? заподозрили в измене мраксизма, пришли ночью, в три часа, сграбастали врага и в каталажку. Тамычки уже разбираются другие, преданные партии органы. Короче, а то я уже заболтался, я вам советую завербоваться на шахту Донбасса. там требуется рабочий класс. К тому же...уголь, угольная пыль хорошо действует на психику человека. Там вы будете хорошо зарабатывать. А хорошая зарплата позволит вам жить на более широкую ногу. У вас сразу изменится отношение к социалистической стране.

  - Послушайте, а записаться в четыре разведки империалистических стран одновременно можно или нет? - задал я вопрос, стараясь сделать глаза как у разведчика четырех стран одновременно.

   - Вы что, рехнулись?

  - Хорошо, Откуда вы взяли, что я враждебно отношусь к стране, в которой я сам живу, и которая мне дала образование, пусть и небольшое пока?

  - Я не читал вашего дневника, и спорить с вами мне трудно, но люди, которые читали его, дают вам самую отрицательную характеристику. Вот эти три рубля, которые отдали женщине с ребенком и указали, что она нищая, - зачем это было записывать, кто вас принуждал. Допустим, это так и было, но фиксировать зачем, а? Чтоб американцы докопались и на весь мир распространили лживую информацию, что в советском союзе народ живет в нищете и все равно хвалит своих вождей. Что это за народ такой? Да это же рабы. Вот как воспринимается ваша запись нашей разведкой. И теперь наша разведка в ужасе, что такого врага, как вы нельзя поймать за шкирку и посадить в каталажку. Это все Хрущев развел бодягу, чтоб ему все через нос вышло.

  - Вся наша беда в том, что все мы обязаны думать так, как думает наше вышестоящее начальство, а своей головы, похоже, ни у кого нет, - сказал я с чувством досады, глядя капитану в лицо.

  - Я не могу с вами согласиться, - возразил капитан. - Только в одном вопросе мы все едины - это в политике нашей коммунистической партии, и то только потому, что мы ее поддерживаем. А как я рассуждаю дома, в кругу семьи, - кто в это может вмешиваться, скажите?

  - Да, но если вы скажите что-то не так, ваша жена может на вас донести, куда следует, и за вами явятся ночные гости, они поднимут вас, наденут наручники и уведут...на долгие годы, так ведь?

  - Это было раньше, при Берии. Берия оказался агентом международного империализма. Он делал все, чтобы ослабить социалистический строй, но как веревочка ни вьется, а конец все равно приходит.

  - Наверное, все так, как вы говорите. Только, я не испытываю никаких симпатий к американскому империализму, как вы говорите. Как можно проявлять симпатии к тому, чего не знаешь? Я никогда не был в Америке, не знаю, как там живут, - могу ли я что-то испытывать к воображаемому предмету? Это просто смешно. А где представитель Донецкого угольного бассейна? Придется завербоваться и уехать из Минска, раз это так нужно. Пусть наша великая, непобедимая армия спокойно стоит на страже великой Родины, - я ей мешать, не намерен, даже своим присутствием. Хотя очень жаль, что мои начальники, в том числе, и вы так обо мне думаете.

  - Если вы завербуетесь, и мы будем уверенны, что вы уезжаете на шахты,- вы будете немедленно отпущены, или, выражаясь профессиональным языком, уволены из рядов вооруженных сил, - сказал капитан.

  Я стал оформлять договор, подписал обязательство отправиться немедленно на одну из шахт Донбасса, и уже через два дня меня неожиданно вызвали на комсомольское бюро полка.

  Бюро проходило в красном уголке в штабе полка, оно началось в 16 часов. Кроме семи членов комсомольского бюро, состоящего из шести офицеров и одного сержанта-сверхсрочника, там были: заместитель командира полка по полит части подполковник Топорков, заместитель командира полка по снабжению, член партийного бюро, подполковник Насташкин, секретарь парткома полка, майор Рыбин, секретарь комсомольской организации полка, капитан Рудыкин, заместитель начальника контрразведки дивизии, полковник Брюхштейн. Отдельно от всех сидело еще несколько военных, очевидно представители могущественного КГБ.

  На повестке дня, что была утверждена единогласно, стоял один единственный вопрос: Разбор персонального дела комсомольца Славского.

  Ах, эти персональные дела! Сотни тысяч, если не миллионы советских граждан прошли через них и навсегда сломали свои судьбы, искривили позвоночник и вывернули душу наизнанку. Пройдя через горнило персонального разбора, человек становился деревяшкой, он на все соглашался, ничего не требовал от общества, если зарплата позволяла, часто заходил в пивную, становился обладателем православной и успокаивал нервную систему. Когда его кровушка кипела внутри гнилого организма, он начинал петь осанну вождям и проклинал загнивающий капитализм. Ленинской КПСС такой человек и нужен был и такой человек к сорока годам уже был сработан идеологической обработкой. В мире были две партии - фашистская гитлеровская и ленинская коммунистическая, которые выработали уникальны методы формирования человека после его рождения. И это было в какой-то мере положительно. Весь вопрос в том, что и гитлеровская нацистская партия и коммунистическая в этом вопросе пережали, передавили, перестарались и таким образом, сами того не зная выкопали себе яму, куда сами же и свалились.

  И вот я сижу подальше от остальных на скамейке в одиночестве, дрожу как осиновый лист, глядя на такое больше количество людей, собравшихся в красном уголке, чтоб решить мою дальнейшую судьбу, и ищу хоть в одном лице поддержки - самой простой, самой незначительной. А может кто скажет: он неплохой парень и не нахожу ничего ни у кого.

  На трибуну поднимается подполковник Насташкин с моим дневником в руках. У меня - душа в пятки. Где он взял эту толстую тетрадь, исписанную мелким почерком, неужели в КГБ ему дали под расписку. Там я - гол как сокол. Сейчас меня начнут раздевать, выворачивать наизнанку. Какое они имеют право? Оказывается. имеют. Я-то собственно, какое имел право высказывать свои мысли, да еще реакционные? Ну и баба, подвела меня со своим ребенком на руках. Расплакалась, разжалобила меня, а я вовсе не мужик, прослезился и вот тебе на, вот что из этого вышло.

  Насташкин в новом кителе, с начищенными медными пуговицами и седыми кудрями на голове и небольшими завитушками ниже ушей, так похожими на пейсы ( он был евреем с русской фамилией), окинул всех печальным взглядом и еще не раскрывая дневника, начал:

  - Товарищи члены комсомольского бюро! Я зачитаю лишь отдельные выдержки из дневника нашего солдата, который все еще носит комсомольский билет, и все вы согласитесь, что товарищ Славский носит этот билет в качестве щита, которым он прикрывает свое грязное нутро, нутро отщепенца и ревизиониста. К сожалению, должен сказать, что этому ревизионисту повезло, как мало кому из вас здесь сидящих. После разоблачения агента международного империализма, злейшего врага советсой власти Лаврентия Берия, важное звено нашей партии КГБ несколько ослабило свою работу. Сотни тысяч незаконно осужденных советских граждан по политическим мотивам, возвращаются домой из передовых советских тюрем, а инакомыслие переходит в разряд идеологической обработки. Короче, будут применяться меры воспитательной работы.

  Вот только послушайте, что пишет наш военнослужащий:

  " Советский союз содержит многомиллионную армию, а народ влачит жалкое существование; и неудивительно: армия ничего не производит, она сидит на шее народа. Если мы действительно боремся за мир, а мы кричим об этом на всех перекрестках, то почему бы нам ни подумать о сокращении армии? Это был бы хороший пример для империалистических государств. - Насташкин сделал паузу, торжественно оглядел всех, словно ожидая аплодисментов. - А вот еще, на 130 странице за 9 июня 1954 года: - Увидел женщину с ребенком, босую, стояла у входа в парк имени Горького, с протянутой рукой. Я пожалел ее и отдал ей последние три рубля. Странно, что в Советской стране, где нам давно обещают коммунизм и полное изобилие, по улицам крупных городов бродят нищие. Или нищета и коммунизм нерасторжимы? - Переворачиваем страницу. Я зачитываю: Советская армия держится на палочной дисциплине. В войну были заградительные отряды, о которых теперь никто не вспоминает, - стыдно. Солдату проще было умереть от пули врага, потому что это была героическая смерть, чем от пули со стороны заградительного отряда. Такая пуля не только несла смерть, но и посмертно присваивала почетное звание труса и предателя социалистической родины.

  ...В советской стране распадается каждый второй брак. Молодых людей ничего не связывает: в Бога никто не верит, в церкви не венчаются, имущества ни у кого никакого нет. Все богатство помещается в чемодане. Поженились, насладились друг другом, а потом, после первой размолвки, каждый схватил свой чемодан и в разные стороны.

  ...Государство поощряет безотцовщину. Достаточно родить внебрачного ребенка, и вы уже получаете пособие, а то, что огромное количество детей растет без отца, похоже, никого не волнует".

  Я, товарищи, не стану читать все подряд: в этом дневнике сплошная грязь, которую нельзя читать без содрогания. По-моему достаточно и того, что я прочитал. Ну, кто из нормальных людей станет утверждать, что наша армия сидит на шее народа? Мы с вами кто - бездельники? Да мы защищаем мир во всем мире от самых опасных врагов - американских империалистов. Видать, автору этого дневника сие не по нутру. Он призывает нас разоружиться. Не выйдет, молодой человек!

  Автор дневника утверждает, что наш народ нищий. С этим нельзя согласиться. Да, у нас есть трудности, но эти трудности вызваны разорительной войной. Не надо забывать, что наша страна помогает другим, слаборазвитым странам. Как можно так утверждать? Иначе, как клеветой это не назовешь.

  Подумаешь, увидел попрошайку, и уже делает из этого далеко идущие выводы. А эта попрошайка просто иждивенец общества, она работать не хочет, и наша милиция с такими борется, искореняет их и правильно делает. На счет палочной дисциплины в армии - это грязная клевета. Советская армия базируется на высоко сознательной дисциплине, в основе которой - беззаветная преданность марксизму-ленинизму. Конечно для таких разгильдяев и нарушителей воинской дисциплины, как автор этого дневника, надо применять особые меры воздействия, товарищи. А что поделаешь? Мы живем по принципу: не умеешь - научим, не хочешь - заставим. Разгильдяйство в армии недопустимо. Армия живет по уставу, но не по конституции. Если мы отступим от уставных требований, мы погубим армию, это будет уже не армия, а сброд. Такую армию может победить кто угодно, без каких-либо усилий, без напряжения. Что касается заградительных отрядов, то секрета из этого никто не делает. Да, они у нас были в начале войны. На такой, крайний шаг, наше правительство и лично товарищ Сталин, пошли в силу необходимости перед лицом угрозы фашистского порабощения. Если бы Гитлер победил нас, то вы, товарищ Славский, не сидели бы сейчас здесь в этом зале, а работали бы, не разгибая спины, на немецких баронов, под бдительным оком надсмотрщика с нагайкой в руках. Да, многие заплатили своей жизнью за то, чтобы мы сейчас спокойно сидели здесь, в этом зале, и разбирали поведение заблудших, а возможно, и маскирующихся врагов, выпрямляли их, наставляли на путь истины, воспитывали, изолировали, дабы исключить пагубное влияние на преданную партии и правительству молодежь.

  Докладчик снова поднял голову, чтобы оглядеть всех, и здесь ему удалось сорвать дружные аплодисменты. Даже я зааплодировал, но потом одумался: мне казалось, что я присутствую на очередном собрании, где, в который раз клянут и так уже проклятых империалистов, врагов всего прогрессивного человечества.

  Заместитель командира полка Топорков посмотрел на меня не без удивления и уже поднял указательный палец правой руки, чтобы покрутить им у виска, но передумал, и опустил руку. Возможно, ему стало жалко заблудшего молодого солдата, который еще несколько времени тому назад, был бы просто расстрелян за свое наивное вольнодумство, а сейчас...его можно просто отпустить к такой-то матери.

  Остальные члены комсомольского бюро тоже смотрели на меня, сидевшего отдельно, как преступника на скамье подсудимых, с какой-то враждебной любознательностью и тоже готовы были покрутить пальцем у виска, но никто из высокого начальства не показал им пример.

  - Что значат ваши аплодисменты, комсомолец Славский? - строго спросил докладчик. - Вы осуждаете свое поведение или смеетесь над нами?

  - Простите меня! Я забылся. Мне на миг показалось, что я присутствую на очередном собрании, где клянут империалистов, - выпалил я, стоя: руки по швам.

  - Садитесь, философ! - сказал Насташкин. Он подул на стекла очков, протер их чистым белым платком, набросил на переносицу и уткнулся в заранее приготовленный конспект. - Что касаемо браков. Нет, не каждая вторая семья распадается. Это грубая ложь. У нас, в армии, среди офицеров, вообще разводов нет. Разводы командованием запрещены. А что касается гражданских лиц, что ж! Каждый человек свободен: он может развестись, жениться снова, опять развестись. Мы живем в социалистической, а не буржуазной стране, где мужчина и женщина пользуются одинаково равными правами. Это в капиталистических странах люди живут в семьях как в рабстве, потому что боятся так называемой кары Божьей. Кажется, в Италии разводы вообще запрещены законом. Представляете, какое это ущемление прав личности!

  И последнее. Автор утверждает, что наше государство, такое нехорошее, что помогает одиноким матерям, выплачивает им пособие и, таким образом, поощряет безотцовщину. Я сам был третьим внебрачным ребенком. И что же? Я стал советским офицером. У меня погоны подполковника советской армии, передовой армии в мире. Я бесконечно благодарен коммунистической партии и товарищу Сталину. А если бы я родился вне брака в капиталистической стране, кто бы я был? Я даже думать об этом не хочу.

  Я не могу понять одного: откуда столько ненависти к нашей социалистической стране у этого молодого человека с комсомольским билетом в кармане? что ему наша страна сделала такого плохого, что он так не любит ее, копается в грязи, стремится вытащить любую плесень и выставить ее напоказ? Я очень хотел бы, чтобы Славский в своем последнем слове, которое будет ему предоставлено, высветил этот вопрос.

   А теперь позвольте мне зачитать характеристику на солдата Славского, выданную по месту службы.

  "Ефрейтор Славский Виктор Васильевич, 10 июля 19...года рождения, комсомолец, судимости не имеет, за границей не проживал, родителей, живущих за границей, не имеет.

  Виктор Васильевич злостный нарушитель дисциплины в армии, идеологически не воспитан, морально неустойчив. Искусно маскируется, лезет в доверие к офицерам. Среди солдат проводит антисоветскую пропаганду. На собраниях выступает в защиту классовой дискриминации, читает только зарубежную литературу, явно пренебрегая советской.

  Приказания командира систематически саботирует, от хозяйственных работ отлынивает, постоянно отпрашивается в город, чтобы получить возможность войти в контакт с неизвестными командованию лицами. Неоднократно был замечен в воровстве. Среди своих сослуживцев авторитетом не пользуется, друзей не имеет, склонен к демагогии, лжив и своекорыстен. Отличается крайним буржуазным индивидуализмом. Враждебно настроен к советской власти".

   35

   Я не верил своим ушам. Я не выдержал, вскочил, лишь только докладчик закончил чтение этой характеристики.

  - Кто писал эту характеристику? - спросил я, не поднимая руки.

  - Ее составил и подписал командир батареи, капитан Маркевич совместно с партийным и комсомольским бюро, - с удовольствием ответил подполковник Насташкин, и, смахнув пот со лба, сел за стол президиума.

  Я тяжело опустился в кресло, обхватив голову руками. Характеристика сразила меня, парализовала волю. Я уже видел перед собой черный воронок с мелкой железной решеткой на задней двери, и на запястьях ощущал наручники. А дальше этап, короткий суд, расстрел, или, в лучшем случае, матушка Сибирь, где покоятся тела миллионов невинных советских граждан, тех, кто осмелился иметь, пусть самое безобидное, но собственное мнение, не совпадающее с мнением антинародной коммунистической партии.

  Я плохо реагировал на вопросы, посыпавшиеся со всех сторон, как из рога изобилия. Ведь я практически не имел замечаний от командира батареи, и мне всегда казалось, что не только предыдущий командир Самошкин, но и Маркевич, относились ко мне с неким уважением, если не сказать симпатией.

  Как же можно было написать и подписать такую лживую, уничтожающую характеристику? Значит, правда, что белое можно назвать черным, а черное белым. Это в порядке вещей. Пожалуй, запросто докажут, что я шпион, завербованный японской и американской разведкой одновременно.

  - Ефрейтор Славский! Отвечайте, пожалуйста, на вопросы! У кого какие вопросы, прошу!

  - Кто ваши родители? Кулаки?

  - Кто вас воспитывал?

  - С кем из наших врагов вы поддерживаете связи?

  - Какое вознаграждение получаете от империалистов за оказываемые им услуги?

  - На какую разведку вы работаете?

  - Скажите, где вы должны сейчас находиться?

  Я, подумав, кисло улыбнулся и сказал:

  - Хорошо, все по порядку. Мои родители шпионы шести разведок- японской, американской, немецкой, болгарской и остальной швали. Отец сидит уже 15 лет в Сибири и никогда оттуда не выйдет. Мать отбывает наказание в Никарагуа, убирает кабинет Кутумбо - Бумбо - Срко- Како- Коммуняко. Я получил дурное воспитание и намеревался подорвать могущество Советских вооруженных сил. Это я сидел за штурвалом одного из американских самолетов, что беспрепятственно пролетели над Белоруссией. Все? А, нет, я шпийон и знаю биографию каждого из здесь сидящих Она будет передана японской разведке.

  - Хватит врать! - стукнул кулаком по столу Насташкин. - Вы за кого нас принимаете.

  - Я хочу добавить несколько параграфов лжи к лживой характеристики. Если вы это не воспринимаете, тогда каюсь, виноват.

  - Мы задаем вам вопросы исходяиз чувства заботы о вас и еще с той целью, чтоб вы поняли, как советская молодежь относится ко всяким отщепенцам.

  - Я не отщепенец, я честно служил в советских вооруженных силах. Но кто бы мог подумать, что солдат имеет возможность быть связанным с какой-то разведкой? Да это просто бред сивой кобылы. Ну, допустим, я встретил женщину с ребенком и отдал ей свои последние три рубля. Это что уже работа на империалистов. Да вы просто сошли сума все. Я сделал пустяковое доброе дело, а вы превращаете муху в слона и пытаетесь мне что-то пришить, чтоб отправить в Сибирь. Да молодых людей надо заставить работать на колхозных полях, а не томиться в тюрьмах.

  - Да молодой человек прав, - сказал Топорков. - Я должен доложить, что партия поворачивается лицом к народу. А мы здесь должны снять все политизированные вопросы к нашему комсомольцу.

  - И я так думаю, - сказал комсомольский секретарь.

  Остальные все шипели злобой и ненавистью. Если им дать волю, разнесут на мелкие куски, и будут рады, утолив свою кровожадность. Чтобы какой-то солдат думал не так как все, не так как положено думать, - такого случая никто из присутствующих просто не представлял. Не должно сметь свое мнение иметь, - таков был негласный девиз коммунистической партии, внедренный в сознание миллионов советских граждан при помощи штыка и кутузки.

  "Теперь начнется моя бессрочная служба. Хорошо, что армия меня к этому подготовила, поскольку армия это и есть предбанник тюрьмы", думал я, глядя на свои руки, на которые вскоре наденут наручники. Однако, напряженную тишину в зале нарушил подполковник Топорков, заместитель командира полка по полит части. Он вышел на трибуну без бумажки и сказал:

  - Товарищи! Наш, так называемый подсудимый, такой же советский человек, как и все остальные.

  - Служу Советскому союзу и коммунистической партии! - вскричал я, вскакивая и прижимая ладони к ногам.

  - Он просто заблудился, как охотник-новичок в лесу. Ему надо помочь найти правильный путь в жизни. Кто это может сделать? Отчасти это пытаемся делать мы сейчас, но по-настоящему вывести его из заблуждения может только сама жизнь, ведь у него вся жизнь впереди. Парень не без таланта. Я верю, что этот талант он направит в правильное русло и может быть, мы еще услышим его имя, но уже в другом, положительном ракурсе. Так что давайте, не будем перегибать палку.

   Я не верил своим ушам, мне казалось, что все это происходит во сне. Я только заметил, что все кивают головами в знак согласия, и удивлялся тому, что все эти люди, только что готовы были растерзать изменника, вдруг стали кивать головами в знак согласия того, что он, шпион и предатель, такой же советский человек, как и все остальные.

   Подполковник сел на место. Снова воцарилась мертвая тишина. Никто не решался выступить после него, - никто не осмелился противоречить ему и никто не хотел поддержать его с высокой трибуны. В зале громко зазвенела муха, ударяясь в оконную раму бесполезно пытаясь выйти на волю. Подполковник Рудыкин поворачивал голову то влево, то вправо, пожимал плечами. Топорков явно спутал карты всем, хотя они только что кивали головами, пустыми головами в знак согласия с ним, а теперь словно опомнились.

  - Предоставьте слово обвиняемому, - тихо произнес Топорков.

  - Вам последнее слово, товарищ Славский, - торжественно произнес Рудыкин.

  Я, оживший после выступления Топоркова, бодро поднялся, и, не подходя к трибуне, сказал:

  - Я, наверное, виноват во многом, в особенности в том, что у меня есть голова, и она мыслит не так как у других. И вина моя еще и в том, что я записывал эти мысли, и они не по моей вине и не по моему желанию, стали достоянием других людей. Я просил бы вас понять, что дневник это разговор с самим собой. Иногда прочитаешь то, что ты записал в прошлом году и становится стыдно, потому что ты думаешь уже совершенно иначе. А потом, бывает, что и об отце думаешь плохо, ругаешь его последними словами за что-то, но ведь он не перестает от этого быть отцом. И ты любишь его, как отца и выполняешь свой сыновний долг. Так и Родина. Мы ее ругаем, бичуем, но ведь она остается для нас Родиной, за которую мы в трудный момент, готовы отдать свои жизни. Почему судят и даже оскорбляют меня за мои мысли. Судить надо за поступки. Думать нельзя запретить, это противоестественно. Мнений не надо бояться. В спорах рождается истина, как вы этого не понимаете? Все, что я написал - правда, пусть ошибочная и резкая, но правда: кругом все несправедливы, жестоки и лживы, а я не переношу несправедливость. Все, что здесь говорилось я приму к сведению, и если вы не отберете у меня свободу и комсомольский билет, я смогу быть примерным комсомольцем. Несправедливость, ложь - вот, кто враг советской власти, а кто такие шпионы, я не знаю, и знать не хочу, поверьте. Я очень хочу поверить, что в нашей стране после ареста и расстрела Берии, наконец, кончится эта шпиономания, которая унесла не одну тысячу невинных жизней.

  - Откуда вам это известно? - спросил подполковник Насташкин.

  - У меня двоюродный брат в Магадане сидит ни за что, ни про что. Магадан это город заключенных, - неосторожно выпалил я.

  - Куда вы собираетесь ехать, если вас отпустят? - задал вопрос майор Рыбин , секретарь парткома полка.

  - Я хотел остаться в Минске, но мне не разрешают, - ответил я.

  - Нет, оставаться в Минске вам не стоит, здесь вы можете попасть под дурное влияние и тогда, как говорят, пиши: пропало, - сказал Рыбин. - Лучше вам ехать к родителям, а потом на шахты. Если, конечно, вас отпустят.

  - Так какое решение мы примем? - спросил секретарь комсомольской организации, вопросительно глядя на подполковника Топоркова. - Мы же должны что-то принять. Будем исключать Славского из комсомола или поверим ему и ограничимся только вынесением выговора.

  - Подождите, я сейчас вернусь. Ситуация не стандартная, надо посоветоваться с политотделом дивизии. Я пойду, позвоню полковнику Фролову, - сказал Топорков, закрывая за собой дверь зала заседаний.

  У меня все равно отлегло на душе. "Бог с ним, вернее, черт с ним, с этим комсомолом, лишь бы оставили на свободе, - подумал я, облегченно вздыхая. - Больше я не попадусь на удочку. Я никогда не буду записывать в дневнике то, что думаю. Пусть мои мысли умрут вместе со мной. Если советское государство справилось почти с тремястами миллионами людей, заставив их думать только так, как прикажут сверху, то со мной справиться не стоит труда. Лучше тянуть руку, как все и, как все, кричать "ура", чем упокоить свои молодые кости в далекой и страшной Сибири".

  Подполковник вскоре вернулся и сказал, что есть мнение отпустить мятежного комсомольца с миром. Все пожали плечами, а потом стали кивать головами в знак согласия.

  - Мы надеемся, что горком комсомола города Сталино окажет помощь Славскому в его шатаниях и заблуждениях в оценке социалистической действительности. Согласны, товарищи, члены бюро?

  - Так точно, согласны, - хором сказали члены бюро.

  - Комсомолец Славский, вы свободны.

  - Служу Советскому Союзу! - выпалил я.

  - И коммунистической партии, - добавил Топорков.

   36

  Но я уже этого не слышал. Я пулей выскочил на улицу. На дворе уже было темно. До батареи пришлось идти шесть километров пешком полями и через небольшие участки соснового леса. Ночь отдавала осенней прохладой. Небольшой освежающий ветерок разогнал низко летящие тучи, обнажив вечернее небо, редко усеянное звездами. Звезды стояли неподвижно, и свет от них падал очень слабый. Я шел, вдыхая свежий воздух полной грудью, потому что это был воздух свободы. Ни одной живой души не встретил на своем пути. Да это уже не имело никакого значения. Глаза человека удивительно устроены, они и в темноте могут видеть. Я четко придерживался дороги и ни разу не сбился с пути. Правда, несколько раз попадал в неглубокую лужу, и кирзовые сапоги были еще довольно прочны, защищали от грязи, хоть и не могли устоять против воды.

  На батарее как раз проводилась вечерняя проверка, после которой солдаты готовились к отбою.

  - А журналист вернулся, - посыпалось со всех сторон. - Ну, дали тебе там п...? Мы тебе можем темную устроить. Стоит только командиру дать согласие, мы тебе косточки перемелем, сложим в мешок и пошлем почтой в те края, откуда ты к нам приехал, паршивая овца.

  - Ребята, да что вы? - удивился я. - Мы все друзья, по-моему, я никому ничего худого не сделал.

  - Были, - ответил за всех, солдат Голопуз, - до сегодняшнего дня. Мы не знали, что ты клевещешь на нашу страну и на наши вооруженные силы.

  - Кто вам это сказал?

  - Никто не сказал, мы и так все знаем. Оказывается, ты просто маскировался, а то мы бы тебе давно морду разукрасили.

  - Хорошо, ребята. Завтра я уеду, а вам еще служить, как медным котелкам; а там жизнь покажет, она все расставит на свои места.

  В шесть часов утра Я достал свой чемодан и стал упаковывать вещи. Книги в чемодан не поместились, пришлось перевязывать в отдельную стопку.

  Неожиданно появился капитан с сияющей улыбкой на лице. Он подошел и сказал:

  - Вы остаетесь. До особого распоряжения. Приказано никуда вас не отпускать. После завтрака вместе со всеми, отправитесь на земляные работы. Придется заменить перо на кирку и лопату.

  Мне хотелось высказать все, что я о нем думаю за лживую характеристику, должно быть сработанную коллективно, потому что одному котелку трудно было бы набрать столько лживой гадости, но я воздержался. Я к нему вовсе не клеился, не пытался лезть в доверие, он производил на меня слишком тупого человека.

  Я бросил свой чемодан и связку с книгами под железную кровать, а сам направился в штаб полка узнать причину задержки. По пути удалось забраться в кузов грузовой машины и уехать в штаб, а не топать пешком шесть километров. Было восемь часов утра. В штабе еще ни души. Первым появился капитан Рудыкин, комсорг. Было без пяти минут девять утра. Он загадочно улыбнулся и, не спрашивая, зачем я пожаловал так рано и что мне собственно нужно, покровительственным тоном, спросил:

  - Почему вы не взяли с собой вещи? Немедленно отправляйтесь на батарею за чемоданом! Одна нога здесь, другая - там! Это в ваших интересах. Может случиться так...

  Он еще что-то говорил, как комсомольский руководитель, обязанность которого состояла в сплошной и бесконечной говорильне, но я его уже не слышал. Я возвращался на батарею, бежал, не ожидая попутного транспорта. Когда не хватало дыхания, останавливался или переходил на марафон, а потом бежал снова. Температура окружающей среды поднялась до пятидесяти градусов, как мне казалось. Одежда на мне промокла, хоть выжимай. Язык висел, как у собачонки. На батарее в этот момент была учебная тревога. Капитан Маркевич казался злым, чрезвычайно нервным, ко всем и ко всему придирался. Увидев меня, просто вытаращил глаза.

  - Почему вы уехали без разрешения? Это само волка. Хотите получить три года лагерей? Этого вы хотите? Что ж! Я могу вам устроить. Садитесь, пишите объяснительную!

  - Товарищ капитан! я был в штабе полка, мне велели отправляться на батарею за вещами, все ведь уехали уже! Честное слово, я не обманываю вас.

  - Кто вам это сказал?

  - Капитан Рудыкин.

  - Хорошо, я сейчас позвоню, - смягчился Маркевич. Он поднял трубку, куда-то позвонил, очевидно, в штаб полка своему командиру и после короткого доклада, спросил, что делать с самовольщиком.

  - Не отпускать ни в коем случае, до особого распоряжения, - послышалось в трубке. Трубки военных аппаратов орали так громко, что можно было услышать все в другой комнате при открытой двери.

  - Вы слышали?

  - Так точно.

  - Боевая тревога! - крикнул капитан, вытаращив глаза. Я бросился надевать противогаз и остальное военное снаряжение. Вместе с солдатами первого и второго года службы пришлось преодолевать препятствия, лежать в болоте, окапываться, преодолевать препятствия, кричать "ура", окружая и уничтожая воображаемого противника.

  После окончания боевой тревоги и подведения итогов, - язанял последнее место, как было сказано, - поступила команда чистить оружие, пришивать оторванные пуговицы, штопать порванные брюки, смазывать зеленкой волдыри на ногах. А потом начался обед: гороховый суп, перловая каша с кусочком сала. Все это не проходило в горло. Я, ничего, абсолютно ничего не понимая, ходил как сонная отравленная муха, не обращая внимания ни на кого и ни на что. Мне стала безразлична даже своя судьба. Я думал, где бы спрятаться, уединиться. За пределы батареи уходить нельзя, пришьют само волку, - посадят. Им это и нужно. Шиш, не получите. Такой подарок я не собираюсь подносить, подумал я. Я забрался в кабину грузовика и напряженно думал, что делать? Вдруг пришла в голову опасная, рискованная идея - отправиться в штаб дивизии к начальнику контрразведки полковнику Ковалеву. Пусть либо сажают, либо отпускают. Идея была такой сильной и единственно правильной, что я уже схватился за ручку двери, но тут подкрался капитан и, не подавая команды: встать, смирно! - сказал:

  - Знаете, что я вам скажу? Вы заслуживаете тех слов, которые произнес товарищ Вышинский на могиле Рыкова и Бухарина. Но сейчас, к сожалению, другое время и в этом смысле вам крупно повезло. Если бы такое случилось с вами несколько раньше, никто не стал бы церемониться: вас просто пристрелили бы как собаку.

  - За что, товарищ капитан?

  Капитан ушел, не сказав ни слова. Он уходил от очень опасного врага советского строя и политики коммунистической партии, значит, и своего личного врага. Жаль, что не разрешают, а то он сам и пристрелил бы, и потом зарыл где-нибудь в кустах.

  Я резко выскочил из казармы и, убедившись, что меня никто не охраняет, медленным шагом направился в далекий путь - штаб дивизии, к полковнику Ковалеву. Это был очень опасный, но единственно верный шаг.

  Мне снова повезло: остановилась военная грузовая машина, и я доехал до самого штаба дивизии. Штаб дивизии находился рядом со штабом полка. На третьем этаже - заслон: дежурный со штыком никого не пропускает без разрешения того, к кому направляется посетитель. Благо он, этот дежурный, оказался знакомым и пропустил без доклада. Полковника Ковалева не оказалось в кабинете, но он вскоре появился.

  - А, журналист появился, ну, брат, здоров! Чем обязан? Что тебя привело сюда? Страшно тебе? Нет? Видишь, не так страшен черт, как его малюют. Так-то, брат. Раньше, бывало, полковники сюда приходили с дрожью в коленках, а теперь что? Лафа! Садись давай, рассказывай!

  Я кратко изложил вопрос по существу. Полковник слушал, улыбался.

  - Твоя задача сейчас состоит в том, - сказал он мягко и добродушно, - чтоб немедленно отправиться в полк, разыскать подполковника Топоркова и доложить ему, что ты был у меня, дабы не пришили тебе самовольный уход, а то, брат, все это может плохо для тебя кончиться. Топорков рассчитает тебя. Езжай домой, учись - там во всем сам разберешься. Все, желаю удачи!

  Я побежал искать Топоркова, но вскоре снова вернулся.

  - Простите, товарищ полковник, может, вы сами позвоните моему командиру капитану Маркевичу, а то Топоркова нигде нет, и никто не знает, когда он будет.

  - Ладно, - сказал Ковалев, - чтоб ты потом не думал, что контрразведчики такие звери. Выручу тебя, позвоню. - Он снял трубку, набрал номер. - Послушай, Маркевич, говорит полковник Ковалев из штаба дивизии, - сказал он, - твой журналист находится у меня. Я думаю, это ему не будет считаться самоволкой, хотя он, негодник, и убежал от тебя, не спросив на то разрешения. Хорошо, хорошо. Тут уже все согласовано. Отпусти его на все четыре стороны. Пусть едет домой. Давай проводи работу, чтобы таких случаев больше не было. Ты уже выговор получил, я знаю. Я еще всыплю Топоркову по последнее число. Воспитательная работа в полку на нулевой отметке. Все, договорились. Желаю успехов! - и повесил трубку. - Ну, Виктор Васильевич, доброго тебе пути.

  - Спасибо, товарищ полковник, вы просто ангел, а не разведчик.

  - И то и другое, - улыбнулся Ковалев.

  Я разыскал подполковника Топоркова в офицерской столовой.

  - Пойдем со мной, - сказал он и направился в свой кабинет. - Я должен позвонить в политотдел дивизии полковнику Фролову. Только он может дать команду отпустить тебя. - Он снял трубку: - Товарищ полковник, это Топорков беспокоит. Что делать с нашим мятежным журналистом, он сейчас у меня?

  - Немедленно отпустите его! Мы с Ковалевым все обговорили. Рассчитайте его, выдайте ему все документы! Никаких комсомольских взысканий! Через двадцать минут доложите мне о выполнении приказания!

  Телефон трещал так громко, что я все слышал. Я не выдержал этого: упал на кресло и расплакался, как маленький ребенок, когда у него отбирают конфетку.

  - Этого не может быть! - сказал я. - Я, возможно, ослышался. Правда, что я свободен, товарищ подполковник?

  - Правда. И я рад за вас. Вы родились в рубашке. Вам повезло: сейчас время несколько другое. Раньше такое было просто невозможно. Подождите, сейчас я дам команду, и вам принесут все документы прямо сюда, ко мне. Посидите пять минут и успокойтесь. Вы обедали?

  - Не обедал и не завтракал, и не хочу, я теперь сыт: я никогда не был так счастлив, как сейчас. Никогда не знал, как дорога человеку свобода, а теперь буду знать.

  Я отправился последний раз в шести километровый путь на батарею за чемоданом и связкой с книгами. Проходившие мимо попутные грузовые машины сигналили, останавливались, но Я шел пешком. Шел медленно и плакал. То были горькие слезы радости, которых он просто не знал до этого. Возможно, он испытывал те же чувства, которые испытывает, приговоренный к смерти, когда ему только что зачитали указ о помиловании.

  В казарме никого не было. Я спокойно взял свой чемодан и связку с книгами и ушел, не заходя к капитану Маркевичу, чтоб попрощаться. Теперь это было совершенно не нужно. Капитан Маркевич так походил на чеховского Хамелеона, как две капли воды.

  Никто меня не останавливал, он также шел медленно все шесть километров, оставляя за своими плечами нечто гадкое, противное душе, и думал о том, что, будь моя воля, я распустил бы армию, как орган насилия над человеческой личностью. И договорился бы со всеми правителями маленькой планеты земля, чтоб они у себя, сделали то же самое. Армия - самый хищный паразит человечества, без которого она существовать не может в силу агрессивности каждого животного на двух ногах. Люди станут полностью свободны только тогда, когда не будет армии и других органов насилия.

  - Прощай, мой дорогой город! Ты так прекрасен и люди, что живут в тебе - так добры и тоже прекрасны. Мне не разрешают здесь остаться, но моя любовь к тебе останется навсегда. Прощай! - говорил я вслух, думая, что через каких-то пять - десять лет обязательно сюда вернусь.

   37

  ЦЫЦ

  Когда человек свободен, здоров и молод, он до конца не осознает этого, не знает, насколько он счастлив.

   Я был свободен. Я даже от транспорта отказался, желая насладиться воздухом свободы, красотой улиц, скупыми улыбками, озабоченными лицами добрых минчан, снующих туда-сюда по бульварам, как в любом столичном городе. Теперь ноги сами несли меня в западную часть города, на улицу Харьковскую, 61, к Литвиновичам, где находился мой чемодан с книгами.

  Простые, добрые люди из рабочей среды, едва дотягивающие от зарплаты до зарплаты, как и любой советский человек, несмотря на ожесточенную коммунистическую пропаганду, основанную на бесстыдной лжи о благополучии, сумели сохранить свое достоинство, честь и духовную стабильность. Они всегда были рады гостю, готовы поделиться последним куском хлеба, балагурили, твердили, что рады мне в любое время дня и ночи и это были искренние слова от души и сердца. Никто из них не открывал мой чемодан, не читал дневники, не доносил в НКВД.

  Я шел к ним как себе домой. Они встретили меня, как родного. Возможно, на последние гроши они накупили колбасы и хлеба, наварили бульбы, заправили ее салом, открыли банку соленых огурцов, достали водку и устроили пир по случаю окончания службы по существу чужого им человека.

  Три дня продолжалось пиршество: я сам напился так, что мне было плохо. И тут они помогали: поили огуречным рассолом и даже советовали опохмелиться по древнему русскому обычаю. Я страдал, но все равно было страшно хорошо: свобода! Иди, куда хочешь, делай, что хочешь, одевай, что хочешь. Можешь уйти, куда хочешь, а вечером вовсе не возвращаться, - никто тебе и слова не скажет.

  Я понял, что советские люди хоть и находятся за колючей проволокой, но внутри ее относительно свободны. Они не замечают, не ценят этой свободы. Так же, когда человек сыт, не чувствует этого.

  - За тебя, дорогой зятек! - сказала мать Леди. - Наша дочка подросла, вон как груд очки округлились, волосики из-под мышек выпирают и еще в одном месте поросль появилась, я думаю: плод созрел. Решайся, Я, ты когда-то говорил, что женишься на ней. Я запомнила твои слова. Лёдя еще никого не знала, она у меня на глазах росла. А то, что ты гулял с другими нашими жиличками, это все пустяки. Хорошо: ни у одной брюхо не растет. Значит, с умом гулял.

  - Мама! Ну, перестань шутить, прошу тебя, - лепетала Ледя, вся красная, как помидор.

  - Будет тебе, мать, - говорил старший сын Франк.- Он человек взрослый - сам разберется. И сестричку мою не заставляй краснеть.

  - Ну что вы, шуток не понимаете? - смеялась хозяйка дома.

  - В кожной шутке есть доля правды, - сказал дед. - Ты, Вить, выбирай любую. Испробуй ее и ежели хороша окажется, одевай хомут на шею. Жить будешь у нас, на работу устроим, материально поможем, насколько хватит наших сил.

  - Мне нельзя оставаться в Минске, - сказал я.

  - Почему?

  - Проштрафился. Начальство пришло к выводу, что я неблагонадежный и выдворяет меня отсюда. Меня вынудили завербоваться на Донбасс, но дали месяц на то, чтобы я мог повидать родителей. Я, ведь, не был дома три с половиной года.

  - Пошли их всех на х., - сказал Франк, брат Лёди. - Сейчас, после этих двух кровавых грузин, в стране наступит демократия, вот увидишь. Казарменной жизни приходит конец.

  "Эх, хорошо бы ..., она, наверняка, сладкая как шоколадная конфета", подумал я, запуская руку под стол и нащупывая острую коленку Лёди. Лёдя еще пуще покраснела, сделала попытку освободить коленку, но мать, глядя на нее и не понимая, в чем дело, сказала:

  - Сиди, не ерзай, будто тебе шило вонзили в попку. Вишь, люди судьбу твою решают.

  - А чо решать? Все уж решено. Он домой едет, а я тут остаюсь, - сухо сказала Лёдя. - Не лапай, - едва слышно добавила она. Я принял руку, достал махорку, свернул самокрутку.

  - Я вам чрезвычайно благодарен за все. Вы все были мне, как родные. Я не смогу забыть вашей доброты. Я вас всех очень люблю. Мне надо съездить к родителям, а там посмотрим. Может, я через пару месяцев уже буду у вас, тогда все и решится.

  - Что ж, это разумно. Надо родителей повидать. Что это за сын, который отца и мать не хочет видеть? поезжай, зятек, а когда воз вернешься, - мы тебе будем рады. Мы всегда примем тебя в свою семью, - сказала мать Лёди.

  - От души благодарю вас всех! Если так случится, что я не сумею вернуться, примите мои наилучшие пожелания в адрес вашей прелестной дочери. Да хранит ее Бог от всяких жизненных перипетий. А вам крепкого здоровья и долгих лет жизни. Никогда не забуду ваше чисто белорусское гостеприимство и ваш прекрасный народ, который еще сохранил свою душу. Мы, украинцы, к сожалению, не такие, и нам не мешало бы брать с вас пример. Прощайте, я буду писать вам.

  Я обнял всех, расцеловал, схватил свой чемодан, набитый книгами и еще одну связку со всевозможными словарями и, сопровождаемый девушками всей семьей, отправился к автобусной остановке, держа путь по направлению к вокзалу.

   38

  Насколько я грешен перед советской властью, не знали родители, и никто не знал в родном селе. Я балдел от свободы, посещал увеселительные места и свадьбы.. Слишком часто и долго заходить в один и тот же дом, значит числиться зятем, а если случайно остался на ночь, все остальные невесты теряют к тебе интерес, поскольку ты уже прилип и возможно обрюхатил бедную девчонку до замужества.

  Однако, как я узнал гораздо позже, о всех моих грехах знал один человек в селе. Это был Иван Палкуш, местный учитель младших классов. Он молча наблюдал за мной, выслеживал, как охотник серну. Он раз в месяц докладывал обо мне в районное управление КГБ. Но докладывать-то было нечего. В любом селе политические страсти так слабы, что просто на них никто не обращает внимания. И докладчик обычно докладывал так: парень, как парень. Иногда заходит в церковь, просиживает в библиотеке, дружит с местными красавицами, речей не произносит, но подозрительно тепло относится к скотине. Может, он через корову связан с американским империализмом?

  - Чрез корову? Это интересно. Надо доложить в областное управление КГБ.

  На этом беседа со шпиком кончалась. В этом случае начальник районного управления КГБ говорил так.

  - Придешь на следующий доклад через три месяца.

  - Слишком долго ждать, пан плутковник.

  - Да я сам понимаю что долго, срок большой, но пока мы напечатаем, пока пошлем, пока там прочтут, соберут совещание по этой теме, пока нам дадут ответ, пока мы тут примем решение, словом пока, пока и еще раз пока, и глядишь, время прошло, али пробежало, показав нам Кукузькину мать. Так говорит великий ленинец Никита Хрящев.

   ***

  Но в моей жизни произошли крупные перемены. В тот самый период, когда все красавицы от меня отвернулись по той причине, что я не оправдал их надежд, как гром среди ясного неба явилась Лиля Смирнова, дочь генерала Смирнова. Она преодолела шестикилометровый путь пешком с чемоданом в руках. В чемодане, конечно же, были женские шмотки, предметы для макияжа и ни кусочка колбасы, о запахе которой в деревне уже давно забыли. Я увидел ее далеко от дома, но не узнал ее. Это была женщина с чемоданом, которой следовало помочь. Я побежал навстречу понукаемый каким-то шестым чувством и с каждым шагом ускорял шаг, потому что навстречу мне двигалась не просто женщина, а божество, какого белый свет не видел.

  - Лиля!!! - закричал я, сколько было сил.

  - Да, это я! Я нашла тебя, иди быстрее.

  Она выпустила чемодан из рук и, расправив два крыла, полетела навстречу. Прошло мгновение, и я уже целовал ее одежду, ее колени, ее ладони и потом лицо, а жаркие губы в последнюю очередь.

  - Ты меня бросила, а потом вернулась. Я тебя больше никуда не отпущу, - лепетал я, сочетая этот лепет с поцелуями. - Я привяжу тебя к колодцу и поставлю ведро с водой.

  - А я твой живчик отрежу и спрячу за пазуху. Где он, я его сейчас извлеку. Только, вон на нас смотрит корова и подумает, какие мы бесстыдные. Давай, отложим эту процедуру до вечера.

  Я разжал руки, выпустил ее на свободу и побежал за чемоданом. Он оказался не очень тяжелый, я быстро вернулся, взял ее за руку и повел к дому.

  Мать стояла на крыльце и недобрыми глазами смотрела на невестку, чувствуя, что она приехала за тем, чтоб меня увести из дому, да так, чтоб я больше к ней не вернулся.

  - Ну, добро пожаловать невестушка. Я хорошего сына тебе должна отдать, скажи спасибо. Ах, как мне мало этого слова, но я ничего не могу сделать. Такова доля всех матерей.

  Лиля быстро открыла свой чемоданчик, извлекла золотой крест на золотой цепи и сказала:

  - Это вам за сына, плюс моя любовь, забота, я заменю ему вас и дам еще что-то больше, то, что вы не можете дать, как мать. Любовь матери и любовь женщины разнятся только тем, что любовь матери неизменна, а жены нет. Жена способна на предательство, а мать нет. Я обещаю вам, я клянусь вам, что я никогда не предам своего мужа. А мой муж - вот он, это ваш сын.

  - Ну и хорошо, невестушка. Заходи в дом. Наш дом - твой дом.

  Вскоре к дому подкатила подвода. Конюх Михаил выгрузил два тяжелых чемодана, разгрузил, причастился и ушел.

  - Я загрузила все это добро в Чопе. Сама бы никак не дотащила. Тебя в этой округе знают все, и найти возчика, который мог бы доставить груз именно сюда, было не так сложно.

  Отец не задавал никаких вопросов и после просмотра альбома, где красовался его внук, помахал пальцем и сказал:

  - Почему не сообщил, что ты женат, что у тебя дети, нехорошо это, сынок.

  - Это сюрприз, папа, сюрприз.

  Какое-то время спустя, мы остались вдвоем. А молодые люди, после длительной разлуки, ищут норку, где бы скрыться от посторонних глаз. Лиля, как голодная кошка смотрела на меня, но в тоже время у нее был усталый вид. Недолго думая, она сказала:

  - Если невмоготу, я готова прилечь на эту кровать, а потом посплю, но предупреждаю: можешь разочароваться.

  - Да нет, что ты. Времени у нас теперь много. Ложись, спи, я приставать не буду. А вечером время покажет. Ты только скажи, откуда этот малыш и как его зовут.

  - Это твой сын. Мы тогда хорошо потрудились. Ты оказался хорошим мастером. Мальчик красивый. Маленький Васька. Остался с бабушкой.

  Я взял Лилю на руки, отнес на кровать и накрыл ее большим пляжным полотенцем. Она тут же заснула.

  Я еще раз осмотрел фотографию мальчика, стараясь найти в нем похожие черты, но чего-то яркого, особенного, когда можно сказать: вылитый папа, не находил. И к Лиле, как обладательнице сладкого черного треугольника, трепетного ожидания, не испытывал и все спрашивал у самого себя - почему? Неужели природа нас так дурно сработала, что мы в особых условиях, когда этот клад становится доступным, угасает наша страсть. Но эта страсть вспыхивает к другой недоступной бабе. Нет, я объявляю войну этой страсти. Я свою страсть направлю только в сторону любимой жены, ибо все остальное - это нравственная и физическая грязь. Человек устроен дурно. Он и сам этого не знает.

  Я долго носился с этой идеей, но поделиться ею было не с кем. Сказать об этом Лиле, значило бы обидеть ее. Поделиться с отцом? Отец скажет то же самое. Шашни вне семьи - великий грех.

   ***

  Мы устроились на сеновале в отаве, пахнущий мятой. Из рассказов Лилии о том, то было за прошлый год, следовало, что еврея полковника Эпштейна перевели за Урал, а мой бывший мучитель Залман Узилевский разжалован вплоть до рядового, снят с должности начальника метеослужбы Белорусского военного округа и отдан под суд. Когда Лиля вернулась в Минск, она бросилась искать отца своего ребенка и первым делом посетила метеостанцию. Мои сослуживцы рассказали ей, как Симфулай издевался надо мной и как выставил меня за пределы станции нагло и незаконно.

  Она тут же направилась к майору Амосову. Амосов хорошо знал Лилю с детства. Он играл с ней в прятки, когда она была еще маленькая, находясь в гостях у генерала Смирнова.

  - Да, - сказал он Лиле, - мне тоже попало за этого придурка Узилевского. Это простой пройдоха, и его покровитель полковник Эпштейн тоже пройдоха. Узилевский едва окончилл среднюю школу, решил попытать счастья в армии. И тут полковник Эпштейн, еврей, позвал к себе. Уже через два месяца рядовой Залман произведен в офицеры, а еще через месяц в лейтенанты, а через полгода он становится капитаном, Вот его служебная карьера. Ни в каком институте он не учится, его оттуда давно выгнали. Я догадывался, что этот пархатый издевается над солдатами, но ничего не мог поделать. Идти к твоему отцу по этому вопросу, считал преждевременным, зная, что маленькая еврейская диаспора в вооруженных силах Белоруссии, прикрывает друг друга. Но все, что начинается, когда-то кончается. А парень, над которым он издевался, оказался умнее, грамотнее своего начальника и потому пострадал.

  - А вы можете дать мне его адрес? - спросила я его.

  - Могу, конечно. А он вам собственно кто?

  - Это отец моего ребенка и мой будущий муж. Вы удивлены?

   - Нисколько.

  - Тогда разыщите его, и я тут же поеду, женю его на себе.

  - Сейчас я свяжусь с КГБ. Ребята его живо найдут. Десять минут посидите, а то и полчаса.

  Он тут же позвонил и высказал просьбу. Минут 15 спустя был получен ответ: такой-то -там.

  - Вот я и приехала. Как только отца отправят в отставку, ему предложат несколько городов на выбор, где ему выделят квартиру. В том числе и Москву. Мы договорились, что отец выберет Москву. Тогда мы едем с тобой в Москву. Вот такой расклад. Кажется, все. Остальное в следующий раз. А пока...надо же вспомнить молодость. Мне бы кувшин с водой, - добавила она во время массажа.

  - Ничего. Полотенце тебе заменит все.

  Признаться, я был немного разочарован. Лиля это поняла.

  - Я все время спала и плоть моя тоже спала, она еще не проснулась, а твоя задача массировать ее каждый вечер по нескольку раз с затяжками. Для женщины это очень важно. Она может приспособиться и к мужскому отростку любых размеров, но он должен быть вынослив. Чем длительнее массаж, тем лучше. Про систему гейш слышал?

  - Никогда.

  - Я попытаюсь заняться. Тогда я стану снова как девушка.

  Утром тишину нарушил петух. Я проснулся, а заснуть больше не мог. Чем бы заняться, подумал я. А что если заняться тренировкой, чтоб стать выносливым, тем более что напарница рядом. Стоит прикоснуться к огненному месту и Лиля откроет глаза, повернется лицом, вопьется в губы и протянет ручку, чтоб поймать угря.

  Нет, жизнь просто прелесть.

  P. S.

  Все мое преступление перед советским народом состояло в том, что я отдал последние три рубля женщине с ребенком на руках, чтобы она могла добраться к себе в деревню из города Минска, куда она забрела в поисках счастья и зафиксировал это в своем солдатском дневнике. К этому времени фашистский большевистский режим уже стоял на всех четырех ногах. И народ был покорным, выходил на работу, выполнял планы. Только на полях некому было трудиться. Крепостные крестьяне убегали из колхозов, прятались, как черт от ладана, лишь бы избежать большевистского изобилия.

   Если бы земной бог, второй палач русского народа Иосиф Джугашвили, грабивший когда-то банки в Тифлисе, не отдал дьяволу душу, моя жизнь закончилась бы в коммунистическом раю, в пещерах вечной мерзлоты за колючей проволокой, где разрешают раз в году написать родителям, что ты жив-здоров, и да здравствует товарищ Сталин.

  Москва, 1999−2020

  Москва, 1999−2019