Кино [Дмитрий Шаров] (fb2) читать онлайн

Кино Дмитрий Шаров

Глава 1

Потрескавшиеся дорожки на губах и привкус горечи. Ты стоишь в стороне, куришь одна за одной сигареты с ментолом, кому-то звонишь и тут же сбрасываешь, не забывая при этом бросать на меня презрительные взгляды. В твоих глазах я давно упал с той вершины, на которую, между прочим, ты сама меня затащила. Я никогда не пытался казаться тебе лучше, чем есть. Но ты считала иначе. Приписывала мне незаслуженные достоинства. Таким ты хотела меня видеть, но я таким не был. Всегда пытался тебе об этом сказать, но ты лишь переводила разговор на другую тему или же просила меня не скромничать. Теперь же, когда твои розовые очки приятно хрустят под подошвой моих ботинок, ты винишь во всём меня одного. Славно! Что я в тебе нашёл? Этот вопрос не выходит у меня из головы уже давно. Ты не была пай-девочкой, хотя такие мне и никогда не нравились. Твоя привычка курить меня раздражала, бесконечные разговоры с подружками — откровенно бесили, а твоя безотчётная страсть ко всему модному попросту вымораживала. И всё-таки ты мне очень нравилась. Нравилась твоя улыбка, твои васильковые глаза, твой ещё сонный голос, когда я будил тебя по утрам на пары. Теперь это всё в прошлом. Про любовь и заикаться не стоит. Я понял, что нравился тебе исключительно как некая противоположность, ВАРИАНТ, КОТОРЫЙ ВПОЛНЕ СЕБЕ ПРИЕМЛЕМ. Ты же для меня была больше, чем просто одним из вариантов. Ты была смыслом, спасением, бегством от этого уродливого мира, в котором чувства перестали быть хоть на каком-то значимом месте. Теперь осталось разве что попрощаться. Но это у нас плохо получается. Ты медлишь уходить, а я медлю сказать, в который раз, прости. Одиночество опостылело нам обоим. Но раз нет любви, не может быть и будущего. А потому я силюсь сказать тебе хоть что-нибудь, чтобы разорвать этот немой плен, но ничего не выходит.

— Прощай — нетвёрдым и не своим голосом выдавливаю я из себя.

— Вали, если собрался.

— Прости за всё. Не держи зла.

— Вали уже. У меня встреча. Ты меня задерживаешь.

Смотришь пристально, нагло, силясь сделать мне больнее. Докуриваешь очередную сигарету, бросаешь бычок под ноги, тушишь окурок каблуком и вдруг разражаешься слезами. Слёзы катятся градом, плачешь в голос, чуть ли не воешь. Я подхожу сзади и крепко обнимаю тебя. Плач становится всё сильнее.

— Тише, тише.

— Я… ты… ты же… не уходи.

— Не уйду.

И так было каждый раз, когда наши отношения доходили до точки не возврата. В последний момент мы всегда отступали от края пропасти. Мы могли ругаться, злиться друг на друга, даже ненавидеть в какие-то моменты, но без друг друга мы уже как бы и не могли. Потихонечку, год за годом, мы стали понимать такие вещи, которые нельзя понять иначе, если не пропустить их через себя, не прожить и не прощупать собственным сердцем. В сущности, простые истины, но не зря же их называют истинами? У меня есть ты, у тебя — я. Всё остальное — ерунда. Честно. Какие к чёрту минусы и плюсы, критерии и нормы, когда речь идёт о живом и, главное, неповторимом человеке?! Именно в эту неповторимость и уникальность мы и влюбляемся. Всё остальное — игра нашего воспалённого воображения, в правилах которой мы безуспешно пытаемся разобраться и хоть как-то их систематизировать. Не нужно стремиться быть удобным. С этим прекрасно справляется и мебель в доме. Важно не решать только за себя, когда дело касается двоих. И ещё делать спасительный шаг назад — пожалуй, самый важный в отношениях.

***

Без двадцати десять.

Я сижу на скамейке в небольшом сквере и жду тебя. Рядом со мной лежит скромный букет цветов. Сегодня годовщина нашей с тобой встречи. Да, я помню. Именно потому я пригласил тебя в этот сквер, где мы с тобой впервые встретились. Я тогда был на взводе, столько проблем навалилось сразу, а тут идёшь ты навстречу — такая красивая, что у меня аж дыхание свело. Ты едва заметила меня, но улыбнулась, или же мне хотелось видеть улыбку, быстро прошла мимо меня — ошарашенного, будто парализованного. Я бросился следом за тобой, что-то спросил, как-то завязал разговор. И с тех пор мы не расставались.

Без четверти десять.

Я терпеливо жду, но отчего-то мне тревожно. Какое-то нехорошее предчувствие. Ты никогда не славилась пунктуальностью, но всё же я начал переживать. Если не появишься через пару минут — позвоню. Начал накрапывать мелкий дождик, а потому я встал со скамейки, аккуратно взял букет, чтобы не испортить цветы и стал ждать, бросая взгляд на мощённую дорожку, где ты была должна появиться.

Без десяти десять.

Тебя нет. Я достаю сотовый, старый Самсунг, и звоню. Гудки, гудки, гудки. Потом голос оператора, возвещающий о том, что абонент недоступен. Я начинаю серьёзно тревожиться.

Помню, как очень сильно переживал за тебя, когда ты попала в больницу с пневмонией. Я тогда себе места не находил. Регулярно ходил на свиданки, почти полностью забил на учёбу в институте. Это чуть ли не стоило мне вылета с ВУЗа, но всё обошлось. Я подтянулся, догнал, а ты вскоре поправилась. Сейчас я испытывал нечто схожее — почти знакомую мне тревогу. Я снова стал набирать тебя. Та же история про то, что абонент недоступен.

Без пяти десять.

Я уже не нахожу себе места и начинаю лихорадочно метаться вдоль скамейки, потом бросаюсь по аллее вверх, ловя на себе тревожные взгляды прохожих. У меня всё было написано на лице. Потом я снова возвращаюсь к скамейке, пытаюсь собраться с мыслями, заставить себя не паниковать. Дождь ещё более усиливается. Надеюсь, ты не промокнешь и догадаешься захватить с собою зонт. Я вот не догадался, так как сильно спешил.

Десять.

Терпению пришёл конец. Я бросаюсь от скамейки к мощённой дорожке. Букет несколько измят, но думаю, ты простишь мне эту оплошность. Где же ты? Неужели что-то случилось? И тут я слышу, как меня кто-то окликает по имени твоим голосом. Я резко поворачиваюсь — ты. Нарядная, красивая, на ресницах застряли капельки дождя, но так ты ещё красивее.

— С годовщиной! — протягиваю я букет.

— Помнишь значит? Спасибо.

— А как же?

— Прости, что задержалась. Да и батарейка предательски села, чтобы позвонить и предупредить о том, что я задерживаюсь. Ты сильно беспокоился?

Вместо ответа я просто подошёл и обнял её крепко-крепко. Так мы и стояли, несмотря на дождь.

— Ты тоже не догадалась захватить с собой зонтик?

— Нет.

— Надо укрыться от дождя. Промокнем.

— Ничего. Дождь не сильный. Не сильнее наших чувств.

— Это точно. У тебя дождинка на реснице застряла. Дай вытру.

Ты засмеялась. Я тоже.

Теперь, когда у меня бывает плохое настроение, я вспоминаю эту дождинку на твоих ресницах, твой чудный смех, будто разом вспорхнула стая бабочек, и на душе становится легче. У нас так и не сложилось в итоге. Но о тебе я всегда вспоминаю только с трогательной теплотой. Я люблю иногда гулять по этому скверу, сидеть на такой знакомой мне скамейке и чего-то ждать. Ждать, что вдруг меня кто-то позовёт, я обернусь и увижу…

Почти три часа ночи. Пора спать.

***

Был дождливый и ветреный день. Я привычно добирался до учёбы на метро. На носу был экзамен, а с успеваемости у меня и так были проблемы. И чёрт мне взял поступить на юридический! У меня же сердце к этому совсем не лежит! Но на том настоял отец — видный адвокат. Понимаю, что родители хотят нам только блага, но всё же.

Я пялился в экран смартфона, просматривая ленту новостей, как вдруг заметил тебя. Ты смотрела куда в сторону и в тоже время сквозь, явно о чём-то думая. Первой мыслью, которая электрическим разрядом пробежала у меня где-то на уровне подкорки головного мозга, было чёткое осознание того, что я тебя где-то уже видел. Может даже знал. Возможно, ты училась в одном университете со мною, а потому мелькала иногда где-то на переменке перед глазами. Но узнавание было в другом. Я не встречал тебе прежде. Я твёрдо был в этом уверен. И всё же ты навевала на меня чёткое ощущение узнавания.

Ты заметила мой любопытный взгляд и тут же засмущалась, покраснела, едва заметно улыбнулась, стала что-то искать в сумочке. Я невольно опустил глаза вниз на экран смартфона, но ни о чём другом уже думать не мог, кроме как о тебе и о том странном, не понятном мне самому чувстве узнавания. Тем временем до универа оставалось всего лишь две станции. А уже через 3 минуты метро доберётся до ближайшей, где ты можешь сойти. Три минуты. Но что я мог сделать? Подойти. Нет, я скорее сквозь землю провалюсь от смущения, чем сделаю это. Да и что я могу сказать тебе? Привет, знаешь, я по моему тебя встречал раньше. Ты не на юридическом факультете случаем? Но больше я боялся того, что не скажу и пары связных слов, настолько робость и смущение завладели сейчас мной.

Тем временем ты достала из сумочки маленькую бутылку воды и сделала пару глотков. С тревогой и смущением бросила взгляд в мою сторону, но тут же отвернулась. Всё это я видел мельком, сосредоточив всё внимание на экране телефона, но делая быстрые зрительный выпады в твою сторону. Уже начал мелькать свет стремительно приближающейся впереди станции, затем появилась платформа, полная людей, поезд замедлял ход.

Я бросил взгляд в твою сторону, уже смелый, открытый. Тебя не было на прежнем месте. Ты стояла у дверей, ожидая когда поезд полностью остановится и они откроются. Чёрт! — выругался я про себя. Надо было подойти, что-то сказать. Ты ведь засмущалась, а это хороший знак. Но нет же. Идиот! Но ведь ещё не поздно. Можно сойти ведь и пойти за тобой. Черт с этим универом. Пропущу первую пару. Делов-то! Но пока я так думал, ты уже сошла с поезда и затерялась среди толпы — не найти. Всё так быстро пронеслось, словно вспышка, будто и не было тебя вовсе, а я только нафантазировал себе это. Секунда, другая, и двери закрылись. Уже было поздно что-либо предпринимать. Я сошёл на своей станции в полном чаду. Несмотря на прохладную погоду мне было жарко. Я думал о незнакомке, корил себя за медлительность, надеялся, что вскоре увижу её вновь.

По прошествии времени я так её и не встретил. Что самое удивительное, я совершенно не запомнил как она выглядит, какие-то характерные черты. Ни цвета волос, глаз, рост, во что была одета. Даже не могу припомнить какого цвета была у неё сумка — ничего. Несколько дней шерстил социальные сети — безуспешно. Никого похожего. И что я в ней нашёл? Почему она так запала мне в сердце? Почему её улыбка, уже более приветливая, так часто мерещится мне во сне? Что это такое со мной?

***

Помнишь, как мы бегали с тобой к реке? Как ты любила смотреть на водную гладь, искрящуюся в лучах игривого солнца? С каким вниманием ты следила за проплывающими мимо нас облаками? Как прислушивалась к шуму воды и твердила мне в порыве девичьей запальчивости, что как будто различаешь всё то, о чём она шепчет? А тот закат, поддёрнутой тончайшей синевой облаков, пряный от цветов, от палой листвы сентября, когда мы сидели с тобой на скамейке в парке, рассказывая друг дружке о жизни, неумело, но с таким воодушевлением сгущая краски? А этот твой смех, искренний, звонкий, словно привет из самого детства, когда радость была ещё не так скупа, который потом долго ещё звенел у меня в ушах? Мне так его не хватает сейчас. А этот ливень, когда мы с тобой оба промокли до нитки? Я был тогда такой счастливый, несмотря на то, что подхватил простуду. Тогда я ещё не знал чему радовался. Всё это было исключительно на уровне подсознания. Ты была рядом, а всё остальное уже не имело того значения, которое я теперь, уже без тебя, стараюсь придать всему окружающему меня. И надо сказать у меня это чертовски скверно выходит. Любовь — не любовь, дружба — не дружба — какая теперь разница что это было? Но как-то всё изменилось сразу. Ты повзрослела, сменила ориентиры, стала как-то отдаляться. Встречи стали скомканы, нерегулярны, перестали приносить радость. Наконец я заметил, что стал тебе попросту в тягость. Для меня это стало откровением. Мне, дураку, казалось, что так будет продолжаться всегда, что время не властно над тем, что чувствует ещё не сведущее в своих представлениях о жизни впечатлительное сердце. Можно ли в этом винить кого бы то ни было? Мне осталось, в сущности, так немного, но тем и ценны воспоминания, что их не отнять, что они как будто ещё ярче с каждым прожитым годом, будто бы только с расстояния и можно разглядеть всё то, что иначе было видно только с одного, казавшегося самым удачным, ракурса.

А помнишь?.. Я помню.

***

Я сидел в кафе и ждал тебя, потягивая в нетерпении чёрный, без сахара, кофе. Стоял тот душный вечер начала осени, когда лето ещё находится в своих законных правах. В кафе было людно, но пара столиков была свободна. Где же ты? Почему задерживаешься? На тебя это совсем непохоже. Мне слишком о многом нужно тебе сказать.

Наконец пришла смска от тебя. Буду через пять минут. Что же. Есть время собрать мысли в порядок, подготовиться как следует. Больше всего я не хочу остаться неправильно понятым тобой. Мы этим грешили в последнее время. Часто не понимали друг друга. Говорили одно, имели ввиду другое, намекали тем самым на третье. Не получалось просто объясниться, как-то ухватить саму суть. Всё стало слишком сложным. Сплошное непонимание. Раньше довольно было одного взгляда, чтобы читать по нему, словно перед тобой открытая книга любимого автора. Теперь всё это вызывает только раздражение. Может мы просто устали друг от друга. Три года вместе как никак. Срок не то чтобы большой, но ощутимый. Может всё дело в том, что мы застопорились на месте и пора уже что-то менять. Но что именно — ума не приложу? О детях ты избегаешь говорить. Слишком дорога тебе твоя должность в банке. Да и я ещё чувствую себя не вполне готовым к роли отца. Но это больше звучит как некое удобное оправдание. Ты понимаешь это лучше меня. Я и забыл, когда мы с тобой гуляли просто так, держась за руки, всю ночь напролёт. В лучшем случае мы раз в пару месяцев выбираемся в кино или в парк. Чаще всего наше общение ограничивается съёмной квартиркой парой часов за весь день — такие мы занятые. Я понимаю, ты приходишь вечером усталая, на нервах. Я же, после смены в мастерской по ремонту автомобилей, чувствую себя не лучше, спешу к любимому дивану и вечерней трансляции футбола по кабельному. Слишком всё это заезженно, слишком похоже на других, тогда как мы всегда считали себя такими непохожими ни на кого. Когда ты в последний раз искренне смеялась чему-то без злобы? Я уже и не помню. Во что нас превратила жизнь? Неужели ты ничего не замечаешь? Если сегодня мы не поговорим, то, боюсь, завтра у нас с тобой уже может и не быть. Но вот и ты. Усталая улыбка, чуть лихорадочный блеск в глазах, тяжело опускаешься на стул.

— Тебе заказать что-нибудь?

— Ничего не надо. Ты о чём-то хотел поговорить? Неужели нельзя было сделать это дома? Я очень устала.

— Поверь мне, нельзя. Речь идёт о нашем будущем.

— Если ты опять заведёшь разговор о детях, то я…

— Я прежде всего о нас с тобой хочу поговорить.

— А что с нами? Всё вроде как в порядке. Не идеально конечно, но все проходят через подобное. Или ты хочешь взять паузу в отношениях? Я возражать не стану. Мне всё так осточертело в последнее время, что побыть одной просто необходимо.

— Я хочу, чтобы у нас было всё как прежде. Чтобы ты чаще улыбалась.

— Извини, но я теперь не та наивная девушка, в которую ты влюбился по уши. Мы все имеем свойство меняться со временем. Ты тоже теперь далеко не тот, которому я сказала тогда ''да''. Где вся твоя романтика, которую ты мне обещал? Ты изменился не меньше моего! И что же?

— Послушай…

— Нет, это ты меня послушай!

— Не кричи, пожалуйста. Мы не одни.

Сотрудница кафе, молодая девушка, подходит к нам и просит вести себя потише. Это замечание больно бьёт по моему честолюбию. Я прошу прощения и пытаюсь продолжить разговор, но ты решительным жестом встаёшь и просишь оставить тебя в покое. Я лишь недоумённо смотрю тебе вслед, ясно понимая одно — это никакая ни пауза, самый настоящий конец.

Всё это мысленно пронеслось перед моим взором как будто наяву. Но вот действительно и ты. Усталая улыбка, чуть лихорадочный блеск в глазах, тяжело опускаешься на стул.

— Тебе заказать что-нибудь?

— Ничего не надо. Ты о чём-то хотел поговорить? Неужели нельзя было сделать это дома? Я очень устала.

— Поверь мне, нельзя. Речь пойдёт о нашем будущем. И упреждая возможные негативные последствия, я спешно добавляю:

— И прежде чем сделать какие-либо далеко вперёд идущие выводы — выслушай меня. Иногда выслушать человека, значит гораздо больше, чем этому обычно придают значение. Это может спасти от многого.

— Хорошо, я внимательно тебя слушаю.

— Именно этого я и добивался о тебя уже так долго — быть услышанным.

Мы просидели в кафе очень долго. Кажется не один час прошёл, прежде чем мы вышли на улицу. Заметно похолодало. В небе начали зажигаться первые робкие звёзды. Мы шли домой подле друг друга, держась за руки, спасённые от собственной глупости, окрылённые новыми надеждами.

***

Надо признаться, ты мне совершенно не понравилась при первой нашей встрече. Не мой жанр. За всё время свидания я силился улизнуть, придумать какую-нибудь срочную причину исчезнуть, но в самый последний момент я удерживал себя в руках. Ты о чём-то рассказывала напропалую, спрашивала, много смеялась. Я же был слишком молчалив, даже угрюм, постоянно переспрашивал тебя касательно твоих вопросов, словно я туг на ухо. Помню, как я старался выдавить из себя хоть подобие улыбки! Редкостная сволочь. Как же я презирал себя в этот момент! Ужасное, ужасное свидание. Ты из всех сил одна пыталась его спасти, привнести нотку романтики, сделать этот вечер пусть и не запоминающимся, но хотя бы приятным. Я же из последних душевных сил пересиливал себя, старался (лениво) хотя бы казаться вежливым. Ты вроде как ничего не замечала в моём отвратительном поведении или просто старалась не замечать, соблюдая известный такт. И зачем я тебя пригласил? Несколько лайков в соц. сети, дешёвые комплименты, парочка бесплатных подарков, дежурная переписка — и вот мы уже вместе. Ты далеко не красавица в моём представлении, скорее серая мышка. Скромность в одежде, нарочито вежливый тон, робкое желание понравится без какой-либо претенциозности — это скорее отталкивало меня в тебе. Я давно уже отгородился от этой жизни, словно одичалый волк. Радость влюблённости почти совсем не трогает моё сердце. Я всё это давно променял на душевный покой. И тут вот словно с цепи сорвался. Тебя даже не смутила разница в возрасте — восемь лет. Что ты такого во мне нашла? На секунду мне показалось, что я задал этот вопрос вслух, а потому остановился посреди людной аллеи, которой мы с тобой проходили и буквально замер на месте.

— А? Что такое?

— Ничего. Задумался просто.

— О чём?

— Неважно.

Во взгляде твоём тревога. Ты явно принимаешь всё на свой счёт.

— Я тебе не интересна совсем?

— Нет. Что ты? Просто тяжёлый день выдался.

Откровенная, наглая ложь. Я уловил, скорее интуитивно, потому что внешне ты держалась бесподобно, что и ты это поняла.

А после спешное, скомканное прощание, обещание позвонить, списаться.

Теперь почти час ночи. Я силюсь вспомнить о чём ты мне говорила, где мы с тобой гуляли, по каким местам города. От тебя так и ничего не пришло. Мне надо бы радоваться, но вместо этого меня гложет совесть. Нельзя ведь так по-свински с живым человеком. Сколько надо ума, сколько великодушия сердца, чтобы не замечать всего этого! Упрёк, если это так можно назвать, пусть и прозвучал из твоих уст, но скорее как дань самоуважению. Я вдруг чётко осознал, что ты куда умнее и взрослее меня, взбалмошного эгоиста, живущего в придуманном и удобном для себя мире. Ты уцепилась за отношения, за эту встречу, словно этот шанс на счастье был последним. Ты, у которой их ещё столько впереди! Я же не разглядел, не увидел, не почувствовал истинной твоей красоты, спеша сделать опрометчивый вывод, полагаясь исключительно на внешность, словно молодой пацанёнок. И вот сейчас сижу и просматриваю твои фотографии, как будто пытаюсь по ним одним вспомнить детали прошедшего хуже некуда свидания. Ты ведь нашла что-то во мне — в далёком от идеала человеке. И я при всём этом, как последняя сволочь, пытаюсь оценивать тебя с точки зрения надуманных критерий! И кто я после этого? В углу твоей фотографии вдруг загорелся маячок. Ты онлайн.

— Не спишь? — пишу я.

— Не спится. А тебе?

— И мне. Прости за встречу. Я выставил себя свиньей.

— Ничего страшного. Я приняла всё за излишнюю робость.

— Какая там робость… Обещаю, такого больше не повторится. Сходим куда завтра? Точнее, сегодня.

Несколько долгих минут ожидания. Пожалуй, самых долгих в моей жизни. Пан или пропал. Откажи ты сейчас во встрече — я пойму. Заслужил. Можно ли просить тебя о великодушии быть прощённым? А вдруг… И отчего-то сердце забилось гулко-гулко, часто-часто.

— Как насчёт старого сквера, где ещё пруд находится? Мне там очень нравится.

Теперь ты для меня бесконечно дорогой и родной человечек. У нас с тобой оказалось на редкость много общего, и тех самых (таки очень нужных) точек соприкосновения, благодаря которым люди так чутко и верно подмечают желания друг друга. Я буквально не нарадуюсь на тебя. Где бы я был сейчас, что было бы со мной поддайся я на первое обманчивое впечатление? Я до сих пор себе этого не простил, хотя ты уже давно всё забыла. Сколько глупости из ничего, сколько ханжества и безрассудства в потакании собственным же заблуждениям! Мне думается теперь, что только в любви и обретается всякая житейская мудрость. Годы же, прожитые без неё в прозябании, подобны птицам, у которых наперечёт перебиты крылья, а потому они даже и не помышляют о высоком небе, стелясь себе у самой кромки земли, пугаясь подчас и собственной тени. Вот чего ты так упорно искала тогда — радости полёта. И как всякую радость, искала с кем её разделить. Ты дала мне второй шанс, потому что почувствовала, не смотря на всё моё равнодушие, грубость, высокомерие, — эти напускные штаммы испещрённых обидами людей, что я, пожалуй больше твоего нуждался в ней, нуждался хоть в какой-то радости, хотя бы и в радости быть с кем-то рядом. Спасибо тебе за твоё зоркое сердце!

***

Было в этом что-то завораживающее, какая-то магия, когда мы шли рядом подле друг друга, а с неба, словно призывая нас в свидетели своего торжества, зима, робкая, пугливая, делала свои первые шаги, покрывая давно остывшую от утреннего солнца землю слепленными кое-как снежинками всяких размеров, преимущественно мелких, не больше крупы или капли.

Ещё вчера всё было совершенно иначе. Ещё вчера мы говорили друг с другом исключительно по необходимости, не здороваясь, не интересуясь делами. И без того маленькую квартирку мы раздели каждый на свои зоны. Ты, преимущественно проводила время на кухне, смотрела телешоу, болтала с подружками. Я же, неизменно на диване, пялясь в экран плазмы или возле маленького газетного столика, где читал лёгкие детективы только для того, чтобы убить время. Когда же я заходил на кухню, чтобы взять из холодильника что перекусить или набрать воды, ты молча покидала свою территорию, садилась на диван в гостиной и ждала, явно борясь с внутренним раздражением. А ещё вчера, как будто только вчера, всё было совсем иначе. Мы души не чаяли друг в друге. Когда же мы успели в пух и прах так поссориться, что перестали даже разговаривать? Мне трудно и припомнить этот момент. Всё не свалилось комом на голову, нет, но как будто приближалось неумолимо, с каждым небрежным словом, замечанием, неподдельным раздражением. Всё чаще мы стали словно отдаляться друг от друга, не слышать, не замечать, уходя в себя, в свои проблемы. Твоя ревность становилась просто невыносимой, стоило мне хоть немного задержаться на работе. После армии, через год примерно после того, как вернулся на гражданку, я бросил курить. Теперь вот вновь начал. И если бы только ревность! Всё во мне стало тебя раздражать. То я допоздна сижу перед ноутбуком за работой, которую приходилось брать и домой, чтобы хоть немного подзаработать в виду совсем скромной заработной платы, мешая тебе спать, хотя ты и не спала, то я слишком громко ем, то шаркаю тапочками, то не совсем тщательно бреюсь. Что за глупые придирки? Надо признаться, я был не лучше и тоже цеплялся к тебе по всяким мелочам. Но в своём скверном поведении я видел прежде всего твоё дурное влияние на меня. Ты заводилась с полуоборота, я же, немного погодя, тоже начинал терять терпение. Доходило и до крупных ссор, когда я уже брался за одежду в прихожей и спешил покинуть квартиру, но всегда останавливался перед дверью как будто в замешательстве, не решаясь оставить тебя одну в состоянии истерики, точнее, боясь оставить тебя в таком состоянии. Между нами как будто кошка пробежала. Хрупкий мир, едва скреплённый нежным поцелуем тут же рушился, под давлением обстоятельств, в угоду больного самолюбия. Было понятно, что мы ожидали, нет, требовали друг от друга внимания и любви, но не желали отдавать первые сами, пока не получим причитающееся нам по праву. Когда мы вдруг вообразили, что любовь можно требовать? И когда самолюбие вдруг стало синонимом любви, а не тем, что оно есть по отношению к ней — антагонистом? Верно, мы и не заметили случившиеся в нас перемены, как и не заметили надвигающегося разлада в отношениях. Мы вообще мало что стали замечать хотя бы вокруг себя с тех пор, как познакомились, замыкая весь внешний (да и внутренний мир тоже) друг на друге. Но здоровый эгоизм отношений перерос в личностный. Рано или поздно подобное случается. Нам и невдомёк было, что любовь никак не может быть величиной условной. Она есть сад, который нуждается в ежедневном уходе. Мы и подумать не могли, что и сами чувства нуждаются в заботе, в уважении, и, что самое важное, — в понимании. Одного наличие чувств преступно мало! Что толку от самого роскошного сада, будь это хоть сады самой Семирамиды, если в нём лишь приятно проводить время, но никак не заботится о нём. Он верно завянет однажды, зачахнет, засохнет. Так было и с нами. Насколько же мы близко подошли к той черте, где уже зияла бездна! Заглянули и ужаснулись. Ужаснулись того, что будем продолжать жить друг без друга, делая вид, что это так ничего, в порядке вещей, что сможем, вполне себе по силам построить счастье с другими людьми, пусть и невольно сравнивая, пусть и смиряясь в чём-то, укоряя собственное непокорное сердце, которое, как капризное дитя, требует только это одно и ничто другое. Надеюсь, подобного в наших отношениях больше не повторится. Но именно это заставило задуматься нас над хрупкостью своего счастья. В отношениях тоже необходимо взрослеть.

***

Я стоял у ларька, под самым козырьком, спасаясь по возможности от противного дождя, зарядившего ещё с ночи, и просил у продавщицы пачку ''Кента''. Горло невыносимо саднило от простуды. И чёрт меня взял опять закурить. Ведь продержался я как-то без сигарет почти полгода. Почему сорвался? Пока я обдумывал всё это и с нетерпением ожидал продавщицу, которая отчего-то завозилась, я бросил взгляд в сторону и увидел тебя. Это была ты. Точно ты, хотя мы уже не виделись больше пяти лет. Я приметил тебя скорее даже по походке, чем внешне. Сомнений быть не могло.

Ты изменилась. Взгляд стал дерзким, хлёстким, как у человека, уверенного в себе. Не помню тебя такой. Ты всегда была кроткой, стеснялась и краснела даже от самых обыденных вещей. Меня это всегда удивляло и смешило. Теперь же у тебя был взгляд не робкой девушки, но женщины. Я невольно отпрянул и отвернулся. Продавщица уже который раз назвала цену, которую мне нужно было уплатить, но я ничего не слышал, а лишь беспомощно смотрел то на неё, то на пачку протянутых мне сигарет, то себе под ноги. Мне хотелось потеряться, исчезнуть, раствориться в дождевой воде без следа — так отвратно я себя тогда почувствовал. Это было сродни плевку в лицо. И было за что между прочим! Я подспудно догадался, что именно я виноват в том, что ты стала такой. Именно я стал инициатором нашего с тобой разрыва. Я ревновал тогда тебя до безумия. И нисколько от любви, сколько от эгоизма. Я хотел, чтобы ты всецело принадлежала мне одному. Но и этого мне было мало. Мне нужны были твои мысли, твои желания, твоё настроение! Во всём для тебя в этой жизни я должен был находится на первом месте. Я не любил тебя, как равную себе. Никогда я даже этой мысли не мог допустить. Ты — слабый пол, а значит твой удел служить мне и делать всё точно так, как я того хочу. Да, понимаю, что это было глупо и даже деспотично, но по молодости и не такое в голову взбредёт. А ведь ты меня любила даже таким! Всё прощала, терпела, смирялась. И как будто ждала чего-то. Однажды, после особенно ярой ссоры, ты просто взяла вещи и ушла, посреди ночи, оставив меня в пьяном угаре наедине со своими бесами. Я ждал тебя на следующий день, на другой, на третий — ты не пришла. Звонил, но твой мобильный был выключен. Я даже не знал, где живут твои родные. За всё время нашего знакомства я так и не поинтересовался этим! Мне было тогда плевать. И вот теперь снова ты, словно наваждение, словно сбылся мой самый потаённый кошмар, и он же самый желанный сон.

Надо понимать, что всё это пронеслось у меня в голове в считанные секунды. Ты ещё не успела со мной поравняться. Надо было что-то делать. Подойти, что-то сказать или пройти мимо, опустив взгляд в землю. От моего прежнего характера не осталось и следа. Я был жестоко побит судьбой и надо признать за дело. Я изменился не меньше твоего, но в противоположном русле. Стал забитым и одичалым. Но надо было уже что-то и предпринять. Ты почти поравнялась со мной.

— Привет — выдавил я из себя.

Это было произнесено настолько слабым и тщедушным голоском, будто это сказал какой-нибудь обрюзгший старик. Я действительно будто постарел в эти минуты.

— Привет — уже более уверенным голосом произнёс я.

Ты бросила на меня взгляд, чуть замедлила шаги. На секунду, на долю секунды, в твоих глазах я прочёл узнавание, но тут же вернулось равнодушие и уверенность.

— Простите, вы кто?

Я был готов поклясться в том, что ты меня узнала! Я почти ничуть внешне не изменился с давней поры. Но это слова были произнесены тобой таким властным и чужим для меня голосом, потому что твой прежний голос до сих иногда ещё звучит у меня в голове, что я совсем стушевался. Словно ты обращалась к какому-нибудь насекомому, букашке. Да я себя точно так и ощущал в то мгновение.

— Извините. Ошибся — кое-как ответствовал я, но ты уже растворилась в толпе. Я продолжал смотреть тебе вслед несколько долгих секунд.

Боже, какой же я дурак. Я не только настоящую любовь тогда потерял, я саму жизнь потерял. Ведь что я делал все эти пять лет меньше всего, так это жил! Так, перебивался кое-как, как нормальному человеку и не свойственно вовсе. И я пошёл прочь, припечатав подошвой ботинок непочатую пачку сигарет, которую бросил тут же, под ноги, под моросящий дождь — как будто единственный свидетель моего нравственного падения, с одной только мыслью — напиться. Но даже этого мне не удалось в тот день. Так всего меня трясло будто в лихорадке.

***

Я держал в руках телефон, на котором был набран её номер по памяти и не мог заставить себя нажать вызов.

Мы давно друг другу всё уже сказали. Да, многое из того было нелицеприятным. И всё же осталась какая-то недосказанность. Прежде всего вопрос, как некая навязчивая мысль, как иаворм в голове, который звучит из всех радиоприёмников, — почему мы пришли именно к этому и в чём причина? Все те доводы в пользу нашего расставания не были настоящей причиной. Я был куда хуже, когда мы только начали встречаться. Именно благодаря тебе я начал взрослеть, понимать, что такое ответственность перед другим человеком. Ответственность вообще главный признак взрослого человека. А если так, то почему же мы довели до подобного, разорвали все связи, пошли на поводу взбалмошного характера? Я каждый день задаюсь подобными вопросами и не нахожу ответа. Может у тебя есть что сказать на этот счёт?

Несколько раз я встречал тебя на улице. Но каждый раз спешно отводил взгляд в сторону. Я чего-то боялся, хотя бы и твоего равнодушия. И всегда при подобных встречах, уже отойдя на приличное расстояние, я оборачивался и долго смотрел тебе вслед, думая, что как будто одним этим заставлю тебя вдруг обернуться.

Допустим, я позвоню тебе, но что я скажу? Могу ли я вообще сказать тебе что-то такое, что заставит тебя меня выслушать? Я больше чем уверен, что ты не возьмёшь трубку, а если и возьмёшь, то исключительно ради женского любопытства. А может тебе захочется послушать мои оправдания, попытки примириться, но исключительно ради того, чтобы тем самым потешить своё самолюбие, и, как следствие, убедиться, пусть и обманчиво, в собственной своей непогрешимости против меня? Если любовь ко мне у тебя и осталась, то только самая чуть. Почему же я теперь ворошу старые угли, которые давно уже остыли и от которых теперь не будет ровным счётом никакого тепла?

Может у тебя есть кто? Всё-таки полгода прошло как-никак. Для кого-то вполне достаточный срок, чтобы забыть и чтобы впустить другого человека в своё сердце. Каким же идиотом тогда я себя выставлю? И почему я решил, что хоть в каком-то праве теперь тебя тревожить? Не движет ли мной исключительно один эгоизм, который я умело прикрываю не остывшими ещё чувствами? Так легко судить других, но как же трудно порой самого себя!

За окном заметно потемнело. Ноябрьские сумерки. Не поздно ли теперь будет? Может лучше будет позвонить завтра? Или вовсе дождаться новой встречи, когда мы снова пересечёмся на улице? Знала бы ты, сколько раз я выходил из дома только ради этого — надеясь встретить тебя как будто случайно. Вот тогда будет вполне уместно заговорить с тобой, но никак не сейчас, не по телефону. Не все разговоры можно вести по телефону. За голосом можно спрятать искренность, за взглядом — никогда. Именно потому я так хочу увидеть при личной встрече, кто я теперь для тебя? А там уже всё станет простым и понятным. Но может это всё просто удобный повод сейчас не звонить? Я опять обманываю себя видно. Я давно уже перестал различать где границы этого самообмана, а где действительно то, что мне сейчас необходимо. Но то, что необходимо мне, может вовсе не нужно тебе. Это-то и заводит меня в тупик.

Совсем стемнело. Сегодня видимо не позвоню. Не смогу. Буду дожидаться завтрашнего дня, чтобы прокрутить всё это в голове по новой — привести все доводы ''за'' и ''против''. Возможно, завтра я сумею найти в себе силы сделать всего лишь один телефонный звонок!

И так продолжается уже целый месяц. Каждый мой вечер начинается с того, что я беру в руки мобильный, на котором набран её номер по памяти и не могу заставить себя нажать вызов.

***

Мне нравилось смотреть на неё спящую. Почему-то я очень сильно боялся того, что ненароком разбужу её, как-то потревожу её сон. Я замирал подле изголовья кровати и смотрел. Она была невероятна красива именно в такие моменты. Что бы я делал сейчас без неё? Где бы был? За тот покой, что у меня внутри, подобно ватному одеялу, укрывшему израненное жизнью сердце, я обязан исключительно ей.

У неё прекрасные васильковые глаза с чуть игривой детской насмешкой. Глаза ребёнка. Именно они больше всего поразили меня тогда при нашей первой встрече. Я смотрел и не мог отвести взгляд. Понимал, что уже и неприлично так пристально смотреть человеку в глаза, но ничего с собой не мог поделать. Я был подобно тряпичной кукле — без воли. Лишь сердце выбивало барабанную дробь. Я ничего не слышал кругом, даже звонка проезжающего недалеко от нас трамвая. Если бы ты тогда улыбнулась, то я бы потерялся совсем. Но ты этого не сделала. Просто молча смотрела на меня, словно на открытую книгу, и в моих серых, поддернутых болью сожалений и вынужденных расставаний глазах искала ответ на свой так и не произнесённый вопрос — кто я такой и как может вынести столько один человек? Мы тогда за всё время встречи едва перекинулись парой слов.

Ты пошевелилась. Я отчего-то струсил, задышал чаще. Я боялся до чёртиков, что ты застанешь меня за этим крайне странным занятием. Я конечно же мог сказать, что только подошёл к твоей кровати, что лишь на миг залюбовался тобой, но инстинктивно противился даже этой маленькой лжи. Ложь рушила идиллию. Я не мог этого допустить. Слишком важно это всё было для меня. Настолько важно, что я держал всё в себе, боясь своим откровением, которое покажется тебя простой глупостью и дурашливой блажью, не иначе, спугнуть то светлое чувство, которое я неизменно испытывал глядя на тебя, как-то оттенить всё это, вынести за скобки.

Глубокая, почти что седая ночь. Пора и мне ложиться, но я всё стою и не ухожу. В лунном свете, что льётся через окно, ты ещё прекраснее, чем можно себе вообразить. Твой лик словно соткан золотыми нитями. Я даже дышать не смею, настолько всё в тебе меня завораживает. Но может это исключительно моя впечатлительность и мягкотелость. Мне, в сущности, всё равно. То говорит сердце, а ему перечить не следует. Оно одно что-то да понимает в красоте. Я всего лишь пытаюсь выразить то, что чувствую. Пусть и выходит неряшливо. Я хотя бы стараюсь.

Мне хочется спать и в тоже время я бы так и остался стоять подле тебя, охраняя твой сон. Интересно, что тебе снится? Твои губы чуть поддёрнуты улыбкой, из чего я заключаю, что сон хороший. Вот бы здорово сейчас оказаться в твоём сне, ошеломить тебя внезапной встречей, рассмешить, взять за руки, обнять. Надо же, я даже к твоему сну тебя ревную! Как ещё тебя любить, если не безумно?

Уже молочный рассвет заявлял о своих правах, туша по одной звёзды, а я всё стоял подле тебя и не уходил. И пусть многие считают, что любовь делает нас уязвимыми, а значит слабыми. Я лучше предпочту быть слабым, чем сильным, но не любя. Такая моя философия.

***

— Поезд номер 2946 отходит с первой платформы через две минуты.

Я сидел в купе у окна и смотрел на бегущие по стеклу дорожки дождя. Ты не придёшь. Со всей пугающей очевидностью я вдруг осознал, как самую простую истину, как нечто неотвратимое — ты не придёшь. Я знал прекрасно, что всё так и будет и не могло быть иначе, но всё равно ждал тебя. Ждал, несмотря ни на что.

Да, я далеко не подарок. Сколько раз из-за отсутствия характера я получал пощёчину от судьбы. Сколько раз падал лицом в грязь и не находил в себе никаких сил подняться — ни моральных ни физических. А теперь ещё и ты. А я, вместо того, чтобы что-то сделать, просто бегу. По-другому это и назвать нельзя — бегство. Разве можно любить такого? Правильно ты тогда сделала, что послала меня.

Любовь ни куда не ушла. Затаилась на время в израненном сердце. И будет подыхать ещё очень долго. С твоей же стороны всё куда проще. Ты и не любила меня никогда. Разве что жалела. Для тебя я был подобно бродячему псу, которого подбирают на улице, а он в благодарность радует, виляет хвостом и бегает вокруг. Так можно любить, но не человека. Мог ли я, дурак, рассчитывать на большее?

— Поезд номер 2946 отходит с первой платформы через минуту. Просьба пассажиров занять свои места.

Уже занял. Моё место здесь вдали от тебя. А ты ещё обязательно станешь счастливой. В этом я даже не сомневаюсь. У тебя в отличие от меня характер есть. Ты не пропадёшь. Такие не пропадают. И не бегут с тонущего корабля, подобно крысам. Боже, как я себя сейчас ненавижу!

Дождь усилился. Поднялся ветер. Уже почти ничего нельзя было разобрать за окном. Не перроне почти никого не осталось. Меня ждёт родной город. И новая жизнь. Никчёмная жизнь в одиночестве. На пушечный выстрел никого теперь не подпущу. Хватит уже играть в чувства! Наигрался. Довольно.

Поезд вдруг тронулся потихоньку. Сердце защемило. Теперь уже точно конец. И вдруг… Среди завеси дождя я разобрал знакомую фигуру. Это была ты. Никаких сомнений. Ты пришла меня провожать!

Я вскочил, словно ужаленный. Прочь из этого проклятого поезда. Куда я еду? Кто меня там ждёт? Я побежал в конец вагона.

— Молодой человек, куда вы? Что случилось? — обратилась ко мне проводница, ещё совсем молодая девушка, по видимому студентка.

— Выпустите меня. Мне надо вернуться.

— Но это невозможно. Сядьте на своё место. Сойдёте на следующей станции, если вам это так нужно. Я не могу выпустить вас с уже идущего состава. У меня инструкции.

— К чёрту ваши инструкции! У меня там… у меня сейчас… вся жизнь на кону, понимаете ли вы или нет?!

— Молодой человек, успокойтесь, что случилось?

Но я уже не слушал. Я прорвался к двери вагона и распахнул её. Поезд уже начал отходить от перрона. Придётся прыгать прямо на грязь. К проводнице подоспели несколько человек, которые хотели меня остановить, думая, что я спятил, да так по видимому и было. Спятил. Может это вовсе не ты была. Я увидел только то, что захотел. Больное воображение и ничего более. Никто там, у промокшего старого вокзала, меня не ждёт. Кроме разве что очевидной глупости. Так мне и надо. Я жаждал этого нравственного падения как ничего ещё не жаждал в этой жизни.

Я оттолкнулся и прыгнул. Приземлился на корточки. Немного потянул мышцу, но этого ничего.

На перроне было пусто, кроме одной фигуры под зонтом. Да, это ты. Мне не показалось. Ты тоже узнала меня, сделала первый робкий шаг навстречу и замерла в нерешительности. Я побежал. Через несколько мгновений я был подле тебя.

— Привет.

— Привет — улыбнулась ты.

— Прости, я такая сволочь. Мне столько нужно тебе сказать, что…

— Потом. После.

Мы долго стояли обнявшись. Кажется, даже дождь прекратился и выглянуло солнце, когда мы наконец уже пошли домой. Я ничего и никого не замечал, кроме тебя.

Я наверное ни черта не смыслю в любви, а тем более не разбираюсь в женском сердце, но знаю точно, что она есть, и что женщина — самая большая загадка, над которой, как и не ломай голову, а не разгадаешь.

***

Он допивал уже третью рюмку дорогого коньяка, но так и не пьянел. Через час с четвертью его самолет. Он полетит один. Без неё.

Она сидела в соседнем номере того же роскошного отеля и пялилась в глянцевый журнал. Глаза блуждали от строчки к строчке, но ничего разобрать не могли. Ей хотелось одного — истошно кричать и рыдать, но она сдерживала себя, нервно покусывая тонкие губы, на которых уже почти не осталось помады.

Он порывался позвонить на ресепшн и спросить о ней, в отеле ли она ещё. Но рука каждый раз наливалась непонятной тяжестью, когда он брал телефон. Имеет ли это теперь какое-то значение?

Она позвонила на ресепшн и попросила к себе в номер большой кусок шоколадного торта. Его принесли через несколько минут, но она к нему так и не притронулась. Лишь поглядывала в его сторону, но спешно отворачивалась. Её тошнило.

Он ходил по номеру из угла в угол и припоминал детали недавней ссоры. И что самое страшное, он не мог припомнить хоть сколько-нибудь существенного, из чего эта ссора возымела такое роковое действие. Они ругалисьне громче, чем обычно, без оскорблений, но с едкой издёвкой, которую и не пытались скрыть. Но это больше походило на шалость, чем на нечто серьёзное. Она делала выпад — он парировал. Он атаковал — она защищалась. Игра по правилам как и всегда, но в этот раз что-то пошло не так.

Она стояла у окна и с высоты восьмого этажа смотрела на город, на прохожих, которые все как один куда-то спешили. Видимо и они поторопились. Увидели любовь там, где её не было. И как ей теперь строить свою жизнь без него? Она об этом даже думать боялась.

Он стал собираться в аэропорт. Она всё не шла. Он почему-то был уверен, что она зайдёт. Не зашла. Значит всё действительно кончено. Так тому и быть.

Она периодически прогуливалась по коридору и осторожно, чуть ли не на цыпочках подходила к двери его номера и пыталась разобрать хоть что-нибудь. Ничего. Тишина. Может быть он уже уехал? Тем лучше. Тем лучше.

Он позвонил на ресепшн и попросил заказать ему такси. На секунду задержался у её номера, занёс было кулак, чтобы постучать, но невольно отшатнулся, как-то нехорошо улыбаясь.

Она услышала его шаги, разобрала даже его шумное дыхание и всё ждала, что он постучит. Не постучал.

Уже в такси он с тоской обернулся на огромное здание отеля. Ещё можно было всё обернуть вспять. Но снаружи такой противный дождь. По рассеянности он забыл захватить зонт.

Он подошла к его номеру и осторожно постучала. Тишина. Уехал значит. И даже не попрощался. Прерогатива всех мужчин — не прощаться.

Он сидел в здании аэропорта и следил за информационным табло. Посадка на его рейс вот-вот начнётся. Он сидел и не мог унять дрожи в пальцах.

Она долго думала и всё-таки решилась отправиться вслед за ним в аэропорт. Нет. Она вовсе не хотела его вернуть. Об этом и думать глупо. Просто убедиться, что он улетел. Убедиться, что она теперь совершенно свободна.

Началась посадка на его рейс. Он отчего-то медлил, встал в хвост очереди, бросал в сторону самолёта боязливые взгляды. Его всего била дрожь.

Она вышла из такси, нырнула и скрылась за стеклянными дверьми главного входа в аэропорт. Гул уходящего в небо борта самолёта она приняла за его рейс. Она выдохнула с облегчением, но тут же не смогла больше сдерживать слёз.

Он не стал дожидаться своей очереди. Он бросился назад из терминала. Он полетит позже, следующим рейсом. А пока ему нужно было успокоиться.

Она не могла успокоиться. Всё плакала и плакала. К ней уже стали подходить и спрашивать что случилось. Она собрала последние силы. Только бы перестать плакать. Ну и чёрт с ним!

Он сидел на лавке, когда вдруг заметил её. Она спешила уйти.

Чья-то рука легла ей на плечо. Она встрепенулась, оглянулась, увидела его.

Они стояли напротив друг другу и не находили слов. Именно сейчас, когда им столько нужно было друг другу сказать, слова не находились. Да они и не нужны были.

Глава 2

Он шёл с работы не спеша, так как дома его никто не ждал, уставший как собака. Стояла ранняя осень, но погода была зябкая. То и дело накрапывал мелкий дождь, да озорник-ветер никак не унимаясь то хлестал в лицо, то подталкивал в спину. В лужах плавали листья.

— Молодой человек, закурить не найдётся?

— Не курю — бросил он на ходу и даже не обратил внимания на того, кто его спрашивал, если бы не голос. Он отчего-то показался ему знакомым. Он безотчётно обернулся. Это была она. Его бывшая. Она тоже его узнала ещё загодя, потому и спросила закурить, хотя сама никогда не курила. Просто не придумала ничего лучше.

— Ты… — только и нашёлся что сказать он. Его бросило в жар. Лицо пошло красными пятнами. Стало жарко несмотря на промозглый ветер и хлёсткий дождь.

— Привет. А ты совсем не изменился. А между прочим пять лет прошло.

— Ты тоже.

Он смотрел на неё и не верил своим глазам. Он отрёкся от прошлого, запретил себя даже думать о нём, и вот оно так бессовестно и без всякого предупреждения напомнило о себе. И ведь он ради того, чтобы забыть её перебрался в другой город! Что она-то здесь делает?

— Не ожидал тебя здесь увидеть. Я про город. Давно ты здесь живёшь?

— Почти с самого расставания. По началу даже искала тебя. Сама не знаю почему. Понимала, что всё кончено и всё-таки искала. Глупая верно. Она нервно засмеялась, опустила взгляд, стала что-то искать в сумочке.

— Как ты вообще?

— Хорошо. Всё хорошо, правда.

Это было сказано быстрым и бесцветным голосом, торопливо и без каких-либо интонаций. Это была ложь. Она и сама поняла, что он это понял.

— А ты как? Обзавёлся семьей?

Он лишь быстро мотнул головой в отрицательном ответе. Никакого смысла не было скрывать.

Да, он пытался всячески наладить свою личную жизнь. После почти двух лет затворничества и нежелания принять правду, он наконец-то проснулся с единственной стоящей мысль, которая приходила к нему в голову в последнее время, что надо что-то менять. Так дальше просто жить нельзя. Но все попытки изменить, переступить, начать сначала ни к чему так и не привели. Он привык к жизни с ней, а теперь, будучи одним, не мог вернуться к себе прежнему, когда ещё не знал её. Себя не переделать и не вернуться к истокам. А все те встречи, что он назначал поспешно и необдуманно, без каких-либо чувств с его стороны, с мучительным пониманием отсутствия в них всякого смысла для теперешнего него, но никак не для прежнего, ищущего настоящей любви, становились каждый раз всё невыносимее. Он цепко держался за прошлое, тянул словно лямку настоящее и в тоже время грезил о будущем, оставаясь при всём этом на одном месте. Это его буквально съедало изнутри. Но даже с этим он смирился со временем. И тут тебе такая нежданная, даже в самых смелых грёзах, встреча. — Ты куда сейчас?

— Домой. Я после работы иду. А ты?

— А мне на работу как раз. Я медсестра. Ночное дежурство сегодня.

— Тогда пока?

— Пока.

Но никто из них не уходил. Они отчего-то безотчётно понимали, что если сейчас расстанутся просто так, то больше уже не встретятся. Такого подарка судьба не преподнесёт.

— Ты помнишь мой номер?

— Кажется.

— Я специально не менял. Мало ли что. Он хотел сказать, вдруг ты позвонишь, но промолчал.

— Думаешь стоит продолжить общение?

— А ты как думаешь?

— Не знаю. Как вспомню эти ссоры на почве ревности. Не хочу больше так.

Ревность действительно сыграло чуть ли не главенствующую роль в их разрыве. Бесконечные упрёки, подозрения, скандалы среди ночи. Это становилось невыносимым. Это была уже не любовь, но жажда обладания. Но они видели то, что хотели видеть и путались в простых вещах, придавая не свойственное им значение. Не было любви. И выдумывать было нечего. Иначе не дошло бы до подобного. Иначе хватило бы ума кому-то сказать хватит и просто поговорить. Хоть раз в жизни постараться быть услышанным и услышать другого. А большего и не требовалось.

— Ты ведь понимаешь, что много воды с тех пор утекло. Я теперь другой. Не тот эгоист, что был раньше.

— Я тоже многое усвоила. Слишком дорогой ценой достаётся житейский опыт, не правда ли?

— Да. Но как иначе?

— Видимо никак. Мне действительно пора. Я позвоню тебе завтра. Доброй ночи.

— И тебе. Рад был увидеть.

И тут они, не сговариваясь прильнули к друг другу и обнялись. Пять лет прошло, но им сейчас казалось, что этих пяти лет и не было вовсе, что расстались они только вчера.

— Я тебя искала. Безотчётно, не признаваясь себе самой в этом. Видишь, а ты говоришь, что люди меняются. Такой же дурой осталась.

— И я дурак, что ждал тебя. Каждый день ждал.

— Как думаешь, у нас будет всё как прежде? Я прежде всего о тех чувствах говорю, что когда-то нас связали. Ведь нельзя войти дважды в одну реку.

— Глупости. Всё можно. Ей уж точно.

— Кому это ей?

— Любви. Кому же ещё?

***

Я подхожу к подъезду и нажимаю на кнопку домофона. Через несколько секунд в динамике раздаётся чуть заспанный голос:

— Кто?

— Я. Извини, что так рано. Ромка не спит ещё?

— Встал давно. Заходи.

Дверь подъезда размагничивается и я ныряю внутрь. Три лестничных пролёта и вот я уже на месте. Меня встречает Виктория — бывшая жена.

— Пальто отряхивай здесь, у порога, и говори потише. Олег после суток отсыпается.

— Хорошо.

После процедуры отряхивания я переступаю порог и оказываюсь в небольшой прихожей обычной хрущёвской двушки.

— Кофе будешь? Или может позавтракаешь? Я испекла сырники. Есть ещё макароны по-флотски.

— Нет, спасибо. Я не голоден.

— Сейчас Ромку позову.

Виктория исчезает за раздвижной дверью, ведущей в зал. Я топчусь в прихожей и от нечего делать рассматриваю своё небритое и усталое лицо в зеркало.

— Папа!

Ромка буквально влетает в меня и крепко обнимает. Я отвечаю ему тем же.

— Ты как, сынок? Хорошо спал?

— Лучше всех!

— Ты позавтракал?

— Да.

— Не гуляй с ним очень долго. На улице холодно — заметила Вика.

— Хорошо. Как начнём замерзать — приведу его обратно.

— И не покупай ему ничего сладкого. Он зубы благодаря тебе испортит.

Я было хотел возразить, но счёл разумным промолчать.

Стоял редкий для ноября солнечный день, но было морозно. Вчерашнюю голую землю укрыл тонкий слой снега.

— Пап, а мы куда пойдём сегодня?

— А ты куда хочешь?

— В парк.

— Тогда пошли в парк.

Парк был нашим любимым местом. И от дома он располагался буквально в десяти минутах ходьбы. Там часто можно было встретить родителей, гуляющих со своими детьми. Но Ромке особенно нравились ели. Они напоминали ему новогоднюю ёлку, которую он просто обожал.

— Как дела в школе? — спрашиваю я его дорогой.

— Хорошо. Вчера получил пятёрку по математике и четвёрку по истории.

Ромка уже в третьем классе. Учится на хорошо и отлично. Я очень им горжусь.

— А вечером чем занимался?

— С дядей Олегом футбол смотрел и играли в ''Танки''.

— Тебе нравится дядя Олег?

— Он хороший. С ним интересно. Он часто про тебя спрашивает.

— А что спрашивает?

Я с тревогой смотрю на сына. Под ногами чуть похрустывает снежок.

— Всякое. Но больше всего о том, нравится ли мне с тобой.

— И что ты ему отвечаешь?

— Очень нравится, потому как это мой папа.

С появлением Олега наши и без того напряжённые отношения с Викой ухудшились. Свидания с сыном стали более распланированными и короче по времени. Вика почти не скрывала, что хотела бы переманить Ромку на сторону Олега, так как в нём уже видела отца мальчику. Я категорически был против этой открытой манипуляции ребёнком. Вика таким образом мстила мне, не иначе. Я и так почти всё свободное время уделял сыну, если не лично, то по телефону или скайпу. В разрыве она винила только меня, хотя это не было столь очевидным для меня. Мне всегда казалось, что она меня никогда не любила по-настоящему. Теперь вот совсем не кажется.

Я обнимаю Ромку и целую его в лоб. Он улыбается мне в ответ.

В парке не многолюдно. Мы идём по аллее. Я крепко держу Ромку за руку. Мы говорим с ним о разных вещах. Иногда я думаю, что несмотря на свой столь юный возраст он единственный человечек в мире, который меня понимает, и что ещё более важно, принимает таким, какой я есть.

— Хочешь что-нибудь перекусить? Зайдём в кафе? Ты не против пиццы?

— Я бы лучше съел кусок шоколадного торта. Но мама запретила мне много сладкого.

— А мы ей ничего не скажем.

— Тогда — да!

Ромка улыбается мне, щурясь от солнца. Когда он вот так улыбается, я чувствую такую бешеную радость внутри, что кажется ещё чуть-чуть, и эта радость разорвёт меня. Мы сворачиваем с аллеи и устремляемся в кафе.

Пока Ромка приканчивал кусок шоколадного торта с какао, а я быстро разделывался с пиццей, я не сводил с него глаз. У него мамины голубые глаза. В остальном же черты лица мои. Даже небольшая ямочка на подборке точь в точь моя. Характером он тоже пошёл в меня, но проскальзывают и мамины черточки. Иногда он вбивает себе что-то в голову и его уже не переубедишь. Как жаль, что теперь мы не можем всё время быть вместе.

— Доел? Пошли ещё немного погуляем и домой. Я обещал тебя привести пораньше. Не забудь шапку.

Когда мы вышли из кафе, то пошёл мелкий снежок. Я поправил ему шапку и шарф, который всё время у него сползал.

— Не хватало ещё тебе простудится. Твоя мама меня живьём съест.

— Пап, а почему ты с нами не живёшь?

Я уже довольно долго ждал этого вопроса и успел, как мне тогда думалось, к нему морально подготовится. Но тут я просто не нашёл что ответить. Я видел, что Ромка ждёт, а потому осторожно начал:

— Понимаешь, сынок, всё очень сложно. Так и не объяснить. Со временем ты всё поймёшь. Надеюсь, поймёшь — заметил я уже про себя.

— А мама говорит, что ты сам не хочешь с нами жить, потому с нами живёт дядя Олег.

— Это не так Ромка. Я бы очень хотел с тобой жить. Но, понимаешь, мы с твоей мамой не ладим.

— Ты её больше не любишь?

Этого вопроса я уже никак не ожидал, а потому ничего не ответил.

— Ну, как погуляли? — спросила нас Вика, когда мы вернулись.

— Хорошо — ответил за нас двоих Ромка. Мы ели пиццу и гуляли по парку.

— Я вижу какую ты пиццу ел — невольно рассмеялась Вика. У тебя след от шоколада застыл над губой.

— Это какао — не растерялся Ромка.

Я заговорчески кивнул, подтверждая слова сына.

— Ну, прощайся с папой.

— Пока, пап.

Ромка подбежал ко мне, ещё не успев раздеться и обнял меня. Я нагнулся к нему и прижал к себе.

— Пока, сынок. Я тебе позвоню вечером. Ах да, чуть не забыл. Я достал из кармана пальто игрушечную машинку. Ромка собирает такие.

— Ух ты! — Ромка берёт машинки у меня из рук и с восторгом смотрит на неё. — Я уже почти всю коллекцию собрал!

— Рада за тебя, а сейчас папе пора. А ты иди мой руки.

Я кивнул Ромке. Он скрылся в ванной комнате. Оттуда послышался шум включённой воды.

— Пока, Вик.

— До встречи.

Сколько холода в этом прощании. Я невольно вздрогнул. Ещё вчера родные друг другу люди сегодня примеривают роль чужих людей. И у них чертовски хорошо получается. Мир сошёл с ума. Определённо.

Я выхожу из подъезда и полной грудью вдыхаю морозной воздух. Погулять с сыном получится теперь только через неделю. Работа почти не оставляет мне свободного времени, хотя бывает, что в удачные и не заваленные делами будние дни, я прихожу сюда, к подъезду и долго борюсь с желанием позвонить в домофон. Мне кажется тогда, что если я не услышу голос сына, не увижу его воочию, не обниму, то сойду с ума. Но в будние дни я здесь персона ''нон грато'', а потому каждый раз ухожу ни с чем. Да, это бы несомненно порадовало Ромку, но Вику привело бы в бешенство. А мне меньше всего хотелось бы накалить и без того напряжённые отношения между нами. Когда Ромка спрашивал меня о том, люблю ли я его маму, то я ничего не ответил. Не потому, что не знал что ответить или потому, что ответ был бы отрицательным и оттого это бы прозвучало из моих уст как-то дико. Нет. Я люблю Вику. До сих пор люблю. Только это теперь ничего не значит и не меняет. Только и всего.

***

— Ну и вали! Тоже мне цаца! Сама приползёшь с извинениями. Думаешь, что не смогу без тебя?

Но ты уже не слышала меня, поспешив скрыться за бетонными блоками новостроек. Я видел слёзы, которые стояли в твоих глазах, хоть ты и старалась не показать им виду. Слишком много чести такому мудаку. Как же! У меня таких сколько хочешь будет. Настя, с которой я порвал чуть больше года ещё сохнет по мне. Только свистни и она снова прибежит. Да и Даше, с которой я учился в одной школе в параллельном классе, тоже ко мне не ровно дышит. Шлёт подарочки в ''Одноклассниках''. Звала в кино прошлым летом, но нашёл вежливую причину не пойти. Дескать куда мне с такой принцессой встречаться. На деле же она даже с косметикой немного крокодил. Вот потому лесть — самоё надёжное оружие против женского пола. А искренность лучше при себе оставить. Целее будешь и больше добьёшься. Но это всё только мысли вслух или, что хуже, попытки себя успокоить на твой счёт. Видно старею.

Пошёл то ли дождь, то ли снег. Поймал себя на мысли, что стою там же, где ты меня оставила и просто пялюсь на прохожих. Мне срочно нужна чашка крепкого кофе. Предвижу бессонною ночь. Такие в последнее время часто бывают. Лежишь с открытыми глазами и думаешь обо всём, а чаще о том, что с тобой никогда не случится, а за окном то мелькают фары проезжающих мимо автомобилей, то гудит ветер, то особенно громко бьют настенные часы. Каждый несколько минут хватаешь за телефон, который лежит неподалёку и убеждаешься, что прошло всего несколько минут, а не часов, как кажется порой, и что ни одного смс так и не пришло. Ни одного. Ни от кого.

Я почему-то был уверен, что ты объявишься в этот же день, точнее вечер. Но вот десять, одиннадцать, начало двенадцати — тишина. Видно здорово я тебя обидел. Но терпеть эти выходки ревности я уже был не в силах. Где я, что я, с кем я? Мне в каждом шаге отчитываться? А ведь мы только встречаемся. Что же дальше будет? Да, чувства, всё такое, можно понять, но это через чур, как по мне. Да и разве можно любить ту, которая сама тебе вешается на шею и не даёт проходу? Любить нет, использовать — да. Но даже в последнем я с тобой наелся. Тошнит.

Да, я сам не подарок. Но меня сделали таким неудавшиеся в прошлом отношения. Из них я сделал для себя один единственный вывод — играй по своим правилам, иначе обязательно проиграешь. Попросту не позволяй загнать себя в угол.

Я лежал без сна и боролся с жгучим желанием отправить тебе смс. Я знал, что ты не спишь. Не можешь уснуть. И по прежнему любишь, хоть и ненавидишь. Глаза говорят красноречивее слов. Тот взгляд, которым ты меня одарила, когда собиралась уходить, говорил лишь об одном — останови это безумие, не дай мне уйти. Я не остановил. Не захотелось.

Конечно, я тоже тебя любил и, даже позволю себе такую смелость, до сих пор люблю, но по своему. Мне нравится проводить с тобой время, гулять, взявшись за руки. Я люблю, когда ты смеёшься. Но я ненавижу эти твои истерики, придирки, склоки, скандалы. Ты как будто с цепи порой срываешься. Да, нельзя любить в человеке только его хорошую сторону. Это неправильно как-то. Но именно хорошую сторону я и в состоянии ещё любить.

Из всего сказанного выше можно заключить, что я эгоист и люблю только себя, но это совсем не так. Я себя ненавижу. Иначе не чувствовал бы сейчас того омерзения к себе. Но кто знает, может в этой ненависти к себе самому и сквозит пусть больная, но всё-таки любовь?

Завтра думаю позвонить. Хотя бы поставлю точку. Со мной обходились менее учтиво в своё время. Чем я хуже? Да, прошлое не даёт мне никакого право поступать по-свински. Пора уже начинать взрослеть. Но можно я пока не буду этого поделать? Кто мне запретит в конце концов? Уж точно не ты.

Утром, как проснулся, позвонил своей бывшей — Насте. Договорились вечером встретиться. Та хотя бы не станет устраивать мне головомойки. Я думаю, что даже не почувствую разницы — ты или Настя. Свыкнусь, и причём довольно быстро. Ну же, почему не звонишь, неужели не находишь ни одной удобной причины? Неужели любовь отпустила тебя и уже не выворачивает избытком чувств, подобно мокрой тряпке? Неужели всё действительно окончено? Жаль, очень жаль. Мне было бы приятно ещё раз увидеть твоё унижение. Именно подобные моменты я хорошо удерживаю у себя в памяти. Что ж. Теперь у меня есть Настя. Игра продолжается!

***

Дата твоего рождения совпала с датой твоего венчания. В этом, несомненно, был хороший знак. А ещё выдался на редкость тёплый денёк для конца сентября. Ещё буквально вчера был промозглый ветер и грустно накрапывал дождик. А сегодня небо просветлело. Но я почти не замечал ничего и никого вокруг, кроме тебя. Я видел тебя разной: рассерженной, грустной, капризной, радостной, но я ещё никогда не видел тебя счастливой. Ты была как будто соткана из этого солнечного света, что падал, из одной ему и мне понятной прихоти, только на тебя. Как же ты была прекрасна в этот миг! Я стоял в отдалении, прячась за кронами старого клёна, и не мог оторвать от тебя взгляда, будто ты была самим ангелом в этот момент. Длинные каштановые волосы локонами спадали тебе на плечи, на лице играл румянец, глаза блестели, словно искорки шампанского. Только сейчас я осознал, что потерял. Но, как мне ни было больно в этот момент твоего триумфа, я искренне радовался за тебя. Ты будешь с ним счастлива, а остальное уже не имеет значения.

Свадебный фотограф, молодая девушка, не отпускала объектива камеры фотоаппарата, боясь упустить особенно удачный кадр, как и я жадно ловил глазами и пытался удержать у себя в сердце все те оттенки счастья, что играли сейчас солнечным зайчиком на твоём лице, прекрасно осознавая какую боль это всё мне может принести в дальнейшем. Не мог иначе.

Видно именно в это самое мгновение, пока я жадно смотрел на тебя, позабыв об осторожности и чуть выйдя из под своего укрытия, ты заметила меня. Доля секунды, одно мгновение, которое не осязаемо, так, что не веришь в это, словно в плохой сон, твои миндальные глаза чуть распахнулись, краска сбежала с лица, но тут же ты взяла себя в руки и вновь расцвела, подобному прелестному цветку. Я поспешил уйти в тень, спрятаться, ругаясь себя за неосторожность и за невольное напоминание о себе и о прежней жизни.

Мы долго встречались — почти два года. Ты хотела семью, детей, тогда как все мои мысли были исключительно о работе. Ещё пару месяцев, ещё один шаг вверх по карьерной лестнице и на этом прочном фундаменте уже можно будет создавать семью. Но я не заметил в отличие от тебя, от которой ни что никогда не могло скрыться в силу женской проницательности, перед которой пасует любая, даже самая железная мужская логика, во мне те опасные и неотвратимые перемены, вызванные излишним усердием, когда я хлопотал себе более тёплое местечко. Я стал циничнее, раздражительнее, перестал радоваться простым вещам. Счастье из уютного и тихого облеклось для меня исключительно в вещественное — просторная квартира, машина, отдых за границей. Мы и так с тобой не бедствовали, но мне этого было мало. Ещё годик, другой, а тогда уже дети. Я хотел большего и не мог остановиться в этой погоне за деньгами, которая неизменно оканчивается однажды пропастью. Ты хотела просто быть счастливой, тогда как я просил тебя подождать. В один прекрасный день ты вдруг поняла, что ждать собственно и нечего. Теперь у меня есть всё, но нет главного — счастья. К чему мне теперь всё богатство этого мира?

Твой избранник немногим моложе меня. Я слышал, что он простой сотрудник банка. Но я успел заметить его цепкий взгляд. Такие не пасуют перед трудностями судьбы. Он всё для тебя сделает. Я даже не сомневаюсь.

Судьба, конечно, та ещё насмешница. Именно когда я тебя окончательно потерял, я вдруг понял, как ты мне дорога. До этого я принимал тебя как нечто должное. Ты была рядом, но это было так естественно, что по другому и быть просто не могло. И вот тебя нет рядом и я вдруг понимаю, что всё сыпется в прах. Ни в чём нет ни смысла, ни радости. Словно ошалелый бег по замкнутому кругу, когда со всей пугающей очевидностью встаёт вопрос: А жить когда? Не существовать, но жить полноценно, где есть тихое и простое человеческое счастье. И всё это я променял на какую-то эфемерную цель. Разве счастье может быть целью? Оно не приходит, его даже не создают, его находят и ему учатся. И чем меньше в него вложено материального, чем оно ценнее. Я же, глупец, не разглядел и не увидел этого. И поделом мне.

Принесли клетку с голубями. Через минуту два белоснежных голубя взмыли в небесную ввысь. Все заапладировали. Я тоже захлопал в ладоши в каком-то непонятном для себя приступе радости. Не было никакой злости и досады. Я искренне за тебя радовался. А ведь мы даже теперь не друзья. Мы друг друг никто. Но разве можно испытывать что-то к тому, кто тебе чужой человек? Нет.

Это покажется бредом, но я твёрдо решил ждать тебя. Может однажды наши пути ещё пересекутся. А если и нет, то это ни в коем разе не повод для меня перестать ждать. Действительно важного можно ждать всю жизнь. Вся жизнь и есть ожидание именно этого.

Когда гости в один голос закричали ''Горько!'', я подхватил вместе с ними. И не было человека среди собравшихся, который более искренне, чем я, желал тебе в этот момент счастья.

***

Я приходил сюда, когда, казалось, стою уже на самом краю; ещё шаг и сорвусь. В тот день было особенно сильно это ощущение пропасти под собой. Ещё утром я почувствовал тревожное приближение чего-то значимого, но не придал этому значения. На работе был завал. Утром мы с тобой едва ли перекинулись парой слов, тогда как раньше не могли наговориться. Ты было протянула руку, чтобы стряхнуть невидимую былинку с моего пальто, как дела всегда, когда провожала меня на работу, но отчего-то отдёрнула руку в последний момент. Лицо твоё помрачнело. В твоих, всегда жизнерадостных, глазах отразились мутные блики. Улыбка, даже тень её, не коснулась едва очерченных прямой линией губ. Еле слышное пока, вымученное, выстраданное бессонной ночью. Липкий завтрак, застряв в горле, вызвал приступ лёгкой тошноты. Очутившись на лестничной клетке я скорее побежал вниз, вдохнуть морозного воздуха, отдышаться, придти в себя. Никто из нас не решался первым заговорить об очевиднейшей для стороннего наблюдателя вещи — всё кончено. Любви нет. Мы живём вместе исключительно по привычке, словно механические игрушки, у которых завод на последнем издыхании, но тем не менее всё не кончается.

Снега сегодня намело порядочно. Возле любимой мною скамейки стоял неумело слеплен снеговик, чуть покосившийся на левую сторону, не больше метра в высоту. Какой-то энтузиаст нацепил ему на голову рваную шапку. Я безотчётно поприветствовал снежного друга, пожав ему единственную руку-веточку. Мёрзнешь, старина. Я вот тоже. Ну ничего. Это пройдёт. Всё проходит.

По периметру парка начали зажигаться подслеповатые фонари. Снег в причудливом танце кружился в их желтоватом свете. Это зрелище завораживало. Я долго стоял и любовался всем этим, пока не вспомнил, что пора домой. Хотелось позвонить тебе и предупредить, что задержусь, только тебя это мало в последнее время волновало. Да и мне, если честно, совсем не хотелось домой. Тревожное молчание, когда надо бы что-то сказать, но слов просто не находится, невыносимо давило. Что тебе в моём дне? Прошёл как обычно. Не беспокойся на счёт ужина — разогрею сам. Не устал. И скорее на кухню — спрятаться, отгородиться от тебя. Мог ли я когда-нибудь подумать такое?

Разумеется, разговоры были. И не раз. Но всё заканчивалась сплошным непониманием. Ты прикрывалась головной болью или ударялась в слёзы, что совсем меня обезоруживало. Ты не знала, что происходит между нами, только чувствовала подобие тревоги. Но пока всё это не зашло слишком далеко, ты продолжала как будто ничего не замечать. Так незаметно мы потихоньку стали отдалять друг от друга. Кто мы теперь друг другу? Я не берусь судить. Так же, как и искать виноватого в том, что так вышло. Знать бы ещё как вернуть всё на исходную. Я бы очень этого хотел.

Я всё-таки набрал тебя. В трубке раздался твой усталый голос:

— Что тебе?

— Я зашёл в магазин. Купить что-нибудь? — нашёлся я нисколько не обидевшись.

— Ничего не надо.

— Скоро буду.

— Угу.

Я всё-таки заглянул в ближайший супермаркет, где взял трюфельный торт. В крайнем случае съем в одного. Прежде чем окончательно отправиться домой я вернулся в парк, снял с себя полинявший от времени шарф и обернул его возле головы снеговика. В шапке и с шарфом он выглядел настоящим щёголем. Я нашёл неподалёку веточку и приделал ему вторую руку. Прости, что не захватил с собой варежки. В следующий раз обязательно принесу. Обещаю. Ну пока. Проведаю тебя на днях.

Трамвай быстро доставил меня домой. Дорогой я думал как повести разговор. Ничего путного так и не придумал.

— Я купил торт. Ставь чайник.

— Я не буду.

— Как хочешь. Мне больше достанется.

Но уже через некоторое время, когда я пил на кухне черный чай с тортом, ты заглянула и как бы невзначай поинтересовалась:

— Вкусный?

— Очень. Трюфельный. Как ты любишь.

Не думаю, что есть смысл воспроизводить весь диалог. Мы проболтали до трёх часов утра.

Утром, когда я собирался на работу, ты убрала невидимую былинку с моего плеча. Я счёл это очень хорошим знаком.

После работы я заглянул в парк, чтобы повидаться со своим новым другом и преподнести ему в подарок варежки, но на его месте лежал ничем не примечательный сугроб. Шапка и шарф пропали. Лишь только веточка указывала на то, что ещё вчера здесь был снеговик. Не беда. Я достал телефон и набрал твой номер.

— Чем занимаешься? Приезжай лепить снеговика. Я не шучу. Жду тебя в парке.

***

Я часто на досуге думаю, что если бы мы тогда не встретились? Если бы я вдруг не поехал в тот день в книжный магазин, который, надо заметить, располагался в противоположной и дальней от меня части города? Как бы изменилась тогда моя жизнь? Одно я знаю точно — я бы не был сегодня таким…

В тот день с утра зарядил дождь. Но непогода напротив лишь упрочила мои намерения пополнить и без того уже забитый книгами шкаф. Это увлечение книгами давно уже переросло у меня в некую манию. Они заменяли мне всех, в том числе и друзей, которых, в силу моего характера и миропонимания, у меня не было. Коллеги по работе не в счёт. Я едва ли с ними перекидывался парой слов. Про личную жизнь и зарекается не стоит. Об отношениях я знал исключительно по тем же самым книгам. Но чувствовал я себя совершенно прекрасно и никак этого не тяготился. Спокойная жизнь в уютном и тихом мирке для меня была синонимом слова счастье. Хотя, надо признать, что и тогда я ощущал всю его напускность, искусственность. Но я отошёл в сторону от главного. Всё вышесказанное я привёл исключительно для полноты картины.

— Здравствуйте! Если что нужно будет подсказать, то не стесняйтесь, спрашивайте.

Я вежливо поздоровался и поблагодарил молодую девушку продавца, которая стояла возле импровизированной стойки и работала за компьютером. Ещё одна девушка продавец, постарше, была занята с одной покупательницей. Я сразу же направился к отделу с классической литературой в приятной неге ощущая как быстро-быстро забилось сердце. Она стояла там же, листая одну из книг, но я едва ли обратил на неё внимания. Все мы мои мысли были только о книгах.

После беглого осмотра я стал уже более пристально приглядываться к некоторым изданиям, которыми я особенно жаждал овладеть. Как всегда, собираясь в книжный, я не брал с собою больше пары тысяч рублей, тем более карту, потому как не уверен был в том, что смогу совладать с собой. Мне хотелось, без преувеличения, унести с собою всё. И вот мой взор остановился на одной особенно желанной книге. Это был Ремарк ''Три товарища''. История о любви и дружбе. Я было потянулся за ней, но тут меня опередила девушка, которая стояла неподалёку — та самая, на которую я не обратил внимания, спеша к заветным стеллажам. И так получилось, что её рука оказалась на мгновение в моей. Она была ледяной, но обожгла меня, будто огнём.

— Извините — потерялся я и отдёрнул руку, скорее машинально.

— Это вы меня простите. Вам нравится Ремарк?

Странно, очень странно, но я совершенно не запомнил тогда её лица. Весь её образ был для меня, словно некое наваждение. Будто это всё мне только привиделось, не более.

— Читал несколько его книг. Хорошо пишет — ответил я после небольшой заминки, вызванной смущением.

— А я почти всё у него читала. И эту книгу тоже. Но вот только уже давно. Брала ещё в школьной библиотеке. Хотела бы перечитать.

— Так берите. Я возьму что-нибудь другое. Мне, право, всё равно.

Неловко об этом вспоминать, но у меня не хватало сил поднять на собеседницу глаза. Я жутко стеснялся сам не зная чего.

— Хорошо, раз вы уступаете.

У меня было странное ощущение и я готов был даже поклясться, что уже раньше где-то слышал этот голос, таким знакомым он мне показался.

— Я пойду. Была рада знакомству.

Я не в силах был вымолвить ни слова. Так и пялился на ряды книг, которые расплывались перед глазами.

Девушка направилась к кассе, а я остался стоять у полки. Я был в какой-то прострации. В реальность меня вернул шум дождя, зарядивший с особенной силой. Я как будто очнулся от удивительного и сказочного сна.

Когда я обернулся на кассу, её уже не было. Я оставил книги и бросился вон из магазина, на ходу роняя в ответ дежурное ''До свидания'' продавцу. Понятное дело, что незнакомки нигде не было. Я добежал до автобусной остановки, забежал в ближайший супермаркет, заглянул в аптеку — ничего. И что самое скверное, я совсем не запомнил её, разве что голос. Этот голос я бы узнал сейчас из сонма других. Впервые на моей памяти я покинул книжный магазин без покупки и в отчаянии. Как будто я потерял что-то очень мне дорогое. Я бы не брался называть это влюблённостью или ещё каким-либо чувством, потому как то, что я испытывал тогда, да и сейчас, не имело для меня никаких чётких определений и понятий. Это был шквал эмоций и буря в душе. Любовь ли это? — решайте сами.

Конечно же я участил в разы свои визиты в книжный, надеясь в скором времени снова там её увидеть. До сих пор мне не везло, но может быть повезёт завтра? Я бы очень этого хотел. Пока ещё не знаю, что скажу ей при встрече. Там видно будет. Живу теперь одним этим — встречей с ней. Её голос всё не выходит у меня из головы. Когда читаю, то как будто он произносит слова в моей голове. А ведь я даже имени её не знаю!

Не знаю, право, зачем написал всё это, скорее чтобы успокоить себя и привести хоть немного мысли в порядок. Через несколько часов откроется книжный. Надо бы поспать хоть немного. Мне кажется, что я медленно схожу с ума. Или уже сошёл, что нельзя исключать. Была ли она в самом деле или это всё мне только привиделось?

***

Вчера был особенно красивый закат. Я долго не уходил с нашего места, расположенного на окраине города. Долго прогуливался неподалёку, чего-то ждал, почти поминутно доставал телефон и пялился в экран. Мне ужасно недоставало тебя, но я крепился, чтобы не сорваться и не позвонить. Понимал, что глупо поступаю, но ничего с собой не мог поделать. Слижком многое было пережито вместе, чтобы так просто взять и перешагнуть через это. Я нисколько не умаляю и своей вины. Неужели всё это было чудовищной ошибкой? Я не верю, не верю. И уверен отчего-то, что ты думаешь так же.

Вчера ещё был шанс всё исправить. Мне следовало заткнуться ещё в самом начале нашего, не предвещавшего ничего хорошего, разговора, но я не мог совладать с собой. Ты била по самым больным местам, не намеренно, скорее безотчётно, просто чтобы дать мне почувствовать тоже что и ты, как-то убрать дурацкую ухмылку с моего лица. Я же, всё больше воспалялась, продолжать стоять на своём, понимая, что в этом нет особого смысла, но признать тебя за правую никак не мог. Если бы ты сделала хоть один шаг назад или на встречу, я бы капитулировал, право капитулировал. Но разговор продолжал накаляться, смысла в словах было всё меньше, всё больше было слепого желания ранить как можно больнее. Признаюсь, тебе это удалось. Мне никогда ещё не было так больно. В детстве я ломал ногу. Боль была адская, но и она была куда терпимее того, что мне приходится испытывать сейчас. Право, самую сильную боль нам могут доставить только те, кого мы очень любим.

Вчера, впервые за несколько лет нашего с тобою знакомства, я не узнавал тебя. Всё в тбе было чужое, такое не похожее на прежнюю, улыбчивую и скромную девушку. Страшнее всего было увидеть в тебе львиную долю цинизма. Я понимал, что эти слова не стоило принимать на личный счёт, это нервы и ничего более, но само наличие подобных мыслей не могло не пугать. Так вот кем я был для тебя всё это время? Да, судьба не благоволила ко мне, мне почти что нечем гордиться, но бить именно по этому было слишком низко. Можно подумать я сам не понимаю, как низко и не прочно стою на этой земле! И это говорит мне та, что была для меня опорой, как будто бы незримой, так как сильный пол не нуждается в опоре (что не более чем предрассудок), ради которой я ещё находил в себе силы мириться со многими вещами этого несправедливого и продажного мира! Можно ли было унизить меньше?

Вчера я о многом передумал, пока в тумане и чаду добирался домой. Прежде кажется около часу просидел на остановке, ожидая чего-то, уж точно не автобуса. Как дошёл до дому — ума не приложу. Ты ночевала у подруги. Почти что ничего из своих вещей не оставила. Дико было одному, среди мрака и скользящих по потолку фар проезжавших мимо автомибилей. Провалиться бы в сон, но он не шёл. Когда на кухне готовил себе кофе, то порасеянности приготовил и тебе, с сахаром, как ты любишь. Выпил обе чашки. Хотелось курить, но я дал тебе слово, что бросил с этим раз и навсегда. Хотя к чему теперь держать слово? Но, право, если уж и тут уступаешь, то как же себя уважать потом? Гордость моя хоть и растоптана, но всё-таки ещё заявляет о себе, заставляет прислушиваться к ней. До чего же мы довели. Разве люди непременно уходят так?

Вчера я и не предполагал, что всё моежт закончиться плачебно. Думал, что это очередной скандал, один из множества. Обычно после этого мы быстро мирились. Выплеснули друг на друга негатив, поорали, успокоились и как-то сами собою помирились. Но теперь всё было иначе. Раньше все влова и замечания не касались лично нас. Это была всего лишь эмоциональная разрядка. Теперь же всё было серьёзнее. Теперь у нас была только одна цель — задеть и унизить друг друга. Что ж, поздравляю, тебе это удалось. Надеюсь, право, что не слишком ранил тебя. Я жалею почти о каждом сказанном слове. Но ни в коем разе не прощу прощения. Такое нельзя прощать. Я сам себе не прощу.

Вчера всё было иначе. Вчера мы ещё были вместе. Теперь я свободен. Но, право, я не знаю что делать с этой свободой.

Уже под утро ты осторожно открыла дверь своим ключом и прошмыгула внутрь. Я притворился, что сплю. Ты заглянула на кухню, в спальню, в будущую детскую (при упоминании об этом ком в горле!) — искала то, что впопыхах забыла взять. Я было хотел подать голос, сказть тебе что-то, но не находил слов. Меня всего будто парализовало. Я не смел и шелохнуться. Через пять минут ты тихонько вышла. Я услышал лёгкий хруст закрывающегося замка.

На кухне я нашёл записку с лаконичным: ''Прощай. Счастья тебе''. И тебе счастья, искренно, от всей души, простого человеческого счастья. Прости, что не смог дать тебе его.

Глава 3

История ни чем кажется не примечательная, но может кто вынесет для себя что-то. По крайней мере это стало для меня своего рода уроком.

В тот день (как сейчас помню этот ноябрьский хмурый день с хлёстким снегом и пробирающим до костей ветром) всё не задалось с самого утра. Начнём хотя бы с того, что я проспал. Наскоро собрал нехитрый завтрак, который успела мне приготовить жена и был таков, даже не поцеловав её на прощание. Машина была который день в ремонте, а потому на работу добирался на общественном транспорте. Немудрено, что попал в пробку. Так впрочем всегда бывает, когда спешишь куда-то или опаздываешь. Как результат выговор от начальства. И ладно выговор, так чёрт меня дёрнул огрызнуться. Закончилось всё откровенной перепалкой. Мне не указали прямо на выход, но дали ясно понять, что теперь я на работе персона нон грата. И ладно. За такие копейки, что я на ней получаю плакать особо не стоит. И всё-таки это выбило меня из колеи. Домой я возвращался чернее тучи.

— Привет. Ты рано — встречает меня моя благоверная с порога. На лице явная обеспокоенность.

— Освободился пораньше. Что уже и нельзя домой раньше придти?

— Не заводись. Я просто ещё не успела ужин приготовить. Придётся тебе подождать немного. Может пока приготовить бутерброд? Мог бы хотя позвонить и предупредить.

— На работе отчитывайся, здесь отчитывайся. Не нужно ужина. Я не голоден. Оставь меня в покое.

— Да что с тобой? Ты на себя не похож. Случилось что?

— Я зверски устал и хочу спать. Давай отложим разговор на потом.

— Ты меня пугаешь! Да что стряслось?

Я рассказал вкратце, что со мной стряслось на работе. В отличие от меня жена приняла всё это близко к сердцу.

— Ты ведь в курсе, что у нас ещё ипотека не погашена?

— Да найду я другую работу. Не хуже.

— Да ведь не в работе только дело, но и в твоём характере. Почему ты сорвался? Разве можно грубить начальству, да ещё прекрасно осознавая, что сам виноват?

— Слушай, замолчи.

— Нет, это ты меня послушай наконец! И перестань хамить!

Не буду приводить здесь весь диалог. Это ни к чему. Мы здорово тогда поругались. Но что самое удивительное, что я никак не ожидал, это когда ты посреди ссоры вдруг прильнула ко мне, обняла крепко и сказала, что очень сильно любишь. Не передать словами, что я тогда испытал. Мне стало ужасно стыдно за себя. Ведь в сущности всего этого скандала можно было избежать, будь я чуть умнее.

На следующий день я извинился на работе перед начальством и коллегами, которым тоже от меня досталось. Шеф, войдя в моё положение, оставил место за мной. Даже выдал мне небольшую премию, зная моё трудное положение с ипотекой. Я купил шоколадный торт и букет белых роз. Перед женой мне тоже стоило извиниться.

Когда я едва вошёл в прихожую с цветами и тортом, то не узнал моей благоверной. Она буквально вся светилась от счастья. Если честно, то последний раз я дарил ей цветы только в канун женского дня. Всё повода не было. Не понимал, что цветы без повода особенно к месту. Радовалась она конечно ни сколько цветам и сладкому угощению, сколько тому, что у нас всё наладилось. С тех пор я стараюсь оставлять проблемы и те эмоции что с ними связаны за порогом дома. Да и смотреть я стал глубже, в суть. Это избавляет от излишних треволнений. И всё это благодаря ей — моему ангелу, что сейчас мирно сопит под боком. Голова должна оставаться холодной — это я себе ясно уяснил. Главное ведь, что мы вместе. А с такой поддержкой ничего не страшно. Вместе мы всё переживём.

***

— Аглая, пора собираться домой.

— Ещё немного, папа.

— Ты десять минут назад говорила тоже самое — смеюсь я. — Что там у тебя не получается?

Аглая пыталась построить из снега домик для своей куклы, но когда дело доходило до того, чтобы сделать окна, то вся конструкция неизменно осыпалась. Но девочка проявляла удивительную настойчивость и продолжала заново как ни в чём не бывало. Я подсел рядом и начал помогать. Спустя какое-то время домик был построен — неуклюжий, чуть покосившийся на левую сторону, но вполне устойчивый, и, что важно, с окнами. Аглая была очень довольна. Я поспешил запечатлеть это произведение искусство на камеру телефона.

— Ну вот. Теперь можно и домой. А вот и мама звонит.

Аглая тем временем отряхивала куклу от снега и за что-то её журила, пока я разговаривал с её мамой. Та настойчиво звала нас домой, боясь того, что Аглая может простыть. Точнее, звали только Аглаю.

Гуляли мы с дочкой по обыкновению всоседнем квартале. Этот район был буквально утыкан новостройками и здешние детские площадки были обустроены что называется по последнему слову. Всё для детей. У нас же во дворе почти что негде было играть. Да и много места занимали машины, превратив детскую зону в место для парковки. Ребёнок просто не мог побегать в волю, побросать мяч или снег, чтобы не задеть машину. А здесь как-то было свободнее. Площадка было чётко разграничена, а для автомобилей была отдельная заасфальтированная дорожка. Вот почему мы часто гуляли именно здесь.

Я везу Аглаю, которая вальготно сидит на санках и укачивают куклу. Начинает потихоньку смеркаться. Кое-где в окнах домов зажигается свет.

Я не могу не нарадоваться на дочку. Аглая в свои пять с небольшим лет на редкость умный и как будто всё понимающий ребёнок. Почти никогда она не капризничает, не хнычет. Всегда очень любознательна и жизнерадостна. Не нужно говорить, что она чудо какая красивая девочка. Красота у неё от мамы. От меня ей мало что перешло. Разве что у неё мои миндалевидные глаза. Даже имя ей придумала мама. Я не противился.

Как случилось так, что наши с её мамой пути разошлись? Не думаю, что стоит вдаваться в подробности. Так уж вышло. Однажды мы вдруг осознали что совершенно чужие друг другу люди. Страсть мы ошибочно принимали за любовь, а когда произошло отрезвление, то вместе с ним и разочарование друг в друге. Как раз тогда и родилась Аглая. Мы пробовали ради дочери сохранить семью, то ничего не вышло. Придирки, ссоры буквально из ничего. Мы решили, что лучше будет расстаться. Я конечно всячески помогаю и почти всё свободное время уделяю дочери, благо другой семьи у меня нет. Забираю её из детского сада, покупаю игрушки, гуляю с ней в выходные дни. Всё для того, чтобы она не чувствовала себя в чём-то обездоленной и неполноценной.

— Дай я тебе шарф поправлю — оглядываюсь я. — Он у тебя покосился как-то некрасиво — останавливаю я санки, бросая верёвку на снег и подхожу к дочери.

Аглая смотрит на меня и улыбается.

— Пап, а скоро новый год?

— Уже скоро. А что? — спрашиваю я, уже предчувствую вопрос.

— Мама говорит, что тебя не будет с нами в новогоднюю ночь. Это правда?

— Да, дорогая. У меня работа.

Я работаю фельдшером на скорой помощи. Платят очень скромно, а потому приходится брать подработку. Вот я и решил в новогоднюю ночь немного подзаработать. Хочу купить что-нибудь для дочки и для её мамы. Пока ещё не решил что. Но с каждым днём я всё больше начинаю думать, что куда лучше провести новогоднюю ночь с ними вместе. Возможно, это как-то бы повлияло на наши отношения с её мамой, пусть мне в это и не очень верится. Вряд ли она обрадуется моему предложению по совместной встрече нового года. Да и Аглая будет куда больше рада моей компании, чем моим подаркам. И всё-таки сейчас деньги для меня стояли на первом месте. Этим самым я пытался компенсировать то отцовское, что не мог дать в полной мере, будь наша семья полной. Да и той строгости, что я должен был бы проявлять по отношению к Аглае, как её папа, не было и в помине. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы обезоружить меня. Как её вообще можно ругать? Нет уж. Пусть этим занимается мама. Я пас.

— Пап, давай я тебя покатаю? — предложила вдруг Аглая. Теперь моя очередь везти.

— Боюсь, что ты не сдвинешь меня с места — усмехнулся я, но всё-таки, испытывая ребяческий задор, который передался мне от дочери, сажусь на санки. Вешу я почти что 80 килограммов, так задача для дочери невыполнимая.

Но та не привыкла так просто уступать, а потому делает несколько робких попыток сдвинуть сани с места. Ничего не выходит. Но тут я прихожу на помощь и незаметно отталкиваюсь ногами.

— Так нечестно! — возмущается Аглая. Ты себе ногами помогаешь!

— Ничего подобного — парирую я в притворном удивлении. Ты просто очень сильная девочка. Только давай всё-таки я повезу тебя. Мама, должно быть, уже накрыла на стол и ждёт тебя на ужин.

— А ты будешь с нами ужинать?

— Я не голоден — вру я. Боже, как часто, даже слишком часто мне приходится врать этому ангелу. Надеюсь, очень на это надеюсь, что когда-нибудь она меня простит и поймёт.

Через некоторое время я уже стою у подъезда и наблюдаю как из окна четвёртого этажа мне машет миниатюрная ручка моей дочери. Я тоже машу ей в ответ. Надо бы идти, но что-то удерживает меня на месте. Дочка уже скрылась за бордовыми занавески, понукаемая мамой ужинать. Не отдавая себе ни малейшего отчёта в своих действиях я возвращаюсь в подъезд. В прихожей меня встречает удивлённый взгляд Дарьи (именно так зовут мою бывшую).

— Ты забыл что?

— Нет. Я бы хотел поужинать. Есть там на меня порция?

— Слушай, давай без этого.

— Я только поужинаю и сразу же уйду. Хотя бы чай. Я замёрз немного, если честно.

— Хорошо, проходи, мой руки.

— Папа, папа — вбегает в прихожую дочка и заключает меня в объятия. Ты голодный? Я тебя покормлю.

— Очень голодный, если честно.

Ужинали молча, соблюдая этикет. Как только был допит чай, я поспешил выйти со стола.

— Ты уже уходишь? — спрашивает явно огорчённая этим Аглая.

— Да, у меня ещё дела. Какие дела могут быть важнее дочери? — ловлю я себя на этой мысли и буквально прихожу в отчаяние.

— Я думаю дела могут и подождать — неожиданно нашёл я поддержку у Дарьи. Оставайся.

Я пробыл почти допоздна. Новогоднюю ночь я решил провести вместе семьей, а потому попросил начальство снять меня с дежурства. Да и дежурство в новогоднюю ночь было скорее бегством от одиночества. Вот только с подарками я ещё не решил как быть. Что же подарить маленькой принцессе?

***

Кот, очень старый, бывший когда-то домашним, имевший в прошлом имя Василий или попросту Васька, а теперь предоставленный сам себе, живя преимущественно на свалке, притащился на пустырь, что располагался за городом.

Васька в последние дни чувствовал себя очень плохо. У него болело всё тело, сильно слезились глаза, он почти ослеп и оглох. Не удивительно, так как ему уже было больше двадцати лет. На пустырь его привёл инстинкт, как часто это происходит с животными, которые чувствуют, что подходит их время.

Стояла глубокая седая зима. С самого утра дул пронизывающий, сильный ветер, который только усилился с наступлением сумерек. Васька всем телом припал к земле, этакий комочек, и представлял себе яркие картинки из прошлого, из своего детства, когда он беспечно гонял стайки воробьёв и голубей, с интересом наблюдал за своим отражением в апрельских лужах, подставлял свою мордочку первым, ещё робким лучам солнца. Васька не чувствовал холода и ветра. Его уже как будто здесь и не существовало. Но вот, вдруг, он почувствовал какое-то шевеление из под земли. Что-то упёрлось ему в лапки. Он невольно отпрянул назад. Это был росточек подснежника, который от того тепла, что дал старый кот, проснулся и потянулся ввысь, думая, что это солнышко возвещает о скором приходе весны. Васька увидав среди белого снега зелёный росточек невольно залюбовался им. А тот, в свою очередь, тянулся к нему как к источнику тепла. Но так как Васька держался от него на почтительном расстоянии, то росток совсем поник и припал к земле, вот-вот готовый быть вырванным с корнем от потуг не утихавшего ни на секунду ветра. Васька подошёл ближе и закрыл собой росток от ветра. Тот вновь немного потянулся ввысь, но не смело, с опаской. Васька замурлыкал в удовольствии и казалось улыбнулся ростку. А тот, в знак дружбы и благодарности, прижался вновь к его лапкам, словно это была тёплая перина. Только один ветер в ту ночь был свидетелем этой странной дружбы кота и цветка.

Утром, едва погасли звёзды, проснулся и росток. Он подрос немного за ночь и цвет его стал более зелёным, тогда как он был только салатовым, да и корни заметно углубились в землю. Росток совсем окреп и уже стал походить на маленький подснежник. Едва проснувшись, подснежник ткнулся в лапки коту, но тот никак не отозвался. Да и от самого кота больше не веяло тем теплом, что он давал накануне, когда дул сильный ветер, к утру совсем прекратившийся. Росток уткнулся сначала в одну лапку, затем в другую, потом пощекотал мордочку — никакой реакции. Вместо кота его теперь согревало солнышко, которое всё ярче и ярче светило с каждой минутой нового дня. В течении всего дня росток инстинктивно тянулся ввысь, но не переставал щекотать кота, надеясь, что тот проснётся и снова улыбнётся ему.

Когда же росток, точнее уже цветок подснежника проснулся на следующий день, то его друга рядом не оказалось. Наверное, его кто-то забрал, кому-то понадобилось его тепло также, как оно было нужно мне, иначе я бы погиб от ветра — так думал подснежник.

На протяжении всей зимы подснежнику снился Васька. Вот он вновь подле него, вот вновь ему улыбается, а сам подснежник тянется к нему, по привычке ища тепла.

***

Её осень — это грусть. Но приятная грусть, как воспоминание чего-то ушедшего, но такого родного и тёплого, к чему хочется прикоснуться и прижаться, хотя бы и мысленно.

Её осень — это ожидания. Она сама не знает чего ждёт, но она настолько привыкла ждать, что не может отказаться от этого даже не чувства, но некоего внутреннего ощущения, но и это не совсем кажется то, скорее даже потребность, назовём это потребностью в ожидании. Самое яркое выражение этого — долгое пребывание у окна, когда кажется, что весь мир будто замер, будто застыл на фотографии, а ты в этом строгом и ограниченном ракурсе ищешь себя, но никогда не находишь.

Её осень — это одиночество. Но она скорее даже нуждается в этом одиночестве. Оно подобно колючему, но тёплому шерстяному свитеру, связанному умелыми руками бабушки. Так и хочется одеть его, чтобы разогнать все прочие наваждения дня, которые цепляются подобно холодным каплям дождя, от прикосновение которых невольно вздрагиваешь. Этому одиночеству недостаёт только тепла, книги, человека рядом.

Её осень — это взросление. Она взрослеет каждый раз, когда смотрит на этом мир сердцем. Она видит в других себя, а потому чувствует их, понимает, не может не сопереживать! Но и радость, счастье других ей знакомо! Она улыбается вместе с ними, их надежды — её надежды. Она учит разделять, но не завидовать! И вместе с тем она остаётся ребёнком — хрупким, в чём-то даже наивным, но искренним. В такие моменты она прекрасна. Жаль, что она про это ничего не знает.

Её зима — это тепло. Тепло, которое она расточает только на то, что ей по-настоящему дорого. А так она предпочитает холодность в словах, жестах, мимике. Улыбка для неё — непозволительная роскошь.

Её зима — это домашний уют. Там она может спрятаться, побыть собой и с собой наедине, выплакать всё то, что было завуалированно теплотой солнечного света и что принималось всеми за чистую монету. Каждый день она превозмогает себя, чтобы вновь казаться сильной. И каждый день у неё это выходит всё хуже и хуже. Она буквально уже кричит, но её никто не слышит. Для всех довольно и того, что она исполнительный сотрудник.

Её зима — это одинокие прогулки по вечернему городу. Ей нравится прислушиваться к скрипу снега под подошвой сапожек. Тогда ей кажется, что её кто-то сопровождает, кто-то очень добрый. Она обожает смотреть на то, как переливается снег в свете уличных фонарей. Что-то в этом её буквально завораживает. Именно в эти моменты она чувствует себя маленькой девочкой. Мир там, в детстве, казался ей волшебным. Всё вокруг — сказочное королевство, а она в нём принцесса. Теперь же… Как же много изменилось с тех пор, пожалуй даже слишком многое! Этого, кажется, просто нельзя вместить в человеческое сердце.

Её зима — это чашка дымящегося чая. Это отличное время, чтобы поговорить с собой, прислушаться к себе, проанализировать то или иное. Она слишком часто спотыкалась и падала, чтобы теперь просто идти с высоким забралом навстречу. Каждый её шаг обдуман, взвешен, прожит. Она ненавидит себя, когда снова влюбляется. Она ругает себя, что совсем не повзрослела, раз подпускает к себе так близко и так скоро. Хрупкое, надломленное сердце. Она словно птица, которой везде мерещится клетка, пусть и из чистого золота. Небо для неё даже уже не предел, а необходимость, каждодневная необходимость.

Её весна — это радость. Радость солнечного зайчика, который без устали играет улыбкой на её губах. Увидев однажды её улыбку можно навеки потерять голову.

Её весна — это надежды. Они всегда несмелые, робкие, в чём-то даже неуклюжие, но они всегда с ней. Она и сама, если честно, мало верит в них, но тут же ругает себя за малодушие и некую душевную трусость, когда гонит всякие мысли связанные с ними. Она движется к мечте медленно, даже слишком медленно, но никогда не останавливается или меняет курс, как делает большинство, кто считает свою мечту недостижимой или глупой. Признаться себе в этом и решиться на подобное, значило бы для неё глубоко оскорбиться. Она ребёнок, но такой ребёнок, который даже к глупостям относится со всей несвойственной этому серьёзностью. Хрупкое создание, но со стальным характером. По-моему, это здорово.

Её весна — это бессонница. Да и разве можно уснуть, когда внутри что-то рвётся наружу, что-то неопознаваемое, но вместе с тем воспринимаемое всем существом как часть себя. Она боится этого неизвестного ей чувства, спрашивается о нём в книгах, в популярных блогах, но так и не находит ответ. Всё слишком поверхностно, сжато, отсекаемо условными категориями; в конечном счёте просто пошло! Но как расцветает она под влиянием этого неведомого порыва! Будто она босая гуляет по вечно-зелёному лугу, ступая ещё по влажной от росы траве. И такая лёгкость во всём теле. Она хочет бежать, она бежит, спотыкается, падает, но от этого смеётся ещё сильнее. А потом наваждение пропадает, спугнутое реальностью. Разве об этом можно кому-то поведать, да так, чтобы её поняли?

Её весна — это музыка. Без неё она уже не представляет своей жизни. В тайне от всех она мечтает выступить однажды на сцене, исполнив перед публикой какую-нибудь песню. Много раз она мысленно рисовала эту картину. Но если бы ей предложить сейчас исполнить свою мечту, она бы испугалась, право, испугалась, замахала бы на вас руками, а может быть даже посмеялась. Нет, такого не может быть. Она просто не сможет. Она наверняка забудет слова или кто-нибудь подшутит над ней, пока она будет петь. Нет, этому не бывать. Она — трусишка, а потому не за чем её убеждать в обратном. Но всё-таки нужна известная доля смелости, чтобы признаться себе в некоторых вещах, особенно в тех, которые, скорее всего, вызовут у того, с кем с ними делишься, улыбку и непонимание.

Её лето — это море. Она никогда вживую не видела море, но тем сильнее её желание осуществить эту мечту. Запечатлеть в сердуе всю его красоту так, чтобы даже спустя много лет, закрыв глаза, она бы видела его снова перед собой, слышала бы плеск воды, жмурилась бы от слишком яркого солнца. Ей кажется, что после этого её жизнь круто поменяется в хорошую сторону.

Её лето — это сладкие слёзы. Те, что просятся сами собой из-за какой-нибудь глупости, право глупости, но в тоже время такой трогательной глупости, что невозможно иначе. Сторонний наблюдатель сочёл бы её за плаксу и слишком впечатлительную натуру. И, возможно, оказался бы прав. Она и не может жить по другому, не иначе, чем впитывая в себя всю красоту этого, таки прекрасного мира. Она не хочет видеть его другим. Имеет право.

Её лето — это звёзды. Она любит смотреть на них перед сном. От этого у неё невольно начинает кружиться голова. Как, в сущности, далеко они, эти светлячки, и в тоже время так близко! Вон зажглась ещё одна звёздочка, робкая, несмелая, в чём-то так похожая на неё саму. Может и она однажды обернётся звездой, и точно также будет освещать кому-то его жизненный путь. Ей бы очень этого хотелось.

Её лето — это свидания. Сколько раз она в голове рисовала идеальное проведённое свидание! Вот они идут вместе под руку, вот болтают о всякой чепухе, но такой важной чепухе в эти моменты, вот прощаются, долго, даже слишком долго, не желая ни на минуту отпускать друг друга, потому что сразу же начнут скучать, писать, звонить, уже не представляя свою жизнь без друг друга. Как же ей остро не хватает романтики, которую не в силах дать ни замечательная летняя погода за окном, ни тёплый, ласковый ветерок, играющий с её локонами, ни звёзды, которые будто бы смеются над ней в эти минуты! О какой романтике может вообще идти речь, если нет рядом того, с кем можно поделиться самым заветным и дорогим — душевной теплотой.

Глава 4

Кофейно-карамельный снег в бликах спящих фонарей, гудящих, подобно сытым пчёлам в летний зной, окаймлённый бурой грязью неловко, неумело подведённых глаз бойкой красавицы. Справа и слева — ватная тишина. Под ногами — хруст сахарного печенья, заботливо подаваемый матерью с молоком по утрам, где-то на уровне детских восприятий. Лица, много лиц, фигур, очертаний людей. Из них, как будто на выбор сделанный могучей рукой судьбы, на самый край отсвета падает знакомая тень. Она спешит, кусает малиновые губы, не знает куда деть руки, заламывает их, пытается даже избавиться от них, спрятать, укрыть в сарафановой тьме, потому как отсвет уже позади, будто это элемент дешёвого декора, а не часть её самой. Она не хочет сейчас быть заложницей своего тела, этой тюрьмы, изображённой мазками сусального золота, умелого, но отчего-то спешащего уличного художника, не оставившего ничего, кроме инициалов, да и то стёртых под воздействием времени. Её душит мороз, так некстати врывающийся незваным гостем в её лёгкие. Она молит сейчас только об одном — не расплакаться.

Он несомненно узнаёт её, даже останавливается, поводя плечами, отгоняя сомнения и прошлые обиды; зовёт её по имени, тихо, но с каждым разом громче и громче, настолько громко, что его голос прорезается сквозь ватную тишину, одеялом укутавшую грязный городок, она наконец замирает и останавливается, но поворачиваться к нему боится, видна лёгкая дрожь, будто колышется деревце на ветру. Он приветствует её, но она ничего ему не отвечает, продолжая оставаться в нелепом положении. Теперь к боли примешивается липкий страх. Она не может сдвинуться с места, раскрыть рта, распахнуть взгляда — сделать что-нибудь, чтобы дать ему понять, что она рада слышать его голос, признаться в этом себе (наконец-то признаться!) поприветствовать его улыбкой. Но у неё ничего не выходит. Она будто дрожит от холода, оставаясь мыслями вместе с ним и одновременно очень далеко, где-то в будущей жизни, придуманной и так умело нарисованной, по-Набоковски, её воображением. Он же принимает это довлеющее молчание за презрение, сбивчиво извиняется, пробует даже отшутиться, но это выходит настолько карикатурно, что он тут же замолкает и спешит скорее убраться. С чего он вообще взял, что имеет какое-то бы ни было право обращаться к ней, как к доброму другу, после всего того, что когда-то было? Дурак, дурак, дурак. Вся дорога домой была выстлана этим зацикленным и нелепым дурак. Скорее забыть, вычеркнуть, отодвинуть, выбросить из памяти. Напрасная, напрасная работа, дурак!

Она смотрит на его спешно удаляющуюся фигуру дикими от ужаса глазами. Вот теперь точно предел. Если не зарыдать в голос, то можно сойти с ума. Но она сдерживается, прикусывая что есть силы розовый шарф, оставляя на нём отпечатки своих зубов, как бы в подтверждении всего, что только что произошло, что это не выдумано, что это есть реальность. Впереди одна неопределённость. А что, если это был не он? Может же быть такое? Ну да, не он. Ей показалось. Это успокаивает. А всё, что ей сейчас нужно, так это просто успокоиться. Но едва подумав об этом, она вновь срывается на вой. На таком любимом ею шарфе появляются новые отметины. Глаза заволакивает привычная пелена слёз, сквозь которую акварелью смеются звёзды. И просьба, как горячечная молитва, поскорее забыть всё это.

И бегут люди от счастья, подобно тому, как бегут от шальной пули — не оглядываясь.

***

То, что с ней связано — прошлое, которое не вернуть. А значит и жить им нельзя. Но я упрямый от рождения. Я уже почти научился. И никакое это ни прошлое. То, что заставляет каждый раз чаще биться твоё сердце не поддаётся веяниям времени. Можно врать самому себе довольно долго, но однажды это опротивет настольок, что хоть в петлю лезь. Я перестал врать. Ничего хорошо из этого не вышло, но это куда лучше, чем самообман. По крайней мере дышишь ровнее, без этой нервной дрожи. А это само по себе уже не мало.

Мой день расписан почти поминутно. Работа, дом, личное время. Каждый день я гуляю пешком хотя бы по часу. Это помогает не думать о многом. И отчего-то ловишь себя на мысли, что никогда при этом не бываешь один. Она здесь, рядом, неподалёку, такой же мечтательный взгляд как и при нашей первой встречи, эти лазурные глаза, шёлк кожи, цветочно-пряный аромат волос. И её смех. Вот она убегает, а я растерянно провожая её взглядом, даже и не пытаясь догнать, удержать за руку, остановить. Это рассеянность в моём взгляде отпугивает невольных прохожих, которые торопятся отойти от меня подальше, принимая за пьяного или за кого похуже.

До полуночи я читаю. Опять же — чтобы не думать. Говорят, что книги — отличное средство против стресса. Но для меня книги прежде всего отличный способ отдохнуть от себя самого. Я не пытаюсь вжиться в роль персонажей, не переживаю по поводу их судеб, не ищу для себя что-то такое, что станет именно мне понятным. Для меня чтение — это таблетка от головной боли. Принял, и вот уже становится легче переносить боль несправедливости, потерь и всего того, что принижает и давит.

Встаю я рано. Умываюсь холодной водой, отжимаюсь сотку и спешу завтракать. А потом постылая работа. Добираюсь я до неё пешком, несмотря на приличное расстояние от дома, опять же, чтобы не думать и вновь чувствовать это незримое ощущение присутствия другого человека рядом.

Выходные проходят гораздо скучнее. Я часами могу сидеть на кухне, забывая о том, что рядом, в чашке, стоит кофе, который уже давно остыл. Я включаю любимую когда-то музыку с тем, чтобы начать разбирать слова, вдумываться в их смысл, но забываю об этом, поддаваясь каким-то своим грёзам, запускаю их по новой и так до бесконечности. Мне нравиться слушать как барабанит дождь по стеклу, как шумит ветер, заглушая собственный голос. Иногда я беседую сам с собою. Я представляю кого-то (под кем-то я каждый раз имею ввиду именно её, но никогда в этом не признаюсь!) рядом, кому интересно как прошёл мой день, что мне сегодня снилось, какую книгу я сейчас читаю — и именно с ним я делюсь всем наболевшим. Но даже будучи высказанной боль не уменьшается. Просто смиряешься и привыкаешь к ней. Она будто врастает в тебя и становится неотъемлемой частью естества, так, что без этой боли отказываешься верить собственным ощущениям, принимая их за наваждения. Как лёгок человек на обман.

Так как по ночам я сплю мало, то в выходные я компенсирую недосып дневным сном, после которого я весь день хожу, словно зомби — ни капли не отдохнувший, с одурелой от снов головой. Тогда я прибегаю к ещё одному спасительному средству — вечерней прогулке.

Когда я вдыхаю ночной воздух, то чувствую, что хмелею. А ещё это странное возбуждение, похожее на ребяческий восторг от купленой родителями давно желанной игрушки. Чувствуешь себя куда более свободным, чем при свете дня, расправляешь затёкшие крылья, стряхиваешь оковы предрассудков, от которых сводит уже не только тело, но саму душу. А двигаясь по ночному потоку, мимо слепых и гудящих от напряжения фонарей, спешишь невольно, боясь не успеть навстречу чему-то или кому-то. Всегда одно — разочарование несостоявшейся встречи. И слишком длинная дорога обратно, в ворох из мешанины всего давно отслоившегося, но не переставающего подавать отчёвливые сигналы жизни. Вот как будто зазвенела посуда на кухне, вот звук включённой воды, вперемежку со сквозняком лёгкий, едва уловимый аромат духов, стук в дверь, за которой никого. Наваждение и только. Даже приятное, без которого совсем край.

Я очень часто отключаю на весь день телефон. Мне и так особо никто не звонит, но тем самым я как будто ещё надёжнее прячусь от внешнего, готового каждую секунду ворваться в мою жизнь и смять её, подобно тряпичной кукле. Этого я допустить просто не могу, а потому продолжаю усиливать оборону, посредством всё дольшего отключения от реального мира, посредством виртуального диспетчера. Странно, очень странно всё это. Я один ловлю себя на мысли, что нахожусь в дурдоме, когда люди всё чаще общаются не друг с другом, а посредством телефонов и прочих гаджетов, хотя бы потому, что это удобнее. Но удобнее, не значит необходимее. Это давно превратилось в привычку, в блажь, в оправдание вложенных средств, но никак не в обходимость. По мне, так достаточно пары звонков в месяцев. Но вместо этой пары сыпятся тонны текста, ненужных, тревиальных слов и уже ставшие немного механическими эмоции, которые теряют в искренности в силу заеженности и стёртости. Да, это прогресс, с этим должно считаться. Но только кроме пустоты от этого соблаговоления сказать общения ничего не остаётся. Чтобы это всё значило?

Капающие, промасленные звёзды. Ночь мешает сны с явью так, что перестаёшь понимать что есть что. А в сущности всё равно. Лишь бы чувствовать, осознавать, цепляться и карабкаться выше, до самых бескрайних гор, где спрятана от всех любопытных глаз полянка, пропитанная солнечным светом. Мне кажется, нет, я почти уверен в этом, как в самом себе, что встречу тебя там. Непременно встречу, и тогда уже найду что сказать, а не промолчать как тогда, отпустив и смирившись с утратой.

Капающие, промасленные звёзды. Ночь мешает сны с явью так, что перестаёшь понимать что есть что. А в сущности всё равно.

Всё мы, подобно слепым, идём на свет. И не так важно от чего или кого он исходит: от тусклой ли звезды, робко разгоняющей ночной мрак, от чуть покосившегося от снега фонаря, в приюте которого мрачные мысли не так сильно гложут сердце или же от человека, который вдруг ушёл, но оставил по себе яркое солнце, света которого, кажется, хватит, чтобы осветить самые тёмные уголки души.

***

Мне нравилось смотреть как она танцует. Этому занятию она отдавалась беззаветно, словно в самом танце была заключена жизнь и если вдруг остановиться, то вместе с этим остановиться и сердце, которое не сможет после этой феерии чувств, эмоций и смыслов найти мало-мальский повод биться. Именно в танце, когда мы робко кружились под популярный хит, я понял, что окончательно потерял голову.

Для меня она всегда была ребёнком, даже несмотря на едва ли заметную разницу в возрасте. Я был всего-то на пару лет старше. Её хотелось оберегать, защищать, радовать, смешить, крепко прижимать к себе и не отпускать, заслонив тем самым от всякой боли. Я не просто обрёл человека, но нашёл в ней смысл самой жизни, не только своей, но и всякой другой, как триумф чего-то вечного, незыблемого, о чём и не скажешь простыми словами, а только разве почувствуешь, прикоснувшись к этому сердцем. Это походило на восторг, от которого, право, хочется задохнуться. Она же, как квистинстенция всего того торжества, мне казалось чем-то неземным, воздушным, каким-то сладким миражом, который вот-вот исчезнет, стоит только невольно моргнуть или отвести на миг взгялд. Но это всё было напрасным страхом. Она не исчезала, да и я не хотел смотреть никуда, кроме как на неё, силясь очтего-то запечатлеть в памяти эти её бездонные глаза, которые так часто теперь вижу во сне. А бывает даже встречаю среди прохожих, но приглядевшись понимаю, что обознался.

Не думал никогда, что так сильно влюблюсь. Вся эта романтика давно перестала меня трогать, после того, как я несколько раз больно обжёгся. Отношения перестали меня ни то что радовать, но даже раздражать. И вдруг в моей жизни появилась она, как будто что-то щёлкнуло и всё стало иначе. Я впервые за несколько лет стал искренне улыбаться. Что-то невоообразимое происходило со мной рядом с ней, не иначе.

Но как это часто бывает, счастье было недолгим. К счастью вообще нельзя привыкнуть. Только начинаешь привыкать, как оно тут же упорхает от тебя, подобно бабочке. А тебе только и остаётся, что гнаться за ней с сачком, пусть эта погоня и займёт целую жизнь.

Не вошедшее в основную канву произведения

Свобода современного человека, а если называть всё своими именами, раба, определяется всего лишь длиною цепи, более короткой или, напротив, более длинной, на которую его сажает ни кто либо, а лишь собственное невежество.

***

Реальность, буквально напичканная прямыми линиями и испещренная острыми углами не оставляет на мне ни единого живого места. Я боюсь, что эта реальность однажды проникнет и в мои сны. Тогда мне точно конец.

***

Окружающий нас мир — это плоскость, заключённая в мыльный пузырь. Что самое забавное, так это то, что мыльный пузырь уже давно лопнул. Но мы, словно потерянные, продолжаем ощупывать пространство в поисках этого незримого ориентира, не находя ничего, кроме отголосков из прошлого — из далёкого и безвозвратно ушедшего детства.

***

Когда смотришь на себя как бы со стороны — видишь куда больше и дальше. Когда не смотришь на себя вовсе — видишь всё.

***

Можно быть действительно умным, а можно всего лишь изображать из себя умного. Последнее — мой предел.

***

Искать в этой жизни счастья, как некоего непреходящего ориентира, значит всего лишь тянуться с протянутой рукой к слепой судьбе. Это вопиющая глупость. И в этом нет ни капли человеческого достоинства.

***

Шаг вперёд, шаг назад, в любом направлении — всего лишь топтание на месте. Движение в полёте. Как бы ты быстро не бегал, ты не угонишься за птицей, взмывающей вверх.

***

Смех — отличная ширма, чтобы за ней прятать пришедший в негодность реквизит.

***

Воспитание не позволяет мне не считаться с этим миром. Образование, напротив, — презирать его до глубины души.

***

Бумажные деньги, в сущности, годятся только на то, чтобы делать из них самолётики, а не умножать на себя самое и без того уже помноженную во сто крат человеческую глупость.

***

Мой внутренний мир — битое стекло. Странно, что мне нравится гулять по нему именно босиком.

***

Глухой идёт на голос, слепой — на отсвет уличного фонаря. Человечество, даже будучи разделённым только на этих двоих, и то бы здесь не смогло договориться. Между двумя краями пропасти выбирают пропасть.

***

Писатель должен знать о человеке, о его душе, о его самых потаённых и смелых надеждах больше, чем кто бы то ни было. Люди для него, что полное звёзд небо для астронома. Талант писателя не только в том, чтобы заставить себе поверить, но сделать так, чтобы его слова, мысли, его история нашли одинаковый отклик в самом трепетном и, напротив, в самом чёрством сердце. К каждому он должен находить равноценный по эффективности подход, использую для этого самые сложные свои инструменты — искренность и сопричастность.

***

Ночь всегда голодна до живого человека. И ночью же, как правило, мы наиболее беспомощны. Но эта беспомощность так желанна порой. Как, к примеру, правда о себе. Как всякое ощущение непознанного в себе. Прерванный ночной разговор и вовсе как оборванная красная нить всей жизни — каждый раз досадуешь не на то, что его прервали, а больше на то, что его начал, на самого себя. Но каждый раз к досаде примешивается чувство похожее на то, будто смыл с себя налипшую грязь, начавшую покрываться коростой. А ведь ещё совсем немного, и всё грозило бы выльется в крик — беззвучный, одними только губами, но полный неизъяснимого выражения крик, такой понятный каждому, кто отчаялся разобраться в этой жизни хоть в чём-нибудь. И прежде всего в себе самом.

***

Дождь шёл аккурат всю ночь. Робкий поначалу, он всё сильнее распаялся, и до самого рассвета, мутного, цвета прокисшего молока, выбивал чечётку. После, через открытую форточку, я жадно вдыхал петрикор, словно больной, которого застал приступ астмы. А затем, скорее неосознанно, залпом выпил целую чашку горького холодного кофе, успевшего покрыться неприятной на вид плёночкой. Новая страница жизни из черновика плавно перетекает в чистовик, пока я ополаскиваю чашку в мыльной воде. Затем небрежно вытираю руки грязным полотенцем и снова подхожу к окну. Сквозь свинцовое небо пробивается солнце. Но когда я добираюсь наконец до уютного, чуть продавленного диванчика и беру с тумбочки томик Булгакова, то слышу как дождь разражается с новой силой. Когда идёт дождь, то чувствуешь себя не таким одиноким. Будто тебя навестил хороший друг, который с тобой просто так, без всяких на то причин, но в тот самый момент, когда тебе это особенно нужно.

***

И мужчине позволительны слабости, главная из которых — его дочь.

***

Тебя подхватит новый день, ещё прикрытую нежностью сна, вскружит голову, накинет на плечи забвение, чтобы после, уставшую от постылой работы, сбросить его без каких-либо церемоний. А потом захочется услышать мой голос. Точнее, мне хочется так думать. Я же буду не лучше тебя. После стольких первых шагов мне не захочется сделать ещё один шаг к тебе навстречу — пожалуй, самый необходимый. И что самое страшное — никто в этом не виноват. У каждого своя правда, и каждый из нас будет упиваться ею, словно она одна оправдание любой сделанной нами глупости. Знаешь, не может быть никаких оправданий. Они уже не нужны, не к месту, не к времени. Через скольких других мы забудем друг друга? В чьих объятиях обретём наконец душевный покой? Станем ли по-настоящему счастливыми? Я думаю, у тебя всё получится. Я же буду день за днём прогонять наши отношения в голове, чтобы понять, где оступился. Сделаю определённые выводы, чтобы в новых отношениях уже быть умнее, гибче, идти по возможности на компромисс. Буду прощать другой то, что не смог простить тебе, и в первую очередь тогдашнему себе. Так люди учатся, да?! Так понимают природу взаимоотношений? Хочется кричать, но время позднее. Голос был сорван накануне, когда простыми словами мы уже не могли достучаться друг до друга. Хочется услышать тебя, увидеть, обнять. Но мне это уже представляется невозможным. Завтра мне станет легче. Я хочу так думать. Ещё можно всё исправить и повернуть вспять. Твой номер уже удалён из телефона, но не из памяти. Один звонок, одно слово — и всё будет как прежде. Мы снова будем счастливы, всё снова обретёт смысл, краски, фактуру. Но что-то удерживает меня от этого шага — будто это не что иное, как шаг в пропасть. Я медлю, а тем временем часы проносятся мимо меня, оборачиваются птицами, встречающими холодный и хмурый рассвет. Тебя подхватит новый день, ещё прикрытую нежностью сна, вскружит голову, накинет на плечи забвение, чтобы после, уставшую от постылой работы, сбросить его без каких-либо церемоний. А потом захочется услышать мой голос. Точнее, мне хочется так думать. Меня же новый день оглушит, словно обухом по голове. И в этом будет столько сострадания, столько мудрости, которая была у нас, когда мы были вместе, но которой мы лишились, став супротив, променяв её на дешёвый цинизм и больную гордыню. А как же иначе? Разве может быть у людей иначе?

***

Отношения — это та же война. Тут малой кровью не обойдёшься.

***

Время… Мы думали, что у нас его много. Что каждый день будет не отличим от другого. Что радость — это нечто не истощимое. Мы заблуждались. Но именно благодаря своим заблужением мы ощутили в полной мере, что такое счастье. Теперь осталось лишь разочарование. Да и воспоминания иногда нахлынут под вечер. Неплохая цена за счастье.

***

И захочется вдруг тишины, среди всей этой суеты мира. Но ничто не будет способно дать её тебе, даже если мир вдруг замрёт на месте, попросту остановится. Такая тишина только испугает. Она не уютна. А ту тишину, что так упорно ищет человеческое сердце на протяжении всей своей жизни, способен дать только другой человек, тогда как две тишины как бы входят в униссон и резонируют в нечто прекрасное, едва уловимое. Это и есть подлиная тишина. Она как бы рождается из этого созвучия. Всё остальное на её фоне — лишь приглушённый шум, помехи, треск. Она накрывает наподобие тёплого пледа. За её пределами больше уже нет ничего важного. Это ощущение ни с чем не спутаешь.

***

Писать, чтобы не думать и не думать, чтобы писать. Одно мешает другому, задерживает, вытесняет. Холодный рассудок здесь невозможен.

***

Ты не права, думая что снег — это только холод. Я, например, люблю греть руки, растирая их снегом. Тепло такое, будто от костра. В жизни вообще мало однозначных вещей. Учись ни сколько видеть, но чувствовать. Это куда важнее.

***

У тишины два регулятора громкости: первая — абсолютная, вторая, при котором чётко можно различить биение влюблённого сердца.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Не вошедшее в основную канву произведения