Чужой друг [Кристоф Хайн] (fb2) читать онлайн

Чужой друг

КРИСТОФ ХАЙН И ЕГО ПОВЕСТЬ «ЧУЖОЙ ДРУГ»

Кристоф Хайн родился незадолго до конца второй мировой войны — в 1944 году. Подобно многим своим литературным сверстникам, он рано начал трудовую деятельность — был рабочим-монтажником и продавцом в книжном магазине; в семнадцать лет стал ассистентом режиссера в берлинском театре «Фольксбюне», потом прервал работу в театре, изучал философию и логику в университетах Берлина и Лейпцига. Получив высшее образование, он вернулся в коллектив «Фольксбюне». Там и была поставлена его первая пьеса.

В 1982 году Академия искусств ГДР присудила Кристофу Хайну премию имени Генриха Манна. Обычно эта награда дается признанным, зрелым мастерам. Известный драматург Петер Хакс, произнесший, согласно традиции, речь в честь нового лауреата, сказал: «Одаренность этого человека с самого начала не вызывала сомнений. Он принадлежит к тем немногим, кому язык не причиняет забот. Кристоф Хайн — властелин слова. Проблемой для него было содержание, а это, во всяком случае, проблема более легкая». Содержание — легкая проблема; точно ли это сказано? Но Петер Хакс объяснил, что он имел в виду. «Кто неустанно шлифует свое мастерство, кто всерьез занимается науками, кто готов жить скудно до тридцати пяти или сорока лет, не стремясь к ранней известности, отвергая все соблазны моды и успеха, достигаемого часто приспособленчеством, — у того сам собой складывается поэтический характер, собственное отношение к миру как целому»^[1].

Перед нами писатель именно такой судьбы и такого склада. Произведения Хайна не раз вызывали споры и продолжают их вызывать. Но даже и тем, кто его критикует, ясно, что это мастер не просто талантливый, но прежде всего интенсивно мыслящий, обладающий собственным взглядом на вещи.

Уверенное владение словом сказывается не только в живом и динамичном диалоге его пьес, не только в лаконичном и четком языке его прозы, но и в искусстве стилизации. Ему удалось воссоздать разговорную речь начала прошлого столетия в повести «Письма из России егеря Иоганна Зайферта», в которой путешествие великого географа Александра фон Гумбольдта описано через простодушное восприятие его слуги. Хайну удалось передать детскую речь в веселой, даже дурашливой повести для самых маленьких «Дикая лошадь за кафельной печью», близкой по духу известной книге А. Милна о Винни-Пухе. По сюжетам, времени и месту действия произведения Хайна очень разнообразны: среди них и рассказ о последних днях Жана Расина «Приглашение на утренний королевский прием», и пьесы о Кромвеле и Лассале, и поставленная недавно в Берлине пьеса «Правдивая история А-Кью» — вольная сценическая вариация по мотивам рассказа китайского классика XX века Лу Синя, и книги о жизни ГДР — роман «Конец Хорна» (1985) и повесть «Чужой друг». Из беглого перечисления того, что создано Хайном за сравнительно короткий срок, вроде бы следует, что его творчество не только многожанрово, но и отличается тематической пестротой. Однако пестрота эта лишь кажущаяся.

Все или почти все произведения Хайна отмечены глубокой нравственной тревогой. Писатель напряженно размышляет над тем, каковы пути и возможности обретения внутренней свободы и чувства собственного достоинства человека и что препятствует этому. В своих поисках Хайн, разумеется, не одинок. Выбор острой морально-психологической проблематики — характерная черта литератур социалистического мира в наши дни; об этом говорили и многие советские критики, обсуждавшие современное состояние социалистических литератур накануне XXVII съезда КПСС (материалы этой беседы опубликованы в журнале «Иностранная литература», 1986, № 2—3). Для писателей ГДР эта проблематика встает в особых ракурсах — именно потому, что их страна сделала за несколько десятилетий громадный исторический скачок. Прозаики, драматурги, поэты ГДР исследовали в разных аспектах и крах фашизма, и его последствия, крутые сдвиги в расстановке классовых, политических сил, пути радикального перевоспитания множества людей, чья юность была опоганена и искорежена участием в преступной войне. Широкое хождение в литературе и публицистике ГДР приобрело бехеровское слово-лозунг «Anders-werden» — преобразование, перемена. Кристоф Хайн, конечно же, осознал то, что сделано его предшественниками, и не сомневается в значительности происшедших в стране перемен. Однако он убежден в том, что их не следует абсолютизировать: недопустимо останавливаться на достигнутом. Главное для Хайна — становление новой социалистической личности. Известно, что социализм создает для этого необходимые предпосылки, однако немало здесь зависит и от самого человека. Хайн сознательно переносит проблему в «личностную» плоскость. Для него важно понять человека изнутри, понять, что тормозит его в движении вперед, что мешает полному раскрытию всех заложенных в нем возможностей.

Порою Хайн всматривается в лица деятелей минувших веков — именно для того, чтобы глубже понять человека нынешнего. И тут он тоже считает важным сохранять ясность взгляда, не обольщаться блеском прославленных имен. Пожалуй, единственный безоговорочно положительный герой у Хайна — Александр фон Гумбольдт, непоколебимый в своих гуманистических убеждениях, упрямо делающий свое дело ученого, невзирая на все происки и пошлую суетню высокопоставленных невежд, прусских или российских. В других случаях писатель рисует своих персонажей по преимуществу в негативных ракурсах. При всем почтении к заслугам Расина как драматурга Хайн нелицеприятно демонстрирует его конформизм, привязанность к придворным обычаям абсолютистской Франции. Без прикрас предстает у него и Оливер Кромвель — революционер, превратившийся в деспота, и Фердинанд Лассаль — краснобай и честолюбец, претендовавший на роль рабочего лидера. На исторических примерах писатель демонстрирует, какими непростыми, подчас непредвидимо запутанными дорогами идут отдельные личности — и целые народы — в своем стремлении к социальному прогрессу.

Своеобразие творческой манеры Хайна ярко сказалось уже в первой его пьесе, поставленной в 1974 году, — «Шлётель, или Ну и что же?». Она была задумана как современная трагикомедия. В ней идет речь о предметах остроактуальных по сей день, и не только для ГДР: о борьбе с бюрократизмом, рутиной, ленью. В роли борца выступает молодой социолог, которого за неуживчивость характера «сослали» из столичного научного института на завод в Шведт. Шлётель и там возмущается бесхозяйственностью, неразберихой, пустой тратой рабочего времени, — он требует, чтобы производство подчинялось «диктатуре разума», пытается усовершенствовать систему оплаты труда. Не найдя поддержки в коллективе, привыкшем работать с прохладцей, по старинке, Шлётель идет на крайние меры: пишет жалобы, обвиняет руководство завода в злостном саботаже и, дойдя до отчаяния, кончает с собой в то самое время, когда предложенная им реформа оплаты труда утверждается вышестоящими организациями.

Хайн-драматург во многом следует заветам Брехта. Ему не столь важно растрогать или взволновать зрителей (или читателей), гораздо важнее заставить их задуматься. Сам он не испытывает и не внушает зрителям сострадания к своему странному герою, хотя тот и оказался по существу прав, но наталкивает на размышления о том, в чем же были просчеты Шлётеля, в чем причины его гибели, по сути дела бессмысленной и неоправданной.

Комически-гротескный вариант подобного же сюжета был дан Хайном несколько позже, в рассказе «Новый Кольхаас (которому больше повезло)». Заголовок намекает на известную новеллу Генриха фон Клейста «Михаэль Кольхаас», где герой, человек из народа, вступает в отчаянное и благородное единоборство с могущественным феодалом, защищая свое достояние и достоинство. «Новый Кольхаас», бухгалтер мебельной фабрики Герберт К., получил премию и обнаружил, что ему недоплатили сорок марок. Из-за этой не столь крупной суммы он вступил в длительную тяжбу с администрацией фабрики, долго ходил по инстанциям, пока не добился своего. За время этого затяжного конфликта Герберт К. сам не заметил, как озлобился, утратил контакт с окружающими, сделался чуть ли не маньяком — и стал противен собственной жене, которой надоело его мелочное упрямство. Семья К. распалась. Назойливый жалобщик потерял неизмеримо больше, чем приобрел. Обо всем этом писатель повествует со спокойной иронией, не морализируя, но снова приглашая читателей к размышлениям.

Кристоф Хайн очень редко и ненадолго обращается в своих произведениях к годам фашистского господства — о них уже многое сказано и в литературе антифашистской эмиграции, и в литературе ГДР, и в лучших книгах писателей ФРГ. Однако Хайну до боли ясно, какие глубокие и трагические следы оставили эти двенадцать черных лет в жизни немцев. Именно здесь исток тех горестей и неурядиц, какие довелось перенести разнообразным персонажам цикла рассказов «Из альбома городских пейзажей Берлина». Соотнося настоящее с не столь давним прошлым, Хайн повествует о судьбах рядовых берлинцев, «маленьких людей», — одни погибли, другие, пройдя после войны через различные испытания и кризисы, нашли себя в условиях нового строя. Эти перемены в судьбах людей рисуются как процесс многотрудный, далеко не безболезненный. В одной из критических статей о творчестве Хайна эти маленькие рассказы сравниваются с миниатюрами Анны Зегерс из ее цикла «Мир», написанного в начале 50-х годов. Сходство тут, скорее всего, в лаконизме стиля, в том, что люди и события даны как бы пунктиром, без детализации. Но Кристофа Хайна больше занимают судьбы не вполне обычные, подчас редкостные, и те конфликты, иногда явные, иногда подспудные, которыми была насыщена жизнь демократической Германии первых послевоенных лет. В этом смысле его маленькие рассказы, взятые вместе, сопоставимы не столько с циклом Зегерс «Мир», сколько с ее романами о первых годах существования ГДР — «Решение», «Доверие».

Первый роман Кристофа Хайна — «Конец Хорна» — заслуживает специального анализа. Однако стоит отметить здесь, что и в этом крупном произведении писатель, развивая мотивы некоторых своих рассказов, соотносит нашу современность с минувшими временами. Притом минувшие времена, о которых стоит помнить, в которых надо продолжать разбираться, — это, по мысли Хайна, не только предвоенные или военные годы, но и конец сороковых, и пятидесятые. Именно в сложной, бурной атмосфере тех лет могло произойти событие, вокруг которого строится действие романа, — самоубийство честного ученого, археолога Хорна, несправедливо раскритикованного догматиками и затравленного провинциальными карьеристами.

«Конец Хорна» построен как роман-расследование: персонажи, жители маленького курортного городка, поочередно вспоминают, что было десятилетия назад, и постепенно перед читателем раскрываются обстоятельства, приведшие к гибели Хорна. Наиболее надежный свидетель здесь — Томас, который школьником был искренне привязан к Хорну, часто ходил к ученому в краеведческий музей, пытался ему помогать. Каждая глава открывается внутренним диалогом, который Томас, теперь уже взрослый, ведет с умершим Хорном. Томас слышит властный голос того, кого давно уже нет: «Вспомни, вспомни!» Эти слова — поясняет издательская аннотация — «относятся не только к действующим лицам книги, это вместе с тем и призыв к читателю — задуматься над собственным временем, собственной жизнью, над тем, что было и что есть, ибо прошлым объясняется настоящее, а настоящим определяется будущее».

Критическая, аналитическая направленность, свойственная произведениям Хайна разных лет, его склонность к сопоставлению и взаимодействию событий в настоящем с воспоминаниями о прошлом — все это очень отчетливо проявилось в его повести «Чужой друг» (1982), получившей в последние годы широкую известность в ГДР и за ее рубежами.

Если в романе «Конец Хорна» действие полицентрично — у каждого из основных персонажей своя сюжетная линия, своя судьба, — то повесть «Чужой друг» написана как бы на едином дыхании, отличается высокой степенью сюжетной и композиционной концентрации. Перед нами психологический портрет героини, сорокалетней женщины-врача, хроника ее жизни за один год, порой с заходами в прошлое.

Название повести сразу же сигнализирует: здесь встает острая проблема. Если «чужой», то какой же это друг? Что-то здесь неладно. И именно так — неладно, нерадостно — сложились отношения героини повести, Клаудии, с ее «другом» Генри после их внезапного и, в сущности, случайного сближения. Они продолжают жить раздельно, в однокомнатных квартирах большого берлинского дома. Клаудия разошлась с мужем после двукратного аборта, разочарована в семейной жизни и не хочет новой семьи. Генри женат, его жена с детьми живет в Дрездене, у нее тоже есть «друг», но ради детей они не хотят разводиться. Клаудия и Генри время от времени встречаются, проводят вместе несколько часов, иногда и свободные дни. Их объединяет некий минимум симпатии, взаимное физическое тяготение — не более того. Оба они крайне дорожат своей свободой, ничем не хотят связывать себя. Однако свобода от обязанностей оборачивается отсутствием счастья — того счастья, которое дается глубиной чувства, его прочностью, умением делить горе и радости с любимым человеком. Казалось бы, Клаудия — идеально эмансипированная женщина: она устроила свою личную жизнь так, как ей хотелось. Однако в ее женской судьбе наглядно обнаруживаются издержки упрощенно понятой эмансипации, то разрушающее действие, которое одинокая «холостяцкая» жизнь оказывает на человеческую личность.

Клаудия не любит и ближайших родных. Отца и мать она навещает лишь изредка, главным образом из чувства долга; к единственной сестре равнодушна. Она не дружит ни с кем из коллег по работе и вообще ни с кем не дружит. У нее нет интереса ни к политической жизни — в газетах она читает главным образом объявления, — ни к литературе, ни к искусству, ни к медицине как науке. Выключив из своей жизни такие важные источники радости, как впечатления от искусства, книг, научные занятия, участие в общественных делах, Клаудия привыкает к обедненному, по сути дела, бездуховному существованию. Ее единственное развлечение — фотолюбительство. Но на ее фотографиях нет ни одного человеческого лица. Она предпочитает снимать городские пейзажи, какие-нибудь заброшенные дома, развалины фабрик, уголки старых улиц…

Одна из важнейших перемен, которые победа над фашизмом принесла жителям демократической Германии, — формирование новой интеллигенции. Пали старые кастовые перегородки, прочно отделявшие рабочего или крестьянина от инженера или ученого. Мы помним то чувство радости, с которым герои романа Германа Канта «Актовый зал» — вчерашние слесари или батраки — получали дипломы о высшем образовании. Клаудия выросла в рабочей семье. Ее родителям в годы гитлеризма, или даже ранее, в годы Веймарской республики, и не снилось, что у них вырастет дочь — «фрау доктор», врач столичной поликлиники. Но люди быстро привыкают к хорошему, порой они даже не задумываются над тем, что благоприятные социальные условия требуют от них соответствия: требовательности к себе и своему труду, полноценного участия в насыщенном окружающем бытии. Клаудия лет на пятнадцать моложе, чем герои «Актового зала», — рост интеллигенции, поднявшейся из народных низов, давно уже воспринимается в ГДР как нечто само собой разумеющееся. Клаудия, интеллигент в первом поколении, живет жизнью гораздо более содержательной, более осмысленной, чем могли жить ее мать или тетки. Однако профессия врача, столь гуманная, столь нужная людям и уважаемая в народе, вовсе не радует ее. Клаудия добросовестно прописывает пилюли и микстуры, назначает массаж или внутривенные вливания, но ни один из пациентов не интересует ее как человек. И уже в силу ее полного равнодушия к людям работа в поликлинике превращается в скучную рутину, ничего не дает ни сердцу, ни уму.

Напрашивается любопытное сопоставление. Клаудия в некотором роде антипод Шлётеля, героя ранней пьесы К. Хайна. Шлётель во все вмешивался, остро реагировал на отрицательные явления, проявлял бурную и не всегда уместную активность. Клаудия спокойно проходит мимо отрицательных явлений, принимает их как данность. И как ни странно, между обоими героями Хайна при более внимательном взгляде обнаруживается сходство: и Шлётель, и Клаудия мало способны к контакту с людьми, оба они живут в некоей внутренней отъединенности от своего окружения.

В ходе споров о повести «Чужой друг» в критике ГДР поднимался вопрос: видит автор в своей героине исключение из общего правила или нечто обычное? Понятно, что весь комплекс проблем и настроений, которые отягощают жизнь Клаудии, чувство неустроенности, изолированности, усталое безразличие к людям представлены в повести крупным планом, заостренно. Понятно вместе с тем, что героиня, от лица которой ведется рассказ, замечает в окружающих людях в первую очередь те же черты ущербности, какие свойственны ей самой. Но, так или иначе, подобные настроения, подобные черты присущи, к сожалению, не одной Клаудии, они в разных формах проявляются у различных людей, населяющих неширокое пространство повести, — от соседок Клаудии по дому до тех подвыпивших юнцов, по вине которых оборвалась жизнь Генри. Если бы Клаудия была фигурой из кунсткамеры, о ней не стоило бы писать повесть.

Современные граждане ГДР свободны от многих забот, от которых страдают миллионы их западных соседей. Никому из них не угрожает безработица или бездомность, им открыты пути к образованию, — все это так. Но именно на этой ступени социального развития ГДР вырисовываются контуры тех опасностей, которые порождаются порою отставанием духовного, нравственного прогресса личности от материального. Судьба Клаудии (как, видимо, и судьба архитектора Генри, о котором мы знаем меньше) наглядно свидетельствует, что человек может занимать прочное положение в обществе, пользоваться всеми благами цивилизации, жить в комфортабельной квартире, иметь престижную и хорошо оплачиваемую профессию, быть вполне свободным в своих личных привязанностях (или отсутствии таковых) — и все-таки страдать от некоего смутно осознаваемого неблагополучия. Физическое здоровье, физическая сытость не спасают от душевного голода, а порой даже напротив — делают этот голод более явным. Культура чувств, способность к общению, богатая духовная и нравственная жизнь — все это витамины, необходимые для счастья. Их остро недостает и Клаудии, и Генри, и некоторым другим персонажам повести.

Откуда у Клаудии ее бездушие, ее унылое безразличие ко всему и в то же время беспредметная тоска, которая ее гложет? Писатель не случайно заставляет свою героиню вспоминать годы детства и юности. Эти годы приходятся на тот послевоенный период, когда в восточной части Германии, а затем в ГДР шла острая ломка — и в общественных отношениях, и в общественном сознании. Подобная ломка никогда не происходит гладко, без трудностей, — тем более не могла она проходить безболезненно в стране, пережившей позор и ужас гитлеровской диктатуры, тяготы войны, послевоенную разруху. К благотворным процессам преодоления фашизма примазывались деятели разного склада — порой весьма неумелые; об этом К. Хайн подробно говорит в романе «Конец Хорна», но отчасти и в «Чужом друге».

Школьница Клаудия несколько раз переживает своего рода душевный шок. Ей приходится, по настоянию родителей и учителей, порвать связь с ближайшей, преданно любимой подругой Катариной, девочкой из религиозной семьи, вокруг которой во время неуклюже проводимой «атеистической кампании» искусственно создается атмосфера травли. Еще более тяжелый удар для Клаудии — разочарование в близком родственнике, веселом и добродушном «дяде Герхарде», который, как выясняется, в годы фашизма поддался нажиму гестапо, выдал нескольких бывших социал-демократов, и теперь приговорен к тюремному заключению как соучастник нацистских преступлений. Смутное ранящее воспоминание остается у девочки после событий 17 июня 1953 года, когда силы, враждебные социализму, попытались спровоцировать беспорядки в разных городах ГДР (эти события отражены в романе Анны Зегерс «Доверие», в рассказе Стефана Хермлина «Комендантша»). В маленьком городе, где растет Клаудия, никаких особых беспорядков не происходит, но вокруг происшествий 17 июня создается своего рода зона молчания, девочке внушают, что об этом нельзя говорить, нельзя спрашивать… Другая зона молчания — вокруг всего, что связано с любовью, замужеством, сексом: Клаудия слышит от матери лишь устрашающие предостережения, которые надолго порождают у подрастающей девушки болезненную мнительность и недоверие ко всем мужчинам. Мрачное воспоминание остается у нее и от школьных уроков гимнастики, во время которых учитель награждает неловких или физически некрепких учениц оскорбительными кличками.

Словом, у Клаудии нет оснований сожалеть о том, что пора детства безвозвратно прошла. Но по мере того, как разматывается клубок ее воспоминаний, для нас становится очевидным, что в основе ее характера не черствость, не холодность, а скорее повышенная ранимость. Травмы, перенесенные в детстве, обостряют эту ранимость. И становясь взрослой, Клаудия сама облекает себя в панцирь равнодушия. В размышлениях она сравнивает себя с персонажем из «Нибелунгов», который выкупался в крови дракона, чтобы стать неуязвимым. Но оказывается, и кровь дракона не помогает. В глубине души у Клаудии остается участок, чувствительный к боли. Кристоф Хайн очень искусно, подтекстом, передает эту невысказанную боль, которая иногда обостряется, вызывает приступы трудно переносимой тоски. И в такие минуты Клаудии вспоминается Катарина — единственный человек, к которому Клаудия была глубоко, безоглядно привязана.

Сколь бы ни была Клаудия привержена к сложившимся у нее представлениям о женской эмансипации, о полной личной свободе — ей иногда мучительно не хватает именно несвободы, возможности кого-то любить, о ком-то заботиться, ради кого-то приносить жертвы. Ей втайне хочется иметь не просто приходящего «друга», или, как говорят на Западе, «партнера», а настоящую семью, мужа, детей. Она подумывает о том, не удочерить ли девочку-сироту или, может быть, хотя бы завести собаку, как «замену замены». Ей остро необходимо, чтобы рядом было хоть одно живое существо, действительно дорогое, действительно близкое. После смерти Генри в ее жизни появился другой мужчина, но, видимо, и он тоже чужой.

Именно на последних страницах повести, там, где обнаруживается самое затаенное в жизни Клаудии, ее приступы душевной боли, ее неутоленные желания, раскрывается глубина авторского замысла. Кристоф Хайн имел в виду доказать нечто гораздо более значительное, типическое, нежели единичный социально-патологический казус. Клаудия — как мы постепенно убеждались на протяжении всей ее исповеди — не моральный урод, не редкостный феномен. Те черты нравственной деформации, которые мы в ней находим, свойственны, как уже было сказано выше, не ей одной. И черты эти — не врожденные, а приобретенные, то есть доступные осознанию.

В ней есть то, что предохраняет ее от полного очерствения и дегуманизации: ее способность к самоанализу, до известной степени, и к самокритике. Именно это и делает ее достойной внимания автора — и читателя.

Даже в финале, когда Клаудия словно пытается успокоить себя перечислением всего, чего она достигла в жизни, — сюда входит и хорошая квартира, и перспектива получить должность старшего врача, и знакомый мясник, который всегда «рад услужить», и другие приметы житейского преуспеяния, — мы чувствуем подтекст неуверенности. Он подчеркивается последним словом, которое напечатано с красной строки: «Конец». Слово это поставлено автором нарочито полемически. А может, все-таки не конец? Да, если бы Клаудия окончательно, навсегда впала в непробиваемое самодовольство, это означало бы действительный конец, духовную смерть. И даже, можно сказать, гражданскую смерть: социалистическому обществу явно не нужны потребители, упершиеся носом в кормушку, — и в том случае, если у них в кармане имеется диплом о высшем образовании. Однако читатель вправе предполагать, что до конца еще далеко и что дальнейшая судьба сорокалетней женщины может пойти непредвиденными путями. До тех пор пока она сохраняет драгоценную способность к душевной боли, для нее не исключена и потенциальная возможность выхода из тупика, возможность обретения себя.

В ходе обсуждения повести «Чужой друг» в печати ГДР не раз ставился вопрос: как выражена здесь позиция автора? Для мало-мальски проницательного читателя ясно, что писатель ни в коей мере не имел в виду дать полную картину жизни своей республики и не ставил перед собой задачу противопоставить Клаудии, Генри и другим персонажам повести ярко положительные фигуры, могущие стать примером для подражания. Он сам говорил в интервью, что не стремился предписывать своим читателям какие-либо рецепты — как им строить свою жизнь, как им вести себя. Важнее для него другое: пробудить, стимулировать в читателях способность самостоятельного критического осмысления вопросов, которые поставлены в повести, и даже больше — способность осмысления себя, своего места в жизни и обществе.

Именно в обществе, где созрели предпосылки для развития духовно полноценной, активной, всесторонне развитой личности, возрастает нравственная требовательность, обращенная к человеку, — об этом говорили литературоведы и критики ГДР в ходе дискуссии о современном состоянии литературы республики. В этой связи не раз шла речь и о повести Кристофа Хайна «Чужой друг». Указывалось, что она рассчитана на серьезное, вдумчивое чтение. Критическое отношение автора к персонажам, как и внутренний драматизм судьбы Клаудии, не декларируется «в лоб», но выражено самим ходом действия достаточно ясно. Известный литературовед Клаус Ярмац сопоставил в этом смысле повесть Хайна с повестями Юрия Трифонова. И у того, и у другого критика действующих лиц осуществляется без применения сатирических средств, но она — налицо. Глубинным исследованием современников писатель сознательно приглашает читателей заглянуть в самих себя, «проверить собственную позицию в свете великих „идеалов“»^[2]. В богатую палитру художественной прозы ГДР Кристоф Хайн внес новые краски — и принял участие в плодотворных поисках, направленных на повышение идейного, нравственного потенциала современной социалистической литературы.

Т. Мотылева

ЧУЖОЙ ДРУГ

Вначале появляется незнакомый ландшафт.

Вдали — зелень кипарисов, узкая полоска на фоне хрустально-ясной пустоты. Ближе мост, повисший над пропастью, над ущельем, на дне которого течет ручей. При подходе — движение напоминает проезд кинокамеры — видно, что мост разрушен, остались развалины. Две стальные балки протянулись над зияющим провалом. Перед ними в нерешительности стоит человек. Кажется, это я сама. Рядом спутник. Я оглядываюсь. Лицо спутника неотчетливо, но это мой знакомый, мой друг. Он показывает рукой — нам нужно на противоположную сторону. Назад пути нет. Надо перебраться через пропасть. На дне ее — обломки скал, заросли дрока и едва угадываемый ручей. Мы ступаем на мост. Меня знобит. Первые три-четыре шага я цепляюсь за перила. Потом они кончаются. Мост нелепым обрубком торчит над пропастью. Мой спутник встает поперек балки и протягивает руку. Он продвигает на несколько сантиметров одну ногу, затем другую. Я снимаю туфли, беру его руку, левая нога ощупывает балку. Его рука влажна от пота. Отпусти меня, мысленно прошу я. Каждый сам по себе. Но у него мертвая хватка, он не выпускает моей руки. Я не отрываю глаз от дальней полоски зелени, чтобы не смотреть вниз. Стоит посмотреть — упаду. Мы делаем первые шаги по балке, которая кажется бесконечной. Идем медленно. Вдруг я замечаю какое-то движение, какой-то промельк среди зелени. Неясные из-за дрожащего марева силуэты неожиданно становятся четкими и резкими на фоне ослепительного сияния. Из кипарисовой рощи один за другим показываются пятеро бегунов. На них белые шорты и майки с зигзагообразной эмблемой. Я хочу показать их моему спутнику. Я говорю ему, кричу, но не слышу себя. Не слышу собственного голоса. Бегуны приближаются к мосту. К нашему мосту. Их бег элегантен, ровен, точно работа машины. Они молоды, сильны, у них открытые бодрые лица. Дышат они глубоко, но не тяжело. Бегуны удивительно похожи друг на друга — наверное, это братья. Пятеро близнецов бегут к разрушенному мосту. Я кричу, чтобы они остановились. Тишина. Мой крик беззвучен. Лица бегунов до ужаса отчетливы. Не то что расплывчатый облик моего спутника. Мне явственно видна каждая черта их мужественных лиц. Бегуны уже у моста. Не замедляя темпа, они бегут по второй балке навстречу нам, мимо, на другую сторону. Я вижу широкий шаг, ровные махи рук, раскрытые рты, хватающие воздух, но звуков не слышно. Немая сцена. Спутник крепко держит меня. Его ногти впиваются в мою руку. Мы окаменели. Вторая балка еще дрожит, но уже успокаивается. Можно идти дальше. Или лучше назад? Но назад нельзя: нам нужно на ту сторону. Только теперь стало еще страшнее. Затем видение исчезает. Вместо него — туман, тьма, ничто. Вдруг включается звук. Ровный шаг бегунов, словно четкий ход часов. Поскрипывание балки, тихий свист. Под конец он звучит протяжно, высоко. Без картинок. Асинхронно.

Потом, гораздо позднее, я пытаюсь восстановить увиденное. Реконструировать. В надежде разглядеть, понять. Однако мне по-прежнему не ясно, что это было. Сон? Или смутное воспоминание? Видение остается неуловимым и, в общем-то, непонятным. Однако среди того безымянного и необъяснимого, что есть во мне, оно продолжает существовать и даже успокаивает. В конце концов желание найти разгадку проходит. Меркнет. Поверх наслаивается реальность более конкретная, переводные картинки будней — пестрые, крикливые, быстро стирающиеся из памяти. И потому целительные. Помнится только тот страх и чувство беспомощности. Непостижимые и неизгладимые.

1

Даже в день похорон я поначалу не знала, пойду ли на кладбище. Неизвестно, какое настроение будет к вечеру. На всякий случай достала из шкафа демисезонное пальто с кроличьей шалькой. Оно было темно-синим, почти черным. Надевать его летом, конечно, нелепо, но и ходить целый день в темном костюме не хотелось. А появляться на кладбище в светлом платье, если я впрямь туда пойду, тоже неудобно. Пальто служило как бы компромиссом. Перекинув пальто через руку, я закрыла ключом дверь.

На лестничной клетке пришлось ждать. Между дверей обоих лифтов стоял офицер из квартиры фрау Руппрехт. Он не отрывал пальца от кнопки. Через руку у него тоже висел плащ, точнее, дождевик, который носят военные. А может, он был полицейским. В форме я не разбираюсь. Из-под дождевика выглядывал «дипломат». Когда я подошла, офицер молча кивнул и вновь нажал на кнопку, нервно постукивая в стену носком сапога.

Из глубины шахты послышался шорох, стальной трос многообещающе дрогнул. Наконец за дверным окошком показался свет. Офицер открыл дверь и вошел в кабину, где уже кто-то был. Прижав к себе свернутое пальто, я втиснулась следом. Неподвижные чужие лица. Безмолвный спуск вниз. Дважды лифт останавливался, хотя никто не входил и не выходил. Я молча смотрела на соседей почти в упор, и те разглядывали меня также молчаливо и пристально. Невольный контакт, в котором участвуют все органы чувств, особенно неприятен для обоняния.

Внизу я заглянула в почтовый ящик. Там лежали только газеты, письма доставляются позднее. На доске объявлений все еще висел листочек с траурной рамкой. Стандартный бланк, куда от руки вписаны фамилия, место и время похорон. Кто-то прикрепил его кнопкой. Наверное, домоуправ. Видимо, извещение доставлено по почте. Когда-нибудь такое извещение придет о каждом жильце, о каждом, кто здесь умрет. Это одна из разновидностей общения домоуправа с жильцами — вроде починенного крана или двери, которую он открывает отверткой и плечом, если она случайно захлопнулась.

Не думаю, чтобы кого-нибудь это извещение особенно тронуло. В нашем доме умирают слишком часто. Да и живет тут слишком много стариков. В подъезде каждый месяц висят бланки с траурной рамкой по три-четыре дня, пока не снимут. Вряд ли у Генри были здесь знакомые, кроме меня. Он бы сказал мне об этом.

Я положила пальто в машину и поехала в поликлинику.

Под дверью моего кабинета лежала записка. Главврач просил сходить с ним после обеда к бургомистру. Шеф попросился на прием, так как жилищная комиссия недодала клинике двух квартир. До сих пор жилья нам не урезали. Квартиры нужны для медсестер из провинции. Они едут в Берлин лишь на том условии, что получат жилплощадь. Не знаю, зачем я понадобилась шефу. Вероятно, он считает, что я все еще отвечаю за социально-бытовой сектор. Но я сдала дела в прошлом году. А может, ему просто хотелось появиться у бургомистра с эскортом. У нас все знали, что он это любит. Шеф просил сразу же позвонить.

В четверть девятого прибежала моя медсестра Карла. Она, как всегда, начала объяснять, что опоздала из-за детей. Она опаздывает каждый день и всегда ссылается на детей. Вероятно, надеется разжалобить меня. Карла принадлежит к женщинам, избравшим для себя роль заботливой матери. Эдакое волоокое, теплое счастье — мы, дескать, знаем, в чем смысл жизни, этого у нас не отнимешь. Смысл жизни в детях, которые живут ради своих детей, а те опять-таки живут ради детей. Порочный круг. Не является ли продолжение человеческого рода следствием из неверных посылок? Не подсунут ли этот силлогизм самим дьяволом? Ошибка будет стоить дорого. Зато у жизни есть смысл. Во всяком случае, для Карлы. Она уверена, что знает, почему я развелась: муж бросил меня потому, что я не нарожала ему симпатичных карапузов, или у меня недостаточно пышный бюст, или же, наконец, потому, что я не крашусь.

Открыв шкаф, Карла увидела пальто и поинтересовалась, не иду ли я на похороны. Я пожалела, что не оставила пальто в машине. Теперь-то уж точно пойду на кладбище. Бестактность Карлы рассеяла сомнения. От злости внутри у меня все сжалось. Начались обычные разговоры: родственник? Ах, даже друг! Кошмар, совсем еще молодой, ужас-ужас! Как я вас понимаю. Вы очень бледны.

Я сделала вид, будто читаю истории болезней. Карла начала переодеваться. В комнате медсестры стоит картотека и шкаф с историями болезней, поэтому платяной шкаф оказался у меня. Медсестрам приходится переодеваться и приводить себя в порядок в моем кабинете. Карла делает это очень обстоятельно. Она может подолгу разгуливать в бюстгальтере, возиться с пилкой для ногтей или мазаться кремом. Однажды Карла сказала, что она потлива. Одно это слово вызывает у меня отвращение. Пока Карла переодевалась, я позвонила шефу и отпросилась на похороны. Он даже не пытался выразить соболезнование. Я почувствовала некоторое облегчение и добавила, что мои прежние профсоюзные обязанности теперь выполняет новая сотрудница из офтальмологического отделения. (Она у нас работает недавно и не сумела на перевыборном собрании найти убедительную отговорку.) Она моложе и симпатичнее меня, сказала я. Шеф сделал вид, будто расстроен, и отпустил комплимент о моем неиссякаемом шарме. Потом повесил трубку. Карла вышла. Я услышала, как она открыла дверь в коридор и вызвала пациента.

Незадолго до обеда пришел господин Дойе. Ему семьдесят два года, он из гугенотов. Жена у Дойе парализована, однако, по его словам, он регулярно спит с ней. Старик вообще любит поговорить, за тем и приходит сюда каждую неделю. Он вполне здоров. Минут пять длится болтовня о том, каким мужчиной он был прежде и остается теперь. Потом я выпроваживаю его из кабинета, он идет к Карле или продолжает болтать в коридоре. На прошлой неделе Дойе принес тюбик губной помады и попросил посмотреть его при нем. Я выкрутила стержень, который оказался неприличной игрушкой. Старик находил такие шутки забавными. Мы, дескать, знаем с ним толк в этих вещах. Мерзкий тип, но что-то в нем есть. Порой я слушаю его болтовню. А иногда мне становится тошно, и я сразу же гоню его вон.

Дойе завел речь о похоронах. Видно, Карла проговорилась. Старику не терпелось узнать, насколько близки были мы с Генри. Наконец Дойе вернулся к Карле. Она часто жалуется, только вряд ли его приставания ей действительно противны. С такими женщинами, как Карла, мужчина может позволить себе любую вольность просто потому, что он мужчина. Во всяком случае, читать нотаций Дойе я не собираюсь. Карла взрослая женщина и должна уметь постоять за себя. Стоит ли обижать из-за нее жалкого старика, коротающего у нас час-другой до начала телепередач.

Во время обеда шеф пригласил за свой стол новую сотрудницу из офтальмологии. Он подмигнул мне и незаметно кивнул на нее. Я села на обычное место и принялась за овощной суп. Коллеги уже знали о похоронах и из вежливости задавали вопросы. Но на самом деле никого это не интересовало, поэтому вскоре разговор пошел о другом. У рентгенолога недавно угнали машину. Он купил ее за двойную цену, а проездил всего несколько месяцев. В полиции ему сказали, что машину не найти, и послали в госстрах. Однако страховка не возместит даже номинальной стоимости машины. Последнее время рентгенолог не может говорить ни о чем другом, и большинство коллег — тоже. Поймай они угонщика — убили бы на месте. У клятвы Гиппократа есть свои границы. Впрочем, как и у всего остального.

После обеда я пила кофе с Анной. Она старше меня на три года. Анна была стоматологом, но несколько лет назад ей пришлось сменить профессию из-за воспаления суставов рук. После переподготовки она работает анестезиологом. У Анны четверо детей и муж, с которым, по ее словам, у них все в порядке, если не считать того, что иногда он берет ее силой. Ему это нужно, утверждает она. Развода Анна не хочет — из-за детей, да и одной остаться страшно. Поэтому терпит. Стоит ей выпить, как она начинает плакать и ругать мужа. Но от него не уходит. Я отношусь к ней сдержанно. Непросто дружить с женщиной, которая смирилась с унижением. Муж Анны, тоже врач, старше ее на четырнадцать лет. Она ждет, что все у него пройдет само собой. Надеется на старческую немощь. Что ж, бывают надежды еще более странные.

В кафе Анна держится чопорно. Фрау доктор пьет свой кофе. Немножко кокетничает с хозяином. Впрочем, если бы он положил Анне руку на плечо, ее бы передернуло. Она показывает новый костюм, черный с лиловым воротником, купленный вчера. Анна говорит, что костюм жутко дорогой, но муж выложил деньги без звука. Цена примирения. Бедная Анна. Может, одолжить костюм? Для похорон он подходит больше, чем пальто. Впрочем, даже таким образом не хочется касаться ее проблем. Пусть разбирается сама.

Анна рассказала о литературном вечере в церкви на прошлой неделе. Автору задавали довольно щекотливые вопросы, но он дипломатично и остроумно уклонялся от ответов. Я старалась не пялиться на ее тарелку. Анна ела уже третье пирожное. Но если сказать ей хоть слово, она до слез расстроится. Я и помалкивала. Пускай ест — фигура ей позволяет.

Мы заказали еще по рюмке коньяку. Потом я попрощалась и пошла к себе за пальто. Карла как раз говорила по телефону с кем-то из пациентов и делала мне отчаянные знаки, чтобы я подождала. Но я жестом показала, что тороплюсь, и закрыла дверь.

В обеденное время машин на улицах мало. Ехать можно быстро. Заглянув по пути в цветочный магазин, я купила девять белых гвоздик. Чем ближе к кладбищу, тем тягостнее было на душе. Мне пришло в голову, что за целый день я ни разу не вспомнила о Генри. Я и теперь буквально заставляла себя думать о нем, но ничего не получалось. Еще не поздно было вернуться, съездить домой за фотоаппаратом, поснимать где-нибудь. Остаток дня был свободен, а «провожать в последний путь» Генри и сам не любил. Навещать больных или ходить на похороны казалось ему едва ли не вмешательством в чужие дела. Да и пустой тратой времени. Культ покойников — пережиток. Заигрывание с вечностью, в которой мы все еще не разуверились. Злорадный триумф: кто кого несет в могилу? Ведь существуют похоронные бюро, которые справляются со своими обязанностями вполне профессионально. Это ли не оптимальное решение проблемы? Разве личное присутствие так уж необходимо? И зачем? Чтобы продемонстрировать близость к покойному? Откуда это желание быть свидетелем при закапывании в землю или сожжении? Почему это считается долгом? Ведь мертвый уже не тот человек, который был любим. Я надеялась, что похороны будут в Дрездене. Дрезден далеко, и я бы с легким сердцем туда не поехала.

Мотор застучал. Переключив двигатель на холостой ход, я дважды нажала на газ. Не забыть бы потом заправиться.

Машину я оставила на соседней улице, хотя на стоянке перед кладбищем мест было достаточно. Некоторое время я сидела в нерешительности, ни о чем не думая, затем взяла цветы и накинула пальто на плечи.

Перед часовней у входа на кладбище стояли две группы людей. Вероятно, похоронное бюро выбилось из графика, и образовалась очередь. Мне пришло в голову, что я не знаю никого из близких Генри. К какой группе подойти? При моей неприязни к похоронам было бы совсем нелепо участвовать в панихиде по совершенно чужому человеку. Но кого спросить? И как? Простите, вы кого хороните?

Я надеялась увидеть коллегу Генри: все-таки знакомый и хоть какое-то оправдание моего появления. Но его не было видно. В замешательстве я остановилась, поэтому все сразу же повернулись в мою сторону. Томительное ожидание, неловкость, приглушенные разговоры о покойном, о превратностях судьбы и капризах погоды. Круг тем ограничен, новый человек прерывает разговоры, и каждый с облегчением начинает его разглядывать.

Я достала из сумки сигареты, но тотчас положила их обратно. Курить здесь не принято.

Меня продолжали разглядывать. Нас томили, вероятно, одни и те же вопросы: «К кому? На чью панихиду? Нужно ли поздороваться? С кем?» Я зашла в цветочный магазин сразу за воротами кладбища. Звякнул дверной колокольчик. В круглом павильоне с кафельным полом было сыро, всюду зелень, белые ленты. Стеклярусная занавеска отгораживала подсобные помещения. Через витрину было видно стоявших подле часовни. Вошла продавщица, сухопарая женщина в черном, сглубокими складками у рта. Отпечаток работы, каждодневной близости к смерти.

— Что вам угодно? — Она взглянула на мои гвоздики.

— Вы не могли бы сказать, чья сейчас будет панихида?

— Спросите служителя.

Голос у продавщицы был усталым. Ее догадка подтвердилась, я ничего не куплю.

— Где найти служителя?

— Где-то там.

Женщина показала на кладбище. Вернувшись в подсобку, она поглядывала оттуда сквозь стеклярус, пока я не вышла из магазина.

Рассматривая цветы в витрине, я решала, как быть дальше. Может, я попала не на то кладбище и Генри хоронят совсем в другом месте? В отражении витрины я увидела, что дверь часовни открылась. Я обернулась. Из часовни вышел человечек с кривой шеей. Он что-то сказал, однако слов я не расслышала. Одна из групп зашевелилась и снова остановилась в нескольких шагах от часовни. Я подошла к ним, но не успела открыть рот, как человечек сам спросил меня, не жду ли я панихиду по Генри Зоммеру. Я кивнула. Он сказал, что церемония начнется через несколько минут.

Теперь я примкнула к группе человек в двадцать, взгляды которых сделались еще пристальнее. Одернув пальто, я принялась глядеть попеременно то на свои цветы, то на туфли.

Двери часовни распахнулись, и нам пришлось посторониться. Четверо мужчин пронесли гроб, за ним шли трое молодых людей, все не старше двадцати, с длинными неопрятными волосами. Я проводила их глазами. Один из парней перехватил мой взгляд. Подняв голову, он коротко посмотрел мне прямо в глаза и ухмыльнулся. Я отвернулась. Двери закрылись, чтобы тут же открыться снова. Сложный церемониал похорон. Человечек с кривой шеей жестом пригласил в часовню. Я вошла последней. Перед алтарем стоял гроб. Принесенные венки и цветы человечек разложил на помосте. Делал он это умело, соблюдая определенный порядок: венки разместил по центру, ленты с надписями аккуратно разгладил. Мои гвоздики где-то затерялись.

На передней скамье сидела женщина с двумя детьми. Заметив ее взгляд, я попятилась к задним рядам. В репродукторе раздался легкий щелчок, послышался шорох пластинки, шелестящие приливы и отливы, дрожание воздуха. Потом орган заиграл фугу. Слишком громко. Приземистый человек, видимо служитель, приглушил звук. Он сидел на стуле у проигрывателя. Рядом с алтарем открылась дверца, и появился священник. Он подошел к небольшому пюпитру, положил на него книгу и замер. Вид у него был такой, будто он про себя читает молитву. Через некоторое время священник поднял голову и взглянул на служителя. Затем сдержанно откашлялся. Служитель тоже посмотрел на священника, сделал музыку еще тише, а потом осторожно снял звукосниматель с пластинки. Раздался щелчок, и музыка умолкла. Священник начал свою речь. Он говорил о Генри. На минуту мне пришла в голову идиотская мысль, будто священник зачитывает личное дело Генри, собираясь взять его к себе на работу. Слова священника были благозвучны и изысканны, а голос — красив. Он обратился к вдове, молодой женщине с двумя детьми в первом ряду. Интересно, заметила ли она, какой мягкий у священника голос? Удивительно приятный, уверенный и полный достоинства. Священник честолюбив, не иначе. Любопытно, священники изменяют женам? Я полистала книгу псалмов, лежавшую передо мной. Предписанные песнопения, предписанные жесты. На каждый случай приличествующий ритуал. Вот в чем преимущество традиций. Не надо думать, как одеться. «Когда уходить отсюда придется в последний путь, то я тебя не забуду и ты меня не забудь». Смерть как возвращение к своим? Я не знала, что Генри был верующим. Пожалуй, он и сам этого не знал. Коррективы вносятся посмертно. Попади мое мертвое тело какой-нибудь индийской секте, его обратят в прах на индийский манер. Служитель вновь опустил звукосниматель на пластинку. Жаль, я бы еще послушала священника. «Речист», — приговаривала бабушка, когда ей нравился какой-нибудь мужчина. Священник из речистых. Бабушке он понравился бы.

Жена Генри опустила голову. Время от времени она что-то шептала детям — вероятно, делала замечания. Мне была видна только ее спина.

Музыка закончилась. Выключив проигрыватель, служитель поспешил к дверце, откуда вышел священник, открыл ее и махнул рукой. Появились четверо мужчин в засаленных цилиндрах — те самые, что вынесли первый гроб из часовни. Они встали двумя парами. Служитель быстро убрал венки и цветы. Пока священник, держа требник в левой руке, подошел к вдове, протянул ей правую руку и что-то шепнул, мужчины ловко подняли гроб на плечи. Они сделали несколько шагов, но служитель остановил их. Он, видимо, был чем-то вроде Maître de plaisir этой траурной церемонии. Священник вместе с вдовой и детьми встал за гробом. Теперь поднялись и другие, разобрали венки и цветы, пристроились сзади. Образовалась траурная процессия. Я сидела в последнем ряду, поэтому все уже собрались у выхода, пока я нашла свои гвоздики, — на черном сукне они выглядели совсем засохшими. Служитель распахнул двери и дал знак носильщикам.

Путь до могилы казался бесконечным. Носильщики шли по все новым и новым дорожкам между могил. Мне было жарко, но пальто снимать не хотелось. Показалась открытая могила. Гроб поставили на жерди, положенные над ямой. Носильщики развернули длинные лямки, протащили их под гробом и взяли лямки на плечо. Один из носильщиков убрал жерди, гроб опустили вниз. Я встала так, чтобы видеть жену Генри. Она все время что-то говорила детям. Священник подвел ее к железной чаше с землей, взял горсть земли и бросил на гроб. То же сделала жена, за ней дети. Они остались перед могилой. Бросив свою горсть земли, каждый из присутствовавших подходил к ним, пожимал руки или обнимал.

Земля падала на гроб удивительно тихо. Я ожидала громкого стука, а слышался скорее шорох. «Стук земли о крышку гроба». Где-то я читала такое. Я не знала, обо что вытереть грязную руку. Похлопать ладонями вроде неприлично. Я потерла пальцы, но толку от этого было мало. Подавая руку жене Генри, я почувствовала на ладони землю. Мы взглянули друг на друга. Глаза ее были неподвижны, взгляд полон тоски и ненависти, будто она хотела навсегда запомнить мое лицо. Некрасивая, ожесточившаяся женщина, она до сих пор искала виновного в том, что жизнь так просто разрушила все ее надежды. Сейчас ударит, подумала я, влепит пощечину прямо у могилы мужа. Эта мысль рассмешила меня. Быстро отняв руку, я подошла к детям. Потом мне подал руку священник. Я надеялась, что своим мягким голосом он произнесет какую-нибудь стандартную фразу. Но он просто пожал руку и улыбнулся привычной соболезнующей улыбкой. Жаль. В нескольких шагах от могилы люди собрались вновь. Они ждали окончания церемонии. Я быстро прошла мимо, надеясь, что сама найду обратную дорогу. Спиной я чувствовала взгляд жены. За первым же поворотом я сняла пальто, повесила его на руку и обернулась, но увидела сзади одни могилы и неподвижные пыльные деревья.

Потом я долго ездила по городу безо всякой цели. Зашла в кафе неподалеку от дома, выпила коньяку и попыталась вспомнить Генри. Сакральный акт. Мне казалось, это нужно ради него. За мой столик подсели двое мужчин. Оба навеселе. У одного на правой щеке багровел лишай. Мужчины взяли водки себе и мне. Я отказалась. Мне хотелось вспомнить Генри, мертвого Генри, похороны, мягкий волнующий голос священника. Но у меня ничего не получалось.

2

Мы были знакомы с Генри год. Он жил на моем этаже в высотном доме, где я живу и сейчас. В доме только однокомнатные квартиры. Их называют теперь «апартаментами». Ребенком, точнее, подростком я представляла себе под этим словом нечто иное. «Апартаменты» часто упоминались в романах, которые я тогда читала. Это были залы с роскошными гардинами и золотыми канделябрами, с дамой в вечернем платье и господином во фраке или смокинге. Умопомрачительная обстановка. Наши «апартаменты» совсем другие. Здесь живут одиночки: холостяки, незамужние женщины вроде меня или старики. Летом тянет мусоропроводом, иногда туалетом. Всюду играет радио. Даже утром в воскресенье. И вообще весь дом полон звуков. Они проникают сквозь стены, по трубам. Несмолкающий, невнятный гул. К нему привыкаешь, перестаешь замечать. Тихо становится только поздней ночью. Тогда в доме потрескивают лишь трубы парового отопления.

Когда Генри сюда въехал — не знаю. Жильцы у нас меняются часто. Молодые женятся или выходят замуж, старики умирают. Наш дом — временное жилье. Промежуточная стоянка. Знакомств тут заводить не стоит, впрочем, я их вообще не люблю. В знакомствах соседей есть что-то навязчивое. Почти ежедневные встречи, неизбежные разговоры, натужная любезность — все это становится в тягость. А после развода особенно хочется пожить без повседневных монотонных обязательств. Надоело изо дня в день общаться с совершенно чужими людьми, претендующими на близость только потому, что мы примелькались друг другу. Назойливость, от которой нет спасенья. Мне предпочтительней молчаливая деликатность собственной мебели. Столы и стулья не так навязчивы. В них есть сдержанное достоинство. Впрочем, и это скучно.

Это было в апреле или мае. Я ждала лифт. В нашем доме вечно приходится ждать лифт. Может, старики нажимают не те кнопки? Пожалуй, для двадцатиодноэтажного дома со столькими жильцами двух лифтов просто не хватает.

В конце коридора показалась моя соседка, фрау Руппрехт, старая женщина с трясущейся головой. Она шла мне навстречу, но вдруг остановилась, взялась руками за виски. Глаза ее глядели беспомощно из впалых глазниц. Я спросила, не могу ли чем-нибудь помочь. Фрау Руппрехт смотрела на меня и не узнавала. Ее руки терли виски, будто хотели прогнать панический страх, непонятный и безотчетный ужас. Наконец она успокоилась, улыбнулась и, поздоровавшись, вернулась по коридору в свою квартиру.

Потом подошла фрау Лубан, квартира которой находится около мусоропровода. Я все еще ждала лифт. Фрау Лубан сильно хромает, поэтому на улицу почти не выходит и целыми днями слоняется по нашему дому. У нее на каждом этаже есть знакомые, с которыми она пьет кофе.

Фрау Лубан остановилась, чтобы пожаловаться на домоуправа, который ничего не хочет делать. К тому же он грубиян — хамит, когда его о чем-нибудь просят. Потом она поинтересовалась, почему я ее не навещаю. Она знает, что я врач. Это известно всему этажу, и соседи почему-то считают, будто я должна их проведывать. Ко мне постоянно ходят за лекарствами.

Я сослалась на занятость, и фрау Лубан пожалела меня. Она называла меня «деткой», что звучало довольно странно. Фрау Лубан решила сообщить мне кое-что по секрету. Я уставилась на застекленную дверцу — хоть бы лифт пришел поскорее. Фрау Лубан сказала, что к ним в домовый комитет недавно приходили из полиции напомнить о бдительности. Обо всем подозрительном нужно сообщать: о странных визитерах, частых вечеринках — словом, обо всем необычном. Ее глаза за стеклами очков расширились. «Полиция зря говорить не будет», — заключила фрау Лубан и замолчала, ожидая моей реакции. Было слышно, как лифт поехал и снова остановился. Несколько раз нажав на кнопку, я подумала, не спуститься ли пешком.

Фрау Лубан подошла ко мне вплотную и спросила, не обратила ли я внимание на жильца из седьмой квартиры. Странный человек. Покачав головой, я ответила, что не шпионю за соседями. «Разве об этом речь?» — обиделась фрау Лубан. Она стояла так близко, что чувствовался запах пудры на ее щеках. Стыдливая бедность. Я представила себе, как через тридцать лет буду с напудренными щеками слоняться по коридорам, жадно вслушиваясь в звуки из чужих квартир, и считать победой каждое новое утро, до которого могла бы и не дожить.

Фрау Лубан дотронулась до моей руки и шепнула: «Глядите!»

Я обернулась. По коридору шел мужчина в фетровой шляпе. «Это он», — прошептала фрау Лубан и отвела глаза.

Мужчина отворил ногой стеклянную дверь и встал рядом с нами у лифта. Он внимательно посмотрел на меня. Я также молча уставилась на него. Лицо у него было неправильным, будто составленным из двух разных половин. Смешная шляпа. Пожалуй, дело было даже не в ней, а в том, как он носил ее.

Подъехал лифт, и мы вошли в кабину. Я встала у двери. Старая женщина втиснулась рядом, мне это было неприятно. Я просунула между нами сумку. Мужчина стоял за мной. Вдруг раздался короткий отрывистый визг, будто наступили на лапу собаке. Фрау Лубан вцепилась в мою руку. Я убрала руку и обернулась. Мужчина в фетровой шляпе стоял, прислонившись к задней стенке, и со скучающей миной глядел на световой указатель с номерами этажей. Мы улыбнулись друг другу. Когда лифт остановился, мужчина вежливо откланялся и придержал перед нами дверь.

Вечером Генри пришел ко мне. Я уже лежала в постели, когда раздался звонок. Я набросила халат и открыла дверь. Держа в руках дымящуюся кастрюлю, Генри попросил ему помочь. Уже поздно, и мне пора спать, ответила я. Он пожаловался, что еще ничего не ел, а его стряпня (он показал кастрюлю) совершенно несъедобна. Генри решительно прошел в комнату. Он уселся в кресло и принялся разглядывать фотографии на стенах. Стоя в дверях, я повторила, что устала и хочу спать. «Я вас долго не задержу. Поем — и сразу уйду», — сказал Генри. Пришлось отправиться на кухню. Генри остался в кресле и продолжал говорить со мной из комнаты. Я накормила его. Генри просил, чтобы я посидела с ним. Но мне действительно хотелось спать. Он поинтересовался, сама ли я снимала и печатала фотографии. Мне было хорошо с ним. Даже усталость казалась просто легкой истомой. Я забралась в постель и слушала его с закрытыми глазами. Генри продолжал расспрашивать о фотографиях и о снятых пейзажах. Потом заговорил о комнате: все в доме обставляют квартиры одинаково. Комната маленькая, и сама планировка вынуждает ставить кровать сюда, а стол туда. Есть одно отличие, но и оно запрограммировано: если много книг, то нужен стеллаж. Его ставят у двери, тогда кровать передвигается к окну. Генри весело добавил, что при виде стеллажей на одних и тех же местах с теми же самыми книгами хочется пустить себе пулю в лоб. Я слышала его голос, и меня охватывала приятная дремота. Генри встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно и вернулся к столу, чтобы выпить. А я лежала в постели и следила за ним. Вдруг Генри заметил в углу золотые босоножки на высоком каблуке, которые привели его в неописуемый восторг. Он потребовал, чтобы я их немедленно надела.

Я сказала:

— Поели — и ступайте. Мне нужно выспаться.

Генри не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Держа в руках босоножки, он продолжал расхваливать их. Потом Генри опять сел в кресло, закурил и стал смотреть в окно. Он спросил, люблю ли я выходить на балкон — сам он балконов терпеть не может.

— Боитесь высоты? — полюбопытствовала я.

— Нет, — покачал он головой. — Тут другое.

Генри заговорил обо мне, о том, возможно или невозможно взаимопонимание. Он задавал вопросы, на которые у меня не было ответа. А Генри только улыбался и пригубливал красное вино. Я не могла понять, расспрашивает он всерьез или шутит. Может, это было просто игрой, чем-то вроде теста, проверки. Вид у него был спокойный и веселый.

— Почему вы спросили о балконе? — вспомнила я. — Какая тут связь?

— Боюсь улететь, — улыбнулся Генри. — Можно и прозаичнее: боюсь свалиться прежде, чем со мной произойдет что-нибудь стоящее. Зачем-то ведь я живу? В невероятной истории моего появления на свет должен быть какой-то смысл. Вот я и жду.

Он забавлял меня.

— Жизненный опыт свидетельствует, что конец у подобных историй прост и зауряден. У вашей он будет не лучше, чего бы вы себе ни напридумывали.

— Да-да, — вздохнул Генри, — жизненный опыт. Только жизнь порою преподносит нам золотые босоножки.

— И вам этого достаточно?

— По крайней мере на сегодняшний вечер, — сказал он примирительным тоном. Потом спросил: — Ты действительно очень устала?

Я покачала головой, не зная, что о нем подумать. Да и не хотелось ломать себе голову. Генри сидел в кресле и курил. Потом он затушил сигарету и лег ко мне. Я слишком удивилась, чтобы возразить.

Спал Генри беспокойно и рано проснулся. Я хотела приготовить ему завтрак, но он шепнул, чтобы я не вставала. Генри тихонько поцеловал меня и ушел. Я снова задремала, а когда проснулась, то долго лежала в постели, стараясь сообразить, который час. Потом я вспомнила, как фрау Лубан подсматривает через дверную щелку за тем, что происходит в коридоре.

Я встала, приняла душ, поставила воду для кофе. Съездила вниз за почтой. В ящике лежала только газета. Когда я вернулась, кухня была полна пара. Я приготовила кофе и позавтракала в комнате. За завтраком я разговаривала сама с собой. Раньше мне было неприятно ловить себя на подобных разговорах. Теперь они мне не мешают. Даже как-то легче: играет радио и слышен человеческий голос. Не важно, что это мой собственный голос.

Я вспомнила о Генри, встала, подошла к балконной двери, открыла ее, поглядела на улицу и вернулась на место продолжить завтрак. Рядом с чашкой лежала раскрытая газета. Я начала просматривать объявления.

В газете я читаю только объявления. Позволительное и даже поощряемое самообнажение. В рамках приличия. Рассказы о человеческих судьбах, ужатые до шифровок. «Пропала собака по кличке Трикси (не кусается)», «Продается спальный гарнитур (новый, с гарантией)». Люди предлагают себя в качестве спутников жизни и ищут таковых; безликая самореклама брачных объявлений («увлечения: книги, театр, туризм», «не лишен юмора», «общественник», «некурящий»). Боль, облеченная в казенные формулировки: «с глубокой скорбью», «трагическая кончина». Расхожие штампы в помощь тем, кто онемел от растерянности. Иногда подробности этих случаев узнаешь в поликлинике. Ведь покойный был чьим-то пациентом, кто-то делал ему операцию или выписывал свидетельство о его смерти.

А объявления о купле и продаже. Торговля антиквариатом, простаки и мошенники. Одни надеются приобрести готовое счастье, у других — нужда, беда. Энциклопедия большого города, социальный роман с традиционным набором жанровых примет. А еще — напоминание о постоянной смене поколений.

Внезапно я услышала женский голос, звавший кого-то. Балконная дверь была открыта. Фрау Руппрехт, закутанная в черную шаль, сыпала на соседнем балконе корм птицам, просунув руку между прутьями решетки. Голова у нее покачивалась из стороны в сторону. Фрау Руппрехт звала птиц, но птицы сюда не залетают. Крошки разметет ветер. Иногда фрау Руппрехт заходит ко мне попросить лекарства. Впрочем, она ненавязчива.

Я убрала и помыла посуду. Потом посидела и выкурила сигарету. Прибирать было больше нечего. В такой маленькой квартире дел бывает немного.

Через полчаса я пошла на работу.

3

В последующие три дня Генри не появлялся. С ночным дежурством я отработала тридцать два часа подряд. Дежурство оказалось спокойным. В неотложке, как обычно, несколько пьяных, приступ аппендицита, желудочные боли и гипертония. В стационаре — внутривенные уколы, два переливания крови, инсулин для диабетиков, одному больному дала кислород. Незадолго до полуночи другие дежурные врачи зашли ко мне на чашку кофе. Затем полиция доставила задержанных для анализа крови. Пришлось выписать два свидетельства для ареста. Позднее было еще несколько пациентов: беременная, которая жаловалась на какие-то дисфункции, мужчина с колитом, разволновавшийся старик привел сердечницу.

К шести утра поликлиника оживилась. У меня еще оставалось время спокойно позавтракать с дежурными врачами и ночными сестрами. Прием начинался в восемь утра.

Мне, пожалуй, даже нравятся приемные часы после ночного дежурства: возникает ощущение, будто тебя окружает мягкая завеса. Звуки едва доходят до слуха. Приглушенные, они стелются по полу. К пациентам я становлюсь доброжелательней, а они мне сочувствуют. Вероятно, Карла предупреждает их о том, что я дежурила ночью. Труднее во время месячных, когда ломит поясницу.

В пятницу я встретила Генри. Мы столкнулись в подъезде около почтовых ящиков. Я возвращалась из парикмахерской, и вид у меня был ужасный. Мне хотелось пройти мимо, чтобы поскорее расчесать волосы. Но Генри заметил меня, остановил и поцеловал руку. Он сказал, что ждал меня и рад видеть. Наверх поднялись вместе. У моей двери мы договорились пойти куда-нибудь поужинать.

Через два часа Генри зашел за мной. Мы поехали в его машине за город. Генри вел машину хорошо, но слишком быстро. Я сказала ему об этом, и он ответил, что если мне страшно, то можно ехать помедленнее. Дело не в страхе, возразила я. Впрочем, неприятности с полицией будут у него, а не у меня. Генри засмеялся и прибавил скорость. Пришлось держаться за ручку, это его забавляло.

Мы приехали в маленький ресторанчик. С хозяином, которого звали Рихард, Генри поздоровался за руку. Рихард проводил нас к столику за небольшой пальмой. Ему было за сорок. Приземистый, щеки толстые и дряблые, живот выпирает из брюк. Они с Генри давно знакомы. Рихард постоял у нашего столика, рассказал о своей жене, сообщил, что неподалеку произошло убийство и один из его официантов попал в свидетели. Потом он посоветовал, что заказать, и Генри со всем безоговорочно согласился. Когда хозяин ушел, Генри объяснил, что всегда полагается на Рихарда и поэтому не спросил меня о заказе, чтобы тот не обиделся.

Готовили здесь хорошо, и я сказала об этом Рихарду, когда он снова подошел к нам. Рихард пожаловался, что у него барахлит машина, и попросил Генри взглянуть на нее. Генри обещал заехать в ближайшие дни. Я поинтересовалась, не связана ли его профессия с машинами. Он отрицательно покачал головой. Оказалось, что Генри архитектор. По его словам, ему приходится строить никчемные типовые АЭС, которые различаются лишь тем, что их ставят то на левом, то на правом берегу реки. А машины — просто увлечение, хобби.

Мы выпили довольно много вина, отчего я, как обычно, стала очень разговорчивой. Пожалуй, я вела себя довольно агрессивно. Меня раздражала ироничная невозмутимость Генри, и я пыталась задеть его за живое. Хотелось разозлить его. Почему — уже не помню. Во всяком случае, сделать это не удалось. Генри только улыбался.

Когда подали кофе, Рихард опять подсел к нам. Он вновь заговорил об убийстве и своем официанте, потом о своей машине, в которой совсем не разбирался, а она была ему сейчас очень нужна. Генри чувствовал неловкость: он заметил, что разговор мне неинтересен.

К полуночи мы собрались уходить. Я попросила Генри, чтобы он оставил машину и взял такси. Он опять спросил, не боюсь ли я. Разозлившись, я ответила, что водить машину пьяным неоригинально и глупо. Но все-таки поехала с ним.

В машине я наблюдала за Генри. Он сдвинул шляпу на затылок и был очень собран. Руль он придерживал кончиками пальцев, часто переключал скорости. Его движения были плавными, почти нежными. Наверное, вести машину было для него большим удовольствием. Генри заметил, что я гляжу на него, и смущенно улыбнулся.

Похоже, машина означает для него очень многое, заметила я. Генри согласился.

Помолчав, он проговорил:

— За рулем я чувствую, что живу.

— Громкие слова.

— Да, — признался он.

— Только за рулем? — спросила я.

— Бывает и еще иногда, но не так сильно.

Я сказала, что этой страсти не разделяю, да и не очень понимаю. Никто от меня этого и не ждет, усмехнулся Генри. Речь идет лишь о нем самом и его причуде.

— Что-то вроде тайной услады? — уточнила я.

Генри кивнул. Сравнение показалось ему забавным.

Потом я спросила Генри, кем бы он хотел стать, если бы у него был выбор. Не задумываясь, он ответил:

— Гонщиком или каскадером. В эпизодах с погонями.

— Опасная профессия, — заметила я.

Он улыбнулся:

— Зато поживее других.

— А аварий не боишься? — спросила я.

— На это есть врачи, — ответил Генри и взглянул на меня.

— Да, — вздохнула я, — но бывают и смертельные исходы.

Он помолчал, опустив уголки губ. Потом проговорил:

— Умереть не страшно. Для меня страшнее не жить. Не жить по-настоящему.

От вина мне было немного нехорошо. Я откинулась назад и закрыла глаза.

— Сумасшедший, — пробормотала я и заснула.

Дома Генри поцеловал меня, а я сказала, что он мне совсем чужой. Генри спросил почему. Но я ничего объяснять не стала, да и не могла объяснить — сама толком не понимала. Что-то казалось в нем странным, я чувствовала это и знала, что его отчужденность никогда до конца не исчезнет. Но я была слишком пьяна, чтобы ломать себе голову над подобными загадками. Позднее я порой думала об этом, но мне не хотелось умствовать о том, что нравилось таким, как есть.

Благодаря этой легкой отчужденности между нами установились особые отношения, которые привлекали меня своей деликатностью. Не стоит вновь слишком уж раскрываться другому человеку и обрекать себя на зависимость. Мне нравилось ласкать чужое тело, но лезть в чужую душу я не желала.

Возможно, такая сдержанность была возрастной. Для меня это не имело значения. Наши отношения меня вполне устраивали, а остальное мне было безразлично.

Утром мы завтракали вместе. За столом Генри показывал фокусы с ножом, вилкой и вареным яйцом. У него было хорошее настроение. Я сообщила, что на выходные уеду в гости. Генри попросился в провожатые, но я сказала, что это невозможно. Он не спросил почему. Внезапно мне расхотелось уезжать, но я обещала матери навестить их на этой неделе. Предупредить, что не смогу приехать, я уже не успевала, но и с отъездом не торопилась.

Мы сели играть в шахматы, однако я нервничала и партию не доиграла, прервала. Я всегда нервничаю перед поездками к родителям. Уже накануне мне делается не по себе. Собственно, речь идет о визитах вежливости к людям, с которыми меня почти ничего не связывает. Меня раздражает то, что им дано право называть меня дочерью, гордиться моими успехами, давать наставления, а на прощание одаривать пирогом или банкой варенья. Они упорно настаивают на своих привилегиях и обижаются, если я приезжаю редко. Я для них стала чужой, только они не хотят себе в этом признаться. Даже мысли такой не допускают. Узы родства случайны, но они сохраняются в виде бессмысленной повинности, которая понуждает, например, к взаимным визитам.

Когда Генри собрался уходить, я поинтересовалась его планами на выходные. Он задержался в дверях, посмотрел на меня, подумал. Шляпа у него была сдвинута на затылок.

— Особых планов нет. — Он наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, и ушел.

Вечером я была у родителей. Приехала поздно («ты, дочка, совсем нас забыла»), они уже сидели перед телевизором. Стол оставался накрытым, даже торт не убрали. («Мы так долго тебя ждали, тетя Герда тоже. Надо обязательно к ней зайти, дочка, она тебя очень любит».) Я устала, была не в духе, но взяла себя в руки. На буфете лежал список лекарств. Мать каждый раз готовит мне такой список, и я достаю лекарства, посылаю ей, а она раздает их соседям. «Ты должна помогать, — твердит мать, — не то пойдут разговоры, что докторша, мол, загордилась».

В одиннадцать я пошла спать. Отец остался сидеть перед телевизором. Он ляжет не раньше, чем допьет бутылку.

Когда я уже была в кровати, зашла мать. Она присела на краешек и сказала, что хочет поговорить. Дескать, накопилось много такого, что надо бы выяснить. Я ответила, что не понимаю, о чем речь. Мать погрустнела и спросила, почему я такая холодная и неласковая. Я возразила, но не слишком резко, чтобы не ссориться.

Мне было жаль женщину, сидевшую рядом, жаль — и только. Непонятны ее упреки в бессердечии. Ведь мы видимся редко, настолько редко, что и я должна бы стать ей безразличной. Мать сама себя разжалобила, даже немножко поплакала, и я ей посочувствовала. Она рассказала об отце, у которого дела сейчас плохи. Его выпихнули на пенсию, хотя он мог бы еще поработать на своем заводе. А все из-за ученика, которому отец дал оплеуху. Руководство предложило на выбор: либо отец немедленно уходит на пенсию, либо его снимут с мастера. Отец уволился в один день. К шестидесятипятилетию его должны были наградить, но не наградили. Отцу сказали, что из-за скандала с учеником награда была бы несвоевременной, но пообещали ее через пару лет. Отец ужасно обиделся и разругался с начальством, с товарищами по работе. Других друзей у него не было, и теперь он целыми днями просиживал дома.

Рассказывая, как ей трудно с отцом, мать гладила мою руку. Я молчала. Мне казалось, что не стоит ее утешать. Матери все равно придется самой справляться с этими проблемами. А если бы я сейчас в ответ погладила ее руку, она снова начала бы плакать.

Мать сказала, что видела Хиннера, моего бывшего мужа. Хиннер был с ней очень-очень любезен, подвез ее в своей машине и сделал ради нее большой крюк. Скоро он будет старшим врачом. Во второй раз Хиннер не женился. («Он не может забыть тебя, дочка».) Хиннер подробно расспрашивал обо мне и хотел бы меня повидать. Может, я не против? Не стоит ворошить прошлого, ответила я, это бессмысленно. Женщины не обойдут Хиннера вниманием, при его-то успехах в клинике. Мать сказала, что Хиннер человек порядочный и о своих прежних глупостях сожалеет. Надо дать ему возможность исправиться и не быть такой злопамятной. К тому же мне пора подумать о себе — ведь годы идут. Я ушла от Хиннера вовсе не из-за его романов, возразила я, просто поняла, что наш брак был ошибкой. И хватит сводничать, добавила я немного резковато.

Мать опять всплакнула, а потом начала сплетничать про соседей. Перед уходом она спросила: правда, хорошо, что мы по душам поговорили? Я не совсем ее поняла, но сказала: правда.

Мать облегченно вздохнула.

Я долго не могла заснуть и в конце концов приняла две таблетки снотворного.

За завтраком мать спросила, много ли я курю, а отец поинтересовался, что я думаю о Китае. Курю много, а о Китае знаю мало, ответила я. Отец долго объяснял, чем сейчас важен для нас Китай. Потом он спросил, слежу ли я за событиями в Суринаме, и ужасно разозлился, потому что я забыла, где находится Суринам. Отец сказал, что я хоть и образованная, а дура — надо читать газеты. Он, дескать, воспитывал своих дочерей политически грамотными, но от меня, видно, толку не будет. У меня и без мировой политики проблем хватает, возразила я, но, чтобы успокоить отца, пообещала читать газеты, как только немного освобожусь. Однако отец рассердился не на шутку. Он ударил кулаком по столу так, что задребезжали чашки, наорал на мать, которая попыталась за меня вступиться, и вышел из комнаты.

Мать попросила не обращать на него внимания. Мол, отец и ей устраивает сцены из-за политики.

Я помогла матери на кухне, а потом мы пошли вместе к тете Герде, которая жила через две улицы. Тетя Герда — сестра моей матери. Она толстая и румяная женщина, говорит всегда громко и безо всякого стеснения, вроде своего мужа. Когда мы пришли, они разделывали кролика. Мы уселись в гостиной. Дядя Пауль принес домашнюю настойку из смородины, сладкую и тягучую.

Поговорили обо мне, о моей жизни в Берлине. Дядя Пауль ворчал, что у него в голове не укладывается, как это я, такая роскошная женщина, до сих пор одна. Не понимает он теперешних мужчин. В его время мужик был понапористей. При этом он ущипнул меня за грудь. Тетя Герда прикрикнула на него и стукнула по руке, а мать скривила губы. Дядя Пауль сказал, чтобы они не слишком много воображали о себе, а я у него всегда была любимицей. Тетя Герда подлила ему настойки и выпихнула на кухню шпиговать кролика.

Потом тетя Герда показала мне вздувшиеся на ногах вены и пересказала диагноз своего врача. Ей хотелось знать мое мнение. Я сказала, что диагноз верен. Мать и тетя Герда заговорили о новом магазине неподалеку, а я пошла на кухню помочь дяде.

Я мыла салат, чистила картошку и смотрела, как дядя Пауль готовит кролика. На правой руке у дяди не хватало трех пальцев. Он потерял их на войне, и я с детства помню его с покалеченной рукой. Нож он держал двумя пальцами и ладонью и управлялся им очень ловко. На его крупном красном носу блестели капельки пота.

Отложив кролика и вымыв руки, дядя вышел из кухни и вернулся с путевкой. Он приготовил тете сюрприз к дню ее рождения — отдых на Черном море. Дядя копил деньги два года, тайком, потому и мне нельзя пробалтываться. Он хочет подарить путевку накануне отъезда. Иначе тетя не полетит — боится самолета. Она ни разу в жизни не летала и твердила, что ей, старой курице, поздно учиться летать.

Дядя сказал со смехом, что еще шуганет эту старую курицу. Его желтые глазки почти совсем исчезли среди морщинок. Лысина, обрамленная венчиком редких седых волос, раскраснелась. Дядя радовался своей затее как ребенок. Он еще раз шепнул мне, чтобы я ни в коем случае не проговорилась, иначе тетку в самолет на аркане не затащишь. Потом он спрятал путевку.

К нам пришла мать и сказала, что пора домой.

На прощанье дядя Пауль подмигнул и потянулся ко мне. Тетя Герда опять шутливо взвизгнула. Но матери подобные шутки не нравились. Она обругала дядю старым козлом, а тот примирительно потрепал ее по щеке.

Дома отец сидел перед телевизором и смотрел беседу политических обозревателей. Мать поворчала на него за то, что он ничего не приготовил поесть, и мы пошли на кухню. Я занялась салатом, а мать поставила разогревать жаркое. Она спросила, как мне живется одной. Я ответила, что неплохо. Появилось больше времени, и можно подумать о важных для меня вещах, чего прежде не позволяла каждодневная суета. Мать сказала, что это ей понятно. Потом она поинтересовалась, есть ли у меня друг. Я сказала: нет. Помолчав, она спросила, как же я обхожусь без мужчины. Мне стало смешно: если ее беспокоит, что мне не с кем переспать, то это не проблема. Мать согласилась: пока я молода и красива, проблемы нет, но не боюсь ли я старости. Ведь одной будет трудно. Пока меня это не тревожит, сказала я.

Некоторое время мы молчали. Я видела, что мать о чем-то думает. Взглянув на меня, она странным голосом проговорила, что, вероятно, права я, а не она. Но она уже слишком давно замужем, да и ее поколение совсем другое. Мать обняла меня и снова сказала, что, наверное, я права.

За обедом отец казался смущенным. Он так многословно расхваливал мой салат, что мать рассердилась. Я собралась уехать сразу после обеда, чтобы вернуться в Берлин засветло. Мать попросила меня побыть еще — ведь мы сегодня так славно поговорили по душам. А отец захотел показать завещание. Мне никакого завещания не нужно, возразила я. Однако отец уверял, что ему будет спокойнее, если дело будет сделано. В конце концов мы договорились посмотреть завещание в следующий раз.

На прощание отец сунул мне в карман пятьдесят марок. Я вернула деньги — ведь он таким образом извинялся передо мной, а мне это казалось лишним. Его интересует политика, меня — нет или гораздо меньше. Вот и все. И если он считает, что я не права, то извиняться не стоит.

Я сказала отцу, что зарабатываю достаточно, пусть лучше купит что-нибудь матери. На прощание мы поцеловались, и я уехала.

В Бранденбурге я дважды останавливалась, чтобы сфотографировать покривившийся амбар и развалины двухэтажной лесопилки с большой облупленной вывеской, на которой сохранились фамилия владельца, часы работы и прейскурант пиломатериалов. Прохожие оглядывались на меня. Я заметила, как один из них записал номер машины. Мне стало смешно: что он будет делать с моим номером?

В Берлин я вернулась под вечер. Генри дома не было. Я распахнула балконную дверь, долго стояла под душем, вымыла голову. Мне захотелось почитать, но я нервничала и не могла сосредоточиться. Попробовала найти какой-нибудь уже читанный, но забытый детектив. Однако ничего подходящего не оказалось. Разложила пасьянс, выпила кофе.

Позднее позвонила Генри, но он еще не вернулся. Приготовила ужин и села есть у телевизора. Шла французская кинокомедия о семейной жизни. Начало я пропустила и поэтому ничего не поняла. Лежа в постели, я подумала о родителях, но мысли путались. Вспоминалось что-то смутное, неясное. Вскоре я заснула.

4

На многих балконах нашего дома стоят вазоны с декоративными растениями. Листья их кажутся блеклыми и пыльными. У меня вазонов нет. Я бы поставила у себя герань или другие цветы, но не могу: ветер их все равно оборвет.

Прием был обычным. Большинство пациентов пришли за новыми рецептами. У остальных разные пустяки вроде легкого насморка.

Неприятный осадок остался от разговора с моей медсестрой. Во вторник Карла объявила, что больше не принимает «овозистон». Из-за него она, дескать, полнеет. Карла даже покрутила передо мной бедрами, чтобы я убедилась в этом. Теперь она ужасно боится «попасться», так как ее муж «очень активен».

Я вспомнила, что мне рассказывала о ней лаборантка из рентгеновского отделения. В прошлом году наша администрация организовала банкет по случаю Дня медицинских работников. Были речи, вручение денежных премий, потом выпивка. В самый разгар праздника эта лаборантка застала нашего шефа с Карлой в одном из кабинетов и заперла их снаружи. Шефу пришлось звонить вахтерам, чтобы выпустили. Все были довольны. Никто прежде таких грешков за шефом не замечал (у Карлы они подразумевались сами собой). Тем приятнее был сюрприз. Вздох облегчения: добро пожаловать, коллега, к нам — в наш приют пошленького банального интима.

Толстушка Карла была просто немного развратной. Мне же она жаловалась на мужа.

Карла спросила, не могу ли я достать ей импортную спиральку. Отвернувшись, я посоветовала обратиться к шефу: у него прекрасные связи. Карла молча вышла из комнаты.

Вечером я позвонила институтской подруге, которая работала в правительственной больнице, вкратце обрисовала ситуацию и попросила достать спираль для Карлы. Подруга ничего не обещала, но сказала, что попробует помочь.

Перед уходом из поликлиники я рассказала Карле о своем звонке. Она поблагодарила, но сдержанно и без особого удивления. Карла догадывается, почему я это сделала. Я завишу от нее. Сестер в нашей клинике не хватает. Словом, в долгу себя Карла считать не будет. Однако попрощалась она со мной почти сердечно. На миг мне показалось, что Карла протянет руку. Но она ограничилась обычным кивком.

Жутко представить: она пожала бы мне руку и с этих пор мы бы каждый день обменивались рукопожатием — утром и вечером. Случайный жест становится привычкой, бесконечным и бессмысленным ритуалом. А со временем фамильярность набирает такую инерционную силу, что с нею не справиться.

Уже в машине я поглядела Карле вслед. Возможно, я излишне щепетильна, и все же хорошо, что удалось избежать ненужного контакта с чужим человеком.

Щепетильность ли это? Может, психоз? Боязнь прикосновения? Фобия? И нужно ли искать этому точное название? Ведь все так просто: мне не хотелось прикасаться к ней. И больше ничего. К чему объяснения и психиатрические термины? Но таков уж наш век науки, когда жизнь становится объектом диагностики, а слова, жесты, чувства — симптомами отклонения от некой абстрактной нормы, зафиксированной в виде научных терминов, которые имеются на любой случай.

Я включила двигатель. Разворачивая машину, увидела в зеркальце удаляющуюся спину Карлы. Она шла легким пружинистым шагом, покачивая бедрами. Мне стало жалко ее.

Мы не виделись с Генри целую неделю. В его почтовом ящике копились письма. Я заглядывала туда, когда забирала свою газету. Тем не менее позвонила в его дверь и расстроилась, не застав Генри дома. Зато соседняя дверь немного приоткрылась, но, стоило мне обернуться, она тут же захлопнулась. Где был Генри и почему он не сообщил об отъезде? Я удивлялась самой себе: разве Генри обязан делиться со мною своими планами? У нас ведь нет взаимных обязательств. Мы ничего не должны друг другу.

Я попыталась больше не думать о нем. Меня злило, что я так быстро отказалась от своих принципов. Действительно, зачем ему докладывать о своих отлучках? Неужели меня затягивает самая банальная связь? Ведь это та же семейная жизнь с тысячью обязанностей и мелких несвобод. Одной попытки вполне достаточно!

В четверг после работы я отнесла шубу в химчистку. Приемщица предложила оставить после чистки шубу у них на хранение, потому что мало кто умеет правильно хранить мех. Я полюбопытствовала, как же его хранят, но приемщица не смогла толком объяснить. Она лишь сказала, что многие клиенты отдают им шубы на лето. Я спросила, делают ли тут мелкий ремонт — у шубы отлетела застежка. Приемщица не знала и этого. Она рассказала, что год назад развелась, а теперь ищет подходящую работу. После двух лет учебы она из-за мужа и ребенка бросила институт, а теперь ей трудно найти интересную работу.

— Вот чем расплачиваешься за любовь, — сказала она.

Ей хотелось бы заняться керамикой, у нее есть тяга к прикладному искусству, она уже и ткать пробовала. Если бы были деньги, она открыла бы магазинчик модных мелочей.

Приемщица говорила со мной очень доверительно. Ей хотелось с кем-то пооткровенничать. У ее бывшего мужа теперь новая семья. Она жила с сыном и двумя дочерьми. Сыну уже пятнадцать. Он крал у нее деньги, не ночевал дома, пил, прогуливал школу. Она спросила, кем я работаю, я ответила: врачом.

Приемщица смутилась, почти испугалась.

— Ах, простите, фрау доктор. Я тут разболталась.

Доверительности как не бывало. Речь шла теперь только о моей шубе. Приемщице было неприятно, что она разговорилась с «дамой» о своих личных проблемах. Что ж, мне все равно нечем ей помочь. Я вежливо попрощалась и оставила шубу.

Купив кое-что из продуктов, я зашла в маленький частный магазин, где приглядела белую блузку без воротника. В магазинчике не было примерочной, и я колебалась. Продавщица начала меня уговаривать. Она уверяла, что блузка мне идет, и делала комплименты: мол, такая блузка хороша для женщин со спортивной фигурой. Я заплатила ей столько, сколько она попросила, хотя цена показалась мне завышенной. Хотелось поскорее уйти из магазина, а разговоры о моей фигуре были просто неприятны. Слишком уж навязчиво продавщица восторгалась мной и моим бюстом.

Она продолжала говорить даже после того, как получила деньги. Она была выше меня, поэтому ее старушечий рот шевелился прямо перед моими глазами. Руками она то и дело суетливо трогала худую шею с бусами в несколько рядов. Пока продавщица отсчитывала сдачу, я оглядела маленькое помещение и спросила, где у нее туалет. Она недоуменно покачала головой, а на вопрос, как же она целый день обходится без туалета, нервно рассмеялась. Смех показался мне наигранным, но раз уж ей не хотелось отвечать, то я пробормотала: «Ясно». Продавщица покраснела. Она молча подала мне пакет с блузкой и сдержанно поблагодарила за покупку. Я пожалела, что смутила ее своим вопросом. Меня поразила теснота, и япоинтересовалась без всякой задней мысли. Мне думалось: это техническая проблема. Оказалось — человеческая. Но объясняться было бессмысленно. Неловкость только усугубилась бы.

Закрыв за собой дверь, я сошла по ступенькам на тротуар, где обернулась и заглянула сквозь витрину в магазин. Мы встретились взглядом с продавщицей. Она стояла, прижав руки к груди. Но это продолжалось лишь одно мгновение, потом руки вновь суетливо задвигались.

Воздух дрожал от шума машин и трамвайного звона. На минуту шум стих, потом нахлынула новая волна машин. У некоторых уже были включены фары. Мглистое, непроницаемое небо стало совершенно серым.

Вечером я пошла в гости к Крамерам. С Шарлоттой Крамер мы дружили еще с институтской поры. Сейчас она работает в университете. Ее муж Михаэль руководит лабораторией фармацевтического предприятия, контролирует качество медикаментов. Он на десять лет старше Шарлотты и уже облысел. Уравновешенные, всегда приветливые, они целиком посвятили себя детям. Мне они нравятся. С ними просто. Просидеть у них целый вечер немного утомительно, зато покойно.

В их подъезде всегда стоит кисловатый запах старого дома. Я дышала через носовой платок, пока шла по лестнице. На мой звонок дверь резко распахнулась. Вся семья — у Крамеров трое сыновей — бросилась ко мне с объятиями. Я раздала шоколад. Потом меня отвели в детскую, чтобы показать электрический автомобиль. Мальчики начали ссориться, и я облегченно вздохнула, когда Шарлотта послала их мыться. Она провела меня по квартире. Шарлотта всегда хвалится какими-нибудь новинками. Муж у нее мастер на все руки: то сколотит полки, то обошьет деревом стены. На этот раз Михаэль смастерил в коридоре антресоли, которые выглядели довольно устрашающе. Я похвалила его, и он засиял от удовольствия. Михаэль похож на папашу из французской комедии, которую я недавно видела.

Потом мы ели сыр из фритюрницы, и Шарлотта с Михаэлем рассказывали о детях: что те натворили и что сказали. Они перебивали друг друга, и им было очень весело. Потом Михаэль показал несколько слайдов, снятых во время командировки в Люксембург. Я скучала и поэтому довольно много пила. Слегка опьянев, Шарлотта начала подшучивать над лысиной Михаэля, называя его стариком. Михаэль улыбался. Он привык к ее шуткам.

На кухне Шарлотта рассказала мне про студента-заочника, с которым она встречается на чужой квартире раз в месяц, когда тот приезжает в Берлин. У него тоже семья. Стоит ли ей признаться мужу, спросила Шарлотта. Я поинтересовалась, хочет ли она развода. Шарлотта ответила, что разводиться не собирается и даже вряд ли влюблена в своего студента. Это только постель. Могу ли я ее понять? Я ответила: могу. Шарлотта призналась, что она сама ничего не понимает, ведь Михаэль так добр к ней. На душе у нее скверно, она презирает себя, но продолжает встречаться со студентом. Тут Шарлотта ошпарила руку кипятком, в кухню прибежал Михаэль и побрызгал на покрасневшую кожу пафенолем.

После кофе я попрощалась. Михаэль проводил меня до стоянки такси. На прощанье он обнял меня и попытался поцеловать. Не стоит, мягко сказала я. Михаэль смутился и начал протирать очки. Я попросила его вернуться домой. Мне хотелось подождать такси одной. Но Михаэль остался. Он рассказал о конгрессе в Базеле и о вещах, которые купил там для детей и для Шарлотты.

Когда наконец такси подъехало, Михаэль опять попытался меня поцеловать. При этом очки у него упали, и мне пришлось их поднять: сам он ничего не видел. Стоя на самом краю тротуара, Михаэль смотрел мне вслед по-собачьи грустным взглядом и махал рукой.

5

В субботу утром ко мне в дверь позвонил Генри. Он стоял на пороге со сдвинутой на затылок шляпой, улыбаясь глядел на меня и молчал. Я спросила, где он был, а он ответил, что сейчас не это важно. Он раздел меня, и мы пролежали с ним в постели до полудня. Я встала только приготовить завтрак, а он рассказал, что всю неделю провел в Венгрии. С товарищами по работе он объехал несколько крупных городов, знакомился с реконструкцией технических сооружений. Поездка ему понравилась, хотя и оказалась довольно утомительной. Товарищи много пили. С утра они шли прямо в кафе, а так как сам он пьет мало, то лишь смущал их. Генри рассказал о крестьянских базарах и горячих источниках. На мой вопрос, почему он не предупредил о командировке, Генри промолчал. Я лежала рядом и ждала. Я чувствовала, что мой вопрос рассердил его, но мне это было безразлично.

— У нас ведь был уговор, — произнес он наконец. — Не так ли?

Закурив, он взглянул на меня. Я сказала, что беспокоилась. Генри отвернулся и грубо бросил, чтобы впредь я этого не делала, мы не муж и жена.

Накинув халат, я пошла на кухню мыть посуду. Когда я вернулась в комнату, Генри все еще лежал и листал журнал. Он спросил, не лучше ли ему уйти. Я покачала головой, села на краешек кровати и сказала, что он мне нравится. Смотри не влюбись, улыбнулся Генри, я тебе не подхожу. Мы опять начали целоваться.

Часа в два мы поехали за город. Я захватила сумку с фотоаппаратами и объективами.

В загородном ресторанчике мы заказали яичницу и сыр. Обеденное время уже прошло, и хозяин принял заказ нехотя.

Кроме нас, в зале сидели еще трое мужчин. Они курили, молча разглядывая нас. За все время, пока мы там пробыли, они так и не произнесли ни слова. Обслужив нас, хозяин принес им пива и сам подсел к их столу.

Я сказала Генри, что эти люди следят за каждым нашим движением.

— Наверняка опознали нас, — пошутила я.

Генри тут же подхватил игру.

— Еще бы, — дурашливо прохрипел он, — о розыске уже объявлено, и повсюду висят эти чертовы фотографии.

Он велел мне не спускать глаз с мужчин, сам он берет на себя хозяина и пристрелит его на месте, если тот решит звонить в полицию. Мне придется взять их на мушку, пока он добежит до машины и включит зажигание.

Генри надвинул шляпу на лоб, глаза его весело блеснули. Я предположила, что хозяин успел незаметно позвонить по телефону и сюда уже несется полиция.

— Возможно, — заговорщицки прошептал Генри. — Тогда они дорого за это заплатят.

Переглянувшись, мы кивнули друг другу. Из кухни появилась хозяйка. Она подошла к нашему столику и поинтересовалась, нравится ли нам у них. Хозяйка посетовала, что мы приехали слишком поздно. Обычно тут бывает хороший выбор. Узнав, что мы берлинцы, хозяйка спросила, не знаем ли мы Хоринерштрассе. Там теперь живет ее дочь. Она вышла замуж за пекаря и совсем забыла родителей.

Мы хотели расплатиться, но она сказала, что кассой ведает хозяин, и позвала его. Он подошел, хмуро пересчитал деньги, а она на прощание пожелала нам счастливого пути.

Уже в дверях я обернулась к трем пожилым мужчинам, которые провожали нас взглядами. Я кивнула им, и они благодарно улыбнулись в ответ.

Рядом с ресторанчиком продавалось мороженое. Неподалеку расположилась компания подростков с мотоциклами. Одни стояли, другие медленно ездили по кругу и посматривали в нашу сторону.

К нашей машине подошли две совсем молоденькие девушки и попросили их подвезти. Я спросила: куда. И девушки ответили: туда же, куда и вам. При этом они ухмыльнулись. Я не поняла их, а они расхохотались.

Потом девушки обратились к Генри, но он ответил им что-то, чего я не расслышала. Девушки показали ему язык, грязно выругались и ушли к остальным. Им было лет по пятнадцать.

Мы сели в машину. Один из подростков что-то крикнул, другие загоготали. Когда Генри тронул машину, в окно полетела горсть песка и мелких камешков. Генри сразу же затормозил, но я упросила его не останавливаться.

Я поинтересовалась, что он сказал девушкам.

— Ничего, — ответил Генри, — ничего особенного. Просто сказал, что не возьму их.

Я обернулась и посмотрела на удаляющуюся кучку подростков с мотоциклами.

— Скучают.

— Да, — кивнул Генри, — скучают. Они так всю жизнь проскучают.

Я расстелила на коленях автомобильную карту, чтобы подыскать место, куда мы могли бы поехать, и выбрала небольшой поселок на берегу речки. На карте там была указана мельница, которую, пожалуй, будет интересно сфотографировать.

Генри ехал, как всегда, очень быстро. Пока я изучала карту, он рассказывал об амстердамских каналах, которые видел в детстве. Они ему до сих пор часто снятся. Так велико было впечатление.

Впереди по боковой дороге ехал трактор. Все произошло мгновенно. Склонившись над картой, я почувствовала, как Генри прибавил скорости и перестроился в другой ряд. Когда я подняла голову, трактор стоял перед нами боком. Генри резко затормозил, рванул машину влево, нажал педаль газа, вновь затормозил и обеими руками вцепился в руль. Меня дернуло вперед, и я повисла на ремне, упираясь в лобовое стекло. Заднее колесо трактора на секунду закрыло правее окошко. Машина подскочила вверх и осела. Я ударилась головой о крышу и ухватилась за Генри. Днище машины и выхлопная труба несколько раз жестко ударились о землю. Машина вильнула и замедлила ход. Когда Генри остановил ее, я посмотрела на трактор, стоявший поперек дороги. Водитель неподвижно лежал на большом рулевом колесе. Видно было только его спину, и можно было подумать, что у него нет головы. Кажется, я закричала. Генри взял меня за руку и спросил, что со мной. Я молча показала рукой на тракториста. В этот момент водитель выпрямился, оглянулся и вылез из кабины.

— Обошлось. — Генри улыбнулся, чтобы успокоить меня.

Мы стояли на картофельном поле. Машина перепрыгнула узкую глубокую канаву, отделявшую его от дороги. Я глубоко вздохнула и ничего не ответила.

Водитель обошел свой трактор и направился к нам. Рванув дверцу, он заорал, что Генри сошел с ума или ослеп. Тракторист кричал и кричал.

Генри вышел из машины, взглянул на нее и спросил у водителя, цел ли трактор. Тот продолжал кричать, что он долго сигналил и уже заехал на встречную полосу, когда Генри пошел на обгон. Генри опять спросил, цел ли трактор. Тракторист отрицательно мотнул головой, схватил Генри за лацканы и закричал, что трактор чуть не раздавил машину. Неужели не понятно? Чуть не раздавил ее в… От волнения тракторист не мог подыскать слово.

— Чуть, — мягко произнес Генри.

Я не видела его лица, но чувствовала по голосу, что он улыбается.

— Чуть, — повторил Генри. — «Чуть» не считается.

Тракторист отпустил лацканы, шагнул назад и с недоумением посмотрел на Генри.

— Я заявлю на тебя в полицию, — хрипло сказал он.

Потом он размахнулся и ударил Генри кулаком в лицо. Генри качнулся и упал на капот, стукнувшись головой. Он не шевелился, голова его лежала прямо передо мной, в нескольких сантиметрах от лобового стекла. Глаза у Генри были закрыты. Я выскочила из машины и бросилась к нему. Он был без сознания.

— Воды! — крикнула я трактористу. Тот стоял у машины весь бледный. Я снова велела ему принести воды и опустила Генри на землю. Когда я приподняла ему голову, Генри открыл глаза и посмотрел на меня. Перепрыгнув через канаву, прибежал тракторист. В руках он держал бутылку с остатками лимонада.

Генри буркнул, что с ним все нормально, и встал на ноги. Он осторожно потрогал левую скулу. Я советовала ему полежать, но он настоял, чтобы мы сейчас же ехали.

Тракторист мялся у машины со своей бутылкой, не зная, что ему делать. Злость его прошла, но он что-то еще ворчал себе под нос. Я сказала, что все в порядке и он может ехать.

— Правда? — недоверчиво спросил он.

Ему было, пожалуй, лет сорок, но из-за двойного подбородка и небритых щек он выглядел старше.

— С ума сойти, — сказал он. — Еще бы немного…

Генри присел у машины, разглядывая рессоры.

— Уезжайте, — попросила я, — уезжайте же, наконец! — А когда тракторист нерешительно почесал в затылке, добавила: — Не беспокойтесь, я врач.

— Черт знает что, — пробормотал он. — Еще бы совсем немного…

Он повернулся и пошел к своему трактору. Прежде чем уехать, тракторист взглянул на нас и покачал головой.

Я села за руль. Генри с прищуром посмотрел на меня, но ничего не сказал и сел рядом. Я поехала вдоль картофельного поля, пока не нашла выезда на дорогу. Колеса вязли в рыхлой земле.

На шоссе я спросила Генри, неужели он не видел, как трактор поворачивал налево. Генри ответил, что надеялся опередить его, но пошел на обгон секундой позже, чем нужно, так как именно в эту секунду подумал обо мне, о том, что я не люблю быстрой езды. Я промолчала, злясь на себя за свой вопрос, и постаралась вести машину повнимательней.

От мельницы остались только полуразрушенные стены да прогнившие балки. Наверное, местные жители унесли отсюда все, что могло сгодиться в хозяйстве. Всюду росли сорняки. Мы глядели под ноги, чтобы не споткнуться о какую-нибудь железяку в крапиве.

Я сфотографировала оголившиеся стропила. Черепичная кровля была разобрана, и на чердаке уже выросла маленькая березка с бледными, почти бесцветными листьями. Пришлось карабкаться к ней по остаткам стены. Наверху лежал разный хлам: старый приемник, ржавые лопаты, деревянные козлы, вздувшийся пузырями, отсыревший картон. Тут же кучки земли, пучки соломы, на железе фиолетово-масляными разводами поблескивала вода. Я ощупью продвигалась к чахлой березке, вершина ее кривилась в сторону леса, словно деревце тосковало по собратьям. Видоискатель захватил березку, часть металлической опоры, краешек горизонта. Потом в объектив попала детская коляска без колес. Я попробовала пройти дальше. Под ногой раскрошился камень, что-то упало вниз. Меня бросило в пот. Я схватилась рукой за стену и потихоньку двинулась назад, не решаясь поднять глаз и проклиная свою неосторожность. Наконец я добралась до выступа, по которому карабкалась наверх. Генри ждал меня внизу. Он не видел меня и носком ботинка пинал чертополох. В начищенных черных ботинках, узкой жилетке и шляпе Генри выглядел среди этих развалин довольно нелепо. Он стоял со скучающим лицом меж чертополоха, кирпичей, обломков дерева, на фоне темного, вероятно, заброшенного луга, на отлогом берегу речушки. Вид у Генри был такой, будто он попал в компанию, где никого не знает и с трудом скрывает свое раздражение На мой оклик Генри поднял глаза и поинтересовался, когда я закончу.

— Скучаешь? — спросила я.

— Не очень, — ответил Генри. Он помог мне спуститься и полюбопытствовал, что я фотографировала. Я объяснила, и Генри уставился на меня с таким недоумением, что я рассмеялась и обняла его.

Потом мы прошлись по лесу. Генри петлял меж кустов, уклоняясь от сучьев. Я видела: наша прогулка кажется ему пустой тратой времени. Мне нравилось бродить среди деревьев, ступать по пружинистому мху, слышать голоса и шорохи леса, а Генри был к лесу равнодушен и даже двигался здесь с трудом. Мягкая сырая земля, кусты, завешенные паутиной, сухие ветки, хрустящие под ногами, — одного взгляда на Генри было достаточно, чтобы заметить, что все это вызывает у него досаду. Он был горожанином и чувствовал себя в лесу неуютно. Поначалу я без умолку болтала, показывала ему то и это, забегала вперед и не обращала решительно никакого внимания на его скучную мину. Генри оступился в лисью нору и зло выругался, а я спросила, что он собирается делать в воскресенье. Генри стоял на одной ноге, ощупывая лодыжку. Потом он осторожно попробовал ступить на подвернутую ногу, сделал несколько неловких шагов и проговорил, что завтра поедет к жене.

У меня перехватило дыхание. Я не могла собраться с мыслями, они толкались в голове вокруг этого слова. Мне нужен был какой-нибудь пустяк, ерундовая фраза, чтобы показать свою выдержку, но я ничего не могла придумать. Не будь дурой, твердила я себе, не настолько же ты глупа. От злости мне хотелось разрыдаться. Я чувствовала себя униженной, обманутой. Генри ни разу не говорил об этом раньше, никогда не упоминал другой женщины, не намекал на то, что женат. И вдруг новость. Жена. Он сказал это между прочим. Где-то есть жена и двое детей. Мне было ужасно обидно. Почему он ничего не говорил раньше? И почему сказал об этом именно сейчас?

Я продолжала идти. Если бы я остановилась, то не удержалась бы на ногах. Хотелось остаться одной, броситься на землю, выплакаться.

Заполучить его я не собиралась. Даже мысли такой не возникало. Я давно решила снова замуж не выходить. Никому не давать на себя никаких прав. Я всерьез относилась к нашему молчаливому уговору: не брать на себя обязательств и ни в чем друг перед другом не отчитываться. Я твердо намеревалась соблюдать дистанцию между собой и любым другим человеком, чтобы меня больше не обманули и чтобы не обмануться самой. Но втайне я понимала, что готова поступиться собой, поддаться соблазну инфантильности, томительному, сладкому желанию быть лелеемой. Это похоже на душный, но приятный аромат увядшей календулы. Я все знала и была защищена от собственной слабости.

И вдруг эти несколько слов, смутное чувство, что меня вновь обманули. Ужас, который сдавливает грудь и парализует мозг. Но за что? Почему? Я — любовница женатого мужчины, и только! До смешного банальный роман, каких тысячи. Торный путь для бегства от семейной докуки. Почти стандартная и потому унылая возможность забыть на время свой долг перед тем, что не состоятельно ни сутью, ни словом, ни делом, однако сохраняется во имя неких высших интересов.

Мне было плохо. Щеки горели от стыда. Я бежала все дальше, ветки хлестали по ногам, по лицу. Ужасно колотилось сердце. Сзади я слышала шаги Генри. Неожиданно прямо передо мной уж соскользнул с валуна в кусты. От испуга я споткнулась, проклиная высокие каблуки, и захромала. Генри нагнал меня, схватил за руки, дернул к себе.

— Куда несешься? — проговорил он, задыхаясь. — Что с тобой?

Генри обхватил ладонями мое лицо. Я подалась назад. Его левый глаз почти совсем заплыл, скула посинела. Лицо опухло и казалось гротесковой маской с кричащим ртом.

Ему не хватало воздуха, он старался отдышаться. Голова его покачивалась вверх и вниз в такт тяжелому дыханию. Генри тупо смотрел на меня.

— Над чем смеешься? — спросил Генри, тряся мою руку. — Над чем смеешься? — Он больно стиснул ее.

— Твой глаз, — выдавила я из себя и только теперь заметила, что громко и истерически хохочу. Прямо содрогаюсь от хохота. Пусть, лишь бы не молчать. У меня перехватило горло. Охрипну, промелькнуло в голове. Я попыталась шагнуть дальше. Генри встряхнул меня обеими руками. Давай бей! — подумала я. Ты ведь хочешь ударить, тебе это нужно!

— Над чем смеешься? — зло прошипел он.

Я вырвалась и побежала. Генри вцепился в мое плечо, бросился на меня, и мы упали. В спину мне уперлось что-то твердое. Наверное, корень. Или какая-нибудь жестянка. Генри возился с одеждой, я отбивалась. Генри тяжело дышал мне в ухо, повторяя: над чем смеешься? Дернув подол платья, он расстегнул брюки. Я вцепилась пальцами в его затылок. Перед глазами плясала ветка с круглыми блеклыми листьями. Слезы ползли в уши. И опять эта ветка, матовая зелень с бликами и коричневатыми тенями. Тени и свет, блики и тьма, близь и даль. Холод от земли, корень, больно упиравшийся в спину. Нет! — повторяла я про себя. Нет! Потом злость и отчаянье исчезли, растворились, перемешались с внезапной страстью, пляшущими листьями, прерывистым дыханьем Генри и, наконец, с чувством полного одиночества.

Мы лежали друг подле друга, неподвижно, молча, полураздетые. Почему-то меня занимал вопрос, где осталась машина. Хотя мне это было безразлично. В лесу было тихо. Я не открывала глаз. Солнце проникало сквозь веки. Не хотелось видеть Генри, отвечать на его расспросы, не хотелось объяснять того, чего я не могла объяснить. Да и что говорить? Я сама не понимала, что со мною происходит.

Через какое-то время мы вернулись к машине и поехали назад. Мне было ужасно холодно, я вся дрожала от озноба. Я по-прежнему молчала, и Генри включил радио.

В Берлин мы приехали часам к десяти. Генри проводил меня до двери. Мы избегали слов. Генри чинно попрощался, я улыбнулась ему. Поцелуй в висок. Пока. Спокойной ночи. Я быстро закрыла за собой дверь.

Позже я села за письмо сестре. В конце концов порвала его. Перед тем как лечь в постель, приняла снотворное. Для меня это не такая уж редкость. И все же сон долго не шел. Я злилась на себя. Включила телевизор и несколько минут глядела в светлую шуршащую пустоту. Затем полистала биографию известного музыканта, вспоминая, есть ли у меня что-нибудь выпить. В холодильнике нашлась початая бутылка водки. Я налила себе полный стакан и поставила рядом с кроватью. Запах и вкус водки были мне противны. Я выпила ее и уставилась в потолок. Шел третий час, было слышно, как спустился лифт. Я говорила сама себе: «Немножко поплакала, и ладно. Давай спать. Ты же хочешь вырасти большой?» — «Нет, мама, не хочу. Я не хочу быть взрослой». — «У тебя все еще впереди». — «Не хочу, мама. Не хочу».

6

В конце июня я взяла отпуск и поехала к морю. Мы договорились с Генри, что проведем отпуск порознь. Недолгое одиночество, свобода от каких бы то ни было обязанностей, каникулы от будней. А еще, пожалуй, бессознательное опасение еще большей близости, боязнь того, что за несколько недель, проведенных вместе ежедневно, ежечасно, исчезнет необходимая дистанция. Невыносимой была сама мысль о том, что весь отпуск изо дня в день придется под кого-то подлаживаться. Так же как мысль о том, что кому-то пришлось бы стеснять себя ради меня.

Генри сразу согласился. Пожалуй, даже с облегчением.

В день отъезда Генри пошел на работу попозже: ему хотелось проводить меня. Мы зашли в соседнее кафе. Генри держал мою руку и молча глядел на меня. Неподалеку от нас сидели две женщины, обеим за сорок, обе с крашеными волосами — блондинка и шатенка.

Блондинка держала на правой ладони кольцо и цепочку. Другой рукой она рассеянно брала их и снова опускала на ладонь. По ее сильно напудренному лицу ручьем текли слезы, смешиваясь с пудрой. Она плакала почти беззвучно. Слышался только тихий, какой-то очень тонкий писк.

Шатенка успокаивала ее. После двух-трех слов она замолкала и с беспомощно открытым ртом уныло глядела на подругу. Блондинка никак не реагировала. Шатенка обругала какого-то мужчину зверем, которого убить мало. Потом спросила: а что же он, собственно, сказал? Не получив ответа, она опять замолчала, приоткрыв рот. Ее черная юбка задралась. Лицо покрылось капельками пота. Она допила рюмку и произнесла:

— У него мочки приросшие. У кого такие мочки, точно сволочь.

Я улыбнулась, потому что тоже знала эту примету.

Блондинка медленно покачала головой. Не отрывая глаз от кольца с цепочкой, она проговорила:

— Нет, он не плохой. Просто молод еще.

Подруга недовольно взглянула на нее, но возражать не стала. Они помолчали. Потом шатенка опять спросила:

— Что он сказал-то?

Блондинка ничего не ответила и снова тихо заплакала.

Генри легонько толкнул меня локтем. Он положил мне руку на колено и шепнул: хорошо бы побыть вдвоем. Я убрала его руку и сказала, что пора ехать. Мне хотелось прибыть на место по холодку. Я расплатилась, и мы поднялись из-за стола.

У выхода я оглянулась и посмотрела на женщин. Только теперь я заметила в волосах блондинки бабочку из красных страз. Она висела на пряди у правого виска. Веселая блестка на безымянном горе, смешная и жалкая на стареющем лице.

На прощание Генри поцеловал меня. Сунув пальцы в кармашки жилета, он долго смотрел вслед машине.

Отпуск я всегда провожу в одной и той же деревне на Узедоме. Мои хозяева крестьяне. В деревне я считаюсь двоюродной сестрой хозяйки, так как местным жителям не разрешается сдавать комнат. Я снимаю маленькую мансарду с кроватью и шкафчиком. Ни стула, ни табуретки в комнате нет, да они мне и не нужны. В отпуске я ложусь спать рано.

Иногда я провожу вечера с Гертрудой и Йохеном, моими хозяевами. Они любят рассказывать про своих детей. У них две дочери. Младшая работает поварихой в райцентре, а старшая вышла прошлой осенью замуж и живет в соседней деревне. Свадьба обошлась в двенадцать тысяч марок, гостей возили в церковь на двух автобусах. Гертруда и Йохен часто рассказывают о свадьбе.

Когда они возвращаются домой, я обычно уже лежу в постели. Кроме работы в кооперативе, они много занимаются своим хозяйством: держат коров, свиней и кур. Поэтому вставать им приходится в пять утра и работать до восьми вечера. Думаю, работают они ради денег, но точно я не знаю. Может, они просто не умеют жить иначе. Однажды я спросила их об этом, но они либо не поняли вопроса, либо не захотели говорить со мной. В конце концов, это их дело, и они не обязаны ничего объяснять. Впрочем, меня это мало интересует. А спросила я тогда потому, что их жизнь показалась мне довольно абсурдной. Но они ею довольны, и я, пожалуй, завидую им, завидую этой удовлетворенности. Хорошо все-таки тяжко трудиться, а потом взять и истратить кучу денег на свадьбу дочери. Словом, им такая жизнь нравится и другой они не хотят.

Раньше я иногда помогала им. Сбрасывала снопы соломы с чердака или крошила хлеб курам. Пару раз мы с Гертрудой подрезали курам крылья. Но хозяева не любят, когда я помогаю. Йохен говорит, что с работой они вполне справляются сами, а мне надо отдыхать. Поэтому, приготовив на кухне ужин, я ухожу вечером к себе в комнату. Перед сном читаю, но быстро засыпаю, так как морской воздух меня утомляет.

Днем я валяюсь на пляже. Отпускников в деревне мало, только настоящие и мнимые родственники вроде меня, поэтому кругом тихо. Иногда я на пляже совсем одна. Несколько деревенских подростков на мотоциклах или велосипедах время от времени появляются неподалеку. Ближе они не подходят. Постояв, они уезжают, но затем возвращаются опять.

В первые дни я загорала без купальника. Наверно, это их и привлекало. Каникулы летом длинные, и ребятам нечего делать. Я у них единственное развлечение. Я бы и дальше загорала голой, но в деревне стали бы ворчать, а мне не хотелось, чтобы у моих хозяев были из-за меня неприятности.

Я послала Генри две открытки. Несколько строк — ни о чем. Глупые слова, неприятные мне самой. Но у меня не получается написать что-нибудь интересное. Сама открытка мешает. Строго ограниченное место для текста укорачивает фразу до трех слов — так пишут малограмотные. А на обороте — глянцевый пейзаж, который поневоле как-то связан с тобой и с твоим посланием. Еще хуже готовый текст, впечатанная формула сердечного привета. Конечно, можно послать письмо, но мне действительно нечего писать.

Что ему сказать? Что я скучаю по нему? Тоскую? Как невнятно и неполно именует это слово простое, преходящее желание. Тоска похожа на тонкую нить паутинки, протянувшейся между людьми. По краям ее приклеились, повисли, сохнут жертвы одиночества.

Следующую субботу я провела в соседней деревне. Меня пригласил к себе на дачу зубной врач из берлинской клиники «Шарите». Я познакомилась с ним здесь несколько лет назад, с ним и его теперешней женой. В Берлине мы иногда перезваниваемся, договариваемся встретиться, но видимся только на отдыхе.

Фред встретил меня в дверях. Мы поцеловались и пошли в дом. Выпили аперитив. Фред уверял меня, что я прекрасно выгляжу. Я отвечала на комплименты тем же. Фред разговаривал громко, казался довольным. Он хотел снова наполнить мою рюмку, но я отодвинула ее.

Фред болтал без умолку — то ли радуясь моему приходу, то ли нервничая. Он много пил и рассказывал о своей даче, о ремонте крыши.

— Я заплатил за двадцать вязанок камыша, а принесли мне всего двенадцать. Говорят, зима плохая. Знаешь, они режут камыш, когда залив замерзает. Однажды я ходил с ними. Режут серпом у самого льда. А если залив не замерз, то камыш не режут.

Фред развалился на софе, положив ноги на мое кресло. Он то и дело разминал свои пальцы.

— Между прочим, камышом сейчас почти никто не занимается. Только несколько стариков. А берут его нарасхват. Крыша из камыша, это же бесподобно. — Он тронул меня носком ботинка. — Все еще в одиночестве?

Я растерялась от неожиданности:

— Да. — Потом быстро добавила: — Более или менее.

Фред хохотнул.

— Понятно. — Он бросил на меня скользкий, двусмысленный взгляд. — Более или менее, — повторил он себе под нос, потом допил стакан и опять заговорил о своей даче.

В комнату заглянула Мария, подошла к столу и налила себе водки. Мы помолчали, глядя на нее. Потом Фред раздраженно сказал ей:

— У нас Клаудия.

Мария обернулась ко мне, кивнула и пробормотала какое-то приветствие. Со стаканом в руке она вышла из комнаты. Фред закрыл глаза и устало проговорил:

— Дура она. Более или менее.

Я засмеялась, сама не знаю почему.

Мария была его третьей женой. Как и обе прежние жены Фреда, она раньше работала у него медсестрой, а теперь подозревала, что он обманывает ее с новой медсестрой. Во всяком случае, так утверждает Фред.

Обедали мы в просторной кухне с большими окнами и крестьянской мебелью или тем, что сегодня так называют. У крестьян такой мебели нет. Стулья, например, кажутся слишком хрупкими, сидеть на них неудобно.

На обед было рыбное филе с жареной картошкой, то и другое из заморозки. Мария не ела. Она сидела за столом, курила сигареты, одну за другой, и глядела на нас.

— Расскажи что-нибудь, — попросила она меня. — Анекдот, например.

— Да-да, расскажи ей анекдот, — весело отозвался Фред, — а потом объясни его соль.

Мария безразлично смотрела на сигарету и будто не слышала Фреда. Она была бледна и казалась усталой. Может быть, так действовали лекарства. Когда Мария заметила, что я уставилась на нее, она провела рукой по своим рыжеватым волосам и улыбнулась. Мне бросились в глаза ее пальцы, облупившийся красный лак на серых обгрызенных ногтях. Вспомнились школьные годы: мне было шестнадцать или семнадцать лет, и о людях я судила по их ногтям и мочкам ушей. Идиотская мания, из-за которой я превозносила одних подруг и доводила до слез других. Эта игра очень занимала меня, хотя и противоречила всякой логике и здравому смыслу. С заносчивой самоуверенностью, свойственной этому возрасту, я судила и рядила, выносила приговоры, наводя «порядок» в своем детском мирке. Глупая, злая забава.

Детские, грязноватые ногти Марии. Мне захотелось откинуть ей волосы и взглянуть на мочки ушей.

Фред заметил, как я смотрю на нее. Он подошел к Марии, тронул пальцем правое подглазье, потянул нижнее веко, потом улыбнулся мне:

— Взгляни, нарциссическая ипохондрия в натуральном виде. Я бы сказал, классическая.

— Свинья, — спокойно проговорила Мария. Она сидела неподвижно, даже не отодвинувшись от Фреда.

Фред, не обращая на нее внимания, продолжал:

— Налицо предрасположенность к истерии как результат подавленных влечений. С внешними раздражителями психика также не справляется. Представь себе, она страдает. Она не понята, подавлена. Где-то она вычитала, что современная женщина с чувством собственного достоинства непременно должна быть несчастной. А ей хочется быть современной женщиной и иметь собственное достоинство. Отсюда депрессии. Ах, боже мой, и какие депрессии! Виноват же во всех бедах я, муж, то есть монстр, насаждающий патриархат и насилующий ее. Системный невроз: уничтожайте то, что уничтожает вас, и так далее. Она держит под подушкой кухонный нож на тот случай, если я надумаю с ней переспать. Как муж и врач я диагностирую следующие осложнения: ее кулинарное искусство, которым она никогда особенно не отличалась, стремительно регрессирует. Зато прогрессирует идиотизм. Как врач я даю ей от силы два года, как муж я менее оптимистичен.

Фред потрепал ее по щеке. Мария уставилась на свою сигарету. На слова Фреда она никак не реагировала. Я сказала, что хотела бы прилечь, и поднялась со стула. Фред загородил дверь:

— А я тебе рассказывал, что она спит с каждым встречным? Я поймал ее однажды. Прихожу домой и — нате вам…

Я отодвинула Фреда в сторону и поднялась в свою комнату. Я попыталась заснуть, но видела перед собой худое, бледное лицо Марии. Я задавалась вопросом, зачем сюда приехала. Их ссоры были мне известны по прежним визитам. Зачем каждый год слушать его тирады и видеть ее отчаяние — все то, что так безнадежно связывает их друг с другом?

Проснувшись, я увидела перед собою Фреда. Он сказал, что приехал Генри. Сначала я ничего не поняла, слишком уж неожиданно он разбудил меня. К тому же Фред пошутил: внизу меня дожидается мой «более или менее». И я не сразу сообразила, что речь идет о Генри. Я попросила Фреда передать, что сейчас спущусь, но он продолжал стоять у кровати. Я велела ему выйти, так как мне нужно одеться. Фред глупо засмеялся, взял белье и протянул мне. Мы молча посмотрели друг на друга. Я догадывалась, чего он добивается. Чтобы я уговаривала его, а он станет упираться, пока я не заскандалю и не разорусь. Тогда сюда прибегут Мария и Генри, и Фред изобразит, будто в шутку пугал бедную дурочку. Скажет, что хотел посмотреть, насколько я закомплексована. Он целый вечер будет выражать Генри свое сочувствие, даже когда всем уже надоест своей болтовней. Так он развлекается. Кажется, Фред называет это прикладным психоанализом. По его словам, человек, отбросивший условности цивилизации, становится примитивным сексуальным механизмом. Получив свободу, этот неукротимый и могучий инстинкт превалирует над остальными потребностями. Иногда Фред выражался короче: путешествие в недра, визит к первобытному зверю. У его забавы есть множество вариантов. Этими мелкими гнусностями, которые доводят человека до слез или брани, Фред коротает свой досуг.

— Ладно, — сказала я, откинула одеяло и встала. Я оделась, стараясь не суетиться и не нервничать. На реплики насчет моей груди и бедер я не обращала внимания. Это было не трудно: у меня кровь шумела в ушах, поэтому я почти ничего не слышала.

Генри сидел на кухне. Вскоре после моего отъезда он появился у Гертруды и Йохена, которые объяснили, где меня разыскать. Генри приехал безо всякого предупреждения: хотел сделать сюрприз.

Мы выпили с Марией кофе, а потом Генри и я пошли на пляж. Дул холодный ветер. Единственная в деревне улица с магазинами была оживленна. По обеим ее сторонам прогуливались отдыхающие в ярких желтых дождевиках и куртках. Казалось, будто все они из одной больницы или санатория, где выдают одинаковую одежду.

Генри спрашивал о Марии и Фреде, дружу ли я с ними. Я объяснила, что мы знакомы уже несколько лет, но видимся редко. А вот дружим ли, даже не знаю.

Мы пошли по берегу, у самой кромки воды. Волны оставляли на берегу широкую серо-белую полосу пены. Дул довольно резкий ветер, но мне это нравилось. Пляж был почти безлюден, вдали виднелось лишь несколько человеческих фигур. Большие пляжные корзины с тентами стояли придвинутые друг к другу, пустые и закрытые на цепочку с замком.

Мы заговорили о друзьях, и я сказала, что действительно не знаю, есть ли у меня друзья. В провинциальном городке, где я росла, у меня была подружка. Я носила косички и клялась той девочке, что останемся подругами навеки, в то время мы, пожалуй, и впрямь дружили по-настоящему.

— Только это было давным давно, — сказала я, — и дружба наша была слишком детской, наивной. А теперь я даже не знаю в точности, что такое друг. Может, я уже попросту не способна довериться другому человеку, а ведь это, наверное, необходимое условие для такой штуки, как дружба. Возможно, мне вообще не нужны друзья. У меня есть знакомые, хорошие знакомые, я иногда вижусь с ними и рада им. Впрочем, они для меня как бы взаимозаменяемы, следовательно — не так уж необходимы. Я люблю общество, люди интересуют меня, и мне любопытно разговаривать с ними. Вот, пожалуй, и все. Порой меня томит смутная потребность в друге, вроде той маленькой бледной девочки. Только это бывает редко и похоже на невольные слезы, когда смотришь сентиментальный фильм, когда и плакать вроде бы неотчего. Да, пожалуй, все так и обстоит.

Генри слушал, не перебивая. Мы шли молча по берегу, который выглядел здесь грязным и запущенным. Теперь не было видно ни людей, ни пляжных корзин. От ветра и мелких песчинок у меня горело лицо. Обувь мы сняли. Идти так было приятнее, несмотря на холодный песок.

Генри спросил, как я жила тогда. Я не поняла, что он имеет в виду, и он пояснил: ну, тогда, в том городке. Я ответила, что смутно помню то время да и воспоминания с годами меняются.

— Мне кажется, — сказала я, — тогда я была другой.

Разумеется, у меня были надежды, планы и даже вполне определенные представления о жизни. Но был уже и страх. А может, я никогда не была другой, просто тогда начиналось то, что есть теперь.

Генри молчал. Мы все еще шли вдоль кромки воды, подбирали ракушки. Неожиданно Генри предложил искупаться. Я сказала, что для меня сейчас холодновато. Генри быстро разделся и побежал навстречу волне. С разбегу он нырнул и поплыл, делая резкие, судорожные гребки. Из воды он вышел, дрожа всем телом. Я изо всех сил растерла его своим пуловером, и мы посмеялись над его мурашками. Потом побежали домой и, запыхавшись, влетели к Марии.

Вечером пришли друзья Фреда, проводившие отпуск неподалеку. Обстановка была непринужденной, гости рассказывали анекдоты, пили вино и водку. Мария весь вечер отмалчивалась, но этого никто не замечал. Мы с Генри хотели пораньше лечь спать, так как устали от долгой прогулки, однако Фред воспротивился. Он сказал, что нам будет интересно. Фред долго уговаривал, и мы в конце концов остались.

Один из гостей, художник, пришедший с удивительно красивой девушкой, говорил об искусстве:

— Мы всего-навсего соглядатаи. И лишь постольку — художники. Искусство мертво. Оно кануло в небытие, обуржуазилось. Асоциальный тип, человек за гранью общества единственно достоин художественного изображения. Веками искусство потакало вкусам обывателей. Оно было застольной музыкой, своего рода паразитом, который содействовал духовному пищеварению. Подлинное искусство анархично. Оно — кнут для общества. Единственная эстетика такого искусства — ужас, критерий художественности — вопль. Мы должны стать асоциальными, чтобы понять, кто мы, откуда и куда идем. Дерьмо — вот мое послание вам.

Красивая девушка гладила художника по голове и улыбалась. Художнику никто не возражал, и его это злило. Он начал кричать и обругал Фреда, который хотел его успокоить. Потом они помирились и выпили на брудершафт.

Сев у камина, я загляделась на огонь. Я чувствовала, как лицо у меня раскраснелось от жара, но мне это было приятно. Один из гостей подсел рядом и заговорил о гибнущих морях, о тепловой смерти Земли, о последствиях энергетического кризиса для Латинской Америки. Он отрекомендовался профессором плюромедиальной эстетики из Бохума. Я удивилась. Мне было не очень понятно, что такое «плюромедиальная эстетика». Похож он был скорее на коммивояжера или учителя. Профессор поинтересовался моей работой и тут же начал рассуждать об иглоукалывании. Ему было лет тридцать пять, у него были хорошие ровные зубы, и он располагал к себе спокойной уверенностью. Смущала только улыбка, не сходившая с лица профессора, словно он хотел уговорить меня на сомнительную сделку.

Когда подошел Генри, западногерманский профессор чинно представился. Он вручил свою визитку и сказал, что мы ему все очень симпатичны. Звать его надо просто Хорстом, и ему действительно все здесь чрезвычайно нравится. В политическом отношении он считает себя умеренно левым — во всяком случае, к капитализму относится весьма критически. Правда, и у нас он со многим не согласен. Затем Хорст спросил, что думает Генри о германском вопросе. Генри ответил, что целый день пробыл на пляже и до сих пор весь в песке. Надо обязательно вымыть голову. Хорст захохотал: Генри неподражаем, и он его прекрасно понял. Затем Хорст полюбопытствовал, где работает Генри и чем занимается. Я встала и пошла на кухню.

Мария раскладывала мороженое и разливала кофе. Я предложила помочь, и она попросила вымыть рюмки. Я попыталась расспросить ее о гостях, но она почти никого не знала. Фред приглашал от скуки разных людей, с которыми потом виделся разве что на пляже — и то редко. Вот и все знакомство. Только художник бывает часто. Он очень непрактичный человек, и его вечно преследуют несчастья. Например, вещи из рук валятся, посуда бьется. Она еще кое-что рассказала о художнике, и мы посмеялись. Нам было легко друг с другом.

На кухню заглянул Фред и спросил, о чем мы болтаем. Мария сказала, чтобы он отнес гостям мороженое и кофе. Сама она села на стул и закурила, глядя, как я вытираю рюмки.

— Ты заметила? — спросила она охрипшим, дрогнувшим голосом.

— Что? — не поняла я. — Что заметила?

— Какое у меня лицо. Вот погляди внимательно.

Я рассмеялась:

— Хорошо, погляжу. Только, по-моему, с лицом все в порядке.

Взгляд у Марии слегка остекленел. Она мне не верила.

— Правда, — повторила я. — Ты чудесно выглядишь.

Мария медленно, но решительно покачала головой, не сводя с меня глаз.

— Нет, ты же все видишь, и я вижу.

— Что, Мария, что я должна увидеть?

— Не знаю, — ответила она и замолчала.

Мария не верила мне. Я ждала. Мне казалось, так будет лучше. Из комнаты слышалась танцевальная музыка. Мария жадно курила, опустив голову.

— По-моему, — начала Мария тихо, — я сильно похудела. Кости так и выпирают. У меня уже не лицо, а череп.

Мария снова подняла голову, чтобы я увидела, как она похудела. По улыбке и всему ее виду было заметно, что Мария не просто хандрит. Она в отчаянии.

— Ты внушила это себе. С тобой все в порядке, — сказала я всезнающим докторским голосом, который сама ненавижу. Воспитательница детского сада так разговаривает с малышами. Эта интонация вырабатывается разговорами с пациентами — своего рода наше профессиональное заболевание. В поликлинике все так говорят, даже самая молоденькая медсестра. Дружелюбно, спокойно: все будет хорошо. Это маска нашей беспомощности.

— Знаешь, — проговорила Мария, — каждое утро на моей гребенке остается целый пучок волос.

— Это же нормально, — возразила я.

Мария покачала головой:

— Когда выпадает так много — не нормально. И не надо меня утешать.

— Мнительностью можно довести себя до сумасшествия. Это абсолютно нормальное явление. У каждого человека ежедневно выпадает много волос. И лицо твое в порядке. Ты всегда была бледной. А бледность тебе даже идет, сама знаешь.

— Фред тоже говорит об этом.

— О чем?

— Что я схожу с ума.

Я разозлилась. Мария сидела передо мной, закрыв глаза, и я видела, что она страдает. Только зачем она говорит мне подобные вещи? И почему эти чувствительные натуры такие нечуткие по отношению к другим?

— Слушай. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не считаю тебя сумасшедшей. Какого черта ты переиначиваешь мои слова?

Мария меня не слушала. С отсутствующим видомона курила и чертила пальцем по клеенке.

— Почему бы тебе не уйти от Фреда? — спросила я. — Может быть, все переменится?

— Это тебя не касается, — ответила Мария, продолжая рисовать на клеенке невидимые вензеля.

Я закончила вытирать рюмки и поставила их в шкаф.

Неожиданно Мария сказала:

— Причина глубже, гораздо глубже. Это началось давно.

Мне захотелось дотронуться до нее, и я коснулась ее лица. Она легонько поцеловала мою ладонь и прижалась к ней щекой. Потом мы наклонились друг к другу и прыснули, как две девчонки.

Мария сказала, что устала и пойдет спать. Я вернулась в комнату. Генри все еще сидел с Хорстом возле камина. Я подошла к Генри и шепнула на ухо, что хорошо бы исчезнуть отсюда. Он облегченно кивнул. Профессор из Бохума рассуждал об «имманентной критике экологизма». Я спросила Генри, что это такое, но он тоже не знал. Он просто слушал собеседника, не вникая в смысл. Хорст был неприятно удивлен и попытался объяснить свои рассуждения, но скоро сдался, не видя у нас интереса. Без всякого перехода он заговорил о засорении немецкого языка американизмами. Видимо, он мог говорить о чем угодно. Профессор казался мне героем комикса, который выпускает изо рта большие пузыри с фразами, а потом эти пузыри куда-то улетают.

Генри заметил, что Хорст разговаривает, чтобы ни на минуту не остаться с самим собой. Тот нервно засмеялся и сказал, что здесь все сохранилось как в девятнадцатом веке, удивительно сохранилось, словно в забытой деревушке. Можно подумать, будто эти места выдумал Адальберт Штифтер^[3]. Я сказала, что никогда не читала Штифтера.

— Тебе и не нужно, — улыбнулся Хорст. — Ты сама так живешь.

На прощанье Хорст вновь заверил, что прекрасно нас понимает и было бы чудесно, если бы мы смогли встретиться еще раз. Мы ответили, что нам вечер тоже понравился, и ушли. На лице у Хорста была все та же улыбка. Он показался мне очень одиноким.

В прихожей собралось несколько гостей. Они стреляли из духового ружья по свечке, которая горела на табуретке, поставленной перед дверью в туалет. Несколько свинцовых пулек застряли в лакированной обшивке двери, а окошечко треснуло и покрылось тонкой матовой паутинкой в тех местах, куда попали пульки. Из-за двери слышалось хныканье женщины, просившей выпустить ее, что ужасно смешило стрелков.

Фред и художник сидели на софе, между ними — красивая девушка. Положив голову ей на плечо, Фред гладил ее, а художник плакал и твердил, что предал искусство, предал самого себя. При этом он театрально всплескивал руками.

Когда мы проходили мимо, девушка кивнула нам. Даже наверху, у дверей нашей комнаты, все еще слышались всхлипы художника, причитавшего, что он предатель.

Проснулись мы только к полудню. В доме было тихо. Солнце стояло высоко в ясной холодной синеве. Ветер успокоился. С улицы доносились детские голоса. Генри предложил искупаться. Я надела ночную рубашку и пошла вниз за махровыми халатами.

Мария уже сидела на кухне и читала. У плиты орудовала красивая девушка, которую я видела среди гостей. Ей вчера постелили на софе. Мария дала мне халаты и показала кратчайший путь к морю.

На пляже было полно народу. Пришлось пройти довольно далеко, чтобы найти место посвободнее. Вода была ледяной. Хотя мы плыли быстро, у нас перехватывало дыхание. Холод обжигал тело. Генри повернул было назад, но я упросила его, чтобы он поплавал со мной еще. Он подплыл ко мне и оплел мои ноги своими. Мы поцеловались, хлебнув при этом воды. Я шутя притопила Генри, а потом поплыла от него прочь. Он с трудом успевал за мной. На берегу мы растерли друг друга, попрыгали, чтобы вытряхнуть воду из ушей. Потом завернулись в халаты и побежали домой.

Нам приготовили кофе и сварили яйца, и мы прямо в халатах сели завтракать. Девушка сказала, что собирается провести на море все лето. Жилья у нее нет, но до сих пор удавалось где-то пристроиться. Она спросила, нельзя ли ей пожить пару дней у меня. Я ответила, что у меня слишком маленькая комната. Мне было жаль отказывать, но девушка только рассмеялась и сказала, чтобы я не расстраивалась.

Я спросила Генри, не кажется ли ему, что она очень красива. Он кивнул, буркнул «да» и покраснел. Девушка опять рассмеялась, а Генри нахмурился. Он сказал, что я тоже красива и Мария очень красивая женщина. Мария взглянула на меня. Я поняла, что она подумала. Хотя я ничего не рассказывала Генри о нашем разговоре, мне были неприятны ее подозрения. Хотелось их рассеять, но как? Я промолчала.

Без всякой связи мне в голову пришли стихи какого-то школьника. Несколько лет тому назад я прочитала их или услышала по радио, а теперь они почему-то вспомнились:

Примерно так. Казалось, я забыла его стихи, но некоторые строчки в памяти сохранились. Я даже не вполне понимаю, что эти слова для меня означают. Великодушия от меня не требуется. Все это мечты, мои маленький поэт, школьные мечты. Надежды и заблуждения девчушки с косичками. А остаются лишь некоторые привычки, смутные желания, легкая и затяжная головная боль, а изредка вот такие недоразумения, которые невозможно выяснить. Почему бы и мне не помешать в чашке кофе, почти вдохновенно?

Нарушая общее молчание, девушка сказала:

— Ну вот, тихий ангел пролетел!

Она опять засмеялась.

Вскоре мы распрощались. Я поцеловала Марию в щеку, которую она равнодушно подставила. Фред еще не проснулся, и я попросила передать ему привет. Мария кивнула, но мне показалось, что она меня вовсе не слушает. Я уже села в машину, когда девушка, которую звали Хелла, крикнула мне из окна, чтобы я подождала. Она выбежала из дому и протянула большое яблоко — белый налив. Запыхавшись, она сказала:

— Очень хотелось подарить тебе что-нибудь. Только ничего другого у меня нет.

Ее рука лежала на дверце машины. Я глядела на Хеллу против солнца, и лицо ее казалось неправдоподобно ясным. Я дотронулась до ее руки.

— Спасибо и всего хорошего! — сказала я.

Она снова рассмеялась, а я быстро надела темные очки.

Генри поехал в своей машине за мной. Я поначалу остановилась в деревне, но потом проехала дальше к берегу. Мы легли на траву. К обеду открыли консервы, которые захватил с собой Генри, и, очистив застывший жир, съели холодный суп и мясные фрикадельки.

Сигареты кончились, но ехать за ними в деревню не хотелось. Нас разморило, и мы заснули на теплой жесткой траве. Через какое-то время нас разбудили деревенские дети. Потом пошел дождь, и мы с Генри сели в его машину. Мир утонул за стеклами, о которые разбивались дождевые капли. Мы сидели в машине, отгороженные от него струями воды, бежавшими по стеклам. Двое уцелевших на дне моря. Музыки из транзистора почти не было слышно. Последние сигналы далекой и, может быть, уже затопленной цивилизации.

Дождь прекратился, но солнце осталось за тучами. Похолодало. К вечеру поднялся ветер, и вода в заливе почернела. Влажная лесная земля липла к подошвам, а с листьев продолжало капать.

Я торопила Генри, чтобы он возвращался в Берлин. Когда мы прощались, я попросила больше не появляться без предупреждения — ни здесь, ни дома. Он кивнул:

— Ладно. А разве было плохо?

— Нет. Хорошо. Только не надо неожиданностей. Не хочу, чтобы меня заставали врасплох, даже ты.

Мы поцеловались, и он уехал. Я смотрела ему вслед, пока были видны огоньки задних подфарников, потом села в свою машину и вернулась в деревню.

Гертруда и Йохен спросили, встретились ли мы с Генри. Я поблагодарила их и занялась ужином, потом смотрела с ними телевизор. Йохен предложил мне пива, и я выкурила сигарету, первую за несколько часов. Я чувствовала одновременно усталость и облегчение.

7

После отпуска в поликлинике начались неприятности. Я даже написала заявление об уходе, но после разговора с шефом забрала обратно.

Замещавший меня коллега переполошил моих пациентов. Одним он посоветовал сменить лечащего врача, другим высказал сомнение в моих диагнозах. Мои назначения он отменил или переиначил. Конечно, все это делалось тонко, намеками, но я сразу почувствовала недоверие больных. Кроме того, Карла доложила мне обо всем в первый же день. Она изображала огорчение, но я видела, что ее эта история забавляет. Я прекрасно знаю мою Карлу.

Позвонив замещавшему меня врачу, я высказала ему все, что думаю о его методах работы. Он отвечал вызывающе, и я бросила трубку. Поначалу я собиралась потребовать дисциплинарного взыскания, но потом раздумала. Начались бы разнотолки, так как конфликтная комиссия сочла бы его и мои лечебные предписания в равной мере допустимыми. Нам обоим вынесли бы предупреждение и посоветовали бы доброжелательнее относиться друг к другу. Вот я и написала заявление об уходе.

Собственно, уходить я не собиралась, просто хотела выразить таким образом свой протест. Шеф позвонил мне и спросил, свободна ли я вечером в четверг. Он пригласил меня к себе домой.

Я купила его жене букет роз и приготовилась к тому, что шеф либо наорет на меня, либо попробует уладить дело тихо, по-семейному.

Раньше я у шефа не бывала. Он жил на южной окраине города, занимал половину дома. В садовую калитку было вмонтировано переговорное устройство. Зачем, ведь до дома всего несколько шагов?

Дверь открыл шеф. Он поздоровался, поцеловал мне руку, точнее, изобразил нечто вроде поцелуя. Шеф назвал меня «деткой». Услышав это нелепое слово, я облегченно вздохнула: крика сегодня не будет.

Шеф представил меня своей жене, робкой женщине с натруженными руками. Она была в халате, и я приняла ее поначалу за домработницу.

На ужин подавалось свиное жаркое со спаржей, к нему «бордо», а на десерт — торт. Шеф сообщил, что один из наших старших врачей сбежал в Баварию. Потом он поведал мне о скандале с американским медицинским журналом. Какой-то шарлатан одурачил вполне солидных редакторов, подсунув фальшивку. Шеф рассказывал с удовольствием, смакуя подробности. Его жена говорила мало. Она с обожанием смотрела на мужа. Жена пригласила меня взглянуть на библиотеку, там, дескать, ужасно много книг, ведь муж у нее читает специальную литературу на всех языках. Так и сказала: читает на всех языках — и по-английски, и по-всякому. Шеф велел ей помолчать, и жена умолкла, ничуть не обидевшись. Потом он попросил ее оставить нас вдвоем. Жена собрала посуду и пошла на кухню готовить кофе. Шеф был дружелюбен и говорил тем же доверительным тоном, каким назвал меня «деткой», однако свое мнение высказал напрямик. Это произвело на меня впечатление. Мне понравилась его решительность, спокойные и жесткие слова. Птица он не самого высокого полета и, пожалуй, недалек, но в нем чувствуется уверенность. Я даже позавидовала ему. Правда, не сильно, для этого я слишком самолюбива.

Шеф сказал, чтобы я не рассчитывала на его поддержку. Я веду себя как истеричка, а если решила уйти с работы — скатертью дорога. Мой недруг будет только рад. Вероятно, именно этого он и добивается, чтобы освободить мое место для какого-нибудь знакомого.

Мне было приятно слушать его. Из него получился бы хороший дедушка. Я обещала шефу забрать свое заявление.

Позднее к нам опять подсела его жена, все еще в халате. Она пожаловалась, что гости у них бывают редко. Дети и многие из прежних знакомых живут в ФРГ. Только муж у нее и есть. Она с обожанием и преданностью взглянула на шефа. Тот что-то проворчал и стряхнул с жилета пепел. Провожая меня, жена шефа попросила навещать их.

— Будем ждать вас. Да, милый? — Она взглянула на мужа.

Стоя в дверях, массивный и самоуверенный, шеф улыбнулся ей. Потом он прикрыл глаза и проговорил:

— Мы старые люди, мамочка.

Было что-то трогательное и нелепо-комичное в том, что мой чопорный шеф — вечерний костюм с искоркой, серебристый галстук, в руке полупотухшая сигара — называет пожилую, поблекшую от домашней работы женщину «мамочкой».

Генри я видела два-три раза в неделю. Обычно он приходил к ужину. Мы редко куда-нибудь выбирались. Я уставала, и мне хотелось побыть дома. После отпуска работать труднее. Сложно перестроиться. Да и первые две недели отдыха выбивают меня из колеи, из привычного ритма. Может, мне вообще не нужен отпуск. Ведь еще в прошлом веке их не было. Во всяком случае, отдыхом в полном смысле слова отпуск для меня не бывает.

Выходные я обычно провожу одна — так мы договорились с Генри. Мне нужны эти два дня, чтобы целиком распоряжаться собой, без оглядки на время и на кого бы то ни было. Кроме того, по субботам у меня иногда бывают дежурства. А Генри раза два в месяц навещает жену и детей. Мне не хочется, чтобы у него возникало чувство, будто он разрывается между нами.

Жена Генри живет в Дрездене. Она химик, работает в Техническом университете. Через несколько лет после окончания института Генри вернулся в Берлин. Поначалу он надеялся, что для его жены здесь тоже найдется работа. Но года через два они привыкли жить врозь. У жены появился друг, который живет вместе с ней, и все примирились с нынешним положением. О разводе никто не помышляет. По словам Генри, у них с женой речи об этом не заходило. Наверное, оба не хотят обзаводиться семьей заново и поддерживают дружеские отношения ради детей. Мне это нравится. К чему вмешивать государство в дело, которое никого, кроме супругов, не касается? Мои воспоминания о разводе весьма тягостны. Что дает право какой бы то ни было инстанции копаться в личной жизни двух людей? За столом тогда сидели трое мужчин и одна женщина. Их вопросы были унизительны. Эдакое должностное рвение безо всякого чувства стыда. Мы с мужем не желали жить вместе. Что тут еще выяснять? Мы стояли перед ними жалкие, словно пойманные воришки, и выслушивали нотацию за нотацией. Так или иначе, своего они добились — я чувствовала себя виноватой.

Да и регистрация брака была пошлой комедией. Незнакомая потная женщина в строгом костюме говорила нам о взаимной ответственности, о наших обязанностях, о чуде любви. Слова, расфасованные во фразы. Наконец — брачный договор, подписи, свидетельство. От смущения я все время смеялась. На свадебном фото я не узнаю себя. Бледное, полудетское лицо рядом с прыщавым юношей, вокруг довольные, сияющие родственники, радостное облегчение которых даже сейчас бросается в глаза. А мы — две жалкие фигуры, схожие вплоть до позы и наклона головы. Лишь позднее, всматриваясь в свадебные фотографии, я разглядела в этих робких лицах анархию. Два беззащитных, испуганных бунтаря, но в их глазах нельзя не заметить проблеск счастья и надежды, свойственный всем анархистам. Им хочется иного, чем у тех, кто на снимке весело теснится вокруг. Они готовы бежать, крушить, добиваться перемен. Но выход у них один, и он бесповоротно ведет к тому, что прежде казалось невыносимым. День бунта знаменует собою и его конец. По наивности они пока не замечают очевидных свидетельств своего поражения: брачный договор, росписи в книге регистрации, групповое фото. Добро пожаловать в уютное лоно прошлого, в его ласковые, удушающие объятия. Да, все будет как было прежде, то есть все будет в порядке.

В первое же воскресенье августа я проявила отснятые пленки и немного попечатала. Мне нравится возиться с пленками, хотя времени и сил всегда уходит столько, что делаю я это не чаще двух раз в год. Кухня и ванная становятся фотолабораторией. Есть приходится в ближайшем ресторанчике. Сейчас, например, пришлось проявить почти три десятка пленок. Один раз их было семьдесят три штуки, и я занималась ими целые сутки.

Ванночки с проявителем и закрепителем я ставлю на кухонный стол. Увеличитель приворачиваю к плите. Отпечатанные фотографии кладу в ведро и несу в ванну отмываться.

Почти все пленки отсняты в Бранденбурге, и лишь три — на Узедоме. Мать однажды спросила, почему я фотографирую только природу, деревья, тропинки, руины домов, засохшие деревья. Ее вопрос озадачил меня, и я не сумела на него ответить. Пусть неосознанно, однако я действительно никогда не снимаю людей. Пожалуй, я просто не хочу вторгаться в чужую жизнь. Мне дика сама мысль навечно запечатлеть кого-то. Я читала: у некоторых народов религия запрещает фотографировать людей. (Мне запомнилось это, потому что странным образом совпадало с моим отношением к фотопортретам. Меня никогда особенно не интересовали ни религия, ни мистика. Не было и повода задумываться над подобными вопросами. В детстве они занимали меня некоторое время. Но позднее — уже нет.)

Меня раздражают неестественные позы людей на снимках. Деревья остаются самими собой, они не пытаются выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Словом, мне интересны лишь линии, горизонт, перспективы, простые реальности природы или того, что вновь стало природой.

А вообще-то, я занимаюсь фотографией от случая к случаю. Порою неделями ничего не снимаю и не ощущаю в этом никакой потребности.

Хотя отпечатки я делаю лишь с немногих негативов, в шкафу забито фотографиями уже пять ящиков. Я не собираюсь отдавать их на фотовыставки и никому не показываю. Мне самой толком не понятно, зачем я вообще занимаюсь фотографией. Впрочем, этим вопросом я не задаюсь, ибо на него все равно нет ответа. Боюсь, подобные вопросы поставят под вопрос меня самое. Словом, искать смысл в своих занятиях не хочется. Одних это удивит, другие не поверят, но такова правда: у меня нет потребности размышлять над загадками жизни. Упрек в том, что я живу бессознательно, будто зверек — кажется, именно так сказал однажды мой сокурсник, — меня не задевает. Просто я не расположена к мистике. А все, что выходит за рамки биологии, для меня мистика. Мне она не нужна. И это я считаю своей сильной стороной.

Я люблю секунды, когда на белой фотобумаге в проявителе медленно проступает изображение. Это для меня момент творения, рождения. Переход от белой пустоты к чему-то пока еще неопределенному происходит плавно, и в то же время перемены всегда кажутся неожиданными. Изображение проявляется постепенно. Процесс, который начат мною, управляется мною и может быть мною остановлен. Зачатье. Химия возникающей жизни, к которой я причастна. Это совсем иначе, чем было с моими детьми, моими нерожденными детьми. Тогда у меня не было чувства причастности. Возможно, оно появилось бы потом, гораздо позднее, когда во мне шевельнулось бы что-то живое. А так все закончилось двумя абортами.

Первый ребенок был не ко времени. Мы с Хиннером учились, и у нас хватало других забот. Второго ребенка я не хотела сама. Я знала, что не останусь с Хиннером. Точнее, чувствовала это — так инстинктивно чувствуешь опасность задолго до того, как она становится реальной. Мы не подходили друг другу. Собственно, не было ни скандалов, ни сцен. Просто мы не подходили друг другу. Зачем тогда ребенок? Хиннер пришел ко мне в больницу испуганный. Я его ни о чем не предупредила, и он, вероятно, догадывался, что я собираюсь бросить его. Хиннер не упрекал меня. Он был только ужасно испуган. Мне было жаль его, но ведь это не причина для того, чтобы рожать ребенка.

Два аборта совершенно измучили меня физически. Я смертельно устала и хотела только покоя.

Я была в отчаянии, хотя и не смогла бы объяснить отчего. Меня изводила тупая боль в затылке, которая мешала спать. Я не мучилась чувством вины. Меня ничего не связывало с тем, что во мне зарождалось, поэтому не было и страха потери. Отчаяние шло, вероятно, просто от физической слабости. У меня не было ничего общего с этими детьми. Я оставалась непричастной. Это происходило против моего желания и против моей воли. Я чувствовала себя лишь полостью, вынашивающей эмбрион. Он пользовался мной. Я не хотела ребенка, а он тем не менее рос во мне. Меня ни о чем не спрашивали, со мной не считались, я служила только объектом. Когда Хиннер шептал мне в ухо, стонал, клялся в любви, он решал за меня, что будет со мной, с моим телом, с моей дальнейшей жизнью. Чудовищное покушение на мое будущее, на мою свободу. Мне нравилось спать с Хиннером, тут у нас было, как говорится, все в порядке. Проблема состояла не в этом, хотя Хиннер почему-то подумал иначе. Когда я сказала, что у нас нет ничего общего и нам лучше разойтись, он сразу же решил, будто не устраивает меня как мужчина. Я пыталась объяснить, в чем дело, но Хиннер меня не понял. Потом он заключил, что всему виною его романы с молоденькими медсестрами. Любые наши проблемы Хиннер сводил к постели. Боязнь оказаться несостоятельным мужчиной делала его глухим к настоящим причинам развода. В общем-то, типичная реакция. Продукт многовекового патриархата: утрата человечности в результате господства. А господство, которое держится лишь на привилегиях пола, поневоле придает сексу непомерное значение. Отсюда его примат в воображении мужчин, в их мыслях, разговорах и шутках. Это тема номер один, навязчивая, самодовлеющая. Привилегии, доводящие до абсурда — до импотенции. Тут — мужское святилище, место отдыха от тяжких обязанностей. Появление женщин здесь неприлично, как на любом мальчишнике. Это было бы изменой мужскому братству. С другой стороны, мужчины заигрывают с этой изменой, чтобы ощутить свое достояние, о котором говорят как о бережно хранимом сокровище — хвастливо и с оглядкой, вдохновенно и алчно. Сокровище надо таить, чтобы его не отняли, но о нем приходится и рассказывать, чтобы заявить себя его владельцем. Иначе я не могу объяснить реакцию Хиннера. Он защищал то, чего больше всего боялся лишиться.

По-моему, женщины относятся к сексу спокойнее, естественнее. Их детородные органы являются, по существу, рабочим инструментом. Роды — это труд. А ему чужды как чрезмерная восторженность, так и преувеличенные страхи. Это также нервирует мужчин своим отклонением от нормы — от их нормы, от того, что нормальным считают они. Мужчины борются с этими отклонениями, карают за них, чтобы сохранить свои святыни единственно истинными. Все, что не укладывается в их представлении и фантазии, объявляется фригидностью. Таков ритуал. Экзорцизм страха. Узы иллюзий.

Упреки Хиннера меня не задевали. А сочувствовать ему не хватало сил. Его ребенок был для меня чужим. К зачатию плода я была столь же непричастна, как к его изъятию. Я служила лишь объектом чужих действий. Укол, местный наркоз, легкая боль от капельницы. Потом полузабытье, до слуха доходят лишь отдельные, бессвязные слова: тщетная попытка сказать мне что-то. Слышу, как повторяют мое имя, просительно, требовательно, испуганно. Но я ушла в себя, внутрь, туда, где сознание кончилось. Мне страшно выйти из забытья, очнуться, признать своим это тело. До меня доносятся голоса, тихое звяканье хирургических инструментов, и снова — задыхающийся шепот Хиннера, его клятвы. Даже сквозь закрытые веки я вижу, как на меня надвигается огромное, слепящее солнце. Мне хочется остаться одной, совсем одной. «Уйдите, — шепчу я. — Не надо больше, не надо». Говорить трудно, язык ворочается тяжелым комом, который душит, вызывает тошноту. Я не могу додумать до конца ни одной мысли. Внезапно вокруг меня зашелестел лес, я увидела холодное, низкое небо, дорогу к мосту, развалины. Я забиваюсь в траву, под деревья. Колючие ветки, холодная земля, сырые листья.

Нет, это тело, распятое на кресле, мне не принадлежит. Это не я. Никакого отношения к нему я не имею.

Мокрые фотографии липнут друг к другу. Я довольна. Когда-то я надеялась, что объектив сам, случайно, выхватит что-нибудь в неожиданном ракурсе и получится совершенно удивительная фотография. Со временем надежды улетучились. Теперь ни сюрпризов, ни неожиданностей. Аппарат выдает то, что может, — ни больше, ни меньше.

Я положила фотографии сушиться, и тут раздался звонок в дверь. На пороге стояла моя соседка, фрау Руппрехт, в махровом халате. Ее нечесаные волосы висели седыми космами. Какие короткие волосы, удивилась я. Она обычно носит пучок, и мне казалось, что волосы у нее до плеч.

Фрау Руппрехт извинилась за поздний визит. Я взглянула на часы: шел первый час ночи. Я сказала, что еще не ложилась. Фрау Руппрехт попросила таблеток — пошаливает сердце. Стоит ей только лечь, как начинает сильно колоть в боку.

— Мне очень тревожно, — проговорила она.

Фрау Руппрехт старалась не смотреть на меня. Ее глаза бегали по прихожей, пугливые, будто у побитой собаки. Я успокоила ее и пообещала зайти. Пусть оставит дверь открытой.

Доставая таблетки из аптечки, я почувствовала, насколько устала. Я подставила лицо под струю холодной воды, вытерлась и пошла к соседке.

Фрау Руппрехт сидела в кресле. Дав ей таблетки и попросив не подниматься, я сходила на кухню, сполоснула стакан и наполнила его. Квартира была чистой, но пахло в ней как-то неприятно. Наверное, из-за птиц. У фрау Руппрехт много птиц. Несколько клеток висят на стене, словно рамы картин. Когда я принесла воду, фрау Руппрехт взяла меня за руку и сказала опять, что ей очень тревожно, будто должно произойти какое-то несчастье. Но детей у нее больше нет, только птицы. Наверно, трудно ухаживать за таким количеством птиц, спросила я. Она с недоумением посмотрела на меня:

— У меня, кроме птиц, никого нет.

Фрау Руппрехт попросила немножко посидеть с ней. Ей было страшно одной. Она рассказала мне о муже и сыне. Муж умер двенадцать лет назад от легочной эмболии. А сын разбился на мотоцикле, насмерть. Ему было двадцать три года. Фрау Руппрехт когда-то уже рассказывала об этом, но я ее слушала и не перебивала. Потом она заговорила о своей тревоге. Ей всегда тревожно перед какой-нибудь бедой. Так было, когда погиб сын и когда умер муж. И перед другими несчастьями. Если ей становится тревожно, то обязательно произойдет что-то плохое. Она знает, что сейчас где-то стряслась беда, где-нибудь далеко.

Фрау Руппрехт держала мою руку, закрыв глаза. Я подумала, что она заснула. Но когда я поднялась, чтобы уйти, фрау Руппрехт заговорила опять. Я не сразу поняла, что она говорит о своем сыне:

— Раньше я не знала, что дети могут причинять такую боль.

Фрау Руппрехт опять стала рассказывать про несчастный случай. Через некоторое время я спросила, как она себя чувствует. Она сказала, что лучше, поблагодарила и извинилась. Я помогла ей лечь и вернулась к себе. Мне хотелось есть, но вся кухня была заставлена фотопринадлежностями. Я выпила рюмку коньяку и легла спать.

На следующий день, встав позже обычного — на работу мне надо было идти только после обеда, — я зашла к фрау Руппрехт. Она чувствовала себя лучше, глаза у нее посветлели. Вновь начались извинения. Пришлось сказать, чтобы она перестала то и дело извиняться. Фрау Руппрехт пригласила меня на чашку кофе, но я ответила, что мне некогда. Она рассказала мне об авиакатастрофе в Испании, о которой передали по радио. Ночью разбился пассажирский самолет. Фрау Руппрехт спросила, может ли быть, что ей из-за этого было так тревожно. Не знаю, мне как-то в это не верится, ответила я. Она посмеялась над собой.

— Наверное, я сумасшедшая старуха, да?

В общем, я обрадовалась, что фрау Руппрехт стало лучше. Попрощавшись, я ушла.

До обеда фотографии высохли, я убралась на кухне и в ванной, приготовила завтрак. Между делом съездила на лифте вниз — заглянуть в почтовый ящик. Там были только газеты и счет за телефонный разговор. Потом я отправилась в поликлинику. По дороге я раздумывала, что делать с новыми фотографиями. Я бы повесила их, хотя бы ненадолго, в комнате, но фотографий было слишком много. Значит, придется убрать в ящик. До лучших времен, которых никогда не будет.

Посылать фотографии домой не имело смысла. Мать будет разглядывать каждое фото, в надежде что-нибудь вызнать про меня. Ей все еще хочется быть причастной к моей жизни.

Вспомнив про фрау Руппрехт, я решила заглядывать к ней почаще. Тревожилась она, скорее всего, просто от одиночества.

Поставить машину возле поликлиники оказалось негде. Пришлось припарковаться на боковой улице.

8

В городе появилось множество туристов. Но едва магазины закрываются — улицы пустеют и становятся по-обычному безлюдными.

Мы часто гуляем с Генри в соседнем парке. Два раза ходили в кино: смотрели американские фильмы с бесчисленными погонями. Машины то и дело падали в пропасть или взрывались. В зале было душно. Во время сеанса я выходила подышать свежим воздухом. Близость чужих потных тел вызывала у меня что-то вроде клаустрофобии.

Однажды субботним утром мы прошлись с Генри по магазинам и купили ему темный двубортный костюм в узкую полоску. Генри выглядел в нем очень элегантным. Сначала он отнекивался, говорил, что носить этот костюм не будет, но все же купил его. Себе я искала керамику и косметику. Генри терпеливо ходил за мной.

В поликлинике много работы. Многие врачи в отпуске, и ко мне направляют чужих пациентов. Дважды пришлось дежурить вне очереди. Дома я с ног валюсь от усталости. Делать ничего не хочется. Хорошо еще квартира маленькая, думается в такие дни. Все под рукой, а на беспорядок можно не обращать внимания.

Донимала жара. В летние дни нагретый воздух застаивается в комнате. Вечерами я открываю дверь в ванную и пускаю душ. Только это почти не помогает. Сплю я плохо и рано просыпаюсь из-за уличного шума.

В начале сентября на работу позвонила мать — отец неважно себя чувствует. Может, мне приехать, спросила я, но мать ответила, что звонит не из-за этого. Я обещала в любой день отпроситься, если папе будет хуже. Она опять сказала: не надо, пока не надо, ей просто хотелось услышать мой голос. Я сказала, что скоро навещу их.

После этого разговора я подумала, не съездить ли мне к ним вместе с Генри. Но я знала мать. Она начнет суетиться вокруг нас, и нам будет неловко.

Вечером я села за письмо отцу. Хотелось написать длинное и теплое письмо, но, заполнив полстраницы общими фразами, я ничего больше не могла придумать и начала извиняться. По дороге на почту я порвала письмо. Оно показалось мне фальшивым. Мне действительно хотелось написать отцу несколько приветливых строк, но, когда передо мною лежит чистый лист бумаги, в голову ничего путного не приходит. Может, я просто не умею писать письма? Я дала себе слово не откладывать поездку к родителям.

Шеф пригласил меня в гости. После совещания он задержал меня в своем кабинете, усадил и предложил сигарету. Он вертел в руках очки и выглядел смущенным. Я подумала, что он смущается, так как речь пойдет о чьей-нибудь жалобе на меня, поэтому ободряюще улыбнулась ему. Помолчав, шеф сказал, что его жена была бы рада, если бы я к ним заглянула. В его голосе была какая-то непонятная ирония. Может быть, в гости действительно звала жена, а он только передавал ее просьбу?

Я поблагодарила шефа. Это было, собственно, все, ради чего он меня задержал. Теперь нам обоим было неловко. Довольно нелепая ситуация. Я не знала, уходить или нет. Наконец шеф склонился над бумагами, и я встала:

— Большое спасибо за приглашение.

Шеф взглянул на меня и холодновато произнес:

— Словом, если выберете время, милости просим. Хотя, конечно, я знаю, как вы…

Он не закончил фразу.

Возвращаясь в свой кабинет, я думала о шефе. Наверное, он чувствует себя старым и одиноким, боится, что никому не нужен, и поэтому еще больше уходит в работу, замыкается в себе. Впрочем, я недостаточно хорошо знала его, чтобы судить об этом. Но и особенной потребности знакомиться с ним ближе у меня не возникало. С какой стати переживать из-за его проблем, тревог, душевных травм? Чужие трагедии и судьбы меня не слишком интересуют. Мне хватает своих забот. Я могу прописать таблетки или уколы. Остальное уже не дело медицины. Я не исповедник и утешать не умею. Подбадривать других я считаю самонадеянностью и фальшью. Проблем у меня самой полно. Только и они занимают меня постольку-поскольку. Настоящие проблемы все равно неразрешимы. Их тащишь за собой всю жизнь, они и есть сама жизнь, правда, и умираем мы от них же. Наши деды говорили: «Гляди страху в глаза, он сам от тебя убежит». Мой жизненный опыт подсказывает иное. Страх убивает человека, и незачем постоянно возвращаться к тому, чего боишься. Другому человеку тем более нельзя помочь. Это не цинизм, скорее наоборот. Например, безнадежного больного мы превращаем иногда в подопытного кролика. Он бы все равно умер, только легче, спокойнее, не тратя сил на несбыточные надежды. В нашем веке любят выискивать то, что вытеснено в бессознательное, чтобы опять вернуть сознанию. К вытесненному в бессознательное относятся как к аномалии и лечат, словно болезнь. Теперь известно, что душевная жизнь всегда имеет какие-то изъяны и у каждого где-нибудь нарушено здоровое отношение к самому себе, к своему внутреннему миру. И все действительно чем-то заболели. Возникла своего рода мода на недуги, а медицина стала губительной наукой, ибо она-то и выдумывает болезни. Зачем возвращать сознанию то, что из него вытеснено? Чему это поможет? Ведь вытеснение — это защитная реакция психики, помогающая человеку выжить. Чтобы не погибнуть, живой организм иногда нарочно игнорирует то, что несет ему смертельную угрозу. Это здоровая и естественная реакция. Так стоит ли выкапывать из могил покойников? Они уже все равно не жильцы на этом свете. В конце концов, культура есть результат подобных вытеснений. Совместная жизнь людей стала возможной только благодаря тому, что они подавили в себе некоторые страсти и влечения. Лишь человечество, достойное внимания психиатра, способно жить как сообщество. Подавление природных инстинктов и породило то, что называется цивилизованным человеком.

Сосуществование индивидуумов, видимо, требует, чтобы внутри у них имелась надежная ограда. Душам нужны темницы, куда можно заточить то, что грозит нашей хрупкой человечности. Я каждодневно стараюсь забыть множество событий и впечатлений, в противном случае они мучили бы и оскорбляли меня. Без этой способности я вообще не смогла бы подняться на следующее утро с постели. Нужны стены, отгораживающие нас от хаоса. На нашей тонкой коже достаточно пустяковой царапины, чтобы потекла кровь. Большинство людей не может видеть обнаженного, пульсирующего сердца, им становится дурно. Один вид этой довольно примитивной мышцы вызывает удушье, испарину, рвоту, обморок. А ведь это лишь сгусток плоти и крови, который деликатно скрыт жировыми прослойками и кожей. Ему отведено в нашем сознании чересчур важное место, ибо сердце считается средоточием прекрасного в человеке. Какой бы ужас вызвали шлаки самого нашего дна, если извлечь их наружу? Зачем вытаскивать на свет то, что оскорбляет нас, угрожает нам, против чего мы беспомощны? Радиоактивные отходы индивида опасны бесконечно долго, их радиация страшна, даже в малых дозах, а жить с ними можно лишь в том случае, если их удается зарыть, утопить, схоронить в самых глубоких глубинах. Предать необратимому забвению.

Мы приспособились жить на поверхности. Это ограничение предписано нам разумом и цивилизацией.

(Одна знакомая, тоже врач, рассказала мне историю человека, который заплутал в дебрях собственного подсознания. Человеку было тридцать четыре года, и он вел вполне нормальную половую жизнь. Но, начитавшись психоаналитической литературы и узнав о всевозможных аномалиях, он внезапно начал обнаруживать их у себя самого. Чрезмерное внимание к своей особе и мнительность привели к тому, что у него действительно развился комплекс кастрации. Причем из-за знакомства с психоаналитической литературой этот человек теперь невосприимчив к обычной терапии, так как противопоставил ей свою, доморощенную. Медицинский анекдот.

Другой анекдот. К врачу приходит мужчина и жалуется на импотенцию. Тот отвечает:

— И слава богу. Радуйтесь, что у вас все позади.

Ох уж эти медицинские анекдоты. С тех пор как я понимаю их подоплеку, мне от них невесело. Это, пожалуй, тоже следствие самоанализа: если понять причину смеха, то смешно уже не будет.

Впрочем, все это для меня не важно. А безразличие — вполне надежная защита.)

Карла передала мне, что звонил Генри. Она сказала ему, что у меня ночная смена, и Генри обещал перезвонить позже.

Неделю назад Генри уехал в Прагу. Его послали знакомиться с тамошними реставрационными работами. Восстанавливался какой-то памятник архитектуры, кажется театр. Генри хотел позвонить из Праги, но прошла неделя, а звонка все не было.

Неожиданно Генри объявился сам. Было часов десять вечера, когда он пришел ко мне на работу. Я сидела в приемном боксе «Скорой помощи». Туда как раз заглянул знакомый врач из гинекологического отделения, и мы говорили о наших окладах. Гинеколог рассказал, что у них с женой деньги у каждого свои. Иногда они дают друг другу взаймы, и тогда долг нужно возвратить точно в срок и, разумеется, полностью. Деньги — табу, святая святых, подлинно интимная сфера. Супружеская постель — это примитив, архаика, современный брак располагает более утонченными формами общения.

Когда Генри вошел, мой коллега поднялся. Я представила их друг другу. Сдержанно улыбаясь, они переглянулись, затем выжидающе посмотрели на меня. Несколько лет тому назад я попыталась бы разрядить напряженную паузу какой-либо банальной фразой, наболтала бы ерунды, а потом злилась бы на себя. И все ради того, чтобы избежать неловких пауз. Теперь это прошло. Я научилась справляться с трудными ситуациями, не унижаясь до глупостей. Мне иногда даже нравится нервная, наэлектризованная тишина, очевидная неловкость, стремительно нарастающее напряжение, с которым растет и желание покончить с нелепой паузой, но это тем труднее, чем дольше она тянется.

Генри принялся рассматривать стеклянные шкафы. Мой коллега кашлянул. Он все еще стоял здесь. Пробормотав наконец о делах и о том, что не хочет нам мешать, он облегченно вздохнул, подмигнул мне и вышел. Генри спросил, кто это был, и, не дожидаясь ответа, сказал, что этот человек ему неприятен. Я промолчала.

Генри рассказал о Праге. Он извинился, что не позвонил. В гостинице заказов на междугородные разговоры не принимали, а на почте пришлось бы ждать не меньше двух часов. Глупо ведь, попав на несколько дней в Прагу, часами сидеть на почте, разве нет? Генри приехал ко мне прямо из аэропорта. Я предложила принести для него кофе или что-нибудь поесть. Он отказался.

До половины двенадцатого дежурство шло спокойно. Медсестра вызывала меня всего два раза, причем ненадолго. С остальным она справлялась сама.

Я лежала на кушетке, Генри сидел рядом и рассказывал. Я прислушивалась скорее к его голосу, чем к словам. Пододвинувшись поближе, Генри начал расстегивать мою блузку. Я велела ему прекратить. Он никак не мог понять почему. Я сказала, чтобы он шел домой: оставаться здесь на ночь ему нельзя. Но Генри не послушался, тем более что назавтра ему не надо было идти на работу.

За несколько минут до полуночи пришли муж и жена. У женщины был невроз сердца. Она уже несколько дней спала сидя. Я сняла электрокардиограмму, сделала обезболивающий укол и объяснила, что причиной невроза обычно бывает затянувшийся стресс. Я деликатно поинтересовалась у женщины, как дела на работе и дома. Но она все-таки разнервничалась. Никаких проблем на работе у нее нет, и все ее очень ценят. У нее прекрасная семья, и ей незачем притворяться больной, чтобы муж уделял ей побольше внимания. И все-таки боли в сердце объясняются каким-то нервным расстройством, сказала я, а женщина покраснела и закричала, что никому не позволит делать из нее психопатку.

— Да я и не делаю, — вздохнула я.

Я дала ей таблеток. Они вряд ли помогут, но и не повредят. Женщина заявила, что обратится к другому врачу. Я не возражала. Бессмысленно лечиться у врача, которому не доверяешь. Женщина вышла из кабинета, не попрощавшись. Ее муж устало поднялся. Похоже, он мало что понял.

— Если вы правы, — произнес он наконец, — то дело плохо. Тогда ей никакой врач не поможет.

Я кивнула. Из коридора послышался визгливый голос женщины. Она звала мужа.

— Да-да, иду! — отозвался он. Подойдя к двери, он остановился и вопросительно посмотрел на меня.

— Ваша жена поправится, если сумеет взять себя в руки. Вероятно, что-то нужно изменить в семье. Наши возможности тут невелики, — сказала я.

— Не знаю, хватит ли у нее сил, — пробормотал он.

Жена снова позвала его. Он подал мне руку, поблагодарил и вышел из кабинета.

Потом пошли «ночлежники». «Скорая помощь» привозила людей с травмами, пьяных. Они сидели в коридоре: одни ждали перевязки, другие — отправки домой. В двух боксах лежали пьяные — беспомощные и окровавленные. Время от времени кто-либо из них начинал шуметь, тогда санитар или медсестра прикрикивали на него. После осмотра и перевязки их отпускали домой или увозили в полицию.

В половине первого полицейские привезли троих мужчин, чтобы мы сделали анализ крови на алкоголь. Один из них грозился, что мы еще о нем услышим. Другой лихорадочно дышал ртом и ужасно волновался. Когда я попросила его засучить рукав, он шепотом пообещал мне пятьсот марок, если я помогу. Так прямо и сказал: смухлюйте там как-нибудь. Я громко велела ему помолчать. Мужчина оглянулся на полицейского, который равнодушно смотрел в нашу сторону, и замолчал. Выходя, он с ненавистью посмотрел на меня.

Я попрощалась с Генри и отослала его домой. Мне не хотелось, чтоб он торчал здесь всю ночь. К тому же теперь было не до него. Мы поцеловались, и я обещала позвонить ему рано утром.

Мне не нравилось, когда Генри смотрел, как я работаю. Он отвлекал меня. Полмесяца назад Генри пробыл на дежурстве всю ночь. Ему было любопытно, и он напросился ко мне. В тот раз я работала с бригадой «скорой помощи». В мои обязанности это не входит, мне и ночных дежурств в поликлинике хватает, но один знакомый попросил отдежурить за него, и я согласилась. В ту ночь нас вызвали на танцы. Случай был серьезный, диспетчерская послала сначала одну бригаду, а потом и нашу.

Танцы были устроены в заводской столовой. Машина посигналила, и сторож открыл заводские ворота. Мы заехали во двор и встали рядом с другой машиной «скорой помощи». На втором этаже гремела музыка. Несколько парней глядели на нас из открытых окон и что-то кричали, но музыка заглушала их голоса.

Пострадавшие сидели в гардеробе на первом этаже. Их осматривал врач из первой бригады. Рядом стояли двое полицейских и кучка парней. Пострадавшие тупо смотрели на них. Они были пьяны. В основном травмы оказались пустяковыми. Накладывать скобки было поздно. Я поздоровалась с врачом и спросила, чем могу помочь. Двоих парней посадили в машину, чтобы отвезти в поликлинику. Одному, видимо, сломали переносицу, нужен был рентген. У другого, похоже, были сломаны два пальца. Кого-то перебинтовали, кому-то наклеили пластырь. Работы не так уж много, вторую машину вызывать не стоило.Ребята, толпившиеся вокруг пострадавших, подняли их со стульев и, подталкивая, отвели к воротам.

Генри решил заглянуть наверх. Мы пошли с ним туда по широкой винтовой лестнице. Слева был буфет, где кисло пахло пролитым пивом и горячими сардельками. За стойкой суетился лысый мужчина лет пятидесяти в шортах и грязном распахнутом халате, надетом прямо на голое тело.

Справа три двери вели в танцевальный зал. Мы встали у первой двери и заглянули внутрь. На сцене мелькали разноцветные блики. В самом зале было темно. Музыка грохотала до боли в ушах. Молодежь сидела за длинными столами, уставленными бутылками. Между рядами бродили темные фигуры, спотыкаясь и хватая за плечи сидящих. Посредине двигалось несколько пар. Усилители были направлены прямо на них. Наверное, рев там был совершенно невыносимый.

Привыкнув к полумраку, я увидела, что танцевали только девушки и за столом они сидели поодиночке. Ребята не обращали на них никакого внимания. Они сидели, тупо уставившись перед собой, и пили. За одним из столов заорали песню, которая вскоре оборвалась — усилители заглушали все.

Когда музыканты ушли на перерыв, послышалась невнятная разноголосица, выкрики, визг. Но заиграл магнитофон, и музыка вновь заглушила все остальные звуки.

Мы вышли из зала. У меня заломило правый висок.

В вестибюле стояли певица и один из музыкантов. Певица была ярко накрашена, ее платье блестело. Среди джинсовой униформы она казалась случайно залетевшей экзотической бабочкой.

— Нравится музыка? — спросила она меня.

— Не знаю, — ответила я. — Слишком уж громко.

— Точно. Но эти ничего другого не хотят, — согласилась певица, кивнув в сторону зала.

— Почему никто не танцует? — поинтересовался Генри.

— Не знаю. Они никогда не танцуют. Приходят просто так, — равнодушно отозвалась певица.

— Зачем же они тогда приходят? — опять спросил Генри.

— Да не знаю я, — засмеялась она и предложила нам красного вина, отхлебнув прямо из бутылки.

Я ответила, что мы на службе, и певица понимающе кивнула.

Ребята, которых мы видели внизу, рядом с пострадавшими, поднялись по лестнице. Один из них, на вид лет восемнадцати, подошел к нам.

— Случилось чего? — спросил он и тут же самодовольно ответил себе: — Порядок!

Он подмигнул нам и вошел с друзьями в зал. Мы посмотрели им вслед. Они прошли меж рядов, задевая сидящих, подняли пьяного, свалившегося под стол, вытащили его на лестницу и дали ему пинка. Тот, шатаясь, побежал по ступенькам, но не упал и добрался до гардероба. Парни засмеялись и подошли к нам. Один из них снова подмигнул и сказал:

— Работаем рационально.

Они вернулись в зал.

— Вышибалы, — объяснил музыкант. — Без них бы тут вообще черт-те чего творилось.

Можно себе представить.

— Да, работка не фонтан, — проговорила певица.

— А чего бы вы хотели? — спросила я.

— Не знаю. Чего-нибудь другого. Хуже всего, что тут нельзя познакомиться с приличным человеком. Все только пьют, а моим ребятам лишь бы подцепить деваху на ночь, больше им ничего не надо.

Музыкант запротестовал.

— Это же правда, — перебила она его. — Да и кто сюда ходит-то?

Певица была, пожалуй, моей ровесницей, но грим старил ее.

— Поговорить тут не с кем, понимаешь? — сказала она мне.

Мы спустились вниз. У машины стояли двое полицейских и разговаривали с водителем.

Генри спросил их:

— Чего они там ждут? Зачем приходят?

— А ничего, — ответил один полицейский. — Им главное — напиться.

— Напиться и устроить дебош, — подтвердил другой.

Полицейские рассмеялись.

— Нет, — возразил Генри. — Они надеются на что-то. Ждут. Может быть, настоящей жизни.

Полицейские многозначительно переглянулись. Когда мы сели в машину, один из них спросил Генри:

— Вы врач?

— Да, — ответила я.

А Генри одновременно сказал:

— Нет.

— Так да или нет? — переспросил полицейский.

— Он мой муж, — сказала я.

— Мужу нельзя ездить с вами в машине «скорой помощи». Сами знаете.

Ему никто не ответил. Машина тронулась с места.

Остаток ночи Генри провел вместе со мной и ездил еще на два вызова. По-моему, он слегка разочаровался. Что ж, моя работа не слишком романтична.

Во всяком случае, его присутствие мне мешало, поэтому я отправила его домой. Я стояла у входа и смотрела вслед машине. Было холодно, и я озябла. Безоблачное небо сияло звездами. В голове у меня шумела кровь. Давала себя знать усталость. Я глубоко вздохнула и вернулась в помещение.

9

В середине октября я поехала в город Г. Выдалось два свободных дня, и оставаться в Берлине не хотелось.

Все получилось неожиданно. Накануне, в среду, я заказала по телефону в единственной городской гостинице одноместный номер на сутки.

Трудно объяснить, почему меня потянуло в Г. Там прошло мое детство. Наша семья уехала оттуда, когда мне исполнилось четырнадцать. С тех пор я там не бывала.

Я позвонила Генри на работу и сообщила, что собираюсь уехать на два дня. Он спросил, можно ли ему со мной. Состоится своего рода путешествие в прошлое, ответила я, и он, пожалуй, заскучает. Через два часа я перезвонила и сказала, что буду рада, если он поедет. Генри пошутил: не страшно ли воскрешать призраки прошлого, сыгравшие роковую роль в моей судьбе? Я возразила, что не задумывалась об этом и даже не знаю толком, почему решила наведаться в Г. А страшно мне только одно — проскучать оба дня в захолустном городке, с которым меня почти ничего не связывает. Генри посоветовал отправиться куда угодно, только не в Г. Не стоит возвращаться во вчерашний день, это не поможет. Мне просто хочется снова увидеть город, сравнить его с моими воспоминаниями, и больше ничего, ответила я.

Договорились ехать сразу после завтрака.

Мы отправились следующим утром, часов в девять. Машину вел Генри. Он попросил рассказать о Г. и о моем детстве. Я описала ему город, наш дом, рассказала про родителей и сестру, про школу с ее маленькими классами, про школьную дружбу, любовь, бесконечные секреты.

Мы много смеялись, внезапное желание навестить родной городок больше не казалось странным и не нуждалось в особых объяснениях, как это было еще несколько часов назад.

Когда мы прибыли в Г., то при виде его улиц у меня защемило сердце. Чтобы отвлечься, я разболталась. Генри попросил меня показать дорогу к гостинице, но я ее забыла, и мы немного поплутали, прежде чем добрались до «Золотого якоря».

Администратора пришлось ждать довольно долго. Наконец из ресторана вышла толстая девушка. Она смотрела на нас недоверчиво и отвечала односложно. Свободных двухместных номеров не оказалось, и мы получили два одноместных.

Пока мы заполняли формуляры, девушка пристально разглядывала нас. Потом она выдала ключи и указала на табличку со временем завтрака, обеда и ужина. Внимательно прочитав заполненные формуляры, девушка достала толстую книгу и переписала туда наши фамилии и адреса.

Мы уже направились к лестнице, как вдруг мне захотелось узнать, кто еще остановился в гостинице. Девушка не могла понять, зачем мне это. Пришлось объяснить. Тогда она сказала:

— Командировочные есть и еще кое-кто. Словом, приезжие вроде вас.

Я попросила показать регистрационную книгу. С недоумением на лице девушка захлопнула книгу, сунула ее в ящик и решительно положила красные, огрубевшие руки на стол. По ее неприступному взгляду было ясно, что она уйдет отсюда не раньше, чем я окажусь в своем номере.

Генри полюбопытствовал, чего я хотела от администраторши. Я смущенно улыбнулась и объяснила, что у меня внезапно возник вопрос: кто еще, кроме нас, мог приехать в Г. и поселиться в этой гостинице, ведь городок ничем не примечателен? Мне даже подумалось, вдруг это кто-нибудь из моих бывших одноклассников. Других причин, чтобы приехать сюда, я просто не могла себе представить. На мгновение мне показалось вполне вероятным, что все номера «Золотого якоря» заняты бывшими соучениками, тоже решившими освежить свои воспоминания.

— Глупо, конечно, — сказала я, — но это было бы забавно.

Под вечер мы прогулялись по городу. Все казалось маленьким, гораздо меньше, чем помнилось. Но вроде бы ничего не изменилось. На продуктовом магазинчике напротив старой школы, несмотря на все непогоды и бег времени, сохранилась поблекшая вывеска: «Колониальные товары. Южные фрукты. Импорт».

У меня было такое чувство, будто я иду по городу в шапке-невидимке, все вижу и узнаю, а меня никто не видит и не узнает. Меня не было здесь больше двадцати пяти лет. Город выглядел прежним, но я знала, что он стал иным, не мог не измениться. Просто я не замечаю перемен. Для меня же он остался тем самым, каким я его помнила двенадцатилетней девочкой с моими детскими надеждами и тревогами, далекими от меня и близкими мне одновременно.

Обедать в гостиничном ресторане не хотелось, поэтому я накупила пирожных в булочной у рынка. Молодая блондинка за прилавком любезно поинтересовалась, что мне нужно. Лотки в булочной были новыми, зато стены остались кафельными, словно в мясном магазине. Дверь справа вела в пекарню. Ее, как и раньше, не закрывали. За другой дверью, застекленной, с белыми занавесками, находилась квартира булочника Вирзинга. Прежде из-за занавески сюда заглядывала жена Вирзинга. Если собиралась очередь или фрау Вирзинг замечала знакомых, то она выходила обслуживать сама.

Продавщица ловко завернула пирожные. Я спросила, можно ли увидеть хозяйку?

— Минутку, — ответила блондинка и стукнула в застекленную дверь с занавеской. Дверь приоткрылась, и продавщица что-то сказала, но слов я не расслышала. На пороге появилась полная женщина лет пятидесяти с крашеными темно-каштановыми волосами и одной посеребренной прядью. На женщине был домашний халат. Выйдя ко мне, она вопросительно поджала губы.

— Слушаю вас, — сказала она.

Я промолчала. Женщина ждала все с тем же вопросительным выражением лица.

— Вы что-то хотели?

Я покачала головой:

— Простите, пожалуйста. Обозналась.

Расплатившись, я забрала сверток, и мы вышли на улицу. Новая хозяйка с продавщицей посмотрели нам вслед.

— Успокойся, — мягко сказал Генри, когда мы пошли дальше.

— Раньше, — сказала я, — фрау Вирзинг давала нам корочки от пирогов. За десять пфеннигов целый пакет корочек. Мы после обеда всегда ходили сюда.

Генри сочувственно кивнул.

Мы до вечера бродили по городу, исходили его вдоль и поперек, поднимались на гору Мюльберг, были у старой мельницы. Я показала Генри обе местные достопримечательности: Луизин камень и комнату Шиллера. Потом мы прогулялись по Бисмарковскому саду в пригороде: довольно большой сад с фонтанами и маленьким зоопарком. Теперь тут были косули, серна и попугаи. Клетка, в которой раньше сидела белая сова, пустовала. Я удивилась, что животных оказалось так мало. Мне помнилось, что тут были медведи, ослы, волки. Наверное, я ошиблась. Для них тут не нашлось бы места. Их попросту не могло здесь быть.

Сад понравился Генри. Он спросил, не хочется ли и мне работать где-нибудь садовником или смотрителем при животных.

В городе, у магазина канцелярских товаров, нам встретилась женщина, которая вела за руку ребенка. Я сразу же узнала ее. Это была Люсия Брем. Мне хотелось заговорить с ней. Генри заметил это и сжал мою руку.

— Не надо, — сказал он тихо, но настойчиво.

Он был рассудительней меня и поэтому прав. Не стоило поддаваться порыву.

Вероятно, Люсия Брем (фамилия у нее, скорее всего, изменилась) заметила выражение моего лица. Я улыбнулась ей. Люсия продолжала пристально смотреть на меня. Она похорошела. Глуповатое и круглое личико обрело нежные, правильные черты. Только взгляд остался по-прежнему беспомощным. Когда-то он казался нам лживым и заискивающим, теперь в нем было что-то просветленное.

Моя улыбка озадачила Люсию. Задумчиво оглядев меня, она отвернулась и прошла мимо, ведя за собой ребенка.

Я рассказала Генри о ней. Люсия сидела на два ряда впереди меня. В классе ее не любили. Собственно, причин для этого не было, и Люсия пыталась подружиться то с одной, то с другой девочкой. Но у нее ничего не получалось. Никто не хотел с ней водиться. Что-то в ней не нравилось нам, а что именно — не знаю. И тогда не знала. Дружить с Люсией запрещал неписаный закон, нарушать который я не смела, да и не хотела. У нее единственной не было спортивной формы, поэтому Люсия занималась физкультурой в розовых трусиках. Однажды, когда она висела на турнике, кто-то из девочек стащил их с нее. От стыда и испуга Люсия рухнула на маты. Мы захохотали, и учитель физкультуры тоже засмеялся. Нам казалось ужасно смешным, как Люсия тянулась за трусиками, которые лежали совсем рядом. Но она стеснялась встать и, прикрывшись ладошкой, тщетно пыталась достать их. Господин Эберт, наш учитель физкультуры, поднял их двумя пальцами над головой Люсии. Она попробовала схватить трусики, но для этого надо было подняться. Наконец господин Эберт разжал пальцы, Люсия подхватила трусики и быстро надела их. К моему удивлению, она не заплакала и не разозлилась. Пристыженно и заискивающе Люсия смотрела на нас. Люсия всегда считалась «липучкой», подруг у нее так и не нашлось.

Господина Эберта мы боялись. Даже самые спортивные ребята из нашего класса робели перед ним. Они были его любимчиками, но если он в ком-нибудь из них разочаровывался, то пощады не давал. Свои любимые ругательства «лоханка» и «сосиска» он произносил медленно и со смаком, называя так девочек и мальчиков, не справившихся с упражнением на турнике или брусьях. Остальные смеялись. Каждый смеялся тем громче и обиднее, чем неотвратимее приближалась его очередь. Все боялись насмешек, этот страх парализовал нас и не давал сделать самых простых упражнений. Ожидание издевок давило свинцовым грузом еще до того, как потные руки обхватывали перекладину, кольца или канат. Насмешки господина Эберта липли вязкими ошметками, затруднявшими любое движение. Своим презрением физкультурник старался задеть не только спортивное честолюбие, он метил глубже и поэтому «лоханками» называл исключительно девочек, а «сосисками» мальчиков. Все это мы поняли гораздо позднее. Во всяком случае, я.

Не помню, как звали учителя физкультуры в старших классах. Для меня он остался господином Эбертом, хотя я точно знаю, что это не так. Конечно, его звали иначе, и учитель был совсем другим, другой школа, другим город. Все было другим, но менялось немногое. Новому господину Эберту нравилось вызывать самых оформившихся и красивых девочек. Этих трех-четырех девочек он на каждом уроке заставлял переворачиваться на турнике или делать кувырки на полу. Покраснев от напряжения, девочки вновь и вновь повторяли гимнастические упражнения, а физкультурник с удовольствием разглядывал их. Остальные — к счастью, я была тогда среди этих остальных — хихикали втихомолку, глядя на его развлечение с нашими одноклассницами. Мы жалели их и одновременно завидовали. Иногда я целый урок глядела со скамейки, как новый господин Эберт ласково разговаривает со своими избранницами, снова и снова командует сделать то или иное упражнение, каждый раз пользуясь своим правом поддерживать ученицу руками.

Долгие годы после школы я стеснялась моей неспортивности, неуклюжести — одним словом, того, что я «лоханка». А когда я осмелилась заговорить об этом с другими, исподволь и осторожно, то оказалось, что их мучают такие же воспоминания. У каждого был свой господин Эберт, и все продолжали чувствовать жесткую хватку железных пальцев, жгучий яд насмешек. Мои сверстники столько падали в школьные годы на гимнастические маты, что память об этом жива до сих пор и неистребима. Физическое воспитание нанесло нам немало душевных травм.

Разумеется, тут немало предвзятости и субъективности. Возможно, следует взглянуть на это шире, увидеть проблемы, трудности, достижения, без которых невозможна правильная оценка. Но широкого взгляда мне не хватает — я до сих пор лежу на школьных матах.

Внимательно выслушав меня, Генри улыбнулся и повторил:

— Не надо. Это безнадежно.

Вечером мы пошли в кино, чтобы не сидеть в гостиничном ресторане или в своих номерах. Перед этим поужинали в «Черном льве». Это была, скорее, пивная, где остался только суп-гуляш, который подавался в чашках. Мы попросили налить каждому в тарелку по три порции и взяли много хлеба, так как проголодались, а возвращаться в гостиницу не хотелось. Больше поужинать было негде: все уже закрылось. Суп был водянист, и мы навалились на хлеб. Завсегдатаи, пожилые мужчины или мои ровесники, молча пили свое пиво и наблюдали за нами. Знакомых среди них не было.

В кассе кинотеатра пришлось ждать. Кассирша сказала, что фильм демонстрируется лишь в том случае, если наберется не меньше пяти зрителей. Перед кинотеатром стояли два подростка. Мы ждали в фойе и курили.

В пять минут девятого подростки вошли в фойе с двумя девочками и попросили четыре билета. Кассирша хмуро начала их отрывать. Но одна из девочек неожиданно сказала, что не пойдет в кино, и выскочила из фойе. Подруга пошла за ней. Потом на улицу побежал один из подростков и вернулся с обеими подружками. Намотав на палец волосы первой девочки, он тянул ее за собой. У кассы отпустил. Девочки согласились пойти в кино, но не хотели покупать билеты. Пусть за них платят ребята. Те отказывались. Наконец кассирша сердито закричала на всю четверку, и девочки выложили деньги.

Зал кинотеатра совсем не переменился. Те же откидные кресла с вытершейся красной обивкой и зеленые стены.

Механик запустил фильм, пока мы стояли у кассы. Но свет в зале еще не погас. Картина была испанской. В ней рассказывалось о рабочем, которого уволил хозяин, и поэтому рабочему пришлось переехать с семьей в деревню. Видовые съемки были хороши, но сам фильм оказался скучным, и мы ушли. Четверка тоже не смотрела на экран. Парочки сидели обнявшись и целовались.

Дверь в фойе была закрыта. Мы позвали кассиршу. Она открывала дверь с оскорбленным и враждебным видом. Если бы не мы, кассирша уже давно была бы дома. Она чувствовала себя обманутой.

Входная дверь в гостиницу тоже была закрыта. На наш звонок подошел инвалид, ночной портье, который впустил нас и выдал ключи от номеров. Было всего девять часов вечера, но мне хотелось спать, и я попрощалась с Генри.

Однако через час я снова встала с постели, оделась и спустилась к портье. Я попросила его продать бутылку вина, но он ответил, что уже поздно и вина у него нет. Я предложила десять марок, и в конце концов он принес из холодильника три бутылки пива. Вернувшись в свой номер, я села и закурила. В ближайшие два-три часа все равно не заснуть. Я достаточно хорошо знала себя, чтобы делать напрасные попытки.

Поездка сюда оказалась бессмысленной. Зря я взяла с собой Генри. Собственные ошибки легче переживать одной. Прошлое невозвратимо. У нас остаются лишь обрывки воспоминаний. Искаженные, приукрашенные, неверные. Но проверить уже ничего невозможно. Все было так, как запомнилось и вспоминается сейчас. Прежние мечты нельзя испортить, нельзя стереть прежних страхов. Моего родного города больше не существовало. Нынешний город давно и прочно забыл его. Камни внушают иллюзию сходства, но дождь безвозвратно смыл следы прошлого. Нет пути назад, нельзя вернуться в родимый дом. Позади нас лишь пепелища, а кто обернется — застынет соляным столбом.

Старая школа превратилась в склад. Напротив нее стояло современное здание с плоской крышей и большими окнами. Теперь ребята учились тут. Днем я попробовала заглянуть в старые классы с улицы, но грязные стекла лишь неясно отражали мое лицо. Генри тянул меня дальше. Окна верхнего этажа были заколочены. В классе, где когда-то я с двумя десятками учеников пыталась снискать расположение всемогущих учителей, или хотя бы усыпить их бдительность, теперь была проломана стена. Из пролома торчала балка, на ней висел блок. Здесь вел уроки господин Гершке, учитель истории.

По-моему, все девочки были влюблены в него. Даже летом, в самую жару, он ходил в пиджаке и галстуке. Господин Гершке был справедлив, а это самая высокая оценка, которую мы давали учителям. Я училась только для него, в надежде на его похвалу читала скучную дополнительную литературу. В шестом классе господин Гершке внезапно исчез. По школе и городу пошли слухи: поговаривали, будто историк совратил ученицу из девятого класса. Я была в ужасе и думала, что он мучил ее, бил. Ничего другого под словом «совратил» я представить себе не могла, и эта мысль была для меня невыносимой. Я поделилась ею с одноклассницей, которая обозвала меня дурой и сказала, что историк не бил девятиклассницу, а совсем наоборот. Я не поняла. Тогда она объяснила, что у них была любовь.

— Ах вот оно что, — пробормотала я и сделала вид, будто теперь все понятно. Я почти завидовала девятикласснице. Впрочем, это была не столько зависть, сколько желание скорее повзрослеть, чтобы господин Гершке наконец обратил на меня внимание. Чтобы он хвалил меня не только за знание дополнительной литературы и за мое прилежание, а заметил меня саму.

На самом деле я не поняла, чем плохо то, что у историка была любовь с девятиклассницей. Я спросила об этом мать, и она решила меня просветить. Напуганная этим происшествием, мать явно переборщила. Вместе с иллюзиями она убила и мои самые прекрасные мечты, само желание стать взрослой. Мне совсем не хотелось замуж, и своей семьей я решила обзаводиться как можно позже. Теперь я знала, что в юном возрасте ни в коем случае нельзя связываться с мужчиной и нужно терпеливым выжиданием проверить его любовь, каждая женщина должна любить только одного мужчину, для которого она обязана блюсти себя. Меня еще несколько лет преследовали жуткие видения: страшные болезни, калеки в язвах и гное, страдания и позор, от которых способна избавить лишь смерть. Мне было шестнадцать, когда я впервые позволила мальчику поцеловать себя. Помню, что после этого я бросилась домой и долго мылась с головы до ног.

Учась на медицинском факультете, я приехала на выходные домой и познакомилась с другом моей младшей сестры. Ей тогда было шестнадцать, а ему — сорок. У него были седые виски, а на пальце белел след от обручального кольца. Я с недоумением смотрела на родителей. Они сердечно и непринужденно принимали друга своей младшей дочери. Он был почти ровесником моих родителей, но они считали это нормальным. Все их опасения, страхи куда-то подевались. Родители освободились от них, свалив на маленькую девочку, которой я была когда-то. Долгие годы голова моя была полна самых искаженных представлений о сексе.

Ни историк, ни девочка из девятого класса в школе больше не появлялись. Девочка с родителями уехала из Г. Про учителя говорили, что он сидит в тюрьме. Позднее мы узнали, что он преподает в другом городе. Его реабилитировали. Та девочка просто все выдумала, нафантазировала.

Мы чувствовали волнение учителей, их нервозность и быстро сообразили, что от бессилия нас может защитить не только покорность и наше спасение заключается не только в послушании. Всемогущим учителям тоже есть кого опасаться. Им нужно опасаться нас.

Два года нашей классной руководительницей была фройляйн Ничке, пожилая, одинокая женщина. Старая дева. Худая, болезненная, с напудренным лицом, она сидела за учительским столом и читала вслух стихи или прозу, пытаясь открыть нам красоты языка. Но нас научили слушать или хотя бы изображать интерес только под страхом наказания. Фройляйн Ничке не умела наказывать, и мы мучили ее за это. Ее всегда расстраивало, если единственной реакцией на прочитанное ею романтическое стихотворение бывали глупые реплики или плоские шутки. Она не наказывала, но давала понять, что наши глупость и ограниченность ранят ее. Она воспитывала тем, что не скрывала своих огорчений или обид, надеясь устыдить нас. Этого мы ей не прощали.

Лишь один-единственный раз между нами и этой странной, чужой для нас женщиной возникло что-то вроде взаимопонимания. Это было в тот день, когда в наш городок въехал танк и мы кинулись к окнам, а фройляйн Ничке сидела за учительским столом, и ее трясло от озноба. Казалось, ее разбил паралич. Мы окружили ее, попытались помочь, но она ничего не слышала. Все испугались, две девочки истерически зарыдали. Через несколько минут фройляйн Ничке взяла себя в руки. На лбу у нее выступил пот, и выглядела она совершенно изможденной. Мы вызвались проводить ее домой, но она не решалась оставить класс без учителя. Только когда ей нашлась подмена, она позволила двум ученицам отвести себя домой. Позднее я слышала, что во время войны ее засыпало в подвале. Другие говорили, будто она пережила дрезденскую бомбардировку и вся ее семья сгорела. Сама она никогда об этом не рассказывала. Несколько дней мы вели себя тихо и предупредительно. Но вскоре происшествие было забыто, и мы, беззащитные перед величием и властью учителей, мстили за все ей — единственной, кто видел в каждом из нас пусть маленького, но непростого и самобытного человека.

А в тот день ребята прямо среди урока бросились к окнам и закричали:

— Танки! Танки!

Слышался громкий скрежет и лязг гусениц. Потом наступила тишина.

После уроков мы не пошли домой, зная, что родители не пустят нас больше на улицу, хотя комендантский час начинался только вечером. Мы побежали на рыночную площадь. В город въехал всего-навсего один танк. Он стоял посреди площади. Зачехленный орудийный ствол был направлен на старый, обветшалый памятник погибшим воинам. Собственно, памятник мы увидели впервые, так как накануне какие-то люди разломали закрывавшую его дощатую обшивку с флагами и большим фанерным голубем мира.

Мы стояли на тротуаре среди прохожих и смотрели на танк. Ничего особенного не происходило. Люди перешептывались. Через некоторое время открылся башенный люк, из которого показался молодой русский солдат. Лицо его было спокойным, он кивнул нам и вылез из башни. К нему подошел полицейский. Солдат жестами что-то объяснил полицейскому и ткнул сапогом гусеницу. Потом оба присели и заглянули под танк. Солдат опять что-то сказал. Вскоре он вновь забрался в башню. Люк закрылся. Все оставалось тихо, и я заскучала. Мы разошлись по домам.

Танк пробыл в Г. всего три дня. Он исчез так же внезапно, как и появился. Мальчишки твердили, будто ночью пушка выстрелила и снаряд пробил сразу четыре стены. Но взрослые говорили, что это чепуха. Разбита была только та дощатая обшивка с флагами и голубем мира.

Отец рассказал, что забрали жену сапожника. Это она принесла незнакомым людям топор, чтобы сбить голубя мира. Ее мужа тоже отправили в районный центр, но через двое суток он вернулся.

На фабрике, где отец работал мастером, все оставалось спокойно. Однако отец нервничал и поэтому кричал на мать. Я ничего не понимала. Отец велел мне не задавать в школе никаких вопросов и вообще поменьше болтать. Не то сейчас время. Впрочем, на уроках все равно этих тем не касались. Ученики ни о чем не спрашивали, а учителя ничего не объясняли. Я не понимала, почему об этом нельзя говорить. Но, поскольку взрослые даже не упоминали о танке, я чувствовала тут какую-то опасность. Видя, как взрослые избегают разговоров, молчала и я. Я боялась, что расспросы об их секретах вернут в мои сны отвратительных уродов с ужасными болезнями. Я научилась молчать.

Но с Катариной, моей подругой, я говорила обо всем. Мы беседовали во время долгих прогулок, по пути в школу и по пути домой. У нас не было тайн друг от друга. Катарина была дочерью электрика, убитого на войне. Она жила в маленьком доме у мельничной плотины вместе с матерью и тремя старшими братьями. Мать и два брата работали на той же фабрике, что и мой отец. Тогда в Г. была только одна фабрика.

Мы с Катариной каждый день встречались после школы. Сделав уроки, я заходила за ней. Взявшись за руки, мы часами бродили по городу, ходили в кино или сидели в ее комнате и никак не могли наговориться.

Иногда со мной беседовали и ее братья. Они относились к подружке своей младшей сестры чуточку свысока и не без иронии, однако всегда были предупредительны и готовы помочь. Кажется, я была влюблена во всех трех братьев. Меня волновало их присутствие, и я дорожила их вниманием. Мучительная застенчивость делала меня неловкой и неразговорчивой. Я страшно завидовала Катарине из-за ее братьев.

Катарина и ее семья были верующими. Мы вели бесконечные разговоры и на эту тему. Мне нравились сказочные библейские истории, завораживал необычный, торжественный язык Библии, однако религиозные ритуалы казались мне порою нелепыми, хотя и вызывали невольное уважение. Ради Катарины я ходила на уроки закона божьего и довольно хорошо знала о чудесах и страданиях Христа, за что учительница давала мне разноцветные картинки на библейские темы.

У нас с Катариной существовал уговор. Нам хотелось не только носить одинаковые прически, но и вместе решить: есть ли бог и верить ли нам в него или же считать религию выдумкой, которой обманывают народ. Мы договорились, что в четырнадцать лет вместе ответим на этот вопрос, чтобы нас связали и общие взгляды на религию. Каждая из нас побаивалась семейных сцен, которые могли произойти, если сказать, что ты стала верующей или, наоборот, атеисткой, но в остальном мы не видели тут особых проблем. Религия привлекала меня, поэтому я готовила себя к тому, что именно мне придется огорчить родителей неприятным сюрпризом.

Отцу не нравился мой интерес к урокам закона божьего, но после разговора с матерью он решил, что это причуды переходного возраста, и оставил меня в покое.

За полтора года до того лета, когда мы с Катариной собирались принять свое решение, отец стал настойчиво убеждать меня бросить все, что связано с религией и церковью. Он просил меня хорошенько подумать и о дружбе с Катариной, так как опасался за мое будущее. Я не понимала его, но видела, как серьезно он обеспокоен и как искренне хочет помочь. И все же я не поддавалась на уговоры встречаться с Катариной реже, а о разрыве с подругой вообще не могло быть и речи, так как это было бы предательством.

От Катарины я слышала, что Паулю, ее старшему брату, нельзя оставаться бригадиром из-за участия в христианской молодежной группе. По этой же причине пересмотрен договор с Фридером, вторым братом, на его профобучение, и он теперь не может работать по выбранной специальности. Я узнала от братьев, что во всем районе идет атеистическая кампания. Они были возмущены. Особенно злило их то, что руководство фабрики оправдывает свои незаконные, самовольные шаги смехотворными и нелепыми предлогами. Катарина плакала, а я чувствовала себя виновной перед ней уже тем, что мои родители были неверующими.

Прошло еще несколько месяцев, младший брат закончил школу, и все трое куда-то исчезли. Вначале Катарина не хотела или не могла ничего сказать. Потом я узнала, что братья уехали в Западную Германию, и Катарина подтвердила этот слух. Братья арендовали в Нижней Саксонии крестьянский хутор и вели там хозяйство.

Родители все чаще уговаривали меня порвать с Катариной. В школе учителя намекали или объясняли напрямик, что эта дружба пользы не принесет.

В тот год учительский коллектив отбирал из нашего класса учеников, чтобы послать в районный центр, в школу второй ступени. Надеяться могли Катарина и я — лучшие в классе по успеваемости за последние годы.

В октябре решение было принято. Для школы второй ступени отобрали меня и еще одного мальчика. Классная руководительница объявила, что после восьмого класса Катарине придется закончить учебу, так как, по мнению педагогов и районного руководства, ей не справиться с теми требованиями, которые ставит школа высшей ступени.

Мы обе часто плакали в те дни, а мать Катарины все время утешала нас. Она же уговорила меня не отказываться из-за Катарины от районной школы. Я никак не хотела уступать родителям и учителям, требовавшим порвать с Катариной.

Рыдая, мы поклялись с ней в вечной дружбе и верности, но уже через полгода стали злейшими врагами.

В восьмом классе Катарина подружилась с сыном кантора, который изучал церковную музыку в Наумбурге, но на выходные приезжал домой, и у Катарины стало меньше времени для меня. Она подробно рассказывала обо всех свиданиях и разговорах, однако я замечала, что между нами вклинивается что-то чужое. К моей любви примешивались ревность и подозрительность. Недовольство учителей и моих родителей нашей дружбой, решение районного начальства, которое предпочло меня, а не Катарину — из-за братьев или из-за религиозности, — обиженная мать Катарины, считавшая, что с дочерью обошлись несправедливо, и задним числом одобрявшая — причем на людях — бегство сыновей в Западную Германию, — все это невысказанно стояло между нами. Мы все чаще ссорились. Иногда проходило несколько дней, прежде чем мы снова мирились. В нас росло взаимное недоверие. Даже опасение причинить другому боль разделяло нас и все больше отчуждало. Нашей дружбе пришел конец из-за совершенно глупой лжи. Одна девочка наябедничала на меня Катарине, и та сразу ей поверила, даже не переговорив со мной. А я, хотя легко опровергла бы напраслину, ничего не предприняла. Окончилась детская дружба, и без того державшаяся в последние месяцы лишь на привычке. Теперь только ненависть двух несчастных девочек хранила следы их смертельно раненной любви.

Через несколько недель я впервые выступила против Катарины перед всем классом.

После уроков нам велели остаться. С нами проводили очередную беседу перед вступлением в Союз свободной немецкой молодежи. Катарина, единственная из класса, отказалась подавать заявление о приеме. Из-за нее пришлось сидеть после уроков, и учительница в который уже раз твердила знакомые слова. Мы скучали, жалели о потерянном времени и пропускали мимо ушей эти слова. А если кому-то приходилось выступать, он послушно повторял то, что подсказывала учительница.

Катарина сидела за партой бледная, напряженно выпрямившись. Вступление в Союз молодежи считалось поддержкой дела мира во всем мире, и Катарине было трудно отвечать на упреки учительницы. Катарина говорила, что она тоже за мир, но учительница с неумолимой логикой доказала, что нежелание вступать в молодежную организацию равносильно пропаганде войны. Катарина подавленно замолчала.

Мы без всякого интереса слушали знакомые фразы, злились и ждали, когда нас наконец отпустят. Упрямство Катарины лишь отнимало время, нам казалось, что положение ее безвыходно и поэтому ведет она себя не по-товарищески. Мы спешили домой, а из-за нее уже в который раз приходилось задерживаться в школе.

В тот день, взглянув на Катарину, я подняла руку, встала и с издевкой заговорила о религиозных пережитках одной школьницы. Мое выступление было глупым, пошлым, но учительница и ребята смеялись. Катарина жутко покраснела. Довольная своим успехом, я села, неожиданно Катарина вскочила с места, подбежала ко мне и влепила пощечину. Инстинктивно я ударила ее в ответ ногой по голени. Вскрикнув от боли, мы разревелись, а учительница записала обеим замечание в классный журнал. Это замечание было последним, что оказалось у нас общим. Даже прически мы давно уже носили разные.

Тем самым летом, когда мы собирались с Катариной решить главный вопрос религии, она уехала с матерью к братьям в Нижнюю Саксонию. Услышав об этом, я сразу почувствовала облегчение и не без гордости сообщила отцу, что Катарина предала нашу республику.

Родители купили мне школьную папку из красной кожи. Я не хотела ходить в районную школу с ранцем на спине.

И вот теперь я сидела в своем номере единственной гостиницы города Г. и пила пиво. Я плеснула глоток холодной бурой жидкости на потертую и разлохматившуюся по краям дорожку перед креслом. Жертвенное возлияние в память девочки, которую я любила некогда так самозабвенно, как не смогла полюбить потом больше никого.

Через год наша семья переехала в Магдебург. Ежедневные поездки в районный центр по железной дороге были для меня слишком утомительны, а кроме того, отцу предложили хорошую работу на машиностроительном заводе в Магдебурге.

Лишь через два года я узнала от матери, что наш внезапный переезд имел еще одну причину: в Г. жил двоюродный брат моего отца, дядя Герхард, который часто навещал нас и которого арестовали за месяц до переезда. В декабре (мы уже четыре месяца жили в Магдебурге) дядю приговорили к пяти годам тюрьмы. Отца пригласили в суд свидетелем.

Дядя Герхард был намного старше отца. Он жил один в квартире, заставленной старой мебелью и разными другими вещами. Его жена умерла вскоре после войны. Ходили слухи, будто она покончила с собой. Мать сказала мне однажды, что это была трагическая смерть, а на мои расспросы отвечала: мол, была война и происходило много ужасного.

Дядя Герхард был пенсионером. Полдня он работал на почте — продавал марки и газеты. В дошкольные годы я бывала у него дома почти каждый день. Мы играли в карты, пели старые песни, а он подыгрывал нам на аккордеоне. Он знал много загадок и любил поддразнивать. В пять или шесть лет я почему-то особенно боялась остаться старой девой, и дядю это всегда очень забавляло. Когда, показывая на меня пальцем, он пел какую-нибудь дразнилку, я едва сдерживала слезы:

Чтобы успокоить, дядя угощал меня сластями. Потом я навещала его все реже, но отношения у нас оставались теплыми. Когда мне исполнилось двенадцать лет, я получила от него завещание, где он объявлял меня единственной наследницей.

Для меня дядя Герхард был вроде дедушки, и он относился ко мне как к приемной дочери или внучке. На день рождения он всегда дарил мне деньги. Родителям такие подарки не нравились, и они ворчали, а нас это еще больше сближало. Когда его приговорили к тюремному заключению, ему было семьдесят два года. Дядя Герхард помогал нацистам разыскивать социал-демократов и коммунистов, хотя сам с семнадцати лет был членом социал-демократической партии. Почему он это делал, выяснить суду так и не удалось.

Суд объявил дядю совиновным в убийстве четырех человек. Отец, которому дядя обо всем рассказал после войны, заявил на суде, что ничего не сообщал властям, так как Герхард его двоюродный брат и уже старый. Судья вынес отцу порицание.

Не знаю, что толкнуло дядю на предательство. Он был жизнерадостным, добродушным человеком, немного слезливым, поэтому мне кажется, что нацисты могли его запугать и он предавал товарищей от страха.

Мир для меня рухнул. Я считала, что мой ужас перед зверствами фашистов и слезы над дневником Анны Франк поневоле оказались лицемерием и ложью, так как я не имела права на гнев или скорбь. У меня возникла жгучая потребность самоочищения и самообвинения. В школьных сочинениях я стала писать, что являюсь племянницей нацистского преступника, поэтому даже мое сострадание жертвам нацизма оскорбляет их память. Родители и учителя не знали, что делать, и старались не обращать внимания на мое самобичевание. В двенадцатом классе одна девочка назвала меня воображалой, которая слишком много понимает о себе, и ей просто смешно, что я так из кожи лезу. Я с ней ужасно поругалась, но с того дня перестала говорить и писать об этом. Дома дядю никто не вспоминал, я тоже. Когда речь заходила о фашизме, я старалась отмалчиваться или говорила односложно. Я поняла, что только мучила других тем, чего нельзя объяснить или забыть. И я замолчала.

Дядя Герхард умер через три года. Отец отказался от наследства, и вещи были проданы с аукциона в пользу города.

Чем дольше я сидела в кресле, тем неуютнее казался мне гостиничный номер. Обои выцвели. Мне стало страшно, что если пристальней присмотреться, то заметишь, как по ним ползут насекомые. Я разделась и наступила босой ногой на что-то мокрое, холодное. Пролитое пиво. Это было до того неприятно, что я подошла к умывальнику и долго держала ногу под тепловатой струей. Нет, с этим городом все давно кончено. Поездка сюда показалась мне капризом, глупой выходкой.

На следующее утро за завтраком (булочки были вчерашними, кофе отдавал цикорием, да еще, как нарочно, к нашему столику дважды подходил администратор, чтобы поинтересоваться, всем ли мы довольны, а так как вместо руки у него был протез и из-под рукава торчала черная перчатка, то мы оба ответили, что все в порядке) я предложила Генри сразу же уехать. Сославшись на скверное настроение и на то, что не выспалась, я попросила его воздержаться от иронических замечаний. Мне хотелось говорить с ним помягче, чтобы не обидеть его, и Генри, кажется, понял это.

Мы расплатились за гостиницу и уехали. День у нас был свободным, поэтому решено было остановиться в Вёрлице. Погода выдалась ясной, теплой. По большому осеннему парку ходили группы экскурсантов. Они появлялись то тут, то там, будто птичьи стаи, шумные, суетливые, и так же внезапно исчезали.

В остальном было тихо. После обеда начался дождь, потом распогодилось, а с солнцем в парке опять появились толпы экскурсантов. Мы прошли от пальмовой рощицы к гротам и дальше — на берег Эльбы. Здесь мы оказались одни. Прямо в плащах мы легли на траву, чтобы погреться на солнышке. Я спросила Генри, что ему вспоминается, когда он думает о детстве. Он ответил, что никогда о нем не вспоминает.

— Прошлое настигает нас, словно тень, — сказала я. — Нам не уйти от своего прошлого.

— Со мной такого не бывает, — возразил Генри.

— Почему? — удивилась я.

Он склонился надо мной и посмотрел мне в глаза:

— Потому что это лишено смысла и мешает жить. Я от подобных глупостей избавлен, поэтому со мной все в порядке.

— Как-то не верится, — пробормотала я.

Генри рассмеялся, поцеловал меня и сказал, что я вольна думать о нем как угодно. Он привык, что женщины ищут в нем большего глубокомыслия, чем есть на самом деле, ему это безразлично.

Мы прошлись вдоль Эльбы. Когда начало смеркаться, повернули назад. Пока мы нашли свою машину, совсем стемнело. Тьма была непроглядной, беззвездной, ни фонари, ни лампы не светили. Глаза еще не успели привыкнуть к ней, поэтому мы шли спотыкаясь.

Заехали в город поужинать. Единственный открытый ресторан был переполнен. Пришлось отправиться на вокзал, где в буфете мы взяли салат и сыр. Здесь пахло пивом и холодным сигаретным дымом.

У въезда на автостраду мы едва не столкнулись со встречной машиной. Генри ехал быстро, а другая машина неожиданно выскочила из-за поворота. Мы шли по встречной полосе. Фары мчались прямо на меня. Я вскрикнула. Автомобиль сигналил громко, настойчиво. Я схватилась за руль,пытаясь рвануть его вправо. Генри ударил меня по лицу. Встречный автомобиль затормозил, его занесло. Наша машина пролетела мимо. Обернувшись назад, я увидела, что водитель открыл дверцу, шагнул на шоссе, но руку все еще держал на клаксоне. Потом и автомобиль, и водитель исчезли, а мы мчались по бетонной полосе, стремительно набегавшей из темноты.

Мы оба молчали. Я схватилась за руль от испуга, инстинктивно. Генри, конечно, успел бы увернуться. Все произошло слишком быстро, так быстро, что я ничего не успела сообразить. Но Генри ударил меня не случайно. Он сделал это вовсе не машинально и не неожиданно для себя самого.

Уставившись в темноту, которую с трудом раздвигал свет фар, мы продолжали молчать. Меня устраивало то, что Генри не извинялся и не пытался объясниться. Он, конечно, не из тех мужчин, кто бьет жену или любовницу. Но рано или поздно, в особенно трудной, нервной ситуации, каждый мужчина способен ударить. Они могут сдержаться по отношению к другому мужчине, но не к женщине или ребенку. Дело не в нашей слабости, которая позволяет им демонстрировать силу. И не в выдержке мужчин в своем кругу. Я видела мужчин, оскорбленных соперником. Несмотря на смертельную обиду, они продолжали сидеть на месте, улыбались. Заорав в ответ или притихнув, оставаясь вежливыми или наглея, они стараются не терять самоконтроля. Во всяком случае, до драки у них обычно не доходит. Ведь они равные среди равных, и мужчина не может ударить другого тем унизительным, почти небрежным движением руки, каким наказывают или подгоняют скотину. Даже когда мужчины дерутся, у них и тут соблюдается кодекс чести: настоящий мужчина не бьет противника, если тот не готов к обороне. Ритуал поз. Дуэль под наблюдением внутренних секундантов. Два соперника в рыцарском поединке.

Женщину бьют, как собаку, между прочим, походя. Это, так сказать, воспитательная мера, для пользы самой провинившейся. Сразу же за ударом можно приласкать. Ведь мужчина бьет женщину не из ненависти, а для порядка.

Причина коренится в многовековом, почти врожденном, чувстве превосходства, которое позволяет мужчине бить женщину. Иногда самый вежливый, добрый, сердечный мужчина поддается этому чувству собственного превосходства. Потом он и сам пугается противоречия между своим поступком и собственными убеждениями. Обычно мужчина тут же просит прощения, раскаивается, начинает копаться в себе и находит какое-нибудь объяснение случившемуся. Хиннер однажды, извиняясь, сказал, что разозлился на меня, буквально озверел из-за какой-то колкости. Он прав, это действительно озверение. Прирученный хищник способен неожиданно и без всяких причин растерзать кормившего его человека. Пусть бессознательно, мужчина все же чувствует свое превосходство над женщиной, поэтому, применяя силу, он, как бы ни пугался этого сам, берет на себя роль воспитателя, бога-педагога. Умом они готовы признать женщину равной, равноправной. Но в глубине души ими владеет безотчетное чувство особого мужского достоинства, смесь гонора и ущербности.

Зайдя однажды к моей подруге Шарлотте, я застала ее мужа Михаэля в страшном отчаянии. Он, добрейший, всепонимающий и снисходительный к шалостям отец, только что побил ребенка. Он, неспособный даже мухи обидеть. Михаэль был жутко испуган своим поступком, клял себя в моем присутствии последними словами, то и дело брал наказанного ребенка на колени, целовал, ласкал его и пристыженно просил прощения. Мне эта сцена была отвратительна. Михаэль сокрушался вполне искренне, но жалел при этом больше самого себя, собственное самоуважение, пострадавшее от оплеухи, которой он наградил своего ребенка. Михаэль сам уничтожил свою так ценимую им внутреннюю культуру и теперь причитал о том, что обнаружил в себе варвара. Жалкими словами и ласками он просил ребенка вернуть ее, чтобы вновь упрятать якобы чуждое ему варварство в темное нутро, в подземелья своей натуры. Бедные, смешные мужчины.

Генри молчал. До самого Берлина мы не обменялись ни словом. И это было правильно.

У моей двери мы попрощались. Генри был бледен и смущенно улыбался. Я пожелала ему спокойной ночи.

Не забуду ему этой пощечины и не прощу ее. Хотя знаю, что особенно переживать из-за нее не стану. Мне уже тридцать девять. Смешно терять голову из-за такого пустяка. Когда льет дождь, можно промокнуть. Я не маленькая, должна это понимать. Все идет своим чередом, такова жизнь. Повода для истерики нет. Кричать не стоит. Надо остаться такой, какая я есть, приветливой, нормальной женщиной. Ничего страшного не произошло.

В комнате было душно. Прежде чем повалиться в кресло, я распахнула окно.

10

В ноябре я две недели проболела. Что-то случилось со спиной — с межпозвоночными дисками. Не так опасно, как болезненно. Гимнастика, гальванотерапия, подводный массаж помогли мало. Во всяком случае, облегчения не чувствовалось. Болезнь века. Кости крошатся, хрящи распадаются, плоть дегенерирует. Обратный исторический цикл, возврат к земноводным, к обитателям океана, к первобытным амебам. Регрессивная эволюция человеческого организма до известной степени замаскирована тем, что негодные органы заменяются хитроумными изобретениями. Машина и эскалатор, сердечный электростимулятор и искусственные легкие, золотые зубы, синтетические протезы, серебряные пластины взамен костей. Улучшенное естество. Выживание человечества как проблема запчастей. Прогресс, зависящий от безупречного материального снабжения. Продолжение рода будет обеспечено разнополыми запчастями мужскими и женскими, остальное — магнетизм.

Перед месячными я взяла бюллетень. Иначе бы не выдержала.

Я много гуляла и каждое утро по часу плавала в бассейне. После завтрака слушала пластинки — успокаивающее начало долгого дня. Я попыталась отыскать ювелира, который починил бы мне золотую цепочку. Везде вежливо отказывали. Починка — слишком трудоемкий вид работ. Дважды я поджидала Генри у его учреждения. В первый раз он был очень удивлен, так как прежде я никогда не встречала его с работы.

Он вышел со своим сослуживцем. Мы пошли втроем в кафе на берегу Шпрее. Господин Кремер, товарищ Генри, был очень забавным. Он рассказывал невероятнейшие истории про их работу и сам же добродушно смеялся над ними. Чувствовалось, что я нравлюсь ему. Стоило мне заговорить, как он умолкал и внимательно смотрел на меня. Кремер осторожно попытался уточнить мои отношения с Генри. Во всяком случае, именно так я поняла его приглашение отпраздновать Новый год вместе. Генри был сух. Возможно, ему было неприятно, что сослуживец видел его с любовницей. Когда мы выходили из кафе, Генри взял меня под руку — это был первый и, вероятно, демонстративный знак нашей близости. Господин Кремер воспринял его с довольной улыбкой. Когда мы прощались, мужчины переглянулись. Взгляд Кремера как бы поздравлял Генри с выбором. Взгляд ценителя, гурмана, знатока вин или лошадей. Генри почесал подбородок, чтобы показать, будто отвлекся, и мог ничего не вкладывать в ответный взгляд. Про Новый год мы договорились. Я тоже дала согласие, хотя точно знала, что в это время меня не будет в Берлине. Ничего, господин Кремер переживет.

Мы прошлись по улице, заглядывая в витрины. Генри казался расстроенным. Ветер, поднимая пыль, тащил обрывки газет. У афишной тумбы я предложила сходить в театр.

Ничего интересного в театральных афишах не нашлось. Я предложила пойти куда-нибудь поужинать, но Генри сказал, что ему некогда. Нужно ехать в Дрезден к жене. Он не хотел говорить об этом раньше. У старшего сына в школе неприятности, поэтому жена позвала домой. Надо было сразу после работы все объяснить мне и ехать, сказала я. Он кивнул. Я проводила его до метро. Неожиданно он начал жаловаться на жену. Раньше Генри никогда не говорил о ней. Он рассказал, что жена часто звонит, требует навещать ее и детей, выдумывает разные проблемы. Вероятно, у нее что-то не ладится с ее другом. Она теперь настаивает, чтобы Генри проводил в Дрездене все выходные. А через десять минут мы ссоримся, зло буркнул Генри.

Перед входом в метро Генри сдвинул шляпу на затылок и пнул ногой какой-то воображаемый предмет. Когда мы прощались, я увидела, что у него на рубашке нет одной пуговицы, и удивилась своей наблюдательности. Вернувшись домой, я разогрела ужин и села есть перед телевизором. Потом легла в постель. Во время болезни мне постоянно хочется спать.

На вторую неделю болезни меня навестил шеф. Он впервые был у меня в гостях. Я не слышала, чтобы он ходил домой к кому-нибудь из наших врачей. Когда я открыла дверь и увидела его на пороге, вид у меня, наверное, был изумленный. Шеф сам немного растерялся и молча протянул мне завернутый в бумагу букет, который тотчас выхватил обратно, быстро развернул и вручил гвоздики. Постепенно самообладание возвращалось к нему. Он нашел мою комнату ужасной и сказал, что позаботится о приличной квартире для меня. Комната вполне сносная, возразила я, ничего другого мне не нужно. Мы пили кофе, шеф говорил какие-то милые пустяки. Зачем он пришел, было неясно. Я все ждала, когда старик объяснит причину визита.

Шеф осмотрел книжные полки и с сожалением обнаружил на них только беллетристику. Он поинтересовался, неужели я совсем не читаю специальной литературы. Я отрицательно мотнула головой. Иногда у меня появляется желание, и я покупаю медицинские журналы или беру почитать рекомендованную кем-нибудь новинку. Но обычно мне на них не хватает сил. Уже несколько лет, как у меня пропал к этому всякий интерес. Порою что-то вроде чувства долга заставляет меня обратиться к новым публикациям. Но такие порывы редки, они лишь напоминают о прежнем отношении к делу и быстро проходят. Даже не знаю, пригодилась ли бы мне сейчас специальная литература. Да, мы воспитывались на примере великих ученых-гуманистов, но их «исследовательская страсть» кажется теперь отголоском минувших веков. Для работы в поликлинике вполне достаточно того, чему нас научили в университете, что обсуждается в кругу коллег или регулярно сообщается на курсах по повышению квалификации. Шеф возразил — он не понимает подобного отношения к работе. Вероятно, он прав. Я сама иногда не могу этого понять.

— Вам не хватает дисциплины, — сказал шеф. — Всему вашему поколению не хватает дисциплины.

Шеф нервно теребил воротничок рубашки. Потом он вскочил с кресла и горячо заговорил:

— За последние пятнадцать лет я не проболел ни дня, ни одного-единственного дня. Здоровье для меня та же дисциплина, вот так-то, милочка. Я говорю вам это как врач.

Его большая синяя в крапинку «бабочка» съехала набок. Я согласилась и полюбопытствовала, как достичь столь великолепной дисциплины. Я сама сожалею о недостатке дисциплинированности, но, пока ее не прописывают в виде инъекции или, скажем, поливитаминов, дело это, пожалуй, безнадежное. Шеф сочувственно посмотрел на меня и произнес:

— Вам будет трудно. Всему вашему поколению будет трудно стареть.

— Скорее всего, — ответила я, — только не знаю, чем тут помочь.

— Дисциплину нужно тренировать, детка, — сказал шеф.

Я возразила, что тогда она будет иллюзией, которая быстро развеется, но шеф стоял на своем: дисциплину необходимо тренировать.

Шеф был недоволен мной, но меня это не волновало. Он пожилой человек, и я признаю за ним право поучать. Вероятно, потому, что он мне симпатичен. Но что толку?

Старик попытался сменить тему и просто поболтать. Но, видимо, педагог был в нем слишком силен, чтобы теперь у нас завязалась непринужденная беседа. Когда он откланивался, я спросила, не было ли у него ко мне какого-нибудь дела, поручения или просьбы. Шеф удивился: неужели мне кажется, будто его визит может иметь только такой смысл? Я сразу же ответила:

— Да!

— Возможно, вы недалеки от истины, но на сей раз я зашел просто так, — сказал шеф с улыбкой, а потом добавил: — Хорошо бы вам проведать нас, вы же знаете, моя жена…

Я сказала, что все понимаю и скоро навещу их. Для меня осталось загадкой, зачем он приходил. Он милый старик, немного чудной, немного чопорный, но хороший шеф. Я думаю, в нем есть что-то от кавалера старой школы, с тайными рандеву, с маленькими и хорошо продуманными сюрпризами, корректный костюм, подходящий одеколон. Гвоздики для меня он наверняка выбирал сам.

Моя посуду, я припомнила, что коллеги характеризовали шефа совсем иначе. Возможно, это были те, кого он особенно недолюбливал, или же в нем действительно уживались противоположные натуры. А может, его визит был причудой, взбалмошным отступлением от строгой дисциплины.

За день до выхода на работу позвонила мать. Я как раз убиралась на кухне, делала кое-какую перестановку, будто от этого можно выиграть место. Мать узнала в поликлинике, что я болею. Как я теперь себя чувствую и почему не появляюсь? Я успокоила ее и пообещала приехать на рождество. Мать спросила, приеду ли я одна. Не получив ответа, она сразу же сказала, что я могу захватить своего знакомого. Я справилась об отце, и мы попрощались. Мать сказала «до свидания», переспросила, не хочу ли я еще что-нибудь сказать, и опять сказала «до свидания».

Вечером мы пошли с Генри к его приятелям. Кажется, они вместе учились. В гостях было утомительно и скучно. Сказать нам друг другу было нечего, поэтому разговор шел о телепередачах. Вскоре я заявила, что мне пора идти. Генри встал, чтобы проводить, но друзья запротестовали, и я сказала, что доберусь сама. Генри остался. На следующий день он позвонил в поликлинику и пожаловался: после моего ухода стало еще хуже. Приятели были недовольны тем, что я рано ушла: они столько готовились к вечеру.

В середине декабря мне позвонил Михаэль, муж Шарлотты, и спросил, можно ли зайти. Он говорил очень взволнованно. Жду, ответила я. Придя ко мне, Михаэль рассказал, что его отец в доме престарелых. Отец туда не хотел, но, пока Михаэль был в командировке, соседи устроили так, чтобы отца забрали. Соседи рассчитывают занять квартиру. Михаэль надеялся теперь на мою помощь. Он назвал мне фамилию врача, подписавшего направление. Я позвонила этому врачу, которого лично не знала, и долго говорила с ним. Врач вспомнил отца Михаэля и объяснил, что его забрали в дом престарелых только на зимний период. Они приехали к старику днем, чтобы проверить заявление соседей. Старик лежал в постели, квартира была не топлена и не убрана. Похоже, в последние дни старик не ел горячей пищи. Словом, все основания забрать его на зиму имелись, и врач тут же подписал направление.

Я поинтересовалась, был ли отец Михаэля согласен ехать в дом престарелых. Врач ответил, подчеркивая каждое слово, что если старый человек остается без ухода, как в данном случае, то согласия на отправление в специальное учреждение не требуется.

Михаэль сидел рядом и все слышал. Он шепотом попросил меня сказать врачу, что соседи имели виды на квартиру и, воспользовавшись отсутствием сына, упекли старика в приют. Я сказала об этом врачу. Такое случается, подтвердил тот. Заявления бывают порой анонимными или подписаны вымышленными именами, поэтому отдел социального обеспечения строго проверяет каждый конкретный случай. В конце концов, речь идет только о зиме. Весной старик вернется домой, квартира останется за ним.

Потом врач захотел поговорить с Михаэлем, и я передала тому трубку. Врач предложил Михаэлю сейчас же забрать отца к себе домой. Михаэль заколебался. Наконец он договорился с врачом, что возьмет отца к себе или будет ежедневно заходить к нему домой.

Повесив трубку, Михаэль облегченно вздохнул. Надеюсь, он не пожалеет о своем решении. Не знаю, взяла ли бы я к себе отца или мать. Для меня это было бы тяжко, да и сложно из-за частых ночных дежурств.

Когда Михаэль ушел, я позвонила родителям. К телефону подошел отец, и я растерялась. Привязанность Михаэля к своему старику как-то разбередила мне душу, но не могла же я сказать отцу, что звоню ему только потому, что другие дети любят своих родителей.

Я лишь поинтересовалась, как он поживает. Оказалось, что все в порядке. Во всяком случае, отец так сказал. Новостей у них не было, у меня тоже. На этом мы распрощались.

Через несколько дней похолодало и пошел снег. Но он быстро стаял, улицы сделались грязными и скользкими. Днем было пасмурно. Небо походило на серую вату, в комнате было слишком жарко. Я закрутила вентили батареи, но это не помогало. В такой жаре недолго и тараканам завестись. Я внимательно осматривала в ванной все уголки и щелки. Три года назад в нашем доме завелись тараканы. Они с невероятной скоростью расползлись по этажам. Тараканов морили газом. С тех пор я их не видела, но все время боюсь, что откуда-нибудь снова выползет таракан.

От матери пришла посылка с рождественской коврижкой собственной выпечки. Мать шлет ее каждый год в это время. Письмо в посылке промаслилось, чернила расплылись. Мать писала, что ждет меня на рождество, обещала приехать и сестра. Отца донимают легкие и нога. Чего мне хотелось бы в подарок, спрашивала мать. Она исписала одну страничку листа из школьной тетради. Эта привычка осталась у нее с той поры, когда мы с сестрой ходили в школу. Но ведь прошло уже тридцать лет, а мать все еще покупает школьные тетради и вырывает из них листы для своих коротких беспомощных писем или записок.

В субботу накануне рождества меня разбудил громкий щебет. Я с трудом пришла в себя и довольно долго не могла сообразить, что это птицы. Странно, около нашего дома нет птиц. Я лежала в постели с закрытыми глазами и вяло соображала. Наконец я поняла, что птицы кричат у фрау Руппрехт, и почувствовала облегчение. Но тут мелькнула мысль, что прежде такого шума никогда не было. Сон будто рукой сняло. Я быстро встала, умылась, оделась и пошла к фрау Руппрехт. Позвонила. За дверью слышались только птичьи голоса. Я позвонила еще и еще, затем начала стучать. За моей спиной открыли дверь. Кто-то из соседей спросил, что произошло. Я ответила что-то невразумительное и вернулась к себе. Я попыталась успокоиться, но птичий гам продолжался. Мне даже показалось, что теперь птицы кричат еще громче. Что-то случилось. Эта мысль настойчиво крутилась в мозгу, как жернов, который нельзя остановить. Что-то случилось, повторяла я про себя, кипятя воду для кофе.

Ничего страшного произойти не могло, уговаривала я себя, это просто нервы. Птицы, вероятно, всегда так шумели, только я не обращала внимания, а впервые заметив, придала этому слишком большое значение. Вот и все.

Я села и закурила, но тут же затушила сигарету, вернулась на кухню, выключила электроплитку и вышла из квартиры. Я спустилась на лифте вниз, постучалась к домоуправу и попросила его подняться со мной, чтобы открыть квартиру фрау Руппрехт. Я пробовала объяснить ему свою тревогу, но он хмуро ответил, что тревога сама по себе не дает ему права вламываться в чужую квартиру. Домоуправ вышел в шлепанцах на босу ногу, он был без рубашки, заросшую седыми волосами голую грудь перекрещивали подтяжки.

Я не отставала от него, зная, что иначе не успокоюсь, поэтому домоуправ решил все же пойти со мной. Он вернулся к себе и вышел в рабочем халате, со связкой ключей. В лифте он заявил, что в случае чего отвечать за все буду я, ему, дескать, за это не платят. Я пообещала домоуправу пять марок, он довольно кивнул и буркнул, будто не это имел в виду.

В маленькой прихожей фрау Руппрехт пахло птичьим кормом и сырым песком. Безобразие, сказал домоуправ. Наверное, о запахе.

Мы открыли дверь в комнату. Фрау Руппрехт сидела в кресле и смотрела прямо на нас. Два маленьких глаза, крошечные черные зеркальца в паутине морщин, были обращены к нам. Домоуправ начал объяснять, почему мы пришли. Потом он осекся и сказал без выражения:

— Черт возьми!

Фрау Руппрехт была мертва. В комнате стоял сладковатый удушливый запах. Мне пришлось взять себя в руки.

Птицы беспокойно кричали и сновали в своих клетках. У некоторых был больной вид, они сидели на жердочках или на посыпанном песком днище клетки. Домоуправ подошел к балконной двери и распахнул ее. Я попыталась закрыть покойнице глаза, но ничего не получилось. Веки ушли глубоко в глазницы. Тело было холодным. Я хотела попробовать еще раз, но домоуправ велел ничего не трогать.

Мне хотелось налить птицам свежей воды, насыпать корму, однако домоуправ не позволил и этого. Он выставил меня из квартиры, тщательно запер дверь, косо поглядел на меня и сказал, что сам примет все необходимые меры. У него уже есть опыт. Вот если я знаю кого-либо из знакомых покойницы, то им надо сообщить. Я ответила, что никого не знаю. Домоуправ достал из кармана кривую, мятую сигарету. От спички пустой ее кончик вспыхнул.

Днем приехали полицейские и врач. Я догадалась об этом по тому, как с ними разговаривал домоуправ в коридоре. Я не вышла в коридор — ждала, пока позовут. Но меня так и не позвали.

Через два часа прибыли санитары с носилками. Об этом я тоже догадалась по доносившимся разговорам. Вынося тело, санитары задели мою дверь. Сначала я решила, что нужна моя помощь, хотела открыть входную дверь, но с места все же не сдвинулась.

Дверь из моей комнаты в маленькую прихожую со встроенными шкафами была приоткрыта, и я слышала каждое слово, каждый звук, каждый шорох. Прощание фрау Руппрехт с соседями.

Какой-то мужчина, видимо санитар, громко ругался в коридоре:

— Старуха померла три дня назад. В этом доме околеешь, никто и не почешется.

Вечером ко мне зашел домоуправ. Не могу ли я пока приглядеть за птицами в соседней квартире? Он отдал мне ключ. Я пошла туда, вымыла блюдечки, налила свежей воды, насыпала корма. На стенах висели четырнадцать клеток с двадцатью тремя птицами. Два попугая подохли. Я завернула их в газету, которая лежала на столике.

Все это заняло не меньше часа.

Я чувствовала какую-то неловкость. Все время казалось, будто в квартиру вот-вот вернется фрау Руппрехт и мне придется объяснить ей свое вторжение. Жаль, что я не сумела закрыть ей глаза. С закрытыми глазами вид у покойников, по-моему, не такой агрессивный.

Когда все было закончено, я взяла газету с мертвыми попугаями и бросила их в мусоропровод, который находится рядом с лифтом. Вернувшись к себе, я долго мыла руки, оттирала их щеткой.

Через два дня домоуправ забрал у меня ключ. О похоронах фрау Руппрехт он ничего не знал. Родственники еще не объявились. До прояснения ситуации домоуправ решил поставить ее мебель и кое-какие вещи в подвал.

Он спросил, не возьму ли я на время птиц, хотя бы нескольких. Я ответила, что собираюсь уехать, и он раздраженно пробормотал: понятно. Никто не хочет возиться с птицами покойницы. Я спросила, где сейчас ее тело. Домоуправ все еще злился.

— Почем мне знать, — проворчал он и скривил губы. — Где полагается, там и спрашивайте.

Домоуправ возился в соседней квартире до позднего вечера. Чтобы заглушить этот шум, я включила телевизор. Хорошо, что домоуправ забрал ключ. Мне было бы неприятно заходить вечерами в пустую квартиру кормить и поить птиц. «Птицы покойницы», сказал домоуправ. Было что-то досадное и навязчивое в необходимости этих визитов. Покойница должна была забрать своих птиц с собой.

За два дня до сочельника я пошла покупать подарки. В магазине деликатесов я, особенно не выбирая, накупила вина, пряностей, всяких консервированных яств. Сложив целую гору моих покупок, продавщица спросила:

— Это все?

— Надеюсь, — ответила я и расплатилась.

Судя по количеству подарков, я никого не забыла из тех, кому должна что-нибудь подарить к празднику. На прощание продавщица пожелала мне «счастливого рождества».

Дома я собралась завернуть подарки в цветную бумагу и пройтись карандашом по своей записной книжке с фамилиями и адресами. Против каждой фамилии уже стояли карандашные галочки, оставшиеся с тех праздников, когда мне приходилось ломать голову над такой бессмыслицей, как «индивидуальные» подарки. Теперь я больше не стараюсь придумывать особенных подарков. Достаточно любого. Да я и не знаю, что такое «индивидуальный» подарок. Пожалуй, если его действительно подарить кому-нибудь, то человек испугается. Не знаю, каким был бы этот подарок для меня, но думаю, если бы он был впрямь «индивидуальный», я бы расплакалась. Тогда я узнала бы, что я за человек. Пока я этого не знаю. И даже не ясно, хочу ли узнать. Жить мне еще лет тридцать. Во всяком случае, так утверждает статистика. И я не уверена, что прожить эти тридцать лет мне будет легче, если узнаю, кто я, собственно, такая. Я живу без особенных проблем. Как каждому нормальному человеку, мне иногда страшно, что я могу сойти с ума. Достаточно иметь пару таких случаев среди знакомых, чтобы понять, как легко это может произойти, и тут никто не может считать себя в полной безопасности. Я почти уверена: самый прямой путь к сумасшествию — это задуматься, что ты за человек. Современная психиатрия имеет кое-какие успехи, зато и пациентов у нее столько, сколько никогда не бывало. Я не питаю особой неприязни к психиатрии или нейропсихологии. Но и особенной симпатии тоже. По-моему, у любого человека можно найти все что угодно, стоит только захотеть.

Продавщица пожелала мне счастливого рождества. Я собралась ответить тем же, но она уже разговаривала со следующим покупателем. С напряженной гримасой любезности она укладывала новую гору бутылок и консервов. «Индивидуальные» подарки очередного покупателя.

В сочельник я обедала с Генри в ресторане. На рождество он собирался к семье. Мы старались об этом не говорить. Ему не хотелось предвосхищать ссоры с женой. А Новый год мы решили встретить у моих родителей в Магдебурге.

После обеда я уехала. Генри проводил меня до машины. Когда мы попрощались, Генри сунул мне в руку маленький сверток. Не надо, пожалуйста, подумала я и улыбнулась.

Сдвинув шляпу на затылок, он глядел на меня. Я смотрела на него в зеркальце заднего обзора, пока он не скрылся за дверями, другими машинами, прохожими, словно канул в сырую, серую мглу асфальта.

11

Утром после рождества я сказала матери, что хочу пофотографировать и вернусь домой только к вечеру. Мать удивилась — ведь я все давно сфотографировала в округе. Ландшафт меняется, возразила я. Было заметно: мать обиделась. Наверное, догадалась, что дома мне скучно и я ищу предлог куда-нибудь уйти. Она догадывалась об этом, а я догадывалась, что она все понимает. Поэтому я была благодарна ей уже за то, что она прекратила расспросы и отпустила с миром. Несмотря на все мои возражения, мать всучила мне с собой кофе и бутерброды.

Мне действительно было тут скучно. В сочельник я приехала к родителям довольно поздно. Они уже все приготовили, и после обычных несердитых упреков мы прошли к елке. Я похвалила елку — отец наверняка возился с ней целый день, — и это его очень обрадовало. Мы вручили друг другу подарки. На минуту я пожалела, что купила их без особого выбора. Но родителям подарки понравились — по крайней мере вид у них был довольный. Подарки оказались необычными и дорогими, а это для родителей значит немало.

Позднее мы, как всегда, сидели перед телевизором. Матери хотелось со мной поговорить, но мы мешали отцу, сказала мать. По случаю праздника выпили вина. Мать всегда так говорит — «по случаю праздника». Неожиданно мать расплакалась, я даже не поняла почему, да она и сама, наверное, не знала причины. Ведь если не надо причин, чтобы не плакать, то какие особые причины нужны для слез?

По телевизору ничего, кроме детских хоров и струнных квартетов, не было, отец его выключил. Родители стали расспрашивать, как мне живется, и я постаралась рассказать им что-нибудь такое, что могло их заинтересовать или обрадовать.

Мне не хотелось ложиться спать первой, чтобы не обидеть их. Поэтому я оставалась с родителями и бодрилась.

Уже довольно поздно позвонила сестра, прежде обещавшая провести сочельник дома, но два дня назад она предупредила по телефону, что приедет на день позже.

Голос у нее был очень веселый. Сестра казалась немного пьяной. Она пожелала нам всего хорошего, и мы по очереди брали трубку, чтобы пожелать ей того же. Когда трубку передали мне, сестра засмеялась и сказала: завтра тебя ждет сюрприз. Я ответила, что буду рада ее видеть. Последний раз мы встречались с ней здесь же у родителей на прошлое рождество. Сестра взяла с меня обещание не сердиться на нее. Не успела я поинтересоваться, с какой стати мне на нее сердиться, как она повесила трубку. Я еще немного посидела с родителями. Мать о чем-то рассказывала, а отец то и дело пытался нас чем-либо попотчевать. Потом он заглянул в телевизионную программу и, не найдя ничего интересного, предложил во что-нибудь поиграть. Ни мать, ни я играть не захотели, и вскоре мы легли спать.

К обеду следующего дня появилась моя сестра Ирена с Хиннером. Он теперь работал хирургом в окружной больнице. Я не ожидала его встретить, и мать сделала вид, будто тоже удивлена. Но я догадалась, что именно она и пригласила его. Я никак не могла отговорить ее от попыток свести нас. Она надеялась, что все еще образуется. Прежде мать гордилась нами, точнее, нашей семьей: о ней было что порассказать знакомым. Мы оба были честолюбивы, и нам сопутствовал успех. Любая мать мечтает о таком браке для своей дочери. В глубине души она считала наш развод просто несостоявшимся, недействительным, ибо он не вписывался в ее мечты.

Тем более обескуражило ее это рождественское явление Ирены с Хиннером.

Мать ждала Ирену и пригласила Хиннера. Но вряд ли она могла предположить, как и мы с отцом, что те придут вместе.

Ирена работает учительницей в Ростоке. Она вышла замуж за инженера, который ее постоянно раздражает. Он кажется Ирене человеком пошлым и заурядным. Она и при нас называет его неудачником и рохлей. Ирена относится к нему свысока, и у мужа всегда бывает обиженное и страдальческое лицо, а мы делаем вид, будто ничего не замечаем, не слышим. У Ирены с мужем есть пятилетняя дочь, которая, на свою беду, похожа на отца.

Муж Ирены остался с дочерью в Ростоке. Не знаю, что ему наплела сестра. Матери она заявила, будто хотела отпраздновать рождество и Новый год одна, и просила ни о чем не спрашивать. Это было несколько дней тому назад во время телефонного разговора.

Когда мать увидела Ирену вместе с Хиннером, щеки у нее пошли пятнами. Мать не впадает в истерику и не ругается, если что-нибудь выше ее разумения. Она остается спокойной и приветливой — только покрывается красными пятнами.

Здороваясь, Хиннер поцеловал меня. Мы сели обедать. Разговор за столом шел непринужденный, даже слишком непринужденный, чтобы быть вполне обычным. Только отец вроде бы ничего не замечал. Он просто удивился, что они пришли вместе, расспрашивал сестру о муже и о внучке. Сестра отвечала односложно.

На кухне, помогая матери мыть посуду, сестра попросила ничего не рассказывать мужу. Он, вероятно, будет звонить и справляться о ней. Пусть мать что-нибудь придумает, а она потом сама все объяснит, когда вернется домой. Мать только молча кивнула, наклонив голову над мойкой. Короткими энергичными движениями она крутила в руках тарелку. Щеки у матери опять пошли пятнами.

Я отнесла посуду в комнату. Хиннер расположился в кресле, курил сигару. Когда я вошла, он встал, попытался помочь, но не знал чем. Мы стояли в нерешительности. Наконец Хиннер спросил, как я живу, работаю. Самого его назначили в сентябре старшим врачом. Я удивилась. Хиннер много лет жаловался, что в больнице у него неважные перспективы и ему трудно продвинуться. Он злился, бывал желчен, саркастичен. Впрочем, о новой должности Хиннера я уже слышала от матери. Он заметил удивление, понял причину и объяснил, что за последние два года обстановка в больнице переменилась к лучшему. Теперь у него неплохие отношения с шефом, который даже берет его на международные конгрессы. Словом, его ценят. Я спросила, вступил ли Хиннер в партию. Он ответил утвердительно и добавил, что все иначе, чем я полагаю. Этот шаг серьезно обдуман. Я перебила его, сказав, что вообще ничего не полагаю. Хиннер снова сел. Перехватив мой взгляд, он спросил, не сержусь ли я.

Я удивилась:

— Из-за чего?

— Из-за сестры, — пробормотал Хиннер.

— Я-то тут при чем?

Хиннер сказал, что рад моему спокойствию. Он вообще считает меня хорошим человеком, поэтому мы всегда понимали друг друга. Я возразила, что вряд ли можно считать меня хорошим человеком. Во всяком случае, к ним обоим это не имеет ни малейшего отношения. Их дела касаются только его и моей сестры. Хиннер встал и сделал неловкую попытку погладить меня по щеке, повторяя, что я хороший человек.

Вернувшись на кухню, я застала сестру в слезах, глаза у матери тоже были заплаканными. Я молча принялась вытирать стаканы. Через некоторое время мать нарушила молчание. Не надо забывать про рождество и портить друг другу настроение, сказала она. Сестра спросила, неужели я тоже считаю, будто она увела у меня Хиннера. Я ответила, что мы давно разведены, нас ничего не связывает, и она может спокойно спать с Хиннером. Сестра резко возразила: для нее главное не это. Они любят друг друга. О ней мне судить трудно, сказала я, зато мне известно, что всегда было главным для Хиннера. Сестра опять заплакала, а я тут же спросила себя, почему обошлась с ней так жестоко. Ведь не было необходимости говорить ей все это? Зачем я ее обидела? Какое мне дело до того, что они сошлись?

Мои попытки извиниться и что-то объяснить оказались тщетными. Сестра смотрела на меня с нескрываемой злостью. Мать твердила:

— Не ссорьтесь, дети, сегодня же рождество.

Мы сели пить кофе и заговорили о родственниках. Мать сбивалась, перескакивала с одного на другое. Сестра оскорбленно молчала. Хиннер чувствовал себя неловко. Он покрылся потом. Часов в семь они ушли. Поскольку сестра и Хиннер уходили вместе, отец сообразил наконец, что к чему. Прощаясь, он ужасно побледнел. Мне было жаль его. Отец не мог этого ни понять, ни принять. Раньше он грохнул бы кулаком по столу и закричал. Только отец давно присмирел. Теперь он все прячет в себе. Отец молча сел к телевизору и уже не обращал на нас никакого внимания. Костяшки его пальцев побелели.

Мы рано легли спать. Было слышно, как мать уговаривает отца сказать, что он обо всем этом думает. Мать несколько раз повторила свою просьбу, поэтому я догадалась, что отец продолжает отмалчиваться.

Я попробовала уяснить мое нынешнее отношение к Хиннеру. Нет, нас больше ничего не связывало. Неделями и месяцами я даже не вспоминала о нем. Мы стали совершенно чужими. Почему же меня злит его связь с сестрой? Почему мне противно то, что меня не касается, уже не касается? Откуда эта обида? Недовольная собой, я заснула.

Второй день праздников прошел тихо. Мы спокойно коротали время. Настроение было так себе.

После обеда пришли тетя Герда и дядя Пауль. Мужчины заговорили о политике, а мать заставила меня рассказать о работе.

Вечером позвонил из Ростока Ханнес, муж сестры. К телефону подошла мать. Она спросила про внучку. Мать сделала мне знак взять трубку и поговорить с Ханнесом, но я отрицательно покачала головой. Я увела тетю Герду из комнаты и прикрыла дверь. Так матери будет легче врать про сестру.

Повесив трубку, мать передала всем привет от Ханнеса. Я взглянула на отца. Он не поднял головы. Я чувствовала, что в нем все кипит. Если бы отец был верующим, он сейчас, пожалуй, проклял бы мою сестру.

На следующий день я поехала за город фотографировать. Было холодно, и вскоре я озябла. Согреться поблизости оказалось негде — ни одного кафе, ни одной закусочной. И все же я вернулась домой только затемно.

Зачем я вообще приехала к родителям? Нам нечего сказать друг другу. Однако на следующий год я снова поеду к ним, а еще через год опять, и так до тех пор, пока «смерть не разлучит нас». И каждый раз я буду злиться на себя за то, что поехала, но мне никогда не хватит мужества порвать наши отношения, хотя, по сути дела, мы давно уже стали чужими.

Вечер мы провели втроем. Вспоминали мое детство, наш городок Г. и давних знакомых. Отец был весел и разговорчив, как никогда, а мать прямо-таки сияла от счастья. Странно, что у нас такие разные воспоминания о прошлом. Годы, которые для меня были страшными, тяжелыми, казались им прекрасными, полными шуток и забавных историй. Вероятно, родители были счастливы в ту пору, когда я была так несчастна. Мы никогда не понимали друг друга.

Вечер получился милым. Все было бы совсем хорошо, если бы один раз не возникла неловкая пауза, когда мать спросила о моих планах на завтра, а я ответила, что опять поеду фотографировать.

Расходясь спать, мы обнялись и поцеловались. Как когда-то. Только это было так давно, что теперь представлялось невероятным.

В воскресенье приехал Генри. На нем был коричневый костюм в крупную клетку, на голове — широкополая шляпа. Таким я его еще не видела и чуть не упала со смеху. Я сказала, что он похож на конферансье из второразрядного шоу. Генри слегка обиделся за свой выходной костюм, которым надеялся произвести впечатление. Когда мы пошли в дом, он погладил меня и шепнул, что хорошо бы поскорее остаться вдвоем.

Мать была ужасно рада приезду Генри. Она сочла это свидетельством доверия, залогом прежних, хороших отношений между матерью и дочерью, у которых нет друг от друга секретов. В приезде Генри ей хотелось видеть подтверждение того, что нас с ней еще многое связывает. Мать суетилась вокруг него, принесла пирожных, печенья, спрашивала, не хочет ли он еще чего-нибудь. Видно, Генри понравился матери.

Отец заговорил с Генри о его работе. Генри отвечал серьезно и рассудительно, поэтому отец тоже был доволен. Отца интересовали политика и производственные дела, поэтому он не любил, когда о них говорили легкомысленно или пренебрежительно. Отец не доверяет нашему поколению и считает, что у нас недостаточно развито чувство ответственности. Он боится утраты идеалов, которые для его поколения были вне сомнений. Отец разочарован: мы не оправдываем его надежд. Он скептически и раздраженно относится ко всему, что несет с собою новое поколение.

На вопрос матери, есть ли у Генри семья, он рассказал о своей жене и двух детях, словом, родителям пришлось проглотить еще одну горькую пилюлю. Правда, Генри добавил, что живет с женой поврозь, но это дела не спасло. Бедные старики, сколько потрясений выпало им на Новый год.

Вечером мы играли в бридж. Мать будто подменили. Было заметно, что ей хотелось понравиться Генри. Она вступала в борьбу за потенциального зятя, желая дочери счастья, скроенного по понятной ей мерке.

Позднее, уже в постели (мать спросила, где будет спать Генри, так как ей казалось приличней, чтобы он спал в гостиной, однако промолчала, когда я удивленно ответила: «Конечно, у меня»), Генри рассказал, что жена ему угрожала, хотя довольно туманно, поэтому он даже не понял толком, чем она, собственно, грозит. Жена сказала, что жить так дальше не может, но развода не даст. Неопределенная, многозначительная угроза. Я спросила, сильно ли его это беспокоит. Трудно сказать, ответил Генри. Ведь ничего не ясно. Он погладил меня и проговорил:

— За кого я беспокоюсь, так это за детей.

Мы лежали рядом, едва касаясь друг друга, молчали и курили. Каждый думал о своем, спокойно и в то же время с какими-то томительными предчувствиями.

На следующий день я помогала матери готовить новогодний стол, а Генри пошел с отцом во двор, где у отца был сарайчик. Потом Генри рассказал, что они что-то вытачивали там на токарном станке.

После обеда мы с Генри прогулялись по городу. День был ясный, солнечный. Выпавший за ночь снег затоптали, и теперь он лежал серый и грязный. Из подворотен дети бросали нам вслед шутихи. Одни ребята с визгом убегали в подъезд, другие со скучающими лицами наблюдали за нашей реакцией.

Было тепло, и мы шли в расстегнутых пальто. Генри спросил, чего я жду от него. Я не поняла вопроса и недоуменно подняла брови.

— Как ты представляешь себе наши дальнейшие отношения?

Я ответила, что не задумывалась об этом.

— И хорошо, — проговорил Генри. — Мне не хотелось бы разочаровывать тебя, да и самому не хочется новых разочарований.

Я сказала, что вполне с ним согласна. Генри загадочно произнес:

— Будем надеяться.

В церкви служили вечерню. Мы присели на последнюю скамью послушать. Кроме нас, здесь было лишь несколько пожилых людей. Священник все время поглядывал на нас. Вскоре у меня появилось ощущение, будто мы мешаем. Мы тут были чужими. Мы ушли из церкви.

По дороге домой нам повстречалось довольно много пар. У женщин из-под шуб выглядывали длинные платья, в волосах блестели стразы. Встречные поздравляли нас с Новым годом, и мы кивали в ответ.

На тротуаре перед зданием с вывеской «Бюро путешествий» стоял обгоревший автомобиль, в котором играли дети. Крыши у него не было. Опорные скосы, искривленные, с облупленным или запекшимся лаком, грозно торчали вверх.

На углу нашей улицы навзрыд плакала молодая женщина. Грим размазался по ее лицу. Прислонившись к стене, она постукивала себя сумочкой по сапогам. На полных щеках блестели крошечные золотые звездочки и алые полумесяцы, меж которых сползали слезы. Рядом стоял коренастый мужчина с боксерским, приплюснутым носом и смотрел на улицу с видом глубокого отвращения. Они громко переругивались, не глядя друг на друга. Женщина обзывала мужчину поганцем, а тот грозил ей набить морду.

Проходя мимо, Генри поздравил их с Новым годом, мужчина без всякого выражения ответил:

— Ладно, шагай дальше.

У своего подъезда мы обернулись. Они все еще стояли на углу.

Вечером пришли дядя Пауль и тетя Герда, а еще позднее — сестра с Хиннером. Мы довольно много выпили, отец спорил с дядей, который все время подшучивал над отцом. Хиннеру захотелось поговорить со мной наедине.

Мы прошли в кухню. Хиннер молчал, и тогда я спросила, чего ему от меня нужно. Наконец он спросил, неужели я возненавидела сестру. Я успокоила его. По словам Хиннера, сестра чувствовала себя виноватой и несчастной. Он уговаривал меня сделать какой-нибудь шаг к примирению. Со смущенной улыбкой Хиннер проговорил, что когда-то я любила его и мои родители относились к нему неплохо, поэтому мы не должны бы возражать против того, что он сошелся с моей сестрой. Мы будем в восторге, чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватилась. Разве он так уж переменился? — спросил Хиннер. Когда мы вернулись в комнату, сестра взглянула на меня так пристыженно, что у меня кольнуло сердце. Я улыбнулась, и она облегченно вздохнула. Часов в одиннадцать сестра и Хиннер попрощались. Они хотели зайти еще к каким-то знакомым.

В полночь мы чокнулись бокалами с шампанским, дядя расцеловал меня и мать. Тетя Герда потребовала, чтобы Генри ее тоже поцеловал, он смущенно подчинился, и тетя Герда былаужасно довольна. Потом Генри поджигал на балконе ракеты и петарды, которые привез из Берлина. Наверно, он истратил на них кучу денег и теперь с непонятным мне мальчишеским азартом запускал одну ракету за другой.

Мать заснула на софе и тихо сопела. Примерно в час ночи я разбудила ее и отвела в спальню. Мать сердито уверяла, будто вовсе не спала, однако послушно пошла со мной. Потом легла спать и я. Через некоторое время пришел Генри. Я слышала его уже сквозь сон. Он лег рядом и начал гладить меня. Я пробормотала, что очень устала и уже сплю. Генри заворчал, но отодвинулся.

На следующий день мы завтракали поздно. После завтрака поехали в Берлин. Генри подначивал меня ехать наперегонки. Он то обгонял меня на своей машине, то отставал. Но я не поддалась на его уловки.

В моем почтовом ящике лежали поздравительные открытки и письмо от Шарлотты Крамер, которая приглашала отпраздновать Новый год у нее.

Вечером мы пошли с Генри ужинать. Мне хотелось поговорить с ним о его жене, но у него не было настроения, а я не настаивала. В конце концов, это его проблема. Я ничем не могу ему помочь.

Утром я пришла в поликлинику рано. Карла рассказывала, как провела праздники, а я делала вид, будто слушаю. В девять часов начался прием.

12

Следующие месяцы прошли без особенных событий. Я работала, возвращалась усталой и дома лишь читала или смотрела телевизор. С Генри мы виделись два-три раза в неделю. Наши отношения стабилизировались, они были удобны и постепенно вошли в привычку. Иногда я не встречалась с Генри целую неделю, меня это вполне устраивало. Мне казалось, что таким образом наша связь избежит будничности, хотя не слишком верилось в это.

В соседнюю квартиру, принадлежавшую раньше фрау Руппрехт, въехал новый жилец. Я видела его редко.

В феврале мне исполнилось сорок лет. Мать приехала навестить меня. Она полдня тряслась в вагоне, чтобы хоть немного побыть со мной. Она подарила мне блузку, и мы пошли в кафе. Мать рассказала, что у сестры с Хиннером летом будет помолвка, если к тому времени уладится дело с разводом. Затея с помолвкой показалась мне нелепой. А впрочем, отнеслась я к ней довольно безразлично. Отец чувствовал себя плохо. В последние годы со здоровьем у него было вообще неважно. Мать спросила, что мне подарил Генри. А он не знает о моем дне рождения, ответила я. Мать поначалу расстроилась, но успокоилась, когда узнала, что мы с ним по-прежнему вместе. Мать просила совета, как ей жить после смерти отца. Возможно, она намекала, что хотела бы переехать ко мне, поэтому я растерялась и ничего не могла сказать. Но мать прикрыла рот рукой и прошептала, что говорить об этом грех, ведь отец еще жив.

Вечером я проводила мать на вокзал. Я смотрела на нее с перрона. Грустная старая женщина сидела за грязным стеклом и робкой улыбкой просила меня о сочувствии.

Дома я попробовала как-то осмыслить свое сорокалетие. Но в голову ничего толкового не приходило. В сущности, что от этого менялось? Мне хотелось перемен, каких-то новых больших событий! Только каких?

В марте было введено летнее время. Мы перевели стрелки на час раньше. Это явилось самым примечательным событием моей жизни за последние месяцы.

Лично для меня вроде бы ничего не изменилось, и все-таки обычный ход времени был нарушен. В надежном, отлаженном механизме произошел сбой. В моей жизни такого быть не могло. Она похожа на размеренное движение маятника стенных часов, что висели у дяди Герхарда. Такое движение бесцельно, здесь не бывает неожиданностей, перемен, переходов с одного времени на другое. Рано или поздно маятник остановится. Иных событий не предвидится.

Осенью мы переставим стрелки обратно. Нововведение будет как бы отменено, и регулярность моей жизни восторжествует. То есть осенью все опять вернется на круги своя.

В свободные дни я иногда ездила за город фотографировать, хотя теперь мне все труднее находить интересные мотивы. Появилось такое чувство, будто все уже было. Возможно, меня просто удручают шкафы, забитые фотографиями. Для моей коллекции безлюдных пейзажей в квартире не хватает места. Следовало бы собраться с духом, просмотреть старые снимки и выкинуть большинство из них. Но на это у меня нету сил. Поэтому я порой возвращалась домой, не сделав ни единого снимка. И всякий раз это казалось мне поражением, хотя и незначительным, но тем более досадным.

Иногда я навещала друзей, о чем потом сожалела. Либо у нас оказывалось маловато общего и разговоры лишь навевали скуку, либо я боялась, что судьба другого человека ляжет бременем и на мои плечи. Меня не интересуют чужие проблемы. У меня есть свои, и они тоже неразрешимы. Они есть у всех, так зачем говорить о них? Знаю, найдется тысяча аргументов, чтобы говорить о проблемах именно поэтому. Но мне разговоры не помогают. Они тяготят меня. Я не желаю быть свалкой для запутанных житейских историй. Во мне нет достаточной сопротивляемости. Я слежу, чтобы беседы с моей приятельницей Анной, которую насилует муж, не затягивались дольше часа, причем устраиваю их обязательно в людном месте, например в кафе. Это заставляет Анну быть сдержанней, не дает ей распуститься и замучить меня жалобами на своего закомплексованного мужа. Я не бывала у нее дома и не собираюсь к ней. (Если, конечно, мое дежурство на «скорой помощи» не выпадет именно на тот день, когда нагромождение мелких гнусностей доведет эту пару до настоящего кризиса, и мне не придется ехать к ним по срочному вызову.)

До сих пор мне удавалось уклоняться от домашних визитов к шефу. Я боюсь попасть впросак. Мне не верится, что его симпатии бескорыстны. Я нутром чую под ними второе дно. Стоит мне позвонить в дверь их квартиры, как уже через час уютное кресло окажется ловушкой чужих проблем, силками, расставленными на меня еще одним беднягой. Жаль, если мое — пусть даже с оговорками — расположение к старику, уважение к нему сменится всего лишь состраданием. Разумеется, у него есть проблемы, но, надеюсь, мне не доведется узнать про них. У меня полно своих проблем, как у Анны и моих родителей, у Хиннера и сестры. У жены Генри тоже проблемы. (Теперь, когда Генри мертв, ее проблемы не исчезли, а уступили место другим. Но и ее новых проблем я не хочу знать.) Только у бедной фрау Руппрехт больше нет проблем, зато они появились у домоуправа.

Я никогда не обсуждала с Генри его проблем. На некоторые он намекал, о других я догадывалась сама. Слава богу, удавалось избегать этой темы. Интерес к делам другого всегда ограничивался деликатным вопросом: «Как поживаешь?» Ответ на него всегда соответствовал нашему молчаливому уговору. Нам не приходилось опасаться неприятных сюрпризов друг от друга. Зачем докучать другому своими бедами? Зачем омрачать милое времяпрепровождение мыслями о неразрешимых проблемах? Вряд ли это действительно обогатит наше общение. Словом, у нас все в порядке. Когда ни спроси — у обоих все в порядке. Это служило нам прочной опорой, надежной гаванью в безбрежном море человеческих проблем. «Как поживаешь?» — «Хорошо! Все в порядке!» А если нет, то лучше оставаться одному и орать среди своих четырех стен. Когда бы мы ни встретились, у Генри и у меня все в порядке. Счастливой я себя не считаю, но и несчастной тоже. Я довольна, а это немало. Меня устраивает молчаливый уговор, который делает наши отношения простыми и удобными.

Генри умер восемнадцатого апреля. За день до этого мы виделись с ним. Перед работой я пила у него кофе. А через два дня я узнала, что он умер. Фрау Лубан позвонила мне в дверь и сообщила об этом. Не знаю, откуда она обо всем узнала. Наверно, она и это объяснила, но я забыла или не расслышала. Позвонив, фрау Лубан проговорила с порога:

— У меня плохие известия. Господин Зоммер умер. Я подумала, что нужно сообщить вам о его смерти.

Никогда не забуду ее взгляда, этой смеси сочувствия и жадного любопытства. Она попыталась пройти в комнату, но я помешала. Помешала тем, что осталась в дверях. Я была слишком ошеломлена, чтобы понять смысл ее слов. Фрау Лубан хотела взять меня за руку и отвести в комнату. Каким-то образом мне удалось отнять свою руку. Она еще что-то сказала, чего я опять не поняла. Фрау Лубан спросила, не надо ли мне помочь. Я взглянула на нее и ответила: нет. Она не двинулась с места. Тогда я сказала: спасибо — и захлопнула дверь.

Сев в кресло и закурив, я попыталась собраться с мыслями. Мне казалось необходимым принять какое-то решение. Меня ужасало, что я сижу и курю, даже приблизительно не представляя себе, как быть дальше. Сегодня мне самой удивительно, почему я ни на минуту не усомнилась в известии о смерти Генри. Мне даже в голову не пришло перепроверить его. Почему-то это не было для меня неожиданностью. Я ничего не могу объяснить, но это так. Генри умер внезапно, вдруг, скоропостижно. Это было ужасно, но не неожиданно. Не то чтобы я предчувствовала его смерть или опасалась за его жизнь. Я вовсе не была готова к известию о его смерти. И все же оно не застало меня врасплох. Это было странно и непонятно.

Генри убили.

Я позвонила товарищу Генри по работе, господину Кремеру, с которым уже виделась однажды. Тогда я понравилась ему, он даже пробовал со мной флиртовать. Потом я иногда разговаривала с ним по телефону, когда звонила Генри на работу.

Я спросила господина Кремера, на какой день назначены похороны. Он ответил, что не знает, так как полиция еще не разрешает взять тело. Я испугалась. Он спросил: вы слушаете? Я поспешила ответить. Мы договорились встретиться в ресторане после работы.

Войдя в зал, Кремер поискал меня глазами. Его взгляд дважды скользнул по мне, не узнавая. Я помахала ему рукой. Он был бледен и рассеян. (Теперь он не пытался со мной флиртовать.) С его лица не сходила нервная улыбка. Он был смущен, я не могла понять почему. Потом Кремер все мне рассказал. Генри убили на его глазах. Они пошли в пивную. Несколько парней стали смеяться над шляпой Генри. Но Генри и Кремер не обращали на это внимания. Тогда один из парней потянулся за шляпой, Генри удержал ее. Они оба вцепились в шляпу, и Генри пригрозил парню отлупить его. Они вышли из зала. Шляпу Генри отдал Кремеру. Следом двинулись остальные парни, Кремер пошел за всеми. В нескольких шагах от пивной Генри и парень стали друг против друга, остальные окружили их. Генри поднял руки, пританцовывая на месте.

— Когда-то Генри был боксером. Вы знали об этом?

Нет, я не знала.

Генри двигался довольно профессионально, но парни смеялись над ним. Для разминки он несколько раз ударил по воздуху. Потом ударил парень. Генри упал. Рухнул как подкошенный. У парня оказался кастет.

Когда Генри упал, Кремер бросился к нему. Генри лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Над левым виском выступила кровь. Кремер решил, что Генри только потерял сознание. На самом деле он был уже мертв. Ребята стояли вокруг. Вдруг кто-то из них бросился бежать, за ним остальные. Один крикнул Кремеру, чтобы тот держал язык за зубами, не то и ему конец. Из пивной вышли люди и поинтересовались, что случилось. Кремер попросил вызвать врача и полицию. Шляпу он все еще держал в руках. К этому моменту Кремер уже догадался, что Генри убит. После допроса Кремера отпустили домой. На следующее утро полиция доставила его с работы в участок. Тех ребят уже собрали туда для опознания. Парень, ударивший Генри, плакал. Ему было семнадцать лет. Большинство из ребят оказались несовершеннолетними, ни одного старше двадцати. Потом Кремера отпустили. Полицейский, который провожал его, спросил, почему он не вмешался. Кремер ответил, что все произошло слишком быстро. Генри улыбался, собираясь драться с парнем. Из пивной он даже выходил со скучающим видом, а он, Кремер, и не верил всерьез, что будет драка.

— Теперь, конечно, я корю себя, — сказал Кремер. — Но поверьте, я не виноват. Что я мог поделать?

— Да, конечно, — сказала я.

Он посмотрел на меня с надеждой, будто я и впрямь могла снять с него вину. Вину, которую он сам внушил себе и которую ему теперь трудно будет снять с себя.

Я молчала, поэтому он начал крутить в руках бокал. Глядя себе на руки, Кремер пробормотал:

— Большое несчастье. Это и для меня большое несчастье.

Я кивнула. О похоронах он еще ничего не знал. Полиция пока не разрешила забрать тело. Это могло затянуться еще на несколько недель.

Когда мы прощались, Кремер спросил, нельзя ли нам еще раз увидеться. Ведь мы потеряли общего друга. Вид у него был жалкий.

— Нам это не поможет, — мягко ответила я.

И ушла. Я спешила, опасаясь, что Кремер догонит меня. Я так торопилась, что задохнулась. Мне это бегство самой показалось нелепым.

В следующие дни я часто думала о Генри. Мои мысли постоянно возвращались к нему. Я размышляла, каким он был, но воспоминания оставались смутными, расплывчатыми, мысли вязкими, несобранными.

Работала я как прежде, только дома стала задумчивой.

В газетах никаких сообщений о Генри не появилось. Впрочем, я их и не ожидала. Дело закрыли, выяснять было нечего.

Похороны состоялись месяц спустя, в середине мая. У меня не было желания идти на них, но все же я пошла. Я чувствовала себя в последнее время плоховато, подавленно, однако жалела не столько Генри, сколько саму себя. Мне казалось, будто меня бросили, предали. Нужно было приучаться жить совсем одной.

В конце мая в квартиру Генри въехал какой-то старик. У меня было странное чувство, когда впервые после смерти Генри я услышала, как открывают его дверь. Остановившись, я увидела, что дверь распахнулась и из нее вышел пожилой человек.

У нового жильца хронический катар. Когда он проходит по коридору, слышится его сухой, отрывистый кашель. Он дружит с пожилой дамой, живущей на нашем же этаже. Они часто выходят вместе из дому. Наверное, на кладбище. Они всегда берут с собой полиэтиленовые сумки и маленькую лейку.

13

Теперь, спустя полгода после похорон Генри, я уже привыкла жить одна. Дела мои идут хорошо или по крайней мере неплохо. Мне не на что жаловаться. Лет через пять я буду старшим врачом. Шеф похлопочет об этом, он сам намекнул. Когда-нибудь мне все же придется пойти к нему в гости, и, возможно, визит будет приятным. Я испытываю к нему странное, почти непонятное расположение. Многие в клинике шефа терпеть не могут. Его считают догматиком, человеком высокомерным и циничным. Иногда он ведет себя так и по отношению ко мне. По-моему, шефу нравится вызывать к себе неприязнь. Это упрощает ему множество решений. Надеюсь, между нами сохранится необходимая дистанция и он не впадет в сентиментальность, не будет рассказывать мне о своих проблемах. Ничего не хочу о них знать.

Работой я, в общем, довольна. Хотя она мне не очень по душе. Работа для меня тем утомительнее, чем больше в ней однообразия. Порою мне не хватает в ней трудностей и напряжения, порою — удовольствия. Но ближайшие двадцать лет я с ней справлюсь.

Желаний у меня теперь немного, и я знаю, что они неисполнимы. Зато кое-чего я боюсь настолько, что эти страхи могут завладеть мною целиком.

Климакс надеюсь пережить благополучно. Только в жару мне плохо. Она мне отвратительна. Мне уже сейчас знакома эта внутренняя сушь, нарастающая и изматывающая с каждым днем все больше. В такие дни я избегаю людей и с удовольствием вообще спряталась бы от них у себя дома.

Я хотела бы побывать кое-где, только вряд ли удастся. Поехать бы в Рим или Прованс. А еще в Канаду или какую-нибудь центральноафриканскую страну. У меня есть свои представления об этих местах. Наверняка неправильные. Побывав там, я увидела бы совсем другое. И все-таки я не теряю надежды увидеть эти края. Правда, за сорок лет я туда не попала, и сомнительно, чтоб это произошло в ближайшее десятилетие. В старости я вряд ли захочу путешествовать. Это будет мне трудно.

Иногда я подумываю о ребенке. Прежде я хотела родить сама, но каждый раз чего-то пугалась. Теперь порой мне хочется удочерить какую-нибудь сироту. Я представляю себе, как переменилась бы от этого моя жизнь, и уверена, что была бы счастлива. Но если настроение у меня не слишком сентиментальное, то я понимаю, что речь тут идет в первую очередь обо мне самой. Ребенок мне нужен для моего же счастья. Для новых надежд, для того, чтобы наполнить жизнь отсутствующим сейчас смыслом. И тогда мое желание не кажется мне добрым. Боюсь, это, скорее, похоже на принуждение к совместному существованию зависимого лица. Мне достанет сил прожить и одной. Душевные кризисы мне неведомы. С нервами у меня все в порядке. (В клинике я слыву толстокожей. Сослуживцы, которые не особенно расположены ко мне, даже считают меня пробивной. Если бы я покончила с собой, это было бы для них загадкой.) Не стоит брать ребенка взамен недостающей любви. Пожалуй, в один прекрасный день я заведу себе собаку. Взамен замены.

И все же я знаю: мечта о ребенке еще даст о себе знать. За нею скрывается тоска по возможности отдать себя без остатка другому человеку. По моей утраченной способности к безоговорочной любви. Это тоска по Катарине, по детской любви, по дружбе, на которую способны только дети. Мне теперь не хватает Катарины. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как я видела ее в последний раз. Мне так хочется, чтобы не было этой разлуки. Мы были по-детски жестоки, и наш разрыв не казался нам настолько непоправимым, насколько это было на самом деле. Тогда я еще не знала, что больше никогда не смогу полюбить другого человека так безоглядно. Эта потеря причиняет мне боль. Ни один из последующих разрывов — ни с Хиннером, ни с другими мужчинами, даже с Генри, — не был для меня катастрофой. Вероятно, мое отношение к ним уже предполагало, что когда-либо я могу их потерять. Эта рассудительность делала меня независимой и одинокой. Я стреляный воробей, у меня отличная закалка, я все знаю наперед. Меня ничто не застанет врасплох. Все беды, которые мне предстоят, не перевернут моей жизни. Я к ним готова. У меня в избытке того, что называется жизненным опытом. Я избегаю разочарований. Чутье подсказывает мне, где они меня поджидают. Чутье срабатывает даже там, где беды меня не ждут. Я напрягаю свое чутье до тех пор, пока разочарования не начинают подстерегать меня и тут. Меня искупали в крови дракона, и не было на мне липового листочка, который сделал бы меня уязвимой. Из этой шкуры мне уже не вылезти. В своем непробиваемом панцире я сдохну от тоски по Катарине.

Я хочу опять дружить с Катариной. Хочу сбросить эту шкуру подозрительности, недоверия и страха. Я хочу видеть ее, хочу вернуть Катарину.

Мой панцирь — моя крепость.

Надеюсь, я всегда буду зарабатывать достаточно и мне не придется себя ограничивать. Потребности у меня скромны, но я не хотела бы, чтобы они оставались неудовлетворенными.

Я боюсь случайно убить человека или сделать его калекой. В поликлинике этого страха не бывает — там все поправимо. Страшно задавить человека машиной. Я беспокоюсь не об этом человеке, а о себе самой. Такое событие могло бы слишком изменить мою жизнь. Я этого не хочу.

С недавних пор я стала бояться своих фотографий. Они заполнили все шкафы и полки в квартире. Отовсюду на меня глядят леса, луга, полевые тропинки, мертвые, засохшие деревья. Неодушевленная природа, созданная мной и грозящая погрести меня под собой. Мне даже приходило в голову разложить фотографии по шкафам своего кабинета в поликлинике, но, боюсь, их увидит Карла и начнет расспрашивать. Во мне все больше крепнет чувство, что своими маленькими никчемными снимками я наношу пейзажам раны. Эти фрагменты действительности лишены смысла. Им недостает горизонта, увядания, мимолетности, а значит, и надежды. Однако я не могу остановиться и продолжаю фотографировать. Остановиться страшно. Это занятие многое мне заменяет, помогает справиться с проблемами. Придется и дальше заполнять фотографиями шкафы и картонки. А через двадцать-тридцать лет, когда домоуправ вскроет мою квартиру, у него станет одной проблемой больше. Пусть он сожжет фотографии, мне же они пока нужны.

Через несколько дней после похорон Генри ко мне пришел Кремер. Он принес широкополую шляпу, которую Генри отдал ему перед тем, как был убит. Кремер сказал, что шляпа должна быть скорее у меня, чем у него. Я поблагодарила его. Я не предложила ему ни кофе, ни просто посидеть. Когда он ушел, я выбросила шляпу в мусоропровод. Мне не хотелось оставлять ее у себя ни минуты. Иначе пришлось бы долго собираться с силами, чтобы выкинуть шляпу. Не хватало только старых шляп в этой крохотной квартире.

Летом я вновь поехала к морю. Там я навестила Фреда с Марией, и все было как в прежние годы.

Мне хотелось повидать красивую девушку, которую мы встретили с Генри прошлым летом. Она действительно была очень красивой. Тогда она что-то подарила мне на прощанье. Но в этом году я ее не встретила. Ни Фред, ни Мария ее даже не вспомнили. Мне было жаль, что я с ней не увиделась, но не очень. На Катарину она совсем не похожа.

Живу я хорошо. Сегодня позвонила мать, и я пообещала вскоре навестить их. У меня все прекрасно, сказала я ей.

Характер у меня ровный. Ко мне хорошо относятся на работе. У меня опять есть друг. Я умею взять себя в руки, мне это удается без особенных трудностей. У меня есть свои планы. Работа в поликлинике мне нравится. Сплю я нормально, кошмары меня не мучают. В феврале куплю новую машину. Я выгляжу моложе своих лет. У меня есть парикмахер, к которому не надо записываться заранее, мясник, который рад мне услужить, портниха, чувствующая мой стиль. У меня прекрасный гинеколог, в конце концов, мы ведь коллеги. При необходимости меня положат в отличную больницу, направят к лучшим специалистам, мы ведь и тут будем коллегами. Квартирой я довольна. Мой панцирь в порядке. Я здорова. Достигнуто все, чего я могла достичь. У меня нет ни в чем недостатка. Я своего добилась. Живу хорошо.

Конец.

Примечания

1

«Нойе дойче литератур», 1982, № 6.

(обратно)

2

«Ваймарер байтреге», 1984, № 10, с. 1606.

(обратно)

3

Штифтер, Адальберт (1805—1868) — австрийский писатель, автор новеллистических сборников «Этюды» и «Пестрые камни», а также романов «Бабье лето» и «Витико».

(обратно)

Оглавление

КРИСТОФ ХАЙН И ЕГО ПОВЕСТЬ «ЧУЖОЙ ДРУГ»

ЧУЖОЙ ДРУГ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

*** Примечания ***