Существо (СИ) [love.and.ashes] (fb2) читать онлайн

========== 1 ==========

К патрульной повозке Саша подходит как раз вовремя — оттуда грузно вылезает последний жаб и, вытянувшись в струнку, становится в ряд к своим сослуживцам. Этих ребят Саша не знает, в тюрьму они не заходили; зато мгновенно замечает, как при её появлении на лице двоих из них отражается недоумение, практически смятение. У третьего лицо скрыто маской.

Оранжевый жаб с огромным молотом, стоящий на полшага впереди, видимо, главный из них, тот самый Бог, уже практически открыл рот, чтобы что-то сказать, — но осекается. Он пялится на неё пару секунд, и лишь затем переводит взгляд на Грайма:

— Капитан… что это за существо?

— Это существо отлично умеет драться. В отличие от вас, олухов, — рявкает Грайм. — Так что оно теперь — одно из нас, и может быть, хотя бы оно…

Улучив момент, Саша незаметно бьёт его каблуком по щиколотке.

— …гм… сможет обучить вас драться так же хорошо. Ведь я забочусь о вашем развитии. Вы… очень перспективные ребята.

Её одноклассники в школьном театре играли лучше, но сейчас это не важно. Патрульные настолько впечатлены информацией о ней, что едва ли расслышали, что было сказано дальше. Они смотрят на неё тяжело, хмуро и растерянно; тот, что в маске, скрещивает лапы на груди, отводя плечи назад.

— В таком случае… вот отчёт о собранных налогах, капитан, — и главный передаёт Грайму какую-то бумагу; Саша издалека замечает, что это список фамилий с метками напротив них. К кузову повозки тем временем подходят другие жабы, в форме рядовых, и выгружают оттуда какие-то побрякушки, домашнюю утварь и даже мебель.

— Принято, — кивает Грайм, просмотрев список. — Вы можете идти.

Козырнув, патрульные удаляются. Поймав на себе на прощание настороженный, неуютный взгляд молодой жабы, Саша становится почти уверена — они о чём-то не сказали. О чём-то, что хотели сообщить капитану с глазу на глаз. А в том, что он этого не заметил, она уверена не почти — совсем.

Ей необъяснимо тревожно.

Из повозки с ощутимым трудом вытаскивают чью-то двуспальную кровать.

— Да вы серьёзные ребята, — отстранённо хмыкает Саша, провожая взглядом треснувшее изголовье.

— Они не платят налоги уже давно. Задолжали крупную сумму.

— Не завидую им, — вслед за кроватью появляется кресло. — Да, и кстати. Если уж мы помогаем друг другу, никаких больше «существо» и «оно», окей? Я одушевлённая, если ты не заметил. И говори обо мне «она».

Грайм мрачно окидывает Сашу взглядом.

— Хорошо. А теперь пошли, лейтенант. Нужно оценить масштаб повреждений.

***

Масштаб повреждений оказывается более чем серьёзным. Щерят чёрные зубы свежие руины, ещё час назад бывшие крепкими крепостными стенами; изуродована глубокими пробоинами башня, внутри которой свищет холодный ветер, треплющий по полу обломки мебели и чьи-то выроненные в спешке вещи. Грайм то и дело цедит сквозь зубы злые проклятья в адрес своих воинов, тысячу раз уже пожалев о том, что отпустил их, в самых унизительных выражениях. Саша может понять его отчаяние — на руины и вправду больно смотреть, но в какой-то момент ей надоедает:

— Так. Чувак. Ты забыл уже всё, о чём мы говорили? Спокойствие? Одобрение? Комплименты?

Он удивлённо глядит на неё единственным глазом:

— Но они меня сейчас не слышат.

— Э, нет. Это так не работает. Понимаешь, ты не можешь в глаза им говорить хорошие вещи, а за спиной костерить на чём свет стоит. Люди… жабы… да кто угодно, чувствуют фальшь.

Тем более что актёр из тебя — хуже некуда, мысленно прибавляет она.

— Но что мне делать, если они действительно…

— Стоп! Если ты хочешь, чтобы они хорошо относились к тебе, ты должен хорошо относиться к ним. Искренне, понимаешь?

Он останавливается на месте:

— Нет. Я должен к ним хорошо относиться не потому, что они хороши, а с какой-то целью?

— Именно! Это не так трудно, как кажется. Хотя тебе придётся потрудиться. Сейчас от твоего гнева впору в бункер прятаться. Но если будешь работать, эмоции начнут подчиняться тебе так же, как рука или нога.

— Бункер? Это что-то из вашего мира?

— Ни черта себе они тут разнесли! Слушай, у вас вообще хватит денег на то, чтобы всё восстановить? — быстро восклицает она, демонстративно щупая проломленную стену.

Грайм заглатывает наживку, переключая внимание на стоимость будущего ремонта; Саша, облегчённо выдохнув, мысленно ругает себя, обещая впредь быть осторожнее. Он явно не оставит своих попыток получить от неё настоящие ответы — просто теперь наверняка попытается втереться в доверие, сменив тактику.

Конечно, попытка втереться в доверие со стороны столь болезненно прямолинейной личности обещает быть как минимум забавной. Но расслабляться не следует.

***

Многочасовое разгребание руин, опись ущерба, наведение порядка в уцелевших комнатах башни — всё это действует на Сашу угнетающе. Да, в тюрьме явно было не в пример хуже; но тот глоток свободы, что подарило ей сражение с цаплями, был дразняще хорош, а теперь… теперь они занимаются долгой, утомительной работой. Работать Саша умеет и иногда даже любит, но это совсем не весело.

Наводить порядок она принимается бок о бок с рядовыми жабами — весело болтая со знакомыми, знакомясь с незнакомыми, разряжая обстановку шутками, которые отведавшая медовухи компания принимает особенно тепло. Грайм смотрит на них с сомнением, недоверчиво щурит глаз, глядя на то, как лица его подчинённых то и дело озаряют лёгкие улыбки, как они работают несколько часов подряд, будто забыв об усталости.

— Так вот, значит, какие они — те твари, про которых ты мне рассказывала? — невзначай интересуется Саша, подойдя к Бет, своей былой тюремщице. — Неужели каждый раз такое?

— Ну нет, это редкий случай, — басит та, взваливая на плечи деревяшку, недавно бывшую изголовьем чьей-то кровати. — На самом деле, цапли не так страшны, если вести себя правильно. Они реагируют на звук. Обычно мы гасим огни, задраиваем ворота и объявляем полную тишину в башне, а на крышу выходят стрелки. У нас есть… или были… специальные орудия для отстрела тварей. Бесшумные. Но в этот раз Перси…

— Не надо, Бет. Каждый имеет право на ошибку, — с мягкой улыбкой произносит Саша.

Папочка, топ-менеджер крупной компании, умеющий удивительным образом влюбить в себя и подчинённых, и клиентов, сейчас определённо бы ею гордился.

Под конец ей почти становится весело — но на улице уже совсем темно, а башня как раз приведена в состояние, когда все обитатели могут спокойно переночевать. И только после ужина, распрощавшись со всеми знакомыми, с неожиданным трудом распрямив спину и потянувшись, Саша вдруг понимает, насколько же она устала. В столовой Грайма нет и не было, но, поплутав по башне, она находит его в одном из коридоров.

— Эй, а ты чего отбиваешься от коллектива?

— Я не могу сидеть за одним столом с рядовыми, — медленно произносит он, оглядывая Сашу так, будто это он, а не она, на голову выше. — Тогда они перестанут меня уважать.

— О, правда? Да не сказать, чтобы они особенно и начинали.

Грайм несколько раз вдыхает и выдыхает, явно сдерживая злость.

— Ты многого не знаешь о здешних порядках, Саша.

— Пожалуй. Зато о психологии твоих подчинённых я, будучи из другого мира, знаю явно побольше твоего.

Глядя на то, как зло горит зелёным его глаз, она едва сдерживает улыбку. Ох, вот это правда весело. Особенно то, как он, мучительно помолчав, в конце концов выдыхает, не найдя ответа.

— Ладно, капитан, не будем. Надеюсь, мы ещё обменяемся знаниями. А сейчас устроишь меня где-нибудь?

— Пошли.

Грайм ведёт её за собой, глядя на недавно начерченный план уцелевшей части башни, аккуратно обходя повреждённые коридоры и лестницы; Саша успевает слегка потеряться в пространстве от этого блуждания, и не сразу понимает, куда они в конце концов пришли.

— Погоди. Ты что, хочешь, чтобы я спала в твоей комнате?

— В башне осталось мало целых комнат, Саша. Почти во всех расквартированы солдаты. Но ты слишком опасна, чтобы я отпустил тебя к ним. Не исключено, что тогда к утру меня будет ждать небольшая революция.

— За комплимент спасибо, но…

— Если хочешь, можешь вернуться в темницу. Впрочем, там, насколько я помню, нет стены. Возможно, это тебя не остановит?

Саша оглядывает комнату. В принципе, места тут немало, и если устроиться в углу и соорудить что-то вроде занавески, можно даже обеспечить себе нечто отдалённо похожее на личное пространство. По меньшей мере, здесь чисто, сухо и тепло, даже немного жарко, и здесь её еду едва ли будут воровать жуки; близость Грайма, конечно, настораживает, но проблема, в конце концов, обоюдная…

— Да нет, пожалуй, остановит. А тебя не остановит то, что я могу убить тебя во сне?

— Не остановит. Я крайне чутко сплю, а вот ваш вид не может этим похвастаться. Да и зачем тебе это нужно? Что бы ты ни видела, мои солдаты не простят тебе моей смерти.

Звучит пафосно и довольно оптимистично, но Саша воздерживается от комментариев. В конце концов, она тут недавно, и информации у неё маловато.

— Твоих солдат не смутит то, что мы спим в одной комнате?

В ответ она получает такой взгляд, изумлённый и презрительный одновременно, что мигом вспоминает: как бы ей ни улыбались, как бы её ни любили, она здесь — существо, и едва ли кто-то воспримет её иначе.

Но это и к лучшему.

Из обрывка найденной где-то в руинах простыни ей удаётся сделать подобие занавески; спрятавшись за ним, растянувшись на жёсткой импровизированной постели, Саша очень надеется мгновенно вырубиться — но мозг её подобным не радует. Сомнения и противное чувство вины, весь день сидевшие где-то в глубине сознания, радостно вылезают наружу и вцепляются в неё крепко, точно пара питбулей.

Что сейчас с Энн и Марси? Ей точно стоило здесь оставаться?

Конечно, она просидела в темнице полтора месяца, и едва ли кто-то из подруг именно сейчас балансирует на волоске — вернее всего, они либо сумели обустроиться в этом мире, либо уже погибли. Конечно, здесь, будучи диковинным существом из другого мира, она не просто слаба — она ничтожна; ей нужно заручиться связями, поддержкой, возможно, властью, и предложение Грайма в этом плане — неслыханная удача.

Но всё равно она не может отделаться от чувства вины. Не может отделаться от ощущения, что они не выберутся отсюда без неё — наивная, охочая до внимания Энн и замкнутая хмурая Марси. Саша всегда была среди них негласным лидером, чувствовала себя кем-то вроде их старшей сестры — очень, очень фиговой старшей сестры, которая зовёт покурить и выпить, подбивает на магазинные кражи и учит кататься на бамперах машин, но… какой есть. И она, именно она, должна была это предотвратить. Не вестись на глупые легенды о волшебной шкатулке. Вообще с этим не связываться. А если уж связалась — то она, именно она должна теперь вытащить их отсюда…

Она достаёт из кармана фотографию и в тысячный раз смотрит на неё, сглатывая ком в горле.

— Потерпите, девчонки, — беззвучно шепчет она.

А после отворачивается к стене и усилием воли заставляет себя заснуть.

========== 2 ==========

Подобно тому, как башню медленно, тщательно, по кирпичику отстраивают заново, Саша выстраивает свою новую жизнь в Амфибии.

Ну хотя ладно. Не то чтобы медленно, не то чтобы особо тщательно — потому что время не ждёт, потому что башня в полнейшей боевой неготовности, а новая атака тварей может случиться в любой момент. И с Сашиной жизнью — примерно та же история. У неё мало времени на то, чтобы добиться здесь уважения и власти, — с учётом того, что её подруги чёрт знает где, чёрт знает в каких условиях и не исключено что ждут помощи; так что ознакомительную часть приходится делать настолько сжатой, насколько это возможно. Она работает день и ночь; впрочем, после сырых стен темницы, где единственным источником связи с миром были беседы с охранниками, — ей это определённо нравится.

За пределами башни свою принадлежность к совершенно иному виду, конечно, светить не стоит: не ровен час прибьют, приняв за диковинного монстра, или отправят куда-нибудь на опыты. Поэтому в первый же день Саша достаёт на складе просторный плащ с капюшоном — закутавшись в него, издали она вполне сойдёт за обитателя Амфибии, если не вглядываться, — и отправляется в город, надеясь, что вглядываться будут немногие.

Одну из охранников она убедила в своё время оставить военную карьеру и заняться делом мечты — шить одежду; и когда Саша заходит к давней знакомой в мастерскую, та встречает её, как родную. Глядя на счастливый блеск в чужих глазах — реально чужих, непривычных, жабьих, с вытянуто-острыми вертикалинами зрачков — Саша на секунду думает о том, что возможно, попала в этот мир не напрасно; возможно, чью-то жизнь здесь она и вправду сумеет сделать лучше, и в этом есть какой-то смысл.

И тут же отгоняет эти мысли. Как бы то ни был, главный смысл её пребывания здесь — в том, чтобы вызволить отсюда себя и подруг и накрепко усвоить, что незачем лапать всякую странную старинную рухлядь. Остальное третьестепенно.

Арианна споро снимает с неё мерки, оживлённо зарисовывает фасоны, о которых рассказывает Саша, попутно расспрашивая её о моде чужого мира. Не исключено, что после этой беседы у жаб зародится парочка новых трендов, невольно думает Саша. Затем Арианна направляет её к своему знакомому кузнецу; тоже приятный, добродушный малый, он с любопытством, но без всякого отвращения разглядывает человеческое тело, принимая заказ на лёгкие гибкие доспехи. Ей в Амфибии следует делать ставку на ловкость, а не на силу — это Саша поняла сразу, ещё после первой схватки.

Впрочем, и с точки зрения силы молодой, спортивный человек будет явно сильнее среднего жителя Амфибии, и даже, пожалуй, средней жабы. В этом плане ей чертовски повезло с миром. И самое время сказать спасибо мамочке — за то, что с детства талдычила, что жизнь успешной девушки невозможна без спорта; да и себе — за то, что успела познакомиться с борьбой и фехтованием вместо бессмысленных танцев.

Саша жадно осваивает содержимое местной оружейной. Со стрельбой дело идёт так себе, что неудивительно — раньше она ничем подобным не занималась; а вот ближний бой на первый взгляд кажется проще, чем она ожидала. С теми обитателями башни, что согласились с ней потренироваться, она дерётся, к своему удивлению, практически на равных; и… и да, пожалуй, слишком расслабляется. Что отчётливо понимает, повстречав лопатками пол спустя меньше чем полминуты первого поединка с Граймом.

— Тело вашего вида неплохо приспособлено для битвы, но не зарывайся, — сухо произносит он, глядя на неё сверху вниз. И проводит кончиком меча по её щеке, оставляя царапину — совсем неглубокую, но обидную, явно демонстративную.

Саша пружинисто вскакивает на ноги, едва он убирает оружие, нарочно не касаясь щеки, несмотря на то, что кровь сочится по лицу.

— Кстати, когда тебя любят, тебя часто не хотят огорчать. Учитывай это в оценке своих способностей.

Царапина оказывается впоследствии предательски заметной, но в глубине души Саша благодарна Грайму за урок. Что не мешает ей на следующий день бесшумно — как ей кажется — подкрасться к нему ночью и приставить кинжал к широкой жабьей шее.

Грайм распахивает глаз практически мгновенно, и она впервые видит, как его губы растягиваются в улыбке:

— Я в тебе не сомневался.

Мгновение — и он, мастерски уйдя из-под кинжала, вскакивает, выставив вперёд внезапно появившийся в руке меч; но Саша, ощущая себя гораздо свободней без непривычных ещё доспехов, уворачивается от выпада. Внезапная схватка продолжается несколько минут; в итоге Саша, продолжая петлять и уходить от атак, добирается до двери, демонстративно её приоткрывает, и Грайм опускает оружие.

— Будем считать, что ушла. Хорошо.

Разумеется, Сашино упрямство после этого остаётся только раззадорено. На следующую ночь она — предварительно пролежав не меньше часа, прикидываясь спящей, — предпринимает вторую попытку, с тем же результатом. Кажется, Грайм действительно обладает слухом столь чутким, что слышит малейшее её движение и при этом просыпается, никак не выдавая себя.

Наутро после третьей попытки она обнаруживает новую царапину, тонкую-тонкую, у себя на горле.

— Эй, капитан, ты что, решил меня всю исчеркать в знак демонстрации своего превосходства?!

— Слух моего вида гораздо тоньше, чем твоего, даже не считая того, как долго я работал над этим. То же относится к бесшумному передвижению. Смирись. Впрочем, это было забавно.

Саше после этого забавно не слишком; спать по ночам она начинает хуже, не чувствуя себя в безопасности.

Но к нехорошим мыслям о видовом превосходстве — и вправду больше не возвращается.

***

Организация труда в башне оставляет желать лучшего, и это видно невооружённым глазом. Впрочем — к слову о труде — забавно, что устранение разрушений явно идёт коллективу на пользу: будучи ежедневно заняты доступным для них мирным делом, приносящим, ко всему прочему, видимые результаты, многие воины явно чувствуют себя счастливее.

Саша, впрочем, не очень понимает, как большинство из них в принципе здесь оказалось; она мало что смыслит в военном деле, но здесь несоответствие кадров задачам компании — ох, папочка, знал бы ты, где пригодились дочке твои уроки, — буквально бросается в глаза.

Казалось бы, миссия прозрачна: из каньона, что находится рядом с башней, периодически лезут твари разной степени опасности, и задача воинов — останавливать их, чтобы не попали в долину и не нарушили покой простого народа. Работа тяжёлая и опасная, зато хорошо оплачиваемая из налогов и… не сказать чтобы такая уж экзотическая. В каждом обществе, наверное, есть люди (или жабы, или нелюди, или кто угодно), что защищают от опасности других, рискуя собственной жизнью; в каждом обществе как-то справляются и с поиском таких людей, и с их морально-идеологической подготовкой. Здесь же с этим совсем погано.

Здесь есть мягкие, неволевые, совсем не склонные к насилию жабы, в глубине души мечтающие о кулинарии, садоводстве или карьере артиста, угодившие сюда в погоне за лёгкими деньгами или вообще случайно. Здесь предостаточно амбициозных, самодовольных жаб, пришедших за уважением, статусом, крутизной и возможностью применять силу по отношению к жителям долины. Здесь изредка попадаются те, кому действительно нравится драться, но практически никто не мотивирован на каждодневный труд и развитие; профессионалов — по пальцам пересчитать.

И едва ли хоть кто-нибудь здесь вдохновлён своей ролью героя, защищающего мирных жителей от существенной опасности; едва ли кто-то вообще думает о своей миссии, долге, чести и тому подобном дерьме. Едва ли кто-то действительно предан тому делу, которое здесь, по идее, является самым главным. И важным. И нужным. Кроме Грайма. Который был бы, надо признать, далеко не таким плохим руководителем, не пытайся он постоянно дёргать за ниточки, отсутствующие у подчинённых в принципе.

Мы были не готовы. Саша слышит это не раз, не два и не три. Об этом говорят тихо, мимоходом, в доверительном разговоре после долгого знакомства или хорошенько надравшись в таверне; этого будто стыдятся или не хотят замечать; но она замечает.

За пределами башни она бывает редко и недолго, и ей сложно в полной мере оценить там происходящее. Поэтому она напрямую спрашивает у Грайма:

— Слушай, что за дерьмо у вас с рекрутингом?

— С чем?

— Из большей части жаб здесь — защитники так себе. Впрочем, мы, кажется, с этого и начинали. И они как будто… в принципе никогда не хотели такой работы. Или хотели, но давно передумали.

— Я говорил тебе, что это кучка жалких трусов, — цедит он сквозь зубы. — Это ты, помнится, упорно твердила мне сменить отношение.

— Нет. Я не об этом. Они не жалкие трусы, они просто не хотели такой работы. Или не были к ней готовы. Вопрос — почему вы не набираете тех, кто хотел и готов?

— Таких нет.

— Правда? Слушай, я немного бывала в ваших городах, но на прошлой неделе заглянула на Турнир Большого Щита, впечатлилась. И оружейная индустрия у вас вроде налажена неплохо. Похвально, конечно, что вы мирные ребята и не ведёте крупных войн. Но тем более странно то, что вы не можете найти подходящих воинов, чтобы защитить долину от единственной угрозы.

Грайм долго, внимательно разглядывает её, явно пытаясь оценить, может ли сейчас быть откровенным. Пауза затягивается.

— Слушай. Я могу просто научить тебя быть лучше понимать сотру… воинов, быть мягче с ними… попытаться быть мягче с ними и заслужить популярность. Могу сделать жизнь в вашем коллективе здоровее и спокойнее, могу мотивировать их чем-то. Но это не даст какой-то офигенной эффективности, если не в этом главная проблема. Не говоря мне правды — ты не даёшь мне даже попытаться что-то существенно изменить.

Он молчит пару секунд и затем сухо произносит:

— Здесь ты ничего не изменишь. Настоящую опасность тварей скрывают от народа. Негласное соглашение между нами и органами власти. Незачем сеять панику. В глазах мирных жителей мы просто собираем налоги да иногда закидываем стрелами какое-нибудь мерзкое зверьё. К нам приходят в надежде на безбедную богатую службу. У многих получается, — он зло усмехается, — вот только длится эта служба куда меньше, чем они ожидали.

— Серьёзно? — взвивается Саша. — И ты до сих пор мне об этом не сказал?

— Я позвал тебя, чтобы ты помогла мне сделать хоть каких-то воинов из этих жаб, а не чтобы разбалтывать тебе тайны! — он заметно повышает голос. — Здесь ты ничего не изменишь. Точка. И кстати, пока ты по-прежнему не знаешь, как попала в этот мир, — не советую роптать на отсутствие доверия.

Саша замечает, как при этих словах его рука будто ненароком ложится на рукоять меча.

Следовало бы, конечно, в который раз повторить, что она и правда ничего не знает, но она отчего-то не делает этого — просто молча уходит. В грудине бултыхается горечь, и теперь становится гнетуще ясно, что место для того, чтобы повеселиться, было выбрано так себе.

Но вместе с тем Саша отчётливо понимает, что теперь этого так не оставит. И сделает всё возможное, чтобы хоть как-то изменить ситуацию к лучшему.

Наверное, напрасно.

***

И она честно делает что может. И получается, нужно отметить, у неё неплохо.

Начать с того, что многим здесь откровенно не хватает внимания, понимания, простого человеческого — ну, или жабьего — тепла; Саша в той или иной степени сближается практически со всеми, не к месту вспоминая историю про Наполеона, знавшего по именам всех своих солдат. До Наполеона ей далеко, конечно. Но её любят. Ей доверяют. К ней приходят пожаловаться на неудачный день, ссору с товарищем или злого начальника (угадайте, кого). И… в этом коллективе определённо давно не хватало психотерапевта. Практически всем. Пара недель активной работы — и травматичность драк в таверне существенно снижается, а восстановление башни идёт неожиданно быстро.

Разумеется, Саша привязывается к ним в какой-то степени. Иначе не получается; ей всё-таки далеко ещё до её папочки, да и тот едва ли работал в таких условиях. Но это нормально. Это хорошо: актриса из неё не слишком, и они бы мигом почуяли неискренность. Это в какой-то степени даже сознательно — это нужно для дела, а чувствами вполне возможно управлять, как рукой или ногой. Ну и разумеется, это больно. Если ухватить рукой раскалённый уголь, тебе будет больно даже с учётом того, что ты сделал это сознательно.

Несмотря на атаки тварей, многие из жаб-солдат отчего-то не спешат совершенствоваться как воины. Саша не слишком понимает, почему, — хотя возможно, кое-чьи регулярные вопли о том, что у них руки не оттуда растут, чтоб хотя бы удержать меч, имеют к этому отношение. Так или иначе, для тех, кому недостаточно нежелания умирать, она придумывает новый стимул. Вспомнив об увиденном на Турнире Большого Щита, организует местный турнир — с чётко прописанными правилами, турнирной сеткой, рейтинговой таблицей и милым золотым кубком, изображающим оскаленного жаба с гигантским топором, в качестве главной награды. В золоте в башне недостатка нет, а Клаус, как выяснилось, давно увлекается на досуге созданием статуэток.

Турнир пользуется огромным успехом: вскоре жаб, занятых боевыми тренировками, становится едва ли не больше, чем праздно выпивающих в тавернах. Вдобавок Саша проводит ещё парочку мероприятий, на которых жабы рассказывают о своих хобби — как о чём-то интересном и важном, а не лишнем, постыдном, о чём приличному воину лучше молчать. Всё получается полезнее, чем казалось: внезапно выясняется, что несколько ребят с удовольствием займутся изготовлением мебели взамен разрушенной, а кое-кто готов частично взять на себя пошив одежды, которую сейчас заказывают в городе у портных. Качество таких услуг вызывает вопросы, но Саша охотно соглашается, ведь дело тут не в качестве. Если уж эти жабы выносят тяжёлую опасную работу, которой даже не хотели, — пусть хоть как-то радуются жизни и чувствуют себя нужными.

В этот период случается ещё одна атака твари, которую отражают легко, без убитых и практически без раненых, несмотря на не до конца отстроенную башню. Да, признаться, та гигантская жужелица изначально казалась какой-то хлипкой; тем не менее, такой лёгкой победы вряд ли кто-нибудь ожидал. Особенно Грайм, который, кажется, начинает после этого и вправду уважать Сашу.

Что не отменяет того, что работа с его поведением — та ещё заноза в заднице. В своих солдатах он видит прежде всего посредственных воинов — и это непоколебимо, и с этим не выходит ничего сделать; он готов лгать, лукавить, выдумывать фальшивые комплименты — но только не раскрыть наконец пошире единственный глаз, чтобы увидеть в них личностей, в каждой из которых есть сильная сторона и возможность принести пользу. И от того нездорового, злого, отчаянного перфекционизма, что он применяет к способностям и идеалам себя и других, Саша то и дело сама начинает задыхаться.

— Так. Ещё раз. Подумай об Алексе и скажи о нём что-нибудь хорошее.

— Когда мы защищались от трёхглавого дракона, он плеснул мушиной настойки в пасть только одной из трёх голов. Спалило дотла всего лишь одну комнату.

— Хорошее, а не завуалированный упрёк. Каждый имеет право на ошибки.

— В той битве тяжело ранило троих солдат, один скончался от ожогов, и если бы не этот остолоп, всё могло быть иначе!

— Спокойно. Управление гневом. Считаем до десяти… — Саша вдыхает, закрывает глаза и сама считает аж до пятнадцати. Она устала. Ей сложно спорить с тем, что Алекс тогда повёл себя как остолоп. Что он виноват в ранениях и смерти товарищей. Проблема только в том, что если всю жизнь судить об Алексе по тому случаю — вернее всего, он остолопом и останется.

Иногда Грайм честно считает до десяти. Иногда — сразу вываливает на неё всё, что думает о перспективах своих солдат и современной военной подготовке. После таких сеансов она обычно идёт в тренировочную и палит из лука, пока глаза не начинают слезиться, распаляясь от каждого промаха; либо идёт в таверну и там истыкивает мишени для дартса дротиками по самое оперение, не отказывая себе в жучиной медовухе. Неплохо, если не думать, из чего оно сделано. Впрочем, этому её и в родном мире уже научили фастфуды.

Когда она возвращается в комнату после очередного такого вечера, Грайм спрашивает, не оборачиваясь от стола:

— Я утомил тебя, верно?

В его голосе слышна злая насмешка, и Саша на секунду представляет, как вонзает дротик ему в затылок, по самое оперение. И на всякий случай отворачивается.

— Сама подписалась, — угрюмо хмыкает она. — Знаешь, ещё в темнице успела заметить, что ты не любитель… всего живого.

— Ты в чём-то права в своих методах. Но ты многого не понимаешь. И со мной у тебя не сработает.

— Нет, ну если ты предпочитаешь сдаться… — она не вкладывала в последнее слово какого-то особого смысла, но произнеся, чувствует, как оно нехорошо, вызывающе звенит в тишине.

— Ты многого не понимаешь, — повторяет он. — Ты не видела настоящих воинов и не знаешь, насколько плохи эти. Ты способна любому отбросу внушить, что он герой. Это опасно. Это впечатляет. Этого недостаточно. Отбросы от этого становятся меньшими отбросами, но героями не делаются. Я способен лгать им, но не себе. Я не могу как ты… ноги, руки… как ты там говорила?

— Сам-то откуда взялся такой герой? — выплёвывает Саша, тут же ощутив, что медовухи было несколько больше, чем нужно для таких разговоров.

Грайм отвечает не сразу. И за то время, пока он просто молчит, а она стоит спиной к представителю чужого, чуждого для неё вида, — она очень ясно, отчётливо понимает, что сейчас ей будут лгать.

— Раньше отношение к башне было другим. Правду не скрывали так тщательно. И моя мать… была очень, очень достойным воином.

По его интонации Саша понимает ещё кое-что: если она продолжит расспрашивать на эту тему — не исключено, что он наконец снесёт ей башку. Не исключено, что сгоряча. Не исключено, что потом пожалеет. Но её это уже вряд ли утешит.

Она молча залезает за занавеску, переодевается и падает лицом в подушку. И лишь тогда глухо произносит:

— Подумаю над этим. Спокойной ночи.

Но ещё добрых полчаса ей не даёт уснуть одна простая мысль: когда она покинет башню — всё вернётся на круги своя.

========== 3 ==========

Впрочем, на Грайма на удивление действует это короткое звонкое «сдаться». Он начинает честно лгать — как тогда, в день её незавершённого побега. Выдумывает фальшивые комплименты, берёт из воздуха поводы для похвалы, отчаянно сдерживает гнев. Стену комнаты тем временем частенько утыкивают не какие-то дротики — здоровенные ножи, от души вонзенные по самую рукоять.

Но в целом всё это — явно лучше, чем было. Саша решает не вмешиваться. Тем более, появляются новые проблемы.

Атаки происходят ещё дважды. На первый раз — та же хищная цапля, на этот раз одна, и Саша видит в действии схему с полной тишиной и дальнобойной пушкой: с врагом и правда удаётся расправиться быстро и без ущерба.

Вторая атака внезапно происходит на следующий день, и твари появившиеся на этот раз, взрывают воображение Саши. Глядя на мерно жужжащие чёрные шары, стреляющие острыми шипами из чёрного металла, она впервые задаёт себе вопрос: откуда эти твари? что они такое? Те, кого она видела раньше, вписывались в Амфибию органично и вызывали вопросов не больше, чем антропоморфные жабы, но сейчас…

Шаров, по счастью, всего трое, они невелики размером и их легко удаётся сбить с помощью стрел, а на земле — уничтожить при помощи керосина и спичек, сжечь их уязвимое, мягкое, спрятанное за шипами тело. Двоих Саша поджигает самостоятельно, и один успевает перед смертью пронзить шипами ей плечо; впрочем, сама виновата — слишком уж старалась подобраться поближе, чтобы наверняка; заигралась, словом, в Наташу Романофф.

Медбрат обрабатывает ей рану — строго по её инструкции, с огромной опаской прикасаясь к человеческому телу; не самыми подходящими для людей медикаментами, ну да что уж там. Глядя на неё так, будто она при смерти, он предлагается остаться на ночь в лазарете; необходимости в этом нет, но выслушивать от Грайма критический разбор сегодняшнего боя Саша не хочет совершенно, и соглашается.

На соседней кровати лежит Рик, ещё один солдат, которому, в отличие от неё, изрядно досталось сегодня — перебинтована едва ли не половина тела. Однако стоит медбрату выйти вечером из палаты, оставив их одних, как он поворачивается к Саше и оживлённо восклицает:

— Ну какие были твари! Могла ты такое представить?

— Да уж, не могла, — честно отвечает Саша, мысленно удивляясь звенящему в его голосе восторгу. Он что, несостоявшийся зоолог, или ещё кто?

— Я только однажды таких видел, ещё в начале прошлого года. Кстати, мне так и не удалось понять, из какого металла сделаны их шипы. Отдавал такой знакомому алхимику, он говорит, что это просто разновидность свинца, но он, по-моему, что-то перепутал…

— Откуда эти твари? — озвучивает она наконец вопрос, которым стоило бы задаться много раньше. Нет, не зря в школе говорили, что с мозгами у неё так себе, несмотря на отличные оценки и популярность.

— О, точно этого никто не знает, — охотно отвечает Рик. — Ну или, во всяком случае, никто не сознаётся. Поговаривают разное. Что это мутанты, что они из другого мира, как ты, что они свалились с небес, что они просто живут в каньоне, а мы недостаточно изучили наш мир, чтобы объяснить это с точки зрения науки… Кое-кто говорит, что это кара божья. Ну, в богов я не верю, а вот над вариантом про другой мир теперь призадумался… У вас в мире таких не встречалось?

— Цапли есть, но без зубов, — уклончиво говорит Саша, на всякий случай в подробности не вдаваясь. Выяснится ещё, что в её мире люди ставят опыты на лягушках, и разгребай потом межмировой конфликт. — А шары… нет. Даже близко.

Только искусственного происхождения, чуть было не говорит она и тут же прикусывает язык.

— Кстати, надо бы зарисовать… о чёрт, — Рик тянется левой рукой к сумке, висящей на изголовье, достаёт оттуда ворох каких-то бумаг, а затем смотрит с досадой на правую забинтованную руку, будто только что вспомнив о своих травмах. — Поможешь?

В записях, которые он протягивает Саше вместе с огрызком карандаша, обнаруживается что-то вроде дневника. Число. Рисунок. Количество напавших тварей, их описание, свойства. Краткое описание битвы. Её исход.

— Это… это же так круто! Ты давно ведёшь этот журнал?

— С того момента, как попал сюда.

— Ты показывал это Грайму? — отчего-то вырывается у неё.

Рик фыркает.

— Саша, Грайм воин, а не учёный. Он не поймёт такого подхода. Он жил в этой башне всю жизнь, с самого рождения, он всю жизнь убивал тварей, и я не уверен, хочет ли он вообще, чтобы это заканчивалось. Мне кажется, он здесь единственный всецело на своём месте. Удивительно, что он одобрил снайперские пушки.

— Против цапель? Их сделал ты?

— Ага. Снаряд небоевой, слишком лёгкий, но пропитан едким ядом, проникающим им под кожу. Главным было добиться крайней точности и при этом совершенно бесшумной работы. Жаль, что она заряжается так долго, что использовать её возможно лишь против цапель, которые совершенно дезориентированы, если не слышат звуков. Я пытаюсь её доработать, но пока не удалось.

— Ты потрясающий! — искренне восхищается Саша. — Слушай, с учётом того, что эти чёртовы цапли разнесли полбашни, когда пушки использовать не удалось, мне кажется… ты тут точно на своём месте.

— Был бы потрясающий, придумал бы пушки, которые удавалось бы использовать всегда, — усмехается Рик. — А вообще, башня для меня — промежуточный этап. Я хочу попасть в Гильдию Инженеров, но для этого нужно пройти обучение в Академии, а такие деньги моей семье не снились.

Сашу хищной иглой колет чувство вины — хотя она сама, казалось бы, никак в происходящем не виновата. На вид совсем молодой парень, её возраста или чуть младше, Рик, верно, тоже был из тех, кто шёл «на безбедную богатую службу» — не ради положения, власти или шикарной жизни, а ради исполнения мечты. Вряд ли он был готов к тому, что здесь делается; впрочем, не жалуется, даже наоборот…

— Эй, так поможешь зарисовать? Я, как видишь, сегодня не в форме, — он помахивает забинтованной рукой.

Способностей к рисованию у Саши никогда не наблюдалось, но она как может выполняет просьбу, а затем ещё раз проглядывает журнал, задерживая взгляд на одной из страниц.

— Ты ещё их как-то… сортируешь?

— Да. Я заметил, что монстров можно разбить по группам, обладающим… схожими свойствами или вроде того. Как будто каждая группа — из другого мира. Точнее, если честно, я не верил во все эти россказни про другие миры, но когда встретил тебя, совсем не похожее на нас сущ…

Он осекается.

— Существо, — с улыбкой продолжает Саша. — Не парься, это нормально. Нет ничего страшного в этом слове.

— Я не к чему-то плохому, просто ты настолько на нас не похожа… Словом, вряд ли ты из Амфибии. Я слышал раньше кое о ком, кто якобы бывал в другом мире, но поди пойми — правду он говорит, дешёвой славы ищет или просто вылез из белой горячки? А ты… словом, твоё появление заставило меня здорово задуматься.

— А что за россказни про другие миры?

— Ох, да болтают много всякого… какие-то разломы в пространстве, волшебные артефакты… Слушай, не бери всё это в голову. Если хочешь узнать, что может вернуть тебя домой, обратись лучше в Гильдию Алхимиков. Они, конечно, тоже не всегда действуют строго по науке, но всё лучше, чем читать какие-то бредни.

— Хорошо. Ладно, — кивает Саша, машинально перебирая и рассматривая листы. Кое-где изображены твари, которым, кажется, прямая дорога в фильм ужасов; кое-где — очень похожие на существ из её родного мира, но если вчитаться в описание, становится ясно, что разница есть. Как минимум в размерах.

На одной из страниц она натыкается на нечто странное: тварей, изображённых там, по количеству хватило бы, кажется, атак на десять — но судя по обозначениям, принятым в дневнике, они явились все разом.

— А это…

— Волна, — лицо Рика резко мрачнеет. — Ну, ты должна была слышать, они случаются примерно раз в полгода. Эти гады прут и прут, иногда до нескольких сотен, а нам нужно истребить или удержать всех, чтобы никто не прорвался дальше крепости. По счастью, перед волнами со стороны каньона приходит характерная гроза, и мы заранее можем приготовиться к обороне. Но всё равно, каждую волну… мы терпим потери. И башне тоже достаётся. Ну, по меньшей мере, мы научились быстро её чинить, — он издаёт хмурый, сухой смешок. — Кое-кто из тех, кто отсюда увольняется, идёт потом в строители. Хоть какой-то плюс.

— Много увольняется?

— После каждой волны — несколько жаб точно. Ещё нескольких… теряем. Такая вот ротация кадров… Я пережил четыре волны, считается много. Последняя была меньше полугода назад, мне надо продержаться ещё месяцев пять, чтобы оплатить учёбу, так что — если повезёт, осталась только одна. Ну, если… повезёт.

— Ох… Ясно. Извини, если неприятно было говорить об этом.

— Да здесь не за что извиняться, — смешок повторяется. — Тебя это тоже ждёт.

На это ответить как-то нечего. Саша листает дневник, выискивает листы с волнами, разглядывает их. Конечно, Грайм раньше говорил ей о волнах, но… она, быть может, недостаточно представляла себе масштабы проблемы.

— Расскажи мне про ваш мир? — вдруг нарушает повисшую тишину Рик.

Обычно Саша избегает таких разговоров, но сейчас, чтобы уйти от тяжёлой темы, начинает рассказывать — о географии, флоре и фауне родного мира, аккуратно избегая упоминаний развития человеческой цивилизации.

И параллельно не может отделаться от мыслей о том, каким чужим ей начал казаться родной мир спустя каких-то несколько месяцев в Амфибии. Нет, она по-прежнему помнит о своих друзьях, по-прежнему носит в себе горькую вину и ответственность, смотрит вечерами на фото и клянется их отсюда вытащить; но сама… положа руку на сердце… кажется, не так уж и спешит вернуться.

Да, здешнюю жизнь спокойной не назовёшь, не говоря уже о том, что она точно не образец безопасности; но разве там, в том мире — Саша была так уж осторожна и рассудительна, разве там не рисковала то здоровьем, то даже жизнью, пытаясь просто избавиться от скуки? Нет, внешне всё было шито-крыто — её семейка не позволила бы иначе. Папочка — топ-менеджер и психолог, знаток человеческих душ и гуру благополучия в коллективе; мамочка — бизнеследи, владеющая парой престижных салонов красоты. У них была образцовая семья — с образцовой красавицей-дочкой, отличницей, спортсменкой, активисткой и чирлидером. Они желали ей всего самого хорошего: папа — учил всем премудростям своей работы, просто потому, что не знал, о чём ещё можно говорить с дочерью, да и с кем-либо ещё тоже; мама — учила быть безупречной и сильной, держать лицо и всегда улыбаться, просто потому что у неё самой, безупречной и сильной, иной дочери просто не должно было быть.

Они желали ей всего самого хорошего, и Саша это ценила, безусловно. Вот только никак не могла понять — они правда не замечают, что образцовая красавица-дочка регулярно пьёт крепкие напитки и курит не только табак, что она ворует в магазинах и гоняет на мотоцикле без прав, что она лишилась девственности ещё тогда, когда подружки играли в куклы, а все окрестные банды хулиганов расшаркиваются с ней, как с принцессой? Они не замечают — или не хотят замечать — и что нужно сделать, чтобы они заметили? И в глубине души Саша прекрасно знала: она и делает всё это в основном для того, чтобы узнать ответ на последний вопрос. Спасибо, папочка. Психолог из неё вышел не по годам хороший.

Она совсем не скучает по родителям, хоть и втайне стыдится этого. Совсем не скучает,вот только сгорает от любопытства — что придумала их образцово-показательная семейка, чтобы скрыть совсем не образцовую дочкину пропажу? Пойдут слухи, сплетни, в соцсетях польётся грязь, тут же вырастет из-под земли полдесятка свидетелей того, как её похищали одновременно маньяки, масоны и инопланетяне — и никак не могли поделить. На мамочкином бизнесе такие истории скажутся херово; на папочкиной карьере ещё хуже — что за знаток душ не смог уберечь душу родной дочки от беды? Нет, определённо они что-то придумали. Внезапный отъезд на обучение в Швейцарию; кругосветный круиз, подаренный правительством за успехи в учёбе; просветительскую миссию в отсталые страны Африки. На что ещё могло хватить фантазии?..

Разумеется, она хочет вернуться когда-нибудь в свой мир — хотя бы чтобы узнать ответ на этот вопрос; но её совсем не тянет сделать это сейчас — пускай чувство вины из-за подруг и точит её изнутри тупой ножовкой. Она непременно найдёт их, непременно поможет им вернуться; но сейчас — если совсем честно — ей гораздо интереснее здесь.

Тем более что она уже знает, чем займётся завтра после выписки.

========== 4 ==========

Пускай плащ с капюшоном помогает не привлекать внимания прохожих — но библиотекарь, протягивая книги, явно успевает подметить непривычный цвет кожи и странные черты лица. Его взгляд достоин запечатления в масле; в родном мире Саши подобный эффект, наверное, произвёл бы инопланетянин, зашедший в книжный магазин за «Войной миров».

Невинно улыбнувшись, она забирается в самый дальний угол читального зала, натянув поглубже капюшон. Мутным хороводом перед ней проносятся научные гипотезы и конспирологические теории, отчёты об исследованиях, описания якобы волшебных предметов и путаные рассказы очевидцев. Мда уж. Наивные надежды отыскать нечто вроде путеводителя — описание известных миров, случаев контакта с ними и так далее — быстро разрушаются в прах. Кажется, эта тема в Амфибии что-то сродни теме инопланетян в её мире; говорят много, доказательств никаких, официальная наука — если считать точку зрения Гильдии Алхимиков официальной наукой — выражает существенные сомнения.

И куча второсортных материалов, в которых едва найдёшь среди лжи хоть крупицу правды, особенно в мире без интернета и развитой техники. Саша бы не справилась, не знай она кое-чего, что точно является истинным. А так — всего лишь приходится убить полдня на то, чтобы переворошить все материалы в поисках информации о шкатулке, мысленно проклиная невозможность просто нажать Ctrl+F.

Упоминаний о какой-либо шкатулке находится два. Первое — в сухом протоколе об исследовании свойств артефактов, проведённом в Гильдии алхимиков. Большую часть артефактов в протоколе проверяли на возможность установить связь с иным миром — что характерно, безрезультатно, — но именно шкатулку, по описанию сильно похожую на искомую, проверяли на способность влиять на погоду. И вполне успешно: выяснилось, что шкатулка способна вызывать грозу, шквальный ветер и проливной дождь; хотя, конечно, назвать её за это Шкатулкой Бедствий — отдаёт излишним драматизмом.

Второе упоминание — в книге, написанной столь ярко и художественно, что связь её с реальностью вызывает огромные сомнения. Саша и читать бы такое не стала, не будь шкатулка описана в тексте пугающе точно. Автор рассказывает, как нашёл однажды несколько особых драгоценных камней, позволяющих путешествовать между мирами; камни были различного вида и цвета, из них можно было собирать комбинации, влиявшие на место назначения. Он успешно посетил три довольно уютных мира; в последнем наткнулся на шкатулку, гнёзда на крышке которой удивительно подходили под камни, и поместил их туда — после чего перенёсся во враждебный, опасный мир, где ему насилу удалось выжить. Обратно на момент конца книги он так и не вернулся. Стиль изложения — настолько витиеватый и странный, так изобилует дикими многоуровневыми метафорами, что автор кажется не совсем адекватным.

Библиотекарь в ответ на осторожный вопрос подтверждает — да, по сути это художественная книга, несмотря на попытки автора представить события реальными; он вообще был известный чудак, книг таких написал пару десятков, и да, он давно уже умер. И смотрит на неё при этом так, будто инопланетянин поинтересовался — стоит ли воспринимать «Войну миров» как руководство к действию.

Всё это странно.

Гильдия Алхимиков явно не спешит делиться материалами с широкой публикой — их книг в библиотеке по пальцам перечесть; но Саше везёт, и она с трудом находит гильдийный каталог артефактов пятнадцатилетней давности. Шкатулка Бедствий в нём фигурирует, среди свойств — только влияние на погоду, а ещё… она значится уничтоженной, причём, судя по формулировке, заметно раньше года, когда был составлен каталог.

Вау. Круто. Видимо, уничтожили шкатулочку так же, как в её мире чинуши уничтожают новенькие вещи, купленные на бюджетные деньги, под видом брака — как правило, к себе в карман? Или всё-таки это какое-то дикое совпадение — и разные шкатулки?.. Но нафига вообще уничтожать штуку, которая просто вызывает грозу: она совершенно безопасна, если её не открывать, и потом… у них тут что, никогда не бывает засухи?

Порыться бы в гильдийной библиотеке — но туда её явно не пустят, а если пустят, навряд ли выпустят. Будучи диковинным существом из другого мира, попадаться на глаза учёным — очень, очень, очень плохая идея.

Она проводит ещё пару часов, проглядывая книги в поисках каких-то зацепок; и наконец зацепка находится в том самом недохудожественном романе о путешествиях между мирами. Описывая последний, враждебный мир, среди тамошних тварей герой упоминает чёрные шары, стреляющие шипами. Им уделено каких-то пол-абзаца, но этого достаточно; тем более — герой побеждает такую тварь уже знакомым Саше способом, при помощи огня и керосина.

И тогда она всё же решает действовать. Достаёт бумагу и карандаш и принимается за что-то вроде иллюстрированного конспекта, мысленно проклиная свои способности к рисованию.

***

Честно говоря, собственная хитрость кажется Саше настолько очевидной, что она уверена процентов на семьдесят: если Грайм хоть что-то об этом знает — мигом догадается и воспримет её уловку просто как приглашение к сделке. Но тот, когда находит на полу в комнате будто бы случайно оброненную бумагу, — явно ни о каких сделках не думает.

— Что это? — в его голосе звенит злоба, а конец меча протыкает посередине будто бы небрежный рисунок шкатулки. Саше, впрочем, эта небрежность стоила трёх испорченных листов, на которых шкатулку было не узнать вовсе.

— О, это моё. Зашла сегодня в библиотеку, почитала кое-что о других мирах, зарисовала на память…

— И что, в библиотеке ты нашла упоминания об этом?

— А что с этим не так?

— Я говорил тебе не шляться по городу, нужны проблемы?

— Слушай, я не шлялась, просто прошлась до библиотеки и обратно, в плаще и капюшоне. Знаешь, вы все, конечно, милые ребята, но в перспективе мне хотелось бы вернуться домой. Было бы странно, если б я не искала способов это сделать, верно?

Их взгляды встречаются, и она изображает на лице максимально невинную мину, на какую только способна.

— Ладно. Допустим. Но с чего ты взяла, что это — способ?

— Это? Да вообще я много чего зарисовала, — она достаёт из сумки пачку исчирканных листов. — Всё, что показалось интересным. Конкретно на том листе, если не ошибаюсь, — она щурится, чуть наклоняя голову, — история про камни и шкатулки. Прикольная тема, попалась мне в одной книжке, хотя писал, кажется, какой-то псих, но идея класс…

Грайм смотрит на Сашу испепеляюще и делает небольшой, едва заметный шаг вперёд.

— Слушай, кстати, я вот подумала, — непринуждённо продолжает она, — почему ты не сдал меня Гильдии Алхимиков? Как я поняла, это там занимаются такими вещами, им точно было бы интересно. Странно, конечно, что они так и не смогли доподлинно установить, откуда берутся твари, но…

Мгновение — и меч, со свистом разрезав воздух, упирается концом уже не в листок с рисунком, а Саше в грудь.

— Чёрт, да убери ты свою железяку! Ты вообще умеешь как-нибудь иначе вести диалог?

— Я могу тебя убить, — медленно и глухо произносит он.

— Разумеется. Всегда мог, — Саша касается шеи в том месте, где заметен ещё след от царапины. — Но так и не убил. Потому что мы полезны друг другу. И потому что я, вероятно, зачем-то тебе нужна. Может, если так, попытаемся проявлять друг к другу уважение?

— Ты скрываешь от меня правду.

— Это взаимно.

Они смотрят друг на друга в молчании, и Саша невовремя — и что ещё более странно, впервые — думает о том, почему глаз Грайма подсвечивается зелёным. Больше ни у кого из жаб она такого не видела. Как он потерял второй глаз, предположить нетрудно, но свечение… неужели тоже воздействие какой-то из тварей?

— Хорошо, — наконец говорит он. — Ты расскажешь мне о том, как попала сюда. Я расскажу о Гильдии и тварях. Идёт?

Какое-то время Саша молчит, старательно делая вид, что размышляет над этим очень внезапным предложением.

— Ладно. Но ты начнёшь первым.

Помедлив, Грайм опускает меч.

— Договорились.

========== 5 ==========

— Для начала должен предупредить. Если расскажешь о том, что сейчас узнаешь, хоть одной живой душе, включая кого-либо из башни, — я вырежу тебе язык.

— О, да ты умеешь с первых слов заинтересовать слушателя.

— Я. Серьёзно.

— Не. Сомневаюсь. Полностью поняла и осознала твою мысль.

Не сводя с неё взгляда, Грайм медленно-медленно, будто издеваясь, прячет меч в ножны. Саша не выдерживает:

— Чёрт, чувак, да начинай уже! Давай так, блиц-опрос. Твари из других миров?

— По всей видимости, да.

— Гильдия Алхимиков это скрывает?

— Гильдия Алхимиков скрывает не это.

Он наконец убирает руки от треклятого меча и с тихим вздохом начинает рассказ.

— Каньон всегда был неспокойным местом. Едва ли кто-то из живущих ныне жаб помнит времена, когда здесь не было тварей. Башню и укрепления возвели специально для обороны от них. Но раньше отношение к башне было совершенно иным. Жабы, служившие здесь, были элитой общества. Попасть сюда было величайшей честью, а мирные жители относились к воинам башни, как к своим защитникам, как к героям. Для службы в башне нужно было пройти серьёзные испытания, мы все, — Саша мгновенно подмечает это «мы», — были воинами экстра-класса и могли отразить практически любую атаку. Потери и разрушения бывали крайне редко, даже тяжёлое ранение считалось чем-то экстраординарным. Наш гарнизон был единым организмом, сильным и слаженным. Солдаты гордились своим делом, уважали башню и друг друга.

Саше на автомате хочется съязвить что-то про идеальные былые времена, когда трава была зеленее и кто-то там толще, но не получается. Во время этого короткого, незамысловатого, кое-где перегруженного клише рассказа в голосе Грайма слышны такие гордость и боль, что ей становится не по себе.

— В те времена гарнизоном командовала моя мать. Я родился и вырос в башне, и всегда прекрасно знал, чем посвящу свою жизнь. Про меня, конечно, поговаривали, что я недостоин, но, — он усмехается, кривя уголок широкого рта, — я тренировался достаточно, чтобы доказать им всем, что они не правы. Испытания для претендентов на службу в башне я впервые прошёл ещё подростком.

Он замолкает, видимо, вспоминая те времена.

— Потом… вмешались алхимики? — тихо-тихо, одними губами спрашивает Саша, морально готовая снова повстречаться с мечом, но этого не происходит.

— Потом вмешались алхимики, — подтверждает Грайм. — Напыщенные остолопы, не думающие ни о ком и ни о чём, кроме своих эфемерных открытий. В них столько гордыни, будто они ежедневно спасают мир, хотя в самом лучшем случае — они просто не делают хуже. Тогда… тогда был не тот случай. И разумеется, я бы никогда не выдал им тебя. Или кого угодно.

Лишь сейчас у Саши отчётливо формируется мысль: кто-то из девчонок мог попасть к лапы к этим алхимикам, и тогда ей несдобровать. Но эта мысль отчего-то почти её не беспокоит — уходит на периферию сознания, дабы быть обдуманной потом. Возможно, Саша просто не может — или не хочет — в такое верить.

— О камнях и шкатулке ты уже, как я понимаю, в курсе? Должен признать, ты упряма, если смогла добыть эту информацию. В своё время Алхимики очень старались замести следы. Большей частью им удалось.

— Замести следы о чём? При чём тут камни и шкатулка?

— Камни позволяли перемещаться в другие миры, а Шкатулка Бедствий была агрегатором камней, увеличивая их силу во много раз. Часть камней и шкатулка угодили в руки к алхимикам. Разумеется, те сначала поставили сотню-другую рискованных опытов. Притащили в наш мир изрядное количество тварей, а кое-кого из своих потеряли без вести. Я был там. Они послали за нами, когда ситуация вышла из-под контроля. Они всегда умели только создавать проблемы, а другие должны были их решать… Твари, вылезшие из шкатулки, оказались сильнее и злее тех, кто обычно появлялся в каньоне, к тому же, мы ещё не знали их слабых мест. В той битве пали несколько отличных солдат. Просто потому, что кое-кто счёл себя вправе лезть, куда не следует.

— И тогда они решили избавиться от шкатулки?

— Ты слишком хорошо о них думаешь. Для такого у алхимиков слишком мало ума и много гордыни. Напротив. Один умник решил, что при помощи Шкатулки сможет решить проблему с каньоном, сделать так, чтобы твари больше не появлялись. Придумал какой-то научный план… — от ядовитого презрения, вложенного в эти слова, у Саши холодок пробегает по коже. — Замечу, что гарнизон отлично справлялся. Ни одна тварь не прорывалась мимо нас, а потерь было меньше, чем, скажем, в городской страже. Не было никакой необходимости лезть в каньон. Но алхимиков не устраивал наш статус, то уважение и почёт, которые мы получали. Они хотели сами стать великими спасителями. Раз и навсегда избавить долину от угрозы. Или сделать вид, что избавили…

— И что-то пошло не так.

— Ну, поначалу всё было прекрасно. Их план сработал, как они и рассчитывали. Шкатулка, впрочем, исчезла в процессе, но этому никто не уделил внимания. Тварей не было несколько лет. Гильдию возвели в статус героев, а мы… — он зло выдыхает. — Гарнизон постепенно начали распускать. В конце концов у нас с матерью осталось лишь несколько пожилых солдат, не пожелавших уйти на пенсию. Нас оставили… просто на всякий случай. Проблема каньона считалась решённой.

Он замолкает, а Саша сидит, разглядывая пол, не в силах поднять взгляд. Она уже догадывается, чем закончится этот рассказ, и… он впечатляет её гораздо сильнее, чем хотелось бы. Цепенит изнутри какой-то странной болью. Не хватало ещё только сейчас начать сочувствовать. Она, конечно, и так давно заигралась уже в мать Терезу, но не настолько. Не настолько же.

— Кстати, неужели ты не нашла этой истории в библиотеке? — внезапно интересуется Грайм.

— Я узнавала о параллельных мирах, и только. В первую очередь меня волновал этот вопрос.

— Да, верно… так бы ты этой истории не нашла точно. Ублюдки знали сразу, что в каньоне совершили ошибку. Они не стали официально подтверждать существование других миров, и всю связь каньона с этим предпочли скрыть. Объявили, что там просто обитала популяция животных-уродцев, которых они благополучно истребили. Алхимики. Истребили. Всё так просто! Выставили гарнизон идиотами, проедавшими бюджет. И скрыли информацию о шкатулке. Они боялись уже тогда, что кто-то её обнаружит, и всё раскроется.

— А затем твари появились снова?

— Именно. Спустя несколько лет спокойствия, когда от гарнизона осталось одно название, они появились снова. Гораздо страшнее, гораздо злее, чем были раньше. Сродни тем, с которыми мы столкнулись, подчищая последствия опытов со шкатулкой. Насилу отбившись от первых атак, мы сообщили о случившемся в город, послали за подкреплением. И что бы ты думала нам ответили?

— Что вы спекулируете? Что вы хотите опять присосаться к бюджету? Что никаких тварей нет, потому что алхимики такие молодцы, и что они размажут вашу репутацию по дну с той стороны, если вы продолжите говорить правду?

Грайм смотрит ей в глаза. Очень выразительно и нехорошо. Кажется, он думает о том, что если она может такое предположить — она сама и могла бы такое сделать. Хотя бы в теории.

— Примерно так. Впрочем, прорыв никому был не нужен, поэтому крайне неохотно они убедили власти набрать новый гарнизон. Формально — для того, чтобы раз в пару лет пристрелить заблудшую зверюгу, оставшуюся от тех. И оказать первое сопротивление на случай, если кому-то вздумается напасть на долину. Причины были откровенно слабыми, уровень новобранцев — тоже. Чтобы мы приносили какую-то пользу, на нас возложили сбор налогов. Первое время было очень тяжёлым. Опыта сражения с тварями не было, гарнизон состоял из неумех, становившихся пушечным мясом. Порой мы просто не понимали, что перед нами, по каким законам оно живёт и атакует. Вскоре в одной из схваток погибла моя мать, — его голос деревенеет, — и я возглавил гарнизон.

— Мне…

— Не смей её жалеть. Она была превосходным воином. Прожила достойную жизнь и приняла достойную смерть.

— А откуда ты узнал обо всём произошедшем? — спрашивает Саша, просто чтобы не молчать после такой фразы. — О шкатулке, об алхимиках… если они это так тщательно скрывают?

— Начало этой истории я наблюдал сам. Мы сражались с первыми тварями из шкатулки, да и опыты в каньоне тяжело было скрыть. А потом… Ну, я знал, у кого спрашивать. И как спрашивать. Гильдия алхимиков сильна, но по отдельности эти ублюдки — жалкие трусы. Живут в вечном страхе, что шкатулка уцелела и когда-нибудь Амфибия узнает, что эти гении — убийцы.

— Как с этим связана уцелевшая шкатулка?

— Как я понял, ритуал — или как это у них называется — со шкатулкой в каньоне был спланирован верно. Но неверно проведён, исключительно по их глупости. На шкатулке остались следы, потому от неё и предпочли избавиться. Если шкатулка цела и попадёт не в те руки — в Гильдии грядут большие перемены. Сейчас вся верхушка — те, кто был в каньоне. Им верят непосвящённые, но если та фатальная ошибка вскроется, молодые алхимики их наверняка уничтожат.

Вот. Оно. Как.

Скверно, скверно, как же всё скверно.

— А ещё, — чуть тише добавляет Грайм, — говорят, что ритуал можно провести верно. Твари исчезнут, и каньон успокоится навсегда.

Что она там думала — скверно? Ну что же, тогда было ещё не скверно.

— Не то чтобы я полностью во всё это верил. С этими алхимиками не поймёшь, где правда, а где бред безумца. Но каньон изменился разительно. Наш гарнизон бывал там раньше, в юности, до того, как всё это произошло. Каньон выглядел обычным каньоном. Пару раз мы видели, как тварь возникла будто из воздуха, но… это всё. И я там был однажды после того, как твари вернулись вновь…

Поморщившись, он касается шрама у искусственного глаза.

— Было неприятно.

И резко повисает тишина, которая кажется Саше оглушительной и внезапной; она будто тонет, барахтается в этой тишине, точно в морских водах.

Она, определённо, начала сочувствовать. И продолжает. И не знает, что ей сейчас сказать. И что сделать. Мерзость. В груди бултыхается такая едкая горечь, что впору заплакать; но заплакать — всегда можно, а вот сообщить о шкатулке — нужно ли?

— Кстати, ты ведь помнишь, что я с тобой сделаю, если ты кому-то об этом расскажешь?

— Прекрасно помню.

— В таком случае — твоя очередь.

Будь у неё на раздумья хоть десять минут, она рисковала бы сойти с ума, взвешивая все «за» и «против»; по счастью, у неё нет и минуты — иначе Грайм наверняка что-то заподозрит. И она выбирает интуитивно; а интуитивный выбор между доверять или нет — ей всегда был очевиден.

— Мы с друзьями достали одну побрякушку в комиссионке, — говорит она, аккуратно не уточняя значения слова «достали». — Ожерелье из самоцветов, ну, под старину или что-то вроде. Их там было штук пять, разноцветные… точно помню пару жёлтых, голубой… остальное так сходу не вспомню. Ожерелье надела моя подруга. Мы сидели, болтали, она машинально теребила его в руках, а потом в какой-то момент внезапно стемнело, прогремела молния — и мы здесь… Точнее, я здесь. Где они — я не знаю. Где ожерелье — тоже.

Она выпаливает это почти на одном дыхании, будто параграф из учебника, который прочла впервые за пять минут до ответа и теперь боится забыть, не рассказав до конца.

Интересно, поймёт ли он, что она лжёт. Интересно, что с ней будет, если он поймёт.

Эти мысли истерично бьются в голове, но даже сейчас ей отчего-то не страшно.

Слушай, это неотёсанный солдафон, не раз показавший свою этическую беспомощность. Силы неравны. Как он может понять?

Силы, впрочем, возможно, не так уж и неравны, потому как она сама не понимает — понял он или нет. Его лицо не выражает никаких эмоций — или она просто не в состоянии их уловить у чужого вида — когда он медленно произносит:

— Нечто подобное я и предполагал. Скорее всего, ожерелье осталось у твоей подруги, которая его надела. Либо оказалось недалеко. Я сообщу патрульным, чтобы они обратили внимание на что-то похожее.

— А если они заподозрят…

— Вряд ли.

Грайм слегка щурит единственный глаз, и Саше чудится во взгляде что-то странное — кажется, недоброе.

— И вот ещё что…

— Вырежешь язык. Я помню, — не выдерживает она.

— Я не об этом. Но впрочем, неважно.

Он поднимается с места и уходит не оборачиваясь.

========== 6 ==========

В последующие дни, впрочем, времени на раздумья у Саши оказывается более чем достаточно — и уж точно более чем хотелось бы. Башня восстановлена почти полностью, даже усилена, и гарнизон охотно заканчивает с последними деталями. Саша всячески участвует в процессе, несмотря на отсутствие опыта, — но это ей, разумеется, не мешает тихонько колупать себе мозг чайной ложечкой.

Что ей теперь делать?

Скажи Грайму. Он не учёный, но столько всего сумел выведать об этой истории. У него есть связи, он сможет добиться, чтобы ритуал провели правильно.

Да, вот только его сильнее всего заботит месть алхимикам. И то, что теперь никто не знает о тварях, и плохие солдаты. А так он был бы только рад сражаться и дальше. Достойная жизнь, достойная смерть, все дела. Не станет он останавливать тварей. Поставит Гильдию на место и будет счастлив.

Брось, ты и сама справишься. Надо только найти шкатулку. И способного алхимика из молодёжи, который будет только рад свергнуть власть в Гильдии, а заодно и ритуал провести. Не так уж сложно.

Это не твоя война. Не лезь. Найдёшь Энн и Марси, найдёте шкатулку — и валим отсюда, валим. Ввяжешься в интриги — всем троим несдобровать. Да и не факт ещё, что шкатулка уцелеет после ритуала.

Нет, так нельзя. Эти люди… то есть жабы… да без разницы. Они умирают — понимаешь, умирают? А ты можешь это остановить, и не можешь всё так оставить.

Скажи Грайму. Он всю жизнь угробил на этот каньон. В конце концов, он как минимум заслужил.

Не лезь, не твоя война…

За этой неслышной, но крайне увлекательной беседой с самой собой Саша даже не замечает, как работа подходит к концу. И будто просыпается, встрепенувшись, возвращается ненадолго в реальность, обнаружив, как в столовой вовсю готовятся к празднику по случаю оконченной работы.

— Так. Ты нужен им там, — не терпящим возражений тоном заявляет она Грайму. — С самого начала праздника. И ешь и пей вместе со всеми, без всяких этих «я не могу сидеть за одним столом с рядовыми» и остального…

— Было бы что праздновать, — хмуро хмыкает он. — Из-за этого остолопа Перси две паршивые цапли нанесли такой урон! Не каждую волну башня так страдала. Они хотят надраться просто потому, что исправили свою же ошибку?

Сашу, впрочем, не оставляет ощущение, что он доволен результатами стройки, и возмущается скорее для проформы.

— Пошли.

И больше он не сопротивляется.

На краю сознания, наряду с непрекращающимся спором о шкатулке, маячит ещё мысль о том, что самое время бы аккуратно уточнить дальнейшие планы. Ей было обещано, что когда башню восстановят, они с солдатами отправятся в долину, чтобы навести порядок — ох, уточнить бы, что Грайм под этим имел в виду — и найти Энн и Марси; так вот, башня отстроена, и когда они теперь двинутся в путь? Но совершенно невозможным кажется затронуть эту тему сейчас — когда вокруг бушует праздник, когда к ней постоянно подходят к разговорами, садятся рядом и искренне улыбаются те, к кому за всё это время она и сама успела привязаться.

И каждый из них может погибнуть, если ты неверно распорядишься шкатулкой.

Тем не менее, Саша замечает, когда Грайм — изрядно выпив, на удивление любезно для себя пообщавшись с солдатами — ближе к утру покидает праздник и уходит в комнату; выждав минут десять, она направляется следом.

Грайм задумчиво взвешивает в руке длинный тонкий меч, обычно стоявший в углу комнаты; затем, резко развернувшись, делает выпад, со свистом рассекая воздух — и задевает лежащий на столе шлем, который с чугунным грохотом катится по полу.

Саша стоит в дверях, старательно пряча улыбку.

— Слушай, капитан, если не помешаю…

Он поднимает взгляд, как обычно, никак не удивляясь её присутствию.

— Хотела сказать, что ты сегодня был хорош. Ну, в плане… взаимодействия с коллективом и всё такое. Не в плане вот этого, — она кивает на поверженный шлем.

— Спасибо, — сухо усмехается он и добавляет с едва ощутимой горечью:

— А с этим мечом мне никогда не удавалось сладить.

— Я бы хотела уточнить… наши дальнейшие планы.

— Ты о моём обещании? Я сдержу его, — немного раздражённо отвечает он. — Сейчас грядёт очередная волна, но как только мы её отразим и устраним ущерб — я отправлю разведчиков во все части долины. Они выяснят обстановку, а заодно и поищут твоих друзей. Под прикрытием. От патрульных жаб многое могут скрывать. Но… даже если мы найдём твоих друзей и ожерелье, мне ещё нужна будет твоя помощь.

— Чтобы навести порядок в долине?

— Да. Алхимики давно расстарались, чтобы лишить башню былой чести, — спьяну в его голосе особенно слышна уничтожительная злость. — Но раньше нас хотя бы уважали. Теперь кое-где наших жаб не ставят и в грош. Нужно выяснить причины и разобраться.

Саша способна его понять. Более чем. Но не может отделаться о мысли, что сейчас, в их ситуации, всё это — слишком не главное. Но, наверное, она не права.

— Как ты понимаешь, что грядёт волна? — она переводит тему.

Грайм извлекает из ящика стола нечто вроде самодельной тетради — стопку бумаг, прошитых толстой нитью. Приглядевшись, Саша не верит своим глазам. Дневник атак, совершенно аналогичный тому, что она видела у Рика; зарисованы твари куда более схематично, зато подробно описаны аккуратным, остроугольным, абсолютно неразборчивым почерком.

— Они особым образом атакуют перед волной. Резко меняется вид монстров, происходит одна-две атаки, после — длительное затишье. Сейчас, возможно, будет ещё одна обычная атака, но затем — волна, практически наверняка.

Почему Рик об этом не сказал, невольно думает Саша. Хотя, конечно, это сейчас не важно.

— Солдаты уже знают?

— Нет. Я сообщаю только тогда, когда не остаётся почти никаких сомнений.

— Они не спрашивали тебя, откуда у тебя такая информация?

— Да нет, — он насмешливо хмыкает. — Едва ли им такое интересно.

Интересно, много ещё здешних воинов ведёт такой же дневник у себя в тумбочке?

— Мда. Успехи ты делаешь, но уж больно медленно, — Саша обречённо ощущает, как внутри просыпается раздражение. — По-прежнему невысокого мнения о своих солдатах.

— Они заслужили.

— Они боятся и презирают тебя. Потому и не проявляют никакой инициативы. Считают, что ты всё равно как минимум не поймёшь и наорёшь, а как максимум — пошлёшь за выкрутасы на гауптвахту.

— Откуда тебе знать?

— Да и правда, откуда. Это ведь не я была с ними все эти месяцы запанибрата, не я выслушивала их проблемы, не я поддерживала, не я переубеждала, не я восстанавливала в коллективе нормальную атмосферу, которую ты рушишь и даже не замечаешь…

Её определённо, определённо заносит. Стоило бы заткнуться на грёбаную минуту, чтобы снова взять себя в руки, а разговор — под контроль; стоило бы — но она почему-то так не делает.

Возможно, всё это действительно откликается в ней чуть большей болью, чем следовало бы; гораздо большей, чем хотелось бы признавать.

— Тебе совсем на них плевать, тебя не волнуют не то что они сами, но даже их жизни, признай. Они для тебя — потери, кадровые единицы. Тебя волнует статус, тебя волнует репутация башни, тебя волнует, будут тебя считать доблестным капитаном Граймом или главарём коллекторов, тебя крайне волнует месть алхимикам, но только не твои люди… жабы… да не важно! Признай, попади в твои руки шкатулка, ты использовал бы её, чтобы унизить Гильдию, но не остановить тварей. Исчезнут твари — твоя жизнь потеряет смысл, верно?

Ну что же. По меньшей мере, она всё же задала этот вопрос. Определённо слишком напрямую — но судя по вспыхнувшим яростью глазам Грайма, едва ли он что-то заподозрил.

А в следующий миг — он накидывается на неё с мечом, и, кажется, совершенно всерьёз, намереваясь как минимум ранить. Саше, впрочем, некогда вглядываться; она успевает увернуться и крайне этому рада.

— Не смей так говорить! — ревёт он. — Я потерял здесь мать!

Ещё выпад — Саша вновь отскакивает, отступая к двери.

— Ты ещё не поняла, что здесь происходит, ты даже не видела волн! Твоих друзей ещё не потрошили на твоих же глазах!

Он продолжает атаковать, зло и на удивление точно; не верится, что тот эпизод со шлемом имел место каких-то десять минут назад. Если бы Грайм не счёл тяжёлые латные доспехи лучшим нарядом для праздника — его меч наверняка уже проткнул бы Сашу; но так — ей раз за разом удаётся увернуться. И до заветной двери всего пара шагов.

На его слова она не отвечает — чтобы не отвлекаться, не сбивать дыхание, да и… нечего, по правде говоря, ответить.

— Легко налаживать атмосферу, пока думаешь, что всё это игры!

— Ты потому меня и нанял, разве нет? — всё же выдыхает Саша.

— Да! Но не лезь не в своё дело!

Саше наконец удаётся вцепиться в заветную дверную ручку; она рывком тянет её на себя и вываливается наружу, решив не продолжать столь захватывающий разговор. Захлопывая дверь, она слышит металлический лязг — угодила Грайму то ли по мечу, то ли по латам — но мчится, не обращая внимания, вниз по лестнице, а затем теряется в клубке свежеотстроенных коридоров. Погони за собой она, впрочем, не слышит: видимо, Грайм рассудил, что доводить пьяную размолвку до смертоубийства всё-таки не стоит.

Повезло. Твою же мать, бухло бухлом, а всё же она думать не думала, что он так к этому относится.

Скажи ему про шкатулку. Ты же видела, он не притворялся.

Тряхнув головой, Саша накрепко запрещает себе размышлять о всяческих моральных дилеммах до завтрашнего — уже сегодняшнего — утра. И отправляется в большой зал, где наиболее стойкие жабы — в немалом, надо признать, количестве — до сих пор продолжают праздновать. Не планируя возвращаться в комнату, она проводит с ними несколько часов, дожидаясь момента, когда все попадают спать в самых неожиданных местах и составах; а затем, аккуратно устроившись в одиночестве на деревянной лавке в углу, засыпает без снов.

***

На следующий день, хорошенько проспавшись, Саша первой подошла к Грайму и сказала:

— Извини. Я вчера была неправа. Я сказала много лишнего.

Подспудно она была плюс-минус готова к новой встрече с мечом, но Грайм лишь кивнул и сухо ответил:

— Извини. Это было взаимно.

С того момента между ними повисла ощутимая прохладца; но вскоре на такую мелочь, как межличностные отношения, всем стало плевать. Произошла ещё одна атака — ничем не примечательное явление гигантской металлической сколопендры, медлительной и странной, — через пару дней после которой Грайм объявил всеобщую подготовку к волне.

В башне воцарилась мрачная, суетливая тревога.

Жабы ставят укрепления, собирают свои лучшие доспехи и в кои-то веки начинают усиленно тренироваться, без всяких пинков и прочих мотиваций; Саша бродит по башне, несколько растерянная, помогает чем может и не лезет с лишними расспросами — сейчас не время. Хотя хочется.

Мерзко, но после того… гхм… разговора с Граймом в ней впервые поселился страх. Ну или что-то вроде. Во всяком случае, происходящее внутри ей не нравится. Она никогда, конечно, не хотела умирать, но раньше не думала об этом так часто. И правильно. Это лишнее.

Они практически не разговаривают, несмотря на то, что перед волной, возможно, и было бы что обсудить; Сашу иногда мажет мыслью, что она должна сказать про шкатулку — сказать сейчас, потому как в волне может погибнуть. Но именно из-за этой мысли сказать — означает утвердить свой страх смерти, признать реальную опасность; и она, разумеется, так не сделает. И молчит.

Как-то раз она притёсывается к Рику, пока тот ставит орудия возле бойниц; он очень рад её компании и охотно рассказывает о том, как прогнозирует по своим записям волны, порой почти слово в слово повторяя Грайма. Саша еле прячет грустную усмешку, отчего-то впервые чувствуя себя беспомощной.

Через пару дней вечером разражается странная, с частыми вспышками беззвучных, похожих на молнии, зарниц, гроза — и Саша, равно как и остальные обитатели башни, прекрасно знает, что это значит. Ужин проходит в нехорошем, напряжённом молчании; изредка солдаты переговариваются между собой, но — тихо, почти шёпотом, будто боясь это общее молчание разрушить. Саша отставляет тарелку, не доев, и поднимается наверх.

— Ты им нужен, — объявляет она, едва открыв дверь. — Иди и поговори с ними.

Грайм стоит у окна, спиной к ней, и разумеется, не разворачивается.

— О чём разговаривать? Они всё знают и так.

— А тебе и не нужно сообщать никакой новой информации.

— А что нужно?

Саша почти уверена, что он придуривается.

— Вдохновить их. Поддержать перед битвой, — и он добился цели: она сама себе кажется сейчас смешной, а сказанные слова — нелепыми и громкими.

— Вот как. Мне казалось, или ответственной за вдохновение раньше была ты?

— Ты. Им. Нужен, — зло, сквозь зубы цедит Саша. — Иди к ним, капитан.

Она уходит, хлопнув дверью чуть громче, чем следовало бы, и возвращается в столовую. Грайм появляется спустя минут десять. Его речь сложно назвать шедевром ораторского искусства, равно как и апофеозом искренности, но по меньшей мере видно, что он старается. Лица многих воинов проясняются, и Саша мысленно оценивает выступление на твёрдую четвёрку.

Весь остаток вечера она почти постоянно думает про шкатулку — и по-прежнему молчит. Впечатление от той пьяной перебранки слегка спало, и в том, как поведёт себя Грайм, узнав правду, она вновь не уверена. И ещё она не верит — совсем не верит — в то, что завтра может погибнуть. Или что он может погибнуть — впрочем, это уж совсем абсурд. Или что кто-нибудь… да чёрт знает, может быть, он специально решил её припугнуть, заподозрив, что про попадание в этот мир она рассказала не всё?

Словом, рисковать и торопиться явно сейчас не стоит.

После волны она обдумает всё спокойно.

========== 7 ==========

Страшно ей только в самом начале — когда она видит издалека лязгающее чёрно-серебристое месиво, и отчётливо осознаёт, насколько же их много.

Потом не остаётся ни страха, ни каких-либо других эмоций. Всё внутри будто цепенеет и застывает, пока Саша механически и точно, будто робот, отбивает одну за одной атаки; и лишь картины того, как солдаты, хорошо ей знакомые, в чём-то близкие, орут от боли, страдают и гибнут под металлическими шипами и лезвиями — впечатываются в это оцепеневшее сознание, остаются там надолго, надолго, может быть, навсегда.

Волну отражают успешно. Не проходит никто.

Десять убитых, двадцать шесть раненых, буднично оглашает Грайм вскоре после боя. Саша, конечно, и не думала ничего подсчитывать, раз за разом склоняясь над истекающими кровью жабами, приводя в чувство, оказывая первую помощь, а порой с содроганием в горле молча опуская веки; ей плевать на числа, но какая-то часть сознания машинально складывает и отмечает — тридцать шесть, почти половина гарнизона.

К лазарету присоединяют две соседние комнаты — иначе раненых будет некуда класть. Башня, к слову, пострадала несильно, после атаки цапель разрушения и впрямь были куда более масштабными; у Саши сложилось ощущение, что металлические твари каким-то образом чуяли живую плоть и атаковали именно её. Достаточно метко. Поэтому потерь так много.

Косую рану в нижней части бедра она не то чтобы не замечает, жгучей боли сложно не заметить — но это кажется неотъемлемой, вполне естественной частью всего происходящего; и лишь услышав от медбрата «иди-ка сюда, я тебя перевяжу» — Саша вдруг понимает, что тоже ранена. Впрочем, это ровным счётом ничего не меняет — рана ерундовая, практически царапина, и хромота мешает не особенно сильно; оставаться в лазарете Саша на этот раз отказывается наотрез. Она нужнее в других местах.

И целый день она помогает раненым, поддерживает как может тех, кто потерял близких в битве, выслушивает тех, у кого волна была первой и кто был не готов; и в глубине души ей кажется, если честно, что что-то непрерывно орёт у неё внутри, надрывно, до хрипоты, и всей своей деятельностью она пытается только заглушить этот крик.

Что же, если так — пожалуй, это лучший способ. Во всяком случае, для окружающих.

Только поздним вечером, ближе к ночи, она возвращается в комнату; садится у окна — и смотрит в густую тьму невидящим взглядом. В голове ни единой мысли, и едва ли ей хочется это менять.

Грайм подходит сзади неслышно, как обычно, для неё практически незаметно.

— Ты привыкнешь, — тихо, почти шёпотом говорит он.

— Привыкну? — с усмешкой хмыкает Саша, продолжая пялиться в темноту. — Да нет, спасибо, я не намерена к этому привыкать.

— Ну… нет, как угодно, если ты…

— Я не намерена к этому привыкать, — она резко разворачивается к нему, заставляя устыдиться очевидной догадки, — потому что я солгала тебе, капитан. То, как мы попали сюда… Это было не ожерелье. Это была шкатулка.

— Шкатулка Бедствий?

— По всей видимости, если другой такой нет.

И всё так легко и просто. И чего было пережёвывать этот момент сотни раз в своих мыслях. И даже в глазах Грайма она не наблюдает особенного шока, хотя видит, что он, кажется, и вправду этого не ожидал — во всяком случае, едва ли считал такой вариант вероятным.

— В остальном я не лгала, — на удивление спокойно и складно продолжает она. — Мы достали… мы украли её в комиссионке. В крышку были вделаны камни. Мы открыли её, сверкнула молния, и мы оказались здесь… я оказалась здесь. По поводу остальных — не знаю. Но если они попали в Амфибию — мне бы крайне хотелось рассчитывать, что в погоне за шкатулкой ты их не тронешь. В благодарность за информацию.

Сердце колет болью, но какой-то очень сдавленной, смутной, далёкой. Ей сложно вспомнить лица подруг — вдруг понимает Саша, и должна бы этому испугаться, но не чувствует по-прежнему почти ничего. Только что-то чёрное, густое, могучее и уверенное в своей силе, просыпается и тихонько ворочается внутри; это и эмоцией-то не назовёшь — но что это, понять трудно. Нечто сродни интуитивной магии из дурацкого фэнтези?

— Ты ведь понимаешь, капитан, — чёрное и могучее окутывает её изнутри, отчего она чувствует себя спокойно и как-то правильно, — какое безрассудное доверие я проявила, рассказав тебе об этой штуке? После всего, что о ней узнала?

— Понимаю, — глухо говорит Грайм. Он смотрит без злости и даже без удивления — но тяжело, будто терпит не слишком сильную, но выматывающую боль.

— Я сделала это ради них, — Саша мотает головой, указывая подбородком вниз, туда, где находится большая часть башни, но прежде всего — лазарет. — Ты очерствел и привык к их смерти, капитан… я просто констатирую факт, не важно, хорошо это или плохо, — быстро добавляет она, не желая тратить сил на очередные разборки. — Я не хочу, чтобы ещё кто-то умирал или привыкал. Поэтому сказала тебе о шкатулке. Ты сделаешь так, чтобы ритуал был проведён.

Она говорит как прежде спокойно, но при этом ощущает в себе необычайную уверенность и злую силу; то чёрное затопило её до краёв — и изливается наружу, через рот, через глазницы, точно гуталиновое зло в каком-то ужастике.

— У тебя есть связи и достаточно информации, ты засунешь своюгордость в жопу, найдёшь алхимика, которому можно доверять, и сделаешь так, чтобы он провёл ритуал. Смотивируешь. Заставишь. Разберёшься с тварями. После можешь разбираться с алхимиками. Переворот. Революция. Хоть геноцид. Мне насрать.

В лающей отрывистости своих слов она слышит его же интонации — в те минуты, когда он отдавал приказы.

— Если же ты этого не сделаешь… — она вздыхает, неожиданно порывисто и глубоко, ощущая, что воздуха и вправду стало мало от боли, сдавившей грудину, — я знаю тебя, капитан. Ты не боишься смерти и научился терпеть позор, ты дерёшься в сотни раз лучше меня и крадёшься как ниндзя… Ты очень крутой, если честно, — внезапно с усмешкой вырывается у неё, превращая пафосную речь в зловещий монолог Джокера. — Но если ты не используешь шкатулку для ритуала — я отомщу, поверь. Я ещё не знаю, как, но знаю точно — ты пожалеешь о том, что сделал. Я найду способ. И не покину Амфибию, пока не буду уверена в том, что всё хорошо.

Она не проявляет ни гнева, ни злости, и то, что она говорит — не угроза, не предупреждение, а констатация факта; сейчас она отчего-то уверена, что говорит правду. Что всё так и будет, и плевать, что она не имеет ни малейшего представления, как именно этого добьётся. Чёрная интуитивная магия исторглась наружу — и изменила мир, и поразила жертву.

Наверное.

Грайм смотрит на Сашу очень, очень странно, и ей никак не удаётся прочитать его эмоции. Видимо, она не настолько хорошо ещё изучила их вид, чтобы понимать такие спутанные чувства; или просто сейчас не в том состоянии, после всего, что произошло. Кто ж его знает, как чёрная магия влияет на этические способности.

Затем он внезапно вытягивает вперёд руку — и медленно проводит длинным тонким пальцем по былой царапине на лице Саши.

— Почти зажила, верно?

— Верно, спасибо за беспокойство, — нехорошо усмехается она, услышав в его словах угрозу. — Кстати, ты уверен, что твои солдаты простят тебе — мою смерть?

Он задерживает взгляд в её глазах.

Жабьи вертикалины зрачков. Давно уже — поди пойми, с каких пор — кажутся ей привычнее человечьих. Зеркала в башне не очень в ходу — а больше человечьи увидеть негде.

— Я совсем, совсем не об этом, — глухо, с по-прежнему не до конца понятной Саше эмоцией говорит он, покачав головой. — И нет. Разумеется, не простят.

Он убирает руку.

— Вот и славно.

Она снова отворачивается к окну, и вскоре забывает о существовании остального мира, будто прячась за невидимую преграду. Кажется, Грайм какое-то время ещё сидит неподалёку и даже что-то ей говорит — но она не слышит, а он не настаивает на том, чтобы она услышала. Вот и славно.

Когда крики внутри становятся невыносимо громкими, она молча встаёт, идёт за ширму, переодевается и падает на кровать.

========== 8 ==========

Последующие дни Саша всецело отдаёт гарнизону. С утра до вечера — проводит у постелей раненых, ухаживая за ними, помогает ремонтировать повреждённые части башни, чинит чужое снаряжение… и говорит. Говорит, говорит, говорит. Со всеми, кому сейчас нужно, чтобы с ними хоть кто-то разговаривал, — а таких в башне сейчас предостаточно.

Иногда ей кажется, что она сама первая в этом списке. Но у неё совершенно нет времени об этом думать. Напуганные, удивлённые, поражённые до глубины души первой битвой, разбитые в прах потерей близких, опьяненённые своим выживанием — солдаты нуждаются, очень нуждаются в ней. Ещё никогда она не чувствовала себя такой нужной.

Папочка бы точно ею гордился.

Она выматывается так, что вечерами засыпает мгновенно — и это крайне любезно со стороны её организма; если она сейчас хоть на полчаса останется в тишине, без всяких занятий, не вымотанной до неспособности держаться на ногах, то неизбежно прислушается к тому, что творится внутри, — и едва ли придёт в восторг от того, что услышит.

С Граймом они почти не разговаривают; порой она и вовсе забывает о том, что он находится рядом. К списку тех, кому нужны целительные беседы, он-то как раз явно не относится; что же касается уроков терпимого отношения к окружающим… пошли они на хер. Сейчас Саше всё это отчего-то кажется лживым, неуместным и совершенно бесполезным — хоть умом она и понимает, что это не так.

Впрочем, он, кажется, сейчас в подобных уроках и вправду не нуждается. Весь гарнизон внезапно сплотился, будто сделавшись единым организмом, накрепко связанным невидимыми сосудами; и Грайм — оказывается неотъемлемой частью этого организма. Саша как никогда остро ощущает, сколько он знает и видел того, чего ей даже и не снилось в прошлой, сытой жизни, шедшей по правилам бизнес-коучей.

И оттого ей удивительно то, что случается как-то вечером спустя… неделю? дней десять? Она давно уже потеряла счёт времени.

— Саша, — внезапно произносит Грайм глуховато, тихо и хрипло, как раз в те десять минут, что она бултыхается между «доползти до комнаты» и «вырубиться, упав лицом в подушку».

Забавно, что она по интонации понимает мгновенно: речь пойдёт о чём-то важном. И честно цепляется за реальность ещё ненадолго, хотя всё тело назойливо гудит, требуя сна.

— Да?

— Я хотел тебя поблагодарить.

— За что? — переспрашивает она с усмешкой; еле заметной, но явно несвоевременной.

— Ты очень сильная. Я не ждал от тебя такого. То, что я говорил тебе тогда, до волны… я ошибался. Ты очень помогла солдатам. И особенно помогаешь сейчас.

— Спасибо, — тихо выдыхает Саша. Ей приятна его похвала, пускай она понимает, что вся её «сила» — лишь помесь из привычки всегда держать лицо и стремления сделать всё для тех, за кого несёшь ответственность; пускай она уверена, что как только — если только когда-нибудь — вернётся в свой мир, первым её запросом в гугле будет «посттравматическое стрессовое расстройство».

Но ей не так приятно, как могло бы. Ей сейчас всё — не так, как могло бы, будто она находится за толстой мутной плёнкой; и от этого досадно и как-то горько.

Не так досадно и горько, как могло бы.

— Я отдал патрульным инструкции по поиску шкатулки. И приказ не причинять вреда твоим друзьям.

— Спасибо, — повторяет она.

Какое-то время они смотрят друг другу в глаза, и Саша внезапно ощущает между ними что-то странное и хрупкое — то ли доверие, то ли благодарность.

Жаль, что этого не было раньше. Многое было бы проще.

И на секунду ей хочется сказать ему в ответ что-то похожее. Что она тоже во многом была неправа, а он — не так уж и не прав; что она и вправду не понимала раньше чего-то важного; и что эта башня, несмотря ни на что, — совсем не худшее из мест, в которых она могла бы оказаться.

Но хочется не так сильно, как могло бы.

— Спасибо, — повторяет она в третий раз. — Правда. Спокойной ночи, капитан.

И падает лицом в подушку. С весьма предсказуемым результатом.

***

Она ничего не замечает ещё долго, непозволительно долго. Проходит две недели, три… вести счёт времени по-прежнему кажется бесполезным, но словом, проходит порядочно. Папочка бы точно ею не гордился. И мамочка. Мамочка особенно.

Незаметно, понемногу всё в башне возвращается на круги своя. Выздоравливают раненые, увядают первые цветы на могилах убитых; вспоминают, как жить, выжившие, и зарастают свежими кирпичами пробоины в грузном теле башни. Возвращаются из объездов первые патрульные — без всяких, впрочем, результатов в отношении поиска шкатулки, но со свежими новостями об обстановке в долине; путешествие туда, обещанное Граймом, уже кажется где-то совсем не за горами — но об этом пока что никто не говорит, чему Саша, признаться, не слишком расстроена.

Они с Граймом идут по двору, оглядывая прибывшие повозки, негромко обсуждая грядущие закупки для лазарета; и как раз проходят мимо парочки патрульных, которые явно слишком увлечены беседой, чтобы замечать что-то вокруг.

— Твою мать, да если бы я наткнулся в деревне на ещё одно существо вроде Саши… — долетает до них обрывок фразы, сказанной явно чересчур громко.

Этого парня она знает шапочно — тот много времени проводит в патрулях; но отношения у них всё же неплохие. Саша почти уверена, что контекст у фразы был положительный: «ищи дурака с таким соперником махаться» — вот что ей, кажется, удалось непроизвольно, краем уха уловить до этого. Впрочем, она может и ошибаться.

Особенно судя по тому, что Грайм резко застывает на месте, как вкопанный. А затем — размашистым, резким, безошибочным движением поддевает незадачливого патрульного мечом за ворот кольчуги и подтягивает к себе.

Саша вздрагивает. Какого чёрта. И этот показушный, пошлый жест — просто отвратительно. Ещё похуже тех ритуальных царапин.

— Повтори ещё раз, что ты сказал, — медленно, очень медленно, безнадёжно ледяным голосом произносит Грайм.

— Ты что творишь? — одними губами шипит Саша.

Он игнорирует и её реплику, и меткий удар по щиколотке. Патрульный пялится на него, цепенело хлопая глазами, но осторожно молчит.

— Повтори! Ещё раз! Что! Ты! Сказал!

Лёд в его тоне ломается, переходя в клокочущий рёв, отчего патрульному — Саша ясно видит — становится легче.

— Мы с Ларсом вспоминали одну легенду, капитан, — говорит он на удивление спокойно для того, чей ворот кольчуги нанизан на острие меча. — О существах, обитающих в заброшенной деревне. Рассказать?

И в едва уловимых нотках его голоса Саше мерещится что-то вроде издёвки. Командир, готовый вот так спонтанно и резко вызвериться на солдата, вызывает не только и не столько страх — но и усмешку, и даже что-то сродни презрению. Всё закономерно, и Саше горько это наблюдать. Они что, вернулись — опять — к исходному во всех смыслах?

От следующего движения Грайма она вздрагивает — и лишь усилием воли заставляет себя не зажмуриться, поняв, что произойдёт дальше.

Без спешки, тяжело и взвешенно он замахивается рукой, одетой в кольчужную перчатку, — и с размаху бьёт патрульного по челюсти. Мотнувшись из стороны в сторону, точно набитый тряпьём мешок, жабья голова понуро застывает на месте. Патрульный сносит удар покорно, не пытаясь увернуться, на корню подавляя — если оно вообще было — поползновение дать сдачи.

Твою мать.

Такое случалось только в самые первые дни, ещё до начала всех занятий по управлению коллективом, и то — от силы пару раз, в самых стрессовых ситуациях. Какого хера…

— Если ты ещё раз позволишь себе такую легенду в её адрес, будешь искать свою пустую башку в придорожной канаве! Ты здесь — никто, пыль, мусор, и права на такие выражения у тебя нет и никогда не будет!

Саше очень, очень не нравится, как патрульный смотрит в ответ — исподлобья, хмуро, широко раздувая ноздри тихим и частым дыханием; будто бы больше совсем не боится. Она невольно думает о том, что с такого не-страха, должно быть, начинались когда-то революции.

И на чью сторону ты встанешь, если будет бунт, а?

— Так, хватит! — резко объявляет она, слыша в собственном голосе непривычный металл. — Капитан, я говорила Раттлеру, — ох, вовремя вынырнуло из памяти имя этого парня, — что не против, чтобы меня и других людей так называли. Отпусти его.

Единственный глаз Грайма обдаёт её гневом; и за те несколько секунд, что длится эта невидимая атака, Саша понимает — быть может, сторону выбирать уже и не придётся.

Но затем он грубым рывком убирает меч обратно в ножны. Раттлер запинается, делает пару нетвёрдых шагов на месте, но удерживается на ногах.

— Раттлер. Столь вопиющее отсутствие бдительности не лезет ни в какие ворота. Заведи себе привычку смотреть по сторонам, прежде чем орать на весь двор о ком-то в третьем лице.

Обычно она говорит с солдатами не так грубо, но сейчас — Грайм точно не уйдёт, пока нарушитель не получит хотя бы выволочку. А уходить им нужно. Обоим. Как можно скорее.

— Твои тренировки для развития остроты слуха и прочих боевых навыков мы непременно обсудим позже, — и недрогнувшим шагом, будто точно знает, что делает, Саша направляется вперёд, мимо патрульной повозки, ни разу не обернувшись.

Она рискует. И рискует сильно. Но спустя несколько секунд слышит тяжёлые шаги за своей спиной и понимает, что всё было не зря.

И всё равно не оборачивается, пока не доходит до комнаты.

***

Но даже сейчас она всё ещё не понимает. Даже не догадывается. Прости, прости, мамочка.

— Какого чёрта ты это сделал? — зло шипит она, едва захлопывается дверь. — Захотел восстания — так это проще, чем кажется! Особенно сейчас, когда до новобранцев дошло, во что они ввязались, и уж не все, поверь мне, от этого в восторге. И далеко не все считают, что это так уж неизбежно. И необходимо.

Не знай она Грайма — решила бы, что он сейчас растерян, по тому, как он отводит взгляд и медлит с ответом. Но она его знает уже сравнительно давно, и за всё это время ни разу не наблюдала растерянным; так что сомнительная, пожалуй, гипотеза.

— Какого чёрта ты это сделал? — вопрос всё же не риторический, хотя Саше ещё кажется, что она уверена в ответе. Хотел напомнить о субординации. Солдат не должен такого себе позволять. Пусть остолоп скажет ещё спасибо, что не лишился тупой башки. Что нового она рассчитывает услышать?

— Они не должны так о тебе говорить, — медленно произносит Грайм.

Саша хмурится. Что-то идёт не по плану.

— С какой стати? Я… — она наконец припоминает тот момент из дня своего освобождения, когда огрызнулась в ответ на это слово, и кое-что становится яснее. — Слушай, я многое поняла, пока жила здесь, с вами. Я правда не имею ничего против.

— Ты солгала. Раттлеру ты такого не говорила.

— Солгала, потому что всё могло кончиться чёрт знает чем! — она рассерженно, глубоко вдыхает, пытаясь не сорваться. — Конкретно Раттлеру не говорила, но пару раз говорила другим. Ему могли рассказывать.

Они смотрят друг на друга несколько секунд, а затем Грайм повторяет:

— Они не должны так о тебе говорить.

И звучит это так, что Саше становится страшно. Очень. Резко и леденяще. Настолько, что она даже не признаётся себе, не даёт до конца сформироваться мысли о том, почему ей страшно.

Нет. Этого просто не может быть. Она здесь существо, так или иначе. Но разговор уже безнадёжно испорчен, в прежнее русло его не вытянуть; и потому она сдаётся, отходит на несколько шагов, чуть опустив голову, и только говорит на прощание:

— Не делай так больше. Пожалуйста. Я не шучу, сподвигнуть кого-нибудь на бунт проще, чем кажется. Да и после таких вспышек тебя меньше боятся. Мы это обсуждали.

— Ты права. Нужно было быть сдержанней, — говорит он очень сухо — кажется, лишь для того, чтобы она отстала.

Впрочем, нет; если вглядеться, можно убедить себя в том, что он и вправду чувствует себя виноватым. Но Саша не хочет, категорически не хочет вглядываться — слишком боится увидеть кое-что другое.

Она уходит. И старательно не вглядывается весь оставшийся день. И следующий тоже.

========== 9 ==========

Это похоже на внезапно проявившийся симптом какой-нибудь страшной болезни — когда ходишь потом напуганный, и одновременно и прислушиваешься к себе, и убеждаешь себя, что с тобой всё-всё совершенно в порядке, а то, что может быть не в порядке, — пройдёт само. Или же и вовсе тебе показалось. Обычная психосоматика.

Она невольно избегает Грайма последующие пару дней. Мотается по башне, причиняя добро всем, кто попадётся под руку, стараясь ни минуты не сидеть без дела. Тайком находит Раттлера и очень сдержанно, чтобы не терять марку, извиняется перед ним и даёт понять, что никаких тренировок на этот раз не будет.

— Хотя тебе бы не помешало, на самом деле. Чувак, да разве можно в таких формулировках вопить на весь двор? И ты ещё занимаешься внешней, с позволения сказать, политикой! Устроишь нам какой-нибудь вооружённый конфликт… — с суховатой усмешкой добавляет она, чтобы разрядить обстановку. Раттлер кивает, кажется, сам будучи не в восторге от своего поведения. Саша считает инцидент исчерпанным.

Глубоким вечером второго дня, когда приходит время ложиться спать, она уже практически уверена в том, что ей действительно показалось.

Через какой-то час вся уверенность рушится, точно карточный домик. И что занятно — сама же себя и убивает.

Перед сном, уже переодевшись, Саша привычными жестами развешивает доспехи на стойке у кровати, когда обнаруживает, что в комплекте не хватает одной перчатки. Признаться, их она в принципе носить не любит, чаще просто таскает с собой; вот и теперь припоминает, что сняла их ещё днём и кинула в ранец. А вот что потом…

Удивительно, но в этот момент она и вправду не думает ни о чём страшном. А возможно что и в принципе… не думает.

Она выбирается из-за ширмы и буднично бросает Грайму, который занят чисткой оружия и ещё не ложился спать:

— Эй, слушай, не видел мою перчатку?

Он вздрагивает и поднимает голову, и его взгляд бьёт по ней, как удар, наотмашь.

И ситуация сразу рисуется в её голове заново, во всей своей ужасающей отчётливости: она стоит перед ним сейчас полуголая, в совсем лёгкой спальной одежде — температура, комфортная для амфибий, человеку всегда кажется высоковатой, — вышла зачем-то из-за ширмы без надобности, хотя бы могла и так всё спросить, и… он на неё так смотрит. Хотя раньше они совсем друг друга не стеснялись, и эту чёртову ночнушку Саша заказала на пошив совершенно без колебаний, даже не подумав об откровенности, — уверена была в том, что она здесь всего лишь существо, и можно ни о чём не беспокоиться.

Но раньше было раньше.

А сейчас они оба застывают на месте, и Грайм поспешно опускает глаза, но его взгляд всё равно будто бы остаётся существовать, незримо, но почти материально, делая тишину тяжёлой и звеняще напряжённой. Саша сжимает руку в кулак, ощущая, как в кожу впиваются ногти. Она могла бы ещё сейчас выпалить издевательски наивное «не видел? ну ладно», нырнуть обратно за ширму и сделать вид, что ничего не случилось. Но почему-то этого не делает.

— Знаешь что, я подумал, — наконец глухо говорит он, — башню давно отреставрировали. Сейчас у нас есть свободные комнаты. И ты сделала для гарнизона достаточно, чтобы мы могли выделить тебе одну из них.

А то, что происходит дальше, совсем, совсем странно. И страшно.

Признаться, Саша очень, очень давно уже не является невинной девой даже близко. И список персон, побывавших в её постели, наверное, куда длиннее, чем стоило бы в её годы; и степень знакомства кое с кем из этих персон её едва ли характеризует как серьёзного, ответственного человека. И ей-богу, если бы жизнь или здоровье её или подруг, или их возвращение домой, или безопасность обитающих в башне жаб, или мир во всех параллельных мирах, или ещё что-то важное зависело бы от того, переспит ли она с Граймом, — она бы, безусловно, сделала это. И не раз, если нужно. И даже смогла бы воспринять это не как необходимость, а как крайне интересный опыт, который большинство женщин её мира не имеет возможности получить вовсе. Правда, с этим не возникло бы никаких проблем. Хотя, быть может, это её не красит.

Так что самое страшное сейчас — не то, что она зачем-то произносит хрипловато, но отчётливо и очень уверенно:

— Но я не хочу никуда уходить.

А то, что она действительно этого не хочет.

И дело не в том, что она может получить или не получить за правильный вариант действий. Не в том, что вариант действий может быть правильным и неправильным. Дело не в этом, а в чём — да хрен его разберёт.

Но она зачем-то делает пару очень аккуратных, медленных шагов вперёд, каждый раз осторожно колебля выставленную ступню, будто прощупывая почву.

Грайм поднимает голову — и снова его взгляд рушится со всей тяжестью ей на грудину. А когда она подходит чуть ближе — да совсем близко, если уж звать вещи своими именами, — он поднимается с места, протягивает руку и медленно проводит вдоль следа былой царапины длинным пальцем; и только в этот момент Саша понимает, что на самом деле значил этот жест. А ещё по коже от касания пробегает болезненный озноб, не поймёшь, от страха или ещё от чего-то; и всё происходящее будоражит сильнее, чем она могла бы предположить.

Мир кажется воспалённо ненастоящим, как бывает, когда делаешь что-то опасное, рискованное и уже совершенно необратимое.

Она делает последний шаг вперёд и мягко накрывает руку Грайма своей, скрещивая их пальцы. А затем — разворачивается, становясь к нему спиной, почти что упаковывая себя в его объятия, и кладёт переплетение их кистей себе на грудь, ныряя в вырез тонкой рубашки. Он сжимает пальцы почти сразу, до несильной, дразняще приятной боли, даже вырывая из её горла тихий стон.

Ну что же. По меньшей мере, так она больше не видит его глаз.

***

Проснувшись наутро, Саша минут пятнадцать лежит, не открывая глаз, и мрачно роется в собственной памяти, силясь понять, правда ли всё это случилось ночью — или же это был всего лишь сон. И почти уже склонившись ко второму варианту, вдруг ловит себя на очевидной, чертовски логичной мысли; и шумно, с едва слышным стоном выдыхает, заглянув в декольте и обнаружив на светлой коже характерно-длинные лиловые следы.

И сразу объёмными, болезненно-реальными становятся все воспоминания — как она стонала тихо-тихо, закусывая губы, боясь, что услышат солдаты в казарме неподалёку; как уверена была, что в таких обстоятельствах никак не кончит — а хватило всего нескольких движений переплетённых пальцев; как отдала свою руку, поднырнув ею под чужую ладонь, отпустила её и расслабила, приготовившись быть ведомой; и затем… крайне интересный опыт…

Она не знает даже, как к этому относиться.

Ей требуется ещё не меньше получаса лежания ничком с полуприкрытыми глазами, чтобы решить для себя этот вопрос.

А после — она поднимается рывком, и резкими, размашистыми жестами переодевается из спальной одежды даже не в повседневную — сразу в доспехи, пускай и без одной перчатки; и таким же рывком отодвигает ширму, и выходит наружу, и улыбается дружелюбной дежурной улыбкой, будто бы ничего и не случилось. Грайма, правда, в комнате уже нет; но эта улыбка и нужна была не столько для него — сколько для себя.

В конце концов, какая разница, что могло случиться однажды ночью между двумя взрослыми разумными существами, верно? Да с ней такое бывало и раньше; оказавшись в тяжёлой ситуации, испытав эмоциональное потрясение, вполне в её духе было снять напряжение… таким вот образом. Не очень красиво по отношению к Грайму, конечно; хотя — с чего она взяла, что с его стороны не имело место то же самое? Довольно нескромно предполагать какие-то чувства, незнамо откуда взявшиеся, с учётом того, что она всегда была здесь не более чем существом. Верно ведь?

Да, скорее всего, для него это был тоже интересный опыт. Который большинство мужчин его мира, да и женщин тоже, не имеет возможности заполучить вовсе. Хотя казалось бы… а впрочем, не важно.

Самообмана хватает на несколько часов, а затем они снова сталкиваются взглядами — и Саша отчётливо понимает, насколько этот самообман обман, но что ей в общем-то с этой информации. И она продолжает молчать, и они оба старательно молчат, потому что уж Грайма-то об этом просить точно не стоит — молчание самое, самое естественное поведение для него в такой ситуации.

И Грайм молчит, и ведёт себя как обычно, и даже, надо признать, никак на неё по-особенному не смотрит. Молчит, когда становится с ней в спарринг, молчит, когда они вдвоём садятся за стол к бойцам; молчит, когда она встаёт утром или ложится спать — не считая дежурного, безразличного, абсолютно сухого «доброе утро» или «спокойной ночи». Он молчит, и они не обсуждают ничего из гарнизонных дел; впрочем, нечто подобное было и раньше — Сашино участие в делах башни после волны перешло в какую-то другую плоскость. Она и ныряет, растворяет себя в этом участии — помогает, помогает, помогает всем, кому может, лишь бы по-прежнему не слышать отчаянный жуткий крик внутри. Вот только крик этот, как ни постыдно, — кажется, уже не о прошедшей битве… а впрочем, не важно.

Лишь иногда она даже не то чтобы замечает, а скорее чувствует в поведении Грайма, в его движениях и жестах, что-то, что с трудом подлежит формулировке, но определённо её беспокоит. Что-то вроде постоянных полуосознанных попыток защитить её, точно секьюрити, от любой возможной опасности, но при этом тщательно скрываемых, подавляемых почти что в зародыше. Она не может даже назвать конкретные моменты, когда это проявляется, — но ощущение назойливое, не отпускает.

На общей тренировке они вдвоём выходят против пятерых солдат из гарнизона — и Грайм становится на полшага впереди неё, чуть нарушая привычную стойку, и разворачивает меч так, будто намерен её защищать. Саша замирает, чувствуя, как то самое неуловимое, неосязаемое почти что показалось на поверхности; это ощущение будоражит настолько, что она ляпает, не успев толком подумать:

— Эй, не надо меня прикрывать!

Грайм поворачивает голову, глядит на неё с характерной кривой усмешкой:

— Прикрывать? Тебя? Никто и не собирался.

И это звучит так восхитительно презрительно, будто они вернулись назад, в первые дни её свободной жизни в башне, когда Грайм смотрел свысока на её тренировки и оставлял воспитательные царапины; когда… когда всё ещё было проще. Или ей так казалось. Так или иначе, она насмешливо улыбается в ответ, и грудь обжигает радостью от этого мимолётного путешествия во времени; и дерётся как фурия, и у тех пяти ребят нет никаких шансов.

И после этого ей ненадолго становится легче.

А потом приходит следующая атака.

========== 10 ==========

На смену металлическим монстрам уже давно как — время так и остаётся для Саши субстанцией какой-то слишком расплывчатой — пришли крупные насекомые; но если жуки и стрекозы из прошлых атак не представляли особенной угрозы, то в этот раз всё иначе. Рой огромных, со среднюю собаку, пчёл весьма многочислен и выглядит как-то уж больно устрашающе; даже несмотря на то, что укус, как выясняется, не смертелен для жертвы, но убивает саму пчелу — такая массовая атака и на волну бы потянуть могла…

— У них есть матка, — сообщает Грайм, коротко указывая мечом куда-то в сердцевину роя, и тут же отдаёт команду солдатам:

— Отвлекайте на себя внимание пчёл! Вырывайте им жала! Пчела умирает, лишившись жала! Подставляйте щиты, прочные доспехи, пробковые шлемы, всё, в чём жало может застрять!

— Ты к матке, — утвердительно бросает Саша, когда он устремляется вперёд. — Я с тобой.

Потому что это именно то, что он сам должен был ей приказать, и не время думать, почему он этого не сделал. Не возражает — и на том спасибо.

Они спускаются вниз по крепостной стене, бегут по земле пригнувшись, стараясь не привлекать к себе внимания пчёл, и наконец оказываются снизу сердца роя; отсюда и вправду можно разглядеть виднеющееся среди чужих крыльев огромное мохнатое брюхо — матка, кажется, минимум раз в двадцать крупнее рядовой пчелы.

Впрочем, времени на то, чтобы любоваться этим зрелищем, практически нет. Они едва вскидывают оружие — а пчёлы, уже почуяв, что враги подобрались к матке, уже устремляются вниз. Саша, понимая, что толку от её стрельбы не слишком много, закидывает лук за спину и становится в стойку; по счастью, её лёгкий пробковый щит как раз отлично подходит для того, чтобы собирать на себя жала. Когда первое жало всё же добирается до её тела, пробив доспех на плече, она по какому-то странному наитию вынимает жало и смазывает щит кровью, и это помогает: пчёлы с энтузиазмом устремляются к ней, и Грайм может сосредоточиться на стрельбе. Забавно — сейчас, выходит, она его прикрывает…

Матка же почти не реагирует на выстрелы, пускай стрелы порой до наконечника входят в её мохнатое брюхо. Она вообще почти не двигается, лишь висит в воздухе, испуская характерный, очень громкий и низкий гул, хорошо различимый даже на фоне массового жужжания пчёл, и от каждого попадания — лишь слегка покачивается, иногда на секунду прерывая звук. Вероятно, с помощью него она и руководит всем роем?

Бой приобретает некоторую структуру, даже монотонность, и это играет с Сашей злую шутку. Мозгом она не успевает даже понять, отследить, в какой момент всё резко становится не так; всё происходит исключительно на инстинктах — и это самое страшное. В сознание впечатываются какие-то отрывистые картинки: висевшее над землёй брюхо матки ухает вниз, зло чернеет огромное, острое, длиннее человеческого роста жало, от такого не спасёт никакой щит…

От такого не спасёт никакой щит, а два каких-то жалких органических тельца подобная махина проткнёт с такой же лёгкостью, с какой и одно. Так что Саша… не понимает, зачем делает то, что делает, и после тоже не поймёт.

Она ничего не кричит, как показывают в пафосных фильмах; либо не запоминает — но вряд ли, ведь на это нужно время, дыхание, какие-то силы, а их и так уже не остаётся. Молча, молнией, она бросается назад, вклинивается перед Граймом, выставив щит; и что самое идиотское — даже не пытается столкнуть его на землю, что имело бы хоть какой-то смысл, а вместо этого… Что? Закрывает его собой?..

Если взглянуть на ситуацию объективно — здесь, пожалуй, лучше всего подошло бы слово «самоубийство». С парой выраженьиц вроде «непроходимый клинический идиотизм» где-то неподалёку.

Но непроходимым клиническим идиотам, как выясняется, везёт. Чёрт знает, почему, но жало вонзается в землю, в какой-то паре десятков сантиметров от них обоих — вот это уже точно как в дурацком кино. И Саша, действуя, опять же, по наитию, изо всех сил рубит по нему мечом — и к своему удивлению, чувствует, что твёрдый на вид материал внезапно поддаётся. И матка отвечает отрывистым взвизгиванием, разрушающим вытканную канву её мерного гула.

Удар, другой, третий, земля здесь рыхлая, и вытащить жало не должно составить труда, но если успеть… Грайм понимает её без слов и тоже достаёт меч. Они успевают нанести несколько ударов, а затем наваливаются на жало, вдавливая его в землю, продолжая выбивать на основании зарубку; в какой-то момент Саша вставляет кончик меча в щель и давит на рукоять, точно у рычага…

Время сливается в какое-то невнятное суетное нечто, и она сама не понимает, после её действий или нет — но в какой-то момент матка издаёт леденяще высокий визг, от которого закладывает уши, а где-то совсем рядом слышится долгожданный надрывный треск.

Они успевают откатиться в сторону, прежде чем гигантское тело матки с титаническим грохотом падает на землю. И успевают подняться на ноги, прежде чем приходит черёд ещё одного зловещего зрелища.

Одна за одной, точно по команде, пчёлы застывают в воздухе, их жужжание становится выше и тише, будто бы растерянным или вопросительным. Затем одна из них медленно разворачивается — и с резким жужжанием, некстати напоминающим Саше об автогонках, кидается на крепостную стену, врезается в неё, ломая жало. И падает ничком.

И только сейчас Саша отстранённо думает: в их мире, кажется, пчела умирает, только если лишается жала целиком, а не ломает его? Или нет?..

Вероятно, этим пчёлам повезло попасть в Амфибию, если так.

Одна за одной, точно по команде, каждая совершает свой последний смертельный рывок. Неподвижно застывшая в воздухе — срывается вперёд, к стене, так оглушительно быстро, что и не думалось, что они так могут; ломает жало; падает на землю с глухим похоронным стуком. Раз. Два. Три. И когда это делают все разом, весь рой, с разницей в какие-то секунды, все звуки сливаются в единый, до дрожи пугающий гул, напоминающий о чём-то среднем между адом и картинами Босха.

Саша стоит, застыв, не в силах оторваться от этого зрелища, и так и не двигается, пока последняя пчела из роя не падает бездыханной. Массовый суицид — такой ярко-лубочный, совсем нереалистичный, пафосный до дешевизны, если речь идёт о кино или книге, и оттого пронзительно жуткий в реальности.

Для рабочих пчёл нет смысла жить и сражаться, когда мертва матка. Звучит заезженно и глупо, так, будто это никогда, никогда-никогда не может быть правдой.

— Не понимаю, — глухо произносит Саша, едва ли толком осознавая, что говорит вслух. — Я бы на их месте мстила, до последнего. Сражалась, чтобы причинить как можно больше боли.

— Это животные. Твари. Ими двигают инстинкты и приказы матки. Не ищи в их поведении глубокого смысла.

Саша медленно поворачивает голову и видит, что Грайм стоит совсем рядом, почти в полшаге. Она вздрагивает, точно возвращаясь в реальность от резкого нырка в холодную воду; и жуткая завороженность уходит, уступая место… более приземлённым чувствам.

Она лишь сейчас вспоминает, что сделала каких-то минут двадцать назад — хотя кажется, что с того момента прошла уже целая вечность. И лучше б она, наверное, и правда прошла. Может, тогда бы стало хоть немного понятней, как теперь ко всему этому относиться. Она сделала глупость — ладно. Случается. Не в первый уж раз, если быть откровенной. А вот почему она сделала эту глупость — здесь уже предательски напрашивается жуткий, страшнее всех пчелиных суицидов, ответ, удушливым комом застревающий в горле.

Она не отвечает, ни на что не отвечает, она выбирает молчать. Отдаётся ставшей уже привычной печальной рутине — помощи раненым после боя, проведению тревожных подсчётов. В этот раз всё пока что обошлось, убитых нет, но пару солдат истрепало жалами изрядно, и их состояние внушает серьёзные опасения. Сама Саша ранена легко, но в лазарете и ей оказывают первую помощь; и она остаётся там до самого вечера, помогая ухаживать за другими. Общественно полезная и очень трусливая тактика.

В комнату она возвращается поздно вечером. Грайм сидит за столом над открытой тетрадью, в которой смутно угадывается журнал атак, но ничего не пишет. Кажется, даже не слишком старается сделать вид, будто её не ждал.

— Сегодня в бою я совершила большую глупость, капитан, — без обиняков объявляет Саша, подходя ближе.

Он хмыкает:

— Ну, похвально, что ты это признаёшь, — и в его голосе сквозит прежнее презрение, которым Саша теперь готова наслаждаться. И добавляет чуть тише, с лукавой усмешкой:

— Я научился реагировать на чужие ошибки, верно?

У Саши тоскливо щемит в груди. Всё это их… обучение, всё то, с чего начиналась её полноценная жизнь в башне, кажется сейчас чем-то невыносимо далёким, бесконечно не соответствующим реальности. Сейчас весь гарнизон сделался в её восприятии единым целостным механизмом, откуда не убрать ни одной детали, и не факт что нужно прибавлять; и законы работы этого механизма — очень, очень далеки от всех красивых правил, с которых она начинала когда-то свой путь.

Но зато она чувствует, что смогла стать одной из главных шестерёнок в этом механизме. И ей хорошо в этой роли. И всё было бы гораздо проще, будь это не так.

— Ты… много чему научился.

Она отводит взгляд, а затем и вовсе прикрывает глаза, чувствуя, как слизистую жгут непрошеные слёзы. Кажется, она впервые здесь плачет?.. И уж точно впервые — ощущает невыносимую, камнем давящую сердце безысходность; впервые ей кажется, что выхода нет, что ничего уже не будет хорошо, и из этого дерьма ей не выбраться.

Она ведь никогда, признаться, не сомневалась, что не погибнет здесь, что найдёт и подруг, и путь обратно. Даже сидя в холодной сырой темнице, знала — это временно, она ещё выйдет на свободу, поставит всё на места, объяснит своим былым тюремщикам, что хорошо бы её уважать и с ней считаться. И всё произошло ровно так, как она хотела, — как, собственно, и бывало с ней почти всю жизнь; но вмешалось нечто более глубинное, важное, то, что она даже не предусматривала в своих планах.

Она по-прежнему не сомневается, что вернётся — вот только вернётся с выпотрошенным сердцем, вернётся, слишком хорошо зная, насколько иной бывает жизнь. И никому не сможет об этом рассказать, не рискуя угодить в психушку; никому, кроме двух школьных подружек, которые не факт ещё что живы, не факт, что не повредились рассудком и что будут ещё дружить с ней хотя бы через пару лет — подростковая дружба штука непрочная. Пару месяцев назад ей казалось иначе, но теперь она знает наверняка.

А исходя из того, что известно о шкатулке и переходах между мирами, наивно рассчитывать, что у неё останется возможность перемещаться в Амфибию, пускай даже и втайне. Судя по всему, перемещения — штука редкая и неестественная, и чтобы остановить атаки монстров, порталы придётся перекрыть навсегда, а шкатулку хорошо если не уничтожить.

Но она вернётся, она в этом по-прежнему не сомневается. Вполне вероятно, вернётся для того, чтобы всю жизнь потом хотеть обратно…

По щекам текут горячие слёзы, и она не то чтобы этого не замечает, но толком осознаёт лишь в тот момент, когда сухая длиннопалая рука аккуратно вытирает одну из слезинок. И если отстраниться, взглянуть на ситуацию так, будто она происходит не в реальности, а в каком-нибудь кино, — это, конечно, тоже ужасно банально, пошло и неуместно пафосно. Кому-то здесь, кажется, знатно не повезло со сценаристом.

Саше стоило бы мягко отстранить эту руку и уйти. Возможно, куда подальше, скажем, в лазарет, и возможно, до утра, а наутро согласиться на отдельную комнату. Так, конечно, всем было бы проще.

Но вместо этого Саша цепко перехватывает узкое запястье и льнёт к нему щекой, а затем — с неожиданной, пугающей до дрожи нежностью целует по очереди все тонкие перепонки меж пальцев.

Она слишком хорошо понимает, что если поступит иначе — не простит себе этого, когда вернётся.

========== 11 ==========

Пронзительный свист рассекаемого воздуха сменяется деревянным треском, и стрела глубоко, почти на треть, вонзается в мишень совсем недалеко от середины. Честно признаться, лицезрение этого процесса теперь неминуемо напоминает Саше о массовом суициде пчёл — почти такой же свист, только жала не вонзались в стену, а ломались со зловещим и смачным хрустом, — но что уж с этим сделаешь.

— Эй, ну недурно, недурно, — Каролина одобрительно цыкает зубом, разглядывая мишень. — Гораздо лучше, чем было недели так три назад. Растёшь!

— Спасибо. У меня отличный учитель, — Саша улыбается, хотя понимает: могла бы и лучше.

Ну ничего, ещё сможет. Обязательно сможет.

Прошло около недели с тех пор, как после злополучной атаки пчёл Саша поняла окончательно: стрелять нужно уметь безупречно, потому как в некоторых ситуациях ни меч, ни гибкость, ни что-либо другое меткого выстрела заменить не смогут. И договорилась с Каролиной, одной из лучших стрелков гарнизона, о регулярных занятиях. Взамен Саша работала над её гибкостью и растяжкой — хотя не была уверена в эффективности человеческих упражнений для жабьего тела, но пока что всё шло неплохо.

— У меня тоже, — смеясь, Каролина подходит, шутливо хлопает Сашу по плечу. — Рада, что мы начали заниматься.

— Да уж, я в последнее время сделала кое-какие выводы…

Она имеет в виду совсем не то, но в ответ звучит пусть дружелюбное, но неожиданно серьёзное:

— Ты в последнее время вообще здорово изменилась. Но определённо в лучшую сторону.

Да уж. Прошло около недели с тех пор, как после злополучной атаки пчёл Саша поняла окончательно: здесь, в Амфибии, она будет делать всё, что считает нужным, независимо от того, насколько это дико, неправильно или… неподобающе. Простите, мамочка с папочкой, но ей слишком не хочется о чём-то потом жалеть.

И о том, что было, пожалуй, главным из этого всего, рано или поздно догадаются, конечно, все солдаты, если ещё не догадались. Она прекрасно это понимает и принимает как должное — в конце концов, далеко не самое страшное на фоне многих других вещей.

Например, того, что она имеет неплохие шансы вскоре снова оказаться в своём мире, отрезанной от Амфибии, да и от остальных миров, лишённой всего выходящего за рамки жизни простого обывателя. Или того, что ни один патрульный до сих пор не сообщал о её подругах, и у неё нет особой уверенности, что найти их самостоятельно будет много проще. Или того, что это волнует её не так уж сильно, как должно бы.

В конце концов, чего ещё нужно, если ей практически все по-прежнему приветственно улыбаются, дают отбить «краба» и дружески хлопают по плечу при встрече? Путь по одному из центральных коридоров занимает раза в три больше времени, чем мог бы, просто потому, что она не спешит, охотно здороваясь и перекидываясь парой слов со всеми, кто этого хочет.

А затем — она попадает в зал, где Грайм сидит за одним столом с парой вернувшихся патрульных, слушая их доклад. И едва подойдя ближе, чувствует, как на её лице проступает целая гамма различных чувств, будто это чёртова лакмусовая бумажка. От радости до страха самой себя, от болезненной привязанности до стыда. А ведь когда-то давно, в другой жизни, в другом мире, она считалась неплохим игроком в покер…

…Если будешь работать, эмоции начнут подчиняться тебе так же, как рука или нога.

Её рука сошла с ума, вышла из-под контроля и зажила своей жизнью, а она — решила зачем-товсем оставшимся телом этой сбрендившей руке подчиниться. Очень, очень спорный поступок; и сколько бы ни знала Саша о психологии — не может до конца понять, почему он кажется правильным.

Едва кивнув присутствующим, она тихо садится неподалёку и слушает разговор минут пять, чего хватает, чтобы понять нужное. Да, разумеется, эти ребята ведут очередной праздный разговор об общественном мнении, репутации башни и о том, как это можно изменить. Да, разумеется, можно об заклад биться — никакой шкатулки они не находили, не видели и даже о ней не слышали.

Этот вопрос всё осязаемей и больнее. Давно уже ей следовало бы самой отправиться на поиски шкатулки и подруг, не важно даже, в какой компании и с какой маскировкой, главное — самой; и давно уже что-то мешает. То одно, то другое. То в обозримом будущем должны вернуться новые патрульные, и глупо уходить, когда назавтра новости могут сами прибыть в гарнизон; то грядёт атака, и нельзя оставлять солдат одних; то ещё что-нибудь. Но она, разумеется, ни в коем случае, никогда, ни на секунды не хотела бы, чтобы шкатулка не нашлась, атаки продолжались, а Энн и Марси остались затерянными где-то в дебрях этого мира. Разумеется. Ни на секунду. Никогда.

Просто в каждый момент времени отчего-то выходит так, что если конкретно сейчас шкатулку не найдут — ничего особенно плохого, в общем-то, не случится. И возможно, будет даже лучше, если ещё один день всё останется как раньше.

И Саша ненавидит себя за это.

Она весь день таскает эту ненависть внутри себя, катает на языке, точно леденец от кашля, ежесекундно, хотя и в фоновом режиме, ощущая противный мятный вкус. Она прекрасно знает, о чём должна завести сегодня разговор с Граймом, а ещё знает, что вчера и позавчера знала это не менее прекрасно — но тем не менее, что-то мешало. То одно, то другое.

И она никак не ожидает, что он сам заговорит об этом, едва они останутся наедине:

— Слушай. У меня есть новости по поводу шкатулки, — он отходит к окну, рассматривая вечереющий пейзаж, будто бы её и вовсе нет в комнате, будто он сам с собой решил побеседовать. Впрочем, наверное, так даже проще.

Под рёбрами Саши расползается холодная пустота.

— И какие?..

Она проверяет, что дверь закрыта, и опускает тяжёлый крюк, чтобы никто не мог вломиться снаружи без спроса. Не то чтобы охотников было много, но вдруг случится какой-то форс-мажор?.. И по краю сознания скользит, порождая невнятный стыд, мысль о том, что в последнее время этот крюк пригождался… по более приятным поводам.

— Я отыскал кое-кого из алхимиков, кто готов нам помочь. Не сказать, чтобы он официально являлся алхимиком, но это не важно. Знаний и умений у него достаточно. И он рассказал мне о свойствах ритуала и шкатулки.

Саша сглатывает. Ну, ну, она ведь уже знает, что услышит, верно?

— Он знает, как отправить тебя и друзей туда, откуда вы прибыли. Говорит, что для него в этом нет ничего сложного. Скорее всего, всё пройдёт гладко.

— Хорошо, — кивает Саша, не ощущая ровным счётом ничего хорошего.

— И он найдёт людей, которые согласятся помочь ему с ритуалом. Обещал найти. Ритуал сложен, он не может пока что ничего гарантировать. Но практически уверен, что…

Грайм замолкает резко, но отчего-то с такой интонацией, будто в этом месте и должна была быть точка. И молчит долго, пару мучительных десятков секунд, на протяжении которых Саша незаметно погружает ногти в тёплую мякоть ладони. Не вонзает, а именно погружает — медленное-медленное, очень последовательное, мазохистское такое занятие.

— С большой вероятностью, шкатулка во время ритуала будет разрушена. Или потеряет свои свойства. Так что тебе вместе с твоими друзьями стоило бы вернуться в свой мир до начала ритуала… — он поворачивает голову видящим глазом к ней и добавляет с внезапной усмешкой:

— Хотя, конечно, это идёт вразрез с твоим обещанием.

По противной межрёберной пустоте разносятся гулкие удары, и Саша с каким-то недоумением осознаёт, что это её сердце. Он разжимает кулак, походя затерев подушечкой пальца болючие дуги на ладони, и смотрит на Грайма исподлобья. Между ними сквозит сейчас какой-то вызов, хотя она толком не понимает, откуда.

Она и впрямь не услышала ничего внезапного, верно.

Но в следующую секунду это меняется:

— Думаю, тебе стоит принять решение заранее. Так всем будет проще.

— Э… какое решение?

— Станешь ли ты возвращаться.

Теперь под рёбрами что-то обжигающе взрывается и камнем ухает вниз. Не зная анатомии, можно было бы предположить, что это и было сердце. Саша делает шаг назад и бестолково шарит рукой в воздухе, ища то ли стул, то ли просто какую-нибудь опору.

Грайм произносит это так спокойно, будто они уже не раз обсуждали подобную возможность, хотя на самом деле всё иначе — до этого момента никто не говорил подобного вслух. Она даже мысленно не формулировала такой вариант в явном виде, хотя думала, конечно, о нём постоянно. А точнее, то и дело натыкалась на него в своём сознании, и всякий раз испытывала жгучий стыд, и шарахалась, будто выдёргивая руку из углей. Ей казалось чем-то странным, неправильным рассматривать его всерьёз.

— Послушай, я… не могу остаться, — тихо произносит она.

Главное — выбрать правильную формулировку. Не «не хочу» или «не останусь», а именно не могу. Это ближе всего сейчас к правде. И… может быть, ей сейчас докажут обратное?

— Почему?

— Что я буду здесь делать?

— Если ритуал не удастся — то же, что делаешь сейчас. Если удастся… — Грайм едва слышно выдыхает, и это как-то нехорошо похоже на вздох. — Тогда мы все будем в одинаковой ситуации. И, думаю, уж как-нибудь найдём выход.

Она старается не думать сейчас, сколько в его голосе насмешки. А вместо этого пересекает полкомнаты, грубоватым жестом выдвигает стул из-за стола и садится, не спросив. Кажется, разговор обещает быть долгим.

— Ты совершенно ничего не понимаешь.

— Так объясни.

Он снова поворачивается к ней в пол-оборота, вот только с этой стороны — глаз невидящий. Чёрт. Она давно привыкла к этому, но разговаривать так сложнее.

— Послушай, я отличаюсь от вас… слишком сильно… хотя бы внешне, — сейчас нужно всего лишь нащупать внутри себя нужную ниточку, за которую стоит только потянуть — и всё, что так нужно сказать, само собой сложится в слова и польётся единым потоком. Всего лишь. И сейчас это мучительно сложно.

— Я замечал, знаешь ли, — в его голосе слышится стальная, вполне закономерная, но слишком неуместная сейчас жестокость.

Но она и придаёт Саше спасительной злости.

— Я, конечно, рада, что ты так наблюдателен, капитан, — она пружинисто скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. — Может, ещё припомнишь, с чего началось наше с тобой знакомство? Впрочем, я напомню, не утруждайся. С того, что ты запер меня в темницу, потому что понять не мог, кто я и что я за существо, допрашивал, угрожал и обращался как с врагом, потому что уверен был, что я и есть враг! Два месяца я воевала за то, чтобы твои солдаты увидели во мне равного, а не монстра, а затем мне повезло, просто повезло, когда выпал шанс доказать тебе, что я могу пригодиться. И это гарнизон, закрытое пространство, где я могла общаться с каждым из вас лично, где нет учёных или религиозных фанатиков, готовых распороть мне брюхо скальпелем раньше, чем я скажу «привет». Вы были очень милы, я должна признать, когда всего лишь держали меня в темнице. Вот моим подругам… моим подругам, вероятно, не так повезло.

Она переводит дыхание, не обращая внимания на то, что этим вдохам, рваным и резким, кажется, не так уж далеко до всхлипов.

— Их не просто не нашли, но и о существах, подобных мне, не слышно никаких упоминаний, а это уже кое-что значит. Если они живы — они скрываются, или же их кто-то скрывает, примерно как вы держали меня в темнице. Если же нет… тот, кто их устранил, тоже решил не посвящать в такое дело общественность. Хотя казалось бы, что плохого в том, чтобы прославиться, обрести популярность с такой замечательной историей, а?..

— Это мог быть несчастный случай, — сдержанно, без всяких эмоций говорит Грайм. — В нашем мире достаточно опасных тварей.

— Не сомневаюсь. И уверена, что изрядная их часть весьма приближена к власти и имеет возможность скрыть нужную информацию. Думаю, так дело обстоит во всех мирах.

Это звучит немного двусмысленно — этот вот момент про тварей, приближенных к власти и скрывающих информацию; и Саша, не делая никаких театральных пауз, побыстрее меняет тему.

— И слушай, я прекрасно помню, как смотрели на меня в городе те, кто не знал меня лично, но… понимал или подозревал, кто я, — и перед глазами как-то особенно живо возникает лицо библиотекаря. — Они боятся, не доверяют, ждут от меня нападения. Или наоборот, норовят поглазеть, как на уродливую диковинку. Это нормально, я думаю. Но как жить в мире, где так ведёт себя большинство, не очень представляю.

— Но ты ведь освоилась в гарнизоне?

— Ценой пары месяцев темницы?

— Я не…

— Ты вёл себя вполне логично. Ну да, вероятно, не слишком гуманно, но логично. Хотя и по поводу гуманности можно поспорить, стоит только представить, что бы со мной могли сделать твои старые враги алхимики.

Грайм грузно разворачивается к ней лицом, подходит ближе и медленно, не скрываясь, кладёт руку на эфес меча. Саша ловит себя на том, что совсем недавно всё же перестала вздрагивать от этого жеста, подспудно ожидая атаки.

— Если с ритуалом всё пройдёт удачно, мои старые враги алхимики будут повержены. В Гильдии случится переворот, и те, кто окажутся у руля, тебя не тронет. Остальные в этом не настолько заинтересованы, но если кто-то попытается причинить тебе вред…

Вместо продолжения фразы его пальцы обхватывают рукоять меча. Саша не выдерживает:

— Слушай, да когда уже ты поймёшь, что не всё решается силой!

И это восклицание должно было звучать зло, но вместо этого в нём ощущается не слишком уместная, мучительная нежность. Умом Саша прекрасно понимает, как глупа и опасна привычка чуть что хвататься за оружие. Но когда готовность атаковать её за любое неосторожное слово превратилась в готовность защищать её от кого бы то ни было…

Это зацепило её. Сильно. Так банально и топорно, на уровне каких-то глубинных инстинктов, но что уж теперь скрывать.

Но сейчас Грайм легко убирает руку с меча.

— Думаю, и ты уже могла понять, что моё влияние — не только в физической силе? Как бы некоторые ни старались.

— И что, мне всю жизнь прятаться за твоей спиной?

— Тебе? Прятаться за чьей-то спиной? — а сейчас уже в его голосе — та же неуместная нежность вместо вполне ожидаемой, логичной насмешки. — С трудом могу такое представить.

Он подходит ближе, и их глаза сейчас почти на одном уровне. Сделать эту светскую беседу ещё тяжелее было, казалось, непросто, но ему удаётся.

— Послушай. Поначалу я нанимал тебя как ловкого манипулятора, это факт. Но ты оказалась большим. Гораздо большим. Я этого не ожидал, и до сих пор не понимаю, как это произошло, но… Несмотря на разницу в видах, ты стала частью нас. Незаменимой частью. И ты смогла сделать так, что мы тебя полюбили.

«Я» в этом «мы» слышится слишком явственно, чтобы списать всё на иллюзии воспалённого самомнения, и даже сейчас Саше предательски хорошо от таких слов.

— Я ничего не делала специально. Но… это взаимно, — комкано говорит она и сдаётся, ловит рукой его руку, переплетая пальцы, знаменуя окончание конструктивного разговора.

— Я уверен, что и вся Амфибия сможет тебя принять, рано или поздно. Подумай об этом, — глухо отвечает он, крепче сжимая её кисть. — В ближайшие дни должно прибыть несколько патрулей, так что время на раздумья ещё есть. А после… Если они не принесут никаких новостей, мы сами отправимся в путь.

Её отчего-то болезненно задевают простые слова — «подумай об этом»; виноватым эхом проносится в голове мысль, что она уже надумала столько, что и не исправить. В вопросе о том, не остаться ли ей навсегда в неродном мире, где все разумные обитатели принадлежат к другому виду, а жизненный уклад принципиально отличен от того, что она знала когда-то, — её больше всего волнуют аспекты в этот мир интеграции. А всё остальное, о чём, казалось бы, должен в первую очередь думать нормальный человек — родители, друзья, человеческие мужчины, колледж, будущая успешная карьера и жизнь в достатке по правилам папочки-коуча, — осталось где-то за бортом.

Наверное, это именно то открытие о себе, которое она боялась сделать каждый раз, оголтело шарахаясь от одной мысли насчёт «остаться».

И наверное, не так уж плохо, что она его всё-таки сделала?..

***

На следующий день она уже сама участвует в приёме патрульных, лично расспрашивая

их обо всём, что могло бы говорить о близости шкатулки или других человеческих существ. И безрезультатно; хотя где-то на краю сознания маячит иногда ощущение, будто совсем рядом проплывает нечто важное, то, что она не в силах ни уловить, ни сформулировать.

Но она уже слишком запуталась в себе, чтобы безоговорочно верить своей интуиции. Она может просто выдавать желаемое за действительное. Или… может даже, не такое уж и желаемое, просто необходимое, но так или иначе, всё равно выдавать.

Очередная группа из трёх жаб выглядит на удивление незнакомой — странно, даже тех, кто большую часть времени проводит в патрулях, Саша обычно знает лучше. А может быть, дело в том, что первым бросается в глаза их специфичное состояние: ощутимо потрёпанные, с синяками, царапинами и вмятинами на доспехах, они выглядят так, будто патруль выдался… не слишком удачным.

Грайм окидывает их неодобрительным взглядом.

— Откуда вы?

— Из Вартвуда, — коротко, резко, будто гавкнув, отвечает их главный, крепко сбитый жаб с молотом наперевес. Парень рядом с ним вскидывает голову, заключённую в огромный железный шлем. Этот шлем и название деревни наконец вызывают у Саши нужную ассоциацию, и она припоминает — первый день на свободе, первые патрульные, кого она встретила, недружелюбные злые лица…

Взглянув на их третью, рослую девицу с косой, Саша понимает, что кое-что с тех пор так и не поменялось. Та глазеет исподлобья с настораживающей, ледяной злобой; это уже не та угрюмая неприязнь к странному существу, внезапно вышедшему из темницы, а что-то гораздо большее.

Интересно, с чего бы? Они с этой девицей и не общались толком. Или здесь к ней так и будет относиться большинство тех, с кем она не успела познакомиться достаточно близко?..

— Из Вартвуда? — хмыкает Грайм, заглядывая в бумаги. — Мелкая деревня в глубине долины, где почти полгода назад, согласно вашему же отчёту, уплатили все налоги на год вперёд?

Повисает короткое молчание. Грайм мрачно смотрит на главного патрульного, давая понять, что вопрос не риторический.

— Так точно, капитан, — кивает он.

— И что же вас занесло туда вновь? У вас был намечен совершенно иной маршрут. Вы посетили Доувер, как было запланировано?

— К сожалению, нет, но…

Жаб отводит глаза, и в этот раз молчание тянется чуть дольше. Под столом Саша незаметно касается ноги Грайма, напоминая о том, что подчинённых следует выслушать до конца, прежде чем рубить сплеча. Теперь уже не нужно никаких болезненных ударов каблуком. В плане взаимопонимания они оба продвинулись неплохо.

— Капитан, — хрипло произносит девица, продолжая буравить Сашу взглядом, достойным врага народа, — не сочтите за бестактность, но… Нам хотелось бы продолжить разговор с вами с глазу на глаз. Без присутствия вашего… советника.

Грайм отрывисто, гортанно кашляет, так, что это больше похоже на рык, и это не предвещает ничего хорошего. Саша судорожно впивается ногтями ему в колено. Да уж, с мыслями по поводу каблуков она явно погорячилась.

Она отвечает патрульным первой, пока он не ляпнул что-нибудь не то:

— Боюсь представить, каковы причины для этого, — аккуратная выверенная усмешка уголком губ, — но так и быть, я оставлю вас ненадолго.

И, тщательно следя за лицом — на нём должны сейчас отражаться некоторая уязвлённость, осуждение, снисходительность и уверенность в том, что Грайм в любом случае ей всё потом расскажет, — она медленно поднимается с места и следует к выходу из комнаты. И уже у самой двери с огромным трудом перебарывает в себе мучительное желание оглянуться.

Но он всё расскажет ведь, правда?..

Саше кажется, что даже отсюда она почти физически, кожей чувствует ненавидящий взгляд молодой жабы, который того и гляди прожжёт дыру у неё в затылке.

Ей необъяснимо тревожно.