Булатов курган [Николай Павлович Лохматов] (fb2) читать постранично, страница - 2

драгоценные камни… Внизу, в долине, монахи выращивали хлеба, на обширных заливных лугах пасли скот. Было это до тех пор, пока хан Булат не прослышал о красавице половецкой княжне. Захотелось хану завладеть княжной. Большой выкуп запросили за невесту, не хватало у Булата всего богатства. Повел он тогда свою орду к горе, в прах развеял монастырские стены, вытоптал поля, но казны так и не нашел. Отчаялся хан, поднялся на вершину горы, выхватил кинжал и всадил себе в грудь. С тех пор и повелось гору называть Булатовым курганом, а опустошенную вокруг долину — Монастырской пустошью.

Видел курган на своем веку всякое — и радость и горе…

В самом начале двадцатого года, возвратясь с гражданской войны, подножье кургана облил кровью первый заборский коммунист Роман Степанович Земнов. А потом на вершине кургана у свежевырытой могилы дурным голосом кричала на всю округу жена Романа — Наталья. Рассыпав волосы, она билась о твердую как камень землю. Здесь же, где пролил кровь Земнов, в войну внезапно умер Осип Бадейкин, стороживший накошенное для колхозного стада сено на Монастырской пустоши. И в ту же ночь всю округу озарили полыхающие стога. Прибывший на место происшествия доктор осмотрел мертвого сторожа и на удивление всем сообщил, что Осип Бадейкин убит тупым предметом в висок, но кто это сделал, так и не дознались.

Много тайн здешней земли хранил в себе Булатов курган, земли скудной, обделенной живительными соками.

Конюх Игнат Ребров по-своему объяснял ее скудность. Будто ее когда-то заливало озеро с высокими берегами, однажды в ненастье вода размыла берега и вместе с собой унесла их в реку. Только осталась нетронутой эта гора.

— Потому и поля наши негожие. Вымыты они, — уверял старик собравшихся около конюшни на перекур. — А как бы вы думали? Так сказывал мой дед, а деду его дед… Чай мы, Ребровы, демьяновского корня.

Откуда это взял Игнат? Он и сам вряд бы сказал, но был уверен, что род его принадлежит именно к демьяновскому — богатырскому, о котором в Заборье ходило немало поверий.

Игнат был древен. Много повидал он за свои семьдесят лет: и войны, и голодовки, и смерть близких ему людей. Однако в работе еще не отставал от других: косил, стоговал, управлялся с лошадьми… Высохшие, костлявые руки его всегда искали дело. Он сидел на припеке, чинил хомут. Крючковатые пальцы ловко выхватывали щетинки из проколотых шилом дырочек. Затягивая дратву, старик стучал молотком по шву, чтоб крепче было. Вдыхая еле уловимый запах дегтя и конского пота, Игнат порой отрывался от дела и, как запаленная лошадь, хватал ртом воздух. Одышка — давнишняя его спутница. В двадцатом году он воевал на Кубани. Там навылет пробила ему пуля легкое.

— Думал, хана будет. Ан нет, остался. На восьмой десяток перевалило и, слава богу, креплюсь. Демьяновский корень держит, — не без гордости говаривал старик.

Рядом на перевернутые сани присел Бадейкин. В зубах он держал папироску. Верхняя губа его с редкими усиками дергалась.

— А как, дед, ты еще того, можешь? Старуха-то к соседу не бегает? — ухмыльнулся он.

Ребров осуждающе покачал головой.

— Балаболка ты! Гремишь, а толку ничуть…

Лавруха недовольно засопел, затянулся и, не зная, что на это ответить старику, сообщил:

— Горбыля в район вызвали. Должно, опять стружку снимать… Сев на носу, а в бригадах не чешутся.

— Сам виноват, все ждал, одумаются. А они ни с места. На нашу бригаду надеются. Мол, заборовцы вывезут. Нам за так-то тоже надоело спину гнуть, — горячо заговорил тракторист Петр Ладиков, лет двадцати парень, рыжий, с конопушками на лице и руках.

— Не ладится что-то у нас. А как поправить — головы не приложу, — вздохнул Федот Худояров, сухопарый пастух с широким дубленым лицом.

Игнат постучал по строчке молотком, пригляделся. Выходила она ровной, словно из-под машины. Довольный своей работой, он приободрился.

— Во всяком деле хозяин нужен. А в нашем особо. Чтобы он не брезговал ничем, мог голой рукой прямо из-под коровы теплый навоз брать. Тогда да…

Верхняя губа Бадейкина, обросшая редкими усиками, дрогнула, поползла вверх, открылись лошадиные желтые зубы.

— Это только под стать тебе, дед.

— Я и сейчас в коренниках хожу, а не болтаюсь без дела между ног балаболкой.

Радость на лице Лаврухи погасла.

— Я не меньше других значу, — с обидой заметил он и, затоптав папироску, подался вдоль деревни.

Узкая улица наталкивалась то на колодец, то на угол избы.

Овраги исхлестали не только деревенскую улицу, но и изрыли поля колхоза «Волна». Они, как шрамы, чернели повсюду. Самый глубокий из них был Волчий. Начинался он от Монастырской пустоши, пересекая старое клеверище, и как бы врастал в гущу леса. Там он разветвлялся на множество глубоких и мелких отрогов.

Раньше к Волчьему оврагу боялись ходить даже днем. Берега его обрывисты, поросли дубняком и орешником. К топкому днищу с трудом пробивался дневной свет. По ночам селянам нередко