Африканский связной [Анатолий Демьянович Луцков] (fb2) читать онлайн

Анатолий Луцков Африканский связной

1

Вьюгин оставался в этот вечер один в квартире и теперь сидел перед телевизором, терпеливо настраивая себя к временному погружению в прошлое, что ведет к неминуемой, хотя только хранимой в памяти, встрече с молодостью. Он словно готовил себя к осторожному соучастию в чем-то ушедшем навсегда, но еще до конца не забытом. Об Африке теперь не часто говорят, его страна, кажется, потеряла к ней интерес. Политологи (раньше это слово было под запретом) называют это сменой приоритетов. Вьюгин вдруг вспомнил вычитанное однажды у одного английского автора, что того, кто хоть однажды побывал на этом континенте, будет постоянно тянуть к нему и не отпускать, хотя бы только в ностальгических мыслях, как вонзившиеся в плоть когти льва не дают вырваться его жертве.

Вьюгин узнал, случайно заглянув в тележурнал, что сегодня поздно вечером будет передача об Африке и о тех, чьи имена до этого никогда не упоминались, и первым среди них должен быть назван Ляхов. Это был первый шеф молодого Вьюгина на его новой работе, а с тех пор уже минуло чуть более тридцати лет. Утром он что-то соврал домашним, неубедительно пытаясь объяснить почему он не может вместе с ними ехать на их садовый участок. Там, в небольшом дачном поселке, с легкомысленно-сентиментальным названием “Вишенка” у них был летний домик, в котором без особого труда можно было распознать значительно видоизмененную стараниями пришлых зодчих-украинцев стандартную бытовку, у которой появился чердак с претензиями на то, чтобы именоваться мансардой и еще там имелся зачаточный флигелек с намеком на крыльцо перед узкой дверью. Отказ Вьюгина поехать вместе со всеми ради какой-то телепередачи показался бы домашним верхом нелепости, а дочери и ее мужу, которого Вьюгин недолюбливал, еще и следствием начинающегося, но уже явно крепчающего старческого маразма, хотя тесть еще и не достиг пенсионого возраста.

Обещанное программой должно было показываться поздно, как и все другое на эту, “шпионскую”, тему, да и начало передачи все время оттягивалось рекламой дурацких, с точки зрения Вьюгина, фильмов о шерифах, гангстерах и маньяках. Потом пошли рекламы, изнуряющие слух, но требующие, по мнению рекламодателей, некоего радостного соучастия, в которых с веселой настырностью говорилось об очередной чудодейственной дряни. “Старческое брюзжание”, с кривой усмешкой напомнил себе Вьюгин.

Ближе к вечеру, словно готовясь к тому, что речь на телеэкране пойдет об Африке, Вьюгин полистал два сборника статей о проблемах этого континента. В книге, которая была выпущена, примерно, во время его возвращения оттуда, заголовки статей удручали своей идеологической заостренностью: “Новые цели империализма в Африке”. И еще “Военные режимы в африканских странах капиталистической ориентации”. А рядом, видимо, по недосмотру редактора, — “Армия — авангардная сила революции в Эфиопии”. Фамилия автора ему ни о чем не говорила, хотя многие из других были ему уже знакомы. Но лучше всех называлась статья одного специалиста по Восточной Африке, которого Вьюгин впоследствии встречал, автор назвал ее без ложных недомолвок: “Революционная демократия — ведущая сила стран социалистической ориентации Африки”. А его тогдашний шеф в Бунгване Ляхов никак не скрывал своего несколько даже брезгливого неприятия такого рода литературы. Тональность же нынешних публикаций в новом сборнике была уже несколько иной: “Африка: армия и политика” или “Этнический фактор в условиях политического плюрализма”. “Еще бы”, нехорошо усмехаясь, думал Вьюгин, “тридцать лет понадобилось, чтобы понять, что там действует еще и этот фактор. А уповали больше на классовое самосознание и пролетарский интернационализм”.

Примерно за неделю до этого его разыскал по телефону и вырвал у вяло сопротивляющегося Вьюгина согласие на встречу некий бойкий молодой сотрудник некогда очень известной молодежной газеты. У него оказалась как-то неубедительно звучавшая фамилия Петров, поскольку внешность ее владельца заставляла воображать далекие лиловые горы, цветущий миндаль у каменистой дороги, бесконечные ряды виноградных кустов на склоне холмов. И еще, пожалуй, стадо овец, ведомое древним пастырем в косматой папахе, опирающимся на длинную палку с крюкообразным окончанием, похожим на вопросительный знак. Только в чем заключался вопрос? Может быть даже о сущности и смысле бытия?

Вьюгин какое-то время отмахивался от напористого натиска густоволосого южанина с глазами-маслинами, а тот все наседал:

— Вы знаете, с каким я трудом на вас вышел? И сейчас, кажется, только вы можете рассказать о том, что на самом деле происходило в той стране, где вы тогда работали. Такие события!

— Я там пробыл тогда меньше года, после чего меня с треском выгнали и выслали на родину.

Но журналиста из комсомольской в прошлом газеты это только воодушевило и его глаза заискрились охотничьим азартом.

— Вот это как раз самое интересное!

“Запах жареного почуял”- отметил про себя Вьюгин с некоторым даже пониманием. Нет, ему совсем не хотелось нырять в темную глубь сквозь толщу лет, снова проплывая среди хитросплетений его тогдашней работы, словно среди скользких водорослей и противных медуз. Да и вправе ли он говорить с уверенностью о том, какие были подлинные цели его работы и ее результат? Ему самому было позволено знать только то, что требовалось для выполнения конкретного задания. Он, в сущности, был исполнителем чужих планов, а чаще всего просто связным и никаким не мастером анализа и сложных интриг. Правда, там он не забывал и о себе, и даже осмеливался иметь так называемую личную жизнь, но об этом ему меньше всего хотелось кому-то рассказывать.

На экране, наконец, появилась карта Африки, она все увеличивалась. и по ней поплыли титры: “Кадр первый: “Наш человек в Бунгване”.

2

Вьюгин уже порядком привык к своей комнате, хотя и продолжал относиться к ней с неким уважительным удивлением, так как это вообще была первая квартира в его жизни. До этого был полудеревенский дом родителей в Уваровке, потом солдатская казарма, ее же, в свою очередь, сменило студенческое общежитие. А в нынешней его квартире об Африке говорило только то, что в ней могло бы быть немного попрохладнее, что на потолке в углу сидела неутомимая мухоловка — большеголовая ящерица-геккон, а над довольно широкой деревянной кроватью, покоилась на рейках убранная на день его слугой Мбизи москитная сетка, похожая на скомканный купол парашюта после совершения прыжка. Вера в эту сетку не была у него еще поколеблена, но Вьюгин уже проникся сознанием необходимости глотать антималярийные таблетки и две яркие коробки дилагила украшали его ночной столик. Он тут же вспомнил Ляхова, его нынешнего начальника, который вчера с заметным, как показалось Вьюгину, профессиональным автоматизмом объяснял суть предстоящей ему деятельности. Затем, будто спохватившись, что впадает в менторское занудство и читает уже целую лекцию, вышел на другую плоскость.

— Помните, надеюсь, “Полтаву” Пушкина, Вьюгин? Ну так вот, временами у вас будет возможность ощутить себя этаким классическим гонцом с зашитым в шапку письмом. Надеюсь, что вам не придется, как сказано у поэта, отдавать эту шапку только с собственной головой. Словом, у вас будет в этой стране многофункциональная роль, в том числе и связного. Чем и занимался с переменным успехом бедняга Гаврилов, ваш предшественник, пока его не скосил пресловутый Желтый Джек, как, помнится, называли его пираты в “Острове сокровищ”.

— Один из них, например, успешно, по его словам, проводил профилактическое лечение ромом, — похвастался своей памятью Вьюгин. Бутылка настоящего ямайского рома была им куплена вчера, ром был дегустирован и спрятан так, чтобы до него не добрался Мбизи.

— Был там сторонник такого метода, — согласился Ляхов, одобрительно глянув на Вьюгина. — Можете, разумеется, следовать его примеру, но таблетки все же не забывайте принимать. Я не хочу терять еще одного сотрудника.

Вьюгин, конечно, не знал тогда, что именно случай с этим сотрудником и стал причиной столь поспешной отправки его в Бунгвану, каковое название, примерно, переводилось как “Страна Свободных Людей”. И вызвано все было тем, что от Ляхова в его ведомство, которое все хорошо знали по трем начальным буквам его названия, пришло сообщение с просьбой присылки физически здорового молодого мужчины, желательно прошедшего службу в армии и с рабочим знанием английского и, очень желательно, одного из местных языков. Вьюгин, который в этом году окончил учебное заведение, в котором готовили специалистов с языками Азии и Африки, должен был расценивать это как неслыханную удачу: африканисту предлагалась работа именно на Черном континенте! Как и все студенты своего вуза, он находился в сфере интересов того же ведомства, где числился Ляхов и все они чувствовали его ненавязчивое к себе внимание. Вьюгина тут же отправили проходить все необходимые собеседования. Остается тайной то, что же все-таки было важнее всего в этой процедуре проверок, предшествующих выезду и пребыванию в зарубежном мире: выявлялась ли заурядная благонадежность или деловые качества выезжающего? Во всяком случае, вопрос о вере в светлое будущее всего человечества отдельно уже тогда не ставился. Наличие такой веры считалось, видимо, само собой разумеющимся. Если же неверие в это будущее все-таки успело поселиться в душе, то даже само отсутствие желания с кем-нибудь об этом делиться говорило явно в пользу отъезжающего за рубеж.

Вьюгину не очень хотелось связываться с организацией, которой он срочно понадобился, но другой возможности побывать в Африке для него в обозримом будущем не было. Более того, ему даже была обещана квартира по окончании его длительной командировки. Поэтому, вовсе не в силу непреодолимой безысходности, а, скорее, непоколебимо веря в изобретательную неисчерпаемость способов выхода из положения, Вьюгин подписал роковую бумагу, своего рода долговое обязательство, причем в голову при этом лезли разные литературные примеры по части закладывания собственной души. Бумагу эту он, конечно, прочитал, с опаской выискивая в ней зловещие слова о том, что за возможное отступничество “пусть меня покарает суровая рука моих товарищей”, но этих слов к своему облегчению так и не нашел. Возможно, они были так тонко замаскированы, что никак не бросались в глаза, как и шипы на стебле розы, радующей глаз своей расцветкой. Срочность же вербовки Вьюгина взамен заболевшего и выбывшего из страны сотрудника спецслужбы, вызывалась еше и тем, что суровая геополитика, до этого времени мало затрагивавшая эту часть Африки, вдруг оживилась и пришла в движение, как змея, пробудившаяся от спячки. И черная республика, куда отправлялся Вьюгин, вдруг стала все больше вовлекаться в тайную борьбу, пусть и скромную по масштабам, двух противоборствующих военно-политических блоков.

Вьюгин без особого интереса выглянул в окно своей квартиры. С высоты третьего этажа ему открылся уже ставший привычным за эти дни и унылый в своей невыразительности бетонный двор, который таким остается во всех широтах и даже в сотне километров от экватора. На нем жильцы держали свои автомобили. Часть двора покрывала своими широкими ветвями огромная акация. Длинные коричневые стручки на них, похожие на кожаные ножны прямых туземных кинжалов, в основном уже опали и мусорщики сгребли их к кучу, чтобы увезти. А дерево, с каким-то живописным оживлением, стало покрываться алыми крупными цветами с четырьмя широкими лепестками. Знающие люди предрекали начало больших дождей месяца через полтора.

В комнате было душновато, но вполне еще терпимо. Неутомимо работал старый вентилятор, жужжа как большой мирный жук. В доме жили работники разных служб и миссий: экономической, торговой, отделения “Аэрофлота”, жило еще строительное начальство, так как в стране сейчас сооружались кое-какие объекты. Посольские жили отдельно, в двух кварталах отсюда. Там жил и Ляхов, имевший прикрытие в виде должности одного из секретарей посольства или чего-то вроде этого. Вьюгин старался поменьше вникать в то, что его не касалось и интерес к таким подробностям его совершенно не изнурял. Кстати, ему уже была пора отправляться к Ляхову за инструкциями. Скоро ему предстояло приступить к делу, но как скоро, он не знал. Ему надо было еще пройти ускоренный курс его будущего ремесла.

Вьюгин оглядел себя в не очень высоком и слегка пожелтевшем зеркале в прихожей. Новизна его экипировки и зачаточный загар говорили с разоблачительной ясностью о том, что его нога ступила на африканскую землю совсем недавно. На нем была необмявшаяся еще рубашка хаки, шорты и гольфы того же цвета — так одевались здесь почти все “белые”. “Старайтесь выглядеть, как все”, вспомнил он слова Ляхова. Вьюгин уже успел заметить, что африканские служащие предпочитали носить белые рубашки и длинные брюки, а в шортах днем ходили только европейцы, либо люди низшего сословия и это уже был показатель класса.

Город уже был ему немного знаком. Здания в центре были никак не хуже, чем в любом, не самом крупном, городе мира. Вьюгин, правда, о таких городах имел представление благодаря зарубежным кинофильмам. А в этом городе была представлена даже ультрамодернистская архитектура высотных домов, слабо имитирующих небоскребы, в нем сияли по вечерам неоновые буквы названий роскошных отелей для туристов, шикарных магазинов и ресторанов и еще ночных клубов. По широким проспектам, обсаженных пальмами, скользили в шелесте шин и в блеске лака лимузины самых новых и престижных марок. Ляхов уже обратил его внимание, что ездят в таких машинах именно африканцы: и нувориши и крупные чиновники. Европейцы же, наоборот, пользуются автомашинами поскромнее, избегают жить в слишком уж шикарных особняках и вообще предпочитают не обращать на себя внимания, выставляя напоказ свой достаток. Хвастать роскошью и богатством они теперь охотно предоставлят теперь африканцам. Тем, конечно, которые оказались в нужном месте при дележке пирога, оставленного белыми господами после их ухода.

Настоящая городская Африка начиналась сразу же за углом последнего многоэтажного дома, если двигаться от самого центра. Это Вьюгин заметил сразу и даже присвистнул от удивления, когда там оказался. Это была совсем другая страна. Домишки с обшарпанными стенами, среди них иногда и в два этажа с деревянными наружными лестницами, были грубо залатаны, чем придется. Электричество здесь было представлено только редкими уличными фонарями. Водоразборные колонки по одной на несколько кварталов угадывались по длинным очередям у них. Канализация была открытого типа, то есть в виде зловонных сточных канав вдоль улиц. Они немного промывались только, пожалуй, в сезон дождей. Маленькие лавчонки, где светятся керосиновые фонари, под их навесами строчат на швейных машинках портные — только мужчины, столяры деловито строгают доски, а жестянщики с грохотом стучат молотками, выправляя мятые бока автомашины, марка которой уже едва поддается определению.

На Вьюгина тогда смотрели с настороженным, а то и с насмешливым любопытством, как на существо другого мира, которое здесь, скорее, неуместно, и только здешние сводники могли поглядывать на него с профессиональным интересом, как на потенциального клиента. Кто знает, может, этот мсунгу, то есть белый, забрел сюда в поисках острых ощущений? Или обезденежел и ищет теперь проститутку подешевле? А это уже была сфера уже их деятельности и компетенции.

Вьюгин тогда рискнул продвинуться к самым окраинам, но вовремя остановился. Было ясно, что дальше начинались самые нижние ступени нищеты африканского города. Это были уже подлинные и даже классические трущобы. Здесь больше не было жилищ в общепонятном смысле, это было нечто, кое-как созданное из подручного материала: кусков жести, ящиков, шифера, а дверные проемы, скорее, это были просто лазы в эти конуры, прикрывались рваной мешковиной. Вьюгину потом рассказывали, что все это ничейная территория, так как полиция боится туда даже заглядывать, там живут те, на кого не распространяются никакие законы и кто никогда не держал в руках никакого удостоверения личности.

Он счел, что теперь имеет представление, как выглядят окраины столичного города и повернул обратно. Рядом скрежетнули тормоза, машина с облупившимся лаком на корпусе остановилась, внутри вопросительно-приглашающе блеснул белками глаз водитель и Вьюгин с некоторой опаской втиснул свое тело в это такси улиц предместья. Впрочем, водитель исправно доставил его почти до самого дома, сказав, что избегает центральных улиц, так как недолюбливает полицию. Вьюгин решил про себя, что эта нелюбовь отличалась полной взаимностью.

Он никогда не выезжал за границу и в те годы для обыкновенного человека сам такой выезд был бы событием далеко не обыкновенным. Правда, стояло уже не то время, когда по радио часто звучала знакомая песня в маршевом ритме и со словами: “Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна”, в которой как-то даже надрывно подчеркивалась совсем уж болезненная привязанность к родимой стране. В этом случае даже простое любопытство к тому, что находилось за ее пределами, расценивалось как нечто предосудительное. Нет, Вьюгин жил уже в те годы, когда открыто выражать свое нежелание видеть чужие страны считалось просто замаскированным фарисейством. Тот, кто считался так называемым “выездным” и располагал тремя-четырьмя сотнями рублей, чтобы оплатить туристическую путевку в европейские “братские” страны реального социализма (к азиатским “братьям” почему-то тогда не ездили), мог себе такую поездку позволить. Загранпаспорт тогда выдавался лишь на одну поездку и потом где-то навсегда исчезал, изъятый у путешественника после его возвращения на родную землю. Была тогда в употреблении видоизмененная разновидность старой поговорки: “Курица не птица, Болгария не заграница”. Но Вьюгин даже в упомянутой стране не побывал. Не поездил он и по одной шестой суши, по этому самому “союзу нерушимому республик свободных” в силу его большой протяженности и отсутствия лишних денег на проезд. Не был он ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Поэтому можно было представить внутреннее состояние Вьюгина, когда в иллюминатор “ила”, подлетающего на предмет временной посадки к Каиру, он вдруг увидел внизу целые рощи пальм и желтые пески пустыни. И только тогда к нему пришло сознание сначала осторожного, а потом даже счастливого соучастия в чем-то таком, что теперь неизбежно станет исключительным и незабываемым в его жизни. До этого он пальмы видел, лишь побывав однажды в Ялте, где эти странные деревья без ветвей росли вдоль набережной, борясь с невзгодами хоть и по-южному короткой, но все же зимы с налетающими время от времени ветрами, которые бесцеремонно трепали их не такие уж и живописные кроны с обдерганными веерными листьями.

Ляхов уже ему сказал однажды, что получать задания Вьюгин будет у него дома, либо в другом безопасно-нейтральном месте, исключая посольство. Видимо, существовало даже правило этого не делать, чтобы не могла каким-то образом просочиться информация о том, что это уважаемое учреждение превратилось в шпионское гнездо. Ляхов дал, однако, понять, что функциональная роль первого плана отводится его квартире, что было, впрочем, вполне естественным. Вьюгин не знал, был ли у него в здании посольства свой кабинет, но в квартире Ляхов мог наслаждаться правовой обоснованостью своего в ней пребывания, что, возможно, посылало ему некие дополнительные творческие импульсы. Нынешний шеф Вьюгина, с которым, и только с ним, он должен был поддерживать связь, в целом ему нравился, вызывая уважительный интерес. Правда, было постоянное опасение нарваться порой на язвительное замечание, на которые он не скупился. Впрочем, и на ответные колкие выпады Ляхов не обижался, видя в них некую степень готовности подчиненного отразить атаку противника, бодрость ума, а все это не могло уже допустить бездарного выполнения задания. Таким образом, Вьюгин пришел к выводу, что Ляхов гораздо умнее тех, которые в “центре” и с коими он тогда общался, пока шло его оформление и проходили скучные собеседования, нетерпеливая торопливость которых нарастала по мере приближения времени его “отправки”. Было похоже, что им, этим собеседователям, все время казалось, что они предлагают соискателю должности незаслуженно большой аванс и уже заранее сокрушаются по поводу неравноценности того, что они дают (что стоит одно обещание квартиры!) и предполагаемой отдачи со стороны Вьюгина. Как потом оказалось, кое в чем они были правы.

Ляхову можно было дать на вид лет пятьдесят, был он сухощавым, очень подвижным, с резкими чертами лица, лишенными конкретной национальной “привязки” (немаловажное качество при его работе!) и носил очки с темной оправой и со слегка затемненными стеклами. Таким образом, выражение его глаз и даже направление взгляда оставались тревожащей загадкой для того, кто с ним общался.

Вначале он больше вел общие разговоры, видимо, стремясь немного просветить Вьюгина, как совершенно не искушенного в специфике нового для него ремесла. Ляхов знал, конечно, что в том вузе, который окончил Вьюгин была военная кафедра (с некоторой стыдливостью ее именовали спецкафедрой), что кафедральные офицеры читали студентам курс страноведения, были, конечно, занятия военным переводом и даже уроки фотографии. Причем снимать предлагалось в основном книжные страницы и иллюстрации, и это объяснялось тем, что будущим специалистам, возможно, придется работать в зарубежных библиотеках и архивах. Пожалуй, Ляхову тогда просто хотелось поговорить, так как в силу специфики его профессии круг его собеседников был жестко ограничен. А сугубая избирательность в общении может привести к тому, что в нем перестаешь нуждаться и для всех прочих человек становится нелюдимом, которого обходят стороной.

Веяние технического прогресса, которое выразилось, например, в установке кондиционеров, касалось только посольских домов, поэтому необходимость бывать у Ляхова содержала в себе и физическую привлекательность, которую Вьюгин сразу же отметил. К тому же хозяин любил в процессе общения попивать что-нибудь крепкое, разбавляя его в разумной пропорции каким-нибудь ледяным тоником или фруктовым соком, угощая этой смесью и Вьюгина. Аскетизм не был у Ляхова жизненным кредо, а требование к коллегам у него было тоже своеобразным:

— Для меня предпочтительнее иметь дело пусть с немного даже циничным профессионалом, чем с недалеким носителем абсолютно правильной идеологии. В нашей работе она нам не помощник.

Ляхов блеснул очками в сторону Вьюгина, словно пытался определить, к какой из двух категорий его можно отнести, в то же время давая понять, что совсем не провоцирует последнего на высказывание им его сокровенных взглядов. Он как бы заранее отмахивался от этого, не подчеркивая в то же время своей полной идеологической индифферентности.

— Есть такое английское выражение the benefit of doubts, которое у нас принято переводить как “польза сомнений”, — сказал Ляхов и было непонятно, куда он клонит. — Так вот, не надо бояться сомнений, ибо они ведут к знаниям. А ни в чем не сомневающийся это сторонник слепой веры.

Он отхлебнул от стакана и без всякого перехода стал советовать Вьюгину смотреть зарубежные “шпионские” фильмы, особенно о Джеймсе Бонде.

— Дома вы этого не увидите, так как у нас их показывают только на спецпросмотрах, а здесь их можно часто увидеть. В них есть немало и заметной фальши, особенно, когда показывают врагов Бонда, то есть нас с вами. И еще яснее ясного, что разведчику противопоказано иметь запоминающуюся внешность, а в этих фильмах они все блещут неотразимой мужской красотой, да еще и двухметрового роста. Живут же они полнокровной жизнью, весело перемежая работу с удовольствиями. Главное для разведчика это, конечно, работа, а любовные утехи это, пожалуй, относится к досугу, которого у него обычно не хватает.

— А что вы о наших фильмах на эту тему скажете, Михаил Семенович — подал, наконец, голос Вьюгин, которому надоело молчать. Кроме того, был у его вопроса и некий коварный умысел. Но Ляхова он не застал врасплох.

— В наших фильмах, даже самых лучших, главный и, конечно, абсолютно положительный герой напрочь лишен элементарных человеческих радостей. Он, с каким-то мазохистским наслаждением, жертвует даже в мелочах своей личной жизнью ради Великой Цели. Поэтому его и показывают либо в виде некоего бесполого существа, либо это паталогический однолюб, старающийся себя сберечь для своей законной супруги, с которой, кстати, он вообще может не увидеться в силу превратностей его работы. Вот вы могли бы, Вьюгин, для пользы дела соблазнить жену, скажем, министра иностранных дел в стране, где мы сейчас находимся?

Такая постановка вопроса Вьюгину даже понравилась. “С Ляховым можно иметь дело”, решил он, хотя и понимал, что выбора у него нет и вести с ним дело он просто обязан. И он, не особенно задумываясь, ответил:

— Ну, если такая возможность предоставится, да еще сама эта темнокожая дама достаточно привлекательна физически, то…

— Ладно, хватит, — усмехнулся Ляхов, как бы полностью оценив жертвенную готовность своего подчиненного идти на альковный подвиг. — Буду теперь знать, на кого могу рассчитывать. А сейчас я вам приведу один пример из собственной практики на тему, как надо действовать в необычной ситуации. Было это, конечно, в другой африканской стране. Только придется вас разочаровать, так как никакой министерши там не будет.

Ляхов теперь посмотрел на Вьюгина, не скрывая своей заинтересованности, будто пытался выявить и даже взвесить его профессиональные достоинства, пусть даже зачаточные и как бы глубоко они ни прятались.

— Вот получаю я в середине дня тревожный, почти панический телефонный звонок от моего африканского агента. Звонит из телефонной будки, слышен даже уличный шум. “Сэр, меня, кажется, выследили, а со мной фотопленка”. Кстати, очень для меня важная и в чужие руки она никак не должна попасть. Это почти полный провал. Что следует в этом случае делать?

Вопрос звучал с вкрадчивой доброжелательностью, но ошибка в ответе повлекла бы за собой язвительное замечание. Ляхов смотрел на Вьюгина с немного насмешливым прищуром, едва заметным сквозь темноватые стекла очков.

— Надо немедленно избавляться от опасной улики, — не задумываясь ответил Вьюгин, неумело сдирая кожуру с апельсина. На столе у Ляхова всегда стояло широкое блюдо с грудой фруктов.

— А как, позвольте вас спросить?

— Ну, лучше бы спрятать куда-нибудь. Но так, чтобы потом самому найти.

— А если искать потом придется другому? Агент боялся немедленного ареста. Это было на тихой улице и у него было в запасе еще пара минут времени. Он увидел пустой картонный пакет от молока и сунул в имеющуюся в нем прорезь пленку, обернув обрывком валявшейся там же газеты. И оставил его лежать в сухой траве на месте, которое я немного знал — где-то почти напротив ворот одной африканской школы. Пока я выехал, оставил машину метрах в двадцати, дошел до этого места и что я там увидел?

По тону вопроса нетрудно было догадаться, что ничего радостного для себя, Ляхов тогда не увидел. И он не стал томить слушателя неизвестностью.

— Так вот, на указанном месте пакета не оказалось. Но в школе уже какое-то время шла перемена и я увидел, что черные школьники, за неимением футбольного мяча, гоняли рядом с дорогой какой-то пустой молочный пакет. У меня все во рту пересохло: не по тому ли пакету они сейчас бьют ногами? Отнимать его у них? Будет выглядеть нелепо и подозрительно. Зачем белому человеку понадобился выброшенный молочный пакет? Я подбежал к мальчишкам, украсил свою физиономию добродушнейшей и глупейшей улыбкой, и сказал, что я тоже включаюсь в игру, то есть в борьбу за мяч. Это было встречено веселым гоготом. Ясно, что чудачеству белых нет предела, но ведь и они тоже любят футбол. Началась серьезная борьба за овладение “мячом”, где против меня были все. С огромным трудом мне удалось завладеть пакетом и я погнал его длинными пасами к дороге и дальше прочь от школы. “Когда закончится эта проклятая перемена?”, думал я. Преимущество было за мной в том, что шаг у меня все-таки шире. Со стороны это было смешно видеть: немолодой белый дядя играет с черными школьниками. Но много потов с меня сошло, пока за мной гналась вся эта ватага. Так, наверное, в саванне стая диких собак преследут отбившуюся от стада антилопу-куду. Спасительный для меня звонок на урок послышался, когда я уже оторвался от преследователей. Сердце у меня чуть тогда не выпрыгнуло. Вот так-то, юноша…

Потом Ляхов поговорил немного о необходимости и общих принципах разведки, видимо, он старался немного расширить кругозор Вьюгина в нужном ему направлении. Ведь скоро надо было ему поручать дело.

— Любое государственное образование, имеющее собственные границы, в интересах собственной безопасности хочет кое-что знать о планах и намерениях соседей. Это естественное желание и диктуется стремлением как-то обезопасить себя, словом, не дать себя застать врасплох. Еще в библейские времена посылались соглядатаи в землю Ханаанскую или куда-то там еще, точно не помню. Я читал, а вы, Вьюгин, как африканист, должны лучше меня знать, что и африканские племена следили друг за другом и даже имели, выражаясь профессионально, свою резидентуру в соседних землях. Был у них наверняка и шпионаж военный: сколько, например, выковано у возможного противника наконечников копий, смазывают ли они их ядом и, если да, то каков его состав и имеется ли противоядие. Возможно, был и экономический шпионаж: куда отправляются лишние клубни ямса или выделанные шкуры в обмен на рис?

В тот вечер эта затянувшаяся беседа-лекция закончилась холодным ужином, что довольно часто практикуется в тропиках, и он сопровождался принятием виски по-американски, то есть со льдом и еще ананасовым соком. Ляхов постепенно сокращал учебно-воспитательную часть этих бесед в пользу более непринужденной, попутно выявляя и застольные достоинства своего подчиненного, главным из которых было умение пить, не теряя при этом способности относительно трезво мыслить и не впадать в болтливость.

3

Во время следующего прихода Вьюгина к Ляхову на столе у него лежали новые газеты, видимо, имела место доставка почты из далекого отечества. Вьюгин по родимой прессе еще не соскучился, но полистал их, читая лишь заголовки, которые сразу же мысленно вернули его на отчизну. Ну, например: “Гимн великому братству.” “Верность идеалам социализма”. “ФРГ: новая волна реваншистских сборищ”. “Авантюристический курс китайского руководства”. “Отстоять дело мира”. “С верой в будущее”. “Трудовой день села: фермы ждут кормов”.

Ляхов наблюдал за ним сдержанно-иронически, но молча. На столе возвышалась уже привычная гора фруктов, сейчас в ней преобладали бананы двух сортов, отдельно стояла разрезанная папайя.

— Питайтесь бананами, юноша. Вы дома бананы часто ели?

— Если честно, то раза два, не больше, — сказал Вьюгин так, как будто сознавался в серьезном жизненном упущении. — Да и то на банкетах, когда переводчиком подрабатывал на старших курсах. Если, конечно, это удавалось. Там ведь была конкурентная борьба. Даже с интригами.

Он очистил банан и добавил к сказанному после некоторых колебаний:

— Там я и попал в поле зрения ваших коллег, этих искусствоведов в штатском, как их иногда называют в интеллигентских кругах.

— Вы, Вьюгин, похоже, не питаете нежных чувств к моим коллегам. А как еще их называют?

— Ну, бойцами невидимого фронта. Разве это плохо звучит?

— У вас сарказм явно перевешивает все прочее. Ладно, в мою задачу не входит прививать вам любовь к ведомству, к которому и вы теперь относитесь. А любовь привить и нельзя, она сама приходит и уходит. Как там пела Кармен? Любовь свободна, мир чаруя… Вы можете думать о своей работе, что хотите и даже высказывать иногда эти мысли вслух при условии ее успешного выполнения.

Вьюгин доел банан и взялся за другой, а Ляхов продолжал:

— В свободное же время можете заниматься, чем вам заблагорассудится, хоть “Доктора Живаго” читайте или солженицынский “Архипелаг”. Лично я об этом не стану вписывать вам в характеристику, если от меня ее потребуют. Чужие мнения, как и чужая личная жизнь меня не интересуют. Вы ужинали сегодня? Сейчас я кое-что воспроизведу на столе после небольшой ревизии холодильника.

Когда ляховским запасам провианта был нанесен определенный урон, а оба они сидели теперь с высокими бокалами в руках и их пальцы холодил сухой мартини, шеф Вьюгина перешел, наконец, к ближайшим конкретным задачам их работы.

— Сначала надо будет вам съездить в два места и снять стереокамерой, которую я вам дам, на цветную обратимую пленку кое-какие природные объекты: горы там разные, реки, равнины. Ничего рукотворного, т. е. никаких строений, поэтому само фотографирование будет выглядеть совершенно невинным занятием. Я покажу вам потом то, что уже отснято и объясню даже с какой целью.

Ляхов основательно отхлебнул от стакана и закурил.

— Мне же самому нежелательно показываться в отдаленных местах, так как за мной следят наши коллеги с другой линии фронта. А сейчас здесь высадился целый десант цэрэушников, хотя до выборов здесь еще месяца два. Вас, Вьюгин, еще не знают и я хотел бы полностью использовать это ваше, непрочное инкогнито, которое долго, к сожалению, не удастся сохранить. Оно продукт скоропортящийся, как и многое в тропиках. Скоро и у вас появится свой хвост и вас начнут снимать, как кинозвезду.

Ляхов чередовал мартини и затяжки сигаретой, объясняя цели и задачи того, что надо сделать, стараясь, чтобы явная невыполнимость чего-то не покрывалась косметическим лоском в виде чрезмерной энергичности задуманных мер.

— Я, знаете, стараюсь поступать, как король в известной сказке Экзюпери, который повелевал солнцу встать в такое-то время, но брал часы и минуты восхода из календаря. Он считал, что любой приказ должен быть выполним, иначе это будет просто профанация идеи. К сожалению (он махнул рукой в сторону газет на журнальном столике), упомянутого автора у нас мало кто читал. Так, о фотосъемках я уже сказал. Снимки морского порта сделал я сам, теперь мне должны прислать данные о промерах на внешнем и внутреннем рейдах и у причалов. Могут ли сюда входить в случае необходимости военные суда, подводные лодки, не поднимаясь на поверхность и так далее.

Он посмотрел на Вьюгина с задумчивым вниманием, как смотрит старый профессор на студента, которому уже завтра вручат диплом и он начнет свой дерзновенный путь в науку.

— Сегодня, пожалуй, я вам в последний раз попробую обрисовать всю картину, происходящего в Африке и в этой стране. А потом уже начнется ваша практическая работа. Скажу вам откровенно, что наша главная задача на этом континенте это через африканских агентов проникнуть в здешние отделы ЦРУ, даже британская разведка нас меньше интересует. И попутно выявлять их агентов, собирая на них порочащие материалы. Когда их наберется достаточно, мы предлагаем сотрудничать с нами. Африканцы обычно на это идут, американские граждане отказываются. Тогда мы передаем компромат прямо президенту страны. Американцев высылают, часто со скандалом и со статьями в прессе, а африканских агентов на их службе просто расстреливают. В результате наше влияние в стране усиливается.

— Мне во всем этом тоже придется участвовать? — спросил Вьюгин и тревога трепыхнулась в его вопросе, как курица, которую везут в мешке на рынок и она не знает о своей дальнейшей судьбе.

— Вопрос правомерен. Скорее всего, нет. Или только в исключительном случае. Вашу роль я ведь обозначил в самом начале. Разного рода поездки, в том числе и с целью обеспечения связи. Сейчас я просто объясняю все в целом. У американцев преимущество в том, что у них почти неограниченные денежные средства. Им легче нанимать и содержать агентуру. Поэтому они предпочитают влиять сразу на верхушку страны. А там на подкуп идут уже большие деньги. Но их в целом здесь не любят и они это знают. Мы же получаем сведения в основном от мелких служащих.

Вьюгин посмотрел в окно на сумерки, которые здесь за считанные минуты переходили в темень и световой день здесь был в общем-то коротким, как на его родине ранней весной или поздней осенью. Окно ляховской квартиры тоже выходило во двор, но здесь во дворе росли молодые кокосовые пальмы и их ветви-листья с жестяным блеском развевались под вечерним бризом почти на уровне окна. “Стоило мне ввязываться в это дело?” вдруг подумалось ему. А Ляхов, будто прочитав его капитулянтские мысли, усмехнувшись, сказал:

— Предлагаю смотреть на нашу работу, как на увлекательную игру. Это ведь своего рода спорт. И идеология в ней, как ни странно, далеко не главное. Здесь стараются перехитрить противника, даже посрамить его, выставить, если можно, на посмешище. Рыцарей плаща и кинжала практически не осталось. А вот Шерлоки Холмсы будут востребованы всегда, ибо их оружие это анализ. В Африке есть, правда, одна специфическая трудность: непредсказуемость поведения людей. Вы, Вьюгин, возможно, с этим столкнетесь и не раз. А может и нет.

Он сказал это так, будто допускал возможность перемены погоды, желая кому-то доброго пути.

— А что касается личных отношений с теми, кто действует против нас, то они внешне вполне дружественные, все мы знакомы, иногда встречаемся на приемах и чокаемся бокалами, неискренне желая друг другу (хотя какие мы друзья?) здоровья и успеха. И здесь нет ничего странного. Все, как в спорте. На поле — противники, а после игры почти друзья. Когда вас вычислят и поймут, что вы “мой человек”, вам будут показывать великолепные зубы в лучезарной американской улыбке и звать выпить “виски-он-рокс”. А будет случай подставить вам подножку, они вам это постараются сделать, а потом будут выражать фальшивое сочувствие по поводу нанесенного вам некоторого физического ущерба. Ну, встретился на дороге нетрезвый африканец за рулем, его грузовик не вписался в поворот и прочее. Заурядное дорожное происшествие.

Вьюгин при этих словах даже и бровью не повел, как будто давно ожидал, когда Ляхов скажет о чем-то в этом роде. Совсем, как в шпионских фильмах. А Ляхов сдержанно пояснил:

— Вообще-то этика современных разведчиков этого не должна допускать, но у некоторых азарт борьбы переходит границы. Со мной такое уже было. Хотели меня нейтрализовать, отправив на пару месяцев в больницу, а лучше когда потом меня вообще перевели бы в другое место. Но в моем случае даже до больницы дело не дошло. Кое-кто был разочарован.

Ляхов в первый же день приезда Вьюгина познакомил его с тремя экономистами, работниками того отдела, где он теперь будет числиться, их фамилии он не запомнил и они посмотрели на него, как смотрят на случайного попутчика, зашедшего на какой-то остановке в вагон, чтобы выйти, когда доедет до места своего назначения. С таким попутчиком можно завести разговор, а можно и помолчать. Они уже знали, что новенький — это “человек Ляхова”, что их отдел для него будет служить лишь прикрытием и в дальнейшем они будут только здороваться с подчеркнутой торопливостью и о делах этого крепкого на вид парня с короткой светлой стрижкой спрашивать не будут. Правды он все равно им не скажет, потому что не имеет на это права. А для них главное — доработать спокойно до конца контракта, не подцепить какую-нибудь экзотическую болезнь, вроде этого Гаврилова, и чтобы не случился при них военный переворот. И они спокойно бы вернулись домой, где их будет ждать существенная материальная наличность во Внешторгбанке и гостеприимно открытые двери магазинов “Березка” — предмет зависти сограждан, готовых предложить свои рубли в тройном размере за вожделенные “сертификаты”, которым расплачивались в этих магазинах.

У Вьюгина пока такой наличности не было, не было практически никакой, но мысль о том, чтобы ее в перспективе иметь, не была ему чужда и она даже приятно его временами будоражила. Но для ее осуществления пришлось кое-чем поступиться. Подписать некоторые документы и уже в процессе этого подписания он сравнивал эту процедуру с отдачей собственой души в залог нечистому. Впрочем, он относился к этому без тягостной надрывности, не веря в вечность этого контракта. А что вообще его ожидало в ближайшем будущем, не подпиши он эту бумагу? Скорее всего, свободный диплом или уход в армию переводчиком, или же унылые поиски работы, а потом снятие жилья. Приезжая, еще студентом, к родителям в Уваровку, он даже умудрялся им привозить кое-что из продуктов. Ему ведь удавалось еще и подрабатывать: грузчиком, например, на сортировочных станциях. А когда он уезжал от родителей, мать, прощаясь, совала ему в карман пару “красненьких”. Отец уже был на пенсии, но все еще работал в своих мастерских при станции. Будущая профессия сына казалась ему непонятной и горестно несерьезной, но он понимал, что каждый проживает свою собственную жизнь и чужие ошибки никого не учат, да и свои не всегда.

Перед отъездом Вьюгин объяснил родителям, что организация (он говорил о ней весьма туманно), взявшая на себя его трудоустройство, обеспечит его в дальнейшем жильем и что значительную часть его зарплаты будут переводить им, и поэтому пусть отец бросает к лешему свои мастерские. Он так и не объяснил толком, куда он едет и сказал, что обо всем им подробно напишет.

Через день после недавнего разговора с Ляховым, где тот упомянул и своеобразную “этику” разведчиков, Вьюгин уже сидел рядом с водителем в кабине лендровера с небольшим кузовом, который принадлежал посольству, но был он больше в распоряжении Ляхова. Водитель Салиму Твале был уже не первой молодости, усат и одет в форменную куртку хаки с накладными карманами. Работой своей он в целом был доволен. Он смотрел на все философски. От жизни вообще не следует ожидать слишком многого. Когда бездомному вдруг кто-то даст жилище, он не должен жаловаться, если в стене окажется дыра. А когда дерево в цвету, разве все цветки превратятся в плоды? Если не боишься лишний раз нагнуться, не вернешься домой с пустыми руками. А тот, кто любит дикий мед, должен сначала сделать лестницу, чтобы до него добраться.

Иногда Салиму позволяли оставить машину во дворе его домика в предместье в конце рабочего дня. Это повышало авторитет Салиму в его квартале в виде овеществленного свидетельства такой важнойдолжности, как у него. К тому же можно было сделать несколько левых рейсов вечером и утром, если заранее позаботиться о клиентах.

— Едем до Зонго, — еще раз напомнил ему Вьюгин, — а там поставишь машину и будешь меня ждать.

— Да, бвана, — кратко подтвердил Салиму. Он был немногословен.

Салиму глядел прямо, не отрывая глаз от дороги, в углу его рта дымилась сигарета и он являл Вьюгину лишь свой бледнокоричневый профиль, который намекал на то, что в его родословной явно участвовали выходцы из далекой Аравии. Оседая потом на африканском побережье навсегда, они не противились соблазну создавать большие гаремы из темнокожих невольниц, благо приобретались они по цене почти символической.

Работа с Ляховым приучила Салиму не задавать много вопросов и быть осмотрительным. Можно, конечно, сесть за стол и без приглашения, но это еще не значит, что тебе принесут еду. Лучше не стараться понять дела белого человека, иногда это все равно, что искать плоды манго под дикой смоковницей. Он всегда считал, что от жизни следует ожидать только того, что ты заслужил. Ведь он был последователем истинной веры, как и его предки, и на происходящее должен смотреть без нетерпеливого любопытства, а лишь повторяя “иншаллах”. На все воля владыки миров. В жизни идут перемены, но что от них простому человеку? Черная птица заняла еще теплое гнездо белой птицы. Так у них говорили, когда пришла независимость. Но известно, что все, срезанное с зеленого дерева, быстро высыхает на солнце, а горячая вода в котле долго горячей оставаться не будет.

Вьюгин сверялся с картой, следя за дорожными указателями, а довольно прохладный еще утренний ветер трепал ее и бил бесцеремонно в лицо из открытого окна.

— Ну вот, это и есть Зонго, — сказал он и сложил карту. — Салиму, поставь машину вон под тем деревом манго недалеко от дороги и жди меня там. А я немного пройдусь.

— Ньема, бвана. Уталуди лини? (Хорошо, господин. Когда ты вернешься?)

— Сегодня — ответил Вьюгин на его языке и Салиму раздвинул усы в смущенной улыбке, удивляясь глупости своего вопроса. Какая разница, когда бвана вернется? Он на работе и день только начинается.

Салиму сносно объяснялся и на английском, но с этим бваной Виуги, так он африканизировал фамилию этого молодого мсунгу, который неплохо знал его язык, почему бы на нем и не поговорить? И не переходить без нужды на этот кимомбо — так здесь иногда называли язык белых людей.

Вьюгин прошел по тропинке, явно ведущей к реке, которая была где-то впереди и она здесь проходила в зарослях высокой, жесткой и уже пожелтевшей травы. Он внимательно смотрел себе под ноги: ему, как новичку в Африке, все еще казалось, что на каждом шагу ему будут попадаться опасные рептилии, скорпионы и стоножки. Один раз, правда, тропинку перед ним переходил, ковыляя, небольшой сероватый хамелеон, похожий на заводную механическую игрушку. С пугливой осторожностью он вышагивал своими странными трехпалыми ногами, кося глазом на длинной ножке, высунутом как перископ в сторону Вьюгина. Он дал ему перейти, дивясь медлительности и беззащитности этого странного создания. Ведь здесь выживает тот, кто умеет проявить проворство и еще надежно затаиться. А таких качеств этот киньйонга, как его называют туземцы, был горестно лишен, хотя и надеялся, возможно, дожить до старости.

Вьюгин увидел слева небольшой холм и пошел к нему, топча траву своими ботинками марки “сафари”, предназначенными для пешего передвижения в этих краях. Он сделал с холма нужное количество фотоснимков, как это требовал Ляхов по направлениям всех стран света, для чего он даже получил от него небольшой компас.

С холма открывалась идеальная равнина с отдельно стоящими редкими деревьями, видимо, колючими и вся она вписывалась в треугольник, ограниченный рекой Изиби и ее притоком. Он угадывался к северу по густозеленой полосе растительности на его берегах. Ляхов уже сказал ему для чего делается такая съемка. “На всякий случай”, объяснил это себе Вьюгин. Место это было бы очень удобным для создания здесь военного аэродрома. Он бы находился в уютном “междуречье” с двумя водными преградами по обеим сторонам. Вьюгину все эти планы казались военной игрой взрослых людей, которые просто не доиграли в детстве.

Он думал, что никого здесь не встретит: такое здесь царило безлюдье. Только в небе кружили грифы, высматривая что-то интересное для себя. Но на повороте тропинки, когда он уже повернул назад, он увидел впереди босоногого человека в рваной майке и длинной набедренной повязке. Он вел, держа за руль, старый велосипед, а к его багажнику был привязан, сложенный почти вдвое, огромный сом красноватого оттенка и кончик его хвоста волочился по земле.

— Йямбо, — сказал Вьюгин, обгоняя рыбака, а тот сказал в ответ: “йямбо, бвана” и выразительно указал глазами на рыбу, намекая на свою готовность к торговым отношениям с белым человеком на выгодных условиях для последнего. Вьюгин ему тоже ответил взглядом, что ценит эту его готовность, но что он должен еще подумать. Поскольку он быстрее доберется до дороги, а рыбак, видимо, движется туда же, там они и встретятся и решат вопрос о рыбе. Вьюгин уже решил купить этого великолепного сома для своего водителя. Кстати, в его кармане лежала пачка денег, выданная ему Ляховым на непредвиденные расходы: кого-то подкупить, от кого-то откупиться. Так, примерно, понимал назначение этих денег Вьюгин. В этом отношении его мнение совпадало с ляховским, только он решил придать им еще и поощрительно-премиальную функцию.

Салиму, не подозревая об ожидающем его неожиданном благодеянии, дремал в кабине, надвинув на глаза свою форменную шапочку с козырьком. При появлении Вьюгина он тут же встрепенулся.

— Тайяри, бвана? Твендени? (Готово, господин? Едем?)

— Салиму, сейчас сюда человек привезет на велосипеде большую рыбу из реки. Спроси, сколько она стоит и постарайся, чтобы он сбавил цену. (Вьюгин еще слабо знал, что здесь почем и боялся, что у него не хватит денег). Я хочу купить эту рыбу.

Салиму тут же покинул кабину и пошел, что-то напевая по тропинке, где из-за поворота уже появился велосипед рыбака. Вьюгин видел, как они повстречались и даже было слышно, как они громко вели торг в то время, как рыба-сом продолжала свой путь на велосипедном багажнике.

— Он отдает всего за тридцать пембе, бвана, — сказал тихо, но со скрытым торжеством Салиму, опередивший рыбака, чтобы обрадовать этой вестью Вьюгина, явно намекая на необходимость признания последним его усилий по блестяще проведенному торгу. Салиму смотрел на него с выражением законного соучастия в сделке и ждал дальнейших указаний. Вьюгин отсчитал все еще не очень привычные ассигнации с изображением довольно разбойного вида воинами на них — представителями главных племен страны.

— Вот эти деньги. Заплати за рыбу и, когда мы вернемся в город, отвезешь ее домой. И сразу возвращайся — вдруг “бвана мкубва” (“большой господин”, то есть начальник и, в данном случае, Ляхов) потребует машину.

— О, бвана! — сказал прочувствованно Салиму и в знак благодарности приложил руки к груди, — пусть же владыка миров воздаст тебе то, что ты давно уже заслужил, но еще почему-то не получил!

Вдвоем с рыбаком они завернули рыбу в какой-то старый брезент, лежавший в задней части машины и вскоре они уже вовсю летели домой. Утро с его прохладой неумолимо шло к концу, наступал день, а с ним жара, словно безжалостный противник, которого надо опередить.

Благодарному Салиму изменила его немногословность.

— Рука, которая дает, никогда не устанет, а давать другому это заботиться и о себе, потому что дающего тоже ждет воздаяние.

Возможно, это были местные пословицы, а то и свободно изложенное изречение из корана. Потом он что-то начал рассказывать о своих родственниках, но Вьюгин не все понимал из его убыстрившейся речи и понял только последнее, что он сказал:

— Мой племянник как-то попросил у меня орехов, а я ему говорю, что отдаю ему всю пальму до конца сезона, чтобы он сам их все и снял с нее. А он тут же отказался. У нас еще говорят так, что дают кому-то козу, а он требует и веревку.

Так Вьюгин понял, что рядом с домом его водителя есть и несколько кокосовых пальм и что он невысокого мнения о трудолюбии своего племянника.

Вьюгин отдал Ляхову камеру с отснятой пленкой и отчитался за потраченные деньги.

— Правильно сделали, что выдали Салиму премию в виде этого сома. Я сам искал повод, чтобы его как-то вознаградить, дать что-то помимо его жалованья. Тем более, что незапланированные услуги, кроме сидения за баранкой, от него могут потребоваться.

4

Ляхов явно избегал разворачивать перед своим подчиненным перспективу его дальнейших свершений во всей ее ширине. Поэтому через пару дней Вьюгин съездил с Салиму еще в одно место для фотографирования. Это было уже подальше от города и там хорошо была видна невысокая горная цепь, на которую Вьюгин извел почти половину пленки. Для него давно не было тайной, зачем понадобились его шефу эти невысокие горы невыразительной формы, почти округлые, покрытые каким-то мелким редколесьем. Они напоминали немного головы бушменов в этнографическом атласе, у которых, как известно, волосы растут пучками. На таких вот горах, если дружба с этой страной зайдет достаточно далеко, можно будет устанавливать всякие там вышки с приспособлениями для слежения, радарные установки и прочую технику такого рода. Но Вьюгину при этом вспомнилась одна местная пословица: “Сначала пусть еда у тебя окажется во рту, а потом еще дойдет до желудка”. Если продолжать эту африканскую аналогию с едой, то она еще была довольно далеко от рта потенциального едока.

Когда Вьюгин с этим заданием успешно справился, Ляхов ему указал еще на одно место, более отдаленное и куда было бы лучше добраться рейсовым автобусом. Возможно, у него были другие планы для машины и самого Салиму. Он показал на карте то место у небольшого городка, где тоже проходила гряда невысоких гор, хорошо видимая даже от дороги. Если в тот же день он не сможет вернуться из-за расписания автобуса, он может заночевать там в местной гостинице, наличие которой Ляхов уже выяснил.

— Я дам вам денег, Вьюгин, гораздо больше, чем требуется на поездку. Просто на тот случай, если вдруг кто-то захочет, конечно, не бескорыстно, поделиться с вами полезными для нас сведениями. Зарплата у служащих здесь весьма невысокая, поэтому некоторым хочется уменьшить разницу с прожиточным уровнем продажей кое-каких секретов. Иногда они только им кажутся таковыми и не стоят даже выеденного яйца.

— А вдруг это просто провокация? — с немного преувеличенной недоверчивостью спросил Вьюгин, которого как-то не тянуло к контактам такого рода и вызывало даже некоторую брезгливость.

— Весьма вероятно, — не стал отпираться Ляхов. — В нашей работе всегда есть определенный риск. Здесь возможно одно, немного вымученное объяснение. Вы хотели, скажем, в этом случае проявить свою лояльность по отношению к властям, выявляя таким способом изменников.

— Ну, за неимением ничего другого, — начал и не окончил Вьюгин, выразив этим отношение к ляховской уловке и, давая понять, что такое проявление изворотливости ума ему явно претит. — Лучше бы, конечно, не попадать в такую ситуацию.

— Надеюсь, что не попадете, — успокоил его Ляхов. — По моим многолетним наблюдениям, африканские власти довольно терпимо относятся к таким, как мы, благодушно позволяя противоборствующим разведкам состязаться в хитроумии с целью прельстить их преимуществами политических и экономических систем в их странах. И, разумеется, очерняя системы своих противников. В этом мы, к сожалению, заметно проигрываем.

Ляхов глянул на Вьюгина с выражением явного неприятия атмосферы бурлящего оптимизма, которая поддерживалась отечественной прессой. Имелись в виду все эти “выполним и перевыполним!”, а также “догоним и перегоним!”

— Наша страна почти двадцать лет покупает зерно у своих политических недругов и было бы смешно нам выступать за скорейшее обобществление мелких крестьянских хозяйств в Африке. Во многом мы являем собой отрицательный пример. Но я отвлекся. Африканские правительства больше озабочены борьбой за удержание собственной власти и искоренением разного рода смуты и крамолы в своих странах. Поэтому чужие разведки им практически не мешают. Если только не пытаются оказывать помощь потенциальным мятежникам.

Он снова посмотрел на Вьюгина, но уже как на посвященного в таинства ремесла, вследствие чего от него требовалась некая отдача хотя бы в виде повышенной сообразительности.

— У нашего руководства, — продолжал лекцию Ляхов, еще не сознавая, что это уже лекция, — пока, кажется, хватает ума особенно не вмешиваться в их внутренние дела. А вот происходящее в одном соседнем государстве давно уже вызывает интерес в центре. И вам, юноша, возможно, предстоит одна небольшая прогулка туда, где даже постреливают. Позволю себе воспроизвести вопрос Остапа Бендера, с которым, он, и вы, надеюсь, помните, обращался поочередно ко всем членам “Союза Меча и Орала”, а именно: “вы в каком полку служили?”

— В артиллерийском запасном, неполного состава, где на каждого солдата приходилось по три с половиной орудия, — с доброжелательной готовностью ответил Вьюгин, будто давно такой вопрос предвидел. — Служба состояла, преимущественно, из пребывания в карауле по охране всей этой огневой мощи и складов с боеприпасами. В промежутках отправляли снимать старую смазку с автоматов, а потом наносить новую.

— Ну, при такой занятости об успехах в стрелковой подготовке я уже не спрашиваю, — сказал Ляхов, как бы заранее отмахиваясь от того факта, что Вьюгин мог проявить чудеса меткости на стрельбище.

— Чувствую вашу иронию, шеф, но придется вас разочаровать, ибо я был одним из лучших. Причем по стрельбе одиночными выстрелами.

— Как я вам, кажется, уже говорил, разведка это состязание умов, своего рода интеллектуальное фехтование, а не заурядная перестрелка, но вашими словами я все-таки доволен.

— И как скоро мне предстоит эта самая, как вы выразились, небольшая прогулка в сопредельную страну?

— Вам что, не терпится, ворошиловский стрелок? — спросил, хмыкнув Ляхов, разминая сигарету. — Сначала надо здесь закончить кое-какие дела, а потом уже эта поездка. Впрочем, она может состояться и скоро, если поступит распоряжение от начальства. Пора, однако, нам немного подкрепиться и горло слегка промочить.

— А что это за страна такая? — не отставал Вьюгин, хотя и пытался маскировать свою незаинтересованность равнодушием тона.

— Думаю, догадаетесь, если читаете газеты или хотя бы слушаете радио. Там, после завоевания этой страной независимости, бывшие герои освободительной борьбы разделились на два лагеря предположительно по этническому принципу. Это еще надо подтвердить и сообщить нашему руководству, которому все еще, кажется, невдомек, что пролетарский интернационализм в Африке как-то не приживается. Может быть потому, что здесь не было классических пролетариев, как их представлял себе Маркс, а дружба народов на Черном континенте вещь из области фантастики. Так вот, одну часть этих борцов за свободу склонна поддерживать наша страна и весь социалистический лагерь.

— И все прогрессивное человечество, — не удержался от дополнения Вьюгин, который уже устал от роли слушателя.

— Возможно, — сухо согласился Ляхов. — Но только, разве что, морально. Мы же начинаем помогать материально. А вот другую группировку поддерживают иные силы и мы об этом мало знаем. К сожалению, нашей агентуры там можно сказать пока нет. Вам придется разыскать там одного нужного нам человека. С руководством движения встречаются наши партаппаратчики и мы к этому отношения не имеем. Обмен приветственными речами в наш арсенал не входит. Нам надо знать истинное положение вещей.

— Абсолютная истина непостижима, — сказал Вьюгин, украдкой глядя на часы. Он считал, что разговор затянулся.

— Будем довольствоваться относительной, но как можно более достоверной, — согласился Ляхов, потянулся к телефонной трубке и набрал номер. Сделал это быстро: номера здесь состояли всего из пяти цифр.

А позвонил он в знакомый рыбный ресторанчик, который работал чуть ли не до утра и содержал его один мулат по фамилии Мэтьюз. Он был всего в квартале отсюда и через двенадцать минут им уже доставили по большому куску горячей рыбы с жареной в масле картошкой. Ляхов открыл новую бутылку московской водки (видимо, у него был некоторый доступ к запасам посольства) и они пили ее, разводя лимонным соком. Вьюгин уже не раз слышал объяснение Ляхова на тот счет, что “в тропиках русская манера пить требует решительной корректировки”.

Потом они послушали по радио сводку местных новостей и Ляхов с подчеркнутой ненавязчивостью стал просвещать Вьюгина относительно расстановки политических сил в стране. Ясно было, что период его стажировки подходил к концу. Вьюгин временами чувствовал себя так, словно ждал на берегу, когда из тумана появится паром, который переправит его на другой берег незнакомой реки. Он тогда не представлял себе, что реальный паром в его жизни еще будет.

За окном все больше темнело, изредка доносилась приглушенная музыка с улицы. Местные юнцы тогда любили гулять с включенными японскими приемниками, что должно было свидетельствовать в пользу их особого общественного положения и повышало их шансы на внимание противоположного пола. Вьюгин подумал, что потом будет трудно выходить из прохлады ляховской квартиры в вечернюю духоту города, когда камень, кирпич и бетон с каким-то разгульным самозабвением излучают накопленное за день солнечное тепло, с облегчением избавляясь от него. Мелькнула мысль, скорее, это был образ увиденного еще вначале Вьюгиным уголка трущобного мира и он ощутил странную неловкость. Человек в целом существо эгоистичное и он, Вьюгин, был далеко не лучшим экземпляром. Он испытывал неудобства, тогда как другие страдали. Неудобство всего лишь раздражает и иногда ведет к замыканию в себе. Страдание же должно сближать, так как оно вообще является частью человеческого существования. Получалось так, что Вьюгин корил свое себялюбие, но делить страдание с другими явно избегал. Сейчас его удивило то, что не имея тяги к самокопанию, он вдруг стал ему предаваться.

— Вы слишком уж заметно задумались, Вьюгин, а я вот бесцеремонно вторгаюсь в мир ваших грез с разговорами о скучной повседневности. Что делать: жизнь это реальность, данная нам в ощущениях, хотя и не все можно ощутить. Скоро в этой стране будут проходить президентские выборы. Есть два соперничающих кандидата, которые готовы возглавить государство. Ну, у них, разумеется, есть свои партии, но здесь голосуют не за партию, а за личность. В нашей стране все намного проще: есть только один кандидат. Если вас спросят, почему у нас нет соперничества, вы же знаете, что отвечать?

— Ответ проще простого, — с подчеркнутой ленцой ответил Вьюгин. — У нас нет враждебных друг другу классов, а при отсутствии антагонизма…

— Все, вас понял. Видите, как далеко мы ушли? Вы не спрашиваете, какое нам дело до их выборов? Потому что догадываетесь — самое прямое. Если победит Джереми Мгоди, он может стать президентом. Он питает слабость к социализму, значит, при нем отношения между нашими странами станут теснее. Его противник Нкве, Френсис Нкве, политик явно прозападной ориентации. На него особенно делают ставку американцы. Идет борьба за голоса избирателей. Большая их часть живет в сельской местности на земле того или иного племени. Самое крупное и влиятельное здесь племя ньянгу возглавляет вождь Сунгувуза Лулембе. Очень желательно, чтобы оно голосовало за Мгоди. У нас, кстати, есть пара газетчиков, которым мы заказали и оплатили материал с хвалебными одами в адрес упомянутого вождя.

Ляхов отхлебнул от стакана, слегка поморщился и добавил лимонного сока.

— Я много говорить не буду, выборы будут еще не раз предметом нашего разговора. Итак, кто такие эти избиратели, номинальные подданные вождя Лулембе? В большинстве своем неграмотные сельчане. И они связаны, просто опутаны родо-племенными обычаями, которые для многих еще являются и законами. За кого такие избиратели будут голосовать?

— Скорее всего за того, на кого укажет их традиционный вождь, — с легкостью ответил Вьюгин на этот наводящий вопрос. — Возможно, они еще обратятся к духам предков за советом через своих магов-чародеев…

— А те постараются, чтобы совет духов не очень расходился с мнением вождя, — подхватил Ляхов. — Поэтому местные политиканы и стараются подкупить вождей. Но надо помнить, что даже в городах действуют еще и родственные узы, клановые и земляческие связи, членство в тайном мистическом обществе, например, “люди-леопарды”. Кстати, есть здесь и общество “Друзей Крокодила”, но много узнать об этом не может даже полиция.

— А наши уважаемые противники тоже, видимо, не сидят сложа руки?

Вьюгин допускал, что Ляхов назовет вопрос этот праздным, но он охотно на него ответил.

— У нашего водителя Салиму Твале, с которым вы уже совершали поездку, брат, а брат у них понятие весьма широкое, работает одним из водителей в американском посольстве. Думаю, там о Салиму знают и стараются его перекупить, если уже не перекупили. Но пока он с нами делится сведениями. Так вот, там планируют поездку к этому самому вождю. Будут агитировать в пользу своего ставленника, подкрепляя это чем-то материальным. Поедут три или четыре человека, один из них темнокожий гражданин Штатов. Специально выписали его сюда, чтобы располагать к себе местных. Больше ничего нам пока неизвестно.

— А время поездки можно будет узнать?

— Надеюсь, что можно. С ними ведь поедет этот самый брат нашего Салиму. Он хорошо знает дорогу и еще будет переводчиком. А что, у вас есть какая-то идея? У нас приветствуются идеи.

Ляхов смотрел на Вьюгина с обостренным вниманием.

— Мне надо подумать, шеф, — загадочно пообещал тот. — Пока ничего не могу сказать. А вот этот мой приходящий слуга Мбизи, которого вы мне выбрали, он-то хоть надежен?

— Мне его рекомендовал мой агент. Вы, надеюсь, читали “Суть дела” Грэма Грина? Помните, там вся главная интрига разворачивается после подкупа африканских слуг с целью получения сведений, порочащих их хозяев. У Мбизи есть семья, дом с участком, а младший брат, на которого вся родня делала ставку, окончил среднюю школу, а здесь это немало, и поступил у нас в медицинский институт, кажется, в Воронеже. Поэтому Мбизи на данный момент друг нашей страны. Но жизнь штука непредсказуемая. Приезжают на учебу в Союз одни, а возвращаются другими. Помните, как все были взбудоражены убийством африканского студента, которого зимой выбросили из электрички, кажется, Калинин — Москва? Были и другие случаи. Ну ладно, на этой невеселой ноте и закончим нашу сегодняшнюю встречу. А вас ждет еще одна поездка. На этот раз на туземном автобусе.

И Вьюгин покинул прохладную квартиру шефа и окунулся в раздражающую поначалу духоту бетонного двора.

Слуга Мбизи (о слугах Вьюгин прежде только читал в книгах) приходил перед полуднем, делал уборку, кипятил воду и наполнял фильтр-отстойник. Посольство настойчиво рекомендовало всем держать хотя бы по одному слуге, чтобы этим помочь стране бороться с бедностью, повышая занятость населения. Наличие даже приходящего слуги Вьюгина вначале коробило, но Мбизи был рассудителен, далеко не глуп, он когда-то окончил начальную школу и знал немного английский. Идя потом домой после разговора с Ляховым Вьюгин проворачивал в голове один соблазнительный своими возможными результатами план, главная роль в котором отводилась бы именно Мбизи. Но все дело было в том, согласится ли он в нем участвовать, разумеется, за соответствующее вознаграждение. И если да, все это должно держаться в секрете. Впрочем, если захочет, африканец тайну хранить умеет. Вся жизнь в традиционном обществе построена на разного рода тайнах, запретах, умолчаниях и страшных клятвах. Было бы очень неплохо, если бы его план удался. Все это очень соответствовало тому, что внушал ему Ляхов: разведка это игра, построенная на состязании умов, где приемлемы любые выдумки, уловки, неожиданные ходы. Но для себя Вьюгин решил, что профессионалом он становиться не собирается, потому что его увлекает не работа сама по себе, а жизнь как таковая со всей ее непредсказуемостью. И жертвовать ею ради службы он не будет. Ляхову он, конечно, ничего не скажет и будет честно отрабатывать свой контракт, пока что-нибудь не случится. Даже Ляхов не будет отрицать абсурдность предположения, что случай не может вдруг взять и разрушить внешне несокрушимую целенаправленность любого запланированного процесса.

5

Вьюгин впервые ехал в местном автобусе и ему странно было ощущать свою непохожесть на других, так как он здесь был единственным европейцем. Возможно, в силу этого самого обстоятельства, кондуктор хоть и в одной набедренной повязке, но зато в фуражке с названием транспортной компании и сумкой через плечо, посадил его сразу за кабиной водителя. Вьюгин быстро это оценил, так как при резких остановках облако красноватой пыли сразу же нагло врывалось в открытые окна, но затем теряло свой боевой дух и рассеивалось где-то на полпути к местам за кабиной водителя. Хотя стоимость проезда в автобусе была одинакова, эти места стоили дороже, поскольку кондуктор считал себя вправе делать небольшую наценку в пользу себя и водителя. Билеты же он, впрочем, выдавал исправно.

Автобус направлялся в Бутенгу, было утро и еще совсем не жарко, народу же внутрь набилось много, и в дальнейшем состав пассажиров все время менялся, что почти никак не отражалось на их численности. Рядом с Вьюгиным был кондуктором посажен пожилой местный араб-торговец, он время от времени бормотал про себя “альхамдулиллахи”, видимо, благодаря за все, ниспосылаемое повелителем миров, у которого девяносто девять имен. На Вьюгина он ни разу даже не посмотрел, в руке же он держал черные четки, не перебирая их. Видимо все утренние молитвы он уже прочел. В автобусе преобладали довольно толстые африканки в цветастых покрывалах, был один черный священник, видимо, католик в длинной рясе и с крестом, старики в широких рубахах с круглым вырезом для головы, было еще двое солдат в зеленоватых беретах. Вьюгин с внешним равнодушием, но с внутренней тревогой косился на тех, кто был одет в униформу и к этому его толкала специфика его работы. Но солдаты, видимо, ехали домой на побывку и вскоре они уже спали, привалившись головами друг к другу.

И почти все в автобусе говорили, потому что почти все ехали не по одиночке. Речь одних Вьюгину была почти полностью понятна, другие говорили на незнакомых языках и тогда он выхватывал из их речи только отдельные понятные слова. Некоторые говорили по-английски, как те двое, что сидели сразу за ним, похожие на чиновников. Вьюгин не сразу понял, что они обсуждали проблему брачного выкупа, отменить который власти не раз порывались, но ничего из этого не выходило. Вернее, он уже был как бы и отменен, но упорно продолжал существовать. Так, выполотые на грядках сорняки, все равно продолжают лезть из почвы, утверждая этим принцип справедливой неизбежности развития жизни. По словам двух собеседников, в некоторых районах сельской местности сумма этого выкупа так выросла, что многие мужчины просто не могут себе позволить иметь жену.

— А что получается? — горячился один из этих двоих, — Девушки заводят внебрачных детей или становятся проститутками в городе.

— И все это от глупой жадности родителей этих девушек, — подвел итог другой, явно осуждая идею спроса и предложения применительно к браку.

Вьюгин подумал, что кто-нибудь из них или они оба являются жертвами такой родительской алчности и не могут обрести спутницу жизни.

Потом они заговорили о белых миссионерах и Вьюгину запомнилась только одна из сказанных фраз:

— Они просто верят в какую-то выдуманную Африку. Эти святые отцы проповедуют ношение штанов и хорошие манеры, веру в божественное начало и санитарию. Только они теряют всоих новообращенных с такой же скоростью, с какой их приобретают.

Вьюгину подумалось, что в этих словах была явная передержка, хотя о работе здешних миссионеров он ничего не знал. Все-таки большинство в этой стране считалось христианами и он не слышал о массовом возврате к язычеству.

Потом они вышли, их место заняли какие-то старики и один из них продолжал рассказ, начатый, видимо, еще на автобусной остановке:

— И разве не сказал однажды клоп своим детям, чтобы они учились терпению. Ибо то горячее, что льется теперь на нас, когда-нибудь станет холодным.

Природа за окном не отличалась никакой экзотикой. Проносились поля проса и кукурузы, а больше заросли сухой высокой травы, местами выгоревшей. Вдали виднелись отдельные зонтичные акации и под ними стада тощих коров. Иногда такое стадо оказывалось рядом и тогда коровы тупо следили за движущимся объектом, видимо, не проявляя большого интереса к неаппетитному подножному корму. В одном месте, недалеко от дороги, целое скопище стервятников деятельно расправлялось с падалью. Автобус зачем-то замедлил ход, до окна долетел трупный запах и Вьюгин успел заметить среди подпрыгивающих грифов рогатую голову на земле.

Дорога до Бутенги заняла часа три и уже из окна автобуса Вьюгин увидел эти самые горы, которые ему предстояло фотографировать. Но ему, конечно, надо было к ним приблизиться и потом уже снимать с разных направлений.

Бутенга был небольшим городком, где самое высокое здание ограничивалось тремя этажами. Одним из этих немногих и была гостиница с затасканным уже названием “Сафари”. Вдали вздымались к бледноватому от жары небу два культовых сооружения: белый католический собор с двумя колокольнями рядом и, тоже белая, мечеть с минаретом, похожим на заостренный карандаш. Вьюгин нашел, что это сравнение так же заезжено, как и название гостиницы, но ничего другого ему в голову не приходило.

“Сначала занимаюсь съемками”, решил он, “потом беру номер и обедаю в гостинице”. Он узнал еще в автобусе, что обратный рейс будет часа через два и он едва ли закончит свои дела. Да и зачем ему, собственно говоря, спешить? Завтра в десять утра будет возвращаться этот же автобус, на котором он приехал. Внутри что-то сладко покалывало, Вьюгин даже вспомнил годы военной службы, хождение в город и по увольнительной, и в самоволку. Забытое ощущение обретения свободы вернулось к нему и еще была какая-то тяга к тому, чтобы разбить монотонность повседневности и вообще тянуло к нарушению запретов. Так, мало пьющий Вьюгин, отпущенный, бывало из казармы до определенного часа, испытывал неодолимое желание совершить хоть какое-нибудь нарушение устава, скажем, посредством выпивки, пусть даже почти символической.

Около часа Вьюгин потратил на то, чтобы приблизиться к этой панораме гор, столь необходимых Ляхову, вернее тем, кто давал ему распоряжения. Надо было еще найти нужные точки для съемки. Вьюгин попробовал вообразить на этих горах будущие железные вышки, какие-то вертящиеся на них конструкции и это вызвало у него только острое эстетическое неприятие всех этих знаков военно-технического прогресса.

В сторону гор вели тропинки, проходившие то среди полей сорго, то среди все той же желтой высокой травы, ему изредка попадались местные жители и он обменивался с ними приветствиями. Вьюгину казалось, что на него смотрели как на некоего инопланетянина, хотя и безобидного. Он видел в сухой траве убитую кем-то большую змею, видимо, черную мамбу и одну живую, но короткую, хотя и толстую, быстро переползавшую тропинку.

По небу неспешно бродили белые, пухлые облака, они часто заслоняли солнце и тогда лучи его теряли жгучесть. Вьюгин захватил с собой светлую матерчатую панамку (пробковые шлемы здесь считались анахронизмом) и она закрывала еще и часть шеи, поэтому солнечного удара он не боялся. А вот мысль о такой коварной штуке, как общий перегрев и следующий за ним тепловой удар, пока не приходила ему в голову.

Солнце уже решительно повернуло к западу и теряло высоту, когда усталый и изнывающий от жажды Вьюгин приблизился к городку. “Сейчас прямо в гостиницу”, подбадривал он себя, “сначала холодного пива в баре, потом взять номер и под душ”. От перечисления всех этих отрадных действий сил прибавлялось и даже шаги немного ускорились.

Хозяин гостиницы был упитанный соотечественник Кришнамурти с блестящими прямыми волосами и с внимательно-настороженным взглядом представителя не очень любимого туземцами национального меньшинства. Ему надо было бы ехать куда-нибудь в Северную Европу, где гуманизм возведен в культ и в каждом смуглом пришельце готовы видеть если не жертву геноцида, то просто беженца, которого надо обласкать и в дальнейшем содержать за счет своих человеколюбивых налогоплательщиков.

Взор хозяина стал излучать профессиональную приветливость при виде Вьюгина.

— Хотите номер, сэр? С душем? Запишите в книгу свою фамилию и цель приезда.

Но на канторке книги приезжих не оказалось, ее, видимо, унесли для какой-то надобности. Это был явный непорядок и хозяин с преувеличенным негодованием крикнул в пространство за его спиной:

— Ромеш!

— Джи? — тут же отозвался голос, возможно, этого самого Ромеша.

Тогда хозяин снова крикнул, но уже с меньшим негодованием в направлении этого голоса что-то вроде “китаб каха хэ?”, словно дал пристрелочный залп.

Вскоре толстая книга записи гостей лежала перед Вьюгиным на конторке, он честно написал свою фамилию, а цель приезда обозначил как деловую. Когда он получил ключ и соображал, куда он должен идти, вошла молодая африканка, глянула на него мельком, но не без интереса и индиец, не спрашивая, молча подал ей ключ от номера.

Вьюгин вошел в свою, довольно, стандартную гостиничную комнату, похожую на те, которые можно обнаружить и в российской провинции. Разница была лишь в москитной сетке над кроватью и термосе с кипяченой водой на столике. Тихий стук в дверь был для него неожиданностью и он чуть не вздрогнул. За это он послал с хмурым неодобрением в свой собственный адрес одно нелестное замечание.

А за дверью стояла та самая африканка, которую он только что видел, улыбалась ему умеренно накрашенным ртом с какой-то застенчивой озабоченностью.

— Я видела, в какой номер вы вошли, — сказала она на вполне приличном английском, — а у меня опять проблема с замком. Не поворачивается ключ. Я даже хочу номер из-за этого сменить, хотя хозяин обещает прислать слесаря.

“Кто она?”, стыдясь своей тревоги, подумал Вьюгин, уже начинающий себя ощущать тайным агентом из дешевых детективов. “Правду говорит или просто это какой-то повод?” Он понимал, что взявшись за эту работу, которая теперь и будет его единственной, он уже въехал в некую страну обмана и сокрытия правды и будет в ней находиться без выездной визы. Ему надо отвыкать говорить правду даже случайно, но привычка обманывать будет потом связана и с утратой доверия к другим. Если ты лжешь сам, так же могут лгать и другие: круг замкнулся.

Ключ в замке комнаты африканки действительно отчаянно сопротивлялся любым попыткам заставить его повернуться в нужную сторону. Вьюгин зачем-то наклонился к замочной скважине, будто сама скважина могла таить разгадку неуступчивости замка. То же самое сделала и африканка, и Вьюгина обдало приятно-будоражащим запахом каких-то странно-незнакомых духов, хотя при его ограниченном опыте в этой области все духи, в сущности, были незнакомыми. Еще его щеку задели ее волосы, которые согласно замыслу прически охватывали ее голову, словно некая дымчатая полусфера. Все это напоминало даже темный одуванчик в пору готовности его семян разлететься. Когда-то примерно с такой прической изображалась американка Анджела Дэвис, большой друг его страны.

Вьюгин надавил вниз на ручку двери, потом, наоборот, слегка подтянул ее вверх и ключ, с радующим слух щелчком, повернулся в замке.

— Надо немного подать дверь вверх, тогда она и откроется, — только и нашел, что сказать он, вспомнив, что такое с дверьми и их замками случалось и в его отечестве, и он это знал по опыту.

То, что африканка продолжала стоять в почти предосудительной близости к нему, его немного нервировало, так как с женщиной другой расы и в другой стране он так близко не стоял. Он уже успел бегло оценить ее несомненную и чем-то пугающую привлекательность. На ней была довольно прозрачная блузка с глубоким вырезом, из которой, как полускрытые пушечные ядра, выпирали два каштанового цвета полушария. А в ту пору, и еще в той части Африки как раз носили предельно короткие юбки, под которые модницы надевали еще и сборчатые нижние из какого-то плотного материала, так что вся конструкция приобретала пышность, напоминавшую наряд балерины.

У них состоялся короткий, но содержательный разговор глазами. Получив причитающуюся ему долю благодарностей, сопровождаемых улыбчивой нежностью взгляда, Вьюгин уже готов был направиться к спасительному убежищу своего номера, удивляясь своему состоянию, весьма близкому к панике. Ему не хотелось думать, что оно объяснялось тем, что в его сумке, которую он поставил на самое дно платяного шкафа, находился фотоаппарат с недоснятой обратимой пленкой. Вьюгин заставил стряхнуть с себя все надуманные опасения, как стряхивают капли воды с дождевика и даже изобразил на своем лице почти естественную улыбку.

— Думаю, что нам пора уже познакомиться, — сказал он, подавляя предательскую хриплость в голосе. — Меня зовут Алекс.

Он решительно сократил окончание в своем имени, чтобы оно выглядело более интернациональным и не вызывало бы вопросов, и услышал в ответ:

— А я Айви, Айви Тамби.

Когда знакомство наконец состоялось, они, не отходя от двери ее номера, успели обменяться парой десятков фраз, причем больше говорила Айви. Так, Вьюгин узнал, что в этом городке ужасная скука, жизнь просто стоит на месте, но есть все же один кинотеатр, который принадлежит, конечно, индийцу, что она не застала своих друзей дома, которым пришлось срочно куда-то выехать и теперь она не знает, куда себя деть до их приезда.

И они расстались, на прощанье обменявшись взглядом, в котором был явный избыток длительности и не хватало вежливой отстраненности.

Приняв наконец вожделенный душ, вода в котором никогда, видимо, не была ни холодной, ни горячей, потому что ее никто и не собирался греть, Вьюгин вытащил из сумки свои легкие светлые брюки, которые специально захватил на тот случай, если придется заменить уже ставшие привычными шорты. Здесь же, он слышал, даже в плохонький ресторан вечером приличные люди в шортах не ходят. А вот в пивной бар можно хоть в набедренной повязке. Вопрос о том, как он проведет остаток сегодняшнего дня был для него уже решен: они вместе ужинают в гостиничном ресторане, потом идут в кино, потом… Видимо, потом они еще пообщаются в полне неформальной обстановке в его или в ее номере. Для того, чтобы это общение происходило более раскованно, Вьюгин зашел в ближайший и вполне приличный с виду магазин, которым владел явный земляк хозяина “Сафари”, и положил в свою сумку то, что заставляет вести себя непринужденно и даже веселит человека независимо от оттенка его кожи, а именно парой больших бутылок кипрского вина (он никогда еще не пробовал вина с острова Афродиты), конфетами, печеньем и кое-какими местными фруктами.

— Сэр, — сказал ему, любезно улыбаясь, владелец магазина, который назывался в дословном переводе так: “Чидамбаранатх Шанкар и Братья. Провизия, напитки и все для повседневной жизни”, — покупки вам доставят бесплатно, если вы укажете адрес.

— Спасибо, мне не далеко, — только и нашел, что сказать Вьюгин, чувствуя некоторую ущербность от того, что он все еще не может себя вести, как классический белый человек в Африке, да и вообще любой, знающий себе цену. То есть, когда покупки приносят ему к порогу дома или за ним по пятам следует босоногий черный мальчишка в рваной рубашке, неся на голове картонную коробку с позвякивающими бутылками.

В жизни Вьюгина за последний год имели место два события, подтверждавшие давнюю притчу о шаткости равновесия между желанием и возможностью. Эти два понятия, как известно, отличаются весьма редкой способностью соответствовать друг другу, о чем Вьюгин напрочь забыл, когда у него возникло желание жениться на одной, весьма привлекательной молодой особе, которая в то время брала у него уроки английского. Но у означенной особы встречное желание такого рода прискорбно отсутствовало, если войти в положение Вьюгина, хотя сам он ей в какой-то мере нравился. Дело, кажется, было в том, что оба они, если пользоваться заезженным выражением, стояли на разных ступеньках социальной лестницы. И хотя в их стране царило тогда якобы бесклассовое общество, такое несоответствие молчаливо признавалось всеми как серьезное препятствие к браку. Уже давно было в ходу кощунственно извращенное высказывание Христа, звучавшее теперь как: “Кесарево кесарю, а слесарево — слесарю”. Было что-то загадочное, даже мистическое, насколько точно эта вульгарная псевдоистина могла быть применима к Вьюгину, ибо его собственный родитель был, действительно, слесарем, а он, следовательно, слесарским сыном. Так что судьба его была предопределена. Почти сразу же после этой матримониальной неудачи Вьюгина в него влюбилась его соседка по общежитию, с другого, впрочем, факультета, существо с доброй душой и другими ценными качествами, но с горестно ординарной внешностью. Вот на ней-то Вьюгин и имел полную возможность жениться, но, как нетрудно догадаться, не имел большого желания. Впрочем, у них даже возник непродолжительный роман, причем вовсе не по инициативе Вьюгина. Видимо, бедняжка думала при помощи так называемой физической близости (духовной она не очень уже доверяла) как-то привязать его к себе. Вьюгин, конечно, терзался, считая себя подонком, и пришел к довольно банальной мысли, к которой приходят поочередно разные поколения людей вот уже не одну тысячу лет, что взаимность в чувствах проявляется с коварной непредсказуемостью, а больше всего с огорчительной редкостью.

В Африку Алексей Вьюгин приехал уже со свободным и даже немного опустошенным сердцем, напоминая Евгения Онегина в период его встречи с замужней уже Татьяной, когда от последней он получил обидный отказ. У Вьюгина даже интерес к противоположному полу, временами становившийся утомительным в своем якобы необъснимом постоянстве, значительно ослабел, хотя далеко не угас. Неожиданнаявстреча с длинноногой и полногрудой Айви с ее таинственно мерцающим взглядом заставила в нем что-то дрогнуть. Впрочем, было здесь и половое любопытство, то есть желание узнать, чем отличаются женщины иной расы от привычного ему стереотипа, было и желание нарушить некий неписанный запрет, который внушался всем его согражданам, покидающим пределы своей страны. А что касается Айви, то встречное желание она и не особенно скрывала, так что их близость была почти предрешена. Надо сказать, что Вьюгин никогда не думал преувеличивать своих нравственных достоинств и их нехватку почувствовал каким-то образом его шеф Ляхов, который однажды заметил, что если он на чем-то и сорвется, то, скорее всего, причиной будет женщина.

— Нет, в кино мне не хочется, — сказала Айви, когда они встретились в коридоре, чтобы идти вместе обедать (здесь обедали по-английски, то есть около шести часов). — Если откровенно, то меня здесь многие знают и потом пойдут вопросы: “Кто этот белый, с которым мы тебя видели?” Это же не столица. Там ни до кого нет дела никому.

Она улыбалась своими умеренно пухлыми и слегка накрашенными губами, но заметно нервничала и даже поглядывала направо и налево, словно чего-то опасаясь. Вдалеке показался хозяин гостиницы, глянул мельком на них обоих и куда-то сгинул, видимо, был еще один выход из длинного коридора.

Вьюгин стоял в унылом, как ему казалось, бездействии и сознавая, что выстроенный им план на этот вечер рушится, как строительные леса у стены дома, кое-как закрепленные рабочими, спешащими выпить после трудового дня. Выяснилось также, что и в гостиничном ресторане Айви тоже не хотела бы показываться. Она предложила и даже вызвалась заказать набор всякой еды, которую буфетчик принесет в номер.

После того, как отпали два пункта его программы оставалось только одно: уединиться с ней в номере и он колебался, так как африканские нравы и обычаи ему были еще неизвестны.

— Мне как-то неудобно приглашать вас к себе, Айви, — начал Вьюгин несколько смущенно, хотя и стараясь быть в меру развязным, — но придется это сделать, если вы меня не пригласите в свой номер.

— Почему же неудобно? — спросила она и даже заметно придвинулась к Вьюгину, а потом сказала со слегка застенчивой иронией: — Вы ведь знаете, что у меня ненадежный замок и мы потом не сможем его открыть изнутри. Не оставлять же дверь открытой.

Тогда Вьюгин решительно взял ее под гладкий локоток и повел ее к своему номеру. Он заметил, что она оглянулась, когда они входили.

Прохлады в комнате, хотя уже наступал вечер, не было никакой, но Вьюгин успел к этому привыкнуть. Окно, впрочем, было открыто и затянуто сеткой. В номере зато был небольшой холодильник, куда он загрузил все свои припасы и теперь было приятно пить холодное розовое вино. Его крепость не обманула ожидания Вьюгина. Когда с одной бутылкой было почти покончено, Айви сказала немного загадочно:

— Мне нравится, что ты, Алекс, ничего не спрашиваешь о моей жизни. Ты со всеми так себя ведешь?

Она, видимо, хотела сказать “женщинами”, но потом решила придать некую нейтральную обобщенность своему вопросу.

— Не надо никого ни о чем спрашивать, — заявил он с легкой уклончивостью. — Это право каждого: говорить или молчать. Ты ведь у меня тоже ничего не спрашиваешь и правильно делаешь.

Вьюгин чувствовал, что не имеет права говорить всю правду, лгать ему тоже не очень хотелось и он надеялся, что не спрашивая других, они не будут донимать вопросами и его. Неужели так и придется ему отныне жить?

Потом Айви начала пересказывать какой-то фильм, который она видела в столице последний раз и Вьюгин подумал, что он тоже должен чаще ходить в кино, так как Ляхов будет теперь меньше посягать на его свободное время вечерами. Он слушал Айви и даже находил ее рассказ интересным, обещая посмотреть этот фильм, а сам гладил ее шею и удивлялся мягкости ее волос несмотря на их пружинистость и кажущуюся жесткость. Все это были для него маленькие, но волнующие открытия, какие, например, делает естествоиспытатель, лишенный, однако, уверенности, что он обогащает науку.

Вьюгин проснулся, когда уже явственно светало, то есть время уже близилось к семи. Айви рядом с ним не было, но углубление в соседней подушке и сохранившийся запах ее духов свидетельствовали в пользу ее совсем недавнего исчезновения. Уходя же, она заботливо затолкала края москитной сетки под матрас. Тело ощущало легкость, но голова была тяжеловата от выпитого и еще от табачного дыма, потому что Айви довольно много курила и даже он, за компанию, выкурил пару сигарет, вспомнив о давней привычке. Он вдруг подумал: “Если кто-нибудь дома из друзей спросит, что значит спать с темнокожей женщиной, он скажет, что ночью разницу может ощутить лишь тонкий специалист в любовных делах, каковым он себя не считает.”

Хотя сам он подтрунивал над своим статусом разведчика и привычки последнего было у него в самом зачаточном состоянии, он все же с тревожной торопливостью метнулся к шкафу и нащупал тяжелый ком фотокамеры в сумке. Для верности и для маскировки она была еще завернута в его запасную майку. “Надеюсь, пленка на месте”, усмехнулся он при этом, укоризненно подумав:”Раньше я таким не был”.

В комнате уже было совсем светло и он увидел на чистом пространстве внутренности конфетной коробки надпись. Написанное было разборчиво, не содержало никаких глупо-сентиментальных заверений и походило на обычное послание товарищу по работе: “Алекс, разыскать меня можешь, если свяжешься с Бусинзи из бара “Лукуледи”, она работает через день по вечерам. А.” “Даже не твоя А.”, с непонятным одобрением отметил Вьюгин.

Хозяин гостиницы, звали его Чандр, подошел к конторке и отправил спать Ромеша, который и так спал, уронив кудлатую голову на книгу приезжих, потом какое-то время занимал себя тем, что благочестиво настраивал себя на прожитие очередного дня, дарованного свыше, который всегда новый и неповторимый и его нельзя унижать, называя вчерашним именем. Надо непременно поговорить с этим молодым европейцем из номера 9. В связи с этим будущим разговором вспомнилось сказанное одним почитаемым им святым на далекой прародине:”Если приходит желание, подвергни его анализу. Если оно тебе не навредит, так же, как и другим, иди ему навстречу. Если оно тебе не на пользу, сразу же отбрось его. А когда нет полной уверенности ни в том, ни в другом, подожди до полного выяснения его сути”. У этого европейца со странной фамилией уверенности, кажется, нет ни в чем, но он устремляется навстречу желаниям, как крылатый термит в свой брачный период летит на огонь. Чтобы от этого отвлечься, Чандр заставил себя вспомнить строчки известного поэта, которые он помнил с детства:

Вьюгин оделся, умылся и даже съел пару бананов, хоть и без большого желания, преодолевая похмельное отсутствие аппетита. Завтракать он точно не пойдет, а сейчас спустится вниз, чтобы уточнить время прихода автобуса.

Внизу Чандр отвел его в сторону. Слегка обдавая его запахом сушеной гвоздики, которую он жевал, хозяин гостиницы заговорил с ним:

— Вы утром уезжаете, сэр? Это хорошо. И для вас, и для меня. Почему? Это все та женщина, с которой, я подозреваю, вы провели ночь. Мне все равно, с кем проводят ночь мои гости, но от нее держитесь подальше. Ее друг, его знают по кличке Мсамбо, а это на местном языке разбойник, действительно опасный человек. Контролирует хищение алмазов на прииске и их сбыт. Он должен за ней заехать со дня на день, а потом они, видимо, поедут в столицу. Вот и все, что вам следует пока знать. А больше и не нужно.

— Ее действительно зовут Айви Тамби? — зачем-то спросил Вьюгин.

— Возможно. У нас документы не принято спрашивать.

Автобус пришел на остановку почти вовремя, людей в нем было не очень много и Вьюгина снова усадили за кабиной водителя. В эту поездку он больше дремал и разговоры, которые шли со всех сторон, обтекали его вокруг, словно он был большим камнем в ручье. Лишь ближе к концу рейса он запомнил пару фраз, сказанных на языке, который он учил еще в своем вузе, а прозвучали они в двух разных разговорах, которые велись почти одновременно. Так, сказанное одним стариковским голосом, звучало весьма образно:

— Он похож на полевую крысу бунзи, которой где-то достались остатки пальмового вина и хмель так ударил ей в голову, что она решила сразиться с шакалом.

А другой голос, тоже принадлежавший не очень молодому человеку, который, видимо, жаловался своему собеседнику, произнес следующее:

— Когда я болел, ты меня даже не навестил. А когда тебе кто-то передал, что я жертвую духам предков козу по случаю моего выздоровления, ты сразу пришел за своей долей, говоря: “Дорогой дядя, здравствуй!”

Автобус подъезжал к городу и уже была видна колокольня Святого Марка, похожая на космическую ракету, готовую к старту. А уже за ней и в отдалении синели городские “высотки”, похожие на спичечные коробки, поставленные вертикально.

6

Вьюгин скупо доложил Ляхову о проделанной работе и передал фотокамеру с пленкой. Он почему-то опасался вопросов шефа с выяснением подробностей поездки, но тот выглядел непривычно озабоченным и сразу же сказал:

— Труба зовет и готовьтесь, юноша, к новой, более интересной поездке. А именно в землю вождя Сунгувузы Лулембе, очень влиятельной личности и во главе самого большого здесь племени. Я вам о нем кое-что говорил. Американцы тоже планируют с ним встречу, поэтому нужно их опередить.

— Шеф, я могу узнать об этом вожде побольше?

Вьюгина эта поездка немного беспокоила. Она сулила не простое щелканье камерой и даже не легкомысленное знакомство с подружкой местного мафиозо, что уже было делом небезопасным.

— Я расскажу, все, что знаю, но это будет очень важная, не побоюсь этого слова, миссия. Вам надлежит приложить все усилия, чтобы как можно более незаметно добраться до его резиденции и добиться приема. А потом постараться, чтобы он принял то, что я вам передам.

“Буду осуществлять подкуп вождя”, пришел Вьюгин к невеселой догадке. “Вернуться бы оттуда живым”.

А Ляхов продолжал будничным тоном:

— Если ваше свидание с вождем должно остаться незамеченным, то ехать в его края вы должны в составе целой группы туристов и поменьше выделяться. Вам уже оплачена двухдневная путевка для посещения порогов и водопада на самой большой здесь реке. Далее, будут выступления танцоров племени ньянгу, а потом, возможно, будет и явление этого вождя народу. Но вы должны увидеть его в тот же день и наедине.

Вьюгин молчал, вслушиваясь в речь шефа и даже как бы пробуя ее на вкус. Задание у него будет не из легких и в нем не было ни малейшего намека на возможность его упрощения.

Ляхов закурил, причем, пальцы его слегка дрожали, что немного удивило Вьюгина, преувеличивавшего хладнокровие и самообладание шефа.

— Зачем надо видеть вождя Лулембе вы уже догадываетесь, но я потом еще скажу об этом. Главное, чтобы во время поездки вы не обращали бы на себя внимания. Вас здесь еще не знают и в автобусе вы сойдете за рядового туриста из Европы, и этого достаточно. Подойдет также легенда, что вы приехали сюда работать по контракту, скажем, преподавать в каком-либо колледже или в средней школе. Можете познакомиться с какой-нибудь не очень молодой, но все еще достаточно привлекательной дамой, их немало среди туристов, и еще не очень любопытной и пусть вас побольше видят вместе. Вы, возможно, будете выглядеть немного альфонсом, но зато вас не примут за шпиона.

Вьюгину надоело молчать и он внес свою лепту в разговор.

— А если эта молодая и со следами былой красоты на лице дама, пожелает, чтобы я…

— Я догадываюсь, о чем вопрос, поэтому его и прерываю, считая его совершенно праздным. Вы на работе, Вьюгин, и должны делать все, чтобы ее успешно выполнить. Ну, а дам, по возможности, не следует разочаровывать.

Ляхов подвез его к тому месту, где был виден памятник африканским солдатам, участникам двух мировых войн, и автобус уже стоял возле агентства “Африкен интертур”. Вьюгин, с небольшой сумкой на ремне, где лежала толстая пачка денег для вождя Лулембе, старался выглядеть бодро, двигаясь к автобусу, но ощущал противную сухость во рту. Он уже понял, что долгие разговоры с Ляховым, которыми он иногда тяготился, подошли к своему логическому завершению и теперь для него начинается пора действий. Поездки на фотосъемки это были лишь небольшой разминкой. В голову порой лезла всякая чушь из прочитанных в детстве авантюрных сочинений, где встреча с африканским вождем иногда заканчивалась для героя ролью живой мишени для метания в нее копий воинами или сбрасыванием путешественника с берега в реку, где его поджидали крокодилы. Конечно, такого быть теперь не должно, но разве кровожадные “император” Бокасса и диктатор Уганды Иди Амин не наши современники?

Было тихое утро, прохлада еще уверенно держалась в местах, куда не скоро доберется солнце. Где-то с недалекого минарета динамик доносил, призыв на молитву, преувеличенно растягивая первое слово и незаслуженно сокращая второе, так что получалось: “алла-а-а-ху акбар!” А в ближайшем католическом храме к заутрене давно отзвонили и служба шла полным ходом, словно корабль под всеми парусами. А, может, уже прозвучало с амвона: “Ite, missa est”, то есть “идите, месса состоялась”.

Африканец с седыми висками, в фуражке и в форме хаки, не сразу нашел его фамилию в списке, с трудом прочел ее, покрутив головой и, конечно, переврав, улыбнулся с профессиональной любезностью и кивнул на открытую дверь автобуса:

— Занимайте, любое место, сэр.

Вьюгин с деланной незаинтересованностью во взгляде (он уже входил в роль туриста) неспешно оглядел заполненный на две трети салон. Почти все сидели парами, видимо, их отношения сложились еще до этой поездки к широко рекламированным речным порогам и водопаду Малунгуби. Правда, Вьюгин узнал это название от Ляхова накануне, хотя изображение его где-то видел на плакатах.

Он спросил с вежливым дружелюбием о возможности занять место рядом у длинноволосой очкастой девицы, являвшей ему свой четкий профиль, получил разрешительный кивок в сопровождении сдержанно-нейтральной полуулыбки. Знакомство с соседями было частью дорожного ритуала в таких поездках и Вьюгин не собирался его нарушать. А вот у себя на родине неуместность такого рода представления себя у него сомнений не вызывала.

— Меня зовут Алекс, а вас?

Вьюгин уже почти освоился с этим своим англизированным именем, с интересом осознавая степень угасания своего прежнего “я” при замене его чем-то другим, но явно не равноценным.

— А мое имя Дороти. Для друзей я Долли.

Вьюгин решил, что поспешно включать себя в их число он пока не будет.

Автобус глухо взревел и рывком двинулся в путь, рука Вьюгина коснулась руки соседки и та ее не убрала. Они теперь ехали на запад, так что солнце светило им в затылок, оно было еще совсем не горячее и даже ласковое.

Африканец в костюме хаки ехал вместе со всеми, но сидел он недалеко от водителя и теперь через микрофон рассказывал на своем своеобразном английском о том, какие места они будут проезжать, прежде чем окажутся на берегу Лунгази, известной своими живописными порогами, водопадом и заповедником бегемотов на обеих берегах реки выше порогов. О том, что там есть еще и заводь с крокодилами, он сказал как-то вскользь, словно щадя впечатлительные души своих белых подопечных.

Возможно, следовало затеять какой-нибудь разговор из вежливости со своей соседкой, но это казалось чем-то непосильным сейчас и он просто смотрел в окно, ожидая, когда автобус будет пересекать трущобные районы, выезжая из города. Он даже заранее впал в недолгую сумрачную задумчивость, готовя себя к тягостному зрелищу, которое когда-то впечатлило его. Но городские власти проявили несложную изобретательность, просто скрыв от проезжающих мимо непривлекательные задворки столицы. С двух сторон асфальтовая дорога была ограждена высоким забором из бетонных плит, поэтому взор проезжающих по ней не мог быть оскорблен зрелищем шокирующей нищеты. Иначе преимущества послеколониальной жизни могли бы быть поставлены под сомнение. Хотя и здесь имелся готовый ответ: нищета — это позорное наследие колониализма. Но как тогда чрезмерное богатство других с тем же цветом кожи?

“Ловко они все прикрыли”, подумал Вьюгин и тут же вспомнил африканскую поговорку о том, что падаль не утаишь: ее выдает запах и слетающиеся на нее стервятники.

Забор, впрочем, быстро закончился и дальше пошли поля, а больше заросли сухой высокой травы, похожей даже на камыш, отдельные корявые и даже на вид колючие деревья, горбатые коровы с боками, на которых без труда можно было пересчитать ребра. И еще были глинобитные хижины с нахлобученными на них крышами из той желтой травы.

Чтобы окончательно не показаться невежливым, Вьюгин повернулся к соседке и предложил ей скуповатую порцию сведений о себе, где не было ни единого слова правды. Здесь он уже несколько месяцев работает по контракту, преподавая в одной технической школе общеобразовательные предметы. Место он избегал называть, которое вдруг может быть известно собеседнику и может повлечь за собой быстрое разоблачение лжепреподавателя.

— Вы говорите с небольшим акцентом, но не могу понять, с каким, — вполне доброжелательно заметила Дороти, как бы давая понять, что на ее отношение к Алексу это повлиять никак не может. — А откуда вы все-таки?

Говорить правду он не мог, врать не хотел и поэтому избрал третий путь.

— Прошу угадать, — предложил он соседке, как бы давая ей возможность самой выбрать ему родину. Тогда ему останется подтвердить это или опровергнуть.

— Из какой-то скандинавской страны, — решила Дороти. — Я угадала?

— Почти, — со сдержанной скромностью заметил Вьюгин. — В том же регионе. Для многих это одно и тоже.

— Тогда Финляндия, страна озер, — обрадовалась, знающая географию Дороти. — А как у вас приветствуют друг друга по утрам?

Вопрос не застал Вьюгина врасплох. Дело в том, что артполк неполного состава, о котором он говорил Ляхову, стоял рядом с карельским городком Салми, поэтому набор финских фраз у Вьюгина всегда был под рукой и даже мало уменьшился с годами.

— Хювя хуомента! — так звучит у нас “доброе утро”, — с доброжелательной готовностью поведал он и заслужил улыбку.

Дороти, в свою очередь, поделилась с Вьюгиным своими планами поездок по Африке, когда приедет ее мама, которую она ожидает уже на этой неделе.

Они приехали на место после полудня и по дороге раза два видели стада газелей, один раз перед автобусом перебегала стая павианов и самцы свирепо скалили зубы, оглядываясь. В другом месте вдали была видна группа страусов. Таким образом, какая-то часть местной фауны дала себя обнаружить. Видимо, здесь рядом находился заповедник.

Туристский центр состоял из ряда деревянных домиков, а питаться приезжие должны были в самом большом, где еще оказался бар, танцевальный зал и комната для игр.

Селили всех по два и три человека, мест всем хватало, поэтому немногим туристам-одиночкам была предоставлена возможность продолжать наслаждаться своим одиночеством. Так как расселение производилось по половому принципу, за исключением супружеских пар, то Дороти Вьюгин из виду потерял, но был уверен, что не надолго. В отведенной ему маленькой комнатке с одним окном было душновато, но это ведь была Африка. Вьюгин вспомнил вычитанную откуда-то и утешительную для себя истину, что человек думающий, легко переносит одиночество, так как ему не мешают его мысли, тогда как тупица страшится остаться наедине со своей тупостью, поэтому постоянно стремится к общению.

После обеда все приехавшие, ведомые все тем же африканцем-экскурсоводом, оказались на берегу широкой Лунгази. Берега ее там, где начинались пороги, уже были скалистыми. После того, как здесь стали появляться первые туристы со своми фото и кинокамерами, здешние утесы на берегах уже не напрасно взывали полюбоваться их дикой красотой, которая до этого оставалась обидно невостребованной. Местные жители, скорее всего, были так же равнодушны к живописности этих береговых скал и речных порогов, как и главные здешние обитатели: бегемоты и крокодилы. А появившиеся здесь в начале прошлого века миссионеры, были слишком озабочены спасением душ “этих бедных дикарей”, чтобы предаваться разнеженной идиллии на берегах Лунгази. Теперь же автобус с туристами являлся сюда с обнадеживающей регулярностью и перерывы допускались только в разгар дождливого сезона. Поток туристов полностью никогда не иссякал и большей частью это были европейцы и американцы, со значительным вкраплением в последние годы вездесущих японцев с их почти патологической любознательностью.

Река Лунгази сначала с торжественным величием катила свои мутноватые воды между яркозеленых даже в сухой сезон берегов, а потом вдруг неожиданно превращалась в подобие неукротимого дикого зверя. Возможно, здесь когда-то происходил разлом земной коры или землетрясение, потому что угрожающе вздыбилась земля, и каменный щит, неглубокий здесь, стал выпирать наверх. А в русле реки поднявшиеся камни создали целый каскад порогов. Самые же крупные из этих камней образовали водопад и вода там с грохотом низвергалась метров на десять вниз. Стоял неумолчный и ровный гул, кружилась белая пена среди черных камней, а над всей этой водяной круговертью все время реяло облако мельчайших брызг. В солнечные дни здесь была видна своя небольшая радуга. Бывалые туристы называли этот природный объект уменьшенным водопадом Виктория.

Выше водопада оба берега были в зарослях буйной растительности и там находилось огромное обиталище бегемотов. А крокодилы жили на своем участке ниже порогов. Рыба, которую сносило вниз к порогам и водопаду, выплывала из всей этой водной кутерьмы и после многих передряг полуживой и оглушенной, становясь до смехотворности легкой добычей крокодилов. Вероятно, их просто развращала такая упрощенность добывания пищи. Говорили, что им доставались иногда и детеныши бегемотов, самоуверенно вздумавшие переплывать реку там, где ее течение резко убыстрялось.

Вьюгин же был с самого приезда сюда нескрываемо озабочен тем, как ему найти вождя Сунгувузу Лулембе и потом остаться с ним наедине. Ляхов объяснял ему, почему он не пробовал провести эту передачу денег при помощи одного из своих африканских агентов.

— Здесь у всех стойкая привычка не доверять людям одной с ними расы. У многих склонность видеть в них либо чьих-то агентов, либо платных провокаторов. Больше доверяют соплеменникам, но у меня на службе не было ни одного ньянгу. Европеец же считается более нейтральным во всех отношениях существом, так как он не дитя этого континента и материально более независим. К тому же, вождю оказывается определенная честь, когда такую миссию выполняет белый.

Ляхов не сказал при этом, что он еще не очень доверяет своим туземным агентам, ибо с получением крупной суммы они могут впасть в соблазн ее просто присвоить и скрыться.

Программу этого дня им объявили за обедом. Сначала будет экскурсия к порогам, водопаду и посещение “крокодиловой заводи” ниже порогов. Обозревать же рептилий разрешается только с высокого каменистого берега с ограждением во избежание нечаянного (и фатального для туриста) контакта с ними. Затем, ближе к вечеру, на поляне будут показаны танцы племени обитающего здесь племени ньянгу. Надо сказать, что племени вождя Лулембе в некотором смысле повезло. Хотя рядом с ним все время болтались какие-то приезжие, но благодаря порогам и водопаду, бегемотам и крокодилам, племя получало от туристического центра не очень большой, но надежный доход, который распределялся посемейно среди живущих у реки, исходя из разумения самого вождя, мистика поведения которого, как и смена пристрастий, симпатий и антипатий были далеко за пределами понимания его номинальных подданных. Они зато находили себе утешение в народной мудрости, которая никогда не обманывает. Так, лучше маленькая рыба сегодня, чем большая завтра. Известно, что птица даже со слабыми крыльями хочет подняться повыше, а сказать, что еда хорошая может только тот, кто ее отведал. Нравственные же правила подданных вождя Сунгувузы Лулембе не могли не умилить своей трогательной простотой. Относись хорошо к людям, ведь ты с ними сейчас живешь, и к духам умерших — ты будешь жить с ними потом. Земля, считали они, кормит живых и хранит в себе мертвых. Им нельзя было отказать в рассудительности и они полагали, что когда ешь, нужно хорошо жевать, а когда говоришь, хорошо думать. А на жизнь человека смотрели как на нескончаемый процесс, потому что по их понятиям, пока человек жив, он не закончил рождаться.

Дороти к этому времени нашла себе уже подружек, видимо, она делила с ними домик, но Вьюгина, однако, не отвергала. Он же не забывал о совете Ляхова и пытался играть роль мнимого ловелласа, готового приволокнуться за кем-нибудь в любых обстоятельствах. Но он был слишком озабочен своим непростым заданием и это лишало его легкости общения. О том, как звучит дневное приветствие на его фальшивой родине, Дороти забыла его спросить и Вьюгин даже думал, что ему надо ввернуть это “хювя пяйвя” в разговор. После обеда она переоделась и теперь была в шортах, которые весьма выгодно для нее подчеркивали длину и близкую к безупречной форму ее ног. Дороти могла бы даже казаться соблазнительной несмотря на свои очки, если бы не какая-то даже голубоватая, почти болезненная белизна ее кожи, напоминавшая нездоровый цвет ростков картофеля, хранимого до самой весны в темном погребе или подвале. А в Африке такой цвет выглядел почти шокирующе.

Вьюгину же удалось выгодно оттенить себя в глазах Памелы в качестве бывалого африканского старожила. Когда они возвращались с порогов, они обогнали подростка, который нес на плече длинный лук и несколько стрел с округлыми деревяшками вместо острых наконечников.

— Это для охоты на птиц, — просветил он Дороти и спросил парнишку в рваной рубахе, длина которой позволяла ему с успехом обходиться без штанов. — Банту баналумбата квену?

— Э-э-э, бвана, баналумбата, — ответил тот, ничуть не удивившись. — Кумбе баталумбата кесо.

Дороти смотрела на Вьюгина с уважением, а он снисходительно пояснил, что спросил мальчика, охотятся ли в их местах и он сказал, что да и, возможно, пойдут на охоту завтра.

— Он, конечно, еще мал и его не научили хранить тайну. О готовящейся охоте иногда не говорят даже в семье. Об этом должен знать вождь деревни и еще их колдун, который должен сварить в горшке волшебное снадобье, а потом в этот горшок по очереди опускают наконечники копий, стрел и дула ружей.

Все это Вьюгину было, конечно, известно из книг, но теперь ему хотелось доиграть свою роль знатока Африки до конца. А в это время он думал:”Уйти мне надо во время танцев на поляне. Все будут глазеть и щелкать своими камерами и я незаметно смоюсь отсюда”. Он и сам был не прочь поглазеть на это зрелище, но впереди у него было важное дело. Найти этого проклятого вождя, передать ему деньги, да чтобы он их принял и не отверг.

Вьюгину показалось, что еще за обедом на него бросал время от времени скрыто-внимательные взгляды некий темноволосый субъект в обычной одежде европейца в Африке, в которую был, кстати, облачен и он сам. Но тип этот сидел далеко и взгляды эти, возможно, предназначались кому-то другому или были брошены в его сторону случайно. Был ли он послан следить за ним, или это один из тех, кого нынешний гуманистический Запад сочувственно называет сексуальным меньшинством и с гневной категоричностью требует отмены дикриминации и ущемления его прав. Вот и сейчас, когда они шли к своим домикам, Вьюгин, полуобернувшись, снова его заметил и теперь он был в темных очках.

У племени ньянгу барабаны было принято делать из выжженных внутри древесных стволов особых пород и обтягивать их шкурой антилопы свали. Барабаны обычно клали на землю и на них садились сейчас голые по пояс исполнители-ударники лицом к зрителям и танцующим, и уже начинали орудовать обеими руками. Вот такую картину и видел перед собой Вьюгин, когда он вместе со всеми еще находился на широкой поляне, покрытой короткой жесткой травой. Солнце было еще сравнительно высоко, но уже не жгло, как прежде, а с берега реки доносился ровный гул порогов, но он не мешал слушать глуховатые звуки тамтамов, он даже как бы сам участвовал в виде естественного шумового сопровождения.

Вьюгин решил не брать с собой сумку, пухлую пачку денег, перехваченную резинкой, сунул во внутренний карман с застежкой своей куртки-ветровки, которую он перекинул через плечо. Дороти в это время позвали ее новообретенные знакомые и Вьюгину не надо было что-то придумываь, чтобы объяснять свое исчезновение. А он все медлил уходить. Он уже все продумал: надо обойти всю группу туристов и местных жителей, пройти потом вдоль стены гаража и, как можно более назаметно, раствориться среди салатного цвета лакированных стволов небольшой банановой рощи. В каком, примерно, направлении двигаться затем к поселку, где находилась резиденция вождя, он уже у туземцев выяснил.

Первый танец, видимо, был парным. Мужчины были в набедренных повязках разного цвета и узора, женщины — в очень широких, собранных в талии цветастых юбках и с голой грудью. В согласии с ритмом, задаваемым тамтамами, они двигались по кругу, встречались потом по очереди в центре и снова расходились парами по кругу. Кроме барабанщиков здесь еще участвовал и хор, он стоял справа и слева от них.

Вьюгин все время напоминал себе о том, что сейчас самое время пускаться в путь, но с тайным лицемерием затягивал уход, оправдываясь желанием посмотреть хотя бы первый танец. А танцующие, двигая всем корпусом и с колыханием бедер шли, притопывая босыми ногами по кругу парами, при этом мужчины держали своих партнерш за талии, а те положили свои правые руки на плечи мужчин. Иногда мужчина резко опускался перед женщиной на колени и делал быстрое движение плечами, будто отгонял мух, а его дама, развевая юбку колоколом, поворачивалась на месте, а потом довольно грациозно, все теми же танцевальными шажками, обходила своего партнера.

Вьюгин благополучно миновал гараж и уже углубился в гущу банановых стволов и свисающих с них широких листьев, он обернулся и чуть не выругался вполголоса, так как почти тем же маршрутом, но еще далеко за ним двигался все тот же тип в темных очках. Что это, совпадение? Или это его конкурент из другого лагеря и он идет по тому же адресу? Или просто он хочет выяснить, куда направляется Вьюгин? Ляхов, кажется, это не предвидел, иначе бы он сказал. Вьюгин быстро, проскальзывая между бананами, как игуана (он вспомнил, что здесь ее называют кенге), вышел наконец из рощи и увидел тропу, по которой шла ватага африканцев, неся на продажу туристам разные туземные поделки: небольшие тамтамы, декоративные щиты из кожи, сосуды из высушенной бутылочной тыквы. На ломаном, но вполне узнаваемом английском они наперебой стали выкрикивать:

— Мистер, купи щит, очень хороший щит и очень дешево! Купи тамтам, я дешево продавать!

Тогда Вьюгин употребил язык нгвана и этим поверг их в уважительное молчание, и он быстро сказал следующее:

— Друзья, у меня сейчас нет времени, я увижусь с вами потом. А вот за мной идет один белый, очень богатый и он у вас многое купит. Он будет говорить, что ему ничего не надо, но вы его не отпускайте, он всегда так говорит, я его знаю.

Многие улыбались, слушая его, а он, обойдя всех по тропинке почти побежал дальше. “Если он попрежнему следует за мной, его здесь на какое-то время задержат”, думал Вьюгин. Ему не нравилось, что сердце уж слишком давало о себе знать. К тому же до вечерней прохлады было еще далеко.

Теперь он шел по тропе среди колючих кустов и сухой высокой травы. Один раз он обогнал двух женщин, которые несли на голове мешки с чем-то.

— Тембе йа мвами Лулембе? — кратко спросил их Вьюгин, боясь сбиться с пути.

Они посмотрели на него в пугливом оцепенении, будто он был призраком, видно белый человек был здесь столь же редок, как и упомянутый выходец из страны мертвых. Выдержав паузу, они почти одновременно протянули руки в направлении, совпадавшей с незатейливой конфигурацией тропы.

— Зачем вам нужен вождь Сунгувуза Лулембе? — с холодной нейтральностью в голосе спросил по-английски у Вьюгина молодой человек в белой европейской рубашке, но в длинной набедренной повязке и с блестящей авторучкой в волосах. До этого ему попались на пути два воина с копьями, но они ни о чем его не спросили.

— У меня к вождю очень важное дело.

— Вождь не говорит на вашем языке. Ему нужен будет переводчик.

— Я буду с ним говорить на языке, который он знает.

Наступило томительное молчание, потом человек с авторучкой сказал:

— Идите за мной.

Здесь был целый поселок и из посадок бананов возвышались круглые крыши хижин, а над ними кроны деревьев манго и пальмы, которых Вьюгин не видел на протяжении всего пути. Потом показалась блестящая жестяная крыша вполне европейского по виду дома. Они шли к нему, но его провожатый подвел Вьюгина к круглой туземной хижине без окон, зато с широким дверным проемом. Пол был устлан циновками из тростника. Стояло туземное кресло с резьбой вдоль подлокотников и ножек, низкий резной столик и несколько трехногих табуреток явно туземного происхождения. Откуда-то доносились не то звуки тамтамов, не то ударов пестиков в ступах, где шелушилось сорго. Резко подавали голос и пестрые куры, с деловитой любознательностью заглядывая в дверной проем. И вот в нем возник полноватый африканец средних лет в длинной набедренной повязке с причудливым узором, поверх которой была надета европейская рубашка и еще серый пиджак нараспашку. С широкого лица цвета печеного яблока его темные глаза смотрели с настороженным любопытством. Не глядя вниз, он отпихнул ногой наиболее нахальную из куриц и Вьюгин неожиданно вспомнил африканское присловье: “позволь курице переступить порог, как она скоро будет на полке для посуды”.

— Вождь Сунгувуза Лулембе, властитель Муламбы и Нколо, славный продолжатель рода Мосенго… — начал секретарь в белой рубашке с торжественной монотонностью, но вождь сделал ему знак остановиться. Видимо, перечисление всех этих династических достоинств и личных качеств успело ему надоесть.

Вьюнов уже знал, что в этих краях здоровается первым тот, в дом которого ты входишь, видимо, давая этим понять, что вошедший замечен и может рассчитывать на внимание хозяина дома.

— Приветствую тебя, незнакомый мне белый человек! — с едва заметной усмешкой сказал вождь и смотрел с вежливой выжидательностью на гостя.

— И я приветствую тебя, вождь Лулембе! — неуверенно начал Вьюгин, имея слабое представление о придворном этикете местных вождей. Строки из авантюрных романов на африканскую тему в голову почему-то не приходили.

“Долго задерживаться я здесь не должен”, беспокойно думал он. “Главное, это сделать дело и уйти до наступления темноты”. Но как перейти к этому самому делу? Вьюгин повел глазами в сторону секретаря, намекая на желательное отсутствие свидетелей разговора, Лулембе его понял, сказал пару непонятных ему слов и белая рубашка неохотно исчезла. Впрочем, секретарь, скорее всего, остался подслушивать за стеной.

— Вождь, я не принадлежу к тем, кого у вас называют баингилеза, которые были господами в этой стране, или к их друзьям бамерикани. Я из той страны, которая с ними не очень дружит.

Такая унылая упрощенность вопроса геополитики внутренне покоробила Вьюгина, но лучший вариант его трактовки оставался для него мучительно неуловимым. Для объяснения всей ситуации требовалось бы неоправданно много слов и он боялся безнадежно увязнуть в словесной трясине, да еще и сказать что-либо лишнее. Вьюгин подумал о том, не ввернуть ли ему какую-нибудь африканскую поговорку, которой иногда сопровождается подношение, но в голову пришла только не очень уместная: “тот, кто ничего не дает другому, пусть не надеется, что и ему дадут”.

Вождь Лулембе молчал с невозмутимой выжидательностью, сидя в своем кресле с царственной неподвижностью, а Вьюгин едва не ерзал на своем жестком табурете для гостя. И тогда он сказал без обиняков:

— Те люди, которые меня к тебе направили, вождь, передают эти деньги на развитие твоего края.

И Вьюгин, не дожидаясь, когда вождь протянет к пачке ассигнаций руку (да и протянет ли он ее?), сам вложил деньги в полураскрытую его ладонь на колене. Он где-то даже читал, что если кто-то взял в руку вещь или подарок, то потом очень трудно, почти невозможно, отказаться от того, что уже оказалось в руке, так как здесь срабатывал инстинкт удержания добытого или приобретенного в собственность.

Глаза Лулембе блеснули, хотя и слабо, как бы давая этим понять, что денежное подношение он принимает сдержанно по причине неясности того, каких услуг от него за это потребуют. Вьюгин не знал о существовании поговорки: “если у обезьяны нет охоты есть твои бананы, ловушка останется пустой”. А если ее знал вождь, он никак не относил бы ее к себе из-за издевательского намека, направленного в свой адрес.

Вьюгин изнывал от желания закончить все дело и выбраться из поселка вождя. Деньги он передал, они были приняты. Теперь надо кратко объяснить, что требуется от вождя. А тот, словно опережая его, сказал, хитро прищурившись:

— Улитка была свободной, пока не влезла в пустую раковину и ей там понравилось. Ты меня понял, мой белый гость? Скажу иначе: если ты жертвуешь что-то духам предков, значит, тебе что-то от них нужно.

— Вождь Лулембе, достаточно будет того, что твой народ поддержит на выборах Джереми Мгоди, хотя он из совсем другого племени. А если он победит, вождь получит еще столько же.

— Мой народ живет не только на земле своих предков, — сказал, мягко уклоняясь от прямых обещаний, вождь. — Ньянгу теперь живут по всей стране, их много и в городах. А кто может поручиться, как пройдут эти выборы? Каким был день, можно точно сказать только вечером.

— Если вождь скажет свое слово тем, кто пишет в газетах, оно будет слышно по всей стране.

Было заметно, что вождю это понравилось. Разглядывать свои фотоснимки в газетах Лулембе все еще доставляло удовольствие. Особенно в тех, которые были на языке белых людей, что делало его известным и среди них.

— Наш гость желает поужинать с нами? — спросил явно подобревший вождь. — Ничего, если еды мало, главное, чтобы ею угощали от души. Так говорят у нас.

— Я благодарю, но мне лучше вернуться туда, откуда я пришел, — сказал Вьюгин, которому уже не терпелось уйти, когда не очень приятная процедура вручения взятки, кончилась. — Вождь даст мне человека, чтобы он меня вывел отсюда?

— Окойо! — крикнул вождь в сторону двери. В ней тотчас же возник секретарь, и вождь, на своем непонятном для чужих диалекте, что-то коротко приказал.

Через пару минут Вьюгин уже бодро вышагивал вслед за высоким парнем, закутанным в покрывало цвета здешней сухой земли, и с копьем в руке. Он вел его какой-то узкой, возможно, тайной тропой среди колючих кустов и вскоре Вьюгин увидел в начинающихся сумерках ровные белые ряды домиков, среди которых был и его, услышал все те же глухие удары тамтамов. Видимо, танцы на поляне еще были далеки от завершения.

Вьюгин пожал руку своему провожатому с какой-то нервной радостью, потом спохватился и сунул ему пару оказавшихся в кармане денежных бумажек и, петляя среди редких кустов, поспешил смешаться с толпой белых и черных зрителей, а также участников танцев, которые честно отработали свои номера. Никто, кажется, не обратил на него внимания.

На обратном пути на следующий день и в том же автобусе Вьюгин уже был лишен общества Дороти, по причине ее нескрываемого нежелания с ним общаться. Вчера вечером, закончив свою миссию, он пару раз наталкивался на нее в толпе туристов. Она, с ее обожженным непривычным солнцем и опрометчиво открытым ему телом, которое стало темнорозовым, тем не менее, излучала холод отчужденности в сторону Вьюгина. Этим она выражала свое отношение к его внезапному исчезновению и непростительно долгому отсутствию. Дороти была с парой несколько худосочного вида подружек, похожих на американок из “Корпуса Мира”, но степень ее нынешней неприязни к коварному в ее глазах Вьюгину только подчеркивала обидную неравноценность такой замены. Вьюгин, правда, совершил пару вялых попыток сделать что-то вроде покаянного заявления, но успеха не имел. На душе у него было скверно, так как он считал, что лучше быть в положении отвергнутого, когда тебе предпочли другого, чем быть причиной чьей-то непонятной обиды.

После ужина для туристов были устроены танцы и Вьюгин тоже потоптался в общей толкучке в зале под угнетающе громкую музыку, которую изрыгал какой-то сверкающий никелем агрегат. Современные танцы, решил он, хороши уж тем, что в них совершенно не нужно афишировать своей привязанности к партнеру и даже вообще замечать его. Можно совершать ритмические подергивания в такт музыке (или тому, что считать таковой), имея перед глазами партнера чисто условного. То есть танцевать в откровенном одиночестве, что никем даже и не будет замечено. Все это Вьюгину наконец надоело и он надолго засел в баре, где принялся восстанавливать нарушенный жарой жидкостный баланс в организме путем поглощения пива. Вначале он был один, но потом рядом за стойкой оказался полноватый британец, уже решительно повернувший от среднего возраста к пожилому. Был он когда-то здесь фермером, но новые черные власти вынудили, как он считал, продать его кофейную плантацию. Потом он пытался еще открыть птицеферму. А сейчас он приехал сюда повидать немногих старых друзей, которые решили здесь встретить свой последний час. Они даже сумели как-то приспособиться жить в новых условиях.

— У туземцев, — сказал он Вьюгину, — есть пословица на этот счет: “горбатый, если захочет, научится так спать, чтобы горб ему не мешал”. А о том, что надо снизить свои требования к жизни, они скажут: “если нет коров, тогда и козы в почете”.

Экс-фермер какое-то время сидел молча, уставившись в свое пиво, будто выражал сдержанную надежду на то, что в бокале ему будет явлена его дальнейшая судьба.

— Африка… — сказал он наконец, — здесь в нас проявлялось все худшее, что было, но и лучшее тоже. Говорят, что это воздействие ультрафиолетовых лучей на спинной мозг или что-то в этом роде. Не помню точно.

Вьюгин не стал дожидаться закрытия бараи ушел к себе довольно твердыми шагами. За весь вечер он, кажется, ни разу не встретил того, чей взгляд он ловил на себе не раз. Или ему все это казалось?

Обратный путь в автобусе показался ему длиннее, может быть потому, что у него не было соседа и собеседника. Приехав, он сразу же позвонил Ляхову и с озабоченной деловитостью в голосе, немного, впрочем, напускной, сообщил ему о выполнении задания. Как он и ожидал, за этим последовало приглашение повидаться.

Вьюгин перед этой поездкой получил в банке, куда всем его соотечественникам переводили деньги, свою первую зарплату. Он с удовлетворением и даже с некоторым смущением ощутил свою финансовую состоятельность. Впрочем, и до этого, благодаря Ляхову, он располагал достаточными суммами. Но насладиться этим ощущением состоятельности ему иногда мешала надоедливая, как кусачая муха в конце лета, мысль о том, что человеку его звания и сословия нужно непременно ехать по меньшей мере в Африку и быть готовым заниматься самыми неожиданными делами, чтобы получать вознаграждение, близкое к тому, среднему, что выплачивается в так называемом цивилизованном мире. Конечно, он мог бы, возможно, получать близкий к этому эквивалент зарплаты и у себя на родине, если бы, например, завербовался на работу в шахтах Заполярья. Но он оказался в тропиках и теперь его прежние привычки стали заметно меняться, так как Вьюгин начинал их приводить в соответствие со своими новыми финансовыми возможностями. Так, если в прежней жизни каждое посещение ресторана было для него не только запоминающимся, но и ярким событием, то теперь он мог посещать эти заведения ежедневно и это не так уж грозило его кошельку.

За успешно проведеную операцию “Деньги для Вождя” Ляхов поклялся, что не будет тревожить его целую неделю, но Вьюгин этой клятвой ничуть не обольщался. Шеф его сам был на службе, получая свои приказы сверху и мог отозвать свою клятву в любой момент, ничуть не терзаясь своим вынужденным вероломством.

Вьюгин успел вкусить земных радостей, посетив ряд вполне респектабельных ресторанов, вроде “У Стэнли”, “Кратер Нгоронгоро” и даже “Хайнань”, где полагалось все есть палочками из пластмассы. Но еще до этого он зашел в бар “Лукуледи”, так как мысли об Айви Тамби (если это было ее настоящее имя) его никак не оставляли, несмотря на предупреждение, полученное от владельца гостиницы “Сафари”. Вьюгин легко нашел “Лукуледи”, хотя этот бар и был полускрыт низкими кронами деревьев, названия которых он не знал. Перед входом в бар стояло несколько роскошного вида машин. Он нашел место на открытой веранде, которую с улицы заслоняли огромные растения агавы. У темнокожей девушки в бордовой миниюбке, которая принесла ему пиво, был распутно-насмешливый взгляд и она стала прижиматься бедром к его плечу, когда она наливала ему пиво в высокий стакан. В этом заведении стулья и столики были очень низкими, поэтому клиент смотрел на официантку снизу вверх, что как бы меняло саму иерархию их отношений.

— Сегодня вечером работает Бусилизи?

Этот вопрос Вьюгина, заданный после некоторого колебания, оказался чем-то вроде рекомендательного письма и теперь он уже был почти своим человеком. Результатом этого вопроса было то, что теперь плечо Вьюгина оказалось зажатым между упругими бедрами девицы.

— Она завтра будет, — проворковала официантка. — А что, бвана хочет только ее? Чем, например, я хуже? После десяти я свободна.

Она поняла вопрос Вьюгина слишком однозначно. Он уже давно заметил, что в этом баре не было ни одного европейца или азиата, или даже приличного на вид африканца, похожего, скажем, на чиновника. У посетителей, даже щегольски одетых, было на лице написано то, что они не в ладах с законом и даже не пытаются этого скрыть. На Вьюгина поглядывали с нагловатым и плотоядным любопытством, словно на белого путешественника прежних времен, попавшего на остров, населенный людоедами. Когда он покинул “Лукуледи”, он тут же дал себе слово эту Айви выкинуть из головы.

Следующий день он решил провести более осмысленно и благопристойно, посетив местный музей, потом узнал, где находится столичный университет и даже потолкался среди студентов всех оттенков кожи в широком зале на первом этаже, изучая названия факультетов и читая объявления на огромной доске. Из них он узнал, что Джозеф Кимбили рискует не стать магистром в этом году, если не сдаст свой реферат по истории Монокутубы, а в учебном корпусе “Азикиве” будет вечер с танцами и спиртное в зал просят не проносить. И была еще такая записка: “Джефри, я думала, что ты парень порядочный, а ты дрянь и пусть об этом все знают!” Вьюгин ловил на себе любопытные взгляды студенток, вероятно, принимавших его за новоприбывшего белого преподавателя. Все это происходило днем, а к вечеру он засел в открытом зале одного приморского ресторана, откуда разворачивался захватывающий вид на залив и внешний рейд, где чернели стоящие на якоре, скупо освещенные суда. Вьюгин чувствовал себя гостем, который случайно попал на званый вечер, где он ни с кем не знаком и которому, тем не менее, как-то неудобно встать и уйти, но и глупо оставаться, слушая обрывки чужих разговоров, словно листая неинтересную книгу, раскрыв ее посредине. Здесь, почти на набережной, дневная духота каменного города заметно отступала, весело теснимая ветерком с океана, а жесткие листья пальм на набережной отзывчиво шелестели, скорее даже шуршали. Вьюгину снова вспомнилась далекая ялтинская набережная и сравнение было не в ее пользу, если, конечно, не учитывать живописнейшую панораму гор, окружавших город с севера. Здесь же никаких гор поблизости не было, зато пальмы здесь были классические кокосовые, словно прямо с открыток, с крепкими и гибкими стволами. Но память у этих набережных хранила разные воспоминания. У ялтинской старые магазины и гостиницы вдоль моря помнили здесь некогда прогуливавшегося высокого худого господина в черной шляпе, с бородкой и пенсне, опиравшегося на трость. Прогуливался ли здесь кто-нибудь, кого стоило бы помнить? Скажем, один из генерал-губернаторов колонии и был он всего лишь чиновником, хоть и высокого ранга. А если и написал что-нибудь кроме отчетов для отсылки в метрополию, то это были обычные воспоминания, где с горечью говорилось о бремени белого человека, вынужденного заботиться о благосостоянии неблагодарных дикарей.

Вьюгин с трудом открыл глаза и какое-то время тупо соображал, где он находится. Лежал же он на койке одетый, а находился, несомненно, в каюте морского судна. А кому она принадлежала? Все напоминало начало истории в духе Стивенсона. Голова Вьюгина с похмельной замедленностью мыслительных процессов не спешила дать ответ на вопросы, явно не украшающие ее владельца. Путем несложных умозаключений Вьюгин определил, что судно стоит у причала, но явно не на якоре в бухте и, конечно, не в открытом море. В противном случае ощущалась бы хоть какая-нибудь качка. Впрочем, качание под собой он ощутил, когла встал с койки, но здесь причина крылась уже в самом Вьюгине с его похмельным синдромом. Зато в окно, полузадернутое бежевой шторой, он увидел портальные краны, понял, что каюта находится в надстройке и что ему хочется выйти на воздух, а в дальнейшей перспективе опохмелиться пивом. Он вышел и закрыл за собой дверь, а потом глянул на медную табличку вверху, из которой явствовало, что ночь он провел в каюте старшего помощника капитана. Память вернула его имя: Юрий Семенов, с которым они вместе вчера пили. И еще в том приморском ресторане было немало людей с его судна. Забыл только его название и под каким оно было флагом. Впрочем, это он сейчас сам увидит.

Вьюгин решил, что Семенова он искать не будет. Во-первых, удручающая тяжесть в голове, во-вторых, Юра сейчас занят своими старпомовскими делами, несмотря на похмелье. И ему не следует искать его по всему судну и отвлекать от дела.

Он вышел из каюты на палубу, пересек ее странную безжизненность, подумав, что все были в трюмах и готовили грузы к подъему, потом он спустился, слегка пошатываясь, по сходням, где, в суровой отчужденности стоял черный полицейский. Он, видимо, должен был следить за тем, чтобы наверх по трапу не поднимались какие-нибудь подозрительные личности, а больше те из его соотечественников, которые способны что-нибудь стибрить у белых людей.

Дальнейшим воспоминаниям Вьюгин стал предаваться уже в ближайшем баре за бутылкой холодного пива. Картина вчерашнего стала вырисовываться более ясно перед мысленным взором Вьюгина, хотя некоторые детали на ней прискорбно и почти невосполнимо отсутствовали, как на стенной мозаике перед огорченным взором реставратора. В тот вечер, когда он уже хотел уходить из ресторана, устав от одиночества и некоторой неприкаянности, он неким образом присоединился к компании гулявших в том же ресторане моряков. Возможно, он услышал пару слов на родном языке от Семенова, с которыми он обратился к механику-украинцу с его же судна. Потом он выяснил, что механик из семьи, переехавших в Канаду еще во времена, как ее тогда называли, “панской Польши”. А Семенов, видный из себя брюнет с небольшими усами, попал лет пять назад в Австралию, женившись на австралийке белорусского происхождения и тоже из семьи уехавших задолго до войны туда и покинувших все ту же Польшу времен еще Пилсудского. Все это постепенно вспоминал Вьюгин, будто вытаскивал по одной нити из спутанного клубка пряжи.

Он уже кончал вторую бутылку пива “Венценосный журавль” из Уганды в баре “Счастливое число” и на этикетке действительно была изображена эта орнитологическая редкость с хохолком на голове, похожем на корону. Вьюгин решил все-таки припомнить всю историю Юрия Семенова до конца, но Ляхова в это благоразумно не посвящать. Его шеф ведь все склонен понимать только с точки зрения своей профессии. И Вьюгину будет трудно настаивать на полнейшей нелепости предположения, что старпом судна, национальность и название которого Вьюгин так и не узнал, не является заодно и чьим-то агентом и что было бы неплохо его перевербовать. Такой ход мыслей весьма характерен для профессиональных сотрудников “секретной службы”. Так, авторы зарубежных “шпионских” романов имеют обыкновение называть своих сверхпроницательных героев. Тем временем голова Вьюгина, еще не освободившаяся от тяжелого тумана вчерашнего хмеля, получала теперь приток свежего якобы для оптимизации ее работы, но процесс распутывания всего клубка информации, обрушившейся на него вчера, двигался с медлительностью улитки. Он, однако, припомнил главное. Молодой Юра Семенов, сын расстрелянного в конце тридцатых директора крупного военного завода, бывший “спецдетдомовец”, так как его мать находилась тогда в лагере в качестве жены врага народа, поступил в мореходное училище на волне, поднятой и еще до конца не потерявшей силу, в период ниспровержения культа личности великого вождя. Семенову потом даже разрешили плавать на судах загранплавания, чем он и занимался, пока не встретил в Москве (мать к этому времени он уже схоронил) явившуюся из Австралии Раису Тимченко, которая приехала сюда стажироваться как преподаватель русского языка на своем далеком континенте. По-русски она говорила, правда, с весьма заметным акцентом и с вполне доброжелательным интересом присматривалась к своей, теперь уже исторической, родине, ее странному быту и знакомым ей только по литературе нравам. Случайно ли встретился ей молодой морской штурман Юрий Семенов, приехавший на побывку из Риги, где базировалось его судно, или же по чьей-то “наводке”, Вьюгин узнать не пытался. Было налицо совпадение желаний двух сторон при наличии, хоть и трудно, но все же в принципе выполнимых возможностей вступления в брак. Штурман загранплавания Семенов, неплохо знавший в силу специфики своей работы английский, понял к этому времени то, что никого из близких на родине у него нет, а жизнь в стране зрелого (или же, по другой версии, развитого) социализма, причем, на судне еще и под бдительным оком помполита, ему уже была, называя это входившим в моду выражением, “не в кайф”. А поскольку к тридцати годам уже пора бы и жениться, Рая, при очень заметной неброскости ее внешных данных, обладала все же скромным заокеанским обаянием. А, став миссис Семеновой, помогла бы мужу пересечь с ней этот самый океан на предмет создания на другом континенте своего нового дома. Что касается пока еще мисс Тимченко, за ее спиной уже было немало досадных матримониальных неудач, а ее возраст неумолимо приближался к некоей черте, которая ей уже казалась роковой. Вернувшись же на свою австралийскую родину с русским, весьма видным из себя, мужем, с которым вовсе не стыдно показаться на людях, она могла бы рассчитывать на свой заслуженный триумф.

Окрутить эту пару и выдать брачное свидетельство было готово австралийское посольство, что в разгар холодной войны для него было бы небольшой моральной победой над красным монстром. Но советской стороне долго не хотелось выпускать из своих рук Семенова, ибо это было бы признанием своего поражения. Она упорно взывала к его чувству патриотизма и к сознанию строителя бесклассового общества, вот-вот готового перейти в свою высшую и последнюю фазу развития, когда живущие в нем получат свои заслуженные блага. Но Семенов этого никак не хотел оценить и продолжал упорствовать в своем желании жениться на этой иностранке, причем, в его пользу говорило лишь то, что он не собирался менять свое гражданство.

Итак, молодожены уехали за океан, Семенов стал там получать какое-то пособие и готовиться к сдаче экзаменов за полный курс подготовки морского штурмана на английском языке, что он успешно и совершил менее, чем через год. И вот пять лет спустя он уже плавает старпомом, и ему не заказано сдать экзамен на капитанское звание, если он сменит прежнее гражданство. Готовности к этой смене у него еше не было.

Когда история Семенова, изложенная им самим, подошла к этому моменту, они с Вьюгиным уже были, по словам Хлестакова, “на дружеской ноге”, старпом сказал, допив свой стакан:

— И ты знаешь, Леш, я часто ловлю себя на том, что я начинаю все больше чувствовать себя тем, кем я никогда в общем-то и не был. То есть гордым держателем своего темнокрасного серпастого и молоткастого.

— Это что у тебя: разновидность ностальгии? — пытался догадаться сравнительно трезвый тогда еще Вьюгин.

— Может быть. Надо подумать. Горжусь, например, удачными полетами наших в космос. Даже вмешательство в афганские дела готов оправдать геополитикой и соблюдением равновесия сил в мире.

Ресторанное застолье, когда радостное соучастие в нем каждого из собравшихся уже шло на спад, но, тем не менее, еще слабо теряло ход, как корабль, когда команда “стоп” уже поступила в машину, а он и не думает терять инерцию движения. Все за составленными вместе двумя столами уже начали разбиваться на кучки, объединенными интересами или симпатиями.

— Ты знаешь, — продолжал свою тему Семенов, — когда живешь все время в ожидании упреков, насмешек, обвинений в адрес того строя, который лишил тебя отца, мать лишил здоровья, а меня нормального детства, я должен все эти обвинения принимать, либо напрочь отвергать.

— Ну, не трудно догадаться, что ты выбираешь, — только и нашел, что сказать Вьюгин, не зная, как бы он сам себя вел в положении Семенова, а тот уже подошел к окончательной формулировке своей реакции.

— Когда тебя стараются ударить побольнее как представителя ненавистной для них страны, а тоже стараюсь бить в ответ больно. Понимаю, что просто веду себя как в уличной драке, но иначе не могу.

О чем они говорили дальше, Вьюгин помнил плохо, так как к тому времени все просто пили виски в разной степени разбавленности или же в чистом виде. Потом, видимо, пришло время дессерта и он помнил, что перед каждым появилась тарелка с нарезанными бананами, апельсинами, папайей и ананасом и вся эта смесь была под белой шапкой густого крема. И Вьюгин тоже ел это, не чувствуя вкуса, так как был безнадежно пьян. Кто-то еще призывал достойно провести остаток ночи в обществе туземных женщин, но Семенов, закаленный в моряцких попойках, сгреб увядшего Вьюгина и решительно поволок к себе на судно, так как добиться от последнего внятного объяснения, где он живет, чтобы доставить его по назначению, он так и не смог.

Ляхов же пытался в эти дни увидеть Вьюгина, но у него ничего не получалось. Он, конечно, подозревал, что тот находится в загуле, причем, на вполне законных основаниях, ибо он сам санкционировал право Вьюгина на заслуженный им отдых. Но время не стоит на месте и в нем постоянно происходит то, что люди потом называют событиями, Ляхов же считал, что работа его заключается и в том, чтобы их предвосхитить. Хотя само событие только готовилось, он сразу же подумал о Вьюгине, который уже высказывал кое-какие соображения по этому поводу. И когда встреча Ляхова и Вьюгина наконец состоялась, последний уже привел себя в надлежащее состояние и был, как ему казалось, вполне готов предстать перед начальником.

— Как провели отведенное для отдыха время? — не без некоторого ехидства спросил Ляхов, взглянув на слегка помятое лицо подчиненного. — Можете, впрочем, не трудиться с ответом. Догадываюсь, что занимались чем-то исключительно интеллектуальным. Выбирали, например, тему для диссертации, готовясь поступать в аспирантуру здешнего университета. Я угадал?

— Шутить изволите, шеф, — отозвался на это Вьюгин хрипловатым голосом вследствие злоупотребления холодным пивом. — Какая аспирантура? По профилю моей нынешней работы темы пока еще нет.

— Сожалею, тем не менее, что прервал ваш отдых раньше времени, но оставшиеся дни я вам верну.

Ехидство Ляхова мгновенно испарилось, он снова искрился оживленным дружелюбием, хотя, судя по всему собирался серьезно говорить о каком-то деле. “Психологическое хамелеонство”, так пытался определить характер и поведение своего шефа Вьюгин, не скрывая даже некоторого восхищения.

— Как я вам говорил, Вьюгин, у нашего водителя Салиму есть брат Муса, который работает в американском посольстве и тоже водителем. Там их почти полдесятка работает. Ситуация для завязки шпионского романа. И вот Муса намекнул Салиму, что дня через три будет отправлен лендровер, ведомый этим самым Мусой, с тремя сотрудниками посольства для встречи с вождем Лулембе, несомненно, с целью подкупа последнего. Знакомая вам схема и я рад, что мы их опередили. Кто именно поедет, мы, конечно, не знаем.

Вьюгин молчал, ожидая пояснений, но уже думал о своем плане.

— Сорвать эту историческую встречу мы не можем, но хотелось бы что-то сделать, чтобы она не прошла слишком уж гладко. Теперь вам слово, Вьюгин.

— Я вам говорил когда-то, что на случай такой поездки у меня есть некоторая задумка, но здесь все будет зависеть от согласия и способностей еще двух лиц, — сказал Вьюгин, стараясь, чтобы все это не звучало с претенциозной загадочностью и поэтому в конце попытался пошутить. — И здесь я позволю себе закончить дозволенные речи, как говорила Шахрезада, прерывая свою сказку.

Ляхов усмехнулся, но настаивать на подробностях не стал и только спросил:

— Через кого вы хотите действовать?

— Мне нужен Мбизи. Я сегодня уйду от вас пораньше, чтобы застать его, когда он придет делать уборку. Желательно, чтобы об этом не знал никто, в том числе и Салиму.

— Само собой, — заверил его Ляхов. — Они с Мбизи, думаю, не знакомы. В общем, жду от вас скорых новостей. Поторапливайте вашего Мбизи.

Салиму Твале считал, что вполне соответствовало африканским понятиям, Мусу Зумви своим братом, поскольку последний был сыном его двоюродного дяди с отцовской стороны и его второй жены. Оба они не отрицали, но и не подчеркивали свое родство в разговоре со своими работодателями, понимая, что рискуют своим местом. Кто будет доверять родственникам, которые могут делиться тем, что они узнали у белых людей, на которых работают? Но их обоих приучили с детства говорить только тогда, когда их спрашивают и они помнили, что сказанное слово обратно в рот не положишь. И вообще, чем меньше скажешь, тем лучше. Когда, например, в деревне идут ловить рыбу, об этом никому не говорят заранее, чтобы была удача, и идут к реке не прямо, а выбирают окольную тропу и никто не должен ни разу обернуться, даже если его окликнут. То же самое делают и когда идут на охоту.

Салиму и Муса, работая водителями в этих двух посольствах, смотрели на бескровную войну, которую вели между собой белые люди, как на странную игру, в правила и подробности которой им лучше не вникать и даже держаться от всего этого подальше. Когда львы рычат друг на друга, разве кто из людей осмелится подходить к ним близко? И Салиму, и Муса искусно избегали прямых ответов на вопросы об их работе. Салиму, однако, хотелось кое-что сделать для Ляхова, так как тот милостиво позволял ему пользоваться время от времени машиной, тогда как Муса у себя на работе такого права был лишен и все машины в конце рабочего дня запирали в гараже, как коз и овец в овчарне. Поэтому Салиму все-таки выведал у Мусы, что там вскоре готовится дальняя поездка на землю племени ньянгу и сказал по секрету об этом Ляхову. Он успокаивал свою совесть тем, что никто этой поездке мешать не собирается, тем более, что за рулем будет сидеть тот же Муса, его брат. Как иначе он отблагодарит своего белого начальника, который иногда позволяет ему держать у себя лендровер? Как человек дает, даже важнее того, что он дает. У них еще говорят, что лучше, когда тебе дают неполную миску еды, но с добрыми словами, чем полную, но с неохотой. Салиму знал, что американцы платят Мусе больше, но он их все равно недолюбливает.

Тимоти Мбизи, крещеный более тридцати лет назад в методистской миссии, жил с семьей в окраинном районе возле огромного рынка Килингани. Это предопределило и род занятий Мбизи, так как у него от отца осталась вместительная двухколесная тачка, на которой, договорившись накануне с клиентом, он доставлял на рынок его товар. Возить назад непроданное здесь народ не любил и поэтому старались сбавлять цену так, чтобы возвращаться домой налегке и только с деньгами. Из-за этого у Мбизи поездки с грузом были только в одну сторону. Но в последнее время многие обзавелись собственными тачками, тележками и велосипедами. Были и такие, которые купили подержанные грузовички и могли сразу обслуживать целый квартал. Надо было искать дополнительный источник дохода. Он помнил слова одного миссионера: “Бог хороший работник, но он любит, когда ему помогают”. И вот однажды незнакомый человек вошел к нему во двор перед его глинобитным жилищем и сказал иносказательно:

— Если твой рот не может повторить услышанное, твои уши слушали зря. Разве не так?

Мбизи подтвердил его правоту и с интересом ждал, что будет дальше.

— Меня попросили узнать, согласен ли ты, Мбизи, раз в день приходить и убирать жилье одного белого человека? Каждую луну ты будешь получать семьдесят пембе.

Видя, что Мбизи колеблется, пришелец сказал:

— У нас говорят, что если ты сам не ешь змеиного мяса, не угощай им другого. А я сам работаю слугой в одном доме, поэтому и говорю тебе, что это работа много времени не отнимает. Особенно, если хозяин живет один.

Мбизи вспомнил, что в миссии любили говорить: “Бог, чтобы тебе помочь, опирается на тебя самого”. Ему хотелось знать, кто это о нем позаботился, но у них было не принято задавать лишние вопросы, поэтому он просто поблагодарил того, кто оставил ему адрес его нового хозяина. Он решил, что эта работа ему очень кстати, а в город он будет ездить на велосипеде.

Семья, в которой вырос Тимоти Мбизи, могла похвастать только одним человеком, на которого возлагала большие надежды и это был его младший брат Джесайя. Ему удалось окончить успешно среднюю школу, пусть и с перерывами в учебе, так как не всегда удавалось собрать деньги на это, но теперь он поступил туда, где учат на врача, да еще и в стране белых людей. На его учебу уйдет много лет, но зато потом будет все так, как у них говорят: “Если твой брат высоко на дереве, ты тоже будешь есть спелые плоды”.

А пару месяцев спустя во дворе у Мбизи появился какой-то дальний родственник, которого он раньше и в глаза не видел, с большой сумкой через плечо, в которой резко звякнуло железо, когда он опустил ее на землю. Звали его Киньеми, в деревне у него осталась семья, а сам он, по его словам, намеревался открыть в квартале Мбизи мастерскую по починке велосипедов, а также разного рода тележек и тачек.

— Я уже поговорил с одним здешним кузнецом, он недорого берет, чтобы выковать новую ось взамен сломанной. А все остальное я сам смогу сделать.

Киньеми по-хозяйски оглядел дворик и с деловитой задумчивостью сказал:

— Место у тебя, Мбизи, есть, чтобы поставить домик, где будет мастерская, а пока можно сделать навес от солнца и дождя и установить верстак. Это все я умею. Хвалят ведь охотника, а не его стрелу, но стрелу должен выковать кузнец. А тебя я возьму в долю и у нас еще будет неплохое дело. Как там говорят твои миссионеры: “Бог не дает ничего тому, кто все время сидит”? Вот только бы найти денег, чтобы купит жести на крышу, а глиняные кирпичи нам обойдутся дешево.

Киньеми, не имеющий пока своего пристанища, надеялся таким образом решить довольно болезненный для него жилищный вопрос. А все, что его бы устроило, это спальное место в углу мастерской.

Планы родственника-слесаря по созданию ремонтной мастерской показались Мбизи достойными внимания. Небольшой заработок, правда, у него теперь был, но надолго ли это? Белые люди здесь не всегда задерживаются надолго. И вот этот белый бвана, из той страны, где учится теперь его брат, и в дом которого он теперь приходит часа на полтора, сделал ему странное предложение и обещал хорошо заплатить. И тогда они с Киньеми могли бы начать свое строительство, не откладывая. Но ему, его белому хозяину, зачем-то нужен настоящий муганга, колдун, который должен оказаться на дороге, когда там будет проезжать машина с другими белыми людьми, с которыми люди из страны, где учится Джесайя, как теперь понял Мбизи, не очень ладят. Когда деревья растут близко, они все время задевают друг друга, особенно, если дует ветер. И хотя говорят, что пчела пчелу не жалит, белые люди, видно ничем не лучше черных: у них тоже все время распри. Что случается в одном конце мира, может случиться и в другом. А свой колдун и знахарь у них в околотке есть, это, конечно, Мбулали. Он давно поселился здесь, покинув свои родные места после одного случая, когда, по слухам, вдруг умер еще не старый вождь его деревни, которого он лечил. А здесь он готовит свои снадобья, откупаясь от полиции, дает за небольшую плату советы, он, говорят, может околдовать и расколдовать любого, даже белого человека. Конечно, крещеный Мбизи должен к этим вещам относиться отрицательно, но если твой сосед кривой, смотри на него со стороны здорового глаза. И не говори плохо о духах мертвых, ты ведь сам когда-нибудь к ним вернешься. А вот Мбулали, говорят, с ними вступает в связь. Многое для людей остается тайной. Некоторые считают, что жизнь нам дана Богом, а смерть нам оставили предки. Мбулали на то и знахарь, чтобы многое знать и уметь. Мбизи должен сторониться язычества, но разве все в нем следует отвергать? Чтобы умирающий дождался прихода сыновей, не привязывают ли к его руке прочную нить? И держат руку поднятой этой нитью, пока сыновья не придут, а потом он еще успевает положить пальцами золу на лоб и руки его детей. Это его прощальное благословение. Чтобы беременная родила девочку, Мбулали велит ей бросить два земляных ореха под свою кровать.

Мбизи нужны были деньги, но получить он их сможет, если уговорит Мбулали за плату сделать то, что от него хотят белые. Захочет ли он разыграть представление, которое им нужно? Деньги Мбулали любит, к тому же он не прочь выпить и подурачиться. Для него это будет просто забавой. Он знает обычаи племени ньянгу, здесь немало живет людей из их краев. Это народ предприимчивый и упорный, как муравьи. А племя, из которого вышел Мбизи, слыло когда-то племенем лентяев и представителя его даже называли: “тот, кто указывает дорогу ногой”. Это определение должно было подчеркивать леность соплеменников Мбизи, которые предпочитали целыми днями возлежать на циновке под навесом своих хижин. А когда кто-нибудь спрашивал у них дорогу, они, ленясь даже приподняться, якобы протягивали ногу в нужном для путника направлении. Но если это и было, то еще задолго до прихода белых. Сейчас все стали другими: жизнь заставила. Если у тебя зудит спина, не будешь чесать грудь. А тот, у кого нож острее, срежет больше мяса с кости во время пиршества. Кто же отведал вкусного, будет все время его искать. Таков уж человек. Хотел ли бы Мбизи вернуться на землю своего племени? А почему бы и нет? Многого ли он добился, живя на задворках этого города? Если судьба к тебе милостива и ты получишь от нее немного больше, то с собой это все равно не возьмешь. Правильно говорят, что человек приходит в мир со сжатыми ладонями, а уходит с открытыми.

Когда Ляхов и Вьюгин уселись друг против друга за низким столиком с бокалами мартини, разговор сразу пошел о затее Вьюгина и начал его Ляхов:

— Салиму выведал, что они решили ехать во вторник в восемь утра. Дорога известна и ее выбрал Муса. Он туда уже ездил, к тому же он будет у них переводчиком, потому что те трое знают только свой родной язык. Так что в этом отношении мы их опережаем.

Он с одобрительной выразительностью глянул на Вьюгина, словно стараясь польстить его лингвистическому самолюбию и заодно давая понять, что именно он создает тот перевес сил, который им так необходим.

— У вас все готово? Не подведут, а?

Ляхов смотрел теперь с заметно напряженным вниманием на Вьюгина, пытаясь прочесть на его лице некий условный знак уверенности, как знаток древних рукописей силится увидеть в полустертых письменах именно тот текст, который он пока безуспешно ищет долгие годы.

Вьюгин сдержанно пожал плечами, как бы избегая слишком явного выражения своей заинтересованности. Он втайне считал, что вся эта затея, которую он сам же и придумал, остроумна, но не очень серьезна, и было даже странно, почему Ляхов придает ей такое значение. Полностью же надеяться можно только на себя самого, а если в какое-то дело вовлечены еще и другие, твой собственный вклад может быть обидно обесценен бездеятельностью других участников.

— Шеф, вы сами когда-то меня предупреждали, что одна из неприятных особенностей работы в Африке это загадочная непредсказуемость поведения местных жителей. Ну, особенности психологии и все такое.

— Помню. От своих слов не отрекаюсь. Есть серьезные сомнения в успехе?

— Я держу связь только с Мбизи и больше ни с кем. По понятным вам причинам. А он общается с Мбулали и объясняет ему порядок действий. Мбизи все понял правильно, я проверял два раза. Задаток ему и этому магу Мбулали я передал. Больше я ничего пока сделать не в силах. Разве что спрятаться в кустах рядом с дорогой, намазав себе рожу гуталином и взять на себя роль суфлера.

Ляхов позволил себе небольшую усмешку.

— Такое живописное соучастие в этой акции еще не гарантия ее успеха. Вопросов пока к вам не имею. Жаль, конечно, что мы не знаем, кто едет. Просить же Салиму выведать будет непомерным завышением его значимости в этом деле, а еще и испытанием для Мусы. Прямо хочется самому укрыться где-нибудь там в зарослях на обочине с учетом вашего предложения по использованию гуталина. Впрочем, есть и другой вариант — тональный крем.

В лендровере же, принадлежавшем посольству, где за рулем сидел Муса, и который был намного новее и комфортабельнее, чем тот, что был у Ляхова, действительно было трое пассажиров. Главным был Ричард Пирс, который всегда охотно предлагал себя звать Диком, и он возглавлял здесь разведку. Далее следовал его помощник Стив Фраскини, потом темнокожий американец Джошуа Кейн, которого всегда брали в качестве откровенной расовой приманки, когда намечались встречи с каким-нибудь африканским начальством, и роль его в посольстве была достаточно неопределенной. Ляхов допускал, что его используют для банального подслушивания разговоров на разных собраниях и встречах, где его не очень хорошо знают в лицо и где языком общения остается английский.

Они уже выехали за город, но вдоль дороги все еще попадались глинобитные хижины, крытые сухой травой, и с банановыми рощицами и посадками кукурузы в отдалении. А потом с обеих сторон к дороге подступил густой кустарник. И тут Муса, удивленно пробормотав “валлахи!”, резко затормозил. Почти на самой дороге стояла фигура во всем своем дикарском великолепии и даже почти фантастическая: лицо закрыто устрашающей маской, голая грудь, на которой болтались амулеты и зубы крупных хищников, а все от пояса и ниже закрывали белесые волокна сизаля, ниспадая волнистым водопадом вплоть до голых ступней. И рядом с этим великолепным колдуном (кем же иным он еще мог быть?) стоял, видимо, его “ассистент” в темной набедренной повязке до щиколоток, тоже голый по пояс, с лицом, разрисованным белой глиной, да еще с “париком” на голове из сизаля. Под мышкой он держал небольшой продолговатый тамтам и меланхолично бил в него ладонями. Узнать Мбизи в таком наряде, парике и с выбеленым лицом не смогли бы и его домашние.

Муса с хмурой вопросительностью глянул на Пирса, в котором чувствовал здесь главного, ожидая указания объехать эти две фигуры, которые непроизвольно вызывали у него суеверный страх. Хотя его вера и требовала, чтобы он отринул все, что относилось к язычеству, но в душе Муса не сомневался в дьявольской силе чародея, как, впрочем, и Мбизи, собственная вера которого требовала того же, что и от Мусы. А Мбизи зашел так далеко, что за деньги, которые, правда, ему были очень нужны, стал даже играть роль помощника колдуна. Однако в отличие от Мусы он знал, что все это просто представление, хотя в колдовских способностях Мбулали не сомневался.

Пирс в Африке находился давно, был он стреляный воробей и сразу же подумал о возможных происках его противников. Он даже заподозрил в некоем сговоре с ними Мусу. Но на широкой и бесхитростной физиономии водителя можно было прочесть разве что неподдельный страх, и тогда он спросил, хотя понимал, что вопрос его умным не назовешь:

— Что это все значит? Ты знаешь, кто это такой?

— Муганга, сэр. Я знаю, что такие, как он, могут делать многое.

Машина остановилась, но двигатель Муса не выключал.

— Почему ты их не объедешь, Муса? — спросил Фраскини, который сидел как раз позади водителя. Раздраженное нетерпение в его голосе теперь отступало под натиском простого любопытства. Он достал свой фотоаппарат, чтобы не упустить редкие кадры. Африканский колдун! Это было что-то.

— Он может многое, — сказал Муса угрюмо, намекая на угрожающую широту возможностей колдуна, а заодно и на необходимости пацифистского характера отношений с ним. — Что-нибудь с машиной может случиться в пути. Нашлет на кого-нибудь болезнь или скорпион окажется на сиденьи. Я слышал такое от многих.

Пирс едва подавил нервное желание подняться и оглядеть свое сиденье.

Все вдруг вспомнили, как им недавно прочитал пару лекций по традиционной культуре и верованиям Африки некто Мак-Ларен, этнограф, религиовед и прочее, который прожил в посольстве неполную неделю, а потом поехал просвещать посольства в других африканских странах. Ученого африканиста слушали с большим вниманием даже заядлые скептики. Он тогда сказал с полной уверенностью: “Туземные колдуны или маги несомненно обладают сверхъестественной силой и способны совершать то, что пока не поддается рациональному объяснению”. Он привел несколько примеров в пользу своих высказываний и сказал еще следующее: “Настоящий маг, как правило, хорошо знает местное право, основанное на обычаях племени, все традиции и ритуалы, а это огромный информационный массив, мало в чем уступающий нашим сводам законов”. А в конце сказал нечто загадочное, заставившее всех задуматься: “Африка — великий континент. Она долго еще останется зеркалом, в которое крайне полезно заглядывать обществу, живущему в небоскребах”.

Темнокожий американец Кейн (тогда еще слово “негр” не было под запретом), который имел крайне неопределенную должность в посольстве и играл, благодаря своей принадлежности к негроидной расе, скорее всего, рекламную роль в этой стране, подумал, что его далекие предки непоколебимо верили и в культ мертвых, и в силу колдунов со всеми их заклинаниями. И теперь он вдруг подумал, что его белые коллеги, возможно, считают, что он тайно разделяет эти африканские верования. Нечто подсознательное на генетическом уровне. Это и побудило его сказать:

— Надо ехать, мистер Пирс. Над нами будут смеяться.

Он, видимо, имел в виду изредка проезжавшие мимо машины, из которых иногда поглядывали те, кто в них находился. Но ни одной улыбки, а она сильнее заметна на лице африканца из-за контраста темной кожи и белизны зубов, не было пока никем замечено.

И тогда недоверчивый Пирс, который ко всему принюхивался и присматривался прямо-таки с крысиной подозрительностью, вдруг высунулся из кабины в направлении мага, который понял, что на его наживку клюнула белая рыба. В своей пугающего вида маске, пританцовывая в ритме ударов в барабан, который все время приглушенно звучал в руках его помощника, он медленно приближался к машине, но затем внезапно остановился, будто дошел до невидимой запретной черты. Его худое тело подергивалось, мышцы живота напрягались, а его юбка из волокон сизаля все время была в движении, будто под ней гонялись друг за другом какие-то проворные существа.

Потом он хрипло заговорил нараспев, а тот, с барабаном, начал вполне внятно переводить.

— Я скажу тебе, что ты должен сделать, белый господин, и тогда у тебя будет успех там, куда ты направляешься. Потом я тебе совсем недорого продам то, что тебе поможет в твоем деле.

“Я больше ни во что не буду вмешиваться”, решил Муса, “пусть белые сами решают. Я с ними, как вода и масло, — вода всегда внизу, а масло сверху”. Он был доволен своим жалованьем, но почему Салиму иногда дают оставить у себя машину на ночь, а ему нет? Поэтому Муса иногда бывал готов даже на изменнический шаг, просто чтобы досадить хозяевам, у которых отмечал досадную нехватку человечности.

“Муганга”, между тем, продолжал тянуть свое, обращаясь к Пирсу:

— Ты приехал из далекой страны за большой водой и, как ящерица, которая упала с верхушки дерева мбуйю и с ней ничего потом не случилось, ты заслуживаешь похвалы.

Переводчик не особенно старался донести до слушателей всю образность речи мага, тем более, что уличить его в неточности перевода было некому. Мусе был малопонятен диалект, на котором говорил маг и это даже было хорошо. Не всегда хорошо все знать. Если твой огород далеко от реки, бегемот до него не доберется.

А в это время Пирс получал от колдуна нечто вроде сжатого предсказания его будущего и ему можно было даже порадоваться. Во всяком случае, маг, возможно, на это и рассчитывал:

— Смерть не придет к тебе ни в бою от врага, ни от дикого зверя, ни от укуса змеи. Только время убьет тебя, как оно убивает все живое.

Сомнения Пирса постепенно таяли, как предутренний туман.

Ляхов после некоторых раздумий уверовал наконец в успех затеи, придуманной Вьюгиным и послал, щедро оплатив ему дорогу, одного африканского фоторепортера к резиденции вождя Лулембе, чтобы он был там еще до приезда американцев. Этот, не обремененный строгими принципами, работник пера и камеры, уже не раз делал по его заказу материалы в ту или иную газету, оплачиваемые Ляховым, и отношений со своим белым заказчиком старался не терять. Но излишнего риска он тоже старался избегать. У них недаром говорят, что если видишь плывущего к берегу крокодила, не брызгай на него водой и он тебя не тронет. Но Вьюгина Ляхов в этот свой план с отправкой репортера решил не посвящать, неохотно допуская возможность провала всей затеи, чтобы таким образом нимб удачливости не потускнел над его головой, а это было бы просто непедагогично.

Зато буквально через день он мог за вечерним мартини с завидной безмятежностью развернуть перед Вьюгиным, которого пригласил к себе, не говоря по какому поводу, одну из здешних газет на английском. На первой полосе под фотоснимком, где красовался капот автомобиля, столпившиеся рядом американцы и петух, геройски раскинувший крылья, будто бросавший непонятный вызов вождю Лулембе и его свите в пестрых одеяниях. Заголовок был загадочен и язвителен: “Американцы прокололись с рыжим петухом и змеиной головой”.

Сама же заметка звучала так: “Три сотрудника посольства, над которым гордо реет звездно-полосатый флаг, не были приняты вождем Сунгувузой Лулембе. Видимо, визитеров кто-то неправильно проконсультировал относительно обычаев этого племени и они перепутали то, что можно и чего нельзя. Возможно, им кто-то дал совет, не зная, к кому они направляются, а ведь у каждого африканского племени много в обычаях такого, что совершенно неприемлемо для другого. Так, выйдя из машины, гости сделали хлопок ладонями, а его в племени ньянгу производят, когда кого-то проклинают. Далее, они выпустили из туземной деревянной клетки рыжего петуха или, скорее всего, он сам вырвался оттуда. Кажется, этого петуха им продал по дороге какой-то проходимец, выдавая себя за колдуна. А рыжего петуха преподносят, когда не скрывают своей враждебности к тому, кого одаривают. Кроме того, по обычаям племени петух вообще не должен находиться на дворе вождя в первую четверть новолуния. И, в довершение всего, вождю вручили сухую коробочку растения мугано с засушенной головой змеи внутри! Тут уж комментарии совершенно излишни.

Вполне возможно, что сам вождь был далек от того, чтобы устраивать скандал, но рядом с ним были его советники и еще главный маг племени, большой ревнитель всех обычаев и традиций. Скорее всего, их мнение и сыграло свою роль в том, что американцам пришлось возвращаться в столицу ни с чем. Отношение ко всему этому самих приехавших было заметно по выражению их лиц и от каких-либо комментариев они сердито отказались. Но здесь говорят, что даже самый гневный взгляд не заставит плод баобаба упасть на землю. А это значит, что за плодом надо подниматься на дерево”.

— Под мистером Пирсом, я слышал, зашаталось кресло, — сказал Вьюгину Ляхов с отчетливым злорадством пару дней спустя. — А все благодаря вам, мой молодой коллега. Так что эта акция, назовем ее “Советы Колдуна”, прошла успешно. Точнее, это были лжесоветы. То, что это все было подстроено, они со временем догадаются и постараются дать ответный залп. Куда они будут метить, вот вопрос?

Ачерез несколько дней Вьюгин уже сидел у окна в американском лендровере, возможно, в том же самом, который вез недавно участников провальной миссии к вождю Лулембе, только водитель был не Муса, хотя и тоже африканец. Машина направлялась к заповеднику диких животных.

Вьюгин знал, а Ляхов тем более, что рано или поздно их коллеги из лагеря противника обратят на него свое заинтересованное внимание. Он числился на своей работе более месяца и узнать его поближе “там” кое-кому уже хотелось. Вьюгин также допускал, что за его действиями уже могли следить. Случай с тем типом в темных очках во время поездки к речным порогам был для него вопросом открытым.

В одном из вполне приличных баров, где он принимал свою вечернюю порцию пива, к его столику подошла молодая пара, которую он сразу отнес к представителям заокеанской сверхдержавы, в пользу чего говорила постоянная яркая улыбка, характерная речь и даже тембр голоса. Хотя свободные столики в зале были, паре непременно захотелось подсесть к нему. Завязалось неминуемое, возможно, давно запланированное знакомство. Вьюгин, со старательностью первоклассника, прикрытой для маскировки иронией, кратко сказал о том, чем он якобы занимается в своем торгово-экономическом представительстве, вслед за чем неожиданно последовало приглашение в американский культурный центр для просмотра фильма “Доктор Живаго”. Он знал, что зовут его туда неспроста, возможно даже, что они хотели видеть его реакцию. История с публикацией книги за рубежом была крайне скандальной. Их уже информировали, что на родине автора народ гневно заклеймил книгу, по которой был поставлен фильм, как клеветническую, хотя ее никто не читал, был предан проклятию и ее автор, поэтому Вьюгин, принимая приглашение, как бы шел против своего народа. Он, конечно, мог бы стать в позу и отказаться от приглашения, а мог бы принять его из вежливости и просто никуда не ходить. Он не читал этой злосчастной для ее автора книги, разумеется, не видел и фильма, выпущенного с какой-то странной быстротой после публикации романа, получившего “нобелевку”. Вьюгин, конечно, догадывался, что это был один из эпизодов все той же холодной войны, когда одной стороне повезло и она сумела проделать важный тактический маневр у самой линии обороны противника, даже почти вклинившись в нее.

В зале культурного центра работал кондиционер, явилось немало приглашенных, черных и белых, и после фильма Вьюгин, отведав наконец запретного плода, вышел из зала под весьма двойственным впечатлением от увиденного. Фильму он не очень поверил и решил, что книгу постарается прочесть, но фильм все же заставил его задуматься о тягостно-бестолковой судьбе его страны. В изображении русской жизни без “развесистой клюквы” не обошлось, что, видимо, объяснялось нехваткой знаний о реалиях и еще любовью к привычным стереотипам. Угнетающе действовали темные, почти черные тона многих кадров, но фильм по своему замыслу и не создавался для того, чтобы вызывать положительные эмоции и тем более создавать и поддерживать атмосферу бурлящего оптимизма. Египтянин Омар Шариф в роли русского врача, как ни странно, был достаточно убедителен. Вьюгин решил, что он вообще неплохой актер, хотя и допускал, что в нем самом просто говорит невзыскательность кинематографического вкуса.

Он тогда постарался незаметно улизнуть после просмотра, не вступая ни с кем в обмен мнениями, от чего он часто воздерживался, прикрываясь все той же древнеримской поговоркой о бесполезности споров по поводу различия во вкусах: de gustibus non disputandum, он даже намеренно, иронически при этом улыбаясь, приводил ее непременно на латыни, пряча свою полемическую несостоятельность под мнимой ученостью.

Но Вьюгина не собирались теперь оставить в покое. Вскоре последовало письменное приглашение принять участие в поездке для знакомства с местной фауной в ближайший к столице заповедник Майюмби.

Ляхов какое-то время задумчиво выпускал сигаретный дым в потолок и смотрел на него, словно искал в этих голубоватых извивах какой-то скрытый смысл, а потом заговорил:

— Если они вас, Вьюгин, наконец заметили, то уже не выпустят. Поэтому лучше поехать с ними и заодно полюбуетесь на дикую жизнь в этом самом заповеднике. Но смотрите в оба, хотя не думаю, что они решатся на какую-нибудь пакость.

— А если все-таки отказаться? — на всякий случай спросил Вьюгин.

— Они могут расценить это как проявление элементарного страха. А нам надо их изучать, а не бояться. В общем, желаю удачи.

Вьюгин тут же случайно придумал нечто вроде афоризма: “Поступают нехорошо по неведению, а вот зло творят уже сознательно”. Он не был уверен, что формула эта имеет отношение к факту приглашения его в эту поездку, и что само приглашение можно даже расценить, как любезность со стороны тех, кто ее устраивал.

Выехали рано, чтобы вернуться еще задолго до вечера. А с приближением темноты все посетители обязаны непременно покинуть заповедник, чтобы не вмешиваться в происходящий здесь процесс выживания сильнейшего и лучше к этому приспособленного, и не быть самому вовлеченному в него в качестве объекта чьих-то интересов с нежелательными для посетителя последствиями.

Свернули с асфальта возле большого деревянного щита с названием заповедника и немного постояли там, пока не подъехал автомобиль, весь в полосах, как шкура зебры и в нем были два черных егеря в форме хаки: один за рулем, другой с ружьем рядом с ним. Потом подъехал немного отставший микроавтобус с американцами и было предложено, чтобы часть пассажиров перешла в него, так как там было много свободных мест. Вьюгин и перешел туда, вокруг были сплошь незнакомые лица, но потом там вдруг оказался и Дик Пирс, севший рядом с водителем. Вьюгин узнал его по фотографиям, которые ему показывал с некоей педагогической назидательностью Ляхов еще давно, как показывают молодым солдатам изображение мины-ловушки, которую следует распознавать издалека. Глава разведки был невысок, подвижен и носил темные очки. Пару раз они оказались направленными на Вьюгина, но он не был уверен, смотрел ли Пирс именно на него или нет. Он ловил себя на том, что чувствует себя словно он оказался на вражеской территории в качестве лазутчика, но, скорее, он был заложником, которому еще не объявили, что он является таковым.

Дорога был грунтовая, красноватого цвета, как и почти вся почва здесь. Она была так хорошо укатана, что и пыли на ней было мало. По ее обеим сторонам высились редкие деревья, широкие кусты, иногда участки хорошо знакомой Вьюгину высокой сухой травы.

— В такой траве любят залегать леопарды, когда охотятся днем, — вполголоса сказал коротко стриженый блондин своей соседке в голубой панамке, оба они сидели впереди Вьюгина, кажется, эту траву местные называли “мадьяни тембо”.

Неожиданно, справа у самой дороги оказалось стадо слонов и все оживились, защелкав фотоаппаратами и пустив в ход кинокамеры. Слоны были в красноватой пыли, в которой они перед этим валялись или обсыпали ею себя, возможно, пытаясь воздействовать этим на паразитов. Сейчас они с безмятежной простотой завтракали, обрывая пучки листьев с деревьев, ломая заодно мелкие ветки.

Потом проехали небольшое болотце, где в грязи с мнимой безмятежностью возлежали буйволы, которые, как по команде, повернули на шум мотора головы с массивными рогами. Их тела отливали металлическим блеском. Тут же с озабоченой деловитостью прохаживались белые цапельки-эгретки, а некоторые ловко ступали по черным буйволиным спинам и педантично выклевывали клещей.

Когда-то Вьюгин читал в детстве и юности разные переводные истории (для русских авторов эта тема почти незнакома) об африканских приключениях в непроходимых лесах и в открытой саванне, где все логически вело к встрече с дикими зверями и к неизбежной схватке с ними. При этом свирепость хищников не только не умалялась, но даже щедро утрировалась, что должно было явиться неким кровавым фоном сиянию подвигов персонажей этих историй. Они смело вступали в борьбу с последующим уничтожением кровожадных тварей и все шло к торжеству жизнеутверждающего конца в синеватом пороховом дыму. Студентом Вьюгину пришлось читать уже другую литературу об Африке, где экзотика и авантюрность в повествовании были заменены своей противоположностью, то есть довольно унылой и скучной серьезностью, которую авторы считали непременным признаком глубокой научности. Вся эта литература была связана с историей Черного континента, культурой и верованиями, этнографией, экономикой и политикой. В каждой из этих книг, в этом строго подобранном букете сведений, дикой природе уже не находилось места, она уже была как бы вынесена за скобки. Вьюгину стало даже казаться, что ее в нынешней Африке осталось прискорбно мало и что теперь там уцелели лишь малые островки заповедников, жалкая пародия на прежний дикий и необузданный мир из приключенческих романов, где действовали, преодолевали трудности путешественники-первооткрыватели, охотники, иногда просто авантюристы или люди, заброшенные в этот мир волей судьбы.

Так думал Вьюгин, подпрыгивая на мягком сиденье микроавтобуса, который катился по неровной дороге, и он с некоторой даже снисходительностью поглядывал на это подобие прежнего дикого мира за окном. Мира, замкнутого в жесткие границы заповедника и поэтому — с каким-то ограниченным правдоподобием и почти искусственного. Даже в то, что этот мир все еще живет по своим жестоким законам, было трудно поверить.

Дорогу вдруг перегородила стая серых павианов, автобус остановился и егерь, сидевший на переднем сиденье, разрешил всем ненадолго выйти, но просил не очень шуметь. Все вышли, чтобы заняться фотографированием, вышел и Вьюгин, хотя он и не позаботился о своем техническом оснащении в этом плане. Павианы переходили дорогу с немного настороженной медлительностью, останавливаясь, внимательно роясь в земле и извлекая оттуда какие-то коренья. Они поглядывали на зрителей с обидным для тех безразличием, хотя и с некоторым оттенком досады. Вьюгин отошел немного от дороги и заинтересовался высоким термитником с обвалившейся верхушкой. Он оглянулся на дорогу, павианы все так же не проявляли спешки, а в это время вожак стаи, суровый и насупленный, сидел на большом камне и внимательно озирал все вокруг, поглядывая иногда и на людей с презрительным невниманием. Но вот он привстал, что-то резко пролаял, и вся стая быстро пересекла дорогу и скрылась бесследно в зарослях. А Вьюгин стоял, как зачарованный, глядя на это организованное бесшумное бегство и только сейчас заметил, что все уже сели в автобус, что он начал двигаться и с пугающей быстротой стал скрываться за поворотом дороги, который заслоняли кусты и сухая трава метрового роста. Вьюгин чувствовал себя, словно во сне, когда видишь, как на твоих глазах происходит что-то непоправимое: рушится перед твоими глазами мост или поток воды смывает дорогу, и больше нет пути ни вперед, ни назад.

Впрочем, он не успел особенно испугаться и полностью осознать свою отверженность, питая наивную надежду на то, что в автобусе тотчас заметят его досадное отсутствие, водитель даст задний ход, и вскоре снова обнадеживающе забелеет его кузов, возникающий из-за стены желтой травы. Но когда эта успокоительная картина не проявилась в реальности, Вьюгин даже ощутил нехорошую сухость во рту. Он пытался себя ободрить тем, что время было еще далеко не позднее, кто-нибудь из туристов будет проезжать мимо или те же егеря, совершающие свои объезды. А вдруг ему придется здесь прождать несколько часов, скажем, до тех пор, пока американцы не поедут обратно? Если вообще они вернутся именно по этой дороге, а не поедут в объезд. И зачем он выходил из автобуса? От запоздалых самоупреков столько же пользы, сколько и от сожалений, что родился слишком рано или слишком поздно. А почему вся стая этих темносерых павианов покинула это место с такой невероятной поспешностью и что им пролаял их опытный вожак? Кто их главный враг? Конечно, все тот же хищник, который умеет совершать и огромные прыжки и просто стелиться по земле, подползая к добыче со змеиной сноровкой. Вьюгину совершенно некстати вспомнились строки перевода с какого-то африканского языка, где дается передача зрительного образа зверя, не называемого даже по имени, которое и так понятно из описания его действий. Первые строки перевода звучали так:

Вьюгин подумал немного и зачем-то ему припомнились оставшиеся, и тоже не радующие душу слова, особенно, если кто-то находился вне всякого укрытия и без защиты:

Зачем он вообще все это припоминал? Ведь по древнему поверью у всех народов думать о звере или называть его по имени, значит накликать на себя опасность встречи с ним.

Вьюгин глянул в ту сторону, куда до этого смотрел вожак-павиан, когда подавал сигнал тревоги. Но если там и таился этот главный враг обезьян и не только их, почему бы ему и не продолжать красться за этой стаей, пока он не ухватит зазевавшегося павиана, а не отвлекаться на нечто второстепенное? Тут ему не захотелось уточнять свою мысль, так как закон выживания в дикой природе, о чем он не раз читал, неожиданно стал приобретать какой-то неприятно личный характер. И почему так произошло, что все успели сесть в автобус, а его не потрудились предупредить? Это простая невнимательность или чье-то сознательное действие? Ведь можно предположить, что Пирс дал указание водителю ехать, зная, что Вьюгина в автобусе нет. А егерь его отсутствия вообще не заметил, так как для него все белые на одно лицо. Ну а все другие? Вьюгин немного вздрогнул, когда ему показалось, что он видел какое-то неприятное и даже пугающее шевеление в высокой траве. А что если зверь вначале собирался как можно менее заметно сблизиться с обезьяньей стаей, но затем увидел возможную для себя добычу рядом, причем не обладающую обезьяньим проворством и без железной смертоносной палки, которую он уже видел в действии. Снова зловещее шевеление в траве, словно что-то большое подползало, все время делая остановки, и оно уже было заметно ближе. А шкура леопарда выглядит так, что желтых участков на ней больше и они сливаются с травой. Вьюгин поставил ногу на один из выступов выше основания термитника, ухватился за твердую, как камень кромку его разрушенной вершины, подтянулся, вспомнив еще армейскую выучку, и не без труда поднялся наверх, царапая себе голые колени. Решится ли леопард, если это был он, выходить из укрытия, подбираться к термитнику, чтобы затем когтистой лапой стаскивать Вьюгина вниз? Время шло и снова было угрожающее шевеление в траве и ему показалось, что на него оттуда направлен немигающий и спокойный взгляд хищника. Сколько будет продолжаться эта пытка? И долго ли он сможет высидеть на корточках на этом термитнике в этой крайне дурацкой позе? И вдруг ему послышался, словно райская музыка, гул автомобильного мотора. Теперь Вьюгину надо было быстро покинуть термитник, обеспечивающий сомнительную недосягаемость для зверя и поспешить к дороге, чтобы остановить проезжающую машину. Она должна была появиться с той стороны, куда уехал американский микроавтобус.

Через пару минут Вьюгин сидел уже в машине “гейм-скаутов”, как здесь по-английски называли охрану заповедника и услышал от одного из них:

— Почему бвана оказался здесь один? Нам люди из автобуса сказали только сейчас, что одного человека, кажется, нет. Здесь место опасное. От лишней осторожности никто еще не умер. А тот, кого чуть не убил буйвол в лесу, будет прятаться и от коровы. Так говорит народ.

А другой, сидевший за рулем, сказал, раздвигая редкие усы в странной улыбке:

— Может быть, бвана просто ищет смерти? У нас говорят, что умереть это сказать своим, ушедшим в мир духов родным: “Вот и я”. Здесь это сделать легко. Если не можешь себя защитить, ты добыча для любого, кто хочет есть. Недаром говорится, что если антилопа отбилась от своего стада, она уже просто мясо.

— Я не слышал, когда меня окликали, — только и сказал Вьюгин, которому хотел вначале сказать “не слышал, что меня окликали”. — Я был недалеко от автобуса, но он отъехал слишком быстро.

“Объясняю им все, как детям”, злился на себя Вьюгин. “Но что я им еще могу сказать? Сам виноват, так как забыл самое главное: что надо все время смотреть в оба. Даже Ляхову неудобно об этом рассказывать. Но придется”. Вдаваться в причины этого нелепого случая ему пока не хотелось. Какие у него доказательства того, что Пирс его сознательно бросил?

Назад он возвращался в том же автобусе, но знакомых лиц в нем было мало. Если все уже знали о случившемся, то искусно делали вид, что ничего не произошло, и Вьюгина это даже устраивало. Говорить об этом случае ему ни с кем бы теперь не хотелось. Он уже пришел к выводу, что сам совершил глупость, а признание этого малоприятного факта само по себе является неким залогом надежды на скромную победу собственного разума в зыбкой и ненадежной стихии повседневности.

Встретившись, и довольно скоро, с Ляховым, он рассказал ему все почти без утайки (он не стал, конечно, живописать свою странную позу на термитнике) и шеф выслушал его с заметно хмурым вниманием.

— Такого в моей африканской практике еще не случалось. Жаль, что мы не можем доказать злонамеренность действий Пирса. А хотелось бы. — сказал Ляхов, но сожаление по поводу этой самой недоказуемости звучало в его голосе как-то невыразительно. Видимо, он понимал, что ему очень трудно будет осуществить свои реваншистские надежды, опираясь лишь на древний принцип мщения: “око за око”.

— Кое-что мы попробуем сделать через пока еще свободную прессу в этой стране, — туманно пообещал Ляхов. — Уже близится вечер, рабочий день кончается и давайте, Вьюгин, лучше выпьем за ваше чудесное избавление. Достаньте сами из холодильника то, что мы обычно потребляем в последнее время, радуясь скромным успехам и заглушая скорбь неудач.

Через пару дней в той же газете, где было напечатано о провале поездки Пирса к вождю, появилась заметка, озаглавленная вопросом: “Холодная война в горячей Африке?” В ней был описан случай, чуть не ставший трагическим, который произошел с одним молодым русским из торгово-экономического представительства в столице, (чья фамилия автором была опущена), едва не ставшим жертвой леопарда в заповеднике Майюмби. В заметке подчеркивалось, что ответственность за случившееся лежит на Ричарде Пирсе, который дал команду ехать, не убедившись, что все пассажиры на месте. В тексте сквозило также некоторое сомнение в совместимости деятельности самого Пирса в стране с его дипломатическим статусом, хотя ничего конкретного, чем были бы вызваны эти сомнения, не приводилось.

Вскоре пронесся слух, что Пирса собираются отозвать на родину и в дипломатических кругах судачили о том, что виной этому было сыгравшее с ним злую шутку чувство беспредельной уверенности в своей удачливости. Провал его встречи с вождем Лулембе был слишком заметен, а последнее упоминание о нем в газете тоже не осталось без внимания.

Все это Вьюгин узнал от Ляхова, который потирал руки и делал вывод:

— Теперь у нас, если его только отзовут, будет пара месяцев относительно спокойной жизни, в течение которых здесь пройдут и выборы. Пока они подберут замену Пирсу, пока тот, кто его сменит, войдет в курс дела… Вам, Вьюгин, я даю несколько дней отдыха, чтобы восстановить нервную систему после такой встряски. Не будет, конечно, лишним и соблюдение меры во всем, хотя понятие меры — это вещь индивидуальная. Большой и длительный загул весьма нежелателен. К вам теперь проявляют вполне здоровый интерес по ту сторону невидимого фронта. Бойцом которого вы, кстати, теперь тоже являетесь, и этого не следует забывать. А мистер Пирс пока еще занимает свое кресло. И ему тоже хочется взять за все реванш.

Мбизи попрежнему ежедневно наводил порядок в квартире Вьюгина, который счел необходимым сделать тому некоторую прибавку к жалованью. Он нашел чрезмерным его приход для ежедневной уборки квартиры и решил, что Мбизи может это делать через день. Таким образом, трудовые условия для него теперь отличались завидной льготостью.

Деньги за акцию “Советы Колдуна” он уже Мбизи выплатил, из каковой суммы была особо оговорена значительно большая доля муганги Мбулали как главного действующего лица этой акции. Сам Вьюгин в целях конспирации этого мугангу не должен был видеть и можно было допустить, что Мбизи значительно завысил эту долю с целью потом сделать отчисление в свою пользу. Но Вьюгин это предположение отверг и оказался прав, так как Мбизи не посмел бы посягнуть на финансовые интересы чародея и к тому же ясновидца Мбулали. Тот мог бы его быстро разоблачить, да еще и наложить на него какое-нибудь серьезное заклятие.

Мбизи прибавке был рад, но принял ее как нечто ожидаемое: разве он не готов оказывать хозяину подобные услуги и впредь? Маленькая мотыга дает заработать на большую. Он даже решил немного похвастать:

— На деньги, которые я получил от хозяина за то дело (тут Мбизи довольно фамильярно подмигнул Вьюгину), теперь у меня во дворе стоит мастерская, где чинят все, что имеет колеса, даже и пики-пики.

Последний вид транспорта означал здесь мотоцикл. Видимо, так звучал в туземных ушах звук выхлопа у этого средства передвижения.

— Ты хочешь сказать, что скоро работа у меня тебе будет не нужна?

Вьюгин вполне обошелся бы без услуг Мбизи, но он уже к нему привык, к тому же он может понадобиться еще для какого-нибудь дела. А слугу все равно пришлось бы нанимать, раз уж существует негласное правило способствовать этим росту занятости населения.

— Почему не нужна, бвана? — спросил Мбизи с обиженным недоумением, хотевший даже сказать, что рыба не уходит оттуда, где есть вода. — Я готов у тебя работать попрежнему.

В его голосе даже звучали нотки уважительной преданности слуги своему хозяину, и Вьюгин подумал, что с Мбизи придется расстаться только когда противной стороне удастся того подкупить и будут доказательства, что он шпионит в пользу этой самой стороны. Вьюгин неохотно допускал возможность этого вероломного отступничества, но на полной нелепости такого предположения настаивать бы не стал.

Свои законные “выходные” Вьюгин проводил, ведя рассеянный, как говорили прежде, образ жизни и сам уже чувствовал, что искушение материальным достатком оказалось сильнее его и действует на него пагубно. Стопка книг, время от времени покупаемых им в двух-трех крупных столичных магазинах, убедительно росла на его столе, но времени на чтение у него горестно не хватало, и то же можно было сказать и о нехватке желания заниматься чтением. И сама степень угасания этого желания каким-то таинственным образом зависела от наличия, вернее, отсутствия времени, что создавало явно порочный круг. Вьюгин стал нередко просыпаться в два или три часа ночи и лежал, глядя в темный прямоугольник окна, откуда вливалась в комнату сыроватая и неубедительная прохлада, когда с океана начинал дуть слабый ветер. Во всех этих ночных пробуждениях Вьюгин обвинял все тот же похмельный синдром, о котором когда-то читал в медицинской книжке, неохотно вставал, шел к небольшому старому холодильнику, который достался ему вместе со всем, что было в квартире, и извлекал из него бутылку пива. Выпивал стакан, и этого иногда было достаточно, чтобы снова он мог заползти в мягкую и темную пещеру сна.

Его вызвал по телефону Ляхов, кратко и с обманчивой безмятежностью сказал, что ему надо с ним кое-что обсудить. Вьюгин, конечно, чувствовал за собой некоторые грешки, но тон шефа был пропитан, как губка водой, вполне доброжелательной нейтральностью. Впрочем, Ляхову было притворства не занимать, он это уже давно заметил. Но такая у него была работа: и не хочешь, а будешь притворяться.

На журнальном столике у Ляхова уже стояли два высоких запотевших снаружи стакана со знакомым Вьюгину, исходя из цвета их содержимого, составом: вермут, джин, содовая вода и лимонный сок. Ляхов время от времени менял набор своих прохладительных и слабоалкогольных напитков, который особенно широким не был.

Ляхов со странной улыбкой (Вьюгин потом назвал ее даже змеиной) подал ему сегодняшнюю газету, которая не скрывала свою роль как бульварная. Вьюгин в этот момент хлебнул из стакана и чуть не поперхнулся, чем бы сразу выдал себя, взглянув на фотографию в газете и на то, что под ней было написано. А был на ней изображен ни кто иной, как сам Алексей Вьюгин, причем внешне его можно было принять с небольшой натяжкой за вполне трезвого. На его плече, заметно выделяясь на фоне светлой рубашки, покоилась голова молодой африканки с копной блестящих, выпрямленных с помощью химии волос. Голая рука обладательницы этих необычных волос, лишенных права быть естественным признаком ее расы, была недвусмысленно закинута за шею Вьюгина. Глаза африканки были полузакрыты, и нетрудно было догадаться, что она была довольно пьяна или же стремилась казаться таковой. Так подумал Вьюгин, увидев снимок. В комнате тогда было немало народа, видимо, наступил перерыв между танцами, но фотограф выбрал именно тот момент, когда Вьюгин был единственным белым, сидящим за столом. А стол был густо уставлен бутылками, стаканами, блюдцами с жареными орехами, соленым печеньем, сыром и фруктами. Компания на вечере была смешанная, приглашенные относились к обеим расам и были представлены почти поровну, но тому, кто задумал сделать снимок, надо было подчеркнуть на нем отчетливую расовую заметность Вьюгина, чтобы она стала соответствовать развернутому заголовку, который, возможно, был придуман еще до того, как был снят этот кадр: “Россия вносит свою лепту в укрепление межрасовых отношений”. Далее шла короткая заметка о самой вечеринке и о том, что Вьюгин был единственным представителем на ней того лагеря, который находится позади “железного занавеса”.

— А она недурна, — только и сказал Ляхов, — у вас неплохой вкус, с чем и поздравляю.

В его тоне сквозило фальшивое восхищение вьюгинским донжуанством.

— Объясните кратко ситуацию, чтобы я мог отвечать на возможные вопросы. Наш посол здешних газет не читает, так как хорошо знает только, пожалуй, свой родной язык. Он и с русским явно не в ладах, но его клевреты могут газету эту случайно увидеть и ему все любезно перевести. Газету могут также переслать в посольство доброжелатели из противоположного лагеря. Я должен все знать, так как мне придется вас выгораживать.

— Меня пригласили к себе преподаватели университета, большинство из них, кажется англичане, — чистосердечно начал Вьюгин. — Было также много африканских преподавателей и аспиранты тоже были. Мне показалось, что вы, Михаил Семенович, хотели бы, чтобы я окунулся в преподавательскую среду. Помните, вы мне даже насчет аспирантуры как-то говорили?

Вьюгин понимал, что влип, но сдаваться без боя не хотелось и теперь пытался мнимым простодушием (он якобы буквально понял тогда слова Ляхова) прикрыть явную неуклюжесть своего проникновения в ученую среду.

Шеф посмотрел на него, как смотрит командир на лихого солдата с боевыми заслугами, но не сумевшего, однако, сохранить свою дисциплинарную невинность.

— Вот вам, Вьюгин, издержки жизни в стране со свободной прессой. Это иногда означает и то, что пресса эта, в зависимости от издания, свободно продается. Грешен: этим не раз пользовался и я.

Ляхов допил свой стакан и поставил его так, будто приложил печать.

— Но теперь-то вы понимаете, что вас просто подставили? — с некоторым даже сочувствием спросил Ляхов. — Фотографа этого вы хоть немного запомнили?

— В тот вечер многие там снимали. Я вообще тогда смотрел в сторону.

— Вы, судя по снимку, смотрели тогда на особу, чья голова с трогательной доверчивостью опустилась на мужественное плечо белого джентльмена и не желала его покидать. Надеюсь, имя ее вы знаете?

— Обижаете, шеф, — пытался стать в позу Вьюгин. — Я считаю, что знаком с ней достаточно хорошо. Она аспирантка из Найроби Элис Мнамбити. Филологиня. Пишет работу о романах Грэма Грина. А к этому писателю и я неравнодушен. У нас была долгая и содержательная беседа. Виноват, не уследил за тем, сколько она выпила. Тут уж количество неизбежно переходит в качество. Это еще Гегель отметил в своей диалектике.

Вьюгин некоторой развязностью тона старался отогнать от себя непрошенное воспоминание о своем недавнем падении, когда он сам был жертвой гегелевской диалектики и проснулся в каюте чужого торгового судна, название которого он так и не узнал.

— Беседа об особенностях языковых средств и стиля известного английского романиста была, я полагаю, продолжена уже у вас дома, — безжалостным тоном заключил Ляхов, но взгляд его, когда он снял очки, чтобы их протереть, вовсе не был карающим.

— Ее знакомые, которые и привели ее на этот вечер, куда-то исчезли, — не стал скрывать правды Вьюгин, — поэтому, согласитесь, я не мог ее бросить на улице. Да еще в ее состоянии.

Впрочем, теперь Вьюгин вполне допускал, что состояние свое Элис немного утрировала. Когда они доехали до его дома на такси, она поднялась по лестнице почти без его помощи. Оказавшись в его квартире, она пожаловалась на жажду и пожелала утолить ее пивом, которое нашлось в его холодильнике. Они даже еще немного поговорили о литературе, пока Элис не захотелось на этот раз любви. Этого хотел и Вьюгин, и он не мог ей отказать, тем более, что она ему нравилась, а ему хотелось поскорее изгнать из своей физической памяти Айви, чтобы больше уже о ней не думать.

Ляхов смешал себе еще один коктейль, а Вьюгин никак не мог закончить свой, так как ему как-то не пилось под взглядом шефа, который ему казался укоризненным, а тот, с какой-то даже доброжелательной задумчивостью, ему сказал:

— Я вам давно, кажется, дал понять, что роль некоей дуэньи при вас играть не намерен. Я считаю, что так называемая личная жизнь — это частное дело джентльмена. Но я в который раз призываю вас к осторожности. Вы здесь на службе, а чем служба отличается от обычной работы? Совершенно верно: у работы есть время и место, а у службы нет ни того, ни другого. Она длится непрерывно, даже во время отдыха и развлечений.

Он помолчал и добавил теперь без всякой наставительности:

— Этот снимок в газете, пусть даже бульварной, есть знак того, что вы уже находитесь под постоянным прицелом.

Вьюгин не соврал Ляхову, представив Элис Мнамбити в качестве будущего специалиста по Грэму Грину, когда она защитит свою диссертацию в этом году. Возможно, в этом он даже завышал ее способности в угоду большего соответствия своему идеалу. Тот преподавательский вечер проходил в довольно просторной квартире университетского профессора, в ней даже было что-то вроде зала, где уже кому-то не терпелось начать танцы. В соседней комнате, запечатленной затем на роковом снимке, был большой стол с массой бутылок и с чисто символическими закусками. Вьюгин уже давно знал, что в западном мире едят отдельно и пьют тоже отдельно от еды, а хозяин квартиры был англичанин. Окна были открыты, чтобы давать выйти табачному дыму и было не более душно, чем бывает обычно перед наступлением вечера.

Они тогда вдвоем устроились у окна со стаканами в руках. Говорили о двух романах Грэма Грина, построенных на африканском материале. Вьюгин еще не задумывался о том, что разговор между мужчиной и женщиной, у которых уже обнаружилось смутное влечение друг к другу, которое часто сметает расовые, этнические или религиозные перегородки, то этот разговор может быть вообще ни о чем, а если и может иметь какую-либо тему, то это будет лишь поводом говорить какие-то уместные в ее рамках слова. Тогда как главный смысл будет в чем-то другом, что даже не всегда сознается говорящими. В данном случае Вьюгин вел разговор на заданную тему, а Элис его, скорее, умело поддерживала.

— У меня, возможно, слишком высокие требования к автору, — немного сбивчиво говорил Вьюгин. Говорить о литературе ему давно не приходилось, да еще на чужом языке. — Мне хочется, чтобы картина мира, которую он изображает, была полнее и достовернее. Мне нравится Грин, но он не во всем меня удовлетворяет.

— Грэм Грин старается передать драму человеческих отношений, и если это происходит в Африке, то нельзя отделить эту драму от африканского контекста.

Элис, видимо, нравилось слушать себя, и она как бы репетировала свое выступление перед диссертационной комиссией. Вьюгин же пытался высказать то, что ему давно не давало покоя. При всей своей симпатии к Грину, он все-таки считал, что Африка в двух его романах выступает в виде целого ряда декораций: мрачно-загадочных, неприятно-осязаемых, пугающих и даже жестоких. Это просто яркий и выразительный фон и не более того. Он не удержался и закатил целый монолог:

— В “Сути дела” более предметно дана картина жизни в этой британской колонии, там все привязано к месту и времени. В Европе и в Северной Африке идет война, у берегов этой колонии немецкие подлодки топят торговые суда. Допускают возможность вторжения с севера — из французской колонии, которая признает правительство в Виши. А в последнем его романе об Африке? Легко догадаться, что все происходит в Бельгийском Конго, хотя там нет ни одного подлинного названия. Вот некий город с резиденцией губернатора. Прием, на который приглашены местные плантаторы с женами, католический епископ, все, как в старые добрые колониальные времена. А вот когда была написана книга, Элис?

Она слушала Вьюгина с полуулыбкой, он явно ей нравился и его полемический задор тоже, потому что для нее многое было ново. Ее африканские знакомые-мужчины, видимо, попрежнему считали, хотя открыто это и не выражали, что с женщиной о серьезных вещах говорить не стоит. А только о пустяках или на чисто бытовые темы. У них даже есть одна поговорка: “Когда дорога длинная, нет недостатка в разговорах, даже если идешь с собственной женой”.

— Когда она была, примерно, написана, Алекс? Трудно сказать. Первое издание было, кажется, в шестидесятом.

— У писателей такого ранга книги в издательствах долго не лежат. Я думаю, что Грин и написал ее в том же году. А что такое 1960 год для Конго?

— Ох, Алекс, я в политике так слабо разбираюсь.

Вьюгину теперь казалось, Элис дразнит его или же она начинает понемногу пьянеть. Ему почему-то было невдомек, что он интересует ее как мужчина, к тому же из белых, с которыми близкого знакомства у нее еще не было, и ей хотелось заполнить этот досадный пробел в своем опыте. Но в тот момент, скорее всего, ни она, ни он еще не знали, как закончат они этот вечер, хотя человек опытный, пусть даже далеко не провидец, уже мог бы предсказать дальнейшее развитие событий. Вьюгин же все еще не был в состоянии освободиться от беспокоящей его идеи, словно от назойливого комара.

— Элис, когда он описывал в своем последнем африканском романе эту драму в лепрозории при католической миссии, и если это было лето шестидесятого года, то уже была формально провозглашена независимость в Конго. Страна бурлила, как котел на сильном огне, Чомбе требовал отделения Катанги. А меньше, чем через год убили Патриса Лумумбу, главу правительства.

— Об этом я помню, Алекс. Это было ужасно.

— А писатель Грэм Грин, который застал многие из этих событий, упоминает только о каких-то беспорядках в столице, которые затем прекратились. Это у него подается как частный случай. Африканские персонажи в книге — это только прокаженные и санитары. Там нет ни одного образованного африканца, который выражал бы озабоченность тем, что происходит в стране. Но это не значит, что я стал меньше его уважать как писателя.

— Мы можем говорить о том, что и как написано, а не о том, чего автор не написал, — сказала Элис с примирительной улыбкой.

Вьюгин догадывался, что люди редко бывают умнее фраз, которыми покрывают себя как одеждой. И еще он понимал, что не надо затевать слишком уж принципиальный разговор с женщиной, которая интересует тебя не только в качестве собеседника. Людям вообще не следует носиться со своими идеями и принципами, словно с горящими головешками: можно ожечь другого, да и себя тоже. Поэтому разговору не надо давать перерастать в спор. Истина в нем не родится, а досада друг на друга может.

К тому моменту, когда Вьюгин это осознал, к ним и подошел сам хозяин квартиры профессор Хиггинсон, англичанин средних лет, полноватый, редковолосый и уже весьма навеселе.

— Все о серьезном, молодые люди?

Он подумал, что от него, возможно, ждут какого-нибудь значительного высказывания и решил не разочаровывать слушателей. И неважно, свои ли это будут слова или чужие:

— Каждое поколение ставит перед собой задачу что-нибудь да опровергнуть. Я — за некоторую консервативность в науке, которая явно амбивалентна, ибо, мешая прогрессу, в то же время в лучших своих проявлениях стимулирует здоровый скептицизм.

Профессор взял их обоих под руки, подвел к столу и налил в три бокала шотландского виски, добавив немного какого-то сока.

— Я предложил бы всем выпить на брудершафт, хотя мне и не нравится это немецкое слово, но в современном английском языке нет уже местоимения второго лица единственного числа. Оно ушло вместе с эпохой Шекспира. Это не перестает удивлять иностранцев, так как даже к собаке или кошке мы обращаемся, соблюдая грамматическую форму вежливости.

Они выпили, потом профессора позвали и Вьюгин с Элис остались одни, но о литературе они, кажется, уже не говорили.

7

Небольшой старый автобус, на котором Вьюгин проехал уже не менее полутора сотен километров к югу, замер на лесной дороге. Впереди был виден речной берег, узкий деревянный причал для парома, а рядом, устало на него навалившись, и стояло это транспортно-плавучее средство, напоминавшее грубо сколоченную сцену для выступлений где-нибудь на поле для гуляний, внутри которой помещались большие пустые бочки из-под бензина, обеспечивавшие не только плавучесть, но и относительную грузоподъемность.

Автобус, недоверчиво фыркая двигателем, опасливо въехал на это скрипучее сооружение, почти утопив его, и занял все его палубное пространство. Оставалось только место для троих полуголых паромщиков, которые уже ухватились за протянутый над водой сизалевый, весь в узлах, канат. Они с хмурым нетерпением смотрели на водителя в пропотевшей на спине куртке хаки с короткими рукавами, который ботинком забивал под колеса деревянные колодки. Воздух здесь был сыровато-теплым, пахнущий речным илом, тиной и гниением. Изредка налетали небольшие серые мухи це-це. Они легко прокусывали ткань куртки, в чем Вьюгин с раздраженным удивлением вскоре и убедился, как только покинул автобус. Выйти водитель велел всем и теперь пассажиры стояли вдоль узких бортов, держась за хлипкое и грязное веревочное ограждение. Относительно мухи це-це Вьюгин себя утешал тем, что это была игра в лотерею, где выигрышем считалось то, что тебя ужалит муха, не заражающая сонной болезнью. Кроме того, эта муха выполняла еще функцию оводов и слепней на родине Вьюгина, от которых тот не раз страдал, особенно в начале лета. Здесь же ничего похожего на этих кусачих насекомых почему-то не было.

Оба берега реки были лесистыми и без всякой ботанической экзотики, местами поросшие у воды чем-то вроде камыша. Вода плескалась в каких-нибудь пяти сантиметрах от палубы. Стоит немного накренить паром и автобус съедет без большого плеска в воду, увлекая за собой часть пассажиров. Вьюгину лезло в голову все ранее читанное в романах, щедро нашпигованных африканскими приключениями. Так и казалось, что сейчас поднимутся над мутной водой широкие ноздри и выпуклые, как электрические лампочки, глаза. Небольшое усилие речного монстра и… Рядом с ним стоял африканец в пестрой рубашке и с двумя авторучками в нагрудном кармане. То, что он не воткнул их себе в волосы, как многие здесь делают, говорило о том, что он не только не скрывал свою грамотность, но еще и подчеркивал свою цивилизованность. Он поймал опасливый взгляд Вьюгина, направленный на воду и решил его успокоить. Вьюгин уже не удивлялся этой исключительной туземной догадливости и услышал от соседа на английском:

— На этом участке реки их нет. Бегемоты не любят места, где много людей. Каждая их семья занимает свою территорию и чужих к себе не подпускает. Им нужен корм на берегу и чтобы никто не мешал.

Два паромщика тянули канат регулярными рывками, а третий, сидя рядом и зажав небольшой тамтам между колен, отбивал им нужный ритм. Сосед Вьюгина пояснил, что в обратном рейсе этим будет заниматься другой паромщик. Они так и чередуются, чтобы каждый мог отдохнуть. Он смотрел на Вьюгина с доброжелательным любопытством, видимо, европейцы в такую даль забираются не часто, но вопросов деликатно не задавал.

Потом автобус рявкнул мотором и въехал на деревянный причал на том берегу и покатил дальше, а мухи це-це отстали.

Вьюгин чувствовал, что он смещается куда-то не только географически, но и в языковом отношении, потому чт речь пассажиров все больше становилась недоступной его пониманию. До этой паромной переправы он еще ловил понятные ему обрывки разговоров, так, один из едущих обиженно жаловался соседу на своего дальнего родственника:

— Я одолжил ему два больших мешка клубней маниоки и теперь мой живот полон сомнений. Он клялся самим Нзамбе, что вернет все или заплатит сразу после начала больших дождей. Но уже почти две луны прошло с тех пор. Почему долг мешает спать тому, кто его дал, а должнику нет?

Ответ соседа был дан в виде объяснения, содержащего довольно сомнительное утешение:

— Там, где есть достаток, туда и идут что-то просить. А еще говорят, что если твой огород у реки, жди ночью бегемота. Не надо ничего давать тому, у кого два рта.

Видимо, так называли здесь человека вероломного и просто обманщика.

Задание, которое Вьюгин получил от Ляхова, состояло из нескольких частей, напоминая детскую сборную игрушку и даже обидную по своей технической упрощенности матрешку. Ему надо было проверить весь путь к границе соседней страны, записывая все, вплоть до названий придорожных деревень. Если он окажется слишком сложным или опасным, нужно будет подобрать другой вариант. Следовало обращать особое внимание на проходимость дорог, отмечая степень ее возрастания или, скорее всего, угасания по мере приближения к границе. Можно ли пользоваться дорогами в сезон дождей или нет? В общем, водителю грузовика на этом маршрутепредстояло в будущем оценить преимущество смелых и неординарных решений. Вьюгин догадывался, что Ляхов должен сообщить своему начальству, можно ли будет в дальнейшем отправлять грузы тем, кого они собираются поддерживать в чужой междуусобной борьбе. Это будет в том случае, если в тиши просторных кабинетов с картой Африки на стене будет проявлена дерзостная готовность затеять дорогостоящую авантюру во имя все той же геополитики. Или же во имя некоей идеи, призванной вскоре овладеть массами, как и всякая уважающая себя идея, пусть даже и основанная на теории, которая плачевно не в ладах с фактами. Здесь уместно было бы вспомнить странное, скорее, ироничное высказывание Гегеля о том, что если его теория не соответствует фактам, то тем хуже для них, но уж никак не для теории.

Был еще целый перечень того, что должен был сделать, а больше просто выяснить Вьюгин, кроме того, передать кое-что, занимающее мало места в его дорожной сумке и плотно упакованное. Возможно, это были кадры пленки с напечатанным на ней текстом, предназначенные для одного лица, которое он должен попытаться встретить и распознать по паролю, а его рабочая кличка была “Леонард”. Если встретить его не удастся или его уже не будет в живых (Ляхов допускал и это), все должно быть немедленно сожжено. Этот пока почти мифический в глазах Вьюгина Леонард должен был там действовать под личиной журналиста-экстремала, которого не пугает свист пуль и все тот же безжалостный Желтый Джек.

Ляхов отправил Вьюгина в эту поездку очень своевременно, тем самым избавив его от мучительного соблазна лететь в Найроби, чтобы увидеться там с Элис Мнамбити. Желание это получило лицемерную упаковку обычной туристской любознательности: об этом городе он много слышал и к тому же туда был прямой авиарейс. Местная молодежь с упоением танцевала в те годы заморский танец, который она называла “твисти”, носила майки с изображением белого красавца — короля песен и этого танца, при этом напевала, пританцовывая и совершая телом умопомрачительные змеиные извивы, следующие слова:

Эта танцевальная песенка на суахили пришла из не столь уж далекой отсюда страны и ее незамысловатый текст означал:

И тут в песне впервые упоминался этот упоительный танец:

Далее живописались подробности победного шествия этого танца по городу, когда домохозяйки бросали свои очаги и бродили, приплясывая, по улицам. А школьники легко предпочли сидению в классах более увлекательное занятие, напевая слова этой песенки уже за пределами школы.

Адрес Элис должен был знать Спиро Кандаракис, преподаватель, с ним Вьюгин познакомился на той же вечеринке, которая фатальным образом свела аспирантку третьего курса из Найроби и Вьюгина вместе, что логически должно было завершиться тем, что они оба, выражаясь поэтически, разделили впоследствии ложе. Кандаракис не то писал отзыв на ее диссертацию, не то должен был выступить оппонентом на ее защите, не то был консультантом.

Вьюгин встретился с сыном греческого коммерсанта и туземной женщины в одном приморском баре за пивом и Спиро сначала просветил Вьюгина относительно того, легко ли быть мулатом в Африке, сравнивая два исторических периода: колониальный и после обретения независимости. Спиро было около тридцати пяти лет и его жизненный опыт уже позволял ему судить об относительности блага всяческих исторических перемен, а также о непрочности человеческого счастья вообще.

— В колониальное время такие, как я считались недостаточно белыми, чтобы быть принятыми в белое общество. После независимости, и уже при черном правительстве, мы оказались слишком белыми, чтобы считаться чистокровными сыновьями этой черной страны. Боюсь, что нам теперь приходится довольствоваться скромной ролью пасынков или приемышей.

А о желании Вьюгина съездить в Найроби и встретиться там с предметом его нынешней, еще далеко не угасшей страсти, Спиро сказал после основательного глотка пива:

— Алекс, я все-таки наполовину туземец, хоть и неполноценный с точки зрения властей, и кое-что впитал с молоком моей африканской матери. У нас нет прямого аналога европейской поговорки, скажем, французской: loin des yeux…, ну, вы знаете, как дальше, словом, то, что далеко от глаз, далеко от сердца. Здесь говорят примерно так: “кого нет сейчас, нет вообще”. Налицо философский солипсизм и еще задолго до Беркли. Любопытно, правда?

У Спиро волосы были типично африканские, но рыжеватые, а кожа была жизнерадостного медного оттенка.

— Так вот, здесь испытания долгой разлукой, похоже, не выдерживает никто и гомеровская Пенелопа, отваживающая напиравших отовсюду женихов, вообще выглядела бы здесь нелепо. Мужчина, отправляющийся из своей деревни надолго, находит, как правило, в городе, где у него работа, и временную жену. А возвратившись домой, может там обнаружить одного-двух ребятишек, физическим отцом которых он никак быть не мог. Он, конечно, может поколотить жену из морально-педагогических соображений, но против прироста семьи он, в принципе, возражать не будет.

Вьюгин уже нетерпеливо ерзал на круглом табурете перед стойкой бара.

— Спиро, если я вас правильно понял, даже если я и найду ее по адресу, который надеюсь у вас получить, мне теперь с ней придется как бы заново знакомиться?

— Алекс, я предложил бы вам вообще ее не искать и тем самым уберечь себя от неизбежных разочарований. Во-первых, Элис не из тех, уж извините меня, кто упорно избегает общества мужчин. Разве лавочник станет выставлять покупателей и запирать дверь в разгар торговли? Я с идеализмом в жизни расстался уже давно, я идеалист только в философии. За время преподавания в университете я вообще пришел к выводу, что у физически привлекательной женщины нет стимула для развития ума, поскольку все готовы любить ее и без такового.

В конце Спиро сказал, что Найроби, конечно, стоит того, чтобы в нем побывать, но пусть эта поездка не будет связана с желанием разыскать Элис Мнамбити и привел известное, хотя и двусмысленное в этом случае высказывание Демокрита о невозможности дважды войти в одну и ту же воду бегущей реки. И еще Кандаракис сказал, подмигнув Вьюгину, что Элис уехала еще до выхода газеты, запечатлевшей ее голову на плече у Алекса. Возможно, доброжелатели перешлют номер газеты в Найроби и тогда уж точно она сюда не скоро приедет.

Когда Ляхов отправлял его с заданием и давал последние наставления, он снял очки, чтобы протереть стекла. И тогда Вьюгин заметил в его глазах сосредоточенную задумчивость, переходящую в озабоченность, и ему вспомнилась одна африканская поговорка: “Если послать другого вместо себя, то твои ноги будут отдыхать, а сердце нет”. Но если бы он сам отправился теперь к границе, а Вьюгина бы предоставил самому себе, это было бы верхом нелепости. Это было бы похоже на то, когда командир уходит сам в разведку за линию фронта, а его солдаты остаются в блиндаже, бездельничая или играя в карты при свете коптилки или свечного огарка.

И вот Вьюгин благополучно добрался до последнего городка перед границей, состоящего из одноэтажных домов, а самым высоким зданием была англиканская церковь при миссии, у которой был узкий фронтон, образующий острый угол, и двухскатная черепичная крыша, а все это, видимо, обеспечивало значительную высоту потолка. Колокольни при ней, конечно, не было, так как еще со времен Кромвеля звон колоколов считался вредной католической затеей и напрасной тратой времени в ущерб молитве.

Вьюгин остановился в единственной гостинице, где за конторкой сидела индийская женщина в лиловом сари с очень правильными чертами лица, но с весьма темной кожей, почти такой же, как и у здешних жителей-африканцев. У нее были длинные, совершенно прямые волосы, золотые серьги в ушах и на шее цепочка с золотой свастикой. Это его ничуть не удивило, он знал, что это очень древний религиозный символ. На стене красовались глянцевитые изображения индуистского пантеона, из которого Вьюгин узнал только Кришну с яркоголубым лицом (видимо, это было признаком его божественной сущности) и пастушку Радху с белой горбатой коровой за ее спиной. Глаз у коровы был в окружении таких ресниц, которым позавидовала бы любая красавица.

Вьюгин выполнил все необходимые формальности, получил ключ, попутно состоялся разговор, в ходе которого выяснилось, что муж хозяйки уехал надолго на историческую родину где-то на юге Индии навестить родственников, но она намекнула и на другую возможную причину его столь долгого отсутствия, которую она предпочла не объяснять. Их двое детей находились сейчас в английской школе-интернате в столице страны. Она вела хозяйство сама, что было делом несложным в виду того, что число гостей все время удручющим образом снижалось.

Потом он отправился на поиски ляховского агента Мфене, какого-то мелкого чиновника, который пугливо косился по сторонам, объясняя Вьюгину местонахождение их явочного пункта. Им оказалась бакалейная лавочка, которую держал его брат, и где они потом уединились в небольшом складском помещении.

Вьюгин, пускаясь в дорогу, был одет и обут по-походному. В его сумке была даже москитная сетка, которой снабдил его Ляхов. Он честно предупредил Вьюгина, что ночлег у него может быть в самых неожиданных местах и вручил ему пластмассовую бутылочку с какими-то таблетками, которые ему придется глотать каждый день, чтобы обезопасить себя от опасной тропической малярии.

Он оказался в назначенный ему час на явочном пункте, то есть в подсобке бакалейной лавки, где должны были преобладать товары, которые когда-то в Европе загадочно именовались колониальными, но теперь на их гегемонию нагло посягали консервные банки и многочисленные виды пищевых концентратов из-за океана, особенно хлопья европейских злаков в разной степени расплющенности, питательные смеси с претензией на замену всей остальной человеческой пищи и, как бы даже подписывающие ей приговор. В сумке Вьюгина уже был набор такого рода питания, но Ляхов больше надеялся на пухлую пачку американских долларов, отобранных по принципу малой номинальной стоимости, то есть по одному и по пять. Он объяснил Вьюгину, что в той стране, куда он направляется, ходили еще деньги колониального периода, а также английские фунты, но предпочтение все-таки отдавали “зеленым” по причине универсальности их применения.

Сидя на мешках с рисом, Мфене и Вьюгин обсуждали план действий, хотя все это сводилось к тому, что последний слушал то, что ему сообщал ляховский агент. Теперь Вьюгину предстояло зависеть от тех, кто будет дальше продвигать его от одного действующего лица этой связки агентов к другому, пока он не будет наконец предоставлен самому себе. Мфене был с ним сдержанно любезен, но сдержанности поубавилось, когда Вьюгин вручил ему конверт с деньгами и письмом от Ляхова. Самому Вьюгину предписывалось поменьше показываться на улицах этого городка в светлое время суток и не обращать на себя чье-то заинтересованное внимание. Он уже узнал от Мфене, что европейцы в городе были представлены в основном врачами больницы, учителями средней школы и миссионерами. Всех вместе их было менее двух десятков и их здесь знали так же хорошо, как и местных лавочников-индийцев. А невиданное доселе белое лицо должно было производить заметное впечатление на окружающих в силу именно своей интригующей незнакомости. Кроме того, Вьюгин помнил, что каждому новоприбывшему следовало в приграничном городе засвидетельствовать свое почтение местной полиции, чего Ляхов ему решительно не советовал делать.

С учетом всего этого, Вьюгину оставалось тихо сидеть в гостинице и ждать Мфене, который должен был все подготовить для перехода границы. При гостинице, учитывая ее скромные размеры, не было никакого ресторана и даже бара, поэтому Вьюгин уже был готов перейти на питание консервами и растворимыми в кипятке питательными смесями, но хозяйка, выражая своей улыбкой всю свойственную ей и, увы, невостребованную обольстительность жительницы своей знойной прародины, пригласила его к себе на поздний обед. Вьюгин был накормлен вегетарианским пахучим карри, где из всей сложной смеси узнаваемой для него оказалась одна фасоль, весьма заметная в густом остром соусе, а все прочие овощные незнакомцы так и сохранили свою анонимность. К соусу был подан отварной рис, пресные и твердоватые блины чапати вместо хлеба, и еще много всего такого, что полагалось добавлять в еду, вроде тертого кокосового ореха или мелко нарезанного жгучего зеленого перца.

Вьюгин со своей стороны выставил бутылку виски и коробку конфет, захваченную им на всякий случай из столицы. У него, правда, были колебания относительно совместимости горячительного напитка и индуистского стола, но хозяйка, предложившая называть себя Шобха, отнеслась к появлению бутылки “белой лошади” с одобрительным пониманием. Когда Вьюгин наливал виски в ее бокал, она лишь умеренно добавляла туда содовую воду.

— В наш заштатный городок так редко приезжают гости из столицы, — томно вздохнула Шобха и обожгла Вьюгина взглядом, от которого следовало бы держать подальше огнеопасные объекты. Видимо, непростительно долгое отсутствие ее супруга, который все никак не мог распроститься с землей его предков, не могло не сказаться на поведении хозяйки в сторону ее значительной раскрепощенности. Она зачем-то заговорила об особенности путешествий в наши дни. Раньше длительность поездки туда и потом само возвращение объяснялось несовершенством транспортных средств, что проявлялось в их медлительности: парусный корабль, караван верблюдов, а то и пеший переход. Но в век сверхзвуковой авиации возможности путешественника неизмеримо возросли, а вот желание ими воспользоваться зависело от чисто субъективных причин. И было ясно, что неизвестный Вьюгину господин Рагхаван, владелец гостиницы “Виктория”, волевого поступка в этом направлении все не проявлял.

— Как вам нравится наше овощное карри? Я хотела приговить соус с курицей для вас, но слуга, который должен был ее зарезать, куда-то запропастился. Я же этого сделать не могу. Ахимса.

Вьюгин вспомнил, что так называется непричинение зла всему живому.

— Карри замечательное, — почти искренне сказал он, не привыкший еще к необъснимому пристрастию здесь к перцу, но допускавший, что в этом может заключаться даже своего рода идея некоей дезинфекции желудка.

Со стены и здесь смотрел с благожелательной улыбкой Кришна, как известно, Источник Жизни, постоянно раскрывающий свое Безусловное, что составляет Единство и Многообразие всего сущего. В свое время Вьюгин немного расширил свою эрудицию за счет чтения Патанджали и Кришнамурти, которыми снабжала его одна знакомая, восторженная последовательница индийской религиозной философии… Сейчас, уже слегка захмелевший, Вьюгин вспомнил какие-то кинокадры знаменитого индуистского храма, стены которого покрывали каменные изваяния, представляющие любовные пары (или это была все одна и та же пара?), которые совершали совокупление порой в физически невыполнимых, почти акробатических по своей сложности позах. Может быть, это и было, воплощенное в любовное действие, это самое таинственное Единство и Многообразие Текущего и Условного?

— Я жду здесь одного человека, который должен меня взять с собой в поездку, — сказал Вьюгин, чтобы как-то объяснить свое проявление в этом городке. Здесь почти все было правдой, ибо он ждал Мфене, а тот должен был затем перебросить его на ту сторону.

— Вы, мне кажется, научный работник, — подсказала ему Шобха, улыбаясь со сдержанной обольстительностью, так как она не забывала, что она все-таки является супругой (это можно было, впрочем, считать Преходящим) и матерью (а это уже было Безусловным).

— Да, я занимаюсь этнографией, скорее, даже этнологией, — тут же придумал себе занятие Вьюгин. — Мне очень хочется посетить один район, где обитают незнакомые мне и, кажется, малоизученные племена.

И это тоже оказалось отчасти правдой, так как Вьюгину надо было попасть в места, которые не могли не вызвать у него некоторого этнографического любопытства, которое не уменьшалось от того, что там, по слухам, происходят вооруженные стычки. Вьюгин поглядывал на хозяйку осторожно, будто стараясь, чтобы зрительные импульсы не принимали какой-нибудь слишком уж активный и даже осязаемый характер. За все время жизни здесь он уже не только вполне освоился с видом темной кожи, но даже находил, что у нее есть неоспоримые косметические преимущества перед светлой. Напрмер, на ней не видно разветвления кровеносных сосудов, разного рода прыщиков, покраснений и пятен. Недаром европейские модницы стараются выглядеть смуглыми даже зимой, что технически теперь вполне осуществимо. И хотя Шобха ему нравилась, Вьюгин все еще уважал институт брака, и над хозяйкой, несмотря на ее положение почти что соломенной вдовы, для него светился воображаемый запретительный сигнал. “Если эта красавица с темным ликом сама даст мне какой-то явный знак”, подумал он в состоянии некоей хмельной безответственности, “я, возможно, и дрогну”. Вьюгин был достаточно самокритичен, не был слишком высокого мнения о прочности своих моральных устоев, и считал, что дальнейшее падение уже мало его пугает.

Но этого знака, которого Вьюгин в душе даже немного опасался, не последовало или же он его не сумел распознать, поэтому ночь он провел в своем номере абсолютно один, где сразу же погрузился, скорее, просто рухнул в глубокий сон, измотанный долгой дорогой в автобусе, да еще влив в себя немалое количество виски.

8

Агент Ляхова и его люди, видимо, знали контролируемый ими участок границы, как свои карманы. С Вьюгиным поздно вечером отправился невысокий и коренастый малый, назвавшийся Томом, и он к первым проблескам очень короткой африканской зари (день там начинался как-то сразу и без особых предисловий) довел его до самого места. Он ответил на пароль часового в пятнистой форме и с автоматом АК на груди, и сдал его на руки временному комиссару округа, которого звали Кефи Мутога. Теперь ему предстояло заботиться о Вьюгине и содействовать его поискам Леонарда, который должен что-то передать Ляхову и получить от него то, что хранил у себя Вьюгин.

Сам же переход в другую страну запомнился ему хорошо и длился почти всю ночь. Вьюгин впервые незаконно пересекал чужую границу, хотя никаких ее признаков обнаружить не мог. Но Том уверял, что иногда ее патрулирует пограничная охрана, но настолько редко и непредсказуемо, что нет никакой возможности составить график движения солдат по тропе вдоль границы. Поэтому вначале Том даже не включал свой китайский фонарик и больше полагался на свое зрение дикого кота, да еще знание троп, ведущих на ту сторону. И лишь минут через пятнадцать ходу решился пользоваться фонариком в сомнительных местах, когда они, видимо, уже вклинились в сопредельную территорию. Потом они подошли к какой-то реке, где на берегу темнели две хижины под коническими крышами, здесь явно жили рыбаки, возможно, промышлявшие также и контрабандой. Характер своих отношений с одним из обитателей хижин, который уже начал отвязывать лодку, Том объяснил Вьюгину пословицей, которая весьма близко приближалась к данной ситуации:

— Если хочешь всегда переправляться через реку в половодье, надо дружить с лодочником еще в сухой сезон.

Рыбак получил от Тома какой-то сверток и унес в хижину.

Они были уже на середине реки, когда небо на миг высветила ракета, пущенная с той стороны, которую они оставили. Был ли это условный сигнал кому-то или же просто пограничная стража давала знать о своем присутствии, как лев иногда оглашает ночную саванну низким, леденящим кровь рычанием. В то же время, африканская пословица утверждает, что хороший лев не рычит, когда выходит на охоту. Этим только подчеркивается чисто функциональное рычание царя зверей, напоминающего о своем звании, когда надобность в охоте отпадала либо сама охота была технически невозможна.

Небо было покрыто облаками, поэтому лодка двигалась в теплой и сырой темноте, и только вода слабо, тускло и немного пугающе мерцала. Лодочник греб своим веслом справа, а Том слева и оба они смотрели вперед. Вьюгин же сидел почти в самой кормовой части на узкой поперечной доске и старался не думать о нескрываемой утлости лодки. А пугливая память услужливо подсказывала ему разные мрачные варианты возможных драм на воде, где результатом было бы опрокидывание этой узкой и не очень остойчивой посудины с последующей встречей тех, кто в ней находился, с крокодилом. Опрокинуться же она могла от столкновения с плывущим по течению тяжелым бревном и еще с тем же обитателем речных заводей, которые впечатлили Вьюгина своей грозной и массивной неуклюжестью, еще когда он видел их целое стадо на реке Лунгази.

Но переправа прошла благополучно и снова он шел за своим провожатым по каким-то тропам, известным только ему. Раза два в кустах или в зарослях сухой травы что-то зловеще шуршало, трещали мелкие ветки, а Вьюгин старался догадаться, есть ли у Тома какое-нибудь оружие. Спрашивать его об этом не хотелось, так как это только выдало бы его страх, тщательно скрываемый от всех, как скрывают неопасную, но никак не украшающую человека болезнь.

В поселке, где оказался теперь Вьюгин, было несколько хижин из глиняных кирпичей под остроконечными крышами из сухой травы. Прямоугольный дверной проем был занавешен плотной циновкой, небольшое квадратное оконце выходило на запад, чтобы ловить последние лучи солнца.

Вьюгина поместили в домике посовременнее, тоже глинобитном, но квадратном, и в нем была настоящая дверь и два окна, а крыша двухскатная из ребристой жести. Внутри стоял большой ящик, накрытый широкой плитой из прессованной стружки, выполнявший роль стола. А кровать была чисто туземная с рамой, переплетенной сыромятными ремнями, и сверху все это было покрыто козьими шкурами. Впоследствии пришла женщина в цветном покрывале, накрыла кровать жесткой на вид, но чистой тканью, а подушкой должен был служить мешок, набитый, как потом выяснилось, упругим сизалевым волокном.

В этом домике, видимо, и располагался Кефи Мутога, когда ему приходилось жить в этой приграничной части округа, за который он отвечал.

Кефи на вид было лет тридцать, он носил усы, хотя явно не утруждал себя частым бритьем, одет же он был в помятую камуфляжную форму и такую же шапочку с козырьком, а пояс его оттягивал тяжелый пистолет в рыжей кобуре. Смотрел он на Вьюгина без настороженности, видимо, его провожатый через границу Том дал пришельцу достаточно лестную характеристику, чтобы расположить его к себе.

Кефи был немногословен или же по какой-то причине стеснялся говорить, и только взглядом указал Вьюгину на застеленную кровать в углу, давая понять, что тому после бессонной ночи положен отдых.

— Я лучше пораньше лягу, — сказал ему Вьюгин по-английски, понимая, что теперь ему все время придется держаться тех людей, которые знают этот язык.

— Если ничто не помешает, — добавил он, зная, что находится в стране, где уже идет какая-то неясная, возможно, даже гражданская или межнациональная война.

Кефи скупо улыбнулся, дав понять, что намек Вьюгина он понял и сказал с выражением чуть напряженной невозмутимости в глазах:

— Мы находимся в самом тылу. К тому же это земли племени буала. А здесь на земли друг друга здесь стараются не посягать. Я все-таки советую нашему гостю немного прилечь. Потом мы пообедаем и поговорим.

У него явно были какие-то свои дела.

Половину окна в занимала сетка, крыша и стены еще не успели нагреться, впрочем, дом стоял в тени большого дерева с мелкими листьями, но с густой кроной, и от солнца он был надежно спрятан. Африканцы любят строить свои дома так, чтобы они не перегревались. Есть даже поговорка о глупце, который рубит дерево, которое дает тень его дому. Вьюгин с наслаждением сбросил ботинки, лег на скрипнувшее ложе и почти мгновенно уснул.

Он спал часа два и уже проснулся, когда в дом вошел Кефи, неся с собой трехногую табуретку, изделие местного столяра, и флягу из высушенной тыквы, которую он поставил на земляной пол, застеленный циновками. За ним вошла та женщина, которая уже была сегодня в доме, она внесла кастрюлю и поставила ее возле сооружения, выполнявшего здесь функцию стола. Потом он вышла и принесла другую кастрюлю, а Кефи явился с двумя стаканами и ложками. Он не стал извиняться за убожество обстановки. Это ведь было его временным пристанищем и еще служебным помещением, когда он сюда приезжал по делам.

Они уселись на табуретки по обе стороны стола.

— У меня есть небольшая бутылка виски, — неуверенно начал Вьюгин, не зная о застольных привычках временного комиссара округа в условиях боевых действий и о том, нет ли здесь некоего сухого закона.

— Это можно потом, — сказал Кефи, уточнив, — вечером. А сейчас лучше выпить здешнего пальмового вина. Им здесь иногда запивают еду, особенно такую, как сегодняшнюю. Соус они явно переперчили, такое иногда случается.

Есть предстояло густую кашу из мелкой кукурузной крупы, почти муки, и густой, пахнущий непривычными специями соус с волокнами совершенно анонимного мяса. Перца в нем действительно, могло бы быть раза в два меньше.

— Вино здесь многие делают, — сказал Кефи, — но есть и такие, кто готовит его на продажу. Здесь иногда говорят: “Когда слишком хвалят винодела, он добавляет воды в свое пальмовое вино”. Вы видели, как его делают? Надрезают ствол пальмы, вешают рядом тыквенную бутылку и в нее капает сок.

“Как у нас добывают березовый”, подумал Вьюгин.

— Потом его держат на солнце и следят, чтобы он не перебродил. А потом охлаждают и сливают с осадка.

Вьюгину вино напоминало крепкую брагу и пить его было даже приятно. А ему пора было начинать выяснять, что у них происходит в стране. Ведь Ляхов будет ждать его с подробным докладом.

— Кефи, когда я могу ехать дальше? Мне нужно разыскать одного русского журналиста, который должен находиться где-то в районе боевых действий. А я вообще не представляю себе, где у вас проходит линия фронта и какая расстановка сил в стране. Если, конечно, здесь нет военной тайны.

Кефи допил свой стакан и посмотрел на него, как смотрят на талисман, могущий подсказать ему нужный ответ. Потом он оценивающе глянул на Вьюгина. Этот молодой белый из той страны, которая готова помогать его движению и сейчас об этом договариваются большие начальники где-то в соседней стране. И если договорятся, сюда к ним пойдет и военная помощь, и медикаменты, и провиант. Здесь иногда говорят: “Давать слишком поздно это все равно, что отказать”. А им помощь нужна прямо сейчас. Борьба может быть долгой и не все увидят победу. Разве не известно, что банан не производит больше одной грозди и засыхает, не дождавшись, когда она созреет?

Кефи молчал и Вьюгин заговорил сам снова:

— Мы не знаем, о чем говорят те, кто решает, что нужно делать дальше. Я об этом не скоро узнаю, а мне хочется сейчас знать о положении дел в стране.

Вьюгин лукавил, потому что ему надо было все это знать не из простого любопытства, он собирался потом поделиться своими знаниями с шефом, а тот, возможно, сможет открыть глаза более высокому начальству. Только будет ли от этого толк? Если вопрос о военной помощи решается на уровне ЦК партии в его стране, то никого они слушать уже не будут. Указания носителей истины в последней инстанции сомнению не подвергаются, поэтому прочь факты, которые противоречат теории.

“А от этого вина в голове все-таки шумит”, дал одобрительную оценку туземному напитку Вьюгин. “И вкус вполне приемлемый. Жаль, что у нас такие пальмы не растут”.

— Здесь часто говорят так, — сказал наконец Кефи с немного грустной улыбкой, — против чужих мы объединяемся, а когда их нет, мы враждуем. Во время антиколониальной войны у нас был Объединенный Фронт Освобождения Малуби — ОФОМ. Когда он победил и было создано временное правительство, количество мест в нем было поделено несправедливо. Тогда организация раскололась, остался просто ФОМ и образовались АСО — Африканские Силы Освобождения, к которым я принадлежу.

Кефи доложил это почти бесстрастно, будто сообщал сводку сегодняшней погоды, не рискуя, впрочем, давать прогнозы.

“Скажет ли он теперь, на какие племена опираются эти две организации?” с беспокойным интересом думал Вьюгин. Он подозревал, что здесь и кроется главная причина раскола. Но Кефи уже говорил о том, что в нынешней борьбе с “фомовцами” его организация готова воспользоваться любой возможностью доставать оружие, боеприпасы, горючее. Он даже привел пословицу-вопрос: “Когда дикобраз лакомится плодами дикой смоковницы на земле, надо ли ему благодарить обезьяну, которая их нечаянно сбросила с дерева?” Но лучше, конечно, считал он, когда есть кто-то готовый предоставить помощь согласно договоренности и не меняющий своих решений.

— Мужчина может перешагнуть через свое копье, — сказал Кефи, значительно подняв палец вверх, возможно, приводя другую пословицу, — но переступить через свое слово не должен.

Вьюгин понимал, что сегодняшний день уже потерян и надеялся только, что завтра он все-таки пустится в путь. Надежда была только на Кефи и его транспорт. Начальник округа тем временем налегал на пальмовое вино, которое, в чем уже убедился Вьюгин, оказалось далеко не безобидным. И даже Кефи, более привычный к нему, своим состоянием как бы разоблачал мнимую слабость этого напитка, так как приобрел уже хмельную размашистость движений и понемногу утрачивал лаконизм речи:

— Кузнец делает копье для других, — говорил он, возможно, намекая на происходящее в его стране, — а убить им могут его собственного сына. Жизнь человека — это как шкура леопарда, где не просто подсчитать, сколько на ней темных пятен, а сколько светлых. А жизнь страны, ее народа, это еще сложнее.

— Кстати о народе, — вступил в разговор Вьюгин, которого пальмовое вино тоже заметно раскрепостило. — Кефи, если честно, кто поддерживает вашу организацию (тут он незаметно взглянул на листок, где были отмечены названия, которые приводил начальник округа), вашу АСО?

— Племя буала, — не задумываясь сказал Кефи, — вернее, народ буала. “Племя” это термин колониальный, мы его должны избегать.

— А на кого тогда опирается ФОМ?

— Ну, там есть несколько небольших, очень близких по языку племен (он уже, видимо, забыл, что сам же отверг термин из колониалистского лексикона), каждое говорит на своем языке, но, кажется, хорошо понимает других.

— А как они себя называют?

Вьюгин приготовился, стараясь делать это менее заметно, записать на своем листке названия огрызком карандаша, который теперь всегда у него был наготове.

— Это такой, можно сказать, союз племен и главные в нем это лвири, нзува, монге.

Вьюгин теперь, кажется, понял главное: раскол у них, судя по всему, произошел и по этническому принципу. Никто не хотел, чтобы в правительстве преобладали иноплеменники. А какая из этих двух сил превосходит другую по численности? Кефи может этого точно и не знать, а если и знает, что буала в меньшинстве, то не захочет в этом признаться. Ведь меньшинство обычно обречено на поражение. Есть ли, интересно, у африканцев аналог русской поговорки: “Мал золотник, да дорог”?

Кефи счел нужным дополнить сказанное:

— Мы надеемся, что сможем еще договориться с нашими нынешними (тут он помедлил, видимо, избегая слово “враги”)… оппонентами. Но надо сначала победить взаимное недоверие. Когда зовешь собаку, не держи палку в руке. Но кто захочет в этом случае считать себя собакой?

Кефи усмехнулся со смущенной озабоченностью чем-то, видимо, он не мог решиться что-то высказать и это уже не имело прямого отношения к тому, о чем они говорили.

— Мистер Виу…

Он еще никак не мог справиться с непривычной фамилией гостя и Вьюгин ему нетерпеливо напомнил:

— Я же с самого начала просил называть меня просто Алекс.

— Хорошо, Алекс, я так и буду вас называть. Вы человек с университетским образованием, у вас должен быть хороший литературный вкус. А у меня за спиной только средняя школа. Но я кое-что пишу. Мне давно хотелось написать, что я думаю о нашей стране и о борьбе, которую мы вели все вместе против… колонизаторов. (Он немного замялся, так как ему пришлось пропустить слово “белых”, чтобы нечаянно не задеть гостя, намекая на его расовую принадлежность к бывшим врагам). У меня, конечно, все происходит в выдуманной стране и все имена тоже вымышленные. А главная идея у меня это сохранение единства в борьбе. Ведь одна река не может пересечь другую и течь дальше. Они неизбежно сливаются и текут вместе, даже если одна из них не хочет этого. Но люди, к сожалению, не реки.

Он опустил голову, потом осушил свой стакан.

— А вот многие у нас понять это никак не могут. Ни на нашей, ни на той стороне. Я дам вам почитать заключительную главу, ладно? Она небольшая. А завтра утром, когда мы будем готовиться в путь, я хотел бы узнать ваше мнение. Может быть, даже сегодня вечером, если успеете прочитать. Я писал, конечно, на английском, так как хочу попробовать это издать, если мне в этом помогут. Пусть больше людей узнает, что происходит сейчас в Африке.

Кефи достал из сумки и нерешительно положил перед Вьюгиным несколько страниц, отпечанных на машинке с бледной лентой и на желтоватой бумаге. Вьюгин с облегчением подумал, что читать их при керосиновой лампе не придется (она стояла на подоконнике), поскольку световой день был еще далек от завершения, а он достаточно трезв для того, чтобы познакомиться с литературным творением временного комиссара приграничного округа.

Оставшись один, Вьюгин сел к окну и, преодолевая легкий шум в голове, стал вчитываться в не очень четкие строки. Автор предпослал своей последней главе краткую аннотацию в виде газетного сообщения, якобы опубликованного одной из африканских газет о том, что происходило в стране Малигамбия (это название вымышленной страны было явной комбинацией из названий двух существующих африканских государств). В нем говорилось, что после победы над диктаторским режимом, сменившим прежний колониальный, произошел раскол в руководстве повстанческой армии. Тим Очонги, правая рука ее руководителя Бена Мукибо, стал резко критиковать его политику после того, как тот сам себя объявил президентом страны. Организация, которая вела борьбу против диктатуры, раскололась и часть ее признала своим лидером Очонги. Начались военные действия между двумя враждующими лагерями. Мукибо удалось заманить в ловушку под видом переговоров своего бывшего друга и соратника Очонги, он был арестован и теперь в тюрьме ожидает приговора военного суда. Судя по всему, его должны расстрелять в ближайшие дни.

И вот новый диктатор Мукибо, в недавно сшитом ему парадном мундире, и скрипя ремнями портупеи, появляется, сопровождаемый охраной, в тюрьме, где содержится Очонги. Почти две страницы были посвящены описанию предыдущих попыток расположить к себе бывшего товарища по борьбе, когда Мукибо с целенаправленным дружелюбием и почти искренней теплотой пускался в воспоминания их боевой жизни, говорил об их крепкой дружбе, которую не разрушило даже небольшое соперничество из-за одной и той же девушки. Очонги ничего теперь о ней не знает, а Мукибо, конечно, от него утаил, что теперь эта девушка просто его наложница. У него вообще уже целый гарем, ведь теперь, как диктатору, ему можно все. Любую, понравившуюся ему девушку, ему тотчас могут доставить в президентский дворец. Раньше там жил губернатор колонии, но Мукибо собирается строить свой собственный, и чтобы в дальнейшем у него даже были белый шофер и белая секретарша.

“Тим Очонги был в давно нестиранной полевой форме, в которой его арестовали, с ввалившимися небритыми щеками. Очень заметный контраст со щеголеватым и упитанным Беном Мукибо. Он почему-то снял свою новенькую фуражку с учрежденной им самим эмблемой и держал ее в руке, а на голове его даже красовался боковой пробор, которого у него никогда не было, тщательно проделанный в волосах, и он шел, как прямая дорожка в густых зарослях. От Мукибо даже пахло дорогим одеколоном и в спертом воздухе камеры Очонги этот запах был, словно издевательство.

Он сел, брезгливо оглядев ее, на узкую койку. Дверь в коридор была открыта и там в отдалении стояли два охранника с автоматами.

Мукибо закурил хорошую сигарету, он предложил закурить и Очонги, но тот отказался, сказав почти серьезно:

— Бросил курить. Зачем сокращать себе жизнь?

Мукибо ответил на это кривой усмешкой:

— Лично тебе жизнь могут сократить только твои принципы, а совсем не курение.

И сразу решил начать с того, зачем он пришел.

— Тим, это может быть нашей последней встречей. Но я хочу дать тебе возможность передать твой приказ своим подчиненным в лесах, чтобы они прекратили борьбу. Народ устал от войны. Пусть твои люди не считают это поражением. Разве охотник ломает свой лук, если приходит домой без добычи? А от погасшего огня, как известно, никакой пользы.

— Прекратить борьбу, чтобы в стране укреплялся деспотизм? Твой деспотизм, Мукибо.

— У нас еще много врагов. Это сторонники прежнего режима, изменники в наших рядах. И твои сторонники, Тим. Они мешают строить новую жизнь. А она будет создана не сразу. Даже слон когда-то был маленьким.

— Я стал бороться с новой тиранией, потому что ты вынудил меня своими действиями, Мукибо. Народ стонет. Если сильно трясти дерево, оно сбросит все плоды, и зрелые, и зеленые.

Очонги намеренно не называл его по имени, как в прежние годы, в знак того, что дружба их закончилась еще в давние времена. Когда дерево перестает плодоносить, тропинка к нему заростает травой.

Он решил кое-что добавить:

— Ты окружил себя низкими людьми и держишь страну в страхе. Ты отнял у народа свободу. Он теперь пассивен. Ты забыл поговорку о том, что собака на привязи дичи не поймает.

Они оба говорили тихо. Мукибо это делал, чтобы не слышала охрана, а Очонги тоже не повышал голос, не желая, чтобы их потом всех расстреляли по приказу Мукибо за услышанные крамольные речи. Впрочем, его охрана, возможно, этого даже заслуживала.

— У меня не было выбора, — сказал Мукибо в виде оправдания. — Ты не знал, что на самом деле происходило в стране. Какие опасности таились повсюду.

— Выбор у человека всегда есть, — жестко отрезал Очонги. — Ты же не хочешь сказать, что укушенный змеей будет бояться и веревки, брошенной на дороге.

— Тим, я в последний раз тебе предлагаю отдать приказ своим людям о разоружении. И еще ты должен выдать своих ближайших помощников. После этого ты будешь освобожден.

— Ты считаешь меня способным на предательство?

— А разве ты нас уже не предал?

— Можешь считать предательством то, что я выступил против тебя и твоих сообщников. Но ты еще раньше предал идею. За которую мы вместе боролись.

Мукибо надел фуражку в знак того, что их разговор уже окончен. Каждый остался со своей правдой, значит, и со своей силой. В его народе говорят еще и так: “Сила крокодила в хвосте, а у игуаны в когтях”. Только сила Очонги исчезнет вместе с ним, а останется ли его правда? Мукибо хотелось на прощанье сказать что-нибудь значительное, только какой из этого толк? Очонги, возможно, уже завтра расстреляют и он унесет его слова навсегда в мир духов. И тогда Мукибо произнес громче обычного, ему хотелось, чтобы его слова слышали хотя бы охранники:

— Что ж, свою страну и ее народ можно любить по-разному. Прощай, Очонги!”

Вьюгин решил, что хотя все, написанное автором, выглядит в литературном плане вполне приемлемо, вся эта история могла бы произойти в любой стране третьего мира, не исключая и латиноамериканскую. Стоило только изменить имена и убрать кое-какие африканские реалии. Прочтя повесть, европейский читатель может принять все за чистую монету, а вот африканского так легко не проведешь. Он сразу же захочет узнать и будет прав, были ли Мукибо и Очонги из одного племени или из разных? А если из разных, то не произошел ли раскол их организации по причине этнических разногласий? Автор что-то недосказал или намеренно утаил, потому что не захотел касаться этого болезненного вопроса. А что если Кефи Мутога в своей повести с мрачным пессимизмом изобразил будущее борьбы его организации с бывшими соратниками? Он, возможно, уже предвидел ее неизбежное поражение, а впереди уже пугающе брезжил призрак грядущей диктатуры победителя. Вьюгин решил, что со всей прямотой он говорить этого автору не будет. Но укажет ему на отсутствие хотя бы намека на разную этническую принадлежность главных героев, потому что это лишает их жизненной достоверности. Ведь действие происходит в Африке, где лозунг “одна страна, один народ” относится к области прекраснодушных мечтаний.

Все это он действительно, хотя и в сильно смягченной форме, высказал Кефи еще до конца этого дня, когда они провели его остаток, попивая виски, которое уцелело у Вьюгина. Кефи тогда понимающе усмехнулся, как бы отдавая должное читательской проницательности своего гостя, но вдаваться в глубину межплеменных отношений в своей стране или вымышленной в его повести не стал. И разговор у них завершился в чисто африканском стиле. Вьюгину вдруг припомнилась местная поговорка: “Рот говорит “нет”, но сердце правду знает”, а Кефи ответил с туманной загадочностью и тоже поговоркой: “Крокодил прячется от дождя в воде”.

Утром Кефи вошел к Вьюгину, когда тот уже сходил умыться к ручью, и сказал с выражением веселой и даже улыбчивой деловитости:

— Гостю следует говорить: “я ухожу”, а хозяину дома: “оставайся”. Будем считать, что этот ритуал уже нами выполнен. Сейчас мы завтракаем и в путь.

Вьюгин уже уложил свою сумку в машину окружного комиссара. Это был лендровер защитного цвета с помятыми боками, кое-где в его корпусе зияли свежие подозрительно круглые отверстия с вогнутыми внутрь краями. Верхняя часть его кузова была плотно обтянута зеленоватым брезентом, а внутри были два длинных сиденья, которые выполняли также функцию спальных мест.

Кефи стал давать указания высокому парню в пятнистой куртке и с винтовкой незнакомой Вьюгину системы на плече, а тот изредка задавал вопросы, видимо, уточняя свои обязанности. Судяпо всему, он должен был отвечать здесь за все до его возвращения. Разговор, разумеется, шел на буала, он же и был здесь единственным языком общения.

В машине Кефи сел рядом с водителем, за спиной которого был пристроен “калашников”, другой автомат комиссар держал между ног. Потом он быстро взглянул на Вьюгина и достал откуда-то из-за сиденья еще один автомат. Он спросил взглядом Вьюгина, скосив глаза на оружие, нужны ли ему технические советы и тот, тоже взглядом, дал понять, что в этом не нуждается. Теперь и Вьюгин был вооружен, хотя его это ничуть не радовало. Ему даже казалось, что вся эта милитаризация едущих в машине казалась чем-то нарочитым и чрезмерным, преувеличенным и даже продиктованным желанием покрасоваться оружием, тем более, что по пути попадались довольно мирные селения, паслись коровы и козы, и куры перебегали дорогу. Были и посты на обочине, состоящие из двух-трех человек, одетых в обноски военной формы и с оружием разных образцов. Некоторые, узнавая автомобиль начальника округа, отдавали честь сидящим в нем.

Потом селенья кончились, дорога стала безлюдной и на ней они никого не встречали, если не считать парочку газелей рыжеватой масти и с треугольником белой шерсти под коротким хвостом, и еще стайку обезьян, которые спрыгнули с длинной ветки, почти нависавшей над дорогой. Задрав длинные хвосты, они кинулись в заросли на другой стороне. Их появление Кефи решил прокомментировать пословицей: “Если не удается поймать обезьяну, ей вслед кричат: “Красная задница!”

Вьюгин даже стал задремывать, когда попадался ровный участок дороги и его не подбрасывало на сиденье, если колеса вдруг натыкались на выступающие из земли корни деревьев. Открыв в очередной раз глаза, он не увидел ничего необычного, но зато услышал сначала отдаленные, а потом все более явственные звуки, которые не раз слышал, когда приходилось бывать на их полковом стрельбище. Он видел, как Кефи с водителем понимающе переглянулись и вот за поворотом они увидели срубленное и поваленное дерево с явной целью перегородить им дорогу. Но его уже оттащили в сторону и рядом теперь лежали люди в защитной форме в разной степени изношенности, и стреляли, положив свои винтовки и автоматы на древесный ствол, как на бруствер окопа. От них, пригибаясь, отделился один и что-то доложил Кефи. Машина резко свернула влево, оставив дорогу и поваленное дерево справа. Примяв несколько кустов, она остановилась, невидимая теперь с дороги, но не заслоненная от пуль. Одна уже со звоном ударила в кузов и отскочила.

— Прорвалась группа противника, — кратко и, косясь на дорогу, сказал Кефи Вьюгину, — видимо, они хотят перерезать этот путь.

Водитель с автоматом уже побежал к дороге и, видимо, тоже залег за поваленным деревом. Кефи собирался последовать туда же. Он показал знаком Вьюгину укрыться и присесть за машиной, и быстро сказал:

— Алекс, ваша задача сейчас — охранять машину. Мы не можем себе позволить ее потерять. К дороге не подходите. Мы ждем подкрепление. Оно отобьет противника и поедем дальше.

И, пригибаясь, побежал к дороге, которая была всего в десяти метрах отсюда.

Вьюгин сидел на корточках и поглядывал по сторонам. Его автомат был готов к стрельбе. Про себя он решил: “Это их война. Стреляю на поражение только, если мне что-то будет угрожать. Буду защищать только свою жизнь. Если успею это сделать”. Он, конечно, допускал, что если силы нападающим позволяют, они могут обойти тех, кто залег у дороги и ударить с тыла. Здесь сплошные заросли, приблизиться можно незаметно. Кефи, видимо, тоже это допускал, потому что послал двух своих бойцов, которые залегли перед машиной со стороны дороги. Вьюгин заметил в кустах ниже дороги какое-то резкое шевеление, ему даже показалось, что кто-то отводит руку, чтобы бросить гранату. Он сделал в ту сторону три одиночных выстрела один за другим. Ствол дернулся, выстрелы хлопнули непривычно громко, видимо, он давно отвык от их звучания. Судя по всему, он как-то помешал “фомовцу” сделать полноценный бросок гранатой. Она упала метрах в семи от машины, Вьюгин даже видел ее падение в траву и бросился на землю, уткнув лицо в колючие травяные стебли и острые камешки. Взрыв на какое-то время полностью лишил слуха, а осколки разлетелись с противным визгом и звякнули о металл лендровера. Атаки вслед за взрывом не последовало, Вьюгин сделал в сторону кустов пару выстрелов, стреляли и другие. Он все еще лежал на земле и вспоминал, как он еще недавно ходил с опаской даже по тропинке, боясь встречи с каким-нибудь ядовитым существом, но теперь он доверчиво приникал к этой красноватой африканской земле, как к своей защитнице. И еще он думал о том, стоило ли ему слушать когда-то курсы истории, литературы Востока и Африки, и еще множество других курсов, переполненных научной ценностью, в которой он теперь начинал сомневаться, чтобы ощущать сейчас своим брюхом неласковую твердость этой сухой, горячей земли и смотреть сквозь прицел тоже горячего от полуденного солнца автомата? Не говоря уже о том, что пуля цель не выбирает и его собственная жизнь может оборваться в одночасье.

Судьба явно хранила Вьюгина, хотя и незаслуженно, по его собственному самокритичному мнению, в то же время с радостным удивлением он признавал этот приятный факт. Ведь он в целом допускал, что жизнь его была весьма далекой от элементарной праведности. Да и разных там греховных помыслов в его душе было немало.

Менее, чем через час по дороге, которая оказалась под ударом только в одном месте, подошли два военных грузовика с бойцами АСО и “фомовцы” были окончательно оттеснены в отдаленные заросли. Потом началось их преследование и тогда Кефи решил продолжить свой путь. Теперь они направлялись в поселок Элебо, где проходила северная граница его округа. Дальше Вьюгину предстояло продолжать поиски этого самого Леонарда самостоятельно, а Кефи мог ему только написать, скрепив печатью, которую носил с собой, мало чему обязывающую бумагу, где были слова: “подателю сего прошу оказывать помощь и всяческое содействие”. Но это все равно было лучше, чем ничего. Он теперь ступил на ту территорию, где доверие надо было или заслужить, или иметь чьи-то гарантии того, что тебе можно верить. Враг мог быть повсюду. Зубы, обнаженные в широкой улыбке, это те, которые способны тебя загрызть. Можно разбудить спящего, но только не того, кто им притворяется. И все время надо было помнить об осторожности. Как известно, если поблизости крокодил, вершу из воды не поднимают. Вьюгин помнил эту африканскую поговорку.

9

Вьюгину порекомендовали проводника и заодно переводчика, которому он пообещал платить целых два доллара в день. Звали его Мэтью Нголо. Это был приземистый малый с довольно сонным взглядом, окончивший когда-то шесть классов при католической миссии и который расстался со своим язычеством, примерно, в десятилетнем возрасте. Только многочисленные дырки в ушах и носу свидетельствовали в пользу того, что там не так давно содержались разного рода традиционные украшения с какими-то мистическими функциями. В основном их изготавливали из медной проволоки, украденной на электростанции, когда в стране воцарилась смута и анархия после объявления независимости.

Вождь деревни, где был нанят Мэтью, являлся убежденным сторонником полигамии по чисто экономическим соображениям, чего никак не хотели понять святые отцы в миссии. Вождь разумно полагал, что четыре жены способны обработать гораздо большую посевную площадь, чем одна, и тогда все теологические доводы миссионеров повисали в воздухе, оставаясь чистой теорией, посрамленной наглядной житейской практикой. Все это Вьюгин узнал уже от Мэтью, когда они вышагивали долгие мили по лесным тропам, ведущим в тот пункт, где мог находиться таинственный Леонард. Там, по слухам, видели одного белого человека, который “делал картинки” (так здесь называли фотографирование) и что-то писал в своей тетрадке. Все эти занятия изобличали в нем как журналиста, так и шпиона, и именно в этих двух своих ипостасях Леонард и должен был здесь выступать.

Они передвигались по дорогам, где могла в случае необходимости проехать легковая машина, но единственным транспортом здесь был велосипед, а главным способом передвижения было использование собственных ног. Они ночевали в одной из придорожных деревушек пока еще только один раз. Вьюгину была предоставлена знакомая ему уже туземная кровать, покрытая шкурами, а Мэтью улегся неподалеку на полу, застеленном циновкой. В травяной крыше шуршали мыши или кто-то еще, рядом с хижиной был загон для скота и, когда у коровы появлялось желание почесать свой бок о стену, внутри сыпались комочки глины и мыши на время затихали.

Эти долгие переходы по жаре в сопровождении роя мух (к счастью, це-це здесь не встречались) напоминали Вьюгину нечто читанное о путешествиях по Африке. Правда, в те далекие и уже колониальные времена белый человек мог позволить себе нанять небольшой караван носильщиков, а его самого иногда несли в чем-то, напоминающем, судя по фотографиям, гамак. Впрочем, носильщики иногда проявляли строптивость и отказывались двигаться дальше, требуя увеличения жалования или лучшей еды. А порой они не желали идти через какую-то местность, опасаясь, например, злых духов или враждебности чужих племен.

В этом отношении Вьюгину было легче, так как из вещей у него была одна сумка с ремнем и Мэтью настоял на том, что он будет ее нести, совмещая за дополнительный доллар еще и функцию носильщика.

Однажды, когда они шли по лесной дороге, Мэтью с беспокойством в глазах указал ему на кучу того, что несомненно было чьим-то пометом и, судя по пугающе большой массе фекалий, они принадлежали животному соответствующих размеров.

— Помет свежий, — огласил свои наблюдения следопыта Мэтью, не скрывая откровенного страха, — и ветки сломанные кругом. Они здесь где-то поблизости.

Было видно, что двигаться дальше он явно боится. Он даже перевел с буала для Вьюгина пословицу: “Уклоняться от встречи со слонами не стыдно”.

Вьюгин при этом подумал, что смысл ее достаточно широк и под слонами здесь понимается безусловно превосходящая сила вообще.

Терять время на лесной дороге было глупо и преодолеть страх переводчика удалось только обещанием прибавки к дневному заработку. Никаких слонов впереди они тогда не встретили, возможно, они просто углубились в лес.

Этот Мэтью проявлял сообразительность только, когда дело касалось денег, а во всех остальных случаях открыто демонстрировал свое слабое знакомство с обыденной реальностью. Так, о войне, которая шла в стране, он имел весьма приблизительное представление, правда, в этих краях выстрелов не слышали уже так давно, что успели о них позабыть. И еще у него была манера все время переспрашивать, словно он сомневался в правомерности постановки самого вопроса или не верил в существование того, чего вопрос касался. Но, возможно, он просто оттягивал время ответа из каких-то своих соображений. Так, Вьюгин долго втолковывал ему, что он ищет одного белого человека. Имя он не называл, так как странно звучащие имена здесь безбожно перевирали и часто заменяли чем-то более понятным. Он объяснял Мэтью, что этот человек пишет для газет и фотографирует (это здесь уже понимали) и он должен был попадаться людям в этих местах. Дело в том, что еще только оказавшись в этом округе, Вьюгину было сказано местным начальством, что искомый человек, по слухам, был здесь недавно.

— Спроси этого хозяина лавки, не заходил ли к нему недавно белый человек.

— Белый человек? — сразу же переспросил Мэтью.

— Мэтью, я тебе говорил уже о нем сто раз!

— Сто раз?

Вьюгину это даже напомнило какой-то рассказ все того же Грэма Грина, где его персонаж занят мучительными поисками одного геолога-европейца в африканских джунглях. В конце он находит его в палатке недавно умершим от лихорадки. Он и сам в конце умирает от той же болезни. Вьюгин тут же нащупал в кармане куртки, словно это был его талисман, флакон со спасительными таблетками, который очень боялся потерять.

— Ну, что он говорит о белом человеке?

— Он говорит, что давно не видел здесь белых людей.

— Ладно. Узнай тогда у него, как лучше добраться отсюда до Квангали.

Вьюгин заблаговременно записал для себя названия главных населенных пунктов в этих местах.

— Квангали?

— Ну да, Квангали. Ты что, впервые слышишь это название? Чем ты удивлен?

— Нет, я его знаю. Там центр этого округа.

Далее выяснилось, что туда ходит автобус один раз в день. И если водитель достал горючее, то уехать можно будет даже сегодня. Автобус останавливается под большим деревом манго, которое растет на поле для собраний недалеко от дома вождя деревни.

Вьюгин расплатился с Мэтью и расстался с переводчиком без всякого сожаления. Надо ехать в Квангали, а в этом окружном центре он добудет информацию о Леонарде. Он был так рад избавиться от переводчика, что даже посадил его в небольшой крытый грузовик, который возил пассажиров и он должен был ехать мимо родной деревни Мэтью. Он сунул пару долларов в карман бородатого водителя и владельца грузовика, и тот на едва узнаваемом английском заверил его, что довезет Мэтью Нголо с полной гарантией его сохранности, как будто это был его собственный сын.

В тот день Вьюгину благоприятствовала судьба и ему удалось уехать в Квангали. Автобус был небольшой и очень старый, его бока покрывали полуоблупившиеся надписи на английском и некоторые на буала. То, что мог понять Вьюгин, звучало так: “Обгоняй, если хочешь прямо в рай”, “Ум превосходит силу”, “Всегда улыбайся!”, “У жизни и смерти хозяин лишь Ньомби”. На Вьюгина в автобусе смотрели с подозрительным удивлением, он болезненно ощущал свою чужеродность и даже утратил на время сознание собственной необходимости в этом мире, куда его никто не звал.

В автобусе было душно, он скрипел, как старый товарный вагон, из корзин женщин, закутанных в ткань неопределенного цвета, выглядывали головы пестрых куриц с встревоженными глазами. Кто-то из мужчин вез с собой белого козленка с веревкой на шее, зажав его между колен, и он время от времени почти беззвучно блеял, показывая розовый язык.

Через час с небольшим Вьюгин уже был в Квангали. Он представлял собой просто большой одноэтажный поселок, но в нем была даже небольшая гостиница, которую содержала семья выходцев, как потом выяснилось, из Гоа, и у нее была португальская фамилия Нуньеш. Электричество здесь давали только с наступлением сумерек. В гостиничном номере, маленьком и с одним узким окном, на стене висело деревянное распятие и на столе лежала библия на языке буала. Семья Нуньеш была католической, как и все гоанцы после четырехсот лет португальского правления.

Вьюгину удалось застать у себя здешнего окружного комиссара, массивного, с седоватой пышной шевелюрой и в неизбежной защитной форме. Бумага с печатью, которой снабдил его Кефи, свое действие возымела, тем более, что оба окружных начальника друг друга хорошо знали. А Вьюгина несказанно обрадовало то, что комиссар слышал о том, кого он должен разыскать, называя его “Ленард” и он перестал быть лицом почти мифическим и превратился в реальное. Встретиться с ним было, конечно, трудно, но все-таки возможно. И, что немаловажно, он в данный момент был жив, несмотря на мрачные прогнозы Ляхова.

— Ленард должен теперь быть где-то ближе к зоне боев, — сказал комиссар, поглаживая свои давно не стриженые волосы, — и он был здесь еще пару дней назад. Вы в каком номере гостиницы живете?

— В седьмом, — сказал Вьюгин без особой уверенности, так как цифры на дверях были накрашены еще, видимо, в эпоху колониализма.

— Завтра утром я пришлю к вам сержанта и он отведет вас туда, где стоит грузовик-вездеход, который поедет в Мтату, а там уже придется искать поблизости вашего Ленарда.

— Район поисков сужается, — сказал Вьюгин, чтобы что-то сказать. — Хоть это обнадеживает.

— У нас еще говорят так: “Не стоит искать кокосовые орехи под пальмой-рафией”. То есть всегда надо искать там, где может быть то, что ты ищешь.

Вьюгину пришлось еще немало покружить по лесным тропам, спать в машине, быть под обстрелом, пока однажды перед ним наконец не предстал некто сухопарый, загорелый и очкастый, в полувоенной одежде и с фотоаппаратом на ремне.

— А вот и Ленард, которого вы искали, — сказал ему знакомый командир роты, с кем Вьюгин чаще всего встречался здесь. И удалился, тактично не желая мешать разговору двух белых, да еще и оказавшихся соотечественниками..

— Н-да, прямо встреча Ливингстона и Стэнли, — произнес Леонард с теплой иронией. — Как он там сказал: Mister Livingstone, I presume?

— Я от Ляхова, — со сдержанной значительностью сообщил Вьюгин, будто заявлял о своей принадлежности к некоей тайной ложе. — У меня есть от него кое-что для вручения вам в собственные руки.

— Тогда прошу незамедлительно ко мне, — сказал с какой-то немного разгульной галантностью Леонард. — В моем временном распоряжении небольшая туземная хижина с перегородкой. Отправляемся туда, где и обменяемся информацией, взаимно обогащая ею друг друга. Для преодоления темноты есть немецкая керосиновая лампа, которая гудит почти как примус, но свет дает не хуже электрической.

Через час им уже казалось, что они знают друг друга гораздо дольше, чем было на самом деле, что, конечно, противоречило представлению о реальном времени, но говорило о его относительности.

Как Вьюгин и догадывался, имя Леонард было своего рода псевдонимом, возможно и отраженным в его документах, а звали его Владленом Чириковым, хотя и здесь никто бы не поручился, что это было его настоящим именем.

На низком столе, который когда-то считался журнальным и, возможно, перекочевал сюда из разграбленного дома белого фермера, поддерживавшего прежний режим, стояли скромные яства, состоявшие из пары открытых консервных банок, а единственным горячим блюдом была уже знакомая Вьюгину густая кукурузная каша в солдатском котелке. Видимо, Влад Чириков пользовался, как свой человек, доступом к полевой кухне. Хлеба на столе не было, как не было его здесь вообще.

— Пить будем вот это, — показал он с видом бесстрастного дегустатора на пластмассовую бутыль с мутновато-желтой жидкостью. — Называют ее здесь “нкали” и она не такая уж слабая штука. Впрочем, другого в этих местах ничего и не достанешь. Ну, за встречу и за знакомство!

Они не задавали друг другу вопросов, которые касались бы их самих, их жизни и их взглядов на жизнь вообще, словом, всего того, что к их работе непосредственно не относилось. Чириков не спрашивал Вьюгина о Ляхове и о том, что он делает под его началом, а Вьюгин не спрашивал, что тот делает здесь, и спрашивать об этом, ему казалось, было бы просто неуместно.

Но вопрос о том, что происходит в этой стране им обсудить было нужно, чтобы потом знания, полученные ими, довести до сведения своих начальников. Поэтому Вьюгин, не откладывая, прямо с какой-то казарменной непосредственностью, и начал, отхлебнув из стакана желтоватой жидкости, похожей по вкусу на довольно крепкую брагу. Чем она, вероятно, и была на самом деле.

— Влад, давай начнем с обмена информацией. Я выяснил следующее. Основу ФОМ составляют племена лвири, нзува, монге и другие. Все они близкородственные со взаимопонимаемыми языками.

Записная книжка Чирикова была уже раскрыта и он в нее тут же что-то вписал. А Вьюгин продолжал краткое описание, выражаясь научно, лингво-этнической ситуации.

— Организация АСО, у которой мы сейчас гостим, опирается только на племя буала. Когда я вернусь к себе, я выясню у этнографов, какова его примерная численность.

Чириков протер очки и снова водрузил их на своем узковатом носу. По цвету его лицо мало в чем уступало бы местному жителю. Видимо, он находился под здешним солнцем уже давно.

— Уже сейчас могу сказать, что буала составляет меньше четверти населения. Конечно, нужно еще уточнять.

— Значит, АСО едва ли добьется победы. Здесь ведь количественный перевес значит очень много.

— И те, и другие боятся далеко вклиниваться в исконные земли друг друга. Интуитивно чувствуют, что нельзя вовлекать в войну все население. Еще они иногда даже обходят владения белых фермеров из тех, которые остались в стране. Поэтому линия фронта здесь очень зыбкая, но она почти не меняется.

Вьюгина уже даже тянуло обдумывать форму своего будущего отчета Ляхову, когда он наконец доберется туда, где находится его временный дом. О чем ему следует сказать тому еще? Вот Чириков разумно воздерживается делать прогнозы вслух, а его самого уже подмывает брякнуть, что высшие власти его страны поступают глупо, решив поддерживать сторону, заведомо обреченную на поражение.

— Я знаю, что ты, примерно, думаешь, — решил подсказать ему догадливый Чириков. — Кстати, я сам думаю, примерно, так же. Помогать в Африке тем силам, которые опираются только на одно племя и находятся в явном меньшинстве, это все равно, что поливать какой-нибудь саженец в пустыне. В лучшем случае эти буала попытаются отделиться, как когда-то Катанга от Конго и с тем же результатом.

— Но помощь с нашей стороны им все-таки будет?

Вьюгин спросил это снова с какой-то глуповатой прямотой, видимо, сказывалось действие местного напитка, а также отсутствие специальной подготовки и умения не высказываться слишком открыто.

Чириков, однако, отнесся к этому со спокойной терпимостью.

— Они сами обратились к нам за помощью и намекнули на свой социалистический выбор, когда добьются победы. А наши руководители, те, которые на самом верху, готовы помогать кому угодно, если услышат такие услаждающие их слух слова. На это денег, наших, кстати, денег не жалеют. Большого желания считаться с реальными фактами у них никогда не было. Что касается, этнографии с этнологией, то они не знают, с чем ее едят, а с вашим братом африканистом советаться им и в голову не приходит.

— А кто помогает этим “фомовцам”, противникам АСО?

— Полной ясности здесь нет. В той части страны, которую контролирует ФОМ, есть алмазные прииски. Ну, не такие, как в Намибии, но все же. Возможно, они тайком сбывают необработанные камешки и покупают потом то, что им нужно для войны. Есть также данные, что оружием им помогают китайцы, возможно, просто в пику нам. Выполняют какой-нибудь завет Великого Кормчего.

За окном уже заметно темнело, пора было зажигать знаменитую немецкую лампу, о чем и напомнил хозяину Вьюгин, но Чирков досадливо сказал:

— Ну ее к лешему, эту лампу. Светит почти ослепляюще и при этом недовольно шипит. Всякая насекомая дрянь лезет во все щели на свет. Посидим пока лучше при свечах. Это даже романтично и напоминает давно забытый сочельник.

— Мне здесь долго оставаться не хотелось бы, — откровенно выложил Вьюгин, освобожденный от некоторых сдерживающих начал посредством действия африканской браги.

— Я завтра подготовлю шифрованное сообщение для Ляхова, — убежденно пообещал Чириков. — А потом постараюсь тебя посадить на один военно-транспортный самолет со знакомым экипажем и он тебя доставит прямо в город Мутириба. Это уже в соседней стране. Там визу у тебя спрашивать не будут, это точно. Посмотрят пытливо на твою белую физиономию и в лучшем случае сверят ее со снимком на паспорте. Сядешь потом на поезд, а он ходит три раза в неделю, и через неполных пару суток будешь у себя дома.

Вьюгин томился на жесткой алюминиевой скамье в хвостовой части самолета и старался радоваться тому, что ему не придется проделать тот же путь обратно, включая и плавание на лодке-долбленке по ночной реке. Тем более, что ему теперь бы самому пришлось искать лодочника. Правда, его бы снова ожидала встреча с темноликой красавицей Шобхой, ибо ее гостиницу он уж никак бы не мог миновать, но и эта приманка почему-то потеряла свою привлекательность. Хотя, возможно, Шобха на этот раз была бы к нему благосклоннее. Впрочем, кто знает.

Он сидел и смотрел в овальное окошко на летное поле, окруженное низкорослыми деревьями с полуосыпавшейся листвой. Солнце светило сквозь тонкую пелену облаков, как сквозь пергамент. Корпус самолета уже достаточно нагрелся, но внутри еще не было по-настоящему душно. Вьюгин видел, что уже заканчивали вносить раненых, белеющих повязками, в передний салон самолета. Он не перемолвился ни единым словом с экипажем, когда его почти втолкнул внутрь Чириков-Леонард и даже не знал, из какой он страны. Чириков почему-то ему об этом предпочел не говорить, а Вьюгин постеснялся спрашивать. Не все ли, в сущности, равно?

Они наконец взлетели и, пока набирали достаточную и безопасную высоту, их успели все-таки обстрелять из зенитных пулеметов. Было слышно, как две-три пули ударились о борт и Вьюгину показалось, что он даже видел пробоины в правом крыле. Но самолет вскоре взмыл вверх и миновал опасную зону, скрывшись в облаках, хоть и не очень густых. Так они и летели в облаках, потом он задремал и очнулся, когда они уже снижались. Промелькнула коричневатая извилистая лента речки, внизу поплыли желтовато-зеленые прямоугольники полей и вся таинственная безжизненность земли, видимой с большой высоты, действовала на него с необъяснимым успокоением. В самолете теперь было прохладно и даже трудно было представить себе жару там внизу, где вдали на равнине виднелись отдельные баобабы с толстым стволом и почти прозрачной кроной.

Вьюгин поблагодарил летчиков по-русски и они подняли молча руку в знак прощания, и он так и не понял, откуда они были. Он подозревал, однако, в них своих соотечественников.

На аэродроме стояло несколько небольших самолетов разных марок, видимо, он уж никак не был международным. Но там было одноэтажное здание аэровокзала, а когда он его обошел, то увидел что-то похожее на такси со стороны дороги, ведущей в город. Некто невысокий и небритый, в светлой кепчонке на курчавой голове, вышел из машины и по-английски предложил свои услуги, запросив вначале за них сто долларов. И только после десяти минут бесплодного ожидания, пока Вьюгин беззаботно прогуливался вдоль аэровокзала и читал объявления, водитель осознал некоторую завышенность своих требований и согласился отвезти клиента на железнодорожный вокзал за пять долларов. Он увидел, что сюда направлялась машина его конкурента и поступил согласно правилу, которым руководствуются многие здешние охотники: “Пусть сегодня заяц, чем завтра антилопа”.

Вьюгину, видимо, выпал день везения уж неизвестно за какие заслуги. Сегодня оказался именно тот день, когда через пару часов отправлялся пассажирский поезд в столицу страны, где у него был временный дом. В кассе ему сказала индийская женщина с тугим узлом волос на затылке, что остались только места первого класса. Денег у него хватило и вскоре он оказался в старом английском, еще колониальных времен, вагоне, где царили остатки старомодной роскоши: бронза, которую давно уже никто не чистил и красный потертый бархат диванов. Их в купе было два, а посредине находился умывальник с зеркалом. На одном диване уже восседал полноватый священник средних лет, на что недвусмысленно указывал его стоячий белый воротничок.

— Так вы из России? — вежливо удивился миссионер, — я еще, признаться, русских в Африке не встречал.

Как известно, Советская Россия уже давно успела себе снискать сомнительную известность в мире, как страна глубоко атеистическая, поэтому еще до отхода поезда, пока проводник в зеленоватой униформе вынимал из брезентового мешка белье, Вьюгину уже пришлось ответить на ряд вопросов относительно веры и неверия. Ему удалось, однако, успешно отшутиться, употребив фразу из популярного отечественного кинофильма, но едва ли известного за пределами его страны. Он тогда сказал:

— Все люди, в сущности, верующие: одни верят, что Бог есть, другие же верят в его отсутствие.

Этим Вьюгину даже удалось рассмешить миссионера, который, видимо, такой теологической формулировки не слышал и теперь, возможно, собирался взять ее на вооружение. В этом он исходил из того, что быть верующим даже в отрицательном смысле все же лучше, чем быть абсолютно равнодушным к вере, ибо сама способность верить во что-нибудь неминуемо приведет такого в ряды верующих в самом положительном смысле.

Поезд то тянулся еле-еле среди обгоревших после недавнего пожара деревьев по обеим сторонам колеи, то отчаянно мчался так, что его старые вагоны раскачивались и пугающе скрипели, грозя развалиться или, в крайнем случае, сорваться с рельсов. Миссионер, как выяснилось, был лютеранин, говорил по-английски с заметным немецким акцентом и сейчас ехал в свой трехмесячный отпуск на родину после двух лет работы. То, что Вьюгин назвал себя со скромным вызовом “агностиком”, его, видимо, вполне устраивало, ибо это означало, что он никак не мог быть убежденным атеистом и что постижение им веры не могло быть чем-то невозможным. Всему свой срок.

Так прошла пара часов пути. Когда сгустилась мгла за окном, прочерченная роем красных искр из трубы паровоза (не они ли и вызывали пожары в такую сушь?), попутчик-миссионер пригласил Вьюгина в вагон-ресторан, гостеприимно заявив, что желает его угостить пивом. Он оказался неплохим знатоком этого напитка и в разговоре усиленно напирал на достоинства “пильзнера”. В этом, видимо, сказывался его исконный патриотизм. Ведь известно, что давным-давно чешский город Пльзень назывался немцами Пильзен, следовательно, сорт пива с названием “пильзнер”, видимо, возник еще в те далекие средневековые времена.

Пиво весело пенилось в высоких стаканах с тяжелым толстым дном, что сообщало им столь необходимую устойчивость на дергающемся от хода поезда столике. За окном все так же летели во тьму паровозные искры и еще иногда возникали тускловатые огоньки деревни, мимо которой они проезжали. Кое-где горели костры, на которых готовили ужин. Там шла своя простая и бесхитростная жизнь.

Вьюгин не мог какое-то время уснуть на мягком вагонном диване, хотя и чувствовал себя предельно усталым. Конечно, мешала вагонная тряска. Миссионер, кажется, уже спал, пробормотав свои положенные по случаю отхода ко сну молитвы. А Вьюгин ловил себя на том, что поездка его прошла относительно благополучно и он снова пересмотрел, несколько утомительную последовательность всех ее этапов. Он не замечал за собой слежки, а по законам детективного жанра, она должна была ему сопутствовать еще до пересечения границы. И по этим же законам вражеским агентом должен был оказаться человек, которому следовало верить. Если бы Вьюгин рассказывал все это какому-то сочинителю “шпионских” повестей, тот был бы разочарован и отверг бы сомнительную для него очевидность всех перипетий. Так, Мфене из приграничного городка оказался бы у него двойным агентом, а в доме Кефи Вьюгина кто-то пытался бы отравить. Что касается Леонарда, то удостоверил его личность только один человек, который вполне мог оказаться его сообщником. Возможно, и похрапывающий рядом миссионер являлся бы чужим агентом и даже оказался он в этом купе по чьему-то тайному распоряжению. Таким образом, кажущаяся простота и невинная обыденность всего, что с ним происходило, вполне возможно уравновешивалось изощренной скрытостью интриги, о которой Вьюгин и не подозревал. На этой безрадостной, хотя и будоражащей мысли он и заснул, и видел бестолковый набор странных и тревожащих снов, из которых полностью не сумел запомнить ни одного.

Отец Макс Райнер, миссионер, не только любил пить с Вьюгиным пиво, он еще и щедро делился своими рассуждениями по поводу обращения язычников в веру христову, таким образом, активно защищаясь от дорожной скуки. Вагон все так же трясло, за окном пролетал скучный лес с полуобсыпавшейся листвой и деревеньки с остроконечными крышами приземистых хижин.

— Зря считают, что местные жители сплошные идолопоклонники и фетишисты, — вразумлял Вьюгина Райнер, без особого интереса поглядывая в окно, откуда врывался внутрь теплый ветер и отдувал вправо занавеску.

— Идея единобожия им далеко не чужда. Называют они своего бога-творца, а иногда заодно и прародителя, в каждом племени по-разному, но разве в этом дело? У одних это Мурунгу, у других Нзамби или Ньомбе. У европейских народов Бог тоже носит разные имена. Поэтому в переводах Библии на местных языках Бог имеет то имя, которое обозначает собственного и привычного бога африканского племени.

Вьюгин, будучи студентом, в свое время прослушал курс религий и верований Африки и поэтому мог отчасти проявить широту своего теологического кругозора, чем приятно впечатлил миссионера. При этом он деликатно воздержался от замечания по поводу того, что понятие вселенского бога, как его понимают христиане или мусульмане, африканцам недоступно: у них есть свой бог племени, который создал землю и небо единственно ради этого самого племени. А ответить на коварный вопрос о том, кто создал, кроме них самих еще и другие народы и расы, они едва ли бы смогли, с догматическим упрямством отстаивая версию своей сомнительной богоизбранности. Не на том ли и была основана религия одного ближневосточного пастушеского клана, даже и не племени, потомки которого до сих пор продолжают проявлять жертвенную приверженность идее собственной исключительности? Вьюгин опасался того, что, затронув эту тему, он направит разговор в такие богословские дебри, увести из которых миссионера удастся только, утащив его в вагон-ресторан, где всегда имелось холодное пиво. А о том, что Вьюгину пришлось когда-то прослушать обязательный курс “научного” атеизма, то об этом он деликатно умолчал. Отец Райнер болезненно бы воспринял само существование подобного курса.

— Кстати, в африканских пословицах немало таких, где упоминается именно Бог, а не какой-то там идол или Дух Леса или Воды, — между тем продолжал Райнер, — например, “если ты глух к призывам людей, тебе надо прислушаться к призывам Бога”, или “человек, возможно, себя знает, но Бог знает его лучше” Или вот еще — об ответственности за свои поступки: “Бог не заставляет человека подниматься на дерево и рубить его под собой”.

Вьюгин в это время вспоминал русские пословицы, но кроме присказки “Бог дал, Бог взял” ничего не извлек из небогатых тайников своей памяти.

Зато у миссионера запас, видимо, и не думал кончаться и он вдохновенно продолжал:

— А сколько у них пословиц, призывающих прилагать усилия, а не уповать только на помощь свыше! Вот только некоторые из них: “Бог не дает ничего тому, кто сидит без дела” или же “Бог кормит тех птиц, которые помогают себе крыльями”.

Вьюгин уже знал, что отец Райнер сойдет на следующей большой станции, там его встретят и отвезут в портовый город друзья, откуда он отправится в Европу вдоль берегов Африки. Отпуск у него был такой продолжительный, что он мог позволить себе неспешное морское путешествие, о котором давно, по его словам, мечтал.

И вот Вьюгин остался в купе совсем один, что сразу же вызвало у него рой мыслей, навеянных недавним воображаемым разговором с неким автором “шпионских” романов. Неужели за ним до сих пор нет никакой слежки и ему дадут спокойно добраться до места назначения и доставить то, что Ляхову передал Леонард? Да еще и фотопленку, на которой Вьюгин запечатлел то, что казалось ему примечательным в стране, где пока еще вяло разворачивались военные действия между бывшими друзьями по оружию.

А на следующей станции наконец возникли основания для подозрений: у него появился новый сосед. Это был крепко сбитый африканец с более темным оттенком кожи, чем у большинства местных жителей и с небольшими внимательными глазками. Он назвал свое имя (было ли оно своим?), которое Вьюгин не сумел разобрать и запомнить, но от вступления в разговор воздержался. Вместо этого он все время переговаривался на совершенно непонятном языке со своим товарищем, который выглядел, как его брат. Он либо заходил к нему и садился рядом на диван, либо они оба стояли в коридоре и курили у открытого окна. Этот его товарищ, а, возможно, сообщник, был коренастый, стриженый почти наголо, и изредка поглядывал на Вьюгина внимательным оценивающим взглядом, словно боксер, который впервые увидел своего будущего противника. Оба они были в светлых рубашках и темных брюках. Никаких вещей Вьюгин у своего нового соседа не заметил и это почему-то его насторожило. Итак, ему предстояло провести ночь в обществе попутчика, которому он уже заранее не доверял. Он вынул из сумки то, чем он дорожил больше всего и, застегнув ее на молнию, вставил внутрь почти незаметную нитку, которая даст ему потом знать, тревожил ли кто-нибудь его сумку, когда ее владельца не было рядом. Потом Вьюгин отправился в вагон-ресторан: время было как раз для английского позднего обеда. А оба друга-соплеменника в это время стояли в коридоре, словно в карауле, и краем глаза, с беспредельным терпением хищников, следили за тем, куда он шел. Впрочем, Вьюгин почти убедил себя в том, что все это ему только казалось. Сознаться в чувстве страха людям часто не позволяет самолюбие, а Вьюгин был в меру самолюбив.

В ресторанном салоне было немного народу и можно было выбрать столик, за которым никого не было. Но Вьюгину сейчас вовсе не хотелось быть в одиночестве, он теперь смутно нуждался в свидетеле. Он сел за столик почти напротив европейской дамы с короткой светлой стрижкой, которой на вид было лет около сорока, попросив ее разрешения. Дама в это время рассеянно изучала меню, состоящее от силы из десятка строчек, и она любезно кивнула ему и даже чуть заметно улыбнулась глазами орехового цвета. Дама была одета в духе эдакой псевдоколониальной затрапезности: помятая рубашка хаки с гнездами для патронов над левым карманом и с погончиками, и шорты того же цвета. Это сразу же выяснил Вьюгин, скосив глаза под стол и обнаружив там ее круглые загорелые коленки. В Африке она была явно не новичок и Вьюгин сразу же отнес ее к типу женщин, которых условно называл “амазонками”. Он не раз видел таких на экране героинями американских и английских фильмов, где их действие разворачивалось где-нибудь в тропиках. Они умело стреляли и лихо водили джипы-вездеходы. Он не скрывал от себя то, что питал к этому типу тайное влечение, но сейчас Вьюгин не позволял себе даже и намека на какой-то эротический интерес к незнакомке. Он напомнил себе, правда, с неубедительной строгостью о том, что эта незнакомка определенно замужем, мать своих детей и к тому же старше его на добрый десяток лет. Нет, вьюгинские помыслы сейчас были неподдельно чисты и думал он главным образом о том, как бы ему благополучно завершить свою поездку. А это означало, что ему надо было сохранить свою жизнь или остаться хотя бы относительно невредимым. В нем крепла, мало чем подтвержденная пока уверенность в том, что те двое появились рядом с ним неспроста. И они мало были похожи на тех, кто ездит в первом классе, а это, как правило, европейцы, богатые торговцы-азиаты и чиновники-африканцы, едущие куда-то по казенной надобности и, естественно, за счет той же казны. Вьюгин без особого удовольствия подумал, что впереди темная и долгая африканская ночь в мчащемся через лес и саванну поезде, двери вагонов которого были всегда почему-то распахнуты и по коридорам гулял ветер. Проводник в поезде был один на несколько вагонов, он занимался только проверкой билетов у вошедших и их размещением. В каждом же вагоне находился его помощник, он же уборщик, который также выдавал постельное белье и свое присутствие почему-то никак не афишировал.

Дама тем временем заказала достаточно безвкусное, по мнению Вьюгина, но типично английское блюдо на обед: жареную говяжью вырезку без всяких признаков подливы в сопровождении нескольких отваренных картофелин, трех вареных морковок и крупно порезанной капусты. Сам же Вьюгин уже успел привыкнуть к здешнему дежурному блюду, которое можно было получить везде, начиная от приличного ресторана и кончая уличной харчевней, и это был весьма упрощенный вариант индийского мясного карри. Блюдо состояло из миски тушеного с овощами мяса в пряном и остром соусе и большой тарелки риса. Именно это и было поставлено перед Вьюгиным темнокожим официантом в белой куртке с короткими рукавами.

— Запах специй и чеснока вас не будет беспокоить? — несколько неуверенно, но стараясь быть галантным, спросил Вьюгин соседку напротив. Положение, в котором он сейчас находился, толкало его к поискам срочного знакомства. У него уже созревал план дальнейших действий. — Я даже могу пересесть за другой столик.

— То, что вы не англичанин, чувствуется не только по вашему выговору, но и по гастрономическим пристрастиям, — усмехнулась дама, отрезая от бифштекса маленький кусочек. — Но запах карри мне аппетит не испортит. Я, как и многие мои соотечественники, к этому блюду давно привыкла и иногда даже готовлю сама дома. Только у меня плохо получается.

Дальше они продолжали есть молча, а Вьюгин не знал, что ему сказать еще, ему не давала двигаться аморфная вязкость словесного материала, которым он располагал и из которого он ничего не мог выбрать подходящего для поддержания разговора. Он все же произнес несколько стертых фраз об утомительной монотонности пути и она что-то отвечала ему с холодноватой умеренностью. Когда им принесли кофе, он вдруг решился и сказал, словно прыгнул в холодную ночную воду с причала:

— Послушайте, я могу до утра оставить у вас мою дорожную сумку? Понимаю, это звучит странно, но у меня мало времени и я …

Она слегка придвинулась к нему через стол и спросила почти шопотом:

— Скажите, вы ведь на секретной службе? Или вы, извините, беглый преступник? Я очень люблю детективные повести и еще о тайных агентах, но еще ни с одним не была знакома.

— Теперь у вас будет возможность восполнить этот пробел, — с претензией на шутку сказал Вьюгин, — меня зовут Алекс.

— Имя почему-то соответствует вашим занятиям, если оно, конечно, настоящее, — усмехнулась соседка. — А я Мегги Паркс, имя настоящее, ручаюсь.

— Мое тоже, уверяю вас, Мегги.

Он немного замялся, но теперь, кажется, лед был сломан и следовало двигаться дальше по открывшемуся фарватеру.

— Мегги, я вам, конечно, все объясню. Но только потом. Дело в том, что я не доверяю своему соседу по купе. Он появился пару часов назад и у него есть сообщник в том же вагоне.

— Они оба белые?

— Нет, африканцы. Но дело не в этом. Доверие и недоверие к кому-то не зависят от расовых признаков. Понимаете, у меня нет прямых подозрений, но все же…

— Это догадка? Интуиция? — подсказывала она. — В книгах у таких, как вы, Алекс, она должна быть безошибочной. Ну, почти безошибочной. Сейчас мы допьем кофе, вы идете за сумкой и потом приходитеко мне.

Она назвала номер вагона и сказала, где там ее искать.

— В поезде я люблю ездить с людьми, которые меня по крайней мере не раздражают. Или одна. Я попросила мужа, который меня посадил на поезд, оплатить в купе второе место и теперь я там одна. Буду вас ждать. Стучите так: один удар, потом двойной, потом снова один.

Чувствовалось, что ей начинает все это нравиться, это была игра, немного щекочущая нервы и вносящая разнообразие в тягостное времяпрепровождение в душноватом купе тряского вагона и еще с унылым пейзажем за окном.

— Я могу выйти с сумкой, когда за мной не будут следить. И они не должны видеть, куда я иду. Они иногда оба куда-то удаляются.

— Ладно. Я запру у себя дверь, а вы не забудьте об условном стуке.

Она быстро встала и пошла к выходу из вагона. Вьюгин посмотрел ей вслед с интересом, который ему хотелось считать отвлеченным. Она молодо и прямо держала спину, ее короткие шорты открывали длинные и стройные ноги. Она обернулась в дверях, посмотрела на него с намеком на улыбку и слегка подняла вверх руку, обращенную к нему ладонью.

Сосед Вьюгина был на месте и читал газету на английском языке или же только делал вид, что читает. Ее название, которое Вьюгин так и не сумел до конца разглядеть, было ему совершенно незнакомо. Возможно, это была газета из соседней страны, что порождало некие догадки.

Он глянул на Вьюгина с неубедительной для него доброжелательностью и спросил явно из вежливости на сносном английском:

— Едете до конечного пункта, сэр?

В слове “сэр” Вьюгин даже уловил скрытую издевку, но не подал вида и ответил кратко и утвердительно.

— Я тоже, — ответил читатель незнакомой Вьюгину газеты.

Вьюгин вытянулся на диване, подчеркнуто демонстрируя крайнюю усталость и непреодолимое желание подремать.

Сосед через какое-то время глянул на часы и поспешно встал, словно боялся опоздать на назначенную встречу. Как только он вышел, Вьюгин быстро достал сумку из-под дивана. Нитки на том месте, куда он вставил в застежку, он не обнаружил, но она могла и выпасть сама. Явных доказательств того, что в ней рылись, у него, впрочем, не было. Возможно, его вещи просто ощупали, запустив туда руки, обращая внимание на твердость предметов и шорох бумаги. Но Вьюгин все наиболее важное разместил в многочисленных карманах куртки.

Он выглянул в коридор и увидел, что он пуст. Тогда Вьюгин взял сумку и быстро зашагал по нему против хода поезда, переходя гремящие тамбуры и отсчитывая вагоны, пока не вошел в тот, где должна была ехать Мегги и нерешительно остановился перед дверью с нужным номером. Ему все казалось, что он неумело разыгрывает сцену в некоей пародии на тему шпионских интриг. “Я почти закончил работу над своим загадочно-драматическим автопортретом”, насмешливо подумал о себе Вьюгин, но веселости это ему не прибавило. Мысль о том, что ему придется провести всю ночь рядом с тем, кому он не доверял, не давала ему покоя, словно скребущаяся где-то рядом мышь.

Вьюгин воспроизвел условный стук, за дверью послышался щелчек и он был впущен. Второй диван был не застелен и с гордой наглядностью выставлял теперь напоказ свой еще не до конца истертый темно-красный бархат. Мегги к вечеру облачилась в длинный халат, в котором сквозило что-то восточно-азиатское, видимо, благодаря смутным формам на бледнозеленом фоне, напоминавшим драконообразных существ с переплетенными хвостами. Она держала между пальцев зажженную сигарету и смотрела на Вьюгина со слегка улыбчивым вниманием, как смотрят на людей, в которых может таиться странная, но вполне безопасная непредсказуемость.

— Алекс, я не знаю, на кого вы работаете, зато знаю, что вы не можете этого сказать. Но я держательница британского паспорта. Поэтому я хотела бы надеяться (тут она нервно затянулась сигаретой), что вы не действуете против моей страны. Я, может быть, плохая патриотка, но тем не менее хочу считать себя таковой.

— Я ценю ваши патриотические чувства, — сказал с явно пародийной декларативностью Вьюгин, чем заставил ее усмехнуться, — но уверяю вас, что в моем случае это касается внутренних африканских дел. Когда-нибудь я могу вас кое во что посвятить.

И хотя это было сказано неубедительным тоном, Мегги приняла такое косвенное обещание со сдержанным интересом.

— Рада буду что-нибудь от вас услышать, — сказала она с вежливым сомнением в голосе. — Ведь ваше занятие обычным не назовешь.

— Это работа, как всякая другая, — с мрачноватой скромностью, почти со вздохом, сказал Вьюгин.

— Я с людьми такой профессии никогда не была знакома. Муж у меня, как и всякий деловой человек, весьма прозаичен во всем. Как и его окружение. У него и успехи прозаические и неприятности тоже. Не исключая в будущем и ту, когда черные власти национализируют его кофейную плантацию. Я как раз и возвращаюсь оттуда в город. Слушайте, давайте лучше выпьем, Алекс. Если вам можно пить на работе. Джеймс Бонд пил. Правда, это собирательный образ. А ведь у вас день и ночь работа, правда?

В ее вопросе звучало насмешливое сочувствие.

— Ну, эту поездку я мог бы расценивать как отдых, — с грустноватой наигранностью сказал Вьюгин, — если бы не то, о чем я вам уже говорил.

У Мегги Паркс оказался “чинзано” в большой бутылке и термос с кубиками льда, которые еще до конца не растаяли.

Они сидели за дергающимся от движения поезда столиком друг против друга со стаканами в руках и беседовали об английской литературе. Кажется, поводом был Эдгар Уоллес, известный автор детективного жанра и не без чувства юмора.

— Сейчас мне кажется, мы присутствуем при ее упадке, — мрачно говорила Мегги. — Возможно, будет и ее возрождение. Но после ухода Моэма, Ивлина Во мы не слышим о новых громких именах. Грин уже явно ничего не напишет стоящего.

Вьюгин при упоминании Грина от замечаний решил воздержаться. Ему хотелось сказать что-нибудь в пользу современной английской словесности, но в голову почему-то лезли только имена американских писателей.

О литературе ему мешала думать тревожащая мысль о том, как доставить себя самого вместе со всей информацией, которую он содержал в своей голове и имел отдельно при себе, в тот город, где его с этими сведениями ждали. Конечно, кому-то, должно быть, очень не хотелось, чтобы он благополучно добрался с этой информацией до места назначения. Но вопрос о том, кто этого не хотел, так и продолжал зиять, как вход в какую-то пещеру своей зловещей неясностью. Один раз Вьюгин видел двух, проходящих по вагону, полицейских, возможно, они даже сопровождали поезд. Но обращаться к ним он не имел права. У них к нему сразу бы возникли вопросы.

— Послушайте, Алекс, — вдруг сказала Мегги, отняв от губ свой стакан. Она прервала свой монолог о литературе, словно ей удалось подслушать мысли Вьюгина о том, как ему пережить непредсказуемость этой ночи.

— Я ведь о вас, знаете ли, начинаю беспокоиться. За помощью к полиции вы, естественно, обращаться не будете, это бы шло вразрез с законами детективного жанра. Вам же просто надо укрыться до утра.

— Да, вы меня правильно поняли, — с грустной покорностью сказал Вьюгин. Даже ей он решил не говорить, что если уцелеет до утра, он собирается сойти на предпоследней станции, откуда можно будет доехать потом до столичного города на местном автобусе или такси, если таковое он обнаружит.

— Так вот, — сказала Мегги, при этом как-то двусмысленно усмехнувшись, глядя на Вьюгина, — я готова предоставить вам на эту ночь убежище. Можете считать его даже политическим. При этом могу с вами поделиться одной простыней. Второй комплект белья я, как вы понимаете, не брала, так как не надеялась принимать гостя.

— С вашей стороны, Мегги, это просто… ну, не хватает даже слов, — пробормотал с избыточной признательностью Вьюгин. Он втайне, хотя и со скрытым стыдом, надеялся на такое предложение, чувствуя себя при этом не лучшим образом. Прятаться у женщины и даже неизвестно еще от чего и от кого! Но он на службе и не принадлежит полностью себе. А впереди была не столько пугающая, сколько раздражающая неизвестность и она порой бывает хуже прямой и откровенной угрозы.

Было темно, когда Вьюгин вернулся в свое купе, сосед уже неподвижно лежал, укрытый простыней и Вьюгин допускал, что он лежит одетым. Несмотря на внешнее правдоподобие позы спящего, дыхание его не напоминало такового. “А что сейчас делает его напарник?”, с тревожным интересом подумал Вьюгин. “Он должен бы дежурить в коридоре, но там его не видно”. Он полежал на диване около получаса, имитируя состояние выпившего человека, кем он отчасти и являлся. И если у того, кто находился рядом с ним, было нормальное обоняние, он бы давно уловил в воздухе безошибочный запах винных паров. Потом Вьюгин с преувеличенным трудом встал и притворно нетвердой походкой подошел к двери, якобы желая выйти в туалет. Коридор встретил его успокаивающей наглядностью своего безлюдья. Вьюгин быстро, но стараясь шагать с меньшим шумом, прошел его до самого тамбура. Он при этом допускал, что слева может открыться дверь и в ее проеме возникнет круглая физиономия того, “второго”, с его стриженой головой. Так он прошел нужное число вагонов, с осторожностью входя в очередной тамбур, опасаясь неожиданной встречи, пока снова не оказался перед знакомой уже дверью Мегги Паркс. Тихо прозвучал условный стук и Вьюгин благодарно проскользнул в открывшуюся дверь своего прибежища. Мегги предложила ему еще выпить, но он решил воздержаться. Ему надо было проснуться и выходить на рассвете, и он никак не должен был проспать свою станцию. Он уже выяснил ее внешние приметы. От нее до столицы было менее двух часов езды. Вьюгин надежно спрятал бумажку с адресом и номером телефона Мегги и сказал ей, глядевшей на него с непонятной усмешкой:

— Мне придется вас разбудить, чтобы вы закрыли за мной дверь.

— Думаю, что я проснусь сама.

И он удивительно быстро уснул на диване, покрытом простыней Мегги и в этом помогло ему и качание вагона, и еще хмель, все еще ненавязчиво шумевший в его голове, словно морской прибой на пустынном песчаном пляже.

Поезд стоял, было тихо и слышался только утренний щебет птиц, хотя близость восхода солнца еще была только скупо обозначена в виде ярко-розовых полос на облаках. Вьюгин какое-то время пребывал в неподвижном выжидании у открытой двери прохладного тамбура, поглядывая вдоль всего состава влево и вправо. Перрон был пустынен, только у дальних вагонов третьего класса, видимо, шла посадка. Вьюгин приметил то место, где заросли бугенвиллии, которая обычно окружает богатые виллы и неизвестно как здесь оказалась, ближе всего подступали к узкому бетонному перрону и в них виднелся просвет с тропинкой. Он быстро сошел по ступенькам и сразу же, едва ли замеченный кем-то, зашагал по песчаной тропке среди густых кустов. За приземистым, еще, видимо, колониальных времен зданием небольшого вокзала, как он и ожидал, была скромных размеров площадь и там уже стояли две-три старые машины, выполнявшие здесь роль такси и еще маленький автобус, напоминавший, знакомый ему с юных лет советский “рафик”.

Вьюгин решил, что лучше будет, если он отправится в путь не один на один с водителем, а в окружении других пассажиров в качестве потенциальных свидетелей, которые совсем не нужны его противникам. Владелец микроавтобуса, он же его водитель, сидя за рулем, с любезной поощрительностью улыбнулся ему, блеснув зубами. На крыше автобуса, где держали багаж, уже стояли корзины и картонные коробки едущих на рынок.

Было приятно снова слышать вокруг понятную ему речь, он будто снова вернулся в родную страну.

— Кого ждем? — с добродушным и шутливым нетерпением спросил Вьюгин, усевшись прямо за широкой спиной водителя.

— Еще четыре места пустые, — сказал он со сдержанным упреком по адресу тех, кто имеет возможность пуститься сейчас в путь, но не делает этого по глупости или из странного упрямства. Вьюгин подумал, что автобус мог бы обогнать поезд, если бы отправился без задержки.

— Если я оплачу эти места, ты поедешь? — спросил Вьюгин и получил в ответ такую же широкую улыбку, как и вначале, которая теперь должна была означать: “спрашиваешь?”

Вьюгин сунул деньги в его шершавую ладонь, мотор заурчал и машина сразу набрала скорость, а водитель подумал, что на эти четыре места он по пути еще сможет взять кого-нибудь.

— По дороге на Главный рынок ты будешь проезжать мимо памятника Африканскому Солдату? — решил уточнить Вьюгин.

— Не беспокойся, бвана, я тебя высажу, где скажешь.

А потом водитель помолчал и добавил негромко и глядя только вперед:

— Когда реку переходят сразу много людей, крокодил не решается напасть даже на одного.

“Почему он это сказал?”, подумал Вьюгин, “это же относится прямо ко мне. Я мог бы ехать в машине только с одним водителем, а предпочел автобус с полдюжиной пассажиров. Загадочные слова”.

10

— Значит, этнический состав противоборствующих сторон и количественный перевес одной из них говорит о том…

Ляхов прервал свою речь и вопросительно смотрел на Вьюгина, словно давал ему возможность закончить фразу и сделать вывод, возможно, неприемлемый для него самого.

— Именно о том и ни о чем другом, — охотно продолжил Вьюгин. — О том, что мы взялись поддерживать сторону, обреченную на заведомый проигрыш.

— Я внимательно изучил донесения Леонарда и меня поражает близость, почти совпадение мнений его и вашего. Может, вы с ним просто спелись?

Ляхов посмотрел на него с выразительной ухмылкой, как бы признающей существование такой возможности.

Они уже часа полтора говорили в квартире Ляхова о том, какую оценку следует дать происходящему в стране, откуда только что явился Вьюгин и последнему становилось ясно, что его шефу трудно примириться с никак не радующей его правдой. Решение об оказании помощи той организации, которая, как выяснилось, пользуется поддержкой лишь четверти населения, принималось на самом высоком партийном уровне и вносить поправки в оценку политической ситуации в стране никто теперь никому не позволит. Вьюгину было ясно, что Ляхов не может не верить ему и Леонарду, но рисковать своей карьерой не станет. Казалось, что он потерял свой прежний апломб и даже всегдашний его юмор заметно потускнел.

— Шеф, но вы ведь, надеюсь, дадите знать верхам об истинном положении дел? — бестактно допытывался Вьюгин. Ему вдруг стало даже казаться, что Ляхов этого может и не сделать, чтобы не раздражать тех, кто не допускает и мысли о возможности сделать ошибку.

— Я сделаю свой доклад, основанный на агентурных данных, в том числе и на ваших, — сухо сказал Ляхов, но немного смягчился. — Можете не сомневаться — я ничего не утаю об истинном, как вы изволили выразиться, положении дел. Кстати, об истине. “Что есть истина?” вопросил Пилат и почему-то не стал больше вдаваться в существо проблемы, если верить евангельскому тексту.

— А все потому, что истина для него, — решил блеснуть своей догадкой Вьюгин, — как для колониального чиновника того времени заключалась в том, что думает об этом в данный момент римский император. В абсолютную истину он уж точно не верил.

— Я вижу, что тяготы и опасности поездки не истощили ваш интеллектуальный потенциал, Вьюгин, — иронически прокомментировал это Ляхов. — Значит, по вашему, решение о военной и прочей помощи отколовшейся от ОФОМ организации было заблуждением?

— А вы разве с этим еще не согласны? Кстати, я не так уж давно читал первоисточники единственно верного учения. Так вот, Маркс однажды сказал, что заблуждение само разоблачает себя в процессе борьбы с истиной.

Ляхов усмехнулся, но промолчал. Возможно, ему просто нечего было на это сказать. И тогда Вьюгин на правах успешно выполнившего миссию позволил себе высказать дерзкую мысль:

— Марксу повезло в том, что он не дожил до того дня, когда его собственные заблуждения разоблачила жизнь.

Ляхов отнесся к этому внешне спокойно и только сказал:

— Слушайте, вы, молодой вольнодумец, я полагаю, что у вас хватит ума не делиться своими соображениями со всеми без разбора.

Он глянул на электронные часы на подоконнике.

— Хорошо, что вы явились прямо с утра и доставили то, что я уже мало надеялся получить. По разным причинам. Теперь идите и отдыхайте, а я вас постараюсь без нужды не тревожить в ближайшие дни.

Он подумал немного и добавил:

— К нам должно приехать некое значительное лицо из Москвы. Кажется, один из секретарей ЦК, временно курирующий Африку. Вот тогда вам придется быть почти неотлучно при мне. Боюсь, что нужно будет еще кое-куда съездить, но в пределах страны. И еще я вам должен рассказать немного о расстановке сил в нашем посольстве. Вам это тоже нужно знать и мы поговорим об этом на днях.

После случая с Элис Мнамбити, когда Вьюгин удостоился внимания желтой прессы, он стал вести себя заметно осмотрительнее, в барах подолгу не засиживался и знакомств не заводил. Мегги Паркс он тоже пока не звонил и даже не был уверен, что позвонит ей вообще. Во-первых, несмотря на всю свою эмансипированность, она все-таки была замужней женщиной. Поэтому, услышать в телефонной трубке голос ее мужа и еще что-то ему говорить было для него делом просто тягостным, хотя он и верил в изобретательное разнообразие способов ведения разговора в любых ситуациях. Во-вторых, и это было главным, он признался Мегги в том, что он “тайный агент”, как называют таких, как он в книгах, и ей может захотеться из чисто женского любопытства узнать о его занятиях побольше. И по этому поводу он был собой крайне недоволен. Ведь он впервые частично раскрыл себя хотя бы только в том, что признал свою принадлежность к “секретной службе”. А что если опасность для него в вагоне была надуманной? И у него просто сдали нервы? Ляхову он, конечно, никогда не признается в том, что было. Но Вьюгину все же хотелось верить, что Мегги никому о нем не скажет.

У него состоялась через несколько дней встреча с Ляховым и он услышал обещанный им рассказ о посольстве и о его людях. Шеф даже устроил целый ужин в честь завершения важной и, что греха таить, небезопасной миссии, которая Вьюгиным была полностью выполнена.

За окном догорал желто-лимонный закат с черными силуэтами кокосовых пальм где-то далеко в просветах между высотными домами. Кондиционер ненавязчиво гудел, давая умеренную прохладу и ляховский любимый коктейль “бриз” (джин, швепс, чинзано и кружочек лимона), повторенный дважды, уже проявлял свое нескромное присутствие в организме.

— Я вам кратко обрисую личность главного представителя одной шестой суши в этой стране, то есть Чрезвычайного и Полномочного посла. Характеристика эта только для служебного пользования, дорогой Вьюгин, и разглашению не подлежит.

Вьюгин видел посла несколько раз, внешне это был типичный “восточный” человек, лицо которого, выражаясь языком книги Соловьева о Насреддине, явно не было отмечено печатью мудрости или добродетели. То, что он услышал в тот вечер от Ляхова, полностью это подтвердило.

— Посол Сапармамедов — фигура чисто декоративная, хотя сам он едва ли украшает собой посольство. Всеми посольскими делами ведает первый секретарь. Я уверен, что когда у себя на родине, где верблюжьи караваны все еще шагают по барханам, Сапармамедов возглавлял обком партии, там за него все делал кто-нибудь из секретарей поумнее. О нем рассказывали, что назначили его послом сюда чуть ли не за день до вылета в Африку, а всего за три часа до отъезда в аэропорт он попросил, чтобы ему показали на карте страну, куда он направляется и вкратце бы рассказали о ней. Вполне возможно, он даже и названия ее не слышал.

Ляхов отхлебнул из стакана, содержавшего его “бриз” с видимым удовольствием, как бы давая понять, что наслаждение этим напитком является полной противоположностью тому, о чем ему приходится сейчас рассказывать.

— Лишь однажды он проводил нечто вроде беседы со всеми сотрудниками посольства. Разумеется, говорил только он один. Он, видимо, вспомнил, что на нынешнюю должность он пришел уже будучи заведующим идеологическим отделом ЦК в своей солнечной республике. И он решил просветить своих новых подчиненных по части идеологии. О чем он говорил, вернее, читал, понять было практически невозможно: в его выступлении соревновались его трудный для восприятия на слух выговор, плачевное неумение проводить беседы и угнетающая неуловимость его мысли. В речи выделялись лишь две пары слов, которые с тягостным постоянством повторялись и поэтому их можно было выхватить из всей этой вязкой словесной мешанины. Вот они: “капыталыстыцки морал”, и это произносилось с целой гаммой оттенков неприятия и осуждения, и “социалстыцки нравствнст”, сопровождаемое улыбкой и даже блаженным закатыванием глаз. Я стал записывать, сколько раз раз он произносил эти две пары слов, дошел до двадцати, плюнул и бросил. После этого своего выступления он никаких бесед, к счастью, не затевал. Видимо, решил, что идеологическую работу он провел.

Ляхов поощрил себя хорошим глотком и сделал заключение сказанному:

— Вот я очертил вам образ и у вас теперь есть полная возможность довести изображение до конца за счет собственного идеала. Или антиидеала, это уж как вам будет угодно.

Ляхов посмотрел на Вьюгина с какой-то патриотической печалью и даже сокрушенностью, как бы скорбя по поводу несовершенства представителей дипкорпуса родной страны и тут же вполне деловито добавил:

— Имейте в виду, что Сапармамедов будет во всем поддерживать все идеи ожидаемого здесь высокого гостя, но в посольстве есть и своя оппозиция в лице советника Кницына.

Вьюгин его помнил, но никогда не разговаривал с ним, скорее, советник не удостаивал его разговора. Он ему казался немного угрюмым и необщительным, а по цвету и выражению его лица можно было допустить, что у него застарелая язва или хотя бы далеко зашедший гастрит.

Ляхов выдернул из стопки книг на столе одну тонкую и в бумажном переплете. Он показал Вьюгину название и тот прочел: “Марксистско-ленинская наука о путях преодоления отсталости африканских стран”.

— Это, как я понимаю, — сказал с усмешкой Ляхов, — настольная книга приезжающего к нам цековского работника. Он еще будет ее цитировать в своем выступлении, но и я позволю себе прочесть вслух небольшую выдержку. Вот она: “Необходимость максимальной мобилизации всех ресурсов развивающихся стран Африки возможно лишь при централизованном управлении экономикой”.

Ляхов с пародийной значительностью поднял палец вверх и закончил:

— “Создание новых предприятий в госсекторе национальной экономики — важный фактор усиления воздействия государства на экономическую жизнь в интересах независимого развития”. Поняли? А вот Кницын с этим решительно не согласен и на этом он и схлестнется с высоким гостем. Результат будет нетрудно предвидеть. Жаль. Кницын здесь, пожалуй, единственный умный человек.

— А чем нам этот визит может грозить? — спросил Вьюгин, помня намек Ляхова на какую-то поездку. Перед ним уже пугающе маячила возможность новой и не менее опасной миссии.

— Многим. Я должен сказать вам кое-что в порядке предупреждения. Может оказаться под угрозой план выбора президента нужной нам ориентации. Наши заокеанские друзья усиленно пестуют своего ставленника, но там сейчас идет реорганизация их службы в связи с отзывом Пирса, чему немало способствовали и вы.

Ляхов заглянул в какую-то бумажку на столе.

— У меня давно имелись агентурные данные, а теперь они подтвердились и сведениями из Москвы, пока секретными. Здесь в стране, в гористой части провинции Милимбо, существует лагерь мятежников, настроенных крайне радикально, они что-то вроде латино-американских партизан. Кажется, они намерены сорвать выборы и, если повезет, захватить власть.

— Кто им позволит это сделать? — спросил Вьюгин и запоздало понял, что вопрос прозвучал легкомысленно.

— Они уже послали своих эмиссаров в Москву и успели заручиться симпатией некоторых наших руководителей. Видимо, прельстили их обещаниями развивать социализм и позволить создание у себя военных баз страны, которая окажет им поддержку. Кто перед этим может устоять? И вот тот самый высокий гость, которого мы ждем, как раз из тех, кто готов помогать этим мятежникам левого толка.

— Американцам это может испортить их игру, — сразу же решил Вьюгин.

— Так же, как и нашу с вами.

— Не исключено, что мы можем стать временными тактическими союзниками, — рискнул сделать еще одну догадку Вьюгин.

— Приходится подтвердить парадоксальную правильность вашей догадки, — с насмешливым одобрением заметил Ляхов. — И если им с победой на выборах Мгоди что-то светит, то при захвате власти радикалами, как бы не пришлось им сворачивать посольство.

В эту страну до сих пор почему-то не было ни одного визита на достаточно высоком уровне из Советского Союза. Поэтому приезд члена ЦК и работника аппарата, а по слухам, и возможного кандидата в члены Политбюро, был обставлен почти государственными почестями. Африканским властям намекнули, что он представляет здесь правящую партию и что должность его еще выше члена кабинета. Сумели даже отпечатать где-то кучу бумажных красных флажков с перевернутыми серпом и молотом. Ими яростно размахивала у ворот посольства толпа подозрительных оборванцев, которых полицейские власти срочно навербовали у ворот Главного рынка и порта. При этом толпа с демонстративным нетерпением скандировала нечто, похожее на слово “пембекуми”.

Член аппарата ЦК тем временем уже находился в здании посольства, а его секретари и референты, все, словно это была некая униформа, в темных брюках и в белых рубашках с короткими рукавами, носились вокруг, как встревоженные жирные мухи.

Ляхов заранее вызвал Вьюгина и теперь держал его при себе, словно оруженосца, которого непременно нужно будет предъявить на королевском смотру. Впрочем, скоро Вьюгин и пригодился. Один из референтов, распознав в нем по его внешнему виду в целом и по африканскому загару в частности, здешнего сотрудника, спросил с добродушной строгостью:

— Что это они там выкрикивают? Вероятно, “добро пожаловать” на своем языке?

Но Вьюгину пришлось его разочаровать самым безжалостным образом:

— Нет, они всего лишь кричат о том, чтобы им выдали по десять пембе, это такие здесь деньги, которые им обещали за труды. Они боятся, что их обманут и у них есть основания.

— Н-да, вот как, — с кислой миной разочарованности сказал референт. — Ладно, пусть это останется в тайне. Не будем же мы это объяснять самому Альберту Аверьяновичу, правда?

Так “пембекуми” и осталось для всех тайной, так как никто в посольстве “туземного” языка не знал, знать его не стремился, довольствуясь одним английским и, разумеется, плачевно далеким от совершенства.

В просторном зале на первом этаже посольства должна была состояться запланированная встреча высокого гостя с рядом сподобившихся этой встрече лиц. Вьюгин здесь оказался как “человек Ляхова”, а кто такой был его шеф Альберту Аверьяновичу уже доложили, но, возможно, он знал об этом и раньше. Вьюгину, конечно, никак не могло быть известно, что важный цековский работник не питал никакой симпатии к ведомству, которое Ляхов здесь представлял и, особенно, к тому, кто его возглавлял. Он считал, что его глава, великий мастер интриг, пытается слишком возвеличить свою организацию, мало считаясь с руководящей ролью партии и вообще увлекается пагубной либерализацией. Чего стоит только разрешенная уже давно эмиграция. Пусть бы только евреев, это вопрос особый. В Америке вся власть под их влиянием, а нам нужно покупать у американцев хотя бы бурильные установки для нефтяников и еще кое-что из технических новшеств. Но теперь выпускают и греков, высланных, правда, неизвестно за что в Среднюю Азию, выезжают понемногу и наши немцы. Кто теперь следующий?

Товарищ Шатунов, высокий и крепкий, с выражением неуступчивой твердости на широком и угловатом лице, стоял рядом с послом и слушал его с презрительным невниманием. Видимо, тот произносил свои обычные льстивые словеса, наивно пытаясь подточить с их помощью холодноватую сдержанность гостя.

Там, где стоял Вьюгин, находились и белорубашечники из свиты Шатунова, которые вполголоса обменивались короткими репликами, почти непонятными для непосвященных, они напоминали верхушку ледяной горы в глубоком океане, скрывавшем ее истинные размеры.

— Был сигнал, — загадочно говорил один. — Надо реагировать.

— Но как? — тихо вопрошал его коллега. — Ты же знаешь, что такие вопросы решаются только на уровне Федора Анатольевича.

— А сейчас, — включался в разговор третий, — есть ли хоть какое-нибудь движение? Ну, скажем, уже дали ход заявлению?

Первый говорящий посмотрел на остальных двоих со снисходительным превосходством.

— С такой бездарной аргументацией, как у нас, господа, выходить на самого Федора Анатольевича просто смехотворно. Провальная миссия.

Вьюгин видел издалека, что послу Сапармамедову, видимо, удалось нащупать слабое место в обороне гостя и он проломил там небольшую брешь. Шатунов разжал губы, изобразив полуулыбку и, судя по всему, начальственно пошутил. Те из белых рубашек, которые ближе всех стояли к его персоне, тут же стали оборачивать головы друг к другу, наглядно демонстрируя свою способность оценить шатуновскую шутку.

Потом, как по команде, воцарилась торжественная тишина. Товарищ Шатунов начал свое выступление.

Вьюгин знал за собой весьма пагубную, учитывая всеобщую идеологизированность жизни своей страны, слабость. Все официальные выступления, доклады и обязательные лекции оказывали на него такое отчетливо снотворное воздействие (еще со времен военной службы, где он нагло засыпал на политзанятиях), что он боялся клюнуть носом и здесь. И начало выступления товарища Шатунова эту угрозу с грубой откровеностью подтвердило:

— В соответствии с ленинской внешне-экономической политикой, — пророкотал он, — последовательно осуществляемой КПСС и Советским государством, экономическое и техническое сотрудничество СССР со странами Африки получило широкое развитие.

Вьюгин решил держаться из последних сил, памятуя, что никак не должен опозориться, да еще подвести и шефа, впав в почти преступную в этой ситуации дрему. Он непременно должен дождаться обмена мнениями, пусть и строго дозированного, которое произойдет в конце. Возможно, выступит и советник посольства Кницын, если не побоится это сделать. Ляхов в разговоре как-то назвал его с теплой иронией “наш броненосец “Потемкин”.

А Шатунов продолжал говорить о неоколониализме, при котором продолжается нещадная эксплуатация трудящихся Африки, об империализме США, об израильском агрессивном сионизме и о китайском гегемонизме. И когда он дошел до выбора пути экономического развития Африки, разговор о какой бы то ни было альтернативе был просто неуместен — только национализация всей экономики, когда все предприятия, большие и маленькие окажутся в руках государства, которое и будет стоять на страже интересов трудового люда.

Шатунов, разумеется, делал доклад “по бумажке”, время от времени позволяя себе небольшие отступления, которые отличались менее казенно-наукообразной, зато более энергичной лексикой. Доклад же был, несомненно, сочинен вот этими резвыми молодыми людьми с быстрыми и внимательными взглядами, которые и составляли его окружение. Далее Шатунов воспел хвалу госсектору в экономике и стал даже обосновывать ее плановость.

— Анализ и обобщение практики хозяйственного планирования в развивающихся странах представляет важное направление в создании марксистско-ленинской теории планируемой экономики…

Вьюгин затосковал. При пытке словами, конечно, не умрешь от болевого шока, но подвергаться ей снова никак не захочется.

А потом, наконец, началось обсуждение и после пары вялых выступлений с выражением полной поддержки товарища Шатунова, с места поднялся Кницын, сумрачным выражением лица немного напоминавший Косыгина, и сразу сказал такое, что в свите работника аппарата ЦК вызвало нервное замешательство. Конечно, слова Кницына были расценены всеми как некая святотатственная нелепость, а посол Сапармамедов, видимо, вообще плохо понимая, о чем идет речь, на всякий случай благожелательно улыбался вначале и в сторону гостя, и в сторону своего советника.

— Пора уже, мне кажется, отвыкать от социального утопизма, — непривычно звучали слова угрюмого Кницына, — ведь нынешний экономический кризис в Африке — это еще и расплата за те иллюзии, на которых строились модели ее развития после получения независимости.

Он посмотрел на слушающих и в его глазах, увеличенных сильными стеклами, промелькнул секундный проблеск сомнения, как у лыжника перед прыжком с трамплина, который может стать для него роковым. Но Кницын, видимо, справился с собой и продолжал:

— Ответственность за этот экономический кризис лежит как на самих африканцах, так и на тех, кто безответственно поощрял такие меры, как полная национализация, рекомендовал делать упор на индустриализацию, создавать крупные промышленные объекты и бездумно расширять государственный сектор.

Для тишины, которая наступила после этих слов, Вьюгин не нашел более свежего определения, кроме затертого литературного штампа “гробовая”. Референты Шатунова молча бросали на выступавшего испепеляющие (“снова штамп”, подумал Вьюгин) взгляды. Посол, находившийся невдалеке от выступавшего, осознал наконец опасную вредоносность слов своего сотрудника и боком, как краб, перебрался в более безопасное в идеологическом отношении пространство, то есть отмежевался от Кницына как в прямом, так и в фигуральном смысле слова.

Вьюгину подумалось, что скандальность ситуации должна была логически увенчаться демонстративным уходом товарища Шатунова из зала, сопровождаемого своей внутренне негодующей свитой. Но на дворе все-таки стояли времена, которые отсчитывали свой срок от двадцатого съезда партии, хотя до разрешенного “плюрализма мнений” еще было страшно далеко. Поэтому товарищ Шатунов позволил себе лишь снисходительно улыбнуться, словно умный преподаватель, слушающий, как студент у доски несет дерзкую ахинею, и выступление Кницына ни разу не прервал. А тот внешне безмятежно продолжал еще говорить о том, что расширяющийся госсектор и государственное регулирование в экономике африканских стран все больше приобретают капиталистическое содержание, так как служат обогащению чиновников, членов разных управленческих групп, которые беззастенчиво превращают госсобственность в свою кормушку.

Во время перерыва Вьюгин все-таки улизнул из посольства и ближайший час провел в знакомом баре неподалеку, где за пивом приводил себя в нормальное, в его собственном понимании, состояние после чрезмерной дозы поглощения политико-экономических знаний. Он допускал, что Кницына теперь бьют все, кому не лень. Он же по натуре не боец, в экономике явно не силен, а выступи он в защиту советника-правдолюбца, он подвел бы Ляхова. Последний же явно дорожит своей карьерой и на пенсию уходить не спешит. Потом Вьюгин с вороватой осторожностью вернулся в посольство, но там уже выступления закончились и все в зале разбились на три очень неравные группы. Самая большая была, разумеется, там, где стоял Шатунов, совсем крохотная и непостоянная была возле Кницына, а нейтралы составляли группу чуть побольше. Ляхов, представляющий здесь собственное могущественное ведомство, хотя номинально и подчиненное ЦК и отчасти самому Шатунову, мог себе позволить стоять отдельно и просматривать советские газеты, лежащие на столе для прессы. Впрочем, рядом с Кницыным он уже немного постоял, таким образом выразив свое умеренное диссидентство. Увидев Вьюгина, он поманил его к себе и всего лишь сказал:

— Далеко не уходите.

А потом подумал и пояснил:

— У нас будет совместный разговор с Шатуновым. Я должен попробовать его отговорить от одной авантюры. Вы уже знаете, о чем идет речь.

“Ну, конечно”, уныло подумал Вьюгин, “провинция Милимбо. Там, где скрывается туземный Че Гевара со своими боевиками”.

Вьюгин только в последний вечер, когда отмечалось его успешное возвращение из “командировки”, заметил у Ляхова небольшой портрет главы их ведомства. Массивное лицо, тонкая, почти незаметная оправа очков и раздумчиво-насмешливый не без некоторой ядовитости взгляд, как бы говорящий: “знаю я, чем вы тут занимаетесь!” Немногие могли знать, что происходит там, на этом олимпе, вершащем судьбами не только одной шестой части суши, но и влияющем на другие части земного шара. Ляхов знал многое, он не мог не знать. А вот Шатунов по своему статусу знал больше. Он, молодой выдвиженец (ему было всего лишь немногим за пятьдесят) временами просто ненавидел главу ляховского ведомства, но и боялся тоже. Был у Шатунова свой кумир и покровитель — Федор Кулаков, который на заседаниях Политбюро (ему об этом рассказывали) не боялся резать правду-матку, открыто говорил, куда ведет вся эта либерализация в угоду Западу. И вот не стало его в одночасье. Кто поверит, чтобы здоровый мужик так просто и умер, когда ему едва перевалило за шестьдесят? Тут надо внимательно разобраться, создать независимую комиссию ЦК. А это лубянское ведомство ведет себя так, будто никому не подконтрольно. Конечно, так прямо тут ничего делать не следует, да и шум поднимать на радость нашим врагам нельзя, они того и ждут. Шатунов знал, что тайная война идет, накапливаются компроматы. Вот и этот Ляхов, он даже внешне на своего начальника похож. Ничего, мы еще их поставим на свое место. Шатунов пытался внушить себе уверенность в успехе.

Разговор шел в кабинете первого секретаря, который Сапармамедов, через голову его хозяина, любезно предоставил для этой цели. Шатунов для себя уже все решил: ляховский сотрудник отправляется по его поручению в горы к повстанцам и возвращается самое большое через неделю. За это время он, Шатунов, посетит еще две-три страны, которые поближе и потом, вернувшись сюда, ознакомится с отчетом этого сотрудника.

Ляхов же пытался саботировать план Шатунова и отстоять Вьюгина, но боялся перегнуть палку. Он не знал, кто именно стоит за этим цековским аппаратчиком и насколько он силен. Еще до разговора в этом кабинете он пытался ему внушить, что Вьюгин ему нужен здесь и именно теперь. Шатунов вообще не любил, когда ему перечат те, которые неизмеримо ниже стоят на иерархической лестнице, а еще он не любил людей из ляховского ведомства. Считают себя мозговым центром, претендуют на формирование в стране общественного мнения. А Солженицына не сумели окоротить и теперь его гнусные книжонки повсюду тайно читают. Когда Ляхов предложил ему послать в горы к этим “партизанам” кого-нибудь из шатуновской свиты, тот с гневным удивлением вскинул косматые брови и наставительно сказал:

— Товарищ Ляхов, здесь уж последнее слово за мной. К тому же мои люди не подготовлены для такого рода деятельности.

— Понятно, — сказал Ляхов с умело скрытой ядовитостью, — кабинетные работники.

Шатунов сделал вид, что этого не услышал и продолжал:

— А ваш сотрудник — работник оперативный, он знает местные условия и даже, я слышал, язык, и имеет, как я понимаю, определенный опыт.

Шатунова, конечно, раздражала зависимость от Ляхова, но он понимал, что никто из его людей не сможет выполнить такую миссию. Они могут сочинять выступления на любую тему и докладные записки, плести интриги, распускать нужные слухи, но в таких рискованных делах, где нужна еще и смелость, они просто слабаки.

— А почему вы, Альберт Аверьянович, вначале не хотели, чтобы мой сотрудник присутствовал при нашем разговоре? Считали, что ему не следует много знать?

— У него задание чисто техническое, — буркнул Шатунов. — Найти, кого нужно и передать ему то, что ему поручено. Ну, и получить подтверждение о получении.

— А вы не задумывались, — мягко наседал Ляхов, — о том, что ему придется отвечать на разные вопросы, в том числе и политического характера, когда он наконец доберется до лагеря этих ваших борцов за свободу?

Шатунов вдруг опасно побагровел и перешел на односторонее “ты”.

— Ляхов, ты уже вот где у меня сидишь. (Он тут же показал, где тот у него сидит). Со всеми твоими подковырками и подначками. Вот вернусь в Москву и буду ставить вопрос. Со всеми вытекающими. Есть мнение, что ты здесь засиделся.

Но когда они оказались втроем в просторном кабинете первого секретаря, прохладном от работы кондиционера, лицо Шатунова приняло свой нормальный оттенок, а сам он снова стал официально строг и неприступен. На Вьюгина же он даже и не смотрел, давая последнему понять, что он удостоился чести быть сюда допущенным только по случаю крайней необходимости и с его мнением он не обязан считаться. Он лишь сухо ему сказал:

— Нужно разыскать самого (тут он глянул в какую-то бумажку) Нгабо, да, Эдварда Нгабо и передать ему вот этот пакет. Надо сначала убедиться, что это именно он.

— А если он откажется предъявить мне свое удостоверение личности? — спросил Вьюгин с какой-то явно дурашливой дерзостью. — Если оно у него есть вообще. Мне еще самому придется доказывать ему, кто я такой и как я там оказался.

— Товарищ Ляхов, — с обиженным недоумением сказал Шатунов, — объсните вашему сотруднику правила действия в таких случаях, если он не знает.

— Он, к сожалению, прав, а правил такого рода не существует, — с ласковой язвительностью поддержал Вьюгина Ляхов. — Он идет к тем, кто уже начал войну с государством, с которым у нас дипломатические отношения. Ситуация довольно двусмысленная, согласитесь. А эти повстанцы могут видеть в каждом шпиона или провокатора.

— Хорошо, — неохотно сдался Шатунов, — мои люди подготовят для него бумагу на официальном бланке с печатью. Есть, кажется, и фотография этого Нгабо. Групповой снимок.

И тут Вьюгин заметил, что взгляд Ляхова стал похожим на тот, который был у главы его ведомства, запечатленный на известном фотопортрете, который неизменно присутствовал на “иконостасе” всех членов Политбюро: какой-то змеино-проницательный взгляд, да еще и со скрытой издевкой.

— Как я понимаю, — с притворным миролюбием начал Ляхов, — мне не удалось вас убедить в том, что поддержка антиправительственных сил в стране поставит под удар будущие выборы президента, в которые мы и так уже вложил немало сил и средств.

— Этот ваш президент (он дал ему краткий, энергичный, хоть и непечатный эпитет), — завтра возьмет и переметнется к американцам. Или к китайцам. Хватит, Ляхов, мы уже об этом говорили и язакрываю вопрос.

Вьюгин с огорчительной ясностью отметил для себя, что неуязвимый и никого не боящийся Ляхов как-то смиренно затих. А, может, он просто затаился, как змея в норе, чтобы выждать момент для броска? Для себя же Вьюгин решил, что к выполнению задания отнесется чисто формально. В том, что его посылают доставить этим лесным африканским братьям деньги, он не сомневался. Хорошо, что ему пока не надо сопровождать транспорт с оружием, в котором нуждаются эти борцы с антинародным режимом в своей стране. Видимо, оружие к ним поступает по другим каналам. Он как-то читал в одной английской газете, что Африка сейчас просто ломится от оружия, которое идет сюда со всех континентов. Поля здесь многие все еще обрабатывают мотыгами, зато воюют на танках с приборами ночного видения.

Когда Вьюгин вернулся в свою квартиру, ему подумалось, что в ней кто-то успел побывать, причем слуга Мбизи явно был не в счет. Все, казалось бы, стояло на своих местах, трогая его прямо-таки наивной верностью своему хозяину, а все равно беспокоила мысль, что чья-то чужая рука касалась его вещей, бумаг, возможно, включала стоявший на столе магнитофон “филлипс”. “Это все шпиономания, которой я уже заражен, потому что сам такой”, пытался себя успокоить Вьюгин. Он нажал на клавишу пуска и услышал хрипловатый голос того, к чьим песням попрежнему питал слабость и даже пленку с записью привез с собой в Африку:

Перед тем, как покинуть квартиру, он слушал эту песню и, кажется, даже запомнил то место, где он выключил запись. Там еще звучали слова о том, что не пройдет и полгода, как автор песни или ее лирический герой вернется снова. Вьюгин не знал, что близится время, когда он снова уйдет, но уже не вернется никогда. Нет, кто-то включал без него магнитофон, потому что дальше звучало:

Вьюгин выключил магнитофон. Слушать песню до конца ему сейчас по непонятным причинам не хотелось. Но зато захотелось выпить.

Почему обычный, нормальный, не чуждающийся выпивки человек, не любит пить дома один, а отправляется в бар, где он никого не знает и его не знает никто и уже там заказывает себе выпивку с полным правом и без смущающих его сомнений? Именно так и решил поступить Вьюгин, чтобы по дороге попытаться найти ответ на этот, заданный самому себе и довольно банальный вопрос. Он бегло глянул на свое отражение в зеркале, слегка пригладил волосы и решил, что в шортах ходят здесь даже в самые приличные бары в центре города. Кроме разве что тех лиц, которых именуют респектабельными господами среди африканцев. Это он уже заметил давно и решил, что их просто гложет тайный комплекс неполноценности. Боятся выглядеть недостаточно “цивилизованными”.

Во дворе лениво, хотя и с фальшивой деловитостью, шаркал метлой уже немолодой Тунзи. Он выполнял здесь функцию дворника и владельцы машин приплачивали ему за то, чтобы он гнал в шею всех подозрительных лиц, которые забредали во двор и терлись возле их движимой и такой уязвимой собственности.

Вьюгин поздоровался с Тунзи, услышал ответное “дьямбо”, а потом тот загадочно сказал:

— Если кто-то надолго покидает свой дом, ему надо оставлять там свои глаза. Когда ты, господин, уезжаешь, у тебя должен бывать в доме твой слуга?

— Нет, не должен. Что ему тут делать?

Голос у Вьюгина заметно потускнел. “Значит, догадка меня не обманула”, подумал он. “Мбизи, кажется, меня предает”.

— Он приходил и поднялся наверх, — продолжал Тунзи укоризненно-отвлеченным тоном. — А потом подъехал один белый на серой машине, он был молодой, невысокого роста, в очках и с волосами цвета спелого проса. Я его потом видел в окне твоей квартиры, когда там зажгли свет. Он ходил по комнате и один раз осторожно выглянул в окно.

— Тунзи, я хочу, чтобы ты сразу говорил мне, если заметишь чужого в моей комнате. Вот, возьми немного денег. Потом я дам тебе еще.

— Спасибо, бвана. Подарок никогда маленьким не бывает.

Тунзи поскреб седоватую щетину на щеке и доверительно сказал:

— А если ты захочешь избавиться от Мбизи, которому теперь нельзя доверять, и взять другого слугу, то я приведу к тебе своего младшего брата. За брата всегда можно поручиться. У нас говорят, что если твой брат умирает, ты тоже наполовину умираешь.

Настроение у Вьюгина было серьезно подпорчено словами Тунзи и даже выпитое в баре не смогло его поднять. Было ясно, что Мбизи подкуплен и он впускал кого-то в квартиру, чтобы тот порылся в его вещах и бумагах и, возможно, сфотографировал какой-нибудь документ или письмо. Но, насколько он помнил, ничего достойного этого тайного переснятия у него не было, но все равно это было неприятно.

Вьюгин не мог знать, что Тунзи, прежде, чем заговорить с ним, пытался шантажировать Мбизи, вынуждая его поделиться с ним тем, что он получил от белого, которого пустил в квартиру своего хозяина. Но тот всячески изворачивался, уверяя, что его хозяин якобы поручил своему другу приносить в его отсутствие приходящие ему на работу письма. Поняв с огорчением, что от Мбизи он ничего не получит, дворник и решил выдать его двурушничество Вьюгину и получить хоть какую-нибудь мзду, малые размеры которой его нисколько не оскорбили. Теперь ему предстояло оценить надежность равновесия между возможностью увольнения Мбизи с заменой его своим братом и сохранением Мбизи своей должности, получая от его хозяина плату за слежку. Ему казалось, что при обоих вариантах он не должен остаться в накладе.

Вьюгин рассказал о случившемся Ляхову на следующий день. Он надеялся, что тому захочется принять какие-то действенные меры, но его реакция была разочаровующе сдержанной. Ляхов какое-то время с внешним глубокомыслием выпускал изо рта сигаретный дым в забранную сеткой часть окна, а потом с необъяснимой невозмутимостью сказал:

— Знаете, Вьюгин, в этом нет ничего неожиданного. Да, Мбизи какое-то время был верен нам, он основательно помог нам в этом деле с колдуном. Но теперь у него, видимо, сменились ориентиры или же просто ему кто-то предложил больше, чем то, что он получает.

Ляхов не спеша погасил в пепельнице сигарету, словно раздавил зловредное насекомое и добавил:

— Я узнаю у агента, который и рекомендовал Мбизи, что он теперь знает о нем и о его брате, который должен учиться теперь у нас в стране.

— А мы можем по полученным приметам вычислить того, кто рылся у меня в вещах и бумагах? И, возможно, что-то пытался фотографировать, хотя ничего интересного у меня для него не было.

Вьюгину все еще хотелось верить, что Ляхов разовьет энергичную деятельность по разоблачению вражеского шпиона. Однако Ляхов его разочаровал.

— Можем, но вряд ли стоит терять на это время. У них в посольстве, видимо, появился читающий по-русски или же все переснятое они отсылают куда-нибудь для прочтения. Мы лучше подбросим им дезинформацию. Я тут кое-что подготовлю, отпечатаю и все это пусть лежит у вас среди бумаг на столе. Там будет список якобы наших агентов, среди которых будут те, которые заведомо работают на американцев. Против некоторых фамилий проставим сумму, якобы полученную агентом и дату. Если они на это клюнут, они перестанут доверять своим агентам, считая их перекупленными нами.

— Мне не очень-то нравится, что кто-то будет продолжать рыться у меня в квартире. Я придерживаюсь старомодного представления о том, что мой дом это моя крепость, — не стал скрывать своего недовольства Вьюгин.

— Я вас вполне понимаю. Давайте просто проведем эксперимент, а потом заменим слугу. Надеюсь, не держите у себя ничего предосудительного, ну, хотя бы порнографии? Это не в порядке осуждения, ибо я не моралист, а просто нельзя давать повод для компромата нашим противникам.

Хотя сказанное и задело Вьюгина, но он промолчал, а Ляхов вытащил из небольшой кипы газет на столе одну и сказал:

— Вот, Вьюгин, почитайте, что пишут американцы. Там статья этнографа и специалиста по африканской магии, который, видимо, объезжает с лекциями американские посольства и просвещает их сотрудников, давая им представление об африканистике. Нам для этого понадобится лет тридцать, если не больше, чтобы внедрить такую практику.

Дома он внимательно стал читать статью африканиста Мак-Ларена. “Глубоко копает”, решил он. Ближе к концу Вьюгин наткнулся на следующее: “Каждое африканское племя знало, как защититься от внешних врагов: для этого существовали обученные воины. Но кроме внешних были и враги внутренние. Существование их было обусловлено возрастанием суммы технологий данного социума. Выявлением же внутренних врагов занимались маги-колдуны, которым надо было уметь под личиной близкого человека, соседа, приятеля распознать возможного врага. Ведь африканское племя это тоталитарное государство в миниатюре. Поиски “врагов народа” в Советском Союзе при сталинизме разве не напоминают нам практику африканских колдунов? Они, подчиняясь лишь верховному вождю племени, играли роль тайной полиции, но без ее многочисленности и жесткой организации. Впрочем, для небольшого племени это и не было нужно”.

Дочитав статью, Вьюгин подумал с некоторым ехидством: “В нашем Институте Африки, который теперь возглавляет сын самого Громыко, такая концепция явно бы не получила признания”.

Вскоре Ляхов сообщил Вьюгину, полагаясь на слова его агента о тех неожиданных метаморфозах, которые произошли в сферах идеологических и политических воззрений его слуги Мбизи за последние пару недель. Его младший брат, который должен был теперь учиться в одном из российских городов на врача, внезапно переменил свое решение. Именно в том городе избили какого-то африканского студента, а сама драка произошла, скорее всего, из-за девушки. Вместе с небольшой группой других африканцев брат Мбизи решил ехать учиться в Америку, где обещали предоставить всем, уезжающим в знак протеста, стипендию. Но когда они взяли свои документы, протестантам по неясным причинам отказали. Однако какой-то международный фонд позаботился о них и дал им возможность учиться в одном из нигерийских университетов.

— Так что брат вашего Мбизи на врача учиться все-таки будет, но уже в Африке, а не в стране белых людей, что было для него более престижно.

— Ну, и как мне теперь лучше поступить? — спросил Вьюгин исключительно из вежливости, так как он уже решил, что вынести вероломство слуги он никак не сможет.

— Я думаю, что Мбизи сам через какое-то время уйдет, раз он уже руководствуется идейными, а не только материальными соображениями. А вы сделайте над собой усилие и разыграйте свое полное неведение. Попробуем все-таки подсунуть им пару наших фальшивок. Зачем нам терять такую соблазнительную возможность? На войне, а сейчас вовсю идет эта пресловутая холодная война, все средства хороши.

Ляхов смотрел на него с такой почти жертвенной вовлеченностью в процесс своей игры, что Вьюгин сдался.

Дожди в этом году, судя по разговорам вокруг, сильно запоздали, но наконец начались, причем с какой-то вкрадчивой незаметностью. Первый небольшой, как бы пробный, дождь прошелестел по листьям деревьев ночью. Потом, уже более уверенно, пролился на иссохшую землю и горячий бетон пару раз и днем. Воздух вначале был, как в парилке.

Вьюгин знал, что здесь сезон дождей это еще и земледельческий. Земля становится рыхлой и податливой для мотыги и плуга. Когда идут дожди, всегда тепло, но не жарко, так как солнце показывается редко и светит с некоей обиженной отрешенностью, словно недовольное частой затянутостью всего неба тучами. И в эти солнечные промежутки почва просыхает до полной готовности ее обработки и посева, пока не начнет ее орошать очередной дождь.

Вьюгин озабоченно думал о том, как ему придется теперь пробираться по скользким лесным тропам в горах, выполняя предначертания ЦК партии в лице настойчивого товарища Шатунова.

Он поделился своими сомнениями с Ляховым. Его ответ был уклончив и отдавал информационной сухостью.

— Стараюсь убедить Шатунова в том, что на срочное выполнение его задания ему надеяться не следует.

— Но сроки все-таки обозначены? — допытывался Вьюгин.

Ляхов продолжал все с той же неопределенностью:

— Надо сначала изыскать возможность незаметной переброски вас в какой-нибудь труднодоступный район. А при возвращении они уже сами вас выведут тайными тропами.

— Но там же кругом охраняемая зона?

— Вдоль границы провинции стоят армейские части. Немногочисленные, конечно. У них ведь вся армия меньше одной дивизии. Но туда, видимо, легче попасть из соседней страны, куда вас отправят самолетом. Вы по-французски можете объясняться?

Вопрос Ляхова прозвучал с пугающей неожиданностью. Вьюгин, конечно, знал, что эта страна была когда-то французской колонией.

— Учил немного. Факультативно. — уныло признался Вьюгин.

У африканцев есть пословица: “Сердце человека подобно козе: его все время нужно держать на привязи”. Африканист Вьюгин этой пословицы почему-то не знал. Впрочем, если бы он ее и знал, то применить ее в жизни определенно бы не смог в силу невыполнимости такого задания. По каким-то причинам наилучшие жизненные правила самым плачевным образом разбиваются о твердыню человеского самомнения. О том, что ум с сердцем не в ладу, знают уже не одно тысячелетие. Хотя Вьюгин и старался жить умом, но больше все-таки жил по законам сердца, этого жизненно важного анатомического органа, которому люди приписывают все, что связано с желаниями и страстями, порой даже совершенно пагубными для них.

Вьюгин решил оставшееся до поездки время всецело потратить на свою личную жизнь, которая лишь номинально числилась в этом качестве, а практически у него прискорбно отсутствовала. Он уже набрался решимости позвонить Мегги Паркс, уверив себя в том, что возможность услышать голос ее мужа-плантатора в телефонной трубке его ничуть не смутит. Но произошло одно событие, отодвинувшее этот звонок на неопределенное время.

Еще когда Вьюгин читал статью американского африканиста в газете, знатока магии Черного континента, он обратил внимание на то, что автор с большим знанием дела пишет об африканских обрядах, которые обычно и неизбежно сочетаются с танцами под звуки тамтамов, и они, эти обряды, имея, по словам автора, ярко выраженный магический характер, направлены на обеспечение жизнедеятельности общины с сохранением в ней традиционного порядка. Далее, Вьюгин узнал из этой, местами мучительно наукообразной статьи, что “множественность функций для этих обрядов так же типична, как и для ритуалов всех других категорий, и все же форма, содержание и доминирующая тема в них носят четко выраженный сакральный характер.”

Вьюгин счел себя теперь достаточно подкованным теоретически, чтобы самому оценить то, что собирался сегодня увидеть на главном городском стадионе. Там намечалось выступление танцевально-хоровых групп (а в Африке они обычно неразрывно связаны) из разных районов страны по случаю начала дождей и полевых работ, к которым, впрочем, еще вплотную не приступали. Почва еще была довольно тверда, чтобы в нее могла с легкостью вонзиться мотыга.

Через час, после того, как он запер дверь своей квартиры, Вьюгин уже стоял в редкой еще пока толпе зрителей перед низким и широким помостом в самом середине поля, а над помостом был туго натянут широкий тент от солнца, который с успехом мог также отражать и дождевые струи, если необходимость в этом отражении назреет. Все-таки уже было начало сезона дождей.

На помосте стояло несколько высоких барабанов, по ним били ладонями те, кто к ним был приставлен, поэтому звук был несколько приглушенным, но глубоким, он передавал еще какую-то внутреннюю пульсацию, питаемую, видимо, особым чувством ритма у исполнителей. Это были довольно дюжие парни с лоснящимися от пота голыми торсами и играли они так, будто ласкали туго натянутую кожу барабана. Вьюгину даже кстати вспомнилась одна африканская пословица: “По хорошему тамтаму сильно бить не надо”.

За барабанщиками ритмично колыхался женский хор в цветастых покрывалах и его пение то усиливалось, то выжидательно затихало.

Вьюгин вспомнил то, что когда-то слышал на лекциях по введению в африканистику, а в них говорилось, в частности, и то, что песня и танец входят в повседневность африканца с первого дня его жизни (скажем, ритуальный танец по случаю рождения ребенка), становясь частью его существа. И даже после его смерти, в ритуалах погребения, именно песня и танец завершают жизненный путь, пройденный им, как бы подводя итог его земным деяниям.

Вьюгин сразу же заметил, когда уже нашел себе место в толпе, окружавшей помост с выступающими танцорами, молодую белую женщину, напоминающую ему Мегги. Возможно, похожую на нее все той же рубашкой хаки, шортами, в которых он впервые ее увидел, и еще коротковатыми волосами цвета блеклых осенних листьев. Они обменялись быстрыми и немного смущенными взглядами, содержащими чуть ли не предосудительное здесь признание своей расовой общности. Вьюгин подумал, что так же в толпе европейцев два африканца могут обменяться подобными взглядами. Этим они сразу выделяют себя из однородной в расовом отношении среды и перебрасывают друг другу хлипкую вначале ниточку доброжелательной связи. “Надо будет к ней подойти”, неуверенно размышлял Вьюгин. “Если я этого не сделаю”, лицемерно убеждал он себя, “африканцы вокруг просто не поймут. Они и так считают европейцев черствыми и холодными себялюбцами”. Ему даже казалось, что кое-кто поглядывал на него с вопросительным любопытством. Женщина стояла в шагах десяти от него, но преодолеть это смехотворно малое расстояние было для него нелегко из-за непредсказуемости ее отношения к вьюгинской попытке вступить с ней в контакт, хотя ничему и не обязывающий. А он все продолжал создавать для себя надуманные трудности: “Вдруг это какая-нибудь американская феминистка (слово это было еще мало знакомо на родине Вьюгина), да еще и откровенная мужененавистница?”.

На помосте тем временем все так же с таинственной приглушенностью рокотали тамтамы и уже начинался танец как часть обряда исцеления. Так понял Вьюгин из того, о чем тихо переговаривались рядом с ним зрители.

Появилась и якобы заболевшая женщина с весьма похоже потухшим взглядом, одетая в некую пелерину из волокон пальмы-рафии, которая достигала ее щиколоток. После короткого хорового вступления (о чем они пели, Вьюгин, как ни старался, понять не мог), заметно изменилось музыкальное сопровождение. Оно теперь как бы выделяло начало самого процесса заклинания и даже подчеркивало его терапевтическое значение. Руководителем этого действа был, разумеется, сам маг-врачеватель, он уже находился неподалеку, а за спиной больной колыхалась масса ее якобы родных и близких, поющих и выполняющих на месте синхронно танцевальные движения.

Тамтамы между тем продолжали создавать свой негромкий ритмично-музыкальный фон. Женщина наконец увидела целителя и маленькими шажками направилась к нему вся в колыхании волокон рафии, составлявших ее одеяние. Целитель, высокий и очень худой старец в шапке седых волос (может, он и в самом деле был магом-врачевателем?), обернутый по пояс в ткань невыразительного цвета, остановил ее царственным жестом. Потом он с чинной медлительностью сам направился к пациентке, торжественно держа перед собой пучок сухой травы. Это, видимо, был тот самый чудодейственный фетиш, который и должен сыграть решающую роль в излечении больной.

Вьюгин, следя за тем, что происходило на помосте, одновременно решал мучившую его задачу преодоления расстояния как в прямом, так и в переносном смысле, отделяющее его от незнакомки. Он все-таки сумел превозмочь постыдную в глазах его самого робость и смог в толпе несколько приблизиться к ней, сопровождаемый явно поощрительными взглядами африканских зрителей, которых, видимо, интересовало не только само ритуальное действие на помосте, но и все, что творилось вокруг.

Ритуал исцеления, между тем, набирал силу. Больная начала слегка пританцовывать, ее движения постепенно становились все резче, динамичнее, даже нервознее, словно этим она выражала свое нетерпение поскорее исцелиться. Не прекращая движения плеч, вращения бедер, она опускалась на колени и снова поднималась во весь рост. А рядом все чаще появлялась высокая фигура заклинателя, будто теперь он вел наблюдение за стабильностью процесса исцеления. Темп танца возрастал, в женском хоровом пении вдруг появились явно истеричные ноты, а динамика ударного сопровождения усиливалась с неуклонной последовательностью.

Вьюгина даже стала охватывать атмосфера какого-то мистического головокружения, ожидания чуда, ему уже казалось, что он присутствует при подлинном исцелении. А может, оно так и было на самом деле? Он даже почти забыл о том, что ему предстоит попытка заговорить с незнакомкой, за которой он, впрочем, вполне машинально следил краем глаза.

Исцеляемая женщина, между тем, продолжала танцевать, она несколько раз бессильно опускалась на доски, потом снова вставала, пока не подошел к ней целитель-заклинатель и отвел ее вглубь поющего хора, что, видимо, означало приближение к концу ритуала и все следовало понимать так, что болезнь покидает ее. И последним был явно победный танец старого заклинателя, который удивил всех потрясающей пластикой своего сухощавого, коричневого, как стручок акации, тела. Он показывал просто чудеса и было здесь все: сильное движение плеч, были быстрые повороты, прыжки, резкие остановки и еще неподражаемое волнообразное движение гибкой спины. Он этим даже как бы выражал свое превосходство над окружающими.

К тому времени, когда заклинатель закончил свое сольное выступление, Вьюгин наконец оказался возле незнакомки.

Потом уже после первых, явно пробных и малозначащих фраз, которыми вначале оперировал Вьюгин, обращаясь к ней, разговор как-то завязался и они назвали друг другу свои имена. Вьюгин теперь знал, что общается он с Памелой Крайтон, которая гостит у своей подруги из Американского Корпуса Мира, что она впервые в Африке и ей здесь все интересно.

— Меня уже возили знакомые в два заповедника, — сказала она и добавила с завистью, — а вы, Алекс, наверное, много здесь успели повидать.

— Вы правы, Памела, но только отчасти. Я побывал лишь в одном заповеднике, но повидал, вернее, пережил там многое.

— Когда-нибудь вы мне расскажете. Я ведь немного журналистка и собираюсь написать потом об увиденном и услышанном. Когда, конечно, вернусь в Штаты.

Ее американский выговор казался Вьюгину вначале очень заметным, но потом он перестал его воспринимать. Он объяснил это тем, что Памела ему просто нравится, а тот факт, что она является представительницей явно противоположного и даже враждебного лагеря, придает этому знакомству особую пикантность.

— Мне стыдно признаться, — сказала она с немного нервным смешком, — но я, кажется, вообще впервые встречаюсь с русским. Вернее, с русским из самой России.

— Надеюсь, у вас еще не успело сложиться о нас превратное впечатление? — галантно осведомился Вьюгин.

Теперь они уже вдвоем, обмениваясь впечатлениями, просмотрели большую часть этого фольклорного представления, а потом Вьюгин не без труда изловил такси и отвез Памелу к подруге, у которой она жила. Это был четырехэтажный кирпичный дом с густыми кустами, росшего во дворе чего-то покрытого темножелтыми, очень пахучими цветами. Памела жила на первом этаже и Вьюгин сразу же оценил удобство расположения окон всего в полутора метрах от земли на случай возникновения необходимости срочно и незаметно выбраться наружу. Памела зашла в квартиру подруги ненадолго, чтобы переодеться к вечеру и сказать, что, возможно, сегодня она немного задержится. “Очень разумное предупреждение”, мысленно одобрил ее Вьюгин. Потом у него вдруг возникла беспокойная мысль о том, что она может вообще не выйти из дома, желая отделаться от сомнительного знакомства с человеком из враждебного лагеря. Но она выпорхнула из подъезда в легком платье с голыми руками и остаток дня и весь вечер допоздна они провели в гулянии по набережной, во время которого Вьюгин приглашал ее то в один, то в другой знакомый ему бар, и против таких приглашений, как сразу же выяснилось, Памела ничего не имела.

Поздним вечером они уже самозабвенно целовались на пальмовой аллее, с которой открывался вид на залитый огнями порт, потом это продолжалось у нее во дворе, где они были почти совсем скрыты теми самыми кустами с невыносимо пахучими цветами. Оба они, разумеется, были к тому времени вполне навеселе. Вьюгин уже знал, что она была замужем и всего лишь в прошлом году без особого, по ее словам, сожаления рассталась со своим мужем, который теперь делает успешную карьеру в какой-то постоянной комиссии при ООН.

— Ты знаешь, Алекс, его словно подменили, — говорила она, закуривая между поцелуями сигарету. — Он так уверовал в собственную значимость и важность этой своей комиссии, что меня просто стало от всего этого тошнить. А чувство юмора он уже давно утратил.

— Ты к нему, видимо, слишком требовательна, — выразил предположение Вьюгин, чтобы хоть что-нибудь сказать, а слушать о ее бывшем муже ему вовсе не хотелось. Ревность к прошлому это глупейшая форма ревности, но ей подвержены многие, хотя и стараются это скрыть.

Памела, однако, к теме своего бывшего мужа не возвращалась на протяжении всего конца вечера, а возле кустов с приторно-сладким запахом их желтых цветов, она сказала Вьюгину вполне непринужденно:

— Я бы тебя пригласила к себе — ведь у меня отдельная комната, но я вынуждена считаться со взглядами моей подруги. Мне сначала надо было тебя ей представить. Сьюзи так любит все эти условности.

Вьюгин подумал, что дотянуться до ее окна он бы вполне смог даже в его нынешнем состоянии, но явилось непрошенное и даже как бы укоряющее мысленное напоминание о том, как он взбирался на термитник в заповеднике, спасаясь от леопарда, которого так и не видел. Он решил, что торопить события ему не следует. Главное то, что с Памелой он познакомился, не был ею отвергнут и на этом можно пока остановиться.

— Памела, я приглашаю тебя к себе на ужин. Завтра. Можно вместе со Сьюзи.

Последнюю фразу он добавил без всякого желания, а исключительно из вежливости.

— Сьюзи еще успеет у тебя побывать, — вдруг хохотнула Памела. — Вот я уеду через неделю или две и тогда она может быть твоя.

— Ну, знаешь, — неубедительно возмутился Вьюгин, — как ты можешь так обо мне думать?

— Ладно, ладно, будем считать, что я пошутила, — примирительно проворковала Памела и потерлась щекой о его щеку. — До завтра, милый.

Но на следующий день званый ужин Вьюгину устроить у себя не удалось, потому что Памела решила все-таки сначала познакомить его со Сьюзи, которая оказалась долговязой очкастой девицей ученого вида. К Вьюгину она отнеслась без всякой ревнивой враждебности и разговаривала с ним вполне любезно, хотя и с дозированной искренностью, как с человеком, которому следут в меру доверять, не забывая при этом с кем имеешь дело. Ведь Вьюгин был из той страны, которая вскоре получит ярлык “империи зла”, но и сейчас ее название сопровождалось весьма нелестными эпитетами в прессе, которую читала Сьюзи. Вьюгин по привычке явился с парой объемистых бутылок, но скромное застолье втроем вскоре было нарушено приходом одной американской пары и все закончилось тем, что они направились на чей-то день рождения, где Вьюгин даже увидел несколько знакомых лиц. Несомненно, его тоже узнали те, кому положено было запоминать лица, но с разговорами, в которых бы сквозило желание что-то выведать, к нему никто не подходил. Потом они всей компанией шумно гуляли по набережной под моросящим теплым дождем и Памела заявила, что никуда Алекса не отпустит в мокрой насквозь рубахе. Так, с молчаливого согласия Сьюзи, Вьюгин оказался в небольшой комнате, которую она предоставила в своей квартире Памеле. Он понимал, что ему надо сделать немаловажные усилия, чтобы не улечься совершенно бездарно на широкую тахту и не уснуть пьяным сном рядом с разочарованной Памелой. Усилия его увенчались скромным результатом, но надежда проявить себя когда-нибудь с лучшей стороны у него оставалась.

Когда в тот вечер Вьюгин бездумно веселился в обществе Памелы и американских друзей Сьюзи, он был где-то замечен одним из агентов Ляхова мулатом Робертсом, который работал в службе иммиграции. Через пару дней у Вьюгина была очень недолгая встреча с Ляховым и он сказал ему со знакомой и весьма двусмысленной усмешкой:

— Круг ваших знакомств явно расширяется, с чем вас и поздравляю. Из тех, кто нам известен, это Сьюзан Тейлор, которая нас мало интересует, но пара человек числятся в нашей картотеке.

— Это мне вменяется в вину, шеф? — поспешил занять оборонительную позицию Вьюгин, но с облегчением подумал, что Памелу здесь мало кто знает. Поэтому о ее существовании ставить в известность кого бы то ни было совершенно излишне. В конце концов он, Вьюгин, имеет право на личную жизнь, что даже сам Ляхов оспорить не решится. А тот продолжал, не отвечая на вопрос:

— Я даже доволен, что у вас нормальные отношения кое с кем из противоположного лагеря. Мы же цивилизованные люди. И надо развеивать миф о нас, как о каких-то враждебных запрограмированных существах, почти роботах.

“Правду он говорит или все это только профессиональное лицедейство?” спросил мысленно самого себя Вьюгин, уклоняясь от разговора.

А Ляхов все куда-то клонил и только теперь Вьюгин понял куда.

— С деловой стороны вы меня, Вьюгин, более чем устраиваете. Не скрываю, что по инстанции я посылаю лестные характеристики, касающиеся вашей работы. А все это, между прочим, идет в копилку ваших подвигов и потом будет служить своего рода соломкой, которую стелят заранее, чтобы не так больно было падать. А то, что вас ждет падение, я вполне допускаю, когда вы на чем-нибудь погорите. Скорее всего, причиной будут женщины или выпивка. Или то и другое. Я ведь роль вашего ангела-хранителя долго выполнять не буду. Что сообщит о нашей работе, когда вернется в Москву товарищ Шатунов, я не знаю. Но отвечать придется мне одному.

Он помолчал немного, выражая взглядом некую ленивую снисходительность к человеческим слабостям Вьюгина и еще тревожную грусть по поводу его дальнейшей печальной участи, а потом почти отеческим тоном добавил:

— В общем, пока гуляйте, молодой человек. Сейчас прорабатываются варианты вашей доставки в лагерь борцов с правящим режимом в этой стране. Миссия у вас будет непростая. Так что имеете право гулять перед отправкой в горы. Как когда-то пели новобранцы: “Последний нонешний денечек…”

Так Ляхов санкционировал право на свободное времяпрепровождение, которое он и собирался как можно полнее использовать в обществе Памелы.

А оставшись один, Ляхов какое-то время думал о том, что у него, видимо, не хватит смелости и умения написать что-нибудь о времени, в котором он живет, и как люди, воспитанные идеологизированным государством, пытаются его обмануть и находят лазейки выскользнуть из-под пресса, скрывшись в какой-нибудь нише. В его стране это так называемая личная жизнь в ее сексуальном понимании. Как раз то, что не поддается контролю партии и властей. И она, эта личная жизнь, даже заменяет все то, что есть в странах так называемой буржуазной демократии, а это: политическая борьба, многопартийность, открытые дебаты в парламенте, уличные шествия и клубы по интересам. Идеологическая власть всегда недолюбливала этот уход в личную жизнь. А в явно гротескной книге Орвелла, запрещенной в его стране, такого рода личная жизнь была не только предосудительной, но и даже наказуемой.

11

Вьюгин смотрел в овальное окошко самолета, не очень большого, какого-то транспортно-пассажирского, на котором сейчас летел в соседнюю страну. Внизу проплывали невысокие горы, живописно выставляющие на обозрение свои скалистые вершины с подступавшими к ним волнами кудрявых темнозеленых зарослей. Отправка его советским самолетом, работающим в Африке, произошла благодаря чистой оказии, но за этим стоял Ляхов. В соседнюю страну перевозилась группа геологов, вьюгинских соотечественников, со своим оборудованием. А то, что предназначалось для передачи Эдварду Нгабо, лидеру местной вооруженной оппозиции, было спрятано командиром самолета в его тайниках, чтобы укрыть от таможенного досмотра, хотя, как выяснилось, он строгим не был. А по прибытии в страну Вьюгину предстояло прямо из столичного аэропорта отправиться искать неизвестного ему Виктора Федосова, которому Ляхов уже сообщил о возможном приезде своего связного, снабженного еще и письмом-инструкцией.

Последние дни перед отъездом Вьюгин был полностью поглощен своими отношениями с Памелой Крайтон и которую он всего лишь позавчера провожал в зале аэропорта. Она улетала домой. Были, конечно, жаркие объятия, прощальные поцелуи и слезы на глазах Памелы, тогда как Сьюзи скромно стояла в сторонке и наблюдала все это с умеренным и чуть отстраненным интересом, как смотрят на театральную сцену, где выставляют напоказ неумение людей жить без нелепых драм и страданий.

Знали ли они несколько дней до этого, что их отношения уже обречены и что время неумолимо ведет свой холодный отсчет часов, которые они проведут вместе? А они все держались за эту хлипкую сиюминутную реальность, как за тонкую и почти символическую дверцу, ограждающую выход из здания на летное поле, где уже стоит самолет. И пока она закрыта, живет и мнимая надежда на то, что это продлится долго, неоправданно долго.

Думать же о том, что в его отношениях с Памелой может быть естественное продолжение, Вьюгин стал уже на третий день их знакомства. “А что если…?” подумал он с веселой дерзостью и подобие такого же вопроса, заданного себе, ему казалось, он прочел и в зеленоватых глазах Памелы. Потом был и разговор, полный тайных намеков и прозрачных недомолвок, который состоялся в тот же вечер. А потом, уже наедине, Вьюгин вступил с самим собой в мучительную полемику. Итак, если Памела выразит свое полное согласие, а она к этому склоняется, он может с ней уехать за океан. Конечно, будет громкий скандал, нездоровое оживление в американском посольстве, недоуменно-обиженный взляд Ляхова, которого он крупно подведет. И потом он уже никогда (подумать только: никогда!) не увидит больше родителей, друзей, родственников. Холодная война может продлиться не один десяток лет и он будет одним из ее заложников. А если большого скандала удастся избежать и Памела согласится приехать в его страну, сможет ли она там жить? Абсолютной уверенности в этом у Вьюгина не было. Он вспомнил старшего помощника капитана на судне под чужим флагом и женатого на австралийке. В разговоре он даже и не касался темы приезда на родину. Власти смотрели на него, как на отрезанный ломоть, почти как на изменника.

А свои сомнения в том, могут ли они остаться вместе, возможно, даже жить в родной стране Вьюгина, Памела выразила с недвусмысленной ясностью. Она дала ему почитать небольшой отрывок из какой-то книжки, стоявшей на полке Сьюзи, где некто с Запада, недавно побывавший в его стране, давал, как ему казалось, доброжелательно-нелицеприятную оценку того, что он увидел, обращаясь в своих словах к реальным (или, скорее, воображаемым) собеседникам.

“Вы много всего сооружаете повсюду, у вас сплошное и прямо какое-то вечное строительство, а вот настоящих мастеров у вас мало. И вообще мало людей, которые действительно любят свою работу, свое ремесло, наконец. А ведь такие люди не любят ни себя, ни других, да и свою страну тоже. Поэтому у вас могут работать только кое-как, с каким-то странным равнодушием.

Я много ходил по вашим улицам. У вас почему-то мало улыбаются, а больше смотрят на другого почти как на врага. И так везде: в магазинах, в гостинице, в такси. И это ведь люди, которые все время находятся в общении с другими. Наш век и так недолог, а они еще укорачивают его своей неприязнью друг к другу”.

Пока Вьюгин читал, Памела пытливо вглядывалась в его лицо. Интересно, какой реакции она от него ожидала? Так думал он, чувствуя ее взгляд. Вьюгин мог бы придать своему лицу мину брезгливого неприятия написанного, а мог бы просто отбросить с преувеличенным возмущением пасквильную книжку прочь. Но он продолжал читать с неким болезненным интересом, с каким люди иногда вчитываются в не радующий их диагноз заболевания.

“Мне кажется, что вы всегда мало думали о настоящем и все время жили в будущем: пусть сейчас нам плохо, но зато потом… Недоброжелательность нельзя оставить в уходящем дне, она останется с вами и перейдет в день завтрашний. Вы извините, но ваш народ во многом напоминает ребенка. Он убежден, что за него думают родители, они будут о нем заботиться всегда, поэтому зачем взрослеть и привыкать к самостоятельности?

А приезжающие к вам иностранцы узнать о вас могут мало. Им стараются показать все самое лучшее, возят по проверенным шаблонным маршрутам. Их даже не отпускают никуда одних, словно детей в лесу…”

— Здесь подмечено много верного, но много и привычных стереотипов и упрощений тоже, — сказал тогда Вьюгин. — Упрощенная действительность всегда ведь понятнее. Жизнь же у нас более разнообразна, она интересна, хотя и противоречива.

Вьюгин и сам еще не знал, как ему следует в целом оценить ту жизнь, которая ему была дана с его рождением, иной ведь он и не знал. И при ее оценке она упорно избегала какой-нибудь соблазнительной универсальности определения, хотя то, что он в этой книге прочел, опровергать бы не стал.

— Все, что здесь написано, — наконец сказал он ожидающей от него оценки Памелы, — в нашей жизни есть. Но есть и еще многое другое. Есть и положительное, о котором здесь не написано. Иначе было бы просто невозможно жить.

— Я тебе верю, Алекс, и я тоже думаю, что жизнь всегда шире тех рамок, в которых ее хотят рассматривать.

Но больше у них разговоров на эту тему не было.

Когда самолет приземлился и Вьюгин вышел на еще мокрый после недавнего дождя бетон летного поля, влажная непривычная духота накрыла его, как тяжелым одеялом. Рядом с ним уже звучала непонятная африканская речь, а кое-где и французская, так что ощущение того, что он уже за границей было вполне убедительным. Здесь была даже совсем другая физическая реальность. Такого не было, когда он отправлялся, и тоже в другую страну, на поиски Леонарда.

Все формальности в новом и гулком здании аэровокзала прошли быстро. Потом, когда Вьюгин нерешительно стоял у дверей с крупной надписью “Sorti”, к нему подошел командир самолета в своей белой форменной рубашке с черными погонами и молча вручил ему пластиковую сумку с пакетом, который ему надлежало снова доставить в ту страну, откуда он был привезен, но только уже на территорию, неподконтрольную властям этой страны. Все это выглядело даже немного смешно, но Вьюгину было не до смеха. Летчик дал возможность Вьюгину узнать свой пакет и так же молча, подняв руку, удалился.

Вьюгин вышел на неширокую площадь и направился к стоянке такси, повторяя в памяти название улицы и номер дома, чтобы лишний раз не лезть в карман за бумажкой.

Водитель в форменной фуражке цета хаки предстал перед ним, улыбаясь с преувеличенной, почти пародийной почтительностью, уже переходящей в иронию. Вьюгин боялся, что ему придется совершать какие-то лингвистические подвиги, но водитель его просто и вполне понятно спросил:

— Ou veut aller monsieur? (Куда хочет отправиться господин?)

— Рю Матади, — бодро сказал Вьюгин, — нюмеро трант-сэнк.

— Oui, monsieur.

Они ехали не так уж и долго и вот Вьюгин действительно увидел перед собой трехэтажный дом с большим номером 35 на стене. Он как-то сразу сумел понять слова водителя о том, сколько местных франков с него причитается, но несколько неуверенно отсчитал положенное число незнакомых ассигнаций.

— Так, значит, от Ляхова, — сказал хозяин квартиры с вполне доброжелательной сдержанностью, развернув письмо, которое ему протянул Вьюгин. — Уже знаю по какому поводу.

Он был на вид несколькими годами старше, с черными коротковатыми волосами и с подчеркнуто неприметной внешностью. У него была просторная двухкомнатная квартира и из окон виднелись синеватые горы. “Не туда ли мне придется отправиться?” без особой радости подумал Вьюгин.

А Федосов, как бы демонстрируя принятое, видимо, в этой среде дружелюбное панибратство, сказал:

— Надеюсь, походное снаряжение ты с собой захватил? Недостающее найдем здесь. Я в целом знаю, что тебе предстоит. Сегодня будешь отдыхать, а я договорюсь, с кем надо и завтра в путь. Тебя Алексеем звать? А я Виктор.

Выяснилось что его “крышей” являлось одно агентство новостей и он часто ездил по стране и за ее пределы. Но он и по образованию был журналист.

Через час они уже сидели за столом и гасили жажду местным пивом, которое оказалось ничуть не хуже того, что подавалось в барах города, откуда явился Вьюгин.

Федосову, видимо, хотелось немного выговориться.

— Я уже столько видел и переполнен такими знаниями и впечатлениями, — говорил он, открывая очередную запотевшую бутылку из холодильника, — что иногда хожу, если быть откровенным, как корова с полным выменем и мычу, чтобы меня подоили. Но написать всю правду о том, что я видел и знаю, не могу. И едва ли когда-нибудь смогу. Обидно.

Он смахнул ладонью пот со лба. Кондиционера у Федосова не было.

— Для нас, журналистов в Африке, должна быть обязательная заданность не только темы, но и аргументации, выводов с неизменным одобрением всех наших действий во внешнем мире и развенчиванием действий идейных противников. Это, конечно, избавляет от самостоятельного и ответственного анализа, а он мог бы войти в противоречие с ортодоксальными установками. Ну, и еще от напряженного поиска информации. Ты сам, Алексей, читал дома наши сообщения из Африки?

— Читал, конечно, — поколебавшись, подтвердил Вьюгин. — Но я уже заранее примерно знал, что там найду.

— Правильно, — согласился Федосов, — некоторые послы, например, требуют, чтобы им показывали корреспонденцию перед тем, как ее отправить в Москву. Так что никакой неожиданности в ней быть не должно. Эти же послы выражают несогласие с оценкой обстановки в стране, вмешиваются в планы работы, поездок, даже знакомств. Мне однажды такой посол сказал: “Ты почему встречаешься с послом этой страны, ведь он меняк себе не приглашает?”

— Ну, и ты перестал с ним видеться, чтобы не раздражать главного представителя нашей страны?

— Да пошел он … — вполне беззлобно выругался Федосов. — У меня ведь еще одно начальство есть. И, кажется, посильнее.

Вьюгин вспомнил портрет в комнате Ляхова человека с ядовито-насмешливым взглядом, но он не удержался от вопроса:

— Виктор, скажи по правде, что для тебя важнее: сама журналистика или все эти дела…?

Вьюгин неопределенно помотал в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, намекая этим на нежелание высказываться яснее.

Федосов усмехнулся с добродушной снисходительностью, отмечая этим как наивность вьюгинского вопроса, так и общую извинительную простоватость еще малообстрелянного бойца из пополнения.

— Конечно, журналистика. Это все-таки моя профессия. А то, что ты весьма расплывчато назвал “этими делами”, тоже по-своему интересно, даже временами захватывающе. И еще опасно. К тому же это и заработок.

Он налил себе пива и выпил с таким видом, будто запивал горькую, хотя и чем-то полезную пилюлю, а потом продолжил:

— Но беспрепятственно публиковать то, что я пишу, занятие “этими делами”, по твоей формулировке, ничуть не помогает. Везде и всегда действует одна и та же установка: писать о происках и кознях империалистов и о завтрашнем дне новой Африки, если речь идет о странах “социалистической ориентации”, а в странах противоположной ориенации нас должна интересовать только классовая борьба и неоколониализм.

Федосов открыл очередную бутылку пива, не удостаивая ее, впрочем, даже взгляда. Из еды на столе была тонко нарезанная рыба, копченая по-туземному, ветчина из большой банки и длинный хлебный батон. Видимо, еду журналист явно не превращал в культ.

— Когда одно за другим стали появляться на карте Африки новые государства, спрос у нас на журналистов-международников был вначале огромен, — сказал местный собкор, пожевав ломтик рыбы. — А они с упоением открывали для себя Черный континент, смаковали экзотические названия, описывали необычную для них действительность, гоняясь не столько за информацией, сколько за впечатлениями. Но “установка” уже действовала. Трагические события, связанные с нашими специалистами во время военных переворотов, не освещались. “Что подумают советские читатели, когда это узнают?” Щадили читательские нервы.

Федосов повернулся к Вьюгину и почти крикнул:

— Да ты пей, у меня холодильник вместительный. Я туда этих бутылок, знаешь, сколько насовал!

Он одобрительно глянул на это вместилище, не столько провизии, сколько напитков, стоящее в углу, и продолжал, будто читал ознакомительную лекцию по истории вопроса:

— У нас всегда была сильна психолигия показухи, поэтому она заставляла журналистов гоняться за положительными откликами африканцев. Я говорил лет пять назад с одним министром из небольшой африканской страны о московских функционерах, когда он был у нас с деловым визитом. Он тогда мне прямо сказал: “Я далек не только от всего этого марксизма-ленинизма, но сомневаюсь и в возможностях африканского социализма, с идеей которого носятся сейчас в моей стране. Но я уловил одну особенность ваших чиновников и успешно ею пользовался. Они ждут хвалебных оценок всего, что у вас делается и осуждения ваших идеологических противников. Стоит сказать: “Советский Союз — оплот антиколониального движения” или “Американский империализм — злейший враг народов Африки” и тому подобное, и наша делегация получала даже больше, чем ожидалось.”

Он немного помолчал, глядя в окно, потом оценивающе взглянул на Вьюгина, словно сопоставляя сумму затраченных им лекционных усилий с возможностью слушателя если не усвоить до конца полученную информацию, то хотя бы отметить эти усилия лектора. Видимо, он остался доволен увиденным, потому что решил еще немного продолжить.

— Да, так вот этот восторженно-описательный тон у наших международников с годами сменялся назидательным толкованием событий во внешнем мире, а из-за отсутствия оппонентов появилась этакая профессиональная самоуверенность. Будучи за рубежом теперь журналист в основном пишет не о стране, в которой он находится, а о своей собственной: о ее политике, торговле, спортсменах, танцорах на гастролях, причем с непременным успехом, о наших специалистах, работающих в африканской стране.

— Из того, что ты мне рассказал, целую книгу можно было бы составить, если бы все собрать воедино, — сказал Вьюгин без всякой лести и не без зависти. Искусство владения словом всегда удивляло и манило его своей загадочной недоступностью.

— Ну да, для служебного пользования. Да еще с грифом “секретно”.

Тон у Федосова был нескрываемо насмешлив. И он еще добавил:

— Я ведь кое-что, признаюсь тебе, пишу “в стол”. Но не верится, что у нас произойдут такие изменения, что это можно будет опубликовать. А на тему “Наши люди в Африке” у меня на целый цикл статей хватит. Начало одной из них я тебе напамять даже могу процитировать: “В то время, как заметно тускнеет обаяние Октябрьской революции в глазах наших друзей за рубежом, поведение там советских людей характеризуется каким-то нервным чванством, скрывающим комплекс неполноценности, вызванный жадным благоговением перед материальной культурой Запада”. Я ведь и в двух-трех европейских странах немного пожил, поэтому знаю.

— Очень точно у тебя сказано, — одобрил услышанное Вьюгин. — Я сам кое-что уже успел заметить, хотя наблюдений у меня пока маловато.

— Ты французский на слух хорошо воспринимаешь? — неожиданно спросил Федосов. — А то могли бы съездить и посмотреть какой-нибудь кинобоевик. Экранизированный “роман полисье”, как здесь называют. Ну, ладно. Послушаем потом радио. Нам надо знать, как там на нас гнусно и подло клевещут разные там “свободы”.

Он налил себе пива и немного помедлил, прежде чем выпить.

— Ну, вот еще пара сведений для тебя и тему закрываю. Однажды я сам видел любопытную сцену. Одна наша соотечественница, дама плотного сложения и жена командированного сюда специалиста, заходит в магазин, почти расталкивая толпу покупателей. Объяснила это с раздраженной непосредственностью: “Я не для того ехала в Африку, чтобы в очередях стоять! Настоялась у себя в Люберцах”. А некоторые мужья таких дам тоже внедряют свои поведенческие стереотипы. Идя за чем-то в местное учреждение, прихватывает с собой подарок, рассчитывая на взаимность, а потом удивляется, когда ее не находит. Ведь у нас подарок влечет за собой “положительное решение вопроса”. А кто у нас вообще едет в Африку? Едут только “анкетно чистые”, что соответствует чиновничьим представлениям о надежности человека. В случае скандала кадровик защищен его бумагами. Командировка за границу считается наградой и чтобы ее добиться, в ход идут телефонные звонки, личные отношения, взятки.

Федосов оценивающе глянул на Вьюгина, пытаясь выявить признаки некоторого пресыщения информацией, не говоря уже о ее отторжении, но ничего тревожного не заметил. А Вьюгин подумал о том, что мог бы ему сказать тот корреспондент, который живет с ним в одном доме. И, кстати, является ли он агентом Ляхова?

— Вот напоследок приведу тебе один забавный случай, а мне о нем говорил знакомый журналист, который работал в Алжире. Служил в нашей главной внешне-экономической конторе некий чиновник и уже до седых волос там дожил. Пришло время поощрить товарища поездкой за рубеж. Говорит ему начальство:

“— Поезжай-ка ты, Иван Иванович, на годик-два к нашим нефтяникам в Северную Африку переводчиком.

— Да я французский-то совсем почти забыл, — смущенно говорит чиновник.

— Вспомнишь, — ободряюще говорит начальство, которое считает, что подчиненный заслуживает премиальной поездки. — А переговоров с алжирцами не бойся, надеюсь, что переведешь там чего-нибудь.”

На первые же переговоры он явился с двумя толстыми словарями под мышкой. Присутствующие на это покосились, но ничего не сказали. Но когда прозвучала первая фраза на французском, стало ясно, что переводчик язык на слух не воспринимает. Переговоры пришлось отложить и искать нового переводчика. И что же? Его отослали обратно за профнепригодностью? Не тот случай. Уж если тебя командировали за границу, ты должен эту командировку отбыть. И Ивану Ивановичу нашли какую-то мелкую должность в местном агентстве Аэрофлота, не требующую знания языка.

Потом Федосов ближе к вечеру свозил Вьюгина в один знакомый ему ресторан на самом берегу озера и еду там можно было получить на крытой веранде прямо у самой воды. Кухня была смешанная: африкано-французская. Федосов уговорил его попробовать тушеного крокодилового мяса под острым соусом и с пюре из маниоки.

— Здесь есть две разновидности крокодила, — внушал он Вьюгину, который застыл перед тарелкой в тревожной неподвижности. — У местных для каждой есть свое названия. Самый крупный, который нападает и на людей, в пищу не идет. А тебе подали мясо того, кто питается рыбой и всякой мелкой живностью. И по размерам он совсем другой, раза в три меньше.

Вьюгин пришел к выводу, что само беловатое мясо можно было бы даже считать вкусным, если бы не возникал неуместный мысленно-зрительный образ рептилии во всем ее безобразном великолепии.

— Тебя, видимо, удивляет, что я ничего не говорю о трудностях перехода границы и прочих сложностях, — напрямик сказал ему Федосов. — Трудности будут минимальны, уверяю тебя. Придется пройти пешком менее пяти километров в гору по лесным тропам. На этом участке границы у меня знакомый офицер и мы с ним не раз вместе выпивали.

Он посмотрел на небольшое озеро за перилами веранды и семью пеликанов на каменистом островке метрах в двадцати. Возможно и в этом озере жили крокодилы, входившие в постоянное меню ресторана.

— Так вот, я продолжу еще. Есть дальше, если ехать вдоль границы, еще одна дорога, в виде серпантина, по которой, я слышал, могут подниматься в гору и грузовики. Но это уже другой участок и у меня там знакомств нет.

— Почему правительственные войска, которые воюют с мятежниками, не могут взять под контроль всю границу с этой стороны? — спросил Вьюгин, доедая мясо земноводного.

— Вопрос уместный. Они хотят это сделать, но им не удается. Вдоль всей границы дороги нет, а только скалы и густые заросли и еще сильная оборона мятежников. Природные условия не позволяют применить военную технику. К тому же против этого возражает сопредельная страна, та, где мы сейчас находимся. И вообще отношения между двумя странами неважные, почти на грани войны. Перестрелки уже случались. Кое-какая помощь мятежникам отсюда поступает и есть немало им сочувствующих. Поэтому тебя, Алексей, отведут прямо в их расположение на той стороне. А уж потом они найдут способ, как тебя вывести в безопасное место, чтобы ты потом добрался до Ляхова, которому передашь от меня привет. А вообще-то миссия у тебя не из простых. Я сам бывал в разных переделках, но подобного задания у меня не было.

Утром они позавтракали тем, что Федосов нашел в недрах своего холодильника и долго потом распивали кофе.

— Между прочим, местный сорт и производство, — напомнил Федосов, будто предлагал Вьюгину сделать определенную скидку на туземное происхождение напитка и не предъявлять к нему излишней и малообоснованной требовательности. — А ведь согласись, что неплохой? И раза в два, если не больше, дешевле, чем в Европе.

Ночью прошел дождь и в окна еще струилась влажная и сыроватая прохлада. На потолке в углу притаилась головастая ящерица-геккон и Вьюгин обрадовался, испытывая к ней чуть ли не земляческие чувства.

— И у меня в комнате точно такая живет, — сказал он с некоторой даже нежностью в голосе. Может, это возникло от естественного желания вдруг оказаться там, где сейчас одиноко сидит на потолке его ящерица. Привычное, пусть даже немного надоевшее, зато безопасное, лучше нового, интересного, но полного пугающей неизвестности. Вьюгин не относил себя к тем, кто коллекционирует новые ощущения и переживания.

Федосов решил, что тема ящерицы еще не исчерпана.

— Если бы эта тварь (он указал на потолок) появилась у меня только сегодня, можно было бы предположить, что она с тобой приехала, — с усмешкой сказал он. — Заползла, допустим, к тебе в сумку, не желая расставаться с хозяином.

Потом он указал на густое дерево напротив окна, у него были огромные листья, формой напоминающие общепринятый знак сердца.

— На нем живет здоровенная игуана, видимо, на птиц там охотится. Иногда посмотришь в окно, встретишься с ней глазами и мурашки по коже. Жуткий взгляд.

План их дальнейших действий Федосов уже изложил. Через пару часов они выезжают, по дороге обедают в одном знакомом ему заведении, где неплохо готовят, и едут прямо к границе. Знакомый африканский лейтенант уже предупрежден, осложнений не должно быть никаких.

“Памела уже давно теперь дома”, вдруг подумал Вьюгин. “Обещала сразу написать. Напишет ли? И о чем теперь ей писать?” Он допускал, что пока он в Африке, они могли бы беспрепятственно обмениваться письмами. А вот когда он вернется в Союз? Если “они” захотят, прервать переписку ничего не стоит: будет проводиться изъятие писем на почте. Вьюгин даже подумал, что для него, уже давно живущему на территории лжи или, скорее, сокрытия правды, ибо это часть его работы и жизни, смешно надеяться на то, чтобы иметь с кем-то простые человеческие отношения. Вот если бы он занимался своим нынешним делом, выражаясь высокопарно, по велению сердца или ведомый некоей высокой идеей. Ему вспомнилось вычитанное когда-то грубое, но точное выражение персонажа из романа польского писателя Жулавского: “как шлюха, которая отдается, но без удовольствия”. Разве мало таких, которые так себя ведут? Это была книга о войне в тогда еще французском Индокитае и называлась она “Жэка червона” — “Красная река”. В то время Вьюгину почему-то захотелось заняться польским и он как-то осилил книжку в оригинале. Он тогда еще служил в армии.

Машина Федосова быстро катила по неширокому, но без больших выбоин шоссе, которое, как он сам пояснил, пойдет дальше вдоль границы. По пути изредка попадались деревеньки, непохожие на виденные Вьюгиным в тех местах, где он бывал. Дома были глинобитными, но крыши больше напоминали двухскатные, покрытые уже знакомой ему “слоновой травой” так, что край крыши создавал неровный навес с двух сторон. Под ним женщины толкли в ступах зерно. А мальчишки пасли коз на обочине дороги и что-то кричали тем, кто по ней проезжал.

Федосов вел свой далеко не новый “пежо” с профессиональной лихостью и, не отрывая глаз от дороги, продолжал посвящать Вьюгина в мир своих интересов, большая часть которых имела знак минус и он не скрывал своей неприязни к тому, о чем он говорил. “Почти все мы недовольны существующим положением вещей”, думал Вьюгин, слушая журналиста с сочувственным вниманием, “но сделать мы ничего не можем и даже не верим в возможность перемен. Мы как бы живем в мире неосуществимых возможностей. Получается, что и сама жизнь у нас отложена на потом”.

Вьюгин уже знал, да и то благодаря Ляхову, что из себя представляет посольство его родной страны. Теперь Федосов рисовал более обобщающую картину деятельности мидовских работников. Она не отличалась особой замысловатостью: требовалось всего лишь поддерживать дипломатические отношения со всеми африканскими странами.

— И никакой особой концепции, как например, у американцев. В наших посольствах обычно слабо представляют себе, что происходит на самом деле в стране, — говорил Федосов, только что объехавший зазевавшегося мангуста на середине дороги. — По привычке шлют одну и ту же информацию в МИД о том, что нынешний президент прочно сидит в своем кресле, а его противника называют вслед за западной прессой мятежником, сепаратистом, а то и просто бандитом. Журналисты, как правило, знают намного больше посольских, потому что ездят по стране, шляются по разным приемам в посольствах и барам, где собирается пишущая братия и куда заглядывают политики. Но их никто ни о чем не спрашивает. Попробуй сказать, что глава оппозиции заслуживает внимания и к его словам надо прислушаться, в посольстве сразу же такому пригрозят. А потом, неделю спустя после очередного сообщения о том, что все спокойно, происходит военный переворот и бывший “мятежник” и “бандит” уже новый президент.

Дорога заметно стала идти в гору, деревни исчезли и с обеих ее сторон пошли непроходимые на вид заросли. Стало даже прохладнее.

— Журналистам в Африке вообще надо крепко подумать, прежде чем что-то написать, — добавил к сказанному Федосов. — В свое время один наш корреспондент в Гане сообщил еще за полгода до события, что режим Кваме Нкрумы будет свергнут. Посольство тут же выступило с опровержением, журналиста отправили в Москву и исключили из партии.

— А вот когда Нкрума действительно слетел, журналиста простили? — спросил Вьюгин без всякой уверенности, что это произошло.

— Думаю, что нет, — жестко сказал Федосов. — Своей корреспонденцией он проявил непохвальную прозорливость и косвенно обвинил посольство в незнании положения дел в стране. То есть он как бы оказался умнее всех. Такое не прощают.

“Да, за этот день я основательно пополнил свои знания”, размышлял Вьюгин, следя за тем, как дорога уже начинает делать петли, взбираясь все выше, а впереди медленно поднимались горы, покрытые густыми зарослями. “А от многих знаний, многие печали”, подвел итог Вьюгин не совсем точной цитатой из Библии. Впереди его ждали знания иного рода и поделиться ими предстояло потом с представителем партийной власти в его стране. Если он благополучно еще выберется из этого лагеря вооруженных оппозиционеров.

Все была так, как и предсказал Федосов. Разоблачительная простота, с которой романтика незаконного перехода границы была сведена на нет, немного даже разочаровала Вьюгина. Не надо было даже ждать темноты, а без этого важного фактора не обходится ни один такой переход. Прозаическая реальность действительности, кажется, совсем не оставила места риску. Справа от дороги, по которой они ехали, уходила вверх лесная тропка и по ней спокойно пошел один человек в камуфляже и с автоматом АК за спиной. Был ли это солдат погранохраны или агент Федосова, или кто-то из партизан, Вьюгин не знал. Он шел вторым, а сзади топал еще один и тоже с оружием. Шли молча по этой каменистой тропе среди густых зарослей чего-то мелколистого и колючего, похожего немного на боярышник. Возможно, это и был местный аналог знакомого Вьюгину дерева. Пакет, предназначавшийся для передачи партизанскому предводителю, он из сумки вынул и пристроил у себя на груди под застегнутой курткой. Удостоверение, выданное Вьюгину по его же настоянию, находилось в нагрудном кармане. “Если здесь сначала принято стрелять, а потом уже спрашивать: “кто идет?”, то спрашивающий явно мало интересуется ответом”, пытался про себя шутить Вьюгин, запоздало подумав, что он поспешил зачеркнуть всякий риск этого перехода. Правда, мрачность его шутки и сама нелепость того, что может произойти, как бы оттеняли нормальную реальность окружающей жизни.

Солнца не было видно за горой, а оно уже стояло не очень высоко и здесь было почти прохладно. Они перешли небольшой, но быстрый ручей и было видно, как мелкие черные крабы суетливо разбегаются, прячась под камни. А потом впереди идущий поднял вверх руку, призывая этим к вниманию, и молча дал всем знак укрыться в кустах рядом. Впереди из зарослей тихо вышло небольшое стадо слонов, видимо, направлявшееся на водопой. Возможно, где-то дальше на ручье была запруда. Сначала показался крупный самец, видимо, вожак или глава семьи, и его желтоватые длинные бивни шли впереди него, как приспособления для тарана. Потом шла слониха со слоненком-подростком, потом еще два слона поменьше. Они спокойно, не учуяв людей, перешли тропинку и скрылись в зарослях. Был дан сигнал рукой продолжать путь. Вьюгин посмотрел туда, откуда вышли слоны, а потом, где они исчезли. Там, судя по всему, скрывалась их собственная тропа, потому что был виден проход шириной всего около полуметра. Слонам, оказывается, и не нужно было широкой тропы, они здесь ходили, просто раздвигая грудью заросли и не было нигде видно ни одной сломанной ветки.

Так они шли еще около получаса и наконец вышли на поляну с большими камнями-валунами и где росли огромные деревья, настоящие лесные гиганты со стволами, от которых, начинаясь от корня, шли ребристые выступы, вроде подпорок-контрфорсов у каменных укреплений. А дальше снова виднелись заросли, но уже редкие и оттуда вышли трое с винтовками, одетые в некое подобие военной формы или в то, что от нее осталось. Видимо, они знали в лицо тех, которые сопровождали Вьюгина, а на него самого эти трое глянули без подозрения, а даже с любопытством, так как само уже лицо белого человека было здесь в некотором роде пропуском. Ведь в правительственных войсках, с которыми они воевали, белых быть никак не могло. Вьюгин обернулся к своим недавним спутникам, молча поднял руку в знак прощания и они так же молча попрощались с ним. “А вдруг передо мной те, с которыми воюют люди Эдварда Нгабо?”, мелькнула у Вьюгина пугающая, хотя и довольно нелепая мысль. Нет, эти давно небритые люди, скорее, были похожи на лесных разбойников, чем на солдат регулярного войска и сам их вид странным образом успокоил его.

Еще когда они шли сюда, Вьюгин какое-то время непроизвольно занимался самовнушением и твердил себе, словно заклинание: “не оставаться здесь ни одного лишнего дня, от идеологических разговоров уклоняться”. В конце концов, он не специальный эмиссар Шатунова, приказ о выполнении конкретного задания он получил от своего непосредственного начальника. Но он, конечно, понимал, что здесь его желания будут осуществляться с поправкой на неподвластные ему обстоятельства.

На неровной и немного покатой каменистой поляне стояли без всякого порядка низенькие деревянные домики, кое-где виднелись армейского типа палатки, но все они располагались под кронами деревьев, либо под высокими кустами с нависающими над ними ветками, а многие вообще скрывались в окрестных зарослях. Потом уже Вьюгин выяснил, что укрытие жилья от солнечных лучей здесь не было главным. Этот партизанский лагерь в горах изредка тревожили вертолеты правительственных войск, они его пытались обстреливать сверху, пускали наугад ракетные снаряды. Спуститься ниже они, однако, боялись, чтобы не нарваться на прицельный огонь из пулеметов или на пуск с земли зенитной ракеты.

Поляна с восточной стороны упиралась в невысокую гору, поросшую мелколесьем и эта ее сторона была обрывистой, довольно ровной и похожей на слегка наклонную стену. В ней, видимо, еще очень давно было кем-то выдолблено несколько широких пещер и самая большая из них, как вскоре узнал Вьюгин, служила здесь общим укрытием при редких авианалетах и еще более редких артобстрелах.

Вьюгину не терпелось выяснить, на каком языке ему придется общаться с окружающими, а именно с теми, кто не знает английского. Федосов ему уже сказал, что основу войска Нгабо составляют его соплеменники, живущие в этой гористой части страны и прилегающих районах. Язык же племени должен быть близок тому, который понятен на большей части всей страны. Вьюгин сразу же решил это проверить.

— Йямбо, ндуку! — поприветствовал он немолодого уже обитателя этого лагеря, который нес откуда-то ведро чистой на вид воды, покрытой ветками, чтобы она не плескалась.

— Ниломба майи, — сказал Вьюгин.

И тот сразу понял, что белый просит у него воды и поставил ведро на землю.

— Майи йя куньва? — уточнил Вьюгин, желая удостовериться, что это питьевая вода.

— Э-ээ, — подтвердил водонос. — Майи ньема, майи йа чемчеми.

Последнее означало, что это вода из родника.

Вьюгин быстро выудил из сумки свою походную кружку и, отбросив некоторые сомнения, напился очень холодной, видимо, действительно родниковой воды. Или, на худой конец, воды из горного ручья, где обитают черные крабы, подобного тому, который они сегодня переходили.

Пока Вьюгин дегустировал, попутно утоляя жажду, местную воду, вооруженные люди, которые его встретили, терпеливо стояли рядом, а потом дали ему знак следовать за ними.

В сбитом из неструганых досок домике, крытом широкими листами твердого пластика, выкрашенного для маскировки в зеленый цвет, размещался, как явствовало из таблички на дверях, штаб Революционной армии Бунгваны. Дом тоже стоял под каким-то лесным деревом, закрывавшим его сверху. Шагах в тридцами от него находилась та самая сторона горы, в которой зияли пещерные входы. Одна из пещер была, несомненно, персональной, служившей жилищем главы этой “армии” и у ее входа сидел часовой, привалившись спиной к каменной стене и, кажется, дремал, надвинув на глаза козырек своей полевой шапки.

В домике, куда ввели Вьюгина, за столом, также сколоченном из досок, только оструганных, сидел бородатый крепкий мужчина в пятнистой военной куртке и с зеленым беретом на кудлатой голове. Берет украшала красная, но явно не советская, ввиду отсутствия привычных серпа и молота, звезда. А за его спиной во всю, впрочем совсем неширокую, стену красовались портреты, по характеру исполнения совсем разного происхождения. Если следовать порядку слева направо, то первым шел Ленин, за ним сразу (хотя между ними была чуть ли не целая эпоха) шли Че Гевара и Кастро, а замыкал этот ряд Мао Цзедун.

“Когда я буду обо всем этом рассказывать Шатунову, ему явно не понравится наличие Мао в этом партизанском пантеоне”, успел подумать Вьюгин, прежде чем пожал протянутую руку того, кого осеняли портреты великих революционеров на стене за его спиной.

Вьюгин затем извлек свое удостоверение и подал его вслед за рукопожатием, как бы усиливая этим его значимость. Удостоверение было внимательно и даже не без интереса изучено сидевшим за самодельным столом и с вполне любезной улыбкой было возвращено владельцу.

— А с кем я имею честь разговаривать? — несколько напыщенно спросил Вьюгин, намекая на чисто деловой и даже функциональный характер своего визита, и которому хотелось выглядеть поофициальнее, чтобы обеспечить себе независимый статус и в дальнейшем отбыть без всяких задержек.

— Я понимаю, что обстановка военная и важно знать кто есть кто, — сказал человек в берете на неплохом английском. — Но у меня только старое удостоверение и все никак нет времени, чтобы его заменить.

Последнее было сказано явно насмешливым тоном. И он протянул Вьюгину довольно затрепанную книжицу, в которой указывалось, что ее предъявителем является первый лейтенант Эдвард Мвеньи Нгабо, что и подтверждалось подписью и печатью некоего военного ведомства Бунгваны, которое давно, видимо, исключило мятежного лейтенанта из рядов вооруженных сил страны. На снимке молодой Нгабо был в парадной форме и, конечно, без бороды.

— Подтвердить мою идентичность могут и мои бойцы, — с добродушной снисходительностью к вьюгинскому формализму сказал Нгабо и спросил их что-то, явно недоступное пониманию Вьюгина в отношении языка.

Те, которые его сюда привели и теперь стояли у него за спиной, с радостной готовностью выкрикнули в унисон несколько слов и ему запомнилось только слово, похожее на “мукамби”, которое ему ни о чем не говорило.

— Благодарю вас, мистер Нгабо, — с нарочитой сухостью сказал Вьюгин и достал пакет. — Вот то, что я вам должен передать.

Теперь сопровождающие его придвинулись ближе и заметно напряглись. О том, что пакеты и даже письма могут заставить взрываться, к этому времени знали многие. Но спокойная поза Вьюгина доказывала его нежелание жертвовать собой и все в нем говорило даже о его полной непригодности к самоубийственному акту. А прежде, чем вскрыть пакет, партизанский командир взглянул на Вьюгина с улыбкой, содержащей мягкий укор:

— У нас здесь не принято употреблять слово “господин”, мы все говорим “товарищ”, как и в вашей стране. А меня здесь все называют просто Мукамби. Вы тоже меня так можете называть.

Содержимое толстого и увесистого пакета из плотной бумаги, когда туда заглянул Мукамби, его, видимо, так обрадовало, что он даже позволил этому непозволительному проявлению удовольствия отразиться на его коричневом и блестящем от пота лице. Но он бысто убрал его, как убирают неприличную фотографию со своего стола, когда ловят заинтересованный взгляд соседа. Мукамби даже с озабоченной внимательностью взглянул на Вьюгина, пытаясь догадаться, насколько он посвящен в тонкости отношений своих властей с движением, которое набирает силу в этой части страны и которое он возглавляет. Но лицо Вьюгина и вся его поза выражали такую утомительную обязательность обыкновенного посыльного, даже простого фельдъегеря, который не только не хочет знать, что он доставил, но выражает даже пренебрежительное невнимание к самому предмету доставки. Это успокоило Мукамби, он положил пакет в свою сумку, потом стал читать сопроводительное письмо, но не дочитал и тоже отправил его вслед за пакетом с какой-то суетливой торопливостью.

— Вас проводят в ваше жилье, — сказал он Вьюгину тоном гостеприимного хозяина. — Условия у нас, конечно, хуже, чем в самой заурядной гостинице, но зато здесь чистый горный воздух и нет комаров.

Но Вьюгин смотрел на него со сдержанной выжидательностью и молчал, поэтому Мукамби-Нгабо понял, что его гость отнюдь не воспринимает свое пребывание здесь как возможность поправить свое здоровье и отдохнуть от городской жизни. Надо отдать должное: он явился своевременно и не с пустыми руками и теперь имеет право рассчитывать на скорый и безопасный выход отсюда.

— Разведка начнет проверять все участки линии фронта, чтобы найти там прорехи, — веско сказал Мукамби и чувствовалось, что ему нравится произносить слова “линия фронта”, так как это придавало ему самому воинственную значительность. — К тому же вас надо доставить в такое место, где есть дороги и можно найти какой-то транспорт.

Он посмотрел на Вьюгина с настороженным вниманием, как продавец сомнительного товара на требовательного покупателя, и добавил:

— Важны не обещания, а реальные возможности. У нас говорят: “Гостю не предлагают рыбы, которая еще в реке”. Кстати о гостеприимстве. Жду вас на ужин с моими командирами. Я пришлю за вами своего вестового.

Мукамби даже склонил перед ним учтиво голову, словно репетировал свои будущие великосветские выступления.

Вьюгину отвели небольшой домик с низким потолком, стенами чуть ли не из фанеры и с одним небольшим окном. Приземистый деревянный топчан был сбит крепко, на нем лежал настоящий матрас, имелись целых две подушки, набитые ватой и шерстяное одеяло, так как ночи в горах были холодными. Имелся и фонарь, стоявший на пустом ящике, Вьюгин его поднял и убедился, что в нем плескался керосин. Дверь была без щелей, но не запиралась ни снаружи, ни изнутри, что наводило на некоторые беспокойные мысли. Позднее Вьюгин нашел поблизости крепкую палку, которую можно было изнутри вставлять в дверную ручку и обезопасить себя от не очень настойчивого вторжения. Он не знал, что такого рода запор пригодится ему уже нынешней ночью.

Вьюгин считал, что главное свое дело, которое заключалось в передаче пакета тому, кому он предназначался, он сделал. В нем, конечно, находились деньги, причем немалая сумма. Иначе почему так просиял этот Мукамби, когда заглянул внутрь? Но сразу же покинуть лагерь его соратников он не мог, ему надо было кое-что узнать, что собирается делать дальше партизанский вождь, чтобы его “армия” могла с триумфом войти в столицу страны и установить там справедливую и подлинно народную власть. Или все эти разговоры об этом пустая декларация? Хорошо бы еще найти и тщательно изучить карту этого района. Он должен записать направления всех дорог, имеющихся поблизости, названия деревень и особенно выяснить местонахождение религиозных миссий. Ведь в крайнем случае, если его здесь станут задерживать из каких-то своих соображений, ему придется бежать и выбираться из этих горных лесов самому. Если же он доберется до какой-нибудь миссии, его там должны приютить хотя бы из чувства милосердия, о котором так любят говорить святые отцы. А потом он уже будет искать оказии, чтобы как-то добраться до столицы. Его шеф Ляхов хорошо продумал его проникновение в мятежную провинцию, а вот о его возвращении не позаботился и он это будет иметь в виду.

А сейчас ему хотелось просто снять ботинки и вытянуться на тапчане, но он понял слова Мукамби о присылке за ним вестового слишком буквально и ждал его появления. Но затем Вьюгин здраво рассудил, что не будет ничего предосудительного в том, что упомянутый вестовой застанет его в горизонтальном положении и даже, возможно, спящим, Он тут же сбросил свои солдатские ботинки и они с тяжелым стуком упали на пол. Далее он принял нарочито неудобную позу, чтобы не заснуть, но сон, это естественное порождение усталости, почти сразу же сморил его. И когда минут через десять явился парень в поношенной военной форме, чтобы отвести его на ужин, он некоторое время стоял перед спящим и думал о том, что даже белые люди, такие сильные и почти непобедимые, выглядят слабыми и беззащитными во сне. Значит, сон их враг, но они об этом забывают.

Уже заметно темнело. Пещера, возле которой Вьюгин еще днем видел часового, и была той, которую занимал сам Эдвард Нгабо, он же Мукамби. Вьюгину все еще никак не удавалось привыкнуть к его принятому здесь имени. Он вспомнил, что слово это означает “руководитель, предводитель, глава”. В Европе уже были люди, которые предпочитали слово с таким значением своему личному имени, словно они его стеснялись. Так, в Германии был уже Фюрер, в Италии Дуче, а в Испании Каудильо. И эти названия исчезли вместе с их носителями, что отчасти говорит о том, что они все-таки стали почти именами собственными.

Пещера внутри освещалась тремя или четырьмя керосиновыми лампами, которые стояли в углублениях ее стен и своим зыбким светом придавали ей вид довольно фантастический, если не вовсе инфернальный из-за причудливых отблесков огня на каменных выступах, где местами выступал кварц, и на бородатых лицах командиров, включая и самого Мукамби. Все они, восседая на пустых ящиках, окружали низкий квадратный стол, сколоченный из досок и покрытый куском маскировочной ткани. Тупиковую стену пещеры украшали, как и штаб “армии”, портреты вождей и героев-вдохновителей Мукамби, грубо изображенных каким-то партизанским живописцем на больших листах картона. В том, что художник был африканцем, сомневаться на приходилось, так как явная негроидность черт, которые художник сознательно или непроизвольно подчеркивал, копируя портреты, была налицо, вернее даже, на лице каждого персонажа и во многом вытесняла даже монголоидность на широкой физиономии Мао.

На столе перед каждым стояла широкая пластиковая тарелка и в нее все тот же вестовой самого Мукамби накладывал большой и мелкой деревянной ложкой вареный рис и густой мясной соус поочередно из двух больших кастрюль. Потом кастрюли были отставлены в сторону и на столе появились три пузатые бутыли с чем-то мутно-желтоватым, а широкие кружки уже стояли с самого начала.

Вход в пещеру был занавешен маскировочного цвета брезентом и сейчас было слышно, как по нему барабанил дождь.

Все тот же вестовой наполнил кружки и Мукамби встал, чтобы взять слово. Немного хрипловатым голосом, что уже отметил Вьюгин при первой встрече, он заговорил, ощупывая каждого взглядом, словно проверяя военную и политическую надежность участников застолья и их готовность лишний раз присягнуть ему на верность:

— Сегодня у нас гость из далекой, но близкой благодаря дружбе с нами страны, а на тропе дружбы, говорят у нас, не позволяй расти траве. Поэтому сегодня давайте будем говорить на языке белых людей, пусть даже бывших наших господ, чтобы наш гость нас понимал.

Мукамби слегка раздвинул в усмешке усы, когда упоминал бывших господ.

— Наша сила в единстве и все мы это знаем. У нас бывают и споры, и разногласия, но когда на поле все работают вместе, мотыги сталкиваются.

Он снова оглядел всех, но уже с глубоким пониманием и с доброжелательной снисходительностью, как бы признавая факт столкновения мотыг делом, не стоящим внимания. Главное, чтобы у кого-нибудь не возникло желания опустить эту мотыгу на голову соседа, вызывающего особую неприязнь.

— Наша борьба разгорается и мы пронесем факел свободы от этих наших гор по всей стране, чтобы сокрушить тиранию и провозгласить власть народа. За нашу победу!

Все что-то выкрикнули и припали к своим кружкам. Вьюгин, держа свою нерешительно в руке, подумал, что называть тиранией власть нынешнего президента Кипанде, который даже не собирается баллотироваться на второй срок, и ругаемого всеми за робость в принятии любых решений, это уже явное преувеличение. Но он слышал от кого-то, что в политике нет полутонов и там бытует только контрастное видение мира.

Он выпил половину содержимого кружки и почти сразу почувствовал как хмель напомнил о себе в голове. Несомненно, это тоже какое-то пальмовое вино, но оно казалось самым крепким из всех туземных напитков, с которыми был знаком Вьюгин. “Спирт они туда добавляют, что ли?”, с некоторым опасением подумал он, отмечая бесспорную очевидность крепости того, что наполняло бутыли на столе.

Мукамби с мягкой настойчивостью попросил выступить и Вьюгина, и он сказал несколько общих слов о праве людей на свободу и достойную жизнь, попутно сказав, что надо, однако, уметь ждать и даже привел африканскую пословицу о том, что звезды не погаснут раньше, чем наступит рассвет. Этим он как бы предостерег от слишком поспешных решений и действий. А в конце сказал, что свобода это еще и большая ответственность. Он заметил, что последнее высказывание заставило некоторых переглянуться и, судя по их удивленным взглядам, он понял, что такая мысль им и в голову не приходила. Они, видимо, наивно полагали, что свобода на то и свобода, чтобы наконец сбросить с себя всякую мешающую им ответственность за свои слова и поступки. В противном случае, чем она тогда отличается от несвободы, то есть от подчинения? Только отсутствием конкретного господина, который тобой повелевает?

Сев на свое место, Вьюгин поймал себя на том, что выступление такого рода на каком-нибудь собрании в его стране (там был бы председатель, президиум, повестка дня и прочее), выглядело бы дико, да и было бы вообще невозможно. Какая свобода, какая там ответственность? Ведь в его стране все было регламентировано и расписано вплоть до мелочей, а свобода вместе с непонятной личной ответственностью заменялись долгом и обязанностью. А основоположник единственно верного учения, которое с внешней истовостью исповедовалось в стране, назвал свободу всего лишь “осознанной необходимостью”. Беззастенчивая лживость этого определения выдавалась за непреложную истину. Вьюгин понимал, что все его внутреннее возмущение работает на холостом ходу и от него никакого толку. Ему даже захотелось грубо выругаться, хотя он ругань недолюбливал и помнил одно научное высказывание по этому поводу, что она ориентирует человека на негативное, циничное восприятие важнейших этических ценностей. Но сам же он был согласен, что в идеологизированном государстве ругань это еще и форма примитивного протеста против системы. И, конечно, признак бессилия самого протестующего.

Дождь, судя по всему, прекратился и, отогнув угол палаточной завесы, в пещеру одна за другой проникли три довольно привлекательные девицы в зеленоватых рубашках и такого же цвета юбочках, причем необъяснимо коротких, что едва ли вызывалось условиями жизни во фронтовых условиях. Зато такой наряд весьма усиливал зрелищную привлекательность тех, кто в нем был, а форма их крепких ног цвета недожареных кофейных зерен как бы даже требовала именно такого наряда, как картина мастера кисти требует определенной рамы. Вьюгин про себя назвал их темнокожими валькириями, хотя свою воинственность они не проявляли, а наоборот взяли на себя роль виночерпиев и еще подавальщиц жареных в пальмовом масле пончиков из смеси муки и маниоки с добавлением рубленого мяса и специй. Он знал, что во многих районах страны их подают к туземному вину.

Мукамби подозвал к себе одну из девиц и что-то ей тихо сказал, причем, Вьюгину показалось, что речь шла о нем, так как она бросила на него быстрый, как пущенный в цель кинжал, и оценивающий взгляд.

А за столом вино заметно развязывало языки и расковывало движения. Предложенный Мукамби вначале в качестве средства общения язык белых людей был дружно, хотя и тихо отвергнут, и теперь вокруг Вьюгина звучала громкая речь, из которой он с ощущением некоторой своей ущербности выхватывал только отдельные понятные слова и иногда части фраз. Вокруг Мукамби в это время сгрудились те, которые считали себя приближенными их предводителя и там шло бурное обсуждение насущных вопросов.

“Интересно, на позициях, которые проходят по склонам гор, находятся ли другие командиры?”, подумал Вьюгин с некоторым даже беспокойством. Для него победа правительственных войск была бы совершенно нежелательна. До того, как он выберется отсюда.

А пока он выискивал способ как-то и не очень заметно выскользнуть из этой пещеры. Но в нее в этот момент вошел еще кто-то и чем-то очень заинтересовал Вьюгина. Он был заметно старше тех, кто сидел сейчас за столом и пил вино со своим предводителем. Седина была слишком заметна на его висках и в бороде и, хотя он тоже был одет в потрепанную полевую форму, чувствовалось, что вся эта внешняя воинственность, которую выставляли напоказ и даже заметно утрировали сподвижники Мукамби, была ему совершенно чужда. Он даже смотрел на них с какой-то ленивой снисходительностью взрослого, наблюдающего шумные игры детей. А сам Мукамби, увидев его, прекратил на время какой-то шумный обмен мнениями. Вошедший и Мукамби обменялись очень содержательными, как показалось Вьюгину, взглядами и во время этого короткого, вполне телепатического, сеанса командиры-собутыльники затихли с тревожной выжидательностью. Кто-то из них поставил перед ним кружку и налил вина из бутыли, которая была полнее других. Он, с какой-то сумрачной сдержанностью, отхлебнул из кружки, но перед этим плеснул немного на пол. “Совершил возлияние в честь духов предков”, сообразил Вьюгин, наблюдавший за ним. Потом он обвел каким-то тяжеловатым взглядом всех сидящих и недолго задержал его на Вьюгине, который нашел это естественным, хотя бы уже потому, что он был единственным “инородцем” в расово однородномсборище. А потом рубашка на груди пришедшего распахнулась и Вьюгин с непонятным беспокойством увидел на его шее шнурок с надетыми на него зубами и, кажется, когтями крупного хищника. “Ну, теперь понятно, кто он такой”, с каким-то даже облегчением подумал Вьюгин и стало ясно, почему у него такой тяжелый и мрачно-загадочный взгляд. А он сам как будто знал это и избегал смотреть на других слишком пристально. Он соблюдал осторожность, как, например, несущий в обеих руках котел, только что закипевший и теперь снятый с огня, опасается плеснуть из него на окружающих.

А та из темнокожих валькирий, по определению Вьюгина, в чрезмерно короткой юбке, которую подзывал к себе Мукамби, пару раз уже проходила мимо, приглядываясь к белому гостю, задевала его бедром, теперь же она нависла над ним и уперлась в его плечо грудью, желая налить ему вина.

— Я больше не хочу, спасибо, — тихо сказал ей Вьюгин на том языке, который она должна была понимать и было видно, что она поняла сказанное, потому что оставила бутыль в покое. — Скажи Мукамби, что я очень устал и хочу спать. Могу я удалиться? Да, и еще скажи, кто тот, который недавно вошел?

Она глянула на него с пугливым выражением глаз, потом приблизила свои губы к самому его уху, обдав его горячим дыханием и винными парами и почти прошептала:

— Это же наш муганга Нкили. Я передам твои слова Мукамби. А меня зовут Венди.

Она быстро отбежала от него и уже была рядом с Мукамби, и он глянул на Вьюгина с пьяной и поощрительной доброжелательностью, при этом вельможно кивнув головой.

Когда Вьюгин вышел из пещеры, сыроватая тьма ночи буквально стала давить на его глазные яблоки и он не мог сразу сообразить, куда ему следует направиться. Потом он не столько увидел, сколько физически ощутил рядом с собой Венди, она подхватила его под руку и быстро сказала:

— Я тебя отведу к твоему домику.

Сопротивляться ее мягкому натиску было глупо и смешно, тем более, что сам бы он нашел свое нынешнее жилище далеко не сразу.

В домике Вьюгин вынул из сумки электрофонарик, включил его и поставил на ящик так, чтобы его луч был направлен на потолок.

Венди быстро приготовила ему постель.

— Снимай одежду и ложись, — сказала она негромко и выключила фонарик, а потом добавила:

— Мукамби мне сказал, чтобы я видела, как ты лег.

“Что он, боится, что я сбегу?”, с насмешливым недоумением подумал Вьюгин.

Причудливость и даже нелепость ситуации могла бы рассмешить, но ему было почему-то не до смеха. В домике была еще и туземная скамейка на трех ножках. Вьюгин положил на нее одежду и лег, пытаясь мысленно выставить на передний план именно смехотворность всего положения, в котором сейчас находился. Он, конечно, догадывался о том, что мог сказать Мукамби этой исполнительной Венди. Возможно, этих привлекательных девиц он и держит для сексуального обслуживания приезжих, а заодно и для слежки за ними. И как ему теперь дальше себя вести?

Венди замерла в нетерпеливой выжидательности, пока он окончательно не улегся и он видел только общие очертания ее фигуры. Потом почти мгновенно она сбросила с себя то немногое, что на ней было (он мог это чувствовать только по ее порывистым движениям и шелесту ткани), приникла к нему своим обнаженным, слегка потным и поэтому прохладным телом, и сказала с капризной требовательностью:

— Подвинься и подай мне вторую подушку.

Была в ней какая-то беззастенчивая деловитость жрицы любви некоего древнего культа, где она должна была совершать определенный и давно отработанный ритуал. Но сейчас она, видимо, просто выполняла свое задание.

— Ну, что с тобой? — спросила Венди нетерпеливо. — Ты что, меня совсем не хочешь?

Кажется, она не допускала и мысли, что ее можно не хотеть. При этом она уже оседлала Вьюгина и ее груди елозили по его животу, когда она пыталась стянуть с него трусы.

“Рассказать кому-нибудь — просто не поверят”, смущенно подумал он. Вьюгин, чувствуя себя в глупейшем положении, удерживал в это время ее руки и пока не знал, к чему приведет вся эта борьба, напоминающая пародийное изнасилование. Тем временем предательское желание говорило уже в нем, давая о себе знать внешне, и Венди это чувствовала.

— Ты должен меня взять, — напрямик сказала она ему, употребив слово, которое означало “овладеть самкой” и относилось оно к совокуплению животных, и было это нечто вроде русского “покрыть”. — Мукамби меня убьет, если ты меня не возьмешь.

— А как он узнает? Скажи, что ты сделала все, что он тебе велел.

И тут произошло то, чего Вьюгин не ожидал, а для Венди уже было частью реальности жизни в партизанском лагере. Где-то, как показалось, недалеко прогремел сильный взрыв и почти одновременно еще один, но уже в отдалении.

— Айи-и-и! — взвизгнула Венди и мигом соскочила с Вьюгина. — Я боюсь! Уже второй раз за неделю! Дети шакала и свиньи! Проклятые оборотни!

Она лихорадочно одевалась и тормошила лежащего Вьюгина.

— Надо бежать в пещеру, где все теперь прячутся. Давай же, одевайся, я тебе покажу, где она.

Грохнул еще один разрыв и в окне мелькнул слабый отблеск.

— Знаешь что, ты беги пока одна, — сказал Вьюгин, вдруг ставший неожиданно фаталистом, — а я найду это место, я видел эту пещеру днем.

Венди уже оделась и молча вылетела из домика.

Потом послышались еще два далеких взрыва и все затихло. Вьюгин уже слышал о том, что противник ведет изредка неприцельный и, скорее, беспокоящий огонь по лагерю из своей немногочисленной артиллерии. Партизаны располагали только двумя-тремя минометными батареями и во время таких артобстрелов начинали забрасывать минами те места, где стояли вражеские пушки и этим быстро вынуждали их прекратить пальбу. Так, видимо, было и на этот раз. Значит, командиры минометчиков все-таки не участвовали в ночной попойке, а находились на позиции.

Позднее, когда взрывы давно уже прекратились, а Вьюгин начал засыпать, он слышал хруст каменистой почвы под чьими-то шагами и кто-то дернул пару раз дверную ручку. Но он запер дверь надежно изнутри сразу после того, как Венди кинулась в убежище.

Утром он ходил умываться к отдаленному ручью, на который случайно набрел, идя по одной из тропок, и там даже был небольшой водопад и ниже по течению запруда, где он видел нескольких косматых обезьян, пришедших на водопой. Потом в его домик принесли завтрак: миску густой жирной простокваши и горячую еще лепешку. Вьюгин понял, что в лагере есть и свое хозяйство, где-то содержится скот и кто-то его пасет.

Он решил побродить по лагерю и увидеть следы вчерашнего обстрела, но их он так и не обнаружил. Мукамби его к себе не вызывал, ему тоже не хотелось напрашиваться на прием. Вьюгину уже было сказано о том, что ищут возможности переброски его на ту сторону. Ускорятся ли эти поиски тем, что он будет надоедать Мукамби, уверенности у него не было. Вьюгин уже твердо решил, что разговаривать с Мукамби о его планах не будет. Кроме политической риторики и намеков на получение дальнейшей помощи, он ничего не услышит. Пусть лучше Шатунов посылает сюда своего полпреда, чтобы у него было потом полная картина происходящего, если он делает ставку на Мукамби. А он для Вьюгина просто политический авантюрист, которому сейчас нравится играть роль радикального борца с властью. По крайней мере он хоть коммунистом себя не называет. На Черном континенте только в одной стране есть свои коммунисты, которые, конечно, находятся в подполье. Государство это в Южной Африке и сейчас все ему объявляют бойкот, даже американцы. “Как ни странно, но здесь мы с ними заодно”, усмехнулся про себя Вьюгин.

Так он ходил по лагерю, провожаемый то удивленными, то уважительно-любопытными взглядами. Возможно, его присутствие здесь было чем-то даже на пользу Мукамби. Ведь наличие белого человека на территории военного лагеря говорит о том, что какие-то серьезные силы за пределами Африки поддерживают движение Мукамби. Значит, следует ждать военной и прочей помощи.

Вьюгин не спеша прошел вдоль всей обрывистой стороны горы, где находились пещеры, потом обогнул гору и с удивлением обнаружил среди зарослей зеленую крышу какой-то, возможно, жилой постройки. И еще там стоял двухколесный спальный автомобильный прицеп под нависшими ветвями деревьев. Поблескивала лаком и пара автомобилей, полускрытых зарослями. Вьюгин понял, что где-то здесь кончалась дорога, которая вела из соседней страны, и это о ней говорил ему Федосов, когда вез его сюда.

Вьюгину не хотелось углубляться в эти места, от них веяло если не скрытой угрозой, то уж наверняка возможностью нарваться на неприятность. А излишним любопытством он, к счастью, не страдал. Вьюгин догадывался, что находился в не слишком позволительной близости к тому, что здесь хотят скрыть. Он видел издалека выкрашенную в зеленый цвет будку, напоминавшую военный пост и двух вооруженных людей рядом. Вьюгин рассматривал все это скрытый кустами, потом повернул обратно и решил, что больше здесь появляться не будет, а что в этой зоне находится, его не должно интересовать. И в этот момент кто-то сзади зажал ему глаза ладонями, но Вьюгин беспокойства не ощутил, так как по слабому запаху смутно знакомых духов понял, что это женщина. И, конечно, не Венди, у которой совсем другие манеры, к тому же партизанки духами не пользуются и от них должно пахнуть лишь дымом костров и еще порохом.

— Ну, кто, угадай же! — слышал он тоже отдаленно-знакомый голос на английском. — Да это же я, Айви!

И вот она предстала перед ним, но внешне уже совсем другой. Одета была она в неброский брючный костюм, исчезла ее прическа “черный одуванчик” и ее волосы теперь были заплетены в мелкие косички и уложены вдоль головы.

— Как ты здесь оказалась? — негромко спросил ее Вьюгин и в его голосе было больше удивления, чем радости. К этому времени Айви успела в его памяти отойти в весьма далекое прошлое.

— Ты ведь на секретной службе, так ведь, Алекс? — вместо ответа спросила она. — Не бойся, я никому ничего не скажу. Я еще тогда подумала, что у тебя какая-то особая работа. А сюда все приезжают тайно и дела у них такие, что за это можно надолго попасть в тюрьму. А то и поплатиться жизнью.

— Ты мне не ответила, Айви.

— Сейчас скажу. Давай только немного углубимся в эти кусты. Я думаю, что нам обоим лучше не быть на виду. Только я сначала закурю, ладно?

Айви достала из сумочки сигареты и зажигалку. Она далее сказала, что вышла ненадолго прогуляться, но о том, где она здесь живет, умолчала. А привез ее сюда все тот же, от которого она никак не может уйти. У него с Мукамби есть общие дела, но об этом она расскажет потом.

— Он ведь ужасный человек (она непритворно вздохнула), ему и убить ничего не стоит. Я тебе скажу, зачем он сюда приехал, Алекс.

— Учти, я тебя ни о чем не спрашиваю.

— Ладно. Но мне уже так хочется избавиться от него. Я говорю о Мсамбо.

Вьюгин помнил, что ему говорил о нем когда-то хозяин гостиницы.

— Так вот, он покупает алмазы у Мукамби по сниженной цене. А где он их достает, не знаю. Потом Мукамби на эти деньги покупает оружие, а часть, говорят, кладет в банки на подставных лиц.

— Больше ничего не говори, Айви. Я здесь не за тем, чтобы наводить справки о Мукамби и о его делах. Я теперь жду, когда мне помогут выбраться отсюда. А потом буду стараться вернуться в столицу.

— А где ты живешь сейчас?

— В одном из маленьких домиков для гостей Мукамби недалеко от его штаба. Видимо, чтобы быть под наблюдением.

— Я к тебе приду ненадолго сегодня, когда начнет темнеть. Мсамбо куда-то уезжает в сторону границы.

“Территория лжи”, напомнил себе Вьюгин, “это и есть мое постоянное местопребывание”. Но видеться с Айви ему теперь и в самом деле не хотелось.

— Там за мной следят. И даже дверь не запирается.

Айви была явно разочарована.

— Ну, а там, где я сейчас нахожусь, везде охрана, но ее, кажется, можно обойти. Повсюду такие густые заросли.

— Не будем рисковать. Давай лучше встретимся уже в столице.

Вьюгин знал, что встречи с ней искать не будет, поэтому даже не спрашивал, где ее можно будет найти. Он хорошо помнил, как он наводил справки о ней в баре, где был с пугающей наглядностью представлен африканский уголовный элемент.

— Кажется, меня зовут, — вдруг сказала она с нервным смешком. — Ладно, до скорого. Надеюсь, что мы еще здесь увидимся.

Айви резко притянула его за воротник рубашки, чмокнула его накрашенным ртом в щеку и скрылась в кустах.

“Ну и встреча”, озабоченно подумал Вьюгин, считая то, что произошло настораживающим предупреждением судьбы. “Больше я в эту сторону не ходок”.

Работник аппарата правящей (и единственной) партии Шатунов уже закончил свои поездки с посещением посольств соседних стран, изрядно устал и теперь думал о том, стоит ли делать серьезную ставку на этого Нгабо в качестве будущего главы правящего режима в стране. Абсолютной уверенности в этом вопросе у него не было. А как бы хотелось, чтобы пламя революции взметнулось над этой страной и во главе ее стал бы военный диктатор, разделяющий идеи социализма, и чтобы мы здесь получили что-то вроде второй Эфиопии, нашего верного союзника в Африке. И тогда его, Шатунова, заслуги не остались бы незамеченными, его утвердили бы главой Африканского отдела, что было бы лишь очередной ступенькой лестницы, ведущей наверх. В то, что этот ляховский сотрудник доставит ему какие-нибудь достоверные, а главное, утешительные сведения, он не верил, как не верил самому Ляхову и всему его лживому ведомству. О том, как этому сотруднику, фамилию которого он даже не пробовал запомнить, удастся пройти расположение правительственных войск, противостоящих силам Нгабо и избежать случайной или предназначавшейся ему пули, Шатунов не задумывался. Он привык к тому, что все распоряжения должны выполняться, а все остальное настоящего руководителя не должно интересовать.

Итак, Шатунова очень занимала личность Эдварда Нгабо (он, конечно, не знал, что для своих он теперь Мукамби), но он страдал от нехватки сведений о нем. Вьюгин же знал о Мукамби достаточно, но он его мало интересовал, а помогать Шатунову он особенно не стремился.

Что касается самого Мукамби, то он знал только, что и в эту ночь сон долго не придет к нему, и причина этого все та же — страх. Он стал бояться многого, прежде всего поражения во время свого будущего похода на столицу, когда он пополнит свое войско и получше его вооружит. Если же победы он не одержит, ему надо хотя бы избежать разгрома. Тогда он закрепится в своей родной провинции и просто провозгласит ее независимость. Две-три африканских страны его в этом поддержат. Может быть, даже больше. Такое не всем удается. Моизу Чомбе, например, не удалось оторвать от Конго свою Катангу и он умер в изгнании.

У них говорят, что когда хочешь идти впереди других, почаще оглядывайся назад. А Мукамби еще боялся и за свою жизнь. Он даже решил теперь ночевать в своей пещере, так как вход в нее один и его охраняют не только его соплеменники, но и товарищи из одной возрастной группы, с которыми он проходил когда-то обряд посвящения в мужчины. Это было в Год Саранчи, когда все поля покрылись серой шевелящейся массой и даже солнце светило тускло из-за застилавших небо летучих полчищ этих прожорливых насекомых. Все, кто жил тогда на равнине, чуть не умерли с голода. Только жители предгорий не пострадали, но у них были только небольшие поля кукурузы, банановые рощи, да еще стада коров.

В последние дни, вернее ночи, Мукамби засыпал не раньше, чем выпивал треть, а то и половину бутылки виски или джина. Туземные напитки для него были слишком слабы теперь. Он не так боялся неприятеля, который стрелял из пушек в сторону его лагеря, совершал иногда облеты его лагеря со стрельбой из пулеметов наугад. Теперь это делается реже с тех пор, как один их вертолет был серьезно поврежден его зенитчиками. Мукамби больше боялся убийц, которым нетрудно пробраться в лагерь и швырнуть ему под ноги гранату, пустить в него из кустов автоматную очередь. А отравленная стрела? Это для них еще удобнее, потому что она поражает без всякого шума. Да, правильно говорят, что рыба может забыть о верше-ловушке, поставленной для нее, но та о рыбе не забыла. Его еще могут и отравить, поэтому его охрана всегда заставляет поваров пробовать сначала еду.

Мукамби стал почему-то думать о том, что было бы, если бы он не возглавил тогда мятеж в своем батальоне и ему не пришлось бежать после его подавления. Не случись этого, он был бы к этому времени капитаном, возможно, и майором. И это могло быть пределом в его военной карьере.

Что же касается врагов, то они не страшны, если их можно вовремя выявить. Мукамби стал вспоминать жизнь в своей деревне, где провел детство и часть юности. Он ходил в школу при католической миссии и, если требовалось, участвовал в общих молитвах, направленных к богу белого человека, пел Te Deum laudamus и многое другое на латыни. Но разве он перестал уважать и бояться своих духов предков? А обычаи и традиции племени? Разве там мало было ценного, способного пригодиться и сейчас? Даже выявление тех же тайных врагов. Издавна считалось, что главное зло крылось где-то вне племени. В лесу, в реке, в долине, на вершине холма, в другом племени, наконец. Что было тогда главным? Выжить! Как? Поборов зло. А носителей зла внутри племени быть просто не могло. Так все считали. Ведь одна мысль о том, что кто-то рядом с тобой, твой родич, например, является носителем зла, просто может всех убить. И вот люди, которым по какой-то объективной надобности требовалось пересечь границу племени, ну, скажем, пойти в дальний лес на охоту, должны подвергаться сложнейшему ритуалу подготовки. Они едят строго определенную пищу и в строго определенной последовательности, им иногда делаются на теле надрезы или наносится татуировка, они приносят жертвы, они даже временно не спят со своими женами, вообще какое-то время живут отдельно от племени. А по их возвращении все повторяется: только теперь они как бы очищаются от зла, приставшего к ним там, за границей их стерильного от зла мира… Так было раньше, а потом жизнь усложнялась и поняли, что враги, то есть носители зла, могут быть и в своем племени. Иногда, и это вынужден был признать Мукамби, в носители зла зачисляли тех, кто чем-то выделялся среди окружающих. Это могло быть уродство и даже красота. Злодеем мог быть и левша, а левшей всегда в Африке недолюбливали и даже побаивались. Мог им считаться слишком уж сноровистый в охоте или удачливый в рыбной ловле, слишком молчаливый или, наоборот, разговорчивый. Но чаще всего этот внутренний враг выступал в виде злого колдуна или ведьмы. Они могли наслать болезнь, даже смерть, вызвать у женщин бесплодие. И падеж скота был тоже от них. А выявить таких носителей зла мог только подлинный маг-ясновидец. Он также находил и преступников — убийц, воров, мог отыскать и украденную вещь.

Мукамби отхлебнул в очередной раз прямо из бутылки и почувствовал, что тяжесть в груди, вернее, то, что стягивало его грудь, как тесная и мокрая одежда, начинает его понемногу отпускать. Он вспомнил этого старого мага, мугангу, которого звали Лубингира. Да, это был настоящий знаток психологии африканца! Вот как он выявлял преступника. Сажал в кружок с десяток подозреваемых. Давал одному в руки яйцо птицы тви, оно было такое маленькое и хрупкое. Тот передавал соседу, а тот — дальше. У невиновного ведь нормальные реакции, они позволяют ему не раздавить яйцо и бережно передать его в руки другого. А в трясущихся руках преступника яйцо тут же лопалось. Перед этим Лубингира говорил всем, что яйцо это заговоренное им и оно само укажет на злодея. Так оно и случалось. А вот другой случай. Мукамби (тогда его все звали Санго) уже было лет десять, его научили повязывать кусок ткани вокруг поясницы и ему уже внушили, что надо обходить то место, где в реке купаются женщины. В их деревне случилось убийство, и убийца был свой, деревенский. Если бы виновный признался вовремя и сам, последствия можно было бы погасить. Властям они ничего в таких случаях не сообщали. Лубингира проделал бы все нужные очистительные обряды, виновный на время был бы изгнан из деревни и пыль с поверхности его следов была бы собрана и брошена в костер из сухих сучьев дерева мубунго. Потом его родные отдали бы семье убитого телку и бычка. Но он не сознался и тем усугубил свою вину и участь. Муганга Лубингира объявил, что все мужчины деревни должны войти в хижину, где лежал убитый и коснуться указательным пальцем лба покойника, рука которого сама поднимется, схватит убийцу и уже не отпустит. А все беспредельно верили колдуну. У входа в хижину выстроилась очередь и началась проверка. Было и условие: выйдя из хижины, палец надо было скрывать от других, держа руку за спиной и не прикасаться им ни к чему, пока на него не взглянет Лубингира. А он смотрел по очереди на руку каждого, кто выходил. И вот он указал на очередного побывавшего в хижине, и крикнул: “Вот он, убийца!” У того лицо сразу стало серым от страха и он тут же сознался. Лубингира был знаток человеческой души и белые люди называют такого психологом. В хижине было ровно столько света, чтобы только различить лежащий на спине труп и увидеть очертания его тела. А лоб убитого колдун покрыл его же еще не до конца загустевшей кровью, поэтому у каждого, кто касался лба, на пальце оставался ее след. Убийца, по понятным причинам, не решился прикоснуться ко лбу своей жертвы, поэтому и палец его остался чистым. Все было просто.

Мукамби сделал еще глоток из бутылки и решил, что выпил достаточно для перехода в сон. Несколько дней назад у него появился по его личной просьбе, а не по вызову маг и ясновидец Нкили, бывший когда-то младшим учеником великого Лубингиры. Престарелый маг уже не мог подниматься со спальной циновки, не принимал пищи, он хотел умереть, но люди говорили, что Лимулунгу все никак не призывает его к себе. Миссионеры же объясняли это тем, что он сам цепляется за жизнь, потому что боится небесного суда за свои действия при помощи дьявольской силы. Тогда старший его ученик и младший, Нкили, окружили его сухую шею свежей лианой и потянув ее с двух сторон, задушили его по обычаям племени. Таким же образом всегда отправляли на тот свет немощного вождя, ибо он должен присоединиться к духам предков еще сохранившим силы. Власти как-то узнали об этом, возможно, о насильственной смерти колдуна им сообщили из миссии, хотя там должны были только радоваться этому событию. С точки зрения законов белого человека смерть Лубингиры была квалифицирована как убийство и окружной комиссар Томлинсон уже завел было дело, но в столице как раз начались серьезные волнения из-за переноса даты предоставления независимости на более поздний срок, и многие колониальные чиновники стали упаковывать чемоданы. Теперь Мукамби верил, что Нкили выявит его врагов и, возможно, возвратит ему сон.

Еще в тот день, когда он виделся с Айви, Вьюгин, вернувшись в свое жилье, стал замечать, что за ним следят, даже особенно это и не скрывая. Почти всегда кто-нибудь находился недалеко от его домика, сидя под деревом с густой кроной, если шел дождь, и держа винтовку между колен. Ночью ему казалось, что он слышит шаги, того, кто его караулит. Только во время дождя они затихали, так как караульщик прятался от него под ближним навесом.

На следующее утро Вьюгин, как обычно, вышел и отправился умываться к ручью, с нарочитой наглядностью перекинув полотенце через плечо и его никто не сопровождал. Видимо, чистая функциональность его утреннего выхода из домика с полотенцем говорила в пользу абсурдности предположения, что он замыслил побег среди бела дня.

У ручья ему не раз попадались те, кто приходил набрать воды, но сегодня берег был пуст. Вьюгин подошел к тому месту, где кусты ближе всего подходили к воде, и услышал в них легкое шевеление. Вьюгин глянул в ту сторону и увидел почти совсем скрытого кустами типичного обитателя этого лагеря: потрепанная полевая форма, курчавая борода партизана, только взгляд был насторожен и опасливо внимателен.

— Йамбо, бвана, — сказал он тихо. — Пока никого нет, я скажу главное. А ты, господин, можешь ничего не говорить, а только думай.

“Это называется информация к размышлению”, подумал Вьюгин и вслух сказал:

— Говори, я слушаю тебя.

Теперь он старался растянуть процесс умывания.

— Я знаю человека, который на машине отвезет тебя обратно туда, откуда ты явился.

И он с удивлением услышал название города, откуда они выехали с Федосовым.

— Это будет стоить тебе тысячу американских денег.

Сумма была явно чрезмерной и называвший ее, кажется, сам это понимал, но Вьюгин уже знал, что в Африке всегда начинают с непомерно завышенной стоимости всего, идет ли речь о продаже чего-то или услуге. Здесь даже говорят: “Проси корову, если хочешь получить козу”.

А потом говоривший исчез вообще почти без всякого шевеления, будто он и не таился только что в кустах. Видимо, он почуял для себя какую-то опасность. Это могло только означать, что его предложение не было провокацией. Но Вьюгин все равно бы им не воспользовался даже при значительной скидке за проезд. Федосов мог гарантировать только переход одного участка границы, а всю остальную дорогу вдоль нее контролировало неведомое начальство, причем среди него могли быть как сторонники Мукамби, так и его противники. При встрече с последними у Вьюгина могли бы быть сложности вплоть до его ареста. Да еще при этом была бы нежелательная огласка.

Мукамби с некоторых пор стал понимать, что время перестало быть его союзником. Он слишком долго находился в горах, а о том, что в стране растет народное недовольство правлением президента Кипанде, достоверных сведений у него не было. У противника не было достаточно сил, чтобы начать серьезные военные действия против него, а он еще не может разблокировать свои силы и вывести их с гор на равнины. Армия обязана наступать, а затянувшаяся позиционная война подтачивает боевой дух. А если армия велика, ее все труднее обеспечить провиантом. Большой — это не всегда сильный, то же можно сказать и о войске. Даже слону, говорят в народе, хватает одного дня, чтобы умереть. А войско может потерпеть поражение и превратиться в беспорядочную толпу всего за несколько часов.

Внешне Мукамби продолжал поддерживать свой революционный образ, так как знал, что от него многие этого ждут, хотя сам он уже к этому времени стал другим. Ведь образ — это словно ритуальная маска, а под ней может скрываться кто угодно. Тыквенный сосуд, в котором было пальмовое вино, долго еще будет им пахнуть, хотя уже давно пуст. Было время, когда Мукамби сложными путями добирался до Анголы, чтобы воевать там с вторгшимися в страну южноафриканцами. Он воевал тогда плечом к плечу с кубинцами, а среди них были те, которые еще видели и слушали на митингах Че Гевару. И вот только теперь Мукамби почувствовал, что он затеял дело, превышающее его силы и у него не осталось друзей. Двое из них, правда, оказали ему последнюю услугу: они сделали так, что в далекой Москве поверили в него и в его движение. И вот он уже получил оттуда денежную помощь и письмо, которое для него тоже не менее ценно. В нем ему обещают помогать и дальше, если он не свернет с революционного пути, добьется победы в своей стране и будет в ней строить социализм. А те двое, после поездки в Москву, так и не вернулись к нему, они от него как бы откупились этой услугой. Оба они теперь обосновались в разных концах Африки, у каждого, как ему удалось узнать, свое дело, приносящее приличный доход. Видимо, помогая ему своми зарубежными поездками, они не забывали и о своих интересах. Теперь ему даже некого посылать в те страны, которые еще согласны ему оказывать помощь. А ему сейчас нужно оружие и снаряжение, нужен транспорт, чтобы после успешного наступления двигаться вглубь страны. Об этом в письме только обещания. Остается одно: задержать у себя этого русского, которого прислали к нему, и поставить условие властям его страны. Он же будет у него на положении заложника до тех пор, пока ему, Мукамби, не начнут присылать современное вооружение, чтобы вести наступление на вражеские позиции. Это, конечно, риск, но кто боится потерять, ничего не приобретет. Только сначала ему надо о многом поговорить с Нкили, ведь он теперь один из главных магов его племени и умеет делать многое.

Муганга Нкили называл Мукамби только тем именем, которое он получил еще до обряда инициации, и так же называли его проходившие вместе с ним это посвящение в мужчины. Имя это было Санго.

— Ты меня звал, Санго, — сказал ему маг, войдя в его пещеру, оборудованную под жилище. — Ты снова хочешь, чтобы я предсказал твою судьбу?

— Каждый хочет знать, что его ждет, — уклончиво ответил Мукамби.

— А так ли нужно это знать?

Нкили сел на трехногую скамейку. Дождя сейчас не было, вход в пещеру не был закрыт брезентом и сквозь облака проглядывало солнце. Охранники у входа сидели на корточках и играли в карты. Нкили, глядя мимо Мукамби, решил развить мысль о ненужности и даже вредности знаний своей судьбы.

— Если впереди у человека благополучие во всем, у него пропадает желание к чему-либо стремиться, чего-то добиваться. Он просто будет сидеть и ждать, когда все предсказанное станет явью.

— А если у него неблагополучное будущее? — спросил Мукамби безрадостным голосом, демонстрируя свое горестное соучастие в судьбе того, кому предсказание не давало повода для веселья.

— Тогда тем более ему лучше не знать об этом, — безжалостно сказал Нкили. — Ему уже ничего не захочется делать и он будет просто сидеть и ждать своего конца. Я понятно объяснил, Санго?

— Ты говоришь так, как будто смотришь на нашу жизнь со стороны. Разве у нас не говорят: “Если твой брат умирает, ты тоже умираешь?” Я веду борьбу и почти все наше племя поддерживает меня.

— Санго, не забывай, что мудрость белого человека не должна стоять на первом месте, помни, что нам помогают наши духи, а нашим недругам — их. И может случиться так, что их духи на этот раз окажутся сильнее или наши духи предков почему-то нам не захотят помогать. Возможно, они на нас за что-нибудь обиделись. Разве мы уж такие хорошие? Часто ли мы приносим им жертвы? А не почитать предков, а то и совсем их забывать, это быть рекой без истоков или деревом без корней.

— На все у тебя найдется ответ, Нкили, — буркнул Мукамби. — Только ты мне еще не посоветовал, как добиться победы.

— Соль и совет дают только тому, кто об этом просит.

— Вот я и прошу. Только речь сейчас пойдет об этом белом, который сейчас находится у нас. Я решил оставить его здесь до тех пор, пока руководители его страны не пришлют нам достаточно оружия. И всего другого, что нужно для войны.

Мукамби посмотрел на Нкили оценивающе, будто пытался взвесить его мудрость и магические возможности, боясь в то же время, что рационализм и прозорливость белых людей окажутся более весомыми, чем заклинания его муганги. Ведь ему далеко до покойного Лубингиры. А вдруг его, Мукамби, сочтут не столь уж важной политической фигурой и на шантаж не поддадутся?

— Санго, то, что ты затеял, станет известно очень далеко, и с тобой не захотят потом иметь дело в других странах. Если пчелу силой загонять в улей, она не даст меда. И не только белые люди осудят тебя, но и многие черные в других странах. А тот, кто делает другого узником, тоже лишает себя свободы.

— Какая от тебя помощь, Нкили, если ты не хочешь меня понять?

— Тот, кто заблудился в лесу по своей глупости, злится на того, кто его хочет из этого леса вывести на дорогу.

Разговор все больше заходил в тупик и это уже было не в первый раз. Оба они говорили вполголоса, чтобы их не слышала охрана у входа в пещеру, но иногда Мукамби, сердясь, немного повышал голос. И тогда он чувствовал, что те, которые сейчас играют в карты, сидя на циновке, хотя они и далеко от них, помимо воли прислушиваются. А потом у них сложится впечатление, что между их признанным вождем и известным им с самого детства колдуном появились разногласия. А Нкили к этому времени сказал Мукамби, что настоящий вождь себя вождем никогда не объявляет: это делают за него люди, которые хотят его видеть в этом качестве. Это было косвенное обвинение Мукамби в самозванстве и Нкили еще добавил, что тот, кто сам что-то выбрал, не должен жаловаться на этот выбор. Как будто он, Мукамби (тогда, правда, он так себя не называл), когда-нибудь пожалел о том, что еще молодым лейтенантом поднял мятеж в своем батальоне. Сохранить что-либо бывает труднее, чем его добыть. А что имел в виду Нкили, когда сказал: “Поле обмана большое, только проса на нем не соберешь”? Это что, намек на то, что он отошел от своих прежних идеалов и носит берет со звездочкой лишь для маскировки? Или он, как ясновидец, уже узнал, что Мукамби стал тайно хранить деньги в зарубежных банках? Не все вещи надо делать открыто. Никто в поле не сажает ямс или маниоку, когда это видит дикий кабан или дикобраз. Нкили настоящий муганга, в этом никто не сомневается, иначе старый Лубингира не взял бы в свое время его в ученики. Но то, что он иногда говорит самому Мукамби, допускать нельзя. Он даже намекал на то, что Мукамби совсем забросил свою семью в родной деревне, дети растут без отца, а здесь в лагере он держит потаскушек, чтобы те являлись к нему по первому требованию или ложились в постель к тому, на кого он укажет. Мукамби даже казалось, что свои прямые функции в качестве муганги Нкили выполняет с недопустимой небрежностью. От него ждешь надежного предсказания, верного предвидения событий, а он недавно ответил Мукамби вопросом: “Если ты не знаешь даже начала, зачем тебе знать конец?”

Всего этого, разумеется, никак не мог знать Вьюгин. А тем временем между властью политической и военной, и властью магической уже назревал полный разрыв. В последнем их разговоре Мукамби дал понять Нкили, что в его дальнейших услугах он больше нуждаться не будет. Правда, Нкили был еще и неплохим врачевателем и сумел избавить его от бессонницы, объяснив его охране, как готовить ему отвар из каких-то сухих трав. Но поисками внутренних врагов, на что так надеялся Мукамби, он заниматься не стал. Нкили с кривой усмешкой привел даже известную у них присказку: “Главный враг человека — это он сам и есть”.

На другой день их последнего разговора его результат неожиданно отразился и на судьбе Вьюгина. Он уже покончил с незатейливым обедом, куда входила миска густой каши из сорго и соус с каким-то странным волокнистым мясом. И вместе с угрюмого вида парнем, который приносил ему еду, а теперь пришел, чтобы унести посуду, неожиданно явился один из штабистов Мукамби и до этого Вьюгин видел его лишь пару раз. Он был единственный из всех здешних командиров носивший очки. Впрочем, его широкому лицу с расплющенным носом боксера и маленькими глазками они почему-то не придавали вид образованного человека.

Он буркнул что-то, отдаленно напоминавшее приветствие, сел на табуретку и сказал бесцветным голосом:

— Мне нужно посмотреть ваш паспорт и списать кое-какие данные. Нам это нужно для составления одного документа.

Тон у него был избыточно серьезным, но Вьюгин чувствовал во всем довольно бездарное лицедейство. Какой еще там документ? Ему нужно, чтобы его вывели за линию фронта, как называет это Мукамби, и подсказали нужное направление. Штабист тем временем данные из его паспорта старательно списал. Вьюгин при этом подумал о том, что предложение тайно уехать отсюда ему было сделано тогда у ручья не зря. Те, кто его послали, что-то знают, а он нет.

— Вам нельзя покидать лагерь и вообще надолго отлучаться, — сказал штабист, вернув с непонятной неохотой паспорт. Ведь тот, у кого этот документ изъяли, прочнее привязан к месту, где сейчас находится.

Говорить с ним Вьюгину не хотелось, да и с Мукамби тоже. Он все еще надеялся, что держать его здесь без надобности они не будут, не видя в этом никакой для себя пользы. Вьюгин не знал, что в столице сопредельной страны, где у Мукамби еще осталась пара надежных людей, в советском посольстве вскоре получат странное письмо, подписанное главой повстанцев, которое нужно будет далее направить руководству страны, которое посольство здесь представляет. А в письме будет содержаться предложение, исключающее всякий торг: освобождение их гражданина в обмен на безотлагательные поставки оружия и других указанных в письме военных материалов.

Часового к домику Вьюгина не приставили, но за ним, возможно, наблюдали из приземистого, а здесь все высотой не отличалось, строения недалеко от штаба. Там было какое-то дежурное помещение и все время находились люди при оружии. И вот, ближе к вечеру, когда над лагерем пронесся, шумя в кронах деревьев, сильный, но короткий ливень, в дверь постучался незнакомый ему парень с таинственно мерцающими глазами и передал ему на местном языке чье-то распоряжение следовать за ним. Он натянуто улыбался, словно пытался нейтрализовать этим некоторую категоричность сказанного, но от объяснений уклонился. И Вьюгину ничего другого не оставалось, как идти за ним. Его повседневная жизнь здесь все время зависела от других, он даже склонялся к нелестному для себя сравнению с животным на привязи, причем длина самой веревки неустанно и непредсказуемо уменьшалась.

И вот Вьюгин снова оказался в пещере, но уже с другой стороны горы, где кругом были заросли. Правда, перед входом имелась довольно широкая прогалина, и солнце, которое угадывалось за неплотными облаками, как раз в том месте, чтобы хоть и слабо, но освещать всю эту выдолбленную в камне обширную выемку. В ней были постелены циновки из сухой травы, а также шкуры коз, и именно с одной из них поднялся человек с седоватой короткой бородой. Во взгляде было обостренное внимание, будто он собирался тут же обшарить всю душу Вьюгина, подобно лучу фонарика в темном и заставленном ненужными вещами помещении.

“Вот это да!”, внутренне ахнул он, даже не видя ожерелья из зубов хищников, скрытом рубашкой. “Сам Нкили! Но я-то ему зачем?”

Он еще более удивился, когда колдун заговорил на английском, вернее, на той разновидности этого языка, которым здесь пользуются многие, начиная от мелких чиновников и кончая водителями такси.

— Добро пожаловать в мое временное пристанище, молодой белый друг.

Он подал Вьюгину трехногий табурет, а сам снова легко уселся на козью шкуру и принял ту же позу, что и до прихода Вьюгина — будто и не вставал вовсе. Нкили сразу же ответил на незаданный вопрос Вьюгина, будто давно его ожидал:

— Почему я могу говорить на языке белых людей? В детстве я ходил в школу при миссии. Мой отец сначала был против, но потом признал, что ошибался.

Нкили посмотрел в сторону выхода из пещеры и парень, который привел Вьюгина сюда, сделал колдуну какой-то знак рукой. Нкили кивнул головой и продолжил:

— Так вот, отец мне тогда сказал: “Хорошо, сын. Продолжай ходить в свою школу. Познай мудрость белого человека, выведай, если сможешь, его тайны. Узнай, в чем его сила и его слабость. Перенимай все хорошее, но сторонись его пороков. Некоторые мы уже знаем.”

Нкили прикрыл глаза, будто припоминал что-то или возвращал из небытия увиденное много лет назад.

“Театральный прием”, подумал Вьюгин. “Все эти маги и чародеи, на всех континентах, немного актеры”. Он настраивал себя на иронический лад, чтобы заглушить непонятное беспокойство. Какие планы у муганги относительно его самого? Тревожная неизвестность всегда неприятна. А Нкили опять заговорил:

— Я учился четыре года и окончил школу первой ступени. Потом умер отец и я не мог уже покинуть дом. А потом меня взял к себе в ученики старый Лубингира, он сказал, что духи, к которым он обращался, указали ему на меня. А возможно, он сам распознал мое истинное призвание.

К нему подошел один из тех двоих, которые дежурили у входа в пещеру. Это был молодой парень в длинной набедренной повязке из ткани буроватого цвета и в застиранной зеленой рубашке навыпуск. Он что-то сказал Нкили на языке, во многом похожим на тот, который знал и Вьюгин, и маг сказал ему на этом же языке:

— Я слышал, что ты говоришь на нем, наш белый друг, — сказал Нкили, усмехнувшись с поощрительной доброжелательностью, дав этим понять, что общаться на этом языке намного предпочтительнее, чем на каком-то другом.

Парень ушел, получив согласие Нкили, но чего оно касалось, это от него ускользнуло. У них вообще в разговоре между собой сквозила скупая сжатость слов. Но Вьюгину все еще не было ясно, зачем его привели к магу, но спрашивать обо всем прямо у африканцев не очень принято.

— Я расскажу тебе кратко, чтобы ты знал, во что верит наш народ, — вдруг начал Нкили, — откуда он произошел и тогда тебе будет легче понять его. Лимулунгу — создатель всего сущего, создал и наших прародителей — Удвани и Фемби. От их детей родились новые дети, потом дети этих детей, пока не возникло целое племя их потомков.

Нкили теперь сидел, полузакрыв глаза, словно погрузившись в такую даль времен, где можно было даже разглядеть туманные силуэты этих самых Удвани и Фемби, в которых непосвященный увидел бы лишь два старых термитника в лесу.

Краем глаза Вьюгин заметил, что те двое, видимо, слуги или ученики Нкили, теперь стояли и смотрели в сторону мага с каким-то мистическим вниманием, словно уже участвовали в непонятном чужому ритуале. А Нкили, все так же с полузакрытыми глазами, почти нараспев начал произносить что-то вроде молитвы или заклинания, оставив тему прародителей и их потомков. Часть слов Вьюгин не понял, а остальные позволили ему сделать для себя приблизительный перевод, который звучал бы примерно так:

“Всемогущий Лимулунгу, властелин земли и неба, в твоей власти все человеческие существа и все живое, а также камни, воды, деревья и горы. Если я владею волшебством во зло людям, если я когда-нибудь присвоил чужую курицу или козу, порази меня молнией. Но если я невиновен, защити меня и покарай тех, кто меня ненавидит.”

Когда он замолчал, Вьюгину послышалось отдаленное ворчание грома и в пещере слегка потемнело из-за нависшей над горой тучи. Было похоже, что Лимулунгу, к которому только что обращался Нкили, решил в какой-то мере обнаружить свою божественную реальность и это громыхание в недрах тучи словно уже давало повод для зловещих предположений относительно молнии, упомянутой в молитве. То есть все было готово к тому, чтобы она могла проявить свою пугающую предметность.

Но гроза прошла, так и не начавшись, а Нкили сказал вполне прозаическим голосом, поднявшись с козьей шкуры и даже скрыто потягиваясь:

— Завтра на рассвете мы покидаем лагерь. Тебе следует уходить с нами и мы потом проведем тебя к дороге, где проезжают машины.

На немой вопрос Вьюгина о причинах столь поспешного ухода Нкили ответил иносказательно:

— У нас говорят:“Обезьяна не ждет, когда в нее запустят второй камень и даже старость не мешает ей взобраться на дерево”. Ты ведь не собираешься дожидаться конца больших дождей в этом лагере?

— Я хочу уйти отсюда как можно быстрее, — сознался Вьюгин. Внутренне он ликовал, но по привычке скрывал то, что сейчас переживал.

— Сейчас Матунга проводит тебя к твоему домику, чтобы никто не думал, что ты исчез навсегда, а когда стемнеет, он снова придет за тобой и ты проведешь ночь здесь в пещере. Я сделаю так, что часовые ничего не заметят. Они просто будут спать.

Нкили, видимо, рассудил, что Вьюгину будет лучше провести эту ночь у себя, чтобы не возбуждать подозрений у тех, кто его стерег. В конце концов, стерегущие белого полугостя, полупленника могли несколько раз за ночь при помощи всепроникающего луча фонарика через окно удостовериться в его присутствии в домике. Поэтому Вьюгину пришлось вернуться. Еще было достаточно светло, чтобы он сравнительно легко добрался до своего жилья и он знал, что в предрассветной темноте он преодолеет этот путь уже вместе с посланным за ним учеником мага.

“По всем законам детективного жанра”, размышлял Вьюгин с весьма натянутой веселостью, “именно в ночь перед побегом мои противники должны мне помешать сделать это”. В окно уже заглядывали сумерки. Как многие люди, он боялся сглазить успех предстоящего и сам придумывал себе варианты провала. Спать он решил не раздеваясь, спал он, конечно, урывками и каждый раз ему снились новые сны и каждый был по-своему тревожным. Так, в последнем сне Вьюгин ехал в поезде, страдая от чувства болезненной безысходности, так как по сюжету этого сна его искали по приметам его враги, переходя из вагона в вагон. Он даже вынудил себя проснуться, чтобы избежать неизбежного по ходу сна его задержания, в чем он и преуспел, с трудом прервав неприятный сон. Вьюгин с облегчением посмотрел в окно, где уже ему казалось, что он видит эту размытую рассветную белесоватость, заключенную в прямоугольник оконной рамы. И именно в этот момент он услышал слабое постукивание в дверь. За ним пришел ученик Нкили.

В пещере мага все уже давно были готовы к выходу. Когда уже можно было хорошо различить тропинку под ногами, Нкили дал знак всем взять свою поклажу. Потом он сорвал лист с ближайшего куста, положил его на свернутые пальцы сжатого кулака и ударил по нему ладонью. Позднее Вьюгин узнал, что таким простым на вид образом он обращался к невидимым духам за покровительством. Далее он сорвал еще четыре листа, разрезал их маленьким ножом поперек и тихо сказал всем:

— Положите одну половинку себе в рот, а другую бросьте, не глядя, назад. Теперь нас никто не сможет увидеть.

И он решительно пошел вперед по едва видимой тропинке, за ним шел один из учеников с поклажей на голове, далее Вьюгин, а замыкал шествие второй ученик. Оба они опирались на короткие древки копий, Нкили — на свой резной посох, Вьюгину тоже досталась палка. Так как все держали свою половину листика во рту, то никто не произносил и слова. Было прохладно и сыро, но дождя не было, а тропа была умеренно скользкой. И она не уходила круто вниз, а демонстрировала всю свою живописную извилистость, все время огибая огромные валуны, кряжистые деревья, с которых свисали космы странных мхов, похожие на зеленые волосы сказочных эльфов, хотя последние к Африке отношения иметь не могли.

Так они шли часа два, потом у небольшого ручья Нкили решил устроить привал и позавтракать. Вьюгин, по примеру других, выплюнул свой волшебный листок и сел на разостланную козью шкуру, которую вынул из своей сумки ученик мага. Ели ломтики вареной, чуть сладковатой, маниоки, желтые, как слоновая кость, они были завернуты в банановые листья. В круглом солдатском котелке содержалась смесь толченого земляного ореха, растертых в порошок сухих листьев баобаба, перца и пальмового масла, о чем Вьюгин узнал позднее. Кусочки маниоки каждый макал в эту смесь, держа под каждым свою ладонь. Потом все напились, зачерпывая руками, очень холодной и прозрачной воды из ручья, Нкили снова дал всем по разрезанному листу, и все продолжили путь. Вьюгин подумал, что листок во рту, если даже и не выполнял свою главную функцию, вызывая невидимость, то уж точно обеспечивал абсолютное молчание всех идущих. А вокруг была тишина. Лишь один раз из дальних зарослей справа от тропы до них донеслись чьи-то отдаленные голоса: возможно там находился пост правительственных войск. Нкили ненадолго остановился, сделал, глядя в сторону голосов, какой-то сложный знак правой рукой и сразу же зашагал дальше, не удостаивая больше эти голоса вниманием.

Деревья становились тем выше, чем ниже опускалась тропа, и в одном месте в отдалении на их ветках резвилась, совершая акробатические прыжки, большая группа темносерых обезьян с белой грудью и животом. Оттуда неслись резкие протяжные крики. Нкили выразительно взглянул на своих учеников и Вьюгину показалось, что они с придирчивым вниманием глянули на острия своих копий, как бы проверяя их боевую готовность. Даже Вьюгин понимал, что обезьяны — это главная добыча леопарда, а сейчас они проходили места, где любит охотиться пятнистый зверь: деревья с нависающими над землей толстыми сучьями, крупные камни, выступающие из земли и покрытые лишайниками.

Стал сеяться мелкий дождь, но от него прикрывала идущих густая древесная листва. Потом дождь перестал и там, где должно было находиться солнце, в небе появилось желтоватое пятно, напоминающее жирный след на сероватой бумаге. Был еще один привал, когда время уже перевалило за полдень и снова все уселись, но уже у другого, более широкого, ручья и ели все ту же маниоку с той же смесью, от которой потом долго не проходила жажда.

После второго привала Нкили уже не раздавал всем половинки листа и Вьюгин понял, что они уже миновали места, где их могли увидеть солдаты, которые вели войну, впрочем, довольно вяло с боевиками Мукамби. И вот наступил наконец момент, когда они все вышли почти на равнину, поросшую отдельно стоявшими деревьями, похожими на отставших от своих и теперь отдыхавших путников.

Нкили остановил свою небольшую группу и сказал Вьюгину, что вон за тем деревом с обугленной от удара молнии верхушкой, проходит дорога, которая приведет его в одно большое селение, а там уже проезжают машины и можно оттуда уехать туда, куда теперь надо вернуться белому гостю славного Мукамби. Говоря последние слова, Нкили нехорошо усмехнулся, но быстро прогнал усмешку, считая, что проявление злорадства недостойно его звания. А Вьюгин все еще не знал, что Нкили был очень доволен, что сделал неприятность партизанскому руководителю тем, что увел, даже выкрал, его заложника. Этим он отомстил ему за пренебрежительный тон, с которым он с ним разговаривал в последний раз. Раньше Мукамби не позволял себе так вести себя с главным магом племени. Почему он так возомнил о себе? Чтобы сосчитать перья у птицы, ее надо держать в руке. А для этого еще надо ее поймать. Про таких, как Мукамби у них говорят так: “Рот звучит, как тамтам, а рука дрожит, как лист маниоки”. Он, Нкили, конечно не будет вредить соплеменнику, но и помогать ему тоже не намерен.

Для Вьюгина наконец закончилось надоевшее ему состояние, когда он в лагере Мукамби переживал мучительную неуловимость выхода из положения. Теперь его ожидают другие испытания, пока он не доберется до столицы, но самое тяжелое, считал он, уже позади. Когда они еще не до конца спустились с горного массива, была небольшая остановка под каким-то акациевидным деревом. Нкили велел его ждать, а сам прошел вперед, возможно, желая уточнить маршрут. Вьюгин тогда подошел к его старшему ученику и попросил его передать учителю пачку денег, состоящую из пары сотен пембе. Вьюгин отложил себе то, что ему понадобится на дорогу и сказал молчаливому парню, что ему самому неудобно передавать деньги Нкили. А он считает это выражением своей благодарности за то, что он снова теперь чувствует себя на свободе. Ученик сдержанно усмехнулся, принял пачку обеими руками и кратко заверил белого господина, что деньги он передаст.

Еще во время второго привала Нкили отвел Вьюгина немного в сторону, посмотрел на него своим пронизывающим, хотя одновременно и доброжелательным взглядом, и тихо сказал:

— Скоро пути наши разойдутся, поэтому я хочу, чтобы ты выслушал мои последние слова. Может быть, тебе от них будет какая-то польза. Я думаю, что ты благополучно доберешься до своих. Почему только думаю, а не твердо тебе это обещаю? Потому что многое, что произойдет в будущем, зависит от самого человека. Если ему сказать: иди по этой тропинке, не сворачивая никуда и ты пройдешь лес благополучно, то он может захотеть свернуть на другую тропку, которая ему покажется короче, но рядом с ней окажется дневное логово леопарда.

Нкили замолчал и посмотрел на черного краба в ручье, которому, видно, надоело таиться на камнем и ждать ухода людей.

— Я не даю советов, если меня об этом не просят. У нас говорят: “Не будь слишком сладким — тебя проглотят, не будь слишком горьким — тебя выплюнут”. Каждому понятно, что это значит — и белому, и черному. Вести себя надо с умом и делать только то, что ты в силах сделать. Разве может кто-нибудь спрятать слона в банановой роще? Когда ты вернешься, тебя будет ждать одно огорчение, большое оно или маленькое, я не знаю. В жизни мы все что-то приобретаем, а больше теряем.

Вьюгин потом вспомнил эти слова Нкили, но пока ему было важно выбраться отсюда целым и невредимым. А это означало не сворачивать на ту тропинку, которая может вести к опасности. Но Нкили тогда ничего более конкретного ему не мог или не хотел сказать.

Вьюгин прошагал около сорока минут по грунтовой, уже совсем подсохшей после дождя дороге, которая сначала шла между обычных скучных зарослей, потом рядом пошли поля, обработанные мотыгами, высокие грядки ямса и маниоки. Потом стали попадаться знакомые уже хижины с остроконечными крышами, козы у обочины дороги смотрели на него с наглым, а люди со сдержанным любопытством. Видеть белого человека в качестве обычного пешехода было, конечно, странно, но если он, скажем, миссионер, то они иногда ходят кого-нибудь исповедовать в такие места, куда нельзя проехать даже на велосипеде, тем более в дождливый сезон.

Дорога далее оказалась посыпана гравием, потом на ней появился асфальт и Вьюгин оказался наконец в центре небольшого городка с улицами состоящими из кирпичных одноэтажных строений с двухскатными крышами из жести. Была здесь и церковь, видимо, католическая с подобием колокольни и целая улица из магазинов и лавок, где хозяевами были индийцы.

Вьюгин зорко посматривал по сторонам, чтобы вовремя заметить полицейского и избежать встречи с ним и еще высмотреть машину, напоминающую такси, чтобы побыстрее уехать туда, где есть станция рейсовых автобусов. Здесь он уже просто испытывал неудобство от своей расовой исключительности, а в ней заключалась еще и опасность. Немногочисленные здешние белые давно известны, а к новому неизбежно отнесутся с настороженным вниманием. Тем более, что не так уж далеко и зона военных действий. Пока что впереди среди редкой толпы нигде не просматривалась полицейская униформа салатного цвета с темнозеленой фуражкой и вот из дверей магазина в этот момент вышел некто именно в этой форме и сразу же уставился на Вьюгина, который уже никак не мог увернуться от встречи. У полицейского были нашивки сержанта и широкое порочное лицо явного мздоимца со взглядом, преисполненным агрессивности в сочетании со звериной хитростью. В дальнейшем этот взгляд был прикрыт темными очками, хотя надобности в них не было никакой, так как небо было затянуто тучами и на выход из-за них слепящего солнца надеяться было глупо.

От полицейского щедро несло потом, пивом и табачным дымом, он нагловато улыбнулся и сказал:

— Минуточку, мистер. Хочу вас кое о чем спросить.

В это время рядом остановил свою машину индиец в розовой рубашке, смуглый, слегка лысеющий со лба и с небольшими усами. Он открыл дверцу, словно собирался выйти, но посмотрел на Вьюгина и их взгляды встретились. Видимо, он знал полицейского и не с самой лучшей стороны, что и выдавали его глаза, а во взгляде Вьюгина, он уже разглядел какую-то угрюмую покорность судьбе и это ему не понравилось.

Вьюгину же мгновенно явилась, словно вспыхнула на каком-то экране, картина возможного развития дальнейших событий, причем для него это был худший вариант сценария. Паспорт показывать было нельзя, так как в нем стояла виза в соседнее недружественное государство и отметка о недавнем его посещении. А сейчас Вьюгину предстояло объяснить, почему он находится в зоне, где иностранцам пребывать не следует. Если он предъявит свое служебное удостоверение, снова возникнет вопрос о целях его появления здесь, как он ни настаивай на вопиющей нелепости предположения, что он мог быть причастен к связи с теми, кто ведет борьбу с государством. Тем более, что уже существует общественное мнение, создаваемое, возможно, не без помощи американского посольства, о преступной причастности родной страны Вьюгина к оказанию помощи этим мятежникам левого толка. Если отсюда дозвонятся до столицы, то узнают об отсутствии Вьюгина на работе довольно длительное время. А что если у властей есть хотя бы один осведомитель в лагере партизан, который мог уже сообщить о том, что в нем находится неизвестный белый человек и что он уже имел беседу с Мукамби?

Вся эта череда изнурительных предположений, усиливающих и так уже его бедственное положение, промелькнула в голове Вьюгина, оставив свой беспокоящий след. Была, правда, надежда на возможность откупиться, если у него на это вообще хватит денег. К этому времени страж порядка уже потребовал у Вьюгина документы и протянул за ними темнокоричневую жилистую лапу с розоватой ладонью, когда вдруг с другой стороны, почти у самого магазина, остановилась автомашина яркозеленого цвета и с водительского места к полицейскому радостно ринулся толстый африканец в пестрой рубашке, громко называя его имя, и все это закончилось мощным объятием обоих друзей. Можно было предположить, что крепость и продолжительность этого объятия была прямо пропорциональна продолжительности их разлуки.

Вьюгин сразу же решительно шагнул к машине, где за рулем сидел усатый индиец, с которым они уже обменялись что-то таящими в себе взглядами, водитель открыл дверцу рядом с собой, Вьюгин сел и машина сразу же тронулась. Водитель свернул в первый же переулок, распугав там стайку небольших пестрых куриц, и было похоже, что он знает этот городок не хуже местного жителя.

— Меня зовут Шанкар, — сказал он будничным тоном, будто он давно ожидал эту встречу и был доволен тем, что явился вовремя, — здесь у меня две небольшие лавки и я приезжал, чтобы проверить, как идут дела и забрать выручку. А вас я здесь ни разу не видел. Мы здесь знаем всех с европейской внешностью.

— Полицейский тоже меня видел впервые, — сделал попытку пошутить Вьюгин, — и я ему, кажется, не понравился.

— Его зовут Ченге, — сказал Шанкар так, будто произносил неприличное слово, — и если местные торговцы захотят от него избавиться и будут искать наемного убийцу, я один из первых внесу свою долю.

Шанкар, поглядывая в зеркало на дорогу позади себя, проехал до конца этот переулок, потом еще сворачивал куда-то пару раз и наконец выехал на дорогу с твердым покрытием. Вдоль дороги уже тянулись вполне деревенские хижины, потом пошли поля, которые сменили обычные заросли.

— Здесь недалеко стоят войска, — пояснил Шанкар, — а с гор тайком иногда спускаются люди этого Мукамби. Поэтому полиция готова подозревать каждого. Я не знаю, из какой вы страны и даже этого не спрашиваю. Я не любопытен. Но говорят, что кто-то в Европе помогает или только собирается помогать людям Мукамби. Поэтому каждого незнакомого европейца они подозревают тоже.

Как бы подтверждая слова Шанкара о близости зоны боевых действий, навстречу им теперь двигалась небольшая колонна военных грузовиков и почти за каждым из них ехала на прицепе пушка. Вьюгин опытным глазом определил, что это семидесятипятимиллиметровки. Ему очень хотелось поблагодарить Шанкара за помощь, но все никак не мог подобрать нужные слова. Вьюгин ловил себя на том, что ему вообще трудно говорить с людьми. Он так погряз в трясине профессиональной лжи, что ему лучше было иногда молчать, чем лгать в очередной раз. Выручил Шанкар, который, видимо, не привык долго молчать за рулем.

— Я сам живу в Кибиринги и сейчас еду туда, а по дороге будем проезжать Лингомо и там есть автобусная станция и даже две небольшие гостиницы.

— Я был бы рад туда попасть, — только и нашел, что сказать Вьюгин. — А если оттуда есть автобус в сторону столицы, то было бы вообще прекрасно.

— Такой автобус есть, — сказал Шанкар уверенно. — Если он еще не ушел и на него есть места, можно уехать даже сегодня.

Вьюгин заметил, что водитель, с хорошо скрытой тревогой, поглядывает на зеркало, где как раз виднелась догоняющая их машина. “Если это полиция”, с усталым беспокойством подумал Вьюгин, “а в машине сидит этот, как его, Ченге, то у Шанкара могут быть неприятности”. Все последнее время он чувствовал себя то поднадзорным, то преследуемым и это ему надоело. Но он понимал, что в этом качестве ему придется пребывать еще не раз. Возможно, в течение всей своей дальнейшей жизни в Африке и к этому надо просто привыкнуть. Но сейчас ему страшно не хотелось оказаться в руках полиции, хотя он надеялся, что Ляхов найдет способ его вызволить.

— Мы оба, вы и я, не связаны с Африкой своим происхождением, хотя я здесь и родился, — вдруг сказал Шанкар. — Но вы можете вернуться к себе в Европу, а мне уже непросто вернуться на родину своих предков. Мой дед был простым сипаем в составе войск, которые англичане вывезли из Индии, когда началась первая мировая. Он воевал в Восточной Африке против немцев, был ранен, но остался жив и после войны мог получить порядочный надел земли в любой английской колонии. Так он первым пустил здесь корни, а у моего отца уже было британское гражданство. Когда появились первые слухи о независимости, выходцы из Азии, подобно нам, не очень этому обрадовались. Кое-кто стал паковать чемоданы, чтобы возвращаться в Индию или в Пакистан, или в Бангла-Деш, а большинство подумывало об Англии. Нас ведь здесь не очень любят, мы почти такие же чужаки, как европейцы, только у нас не было никакой власти в колониальные времена. А теперь новая власть начинает требовать от нас принятия местного гражданства. Пока еще не так настойчиво, но мы все знаем об изгнании индийцев из Уганды.

Шанкар видел в зеркало, что расстояние между его машиной и той, что шла сзади, медленно, но неуклонно сокращалось. А впереди был уже заметен довольно узкий мост через разлившуюся из-за дождей реку, а к мосту навстречу им приближалась еще одна колонна военных грузовиков. Видимо, центральная власть решила всерьез взяться за Мукамби. Шанкар рассчитал, что если он повысит скорость, то успеет проскочить мост и опередит колонну. А ширина моста была такова, что там могли разъехаться две легковые машины, но проехать мимо тяжелого грузовика или автобуса никто бы не решился. “Молодец”, мысленно похвалил его Вьюгин, “теперь тот, кто за нами, будет ждать проезда через мост военных машин”.

— У здешних африканцев есть хорошая поговорка, — сказал Шанкар, когда они проезжали мимо грузовиков, где сидели и весело скалились солдаты в зеленоватых панамках, потом мимо санитарной машины, служившей мрачным напоминанием о том, что многих из этих солдат ждет, и еще автобуса с офицерами. — Так вот, эта поговорка: “Все любят деньги, только деньги любят не всех”. Но каждому кажется, что деньги любят именно его. Деньги в Африке нажить можно, но сохранить их или вложить в какое-нибудь надежное дело почти невозможно. И теперь здесь полно людей, особенно азиатов, вроде меня, которые стараются заработать деньги, а потом озабочены тем, чтобы их не потерять. Мой дед был из семьи простых земледельцев, потом был солдатом, а его сын и я, внук, стали уже торговцами. И связали, как и тысячи таких, как мы свою судьбу с Африкой.

Шанкар внимательно смотрел на узкую полосу асфальта перед собой, которая была тем единственным на этой красноватой земле, что исторически не принадлежало Черному континенту. А с обеих сторон дороги из этой земли цвета железняка выступала со скрытой и спокойной угрозой мощная растительность, питаемая сезонными дождями. Она способна поглотить здесь все, если ей не давать отпор. А Шанкар продолжал:

— Я был у своего двоюродного брата в одной соседней стране. Там недавно произошел военный переворот. Вначале была видимость порядка, а потом пошли межплеменные столкновения. Это как раз то, что удалось пресечь еще давно колонизаторам. Я думаю, дело еще в том, что страна вдруг оказалась слишком мала для того, чтобы в ней можно было жить, не соприкасаясь со своими соседями. А ведь у каждого свой язык, обычаи, верования. Когда все передвигались только пешком, а в этой части Африки не знали ни гужевого транспорта, и никто не ездил верхом, земли каждого племени казались очень обширными. Многие жили и умирали, не пересекая границу земель своего племени, но это было до того, как колонизаторы заставили их строить современные дороги. А сейчас моторный транспорт стал доступен многим. И эти асфальтовые дороги и мчащиеся по ним автомашины так сократили расстояния, что границы каждого племени как бы оказались под угрозой. Я уехал из этой страны с тревожным чувством и по-иному стал смотреть на все и здесь. Вот все теперь знают об этом Мукамби и его Революционной Армии. Допустим, ему удастся с ней пройти половину страны и даже захватить власть. Но долго ли она продержится? Его главная опора — его собственное племя, а в Африке каждый ревниво следит за тем, чтобы какое-нибудь племя не получило слишком много преимуществ, а главное, власти.

Машина, которая ехала за ними, видимо, безнадежно отстала, а дорога теперь стала шире, на ней увеличилось движение. Заросли по ее сторонам давно уже уступили место полям, а теперь и жилым постройкам.

— Я подвезу вас прямо к автобусной станции, — сказал Шанкар, — а сам поеду дальше. Думаю, что этот ублюдок Ченге поленится прилагать слишком много усилий для вашего розыска. У него ведь нет оснований подозревать вас в чем-либо, верно?

12

Рано утром автобус уже пересекал столичные окраины и Вьюгин смотрел на улицы, по которым он следовал, с какой-то даже нежной зачарованностью странника, вернувшегося наконец в родные места. Голова была тяжела после сна урывками, все тело ломило от долгого сидения и хотелось просто распрямить ноги. Но Вьюгин себе строго напомнил о том, что все эти неудобства и неизбежные дорожные тяготы просто пустяки и ему, скорее, нужно радоваться своей удачливости на протяжении вчерашнего дня. Ему удалось покинуть лагерь боевиков Мукамби, откуда его вывел Нкили и (кто знает?), возможно, не без участия этого мага он избежал задержания, ему вовремя попался Шанкар, который оказал ему такую услугу, и он в тот же день успел еще на рейсовый автобус. Он не был в его салоне единственным белым человеком, так как часть пути в нем проехал немолодой миссионер в дорожной рясе цвета хаки, подпоясанной простой веревкой. И еще там ехала одна молодая пара в одинаковых рубашках, шортах и с рюкзачками за спиной. У обоих были розовые облупившиеся носы и выгоревшие брови и они были похожи на брата и сестру. Наметанный уже глаз Вьюгина распознал в них добровольцев из американского Корпуса Мира. На коротких остановках, если не было в это время дождя, все выходили из автобуса, но стараясь не отдаляться от него в густой темноте, а рядом с дорогой были заросли, таящие неведомую и невидимую опасность, впрочем, возможно, весьма надуманную. Миссионер сошел на одной из остановок еще до наступления полной темноты и был встречен двумя своими собратьями, тоже в рясах, и увезен на автомашине в сторону невидимой с дороги миссии. С американской парой у Вьюгина происходили короткие беседы на остановках. По неписанным правилам здесь считалось невежливым для представителей белой расы, которая была здесь в абсолютном меньшинстве, избегать хотя бы самого формального общения. Вьюгина эта необходимость общаться никогда не радовала, так как говорить, из какой он страны, ему никогда не хотелось. Не хотелось также и врать, но приходилось это делать постоянно. Холодная война была в разгаре. И те, кто знал, откуда он, могли рассказать об этом тем, кто знал его хотя бы по имени. И тогда могло стать известно многим, что он, Вьюгин, по всей видимости советский разведчик, ехал в такое-то время из Лингомо, откуда до запретной зоны всего пара часов езды. Конечно, с такого задания, как у него, лучше всего было бы возвращаться в автомобиле с занавесками на окнах или с тонированными окнами, но все это было нереально.

А тогда в автобусе ночью все чутко дремали или погружались в короткий сон, просыпаясь на выбоинах дороги и при резких поворотах, когда, возможно, задремывал и водитель. Двое крепких на вид и уже немолодые, в форменных куртках хаки и в фуражках, сменяли друг друга за баранкой через каждые два часа. За спиной Вьюгина двое, судя по голосам, пожилых вели какое-то время разговор, обсуждая неправильное с их точки зрения поведение некоего Нвами. В качестве его характеристики, весьма нелестной для него, один из них сказал:

— Когда собака на охоте подбирает дичь, она приносит ее хозяину, но когда ворует чужую курицу, оставляет ее себе. Так и этот Нвами.

В каком-то месте дорога соприкасалась с заповедником и на асфальт вышел зачем-то жираф, которому почему-то не спалось в ту ночь. Он был ярко освещен фарами и потом длинными скачками удалился в темноту. Те, кто не спали в это время, ненадолго оживились, обсуждая увиденное и все время звучало слово “импитамити”, что дословно означало “превосходящий деревья”. Так называли здесь жирафа.

За время отсутствия Вьюгина ничего на территории посольства не произошло, кроме отсылки Шатуновым всех своих референтов с ближайшим авиарейсом домой. Он оставил при себе одного лишь переводчика, который попутно исполнял функции секретаря. На то, что Вьюгин слишком задерживается у партизанского предводителя, Шатунов перестал с раздражением досадовать после того, как получил шифрованное сообщение из советского посольства в соседней стране. Из него он узнал, что Вьюгин теперь считается заложником, в каковом положении и будет находиться, пока “Революционной Армии не начнет поступать полноценная военная помощь”. Шатунову такой ульмативный тон совсем не понравился, но он готов был его простить. Он уже сделал большую ставку на возможность захвата власти в этой стране вооруженным путем. А потом — милая его сердцу военно-революцинная диктатура по эфиопскому варианту, прибытие наших военных советников, выдворение из страны американских и некоторых других дипломатов, и принятие всех других мер, которые являются оправданием диктатуры. Он только побаивался того, что на заседании Политбюро решение о немедленной военной помощи этим партизанам, которые считают себя “революционной армией”, будет проходить со скрипом из-за возможного противодействия главы этих фальшивых наследников Железного Феликса. И еще других, слишком уж осторожных, а говоря откровенно, трусоватых членов этого партийного ареопага. О том, что решение о помощи вообще не будет принято, Шатунову не хотелось и думать. Упустить возможность установления военно-революционного режима в стране, который приведет к созданию строя подлинно народной, а не лживой буржуазной демократии! При этом Шатунов меньше всего думал о судьбе Вьюгина, фамилию которого он только недавно запомнил. То, что его освобождение зависело теперь от начала военных поставок этим партизанам, Шатунова ничуть не интересовало.

Вьюгин же, едва вошел в свою квартиру, где его встретила подозрительно неизменная, но, кажется, пахнущая предательством обстановка, сразу же позвонил Ляхову и отметил неподдельную радость в его голосе. “Все-таки он еще не совсем законченный и вполне бесчувственный профессионал”, подумал он, но напомнил себе, что Ляхов, возможно, просто рад выполнению задания и этим самым спасен от шатуновского выговора.

Он придирчиво оглядел комнату. Внешне он хранила ему верность, но эта верность могла быть фальшивой, ибо Мбизи мог сюда пускать тех, кто рылся потом в его вещах и читал его бумаги. Ну и пусть! Теперь ему надо побыстрее сказать все главное Ляхову, а о неприятной и неизбежной встрече с Шатуновым он старался даже не думать. Еще ровно сутки назад, когда он шел по узкой горной тропе и видел перед собой сухощавую спину колдуна Нкили, он надеялся на то, что Шатунова он уже не застанет, когда вернется. Но Ляхов ему сразу сказал по телефону, что он ему велел доложить о прибытии Вьюгина немедленно. Значит, этот важный партаппаратчик решил его дождаться.

— Как тебе удалось вернуться? — с раздраженным недоумением сразу же спросил Вьюгина Шатунов. Он еще допускал, что ляховский связной мог быть отпущен по чьей-то доброй воле. — Тебе помогли выйти из боевой зоны?

Вьюгин успел быстро посмотреть на Ляхова, который взглядом (он на время даже снял свои очки) призывал своего подчиненного не поддаваться на провокацию и не дерзить высокому начальству. Потом он перевел взгляд на Шатунова, от угловатого лица которого исходила неласковая озабоченность, готовая смениться жесткой недоступностью.

Вьюгин решил изложить все по порядку, оттягивая полное объяснение.

— Я выполнил ваше поручение и передал Нгабо пакет. Кстати, его там все называют Мукамби и он сам даже на этом настаивает. Он пообещал, что меня проведут через линию противостояния, но проходили дни и ничего не менялось. Мне запрещалось удаляться от лагеря. Когда же представилась возможность его покинуть, я это сделал, так как мне было предписано моим непосредственным начальником вернуться сразу же после выполнения задания.

Шатунов бросил кинжальной остроты взгляд на Ляхова, а тот, уже надевший к тому времени очки, почти торжественно кивнул головой.

— Значит, ты просто сбежал, Вьюгин? — зловеще спросил Шатунов. — И этим ты поставил под угрозу наш союз с организацией, которую возглавляет товарищ Нгабо, то есть этот… Мукамби.

Шатунов что-то наскоро черкнул у себя в блокноте. Он уже догадался, что Вьюгин не знает до сих пор, что он являлся заложником и знать об этом ему и не нужно. А то возомнит еще себя героем. Надо, чтобы все было наоборот: пусть чувствует свою вину за то, что позволил себе своевольничать. А Мукамби этот, конечно, гад, если позволяет себе требовать советской помощи таким бандитским методом. Но зато игра стоит свеч. Главное — это помочь ему победить, а потом мы его заменим кем-нибудь более покладистым.

Разговор происходил в кабинете самого посла. Работал кондиционер, о существовании которого Вьюгин уже успел позабыть, на столе стояли недавно вынутые из холодильника и запотевшие бутылки пива и фруктовых вод. Сапармамедов старался сыграть роль хозяина на отлично.

Шатунов выдержал мхатовскую паузу и решил перейти в наступление, косвенно направляя острие своего удара на Ляхова. Ведь это его сотрудник проявил непростительное самовольство.

— Как же ты, Вьюгин, посмел без разрешения покинуть военный лагерь? — спрашивал он с возмущенным недоумением, обратив на виновника карающий взгляд. — Что о тебе, да и о всех нас подумает наш друг и союзник (тут он немного запнулся) Мукамби?

Тут он вельможно повернулся к Ляхову и спросил его с укоряющей надменностью:

— Что у тебя за люди здесь работают, Ляхов?

“А шеф-то, кажется, немного трусит”, подумал Вьюгин. “Во всяком случае боится дать бой. Ладно, главное — это не признавать себя виноватым. Ни в чем”.

Он уже открыл рот с целью начать самооправдание, но Ляхов остановил его едва заметным движением руки.

— Альберт Аверьянович, — со змеиной мягкостью сказал он, — мой сотрудник выполнил данное ему поручение, а пребывать там, куда он был послан, до бесконечности, он не имел права. Просто он мне здесь нужен. Тем более, что он у меня один. Все эти наши здешние собкоры, они выполняют лишь частные поручения. А Вьюгин у меня главный связной с очень широкими функциями.

— Ладно, Ляхов, не учи меня прописным истинам, — отрезал Шатунов. — Свои оргвыводы я уже сделал. Если ухудшатся отношения с этим Мукамби, пеняйте на себя. А выборами нового президента я вам всем просто запрещаю заниматься.

Он повернулся к Вьюгину с видом учителя, поставившего в угол ученика перед всем классом, но не уверенного, что этого наказания для него достаточно.

— Как ты все-таки прошел, минуя военные посты, Вьюгин, и кто тебя вывел из лагеря?

— Меня вывел личный колдун этого Мукамби, который на него, видимо, обиделся и решил его оставить без своей поддержки, — с терпеливой доброжелательностью объяснил Вьюгин. — Он научил меня, как сделаться невидимым для врагов и, судя по всему, это сработало. Я теперь всех могу научить этому способу.

Ляхов чуть заметно усмехнулся, а Шатунов хотел что-то сказать, но поперхнулся, побагровел и замахал руками на Вьюгина и на его шефа, видимо, давая этим понять, что не желает их обоих видеть по крайней мере в ближайшее время. Не хватало ее услышать, что говорил этому Вьюгину колдун! Ну и работники этого невидимого фронта. Где их только таких выискивают?

Шатунов улетел ближайшим рейсом и Вьюгин его после этого разговора не видел. Он не забыл его слов об “оргвыводах”, но подумал, что это, скорее, касалось Ляхова. В этом он оказался прав.

Через два дня он получил письмо из-за океана. “Дорогой Алекс”, писала Памела, “у меня все хорошо, недавно мы совершили поездку к Ниагарскому водопаду, а потом еще и по Великим Озерам на теплоходе”.

“Что означает это “мы”?” со смутным подозрением подумал Вьюгин и стал читать дальше: “Чикаго, если к нему приближаться по воде озера Мичиган, издалека немного напоминает Нью-Йорк, видимо, своими небоскребами.”

Далее шло многословное описание озерных красот и выражалось сожаление, что она так мало знает северную часть своей страны. Вьюгину казалось, что Памела так много говорит обо всем этом, потому что не решается писать о чем-то более важном. И вот, ближе к концу она наконец написала, не меняя всей повествовательной тональности письма, о том, что будет всегда вспоминать с радостью и легкой грустью дни, проведенные с ним, но жизнь, к сожалению, прозаична и диктует свои правила, которым лучше следовать, а не сопротивляться им. Поскольку им не суждено в силу многих причин быть вместе, следует решать вопрос их личной жизни по отдельности. Она, конечно, желает ему много личного счастья, сама же она выходит замуж за человека, которого знает еще по университету. Она его, если говорить откровенно, не любит, но это даже и лучше, так как, по крайней мере, ей не угрожает утрата этого чувства, разочарование и все прочее, зато он, ее будущий муж, очень рассудителен и надежен.

Дальше Вьюгин не стал читать, но не принялся мелодраматично рвать письмо на мелкие клочки, усыпая ими пол, а скомкал и сжег его на тарелке, сдув затем пепел за окно, где в это время шел тихий мелкий дождь. В этом он почти неосознанно проявил вполне профессиональный подход к уничтожению компрометирующих документов. Он отправился тут же в один знакомый бар, но вскоре обнаружил, что выпивка, судя по всему, перестала приносить ему облегчение. Вьюгин неохотно вынужден был признать, что даже повышение градусности напитка и его количество не влияет на степень угасания чувства безысходности и прогоняет печаль. Разумеется, само длительное и болезненное внимание к тому, что происходит в душе, нуждается в некоей нейтрализации, но бутылка здесь является плохим подспорьем. Возвращаясь домой под мелким теплым дождем, Вьюгин пришел к утешительному, хотя и крайне банальному выводу, что счастливая и безмятежная забывчивость — вот завидное свойство и лекарство от всех бед такого рода, поэтому ее надо культивировать в себе, как некое полезное растение на садовом участке. И еще здесь всегда готово помочь время — союзник всех опечаленных и даже отчаявшихся от горя.

Придя домой, он, не раздумывая долго, взял и позвонил Мегги Паркс, не думая о том, что может услышать в трубке хриплый плантаторский голос, которого он, кстати, никогда и не слышал. Но ответила ему сама Мегги, сразу же догадавшись, что Вьюгин не вполне трезв. С чуть насмешливой теплотой она спросила его, сколько ему надо выпить, чтобы решиться наконец позвонить ей и почему он так долго это откладывал. Неужели он временно стал трезвенником? И еще она спросила:

— Или у вас было какое-то ответственное и крайне опасное задание, Алекс? Но по телефону о подробностях спрашивать не буду.

Тон ее был, как обычно, слегка насмешлив, но Вьюгин про себя отметил ее интуитивную правильность относительно опасного задания.

— Мегги, я просто рад слышать ваш голос, — неожиданно для себя и почти искренне сказал Вьюгин, и вместо каких-нибудь жеманных слов услышал в ответ приглашение на вполне формальный английский обед, который в домах имеющих традиции начинается между пятью и шестью часами вечера.

— Итак, мой дорогой Вьюгин, — сказал на следующий день с непривычной и немного подозрительной приветливостью Ляхов, — я вас поздравляю с выполнением нелегкого и важного, правда, не для нас с вами, задания. Предлагаю забыть или хотя бы задвинуть в дальние уголки памяти вчерашний разговор в посольском кабинете.

Он немного помолчал, глядя в сторону и продолжил:

— Мне бы хотелось пообещать вам длительный отдых и я вам его обещаю, но немного попозже.

Ляхов смотрел на Вьюгина с оценивающим вниманием и он знал уже этот взгляд. Шефу предстояло послать его на выполнение задания, которое внешне выглядело до примитивности простым, но на самом деле таковым не являлось.

— Но сначала я должен вам напомнить, — сказал Ляхов, — что отныне мы должны временно поступиться нашими идеями и планами, но только не принципами.

“А есть ли вообще принципы в нашей работе?” мысленно и недоверчиво спросил себя Вьюгин. “Все для пользы дела и успех любой ценой: вот и все принципы”.

Разговор этот, а пока говорил только Ляхов, начался в его квартире и все внешне выглядело, как обычно: высокие стаканы с коктейлем, большое блюдо с фруктами на столе, дымящаяся сигарета в пальцах хозяина. Но что-то неуловимое витало здесь и немного угнетало, словно нарушение какого-то обета под благовидным предлогом или молчаливое обоюдное согласие участвовать в каком-то небольшом предательстве.

Вьюгин все молчал и Ляхов решил сразу же изложить программу их действий, составленную из указаний Шатунова.

— Поддержка кандидатуры Мгоди на президентских выборах должна быть прекращена, — говорил он внешне бесстрастным голосом, будто читал присланные парламентером условия капитуляции. — Теперь следует делать ставку на захват власти партизанскими силами Мукамби. Снабжение его оружием будет, к счастью (тут он со значением взглянул на Вьюгина), осуществляться из соседней страны.

“Значит, Федосову теперь придется несладко”, сочувственно подумал Вьюгин.

— А как на все это смотрит наше ведомство? — без особого любопытства спросил Вьюгин, отхлебнув из стакана.

— Хороший и своевременный вопрос, — похвалил его Ляхов с немного натянутой усмешкой. — Глава ведомства, как известно, член Политбюро, а тот, кто нам вчера устраивал разнос, всего лишь исполняет обязанности заведующего Африканским отделом ЦК. Но за ним может стоять большинство в этом высшем партийном органе.

“Все-таки боится Ляхов”, отметил про себя Вьюгин. “Или проявляет крайнюю осторожность, заботясь о судьбе своей карьеры”. А вслух он задал вопрос, который мог бы и не задавать:

— Как я догадываюсь, мне предстоит еще одна поездка куда-то?

Вьюгину все еще казалось, что спрашивая об этом, он как бы отдаляет от себя очередное задание, как иногда люди в мыслях заставляют себя представлять отрицательный исход того, что тайно они надеются видеть положительным.

Но Ляхов снова слегка усмехнулся и, как показалось Вьюгину, с предательской теплотой в голосе сказал:

— То, что вам вскоре предстоит сделать, это внеочередное задание. У него есть уже конкретный адрес и точное время. Мне так хочется, чтобы все прошло успешно, что я пока суеверно не назову ни того, ни другого.

“Неужели боится утечки информации с моей стороны?” подумал Вьюгин. Но обиды он не чувствовал. У доверия может быть сложная градация.

— Мне сообщил об этом мой самый надежный африканский источник, — добавил Ляхов тоном продавца товара, у которого хорошая реклама.

— Насколько я догадываюсь, все ваши источники африканцы.

— Нет, почему же, у меня есть и пара азиатов, — с некоторой снисходительностью пояснил Ляхов. — Хотя это слово у нас звучит или пренебрежительно или почти ругательно.

— Не томите меня, шеф, — сказал Вьюгин с невинной развязностью. — Меня сегодня просто замучит бессонница.

— Ладно. Но только в самых общих чертах. С надежным водителем вы поедете в один небольшой город. В указанном месте и в указанное время ваша машина должна разъехаться с машиной африканского чиновника, который почти на ходу должен будет вам передать пакет с копией ценных для нас документов. Потом мы можем шантажировать наших противников или разоблачить их в глазах здешних властей. А передаст их вам агент американцев.

— Значит, я должен буду внешне походить на одного из них?

— Да. На Теда Бригстока. Вьюгин, я вам слишком много сейчас рассказываю.

Вьюгину это задание совсем не нравилось, но самолюбие не позволяло ему выразить колебание. В конце концов, это его работа.

— Раз мне предстоит это сделать, я должен психологически настроиться на успешное выполнение, — сказал Вьюгин с притворной обидой в голосе.

— Я вас понял, — сдержанно сказал Ляхов. — Бригсток здесь недавно, его мало кто знает. Но за документами поедет именно он. У вас будет очень светлый парик и очки с темной оправой. Многим африканцам лица с европейскими чертами кажутся очень похожими, как и нам африканские лица. Если этот их агент не почует какого-нибудь подвоха, он протянет вам пакет из из окна своей машины.

— А если что-то сильно заподозрит?

— Значит, пакет останется у него и мы его не получим. Только и всего.

— А как насчет настоящего Бригстока, который и должен получить эти материалы? — сдержанно поинтересовался Вьюгин, считавший, что эта затея шита белыми нитками.

Но Ляхов, видимо, был уверен в успехе, хотя и ответил все же с некоторойтаинственной недосказанностью:

— Он приедет на место встречи, но со значительным опозданием. А может и не приехать. Нами перехвачена и задержана письменная просьба этого самого агента о встрече.

Вьюгин внутренне усмехнулся по поводу некоторой несовместимости ляховской уверенности в успехе и его же преувеличенной осторожности. Но он просто отнес это на счет собственного непрофессионализма. Он понял, что ничего нового он сегодня от Ляхова не услышит.

— Итак, Михаил Семенович, я, надеюсь, свободен при готовности номер три, — сказал он, вставая.

— Лучше пусть будет готовность номер два, — подумав, сказал Ляхов. — Не отлучайтесь далеко и надолго, ну и … не злоупотребляйте, одним словом. Ваше здоровье еще понадобится Родине.

При этом он усмехнулся и они расстались.

Вьюгин зашел к себе только, чтобы переодеться, но во что следует быть одетым, когда тебя приглашают в английский дом в Африке, он не имел представления. Отпирая дверь, он заметил, что с некоторых пор ключ в замке стал поворачиваться подозрительно легко. Мбизи от него ушел вскоре после приезда Шатунова со своей свитой, получив плату за месяц. Он ушел, не сказав ни слова, тихим и спокойным шагом изменника и Вьюгин пока не собирался искать нового слугу. Ему теперь вообще не хотелось, чтобы кто-то являлся сюда в его отсутствие. Мбизи наверняка отдавал ключ, чтобы с него сделали копию и теперь сюда могут наведываться некоторые профессионально любознательные личности. Со своими соседями он встречался случайно и редко. Если это были его соотечественники, то они догадывались о его занятиях и всех, кого случайно видели у двери вьюгинской квартиры, считали его “источниками”, если они знали этот шпионский термин.

Войдя в квартиру, он достал из холодильника початую бутылку пива и не спеша допил его. Потом он оглядел комнату с брезгливым вниманием, с каким смотрят на нее, после визита воров или грабителей. Но нужно было обладать изощренной наблюдательностью, чтобы увидеть следы посещений тех, кто обучен как раз не оставлять следов. Простой грабитель вовсе не озабочен тем, чтобы оставить все как было после своего ухода. Вьюгин вдруг подумал о том, что было бы, если бы Ляхов дал ему задание тайно проникнуть в квартиру кого-нибудь из их противников? Неужели бы он согласился? Нет, на это бы он никогда не пошел.

С наступлением дождливого сезона усилилось гудение комаров за оконной сеткой, но зато он забыл о духоте. Солнце появлялось не часто и палило вполсилы сквозь облака, не успевая прогревать дома так, чтобы они начинали отдавать свое тепло внутрь.

Вьюгин посмотрел на часы. Было еще рано выходить. Он пересмотрел свой небогатый гардероб и решил идти в легких кремовых брюках и в рубашке светло-бежевого цвета. Галстук он решительно отверг.

Мысль о недавнем письме от Памелы снова явилась к нему, как назойливая муха. Зря он тогда чувствовал горькую досаду. Она все-таки была права. Ведь они оба понимали, что их чувства не выдержат испытаний и временем, и тем, что существуют границы, непримиримая идеология, чужая иноязычная среда, непривычный быт. Вьюгин все это понимал, но мог хорошо себе представить стыд дезертира, покидающего свой окоп еще до того, как прогремели первые взрывы вражеской артподготовки перед атакой на их позиции.

Что было бы, если бы он не получил этого письма от Памелы? Он поддерживал бы переписку, посылая письма за океан, наполненные шелухой пустых слов, пока ее не прервали бы те самые компетентные органы, в которых он сам служит. Но Памела решительно поставила точку и этим избавила Вьюгина от продолжения попыток заключать в слова чужого языка того, что питалось непрочными и угасающими чувствами.

Дождя не было, но и солнце не показывалось из-за слишком густых облаков. Вьюгин знал адрес наизусть. Проспект Независимости был недалеко от его дома, а дальше его пересекала улица Лукулинди и Вьюгин там однажды бывал. Туда легко можно было дойти и пешком.

На улицах города людей с европейской внешностью всегда было немного, их было больше по вечерам на набережной или сидящих в открытых кафе. Большинство из тех, кого можно было встретить на улицах, были туристы. Их выдавала незагорелость лиц, рук и ног, взгляды, излучавшие немного опасливое любопытство и слишком неспешная походка. А вот на здешних белых людях, кстати, очень редко передвигавшихся пешком, лежала неизменная печать озабоченной деловитости и небрежное невнимание к окружающему миру.

Впереди Вьюгина вышагивала тройка долговязых, похожих на кинематографических скандинавов, а их атаковали с двух сторон подростки в школьной форме. На своем школьном же английском они предлагали им посетить ночной клуб “Момбаса” и совали им в руки пригласительные билеты, дающие право на какие-то скидки.

Когда Вьюгин их обгонял, юные и еще неумелые искусители уже говорили о преимуществах какого-то игорного клуба, якобы славящегося высокой вероятностью выигрышей, а один из подростков обещал привести сегодня к ним в гостиницу девушек, причем, по его словам, вовсе и не проституток.

— Очень хорошие девушки, сэр, — говорил он в этот момент тому, с кем только что поровнялся Вьюгин, — образованные и говорят по-английски.

Говоривший это выразительно глянул на проходившего мимо Вьюгина, как бы давая понять, что сказанное относится и к нему, он тоже может быть включен в число клиентов и что внимание образованной темнокожей девушки ему будет обеспечено.

Вьюгин ускорил шаг и теперь слова, которыми старались прельстить белых туристов, стали тускнеть за его спиной и он стряхнул остатки их с себя, как стряхивают сор и пыль с одежды.

— Зачем вы явились с цветами? — спросила его Мегги с притворным, а, может, и искренним немного сердитым недоумением, во взгляде же ее сквозила доброжелательная насмешливость, которую Вьюгин помнил еще по совместной поездке, когда она приютила его у себя.

— Я думал, что этого требуют приличия, — таков был чистосердечный, хотя и смешной своей наивностью ответ Вьюгина. — Я все-таки приглашен на званый обед и все такое…

— Какая чушь! Тоже мне званый обед. Никого, кроме вас я и не звала. А цветы, к вашему сведению, хороши только, когда они живы, то есть их корни еще находятся в земле, — сказала она немного назидательно, принимая букет и ища глазами подходящий для его размещения сосуд, — а срезанные цветы, это только, извините, их трупы, а что происходит с ними дальше, все знают.

Она посмотрела в обескураженное лицо гостя с явно пародийной заботливостью старшей родственницы и ободряюще добавила:

— Но все равно спасибо. Вы просто не знаете моих пристрастий. А у меня еще есть мерзкая привычка ставить на вид джентльмену не отсутствие, а как раз наличие необходимых ему качеств. У меня вообще серьезные пробелы в воспитании. Поэтому дочь я поручила воспитывать мужу. Правда, с не самым лучшим результатом.

Маргарет Паркс, хоть и сознавала отсутствие у себя манер, украшающих хозяйку дома, но зато восполняла это вниманием к своей внешности и ей иногда удавалось не только скрывать досадные следы увядания, но даже быть по-настоящему привлекательной. А сегодня у нее все-таки был в гостях молодой мужчина.

Дом Парксов и великолепие его просторных комнат вызвал у Вьюгина умело скрываемое удивление. В таких домах ему бывать еще не приходилось. Он ведь был типичным сыном своей страны, в которой так называемый жилищный вопрос продолжал быть больным уже не одно десятилетие. А в силу своего происхождения Вьюгин в целом разделял мнение, что иметь излишки жилплощади, да еще в условиях города, это почти безнравственно. Сам же он никогда не был вхож в городские жилища, как бы сплошь состоящие из одних таких излишков. Это был закрытый для него мир в родном отечестве, его даже можно было назвать параллельным, так как о существовании его многие даже и не догадывались. Когда Мегги в своем открытом шелковом платье, поводя загорелыми плечами, спросила гостя с некоторой отстраненностью, как ему нравится ее жилище, Вьюгин довольно вяло высказал свое одобрение, а давать развернутую оценку ее, как сама она назвала “жилищу”, он не решился, ограничившись парой общих фраз.

Но в доме Парксов была еше и столовая, конечно, очень просторная и ничем другим она никогда и не была. И в ней действительно стоял большой обеденный стол под белой скатертью и множество столовых приборов, и еще рядом стоял слуга, одетый в белую длинную рубаху и с белозубой улыбкой на шоколадном лице.

Вьюгину подумалось, что Мегги искоса наблюдает за ним, как бы регистрируя его впечатления, но понял, что ошибся. Она давно уже принимала за привычную данность место, где она жила и всю окружающую обстановку. Возможно, она даже с трудом допускала, что другие белые люди, по крайней мере, люди ее круга, могут жить иначе.

Через два дня Ляхов позвонил Вьюгину поздно вечером и назначил ему у себя встречу. Вьюгин понял, что в этот же день ему придется ехать на задание. Утром еще шел дождь, но потом небо многообещающе посветлело и вскоре вышло солнце во всей своей африканской красе. Вьюгин знал, что сезон дождей не следовало понимать слишком буквально и что между периодами пролития живительной небесной влаги обычно следовал вполне разумной продолжительности промежуток, когда земледельцы рыхлили своими мотыгами землю и бросали в нее зерно или коробочки семян арахиса. А в современных хозяйствах заводили трактора и многолемешные плуги отваливали толстые пласты краснозема. В городе в это время высыхал асфальт и в лужах прямо на глазах понижался уровень воды.

Вьюгин пришел вовремя, Ляхов это отметил одобрительным кивком и теперь уже без всякой загадочной недоговоренности обрисовал ему весь ход предстоящей операции.

— Я подобрал парик, который весьма напоминает естественные волосы Бригстока. А вот и очки в темной оправе с очень слабыми стеклами. Удалось найти даже близкую копию рубашки, в которой его чаще всего видели. Правда, я не думаю, что этот Бригсток так уж часто общался со своим источником, чтобы он мог его хорошо запомнить.

— Когда мне все это пристраивать на себе? — довольно хмуро спросил Вьюгин, которому не очень нравилась вся затея. Но он понимал, что это тоже его работа и что за него ее не выполнит никто. Ему еще никогда не приходилось выдавать себя за другого. Он чувствовал себя словно подросток, которому непременно нужно попасть на взрослый киносеанс и он побаивается придирчивого взгляда контролера у входа.

— А когда нужно выезжать? — спросил Вьюгин.

— Примерно через часа полтора. Надо будет доехать до города Макуру и на это уйдет около двух часов, а сама встреча с целью передачи материалов назначена ими на шесть вечера. Если солнце тогда будет скрыто облаками, уже начнутся сумерки и это лучше для вас. Там, кстати, солнце скрывается раньше. На западе город окружают горы.

Потом Ляхов добавил с некоторым официальным сожалением, что настоящий, а не фальшивый Бригсток подъехал бы на машине, сидя сам за рулем. Вьюгин же прибудет на место в машине с водителем-африканцем.

— Он вполне надежен и знает те места. Но для чиновника с документами он все же лишний свидетель. Единственное объяснение этому только то, что американец плохо знает дорогу. Надо было вам пойти на водительские курсы, а машину, пусть и не новую, вам бы купили.

— Я сам вам хотел об этом напомнить, но ведь времени, чтобы учиться вождению у меня особенно и не было.

Вьюгин сказал это с немного наигранным сожалением и даже с намеком на ущербность своего существования среди людей, жизнь которых немыслима уже без личного автотранспорта.

Ляхов взглянул на него с непритворным самоупреком.

— В этом есть доля и моей вины. Это положение мы исправим в ближайшее время.

Вьюгин пытался разглядеть в его словах фальшивую уверенность, какую проявляет проводник в горах, уже зная, что спасительная тропа перекрыта обвалом. Неужели он забыл об обещанных “оргвыводах” Шатунова?

Вьюгин уже так наездился по дорогам этой страны, что все увиденное из окна движущегося транспорта уже не пробуждало его любопытства. Все те же глинобитные хижины деревень, мимо которых они сейчас проезжали, поля кукурузы или проса, редкие банановые рощи, высокие бугорчатые стебли маниоки на грядках, увенчанные четырехпалыми листьями. Козы, которых пасли голые мальчики с длинными палками. Ржавый остов грузовика, с которого давно сняли все, что этому поддавалось, и теперь сквозь пустые окна кабины поднималась к небу прошлогодняя сухая трава, а рядом уже шла вверх новая. Природа здесь во многом напоминала характер жителей этого континента: сегодняшняя, даже сиюминутная реальность с веселой непринужденностью перекрывала прошлое и оно исчезало, скрываясь в зарослях уже новой растительности, которая жадно выпирала из земли рядом со старыми желтыми стеблями. Вьюгин тогда не думал о том, что он будет все это вспоминать, как неотъемлемую часть своей молодости. О ней же, как известно, никогда не говорят ни в настоящем, ни в будущем времени, а только в прошедшем. “Когда я был молод”, — вот единственная формула, которой человеку приходится пользоваться при расстановке памятных вех на своем жизненном пути.

Водителю было на вид лет сорок, это был типичный африканский водитель, которого можно было встретить и за рулем старого грузовика “бедфорд” и любого такси. Не было ничего примечательного ни в его лице, ни в одежде и Ляхов придавал этому немаловажное значение. Вьюгин же чувствовал себя рядом с ним ряженым участником мошеннического действия и все мешало ему: волосы чесались под париком, очки грозились съехать с носа, даже рубашка казалась ему тесноватой в плечах. И еще в голову лезли разные нелепые предположения. Ему казалось, что их ждет неожиданная полицейская проверка на дороге, что вдруг они станут свидетелями чьей-то аварии, их остановят и они не прибудут на место вовремя.

Вьюгин не знал, насколько хорошо водитель знает английский и сказал ему на местном языке:

— Если мы приедем раньше времени, нам надо будет где-нибудь постоять. И чтобы нас видело поменьше людей.

— Мне все объяснил Главный Господин (так он называл Ляхова) и я хорошо знаю Макуру.

Водитель сдержанно улыбнулся и показал взглядом на свои часы, как бы давая понять своему белому пассажиру, что он все хорошо знает.

Вьюгин спросил его еще и об обратном пути, хотя вопрос этот и был не совсем уместен согласно африканским традициям.

Но водитель дал ему понять, что об этом он уже подумал и вполголоса привел поговорку, смысл которой не был особенно лестным для Вьюгина. В ней говорилось о том, что обманщик ходит по дороге только в одну сторону и возвращается всегда по другой. При этом он криво усмехнулся, как бы причисляя и себя к этой малопочтенной категории.

Вьюгину еще не приходилось выдавать себя за другого, а привлекательность всякой новизны была для него сомнительна и при этом ему вспомнилась одна африканская поговорка: “Все новое приятно, но только не первый укус скорпиона”. А вдруг Ляхову подбросили лжеинформацию и Вьюгина ожидает засада? Или документы эти просто фальшивка?

Они проезжали какое-то большое селение и было видно, что там происходит какое-то незаурядное событие. На широкой и ровной площадке недалеко от дерева манго с густой кроной стояло большое и, видимо, резное кресло и в нем восседал почтенного вида старец в длинной голубоватой рубахе, а на голове у него была небольшая шапочка из меха леопарда. Значит, это был местный вождь и теперь там происходило рассмотрение разных жалоб или даже судебное заседание. “Много уважения к вождю делают из него пленника”, вспомнилась какая-то поговорка, видимо, еще с доколониальных времен. Сейчас уважения к вождям поменьше, значит, у них больше свободы.

И вот это селение и толпа народа у дерева манго скрылись за поворотом. Промелькнул и исчез какой-то кусок чужой жизни, очень важный для тех, кто ее проживал. “Такой вот вождь”, неожиданно подумал Вьюгин, “подскажет своему народу за кого голосовать, когда придет время президентских выборов.” Но он тут же вспомнил, что ему и Ляхову, да и всему посольству следует забыть о кандидатуре Мгоди. Теперь на повестке дня военно-революционная диктатура Мукамби. Побывав в лагере этого последователя Че Гевары, Вьюгин уже никак не преувеличивал его полководческий гений, да и любовь к нему народа. Скорее всего, сам он сейчас переживал мучительную неуловимость выхода из положения, которое сам себе навязал.

Вьюгин не следил за редкими машинами, которые неслись им навстречу, но иногда оборачивался назад, стараясь угадать возможность погони или просто “хвоста” среди тех, что были сзади. Иногда их обгоняли, иногда его молчаливый водитель сознательно снижал скорость, давая обогнать себя. Оба они поглядывали на часы. Время встречи Вьюгин знал, а место — только водитель.

— Это вон там, — сказал водитель и указал рукой вперед, когда они уже въехали в город, миновали банк “Стэндард”, кинотеатр “Конго” и целый ряд двухэтажных индийских магазинов. На одном он успел прочесть: “Ашок Брахмачарья и Сыновья”. Местом встречи была та сторона улицы, где шла невысокая бетонная стена и машина остановилась с глухо работающим мотором. А что если тот, кто едет им навстречу, ожидает автомобиль определенной марки и цвета? Вьюгин понимал, что запоздалые сомнения и опасения только мешают, но от них он был не в силах отмахнуться.

— Он уже едет, — негромко сказал водитель и включил скорость, — готовься, бвана. Птица нваи на лету крылатого муравья ловит.

“Мне сказать ему что-нибудь? “, поспешно раздумывал Вьюгин, “а вдруг он знает голос Бригстока?”

Машины начали сближаться. Вьюгин старался выглядеть непринужденно и так, чтобы была видна его рука и часть рубашки, но лицо свое держал подальше от открытого окна. Пусть агент американцев видит его через ветровое стекло. Чиновник был в белой рубашке с галстуком, он тоже носил очки и лицо его предательски блестело, покрытое потом. От жары или от волнения? Возможно, он переживал не меньше Вьюгина. Он, видимо, ожидал, что Бригсток будет сидеть за рулем и тогда им обоим пришлось бы тянуться левой рукой через свободное сиденье, держась правой за руль. Но теперь тот, кого он должен был считать Бригстоком, оказался ближе к нему.

Они сближались, но Вьюгин пока не видел руки с протянутым ему пакетом. “Надо улыбаться”, напомнил себе он, “они ведь всегда улыбаются, причем показывают сразу почти все зубы. Как на рекламе зубной пасты.” Вьюгин чувствовал, что улыбка у него получается немного вымученной и искусственной. И вдруг он увидел еще одного в приближающейся машине, он сидел на заднем сиденье и его темное лицо было едва видно в сумраке салона. Что это, перестраховка агента? Водитель Вьюгина краем глаза внимательно следил за тем, что происходило на стороне его белого пассажира, ему даже показалось, что владелец пакета что-то заподозрил и в лучшем случае придется возвращаться ни с чем, что отразится на оплате. А в худшем случае придется взяться за оружие. Но вот открытые окна двух машин на миг сравнялись и Вьюгин заметил как-то неуверенно протянутую к нему руку с пакетом бурого цвета и пристально-недоверчивый взгляд сквозь стекла очков, направленный на него.

Вьюгин уже устал держать на своем лице улыбку, словно опознавательный знак или часть маскировки под Бригстока. Он крепко ухватился пальцами за угол пакета и почти вырвал его из руки чиновника, чему помогло еще и движение, хоть и медленное, машин в противоположные стороны. Водитель Вьюгина, заметив, что пакет оказался в его руке, сразу же дал газ и они промчались до конца улицы, потом последовала пара поворотов и вскоре они уже были где-то на окраине. После череды разных объездов они оказались на какой-то незнакомой дороге, представлявшей из себя узкую асфальтовую ленту, сильно нуждавшуюся в ремонте.

Водитель заметил за собой мчавшиеся с небольшим интервалом два автомобиля и за поворотом дороги решительно въехал, слегка сбавив скорость, в заросли невысоких, но густых кустов. При этом парочка птиц-вдовушек с неправдоподобно длинными хвостами, которых раньше Вьюгин видел только на картинке, испуганно взмыла вверх. Машина замерла и они оба тоже, наблюдая за дорогой сквозь прогалины в зелени веток. Двигатель их машины затаенно и выжидательно урчал. Те две машины шумно пронеслись по дороге, а они еще подождали минут пять, прежде чем выехать их зарослей.

Потом они ехали по этой же дороге около часа и, когда уже совсем стемнело, выехали на ту самую дорогу, по которой ехали из столицы. А приближаясь к ней, водитель долго ехал по окраинам со знакомыми уже Вьюгину почти трущобными кварталами. Тем не менее, довольно быстро Вьюгин с удивлением обнаружил, что уже близко находится дом, где живет Ляхов, только он был частично скрыт рядом густых колючих насаждений. Водитель остановил машину, знаком указал Вьюгину пока не покидать своего места, вышел и огляделся вокруг, держа руку в кармане куртки. А потом он проводил его до самого подъезда, держась на некотором расстоянии и остался его ждать. Вьюгин молча отдал Ляхову пакет и сказал, что водитель его отвезет домой. Хотя и не было особенно поздно, но Вьюгин чувствовал непривычную усталость и желание побыть одному. Возможно, Ляхов его понял, потому что сказал, что будет ждать его у себя завтра во второй половине дня.

Встречая Вьюгина на следующий день, Ляхов держался почти торжественно, разбавляя это некоторой дозой иронии, когда воздавал должное служебным достижениям своего подчиненного.

— Вы человек достаточно самокритичный, — с теплой доверительностью говорил он Вьюгину, поднимая рюмку смирновской водки, а в центре стола выжидательно горела золотисто-оранжевым светом вазочка с икрой, — и я надеюсь, что даже самое незначительное головокружение от успехов вам не грозит. А ваш послужной список пополнится еще одним эпизодом, о котором будет знать лишь ограниченный круг лиц.

Они чокнулись рюмками, выпили охлажденную русско-американскую водку и закусили икрой.

— Я имею право знать, пусть в самых общих чертах, что это нам даст?

Ляхов посмотрел куда-то вверх поверх головы Вьюгина и помолчал, словно куратор картинной галереи, которому разрешается на короткое время приподнимать ткань, которой занавешена ценная акварель, и сказал, скупо отмеривая слова:

— Мы попробуем перевербовать агента, который передал вам копии документов, а потом, не называя его имени, сообщим об этом высшим властям страны. В пакете было и письмо. Надеюсь теперь, что парочка сотрудников американского посольства будет объявлена нежелательными лицами. А это уже немалый успех в нашей войне без выстрелов. И Ляхов замолк, видимо, надолго, если не навсегда закрыв эту тему. Да все другие, кажется, тоже.

Вьюгин давно уже оставил попытки как-то разгадать Ляхова и он попрежнему его удивлял, хотя и не так, как вначале, своей бронированной непроницаемостью. Такие люди напоминали ему закрытый наглухо шкаф, где заперт и каждый выдвижной ящичек. Но, возможно, где-то была скрыта потайная кнопка, нажав на которую, щелкнула бы пружина и открылась секретная дверца тайничка, где хранилось самое важное. Наличие такой кнопки допускать можно, но нужно ли до конца разгадывать другого? Даже здешние африканцы говорят: “Душа человека это не мешок, куда каждый может запустить руку”. Вьюгин решил, что надо отдать должное и Ляхову, который никогда не стремился узнать о нем больше того, что он видел сам или интуитивно постигал без всяких расспросов.

Они тогда засиделись допоздна, что и привело к опустошению большой бутылки “смирновки”. Но Вьюгин уже давно заметил, что у Ляхова соотношение количества выпитого и качества поведения выпивающего всегда было таковым, что внешнего проявления действия этого выпитого никак не проявлялось.

Позднее Вьюгин не спрашивал, удалось ли, умело применяя шантаж, завербовать африканского чиновника, с которым он виделся в Макуру и Ляхов по этому поводу не произнес ни единого слова. В конце концов, это Вьюгина уже не касалось. А о том, что были высланы не два, а даже три работника посольства, он от Ляхова узнал. И он сказал об этом сам, причем, без всяких псевдозначительных недомолвок, которые иногда себе позволял.

— Дорогой Вьюгин, имейте в виду, что вас они вычислят после этого вашего подвига и постараются устроить какую-нибудь пакость. Поэтому не забывайте английскую поговорку о том, что чрезмерной осторожности не бывает.

Вьюгин молча ему кивнул в знак признательности, а сам подумал, что жизнь в постоянном ожидании нападения из-за угла назвать нормальной можно только с большой натяжкой, хотя смысла она пока еще не теряет.

Ляхов посоветовал ему купить недельную путевку в заповедник, названия которого Вьюгин даже и не слышал, а потом дал краткое описание его прелестей, в том числе и редкого озера, где живут тысячи розовых фламинго.

— Заодно вы бы проверили, насколько вы интересуете наших противников. Если за вами с самого начала не будет хвоста, значит, пока еще можно спать спокойно.

“А что если действительно поехать туда и пригласить с собой Мегги?” тут же подумал Вьюгин с вдохновенной дерзостью, но начисто забыв, что это не останется незамеченным для тех, кто им интересуется. Мегги же сама сказала ему открыто, что с Парксом уже не живет много лет, но поддерживает деловые отношения, так как у нее есть доля от продажи кофе. От развода их вначале удерживала забота о дочери. Сейчас она в этой заботе не нуждается, вернее, она приняла теперь чисто монетарный характер и выражается в регулярной присылке ей определенной суммы. Мегги также дала понять, что сам бракоразводный процесс дело долгое и дорогостоящее. Придется решать и судьбу дома, где она теперь принимает Вьюгина. Да и ей самой надо будет определиться и в выборе места жительства и вообще в том, как строить свою дальнейшую жизнь.

— У Паркса неплохой дом в Ньянгвени, там, где одна из двух его плантаций, — сказала она с легким вздохом. — Это край зеленых предгорий и быстрых холодных ручьев. Я не знаю, с кем он сейчас живет, раньше он менял своих сожительниц каждые несколько месяцев.

Вьюгину хотелось спросить, интересует ли Паркса ее личная жизнь, но счел этот вопрос бестактным. А Мегги с ее невероятной способностью о многом догадываться, что-то, видимо, прочла на его лице и сказала с обезоруживающей простотой и некоторым вызовом:

— То, что вы хотели бы знать обо мне, я вам не скажу из принципа. Обо мне, возможно, ходят сплетни в столичной белой колонии, но мне на это просто плевать. Давать отчет я никому не собираюсь.

Ни в какой заповедник Вьюгин решил не ездить, а стал почти через день захаживать в гости к Мегги. В последний раз, когда он приближался к ее дому, ему показалось, что дверца автомобиля, стоявшего на противоположной стороне улицы, захлопнулась и он через какое-то время отъехал.

А на следующий день Ляхов по телефону огорошил его вестью, что его отзывают в Москву. Вьюгин связывал это с тем, что Шатунов стал формировать свои кадры, работающие в Африке. Было уже ясно, что новый глава здешней разведки будет развивать курс на вооруженный захват власти оппозиционными силами, а выборы нового президента страны считать не стоющими внимания. Но Ляхов отмалчивался и только неопределенно усмехался, когда Вьюгин намекнул ему в разговоре на происки Шатунова. “Считает меня слишком мелкой сошкой”, пришел к нелестному для себя выводу Вьюгин, “или боится критиковать высокое партийное начальство”.

— Сейчас я просто жду приезда того, кому я сдам все дела и сразу же уезжаю, — сказал Ляхов с какой-то холодноватой отрешенностью и тоном своим будто заранее давал понять Вьюгину, что не поощряет его интерес к причинам кадровых перемен, решения о которых принимаются в верхах. В связи с этим Вьюгин не перестал считать Ляхова опытным профессионалом-аналитиком, но человеческие качества шефа заметно потускнели в его глазах.

Вьюгин же не строил иллюзий относительно своей дальнейшей службы. Ляхов освободил его от работы с агентами, а склонять какого-нибудь африканского чиновника к продаже каких-то сведений было бы для Вьюгина делом почти наверняка провальным. Даже поездка к мятежному военачальнику в далеких горах казалась ему намного предпочтительнее. Правда, теперь, в связи с усилением помощи Мукамби не исключена была и его повторная вылазка в горы с какой-нибудь миссией уже по инициативе нового начальника. В том, что он вообще может оттуда вернуться, большой уверенности у Вьюгина не было. Его побег из лагеря, да еще и с изменником Нкили был еще, должно быть, свеж в памяти Мукамби.

Прибыл Петр Андреевич Дутиков для принятия дел у Ляхова. Вьюгин отметил выражение вежливой недоверчивости на его толстоватом лице и сразу понял, что симпатий у него он вызвать не может. Но он мудро рассудил, что человек может выбрать только друга или так называемого спутника жизни, но уж никак не начальника. Возможность такого выбора бросало бы тень на саму идею начальственности, граничащую разве что с божественной предопределенностью. Ляхов их познакомил, держась почти официально, но сказал с тенью одобрительности в голосе:

— Алексей Вьюгин, наш африканский связной.

Это у него прозвучало как некое звание, которое дается не каждому.

Дутиков был моложе Ляхова, но был полноват, изрядно лыс и он неторопливо ощупал Вьюгина небольшими глазками свинцового цвета. “Недоверчивый взгляд не слишком умного разведчика”, отметил Вьюгин и подумал, что вот Ляхов умел маскировать свой взгляд легкой насмешливостью или наигранным любопытством.

Дутиков сразу проявил полемическую готовность пересмотреть ляховскую характеристику Вьюгина. Он сказал немного скрипучим голосом:

— Ну, от слишком узкой специализации нам лучше отходить. Вы разве не привлекали его к работе с агентурой, Михаил Семенович? Я думаю, что в наших условиях это главное.

Он говорил таким тоном, будто Вьюгина здесь не было и в помине.”А они оба, пожалуй, не очень-то и знакомы”, отметил он.

Ляхов сказал в ответ что-то уклончиво-оправдательное относительно пользы разделения функций в работе, хотя повсюду, заметил он не без ехидства, и ширится движение за совмещение профессий, где надо и не надо.

Новоприбывший неодобрительно промолчал, а затем Вьюгин был отпущен Ляховым с напоминанием оставаться до конца дня в пределах телефонной досягаемости.

Дома Вьюгин неторопливо сварил себе кофе и вполне аристократически попивал его с остатками ликера “куэнтро” еще обнадеживающе плескавшемся в приземистой и квадратной бутылке темного стекла. Он сидел в своем немного продавленном кресле и листал подшивку журнала “Мамбо лео”, что можно было перевести как “сегодняшние дела”, которую он взял в библиотеке. Большинство его авторов были кенийцы, но писалось в нем не только о Кении, в которой он так и не побывал. Для него эта страна все еще была связана с Элис Мнамбити, с которой он едва ли когда-нибудь встретится. А еще это была страна, где бывший узник англичан во времена движения “мау-мау” Джон Кеньятта стал всенародно избранным первым президентом, женился вторично на молодой африканке и превратился в президента уже пожизненного. Потом его стали считать обыкновенным диктатором. Вьюгин подумал, что это соблазнительный пример для других кандидатов в президенты.

За окном вновь зашелестел в листве слабый дождь, а от кенийского президента, которого в родной стране Вьюгина не жаловали за явно капиталистическую ориентацию, его мысли перекинулись на грядущие выборы президента здесь, где он сейчас находился и работал. Подумав о слове “работал”, Вьюгин нехорошо усмехнулся в свой собственный адрес, поскольку его деятельность здесь работой могла быть названа лишь условно и гордости у него не вызывала. Выборы приближаются, но Вьюгина сейчас они не должны интересовать. Ляхов, получив указание от партийного руководства в лице Шатунова, должен теперь переключиться на поддержку Мукамби с его повстанцами. О конкретной помощи ему он Вьюгину ничего не говорил, возможно, ждал указаний из своего ведомства. Теперь его отзывают, а тот, кто приехал его сменить, возможно, примется за дело поддержки движения революционного командира более активно, и тогда в жизни Вьюгина могут произойти неизбежные и малоприятные перемены.

Еще до приезда Шатунова и перемены всего направления их работы Ляхов напоминал Вьюгину, чтобы тот хотя бы изредка посещал предвыборные собрания, где выступают партийные лидеры, а то и сами претенденты на президентский пост. Вьюгин вспомнил, как он впервые побывал на выступлении Джереми Мгоди на собрании студентов университета, преподавателей, да и вообще всех, кто понимал английский, так как именно на этом языке держал речь тот, кто собирался возглавлять страну в ближайшие четыре года. Студенты его слушали в основном внимательно, некоторые преподаватели из числа африканцев недоверчиво усмехались, а белых вообще можно было пересчитать по пальцам. Эта была не их страна, они работали по контракту и чувствовали себя перелетными птицами, чей срок возвращения в родную страну еще не пришел, но приближался.

Мгоди был моложав, очень упитан и улыбчив, широкая рубаха без ворота и почти до колен, частично выполняла функцию сокрытия его живота и ей это удавалось. А в псевдонародном узоре рубахи с изобретательной расчетливостью чередовались четыре цвета национального флага.

Говорил Мгоди, расхаживая по подиуму актового зала, звучным голосом, натренированном в процессе публичных выступлений. Он не забывал, что выступает в университете и старался говорить о том, что так или иначе обсуждается образованной публикой.

— Мы не собираемся противопоставлять африканские культурные ценности, а это традиционные верования, отношения в семье и воспитание детей, так называемой бездуховности Запада. Это был бы слишком примитивный подход. Но мы против универсализации культуры в условиях того, что сейчас начинают называть глоболизацией.

“Мы” — это кто?”, думал в это время Вьюгин, “это его партия или все, кто его поддерживает?”

От культуры Мгоди постепенно продвигался к политике и экономике.

— Во многих странах Африки партийный плюрализм не приветствуется из страха перед трибализмом. То есть считается, что каждая партия будет опираться только на определенное племя. Но не надо пугать друг друга и однопартийностью, которая якобы ведет к авторитарному правлению. Если единственная в стране партия служит интересам всего народа страны и представляет все слои общества и этнические группы…

По словам Мгоди и многопартийность, и однопартийность имели свои преимущества. “Ну и ловкач”, одобрительно подумал Вьюгин.

— Между тем некоторые африканские правители-демагоги, — заявлял теперь Мгоди обличающим тоном, — любят выдвигать тезис культурной самобытности своей страны, которая включает даже и экономику. Все мы знаем о “заирской аутентичности”, которую провозгласил у себя Мобуту и к чему она ведет страну.

Его теперь слушали более внимательно, а Вьюгин подумал, что против нынешнего президента Кипанде с его невнятной идеологией и внутренней политикой выпады Мгоди едва ли направлены. Он пока безуспешно пытался выудить из речи кандидата в президенты то, ради чего его страна собиралась поддерживать этого политика. До того как появился новый директивный курс на поддержку здешних “пламенных революционеров” (Вьюгин вспомнил серию книг, которую выпускало тогда издательство “Молодая Гвардия” и среди них иногда оказывались весьма курьезные фигуры), а из этих “пламенных” в стране был, пожалуй, только Мукамби, он же и единственный.

И вот Вьюгин наконец дождался, как и все, кому хотелось знать, куда пойдет страна в ближайшие четыре года, если дворец бывшего губернатора колонии займет новый президент.

— Есть две типичные ошибки в выборе пути экономического развития африканских стран. Первая — это идея самодостаточности, вторая — бездумное заиствование чужих моделей и их берут из Европы, Америки или Японии.

Тут Мгоди стал пространно объяснять, что совместить африканскую самобытность с ее общинным духом и развитие по западному образцу, где главное — это личная инициатива, индивидуализм, трудно, если вообще возможно. Ведь рыночная экономика несовместима с общинной идеологией, которая, как известно, не признает приоритета индивидуальной борьбы за накопление богатства.

— Но в нашем мире, — сказал с туманной многозначительностью Мгоди, подняв вверх указательный палец, — есть и третий путь, который доказал, что он может быть успешным, ему давно уже следуют более десятка стран. Мы будем присматриваться и к нему, используя то, что соответствует нашим условиям.

Вьюгин понял, что Мгоди был осторожный политик и не хотел давать повод для кривотолков. Но и того, что он услышал, было достаточно, чтобы понять, почему к нему проявляли интерес в его стране. А теперь и Мгоди был списан со счетов.

В Бунгване уже шла предвыборная компания. А сам Вьюгин приехал из страны, где всенародного избрания главы государства не было за все время ее существования, по каковой причине ее гражданам не надо до сих пор ломать себе голову по поводу выбора этого главы. Просто у них страна подчиняется тому, кто возглавляет единственную партию и это фактически признано уже во всем мире. Сознавая все это, Вьюгин не мог не чувствовать своей гражданской ущербности и избегал говорить на политические темы не только с западными людьми, но и с африканцами. Все-таки они имели право избирать главу своего государства.

Время от времени Вьюгин задумывался о том, какое возмездие ему уготовано за столь гнусный обман агента противника. Кара должна быть неожиданной и еще неизвестно, в какой форме. А, может, он преувеличивает свои опасения? Вьюгин надеялся, однако, что это возмездие будет разумно соответствовать серьезности содеянного, а ведь оно, повлекшее за собой высылку из страны троих сотрудников посольства, теперь напоминало неизбежность оплаты некоего гипотетического счета, о сумме которого можно было только догадываться.

Ляхов уехал и прощание прошло в некоторой спешке и без обычной, почти ритуальной передачи наставлений и пожеланий. Он явно старался не пропустить авиарейс и ему, возможно, было не до Вьюгина. И он еще не знал, что его ожидало в Москве. Правда, за два дня до отъезда он впервые, кажется, заговорил об общем положении дел в разведке, но быстро остановил себя, словно вдруг вспомнил, что Вьюгин работник чисто оперативный и знать слишком много ему просто ни к чему. Но одну фразу Ляхова он запомнил.

— Сейчас вся наша разведка напоминает головку швейцарского сыра. Внешне она кажется целой, а внутри вся в дырках. Но у сыра они естественные, а у нас это следы работы многочисленных кротов.

Что означало “крот” на профессиональном жаргоне, Вьюгин тогда не знал, но в западной прессе, которая попадала сюда, хоть и с опозданием, он читал сообщения о том или ином разведчике, который оказался “невозвращенцем”, да еще и стал работать на своих бывших противников. “Советский шпион выбрал свободу” — таков был обычный заголовок заметки о перебежчике.

Дутиков, как и ожидалось, жил теперь в прежней квартире Ляхова, а встречи с ним происходили на работе, где фиктивно числился Вьюгин. Там был один маленький и душный, временно необитаемый кабинетик со столом и двумя стульями. Встреч этих было пока немного.

— Скоро вам придется всерьез заняться нашей агентурой, — сдержанно напомнил ему его новый шеф. — Сначала со всеми установите контакт и потом обо всем будете докладывать мне.

Вьюгин молча кивнул и это почему-то раздражало Дутикова, видимо, считавшего, что молчание подчиненного, когда тот получает указание, может выражать только недовольство.

— Кроме того, Вьюгин, — сказал шеф, покалывая его острыми глазками, — когда будет готова военная техника для отправки в лагерь Мукамби, вас снова перебросят к нему, чтобы вы вели там свой учет того, что он получит. А то будет потом жаловаться на недопоставки.

— Он мне особенно не обрадуется, — хмуро сообщил Вьюгин. — Я ведь от него просто сбежал, когда он стал меня у себя удерживать.

— Вы на службе, Вьюгин, — напомнил ему Дутиков с подчеркнутым невниманием к его словам. — Ваши личные соображения, а также переживания никого не должны интересовать, если речь идет о важном деле.

Дутиков был сторонник строгого, но педагогически оправданного отношения к подчиненным, а этого Вьюгина Ляхов, по его мнению, немного распустил. Правда, судя по отчетам Ляхова, у него неплохой послужной список, но оперативную работу и делает тот, кто не способен к более важной аналитической. Разве можно сравнить по степени их важности обыкновенного командира взвода и пусть даже самого младшего штабного офицера?

За это время Вьюгин еще один раз побывал в гостях у Мегги. Пришлось ей наконец сказать кое-что и о себе. Совсем, впрочем, немного: из какой он все-таки страны. Этим он частично раскрыл себя, хотя узнать, где он работает официально, было проще простого. В американском посольстве о нем знали гораздо больше к этому времени.

Разговор об этом затеяла сама Мегги.

— Я не страдаю чрезмерным женским любопытством, но поймите, Алекс, есть всему свой предел. Не вынуждайте меня узнавать о вас через знакомых.

Она все облекала в шутливую форму и сама при этом посмеивалась, но надо было ей что-то говорить.

Когда Вьюгин ей сказал, откуда он, она заметила:

— Я допускала, что вы с той стороны этого самого занавеса. Ну, скажем, поляк, чех или венгр. Но только не восточный немец. Немцев я распознаю почти сразу.

Этим тема идентификации Вьюгина была исчерпана. Он был, конечно, оставлен на поздний английский обед, потом были долгие разговоры за кофе и Вьюгин поймал себя на том, что видит в доме Мегги единственное место в городе, да и во всей этой стране, где ему по-настоящему нравится.

Прошла почти неделя. Неприятель, видимо, решил отсрочить расплату за свой провал и Вьюгин стал понемногу успокаиваться. Ляховских агентов он не разыскивал, хотя их данные у него уже были и решил пока морочить голову Дутикову тем, что не так просто установить с ними контакт. Законы в стране суровые, они не хотят рисковать и ему не очень доверяют.

И вот однажды шеф вызвал вызвал его по телефону:

— Жду вас на нашем месте встречи. Получено серьезное сообщение.

Вьюгин таких предупреждений не любил, считая, что под ними скрывается для него что-нибудь малоприятное, но на этот раз он ошибся.

— Шатунов больше не курирует Африку, — сказал Дутиков тоном, отражающим борьбу нейтральности с осторожностью в его душе.Он, видимо, всего опасался и боялся сделать неверный шаг.

— И где он теперь? — задал наивный вопрос Вьюгин.

— Оставил свой пост в аппарате ЦК в связи с переходом на другую работу, — строго сказал Дутиков, будто цитировал официальное сообщение. — И есть уже новое указание из центра. Помощь этому Мукамби отменяется, он даже назван политическим авантюристом. Следует продолжать оказывать поддержку кандидату в президенты. Забыл его имя. Сразу столько всего.

Вьюгин подсказал. Вспыхнула, как почти уже погасший костер под порывом ветра, обида на Шатунова. Вот приехал, наделал шума, заставил его куда-то ехать и даже побывать под артобстрелом, хоть и не очень серьезным, и вот конец всему. “Куда, интересно, его референты девались?”, подумал он без особого любопытства. “Ну, они-то не пропадут, ушлые ребята”.

Вьюгин был отпущен без всякого задания. Видимо, Дутиков, считавший себя серьезным аналитиком, собирался разрабатывать оптимальную последовательность действий в изменившихся условиях.

Вьюгин понимал некоторую предосудительность своих посещений дома формально считавшейся замужней женщины, особенно, когда за собой он уже ощущал слежку. Выражаясь профессионально, это было наружное наблюдение. Но приходить к ней, проникая во двор с той стороны, где жил черный слуга с семьей, ему казалось немного унизительным.

Когда Вьюгин уже собирался уходить после очередного визита, грянул дождь такой силы, что по улице вскоре помчались потоки мутной воды, а редкие уличные фонари всего лишь обнаруживали свое существование, почти ничего не освещая.

— Я сейчас позвоню и вызову такси, — голосом, лишенным всякой уверенности, сказал Вьюгин, так как он здесь еще ни разу не вызывал машину по телефону.

Мегги сразу же отвергла этот план в силу его невыполнимости.

— Во-первых, может вообще никто не ответить, во-вторых, если даже и ответят, машина не приедет. Зачем водителю рисковать? Можно застрять где-нибудь в огромной луже, а до этого искать в полутьме объездные пути. Лучше я попробую вас довезти, если вы так торопитесь. Вы будете держать надо мной зонтик, чтобы я открыла дверь гаража?

— Нет, таких услуг я не приму. Я лучше пойду пешком.

В душе Вьюгина вдруг проснулась, непонятно как в ней оказавшаяся, шляхетская гордость.

— Вы пойдете в темноте, по колено и выше в воде? — расхолаживала она своим вопросом вьюгинские попытки настоять на своем.

Дождь все лил, хотя его напор немного ослабел, но затихать он не собирался. Он мог еще идти и не один час, такое здесь случалось.

— Алекс, из нас двоих я, как вы понимаете, старше и поэтому прошу меня слушаться. Свой возраст я не скрываю. А в этом доме места вдоволь и приютить на ночь тайного агента для меня уже не ново. Однажды он уже пользовался моим гостеприимством в поезде и спал со мной совсем рядом.

Она смотрела на его с теплой иронией.

— Хорошо, что вы еще молоды и не храпите во сне. Это ценное качество, постарайтесь его сохранить подольше.

— Мегги, я вам, кажется, уже говорил, что не люблю слова агент.

Вьюгин злился на себя из-за того, что его временами покидало чувство юмора, а это уже был пугающий намек на возможность стать занудой.

— Хорошо, буду его избегать, — с готовностью сказала Мегги. — А сейчас у нас будет не такой уж поздний ужин, можно его устроить даже при свечах. Ужин, разумеется, будет холодным и запивать мы его будем “кьянти”, а в конце будет настоящий портвейн. То есть вино из португальского города Порту. Неужели кто-то будет против этого плана?

Вьюгин понял, что ведет себя почему-то как капризный ребенок, которого взрослые зовут к столу, а он держится за какие-то обиды не только на них, но и на весь окружающий мир.

— Мегги, я сдаюсь и даже прошу прощения за то, что иногда впадаю в детское упрямство. Позвольте за это вашу ручку.

Мегги, будучи англичанкой, видимо, не была избалована такой формой внимания, а Вьюгин поцеловал ее небольшую загорелую руку со странным удовольствием, будто выражал этим благодарность за допуск в некий до этого недоступный для него мир.

Она пыталась с привычной иронией смотреть на вьюгинскую светскую галантность, но ничего не сказала, только с дружеской фамильярностью потрепала его волосы.

— Я, кажется, испортила вашу прическу. Если хотите, помогите мне вытащить съестное из ходильника. А потом займитесь бутылками.

Вьюгин уже почти привык к тому, что Мегги все любила облекать в слова с налетом иронии, будто боялась впасть в сентиментальность.

— Ну вот, мы наконец поцеловались, — так она прокомментировала этот очевидный факт. Это случилось, когда они успели выпить по первому бокалу португальского вина из пузатой, стилизованной под далекую старину, бутылки. Правда, позднейшие поцелуи она уже словами не отмечала.

А когда утром Вьюгин прощался с ней, готовый окунуться в теплую сырость улицы, она сказала тоже не без иронии:

— Вот мы и стали любовниками, Алекс. Будем считать это неизбежным эпизодом и что соблазнительницей оказалась я.

Всю эту неделю Вьюгин делил время между своей квартирой и домом Мегги, где и проводил значительную часть своих дневных и особенно ночных часов. Однажды он почти три дня провел, не покидая особняка в зарослях бугенвиллии, хотя его внутренний голос что-то безуспешно пытался ему внушить. Известно, что самый глухой — это тот, кто не хочет слышать. Вьюгину еще было далеко до понимания того, что в жизни главное не столько радости, сколько отсутствие печали и горестей. Но беспечальная жизнь, в которой нет места радостям и удовольствиям, это, скорее, мечта стариков. Выбор же Вьюгина из этих двух вариантов было бы нетрудно предугадать.

А потом случилось то, что и должно было случиться. И даже здесь его противники проявили свою бездарность в выборе способа мести — это снова была газета. Но не было Ляхова, который смог бы его выгородить. Кажется, это была та самая газетенка, где когда-то появилась его фотография с Элис Мнамбити. Сейчас в ней тоже был снимок, но он не шел ни в какое сравнение с первым: там была композиция и хорошая техника, и даже своя, хоть и гнусная, но идея. А в этом номере газеты, которая сейчас лежала перед новым вьгинским шефом, как обвинительный материал, на снимке была лишь какая-то унылая бесформенность изображения и только из текста заметки можно было понять, что там запечатлен момент потасовки между двумя мужчинами, один из которых должен был являться Вьюгиным. Но любая экспертиза этого не могла бы с полной уверенностью подтвердить.

Все было подстроено, причем очень грубо. На почти безлюдной улице рядом с Вьюгиным остановилась машина, оттуда вылез какой-то рыжеватый верзила средних лет с отдаленно знакомым лицом и определенно нетрезвый. Он стал надрывно кричать о том, что он старый друг Тома Паркса и не допустит, чтобы какой-то паршивый русский спал с его женой. Рыжий пытался двинуть Вьюгина кулаком, но тот увернулся и удержался от соблазна нанести ответный удар. Откуда-то появился некто с фотокамерой, это был или белый, или мулат. Из-за поворота выехала машина и тогда водитель, схватив рыжего за пояс, втащил его внутрь салона, а фотограф вообще испарился, будто его и не было. Возможно, он снова сел на заднее сиденье этой же машины.

Дутиков сидел и смотрел на Вьюгина со скорбным недоумением, словно еще до конца не сознавал всю бездну падения своего сотрудника.

— Это была провокация, — сказал Вьюгин ровным тоном и продолжал это твердить позднее с железной последовательностью: он знал, что это будет его главным аргументом. — У противника лично ко мне есть счет. Им хочется, чтобы меня отсюда выслали. Они знают вашу психологию. Вы ведь меня отправите в Союз, Петр Андреевич? Значит, они своего добились.

Дутиков посмотрел на Вьюгина с притворной сокрушенностью.

— А как ты думаешь, Вьюгин? После такой разоблачительной заметки? Газету эту в нескольких экземплярах подбросили в посольство и в другие наши конторы. Дескать, полюбуйтесь на своего сотрудника.

— Но ведь газетка-то бульварная, — не сдавался Вьюгин. — И теперь по поводу текста. Да, я бывал у Маргарет Паркс. Да, она формально замужем. Но с мужем уже давно не живет и может это подтвердить сама.

— Возможно, так оно и есть, Вьюгин. Но огласка-то уже сделана. А меня за это по головке не погладят: куда смотрел?

Дутиков старался говорить с Вьюгиным почти ласково, так как знал, что таких надо отправлять на родину как можно быстрее и напрасно не злить. Ему были известны случаи, когда “погорельцы” такого рода просто шли в американское посольство и просили политубежища. За это можно и поста лишиться и понижение в звании схлопотать. А у этого Вьюгина теперь на карьере крест и ему терять нечего. Нет, с ним не надо перегибать палку.

Мегги странным образом отнеслась к тому, что случилось почти со смехом.

— Если бы здесь в городе был Паркс, я бы заставила сходить к твоему шефу и сказать ему, чтобы он относился к этому проще.

“Take it easy”, машинально подумал Вьюгин, “они всегда так говорят”.

— Но Паркс сейчас уехал в Англию на похороны тети и ему там кое-что должно перепасть из наследства.

Вьюгин сидел нахохлившись и пил виски со льдом, который подала ему Мегги. Он чувствовал себя студентом, которому попался несчастливый билет и он понимал, что он уже кандидат на вылет, и надо просто встать и уйти из аудитории, не объясняя ничего.

А Мегги бесхитростно пыталась его приободрить.

— Если даже тебя и отправят домой, я почему-то уверена, что тебе удастся оправдаться и вернуться сюда снова. Ты мне оставь адрес и я напишу письмо с объяснением всей ситуации. Хорошо? Я могу и сейчас написать, но будет убедительнее, если письмо придет в конверте с африканскими марками и штемпелем города, откуда тебя выслали.

“Славная и непривычно наивная Мегги”, вдруг подумал Вьюгин с удивившей его самого растроганностью и погладил ее открытые и всегда прохладные плечи. “Такая непохожая на себя без своей всегдашней иронии”. Ведь Вьюгин знал уже с детства, что в его стране ничего никому не прощают, но откуда об этом знать Мегги? Человек умирает, а его дело, то есть папка с таким названием, содержащая документы, свидетельствующие о нем, продолжает жить. В нее можно заглянуть и когда речь пойдет о тех, с кем он был связан родственными и прочими узами. Они тоже будут причастны чужой, изжившей себя судьбе и их еще могут заставить платить по чужому счету. Но Вьюгину все-таки хотелось верить, что этот умопомрачительно отлаженный механизм может давать сбой. Скажем, он однажды встретит Ляхова и бывший шеф поручится за него, и они вместе вернутся в Бунгвану. Как раз к президентским выборам. А Дутикова вернут в какой-нибудь из аналитических отделов корпеть над документами, где ему самое место. “Нам нужно больше мечтать”, мысленно осенило Вьюгина, в то время как хмель с коварной ласковостью кружил голову и настойчиво притуплял ощущения. “Да, мечтать. Ведь реальность нашей нынешней жизни можно вынести, если научиться совершенно забывать о ней”.

Мегги была рядом, но молчала и ему казалось, что между ними уже растет незримая полоса воды, когда кто-то остается на причале, а другой — на борту медленно отходящего судна. Они еще видят друг друга, но их голоса уже почти не слышны. Вьюгин отхлебнул из стакана, в котором с какой-то прощальной нежностью звякнули льдинки и задал себе вопрос: “Что если бы Мегги предложила мне никуда не уезжать, а остаться с ней? Навсегда. Хоть мне и не очень нравится это слово. Оно похоже на слишком категоричный и какой-то беспрекословный по своей сути звук запираемой на ключ двери, и еще на исчезающий в темноте красный огонек хвостового вагона.”

Вьюгин время от времени отхлебывал из своего стакана, Мегги пила какое-то белое вино, оба они молчали, но это раздумчивое молчание почему-то не тяготило их. “Нет, в слове “навсегда” есть и положительный смысл”, не мог никак перестать обдумывать свою тему Вьюгин. “В нем может заключаться своего рода залог некоей незыблемости, верности слову, например, или постоянства чувств. Но Мегги мне не предложила остаться и даже, кажется, не намекнула на это. В ее глазах я еще молод и ненадежен. Нет, боюсь, что она во многом права.”

В сезоне дождей, видимо, наступил небольшой перерыв: снова светило солнце, воздух был теплый и влажный, а от земли тянуло паром. Они сидели на веранде, обращенной внутрь двора, а он был окружен непроницаемой зеленой стеной декоративных кустов, что создавало мнимую отгороженность от мира. До авиарейса Вьюгина оставались считанные дни. Он вспомнил, кажется, читанное где-то, что цена, которую платят за неосуществимые цели и, возможно, за упущенные возможности, это отчаяние. Вьюгин решил, что это слишком сильно сказано. Или у отчаяния возможны какие-то градации? Ведь, если вспомнить, почти все его жизненные цели оставались невыполнимыми. Кроме, пожалуй двух: он получил высшее образование и попал в Африку. А что если отчаяние его еще ждет впереди, затаившись где-нибудь, или в очень скрытой форме, замаскированное под что-либо другое? Так, что даже и распознать его будет нелегко. Это словно хроническая и не очень опасная болезнь, от которой не излечиваются, но и, к счастью, не умирают.

Нечто вроде эпилога

И вот много лет спустя Вьюгин, внешность которого с годами претерпела неизбежные, хотя и не столь радикальные изменения, сидел перед выключенным телевизором и вяло размышлял по поводу того, что он только что видел на его экране. А в своих мыслях он не раз до этого просматривал еще один фильм, а именно о своей не такой уж долгой, но достаточно насыщенной событиями жизни в Африке, и было это уже почти четверть века тому назад.

Вьюгин все никак не мог дать оценку этой не очень продолжительной телепередаче, да еще и перебиваемой раздражающими рекламными вставками. А передача эта задумывалась как рассказ о работе разведки в Африке еще в советский период. “О разведчиках”, подумал он с усмешкой, “нужно говорить все или ничего”. На телеэкране же было полно таинственных недоговоренностей, ненужной декларативности и смешной псевдоромантики. Когда пишут или говорят о разведчиках, правду до сих пор надо искать между строк, да и правда у каждого рассказчика может быть своя.

Немало говорилось и о Ляхове, но все это напоминало обычные штампы из “шпионских” историй и в них он с трудом узнавал своего бывшего шефа. Иногда было почти невозможно понять, о каком именно периоде его жизни и о какой работе шла речь в передаче. Рассказывалось о некоторых событиях, к которым был причастен и Вьюгин, но ему не было досадно за то, что не упоминалось его имя. В конце концов, у него была роль безвестного рядового. Африканский связной — вот кем был он тогда и этим все или почти все было сказано. Шла какая-то большая игра, проигранная, как выясняется теперь, а то и вовсе ненужная. Он же был одним из малозначащих ее участников.

Когда он “погорел”, но не на работе, а по причинам личного характера, Вьюгин был, вследствие этого, возвращен на родину. Ему пришлось выслушивать в свой адрес много нелестных слов на паре комиссий, напоминавших трибуналы, где разбиралась его история. Но Вьюгин незыблемо стоял на своем и твердил всегда одно: “Это была провокация. Это была месть наших противников за то, что я им нанес небольшой, но чувствительный ущерб”. Родителям Вьюгин даже и намеком не дал знать о причинах своего досрочного возвращения. “Командировка окончилась”, кратко сообщил он. “Пишу отчет”.

Вьюгин был тогда прощен, но не настолько, чтобы снова заниматься оперативной работой в Африке. О победе Джереми Мгоди на президентских выборах он узнал из сообщений радио и газет, и даже о том, что тот сумел бескровным путем покончить с движением Мукамби. Этому лидеру и его отрядам он предложил амнистию в обмен на то, что они сложат оружие. Им было даже обещано сохранение воинских званий в армии, если они захотят в нее влиться. Мукамби отдал приказ о разоружении, но сам решил не рисковать и тихо скрылся в одной из африканских стран, откуда получал когда-то поддержку, пусть даже только моральную. Какое-то время Вьюгин непроизвольно жил событиями страны, из которой он был внезапно вырван и он отчасти напоминал человека, который, вернувшись из дальнего края с другим часовым поясом, все еще почему-то не переводит своих часов, не замечая, что этим создает себе неудобства.

О Вьюгине все же позаботились и нашли ему работу преподавателя в одной из закрытых школ его ведомства, где он вел курс африканского страноведения и, время от времени, преподавал тот язык, который использовал во время своего пребывания в стране, и еще не успел забыть. И самое главное, его не обманули в отношении квартиры и он получил свою однокомнатную в одном из спальных, но не столь уже отдаленных районов мегаполиса. Через пару лет он женился, когда понял, что холостяческую стадию своей жизни он уже прошел и она, с ее мнимой свободой и независимостью, его теперь несколько тяготит, что подтверждает непрочность всякого радующего человека состояния. Возможно, это даже распространяется и на счастье. Его можно ждать и добиваться, но став наконец счастливым, долго пребывать в этом качестве нельзя. Теперь Вьюгин стал “невыездным”, но с этим своим новым статусом постепенно свыкся, как люди свыкаются с возрастной малоподвижностью суставов или с падением остроты зрения. Пару раз он встречался с Ляховым, который смотрел на него с сочувственным пониманием человека, давно предвидевшего подобный конец разведкарьеры Вьюгина и никогда не скрывавшего своего предвидения. А сейчас Ляхов давал ясно понять, что его возможности ему помочь вернуться в Африку прискорбно ограничены. Возможно так оно и было, поскольку бывший вьюгинский шеф никогда, кажется, царедворцем не был и далеко не во все кабинеты был вхож. Но он не относился и к тем, кто обходит явных “погорельцев” стороной, как иногда сторонятся больных с неясным, а поэтому пугающим диагнозом.

Потом наступил тот период в отечественной истории, который в европейском зарубежье и за океаном сразу же получил метку в виде двух ключевых и знаменательных слов: “perestroika” и “glastnost”. В конце этого судьбоносного периода (в этом слове уже тогда видели ложный пафос) ведомство, в котором числился Вьюгин, несколько утратило свою герметичность, да и монолитность своих рядов. Одних сотрудников стали увольнять, другие ушли сами и он был в их числе. И вот Вьюгин обрел тихую гавань в одном скромном, не претендующим на значимость, институте, где был отдел, занимающийся среди прочего историей и культурой Африки. Вьюгин снова стал теоретически выездным, но теперь залогом получения въездной визы (раньше главным было разрешение на выезд), стало приглашение “оттуда”, а его как раз никто никуда и не приглашал. У него велась какая-то вялая переписка с зарубежными африканистами, печатались кое-где его статьи, но это ни к чему не вело. Изредка Вьюгин предавался своим африканским воспоминаниям, все более трезво анализируя их и даже подумывал, чтобы их записать. Писать всей правды ему не хотелось по многим причинам, поэтому надо было держаться хотя бы умеренной близости к фактам и не идти на поводу у уступчивой изобретательности в описании событий и их участников. Труднее всего было вспоминать женщин, которых он знал в Африке, потому что над этими воспоминаниями витал некий незримый, хотя и не строгий запрет. И это даже было вызвано не тем, что теперь он был мужем, отцом, а в недалекой перспективе мог стать и дедом. Что ему мешало спокойно вспоминать свои прежние любовные переживания, он пока еще не знал. Словно у него был тайник, где он держал фотографии тех, с кем был близок когда-то, но всегда побаивался, что кто-то застанет его за их разглядыванием, явно преувеличивая предосудительность этого занятия. Вьюгин до сих пор с необъяснимой ясностью представлял себе и эту модницу Айви, подругу скупщика краденых алмазов, веселую гедонистку Элис из Найроби, в меру рассудительную, но и не сторонившуюся земных радостей Памелу и ироничную Мегги. Но где они сейчас, что делают и как выглядят, об этом Вьюгин думать себе не позволял, считая это занятие почти кощунственным. А вот колдуна Нкили он вспоминал не раз, жалея, что у него с ним была лишь пара коротких бесед и он легко его себе представлял. Он, возможно, уже совершенно седой сейчас с двумя птичьими перышками в волосах, а его ученики теперь зрелые мужчины и работают самостоятельно. Вьюгин даже старался вообразить себе, как Нкили проводит сейчас сеанс излечения больного, о котором он когда-то от него слышал. Нкили кладет в ямку и покрывает землей в присутствии пациента крылья жертвенной курицы, окропив их заговоренным пальмовым вином. Это должно означать, что болезнь теперь покинет больное тело и улетит навсегда при помощи вот этих самых крыльев. Вьюгин знал, что даже крещеные африканцы пользуются услугами своих магов и чародеев, а наиболее расудительные миссионеры не вменяют им это во грех. Или просто разумно считают это грехом весьма второстепенным.

Вьюгин посмотрел на часы и подумал, что если он собирается успеть на более раннюю электричку, чтобы затем воссоединиться с домашними на даче, ему надо уже ложиться спать. В открытое окно вплывала сырая ночная теплынь. Дни стояли жаркие, иногда с сильными ливнями и нынешнее лето ему многим напоминало Африку. Только комары, изредка влетавшие внутрь квартиры и внешне почти не отличимые от африканских, к счастью, тропической лихорадкой, от которой умирают, не угрожали.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Нечто вроде эпилога