Право на бессмертие [Анвер Гадеевич Бикчентаев] (fb2) читать онлайн

Анвер Бикчентаев Право на бессмертие
Советский писатель, Москва, 1950

Великий подвиг товарища Матросова должен служить примером

воинской доблести и героизма для всех воинов Красной Армии.

Из приказа Народного Комиссара Обороны № 269 от 8 сентября 1943 года.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Далёкий путь

Синий поезд мчался по широкой, как море, средне-русской равнине, изумительной своими неповторимыми веселыми березками, поймами медленных и тихих рек, плодородными полями, старыми и юными городами, в которых из года в год множатся заводские трубы и дворцы. По этой русской равнине, которую люди, ни разу не бывавшие здесь, представляют себе, может быть, только по книгам Тургенева и Пришвина, неутомимо несся могучий паровоз, оставляя позади себя рваные клочья белого дыма, резкими и раскатистыми гудками оглашая бескрайные просторы.

Со свистом и грохотом поезд проходил разъезды, мосты, задерживаясь на несколько минут только на больших станциях. Он торопился на юго-восток. На белых трафаретках, прикрепленных на стенках вагонов, мелькало: Москва — Челябинск.

Казалось, не будет конца ровным полям, зеленеющим озимью, чернеющим парами, на которых кое-где еще лежали островки снега. Из-за лесных опушек, из-за редких холмиков выплывали чистенькие уютные селения и снова скрывались в синей дали. Так мчался и мчался почтовый поезд под голубым ясным небом весны по неоглядной черно-зеленой равнине.

На этот необъятный мир смотрел, прильнув лбом к стеклу дребезжащего окна, юный пассажир шестого вагона, подросток в грязной матросской тельняшке. Задумчивые васильковые глаза, жадно устремленные на равнину, были полны тоской и ожиданием, на густых ресницах повисли слезинки.

Десятки километров он провожал невидящими глазами, а иногда, встрепенувшись, с тревогой начинал искать в незнакомых очертаниях местности, в странных названиях станций, в разговорах пассажиров ответ на единственный вопрос, волновавший его: «Далеко ли море?»

Ему очень хотелось побывать на берегу моря. Он любил его. Этой большой любви не мешало то, что он видел море один раз в своей жизни, когда еще был жив отец. Но поезд мчал в неизвестность. Нет, он не согласен ехать чорт знает куда! Ему нужно море!

Он принял быстрое решение — бежать! — и оглянулся. На средней полке, на седьмом месте, шумно храпела толстая женщина. Однако мальчика интересовал другой пассажир — его невольный спутник, старый милиционер Басыров. «Спит он или делает вид, что спит?» Басыров мерно дышал, полузакрыв маленькие глаза.

Подросток потянулся за бескозыркой, большой, шитой не для его головы, еще раз подозрительно взглянул на милиционера и шагнул к проходу. Услышав стук позади, он вздрогнул, замер, ожидая, что Басыров схватит его за плечо. Но все было тихо. Он осторожно, на носках, шагнул раза два и увидел сонный коридор, выставивший напоказ пятки, каблуки сапог, висящие руки. Оставалось сделать несколько шагов, а там свобода...

— Эй, Матросов, — услышал он спокойный голос Басырова. — Ты хочешь сойти, прогуляться? Так жди другой остановки, вместе пройдемся.

Ничего не оставалось делать, как вернуться. О, как бы избавиться от преследования этих маленьких черных всевидящих глаз!

Басыров проследил за его возвращением, потом занял прежнее положение и, полузакрыв глаза, о чем-то задумался.

Пятнадцатилетний подросток не знал, куда везет его молчаливый милиционер. Он пытался расспросить Басырова о конечной цели путешествия, но тот отвечал коротко:

— В хороший дом везу, человеком выйдешь...

А где этот «хороший дом», Матросов не знал.

В соседних купе кто-то смеялся, звонко пели девушки, мужчины громко разговаривали о какой-то новой сенокосилке. Басыров склонился над книгой с множеством интересных иллюстраций. Матросову надоело стоять у окна; расстелив шинель, он растянулся на полке.

Покачивания вагона, равномерное постукивание колес утомляли: полный покой располагал к размышлениям. Подросток закрыл глаза. В памяти его одна за другой побежали картины недавнего прошлого. Вот он на берегу моря, рядом с ним стоит отец, покуривая трубку с душистым южным табаком. Мальчик не может оторвать влюбленных глаз от морской шири: белые стружки волн догоняют друг друга, море точно качается от счастья, суда, бороздя воду, величаво исчезают за горизонтом. Шепчутся высокие каштаны на берегу под морским ветерком, кругом ласковые люди и простор. Ой, как вольно над великим водным простором...

Отец обнимает мальчика и, прижимая его к своей груди, задумчиво говорит: «Дед твой всю жизнь отдал морю. Любовь его передалась тебе, Саша, минуя меня. Моей душой завладел завод, и никакая сила не оторвет меня от станка. Пусть, мой мальчик, море волнуется и живет без нас».

Матросов застонал и проснулся, но не шелохнулся. В купе кто-то монотонно говорил. Ах, это Басыров читает книгу. Саша прислушался.

— «В горах Ала-тау, в долине Демы, вокруг Баймака, у костров в степи, многократ я слышал легенду об Уфе, — растягивая слова, нараспев читал Басыров. — Далеко в горах, в сердце Урал-тау, лежит маленькое озеро. В те далекие времена оно славилось чародейской силой...»

Саша, незаметно открыв один глаз, с любопытством взглянул на милиционера: «Вот какой он, какую интересную историю знает». Саша повернул голову — с верхней полки наклонилась женщина, на ее лице застыла улыбка.

— «...С тех пор народ начал называть озеро Уфимским. Этим именем затем назвали реку, берущую начало в озере, а в дальнейшем и город, основанный у ее устья. Уфимку башкиры называют еще Кара-Иделью, за черный цвет воды, а Белую — Ак-Иделью. Кара значит — черный, ак — белый».

Саша живо представил себе город, раскинувшийся на горе, словно петлей обвитый руслами двух рек-сестер — Ак-Идели и Кара-Идели...

Протяжно загудел паровоз, замедляя бег. Когда поезд остановился, Саша, вскочив, бросился к окну. На перроне сновали женщины в странных юбках, разукрашенных разноцветными лентами, повязками, на груди у них блестели мелкие монеты, на головах красовались высокие уборы.

— Мордовия, значит, рядом Волга, — проговорил Басыров. — Пошли, Матрос, прогуляемся.

На этой остановке, наверное, долго простоим...

Они сошли и на следующей станции, на берегу Волги. При виде великой реки глаза Матросова заблестели, странное чувство, которое он сам не сумел бы объяснить, охватило его.

— Что с тобой? — с беспокойством спросил Басыров.

— Ты не видишь, что перед нами? — тихо прошептал Саша. — Верно, такой сильной и красивой реки во всем мире нет?

— Да, большая, много воды...

— Нет, не то ты говоришь. — И неожиданно спросил: — А ты хотел бы стать моряком, только вправду?

Басыров, хитро усмехнувшись, весело сказал:

— У тебя морская болезнь.

Под высоким берегом шумно трудилась и беспрестанно ворчала только что сбросившая ледяной покров река. Вешние воды с разбегу набрасывались на желтые пляжи. Огромные теплоходы издали казались игрушечными, маленькими. Под большим мостом проплывали грузные плоты, ведомые громоздкими буксирами, навстречу спешили деревянные баркасы и широкогрудые баржи, ползли нефтеналивные суда. Юркие лодчонки носились между берегами и судами, стоящими на якоре. Шумно и суетливо было на реке, словно на праздничном базаре.

С той стороны, где широкая речная гладь сливалась с небосклоном, летели быстрые крикливые чайки.

Как только прозвучали два громких удара колокола, оповещавших об отходе поезда, Басыров заторопился. То ли под впечатлением странного разговора, который произошел между ним и подростком, то ли потому, что ему хотелось поддержать налаживающиеся отношения с молчаливым и угрюмым спутником, Басыров радушно предложил папироску.

— Куришь?

— Нет, — отказался Саша.

— Не начинал?

— Бросил.

— Не втянулся?

— Испугался.

— Испугался? Чего же ты испугался?

— Смерти.

Басыров удивленно взглянул на Матросова.

— Как-то раз я подслушал разговор врача с одним человеком в комиссии. Он сказал: курящий отнимает у себя двадцать лет жизни. А я хочу жить.

Басыров серьезно спросил:

— И не пьешь?

— Не приучен.

— Молодец, — похвалил Сашу Басыров, поднимаясь за ним в тамбур.

Матросов оживился и горячо сказал:

— А ты меня не хвали, лучше отпусти.

— Как же я тебя отпущу? — удивленно спросил Басыров.

— На все четыре стороны. Понятно?

— Нет, этого не могу сделать. Что не могу, то не могу. Мой долг довезти тебя, вручить твоим воспитателям. А потом некуда и незачем тебе уходить...

— Есть куда, — буркнул Матросов.

— К маме потянуло?

— Нет ее у меня.

— А все же, куда захотел?

— Допрос?

— Нет, зачем... Это не мое дело. Просто так, интересуюсь. Можешь и не говорить, если не хочешь...

Матросов поднял на взрослого умные, задумчивые глаза и скороговоркой произнес:

— Хочу путешествовать.

— А, вон чего захотел, — даже присвистнул Басыров. — Не получится.

— Это почему же?

— Сперва надо накопить знаний, поучиться. Прежде всего необходимо думать о том, чтобы принести пользу отчизне, народу, другим людям.

— Э, другие люди сами по себе, а я сам по себе. Никому нет вреда от того, что я путешествую...

— Вон какой ты эгоист, оказывается, — засмеялся Басыров. — А я и не представлял себе, какого фрукта везу.

Матросов сердито взглянул на спутника и замолчал. Потом, сколько ни пытался Басыров вызвать мальчика на разговор, не удавалось.

Мимо окна пронеслось облако дыма, паровоз набирал скорость. Поезд уже бежал, стуча, сопя, лязгая невидимыми железными зубьями. В окне опять замелькали серые столбы с фарфоровыми чашечками, точно мертвые белые птички, сидящими на их верхушках.

Матросов несся навстречу неизвестной судьбе...

На второй день, к вечеру, поезд с грохотом промчался по мосту через Ак-Идель, пробежал мимо горы, склоны которой были усеяны маленькими деревянными домиками, и, сопя, остановился перед двухэтажным старинным зданием вокзала. В пристанционных постройках уже зажигались лампочки, ярко горели семафоры, на путях мелькали фонари проводников. Пробираясь сквозь толпу, сбившуюся на перроне, Басыров назидательно говорил:

— В Уфе будешь жить. В хороший дом приехали, человеком будешь. Меня вспоминать будешь.

Саша ничего не ответил. Они пошли грязной привокзальной площадью. У Саши сразу же выветрились из головы все романтические сказки о городе, раскинувшемся на горе, между реками-сестрами. И в этом городе предстоит ему жить!.. Как никогда, остро почувствовал он, что надо избавиться от Басырова...

Саша оглянулся по сторонам и бросился бежать. Он столкнул с тротуара женщину, пробрался через группу военных, проскочил перед легковой машиной, кинулся в сквер. Оглянулся — Басырова не было: отстал. Сердце подростка билось тревожно; не переводя дыхания, он перелез через ограду сквера и, то и дело оглядываясь, пошел по слабо освещенной улице мимо длинного забора.

Саша немного успокоился, отдохнув на ступеньке лестницы, ведущей в город. Однако через минуту он с беспокойством увидел приближающегося к нему человека и мигом спрятался за углом деревянного дома. Весенняя темная ночь хорошо укрывала беглеца. Человек шел прямо к Саше, подросток едва сдержался, чтобы не броситься без оглядки. Но это был не Басыров: вероятно, какой-нибудь железнодорожник возвращался с работы.

Матросов быстро смекнул, что ему не безопасно оставаться в привокзальном районе, и начал осторожно подниматься по лестнице. Отсюда была видна вся окраина: железнодорожный узел, река, которая светлой лентой огибала станцию. Над путями горели зеленые и красные огни, десятки паровозов гудели, будто желая перекричать друг друга.

Матросову было не до этого. Он заботился только о том, как бы надежнее скрыться от Басырова. Саша бросился в темную улицу; по ней он прошел, казалось, не менее километра. Вскоре его нагнала грузовая машина. Он ловко вцепился в задний борт и на ходу забрался в пустой кузов.

Машина бежала по незнакомым улицам, то безлюдным и глухим, то ярким и оживленным, кружила по склонам холмов, пока внезапно не остановилась в центре, у трамвайного кольца.

Матросов незаметно для шофера слез с машины и озабоченно оглянулся, не зная, куда направиться. В ту же секунду он почувствовал, что кто-то крепко схватил его за локоть. Перед беглецом стоял улыбающийся Басыров.

— Я-то рассчитывал подняться в город на трамвае, но ты захотел на машине. Поразмыслил — лучше получилось, быстрее добрались. Пошли.

Матросов, от растерянности не сумев произнести ни одного слова, понуро опустил голову и безропотно зашагал за своим ненавистным спутником. На углу Басыров долго разговаривал с другим милиционером на незнакомом для Саши языке. Они говорили очень быстро, и казалось, не слушали друг друга. Вдоволь наговорившись, Басыров рассмеялся:

— Поднимай якорь, Матрос, недалеко осталось. Может, еще раз попытаешься улизнуть? Тогда ты хоть меня, своего старого друга, предупреди, не заставляй волноваться...

Саша, поняв, что «старый друг» подшучивает над ним, упрямо сжал губы, замолчал и до самой окраины не промолвил ни слова.

Два человека, внимательно следя друг за другом, под руку шли ночью по окраинной улице, мощенной белым крупным булыжником. Было темно. Лишь изредка попадались электрические фонари. Молча прошли через мост, перекинутый не то через овраг, не то через маленькую речушку. Улица теперь вела в гору.

Басыров начал часто оглядываться, точно человек, заблудившийся на пути. Он и на самом деле позабыл ориентиры, которые были даны ему постовым. Вскоре они догнали мужчину в черном длинном пальто, белой фуражке, с черной густой бородой. Басыров вежливо спросил у него дорогу в детскую трудовую колонию.

— Вам повезло, — неожиданно засмеялся прохожий. — Я город знаю отлично. Так вам, значит, нужна трудовая колония? — при этом он внимательно взглянул на Матросова. — Так, так, понимаю... Вам, товарищ милиционер, придется итти прямо, а за городом свернете чуточку влево, пойдете по прямой, там есть тропинка мимо складов...

Басыров спросил с беспокойством:

— Мы не ошибемся?

— А это от вас зависит... — усмехнулся прохожий. — Другой тропинки нет.

— Мне говорили, что колония находится не то в бывшем монастыре, не то в соборе… И я, увидев вот эту церковь, обрадовался было, подумал, что, наконец, добрались до места.

Бородатый охотно заговорил, размахивая железной тростью:

— Это не то, мой дорогой. Это — Троицкая церковь, знаменитая церковь, в подвалах ее сидел Салават Юлаев, ожидая допросов.

Саша со страхом взглянул в ту сторону, куда указывал тростью бородатый, но в темноте ничего не разглядел. А тот, словно соскучившись по слушателям, продолжал говорить, очевидно, на любимую тему.

— Старая Уфа вошла в историю. Вот здесь, на реке, напротив этого моста, казнили пугачевцев. На льду была поставлена особая избушка без пола, человек, входя в нее, попадал сразу на дно реки. Такое наказание придумали палачи из тайной канцелярии. А еще вон на том холме...

Но Басыров торопился — он скороговоркой поблагодарил незнакомца и повел Сашу дальше. Обладатель густой бороды шел за ними, продолжая говорить вдогонку:

— На месте колонии до революции был монастырь, это вам правильно сказали. Я бывал, бывал там, в разное время приходилось бывать. Обязательно обратите внимание на дуб. Одинокий, высокий. Каждую весну на нем монахи вешались...

Саша вздрогнул. Бородатый остановился под фонарем, поднял трость, как шпагу, и, указывая ею куда-то в ночь, повторил:

— Держитесь все время прямо, до самой окраины.

Басыров легонько подтолкнул мальчика:

— Матрос, поторопись, в теплой постели будешь спать...

Вдруг на Матросова напала такая глубокая тоска, что он рванулся и крикнул отставшему мужчине:

— Дяденька, а далеко до моря?

Издали донесся ответ:

— Почти тысяча километров... до ближайшего... по прямой...

Басыров шутливо упрекнул Сашу:

— Вон какой ты, вижу, с географией не дружил.

Когда поднялись в гору, вдали увидели тонкую цепочку электрических лампочек. Дул холодный ветер. Тропинка пошла по холмам, по оврагам, только через полчаса перед их глазами выросли каменные здания, стоящие вплотную, точно прильнув друг к другу. Неужели это и есть цель путешествия? Неожиданно раздался крик:

— Стой!

Оба путника резко повернулись на голос. Перед ними стоял подросток, хорошо одетый, статный. При свете ручного фонаря блестела сталь винтовки.

— А, новенький, — облегченно протянул часовой, разглядывая Матросова. — Постойте, вызову карнача.

Караульный начальник, высокий юноша лет шестнадцати, одетый еще аккуратнее, внимательно взглянул на ночных посетителей, придирчиво рассмотрел папку с документами.

— Дело номер девять тысяч девятьсот двадцать пять. Еще что-нибудь есть?

— Все, — ответил Басыров.

— Как тебя зовут? — строго спросил караульный начальник.

— Сашка Матрос, — недовольно буркнул Саша.

— Проходи вперед!

Прощаясь, Басыров дружелюбно сказал:

— Спасибо, Матрос, спокойно доехал. До свидания.

— Прощай.

Саша стоял, опустив голову, исподлобья посматривая на ворота, которые закрылись за ним. Для него начиналась новая жизнь, жизнь не по его выбору...

Пётр Филиппович

Если спросить: к кому Петр Филиппович был более строгим, то пришлось бы ответить:

— К себе, прежде всего к себе.

Ровно в семь утра по призывному и веселому звону серебряного колокола, сигналу подъема для воспитанников и дежурных поднимался и начальник колонии. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении. Если для колонистов делалось исключение из правил (по праздникам они поднимались на час позже), то Петр Филиппович Стасюк не делал этого для себя. Воспитатели, одни — гордясь, другие — чуточку усмехаясь, говорили между собой:

— Наш спартанец...

Сегодня, в воскресенье, Петр Филиппович, как и следовало ожидать, был на ногах с самого утра. И в девять часов, когда Ольга Васильевна вошла в его кабинет, она застала его уже за разбором деловых бумаг. Он, виновато улыбаясь, точно оправдываясь, проговорил:

— Утром лучше всего работается, никто не мешает... Здравствуйте...

Она только покачала головой:

— Вы мало спите, не отдыхаете.

Он что-то хотел возразить, однако она живо продолжила:

— Спартанская строгость в быту — излишество. Не надо ее поощрять. Зачем вы так сурово ограничиваете себя?

Петр Филиппович не стал возражать, только заметил:

— Я привык быть строгим к себе. Это помогает уважать себя и других. А как известно, привычка — вторая натура...

Ольга Васильевна шутливо махнула на него рукой.

— Ну, хватит, хватит... — и быстро заговорила о другом: — На пороге вашего кабинета я каждый раз содрогаюсь, никак не могу привыкнуть...

Он с улыбкой заметил:

— Меня страшитесь? Это нормально: если не уважать начальника, то надо хотя бы немного его бояться...

Она отмахнулась:

— Честное слово, словно в подземелье попадаешь... Как люди могли жить здесь, в этом каменном погребе? Не в пример вашему кабинету, наша школа — одна радость: сколько света, солнечного тепла...

— Опять начали хвалиться?

— Ладно, не буду, — улыбнулась она, — я ведь не за тем пришла. Хочу ребят сводить на берег, ледоход не сегодня-завтра кончится.

— Ну что же, сходите, сходите, — разрешил Стасюк. — Нет никакого основания лишать их этого удовольствия.

— Им понравится, — сказала она и шагнула было к дверям, однако, увидев на столе новую папку, с интересом спросила: — Новичок?

Петр Филиппович задумчиво ответил:

— Да.

Он встал, начал ходить по комнате, как всегда, когда он волновался.

— Каждое новое дело меня глубоко тревожит и волнует, — сказал он после паузы. — За каждой справкой, за каждым словом, написанным следователем или судьей, скрываются детали той семейной драмы, которая привела мальчика в нашу колонию. Да, да, только семейных драм... Общественных причин для появления сирот и беспризорных у нас нет, ибо с каждым годом повышается материальный уровень народа. Я предвижу тот день, когда нам, работникам колонии, придется переквалифицироваться для работы в обычных школах... У этого мальчика умерли родители, и вот подросток остался один, предоставленный самому себе. Маленький человек попал на улицу.

Ольга Васильевна потянулась за папкой. Она начала перелистывать находящиеся в ней бумаги. На одной из них внимание ее задержалось. Петр Филиппович подошел и, взглянув через ее плечо, прочел: «В трамвае №6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта имени Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».

— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна.— Так открыл первый лист книги своей жизни.

Сколько детей прошло через ее руки. Приходили грязные оборвыши, привыкшие к папиросам, вину, воровству, ругани, — страшно было их принимать. И, взглянув на них, ясно представляла обычных, хорошо воспитанных детей, опрятных, любопытных к учебе, готовых к верному служению Отчизне, — и душа педагога начинала тосковать по школе. Однако стоило вспомнить, как ее воспитанники уходили из колонии в техникумы, на заводы, даже в институты, и великая гордость за себя, за свой труд освещала теплым светом ее жизнь. И тогда педагог говорил: «Пусть будет трудно, пусть это потребует много бессонных ночей, огромной энергии, но буду стоять на своем посту и высоко нести знамя советской педагогики, верящей в силу воспитания».

Как бы продолжая свои мысли, Ольга Васильевна произнесла:

— Мы, педагоги, можем только наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы интересно в самом начале узнать вершину этого расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.

— Если я правильно понял вас, хотите пророчествовать об Александре Матросове, прибывшем вчера в нашу колонию? — улыбнулся Петр Филиппович. — Попробуйте, интересно знать, о какой вершине вы мечтаете для него.

Предложение было сделано в шуточной форме, но Ольга Васильевна была настроена серьезно. Она тихо проговорила:

— Вы можете меня обвинять в эгоизме, однако все матери эгоисты в отношении своих детей, поэтому мне простится. Трудно быть гадалкой, однако попробую. Из наших бывших воспитанников есть уже один инженер, два педагога, агроном, четыре студента, около десятка слесарей. А что, если этот Матросов станет профессором?

— Почему бы ему не стать профессором? Что ему мешает? — задумчиво сказал Петр Филиппович.

После ухода Ольги Васильевны он начал разбирать почту. Колония вела обширную переписку. Женщина из Бурзянского района просила сообщить что-нибудь о своем племяннике Рашите Габдурахманове. На этом письме Петр Филиппович сделал пометку: «Ответить подробно». Второе письмо пришло от токаря завода горного оборудования, благодарившего колонию за производство отличных диванов. Это письмо Стасюк положил в специальную папку: его следовало прочесть на общем собрании.

В кабинет вошел командир отряда стройный Рашит Габдурахманов. Он доложил:

— Товарищ начальник, колонисты выстроились для следования в лес.

— Сколько отрядов?

— Пять.

— Внешний вид?

— Проверил лично.

— Передайте Ольге Васильевне, разрешаю следовать в лес.

— Есть.

Юноша повернулся через левое плечо и, громко стуча каблуками, вышел.

Петр Филиппович вдруг решил сам сходить на берег реки, встал, надел фуражку. Во дворе еще раздавались отчетливые голоса командиров. Когда он вышел на крыльцо, первый отряд уже выходил в ворота. Стасюк выждал, пока пройдут все отряды, потом последовал за ними.

Земля еще не просохла, мальчики выбирали места посуше, поэтому строй колонны постоянно нарушался. Командиры старались сохранить ряды, на ходу выстраивая ребят попарно.

Мальчики напоминали утят, выпущенных на пруд, они были в темносерых штанишках, телогрейках и фуражках, старшие колонисты — в полувоенной форме.

Среди всех выделялись командиры отрядов — красавец Володя Еремеев, сильный, упрямый Петр Трофимов, вихрастый, веселый Андрей Богомолов, маленький, тщедушный, но настойчивый Леонид Сивый. Нехватало Рашита Габдурахманова, дежурившего по колонии.

Петр Филиппович шел позади всех, с легкой усмешкой наблюдая за детьми.

На опушке леса колонна рассыпалась. Со смехом и криками колонисты начали бегать, играть, с любопытством разглядывали деревья, траву, взобравшись на пни и камни, рассматривали набухшую реку. Лес еще не покрылся зеленью, деревья печально качали голыми ветвями. Атласные березы стояли молчаливо, только золотокожие сосны весело встряхивали темными кронами, будто приветливо кивая наступающей весне. Мальчики не замечали отсутствия богатой зелени, не замечали облезлого, почти неживого леса, а лишь бездумно, безотчетно резвились.

Петр Филиппович, оставив ребят на опушке, направился один по дороге, разглядывая окружающее помолодевшими глазами.

Лесная дорога тянулась к реке. Высоко над головой, по глубокому океану, — таким обширным и бездонным казалось небо, — плыли серые лоскуты туч. Чем ближе к реке, тем сильнее дул ветер, точно торопя ледоход. Неожиданно в облаках образовалась бирюзовая яма, брызнули яркие лучи.

Петр Филиппович уселся на выступ скалы, задумчиво разглядывая противоположный берег. В этом месте гора напоминала львицу, склонившую голову к реке, бурно несущейся среди скал.

Сколько звуков! С отчаянным криком летят утки, соскучившись по красоте Урала; на том месте, где в прошлом году был паром, чирикают суетливые воробьи; изредка пролетают быстрые скворцы; над всем этим: над сердитой синей, разбухшей рекой, над горой, над голым лесом, чуточку ниже серых туч, плывут журавли, их страстный крик раздается в весеннем воздухе.

В памяти Петра Филипповича встало горячее солнце Одессы, его родной город, большой Харьков, где он воспитывался в колонии, встречи с Макаренко, военная служба, бои с японцами у зеленого озера. Куда только не забрасывает человека жизнь! А теперь вот на берегу шумной уральской реки... Она, точно чувствуя свое освобождение, напряглась, посинела.

От этих воспоминаний его отвлекли чьи-то шаги. Он оглянулся, к нему шел Габдурахманов. Стасюк встал, с тревогой ожидая чего-то необычного: только чрезвычайное происшествие могло выгнать дежурного с территории колонии.

— Товарищ начальник...

— Что случилось? Вызов? Пожар?

Рашит с улыбкой проговорил:

— Меня вызывают в райком комсомола, за билетом.

— А... — протянул успокоенный Петр Филиппович. — Очень хорошо. Передайте дежурство заместителю, сами собирайтесь в райком. Чего же вы стоите?

Рашит с радостью сказал:

— Земля дышит, Петр Филиппович, человека ждет. Скоро на ту сторону?

— Скоро, Габдурахманов, даже льдов с верховья не будем ожидать.

— Петр Филиппович, моему отряду самую тяжелую работу дайте, пахать там или сеять...

Стасюк не без удовлетворения взглянул на колониста: как на глазах изменяется человек... Этот паренек три года назад совсем не хотел работать, заслужил кличку лентяя, был молчалив, плохо, даже очень плохо знал русский язык, а теперь вступает в комсомол, один из лучших командиров отряда. Правда, и сейчас бывают у него заскоки, но главное в том, что человек крепко стал на правильный путь... В колонии прививалась отличная традиция — самая тяжелая работа считалась самой почетной, и на нее могли претендовать только передовые люди, лучший отряд.

Петр Филиппович решил:

— Твой отряд поставлю на транспорт.

— Спасибо, Петр Филиппович.

— Смотри не опоздай в райком.

— Бегу...

Рашит побежал и вскоре скрылся из виду.

Петр Филиппович возвращался один, осторожно перешагивая через юркие ручьи, исчезающие в расщелинах. Желто-багряные ковры с изумительным рисунком лежали под каждым деревом. Наконец он набрел на поляну, где были колонисты. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее. Их лица были возбуждены весной и рассказом. Увидев начальника колонии, Ольга Васильевна с беспокойством спросила:

— Не пора ли собираться?

Петр Филиппович не успел ответить, как маленький Шарафутдинов взмолился:

— Очень интересно, хочу дослушать. А потом что было?

Колонисты засмеялись. Андрей Богомолов крикнул:

— Петр Филиппович, позвольте дослушать?

Он кивнул головой:

— Конечно, слушайте... — и сам присел на пень.

Ольга Васильевна негромко, медленно говорила:

— Всю зиму на том берегу, — взгляните туда, — она показала в синеющую даль, в сторону Нагаевской горы, — видите, гора будто обрывается? — там стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой, не было. Командовал осадой крепости Чека-Зарубин. Вооруженные крестьяне много недель штурмовали крепость...

Петр Филиппович рассматривал лица мальчиков, слушавших историю далеких времен: растерянно улыбался Шарафутдинов, тусклым взглядом в одну точку перед собой смотрел Сивый, свесив голову на грудь, сидел Петр Трофимов... Над ними высилась молодая береза, словно отлитая из серебра, и казалось, что она разглядывала свою светлую тень.

Задумавшись, мальчики смотрели на тот берег, на долину, лежащую между двумя реками-сестрами. Может быть, в воображении ребят мелькали образы соратников легендарного вождя, образы восставших крестьян, всадников, стремглав мчащихся в атаку, быстрые, ожесточенные стычки на льду... кровь...

— Здесь все камни вокруг, горы, холмы, леса имеют свою богатую историю. А о нашей чудесной Кара-Идели я расскажу в следующий раз…

У Ольги Васильевны сейчас ласковое, светлое выражение лица. Она встрепенулась, оживилась, весело крикнула:

— Сбор! Сбор! Хватит на сегодня, домой!..

Ее окружили малыши, желая быть поближе к ней. Ее голос тонул в гомоне шумной ватаги ребят...

Петр Филиппович и Ольга Васильевна шли за отрядами, никак не предполагая, что сегодня им снова придется обсуждать вопрос о судьбе Александра Матросова, новичка из карантина, бурными и непозволительными делами отметившего первый день своего пребывания в колонии...

Первое знакомство

Караульный начальник Володя Еремеев шел впереди, вскинув голову, сощурив зоркие глаза. Он говорил весело, точно давно знакомый.

— Почему, Матрос, так поздно приехал? Специально воду греть приходится...

В бане висело зеркало. Саша, мельком взглянув на себя, не поверил своим глазам: на него смотрел черноволосый, давно не мытый парень в грязной тельняшке. Он мылся с удовольствием, однако, когда вымытый, свежий, довольный вышел в предбанник, карнач сурово проговорил:

— Я тебя за брюнета принял, а ты, оказывается, настоящий сивый... Ну-ка, покажи ухо!

Придирчиво проверив Матросова, Еремеев сказал:

— Вот что — поскобли лицо. Не то белье не получишь.

Саша потянулся было за грязной тельняшкой, но Еремеев скомандовал:

— Брось, живо!

Пришлось вернуться. Новым осмотром Еремеев остался доволен. Мальчик охотно надел чистое, мягкое белье. От него пахло мылом и каким-то лекарством.

Одевшись, Саша начал заворачивать в газету свою тельняшку, но Еремеев снова запротестовал:

— Оставь здесь.

— Не оставлю, — огрызнулся Саша.

— Зачем она тебе?

— Дареная, память, — соврал Матросов.

Видя, как настойчиво Саша держится за тельняшку, Еремеев примиряюще произнес:

— Вообще мы сжигаем такую память. Ну, коли тельняшку на память получил, поговорю с Петром Филипповичем, может, разрешит оставить. А волком на меня не смотри, я не из пугливой породы.

Они вошли в дежурную комнату. Зеленый свет, падавший сквозь абажур, отнимал естественный румянец, и лица казались болезненно-бледными. Их встретил воспитатель Катеринчук; под лампой блестела его наголо выбритая голова. Он оглядел подростка с ног до головы и усталым голосом заметил:

— Гимнастерка не по росту, сменить.

— Есть сменить, — повторил Еремеев.

— На две недели в карантин.

Повернувшись к Матросову, Катеринчук продолжал:

— Общение с другими колонистами до истечения этого срока категорически запрещается.

Заявления, если они у вас будут, передавать через дневальных. Там еще один новенький. За чистоту и порядок в комнате отвечаете оба. Ведите, Еремеев!

— Есть вести! — ответил карнач.

Еремеев повел Сашу по двору. Карантин помещался в небольшом домике под железной крышей, который приткнулся около забора, недалеко от светлого и высокого здания школы. Домик казался приплюснутым и жалким. Снова Матросовым овладела необъяснимая тоска. Они перешагнули порог, Еремеев включил свет. Из трех коек одна была занята. Еремеев показал на свободную койку:

— Занимай!

Саша после ухода Еремеева, бросив на белую чистую простыню телогрейку, выданную взамен его флотской шинели, сел на койку. Ноги дрожали после ночного похода по горам и оврагам, тело болело, как после драки. Он скинул ботинки, верхнюю одежду и, оставшись в одном белье, потянулся. Медленно обернулся, почувствовав на себе чей-то острый взгляд. На соседней койке сидел мальчик лет двенадцати, почти до шеи укутавшийся байковым одеялом. Он сидел полусогнувшись, из-под одеяла торчал лишь крючковатый нос, — все это делало его похожим на грачонка.

— Наше вам с кисточкой, — небрежно проворчал паренек. — Меня зовут Директором, а тебя как?

Директор повел разговор на вымиравшем блатном жаргоне. Саша знал все эти «прохоря», «бочата», «мойки», «атанды», однако пользовался ими неохотно, считая это баловством.

— Сашка Матрос, — нехотя ответил он.

Директор ожил, словно муха под лучами солнца. Сиповатым голосом он принялся расспрашивать Сашу о его прошлом. Матросов, не обращая на него внимания, с удовольствием растянулся на койке, укрывшись теплым одеялом. Закрыл глаза. За окном уныло пел весенний ветер, он нес призывной звон колокола. В стекло стучались сухие ветки. А Директор, весело ухмыляясь, продолжал болтать.

— Здесь ничего себе, можно приспособиться.

— Приспособиться? — сонным голосом, с расстановкой спросил Матросов.

Директор мешал ему спать. Матросов никого сейчас не хотел ни слышать, ни видеть: ни лысого воспитателя с сухим лицом, который читал ему нотацию, ни Еремеева, ни этого Директора, будь проклята его компания. Пустой болтовней на блатном жаргоне Директор пытался пустить пыль в глаза. Знакомый прием! Саша видел его насквозь. Когда Директор, продолжая говорить, дотронулся до его плеча, Матросов выругался:

— Замолчи!

Этим неожиданно вырвавшимся криком он выразил всю тоску, охватившую его. Ночью Саше снились нелепые сны: то Директор превращался в бородатого и, высунув язык, дразнился: «Ах, Матрос, на море захотел!», то Катеринчук в одежде монаха взбирался с веревкой на одинокий и большой дуб в глухое время ночи...

Под чистой простыней метался и стонал человек.

Солнце уже заглядывало в уютную комнату, когда Саша проснулся, услышав разговор за дверью.

— Нас теперь двое, — говорил кому-то Директор. Саша узнал его по сиплому голосу.

Заинтересовавшись разговором, Матросов вышел на крыльцо. Хорошо отдохнув за ночь, успокоившись и немного примирившись со своей судьбой и новой ролью воспитанника, Саша был настроен более благодушно. Директор хоть и дулся на него за вчерашнюю резкость, но понимал, что настал удобный момент для восстановления нормальных отношений.

— О чем разговор, — поинтересовался Саша.

— Ни о чем... — огрызнулся мальчишка, брат Андрея Богомолова, Коля.

— Чего зазевался? — уже строго спросил Саша.

— Просто.

— Знаешь, за просто что бывает?

— Смотри!

— Что смотри? Мой кулак при мне.

— У нас не положено драться.

— А я буду спрашивать?

— Спросишь!

Саша криво усмехнулся:

— Интересно, кого это Сашка Матрос будет о чем-нибудь спрашивать?

— Общее собрание и Петра Филипповича...

— А кто такой Петр Филиппович?

— Начальник.

— Ну, а при чем общее собрание?

— Такие тут порядки. — Коля на всякий случай отошел от крыльца, увидев воинственно сжатые кулаки новичка, однако, не сдаваясь, настойчиво заявил: — Не таких воспитывали.

— Уж не ты ли воспитывал?

— И я, — выпятил грудь Коля. — Мы все воспитываем новичков.

Матросову и Директору стало очень смешно. Пока они смеялись, Коля подозрительно следил за ними.

— А ты кто такой?

— Колонист, — гордо ответил Коля.

Саша все более заинтересовывался разговором.

— Выходит, я тоже колонист?

Коля охотно ответил:

— Нет, ты еще не колонист.

— А ты, пацан, уже колонист.

— Да.

— А я нет?

— Нет.

Тогда Матросов, повернув озорное лицо к весело ухмылявшемуся Директору, спросил, подмигивая:

— Ты его знаешь?

— Его? — переспросил Директор и, сделав важную мину, целую минуту придирчиво, словно через очки, разглядывал Богомолова, только потом сказал: — Он, помнится, любит гроши.

Коля промолчал, с трудом проглотив комок, подкатившийся к горлу.

— Ну, подходи ближе, может, и сторгуемся, — важно добавил Директор, обращаясь к Богомолову. — Нас теперь, как видишь, двое. Матрос при деньгах, — кивок в сторону Матросова. — Сашка, позвени монетами...

Коля категорически заявил:

— Не подойду.

— О чем разговор? — вставил Матрос.

— У меня книга, еще стянете.

— Какая книга?

— География СССР.

Матросов живо спросил:

— Карта есть? — ему очень хотелось взглянуть на карту, чтобы увидеть на ней Уфу: ему все еще не верилось, что этот город так далеко от моря.

— Даже три, — равнодушно ответил Коля.

— Покажи!

— Отберешь...

— Говорю тебе, не отберу.

— Дай честное слово.

— Честное слово.

Однако мальчик покачал головой:

— Твое слово не годится, оно не настоящее.

— Почему?

— Ты не колонист.

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы не вмешательство Директора. Он намекнул:

— Трусишь? Пошли Матрос, нечего нам с ним возиться...

Коля шагнул вперед.

— Вот и не боюсь.

Новички подступили к нему, Матросов пристал.

— Ну, покажи карту. На ней моря есть?

— Конечно, разве у нас мало морей?

— У кого это у нас?

— Конечно, у нас в СССР.

Коля, послюнявив указательный палец, начал перелистывать книгу, затем развернул карту. Саша сначала смотрел через его плечо, а потом потянул карту к себе и порвал ее. После молчаливой борьбы, победа осталась за сильным и напористым Матросовым, и новый обладатель книги бесцеремонно ушел в комнату. Директор и Коля последовали за ним.

— Отдай карту, — захныкал Коля.

Матросов грубо бросил:

— Убирайся, пока я руки не помарал.

— Отдай книгу, а то мне от контрольной комиссии попадет...

Матрос, не слушая, перелистывал книгу.

— Пока не отдашь, не уйду, — заявил мальчик.

Матросов, состроив презрительную мину, язвительно спросил:

— Не уйдешь? Так ты его, Директор, того... Слегка, чтоб...

Директор, с интересом следивший за этой сценой, не стал ждать повторения Сашкиного предложения, схватил Колю за плечо и быстро выпроводил за дверь.

Коля побежал к брату, однако почти все колонисты в это время были на берегу Кара-Идели. Плачущий мальчик наткнулся на Рашита, который только что вернулся из лесу и собирался в райком ВЛКСМ.

Весть о том, что новичок из карантина порвал и отобрал книгу, — а в колонии к общественной собственности относились очень строго, — серьезно встревожила Габдурахманова. Он торопится по своим делам, и тут еще такое неожиданное происшествие... В первую минуту Рашит растерялся, не зная, что предпринять. Пострадавший повторял одно и то же:

— А мне за это попадет. Просил, просил, не возвращает. Вот он какой.

Одно было несомненно — необходимо отправиться в карантин и навести порядок. Рашит так и сделал.

Когда он вошел в комнату, оба мальчика лежали в верхней одежде на койках, растянувшись на белых простынях. Рашит поздоровался. Они сделали вид, что не замечают его, считая, что он пришел защищать «доносчика», как они успели окрестить Колю.

— Здравствуйте, — поздоровался Рашит.

— Если это тебе так интересно, пожалуй, здравствуй...

Габдурахманов опешил от такого ответа, однако сдержал гнев и спокойно, но строго приказал:

— Встать!

Команда не оказала никакого воздействия. Рашит, не желая признать своего поражения, попытался превратить все в шутку:

— Я бы хотел знать: долго вы намерены так развлекаться?

— Пока не надоест, — охотно пояснил Директор.

Рашит запальчиво крикнул:

— Немедленно вернуть карту! Кто из вас отобрал ее у малыша?

Вмешался Коля, только что перешагнувший через порог.

— Вон тот, здоровый, Сашка Матрос...

Саша сверкнул глазами. Директор, не скрывая того, что ему весело, воскликнул с азартом:

— Да ведь он пришел защищать цыганенка!

Рашиту, конечно, следовало уйти, чтобы затем вызвать их к начальнику колонии или на общее собрание. Но он не удержался, не послушался разума, захотелось добиться своего немедленно, не отступая. Подойдя ближе к ребятам, он с упреком проговорил:

— Вижу, отучились понимать доброе слово.

Директор, насмешливо улыбаясь, крикнул:

— Матрос, да ведь он тебе угрожает!

Саша медленно поднялся с постели, глухо предложил:

— Взбучку могу дать...

Рашит не нашелся, что ответить, только заметил:

— В колонии драка запрещена.

Ответ его новички расценили, как робость, трусость.

— Матрос, да ведь он тебя уговаривает! — хихикнул Директор, корчась от смеха.

В тот же миг Саша пантерой метнулся на Габдурахманова, — тому еле удалось увильнуть от удара. Горячая кровь Рашита загорелась. В свою очередь он нанес молниеносный удар снизу вверх по подбородку Саши. Матросов рухнул на койку, затем сполз на пол.

Все это произошло так внезапно, что никто не сумел отдать отчета в происшедшем. Саша медленно поднялся и, разжимая кулаки, мрачно сказал:

— Матрос такие дела не забывает и не прощает. Чорт с тобой, забирай карту, — и бросил книгу к порогу. Ему впервые пришлось познакомиться с техникой бокса, весь его боевой опыт состоял из случайных кулачныхбоев, где исход решался силой.

Коля быстро схватил карту, выбежал за Рашитом.

«Вот тебе и комсомолец! — думал Рашит, недовольный собой. Он счел необходимым немедленно рассказать о случившемся Стасюку. — Что же такое получилось? Пришел выяснить причину беспорядка, а сам влез в драку. С какими глазами сейчас пойду в райком за комсомольским билетом? Нет, после этого мне откажут в приеме — и правильно сделают...»

Когда новички остались в карантине одни, Директор, скрывая усмешку, спросил:

— Матрос, мы Цыганенку еще припомним, правда?

Побежденный горько усмехнулся. Несмотря на скитальческий образ жизни, ему редко приходилось быть битым.

Наказание

Петра Филипповича Рашит не нашел. Тогда он побежал к комсоргу Сергею Дмитриеву. Дмитриев составлял отчет в политотдел. Увидев встревоженное лицо Рашита, он отложил ручку, спокойно спросил:

— Ты еще не ушел в райком?

— Нет. И не пойду! — воскликнул Рашит.

— Что случилось?

Рашит, сев против Сергея, со вздохом произнес:

— Я только что избил новичка.

Дмитриев даже вскочил с места.

— Избил? Расскажи...

Рашит, в немногих словах передав о чрезвычайном происшествии, заключил:

— Я теперь не заслуживаю комсомольского билета, мне его не дадут, поэтому я никуда не пойду.

Дмитриев отрицательно покачал головой:

— Хуже нельзя было придумать. Однако ты обязан пойти и рассказать о случившемся, не утаивая своей вины.

— Не пойду, позвони сам...

— О нет, — отказался Дмитриев. — Я за тебя говорить не стану.

— А я не пойду, — упрямо повторил Рашит.

— Трусишь? — начал сердиться Дмитриев.

Рашит вскочил с места, лицо его зарумянилось.

— Я трушу? Про меня так говоришь?

— Да.

Рашит выбежал из комнаты. Сергей подошел к окну и увидел, что Рашит направился к воротам.

Через полчаса Дмитриев сидел в кабинете начальника колонии. Он горячо говорил:

— Я давал рекомендацию Рашиту, я возглавляю комсомольскую организацию, поэтому за все случившееся должен отвечать в первую очередь я. Выходит, у меня нехватило чутья, бдительности; после этого события вряд ли я должен оставаться на своем посту.

Петр Филиппович ни одним словом не перебивал исповедь Сергея. Он понимал всю неуместность поступка Габдурахманова. Физическое наказание в колонии было строго воспрещено, «самосуды» категорически осуждались. Стасюк не прощал малейшего отступления от порядков, существующих в колонии. Но, выслушав Дмитриева, он поймал себя на том, что комсорг ему нравится. «Ему дали хорошее воспитание, научили критически оценивать свои поступки, он не боится говорить правду. Однако у него маловато жизненного и педагогического опыта, но эти качества он получит, работая у нас... — решил он, пристально рассматривая открытое лицо Сергея, его серые глаза, спрятанные за длинными ресницами, высокий лоб. Даже растерянный взгляд, жалкая улыбка не портили приятного выражения лица. — Да ведь он сам еще мальчик».

— Договоримся об одном, — не выдавая своих чувств, произнес Стасюк, — из этого урока сделаем каждый для себя нужные выводы. Как только Рашит вернется из райкома, вызвать его ко мне. Имейте в виду закон педагога: уважение к воспитаннику должно быть, как и требования к нему, большим. Что это значит? Прежде всего мы должны воспитать в мальчиках сознание своего достоинства, гордость за свое место в обществе. Это великое дело. А для этого нужно чтобы они уважали других. Только уважающий других человек может уважать себя, это — основа. Это не христианская всепрощающая любовь к ближнему, а уважение к советскому человеку, товарищу.

Рашит вернулся в колонию только через три часа и сразу же явился к начальнику. Но Стасюк все не принимал его. Рашит долго ждал. Трудно сказать, сколько дум можно передумать за это время. Он несколько раз входил в приемную, однако секретарша недоуменно пожимала плечами:

— Он еще занят. Я же вам говорила: приходите через час...

— Простите, мне показалось…

— Ах, вам показалось… Час еще не прошел…

Наконец Стасюк вызвал Рашита. Войдя в кабинет, Рашит осторожно прикрыл за собой дверь, обитую коричневой клеенкой с белыми горошками. Половицы, положенные прямо на каменный пол, скрипели под его ногами. Против двери на стене висела картина неизвестного художника: два охотника вместе с длинношеей собакой плыли в челноке. Река была неестественно голубая, стволы деревьев — светложелтые, лица охотников — розовые. Все это хорошо рассмотрел Рашит, пока Петр Филиппович отвечал кому-то по телефону.

— Я с тобой хотел поговорить, Габдурахманов,— мягко сказал Стасюк, внимательно взглянув на колониста. — Сегодня я получил письмо от твоей тетки. Садись и прочти.

Рашит взял письмо и, увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь — маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово; сама тетка не умела писать по-русски. «Во первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза-бабая, от Ибрагим-агая, от Исмаила и Валия…» Тетка перечисляла почти полдеревни. Внимание Рашита было привлечено словами: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...»

Рашит прочитал письмо, поднял глаза на Петра Филипповича, ожидая дальнейшего разговора. Однако Петр Филиппович равнодушно сказал:

— Хотел познакомить тебя с письмом. Можешь итти...

Рашит не тронулся с места. Опустив голову, он нерешительно спросил:

— Разве вы не будете ругать?

— Думаю, что ты сам все глубоко продумал и принял решение.

— Разрешите рассказать о том, что произошло в райкоме?

Стасюк кивнул головой.

— Я чистосердечно рассказал на бюро райкома о сегодняшнем происшествии и был уверен, что мне откажут в приеме. Но...

— Тебя приняли.

— Да. Откуда вы знаете?

— Советовались со мной. Я же давал рекомендацию тебе. И я, веря в тебя, попросил все-таки принять, хотя с тобой...

Рашит поднял благодарный взгляд, глаза его заволоклись слезами.

— Иди. Поздравляю с вступлением в комсомол.

Взволнованный Рашит мог произнести только:

— Спасибо!..

Он шел по аллее молодого парка. Никогда еще не было в его жизни столько неожиданностей и волнения, сколько было за этот день. В этом взволнованном состоянии его встретил Дмитриев, спешивший в школу. Рашит обрадовался.

— Был у начальника? — спросил Сергей.

— Был, — радостно ответил Рашит.

— И что же? Попало?

Рашит как-то странно взглянул на комсорга и горячо сказал:

— Я сам думал, что будет нагоняй, а он поздравил с вступлением в комсомол... Но это запомнится на всю жизнь, это сильнее в сто раз, чем то, если бы он меня разносил в течение всего дня.

Они медленно направились в школу. Когда они проходили мимо карантина, на крыльцо выбежал Матросов. Он весело ухмыльнулся, взглянув на Рашита.

— Что тебе? — спросил Дмитриев.

Матросов, отчаянно размахивая руками, воскликнул:

— А ты меня здорово! Клянусь, с места не сойти, такого удара не испытывал. Научишь?

Рашит с недоумением спросил:

— Чему?

— Боксу, — засмеялся Матросов.

Дмитриев, обернувшись к Рашиту, не скрывая улыбки, спросил:

— Как смотришь, командир отряда, насчет бокса? Ребята заинтересуются?

Услышав эти слова, Саша часто замигал синими большими глазами и смущенно улыбнулся, показав давно не чищенные зубы. Он невольно переспросил:

— Командир отряда?

Первые шаги

Ровно через две недели, в воскресенье, Матросов был выпущен из карантина. Первое утро принесло ему много радости: после тесной комнаты он мог свободно бродить по двору, знакомиться с колонистами, бывать в служебных постройках, заглядывать в читальню, где толпились ребята, сидеть на скамье в глухом уголке парка.

Он мог дышать свежим воздухом, думать, предаваться воспоминаниям. Но вскоре эта радость исчезла. Взор его погас, он равнодушно и безучастно наблюдал за суетой мальчиков. Даже большой просторный двор теперь ему казался узким, слишком маленьким.

Сердце, точно не вмещаясь в грудной клетке, билось сильно и не находило успокоения. Особенно завидовал Саша шоферам, беспрепятственно приезжавшим и уезжавшим из колонии.

Матросов набрел на укромную скамеечку в парке, где его никто не мог увидеть. На деревьях чирикали и порхали какие-то маленькие птички. На теплом ветру начинали распускаться почки сирени. Под шорох листьев в этот тихий час перед Сашей проносились невеселые воспоминания.

Матросов слишком рано был предоставлен самому себе. В бурной жизни вокзалов беспризорник находил удовлетворение. Он скрывался в дождливые дни под опрокинутой лодкой на берегу реки, пропитание находил не регулярно, не знал, где застанет его следующая ночь. А как ему нравилось разъезжать... Когда поезд несся навстречу ветру, хотелось петь песни, бездумно кричать, подставляя лицо обжигающему воздушному потоку.

Уличная бродячая жизнь имела свои законы. Саша отлично знал, что защищать себя можно только крепкими кулаками. Он знал, что в драке нельзя отступать, подставлять противнику спину. Надо держаться до конца, даже если противник имеет преимущество в силе.

Он вспомнил маленькую пристань на Волге, богатую сушеной рыбой и арбузами. Пьяный матрос затеял драку. Хотя Саша и знал, что сила на стороне взрослого, но из-за упрямства не отступил, а потом вынужден был три дня отлеживаться на берегу. Несмотря на то, что яростная борьба закончилась поражением, Саша впервые почувствовал в себе силу взрослого и уверенного борца.

В другой раз трое таких же беспризорников, как и он, напали на него ночью на глухом полустанке, с целью отобрать столь дорогую Саше флотскую шинель. Матросов дрался, прислонившись к вагону, защищая себя от коварных ударов в спину. И в конце концов заставил противника бежать.

Вдруг Саша встрепенулся. За высоким забором протяжно загудел пароход. Мальчик прислушался к разноголосому шуму близкого города. Веселые голоса паровозов, свистки катеров, вечернее солнце и весенний ветер манили подростка к себе. Разъедаемый тоской, он побрел по двору.

Дорога звала Матросова.

Саша видел лозунги, призывающие отлично учиться, добросовестно трудиться, однако его сейчас мало интересовали и учеба и труд. Он понимал, что здесь он временный гость, а там видно будет...

Саша твердо решил не давать себя в обиду. Он любит свободу и даст достойный ответ каждому, кто встанет на его пути.

Первая неделя принесла много переживаний. Саша почувствовал себя щепкой, попавшей в водоворот. Будто кто-то неизвестный, но сильный, решил удивить подростка диковинками новой жизни. Нельзя сказать, что все было одинаково интересно, но, несомненно, все было одинаково ново.

Матросов вместе с Директором попал в отряд Рашита Габдурахманова. Командир и Матросов сделали вид, что между ними ничего особенного не произошло, никто не напоминал о драке. Рашит показал новичкам комнату, выделил койки. Комната была опрятная, на столе стоял букет цветов.

Саше, до колонии не мывшемуся месяцами, не сразу удалось привыкнуть к чистоте, царившей здесь. Не один Рашит, а весь отряд воспитывал новых колонистов. Им не прощался ни один проступок. Если в комнату вошел в грязных ботинках — получай наряд вне очереди, кроме того, вычисти до блеска пол. Если опоздал на физзарядку, на следующее утро разбудят на час раньше. Не было, наверное, во всем мире таких строгих людей, как дежурные по корпусу.

Матросов с трудом привыкал к своей новой роли не в пример Директору, который имел уже вид старого колониста, вошел в доверие к Ольге Васильевне, носился с проектом постановки пьесы из жизни партизан, суетился, охотно посещал собрания, чутко откликался на все события в жизни колонии.

Саша угрюмо воспринимал новшества, все делал без охоты и очень быстро обижался.

Через несколько дней после того, как он перешел в отряд Габдурахманова, его вызвал Катеринчук. Михаил Трофимович, встретив Матросова, весело приподнял зеленую фуражку и спросил:

— А, Матросов пришел! Ну как, привыкаем?

Михаил Трофимович барабанил пальцами по столу, глаза его ласково щурились. Не настаивая на ответе, он продолжал:

— На мой взгляд, тебе надо начинать работать. Пойдем, к делу тебя пристроим...

Катеринчук шел впереди. Основные цехи фабрики — столярный и слесарный — помещались в новой деревянной постройке. Пилорама стояла отдельно на пригорке. Малярный цех и цех готовых изделий — в бывшей церкви.

В столярном цехе стоял неимоверный гул. Саша думал, что увидит верстаки, фуганки, стамески, топоры и пилы, Катеринчук с удовольствием заметил удивление на лице Матросова. Показывая на разные станки, выбрасывающие стружку, опилки, бруски, он называл их:

— Механизированный фуганок, рейсмус, шипорез. А это — фрезерный чудо-станок. Подойдем к той гибкой пиле, она называется ленточной...

Матросов впервые в своей жизни попал в механизированный цех. Он никак не мог скрыть улыбки, но, обводя глазами станки и встречая насмешливые взоры колонистов, помрачнел. Катеринчук, дав ему возможность вдоволь наглядеться, спросил:

— Какой из них облюбовал?

— А мне все равно, — уже равнодушно ответил Саша.

Михаил Трофимович даже глазом не моргнул. Надвинув фуражку на лоб, он заявил:

— Будешь пока подручным у Сивого. Мастер, принимай подчиненного! — крикнул он Леньке Сивому.

Маленький остроносый Ленька поднял глаза на Матросова, позвал его:

— Иди сюда!

После ухода Михаила Трофимовича Ленька начал учить новичка. Работа была не тяжелая: надо было подавать на шипорез брусок длиной в полметра. Нагнуться, поднять и подать. Однако Саше не то что не понравилась работа, а возненавидел он с первого взгляда замухрышку Леньку Сивого, которого мысленно назвал «плюгавеньким». И ему стало очень обидно быть подручным у «плюгавенького». Саше казалось, что любое другое назначение не обидело бы его, а сейчас все в нем восставало против работы под начальством этого мальчишки... И он, ничего не делая, начал глазеть по сторонам.

— Эй, братец, подавай материал! — важно прикрикнул Ленька.

Матросов зло взглянул на него и пренебрежительно хмыкнул. Ему показались смешными и поза Сивого, и нос его, и звонкий крик: такой маленький и такой важный... Он расхохотался. Ленька не на шутку рассердился:

— Иди ко всем чертям, понятно?

Ругань еще более развеселила Сашу, он подмигнул ребятам:

— Важный у меня начальник, а? Что надо! Желающему могу уступить за копейку...

Ребята, не разделяя веселья Матросова, отчужденно посмотрели на него. Он, угрюмо замолчав, начал работать. Однако первая встреча решила все: они не нашли общего языка. Сивый придирался к каждому пустяку. Саша подчеркнуто не обращал внимания на него. Конечно, рано или поздно должна была произойти стычка.

На третий или четвертый день, во время обеденного перерыва, Сивый подозвал мастера цеха и при нем начал пересчитывать бруски.

— Всего двадцать три, это — на двоих! — ворчал Ленька. — Я один без него вырабатывал не меньше…

Матросов понимал, что все это направлено против него, поэтому он насмешливо крикнул:

— Ты еще начальнику доложи...

После окончания перерыва Ленька, облизывая губы, включил станок и сердито пробормотал:

— Последний раз спрашиваю: будешь работать как следует или нет?

Матросов неопределенно махнул рукой...

Через неделю на цеховом собрании разбирали рапорт Сивого. Косой, комсомольский организатор цеха, сказал:

— Следующим вопросом будем разбирать рапорт Сивого. В своем заявлении он пишет:

«Начальнику столярного цеха. Прошу убрать от меня Матросова. Не могу работать с лодырем. Буду работать один. К сему Ленька Сивый». От заявления не отказываешься?

Ленька, не взглянув в сторону Саши, громко ответил:

— Не отказываюсь.

Косой продолжал:

— Выступать коротко, по три минуты. Кто имеет слово?

Поднялась рука Сеньки Пешехода:

— Я хочу сказать. Я сказал бы, про между прочим, так: выгнать Матросова из цеха, чтобы не позорил.

— Все?

— Все.

Встал Коля Богомолов.

— Он у меня книгу отнимал.

Его перебил председатель собрания:

— Говори дело, по существу...

Коля сел на место. Слово попросил Директор. Саша заинтересовался: что он скажет? Директор, отведя глаза от Матросова, говорил:

— Ленька прав. Матросов не такой, чтоб любить работу. Выгнать из цеха, что тут рассуждать...

Саша свирепо посмотрел на приятеля, однако, заметив, что все взгляды устремлены на него, опустил голову и потупил взор. Когда список ораторов был исчерпан, председатель обратился к собранию:

— С Ленькой, конечно, Матросов работать не будет... Может быть, кто другой возьмет его подручным?

Желающих не оказалось. В этот миг Саша почувствовал себя очень скверно. Когда его критиковали, он еще оставался более или менее спокойным, немного только взволновало выступление Директора. Но сейчас, когда выступления показали, что от него отказались все, — он никому не нужен, не нашлось ни одного друга и защитника, от него отрешились все, — это было слишком... Если бы не природная гордость, несомненно, Саша заплакал бы. Он первый раз в своей жизни почувствовал великую силу коллектива, силу, с которой нельзя шутить и невозможно не считаться.

Косой, переговорив с Дмитриевым, продолжал:

— Значит, голосовать?

— Давай голосовать, — послышались голоса.

Вынесли решение: «От Матросова отказаться, перевести его в другой цех. Лодыри нам не нужны».

Сашу направили в слесарный цех. Здесь было менее интересно, чем в столярном. Инструменты были проще, меньше машин, много знакомых предметов: пил, молотков, болтов; в средине цеха стояли три токарных станка. На фабрике слесарный цех не имел решающего значения, он являлся подсобным, выполняющим заказы столярного цеха.

Плечистый мастер Пожидаев, сам из воспитанников колонии, не особенно обрадовался новому рабочему: ему были известны подробности перевода Матросова. Однако он встретил новичка по возможности приветливо:

— Будешь работать на токарном, очень интересная профессия, — рекомендовал он Саше.

Целую неделю Саша учился, привыкал к станку. Он уже начал самостоятельно обрабатывать несложные детали. Однако в цехе он вел себя самоуверенно, не особенно признавал власть старших, на каждом шагу подчеркивая, что он сам себе хозяин, для него все трын-трава. Однажды Саша без разрешения мастера взял с соседнего станка гайку и пристроил ее к своему станку. Пожидаев предложил вернуть гайку. Матросов не обратил никакого внимания на его замечание и продолжал работать, как ни в чем не бывало. Пожидаев вынужден был сам снять гайку и вернуть ее на место.

Матросов мгновенно вспылил и что-то проворчал. Пожидаев, косо взглянув на воспитанника, отвернулся. Весь цех стал свидетелем этой сцены. Саша небрежно посмотрел на ребят, вышел из цеха и быстро направился в общежитие. Однако чем дальше шел он, тем ниже опускалась его голова, короче становился шаг. Около маляров он внезапно остановился, вспомнив собрание в столярном цехе; перед глазами встала картина голосования — лес рук, требующих изгнания его из цеха… Это могло повториться. В нерешительности, не зная, что делать, Саша потоптался на месте. Его заметил Директор и весело крикнул:

— Разве ты не на работе?

Матросов сердито буркнул:

— Не твое дело, — но все же повернул обратно.

Когда Саша вошел в цех, все с любопытством оглянулись. Только Пожидаев продолжал работать; Саша обратился к нему:

— Ты меня, того, прости... Погорячился.

— Иди к станку.

— Ты на меня сердишься?

— Мне не положено сердиться, а положено учить вас работать.

— Значит, между нами? — с надеждой спросил Саша.

Мастер покачал головой:

— Нет.

— Доложишь?

— Нет, сам после работы доложишь начальнику.

До самого вечера в душе подростка шла борьба, он то решал не ходить в кабинет начальника, то передумывал, зная, что ослушаться нельзя.

Вечером Матросов стоял в кабинете Стасюка. Кроме него, был вызван еще командир отряда Габдурахманов. Петр Филиппович, разглядывая поникшую фигуру Матросова, спросил:

— Долго ли будем особо заниматься тобой?

Саша молчал. Что же он мог ответить?

Помолчав, Петр Филиппович проговорил:

— Ну, что же, товарищ Габдурахманов, будем решать, как быть... Ты — командир отряда. Жду твоего слова. Тоже отказываешься от него?

Матросов потупил голову, он не ожидал, что дело может принять такой резкий оборот.

— Товарищ начальник, передайте дело Матросова в распоряжение отряда. Сами примем меры.

— Учитываешь, что он меньше чем за месяц совершил три проступка?

— Знаю.

— И все-таки не отказываешься?

— Нет, товарищ начальник.

Из кабинета выходили вместе. Матросов с интересом спросил:

— Почему и ты не отказался от меня?

— Я люблю помогать, кому не везет, — ответил Рашит.

Как не почувствовать себя человеком в этом коллективе, где с тобой поступали иногда неожиданно резко, иногда мягко, но никогда не были равнодушными?

За Кара-Иделью

Третий день Матросов вместе с отрядом находился на живописном берегу Кара-Идели; под горой Нагаево колонисты пахали. Сюда попали не все. Между тем всем ребятам хотелось работать на поле, юные сердца вздыхали по просторам, но прошел тщательный отбор: это Саша чувствовал по тому, как часто встречал огорченные лица колонистов, слышал взволнованные разговоры их в укромных уголках.

Матросов не питал никаких иллюзий, он знал, что с такой характеристикой, как у него, не стоило и думать о назначении на работу в поле. Но каково было его удивление, когда вечером, перед отбоем, в коридоре выстроили все отряды и назвали его имя в списке колонистов, назначенных на полевые работы. Матросов оглянулся вокруг, думая, что он, вероятно, ослышался, но его взгляд нечаянно встретился с черными холодными глазами Рашита. Вот кто, оказывается, за него хлопочет… Почему? Что он хочет от Саши? Что ему надо?

В ту минуту у подростка впервые появилось чувство благодарности к человеку.

В первый день работы на поле среди колонистов находился и Михаил Трофимович. Он налаживал пахоту, учил, указывал. После обеда Матросов неожиданно попался на глаза Михаилу Трофимовичу.

— Что с тобой? Почему хромаешь? — остановился Катеринчук.

— Пустяки, немного натер ноги… Пройдет…

Катеринчук повел подростка к заместителю начальника колонии по хозяйственной части Сулейманову и заставил выдать Матросову более просторные ботинки.

— Разве он сам не мог сказать, что ботинки малы? — проворчал Сулейманов.

Там, на улице, среди людей, в кругу которых Матросову приходилось бывать, он не встречал еще такой заботы. Характер не позволил Саше выдать свои чувства, однако он понял, что с сегодняшнего дня он уже не сможет равнодушно относиться к своему воспитателю.

В голове мальчика зародились мысли, которых раньше не бывало. До сих пор Матросов жил собой, надеясь только на свои силы, а теперь он встретился с коллективом. Но эта сила в первые дни пугала его, ему казалось, что она ограничивает свободу, будет стеснять его. Этим и объяснялась его настороженность и замкнутость.

…Когда солнце садилось, — а от подошвы Нагаевской горы казалось, что оно садится в центре города, — усталые колонисты по сигналу поварихи тети Тани собирались к ручью. Сигналом сбора на ужин служили удары в медный котел, в котором кипятили чай. Эти звуки нельзя было даже сравнивать, со звоном серебряного колокола, тем не менее, они всегда были очень желанными.

Работа заканчивалась в сумерках. По сигналу командиры всех отрядов бежали к Сулейманову. Обычно у трактора или около парников проходила короткая «летучка». Порядок всегда был один: сначала докладывали все четыре командира, затем Сулейманов ставил задачу на завтра. В течение десяти минут подытоживался рабочий день; Сулейманов не имел основания быть недовольным: вспахано все поле, закончен ранний сев злаковых культур, подходит к концу обработка полей под огороды. Черная, как летняя ночь, земля лежала вокруг. Колонисты работали, не жалея сил. Однако Сулейманов недовольно выговаривал командирам:

— В бригаде Еремеева безобразие. Ни командир, ни отряд не думают о будущей посадке овощей.

При этом замечании встал высокий молчаливый Еремеев, без возражения отчетливо проговорил:

— Есть думать о посадке.

— Рашит Габдурахманов плохо организовал перевоз через реку…

Габдурахманов возразил:

— Из-за нас нет задержки. На перевозе дежурит Матросов…

Тогда Сулейманов голосом, не допускающим возражения, повторил:

— Я сам ждал лодку десять минут. Разве это порядок?

На лице Рашита появилось недоумение: неужели Матросов подвел?

Колонисты по сигналу тети Тани могли бежать к ручейку, где их ждал горячий сытный ужин. Но командиры отряда должны были еще обойти свои участки, проверить, не осталось ли чего в поле. Кому больше дается, с того больше и спросится.

Рашит направился к реке, чтобы поговорить с Матросовым. Он проходил мимо поля Трофимова и хитро улыбался. «Почему это так? — думал он, на глазок прикидывая засеянный участок второго отряда. — Петр докладывает одну цифру, а сделанного гораздо больше? Ай, ай, какой хитрый!»

Рашит, не жалея голоса, пел песню, — в его краю так уже принято: петь, чтоб все слышали. Голос его разносился с весенним ветром, в песне говорилось обо всем: и о далеких звездах — глазах неба, о кудрявом черном урмане, серебристых ручейках, стекающих с вершин снежных гор, о людях, любящих всю эту красоту... В ночной тишине его голос слышался далеко.

Матросов сидел под деревом, поеживаясь от вечерней прохлады. При появлении Рашита он встал. Командир, сдерживая свой гнев, спросил:

— Сулейманов сегодня переезжал?

— Да, в полдень.

— Задержал?

— Нет, но он торопился.

— Как это было?

Саша равнодушно доложил:

— Когда он крикнул с того берега, я сел за весла. Сам знаешь, течение сильное, я сначала направился вдоль берега вверх. Однако ему показалось, что я слишком долго вожусь. Он торопил меня.

— Он что-нибудь сказал на прощанье? — уже более спокойно спросил Рашит.

— Да. Он сказал: «Есть чему учиться у нас, стариков. Учитесь у Петра Филипповича быть настоящим твердым коммунистом, у Ольги Васильевны — знаниям, у меня тоже есть чему учиться — любви к земле и времени».

— Надо быстрее перевозить, — сказал Рашит. — А сейчас пошли ужинать.

Зажглись костры. Чумазые землепашцы смывали пыль и грязь на берегу шаловливого ручейка. Юркий Андрей Богомолов, успевший вымыться, сидел под стройным тополем и выводил на губной гармошке песню своего табора. Гармошка, пение Рашита, звон алюминиевых тарелок, журчание ручейка, напевная речь повара, треск горящих костров, отрывистый разговор Сулейманова — все это очень нравилось колонистам. Они любили шумные вечера у костров.

После сытного ужина — гречневой каши с маслом и кофе — колонисты начали готовиться ко сну. Располагались тут же, у костров. Усталые мальчики быстро уснули. Только тетя Таня долго еще копошилась у котлов.

Саша лег рядом с Директором. Тот, вытянув острый нос, лежал на спине и храпел во сне. Матросов не спал, разглядывал из-под одеяла ночное небо и думал. Он начал привыкать к колонии, у него уже появились друзья. Однако юноше надоедало однообразие, тянули былые дороги... Поэтому переживания этих дней можно было сравнить с чувством человека, идущего по карнизу дома: ему ведь легко оступиться…

Над головой раскинулся черный полог с светлячками звезд. Стройный тополь качался под дуновением ветерка. В воздухе носились летучие мыши, где-то изредка страшно кричал козодой.

Петр Трофимов — Матросов узнал его по голосу — рассказывал небылицы о лесах, разбойниках и красавицах, лукавых и мудрых. Под монотонный голос рассказчика лагерь засыпал. Мимо прошел кто-то высокий. Саша приподнял голову: кто бы это мог быть? Узнал: Сулейманов.

Мысли подростка переметнулись к Сулейманову. Ребята говорили: нет того, чего бы не знал Сулейманов. Он точно знал, когда надо начинать сеять, когда приступить к боронованию, когда будет дождь, при каком ветре закрывать парники, что лучше растет на том или другом участке, какую траву охотнее едят волы, как сохранить семена, что можно приготовить из бобовых, как пустить остановившийся трактор, почему потеет «Грузовик» — огромный, сильный конь... и когда он рассматривал даль, казалось, что он читает историю земли...

— В шестнадцатом веке здесь был дремучий лес, — говорил он. — В семнадцатом — сюда заходили охотники за пушниной и беглые из центральных областей. В восемнадцатом — стояли лагерем восставшие крестьяне, в девятнадцатом — под Нагаевской горой люди отвоевали первые десятины пахотной земли. В двадцатом — Великая революция, по-настоящему великая, резко изменившая жизнь. Только двадцать лет назад на эти поля пришли первые тракторы, новые законы земледелия…

Ребята говорили еще, что Сулейманов не знает таких слов, как усталость, лень, сон… У него была любимая поговорка: «Наша обязанность — красиво трудиться». Поэтому заглаза ребята называли его «товарищ красиво трудиться». Еще говорили о том, что стоило поработать с ним месяц-другой, как отношение к нему резко менялось: оказывалось — нет более привлекательного человека, чем этот непоседа. И ребята не чаяли в нем души.

Саша не особенно верил этим рассказам, ему не нравился Сулейманов вообще: и его гортанный голос, и карие глаза, и укоры. И сейчас Саша проводил его недобрым взглядом.

Уже засыпая, Матросов услышал треск соснового полена. Вскоре костер погас.

Ранним утром Матросов сидел на берегу, слушая ропот реки, любуясь жаворонками, озорно взлетавшими ввысь за первыми лучами солнца. Его отвлек голос с противоположного берега:

— Лодку, Матросов, давай лодку!

Узнав Катеринчука, Матросов быстро переехал реку. При встрече с ним Саша чувствовал себя хорошо. Он уважал Михаила Трофимовича, спокойного, внимательного и чуткого. Сев в лодку, Катеринчук спросил:

— Ботинок теперь по ноге? Не трет?

— Нет.

Катеринчук сам сел на весла.

— Мне так редко приходится бывать на реке, хотя она и рядом, — говорил он, сильно, размеренно взмахивая веслами. Уже на берегу Михаил Трофимович спросил:

— В делах полный порядок? Происшествий нет?

— Нет, — быстро ответил Матросов.

Однако в этот же день Саше пришлось выдержать серьезное испытание. После обеда к нему прибежал Директор и зашептал на ухо:

— Здесь за нами не очень смотрят. Давай умотаем…

Предложение Директора застало Сашу врасплох. Остроносый мальчишка, показывая на буханку хлеба и фляжку, продолжал, воровато оглядываясь:

— Припасы вот. На твоей лодке и удерем. Только не надо канителить...

Саша молчал. Эти слова разбудили тревожную мысль о побеге. Она кипела, бурлила тогда, когда он был заперт за высоким забором. После перехода в поле, где он пользовался относительной свободой, эта мысль временно исчезла. Директор своим отчаянным предложением вновь разбередил ее. Саша с сомнением спросил:

— А куда же подадимся?

— Я к тете...

— А я?

Саша невольно задал этот вопрос, бессознательно подчеркнув, что ему уже не безразлична колония, постепенно становившаяся родным домом. Куда ему итти? Родных у него нет... Опять бродяжничать, дрожать от холода и сырости дождливыми ночами, голодать… Вдруг блеснула новая мысль: а что скажет Рашит?

Ведь это он заступился тогда, в кабинете начальника, а сейчас... добился того, чтобы Сашу назначили на работу сюда в поле... Бежать — значит подвести Рашита... Саша продолжал сидеть, играя гальками: подкидывая их в воздух, ловил ладонями.

— Ты что, рехнулся, что ли? — крикнул нетерпеливо Директор.

— Я не могу, понимаешь… — неуверенно произнёс наконец Саша.

— Почему? — наседал Директор.

— Почему да почему! Не могу я сейчас убежать. И не к чему спрашивать. Понимаешь, не могу я убежать… Это значит обмануть…

— Эх, ты! — укоризненно сказал Директор, вставая. — А я-то на тебя рассчитывал.

Будто только сейчас заметив в руках товарища буханку хлеба и алюминиевую фляжку, Саша угрюмо произнес:

— Буханку и фляжку положи на место. Чтобы повар не заметил.

— Не хочешь — один смотаюсь! — решительно сказал Директор, направляясь к лодке.

Матросов вскочил, подбежал к нему и крикнул, задыхаясь:

— Убегать отсюда, подводить товарищей? Не позволю! И одного не отпущу! Назад!

Директор медленно попятился, потом побежал обратно в лагерь.

С того берега донеслось:

— Лодку!

Думы Матросова

Саша, облокотившись на подоконник и положив на ладонь подбородок, задумался...

Напротив окна над плодоовощным хранилищем сердито каркали вороны. Они то садились на крышу, то с шумом и криками взлетали вверх. Осенний ветер кружил мертвые багряные листочки, они перелетали через забор и исчезали.

С шумом захлопнулась форточка.

Черные набухшие тучи неслись над холмами. Вскоре пошел мелкий и нудный осенний дождь. Быстрые тонкие струйки потекли по стеклу...

…Тогда вот так же лил дождь. Саша только вернулся, похоронив мать, и сидел один в доме, прислонившись к печке, изредка всхлипывая.

Саша вздохнул и оглянулся: ему показалось, что кто-то вошел. У порога стоял Директор. Он быстро сказал:

— Тебя вызывают на собрание.

— Я дежурю.

— Все равно приказано явиться.

В уютной комнате комсомольского комитета уже находились Петр Филиппович, Дмитриев и несколько колонистов. Запыхавшись, вошел широкоплечий Петр Трофимов, разговаривая о чем-то смешном, ввалились Еремеев и Богомолов. Почти следом за ними вошла Ольга Васильевна. Все новые и новые люди открывали дверь, стало даже тесно. Рашит явился тогда, когда Дмитриев встал, чтобы объявить об открытии собрания.

Саша первый раз в своей жизни был на открытом комсомольском собрании, наверное, поэтому он чувствовал себя немного неловко.

Рядом с Матросовым сидели колонисты, на задней скамейке присела Ольга Васильевна.

Белобрысый малыш, сосед Саши справа, беспрестанно шмыгал носом, Саша поглядывал на него с неприязнью и, не выдержав, толкнул в бок. Малыш запищал, но, к счастью Саши, началось собрание, никто не обратил внимания на его выходку. Выбрали президиум, потом дали слово Дмитриеву.

Комсорг положил перед собой тетрадь, начал было читать, однако вскоре бросил это и толково рассказал об итогах прошедшего лета: о соревновании, пшенице, коровах, транспортниках, машине, «Грузовике». Из его слов выходило, что все бригады трудились старательно. Собрание должно было решить, какой бригаде передать переходящее красное знамя.

— Завтра наш праздник. Необходимо сегодня же подвести итоги нашей летней работы под Нагаевской горой, — закончил доклад Дмитриев.

Разгорелся горячий спор. Одни хвалили бригаду Трофимова, другие — Габдурахманова, третьи — Еремеева, не забывая тут же подмечать недостатки; Саша с недоумением присматривался к участникам собрания. Вот слово взял Ленька.

— Тут товарищ комсорг говорил о том, что нам, комсомольцам, недостаточно отвечать только за себя, мы обязаны подтянуть всех до уровня передовых. Конечно, это верно, но трудно в наших условиях. Я сам могу дать обязательство: буду учиться отлично, а за весь класс, за бригаду отвечать не могу. Наша бригада летом потрудилась не плохо, а вот некоторые новички имели замечания...

— Называй фамилии, не трусь, говори правду! — крикнул кто-то.

— Я и не боюсь... Вот, к примеру, взять Матросова…

Саша взглянул на говорящего. Тот, прямо смотря в глаза Саше, продолжал:

— Да, из-за Матросова отряд Габдурахманова имеет столько замечаний, поэтому не может быть первым…

Ленька начал перечислять грехи Матросова, не забыл и об изгнании из цеха, говорил о случае с молотком, упомянул о перевозке... К сожалению, все эти факты были точны. Саша медленно опустил голову, он чувствовал, как горели уши, к горлу подкатывал большой комок, во рту пересохло... Он готов был выбежать из комнаты, но в это время слово попросил Габдурахманов. Он начал горячо:

— Что вы отряд упрекаете Матросовым? Разве в отряде только Матросов? Надо объективно подходить к результатам нашего труда. Мне, конечно, неудобно просить о том, чтобы присвоили нам первое место, пусть об этом говорят другие. Вспомните, какие хлеба на нашем поле, любо глядеть! И насчет Матросова только плохое говорите. Разве в нем все плохо? Я должен перед таким ответственным собранием заявить, что верно — у Саши много еще ошибок, но он уже не такой, каким пришел в отряд. За лето я не сделал ему ни одного замечания. Он на перевозе работал один, старался. Вот так, товарищи...

Выступление Рашита не получило широкого одобрения. Говорили затем Ольга Васильевна, Петр Филиппович, но, занятый своими горькими мыслями, Саша не мог сосредоточиться и не запомнил их речей. Решено было присудить первенство отряду Еремеева; только из-за Саши отряд Габдурахманова попал на второе место.

Когда председатель заявил о том, что комсомольцы должны задержаться еще на несколько минут, Саша вместе с остальными вышел. Он, стараясь быть незамеченным, поторопился в свою комнату, чтобы быть подальше от любопытных глаз товарищей и от их злых насмешек.

На дворе все лил и лил дождь. Комната Саше показалась еще постылее, осень — тягостной, судьба — немилой. Он еще раз один на один, без свидетелей, пережил весь позор. Да, он в первый раз в жизни упрекал себя за прошлые грехи и выходки, первый раз в жизни завидовал. Да, завидовал! Знаете кому? Еремееву.

Самолюбивой натуре был нанесен тяжелый удар. Саша уже не сдерживался, он пришел в отчаяние, искал выхода, спрашивал себя: что делать?

В комнату влетел разъяренный Рашит, злость, казалось, бежала впереди командира отряда. Да, Рашит никогда не простит этому чинарику Матросову обиду — из-за него отряд лишен права открывать праздник. Если бы он не был командиром и комсомольцем, несомненно, пошли бы в ход кулаки, настолько был огорчен и рассержен Рашит. Он резко крикнул:

— Матросов!

Саша остался глух, даже не обернулся, ему не хотелось ни с кем говорить, никого видеть.

— Тебе говорят, Матросов!

Саша повернул заплаканное лицо, ресницы часто мигали, слезы заволокли синие глаза. Рашит застыл, раскрыв рот. Он всего ожидал от Матросова, только не этого! Вдруг его голос дрогнул, он коротко, чуть растягивая слова, сказал:

— Дежурство сдашь Директору, — и быстро захлопнул дверь.

Саша отвернулся к окну, по стеклу стекали тонкие ручейки. Ручейки, как слезы...

Все лил и лил осенний дождь.

Рашит отказывается от своего друга

Рашит закрыл дверь, прислушался, в комнате, откуда он только вышел, было тихо, значит, Матросов продолжал сидеть у окна. Он осторожно, почти на носках, пошел по коридору к выходу. Минуту назад, увидев плачущего колониста, он позабыл весь гнев и теперь пытался успокоить себя: «Ну, что ж, не придется нам завтра открывать праздник, надо постараться в следующий раз...» — говорил он сам себе.

Среди воспитателей Матросова Рашит был наименее опытным педагогом, однако его роль, роль командира отряда, имела большое значение в формировании характера и Саши и многих колонистов. Рашит был низовым звеном в общей цепи системы воспитания, но почти все воспитательные мероприятия проводились через него. Если бы Рашиту сказали об этом, то он искренне удивился бы, заявив, что он не педагог и не воспитатель, а просто командир отряда. В своей работе он не преследовал педагогических целей и не задумывался над этим, а считал, что обязан выполнять те или иные распоряжения, ту или иную работу, знал, что в отряде должны быть дисциплина и порядок, и четко выполнял свой долг, долг командира первого отряда.

Как он относился к людям? Перед Петром Филипповичем и Михаилом Трофимовичем буквально преклонялся, Ольгу Васильевну любил, в Дмитриеве уважал выдержку, старался быть похожим на него. Иначе говоря, Рашит медленно и настойчиво перенимал у людей все, что ему нравилось: запоминал любимые словечки Сулейманова, читал книги, которые хвалила Ольга Васильевна, обращал внимание на жесты и мимику ораторов, но во всем этом глубокое сознание сочеталось с наивностью, отсутствием жизненного опыта.

К появлению Матросова в отряде Рашит отнесся равнодушно, если не сказать больше; какой-то неприятный осадок остался после драки... Конечно, лучше было бы, если бы Петр Филиппович определил Матросова в другой отряд. Проступки Саши раздражали Рашита, он глубоко переживал все, что задевало честь отряда. Однако вместе с этим чувством родилось и другое — интерес к Матросову. Рашит чувствовал в нем сильного человека, а настойчивость и упорство невольно, как и любого человека, привлекали его. Вот, например, сегодня: Рашит выходил из себя, возмущался, однако не в его характере было долго сердиться.

До отбоя Рашит старался по возможности избегать затеваемых ребятами в отряде разговоров о завтрашнем празднике. Как он ни крепился, но мысль о том, что завтра не он, а другой командир отряда понесет знамя, не раз возвращала его к виновнику этого.

Заря обещала ясное утро, однако холодный ветер внес поправку — низкие тучи снова закрыли ясный небосклон. Но природа не смогла отменить традиционный праздник. Во дворе колонии начался не совсем обычный сабантуй. Все аттракционы соревнования были составлены по программе народного праздника, не было только скачек. Не выведешь же на беговую дорожку тяжеловозов? Зрителей также не было, в играх участвовали все: бегали через препятствия с завязанными глазами в мешках, лазали на скользкий столб — для этого он специально покрывался слоем жидкого мыла, — играли в футбол.

Накануне выдали новую одежду: фуражки, костюмы защитного цвета, желтые ботинки. Малыши особенно гордились красноармейскими пуговицами на форменках. Кроме этого, командиры отрядов роздали по два носовых платка, по смене воротничков.

По сигналу в десять утра отряды выстроились на линейке в парке. Оркестр исполнил гимн. Перед фронтом находились Петр Филиппович, Сулейманов, Ольга Васильевна, Дмитриев, Лидия Михайловна.

Ольга Васильевна открыла митинг. Ребята взволнованно слушали ее.

— Может быть, современем в советском календаре будет красоваться новый праздник — день встречи, — говорила она. — Так же, как сейчас, отмечается вечерами, прощальными собраниями последний день учебы в школе, так и канун учебного года, возможно, со временем будет праздноваться, как день встречи, день дружбы, день великих обещаний. Почему бы на самом деле нам не договориться об обязательствах на целый год вперед?..

После маршировки, — знамя колыхалось в руках Еремеева, и Рашит не спускал с него глаз, — после долгих и веселых игр отряды, выстроившись, направились в школу. Класс, в котором учился Рашит, помещался в нижнем этаже, три окна выходили в палисадник. Парты были новые, доска заново покрашена черным лаком.

Все дружно встали, встречая вошедшую в класс любимую учительницу Лидию Михайловну. Она, ответив на приветствие, сказала:

— Вот опять встретились мы в этом классе, выросли еще на один год. Сегодня, как вам известно, учиться не будем. В классе у нас несколько новичков, поэтому познакомимся друг с другом. Выбирайте себе сегодня друга и товарища на целый год. Пусть каждый сядет с тем, с кем ему хочется.

Мальчики застучали партами. Только Матросов остался на последней парте один. Взглянув на него, Лидия Михайловна спросила:

— Больше никто не будет пересаживаться? Потом, в середине учебного года, я не разрешу менять места.

Рашит проследил за взглядом учительницы и, приняв быстрое решение, поднял руку:

— Разрешите мне пересесть?

Она кивнула головой. Рашит, подойдя к Матросову, тихо спросил:

— Будем сидеть вместе?

Матросов охотно согласился:

— Давай! — и отодвинулся, уступая полпарты Рашиту.

Через несколько дней на уроке географии Лидия Михайловна начала повторять пройденное в прошлом году, чтобы проверить новичков. Она вызывала к доске, просила показать острова и озера, порты и столицы республик. К карте подошел худощавый, бледнолицый новичок, Митька Рыжий, только на днях привезенный в колонию. Он неуверенно взял указку, долго разглядывал карту, но не сумел показать точные границы Советского государства и, потупившись, мрачно стоял у доски.

— Что, забыл?

— Не знаю, — угрюмо бросил он.

Лидия Михайловна упрекнула:

— Без знания карты тебе будет трудно успевать за товарищами.

Обратившись к классу, она спросила:

— Кто поможет?

Неожиданно для всех поднял руку Саша:

— Я.

Он волновался, даже на лбу выступил пот. Учительница обвела класс строгим взглядом и сказала Саше:

— Иди, Матросов. А вы, ребята, внимательно следите за его указкой...

Саша, уверенный, внешне спокойный, подошел к карте, взял из рук растерявшегося Митьки указку и медленно повел ею по границам СССР.

— Правильно, — похвалила учительница.

Возвращая указку Митьке, Матросов с жаром воскликнул:

— Эх, ты! Не знаешь своей земли!

Рашит не мог нарадоваться на друга. В перемену они вместе ходили по коридору. Габдурахманов заинтересовался тем, где Саша раньше учился, как там изучали географию. А вечером Рашит встретил Дмитриева и, не жалея красок, расхвалил Матросова:

— Никто не мог показать, а Саша показал. Мы вместе с ним сидим. Я же говорил — парень толковый. Вот увидишь, мы еще и в комсомол его примем.

— Ты пока особенно не увлекайся, — с улыбкой заметил Дмитриев. — Матросов был подвержен влиянию улицы, поэтому его надо еще воспитывать и воспитывать.

Рашит, нетерпеливо перебил комсорга:

— Честное слово, ты мало знаешь его. Я за него головой ручаюсь.

Дмитриев переменил разговор; поговорил о необходимости развернуть спортивную работу, напомнил, что надо организовать кружок боксеров.

Слова Дмитриева подтвердились через две недели: радость Габдурахманова была преждевременной. Матросов снова поссорился с мастером малярного цеха. В тот же день опечаленный и более всех возмущенный Габдурахманов пришел к комсоргу. Дмитриев, заметив состояние командира отряда, начал спокойно расспрашивать его. Однако через пять минут Рашит уже кричал:

— Снимите с меня эту обузу, понимаете, я больше не могу. Не хочу марать отряд. Не хочу и точка. Дайте еще десять новичков, но от Матросова отказываюсь. Нет, не нужен он мне. Я сейчас пойду к Петру Филипповичу, так и скажу ему. Понимаешь, Матросов тянет отряд назад. Первый отряд по его вине будет последним. Я не хочу плестись в хвосте! Не хочу!

Долго еще кричал Габдурахманов. Дмитриев молчал. Это еще больше раздражало Габдурахманова, он считал, что его не хотят понимать, не идут навстречу ему. Вспылив, Рашит воскликнул:

— Тогда я откажусь от командирства. Вот и все!

Дмитриев осторожно спросил:

— А ты подумал перед тем, как все это высказать?

— Подумал, и не раз, — не задумываясь, зло ответил Рашит.

Тогда Дмитриев холодно взглянул на него и, отчеканивая каждое слово, спросил:

— Не выдержал? Отступаешь? Так тебя комсомол учит стоять на посту?

Рашит, нахмурившись, пробормотал:

— К чорту этого Сашку!

Дмитриев повысил голос:

— Настаиваешь?

— Обязательно и непременно.

— Хорошо. Садись, пиши заявление.

— Куда?

— В комитет.

— О чем?

— Напиши, что не мог выполнить задание комсомола, сдал и теперь отказываешься... Обсудим.

— Я этого не говорил, — опешил Рашит.

— Пиши!

Габдурахманов, ударив кулаком по столу, сердито крикнул:

— Не буду писать!

И выбежал.

Доверие

Михаил Трофимович устало потянулся в кресле, зажмурил глаза — так хотелось отдохнуть. Но сегодня еще предстояло провести расширенное заседание бюро партийной организации. Он взглянул на циферблат: в его распоряжении еще час времени. Он снова взял ручку и в конце своего доклада о всемирно-историческом значении «Манифеста Коммунистической партии», который должен был прочесть на открытом партийном собрании, дописал несколько заключительных абзацев.

Сложил бумаги, аккуратно поправил их, положил в папку. Встал, распрямляя плечи, начал ходить по комнате. Его глаза остановились на стенном календаре — на улице май. Миновала суровая зима. Настала весна с лужами, покрывающимися по вечерам хрупким, блестящим, как зеркало, ледком. С юга прилетели важные лебеди, крикливые утки, шумные дрозды. Потом стремительно потеплело, зазеленели поля, в пышный наряд оделся прибрежный лес. Зацвели первые весенние цветы.

Май! На разных языках воспевают тебя, лучший месяц северного полушария, праздничный месяц трудового люда. Май, о тебе создают песни, о тебе мечтают, тобой живет молодежь. Михаил Трофимович подошел к радиоприемнику, желая послушать музыку; станции передавали речи, сводки, последние известия, объявления, информации. Лишь на одной из станций в чьих-то руках рыдала скрипка. Но ласковые звуки быстро сменились лающей речью... Катеринчук выключил радиоприемник и сел за стол. Последние полосы газет были отведены важным сообщениям из Западной Европы: немецко-фашистские войска шагали по балканским странам, вели мелкие бои в небольших западных лесах перед линией Мажино, грозили миру...

— Михаил Трофимович, к вам можно? Не побеспокою?

Катеринчук оглянулся, в дверях стоял Дмитриев.

— Милости просим... Присаживайся!

— Нет, садиться не буду, я только на минутку. Взгляните, что я нашел.

Он передал Катеринчуку клочок измятой бумаги, наверное, вырванный из ученической тетради.

— Что это такое?

— Прочтите.

Катеринчук начал разбирать неровный почерк: «Обратите внимание на своих активистов, ребята хотят тикать. А кто, сами поищите».

— И все?

— Да.

— Подписи нет?

— Как видите, без подписи. Побоялся написать свою фамилию.

— Что это значит?

— Я думаю, что неизвестный автор прав, надо обратить внимание. Хотя и без подписи, но сигнал...

Катеринчук задумчиво сказал:

— Да... Весна, естественная тяга... Как ни говорите, есть среди наших воспитанников еще такие, которые сегодня же, немедленно бросились бы бежать. Одних можно воспитать за год, а для других этот срок очень мал. Если вдуматься, после каких драм тот или другой мальчик попал к нам, так невольно испугаешься ответственности за его воспитание. А между прочим, бояться нечего, — улыбнулся Катеринчук. — С большим тактом и быстро нам надо раскрыть заговор беглецов.

— А как?

— Посоветуемся с Петром Филипповичем. — Он взглянул на часы. — Для этого у нас еще есть время… Пошли.

Начальника застали в парке. Он проверял ход работ по лесонасаждениям. Стасюк пробирал Митьку Рыжего.

— Мышиные норы копаете. Честное слово, вы напоминаете сусликов, а не колонистов. Сколько времени работаете? — Взглянув на Матросова, стоящего рядом, Стасюк спросил: — А вы, молодой человек, почему не работаете?

— Я кончил свой участок, — отвечал тот.

— Тогда помогайте товарищу. Живо кончайте. — Заметив Катеринчука и Дмитриева, Петр Филиппович продолжал: — Вы мне очень нужны. Только вернулся из города. Горсовет начал распределять пристани, я ходатайствую о закреплении за нами пристани у устья Кара-Идели. Через несколько дней прибывают плоты. Заезжал на ремзавод, потребовал ускорения ремонта машин. Тут вызывают в РОНО, в горсовет. Думаю в РОНО послать вас, Дмитриев, если у вас нет другой срочной работы.

— Нет, — ответил комсорг.

— А вам, Михаил Трофимович, придется ехать вместо меня в горсовет. Иначе мы прозеваем пристань.

— Я собираю партийное бюро, — ответил Катеринчук.

— Ах, да...

— Я шел к вам по другому вопросу, — продолжал Катеринчук, оглядываясь на колонистов.

Поняв Катеринчука, Петр Филиппович предложил:

— Пройдемте в кабинет.

Здесь Катеринчук показал записку неизвестного, сообщил свои подозрения и догадки.

— Что же вы предлагаете? — спросил начальник, задумавшись.

— Я думаю, — проговорил Катеринчук, — надо приглядеться более внимательно к ребятам. Например, я хотел бы выдвинуть одного колониста своим помощником по первому корпусу.

— Кого именно?

— Матросова.

— Я против, — вмешался неожиданно Дмитриев. — Я подозреваю, что он тоже замешан в этом деле.

— Это ровным счетом ничего не меняет, — улыбнулся Михаил Трофимович. — И даже лучше. Он будет под рукой, а потом доверие к колонисту имеет громадное значение в его воспитании...

— Не возражаю, — согласился Стасюк.

Вызвали Матросова. Через десять минут он тихо вошел в кабинет. Взрослые заметили, что он взволнован.

— Матросов, — обратился начальник. — Ты уже больше года живешь у нас. Должен сказать откровенно, учебой твоей я остался доволен, ты себя показал активистом в спортивных кружках. Теперь я хочу поручить тебе ответственное дело. По ходатайству товарища Катеринчука, я назначаю тебя помощником воспитателя первого корпуса.

— Есть быть помощником воспитателя корпуса! — живо ответил Матросов. — Разрешите итти? — заторопился он.

— Подождите меня в коридоре, я сейчас выйду, — сказал Катеринчук.

Помощник воспитателя

Как только Рашит передал Матросову, что его срочно вызывают к начальнику, подросток всполошился. У него были веские причины, чтобы смутиться. Он подумал, что вызывают его для того, чтобы отругать за работу, которую они сегодня выполняли без большой охоты. О другой причине лучше было до поры и времени помолчать...

Но все обошлось благополучно. Саша, смекнув, что ошибся, с охотой выслушал приказание начальника.

Однако, чем больше задумывался подросток над своим назначением, тем яснее понимал, что это принесет для него много неудобств. Но приходилось подчиняться: ведь это не зависело от него...

Катеринчук не заставил себя долго ждать. Выйдя из кабинета, он предложил:

— Я сейчас провожу партийное бюро, на два часа можешь быть свободным. Ровно в три часа найдешь меня.

— Есть в три часа найти вас.

Если бы в течение этих двух часов Катеринчук мог незаметно наблюдать за действиями своего нового помощника, то, несомненно, был бы необычайно удивлен. Почему это Саша побежал на фабрику? Почему он, зорко оглядываясь по сторонам, юркнул в помещение малярного цеха, где сейчас шел ремонт? Почему он, остановившись, приподнял широкую плиту пола и спрыгнул в образовавшуюся яму? Так можно было поставить бесконечное число «почему».

А происходило следующее.

Юноша начал тосковать. Снова дорога пела ему песню. Снова, как и в первую весну, Саша грезил о соленых волнах, незнакомых сказочных городах, морских судах, волнующем пути... Учеба, работа — все для него стало посторонним, ненужным, неинтересным.

Однажды майским вечером в воскресенье Саша вместе с Митькой, угрюмым, злым парнем, взобрался на высокий дуб. Неизвестно, что заставило их залезть туда и почему они оказались вместе.

Отсюда открывался вид на десятки километров, и в первую минуту ребята молчали, как зачарованные, занятые каждый своими мыслями.

На долину медленно опускались сумерки. Прямо на юге вставала серой тучей Нагаевская гора, на западе, среди зеленого леса, виднелись беленькие домики станции Дема. В заманчивой дали синими дымками лежали дубравы. Внизу, почти под горой, широкая и тихая Ак-Идель соединялась со своей сестрой, бурной, шумной Кара-Иделью. Блестящими полтинниками лежали в долине маленькие озерки, заросшие камышами.

— Вот чорт, здорово как!.. — передал, как умел, свое восхищение Митька Рыжий.

— Башкирская, уральская земля... Вставить бы это в громадную раму, и готова картина, хоть в музей.

Вечер, точно желая окончательно зачаровать юношей, вывел на средину реки белый пароход, стекла которого горели под алыми лучами заходящего солнца. Пароход шел вверх, видимо, поднимался в верховья Ая или Юрюзани. Он протяжно загудел, точно прощался с городом.

В наступившей тишине защелкал соловей, трель его лилась как радостная музыка о просторе и свободе.

Саша, проводив жадным взглядом пароход до самого поворота, туда, где русло реки закрывалось выступом горы, глубоко вздохнул, словно не пароход, а его судьба проплыла мимо...

— Я смотрю на тебя и дивлюсь: точно барышня ты — вздохи, ахи и охи... Может, голова закружилась?..

— Ты не ругайся, — спокойно повернулся к нему Матросов. — Тебе не понять... На днях я одну книгу прочитал, там про таких, как ты, так сказано: рожденный ползать летать не может... Эх, что ты понимаешь, — с сердцем добавил он.

— А ты что понимаешь?

— Я понимаю, — крепче ухватившись за ветку, продолжал Саша, — красоту земли понимаю и потому люблю природу. А ты больше всего что любишь?

— Гарбуз.

— Гарбуз... — передразнил Матросов. — Видать гарбузника. Я разве про то говорю? Я вот больше всего люблю путешествия. Сел бы на этот пароход и поехал. Посмотрел бы еще, как в горах живут — ни разу не был в башкирском ауле, говорят, красиво. Кумыс, слышал я, делают, бишбармак кушают... Поглядел бы, а потом на море подался. На Каспии хочу побывать. Тоже никогда не видел.

— Что ж не сел на пароход, раз ты такой любопытный…— быстро откликнулся Митька.

— Сам знаешь, почему не сел...

Рыжий неприлично выругался, сквозь зубы сплюнул и только потом проговорил:

— Смотрю я на тебя и дивлюсь. Парень, что надо, — голова на месте, кулаки, говорят, хорошие, а про дело не думаешь?..

— Про какое?

— Будто не понимаешь... Раскинь мозгами.

— Про то, чтобы смотать удочки?

— Угу...

Саша отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:

— Э, нет! Начальник и Михаил Трофимович относятся ко мне хорошо, лучше отпрошусь в другую колонию, ближе к морю...

Митька Рыжий расхохотался. Немного успокоившись, вытирая выступившие слезы, так было ему весело, произнес:

— Считай до миллиона, так тебя и переведут...

Матросов даже вытянулся на своем сучке и сердито воскликнул:

— Отпустят!

— А если нет?

— Убегу, как пить дать.

Митька Рыжий, сразу посерьезнев, проворчал:

— Теперь дело говоришь. Тут и я тебе компанию сумею составить...

Как и следовало ожидать, руководство колонии не отпустило Сашу. Рыжий был прав… И с этого дня Матросова часто можно было видеть в компании Рыжего. Они начали осторожно собирать группу ребят. План полностью созрел, когда в ходе ремонта малярного цеха ребята натолкнулись на подземный ход, существовавший еще при монахах, но теперь местами заваленный. Подземный коридор вел на берег реки... В свободные часы часть заговорщиков осторожно пробиралась в подземелье и расчищала проход. Срок побега приближался...

…Матросов с трудом приподнял большую квадратную плиту, спрыгнул в яму и закрыл за собой ход в подземелье. Его охватила полная темнота, но скоро глаза привыкли, и Саша начал осторожно пробираться по ходу. Вот сейчас поворот, там светлее, сверху слабо пробивается дневной свет. Саша дошел до поворота, ускорил шаг. Метров двести он прошел в полной темноте и вынужден был зажечь спичку. При ее мигающем свете Саше бросились в глаза глиняные сосуды, в одной нише он заметил даже два скелета, но не задержался, ведь он не первый раз идет по этому коридору, кроме того, у него так мало времени...

Под ногами ползали мягкотелые скользкие насекомые. Саша торопился и не обращал на них внимания. Пройдя метров триста, он заметил огонек свечи. У завала копошилось около десятка ребят. От них падали странные тени. При приближении Саши колонисты перестали работать и насторожились.

— Ох, и напугал! — воскликнул Директор, заметив Матросова.

— Что тебе? — недовольно спросил Рыжий. — Зачем вызывали к начальнику? — подозрительно взглянув на Сашу, продолжал он. — Смотри, не проболтайся.

— Вот потому и прибежал, — ответил Саша. — Номер выкинули: знаете, назначили помощником воспитателя. Буду работать с Катеринчуком...

— Это здорово! — воскликнул Митька. — Ты будешь знать их планы. А сейчас давай помоги нам, помощник воспитателя. Сдвинем вот этот камень. Ну, взяли...

Матросов помог сдвинуть огромный камень, преграждавший путь. Однако ему нельзя было долго задерживаться здесь, и поэтому он сказал:

— Ровно в три меня вызывает Катеринчук. Мне пора.

— Ежели что, предупреди, — не оглядываясь на него, буркнул Митька.

Тем же путем Саша прошел обратно, около выхода прислушался, не слышно ли чьих-нибудь шагов или разговоров. Все было тихо. Он осторожно приподнял плиту, вылез и так же аккуратно заложил дыру. Стряхнул с одежды пыль и только потом юркнул в дверь.

После обеда Саша ходил по территории фабрики с красной нарукавной повязкой. Ему нравилась новая должность. Он точно исполнял приказания Катеринчука, четко докладывал об исполнении.

Перед вечером, когда воспитанники вернулись из цехов и классов, Катеринчук объявил неожиданную поверку. Многих она застала врасплох, в том числе и Сашу.

Михаил Трофимович взял в руки список колонистов первого корпуса.

— Абдуллин!

— Здесь, — ответил Абдуллин.

— Абрамов!

— Я, Абрамов!

Но уже пятого по списку не оказалось в строю. Затем все чаще и чаще отвечали:

— Его нет.

— Отсутствует.

Нехватало одиннадцати ребят. Катеринчук, закончив поверку, повернулся к Матросову:

— Матросов, ты не знаешь, где они могут быть?

Саша запальчиво ответил:

— Откуда я должен знать? Я за ними не слежу.

Опытный педагог по глазам колониста видел, что он говорит неправду. Повысив голос так, чтобы его слышал весь строй, он огорченно заявил:

— Неужели не найдем их? Такого молодца своим помощником назначил… Выходит, я ошибся.

Строй настороженно ждал ответа Саши. Тот опешил, заколебался. Катеринчук подзадоривал его, повторяя:

— Первый раз ошибся, выбрав себе помощника.

— Где мне знать!

Катеринчук снова усомнился в этом.

— Я доверяю тебе, а ты мне нет. Неужели убежали ребята?

— Может быть.

— Никак не верится, — продолжал громко при ребятах рассуждать Михаил Трофимович. — Никуда они не могли уйти.

Матросов молчал, ковыряя песок носком ботинка. Он понимал, что надо найти ребят, иначе объявят тревогу, и заговор может раскрыться...

— Неужели они провели тебя, Матросов? — спросил воспитатель.

Саша выпрямился, пристально взглянул на своего начальника и решительно заявил:

— Меня обмануть? Что вы!

— А все-таки ребят нет.

— Матросова никто не обманет, не проведет, — сердито заявил он. И, бурей сорвавшись с места, крикнул: — Найду!

Вскоре стали подбегать колонисты. Они спрашивали разрешения встать в строй, и Катеринчук разрешал: — Становитесь.

Однако никто из них не ответил правдиво на вопрос: где они пропадали?

Об этом не доложил и Матросов.

„Ребята, Война!“

Около запертых на замок ворот, под тенью огромного, широко раскинувшего могучие ветви дуба, на скамье сидел Апуш-бабай, которого ребята фамильярно называли «Пушка-бабай». Возле него, внимательно следя, как старик ловко орудует самодельным перочинным ножом, стоял Матросов. Его сегодня, в воскресенье, назначили в наряд, на помощь старику. Бабай чуть наклонил большую, после бритья блестевшую на солнце голову, макушка которой была закрыта каляпушем^[1]; нависшие лохматые седые брови скрывали сосредоточенные, черные, как смородина, глаза.

Бабай молчал, он был занят; этот много поживший на свете человек прекрасно знал мудрость народа. Башкирская поговорка гласила: «Из двух зайцев постарайся поймать одного», поэтому старик всегда делал что-нибудь одно: когда работал, то молчал, а когда разговаривал, то прекращал работу.

Саша давно уже хотел заговорить со стариком, но не отваживался. В хитро прищуренных глазах Саши внимательный наблюдатель прочитал бы особенное, счастливое выражение; только минутами в них мелькала тревожная мысль, но тотчас же улыбка снова появлялась на лице Матросова. Пусть этот «Пушка-бабай» сидит здесь у ворот, пусть проводят переклички и объявляют тревоги, ничто теперь не удержит одиннадцать смелых парней... Сегодня ночью после отбоя назначен побег через подземный ход. Впереди яркое солнце, незнакомые дороги, одну из которых выберет и Саша.

Саше хотелось подшутить над стариком, как-то дать понять ему, что вот они сегодня вместе оберегают покой колонии, а завтра «Пушка-бабай» будет ахать и охать, вспоминая, может быть, какой опасности он подвергался, доверяясь будущему беглецу...

Саша обошел скамью, сел рядом со стариком. Старик делал отверстия в толстой сухой камышине. Любопытство победило осторожность.

— Пушка-бабай, а Пушка-бабай, — обратился к нему Саша. — Чего ты вырезываешь?

Старик нехотя поднял голову, сердито взглянул на подростка, посмевшего отвлечь его от дела, и сурово ответил:

— Бабай делает курай для себя.

— А что такое курай?

Апуш-бабай недовольно покачал головой: вот она молодежь — не знает, что такое курай. Однако он не успел ответить, так как увидел, что с ребятами, играющими на площадке, что-то случилось. Они, словно по команде, побежали в сторону общежитий. Двор сразу опустел, детские крики заглохли, на зеленой траве остался сиротливо лежать один футбольный мяч. Саша тоже с удивлением наблюдал за загадочным происшествием. Что могло случиться? Неужели раскрыли заговор и устроили тревогу? Он встал с бьющимся сердцем. Значит, все погибло... Может, одному перемахнуть через забор?.. Назовут предателем, оставившим товарищей.

Из дверей общежития выскочил Директор. Он что есть духу понесся в сторону ворот. Значит, так и есть, все погибло... Саша даже задрожал от злости. Кто мог их выдать?

Директор подбежал, остановился, как вкопанный, тяжело дыша, побледнев.

— Что случилось? — подозрительно спросил старик, откладывая курай; эти мальчишки так и не дали ему закончить работу.

— Ребята... война! — еле выговорил, наконец, Директор.

— Ты не шути, — прошипел Саша. — Выдал кто?

— Врать нельзя, второй раз никогда не поверят, — назидательно произнес старик. — Однажды с пастухом так было: соврал, крикнул, что волки напали на стадо, — все село сбежалось. А второй раз на самом деле волки напали, да сколько ни кричал он, никто на помощь не пришел.

Директор уже отдышался и смог связно произнести:

— Товарищ Молотов выступил по радио; фашисты напали...

Весть о выступлении товарища Молотова распространялась с быстротой молнии. Она собирала незнакомых людей на улицах, о ней взволнованно говорили дома, на глухой станции она заставляла пассажиров пересаживаться на поезд, следующий в обратном направлении. Весть о войне перестроила радиопередачи, отменила отпуска, изменила жизнь. Люди стремились друг к другу. Беда была общей, обязанности также были общие.

Война!

В первый день еще не было названия этой войне. Немного позже, через полмесяца, ее точно назвал великий вождь товарищ Сталин: «Отечественная война!» — в той самой речи, которая начиналась горячими словами: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!»

В первый день войны, в этот теплый июньский день в колонии только и было разговоров, что о войне. Ребята даже бросили играть. Сразу начались предположения об исходе этой войны, и никто не сомневался в нашей победе, расходились только в сроках. Одни говорили, что война продлится не более, как до осени, другие думали, что не больше года, самые отчаянные пессимисты, и те предполагали, что война должна закончиться не больше как через два года.

Саша, услышав о начале войны, застыл на месте. В первую же минуту он понял, что не в состоянии теперь убежать. Почему? Он и сам бы не сумел ответить на этот вопрос. Несмотря на то, что Саша раньше был беспризорником, он безгранично любил свою страну. Ему все было дорого на советской земле, в Советской стране. Может быть, он впервые задумался над чувством долга и верности, и только поэтому с опозданием «открыл» себя, свою душу?..

Однако сегодня на посту было очень оживленно, особенно-то думать было и некогда. Беспрестанно звонил звонок. Все новые и новые сотрудники и воспитатели прибывали из города. Саша с бабаем едва успевали открывать и закрывать ворота.

Первыми приехали на машине Ольга Васильевна и Лидия Михайловна. Они громко разговаривали, и Саша уловил:

— Почему в этот тяжелый час мы должны терять голову, метаться, суетиться? — возмущалась Ольга Васильевна. — Разве мы не знали, что готовятся напасть на нас?

Комсорг Дмитриев, идя с Сулеймановым, оживленно говорил:

— Я сегодня же подам заявление в военкомат. У меня семьи нет, никто плакать не будет. Я завидовал комсомольцам гражданской войны: они могли закрыть райком, чтобы разом всем уйти на фронт…

Когда они прошли, Апуш-бабай сказал:

— Сулейманова знаю, крепкой породы человек. В свое время он добровольцем уехал на фронт...

Во время обеденного перерыва Саша был на кухне. Повариха тетя Таня спросила помогавшую ей молодую девушку Машу:

— Ты, Маша, закрыла погреб?

— Зачем нам лед, когда войну объявили… — равнодушно сказала Маша.

Саша заинтересовался разговором.

— Ежели война, по-твоему, колонию разгонят? — резко возразила ей тетя Таня. — Ступай закрой погреб…

Матросов до вечера стоял на посту. Апуш-бабай давно уже отказался от своего курая, камыш лежал на скамье. Старик, не имея другого собеседника, охотно делится своими мыслями с Матросовым.

— Наводчик в артиллерии — очень ценная профессия. А наводчик в горной артиллерии — подавно редкостная должность. Ежели надо будет обучить молодняк, и я пригожусь: есть еще порох в пороховницах! Может, вспомнят?..

Он обращался к Саше, точно это зависело от подростка. Саша был так взволнован, что ему хотелось сказать: «Обязательно вспомнят».

Разговор с Апуш-бабаем направил мысли подростка совершенно в иное русло. Незаметно для себя Саша начал мечтать о поле боя. Он видел себя то на палубе корабля, то на подводной лодке.

Разохотившийся старик все говорил и говорил:

— Мой прадед воевал на стороне Емельяна Пугачева. Вот так. Я сам ходил на Австрию. Вот так. Если надо будет, еще пойдем.

Саша засмеялся:

— Дедушка, рассыплешься, до фронта не дойдешь…

Бабай, сверкнув взглядом, замолчал. И молчал до самого вечера.

К Саше на пост несколько раз прибегал Директор. Он осторожно расспрашивал Матросова, беспокоясь за сегодняшнюю ночь.

— Саша, — приставал он. — А, Саша! Как ты думаешь?

— Мы победим, конечно, — отвечал Саша, нарочно оттягивая ответ.

— Я не о том...

— О чем же? — словно не догадываясь, спрашивал Саша.

— Сам знаешь...

Матросов подмигивал, давая понять, что при «Пушка-бабае» нельзя же разговаривать на эту щекотливую тему.

Потом заглянул сам Митька Рыжий. Увидев его, Саша сказал:

— Пушка-бабай ругается, не разрешает говорить на посту.

Вот так шло время для Саши в первый день войны...

После отбоя…

В это лето Стасюку было чему радоваться: учебный год дал хорошие результаты, фабрика досрочно выполнила полугодовой план, основные весенние полевые работы были закончены. Колония усиленно готовилась к большому походу по следам Чапаевской дивизии.

И вдруг — война!

Первый день войны прошел в великом волнении. Сейчас, когда темнота окутала землю, Петр Филиппович одиноко сидел у себя в кабинете. Тыльной стороной ладони он несколько раз провел по глазам, точно отгоняя тяжелые думы. Перед ним лежал открытый томик Лермонтова.

Глаза машинально бегали по строчкам:

Думы текли неспокойно. Они сменяли одна другую, не спрашивая человека. Как и многие миллионы граждан Советской России, Петр Филиппович в этот день не раз задавал себе один и тот же вопрос: «Что я теперь должен делать?»

В час больших испытаний человек не может удовлетворяться обыденной работой, которой занимался изо дня в день. Хотелось совершить что-то большое, необыкновенное. Стасюк, сжимая руками виски, неожиданно вскочил и начал ходить по комнате большими шагами, заставляя умную овчарку подозрительно следить за собой.

Когда угасла заря, зазвенел серебряный подголосок, и звон этот поднялся над колонией, пробежал над рекой, задержался над лесом и тихим эхом вернулся обратно. Казалось, что дежурный нехотя провожает этот тревожный июньский вечер.

Удары были редки, медленны и отчетливы.

Петр Филиппович остановился среди комнаты и прошептал:

— Что мне делать? Заключить договор на вторую половину года на изготовление шифоньерок, заказать новые дисковые пилы и начать строительство нового корпуса? Или послать все это к чорту и добиваться срочной отправки на фронт? Здоровый человек, отлично знающий военную службу, не может оставаться здесь: личный пример — решающее условие для воспитания молодого поколения. Как же пойдет на фронт молодежь, если я сам останусь в глубоком тылу? Как мало мне будет веры!

Дверь открылась. Комсорг Дмитриев, дежурный по колонии, кашлянул. Петр Филиппович, облокотившись на подоконник и задумавшись, не заметил его. Тогда Дмитриев, переступив порог, громко и решительно сказал:

— Разрешите доложить?

Петр Филиппович удивленно оглянулся и сдержанно произнес:

— Да, пожалуйста.

Дмитриев не увидел следов волнения на спокойном лице начальника, оно было по-обычному сурово, немного более бледно. Откашлявшись, комсорг отдал по-военному честь и быстро доложил:

— Товарищ начальник Уфимской колонии! Во вверенной вам колонии происшествий нет. Больных нет. Проверки проведены во всех корпусах. Доклады дежурных принял лично.

Петр Филиппович спросил:

— Все?

— Да!

— Вольно, можете итти.

Дмитриев продолжал стоять. Начальник с недоумением взглянул на него.

— Разрешите по личному вопросу?

Дмитриев после волнений этого дня пришел к единственному, как ему казалось, правильному выводу: он должен быть там, где труднее, где верность Родине надо доказать кровью и жизнью, самым дорогим для человека.

Петр Филиппович прочел эти мысли в глазах комсомольского вожака и спросил:

— А до завтра можно отложить личное дело?

— Да, — неохотно согласился Дмитриев.

Петр Филиппович перешел на официальный тон:

— Выходит, никаких происшествий нет?

Дмитриев был озадачен этим вопросом: «Неужели не усмотрел чего?»

— Так точно, — ответил он нерешительно.

И не тон дежурного, а внезапно появившееся решение что-то изменить в обычном течении жизни заставило Стасюка сказать:

— Сделаем обход. Будете сопровождать меня!

— Есть сопровождать!

Они вышли. Непроницаемая летняя ночь окутала колонию. Массивные здания бывшего монастыря в темноте напоминали нагромождение прибрежных скал, окутанных туманом. В неизмеримо высокой дали сверкали яркие звезды. Угрюмо молчал старый дуб, живой свидетель жизни многих поколений. Молчали и птицы. Соловей в эту ночь, казалось, не решался нарушить тишину. И ветер, вечно равнодушный странник, никого не тревожил, не шумел...

Старшие колонисты, дежурившие в корпусах, удивились приходу начальника в неурочное время и докладывали тихо, как бы боясь разбудить первую военную ночь:

— Товарищ начальник, корпус отдыхает!

— Товарищ начальник, все спокойно!

— Товарищ начальник, происшествий нет!

В одном из корпусов дежурил Володя Еремеев. Докладывая Петру Филипповичу, он не мог скрыть довольной улыбки, зная, что на его участке полный порядок, — уж он, комсомолец, не подведет.

Петр Филиппович невольно поддался чувству особой торжественности, тому чувству, что овладело колонистами в этот день. Он только сказал:

— Будьте внимательны.

В первом корпусе Стасюк задержался. Ему послышался разговор в темных спальнях, он прошел по коридору. Его сопровождали Дмитриев и дежурный по корпусу Митька Рыжий. Митька шел, громко стуча ботинками. Петр Филиппович недовольно поморщился:

— Дежурный, нельзя ли потише?

Митька, словно не слыша замечания начальника, нарочно стучал ботинками, точно желая разбудить колонистов... Приоткрывая двери спален, он предупредительно включал свет и громко говорил:

— Видите, спят. Восьмой сон сменяют, товарищ начальник.

Ребята дружно храпели.

Стасюку не понравилось поведение Рыжего, и он предупредил Дмитриева:

— Обратите особое внимание на первый корпус. Глядите в оба, спрос будет с вас...

Они расстались. Петр Филиппович пошел к себе, а Дмитриев продолжал обход, проверяя все объекты, цехи, здания.

Придя в свою холостяцкую, строго и чисто прибранную комнату, Петр Филиппович снова принялся за чтение.

Подозрения начальника были не напрасны: глухой ночью в первом корпусе происходили странные события.

Собрание без президиума

Проводив начальство, Митька Рыжий долго прислушивался. В каждом шорохе ему чудилась опасность. Потом, вскинув голову и подмигнув кому-то, недобро улыбнулся. Проворно вбежав на второй этаж, он открыл двери спальни № 5 и прохрипел в темноту:

— Подъем!

Комната перестала храпеть, ребята поднимались, кто-то кого-то будил, тихонько, через определенный промежуток времени, постукивали карандашом в стену.

В дверь вошло еще несколько темных фигур.

Странную картину представляла комната в этот поздний час. Колонисты сидели в верхней одежде на белых простынях, некоторые валялись на кроватях, подложив руки под головы. Митька говорил полушопотом:

— Рискнем, ребята? Самый раз! Все подготовлено, проскользнем.

Так началось собрание без президиума и обычных формальностей. Протокола не писали, регламента не устанавливали.

— Лучшего времени не закажешь, — бросил в темноте Митька. — Начальничек только что был, я выпроводил его, полный порядочек. Училкам и воспитателям не до нас, война им перепутала все думки. До утра никто не опомнится. Ясно говорю? О том, что к чему, скажет Нос.

— Все здесь? — спросил из угла высокий, неустановившийся тенорок. — Я больше не хочу мерзнуть в этой дыре. Подадимся в теплые края. Пусть на Урале мерзнут те, кому охота. Хватит с нас. Тянуть нам не наруку.

Митька грубо перебил его:

— Не тяни!

Нос перевел дух:

— К утру дойдем до Юматово, там подъем, устроимся на проходящий поезд...

Рыжий снова грубо крикнул:

— Не тяни!

Нос уже скороговоркой продолжал:

— Седой, Ротик, Прожектор пойдут первыми. Солнышко со мной. Рыжий и Матрос — последними. Полундра и его группа догонят нас у воды. Все!

— Ну, все дошло? — прозвучал в темноте вопрос Митьки.

Комната молчала. Если бы это сборище было вчера, все было бы по-иному. Не было бы этих речей, по приобретенной привычке все начали бы быстро действовать. Однако сегодня ребята молчали, точно ожидая чего-то. К выступлению Молотова по радио и в этой далекой от фронта колонии не остались равнодушными. Эта речь посеяла бурю в мальчишеских сердцах. Сироты и беспризорники, о которых так заботилась отчизна, не могли оставаться равнодушными к войне.

Кто-то подал голос, кажется, это был Ротик:

— Нам бы сейчас на фронт податься!

Сразу несколько голосов перебило его:

— А кто нас пустит туда?

— Что там будем делать?

Александр Матросов лежал на койке. Что с ним случилось? Почему он не подает голоса? Разве не он разработал подробный план побега? Разве не он нашел заброшенный подземный ход, когда-то служивший монахам? Кто прикрывал колонистов, устраняющих завалы? Кто назначил и настаивал на этом сроке побега — 22 июня, в ночь?

Матросов поднялся. Он решительно отбросил одеяло, громко стуча ботинками, подошел к окну, через которое пробивался слабый свет. Он еще не успел разобраться в своих мыслях, чувствах, однако молчать не мог:

— Ребята, — проговорил он с трудом, кашляя и волнуясь, — как хотите, меня не считайте с собой.

Комната ахнула, заворчала, насторожилась. Митька метнулся в его сторону.

— Бузить задумал? А?

Чем больше угрожал Митька, тем спокойнее был Матросов.

— Я слышал Молотова. Фашисты напали на нас. Фашисты! А мы бежать? Не могу.

— Я же говорю: сейчас надо на фронт бежать! — крикнул Ротик.

Его голос потонул в общем шуме. Спор прекратился так же неожиданно, как и начался. Митька угрожающе произнес:

— Матрос! Сорвать задумал? Начальству продался?

Все умолкли. Тревожно забились сердца.

— Дезертиром не хочу быть, — спокойно проговорил Саша.

Митька бросился на Сашу с кулаками, но не успел нанести удар. Сильный толчок сбил его с ног, и он полетел к двери, задев плечом за спинку кровати. Это сделал незаметно вошедший в комнату Рашит, следивший за развертыванием событий. Он знал, что только поймав ребят на месте преступления, можно крепко взять их в руки.

Саша не оглянулся на спасителя и громко крикнул:

— Пусть поднимают руки те, кто не хочет бежать!

При зажженной спичке было видно: все дружно голосовали против побега.

Митька одиноко стоял у дверей, облизывая кровь, бежавшую с губ. Рашит отличался точностью удара: бокс научил его бить без промаха. С этой минуты Рашит по-настоящему вошел в роль командира:

— Рыжий! Марш вниз. Тебя там ждет Косой. Остальным по местам. Раздеться. — И, разъярившись, крикнул: — Я вам это припомню!

После ухода Рашита комната замолчала. Саша не мог уснуть, ворочался с боку на бок, в душе образовалась какая-то пустота. Саша понял: он стыдился себя и своего поступка — организации побега. Имя этому поступку — черная неблагодарность.

Саша вспомнил всех, кто поставил его на ноги: Ольгу Васильевну, помогавшую ему учиться, Рашита, только что спасшего ему жизнь. С волнением вспомнил он Дмитриева, который так старался научить его работать на фрезерном станке.

Саша уважал Петра Филипповича. Разве он не мог расправиться с Матросовым за каждый проступок так, как считал это нужным? А вместо этого он упорно воспитывал в нем человека: сурово, ласково, заботливо. Как показаться теперь им на глаза? Внезапно решившись, он начал быстро одеваться...

…Перед глазами Петра Филипповича лежала открытая книга. Он шептал слова любимого поэта: «Уж в горах солнце исчезает, в долинах всюду мертвый сон...»

Петр Филиппович закрыл томик и встал. Он устало начал раздеваться. Кто-то осторожно постучал в стекло. Овчарка заворчала, подняв морду. Петр Филиппович накинул шинель и вышел. На крыльце стоял Матросов.

— Почему так поздно? Заболел? — спросил начальник.

Саша покачал головой.

— Нет!

— Так что же меня перед утром беспокоишь? Кто разрешил? — рассердился Петр Филиппович. — Дежурный знает о твоей отлучке из корпуса?

— У меня дело, — упрямо сказал Саша.

— Дело можно отложить до завтра!

— Вы должны меня выслушать! — и в голосе юноши прозвучала незнакомая нотка.

Петр Филиппович с удивлением и интересом посмотрел на него.

— Рассказывай!

Саша проглотил комок, подкатившийся к горлу, тихо начал:

— Я не могу скрывать от вас. Мы тогда были в подземелье, готовили подкоп, чтобы бежать...

Петр Филиппович крепко схватил Сашу за локоть.

— Говори быстрее, — сказал он. — Торопись! Где подкоп, где?.. Показывай скорее...

Саша устало произнес:

— Уже не надо торопиться. Мы постановили: не бежать. Разве сейчас можно бежать?

Петр Филиппович порывисто обнял мальчика и горячо сказал:

— Спасибо!

Саша радостно взглянул на него.

— Только не подумайте, что я пришел фискалить. Я от радости, что не убежали...

Друзья

Утром Саша стоял у окошечка, выдавая для слесарного цеха инструменты. Он был необычно криклив и придирчив. Косой, его первый цеховой учитель, недоуменно спрашивал у ребят:

— Что с ним случилось?

— С Матросовым случилось то же самое, что и со всеми нами после двадцать второго июня, — добродушно улыбаясь, говорил Рашит.

Он был рад за друга.

В первые же дни войны Саша резко изменился: он добросовестно работал на фабрике, усердно занимался в школе. Записался в кружок самодеятельности и с Андреем готовился исполнить чечетку и танец моряков. В кружке бокса Саша начал стого, что брал уроки по тренировке пальцев. Многим казалось, что эта перемена пришла сразу. Митька Рыжий говорил сквозь зубы:

— Э, Матрос выслуживается. Я сразу увидел, что за гусь!

Даже Лидии Михайловне, опытному педагогу, казалось, что перемена в характере Матросова произошла внезапно:

— Неужели война так изменила наших ребят? — спрашивала она Ольгу Васильевну, когда они ночью возвращались в город, чтобы отдохнуть хотя бы до шести часов утра. — А если бы не война, ребята так и остались бы «трудными». Выходит, война с одной стороны великий воспитатель?

Ольга Васильевна соглашалась с ней только наполовину:

— Война — внешний удар по сознанию. А в перевоспитании «трудных», несомненно, сказалась вся наша система. Прекрасное ведь воспитывается годами, постепенно и лишь внезапно вспыхивает ярким огнем. Вот сейчас и проявилось это прекрасное…

В июльский жаркий день Рашит, Саша, Митька Рыжий и Директор отдыхали под старым дубом. Митька больше молчал, зато Директор безумолку говорил о делах портновской мастерской, где он теперь работал. Саша читал книгу о Спартаке, Рашит просто лежал на траве, любуясь небом, могучим стволом дуба, слушая шелест листвы и считая кукованье кукушки: сколько еще придется прожить?

Внезапно заглушая все звуки, заговорил репродуктор. Радио несло в эфир слова товарища Сталина. Юноши вскочили.

— Чтобы наши люди не знали страха в борьбе и самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну против фашистских поработителей!

Прослушав речь, Рыжий и Директор сосредоточенно замолчали.

— Пошли в радиоузел, — предложил Директор.

Его поддержал Рыжий. Они усиленно приглашали с собой Матросова, но он отказался. Рашит спросил с улыбкой, когда те двое убежали:

— Что ж не пошел с ними?

Саша ответил:

— Здесь лучше. Знаешь, мне хочется поговорить с тобой.

— О чем?

Саша в упор взглянул на друга и, чуть побледнев, произнес:

— Рашит, я теперь знаю свое место. Я обязательно попаду на фронт… Ручаюсь, не будь я Матросом! Я буду защищать Родину, не жалея сил. Если нужна будет моя жизнь, отдам ее. Поверь, это будет так, Рашит.

Рашит вздрогнул, — таким тоном было это сказано.

Они долго сидели под дубом, делясь самыми сокровенными мыслями, мечтами.

— Рашит, ведь мы никогда не забудем третье июля! — вдруг обернулся Матросов к своему другу.

Рашит задумчиво подтвердил:

— Никогда мы не забудем третье июля!

Как легко на душе, когда чувствуешь, что наши мысли совпадают, что у нас одни мечты...

С каждым днем крепла дружба Рашита и Саши.

Саша любил играть на гитаре, Рашит — петь. Саша не понимал его песен, и мотивы были незнакомые. Длинные и грустные, словно ветер поет печально, поет и жалуется. А как хорошо думается под такую песню! Песня будила тихую, теплую грусть.

Рашит внезапно предложил.

— Давай споем нашу песню. Я буду говорить слова, а ты играй!

И быстро, быстро побежали юркие, смешные слова, ноги сами просились в круг под этот веселый мотив. Саша пробовал аккомпанировать, но ничего не выходило. Тогда Рашит попросил:

— Сыграй один.

Саша, быстро перебирая пальцами, начал «Шотландскую застольную» Бетховена. Потом он запел. Рашит с просветленным лицом слушал незнакомую песню.

Осторожно отложив гитару, Саша сказал:

— Знаешь, Рашит, о чем я подумал?

— Что на свете есть разные песни...

— Нет.

— О чем же?

Юноша мечтательно проговорил:

— Я думал о вечности.

— Помню, мой дед говорил, что вечная жизнь там.

Рашит поднял смеющееся лицо к небу.

— Честное слово, тебе сегодня хочется шутить!

— Разве можно говорить серьезно о вечности?

— Можно, — упрямо проговорил Саша. — Знаешь, что бы я сделал? Я бы рыл новые каналы через пустыни, сажал березовые леса, — люблю березу, — строил красивые города из стекла, чтобы было больше света...

К ним шел Дмитриев. Он держал в руках какую-то бумагу. Увидев его, юноши встали. Дмитриев торопливо обратился к Рашиту:

— Всюду тебя искал, Габдурахманов, людей посылал за тобой. Что ж лежишь на траве, когда дело такое?

Рашит удивился:

— Я же ничего не знаю. Что случилось?

Сергей вскользь взглянул на Матросова и быстро сказал:

— Собираем комсомольцев. Получена телеграмма. Вот почитай!

Рашит взял в руки телеграмму и прочитал: «Фронт испытывает острую нужду боеприпасах тчк Отгрузка их задерживается отсутствием спецукупорки тчк Мобилизуйте все возможности отгрузки течение пяти дней шесть вагонов укупорки».

— Ясно! Всем комсомольцам необходимо считать себя мобилизованными, — продолжал Сергей.

— Есть считать себя мобилизованным, — ответил Рашит.

— Пошли.

Тогда Матросов обидчиво произнес:

— Почему одни комсомольцы? Почему нам, мне нельзя? Я тоже хочу работать для фронта. Если даже вы против...

Дмитриев улыбнулся:

— Кто сказал, что мы против?

— Пойдем с нами, Матрос, — обнял товарища за плечи Рашит.

Пять суток

Матросов сидел на ящике. Его окликнул сосед — Косой. Саша повернулся и нечаянно ударил молотком по пальцу левой руки. На пальце выступила кровь. Косой с сожалением сказал:

— О! Кровь... Ты что же так торопишься? Когда разговариваешь, надо останавливаться. Беги сейчас в медпункт, перевяжут палец.

Саша отказался. Он завязал палец носовым платком и, пересиливая боль, продолжал забивать гвозди.

Все восемьдесят человек делали ящики для снарядов, которые и назывались спецукупоркой. Перед Сашей, как и перед другими ребятами, лежали бруски длиной в восемьдесят сантиметров и в сорок сантиметров. Саша скреплял их гвоздями. То же самое делалось во всех цехах и даже во дворе. В цехах нехватало места.

Саша, откинув левой рукой падающие на лоб волосы, ударял молотком по шляпке гвоздя, пытаясь одним ударом забить гвоздь. Он торопился. Он видел, что около Косого росла пирамида готовых ящиков. Такие же пирамиды стояли и там, где работали Ибрагимов, Салимов, Прожектор.

Неподалеку остановились Петр Филиппович и Сергей Дмитриев. Начальник проверял качество работы, делал короткие замечания работающим. Довольный работой ребят, Петр Филиппович сказал:

— Снимите эту смену, они, кажется, десятый час работают. Поставьте новых людей.

— Есть! — отрапортовал Дмитриев и тут же крикнул, чтобы слышали все работающие: — Смена кончилась. Сдавайте инструмент. Идите отдыхать.

Саша поднял голову, перед ним стоял Митька Рыжий.

— Ну, уступай молоток, — прохрипел он.

Саша продолжал работать.

— Тебе говорят или кому другому, — недовольно продолжал Митька. — Дай сюда!

Саша продолжал стучать молотком, точно не с ним разговаривали, точно не к нему обращались.

Митька крикнул:

— Дмитриев, тут до работы не допускают!

К спорящим подошли Петр Филиппович с Сережей.

— Сколько сделал? — спросил Петр Филиппович.

Матросов живо поднялся.

— Не считал, товарищ начальник.

— Давай посчитаем вместе.

Насчитали двенадцать ящиков.

— Один сделал?

На вопрос начальника ответил Дмитриев:

— Один.

— Хватит на сегодня тебе. За отличную работу объявляю благодарность. Иди отдыхать! — громко сказал Петр Филиппович.

Матросов молчал. Потом с дрожью в голосе спросил:

— Мне нельзя остаться до конца?

— Нет.

Петр Филиппович, подумав, предложил:

— После ужина, если захочешь, будешь помогать грузить машину.

— Есть помогать!

Пошел дождь. Крупный, быстрый. Минут за десять образовались бурлящие ручейки, рябые озерки.

Матросов, выйдя из столовой, стал невольным свидетелем спора между Дмитриевым и незнакомым шофером, краснолицым парнем с широкими плечами. Саша не знал его. Комсорг горячился, уговаривал, сердился:

— Понимаешь, голова, фронтовой заказ!

— Разве я не понимаю, — отвечал сухо шофер. — Но если машина застрянет на этих ухабах, то от этого дело пойдет быстрее?

— Что же делать?

— Я подъеду за полкилометра по шоссейке, а вы организуйте доставку, как и чем хотите.

— Все лошади на подсобном, — вслух размышлял Дмитриев. — Пока их затребуешь, до утра простоять придется. Где же выход? Понимаешь, голова, в какое глупое положение поставил нас дождь.

— Не дождь, а сами себя. Давно бы наладили мост, как же без подъезда жить? — ворчал водитель, закуривая. — По мне, хоть на себе таскайте!

Неожиданно для разговаривающих выступил Матросов:

— А что, испугаемся? — крикнул он. — И на себе таскать будем.

Шофер внимательно посмотрел на юношу и ничего не ответил.

Матросов пошел первым, подняв на плечи три ящика. За ним шел Сивый. Косой и Ибрагимов сделали что-то вроде носилок и вдвоем несли четыре ящика.

Со стороны колонисты напоминали караван, пересекающий пустыню. Под тяжестью ноши они качались, ботинки их утопали в грязи. С трудом сохраняя равновесие, тяжело дыша (ящики нельзя было ставить на грязную землю), они шли к машине, стоявшей около размытого моста над оврагом.

Работа была тяжелая и подвигалась медленно.

Перед вечером Петр Филиппович вызвал к себе Сулейманова.

— Докладывайте! — потребовал начальник.

— Продукция на четыре вагона уже есть. За ночь доделаем остальное, — доложил Сулейманов.

— Во всяком случае, завтра к полудню погрузим всю продукцию. Так сказать, — раньше срока. За счет энтузиазма, Петр Филиппович, выходим из положения…

Начальник неожиданно стукнул по столу кулаком и крикнул:

— Энтузиазм — это прекрасно. А вот вы мне ответьте, что с мостом?

Сулейманов опешил, — он никогда еще не видел таким возбужденным своего начальника, и неразборчиво пробормотал:

— Так сказать, я рассчитывал...

— Это безобразие! — повысил голос Петр Филиппович. — Сколько раз предупреждал о мосте, вы успокаивали, что он переживет нас. А что получилось: первый же сильный дождь подмыл его. Меня не радует то, что колонисты на своих плечах таскают тяжелые ящики под дождем. Вас бы самого послать таскать... Идите контролируйте погрузку, — смягчился Петр Филиппович. На Сулейманова не стоило кричать: он немало сделал, организуя производство спецукупорки, доставая вагоны. — В двенадцать ночи поеду на товарную станцию, подготовьте машину.

Сколько бы ни возмущался Петр Филиппович, такой способ погрузки был единственно реальным.

Надев плащ, Стасюк вышел на улицу.

Наступила ночь. Никто из колонистов не просил отдыха.

Вот идет Матросов, взвалив на плечи три ящика. Позади него шагает Рашит. Еремеев и Петенчук несут тоже по три ящика. Сивый — два, Богомолов — один: кто сколько может поднять.

Шофер сказал Петру Филипповичу:

— Двадцать второй рейс делаю...

— На сегодня хватит, ребята устали. Пошлю на ночь одну бригаду на погрузку вагонов, а, вы приедете рано утром, не позже шести.

Шофер увез последнюю партию ящиков.

Петр Филиппович, собрав ребят, сказал им:

— Потрудились наславу. Идите спать. С утра снова предстоит работа, — и, отозвав в сторону Дмитриева, продолжал: — Из тех, кто не работал здесь, составьте бригаду для работы на станции. За ночь необходимо закончить погрузку доставленных туда ящиков. Кого хотите назначить бригадиром?

— В резерве я держал Андрея Богомолова.

— Не возражаю. Его бригаду немедленно направьте на станцию.

— Есть.

В кабинете Петра Филипповича дожидались учительницы. У них был воинственный вид. Он, снимая плащ, оправдывался:

— Виноват, Ольга Васильевна, не предупредив вас, сорвал уроки. Больше этого не будет. Фронтовой заказ!

Лидия Михайловна выступила вперед:

— Именно по поводу фронтового заказа мы и пришли.

— Не бойтесь, не ругаться пришли, — сказала Ольга Васильевна, — просим назначить нас на тот участок, где бы мы сумели помочь…

Взволнованный Петр Филиппович горячо поблагодарил женщин. Ночью он поехал на вокзал.

На первом пути товарной станции, под единственным фонарем стояло пять вагонов. Петра Филипповича никто не заметил, — так колонисты были заняты погрузкой. Раздавался громкий голос Андрея:

— Торопись, публика! Остается мало времени, сейчас нагрянет начальник!

Колонисты устроили живой, подвижный конвейер, — ящики, минуя землю, попадали прямо в вагон.

Петр Филиппович подошел к работающим. Ничего не говоря, он начал осматривать вагоны, карманным фонариком освещая дорогу. К нему подлетел Богомолов:

— Разрешите доложить?

— Не надо докладывать. Все вижу сам.

Были слышны гудки маневрового паровоза, топот тяжелых ботинок, стук ящиков...

Петр Филиппович остался доволен работой. Грузился последний вагон. Луч фонаря упал на фигуру Матросова, который пытался спрятаться за спины товарищей.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Стасюк.

— Помогаю, — нерешительно ответил Матросов.

— Я давал распоряжение отдыхать?

— Давали.

— Что полагается за невыполнение моего приказа?

— Наказание, — тихо ответил юноша.

— Верно, — подтвердил Стасюк. — Видно, так или иначе придется тебе иметь дело с дежурным по колонии.

— Есть доложить дежурному...

— Садись в машину, поедешь обратно.

— Есть садиться.

Они вместе вернулись домой.

Сойдя с машины уже на территории колонии, Матросов подошел к кабине, где сидел Петр Филиппович и сказал:

— Спокойной ночи, Петр Филиппович.

— Ты куда, Матросов, торопишься?

— Иду в распоряжение дежурного.

— Приказание отменяется, иди спать, — сказал начальник.

Это был редкий случай. Саша не помнил, чтобы начальник отменял свои распоряжения.

— Иди, Матросов, в общежитие, — повторил Петр Филиппович и дал знак шоферу трогаться.

Саша шел в общежитие, поеживаясь, с трудом вытаскивая ноги из грязи, хотелось броситься на землю и спать, спать, спать...

Ленинградки

Петра Филипповича вызвали в обком партии, но причины вызова не сообщили. Недоумевая, что бы это могло быть, по какому поводу его вызывают, он взял с собой кое-какие документы и спешно выехал.

Красивое здание обкома, построенное архитектором в восточном стиле, с башнями, напоминающими высокие минареты, стояло на тихой уличке. Порывистый ветер гонял по тротуару сухие почерневшие листья клена.

В приемной Стасюка приветливо встретила седая женщина с плавной походкой:

— Товарищ Стасюк? Очень хорошо, — и взглянула на часы. — Немного придется подождать. С минуты на минуту ждем Галимова, вместе войдете.

Он узнал ее по голосу, именно она вызвала его по телефону. Но кто такой Галимов? Долго раздумывать не пришлось. В приемную вошел быстрой походкой седой военный.

— Здравствуйте, Павловна!

Они, наверное, хорошо знали друг друга. Она улыбнулась ему:

— Добрый день. К зиме идем. Какой ветер! Заходите, вас ждет товарищ Мургазин.

Огромная дубовая дверь пропустила их в светлый кабинет.

Мургазин, услышав шаги, поднял голову, молча встал и направился навстречу. Он подал им руки и запросто пригласил:

— Садитесь. Не знакомы? Познакомьтесь!

— Военврач Галимов.

— Стасюк, начальник детской колонии.

— Приступим к делу. Всем нам дорога каждая минута. Товарищ Галимов, прошу коротко изложить суть. Три минуты достаточно?

— Уложусь, — ответил Галимов. — Ночью прибывают сорок дочерей Ленинграда. Мы обязаны их приютить. Между прочим, среди них много больных. Несколько раз попадали под бомбежку. Девушки изнурены, требуют внимательного ухода. Но я не имею права разместить их в госпиталях...

— Мы думаем устроить их у вас, — обратился Мургазин к Стасюку.

В первую минуту Петр Филиппович хотел категорически отказаться. Это предложение его испугало. Он сказал:

— Вы, товарищ Мургазин, прекрасно знаете, что наша колония не приспособлена к приему больных, тем более такого контингента. Кроме того, в колонии одни мальчики. У нас нет лишних корпусов, персонала, опыта...

— Медикаментов, транспорта, — добавил Мургазин.

— Да. У нас нет транспорта, медикаментов.

— Все это нам известно. Мы долго раздумывали, пока остановились на вашей колонии. У нас нет другого выхода.

Петр Филиппович понял, что вопрос решен. Он сказал:

— Есть устроить. Однако нам нужна помощь.

— Помощь окажет вам эвакоуправление. Товарищ Галимов, за вами транспортировка, медикаменты, медперсонал, а помещение, административный аппарат — за колонией.

— Ясно, — подтвердил Галимов, вставая.

Петр Филиппович вернулся к себе в полдень. Сейчас же созвал совещание. Весть о прибытии больных девочек была встречена без особого энтузиазма. Тогда Петр Филиппович сказал:

— Прием ленинградок решен. Речь идет только о том, чтобы провести это мероприятие быстро и слаженно. Я думаю, придется освободить третий корпус: предоставим его девочкам. Договоримся так. Освобождением третьего корпуса и строительством забора — больных необходимо изолировать — займется Сулейманов. Расселением юношей из третьего корпуса — Катеринчук. Транспортировкой девочек будет руководить Дмитриев. Женщины под руководством Ольги Васильевны займутся благоустройством помещения. Прием больных начнем в три часа.

Сулейманов попросил разрешения подобрать себе помощника из старших колонистов. Он предложил кандидатуру Рашита, но Петр Филиппович не согласился.

— Он мне нужен. А вы как думаете, товарищ парторг? — обратился он к Катеринчуку.

Михаил Трофимович, не задумываясь, предложил:

— Я лично остановился бы на кандидатуре Матросова. Он сейчас ищет себя, не может найти настоящего дела. А здесь — ответственная работа. Он увлечется ею.

Колонисты с любопытством ожидали прибытия девочек. В корпусах, за станками, во время перемен в школе шептались, шутили, громко обменивались мыслями по поводу «девичьего взвода».

— Теперь пьеску настоящую будем ставить. Не придется больше мне изображать Анютку, — хитро подмигнул Андрей большими черными глазами.

— Сначала на ноги их надо поставить, — заметил Лысый.

— На ноги ставить — это поручим Рыжему, — захохотал Директор.

Митька Рыжий недовольно ворчал:

— Нехватало баб… Придется и за них теперь работать.

Матросова вызвали с уроков. Петр Филиппович ждал его в учительской. Когда Саша вошел туда, Петр Филиппович, обращаясь к Ольге Васильевне, говорил:

— Понимаю, уход за девушками не входит в ваши непосредственные обязанности. Однако общий контроль за корпусом, — прошу иметь это в виду, — за вами.

Увидев Матросова, начальник обратился к нему:

— Я назначаю тебя помощником воспитателя в новом корпусе. Полную инструкцию получишь у Сулейманова. Предупреждаю, дело очень ответственное.

Саша не скрыл своего удивления. Ольга Васильевна укоризненно заметила:

— Испугался?

— Нет, — вымолвил юноша. — Но я думал... Я не знаю...

— Вижу, испугался, — с улыбкой заметил Стасюк. — Я могу отменить свой приказ.

Саша поспешно заявил:

— Не надо, товарищ начальник, отменять приказ. Я выполню. Вот увидите!

— Тогда собирайся. Тебя ждет Сулейманов.

«Что же я там буду делать среди сорока невест?» — думал Саша, закрывая за собой дверь.

Лида

В третьем корпусе суетились до последней минуты. Внизу устроили столовую, два кабинета для врачей, дежурную комнату. Весь верхний этаж отдали под лазарет. Стены протерли мокрыми тряпками, полы вымыли — все блестело. Приехали врачи, сестры из госпиталя. Ольга Васильевна придирчиво осмотрела весь корпус, осталась довольна, только потребовала переместить кухню в боковую комнату.

Саша, с помощью пяти колонистов, затопил все печи, вскипятил воду. То и дело его вызывал врач, седой старичок в роговых очках, и ворчливым голосом отдавал приказания.

— Где же начальник? — возмущался он.

Сулейманова срочно вызвали в эвакоуправление, и Саша бегал сломя голову, торопясь сам выполнить все распоряжения сердитого доктора.

Наконец по телефону сообщили, что со станции отправлена первая машина с эвакуированными.

Встречать больных вышли все. Осветив корпус фарами, подошел синий автобус со знаком Красного креста. Из кабины вышел санитар в белом халате, открыл заднюю дверцу автобуса и подозвал близстоящего Матросова:

— Что растерялся? Помогай!

Саша подбежал. Санитар вынул два одеяла, носилки, крикнул в машину:

— Выходите!

Первой вышла высокая девушка в белом берете и черном летнем пальто. Она не легла на носилки, легонько оттолкнула санитара и сказала слабым голосом:

— Выносите скорее Зину. Ей очень плохо. Всю дорогу я ей помогала. Больше не могу, — и пошла пошатываясь.

Санитар снова крикнул Матросову:

— Не видишь, что помочь надо. Упадет!

Девушка, качаясь, подходила к крыльцу, санитарки суетились у машины, помогая вынести Зину, врач отдавал распоряжения, и никто не заметил, как девушка опустилась на колени.

Саша обнял ее за плечи, чуть приподнял и повел в палату.

Через минуту туда внесли носилки, на которых лежала белокурая худая девушка с очень бледным лицом. Она открыла глаза и тихо простонала. Матросов услышал:

— Лида, где ты?

— Я здесь, Зина, успокойся, — потянулась к ней девушка, которую привел Саша.

— Я очень боюсь, в поезде не боялась, бомб не боялась, а сейчас боюсь. Никогда я не увижу Неву...

— Не плачь, Зина. Вон доктор, он поможет тебе… ты скоро выздоровеешь…

Зина ничего не ответила.

Саша взглянул на Лиду, — она плакала, беспомощно вздрагивали ее худенькие плечи. Матросов растерялся, засуетился, подошел к ней, закрыл ее плечи одеялом.

Доктор строго крикнул:

— Что все столпились здесь? Разве не слышите, что прибыла новая машина.

Так начался прием ленинградок.

Колонисты уже давно спали. Луна медленно совершала свой путь, легкие облака закрыли туманом россыпь бриллиантовых звезд. Резкий ветер, завывающий за окнами, заглушал слабые стоны больных.

Саша, не отдыхая ни минуты, носил больных. Четыре машины одна за другой остановились у подъезда. Сулейманов ушел отдохнуть хоть часик. Вся работа легла на плечи Матросова.

Санитарки мыли девушек, одевали, измеряли температуру. На кухне готовили легкий завтрак.

К рассвету устроили всех.

Саша лежал в маленькой комнате на первом этаже. Но уснуть он не мог. Перед глазами проходил весь сегодняшний день. Несколько раз мысль возвращалась к Лиде. Он вспомнил, как она, пересиливая слабость, шла к крыльцу, отказавшись от носилок ради подруги, вспомнил широко открытые серые глаза, со страхом следящие за Зиной, вздрагивающие плечи.

Новая должность была тяжелой.

На второй день Зина умерла. Саша не зашел в тот день в палату Лиды, хоть несколько раз и останавливался в нерешительности у дверей.

Круглые сутки, забыв все на свете, Саша заботился о дровах, кипятке, стирке, питании. Рано утром на третий день Саша зашел к Лиде. Она, услышав скрип двери, повернула голову и попросила:

— Подойди ко мне!

Саша обрадовался, что Лида вспомнила его. Девушка окинула его внимательным взглядом и упрекнула:

— Почему не заходил вчера?

— Был занят...

— Неправда. Ты три раза останавливался у двери. Я слышала твои шаги.

Саша замялся.

Лида попросила:

— Положи под спину подушку, я устала. Понимаешь, я больше месяца так...

Саша неуклюже исполнил ее просьбу. Потом она сказала:

— Мне не нравится твой чуб. Я не хочу, чтобы ты походил на хулигана.

Саша покраснел. Он не на шутку возмутился и хотел ответить ей резко, но сдержался и пошел было из комнаты. Лида остановила его, когда он уже взялся за ручку двери:

— Какой ты странный! Это ты внес меня в палату? Как тебя звать? Давай познакомимся. Я — Лида.

Саша, поколебавшись, ответил:

— Я знаю, что ты Лида. Меня зовут Сашей.

— А фамилия?

— Матрос.

— Матрос?

— Да! — сказал Саша и вразвалку вышел из комнаты.

Ветер запорошил окна снегом, засыпал дорожки. Ветер заигрывал со всем, что попадалось ему на пути, гнул ветви старого дуба, хлопал калиткой, стучался в окно. Саша шел по двору, борясь с этим ветром, а в ушах его звенел ее голос:

«Какой ты странный! Матрос! Это ты внес меня в палату?»

На другое утро Саша тайком от врача принес и накормил Лиду супом, полученным на кухне для себя. Ему самому казалось странным, зачем он так делает, поэтому он никому о случившемся не рассказал, боясь насмешек. Кроме того, он опасался, что этим обнаружит свои чувства к девушке. Но каким-то путем о супе стало известно строгому врачу в очках, и он четверть часа разносил бедного рыцаря, говорил о том, что Саша мог убить этим Лиду, о том, что девочкам нужно особое питание, и, наконец, строго приказал:

— Больше не повторять!

В полночь Саша растапливал печи. Сосновые дрова горели с треском, синие языки пламени освещали комнату. Девочки спали неспокойно: стонали, иногда плакали, звали на помощь. Его окликнула Лида:

— Саша, дай воды.

Он спросил:

— Ты не спишь?

— Нет.

— Почему?

— Наблюдаю за тобой.

Матросов подал стакан воды. Лида торопливо выпила. За столом клевала носом дежурная сестра Тамара. Юноша снова сел на свое место и устремил задумчивый взгляд на огонь.

— Тебе попало из-за меня?

Он отрицательно покачал головой. Лида рассердилась:

— Я не люблю, когда обманывают.

— Откуда узнала? — спросил он живо.

— Тамара сказала, что тебя вызывал Павел Павлович.

Он встал, чтобы уйти. Она спросила:

— Саша, что у тебя в кармане?

— Книга.

— Почитай мне. О чем она?

Он замялся, потом вынул маленькую книжечку и начал читать:

«За последние годы появился ряд новых лечебных средств против дизентерии. К ним относятся: сульфидин, сульфазол, дисульфан...»

Она недовольно прервала его:

— Не хочу, не хочу. Надоело слушать о болезнях.

Он спрятал книгу в карман.

— Иру тоже увезли на кладбище?

Он кивнул головой. Она заплакала. Но сразу же, вытерев слезы, заговорила:

— Хочу жить! Не хочу умирать! — И, помолчав минуту, добавила: — Возьми у меня под подушкой книгу. Ты знаешь ее?

Саша прочел на обложке:

— Николай Островский. «Как закалялась сталь».

Об этой книге он много слышал и с трепетом раскрыл первую страницу. Так началось знакомство с Павлом Корчагиным.

Читал Саша с увлечением. Лида давно уснула. Страницы мелькали одна за другой. Саша нашел своего героя.

А зимний ветер рыдал и стонал за стеной...

Проводы Стасюка

По дороге к кабинету Стасюка Рашит думал: «Что случилось? По какому делу вызывает Стасюк? С учебой отряд справляется. По работе на фабрике и в мастерских никаких замечаний не имеем. А может, опять письмо от тетки?»

Наконец он остановился у знакомой двери, обитой клеенкой. Секретаря не было. Рашит хотел было уже войти в комнату, но, услышав разговор, доносящийся через дверь, остановился. Он узнал голоса Петра Филипповича и Ольги Васильевны. Она горячо говорила:

— Почему вы возражаете против того, чтобы торжественно отметить ваш отъезд? Ведь вы на фронт, на поле боя, на почетное место уезжаете. Разве это не явится примером для колонистов? А потом...

Петр Филиппович спокойно отвечал:

— Все это правильно, попасть на фронт сейчас — мечта каждого советского гражданина, но можно уйти на фронт, не создавая шума вокруг этого события. Пока нет и основания для этого. Вот когда вернемся с победой, тогда я не буду возражать против торжественной встречи.

— Петр Филиппович...

— Ольга Васильевна, все-таки будет так, как я сказал. Все узнают вечером, когда я отдам приказ о сдаче дел, а пока… — И, как бы предлагая перейти на другую тему, он продолжал: — Для приобретения учебников я перевел восемь тысяч рублей. Учтите, что по этой графе можно будет получить еще кое-что после первого января.

— Спасибо.

— Ко мне никаких претензий нет? — весело спросил Стасюк.

Ольга Васильевна в свою очередь, но, как показалось Рашиту, печально спросила:

— Хоть с нами и ребятами попрощаетесь?

— Обязательно, но договоримся, что о моем уходе ни слова. Пусть поймут, как обычный обход... И для ребят это будет лучше и сам буду спокойнее. Значит, до вечера...

Рашит глубоко взволновался, услышав об отъезде Петра Филипповича на фронт. Для него Стасюк был любимым воспитателем, и Рашиту казалось, что никто не сможет заменить его. Что станет теперь с колонией?

Он решил было сейчас же войти в кабинет, чтобы сказать начальнику, пусть он или остается или заберет с собой на фронт всех старших ребят. Итти, так итти всем... Однако Рашит быстро одумался. Разве он сам не готов сегодня же уйти на фронт? Разве после отбоя, когда в корпусах потухает свет, среди ребят не начинается заманчивая долгая беседа о фронте?

Он вновь подумал о причинах вызова. Может быть, все-таки Петр Филиппович решил только ему открыть тайну отъезда? Он всегда чувствовал, что начальник был очень внимателен к нему... И вдруг его охватил страх: неужели Стасюк вызывает его перед отъездом, чтобы сделать выговор?..

Наконец Ольга Васильевна вышла из кабинета, и Рашит немедленно постучался.

Войдя в кабинет, он быстро оглядел комнату. Все до обидного так обыденно, так знакомо, точно никто и не собирается оставить колонию...

— Здравствуйте, Петр Филиппович!..

Стасюк внимательно взглянул на командира отряда.

— Здравствуйте, Габдурахманов. Однако почему вы забываете устав? Как мне помнится, надо было обратиться ко мне официально, как к начальнику колонии...

Рашит хотел было сказать, что в этот день он, Рашит, как и все ребята, могут назвать его родным отцом, так он близок и дорог колонистам. Однако он промолчал, вспомнив, что лишь случайно узнал об отъезде Стасюка.

Петр Филиппович усадил юношу и спокойно начал расспрашивать его. Он интересовался последними отметками Рашита, делами отряда, вскользь напомнил, что необходимо написать письмо тетке. Юноша отвечал охотно, обстоятельно, ничего не скрывая. Вдруг начальник проговорил:

— Габдурахманов, я вызвал тебя по одному делу, пусть это тебе не покажется странным...

Рашит даже встал, почувствовав, что просьба связана с отъездом. Петр Филиппович мягко спросил:

— Что с тобой, Габдурахманов? Садись... Да, пусть не покажется странной моя просьба. Я хочу подарить тебе своего любимого Тигра. Ты дружи с ним и береги его...

Рашит невольно оглянулся на огромную овчарку. Тигр лежал около кресла, беспокойно переводя умные глаза с Петра Филипповича на Рашита. Неужели и Тигр каким-то чутьем догадался, что решается его судьба, что речь идет о нем...

— Есть дружить и беречь...

Стасюк улыбнулся:

— Тут уже не обязательно быть официальным, просьба личного порядка... Ну что же, Тигра заберешь завтра утром. А вечером еще раз мы увидимся... Сейчас я пройдусь по корпусам.

Габдурахманов запинаясь спросил:

— А вы не разрешите мне сопровождать вас?

Стасюк быстро и внимательно взглянул на Габдурахманова и ласково улыбнулся.

— Хорошо.

И они вдвоем начали обход. Петр Филиппович ходил по всем корпусам, заходил во все комнаты, говорил с каждым, в душе прощаясь с людьми. Рашит видел, как он задерживает в своих больших ладонях маленькие руки ребят, как тепло разговаривает с ними. Он обошел почти всех, трудно было ему прощаться со всем, что было так дорого...

В корпусе малышей был мертвый час, все ребята спали. Дежурная сестра попросила Петра Филипповича быть осторожным, чтобы не разбудить их.

Стасюк тихо вошел в большую комнату, на цыпочках обошел койки, подолгу останавливался у некоторых. Он задержался около одного безмятежно спавшего девятилетнего мальчика. Осторожно прикрыв маленького человека одеялом и нагнувшись над ним, Стасюк поцеловал его в лоб...

Рашит обернулся на тихий стон, — у дверей стояли незаметно вошедшая в комнату Ольга Васильевна и сестра Тамара, и обе плакали. В ту же минуту Рашит почувствовал, что с ним что-то случилось, а что — и сам не понял. Точно сердце разрывалось на части, слезы лились безудержно... Он выбежал из комнаты.

И все-таки все ребята узнали об отъезде начальника. Когда он садился в машину, его окружили почти все колонисты, все воспитатели. То, чего опасался Петр Филиппович, случилось. Он был взволнован не менее провожающих. Заметив в толпе Рашита, он спросил:

— Почему не на посту? Кто разрешил оставить пост? Это никуда не годится...

Рашит не сдержался, с дрожью в голосе ответил:

— Когда отца провожают на фронт, за это никто не упрекнет.

К машине подбежала тетя Таня. Она подала пакет с пирожками-подорожниками и, не скрывая слез, сказала:

— На кого же вы, Петр Филиппович, нас оставляете?

Толпа замерла в ожидании ответа. Все услышали спокойный, бодрый голос начальника:

— Я передал колонию в верные руки, Татьяна Аввакумовна. Катеринчуку я верю, как самому себе.

Машина тронулась, подняв снежную пыль…

Вечером, как обычно, собрались в комнате комсомольского комитета. Но сегодня здесь царила скрытая печаль. В другие вечера засиживались далеко за полночь, слушая рассказы Ольги Васильевны об Оводе, Чапаеве и Лазо. Сегодня Ольга Васильевна говорила без обычного увлечения. От Рашита не ускользнула легкая грусть, наполнявшая ее глаза. После того, как Ольга Васильевна замолчала, Матросов неожиданно спросил:

— А можно нам, Рашиту и мне, пойти добровольцами на фронт?

Поздно ночью два друга написали заявления в райвоенкомат.

Белый Лес

До отбоя оставалось еще около часа. Рашит с Сашей договорились пойти в клуб, заняться боксом. Рашит хорошо владел левой рукой. Он был выдержан в борьбе, сыпал меткие, обдуманные удары. Саша не плохо бил короткими ударами, но горячился. Оба считались лучшими боксерами колонии.

Только они начали тренироваться, как прибежал дежурный и вызвал Рашита к Дмитриеву. Саша ждал друга довольно долго и уже собрался уходить, как вбежал Рашит.

— Ты что? Я жду тебя целый час… — набросился Саша на него.

Рашит сумрачно проговорил:

— Только что получили новую программу выпуска укупорки на целый год. Но когда подсчитали запас леса, оказалось, что у нас еле-еле хватит до лета. Надо сейчас, зимой, изготовлять лес, чтобы к лету уже пригнать его.

— Ну что же, пойдем в лес сами и будем заготовлять, — решительно заявил Саша.

— Я предложил то же самое, но Катеринчук не решается, боится, что мы не справимся, говорит: нет опыта...

Саша озабоченно спросил:

— А раньше кто заготовлял?

— Леспромхозы.

— А теперь?

— Не дают. И без нас у них дела по горло.

— Значит, самим надо ехать — и баста. Справимся! — воскликнул Саша.

Рашит крепко пожал руку друга:

— Правильно, пойдем к начальнику.

В этот вечер две пары боксерских перчаток сиротливо лежали на полу...

Прошло четыре дня с тех пор, как старшие колонисты во главе с Дмитриевым оставили Уфу. Саша несколько раз вспоминал разговор перед отъездом, в кабинете начальника колонии. Михаил Трофимович, указав на участок, находившийся в верховье Кара-Идели, почти на границе с Свердловской областью, сказал:

— Нам выделили участок у устья реки Ай. Он по-башкирски называется «Ак-урман», что означает «Белый лес». Как мне сообщили специалисты, на этом участке прекрасный лес. И места эти очень красивы. Достаточно сказать, что название реки Ай в переводе на русский язык обозначает Луна. Итак, вы едете в Лунную долину. Природа в горах сурова, стоят большие морозы, снега много...

У всех ребят, стоявших в кабинете, загорелись глаза. Они уже рисовали в своем воображении мужественные дни работы в лесу, подвиги в борьбе со стихией… Добровольцы внимательно, с затаенным дыханием слушали Катеринчука.

И вот они в лесу.

Белый лес! Все бело кругом: ветки елей, стволы берез, кусты, закрытые серебристыми чалмами, земля под плотным снежным покровом; даже серое зимнее небо кажется молочным…

Дмитриев первым делом предложил разжечь костер. Андрей Богомолов и Директор начали готовить обед, а остальных комсорг созвал на совет.

— За сегодня и завтра мы должны устроиться, — сказал он. — Работы впереди очень много. Сделаем шалаши, забросаем сверху снегом, будет теплее. Притащите побольше сосновых веток для постелей. А потом возьмемся и за дела.

Саша внимательно и придирчиво приглядывался к ребятам. Их настроение быстро менялось. Они то восторгались лесом, то начинали чувствовать себя обреченными и позабытыми. Ой, как в первые дни в лесу вспоминали колонию и мечтали о чистых и мягких постелях, об обедах тети Тани, об уютных вечерах в комсомольском комитете. Первая неделя оказалась особенно трудной. Как ни старались ребята, дело подвигалось медленно. Они не имели еще сноровки, а без опыта было трудно валить лес. Как-то раз подпиленное дерево, падая, чуть не убило одного колониста. Трудно было и с жильем. У Директора прогорела телогрейка, — он спал у костра. Юноши осунулись, на лбу у Саши легли первые тонкие морщинки. Рашит ходил сумрачный. Только Дмитриев был бодр. Он, посмеиваясь, говорил:

— Орлы, не опускать голов! Сегодня уже дали двадцать кубометров на бригаду. Это почти вдвое больше, чем в первый день. Завтра должны приехать инструкторы из леспромхоза.

Действительно, из леспромхоза приехал молодой техник, он целый день учил ребят правильно пилить. Дело пошло быстрее. Дмитриев, однако, все еще не был доволен. И однажды после обеда, когда все собрались у костра, он сказал:

— Предлагаю начать соревнование между бригадами…

Сивый возразил:

— Все работаем одинаково, все стараемся для фронта. Никто, на мой взгляд, не отстает. Что же тут соревноваться!

— Как же работаете одинаково, когда бригада Матросова дала сегодня на три кубометра меньше, чем бригада Габдурахманова? — возразил Дмитриев.

Комсорг знал, что этим замечанием он заденет за живое всех колонистов, ведь они не привыкли отставать друг от друга. Что тут было! Еле удалось утихомирить ребят. И тут же договорились об условиях социалистического соревнования.

А вечером вдобавок получили письмо из Уфы от Катеринчука. «Параллельно с заготовкой, начинайте свозить лес к устью реки, — писал он. — Учтите, что и сплавлять придется вам самим. Конную тягу пришлю в начале марта… Посоветуйтесь с местным населением в выборе места для сплава леса...»

Новая забота легла на плечи колонистов, но молодежь охотно принялась за работу. Прошел февраль с метелями. Заметно прибавился день. Удары топора разносились с утра до позднего вечера.

Однажды утром Дмитриев озабоченно сказал бригадирам:

— Вот что, кому-то из вас придется сходить в аул, — помните, мы его проезжали, когда ехали сюда? Надо будет узнать у местных жителей, куда лучше свозить лес. Не сегодня-завтра могут прислать лошадей.

Ребята задумались. Дмитриев предложил:

— Матросов, может быть, ты сходишь?

Матросов несколько замялся и впервые отказался от поручения комсорга:

— Пусть лучше Габдурахманов сходит, он знает язык, а то мне и не договориться с башкирами…

Рашит со смехом возразил:

— В ауле теперь нет ни одного человека, который не умел бы говорить по-русски.

Дмитриев понял, что никто из ребят не хочет уходить на целый день из бригады, чтобы не отстать от других. Тогда он решил:

— Пойдете оба. Тем более в незнакомом лесу двоим лучше будет. Только не забудьте взять у меня письмо.

На другое утро, в предрассветной мгле, друзья вышли в дорогу. Они рассчитывали добраться по санному пути, но не тут-то было: метели замели все дороги.

Они шли, еле вытаскивая ноги из снега, то и дело останавливаясь и с трудом переводя дыхание.

Во время одной такой невольной остановки Рашит спросил:

— Письмо-то у тебя?

— Нет, — с беспокойством ответил Саша. — Я думал, что ты взял.

— Вернемся назад, без письма нельзя, — решительно заявил Рашит.

Саша отрицательно покачал головой.

— Зачем обоим? Надо одному. Ты подожди, я быстро схожу — по проторенной тропе легче будет итти...

Но Рашит настоял на том, что сходит он.

После ухода Рашита Саша медленно пошел вперед. Пройдя с километр, он остановился, прислушался: лес молчал. Лесные обитатели оставили много следов на весеннем снегу. Если бы Саша умел читать эти следы, то насторожился бы, однако он продолжал беспечно шагать вперед.

Одному было тяжело итти, — приходилось прокладывать путь. Саша шел все медленнее, устало. Неожиданно он услышал за собой тяжелые вздохи. Юноша улыбнулся и подумал, что это подкрадывается Рашит, желая застать его врасплох. Так он прошел еще метров десять. Наконец ему надоела эта игра. Он резко обернулся и замер, почти не дыша: шагах в десяти от него стоял бурый медведь.

«Что делать? Неужели так глупо попался? Нет, без борьбы не сдамся!» — пронеслось в голове.

Медведь выжидал. Саша быстро оглянулся и, заметив впереди себя высокую ель, побежал к ней. Медведь догонял его. Саша оглянулся и, споткнувшись, упал.

…Рашит в лагере не задержался даже трех минут. Взяв у Дмитриева письмо, он пустился в обратный путь. Он прошел уже несколько километров. По его расчетам, давно уже было пора нагнать друга. Рашит шел по заснеженному лесу и пел о белом тумане, застилающем низины, о белках, птицей перелетающих с дерева на дерево, о молочных реках, о белом одеянии ущелий.

Вот охотничий шалаш, здесь он расстался с Матросовым. Дальше Саша пошел один. Неужели он ушел так далеко? Смутное беспокойство вдруг овладело Рашитом. Он ускорил шаг.

След Матросова вел к дереву на гребне горы. Вот здесь Саша отдыхал, прислонившись к сухому стволу. Свежая рана на молодом клене подсказала Рашиту, что Саша сломал себе палку.

Наконец, не выдержав одиночества, Рашит крикнул:

— Са-ша! Са-а-а-ша!

Никто не ответил, только гулкое эхо долго носилось по лесу, точно не могло выбраться на простор из густой чащи.

Вдруг Рашит заметил на снегу свежие следы медведя, которые переплетались со следами Саши. Он почти побежал вперед, не замечая, что вязнет в снегу, падает. Следы медведя не отходили от следов человека. Страшная догадка внезапно остановила Рашита, и, собрав все силы, он вновь крикнул:

— Са-а-а-ша!

Издали он услышал голос своего друга:

— Берегись, Рашит! Медведь!

И только теперь, в трудную минуту, Рашит по-настоящему понял, как дорог ему товарищ, брат, друг… Сам, может быть, в лапах у смерти, а еще беспокоится о нем... Рашит кинулся вперед, затем растерянно остановился: чемже он поможет Саше? Чем и как?

По рассказам деда Рашит знал, что страшно встретить медведя, разбуженного от спячки охотниками. И сейчас, вероятно, шум, поднятый колонистами, разбудил лесного хозяина.

Голос Матросова больше не повторялся. Невдалеке дико рычал медведь. Рашит, выхватив из кармана перочинный нож и позабыв всякую осторожность, выбежал на поляну и в ужасе остановился: Саша сидел на дереве, а под деревом рычал медведь. Они оба следили друг за другом и не заметили появления Рашита.

Габдурахманов передохнул и чуть не заплакал от бессилия. Неожиданно он вспомнил советы деда: «Если в лесу встретишь медведя, не теряйся. Бурый медведь боится запаха чеснока и огня».

Рашит лихорадочно начал вытаскивать из кармана бумаги, собрал сухие ветви и зажег небольшой костер. Как только разгорелась одна из веток, Рашит, взяв ее в руки, снова выбежал на поляну. Медведь с беспокойством повернулся навстречу Рашиту и, зло зарычав, поднялся на задних лапах. Но Рашит, уже не помня себя, бежал прямо на него. Зверь вдруг сделал прыжок в сторону и кинулся в чащу.

Его никто не преследовал.

Саша спрыгнул с дерева и обнял побледневшего друга.

— Спасибо. Этого я никогда не забуду.

Они пошли дальше. Шли два друга, два товарища, с честью выдержав первое тяжелое испытание в своей жизни. Русский Матросов и башкирин Габдурахманов шли друг за другом, помогая прокладывать новую тропу...

В ауле

…Выйдя из леса, юноши увидели небольшой аул, раскинувшийся у подошвы горы, на берегу озера.

Из труб маленьких уютных домиков поднимались струйки дыма. По гладкому льду озера мелькали фигурки ребят на коньках, где-то кричал петух и лаяли собаки.

Рашит, улыбнувшись, тронул Сашу за локоть:

— В таком ауле я рос. Красиво, а? Ну что ж, пойдем вон к тому деду...

На крыше амбара, вероятно, принадлежащего колхозу, сидел старик, постукивая топором.

Рашит заговорил с ним на родном языке:

— Ћаумы, бабай!^[2]

Бабай, пристально взглянув на мальчиков, ответил:

— Рəхим итегеҙ, егеттəр^[3].

Он слез с крыши, засунул топор за пояс и повторил:

— Рəхим итегеҙ, егеттəр, — и, вытащив кисет, свернул большую козью ножку. Закурив, снова заговорил по-башкирски: — Какое дело привело вас в этот глухой уголок?

Рашит торопливо ответил:

— Нам нужен сельсовет.

— Его нет в нашем ауле, сельсовет в пяти километрах от нас в Биктимировке.

— Хотя бы правление колхоза, — спросил Рашит.

— Его у нас тоже нет. В нашем маленьком ауле только бригада колхоза. А вам кого нужно?

Рашит, вытащив письмо, прочитал на конверте фамилию «Мухаррямов».

— Нам нужен Мухаррямов, — сказал он.

— А, вам бригадира. Его сейчас нет, вызвали на семинар в район, — охотно ответил старик.

Рашит почесал затылок. Матросов спросил:

— О чем ты говоришь с ним?

— Говорит, что нет того человека, на чье имя это письмо.

Помолчали.

— Придется в Биктимировку добираться, не возвращаться же с полдороги, — шепнул Рашиту Саша.

Рашит кивнул головой. Старик, внимательно следя за юношами, спросил:

— Зачем вам нужен Мухаррямов?

— Пришли просить помощи, — упавшим голосом произнес Рашит.

Старик прищурил глаза, беззвучно засмеялся:

— Есть у нас другой Мухаррямов, может, он вам пригодится?

— Кто он такой? — живо спросил Рашит.

— Дед того Мухаррямова, которого вы ищете.

— Вряд ли дед нам поможет, — с сомнением протянул Рашит.

Старик понял, что парни колеблются, и усмехнулся:

— Он всегда может что-нибудь придумать, недаром ему стукнуло восемьдесят. Мы с ним одногодки. Я тоже вот по доброй воле залез на амбар. Сейчас и старикам не сидится...

Они пошли за стариком. Их окружили мальчишки, за которыми бежали собаки, глухо ворча на чужих.

Мухаррям-бабай жил в пятистенной избе с синими ставнями. Во дворе виднелись добротные постройки. Две скворечницы поднимались над воротами.

В дом вошли все вместе — впереди старик, за ним молодежь. Старик, коротко приветствовав своего друга, сказал:

— К нам пришли гости. Спрашивают внука, привел к тебе, может, дашь им умный совет.

Мухаррям-бабай, отложив ворох мочалы, пригласил гостей присесть и сказал маленькой юркой старушке:

— Ставь самовар. Разве не видишь, Амина, Билал-бабай кунаков привел?

Потом он начал осторожно расспрашивать:

— Для кого лес готовите? Сколько вас человек, давно ли прибыли в наши края?

Рашит ответил коротко:

— Лес готовим для фронта.

Старики переглянулись. Матросов, заметив это, подумал: «Сочувствуют они нам, да какой толк от этого?»

Мухаррям-бабай радушно угостил гостей чаем, густым, со сливками, только вместо чая была заварена какая-то трава. Амина подала свежий хлеб, правда, не совсем белый, но мягкий и вкусный.

Юноши, проголодавшись, дружно принялись за угощение.

После чаю Мухаррям-бабай попросил гостей посидеть в тепле, сам же вместе с Билал-бабаем ушел куда-то. Саша нервничал:

— Оставайся один. Я пойду в Биктимировку.

Наконец вернулся Мухаррям-бабай, о чем-то долго шептался со своей старушкой, убеждал ее. Потом сказал ребятам:

— Посоветовались, решили с Билалом взглянуть на ваш участок. Собирайтесь, он ждет нас около дома... А письмо оставьте, его передадут внуку, когда он вернется...

Юноши переглянулись, но ничего не сказали друг другу. Отказаться от услуг стариков было неудобно, только казалось, что они ничем не помогут. А как быть с пакетом? Решили все-таки пакет не оставлять, а захватить с собой.

— Мы готовы, — сказал Рашит, — только до нас очень далеко.

— Мы знаем дорогу покороче, — бросил Мухаррям-бабай, увязывая какие-то вещи, приготовленные Аминой, в узелок.

Старики быстро собрались и пошли. Каждый взял в руки по узелку и засунул за пояс топор. Через километр Рашит обратился к ним:

— Давайте нам топоры, мы идем налегке, а вам тяжело.

Мухаррям-бабай улыбнулся:

— Топоры к нам привыкли, пятьдесят лет ходим с ними.

Лагерь готовился ко сну, когда вернулись «послы». Видя столь древних стариков, колонисты не скрывали усмешек:

— Из могилы их привели? — ехидно спросил Косой.

— Не могли подобрать постарше! — возмутился Володя.

У Матросова спрашивали:

— Что они будут делать? Караулить лагерь? Так у нас нечего красть...

Старики мирно сидели в сторонке, за отдельным костром, и тихо разговаривали:

— Мальчики не умеют жить, — говорил Билал, поглаживая колени.

— Надо их научить, — шептал Мухаррям-бабай, укоризненно покачивая головой.

К ним подошел Дмитриев:

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами.

Мухаррям-бабай предложил сесть.

— У нас стоя не говорят о деле, — проворчал он. — У костра всем хватит места.

Когда Дмитриев сел, он продолжал:

— Завтра встанем раньше солнца и поможем вам. Мы в лесу больше полвека трудимся...

Утром все поднялись чуть свет.

Мухаррям-бабай был строг, требователен, ворчлив. Он долго не отпускал ребят от себя. Отдавал короткие приказания, покрикивал, рассказывал подробно, как и что надо делать, потом начинал работу.

— Дерево сюда направляйте, — показывал он. — Надруб надо делать с этой стороны. Смотри, как... Теперь двое с пилой. Пилу не жмет? Нет? Сейчас клин нужен. Вот так, — говорил он, забивая клин. — Теперь приноси сюда багор, нажимай. Хорошо! Больно хорошо!

Огромная сосна упала с шумом и треском, поднимая снежную пыль. Старик показал, как надо очищать дерево.

— На потом нельзя оставлять. Сразу делать надо, больно хорошо, — говорил он, легко освобождая ствол от веток. — Теперь ветки надо убирать с дороги: лес должен быть чистым, как дом. Больно хорошо!

У пильщиков Сеньки Пешехода и Леонида Сивого что-то не ладилось. Пила часто застревала в прорези. Они пробовали нажимать, дело подвигалось еще хуже.

Мухаррям-бабай внимательно следил за ними. Он потребовал, чтобы ему показали пилу.

— Так нельзя работать в лесу, — проворчал старик. — Силой тут не возьмешь. Пилу точить надо.

Работа пошла вдвое быстрее.

«Лесной профессор», — как прозвал Косой Мухаррям-бабая, — был неутомим. До этого ребята долго засиживались за обедом, старик заявил:

— Времени мало. Вам для фронта большой плот надо сделать, не успеете, — говорил он. — Уже сейчас лошадки нужны, надо подвозить деревья к берегу, пока снег...

Дмитриев, как и все колонисты, был обрадован неожиданной помощью, но сначала он думал, что старики пробудут день, укажут, где складывать лес, и уйдут к себе в аул. Однако они остались и на второй и на третий день.

Лишь на четвертый день старики собрались домой. Мухаррям-бабай сказал Дмитриеву:

— Сегодня, под пятницу, старуха Амина топит баню. Домой торопимся. Нужны будем — приходи в аул.

Они взяли свои сильно облегченные узелки и снова засунули топоры за пояс. Ребята были в лесу, около стариков оставались Дмитриев да бригадиры. Юноши волновались, они не знали, чем отблагодарить стариков. Матросов подтолкнул Рашита, Дмитриев кивнул головой, показывая на повара. Пока Дмитриев передавал привет Амине-апай, благодарил за помощь, приглашал стариков в колонию, Матросов, взяв у повара две плитки чая в зеленой обложке, протянул их старикам:

— Больше у нас ничего нет. Пока возьмите. Когда начальник пришлет денег, расплатимся, принесем вам в аул.

Рука Саши повисла в воздухе. Старики не взяли чай. Мухаррям-бабай сердито сказал:

— Зачем? Не надо!

Рашит, волнуясь, проговорил:

— Мы не можем предложить ничего другого. Денег у нас нет. Возьмите!

— Нам ничего не надо, — повторил вслед за другом Билал-бабай.

Мухаррям-бабай положил руку на плечо Саши:

— Мы не за чаем пришли в лес. Мы, старики, освобожденные от работы, сами ищем труда. И денег за это ни у кого не спрашиваем. Вы говорите: помощь фронту. Пусть и наш труд поможет фронту. Так говорю, Билал?

— Так, — подтвердил тот.

Саша взволнованно проговорил:

— Возьмите все-таки, это наш подарок.

Билал ответил:

— От подарка не откажемся. Для Амины одну плитку возьмем. Другую оставьте себе. Амина на подарок ответит подарком.

Мухаррям-бабай кивнул головой.

Колонисты с восхищением смотрели им вслед...

Сплав

Косой был мастер на выдумки. И вот вокруг лагеря появились дощечки с надписью: «Проспект волка», «Тропа колониста», «Портовый переулок», «Дорога к бане Мухарряма». Эти названия вошли в обиход. Так и говорили:

— Кто оставил топор на Проспекте волка?

Без смеха отвечали:

— Наверное, Ать-два. Он с Прожектором работал сегодня на том участке.

Алюминиевая тарелка — сигнальный колокол — висела на дереве возле «Портового переулка» — тропинки на берег Кара-Идели.

«Проспект волка» получил свое название потому, что с этой стороны частенько появлялись волчьи стаи. В месяц три раза ребята ходили мыться в баню к Мухаррям-бабаю, отсюда — «Дорога к бане Мухарряма».

В лесном лагере два раза побывал Катеринчук. Он поинтересовался работой колонистов, связался с ближайшим леспромхозом, добиваясь помощи в сплаве леса. Леспромхоз пошел навстречу колонии, обещал помочь инструментами, снастями, баграми, канатами. Отказал только в одном — в людях.

С каждым днем приближалась весна. Прилетели птицы, просыпались от зимней спячки медведи, пугливо, поодиночке, рыскали волки. Ветер приносил тепло.

Заготовленный лес отвозили на шести лошадях на берег речушки, к устью, где решили провести сплотку. Днем и ночью из лагеря доносился стук топоров.

Настал апрель.

С первыми лучами солнца побежали ручейки. «Слезы солнца» — так называли ребята эти ручейки, потому что ночью они исчезали, а когда всходило солнце, бежали быстро и бурно. Маленькая речка посерела. Со стороны Кара-Идели по ночам доносились шорохи, напоминающие вздохи.

Вскрытия Кара-Идели ждали лишь к двадцатому числу. Дней через пять после этого можно было начинать сплотку. К двум бригадам прибавилась третья — транспортная, Андрея Богомолова. Эту бригаду увеличивали с каждым днем. Машина колонии, делая последний рейс, привезла продукты. С обратным рейсом отправили письма.

Как-то среди ночи колонисты проснулись от сильного гула. Это тронулся лед. Уровень воды поднимался с угрожающей быстротой. Наутро река вышла из берегов.

По колено в воде колонисты спасали лес, скрепляли его, связывали канатами. Вода прибывала.

С каждым днем становилось труднее бороться с водой. Все силы уходили на подвозку леса и защиту готового к сплаву. Спали по очереди, три-четыре часа. С красными от бессонницы глазами, потрескавшимися губами, упрямо боролись за лес.

Так прошло три дня. Вода перестала прибывать. В субботу в лагерь неожиданно пришел Мухаррям-бабай. Вместе с бригадирами он пошёл к устью. Отвечая на многочисленные приветствия, он ходил хмурый. Ему не нравилось, как ребята крепят лес.

— Нельзя терять ни одного часа! — кричал он. — Надо устроить перегородку, с утра пора начинать молевой сплав. Иначе весь лес останется на берегу!

С утра все силы переключили на сплав. Баграми толкали бревна в быстрый поток. В устье речушки три кошмы, соединенные между собой и с берегом тросами, собирали лес. С каждым часом труд становился все напряженнее.

Теперь работу распределили так: бригада Матросова занималась сплоткой под руководством Мухаррям-бабая. Остальные две свозили и сплавляли лес по речке. Дмитриев поспевал всюду; он осунулся, загорел.

К Мухаррям-бабаю два раза приходил внук Сабит, посланный бабушкой. Амина требовала возвращения старика домой. Колонисты с волнением следили за этими переговорами. Но все кончилось тем, что Сабит принес упрямому деду, не захотевшему вернуться в аул до конца сплотки, высокие болотные сапоги, подушку, постель, а внука колонисты одарили конфетами и другими ребячьими утехами.

— Качать деда! — крикнул кто-то, и колонисты бросились к нему.

— Поберегите мои старые кости. Кто соберет их, если они рассыплются? Чуточку подумайте и о моей старушке. Качайте лучше внука. Он будет рад.

Колонисты долго качали Сабита.

С восходом солнца бригады приступали к работам. Перед самым устьем был протянут мостик, шириной в два бревна. На этом мостике стояла бригада Матросова, сортируя лес.

На берегу, на каменном выступе, сидел вечно бодрый Мухаррям-бабай. Ни одной минуты он не был спокойным.

— Эй, эй, Сашка! — кричал он, вскакивая с места. — Куда направляешь ронжину?

Или, показывая кривым пальцем на Косого, кричал:

— У тебя пиловочный застрял! Разве не видишь? Ты не на меня смотри, а на бревно. Слава аллаху, я не бревно пока!

Ниже Рашит со своей бригадой мастерил щеть. Прожектор быстро научился накладывать по краям ронжи челенья, а Сивый соединял по два бревна вместе вицами из молодой березы или черемухи. Рашит перегибал хомут через ронжу и осторожно и ловко забивал топором клинья, закрепляя челенья.

Придирчиво оглядев работу бригады Рашита, Бабай сказал:

— Эй, Рашит! Не больно хорошо! Кошмы спускай ниже, освобождай место. Работу не задерживай!

С каждым днем рос большой плот. Для него привезли из леспромхоза якорь.

Теперь самым оживленным местом был «Портовый переулок».

Однажды приехал Мухаррямов-младший — бригадир. Молодой, веселый и ловкий, он хозяйственным взглядом окинул все побережье, побывал на готовом плоту, внимательно исследовал снасти, потом сказал добродушно и громко:

— Я ведь знал, раз дед здесь, все будет хорошо!

Мухаррямов-младший привез лоцмана взамен старика, однако старик наотрез отказался уходить.

— Молодые люди пришлись мне по сердцу, — говорил бабай под дружное одобрение колонистов. — Чего бы мне не покачать свои старые кости на целебных волнах Кара-Идели?

Бригадир не стал настаивать, просто сказал:

— Ну что ж… Поезжайте! Дня через три я еду в город на совещание, обратно на пароходе приедем вместе.

Сказав колонистам, как держать себя при сильном ветре и при встрече с пароходами, какие сигналы существуют на реке, где останавливаться на ночлег, он пожелал ребятам доброго пути и уехал.

Мухаррям-бабай долго наблюдал закат. Солнце медленно садилось, багряными красками заливая небо, реку, лес. После заката заиграли светложелтые краски.

Старик облегченно вздохнул:

— Завтра хорошая погода будет!

Его взгляд упал на реку, он закричал:

— Кто там обронил багор? Нечистая сила родила тебя, — твердил он, направляясь к плоту. — Плохая примета перед дорогой!

Выяснилось, что багор упустил Рашит. Старик коротко сказал:

— Тебе, Рашит, не позволю поднять якорь! Дороги не будет...

Рашит вспыхнул. Только вчера на общем собрании Дмитриев подвел итоги соревнования и присудил первое место бригаде Габдурахманова. По традиции он должен был поднять якорь. Рашит обиделся на старика и убежал в шалаш...

Мухаррям-бабай сказал Саше:

— Тебе придется поднимать якорь, хоть ты и занял второе место в вашем сабантуе. Я не могу доверить это Рашиту, плохая примета упускать что-либо в реку. Будет беда!

Матросов кивнул головой, — не считаться с бабаем было нельзя.

Саша ждал Рашита. Ребята один за другим ушли в шалаш. Старик молча курил козью ножку. Он думал о дальней и опасной дороге, которая предстоит впереди. Сколько раз он совершал этот путь, сначала работая на известного в Бердяуше купца Манаева. Потом пришла новая власть. Старик почти тридцать лет сплавлял лес в низовья до Уфы. Оттуда другие лоцманы водили плоты до Камы, Волги, лес шел на шахты Донбасса, на экспорт...

Саша, не дождавшись Рашита, пошел в шалаш. Но его не оказалось и там. Саша нашел Рашита на берегу. Тот не удивился приходу друга. Они долго сидели рядом и молчали. Волнуя душу, пел соловей. Тихо шумела река...

— Век бы так прожить, — проговорил Саша. — Как красива жизнь. А ведь есть люди, которые умирают, никогда не слышав соловья перед рассветом.

Рашит молчал. Матросов спросил:

— Ты на меня обижаешься?

— Нет, — отрезал тот.

— Почему же молчишь?

— Иди спать, — ответил Рашит. — Я буду караулить плот.

Саша отказался:

— Почему ты, а не я должен дежурить?

— Тебе завтра якорь поднимать, шкипер…

— Ты обижаешься... только скрываешь!

— Не выдумывай, — нерешительно проговорил Рашит.

— Ну, докажи. Давай посменно сторожить?

Рашит согласился.

Всю ночь старик сидел у костра, полузакрыв глаза. Всю ночь по берегу ходили два бригадира, с волнением ожидая завтрашнего дня — начала большого пути. На рассвете вверх прошел большой пароход, сверкая огнями. Вахтенный на пароходе пробил склянку.

Удары колокола долго звенели в ушах.

Саша упорно боролся с полудремотой, он вскидывал голову, сонными глазами бессмысленно водил вокруг, но через минуту голова снова падала на грудь. Костер еле тлел, раздуваемый шальным ветром.

Ближе к рассвету посвежело. Матросов потянулся, подбросил в костер сухих сосновых веток. Огонь начал медленно разгораться, неровный свет костра проник в густую чащу леса. Матросов начал трясти своего друга за плечо. Тот мгновенно проснулся, с опаской оглянулся и, увидев Матросова, вскочил.

— Что, пора? Якорь поднимаем?

— Тише, — предупредил Саша. — Все еще спят. Мне пришла смешная мысль — подняться на скалу, что над Кара-Иделью стоит. Хочешь?

— А что там будем делать?

— Оттуда вид замечательный, и, может, надпись сделаем на камне...

Рашиту понравилось намерение Саши, он быстро согласился.

Рашит осторожно вытянул из-под товарищей свою поношенную шинель, ставшую уже бурой, набросил ее на плечи и последовал за Сашей.

— В какую сторону?

Матросов решительно свернул налево.

— Я давно уже приметил эту тропинку. По ней не ходят, но не беда, куда-нибудь да приведет она. За мной…

Они покинули сонный лагерь. Их путь лежал к горе, отвесным утесом нависшей над рекой. Тот, кому приходилось подниматься на пароходе в верховья Кара-Идели или сплавлять плоты от устьев Юрюзани или Сима, непременно должен помнить эту скалу, нависшую над самой водой. На карте она не отмечена, а народ называет ее: «Нос корабля». Казалось, корабль выбросился на берег и высоко задрал нос.

Юноши карабкались вверх. Первое время они шли высохшим руслом речки, но в нем местами еще лежал снег. Они передохнули, достигнув небольшой котловины, окруженной отвесными выступами. Саша полз впереди, цепко хватаясь за молодые ветви редких деревьев и находя опору в острых выступах.

Все больше яснела лазурь неба. Робкие лучи солнца освещали вершину горы.

Юноши продолжали подниматься. Начались кручи. Последние несколько метров они преодолевали, помогая друг другу.

И вот они на самой вершине. Куда ни взглянь, всюду ощетинившиеся стволами причудливые скалы. Горы отбрасывали на реку длинные серые тени. А под ногами — глубоко внизу — шумно катила волны Кара-Идель. Волна спорила с каменистым берегом, журча падали с высоты маленькие родники.

Огненный шар солнца поднимался все выше и выше. Светлые краски легли на вершины гор, черные волны реки окрасились в зеленый цвет. Ночная синь уходила вдаль. Высоко над горами, казалось, под самым солнцем, начал кружиться царь птиц — беркут. На небе — ни облачка...

Первым опомнился Рашит.

— Вероятно, нас уже ищут! — воскликнул он. — Попадет же от Мухаррям-бабая! Теперь я тебя подведу…

Саша вдруг спросил:

— Разве ты не хочешь сделать надпись?

— Совершенно забыл, — засмеялся Рашит. — Давай начинай. Лет так через десять заглянем сюда, ведь обязательно опять вскарабкаемся, вот и интересно будет прочесть...

Юноши выбрали большой красный камень и на нем ножом выцарапали: «Саша Матросов. Рашит Габдурахманов. Апрель 1942 года». И, довольные своей работой, отошли от камня. Однако Матросов, будто что-то вспомнив, подбежал к камню и дописал внизу: «Выходим в плавание». Последний раз бросили прощальный взгляд на окружающие горы и начали спускаться.

В лагере их ждали с нетерпением. Все необходимое уже перенесли на плот, и Александр Матросов поднял якорь.

Плот вышел в путь.

Встречные пароходы давали отмашку^[4]. Капитан «Барнаула» Круподеров поднялся на мостик, узнал Мухаррям-бабая и громко прокричал в рупор:

— Салям, Мухаррям-бабай! Значит, начинаем навигацию?

— Салям! — ответил бабай, снимая широкополую белую шляпу. — Сороковую весну с тобой встречаемся. Еще встретимся, знако̀м...

Колонисты с любопытством наблюдали за капитаном, прислушиваясь к разговору.

— Больно хороший капитан. Самого Чапаева переправлял через Ак-Идель, — сказал бабай, провожая глазами тяжелый буксирный пароход, тащивший две баржи. — Каждый год он первым поднимается, а я первым спускаюсь вниз. Тропа наша речная не легкая, неверная. Особенно трудно в верховьях да на Юрюзани. Вы там не были, поэтому не знаете, что такое сердитая река. Там на сто третьем километре от Большого Кутюма стоит почти около пристани меряный столб — якорь. А в Саламатовке со дна огромные камни выступают. И к берегу валит, ой как валит. Удержишь плот — хорошо, не удержишь — прощай. Гнет, гнет — и все...

Увлеченные рассказом деда, юноши забыли про плот. Вдруг старик закричал:

— Эй, эй, ребятки, нажимай вправо! Всем телом ложись! Так... Правильно!

Плот вышел на фарватер.

— У Исановки ныне ходовую заметало. У островов…

На другой день река вышла в широкую долину, течение ее стало медленным. Колонисты с восхищением наблюдали за берегом.

Скалы и леса обрамляли реку. Очертания скал причудливо менялись. Нельзя было равнодушно плыть мимо «Колотушки», скалы, на которой природа поставила рюмку высотой в десять метров! Картины одна чудесней другой мелькали перед глазами колонистов: гранитные башни, пихтовые леса, березовые рощи, зеленеющие долины, глубокие ущелья сменяли друг друга.

Как-то вечером Мухаррям-бабай стал с беспокойством поглядывать на запад, но ничего не сказал. Утром подул легкий ветерок, который все крепчал. Мухаррям-бабай нахмурился:

— Буря идет... до Каргино надо торопиться, там есть спокойная гавань.

Низко прошли над головой тучи. Ветер начал прижимать к земле кусты. Волны кидались на плот, он качался. Колонисты, приуныв, жались к старику.

Матросов с волнением смотрел, как одна за другой волны накидывались на плот. Пошел проливной дождь. Все промокли до костей.

Наконец пришла настоящая беда, которой так страшился старик: крайняя кошма оторвалась и поплыла отдельно.

Рашит, находившийся ближе других к месту происшествия, подбежал к старику, но все уже заметили разрушение.

— Надо ловить!

На крик Рашита откликнулся Матросов, побежавший к единственной маленькой лодчонке, но Мухаррям-бабай остановил их:

— А кто будет вас спасать?

Несколько часов плыли, ожидая, что плот разобьется. Однако к вечеру доплыли до Каргино. Не каждый лоцман решится в такую погоду бросить якорь, но «лесной профессор» знал свое дело. Плот прикрепили к берегу канатами, и все сошли на берег.

Ночевали под крышей сарая. Спали, тесно прижавшись друг к другу. На рассвете, продрогшие, поднялись, разожгли костер, напились чаю.

К концу пятого дня показался красивый город на горе. Его освещало красное закатное солнце, на светлом фоне неба вырисовывались большие корпуса новых зданий, высокие заводские трубы, минареты, колокольни, башни.

Вошли в Белую. Плот тихо качался на волнах широкой реки. На берегу внезапно заиграл оркестр.

Строй колонистов торжественно встречал плотовщиков. Над головами алели знамена, многие махали платками.

До свидания, Уфа

После возвращения из леса Матросов напористо взялся за учебу. Для лесных бригад организовали дополнительные занятия и, с согласия самих ребят, учебный год продлили на полтора месяца. На фабрике Саша работал бригадиром токарного цеха. Он упорно изучал станки, исчезло его равнодушие к технике.

И ребята совсем по-иному стали теперь относиться к Саше: постоянно звали на комсомольские собрания, считались с его мнением. Он чувствовал, как внимательно следят за ним Дмитриев, Габдурахманов, Еремеев, Трофимов, Косой. Его привлекали к общественной работе, давали важные поручения.

Саша был избран председателем конфликтной комиссии первого корпуса. Ребятам нравилась его твердость в решениях, честность, благородство. Не прошло и месяца, как его избрали председателем центральной конфликтной комиссии всей колонии.

В один из августовских дней Матросов шел по территории колонии, торопясь в клуб, на заседание комиссии. Ребята шумно ждали начала заседания. Вот, наконец, на сцену вышли Матросов, Косой и Еремеев. Перед столом стоял новичок Новиков.

— Фамилия, имя, отчество? — строго спросил Матросов.

— Никифор Арсентьевич Новиков, — тихо прошептал мальчик.

Косой записал.

Из зала крикнули:

— Громче! Ничего не слышно.

— Отвечай громче. Расскажи по порядку, — предложил Матросов.

Новиков, не поднимая головы, проговорил:

— Я не знал...

Сначала задавал вопросы Матросов и члены комиссии. Новиков отвечал им. Через двадцать минут комиссия вынесла решение. Саша прочитал:

— «Конфликтная комиссия, обсудив поступок Новикова, выразившийся в том, что он вырвал лист из книги, постановила: взыскать стоимость книги в трехкратном размере, то-есть 5 руб. 75 коп., из заработка Новикова и лишить его права пользования библиотекой до 1 мая 1943 года».

Зал встретил постановление одобрительным гулом. Потом разобрали еще три дела: о Семенове, обругавшем мастера, о Митьке Рыжем, утопившем лодку, и о Коле Богомолове, курившем в школе...

…В воскресенье Саша пошел купаться с Рашитом. Туда же немного позже обещала притти и Лида.

Всю дорогу до берега они бежали наперегонки. Саша дурачился. Несколько раз переплывали реку, ныряли: кто дальше. Кидали мелкие камешки на плоскую зеркальную поверхность реки: у кого больше будет блинчиков. Переправившись на другой берег, собирали букеты. Это получилось как-то само собой. Саша готовил букет для Лиды, которая очень любила цветы. Лесная дрема с волосистым стеблем, душица с лилово-розовыми венчиками, голубые васильки, ромашки и мелкоголовые золотые розги переплетались чудесным узором.

Потом ребята задумчиво сидели на берегу, слушая песню соловья.

— Собрать бы много соловьев и составить оркестр, — сказал Рашит.

— Может быть, хор, а не оркестр?

За рекой кричала кукушка, отсчитывая годы жизни.

— Я бы уничтожил всех кукушек в России, — вдруг сказал Саша.

— Почему? Потому что они бросают птенцов?

Саша покачал головой:

— Люди должны жить долго и хорошо. Зачем же считать годы?

Неподалеку раздался смех Лиды. Они вскочили на ноги и оглянулись. Лида бежала в их сторону, играя в догоняшки с Митькой Рыжим. Рашит взглянул на Матросова, тот побледнел, со всего размаху бросил букет и убежал вниз к реке.

Из-за деревьев появилась раскрасневшаяся Лида. Она, тяжело переводя дыхание, спросила:

— Где Саша?

Рашит грубо отрезал:

— Не знаю!

Она поняла и начала оправдываться:

— Ничего страшного нет в том, что Митька меня проводил. Он тоже шел купаться.

— Есть страшное! — вырвалось у Рашита. — Могла одна притти.

Она заколебалась, потом упрямо тряхнула головой:

— А ну вас… Ничего не понимаете, все, все... — и пошла обратно.

Митька Рыжий хотел пойти с ней, она нахмурилась.

— Ты же говорил, что хочешь купаться. Не ходи! Никого не хочу видеть…

И любовно собранный букет остался одиноко лежать на берегу.

Матросов впервые ощутил незнакомое ему чувство ревности.

Возвращались молча; Саша сосредоточенно смотрел под ноги, а Рашит считал кукованье кукушки…

Однажды утром позвонили из Кировского райвоенкомата и вызвали на медицинскую комиссию Матросова и Габдурахманова. Наконец-то исполнилась мечта юношей. Как им завидовали все без исключения ребята...

Габдурахманов и Матросов с трепещущими сердцами направились в военкомат. По осенней слякоти, по размытой дороге они добрались до вершины холма, с которого открывался вид на большой город. Юноши спустились по крутым переулкам старого города, прошли мост через Сутолку, вышли на широкую улицу имени Октябрьской революции.

Мечта несла их на крыльях, они не чувствовали земли под ногами. Рашит без причины смеялся. Саша улыбался всем встречным. Идя по улицам города, он новыми глазами рассматривал их. Если проезжала машина, Саша старался узнать ее марку, а если попадался военный, то старался определить его звание, род войск... Саша торопился стать солдатом...

Навстречу попался раненый седой командир, — он шел медленно, опираясь на трость. Саша даже остановился, чтобы разглядеть ордена, знаки ранения.

— Здорово! Пять орденов! — восторженно воскликнул он наконец. — Вот повезло...

— Тоже сказал — повезло, человек ранен, разве не видишь? — возразил Рашит.

Однако Саша настойчиво продолжал:

— Ну что же, ранен? Вылечится, опять вернется на фронт. А важно, сколько человек успел сделать…

Кировский райвоенкомат помещался в нижнем этаже большого каменного дома, у трамвайного кольца. Их принял сухощавый, высокий помощник военкома. Узнав, зачем они пришли, он сказал:

— Прекрасно, идите в пятую комнату, к председателю комиссии.

— Есть пройти к председателю комиссии, — дружно ответили ребята.

С бьющимся сердцем они открыли обитую клеенкой дверь, осторожно перешагнули порог. Толстый человек с большими усами поднял голову, посмотрел усталыми глазами на вошедших.

— Мы на комиссию, — нерешительно сказал Матросов.

— Из колонии, — добавил робко Рашит.

— Фамилии? — спросил председатель комиссии.

— Матросов, Александр Матвеевич.

— Габдурахманов, Рашит Хаирович.

Председатель заглянул в списки и, подняв голову, произнес:

— Вам надо будет пройти медицинскую комиссию, а потом зайти еще раз ко мне.

Неожиданно Матросов попросил:

— Я бы хотел в морской флот. Вы направляете во флот?

Председатель отложил ручку и, откинувшись на спинку кресла, проговорил:

— Э, это зависит не только от вашего желания… — и быстро бросил: — В соседний кабинет.

В комнате, в которой принимали врачи, было полно народу. Несмотря на холод, люди раздевались догола. Настала очередь и нашим друзьям. Матросов встал перед маленьким, в роговых очках, врачом. Тот долго вертел Сашу, внимательно прослушал, рассматривал с ног до головы, потом сделал какие-то пометки в анкете и велел одеваться. Матросов не успел прочитать написанного и с тревогой спросил:

— Товарищ доктор, я просился в морской флот. Признали годным?

Врач взглянул, сощурив острые глаза, и сухо ответил:

— Да, именно угодил в морской флот... только в швейцарский.

Саша растерянно глядел на врача. Он ничего не понял: почему в швейцарский? Он хочет только в русский, советский... Он так и сказал врачу:

— Товарищ доктор, я не хочу в другой флот. Почему вы меня посылаете в швейцарский?

Врач громко и раскатисто засмеялся:

— Только потому, мой милый, что Швейцария не имеет моря! — И, сделав серьезное лицо, добавил: — Не хватает двух сантиметров в объеме грудной клетки до нормы.

Это решило судьбу Матросова. Сколько он ни просил председателя комиссии направить во флот, тот категорически отказался, даже рассердился:

— Вы что же хотите, чтобы я нарушил инструкцию, только бы угодить вам?

Друзей направили в пехотное училище…

…Настал канун отъезда.

— Пусть парни покажут себя перед отъездом, — предложил Сулейманов, заменивший уехавшего на фронт Катеринчука.

И ребята показали себя. Накануне отъезда на фронт устроили прощальный вечер. Ставили пьесу «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова.

Перед спектаклем состоялось собрание. Дмитриев говорил о традициях колонии, о том, что колонисты всюду должны быть впереди. Ссылался на пример Петра Филипповича:

— Он добровольно пошел на фронт. Два раза тяжело ранен. Дважды награжден. У него вы учились жить здесь в колонии, у него же должны учиться и воевать.

Всем особенно понравилась речь Ольги Васильевны:

— Я помню, каким пришел в колонию Саша, — говорила она. — Я верила, что мы из него воспитаем настоящего гражданина, патриота. Мы мечтали сделать его ученым, профессором, война помешала нашим намерениям. Но это не беда, — победим врага, и почему бы тогда Саше не стать профессором?

Так же тепло она говорила о Рашите.

Саша плохо слушал, он волновался, чувствуя ответственность этих минут. Издали пристально и настойчиво следили за ним глаза Лиды.

Его пригласили на трибуну. Волнуясь, он проговорил:

— Спасибо, что доверяете мне и Рашиту, посылая на фронт. За себя скажу: выполню приказ Родины. Буду драться с врагами, пока мои руки держат оружие, пока бьется мое сердце.

В первую минуту зал молчал, все ждали длинной речи, потом дружно зааплодировали.

Спектакль играли не особенно мастерски, но зато искренне. Матросов носился по сцене, готовя крестьян к восстанию. Встав на табуретку, он кричал:

— Ну, вали, мужики! Хватай, беднота, все крепости на земле!

Рашита, исполнявшего роль убитого в бою Пеклеванова, несли на руках, как знамя. Громко играл оркестр, пели малыши: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...»

Когда Саша выбежал из клуба, на его глазах стояли слезы. Шел, не думая, куда идет. Увидев перед собой старый дуб, он резко повернул к воротам.

— Саша! Ты куда?

Перед ним стояла Лида. Саша замялся — они не разговаривали с тех пор, как поссорились на берегу. Он повернулся, чтобы уйти. Угадав его намерение, Лида схватила его за руку, тихо прошептала:

— Нет, я нисколько не виновата перед тобой!

Он не отдернул руки. Так мало им приходилось бывать вместе.

Взглянув на старый дуб, Лида со страхом сказала:

— Уйдем, я боюсь его.

Шли они долго. Вышли за ворота, направились на берег реки. Стоял теплый осенний вечер. Ярко светила луна. Лида горячо говорила:

— Давай никогда не будем ссориться.

Он крепко сжал ее локоть.

— Почему ты убежал с реки, кто научил тебя этому нехорошему чувству?

— Этому, наверное, никто не учит, — ответил он задумчиво.

Они услышали голос Рашита:

— Саша! Саша!

Оба встрепенулись.

— Пойдем, — сказала она.

Он удержал девушку.

— Мы с ним будем еще долго, целую вечность. Я хотел бы...

Она не стала настаивать.

Мир купался в синей дымке. В лесу пели невидимые птицы. С того берега кричали:

— О-у! О-у! Лод-ку!

Они шли по узкой тропинке, бегущей к реке. На лысой полянке, откуда в эту лунную ночь открывался вид на широкие просторы, под двумя соснами они остановились.

Оба молчали. Каждый думал о своем.

— Лида! — начал было он.

Она горячо перебила:

— Не надо говорить об этом сейчас!

— Ты знаешь, о чем я хотел сказать?

— Да.

— Когда же я смогу сказать это?

Она с упреком взглянула на него:

— После того, как вернешься с войны.

В эту ночь дежурил по корпусу Володя Еремеев. Было уже далеко за полночь. Во всех восьми комнатах двухэтажного здания, серого и мрачного, бывшей монашеской обители, спали крепким предрассветным сном колонисты. Дежурный изо всех сил старался не дремать в это опасное для всех часовых время. Он с ненавистью смотрел на часы не только потому, что они шли медленно, но и потому, что их монотонное тиканье усыпляло. Володя взялся за книгу в коричневой обложке, принесенную кем-то из дневальных, и раскрыл ее на легенде, в которой рассказывалось о свадьбе между сыном Урал-тау — Уралом и дочерью Иремель-тау — Ак-Иделью. В калым за девушку Урал внес все леса, которые росли на его берегу. Хотя свадьба и не состоялась, но по древнему обычаю калыма не вернули. Поэтому сейчас на берегах Урала голая степь, а берега Ак-Идели покрыты густыми лесами...

Веки Володи сами закрывались. Он отложил книгу и, резко поднявшись, пошел по коридору, по очереди заглядывая в комнаты воспитанников. Но и движение не разогнало сон. Наконец он открыл дверь своей комнаты и не успел перешагнуть порог, как удивленно остановился: Саша, его сосед по койке, отчетливо докладывал кому-то:

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Знаю, не сдобровать, коли враг заметит. Не боюсь. Поверьте мне. Так точно, Александр Матросов.

Володя тихо откликнул:

— Саша!

Матросов ничего не ответил — он спал. Над койками поднялись головы остальных обитателей комнаты — Рашит Габдурахманов выглянул из-под одеяла, а Петенчук даже присел на койке.

— Вам что, не спится? — спросил Володя, косясь на товарищей.

— Все мечтал он на море попасть, а угодил в пехоту, — вдруг тихо произнес Рашит.

Володя на цыпочках подошел к постели, одну минуту постоял не двигаясь, будто стараясь удостовериться, спит ли Саша. Матросов лежал на спине, длинные волосы упали на лоб. Даже ночью он не расставался с полосатой тельняшкой — символом моря. Саша продолжал что-то говорить, но уже неясно и несвязно.

— Эх, не удалось мне попасть с вами! — с грустью прошептал Володя.

Все четверо и в один день подали они заявление на имя военкома Кировского района, но сейчас призвали только двоих: Рашита и Сашу, и то наполовину — ребята просились на фронт, а их направили в Краснохолмское пехотное училище.

Вот сейчас Володя и охранял их сон, вместо того, чтобы самому собираться в путь-дорогу... Он снял с вешалки черную шинель — Саша любил все морское, — закрыл ею Матросова, потом круто повернулся и вышел.

Ребята молча и внимательно следили за всеми движениями Володи.

— А все-таки жаль парня, — проговорил Рашит.

Неясно было, кого он жалел: пехотинца, мечтавшего о море, или колониста, не попавшего в пехотное училище. Петенчук промолчал.

Так они больше и не уснули. Саша продолжал выкрикивать команды, обрывки рапортов. Юноши ворочались на матрацах. В комнату через квадраты окон, спрятанных в глубоких нишах, лились холодные струи лунного света. За толстыми, метровыми стенами тихо стонал ветер. Неизвестно, сколько прошло времени. Вдруг послышался далекий, как бы из-под земли идущий голос:

— Подъем!

Этот сигнал несколько раз повторился на территории колонии, в разных корпусах, затем в коридоре первого корпуса отчетливо раздался голос Володи:

— Подъем! Приглашаю открыть глаза. Сигнал специально по вашей просьбе!

Как обычно, команда чередовалась у него с шуткой. Все вскочили на ноги; где-то внизу хлопали дверями.

— Ты что поднялся, Саша? — удивился Петенчук. — На вашем месте, ребята, я бы еще минут двести оттяпал!

Он положил голову на ладонь, чтобы показать, как сладко бы он дремал.

Рашит засмеялся, но не поднялся.

— Поступило два предложения: не спать и спать. Я за второе предложение, — проговорил он, потягиваясь.

Стали одеваться. Рашит начал было намекать на то, как ночью некоторые товарищи докладывают судовым офицерам, но Петенчук многозначительно подмигнул, давая понять неуместность шуток над Сашей в день отъезда...

— Ребята, едете в училище, а даже чемоданов у вас нет. Забирайте мой, он мне не нужен... Вам на двоих как раз.

Рашит с удивлением взглянул на товарища. Откровенно говоря, он не ожидал такой щедрости. Большой зеленый чемодан из фанеры был гордостью Петенчука, и вдруг...

— Придумал же, — засмеялся Саша. — Пока нам нечего класть в чемодан. Полотенце и зубная щетка уместятся и в кармане. Оставь его себе.

Петенчук взволнованно начал настаивать, жестикулируя, горячо убеждая:

— От меня, братцы, на память. Хотите обидеть?

Пришлось согласиться. Позвали на физзарядку.

Саша крикнул дневальному:

— Выходим!

Во время физзарядки Саша любил заниматься боксом. Он стоял против худощавого, рослого Рашита; невысокая плотная фигура его сжалась, собралась, даже голова, казалось, ушла в плечи. Они наносили друг другу короткие, молниеносные удары. Физзарядка кончилась, колонисты, не скрывая восхищения, как зачарованные, следили за боксерами. Вдруг колонисты услышали насмешливый выкрик:

— Храбрецы! Из Уфы врагу грозитесь?! Может, оттого легче будет нашим...

Это крикнул Митька Рыжий. Присутствующие с любопытством ждали, чем это кончится. Ни Рашит, ни, тем более, Саша не отличались умением прощать обиду. Однако Матросов, опустив кулаки, сказал с улыбкой:

—Про нас еще услышите, за это ручаться можно. А вот Митька Рыжий вряд ли живого фашиста увидит...

Кругом засмеялись. Миролюбивый тон Саши всех удивил. Колонисты не догадывались, что творится в душе юноши. Хотя в течение последних трех месяцев он жил мечтой как можно скорее попасть на фронт, готовился к этому, но не думал, что так тяжело будет расставаться с колонией, с ребятами. Даже с тем же Рыжим...

В шумной столовой отъезжающих окружили все колонисты: по их адресу сыпались бесконечные шутки, им давалось немало советов, оказывались мелкие услуги: уступали первую тарелку каши, малыши бегали на кухню за ложками.

Не допив кофе, Матросов вдруг встал и сказал другу:

— Пошли, что ли?

Он вышел из столовой печальным и озабоченным. Во дворе их окликнули:

— Тетя Таня вас приглашает!

Повар — тетя Таня, увидев ребят, всплакнула:

— Кто знает, может, я вас больше и не увижу, — проговорила она, вытирая слезы фартуком.

— Ай, ай, как плачем? Зачем, — вскричал Рашит, — радоваться надо, воевать едем!

— На самом деле, — засуетилась женщина. — Кофе хоть напились?

Ребята ее успокоили. Она взяла со стола вкусно пахнущие пирожки с мясом и, завертывая их в газету, приговаривала:

— Не думайте, что вас можно позабыть. Вы мне не чужие...

Юноши зашли в школу. Двухэтажное деревянное здание школы стояло отдельно, около забора. Ольгу Васильевну они застали в светлой комнате, служащей одновременно учительской и музеем. Взглянув на безусых мальчиков, — для нее они оставались мальчиками, — она ласково сказала:

— Знала, что придете...

Они, как и все колонисты, любили эту строгую и ласковую женщину. Ольга Васильевна усадила их, внимательно и сосредоточенно оглядела с головы до ног — ведь она отправляла их на фронт, других матерей у них не было — и наконец сказала:

— От души желаю вам удачи. Вас ждет дорога солдата, суровая, грозная, беспощадная к человеческим слабостям, дорога чести, славы и подвига. До сих пор о вас заботилась Родина, мать всех матерей. Теперь вы выросли, сами должны заботиться о ней. Когда победите врага, возвращайтесь к нам на побывку, встретим, как родных... Мы очень будем ждать вас...

Голос женщины дрогнул. Ребята опустили головы. Но она тут же овладела собой и уже строго, так же, как она предупреждала раньше: «Звонки не повторяются, класс не может ждать одного человека», — добавила:

— Торопитесь, надо успеть в казармы во-время.

Когда вышли из школы, Саша свернул налево к домику, где помещался медицинский пункт. Рашит отказался было следовать за другом, но Саша упросил его:

— Я быстро, поверь, одна минута! Зайдем, Рашит!

Когда они вошли в медпункт, Лида, наклонившись, перевязывала руку какому-то мальчику. Матросов растерянно улыбнулся. Девушка не заметила вошедших. Рашит кашлянул. Лида оглянулась, не успев спрятать в серых глазах тревогу.

— Я уже не ждала, решила, что ушли... — произнесла она, подходя к ним. — Что-нибудь задержало?

Саша глухо произнес:

— Я думал, обрадуешься...

Саша забыл все слова, которые приготовил на прощание, все слова, не высказанные вчера при встрече, вместо этого он проговорил:

— Вот Рашит меня торопит...

Рашит встал, всем своим видом показывая, что и на самом деле пора поднимать якорь, однако Саша еще задержался. Он взволнованно заговорил, подавая Лиде руку:

— Выходит, прощаться пора... Ты отсюда никуда не уезжай. Адрес пришлю.

Лида не взяла руки, она порывисто прижалась к его плечу. Рашит, воспользовавшись этой минутой, выскользнул из комнаты. Юноша неуклюже обнял Лиду, повернул ее лицо к себе:

— Не забудешь меня?

— Нет, — прошептала она.

— И ждать будешь?

— Да.

— Может быть, долго придется ждать. Иногда письма во-время не придут. Мало ли что на фронте может случиться...

— Всю жизнь, Саша! Только ты мне пиши. Все время пиши. Я должна все знать...

Нетерпеливый Рашит постучал в дверь:

— Пора! Честное слово, уйду один. Остальное письмом сообщишь…

Лида подошла к окну, провожая их глазами. Она была одна в медпункте и не могла оставить больного мальчика... Горячие слезы, в конце концов, можно лить и одной около окна...

В общежитии никого уже не было. Дежурный по корпусу, Еремеев, сидя на койке, дожидался их. Обнял обоих.

— Может, там и встретимся еще, — с надеждой проговорил он. Там — значило на фронте.

У ворот их задержал сторож. Неумолимый старик долго вертел в руках повестку военкомата, потом, возвращая ее, строго сказал:

— На бумаге нет подписи начальника колонии, пропустить не могу.

— Мы совсем увольняемся, — ответил Рашит.

— Порядок для всех общий, — сумрачно проворчал старик.

— На фронт, папаша, едем. Не задерживай около первого семафора, — вмешался Матросов.

Старик внимательно взглянул на лица юношей и изменившимся голосом проговорил:

— Так бы сразу и сказали, ребята. С богом... Это вас, наверное, там дожидаются.

Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились строем за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.

Заиграл оркестр.

Отсюда началась длинная и неизвестная дорога двух молодых солдат. В тревожное утро в ноябре сорок второго года два друга встали на тропу войны, не зная, куда она их приведет, не зная, что ждет их впереди. Откуда они могли знать, что им придется учиться военному искусству в степи, где скакал конь Чапаева, увидеть собственными глазами Москву — город Сталина, зарываться в суглинки под Оршей, пить воду в болотах Смоленщины, итти в атаку под Ново-Сокольниками...

С той минуты, как сторож закрыл за ними ворота, Саша должен был забыть трель звонков, зовущих в класс, одиннадцать фрезерных станков, стоявших в цехе, забыть Лиду, которую полюбил так, как можно полюбить только в восемнадцать лет, строгую и душевную Ольгу Васильевну, даже недруга Митьку Рыжего. Мало ли что мог он потерять на этом большом пути! Вместо этого, как вчера говорил Сережа Дмитриев, он должен был ожесточить сердце против врага, думать только о победе над смертью, о долге, о солдатском долге.

Его отвлек голос Рашита:

— Гляди, Саша, все вокруг осмотри! Вспоминать будем вместе. Белая река остается. Черная река остается! Помнишь, на этом острове мы купались... А там горы лежат, как киты... Давай постоим. Мне дед говорил: когда из аула уходишь в дальний путь, всегда надо оглянуться…

На самой вершине холма, на ветру, стояли два будущих солдата, силясь унести в памяти все, с чем расставались: каждое дерево лесов за Белой, острова в междуречье, каждое окно бывшего монастыря, уходящую вдаль заснеженную долину, тропинку, по которой только что поднялись на холм...

— Прощай, Уфа! — с грустью воскликнул Рашит и, нахлобучив до бровей шапку-ушанку, круто повернулся.

Матросов, медленно застегнув черную шинель на все пуговицы и надев шапку набекрень, горячо сказал:

— Рашит, нам надо говорить: до свидания, Уфа, а не прощай... На русском языке это не одно и то же...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На новом месте

Не резкие толчки поезда и лязг буферов на остановках, а протяжный тревожный гудок паровоза разбудил Сашу. Он открыл глаза и, приподнявшись, осмотрел темный вагон. На деревянных полках храпели, иногда вскрикивая и что-то бормоча, безусые юноши. Саша осторожно освободил затекшую руку. Хотел встать, но вспомнил, что на шинели спит его друг Рашит. Поежившись, Матросов снова лег, натянул на себя половину шинели Рашита: они спали спиной друг к другу, под одной шинелью.

Саша больше не уснул. Паровоз резко дернул, под вагонами снова застучали колеса.

Поезд бежал по степи. Отчетливо слышался посвист дикого степного бурана. Декабрьская стужа пробиралась в вагон. Саша, вспомнив, что запасливый старшина Соснин с вечера заставил будущих курсантов набрать каменного угля на одной большой остановке, слез с нар, чтобы затопить круглую чугунную печку. Снова дико зарычал паровоз; от сильного толчка Саша еле устоял на ногах; эшелон вдруг остановился. Одновременно он услышал голос командира взвода Хайдарова:

— Выгружайсь...

«Значит, доползли», — подумал Матросов. Он легонько толкнул Рашита в бок:

— Вставай, приехали...

Рашит, растолкав соседей, сел, позевывая. Сонным, безразличным голосом спросил:

— Что случилось?

Но уже проснулся Соснин. Открывая тяжелые двери вагона, он крикнул:

— Подъем! Пять минут на выгрузку! — и первым спрыгнул в темноту, где с фонарями в руках взад и вперед бегали люди.

Наверное, нет ни одного солдата, который бы не мог отличить голос своего старшины среди тысячи других голосов. Услышав зычную команду, юноши, расталкивая друг друга, высыпали из вагона и сразу же почувствовали пронизывающий холод. Хотелось снова забраться в казавшийся теперь уютным товарный вагон, однако Соснин настойчиво торопил:

— Первый взвод, по два стройсь!..

В темноте, сталкиваясь друг с другом, будущие курсанты кое-как выстроились. Соснин, торопясь, продолжал:

— Смирно! По порядку рассчитайсь!

Из строя раздались ответные голоса:

— Первый, второй... пятый... девятый...

Саша, стоявший последним во второй шеренге, заключил:

— Семнадцатый, неполный.

Старшина сердито спросил:

— Куда же еще один запропастился? — и, не дожидаясь ответа, легко вскочил на подножку вагона; он облазил все полки, освещая их фонарем. Солдаты услышали его насмешливый голос: — Товарищ Перчаткин, позвольте доложить: тройка подана.

— Чего? — спросил Перчаткин, медленно поднимаясь.

В строю засмеялись.

Соснин, спрыгнув следом за нерасторопным маленьким солдатом, строго заметил:

— Команды «вольно» не было.

Строй замолчал. В темноте курсанты не заметили подошедшего командира взвода лейтенанта Хайдарова, но Соснин был начеку. Он громко отрапортовал:

— Товарищ лейтенант, взвод выстроен... Докладывает старшина Соснин.

— Здравствуйте, товарищи,— четко произнес командир взвода, остановившись перед строем.

Недружно ответили:

— Здравия желаем, товарищ лейтенант.

Хайдаров недовольно произнес:

— Соснин, срочно выгрузить шестой вагон.

— Есть выгрузить шестой вагон!

Первый взвод под руководством старшины выгружал саперное оснащение. Саша, быстро подавая лопаты и все больше и больше разогреваясь, покрикивал:

— Живей, ребята! Получай, не плошай! Шагай, не опаздывай!

Он бросал в темноту лопаты, товарищи на лету подхватывали их и сносили в одну кучу. Через час весь эшелон был разгружен.

Вчера, перед погрузкой, Хайдаров говорил курсантам:

— Едем к себе, в училище.

«Неужели эта бескрайная степь и есть наше училище?» — думал Саша, шагая в строю.

Над широкими степными просторами забрезжил рассвет. Курсанты с недоумением рассматривали местность, пытаясь обнаружить хотя бы малейшие признаки человеческого жилья. Наверняка здесь должны быть какие-то домики. Однако никаких построек не было видно на этой бесконечной равнине. Только поезд вырисовывался черной лентой вдали.

В голове колонны раздалась команда:

— Стой!

Тотчас же последовала следующая:

— Вольно!

Курсанты закурили, затягиваясь пахучим дымом. С папиросой в зубах к Саше подошел Рашит и простуженным голосом проговорил:

— Не раз вспомнишь, Саша, нашу комнату на втором этаже...

— Да, тут не особенно уютно, — согласился Матросов, еще раз оглянувшись вокруг.

К разместившимся прямо на снегу курсантам подошел Соснин.

— Мне командир взвода лейтенант Хайдаров все рассказал, — говорил старшина, опускаясь на услужливо уступленное место среди солдат. — Жить придется тут. Ежели с понятием рассудить, то надо быстрее устраиваться. По строительным и земляным работам нельзя заминки допускать. Выходит, до вечера надо откопать земляночку. Такие-то дела, мил-товарищи…

Шахтер с Урала Соснин, этот рослый, сильный человек, медлительный на вид, был энергичным, настойчивым и очень деятельным старшиной.

— Где начнем копать? — спросил командир первого отделения Селедкин, крепыш с большой бородавкой на кончике носа.

Соснин, потушив окурок, встал. За ним поднялись все, — поведение старшины было ясно и определенно.

— Начинай тут, — распорядился он, прикинув на глазок расстояние до соседнего взвода. — А ломы и лопаты я распределю.

Соснин пошел во второе отделение.

— Тут всем будет привольно. Самолучше будет, если закончите строить блиндаж раньше сумерек и... первого отделения, — сказал он, подмигивая.

Матросов, услышав эти слова, со смехом толкнул Рашита:

— Слышал, как старшина запрягает соседей? Как агитирует второе отделение?

Перчаткин, два или три раза ударив ломом по замерзшей земле, начал жаловаться:

— Чорта с два тут возьмешь. Сдохнешь, пока блиндаж построишь в этой дикой степи.

Саша, выбрасывая лопаты снега на месте будущей землянки, первого его солдатского дома, с сердцем произнес:

— Слушай, маменькин сынок, ты можешь помолчать?

— А тебе чего? Без тебя указчиков много, — зло ответил Перчаткин.

Вмешался Рашит:

— Обидно за тебя. Дай-ка сюда лом, Перчаткин.

Мерзлая неподатливая почва упорно сопротивлялась ударам тяжелых ломов и саперных лопат, она откалывалась лишь маленькими кусками. Через каждые десять минут лом передавался следующему курсанту. Завтракали тут же, сидя на снегу. Времени прошло много, а сделали мало: углубились всего на полметра.

— Дальше легче будет, — говорил Николай Соснин, обходя будущие «фундаменты». — У нас на Урале земля нравом своим суровее. Бывало нападешь на такой участок, что лом не берет. Головой-то не раз покачаешь. А тут — степь, плевое дело. Стоит только копнуть...

Завтрак всем понравился. С аппетитом уминая гречневую кашу, Перчаткин говорил ребятам:

— Никогда так вкусно не ел.

Курсанты рассмеялись.

— Поспать и покушать наш Перчаткин не дурак,— произнес Гнедков, шустрый, сухощавый парень. Кто-то говорил, что он был учителем.

Матросов быстро позавтракал и вскочил со словами:

— Долго засиделись! Неужели уступим первенство второму отделению?

За ним поднялся Рашит, выплеснув остаток чая в снег.

Оба они спрыгнули в яму. Саша, приподнимая лом выше груди, с силой ударял им по мерзлой земле. К ним молча присоединились товарищи, торопливо допив горячий чай и побросав окурки.

Работа закипела. Та мерзлая земля, которая несколько часов назад лежала под защитой толстого покрова снега, всюду вокруг, сколько мог видеть глаз, поднималась черными курганами. А упорные курсанты первого отделения уже добирались до глины. К ним часто подходили командир взвода Хайдаров и старшина Соснин, наблюдая за дружной работой.

Энергичные люди пришли в степь. Почти на километр растянулся новый лагерь. Никто из курсантов уже не спрашивал: «Куда мы попали?» Каждый не покладая рук строил новые казармы.

— У солдата во время войны своего постоянного угла не бывает: он или строит, или завоевывает его, — говорил Соснин, обходя «строительные леса» на участке первой роты.

Дружба врозь

Наблюдая за жизнью лагеря Краснохолмского училища, никто бы не мог сказать, что всего только неделю тому назад курсанты начали обживать эту степь. С помощью солдатских лопат был создан целый подземный город. Над землей поднимались печные трубы, оповещая своим дымом по вечерам о том, что обитатели «города» дома.

Улиц, конечно, не было, от блиндажа к блиндажу прокладывались по снегу тропы. Наиболее протоптанные вели к штабу училища и к походным кухням.

Вечером над лагерем неслись звуки гармошки. Старая русская песня о Стеньке Разине переплеталась с печальными протяжными башкирскими мелодиями, лирическими напевами украинцев, быстрыми шутливыми песнями татар.

В офицерских землянках, в штабных блиндажах напряженная жизнь шла и ночью. Бойко и непрерывно стучали машинки, продолжались бесконечные переговоры «Луны» с «Уралом». Если бы в этот час стоявший на посту Матросов мог заглянуть в блиндаж лейтенанта Хайдарова, он увидел бы своего командира склонившимся над книгой. Хайдаров читал текст, а потом, как будто проникая в каждое слово и желая запечатлеть его на всю жизнь, вполголоса произносил: «Надо, чтобы у власти стал другой класс. Правительству рабочих и солдат поверит весь мир, ибо всякий понимает, что рабочий и беднейший крестьянин никого грабить не хочет... Вся власть советам рабочих и солдатских депутатов!» Под пальцами Хайдарова шелестели страницы ленинского тома.

Лагерь давно покрыт темнотой. Матросов охраняет покой курсантов и офицеров, прохаживаясь по площадке: десять метров туда, десять обратно. Под ногами часового однообразно скрипит снег: скрип... скрип...

Под полушубок пробирается холод. Даже через валенки проникает пронизывающий ветер. Мороз щиплет нос, мерзнут руки. Матросов быстро ходит, притаптывая снег, часто перебрасывает винтовку из одной руки в другую. «Сколько же я стою? Не пора ли меня сменить?» — думает Саша, прислушиваясь к ветру. Но никого нет, кругом тишина, значит еще рано. Селедкин, аккуратный и добросовестный командир, смену не просрочит.

Интересно следить за звездами. Они точно живые: то появляются, то скрываются, а некоторые, пробегая почти полнеба, исчезают совсем. «Небесный старшина устраивает перекличку», — шутя думает Саша. Но при таком холоде надо иметь большое терпение, чтобы следить за небесными светилами. Ох, этот проклятый мороз. Под ногами все тот же скрип, противный и надоедливый.

Саше представляется, что в эту ночь во всей степи бодрствуют только двое: он да ветер. Саша прислушивается к голосу ветра. Он то визжит, то стонет, то весело посвистывает, улетая в неизвестность. Саша поворачивается к нему спиной.

И вдруг ветер принес посторонние звуки: Саша прислушался. Скрипит снег. Он не ошибся, вскоре показалась темная фигура человека, направляющегося в его сторону. Кто это? Друг или враг? Что же делать другу в эту темную ночь? В голове пронеслись рассказы командиров о диверсантах, шпионах. Человек шел медленно, таясь, точно опасаясь встречи.

Саша не выдержал и громко крикнул:

— Кто идет?

В ответ донесся радостный возглас Рашита:

— Свой, Саша! Это я, Рашит.

— Чорт тебя носит в такую погоду. Где был? — недружелюбно спросил Саша.

— Дай отдышаться, еле дотащился, — проговорил Рашит, тяжело дыша.

— Каким образом попал сюда? — с подозрением спросил его Саша. — Отлучился из лагеря?

Рашит весело ответил:

— Смешной случай. Хайдаров послал на станцию, на склад. А я там с одной землячкой встретился. Поболтал малость, ну и опоздал на часик. А мне здорово подвезло, что на посту ты, а не другой... Ну, пока...

Рашит направился мимо поста, однако его друг сердито крикнул:

— Назад!

— Ты что орешь? — рассердился Рашит.

— Придется вызвать карнача, — заявил Саша.

— Брось шутить, Саша — встревожился Рашит. — Я пройду, никто и не заметит.

Матросов медлил. В нем шла душевная борьба. Сердце говорило: «Саша, ведь можно пропустить своего друга. В конце концов нет большого преступления в том, что человек поболтал с девушкой и опоздал на какой-то час. С кем этого не может случиться? Тем более, что никто, кроме них, о проступке Рашита знать не будет». Но разум сурово начинал отчитывать бедного часового. «Если я пропущу Рашита, то вместо одного преступления этой ночью будет совершено два. Отличатся уфимцы... А ты, Саша, только что подал заявление о вступлении в комсомол. Хороший комсомолец, нечего сказать!..»

— Нет, Рашит, я не могу пропустить тебя, — наконец проговорил Саша.

Рашит, не веря этому, заявил:

— Ну тебя к чорту! Я пошел, — и снова было шагнул, но Матросов, щелкнув затвором, сурово крикнул:

— Стой! Буду стрелять.

Рашит вернулся, зло взглянул исподлобья и, разделяя слова, спросил:

— Если бы я побежал, ты бы выстрелил?

Саша, не задумываясь, ответил:

— Да.

И как бы подтверждая серьезность своего намерения, Саша приподнял винтовку и выстрелил вверх. Из караульного помещения тотчас выбежали люди.

— Друга выдаешь, — процедил сквозь зубы Рашит, — я тебя от медведя спас, а ты выдавать! Спасибо...

— Что случилось? Кто это такой? — спросил прибежавший начальник караула.

— Вот опоздавшего задержал. Курсант Габдурахманов из первого взвода...

Начальник караула кивнул головой, а потом приказал сопровождавшему его курсанту:

— На пост! Матросов, тебе смена. Веди арестованного!

Вот какая она, военная служба! Саша под винтовкой вел своего закадычного друга.

После этой знаменательной ночи, когда часовой Матросов задержал своего земляка, совершившего самовольную отлучку, Рашит был исключен из комсомола. Он подчеркнуто перестал замечать бывшего друга, и это одно уже говорило о том, насколько глубока была обида Габдурахманова...

...Рашит не простил этого случая. Минуло много дней, но ничто не намекало на возобновление прежних отношений между ним и Сашей.

...Однажды утром Матросов, возвращаясь из столовой, заговорил с Рашитом.

— Давай, Рашит, разберемся в наших отношениях, — начал было он, но Рашит даже не оглянулся и прошел мимо.

Матросов пожал плечами и направился в читальню. Он любил бывать в читальне, среди книг. Даже в Оренбургской степи он не переставал мечтать о далеком море. Когда разрешал командир отделения, Саша просиживал за книгами долгие часы. В читальню заходили и другие курсанты, но Матросова никто не мог отвлечь от чтения.

«...Песок, еще теплый от дневного солнца. Мы ложимся на него и глядим на камень в море. Этот камень — наши часы. Как только прибывающая вода покроет, «срежет» его, мы двинемся...»

Саша ощутимо представил себе морской песок, «еще теплый от дневного солнца», каменные часы, которые вода покроет, «срежет»...» Он был настолько увлечен своей мечтой, что вздрогнул, услышав над собой знакомый басок командира взвода лейтенанта Хайдарова.

— Что интересного нашли? Какая у вас книга?

Матросов живо поднялся:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант. Пришвин — «По морю к Соловецким островам».

Хайдаров уселся напротив и, возвращая книгу, с улыбкой спросил:

— Если не секрет, скажите, почему заинтересовались этими святыми местами?

Саша растерянно ответил:

— Товарищ лейтенант, зачем мне святые места? Море я люблю.

— Из семьи моряка?

— Нет, просто сам мечтал попасть на море, да вот не повезло.

— Не повезло? — переспросил Хайдаров.

— Да, не повезло. Хотел стать моряком, а угодил в связь... катушки таскать...

После продолжительного молчания лейтенант заговорил задумчиво, но без грусти:

— Я сам мечтал о профессии скульптора. А в армии стал политическим работником. Долг выше человеческой мечты...

Хайдарову не дали договорить. Кто-то быстро спускался по лестнице. В дверях показался почтальон.

— Вам письмо, товарищ лейтенант, — сказал он, внимательно следя глазами за офицером.

Хайдаров торопливо, как это делает человек, потерявший терпение, взял письмо. Он мельком взглянул на адрес отправителя, дрожащими пальцами разорвал конверт. Матросов с удивлением следил за побледневшим лицом Хайдарова, за сузившимися зрачками серых глаз. Хайдаров молча пробежал короткое письмо, опустил руку с листком бумаги.

— Неважно, Матросов, где ты и кто ты, задача у солдата одна — нещадно бить врага да быстрее победить его...

Значение этих слов для Саши еще более возросло, когда на другой день он узнал через знакомого писаря, что у Хайдарова погиб под Сталинградом брат — летчик. Саше стало жаль командира. Но разве утешишь человека в таком глубоком горе? После этого Матросов при встречах с Хайдаровым старался четко отдавать честь, точнее отбивать шаг: строевая подготовка была одной из основных дисциплин в училище. «Пусть лейтенант Хайдаров видит, что Матросов старается учиться на «отлично»...»

Однообразная жизнь училища вскоре была нарушена — начались тактические занятия.

Под покровом предрассветной тьмы первая рота шла впереди всей колонны на сближение с «противником». Курсанты использовали для укрытия складки местности. Неглубокий овраг хорошо скрывал передвижение роты. На самом берегу реки рос кустарник, небольшие ивы, за которыми наступающие заняли рубеж атаки.

Рашит шептал лежавшему рядом Сергею Гнедкову:

— Смотри, волчьи следы начинаются. Вон, вон, видишь, ласка высунула голову из-под снега. Эх, прозевал,— сказал он с сожалением, когда Гнедков заявил, что никакой ласки нет.

Матросов оглянулся, его глаза неожиданно встретились с глазами Рашита, тот умышленно отвернулся.

По цепи проходили короткие команды: то Хайдаров вызывал командиров отделений, то командир роты собирал командиров взводов. «Видать, уточняют боевую задачу», — подумал Саша.

Вскоре с нашего берега открыли огонь, однако «противник» молчал. Когда стрельба началась, на правом фланге «противника» ответили огнем несколько огневых точек. И вдруг на тот берег обрушился мощный огневой налет.

— Залп! Залп! Еще раз! — восхищенно восклицали курсанты, с интересом наблюдая за выстрелами и разрывами снарядов.

Снаряды с зловещим пением проносились над головой. Налет продолжался десять минут. Внезапно над полем боя настала напряженная тишина, и когда раздалась команда, призывающая к атаке, Саша, не помня, как это случилось, уже бежал по льду реки Урала. Он прилагал все усилия к тому, чтобы не отстать от товарищей. Справа бежал Сергей Гнедков, слева — Рашит. И тем более нельзя было отставать от Рашита...

Великая сила команды несла лавину людей вперед. Атака — это стремительный, молниеносный удар храбрых. Это — смерть для врага. Атака — великое испытание воли...

Неожиданно перед Матросовым возникло препятствие — большая полынья, над которой поднимался густой пар. Разбежавшийся Саша еле успел остановиться на краю. Как обойти ее? Рота продолжает продвигаться вперед. Что делать? Не стоять же здесь! Саша не успел принять какого-либо решения, как рядом хрустнул лед и кто-то забултыхался в воде. Это был Рашит... Он не рассчитал ширину полыньи и угодил в нее. Думать некогда — Саша кинулся на помощь.

Рашит вынырнул у самой кромки, окоченевшими пальцами пытался схватиться за кромку льда, но течение относило его в сторону, а одежда тянула ко дну.

Саша отбросил автомат, моментально снял вещевой мешок. Вот он уже ползет к самому краю полыньи; Рашит с посиневшим лицом и блуждающими глазами подплывает ближе. Саша громко кричит, едва владея собой:

— Давай сюда! Плыви ко мне!

Рашит делает несколько отчаянных рывков, бессознательно подчиняясь команде. Вот его голова рядом. Саша резким движением хватает друга за воротник шинели. Но Рашит слишком тяжел. Под Матросовым трещит лед, а впереди бурлит полынья. Малейшее неосторожное движение — и река унесет обоих.

Но Матросов не думает об этом. Пусть трещит лед, пусть страшная пасть холодной немилостивой реки перед глазами, — жизнь друга дороже. Саша до предела напрягает мускулы. Он с напряжением поднимается на колени, Сначала надо льдом показывается голова Рашита, потом плечи. Вот он вынырнул, как тюлень, неуклюжий, мокрый. Рашит дрожит от холода, он что-то хочет сказать, но не может. Он удивлен, поражен, в его глазах недоумение...

Саша не менее растерян, он понимает, что теперь надо срочно отправить Рашита на берег. Устало поднявшись, он оглядывается назад и видит санитаров, стремглав бегущих к полынье.

Тяжесть спала с плеч, он выпрямился, теперь надо догонять своих. Матросов бегом устремился к противоположному берегу. Наступление продолжалось.

В Оренбургской степи

Утром Матросов получил разрешение навестить Рашита в лазарете, размещенном в желтом деревянном домике рядом с пристанционными постройками. Фельдшер рассматривал Матросова поверх стекол очков, едва державшихся на самом кончике длинного носа и спрашивал:

— Что за сентиментальности? Выпишем твоего Рашита через несколько дней. Наглядишься, наговоришься.

Но Саша был настойчив. Видя это, фельдшер смилостивился.

— Всего на три минуты. Понял?

— Понял.

— Возьми халат. Дверь слева. Койка у окна.

Саша, осторожно открыв дверь, вошел в комнату, пропахшую иодом и нашатырным спиртом. Рашит при виде Матросова отвернулся к стене. Саша подумал: «Не узнал или делает вид, что не узнает? Повернуться, уйти?» Но, упрямо дернув головой, он медленно подошел к постели больного.

Рашит повернул голову и недоуменно уставился на Матросова. За одни сутки он сильно осунулся. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать. Саша наклонился, чтобы услышать голос друга.

— Ничего, ничего не понимаю… — произнес Рашит.

Матросов сел у изголовья на табуретку, сердечно спросил:

— Чего не понимаешь?

Взгляд черных глаз Рашита поверх головы Саши остановился на заиндевевшем окне.

— Что тебе неясно? — повторил вопрос Матросов.

— Сложный ты человек, — прошептал Рашит. — Я думаю: подвел, арестовал, из комсомола исключили. А потом вытащил из полыньи. Для чего? Я спрашиваю, почему так по-разному поступаешь? Зачем пришел?

Саша не успел ответить. Вошел фельдшер и заявил:

— Три минуты истекли!

Вечером зашел в землянку старшины, хотелось поговорить с ним откровенно, как бывало разговаривал о чем-нибудь наболевшем с начальником колонии Петром Филипповичем, отчего на душе становилось легко и свободно. Но Соснин был занят — он регулировал радиоприемник — и попросил Матросова подождать.

— Сейчас будут передавать последние известия, — озабоченно сказал он. — Возьми, Саша, лист бумаги, сколько успеем, запишем. Может, опять про Сталинград сообщат.

Матросов взял карандаш и чистый лист бумаги, пристроился у краешка стола. Что-то визжало, свистело в аппарате, но вдруг отчетливо донеслись знакомые позывные — всенародно известная мелодия песни «Широка страна моя родная...»

— Ты слушай диктора и записывай, только пиши начальные буквы каждого слова. К примеру, вместо миномета пиши букву «м», пулемет — «п», орудие — «о». Иначе не успеем.

Отчетливо, громко заговорил диктор:

— За время наступления наших войск под Сталинградом с 19 ноября по 11 декабря у противника захвачено...

Саша начал быстро писать: «с» — 105, т — 1510, о — 2134... Тысячи пулеметов, автомашин, миллионы снарядов, десятки миллионов патронов. Одних пленных свыше семидесяти тысяч.

Диктор еще продолжает говорить, а Саша уже быстро отложил карандаш, вскочил на ноги и бросился обнимать старшину.

Соснин, легонько отстранив его, прищурил умные глаза, с улыбкой следя за Матросовым, бурно изливающим свои чувства, потом тихо произнес:

— Порадовался один, и хватит. Если товарищи не спят, сообщи и им.

— Я их разбужу! — возбужденно воскликнул Саша.

Матросов не мог вместить в своем сердце эту огромную радость, он забыл о том, зачем приходил к старшине.

— Я побежал, спокойной ночи! — крикнул он и выбежал из землянки.

Не дойдя до своей землянки, Матросов вдруг остановился, как вкопанный. Радость как рукой сняло. «Чему я радуюсь? Другие дерутся, а я тут торчу. Под Сталинградом солдаты кровь проливают, жизнь отдают, а я в болельщиках хожу, сочувствую. А еще в колонии давал ребятам обещание... Позор!»

И уже без того восторга, который охватил его в землянке Соснина, он вошел в блиндаж. Молча поставил в угол автомат, сбросил полушубок, присел. Ребята укладывались спать. Саржибаев, задумчиво уставив свои острые карие глаза в низкий бревенчатый потолок, что-то насвистывал. Гнедков сидел перед печкой, на коленях его лежала раскрытая книга. Селедкин зубрил устав. Перчаткин пил чай, следя безразличными глазами за пламенем в железной печке. Он с аппетитом прожевывал сухари, предварительно намоченные в чаю.

Саша со злостью проговорил:

— Только знаете спать, да книги читать…

Все живо оглянулись, за исключением Гнедкова, увлекшегося чтением.

— Стыд-то у вас есть, спрашиваю я? Люди под Сталинградом умирают, жизни отдают, а мы тут в уютной землянке спрятались, как суслики, — продолжал Саша с горячностью.

Перчаткин вдруг засмеялся:

— А сам?

— И сам такой же... суслик!

— Я не понимаю... — начал было Перчаткин.

Но Матросов перебил его:

— Семьдесят тысяч пленных взяли, под Сталинградом победа... А мы...

В маленькой землянке поднялся шум, гам, суматоха: Саржибаев обнимал Матросова, Перчаткин почему-то плакал, а Гнедков спорил с Селедкиным.

— Ай, ай, больно хорошо, замечательно! — кричал Саржибаев, приплясывая.

— Войне, значит, скоро конец, — заключил тихо Гнедков.

Немедленно откликнулся Перчаткин:

— Я так мечтал о консерватории... Теперь ясно: моей мечте суждено исполниться... Как я рад!

Матросову почему-то вдруг показалось, что Перчаткин неискренне радуется победе под Сталинградом, скорее всего он не хочет попасть на фронт, и, обернувшись к Перчаткину, Саша крикнул:

— Радуешься, что избежал Сталинграда?

— Вот чудак, а разве ты не рад нашей победе?

Открылась дверь блиндажа, вошел Хайдаров. При виде его все вскочили.

— О чем это вы спорите? — весело спросил лейтенант.

Все молчали.

— Значит, я ошибся, вы не спорили до моего прихода?

— Нет, правильно, спорили, — внезапно подтвердил Саржибаев.

— Одни радуются победе под Сталинградом, а другие… ворчат.

— Кто же это ворчит?

— Вот он — Матросов.

Хайдаров взглянул на Матросова, вспомнил разговор в читальне. «Чем же недоволен моряк?» — подумал он.

— Выходит, Матросов, вы не рады?

— Обижен я...

— Чем же?

— На фронт пора, а мы сидим тут в этой глухой степи да ручку телефонного аппарата крутим...

— Что ж, и Оренбургскую степь возненавидел?

Матросов сумрачно согласился:

— Верно.

— А вот это неверно. Не любить Оренбургскую степь нельзя, она — наша Родина, — сказал лейтенант, садясь на место Гнедкова.

— Почему же это Оренбургская степь — Родина? — удивленно спросил Матросов. — Я считаю...

Его перебил Гнедков:

— Я читал в одном романе, что две березки у дороги были названы Родиной...

Хайдаров, расстегнув пуговицы полушубка, нагнулся за угольком, чтобы прикурить.

— А вы, Гнедков, не согласны с этим утверждением? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Писатель, на мой взгляд, прав. Две березки у дороги — Родина. И наши уютные села, шумные города, быстрые родники — Родина. И уральские горы, Волга, холодная русская зима, победный Сталинград, наша верность делу партии, мужество советских людей — все это наша Родина. Сыновней любовью мы должны любить каждый метр родной земли, наши идеалы, правду Сталина... Просторные Оренбургские степи достойны великой любви за свою историю, за свое настоящее и будущее... Разве вы не помните пугачевских полков? Позабыли легендарного Чапаева? А песни Шевченко? Повесть Пушкина? А я вот ничего не забыл…

Курсанты невольно прислушались к голосу степи. Над маленькой землянкой, затерявшейся в снегах, бушевал зимний ветер.

…В эту ночь Саше приснился Чапаев. Он был громадным великаном, но почему-то без усов, и белый длинногривый конь его скакал по морским волнам, по самому гребню соленой громады...

Решение друзей

Рашит с усилием прислушивался к голосам людей, стоявших у изголовья. Сквозь плотный туман, как ему чудилось, доносился трубный голос:

— Температура — сорок. Сердце вялое, на ночь дайте камфоры.

О ком они говорят? Неужели о нем? Воспаленный мозг выносит его на дорогу пережитого. Пропадает трубный голос доктора, уже не вторит ему робкий тенор фельдшера.

…Рашиту чудится родная долина. От пряного воздуха распирает грудь, голова кружится, если поднимешь глаза, чтобы увидеть вершину Янган-тау. Под ногами журчит холодный родник. Рашит делает отчаянное усилие, пытаясь встать на колени, чтобы утолить жажду, ему не удается это, тело не сгибается.

Над ним раздается эхо, убегающее в горы.

…Арба катится по неровной дороге, пролегающей по высохшему руслу речки. Рыжая кобыла шагает лениво, медленными взмахами длинного хвоста отгоняя назойливых ос.

Рашит, прищурив веки, зачарованно смотрит на обширное дикое поле, сплошь усеянное крупными белыми ромашками.

— Остался бы я жить среди ромашек.

Бабай, то и дело покрикивающий на кобылу, хмурит брови и поворачивает голову:

— Мудрый бездельник хуже работящего дурака.

Рашит вздрагивает, точно его ударили хлыстом — он не хочет быть бездельником...

…Отец был громадного роста, лицом напоминал цыгана: черные живые глаза, длинные волосы. Рашит любил кататься на его спине. А особенно ему нравилось слушать сказки о богатырях. Отец рассказывал их по вечерам, когда на улице шел сильный дождь или бушевал буран. Однажды отца принесли на руках, и уже никогда отец не рассказывал больше сказок. Рашит помнит причитания матери.

— Его жизнь отняли баи, — говорила она, ласково обнимая сына и пряча от него заплаканные глаза…

…Но это, оказывается, не слезы, а брызги водопада. Рашит бросается к воде, так мучает его жажда. И вдруг перед его взором вырастает полынья. Невидимая сила бросает его в черную пасть реки, Рашит испуганно вскрикивает...

Снова слышит он бас доктора:

— Вот и чудесно, теперь ему нужен покой.

Рашит отлежал ногу, болит правый бок, но ему не хочется повертываться. Из окна падает ровный свет, принося покой.

Мозг прояснился, сознание работает четко. Сколько раз за время болезни думы Рашита возвращались к Саше. Былая обида таяла, юноша все беспокойнее задумывался над своим поступком, вызвавшим разрыв. Он вспомнил арест, особенно ярко вспомнил собрание, на котором он был исключен из комсомола, и снова горечь обожгла сердце... Но все чаще укоры совести мучили Рашита...

Через восемь дней Габдурахманова выписали из лазарета. Он шел медленно, жадно вдыхая холодный зимний воздух. Мягко светило багряное солнце. Он радовался тому, что снова возвращается в роту, к товарищам, и незаметно для себя ускорял шаги. Чем ближе он подходил к лагерю, тем мучительнее представлялась встреча с Матросовым; в душе все еще оставалась какая-то горечь. Нет, Рашит не сможет простить обиды...

Он с волнением открыл дверь и остановился у входа, ослепленный темнотой, царившей в землянке. Когда глаза привыкли к сумеркам, Рашит сделал шаг и снова растерянно остановился: около погасшей печки, спиной к вошедшему сидел Матросов. Он даже не повернул головы. Габдурахманов был еще больше удивлен, когда заметил, что Матросов плачет, низко опустив голову. У юноши тихо вздрагивали плечи.

Рашит, позабыв обиду, нерешительно промолвил:

— Саша!

Матросов, услышав его, повернулся и с усилием улыбнулся.

— Мое место кто-то занял, — проговорил Рашит, снимая полушубок и чувствуя, что говорит не то, что надо.

Саша взглянул с примирительной улыбкой.

— Потеснимся.

Внезапно Рашита охватили угрызения совести. У Саши горе... а он, Рашит, беспокоится о месте... Он решительно шагнул в сторону Саши и громко воскликнул:

— Будем друзьями, Саша, как прежде!

Матросов протянул руку. Рашит ласково обнял друга. В следующий миг он озабоченно спросил:

— Что случилось?

Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:

— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...

Рашит узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.

Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:

— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?

Рашит, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:

— Не имеют права! И я буду проситься!

Немедленно оба друга сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил по инстанциям, как требовал того устав.

Дни тянулись своим чередом.

Курсанты занимались строевой подготовкой, саперным делом, боевой стрельбой, тактикой, учились копать землянки, устраивать завалы, ходить в разведку, уничтожать минные поля, отбивать атаки противника. Им преподавали опытные офицеры, откомандированные с фронта. Саша попрежнему мечтал как можно скорее попасть на фронт, стыдился «отсидки» в глубоком тылу. Иногда он посылал очень короткие письма в колонию.

Восьмого января Саша писал в Уфу тете Тане:

«Добрый день, тетя Таня!

Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго, потому что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.

Пока ничего особенного не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.

Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.

Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»

Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались из всех блиндажей первой роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.

В битком набитом блиндаже пели. Запевал и аккомпанировал обычно Саша. Иногда Рашит выходил в середину круга и исполнял знаменитую пляску своего народа «Карабай». Состроив смешную мину, прищурив глаза, согнувшись в три погибели, Рашит пел солдатские частушки.

Притоптывая, Рашит начинал:

Хор поддерживал:

Рашит заводил новый куплет:

Хор продолжал:

Когда затихал голос хора, Матросов выводил:

Гитара торопилась за веселойпесней...

Через несколько дней в училище приехала окружная комиссия для отбора добровольцев на фронт. Матросов, узнав об этом, поторопился поделиться новостью с Рашитом.

— Значит, скоро будет вызов...

Юноши не ошиблись. На второй день Матросова, Гнедкова, Габдурахманова и Саржибаева вызвали в штаб. Около блиндажа толпились курсанты из других взводов. Они прождали около часа, наконец дежурный лейтенант крикнул:

— Курсант Матросов, к начальнику училища!

Саша быстро спустился в просторный блиндаж.

Войдя, он растерянно остановился. Рядом с рослым начальником училища, полковником Гончаровым, сидел другой полковник, очевидно, председатель комиссии, небольшого роста, седой, в новом мундире, с множеством орденов. Кому докладывать?.. Саша, смело взглянув на начальника училища, отрапортовал:

— Товарищ полковник, курсант Матросов явился по вашему вызову.

Председатель комиссии спросил:

— Курсант Матросов, что побудило вас написать заявление?

— На фронт хочу. Обидно отсиживаться в тылу, товарищ полковник.

Незнакомый полковник, протирая стекла очков белым платком, продолжал:

— Значит, решение окончательное?

— Так точно, товарищ полковник. Добровольно хочу пойти.

В кабинет вошел и Габдурахманов. Им обоим показалось, что комиссия слишком долго не принимает никакого решения, и они боялись этой затяжки.

Но все сложилось так, как того хотелось друзьям. Начальник училища, добродушно улыбнувшись, сказал:

— Два товарища, два хороших друга… Ну, что ж, желаю вам удачи, поедете на фронт. — И назидательно добавил: — Честь училища не роняйте, помните, откуда приехали...

Дорога солдата

В морозный вечер курсанты-добровольцы сошли с поезда на станции Оренбург. Воинские залы вокзала были переполнены солдатами, ехавшими на фронт, возвращавшимися из госпиталей, и молодежью, мобилизованной в последние дни. Ни Матросов, ни Габдурахманов не знали, что в эти дни были переполнены вокзалы не только здесь, но и на других станциях. На фронт шли огромные резервы, которые в конечном итоге и обеспечили успех наступательных операций на юге и на западе.

Пока старшина Соснин выяснял, куда они должны направиться, ребята собрались на площади перед трехэтажным белым вокзалом. Они с любопытством смотрели на город, тонувший в серой дымке наступавшего зимнего вечера. Кое-где зажигались огни, но быстро исчезали за темными шторами и занавесками.

Наиболее начитанный среди ребят Сергей Гнедков любил блеснуть своими познаниями. И на этот раз он воспользовался подходящей обстановкой и рассказал заученное когда-то наизусть.

«…Солнце только что закатилось, когда я переправился через Сакмару, и первое, что я увидал издали, было розового цвета огромное здание с мечетью и прекраснейшим минаретом. Это здание называется здесь «караван-сарай». Прямо за караван-сараем мне открылся город, то-есть земляной высокий вал, одетый красноватым камнем, и неуклюжие сакмарские ворота, через которые я въехал в Оренбург. На мой взгляд, в физиономии Оренбурга есть что-то антипатичное…» Ну-ка, вспомните, кто так писал?

— Это написал Тарас Шевченко, — сказал подошедший старшина. — Знать нужно, сто лет прошло...

В город вел широкий асфальтовый проспект, проходящий мимо караван-сарая, обратившего в свое время внимание Тараса Шевченко, мимо парков и садов.

— Этот проспект напоминает Ленинградское шоссе, — проговорил Гнедков.

Все должны были поверить ему на слово, ибо никто из тридцати добровольцев не бывал до сих пор в Москве.

Соснин остановил ребят на красивой, но теперь темной улице, а сам пошел в комендатуру. Он скрылся в одном из подъездов пятиэтажного светлого здания.

Пошел снег, стало немного теплее. Только через полчаса появился Соснин. Он торопливо заявил:

— Ну, мил-товарищи, немного промерзли, ничего, на фронте не то еще будет. А сегодня мы устроимся как следует. В настоящей казарме, не в каком-то там блиндаже...

Новичков временно устроили в помещении карантина. Кроме матрацев и соломенных подушек, ничего не выдали. Усталые солдаты быстро заснули.

Проснувшись, Саша увидел склонившегося над ним Рашита.

— Повернись на другой бок, орешь, просто беда...

Матросов приподнялся на локте.

— Знаешь, Рашит, я хороший сон видел: будто в наступление пошли, — с жаром проговорил он; ему уже не хотелось больше спать.

— Хороший сон, — одобрил Габдурахманов. — Наверняка, сегодня же выедем на фронт.

Так оно и было. Днем помылись в бане, оформили документы, а к вечеру снова были на вокзале. На третьем станционном пути стоял готовый к отправке эшелон. Впереди нетерпеливо пыхтел огромный паровоз «ФД».

Дорога солдата продолжалась. Сильный паровоз безустали несся на северо-запад. День сменился ночью, а эшелон все бежал по безграничной русской равнине, дорогой сердцу советских людей.

В пути Саша внимательно приглядывался к товарищам. На нарах лежали внешне совершенно различные люди: пожилые и молодые, толстые и тонкие, брюнеты и блондины, веселые и мрачные. Некоторые из них, как и Саша, ехали на фронт впервые. Они стремились к подвигам, мечтали о добросовестном исполнении долга, о славе и орденах. Справа от Саши лежал Сергей Гнедков. Разговаривая о фронте, Сережа рисовал будущую боевую жизнь очень похожей на жизнь Павла Корчагина. Петька Копылов, удивительно напоминавший Митьку Рыжего, больше молчал, — за всю дорогу Саша не услышал от него ни одной полной фразы.

Бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей, отличались уравновешенностью. Они охотно разговаривали, когда возникала надобность поучать молодежь. Люди, испытавшие трудности фронтовой жизни, держались спокойно и деловито, точно ехали на совершенно будничные дела.

За эти дни Саша и Рашит наслушались немало рассказов о подвигах солдат и командиров, об атаках, минных полях, танках, марках самолетов. Все для них было интересно, ново. Они не замечали, что в некоторых рассказах правда сочеталась со всяким вздором.

Саша особенно любил слушать Николая Соснина. Тот никогда не подчеркивал своих заслуг, по его словам получалось так, что все другие отлично воевали, а он, Соснин, только помогал. Саша понимал, что это не совсем так: на груди Соснина было уже два ордена.

— Таких людей, которые не боятся смерти, — нет, — говорил назидательно Соснин. — Под пулями себя можно держать или достойно или позорно. В первом случае тебя назовут храбрым, во втором — трусом. Вот как я первый раз с танками противника встретился. Нас было пятеро автоматчиков против двух танков. Скажу вам, мил-товарищи, страшно было. Но все же подожгли один танк, а второй сам отступил. Прогнали мы немцев, нас называли храбрыми, а ведь каждый в первую минуту испугался...

Полной противоположностью Соснину был хитроглазый Андрей Семячкин. Послушать его — получалось, что все подвиги в роте совершил он, Семячкин, а остальные были чуть ли не равнодушными наблюдателями.

— Однажды я встретил целый взвод фашистов... — начинал Семячкин.

Чего только не проделывал Семячкин в своих повествованиях: он сбивал самолеты винтовочным выстрелом, разминировал минные поля, сразу приводил по три «языка»...

Как-то Саша у него спросил:

— Почему у тебя нет орденов?

Семячкин, не моргнув глазом, ответил:

— На орден Ленина два раза представляли, только оба раза документы потеряли...

С легкой руки Сергея Гнедкова Андрея прозвали пустозвоном.

Мимо пробегали станции и города. Элеваторы, высокие здания, заводские трубы были закамуфлированы. На развилках дорог стояли противотанковые заграждения, кое-где виднелись ряды колючей проволоки. Ближе к Москве стали появляться санитарные поезда.

Саша, не отрываясь от окна, осматривал убегавшие назад просторы. Он возмущался всякий раз, когда на станциях их поезд обгоняли другие эшелоны.

— Им, выходит, некогда, а нас держат, — ворчал он.

— Зачем пропускаем, а? — вторил Саржибаев. Он два дня болел и сейчас воспаленными глазами обозревал дорогу на фронт.

— В первую очередь пропускают воинские части, а мы только маршевики, — успокаивал их Соснин.

— Когда же Москва?

Этот вопрос волновал весь эшелон.

Первым воскликнул Рашит:

— Я вижу Москву!

Все, кто не спал в этот час рассвета, бросились к узеньким окошечкам товарного вагона.

— Это только пригород, окраина, — протискиваясь вперед, говорил Сережа Гнедков.

— Пускай окраина, а все же Москва, — настаивал Рашит.

Проснулся весь вагон. Тогда Саша решительно подошел к двери и, широко раскрыв ее, проговорил:

— Вот как надо встречать Москву.

Матросов стоял у открытой настежь двери, встречая любимую Москву, которую он так мало знал и в которой ни разу еще не был. Ему хотелось, хотя бы из окна вагона, увидеть Кремль, но Гнедков сказал, что это невозможно.

— Мы проедем окраинами...

И на самом деле поезд кружил вокруг города. Наконец остановились на какой-то товарной станции. После завтрака Матросов вместе с Рашитом подошли к старшине.

— Отпустите нас в город, хоть краешком глаза взглянуть на Кремль, — просил Саша.

— Мы недолго будем, не опоздаем, — вторил Рашит.

— Не могу. Я не знаю, сколько мы тут простоим.

Солдаты не уходили. Соснин спросил:

— Что еще?

— Разрешите, товарищ старшина, к начальнику эшелона обратиться?

— Он тоже не отпустит, — отрезал Соснин.

— А все же, товарищ старшина, — настаивал Рашит.

— Попробуйте, коли так, — смягчился тот.

Начальник эшелона наотрез отказался дать увольнительные.

— Я не знаю, когда мы отправимся, — объяснил он. Увидев огорчение на лицах молодых солдат, добавил: — Даже офицеров-москвичей не отпускаю.

Однако солдаты были настойчивы, не уходили.

— Неужели не ясно? — сердито спросил майор.

— Одолжите на полчаса ваш бинокль, товарищ майор, — попросил Матросов.

Начальник эшелона взглянул на солдат и, ни слова не говоря, передал полевой бинокль.

— Вернете в третий вагон...

— Есть, товарищ майор.

— Спасибо, товарищ майор, — добавил обрадованный Рашит.

Матросов и Габдурахманов с крыши вагона рассматривали город, но все-таки не увидели Кремля. В окуляры попадали заводские трубы, многоэтажные дома, удивительные башни.

Ночью эшелон оставил столицу.

А когда забрезжил рассвет, солдаты вновь кинулись к окошечкам, однако никаких признаков города уже не было, поезд бежал по снежной равнине. Все с интересом разглядывали новые края. Чаще стали попадаться разрушенные станции, огромные воронки разорвавшихся бомб около железнодорожного пути и многочисленных мостов.

Позади остались города Калинин, Вышний Волочек. На какой-то маленькой станции без названия (вокзал был совершенно разрушен) простояли несколько минут. Этого времени было достаточно, чтобы Сережа Гнедков принес сообщение:

— По Октябрьской дороге шпарим...

Обычно в военных эшелонах, направлявшихся на фронт, никто не знал маршрута следования и конечного пункта остановки. Поэтому в вагонах часто разговаривали о пути.

— Ржев все еще в руках немцев, я думал на Калининский фронт попадем, — со вздохом произнес Копылов.

Только сейчас Матросов вспомнил, что молчаливый Петька был родом из-под Ржева...

— Хоть чорту в пекло, только бы быстрее, — торопился Саша.

Немного позже Рашит говорил своему другу:

— Я фронт представлял себе иначе…

Неожиданно паровоз начал издавать протяжные, жалобные гудки.

— Тревога! — предупредил Соснин.

Над поездом показался фашистский стервятник.

— Спокойно, из вагона без команды не прыгать, — предупредил Соснин. — На платформах — зенитные установки, на крышах хвостовых вагонов — пулеметы.

Паровоз продолжал жаловаться. Неприятное дело находиться во время бомбежки в закрытых вагонах...

Над поездом с гулом пронесся самолет, и тут же раздалась трескотня крупнокалиберного пулемета.

— «Мессер», — определил Соснин. — Бомбить не будет. На нем только пулеметы...

Как бы подтверждая слова старшины, несколько пуль пробили крайнюю доску крыши. Все притихли и невольно наклонили головы. Кое-кто даже залез под нары.

Для Матросова это была первая встреча с врагом. Но ему не понравилась такая стычка: у врага оружие, а он — в закрытом вагоне. «Вот если бы ты был на земле или я в воздухе. Вот бы один на один…» — думал Матросов, разглядывая небо через щели в крыше.

«Мессер» сделал еще один налет. Еще одна длинная очередь. Еще и еще. Паровоз торопился, будто желал убежать от истребителя, — добавлял скорость, гудел.

— Бензин у него выходит, скоро отстанет, — говорил Соснин, совершенно спокойным голосом. — Не советую, ребята, молиться каждой пуле...

Bo-время сказанное слово очень важно в минуты опасности. Солдаты повеселели, начали шутить, хотя смерть продолжала висеть над головой.

— Может, откроем дверцу, я по нему из винтовки, — сказал Рашит, подходя к дверям.

— Не надо, это не поможет! — крикнул Семен Воробьев.

Ребята не могли потом определить, что произошло раньше: или пули забарабанили по крыше вагона, или со стоном упал Воробьев. Все обитатели кинулись к нему на помощь.

— Ну-ка, отодвиньтесь, — сказал Соснин, развертывая индивидуальный перевязочный пакет.

— Габдурахманов, поддержи за левое плечо...

— Ого, на месяц в госпиталь, — проговорил тоном знатока Андрей Семячкин, увидев большую кровоточащую рану на правом плече Семена. — Не меньше, чем на месяц в глубокий тыл.

Побледневший от потери крови Воробьев терпеливо перенес перевязку, потом виновато проговорил:

— Вот тебе и на... И повоевать не пришлось... Вы уж, ребята, простите меня.

— За что же прощать? — удивился Соснин.

Поздно ночью на разрушенном до основания полустанке эшелон остановился. В темноте началась выгрузка. Команды невольно произносились вполголоса. Все это придавало обстановке таинственность. Батальоны ушли в ночь. Полустанок опустел.

Привал устроили рано утром в лесу. Костров не жгли. Закусывали консервами и сухарями, запивали кипяченой водой из фляжек.

Матросов, взглянув на лес, удивился. Вершины деревьев были срезаны, местами торчали совершенно голые, без единого сучка стволы.

Не задерживаясь в разбитых селениях, торопливо проходя открытые места, маршевые роты километров через двадцать остановились в большом селе с кирпичной церковью на площади.

Матросов с замиранием сердца и с болью в душе присматривался ко всему, что встречал на прифронтовых дорогах: к мальчику, босиком бегавшему по снегу, к голодным людям, выходившим из землянок, к одиноко торчащим на месте деревень печным трубам, к машинам, везущим раненых... Как пострадала русская земля!

На площади перед церковью выстроились маршевые подразделения. Их встречала группа фронтовых офицеров. Новоприбывшие внимательно присматривались ко всему. Среди офицеров Матросову понравились двое: один — высокий, с черными усами, опрятно одетый, и другой — невысокий, полный, круглолицый, с орденом Красной Звезды.

Саша увидел, как невысокий офицер вышел вперед и громко, чтобы услышали сотни людей, скомандовал:

— Разведчики, два шага вперед!

Потом отбирали артиллеристов, саперов, оружейников, портных. Наконец раздалась долгожданная команда:

— Автоматчики, два шага вперед!

Эту команду подал высокий черноусый офицер. «Такой молодой, а сколько седых волос», — подумал Саша, разглядывая офицера. Матросов сделал два шага и оглянулся — в шеренге стояли все свои ребята. Особенно радостно было то, что и Николай Соснин тоже был автоматчиком.

Молодой черноусый офицер оказался лейтенантом Артюховым, под начальством которого выпало Матросову и многим другим молодым солдатам получить первое боевое крещение. Выстроив автоматчиков отдельно, Артюхов сказал им:

— Вы теперь зачислены в первую роту. Наш полк гвардейский, двести пятьдесят четвертый. Ваша задача — умножать славу своего полка. Советский автоматчик должен быть сильнее и искуснее трех немецких. Я думаю, вы оправдаете доверие Родины. Вот и все. Вопросы есть?

— Нет, все ясно, товарищ лейтенант, — дружно ответили молодые гвардейцы первой роты.

Так встретил фронт Александра Матросова, отныне ставшего гвардии рядовым Красной Армии.

Солдатская жизнь

Если бы можно было во время этого бурана подняться в воздух, то человек с самолета увидел бы полотно железной дороги, стрелой прорезавшее снежную равнину, и в километре от него небольшое село, приткнувшееся к берегу замерзшей речушки, каких много в «краю болот», на Смоленщине, в Калининской области, на Псковщине... Между тем в суровом словаре войны село это называлось «опорным пунктом немецкой обороны», а речушка «передним краем».

Командиру полка, плечистому, высокому мужчине с крупными чертами лица, подполковнику Гаркуше, естественно, не было необходимости подниматься в воздух, чтобы обозреть свой передний край. Знал он прекрасно и оборону противника. Его в данную минуту беспокоило другое: где и как ударить, чтобы наверняка пробить брешь в системе укреплений противника, а затем опрокинуть и его живую силу, сделать большое дело быстро и с малой кровью. Поэтому он и выдвинулся для наблюдения за противником в кустарник, находившийся в нейтральной полосе.

Командир дивизии, давая согласие на рекогносцировку, шутливо посоветовал подполковнику:

— Не высовывайте свои усы над кустарником. Немецкий снайпер непременно воспользуется ими как мишенью.

Вспомнив это предупреждение, Гаркуша улыбнулся: «Усы, может быть, и не стоит беречь, да головой приходится дорожить, иначе другому командиру придется руководить наступлением на Холминки».

— Бинокль! — потребовал Гаркуша.

Сержант Папазян, его верный ординарец, быстро подал бинокль.

Немало обязанностей нес Папазян: в зависимости от обстоятельств, он был шофером и поваром, связным и штабистом. Сейчас он полз за командиром полка в качестве телохранителя. Он, Папазян, садовник из Еревана, должен был неустанно заботиться о Гаркуше, инженере из Сибири, и, может быть... даже спасать ему жизнь...

Гаркуша энергично выругался: буран мешал разглядеть вражескую оборону. Крупные хлопья снега казались обрывками облаков, несущихся над заснеженной лощиной. Между порывами ветра наступил короткий перерыв. Тогда над усами, торчащими из кустов, поднялся бинокль.

— Пошли дальше, — сказал Гаркуша, возвращая бинокль ординарцу.

Пригибаясь, они продолжали путь по лощине. Глубокий снег мешал продвигаться, после пяти-шести шагов приходилось делать короткие привалы для передышки. Они обходили передний край только вдвоем, показываться большой группой было не безопасно, так как каждый метр площади был пристрелян противником, и Гаркуша не хотел рисковать жизнью подчиненных.

Папазян шел впереди, прокладывая своими большими валенками путь командиру.

Буран усиливался, горизонт сужался. Все труднее становилось итти. Сержант беспрерывно оттирал коченеющие на морозе щеки. Смуглая кожа быстро бледнела на ветру. Подполковник, чуть наклонив голову, продолжал путь. Он поднес часы к глазам. Было двенадцать, а в четыре — совещание с командирами.

— Надо переждать буран, зря расходуем силы, — проговорил он, обернувшись к сержанту.

Папазян напомнил:

— У будки стрелочника начинается участок первой роты.

Поднялись на насыпь железной дороги. Ветер дул настолько сильно, что они вынуждены были спуститься в низину. Но там невозможно было быстро продвигаться из-за глубокого снега. Пришлось продолжать путь по полотну железной дороги.

Блиндаж был устроен под полотном дороги, и если бы не труба чугунной печки, выступавшая над ним, его никогда бы не найти в таком буране...

Папазян, отряхиваясь, говорил:

— Вот хитрецы. Ни одной бомбе не попасть...

…В этот час блиндаж жил своей обычной жизнью. Два бойца из отделения стояли на посту в нескольких метрах от блиндажа, остальные отдыхали. Новый командир отделения, ветеран полка, Михаил Бардыбаев сидел рядом с Уметбаем Саржибаевым, и они вполголоса распевали степные песни своего народа. Андрей Семячкин что-то оживленно рассказывал. Сергей Гнедков вчера, после освобождения одного села, в заброшенной школе нашел старую книгу и сейчас с увлечением читал ее. Мрачный и немногословный Петр Копылов, задумавшись, лежал, заложив руки под голову.

Матросов и Габдурахманов увлеклись игрой в шахматы. Над фигурами Рашита нависла страшная угроза: мат через два хода. И в эту минуту за дверью послышались чьи-то шаги. Первым встревожился командир отделения. Быстро откинув плащ-палатку, он выглянул наружу и крикнул:

— Встать! Командир полка!

Рашит левой рукой сгреб все фигуры и опрокинул шахматную доску. В блиндаж вошел командир полка. Все поднялись по команде «смирно». Слабый свет железной печки тускло освещал взволнованные лица солдат.

— Здравствуйте, автоматчики, — приветливо поздоровался Гаркуша.

— Здравия желаем, товарищ подполковник! — раздался дружный ответ.

— Вольно. Как поживаем?

— Отлично, товарищ подполковник, — ответил за всех Бардыбаев.

Гаркуша расстегнул шинель, оглядел блиндаж.

— Уютно тут у вас, а на улице буран, война... — И почему-то эти слова показались всем выговором.

Глаза командира остановились на шахматной доске.

— Кто же у вас играет в шахматы? На войне — и вдруг в шахматы...

Все смущенно опустили головы. «На самом деле, война идет, а мы в шахматы», — подумал Матросов.

Если бы в эту минуту солдаты подняли головы, они увидели бы на лице командира улыбку.

«Неужели на фронте нельзя поиграть в шахматы? Неужели только воевать, атаковать, мерзнуть, отбиваться?» — рассуждал про себя Рашит.

Пауза затянулась. Тогда Гаркуша спросил вторично:

— Выходит, никто не играет?

Александр Матросов сделал шаг вперед и виновато ответил:

— Я играю, товарищ подполковник.

Все с облегчением взглянули на командира, но во взорах оставалось ожидание выговора.

— Почему я вас не знаю? — спросил Гаркуша, обращаясь к Матросову.

Ответил Бардыбаев:

— Это из маршевой роты. Всего неделя как у нас...

— Фамилия?

— Матросов.

— Из Краснохолмского училища?

— Так точно, товарищ подполковник.

Пока Гаркуша разговаривал с бойцами, Папазян успел снять с себя вещевой мешок, подбросить в печку дров и начал готовить завтрак для командира. Гаркуша сел на скамейку — земляной выступ, оставленный солдатами при устройстве блиндажа, не спеша вынул знаменитую на весь полк трубку и закурил. Неожиданно скомандовал:

— Давайте шахматы сюда, Матросов!

Саша кинулся исполнять приказание. Отбросив в сторону вещевой мешок, он собрал все фигуры и вопросительно взглянул на Гаркушу. Если бы в эту минуту командир приказал бросить деревянные фигуры в печку, Саша сделал бы и это: настолько он чувствовал себя виноватым.

— Расставьте шахматы.

Матросов поставил доску на патронный ящик, расставил фигуры. Бойцы безмолвно следили за этой немой сценой, гадая, чем она кончится.

— Занимайте место, попробуем силы.

У всех точно гора упала с плеч, бойцы заулыбались. Рашит даже рискнул пошутить:

— Товарищ подполковник, вы осторожнее с ним, он тут всех нас бьет.

Матросов не ожидал, что дело обернется таким образом. За последние несколько минут он сильно переволновался, поэтому не сумел сосредоточиться и уже в начале игры допустил грубую ошибку, подставив слона под удар пешки. Рашит не выдержал и упрекнул его:

— Вот так зевок!

Матросов, понимая, что, потеряв слона, бессмысленно продолжать игру, встал:

— Товарищ подполковник, я сдаюсь, — проговорил он смущенно.

Командир полка нахмурил брови:

— Что сказал: «сдаюсь»? В моем полку солдат осмеливается произносить это слово? — и после паузы, добавил: — Прощаю только потому, что новичок. Садись, продолжай до последней возможности.

Матросов все равно проиграл. Когда белый король оказался между ладьей и ферзем черных, все замолчали. Молчал и победитель, сосредоточенно разглядывая того самого белого слона, падение которого решило исход игры. Деревянная фигура будто застряла между пальцев командира полка.

Вдруг Гаркуша спросил:

— Вы, Матросов, еще ни разу не встречали врага с глазу на глаз?

— Не приходилось, товарищ подполковник, — просто ответил Саша.

Над блиндажом рычал ветер, загоняя обратно в трубу дым. Гаркуша курил, посматривая на разбросанные шахматные фигуры.

— При встрече с ним надо помнить один-единственный закон, — тихо заговорил он. — Если ты не успеешь его уничтожить, то он тебя убьет. Вот почему советский солдат не знает слова «сдаюсь». На поле боя так же, как и на шахматной доске, необходимо драться до последней возможности, не уступать врагу до последнего биения сердца. Из маленьких успехов на поле боя рождается большая победа. А вы, друзья, очень скоро встретитесь с фашистами.

Командир полка не мог сказать, что полк вскоре начнет наступление на укрепленный район противника. Сколько раз он направлял бойцов в бой, сколько раз встречи перед боем оказывались последними встречами. И сейчас, разглядывая сосредоточенные лица солдат, Гаркуша подумал: «Может, нам и не удастся встретиться вот так, за шахматами...» Но он постарался быстрее отогнать эту мысль. Поднялся и проговорил:

— Пока не занесло дверь, надо итти. Кажется, буран немного стих.

Командир наклонил голову, чтобы при выходе не задеть невысокие «своды» блиндажа. В это время к нему смущенно обратился Габдурахманов:

— Товарищ подполковник, вы уносите белого слона...

Гаркуша пошарил в кармане, возвратил шахматную фигуру и шутливо напомнил:

— Возьмите, Матросов, своего слона. Никогда так дешево не уступайте его. Не положено гвардейцу.

После ухода командира полка Рашит обидчиво сказал:

— Ай-ай, оплошал, Саша. Зачем проиграл?

Матросов улыбнулся, ничего не ответил и бросился на кучу соломы, что служила постелью. Ему хотелось остаться одному. В ушах до сих пор звучали слова командира полка: «Прощаю только потому, что новичок».

Саржибаев и Копылов пошли сменять постовых около пулемета, остальные бойцы принялись отбрасывать снег от входа в блиндаж.

— Товарищ подполковник, никогда больше не услышите этого слова от Матросова, — шептал Саша. — Я покажу себя в бою. Дайте только приказ... Вот увидите...

Смерть Андрея Семячкина

…На рассвете получили приказ сосредоточиться за кустарником, в лощине. Двигались молча, команды подавались полушопотом. Все помнили приказ командира полка: «Ударить внезапно». Каждый раз, как ночь прорезалась ползущей по небу ракетой, солдаты ложились в объятия рыхлого, мягкого снежного покрова земли. На рубежи атаки продвигались и остальные роты, готовясь к одновременному удару.

Лежать на снегу было холодно. Бардыбаев обратился к солдатам:

— Разрешаю курить, но осторожно.

Несколько бойцов накрыли себя плащ-палаткой и лежа закурили.

Бардыбаев подошел к Матросову.

— Эх и горе же мне с вами, — проговорил он, неодобрительно разглядывая полусогнувшуюся фигуру солдата. — Разве так окапываются? Солдат должен уметь с удобством располагаться на отдых.

— Тут не до удобства, лишь бы не окоченеть до боя, — подал голос Рашит.

— Окапываться глубже, чтобы ветер не брал! — приказал Бардыбаев. — Вещевой мешок пока можно снять, подложить под голову. Ложитесь в один окоп, будет теплее.

Мимо прошел Артюхов, проверяя готовность отделений к бою...

Что такое настоящая солдатская жизнь?

Она начинается не тогда, когда новобранец впервые приходит в казарму, и не тогда, когда он проходит учебу, чтобы поехать на фронт. Тот, кто находится в пути на фронт, еще не настоящий солдат. Солдатская жизнь начинается тогда, когда командир отделения повторит команду за взводным:

— Вперед! За Родину! За Сталина!

…Не успел Бардыбаев отдать эту команду, как ожили сохранившиеся огневые точки противника, не добитые во время артналета. Пули показались Матросову тысячами ос, носящихся над головой, преследующих его. Он машинально спрятал голову в снег. Но уши, кроме жужжанья пуль, слышали и другие звуки. Когда Бардыбаев прокричал команду, Саша поднялся и побежал.

Впереди пулеметы противника, захлебываясь, яростно повторяли:

— Так... смерть, так... смерть, так... смерть...

Матросов бежал, упрямо шепча:

— Товарищ подполковник, я выполню ваш приказ.

Он бежал за Бардыбаевым, справа от него Рашит, слева Гнедков Сережа. Где-то рядом кричали «ура». Кажется, это голос Саржибаева…

В атаку ходили три раза.

Противник сделал все, чтобы не уступить село. Его умело замаскированные огневые точки держали под контролем все подступы, мешая наступающим предпринять лобовую атаку. Наше командование уже в ходе наступления произвело смелый маневр. Неожиданно для врага силами двух батальонов — первого и второго — удар был нанесен справа, откуда враг никак не ожидал нападения, так как открытая местность почти исключала возможность приближения противника. И эта оперативная мера принесла успех полку. Фашисты, до ограниченности пунктуальные люди, только начинали «по плану» поджигать село, когда с тыла ворвались советские автоматчики.

Дальше бой продолжался уже вне села. Наши части, преследуя врага, отогнали его на вторую линию укреплений и начали готовиться к прорыву основной линии обороны. К десяти часам штаб полка сообщил по телефону в штаб дивизии об освобождении села.

Противник в течение дня предпринял три яростных контратаки, пуская в бой одновременно до десяти танков и до полка пехоты. Гаркуша уже был готов к этим атакам, и подразделения организованно встретили противника. Через три часа штаб полка снова сообщил штабу дивизии: «Три контратаки отбиты с большими потерями для противника. Потеряв до трехсот убитыми и ранеными, противник отступил в район Бахарева...»

К вечеру над расположением полка появилось несколько вражеских самолетов. В это время на окраине села на посту стоял Габдурахманов. Быстро сбежав по лестнице в землянку, он крикнул:

— Товарищ старшина, над головой вражеская авиация. Самолетов не перечесть...

Соснин только сел бриться и с намыленным лицом выбежал на улицу. Вздернув подбородок, он взглянул на кружащихся над головой «юнкерсов» и, вытирая полотенцем мыло с лица, властно скомандовал:

— Всем в окоп! Будет баня с паром.

Все выбежали из землянки. Только Андрей Семячкин, растерявшись, ринулся было за товарищами, но, испуганно взглянув на небо, нырнул обратно.

Соснин крикнул вслед ему:

— Семячкин, сюда!

Но, видимо, Семячкин не слышал команды.

— Сейчас зенитки с самолетами будут биться, а мы винтовочкой поможем, — проговорил Соснин, мрачно следя за Андреем.

Через секунду заходила, загрохотала земля. После каждой бомбы люди инстинктивно прижимались друг к другу. Над головой стоял такой гул, будто рушились каменные горы.

— Следите за тем, как «юнкерс» из пикировки выходит. Бейте в хвост! — кричал громко Соснин, с азартом ведя огонь по самолетам.

Вдруг несколько бомб упало почти рядом, люди инстинктивно бросились на дно окопа. В наступившей после грохота разрывов тишине все услышали гул удалявшихся моторов.

Сидевшие в окопе солдаты, взглянув друг на друга, громко расхохотались. У Саши, первый раз переживавшего такой ад, лицо было в глине: он уткнулся лицом в стену окопа во время бомбежки. Рядом с ним сидел Рашит, смущенно глядя на командира отделения. Саржибаев тихо улыбался. Петр Копылов плевался, пытаясь освободиться от земли, попавшей в рот. Соснин стоял спокойно, придирчиво разглядывая подчиненных. Видя, что пикировщики не возвращаются, он крикнул:

— Матросов, Габдурахманов и ты, Копылов, живо на поиски Семячкина.

Солдаты не заставили повторять приказание — пулей выскочили из окопа и остановились как вкопанные: на месте дома, стоявшего неподалеку от их землянки, торчала одна труба от русской печи, сарай точно ветром сдуло, несколько глубоких черных воронок зияло на улице.

Андрей Семячкин лежал около развороченной землянки без ног. Он уже не дышал.

Вечером хоронили убитых.

Хмурилось небо, молчали горы. Над свежими могилами, перед притихшей ротой выступал парторг, открывая митинг. Рядом с могилой Семячкина была могила командира пулеметного взвода лейтенанта Алексеева, сбившего в этом бою самолет противника.

Не было лишних слов, суровые люди высказывали кратко искренние мысли, шедшие от сердца.

Под залпы винтовок тела умерших воинов были опущены в могилы.

Этот день из всех с начала пребывания на фронте был наиболее тяжелым для новичков. Они не могли найти успокоения. В землянке царила глубокая тишина.

Горе не вырывалось из сердца ни слезами, ни причитаниями, но ведь печаль, перенесенная молча, еще более глубока.

Гнедков нарушил молчание первым: он начал громко читать книгу, которая была у него в руках. Не то монотонное чтение, не то содержание книги, в которой рассказывалось о безмятежных радостях юности, возмутило Саржибаева, человека с мягким нравом, он дико закричал:

— Зачем читаешь? Зачем, а? Кончай!

Сергей, удивленно подняв брови, замолчал.

В правом углу уже восстановленной землянки, где обычно спал Андрей Семячкин, сейчас сидел новый солдат, курносый, веснущатый Николай Лалетин. Он оказался очень приветливым и разговорчивым. Лалетин рассказывал молчаливому Копылову о сестрах из госпиталя, откуда он только что прибыл.

Вдруг на середину землянки вышел Саша и глухо спросил:

— Мне непонятно, почему на митинге никто не обмолвился ни одним словом о Семячкине?

Все повернули головы в сторону говорившего. Саржибаев воскликнул:

— Почему, а? Нехорошо! Живые должны помнить павших. Нехорошо!

Обитатели землянки так были взволнованы вопросом Матросова, что не заметили, как в землянку вошел старшина Соснин. Услышав восклицание Саржибаева, он сделал два шага вперед и медленно заговорил:

— Для Родины дорога жизнь каждого ее сына, это верно. — Все молча оглянулись на него. — Но трижды дороже жизнь того, кто умело воюет, оценивая свою жизнь, как частицу победы отчизны.

— Семячкин никаких проступков вроде не сделал! — возразил Рашит.

Соснин, присев на выступ, грустно вздохнул:

— Ты, Габдурахманов, не совсем правильно меня понял. Жизнь каждого из нас теперь принадлежит Родине. Меньше всего мы имеем права распоряжаться ею по своему усмотрению. Наши жизни состоят на вооружении Красной Армии. Поэтому солдат должен думать о том, чтобы принести как можно больше пользы стране. Больше уничтожить врагов перед тем, как уступить свою жизнь. Своей жизнью не дорожит только трус...

— Значит, по-вашему, Семячкин был трусом? — спросил Рашит.

Все взглянули на Соснина. Он медленно ответил:

— На мой взгляд, у него нехватило выдержки, он хотел спрятаться от бомбы, бросив товарищей. Значит он был трусом.

В наступившей тишине раздался взволнованный голос Саши:

— Товарищ старшина, разрешите мне сказать?

— Пожалуйста, — откликнулся Соснин.

— Это я поднял вопрос насчет Андрея Семячкина. Вместе с ним мерзли, пополам делили порцию хлеба и так быстро забыли о нем... Так мне показалось...

— А теперь? — мягко спросил Соснин.

— Жалко человека, — продолжал Матросов, как будто споря с самим собой. — Но верно: зря он погиб. Я так считаю, что нам, гвардейцам, не к лицу дарить свои жизни врагу. Нельзя умирать, как Андрей. Биться до последнего вздоха надо, как говорил командир полка.

Торопливо вбежавший ординарец командира роты Ефимчук крикнул:

— Готовьтесь... к командиру!

У «хозяина»

Матросов шел на левом фланге группы, которую вел Артюхов. Рядом с ним почти бежал коротконогий Николай Лалетин. В зимнем лесу было тревожно. Где-то били тяжелые орудия, им в перерывах между выстрелами помогали пулеметы. Ни зверей или птиц — ничего, что говорило бы об обычной жизни леса, всюду только — следы солдатских сапог.

Саша, должно быть, простудился. Он шел в полузабытьи, только одна мысль — не отстать от товарищей — сверлила голову, поэтому он даже не обращал внимания на окружающее. А по дороге с грохотом проходили танковые части и быстро исчезали в лесу. Сильные грузовые машины на буксире тянули орудия, бесшумно проносились легендарные батареи «катюш». При появлении новой колонны группа Артюхова сходила с дороги, и люди, стоя в глубоком снегу, пережидали марш грозной силы.

Зимний день короток. Не успели наступить сумерки, замерцали звезды. Над лесом встало зарево. «Фашисты жгут села», — смутно мелькнуло в сознании Саши.

Внезапно перед группой автоматчиков появилась из темноты фигура часового.

— Кто идет? — крикнул он.

Когда вошли в блиндаж командира полка, Сашу охватило что-то вроде озноба. Он видел все как бы во сне. В памяти до предела ясно сохранилась только обстановка блиндажа. В подземной обители на стене, противоположной входу, висела шкура белого медведя, а на другой, над радиоприемником, блестела стальная шашка, — как потом узнал Саша, — подарок Златоустовских рабочих. Как сквозь сон, он слышал охрипший голос подполковника Гаркуши:

— Я не могу скрыть от вас всей трудности предстоящего задания, — говорил Гаркуша. — Ваша обязанность помочь командованию раскрыть систему огня на переднем крае, чтобы ее засекли на наблюдательных пунктах. Смелыми, но обдуманными действиями, огнем, криками, передвижением вы должны вызвать огонь на себя. Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...

Потом, шагая по снежной равнине, Матросов со страшным усилием воли спрашивал себя: «Почему подполковник так настойчиво подчеркнул срок возвращения?..»

Поднялся ветер, и вскоре началась метель. Густой снег, приносимый порывами сильного ветра, осложнил и без того трудный путь. Впереди ярко пылало село, подожженное врагом. Теперь казалось, что с неба идет кровавый снег...

Матросов не отрывал взора от покачивающихся на ходу плеч Артюхова. Он равнялся по ним, все думы его были сосредоточены на одном: как бы не потерять из глаз в этой ночной мути могучие плечи командира...

Снова, точно сквозь сон, он услышал голос Артюхова, остановившего свою группу.

— Ведите себя нахально. Побольше шума. Атакуйте, обстреливайте, но не забывайте, не увлекайтесь, во-время надо менять позицию, они могут нас накрыть огнем, — твердо говорил Артюхов.

Матросов запомнил еще, как по равнине, при свете горящих домов, бежали люди с криком «ура», с именем Сталина на устах. Как только немцы открывали орудийный или минометный огонь, Артюхов менял позиции группы, однако противник все чаще сосредоточивал огонь на автоматчиках; еще тяжелее становилось менять позиции, еще трудней стало оставаться на месте.

«Сколько раз мы атаковали?» — спрашивал сам себя Саша, забыв счет атакам. «Наверное, скоро рассвет», — подумал он, когда к нему приполз Артюхов.

— Матросов!

— Я, товарищ старший лейтенант.

Командир, часто дыша, отрывисто сказал:

— Вернешься в штаб, доложишь, что задача выполнена. Прошу дать разрешение зайти в тыл. Если будет согласие — три красных ракеты, отказ — три зеленых. Запомнишь?

— Запомню.

…Матросов все время держался по ветру, как приказал Артюхов. Он не знал, долго ли ему осталось еще итти, однако чувствовал, что силы подходят к концу. Сердце работало на пределе, было трудно дышать, мучила жажда. Он ел снег; слабели и подкашивались ноги. Вдруг разболелась голова...

Он шел по целине. Ни дорог, ни троп, если они и были — их занесло снегом. Никаких ориентиров. Молочная пелена закрыла все кругом.

Матросов прилег отдохнуть на снежный ковер. Хотелось закрыть глаза и уснуть хотя бы на полчаса. Когда он бродяжничал, то, чтобы узнать, идет ли поезд, вот так же ложился на полотно железной дороги и слушал гул рельсов. А сейчас над головой гудит небо...

Перед его глазами, кажется, вырос командир полка, раздался его бас: «Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...» А сейчас сколько? У Саши нет часов. Он с трудом поднялся и пошел дальше, подставляя метели спину…

В штабе перед командиром полка Матросов всячески старался скрыть свое нездоровье. Однако от внимательного взора Гаркуши ничего не ускользнуло, он приказал Саше:

— Пока оставайся здесь. Вызовем санитара. Сигналы будут...

Саша опустился рядом с телефонистом, который называл себя «сиренью». В полудремоте, охватившей Сашу, он иногда слышал отрывки разговора, докладов, рапортов, но затем все обрывалось. Так Саша услышал, а затем и увидел, как Гаркуша кому-то кричал в трубку:

— Дали сигнал Артюхову?

Во сне или наяву он видит Гаркушу?

— Проверьте готовность батальонов. Знаю, проверяли, еще раз. Ровно в семь ноль ноль залп «эрэсов», — приказал Гаркуша.

Еще несколько раз Саша с тревогой открывал глаза при упоминании фамилии Артюхова. «Неужели что-нибудь случилось? Почему я здесь?» — беспокоила мысль.

— Как там Артюхов? — над ухом Саши кричал в трубку Гаркуша.

Саша с усилием поднял голову, чтобы взглянуть на человека, который тряс его за плечо.

— Вы можете итти или надо носилки?

Саша, догадавшись, что перед ним стоит санитар, с трудом произнес:

— Я сам. Носилки не нужны.

Санитар поддержал его, обняв за плечи. С трудом поднявшись по лестнице, они выбрались на свежий воздух. Над равниной все бушевала метель. Со стороны противника она приносила звуки разрывов. Саша заметил, что снимают чехлы с «катюш». Неподалеку, около Гаркуши, толпились командиры.

— Можно начинать, — отрывисто приказал командир полка.

Над головой со страшным свистом и шипением пролетели снаряды, небо осветилось, точно во время летней ночной грозы, сопровождаемой молнией.

— Который час? — слабым голосом спросил Саша.

— Семь ноль ноль, — ответил санитар.

Ошибка Матросова

Три дня Матросов пролежал в медсанбате. Потом целый день догонял свою роту, успевшую продвинуться далеко вперед. Рота накануне заняла сохранившийся почти целиком во время боя лесопильный завод. Матросов, после долгих поисков, нашел свое подразделение в большом цехе, где стояли лесорамы. Незнакомый Саше майор заканчивал доклад омеждународном положении.

Матросов протиснулся ближе к докладчику, но в это время раздались дружные аплодисменты.

— Кто это? — спросил Саша у стоявшего рядом бойца-новичка.

Тот охотно ответил:

— Новый заместитель командира полка по политической части.

— А, — протянул Матросов, но тут его взгляд упал на своих ребят из первого взвода. Они, сгрудившись около Саржибаева, дружно хохотали.

Матросов незаметно подошел сзади. Как раз в это время Саржибаев говорил:

— Есть предложение войти к старшине с ходатайством: пусть он разрешит присвоить рыжей кобыле кличку «Союзник».

Габдурахманов озорно возражал:

— Не подходит, кобыла женского рода.

— Кличка правильная, всем известно, что рыжая кобыла плохо тянет в упряжке, — защищал Саржибаева Перчаткин.

Увлеченный общим весельем, Матросов крикнул:

— Я уверен, товарищ старшина не станет возражать.

Увидев Матросова, гвардейцы окружили его и наперебой начали рассказывать о последних событиях.

Короткий отдых кончился. Вечером отделение Бардыбаева вызвал к себе капитан Сычев, командир батальона. В бывшей конторе лесозавода русоголовый веселый капитан, указывая на карту, торопливо говорил:

— Меня беспокоит вот эта клетка. Боюсь, что враг готовит какую-то каверзу. Будьте начеку.

Ваша задача — немедленно поставить в известность, если немцы предпримут вылазку. Сигнал — зеленая ракета. У меня все готово к их встрече.

Матросов стоял сзади, до него долетали отдельные слова приказания комбата. Саша волновался: впервые ему придется провести целую ночь под боком у врага, в ста метрах от их траншей. Сколько раз до этой ночи Саша завидовал тем смелым и отчаянным ребятам, которые уходили в засады и секреты. Настал этот день и для него. «Матросов, будьте уверены, не подкачает!» — подумал он.

— Следите за всеми маневрами противника, не выдавайте себя, — напутствовал комбат.

В сумерках отделение Бардыбаева пересекло передний край на участке первого батальона. Опытный сержант шел медленно, оберегая свое отделение. Мирно бежали по небу светлые облака, в их складках путалась луна. Ракеты противника, беспрерывно взлетавшие вверх, казалось, стремились к одинокой луне, но, обессилев, падали вниз.

У Матросова это было первое настоящее ответственное задание после выздоровления, поэтому он чувствовал себя возбужденно радостным. Ему хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы успокоилась душа, в которой жила лютая злоба к врагу. Дни, которые он провел в медсанбате, казались ему пропавшими, выкинутыми из его фронтовой жизни.

Последние метры пути бойцы ползли под залпами взлетавших и медленно догоравших ракет. Для несения службы секрета были приспособлены старые окопы. Бардыбаев с основным составом отделения остался в большом и глубоком окопе, из которого был проход в блиндаж, Матросова же и Гнедкова выдвинул вперед, расположив их в окопах меньших размеров, на расстоянии двухсот метров друг от друга.

Саша лежал один, прислушиваясь к беспокойной ночи. На передовой продолжалась обычная перестрелка. На разной высоте гасли светлые пузырьки трассирующих пуль. Изредка над головой пролетали самолеты, тогда на несколько минут поднимался ожесточенный лай зенитных пушек. С глухим гулом вдали разрывались бомбы. Потом затихло все, и наступила тяжелая тишина.

Матросов до полуночи зорко охранял свой сектор. Но вдруг он услышал голоса, а затем и шаги приближавшихся к проволочным заграждениям солдат. О появлении противника Бардыбаев велел сообщить лично ему. Однако Саша подумал: может быть, это просто обычный патруль? Он медлил. Но вскоре убедился, что это не патруль, а группа в восемь лыжников, миновавшая свои заграждения и углубившаяся в наш тыл.

Но Матросов уже упустил время, которое было необходимо, чтобы оповестить отделенного. Он растерялся. Ползти сейчас к Бардыбаеву не только не безопасно, но и бесполезно — лыжники скроются в ночной темноте.

Придя к этому выводу, Саша решил — не пропускать врага. Ему показалось, что он нашел правильное решение. Зачем сообщать в батальон о маленькой группе, когда он один может уничтожить ее?

При лунном свете ясно обозначались фигуры солдат. Передний шел, чуть прихрамывая. Все были в белых маскировочных халатах. Лыжи издавали легкий скрип. Саша прилег плечом к автомату, прицелился. Раздалась длинная очередь. Два или три лыжника упали, остальные, быстро подхватив раненых и отстреливаясь, начали отступать на свою территорию.

Сразу же по линии фронта поднялась стрельба из всех видов оружия. Через десяток минут заговорили тяжелые пушки противника. Матросов упал на дно окопа, схватился за голову. Только теперь он начал понимать свою ошибку...

Обстрел с промежутками продолжался до утра. Когда забрезжил рассвет, Саша с беспокойством и все возрастающей тревогой начал посматривать на соседние окопы. Почему не идет Бардыбаев? Неужели они уползли, оставив его одного? Мороз пробирался сквозь полушубок, от пронзительного ветра коченело лицо. Сколько еще придется тут лежать? Он ясно понимал, что без приказа нельзя отходить.

В эти минуты из-за ближних кустов показалась мохнатая шапка Габдурахманова. Он тихо позвал:

— Ползи за мной. Не отставай, быстрее!

Движение согрело юношу. Но смутное беспокойство не исчезло. Оно особенно усилилось, когда Саша не увидел среди бойцов Бардыбаева и Саржибаева.

— Где командир отделения?

Гнедков с какой-то неприязнью ответил ему:

— Отправили в тыл.

— Что случилось?

— Ответ дашь в штабе, — неопределенно отозвался Рашит, заменивший Бардыбаева.

Предчувствие не обмануло Матросова — его необдуманная стрельба сорвала выполнение боевой задачи, не считая того, что Бардыбаев был сильно контужен.

Разведчиков встретил Артюхов. Он, хмуря брови, недобро взглянул на Матросова.

— Рядовой Матросов, вас вызывает командир полка.

Саша пал духом. Неужели он совершил что-то непоправимое? Конечно, без разрешения нельзя было открывать огонь... Товарищи по отделению молчали, только Рашит сухо говорил ему:

— Поправь ремень. Завяжи шапку. К командиру полка идешь... Внешний вид никуда не годится...

Саша не знал, что на командном пункте полка о его судьбе спорили два человека. Гаркуша решил было принять очень суровые меры, однако его заместитель по политической части майор Киреев настойчиво возражал:

— Солдат молодой, только учится воевать. Надо дать ему возможность искупить свою вину...

В это время ординарец Папазян доложил о прибытии Матросова.

— Вызвать.

Киреев взглянул на вошедшего Матросова. Ему понравился его ясный, открытый взгляд.

— Товарищ подполковник, гвардии рядовой Матросов явился по вашему приказанию.

Волнение солдата выдавали только вздрагивающие губы.

Гаркуша резко поднялся, чуть не задев потолок землянки. Сердито начал:

— Гвардии рядовой Матросов, вы догадываетесь, почему я вас вызвал? Будете оправдываться?

Матросов устремил глаза на Гаркушу и не спеша ответил:

— Не буду, товарищ подполковник.

— To-есть, как не буду?

— Не буду оправдываться. Я виноват. Виноват в нарушении вашего приказа, — уточнил Саша.

Если бы солдат оправдывался, выкручивался, то подполковник знал бы, что делать, но когда он откровенно сознает свою вину, как же быть? Гаркуша внимательно взглянул на Матросова. Саша понял этот взгляд, как требование все объяснить.

— Меня, товарищ подполковник, жадность подвела, — смущенно сказал он.

— To-есть, как жадность? — спросил Гаркуша.

— На фрицев я жаден. Я в душе дал слово товарищу Сталину отлично воевать, а тут такой подходящий случай был...

Ему разрешили искупить свою вину.

Через три дня разведчики вышли на «охоту за языками». Временно выбывшего из строя Бардыбаева заменял Рашит. С большими предосторожностями пройдя через проход, проделанный саперами в заграждениях противника, отделение углубилось во вражеский тыл.

Враг был совсем рядом. Слышались отрывки фраз, вероятно, говорили по телефону. Порой доносилось приглушенное пение: должно быть, в офицерском блиндаже играл патефон.

После дополнительной разведки решили напасть на офицерский блиндаж. Габдурахманов приказал Матросову:

— Сними часового!

Одновременно Гнедков перерезал телефонный провод. Только после этих предварительных действий разведчики ворвались в блиндаж. Два офицера, ошеломленные внезапным нападением, повинуясь команде, медленно подняли руки. Гнедков бросился вперед, чтобы отобрать оружие, но один из офицеров опередил его — свалил ногой стол с лампой.

Профессия разведчика на войне подвержена случайностям. Рашит метнулся в темноту и схватился с одним из офицеров. Другой офицер бросился бежать. За ним кинулся Матросов.

— Будь осторожен! — успел крикнуть командир отделения, однако разъяренный автоматчик не слышал предупреждения.

Пока Габдурахманов уводил отделение и «языка» на свою сторону, Матросов неотступно преследовал свою «добычу». В небольшой лощине Саша догнал фашиста, но тот занял боевую позицию, видно было, что он даром свою жизнь не отдаст.

Матросов упорно не хотел применять оружие, ему нужен был «язык». Саша занес кулак, но офицер ловко отпарировал удар и в свою очередь кинулся на Матросова. И тогда Саша использовал свой любимый прием, которому его научил Рашит.

Саша быстро связал пленному руки, пинком поднял его.

…На рассвете, как только разведчики вернулись с «языками», Гаркуша распорядился представить Габдурахманова к вполне заслуженной награде.

А Матросова все не было. Прошла ночь, наступило утро. Усталые разведчики легли спать. Но Рашиту не спалось. Выходя на улицу, он каждый раз спрашивал часового:

— Матросов не вернулся?

— Нет, — отвечал тот, не поворачивая головы.

— А кто это третий спит?

— Семен Воробьев вернулся из госпиталя.

Рашит ложился снова, но сон не приходил. Он услышал голос Гнедкова:

— Жаль очень. Матросов — хороший парень.

Рашит резко приподнялся на локте.

— Что ты хоронишь его раньше времени?

Гнедков не отозвался.

— Разговором теперь не поможешь, — вздыхали бойцы.

Целый день прошел в заботах. Но что бы ни делали разведчики, все получалось с прохладцей, без обычной энергии. Тяжело терять товарища, но горе еще сильнее, когда не возвращается любимый друг...

Вечером выяснилось, что предстоит ночной поход, а может быть, и бой. Сидели в темной избе, лениво перебрасываясь словами. Неожиданно открылась дверь — на пороге появился Матросов.

— Ребята! — крикнул он, не скрывая свой радости.

— Сашка! — бросился к нему Рашит.

— Раздавите, медведи, — говорил Саша, освобождаясь из объятий товарищей. — Проголодался, как волк. Дайте чего-нибудь поесть, замерз здорово.

Пока Матросов сбрасывал шинель, на столе появились консервы, сало, хлеб и «сто граммов»...

Саша жадно набросился на еду. Но ему не давали есть, расспрашивая, что случилось, как он добрался.

— Добил его? — спросил Гнедков.

— Сдал в штаб.

— Как? Ты его сумел привести? — спросили разом несколько человек.

Матросову пришлось подробно рассказать о том, как он сбил офицера с ног и как целый день они лежали под своим и вражеским огнем.

— А каким ударом ты его оглушил? — непременно хотел знать Рашит, постоянный противник Матросова по рингу в уфимской колонии.

Саша, проглотив очередной кусок сала, ответил со смехом:

— Ну, известно, левым снизу, в подбородок...

Рашит восхищенно воскликнул:

— Это твой любимый удар...

Взятие села Елизаветино

Пятьдесят шестая гвардейская дивизия стояла в долине реки Ловать. Два села, расположенные здесь, были узлами сопротивления противника, многие дома в них были обращены в дзоты, огороды испещрены окопами.

Полмесяца продолжались здесь бои. В одном из них враги потеряли около пятисот убитыми. Большие потери были и с нашей стороны, — неудивительно, что среди бойцов было немало разговоров об этой долине.

Первую весть о готовящемся большом наступлении в долине Ловати принес в роту Сергей Гнедков.

— Если от нас требуют, чтобы мы достали «языка», если накапливаются танковые резервы, если артиллерия заполнила все леса вокруг, непременно же должно быть наступление!

В сумерках автоматчики начали готовиться к бою.

Почему принято говорить, что солдат всюду дома? Вероятно, потому, что несет на своих плечах все свое имущество: автомат, вещевой мешок, гранаты, котелок. В вещевом мешке, кроме пары чистого белья, нередко лежала любимая книга и обязательно чистая тетрадь для писем, а кое у кого и для дневника. Надев шинель, закинув за спину вещевой мешок, солдат принимал боевую форму и был готов ко всему — к маршу и наступлению, к победе и к смерти во имя святого дела.

Еще, вероятно, можно утверждать, что солдат всюду дома, — и потому, что, куда бы ни передвигался он, те же товарищи по строю, будто члены одной семьи, все тот же командир идет рядом, та же походная кухня плетется сзади и все тот же полевой адрес сопутствует бойцу.

Автоматчики перед боем набросили сверх сибирских полушубков чистые маскировочные халаты.

— Умственно придумано, — говорил Соснин, разглядывая их. — Ляжешь в снег и точно провалился — тебя и не видно.

Он так же на все лады расхваливал только что выданные, но ни разу еще не испытанные на поле боя сирены.

— Я с малолетства запомнил их. Давным-давно в нашем городе горел завод. Сирены, помню, завыли тогда так страшно. Представляю, как в ночном бою, да еще в буран, завоют они...

Саржибаев заметил:

— На фашистских самолетах тоже сирены установлены.

Перед выступлением Соснин пришел в первый взвод.

— Вот такие дела, товарищи, — говорил он, собрав коммунистов и комсомольцев. — Освободить мы должны село Елизаветино, что в этой долине Ловати стоит. Сколько дней стоим перед ним. Сердце разрывается от того, что оно в чужих руках. Техники накоплено много, «катюши» подошли, танки глубокий охват совершают. Великий бой предстоит. Самим нам надо смело в бой итти и других поддерживать.

Собранием это нельзя было назвать, потому что после парторга никто не выступал, да и вообще не требовалось прений по этому вопросу. Соснин просто напомнил бойцам первую заповедь — быть впереди, там, где больше опасности, там, где нужен пример смелых и доблестных.

Шли целую ночь.

В лесу стоял полумрак. Веяло холодом от мерцающих звезд. Перед утром роты заняли назначенные рубежи. С опушки леса видно было, как на небе плясали разноцветные ракеты, некоторые ракеты падали, догорая уже на земле. Непрерывно трещали вражеские пулеметы.

Солдаты первой роты лежали за деревьями на опушке, отдыхая после ночного марша. Чем светлее становилось, тем заметнее вырисовывалось село, в котором осталось не более двадцати домов и за которое предстояло вести крупный бой. Оно будто насторожилось: не дымили трубы, не видно было ни одной человеческой фигуры на улице, не слышно собачьего лая...

Неожиданно Рашит простонал:

— Саша! Я ранен!

— Как ранен? Что дурака валяешь? — недовольно проворчал уставший Матросов.

Но, взглянув на рядом лежащего друга, ахнул — кровь стекала по правой щеке Рашита, капала на белый и чистый маскировочный халат, застывала на мохнатом воротнике полушубка.

— Ничего, пустяки, я почти не чувствую боли, — говорил Рашит, пытаясь снегом остановить кровь.

— Хороший пустяк, половину уха оторвало, — отвечал Матросов, перевязывая рану.

— Только глаз не завязывай, — просил Рашит нетерпеливо.

Бардыбаев, заметив раненого, приказал:

— Габдурахманов, быстро отползай в медпункт.

— Товарищ сержант, я чувствую себя крепко, немного крови потерял, но это ничего. Разрешите остаться в строю, — взмолился автоматчик.

Бардыбаев не успел ответить, как над головой засвистели пули и всем пришлось броситься наземь. Пули впились в ствол дерева.

Откуда могли стрелять?

Матросов осторожно поднял голову. Его взгляд совершенно случайно задержался на вершине широкой ели, стоявшей неподалеку. Среди густых зеленых ветвей что-то темнело, как будто человеческая фигура. «Кукушка!»

Саша поднял автомат, прицелился в вершину ели, нажал на спусковой крючок. Сначала на дереве что-то задвигалось, потом, цепляясь за ветви, на землю кто-то упал. Это был первый Сашин выстрел по врагу перед началом атаки села Елизаветино.

Неожиданно над долиной грянул гром и молнии прорезали небо. Но небо тут было ни при чем. Это заговорила русская артиллерия — «бог войны», заглушив все остальные звуки на земле и на небе. Залпами били корпусные и полковые пушки, крупные минометы и противотанковые орудия. Солдаты затыкали уши, чтобы не оглохнуть. Над вражескими позициями разрывы подняли черный ураган, дымом и гарью заволокло небо.

Наступающие не скрывали своего восторга. Артиллерия крошила, ломала все укрепления противника, перемешивая бетон и сталь с землей. Так продолжалось сорок минут.

В наступившей внезапно тишине на поле боя тысячекратно повторилось «ура». Первая рота 254-го полка кинулась в атаку с возгласом:

— За Сталина!

Противник встретил атакующих ожесточенным огнем всех уцелевших огневых точек. Повсюду тарахтели десятки пулеметов. Из-за леса вела огонь артиллерия противника. В первые же минуты атаки Саша увидел, как упали три бойца, бежавшие немного впереди. С криком упал и командир второго взвода Петров. Кругом лежали раненые или убитые. Саша, хотя и не первый раз шел в атаку, но такого шквального, густого огня не встречал. В душу вполз страх, он заставил броситься наземь. Голову назойливо сверлила мысль — как спастись от смерти? Матросов лихорадочными движениями начал окапываться в снегу. Он пытался спрятаться от пуль и работал быстро, точно кто его подгонял.

И в эту минуту он услышал насмешливый вопрос:

— Эй, парень, решил шкуру сохранить? Занятное дело...

Матросов живо повернул голову, перестав отгребать снег. Да, именно к нему, Александру Матросову, автоматчику первой роты, относились эти слова. Кричал незнакомый рыжий солдат. Он был ранен, сильно побледнел, вероятно, от потери крови. От боли у него исказилось лицо, глаза зло поблескивали.

— Тебе, парень, говорю. Других нет, видишь, мы вдвоем остались.

Матросов побледнел, как полотно, затем кровь бросилась в лицо. Он вскочил, точно отхлестанный плетью, и перестал думать о смерти. Разве смерть страшна, если задета честь? Саша почувствовал, что на него надвигается страшное слово «трус». Он — трус? Нет, Саша не трус. Никогда, никогда.

Не обращая внимания на огонь, не думая о том, что отрывается от своей роты, Матросов побежал. Он не без труда обогнал ряды атакующих и теперь видел впереди себя только двух человек. Справа бежал длинноногий пулеметчик с красным шарфом на шее. Саша подумал: для чего солдату шарф? Слева от него бежал какой-то офицер, Саша узнал его — видел не раз в штабе — капитан Мальцев. Он — без сомнения! У Саши было единственное желание — обогнать этих двух человек, быть впереди всех.

Он не оглянулся ни разу, пока пересекал поле боя, даже не прислушивался к голосам других, не склонял голову после разрывов.

Длинноногий пулеметчик устремился к кустарнику, видневшемуся впереди, туда же свернул и Матросов. Офицер прибежал третьим, и все трое тяжело перевели дыхание. Отсюда им было хорошо видно село. Можно было даже рассмотреть амбразуры дзотов, устроенных в подпольях домов.

Неожиданно на поле боя стихло все, прекратилось и «ура», гремевшее с начала атаки. Матросов взглянул вправо и с испугом заметил, что наши цепи быстро возвращались в лес. На левом фланге происходило то же самое. Матросов, не скрывая тревоги, торопливо спросил у офицера:

— Что же нам делать? Глядите, все отступают!

Офицер оглянулся, и Саша на всю жизнь запомнил его чуть заметную добрую, милую улыбку. На лице офицера не было ни тени тревоги. Оно было удивительно спокойно, точно они находились не под тысячами пуль, а на обыкновенном учебном занятии, в котором все было условно — и противник и смерть.

— Первая атака не удалась, — заключил офицер. — Будет вторая. Артиллеристы засекли все огневые точки противника, теперь они окончательно засыплют их снарядами.

Матросов успокоился. Рядом с таким человеком не страшно. Он еще раз убедился в том, что даже в тяжелые минуты на поле боя ничего случайно не происходит: отступают тоже по чьей-то твердой воле, значит будет новая артиллерийская подготовка, новая атака.

Пулеметчик крикнул:

— Товарищ капитан, пора отходить! Немцы готовятся к контратаке.

Капитан, опуская бинокль, спокойно проговорил:

— Нет, они в контратаку сейчас не пойдут, это к ним подходит подкрепление. Жаль, но все же придется уходить: мы можем угодить под залпы своих «катюш». Пошли...

Они бежали рядом, чуть пригнув головы. Матросову уже не хотелось опережать товарищей, все-таки это было возвращение...

Раздалась команда капитана:

— Ложись!..

Матросов опустился наземь рядом с ним. Пулеметчик был немного впереди, он, наверное, не слышал команды или решил быстрее дойти до своих. На его шее попрежнему развевался красный шарф. «Зачем ему шарф?» — еще раз подумал Саша. Вдруг пулеметчик отчаянно взмахнул руками и, как подкошенный, упал навзничь. Пулемет отлетел в сторону. Мальцев скорбно вздохнул, отведя глаза в сторону, угрюмо проговорил:

— От пуль не убежишь. Надо было переждать. Жаль парня.

Остались вдвоем. Молча лежали, прислушиваясь к свисту пуль, которые чертили рядом косые линии смерти. Через некоторое время, когда противник перенес огонь в сторону, офицер бросил:

— Короткими перебежками вперед!

Пробежав метров двадцать, еще раз залегли. В тот же миг над головой засвистели пули. «Во-время, — с облегчением подумал Саша. — Капитан хитер, все предвидит, видать, бывалый…»

Сделали еще несколько перебежек. И каждый раз ложились так, что враг опаздывал на несколько минут. Капитан вдруг с горечью проговорил:

— Обидно на своей земле кланяться вражеской пуле. Но мы это им припомним!

Когда до леса осталось метров пятьдесят, немцы начали обстреливать смельчаков минометным огнем. Матросов даже закрыл было голову руками, будто руки могли спасти от осколков... Устыдившись своего движения, он взглянул на капитана, тот наблюдал за огнем противника, не обращая никакого внимания на Сашу. Матросов машинально повернул голову в другую сторону и страшно вздрогнул: на него был устремлен презрительный взгляд того рыжего солдата, который в начале атаки упрекнул его в трусости.

— Он же мертв, — прошептал Саша. Рыжего Матросов запомнил надолго: он, отдавший жизнь во имя Родины, всегда стоял перед внутренним оком Саши.

Сделав еще один рывок, оба вернулись в лес. Матросов завернул за первую же высокую сосну, лег и облегченно вздохнул. Впервые ему пришлось быть так близко к смерти.

Офицер прошел дальше. Саша поднялся, чтобы поискать свою роту, но остановился удивленный: из леса на открытое место выходил молодой безусый солдат — не выползал, а выходил во весь рост. Матросов решил предупредить:

— Эй ты, — крикнул он, — там стреляют!

— Конечно, на войне должны стрелять, — усмехнулся солдат.

— Могут убить!

— А! Странно. Если мы все будем лежать за деревьями, кто же будет спасать раненых?

Солдат, не обращая внимания на обстрел, вышел на прогалину. Матросов с затаенным дыханием следил за храбрецом. В его душе шла борьба: «Хватит у тебя смелости, Саша, помочь ему? — торговался он со своей совестью. — Отняла у тебя смерть волю или нет?» Эта борьба продолжалась не более минуты. Саша резко поднялся, вышел из своего укрытия, чтобы помочь одинокому санитару.

Вдвоем они вынесли пятерых раненых, восемь винтовок.

— Теперь иди в свою роту, ко мне подходит подкрепление, — с благодарностью сказал санитар, завидев приближающихся товарищей.

Минут десять Саша бродил по лесу, разыскивая роту. Во всех подразделениях солдаты обедали перед новым боем.

На одной поляне навстречу Матросову выбежал Рашит с перевязанной головой.

— Садись обедать, — пригласил Сашу Рашит, точно за эти два часа ничего не случилось.

Большой марш

После освобождения Елизаветина, 54-я гвардейская стрелковая дивизия была переброшена к дальним подступам Ленинграда. Если бы Саша имел карту и мог проследить по ней весь пройденный путь за последний месяц, то получилось бы несколько кружков и петель в районе севернее города Великие Луки. 254-й гвардейский полк несколько раз форсировал Ловать...

Третий день продолжался этот большой марш. Солдаты совершали тяжелые и утомительные броски. Хотя в лесных боях и походах Саша закалился, — он совершенно не был похож на того новичка, который кланялся каждой пуле, не умел вести себя в разведке, терялся при бомбежке, — однако этот марш сказался и на нем: он чувствовал, что страшно утомлен, и делал большие усилия, чтобы не показать товарищам свою усталость. В тяжелых испытаниях Саша ясно понял, что одного желания стать образцовым солдатом недостаточно, что необходимо упорно овладевать военным искусством. Для рядового гвардейца военное искусство заключалось в умении ориентироваться на местности, в разгадывании замыслов и тайн противника, в сбережении себя от морозов, оказании помощи раненым товарищам, в умении строить блиндажи, разжигать костер в зимнем лесу, надевать портянки... Мало ли что должен уметь солдат на фронте!

Солдаты шагали через опаленные и обожженные леса. Мелькали почерневшие стволы обезглавленных берез, одинокие обугленные сосны, елки...

Саша оступился и чуть не упал. В глазах рябило. Устало качались люди. Неизвестно, как еще находили бойцы силы для того, чтобы переставлять ноги. Конца дороге не было видно, начало колонны терялось в глубине леса.

Рашит незаметно оглянулся. Саша шел, покачиваясь, не отрывая своего взора от мелькающих пяток Гнедкова. Иногда Матросов засыпал на ходу, но через несколько шагов с усилием открывал глаза.

— Саша! — окликнул Рашит.

Матросов промолчал. Рашит дотронулся до плеча своего друга и вкрадчиво, ласково сказал:

— Саша, снимай вещевой мешок. Давай я понесу. Вижу, умаялся.

— Я умаялся? — поднял тот голову. Но когда до него дошел, наконец, смысл сказанного, он возмущенно возразил: — Шутишь, брат. Поищи в другом месте дохлых. Мы еще пятьдесят километров отхватим!

Матросов выпрямился, подтянулся, поправил на спине вещевой мешок, удобнее накинул на плечо автомат и хитро улыбнулся, подмигнув другу.

В этот миг по всей колонне прошла зычная команда, повторенная десятками голосов:

— Привал!

Николай Соснин, опускаясь на рыхлый снег, говорил гвардейцам первой роты:

— Русского солдата ни жаром, ни стужей не проймешь. Вот, кажется, усталость, того и гляди, свалит... И впереди еще дальняя дорога поблескивает. А нашему солдату ничего. Он себе подходящий привал с понятием устраивает...

Соснин улегся, подложив под голову вещевой мешок, забросив ноги на пень, и посмеиваясь продолжал:

— Другой уже присугробился, муторно ему, а бывалый солдат вовсе не так чувствует, он ко всему пристроится…

Бойцы заулыбались и молча последовали примеру старшины. Матросов закрыл глаза, не успев спрятать счастливую улыбку. Рашит повалился рядом.

Но заснуть Матросову не удалось. Он вскоре приподнялся, услышав вокруг себя шум. Оказывается, гвардейцы окружили Бардыбаева, вернувшегося из госпиталя. Саша тоже подошел к командиру отделения.

— Привет, сержант, — протянул руку Саша, — жив, цел и даже поправился.

Бардыбаев, подавая руку, сказал озабоченно:

— Чуть не забыл, по пути в штабе получил письмо для тебя...

Матросов, схватив письмо, увидел, что оно от Лиды, сел на пень и разорвал конверт. Он с волнением прочитал его раза два, потом окликнул Рашита:

— Иди сюда! Петр Филиппович...

— Что-нибудь случилось с ним?

— Читай!

Рашит дрожащими руками взял письмо и прочитал вслух:

— «Из-под Ленинграда пришло письмо: в бою смертью героя погиб Петр Филиппович». — У Рашита дрогнул голос, однако, сдержав себя, продолжал: — «Я проплакала весь день. Вечером побоялась остаться одна, пошла к Ольге Васильевне. Мы сидели долго в холодной квартире, обняв друг друга. Ольга Васильевна тяжело переживает сообщение о гибели Петра Филипповича, я утешала ее, как могла. Сейчас пишу тебе о нашем общем горе и уже совсем не плачу, честное комсомольское слово. Я еще больше разозлилась на оккупантов. Мне хочется упасть на них с неба, как это сделал Николай Гастелло. Думала и о Зое Космодемьянской. Пожалела ее, так мало она прожила. Если мне посчастливится попасть на фронт, будь уверен, я буду драться с врагом, как Зоя. Тебе не придется краснеть за меня...»

Рашит перестал читать, заметив вдруг, что его окружили товарищи по роте. Кто-то внезапно крикнул:

— Смерть фашистам!

Взволнованный тяжелым известием и воинственным криком товарища по взводу, Матросов вскочил на ноги и крикнул, едва владея собой:

— Товарищи, Петра Филипповича фашисты убили! Петра Филипповича нет, а какой он был золотой человек! Товарищи, вперед, нас ждет Ленинград! Отомстим…

Подошел Николай Соснин и хмуро сказал:

— Не надо кричать. Пусть люди отдыхают. Осталось всего десять минут.

Саша опустил голову:

— Виноват, товарищ старшина.

Соснин, не оглядываясь, пошел на свое место. Через минуту к нему подошел Рашит.

— Ну, чего тебе? — буркнул Соснин, не поворачивая головы.

— Вы уж простите Матросова, он горячий парень…

Габдурахманов хотел еще что-то добавить, но Соснин резко повернулся к нему и, взглянув так, точно впервые видел его, сказал с тихой грустью:

— Ступай, Габдурахманов, на свое место. До ночлега еще пятнадцать километров, тебе нужен отдых.

От Соснина ничего не ускользало, он видел, как утомились люди, понимал, что короткий отдых сил не добавит, а впереди еще большой путь. Первая рота должна дойти образцово, не имеет права не дойти. Этот могучий человек сам с трудом держался на ногах, но некогда было думать о себе. Преодолевая желание лечь на мягкий снег, он начал обходить расположение роты. Некоторые уже заснули, не успев как следует лечь. Соснин начал будить тех, кто спал:

— Мил-товарищи, берегите легкие...

За пять минут до общего подъема Соснин разбудил роту, потребовал, чтобы все привели себя в порядок, проверили имущество. Затем он приказал:

— Габдурахманов, ко мне!

Рашит бегом подбежал к старшине.

Соснин медленно вынимал из полевой сумки новый комсомольский билет; Рашит, взволнованный, притих. Парторг, подняв билет, проговорил так, чтобы все слышали:

— Гвардии рядовой Рашит Габдурахманов за один поступок еще в тылу был исключен из комсомола. На фронте он искупил свою вину замечательными подвигами. Начальник политотдела дивизии утвердил решение комсомольского собрания и поручил мне выдать Габдурахманову комсомольский билет...

Рашит трясущимися руками взял дорогую книжечку и взволнованно обратился к боевым товарищам:

— Спасибо за доверие. За гвардейца Габдурахманова будьте спокойны, товарищи, он комсомольскую честь не уронит.

Марш продолжался.

Снова замелькали опаленные и сожженные деревни, то там, то сям торчавшие обугленные березы, черные стволы елей. Но солдаты не обращали уже на них внимания и двигались молча, не отрывая взоров от плеч идущих впереди. В колонне нельзя отставать, отстанешь — не нагонишь. Саша все чаще оступался, теряя остатки сил. В один из таких моментов он удивленно поднял голову, услышав звуки флейты. Неужели ему почудилось? Нет, это на самом деле звучала флейта, ее слышали и другие. Солдаты подтянулись, выпрямились, подровнялись.

— Кто это играет?

— Старшина! — весело воскликнул Рашит.— И здорово выводит.

Соснин играл на своем любимом инструменте чудесную мелодию. Певучие, мягкие звуки унесли думы уставших солдат далеко-далеко. Матросов сравнил незнакомую мелодию с дорогим для него сейчас, но далеким звоном серебряного колокола, который будил их утрами в колонии. Рашит представил себе садик тетки в горах Урала, где каждый вечер заливался соловей. Перчаткин вспомнил тихие домашние вечера, когда семья заслушивалась «Сентиментальным вальсом» Чайковского. Саржибаеву живо представилась степь, на которой паслись огромные стада; в звуках флейты он различал родной голос, голос курая…

Николай Соснин обернулся и счастливо улыбнулся, увидев радость на лицах солдат. Он добился своей цели: солдаты на время забыли усталость, тяжесть похода.

Клятва в Ломоватом бору

— Рашит, а Рашит!

— Что тебе?

— Ты видел в кино товарища Сталина?

Сегодня впервые за несколько месяцев автоматчикам удалось посмотреть кинокартину. Перед фильмом демонстрировали кинохронику, в которой был снят прием товарищем Сталиным глав союзных миссий.

Рашит приподнялся на локте.

— Ты иногда задаешь странные вопросы, Сашок,— снисходительно промолвил он. — Как же это можно не видеть товарища Сталина, тоже сказал... Ты в своем уме?

Матросов смутился.

— Да я не о том хотел сказать. Тебе ничего не показалось?

— Я тебя не понимаю.

Саша вдруг с жаром произнес:

— А мне показалось, будто он похудел, постарел. Нарочно обратил внимание — голова вся седая, а ведь до войны он не таким был. Утомился, видать, а если подумать как следует, то ведь — ой как тяжело ему, Я всей душой с ним, и сейчас о нем думаю... А если написать ему, чтобы он больше спал, отдыхал, а?

Он вытащил из внутреннего кармана портрет Сталина, вырезанный из фронтовой газеты, любовно прикрепил его на глиняной стене землянки. Знакомое с раннего детства лицо вождя улыбалось. От добрых ласковых черт в блиндаже как будто стало светлее.

Но тут командир отделения Бардыбаев потушил единственную свечку и в темноте строго приказал:

— Кончай разговоры, всем спать...

Над Ломоватым бором опустилась ночь. Саша долго ворочался, хотя все уже давно заснули. Тихо храпел Сергей Гнедков, посвистывая носом, точно вторя ветру, стонал и громко разговаривал во сне Михаил Бардыбаев. Вскоре заснул и Саша, положив голову на руку Рашита, спавшего рядом.

Он проснулся в полночь, когда на его лицо упали лучи ручного фонаря. Ординарец командира роты Ефимчук увидел проснувшегося, спросил:

— Где тут Бардыбаев?

— Вон, крайний.

Ефимчук долго дергал сержанта за ногу.

— Живо, ротный вызывает.

— Тревога? Разведка? В секрет? — быстро выспрашивал сержант, торопливо одеваясь.

— Какая тревога, чудак, лейтенант вызывает, — бросил с усмешкой Ефимчук.

Бардыбаев, пропуская вперед ординарца, отрывисто сказал:

— Пошли.

Матросов решил дождаться возвращения Бардыбаева. Он принес охапку дров, растопил печку. Устроившись поудобнее перед огнем, положив подбородок на ладони, Саша задумался. Так просидел он около получаса. Дверь скрипнула, вошел Бардыбаев. Он молча присел рядом, достал черный шелковый кисет, свернул цыгарку и прикурил от уголька.

Саша, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, предложил:

— Ложитесь, товарищ сержант. Я сам подброшу дров.

— Спать уже некогда, — с каким-то внутренним подъемом произнес Бардыбаев и, быстро взглянув на часы, сообщил: — В шесть утра комсомольское собрание перед штабным блиндажом.

В предрассветные сумерки около штабного блиндажа, недалеко от опушки леса, собрались тридцать четыре комсомольца первой роты. Люди еще не знали, почему их созвали в такую рань. Собравшиеся делали различные предположения:

— Добровольцев в разведку будут отбирать, даю честное слово, что так, — говорил Перчаткин.

Его перебил Рашит:

— Ребята, да ведь сегодня день Красной Армии. Праздник...

— Значит, митинг, — решил Гнедков.

Появившиеся командир роты Артюхов, старшина Соснин и комсорг полка Брякин положили конец спору. Вокруг них образовался тесный круг. Под ногами весело поскрипывал снег; над Ломоватым бором гулял ветер. В ясном небе мигали далекие звезды. В темноте трудно было различить лица людей. Однако высокого, худощавого Брякина все узнали сразу. Он, оглядев темные фигуры, весело сказал:

— Товарищи! Времени у нас в обрез, обойдемся без президиума, протокол оформим потом. Нет возражений?

— Правильно. Ведите сами! — послышались голоса.

— Тогда разрешите собрание считать открытым. Слово для сообщения предоставляю командиру роты.

Матросов любил бывать на собраниях. Он давно уже носил в левом кармане гимнастерки серебристую книжку. До сих пор отчетливо стоял перед его глазами тот день в училище, когда его принимали в комсомол. Вот он перед всеми товарищами. Комсорг читает его заявление. В первые минуты Саша струхнул. «А вдруг откажут? Я же в колонии был...» А Саше очень хотелось быть комсомольцем. Он видел, что все отличные ребята, ведущие курсанты, были комсомольцами. Когда ему дали слово, Саша высказался коротко: «Родителей у меня нет. Воспитывался в уфимской колонии. Научился слесарить, образование шесть классов. Хочу пойти на фронт комсомольцем...» Думал, посыплются вопросы, — этого не случилось. «Знаем, достоин!» — закричали кругом.

Как чудесно жить на свете! Сейчас серебристая книжка лежит рядом с сердцем. Другие ребята также берегут свои книжки, дорожат именем комсомольца. «Жаль, нет фотографии на комсомольском билете. Но не беда, приедет фотограф, приклеить недолго... Вот за февраль не уплатил членские взносы, хотя сегодня только двадцать третье. Надо будет внести, тем более идешь в бой... Хорошо, что и Рашит рядом. Кругом — верные друзья. Все испытаны в боях, на них можно положиться… Ну скоро ли начнут?»

Какая торжественная тишина вокруг. Наверняка в эту минуту на всех фронтах проходят собрания комсомольцев. Верно, поднялись с ночи летчики и моряки, саперы и разведчики. Одним словом — все. Может, и в Уфе, в колонии, собрание?

Артюхов говорил:

— Отметим достойно день Красной Армии, — возвратим Родине еще одно село — Чернушки. Пусть это будет нашим даром народу, Сталину… Сталин этого хочет. Ведь Сталин не только в Кремле, Сталин здесь, с нами, в этом вот Ломоватом бору.

Матросов стоял рядом с Габдурахмановым. Конечно, правильно говорит командир: освободим Чернушки в честь дня Красной Армии. Но хочется сказать еще что-то торжественное и сердечное. Двадцать пять лет Красной Армии — срок большой. Сам Сталин ждет, чтобы комсомольцы первой роты освободили Чернушки!

— Разрешите мне, — порывисто произнес Саша, выдвинувшись вперед.

— Давай, Матросов, выходи в круг! — раздались голоса.

Саша вышел на середину и растерялся: с ним это часто случалось и раньше — не привык говорить, когда много слушателей.

— Товарищи! — воскликнул он и замолчал. Как высказать самую дорогую, самую чистую свою мысль? — Товарищи, — повторил он. — Я за себя и за всех вас отвечаю: клянемся выполнить приказ. Буду драться, пока руки держат оружие, пока бьется мое сердце. Думаю, вот сегодня вечером, после боя, когда соберемся в освобожденных Чернушках и подведем итоги боя, товарищ командир роты Артюхов или товарищ парторг Соснин оценят, кто как воевал. Пусть тогда каждый скажет: выполнил Матросов свое слово или нет?

— Правильно! Здорово! — закричали кругом.

Пока шло собрание, повар успел приготовить завтрак. До краев наполняя котелки супом, он приговаривал:

— Не обессудьте, по-настоящему обедать будем в Чернушках. Что, Матросов, остановился? Нехватило? Давай сюда котелок, добавлю. А ты, Габдурахманов? Знаю тебя — чаю надо! Эх вы, башкиры, хлеба не съедите, а чаю выпьете. Давай, густого, грузинского, душистого налью.

Повар шутил с каждым. Он считал, что хорошее настроение помогает желудку лучше переваривать пищу, а бойцу лучше воевать…

Саша, быстро справившись с добавкой, направился к командирскому блиндажу: ему обязательно надо повидать Брякина. Войти в блиндаж не решился, наверное, у командира срочные дела. Подождал. Вскоре комсорг полка вышел из блиндажа. Матросов, завидев его, сказал:

— Товарищ лейтенант, прошу принять членские взносы.

— За какой месяц?

— За февраль.

— Может быть, после боя?

— Сейчас бы. В бой хочу итти без долгов перед комсомолом.

Брякин, попросив Сашу подержать ручной фонарь, вынул из кармана вечную ручку.

— Давай сюда билет.

Брякин проводил глазами Матросова, пока коренастая, ладная фигура его не скрылась среди деревьев.

— Хороший парень, — прошептал Брякин. — Очень хороший!

Ординарец командира роты

После собрания никто уже не ложился спать. Сережа Гнедков, устроившись около свечи, дочитывал второй том «Войны и мира» Льва Толстого. Рашит сел бриться. По его адресу посыпались шутки:

— Жаль, из женского персонала никого нет. Красавец мужчина.

— Сбреешь бороду — облегчение для ног получишь, все-таки груз меньше будет.

Бардыбаев проверил оружие бойцов, сбегал за новыми гранатами, поинтересовался запасными дисками. Он недовольно предупредил Саржибаева:

— Ты что же, с одним диском хочешь пойти в бой? Набей еще два.

— Есть, товарищ сержант, — Саржибаев вскочил на ноги.

Матросов сел писать письмо. Склонив голову над листом бумаги, он унесся мыслями к далекой колонии в Уфе. В блиндаж вошел Соснин, назначенный сегодня перед боем командиром первого взвода. Светлыми добрыми глазами оглянув землянку и ее обитателей, взводный проговорил:

— Собирайтесь, выступаем!

Гнедков хлопнул книгой. Саша спрятал в боковой карман недописанное письмо. Рашит сердито стер с верхней губы мыло, не успев сбрить усы. Бардыбаев торопил:

— Быстрее строиться. Все готовы?

Саша вспомнил о портрете Сталина. Бросился к стене, начал осторожно снимать его.

— Ты что? Оставь портрет, за нами второй эшелон придет, спасибо скажут, — посоветовал Перчаткин, выливая из котелка остатки чая.

Матросов серьезно ответил:

— Мы с товарищем Сталиным в бой вместе пойдем.

В предрассветных сумерках строилась рота. Бойцы поеживались от холода и грелись, потопывая ногами. Около ротного сгрудились, оживленно разговаривая, командиры взводов. Артюхов сообщал о каких-то подарках, присланных из тыла. Озабоченно поискав кого- то глазами, он спросил:

— Неужели Ефимчук успел уйти, не попрощавшись?

На его голос из командирского блиндажа, на ходу застегиваяшинель, выбежал ординарец. Ротный при всех крепко обнял сильные плечи Ефимчука и, взволнованно, стараясь скрыть грусть, произнес:

— Спасибо, Иван Ильич, желаю тебе удачи.

Гвардеец, не менее взволнованный проявлением дружеских чувств командира роты, воскликнул:

— После окончания курсов обязательно вернусь в роту.

Артюхов мягко, с лаской в голосе проговорил:

— Это вряд ли удастся. Однако где бы ты ни был, не забывай свою первую роту и своего ротного. — Голос командира осекся, он продолжал более сдержанно: — Присылай письма, ответим. А по баяну будем скучать, это определенно. Ну, пока. Сам видишь, Ваня, нам пора выступать.

Он крепко пожал руку ординарца и, резко повернувшись, пошел. Этому свидетелем была вся рота, от бойцов не ускользнул и грустный тон Артюхова и то, как Ефимчук смахнул слезы рукавом шинели.

Первым выступил взвод Соснина. У него сегодня было приподнятое и радостное настроение. Чему он радовался? Новому назначению? Предстоящей атаке? Празднику? Светлой заре, которая поднялась над лесом? Его серые глаза часто останавливались на лицах солдат. Гвардейцы сегодня как-то изменились, будто выросли, возмужали.

Перед боем он обошел все отделения, терпеливо и тщательно проверил готовность к схватке, предвидя, что фашисты не уступят так легко село Чернушки. Сейчас он был спокоен за взвод: ребята были, как на подбор, сильные, настойчивые, накопившие большой боевой опыт. Взять хотя бы этого худощавого Габдурахманова — цепкий, упорный солдат, голову сложит, а приказ выполнит. Молчаливому Гнедкову можно было доверить свою жизнь — верный человек. Саржибаев, единственный в роте вооруженный винтовкой, — это лучший стрелок, снайпер. Больше двух десятков вражеских офицеров и пулеметчиков уничтожил этот остроглазый сын степей. Взгляд Соснина упал на Матросова, на его коренастую фигуру. Спокойное лицо, губы плотно сжаты, синие глаза поблескивают. Из-под шапки выбились светлые кудри. О чем он думает? Соснина охватила необъяснимая тревога. Почему бы это? Подумав, командир взвода нашел причину тревоги — ведь ему этот Матросов очень нужен.

Соснин, остановившись, подождал Артюхова. Ротный при виде Соснина улыбнулся. Хорошо, что он выдвинул его на офицерскую должность. Да, определенно Соснин нравился ему. Соснин не предполагал, что Артюхов ведет дневник, а если бы открыть сорок пятую страницу общей тетради, то о Соснине можно было прочитать следующее: «К нам прибыл с добровольцами из Краснохолмского училища новый старшина. Высокий, широкоплечий, вылитый Иван Поддубный. Уралец, шахтер. В первом же бою показал прекрасные человеческие и боевые качества. Под бомбами двадцати «юнкерсов» целый день доставлял боеприпасы. Видно, человек скроен из доброкачественного материала. Как я и предполагал, оказался коммунистом, встретились на собрании. Говорит охотно, с бойцами строг, но внимателен. Недаром они его так любят...»

— На востоке посветлело, пора принять меры предосторожности, — сказал Артюхов.

— Я выслал одно отделение вперед, — доложил Соснин.

— Это хорошо. Сами будьте впереди, в случае чего...

Как подчиненный, Соснин не имел права давать советы старшему командиру, но он был парторгом и поэтому сказал:

— Вы идете в бой без ординарца, это никуда не годится.

— Да, забыл, — согласился Артюхов.

Соснин решительно предложил:

— Хотите взять бойца из моего взвода?

— Кого?

— Матросова.

— Согласен, передайте приказание. Ну, подходим к опушке, будьте осторожны.

Матросов шел рядом с Рашитом, они вели случайный разговор, который не требовал напряжения, но отвлекал от тревожных дум, воспоминаний. Однако он не мешал солдатам чутко прислушиваться ко всему, внимательно вглядываться вперед. Они проворно обходили толстые ели, осторожно раздвигали кустарник. Внезапно над головой раздался протяжный свист. Матросов остановился и схватился за автомат. Рашит, лесной житель, опомнился первым и улыбнулся:

— Это в дупле ветер гуляет.

На одной поляне на расстоянии пистолетного выстрела пробежал тощий волк.

— Откуда бы ему здесь взяться? — удивился Гнедков.

Волк, трусливо спрятавшись в чаще, протяжно и жалобно завыл. Вой смутил впечатлительного Саржибаева. Он с досадой сплюнул, грозя невидимому волку автоматом:

— Скажи спасибо, что попал в такое время, когда запрещено стрелять, а то бы я тебе показал, как перебегать дорогу.

— Что ты ворчишь? — со смехом спросил Гнедков.

— У нас в степи говорят: волк воет — смерть чует.

— Ах, Саржибаев, — укоризненно покачал головой Рашит.

В другое время Саржибаев непременно бы вступил в горячий спор, но, вспомнив неписаный закон фронтовой жизни, запрещающий перед боем говорить о смерти, неопределенно отозвался:

— Это не волк, а дурак. Припер туда, где люди воюют...

В это время Бардыбаев рассказывал о том, как в их краю готовят пельмени. Габдурахманов, облизывая губы, произнес:

— Пельмени, ах, пельмени! Даю сто очков вперед, нигде так вкусно не готовят пельмени, как в нашем ауле. Моя тетка понимала толк в этом деле. Знаете, как едят у нас пельмени? Обязательно с топленым маслом, а потом из бульона на второе готовят айран...

Послышался деловитый голос Перчаткина, который тоже понимал толк в еде.

— На мой взгляд,— сказал он, — лучше борща нет. Борщ со сметаной — язык проглотишь.

— Кто ел когда-нибудь пилав? — спросил Саржибаев.

Никто не успел ответить, все обернулись на голос Соснина:

— Пилав, не спорю, — сытное кушание. Я на Урале и бишбармак и чакчак пробовал... — Но тут же Соснин перешел на официальный тон: — Приказом командира роты вы, Матросов, назначены ординарцем вместо Ефимчука.

Матросов улыбнулся и отрывисто ответил:

— Есть!

— Найти ротного, приступить к своим обязанностям.

— Есть приступить к своим обязанностям, — повторил Саша и проворно выбежал из колонны.

Рашит крикнул вдогонку ему:

— Своих не забывай, почаще заглядывай к нам!..

Матросов приветливо махнул рукой, но ответных слов его не разобрали.

Приказ разлучил закадычных друзей. Рашит, часто оборачиваясь, следил глазами за Сашей, пока тот не скрылся в лесу.

Артюхов, щуря глаза, посмотрел на нового ординарца с доброй улыбкой.

— Меня из виду не терять, быть рядом, — предупредил он и быстро зашагал, намереваясь выйти в голову колонны.

Саша последовал за ним, на ходу поправляя автомат.

На востоке вставало утро. Заалели снежные поляны, мохнатые вершины деревьев, редкие кудрявые облака. Лица бойцов посерьезнели. Саша, шагая за командиром, зачарованно наблюдал за наступлением праздничного утра.

— Моя русская земля, — шептал он. — Моя дорогая и любимая. Какая радость встречать утро! Скажите, где еще так красиво восходит солнце? Где увидишь такие березы? Где встретишь таких людей?..

Впереди раздался выстрел. Быстрая команда остановила роту. Артюхов молча побежал вперед, на ходу вытаскивая бинокль. Матросов не отставал от него.

Путь в Бессмертие

Наступило утро великого праздника — дня двадцать пятой годовщины Красной Армии.

Артюхов лежал за высокой сосной и, вынув из планшета карту района, синим карандашом делал на ней какие-то пометки. Временами, отвлекаясь, он поднимал бинокль и осматривал крыши села Чернушки.

Матросов, примостившись за стволом ели, придирчиво осмотрел ровное поле перед селом, задержал взгляд на печных трубах домов, отчетливо выделившихся на фоне неба, потом вытащил фронтовую газету, которую перед боем доставил юркий и бесстрашный почтальон, и вновь прочитал приказ Верховного Главнокомандующего. Особенно по душе пришлись ему слова: «Усилить удары по вражеским войскам, неустанно и упорно преследовать врага, не давать ему закрепляться на оборонительных рубежах, не давать ему отдыха ни днем, ни ночью, резать коммуникации врага, окружать вражеские войска и уничтожать их, если они отказываются сложить оружие...»

— Уничтожать, если они отказываются сложить оружие... — повторил почти громко Матросов, вглядываясь в портрет вождя.

Это написал товарищ Сталин. Ходил по своему кабинету и, верно, диктовал генералу. Матросову представилось, как Верховный Главнокомандующий обводит глазами большую штабную карту обширного фронта.

А товарищ Сталин всегда точно знает, что нам надлежит делать! И гвардейцу Матросову вдруг показалось, будто товарищ Сталин с ним, здесь, в этом Ломоватом бору, и будто бы он идет рядом с Матросовым в атаку. Это и обрадовало Сашу и одновременно заставило подумать — все ли он сам делает так, как нужно.

В это время Артюхов пальцем поманил ординарца. Передавая Саше бинокль, он проговорил:

— Взгляни в створ между этими кустами. Видишь что-нибудь?

Саша навел бинокль в указанном направлении и только сейчас заметил подозрительный бугорок.

— Дзот?

— Шельмы, здорово замаскировались. Правее еще один.

— Ведь они скосят, если всей ротой выступим из леса? — робко спросил Саша.

Артюхов усмехнулся:

— Может быть...

— Третий нашел! — воскликнул Саша.

— Где? — Артюхов протянул руку за биноклем.

— Вон там, где колючая проволока соединяется... чуть левее...

Артюхов, взглянув, нанес новую пометку на карту.

— Передать командиру третьего взвода: уничтожить правый дзот, командиру второго — левый дзот. Командира первого — вызвать ко мне. Соснин пусть выделит трех автоматчиков.

Матросов с удивлением взглянул на командира, так неожиданно властно и сухо заговорил Артюхов. Но не время рассуждать. Ординарец должен стрелой исполнять приказание.

Саша, пригнувшись, побежал среди кустарника, в расположение роты. Навстречу ему полз телефонист, продвигались молча заместитель командира роты по политчасти, адъютант. Ординарец, не задерживаясь около них, побежал дальше.

Пока Матросов обегал всех командиров взводов и вернулся к Артюхову, здесь были уже Соснин и требуемые три автоматчика. Артюхов спрашивал отрывисто:

— Все ясно?

— Ясно, — подтвердил рябой, курносый солдат из нового пополнения.

Остальные кивнули головами, показывая, что им так же все ясно, как день.

— Желаю успеха, — просто проговорил Соснин.

Солдаты благополучно обогнули кустарник. Они ползли друг подле друга. Саша, не отрывая глаз, с тревожно бьющимся сердцем наблюдал за товарищами. Ему показалось, что противник заметил их. Но тревога оказалась напрасной. Гвардейцы продолжали ползти по-пластунски. Они уже миновали полпути между центральным дзотом и опушкой. Неожиданно слева и справа раздались взрывы. Наблюдавший за полем боя Артюхов с облегчением вздохнул:

— Остался один дзот, самый опасный.

Одновременно со взрывами над полем боя отчетливо раздался лай вражеского пулемета. Среди ветвей засвистели пули. Саша инстинктивно бросился навзничь. Пролежал он не больше двух-трех секунд. Услышав стон Артюхова, он живо приподнял голову: «Неужели ранило командира, надо выносить с поля боя?» — молнией пронеслась мысль. Однако Артюхов продолжал смотреть в бинокль. Саша взглянул в том же направлении, зажмурил глаза и еле сдержал крик. Снежный вихрь, поднятый пулеметными очередями, кружил вокруг трех храбрецов. Заметили!

Когда он услышал глухой голос Артюхова: «Вызвать еще трех автоматчиков», Саша понял, что тех уже нет. В новую тройку попал Габдурахманов, Перчаткин и новичок из третьего отделения — запевала Сайфуллин из Бугуруслана. Пока они пригнувшись бежали к Артюхову, Рашит то и дело кашлял.

— Ты чего? — переводя дыхание, спросил Саша.

— Видать, вчера в секрете простудился. Ничего, это пройдет...

Артюхов кончал инструктировать новую тройку, когда Рашит, не сдержавшись, снова начал глухо кашлять... Ротный с улыбкой проговорил:

— Ну, куда тебя? Сразу огонь откроют...

— Товарищ старший лейтенант, — с жаром заговорил Габдурахманов, — у меня кашель прошел, больше не будет. Если не верите, я рот крепко завяжу... Как же мне отстать от товарищей?

— Соснин, заменить другим, — сухо приказал Артюхов.

— Ты, Габдурахманов, оставайся тут, ты еще будешь нужен, — сказал Соснин.

Новая тройка уже вышла на открытое поле. Солдаты ползли, соблюдая большой интервал. Саша с волнением, прикусив губу, следил за каждым движением товарищей. Лицо его побледнело, заострилось, глаза сузились от напряжения.

— Рашит, неужели эти тоже не дойдут? — шепнул он, не оглядываясь на друга.

— Должны дойти...

В молчании прошло несколько минут.

— Вон Перчаткин вырвался вперед, — с облегчением вздохнул Саша.

«Никогда не представлял, что Перчаткин станет отличным бойцом, — думал Саша, радуясь за друга. — Поесть, поспать любил, казался лентяем, иногда неловко было за него. Смотри, как вырос в боевой семье...»

Мысли Матросова были отвлечены пулеметной очередью. Кто-то шумно вздохнул:

— Погибли орлы...

— Зря меня не пустили, я бы дошел, я бы левее взял, — почти вскричал Рашит.

Матросов не слушал его. Вечерами Перчаткин читал наизусть Маяковского... Кто теперь будет запевать в походах, ведь не стало Сайфуллина... Вдруг он услышал резкий окрик ротного:

— Матросов!

— Я здесь, — доложил Саша.

— Еще трех автоматчиков, — отрывисто произнес Артюхов.

Саша не тронулся с места. Он в упор взглянул на ротного и решительно заявил:

— Товарищ старший лейтенант, не надо никого. Я сам пойду.

— Ординарец... — строго начал было Артюхов.

Но Саша с мольбой в голосе перебил его:

— Честное слово, слово гвардейца, дойду, — и, с надеждой взглянув на Соснина, вкрадчиво проговорил: — Вот товарищ парторг тоже скажет, что я дойду.

Артюхов резко поднял голову, он не мог не оценить поступка своего ординарца. «Истинный гвардеец, такой должен дойти», — подумал он и спокойно проговорил:

— Спасибо. Верю.

В словах командира на этот раз уже не звучали властные нотки, но разве нужно в такой момент приказывать?

Саша радостно вздохнул. С благодарностью взглянув на командира, он резко поднялся, бросил взгляд вперед, на следы, оставленные на снегу теми, кто ходил до него и не дошел…

Он быстро пересек кустарник. Сделав несколько зигзагов, миновал то место, куда дошла первая тройка. Зигзаги все чаще: рывки налево, потом направо. Верно, пытается уйти от пуль…

Упал.

На опушке раздался бас командира полка Гаркуши:

— Кто там впереди?

— Александр Матросов, товарищ подполковник. Добровольно пошел, — быстро доложил Артюхов. — Разрешите доложить обстановку?

— Отставить, сам вижу.

Прошла минута, вторая после того, как упал Матросов.

Подполковник простуженным голосом пробасил:

— Телефониста ко мне. Придется вызвать дальний артогонь, как это ни опасно для роты...

— Не может быть, чтобы он не дошел, — процедил сквозь зубы Артюхов, и вдруг раздался его радостный возглас: — Жив!

— Жив! — радостно повторил Рашит.

— Правильно поступает молодой боец, обманул противника. Пора бы ему дать очередь из автомата, — с довольной улыбкой проговорил Гаркуша.

Матросов, точно услышав тихо произнесенную команду, вскинул автомат, дал длинную очередь. Раздался взрыв, перед дзотом поднялся черный дым, полетели крупные комки земли, щепки, куски бревен.

— Артюхов, поднимайте роту! — с азартом произнес Гаркуша.

Ротный ловко поднялся, на весь лес крикнул:

— Первая рота, вперед!

Гвардейцы легко оторвались от снежного ковра, стремительным броском вышли к кустарнику. Кое-кто выбрался на открытую поляну. И в это время снова заговорил вражеский пулемет.

— Ложись! — скомандовал Артюхов.

Безрассудно было вести людей под прицельным огнем пулемета. Это было ясно и Гаркуше. Он приказал роте закапываться. Подполковник снова взял было телефонную трубку. Но его удержал неожиданный выкрик Габдурахманова:

— Матросов поднялся, бросает гранаты.

Гаркуша, передав телефонисту трубку, направил бинокль на одинокую фигуру гвардейца, вступившего в поединок с дзотом. Он видел, с каким упорством солдат приближался к дзоту, понял, что Матросов доведет борьбу до конца. Опустив бинокль, дрогнувшим голосом он приказал Артюхову:

— Приготовьтесь повторить атаку!

С той секунды, когда Артюхов сказал ему: «Спасибо, верю», Матросов жил одной мыслью: во что бы то ни стало дойти и уничтожить вражеский дзот. Ведь он всю сознательную жизнь готовился к свершению великих дел. Он обещал с честью выполнить самые трудные боевые задания — колонистам во время проводов, начальнику училища, комсомольцам сегодня на собрании, Сталину.

При мысли о Сталине гвардеец нащупал в кармане снятый со стены портрет вождя, крепко прижал его к бьющемуся сердцу и, обдумывая спокойнее каждое движение, начал продвигаться вперед. После того, как он вышел с опушки Ломоватого бора с мыслью «За Сталина!», путь назад был закрыт, нужно было итти только вперед.

Саша понимал, что бороться с дзотом не легко. Между дзотом и им тысячи смертей. Но какое счастье на виду у товарищей итти вперед! Не всегда и не всякому выпадает оно на долю.

Вот какое оно, поле боя! Давно остались позади белые следы, проложенные товарищами. Впереди — снежное море до самых Чернушек. Только бы добежать до тех кустов. Он не ищет защиты, кустарник для него — просто ближайшая веха. До них, кажется, всего-то метров сорок. Но сейчас нельзя допускать просчета даже на один метр, на долю секунды...

Заметили... Саша плашмя падает наземь. Так, вероятно, лежат мертвые, вытянув руки, разбросав ноги. Над головой свистят пули, они разбрасывают снег рядом — справа, слева, около ног, головы. Он никогда не думал, что пулеметная очередь может поднять буран. Хочется поджать ноги, спрятать голову глубоко в снег, съежиться в комок, но двигаться нельзя, надо лежать, как мертвый, как те, которые ползли к дзоту раньше его...

Смерть попрежнему носится рядом. Обидно лежать под огнем, не отвечая. Но другого выхода нет: прикуси губы и лежи смирно, Сашок… Не нужен ему ни ковер-самолет, ни семимильные сапоги, даже о броне тридцатичетверки он не мечтает, только бы на минуту прекратили обстрел. В голове кружатся обрывки каких-то мыслей:

«Сегодня день рождения Рашита...

Чудак Рашит. Еще в Уфе он говорил: «Прощай, Уфа!» Сколько я его учил — «прощай» и «до свиданья» совсем не одно и то же, а он все свое...

…Письмо Лиде не дописал, придется в Чернушках закончить. Интересно, как они там, в Уфе, живут? Знали бы ребята, что мне сейчас поручили! Митька Рыжий от зависти бы лопнул. Володька тоже… А Ольга Васильевна?.. «До сих пор, — говорит, — о вас заботилась Родина-мать. Теперь вы должны защищать ее...» Если бы она видела сейчас его... Минут через пять можно будет ударить из автомата…».

Саша напрягается, даже перестает дышать, осторожно приподнимает ствол над снегом, нажимает на спусковой крючок.

«Взрыв? Почему взрыв? Неужели наши начали бить прямой наводкой? Тогда бы я услышал выстрел. Значит, взрыв от моей очереди, — видимо, угодил в мину. Фашисты любят окружать свои позиции минами, так им и надо».

Саша радостно оглянулся, услышав позади себя крики «ура». Выходит, заметили. Сейчас его догонят, и все вместе пойдут на Чернушки.

«Откуда еще стреляют? Вот черти живучие! Дзот ожил! А рота залегла, сорвалась атака. Выманили роту из лесу и теперь кроют почем зря... Перебьют ребят, сколько жизней пропадет... Наверняка Артюхов и ребята меня костерят, — озабоченно думает Саша, перебрасывая автомат с правой на левую руку. — Оружие теперь бесполезно: диск пустой. Весь диск всадил... Что делать? Ах да, гранаты!» Вспомнив о гранатах, Саша быстро пополз вперед. Расстояние сокращается, кажется, можно докинуть. Матросов приподнимается, встает на одно колено, одну за другой бросает три гранаты. Три разрыва. В дзоте минутная заминка...

Дзот цел, пулемет врага продолжает огонь.

«Что же делать? Надо выручать ребят! До врага — рукой подать». В голове сверкает смелая, отчаянная мысль: «Товарищ Сталин, ведь у меня есть еще жизнь! Можно добежать до дзота — и закрыть эту проклятую дыру».

Саша берет резко влево. Теперь он бежит крупными шагами. Бежать удобно и легко. Он уже вышел из-под обстрела, ничто ему не мешает. Из Чернушек противник тоже не достанет, далеко.

Длинным кажется этот путь Матросову — точно целую вечность бежит он до дзота. Еще несколько прыжков. Вот она амбразура... Из нее выглядывает раскаленный ствол пулемета. Ох, сколько ярости в нем! А надо избавить от него ребят. Ведь они должны освободить Чернушки... Не зря поклялись на комсомольском собрании!..

Упругим движением Саша поднимается на носки и резко бросается на черную щель дзота.

«Вот и хорошо, что добежал… товарищ Сталин!..»

Имя Сталина было последним словом в короткой жизни Александра Матросова, девятнадцатилетнего комсомольца, гвардии рядового.

Полк идёт вперёд

Рашит услышал команду ротного. Увидев, как Матросов бросился на амбразуру вражеского дзота, он побежал, гонимый одной мыслью: первым добраться до Чернушек, бить, крошить, истреблять, уничтожать врага.

Но, может быть, Саша только ранен и еще жив? Надо помочь ему. Он один около амбразуры. Что с ним?

Вот тут он полз, здесь лежал... Это было всего несколько минут назад. А теперь... Рашит подбежал, упал на колени, прильнул к Сашиной груди: дышит или нет?

— Саша!

Матросов лежал с открытыми глазами, казалось, что он просто отдыхает. Бежал, переволновался, конечно, устал, вот и отдыхает, выполнив боевую задачу… Неужели смерть?

— Саша!

Подбежавший Гнедков сунул маленький треугольник зеркала:

— Подержи у рта.

— Не надо! — крикнул Рашит, точно боясь окончательного приговора.

Ему казалось, стоит чуточку помочь другу — тот сам встанет. Подсунув левую руку под плечо Саши, Рашит приподнял его. И только теперь он заметил под телом Матросова лужу крови.

Гнедков торопливо спрятал зеркало.

— Ему теперь ничем не поможешь. Надо торопиться в Чернушки. Отомстим за него!

— Правильно, отомстим!

Рашит приподнялся и побежал за Гнедковым. «Но где же его комсомольский билет? Надо сдать комсоргу»,— эта мысль вернула Габдурахманова к другу.

Рашит осторожно расстегнул шинель, вынул из левого кармана пробитый пулями комсомольский билет за № 17251590. Из другого кармана достал знакомый портрет Сталина. Теперь нужно догонять роту.

Враги бегут. За ними по пятам несется карающая смерть.

Рашит с Гнедковым в этом бою уничтожили шесть фашистов.

Чернушки освобождены. Это маленькое русское село догорает, фашисты оставили от него только две бани на огородах.

…Первые лучи солнца упали на пепелище и развалины. Рашиту больно было наблюдать за рождением утра, после того как похоронили Матросова. Рашит не находил себе места. Он сбежал вниз, в блиндаж, оставленный противником.

Здесь командир взвода Соснин отдавал приказ Бардыбаеву:

— Все ясно? В боевую разведку отбери самых крепких.

Ага, значит, предстоит бой. А ведь он, Рашит, дал себе слово, что в первом же бою отомстит фашистам за смерть друга. Как раз подходящий случай.

Рашит обратился к Соснину:

— Товарищ старшина, разрешите мне пойти в разведку. Я должен отомстить... Самую трудную задачу возложите...

Почему Соснин так пристально смотрит на него? Неужели ему не понятны его, Рашита, чувства? Габдурахманов оборвал фразу.

Высокий, сильный Соснин положил свою крепкую руку на плечо Рашита и мягко сказал:

— Успокойтесь, Габдурахманов.

— Вы меня не поняли, товарищ старшина, вы не сомневайтесь! — почти прокричал Рашит.

Соснин, не убирая руки, продолжал:

— Дорогой товарищ, если чувство мести преобладает над солдатским долгом, это может ослепить человека. Прежде всего нужно выполнять долг перед Родиной, а потом уже думать о своих личных чувствах…

Справедливые слова! Но ведь Рашит потерял своего лучшего друга. Разве это можно забыть?

Соснин коротко приказал Бардыбаеву:

— Габдурахманову дайте отдых. Он не пойдет на этот раз...

— Товарищ командир взвода!

— Приказ есть приказ, — ответил за командира взвода сержант Бардыбаев.

Соснин ушел.

Что придумал командир взвода: «Дайте Габдурахманову отдых»!

Рашит бродит по селу. Он встречает знакомых ребят из второго взвода. Земляк Хаиров, старшина связистов, угостил его водкой. Но разве водка может успокоить сердце?

Он ложится спать. Ему не спится. Он начинает читать книгу, ту, что хранилась в вещевом мешке Саши. Не читается. Написать письмо в Уфу? Нет, у Рашита не поднимется рука написать в колонию...

Из вещевого мешка Матросова выпала бескозырка. Берег ее, как память о море. Теперь порванная, вылинявшая бескозырка в руках Рашита.

Перед глазами живой, веселый Саша, его кудри теребит ветер, глаза радостно смеются... «Мы с тобой еще погуляем в Уфе!» Вот и не удалось погулять...

Прибежал незнакомый боец, передал, что вызывает Соснин. Что ему еще нужно от Рашита?

Габдурахманов стоит перед командиром взвода. Горе — горем, служба — службой. Он рапортует командиру спокойным голосом, стараясь скрыть свои переживания. Но разве обманешь Соснина? Он внимательно следит за Рашитом.

— Вот что, Габдурахманов, Артюхов требует сведения о вооружении. Запиши все, что у нас в наличии, а когда разведчики вернутся, добавишь то, что у них на руках...

Вечером прибыл полковой почтальон. Матросов так радовался почте. Рашит, хоть и получал письма реже Саши, всегда разделял его радость. Но сейчас он со страхом подумал: «Есть на этот раз что-нибудь из Уфы?»

Почтальона, веснущатого Мишу, окружили солдаты.

— Товарищ сержант Бардыбаев, вам письмо из Алма-Аты, — хитро подмигнул Миша, вручая первое письмо командиру отделения. — Дочка пишет, по почерку знаю... Петров, а тебе Маня... Та самая, которая с тобой через посылку познакомилась.

Бойцы рассмеялись, Петров растерянно улыбнулся.

— Гнедков, тебе письмо от матери Андрея Семячкина.

В блиндаже наступила тишина. Все вспомнили бомбежку, при которой погиб Андрей, вероятно, мать хочет знать больше, чем написано в официальном извещении.

— Надо написать ей подробное и дружеское письмо, — посоветовал Бардыбаев, отрываясь от письма любимой дочери.

— Габдурахманов, тебе учительница твоя пишет из колонии.

Габдурахманов молча взял письмо, сел на табурет. Почерк Ольги Васильевны. Почтальон удивленно спросил:

— А где же Матросов? Что-то я не всех вижу? Ему целых три письма... Женский почерк, одной рукой...

Рашит, как ужаленный, вскочил на ноги и протянул руку почтальону:

— Дай сюда письма!

— Как я тебе их отдам? Не тебе же эти письма. Чужие письма, не имею права.

Рашит отрывисто сказал:

— У меня теперь два имени: я буду получать письма и за Сашу. Да и воевать за двоих должен.

Бардыбаев почти сердито приказал почтальону:

— Отдай письма... Неужели не понимаешь?

Почтальон молча протянул их Габдурахманову. Рашит порывистым движением разорвал конверт.

«Мой милый и дорогой Сашок…» — писала девушка. Рашит не мог читать дальше, он поднял голову, по щеке скатилась слеза, но никто не удивился этому. В блиндаже топилась чугунная печка — должно быть, глаза слезятся от дыма…

Полк все шел и шел вперед.

С тех пор, как товарищ Сталин присвоил 254-му гвардейскому стрелковому полку имя комсомольца Александра Матросова, ореол славы окружал все дела и бои, в которых участвовали гвардейцы-матросовцы. Когда ставили задачу взять укрепление противника, все были уверены, что приказ будет выполнен матросовцами своевременно. Если дорогу оседлали матросовцы, то по ней не проходил ни один танк, ни одна машина врага. О матросовцах шла слава не только на наших фронтах, о них писали враги в своих сводках и газетах, как о новой дивизии, укомплектованной «сибирскими большевиками», «уральскими комиссарами» и «переодетыми моряками».

Матросовцы храбро сражались под Белым и Спас-Деменском, под Оршей и Невелем, Ново-Сокольниками и Пустошкой, отовсюду изгоняя оккупантов. Полк имени гвардии рядового Александра Матросова свято хранил память о своем славном сыне и в великом наступлении, в большом боевом пути, проявлял беспримерное мужество.

С именем Сталина 254-й гвардейский стрелковый полк торопился к побережью Балтийского моря.

Великая битва продолжалась.

1948-1950, г. Уфа

1

К а л я п у ш — башкирский головной убор.

(обратно)

2

Ћаумы, бабай — здравствуй, дедушка.

(обратно)

3

Рəхим итегеҙ, егеттəр — добро пожаловать, парни.

(обратно)

4

Сигнал для встречных судов.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Далёкий путь

  Пётр Филиппович

  Первое знакомство

  Наказание

  Первые шаги

  За Кара-Иделью

  Думы Матросова

  Рашит отказывается от своего друга

  Доверие

  Помощник воспитателя

  „Ребята, Война!“

  После отбоя…

  Собрание без президиума

  Друзья

  Пять суток

  Ленинградки

  Лида

  Проводы Стасюка

  Белый Лес

  В ауле

  Сплав

  До свидания, Уфа

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  На новом месте

  Дружба врозь

  В Оренбургской степи

  Решение друзей

  Дорога солдата

  Солдатская жизнь

  Смерть Андрея Семячкина

  У «хозяина»

  Ошибка Матросова

  Взятие села Елизаветино

  Большой марш

  Клятва в Ломоватом бору

  Ординарец командира роты

  Путь в Бессмертие

  Полк идёт вперёд

*** Примечания ***