Орёл умирает на лету [Анвер Гадеевич Бикчентаев] (fb2) читать онлайн

АНВЕР БИКЧЕНТАЕВ

ОРЁЛ УМИРАЕТ НА ЛЕТУ

ПОВЕСТЬ

БАШКИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

УФА — 1966

Лет пятнадцать назад на книжных прилавках появилась повесть башкирского писателя Анвера Бикчентаева «Право на бессмертие», посвященная жизни и подвигу Александра Матросова.

Ее автор - участник Великой Отечественной войны, он воевал там же, на северо-западе. А после окончания войны побывал в Чернушках, у знаменитого дзота и легендарной могилы. Он встречал рассвет в Ломоватом бору, как и Саша перед боем. Писатель исследовал поле боя. Он ползал по нему, стараясь, как и Саша, преодолеть снежную поляну, отделяющую сосновый бор от дзота... И жизнь от смерти.

За эти годы автор повстречал немало людей, близко знавших Сашу по трудовой колонии, по фронту. Естественно, хорошо познакомился с жизнью Уфимской детской колонии.

Анвер Бикчентаев — не единственный писатель, который заинтересовался Александром Матросовым. Каждый автор по-своему открыт и по-своему трактовал образ героя.

«Орел умирает на лету» (переработанное издание повести «Право на бессмертие») утверждает ясную и четкую мысль — героем может быть каждый. Солдатский подвиг по плечу любому.

Эта книга адресована юным читателям. Она рассказывает о героическом подвиге Александра Матросова, поэтому, естественно, не ставит перед собою разрешение обширного круга других проблем, таких, например, как описание опыта наступления пехотной части на укрепленный район противника или передача опыта воспитательной работы нынешней Уфимской колонии... Это - задача других произведений.

Анвер Бикчентаев является автором романов: «Лебеди остаются на Урале», «Я не сулю тебе рая», повестей: «Большой оркестр», «Дочь посла», «Адъютанты не умирают», «Путешественник поневоле», «Сколько лет тебе, комиссар?» и др.

Талою весною, особенно вслед за вешними водами, человек делается неузнаваемым, чуть-чуть ошалелым, что ли... Апрельские сумерки или майские зори заставляют его произносить самые суматошные слова и совершать самые невероятные поступки.

В одну из таких странных ночей на прибрежном песке, почти у самой воды, встретились трое мужчин. Двое лежали на брюхе, устремив глаза на противоположный берег, почти невидимый, один сидел, чуть откинувшись назад. Он, по-видимому, в этой компании имел веское право возвышаться над остальными и подставлять лицо звездам, перемигивающимся между собою.

— Через часок начнет светать, Атаман,— буркнул один из растянувшихся на песке.

Атаман поглядел на восток. Молча поднялся и закурил.

— Если дело выгорит, а оно должно выгореть, то каждый возьмет себе тысяч по пять, — хохотнул он и довольно потер руки. — Пять тысяч за полчаса! Шикарные проценты! А?!

Потом он стал ходить взад-вперед, заложив руки за спину, точно какой-нибудь заведующий базой.

— Нынче пошухарим на третьем складе так, что весь город ахнет...

— Ну, перекур кончился. Айда, коллеги!

Вдруг его заинтересовала лодка. Не то по обычной своей воровской привычке, не то по какой-то интуиции он подошел к лодке и внезапно приподнял ее. И тотчас же из его уст вырвался удивленный возглас:

— Здрасте... Ну-ка, выползай!

Сунул длинные руки под лодку и ловко схватил подростка за шиворот:

— Ты тут один или с компанией?

— Один, — произнес парнишка, неуклюже выползая на божий свет.

— Чего тут делаешь?

Подросток настороженно крутил головой, стараясь держать в поле зрения всех незнакомцев. Главное — не подпустить никого с тыла...

— А что, нельзя спать? — спросил он, поеживаясь, и тут же длиннорукий Атаман резко толкнул паренька в грудь, точно желая одним ударом сбить его с ног.

— Лодку, что ли, жалко? — спросил тот, косясь глазами на тех двух, что стали рядом с Атаманом.

— Тихо! — прикрикнул Атаман. — Ты слышал, о чем мы тут говорили?

— Я спал. А что?

— М-да, — неопределенно вздохнул тот самый, который то и дело поглядывал на часы.

Подростку это не понравилось.

Внезапно на палубе неуклюжего танкера, проходящего мимо, глухо закашлял человек, наверное вахтенный.

И тотчас же простонал глухой колокол, отсчитывая склянки.

Подросток невольно поежился, вдруг ощутив сырость прибрежного песка. В это время самая холодная земля. Вода — тоже.

Танкер прошелестел винтами, словно крыльями. Черный лебедь в утробе увозил черную нефть.

— А ежели он из зеленого сорта «стукачей»? — тихо спросил второй.

— Не может этого быть, — отозвался Атаман. — Но я обязан поговорить с ним по душам. Коли уж встретились, я не упущу возможности погутарить с добрым собеседником. А вы — за дело!

— Ты особенно не задерживайся, — напомнил тот, который каждую минуту поглядывал на часы.

Вскоре песок поглотил шум удалявшихся шагов.

Атаман порывисто дышал. Подросток все еще не очухался. Не понимал, чего же от него хотят? Лодка, по всей видимости, ничейная. Ночь — всеобщая. Берег — тоже. А что они болтали между собой, это его не касается...

— Как тебя там?

— Сашка Матрос.

— Не вовремя ты попался под ноги,— прохрипел Атаман почти печальным голосом. — Не надо было тебе нынче попадаться мне на глаза. Может ты, Матрос, и не «стукач». Но это ты доказать не сможешь. Я — тоже. Понимаешь ли, какая задача: взять я тебя с собой не могу, оставить тоже...

Они почти одновременно кинулись друг на друга.

Подросток даже не почувствовал раны, лишь увидел кровь на руке. Но когда он дотянулся до глотки Атамана, тот перестал размахивать ножом. В ближнем бою, да еще в таком, холодное оружие бесполезно.

Атаман, по-видимому, был опытным бойцом, хитрым и напористым. А Матросов мог ему противопоставить лишь силу. Сперва казалось, что верх берет Атаман.

У неопытного Саши подкосились ноги. «Одолеет!» — мелькнуло в голове, но тут он почувствовал, что Атаман начинает сдавать. Это пробудило в нем некоторую надежду. Даром он свою жизнь не отдаст!

Самое главное, не дать ему размахивать руками, взять в железные тиски. Атаман судорожно глотнул воздух и неожиданно плюхнулся наземь. Саша повернул его лицом вниз, предварительно заломив руки за спину.

— Хватит, пацан, отпусти руки.

Но даже в таком виде противник представлял еще большую опасность. Саша это отлично понимал. Вот почему он живо стянул руки Атамана поясным ремнем.

— Теперь можно поболтать! — проговорил Саша, поднимаясь на ноги и стряхивая с себя песок.

Атаман сделал попытку подняться вслед за ним, но Матросов повалил его снова. После чего деловито стал отстегивать брючный ремень Атамана, чтобы связать ему ноги. Ведь другого подходящего материала под рукой не было.

— Ну ты, шушера!

Одной рукой не так-то просто сделать перевязку. У Саши кружилась голова, хотя и потерял немного крови.

— Поверни лицом вверх, — скомандовал Атаман. — Мне надо запомнить тебя...

— Гляди! Вот я какой...

Он по-мальчишески торжествовал победу: катался по земле или, вдруг вскочив на ноги, важно ходил вокруг поверженного вожака, подмигивая ему.

По сравнению с шикарным Атаманом, не потерявшим лоска даже в поверженном состоянии, Сашка Матросов выглядел юнгой, да и то не морским, а беспризорным, береговым. Волосы почти подсолнечные, глаза волжские. Правда, одет под морячка, но все на нем старье, с чужого плеча.

— Повозились и ладно,— почти миролюбиво заговорил Атаман. — Теперь расстегивай ремень. Руки портишь.

— Будет заливать-то!

В голосе Атамана впервые прозвучало скрытое волнение:

— Как сказал, так и будет: отпускаю тебя на все четыре стороны, но предупреждаю: не попадайся на глаза!

— Дай подумать.

Матрос, раздевшись до пояса, стал умываться, довольно фыркая, словно забыв об Атамане.

— Чего надумал?

— Не знаю, — чистосердечно сознался Саша выпрямляясь.

— Решай быстрее,— стал торопить Атаман.— Пока никого нет — топи. Камень на шею и... бултых. Дело говорю, могут помешать.

Если говорить честно, то Саша и в самом деле не знал, как поступить. А решить надо правильно. Отпускать его нельзя: Атаман рано или поздно доберется до самого Саши. Убить его он не может. Что же делать?

— Если хочешь знать, — сознался он тут же, — я за всю свою жизнь даже воробья не кокнул.

Атаман рассердился:

— Да развязывай скорее, гад!

— Потерпи.

Атаман, изловчившись, присел:

— Слушай, не доводи до греха.

По-видимому, Атаман был плохим психологом. Его угроза не возымела желаемого действия, а, скорее всего, дала совершенно обратные результаты. Подросток лишь ожесточился. Потемнели его глаза. Именно в этот миг он, пожалуй, принял самое важное решение в своей жизни.

— Ты вздумал меня пугать, — как-то загадочно и доверительно произнес Саша. — Ну, что ж, посмотрим, что из этого получится...

— Ты что, очумел? — спросил Атаман, ошеломленный таким снисходительным тоном.

Саша взвалил на спину отчаянно сопротивлявшегося Атамана и решительно двинулся в сторону речной пристани, уже разбуженной трамвайными звонками и судовыми гудками.

Женщина, вынырнувшая из-за угла, увидев парнишку со странной ношей на спине, остановилась, а потом стала пятиться, часто-часто крестясь. Полный мужчина, попавшийся навстречу, не раздумывая, шарахнулся в подворотню.

Матросов несколько раз порывался скинуть с плеч Атамана и передохнуть. Но шел дальше, отказываясь от своего намерения, может быть, боясь, что после минутной остановки у него не хватит решимости довести задуманное дело до конца.

Ноша становилась все тяжелее и тяжелее, словно Атаман постепенно прибавлял в весе. «Вот за этим углом пекарня, — шептал Саша подгоняя себя. — За тем — аптека. Еще остается два квартала, а там, смотришь, и отделение милиции».

Кто-кто, а он знал наперечет все отделения, какие только были вокруг пристани.

Конечно, мало радости идти на поклон к «мильтонам». Чего уж тут говорить! Но отступать некуда. Весь взмок, пока добрался до порога милиции! Особенно трудными оказались последние три шага.

Чтобы разом покончить со своими сомнениями и колебаниями, он в сердцах сильно пнул ногой дверь.

— Принимайте гостя и покедова, — выпалил он, точно боясь, что кто-то помешает ему довести до конца задуманное. Правда, немножечко он опасался и за себя; ведь не знаешь, что взбредет в голову милиции, могут и самого задержать. А это никак не входило в его расчеты.

Дежурный милиционер как будто онемел. Целую минуту он ничего не мог произнести, лишь с удивлением переводил взгляд с Матросова на Атамана.

— Ба! — наконец сказал он. — Тут лишь Атамана и не хватало!

Тем временем Матрос, как человек исполнивший свой долг, проворно направился к двери, желая улизнуть подобру-поздорову. Но не тут-то было.

— Ты, герой, случайно не из Самары? — окликнул его дежурный.

— А что?

— Там, говорят, живут самые спешкие люди.

Саша только хмыкнул носом. Пусть понимает как хочет.

— Ну, ладно, не хочешь объяснять, не надо. Можешь сматывать удочки, пока я добрый...

Такого, чтобы выгоняли из отделения, с ним еще не бывало. Это первый раз. Даже обидно стало. Он остановился в нерешительности и обернулся, словно желая удостовериться: не шутят ли?

— Если не особенно спешишь, побудь возле Атамана, — произнес дежурный, остановив взгляд на подростке. — Отлучусь ровным счетом на две минуты, пока разбужу начальство. Оно тут, нынче в кабинете спит. А то чего доброго, без присмотра твой Атаман даст деру. Его этому учить не надо.

Саша подмигнул:

— Ловушка?

Дежурный по-приятельски улыбнулся:

— За кого ты меня принимаешь? Я могу и обидеться. Как друга прошу: побудь с ним, окаянным. Сам понимаешь, не могу же я послать тебя вместо себя будить начальство. Не полагается!

Желая показать, как он доверяет подростку, даже шкаф свой не закрыл. Это-то и доконало Матроса. Доверие — это другое дело.

— Ну, коли так, ладно, иди.

Но, оставшись один на один с Атаманом, Саша забеспокоился. Он ощутил себя таким неприкаянным. «В общем-то он ничего,— подумал Саша о дежурном. — Но видать, что-то темнит, не договаривает. У них это здорово заведено». Он внезапно уставился на телефон: почему-то насторожил его черный аппарат, от него повеяло холодом.

Подросток стал пятиться к двери. Его смущало долгое отсутствие дежурного. Не затевает ли тот чего? Однако внезапно остановился, ощутив на своей спине глаза Атамана. Матрос круто обернулся, потому что пленник своим насмешливым взглядом будто прошил все его тело, вплоть до печенки. Такого взора, полного презрительной жалости, до конца дней своих не забудешь.

«Если бы не кляп, он бы вряд ли промолчал», — подумал Саша.

Подросток, тряхнув головой, вернулся назад. Спокойно уселся напротив на длинной грубой скамье с таким видом, точно пошутил: и думать не думал, мол, о побеге!

Если же говорить откровенно, он проклял тот час, когда ему пришла блестящая идея... заглянуть сюда. На кой черт ему надо было переступать порог отделения?

Он, конечно, не мог знать о том, что в эту минуту происходило в кабинете. Если бы только знал, то и ноги бы его тут не было.

— Сколько работаю в органах, такое вижу впервые, — докладывал дежурный начальнику отделения.

— Сперва даже глазам своим не поверил.

— Ну, что произошло? — спросил начальник, смахивая сон. — Ничего пока не понимаю.

— Разрешите повторить? Смотрю и своим глазам не верю... Атаман собственной персоной на спине Матроса приехал! Точно купец какой...

— Атаман? Это да! А вот еще Матрос, говоришь? Что-то не припомню такого.

— На той неделе ему было приказано в течение двадцати четырех часов оставить пределы города. Но он, как видно, не выполнил наше распоряжение. Но в крупных делах как будто участия не принимал.

— Так-так... Задержи-ка и его. Придумай что-нибудь... Не без причины же он притащил к нам Атамана. Может, в нем пробудилось желание покончить с улицей?.. Надо воспользоваться тем обстоятельством, что человек сам постучался в наши двери,— добавил начальник наставительно.

Увидев дежурного, Матрос кинулся к двери. Тут уж мешкать нельзя, это он хорошо понимал.

— Слушай, Матрос, ты забыл свою бескозырку, — проговорил дежурный, протягивая подростку головной убор.— Как ты думаешь, надо Атаману немножко облегчить участь или нет? Может, вытащить изо рта кляп и развязать ноги? Пособи, герой...

Появление начальника отделения для Саши было полной неожиданностью. «Обмишурился!» —решил он.

— И меня, что ли, решили зацапать? — сумрачно спросил Матрос, сердито косясь на обоих и на всякий случай отступив ближе к окну.

— Не надо выкидывать номеров, парень,— проговорил начальник, освобождая проход.— Зачем же стекло разбивать? Ты можешь спокойно уйти через дверь. Но я хотел бы с тобою поговорить, если, конечно, есть охота.

— О чем же ты, бугор, хотел поговорить со мной? Воспитывать будешь?

— Не без этого. Но и кроме агитации есть у меня разговор.

— В кабинет завлекаешь?

— Зачем же? Хочешь на улицу выйдем? Или на берег Волги?

— Чего я там не видал?

— Боишься?

— Я-то?

Но все же пойти на берег Волги Саша не согласился. Хватит с него разговоров на берегу Волги.

Начальник понимал, что Саша вряд ли будет разговаривать в присутствии Атамана. И подростку ведь не скажешь самое разумное, что полагается в подобных обстоятельствах: «Ты пока не научился думать о себе и о других. А когда размышление становится необходимостью, человек начинает понимать, где его счастье и что он есть. Я еще не встречал никого, кто бы убегал от своего счастья... И от себя!»

Для начала начальник распорядился увести Атамана.

— Ты, может, думаешь, за то, что я с тобой вожусь, мне благодарности объявляют?

— Нет, не думаю.

— Может, тебе кажется, если я уговорю тебя стать на праведный путь, мне премия выйдет?

— На самом деле, чего ты так стараешься? — удивился Саша.

— А как сам думаешь?

Саша хитро подмигнул и весело заявил:

— Если бы ты со всеми так возился, тебя бы давно в два счета уволили. А со мной тебе, видать, интересно, потому что я — особый сорт!

На этот раз удивился начальник:

— Говоришь: особый?

— Сознайся, ведь никто другой на своей спине не приволок тебе Атамана?

— Ты прав. Такого не было...

Саша расхохотался:

— Ты рассчитывал, что я уж такой олух царя небесного: «Похвалю, мол, его, а там, смотришь, и клюнет. Пойдет за мной, куда захочу». А я никуда не пойду! Я сам решу, куда мне податься!

— Ну вот что! Я тебя не держу. Даю тебе пять часов. Хватит, чтобы хорошенько обдумать что к чему?

— Не придет,— проговорил дежурный, как только за Матросовым закрылась дверь. — Второй раз не придет.

— Ему некуда податься. С этого дня все его дороги проходят через милицию...

Но в назначенное время Александр Матросов в милицию не пришел.

В субботу, перед самым концом рабочего дня, в кабинет начальника милиции вошел дежурный. На его лице играла загадочная улыбка.

— Сашка Матрос!

— А ты утверждал: не придет!

— Так любой явится, в сопровождении постового...

— По какому случаю такой галдеж?

— Свидетели обвинения.

В соседней комнате больше всех выходила из себя женщина в шляпе-котелке.

— Подумать только, среди белого дня, в центре города — поножовщина!

Ее поддержала худая с орлиным носом:

— Мой муж директор швейной фабрики, и я не позволю...

— Нельзя ли потише? — строго потребовал начальник. А потом, кивнув головой дежурному, добавил:

— Допросить и отпустить. А вы — в мой кабинет.

Когда Саша в сопровождении постового переступил порог кабинета начальника милиции, тот сказал своему подчиненному:

— Докладывай!

— Во дворе кинотеатра в пять пятнадцать затеяли драку. Двое сбежали, а вот этого удалось задержать при попытке к бегству...

Из соседней комнаты все еще доносился звучный голос женщины:

— Мой муж директор швейной фабрики...

— Один из двух был кривоногим?

Милиционер с удивлением и одновременно недоверчиво взглянул на начальника:

— Откуда вам это известно?

Матросов поразился не меньше постового. Как он узнал, что среди тех, с кем он дрался, был и кривоногий?

— Я был возле лодки, там на берегу, — пояснил начальник, обращаясь к Саше. — Ты же утверждал, что в ту ночь Атаман был не один...

Саша кивнул головой... Ясное дело, начальник по следам на песке узнал кривоногого.

— Тогда, в первый раз, я еще мог отпустить тебя на все четыре стороны, — проговорил начальник. — В то время мы еще могли выбирать, в какой детдом направить тебя. Сегодняшнее событие в корне меняет дело. Теперь на повестке другой вопрос: какая колония лучше всего для тебя подойдет? Выходит, что сам против себя сработал. Потому что не умеешь распоряжаться собою. А в твоем возрасте пора научиться давать отчет за свои поступки...

В соседней комнате галдеж прекратился. Наверное, свидетели обвинения оставили отделение милиции.

— Драка в общественном месте — раз. Попытка к бегству — два. Плюс — прошлые приводы. Ты можешь утверждать, что на тебя напали или ты сам хотел задержать помощников Атамана. Но как ты это докажешь? Судья словам не верит. Он верит фактам. А они против тебя — сам слышал. Но не так плохи твои дела, как кажется с первого взгляда. Есть и смягчающее обстоятельство — я приложу справку о том, что ты по собственной инициативе привел к нам Атамана. Это смягчит сердце судьи. Но на большую поблажку не надейся. Судья — тоже подчиненное лицо. Он подвластен закону... Но сделать попытку никогда не поздно.

— Какую попытку?

— Заново начать жизнь, как новорожденный...

Длинный синий поезд мчался по широкой, как море, Средне-Русской равнине, улыбающейся своими веселыми березками, поймами медленных и тихих рек, раздольными степями, седыми и юными городами; по той равнине, которую люди, ни разу не бывавшие здесь, представляют себе только по книгам Тургенева или Пришвина. Неутомимо глотая рельсы, черный паровоз, оставляя позади себя рваные клочья белого дыма, резкими и раскатистыми гудками оглашал бескрайние просторы.

С веселым свистом и торопливым грохотом он проходил разъезды, мосты, задерживался на несколько минут лишь на больших станциях. Он торопился на юго-восток. На белых трафаретах вагонов мелькало: Москва — Челябинск.

Порою из-за леса или из-за холмов выплывали уютные селения с кирпичной церквушкой или с деревянной мечетью и также быстро и торопливо скрывались с глаз, точно миражи. Так мчался и мчался почтовый поезд под голубым небом весны, словно соревнуясь со своей тенью, бегущей рядом.

На этот удивительный мир глядел, прильнув лбом к грязному стеклу дребезжащего окна, невеселый пассажир шестого вагона, подросток в матросской тельняшке. Задумчивые глаза, жадно устремленные на равнину, были полны тоски и ожидания.

Километр за километром он провожал вот таким отсутствующим взглядом, а иногда, встрепенувшись, с тревогой начинал искать в незнакомых очертаниях местности, в странных названиях станций, в случайных фразах, доносившихся до его слуха, ответ на единственный вопрос, который волновал его: «Далеко ли отсель море?»

Нет, он не согласен ехать черт знает куда!

Ему подавай море! Этой большой любви не мешало то, что он видел море всего один раз в своей жизни, когда еще был жив отец. Но разве в этом дело?

«Обвел вокруг пальца, — сердился он на хитрого начальника милиции, служившего в далеком приволжском городке, — надул как цыпленка. Пообещал направить в колонию, откуда рукой подать до берега морского. А где тут океан?»

А поезд между тем все мчался и мчался. Поезду что! Он равнодушен к человеческой тревоге. У него свое расписание.

Когда тоска вот так совсем подступает к самому горлу, человек начинает метаться, пытаясь принять какое-то отчаянное решение, порою правильное, а чаще ошибочное. Ничего уж тут не поделаешь...

Подросток тихо шепнул себе: — Если сразу не наколюсь, то придется бежать!

Сказал и оглянулся на человека, лежащего на средней полке, на восьмом месте. Осуществление такого отчаянного плана зависело не только от него, Саши, но и от его невольного спутника, старого милиционера Басырова. Тот в это мгновение дремал, на большом лице, покрытом рябинками, застыла блаженная улыбка. «Спит или делает вид, что спит?» — спросил себя будущий беглец.

«Кажется, дрыхнет,— успокоил он себя и потянулся за бескозыркой, большой, шитой не для его головы; еще раз покосившись на милиционера, отважно шагнул к проходу. Услышав стук позади себя, он вздрогнул, замер, ожидая, что вот-вот Басыров схватит его за шиворот. Но ничего подобного не случилось. Может, этот самый стук ему лишь померещился?

Он осторожно, на носках, стал пробираться по коридору, выставившему напоказ худые носки, каблуки кирзовых сапог, висящие голые руки. До конца коридора оставалось сделать всего шага три, от силы — четыре, а там...

— Эй, Матросов! — неожиданно услышал он за собой спокойный голос «ангела-хранителя». — Тебе, как я предполагаю, захотелось подышать свежим воздухом. Не так ли? Так бы и сказал, чего же тут таиться? Кто отказывается от доброй порции кислорода? По-моему, никто. На следующей остановке вместе сходим за этим самым кислородом.

Саша стал насвистывать, словно ради этого и двинулся к выходу.

Басыров как ни в чем не бывало разлегся на своем восьмом месте и, полузакрыв глаза, о чем-то крепко задумался.

Кто-нибудь другой, может быть, сказал бы: вышло страшно неловко... Но не Матросов. Он послал своего конвоира мысленно к чертям собачьим.

Но о чем мог думать в эту минуту конвоир? Конечно, о своем подопечном.

Пассажиры занимались чем придется: дулись в «подкидного дурака», травили «морского». В конце вагона девушки дразнились ситцевыми частушками, а в соседнем купе, через стенку, усатый дядька рассуждал про удава.

— Змея и то на какое-то время остается без движения, — говорил он. — Пока, стало быть, в себе не переварит кролика.

Сперва Саша не понял: к чему вдруг усатый заговорил про удава?

— Гитлер тоже переваривает пока пищу, — заключил он. — А пища у него — во какие куски Европы. Но рано или поздно он подавится. Даю голову на отсечение...

Так Саша впервые в своей жизни услышал про Гитлера. В том мире, где он до сих пор находился, обычно не говорили о международном положении, о министрах иностранных дел или о главах государств.

После такого разговора у него будто глаза раскрылись: на путях то и дело попадались воинские эшелоны. Спешат и спешат себе.

Вдруг один из картежников, глянув в окно, сказал:

— Вот еще один эшелон. Пять штук уже насчитал. А за ночь еще сколько пройдет.

Женщина, кормившая ребенка, испуганно подняла глаза:

— Ты, случайно, не шпион?

Матросов скосил глаза на своего шефа. Басыров развернул книжку со множеством рисунков. До чего же тоскливо с подобным спутником!

Матросову надоело трястись возле окна; расстелив шинель, он растянулся на полке, рядом со своим конвоиром. «Такой зануда расшибется в лепешку, но сделает по-своему», — решил он, демонстративно отвернувшись. В вагоне чувствуешь себя, словно в люльке, покачивает. Равномерное постукивание колес убаюкивало.

Подросток крепко зажмурился. Так лучше думать. С закрытыми глазами чувствуешь себя таким отрешенным, одним словом, вольным казаком или «летучим голландцем», не связанным со временем и обстоятельствами. Захочешь, к примеру, сбежать в портовый городок, вот тебе, пожалуйста, море. Оно шуршит галькой, дышит на всю Вселенную. Благодать! А рядом стоит отец... Он уже смутно представлял себе лицо родителя, но трубку с душистым табаком помнит. Мальчик, а это он, Саша Матросов, не может оторвать влюбленных глаз от синего простора; до самого горизонта несутся белые горы пены, обгоняя друг друга. Как здорово! Море точно переваливается от счастья. Вот, брат, какое оно!

На берегу о чем-то своем загадочно шепчутся суровые каштаны. Может, они переговариваются с волнами?

Отец строг, как эти каштаны. Саша не помнит ни одной его улыбки. Даже для единственного сына старый слесарь никогда не находил ласкового слова. Знал басил, как самый настоящий океанский лайнер.

— Море принадлежало твоему деду. Оба они принадлежали друг другу. Любовь его к соленой воде передалась тебе, минуя меня.

Саша застонал и проснулся, но не шелохнулся. Ему показалось, что бормочет Басыров. Ах да, это Басыров читает книгу. Саша невольно прислушался.

«В горах Ала-Тау, в долине Демы, вокруг Баймака, у костров в степи, многократ я слышал легенду об Уфе, — растягивая слова, нараспев бубнил Басыров. — Далеко в горах, в сердце Урал-Тау, приютилось прозрачное, как слеза, озеро. Именно оно славилось чародейской силой...»

Саша, приоткрыв один глаз, с любопытством уставился на милиционера: «Вот как! Славный малый он. Оказывается, не только картинки рассматривает».

— Читайте дальше, — вдруг раздался женский голос. Чувствовалось, что она подлизывается.

Саша свесил голову, чтобы взглянуть на женщину.

Его смех разбирал: «Думал, милиционер, как милиционер, а теперь вот поди...»

«С тех пор народ стал называть свое озеро Уфимским. Отсюда все и началось,— этим именем сперва назвали реку, берущую начало в озере, а в дальнейшем и город, основанный у ее устья. Уфимку башкиры называют еще Кара-Иделью за черный цвет воды, а Белую — Ак-Иделью...»

Басыров уже от себя добавил:

— Кара значит — черный, ак — белый...

«Все это до смешного ясно, — насторожился Саша. — Но чего он вздумал читать про какую-то Уфу? Сроду о такой не слыхал.»

Протяжно заревел паровоз, замедляя бег. Впереди — станция или разъезд. А может, перед закрытым семафором сигнал подает?

Как только поезд остановился, Саша потянулся к окну. На перроне сновали женщины в полосатых юбках, разукрашенные яркими лентами, повязками; на груди у них блестели мелкие монеты, а на головах — высокие уборы.

— Проезжаем Мордовию, значит, рядом Волга, — произнес Басыров, ни к кому конкретно не обращаясь. — Пошли, Матросов, подышим кислородом. На этой остановке, наверное, долго простоим.

Они сошли и на следующей станции, уже на берегу Волги. Она была совсем рядом. До нее, если хочешь, можно было добежать за одну минуту. Как раз в это время по реке плыл большой плот.

«Ох какая красота! — вздохнул Саша, провожая глазами плотогонов. — Вот счастливчики. Одним словом, для них полное раздолье, не то что мне! Разгуливают себе без сопровождающего, и везет же людям! »

Странное чувство охватило его. Он и сам не понимал, что с ним происходит. Может, его захлестнула зависть к тем, кто по собственной воле живет?

— Чего закручинился? — с беспокойством спросил Басыров. Он увидел, что у мальчишки вид довольно печальный.

— Ты видал еще где-нибудь такую красоту? — прошептал Саша. — Глянь-ка, как она разлеглась-развернулась... Так ведь тысячи лет... откуда только вода берется?

— Как откуда? — переспросил Басыров. — Другие реки сливают свои воды. Кроме того, дожди...

— Нет, не то ты говоришь, — и неожиданно спросил: — Ты, конечно, никогда не был моряком? Ведь не был?

— Чего ты вдруг всполошился? — насторожился милиционер. — У тебя, как вижу, морская болезнь. В самой запущенной форме.

Саша не улыбнулся шутке. Ничего смешного в том, что сказал милиционер, не было.

Подросток отвернулся от него и стал следить за крикливыми чайками. Глядел он на них задумчивыми глазами, словно узнавал старых знакомых. «Чайки всюду одинаковы, хотя, в общем, довольно жадные птицы...»

Как только прозвучали два громких удара колокола, оповещающих об отходе поезда, Басыров засуетился. То ли под впечатлением странного разговора, который только что произошел, то ли потому, что ему хотелось наладить отношения с молчаливым и угрюмым спутником, Басыров радушно предложил папироску.

— По одной...

— Не надо.

— Не куришь?

— Нет.

— Может, не начинал?

— Бросил.

— Не втянулся?

— Испугался.

— Чего же ты испугался?

— Жить дольше хочу.

Басыров удивленно взглянул на Матросова.

— Не понимаю...

— В больнице я как-то лежал. Не мне, конечно, а одному больному врач нагоняй устроил. Каждый курящий, сказал он, отнимает у себя двадцать лет жизни. Честное слово, не вру. Так он и выразился — двадцать лет.

— Молодец, — похвалил Сашу Басыров, поднимаясь вслед за ним в тамбур.

Матросов оживился и, набираясь мужества, сказал:

— А ты меня не хвали, лучше отпусти.

— Как же я тебя отпущу? — оторопел милиционер.

— Очень просто, на все четыре стороны.

— Чего не могу, того не могу. И вообще, чтобы на эту тему больше разговоров не было.

А про себя решил: «Совсем обнаглел парнишка».

Матросов сердито засопел и замкнулся. Потом сколько ни пытался Басыров вызвать мальчишку на разговор, ему это не удавалось.

Мимо окна пронеслось облако дыма, паровоз медленно набирал скорость. Поезд уже бежал, стуча колесами и лязгая буферами. Мелькали телеграфные столбы.

А в окне общего вагона стоял мальчишка, невидящими глазами провожая хлебные поля, уютные деревушки, маленькие разъезды, овраги и опушки лесов — все, что там и сям было разбросано по всей равнине.

На второй день, к вечеру, поезд с грохотом промчался по бельскому мосту, впопыхах пробежал мимо горы, усеянной веселыми огоньками и, тяжело вздыхая, остановился перед двухэтажным старинным зданием вокзала. Вот еще что запомнилось: ярко горели семафоры, а на путях мелькали фонари проводников. Всю дорогу Басыров выказывал доверие, а тут нервы его сдали. На всякий случай положил руку на плечо своего подопечного. Со стороны можно было подумать: дружеский жест, а на самом деле те же руки в любой момент могут схватить за шиворот. «Хитер шеф! — вздохнул Саша. — И довольно догадливый».

Басыров, пробираясь сквозь толпу, сбившуюся на перроне, назидательно говорил:

— В Уфе станешь жить. Человеком будешь.

Чего же тут еще разглагольствовать? Он говорил то, что ему положено по штату, другой бы то же самое сказал. Может, чуть иначе.

Вместе с толпой они выбрались в город, прямо на грязную привокзальную площадь. У Саши сразу же выветрились из головы все романтические бредни о городе, раскинувшемся на горе, между реками — тремя сестрами. И в этой дыре предстоит ему коротать не одно лето! Тоска паутинкою обвила душу мальчишки.

Саша бросился наутек. Он сбил женщину, с ходу протаранил группу военных, сунулся туда, где просторнее и чуть было не угодил под легковую машину. Одним словом, в один прием добрался до привокзального сквера. Лишь тут оглянулся — Басырова не было. Значит, отстал. Для начала неплохо. Очень важно, чтобы за тобой «хвоста» не было.

Сердце его билось гулко и тревожно; не переводя дыхания, он перелетел через ограду и, оглядываясь, пошел по слабо освещенной улице мимо длинного забора.

Тут ему на глаза попалась лестница, ведущая куда-то наверх. Наверное, прямо на самую гору. Он присел на ступеньку, чтобы передохнуть. Однако через какое-то мгновение с беспокойством заерзал: к нему подкрадывался человек. Может, Басыров? Саша мигом спрятался за углом дома. Весенняя ночь хорошо укрывала беглеца, и он видел: человек шел прямо на него. Подросток едва сдержался, чтобы не дать деру.

Когда человек прошел мимо, то он сказал себе: «Это не Басыров, конечно, не он. Вероятно, какой-нибудь «железняк» возвращается с дежурства».

Матросов смекнул, что ему, пожалуй, небезопасно оставаться в районе вокзала. «Легавый» может поставить на ноги всех своих дружков, каких немало на любой станции.

Одолев полпути или поменьше, — кто его знает, какая тут лестница,— Саша оглянулся назад. Оглянулся и замер. Тихая красота открылась его взору: серебристой лентой тянулась река, разукрашенная красными и зелеными бакенами с переливающимися в них огнями, железнодорожные пути выглядели еще более нарядно.

«Вокзал — место явки. Мне все равно придется сюда вернуться», — вздохнул он, мечтая о новых путях-дорогах.

Саша, одолев лестницу в пятьсот ступенек, сразу попал на темную улицу.

Как только Матросов ощутил, что он в полной безопасности, голод немедленно дал знать о себе. Утроба будто только и ждала этой минуты. В этот миг он ни о чем другом и не думал, кроме как о жратве.

Он проходил мимо освещенных окон, за которыми люди ужинали. В одном деревянном домике шел пир горой. У Саши даже слюнки потекли. Отойдя на несколько шагов, он вернулся и остановился под окном, в ожидании вскинув голову: «Может, кто случайно взглянет на него!»

Он так размечтался о еде, что даже не заметил, как в его штанину отчаянно вцепилась сердитая дворняжка. Еле отбился.

«Неужели, — думал он, — вот так всю жизнь буду скитаться как бездомная собака?» Он впервые с нежностью подумал о Басырове. С ним бы как-нибудь поужинали!

Немного погодя его нагнала грузовая машина. Ему, естественно, ничего не оставалось, как вцепиться с ходу за борт и махнуть в пустой кузов. Дело привычное. Чего уж тут... Главное, и шофер не заметил.

Машина двигалась по ярким и оживленным улицам, подолгу простаивая на перекрестках. Она кружила, наверное, так с полчаса, пока не остановилась в центре, возле трамвайного кольца.

Непрошенному пассажиру, попросту говоря «зайцу», пора знать и совесть. Саша, стараясь остаться незамеченным, перекинул себя через борт и стал озабоченно оглядываться, раздумывая, куда направиться.

«Первым делом надо достать жратву, — подумал Матросов. — А потом видно будет. Может, сразу на пристань подамся или на вокзал...»

Не успел он сделать и десяти шагов, как кто-то крепко схватил его за локоть. Перед беглецом стоял улыбающийся Басыров. Он и не скрывал, что страшно доволен.

— Я-то рассчитывал подняться в город на трамвае, но ты решил на машине. Пожалуй, так лучше получилось. Во всяком случае, быстрее.

Матросов от растерянности не сумел даже вымолвить ни единого слова. Лишь простонал. «Как он смог напасть на мой след? — поразился он. — Вот какой оказывается ловкий дьявол, а с виду такой простак...»

Ничего другого не оставалось делать, как безропотно подчиниться. Теперь ни за что он его не упустит, это как пить дать. На углу, возле мастерской по ремонту часов, Басыров долго разговаривал с другим милиционером на незнакомом для Саши языке. Они говорили очень быстро и со стороны казалось, что они даже не слушают друг друга, но, вдоволь наговорившись, Басыров рассмеялся:

— Блуждать больше не будем. Самую точную справку получил. До места назначения, однако, придется топать и топать. Чего доброго, у тебя опять появится желание улизнуть. Так будь добр, предупреди заранее. Не заставляй меня волноваться да суетиться. Мне уже давно не двадцать лет.

В ту ночь, два человека, внимательно следя друг за другом, под руку шли по окраинной улице, мощенной крупным булыжником. Изредка попадались электрические фонари. Где-то на середине пути неожиданно набрели на мост, перекинутый не то через овраг, не то через маленькую речушку. Улица пошла в гору.

Басыров начал часто оглядываться. Он, видно, на самом деле позабыл ориентиры, которые дал ему постовой там, возле мастерской по ремонту часов.

Поэтому на темном перекрестке им пришлось порядком ждать, пока, к счастью, не появился силуэт какого-то человека.

— Нам требуется выяснить...

Мужчина в длинном пальто и белой фуражке обладал еще и пышной бородой. Но несмотря на такой солидный вид, он оказался словоохотливым человеком.

— И везет же людям, — проговорил человек, будто обрадовавшись встрече. — Лучше меня никто не знает Уфу. Любую справку за одну минуту. Итак, я вас слушаю.

— Мы направляемся в детскую колонию.

— Так, вам, значит, нужна трудовая колония? — Он внимательно взглянул на Сашу. — Так-так, понимаю... Вам придется идти прямо, километра два, а за городом, как только пройдете конный двор, свернете чуточку влево, а потом снова по прямой, пока не доберетесь до деревянных складов...

— Большое вам спасибо.

— Погодите благодарить. За теми складами еще с полкилометра пути. А там увидите цепочку фонарей.

— Мне объяснили, что колония размещается не то в бывшем монастыре, не то в соборе... И я, увидев вот эту церковь, обрадовался было, подумав, что находимся у цели. А нам, оказывается, идти и идти, — вставил Басыров.

— Это Троицкая церковь, знаменитая церковь, в подвалах ее сидел Салават Юлаев, ожидая допроса, — объяснил бородатый.

Саша с опаской взглянул в ту сторону, куда указывал тростью их новый спутник, но в темноте ничего, кроме колокольни, не разглядел. А бородач продолжал как ни в чем не бывало:

— Вот тут, под горой, на реке, напротив этого моста, казнили пугачевцев. На льду была поставлена избушка без пола, ничего не подозревавший человек входил в нее и сразу попадал под лед. А еще вон на том холме...

Но Басыров очень торопился, даже у него, выдержанного человека, не хватало терпения. Поблагодарив бородатого, он повел Сашу дальше, но обладатель густой бороды не отставал от них:

— На месте колонии когда-то был монастырь, это вам правильно подсказали. Обязательно обратите внимание на дуб. Одинокий, высокий. Каждую весну на нем монахи вешались.

Басырова так и подмывало расхохотаться. Ну и попался же им историк-гробокопатель.

Саша вздрогнул. Бородатый остановился под фонарем и, подняв трость, точно шпагу, указал ею куда-то в темноту:

— Обязательно обратите внимание на то дерево...

Басыров легонько подтолкнул мальчика:

— Поторопись, дорогой, нынче в теплой постели будешь спать.

Вдруг на Матросова напала такая тоска, что он резко рванулся назад, точножелая вернуться к говоруну:

— Дяденька, а далеко ли отсель море? — выкрикнул он с каким-то отчаянием.

— Больше тысячи километров... до ближайшего... по прямой.

Басыров не стал сердиться и шутливо упрекнул Сашу:

— Вижу с географией не дружил. Ума не приложу: зачем тебе море?

Сразу за последними домами в лицо ударил пронизывающий ветер. Если бы они не увидели цепочку ярких лампочек, то можно было подумать, что заблудились. Но ориентиры совпадали. По оврагам, через холмы путники двинулись прямо к долгожданной цели. В эту минуту утомленный и голодный Саша думал лишь об одном: как бы побыстрее добраться до какой-нибудь столовки. Даже убегать никуда не хотелось. До того он устал!

Неожиданно перед их глазами выросли каменные здания, стоявшие вплотную, точно в обнимку. И тут раздался властный голос часового:

— Стой! Кто идет?

— Свои, — ответил по-уставному Басыров.

Перед ними стоял худой и подтянутый подросток.

При свете качающегося на ветру фонаря холодно и враждебно поблескивало зеркало штыка.

— А, новенький, — облегченно протянул часовой, в упор разглядывая Матросова. — Сейчас вызову карнача, побудьте вот тут, за будкой.

Караульный начальник старался казаться строгим, хотя ему от силы можно было дать лет шестнадцать и то без «хвостика»... Для солидности он даже басил. Тут же под фонарем, мельком взглянув на обложку дела, сухо сказал:

— Дело номер девять тысяч девятьсот двадцать пять. Есть еще кто-нибудь?

— Все тут, — пояснил Басыров.

— Как звать-то? — буркнул карнач.

— Сашка Матросов.

— Вот что, Матросов, проходи. А вас пропустить не могу.

— Понятно, — ответил Басыров. И, обращаясь к мальчишке, почти с сожалением проговорил:

— Спасибо, Сашок, за поведение. Приехали-то почти без всяких приключений. До свидания.

— Прощай...

Саша стоял перед железными воротами, низко опустив голову, исподлобья посматривая на нового конвоира. Неужели вся жизнь вот так и пойдет: его будут передавать из рук в руки, а воли настоящей никогда и не будет? Стало страшно. Он почувствовал себя таким заброшенным, почти обреченным, тут, под уфимским небом. Оно казалось таким необжитым и таким неприветливым, что никакими словами этого не выразишь.

Караульный начальник Володя Еремеев шел позади, вскинув голову, сощурив зеленые глаза. Он балагурил, как с добрым знакомым.

— Сам виноват, Матрос, не по графику явился. Видишь ли, какое дело, теперь вот специально воду согревать приходится.

Саша хмуро и дерзко смотрел на карнача, а отвечать не отвечал. Он не верил в подчеркнутое благожелательство. Просто не поверил да и все тут.

В бане — зеркало, наполовину потускневшее. Саша на миг остановился, чтобы бросить беглый взгляд. Глянул и своим глазам не поверил: на него уставился черномазый парень в тельняшке. На таком фоне лишь глаза блестели. Вот те и на!

Он скоблил себя что надо. Давно такого удовольствия от умывания не испытывал, хотя в этой воде можно было и окоченеть. Никто и не думал ее согревать-то! В предбаннике карнач произвел осмотр по всем правилам.

— Сперва я тебя, морячок, за брюнета принял, а теперь вижу, ошибся — натуральный сивый... Ну-ка, покажи уши!

Начальство, по всей вероятности, осмотром осталось недовольно.

— Полкило грязи, продолжай в таком же духе. Белье не получишь.

Саша, сердито сопя, потянулся за грязной тельняшкой. В нем заговорило упрямство. Он не намерен танцевать под чужую дудку, пусть зарубят себе на носу.

— Положь на место, — скомандовал карнач, с жестом отвращения отобрав грязную тельняшку.

Это возымело действие.

Новичку пришлось вернуться в баню. Саша ожесточенно тер уши, проклиная их и заодно караульного начальника.

Новым осмотром Еремеев как будто остался доволен. Новичок сердито натянул на себя мягкое белье, пахнущее мылом и еще какими-то лекарствами. Но глаза его невольно засияли от блаженства.

Тут произошло еще одно непредвиденное столкновение. Саша, уже нарядившись во все новое, старательно стал заворачивать в газету свою грязную тельняшку, но Еремеев запротестовал:

— Еще чего придумал? Оставь.

— Так тебя я и послушался.

Карнач, неожиданно смягчаясь, спросил:

— На что она тебе сдалась, морячок?

— Дареная, — соврал Матросов. Ему льстило, что его называют морячком.

— Вообще мы сжигаем такую память, — усмехнулся Еремеев. — Ну, коли тельняшка дареная, доложу по инстанции, может, как исключение, разрешат оставить... Чего уставился волком? Таких, как ты, мы тут навидались будь здоров...

В дежурной комнате, куда привели Сашу, горела лампа с зеленым абажуром, поэтому лицо воспитателя Бурнашева казалось болезненно-бледным. Он, выслушав доклад карнача, кругом обошел Матросова, стоявшего в небрежной позе, этаким ухарем-купцом. Мальчишка издавал притворные вздохи, словно, издеваясь над всем этим церемониалом. Бурнашев понимающе переглянулся с дежурным. «Новичок накликает на себя неприятности», — как бы говорил он. Но сказал о другом:

— Гимнастерка не по росту, сменить. На две недели в карантин.

Только после этого Бурнашев удосужился заговорить с новичком:

— Общение с другими колонистами до истечения этого срока категорически запрещается. Заявления, если они будут, передавать через дневальных. С тобой будет еще один новичок. За чистоту и порядок в комнате отвечаете оба. Вот как будто и все. Идите, Еремеев!

Карантин размещался в отдельном домике, за оградой. Он казался приплюснутым и жалким. До того был невзрачным и неуютным, что сказать невозможно.

Мальчишкой овладела дикая тоска, просто выть хотелось. Когда перешагнули порог, Еремеев показал на одну из двух свободных коек, третья была занята.

— Располагайся.

— А как со жратвой?

— Получишь завтра...

Как только захлопнулась дверь за карначом, бросив на чистую простыню телогрейку, выданную взамен старой шинели, Саша грузно опустился на койку. Ноги дрожали после ночного похода по оврагам, тело ныло, точно после потасовки. Посидел, молча зевая. «Сэкономили на жратве», — подумал он, почувствовав, как сосет в брюхе.

Клонило ко сну. Скинул ботинки, темно-серые брюки, остался в одном белье. Давно вот так не ложился спать. Теперь можно дать храпака. Сколько влезет.

Тут он почувствовал на своей спине чей-то пристальный взгляд. Сперва подумал: может, плюнуть? Небрежно обернулся. Через койку от него лежал какой-то пацан, почти до шеи укутавшийся байковым одеялом. Из-за выпученных глаз и из-за крючковатого носа казался он нелепым грачонком. Такой смешной тип попадается один на миллион.

— Наше вам с кисточкой, — важно пробурчал замухрышка. — Меня можешь звать Директором. Мишка Директор.

Он повел разговор на вымирающем блатном жаргоне. Сашу, конечно, не удивишь всеми этими «бочатами», «атандами» да «мойками». Чего уж тут, одно баловство.

— Сашка, — нехотя ответил он.

Директор жужжал, словно муха под знойным солнцем. Сиповатым голосом он стал выведывать: откуда, за что, как попал и по какой графе...

Матросову надоели допросы да расспросы. Он, не отвечая соседу, с удовольствием растянулся на койке, с головой закрывшись рыжим одеялом.

За окном уныло выл ветер, он принес откуда-то призывный звон колокола. В стекло стучались сухие ветки. Только и спать, но Директор продолжал бубнить.

— Здесь ничего себе, говорят, жить можно... Строгость не так чтобы очень... Кто хочет, может приспособиться.

— Приспособиться? — сонным голосом с расстановкой спросил Матросов.

Директор не давал ему заснуть. Саша в этот час никого не хотел видеть и слышать: ни воспитателя с блестящей плешиной, ни преисполненного долга карнача, ни этого проклятого Директора, прожужжавшего все уши. Пустой болтовней на блатном жаргоне Директор пытался пустить пыль в глаза. Знакомый прием! Саша видел его насквозь. Когда Директор, не удовлетворившись болтовней, нечаянно дотронулся до его плеча, Матрос выругался:

— Заткнись!

Этим неожиданно сорвавшимся с губ криком он выразил всю свою печаль, не дававшую ему покоя.

Ночью Саше снились нелепые сны: то Директор превращался в бородатого и, высунув язык, дразнился: «Ах, Матрос, на море потянуло!», то Бурнашев, лысый нравоучитель, в одежде монаха взбирался с веревкой на шее на одинокий и большой дуб, растущий возле самых главных ворот.

Под чистой простыней метался и стонал человек.

Сашу, по-видимому, разбудил сиплый голос соседа.

— Нас теперь вроде бы трое.

Хорошо отдохнув за ночь и как-то примирившись со своей новой судьбой, Саша был настроен в это утро более или менее благодушно.

«Откуда бы взяться третьему? Впрочем, прошла ночь, — подумал он, — а мне просто лень повернуться. Легли спать двое, и вот нате вам, стало трое».

— Протри глаза.

Любопытство взяло верх. Пальцами расчесывая всклокоченные волосы, Саша небрежно приподнялся, будто не из-за третьего, а просто так.

Видит, однако, Директор не обманул. Собственно, зачем ему напрашиваться на Сашины кулаки?

Третья койка, в самом деле, была занята. На ней разлегся чернявый паренек, не то грек, не то цыган. Ноги положил по-барски на спинку кровати, а длинные руки сложил на животе. Сам уставился в потолок, словно там интересную картину увидал.

Саша не любит набиваться в друзья. Он не таковский парень. Но все же спросил:

— Эй ты, когда появился?

Чернявый даже не моргнул глазом.

— Глухой, что ли?

Тот лишь причмокнул языком. И то лениво, почти невнятно. Будто новичок говорил ему, Сашке Матросову: «Слышать-то слышу, но что-то не хочется с тобою лясы точить. Ну вас всех к дьяволу!»

Если бы чернявый хоть малую толику вел себя как положено, Саша плюнул бы на него с седьмого этажа. А тут задело: только подумать, даже отозваться не хочет. Чернявый заинтересовал его. Что за кум королю в карантин попал?

Шаря взглядом вдоль длинного тела, Саша подумал: может, растолковать ему, что невежд он не уважает? Так, глядишь, сразу заговорит...

«Впрочем, — с досадой подумал он, — мы еще прибегнем к этому средству. А пока разные вопросики попробуем задать... Он тоже первый день в неволе. А когда ты взаперти, то всегда мечтаешь о воле. Это натурально. Может, про это заговорит? Вдруг клюнет?»

— Кому как, — осторожно начал он, подмигнув Директору. — Одним карантин вроде бы по душе, а мне вот нет. Поперек горла стоит. Хоть куда податься бы.

— Зачем?

«Видать, намерен поваландаться», — усмехнулся Саша.

— Как зачем? — переспросил Саша. — Я понимаю, нас не будут спрашивать, куда деть. Но все же... Хоть бы работать куда пристроили.

— Зачем?

Матросов даже не поверил своим ушам. «Неужели, — хотелось спросить, — ты не можешь языком разок-другой поворочать?»

— Если бы от меня зависело, я бы знал, куда держать свой компас. Подался бы до ближайшего моря-океана.

— Зачем?

Саша судорожно глотнул воздух, до такой степени руки зачесались.

— Ну, понимаешь ли, тяга у меня такая. Вроде призвания, что ли. А потом, глядишь, и в капитаны бы пробился...

— Зачем?

«У-у, зараза!» —вздохнул Саша.

— Поплавать хочется и потом побывать в разных странах.

— Зачем?

Саша стал ерошить свои вихры.

— Взглянуть хотя бы краешком глаза, как другие живут-обитают.

— Зачем?

Того и гляди он сорвется.

— Лучше или хуже нас... Я же не только о себе думаю, но и о других. Я бы, например, и тебя мог взять на свой корабль.

— Зачем?

Пришлось до боли стиснуть челюсти, чтобы не сорваться.

— Конечно, не в качестве пассажира. На первое время можно будет устроить мичманом.

— Зачем?

Что-то надломилось в Саше: «Хоть бы спорил или наплел бы с три короба...»

— Не хочешь мичманом, не надо. Так и быть, назначу боцманом. Не сразу, конечно. Боцман — это первая должность после капитана.

— Зачем?

Соскочив с кровати, он расправил плечи.

— Вот дам по морде, сразу узнаешь зачем...

Чернявый осклабился и по-смешному всплеснул руками:

— Ты спрашиваешь, чего я хочу? Я могу ответить. Я собираюсь прожить сто тридцать лет.

Саша расхохотался. Директор тоже, хотя и с опаской, но за живот схватился.

— Ну и ну, рассмешил.

Чернявый как ни в чем не бывало продолжал:

— Смейтесь, смейтесь. Я ведь на научной основе хочу прожить, а не просто так... Если хотите знать, мой родитель мировой. Про него можно еще сказать: мировой академик.

Саша не стал хвастаться родителями. Чего скажешь, если их в живых нет? Однако позавидовал чернявому: повезло парнишке. Не каждому в этой жизни удается так здорово устроиться, стать сыном академика.

— Он у меня над самой главной проблемой голову ломает: как продлить человеческую жизнь. Таких академиков на всю планету всего три штуки: один в Америке, один в Румынии и третий — мой батька. У него я выведал самый главный секрет: это больше кислородом надо питаться. Глотай его, если хочешь целый век прожить. Кислород, конечно, погуще в горах бывает. Потому кавказские пастухи больше всех и живут.

— Но ведь не все люди могут жить в горах? — насторожился Директор.

— Сообразительный, — похвалил его чернявый. — Все люди не могут жить в горах или стать пастухами. Что остается делать простому человеку? Остается одно: меньше расходовать кислорода. А как, спрашиваю вас, меньше?

Чернявый сделал предостерегающее движение, словно говоря: «не торопись ерунду молоть».

— Очень деликатно... Чем меньше делаешь движений, тем больше в тебе кислорода остается. Потому я и лежу, никаких себе движений не позволяю.

Саша понял: лгал чернявый самым наглым образом. Саше даже нравилось, как складно тот врет.

— Я так рассчитал: дотянуть до ста тридцати лет. Натурально. Если даже из них отсижу тридцать, и то на вольную волю достанется сто лет.

Словоохотливый парень Саше понравился. Поэтому он спросил:

— Как тебя?

— Дмитрий.

— Вот что, Митя, ты станешь у нас Кислородом.

Кислород не стал протестовать. Сделав самый неопределенный жест, снова принялся разглядывать потолок.

Если спросить, к кому Петр Филиппович был наиболее строгим, то, как ни странно, пришлось бы ответить:

— К самому себе. Конечно, прежде всего к себе.

Ровно в семь утра по призывному и веселому «ку-ка-ре-ку» медного колокола аккуратно поднимался и начальник колонии, хотя, казалось бы, мог и понежиться. Сигнал, естественно, предназначался для воспитанников. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении, в любой ситуации. Никакого исключения он не делал для себя, хотя, быть может, иногда сон продолжался всего часов пять или даже немного меньше.

Вот почему воспитатели, одни искренне гордясь им, другие усмехаясь, говорили между собой:

— У спартанцев он сошел бы за своего...

К такому же заключению пришла и Ольга Васильевна, вольнонаемная воспитательница, стаж которой пока без году неделя. Если другие называли Стасика спартанцем, «съев с ним пуд соли», то молодая сотрудница осмеливалась на это лишь тогда, когда в ней побеждало проказливое настроение.

Молодость, того и гляди, пошутит с кем угодно и как угодно.

Ольга Васильевна сегодня дежурит по колонии. Она постучалась в дверь, тщетно ожидая ответа. Когда вошла, поняла: занят. Ему не до нее. С кем-то он вел не особенно приятные переговоры.

Он жестом усадил ее.

— Собеседник оказался с дубленой кожей,— пожаловался он, отстраняя телефонный аппарат.— Требует официальной заявки, а затем и официального подтверждения, иначе ни в какую, даже разговаривать не хочет. Пропала цена честному слову. Самый страшный враг нашей системы — бумага. Протокол — божество, заявление — ангел, справка — архангел, заявка — пророк. А там глядишь...

Ему не дали договорить. Ее, между прочим, не задела его жалоба. Для ее молодого мира бумага не имела никакого значения. Она даже подумала, как передаст подругам этот разговор: «Мой стоик боится утонуть в бумаге!»

Он, будто прочитав, что у нее на уме, ладонью потер затылок.

— Знаете, вчера мне на глаза попалась пословица: лучше рухнуть скалою, чем сыпаться песком.

Этот неожиданный переход поверг ее в смущение.

— Автор пословицы, по-моему, был высокомерен и заносчив,— улыбнулась она.

— Сочинял же он не для себя! А в назидание потомкам...

Ольга Васильевна перебила:

— Я как раз пришла поговорить о наших... потомках. Конечно, у меня нет уверенности, что вы согласитесь со мной. Даже не уверена, что права... Мне подумалось, не сделать ли для ребят что-нибудь приятное?

— Например?

Молодая воспитательница нерешительно ответила:

— Мне казалось, что мальчишки оторваны от природы высоким забором. Им же необходимо видеть, как распускаются почки, как бегут ручьи...

— Почему вдруг такая мысль пришла в голову?

В самом деле, почему вдруг с такой мыслью она переступила порог этой комнаты? Может, лучше повести их куда-то в цех? Или постоять вместе с ними возле памятника Ивану Якубову?... «Нет, — сказала она сама себе, немного подумав. — Бывают такие минуты, когда ничего нет желаннее запаха цветов, синего горизонта или просто ощущения простора...»

— Я читала им о Маяковском, а Колька Сивый спрашивает: «Почему до самой смерти он так и не женился? Неужели поэта никто не полюбил?» Я заговорила о самодельных приемниках — какое мальчишеское сердце не дрогнет перед этим, но Леша, тот самый Леша, следит за тем, как скворцы устраиваются в новом гнезде. Что случилось, думаю, с ними? Уму непостижимо! Лишь потом догадываюсь: они же тоскуют!

— Понимаю.

— Может, думаю, немножко утолят тоску, миллионную ее долю. Ведь ничего другого я не смогу для них сделать.

Стасюк подумал о том, почему мальчишки тоскуют? Ему тоже казалось, что весною они стали чуточку другими... «Да, мы прививаем им профессиональные навыки, учим прилежно трудиться, но сопутствует ли всему этому радость? Рождается ли в их сердцах чувство прекрасного оттого, что они делают комоды и гардеробы? Может быть, мы, педагоги, что-то упустили?.. Сами того не желая, воспитываем из них рабов труда, а не поэтов труда?»

Он решил про себя: мы между собой посоветуемся по вопросу о тоске.

— Ну, что ж, пожалуй, вы правы... Ведите их в лес. Но сперва решите этот вопрос с ними. Пусть и ребячий коллектив разделит с нами этот риск. Кстати, перелистайте вот это личное дело. После карантина к вам поступит.

На папке синим карандашом был проставлен номер: 9925. Ольга Васильевна стала перелистывать дело. На первой же странице она прочитала: «В трамвае № 6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта им. Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».

— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна. — Так неуклюже открыл первый лист книги своего бытия.

Снова настойчиво зазвонил телефон. Пока Стасюк вел долгий и терпеливый разговор с каким-то упрямцем (она так и не поняла суть спора), серая папка под номером 9925 была внимательно просмотрена.

Сколько детей прошло через эту колонию! Приходили грязные оборвыши, привыкшие к дикой уличной жизни, к самым изощренным преступлениям, даже страшно было их принимать. Иногда она с отвращением думала о себе, о своей службе. Ей отчаянно хотелось уйти отсюда, пока не поздно, попроситься в самую обычную школу, где бы ее окружали опрятные дети, с любовью воспитуемые в нормальных семьях. Однако стоило ей лишь разок вспомнить о тех, кто уже собирался уходить из колонии в большую жизнь: на заводы, в институты — о возмужалых, сильных юношах, в которых уже зародились первые семена благородства, благодарности, душевной чистоты, глубоких чувств, возникала великая гордость за свой труд. Так она начала жить в этом коллективе, словно волна на море, то при душевном отливе, то при душевном приливе.

...Стасюк обязан ощущать вот такие отливы и приливы, происходящие в душах людей, ведь это тоже входит в обязанности начальника колонии. Он отвечал не только за воспитанников, но и за воспитателей, за каждый день и час, за каждый болтик и деревцо; разве лишь этим ограничивались его безграничные обязанности! Он был в ответе за счастье и горе, за настоящее и будущее, за жизнь и смерть этих ребят, курчавых и курносых, вихрастых и кудлатых.

Прочитав трудную судьбу Александра Матросова, полную выбоин и колдобин, Ольга Васильевна, увлекающийся человек, сказала:

— Педагоги могут только приблизительно наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы как прекрасно в самом начале судьбы доподлинно знать вершину будущего расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.

Уже после того, как остался один, Стасюк сказал себе: «Я, может, никогда и не увижу вершину. Эта безоблачная область — царство мечтателей. Я — земной человек. Сверхпрозаический практик. Меня интересует сам процесс воспитания, вся черновая работа, ведущая к той вершине. Я — мусорщик. Я — банщик. Я, простите, — ассенизатор. Притом хирург и, может быть, где-то и в чем-то судья... Но судья в последнюю очередь».

— Весна! — вздохнул начальник колонии, задумчиво уставившись в окно: — Какая по счету весна?

...В кабинет вошел безупречно подтянутый Рашит Габдурахманов. На него любо взглянуть: белоснежный подворотничок, сапоги начищены до блеска.

— Товарищ начальник, колонисты выстроились для следования в лес.

— Сколько отрядов?

— Три.

— Внешний вид?

— Проверил лично.

— Разрешаю следовать в лес.

— Есть следовать в лес...

«А казался таким необузданным... И был же таким»,— подумал Стасюк, провожая Рашита; а тот, ни о чем не догадываясь, повернулся через левое плечо и, громко стуча каблуками, вышел. «Теперь под него не подкопался бы ни один старшина, — усмехнулся Стасюк. — Даже самый дотошный!»

Стасюк проследил глазами за Рашитом. Вот он подходит к Ольге Васильевне, вот докладывает. «Шельма, как ловко делает!» — невольно восхитился он.

Но уже где-то росла тревога. Она приползла в душу внезапно. Может быть, в нем заговорил страх? Все-таки весна, а ребята тоскуют по воле. Это опасно, когда тоскуют мальчишки.

Когда он вышел на крыльцо, последний отряд уже проследовал через главные ворота. До этой минуты Стасюк еще не знал, что двинется вслед за ними.

После весенних дождей земля еще не просохла. Мальчишки шли, не особенно соблюдая строй, выбирая места посуше. Они резвились и галдели, как утята, только что выпущенные в пруд. Про себя решил: «утят» пора перевести на летнюю форму.

Он гордился своими воспитанниками, но не обольщался на их счет. Каждый из них в отдельности — задача с тремя неизвестными. Кто только не наплакался из-за буйных голов, ехидных шалопаев, дурашливых хитрецов и паясничающих талантов?

Даже эти мальчишки, уже прошедшие отличную школу в колонии, в чем-то возмужавшие, доставляют столько хлопот. Вот красавец Володя Еремеев или сильный и упрямый Петр Трофимов. Он, прищурившись, взглянул на ватагу своих любимцев: на вихрастого и конопатого Андрея Богомолова, маленького и тщедушного Леонида Сивого. Среди командиров не хватало Рашита Габдурахманова, дежурившего по колонии.

Приноровившись к строю, он последовал за колонной, держась на некотором отдалении.

Внезапно его внимание привлекла женщина, бежавшая через поле, наперерез колонне. Внимательные глаза Стасюка остановились на этой фигуре. «Одета по последней уфимской моде,— сказал он про себя. — Такие боты можно достать лишь по блату».

Стасюк, почувствовав что-то неладное, заспешил. И как раз вовремя.

— Товарищ начальница! — стала кричать женщина, обращаясь к Ольге Васильевне. — Отпустите моего Лешку. Посмотрите, какой он маленький да слабенький, позади всех шагает. Его еле видно в толпе. Он даже не поспевает за вами. Зачем он вам нужен?

Колонна, естественно, остановилась. Мальчишки сбились в кучу, окружив двух женщин. Между ними уже стоял Лешка, по прозвищу Пугливая Тень.

На какое-то мгновение в душу Стасюка вкрался соблазн: вернуть ей сына. Потом как-нибудь он оправдается перед вышестоящими инстанциями. Докажет, что необходимо было отпустить колониста раньше времени. Во всяком случае, за него голову не снимут.

Стоит ему сказать лишь одно слово: «Забирайте!», как сын бросится в объятия матери. В этот миг на всей земле не будет более счастливых людей, чем они.

Ну а потом? Все, очевидно, пойдет по-старому. Леша Пугливая Тень, балуемый мамашей, тоже возьмется за старое. Кто знает, может, через полгода он вернется уже с другой статьей уголовного кодекса?

И он изгнал чувство жалости из своей груди.

Стасюк сказал себе: Лешка очень далек еще от светлого горизонта, от той цели, до которой ему идти и идти. Мальчишка прошел лишь полпути: он пока не может обойтись без нас. Ему в этом мире дозарезу нужны суровые педагоги, требовательное ребячье общественное мнение, даже эти заборы... Без них он пропадет.

— Гражданка, вы останьтесь, — сказал он спокойно. — Колонна, шагом марш!

Лешка молча последовал за колонной, понурив голову.

— Вы поступили необдуманно и неразумно, — проговорил Стасюк, сдерживая свой гнев. — Вы представляете, какую рану нанесли вы всем им, ста сорока семи мальчикам? Вы просто не подумали о детях других матерей. Слепая любовь никогда не была самым лучшим чувством человека, возвеличивающим его.

И уже потом, оставшись наедине, спросил себя: на что дано человечеству чувство жалости?

Жалость матерей плодит бездельников и тунеядцев, жалость полководцев рождает предателей и трусов.

Разве Плутарх и Толстой, Бетховен и Чайковский жалели себя и... заодно и других, когда вели человечество по великим дорогам?

Петр Филиппович продолжал свой путь, осторожно перешагивая через юркие ручьи, исчезающие в расщелинах оврагов. Наконец он набрел на поляну, где расположились колонисты. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее.

Но он нахмурился, увидев, что возле Ольги Васильевны примостился Пугливая Тень. Ее рука вольно или невольно лежала на его плече. Она не имела никакого права подчеркивать сегодня свое особое расположение к воспитаннику, вызванное, конечно, лишь жалостью. Это шло вразрез с его пониманием педагогической этики.

«Такая идиллия вредна, ее необходимо немедленно нарушить. Пусть у мальчишки не создается ложное чувство избранности. Не надо в нем лелеять иллюзии». Он сказал себе: я должен объяснить всем им, в том числе и Лешке, почему он пока обязан держаться за колонию. Он просто не готов выйти в большой мир...

— Всю зиму на том берегу, взгляните туда, в сторону Нагаевской горы, — говорила Ольга Васильевна, — стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой, не было.

Петр Филиппович искоса разглядывал лица мальчиков: растерянно улыбающегося Шарафутдинова, задумчиво смотревшего вдаль Сивого, свесившего голову Трофимова...

Может быть, в воображении ребят мелькали отважные всадники, стремглав мчащиеся в атаку; ожесточенные схватки там, под горой...

А Леша Пугливая Тень, польщенный вниманием, жался к ней; может, он в эту минуту очень нуждался в материнской ласке?

— А остальные? Разве им заказана нежность? — спросил Стасюк себя и громко, громче, чем положено, сказал: —Тихо, будет мужской разговор...

Петр Филиппович и Ольга Васильевна возвращались рядом, никак не предполагая, что сегодня им снова придется обсуждать судьбу Александра Матросова, новичка из карантина, бурными делами отметившего первый день своего пребывания в колонии.

А пока они, ничего не зная о ЧП, продолжали каждый по-своему решать судьбу Лешки. Она, внутренне не соглашаясь, спрашивала Стасюка:

— Разве такое чувство, как жалость, не отпущено детской колонии?

— Пожалуй, что нет.

— А ласка? Разве ее нельзя иметь вот тут, под рубашкой?

— Ласка выделяется, как и хлеб, по семьсот граммов на нос. Но ни грамма больше.

Она запнулась.

Он подумал: сказать ей о том, что «любимых детей следует целовать лишь тогда, когда они спят», или нет?

*

— Какой-то персонаж поглядывает на нас, — радостно оповестил Директор.

Кислород даже не соизволил повернуть голову. А Саша покосился на пузатого малого, важно и как будто недовольно поглядывавшего на новичков. Удалец был тучен, как надутая футбольная камера... Так и напрашивался каверзный вопросик: «Как ты на казенных харчах умудрился нажить жир?»

— Чего явился?

Малый оказался страшно важной персоной:

— Первое важное предупреждение,— проговорил он. — Если не уберете постель, завтрак не получите.

— Ба! — обрадовался Саша. — Проходи, повар. Как раз тебя тут и не хватало для полного комплекта.

— Второе важное предупреждение,— проговорил Коля Богомолов, не двигаясь с места. — Если не помоете руки, останетесь с носом... За это ручаюсь.

Он держался с большим достоинством, может быть, потому, что приходился родным братом командиру отряда Андрею Богомолову.

— Похоже на то, что этот пацан нас лишит пшенной каши, — проговорил Кислород, наконец удостоив вниманием Колю.

Саша как будто утробой почувствовал запах щей. От этого чуть поташнивало.

— Где твой котел или миска? — поднялся Матросов без долгих слов. — Давай сюда положенную порцию. Иначе по загривку заработаешь.

— У нас, в колонии, чтобы драться — ни, ни! — надменно заявил Коля Богомолов.

— Думаешь, я буду спрашивать?

— Как еще спросишь!

Саша криво усмехнулся:

— Интересно бы знать, кого же следует спрашиваться?

— Например, общего собрания или Петра Филипповича!

— Наплевать хотел на твоего Петра Филипповича!

Услышав это, толстяк далее побледнел.

— Не таких воспитывают тут, — проговорил Коля; однако, увидев воинственно сжатые кулаки новичка, он на всякий случай дальше двери не прошел.

— Уж не ты ли воспитываешь?

— Хоть бы и я... Мы все воспитываем новичков.

Матросов прыснул со смеху. Ему очень уж показался смешным этот чванливый толстяк.

— Погоди, какая твоя должность на этом свете? — задорно вскинул подбородок Саша. — Повар, что ли?

— Колонист, — гордо отпарировал удар Коля.

Саша как будто все более заинтересовывался беседой.

— Выходит, я тоже колонист?

Коля охотно ответил:

— Куда еще тебе... Морда в молоке.

— Ты — да, я — нет?

— Угу!

Матросов нарочито подчеркнуто сказал:

— Ну, подойди поближе, я люблю знакомиться вот с такими типами, как ты. И заодно неси щей!

— Третье важное предупреждение...

— Где еда?

— Тут, на крыльце... Но...

Все это время Кислород лежал в прежней позе, словно его весь этот разговор никак не касался. Он понимал, что любое движение, даже перебранка не содействуют накоплению кислорода.

Саша о чем-то пошептался с Директором. Наверное, он опасался, что повар сбежит.

— Трусишь подойти? — усмехнулся Саша с явным нетерпением.

— Я-то трус?

— А кто же еще?

Когда Коля Богомолов сделал несколько неосторожных шагов в сторону Саши, Директор сзади накинулся на него. Пока происходила потасовка, Саша с довольным видом поставил на стол четыре котелка и две буханки хлеба и с превеликим удовольствием принялся хлебать щи.

— Ты того, попридержи его... — проговорил Матросов, опорожнив один котелок и приступив ко второму.

— Не тронь чужую порцию, один котелок предназначен для лазарета — взмолился Коля Богомолов. — Слышишь, для больного... Не смей!

— Директор, плохо руководишь. Он своим писком мне аппетит портит.

— Четвертое важное предупреждение... — начал было дежурный по кухне, но Саша уже не слушал его; наевшись, дурашливо прыснул:

— Так ты его, Директор, того... слегка, чтоб... Ну понимаешь, без всяких следов...

Директор, с огромным интересом следивший за этой сценой и, кстати, опасавшийся за свой котелок, не стал дожидаться повторения Сашкиного предложения. Схватив Колю, в один прием выпроводил из помещения и запер дверь...

Коля со всех ног кинулся искать брата. Но, как известно, почти все колонисты, в том числе и старший Богомолов, были в это время в лесу. Ревущий Коля наткнулся на Рашита Габдурахманова.

Весть о том, что новичок из карантина отобрал у дежурного по кухне завтрак, не на шутку встревожила его.

Оставалось одно — направиться в карантин и навести надлежащий порядок. Рашит так и сделал.

Когда он вошел в комнату, все мальчишки лежали в верхней одежде, растянувшись на белых простынях. Рашит поздоровался. Те сделали вид, что не замечают его, считая, что какой-то колонист, может, брат Коли, пришел защищать «доносчика», как они успели окрестить Колю.

— Здравствуйте, — повторил Рашит.

— Если это тебе так интересно, здравствуйся, сколько хочешь...

Габдурахманов опешил от такого ответа, однако сдержал гнев и спокойно, но строго приказал:

— Встать!

Команда не произвела никакого воздействия. Рашит, не желая признать своего поражения, пытался превратить все в шутку:

— Из-за чего сыр-бор разгорелся? Ну?

Никто не соизволил ему ответить.

Рашит запальчиво крикнул:

— Кто из вас...

Вмешался Коля, только что перешагнувший через порог.

— Вон тот, здоровенный, Сашка Матрос...

Саша сверкнул глазами. Директор воскликнул с азартом:

— Ба, и пацаненок тут!

Рашиту, конечно, следовало уйти, чтобы затем вызвать их к начальнику колонии или на общее собрание.

Но он не удержался. Пошел напролом.

— Отучились понимать доброе слово?

Директор, насмешливо улыбаясь, крикнул:

— Матрос, да ведь тебе угрожают!

Саша медленно поднялся с постели, глухо пробубнил :

— Кто-то что-то как будто сказал...

Рашит не нашелся, что ответить, только заметил:

— А хоть бы и так...

Ответ его новички расценили как робость.

— Матрос, да ведь он тебя еще уговаривает! — хихикнул Директор.

Саша, сделав несколько шагов в сторону Рашита, поплевал на ладони. Наверное, чтобы не чесались. И тут же, с ходу пантерой метнулся на Габдурахманова, которому еле удалось увильнуть от удара. Ну, конечно, такие номера Рашит не прощал. Просто кровь потомственного кочевника не позволяла отступать. Он нанес молниеносный удар снизу вверх по подбородку Саши. Матросов лениво рухнул на койку, затем сполз на пол.

Все это произошло так внезапно, что никто не сумел отдать отчета в происшедшем. Саша медленно поднялся и, разжимая кулаки, мрачно сказал:

— Матрос такие дела не забывает и не прощает.

Ему впервые пришлось познакомиться с боксом, весь его боевой опыт состоял из случайных кулачных боев, где исход решался силой или упорством.

Когда новички остались одни, Директор, скрывая усмешку, спросил:

— Матрос, мы им это припомним, ведь верно?

Саша лишь горько усмехнулся.

Рашит кинулся прочь. С ним такое случалось впервые. С тех пор как он стал командиром отряда, он и думать не думал, что придется на кого-то поднять руку или на ком-то срывать злобу.

Первое, что полагается делать в таких условиях, пойти и доложить начальнику колонии. Но Рашит знал, что Стасюка нет. Он — в лесу.

Вернувшись к себе, Габдурахманов открыл общую тетрадь и написал нетвердой от волнения рукой: «28 апреля 1941 г. я нокаутировал воспитанника».

Это совсем не успокоило его. Он тут же осознал, что запись в общей тетради — жалкая попытка обелить себя.

Но что делать?

Вспомнив, что с утра носит в кармане письмо из родного аула, он разорвал конверт. Увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь, маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово; сама тетка не умела писать по-русски. «В первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза-бабая, от Ибрагим-агая, от Исмаила и Валия...» — тетка перечислила почти полдеревни. Внимание Рашита привлекли слова: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...»

Даже письмо, как бывало раньше, не успокоило его. Оставалось одно — честно отработать наказание...

Пришел день освобождения из карантина. Но радость была омрачена тем, что за ними явился знакомый им Колька Богомолов. Ребята из карантина опешили: вот уж не думали, что он еще раз рискнет предстать перед ними. Неужели он забыл, что получил взбучку?

Держался он по-прежнему недоступно.

— Первое важное предупреждение — убрать за собой постель, — приказал он с большим удовольствием.

Кислород не спешил подняться. Саша тем более не старался показать особое усердие.

— Второе важное предупреждение,— заявил чуть погодя Богомолов, — придется оставить вас еще на один срок в карантине... Вижу, тут понравилось.

Вот это возымело мгновенное действие. Никому, ясно, не хотелось торчать в этой дыре.

— Третье важное предупреждение — становиться по ранжиру и ждать моей команды...

Ребята хихикнули, но не стали бунтовать. Сделали вид, что примирились...

...Саша Матросов с грехом пополам выдержал срок карантина, еле дождавшись того дня, когда перед ним во всю ширь распахнется дверь, цепко держащая его в заключении. В первое мгновение он как будто даже ошалел. Он дышал удивительно чистым воздухом, полным аромата.

Ветер принес волнующие запахи черемухи и сирени, бог знает каких-то диких степных трав, неизвестных и неведомых колонисту. Ох и наглотался он воздуха!

Под волшебным впечатлением ясного и веселого утра он точно забыл, что выход из карантина не является еще самой свободой. Колония сразу дала о себе знать, как только он переступил порог приземистого здания.

— Ать-два! — скомандовал Колька Богомолов, не давая Саше опомниться.

— Куда ведешь? — спросил Саша, резко обернувшись.

— Как куда? — даже опешил тот. — Приказано в корпус вести.

У Саши потускнел взор. С этого часа у него рухнули все надежды. Его зачислили в седьмую группу, ввели на второй этаж монастырского здания и показали койку возле окна:

— Твоя.

Седьмая группа, между прочим, ничего не делала без того, чтобы не строиться. Командой шагали на завтрак, в школу, на обед, в цех... Короче говоря, только в туалет ходили без строя.

На что же он надеялся?

В первый же выходной день ему удалось на какое-то мгновение улизнуть из-под надзора. Именно в тот вечер он впервые увидел над своей головой случайную чайку.

Ну самую обыкновенную. Одним словом, сизокрылую. Чайка, конечно же, случайно залетела на территорию колонии. Может, она попала сюда по пути с Белой на Уфимку?

Чего уж тут скрывать, в то воскресенье серокрылая птица будто подняла и унесла с собою душу подростка. Птица скрылась за забором, а он остался стоять с сильно запрокинутой головой и бьющимся сердцем. Он знал: теперь ему не найти покоя.

Саша заметался по двору, как в тесной клетке. Куда ни сунется — забор в три метра.

Снова он с неприязнью вспомнил начальника милиции.

«Попался в капкан, словно суслик, — скривил он губы. — Чего я, слепой, что ли, был? Втерся в доверие. Красивые слова произносил. Будто до него лучшего друга у меня не было...»

Стараясь взять себя в руки, он неслышно шептал: высоченные заборы и стража на каждом углу потому, что у всех колонистов уйма грехов. У одних — с гулькин нос, у других — целый короб.

Ангелов тут не держат. Это точно. Он по себе знает.

Не было таких базаров и вокзалов, не говоря уже о пристанях, где бы он не промышлял. С гордостью подумал: ничего не скажешь, слылотменным бродягой. Там, где суета, столпотворение, толкучка, — это мир Саши Матросова. Точнее, бывший его мир.

Теперь за высоким забором остается лишь вздыхать. Даже грязный чердак или опрокинутая лодка, под которой он ютился в ненастное время, казались неописуемым раем по сравнению с жизнью в неволе.

Что было, то было... Разве всегда он знал, где застанет его следующая ночь?

Бродячая жизнь учит надеяться лишь на свои кулаки. Главное — нельзя отступать, подставляя противнику спину. Надо держаться до конца, если даже противник силен как дьявол.

...Перед глазами всплыла пристань, богатая сушеной воблой и арбузами. Пьяный матрос ни с того ни с сего полез драться. Саша понял сразу, что будет бит по всем правилам. Но не отступил. Пожалуй, из-за упрямства. А потом трое суток отлеживался на прибрежном песке, отплевываясь кровью.

В другой раз трое таких же беспризорников, как и он сам, напали на него ночью на глухом полустанке. Одним словом, позарились на его флотскую шинель. Саша дрался, прислонившись к вагону, защищая себя от коварных ударов в спину.

...Любой узник первым делом исследует свою конуру. Пол и потолок, а вслед за этим и стены, сантиметр за сантиметром, щель за щелью.

Точно так же поступил и Саша. Он обошел всю территорию, куда можно было пробраться, словно новый начальник, по акту принимающий все хозяйство. Разведка не дала утешительных результатов: мышь, и та не прошмыгнет, где уж тут человеку.

Неожиданно где-то за забором протяжно загудел пароход. У мальчишки дух захватило. Он прождал целую вечность, надеясь, что еще разик загудит судно. Но где там!

Его взгляд не задерживался на всякого рода стендах и лозунгах, призывающих стать образцово-показательной личностью. В нем постепенно зрела удалая мысль, что тут он временный гость, а там видно будет...

Его уже искали. Об этом шепнул Директор, как только Саша переступил порог общежития.

— Все до одного направились в клуб. Тебе, между прочим, пообещали хлеб и воду.

«Хлеб и вода» — похуже карантина. Матросов об этом догадывался.

— Ну их!

Саша, сняв ботинки, растянулся на койке.

— Хоть разденься,— стал умолять Директор. — И меня ни за что ни про что взгреют.

— А ты кто такой?

— Дежурный.

Саша присел и жестом подозвал к себе Директора.

— За что срок получил?

— Что было, то проплыло...

— Хана тебе... Предвижу, что оплеуху заработаешь.

— Понятно, — сказал Директор, на всякий случай останавливаясь шагах в пяти. — Всегда меня тянуло к старшим. Такой уж с рождения.

— Ты чего вокруг да около... За что, спрашиваю, загребли?

— Они магазин очищали, а я у них звонком был...

— Ясно...

Сна ни в одном глазу. Где-то ветер хлопнул форточкой. По стеклу хлещет дождь.

«Как дальше быть? — спрашивает он себя. Но ответа нет: — Как уломать себя?»

Трудно себя неволить, почти невозможно. Однако придется как-то приноровиться к колонии, ничего не поделаешь.

На вечерней поверке командир отряда, сделав перекличку, отдал приказ: всем завтра на работу. Это касалось и новичков. Но Кислород заныл:

— Что станет с моими потрясающими пальцами!

Директор дрыхнет. Кислород храпит на всю вселенную. А ему, Сашке, не спится.

Справа от него Мишка Директор, а слева — Лешка Пугливая Тень. «Когда спят, будто все одинаковые, — думает Саша. — Просто мальчишеские головы, лица все безусые, на белой подушке лежат. Глаза закрытые, поэтому ни за что не догадаться, о чем они в эту минуту думают».

Неужто одному ему страдать? Он сильно толкнул в бок Лешку.

— Очнись. Потолкуем.

— Ты чего дерешься?

— Заноза, молчок. За что ты сюда попал, докладывай.

До утра не мог подождать?

Разве с такой задирой можно ссориться?

— Подошел пароход, — вздохнув, начал шептать Пугливая Тень. — На нем мы должны были уехать — отчим, мать и я. В самый последний момент мать посылает меня за хлебом. «Сходи, говорит, купи на всех». Сама почему-то на меня не смотрит. Все время норовит отвернуться. Я, конечно, побежал со всех ног. Возвращаюсь обратно и что же вижу: ни парохода, ни матери, ни отчима.

— Значит, бросила?

— Обманула, да еще как!

— С тех пор не виделся с ней?

— Разыскала меня. На днях приезжала сюда. Наверное, совестью мучается... А я гордый стал, еще подумаю, вернуться или нет.

Размеренные удары колокола, оповещающие о подъеме, еще не успевали растаять над колонией, как в дверях вырастала фигура Рашита Габдурахманова. Саша нарочно впивался в него взглядом, словно желая смутить его. Такой служака не оробеет, — это он понял как нельзя лучше. Всегда свежий, сна ни в одном глазу, как будто давным-давно на ногах.

— Стройся!

Матросов, усмехнувшись, вспомнил первую встречу с командиром отряда: Рашит и Саша, словно сговорившись, сделали вид, что между ними ничего особенного не произошло.

«Было и сплыло, чего уж тут гадать да вспоминать, — мудро решил новичок. — Командир, видать, не промах».

А порядки тут что надо! Если в комнату вошел в грязных ботинках — получай наряд вне очереди, кроме того, вычисти до блеска пол. Если опоздал на физзарядку, на следующее утро разбудят на час раньше. Не было, наверное, во всем мире такой суровой должности, как должность командира отряда.

Директор, попавший в отряд вместе с Матросовым, чувствовал себя как рыба в воде. Он мог сойти за старожила: перезнакомился с ребятами, запросто вел себя с начальством. Получалось такое впечатление, что теперь в колонии ничего не делалось без участия Директора. Он носился с постановкой пьесы из жизни партизан, заделался завзятым художником в стенной газете, обыгрывал многих на шахматной доске.

Саша не одобрял поведения суматошного Директора, но до поры до времени терпел. Говорил себе: дескать, пусть порезвится.

Через несколько дней после того, как он пришел в отряд Габдурахманова, его вызвал Бурнашев. Одним словом, тот самый, который лысый. Это он когда-то направил его в карантин, а теперь вот вызывает. Наверное, у него должность такая.

Принимал он в том самом кабинете. Только вот не горела лампа с зеленым абажуром, потому что было утро.

— Чего тебя больше интересует? — спросил он, не спуская с него глаз. Будто изучал: посерьезнел Саша за время карантина или нет?

Хотелось, шутки ради, выкрикнуть: гречневая каша! Однако промолчал, предвидя управу-расправу.

— Выбирай себе специальность, а остальное приложится.

«Мели-мели языком», — вздохнул Саша.

— Ну и как, к чему больше душа лежит: к железу или дереву?

Между тем Исмагил Ибрагимович ждал, что ответит колонист. Он не торопил. Если бы пытливо не щурился и слегка не барабанил пальцами по столу, то можно было подумать, что вовсе не спешит.

— Ну ладно, на месте решим.

Основные цеха фабрики — столярный и слесарный — помещались в новой деревянной пристройке. Пилорама стояла отдельно на пригорке. Малярный цех и цех готовых изделий — в бывшей церкви.

В столярке стоял неимоверный гул. Саша рассчитывал было увидеть верстаки, фуганки, стамески, топоры и пилы. Бурнашев с удовольствием заметил удивление на лице Матросова. Показывая на разные станки, выбрасывающие стружку, опилки, бруски, он называл их:

— Механизированный фуганок, рейсмус, шипорез. А это — фрезерный чудо-станок. Подойдем к той гибкой пиле, она называется ленточной...

Матросов впервые в своей жизни попал в механизированный цех. Он никак не мог скрыть улыбки, но, обводя глазами станки и встречая насмешливые взоры колонистов, помрачнел. Бурнашев, дав ему возможность вдоволь наглядеться, спросил:

— Какой из них облюбовал?

— А мне все равно,— более чем равнодушно ответил Саша.

Исмагил Ибрагимович даже глазом не моргнул. Надвинув фуражку на лоб, он заявил:

— Будешь пока подручным у Сивого. Мастер, принимай подчиненного! -— крикнул он Леньке Сивому.

Маленький остроносый Ленька поднял глаза на Матросова, позвал его:

— Прирос, что ли? Кати сюда.

Работа была нетяжелая: надо было подавать на шипорез брусок длиной в полметра. Нагнуться, поднять и подать. Однако Саше не то что не понравилась работа, а возненавидел он с первого взгляда замухрышку Леньку Сивого, которого мысленно назвал «плюгавеньким». И ему стало очень обидно быть подручным у «плюгавенького». Саше казалось, что любое другое назначение не обидело бы его, а сейчас все в нем восставало против работы под таким начальством. И он, ничего не делая, начал глазеть по сторонам:

— Эй, братец, подавай материал! — важно прикрикнул Ленька.

Матросов в упор взглянул на него и пренебрежительно хмыкнул. Ему показались смешными и поза Сивого, и нос его, и звонкий крик: такой маленький, а столько шума... Он расхохотался как будто без всякой видимой причины. Ленька не на шутку рассердился:

— Изволь работать или катись ко всем чертям!

Ругань еще более развеселила Сашу, он подмигнул ребятам:

— Важный у меня начальник, не правда ли? Может, кто позарится?

Саша, не таясь, высказал свое мнение. Но ребята, не разделяя веселья Матросова, отчужденно посмотрели на него. Может, он сказал невпопад? Он начал подавать на шипорез брусок за бруском. Но теперь Сивый придирался к каждому пустяку. А Саша подчеркнуто не обращал на него внимания. Конечно, рано или поздно должна была произойти стычка. На глазах всего цеха зрела ссора.

«Другим лафа, — думал Саша. — Никто у них в печенке не сидит».

Он с завистью посматривал на Митьку Кислорода, который по своему обыкновению преспокойно лежал на сосновых досках. Других пот прошибает, а он даже в ус не дует. «Кислород экономит, зараза, — покосился на него Матросов. — Вот им никто, между прочим, не понукает. На него, очевидно, махнули рукой».

В эту минуту Саша был зол на все и на всех: и на дождь, который хлестал по окну, и на поясницу, которая ныла, и даже на Мишку Директора, который суетился возле мастера, просматривающего наряды. «Очевидно, вызывают в контору», — решил он про себя.

Дождавшись его ухода, он вдруг скорчил дурашливую гримасу и завопил:

— Ребята, чего вы надрываете животики?! Мастер ушел — перекур полагается!

Никто не обратил на него внимания.

— Неужели все тут глухонемые? Живот скрутило! Живот скрутило! Живот скрутило!

Подождал, рассчитывая, что хоть кто-нибудь оглянется. Но каждый был занят своей работой. Вкалывали проценты!

А ему здорово хотелось на себя обратить внимание. Он был бы доволен, если бы даже Директор сказал что-то вроде того, что, мол, приключилась беда с Сашей Матросовым!

Даже он, сукин сын, промолчал!

Саше ничего другого не оставалось делать, как расшвырять готовую продукцию.

Но даже этот «номер» ребята проглотили молча... Чудак он, конечно... Саша просто не знал, что все стоящие за станками ребята, или почти все, в свое время уже «откалывали такие номера». Поэтому их ничем уж нельзя было удивить. Для них это было пройденным этапом...

«Что еще выкинуть?» — подумал про себя Саша.

Пусть запомнят, как Матросов в цех пришел!.. Он ничего другого не придумал, как стать вверх ногами. Вот в таком виде, на руках, он прошел через весь цех. После небольшой заминки у дверей он в таком же положении направился на территорию... Таким путем одолел еще полсотни метров. Снова заняв нормальное положение, быстро оглянулся: может, подумал он с надеждой, кто в окно смотрит? Где уж там! Хоть ты лопни...

Ломая голову над тем, что бы еще натворить, он решил для начала вернуться в цех. Но не тут-то было! Ребята изнутри закрылись и на стук никак не реагировали.

Матросов стал бешено колотить в дверь.

Как раз за этим занятием его застала Ольга Васильевна.

— Вы, Матросов, разве не знаете, что в таких случаях лучше биться лбом?

— А ты кто такая, — взъерошился Матросов, — чтоб надо мной насмехаться?

— Пожалуй, вы правы. Нам полагалось познакомиться с самого начала. Я была в командировке... Но это дело поправимое. Меня зовут Ольгой Васильевной...

— Ну и что ж?

— Кроме того, я здесь работаю воспитателем...

— В таком случае ты кстати явилась. Скажи этим сволочам, которые закрылись, чтобы открыли дверь.

Она только развела руками.

— Если уж цех постановил закрыть дверь, тут уж никакая сила ее не откроет.

— Ты же воспитательница!

— Коллектив ошибается в тысячу лет один раз.

— А ты меня не воспитывай. Делай, как сказано!

Ну и шляпа же ты, Саша. Ведь это самое «воспитание», чего он так чурался, давным-давно шло полным ходом. То, что он жаловался на коллектив, уже было признанием его силы... Его авторитета.

— Пойдемте со мной, поможете переставить мебель, — проговорила она. — Кстати, уважительное обращение на «вы» ввел еще сам Петр Первый. До него все «тыкали» друг друга. Даже смешно, сперва бояре никак не могли привыкнуть к такому обращению. Царю порою приходилось некоторых бояр даже наказывать...

— Ты... Вы тоже хотите меня наказать?

— Ведь вы же, как полагаю, не боярин?

— Нет, — чистосердечно признался Саша.

— Только вот о чем договоримся: ни в коем случае об этом инциденте никому ни слова. Если ребята пронюхают, то в стенной газете меня изобразят в царской одежде, а вам приделают бороду...

Не следует особенно строго судить Рашита. Он завел дневник, как только узнал, что Петр Филиппович Стасюк ежедневно что-то записывает в тетради. «Может, — решил он, — всем воспитателям положено записывать то, что с ним время от времени происходит?»

Сперва с ним ничего не случалось, и он не знал, что записывать. А дневник, коли уж завел, требовал того, чтобы в нем хоть что-то было. И мыслей никаких не приходило в голову, хоть плачь. Вот почему на первой странице его дневника черным по белому было написано: «1 февраля 1941 года. Сегодня купил баночку ваксы и два подворотничка из сатина».

«Кабы что случилось со мной! — мечтал он. — Хоть хорошее, хоть худое!» Потом стал ругать себя последними словами: «Хлюст ты эдакий, начальству подражаешь!»

Даже одно время он совсем забросил свою общую тетрадь. «Чего же гнуть фасон? — упрекал он себя.— Лучше куда-нибудь швырнуть свой дневник, пока никто не прочитал о черной ваксе и сатиновом подворотничке».

Так продолжалось, пока ему не случилось подраться с Сашей Матросовым. Первая и, очевидно, настоящая запись появилась лишь тогда, когда он однажды начиркал: «Я нокаутировал воспитанника!»

Подумать только, какой казус с ним приключился! Рукоприкладство — самое распоследнее средство, коим когда-либо пользуется воспитатель. После этого долго еще перед его глазами стояло растерянное лицо Матросова. Не сразу стерлась и ухмылка, застывшая на губах Митьки Мамочкина. И уж до конца своих дней не забыть, как от восторга взвизгнул Мишка Директор.

Немного погодя Рашит еще раз вернулся к этому случаю. «В тот день, когда человек становится воспитателем, его одаривают всеми правами, за исключением одного — бить по морде воспитуемого».

Такой ход мыслей со всей очевидностью говорил о том, что Рашит Габдурахманов все еще переживает свой, по существу, антипедагогический поступок. Он ждал, что вот-вот станет предметом разноса. Начальнику колонии ничего не стоит поставить Рашита по команде «Смирно!» и во всеуслышание объявить о лишении его всех командирских прав. «Это будет справедливо», — заранее готовил он себя к самому худшему.

Но что-то Стасюк медлил с возмездием. Он все еще не вызывал его в свой кабинет и на людях не ставил по команде «Смирно!».

Лишь после того, как Саша Матросов вверх ногами ходил по цеху, Рашит сказал: «Теперь почти что я не жалею о случившемся. Одно обидно, что тогда, в карантине, не ударил в полную силу».

Такая мысль была ужасной сама по себе. Мало ли чего недопонимаешь, когда тебе от роду всего-навсего семнадцать лет! Ведь ошибаются не только безусые юнцы...

Он горько усмехнулся. Случаются еще с людьми судебные ошибки, самые страшные и самые непоправимые. Они стоят порою трех лет жизни в тюрьме. Порою и больше.

«Поразмыслите над этим, судьи! — иногда хочется взвыть на всю вселенную. — Что совершил ты, седой председатель, со мною!»

Если записью о ваксе началась общая тетрадь, то его дневник будет венчать рассказ о страшной истории, приведшей его в колонию. Это будет рассказ о судебной ошибке.

...Он до сих пор отчетливо помнит веселую дорогу с жаворонками. Кругом пахло скошенным сеном.

— Помогите!

Рашит бросился наперерез лошади, галопом мчавшей телегу с парнями.

Какое-то мгновение он висел одной рукой на дуге, готовый вот-вот сорваться под передние ноги взмыленного жеребца. Но ему свободной рукой все-таки удалось схватиться за уздечку.

— Какого черта ты тут толчешься? — спрыгнул с тележки здоровый парень. — Катись отсюда сосискою!

Их было трое. Против одного. Рашит тоскливо размышлял: может, в самом деле махнуть рукой?

Но тут снова девчонка, которую двое пытались удержать на тележке, крикнула:

— Помогите!

«Быть того не может, чтобы я отступил, — решил Рашит, подбоченясь. — Дело у них не выгорит!»

Здоровый парень стукнул Рашита, он тут же дал сдачи. Худо-бедно, Габдурахманов — боксер, противник это, конечно, не учел.

Подбежал второй. Теперь девчонка отчаянно боролась с третьим, который пытался ее удержать на телеге. «И, будь что будет!» —решил Рашит, вступая в драку с двумя парнями.

Второй оказался злобным типом. Все норовил ударить сзади. Габдурахманов почувствовал, что сдает. Парни наседают. Такие могут и прибить. Ведь не шуточное дело, Рашит помешал увезти девчонку, они этого ни за что ему не простят.

И вот он левым кулаком снизу вверх бьет здоровенного по челюсти. Только видит, как тот падает, разбросав руки и ноги.

Тут уж, бросив девчонку, подбежал третий. Рашит словно сквозь туман видит, как она убегает.

Впрочем, здоровяк так и не поднялся. Снова двое против одного. Тот, который прибежал после всех, оказался на редкость сильным. Он мог в охотку сокрушить кулаками что угодно. Хоть железобетон.

Ладно еще подоспела неожиданная помощь. Как только на дороге показался обоз, двое парней, подхватив третьего, укатили. Но один из них успел крикнуть:

— Погоди, сочтемся!

Тогда Рашит не придал этой угрозе никакого значения.

А потом неожиданно состоялся суд. Один из них, который упал на дорогу, получил, оказывается, сотрясение мозга. К тому же он оказался сыном председателя крупного колхоза.

Вот так и сложилась ситуация: на одной стороне пострадавший с двумя свидетелями и авторитетным папой, а на другой — Рашит в единственном числе.

Девчонка могла бы засвидетельствовать, что ее пытались умыкнуть, но ее на суде не было. Рашит не знал, кто она такая, а сама она не рискнула появиться на суде. Ведь могут ославить! Такие свидетели на все способны...

Впрочем, бумаги были. Отличная справка из школы, где учился Габдурахманов. И великолепные показания родного аула. Но суд не посчитался с бумажками, осудил за нападение средь бела дня...

Тут уже ничего не попишешь... Вот с тех пор, как Рашит Габдурахманов из-за судебной ошибки оказался в колонии, у него появилось много времени для того, чтобы подумать.

Он спрашивал себя, и не без основания: бывают ли на этом свете мудрые и бескорыстные люди? Что такое благородство и самопожертвование? Много всяких мыслей лезло в голову.

Огольцы — любимое словечко Стасюка. Но он не произносит это слово, когда собирает командиров отрядов. Тут он официален и строг. Он дает понять им, что всему свое место: шутке и делу. Но он не удерживается от привычного жеста — трет ладонью затылок.

При этом в упор разглядывает присутствующих, точно решая, на ком отыграться. Так он собирается с мыслями.

Рашит волнуется больше всех. Все поджилки его трясутся. Он даже старается не смотреть на начальника колонии, тайно мечтая: «Может, минует беда?»

Как будто миновало. Начальник окликает Богомолова. Андрей невольно вытягивается по струнке, поправляет гимнастерку.

— Богомолов, — негромко произносит Петр Филиппович, — тебе никогда не приходилось остригать кота?

На лице Андрея написано полное недоумение. Он еще не знает: в самом деле, начальник интересуется стрижкой кота или это лишь подвох?

Другие давно поняли: подвох. Сейчас Петр Филиппович положит Андрея на обе лопатки. Они исподтишка начинают улыбаться, но никто не осмеливается громко хихикнуть. Того и гляди, сам пострадаешь.

— А что? — неуверенно спрашивает Андрей, пытаясь сообразить, как себя вести в данной ситуации.

— Что-то неуверенно отвечаешь: да или нет?

— Нет, пожалуй, нет...

— Это и видно, — будто с облегчением заключает Стасюк. — Прочитал я обязательство твоей бригады. Очень внимательно перечитал еще раз. И что же вижу: много красивых слов, и только. Обязательство, Богомолов, — это прежде всего цифры: гектары и дни.

— Все-таки не понимаю, причем тут кот?

Лучше бы Андрей не задавал этого вопроса. Но он уже заикнулся...

— Ах да, про кота... Видишь ли, существует такая финская пословица: «Много шума, мало шерсти,— сказал черт, остригая кошку...» Вот я и подумал, может, ты и действовал по этому рецепту...

Все смеются. Андрей громче всех...

«Как ловко облапошил! — с восхищением думает Рашит. — Ничего обидного не сказал. Просто про кота спросил. Но зато Андрей до конца своих дней не забудет, как составлять обязательства по полевым работам. И не только это...»

Попало и красавчику Трофимову. Пусть не заносится и не куражится. Рашит с облегчением думает: беда минула, так надо полагать. Но Стасюк все еще не отпускает их. Вдруг он спрашивает:

— Что вы знаете о страусе?

Вопрос обращен ко всем. Однако все помалкивают, чуя новый подвох.

— О страусе известно лишь одно, что он ловко прячет голову, как только появляется опасность. Ведь верно?

Никто не торопится подтвердить эту истину, хотя в ней ничего опасного, по существу, и нет.

— Верно! — согласился Рашит.

— Вчера мне попался один журнал, из которого я вычитал кое-что новое о страусе. Он, оказывается, порою может напасть и на человека. Но стоит человеку на какой-нибудь момент поднять свою шляпу выше, чем голова птицы, как страус дает деру. Хвастунишка осмеливается нападать только на слабых...

Ехидные переглядки сменились дружным хохотом.

Другим смешно, это факт, но Рашиту не до веселья. Ему кажется, что Стасюк бросил камешек в его огород. Вот оно возмездие. «Не будешь в следующий раз с кулаками набрасываться на слабого! Поделом тебе... Задал мне отменную порку».

Стасюк, однако, не произносит имени Рашита. Он видит, что тот испытывает гигантскую неловкость. Этого пока достаточно.

Стасюк выдержал целую минуту; чего доброго, люди поймут, что речь идет о Рашите. Пусть не думают так. Страус касается всех — вот почему начальник колонии не торопится заговорить.

— Перед тем как отпустить вас, я обязан поговорить о предстоящих полевых работах. Вот ты, Габдурахманов, включил в список рабочих всех новичков. Не поторопился ли ты? То бишь, не примем ли мы муку на себя вот с этими Дмитрием Мамочкиным, Михаилом Диким и Александром Матросовым?

— Думаю, что нет. Вы же сами учите — доверять. А тут такой случай...

— Ты уже объявил им о своем решении?

— Да.

Стасюк снова провел ладонью по затылку. Он размышлял.

— Ну что ж, твое распоряжение остается в силе, хотя и сильно сомневаюсь в его целесообразности. Стараюсь щадить твой командирский авторитет. Это тоже в нашем деле немаловажный факт. Но уверен, что тебе придется спать намного меньше, чем остальным.

Габдурахманову показалось, что получил по заслугам, теперь отпустит с богом. Ан нет...

— Все вы знаете северную ягодку — клюкву, — задумчиво промолвил Стасюк. — Ничего не скажешь, полезная ягодка. Она, например, наилучшее средство для очищения кровеносных сосудов. Но вот какая штука, даже ее не следует всем рекомендовать. Особенно тем, у кого повышенная кислотность. Доверие — такое же средство, как и клюква. Верное средство, испытанное... Но даже им следует пользоваться осмотрительно и умело. Во-первых, человек, который хочет оказать кому-то доверие, сам должен пользоваться большим доверием. А во-вторых, доверие надо заслужить...

С вечера не давали спать далекие пароходные гудки, а по ночам задыхался от аромата диких трав, висевшего в воздухе.

Еще вот бестолковые соловьи будили на рассвете. Все-все было против Саши. Даже собственная его душа, которая стремилась неведомо куда.

Матросов не питал никаких иллюзий, он знал, что с такой характеристикой, как у него, не стоило и думать о назначении на работу в поле. Но каково было его удивление, когда вечером, перед отбоем, в коридоре выстроили все отряды и назвали его имя в списке колонистов, назначенных на полевые работы. Матросов оглянулся вокруг, думая, что он, вероятно, ослышался, но его взгляд нечаянно встретился с черными холодными глазами Рашита. Вот кто, оказывается, удружил... Зачем? Что он хочет от Саши? Что ему надо?

В ту минуту у подростка впервые появилось чувство благодарности к человеку, и то на какое-то мгновение.

Перед обедом, приблизительно за час, Габдурахманов сунул в руки Матросова пустое ведро:

— Неси воду!

— На реку, что ли?

— Больно далеко захотел. Не забыл, где завтракал?

— Нет.

— То-то...

Не успел он отойти шагов сто, как повстречался с Бурнашевым.

— Чего хромаешь?

— Ботинки большие.

— Пойдешь к Сулейманову, сменишь.

— Есть сменить! — даже невольно вытянулся.

Там, на улице да на пристанях, не принято спрашивать, отчего хромаешь. Если, конечно, твоя хромота не мешает улизнуть от погони...

Сулейманов в это время ремонтировал борону; как заправский кузнец, он возился в грязном фартуке.

— Чего же смотрел, когда получал обувь? — буркнул он, но не отказался выполнить просьбу Бурнашева.

«Чего он грязным делом занимается? — удивился Матросов, уже возвращаясь обратно с полным ведром. — Он же сюда попал не по приговору суда. А тоже вкалывает...»

Теперь, если бы он на поле увидел Ольгу Васильевну, тоже бы не удивился. Все они, черт знает, какие-то одержимые!

...Когда солнце садилось — от подошвы Нагаевской горы казалось, что оно садится в центре города, — усталые колонисты по сигналу поварихи тети Тани собирались к ручью. Сигналом сбора на ужин служили удары в медный котел. Потом в нем кипятили чай. Эти звуки нельзя было сравнить со звоном серебряного колокола, тем не менее они всегда были весьма желанными.

Работа заканчивалась в сумерках. По сигналу командиры всех отрядов бежали к Сулейманову. Обычно у трактора или около парников проходила короткая «летучка». Порядок всегда был один: сначала докладывали все четыре командира, Сулейманов ставил задачу на завтра. В течение десяти минут подытоживался рабочий день; Сулейманов не имел основания быть недовольным: вспахано все поле, закончен ранний сев зерновых культур, подходит к концу обработка полей под огороды. Черная, как летняя ночь, земля лежала вокруг. Колонисты работали не жалея сил. Однако Сулейманов ворчливо выговаривал командирам:

— В бригаде Еремеева безобразие. Ни командир, ни отряд не думают о будущей посадке овощей.

При этом замечании встал высокий молчаливый Еремеев, без возражения отчетливо проговорил:

— Есть думать о посадке.

— Рашит Габдурахманов, на твоей совести перевоз через реку... Не оплошай.

Габдурахманов сказал:

— Есть не оплошать.

Колонисты по сигналу тети Тани могли бежать к ручейку, где их ждал горячий сытный ужин. Но командиры отрядов должны были еще обойти свои участки, проверить, не осталось ли каких-либо недоделок. Кому больше дается, с того больше и спросится. Хотя в жизни иногда бывает и наоборот.

После сытного ужина — гречневой каши с маслом и кофе — колонисты начали готовиться ко сну. Располагались тут же, у костров. Усталые мальчики быстро уснули. Только тетя Таня долго еще копошилась у котлов.

Над головой раскинулся черный полог со светлячками звезд. Стройный тополь качался под дуновением ветерка. В воздухе носились летучие мыши, где-то изредка по-разбойничьи кричал козодой.

Петр Трофимов — Матросов узнал его по голосу — рассказывал небылицы о разбойниках и красавицах, лукавых и мудрых. Монотонный голос рассказчика укачивал лагерь. Мимо прошел кто-то высокий. Саша приподнял голову: кто бы это мог быть? Узнал: Сулейманов.

Мысли подростка переметнулись к Сулейманову. Ребята говорили: нет того, чего бы не знал Сулейманов. Он точно знал, когда надо начинать сеять, когда приступить к боронованию, что лучше растет на том или другом участке, какую траву охотнее едят волы, как сохранить семена, что можно приготовить из бобовых, как пустить остановившийся трактор, почему потеет Грузовик — огромный, сильный конь... И когда он рассматривает даль, казалось, что он читает книгу природы.

— В шестнадцатом веке здесь был дремучий лес,— говорил он. — В семнадцатом — сюда заходили охотники за пушниной и беглые из центральных областей. В восемнадцатом — стояли лагерем восставшие крестьяне, в девятнадцатом — под Нагаевской горой люди отвоевывали первые десятины пахотной земли. В двадцатом — Великая революция, по-настоящему великая, резко изменившая жизнь. Только двадцать лет назад на эти поля пришли первые тракторы, новые законы земледелия...

Ребята говорили еще, что Сулейманов не знает таких слов, как усталость, лень, сон... Поэтому за глаза ребята называли его «Товарищ, который здорово вкалывает». Еще говорили о том, что стоило поработать с ним месяц-другой, как отношение к нему резко менялось: оказывалось — нет более привлекательного человека, чем этот непоседа.

Саша не особенно верил этим рассказам, ему не нравился Сулейманов вообще: и его гортанный голос, и карие глаза, и укоры. И сейчас Саша проводил его недобрым взглядом.

Умаявшиеся за длинный весенний день колонисты спали богатырским сном. Так могут спать лишь солдаты, уставшие от беспрерывных схваток.

От зари до зари — считанные часы. Вот почему Саше полагалось уже видеть седьмой сон. Однако он почему-то бодрствовал. Он догадывался, что еще кое-кто притворяется, будто спит.

После ужина, например, нежданно-негаданно возле него примостился новичок с безошибочной кличкой — Рыжий. Он намекнул — будет разговор. Намек понят! Чего, однако, ему от Саши нужно?

То-то весь день Рыжий маячил перед глазами. Однако хитер. У начальства оставил впечатление работяги. Такую лису, пожалуй, трудно себе представить.

Если бы не Сулейманов, который сидел возле костра, Рыжий давным бы давно затеял свой разговор. Пока выжидает — наверное, не полагающийся разговор.

— Ты выжимаешь из себя седьмой пот, просто так, ни за что; Габдурахманов заработал благодарность, тоже просто так, ни за что... — проговорил Рыжий, проводив взглядом Сулейманова.

— Чего еще напридумал? — неохотно ответил Саша. — Ему положено — он над всеми нами руководитель. Чуточку понимать должен.

Так и хочется цыкнуть на него, однако не стал. Черт с ним, пусть себе шепчется.

Разговор с самого начала ему не по душе. После таких намеков да полунамеков обычно в тебе закипает сердце.

Саша уж пожалел, что не избежал разговора с Рыжим. Он, видать, мастер выбивать из-под ног почву. Так и гнет, так и гнет свою линию.

Упрямый черт! Саша чувствует, как Рыжий пытается поссорить его с Рашитом. Потом он начал нашептывать про Ольгу Васильевну.

— Ты ее не тронь!

Только недавно, во время дежурства, Ольга Васильевна опрашивала у него: «Два года пролетят, и не заметишь. А что дальше? К старому, полагаю, возврата нет? Пора, очевидно, подумать, как с толком использовать оставшееся время. В первую очередь подумать о профессии. И не только о профессии...»

Она будила в нем надежду. Говорила: поверь в себя! Ольга Васильевна манила далью. Еще какой-то счастливой дорогой. После разговора с ней казалось, что назад путь заказан. Чего уж тут говорить.

Рыжий между тем напирал лестью:

— Ребята в один голос говорят: на тебя положиться можно. Тебя просто невозможно расколоть.

Человеку, только что перевалившему за шестнадцать, не так-то легко устоять перед соблазном — быть всеобщей гордостью. В этом возрасте мнение сверстников оценивается по шкале, равной высшему баллу.

Он с ужасом думает, что все еще находится на распутье. Он безоружен против Рыжего. Он снова на помощь мысленно вызывает Ольгу Васильевну:

«Самое страшное, когда твердо не знаешь, по какому пути идти. На распутье черт яйца катает, говорили в старину».

— Возле плакучей березы выставили часового, — шепчет Рыжий. Он тоже чувствует, что собеседник его на перехлесте дорог. В такое время важно склонить его на свою сторону.

Рыжий пристально наблюдает за Сашей. Только он не догадывается, о чем в это мгновение думает тот. Саша вспоминал самый последний конфликт его с коллективом. Вспомнил и поежился.

Это произошло в школе, на последнем уроке. Матросов до сих пор не знает, зачем ему вдруг пришло в голову пропеть петухом. Пожалуй, ему надоело сидеть за партой подряд столько часов. Ведь с непривычки это не так-то сподручно. А может, решил пошухарить ради забавы. Пусть посмотрят, на что еще способен Сашка Матросов!

Класс, как надеялся Саша, животы не надорвал. Несмотря на то, что он поглядывал на ребят эдаким гоголем... Нате, мол, полюбуйтесь, как это мы можем!

— Матросов, ты того, извинись перед учительницей, — сумрачно поднялся Сивый. — Пока ты это не сделаешь, никто из класса не уйдет.

— Так-таки и не уйдет?

Гнев разлегся зловещей тишиной. Словно стоишь на самом видном месте, на открытом поле или голом холме, и на тебя свирепо и молча надвигается гроза. Казалось, что вот-вот тишина изрыгнет испепеляющие молнии.

С него, конечно, сошла спесь. Но все еще пытался не подавать виду.

— Неужели сами себя лишим гречневой каши?

Никто не отозвался.

— Ну и сидите, а я, например, пошел.

Первым на него двинулся Сивый:

— Советую занять место согласно купленному билету!

Чего ему Сивый? В другое время раз плюнул бы и прошел через него. А тут не до шуток, за ним стоит вон сколько хлопцев!

На какое-то мгновение он растерялся. Не хотелось ему гнуть себя перед ними, так и тянуло пойти наперекор. Но понимал, ему не выдюжить с такой оравой.

— Пусть явится учительница, — выдавил он из себя.

— Ты сходи за ней своими ножками. Да, да, своими ножками, обутыми в казенные ботинки!

Вот сейчас Рыжий напоминает об этом. Он не упускает подобного случая.

— Петухом пропел, и ладно. Чего раздули? — рассуждает Рыжий. — Не то еще бывает! А ты чего? Спасовал перед сопляками. Поверь мне, где только не случалось бывать, но я нигде не слыхал, чтобы такой порядок был — без ужина оставлять. Все это соплячки сами придумали. Ломать это надо!

Рыжий будто держит его сторону, но это только так. Саша не может не понимать, куда клонит шептун. Но ему никак невозможно пойти за Рыжим. Все еще перед его глазами картина, как Ольга Васильевна подсчитывала то, что еще не умеет делать Сашка Матросов в свои шестнадцать лет. Получилось столько «неуменьев», что ни ее пальцев, ни его пальцев для счета не хватило.

— Послезавтра всех вернут в колонию. Может, завтра рискнем? Я, между прочим, уже сговорился с Директором.

— Давай спать!

Еще немного, и Саша сдастся. Ему никак не полагается сворачивать туда, куда не надо. Ералаш в голове — не самый лучший советник. Между прочим, утро вечера мудренее.

По заданию повара Сашка Матросов и Колька Богомолов удят рыбу. Но пока клев неважный.

— Я пойду вон туда, в заливчик, — проговорил Колька, сматывая удочки. — Может, там повезет? Ты тут остаешься?

— Тут.

Саша, естественно, и думать не думает о том, что вскоре ему придется выдержать серьезное испытание.

Оно началось с той минуты, как только на переправу, где сидел Саша с удочкой, внезапно пожаловал Рыжий.

Бросив в лодку вещевой мешок, он воровато оглянулся.

— Припасов на три дня, — прошептал он. — Лодка есть. Самый момент дать деру!

— Куда хочешь податься? — спросил Саша, выигрывая время.

— Что ж ты думал, я прихвачу тебя к своей тетушке?

Где-то в душе уже зарождался гнев: хорош дружок, о себе только и думает.

— Где же Директор? У тебя же с ним был уговор? Разминулся, что ли? — спросил Саша, не зная еще, на что решиться.

Теряя всякое терпение, Рыжий буркнул:

— На кой черт он нам сдался?

Он все время старался обойти Матросова и плюхнуться на сиденье.

— Если, допустим, меня не оказалось тут, на берегу, тоже б бросил?

— Ты — другое дело...

Юлит, заноза! Как только это дошло до его сознанья, Саша взбеленился.

— Отойди, зараза!

— Ты чего, белены объелся?

— Тикай обратным путем!

Но Рыжему вертаться не хотелось. Он было сунулся в лодку, но получил внезапный удар по скуле...

Вдруг на берегу выросла фигура Кольки Богомолова. После этого ничего другого не оставалось делать, как вертаться обратно.

— Чего он приплелся? — настороженно спросил Богомолов, недобрыми глазами провожая Рыжего.

— Коли такой любопытный, спроси у него самого.

«21 мая 1941 года.

В голову лезет всякая дрянь. Раньше, например, разве я задумывался над тем, обидел человека или нет.

А сейчас думать приходится, даже сам себе не веришь. «В шестнадцать лет человек легко раним, — говорит Ольга Васильевна. — Его можно обидеть за какую-нибудь секунду. Чуточку оскорбил его, чуточку унизил — вот тебе и на: пусть весь мир катится, куда надо...»

Разве перед всеми нами стоит такая генеральная задача: не обижать шестнадцатилетних? Нет, по-моему, такой задачи. Я так понимаю, ведь любое наказание так или иначе несет в себе обиду. Возьмем, например, критику. На чем она построена? На том, чтобы сыграть на чувстве самолюбия. Так неужели мы не должны распространять власть критики на шестнадцатилетних?»

«22 м а я 1941 года.

Вчера я наблюдал за мастером столярного цеха. Как только в дверях появился начальник колонии, он так засуетился, что на него обидно было глядеть. Вдруг на лице появилась заискивающая улыбка. Даже голос задрожал.

Чего он трепещет, словно осенний лист?

Стало так неловко, что и сказать нельзя. В такой миг мне хочется очутиться где-то на краю планеты».

«23 мая 1941 года.

«Граждане бывают всякие, — сердится Петр Филиппович. — Например, спесивые бездельники, юркие мещане, классические тунеядцы, — одним словом, такие, какие лишь по ошибке числятся человеком. Не о них я думаю, когда произношу святое слово — гражданин...»

«24 мая 1941 года.

Ни за что не угадаешь, как поступит тот или иной человек в следующую минуту.

У нас шел урок географии. Лидия Михайловна вызвала к доске Митьку Кислорода.

— Покажите, Мамочкин, границы СССР, — просит она.

Тот, конечно, выходит к доске и берет в руки указку. Карта — она, если не уметь ее читать, как иностранный язык. Мамочкин стоит насупившись, не зная, куда ткнуть палочку.

— Не волнуйся, Мамочкин, — пытается помочь Лидия Михайловна.

Выручает положение Матросов: кто бы мог подумать!

— Ну-ка, угомонитесь, — басит он, а потом, обращаясь к учительнице, добавляет: — Разрешите мне.

— Да, Матросов.

Саша вырывает из рук растерявшегося Митьки указку и направляется к карте.

— Правильно, — похвалила учительница. — Молодец.

Возвращая указку Митьке, Саша вдруг с жаром воскликнул:

— Эх ты! Не знаешь, где живешь и где жуешь. А сам еще сын академика!

Я-то знаю, что Митька никакой не сын академика, а потомок самарского парикмахера. Но в классе молчу. Не та обстановочка для выяснения биографий... Где такой барометр, которым можно измерить душевные порывы?»

«25 мая 1941 года.

Мнекажется, что все уголовники — актеры. Любой из них паясничает, одним словом, работает на публику».

«26 мая 1941 года.

Та самая девчонка, которую я от угона спас, прислала письмо. Удивился, конечно.

Разве у нас дадут прочитать письмо, если даже оно от девчонки.

Сообщили, что в моем корпусе кого-то бьют. Пропади все пропадом! Бегу, конечно, вслед за дневальным».

«27 мая 1941 года.

Вдруг сообщают: тебя, Рашит, какая-то девчонка вызывает. Кто же приперся в такое ненастье?

Бегу, конечно.

В проходной никого. А вот за главными воротами в самом деле стоит фигура. Поначалу я не узнал ее. Только тогда, когда она заговорила, признал. Передо мной стояла та самая девчонка, которую я тогда на дороге спасал.

Тогда на телеге я не успел ее разглядеть, не до того было! Сейчас смотрю — ничего.

— Я еле разыскала тебя, — сказала она.

Тут я очнулся и пригласил ее:

— Чего тут под дождем стоим. Пойдем в будку.

На будку она не согласилась. Наверное, меня опасалась. Остались стоять возле главных ворот.

Сперва нам не о чем было говорить. Мы ведь такие чужие друг для друга! Ну что ж из того, что я ее спасал? Это ничего не значит в наше время.

— Те парни еще раз за мной приезжали, — вздохнула она. — Спасибо председателю сельского Совета, он случайно оказался на улице, когда меня пытались укутать тулупом.

— Чего они к тебе прилепились?

— Такая я уж невезучая.

Но что я могу сделать, коли сам вот тут взаперти сижу? Неужто этого не понимает?

И она, конечно, виновата постольку, поскольку симпатичная. И виноват, между прочим, старый-престарый обычай, который позволял умыкнуть приглянувшихся невест. А мне от этого не легче.

Неожиданно она сказала:

— Я понимаю, что из-за меня тут, в заточении, находишься. А чем я могу помочь? Может быть, куда написать письмо?

С этим и ушла. Она забыла назвать свое имя, а я забыл спросить. Не о том же думаешь, когда вот так внезапно встречаешься с девчонкой возле главных ворот».

«Вот бы таким манером работали все отделы кадров, — подумала Ольга Васильевна, невольно залюбовавшись тем, с каким усердием ребята подбирали помощника воспитателя. А такая должность стала просто необходимой, так как отряд разросся.

Наконец, остановились на кандидатуре Александра Матросова.

— Разве что с ним только хлопот наживешь, — буркнул Сивый. — За ним самим, стало быть, надо глядеть в оба.

И он вспомнил все проделки Матросова в цехе.

«Один против», — решила Ольга Васильевна.

— Что с него возьмешь? — спросил Богомолов. — Всего пуще любит он — ужин на сон.

Два «против».

— А что, забыли, как работал он на севе? — заступился Рашит.

«Наконец, первый «за», — отметила про себя Ольга Васильевна.

Так она и сидела среди них, прислушиваясь к горячему и страстному спору. Бедняжке Саше все кости перемыли. Ничего не забыли и не простили. «За», «против», «против», «против».

— Неряха, — говорил один.

— Женщин не уважает, — утверждал второй.

— Как не уважает? — удивилась Ольга Васильевна.

— Я сам слышал, как он говорил: воспитателем должен быть мужчина... Это — не женский труд.

— Допустим, это еще не говорит о том, что он вообще не уважает женщин.

— Он сам все может учинить.

— Ему все трын-трава.

— Все это так, — проговорил Рашит. — Но кто сунул кулаком по скуле Рыжего, когда тот пытался сманить ребят на побег? Тот же Матросов! Кто лучше всех географию знает? Не он ли?

— Все же он — тертый калач, — недовольно говорил Сивый. По всему видно, он против.

— В последнее время международным положением очень интересуется, — вспомнил вдруг Богомолов. — Все спрашивал про судетских немцев и про то, куда подевался австрийский президент...

«Мы не просто подбираем помощника воспитателя, — думала Ольга Васильевна. — Мы еще проходим урок мудрости...»

— Он стал якшаться с Рыжим, — сказал Сивый. — И это мне не нравится. Рыжий сухим из воды выйдет. Весь свет вокруг пальца обведет. Покуда рано Сашку выдвигать.

— Еще неизвестно, кто на кого больше влияет, — дал отповедь Рашит. — Может, Саша хочет на него оказать влияние? По-моему, стоит рискнуть...

«Ему все-таки нельзя служить в отделе кадров, — сказала про себя Ольга Васильевна. — Душа нараспашку! Нельзя быть таким добреньким божьим посредником. И Сивого, пожалуй, нельзя... Видит одно плохое в человеке. А в целом здорово хорошо: «за» и «против», «за» и «против»...

Выслушав всех, она проговорила:

— Рискнем. То, что якшается с Рыжим, — надо проверить: что это за дружба? То, что не стрижет ногти — научим. Кто-то тут говорил, Матросов, мол, не уважает женщин. Это придет. Давайте мы вспомним только одно, каким он к нам пришел и каким стал за это короткое время. Он — любознательный. У него я чувствую желание стать лучше. Теперь он будет под рукой, на виду. И кроме того, мы оказываем ему доверие. Разве это так мало для человека?

— Поручаю тебе ответственное задание, — говорил начальник колонии, придирчиво глядя в глаза Матросову. — По ходатайству ребят я назначаю тебя помощником воспитателя первого корпуса.

— Есть! Разрешите идти?

— Куда так спешишь? Вот эта рука тебе незнакома? — спросил Стасюк, передавая ему в руки записку. — Почерк разбираешь?

— «Обратите внимание на своих активистов, — стал читать Матросов. — Ребята хотят тикать. А кто, сами поищите...»

— Ну и как?

— Фискал! — сумрачно заметил Саша. — Если бы я знал, чья это рука...

— То?

— То дал был взбучку!

— За что? За то, что он сигнализирует о побеге? Делает, в конечном итоге, очень доброе дело?

Саша промолчал.

— Приступай к своим обязанностям. А что за обязанности, расскажет Ольга Васильевна.

Чем больше задумывался подросток над своим назначением, тем яснее понимал, что это принесет ему много неудобств. Но приходилось подчиняться.

Если бы в течение этих двух часов воспитатель мог незаметно наблюдать за действиями своего нового помощника, то, несомненно, был бы крайне удивлен. Почему это Саша побежал на фабрику? Почему он, зорко оглядываясь по сторонам, юркнул в помещение малярного цеха, где сейчас шел ремонт? Почему он, остановившись, приподнял широкую плиту пола и спрыгнул в образовавшуюся яму? Так можно было составить бесконечное число «почему».

А происходило следующее.

...Как-то Рыжий при всех ребятах вызвал Сашу наперегонки: кто раньше вскарабкается на самую вершину дуба. Того самого, на котором, по преданию, вешались осатаневшие монахи.

Им почти одновременно удалось взобраться на дерево. Саша хотел уж спуститься вниз, но Рыжий удержал его:

— Погляди вокруг! Куда спешишь?

Отсюда открывался вид на десятки километров, и в первую минуту ребята молчали, как зачарованные, занятые каждый своими мыслями.

На долину медленно опускались сумерки. Прямо на юге вставала серой тучей Нагаевская гора, на западе, среди зеленого леса, виднелись беленькие домики станции Дема. В заманчивой дали синими дымками лежали дубравы. Внизу, почти под горой, широкая и тихая Ак-Идель соединялась со своей сестрой, бурной, шумной Кара-Иделью. Блестящими полтинниками лежали в долине маленькие озерки, заросшие камышами.

— Вот черт, здорово как!.. — передал, как умел, свое восхищение Сашка.

Вечер, точно желая окончательно очаровать юношей, вывел на середину реки белый пароход, стекла которого горели под алыми лучами заходящего солнца. Пароход шел вверх, видимо, поднимался в верховья, к Аю и Юрюзани. Он протяжно загудел, точно прощаясь с городом.

Саша, проводив жадным взглядом пароход до самого поворота, туда, где русло реки закрывалось выступом горы, глубоко вздохнул, словно не пароход, а его судьба проплывала мимо...

— Смотрю я на тебя и дивлюсь. Парень что надо — голова на месте, кулаки хорошие, а про дело не думаешь, — прошептал Рыжий.

— Про какое?

— Будто не понимаешь... Раскинь мозгами.

— Про то, чтобы смотать удочки?

— Угу...

Саша отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:

— Э, нет! Начальник относится ко мне не худо, лучше отпрошусь в другую колонию, ближе к морю...

Рыжий расхохотался. Немного успокоившись, вытирая выступившие слезы, так было ему весело, произнес:

— Считай до миллиона, так тебя и переведут...

Матросов даже вытянулся на своем сучке и сердито воскликнул:

— Отпустят!

— А если нет?

— Убегу, как пить дать.

Рыжий, сразу посерьезнев, проворчал;

— Теперь дело говоришь. Тут и я тебе компанию сумею составить...

Как и следовало ожидать, руководство колонии не отпустило Сашу, Митька был прав... И с этого дня Матросова часто можно было видеть в компании Рыжего. Они начали осторожно собирать группу ребят. План полностью созрел, когда в ходе ремонта малярного цеха ребята натолкнулись на подземный ход, существовавший еще при монахах, но теперь местами заваленный. Подземный коридор вел на берег реки... В свободные часы часть заговорщиков осторожно пробиралась в подземелье и расчищала проход. Срок побега приближался...

...Матросов с трудом приподнял большую квадратную плиту, спрыгнул в яму и закрыл за собой ход в подземелье. Его охватила полная темнота, но скоро глаза привыкли, и Саша начал осторожно пробираться по ходу. Вот сейчас поворот, там светлее, сверху слабо пробивается дневной свет. Саша дошел до поворота, ускорил шаг. Метров двадцать он прошел в полной темноте и вынужден был зажечь спичку. При ее мигающем свете Саше бросились в глаза глиняные сосуды, в одной нише он заметил даже два скелета, но не задержался, ведь он не первый раз идет по этому коридору, кроме того, у него так мало времени...

Под ногами ползали скользкие насекомые. Саша торопился и не обращал на них внимания. Пройдя метров тридцать, он заметил огонек; у завала копошилось около десятка ребят. От них падали странные тени. При приближении Саши колонисты перестали работать и насторожились.

— Ох и напугал! — воскликнул Директор, заметив Матросова.

— Что тебе? — недовольно спросил Рыжий. — Зачем вызвали к начальнику? — подозрительно взглянув на Сашу, продолжал он.

— Потому и прибежал, — ответил Саша. — Начальство номер выкинуло: меня назначили помощником воспитателя.

— Надо полагать, при нашем корпусе?

— Да.

— Так, значится, ты день-деньской будешь знать все их планы. Это нам подойдет. А ты сейчас отсель давай деру, чтобы тебя ненароком из виду не потеряли.

Саша, однако, сразу не ушел.

— Чего еще?

— Кого-то черт попутал. Записку прислал. Стасюк мне показывал. Сообщает: так, мол, и так, готовится побег.

— Кто написал?

— Кабы знать! Почерк не признал.

Казалось, что Рыжий взбесился. Ругался последними словами, сулил всевозможные беды и кары доносчику.

— Ты того, обязательно узнай, кто фискалит. А мы тут будем спешить. Постараемся раньше срока улизнуть.

Тем же путем Саша прошел обратно, около выхода прислушался, не слышно ли чьих шагов или разговоров. Все было тихо. Он осторожно приподнял плиту, вылез и так же аккуратно заложил дыру. Стряхнул с одежды пыль и только потом юркнул в дверь.

После обеда Саша ходил по территории фабрики с красной нарукавной повязкой. Ему нравилась новая должность. Он точно исполнял приказания воспитателя, четко докладывая об исполнении.

Когда воспитанники вернулись из цехов и классов, Бурнашев объявил неожиданную поверку. Многих она застала врасплох, в том числе и Сашу.

Исмагил Ибрагимович взял в руки список колонистов первого корпуса.

— Абдуллин!

— Здесь, — ответил Абдуллин.

— Абрамов!

— Я Абрамов!

Но уже пятого по списку не оказалось в строю. Затем все чаще и чаще отвечали:

— Его нет.

— Отсутствует.

Не хватало одиннадцати ребят. Бурнашев, закончив поверку, повернулся к Матросову:

— Матросов, ты не знаешь, где они могут быть?

Саша запальчиво ответил:

— Откуда я должен знать? Я за ними не слежу.

Опытный педагог по глазам колониста видел, что он говорит неправду. Повысив голос так, чтобы его слышал весь строй, он огорченно заявил:

— Неужели не найдем их? Такого молодца своим помощником назначил... Неужели они провели тебя, Матросов?

Строй настороженно ждал, что ответит Саша. А он лихорадочно думал: как выпутаться из нелепого положения? Пошлют разыскивать кого не надо, обязательно обнаружат подземный ход. Как предотвратить провал?

— Конечно, попрятались ребята. И, наверное, курят или дуются в карты, — сказал Саша, желая отвести удар. — Но я доставлю их живыми и здоровыми, если даже они сидят где-нибудь под крышей или... провалились сквозь землю.

Вскоре стали подбегать колонисты. Испросив разрешение, они становились в строй. Однако никто из них правдиво не ответил, где пропадал. Каждый говорил то, что взбредет в голову:

— Был в туалете.

— Бегал в лазарет.

Однако не так-то легко провести Бурнашева. Напротив фамилий, опоздавших в строй, он незаметно проставил крестики.

Караульным начальником назначили красавца Еремеева. Сашку поставили под его началом. Рядом на скамейке сидит посторонний. Апуш-бабай, как он представился, пришел навестить непутевого внука. А между тем у непутевого внука мертвый час.

Старик даже испугался, когда он впервые услышал про «мертвый час». Черт знает что подумал! Но когда объяснили, что внук спит самым обыкновенным способом, на самой обыкновенной подушке, сразу успокоился.

Сейчас он занят делом. Старик ловко орудует самодельным перочинным ножом. Бабай чуть наклонил большую, после бритья блестевшую на солнце голову, макушка которой была закрыта каляпушем ^[1]; нависшие седые брови скрывали сосредоточенные черные, как смородина, глаза.

Саша давно уже хотел заговорить со стариком, но не отваживался. В хитро прищуренных глазах Саши внимательный наблюдатель прочитал бы особенное, счастливое выражение; только минутами в них мелькала тревожная мысль, но тотчас же улыбка снова появлялась на лице Матросова. Пусть красавчик Еремеев и впридачу этот «Пушка-бабай» сидят здесь у ворот, ничто теперь не удержит одиннадцать смелых парней... Сегодня ночью после отбоя назначен побег через подземный ход.

Ему хотелось подшутить над стариком, как-то дать понять ему, что вот они сейчас вместе оберегают покой колонии, а завтра «Пушка-бабай», если будет еще здесь, станет ахать и охать, вспоминая, может быть, какой опасности он подвергался, сидя у ворот с беглецом.

Саша обошел скамью, сел рядом со стариком. Старик делал отверстия в толстой сухой камышине. Любопытство победило осторожность.

— Пушка-бабай, а Пушка-бабай, — обратился к нему Саша. — Чего ты вырезаешь?

Старик нехотя поднял голову, сердито взглянул на подростка, посмевшего отвлечь его от дела, и сурово ответил:

— Бабай делает курай.

— А что такое курай?

Апуш-бабай недовольно покачал головой: вот она, молодежь, — не знает, что такое курай. Однако он не успел ответить, так как увидел, что с ребятами, играющими на площадке, что-то случилось. Они, словно по команде, побежали в сторону общежитий. Двор сразу опустел, крики заглохли, на зеленой траве остался сиротливо лежать футбольный мяч. Саша тоже с удивлением наблюдал за загадочным происшествием. Что могло случиться? Неужели раскрыли заговор и устроили тревогу? Он встал с бьющимся сердцем. Значит, все погибло... Может, одному перемахнуть через забор?.. Назовут предателем, оставившим товарищей.

Из дверей общежития выскочил Директор. Он что есть духу понесся в сторону ворот. Значит, так и есть, все погибло... Саша даже задрожал от злости. Кто мог их выдать?

Директор подбежал, остановился как вкопанный, тяжело дыша, побледнев.

— Что случилось? — подозрительно спросил старик, откладывая курай; эти мальчишки так и не дали ему закончить работу.

— Ребята... война! — еле выговорил наконец Директор.

— Ты не шути, — прошептал Саша. — Выдал кто?

— Врать нельзя, второй раз никогда не поверят, — назидательно произнес старик. — Однажды с пастухом так было: соврал, крикнул, что волки напали на стадо, — все село сбежалось. А второй раз на самом деле волки напали, да сколько ни кричал. он, никто на помощь не пришел.

— Фашисты напали! — произнес Директор, чуть отдышавшись.

«22 и ю н я 1941 года.

Вся колония гудит-шумит. Смотрю — и впрямь столпотворение. Тут прозвучала команда — линейка!

Пятки к пяткам. Да и плечи к плечам.

Шутка ли — строй через весь двор протянулся. Люди застыли в жутком молчании.

Мне тоже передалось всеобщее настроение. Думаю: никому из нас не миновать солдатской доли. Мы уж чувствуем себя почти на поле боя. Если бы сказали: иди! — даже бровью не повел бы.

Может, в этот день я впервые ощутил, какой я нужный?

На самом правом фланге, как всегда, красавчик Еремеев. На левом — от горшка два вершка — Лешка Пугливая Тень.

Мне, как дежурному, положено подавать команду «Смирно!». Поднатужился — получилось.

Над двором, обнесенным высоким забором, гремит голос Стасюка:

— Кто в этот час не хочет защищать Родину?

— Таковых нет! — несется в ответ.

— А кто желает быть в первых рядах защитников нашей родной земли?

Голосов прорва. Орут все. Ну и дела!

Рыжий стоит в строю рядом с Матросовым. Ай да мошенники, и тут рядышком. Почему-то Рыжий отвел взор. Саша — тоже. В такой день они не имеют никакого права не смотреть людям прямо в глаза. Потому что на нас глядит вся земля...»

Во время обеденного перерыва Саша был на кухне. Повариха тетя Таня спросила помогавшую ей молодую девушку:

— Ты, Маша, закрыла погреб?

— На кой дьявол нам лед, когда тут войну объявили... — ответила Маша.

Саша заинтересовался разговором.

— Ежели война, по-твоему, руки должны опускаться? — рассердилась тетя Таня.

Матросов до вечера стоял на посту. Апуш-бабай, собираясь домой, почему-то медлил уходить. Он охотно делился своими мыслями с Матросовым.

— Наводчик в артиллерии — очень важная профессия. А наводчик в горной артиллерии — подавно редкостная должность. Ежели надо будет обучить молодняк, и я пригожусь: есть еще порох в пороховницах! Может, вспомнят?

Он обращался к Саше, точно это зависело от подростка. Саша был так взволнован, что ему хотелось сказать: «Обязательно вспомнят».

Разохотившийся старик все говорил и говорил:

— Мой прадед воевал на стороне Емельяна Пугачева. Вот так. Я сам ходил на Австрию. Вот так. Если надо будет, еще ходить будем.

Саша засмеялся:

— Дедушка, рассыпешься, до фронта не дойдешь...

Бабай, сверкнув взглядом, замолчал. Так он и ушел обиженным. Не понравилась ему шутка.

К Саше на пост несколько раз прибегал Директор. Он осторожно расспрашивал Матросова, беспокоясь за сегодняшнюю ночь.

— Саша, — приставал он. — А Саша! Как ты думаешь?

— Мы победим, конечно, — отвечал Саша, нарочно увиливая от ответа.

— Я не о том...

— О чем же? — словно не догадываясь, спрашивал Саша.

— Сам знаешь...

Матросов подмигивал, давая понять, что при «Пушке-бабае» нельзя же разговаривать на эту щекотливую тему.

Всех воспитателей распустил по домам. Всех до единого. Сам остался в колонии. «Ну, с чего начнем завтрашний день?» — думал он.

В час больших испытаний человек не может удовлетворяться обыденной работой, которой занимается изо дня в день. Хотелось совершить что-то необыкновенное. Стасюк, сжимая руками виски, неожиданно вскочил и начал ходить по комнате большими шагами.

Когда угасла заря, зазвенел серебряный подголосок, и звон этот поднялся над колонией, пробежал над рекой, задержался над лесом и навязчивым эхом вернулся обратно. Казалось, что никому не уснуть в этот тревожный июньский вечер.

Удары были редки и отчётливы.

Петр Филиппович остановился посреди комнаты и прошептал:

— Что мне делать? Заключить договор на вторую половину года на изготовление шифоньеров, заказать новые дисковые пилы и начать строительство нового корпуса? Или послать все это к черту и добиваться срочно отправки на фронт? Здоровый человек, отлично знающий военную службу, не может оставаться здесь. Что подумает молодежь, если я сам останусь в глубоком тылу? Как мало мне будет веры!

Дверь открылась. Комсорг Дмитриев, дежурный по колонии, кашлянул.

— Разрешите доложить?

Петр Филиппович удивленно оглянулся и сдержанно произнес:

— Да, пожалуйста.

— Во вверенной вам колонии происшествий нет. Больных тоже. Доклады дежурных принял лично.

— Все?

— Нет... Всюду пришлось проводить беседы. Интересуются, товарищ начальник. Вопросы одни и те же: сколько будем воевать? Хватит ли у нас танков? Особенно большой интерес к самолетам. У нас больше солдат или у Гитлера?.. Спрашивают еще: будет ли в Германии восстание? Отвечал, как мог.

— Хорошо, — похвалил Стасюк. — Завтра поговорим более обстоятельно... Выходит, полный порядок?

Дмитриев был озадачен этим вопросом: «Неужели чего не усмотрел?»

— Так точно.

И не тон дежурного, а внезапно появившееся решение что-то изменить в обычном течении жизни заставило Стасюка сказать:

— Сделаем обход. Будете сопровождать меня!

— Есть сопровождать!

Они вышли. Непроницаемая летняя ночь окутала колонию. Массивные здания бывшего монастыря в темноте напоминали нагромождение прибрежных скал, окутанных туманом. В неизмеримо высокой дали сверкали яркие звезды. Угрюмо молчал старый дуб, живой свидетель жизни многих поколений. Молчали даже птицы. И ветер, равнодушный странник, никого не тревожил.

Старшие колонисты, дежурившие в корпусах, удивились приходу начальника в неурочное время и докладывали тихо, как бы боясь разбудить первую военную ночь:

— Товарищ начальник, корпус отдыхает!

— Товарищ начальник, все спокойно!

— Товарищ начальник, происшествий нет!

В одном из корпусов дежурил Володя Еремеев. Докладывая Петру Филипповичу, он не смог скрыть довольной улыбки, что на его участке полный порядок, — уж он, комсомолец, не подведет.

Петр Филиппович невольно поддался чувству особой торжественности, тому чувству, что овладело колонистами в этот день. Он только сказал;

— Будьте внимательны.

В первом корпусе Стасюк задержался. Ему почудился разговор в темных спальнях, он прошел по коридору. Его сопровождали Дмитриев и дежурный по корпусу Митька Мамочкин. Он шел, громко стуча ботинками. Петр Филиппович недовольно поморщился:

— Дежурный, нельзя ли потише?

Митька, словно не слыша замечания начальника, нарочно стучал ботинками, точно желая разбудить колонистов... Приоткрывая двери спален, он предупредительно включал свет и громко говорил:

— Видите, спят. Восьмой сон сменяют, товарищ начальник.

Ребята дружно храпели.

Стасюку не понравилось поведение Мамочкина, и он предупредил Дмитриева:

— Обратите особое внимание на первый корпус. Глядите в оба, спрос будет с вас...

Они расстались. Петр Филиппович пошел к себе, а Дмитриев продолжал обход, проверяя все объекты, цехи, здания.

Проводив начальство, Митька Кислород долго прислушивался. В каждом шорохе ему чудилась опасность. Потом, вскинув голову и подмигнув кому-то, недобро улыбнулся. Проворно вбежав на второй этаж, он открыл двери спальни № 5 и прохрипел в темноту:

— Подъем!

Комната моментально перестала храпеть, ребята поднимались, кто-то кого-то будил, тихонько, через определенный промежуток времени, постукивали карандашом в стену.

В дверь вошло еще несколько темных фигур.

Странную картину представляла комната в этот поздний час. Колонисты сидели в верхней одежде на белых простынях, некоторые валялись на кроватях, подложив руки под головы. Митька говорил полушепотом:

— Рискнем, ребята? Самый раз! Все подготовлено, проскользнем.

Так началось собрание без президиума и обычных формальностей. Протокола не писали, регламента не устанавливали.

— Лучшего времени не закажешь,— бросил в темноте Рыжий. — Начальник только что был, я выпроводил его, полный порядочек. До утра никто не опомнится. Ясно говорю? О том, что к чему, скажет Нос.

— Пусть каждый проверит соседа — не затесался ли кто-нибудь чужой? — приказал неустановившийся тенорок.

Вскоре донеслось:

— Все свои.

— Осмотрели под койками?

— Чужих нема...

— Чужой не чужой, теперь все равно. Уведем всех, кто в комнате. Не оставлять же тут, — пробасил Рыжий. — Ну, за дело!

Нос перевел дух:

— К утру дойдем до Юматово. А там переждем в лесочке. Потому что будут искать. Ночью оседлаем товарный. Там я знаю одно подходящее место на подъеме.

— А дальше что? — спросил кто-то.

— Как что? На фронт подадимся, — ответил Нос.

— Кто спрашивает? — сердито буркнул Рыжий. — За забором — воля. Кто куда хочет, туда и подастся. Продолжай, Нос. Пора уходить.

— Седой, Ротик, Прожектор идут первыми. Солнышко со мной. Кислород и Матрос — после нас. Полундра и его группа догонят нас у воды. Последним проходит через подземный ход Директор.

— Ну, все дошло? — прозвучал в темноте вопрос Митьки.

Комната молчала. Если бы это сборище было вчера, все было бы по-иному. Не было бы этих речей, по приобретенной привычке все начали бы быстро действовать. Однако сегодня ребята молчали, точно ожидая чего-то. В этой далекой от фронта колонии не остались равнодушными к тому, что происходит в этот час на фронте. Война посеяла бурю в мальчишеских сердцах.

Александр Матросов лежал на койке. Что с ним случилось? Почему он не подает голоса? Разве не он разработал подробный план побега? Разве не он нашел заброшенный подземный ход, когда-то служивший монахам? Кто прикрывал колонистов, устраняющих завалы? Кто назначил и настаивал на этом сроке побега — 22 июня, в ночь?

Матросов поднялся. Он решительно отбросил одеяло, громко стуча ботинками, подошел к окну, через которое пробивался слабый свет. Он еще не успел разобраться в своих мыслях, чувствах, однако молчать не мог:

— Ребята, — проговорил он с трудом, кашляя и волнуясь, — как хотите, так и думайте: я не могу в такую ночь бежать.

Комната ахнула. Рыжий метнулся в его сторону.

— В сторонке решил остаться? Или еще что надумал?

— Только вчера через мою душу проходила черта, разделяющая неволю от воли, нас от активистов, — глухо произнес Саша. — Сегодня, когда на нас напали, как же можно думать о побеге? Я спрашиваю: как? Теперь черта проходит по полям сражений. По одну сторону ее — наши, по другую — фашисты. Тут уж выбор только один: быть всем вместе, всем заодно, как кулак, как куча, как масса...

— Где у тебя проходит та самая черта, ну-ка, покажь! — проговорил Рыжий, подойдя вплотную.

Митька бросился на Сашу с ножом, но не успел нанести удар. Сильный толчок сбил его с ног, и он полетел к двери, задев плечом за спинку кровати. Это сделал незаметно вошедший в комнату Рашит. Он знал, что, только поймав ребят на месте преступления, может крепко взять их в руки.

Саша не оглянулся на спасителя и громко крикнул:

— Пусть поднимают руки те, кто не хочет бежать!

При зажженной спичке было видно: все дружно голосовали против побега.

Митька одиноко стоял у дверей, облизывая кровь, бежавшую с губ. С этой минуты Рашит по-настоящему вошел в роль командира:

— Тебя, Рыжий, там ждет Косой. Остальным по местам. Раздеться.

«24 июня 1941 года.

Штрафной изолятор, в переводе на обычный язык — надежное место, где ты без помехи можешь продумать всю свою жизнь.

— Ты меня спрашивал? — обращаюсь к Саше.

— Спрашивал.

— Чего тебе?

— Дай карандаш.

— Не положено.

— Я знаю. Но мне обязательно нужен карандаш.

— Ишь чего надумал! Ты соображаешь, что в штрафном изоляторе не разрешается писать? Читать и писать!

— Мне лишь расписаться. Я не успел поставить свою подпись, — говорит он. — И число.

Подаю ему карандаш. Была не была! Все равно за него держать ответ.

Он возвращает карандаш вместе с листком бумаги:

— Передай по назначению.

— Жалоба?

— Жалоба, — усмехнулся он. А рот до ушей!

Мне хочется ему напомнить, что его наказание чепуха по сравнению с другими. Не рыпайся, мол... А почему рот до ушей?

Я разворачиваю бумажку и глазам своим не верю. Сам себе говорю: ну и чудеса!

Сашка всучил мне свое заявление в военкомат. Собрался пойти добровольцем на фронт.

Сперва хотел вернуть ему его заявление: ну, думаю, чего он ерепенится? Семнадцати еще нет.

Потом смекнул: вот о чем надумал в штрафном изоляторе. Это же здорово хорошо: даже наказанный человек в душе не держит обиду. Он рвется туда, где жизнью может поплатиться.

Я ему не отказал, забрал заявление. Я не военкомат, конечно. Я могу собрать все патриотические заявления».

«25 июня 1941 года.

На моей тумбочке лежит заявление Саши. А я думаю о том, как судил беглецов мальчишеский суд. Самый суровый. Самый бескомпромиссный. И страшный своей честностью.

— Которые собирались быть предателями, взгляните сюда! — раздается зычный голос Еремеева. — Ишь какие, теперь слабо! Не можете взглянуть на своих товарищей?

Они стоят на виду у всех. Одиннадцать стриженых голов.

— Но вам никогда не быть предателями! — продолжает Еремеев. — Этого мы не позволим. И вы сами не позволите.

Засветились глаза. И синие. И карие. И черные. И серые. И зеленые. Одним словом, всякие.

Мальчишеский суд — самый справедливый. И суровый. И беспощадный».

«27 и ю н я 1941 года.

Утром Саша стоял у окошечка, выдавая для слесарного цеха инструменты. Он был необычно криклив и придирчив. Ленька Сивый, его первый цеховой учитель, недоуменно спросил, отойдя от окошечка:

— Чего он так разоряется? Его подменили, что ли?

— С Матросовым случилось то же самое, что и со всеми нами после двадцать второго июня, — ответил я».

«24 октября 1941 года.

— Собираем комсомольцев. Получена телеграмма. Вот почитай,— сказал Дмитриев.

Я взял телеграмму: «Фронт испытывает острую нужду боеприпасах тчк Отгрузка их задерживается отсутствием спецукупорки тчк Мобилизуйте все возможности отгрузки течение пяти дней шесть вагонов укупорки».

— Н-да!

— Ясна тебе обстановочка? — сказал комсорг. — Нам никак не обойтись без того, чтобы не мобилизовать всех комсомольцев. Заказ оборонный. Сам понимаешь, а время не терпит.

— Разве оборонное задание касается только комсомольцев? — вдруг спросил Саша. — Может, я тоже кое-что хочу сделать для фронта.

— Считай, Матросов, себя мобилизованным.

Такого парня, честное слово, обнять хочется, но у нас, колонистов, как-то это не принято. Вместо этого я отвесил ему увесистый шлепок. Пусть знает наших...»

Первое оборонное задание! Лопнуть можно от радости. Ради такого дела мальчишки готовы остаться без еды и сна. Чего уж там, они готовы отдать свои души. Ведь все эти беспризорники и бродяги всегда жили мечтой о настоящем деле. И надо признаться, их никогда не увлекали детские забавы, они льнули к взрослым, почти с завязанными глазами шли в их заманчивый и загадочный мир.

В этот день они почувствовали щекочущее дыхание фронта. Колонисты вдруг отчетливо представили себе, что ящики, сколоченные их руками, попадут прямо в руки солдат. Посредников никаких не будет. Им показалось, что протянутые руки нечаянно коснулись вспотевших ладоней подносчика или командира орудия.

У Саши сперва дело не клеилось. Не так-то просто, оказывается, сколотить ящик. Он не раз бил себе по пальцам. После чего, переживая боль, скоренько хватался за молоток. Если поранился до крови, то палец завязываешь носовым платком — сам себе скорая помощь...

Перед Сашей, как и перед другими ребятами, лежали стандартные доски. Как будто нехитрое дело — забить гвозди. Но на каждый ящик уходила уйма времени. Время от времени Матросов оглядывался на соседей: на Косого или Прожектора. У них была куда выше пирамида из готовых ящиков.

— Сноровистые и ушлые, — с завистью говорил Саша, торопясь нагнать. — И опыта, по-видимому, больше.

Вот неподалеку остановились Петр Филиппович и Сергей Дмитриев. Они следили за ходом работы: кое-кому делали шутливые замечания, а кое-какую продукцию даже браковали.

«Только бы не мою», — думал Саша, боясь поднять на них глаза.

Вдруг начальник колонии распорядился:

— Поставьте новую смену.

Саше не хотелось уходить, он сделал меньше, чем Косой, даже меньше, чем Прожектор. Ему надо потрудиться с часок, чтобы наверстать отставание.

Однако не тут-то было. Перед ним уже выросла фигура Митьки Кислорода.

— Дай сюда молоток, — прохрипел он.

— Подождешь...

Матросов как ни в чем не бывало продолжал стучать молотком. Он уже наловчился одним ударом забивать гвоздь. Стало веселее. Было бы совсем хорошо, если бы перед глазами не торчал этот Митька.

Он уже ничего не требовал. До работы он неохочий. Стоял себе и стоял.

— Хоть бы лег, что ли, — вдруг рассердился Саша. — Чего торчишь?

К спорящим подошел Петр Филиппович.

— Сколько сделал? — спросил он.

— Не считал, товарищ начальник.

— Давай посчитаем вместе.

Насчитали двенадцать ящиков.

— Один сделал?

На вопрос начальника ответил Дмитриев:

— Один.

— Хватит на сегодня. Потрудился неплохо. Иди отдыхать! — сказал Петр Филиппович.

Матросов молчал. Потом с дрожью в голосе спросил:

— А нельзя остаться до конца?

— Нет.

Петр Филиппович, подумав, предложил:

— После ужина, если захочешь, будешь помогать грузить машину.

— Есть помогать!

Пошел дождь. Долгий, нудный.

Матросов, выйдя из столовой, стал невольным свидетелем спора между Дмитриевым и незнакомым шофером, краснолицым парнем с широкими плечами. Саша не знал его. Комсорг горячился, уговаривал, сердился:

— Понимаешь, голова, фронтовой заказ!

— Разве я не понимаю, — отвечал сухо шофер. — Но если машина застрянет на этих ухабах, то от этого дело не пойдет быстрее.

— Что же делать?

— Я поставлю машину на шоссейке, а вы организуйте доставку, как и чем хотите, это ваше дело.

— Все лошади на подсобном, — вслух размышлял Дмитриев. — Пока их затребуешь, до утра простоять придется. Где же выход? Понимаешь, голова, в какое глупое положение поставил нас дождь.

— Не дождь, а сами себя. Давно бы починили мост, как же без подъезда жить? — ворчал водитель, закуривая. — По мне, хоть на себе таскайте!

Неожиданно для разговаривающих выступил Матросов:

— А что, испугаемся? — крикнул он. — И на себе таскать будем.

Шофер внимательно посмотрел на юношу и ничего не ответил.

Матросов пошел первым, подняв на плечи три ящика. За ним шел Сивый. Косой и Ибрагимов сделали что-то вроде носилок и вдвоем несли четыре ящика. Все-таки ушлые они парни.

Со стороны колонисты напоминали караван, пересекающий пустыню. Под тяжестью ноши они качались, ботинки их утопали в грязи. С трудом сохраняя равновесие, тяжело дыша (ящики нельзя было ставить на грязную землю), они шли к машине, стоящей около размытого моста над оврагом.

Работа была тяжелая и подвигалась медленно.

Перед вечером Петр Филиппович вызвал к себе Сулейманова:

— Докладывайте! — потребовал начальник.

— Продукция на четыре вагона уже есть. За ночь доделаем остальное, — доложил Сулейманов. — Во всяком случае, завтра к полудню погрузим всю продукцию. Так сказать, раньше срока. За счет энтузиазма, Петр Филиппович, выходим из положения...

Начальник нахмурился, даже желваки заходили по скулам:

— Энтузиазм — дело прекрасное. А вот вы мне ответьте, что с мостом?

Сулейманов опешил — он никогда еще не видел таким возбужденным своего начальника — и неразборчиво пробормотал:

— Так сказать, я рассчитывал...

— Сколько раз вы успокаивали, говорили, что он, мол, переживет нас. А что получилось: первый же сильный дождь подмыл его. Разве дело на своих плечах таскать тяжелые ящики?.. В двенадцать ночи поедем на товарную станцию, подготовьте машину.

Сколько бы ни возмущался Петр Филиппович, такой способ погрузки был единственно реальным.

Надев плащ, Стасюк вышел на улицу.

Наступила ночь. Никто из колонистов не просил отдыха.

Вот идет Матросов, взвалив на плечи три ящика. Позади шагает Рашит. Еремеев и Петенчук несут тоже по три ящика. Сивый — два, Богомолов — один; кто сколько может поднять.

Шофер сказал Петру Филипповичу:

— Двадцать второй рейс делаю...

— На сегодня хватит, ребята устали. Пошлю на ночь одну бригаду на погрузку вагонов, а вы приедете рано утром, не позже шести.

Шофер увез последнюю партию ящиков.

Петр Филиппович, собрав ребят, сказал им:

— Потрудились на славу, идите спать. С утра снова предстоит работа, — и, отозвав в сторону Дмитриева, продолжал: — Из тех, кто не работал здесь, составьте бригаду для работы на станции. За ночь необходимо закончить погрузку доставленных туда ящиков. Кого хотите назначить бригадиром?

— В резерве я держал Андрея Богомолова.

— Не возражаю. Его бригаду немедленно направьте на станцию.

— Есть.

В кабинете Петра Филипповича дожидались учительницы. У них был воинственный вид. Он, снимая плащ, оправдывался:

— Виноват, Ольга Васильевна, не предупредив вас, сорвал уроки. Больше этого не будет. Фронтовой заказ!

Лидия Михайловна выступила вперед:

— Именно по поводу фронтового заказа мы и пришли.

— Не бойтесь, не ругаться пришли, — сказала Ольга Васильевна, — просим назначить нас на тот участок, где бы мы сумели помочь...

Взволнованный Петр Филиппович горячо поблагодарил женщин и... отказал им. Ночью он поехал на вокзал.

Красивое здание обкома, построенное архитектором в восточном стиле, с башнями, напоминающими высокие минареты, стояло на тихой улочке. Порывистый ветер гонял по тротуару почерневшие листья клена.

В приемной Стасюка приветливо встретила седая женщина, бессменный секретарь секретаря:

— Товарищ Стасюк, как всегда, прибыл вовремя, — и взглянула на часы. — Немного придется подождать. С минуты на минуту ждем Галимова, вместе войдете.

В приемную вошел быстрой походкой седой военный.

— Здравствуйте, Павловна!

Они, наверное, хорошо знали друг друга. Она улыбнулась ему:

— Добрый день. Заходите, вас ждет товарищ Муртазин.

Огромная дубовая дверь пропустила их в светлый кабинет.

Муртазин, услышав шаги, поднял голову, молча встал и направился навстречу. Он подал им руки и запросто пригласил:

— Незнакомы? Познакомьтесь!

— Военврач Галимов.

— Стасюк, начальник детской колонии.

— Приступим к делу. Всем нам дорога каждая минута. Товарищ Галимов, прошу коротко изложить суть дела. Три минуты достаточно?

— Уложусь, — ответил Галимов. — Ночью прибывают сорок дочерей Ленинграда. Мы обязаны их приютить. Между прочим, среди них много больных. Несколько раз попадали под бомбежку. Девушки изнурены, требуют внимательного ухода. Но я не имею права разместить их в госпиталях...

— Мы думаем устроить их у вас, — обратился Муртазин к Стасюку.

В первую минуту Петр Филиппович хотел категорически отказаться. Это предложение его испугало. Он сказал:

— Вы, товарищ Муртазин, прекрасно знаете, что наша колония не приспособлена к приему больных, тем более такого контингента. Кроме того, в колонии одни мальчики. У нас нет лишних корпусов, персонала, опыта...

— Медикаментов, транспорта, — добавил Муртазин.

— Да, у нас нет транспорта, медикаментов.

— Все это нам известно. Мы долго раздумывали, пока остановились на вашей колонии. У нас нет другого выхода.

Петр Филиппович понял, что вопрос решен. Он сказал:

— Есть устроить. Однако нам нужна помощь.

— Помощь окажет вам эвакоуправление. Товарищ Галимов, за вами транспортировка, медикаменты, медперсонал, а помещение, административный аппарат — за колонией.

— Ясно, — подтвердил Галимов, вставая.

Петр Филиппович вернулся к себе в полдень. Сейчас же созвал совещание. Весть о прибытии больных девочек была встречена без особого энтузиазма. Тогда Петр Филиппович сказал:

— Прием ленинградок решен. Речь идет только о том, чтобы провести это мероприятие быстро и слаженно. Я думаю, придется освободить третий корпус: предоставим его девочкам. Договоримся так. Освобождением третьего корпуса и строительством забора — больных необходимо изолировать — займется Сулейманов. Расселением юношей из третьего корпуса — Бурнашев. Транспортировкой девочек будет руководить Дмитриев. Женщины под руководством Ольги Васильевны займутся благоустройством помещения. Прием больных начнем в три часа.

Сулейманов попросил разрешения подобрать себе помощника из старших колонистов. Он предложил кандидатуру Рашита, но Петр Филиппович не согласился.

— Он мне нужен. А вы как думаете, товарищ парторг? — обратился он к Бурнашеву.

Тот, не задумываясь, предложил:

— Я лично остановился бы на кандидатуре Матросова. Он ищет себя.

Колонисты с любопытством ожидали прибытия девочек. В корпусах, за станками, во время перемен в школе шептались, шутили, громко обменивались мыслями по поводу «девчачьего взвода».

— Теперь пьеску настоящую будем ставить. Не придется больше мне изображать Анютку, — хитро подмигнул Андрей большими черными глазами.

— Сначала на ноги их надо поставить, — заметил Лысый.

— На ноги ставить — это поручим Митьке Кислороду, — захохотал Директор.

Митька недовольно проворчал;

— Не хватает только их. Придется и за них теперь тянуть лямку.

Матросова вызвали прямо с уроков. Петр Филиппович ждал его в учительской. Когда Саша вошел туда, Петр Филиппович, обращаясь к Ольге Васильевне, говорил:

— Понимаю, уход за девушками не входит в ваши непосредственные обязанности. Однако общий контроль за корпусом, — прошу иметь это в виду, — за вами.

Увидев Матросова, начальник обратился к нему:

— Я назначаю вас помощником воспитателя в новом корпусе.

Саша не скрыл своего удивления, но сказал:

— Я справлюсь, постараюсь справиться.

— Ну, тогда ступайте к Сулейманову.

«Что же я там буду делать среди сорока невест?» — думал Саша, закрывая за собой дверь.

В третьем корпусе суетились до последней минуты. Внизу устроили столовую, два кабинета для врачей, дежурную комнату. Весь верхний этаж отдали под лазарет. Стены протерли мокрыми тряпками, полы вымыли — все блестело. Приехали врачи, сестры из госпиталя. Ольга Васильевна придирчиво осмотрела весь корпус, осталась довольна, только потребовала переместить кухню в боковую комнату.

Саша с помощью пяти колонистов затопил все печи, вскипятил воду. То и дело его вызывал врач, седой старикашка в роговых очках, и ворчливым голосом отдавал приказания.

— Где же начальник? — возмущался он.

Сулейманова срочно вызвали в эвакоуправление, и Саша бегал сломя голову, торопясь сам выполнить все распоряжения сердитого доктора.

Наконец по телефону сообщили, что со станции отправлена первая машина с эвакуированными.

Встречать больных вышли все. Осветив корпус фарами, подошел синий автобус со знаком Красного Креста. Из кабины вышел санитар в белом халате, открыл заднюю дверцу автобуса и подозвал близстоящего Матросова:

— Что растерялся? Помогай!

Саша подбежал. Санитар вынул два одеяла, носилки, крикнул в машину:

— Выходите!

Первой вышла высокая девушка в белом берете и черном летнем пальто. Она не легла на носилки, легонько оттолкнула санитара и сказала слабым голосом:

— Выгружайте в первую очередь Зину. Всю дорогу я ей помогала, как могла, — и пошла пошатываясь.

Санитар снова крикнул Матросову:

— Не видишь, что помочь надо. Упадет!

Девушка, качаясь, подходила к крыльцу, санитарки суетились у машины, и никто не заметил, как девушка опустилась на колени.

Саша обнял ее за плечи, чуть приподнял и повел в палату.

Через минуту туда внесли носилки, на которых лежала белокурая худая девушка. Она открыла глаза и тихо застонала. Матросов услышал:

— Лида, где ты?

— Зинушка, я здесь, — потянулась та.

— Я боюсь, Лида. Мне кажется, я в поезде так не трусила, как сейчас. Даже бомбежка была не такая страшная.

— Не говори чепухи, Зина. Тут почти мы дома. Теперь, Зина, все страхи позади.

— Я так любила купаться на нашей Неве. Знаешь, бывало, все трусили, даже дяденьки, а мы, девчонки, лезем в воду. Мы просто не боялись холодной воды.

Саша искоса бросил взгляд на Лиду и своим глазам не поверил. Девчонка плакала.

Мальчишка ведь никогда не знает, как поступить в такое время. Саша засуетился. Наверное, от растерянности или от желания ей как-то помочь набросил на ее плечи байковое одеяло. Ничего другого ему не удалось придумать.

Доктора никогда не бывают сентиментальными, потому что они вечно заняты. Увидев столпившихся людей на самом проходе, старикашка строго прикрикнул:

— Чего столпились? Марш по местам. А ты, юноша, разве не слышал, что прибыл очередной транспорт?

Так начался прием ленинградок.

Колонисты уже давно спали. Луна медленно совершала свой путь, легкие облака закрыли туманом россыпь звезд. Резкий ветер, завывающий за окнами, заглушал слабые стоны больных.

Четыре машины одна за другой остановились у подъезда.

Санитарки мыли девушек, одевали, измеряли температуру. На кухне готовили легкий завтрак.

К рассвету устроили всех.

Саша лежал в маленькой комнате на первом этаже. Но уснуть он не мог. Перед глазами проходил весь сегодняшний день. Он вспомнил, как она, пересиливая слабость, шла к крыльцу, отказавшись от носилок ради подруги, вспомнил широко открытые серые глаза, со страхом следящие за Зиной, вздрагивающие плечи.

Новая должность была тяжелой.

На второй день Зина умерла. Саша не зашел в тот день в палату Лиды, хоть несколько раз и останавливался в нерешительности у дверей.

Круглые сутки Саша заботился о дровах, кипятке, завтраке или ужине. Рано утром на третий день Саша зашел к Лиде. Она, услышав скрип двери, повернула голову и попросила:

— Подойди ко мне!

Саша обрадовался, что Лида вспомнила его. Девушка, окинув его внимательным взглядом, упрекнула:

— Почему не заходил вчера?

— Был занят...

— Неправда. Ты три раза останавливался у двери. Я слышала твои шаги.

Саша замялся и стал очень внимательно глядеть в окно.

Лида спросила:

— Положи под спину подушку, я устала. Понимаешь, я больше месяца так.

Саша неуклюже исполнил ее просьбу. Потом она сказала:

— Мне не нравится твой чуб. Я не хочу, чтобы ты походил на хулигана.

Саша покраснел и помрачнел. Он не на шутку возмутился: кто она такая, чтобы ему указывать? Лида остановила его, когда он уже взялся за ручку двери:

— Такого суматошного видеть не приходилось. Если бы я знала, что ты вот такой, ни за что бы не позволила ввести себя в палату. Лучше бы на земле валялась, честное слово, чем ждать от тебя помощи. Ну-ка, подойди сюда...

— Не подойду.

— Ну вот что, поправь мне одеяло...

Саша все еще не двигался с места. Он не знал еще, как продолжать разговор с девчонками.

К ночи поднялся буран. Снег запорошил окна, снова плотно засыпал дорожки. Теперь ему раздолье! Ведь усталым колонистам не до него. Буран может резвиться до самого подъема.

Только Саше не до сна. Он идет по территории, по колено утопая в снегу. Перед утром снова придется затопить печку, надо запастись дровами. У ветра нет таких забот, и вообще никаких дел. Он заигрывал с Сашей, гнул ветви старого дуба. Хлопал калиткой, визжал под дверью.

А в ушах мальчишки все еще звучал ее удивленный голос: «Такого суматошного видеть не приходилось. Если бы знала, что ты вот такой, ни за что бы не позволила ввести себя в палату...»

«29 октября 1941 года.

Все произошло в тот день, когда скончалась Зина.

Первым сунул в мои руки листочек бумаги Косой, трудный парень. Угрюмый человечек.

— Что это?

— На фронт прошусь.

— Откровенно скажу, не ожидал от тебя...

— Как не ожидал? — посерел даже он в лице. — Почему? Я хуже других, что ли? Тебе не пришлось хоронить Зину, а я закапывал ее вот этими руками в землю. А ей надо было только жить...

Вслед за ним прибежали Колька Богомолов и Лешка Сивый.

— Мы слыхали, что ты собираешь заявления. Вот наши.

— За Зину? — тихо спросил я.

Они кивнули. Потом, когда держал в руках заявления Прожектора и Полундры, я уже не спрашивал про Зину. Я знал, что ребята хотят отомстить за нее и за нашу поруганную землю...

В общей куче бумаг лежало и мое заявление. В тот день оно оказалось одиннадцатым.»

На другое утро Саша тайком от врача принес и накормил Лиду супом, полученным на кухне для себя. Ему самому казалось странным, зачем он так делает, поэтому он никому о случившемся не рассказал, боясь насмешек. Кроме того, он опасался, что этим обнаружит свои чувства к девушке. Но каким-то путем о супе стало известно старому врачу в очках, и он четверть часа разносил бедного рыцаря, говорил о том, что Саша мог убить этим Лиду, о том, что девочкам нужно особое питание, и, наконец, строго приказал:

— Больше не повторять!

В полночь Саша растапливал печи. Сосновые дрова горели с треском, синие языки пламени освещали комнату. Девочки спали неспокойно: стонали, иногда плакали, звали на помощь. Его окликнула Лида:

— Саша, дай воды.

Он спросил:

— Ты не спишь?

— Нет.

— Почему?

— Наблюдаю за тобой.

Матросов подал стакан воды. Лида торопливо выпила. За столом клевала носом дежурная сестра Тамара. Юноша снова сел на свое место и устремил задумчивый взгляд на огонь.

— Тебе попало из-за меня?

Он отрицательно покачал головой. Лида рассердилась:

— Я не люблю, когда обманывают.

— Откуда узнала? — спросил он живо.

— Тамара сказала, что тебя вызывал Павел Павлович.

Он встал, чтобы уйти. Она спросила:

— Саша, что у тебя в кармане?

— Книга.

— Почитай мне. О чем она?

Он замялся, потом вынул маленькую книжечку и начал читать:

— За последние годы появился ряд новых лечебных средств против дизентерии. К ним относятся: сульфидин, сульфазол, дисульфан...

Она недовольно вскинула на него глаза:

— Не хочу, не хочу... Надоело слушать о болезнях. Да о смерти.

Он живо сунул брошюрку за пазуху.

— Иру тоже отвезли на кладбище?

Он кивнул головой. Она безутешно застонала. Но сразу же, смахнув слезу, горячо шепнула:

— Хочу жить! Понимаешь, не хочу, чтобы меня тоже отвезли на уфимское кладбище. — И, помолчав чуточку, сказала громко: — Расскажи мне что-нибудь очень хорошее, чтобы я согрелась.

— А что же тебе рассказать-то?

— Хотя бы про солнце.

— Про солнце я не умею.

— Ну, тогда просто посиди рядом.

Лида давно уснула. А он сидел, боясь шелохнуться. А еще больше боялся, что кто-нибудь сейчас войдет и его увидят возле девчонки.

По дороге Рашит думал: «Что случилось? По какому делу вызывает Стасюк? С учебой отряд справляется. По работе на фабрике и в мастерских замечаний не имеем. А может, опять письмо от тетки?»

Наконец он остановился у знакомой двери, обитой клеенкой. Секретаря не было. Рашит хотел было уже войти в комнату, но, услышав разговор, доносящийся через дверь, остановился. Он узнал голоса Петра Филипповича и Ольги Васильевны. Она горячо говорила:

— Почему вы возражаете против того, чтобы торжественно отметить ваш отъезд? Ведь вы на фронт, на поле боя уезжаете, а не в гости или в командировку в столицу.

— Но можно уйти на фронт, не создавая шума вокруг этого события. Пока нет и основания для этого. Вот возвращение с победой отметим. Я даже обижусь, если этого не случится.

— Петр Филиппович...

— Ольга Васильевна, все-таки будет так, как я сказал. Все узнают вечером, когда я отдам приказ о сдаче дел, а пока... — И, как бы предлагая перейти на другую тему, он продолжал: — Для приобретения учебников я перевел восемь тысяч рублей. Учтите, что по этой графе можно будет получить еще кое-что после первого января.

Ольга Васильевна в свою очередь, но, как показалось Рашиту, печально спросила:

— Хоть с нами и ребятами попрощаетесь?

— Обязательно, но договоримся, что о моем уходе пока ни слова. Пусть поймут как обычный обход... И для ребят это будет лучше, и сам буду спокойнее. А утром распрощаемся как следует.

Рашит глубоко взволновался, услышав об отъезде Петра Филипповича на фронт. Для него Стасюк был любимым воспитателем, и Рашиту казалось, что никто не сможет заменить его. Что станет теперь с колонией?

Он решил было сейчас же войти в кабинет, чтобы сказать начальнику, пусть он или остается, или заберет с собой на фронт всех старших ребят. Идти, так идти всем... Разве он сам не готов сегодня же уйти на фронт? Разве после отбоя, когда в корпусах потухает свет, среди ребят не начинаются заманчивые разговоры о фронте? Порою далеко за полночь.

Он вновь подумал о причинах вызова. Может быть, все-таки Петр Филиппович решил только ему открыть тайну отъезда? Он всегда чувствовал, что начальник благоволил к нему... И вдруг его охватил страх: неужели Стасюк вызывает его перед отъездом, чтобы сделать выговор?

Как только Ольга Васильевна вышла из кабинета, Рашит постучался.

Все до обидного так обыденно, так знакомо, точно никто и не собирался оставить колонию...

— Здравствуйте, Петр Филиппович!..

Стасюк внимательно взглянул на командира отряда.

-— Здравствуйте, Габдурахманов. Разве я уж не начальник колонии?

Рашит хотел было сказать, что в этот день он, Рашит, как и все ребята, может назвать его родным отцом, так он близок и дорог колонистам. Однако он промолчал, вспомнив, что лишь случайно узнал об отъезде Стасюка.

— Разрешите, товарищ начальник?

— Разрешаю. Военком отобрал пока всего одно заявление. Остальные вернул обратно — по возрасту не подходят.

Сказал и запнулся.

— Отобрал — мое заявление, — произнес он. — Пришло время мне уезжать на фронт. Утром распрощаюсь со всеми. — Взглянув на часы, добавил: — Время отбоя. А мне надо еще посетить наши корпуса.

— Разрешите сопровождать вас?

— Пошли.

«11 декабря 1941 г о д а.

Такого великолепного мороза еще не было. Ртутный столбик показывал 42 ниже нуля.

Из последней речи Стасюка, какую он произнес, уже стоя одной ногой в машине, я запомнил только одну фразу:

— Я знаю, завтра рядом со мной в окопах и траншеях увижу Габдурахманова и Еремеева, Богомолова и Матросова, Сивого и Мамочкина; и я знаю, нам не стыдно будет глядеть в глаза друг другу...

Не дав договорить, к машине подбежала тетя Таня. Она подала пакет с пирожками-подорожниками и, не скрывая слез, сказала:

— На кого же вы, Петр Филиппович, нас оставляете?

Все замерли, ждали, что он ответит. А он что-то должен сказать. Еще бы! Может, она последний раз видится с ним.

Петр Филиппович, вопреки ожиданию, не нахмурился, — уж очень он не любил, когда при нем говорили о его достоинствах. Даже за такое мог выговор объявить. А тут не стал ее осуждать.

— Я передал колонию в верные руки, Татьяна Аввакумовна, — сказал он. — Бурнашеву доверяю как самому себе. Даже чуточку больше...

Конечно, колонисты знали, что никто в мире не заменит Петра Филипповича. Но за «чуточку» ребята готовы были качать его, потому что Стасюк всегда умел быть при всех случаях очень благородным...»

«11 февраля 1942 года.

Наши девчонки из третьего корпуса стали требовать зеркала. Хоть какие... Это уже верный признак, что дело пошло у них на поправку.

Сейчас третий корпус существует вроде бы отдельно, в нем свой женский персонал. Коли так, раз полная автономия, то уж без пропуска туда ни за что не проберешься.

Девичьи песни доходили до нас лишь через забор. Даже в раю, пожалуй, нет таких строгих правил, как в нашем третьем корпусе.

В этом воочию убедился Сашка Матросов. Он уже целую неделю не видит Лиду. Поэтому сегодня сунулся было в третий корпус, но безуспешно.

— Не удалось проскользнуть? — спросил я.

Он свирепо смерил меня взглядом и сказал значительно:

— Вот увидишь, через забор перелезу...

«Через забор, — хотел сказать я, — конечно, можно попробовать, но станешь всеобщим посмешищем». Но я сохранил свои мысли при себе.

— Пойдем на ринг, я твою дурь живо из головы вышибу.

Поначалу он отказался, а потом все-таки пошел. Я ему время от времени преподаю уроки бокса.

Пока ничего определенного сказать нельзя, получится из него боксер или нет. Удар, верно, сильный. Отменно работает правой, но левая никуда не годится. Кроме того, спешит. Словом, горячку порет.

Не успели мы обменяться ударами, как прибежал дневальный: срочный вызов к Бурнашеву.

Я принялся ворчать, не вовремя начальству понадобился, но перчатки скинул: попробуй не явись...

Я рассчитывал, что быстро обернусь, но не тут-то было. Обсуждали важное дело. А в таких случаях Бурнашев — дотошный, от него сразу не уйдешь. Такого предусмотрительного человека я еще никогда не видел. Он учтет все «за» и «против», пока какое-нибудь решение примет. А если уж принял, железной поступью идет. Ничто не может его свернуть с пути. Я убедился в этом, когда цех стали расширять.

А теперь вот еще более серьезное испытание — большой план подкинули. Конечно, он уж с мастерами посоветовался, с другими подчиненными — тоже. Теперь моя, видно, очередь. Он велел как следует подумать и наутро явиться на совещание со своими предложениями.

Как только он отпустил меня, я бросился со всех ног. Еще бы минута, и мы с Сашей разминулись. Его застал уже на пороге. Пасмурного, одним словом, сердитого.

— Так бы и сказал, что пошел ночевать.

Я клятвенно прижал ладони к груди:

— Подкинули грандиозный план, — объяснил я ему. — С ума можно сойти, сколько снарядных ящиков от нас фронт требует.

— Это другое дело, — смягчился Саша, но не стал надевать перчатки.

По дороге в корпус он дружелюбно толкнул меня в бок.

— Под таким спокойным небом ящиков сколько хочешь наделаешь...

Над Уфой полыхало звездное небо. Город не затемнялся. Вот что он имел в виду.

Стали мы подсчитывать свои резервы. Вышло так, что сырья хватит до весны. А там как? Ломали голову так и эдак, но ничего дельного не придумали.

— Раньше кто заготовлял лес?

— Леспромхоз.

— Теперь отказывается?

Я кивнул головой:

— Чего им остается делать: механизмов не прибавили, а программа выросла.

— Как ни крути-верти, остается один выход — самим в лес податься; что, не справимся, что ли?»

«19 февраля 1942 года.

Еще раз была та девчонка. Та самая, которую я спасал. Моей ее никак не могу назвать, хотя по своей охоте ко мне ходит. На этот раз осмелилась руку подать и тотчас отдернула. Точно к горячей сковороде притронулась.

Постояли рядышком. Ничего не мог ей сказать, лишь громко втягивал ноздрями воздух, как насосом. Сердце колотится, да еще язык будто прилип к гортани.

Она тоже что-то собиралась сказать, так и не сказала. Не рискнула, кажется.

Но я рискнул. Внутренне запинаясь, а так внешне бойко спросил:

— Как тебя звать-то?

— Гузель, — ответила она.

На русский язык это имя одним словом никак не переведешь. «Гузель» можно перевести как и прекрасная, как и волшебная, как и изумительная, как и лучезарная, как и великолепная. Одним словом, штук десять слов потребуется, чтобы одно имя Гузель получилось.

С этим и ушла. Впрочем, один раз оглянулась, точно желая удостовериться, стою я по-прежнему возле главных ворот или нет. Я, конечно, стоял. Я бы и побежал за ней, если бы за мной не стояла колония».

Прошло четыре дня с тех пор, как старшие колонисты во главе с Дмитриевым оставили Уфу. Саша несколько раз вспоминал разговор перед отъездом в кабинете начальника колонии. Исмагил Ибрагимович, указав на участок, находившийся в верховье Кара-Идели, почти на границе с Свердловской областью, сказал:

— Нам выделили участок возле устья реки Ай. Он по-башкирски называется Ак-Урман, что означает Белый лес. Как мне сообщили специалисты, на этом участке прекрасный лес. И места эти очень красивы. Достаточно сказать, что название реки Ай в переводе на русский язык обозначает Луна. Итак, вы едете в Лунную долину. Природа в горах сурова, стоят большие морозы, снега много...

У всех ребят, стоявших в кабинете, загорелись глаза. Они уже рисовали в своем воображении разные заманчивые картины и романтические истории... Добровольцы с затаенным дыханием слушали Бурнашева.

От станции им пришлось шагать пешком. Груз пришлось оставить на товарном складе. С собой взяли лишь самое необходимое.

К исходу дня они добрались до опушки леса. И вот тут перед ними открылась сказочная картина: казалось, что кто-то очень щедрый окутал весь лес в одну паранджу, белую-белую...

Узкая тропка привела их к домику лесника. Дмитриев сразу оценил: живет добротный хозяин, знающий толк в хозяйстве. Все постройки из первосортной сосны.

Никто их не встретил. Даже дворняжка не залаяла.

— Мне не нравится такое молчание, — проговорил Дмитриев, кивнув в сторону домика. — Если я не ошибаюсь, мы все-таки у цели. Вы тут меня подождите.

Колонистов все еще никто не приглашал в уютный домик. А мороз знал свое дело, крепчал. Волей-неволей заставлял он пританцовывать.

— Митьке лафа, — пошутил Саша. — Он тут наглотается своего кислорода лет на сорок вперед.

— Тебе тоже, пожалуй, кое-что перепадет, если придется жить в шалашах, — съязвил Митька Кислород. — Что скажешь, если вот Дмитриев выйдет на крыльцо и брякнет: «Припасайте побольше сосновых веток и пока располагайтесь кто как может». Никуда не денешься, обратно на станцию не пойдешь.

Усталым колонистам такая перспектива не особенно понравилась. Кое-кто просто на глазах скис. Поневоле загрустишь, вспомнив чистые постели, сытые обеды тети Тани, вечера, проводимые в клубе.

Вот не спеша вышел Дмитриев. Все уставились на него, ожидая, что он скажет.

— Ступайте в избушку, — пригласил он.

Озябшие колонисты гурьбой бросились на крыльцо.

В первой половине, наверное, никто не жил. Тут они и поскидали с себя вещевые мешки, топоры и пилы. Лишь освободившись от лишнего груза, они просунули головы в дверь, ведущую в «хозяйскую» половину.

Тут им в глаза бросился сам хозяин. Он лежал на хаке ^[2] между окнами как-то поперек. У его изголовья сидел мальчик лет десяти. Оба большеглазые, оба чернявые.

— Ну, чего приперлись в лес? — спросил лесник, наверное, продолжая разговор с Дмитриевым, прерванный появлением колонистов.

«В его словах не чувствуется особой любезности, — подумал про себя Саша. — А мог бы показать себя более гостеприимным и дружелюбным, все-таки мы трудиться приехали...»

— Это — постановление правительства. А это — письмо начальника колонии, — пояснил Дмитриев, передавая запечатанные конверты.

Лесник даже не удосужился их прочитать.

— Да что вы, мальчишки, понимаете в лесе? — расшумелся бородач. — Немедленно собирайтесь и уезжайте обратно. Тут не выдерживают даже куда более закаленные мужики.

Ребята, ошарашенные таким приемом, не знали, что и думать.

— Вы чего расшумелись, товарищ лесник? — спокойно проговорил Дмитриев. — Ведь мы не ради этого сюда приехали.

Мальчишка, который сидел у изголовья отца, вдруг сказал:

— Его покалечил медведь...

Не слушая сына и будто игнорируя его слова, бородач проговорил:

— Не нравитесь вы мне.

— Может, мы сами себе тоже не нравимся, — сказал Дмитриев. — Но что поделаешь?

Лесник внимательно взглянул на Дмитриева. Наверное, он не ожидал подобного ответа.

Бородач долго и тяжело закашлял.

— Подай воды, Тагир, — попросил он сына.

Жадно опорожнив кружку, он откинулся на спину. Тут он вовсе замолчал.

— Ребята с дороги. Можно им присесть?

— Чего же вы ждете? Приглашения? Устраивайтесь, — произнес больной человек.

Пролежав так несколько минут, он стал читать бумаги, переданные Дмитриевым.

— Ладно, — более миролюбиво произнес он, взглянув на ребят. — Сколько вас?

— Шестнадцать человек. Пока шестнадцать.

— Часть из вас устроится в избе, — сказал он. — Часть в бане. А завтра сын укажет ваш участок.

— А он сможет? — спросил Дмитриев, скосив глаза на мальчишку.

— В его возрасте я уже возил боеприпасы на передовую, — буркнул бородач. — Я не смогу, сами видите.

Колонисты подумали с облегчением: ну все... Но не тут-то было.

— Кто-нибудь работал в лесу? — спросил он.

— Нет.

— Думаете управиться?

Дмитриев гордо окинул взглядом своих товарищей и бодро спросил:

— Ну как, ребята, управимся?

— А чего не управиться? — не особенно дружно ответили колонисты. Их начинал смущать этот бородач.

— Порыв — благое дело, хорошая штука, — согласился лесник.— В гражданскую войну мы так воевали: «Побьем беляков?» — «Побьем!» — «Захватим село?» — «А чего не захватить?!» Иногда нам удавалось побить беляков, иногда нет... Энтузиазм — оружие, но не самое действенное. У нас в лесу, например, без науки на одном порыве никуда не попрёшь. Та наука у нас называется практикой и сноровкой... Я бы вам посоветовал сходить в аул, он тут, недалеко и поговорить с людьми, одним словом, посоветоваться.

Дмитриев решил пошутить:

— Насчет агитации мы и сами можем...

— Ну что ж, вам виднее.

Первая неделя оказалась особенно трудной. Как ни старались ребята, дело подвигалось медленно. Они не имели еще сноровки, а без опыта было трудно валить лес. Как-то раз подпиленное дерево, падая, чуть не убило Митьку. Юноши осунулись, на лбу у Саши легли первые морщинки. Рашит ходил сумрачный. Только Дмитриев был бодр. Он, посмеиваясь, говорил:

— На днях должен приехать инструктор леспромхоза.

Действительно, из леспромхоза приехал молодой техник, он целый день учил ребят валить лес. Дело пошло быстрее. Дмитриев, однако, все еще не был доволен. И однажды после обеда, когда все собрались у костра, он сказал:

— Предлагаю начать соревнование между бригадами...

Кислород возразил:

— Все работаем одинаково, все стараемся для фронта. Никто, на мой взгляд, не отстает. Что же тут соревноваться?

— Как же работаете одинаково, когда бригада Матросова дала сегодня на три кубометра меньше, чем бригада Габдурахманова? — возразил Дмитриев.

Комсорг знал, что этим замечанием он заденет за живое всех колонистов, ведь они не привыкли отставать друг от друга.

А вечером вдобавок получили письмо из Уфы от Бурнашева: «Параллельно с заготовкой начинайте свозить лес к устью реки, — писал он. — Учтите, что и сплавлять придется вам самим. Конную тягу пришлю в начале марта... Посоветуйтесь с местным населением в выборе места для сплава леса...»

Новая забота легла на плечи колонистов. Однажды утром Дмитриев озабоченно сказал бригадирам:

— Вот что, придется сходить в аул. Лесник прав, без опытного лесоруба, тем более сплавщика нам не обойтись.

...Выйдя из леса, юноши увидели небольшой аул, раскинувшийся у подошвы горы, на берегу озера.

Из труб уютных домиков поднимались струйки дыма. На гладком льду озера мелькали фигурки ребят на коньках, где-то кричал петух и дружно лаяли собаки.

Рашит, улыбнувшись, тронул Сашу за локоть:

— В таком ауле я рос.

На крыше амбара, вероятно, принадлежащего колхозу, сидел старик, постукивая топором. Рашит заговорил с ним на родном языке:

— Ћаумы, бабай! ^[3]

Бабай, пристально взглянув на мальчиков, ответил:

— Рəхим итегеҙ, егеттəр ^[4].

Он слез с крыши, засунув топор за пояс, и повторил:

— Рəхим итегеҙ, егеттəр, — и, вытащив кисет, свернул большую козью ножку. Закурив, снова заговорил по-башкирски: — Какое дело привело вас в этот глухой утолок?

Рашит торопливо ответил:

— Нам нужен сельсовет.

— Его нет в нашем ауле, сельсовет в пяти километрах от нас, в Биктимировке.

— Хотя бы правление колхоза, — спросил Рашит.

— Его у нас тоже нет. В нашем маленьком ауле только бригада колхоза. А вам кого нужно?

Рашит, вытащив письмо, прочитал на конверте фамилию — Мухаррямов.

— Нам нужен Мухаррямов, — сказал он.

— А, вам бригадира. Его сейчас нет, вызвали на семинар в район, — охотно ответил старик.

Рашит почесал затылок. Матросов спросил:

— О чем ты говоришь с ним?

— Говорит, что нет того человека, на чье имя это письмо.

Помолчали.

— Придется в Биктимировку добираться, не возвращаться же с полдороги, — шепнул Рашит Саше.

Тот кивнул головой. Старик, внимательно следя за юношами, спросил:

— Зачем вам нужен Мухаррямов?

— Пришли просить помощи, — упавшим голосом произнес Рашит.

Старик прищурил глаза, беззвучно засмеялся:

— Есть у нас другой Мухаррямов, может, он вам пригодится? Дед того Мухаррямова, которого вы ищете.

— Вряд ли он нам поможет, — с сомнением протянул Рашит.

Старик понял, что парни колеблются, и усмехнулся:

— Он всегда может что-нибудь придумать, недаром ему стукнуло семьдесят. Мы с ним одногодки. Я тоже вот по доброй воле залез на амбар.

Они последовали за стариком. Вслед за ними бежали мальчишки, а шествие замыкали добродушные собаки.

Мухаррям-бабай жил в пятистенной избе с синими ставнями. Две скворечницы поднимались над воротами.

В дом вошли все вместе — впереди старик, за ним молодежь. Старик, коротко поприветствовав своего друга, сказал:

— К нам пришли гости. Спрашивают внука, привел к тебе, может, дашь им умный совет.

Мухаррям-бабай, отложив ворох мочалы, пригласил гостей присесть и сказал маленькой юркой старушке:

— Ставь самовар. Разве не видишь, Амина, Билал-бабай кунаков привел?

Потом он начал осторожно выспрашивать:

— Для кого лес готовите? Сколько вас человек, давно ли прибыли в наши края?

Рашит ответил коротко:

— Лес готовим для фронта.

Старики переглянулись. Матросов, заметив это, подумал: «Сочувствуют они нам, да какой толк от этого?»

Мухаррям-бабай радушно угостил гостей чаем, густым, со сливками, только вместо чая была заварена какая-то трава. Амина подала свежий хлеб, правда, не совсем белый, но мягкий и вкусный.

Юноши, проголодавшись, дружно принялись за угощение.

После чая Мухаррям-бабай попросил гостей посидеть в тепле, сам же вместе с Билал-бабаем ушел куда-то. Саша нервничал:

— Оставайся один. Я пойду в Биктимировку.

Наконец вернулся Мухаррям-бабай; он о чем-то долго шептался со своей старушкой, убеждал ее. Потом сказал ребятам:

— Посоветовались, решили с Билалом взглянуть на ваш участок. Собирайтесь. А письмо оставьте, его передадут внуку, когда он вернется.

Юноши переглянулись, но ничего не сказали друг другу. Отказаться от услуг стариков было неудобно, только казалось, что они ничем не помогут. А как быть с пакетом? Решили все-таки пакет не оставлять, а захватить с собой.

— Мы готовы, — сказал Рашит, — только до нас очень далеко.

— Мы знаем дорогу покороче, — бросил Мухаррям-бабай, увязывая какие-то вещи, приготовленные Аминой, в узелок.

Старики быстро собрались и пошли. Каждый взял в руки по узелку и засунул за пояс топор. Пройдя с километр, Рашит обратился к ним:

— Дайте нам топоры, мы идем налегке, а вам тяжело.

Мухаррям-бабай улыбнулся:

— Топоры к нам привыкли, пятьдесят лет ходим с ними.

Видя столь древних стариков, ребята не скрывали усмешек:

— Из могилы, что ли, их подняли? — спросил ехидно Косой.

У Матросова спрашивали:

— Что они будут делать? Караулить лагерь? Так у нас нечего красть...

Старики мирно сидели в сторонке, за отдельным костром, и тихо разговаривали:

— Мальчики не умеют жить, — говорил Билал, поглаживая колени.

— Не умеют, — подтвердил Мухаррям-бабай, укоризненно покачивая головой.

К ним подошел Дмитриев:

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами.

Мухаррям-бабай предложил сесть.

— У нас стоя не говорят о деле, — проворчал он. — У костра всем хватит места.

Когда Дмитриев сел, он продолжал:

— Завтра встанем раньше солнца и поможем вам. Мы в лесу больше полувека трудимся...

...Утром все поднялись чуть свет.

Мухаррям-бабай был строг, требователен, ворчлив.

— Дерево сюда направляйте, — показывал он. — Надруб надо делать с этой стороны. Смотри как... Теперь двое с пилой. Пилу не жмет? Нет? Сейчас клин нужен. Вот так, — говорил он, забивая клин. — Теперь приноси сюда багор, нажимай. Хорошо! Больно хорошо!

Огромная сосна упала с шумом и треском, поднимая снежную пыль. Старик показал, как надо очищать дерево.

— На потом нельзя оставлять. Сразу делать надо, больно хорошо, — говорил он, легко освобождая ствол от веток. — Теперь ветки надо убирать с дороги: лес должен быть чистым, как дом. Больно хорошо!

У пильщиков Сеньки Пешехода и Леонида Сивого что-то не ладилось. Пила часто застревала в прорези. Они пробовали нажимать, дело подвигалось еще хуже.

Мухаррям-бабай внимательно следил за ними. Он потребовал, чтобы ему показали пилу.

— Так нельзя работать в лесу, — проворчал старик. — Силой тут не возьмешь. Пилу точить надо.

Работа пошла вдвое быстрее.

«Лесной профессор», как прозвал Косой Мухаррям-бабая, был неутомим. Как-то за обедом старик заявил:

— Времени мало. Вам для фронта большой плот надо сделать, не успеете, — говорил он. — Уже сейчас лошадки нужны, надо подвозить деревья к берегу, пока снег...

Дмитриев, как и все колонисты, был обрадован неожиданной помощью, но сначала он думал, что старики пробудут день, укажут, где складывать лес, и уйдут себе в аул. Однако они остались и на второй, и на третий день.

Лишь на четвертый день старики собрались домой. Мухаррям-бабай сказал Дмитриеву:

— Сегодня, под пятницу, старуха Амина топит баню. Домой торопимся. Нужны будем — приходи в аул.

Они взяли свои сильно облегченные узелки и снова засунули топоры за пояс. Ребята были в лесу, около стариков оставались Дмитриев да бригадиры. Юноши волновались, они не знали, чем отблагодарить стариков. Матросов подтолкнул Рашита, Дмитриев кивнул головой, показывая на повара. Пока Дмитриев передавал привет Амине-апай, благодарил за помощь, приглашал стариков в колонию, Матросов, взяв у повара две плитки чая в зеленой обложке, протянул их старикам:

— Больше у нас ничего нет. Пока возьмите. Когда начальник пришлет денег, расплатимся, принесем вам в аул.

Рука Саши повисла в воздухе. Старики не взяли чай. Мухаррям-бабай сердито сказал.

— Зачем? Не надо!

Рашит, волнуясь, проговорил:

— Мы не можем предложить ничего другого. Денег у нас нет. Возьмите!

— Нам ничего не надо, — повторил вслед за другом Билал-бабай.

Мухаррям-бабай положил руку на плечо Саши:

— Мы не за чаем пришли в лес.

— Так, — подтвердил второй.

Саша взволнованно проговорил:

— Возьмите все-таки, это наш подарок.

Билал ответил:

— Подарок — другое дело.

Мухаррям-бабай кивнул головой.

Колонисты с восхищением смотрели им вслед...

У Кислорода свои «курорты». Нары в избушке, снежный окопчик под любым деревом. И снова нары. Где хочешь можно накапливать кислород, была бы лишь охота.

Сперва Матросов шутил:

— Всю жизнь проспишь!

Митька отмалчивался. Он знал, что самое страшное наказание, так сказать, «под корень» — это возвращение в колонию. Но он понимал, что и там ему хуже не будет.

Другой раз, застав Кислорода не у дел, Матросов как бы между прочим проговорил:

— Я слыхал, что по зимней спячке будто бы суслики занимают первое место. Они иногда по девять месяцев не открывают глаза.

«Мели, Емеля, твоя неделя! — подумал про себя Кислород. — Меня шутками да прибаутками не прошибешь. За радивое отношение тебе, смотришь, выйдет повышение: Дмитриев на Красную доску занесет или Габдурахманов позволит с собой в шахматы сыграть».

Однажды на Кислорода наскочил сам Дмитриев. Он не стал шутки шутить. В тот же вечер устроил разносное собрание. Крепко загнул, да не тут-то было. Бригадир Матросов заступился:

— Погодим, — сказал он. — Бригада с ним справится.

Так сказать, на поруки взял.

«Будет, значится, душевная беседа, — усмехнулся Митька Кислород. — О том да о сем. Про доверие ввернет слово, будущим постращает... А мне все это трын-трава».

Ведь на снегу лежать — тоже нелегкий труд. Как только начинает мороз пробирать, надо повернуться другим боком или даже пританцовывать... Как-то Митька продрал глаза и видит, что напарник его Директор с Сашей распиливают здоровенную пихту.

Сперва широко улыбнулся: «Вкалывайте, коли охота!» Затем сам себе сказал: «Он мог бы запросто по морде дать! Ему за это ничего бы и не было!»

И вдруг обида заела: почему не заехал по роже? Зато он может пойти и отобрать у бригадира оружие производства:

— Отдай пилу, и баста!

Но он был уверен, что за ужином скандал произойдет. И по-своему приготовился к той самой взбучке: «Что вкалывать? Все равно не перевалить все деревья, которые растут в этом лесу».

К его удивлению, Матросов не стал устраивать шума. Вот тогда Кислород немножко растерялся: «Чего ему от меня надо? — спросил он сам себя. И вдруг подумал: — Саша со мной, как человек с человеком...»

После этого события с ним что-то произошло. Он и сам не совсем ясно понимал что. Даже Директор, его бессменный напарник, опешил от того, что увидел. Он своим глазам не верил:

— Чего подгоняешь?

Кислород не стал с ним делиться. Просто он еще не был готов к такому разговору. Может, не совсем еще доверял сам себе, не зная, сколько в нем этого самого порыва...

«4 апреля 1942 года.

Хлебнули мы горя. Ко всему привыкли, но не смогли остаться безучастными лишь к усталости.

Обветренные лица наши почернели, как под знойным солнцем. Кожа на руках сделалась точно дубленая.

Вот сейчас все спят как убитые. А я пытаюсь бодрствовать. Закоченевшими пальцами вывожу кривые буквы. Пишу, конечно, на коленях.

Неожиданно подошел Саша.

— Всепишешь? — усмехнулся он.

— Пишу...

Парень он хоть куда. А вот добродушно подтрунивает надо мной. «Писарем» обзывает.

Подавив зевок, я спрашиваю:

— Чего не спишь?

Не отвечая на мой вопрос, он говорит:

— Как они там?

Он не может выкинуть из головы Лиду. Саша ждет не дождется письма. Я его отлично понимаю.

— Девчонки, пожалуй, начали трудиться. Прошло вон сколько времени...

Однако из его груди вырвался сдавленный вздох:

— Да не о ней я думал. За нее не беспокоюсь. Там, на фронте что?

А что там, я и сам не знаю. В лесу ничего нет: ни радио, ни газет. Душа за солдат между тем болит. На фронте происходит что-то страшное, это факт...»

«13 апреля 1942 года.

Наш бабай каждое утро, просыпаясь, начинал обшаривать свои собственные карманы. В первое время я не понимал его, удивлялся, чего он в своем собственном кармане потерял. Может, думал, курево ищет? Вижу, однако, не курит. Вдруг осенила мысль: он же проверял — все ли в целости...

Я онемел от ярости. Лишь одна обида билась в мозгу. Теперь мне ясно, почему Мухаррям-бабай вместе со своим другом спят от нас на почтительном расстоянии, в шалаше.

Вознегодовал, конечно, но взял себя в руки. Скандалить бесполезно. «Что же делать?» — думал я в смятении.

Однажды я ему на своем языке с укоризной сказал:

— Зря опасаетесь. Никто у вас ничего не возьмет.

Старик приободрился, усмехнулся:

— Все-таки среди воров работаем... — сказал он и посмотрел на меня выжидающе.

— Бывших воров, — поправил я его.

— Бывшие — другое дело, — улыбнулся он. — Вот те раз, я ведь этого не знал.

После опять наблюдал за ним: обшаривает свои карманы. Очевидно, по привычке... А теперь вот его с нами нет. И будто лагерь осиротел. Не хватает человека, который бы по утрам обшаривал свои собственные карманы, и баста. Даже такой он нам нравился».

Косой был мастер на выдумки. И вот вокруг лагеря появились дощечки с надписью: «Проспект волка», «Тропа колониста», «Портовый переулок», «Дорога к бане Мухарряма». Эти названия вошли в обиход. Так и говорили:

— Кто оставил топор на «Проспекте волка»?

Без смеха отвечали:

— Наверное, Ать-два. Он с Прожектором работал сегодня на том участке.

Алюминиевая тарелка — сигнальный колокол — висела на дереве возле «Портового переулка» — тропинки на берегу Кара-Идели.

«Проспект волка» получил свое название потому, что с этой стороны частенько появлялись волки. В месяц три раза ребята ходили мыться в баню к Мухаррям-бабаю, отсюда — «Дорога к бане Мухарряма».

В лесном лагере два раза побывал Бурнашев. Он поинтересовался работой колонистов, связался с ближайшим леспромхозом, добиваясь помощи в сплаве леса. Леспромхоз пошел навстречу колонии, обещал помочь инструментами, снастями, баграми, канатами. Отказал только в одном — в людях.

С каждым днем приближалась весна. Прилетели птицы, просыпались от зимней спячки медведи, пугливо, поодиночке рыскали волки. Ветер приносил тепло.

Заготовленный лес отвозили на шести лошадях на берег речушки, к устью, где решили провести сплотку. Днем и ночью из лагеря доносился стук топоров.

Маленькая речка посерела. Со стороны Кара-Идели по ночам доносились шорохи, напоминающие вздохи.

Вскрытия Кара-Идели ждали лишь к двадцатому числу. Дней через пять после этого можно было начинать сплотку. К двум бригадам прибавилась третья — транспортная, Андрея Богомолова. Машина колонии, делая последний рейс, привезла продукты. С обратным рейсом отправили письма.

Как-то среди ночи колонисты проснулись от сильного гула. Это тронулся лед. Уровень воды поднимался с угрожающей быстротой. Наутро река не спеша вылезла из берегов.

По колено в воде колонисты спасали лес, скрепляли его, связывали канатами. Вода прибывала.

С каждым днем становилось труднее бороться с водой. Все силы уходили на подвозку леса и защиту готового к сплаву. Спали по очереди, три-четыре часа. С красными от бессонницы глазами, с потрескавшимися губами, упрямо боролись со стихией.

Так прошло три дня. Вода перестала прибывать. В субботу в лагерь неожиданно пришел Мухаррям-бабай. Вместе с бригадирами он пошел к устью. Отвечая на многочисленные приветствия, он ходил хмурый. Ему не нравилось, как ребята крепят лес.

— Надо устроить перегородку, с утра пора начинать молевой сплав, — говорил он. — Иначе весь лес останется на берегу!

С утра все силы переключили на сплав. Баграми толкали бревна в быстрый поток. В устье речушки три кошмы, соединенные между собой и с берегом тросами, собирали лес. С каждым часом труд становился все напряженнее.

Теперь работу распределили так: бригада Матросова занималась сплоткой под руководством Мухаррям-бабая. Остальные две свозили и сплавляли лес по речке. Дмитриев поспевал всюду; он осунулся, загорел.

К Мухаррям-бабаю два раза приходил правнук Сабит, посланный бабушкой. Амина-эби требовала возвращения старика домой. Колонисты с волнением следили за этими переговорами. Но все кончилось тем, что Сабит принес упрямому деду, не захотевшему вернуться в аул до конца сплотки, высокие болотные сапоги, подушку, постель.

— Качать деда! — крикнул кто-то, и колонисты бросились к нему.

— Поберегите мои старые кости. Кто соберет их, если они рассыплются? Чуточку подумайте и о моей старушке. Качайте лучше правнука. Он будет рад.

Колонисты долго качали Сабита.

Перед самым устьем был протянут мостик шириной в два бревна. На этом мостике стояла бригада Матросова, сортируя лес.

На берегу, на каменном выступе, сидел вечно бодрый Мухаррям-бабай. Ни одной минуты он не был спокойным.

— Эй, эй, Сашка! — кричал Мухаррям-бабай, вскакивая с места. — Куда направляешь ронжину?

Или, показывая пальцем на Косого, кричал:

— У тебя пиловочный застрял! Разве не видишь? Ты не на меня смотри, а на бревно. Слава аллаху, я не бревно пока!

Ниже Рашит со своей бригадой мастерил щеть. Прожектор быстро научился накладывать по краям ронжи челенья, а Сивый соединял по два бревна вместе вицами из молодой березы или черемухи. Рашит перегибал хомут через ронжу и осторожно и ловко забивал топором клинья, закрепляя челенья.

Придирчиво оглядев работу бригады Рашита, бабай сказал:

—- Эй, Рашит! Не больно хорошо! Кошмы спускай ниже, освобождай место. Работу не задерживай!

С каждым днем рос большой плот. Для него привезли из леспромхоза якорь.

Теперь самым оживленным местом был «Портовый переулок».

Однажды приехал Мухаррям-младший — бригадир. Молодой, веселый и ловкий, он хозяйственным взглядом окинул все побережье, побывал на готовом плоту, внимательно исследовал снасти, потом сказал добродушно и громко:

— Я ведь знал, раз дед здесь, все будет хорошо!

Мухаррям-младший привез лоцмана взамен старика, однако старик наотрез отказался уходить.

— Молодые люди пришлись мне по сердцу, — говорил бабай под дружное гудение колонистов. — Чего бы мне не покачать свои старые кости на целебных волнах Кара-Идели?

Бригадир не стал настаивать, просто сказал:

— Ну что ж... Поезжайте! Дня через три я еду в город на совещание, обратно на пароходе приедем вместе.

Сказав колонистам, как держать себя при сильном ветре и при встрече с пароходами, какие сигналы существуют на реке, где останавливаться на ночлег, он пожелал ребятам доброго пути и уехал.

Мухаррям-бабай долго наблюдал закат. Солнце медленно садилось, багряными красками заливая небо, реку, лес. После завтрака заиграли светло-желтые краски.

Старик облегченно вздохнул:

— Завтра хорошая погода будет!

Его взгляд упал на землю, он закричал:

— Кто там обронил багор? Нечистая сила родила тебя,— твердил он, направляясь к плоту. — Плохая примета перед дорогой!

Выяснилось, что багор упустил Рашит. Старик коротко сказал:

— Тебе, Рашит, не позволю поднять якорь! Дороги не будет...

Рашит вспыхнул. Только вчера на общем собрании Дмитриев подвел итоги соревнования и присудил первое место бригаде Габдурахманова. По традиции он должен был поднять якорь. Рашит обиделся, конечно.

Мухаррям-бабай сказал Саше:

— Тебе придется поднимать якорь, хоть ты и занял второе место в вашем сабантуе. Я не могу доверить это Рашиту, плохая примета упускать что-либо в реку. Будет беда!

Матросов кивнул головой, — не считаться с бабаем было нельзя.

Ребята один за другим ушли в шалаш. Старик молча курил козью ножку. Он думал о дальней и опасной дороге, которая предстоит им. Сколько раз он совершал этот путь, сначала работая на известного в Бердяуше купца Манаева. Потом пришла новая власть. Старик почти тридцать лет сплавлял лес в низовья до Уфы. Оттуда другие лоцманы водили плоты до Камы, Волги, лес шел на шахты Донбасса, на экспорт...

Саша нашел Рашита на берегу. Тот не удивился приходу друга. Они долго сидели рядом и молчали. Тихо шумела река.

— Ты на меня обижаешься?

— Нет, — отрезал тот.

— Почему же молчишь?

— Иди спать, — ответил Рашит. — Я буду караулить плот.

Саша отказался:

— Почему ты, а не я должен дежурить?

— Тебе завтра якорь поднимать, шкипер...

— Ты обижаешься... только скрываешь!

— Не выдумывай, — нерешительно проговорил Рашит.

— Ну, докажи. Давай посменно сторожить?

Рашит согласился.

Всю ночь старик сидел у костра, полузакрыв глаза. Всю ночь на берегу ходили два бригадира, с волнением ожидая завтрашнего дня — начала большого пути. На рассвете вверх прошел большой пароход, сверкая огнями. Вахтенный на пароходе пробил склянку.

Удары колокола долго звенели в ушах.

Саша упорно боролся с полудремотой, он вскидывал голову, сонными глазами бессмысленно водил вокруг, но через минуту голова снова падала на грудь. Костер еле тлел, раздуваемый шальным ветром.

Ближе к рассвету посвежело. Матросов потянулся, подбросил в костер сухих сосновых веток. Огонь начал медленно разгораться, неровный свет костра проник в густую чашу леса. Матросов начал трясти своего друга за плечо. Тот мгновенно проснулся, с опаской оглянулся и, увидев Матросова, вскочил.

— Что, пора? Якорь поднимаем?

— Тише, — предупредил Саша. — Все еще спят. Мне пришла смешная мысль — подняться на скалу, что над Кара-Иделью стоит. Хочешь?

— А что там будем делать?

— Оттуда вид замечательный, и, может, надпись сделаем на камне.

Рашит осторожно вытянул из-под товарищей свою поношенную шинель, ставшую уже бурой, набросил ее на плечи и последовал за Сашей.

— В какую сторону?

Матросов решительно свернул налево.

— Я давно уже приметил эту тропинку. По ней не ходят, но не беда, куда-нибудь да приведет она. За мной.

Они покинули сонный лагерь. Их путь лежал к горе, отвесным утесом нависшей над рекой. Тот, кому приходилось подниматься на пароходе в верховья Кара-Идели или сплавлять плоты от устьев Юрюзани или Сима, непременно должен помнить эту скалу, нависшую над самой водой. На карте она не помечена, а народ называет ее: «Нос корабля». Казалось, корабль выбросился на берег и высоко задрал нос.

Юноши карабкались вверх. Первое время они шли высохшим руслом речки, здесь местами еще лежал снег. Они передохнули, достигнув небольшой котловины, окруженной отвесными выступами. Саша полз впереди, цепко хватаясь за молодые ветви редких деревьев и находя опору в острых выступах.

Последние несколько метров они преодолевали, помогая друг другу.

И вот они на самой вершине. Куда ни взглянь, всюду ощетинившиеся стволами причудливые скалы. Горы отбрасывали на реку длинные серые тени. А под ногами — глубоко внизу шумно катила волны Кара-Идель. Волна спорила с каменистым берегом, журча, падали с высоты маленькие родники.

Огненный шар солнца поднимался все выше и выше. Светлые краски легли на вершины гор, черные волны реки окрасились в зеленый цвет. Ночная синь уходила вдаль. Высоко над горами, казалось, под самым солнцем, начал кружиться царь птиц — беркут.

Первым опомнился Рашит:

— Вероятно, нас уже ищут! — воскликнул он. — Попадет же от Мухаррям-бабая! Теперь я тебя подведу...

Саша вдруг спросил:

— Разве ты не хочешь сделать надпись?

— Совершенно забыл, — засмеялся Рашит. — Давай начинай. Лет так через десять заглянем сюда, ведь обязательно опять вскарабкаемся, вот интересно будет прочесть!

Юноши выбрали большой красный камень и на нем ножом выцарапали: «Саша Матросов. Рашит Габдурахманов. Апрель 1942 года». И, довольные своей работой, отошли от камня. Однако Матросов, будто что-то вспоминая, подбежал к камню и дописал внизу: «Выходим в плавание». Последний раз бросили прощальный взгляд на окружающие горы и начали спускаться.

В лагере их ждали с нетерпением. Все необходимое уже перенесли на плот, и Александр Матросов поднял якорь.

Плот вышел в путь.

Встречные пароходы давали отмашку ^[5]. Капитан «Барнаула» Круподеров поднялся на мостик, узнал Мухаррям-бабая и громко прокричал в рупор:

— Салям, Мухаррям-бабай! Значит, начинаем навигацию?

— Салям! — ответил бабай, снимая широкополую белую шляпу. — Сороковую весну с тобой встречаемся. Еще встретимся, знако̀м.

Колонисты с любопытством наблюдали за капитаном, прислушиваясь к разговору.

— Больно хороший капитан. Самого Чапаева переправлял через Ак-Идель, — сказал бабай, провожая глазами тяжелый буксирный пароход, тащивший две баржи. — Каждый год он первым поднимается, а я первым опускаюсь вниз. Тропа наша речная нелегкая, неверная. Особенно трудно в верховьях да на Юрюзани. Вы там не были, поэтому не знаете, что такое сердитая река. Там на сто третьем километре от Большого Кутюма стоит почти около пристани мереный стол-якорь. А в Саламатовке со дна огромные камни выступают. И к берегу валит, ой как валит. Удержишь плот — хорошо, не удержишь — прощай. Гнет, гнет и — все...

Увлеченные рассказом деда, юноши забыли про плот. Вдруг старик закричал:

— Эй, эй, ребятки, нажимай вправо! Всем телом ложись!.. Так... Правильно!

Плот вышел на фарватер.

— У Исаковки ныне ходовую заметало. У островов...

На другой день река вышла в широкую долину. Река чуть приосанилась.

Очертания скал причудливо менялись. Нельзя было равнодушно плыть мимо «Колотушки», скалы, на которой природа поставила рюмку высотой в десять метров!

Как-то вечером Мухаррям-бабай стал с беспокойством поглядывать на запад, но ничего не сказал. Утром подул легкий ветерок, который все крепчал. Мухаррям-бабай нахмурился:

— Буря будет... До Каргино надо торопиться, там есть спокойная гавань...

Низко прошли над головой тучи. Ветер начал прижимать к земле кусты. Волны кидались на плот, он качался. Колонисты, приуныв, жались к старику.

Матросов с волнением смотрел, как одна за другой волны накидывались на плот. Пошел проливной дождь. Все промокли до костей.

Наконец пришла настоящая беда, которой так страшился старик: крайняя кошма оторвалась и поплыла.

Рашит, находившийся ближе других к месту происшествия, подбежал к старику, но все уже заметили разрушение.

— Надо ловить!

На крик Рашита откликнулся Матросов, побежавший к единственной маленькой лодчонке, но Мухаррям-бабай остановил их:

— А кто будет вас спасать?

Несколько часов плыли, ожидая, что вот-вот плот разобьется. Однако к вечеру доплыли до Каргино. Не каждый лоцман решится в такую погоду бросить якорь, но «лесной профессор» знал свое дело. Плот прикрепили к берегу канатами, и все сошли на берег.

Ночевали под крышей сарая. Спали, тесно прижавшись друг к другу. На рассвете, продрогшие, поднялись, разожгли костер, напились чаю.

К концу третьего дня показался город на горе. Его освещало красное закатное солнце, на светлом фоне неба вырисовывались большие корпуса и высокие заводские трубы.

Вошли в Белую. Плот тихо качался на волнах широкой реки. На берегу внезапно заиграл оркестр.

Строй колонистов торжественно встречал плотовщиков. Над головами алели знамена, многие махали платками.

«5 июня 1942 года.

Фашисты расползлись по России, как саранча.

Где же остановка? Кто им преграда?»

«12 июля 1942 года.

Петр Филиппович прислал письмо из госпиталя. Ранение получил в правое плечо. Потому-то буквы такие крупные и кривые. Даже не верится, что он написал...»

«28 августа 1942 года.

На кухне работает судомойкой новенькая, рыжая и круглолицая. Странный она человек, готова перецеловаться со всеми парнями.

Я так думаю, поцелуй — не простое же приложение губ к губам. За этим порывом должно стоять какое-то чувство. Лучше, когда большое чувство. И глубокое.

Поцелуй рыжей, по-моему, одной медной копейки не стоит.

А вот Гузель другое дело. При ней, прекрасной и волшебной, даже думать боишься о поцелуе, который, пожалуй, стоит целый миллион... Вот какая разница, братцы...»

Габдурахманов и Матросов с трепещущими сердцами направились в военкомат. По осенней слякоти, по размытой дороге они добрались до вершины холма, с которого открывался вид на большой город. Юноши спустились по крутым переулкам старого города, прошли мост через Сутолку, вышли на широкую улицу имени Октябрьской революции.

Мечта несла их на крыльях, они не чувствовали земли под ногами. Рашит без причины смеялся. Саша улыбался всем встречным. Идя по улицам города, он новыми глазами рассматривал их. Если проезжала машина, Саша старался узнать ее марку, а если попадался военный, то старался определить его звание, род войск... Саша торопился стать солдатом...

Навстречу попался седой командир, он шел медленно, опираясь на трость. Саша даже остановился, чтобы разглядеть ордена, знаки ранения.

— Здорово! Пять орденов! — восторженно воскликнул он наконец. — Вот повезло...

— Тоже сказал — «повезло», человек ранен, разве не видишь? — возразил Рашит.

Однако Саша настойчиво продолжал:

— Ну что ж, что ранен? Вылечится, опять вернется на фронт. А важно, сколько человек успел совершить...

Кировский райвоенкомат помещался в нижнем этаже большого каменного дома, у трамвайного кольца. Их принял сухощавый, высокий помощник военкома. Узнав, зачем они пришли, он сказал:

— Прекрасно, идите в пятую комнату, к председателю комиссии.

— Есть пройти к председателю комиссии, — дружно ответили ребята.

С бьющимся сердцем они открыли обитую клеенкой дверь, осторожно перешагнули порог. Толстый человек с большими усами поднял голову, посмотрел усталыми глазами на вошедших.

— Мы на комиссию, — нерешительно сказал Матросов.

— Из колонии,— добавил робко Рашит.

— Фамилии? — спросил председатель комиссии.

— Матросов, Александр Матвеевич.

— Габдурахманов, Рашит Хаирович.

Председатель заглянул в списки и, подняв голову, произнес:

— Вам надо будет пройти медицинскую комиссию, а потом зайти еще раз ко мне.

В комнате, в которой принимали врачи, было полно народу. Несмотря на холод, люди раздевались догола. Настала очередь и нашим друзьям. Матросов встал перед маленьким, в роговых очках, врачом. Тот долго вертел Сашу, внимательно прослушал, рассматривал с ног до головы, потом сделал какие-то пометки в анкете и велел одеваться. Матросов не успел прочитать написанного и с тревогой спросил:

— Товарищ доктор, я просился в морской флот.

Врач взглянул, сощурив острые глаза, и сухо ответил:

— Да, именно угодил в морской флот... только в швейцарский.

Саша растерянно глядел на врача. Он ничего не понял: почему в швейцарский? Он хочет только в русский, в советский... Он так и сказал врачу:

— Товарищ доктор, я не хочу в другой флот. Почему вы меня посылаете в швейцарский?

Врач громко и раскатисто засмеялся:

— Только потому, мой милый, что Швейцария не имеет моря! — И, сделав серьезное лицо, добавил: — Не хватает двух сантиметров в объеме грудной клетки до нормы.

Это решило судьбу Матросова. Сколько он ни просил председателя комиссии направить во флот, тот категорически отказался, даже рассердился:

— Вы, что же, хотите, чтобы я нарушил инструкцию, только бы угодить вам? Наживите два сантиметра — тогда другое дело!

Друзей направили в пехотное училище...

...Настал канун отъезда.

— Пусть парни покажут себя перед отъездом, — предложил Сулейманов, заменивший уехавшего на фронт Бурнашева.

И ребята показали себя. Накануне отъезда на фронт устроили прощальный вечер. Ставили пьесу «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова.

Перед спектаклем состоялось собрание. Дмитриев говорил о традициях колонии, о том, что колонисты всюду должны быть впереди. Ссылался на пример Петра Филипповича:

— Он добровольно пошел на фронт. Два раза тяжело ранен. Дважды награжден. У него вы учились жить здесь в колонии, у него же должны учиться и воевать.

Всем особенно понравилась речь Ольги Васильевны:

— Я помню, каким пришел в колонию Саша, — говорила она. — Я верила, что мы из него воспитаем настоящего человека. И скажу по секрету: мы мечтали сделать его инженером, да вот война помешала. Но это не беда, — победим врага, и почему бы тогда Саше не стать, например, морским инженером?

Так же тепло она говорила о Рашите.

Саша плохо слушал, он волновался, чувствуя ответственность этих минут. Издали пристально и настойчиво следили за ним глаза Лиды.

Его пригласили на трибуну. Волнуясь, он проговорил:

— Спасибо, что доверяете мне и Рашиту, посылая на фронт. За себя скажу: выполню приказ Родины. Буду драться с врагами, пока мои руки держат оружие, пока бьется мое сердце.

В первую минуту зал молчал, все ждали длинной речи, потом дружно зааплодировали.

Спектакль играли не особенно мастерски, но зато искренне. Матросов носился по сцене, готовя крестьян к восстанию. Встав на табуретку, он орал:

— Ну, вали, мужики! Хватай, беднота, все крепости на земле!

Рашита, исполнявшего роль убитого в бою Пеклеванова, несли на руках, как знамя. Громко играл оркестр, пели «Вы жертвою пали в борьбе роковой...».

Когда Саша выбежал из клуба, на его глазах навернулись слезы. Шел, не думая, куда идет. Увидев перед собой старый дуб, он резко повернул к воротам.

— Саша! Ты куда?

Перед ним стояла Лида. Взглянув на старый дуб, она со страхом сказала:

— Уйдем, я боюсь его.

Стоял теплый осенний вечер. Ярко светила луна.

Неожиданно они услышали голос Рашита:

— Саша! Саша!

Оба встрепенулись.

— Пойдем, — сказала она. — Тебя зовут.

Он удержал девушку.

— Мы с ним еще увидимся. В одно училище едем.

Она не стала настаивать.

Мир купался в синей дымке. В лесу, что рядом, пели невидимые птицы. С того берега кричали:

— О-у! О-у! Лод-ку!

На лысой полянке, откуда в эту лунную ночь открывался вид на широкие просторы, под двумя соснами они остановились.

Оба молчали. Каждый думал о своем.

— Лида! — начал было он.

Она горячо перебила:

— Не надо говорить об этом сейчас!

— Ты знаешь, о чем я хотел сказать?

— Да.

— Когда же смогу сказать это?

— После...

В эту ночь дежурил по корпусу Володя Еремеев. Было уже далеко за полночь. Во всех восьми комнатах двухэтажного здания, серого и мрачного, бывшей монашеской обители, спали крепким предрассветным сном колонисты. Дежурный изо всех сил старался не дремать в это опасное для всех часовых время. Он с ненавистью смотрел на часы не только потому, что они шли медленно, но и потому, что их монотонное тиканье усыпляло. Володя взялся за книгу в коричневой обложке, принесенную кем-то из дневальных, и раскрыл ее на легенде, в которой рассказывалось о свадьбе между сыном Урал-Тау — Уралом и дочерью Иремель-Тау — Ак-Иделью. Калым за девушку Урал внес богатый — все леса, которые росли на его берегу. Хотя свадьба и не состоялась, но по древнему обычаю калыма не вернули. Поэтому сейчас на берегах Урала голая степь, а берега Ак-Идели покрыты густыми лесами...

Веки Володи сами закрывались. Он отложил книгу и, резко поднявшись, пошел по коридору, по очереди заглядывая в комнаты воспитанников. Но и движение не разогнало сон. Наконец он открыл дверь своей комнаты и не успел перешагнуть порог, как удивленно остановился: Саша, его сосед по койке, отчетливо докладывал кому-то:

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Знаю, не сдобровать, коли враг заметит. Не боюсь. Поверьте мне. Так точно, Александр Матросов.

Володя тихо окликнул:

— Саша!

Матросов ничего не ответил — он спал. Над койками поднялись головы остальных обитателей комнаты — Рашит Габдурахманов выглянул из-под одеяла, а Петенчук даже присел на койке.

— Вам что не спится? — спросил Володя, косясь на товарищей.

— Все мечтал он на море попасть, а угодил в пехоту, — вдруг тихо произнес Рашит.

Володя на цыпочках подошел к постели, одну минуту постоял не двигаясь, будто стараясь удостовериться, спит ли Саша. Матросов лежал на спине, длинные волосы упали на лоб. Он продолжал что-то говорить, но уже неясно и несвязно.

— Эх, не удалось мне попасть с вами! — с грустью прошептал Володя.

Все четверо и в один день подали заявление на имя военкома Кировского района, но призвали только двоих: Рашита и Сашу. И то лишь наполовину удовлетворили их желание — ребята просились сразу на фронт, а их направили в пехотное училище.

Вот сейчас Володя и охранял их сон, вместо того, чтобы самому собираться в путь-дорогу... Он снял с вешалки черную шинель — Саша любил все морское, — закрыл ею Матросова, потом круто повернулся и вышел.

Ребята молча и внимательно следили за всеми движениями Володи.

— А все-таки жаль парня, — проговорил Рашит.

Неясно было, кого он жалел: пехотинца, мечтавшего о море, или колониста, не попавшего в пехотное училище. Петенчук промолчал.

Так они больше и не уснули. Саша продолжал выкрикивать команды, обрывки рапортов. Юноши ворочались на матрацах. В комнату через квадраты окон, спрятанных в глубоких нишах, лились холодные струи лунного света. За толстыми, метровыми стенами тихо стонал ветер. Неизвестно, сколько прошло времени.

Вдруг послышался далекий, как бы из-под земли идущий голос:

— Подъем!

Этот сигнал несколько раз повторился на территории колонии, в разных корпусах, затем в коридоре первого корпуса отчетливо раздался голос Володи:

— Подъем! Приглашаю открыть глаза. Сигнал специально по вашей просьбе!

Как обычно, команда чередовалась у него с шуткой. Все вскочили на ноги, где-то внизу хлопали дверями.

— Ты что поднялся, Саша? — удивился Петенчук. — Вам сегодня по всем законам положена льгота.

Он положил голову на ладонь, чтобы показать, как сладко бы он дремал.

Рашит засмеялся, но не поднялся.

— Поступило два предложения: не спать и спать. Я за второе предложение, — проговорил он, потягиваясь.

Стали одеваться. Рашит начал было намекать на то, как ночью некоторые товарищи докладывают судовым офицерам, но Петенчук многозначительно подмигнул, давая понять, что есть более серьезный разговор.

— Ребята, едете в училище, а даже чемоданов у вас нет. Забирайте мой, он мне не нужен... Вам на двоих как раз.

Рашит с удивлением взглянул на товарища. Откровенно говоря, он не ожидал такой щедрости. Большой зеленый чемодан из фанеры был гордостью Петенчука и вдруг...

— Придумал же, — засмеялся Саша. — Пока нам нечего класть в чемодан. Полотенце и зубная щетка уместятся и в кармане. Оставь его себе.

Петенчук взволнованно начал настаивать, жестикулируя, горячо убеждая:

— От меня, братцы, на память. Хотите обидеть?

Пришлось согласиться. Позвали на физзарядку. Саша крикнул дневальному:

— Выходим!

Во время физзарядки Саша любил заниматься боксом. Он стоял против худощавого, рослого Рашита; невысокая плотная фигура его сжалась, собралась, даже голова, казалось, ушла в плечи. Они наносили друг другу короткие, молниеносные удары. Физзарядка кончилась, колонисты, не скрывая восхищения, как зачарованные, следили за боксерами. Вдруг колонисты услышали насмешливый выкрик:

— Храбрецы! Из Уфы врагу грозитесь?! Может, оттого легче будет нашим...

Это крикнул Рыжий. Присутствующие с любопытством ждали, чем это кончится. Ни Рашит, ни тем более Саша не отличались умением прощать обиду. Однако Матросов, опустив кулаки, сказал с улыбкой:

— Про нас еще услышите, за это ручаться можно. А вот Рыжий навряд ли живого фашиста увидит...

Кругом засмеялись. Миролюбивый тон Саши всех удивил. Колонисты не догадывались, что творится в душе юноши. Хотя в течение последних трех месяцев он жил мечтой как можно скорее попасть на фронт, готовился к этому, но не думал, что так тяжело будет расставаться с колонией, с ребятами. Даже с тем же Рыжим...

В шумной столовой отъезжающих окружили все колонисты: по их адресу сыпались бесконечные шутки, им давалось немало советов, оказывались мелкие услуги: уступали первую тарелку каши, малыши бегали на кухню за ложками.

Не допив кофе, Матросов вдруг встал и сказал другу:

— Пошли, что ли?

Он вышел из столовой печальным и озабоченным. Во дворе их окликнули:

— Тетя Таня вас приглашает!

Повар тетя Таня, увидев ребят, всплакнула:

— Кто знает, может, я вас больше и не увижу,— проговорила она, вытирая слезы фартуком.

— Ай, ай, зачем плачем? — вскричал Рашит.

— На самом деле, — засуетилась женщина. — Кофе хоть напились?

Ребята ее успокоили. Она взяла со стола вкусно пахнущие пирожки с мясом и, завертывая их в газету, приговаривала:

— Еще не раз вспомните мои щи да кашу.

После столовой к добровольцам вдруг присоединился Митька Кислород. Одним словом, с этой минуты верной тенью заделался. Не отставал от них ни на шаг, точно какое задание получил.

Сперва Матросов будто и не замечал его. В такой день любой бы колонист не прочь составить им компанию, как ни говори, — фронтовики. Пусть будущие, но солдаты.

Даже тогда, когда они свернули в школу, Митька последовал за ним. Тут уж Саша волей-неволей обратил на него внимание.

— Чего под ногами вертишься?

Тот лишь молча пожал плечами, словно говоря: «Честное слово, ребята, и сам не понимаю, чего я путаюсь у вас под ногами?»

Так они дошли до школы. Уж на крыльце Саша, точно что-то сообразив, круто повернулся к Митьке.

— Ну, чего тебе?

— Сними с меня прозвище. Надоело.

— Ладно, так и быть. Ты перестанешь быть «Кислородом», но при одном условии.

— При каком? — живо спросил Митька.

— При том, если ты пришлешь мне на фронт весточку, что отказываешься жить сто тридцать лет. Одним словом, сам понимаешь, что я хочу тебе сказать.

— Понимаю.

— Так вот, если ты это сделаешь, я напишу ребятам, чтобы они публично сняли с тебя кличку. И ты снова станешь Мамочкиным.

Рашит никогда бы не думал, что ему придется присутствовать при подписании такого договора. Обе стороны крепко пожали друг другу руки, даже обнялись.

Юноши зашли в школу. Двухэтажное деревянное здание школы стояло отдельно, около забора. Ольгу Васильевну они застали в светлой комнате, служащей одновременно и учительской, и музеем. Взглянув на безусых мальчиков, — для нее они оставались мальчиками, — она ласково сказала:

— Знала, что придете...

Они, как и все колонисты, любили эту ласковую женщину. Ольга Васильевна усадила их, внимательно и сосредоточенно оглядела с головы до ног — ведь она отправляла их на фронт, других матерей у них не было — и наконец сказала:

— От души желаю вам удачи. Мы очень будем ждать вас...

Голос женщины дрогнул. Ребята опустили головы. Но она тут же овладела собой и уже строго, так же как она предупреждала раньше: «Звонки не повторяются, класс не может ждать одного человека», — добавила:

— Спешите, военные эшелоны не запаздывают...

Когда вышли из школы, Саша свернул налево к домику, где помещался медицинский пункт. Рашит отказался было следовать за другом, но Саша упросил его:

— Я быстро, поверь, одна минута! Зайдем, Рашит!

Когда они вошли в медпункт, Лида, наклонившись, кому-то перевязывала руку. Матросов растерянно улыбнулся. Девушка не заметила вошедших. Рашит кашлянул. Лида оглянулась, не успев спрятать в серых глазах тревогу.

— Я уже не ждала, решила, что ушли...— произнесла она, подходя к ним. — Что-нибудь задержало?

Саша глухо произнес:

— Я думал, обрадуешься...

Саша забыл все слова, которые приготовил на прощание, все слова, не высказанные вчера при встрече, вместо этого он проговорил:

— Вот Рашит меня торопит...

Рашит встал, всем своим видом показывая, что и на самом деле пора поднимать якорь, однако Саша еще задержался. Он взволнованно заговорил, подавая Лиде руку:

— Выходит, прощаться пора... Ты отсюда никуда не уезжай. Адрес пришлю.

Лида не взяла руки, она порывисто прижалась к его плечу. Рашит, воспользовавшись этой минутой, выскользнул из комнаты. Юноша неуклюже обнял Лиду, повернул ее лицо к себе:

— Не забудешь меня?

— Нет, — прошептала она.

— И ждать будешь?

— Да.

— Может быть, долго придется ждать. Иногда письма вовремя не придут. Мало ли что на фронте может случиться...

— Всю жизнь, Саша! Только ты мне пиши. Все время пиши. Я должна все знать...

Нетерпеливый Рашит постучал в дверь:

— Пора! Честное слово, уйду один. Остальное письмом сообщишь...

Лида подошла к окну, провожая их глазами. Она была одна в медпункте и не могла оставить больного. Горячие слезы, в конце концов, можно лить и одной возле окна.

В общежитии никого уже не было. Дежурный по корпусу, Еремеев, сидя на койке, дожидался их. Обнял обоих.

— Может, там и встретимся еще, — с надеждой проговорил он. Там — значило на фронте.

Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.

Отсюда началась длинная, полная неожиданностей дорога для молодых солдат. В тревожное утро в ноябре сорок второго года два друга встали на тропу войны, не зная, куда она их приведет, не зная, что ждет их впереди. Откуда они могли знать, что им придется учиться военному искусству в степи, где скакал конь Чапаева, увидеть собственными глазами Москву, зарываться в суглинки под Оршей, пить воду в болотах Смоленщины, идти в атаку под Ново-Сокольниками.

С этой минуты Саша должен был распрощаться с трелью звонков, зовущих в класс, с обычаями и традициями колонии, с Лидой, которую полюбил так, как можно полюбить только в восемнадцать лет, со строгой и душевной Ольгой Васильевной, даже с недругом Рыжим. Мало ли что мог он потерять на этом большом пути! Вместо этого, как вчера говорил Сережа Дмитриев, он должен был ожесточить сердце против врага, думать только о победе над смертью, о долге, о солдатском долге.

Его отвлек голос Рашита:

— Гляди, Саша, все вокруг осмотри! Вспоминать будем вместе. Белая река остается. Черная река остается! Помнишь, на этом острове мы купались... А там горы лежат, как киты... Давай постоим. Мне дед говорил: когда из аула уходишь в дальний путь, всегда надо оглянуться.

На самой вершине холма, на ветру, стояли два будущих солдата, силясь унести в памяти все, с чем расставались: каждое дерево за Белой, острова в междуречье, каждое окно бывшего монастыря, уходящую вдоль долины тропинку, по которой только что поднялись на холм...

«30 ноября 1942 года.

Если бы мои предки, кочевники, совершали путь, по которому мы едем, они бы сказали: сначала была белая река Ак-Идель, а потом большая река Волга, а потом — река Урал, сама преграждающая песком свое русло...»

Не резкие толчки поезда и лязг буферов на остановках, а протяжный гудок паровоза разбудил Сашу. Он открыл глаза и, приподнявшись, осмотрел темный вагон. На деревянных полках храпели, иногда вскрикивая и что-то несвязно бормоча, безусые юноши. Саша осторожно освободил затекшую руку. Хотел встать, но вспомнил, что на шинели спит его друг Рашит. Поежившись, Матросов снова лег, натянул на себя половину шинели Рашита: они спали спиной друг к другу, под одной шинелью.

Саша больше не уснул. Паровоз резко дернул, под вагонами снова застучали колеса.

Поезд бежал по степи. Отчетливо слышался посвист дикого степного бурана. Зимняя стужа пробиралась в вагон. Саша, вспомнив, что запасливый старшина Соснин с вечера заставил будущих курсантов набрать каменного угля на одной большой остановке, слез с нар, чтобы затопить круглую чугунную печку. Снова заревел паровоз; от сильного толчка Саша еле устоял на ногах: эшелон вдруг остановился. Одновременно он услышал голос командира взвода Хайдарова:

— Выгружайсь...

«Значит, доползли», — подумал Матросов. Он легонько толкнул Рашита в бок:

— Вставай, приехали...

Рашит, растолкав соседей, сел позевывая. Сонным, безразличным голосом спросил:

— Что случилось?

Но уже проснулся Соснин. Открывая тяжелые двери вагона, он кричал:

— Подъем! Пять минут на выгрузку! — и первым спрыгнул в темноту, где с фонарями в руках бегали люди.

Наверное, нет ни одного солдата, который бы не мог отличить голос своего старшины среди тысячи других голосов. Услышав зычную команду, юноши, расталкивая друг друга, высыпали из вагона и сразу же почувствовали пронизывающий холод. Хотелось снова забраться в казавшийся теперь уютным товарный вагон, однако Соснин настойчиво торопил:

— Первый взвод, по два стройсь!..

В темноте, сталкиваясь друг с другом, будущие курсанты кое-как выстроились.

— Смирно! По порядку рассчитайсь!

— Первый, второй... пятый...

Саша, стоявший последним во второй шеренге, заключил:

— Семнадцатый, неполный.

Старшина сердито спросил:

— Куда же еще один запропастился? — и, не дожидаясь ответа, легко вскочил на подножку вагона; он облазил все полки, освещая их фонарем. Солдаты услышали его насмешливый голос: — Товарищ Перчаткин, позвольте доложить: тройка подана.

— Чего? — спросил Перчаткин, медленно поднимаясь.

В строю засмеялись.

Соснин, спрыгнув следом за нерасторопным маленьким солдатом, строго заметил:

— Команды «вольно» не было.

Строй замолчал. В темноте курсанты не заметили подошедшего командира взвода лейтенанта Хайдарова, но Соснин был начеку. Он громко отрапортовал:

— Товарищ лейтенант, взвод выстроен. Докладывает старшина Соснин.

— Здравствуйте, товарищи, — четко произнес командир взвода, остановившись перед строем.

Ему недружно ответили. Хайдаров недовольно произнес:

— Соснин, срочно выгрузить шестой вагон.

— Есть выгрузить шестой вагон!

Первый взвод под руководством старшины выгружал саперное оснащение. Саша, быстро подавая лопаты и все больше и больше разогреваясь, покрикивал:

— Живей, ребята! Получай, не плошай! Шагай, не опаздывай!

Он бросал в темноту лопаты, товарищи на лету подхватывали их и сносили в одну кучу. Через час весь эшелон был разгружен.

Вчера, перед погрузкой, Хайдаров говорил курсантам:

— Едем к себе, в училище.

«Неужели эта бескрайняя степь и есть наше училище?» — думал Саша, шагая в строю.

Над широкими степными просторами забрезжил рассвет. Курсанты с недоумением рассматривали местность, пытаясь обнаружить хотя бы малейшие признаки человеческого жилья. Наверняка здесьдолжны быть какие-то домики. Однако никаких построек не было видно на этой бесконечной равнине. Только поезд вырисовывался черной лентой вдали.

В голове колонны раздалась команда:

— Стой!

Тотчас же последовала следующая:

— Вольно!

Курсанты закурили, затягиваясь пахучим дымом. С папироской в зубах к Саше подошел Рашит и простуженным голосом проговорил:

— Не раз вспомнишь, Саша, нашу комнату на втором этаже...

— Да, тут не особенно уютно, — согласился Матросов, еще раз оглянувшись вокруг.

К разместившимся прямо на снегу курсантам спешил Соснин.

— Здесь жить придется, — говорил старшина, опускаясь на услужливо уступленное место среди солдат. — Ежели с понятием рассудить, то надо быстрее устраиваться. По строительным и земляным работам нельзя заминки допускать. Выходит, до вечера надо окопать земляночку. Такие-то дела, мил-товарищи...

Шахтер с Урала Соснин, этот рослый, сильный человек, медлительный на вид, был энергичным, настойчивым и очень деятельным старшиной.

— Где начнем копать? — спросил командир первого отделения Селедкин, крепыш с большой бородавкой на кончике носа.

Соснин, потушив окурок, встал. За ним поднялись все, — поведение старшины было ясно и определенно.

— Начинай тут, — распорядился он, прикинув на глазок расстояние до соседнего взвода. — А ломы и лопаты я распределю.

Соснин пошел во второе отделение.

— Тут всем будет привольно. Самолучшее будет, если закончите строить блиндаж раньше сумерек и... первого отделения, — сказал он, подмигивая.

Матросов, услышав эти слова, со смехом толкнул Рашита:

— Слышал, как старшина запрягает соседей?

Перчаткин, два или три раза ударив ломом по замерзшей земле, начал жаловаться:

— Черта с два тут возьмешь. Сдохнешь, пока блиндаж построишь в этой дикой степи.

Саша, выбрасывая лопаты снега на месте будущей землянки, первого его солдатского дома, с сердцем произнес:

— Слушай, маменькин сынок, ты можешь помолчать?

— А тебе чего? Без тебя указчиков много, — зло ответил Перчаткин.

Вмешался Рашит:

— Обидно за тебя. Дай-ка сюда лом, Перчаткин.

Мерзлая неподатливая почва упорно сопротивлялась ударам тяжелых ломов и саперных лопат, она откалывалась лишь маленькими кусками. Через каждые десять минут лом передавался следующему курсанту. Завтракали тут же, сидя на снегу. Времени прошло много, а сделали мало: углубились всего на полметра.

— Дальше легче будет, — говорил Николай Соснин, обходя будущие «фундаменты». — У нас на Урале земля нравом своим суровее. Бывало, нападешь на такой участок, что лом не берет. Головой-то не раз покачаешь. — А тут — степь, плевое дело. Стоит только копнуть...

Наблюдая за жизнью лагеря училища, никто бы не мог сказать, что всего только неделю тому назад курсанты начали обживать эту степь. С помощью солдатских лопат был создан целый город. Над землей поднимались лишь печные трубы, оповещая мир дымом, что обитатели «города» дома, как и полагается.

Улиц, конечно, не было, от блиндажа к блиндажу прокладывались по снегу тропы. Наиболее протоптанные вели к штабу училища и к походным кухням.

Вечером над лагерем неслись звуки гармошки. Старая русская песня о Стеньке Разине переплеталась с печальными протяжными башкирскими мелодиями, лирическими напевами украинцев, шутливыми песнями татар.

В офицерских землянках, в штабных блиндажах напряженная жизнь шла и ночью. Бойко и непрерывно стучали машинки, продолжались бесконечные переговоры «Луны» с «Уралом». Если бы в этот час стоявший на посту Матросов мог заглянуть в блиндаж лейтенанта Хайдарова, он увидел бы своего командира склонившимся над книгой.

Матросов охраняет покой курсантов и офицеров, прохаживаясь но площадке: десять метров туда, десять — обратно. Под ногами часового однообразно скрипит снег: скрип... скрип...

Под полушубок пробирается холод. Даже через валенки проникает пронизывающий ветер. Мороз щиплет нос, мерзнут руки. Матросов быстро ходит, притаптывая снег, часто перебрасывает винтовку из одной руки в другую. «Сколько же я торчу? Не пора ли меня сменить?» — думает Саша, прислушиваясь к ветру. Но никого нет, кругом тишина, значит, еще рано. Аккуратный и добросовестный карнач смену не просрочит.

Интересно следить за звездами. Они точно живые: то появляются, то скрываются, а некоторые, пробегая почти полнеба, исчезают совсем. «Небесный старшина устраивает перекличку», — шутя думает Саша. Но при таком холоде надо иметь большое терпение, чтобы следить за небесными светилами. Ох, этот проклятый мороз. Под ногами все тот же скрип, противный и надоедливый.

Саше представляется, что в эту ночь во всей степи бодрствуют только двое: он да ветер. Саша прислушивается к голосу ветра. Он то визжит, то стонет, то весело посвистывает, несясь в неизвестность. Саша поворачивается к нему спиной.

«Впервые выпало мне такое счастье — охранять покой, а может быть, и жизнь моих однополчан, — размышляет он с гордостью. — Мало ли что мы находимся за тысячу верст от фронта...»

Какая-то необъяснимая тревога окутывала часового. Ему даже показалось, что-то страшное надвигается на него.

Сколько бы он ни сверлил даль глазами, пурга мешала смотреть. Снег забивался в глаза.

— Напрасно я тревожусь, — решил он, желая унять сердцебиение.

В такое время лучше отвлечься от ложных тревог, ничего лучшего не придумаешь.

Он с отчаянной решимостью пытается представить Лиду возле себя, тут, в бесконечных снежных просторах. При мысли о ней ему становится как будто даже чуть теплее...

Ее образ предстал таким, каким видел впервые: такая гордая и такая красивая. Она, помнится, даже отказалась от носилок, хотя после блокады еле стояла на ногах.

— Сперва выгружайте Зину, — приказала она. — Ей хуже всех.

Он кинулся помогать Зине, а в это время санитар крикнул:

— Отставить! Не видишь, что помогать надо той гордячке? Упадет!

Пурга, как назло, отогнала образ Лиды. Она несла с собою шальные вздохи и притворные стоны. Но Саше наплевать на всю эту катавасию: на завывание, неясные угрозы и посулы ему полагается отмерять степь своими ногами.

Девчонка ушла из мира часового. Но ему нужно все время на чем-то сосредоточиваться. Думы помогают выстоять против пурги...

Он внезапно представляет себя на фронте. Саша уже освобождает первое село. В том населенном пункте Сашу обязательно должна встретить древняя старуха и благодарить освободителя. Так получается по описаниям всех военных корреспондентов. Значит, так оно, пожалуй, и есть.

Вдруг тревога охватывает Сашу: вот только неизвестно, что скажет та, первая встречная. А может, она сразу начнет сыпать проклятиями? За то, что оставил село немцам. За то, что так долго не появлялся.

Ему страшно услышать подобный упрек. Саша даже диву дается, как ему не хочется встретиться с такой женщиной.

— Мы спешили, как могли, — вот единственное, что может он сказать в свое оправдание.

Но он верит, что первая женщина, которая встретит его в освобожденном селе, ни за что не станет винить Матросова. Она скажет ему свое самое лучшее спасибо. А ради этой благодарности стоит попотеть солдатским потом. И пока зябнуть в этом снежном аду...

И вдруг ветер принес посторонние звуки: Саша прислушался. Скрипит снег. Он не ошибся, вскоре показалась темная фигура человека, направляющегося в его сторону. Кто это? Друг или враг? Что же делать другу в эту темную ночь? В голове пронеслись рассказы командиров о диверсантах, шпионах. Человек шел медленно, таясь, точно опасаясь встречи.

Саша не выдержал и громко крикнул:

— Кто идет?

В ответ донесся радостный возглас Рашита:

— Свой, Саша! Это я, Рашит.

— Черт тебя носит в такую погоду. Где был? — недружелюбно спросил Саша.

— Дай отдышаться, еле дотащился, — проговорил Рашит, тяжело дыша.

— Где слонялся?

Рашит ответил, чуть отдышавшись:

— Право, смешной случай. На станции с одним земляком встретился. Поболтал малость, ну и опоздал. А мне здорово подвезло, что на посту ты, а не другой.

Рашит направился мимо поста, однако его друг сердито крикнул:

— Назад!

— Ты что орешь? — рассердился Рашит.

— Придется вызвать карнача, — заявил Саша.

— Брось шутить, Саша, — встревожился Рашит. — Я пройду, никто не заметит.

Матросов медлил. В нем шла душевная борьба.

— Нет, Рашит, я не могу пропустить тебя, — наконец проговорил Саша.

Рашит, не веря этому, заявил:

— Ну тебя к черту! Я пошел, — и снова было шагнул, но Матросов, щелкнув затвором, сурово крикнул:

— Стой!

И, как бы подтверждая серьезность своего намерения, Саша приподнял винтовку и выстрелил вверх. Из караульного помещения тотчас прибежали люди.

— Друга выдаешь, — процедил сквозь зубы Рашит.

— Что случилось? — спросил прибежавший начальник караула.

— Вот опоздавшего задержал. Курсант Габдурахманов из первого взвода...

Начальник караула кивнул головой, а потом приказал сопровождавшему его курсанту:

— На пост! Матросов, тебе смена. Веди арестованного!

Вот какая она, военная служба! Саша под винтовкой вел своего закадычного друга.

Однообразная жизнь училища вскоре была нарушена тактическими занятиями.

Под покровом предрассветной тьмы первая рота шла впереди всей колонны на сближение с «противником». Курсанты использовали для укрытия складки местности. Неглубокий овраг хорошо скрывал передвижение роты. На самом берегу реки росли кустарник, небольшие ивы, за которыми наступающие заняли рубеж атаки.

Рашит шептал лежавшему рядом Сергею Гнедкову:

— Смотри, волчьи следы начинаются. Вон, вон, видишь, ласка высунула голову из-под снега. Эх, прозевал, — сказал он с сожалением, когда Гнедков заявил, что никакой ласки нет.

Матросов оглянулся, его глаза неожиданно встретились с глазами Рашита, тот умышленно отвернулся.

По цепи проходили короткие команды: то Хайдаров вызывал командиров отделений, то командир роты собирал командиров взводов. «Видать, уточняют боевую задачу», — подумал Саша.

Вскоре с нашего берега открыли огонь, однако «противник» молчал. Когда стрельба началась, на правом фланге «противника» ответили огнем несколько огневых точек. И вдруг на тот берег обрушился мощный огневой налет.

— Залп! Залп! Еще раз! — восхищенно восклицали курсанты, с интересом наблюдая за выстрелами и разрывами снарядов.

Снаряды с зловещим пением проносились над головой. Налет продолжался десять минут. Внезапно над полем боя настала напряженная тишина, и, когда раздалась команда, призывающая к атаке, Саша, не помня, как это случилось, уже бежал по льду Урала. Он стремился не отстать от товарищей. Справа бежал Сергей Гнедков, слева — Рашит. И тем более нельзя было отставать от Рашита...

Неожиданно перед Матросовым возникло препятствие — большая полынья, над которой поднимался густой пар. Разбежавшийся Саша еле успел остановиться на краю. Как обойти ее? Рота продолжает продвигаться вперед. Что делать? Не стоять же здесь! Саша не успел принять какого-либо решения, как рядом хрустнул лед и кто-то забултыхался в воде. Это был Рашит. Он не рассчитал ширину полыньи и угодил в нее. Думать некогда — Саша кинулся на помощь.

Рашит вынырнул у самой кромки, окоченевшими пальцами пытался схватиться за кромку льда, но течение относило его в сторону, а одежда тянула ко дну.

Саша отбросил автомат, моментально снял вещевой мешок. Вот он уже ползет к самому краю полыньи; Рашит с посиневшим лицом и блуждающими глазами подплывает ближе. Саша громко кричит, едва владея собой:

— Давай сюда! Держись за меня!

Рашит делает несколько отчаянных рывков, бессознательно подчиняясь команде. Вот его голова рядом. Саша резким движением хватает друга за воротник шинели. Но Рашит слишком тяжел. Под Матросовым трещит лед, а впереди — полынья. Малейшее неосторожное движение — и река унесет обоих.

Но Матросов не думает об этом. Пусть трещит лед, пусть страшная пасть холодной немилостивой реки перед глазами — жизнь друга дороже. Саша до предела напрягает мускулы. Он с трудом поднимается на колени. Сначала надо льдом показывается голова Рашита, потом плечи. Вот он выполз, как тюлень, неуклюжий, мокрый. Рашит дрожит от холода, он что-то хочет сказать, но не может. Он удивлен, поражен, в его глазах недоумение...

Саша не менее растерян, он понимает, что теперь надо срочно отправить Рашита в лазарет. Он оглядывается назад и видит санитаров, спешащих к полынье.

Он выпрямился, теперь надо догонять своих.

Вечером Саша направился в землянку старшины, хотелось поговорить с ним о Рашите и о себе, как бывало разговаривал о чем-нибудь наболевшем с начальником колонии Петром Филипповичем. Но Соснин был занят — он регулировал радиоприемник — и попросил Матросова подождать.

— Сейчас будут передавать важные известия, — озабоченно сказал он. — Возьми, Саша, лист бумаги, сколько успеем, запишем.

Матросов взял карандаш и чистый лист бумаги, пристроился у краешка стола. Что-то визжало, свистело в аппарате, но вдруг отчетливо донеслись знакомые позывные — «Широка страна моя родная...»

— Ты записывай только начальные буквы каждого слова. К примеру, вместо миномета пиши букву «м», пулемет «п», оружие «о». Иначе не успеем.

Отчетливо, громко заговорил диктор:

За время наступления наших войск под Сталинградом с 19 ноября по 11 декабря у противника захвачено...

Саша начал быстро записывать: «с» — 105, «т» — 1510, «а» — 2134... Тысячи пулеметов, автомашин, миллионы снарядов, десятки миллионов патронов. Одних пленных свыше семидесяти тысяч.

Диктор еще продолжает говорить, а Саша уже быстро отложил карандаш, вскочил на ноги и бросился обнимать старшину.

Соснин, легонько отстранив его, прищурил умные глаза, с улыбкой следя за Матросовым, бурно изливающим свои чувства, потом тихо произнес:

— Порадовали, спасибо. Если в землянке еще не спят, сообщи и им тоже.

— Я их разбужу! — возбужденно воскликнул Саша.

Матросов не мог вместить в своем сердце эту огромную радость, он забыл о том, зачем приходил к старшине.

— Я побежал, — крикнул он, выбегая из землянки.

Матросов вдруг остановился как вкопанный. Радость как рукой сняло. «Чему я радуюсь? Другие дерутся, а я тут торчу. Под Сталинградом солдаты кровь проливают, жизнь отдают, а я в болельщиках хожу, сочувствую. А еще в колонии давал ребятам обещание...»

И уже без того восторга, который охватил его в землянке Соснина, он вернулся в блиндаж. Молча поставил в угол автомат, сбросил полушубок, присел. Ребята укладывались спать. Саржибаев, задумчиво уставив свои острые карие глаза в низкий бревенчатый потолок, что-то насвистывал. Гнедков сидел перед печкой, на коленях его лежала раскрытая книга. Селедкин зубрил устав. Перчаткин пил чай, следя безразличными глазами за пламенем в железной печке. Он с аппетитом прожевывал сухари, предварительно намоченные в чаю.

Саша со злостью проговорил:

— Только знаете спать да сухари жевать!..

Все живо оглянулись, за исключением Гнедкова, увлекшегося чтением.

— Стыд-то у вас есть, спрашиваю я? Люди под Сталинградом умирают, жизни отдают, а мы тут в уютной землянке спрятались, как суслики, — продолжал Саша с горячностью.

Перчаткин вдруг засмеялся...

— А сам?

— И сам такой же... суслик!

— Я не понимаю... — начал было Перчаткин.

Но Матросов перебил его:

— Семьдесят тысяч пленных взяли, под Сталинградом победа... А мы...

В маленькой землянке поднялся шум, гам, суматоха: Саржибаев обнимал Матросова. Перчаткин почему-то плакал, а Гнедков спорил с Селедкиным.

— Ай, ай, больно хорошо, замечательно! — кричал Саржибаев приплясывая.

— Войне, значит, скоро конец, — заключил Перчаткин.

Матросову почему-то вдруг показалось, что Перчаткин неискренне радуется победе под Сталинградом, скорее всего он не хочет попасть на фронт, и, обернувшись к нему, Саша крикнул:

— Радуешься, что избежал Сталинграда?

— Вот чудак, а разве ты не рад нашей победе?

«15 декабря 1942 г о д а.

Я с усилием прислушиваюсь к голосам людей, стоявших у изголовья.

— Температура сорок. Сердце вялое, на ночь дайте камфары.

О ком они говорят? Неужели обо мне? Пропадает трубный голос доктора, уже не вторит ему робкий тенор фельдшера.

...Мне чудится родная долина. От пряного воздуха распирает грудь, голова кружится, если поднимешь глаза, чтобы увидеть вершину Янган-Тау. Под ногами журчит холодный родник. Я делаю отчаянное усилие, пытаясь встать на колени, чтобы утолить жажду, но мне не удается это сделать.

Надо мной раздается эхо, убегающее в горы.

...Вот арба катится по неровной дороге, пролегающей по высохшему руслу речки. Рыжая кобыла шагает лениво, медленными взмахами длинного хвоста отгоняя назойливых оводов.

Я, прищурив веки, зачарованно смотрю на обширное дикое поле, усеянное крупными белыми ромашками.

— Остался бы я жить среди ромашек.

Бабай, то и дело покрикивающий на кобылу, хмурит брови и поворачивает голову:

— Мудрый бездельник хуже работящего дурака.

Я вздрагиваю, точно ударили хлыстом — я не хочу быть бездельником...

...Отец был громадного роста, лицом напоминал цыгана: черные живые глаза, длинные волосы. Я любил кататься на его спине. А особенно мне нравилось слушать сказки о богатырях. Отец рассказывал их по вечерам, когда на улице шел сильный дождь или бушевал буран. Однажды отца принесли на руках, и уже никогда отец не рассказывал больше сказок. Я помню слезы матери.

— Его жизнь отняли баи, — говорила она, ласково обнимая меня и пряча от меня заплаканные глаза...

...Но это, оказывается, не слезы, а брызги водопада. Я бросаюсь к воде, так мучает жажда. И вдруг перед моим взором вырастает полынья. Невидимая сила бросает меня в черную пасть реки. Я невольно вскрикиваю...

Снова слышу я бас доктора:

— Вот и чудесно, теперь ему нужен покой.

Я, видно, отлежал ногу, болит правый бок, но не хочется повертываться. Из окна падает ровный свет, принося покой».

«20 декабря 1942 года.

Меня выписали из лазарета. Я шел медленно, жадно вдыхая холодный зимний воздух. Мягко светило багровое солнце. Я радовался тому, что снова возвращаюсь в роту, к товарищам, и незаметно для себя ускорял шаги. Чем ближе я подхожу к лагерю, тем мучительнее представлялась встреча с Матросовым; в душе все еще оставалась какая-то горечь.

Я с волнением открыл дверь и остановился у входа, ослепленный темнотой, царившей в землянке. Когда глаза привыкли к сумеркам, я сделал шаг вперед и снова растерянно остановился: около погасшей печки спиной ко мне сидел Матросов. Он даже не повернул головы. Я был еще больше удивлен, когда заметил, что Матросов горестно молчит, низко опустив голову.

Ничего не понимая, я остановился позади него. Он повернулся, с усилием улыбнулся.

— Мое место кто-то занял, — проговорил я, снимая полушубок и чувствуя, что говорю не то, что надо.

Саша взглянул с примирительной улыбкой.

— Потеснимся.

Внезапно меня охватили угрызения совести. У Саши горе... а я беспокоюсь о месте. Я решительно шагнул в сторону Саши и тихо спросил:

— Что случилось?

Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:

— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...

Я узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.

Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:

— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?

Я, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:

— Не имеют права! Будем проситься вместе.

Сказано — сделано. Сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил их по инстанциям, как требовал того устав».

«22 декабря 1942 года.

Прошел слух, будто бы на фронте какой-то Панкратов, не то офицер, не то солдат, закрыл грудью вражеский пулемет.

Сперва Саша и не обратил, кажется, на мои слова никакого внимания. Лишь сказал:

— Умереть каждый может.

Но вечером он опять вернулся к этому разговору.

— Разве у него гранат не было? Чего же он не дрался до последней возможности?»

«23 декабря 1942 года.

Из колонии переслали письмо Гузель.

«Прощай, — пишет она. — Такая я уж невезучая».

Что еще приключилось с тобою, Гузель? Как тебе помочь? Надо сегодня же ей написать... Может, подать телеграмму?»

«28 декабря 1942 года.

Преграда — это мы.

Я, Саша, Гнедков и Саржибаев. Уральские полки, сибирские дивизии, башкирская конница, татарские джигиты, мужественные чуваши, отважные марийцы...

Мы — резерв России. Нас ждет фронт.

Впереди меня пройдет мое горе, а за мной — моя тень, моя месть!»

«8 января 1943 года.

Саша мне показал свое письмо.

«Добрый день, тетя Таня!

Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго потому, что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.

Пока ничего особенно не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.

Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления, возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.

Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»

Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались со всей роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.

В битком набитом блиндаже пели. Запевал и аккомпанировал обычно Саша. Иногда Рашит выходил в середину круга и исполнял знаменитую пляску своего народа «Карабай». Состроив смешную мину, прищурив глаза, согнувшись в три погибели, Рашит пел солдатские частушки.

Притопывая, Рашит начинал:

Хор поддерживал:

Рашит заводил новый куплет:

Хор продолжал:

Когда затихал голос хора, Матросов выводил:

Гитара торопилась за веселой песней...

Через несколько дней в училище приехала окружная комиссия для отбора добровольцев на фронт. Матросов, узнав об этом, поторопился поделиться новостью с Рашитом:

— Значит, скоро будет вызов...

Юноши не ошиблись. На второй день Матросова, Гнедкова, Габдурахманова и Саржибаева вызвали в штаб. Около блиндажа толпились курсанты из других взводов. Они прождали около часа, пока, наконец, дежурный лейтенант не крикнул:

— Курсант Матросов, к начальнику училища!

Саша быстро спустился в просторный блиндаж.

Войдя, он растерянно остановился. Рядом с рослым начальником училища, полковником Гончаровым, сидел другой полковник, очевидно, председатель комиссии, небольшого роста, седой, в новом мундире, с множеством орденов. Кому докладывать?.. Саша, смело взглянув на начальника училища, отрапортовал:

— Товарищ полковник, курсант Матросов явился по вашему вызову.

Председатель комиссии спросил:

— Курсант Матросов, что побудило вас написать заявление? Учиться надоело?

— На фронт хочу... Обидно отсиживаться в тылу, товарищ полковник.

Незнакомый полковник, долго-долго протирая стекла очков платком, только и сказал:

— Понимаю тебя... Всем нам хочется на фронт.

Дорога солдата продолжалась. Сильный паровоз безустали несся на северо-запад. День сменился ночью, а эшелон все бежал по безграничной равнине.

В пути Саша внимательно приглядывался к товарищам. На нарах лежали внешне совершенно различные люди: пожилые и молодые, толстые и тонкие, брюнеты и блондины, веселые и мрачные. Некоторые из них, как и Саша, ехали на фронт впервые. Они стремились к подвигам, мечтали о добросовестном исполнении долга. Справа от Саши лежал Сергей Гнедков. Петька Копылов, удивительно напоминавший Митьку Кислорода, больше молчал.

Бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей, охотно откликались, когда возникала необходимость поучать молодежь. Люди, испытавшие трудности фронтовой жизни, держались спокойно и деловито. Но среди них попадались шутники, а то и самые обыкновенные болтуны.

За эти дни Саша и Рашит наслушались немало рассказов о психических атаках, необыкновенных минных полях, о ревущих танках и пикирующих самолетах. Для них все было интересно. Они и не замечали, что в некоторых рассказах правда сочеталась со всяким вздором.

Саша особенно любил слушать Николая Соснина. Тот никогда не подчеркивал своих заслуг, по его словам получалось, что все другие отлично воевали, а он, Соснин, вроде бы только и нес службу. Так отчего же на его груди два ордена? Не за красивые же глаза их получил?

— Вот как я первый раз с танками противника встретился, — стал говорить он. — Нас было пятеро автоматчиков против двух танков. Скажу вам, мил-товарищ, страшно было. Но все же подожгли один танк, а второй сам отступил. Прогнали мы немцев, нас прозвали храбрыми, а ведь каждый в первую минуту испугался...

Полной противоположностью Соснину был хитроглазый Андрей Семячкин. Послушать его — получалось, что все подвиги в роте совершил он, Семячкин, а остальные были чуть ли не равнодушными наблюдателями.

— Однажды я встретил целый взвод фашистов...— начинал Семячкин.

Чего только не проделывал Семячкин в своих повествованиях : он сбивал самолеты винтовочным выстрелом, разминировал минные поля, сразу приводил по три «языка»...

Как-то Саша спросил у него:

— Почему у тебя нет орденов?

Семячкин, не моргнув глазом, ответил:

— На орден Ленина два раза представляли, только оба раза документы затеряли...

С легкой руки Сергея Гнедкова Андрея прозвали пустозвоном.

Мимо пробегали зазевавшиеся станции и загримировавшиеся города: элеваторы, высокие здания, заводские трубы были закамуфлированы. На развилках дорог стали появляться противотанковые заграждения.

Саша возмущался всякий раз, когда на станциях их поезд обгоняли другие эшелоны.

— Им, выходит, некогда, а нас держат, — ворчал он.

— Зачем пропускаем, а? — вторил ему Саржибаев. Он два дня болел и сейчас воспаленными глазами обозревал дорогу на фронт.

— В первую очередь пропускают воинские части, а мы только маршевики, — успокаивал их Соснин.

— Когда же Москва?

Этот вопрос волновал весь эшелон. Первым воскликнул Рашит:

— Я вижу Москву!

Все, кто не спал в этот час рассвета, бросились к узеньким окошечкам товарного вагона.

— Это только пригород, окраина, — протискиваясь вперед, говорил Сережа Гнедков.

— Пускай окраина, а все же Москва, — настаивал Рашит.

Проснулся весь вагон. Тогда Саша решительно подошел к двери и, широко раскрыв ее, проговорил:

— Вот как надо встречать Москву.

Матросов стоял у открытой настежь двери, встречая любимую Москву, которую он так мало знал и в которой ни разу еще не был. Ему хотелось, хотя бы из окна вагона, увидеть Кремль, но Гнедков сказал, что это невозможно.

— Мы проедем окраинами...

И на самом деле поезд кружил вокруг города. Наконец остановились на какой-то товарной станции. После завтрака Матросов вместе с Рашитом подошли к старшине.

— Отпустите нас в город, хоть краешком глаза взглянуть на Кремль, — просил Саша.

— Мы недолго пробудем, не опоздаем, — вторил Рашит.

— Не могу. Я не знаю, сколько мы тут простоим.

Солдаты не уходили. Соснин спросил:

— Что еще?

— Разрешите, товарищ старшина, к начальнику эшелона обратиться?

— Он тоже не отпустит, — отрезал Соснин.

— Разрешите уж, товарищ старшина, — настаивал Рашит.

— Попробуйте, коли так, — смягчился тот.

Начальник эшелона наотрез отказался дать увольнительные.

— Я не знаю, когда мы отправимся, — объяснил он. Увидев огорчение на лицах молодых солдат, добавил: — Даже офицеров-москвичей не отпускаю.

Однако солдаты были настойчивы, не уходили.

— Неужели не ясно? — сердито спросил майор.

— Одолжите на полчаса ваш бинокль, товарищ майор, — попросил Матросов.

Начальник эшелона взглянул на солдат и, ни слова не говоря, передал полевой бинокль.

— Вернете в третий вагон...

— Есть, товарищ майор...

— Спасибо, товарищ майор, — добавил обрадованный Рашит.

Матросов и Габдурахманов с крыши вагона рассматривали город, но все-таки не увидели Кремля. В окуляры попадали заводские трубы, дома, башни.

Ночью эшелон оставил столицу.

А когда забрезжил рассвет, солдаты вновь кинулись к окошечкам, однако никаких признаков города уже не было, поезд бежал по снежной равнине. Все с интересом разглядывали новые края. Чаще стали попадаться разрушенные станции, огромные воронки от разорвавшихся бомб около железнодорожного пути и многочисленных мостов.

На какой-то маленькой станции без названия (вокзал был совершенно разрушен) простояли несколько минут. Этого времени было достаточно, чтобы Сережа Гнедков принес сообщение:

— По Октябрьской дороге шпарим...

Обычно в военных эшелонах, направлявшихся на фронт, никто не знал маршрута следования и конечного пункта остановки. Поэтому каждый гадал, как мог.

— Ржев все еще в руках немцев, я думал, на Калининский фронт попадем, — со вздохом произнес Копылов.

Только сейчас Матросов вспомнил, что молчаливый Петька был родом из-под Ржева.

— Хоть к черту в пекло, только бы быстрее, — торопился Саша.

Немного позже Рашит говорил своему другу:

— Я фронт представлял себе иначе...

Неожиданно паровоз начал издавать протяжные, жалобные гудки.

— Тревога! — предупредил дежурный.

— Спокойно! Из вагона без команды не прыгать, — предупредил Соснин. — На платформах — зенитные установки, на крышах хвостовых вагонов — пулеметы.

Паровоз продолжал жаловаться. Неприятное дело — находиться во время бомбежки в закрытых вагонах...

Над поездом с гулом пронесся самолет, и тут же раздалась трескотня крупнокалиберного пулемета.

— «Мессер», — определил Соснин. — Бомбить не будет. На нем только пулеметы...

Как бы подтверждая слова старшины, несколько пуль пробило крайнюю доску крыши. Все притихли и невольно наклонили головы. Кое-кто даже залез под нары.

Для Матросова это была первая встреча с врагом. Но ему не нравилась такая стычка: у врага оружие, а он — в закрытом вагоне. «Вот если бы ты был на земле или я в воздухе. Вот бы один на один...» — думал Матросов, разглядывая небо через щели в крыше.

«Мессер» сделал еще один налет. Еще одна длинная очередь. Еще и еще. Паровоз торопился, будто желал убежать от истребителя, — добавлял скорость, жалобно гудел.

— Как только бензин выйдет, так отстанет, — говорил Соснин совершенно спокойным голосом. — Не советую, ребята, молиться каждой пуле.

Солдаты повеселели, начали шутить, хотя смерть продолжала висеть над головой.

— Может, откроем дверцу, я по нему из винтовки, — сказал Рашит, подходя к дверям.

— Не надо, это не поможет! — крикнул Семен Воробьев.

Ребята не могли потом определить, что произошло раньше: или пули забарабанили по крыше вагона, или со стоном упал Воробьев. Все обитатели кинулись к нему на помощь.

— Ну-ка, отодвиньтесь, — сказал Соснин, развертывая индивидуальный перевязочный пакет. — Габдурахманов, поддержи за левое плечо...

— Ого, на месяц в госпиталь, — проговорил тоном знатока Андрей Семячкин, увидев большую кровоточащую рану на правом плече Семена. — Не меньше, чем на месяц в глубокий тыл.

Побледневший от потери крови Воробьев терпеливо перенес перевязку, потом виновато проговорил:

— Вот тебе и на... И повоевать не пришлось... Вы уж, ребята, простите меня.

— За что же прощать? — удивился Соснин.

Поздно ночью на разрушенном до основания полустанке эшелон выгрузился. Команды произносились вполголоса. Батальоны ушли в ночь. Полустанок быстро опустел.

Привал устроили рано утром в лесу. Костров не жгли. Закусывали консервами и сухарями, запивали водой из фляжек.

Матросов, взглянув на лес, удивился. Вершины деревьев были срезаны, местами торчали совершенно голые, без единого сучка стволы.

Не задерживаясь в разбитых селениях, торопливо проходя открытые места, маршевые роты километров через двадцать остановились в большом селе с кирпичной церковью на площади.

Матросов с замиранием сердца и с болью в душе присматривался ко всему, что встречал на прифронтовых дорогах: к мальчику, босиком бегавшему по снегу, к голодным людям, выходившим из землянок, к одиноко торчащим на месте деревень печным трубам, к машинам, везущим раненых... Как пострадала земля!

Саша увидел, как седой офицер вышел вперед и громко, чтобы услышали сотни людей, скомандовал:

— Разведчики, два шага вперед!

Потом отбирали артиллеристов, саперов, оружейников, портных. Наконец раздалась долгожданная команда:

— Автоматчики! Два шага вперед!

Эту команду подал высокий черноусый офицер. Матросов сделал два шага и оглянулся — в шеренге стояли все свои ребята. Особенно радостно было то, что и Николай Соснин оказался автоматчиком.

Черноусый офицер назвался лейтенантом Артюховым. Выстроив автоматчиков отдельно, Артюхов сказал им:

— Вы теперь зачислены в первую роту. Наш полк гвардейский, двести пятьдесят четвертый. Наша задача — умножать его славу. Я верю, что не подкачаете. Вопросы есть?

— Нет, все ясно, товарищ лейтенант, — дружно ответили молодые гвардейцы первой роты.

«25 января 1943 года.

На разбитую санитарную машину мы наскочили неожиданно. Она стояла на обочине дороги, — это все, что успел сделать перед смертью военный водитель.

Рядом еще горели деревья. Еще сыпалась земля в воронки от бомб.

Саша кинулся первым. Я вслед за ним. И что же мы увидели? Здоровенный санитар обирал раненых. Суетливо обшаривал их карманы, расстегивал наручные часы, торопливо рассовывал их то в брюки, то в планшет.

Первым очнулся Саша. Он, схватив за левый сапог, рывком стянул санитара из машины. Потом поставил его на ноги, потом ударил, потом еще раз поднял его. И еще раз сбил.

Мародера отвели куда следует. Он, конечно, получит по заслугам. Но, пожалуй, и драться с ним не стоило.

— Ты что взбесился? — спросил я Сашу. — Как увидел его, так и накинулся, я даже оглянуться не успел.

— Мне почудилось, что орудует переодетый Атаман, — сознался Матросов. — У меня такой «ведущий» когда-то был. У того тоже руки длинные».

«26 января 1943 года.

В лесу мы обнаружили беглых людей. Больше старухи да старики с малышами. Все те, кого война подняла с насиженных мест и выгнала в леса.

Одна такая старуха попалась очень разговорчивая. Жаловалась она случайному солдату:

— Сидела вот тут в землянке и увещевала своего внука. Будь честным да добрым, правдивым да воспитанным. А про себя, — продолжала она, — думаю: честного не поймут, а доброго изживут со света... Кому такой нужен!

Я никак не думал, что этот случайный разговор как-то заденет моего друга:

— Вы, тетя, не смейте его переучивать, — строго проговорил он. — Нам потребуется очень много воспитанных мальчишек. Просто на них будет большой спрос».

Если бы можно было во время бурана подняться в воздух, то человек с самолета увидел бы полотно железной дороги, стрелой прорезавшее снежную равнину, и в километре от него небольшое село, приткнувшееся к берегу замерзшей речушки, каких много в «краю болот», на Смоленщине, в Калининской области, на Псковщине... Между тем в суровом словаре войны село называлось просто «Опорным пунктом немецкой обороны», а речушка «Передним краем».

Командиру полка, плечистому, высокому мужчине с крупными чертами лица, подполковнику Гаркуше, естественно, не было необходимости подниматься в воздух, чтобы обозреть свой передний край. Знал он прекрасно и оборону противника. Его в данную минуту беспокоило другое: где и как ударить, чтобы наверняка пробить брешь в системе укреплений противника, а затем опрокинуть и его живую силу, сделать большое дело быстро и с малой кровью. Поэтому он и выдвинулся для наблюдения за противником в кустарник, находившийся в нейтральной полосе.

Командир дивизии, давая согласие на рекогносцировку, шутливо посоветовал подполковнику:

— Не высовывайте свои усы над кустарником. Немецкий снайпер непременно воспользуется ими как мишенью.

Вспомнив это предупреждение, Гаркуша улыбнулся: «Усы, может быть, и не стоит беречь, да головой надо будет дорожить, иначе другому командиру придется руководить наступлением на Тужиловку».

— Бинокль! — потребовал Гаркуша.

Сержант Папазян, его верный ординарец, быстро подал бинокль.

Немало обязанностей нес Папазян; в зависимости от обстоятельств, он был шофером и поваром, связным и штабистом. Сейчас он полз за командиром полка в качестве телохранителя. Он, Папазян, садовник из Еревана, должен был неустанно заботиться о Гаркуше, инженере из Сибири, и, может быть... даже спасать ему жизнь...

Гаркуша энергично выругался: буран мешал разглядеть вражескую оборону. Между порывами ветра наступил короткий перерыв. Тогда над усами, торчащими из кустов, поднялся бинокль.

— Пошли дальше, — сказал Гаркуша, возвращая бинокль ординарцу.

Пригибаясь, они продолжали путь по лощине. Глубокий снег мешал продвигаться, после пяти-шести шагов приходилось делать короткие привалы для передышки. Они обходили передний край только вдвоем, показываться большой группой было небезопасно, так как каждый метр площади был пристрелян противником, и Гаркуша не хотел рисковать жизнью подчиненных.

Папазян шел впереди, прокладывая своими большими валенками путь командиру.

Буран усиливался, горизонт сужался. Все труднее становился путь. Сержант беспрерывно оттирал коченеющие на морозе щеки. Смуглая кожа быстро бледнела на ветру. Подполковник, чуть наклонив голову, следовал за ним. Он поднес часы к глазам. Было двенадцать, а в четыре — совещание с командирами.

— Надо переждать буран, зря расходуем силы, — проговорил он, обернувшись к сержанту.

Папазян напомнил:

— У будки стрелочника начинается участок первой роты.

Поднялись на насыпь железной дороги. Ветер дул настолько сильно, что они вынуждены были спуститься в низину. Но и там невозможно было быстро продвигаться из-за глубокого снега. Пришлось продолжать путь по полотну железной дороги.

Блиндаж был устроен под полотном, и если бы не труба чугунной печки, выступавшая над ним, его никогда бы не найти в таком буране...

...В этот час блиндаж жил своей обычной жизнью. Два бойца находились на посту, зорко следя за противником, остальные отдыхали. Новый командир отделения, ветеран полка, Михаил Бардыбаев сидел рядом с Уметбаем Саржибаевым, и они вполголоса распевали степные песни. Андрей Семячкинчто-то оживленно рассказывал, хотя никто его и не слушал. Сергей Гнедков вчера в заброшенной школе нашел старую книгу и сейчас с увлечением читал ее. Мрачный и немногословный Петр Копылов лежал, заложив руки под голову.

Матросов и Габдурахманов увлеклись игрой в шахматы. Над фигурами Рашита нависла страшная угроза: мат через два хода. И в эту минуту за дверью послышались чьи-то шаги. Первым встревожился командир отделения. Быстро откинув плащ-палатку, он выглянул наружу и крикнул:

— Встать! Командир полка!

Рашит левой рукой сгреб все фигуры и опрокинул шахматную доску. Саша незаметно толкнул на доску вещевой мешок. Все поднялись по команде «смирно». Слабый свет железной печки тускло освещал взволнованные лица солдат.

— Здравствуйте, автоматчики, — приветливо поздоровался Гаркуша.

— Здравия желаем, товарищ подполковник!

— Вольно. Как поживаем?

— Жить можно, товарищ подполковник, — ответил за всех Бардыбаев. — Только вот давно картошки не видим.

Гаркуша расстегнул шинель, оглядел блиндаж.

— Уютно тут у вас, а на улице буран, война... — И почему-то эти слова показались всем выговором. — Значит, по свежему картофелю истосковались?

Глаза командира вдруг остановились на шахматной доске.

— Кто же под носом у немцев в шахматы резвится?

Все смущенно опустили головы. «На самом деле, война идет, а мы в шахматы», — подумал Матросов.

Если бы в эту минуту солдаты подняли головы, они увидели бы на лице командира улыбку.

«Неужели на фронте нельзя поиграть в шахматы? Неужели только воевать, атаковать, мерзнуть, отбиваться?» — рассуждал про себя Рашит.

Пауза затянулась. Тогда Гаркуша спросил вторично:

— Выходит, никто не играет?

Александр Матросов сделал шаг вперед и виновато ответил:

— Я играю, товарищ подполковник.

Все с облегчением взглянули на командира.

— Почему я вас не знаю? — спросил Гаркуша, обращаясь к Матросову.

Ответил Бардыбаев:

— Он из маршевой роты. Всего неделя как у нас...

— Фамилия?

— Матросов.

— Из Краснохолмского училища?

— Так точно, товарищ подполковник.

Пока Гаркуша разговаривал с бойцами, Папазян успел снять с себя вещевой мешок, подбросить в печку дров. Гаркуша сел на скамейку — земляной выступ, оставленный солдатами при устройстве блиндажа, — не спеша вынул знаменитую на весь полк трубку и закурил. Неожиданно скомандовал:

— Собрать шахматы!

Саша кинулся исполнять приказание. Отбросив в сторону вещевой мешок, он собрал все фигуры и вопросительно взглянул на Гаркушу. Если бы в эту минуту командир приказал бросить деревянные фигуры в печку, Саша сделал бы и это: настолько он чувствовал себя виноватым.

— Расставить!

Матросов поставил доску на патронный ящик, расставил фигуры. Бойцы безмолвно следили за этой немой сценой, гадая, чем она кончится.

— Ну, что же, попробуем кто кого?

У всех точно гора упала с плеч, бойцы заулыбались. Рашит даже рискнул пошутить:

— Товарищ подполковник, вы осторожнее с ним, он тут всех нас бьет.

Матросов не ожидал, что дело обернется таким образом. За последние несколько минут он сильно переволновался, поэтому не сумел сосредоточиться и уже в начале игры допустил грубую ошибку, подставив слона под удар пешки. Рашит не выдержал и упрекнул его:

— Вот так зевок!

Матросов, понимая, что потеряв слона, бессмысленно продолжать игру, встал:

— Товарищ подполковник, я сдаюсь, — проговорил он смущенно.

Командир полка нахмурил брови:

— Что значит «сдаюсь»? В моем полку солдат осмеливается произносить это слово? — и после паузы добавил: — Прощаю только потому, что новичок. Садись, продолжай до последней возможности.

Матросов все равно проиграл. Когда белый король оказался между ладьей и ферзем черных, все замолчали. Молчал и победитель, сосредоточенно разглядывая того самого белого слона, падение которого решило исход игры. Деревянная фигура будто застряла между пальцев командира полка.

Вдруг Гаркуша спросил:

— Вы, Матросов, еще ни разу не встречали врага с глазу на глаз?

— Не приходилось, товарищ подполковник, — просто ответил Саша.

Над блиндажом рычал ветер, загоняя обратно в трубу дым. Гаркуша курил, посматривая на разбросанные шахматные фигуры.

— Так вот, с ним следует биться до последней возможности... — повторил он, словно, продолжая думать о шахматах.

Командир полка не мог сказать, что полк вскоре начнет наступление на укрепрайон противника. Сколько раз он направлял бойцов в атаку, сколько раз встречи перед боем оказывались последними встречами. И сейчас, разглядывая сосредоточенные лица солдат, Гаркуша подумал: «Может, нам и не удастся встретиться вот так, за шахматами...» Но он постарался быстрее отогнать эту мысль. Поднялся и проговорил:

— Пока не занесло дверь, надо идти. Кажется, буран немного стих.

Командир наклонил голову, чтобы при выходе не задеть невысокие своды блиндажа. В это время к нему смущенно обратился Габдурахманов:

— Товарищ подполковник, вы уносите белого слона.

Гаркуша пошарил в кармане, возвратил шахматную фигуру и шутливо напомнил:

— Возьмите, Матросов, своего слона. Никогда так дешево не уступайте его. Не положено гвардейцу.

После ухода командира полка Рашит обидчиво сказал:

— Ай-ай, оплошал, Саша. Зачем проиграл?

Матросов улыбнулся, ничего не ответил и бросился на кучу соломы. В yшаx его до сих пор звучали слова командира полка: «Прощаю только потому, что новичок».

...На рассвете получили приказ сосредоточиться за кустарником, в лощине. Двигались молча, команды подавались полушепотом. Все помнили приказ командира полка: «Ударить внезапно». Каждый раз, как ночь прорезалась ползущей по небу ракетой, солдаты оказывались в объятиях рыхлого снега. На рубежи атаки выдвигались и остальные роты, готовясь к одновременному удару.

Лежать на снегу было холодно. Бардыбаев обратился к солдатам:

— Разрешаю курить, но осторожно.

Несколько бойцов накрыли себя плащ-палаткой и лежа закурили.

Бардыбаев подошел к Матросову.

— Эх и горе же мне с вами, — проговорил он, неодобрительно разглядывая полусогнувшуюся фигуру солдата. — Разве так окапываются? Солдат должен уметь с удобством располагаться на отдых.

— Тут не до удобств, лишь бы не окоченеть до начала атаки, — подал голос Рашит.

— Окапываться глубже, чтобы ветер не брал! — приказал Бардыбаев. — Вещевой мешок пока можно снять, подложить под голову. Ложитесь в один окоп, будет теплее.

Что такое настоящая солдатская жизнь?

Она начинается не тогда, когда новобранец впервые приходит в казарму, и не тогда, когда он проходит учебу вдали от фронта. Даже тот, кого везет военный эшелон, еще не настоящий воин. Солдатская жизнь начинается тогда, когда командир отделения подает команду:

— Вперед, за Родину!

...Не успел Бардыбаев отдать эту команду, как ожили сохранившиеся огневые точки противника, уцелевшие во время артналета. Пули показались Матросову тысячами ос, носящихся над головой и преследующих его. Он машинально спрятал голову в снег. Но уши, кроме жужжанья пуль, слышали и другие звуки. Когда Бардыбаев прокричал команду, Саша поднялся и побежал вперед.

Пулеметы противника, захлебываясь, яростно повторяли:

— Так... смерть, так... смерть, так... смерть...

Матросов следовал за Бардыбаевым, справа от него Рашит, слева Гнедков. Кто-то рядом кричал «ура». Кажется, это голос Саржибаева.

В атаку ходили три раза.

Противник сделал все, чтобы не уступить село. Его умело замаскированные огневые точки держали под контролем все подступы, мешая наступающим предпринять лобовую атаку. Наше командование уже в ходе наступления произвело смелый маневр. Неожиданно для врага силами двух батальонов — первого и второго — удар был нанесен с правого фланга, откуда враг никак не ожидал нападения.

Дальше бой продолжался вне села. Наши части, преследуя врага, отогнали его на вторую линию обороны. К десяти часам штаб полка сообщил по телефону в штаб дивизии об освобождении села.

Противник в течение дня предпринял несколько яростных контратак, пуская в бой одновременно до десяти танков и до полка пехоты. Гаркуша уже был готов к этим вылазкам, подразделения организованно встретили противника. Через три дня штаб полка снова сообщил штабу дивизии: «Все контратаки отбиты с большими потерями для противника. Потеряв до трехсот убитыми и ранеными, противник отступил в район Бахарева...»

К вечеру над расположением полка появилось несколько вражеских самолетов. В это время на окраине села на посту стоял Габдурахманов. Быстро сбежав по лестнице к землянке, он крикнул:

— Товарищ старшина, над головой вражеская авиация. Самолетов счесть не перечесть...

Соснин только сел бриться и с намыленным лицом выбежал на улицу.

— Всем в окопы! Будет баня с паром! — вытирая полотенцем мыло с лица, властно скомандовал он.

Все выбежали из землянки. Только Андрей Семячкин, растерявшись, ринулся было за товарищами, но, испуганно взглянув на небо, нырнул обратно.

Соснин крикнул ему вслед:

— Семячкин, сюда!

Но, видимо, Семячкин не слышал команды.

— Поможем зенитчикам, винтовки к бою! — скомандовал Соснин, мрачно глянув в сторону землянки.

Через секунду заходила, загрохотала земля. После каждой бомбы люди инстинктивно прижимались друг к другу. Над головой стоял такой гул, будто рушились каменные горы.

— Следите за тем, как «юнкерс» из пике выходит. Бейте в хвост! — кричал громко Соснин, с азартом ведя огонь по самолетам.

Вдруг несколько бомб упало почти рядом, люди бросились на дно окопа. В наступившей после грохота разрывов тишине все услышали гул удалявшихся моторов.

Сидевшие в окопе солдаты, взглянув друг на друга, громко расхохотались. У Саши, первый раз переживавшего такой ад, лицо было в глине: он уткнулся лицом в стену окопа во время бомбежки. Рядом с ним стоял Рашит, смущенно глядя на командира отделения. Саржибаев тихо улыбался. Петр Копылов плевался, пытаясь освободиться от земли, попавшей в рот. Соснин стоял спокойно, придирчиво разглядывая подчиненных. Видя, что пикировщики не возвращаются, он крикнул:

— Матросов, Габдурахманов и ты, Копылов, живо на поиски Семячкина.

Солдаты не заставили повторять приказание — пулей выскочили из окопа и остановились как вкопанные: на месте дома, стоявшего неподалеку от их землянки, торчала лишь труба от русской печи, а сарай точно ветром сдуло, несколько глубоких черных воронок зияло вокруг.

Андрей Семячкин лежал около развороченной землянки без ног. Он уже не дышал.

Вечером хоронили убитых.

Хмурилось небо, молчали горы. Над свежими могилами перед притихшей ротой выступал парторг, открывая митинг. Рядом с могилой Семячкина была могила командира пулеметного взвода лейтенанта Алексеева, сбившего в этом бою самолет противника.

Под залпы винтовок тела погибших воинов были опущены в могилы.

Горе не вырывалось из сердца ни слезами, ни причитаниями, но ведь печаль, перенесенная молча, еще более глубока.

...Гнедков нарушил молчание первым: он начал громко читать книгу, которая была у него в руках. Не то молчание, не то содержание книги, в которой рассказывалось о безмятежных радостях юности, возмутило Саржибаева, человека с мягким нравом, он закричал:

— Зачем читаешь? Зачем, а? Кончай!

Сергей, удивленно подняв брови, замолчал.

В правом углу уже восстановленной землянки, где обычно спал Андрей Семячкин, сейчас сидел новый солдат, курносый, веснушчатый Николай Лалетин. Он оказался очень приветливым и разговорчивым. Лалетин рассказывал молчаливому Копылову о сестрах из госпиталя, откуда он только что прибыл.

Вдруг на середину землянки вышел Саша и глухо спросил:

— Мне непонятно, почему на митинге никто не обмолвился добрым словом о Семячкине?

Все повернули головы в сторону говорившего. Саржибаев воскликнул:

— Почему, а? Нехорошо! Живые должны помнить павших. Нехорошо!

Обитатели землянки так были взволнованы вопросом Матросова, что не заметили, как в землянку вошел старшина Соснин. Услышав восклицание Саржибаева, он сделал два шага вперед и медленно заговорил:

— На мой взгляд, у него не хватило выдержки, он хотел спрятаться от бомбы, бросив товарищей. Значит, он был трусом.

...Матросов шел на левом фланге группы, которую вел Артюхов. Рядом с ним почти бежал коротконогий Николай Лалетин, В зимнем лесу было тревожно. Где-то били тяжелые орудия, им в перерывах между выстрелами помогали пулеметы. Ни зверей, ни птиц — ничего, что говорило бы об обычной жизни леса, всюду только — следы солдатских сапог.

Саша, должно быть, простудился. Он шел в полузабытьи, только одна мысль — не отстать от товарищей — сверлила голову, поэтому он даже не обращал внимания на окружающее. А по дороге с грохотом проходили танковые части и быстро исчезали в лесу. Сильные грузовые машины на буксире тянули орудия, бесшумно проносились батареи «катюш». При появлении новой колонны группа Артюхова сходила с дороги, и люди, стоя в глубоком снегу, пережидали марш грозной силы.

Зимний день короток. Не успели наступить сумерки, замерцали звезды. Над лесом встало зарево. «Фашисты жгут села», — смутно мелькнуло в сознании Саши.

Внезапно перед группой автоматчиков появилась из темноты фигура часового.

— Кто идет? — крикнул он.

Когда вошли в блиндаж командира полка, Сашу охватило что-то вроде озноба. Он видел все как бы во сне. В памяти до предела ясно сохранилась только обстановка блиндажа. В подземной обители на стене, противоположной входу, висела шкура белого медведя, а на другой, над радиоприемником, блестела стальная шашка, — как потом узнал Саша, — подарок Златоустовских рабочих. Как сквозь сон, он слышал охрипший голос подполковника Гаркуши:

— Я не могу скрыть от вас всей трудности предстоящего задания, — говорил Гаркуша. — Ваша обязанность помочь командованию раскрыть систему огня на переднем крае, чтобы ее засекли на наблюдательных пунктах. Смелыми, обдуманными действиями, огнем, криками, передвижением вы должны вызвать огонь на себя. Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...

Потом, шагая по снежной равнине, Матросов со страшным усилием воли спрашивал себя: «Почему подполковник так настойчиво подчеркнул срок возвращения?»

Поднялся ветер, и вскоре началась метель. Густой снег, приносимый порывами сильного ветра, осложнил и без того трудный путь. Впереди ярко пылало село, подожженное врагом. Теперь казалось, что с неба идет кровавый снег...

Матросов не отрывал взора от покачивающихся на ходу плеч Артюхова. Он равнялся по ним, все думы его были сосредоточены на одном: как бы не потерять из глаз в этой ночной мути могучие плечи командира...

Снова, точно сквозь сон, он услышал голос Артюхова, остановившего свою группу.

— Ведите себя нахально. Побольше шума. Атакуйте, обстреливайте, но не забывайте, не увлекайтесь, вовремя надо менять позицию, они могут нас накрыть огнем, — твердо говорил Артюхов.

Матросов запомнил еще, как по равнине, при свете горящих домов, бежали люди с криком «ура». Как только немцы открывали орудийный или минометный огонь, Артюхов менял позиции группы, однако противник все чаще сосредоточивал огонь на автоматчиках; все тяжелее становилось менять позиции, все трудней стало оставаться на месте.

«Сколько раз мы шумели, галдели?» — спрашивал сам себя Саша, забыв счет атакам. — «Наверное, скоро рассвет», — подумал он, когда к нему приполз Артюхов.

— Матросов!

— Я, товарищ старший лейтенант.

Командир, часто дыша, отрывисто сказал:

— Вернешься в штаб, доложишь, что задача выполнена. Прошу дать разрешение зайти в тыл. Если будет согласие — три красных ракеты, — отказ — три зеленых. Запомнишь?

— Запомню.

...Матросов все время держался по ветру, как приказал Артюхов. Он не знал, долго ли ему осталось еще идти, однако чувствовал, что силы подходят к концу. Сердце работало на пределе, было трудно дышать, мучила жажда. Он ел снег. Все чаще подкашивались ноги.

Матросов присел отдохнуть, крепко-крепко хотелось закрыть глаза и вздремнуть хотя бы полчаса... Но вдруг ему почудился голос командира полка. «Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...» Саша живо вскочил на ноги. А сейчас сколько? У Саши нет часов. Он с трудом побрел дальше, подставляя метели спину...

В штабе перед командиром полка Матросов всячески старался скрыть свое нездоровье. Однако от внимательного взора Гаркуши ничего не ускользнуло, он приказал Саше:

— Пока оставайся здесь. Вызовем санитара. Сигналы будут...

Саша опустился рядом с телефонистом, который называл себя «Сиренью». В полудремоте, охватившей Сашу, он иногда слышал обрывки разговора, докладов, рапортов, но затем все куда-то исчезало. Так Саше еще раз почудился голос Командира полка. Во сне или наяву он видит Гаркушу?

— Проверьте готовность батальонов. Ровно в семь ноль-ноль залп «эрэсов»!

Еще несколько раз Саша с тревогой открывал глаза при упоминании фамилии Артюхова. «Неужели что-нибудь случилось? Почему я здесь?» — беспокоила мысль.

— Как там Артюхов? — над ухом Саши кричал в трубку Гаркуша.

Саша с усилием поднял голову, чтобы взглянуть на человека, который тряс его за плечо.

— Ты сможешь пройти или потребуются носилки?

Саша, догадавшись, что перед ним стоит санитар, махнул рукой:

— Сам.

Санитар поддержал его, обняв за плечи. С трудом поднявшись по лестнице, он выбрался на свежий воздух. Над равниной бушевала метель. Со стороны противника она приносила звуки разрывов. Саша заметил, что снимают чехлы с «катюш». Неподалеку, около Гаркуши, толпились командиры.

— Можно начинать! — отрывисто приказал командир полка.

Над головой со страшным свистом и шипением пролетели снаряды, небо осветилось, точно во время летней грозы.

— Который час? — слабым голосом спросил Саша.

— Семь ноль-ноль, — ответил санитар.

В сумерках отделение Бардыбаева пересекло передний край на участке первого батальона. Опытный сержант шел медленно, оберегая свое отделение. Мирно бежали по небу светлые облака, в их складках путалась луна. Ракеты противника, беспрерывно взлетавшие вверх, казалось, стремились к одинокой луне, но, обессилев, падали вниз.

У Матросова это было первое настоящее ответственное задание после выздоровления, поэтому он чувствовал себя возбужденно радостным. Ему хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы успокоилась душа. Дни, которые он провел в медсанбате, казались ему пропавшими, выкинутыми из его фронтовой жизни.

Последние метры пути бойцы ползли под залпами взлетавших и медленно догоравших ракет. Для несения службы секрета были приспособлены старые окопы. Бардыбаев с отделением остался в большом и глубоком окопе, из которого был проход в блиндаж, Матросова и Гнедкова выдвинул вперед, на расстоянии двухсот метров друг от друга.

Саша лежал один, прислушиваясь к беспокойной ночи. На передовой продолжалась обычная перестрелка. На разной высоте гасли светлые пузырьки трассирующих пуль. Изредка над головой пролетали самолеты, тогда на несколько минут поднимался ожесточенный лай зенитных пушек. С глухим гулом где-то разрывались бомбы.

Матросов до полуночи зорко охранял свой сектор. Но вдруг он услышал голоса, а затем и шаги приближавшихся к проволочным заграждениям солдат. О появлении противника Бардыбаев велел сообщить лично ему. Однако Саша подумал: может быть, это просто обычный патруль? Он медлил. Но вскоре убедился, что это не патруль, а группа в восемь лыжников, миновавшая свои заграждения и углубившаяся в наш тыл.

Но Матросов уже упустил время, которое было необходимо, чтобы оповестить отделенного. Он растерялся.

Ползти сейчас к Бардыбаеву не только не безопасно, но и бесполезно — лыжники скроются в ночной темноте.

Придя к этому выводу, Саша решил — не пропускать врага. Ему показалось, что он нашел правильное решение. Зачем сообщать в батальон о маленькой группе, когда он один может уничтожить ее?

При лунном свете ясно обозначились фигуры солдат. Передний шел, чуть прихрамывая. Все были в белых маскировочных халатах. Лыжи издавали легкий скрип. Саша прилег плечом к автомату, прицелился. Раздалась длинная очередь. Два или три лыжника упали, остальные, быстро подхватив раненых и отстреливаясь, начали отступать на свою территорию.

Сразу же по линии фронта поднялась стрельба изо всех видов оружия. Через десяток минут заговорили тяжелые пушки противника. Матросов упал на дно окопа, схватился за голову. Только теперь он начал понимать свою ошибку...

Обстрел с промежутками продолжался до утра. Когда забрезжил рассвет, Саша с беспокойством и все возрастающей тревогой начал посматривать на соседние окопы. Почему не идет Бардыбаев? Неужели они уползли, оставив его одного? Мороз пробирался сквозь полушубок, от пронзительного ветра коченело лицо. Сколько еще придется тут лежать? Он ясно понимал, что без приказа нельзя отходить.

В эти минуты из-за ближних кустов показалась мохнатая шапка Габдурахманова. Он тихо позвал:

— Ползи за мной.

Движение согрело юношу. Но смутное беспокойство не исчезало. Оно особенно усилилось, когда Саша не увидел среди бойцов Бардыбаева и Саржибаева.

— Где командир отделения?

Гнедков с какой-то неприязнью ответил ему:

— Отправили в тыл.

— Что случилось?

— Узнаешь в штабе, — неопределенно отозвался Рашит, заменивший Бардыбаева.

Предчувствие не обмануло Матросова — его необдуманная стрельба сорвала выполнение боевой задачи, не считая того, что Бардыбаев был сильно контужен.

Разведчиков встретил Артюхов. Он, хмуря брови, недобро взглянул на Матросова.

— Рядовой Матросов, вас вызывает командир полка.

Саша пал духом. Неужели он совершил что-то непоправимое? Конечно, без разрешения нельзя было открывать огонь... Товарищи по отделению молчали, только Рашит сухо говорил ему:

— Поправь ремень. Завяжи шапку. К командиру полка идешь... Внешний вид никуда не годится...

Саша не знал, что на командном пункте полка о его судьбе спорили два человека. Гаркуша решил было принять очень суровые меры, однако его заместитель по политической части майор Киреев настойчиво возражал:

— Солдат молодой, только учится воевать. Надо дать ему возможность искупить свою вину.

В это время ординарец Папазян доложил о прибытии Матросова.

— Вызвать.

Киреев взглянул на вошедшего Матросова.

— Товарищ подполковник, гвардии рядовой Матросов явился по вашему приказанию.

Волнение солдата выдавали только вздрагивающие губы.

Гаркуша резко поднялся, чуть не задев потолок землянки.

— Гвардии рядовой Матросов, вы догадываетесь, почему я вас вызвал?

Матросов устремил глаза на Гаркушу и не спеша ответил:

— Не буду, товарищ подполковник, оправдываться.

— То есть, как не буду?

— Меня, товарищ подполковник, жадность подвела, — смущенно сказал он.

— То есть?..

— На фрицев я жаден, а тут такой подходящий случай был... Кроме того, я один был. Думал, что самое лучшее решение принимаю.

Ему разрешили искупить свою вину.

Через три дня разведчики вышли на «охоту за языком». С большими предосторожностями пройдя через проход, проделанный саперами в заграждениях противника, отделение углубилось во вражеский тыл.

Враг был совсем рядом. Слышались отрывки фраз, вероятно, говорили по телефону. Порой доносилось приглушенное пение: должно быть, в офицерском блиндаже играл патефон.

После дополнительной разведки решили напасть на офицерский блиндаж. Габдурахманов приказал Матросову:

— Сними часового!

Одновременно Гнедков перерезал телефонный провод. Только после этих предварительных действий разведчики ворвались в блиндаж. Два офицера, ошеломленные внезапным нападением, повинуясь команде, медленно подняли руки. Гнедков бросился вперед, чтобы отобрать оружие, но один из офицеров опередил его — свалил ногой стол с лампой.

Рашит метнулся в темноту и схватился с одним из офицеров. Другой офицер бросился бежать. За ним кинулся Матросов.

— Будь осторожен! — успел крикнуть командир отделения, однако разъяренный автоматчик не слышал предупреждения.

Пока Габдурахманов уводил отделение и «языка» на свою сторону, Матросов неотступно преследовал свою «добычу». В небольшой лощине Саша догнал фашиста, но видно было, что он даром свою жизнь не отдаст.

Матросов упорно не хотел применять оружие, ему нужен был «язык». Саша занес кулак, но офицер ловко отпарировал удар и в свою очередь кинулся на Матросова. И тогда Саша использовал свой любимый прием, которому его научил Рашит. Потом быстро связал пленному руки, пинком поднял его.

На рассвете, как только разведчики вернулись с «языками», Гаркуша распорядился представить Габдурахманова к вполне заслуженной награде.

А Матросова все не было. Прошла ночь, наступило утро. Усталые разведчики легли спать. Но Рашиту не спалось. Выходя на улицу, он каждый раз спрашивал часового:

— Матросов не вернулся?

— Нет, — отвечал тот, не поворачивая головы.

— А кто это третий спит?

— Семен Воробьев вернулся из госпиталя.

Рашит ложился снова, но сон не приходил. Он услышал голос Гнедкова:

— Жаль парня.

Рашит резко приподнялся на локте.

— Что ты хоронишь его раньше времени?

Гнедков не отозвался.

— Разговорами теперь не поможешь, — вздыхали бойцы.

Целый день прошел в заботах. Но что бы ни делали разведчики, все получалось с прохладцей, без обычной энергии.

Сидели в темной избе, лениво перебрасывались словами. Неожиданно открылась дверь — на пороге появился Матросов.

— Ребята! — крикнул он, не скрывая своей радости.

— Сашка! — бросился к нему Рашит.

— Раздавите, медведи! — говорил Саша, освобождаясь из объятий товарищей. — Проголодался, как волк. Дайте чего-нибудь поесть, замерз здорово.

Пока Матросов сбрасывал шинель, на столе появился солдатский котелок.

Саша жадно набросился на еду. Но ему не давали покоя, — то один, то другой расспрашивал, что случилось с ним, как он добрался до расположения полка.

— Добил его? — допытывался Гнедков.

— Сдал в штаб.

— Как? Ты его сумел привести? — спросили разом несколько человек.

Матросову пришлось подробно рассказать о том, как он сбил офицера с ног и как целый день они лежали под своим и вражеским огнем.

— А каким ударом ты его оглушил? — непременно хотел знать Рашит, постоянный противник Матросова по рингу в уфимской колонии.

Саша, проглотив очередной кусок сала, ответил со смехом:

— Ну, известно, левым снизу, в подбородок...

Рашит восхищенно воскликнул:

— Это твой любимый удар...

«15 февраля 1943 года.

Все страшно устали. Чуть не валимся с ног. Даже угроза смерти, казалось, не заставит нас далее продолжать этот бесконечный марш. Бесконечный и будто бессмысленный...

Неожиданно Саша вскрикнул:

— Равнение направо!

«Чего ему вздумалось шутки шутить, до того ли, — рассердился я. — Да еще от ротного влетит. На кого такое равнение...»

— Очумел, что ли?

Нехотя поворачиваю голову и кого же вижу... На опушке, в нескольких метрах от нас, стоит мальчишка лет шести. Честное слово, не старше. У парнишки глаза как у взрослого, серьезные, почти солдатские. Оттопыренные губы, словно у обиженного человека на весь мир. Услышав команду, хлопец как будто даже вытянулся... Вижу, занятный малый, хоть и весь в заплатках.

Командир роты, естественно, немедленно отреагировал на остановку. Он же не понимал, отчего мы столпились?

— Кто подал команду? — сердито рявкнул он. На его месте любой бы вышел из себя.

Лишь приметив пацана, чуточку смягчился. И то, по-моему, ненамного.

— Ты, братец, куда держишь путь?

— К партизанам.

— Почему один?

— Всех моих до единого разбомбили. Я один уцелел.

— Так вот оно что!

Кто-то протянул мальчишке три сухаря. Свой сухой паек.

— В этом есть смысл, — похвалил ротный солдата.

Никогда ведь не знаешь, как поведет себя человек в той или иной конкретной обстановке.

— Я посажу тезку на плечо,— ни с того ни с сего заторопился Матросов. — Не оставлять же сироту в лесу?

Мальчишка, однако, на чужое плечо не согласился. Он стоял на своем:

— Мне с вами не по пути, — сказал он важно. — Для Красной Армии я неподходящий. А для партизан я могу пригодиться.

Несмотря на свою мальчишескую юность, он до чертиков задавался.

— Где же мы тут разыщем партизан? — усмехнулся ротный. — Они действуют в немецком тылу, а этот лес, между прочим, с сей минуты стал советским тылом.

Саша не стал затягивать переговоры.

— Ну, без фокусов, — проговорил он. — Ты мне как-никак тезка, и у нас не может быть никакого расхождения в поступках.

— Что же я в твоей роте стану делать? — спросил напоследок хлопец.

— Лупить фашистов.

Занятный малый, раньше времени повзрослевший, с этой перспективой как будто согласился. По логике вещей и не мог не согласиться.

С этой минуты, как только мальчишка зашагал рядом, усталость как рукой сняло. Может быть, нам чуточку стало стыдно перед мальчишкой? Может, сил прибавилось? Не знаю. Одним словом, дальше зашагали, точно под военный марш. Бывает же так...»

«17 февраля 1943 года.

— Мальчишка тот по всем данным двужильный, — проговорил Саша, как только выдался отдых.

— Тоже придумал!

— В медсанбате, куда я его отвел, трогательное у нас прощание состоялось. «Тезка, — сказал он важно, — я тебя разыщу после войны, так и знай...» Такой разыщет, не сомневаюсь. Вот какой перспективный парень нам на пути встретился.

Где-то бухают пушки. А сверчку, залезшему под печку, хоть бы что! Сверлит себе без умолку...

— Отец у меня тоже был двужильным, — вздохнул Саша. — В гражданскую войну трижды умирал... Однажды уже его совсем собирались предать земле, но старик не дал себя захоронить. После второго ранения даже военный врач отрешился от него. А мой батька и не собирался отправляться на тот свет. Третий случай вовсе уж был сногсшибательным — на нем насчитали двадцать восемь ран. Тут уж видавшие виды солдаты махнули рукой: «не жилец...» Отец, между прочим, не утвердил такой приговор. Остался жить».

Пятьдесят шестая гвардейская дивизия стояла в долине реки Ловать. Два села, расположенные здесь, узлы сопротивления противника, многие дома в них были обращены в дзоты, огороды испещрены окопами.

Первую весть о готовящемся большом наступлении в долине Ловати принес в роту Сергей Гнедков.

— Если от нас требуют, чтобы мы достали «языка», если накапливаются танковые резервы, если артиллерия заполнила все леса вокруг, жди наступление!

В сумерках автоматчики начали готовиться к бою.

Почему принято говорить, что солдат всюду дома? Вероятно, потому, что несет на своих плечах все свое имущество: автомат, вещевой мешок, гранаты, котелок. В вещевом мешке, кроме пары чистого белья, нередко лежала любимая книга и обязательно чистая тетрадь для писем, а кое у кого и для дневника. Надев шинель, закинув за спину вещевой мешок, солдат принимал боевую форму и был готов ко всему — к маршу и наступлению, к победе и к смерти во имя святого дела.

Еще, вероятно, можно утверждать, что солдат всюду дома, — и потому, что, куда бы ни передвигался, те же товарищи по строю, будто члены одной семьи, все тот же командир идет рядом, та же походная кухня плетется сзади и все тот же полевой адрес сопутствует бойцу.

Автоматчики перед боем набросили сверх сибирских полушубков чистые маскировочные халаты.

— Умственно придумано, — говорит Соснин, разглядывая их. — Ляжешь в снег и точно провалился — тебя и не видно.

Он также на все лады расхваливал только что выданные, но ни разу еще не испытанные на поле боя сирены.

— Я с малолетства запомнил их. Давным-давно в нашем городе горел завод. Сирены, помню, завыли тогда так страшно. Представляю, как в ночном бою да еще в буран завоют они...

Саржибаев заметил:

— На фашистских самолетах тоже сирены установлены.

— Вот такие дела, товарищи, — говорил Соснин, собрав коммунистов и комсомольцев. — Освободить мы должны село Елизаветино, что в этой долине Ловати стоит. Техники накоплено много, «катюши» подошли, танки глубокий охват совершают. Великий бой предстоит. Самим нам надо смело в бой идти и других поддерживать.

Собранием это нельзя было назвать, потому что после парторга никто не выступал, да и вообще не требовалось прений по этому вопросу. Соснин просто напомнил бойцам первую заповедь — быть впереди, там, где больше опасности, там, где нужен пример смелых.

Шли целую ночь.

В лесу стоял полумрак. Веяло холодом от мерцающих звезд. Перед утром роты заняли назначенные рубежи. С опушки леса видно было, как на небе плясали разноцветные ракеты, некоторые ракеты падали, догорая уже на земле. Непрерывно трещали вражеские пулеметы.

Солдаты первой роты лежали за деревьями на опушке, отдыхая после ночного марша. Чем светлее становилось, тем заметнее вырисовывалось село, в котором осталось не более двадцати домов и за которое предстояло вести крупный бой. Оно будто насторожилось: не дымили трубы, не видно было ни одной человеческой фигуры на улице, не слышно собачьего лая...

Неожиданно Рашит простонал:

— Саша! Я ранен!

— Как ранен? Что дурака валяешь? — недовольно проворчал уставший Матросов.

Но, взглянув на рядом лежащего друга, ахнул — кровь стекала по правой щеке Рашита, капала на белый и чистый маскировочный халат, застывала на мохнатом воротнике полушубка.

— Ничего, пустяки, я почти не чувствую боли, — говорил Рашит, пытаясь снегом остановить кровь.

— Хороший пустяк, пол-уха оторвало, — хрипло сказал Матросов, перевязывая рану.

— Только глаз не завязывай, — просит Рашит нетерпеливо.

Откуда могли стрелять?

Матросов осторожно поднял голову. Его взгляд совершенно случайно задержался на вершине широкой ели, стоявшей неподалеку. Среди густых зеленых ветвей что-то темнело. «Кукушка!»

Саша поднял автомат, прицелился в вершину ели, нажал на спусковой крючок. Сначала на дереве что-то задвигалось, потом, цепляясь за ветви, кто-то рухнул на землю. Это был первый Сашин выстрел по врагу перед началом атаки на село Елизаветино.

Неожиданно над долиной грянул гром и молнии прорезали небо. Но небо было тут ни при чем. Это заговорила артиллерия, заглушив все остальные звуки на земле и в небе. Залпами били корпусные и полковые пушки, крупные минометы и противотанковые орудия. Солдаты затыкали уши, чтобы не оглохнуть. Над вражескими позициями разрывы подняли черный ураган, дымом и гарью заволокло небо.

Наступающие не скрывали своего восторга. Артиллерия крошила, ломала укрепления противника, перемешивая бетон и сталь с землей. Так продолжалось сорок минут.

В наступившей внезапно тишине на поле боя тысячекратно повторилось «ура». Первая рота 254-го полка тоже кинулась в атаку.

Противник встретил атакующих ожесточенным огнем, Повсюду тарахтели десятки пулеметов. Из-за леса вела огонь артиллерия. В первые же минуты атаки Саша увидел, как упали три бойца, бежавшие немного впереди. С криком свалился и командир второго взвода. Кругом лежали раненые или убитые. Саша, хотя и не первый раз шел в атаку, но такого шквального, густого огня не встречал. В душу вполз страх, он заставил броситься наземь. Матросов лихорадочными движениями начал окапываться в снегу. Он пытался спрятаться от пуль и работал быстро, точно кто его подгонял.

И в эту минуту он услышал насмешливый вопрос:

— Эй, парень, решил шкуру сохранить?

Матросов живо повернул голову, перестав отгребать снег. Да, именно к нему, Александру Матросову, автоматчику первой роты, относились эти слова. Кричал незнакомый солдат. Он был ранен, сильно побледнел, вероятно, от потери крови. От боли у него исказилось лицо, глаза зло поблескивали.

— Тебе, парень, говорю. Других нет, видишь, мы вдвоем остались.

Матросов побледнел, как полотно, затем кровь бросилась в лицо. Он вскочил, точно охлестанный плетью. Разве смерть страшна, если задета честь?

Не обращая внимания на огонь, не думая о том, что отрывается от своей роты, Матросов ринулся вперед. Справа бежал длинноногий пулеметчик с красным шарфом на шее. Саша подумал: для чего солдату шарф? Слева от него бежал какой-то офицер, Саша сразу узнал его — видел не раз в штабе. У Саши было единственное желание — обогнать этих двух человек, быть впереди всех.

Он не оглянулся ни разу, пока пересекал поле боя, даже не прислушивался к голосам других, не склонял голову после разрывов.

Длинноногий пулеметчик устремился к кустарнику, видневшемуся впереди, туда же свернул и Матросов. Офицер прибежал третьим, и все трое тяжело перевели дыхание. Отсюда им было хорошо видно село. Можно было даже рассмотреть амбразуры дзотов, устроенных в подпольях домов.

Неожиданно на поле боя стихло все, прекратилось и «ура», гремевшее с начала атаки. Матросов взглянул вправо и с испугом заметил, что наши цепи быстро откатываются назад. На левом фланге происходило то же самое. Матросов, не скрывая тревоги, торопливо спросил у офицера:

— Что же нам делать? Глядите, все отступают!

Офицер оглянулся, и Саша на всю жизнь запомнил его чуть заметную добрую, милую улыбку. На лице офицера не было ни тени тревоги. Оно было удивительно спокойно, точно они находились не под тысячами пуль, а на обыкновенном учебном занятии, в котором все было условно — и противник, и смерть.

— Первая атака не удалась, — заключил офицер. — Будет вторая. Артиллеристы засекли все огневые точки противника, теперь они окончательно засыплют их снарядами.

Матросов успокоился. Рядом с таким человеком не страшно. Он еще раз убедился в том, что даже в тяжелые минуты на поле боя ничего случайно не происходит: отступают тоже по чьей-то твердой воле, значит, будет новая артиллерийская подготовка, новая атака.

Пулеметчик крикнул:

— Товарищ капитан, пора отходить! Немцы готовятся к контратаке.

Капитан, опуская бинокль, спокойно проговорил:

— Нет, они в контратаку сейчас не пойдут, это к ним подходит подкрепление. Жаль, но все же придется уходить: мы можем угодить под залпы своих «катюш». Пошли...

Они бежали рядом, чуть пригнув головы. Матросову уже не хотелось опережать товарищей, все-таки это было возвращение...

— Ложись!..

Матросов опустился наземь рядом с офицером. Пулеметчик был немного впереди, он, наверное, не слышал команды или решил быстрее дойти до своих. На его шее по-прежнему развевался красный шарф. «Зачем ему шарф?» — еще раз подумал Саша. Вдруг пулеметчик отчаянно взмахнул руками и, как подкошенный, упал навзничь. Пулемет отлетел в сторону. Офицер скорбно вздохнул:

— От пуль не убежишь. Надо было переждать. Жаль парня.

Остались вдвоем. Молча лежали, прислушиваясь к посвисту пуль, которые чертили рядом косые линии смерти. Через некоторое время, когда противник перенес огонь в сторону, офицер бросил:

— Короткими перебежками вперед!

Пробежав метров двадцать, еще раз залегли. В тот же миг над головой засвистели пули. «Вовремя, — с облегчением подумал Саша. — Капитан хитер, все предвидит, видать, бывалый...»

Сделали еще несколько перебежек. И каждый раз ложились так, что враг опаздывал на несколько секунд. Капитан вдруг с горечью проговорил:

— Обидно на своей земле кланяться вражеской пуле.Но мы им это припомним!

Когда до леса осталось метров пятьдесят, немцы начали обстреливать смельчаков минометным огнем. Матросов даже закрыл было голову руками, будто руки могли спасти от осколков... Устыдившись своего движения, он взглянул на капитана, тот наблюдал за разрывами, не обращая никакого внимания на Сашу. Матросов машинально повернул голову в другую сторону и страшно вздрогнул: на него был устремлен презрительный взгляд того самого солдата, который в начале атаки упрекнул его в излишней осторожности.

— Он же мертв, — прошептал Саша. Но он запомнил его надолго.

Сделав последние усилия, они доползли до опушки. Матросов, нырнув под прикрытие сосны, опрокинулся навзничь и стал дышать как паровоз: ему никак не хватало воздуха. Впервые ему пришлось так близко взглянуть в глаза смерти.

Отдышавшись, он присел. Сейчас, стало быть, надо подаваться в свою часть. Его, может, уже потеряли. Только собрался отползти дальше, в глубь леса, когда он приметил безусого. Молоденький солдат, ничуть не скрываясь, шел по направлению к полю боя. Туда, откуда еле живой выполз Саша.

— Эй ты! — решил своим долгом предупредить Матросов безусого. — Там вовсю стреляют!

Тот лишь усмехнулся:

— На войне, конечно, положено палить.

— Могут убить!

— Если мы все будем скрываться за деревьями, кто же станет спасать раненых?

Солдат, не обращая внимания на канонаду, двинулся дальше. Матросов с затаенным дыханием следил за отважным воином. В его душе происходила в эту минуту отчаянная борьба: «Смогу ли я, — спрашивал он себя, — вот так же храбро двинуться вслед за безусым?»

Раздумье продолжалось самую малость. Совесть не позволила Матросову увильнуть от отчаянного санитара. Он двинулся за безусым.

Вдвоем они вынесли пятерых раненых. Заодно вытащили и восемь винтовок.

— Ладно, теперь можешь сматывать удочки, — сказал безусый. — Тебя уже, наверное, похоронили в своей роте. А ко мне подошло подкрепление.

В самом деле, к нему подошло на подмогу еще несколько санитаров.

Саша направился в свою роту. Куда бы он ни ступал, везде сидели солдаты, склонившись над котелками.

С большим трудом он разыскал свое подразделение. Его окликнул Рашит, с перевязанной головой:

— Топай на кухню, пока не поздно, — сказал он.— Аппетит разгорелся у всех, каждый добавку просит...

После освобождения Елизаветина гвардейская стрелковая дивизия была переброшена к дальним подступам Ленинграда. Если бы Саша имел карту и мог проследить по ней весь пройденный путь за последний месяц, то получилось бы несколько кружков и петель в районе севернее города Великие Луки. 25-й гвардейский полк несколько раз форсировал Ловать.

Их путь лежал через опаленные леса. Мелькали почерневшие стволы обезглавленных берез, обугленные сосны.

В глазах рябило. Устало плелась рота. Неизвестно, как еще находили бойцы силы для того, чтобы переставлять ноги.

Рашит незаметно оглянулся. Саша шел, покачиваясь, не отрывая своего взора от мелькающих пяток Гнедкова. Иногда Матросов как будто засыпал на ходу, но через несколько шагов с усилием открывал глаза.

— Саша! — окликнул Рашит.

Матросов промолчал. Рашит дотронулся до плеча своего друга и ласково сказал:

— Саша, снимай вещевой мешок. Вижу, умаялся.

Матросов, собрав последние силы, выпрямился, подтянулся, поправил на спине вещевой мешок, удобнее накинул на плечо автомат и подмигнул другу.

В этот миг по всей колонне прошла зычная команда, повторенная десятками голосов:

— Привал!

Соснин улегся, подложив под голову вещевой мешок, забросив ноги на пень и посмеиваясь, продолжал:

— Другой присугорбится, муторно ему, а бывалый солдат ко всему пристроится...

Бойцы заулыбались и молча последовали примеру старшины. Матросов закрыл глаза, не успев спрятать счастливую улыбку. Рашит повалился рядом.

Но заснуть Матросову не удалось. Он вскоре приподнялся, услышав вокруг себя шум. Оказывается, гвардейцы окружили Бардыбаева, вернувшегося из госпиталя. Саша тоже подошел к командиру отделения.

— Привет, сержант, — протянул руку Саша, — жив, цел и даже поправился.

Бардыбаев, подавая руку, сказал озабоченно:

— Чуть не забыл, в штабе дали письмо для тебя.

Матросов схватил конверт. С волнением прочитав его, он окликнул Рашита:

— На, читай!

— «В бою смертью героя погиб Петр Филиппович», — прочитал он. У Рашита дрогнул голос, однако, сдержав себя, продолжал: — «Я проплакала весь день. Вечером пошла к Ольге Васильевне. Мы сидели долго в холодной квартире, обняв друг друга. Ольга Васильевна тяжело переживает сообщение о гибели Петра Филипповича, я утешала ее, как могла. Сейчас пишу тебе о нашем общем горе и уже совсем не плачу, честное комсомольское слово».

Командир отделения Бардыбаев потушил единственную свечку и в темноте строго приказал:

— Кончай разговоры, всем спать...

Над Ломоватым бором опустилась ночь. Саша долго ворочался, хотя все уже давно заснули. Тихо храпел Сергей Гнедков, посвистывая носом, точно вторя ветру, стонал и громко разговаривал во сне Михаил Бардыбаев.

«20 февраля 1943 года.

— Ты не спишь?

Я уже почти засыпал, когда Саша стал будить меня.

— Чего тебе не спится? — буркнул я.

— Если бы вот сейчас, перед боем, ротный, допустим, меня спросил: о чем я мечтаю, знаешь, как бы я ответил?

— Откуда мне знать, что у тебя на уме?

— Я бы выпросил у судьбы свидание с Лидой.

— Вот чудак! Я бы выпросил себе что-нибудь более реальное...

Саша замолчал, но своего добился — сон как рукой сняло.

Я подумал: с кулачного боя началась наша дружба с Сашей. Я тогда был командиром отделения, а он только что прибыл в колонию. Потом в «Белом лесу» оба являлись бригадирами. В училище снова рядом, и тут — однополчане.

Где, на какой дороге, на каком ее километре мы перешли ту грань, после чего просто приятели становятся неразлучными друзьями? Может, такой вехой стала ночь в уцелевшей от войны избе?

В тот вечер Саша рьяно колол дрова старой женщине, которая еще при немцах отважилась изгнать своего мужа, служившего полицаем. Ничего между нами не было сказано, но я тоже помогал Саше, как мог. Половину дров, пожалуй, я расколол.

Так мы молча, не сговариваясь, благодарили женщину, сумевшую сохранить гордость и душевную чистоту».

«20 февраля 1943 года.

— Ты не спишь?

— Отстань!

Он и не подумал отстать. В ту ночь Саша разговорился как никогда.

— Помнишь, как говорил Стасюк: «Колонисты — народ завороженный. Чего им пасовать перед трудностями после того, как прошли через медные трубы?»

Я подумал: днем действуют наши руки и ноги. Конечно, разум и сознание. Ночью, право же, просыпается душа. Та самая, которой мы днем, на поле боя, не даем распуститься».

«20 февраля 1943 года.

— Ты еще не спишь?

Я готов послать его к чертовой матери.

— Чего пристал?

— У меня там, под гимнастеркой, где положено быть сердцу, что-то, видно, вышло из строя.

— Бог, как говорят практичные американцы, с умом сконструировал человека, но забыл изготовить для него запасные части...

— Ты все зубоскалишь, а мне не до шуток...

— Ладно, так и быть, утром попрошу старшину, чтобы он для твоего сердца кое-какие запасные части заказал в интендантстве. Уговор остается в силе лишь в том случае, если ты все-таки дашь вздремнуть».

Он проснулся в полночь, когда на его лицо упали лучи ручного фонаря. Писарь роты спросил:

— Где тут Бардыбаев?

— Вон, крайний.

Он долго тормошил сержанта и, ничего не добившись, дернул за ногу.

— Живо, ротный вызывает.

— Тревога? Разведка? В секрет? — быстро выспрашивал сержант, торопливо одеваясь.

— Какая тревога, чудак, лейтенант вызывает, — бросил с усмешкой тот.

Бардыбаев, пропуская вперед писаря, отрывисто сказал:

— Пошли!

Матросов решил дождаться возвращения Бардыбаева. Он принес охапку дров, растопил печку. Устроившись поудобнее перед огнем, положив подбородок на ладони, Саша задумался. Так просидел он около получаса. Дверь скрипнула, вошел Бардыбаев. Он молча присел рядом, достал черный шелковый кисет, свернул цигарку и прикурил от уголька.

Саша, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, предложил:

— Ложитесь, товарищ сержант. Я сам подброшу дров.

— Спать уже некогда, — произнес Бардыбаев и, быстро взглянув на часы, сообщил: — В шесть утра комсомольское собрание перед штабным блиндажом.

В предрассветные сумерки около штабного блиндажа, недалеко от опушки леса, собрались тридцать четыре комсомольца первой роты. Люди еще не знали, почему их созвали в такую рань. Собравшиеся делали различные предположения:

— Добровольцев в разведку будут отбирать, даю честное слово, что так, — говорил Перчаткин.

Его перебил Рашит:

— Ребята, да ведь сегодня день Красной Армии. Праздник...

— Значит, митинг, — решил Гнедков.

Появившиеся командир роты Артюхов, старшина Соснин и комсорг полка Брякин положили конец спору. Вокруг них образовался тесный круг. Под ногами весело поскрипывал снег; над Ломоватым бором резвился ветер. В ясном небе мигали далекие звезды. В темноте трудно было различить лица людей. Однако высокого, худощавого Брякина все узнали сразу. Он, оглядев темные фигуры, весело сказал:

— Времени у нас в обрез, обойдемся без президиума, протокол оформим потом. Нет возражений?

— Правильно. Ведите сами! — послышались голоса.

— Тогда разрешите собрание считать открытым. Слово для сообщения — командиру роты.

Саша стоял в тесном кругу бойцов. Зимний рассвет настроил его радостно.

«Как чудесно жить на свете! — думал он. — Серебристая книжка лежит рядом с сердцем. Другие ребята также берегут ее! Жаль, что нет фотографии на комсомольском билете. Но не беда, приедет фотограф, приклеить недолго... Вот за февраль не уплатил членские взносы, хотя сегодня только двадцать третье. Надо будет внести, тем более идешь в бой... Хорошо, что и Рашит рядом. Кругом — верные друзья. Все испытаны в боях, на них можно положиться... Ну, скоро ли начнут?»

Какая торжественная тишина вокруг. Наверняка в эту минуту на всех фронтах проходят собрания. Верно, поднялись с ночи летчики и моряки, саперы и разведчики. Одним словом — все. Может, и в Уфе, в колонии, собрание?

Саша с уважением взглянул на Артюхова. Завидный характер у командира роты, ничего не скажешь. Ведь предстоит смертный бой. Кто его знает, с какими трудностями ему предстоит сегодня встретиться, как еще обернется атака.

— Полагаю, — сказал он, — все видели собственными глазами наши Чернушки?

В этом селе, затерявшемся в северо-западных лесах, никто еще не побывал, даже он сам тут впервые. А как здорово звучит в его устах «Наши Чернушки!..»

— Крыши домов, главным образом, да трубы, — позволил себе пошутить ротный писарь.

— Там, — добавил Артюхов, не обращая внимания на неуместное зубоскальство своего писаря, — вчера последний раз фашисты поужинали с комфортом, рассевшись возле русских печей, а не ерзая на морозе, как это случилось проделать нам. Обедать там пора, пожалуй, нам самим...

— Вот и вся недолга! — брякнул писарь.

«Ничего себе солдат! — недовольно подумал Саша. — Зачем ему, писарю, из кожи лезть? Пусть себе наградные листы оформляет и подает заявки на живых и мертвых».

— Чего он мутит воду! — рассердился Саша и обернулся к Рашиту.

— Он тебе как-никак однополчанин, — вполголоса ответил друг. — Словом, свой в доску...

— Гнусная привычка — лезть не в свое дело, — не унимался Матросов. — Писарей, как я полагаю, следует лишать слова на таких собраниях. В этом все дело.

— А ты сам выскажись, — шутливо посоветовал Рашит. — Перед боем полагается...

— Иди к бесу!

— Совсем не зарекайся, парень!

— Чего там отдельно шепчетесь? — вдруг обратил на них внимание Артюхов. — Если стоящая мысль, так, Матросов, скажи перед всей ротой.

— Мы промеж собой, — сделал попытку увильнуть от разговора Саша.

Чего уж тут говорить, он не мастак выступать.

— Что думаешь о предстоящем бое? — напрямик спросил Артюхов. — Дело, сам понимаешь, серьезное.

Сашу пот прошиб. Не собирался он говорить перед ребятами. Каждый понял свою задачу. А она одна — Чернушки вернуть. Тут не слова нужны, а дела. Да еще какие...

— Думаю, что сами пообедаем в Чернушках, — сказал Матросов. — Одним словом, пусть походно-полевая кухня ориентируется на новое месторасположение.

Потом несколько слов сказали другие, кто что хотел, но кратко. Для больших выступлений время еще не настало.

— Думаю, что сегодня днем, после боя, когда соберемся в освобожденных Чернушках и подведем итоги боя, товарищ командир роты Артюхов или товарищ парторг Соснин оценят, кто как воевал. Будем драться, пока руки держат оружие, пока бьются сердца, так, что ли, ребята? — сказал комсорг. — Я за себя и за всех отвечаю: приказ командования выполним.

Между тем Саша думал: собрание — последнее, что происходит перед атакой. Артюхов — виртуоз своего дела. Одним словом, мастер боя. Он уже, как говорили ребята, заставил подкатить два орудия. По бездорожью это стоило немалых усилий. Артюхов настоял перед комбатом об усилении минометного прикрытия. Другой бы решил: ладно, с дружным «ура» двинемся вперед... А там видно будет. Но Артюхов знает цену огню. Перво-наперво он поддаст огнем, а потом только двинет пехоту. А что такое, между прочим, «ура»? У него попросту говоря, кавалерийские обязанности: вносить смятение, устраивать переполох, а если противник дрогнет, то преследовать драпающих фашистов. «Ура» лишь в особых случаях опережает пехоту...

Пока проходила вот эта последняя встреча перед боем, последняя встреча людей, кому труднее всех придется в атаке, — ведь с них спрашивалось вдвойне, — повар успел приготовить завтрак. До краев наполняя котелки борщом, он шутливо приговаривал:

— Не обессудьте, по-настоящему обедать будем в Чернушках. Что, Матросов, задержался? Давай сюда котелок, сразу налью с добавкой. А ты что, Габдурахманов? Знаю тебя — чаю надо! Давай густого, душистого налью.

Повар шутил с каждым. Он считал, что хорошее настроение помогает желудку лучше переваривать пищу, а бойцу — лучше воевать...

После собрания никто уже не ложился спать. Сережа Гнедков, устроившись возле свечи, уткнулся в книгу. Рашит сел бриться. По его адресу посыпались шутки:

— Ты, брат, чаще англичан бреешься. Ты бы даже среди них отличился.

— Борода демаскирует солдата, — отвечал Рашит. — Даже маскхалат при этом не выручает.

Бардыбаев сбегал за гранатами, поинтересовался запасными дисками. Он недовольно предупредил одного из бойцов:

— Ты что же, с одним диском хочешь пойти в бой? Набей еще два.

Матросов взялся за письмо. Склонив голову над листом бумаги, он унесся мыслями в далекую Уфу. Но ему не дали дописать даже первую строчку.

— Выступаем! — проговорил Соснин, появляясь в землянке.

В это утро он стал взводным.

Гнедков хлопнул книгой. Саша спрятал в боковой карман недописанное письмо. Рашит сердито стер с верхней губы мыло, не успев сбрить усы. Бардыбаев торопил:

— Строиться!

В предрассветных сумерках выстроилась рота. Бойцы поеживались от холода и пытались согреться, потопывая ногами. Около ротного сгрудились, оживленно разговаривая, командиры взводов. Артюхов сообщал о каких-то подарках, присланных из тыла. Озабоченно поискав кого-то глазами, он спросил:

— Неужели Ефимчук успел уйти, не попрощавшись?

На его голос из командирского блиндажа, на ходу застегивая шинель, выбежал писарь. Ротный при всех крепко обнял за сильные плечи Ефимчука и взволнованно, стараясь скрыть грусть, произнес:

— Спасибо, Иван Ильич, желаю тебе удачи.

Гвардеец, не менее взволнованный проявлением дружеских чувств командира роты, воскликнул:

— После окончания курсов обязательно вернусь в роту.

Артюхов мягко, с лаской в голосе, проговорил:

— Это вряд ли удастся. Однако где бы ты ни был, не забывай свою первую роту и своего ротного. — Голос командира осекся, он продолжал более сдержанно: — Присылай письма, ответим. А по баяну будем скучать, это определенно. Ну, пока. Сам видишь, Ваня, нам пора выступать.

Он крепко пожал руку писаря и, резко повернувшись, ушел. Этому свидетелем была вся рота, от бойцов не ускользнул и грустный тон Артюхова и то, как Ефимчук смахнул слезы рукавом шинели.

Перед боем Соснин терпеливо и тщательно проверял готовность взвода к схватке, предвидя, что фашисты так легко не уступят село Чернушки. Ребята были, как на подбор, сильные и настойчивые. Взять хотя бы этого худощавого Габдурахманова — цепкий, упорный солдат, голову сложит, а приказ выполнит. Молчаливому Гнедкову можно было доверить свою жизнь — верный человек. Саржибаев, единственный в роте вооруженный винтовкой, — это лучший стрелок, снайпер.

Больше двух десятков вражеских офицеров и пулеметчиков уничтожил этот остроглазый сын степей. Взгляд Соснина упал на Матросова, на его коренастую фигуру. Спокойное лицо, губы плотно сжаты, синие глаза поблескивают. Из-под шапки выбились светлые кудри. О чем он думает?

Наступило утро великого праздника — дня двадцать пятой годовщины Красной Армии.

Артюхов лежал за высокой сосной и, вынув из планшета карту района, синим карандашом делал на ней какие-то пометки. Временами, отвлекаясь, он поднимал бинокль и осматривал крыши домов села Чернушки.

В это время Артюхов пальцем поманил ординарца. Перед самым боем им стал Матросов. Передавая Саше бинокль, он приказал:

— Взгляни в створ между этими кустами. Видишь что-нибудь?

Матросов навел бинокль в указанном направлении и приметил подозрительный бугорок.

— Дзот?

Артюхов, сверившись по карте, продолжал:

— Правее должен быть еще один.

Потом ротный заставил отыскать на местности третью огневую точку.

— Через пять минут от той точки должно остаться одно воспоминание, — сказал он, скосив глаза на циферблат часов.

И точно! Два орудия, замаскированные на самой опушке, повели огонь прямой наводкой. Первая огневая точка замолчала после третьего залпа. Со вторым дзотом повозились куда больше. Третий дзот оказался самым живучим. Немецкие пулеметчики вступили в ожесточенный огневой бой. Из-за них, оберегая орудийный расчет, пришлось откатить назад пушки. Это было сделано очень своевременно, так как вокруг стали разрываться мины.

В течение часа шла дуэль. Теперь приданные орудия получили приказ подавить немецкие минометы, без чего нельзя было поднять пехоту в атаку.

Матросов впервые в жизни оказался на командном пункте. Раньше, когда он находился с кем-нибудь на рубеже атаки, единственная его задача была точно исполнять команды командира отделения. А тут он стал свидетелем более захватывающей картины. С КП он видел не только действия своей роты, но и противника.

Только вот жаль, что не видно, как действует весь батальон. Другие роты вступили в бой на левом фланге.

Вдруг командир роты приказал:

— Вызвать из взвода Соснина трех автоматчиков!

Саша сначала не понял: зачем автоматчики? Ведь дзоты не подавали признаков жизни.

Матросов с удивлением взглянул на неожиданно властно заговорившего Артюхова. Но не время рассуждать. Ординарец обязан исполнять приказание.

Саша, пригнувшись, бежал среди кустарника, в расположение роты. Навстречу ему полз телефонист. Ординарец, не задерживаясь около него, понесся дальше.

Вскоре он привел требуемых трех автоматчиков. Артюхов, показав им центральный дзот, снова начавший изрыгать огонь, приказал:

— Незаметно подползти и уничтожить!

— Ясно, — подтвердил рябой, курносый солдат из нового пополнения, невольно положив руку на гранату, висевшую на поясе.

Остальные кивнули головами, показывая, что им также все ясно.

— Желаю успеха, — просто проговорил Соснин, отпуская их.

Солдаты благополучно обогнули кустарник. Они ползли друг подле друга. Саша, не отрывая глаз, с тревожно бьющимся сердцем наблюдал за товарищами. Ему показалось, что противник заметил их. Но тревога оказалась ложной. Гвардейцы рассредоточились и стали ползти по-пластунски. Они уже миновали полпути между центральным дзотом и опушкой. Неожиданно слева и справа раздались взрывы. Наблюдавший за полем боя Артюхов вздохнул:

— Ах, поспешили...

Одновременно со взрывами над полем боя отчетливо раздался лай вражеского пулемета. Среди ветвей засвистели пули. Саша инстинктивно бросился навзничь. Пролежал он не больше двух-трех секунд. Услышав стон Артюхова, он живо приподнял голову: «Неужели ранило командира, надо выносить с поля боя?» — молнией пронеслась мысль. Однако Артюхов продолжал смотреть в бинокль. Саша взглянул в том же направлении, зажмурил глаза и еле сдержал крик. Снежный вихрь, поднятый пулеметными очередями, кружил вокруг трех храбрецов. Заметили!

Когда он услышал глухой голос Артюхова: «Вызвать еще трех автоматчиков», Саша понял, что тех уже нет. В новую тройку попал Габдурахманов, Перчаткин и новичок из третьего отделения — запевала Сайфуллин из Бугуруслана. Пока они пригнувшись бежали к Артюхову, Рашит то и дело кашлял.

— Ты чего? — переводя дыхание, спросил Саша.

— Видать, вчера в секрете простудился. Ничего, это пройдет...

Артюхов заканчивал инструктировать новую тройку, когда Рашит, не сдержавшись, снова начал глухо кашлять... Ротный с улыбкой проговорил:

— Ну, куда тебя? Сразу огонь откроют...

— Товарищ старший лейтенант, — с жаром заговорил Габдурахманов, — у меня кашель прошел, больше не будет. Если не верите, я рот крепко завяжу... Как же мне отстать от товарищей?

— Соснин, заменить другим, — сухо приказал Артюхов.

— Ты, Габдурахманов, оставайся тут, ты еще будешь нужен, — сказал Соснин.

Новая тройка уже вышла на открытое поле. Солдаты ползли, соблюдая большой интервал. Саша с волнением, прикусив губу, следил за каждым движением товарищей. Лицо его побледнело, заострилось, глаза сузились от напряжения.

— Рашит, неужели эти тоже не дойдут? — шепнул он, не оглядываясь на друга.

— Должны дойти...

В молчании прошло несколько минут.

— Вон Перчаткин вырвался вперед, — с облегчением вздохнул Саша.

«Никогда не представлял, что Перчаткин станет отличным бойцом, — думал Саша. — Поесть, поспать любил, казался лентяем, иногда неловко было за него. Смотри, как вырос в боевой семье...»

Мысли Матросова были отвлечены пулеметной очередью. Кто-то шумно вздохнул:

— Погибли орлы...

— Зря меня не пустили, я бы дошел, я бы левее взял, — почти вскричал Рашит.

Матросов не слушал его. Вечерами Перчаткин читал наизусть Маяковского... Кто теперь будет запевать в походах, ведь не стало Сайфуллина... Вдруг он услышал резкий окрик ротного:

— Матросов!

— Я здесь! — доложил Саша.

— Еще трех автоматчиков, — отрывисто произнес Артюхов.

Саша не тронулся с места. Он в упор взглянул на ротного и решительно заявил:

— Товарищ старший лейтенант, не надо никого. Я сам пойду.

— Ординарец... — строго было начал Артюхов.

Но Саша с мольбой в голосе перебил его:

— Честное слово, слово гвардейца, дойду, — и, с надеждой взглянув на Соснина, вкрадчиво проговорил: — Вот товарищ парторг тоже скажет, что я дойду.

Артюхов резко поднял голову, он не мог не оценить поступка своего ординарца. «Истинный гвардеец, такой должен дойти», — подумал он и спокойно проговорил:

— Спасибо. Верю.

В словах командира на этот раз уже не звучали властные нотки, но разве нужно в такой момент приказывать?

Саша радостно вздохнул. С благодарностью взглянув на командира, он резко поднялся, бросил взгляд вперед, на следы, оставленные на снегу теми, кто ходил до него и не дошел...

Он быстро пересек кустарник. Сделав несколько зигзагов, миновал то место, куда дошла первая тройка. Зигзаги все чаще: рывки налево, потом направо. Верно, пытается уйти от пуль...

Упал.

На опушке раздался бас командира полка Гаркуши:

— Кто там впереди?

— Александр Матросов, товарищ подполковник. Добровольно пошел, — быстро доложил Артюхов. — Разрешите доложить обстановку?

— Отставить, сам вижу.

Прошла минута, вторая после того, как упал Матросов.

Подполковник простуженным голосом пробасил:

— Телефониста ко мне. Придется вызвать артогонь, хотя это теперь опасно для наступающей пехоты...

— Не может быть, чтобы он не дошел, — процедил сквозь зубы Артюхов, и вдруг раздался его радостный возглас: —Жив!

— Жив! — радостно повторил Рашит.

— Правильно поступает молодой боец, обманул противника. Пора бы ему дать очередь из автомата, — с довольной улыбкой проговорил Гаркуша.

Матросов, точно услышав его тихо произнесенную команду, вскинул автомат, дал длинную очередь. Раздался взрыв, перед дзотом поднялся черный дым, полетели крупные комки земли, щепки, куски бревен.

— Артюхов, поднимайте роту! — с азартом произнес Гаркуша.

Ротный ловко поднялся, на весь лес крикнул:

— Первая рота, вперед!

Гвардейцы стремительным броском вышли к кустарнику. Кое-кто выбрался на открытую поляну. И в это время снова заговорил вражеский пулемет.

— Ложись! — скомандовал Артюхов.

Безрассудно было вести людей под прицельным огнем пулемета. Это было ясно и Гаркуше. Он приказал роте закапываться в снег. Подполковник снова взял было телефонную трубку. Но его удержал неожиданный выкрик Габдурахманова:

— Матросов поднялся, бросает гранаты.

Гаркуша, передав телефонисту трубку, направил бинокль на одинокую фигуру гвардейца, вступившего в поединок с дзотом. Он видел, с каким упорством солдат приближался к дзоту, понял, что Матросов доведет борьбу до конца. Опустив бинокль, дрогнувшим голосом он приказал Артюхову:

— Приготовьтесь повторить атаку!

С той секунды, когда Артюхов сказал ему: «Спасибо, верю», Матросов жил одной мыслью: во что бы то ни стало дойти и уничтожить вражеский дзот.

Саша понимал, что бороться с дзотом нелегко. Между дзотом и им тысячи смертей. Но какое счастье на виду у товарищей идти вперед! Не всегда и не всякому выпадает оно на долю.

Вот какое оно, поле боя! Давно остались позади белые следы, проложенные товарищами. Впереди — снежное море до самых Чернушек. Только бы добежать до тех кустов. Он не ищет защиты, кустарник для него — просто ближайшая веха. До них, кажется, всего-то метров сорок. Но сейчас нельзя допускать просчета даже на один метр, на долю секунды...

Заметили... Саша плашмя падает наземь. Так лежат мертвые, вытянув руки, разбросав ноги. Над головой свистят пули, они раскидывают снег рядом — справа, слева, около ног, головы. Он никогда не думал, что пулеметная очередь может поднять буран. Хочется поджать ноги, спрятать голову глубоко в снег, съежиться в комок, но двигаться нельзя, надо лежать, как мертвый, как те, которые ползли к дзоту раньше его...

Смерть по-прежнему носится рядом. Обидно лежать под огнем, не отвечая. Но другого выхода нет; прикуси губы и лежи смирно, Сашок... Не нужен ему ни ковер-самолет, ни семимильные сапоги, даже о броне «тридцатьчетверки» он не мечтает, только бы на минуту прекратился обстрел. В голове кружатся обрывки каких-то мыслей:

«Сегодня день рождения Рашита...

Чудак Рашит. Еще в Уфе он говорил: «Прощай, Уфа!» Сколько я его учил — «прощай» и «до свидания» совсем не одно и то же, а он все свое...

...Письмо Лиде не дописал, придется в Чернушках закончить. Интересно, как они там, в Уфе, живут? Знали бы ребята, что мне сейчас поручили! Любой бы от зависти лопнул! А Ольга Васильевна?.. «До сих пор, — говорила она в день прощания, — о вас заботилась Родина-мать. Теперь вы должны защищать ее...» Если бы она видела сейчас его...»

Саша напрягся, даже перестал дышать, осторожно приподнимает ствол над снегом, нажимает на спусковой крючок.

«Взрыв? Почему взрыв? Неужели наши начали бить прямой наводкой? Тогда бы я услышал выстрел. Значит, взрыв от моей очереди, — видимо, угодил в мину. Фашисты любят окружать свои позиции минами, так им и надо».

Саша радостно оглянулся, услышав позади себя крики «ура». Выходит, заметили. Сейчас его догонят, и все вместе пойдут на Чернушки.

«Откуда еще стреляют? Вот черти полосатые! Дзот ожил! А рота залегла, сорвалась атака. Выманили роту из лесу и теперь кроют почем зря... Перебьют ребят, сколько жизней пропадет... Наверняка Артюхов и ребята меня костерят, — озабоченно думает Саша, перебрасывая автомат с правой на левую руку. — Оружие теперь бесполезно: диск пустой. Весь диск всадил... Что делать? Ах да, гранаты!» Вспомнив о гранатах, Саша быстро пополз вперед. Расстояние сокращается, кажется, можно достать. Матросов приподнимается, встает на одно колено, одну за другой бросает три гранаты. Три разрыва. В дзоте минутная заминка...

Дзот цел, пулемет врага продолжает огонь.

«Что же делать? Надо выручать ребят! До врага — рукой подать». В голове сверкает смелая, отчаянная мысль: можно добежать до дзота и закрыть эту проклятую дыру.

Саша резко берет влево. Теперь он бежит крупными шагами. Бежать удобно и легко. Он уже вышел из-под обстрела, ничто ему не мешает. Из Чернушек противник тоже не достанет, далеко.

Длинным кажется этот путь Матросову — точно целую вечность бежит он до дзота. Еще несколько прыжков. Вот она, амбразура... Из нее выглядывает раскаленный ствол пулемета. Ох, сколько ярости в нем! А надо избавить от него ребят. Ведь они должны освободить Чернушки... Не зря поклялись на комсомольском собрании!

Упругим движением Саша поднимается на носки и резко бросается на черную щель дзота.

«Вот и хорошо, что дошел...»

Рашит услышал команду ротного. Увидев, как Матросов бросился на амбразуру вражеского дзота, он понесся вперед, гонимый одной мыслью: первым добраться до Чернушек, бить, крошить, истреблять уничтожать врага.

Но, может быть, Саша только ранен и еще жив? Надо помочь ему. Он один около амбразуры. Что с ним?

Вот тут он полз, здесь лежал... Это было всего несколько минут назад. А теперь... Рашит подбежал, упал на колени, прильнул к Сашиной груди: дышит или нет?

— Саша!

Подбежавший Гнедков сунул маленький треугольник зеркала:

— Подержи у рта.

— Не надо! — крикнул Рашит, точно боясь окончательного приговора.

Ему казалось, что стоит чуточку помочь другу — тот сам встанет. Подсунув левую руку под плечо Саши, Рашит приподнял его. И только теперь он заметил под телом Матросова лужу крови.

Гнедков торопливо спрятал зеркальце.

— Ему теперь ничем не поможешь. Надо торопиться в Чернушки. Отомстим за него!

— Правильно, отомстим!

Рашит приподнялся и побежал за Гнедковым. «Но где же его комсомольский билет? Надо сдать комсоргу». — эта мысль вернула Габдурахманова к другу.

Рашит осторожно расстегнул шинель, вынул из левого кармана пробитый пулями комсомольский билет за № 17251590. Теперь нужно догонять роту.

Враги бегут. За ними по пятам несется карающая смерть.

Чернушки освобождены. Маленькое русское село догорает, фашисты оставили от него только две бани на огородах.

...Первые лучи солнца упали на пепелище и развалины. Рашиту больно было наблюдать за рождением утра после того, как похоронили Матросова. Рашит не находил себе места. Он сбежал вниз, в блиндаж, оставленный противником.

Здесь командир взвода Соснин отдавал приказ Бардыбаеву:

— Все ясно? В боевую разведку отбери самых крепких.

Ага, значит, предстоит бой. А ведь он, Рашит, дал себе слово, что в первом же бою отомстит фашистам за смерть друга. Как раз подходящий случай.

Рашит обратился к Соснину:

— Товарищ старшина, разрешите мне пойти в разведку. Я должен отомстить... Самую трудную задачу возложите...

Почему Соснин так пристально смотрит на него? Неужели ему не понятны его, Рашита, чувства? Габдурахманов оборвал фразу.

Высокий, сильный Соснин положил свою крепкую руку на плечо Рашита и мягко сказал:

— Успокойтесь, Габдурахманов. Ты все еще кашляешь. Кашель, как знаешь, противопоказан ночной вылазке...

— Вы меня не поняли, товарищ старшина, вы не сомневайтесь! — почти прокричал Рашит.

Соснин, не убирая руки, продолжал:

— Дорогой товарищ, если чувство мести преобладает над солдатским долгом, это может ослепить человека.

Справедливые слова! Но ведь Рашит потерял своего лучшего друга. Разве это можно забыть?

Соснин коротко приказал Бардыбаеву:

— Габдурахманову дайте отдых. Он не пойдет в этот раз...

— Товарищ командир взвода!

—- Приказ есть приказ, — ответил за командира взвода сержант Бардыбаев.

Соснин ушел.

Что придумал командир взвода: «Дайте Габдурахманову отдых!»

Рашит бродил по селу. Он встречает знакомых ребят из второго взвода. Земляк Хаиров, старшина связистов, угостил его водкой. Но разве водка может успокоить сердце?

Он ложится спать. Ему не спится. Он начинает читать книгу, ту, что хранилась в вещевом мешке Саши. Не читается. Написать письмо в Уфу? Нет, у Рашита не поднимается рука написать в колонию...

Из вещевого мешка Матросова выпала бескозырка. Берег ее как память о море. Теперь порванная, вылинявшая бескозырка в руках Рашита.

«26 февраля 1943 года.

Про Сашу теперь расспрашивают все. Шлют письма. Один за другим приезжают корреспонденты. Всех их отсылает командир роты ко мне:

— Они были закадычными друзьями.

А то еще случается, что собирает «желторотых», только что прибывших с маршевой ротой и приказывает:

— Рассказывай!

А что мне рассказывать? По существу, нечего. Я ведь ни за что не стану говорить то, чего не было. Например, не был он из особой породы. Силачом или геркулесом. А все допытываются: не был ли Саша богатырского росту?

Вот я и думаю: чем он среди нас выделялся? Не любил, например, болтать. Слово из него порою не вытянешь. Разговорился лишь один раз и то перед Чернушками. Что правда, то правда.

Размышлять, между прочим, любил.

Я сижу и по крупицам вспоминаю: о чем в последнее время мы с ним беседовали?

Как-то он сидел и старательно начищал медные пуговицы. Я ему и говорю: «Не все ли равно с какой пуговицей идти в бой?» А он отвечает: «Не все равно!» Но не объяснил, почему не все равно. Может, бой для него казался каким-то торжественным событием?»

Перед глазами живой, веселый Саша, его кудри теребит ветер, глаза радостно смеются... «Мы с тобой еще погуляем в Уфе!» Вот и не удалось погулять...

Прибежал незнакомый боец, передал, что вызывает Соснин. Что ему нужно от Рашита?

Габдурахманов стоит перед командиром взвода. Горе — горем, служба — службой. Он рапортует командиру спокойным голосом, стараясь скрыть свои переживания. Но разве обманешь Соснина? Он внимательно следит за Рашитом.

— Вот что, Габдурахманов, Артюхов требует сведения о вооружении. Запиши все, что у нас в наличии, а когда разведчики вернутся, добавишь то, что у них на руках...

Вечером прибыл почтальон. Матросов так радовался почте. Рашит, хоть и получал письма реже Саши, всегда разделял его радость. Но сейчас он со страхом подумал: «Есть на этот раз что-нибудь из Уфы?»

Почтальона, веснушчатого Мишу, окружили солдаты.

— Товарищ сержант Бардыбаев, вам письмо из Алма-Аты, — хитро подмигнул Миша, вручая первое письмо командиру отделения. — Дочка пишет, по почерку знаю... Петров, а тебе Маня... Та самая, которая с тобой через посылку познакомилась.

Бойцы рассмеялись, Петров растерянно улыбнулся.

— Гнедков, тебе письмо от матери Андрея Семячкина.

В блиндаже наступила тишина. Все вспомнили бомбежку, при которой погиб Андрей. Вероятно, мать хочет знать больше, чем написано в официальном извещении.

— Надо написать ей подробное и дружеское письмо, — посоветовал Бардыбаев, отрываясь от письма любимой дочери.

— Габдурахманов, тебе учительница твоя пишет из колонии.

Габдурахманов молча взял письмо, сел на табуретку. Почерк Ольги Васильевны. Почтальон удивленно спросил:

— А где же Матросов? Что-то я не всех вижу? Ему целых три письма... Женский почерк, одной рукой...

Рашит, взволнованный, вскочил на ноги и протянул руку почтальону:

— Дай сюда письма!

— Как я тебе их отдам? Не тебе же эти письма. Чужие письма, не имею права.

Рашит отрывисто сказал:

— У меня теперь два имени, я буду получать письма и за Сашу. Да и воевать за двоих должен.

Бардыбаев почти сердито приказал почтальону:

— Отдай письма... Неужели не понимаешь?

Почтальон молча протянул их Габдурахманову.

Рашит порывистым движением разорвал конверт.

«Мой милый и дорогой Сашок...» — писала девушка. Рашит не мог читать дальше, он поднял голову, по щеке скатилась слеза, но никто не удивился этому. В блиндаже топилась чугунная печка, — должно быть, глаза слезятся от дыма...

Полк все шел и шел вперед.

С тех пор как страна присвоила 254-му гвардейскому стрелковому полку имя комсомольца Александра Матросова, ореол славы окружал все дела и бои, в которых участвовали гвардейцы-матросовцы. Когда ставили задачу взять укрепление противника, все были уверены, что приказ будет выполнен матросовцами своевременно. Если дорогу оседлали матросовцы, то по ней не проходил ни один танк, ни одна машина врага. О матросовцах шла слава не только на наших фронтах, о них писали враги в своих сводках и газетах, как о новой дивизии, укомплектованной «сибирскими большевиками», «уральскими комиссарами» и «переодетыми моряками».

Матросовцы храбро сражались под Белым и Спас-Деменском, под Оршей и Невелем, Ново-Сокольниками и Пустошкой, отовсюду изгоняя оккупантов. Полк имени гвардии рядового Александра Матросова свято хранил память о своем славном сыне и в великом наступлении, в большом боевом пути, проявлял беспримерное мужество.

г. Уфа.

1948—1950 гг.;

1965 г.

Бикчентаев Анвер Гадеевич

Орел умирает на лету

Повесть

Для детей среднего и старшего школьного возраста

***

Редактор Е. А. Введенский

Художественный редактор В. Д. Дианов

Художник В. Королевский

Технический редактор Ф. Г. Гайфуллин

Корректор Н. П. Беляева

Башкирское книжное издательство Управления по печати при Совете Министров БАССР, г. Уфа, улица Советская, 18.

Уфимский полиграфкомбинат Управления по печати при Совете Министров БАССР, г. Уфа, проспект Октября, 2.

Цена 42 коп.

БАШКИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО УФА - 1966

1

К а л я п у ш — башкирский головной убор.

(обратно)

2

Х а к е - нары.

(обратно)

3

Ћаумы, бабай — здравствуй, дедушка.

(обратно)

4

Рəхим итегеҙ, егеттəр — добро пожаловать, парни.

(обратно)

5

Сигнал для встречных судов.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***