Земля для всех [Андрей Павлович Ромашов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Андрей Ромашов ЗЕМЛЯ ДЛЯ ВСЕХ Повесть
«…сия же река Кама обходяще всю землю Пермьскую, по сеи бо реце мнози языци седят…»Краткий летописный свод 1493 года
ВОР
Выскочив из капища, парень огляделся, погрозил идолу кулаком и побежал к старой елке. Он прыгал, как заяц, в высокой траве, сума звенела и больно била его по пояснице. Тропу шамана оставил он на краю поляны, у старой ели тропа шамана ныряла в осинник. Елка стояла на месте, а тропа сгинула, будто провалилась. Он долго бегал, искал ее — плюнул, помянул добрым словом Егория-воителя и ударился напролом по густому осиннику. Пробился до редколесья, наткнулся там недуманно на лосиную тропу и стал спускаться по ней к Шабирь-озеру. На еланях — полянах пахло цветущим чербалинником, в низинах — кугой. В мокрых чащобах держалось вчерашнее тепло. Потом все задавил вереск. Вереск сменили темные кусты ольховника. Кусты поредели, и парень выбежал на луга. Навстречу ему поднимался сохатый. Увидев человека, зверь не остановился, только нагнул рогатую башку. Парень отскочил. Сохатый пронесся мимо него. Парень выдернул стрелу из налучника и, отпустив зверя на сорок шагов, выстрелил. Раненый зверь осекся как конь на скаку, сбился с хода. Парень выбежал за ним на тропу, выстрелил еще, но сохатый скрылся в зеленом подлеске. Парень смеялся. Сохатый — не волк, ему не выгрызти обломка стрелы из крупа. К осени, обезумев от боли, он станет страшнее лютого зверя… Горько плача, пролетела желна. Погрозив ей луком, парень пошел к березам напрямик, по густой траве, уминая, как снег, белоголовые цветы. Он знал — за березами Шабирь-озеро. Стоят там, у пологого берега, уткнувшись в песок, вогульские лодки — камьи. На передней камье сидит Майта. Баская она девка, ловкая, а все одно нехристь и бусурманка. Один бог, говорит, добрый и синий, как небо, а другой бог — страшный… Посмеиваясь, парень достал из сумы серебряную чашку, протер ее подолом рубахи. Он покажет эту чашку Майте и скажет: «Вот тебе от бога-болвана приношеньице. Замотал я богу твоему медвежьей шкурой башку…» Поднялось воронье над березами — закружилось, закаркало. — О-го-гоо! — закричал парень и побежал к озеру. Расступились березы, заблестела вода. Он спустился к лодкам, вода потускнела, легли на нее темные густые пятна от прибрежных кустов. Сняв лук и суму, он лег на теплый песок, напился и сел у воды, ждать хитрую Майту. Она подошла незаметно, села рядом с ним и негромко засмеялась. — Смотри! — он вытряхнул из холщовой сумы чашку. Майта отшатнулась, закрыла руками лицо. — Возьми! — он протянул ей чашку. Но Майта побежала от него по песчаному угору наверх, к березам. Он кинулся за ней, размахивая серебряной чашкой, кричал: — Не бойся! Дикая… Мелькнула в зелени красная рубаха Майты, мелькнула и скрылась. Он выбежал на угор… Кто-то больно хлестнул его по шее. Сгоряча он перемахнул еще через две валежины и свалился. Ухватившись за сук, пытался встать, но уже не мог. Нащупав на шее стрелу, он понял, что ранен, и заревел от обиды и боли… Красные большие муравьи ползли по белой морщинистой коре, ползли к нему. Он хотел смахнуть их с шершавой березовой коры, поднял руку и повалился в траву.
ДРУГОДЕРЕВЕНЦЫ
Кондратию не спаслось. Едва забусели волоковые окна в избе, он поднялся с теплых овчин и сел в угол. Не раз приходилось ему рубить лес под пашню. Выбирал он лядины — делянки в чернолесье, но и с ольхой и березой. И нынче облюбовал он доброе место в лесу — без кислого ситника, без резучей травы. Заскрипели полати. Татьяна спустилась на пол, обошла его постлань и встала в переднем углу на колени. — Ты еси Христос сыне бога живого, — шептала она, качаясь под образами, — помилуй мя и прости еси… Кондратий слушал ее, а сам думал о соседях из большого ултыра. Сколь мужиков приведет с собой старый Сюзь? Сколь топоров принесут ултыряне? Ведь полторы десятины надобно леса свалить. — Благословен еси во веки… Аминь! — вздохнула Татьяна, поднялась с полу и закричала на девок: — Вставайте, бобрихи гладкие! Нету на вас погибели, — и ушла в бабий кут за печку. Кондратий нащупал под лавкой бродни, обулся и без опояски вышел из избы. Еще сине было кругом. Тихо. Одна Юг-речка звенела неумолчно. Он взял стоящую у стены рогатину и пошел вдоль темной огороди по мокрой крапиве. Надоела она всем, окаянная, а рубить на веревки рано, стебель не задубел. Он выбрался из крапивы у овина, под ноги к нему бросились собаки, узнали его и, тявкнув, уползли под сруб. Ворота в конюшенник были раскрыты. Прохор был там, шумел на лошадей. — Не поил? — спросил старшего сына Кондратий, заглядывая в конюшню. — Веду, тятя. Прохор выгнал мерина и двух кобыл, жеребца вывел на поводу. — Братья где? — спросил Кондратий. — Спят, натьто. Кондратий пошел будить парней. Они летом спали в овине. Он разбудил Гридю. Ивашки опять дома не оказалось. — С вечера, кажись, вместе ложились, — зевая, оправдывался Гридя. — Легли, значитца, и уснули. — Мать спросит, скажешь: послал я Ивашку силки проверить на рябка. — Дак вить на лядину идем, тятя. — Скажешь, как велю! Гридя поскреб пятерней брюхо: — Мне чо… Как велишь. Рябки они в нижних осинниках держатся больше. Кондратий ушел из овина растревоженный. Избаловала Татьяна Ивашку. Где шатается парень? Долго ли до беды! Леса кругом глухие, дремучие, зверье… У избы на ошкуренных бревнах сидела Устя. — А я сон видела, тятя… Кондратий остановился. — Будто спускаюсь я, тятя, в лог, а за мной собака чужая, лохматая. За подол норовит схватить. Испугалась я, пала в траву. Чую: лижет меня чужая собака, теплом дышит… — Вещий сон. — Кондратий засмеялся. — Не зря по нашим полям Орлай рыщет, девицу-красавицу высматривает. — Господи, спаси и помилуй! — Устя всплеснула руками. — Бусурманин вить он, тятя! Нехристь. Неужто сон сбудется! — Небось, не украдет, — успокоил Кондратий дочь, увидел пустые ведра и упрекнул: — За водой мать послала, а ты сидишь! Устя стала жаловаться на тяжелые березовые ведра. — Надцелась я, тятя! — Неслухи вы с Ивашкой. Кондратий зашел в избу, достал из-под лавки топоры — широкие, крепкие, новгородской работы. Любой из трех доброго коня стоит. Знал, что заклинены и наточены топоры, а удержаться не мог, вертел их в руках, любовался. Пока собралась семья в избу, совсем рассвело. Кондратий склал топоры в угол и пошел к столу. Сыновья и девки потянулись за ним, застучали чурбаками по гладкому глиняному полу. — О-хо-хоо, — вздыхала Татьяна, разливая кислое молоко в деревянные кружки. — Совсем заездили молодшенького! Не поест Ивашка горячих ерушников! Немая Параська собралась реветь. Гридя показал ей кулак и закричал в ухо: — Жив твой Ивашка! Не лешева с ним… Параська понимала все и слышала не хуже других. Онемела она от великого страху лет пятнадцать тому назад. Уходил тогда Кондратий с семьей от галицкого князя, шла с ним и сестра Анфиса с дочерью. Лесами брели дремучими, кони и люди выбивались из сил. Отстала Анфиса с дочерью, нагнал их черемисин окаянный, задавил мать, а Параська спаслась как-то… Прибежала, треплет Кондратия за рубаху, а сказать не может. Мычит девка, лицо руками скребет, да что толку — слово изо рта пятерней не вытащишь… Устя вертелась на чурбаке, как сорока. — Выдь погляди, — сказал ей Кондратий. — Не идут ли из ултыра? Устя бросилась бежать. — Богу поклонись! — закричала на нее Татьяна. — Хлеб, поди, ела, скоморошница! — Не оскудеет пища постная, скоромная, молосная, — забалобонила Устя, кланяясь на все стороны. — Яко хлеб ломливый на вечере исусовой… Аминь! Она убежала. — Лошадей погоним? — спросил Прохор отца. — Запрем. Прохор отодвинул кружку, стряхнул с бороды крошки. — Пойду загоню. — Подожди, — остановил его Кондратий. — Меч и рогатину возьмешь с собой на лядину. Гридя захохотал: — Тятька на побоище собрался! — Чего гогочешь! — рассердился на сына Кондратий. — В лесу живем, на чужой земле. — А летось Ивашка княжеских данников подстрелил. Мы куницу скрадывали. Собаки оттоль, с низины, ходом идут, а мы, значитца, прямиком, уметами порем. Ивашка и отстал, будто бахилы переобуть… Параська слушает, рот разинула. Татьяна ее не гонит, самой любо послушать про молодшенького. «Хоть старшего сына бог ума не лишил», — думает Кондратий, глядя на них. — Идут! Идут! — заголосила Устя. Кондратий встал и, перекрестясь, пошел в свой угол. Снял со стены колпак и опояску. Устя забежала в избу и начала тормошить брата: — Чего сидишь, неторопь! Невеста твоя идет. Вета! Не выпуская кружки из рук, Гридя отбивался локтями: — Отвяжись. Ну тя… Кондратий пристегнул к опояске широкий охотничий нож и пошел встречать другодеревенцев. Они еще не поднялись из лога, а он уже стоял за воротами, ждал их. Подошла Татьяна с туеском, шепча на ходу молитву. Она просила у Христа прощение за кумовство с ултырянами. Другодеревенцы тянулись гуськом: впереди всех маленький Туанко, потом старый Сюзь с сыном, с топорами оба, за ними три бабы, у баб за плечами пестери. Старый Сюзь вышел из лога. Кондратий низко поклонился ему, взял у Татьяны туесок с медовым квасом, подал: — Юже, выпей, большой хозяин. Выпей! Старый Сюзь напился и отдал туесок Татьяне. — Юже, матушка, испей, — поклонилась Татьяна большой хозяйке ултыра, протягивая туесок с квасом. — Устала, небось. Старая Окинь отпила, улыбнулась ей и прошептала беззубым ртом: — Оч ме… Татьяна приняла от нее туесок, стала поить остальных, косясь на девок. Устя обнимала Вету, внучку старого Сюзя. Вета балабонила, Устя хохотала, слушая ее. «Господи, господи, — вздыхала Татьяна, — совсем опоганились с нехристями!» Прохор вывел заседланного мерина. Гридя вынес кожаный мешок с едой и подсечные топоры. Прохор забросил мешок на седло и стал привязывать. Кондратий спросил старого Сюзя — все ли подошли из ултыра или остался кто? — Пера сам идет… Старый Сюзь говорил долго. Кондратий понял одно: младший брат старого Сюзя пошел на Шабирь-озеро, снасть-кулом трясти. — Ждать будем? Старый Сюзь покачал головой: — Прибежит Пера. Не бойся, Рус. От Шабирь-озера до лядины, Кондратий знал, меньше версты, а Пера лучший охотник в ултыре, найдет их, не заблудится. — Ну, с богом, — сказал Кондратий. — Пошли! Старики стали спускаться к речке. За ними Гридя и Туанко, потом девки, старая Окинь, позади всех Прохор. Он вел на поводу мерина. Перешли вброд речку, вышли на луговину и долго брели по густой непутаной траве. Кондратий радовался, глядя на сочные желтоголовые травы, вспоминал княжеские луга на Сухоне, шалаши смердов… — Питья и брашна Юрий князь на сенокосе не жалел, а страдники пели невесело. Не могли забыть истоптанный хлеб на своих полях… Старый Сюзь слушал, кивал. — Великий воин был Юрий князь. Воевал с братом, воевал с племянниками. Горели посады, сиротели поля… Старый Сюзь начал говорить. Он хвалил оштяцкого князя Юргана, называл его добрым соседом, другодеревенцем… «Какой он князь, — думал Кондратий, — сам камьи мастерит, за сохатым неделями бродит в самую лютую стужу. Таких князей и на Руси немало. По монастырям кормятся. Христа ради…» Но с соседом не спорил — князь так князь, лишь бы не тать, не воитель… Зашли в лес. Стариков обогнали парни. Они рубили тяжелыми ножами молодняк и лапник, расчищали тропу. Чакали глухо ножи, под ногами поскрипывали сухие иголки, текучие, скользкие. Тропа ныряла под широкие елки, как в темную нору, упиралась в непролазный чащобник. Старикам приходилось доставать ножи, помогать парням с лесом воевать. А давно ли Кондратий проходил здесь с Прохором, топоров не жалея, рубили они лапы у елок, секли на корню подрост… Стало светлее, попадались сосны, веселый березняк и лесные поляны, затянутые сплошь цепким вьюнком и мышиной травой. Вышли на елань, усеянную шишками. Кондратий свернул с тропы, прошел саженей десять редколесьем и остановился. — Лядина моя, — сказал он старому Сюзю, показывая на затесы. Подошли девки и старая Окинь, сели под березу на краю лядины. Прохор принес мешок с едой. — Хозяйствуй давай, — сказал он Параське. Ели не торопясь. Старый Сюзь то и дело поглядывал в сторону озера, ждал, видно, брата. Туанко наелся, схватил лук и убежал. — Куда он? — спросил Кондратий соседа. Старый Сюзь ответил по-своему. Кондратий его не понял и переспросил: — Куда, говорю, внук твой побежал? Устя засмеялась: — Пера у них потерялся. Малое дитятко! Параська напоила всех квасом, склала оставшуюся еду в кожаный мешок, завязала его сыромятным ремнем. — Господи благослови, — сказал, подымаясь, Кондратий. Он отмерил сорок шагов на восток от березы и расставил людей. Лес на лядине неровный: по краю липняк и березы, потом черная елка, сосна, или пожум по-ултырски. Старая Окинь и девки начали сечь кусты тяжелыми косырями. Гридя с Прохором ушли валить крупный лес. Кондратий наказал им, чтобы оставляли десятивершковые пни, а сам повел старого Сюзя в дальний угол лядины. Там стояла сосна в три обхвата. Он приметил ее еще зимой. Старый Сюзь обошел сосну и поднял топор. Кондратий засмеялся: — Рубить наладился? День топорами с тобой промашем, не свалим. — Пера прибежит, Рус… — И он не сладит с этакой-то! Ты гляди… У тебя на лядине тоже такая пожум есть. Кондратий вырубил дольний паз, просунул топор и стал отдирать сосновую кору. Она отдиралась легко, как лыко с лубка. Старый Сюзь покачал головой, попробовал пальцем острие подсечного чера и тоже стал вырубать с другой стороны сосны паз в два локтя. — Тятя! Кондратий оглянулся, увидел простоволосую Устю. Она бежала к нему по густо заросшей лядине и кричала: — Ивашку, тять! Ивашку убили поганые! Кондратий рванул топор. На блестевшем топоре алели капельки соснового сока. Он вытер клейкий сок о штаны… — Пожум-орт! Пожум-орт! — запричитал старый Сюзь, пятясь от сосны, как от медведя. По ихнему, по-ултырски, у иной сосны тоже людская душа. Срубишь такую, как человека убьешь. Кондратий пошел по лядине к березам. Старый Сюзь кричал ему, поминая Йолу и хозяина леса Ворса морта. «Эх, Ивашка, Ивашка! — думал Кондратий. — Не долго ты прожил…» Вспорхнули рябки из-под ног и скрылись. Желтобокие трясогузки верещали и кружились над ним, плакал коршун, как малый ребенок. Кондратий шел тяжело, давил зеленый подлесок, запинался за корни и валежины. Устя брела за ним и выла: — Изведут нас поганые! Изведут! Ивашка лежал под березой. Кондратий опустился на колени, повернул сына на брюхо, содрал с раненой шеи тряпицу. — Возьми, Рус! — Пера отдал Кондратию костяной наконечник стрелы. — Шаман стрелял…
МЕЧ ОРЛАЯ
— Проклятый раб, сын росомахи! — ворчал Золта. Он считал лошадей, насчитал три десятка, три больших реза нанес концом ножа на бересте, а проклятый раб, сын росомахи, испортил счет — считанные и несчитанные лошади опять собрались в один табун. Золта боялся оставлять несосчитанных лошадей. Растеряет раб кобылиц — а как с него спросишь? Ругал он раба, а сам думал — ждут в пауле белых кобылиц. Брат его, князь Юрган, прощается с родом. Женщины уже выкололи на плече князя птицу Вурсик, и скоро священная птица понесет в клюве душу князя Юргана в страну мрака. Шаман Лисня каркает в уши брату: «Раздай, князь, богатства свои у большого костра по обычаю предков…» Золта решил перехитрить раба, поднял над головой лоскут бересты и закричал: — Гляди, сын росомахи! Я знаю всех лошадей в табуне! Всех кобылиц молодых, всех кобылиц старых. Молодой конь плясал под ним и гнул потную шею к земле. Золта огрел его плетью и повернул к лесу. Две белые кобылицы стояли под черемухой, у самой тропы, и негромко ласково ржали. Не слезая с коня, Золта отвязал их и погнал к паулю. Кобылицы бежали неровно: хватали траву, сбивались с хода. Он кричал на них, но хлестать плетью боялся — белых кобылиц выбирал шаман, они отмечены знаком рода. Лес становился все глуше, темнее. Широколапые елки закрыли небо. Заросшая мелким вязовником узкая тропа ползла среди старого леса, будто сытая змея. На толстых сучьях висели зеленоватые бороды. Золта боялся их, качался в седле туда-сюда, как шаман Лисня перед очагом-чувалом, и ругал кобылиц. Вдруг взревел за спиной Мойпер, хозяин урочища. Ожил, зашумел мертвый лес. Закаркали вороны. Кобылицы, мелькнув, скрылись за поворотом. Его конь испуганно заржал и рванулся за ними. Обезумевшие кони неслись, как духи. Кони чуяли беду… Прижавшись щекой к теплой шее коня, Золта слушал стук копыт о крепкие корни и уговаривал Нуми Торума не губить его. «Буду, буду, великий, мазать рыло тебе горячей кровью», — обещал он богу. Бог больно хлестнул его по ноге, и тропа стала шире. Конь вынес его к речке. Кобылицы перемахнули неширокую и быструю Сюзью и понеслись в гору. На горе их ждали молодые охотники с ременными арканами. Когда Золта поднялся в гору и заехал в пауль, белых кобылиц уже увели. Он ехал мимо пустующих зимних юрт и думал, что и ему надо переходить в летний чум. Он построил его еще в месяц налима, но перейти не успел — к брату Юргану подкралась хворь. Над его юртой курился дымок, пахло рыбой. Он слез с коня, к нему бросились собаки, рыбья чешуя блестела на собачьих мордах. По узкому и темному лазу Золта спустился в юрту. У чувала сидели женщины. Они выбирали из корзин жирную белую рыбу, складывали ее в большие горшки и пели:
КОЛДУНЬЯ
Ивашка не умер… Прохор принес его из лесу на руках, положил на лавку в передний угол. Увидела Татьяна своего молодшенького без кровинки в лице, пала перед ним, как подрубленная, и запричитала: «Охти мне да тошнехонько, охти мне да больнехонько! Уж как сяду я, многобедушка, к своему сыну молодшенькому, к соколику златокрылому, ко его телу ко блеклому, как повывою обидушку да повыскажу кручинушку! Как у мня, у многобедушки, три полюшка кручинушки посеяно, три полюшка обидушки насажено. Сама знаю я, многобедушка, не пришла к тебе, рожано дитятко, не пришла бы к тебе холодная, кабы жили на родной сторонушке, по закону жили християнскому…» Зашла в избу старая Окинь. Она принесла жив-траву, но Татьяна не подпустила ее к сыну. — Загниет рана-то, — сказал матери Прохор. Она заревела: — Погубили нехристи молодшенького! Погубили! Кондратий взял траву у старой Окинь, оттолкнул жену, развязал тряпицу на шее Ивашки и велел Усте промыть рану водой. Прохор опоясался мечом, снял со стены большой лук и вышел из избы. День еще, солнышко светит, а все одно боязно. На Гридю какая надежа! Спит, поди, в елушках, неторопь. Прохор спустился в лог, перебрел речку. Лошади лежали в траве, как неживые. Он прошел мимо, ни одна и башку не подняла — сморила жара лошадей. Вот и засека. Прохор негромко свистнул. Из ельника выполз Гридя, приставил ему к брюху рогатину и заорал: — Живота или смерти? — Не балуй. Гридя убрал рогатину и стал жаловаться, что замаяли его мухи и спасу от них нет. — Пить-то принес? — спросил он Прохора. — Принес. В нагревшемся за день ельнике душно, жарко, зато шаманская тропа как на ладони — мышь пробежит, и ту увидишь. — Слышь, Проша! — Ну! — Пошто мы от оштяков Юргана стерегемся? — Ивашка к ним в кумирницу лазил. — Вот дурья башка! Ушкуем его тятька прозвал. Ушкуй и есть, чистый разбойник! Спалят нас оштяки. — Нишкни! Тятька идет. Кондратий шагал не один, Пера был с ним. Они остановились за елушником, на шаманской тропе, и стали оглядываться. «Нас смекают», — догадался Прохор и вылез к ним на тропу. — Гридю домой посылай, — сказал Кондратий Прохору. — Тут он? — Тутока, тятя! — отозвался Гридя, вылезая из елушника. Увидев лохматого караульщика, босого, в тяжелой железной кольчуге, Пера засмеялся. — Разобрало тебя, нехристя, — заругался Гридя. — Вырос больше сохатого и ржешь! Кондратий отправил его домой и наказал — ворота держать на крепком запоре. Ушел Гридя, ушли послы. Прохор остался один, залез в елушник. До юргановых юрт, думал Прохор, версты полторы, будто и рядом, а сверни с шаманской тропы — ступишь шаг и погинешь. Лес сырой, дремучий, лога крутые, глубокие. Старый Сюзь зовет это место урочищем лешего, Ворсаморта по-ихнему. А тятька не взял ни меча, ни рогатины. Видно, Пера отговорил. Новгородский топор понес Юргану, дай бог, может, и уговорит оштяков… Морит от жары, глаза слипаются. Прохор кусает руку, чтобы не уснуть ненароком, трясет головой. Жарко, дремотно. Палит солнце, выжимает серу из елушника, к дождю… От елушек шаманская тропа бежит саженей десять посреди берез. Прохор стал считать белоногие. Учил его счету тятька, еще на Устюжине, когда за великим князем жили. Много лет прошло, а Прохор не забыл. Посадил на их землю удельный князь Юрий своего холопа Епишку. Набежали княжеские доводчики… Скот, кричат тятьке, твой, изба твоя, а земля по грамоте княжеская, он ей господарь и володетель… Будто птица мелькнула… Прохор придавил локтями траву, поднял лук и стал вглядываться. Притаился кто-то за березой, стоит… «Пока на тропу не выйдет, стрелять не стану, — решил Прохор и ахнул: — господи, девка!» В красной рубахе, без платка, шла по тропе к нему черноволосая юрганка. Вот беда-то! И показаться нельзя и пропустить боязно… Он покачал елушки — может, испугается, убежит. Но черноволосая не испугалась, сказала «пайся» и протянула в его сторону кувшинчик. Он понял: здоровается с ним черноволосая, надо вылезать, все едино заметила. Прохор вышел к ней на тропу. — Ну, чего ты! Беспонятная… Она улыбнулась ему и затараторила. Он стоял перед ней, грузный и большой, как медведь, слушал, но разобрать ничего не мог. — Эх ты, травинка! Заблудилась натьто… Она совала ему в руки глиняный кувшинчик. — Ивашка! Рума Ивашка… Понял Прохор, взял у нее кувшинчик и хотел погладить черноволосую. Но она убежала. Солнце еще не зашло, вернулся Кондратий с подарками. Прохор рассказал ему про черноволосую юрганку и показал кувшинчик с томленой травой. Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал его Прохору и сказал: — Майта, дочка Юргана была. Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца, ждал — все одно не удержится тятька, расскажет. Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину, меч положил на колени. — Посидим, Проша. Отдарил меня князь, как водится, по-соседски. Я, говорит князь, богу ултырян не молюсь, но сына своего грабить святилища соседей не пошлю. Я тоже Ивашку не посылал, думаю себе. Но молчу… Запомни мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить — не выживем! Лес задавит, голод убьет… А Майту я знаю, ветер девка и добрая, из юргановской породы. Отец встал с осины, пошел в гору, к воротам. Прохор шел за ним и думал: не зря, видно, говорится, что дитятко криво, да родителям мило. Уж нашто Ивашка разбойник, сколь от него хлопот и горя натерпелись, а тятька жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то ушкуя на травинке. Они долго стучали в закрытые ворота. Гридя не отзывался. — Уснул, леший! Лезь, подсажу. Прохор поглядел на бревенчатый заплот в две сажени, поставил кувшинчик в траву, поплевал на руки. Но лезть ему не пришлось. Гридя подошел, открыл ворота. Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном: — …красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на мхи, на болота… — Устя где? — спросил Кондратий жену. Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку. — С Параськой она, — сказал Гридя. — Кожи они мнут на ручье, за конюшней. Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил в кружку черный настой из весенней травы. — Помоги, мать. Она не стала расспрашивать — кто траву томил, видно, поумнела от горя, напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела. Кондратий гладил ее по спине и уговаривал: — Не реви, бог милостлив! Встанет Ивашка на ноги… Ночь выдалась ветреная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе, лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет. Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям. Еле утра дождался, встал на ноги раньше всех. Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал. Прохор наклонился над ним — темно, лица не видать, но вроде ожил парень, бормочет… Напоил его Прохор, разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю, с юрганами мир — бояться нечего. Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой. Тятька собирался с мережами на Юг-речку. Все равно косить-то еще рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить. Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал, что мережить с ним пойдет Гридя. — А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она, думаю. — Морды я поставил на плесе. — Доглядим. Небо серое, мягкое. Не поймешь — то ли утро, то ли дня середина. Стоит Прохор один посреди двора, думает — идти каменку заново класть или к засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська веревкой опоясалась, по пути веников наломают. Устя из ворот — и за песню:
ЦЕНА ГОЛОВЫ
Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились его сыновья. Он видел, как рождались и как умирали люди. У него сохла кожа, слабели руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин. Но вчера старый Сюзь «потерял след». Вчера подошел к нему младший брат Пера. Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у него ячмень-зерно, хотел засеять дальнюю кулигу. — Я не пойду в ултыр Низя за девкой, — сказал Пера. — Вета моей женой будет, большой отец. Вета! Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай отцов, нельзя брать жену в своем ултыре. — Я знаю, — кричал Пера, — нельзя бить куницу в пору тепла, худой мех у нее. Я знаю, нельзя бить лосей в урочище Ворса морта весной. Они уйдут из нашего леса. Но я не знаю, большой отец, зачем мне покупать жену в ултыре Низя, а Вету продавать чужому охотнику! Старый Сюзь замахнулся на него батогом. Пера ушел в дальний угол керки и стал ругать обычаи отцов. Его слушали сородичи, слушали женщины, слушали дети. Старый Сюзь не мог уснуть. Долгой и темной показалась ему летняя ночь. Раньше он не боялся смерти. Раньше он думал, что Пера станет хозяином ултыра. Но Йома отняла разум у брата. Кто будет разжигать живой огонь в каменном горе, платить дань князю Нижней земли, учить молодых? Скоро руки его устанут, он закроет глаза и вернется к предкам… Утром он хотел еще поговорить с братом, но Пера ушел из ултыра, ночью ушел. «Надо идти к великому каму», — решил старый Сюзь. Он снял со стены пестерь, набил его соболиными мехами и позвал жену. Она подошла. — Пусть мужчины идут на Шабирь-озеро, женщины в лес, — сказал он. — И девок и парней пошлю, большой отец, — шептала беззубая Окинь. Ей жалко было меха. Но перечить хозяину ултыра она не смела. Старый Сюзь ушел из дому вечером. Солнце садилось. В логах пахло сыростью. Ночь он просидел в яме, закрывшись от комаров пестрядным юром. Утром вылез на тропу и не узнал ее. Она вся заросла мелким лесом. Он шел и думал: заругается кам, забыли, скажет, дорогу в Матыныб-кар, забыли Йому, хозяйку земли… — Не сердись, мудрый кам, — шептал, оправдываясь, старик. — Я принес грозной хозяйке связку зимних соболей. Возьми их и научи меня, потерявшего след. Старик наткнулся на колючие елки, остановился. Пропала тропа, как растаяла… Много троп бежит к Матыныб-городищу, и все они тонут в болоте, что-бы злой человек не нашел гнездо кама. Злой человек погинет в болоте. А старый Сюзь даже ноги не промочил, вышел на сухое место, поднялся по крутому боку Матыныб-городища и увидел священную лиственницу. Под ней сидела каменная Йома с двумя ребятами. Он поклонился грозной старухе, выплюнул в горсть изо рта круглую булгарскую серебрушку и бросил ее в жертвенную чашку. Чашка стояла на коленях у Йомы. Кам сидел у землянки на еловом чурбаке и следил за ним. Старый Сюзь подошел к нему, снял со спины пестерь, достал меха, положил их на траву перед камом и сказал: — Пера хочет брать жену в своем ултыре! — Ты Сюзь — филин! — кам взял шкурку годовалого соболя, мял, разглядывал. — Худой капкан у тебя, Сюзь, портит мех. Нельзя посылать такие меха в Искар. — Я принес тебе вязку зимних соболей, — сказал старый Сюзь. — У тебя в руках один… Из землянки выполз раб кама и унес соболей. — Худое солнце, худые меха, худые люди, — ворчал кам, вставая. — Пойдем, Сюзь, спросим Йому. Кам повел его по узенькой тропе. Она бежала среди высокой травы и переспелых пиканов. Они дошли, сели на примятую траву под священную лиственницу, Йома глядела на них сердито. У старого Сюзя замерзла спина, он съежился, закрыл глаза и хотел отползти. Но кам схватил его за рукав. — Сиди! Я не буду поить теплой кровью Йому, я не буду плясать перед ней, выгонять душу из тела и посылать душу-птицу в страну отцов. Я буду вспоминать, ты будешь слушать. Это было давно, еще дети наших отцов не родились, еще солнце было горячим, а люди не разбрелись по земле, как вши по меховой рубахе. Мы жили родами, чтили обычаи предков, боялись грозную Йому и любили Ена, доброго синего бога. Тогда камы были старейшинами родов. Они выбирали князя войны, когда враги стучались в ворота городищ. Они выбирали князя лесных угодий, когда наступала пора мира. Мы не знали горя, пока на нашу землю, на землю камов, не пришли из степей черноволосые угры. Они жгли наши городища, убивали мужчин, уводили женщин. Камы выбрали князя войны, но он не стал воевать с пришельцами, ушел на север, увел молодых и сильных. Слабые и старые разбрелись по лесам, и с той поры нас стали называть пармеками, лесными людьми. Мывырыли землянки в лесных урочищах, молились грозной Йоме и ждали… Черноволосые пришельцы жили, как дети: чтили храбрых и сильных, плясали у больших костров и смеялись над своими шаманами. Они забыли священные обычаи предков и растаяли, как весенний снег. Отец моего отца рассказывал мне, как поднимался дым над Матыныб-каром, как жгли свои деревянные юрты длинноволосые угры, уходя с нашей земли. Отец моего отца, мудрый кам и старейшина, пришел сюда и заставил рабов рыть теплые коли-землянки, с узкими потайными ходами. Он собрал больших отцов и сказал им: «Храните обычаи предков, чтите камов! Кто нарушит обычай отцов — изгоняйте!» Так сказал отец моего отца, мудрый кам и старейшина. Ты понял меня, хозяин ултыра? Старый Сюзь ушел от кама, спустился по крутому боку Матыныб-городища к болоту, перешел его, вышел на тропу. Он шел и думал: «Пера лучший охотник в ултыре и друг князя Юргана, Пера сильный, он не боится старости, его ум всегда будет молодым…» Старый Сюзь пересидел ночь в яме, закрывшись от комаров пестрядным юром, и утром пришел домой. Женщины еще не ушли в лес. Матери кормили маленьких ребят, старая Окинь выгребала золу из каменной печки, подростки и девки ползали под нарами, искали чулки и лапти. У дверей копошились ребята, делили слепых щенков… Старый Сюзь послал их на Шабирь-озеро звать отцов на большой совет ултыра. Вечером собрались все, кроме брата. Пера не пришел. Старый Сюзь сам зажег дзуркби — живой огонь в каменной печке, сел на высокую березовую чурку, поглядел на своих братьев, сыновей, внуков и сказал: — Я был у кама! Я отнес ему наши меха… Братья, сыновья и внуки старого Сюзя сидели вокруг каменного очага, глядели на живой огонь и молчали. Они ждали, что скажет большой отец. Женщины с ребятами расползлись по дальним углам. Керка — изба — была большая, от дверей до передней стены мужчина шел сорок шагов. — Слушайте все! — сказал старый Сюзь. — Пера хотел нарушить обычай отцов! Он больше вам не брат, не сородич! Если вернется в ултыр, ему смерть! В каменном горе живой огонь кусал сухие вересковые сучья. Мужчины молчали… В месяц метелей Пера караулил лосей в урочище Ворса морта, в месяц холодного ветра ловил рыбу на Шабирь-озере. Он не боялся Ворса морта и Войпеля. Он пел веселые песни, когда Йома бесилась и выла, посылая на землю огонь и ветер. Йома рассердилась на охотника, отняла у него разум, и Пера хотел нарушить священный обычай отцов. Горе тому, кто согреет его у своего костра! Горе тому, кто накормит его… Завыли женщины, заревели ребята. Старая Окинь кричала: «Он не наш! Он не наш!» Она ворошила на нарах овчины, искала пояс изгнанного сородича, чтобы бросить пояс в огонь. Старый Сюзь ушел спать в амбар. Женщины еще долго выли в большой керке-избе, кормили пахучим вереском живой огонь, просили Йому не мучить их хворью за вину сородича… Утром старый Сюзь повел парней и баб с ребятами на луга косить налившуюся траву. Из лета в лето он ставил всего два десятка копен черного сена. За зиму скот тощал, валился с ног. Лошадей приходилось выгонять из землянок-конюшен еще по снегу… Весной старый Сюзь отдал двух лошадей в ултыр Низя за две косы-горбуши. В это лето он поставит на лугу четыре десятка копен и, как Рус, смечет копны в зароды. Старый Сюзь привел сородичей на тихую Юг-речку, велел парням строить берестяные шалаши, взял у старшей внучки косу-горбушу и начал косить… Вздрогнув, ложилась по обе стороны от него сочная трава. Он оставлял за собой широкую тропу. Следом за ним бежали ребята. Они искали сладкие соты потревоженных медуниц. Медуницы жалили их, ребята орали, как раненные стрелой ушканы. Но он не оглядывался, он звонко сек, отбрасывал тяжелую траву и радовался, что есть еще сила в руках у него. Старый Сюзь остановился перед березником, на другом конце луговины, выпрямился, вытер мокрое жало косы подолом пестрядной рубахи и пошел по скошенному обратно. Он дошел до середины, встал спиной к Юг-речке и начал поперечный прокос. Свистела горбуша, валилась по обе стороны подрезанная трава. Он ни разу не отдохнул, пока не прошел крест-накрест всю луговину. Кончив прокосы, старый Сюзь пошел к парням. Они уже нарубили жерди, поставили их костром, связав концы лыком, и ждали девок с берестом. Старый Сюзь сказал парням, что уходит домой, велел им жить на Юг-речке, скосить в четыре горбуши луговину, сгрести куранами подкошенное сено и скласть в кучи-копны. Старый Сюзь поднялся вверх по Юг-речке на луга Кондратия Руса. Но не застал его… Рус оставил подкошенную траву сохнуть на ветру и увел семью домой. Старый Сюзь стоял на покосе другодеревенца и думал: ячмень-зерно надо и домой в ултыр надо. По какой тропе идти? Он вспомнил про силковый путик в осиннике и пошел по нему в гору. Силки на путике-туе пустые были — то ли туй он выбрал худой, то ли птица еще не поднялась в осинники. С туя он перешел на большую тропу, спустился в лог и увидел своих коров. Пас их Туанко-внук. Он рассказал ему, что в ултыре гости, Кондратий Рус с сыном. Старый Сюзь заторопился домой, вылез из лога и напрямик стал пробираться к ултыру. Он застал гостей. Они сидели на нарах перед потухшим гором. Окинь в дальнем углу керки шепталась с Ветой. Старый Сюзь сел на нары, рядом с Кондратием Русом, и вздохнул: — О, хо! Лося уже мне не умаять. Рус понял его, покачал головой и сказал, что старость не весна, ей один леший радуется. Старый Сюзь улыбнулся. У Кондратия Руса свои слова, у него свои, а жизнь у обоих одна и старость одна. Рус выходит косить, и он выходит косить. Он знает, и Рус знает — не бросишь в землю ячмень-зерно, хлеб не вырастет… Подошла старая Окинь. Она напоила гостей вересковым сюром и сказала: — Рус пришел покупать невесту. Старый Сюзь велел ей привести внучку. Окинь ушла, связала лыком Вете руки и вывела ее, как телушку, на середину керки. — Гляди! — сказал старый Сюзь гостю. — Хорошая девка. Твоему парню жена, тебе работница. Гость спросил — зачем у Веты берестяной обруч на голове. — По обычаю отцов, Рус. Невесты носят… Кондратий Рус разглядывал девку и молчал. Парень его посмеивался. «Радуется, теленок», — подумал старый Сюзь, не сердясь. — Вету знаем, — сказал гость. — Бывала она у нас. Говори, какая цена головы, юр-дон, по вашему… Даром ведь не отдашь внучку. Старый Сюзь назвал цену головы — два мешка ячменя, и стал уговаривать Руса, чтобы он уводил Вету скорей в свое гнездо, не ждал осени.
МЛАДШИЙ БРАТ СТАРОГО СЮЗЯ
Небо помаленьку меркло, бусели зеленые листья, темнела трава. Пера лежал в осиннике, ждал ночь. И она пришла, черная, как медвежья шкура. Он вылез на тропу, постоял, поглядел на тусклые звезды и пошел к родному ултыру. У темной огороди встретили его собаки. Они жались к нему, скулили. Он перелез, прокрался к керке и сел у раскрытых дверей. Ночью керка казалась еще ниже, только крутая односкатная крыша поднималась над конопляником. Он сидел на перевернутой колоде и думал о Вете, о сородичах. Они спят, а он бродит вокруг родного ултыра, третью ночь бродит… Кто-то громко закашлял, заскрипели нары. Пера ушел от дверей, залег в траву. Из керки вышел старый Сюзь с рогатиной. Собаки покрутились у него под ногами и кинулись в траву. Подняв рогатину, старик пошел за ними. Пера отполз к огороди, перемахнул через нее и свалился в яму. Старый Сюзь увидел его, закричал, и сразу ожил ултыр — замелькали серые тени, зачакали стрелы по сухим жердям… Пера выполз из ямы и побежал к лесу, наткнулся на колючий елушник, свернул в лог. Ночь темная, глаз коли — не увидишь, а он бежал, через ямы прыгал, нырял под широколапые елки. Места родные ему, знакомые, вырос он здесь, каждую ямку знал, каждый кустик. Логом бежать тяжелее, оплетала ноги осока. Он остановился, но услышал лай собак и заметался, как обложенный зверь. Низом уходить, по открытому месту, сыро. Услышат его сородичи, подстрелят. Он бросился в гору и завяз в густом осиннике, кое-как вылез из лога, прополз шагов двадцать и свалился. Не успел как следует отдохнуть, светать начало, зазвенели болотные курочки, зауукала кукушка. Он вытер волглым мохом горячее лицо, переобулся и пошел напрямик к Юг-речке. Белело небо. Дрозд-ранник будил птиц. Лес отряхивался, светлел. Все чаще и чаще попадались сырые травянистые полянки, кривые черемухи, ракитник. Лес расступался, редел. Пера вышел к Круглому омуту и стал спускаться по речке в урочище Ворса морта. Речка выбежала на луга. Он перешел ее, поднялся на гору. Внизу чернел большой старый лес. В нем всегда было сумрачно и тихо, его облетали веселые птицы, боялись охотники. Жил в старом лесу брат оштяцкого бога Мойпер, служили ему хитрые росомахи… В голодную зиму Пера бил здесь лосей, кормил сородичей мясом, а весной поставил на краю урочища островерхий чом — шалаш. Подходя к своему чому, Пера вспомнил, что в урочище Ворса морта приходят умирать старые волки… Целый день он провозился с луком, мочил его в ручье, обматывал сыромятным ремнем. В сумерки вышел на охоту, добрался по ручью до Юг-речки, подстрелил двух куликов и вернулся к чому с едой. Всю ночь ему снилась старая Окинь. Она поила его сюром. Он пил из большого туеска теплый сюр и не мог напиться. Мимо его провели Вету, он побежал за ней и завяз в густом, холодном осиннике… Проснулся он рано, напился в ручье и пошел на Шабирь-озеро. В логу темно. Серые совята летали неслышно, будто плавали среди черных елок. Не похожи они на птиц. Старый Сюзь говорил, что это орты — души умерших сородичей. «Кто нарушит обычай отцов, — говорил он, — душа того после смерти не улетит к предкам, а станет серой ночной птицей…» По сваленной осине Пера перебрался через Юг-речку и вышел на луга. Солнце уже поднялось, искрилась роса. Он брел по мокрой траве к березам и думал: просить надо у князя Юргана лодку-камью. Без оштяцкой камьи рыбу из озера не достанешь. Шабирь-озеро хитрое. С одной стороны широкая отмель — какая на ней рыба! А с другой — болото топкое, не подойдешь… Он спустился от берез к Шабирь-озеру и увидел двух оштяков на лодке — старика и молодого парыча. Молодой стоял на коленях, с гребком, а старик возился с сетью. Приглядевшись, Пера узнал обоих — рыбачил Золта с сыном. Нагруженная рыбой оштяцкая камья шла тяжело и шагах в десяти от берега застряла на отмели. Рыбаки вылезли и взялись за камью. Пера зашел в воду и помог им подтащить камью к берегу. — Нога у меня болит, — сказал Золта, вылезая из воды. Он сел на песок и заохал. Парыч его стал выбирать из камьи рыбу, он складывал ее в корзину. Пера хотел помочь ему, но старик усадил его рядом с собой и стал рассказывать, как в первый месяц зеленой травы он гнал кобылиц в пауль, как хозяин испугал лошадей и больно хлестнул его суком по ноге… — В месяц налима я не отдал хозяину леса первую убитую птицу. Хозяин леса на меня рассердился. Пера спросил о здоровье князя. — Князь Юрган друг тебе. И старому Сюзю он друг. Молодая жена князя из вашего ултыра. — Князь примет меня? — спросил Пера. Золта не ответил, охая, поднялся, вытащил из куста шест. — Всю рыбу не выбирай из камьи, — сказал он сыну. — Шаман Лисня придет. — Золта вздохнул. — Худой человек шаман Лисня, но обычай предков нельзя нарушать. Десятую часть добычи предки отдавали шаману. Золта наломал ивняка, укрыл рыбу и взялся за шест. — Жди шамана, друг Пера. Он возьмет рыбу, ты камью! Они ушли. Пера натаскал к кострищу сушняка, сходил за берестой. Сняв с шеи кожаный мешочек, он развязал его, достал белый камешек, кусок крепкого железа и трут, высек на трут искру и поджег бересту. «Золта не хозяин пауля, — думал Пера, раздувая огонь, — надо к князю Юргану идти». Солнце поднялось высоко, середина дня скоро. Пера выбрал в оштяцкой камье толстого линя, испек его на углях, разрезал, густо посыпал золой и стал есть. Жирная рыба пахла тиной, казалась пресной. Не зря, видно, старый Сюзь отдавал за маленькое ведерко соли сорок зимних соболей. Шаман Лисня пришел один, сел к костру и зацэкал. — Цэ, цэ, цээ… Как будешь жить, парыч? — У меня есть лук и две верши-гымги… — Цэ, цээ… Выпадет снег, гымга от стужи не спасет. Я знаю, парыч, старый Сюзь прогнал тебя из ултыра. Он хочет продать внучку Русу. — Я пойду к князю Юргану. Он рума мне, друг. — Не ходи к нему, парыч. Он худой. Сын Руса унес священное серебро, обидел бога. А князь принял от Руса подарки и забыл обиду. Ты иди ко мне, парыч. Старый раб у меня умер, а молодого я послал к Асыке. Асыка сожгет гнездо Руса и убьет князя Юргана. — Врешь, шаман. Асыка не убьет князя-сородича! — Князь Юрган не сородич Асыке! — кричал Лисня. — Не сородич! Пера засмеялся, сказал ему, что Юрган и Асыка говорят по-оштяцки и вера у них одна, оштяцкая. Шаман вскочил, заругался, забегал вокруг костра, звеня подвесками. — Он не верит великому Нуми Торуму. Он бил меня плетью… — Не сердись на князя, — уговаривал Пера шамана. — Князь хочет жить в мире с соседями. Но шаман не слушал его, трясся от злости и кричал: — Князь Юрган забыл веру, забыл бога и обычаи предков! Он не сжег гнездо Руса! Я спрашивал великого Нуми, что делать с князем-отступником. Пера встал, и пошел по песчаному берегу наверх. Шаман Лисня кричал ему вслед, ругался и грозил мечом Асыки.
ВОЛЧЬЕ РЕШЕТО
Кондратий ушел из дому рано, по росе, В лесу пахло земляной сыростью и грибами. А на кулиге ветер гулял, спелую рожь давил к земле. Постоял Кондратий у желтого поля, полюбовался на густую рожь и дальше отправился, в ултыр Сюзя. С хозяином ултыра он скоро договорился. Солнце еще не успело разогреться как следует, а он уж домой шел. Легко шел, будто молодой, а как увидел с горы свой двор, обнесенный высоким заплотом, и все вспомнил. Рогатина тяжелее стала, на лапти будто глина налипла, на сухой-то дороге, в серпень-месяц… Вроде бы грех ему на лето жаловаться: и яровые посеяли вовремя, и с лядиной управились, и сена зеленого поставили шестьдесят копен… А ведь с самой весны ни единого дня на спокое не жили! Одна беда проходила, другая наваливалась. Ивашка поправляться начал, с Прохором беда — задумался, затосковал мужик. Татьяна на него и с веника брызгала, и через огонь заставляла прыгать. А Устя хохочет: разрыв-траву, говорит, ему надо пить. Его, говорит, юрганка околдовала. Татьяна гнала ее из избы и шептала над Прохором: «За морем, за окияном сидит на белом камне девица с палицею железною, раба божьего Прохора обороняет. Уйди боль-хворь, присуха из крови, из кости, из ретивого сердца…» — Не шелести, ворожея! — орал с лавки Ивашка на мать. — Спалю я юргановы юрты. И все тут! Татьяна бежала к нему, отговаривать от лихого дела молодшенького. Прохор хватал шапку в охапку — и из избы. Они с Гридей слеги перебирали в овине… «Замаяла тебя ворожея!» — смеялся Гридя. «Кому ворожея, а нам с тобой мать», — отвечал ему Прохор и за работу принимался. За Прохора Кондратий душой не болел, у старшего сына голова на плечах, не корчага. А вот с Ивашкой беда: пока лежнем лежал на лавке, все грозился оштяцкие юрты спалить, на ноги встал — того хуже надумал: пойду, говорит, князю служить. — Какому? — допытывался Кондратий. — Ултырскому или Асыке? До московских князей отселе не одна тысяча верст. — И ултырский князь, все едино князь! — Крест на тебе! Христианский крест, дурень! — кричал на сына Кондратий, а сам думал: может, и лучше так-то, мать учит лаской, а чужие — тряской. Татьяна неделю ревела, да разве дурня уговоришь, заладил одно: не хочу дома робить, хочу мечом князю служить. А того, дурень, не толкует, что князьям потеха ратная, а черным людям — горькие слезы. — Ну, пусть едет! — решил Кондратий, открывая тяжелые ворота. Прохор у овина ладил волокуши под ржаные снопы. — Ивашка где? — спросил его Кондратий. — Дома, — ответил Прохор. — Лесовать собирается! — Бросай, пойдем в избу! Ивашка ел. Татьяна около него топталась, как гостя, потчевала. Усти в избе не было. Параська в углу толкла в ступе ячмень на заваруху. Кондратий сел на лавку. Состарилась его Татьяна, худая стала, кожа да кости, а все топчется, за весь день не присядет. — Ты бы отдохнула, мать, — сказал он. — Некогда мне рассиживаться! — заругалась она. Пришел Прохор, сел к нему на лавку. Она увидела их рядом, суровых, притихших, и сказала без ругани, ласково: — Ивашка лесовать хочет… — Готовь брашно и питье Ивашке, — сказал ей Кондратий. — Все едино не работник. Пусть едет. Татьяна не заревела, не заругалась, подошла к мужу, спросила: — Али тебе он не сын? — Готовь брашно, сказано! Ивашка отодвинул чашку с едой, перекрестился. — Завтра отправляйся с богом! — сказал ему Кондратий. — Я не держу. — А жеребца дашь? — Жеребца Прохор выкормил. Его жеребец, с ним и толкуй! — Пусть берет, — сказал Прохор. — Жеребец — лошадь, выкормим еще… Брат мне дороже. Ивашка обрадовался, бросился к матери, чуть стол не опрокинул. — Устю зови! — тормошил он мать. — Не ближний мне путь. Еды, поди, надо немало! На другой день провожал сына Кондратий, дошел с ним до ултырских шутемов и сказал: «Прощай, Ивашка! Мне отвечать за тебя перед богом и людьми!» Захохотал Ивашка, хлестнул плетью жеребца, и не стало его. Закрыли Ивашку колючие темные елки… Вернулся Кондратий домой и сказал своим, чтобы готовились завтра с утра жать. Девки забегали, ситами застучали, а Татьяна и головы не повернула от икон, стояла в переднем углу на коленях, как приклеенная. — Я на кулигу схожу, — сказал Кондратий, доставая из-под лавки косырь. — Затянуло тропу вязовником, с волокушей не продерешься. Татьяна молилась. Прохор точил на камне серпы. — Рогатину возьми, — сказал он отцу. — Затемняешь… Кондратий ушел из дому утром, а до кулиги добрался к вечеру — все с вязовником воевал. Домой пришел заполночь, в избу не пошел, лег спать в овине, с парнями. Утром, пока собирались, и ултыряне подоспели. Старый Сюзь прислал двух баб, Вету и брата ее, Туанка. На четверых — один серп, чарла по-ихнему, и три косыря лесорубных. Вету и парня Кондратий оставил, а бабам сказал, чтобы в ултыр шли — пора страдная, и дома работы найдется. У старого Сюзя ржи по гари посеяно мало, зато ячменя десятин пять, а то и больше, да еще овес… Погода стояла добрая. Кондратий торопил жнецов, поднимал до свету, сам жал с утра до позднего вечера, не разгибаясь. — Замаялись мы, тятя! — жаловалась Устя. — Силушки нет! — Дожди, Устенька, скоро начнутся, — говорил он ей. — Как не успеем! — Небо-то синющее. — Ноги, Устенька, сказывают. Болят ноги, непогодь чуют. Татьяна поставила ултырянку с правой руки и глаз с нее не спускала. Кондратий тоже глядел на невестку. Как жнет? Низко ли кланяется до спелой ржи? Торопится старый Сюзь выпихнуть ее из ултыра. А зачем? Непонятно… Брат-то у ней прострел, всем пособить успеет. Вьюн парень! Только Кондратий распрямился, он уже тут, с туеском. Юже, говорит, пей, большой отец… Вета не такая. Ленивой не назовешь, а не увертлива. Позвали Кондратий к костру, поужинать. Туанко уху сварил. Ели бойко, жать, видно, не галок считать. — Не жнешь ты, девка, себя мучаешь! — сказала Татьяна внучке старого Сюзя. — Горсть-то помене захватывай. И помогай серпу, рожь от себя клони. Поняла? Вета поглядела на брата и пролепетала по-своему. Туанко засмеялся. — Чарла у ней худой и жених худой, она говорит! Татьяна не успела рассердиться. Туанко схватил ултырский серп и сунул ей в руки. Она повертела тупой серп, покачала головой и отдала его Гриде. — Берись, точи. Жених, прости мя, господи! После паужны Татьяна ушла домой, скотину доглядеть. Кондратий жал со всеми дотемна, но спать на кулиге не остался, домой отправился. И Туанко увязался за ним. Шли они рядышком, под ногами мох поскрипывал, вички пощелкивали. Туанко играл на дудке тоскливую песню, и казалось Кондратию, что уж не теплое лето, не серпень-месяц, а зима лютая, и сидит он один у потухшей печки, слушает, как ветер воет и рвется к нему в избу. — Другую песню сыграй! — попросил он парня. — Тоскливая больно. Ночь совсем потемнела, не разберешь, где тропа, где лес. И небо такое же черное, звездочки нет. Слыхал Кондратий, маленьким еще, сказку: будто живет на краю земли зверь, одевается он в тучи черные и по небу ползает, звезды ест. Подавится зверь звездочкой, кашлять начнет, так кашляет, что искры из глаз у него сыплются и слезы льются… Туанко за рукав потянул Кондратия, спросил — зачем чипсан-дудка тоскливая? — Не дудка, парень, тоскливая, а душа, — ответил ему Кондратий: — По-вашему орт, а по-нашему душа значит… Понял? — Понял, большой отец! Душа у дудки-чипсан тоскливая. У березы душа веселая, но чипсан березовый не поет. Смешно Кондратий) показалось, но спорить с парнем не стал, по-ихнему — и дудка, и береза, и травинка всякая душу свою имеют. Нехристями Татьяна ругает их, чучканами. А может, и зря… Собрался нынче весной Кондратий молодую березу рубить на бастриг, замахнулся, взглянул ненароком на зеленую и опустил топор. Да и как не опустишь, если стоит перед тобой береза, дрожит вся, будто боится… У речки Туанко остаться хотел. Ветеля, говорит, перетащу, утром рыба из ям пойдет табуном. Может, и пойдет, да побоялся Кондратий оставлять парня одного в лесу в такую ночь. Ночевали дома. Утром дождь начал накрапывать. Как думал Кондратий, так и случилось: под дождем и рожь дожинали, и снопы возили домой. С яровыми меньше намаялись: на успенье восток подул, разогнал тучи. Управились с хлебом, поставили последний сноп из дожинок в передний угол и сели за стол. Татьяна обычай дедовский не забыла, позвала к столу пращуров:
МАТВЕЙ, КНЯЗЬ ВЕЛИКОПЕРМСКИЙ
К ночи поднялся сильный ветер. Ивашка остановил коня под высокой сосной, слез, снял седло, стреножил коня сыромятным ремнем и отпустил пастись, а сам тут же, под сосной, сел ужинать. Ел он Татьянину стряпню и думал о Майте. Украсть бы девку! А куда с ней денешься! Не сума ведь, к седлу не приторочишь. Он долго не мог уснуть. Жеребец ходил рядом, фыркал, видно, сердился на жухлую траву… Сон навалился, как домовой, придавил парня, отнял силу. Засыпая, Ивашка увидел вспыхнувшую звезду, белую… Проснулся он от холода, встал, огляделся. Ветер гулял по лугу. Скрипела старая сосна. Шумел лес, качался. У речки горел большой костер. Ивашка пристегнул к поясу меч и пошел к костру, но сажени две не дошел, лег, затаился, прижавшись к холодной траве. У костра сидел ултырский мужик… Придавить бы его, подумал Ивашка. Но уж больно велик, и с мечом натьто. А как не сдюжу? Большой мужик навалил на костер сушину, лег, закрылся шкурой. Ивашка подполз поближе к костру, выдернул нож, прыгнул на спину мужику, но всадить нож не успел. Мужик схватил его за руку, пониже локтя, и подмял под себя. Крепкие, как железо, пальцы сдавили горло. «Конец», — подумал Ивашка, но пальцы разжались, и он увидел над собой соседа-ултырянина. Пера сидел на нем, улыбался, вытирал о траву руки. — Дай встать-то, медведь! — заругался Ивашка. — Ишь навалился! — Убить меня хотел? — спросил его Пера, вставая. Ивашка захохотал. — Дурень ты! Разе я знал! Ночь ведь… Думал, чужой мужик сидит. Может, разбойник! Ивашка сходил к сосне, захватил в беремя лук с налучником, седло с переметными сумами и приволок к костру. — Я теперя воин! К вашему князю еду служить. А ты сразу давить! Все вы ултыряне без понятия, не зря вас пармеками зовут, лесными людьми. Пера слушал его, молчал, ворошил палкой костер. — Подожди! — спохватился Ивашка. — Я к князю еду, а ты куда собрался? Пера вздохнул и сказал, что и ему туда же дорога. — Прогнал меня из ултыра старый Сюзь! — А коня дал? Без коня ты мне не попутчик! Пера ушел от костра и лег в яму, закрывшись медвежьей шкурой. Костер горел неровно. Ветер раздувал огонь, рассыпая липучие искры. — Спать наладился? — спросил Ивашка. Пера не ответил ему. Обругав его нехристем, Ивашка тоже лег, но у костра, с наветренной стороны. Черное небо медленно опускалось. Огонь слабел, ложился на землю и кусал траву. Тьма давила костер… Утром Ивашка бросился искать жеребца, нашел его в логу, привел к костру. — Иди, ешь со мной, сын Руса, — позвал Пера. Ивашка привязал коня за куст и сел хлебать ултырскую уху. Пера ел и рассказывал. Жил он в юрте князя Юргана три дня, а потом князь сказал ему: «Выбирай, друг Пера, любую лошадь в моем табуне…» Не хотел, видно, князь ссориться с хозяином большого ултыра, дал гостю меч, новые камусы, теплую медвежью шкуру и проводил до Нюрмы-речки… — Ишь, хитрый Юрган! Я, Пера, хотел его юрты спалить. — Князь друг мне. — Буде врать-то! Какой он друг! Коли прогнал. — Князь Юрган чтит обычаи соседей. — Дикие вы все… Они ехали по лугам. Рядом шумела веселая Нюрма-речка, осыпанная желтым листом. На каменистых перекатах она кипела и пенилась, смывая с себя палые осенние листья. Бойкая Нюрма-речка уводила их все дальше и дальше от родных мест. Она бежала на восток, к большой широкой реке, на поворотах оставляла песчаные отмели. На отмелях табунились перелетные птицы. Они взлетали стайками к синему небу… «Эх, купался бобер в речке-заводи», — запел Ивашка.
Мокрая трава оплетала ноги жеребцу. Жеребец спотыкался. Ивашка хлестал его, сердился на непогодь, ждал тепла, солнышка, да так и не дождался. Туман уполз к воде, а теплее не стало. Небо, затянутое тучами, было сырым и холодным. Тропа вертелась, обегала болота осочные и овражки, но далеко от большой реки не уходила. В полдень Ивашка съел краюху хлеба, напился в ручье, напоил жеребца и погнал его в гору. Он торопил жеребца, хотел засветло догнать ултырянина. Хоть и нехристь Пера, варнак, но ехать вдвоем веселее. И с чего взъярился ултырянин? Одно Христос, а другое — идол бусурманский… Видел Ивашка, как ултыряне богов мастерят: срубят лесину в три вершка толщиной, проковыряют ножом рот да глаза и молятся чурке, шкуры на нее вешают, рыло ей кровью мажут. День начал меркнуть. Бусый туман лег на тропу, меж темных стен леса. Жеребец стал бояться кустов и ям. Костер вырос как из-под земли, жеребец шарахнулся от огня. Ивашка еле усидел в седле. А Пера даже не оглянулся. Отпустив расседланного коня, Ивашка подошел к нему. — Здорово ты меня кулаком мякнул! Пера промолчал, отодвинул палкой огонь, достал из золы тетерку, покатал ее по траве, разрезал на две половины, одну отдал Ивашке. Наевшись, Ивашка сходил за дровами. Пера напоил лошадей и лег спать, завернувшись в медвежью шкуру. Начал накрапывать дождь. Ивашка придавил костер сушиной и тоже лег, укрывшись с головой зипуном. Дождь стучал звонко по кожаному зипуну, будто песню выстукивал…
ГОЛОД
Костер попискивал, как мышь. Искры рвались к черному небу и умирали. Князь Юрган отодвинул палкой огонь, снял камусы и поставил больные ноги в горячую золу. — Утром выйдем на тропу лосей, — сказал он брату. — Ёмас, брат Юрган, ёмас… Согревшись, князь задремал… Качались перед ним золотые рога самца шоруя. Князь хватался за лук, рвал из колчана стрелу, но старые больные руки не слушались. Лось уходил в темноту. Просыпаясь, он глядел на желтый покачивающийся огонь и слушал брата. Золта жаловался Нуми Торуму: — Мы не видели снега, великий, а едим лошадей! Тьма густела. Елки подступали к костру… Он бродил по глубокому, рыхлому снегу, искал табун, а с неба сыпался на него горячий снег и жег ему руки. Он проснулся, открыл глаза. Костер шипел и плевался искрами. Молодые охотники кормили огонь сухими сучьями, грели застывшие спины. — Звезда Соорб умерла, — сказал ему Золта. — Идти надо. Он надел камусы, взял лук и повел их к лосиной тропе. Небо белело, но князь не торопился. Осенний лес чуток, стылая земля звонкая, а тропа рядом. Хрустнет под ногой сук — уйдет зверь далеко. У болота с двумя молодыми охотниками остался Золта, а он поднялся выше и на середине горы залег в осиннике. Рассвело. На палых листьях поблескивал иней. Он лежал в неглубокой яме, глядел неотрывно на старую большую березу. На ее шершавой коре лоси оставляли клочки шерсти. От березы тропа поворачивала к болоту. «Зверь не обойдет и птица не облетит это место», — говорил ему отец. Взошло солнце. Лес повеселел, заискрился. Заурлыкали черные косачи. Стаи мелких птиц садились на березу и, покачавшись, улетали. Пестрая лесная кошка перешла тропу у березы и скрылась в густом пихтовнике. Две усатые белки уселись на сломанную осину, разглядывали его, вертели хвостами. К полудню лес затих, будто вымер. Птицы спустились на ягодники к болоту. Звери ушли в глухие урочища. Пологая гора, вся облитая солнцем, дремала. Дремал и старый князь… Щелкнула сухая вица, и опять все стихло. Он понял — идет осинником Золта. Золта залез к нему в яму, лег рядом. — Будем сидеть вечер, будем сидеть ночь, — сказал он брату. Золта вздохнул: — О-хо, нету лосей. Ушли… — и достал из сумы кусок мяса. Старый князь обнял брата, но мясо не взял. — Отдай охотникам, — сказал он. — Скажи молодым — придем в пауль без лося, принесем голод. Золта уполз. Князь опять глядел на старую березу и думал… В месяц гусиных птенцов хворь совсем одолела его. По обычаю предков, он роздал сородичам богатства свои у большого костра и думал, что обманул смерть. Но смерть обманула его. Орлай и раба не догнал, и сам не вернулся. На медвежьей шкуре принесли его в пауль охотники. Он похоронил сына, кровь жертвенных лошадей вылил на костер, мясо роздал сородичам. Прошло семь дней — еще двух охотников убил лось в урочище Ворса морга. Люди собрались у большого костра. Шаман Лисня трижды спрашивал богов, и трижды боги говорили ему одно: не лось убил охотников, а Торум-пыл, сын великого бога. Люди верили шаману и дрожали от страха, как дети… Шли дни. Подул с востока люль-вот, принес холод. Звенели ночами побелевшие звезды. Кралась зима, страшная, голодная зима. Убывали запасы рыбы, таял табун кобылиц. А люди сидели в юртах, не охотились, не ловили рыбу на Шабирь-озере. Он созвал мужчин и женщин в свою юрту, сам разжег живой огонь в каменном чувале. Хитрый шаман покачался над огнем и стал говорить людям плохое, будто они забыли обычаи и веру предков и великий Нуми губит их за это… На березу сели два косача. Князь достал из колчана птичью стрелу, убил одного, но из ямы за убитой птицей не вылез. Солнце садилось, темнели кусты и бусела береза. На болоте сердито ухала большая птица. Князь глядел на тропу и уговаривал Нуми Торума: «Не губи род Юрганов, великий, пожалей наших детей и женщин. Я побил шамана, легонько побил и ушел в ту же ночь на охоту. Только брат Золта и два охотника пошли за мной, а в пауле три десятка мужчин». Гора потемнела и слилась с небом, бусая береза стала черной и пропала совсем, задавила ее темнота. Белые звезды мерцали на небе, дрожали. Скоро холод спустится на землю — князь закрыл малицей больные ноги, вздохнул. Он еще днем понял, что ушли из урочища лоси, давно ушли, — обглоданные осины засохли, раны на липах пожелтели. Но костер разжигать он боялся. Может, смилуется великий Нуми, выгонит на него лося. Ночь долгая, холодная. Он берег руки, грел их под меховой рубахой. Но стрелять ему не пришлось. Великий Нуми не выгнал на него зверя. Солнце поднялось выше леса. Он вылез из ямы, подобрал стрелу, косача росомаха сожрала за ночь, и стал спускаться по тропе к болоту. Охотники разжигали костер прямо на тропе. Золта потрошил глухаря. Князь сел, спросил брата: — На ягодники ходил? — Ходил, — ответил Золта. Охотники натаскали сучьев и сели к костру. Они ждали, что скажет им старый князь. Он молчал. Испугал кто-то лосей, и они ушли. Куда ушли? Лес большой… Золта сунул птицу в горячую золу и засмеялся: — Хитрая птица маншин, пурхается в песке, а пьет с листа. Посидели у костра, согрелись, съели испеченную в горячей золе птицу. Молодые охотники ушли в гору, за косачами, а его Золта повел на ягодники. Вечером сошлись. Повеселевшие парни показывали ему туго набитые мешки. Он хвалил их, а сам о лосях думал. Скоро снег выпадет, за Шабирь-озером надо искать новые лосиные тропы. Сытые охотники уснули, и брат уснул. А он просидел всю ночь у костра. Утром князь вывел их на тропу. По знакомой тропе молодые охотники пошли веселее. Они несли в юрты жирных осенних птиц и радовались, что великий Нуми больше не сердится на них. У Сюзь-речки Золта сел отдыхать. — А вы идите, — сказал он парням. — Наши ноги старые, ваши ноги молодые. — Не тоскуй, князь! — Золта улыбнулся. — Вода течет, дни идут… Мы не убили лося, но убили страх. Охотники пойдут в лес бить белку и куницу, искать новые лосиные тропы.
Дни шли. Земля оделась в белую паницу. Охотники ушли в лес — сбивать тупыми стрелами белок, ставить ловушки на куниц и соболей. Огонь горел в каменном чувале с утра до вечера, с вечера до утра, а большую деревянную юрту нагреть не мог. Князь плел сети, вил ременные арканы и кормил сухими сучьями ненасытный огонь. Майта уговаривала его перейти к ним, жить вместе. — У нас тепло, аасим! Но он боялся нарушить обычай предков, мерз в большой юрте, тосковал. За стеной, в малой юрте, жила его семья: две жены, сестра, дочь Майта и сын. Мальчишка прожил всего четыре зимы, стрела выше его, а просится на охоту: «Сделай мне лук, аасим, — говорит, — я белку буду стрелять!» По вечерам женщины пели длинные, грустные песни. Он слушал их, вытирал слезы рукавом молсы и думал о студеной зиме. Уговаривал его Золта весной сходить к Русу, выпросить семенного зерна, распахать луговину и засеять ее зерном…
ГНЕЗДО КОНДРАТИЯ РУСА
Татьяна сама поднялась ранехонько и девок разбудила. Забегали они по избе, зашлепали босыми ногами по глиняному полу. Какой уж тут сон! Пришлось вставать и Кондратию. Встал он потихоньку, чтобы Гридю не разбудить. Намерзся, намаялся парень… Ушли они из дому с утра, дождались у засеки охотников из пауля и стали спускаться по речке к ольховникам. Снега за зиму выпало много, без лыж убродно, шагу не ступишь. Но кое-как к вечеру добрались, составили нарты к сосне. Кондратий показал Золте лосиную тропу. Она пересекала речку и бежала по мелкому ольховнику к лесу. Золта оставил своих охотников у речки, а их повел в лес. Не снимая лыж, они встали за широкие елки шагах в десяти от лосиной тропы. Начало темнеть, заиграли на небе белые холодные звезды. Гридя хотел разжигать нодью, но Золта отговорил. Лоси, он сказал, недалеко где-нибудь. Так и просидели всю ночь в снегу, под елками. И не зря: едва рассвело — затрещали елушки, прошли перед ними широким мётом лоси. Пропустив стадо, Золта выскочил на тропу и закричал: «Тэхом!» Кондратий выбежал за ним и увидел, что бегут от речки, навстречу лосиному стаду, оштяцкие охотники на лыжах. Лоси остановились и сгрудились в кучу. Золта на ходу выстрелил из лука, молодой лось прыгнул в снег и увяз. Кондратий добил его. Из темной кучи вырвался самец и, утопая по брюхо в рыхлом снегу, стал пробиваться к лесу. За ним бросились и остальные. Но вожак скоро выбился из сил, упал на колени. Его сменил другой лось. Охотники легко бежали по насту, били лосей из луков, кололи рогатинами… — А Гридю чего не будишь? — закричала Татьяна на невестку. — Буди! Вета стащила с мужа тулуп: — Вставай, айка, вставай! — Уйди, говорю! — ругался Гридя. — Затрещину дам! — Вставай, не ерепенься, — сказал ему Кондратий. — Днем выспишься. Татьяна вывела всех из избы, сама поклонилась раннему солнышку и девок заставила кланяться. «Видело ль, солнышко, красну весну, встретило ль, ясное, ты свою сестру!» — причитала Татьяна. Гридя тер рукавицей распухший нос и орал:
ЗЕЛЕНАЯ РОЖЬ
К ночи похолодало. Кожаный куяк с железным нагрудником грел плохо. Кондратий прижимался спиной к елке, дул на руки. Князь Юрган, видно, тоже мерз, ворочался в елушниках, кашлял. Не обидел бог старого князя умом, думал Кондратий. Пока даньщики набивали мешки серебром да мехами, он собрал своих людей. Даньщики за мечи схватились, да поздно — охотники стреляют без промаха. Князь велел им развязывать мешки, складывать в кучу награбленное добро, сам отсчитал четыре десятка соболей. «Берите, — сказал, — дань с лука и уезжайте». Уехали даньщики Великопермского князя Матвея. Неделя не прошла — нагрянул Асыка, опять пришлось старому князю опоясываться мечом… Стемнело. Редкие звезды сиротливо поблескивали на синем небе. Черный лес притих, будто затаился. Холодная предрассветная тишина легла на землю. Два охотника поползли к засеке, видно, князь Юрган послал их караулить Асыку у Нюрмы-речки. — Тять, а тять! — шептал Гридя. — Юрганы к Асыке не перекинутся? — Я верю князю Юргану. — Мало нас, тять! Не подойдут ултыряне, пропадем… Над засекой начало белеть небо. Закачались черные елки. Ветер дул в спину Кондратию, с кулиги дул. Добрые на ней озимые! Да придется ли убирать осенью рожь? Кони зафыркали за засекой. Кондратий поднял лук и стал ждать. Гридя привстал — две стрелы воткнулись в елку над его головой. Воины Асыки, видно, спешились, обошли засеку и залегли в елушках. — Лежи! — Да я, тять, не заяц! Ночь пролежал… Князь Юрган подал своим знак, и три десятка чернохвостых стрел прошили насквозь елушки. Елушник ожил, выскочили на тропу воины Асыки, завыли, как дикие, и побежали к ним. Кондратий бросил лук, выдернул меч. Отбиваться сразу пришлось от троих. Одного он зарубил, хотел отскочить, запнулся, и сразу потемнело все, будто закрыл кто-то ему рукой глаза. Падая, он увидел Прохора. — Опоздал, сынок! Прохор посадил его спиной к елке, перетянул сыромятным ремнем руку выше локтя и закричал в ухо, как глухому: — Ултыряне пришли! Ултыряне! Угоним Асыку! Кондратий и сам видел — белеют среди елушек пестридные рубахи другодеревенцев. Обессилел я, Проша! Подсоби… — он хотел встать, поглядеть, как побежат воины Асыки… Но вместо Прохора наклонилась над ним елушка. Он понял, что не встать уж ему, оттолкнул здоровой рукой елушку и закрыл глаза… Качалась перед ним зеленая рожь, густая и высокая, как лес. Такой он в жизни не видел. Рожь желтела на глазах и душила его хлебным теплом.
Последние комментарии
1 час 13 минут назад
5 часов 29 минут назад
5 часов 39 минут назад
5 часов 44 минут назад
6 часов 4 минут назад
6 часов 13 минут назад