Костровский колдунок [Лев Иванович Гумилевский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Отпечатано в 3-й типогр. «Красная Пресня» «Мосполиграф», им. Богуславского. Мал. Грузинская, Охотничий пер., д. № 5/7, в количестве 9.000 экз.
Мосгублит. 15078. Москва.
Глава первая О бабьем кладе и костровских мужиках
Лет двадцать тому назад костровские парни печалимо выкопали из кургана за деревней каменную бабу и поставили ее на кургане — девок пугать. В бабе этой весу было пудов двадцать; как взгромоздили ее на кургане, увязла она в землю, так и осталась стоять. Деревенские скоро привыкли к каменному чучелу. Ребята под ней в бабки весною играли. Мужики иногда заходили на курган поближе чучело посмотреть. Смотрели, руками трогали, потом ругались. — Ну и страшная же, чертовка! Некрасива была бабища: лицо плоское, глазки узенькие, уши — торчат, нос — лепешкой. Видно было, не большие мастера ее из камня точили! Пошел по деревням слух о костровской бабе. Из города приехали ученые люди. Посмотрели они на бабу, руками потрогали, стали с собравшимися мужиками разговаривать. Мужики слушать слушали, но за свое держались крепко. Вышел старый, самый древний в деревне, сказал: — На этом кургане мельница-ветрянка стояла. От мельницы и курган. Как мельницу сожгло грозой, так после курган и остался. Вывернулся из-под ног его Гринька Жук, внученек, крикнул звонке: — А баба — я знаю — мельничиха. Заколдовал ее сам мельник, она и стала каменная! Ученые люди посмеялись, поговорили друг с другом, пообещали мужикам по целковому на водку дать и приказали рыть курган и вдоль и поперек. Мужики посмеялись над очкастыми людьми, принесли лопаты, поплевали на руки, стали копать. Не успели ученые люди очков своих белыми платочками протереть, как наткнулись мужики на дерево. Дерево вынули — посыпалось, как гриб трухлявый. — Точно что не спроста курган! — сказал один и жарко ему вдруг стало, — сколько лет мимо ходим и ездим, а и в голову копнуть не пришло! Стали рыть дальше. Ученые люди очки оседлали, белыми пальцами землю по горстке пересыпать начали. Переглянулись мужики: — Ищут, смотри? — Ищут! — Клад, смотри? — Клад, как пить дать! Копали мужики и оглядывались, боялись, что золото ученые люди без них найдут. Стали и сами присматриваться. Вынул Федор Коршунов лопату да и ахнул: на лопате у него череп человеческий. Ученые метнулись к нему. — Стойте, ребята! Осторожнее копайте! А мужики, как увидели череп, так и задумались. — Это что же? Это не порядок! — Покойников ворошить! — Да ведь это древнее погребение, — начал было ученый, — может быть, скифское даже! Свистнули мужики, повтыкали лопаты: — Какие бы ни были! Раз человеки, так это даже грех! К вечеру из поля мужики ехали. Видят, копают курган — стали останавливаться. Услыхали про череп — ворчать начали. Бабы заголосили Вышел тогда древний старик, сказал: — Закапывайте, ребята! Не гоже это! Мужикам только этого и нужно было. Взялись за лопаты, бросили череп в яму и закопали в один миг: говорили потом, что мужикам клад показался, они и закопали, чтобы не делиться. Многие смеялись, а нашлись такие, кто и поверил. Ученые же люди спорили, толковали, потом постановили: взять бабу в город, в музей. Только тяжела она была, а мужики лошадей не дали. В рабочую пору мужику груды золота насыпь — он лошади не даст. Ученый человек в очках, в белом кителе, уговаривал мужиков курган раскопать: — В этом кургане — сказал он — есть остатки древнего погребения. Есть курганы в наших степях сторожевые, есть погребальные. Этот курган погребальный! А мельницу уж на кургане ставили! — Ежели, погребение, так не для чего чужие кости ворошить! — твердили мужики и разошлись, а про себя прибавили: «а ежели тут клад зарыт, так мы и без вас вырыть сумеем!» Так и уехали ученые люди в город ни с чем. В деревне же прошел слух, что каменная баба не случайно из-под земли на свет вышла, а с предвещанием: хранила она тысячу лет золотой клад и теперь костровским бабам показывает, дескать, время пришло — кто счастлив — тот и пользуйся. Много за двадцать лет и баб и мужиков на том кургане счастья искали: рыли, копали, гадали, а клада не нашли. Клада не нашли, а о нем не позабыли — вспоминали часто: — Эх, кабы мне бабий клад найти! Гринька Жук сам искал — не нашел. Вздумал жениться — невесту свою понукал — думали бабе легче найти. Марья искала — не нашла. А когда повенчались, Григорию сказала смеясь: — Ай, Гриша! А ведь я бабий тот клад нашла! — Где он? — А ты-то? Чем не клад, а? Только не долго кладом тем Марья пользовалась. Ушел Григорий с помещиками за землю воевать и не вернулся. Осталась Мария одна с ребятами, стала хозяйство вести, от мужиков не отстает. Петька-сынок, на деревне его Жуком звали за черноту его и фамилию — Петька Жук, в хозяйстве помогал, как j мел, по во сне нередко тот клад видывал, говорил матери: — Погоди, мамка! Я бабий клад розыщу! Вот, разбогатеем! Мать смеялась. Петька таращил на нее черные как спелые вишни, глаза, сердился: — Что смеешься. Мне бабушка сказывала, как ево найти? Как же? — А этак. Вот как придет Иван Купала, пойду я в лес, там в полночь как раз папортник цвести будет. Надо сорвать цветок, зажать в кулак, да и бросить на кургане. Кое место упадет — там и копать надо! Там и клад! — Не видала я что-то, как папортники цветут! — сказала Мария задумчиво. — враки, чай, все! Рассердился Петька: — Ты вот не видала, а я увижу! — Да мне что! — махнула рукой Мария, — ищи, коли нравится Может, уму разуму научишься. — И найду! — спорил Петька, — вот, найду! Приволоку деньжищев — что тогда скажешь? — Спасибо сынку скажу! — То-то вот! — успокоился Петька и ждал Ивана Купала.Глава вторая, с которой начинается повесть
Прислали в ту пору в Костровку агронома молодого, горячего. Собрал мужиков агроном в школу, начал им речь держать. Говорил долго, картинки показывал, учил как хозяйство вести. Мужики слушали, головой покачивали, переговаривались с усмешечкой. — На бумаге-то гладко выходит, а на деле как? — Ты его к сохе подведя! — говорил старичок, — он и держать-то ее не знат как! Слушал Петька Жук стариков и думал: — Вот так агроном! Я и то соху взять как знаю! Сидел Петька и больше мужиков слушая, чем агронома. Мужики же с ехидной у смешечкой толковали: — Слышь, ты: солью, говорит, спорынью али головню извести можно. Маемся с ней целый век — а он, вишь, как просто: солью! Поди-ка, выведи ее солью-то! — Попробуй! — Чего пробовать — добро изводить зря! Так и разошлись мужики, посмеиваясь. Шла Мария за мужиками, держала Петьку за руку, ворчала на мужиков: — Вот, Петька, говорят у бабы волос долог, да ум короток! А я на мужиков смотрю — думаю: и волос короток, да и ум не велик. На, гляди-ка! В бабий клад поверили, сколько изрыли, сколько трудов положили, а ведь и признака никакого про клад тот нету! А тут им и картинки показывают и слова достоверные и человек живой, а и попробовать даже ни у кого охоты нет! Петька дернул мать за рукав: — Мамка, давай мы попробуем! Можа, правда, а? Остановилась Мария средь улицы, подымала, да назад: — А что, Петька, в сам деле! Хуже, чай, не будет, а? — Будет не будет — я клад принесу! Нам что! Засмеялась Мария, потрепала Петьку по голове: — Да уж с тобой не пропаду! Дошли опять до школы. Там агроном картинки свои прибирал, баночки с жучками, мешочки с семенами, листы с сухими травами укладывал. Увидел он Марию, покачал головою, сказал грустно: — Темнота какая в народе! Никакими словами не пробьешь! — Мужики словам не больно верят! — сказала Мария, — обманывали мужика много! Дело ему показать надо! Агроном руками развел: — Да с кем же я дело начну, когда никто и пробовать не хочет? — А вот, касатик, я и пришла: давай-ка со мной попытаемся дело сделать! Пора подходящая, сев скоро. Буду тебя слушать во всем, как скажешь, так и делать буду, а там видно будет! Одна я, да вот помощник растет! Показала на Петьку, а Петька как приклеился к картинкам, так и отстать не может. Обрадовался агроном, прочистил очки свои, стал расспрашивать. — Да нет, со слов ничего не поймешь. Иди, показывай все хозяйство. А тогда и посмотрим, откуда начинать! До вечера ходил агроном с Марией по двору, потом по полю. Все обошли, все оглядели. Агроном прикидывал, соображал. Вернулись домой — Петька как сумасшедший навстречу выскочил: — Мамка! — кричит, — мамка! У нас домовой был! — Где был? — Да у Серого опять грива спутана. Повел я его купать, а дядя Василий встретился, поглядел — это, говорит, домовой ему гриву-то заплетал! Кричит Петька, — сам дрожит от страху. Агроном взял его за плечи: — Пустое это все, мальчик мой! — Да пойди погляди, какая грива-то! — И глядеть нечего: гриву лошадям путает не домовой: никаких домовых на свете нет. Зверок такой есть, ласка называется, вроде крысы что ли. Он по соломенным крышам водится и гривы, играя, лошадям плетет. Он иногда и кур душит, цыплят. Иной раз лошадь испугается, бьется, в мыле вся… Вот и сочинили про домового! Засмеялась Мария: — Вот те и домовой! — Врет он, — отвернулся Петька. Жалко ему было со страхом своим расставаться, да вспомнил, как мужики над агрономом смеялись: — он, мамка, соху не знает как держать! Усмехнулся агроном: — А ты будь мальчиком умным. Мне не веришь, так и дяде своему не верь, а пойди-ка на ночь в конюшню, да и погляди: домовой будет, али ласка? По моему али по дядиному! — И пойду! — Ну, и сходи! Так лучше будет! Задумался Петька, сел на крылечко рядом с агрономом, сказал сердито: — А дядя Василий, чай, не маленький? — Не маленький, а чего не знает, того и не знает, — засмеялся агроном, — в таких делах надо знающим людям верить, а не дядьям да теткам. Осмелел от его смеху Петька, буркнул: — А ты знаешь? — Знаю. Погладил агроном Петьку по голове, усмехнулся, ушел с Марией огород смотреть. До ночи еще далеко было. Прогнали коров, за ними вслед овцы подняли по дороге тучами седую пыль. Постоял за воротами Петька, посидел на скамеечке, крикнул овечьему пастуху: — А у нас домовой! Кривой пастух щелкнул кнутом для Петькиного удовольствия без всякой надобности, подошел поближе, спросил: — Гриву путал? — Стра-а-асть! — У Коршуновых тоже намедни был! — Ну? — Верно! — он крикнул на застрявшую у дороги овцу, щелкнул бичем, проговорил уходя, — а у Сапоговых за речкой две овцы околели сразу. — С чего? — Ужа убили. Нечаянно старик вилами проткнул в навозе. Ежели ужа убьешь — всегда несчастье! Пастух покосил зрячим глазом на улицу и побежал догонять стадо. Петька вздохнул. Солнце село как-то вдруг. От церкви на село упали длинные, холодные тени. Смеркалось быстро, становилось холодно и влажно. От сумерек, вечерней свежести и Пастуховых слов стало страшно. Петька поджал под себя босые ноги, поглядел под скамейку. Подумал, было, в избу пойти и в избе было страшно — отовсюду напасть: и ужи и домовые — все стараются напакостить мужику. Из соседней калитки выскочил рыжий мальчонка, помчался по улице мимо. Петька с тоскою остановил его: — Ты куда? — Тятька мамку избил. Меня хотел прибить, а я убежал. — Пьяный? — спросил Петька равнодушно. — Страсть. Шерсть пропил. Валенки хотел взять, а мамка не дала. Всю в кровь избил! — Эх, ты! — сжал Петька вдруг кулаки, — эх, ты! Я бы его! — Чего? — Связал бы его! И самогон бы на пол вылил! Мальчонка оглянулся на скрипнувшую калитку и исчез вмиг. Петька Посмотрел сурово, вдруг все страхи исчезли. От сжатых кулаков, от осевшей овечьей пыли стало теплее. Петька спустил ноги со скамейки, поболтал ими, задумался: дядя Василий тоже часто пьяный ходит — неужто он больше агронома знает? — А про ужа надо спросить! — неожиданно подумал он.Глава третья, где участвует домовой
Мать вернулась поздно, вышла искать Петьку. Петька уцепился за агронома, спросил про ужа. Агроном рассердился, сказал: — Сами себе на шею навьючиваете вы и страхи и глупости, вместо того, чтобы дело делать да учиться! Ну и темный парод! Петька вздохнул. У агронома рука была жесткая, теплая, сильная. Петька держался за нее, и себя почуял таким же сильным. Через двор с агрономом он шел совсем весело и открытую в конюшню посмотрел без страха: Серый глядел в дверь и ласково ржал. Вошли в избу, принесла Мария молока кринку, стали ужинать, говорить про хозяйство. Агроном сказал серьезно: — Вот что, Мария! — хозяйство твое маленькое, самое подходящее дело к такому хозяйству — лен разводить Выгоднее его для маленьких хозяйств ничего не придумаешь. Лен тебя сразу на ноги поставит. До войны у нас его сеяли до миллиона десятин, а теперь упало это дело. Спрос же на него огромный. Сей лен. Задумалась Мария — с первого же слова и ей приходится перечить агроному. Промолчать тоже нельзя, потупилась, сказала: — Слыхала я про лен. Сеяли у нас его мужики да ведь, знаем, что его раз посеять, а после землю бросить. Весь сок он из ней выпьет! По нови да облогам его сеять, а у меня где новь! Не выйдет дело это! Слушал Петька, думал о своем — да и вон из избы. И страшно и ноги дрожат, а дознаться хочется. Схватил полушубок, притворил дверь и помчался в конюшню. Агроном выслушал Марию, ответил спокойно: — Вижу, хозяюшка, мал а ты мне еще веришь. А мне приятно и это: на разум берешь, а не на веру. И правильно! Ну так вот что: верно ты про лен знаешь, только не все еще знаешь. Надо умеючи хозяйство со льном вести. Леи надо чередовать с клевером. Про клевер слыхала? — Слыхала. Муж покойный сеял. — Ну вот. Лен без клевера — разоритель. А если его по клеверищу сеять, так вот что получается… Поискал агроном в чемоданчике книжку, вынул, полистовая, прочитал: — «На обыкновенном яровом поле с десятины получается от двадцати до сорока пудов волокна, а если сеять по клеверищу — получается от тридцати до пятидесяти! Да еще пудов сорок семян, стало-быть, масло и жмых для скотины». — Небойся, все это проверено, испробовано! Выслушала Мария молча, спорить больше не стала: — Ну ин быть по-твоему, батюшка! Вижу, что больше нас знаешь. Буду делать, как приказываешь! Попробуем с сыпком! — она оглянулась, всплеснула руками, — да куда же постреленок исчез? Агроном догадался: — Ничего! Пошел домового ловить и пусть ловит! Опытом да своими глазами до всего дойти — лучше этой науки и нет ничего! Петька сидел в конюшие и ждал. В крошечное окошечко светила луна. Серый жевал сено, подергивая его из яслей, фыркал, мотал головою, не спал. Петька залез в ясли, уселся на сене так, чтобы под руками и шея и грива были. Пока фыркал Серый — он таран иг глаза на окошко, чтобы не уснуть и не спал. Но Серый выдергал все сено, понурил голову, задремал. Задремал в Петька. — Врут все! — равнодушно подумал он, — ни домовых нет, ни ласков этих! Стало ему досадно — забрался в конюшню, сидеть неудобно, ноги стали затекать. Подумал он уже о теплой избе, и вдруг — в соломенной крыше шорох, и со стрехи прямо по перекладине и с бруса в гриву лошади шмыгнуло что-то проворно и ловко. У Петьки сердце замерло. Открыл глаза не шевельнувшись — смотрит: стоит Серый ушами прядет, голову поднял, весь насторожился. Привстал Петька — видит — в гриве что-то белое мечется, проворное и веселое, как мышь. Серый дернул головою, забил копытами, начал крутить шеей, тереться о ясли. Привстал Петька, нацелился — мастер был не только домовых и птиц ловил. Подсунул Серый шею ему под руки, вцепился Петька в белое, выпростал из гривы с трудом и чует: поймал. Ползет из рук живое, юркое, скользкое, как змея, и теплое, как полевая мышь — сдавил Петька пальцы, взвизгнул: — Есть! А что есть — и сам не знает. Стряхнул с плеч полушубок, шлепнулся из яслей на мягкий навозный пол, толкнул плечом дверь и вышел на двор. Светало уже. Бледный рассвет без теней стоял на дворе. Взглянул Петька в руки — тонкое, длинное с белым брюшком тельце в руке и голова повисла. — Задушил! — упало сердце у Петьки, — акая жалость какая. Отпустил пальцы — отдышался зверек, скользнул на землю. Ахнул Петька, упал на него плашмя, почуял под грудью, взял осторожно, погладил спинку и понес в избу. Мать встала корову доить. Улыбнулась Петьке: — Поймал? — посмотрела и руками всплеснула, — а ведь и впрямь поймал! Ну, Петька! Не врал агроном-то, стало-быть? Насупился Петька, прикрыл в чугуне зверька сковородкой, сказал: — Может, и про клады врут? Я ево спрошу! — Спросишь завтра, а сейчас спать пора! Залез Петька на кровать, согрелся от холодного утра не скоро, а как согрелся, заснул так крепко, что и клада во сне в эту ночь не искал.Глава четвертая Куда иногда приводят цветы папоротника
Сеяла Мария лен, бороновала. Наезжал иногда агроном, толковали они с ним подолгу. Петька же по ночам во сне только и видел клад, да папоротники. Ждал он Ивану Купала, бегал к бабушке в Зеленый Клин за речку, донимал ее: — Скоро что ли? — А вот, скоро. Как луга делить будут, тут и Купала, значит! — А агроном говорил не цветут будто папоротники никогда, а вместо цветов у них пыль такая! — Ты старых людей слушай! Отрет сухонькими пальчиками губы свои бабка и рассказывает: — Не знают про цветы эти люди. Цветет папертник всего только одну минуточку раз в году, в самую полночь под Ивана Купалу. Ярче огня цветет, горит пламенем. Тут его и хватать надо поспевать. Тут зевать некогда! Забудется днем Петька: то матери по хозяйству помогает, то с ребятами на речку рыбу ловить уйдет, то купание, то грибы, то ягоды в лесу — на весь день дела хватит. А вечером и покою ему нет — то к бабке метнется, то на курган к каменной бабе бежит, присматривается, приглядывается, не копает ли кто его клад. Измучился, похудел — зато и дождался. Сказала бабка: — Завтрашняя ночь и есть твое счастье. Завтра в полночь цвести папортник будет! Переждал Петька день. Матери не говорил ничего — вдруг не пустит! Вечером же отпросился с ребятами на ночное. Отпустила мать. Вывел Петька Серого, постелил на спину полушубок, сунул картошек в сумку, хлеба ломоть, взобрался на лошадь и помчатся. — Куда поедем? — орали ребята. — В Зеленый Гай — кричал всем Петька, — там и родник и травы сколько хошь… Согласились ребята, гаркнули на лошадей и полетели — только пыль столбом по дороге от лошадиных копыт. Домчались до гая скоро, спутали лошадей, стали костры ладить, картошки печь. — А Жук где? Хватились — нет Петьки. Посмотрели на лошадей — лошадь его ходит, траву щиплет спокойно. — Придет! Поискали-поискали и забыли. А Петька уже продирался в кустах в самую чащу, где когда-то лесничий жил. Там у озера — помнил хорошо, сколько раз высматривать ходил — все поросло папоротником. Смерилось уже давно, шел Петька плутая, ощупью, но добрел-таки и до озера. Забрался в самую гущу папоротника, вздохнул и сел ждать. Ждать было весело: думал Петька о кладе, о золоте: как золото принесет матери, как копей на то золото накупит, хозяйство справит, из города, всяких машин навезет, которые и пашут, и сеют, и жнут. Уже с озера туман поднимался, холодело в траве, к полночи время двигалось быстро. Слышно было как в деревне в церковный колокол били часы: и одиннадцать били и двенадцать пробило. Уже и руки Петька вытянул и пальцы приготовил цветок ловить, а папоротники стояли темнее ночи и не цвели, не горели. Час пробили на церкви. Плюнул Петька в самые папортники — обидно было до слез. Выбрался из них, поднялся на горку, стал приглядываться, как назад выйти и вдруг обмер: совсем недалеко, сквозь деревья видно, как горит ярче огня огромный цветок. Только того и ждал Петька. Подтянул штаны, закусил губы и помчался к цветку. Сучья ему лицо дерут, крапива ноги жжет, а он и не почувствовал. Бежал, чуть дыша. Вот — вот за самым деревом, не цветок, а огонь: так и горит и горит. Вытянул руки Петька хватать цветок, завернул за дерево и стал как вкопанный: перед ним за деревьями лесная сторожка и в окошечке самый настоящий огонек горит. Стал под окном Петька отдышаться, а сам думает: «Откуда бы тут огню быть? Сколько уж лет лесничего нету А тут в полночь огонь горит. Разбойники?» Надо бы бежать без оглядки, а его так и тянет в окно заглянуть. Прокрался зацепился за дерево, подтянулся, уселся на суку — все видно: сидит в избушке мужик костровский Дорофей, топит печку, а от печки вдут всякие трубки медные и стеклянные и из трубок в бутылку зеленые капли скачут. Спустился Петька с дерева: — Вот где самогон-то гонят: то-то и не найдут никак! Свистнул Петька: — Это надо на свежую воду вывести! Выбрался он из лесу потихонечку, добрался до лошадей. Распутал своего Серого, сел верхом и помчался — из ребят никто не проснулся. — Тоже хороши сторожа! — подумалось Петьке, — хоть всех лошадей уведи! Проскакал Петька по деревне, взбудоражил собак со всех дворов, прямо к милиционеровой избе. У окошка слез, постоял, подумал, прежде чем постучать: «Мое ли дело тут ябедничать?» Да вспомнил тут же, как соседка Дарья с синяками частенько ходила матери жаловаться, что муж пьяный избил; валенки пропил, шерсть пропил, скоро все хозяйство сведет на-нет. Проспится и сам не рад, а дорвется до самогону — поделать с собой ничего не может. Вспомнил и мужиков, искавших по деревне самогонный завод и ругавшихся на чем свет стоит. — Хуже вора всякого самогонщик этот! Мотнул головой Петька, постучал. Отозвался милиционер не скоро. Высунул голову в окно, насупился: — Тебе чего, карандаш, надобно? — Чу, Гаврила, чу! — вскочил Петька на под оконник, — чу! Я самогонщика нашел! — Где? Кто такой? Врешь, карандаш, а? — Дорофей это! — Ну? — поду мал милиционер, — ну? Ежели Дорофей так, мори, верно! Где же это? Рассказал Петька: — Да скорее, скорее, Гаврила! Милиционер одевался, говорил: — Это он к празднику старается — не скоро кончит! А мы, карандаш, устроим ему праздник! Пойдем за понятого! Вывел Гаврила кобылу из сарая, понукал ее; проснулась лошаденка, а как вскочил он на нее, так и совсем очнулась, даже закачалась под мужиком. Взобрался и Петька на своего Серого. — Трогай! — крикнул Гаврила, — пошли! Я, Петька, этого дела, не оставлю! Я тебе награждение выхлопочу по закону что полагается! А Петька не слышал, трепал шею Серого, думал, как соседка завтра ему спасибо скажет и улыбался потихонечку: хорошо без кладов, без домовых на свете жить — бояться нечего и ясно все на земле, как на ладонке.Глава пятая. — Охота пуще неволи
Много было разговору в Костровке про Дорофея, а про Жука еще больше. Когда же выхлопотал Гаврила Петьке награду за открытие самогонщика, награду по-деревенски не малую — шесть рублей, так по деревне Петьке проходу не давали, пальцем показывали: — Вот он, Петька Жук! — Глядите-ка, Петька вдет! Загордился Петька, надо сказать правду. Стоит, бывало, у ворот избенки своей, руки в карманы засунуты, штанишки завернуты, рукава по локоть засучены и посвистывает: удобно было свистеть, как раз спереди средний зуб выпал. Мальчишки — народ завистливый. Ходят они около него, поглядывают, пристают: — Расскажи про домового, Петька! Свистнет только Жук в ответ: — Никаких домовых нету! Враки все! — А папоротники как цветут, Жук, а? — Не цветут папоротники, они как грибы — без цветов плодятся! — А страшно было? Свистнет только Петька; — Страшного, братцы, ничего нету. Враки все! Ходили, ходили так мальчишки около Петьки — видят ничем Жука не проймешь. Стали дразнить: — Что-ж, ты ничего не боишься? — подмигнул вечером Семка Кривой, — пастух овечий, — а? Поглядел Петька на пастуха, усмехнулся: — Тебя кривого боюсь очень! — Нет ты без дураков, — пристал Семка, — давай на спор. Как двенадцать часов отзвонят, на кладбище пойдешь? — Зачем? — Нет, ты скажи — пойдешь? Обступили мальчишки, начали визжать. — Испугался Жук! — На кладбище ночью никто не пойдет! Там просвирня сама видала, как на могилах свечи горят! Помотал головой Жук: — Эх, вы! Да я уж про свечки спрашивал. Бывает это, что когда человек в земле гниет, так из могилы фосфор выходит, вот что на спичках! Он и светится. Я спичками пальцы патер, они тоже светились! А фосфор этот в костях у человека есть. Он выходит и светится! Загоготали мальчишки Семка пристал: — А ты сбегай ночью. Мы тут вот у церкви сидеть будем, а ты сбегай Знаешь, часовня там у овражка? Там на полу от пасхи яйца лежат крашеные. Ты одно нам возьми, принеси — мы и поверим, что ты там был! — Ну и принесу! — Попробуй-ка! Покачал головой Петька: — Ну и глупые вы, ребята! — А ты сходи! — Да схожу, схожу! Вот, ночь придет и пойду! — Караульте его, ребята, чтоб он сейчас не сбегал туда! Засмеялся Петька: — Ну что-ж, караульте. Окружили Петьку, повели к церкви полночи ждать, уселись в ограде. Солнышко зашло и темнело быстро. От ветел в ограде тени упали, стало холодно. Из деревни до церкви и собачьего лая не слышно было — тишина и ночь. Притихли ребята. Дарьин племянник Алешка пожалел по-соседски: — Смо-о-отри, Жук! Можа, откажешься? Не очень и днем-то Петька любил кладбище, а ночью совсем бы лучше не ходить туда, но Алешке ответил презрительно: — Сказал, так пойду. Эко дело, подумаешь: — А ежели покойник? — Живые страшнее, да не боялся! Сообразил Алешка, о чем Петька говорит, замолчал. Помолчав же, прибавил: — А Дорофей тебя прибить грозился! — Посмотрим! Свистнул Петька, и от свиста этого всем теплее стало. Одиннадцать часов сторож пробил. Перевернулся на траве Петька, на сердце, как от травы захолодело, а виду не подал. Алешка сказал: — А если, что там будет… Так ты скорее молитву читай, перекрестись! Скажи: аминь, аминь, рассыпься. Оно и пропадет, не тронет! Придвинулся Петька поближе, сказал так, что и самому страшно стало: — Дурак ты, Алешка! Да ведь и бога-то никакого нету! Подслушивали ребята, сдвинулись и дышать перестали; Петька же только свистнул: — Все это враки! — Накажет он тебя! — покачал головою Алешка, — ой, накажет! Прибежал Семка с остальными ребятами, прочертил кнутовищем по ограде, — так и рассыпался стук под ветлами. Вздрогнули ребята и застыли. Семка ввалился, кричал: — Что-ж, идешь? Пора уж! Как раз к полночи на самом кладбище будешь! В землю уйти Петьке Хотелось, а встал, руки в карманы сунул вихры поднял, как ни в чем не бывало: — Ну, пойду. Ждите, ребята! Ребята со смешочками проводили за ограду. Посмотрел Петька в поле на белую от луны дорогу между доспевшей ржи, хлопнул себя по ляжкам и помчался.Глава шестая. О чудесах на кладбище
У самого кладбища из — под ног выпорхнула огромная чернокрылая птица, поднялась медленно, тяжело и полетела через поле. Петька присел от страху, очнулся, когда уже меньше воробья птица над рожью казалась, и головой себе покачал, оглянулся — не хохочут ли ребята, — пустое поле сзади, церковный крест точно из ржаного поля торчит. Перескочил Петька к кладбищенский ров, зашиб палец, погрел его, потанцовал на одной ноге и пошел потихоньку по могилам к часовне. Часовня над частоколом крестов издали виднелась. Оглянулся Петька по могилам — ни свечей, ни чертей, ни покойников. Тихо, как в поле. Стрекозы журчат, полынь пахнет горько. Свистнул Петька плечами дернул: — Дурачье! — и пожалел, что с пастухом об заклад не бился, — дудки он режет ловко! На дудку бы надо спорить! Часовенка стояла за оградкой, двери у ней давно с петель слетели, валялись тут же. Перемахнул Петька через ограду, вошел потихонечку. Посмотрел на иконы, перекреститься хотел, да ру кой махнул: — А, враки все! Посмотрел на пол, — яиц не видно. Поглядел по всем углам, — нет ничего, задумался: сам хорошо знал, не раз видывал, как крашеные яйца тут на полу всегда лежали от пасхи до пасхи, а тут как на зло нет. — Вот бы поспорил! — подумал Петька, начал искать по углам, по подоконничкам и на иконах и за иконами. Шарил, шарил, — нигде и следа нет. — Если бы птицы склевали, скорлупа бы осталась! — соображал он и шарил руками и глазами по полу — ни скорлупы, ни яиц. Встал Петька, свистнуть побоялся, задумался — как быть? Из деревни донесся колокольный удар, за ним другой и третий, — насчитал Петька двенадцать. Скорее бы бежать надо — а без яиц итти — засмеют мальчишки. — Ну, где же они? Вытянул голову из плеч, а три яичка тут как тут лежат на аналойчике за пучком сухих цветов. Швырнул Петька цветы с досады, сунул все три яйца в карман и вдруг слышит: поднялись из могил покойники и ржавым таким голоском около самой часовенки разговаривают: — Ну, слава тебе, господи, отмучились! — Да уж сегодня конец! Шлепнулся Петька за аналойчик, в угол и застыл, как камешек: слышит калитка в оградке часовенной скрипит, и костяные ноги покойничьи землю давят, идут. Сжался Петька в клубок, вкатился под аналойчик, сидит. Вошли покойники в часовню, — у Петьки вихры стали, как прутья на голове. — Я, батюшка, все приготовил. Вот, поглядите-ка, какая штука! — тянул ржавенький голосок, — голосок тот почудился знакомым Петьке. «Ни дать, ни взять, дьякон наш! — подумал Петька, — да ведь он не умирал никогда!»… А голос был точь в точь — дьяконски: — Вот, батюшка, смотрите. Нальем мы сюда воды, а по дыркам она до самых богородицыных глаз доходит. В глазах теперь иголочкой дырки просверлить и будет, как слезы точнехонько! — А ну, сверли, отец дьякон! Долге привскочил Петька, только аналой не пустил, узнал и этот голос, такой густой бас, что и ошибиться нельзя было, — попа этот голос был. Помолчали голоса, повозились с чем-то недолго, потом добродушно заметил поповский бас: — Чудесно, отец, дьякон. Как слеза идет! — Не у Сосновцов одних чудеса могут быть! Что там иконы покрасят, вот слезу пустить, — это похитрее будет! — Так что же теперь? — А ничего, батюшка. Вот налью воды полненько, поставим все на место, как было, а завтра чуть свет просвирню подошлем, она и откроет. Я уж ей велел перед иконой тут лампаду исправить. Как будет она лампаду ставить, так и увидит! — Ну, быть по твоему, отец дьякон. Действуй! Пошуршали иконою, потом шарить руками стали по аналойчику. Замер Петька, дыхание затаил — слышит: — Яйца тут на полу все лежали, а я их сюды на аналой положил — и нет! Надо найти. Чтобы все, как было. Вот грех какой, куда я задевал их! — Не скатились ли? — Да как бы им скатиться… Ошалел Петька, голова точно распухла, — слышит шарят руки около аналоя, показалось, что ткнулись пальцы в ногу ею. Что тут делать? Вынул яйцо из кармана, выкатил одно тихонько на пол, в самые руки дьякону. — Вот одно! — сказал дьякон, — нашлось! Петька выкатил другое. — Вон и другое, отец! — прогудел бас. Катнул Петька третье, — успокоился голос. — Ну, вот все тут. Пойдемте, батюшка. Все как было — ничего не заметно. А и чудо, батюшка, яйца с аналоя скатились и не разбились! — Раз, свяченые! — гулко уже за часовней ответил поповский бас, — так очень естественно… Петька уйти им далеко не дал, вынырнул из под аналойчика, отдышался, размял ногу — пересидел ее, так иглами и кололо. Поглядел на икону — правда, что слезы из самых уголков богородицыных глаз текли, покачал головой, сунул яйцо в карман, свистнул и побежал сломя голову, окружными дорожками, чтобы живым покойникам на глаза не попадаться. У ограды ребята ждали, завидели издали, Высыпали навстречу. Сунул Петька яйцо Семке, сказал: — На, слопай! — Надрожался там! Что больно долго? — дразнил тот. — С покойниками ужинал! — хихикнул Петька и помчался домой, что есть мочи: в груди так и билось, так и звенело. Да впрямь везло Петьке: было отчего радоваться, было от чего голову поднимать, нос задирать.Глава седьмая. — Петька против бога, идет
Разбудил дьякон просвирню чуть свет, сказал: — Иди-ка, мать просвирня, в часовню, да оправь матушка, лампаду перед богородицей. Явилась она мне во сие нонче и так горестно жаловалась, что забыли ее женщины деревенские! На лампадку маслица дать скупятся… Всплеснула руками просвирня: — Да неужто? — Не вру, чай. И как стала она уходить, так из глаз у ней слезы, слезы. Бери-ка, мать, маслица, да ступай с богом! Оделась просвирня, захватила маслица и побежала в часовенку, крестясь и всхлипывая. А как взглянула на богородицын лик — заохала, застонала и побежала в деревню. Точно электрический ток по деревне пошло: — В часовне на кладбище богородица слезы льет! Забыли мы господа! Горе нам! О нас плачет пресвятая! Повалил парод на кладбище. Кому в поле надо было — остались. Вся деревня высыпала, кто с чем — все с приношениями. Батюшка велел на церкви такой трезвон поднять, чтобы и окружные деревни знали. Сбегала Мария на кладбище, пришла Петьку будить: — Пропали мы с тобой, сынок! Разгневалась пречистая! Агроном нас в грех ввел — начал тут турусы на колесах плести… И бога-то нет и чудес не бывает! А ты, Петька, всему заводила! Протер Петька глаза, натянул штаны, посмотрел на мать: — Что случилось-то у тебя? — Богородица слезы точит! Петька почесал затылок, сказал угрюмо: — Налили бы керосину, керосин бы точить стала! Мария даже присела от страху: — Да ты что это, бесстыдник, ополоумел, что ли? Разразит тебя господь за такие слова… Накличешь ты горе на мою голову! — Да ты слушай, мамка… — Слушать не хочу! — Да коли я сам видел! — Чего ты видел? — прислушалась Мария, — чего ты видеть мог! — А вот что! — сел на порог Петька, стал, рассказывать, — вот как дело было! Вытаращила глаза Мария: — Врешь ты, Петька! Во сне ты это видел! — Ну, во сне… Пойди ребят спроси! Растерялась Мария, Петька свистнул легонечко, плеснул в глаза водицей из рукомойника, пригладил вихры мокрыми ладонями: — Ну, я пойду, мамка! — Куда? — За глиной. Агроном велел коровник умазать потеплее, сама знаешь! Взял мешок Петька и, конечно, побежал на кладбище. На кладбище от бабьих платков, как от цветов в лугу: и пестро, и нарядно, и весело. Примчался Петька, у самых ворот столкнулся с Гаврилой. Сидел милиционер у ворот для порядка, головой качал сокрушенно. Увидел Петьку, пожал его ручонку, сказал тихо: — Эх, карандаш, какое дело-то? Что тут скажешь? — А что? — Вот говорят, что будто и бога нет, и чудес не бывает. А у нас, что? Слыхал, чай? — Прежде всех даже! — От просвирни, что ли? — Пораньше! — засмеялся Петька, — пораньше. — От кого же? — Да от отца дьякона еще как они чудо это мастерили! — Ты что, карандаш, плетешь? — насторожился Гаврила, — тут не до смешков! — А ты икону-то глядел? — Глядел! — И ничего? — Ничего! — взволновался милиционер, — ничего. А ты что знаешь разве? — Пойдем! — буркнул Петька, — пойдем! Только ежели меня бить будут, так ты вступайся! — В обиду не дам. — пожал плечами Гаврила, — только гляди… Петька мчался впереди, толкаясь между мужиков и баб. За ним грузно шагал Гаврила, потирая лоб. В часовенку входили мужики по очереди, возле в эпитрахили служил пом, ржавеньким голоском подтягивал ему дьякон. Петька перекрестился истово, протискался в часовню, приговаривая: — Дайте приложиться, православные! В часовенке стояли мужики с сизыми от ветру лицами, с воспаленными глазами — не то сами плакали, не то дивились. Протолкался и Гаврила, его пустили охотно: — Гляди, гляди, богоотступник! Кайся! Петька протерся к иконе, облапил её точно для того, чтобы приложиться, поскользнулся и хлопнулся на землю вместе с иконой. Гаврила кинулся его поднимать, мужики обступили. Петька ловко выбил икону из киота, поднял её, опрокинул: — Вот глядите, мужики, какие тут слезы! Ошалели мужики: вытекли слезы из иконы, упали черными лужицами на землю. Сжали кулаки, кинулись на Петьку, а он уже за Гавриловой спиной: — Потряси ее, Гаврила! Гаврила потряс икону, попадали последние капли. Седой мужик, не разжавши кулаков, рявкнул: — Это что же? — Дьякон дырочки просверлил, воды налил, а я это все видел! — пискнул Петька. — Значит — обман? — Обман, граждане! — сказал Гаврила, обман! Вот глядите какие тут дырочки, и вся механика! Посмотрели мужики, вынесли икону наружу за кричали все. Потекли со всех могилок и тропочек разноцветные платочки, кофты, сарафаны, и мужицкие шапки. — Что такое? Что такое? — Обман, православные! Гаврила взял за плечи Петьку, хотел вывести показать, кто открыл. Петька же ловко вывернулся, мотнул головой: — Мне за глиной надо! Ну вас! Гаврила только еще соображал, как быть, а уж Петькины вихры мелькнули у кладбищенского рва и босые пятки засверкали по тропочке к оврагу.Глава восьмая. — Петька наживает врагов и друзей
Вечером мазал глиной коровник Петька и оглядывался. Мальчишки к нему бегали беспрерывно. — Поп тебя проклясть хочет! — говорил один. — Петька, правда, что ты оборотень? — спрашивал другой, — просвирня сказывала, что ты оборотнем на кладбище бегал? Петька посвистывал и старательно мазал плетневую стенку. — А дьякон тебя убить собирается! — грустно причитывал над самым ухом Алешка, — а если не он, так Дорофей. Страшно тебе? Петька молчал и мазал. Потом пришел председатель. Привел его Гаврила к коровнику, показал на Петьку: — Вот этот самый! Председатель запрятал улыбку в усы, сказал серьезно: — Здравствуй, Жук! — Я не Жук, я Жуков. Меня только дразнят Жуком. — Извиняюсь, — сказал председатель, — я не знал. Петька посмотрел на него угрюмо, ничего не сказал, только мазать перестал Гаврила же подошел поближе: — Ты, карандаш, протокол нам подписать можешь? Петька помотал головой: — Я неграмотный. — Что же ты не учишься? — спросил председатель, — такой способный и не учишься? — Вот зимой как сапоги будут, так буду в училищу ходить. Мальчишки, разбежавшиеся при виде Гаврилы с председателем, начали подходить ближе. Петька поглядел на них, поднял голову. Председатель сказал ласково: — У нас при исполкоме есть союз молодежи Ты бы туда ходил! — А кто мамке подмогать будет? Я один у ней! Переглянулся председатель с Гаврилой, засмеялись оба. — Меня дьякон убить хочет, — неожиданно и очень глухо добавил вдруг Петька, — вон ребята слыхали! Председатель оглянулся на ребят. Ребята, как воробьи с гумна, шмыгнули в разные стороны. Он улыбнулся, похлопал по плечу Петьку: — Не бойся. Дьякона мы уберем подальше. А ты, милый, помни: кто тебя обидеть вздумает, так иди прямо ко мне. А пока хозяйничай. Сапоги же тебе к зиме как-нибудь справим! Петька в протянутую председателеву руку свою положил недоверчиво, хотя и успел обтереть ее об штаны. Председатель улыбнулся еще раз и ушел. — Смешливый какой! — проворчал Петька и мазать коровник у него пропала охота. Он забрал ведерко и побежал в избу, благо и время было вечернее.Петьку никто не бил, но слава про него пошла такая, что мать только охала да вздыхала. Просвирня по деревне ходила с утра до вечера, бабам рассказывала: — Ничего Такого не было. А был всем нам только отвод глазам. Разве это Петька? Разве у Марьи такой мальчишка был? Совсем не такой. Марьиного мальчишку давно цыганы подменили вот этим. А этот от цыганки да колдуна родился. Он глаза отводить может, потому колдунов! Мужики посмеивались: — Полно, матушка, болтать зря. Скажи прямо, что поп этой штукой от церкви народ отбил, а тебя подослал выворачиваться на изнанку. Щетинилась просвирня: — Мне с попом детей не крестить! Мне что ты, что поп — все равнехонько. А только того быть не может, чтоб простой мальчишка был! И домового ловил, и папоротники у него цвели, и с чудесной богоматерью такое учинил. Не человек это будет! Мужики плевались, не слушали. Просвирня по бабам бегала, шушукала: — Глядите-ка, он и бабий клад найдет. От этого оборотня все станется. Затем его Мария и держит, что он клад ей тот достать обещал. Разве мать сына не угадает? Он черный весь и волосатый и с хвостом и с копытами. Приглядитесь-ка к нему! — Что же Мария-то — не видит что ли? — Видит, давно видит, да ждет: кладом он ее купил, признаться она не может. А кабы признаться могла, что бы лучше? Покропить бы его святой водой он бы сейчас же и рассыпался в порошок! Дивились бабы верить не верили, а на Петьку глядеть ходили. Многие только посмеивались, а были такие, что и хвост видели и копытца. В ту пору вернулся из тюрьмы Дорофей. Услыхал он о Петьке, не задумавшись поддакнул: — Верно, верно! А то как бы мальчишке в такую чащу ночью зайти? А вот я-то, дурак старый! Ведь сам я ему и дверь отворил! — Как дверь отворил? — Слышу скребет кто-то за дверью. Думаю, что такое? Подошел, открыл ее — гляжу, котенок. Глаза, как угли, шерсть стоймя стоит и мяучит. Пустил я его, он понюхал, да и назад! Теперь-то уж видно, что Петька это и был! Откуда бы в лесу котенку взяться, подумайте-ка! Думали долго бабы на печах, на полатях. Шептались на завалинках, на скамеечках, у колодца Где сойдутся, где встретятся — после первого же слова опять о Петьке разговор. Пошептались, и за Петькой с матерью надзор учинили. То одна, то другая подглядывает, подсматривает, потом рассказывает по деревне. Осень подползла с дождями, туманами, слякотью по колена. Забрались деревенские по избам, снега ждали, морозца. Мороз же ударил враз, в ночь по грязи. Неделю стояла смерзшаяся земля без снега, жесткая, как железо. Потом выпал и снег, выпал и не стаял, лег прочно на всю зиму.
Глава девятая, как и первая, — о бабьем кладе и о костровских мужиках
А через год не в одной Костровке, а по всем окрестным деревням только и разговору было: — Костровский-то колдунок Петька Жук бабий клад отыскал, отдал матери. А клад не золотой выходит, а колдовской. Все хозяйство они им заколдовали! Не только бабы — поверили и мужики. И как было не поверить, в самом деле! Точно заколдовано все у Марии, у мужиков — все помнят — лен никак не давался, а у Марии — полоска льна, полоска клевера, сеяла чередом и в оба раза урожай одни другого лучше! Самые раздеревенские — деревенские коровы у Марин молоко доят, что не хуже заграничных. У мужиков к Рождеству для грудных ребятишек молока не хватало, а у Марии что наРождество, что к Пасхе молока девать было некуда. Зашел как-то дядя Василий к Марии коров посмотреть. Пришел — видит: хлевы коровьи, что кладовые хорошие, теплые, умазанные. Коровенки самые обыкновенные, жрут меньше малого, а молока надоили столько, что дядя Василий думал уже и конца не будет. — Как же не колдовство? — разнес он по деревне, — нешто без колдовства может так простая корова доить? Потому у них и хлевы такие умазанные, ли дырочки, ни трещинки, чтобы из соседей кто не доглядел, как она там колдует с мальчишкой этим! Долго думали мужики, потом стали рассуждать, что хоть колдовство дело и грешное, но раз от того колдовства худа нет, а добра девать некуда, то можно и поколдовать немного. Дарьин муж — сосед ходил, ходил под соседскими плетнями, стал потихонечку дыру сверлить, чтобы подсмотреть, как колдует Петька с матерью. Раз замазал Петька дыру, другой раз замазал, потом надоело. Оделся потеплее, подвязался шарфом, нахлобучил шапку и засел в коровнике с вечера. Сидеть было весело, давно уже весело было Петьке жить без домовых, без чертей, без кладов, без попов: сам себе голова, сам перед собой и в ответе. Сидит Петька час, другой, потихоньку про себя твердит задачку: — Летело стадо гусей, а навстречу им гусь. Здравствуйте, говорит, сто гусей! А они ему отвечают: нет, нас не сто гусей! Вот если бы нас было еще столько, да еще полстолька, да еще четверть столька, да еще ты, гусь, с нами — вот нас было бы тогда — сто гусей! Хитрая задачка! Сказал какой-то старик ребятам задачу — решат они ее всю зиму, решить не могли. Петька наизусть выучил, а не решил. Тут же в коровнике точно подсказал кто: давай-ка все числа по порядку подбирать! Час сидел, другой сидел и вдруг вскочил: — Тридцать шесть, а? Ошалел от радости и не видит: сырую замазку ковыряет рука дальше-больше. Только уж когда норовы мычать начали — увидел. Покачал головой, снял с себя кушак, сделал петельку, на руку накинул и затянул. Дернулась рука: не сладить Петьке. Понатужился он, подтянул кушак к столбику, закрутил, узлом привязал и руку ту вытянул так, что за плетнем соседу ни сесть, ни лечь, ни уйти. Завопил он, точно резали. Вышел Петька из коровника, обошел двор — видит сосед стоит, рукой машет, орет по всю деревню: — Караул! Повыскочили мужики. Прикрыли полушубками раскаленные зимним сном спины, захватали дубины и вилы, окружили Петьку с мужиком. — Что такое? — Почему крик? Петька сказал смирнехонько: — Чай, и без слов видно, что тут случитесь! Пригляделись мужики, покачали головами, перешукнулись: — Бить что ли вора? Дарья выскочила, завопила: — Не троньте, христа ради! Не вор он! Мария вышла, головой покачала: — Не троньте, мужики, его! Лучше спросить, почто ему вздумалось чужие хлевы колупать. Отвязал Петька мужика, подхватили его за руки, повели в избу, стали спрашивать: — Зачем лез! На что охотился! Был с вечера мужик выпимши, а тут и хмель из головы выскочил. Поклонился на все стороны, сказал смирно: — Сами знаете, чай. Доглядеть хотел, как Марья колдует! Да разве за колдуном доглядишь? Видите, что вышло? Меня же вором ославил! Поднялся тут дядя Василий, поклонился Марии: — Вот что, Марьюшка! Не томи ты нас, на себя бед не кличь: скажи ты нам по-хорошему, по-родственному, как ты бабий клад нашла и как ты хозяйство свое колдуешь? Не скупись, скажи! Засмеялась Мария: — Не меня спрашивайте. Кто мне клад открыл, тот и вам откроет. Ступайте к агроному нашему, он вам ваши клады найдет. Молчат мужики — не верят. Рассердилась Мария: — Ну и головы у вас! В клад вы верите, в колдовство верите, хоть и — знаете, что никакого колдовства нет на свете! А агроному не верите, хошь ученый человек. А ведь у вас на глазах дело было.. Задумались мужики, буркнул дядя Василий: — А хлевы-то зачем умазала? — Да затем и умазывала, что агроном сказывал, что от тепла коровы жрут меньше и молока дают больше: корм-то им в молоко идет, а не в тепло! Переглянулись мужики, видят, что на правду похоже. Поспрашивали еще и о том и о другом — все гладко, одно к другому стелется и толк выходит. — Ну, не взыщи, Марьюшка, — встал Василий, — что обеспокоили и сплетку сплели про тебя. Попробуем и сами по агрономову жить! Посмеялись мужики и ушли. Проводил их Петька, запер ворота, разделся, лег на печку. Засыпать уже стал, да вспомнил: — Мамка! А я про гусей задачку решил! Прислушался — храпит мать. Повернулся на бок и сам заснул. Без снов, без страхов — хорошо спал костровский колдунок.Москва, 1924 Август.
Последние комментарии
2 часов 15 минут назад
12 часов 35 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 8 часов назад
1 день 9 часов назад
1 день 10 часов назад