Необходимость (СИ) [Taisia] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

«Куинни Голдштейн, Голдштейн, младшая сестра Голдштейн, Голдштейн, Голдштейн, Голдштейн».

Слишком ярко и чётко доносилось до Тины, когда она в группе авроров ожидала их начальника, отправляясь на перехват преступников. Чертова фамилия не давала ей спокойно жить, обсуждения лились нескончаемой рекой, каждый раз достигая старшей сестры. «Только бы оглохнуть», — думает Порпентина, сжимая зубы, чувствуя, как косточки неприятно налетают друг на друга. Слишком сильно. Но это успокаивало, так что она крепче сцепляла зубы и сжимала палочку в руке, расправляя узкие плечи в кожаном плаще, отчего тот скрипел, натягиваясь. Взгляды, что упирались ей в спину острыми пиками, уже почти перестали ее беспокоить. Пересуды о том, что девушка заняла не женское место, отныне всегда будут происходить в аврорате. Конечно, пока она не поймает смертельное заклинание.

«Неужели до конца столетия будет в мужской работе пробоваться, вон, даже младшая сестра и то скоро замуж выйдет».

Порпентина грустно усмехнулась, затягивая пояс плаща так, чтобы он, не прекращая, сдавливал её тело. Поддерживал, служил ей каркасом. Хоть что-то, что поможет не упасть, не прогнуться под гнетом мнений и событий.

Мало кто знал обо всех нюансах женитьбы Куинни Голдштейн. Все бразды правления в их семье с момента гибели родителей в руки взяла тетушка, и, когда к ней в руки попал договор о заключении брака, она решила, что младшая сестра для этого более пригодна, нежели старшая. Куинни — красавица, все время румяна и улыбчива, может, не очень умна, но легилименция ей в помощь. «Чем не достойный вариант для такого же достойного мужчины?» — рассуждала женщина, сидя в гостиной их дома, ведя непрерывный монолог за чашкой горячего чая.

Тетя Орания думала, что это верно. Прекрасно знала об объектах влюбленности обеих племянниц. Но, видимо, это не было особым аргументом для неё, потому даже на горячие чувства Куинни к тому милому пекарю Орания решила закрыть глаза. «Стервятница», — зло думала Тина, в упор наблюдая за женщиной, за тем, как она рушит все самое верное и правильное в их жизни. Что не должно было пойти прахом, но пошло, рассыпаясь мертвым песком прямо в руках сестер. Ведь женихом, таким благородным и порядочным, должен был стать не кто иной как Персиваль Грейвс. Старые семейные договоры обязывали.

Тетушка не знала, чего стоило Тине вступить на службу в аврорат. Стоило только начать действовать под началом этого человека, как влюбленность, такая искренняя и чистая, унесла её в небытие. И её Орания решила испохабить, выставляя Тину позорницей всего рода за то, что, видите ли, подалась в жизни не туда.

А может, тетя и знала. Тине было все равно, сестре она желала счастья, правда, с того раза так нормально и не обсудила с ней тему этой свадьбы с её начальником. «Захочет, сама придет», — твёрдо решила для себя Тина, когда переехала от тети в женское общежитие. В отличие от тёти, сестра была прекрасно осведомлена о всех вытекающих подробностях влюбленности Порпентины в собственного начальника.

В общежитии не было так комфортно, как в большом доме с домашним эльфом, но все же терпимо. И довольно уютно. Уж всяко лучше вечных разговоров-рекомендаций Орании, в которые она не уставала приплетать Персиваля Грейвса и её как пример, которому следовать категорически не стоит.

«Стоит, конечно же, стоит», — думает про себя Тина, останавливаясь рядом с Джоном, своим напарником, и улавливая краем глаза взгляд сестры. Куинни прекрасна в своём розовом платье, стоит, словно вылепленная фигурка, настолько утонченная, что грех не обернуться. Она смотрела открыто, не тая свою заинтересованность в собственной сестре, которая практически в одночасье отдалилась от неё.

Старшая Голдштейн чувствует тонкие пальцы блондинки на своём сознании, как она ловко проходит ими по ментальному щиту, пытаясь проникнуть внутрь. Хоть мельком заглянуть. Тина начинает злиться: лучше бы сестра пришла к ней на чашку чая, а не пыталась прочесть мысли, прекрасно зная, что она все чувствует и стоит ей снять щиты, как та тут же пожалеет. Порпентина больно поджимает губы, так сильно их сдавливая, что они белеют и отдают тупой болью. «Ничего, ничего, ничего», — упорно твердит Голдштейн сама себе, на секунду осмеливаясь снять ментальный щит и прикрыть глаза. Иначе разразится внутри то, что ей никакими силами удержать не удастся.

Кажется, что ещё чуть-чуть — и она упадёт. Просто живьём свалится в пропасть, и ничто её оттуда не вытащит. Такая темная и пустая, как взгляд того самого человека. Того самого, чей только голос, не то что вид заставляет поджилки трястись, а колени подкашиваться. Её личный ад зовётся «Персивалем Грейвсом».

Рука на плече неожиданно выдергивает из мыслей, моментально возвращая в реальность и заставляя поставить ментальные щиты. Просто привычка. Джон стоит напротив неё, пристально вглядываясь в лицо своими красивыми небесно-голубыми глазами. «Словно два камня», — с восторгом думает Тина, толком не разбирая, что он там говорит. До неё доходит только спустя несколько секунд, будто через толщу воды, такую, что не пробиться:

— Тина, все в порядке? — его голос полон неподдельного беспокойства. Внутри у неё что-то подскакивает, приятно теплеет, и от этого ощущения хочется разрыдаться.

В обычное, прежнее время Тина всегда испытывала что-то подобное только около сестры, что неотъемлемой частью ее жизни всегда была рядом. Теперь этого нет, а воспоминания жгут глаза, вставая перед тёмными веками яркими картинками и почти позабытыми ощущениями. Что-то внутри тихо твердит, что сестра не виновата, что она всего лишь не нашла в себе сил возразить. «Если бы действительно хотела, то нашла бы», — горько решает Тина, пресекая подобные мысли на корню и пытаясь выбросить их из головы. Насовсем. Они идут на важное задание, такой бардак в голове ей ничем не поможет. Только подставит особенно сильно.

— Не волнуйся… — хрипит в ответ на волнение Джона Тина, растягивая губы в подобии улыбки. Может, поверит?

Он колеблется, не хочет отпускать ни рукой, которую сжимает чуть сильнее прежнего, ни взглядом, все пытаясь вычитать в ней что-то. Джон, милый Джон, он всегда был таким. Всего на год младше её самой, такой прекрасный, что Тина порой себя спрашивала, почему ей не суждено было влюбиться именно в него. Джон не был глыбой льда. Он был свободным небом, таким чистым и открытым, как его глаза и темные волосы, что беспорядочными прядями спадали ему на лоб. С ним было легко дышать, но и без него это было возможно. Он вызывал щемящую в груди нежность и тепло, а не тайфун, такой разительно отличающийся и сносящий все на своём пути. Юноша, такой добрый и милый, не был тем самым, не мог им быть просто потому, что никто не мог. Правая рука президента был такой один-единственный, совершенно неповторимый в своей холодности и пылающем демоническим огнём взгляде.

Джон перевёл взгляд ей за спину, и Тина почувствовала его напряжение. Взор ужесточился, вперился в какую-то определенную фигуру, что-то выискивая или же просто выражая неприязнь.

— Голдштейн и Лореус, западный угол, туда преступники подадутся в последний момент, и то маловероятно, — прочеканил приказ Грейвс, подходя к аврорам. Как всегда, в полной готовности, собранности, безупречности.

Тина застыла, кажется, вовсе забывая дышать.

Стоило только повернуться, и вот он, стоит перед ней, такой близкий и одновременно такой далекий, со своим совершенно идиотским приказом. А ведь Порпентина прекрасно знала, откуда у него росли ноги. Наверняка Куинни да тетушка попросили благородного Персиваля Грейвса не рисковать их и без того безудачливой родственницей. Чертовы лицемерки.

Защита, тем более такая небрежная и совершенно ненужная, ей не требовалась. Они прекрасно знали о том, как она мечтает построить карьеру, а сами своими меланхоличными просьбами рушили все вокруг. Ярость взыграла в крови девушки, поднимаясь по венам и ярким потоком ударяя в мозг.

— Тина. — За спиной спокойное, уравновешенное, словно бальзам на душу. Джон. Он легко хватает ее за руку, держа в собственной, слишком большой ладони ее маленькую, тонкую, такую женскую. Поддерживая. Без слов говоря: «Вот он я, обопрись, не неси весь груз одна».

Голдштейн качает головой. Нет, так нельзя, так совершенно неправильно. «Это так эгоистично, — думает она, — принимать заботу, такую яркую и открытую, и не давать ничего в ответ». Так мерзко от самой себя. Неужели она выглядит настолько слабой и побитой, что ей, как собаке, тянут кость?

— Закончили? — врывается в сознание резкий голос начальника, и Тина почти вздрагивает, вовремя удерживая себя. Чувствует его прожигающий взгляд между лопаток и старательно, только бы не задрожать, разводит их в стороны, распрямляя спину и принимая оборонительную стойку. Оборонительная она в первую очередь для неё самой.

Но к Грейвсу не поворачивается, иначе дыхание застрянет в легких, перекроет все ходы, и она попросту задохнётся.

Они быстро аппарируют к нужному месту, на улице уже темно и фонари зажглись, тускло освещая улицу. Все моментально занимают позиции, трансгрессируя на свои места и таясь в тенях. Все должно произойти быстро. Кажется, почти в одночасье, так планировалось. Вот, сейчас Персиваль Грейвс зайдёт в бар, и предполагаемые преступники по теории первыми должны покинуть это место. Спасибо Гнарлаку, что пустил слухи об одержимости Грейвса этим делом. Никто не хочет иметь дело с главой аврората, так что им предстояло просто ждать. А после он сразу же устремится за ними к правой части улицы через чёрный вход. Все предельно просто.

Когда из дверей вырываются двое мужчин, Тина спокойна. Они, как и предполагал план, наверняка устремятся в сторону людных улиц, чтобы затеряться в толпе, где их и поджидает большая часть авроров. Но туда бежит только один, второй же устремляется прямиком к их с Джоном укрытию.

Паника бьет по вискам, настойчиво и так громко, что девушка не слышит собственного имени, вырвавшегося из уст напарника. Только чувствует, как он чуть отодвигает ее в сторону, вставая вперёд, заслоняя собственным телом и направляя на преступника связывающее заклинание.

Когда шок и первичное потрясение отступают, Тина создаёт перед ними щит. Руки мелко трясутся, но что-то необъяснимое движет ей, не давая оставаться в стороне. Однако есть что-то ещё, какое-то предчувствие, оно клокочет в груди, не давая полностью погрузиться в оборону. Девушка оглядывается.

На улице помимо них никого нет, кажется, все до единого мракоборцы устремились за первым мужчиной, и в толк не взяв второго.

Он же, совершенно не таясь, раз за разом отправляет режущие заклинания в них с Джоном. Они с легкостью пробивают щиты и ничего, кроме уворачиваний, не помогает. Спасает только то, что их двое.

«Так они смогут вымотать его, запала на такие сложные заклинания у него надолго не хватит, остаётся только ждать», — решает Тина, ловя взгляд Джона, и мелко кивает ему. Он кивает в ответ, и все продолжается. Атака, атака, щит, атака, щит, щит, щит, атака.

Атака-атака-атака.

План работает: медленно, но верно. Не совсем так, как нужно, но работает. Противник выдыхается и от этого наколдовывает ещё более сложные заклинания, испытывая предел собственных сил. Когда мимо них пролетает зелёная вспышка Авады, Тина не хочет верить. Но следом за ней в них летит вторая и третья, вот-вот — и не успеешь вовремя пригнуться.

Джон не успевает. Авада раскалывается о щит, и маленький, но все ещё действенный сгусток летит прямиком в него, попадая в бедро и сбивая с ног. Он падает, как подкошенный, тихо хрипит, но не замолкает, словно даёт понять, что все ещё жив.

Джон, милый Джон трясущимися руками хватается за ногу, прижимает кожаный плащ, пытаясь скрыть кровь. Даже не остановить. Смотрит прямо на неё — в свете фонарей его глаза цвета бледного рассвета. И улыбается. Криво, косо, но так живо и поддерживающе, что это ломает девушку изнутри.

Тина не выдерживает. Крик сам собой срывается с губ. Полный боли и отчаяния, он расходится по тёмной улице обрывочным визгом, слишком сдавленным и глубоким для того, чтобы уйти настолько далеко чтоб услышали авроры. А когда она видит на лице преступника усмешку, то чувствует, как руки наливаются силой. Магия течёт по венам наряду с кровью, бесконечным потоком, яростным, пьянящим сознание.

Голдштейн никогда не позволяла ярости брать над собой верх. Это казалось таким низким и бесчестным, что позволить себе такую роскошь она никак не могла. Сейчас она ее отпускает, посылает такое же заклинание мужчине в ответ, чередуя с режущими, не давая опомниться. Наседает, выжимая из себя всю магию до последней капли. Нужно использовать все, думает она, иначе так же свалится наземь от смертельного заклинания. Уж лучше свалиться от напряжения и опустошенности, когда магия настолько слаба, что и ноги не держат. «Всяко лучше смерти», — решает Тина, снова и снова нанося удары. Руки уже не дрожат, или она просто не чувствует. Все эмоции отступают на второй план, уступая место только одному-единственному — злости. Она такая опустошающая, что в груди рёбра проламываются в бездонную дыру, и Голдштейн почти чувствует, как там гуляет воздух.

Они близко, настолько, что ей удаётся очередным заклинанием выбить палочку из его рук. «Победа», — думает она, ошибочно предполагая, что все так быстро закончится. Мужчина рычит, словно пёс, дикий и совершенно непредсказуемый, бросается вперёд, на неё, цепляется пальцами за тонкое горло и валит наземь.

Удар выбивает воздух из легких.

Палочка отлетает в сторону, и Порпентина слышит, как она пару раз ударяется о брусчатку в процессе падения, а потом замолкает. Мужчина нависает над ней, плотно сжимает горло, лишает воздуха, совершенно не заботясь ни о чем. Используя свою последнюю попытку.

Тине ещё рано умирать. Джону рано умирать, и ей нужно остаться в живых, чтобы доставить его в лазарет, чтобы спасти их обоих, раз помощи со стороны ждать не приходится.

Девушка резко поднимает ногу, попадая острой коленкой в пах, и мужчина дёргается, скручиваясь. Бьет так ещё раз или два, пока он не взвоет и не отпустит свои мокрые ладони от ее шеи, ухватившись за причинное место. Этого хватает. Хватает, чтобы резко перевернуться, сесть ему на грудь, упираясь ногами в плечи, не давая ими пошевелить. И одним резким выпадом вцепиться руками в глотку.

Тина чувствует под пальцами чужой пульс, он бьется быстро, как у загнанного зверя. «Жизнь», — думает она, сдавливая сильнее, перекрывая всякие ходы кислорода. Ладонями мужчина пытается дотянуться до ее бёдер, чтобы скинуть с себя, но не может. Сдавленно стонет от боли, продолжая сопротивляться. Пока его глаза не закатываются, налитые кровью. Его рот открывается, и оттуда тонкой струйкой по подбородку стекает слюна. «Конец», — думает Тина, опуская дрожащие руки, буквально видит, как из него выходит жизнь, почти чувствует это на себе.

«Жизнь за жизнь», — твёрдо говорит она про себя. Кажется, что она сильная, раз смогла защитить и себя, и напарника. Но что-то внутри гадко смеётся и говорит ядовитое: «Защитить — не значит убить». И Тина срывается. Летит вниз, в тот самый обрыв, когда слышит спешные шаги в их сторону, такие знакомые. Ей не нужно смотреть, чтобы узнать, кто приближается к ней. Не иначе как глава аврората. Только это сейчас ее нисколечко не волнует. Тина всхлипывает, трясясь всем телом, позволяя себе ужасную слабость. Сгибается над мужчиной, закрывает лицо ладонями и скатывается вниз, на холодную землю, царапая идеальную кожу плаща и пачкая волосы. Плевать, все равно, что-то внутри упорно воет, не давая вернуться в реальность, сотрясая слишком тонкое женское тело в рыданиях, подобно лихорадке.

К шагам прибавляются новые, бегущие, все равно. Все равно. Всеравновсеравно. Пусть смотрят они, кто смеялся над ней, над хилой девчонкой, что решила влезть в эту мужскую профессию, пусть смотрят, а потом перемывают косточки. Одну за другой, пока не успокоятся. Пока не разберут её скелет целиком.

— Голдштейн, — он обхватывает ее за плечи, не так, как Джон. Одним движением укрывает от всего мира, прижимает к плечу, не давая вырваться, и что-то тихо шепчет на ухо. Наверняка что-то успокаивающее. «Не работает, ты, чертов идиот!» — хочется кричать Тине, но горло по-прежнему сдавливают рыдания, а сквозь них прорывается только одно слово.

— Джон, — смазано и горько, с надрывом, заставляя обратить на себя внимание. Он смотрит пристально, читает ее, понимает Тина, практически не чувствуя пальцев на своём сознании, как и щита.

— Быстро Лореуса в лазарет, ему ещё могут помочь выбраться, — командует Персиваль застывшим аврорам, они мгновенно подчиняются, как послушные псы, срываются с места и бегут к парню. — Голдштейн я беру под свою ответственность, — непонятно для кого говорит он, вставая и подхватывая девушку с земли. Она лёгкая, словно кукла, такая же тонкая и хрустальная, вот-вот разобьётся. Уже крошится.

— Мистер Грейвс, не стоит… — сбивчиво говорит она, упирается тонкими ладонями в его грудь, пытаясь вырваться. Кажется, совсем не оценивая собственные силы, что их слишком мало. Персиваль не замечает, упорно не хочет это делать. Все это кажется неожиданно правильным — стоять с ней вот так, держа хрупкую фигурку в руках, точно зная, что ни при каких обстоятельствах он не отпустит. Мужчина оглядывается, быстро находит взглядом ее палочку, снова упирается взглядом в мертвое тело мужчины. Задушен.

Этими тонкими руками, совсем не предназначенными для подобных вещей. Их вообще нельзя никак использовать, хочется отстаивать Персивалю, оставить бы Тину дома, не давая заниматься чем-то таким. Чем-то, где она рискует собственной жизнью.

Палочка оказывается в его руке,

— Я трансгрессирую в твоё общежитие, — только и говорит он, не собираясь спорить. И без лишних пререканий аппарирует, оставляя на тёмной улице тускло освещённой фонарями только задушенный хлопок.

Когда они оказываются на маленькой кухне, Тина чувствует, будто ее окунули в прорубь. Так, что сознание проясняется, и девушка трезвеет от опьяняющих эмоций. Она резко, слишком неожиданно, чтобы ее остановили, соскакивает с его рук, встаёт напротив, напрягшись, словно приготовившись к броску.

— Откуда вам знать это место? — Тина подозрительно щурит глаза, видя непонятный ей подвох в действиях главы аврората.

— Тина, ты в моем отделе, и за изменениями личных дел своих людей… — он делает ударение на последних двух словах, звонко отбивая ритм собственной речи, которая кажется девушке слишком похожей на музыку, — … я предпочитаю следить.

Девушка фыркает. Вот как. Наверняка и в том, что из всех она с Джоном заняла самую идиотскую позицию на карте, виновато ее личное дело. Хочется засмеяться ему в лицо, прокаркать так коряво и фальшиво, как только позволит горло. Он смотрит на неё, не сводя своего странного взгляда, вгрызается им в ее дрожащую фигуру, почти пригвождая к полу, когда делает шаг навстречу.

Почти.

Тина срывается с места, хватает спинку стула, громко скрипя его ножками по полу. Ставит его между ними. Слишком отчаянно хватается за резную спинку, сжимает пальцами, как спасательный канат, и дышит так загнанно. Словно от Персиваля Грейвса и бежала все это время.

— Нет, нет, нет… — бормочет она, устремив взгляд в пол. Раз он заговорил, то стоит спросить, решает она. А уволить ее он всегда успеет, хоть завтра, плевать. Карьеру ей уже наверняка не построить, повезёт, если не осудят за особо жестокое убийство. Ведь таковыми считают все убийства маггловскими способами. — Ваш приказ о том, что я и Джон будем в самой безопасной части улицы, почему вы его отдали? — ее взгляд полон решимости, такой яркий и ослепляющий, что Персиваль теряется.

Виду не подаёт, но внутренне раскачивается, не зная, как ответить, чтобы ещё больше не обескуражить и без того шокированную девушку. Он смотрит на неё, такую взъерошенно-прекрасную, олицетворяющую собой сущее безумство, такое терпкое и сладкое, что Грейвс остерегается захлебнуться. Выдерживает ее взгляд, глотает горькую пилюлю сожаления. Младшая Голдштейн и в десять раз не так яростно-красива, как старшая.

— Как мы уже поняли, это была не самая безопасная часть улицы, — четко говорит он, словно наводит порядок на столе. Каждое слово встаёт на своё место, звуча ярко, громко и совершенно верно. Но на Тину это не производит никакого эффекта. Она поднимает голову, проводит языком по нижней губе, а после растягивает их в кривой улыбке. Горькой, невыносимо горькой. От таких улыбок сводит небо и скулы, а после хочется пить, пить, пить.

— Вы лжец, мистер Грейвс. — Он не замечает, как быстро она меняется. Как загнанность уступает место непонятному ему ехидству и знанию, чему-то понятному ей одной, что плещется на самом дне ее глаз. Тина отнимает руки от стула, скидывает с плеч плащ, совершенно не заботясь о порядке.

Какая разница, если завтра она наверняка покинет пост мракоборца и времени на уборку будет предостаточно. Вся эта ситуация, такая лживая и лицемерная, абсолютно ее злит. Выбивает из колеи, раз за разом требуя все больше сил, чтобы вернуться на прежнее место, в прежний ритм. Пальцы касаются шеи — наверняка завтра там проступят синяки. Яркие, фиолетовые, кричащие о произошедшем. Тина с улыбкой замечает, как Грейвс наблюдает за движением ее пальцев, прослеживая тонкие невидимые линии, что она чертит на горле. Пробегается пальцем по косточке ключицы, заканчивая в вырезе тонкой рубашки, что липнет к телу практически второй кожей. Не оставляя места для воображения.

Если бы он только захотел, он бы сам дотронулся до неё. Провел бы своей рукой там же, перехватывая тонкие пальцы и следуя ниже. Пуговица за пуговицей распахивая тонкую блузу, отбрасывая ткань и открывая взгляду бледную кожу. Персиваль велит себе сосредоточиться, пока не поздно, прийти в себя, не делать ничего из того, что действительно хочется.

Желание кипит в его крови отравляющим ядом.

— Убирайся. — Слышит он тихое, но настойчивое. Тина совершенно уверена, говорит холодно и резко, будто копируя его манеру. Расправляет узкие плечи, похожая больше на дивную птицу, чем на мракоборца. — Что я сказала неясно, мистер Грейвс? — ее голос громче, она почти рычит на него, смотря из-под аккуратных бровей и тяжело дыша. Слова даются ей с трудом, понимает Персиваль, наблюдая за мелко подрагивающими руками девушки. Будь ее воля, стула между ними не было бы, и он уже давно прикасался бы к ней, распахивая блузку и стягивая удобные форменные штаны, сидящие так плотно, что можно досконально проследить изящную линию талии. Прикоснуться к выступающим тазовым косточкам.

— Завтра к пяти вечера я жду вас в своём кабинете, а после возьмите отгул, — говорит он, прежде чем аппарировать, быстро положив ее палочку, такую же тонкую, как и ее владелица, на стол.

Он уходит с горькой мыслью, что всё ещё может сложиться по-другому, главное — не прогадать с картами. Стоит только настоять там, где потребуется, стоит только немного поднажать, но точно не на Тину.

Ведь для того, чтобы дать себе волю действовать так, как диктуют ей собственные чувства, она слишком сильно любит свою сестру.

========== Часть 2 ==========

Тина думает, что все не так уж и плохо, когда в МАКУСА её не хватают под руки и не ведут в зал для суда или в комнаты для заключённых. Пара человек резко поворачивались, оглядываясь на неё, но в большинстве дней это было нормой, так что и сейчас Тина старается особо не обращать на это внимания. Кто не захочет посмотреть на женщину-аврора, настолько хилую, что сравнима с ивовой ветвью? Тем более сейчас, когда на тонкой длинной шее расползались лиловые пятна синяков, слишком яркие, чтобы оставить их без внимания. Они, словно шарф, коими любил дополнять свой образ мистер Грейвс, облегали её шею настолько плотно, что бледность кожи отходила на второй план, уступая лиловому цвету.

Входя в аврорат, Тина поймала на себе взволнованный взгляд сестры, но, проигнорировав её, направилась к лифту с болезненно распрямленной спиной. И с задранным подбородком, конечно. Скрывать отметины почему-то не хотелось, может, пожалеют? Хоть раз в жизни не упрекнут глупостью выбранной профессии, а действительно помогут. Но разве кто-то хотел? Нет, не было никого, кто хотел бы протянуть сильную, в сравнении с её, руку помощи. Таким был Джон, и где он сейчас? Наверняка в лазарете под неустанным наблюдением лекарей, пытается выбраться. Пока она тут почти целая и невредимая. И снова это чувство несправедливости. Оно разъедает горькой кислотой изнутри, начиная с желудка, делая круг и заканчивая сердцем. Тина с сожалением подмечает, что ей за пренебрежение и яд, который льётся из неё уже практически на протяжении месяца, было бы более заслуженно оказаться на больничной койке. Она бы поняла, что это не просто так, что всё тело изнывает болью в ответ на её эгоизм и нежелание понимать. Но она стояла тут с болезненно раскрашенной шеей и чувством, что, раз не она, значит, всё делает верно.

В кабинет начальника её провела взрослая секретарша с крутыми бёдрами и большим бюстом. Несмотря на низкий рост и возраст, она выглядела хорошо, подметила Тина, можно даже сказать, впечатляюще. Но что-то всё равно хрипло, каркающе засмеялось внутри, вряд ли Грейвс увлекается подобным. Он выглядел как ценитель изысканного, и если бы не договор, Тина уверена, что его жена в будущем была бы похожа на статуэтку ещё больше чем Куинни. Да и сам факт того, что Персиваль Грейвс мог под стать магглам развлекаться с собственной секретаршей на рабочем месте, почему-то сразу отторгался.

Тине нравилась эта женщина: она всегда была профессиональна и собрана, как того и требовала должность. Но что-то, помимо работы, не позволяло ставить её и Персиваля Грейвса рядом, бок о бок.

Секретарша всю дорогу по вылизанному коридору молчала, лишь зыркнула на неё у самой двери, в полтона поясняя:

— У него сегодня нет встреч, но куча бумажной волокиты, не знаю, зачем тебе понадобилось… — женщина прервалась, завидев шею Тины, а после резко перевела взгляд на её лицо. Раздражение читалось на нём слишком отчётливо и явно, чтобы можно было проигнорировать.

— Не ваше ли дело просто сопровождать? — колко подметила Порпентина, мысленно отвесив себе за это оплеуху. Ей не хотелось грубить, но взвинченное состояние давило сверху, сжимая виски и всю фигурку в тисках раздражения. Тина и сама не замечала, как начала перестукивать пальцами по собственной ноге, отбивая только ей одной знакомый ритм. В том, что, используя этот ритм, Персиваль Грейвс вчера говорил с ней в её квартире, девушка бы ни за что никому, в том числе и самой себе, не призналась.

«Шок от первого убийства у всех проходит по разному», — решила про себя женщина. О том, что произошло вчера, уже знали все поголовно, вели споры, как же ей все-таки удалось удержать того мужчину, как удалось одержать над ним верх, победив. Жаль только, слово «победив» подразумевало под собой горькое «убив».

Тина вошла в кабинет первая, даже не оглядываясь и лишь коротко постучав. Для галочки. Следовать манерам и нормам приличия ей отчаянно не хотелось. Наоборот, хотелось разнести здесь всё, начиная с ровных стеклянных полок и заканчивая столом, на котором даже кипы бумаг смотрелись идеально. Хотелось устроить тот же бардак, который Персиваль Грейвс устраивал в её жизни одним только взглядом.

Женщина метнулась следом за ней, обращаясь к начальнику, который сидел на своём рабочем месте, что-то надиктовывая волшебному перу.

— Сестра вашей невесты, сэр, мисс… — она в одночасье захлопнула рот, стоило Тине открыть свой и резко её прервать. Властно и с толикой раздражённости, пересекая всякое желание хоть что-то возразить. И заставляя мужчину мгновенно поднять на неё взгляд.

— Аврор Голдштейн… — четко объявила она, сотрясая тишину кабинета. — Как вы и просили.

Персиваль Грейвс пару мгновений просидел молча, переводя взгляд с одной на другую. Ничего хорошего внезапное появление подчиненной не предвещало, учитывая, каким ураганом она ворвалась к нему в кабинет, не трудно было представить её идущей по отделу или поднимающейся по лестнице в главном входе в МАКУСА. Персиваль окинул фигурку взглядом, восторгаясь её живостью, завороженно наблюдая, изучая, словно прорисовывая её лик на обратных сторонах век. Предельно детально. Он остановился на тонкой шее, задержавшись на ней взглядом явно дольше нужного, чего уж говорить о приличиях. Пальцы сами с собой сжались в кулаки, хотелось прямо сейчас ухватиться за неё, легко провести ладонью. Уцепиться пальцами за местечко под ухом, там, где бьётся живая венка, помочь ей. Сделать так, чтобы все следы разом сошли, уступив место природной бледности. Но по решительному, местами яростному взгляду подчиненной Грейвс понял, нет, был совершенно уверен, что она и пальцем не даст к себе прикоснуться. Будто воздвигнув вокруг себя щит, Тина стояла посреди его кабинета, такая близкая и непомерно далёкая.

— Миссис Бронкс, вы можете идти, — он кивнул женщине, и та, явно не желая делить один кабинет со старшей из сестёр, тем более весьма покорёженной после вылазки, скрылась за дверьми, плотно их закрывая. — Тина, садитесь.

К его удивлению, она подчинилась, села напротив него, не сводя взгляда с лица и странно улыбаясь уголком губ.

— Вы пришли сегодня на целый день? — Он аккуратно отложил бумаги, чтобы, ни на что не отвлекаясь, поговорить с девушкой. Она только кивнула, лишний раз привлекая внимание к своей шее, заставляя про себя ужаснуться тем, что она из себя представляла.

— Можете после нашей встречи сразу отправиться домой, может, придете на чай, что утраивают ваша тётя с сестрой, — он замечает всё: все мелкие детали того, как меняется её лицо, не ускользают от его внимательного взгляда. Правда, отвращение на своём лице Тина и не пытается скрыть, оно явно выражено по отношению к тёте и всем её чайным посиделкам.

— Да, мне пришло приглашение по почте, — девушка кривит губы то ли в улыбке, то ли в усмешке. Кажется, совершенно не понимая, что открытая улыбка, яркий смех и спокойствие ей идут куда больше этого. — Но у меня дежурство в отделе, — заканчивает она, поднимая тонкий подбородок чуть выше, цепляется глазами за его глаза и что-то выискивает всё с той же кривой улыбкой на лице.

— Я даю тебе отгул, — спокойно говорит Персиваль.

— А я уже поменялась с Уинстоном, он, кажется, хотел сходить на свидание, зачем его лишать такого большого события? — Тина улыбается, явно довольная собой, растягивая губы так сильно, что тонкая кожица, кажется, вот-вот лопнет.

— Разве для вас не событие — встреча с семьей? — Он снова переходит на «вы», подмечает Голдштейн, откидываясь в кресле и чувствуя, как лопатки слишком неприятно упираются в жёсткую спинку. И как президент умудряется сидеть тут часами, обсуждая с ним что-то, в этом неудобном кресле? Тина сцепляет перед собой руки, переплетает тонкие пальцы, выставляя их как защиту. Оборона.

Её оборона уже давно пробита этим самым человеком, только одного его взгляда хватает на то, чтобы снова и снова крошить фундамент новой постройки вокруг девушки.

— Вы хотите, чтобы я сходила на кладбище? — она поднимает брови, в насмешке смотря на него. — Мои родители мертвы, а пить там чай не вижу нужным. Тем более, после того, что произошло, я пока не хочу идти туда. — Девушка упирается взглядом в руки; картинка того, как она хватает мужчину за горло, снова встаёт перед глазами, заставляя вспоминать. То, что так сильно хочется забыть, вновь и вновь является четким воспоминанием.

— У всех нас руки в крови, Тина. — Персиваль говорит тихо, успокаивающе, словно сообщает страшную тайну. — Потому на вас так и смотрят: женщина-аврор, так ещё и руки по локоть в крови успеет измарать. — Мужчина не видит никакой реакции, Голдштейн перед ним застыла, кажется, даже не дыша.

— Вы на меня так не смотрите… — хрипит она, так и не отняв взгляд от ладоней. — Не вижу совсем, где я измаралась в крови? — Тина резко поднимает руки, распрямляя пальцы. Тихо хмыкает, когда они оба видят только бледные чистые ладони. — Кажется, её тут нет. — Она снова убирает руки, разводя их в стороны, будто показала какой-то фокус. — Мистер Грейвс, если я захочу выпить чай с семьёй, то в следующий раз позволю себя задушить, поверьте, — её голос сбивается на шёпот, такой доверительный, будто сейчас она ему сообщит главную из своих тайн. — … я этого страстно желаю.

Грейвс, поражённый ответом девушки, не замечает, как в её руках оказывается папка. Он знал о смерти родителей сестёр, о том, что тех убили торговцы заклинаниями из-за неожиданного свидетельствования. После этого сразу становилось ясно, почему старшая сестра подалась в мракоборцы. Желание защитить самых близких было присуще всем, кто здесь работал. Были, конечно, ещё и те, кто жаждал правосудия, но таких было значительно меньше. Тина же была защитницей.

Сам Персиваль не раз наблюдал за тем, как она вылезает вперёд на заданиях, как нетерпеливо перетаптывается с ноги на ногу. Будто только от её рывка вперёд, от выброшенного в пылу битвы заклинания будет зависеть её жизнь, всё в ней. Она была из тех немногих, кто предан своей работе целиком и полностью, не бросаясь храбрыми словами и не таясь за рабочим столом, а выходя вперёд в первых рядах. Тина была готова броситься в гущу событий, отбивая, заслоняя и защищая, даже перед ним. Это легко читалось в её глазах, полных отчаянной жажды защитить то, что дорого.

Конечно, Персиваль не мог не отметить изменения, произошедшие с девушкой. Что-то было не так, хотя на первый взгляд оставалось по-прежнему. Но самое главное, такое броское и пьянящее, — это её отношение. Вчера, говоря с ней в квартире, он только и мог, что потрясенно вздыхать, глотая возбуждение, рождаемое такой Тиной. Казалось, её больше ничего и не сковывает, отпускает на волю. Взамен той слишком робкой и правильной появилась на свет настоящая. Нет, Персивалю нравилась её робость, нравилась она вся. Нравились тёмные волосы, большие тёмные-тёмные глаза, кажется, чёрные, но, если приглядеться, то сразу видно, как отливают гречишным мёдом. Нравился непокорный нрав, который и раньше поступал наружу, но теперь… он неустанно будоражит сознание мужчины, заставляя думать о девушке день и ночь, день и ночь, день-и-ночь.

— Придете сегодня на чай? — решается задать повторный вопрос, сразу предугадывая язвительный ответ. Грейвс не читает её отчёт, сосредоточенно водит по аккуратным строчкам глазами, устремлённый всем своим нутром вперёд. Туда, где она сидит в кресле, снова сцепив руки-веточки.

Тина смеётся. Так сладко и нежно, как смеются любовники, доверительно-сокровенно, будто они сейчас не в оживленном МАКУСА, а дома, в большой постели, с плотно зашторенными окнами, в шелковых простынях и нежной влюбленности.

— Мне это неинтересно, — мягко проговаривает она, вперив взгляд в собственные колени. Отрывать его оттуда девушка не намерена, потому Персиваль снова переводит взгляд на отчёт. Резкая смена тона и настроения Тины должна его насторожить, так гласит всё на свете, но он отчего-то спокоен. «Она переживает», — решает он, твёрдо зная, что это правда. Переживает по слишком многим поводам, чтобы вечно быть стойкой и твёрдой, слишком много для её узких плеч. Ему отчаянно сильно хочется помочь ей, подхватить под острый локоть, перенимая часть груза на себя. Но её взгляд, ярая потребность справиться со всем самой однозначно просвечивается в ней, не желая уступать.

Персиваль подписывается, аккуратно и чётко, как всегда безупречно, если слушать россказни его работников. Идеализация ему никогда не шла, слыша что-то подобное в людных коридорах, Персиваль Грейвс лишь морщился, скрывая внутреннее отвращение к такому взгляду на себя. Он не раз задавался вопросом: каким видит его Тина Голдштейн? Ведь смотрела она на него с восторгом, потаёнными чувствами и тем же желанием защищать. В её глазах, бывало, веселились бесенята, когда она резко оборачивалась на него, встречаясь взглядами, отрываясь от оживлённого разговора. В такие моменты она не таилась. Немного зажималась, чуть сутуля и без того узкие плечи, но не вскакивала с места так резко, что папки падали на пол, как пару раз делали её коллеги. Желая показаться такими совершенно работоспособными. В движениях же Тины Персиваль видел нежную размеренность. Вот она.

Вот она!

Хотелось вскрикнуть ему, стоило только немного понаблюдать за ней. Мало кто замечал красоту старшей сестры, целиком и полностью все были заворожены блондинистой красоткой Куинни. Пропуская мимо глаз всё самое главное. Они не замечали, и Грейвсу одновременно хотелось говорить им, какие же они глупцы, и одновременно радоваться. Ведь не нужно было делить наслаждение наблюдать за ней с кем-то ещё.

— Тина, — он смакует её имя, такое неожиданно приятное, на языке, хочется произносить его снова и снова, чтобы, наконец, насытиться. — …все-таки возьми сегодня выходной, и завтра, когда тебе вздумается, — Персиваль замолкает, прежде чем успевает наговорить глупостей, словно влюблённый мальчишка, так неловко попавший в сети. Стоило бы из них выпутаться, да только шелковые нити, такие же, как её волосы, перетягивающие горло, ему слишком сильно нравятся.

— Хорошо, — неожиданно соглашается она, поднимая спокойный взгляд на начальника. Что-то в его тоне вселяет почти такую же теплоту и нежность, что появлялась в её груди от заботы Джона. Только почти, ведь в сравнении с тем, что она чувствует сейчас, рядом с Персивалем Грейвсом, то, что давал ей напарник, было сущими крупицами. Грудина сжимается, неприятно сосет под ложечкой, когда она проходится взглядом по его аккуратным рукам, длинным пальцам, которые наверняка невероятно приятно обхватывают шею во время поцелуев. Жарких и трепетных одновременно. По тем пальцам, на одно из которых в скором времени должно надеться обручальное кольцо наманикюренными пальчиками сестры. Дрожь снова бьёт изнутри, не щадя и снова, снова ударяя.

Порпентина быстро соскакивает со стула, расправляет плечи и смотрит на собственного начальника сверху вниз. Пытается ухватиться взглядом хоть за что-то, что поможет задержаться хоть ненамного подольше. Погреться в лучах солнца, ей не предназначенного.

Он так же встаёт, и её взгляд упирается ему в аккуратно завязанный галстук. Наверняка под всегда застегнутой рубашкой скрываются крепкие ключицы, сильные плечи и руки, к которым хочется прикасаться, чувствуя перекатывающуюся под пальцами силу.

— Тина, тебе действительно стоит отдохнуть, — устало говорит он, словно нянчится с ребёнком. Это неожиданно задевает, заставляет потупить взгляд в пол в неловкости и стыде, сковавшим всё тело.

Голдштейн хочется на него злиться за то, что он заставляет её испытывать. За все эти эмоции, что переполняют её, стоит ему только посмотреть на неё тем самым взглядом, совершенно непонятным и глубоким. Заставляя стоять перед ним, словно на казни, доверив и всучив жизнь ему в руки, ожидая дальнейших слов и решений.

Он совершенно не понимает, что с ней делает. Не замечает или не хочет замечать, закрывает глаза, только и делая, что смотря. Пристально, бывает, с заботой, которая скользит во взгляде слишком быстро, скрываемая вечной холодностью.

Тины хватает на то, чтобы прохрипеть слабое «Конечно», а после быстро покинуть его кабинет. Секретарша удивлённо смотрит на неё, явно ожидавшая чего-то иного. А пока затворяется дверь, медленно, мучительно медленно, Тина чувствует его прожигающий взгляд на своих лопатках. Снова согревающий, дарующий того, чего не должен и чего дарить категорически не следует.

***

Вечер она проводит на диване, почти под самым торшером, склонив голову над книгой. Детективы всегда нравились Тине, именно ими она предпочитала занимать себя в свободное время. Но в этот раз строчки настойчиво не хотели читаться, снова и снова заставляя девушку возвращаться на начало страницы.

Не шло.

Тина вздохнула, чувствуя, как неуловимо резко вздрагивает болью шея. Сейчас ей особенно сильно хотелось погулять. Тёмные промозглые вечера были её слабостью, как яркие солнечные дни для Куинни. Отчего-то вязкий туман, сковавший грудину, стоило только выйти на улицу, Тине нравится гораздо больше спокойствия безветренного полудня. Какая-то непонятная таинственность погоды, всего этого состояния, которое надиктовывала сама природа, нравилась Тине. Завораживала и гипнотизировала, манила в свои сети.

Окна в гостиной Тина отворила настежь, пропуская свежий ветер, ещё по-летнему тёплый и мягкий, в квартиру. Всё было размеренно и нежно, так, как она и любила проводить вечера, как того требовало сердце. Порпентина хмурится, чувствуя неприятное ощущение под ложечкой, которое, кажется, не замолкает с того самого момента, как преступник покинул паб. Оно гложет и гложет, не даёт нормально прилечь на диван и забыться в сладкой дрёме, вместо этого заставляя дёргано наводить порядок и заламывать собственные пальцы.

Старшая Голдштейн вспоминает, что могла согласиться на чай. Тогда бы ей пришлось сидеть, выслушивая упреки от Орании, но она бы провела время с сестрой. Что-то внутри неугомонно пискнуло, оживая при воспоминаниях о сестре. Конечно, Порпентина любила её, пусть обида и не давала первой подойти, написать письмо или прийти на чай, но любовь по-прежнему жила у неё в подреберье, делимая лишь с родителями и её собственным воздухом. Собственным всем. Солнцем, небом,воздухом, смертью. Такой непоколебимо постоянный оставался там, под рёбрами, время от времени перехватывая дыхание.

«Пошёл вон», — с тихим хныканьем думает Тина, нисколечко не сомневаясь в том, что это слова в пустоту. Персиваль Грейвс остаётся на своём месте, вольготно расположившись на том пьедестале, что она самолично возвела для него. Нет, он не был богом для неё.

Нуждой.

Такой сильной, что чесалось небо и руки не могли лежать на месте, все время норовят выгнуться как-то непривычно, неправильно, заламывая пальцы. Голдштейн глянула на свои руки, прошлась взглядом по тонким длинным пальцам, останавливаясь на ногтях. Может, стоит накрасить?

«Нет, конечно, нет!» — тут же отметает эту идею Тина, подскакивая с места и отбрасывая книгу на диван. У неё будет ещё много времени, чтобы её дочитать, почти целая неделя. Она взяла выходные. Как он сказал, а она сразу исполнила. Просто потому, что устала и не смогла бы нормально работать, делать хоть что-то полезное так, чтобы все вышло правильно. Руки всё дрожали: мелко, крупно, часто, редко, не переставая, — а грудину то и дело сдавливала такая тяжесть, что и дышать становилось слишком трудно.

Делать вдох и чувствовать собственную слабость. Понимать, что теперь она зрима всякому, кто только посмотрит на неё, услышав историю вчерашнего вечера. Что теперь каждый человек в МАКУСА, что только успел опустить на неё свой взор, стал немым свидетелем разрушения хрупкой фигуры Тины Голдштейн.

Девушка вздрогнула от неожиданности, когда в дверь три раза постучали. Тонкий, немного робкий стук внезапно озадачил Голдштейн. Пару минут стояла у двери, то и дело переводя взгляд с высокого комода на дверную ручку. Мало кто знал, что ей выписали разрешение на ношение оружия. Да и получить его оказалось довольно просто для девушки, что немало удивило и саму Тину. Но разрешение все же приняла, аккуратно сложив хрупкий листок, чтобы после использовать по назначению в одной из оружейных лавок.

Когда она его покупала, Тина действительно не понимала, зачем он ей нужен, движимая чем-то, что вело её изнутри, подталкивая к нужному аккуратному пистолету. Кассир тогда, завидев аккуратный и довольно маленький карабин, лишь тихо пробормотал: «Женщины», — ни слова больше не сказав, и пробил нужную ей вещь с парой десятков патрон, застыв на пару минут с разрешением. Когда Тина съехала от тёти, поняла, что это именно то, что ей и нужно было. Не было боязни от осознания того факта, что ты одна в квартире, не было липкого страха, когда в ночи что-то падало или скребло. Было спокойствие.

Но о приобретении оружия она так никому и не рассказала. Это стало для Тины маленьким секретом, личным и успокаивающим. Да и мало кто понял бы её. Снова пошли бы пересуды, и фамилия Голдштейн звучала бы в МАКУСА, не переставая. «Достаточно свежих новостей», — решила Тина, открывая дверь, звонко щёлкая замком два раза. Наверняка же соседка снова пришла попросить чего-то по типу чая или сахара, кажется, у неё были проблемы с памятью. Иначе как было объяснить, что, только возвращаясь с магазина, она шла к Тине за помощью?

Но, открыв дверь, девушка обомлела, уставившись на стоящего напротив человека невидящим взглядом. Одновременно рассматривая и будто смотря сквозь.

Взгляд вперился в живое золото, искусно завитое в тугие кудряшки, прошёлся по высокому воротнику нежно-розового пальто, останавливаясь на запястьях, обтянутых в коричневые перчатки.

Куинни.

Она стояла тут, сейчас. Наяву, словно сотканная из света. Чуть переступала с ноги на ногу и избегала смотреть в глаза, волнуясь, но всеми силами стараясь в себе это подавить. Порпентина видела её метания, видела, как отчаянно ей хочется сделать шаг назад в страхе, что сестра отреагирует не так. Что накричит на неё и пошлёт к чертям.

Но Тина не собиралась этого делать.

Прохрипела тихое: «Входи», — пропуская сестру в прихожую. Куинни быстро скинула с себя пальто, повесив его на крючок вместе со светлым платком, и поставила вниз обувь.

— Я хотела поговорить, Тина, — робко начала она, снова натыкаясь на гладкую стену ментального щита в голове сестры. Тина предпочла сделать вид, что ничего не почувствовала, снова щёлкая дверью, запирая её.

— Я тоже, — тихо, так, будто это было чем-то страшным, сказала старшая Голдштейн, перебирая в пальцах ткань собственной ночной рубашки. — Ты проходи в гостиную, я пойду поставлю чай, — быстро сказала она, скрываясь в тёмном провале кухни. Секундой позже там раздалось копошение и включился желтоватый свет.

Тина совершенно не знала, что делать. Она схватилась руками за край столешницы, так же сильно и отчаянно, как вечером ранее цеплялась за спинку стула. Что-то внутри сотрясалось в радости только от одного вида сестры, а что-то упорно не давало отцепить пальцы от холодной поверхности.

«Соберись», — мысленно скомандовала себе Тина, палец за пальцем отпуская столешницу. «Всё будет нормально, — продолжала она, — всё будет хорошо». Чайник звякнул железным дном о решётку над комфорками, и Тина, решив, что через пять минут вернётся и заварит чай, прошла в гостиную.

Она застала Куинни за рассматриванием маленького книжного стеллажа, уже, кажется, целиком заставленного детективами, энциклопедиями и романами. Всё вперемешку, без какого-либо порядка по алфавиту или хотя бы по размеру. Конечно, эта жалкая полочка не могла сравниться с высокими стеллажами книг в родительском доме, таких идеально сохранённых, будто их никто раньше никогда не читал.

Куинни, услышав шаги, повернулась, мягко улыбаясь, но так и не отходя от полки.

— Мне нравится, — плавно проговорила она, проводя пальцами по корешкам.

Тина согласно кивнула. Совершенно не зная, с чего стоит начинать. А стоит ли вообще?

Куинни, как и она, застыла в нерешительности, так и не опустив руки с книг. Легилименция, сейчас такая ненужная, лишний раз напарывалась на щит, ударяясь в бессознательных попытках прочесть мысли.

— Знаешь, я так и не поговорила с Якобом, — блондинка повернулась, отводя в сторону кудряшку, что особенно сильно щекотала щеку. — Так не хочется прерывать это, кажется, что если оборву, то…

— И что-то внутри надломится, — заканчивает за неё старшая сестра, радуясь тому, что они не стали рассыпаться в предисловиях. Нужно обсудить это сразу, немедля, найти всё, что нужно, и закрыть тему. Тина смотрит на сестру, которая садится рядом, и внезапная мысль осеняет её яркой молнией неверия вперемешку с эгоистичной радостью. — Почему ты здесь, Куинни, вы же назначали чай?

Сестра под её взглядом смущённо пожимает округлыми плечиками, упирается взглядом куда-то в районе серёжек, старательно избегая прямого взгляда на шею. Тина прекрасно знает, что ворот рубашки сейчас распахнут, оголяя тонкие крылья ключиц и чуть не доходя до груди. Так же она прекрасно знает, что, стоит сестре посмотреть на неё, на все лиловые отметины, как та тут же выпадет из колеи.

Горькая усмешка появляется на губах старшей Голдштейн.

В этом они с сестрой схожи. Разные Голдштейн! Как любили говорить все, кто бы их не повстречал, не понимая, что разнятся они только внешне, абсолютно одинаковые внутренним складом и миром. Почти, конечно, но всё же.

— Мистер Грейвс не заинтересован, — боязливо тянет сестра, кажется, опасаясь подобрать не то слово. Она снова ведёт плечиком, неловко, скованно, будто пытаясь освободиться от стального обруча, что обхватил её — по нему это сразу заметно, Орания предпочитает закрывать глаза, но она играет в слепую старуху, не видя, — Куинни осекается, прекрасно зная, что если скажет то, что действительно думает, то сестра закроется. Не желая принимать правду, которая такая однозначная для Куинни, но слишком запутанная для неё самой. — Вообще я пришла сказать тебе, что это неправильно. Это, если подумать, такая чушь — следовать старым бумагам, как мне кажется, мистер Грейвс так же думает. Только подумай, откажусь я, сделаем мы все, чтобы на моем месте стала ты. Да, это хорошо, я ведь знаю, что ты чувствуешь к нему. Но, Тина, — Куинни запнулась, не решаясь продолжать, но, увидев заинтересованный взгляд сестры, то, как расслабленно она сидела, тут же успокоилась, переводя дыхание и продолжая. — Ты уверена в этом? Отсутствие выбора, оно такое давящее… Орания совсем не понимает, ей будто клин в голову вбили о том, что это должно случиться, — блондинка замолкает, кажется, и сама поражённая всем сказанным.

— Это так сложно, Куинни, — хрипит напротив неё сестра, задыхаясь, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег. Но ведь по-другому не дышится.

Куинни и сама забывает дышать, смотря на сестру, ловя её встревоженный, наполненный слезами взгляд, совершенно растерянный. Она прекрасно видит, как Тина зашла в тупик и теперь не знает, куда податься. Что-то внутри бьёт тревогу. «Не упусти!» — кричит сознание, и Куинни хватается за эту мысль цепко, словно змея. Хватает за плечи сестру, скорее принуждая её к объятию, чем действуя по обоюдному согласию.

Это ужасно — чувствовать такое. Благо хоть голову сестры, все её мысли скрывает щит, не дающий Куинни в полной мере понять степень… отчаяния. Такого непонятно холодного, сжимающего липкими холодными тисками, когда его совсем не ждёшь. «Это всё просто случайность», — приходит к выводу Куинни, мягко проводя рукой по спине сестры. Столько всего и в один момент, просто так вышло. Отложенные дела, вымотанность, сдержанность, влюблённость и обида — всё смешалось в один большой комок, давя на плечи сестры. Не давая той разогнуться без болезненной улыбки.

— Знаешь, Якоб звал нас с тобой к нему в воскресенье, он что-то говорил о новом вишневом пироге, — мягко говорит Куинни и Тина завороженно слушает, пытаясь не пропустить ни единого слова. Цепляется за легкие строчки, как за спасательный якорь, что не даст ей уйти в мёртвые воды, оставив на месте. Пусть и разбитом, но прежнем.

— Если ты хочешь, я пойду, — тихо, в плечо говорит брюнетка, отстраняясь от сестры и вытирая ладонью покрасневший нос. Как ужасно.

Ужасно, ужасно, ужасно.

Премерзко даже, но так верно. Тина сдерживает себя от того, чтобы скрючиться в спине, обхватить колени руками, прижимая ближе к груди, сжимаясь в один комок. Она это успеет сделать позже, твёрдо говорит она самой себе, не решаясь задать волнующий вопрос.

— Куинни, — хрипло и некрасиво, не так спрашивают то, что действительно волнует. — Ты злишься на меня? — сестра напротив неё округляет глаза и тут же мотает головой из стороны в сторону. Яростно и правдиво, всем своим видом выражая полное несогласие с предположением старшей сестры.

— Нет, Тина, не говори глупостей. Нам стоило сразу поговорить, а я не хотела делать преждевременных выводов. Думала, может, всё-таки стоит угодить тёте и попытаться сблизиться с ним, но, Тинни, — она снова хлопает глазами и ртом, будто в воздухе витают те самые нужные слова. — Он совсем не тот, совсем не такой. Совершенно неправильный для меня, да и, наверное, для всех…

Куинни резко замолкает, потупив взгляд в пол, ожидая, когда сестра что-то скажет. Когда ответит на её признание, такое неожиданно горькое и противное даже для самой себя.

— Я люблю тебя, Куинни, — снова хрипит Тина, теперь сама цепляясь за шею сестры, прижимая ту ближе, только бы не отпустить. Эту болезненную правильность, честность, что горькой правдой немного обжигает и такую безоговорочную доверенность. Нужную, горящую мягким пламенем в их груди. Обоюдно, любяще и так нужно.

Тина сама не знает, в каком часу Куинни начинает зевать. Она порывается аппарировать, выйдя за пределы её квартиры, но Тина благоразумно её останавливает, уже расстилая второе спальное место на диване. Для себя, пусть Куинни поспит на удобной кровати — ночь на диване она точно не вытерпит. И, выключив свет, сестры улеглись спать.

За долгое время Тина наконец, лёжа на мягком диване, подумала, что вот оно — спокойствие. Почти осязаемое, витает в воздухе, мягкой шалью обволакивая их с сестрой в свой уютный кокон. Это было так неожиданно нужно, необходимо — лежать вот так, невидящим взглядом уставившись в потолок и слушая стук собственного сердца. Было самым правильным, что можно было сделать. Тина перевела взгляд на открытое окно — кажется, ветер усиливался, судя по тому, как трепыхались шторы. Девушке хотелось думать обо всем на свете, казалось, что все былые проблемы стали решаемы по щелчку пальцев, стоит только подумать о них. В действительности у неё была лишь одна проблема. Только при воспоминаниях о которой внутри что-то бушевало даже в такую спокойную и тихую ночь.

========== Часть 3 ==========

Куинни ушла рано. Объясняя это тем, что хотела переодеться перед работой, прекрасно зная, что Тина ей нисколечко не верит. А по слишком заалевшим щекам и слепцу понятно, что младшая Голдштейн собирается в пекарню на утреннюю чашечку кофе с Якобом. Ярким розовым вихрем она вылетела из комнаты, не забыв в очередной раз крепко обнять сестру и расцеловать её в обе щеки. После оставила Тину одну — снова.

Квартирка без лучистой сестры казалось пустой, хоть Куинни тут и оказалась впервые. Но она, своим присутствием наполнила пастельные стены светом, уйдя и забрав его с собой. Квартира оставалась все той же, но казалось, что совсем нет. Тёмной, настолько, что даже распахнутые окна, и отдёрнутые шторы не могли пропустить достаточно света. «Слишком уж привыкла к солнцам» думала Тина, прекрасно понимая, что и Персиваль и Куинни две неотъемлемые её части. Спорить было безтолку, схоже с ударами о глухую стену, когда при любом выброшенном аргументе ты снова и снова ударяешься грудью прямо о неё, цепляясь кожей до острой рези. Совершенно бессмысленно. Только в ущерб себе.

Тина прекрасно знает, чувствует, как кожа пощипывает от ощущения соприкосновения с той самой стеной. И кажется оставлять тщетных попыток по вымещению Персиваля Грейвса из своей головы она не намерена. Хотя бы просто из упрямства.

Порпентине хочется противоречия. Что-то внутри так сильно жаждет этого, как адреналина, который будет будоражить кровь и сознание. Оно заставляет на одно мгновение, не больше, перестать думать о нем. Выбросить к чертям Персиваля Грейвса из головы и громко хлопнуть дверью, как подразумевают тонкие женские романчики.

День будет тянуться мучительно длинно, понимает Тина хватая влажную тряпку и прикидывая место, где уборка нужна в первую очередь.

Ведь верно говорят, чистая квартира, чистая голова?

***

Персивалю Грейвсу не нравится та ситуация в которой он оказался. Это идиотское обязательство, связывающее руки заключённым договором, кажется таким давним, что листки бумаги натурально жёлтые. Он смотрит раз за разом на лицо невесты, как того и желает договор и не видит совершенно ничего. Ничего внутри не дергается оповещая о влюбленности, не замирает притаившейся симпатией. Пусто. Совершенно полая зияющая дыра, которая от осознания ситуации с каждым днём разрастается все больше и больше. Грозясь заполнить всего мужчину пустотой, оставив после себя лишь тонкую оболочку.

Персиваль забрал договор. Обе его части, пристально изучая, пытаясь найти изъян, который ему и не суждено было увидеть, так тщательно были сведены концы, что это мог разглядеть только профессионал. А у Персиваля профессия, да и само призвание совсем не те. Оставалась надежда только на юриста, давнего школьного друга, который вызвался помочь приезжая со дня на день.

Точнее говоря сегодня. Рэнди должен был приехать в Нью-Йорк сегодня, дневным поездом, что было, для мужчины, сродни сорвавшегося с плеч груза.

Он не хотел разбираться, почему это его так волновало. Не хотел углубляться в собственные ощущения, чувства, что заволакивали глаза каждый раз стоило глянуть на пожелтевшие бумаги на столе. И тогда появлялась она. Навязчивым наваждением она раз за разом представала перед ним в своей немой и одновременно такой красноречивой ярости и растрёпанности. С распахнутой блузкой, оголяющей тонкие крылья ключиц, узкие плечи, впадинку между грудей. Она вставала перед взглядом в потрясающем непотребстве, такая обезоруживающе прекрасная, бледная и тонкая, что хотелось протянуть руку и схватить Тину Голдштейн за её эфемерную ладонь. Потянуть на себя, почувствовать прикосновение, кожа к коже, так плотно, что начинаешь задыхаться от сковавшего разум возбуждения.

Персивалю отчаянно этого хотелось и не хотелось одновременно.

« Она красивая девушка, не удивительно, что такова реакция » думал он, потирая переносицу и снова прикрывая глаза. Окунаясь в свой личный греховный омут её темных глаз и молочной кожи. Скрывая за внешней тягой и возбуждением совершенно правдивое и яркое, кричащее чувство.

Ведь, впервые сидя напротив Куинни Голдштейн и понимая, что она станет его женой, Персиваль Грейвс слишком сильно желал, чтобы на её месте оказалась её старшая сестра.

Непокорная и ощетинившаяся от того, как несправедливо её лишают какого либо выбора, сидела бы перед ним. Скрестив руки веточки на груди и всем видом выражая негодование. Тина бы сидела перед ним, и ему бы хотелось доказать ей, что это все на самом деле верно. Настолько, насколько можно вообразить, правильно и идеально. Так, как и должно быть.

Так, что сердце замирает не веря в собственное счастье.

Но перед ним сидела румяная блондинка, то и дело нервно улыбаясь, старательно вылепливая из себя одновременно вежливость и учтивость. Такие чуждые для её сестры. Персивалю совсем не хотелось по утрам видеть взлохмаченную блондинистую макушку, всегда идеальное лицо, на котором даже шов от подушки не желал оставлять отпечаток. Нет, он хотел совсем не этого. Хотел взъерошенных темных прядей, тёплых глаз, цвета хорошего виски, бледной кожи, которую так приятно целовать. Легко прикусывать, а после наслаждаться мелкими, едва заметными отметинами на тонкой шее, на острых ключицах. Там, где после окажется плотная ткань тёмной водолазки, скрывающей все от посторонних взглядов.

Персиваль вздохнул. Работа отчаянно не хотела завладевать его мыслями, раз за разом пропадала из головы стоило ему только вспомнить о своей подчинённой.

Рэнди он должен был отправиться встречать на вокзал только через два с половиной часа, так что, решив не тратить время зря, Грейвс вызвал к себе Куинни Голдштейн. Было бы нечестно решить все с юристом без её ведома, без её участия и согласия, за которыми он её и позвал. Волнение отчего-то слишком сильное зародилось в груди, стоило девушке пройти в комнату тихо прикрывая за собой дверь и робко сесть на стул. Она была как всегда красива.

Если бы одно слово «красота» имело воплощения, то Куинни Голдштейн была бы одним из них. Такой привычной и признаваемой всеми, что никто и слова против бросить не решится, слишком заворожённый ей.

– Мистер Грейвс?– её голос был тонким, немного дрожащим, выдающим волнение. Непонятно чего Куинни ожидала от этой встречи, раз сидела перед ним настолько настороженно-прекрасная в своей пугливости.

А мужчина не знал, как начать. Учтивость, умение находить общий язык, сговорчивость и настойчивость разом покинули его, оставляя немым, словно рыба выброшенная на берег. Будь он юнцом, то наверняка хлопал бы глазами и, то и дело открывал и закрывал рот в попытках найти нужные слова, выловить их буквально из воздуха. Но он им уже не был, давно утратил возможность и желание так на что-то реагировать и надел вместо этого маску леденящего кровь спокойствия.

Ведь откладывать смысла не было? Так чего ждать.

– У вас кто-то есть?– судя по вздрогнувшим плечам девушки, по немного покрасневшим щекам и заметавшемуся взгляду он был прав. «С вопросом не прогадал», мысленно усмехнулся Персиваль, настраиваясь на дальнейший разговор.

– Все не совсем так, как вы думаете, – робко начала Куинни, перебирая пальцами мягкую ткань юбки,– я просто ещё ему не сказала, не нашлось удобного случая…

– Ты просто не хочешь этого делать,– без зазрения совести прервал её Персиваль, замечая панику на точеном личике девушки, а после улавливая слишком мелкий и почти незаметный кивок. Куинни Голдштейн его боялась.

Она искренне не понимала, что её старшая сестра разглядела в таком серьезном и холодном мужчине. Как смогла проникнуться к нему чувствами, такими сильными, словно ураган, сметающими все на своём пути. Что она разглядела в этих темных глазах, всегда настолько холодных и безжизненных, что по спине бегут мурашки сея панику и страх. Куинни не знала, не могла даже представить того, что смогло бы заставить её испытывать то же, что могло бы подтолкнуть её к этому. Просто потому, что даже мелких предпосылок не было. Персиваль Грейвс был закрыт, словно надежный сундук, так, что и мысль не ускользнёт без его ведома. Был закрыт и эмоционально, видимо, не желая растрачиваться на подчиненных мягкими взглядами и не такой строго прямой линией губ. Он был абсолютно наглухо закрыт, но читал её как открытую книгу, читал каждого, кого только хотел. К собственному стыду не смог прочитать только Тину, не смог разглядеть идентичного отражения собственных чувств в её узкой грудине, потаенных глубоко, около самого сердца.

Мужчина глубоко вздохнул, будто пытаясь решиться на следующие слова, которые, без сомнения, нельзя будет вернуть назад. Это напрягало, поселяло страх, который липкими щупальцами прошёлся по шее. У Персиваля побежали мурашки, он готов был поклясться, что за долгие годы службы и беспринципно-безэмоционального отношения ко всему мурашки для него были неожиданностью, слишком редкой, чтобы оставить без внимания.

– Я собираюсь встретиться с юристом, он просмотрит договор,– Куинни напротив него заинтересованно наклонилась вперёд, на автомате проходясь по сознанию мужчины тонкими пальцами, пытаясь понять не шутка ли это. Но плотная чёрная стенка стояла на своём месте преграждая путь врожденной легилиментке, оставляя её с пустыми руками. Младшая Голдштейн сдержалась, чтобы от досады не наморщить носик. – и попытается найти непрочные места, благодаря которым…

Он снова замолчал. Кажется речь Персиваля Грейвса всегда была заранее продумана и подготовлена и даже эти чертовы паузы, что так бесили Куинни будто бы были вставлены специально, чтобы подзадорить и позлить собеседника. Чертов Персиваль Грейвс слишком хорошо умел вести допросы, чтобы не перенять какие-то лично свои приемы в жизни с собеседниками. Блондинка сжала зубы, сильнее развела плечи, вспоминая, что так делает Тина в попытках придать своей позе уверенности. У неё это прекрасно получается, раз за разом, словно в одночасье вся её фигурка наливается металлом, оставляя тонкую девичью натуру для следующего раза. Куинни готова поспорить, что её попытки выглядят жалко. Комично и совершенно глупо.

– Вы хотите расторгнуть договор?– храбрится девушка, вздергивая подбородок, пытаясь заставить Персиваля Грейвса почувствовать смущение от её прямолинейности, или хотя бы говорить нормально.

– Догадливая,– с лёгкой улыбкой тянет мистер Грейвс и это непонятная нотка веселья в его голосе оставляет Куинни осоловело смотреть на мужчину. Снова. Чертов, чертов, чертов Персиваль Грейвс. – в этом и вопрос, вы будете против?

– Нет,– она отвечает правдиво и ясно, смело выдерживая все тяжелые пронизывающие взгляды из арсенала начальника отдела магического правопорядка. Хотя и уверена, что их у него припасено не мало, а сейчас это всего лишь малая демонстрация.– Орания может быть против, но уверена, если вы найдёте что-то в договоре, то она смолчит.

Куинни не видит, скорее чувствует как в помещении воцаряется спокойствие. Уже после замечает как плечи мужчины едва заметно расслабляются, а острый взгляд разглаживается. Действительное желание, разорвать это все, сквозит в Персивале Грейвсе слишком явно, чтобы его можно было не заметить.

– Когда вы закончите?– наверное невежливо спрашивать о таком столь скоро, но что-то буквально толкает девушку на это.

– Думаю надолго он не задержится, Рэнди не любит мусолить одно и то же дело неделями,– мужчина пожимает плечами, как будто говорит самое очевидное, что есть на белом свете и о чем спрашивать было глупостью.

Когда Куинни встаёт, чтобы уйти, Персиваль её не задерживает. Смотрит слишком задумчиво, даже по своим меркам, явно гоняя в голове одну и ту же мысль, которую надо бы произнести вслух. Только, когда наманикюренные пальчики касаются дверной ручки он говорит, несмело и как-то боязливо. Совсем не тоном главы отдела магического правопорядка, что отпечатывает слова на подкорке мозга почти сразу же.

– Куинни, не говорите ничего Тине.– девушка не понимает, стоит задумчиво хмуря тонкие брови и медленно, все ещё пытаясь осмыслить кивает.

О том, почему Персиваль Грейвс попросил её об этом она ещё успеет подумать. Хоть наверняка и не прийдет к верному ответу, но было что-то, что подсказывало девушке, что это не просто так. Не стал бы мужчина утруждать себя такими просьбами, тем более сказанными таким тоном. Не стал бы, не будь это важно для него не просто с рабочей стороны, но и с личной.

Куинни хочется верить, что все так и есть, когда она снова поворачивается к нему под вопросительным взглядом. Он действительно не понимает, «это даже забавно», думает Куинни искренне улыбаясь и чувствуя как что-то внутри неё расслабляется. Даруя мягкое счастье, такое непринужденное и воздушное, словно пышная булочка. Но улыбается Куинни просто из благодарности, которая вперемешку с счастьем раздувает её в груди, от чего она просто не может не сказать яркое и счастливое на выдохе:

– Спасибо!

И получить понимающую улыбку Персиваля в ответ.

***

Тины не было на работе уже три дня. Три слишком долгих дня, за которые успела случиться уйма событий. И все это время в группе авроров не мелькала темная макушка, а тонкий силуэт не встречался в коридорах. Она пропала неожиданно и ясно, как гром среди белого дня и чистого неба. Не было ни места в МАКУСА в котором Грейвс бы не вспоминал о подчиненной. Нет, не о подчиненной. О девушке.

Казалось, взяв и исчезнув из его будней, она полностью заполонила собой все его мысли, вертясь яркими образами перед глазами. Напоминая обо всем что хоть как-то, даже самую малость, с ней связано. В том числе и о договоре.

Персиваль встретился тогда с Рэнди, они просмотрели договор и действительно нашли то, что искали. Но всякое отсутствие Тины Голдштейн в его буднях лишало Персиваля той радости, которую он должен был испытывать поняв, что расторгнуть договор можно будет в два счета. Чем Рэнди уже и занимался, явно намереваясь довести дело друга до конца в рекордно короткие сроки. По условиям, сделка была скорее материальная, чем из желания соединить семьи, так что юрист утверждал, что все удастся решить всего лишь откупом. И даже ничья честь и достоинство не будут задеты, ведь утихомирить нужно было всего лишь Оранию. Это радовало, бремя, такое ненужное особенно сейчас легко соскользнуло с его плеч и вот-вот свалится на землю разбиваясь. Конечно, он не раз думал, а что бы сделал отец окажись он в такой ситуации? Что бы сказал ему, будь жив и если бы наблюдал за тем как его сын принимает решение разорвать соглашение только из своих убеждений и чувств.

Персиваль не знал. Совсем. Знал только, что мать наверняка бы его поддержала. Схватила бы тонкими узкими ладонями его руку, сжимая изо всех сил, что имела и со слезами на глазах пожелала бы ему счастья. Ведь счастье по мнению Мелиссы Грейвс было именно во влюблённости и любви. А раз уж сын решается на такой поступок, без сомнения важный, то все серьезно. Наверняка, после она и отца бы убедила в собственной правоте, как всегда картинно вскинув руки и углубившись в ярое объяснение. И отец бы с ней согласился, вне зависимости от того, что считал до этого. Просто потому, что своё счастье так же нашёл в любви. Взаимной и настоящей, какую часто описывают в книжках. Конечно и сдельные браки порой заканчивались удачно, но… это точно не было тем, на что Грейвс бы поставил в надежде выиграть.

Так что, сейчас, призрачная уверенность в том, что он всё делает правильно снова завладела мужчиной. Да даже стоило посмотреть на Куинни Голдштейн, которая казалось бы не может ещё больше сверкать, но вопреки убеждению она сияла. Светилась изнутри подобно броской новогодней игрушке, одаряя искренней улыбкой всех кого не лень. Она конечно же уже знала исход встречи с Рэнди, уж это Персиваль позволил ей прочитать в своей голове, опасаясь встречаться с ней лично.

Отчего-то он был уверен, что она будет задавать вопросы. Спросит волнующее и такое пугающее «что дальше?» оставив его незнаюче то распахивать то закрывать рот. Просто потому, что в действительности не знал, что дальше. Фантазия рисовала в голове мужчины яркие картинки, кажется, такие несбыточные и далекие, что Персиваль совершенно не знал что с ними делать.

Ведь собственное сознание раз за разом подкидывало ему образ Тины Голдштейн. Прекрасно раскрасневшейся, с припухшими от поцелуев губами. От его поцелуев. Он почти чувствовал лёгкий шёлк её волос меж собственных пальцев, тонкую нежную кожу, которая плотно прижималась к его в объятии. Это все было такой прекрасно-сладкой несбыточной сказкой. В которую Персивалю отчаянно хотелось верить. Но не знал как её достичь.

Грейвс провел рукой по щеке, пытаясь выгнать картинки снова заполнившее всё свободное место в его голове . Перед ним на столе лежало несколько отчетов, которые следовало проверить, а после отдать Серафине. Отчего-то это дело о краже, её сильно заинтересовало, Персиваль не знал почему, да и не стремился узнать. На просьбу женщины он просто кивнул, тогда в лифте, сказав, что как подпишет, так передаст их ей. Но вот, уже почти десятый час вечера, а он и не приступал к ним.

Читать сухие строчки, наверняка невероятно корявые не хотелось. Он вспомнил всегда ровный строчки отчетов Голдштейн, её правильные предложения и легкие формулировки, благодаря которым её отчеты не приедались и не вызывали усталости вперемешку с сонливостью. Горечь от того, что девушка теперь не была одной из постоянных составных частей его жизни, снова полоснула по сердцу, пытаясь поспорить с разумом. Который упорно твердил, что так действительно было нужно и это лишь временно. Мерлин!

Много ли было тех, кто после своего первого убийства, тем более такого, легко оправлялся? Многие именно после этого и покидали Аврорат, находя себя в более обыденных вещах, пытаясь забыть то потрясение и потерянность, что овладевает тобой после содеянного целиком и полностью.

Персиваль с тихим вздохом схватил отчёт, насильно заставляя себя читать строчки, анализируя преступление, чтобы в дальнейшем отнести его в голове к нужным или совершенно бесполезным, о которых стоило забыть. Когда он поставил подписи на всех отчетах, снова поднял взгляд на часы.

Половина одиннадцатого.

Довольно поздно и наверняка уже стоило собираться домой. Все равно, работа переделана и задерживаться в надежде на что-то несбыточное смысла никакого нет.

Мужчина легко поднялся со своего места, запер кабинет парой заклинаний и довольно быстро достиг аппарационной площадки. Грейвс встал на нужное место, сжимая в просторном кармане пальто палочку и думая о том месте, куда нужно аппарировать.

Как жаль, что мысли привели Персиваля Грейвса совсем не домой. Не в просторную гостиную с большим камином, мягко горящем в густой ночной темноте, а в узкий коридор общежития и ощущение столкновения с антиаппарационным полем, слишком усилившемся с прошлого раза, чтобы его можно было преодолеть. А глаза в блеклом свете зацепились за светлую цифру 13 на двери в квартиру Тины Голдштейн, как и гласило её личное дело.

========== Часть 4 ==========

***

Тина точно помнит как все началось. Читает воспоминания каждый вечер словно книгу, перелистывая страницы и чувствуя щекой мерное, кажется всегда спокойное, дыхание мужчины. Он, как ей кажется, тоже любит углубляться в воспоминания, тревожа былое и смакуя вкус одной ему понятной победы. Прежде всего, свершенной над самим собой.

А ведь можно было подумать, что из этого ничего не выйдет. Разве? Хотелось сейчас посмеяться в ответ на этот, по сегодняшним меркам, глупый вопрос.

Когда он аппарировал к ней на порог два раза громко постучав, Тина испугалась. Липкий страх завладел девушкой полностью, вынуждая тогда все-таки достать пистолет из комода. Забыть о том, какие будут пересуды если за дверью стоит чертова соседка. Но Тина точно знала, нет, была уверена, что громкие, даже резкие стуки в её дверь не были и отдаленно похоже на то, как стучится Куинни или та самая соседка. Тина крепче запахнула рубашку домашней пижамы, застегивая все пуговицы под горло. Мало ли что, а тряпки болтающиеся на ней во время боя могли помешать.

Когда она резко выдохнула разом распахивая дверь и наводя прицел, то не смогла найти нужных слов. «Маразматичка», перебарывая шок заключила она о себе самой же, рассматривая не менее потрясённого босса напротив. А после, вопреки разуму, твердившему, что это идиотская затея предложила ему зайти.

Непонятно чем руководствовался и сам Персиваль Грейвс, аппарировав к ней практически среди ночи. Он был усталым, слишком усталым для поддержания какой-то глубокомысленной беседы как и для того чтобы удивляться. Кажется, потрясение приемом гостей в квартире Тины, затратило все силы остававшиеся у мужчины в арсенале.

Потому, когда Порпентина с пожиманием острыми плечами вручила ему чайную ложку с длинной ручкой и пластиковую банку с арахисовой пастой, Персиваль даже не думал удивляться. Пожал плечами, словно само разумеющееся и запустил весьма удобную для этого ложку в банку.

– Я собиралась пойти в магазин на утро,– как оправдание пробормотала Тина, усаживаясь на диване рядом с ним. Пистолет она уже куда-то забельчила и мужчина сделал себе пометку, после спросить у неё об этом. Главное не сейчас. Когда всё ещё кажется таким хорошим.

– Значит ли это, что я лишаю тебя завтрака?– он помешал пасту в банке, разглядывая в светлой массе точечки изюма с орехами. Поднял взгляд из-под бровей, привычно стойкий, вышколенный долгими годами на службе.

Она сидела перед ним, совершенно спокойная, разве, что кроме тонких кистей, которые неустанно теребили край голубой рубашки. Тина мягко улыбнулась ему, наклоняя голову в сторону, отчего мягкие пряди волос упали ей на щеку. Открывая шею.

– Нет, совсем нет,– будто ничего и не произошло сказала девушка. Она выглядела так совершенно по-домашнему в мягкой пижаме и с немного растрёпанными волосами, что Персивалю хотелось запечатлеть этот момент в памяти настолько детально, насколько это возможно. Только, когда взгляд напоролся на тонкую кожу с которой так и не сошли синяки, немного посветлели, но не сошли, мужчина напрягся.

Совершенно не думая о том, как девушка отреагирует на его порыв, отставил банку в сторону, оставив в ней ложку и потянулся обеими руками к её шее. Она не отпрянула, не закричала в протесте, лишь мелко вздрогнула под его прохладными ладонями больше от холода, чем от страха. Тина вверяла себя в его руки так открыто и честно, словно только что произнесла громкое « Я твоя, Персиваль», исполняя желание мужчины.

Он мягко прошёлся руками по обеим сторонам шеи, проводя большими пальцами под подбородком. Заживляя такие ненужные и совершенно чуждые Тине Голдштейн синяки. Мягко, не торопясь, делая все настолько тихо и размерно, что впору было заподозрить его в нечистых помыслах. А они были. Персиваль и не скрывал собственного наслаждения, залечивая травму девушки, наблюдая за тем как молочная бледность кожи возвращается. Прикрывая глаза от удовольствия и перебарывая желание взыгравшее в крови, которое рисовало ощущения от того, что было бы прикоснись он губами в том месте где ещё секунду назад были его руки. Судя по тому, что Голдштейн по ощущениям так же наслаждалась происходящим сильно против она не была.

Тине хотелось откинуться на спинку, тогда она наверняка бы не сдерживаясь застонала от наслаждения. Тонко и тихо, чтобы это осталось между ними, а не разносилось ненужными звонкими криками по всему дому. Чтобы было то, что можно сберечь только для себя в отдельном уголке души. Неприкосновенном и совершенно личным, разделённое только с ним одним. Она чувствует мягкое пьянящее тепло, что расходится тёплыми волнами по всему телу, начиная с того места, где её касается Персиваль. Ей не хочется спускать глаз с его лица, Голдштейн пристально впитывает в себя каждую эмоцию отражающуюся на всегда спокойном и сосредоточенном лице. Проглатывает их одним махом, чувствуя как в желудке распускаются цветы. Те о которых пишут в книжках. О которых она и сама была бы не прочь написать.

– Персиваль,– её голос срывается на сиплый шёпот стоит мужчине начать отстранять ладони, проходясь пальцами по бьющейся венке. Его имя вырвавшееся из её рта больше похоже на стон или мольбу, такую отчаянную, что кажется без него и его прикосновений, без созерцания его эмоций она пропадёт.

Но он все же отпускает, а стоит Тине снова поднять взгляд на его лицо, как сердце заходится усиленным ритмом, она почти задыхается. Спокойствие на лице мужчины написано явно и открыто, а мягкая улыбка коснувшаяся тонких губ выглядит так, словно Персиваль улыбается постоянно, а не сохраняет каменное спокойствие на лице. Она, словно частый гость, наполняет весь воздух одним только своим присутствием теплом, живящим и стойким.

Кажется так называют уют.

Он уходит в третьем часу ночи, когда банка из-под арахисовой пасты пустеет опустошенная ими двумя и хлопья, для быстрого завтрака, которыми они дополняли ночной перекус тоже заканчиваются. Они успевают обсудить пару детективов, когда Персиваль замечает, что Тина начинает клевать носом. Грейвс отнекивается, решительно и очень по-джентельменски от всяких предложений девушки остаться спать на диване. Подумаешь, никто даже и не узнает, на утро он сможет аппарировать обратно в Аврорат без каких либо слухов и последствий.

Голдштейн с сожалением понимает, провожая мужчину, что дамам так вести себя не положено. Просить мужчину остаться на ночь? Наверняка Грейвс счёл её легкодоступной и теперь, сделав выводы, решил убраться подальше. Наверняка так, хорошего ведь должно быть понемножку, думает Тина мягко улыбаясь на его прощание и желая доброй ночи в ответ. Но то хорошее, что оставило в ней яркий след, грея где-то в груди все же затмевает собой все переживания. И Тина ложится спать не просто спокойной, а по-настоящему счастливой.

Когда следующим вечером почти в том же часу раздаётся двойной стук, тяжёлый и громкий, Тина не верит. Запахивает халат, проводит рукой по все ещё влажным после душа волосам, но все же идёт к двери, решив, на этот раз, взять с собой палочку, а не пистолет.

Чередование.

Он стоит все так же на её пороге, вымотанный и опустошенный. Стоит их взглядам встретиться, как в дорогом коньяке его глаз сверкает весенняя зелень листвы*, которую Тина до этого не замечала. Она пропускает его внутрь, перебирая руками пояс халата и отмечая, что в этот раз он пришёл с бумажным пакетом, который несёт прямиком в гостиную. Все так же игнорируя крик разума, который упорно утверждает, что она настоящая дура.

Снова тот же диван, мягкое молчание и на этот раз спелые фрукты вместо пасты и хлопьев. Она морщится стоит ему предложить ей апельсин, а он кажется искренне не понимает.

– Я их не люблю,– коротко отвечает девушка на вопросительный взгляд, и все-таки берет фрукт в руки.– есть, а вот бананы просто обожаю,– Тина указывает взглядом на небольшую связку бананов, ещё зеленовато-жёлтых. Следит за тем как Персиваль протягивает к ним руки. Заостряет внимание на кистях.

Если бы она умела рисовать, а не просто разводить кляксы, то наверняка бы попробовала нарисовать эту часть тела мужчины. У него были красивые руки. Аккуратные длинные пальцы, с немного выпирающими костяшками и чуть-чуть, самую малость проглядывающими венами. Так должно выглядеть рукам музыкантов, пианистов, что смело и ловко перебирают клавиша за клавишей, рождая что-то совершенно непревзойденное.

Персиваль Грейвс уже давно играет на клавишах её души, мягко их перебирая, несмело рождая тот или иной звук. Пытаясь найти ту, самую нужную, что станет кульминационным моментом, после которого обязательно следует покой. Тёплый и мягкий, обволакивающий сладкой негой, подразумевающий под собой все и ничего одновременно.

Они сидят мирно и спокойно, пока она чистит те самые апельсины, а он нарезает банан, просто потому, что ей так будет легче его есть. И кажется, что нет ничего и никого, кто мог бы потревожить их покой. Такой необходимый обоим.

Проходит вечер, ещё и ещё, новый за новым и каждый по своему прекрасен и спокоен. Он приходит к ней без всякого зазрения совести за позднее время, словно к бордельной девке, но стоит только посмотреть мужчине в глаза, как это сравнение отходит, так будто его и не бывало. Слишком неуместное.

И сейчас, когда расстояние сокращено до практически минимума, когда его рука легко поглаживает рёбра через ткань рубашки, когда его тёплое дыхание щекочет макушку, Тина может с уверенностью заявить, что это то самое. Что из молчаливых вечеров, наполненным скорее ментальным понимаем чем, подтверждённым на словах, они перешли в совершенно новый и прекрасный период. Мягкие разговоры, споры и шутки всеэто есть, как и обжигающие прикосновения. Мелкие укусы-поцелуи на шее, оставляющие розоватые отметины, её тонкие тихие стоны, сводящий Персиваля с ума, и его более глухие, но от того не менее чувственные.

Все это есть и одновременно для обоих является самым главным составляющим их жизни.