Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) [Сергей Александрович Борзенко] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сергей Борзенко ОГНИ НОВОРОССИЙСКА Повести, рассказы, очерки
ПРЕДИСЛОВИЕ
Серия книг библиотеки «Подвиг» — литературно-художественной летописи героизма советских людей в годы Великой Отечественной войны — пополняется однотомником публицистических произведений Сергея Александровича Борзенко «Огни Новороссийска». Войну, боевые действия крупных соединений и тактических подразделений, духовный мир бойцов и командиров Сергей Борзенко выписывает реальными красками, в строгой последовательности событий Отечественной войны, суровость которой испытал на себе во многих сражениях. Он непосредственный участник вооруженной борьбы с гитлеровскими войсками с июня 1941 года по май 1945 года. На стол читателя ложится книга, каждая страница, каждая строка которой и сейчас, спустя тридцать лет после окончания войны, дышит огнем боевых сражений на южном фронте, на Кубани, на Карпатах, в Румынии, затем в Польше и в Берлине. Это дыхание ощущается в авторском взгляде на багряное небо горького лета 1941 года, в кладке фраз о конногвардейцах, в энергии слов, добытых в боях за аванпосты перед кавказскими горами, в ритме повествования о преодолении смерти и о пехоте за облаками, в нежных раздумьях о юной вдовушке, в пылких и страстных умозаключениях воина — победителя в Берлине. Пыльные дороги войны, холод и сырость в солдатских окопах, удушающий чад тротила, лязг танковых гусениц и пальба орудий при штурме укрепленных узлов врага — все передается автором с достоверностью и яркостью. Человек решительного характера, светлой мечты, красивый, стройный и удивительно застенчивый в общении с друзьями — таким встает перед читателями автор книги «Огни Новороссийска» Сергей Борзенко. Таким он остался в памяти его сверстников — друзей по боевым делам и по журналистской работе, по общениям в писательских кругах. Родился Сергей Александрович Борзенко 3-го июля 1909 года в Харькове. Отец был ветеринарным фельдшером, мать — учительница начальной школы. Семья распалась рано. Сама жизнь и действительность той поры с юных лет готовила его к трудовому и ратному подвигу. В пятнадцать лет он остался сиротой. После окончания семилетки пошел в фабзавуч, приобрел специальность слесаря и электромонтера, работал на харьковских заводах «Свет шахтера», «Серп и молот», в трамвайном депо. Без отрыва от производства учился в электротехническом институте на вечернем факультете. Тогда же успевал выступать с заметками в заводских многотиражках. Этого не могла не заметить общественность, литературные круги Харькова. Борзенко был взят на постоянную работу в областную газету разъездным корреспондентом. Молодой журналист полюбил свою новую работу. Поиск энергичного слова стал постоянной нагрузкой его пытливого ума. В годы первых пятилеток не было, пожалуй, на Украине такого нового завода или стройки, на которых не побывал Сергей Борзенко. В первые же дни Великой Отечественной войны Сергей Борзенко выезжает на фронт корреспондентом армейской газеты «Знамя Родины». Свои впечатления и суждения о начале войны он раскрывает в повести «Горькое лето». В конце этой повести Сергей Борзенко пишет: «Ночью я подошел к Днепру, как всегда, гордому и величавому, сел под кустом плакучей ивы, посмотрел на высокий, недавно оставленный берег и впервые за последние двадцать лет заплакал. Сколько я так просидел, не знаю, только к моим ногам стала прибывать вода, и показалось мне, что все слезы украинского народа хлынули со веек городов и сел в могучую реку. Мимо, позванивая шпорами, прошли два артиллериста. Колючий ветер, настоянный на горькой ивовой коре, донес обрывок фразы: — Взорвали днепровскую плотину. Стало нестерпимо горько и тяжело». О том, что у Сергея Борзенко было храброе сердце и решительный характер, хорошо раскрывается в очерке «Пятьдесят строк». Речь идет о высадке десанта через Керченский пролив на крымскую землю. О ходе этой операции Сергей Борзенко дал корреспонденцию, которая убедила командование фронтом в том, что десантные батальоны зацепились за крымский берег и ведут бои. До этого момента ни штаб армии, ни штаб фронта не имели точных данных и перед ними встала проблема — как докладывать в Ставку о ходе операции. Радиосвязь с десантниками была нарушена, однако корреспондент сумел найти пути для передачи сведений. Было это так: «На берегу, скользком от крови, корреспондент палил из автомата, бросал гранаты, дело дошло до пистолетной стрельбы, затем, вспомнив, что его задача — написать пятьдесят строк, с нетерпением ожидаемых в редакции, забежал в горящий дом и при свете пылающей крыши на разноцветных листках какой-то немецкой квитанционной книжки, попавшейся под руку, написал заметку „Наши войска ворвались в Крым“ Он написал все, что увидел в бою, назвал фамилии двенадцати матросов, храбро сражавшихся рядом с ним. Заметку завернул в тонкую противоипритную палатку, чтобы бумага не размокла в воде, отдал связному, и тот увез ее на последнем мотоботе, отчалившем на Тамань». В наградном листе о подвиге Сергея Александровича Борзенко той поры сказано: «В ночь на 1-ое ноября 1943 года писатель армейской газеты „Знамя Родины“ майор С. А. Борзенко высадился с десантом 318-й Новороссийской стрелковой дивизии на крымской земле. В силу сложившейся обстановки ему пришлось руководить боем. Вместе с офицерами и солдатами С. Борзенко отбивал гранатами танки противника, которым удалось прорваться на 100 метров к командному пункту. Были дни, когда бойцам приходилось отражать контратаки противника по 17–19 раз, и всегда вместе с ними находился писатель С. Борзенко». Он был в отряде особого назначения, действовавшего в тылу врага, более шести месяцев жил в огне на «Малой земле», участвовал в штурме Новороссийска. 17-го ноября 1943 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Сергею Александровичу Борзенко присвоено звание Героя Советского Союза. Тридцать лет спустя, в день вручения городу-герою Новороссийску ордена Ленина и «Золотой Звезды» Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев в своей взволнованной речи о героических защитниках Новороссийска сказал: «Своим боевым, страстным словом сражались с врагом писатели и журналисты Сергей Борзенко, Павел Коган, Анатолий Луначарский и многие другие». Он был одним из первых писателей и журналистов, вернувшихся после войны к мирной жизни с «Золотой Звездой» героя на груди. Но мирная жизнь для Сергея Александровича отнюдь не означала творческий покой и сбор лавров боевой славы. Работая корреспондентом «Правды», он публикует очерки из Югославии, Индии, Италии, Египта, Сирии, Ливана, Англии и других стран. Вынашивает замысел многотомного романа «Какой простор!» и приступает к его осуществлению. Разразившаяся корейско-американская война в начале пятидесятых годов отрывает его от работы над романом. Он едет в Корею. Фронтовая командировка продолжается два года. После возвращения из Кореи, Сергей Борзенко публикует первую книгу романа «Какой простор!», затем вторую. Началась космическая эра. Его захватывают героические подвиги советских космонавтов: Юрия Гагарина, Германа Титова, Андриана Николаева, Павла Поповича, Валентины Терешковой, Владимира Комарова, Павла Беляева, Алексея Леонова. Отложив работу над третьей и четвертой книгой романа «Какой простор!», Сергей Александрович изучает жизнь и быт космонавтов, помогает им в создании книг, которые выходят массовыми тиражами в нашей стране и за рубежом. И снова в мире неспокойно. В дни чехословацких событий Сергей Борзенко передает оттуда репортажи и очерки, в которых с гневом разоблачает всю сущность антипартийных прокламаций и злобных действий организаторов контрреволюционного путча. Всегда быть на переднем крае борьбы за высокие идеалы Коммунистической партии, за честь и независимость Родины, за свободу угнетенных народов — таков девиз его боевой писательской жизни, которая прервалась 19-го февраля 1972 года. Но добрая память о Сергее Александровиче Борзенко живет и будет жить долго. Свидетельство тому яркие, набирающие все большую силу произведения, включенные в однотомник «Огни Новороссийска». Слово, добытое в огне сражений, не увядает, не тускнеет. Время не властно над ним. ИВАН ПАДЕРИН.ГОРЬКОЕ ЛЕТО
Воскресенье — теплый день, редкий в холодное, дождливое лето 1941 года. Все ожило под солнцем. Я гулял по Сумской улице и вдруг увидел, как через огромную площадь побежал человек. Он мчался, вопреки правилам уличного движения, к горсовету, к громкоговорителю, под которым стоял сияющий белоснежным кителем милиционер. Милиционер резко, негодующе свистнул, но, увидев, что к горсовету со всех сторон бегут люди, оборвал свист, поднял руку в белой перчатке и нерешительно спрятал ее за спину. Возмущенное лицо его стало растерянным, и снисходительная улыбка застыла на губах. Я присоединился к толпе, не понимая, что случилось. Спросил, что произошло? — Германские войска, не объявляя войны, перешли советскую границу, утром бомбили Киев и Севастополь. — Значит, война? — Да, война, — ответили сразу несколько мужчин, по-солдатски поправляя ремни. И хотя внутренне я был готов к этому, известие потрясло. Гроза, столь долго и настойчиво собиравшаяся у наших границ, разразилась. Передача окончилась, и в рупорах громкоговорителей зазвучала бравурная музыка, — до поздней ночи она гремела над городом. Народ собирался группами и не расходился по домам. Лица у всех были серьезны. То страшное и неизбежное, о чем еще предупреждал Ленин, к чему ежедневно готовилась вся страна, свершилось. Где-то уже дрались и умирали. В ушах звучали слова правительственного сообщения: «Наше дело правое… Враг будет разбит… Победа будет за нами…» Я пошел в редакцию окружной военной газеты «Ворошиловец». Там подбирали штат полевой армейской газеты. Я получил военную форму, вернулся домой и увидел на столе повестку военкомата. На столе лежали книги, папка с рукописями, главы недописанного романа. Хотелось попрощаться с рукописями, потрогать их, кое-что прочесть, но свет нельзя было зажигать. По улице, зажимая в зубах свистки, ходили серьезные дворники, дежурили домашние хозяйки, высматривая среди черных драпировок узкие полоски света. Я зашел к себе на работу — в редакцию газеты «Соціалістична Харківщина», застал там сотрудницу редакции Мусю Гречко. Вместе с ней я весь вечер бродил по улицам — прощался с родным городом. Мы были у стадиона «Зенит», где я играл в футбол и хоккей, были у Электротехнического института, где учился, прошлись по харьковской набережной, возле тридцатой школы-семилетки, в стенах которой прошло мое детство, были на Петенке — милой, родной улице, где я родился, учился в фабзавуче трамвайных мастерских и работал слесарем в депо. Все эти, такие знакомые и привычные места вдруг вызвали много милых воспоминаний, будто я видел их в первый и последний раз. — Я хочу помочь вам, — сказала Муся. — Мне? — Армии — вы ведь сейчас частица армии. — Девушка немного подумала. — Я знаю, как помочь, я запишусь в доноры и буду отдавать свою кровь раненым. Правда, это будет продолжаться недолго. Секретарь партийного комитета говорил на собрании, что через месяц наши войска будут в Берлине. — Его бы устами да мед пить. Расстались мы на углу Барачного переулка и улицы профессора Тринклера. Муся перешла на левый тротуар, я остался на правом. Между нами прошел затемненный трамвайный вагон, все окна его были замазаны густой синей краской. Разве мог я думать тогда, что в здании больницы, у стен которой попрощался с Мусей, фашисты сожгут живьем восемьсот раненых пленных красноармейцев. Я не представлял себе всех этих ужасов и о современной войне имел представление лишь по романам Эрнеста Хемингуэя. Вернулся домой в час ночи, бросился в постель, но до утра не мог сомкнуть глаз. Странные видения, сменяя друг друга, проходили перед моими глазами. То я видел себя во главе роты, атакующей позиции фашистов, то ко мне, раненому, подходил герой гражданской войны Буденный и прикалывал к моей окровавленной гимнастерке медаль «За отвагу». Я слышал чугунный топот бегущих фашистских полков, преследуемых красноармейцами; видел пылающий, превращенный в каменоломню Берлин, чувствовал крепкий запах сосны, исходивший от виселицы, под которую под руки подводили дрожащего от страха Гитлера. Отъезд редакции назначили на десять часов следующего дня. Надо было очень многое сделать. Но времени было мало, и я успел только попрощаться с товарищами по работе. В этот памятный час сотни тысяч мужчин прощались с женами и матерями, с невестами и друзьями. Провожал меня на вокзал Игорь Лакиза — милый юноша, с которым мы частенько во дворе дома «Слово» гоняли футбольный мяч. Не знал я тогда, что в апреле 1944 года увижу в Черновицах его могилу. Нас везли в грузовике на Балашовский вокзал. Незнакомые люди приветственно махали руками, бросали в машину цветы. Харьков продолжал жить напряженной жизнью. В скверах женщины и подростки рыли щели. Все стекла в окнах домов уже были перекрещены бумажными полосами. По проспекту Сталина, ломая асфальт, громыхали легкие танки Т-60. Через час мы сидели в товарном вагоне эшелона, в котором штаб нашей армии направлялся на фронт. В тупике на станции стоял эшелон цистерн с бензином, направлявшийся на запад и задержанный вчера в Харькове. В штате армейской редакции находились харьковские журналисты и писатели: Иван Шутов, Михаил Ройд, Павло Байдебура, Владимир Гавриленко, Виктор Токарев, Владимир Сарнацкий. С некоторыми из них я работал в газете «Соціалістична Харківщина» и почти со всеми дружил. Грузный Гавриленко не смог найти бриджей по своему размеру и едет в белых полотняных штанах, стараясь не попадаться на глаза начальству. Он наивно верит, что это последняя война. Наконец наш длинный эшелон с автомашинами на площадках и людьми в классных и товарных вагонах тронулся в свой далекий путь. Люди бросились к дверям и окнам вагонов, провожая взглядом родной город… — Как красив Харьков, а я до сих пор и не замечала его красоты, — сказала Нина Зикеева — девятнадцатилетняя студентка Медицинского института, зачисленная в состав редакции красноармейцем на должность корректора. Поезд отдалялся от Харькова. Проехали Новоселовский бор. Ели долго махали ветвями, словно напутствуя людей, едущих защищать родную землю. Многие из нас раньше купались здесь в реке, протекающей мимо бора, отдыхали на шелковой траве, рвали цветы. «Прощай, родной город! Я вернусь к тебе или героем, или не вернусь совсем», — так думал каждый, отправляясь на фронт. Паровоз набирал скорость, проезжая станции без остановок. В вагонах, двери которых были широко раскрыты, пели украинские песни. Мимо летели колхозные поля, и девушки в белых платках, провожая в армию своих близких, подпевали нам на полустанках. Эшелон встречали и провожали песней. Вечером остановились в затемненной Полтаве. Нам сказали, что днем немецкий самолет обстрелял рабочий поезд. Есть раненые и убитые. Фашисты начали войну с гражданским населением. В дороге выдали противогазы и индивидуальные пакеты, которые могут пригодиться каждую минуту. В Полтаве к составу прицепили платформу с зенитными пулеметами, и зенитчики дважды за ночь отгоняли назойливый самолет, ухитрившийся все же продырявить наш вагон. Горячее дыхание войны коснулось нас. Товарищи в своих блокнотах сделали пометки о первом боевом крещении. — Отец мой воевал четыре года, теперь мне придется четыре года таскаться по окопам, — говорю я. Через два часа меня вызывают в отдел. — Так сколько будет длиться война, Аксенов? — спрашивает меня совсем еще юный старший офицер с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке. — Четыре года… — Ты с ума сошел… Через месяц мы будем в Берлине. — Пожалуй, вы правы — через месяц мы будем в Берлине. — То-то же. Можешь идти, и впредь не болтай глупостей. Я возвращаюсь в вагон и говорю: — Через месяц мы будем в Берлине… — В Берлине мы будем через две недели, — поправляет меня секретарь редакции Володя Сарнацкий. — Мы раздавим Гитлера, как вонючего клопа. Я иного мнения о сроках. Я знаю, что за шесть недель, к 28 мая 1940 года, немецкие войска разгромили «непобедимую» французскую армию, вывели из строя Голландию и Бельгию и на французском побережье у Дюнкерка сбросили английскую армию в море. За шесть недель Гитлер стал хозяином всей Европы, от Ла-Манша до советских границ. И хотя я все это знаю, я говорю: — Через две недели мы будем в Берлине. Штабной эшелон пропускали вне очереди на всех станциях, но чем дальше мы отдалялись от Харькова, тем двигались все медленнее среди бесчисленных воинских поездов. Так узкая река умеряет свой стремительный бег, вливаясь в широкое русло. Как было бы хорошо, если бы все эти войска к началу войны оказались на границе. На одной из станций видели диверсанта, сброшенного с самолета на парашюте. Он был одет в советскую военную форму, носил в петлицах ромб и орден Ленина на гимнастерке, в карманах у него нашли порошки стрихнина и маленькие гранаты. Он попался на пустяке — отвечая на приветствие красноармейца, поднял два пальца к фуражке. Через два часа его расстреляли. Он заслужил этот конец по законам военного времени. Перед казнью диверсант пытался целовать сапоги красноармейцев, плакал и молил подарить ему жизнь. Поезд уходил все дальше, блуждая какими-то окольными путями, задерживаясь на неизвестных станциях. Ехали на юго-запад, но точного маршрута никто не знал. Кто-то из командиров одолжил мне только что поступившую в продажу книгу Стейнбека «Гроздья гнева», и я всю дорогу читал. Ехали мимо неоглядных колхозных массивов дозревающей ржи. Среди высоких колосьев, словно брызги крови, алели маки. Я вспомнил Мусю Гречко, подарившую мне на прощание букет цветов, хотелось ей написать о первых впечатлениях, но письма пока запретили писать. Наша часть еще не имела номера полевой почты. — За все годы Советской власти не было такого обильного урожая, какой вымахал этим летом, — сказал мой сосед по вагону офицер авиации Бондарь. В его словах прозвучала нотка грусти, ведь не известно, удастся ли собрать этот урожай. Мы разговорились. Бондарь был сыном колхозника Близнецовского района. Его отец за успехи в выращивании подсолнечника был награжден Главвыставкомом Всесоюзной сельскохозяйственной выставки серебряной медалью. Старший лейтенант вместе с отцом ездил на выставку в Москву. — Сволочь Гитлер начал войну накануне уборки урожая, — ругался старший лейтенант. — А я-то собирался приехать домой на жнива, поработать на комбайне. До авиационного училища работал я помощником комбайнера. На третьи сутки встретили в пути первый эшелон беженцев, он промелькнул мимо безмолвный, как тень. Беженцы ехали в товарных вагонах и на открытых платформах, везли велосипеды, подушки, корыта и прочий домашний скарб. Это уезжали из Западной Украины многие семьи, направлявшиеся в тыл. Мы обгоняли составы, груженные автомашинами, танками, орудиями, закрытые толстым брезентом, — все это неудержимо стремилось к фронту. Паровозы меняли за несколько минут. Кто-то нас усиленно подгонял. Проехали несколько станций, разрушенных немецкими самолетами, три раза делали короткие остановки в пути, ожидая, пока починят разбитую бомбами железнодорожную колею. На станции Каменец-Подольск, которую немцы также бомбили, встретили первый санитарный поезд. Окна в пассажирских вагонах, отмеченных красными крестами, были завешены белыми занавесками. Поезд, пахнувший медикаментами, быстро прошел мимо. В Каменец-Подольске штаб армии, а вместе с ним и редакция выгрузились из вагонов и дальше двинулись автомашинами. На окраине города, в лесу, разбили палатки, установили типографские машины. Для выпуска газеты нужен был боевой материал. Надо было ехать на фронт. Вечером Нина Зикеева расплела свои чудные косы, покорно наклонила голову, отягченную волной каштановых волос. К ней со сверкающими ножницами в руках приблизился сотрудник редакции Давид Вишневский. Это было похоже на средневековую казнь. — Остановитесь! — закричал я. И, употребив все свое красноречие, спас две роскошных косы, о которых потом на фронте было написано несколько хороших стихотворений. …Сотрудники редакции рыли у палаток щели, когда над садом появились немецкие бомбардировщики. Их узнали по характерному звуку, тонким и длинным хвостам. Безобразно некрасивые, сотрясая воздух зловещим гулом, они проплыли вверху и безнаказанно развернулись над притихшим городом. С огромной высоты один за другим семь самолетов пикировали вниз. От каждого отрывалось по три черных капли, сразу же исчезавшие в воздухе. Тотчас глухие взрывы потрясали землю. — Малокалиберные бомбы, — говорит Гавриленко. «Если это малокалиберные, то каковы крупнокалиберные?» — думаю я. Из редакции в город ушел украинский писатель Павло Байдебура. У него было задание — пойти в госпиталь и написать там заметку. Редакционные девушки не без беспокойства проводили его. Стучали зенитные пулеметы. Стреляли зенитные пушки. Вокруг вражеских самолетов вспыхивали маленькие облачка разрывов, будто раскрывались коробочки хлопка. Все гремело вокруг. Червивые яблоки падали с яблонь на землю. — Где же наши соколики? — спрашивала Нина Зикеева, и слезы звенели в ее милом грудном голосе. Сбросив бомбы, бомбардировщики возвращались, разрезая воздух гулом моторов. И вдруг из-за высоких деревьев, словно луч света, вырвалась стайка краснозвездных «ястребков». Они смело бросились наперерез врагам, но бомбардировщики не уклонились от курса, готовые принять бой. «Ястребки» ринулись в атаку. Не нарушая строя, фашисты встретили их пушечным и пулеметным огнем. Видно было, как из пулеметов вырывалось пламя. Советские летчики отвернули в сторону и попытались зайти бомбардировщикам в хвост, но и этот маневр не удался. И вдруг в небе появился двухкрылый самолет, светлый, как на картинке. Он один летел наперерез семерке врагов. Его встретили огнем. Но самолет приближался к головному фашистскому бомбардировщику. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Флагманский бомбардировщик резко свернул вправо, в то же мгновение наш самолетик врезался ему в бок. Оба, большой и маленький, самолеты загорелись и комком пламени и черного дыма рухнули вниз. То был новый прием воздушного боя — таран, не применяемый ни одной армией мира. Впервые его испытал на немцах 26 августа 1914 года волжанин Петр Нестеров, потом повторил француз Пегу, а теперь снова возродили советские летчики. Из огня и дыма вырвалась белая точка, и через минуту в воздухе повис белый парашют, а через мгновение еще два цветных. Увлеченные плавным полетом парашютистов, мы и не заметили, что в воздухе произошла резкая перемена. Лишившись своего вожака, немецкие летчики растерялись, а наши загорелись жаждой подвига и с новой энергией накинулись на врагов. Одна за другой на землю свалились, охваченные пламенем, две германские машины. Бой кончился, и меня с Лифшицем послали на аэродром, находившийся невдалеке. Герой, сбивший головной бомбардировщик врага, был жив. Об этом сказал мне первый попавшийся на аэродроме красноармеец. Когда наш летчик спускался на парашюте, немецкий самолет спланировал к нему и, дав очередь из пулемета, прострелил ему ногу. Я пошел к раненому. Он лежал в домике на походной койке, по пояс накрытый синей шинелью. Перевязку ему уже сделали, и вокруг него толпились товарищи. Я подошел ближе и, хотя начинало темнеть, узнал обожженное морозом и солнцем лицо человека, дравшегося под хмурыми облаками Финляндии. То был Иван Бондарь — летчик, недавно в вагоне читавший мне стихи Руставели в переводе Миколы Бажана и говоривший о мастерстве своего отца — рядового колхозника. — Здравствуй, редактор, — сказал Бондарь, увидев меня, и, передохнув немного, спросил: — Ну, видел? — Видел! — Так вот, — старший лейтенант вытащил из полевой сумки миниатюрную фотографию, подал мне. — Знакомься… моя жена. Напиши ей то, что видел… — он помолчал немного. — Надо было подойти снизу и рубить пропеллером стабилизатор и руль поворота. Таким манером можно было спасти свою машину. В углу комнаты заговорили по-немецки. Я посмотрел туда и увидел двух пленных немецких летчиков — рыжего и шатена. Рыжему было лет сорок, на груди его висел «железный крест» — черная фибра в серебряном ободке с роковой для фашистов цифрой «1941». Пленные сидели на деревянной скамье, рядом с охранявшими их красноармейцами. Подъехал легковой автомобиль, и в комнату вошел командир стрелкового корпуса — генерал-майор Галанин. Все встали, кроме фашистов. Один из красноармейцев крикнул: — Ты почему не приветствуешь советского генерала?! — и замахнулся на гитлеровца. Второй фашист, хотя и не понимал русского языка, вскочил и отдал честь. Генерал улыбнулся. — Грубо, конечно, но получилось от души. Рыжий летчик в погонах майора производил неприятное впечатление. Высокий, с огненной окладистой бородой — ни дать ни взять император крестоносцев Фридрих Барбаросса. Понимая, что плохая роль должна быть хорошо сыграна, он заявил: — Скоро мы поставим вас на колени. Фюрер требует — в полтора-два месяца дойти до Урала. С военной прямотой он отдал должное своему победителю и заметил, что таких летчиков, как Бондарь, в Германии мало, ибо его — Штрауха — газетчики расписали как одного из лучших асов Третьей империи. Лифшиц перевел генералу слова фашиста. В сумке Штрауха нашли книгу в коричневом переплете «Миф XX столетия», написанную Альфредом Розенбергом, густо исчерканную красным карандашом. Книгу не только читали, ее изучали. Лифшиц перевел на русский язык цитату из Гитлера, приводимую Розенбергом: «Нужно уничтожить двадцать миллионов людей… Начиная с настоящего времени это будет одна из основных задач германской политики… В прошлые времена за победителем признавали полное право истреблять племена и целые народы». Переводчиков не оказалось, и генерал Галанин попросил Лифшица помочь ему допросить пленных летчиков. — Скажи им, что мне известно, что к началу войны их командование сосредоточило на южном направлении группу армий «Юг». Шестая, семнадцатая армии и первая танковая группа развернулись на фронте Влодава, Холм, Перемышль, а одиннадцатая немецкая армия, третья и четвертая румынские армии на рубеже рек Прут и Дунай; венгерский корпус стоял на границе СССР с Венгрией и Словакией. Меня интересует план фашистского наступления. — План? Это ни для кого не секрет. Наш отдел пропаганды будет сообщать вам этот план ежедневно, мы готовы сбрасывать вашим окруженным частям листовки, на которых будем указывать названия наших частей, сжимающих кольцо… — Ближе к делу, — потребовал Галанин. — План наступления состоит в том, чтобы ударом шестой армии и первой танковой группы в направлении Ровно, Новоград-Волынский, Житомир, Киев прорвать оборону советских войск, в несколько дней овладеть Киевом, форсировать Днепр и, развивая в дальнейшем наступление на юго-восток от Киева, окружить и уничтожить советские войска, находившиеся западнее Днепра, — вызывающе ответил рыжебородый майор. — Что Гитлер намеревается предпринять на нашем участке фронта? — нетерпеливо спросил генерал Галанин. — Войска, сосредоточенные в Румынии, перейдя в наступление с рубежа реки Прут в направлении Могилев-Подольский, Жмеринка, должны на первом этапе содействовать главным силам группы армий «Юг» в окружении и уничтожении советских войск в Западной Украине. — Вот это то, что нам надо знать, — сказал генерал, сел в машину и уехал. Пообещав Бондарю написать его жене, мы с Лифшицем отправились в редакцию. Туда уже вернулся Павло Байдебура. Он был в госпитале, когда началась бомбежка города. Писатель вышел на крыльцо, к которому на подводах подвезли первых раненых. — Товарищ, помоги, — попросил его раненый. Байдебура взял человека за ноги, а они отвалились, повисли на каких-то жилах. Но он все же внес его в операционную, в которой хирурги старательно мыли руки. Потом Байдебура внес маленькую девочку. Ей было лет восемь. В детских расширенных глазах застыл ужас, но она не плакала и не стонала, оправляя ручонкой платье, мокрое и красное от крови. Рядом стояла ее мать, еще молодая женщина. Лицо ее было перекошено страданием. Она сказала: — Хорошо хоть не в красноармейцев попало. За исключением двух бойцов, все раненые и убитые были мирными жителями. …Нашу газету назвали «Знамя Родины». Пора было ее печатать. Походная типография оборудована по всем правилам, красноармейцы-наборщики ждут материал. В редакцию приехал начальник политотдела армии — полковой комиссар Петр Петрович Миркин, собрал всех сотрудников, объяснил обстановку на нашем участке фронта. — Надо ехать, товарищи, в части, знакомиться с народом, описывать подвиги красноармейцев. — Миркин встал из-под дуба, под которым сидел на складном стуле, пожелал нам успехов, добавил: — Человека можно узнать только в бою… Поведение в бою — самая лучшая анкета, правдиво отвечающая на все вопросы. Сарнацкий роздал нам карты Румынии, но ни у кого в редакции нет карты Украины. В тот же день я, Шутов, Головин и Гавура вместе с работниками политуправления Южного фронта, приехавшими к нам в армию, отправились в Черновицы, в штаб 17-го корпуса. В нашей редакции оказалось трое Лифшицев; чтобы не было путаницы, они сами себя в шутку пронумеровали. С нами поехал Лифшиц третий — хороший газетчик и смелый парень. Проехали Каменец-Подольск. Центр города разрушен бомбами. Осколок перебил водопроводную трубу, и вода выливается из нее, как кровь. На улицах обломки домов и утвари. В разбитых витринах магазинов валяются товары, лежат покрытые пылью флаконы духов, книги. На сломанный тополь залетел помятый медный самовар, на тротуаре, закатив глаза, лежит кукла с оторванными ногами. Легкий ветерок листает томик Гете, забрызганный грязью. Оставшиеся в городе жители испуганно жмутся к домам, и только регулировщик движения — молодой красноармеец стоит на перекрестке улиц и энергично работает белым и красным флагами. Он не уходит, когда бомбардировщики сбрасывают над городом бомбы. Преодолевая в себе страх, стоять под пулеметным огнем с самолета, не обращая внимания на него, — это стоит многого. Каменец-Подольск красив, в особенности его старинная часть с высоким Турецким мостом и древней крепостью, покрытой зеленым мохом. Путь дальше лежал через Хотин. Перед нашим въездом в него городок бомбили. Тяжелая бомба разорвалась в родильном доме. Матери и младенцы погибли в груде пыльных развалин. В живых остался лишь главный врач. Говорят, он был брюнет, а выбрался из-под обломков совершенно седым. На улицах валялись убитые лошади с оторванными ногами и вспоротыми животами. На войне лошадям достается так же, как людям. Вместе с колоннами войск, то присоединяясь к ним, то обгоняя их, мы проехали село Недобоуцы, что растянулось на двадцать четыре километра. Запомнились милиционеры, вооруженные винтовками, и земляные укрепления, которые тысячи людей рыли у Черновиц. В Черновицы въехали ночью. Все городские огни были погашены. Но немецкие самолеты сбрасывали осветительные ракеты, и при их химическом свете мы прочли наклеенную на стену афишу — приказ генерал-майора Галанина. Приказ сдать в комендатуру все частные радиоприемники, не собираться на улицах более трех человек, не ходить позже девяти часов вечера. В городе активничают диверсанты, и потому принимаются крутые меры. В штабе корпуса нам показали берлинскую газету «Фолькишер Беобахтер», доставленную разведчиками. В газете напечатан приказ Гитлера по армии. Он кончается словами: «Начавшаяся сегодня битва решит судьбу германской нации на ближайшую тысячу лет». Самоуверенный маньяк! Он еще не понимает, что проиграет войну и судьба немцев будет решена волей народов победителей. Нам предложили остаться ночевать или в комнате для приезжих в самом штабе, или в лучшей гостинице города «Червона Буковина», находившейся против горсовета. Товарищи из политуправления фронта легли на полу в штабе, мы же отправились в гостиницу и спали в номерах «люкс», впервые после долгого перерыва, на белоснежном белье. Утром приняли душ, растерли тела мохнатыми полотенцами, позавтракали в отличном ресторане и были готовы ехать хоть к черту в зубы. Лифшиц обратил внимание на то, что из города исчезли автобусы, на которых уезжали первые предусмотрительные беженцы. Фронт находился километрах в сорока от Черновиц. Несколько неприятельских дивизий рвались к городу. Мы разбились на две группы. Я и Лифшиц уехали в полк, стоящий у местечка Герц, трижды переходившего из рук в руки. Ехали по отличному шоссе через села, полные зелени. Загорелые девушки с крупными темными глазами в расшитых цветным бисером белых кофтах бросали в наш грузовик белые и красные розы. — Бейте крепче германа! — кричали они. На остановках приходили босоногие крестьяне в узких белых полотняных штанах, черных фетровых шляпах с вязаными сумками через плечо и зонтами в руках; предлагали табак, боялись, что вернутся помещики, отберут землю, данную им Советской властью. У Герца, зарывшись в землю, вел бои стрелковый полк под командованием подполковника Т. Подвиг. Он недавно назначен командиром полка, хотя год назад командовал всего-навсего ротой. Явившись к Подвигу, я отрапортовал о нашем прибытии и протянул ему руку. — Товарищ старший лейтенант, в армии заведено так, что первым подает руку старший по званию. Если вы забыли — почитайте устав. Он не знал, что Устав внутренней службы лежал у меня в сумке противогаза и я прилежно зубрил его, будто стихотворение в детстве. Семь дней Краснознаменный полк под командованием Подвига отбрасывал численно превосходившие силы противника. В боях проявили себя сержант Петр Крючков, младший политрук Вершинин, батальонный комиссар Фомин, красноармеец Гаджибек Агабеков. Нас водили в оборудованные по всем инженерным правилам окопы переднего края, и мы беседовали с отличившимися бойцами. Крючков застрелил дюжину гитлеровцев. Товарищи подшучивали над ним: — Наш Кузьма Крючков. На фронте все чаще вспоминают национальных русских героев, отличившихся в первой мировой войне. Петр Крючков был задет осколком гранаты, но остался в строю. Орденов пока не давали, нашивки за ранения еще не были введены, и раны оставались единственными знаками отличия. С болезненным любопытством всматривался я в ничейную землю, разделявшую два враждующих войска. Посредине этой земли, разделяя ее пополам, будто заросли держидерева, тянулась колючая проволока, и на пей висел убитый солдат. И как на высоте тянет посмотреть вниз, так и здесь хотелось вылезть из окопа и пройтись взад-вперед, испытать свою выдержку. К обеду вернулись в прохладный глиняный блиндаж, вырытый у подножия горы под ветвистым ореховым деревом. Там, откуда мы только что пришли, разгоралась перестрелка. — Вокруг горы ни одному танку здесь не пройти. А что касается пехоты, то в мире нет лучшей нашей царицы полей, — хвалился подполковник, любовно разглядывая видневшиеся всюду величественные холмы, приподнявшие к небу буковые леса. Во время беседы в блиндаж вошел командир дивизии — генерал-майор Салехов, низкого роста, с толстой шеей, с двумя орденами Красной Звезды и медалью на квадратной груди. Он был взволнован, повалился на скрипнувшую деревянную скамью, вытер платком вспотевшую бритую голову и, узнав, что мы корреспонденты, попросил нас выйти. Генерал уехал так же быстро, как и появился. Подвиг вышел к нам и сказал, что отдан приказ войскам — отходить и что его полк должен прикрывать движение отходящих частей. Командир полка высказал несколько критических замечаний по поводу поведения генерала, показавшихся мне неуместными. Через несколько дней Салехов был разжалован в майоры. Подвиг предложил нам отправиться на Черновицы, а так как ни одна машина из полка не шла в город, пришлось идти пешком. Распрощавшись с офицерами, мы покинули КП полка, где уже принялись свертывать имущество. За лесистые холмы закатывалось солнце. Земля остывала и становилась холодной. Перестрелка разгоралась все сильней и сильней. Вдоль пустынной дороги легло пять или шесть мин, обдав нас комьями сухой земли и пыли. Промчалось несколько грузовиков с ранеными. В соседнем селе прозвонил колокол, призывая прихожан к вечерне. Километров через пятнадцать с боковой дороги на шоссе вышла колонна войск. Мы присоединились к ней. Двигались пушки тяжелой артиллерии резерва главного командования, тягачи везли прицепы, нагруженные снарядами. В то время у нас было много крупнокалиберных пушек, мало противотанковых и почти не было минометов. Колонна прошла густой грабовый лес и вышла на открытое, ничем не защищенное поле. По обе стороны дороги тянулись поля дозревающей ржи. Солдатам запретили выходить из колонны и садиться на землю. Вдруг раздался тревожный возглас: — Воздух! Бойцы подняли головы, увидели шесть самолетов с тонкими серповидными крыльями, зло мерцающими в лучах заходящего солнца. Фашистские летчики пугливо прошли вдоль колонны и, убедившись, что поблизости нет ни зенитных орудий, ни пулеметов, стали круто снижаться. Красноармейцы увидели черные кресты и свастику. Самолеты перешли на бреющий полет, словно намеревались давить людей колесами. Но никто из красноармейцев не бросил материальной части, не побежал, самолеты были встречены выстрелами из винтовок и ручных пулеметов. Колонна, не задерживаясь, продолжала марш к ближайшему лесу. Там была отдана команда рассыпаться за деревьями. Зажигательная пуля ударила в один из четырех прицепов, которые вез тракторист Николаев. Змейка яркого огня с шипением поползла по сухим доскам прицепа. Посыпались во все стороны колючие искры, и деревянные ящики с тяжелыми снарядами загорелись. Было ясно — пройдет несколько минут, и гигантский взрыв разметает колонну, уничтожит орудия и людей. Николаев спрыгнул на дорогу, сделал несколько поспешных шагов в сторону, собираясь отбежать подальше, лечь на землю, переждать опасность. Лежа на земле, он подумал: «Снарядов теперь уже не сберечь, но можно спасти орудия и людей, а для этого надо отцепить горящий прицеп, благо он был последним в колонне…» Николаев оглянулся вокруг, увидел убитого командира батареи — лейтенанта Филиппова, и сердце его сжалось от боли. Он встретился взглядом с трактористом Федором Зеленцовым. Оба были из одной комсомольской организации и хорошо знали друг друга. Николаев позвал товарища. — Помоги отцепить прицеп. Быстро! Два смельчака бросились вперед, навстречу пламени. Огненные языки заметались вокруг них, больно обожгли лицо и руки. Как быстро и легко отцеплялся прицеп раньше, когда не было опасности, и как трудно сделать это сейчас, когда все металлические части накалены, когда вокруг лица мечется пламя и едкий дым забивает дыхание. Дорога каждая секунда, каждое мгновение могут начать рваться снаряды. Наконец тяжелый крюк упал на землю. Николаев поспешно сел за руль, дернул рычаги, и трактор плавно пошел все дальше и дальше от огненного костра. Снаряды взорвались, когда Николаев отъехал метров на четыреста от горевшего прицепа. Гигантский столб дыма поднялся к небу. Вздрогнули горы, сухая пыль осыпала тракториста, припудрила его улыбавшееся лицо с голубыми глазами и слегка вздернутым носом. Никто не пострадал, пушки были спасены, колонна продолжала марш. Тракторист Зеленцов достал носовой платок, вытер им потное, измазанное землей и сажей лицо товарища. Командир артиллерийского полка в присутствии красноармейцев — товарищей Николаева — поблагодарил его за проявленный героизм и находчивость. Николаев покраснел от смущения и ответил, что точно так же поступил бы каждый тракторист, случись это на его прицепе. — Молодец! — похвалил его командир. — Так точно, молодец, иначе звали бы Акулькой. Красноармейцы дружно захохотали. Вечер я провел с Николаевым в саду, в котором остановилась его машина. На травах и на листьях деревьев лежал толстый слой сухой пыли, напоминавшей пепел. — Весь день шли войска по дороге, — сказала девушка гуцулка, принесшая нам из своей хаты кувшин молока. Она села рядом на расстеленную плащ-палатку. Сидеть с ней было приятно, хотя мы не могли даже разглядеть черты лица ее в темноте. На прощание девушка сказала: — Больно, что вы уходите, но вы еще вернетесь. Я верю, что вернетесь, — поцеловала нам руки и убежала проворная, как коза, не назвав даже своего имени. …Всю ночь километрах в десяти в стороне от дороги перекатывалась перестрелка, от которой храпели и вздрагивали во сне лошади. В тревожное небо врезались цветные ракеты. Я спал чутко, не раздеваясь, не снимая сапог, и проснулся от странного шума. Старый усатый гуцул в белой, залитой кровью рубахе взволнованно спрашивал часового, где он может найти врача. Я подошел к группе красноармейцев, собравшихся возле старика. Увидев на петлицах моих кубики, гуцул потянул меня за собой, в сторону немцев. — У меня в хате трое раненых солдат… Ранком придет герман, забьет их. Я вынул наган и пошел за быстрым и ловким стариком. Красноармейцы пошли следом, держа в каждой руке по «феньке» — гранате «Ф-1». За пыльными садами, в канаве, поросшей крапивой, нас поджидал хлопец лет пятнадцати. Шли напрямик, стороной прошли поле дневного боя, на котором немецкие санитары с фонарями в руках собирали трупы своих убитых, складывая их в деревянные фуры на огромных колесах. Пришли к одиноко стоящему над обрывом дому. На порог вышла хозяйка, ввела нас в чистую горницу, освещенную синим светом лампады. На деревянных лавках, в которые вдвигаются постели, стоналираненые, на земляном полу стояла миска с горячей водой, на столе валялись полотняные бинты, нарванные из женской сорочки, и уже успевшие завянуть, во всех случаях помогающие листья подорожника. Красноармейцы взвалили раненых на плечи и пошли, сгибаясь под их тяжестью. Нам помогал старый гуцул и его сын, которого мать раза два назвала Андрием. Мы вернулись, когда батальон построился к отходу. — Уходите? — спросил старик и, глотая слюну, с горечью добавил: — Пропала моя земля. Советская власть дала надел, а теперь вновь заберет ее клятый пан, видно, едет уже в немецкой карете в наш Сторожинец. — Старик отошел в темноту, крикнул с бугра — Но я верю, что вы вернетесь… Вся Буковина верит! — Как твое прозвище? — Иван Плетко, — ответил он и так же внезапно исчез, как и пришел. Я записал эту фамилию в записную книжку, с которой не расстаюсь всю войну. В Черновицы с Лифшицем попали ночью, пробыв сутки в пути. Клубы пыли вились на окраинах, словно дым. Мимо города прошло добрых две трети армии. Никто из красноармейцев не понимал, что происходит на фронте, почему они отступают без боя. Солдатам хотелось наступать, а многие из них, не увидев вооруженного немца, вынуждены были отходить, делая пешком по шестьдесят километров в сутки. Несмотря на то, что было позже десяти вечера и на заборах еще пестрели приказы генерала Галанина, на улицах стояли толпы народа. Дорога на Залещики, Тлусте, Чертков и дальше на Трембовлю уже была перерезана немецкими парашютистами. Тысячи людей, большинство из которых были одеты в спортивные костюмы и альпийские, подкованные гвоздями ботинки, с чемоданами на плечах шли на Каменец-Подольск. Они торопились уйти из города, в котором раньше никто никуда не спешил. Многие сняли башмаки и шагали босиком, матери на ходу кормили плакавших младенцев. Город поспешно эвакуировался. В редакциях газет не было никого. На полах валялись обрывки бумаг. Знакомые газетчики уехали последним поездом еще вчера днем. Пошли в штаб корпуса, на углах которого, словно железные сфинксы, стояли танки КВ. Из штаба вывезли все документы, сняли со стен бесчисленные провода. Но командир корпуса и начальник штаба еще работали. Свертки карт, исчерченных красными карандашами, лежали у них на столах, освещенных зажженными свечами — электростанция была уже взорвана. На карте, расстеленной на столе, с севера шла огромная синяя стрела, загибавшаяся книзу. Все было понятно. Немцы окружали нашу армию. Внизу, в ресторане, расположенном в подвале, в полумраке ужинали местные партийцы, в последний день призванные в армию. Терпко пахла кожа их новеньких портупей и кобур. Никто из них толком не знал, что происходит на фронте, но каждый говорил о какой-то стратегической ловушке, якобы приготовленной для фашистов, желаемое выдавал за действительность. Противник, следуя по пятам за отходившей армией, создавал видимость окружения, пытался подорвать моральную стойкость наших войск, вызвать панику ложными маневрами. Галанин все это понимал и стремился вывести корпус с наименьшими потерями материальной части и людей. Машины, покидавшие Черновицы, были переполнены. Никто не соглашался взять нас к себе в машину. Все делали вид, что ничего не случилось. Лифшиц сказал мне: — Утро вечера мудренее. Пошли, Иван, в штаб корпуса, переночуем там. В полночь вспомнили, что шинели наши находятся в номере гостиницы. Служащие гостиницы сидели внизу у портье и были удивлены нашему приходу. Мы взяли ключ от седьмой комнаты, и вынув наганы, пошли темными коридорами. В гостинице уже два дня не жил ни один военный. Взяв шинели, вернулись вниз. Лифшиц сказал изумленному портье, что мы вернемся в два часа ночи, и просил оставить за нами номер. В ответ из темноты прозвучал ядовитый смех. Диверсанты распоясались. На улицах хлопали револьверные выстрелы. Идя на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга, мы вернулись в здание штаба и легли рядышком на пол, подстелив одну шинель и накрывшись другой. Было слышно, как сняли последний караул. В три часа утра один за другим раздалось несколько взрывов, потрясших здание. — Подрывники взорвали цистерны с горючим, мост через реку Прут, — сказал капитан, вошедший в комнату. — Пора отдавать концы! Вышли на улицу. Тучи черного дыма окутали город. Перебравшись через реку, встретили обоз полка, прикрывавшего отход от Черновиц, и с ним пошли на Каменец- Подольск. — Как все это не похоже на довоенное представление о войне, когда нам твердили, что, если враг нападет, мы будем воевать на чужой территории, — сказал капитан. Холодная ночь окончилась, выглянуло солнце и с каждым часом припекало все сильней и сильней. Истертая десятками тысяч ног, подков и колес едкая пыль соединила раскаленную землю и небо. По грунтовой, изъеденной шпорами и гусеницами тракторов дороге двигалась корпусная артиллерия — десятки грозных машин со стволами, завернутыми в морской брезент. Сотрясая воздух, рычали тягачи — тракторы СТЗ, шли санитарные автобусы с выцветшими крестами на кузовах, грузовые автомашины с ящиками снарядов, шла пехота и кавалерия, не видавшие еще ни одного живого фашиста, гремели танки и бронемашины, двигаясь в сплошном облаке пыли, в котором не видна собственная протянутая рука. Отступать, видимо, не менее трудно, чем наступать. Невольно вспоминались стихи Редиарда Киплинга:ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
19 августа 1941 года
События разворачиваются настолько быстро, что я не успеваю всего записывать и веду лишь беглые заметки в записной книжке. Сегодня мне удалось достать «Правду» за 9 августа. Оказывается, в ночь с седьмого на восьмое наши самолеты впервые бомбили Берлин. На левой стороне Днепра автобус безнадежно испортился. Все редакционные машины уехали, а я и шофер Марков остались на берегу. Правда, Жуков пообещал, как только они разгрузятся в селе Рубановке, прислать машину и тащить автобус на буксире. — В полную воду за рекой не ночуй, — напомнил Марков. Несмотря на трудности отступления, редакция до сих пор не потеряла ни одной машины. Газета выходит без перебоев. Где бы мы ни были, газета печатается и доходит к бойцам. Ночью невдалеке от автобуса из гибких ивовых кустов через каждый час взлетала яркая ракета. Мы с Марковым напрасно всю ночь искали ракетчика, ракеты взлетали из автоматических пружинных ракетниц, установленных диверсантами у переправы. Мы отыскали их утром среди кустов.20 августа
Вечером с правого берега Днепра приехали Володя Гавриленко и ВикторМаркелов, привезли новую печатную машину, смонтированную на грузовике. Взяли они машину в днепропетровской типографии. Испорченный автобус прицепили к грузовику и ночью притащили его в большое село Рубановку, в котором расположилась редакция. Жуков послал в командировку меня и Виктора Токарева. Ночевали в селе Большие Кайры. Учитель — хозяин дома, в котором мы провели ночь, сказал: — Возьмите себе все, что вам нравится, хотите верблюжье одеяло, хотите гармошку, костюм или белье… Все равно отберут фашисты. Я подошел к книжному шкафу и вытащил оттуда томик Есенина. Хозяин, которому ничего не было жалко из вещей, пожалел книжку и долго вертел ее в руках, не желая с ней расставаться. Фашисты заняли правый берег и ведут частый артиллерийский огонь по нашему селу, битком набитому войсками. — Как только раздался первый выстрел, собаки покинули свои дворы и убежали в степь, — заметил учитель. Наши пулеметчики постреливают через реку. На берегу Днепра вырыты свежие окопы полного профиля. По траншеям среди красноармейцев, расположившихся в обороне, бродят мальчишки, собирают стреляные гильзы, просят, чтобы им дали винтовку выстрелить в фашистов.22 августа
Весь день потратили на поиски Шепетова, так как кто-то все еще продолжает тасовать части. Повсюду много штабов и тылов, много бойцов, но спрашивать их, какой они дивизии, неудобно — это военная тайна. Говорят, по радио передали, что наши самолеты вновь бомбили Берлин! В конце концов Шепетов нашелся. Глядя на него, я вспомнил первый бой его дивизии под Селетином. Там Шепетов рядом последовательных молниеносных ударов, изнуряющих врага, совершенно обескровил первую и четвертую горно-стрелковые бригады румын. Тогда Шепетов сначала намеренно отошел в беспорядке, увлекая за собой противника, заманивая его на невыгодную открытую болотистую местность, а потом ударил с флангов и окончательно смял. Бой этот характерен не только стремительностью наступления, но и своей продуманностью. Уже тогда в течение всего боя Шепетов не забывал об охране флангов и тыла. Потом развернулся ряд кровопролитных боев под Новой Ушицей и Новой Одессой. 228 и 229, 399 и 13-й пехотные немецкие полки, 16-й мотополк «СС», 3-й кавалерийский мадьярский полк были уничтожены дивизией Шепетова. Шепетов отходил только по приказу, ни одна рота у него ни разу не побежала. Мы сидели на сваленном дубке у хаты. Вспоминая проведенные операции, генерал сказал: — Маневренная война богата неожиданностями. Любое решение, как бы оно хорошо ни было продумано, не гарантирует, что события будут развиваться так, как предполагалось. В ходе боя часто возникает необходимость изменить группировку своих сил. Я делаю это смело, не теряя времени.23 августа
Нашему командованию стало известно, что противник готовится из Никополя форсировать Днепр. Чтобы помешать ему, к реке спешно переброшена из тыла еще не бывшая в боях 30-я кавалерийская дивизия полковника Пичугина. Конники получили приказ сменить дивизию, от которой, я это хорошо знаю, остался только номер. Фашисты, знавшие о движении кавдивизии, не ожидали столь стремительного марша. Они рассчитывали переправиться раньше, чем подойдут кавалеристы, но просчитались на один день. В два последних перехода Пичугин делал по шестьдесят километров в сутки. Оккупанты начали переправу, когда один из кавалерийских полков подошел к реке. Потеряв около роты убитыми, гитлеровцы отложили операцию. Мы приехали в село Водяное вместе со штабом дивизии. Встретил нас Пичугин, высокий, седой, строгий, весь осыпанный кирпичной пылью. В дом, где остановился полковник, только что влетел снаряд. — Газету вашу видел… Рекомендую поехать в Каменку, к майору Реве. Его полк помешал фашистам переправиться через Днепр. В Каменку поехали по шоссе, с которого то показывался, то пропадал за деревьями расположенный на другой стороне Днепра Никополь. В этом городе прошло мое детство, там в ветеринарной лечебнице служил фельдшером мой отец, оттуда в 1918 году он ушел в Красную Армию. Я хорошо помню, как в Никополе находились красные, а в Каменке белые, обстреливавшие Ярмарочную площадь, на которой я тогда жил. Детство! Как часто во время войны мы обращаемся к нему в своих воспоминаниях! Кавалеристы торопливо рыли на песчаных берегах реки Конки окопы, жадно пили воду из конских цибарок. Я еще не видел дивизию, так хорошо оснащенную автоматическим оружием, как 30-я. Приехали к майору Реве под артиллерийским огнем. У него застали лейтенанта Семенова, которому опытный и решительный Рева приказал заткнуть глотку фашистским артиллеристам. Семенов повел меня с Токаревым к себе на батарею, замаскировавшуюся среди песчаных бугров, покрытых ивовыми кустами. Перебегали к батарее от холма к холму. С наблюдательного пункта город виден как на ладони. Мне хотелось найти знакомые здания — Бабушкинскую школу, ветеринарную лечебницу, пристань. В стереотрубу видно было оживленное движение солдат у деревянной церкви. Семенов приказал обстрелять церковь. Со второго залпа она загорелась, как свеча. К ней подъехало около тридцати грузовиков. Батарея повела беглый огонь, разбила несколько машин. Тогда к горящей церкви бросились солдаты, пытаясь вынести из нее какие-то ящики. Еще несколько выстрелов, и церковь взлетела в воздух со всем содержимым. В ней оказался склад артиллерийских снарядов. Через десять минут Семенов крикнул: — Летит «старшина»! Показался самолет-разведчик. Огонь прекратили, артиллеристы залегли в ровики. Разведчик летел низко, но батареи так и не обнаружил. Наши артиллеристы мастера маскироваться. Вечером в штабе полка встретили разведчиков Чугунова, Петренко, Ясинского; они собирались переплыть ночью на другую сторону Днепра, где с тридцатью восемью кавалеристами находился капитан Саидов. Этот Саидов был знаменит тем, что километров за сорок от Днепра, на его правой стороне, напал на полевую почту и захватил мешок писем, прибывших из Германии. Этот мешок, доставленный в разведотдел армии, помог расшифровать название всех фашистских частей, наступавших на нашем участке фронта. Токарев решил отправиться с разведчиками, но Рева категорически запретил.26 августа
Рева получил приказ — готовиться к форсированию Днепра и взятию Никополя. Время начала операции будет указано особо в секретном пакете в 22 часа. Корреспонденты «Знамя Родины» решили идти с полком. Весь день фашисты обстреливали район штаба полка, несколько снарядов разорвалось в саду дома, где мы поселились. В половине десятого вечера нас позвали в штаб, где все пропитано запахом кожи и лошадиным потом. Там было полно строевых офицеров, бряцающих оружием, у плетня нетерпеливо били копытами кони. Из штаба дивизии привезли секретный пакет с надписью — вскрыть в 22 часа. Поглядывая на часы, томительно ждем назначенного времени. Наконец, в торжественной тишине Рева, вставший во весь рост, рвет пакет, вынимает из него приказ, написанный на плотной топографической карте уже оставленного района. — Операция на сегодня откладывается… Полку быть готовым к наступлению! — прочел майор.27 августа
Вернулись в редакцию, расположившуюся в красивом селе Богдановка. Через час нас послали обратно к Реве, чтобы описать предстоявший наступательный бой. Во время повального отступления каждый бросок вперед действует вдохновляюще, и об этом следует писать в газету. Ночевали в Белозерской МТС, в штабе только что организованного отряда партизан. Партизаны с ног до головы увешаны оружием. Настроение у них бодрое. Они иронически поглядывают на нас. Мол, воюете плохо. Уйдете, так мы покажем фашистам кузькину мать. К фронту подходят колонны свежих войск, еще не бывших в боях. Солдаты пожилые, призванные из запаса, вооружены трехлинейками образца девяносто первого года. Идут молча, посасывая козьи ножки, многие хромают, видимо, не научились как следует обматывать портянками ноги. С одной из таких колонн попали под бомбежку, самолеты снизились и обстреляли войска из пулеметов. После того как солдаты разбежались по обе стороны шоссе, летчики начали бомбить. Я остался в машине, уверенный, что на дорогу, которая вскоре понадобится им самим, оккупанты не станут сбрасывать бомбы. Так оно и вышло. Немецкая артиллерия кромсает поле золотоголовых подсолнухов. Сильные стебли под взрывными волнами пригибаются до самой земли и потом снова встают во весь рост, неистребимые, как люди.28 августа
Вернулись в Каменку, подернутую терпким дымом пожаров. Продолжается сильный артиллерийский обстрел, разрушено много каменных домов. Сюда прибыло несколько грузовиков с пустыми пивными бутылками для борьбы с танками. К нам подошел шофер. Он везет раненого, у которого в руках разорвалась граната. Шофер спрашивает: — Куда его доставить, в госпиталь или трибунал? Я посоветовал везти в госпиталь, и шофер послушался меня. Приказа о наступлении нет, и мы уехали в Большую Белозерку, куда переехала наша редакция. Семен Жуков, которого любили все корреспонденты, уехал. Его назначили редактором армейской газеты.3 сентября
С Давидом Вишневским еду в дивизию Шепетова, получившую задачу — наступать через Днепр. Дивизия расположена в полуразбитых фашистской артиллерией селах Благовещенское, Ивановка, Ново-Украинка. Всю ночь на берегу реки Конки по неправильному кругу с зажженными фарами ходят несколько автомашин — наивная затея Сабадашевского создать у противника впечатление о подходе наших танков. Поехали в село Ивановку в полк капитана Иванова. Этому полку Шепетов приказал переправиться через Днепр и занять село Ново-Каменку. Капитан достал из планшета карту, густо испещренную красным карандашом, словно забрызганную кровью, и показал, как будет проходить атака. У обрывистого берега Конки стоят несколько пахнущих смолой барж и катеров, пришедших сюда из Черноморья. Мы остановились у пахнущего свежей краской катера, вооруженного пушкой и пулеметами. Командир катера — молоденький лейтенант, похожий на девушку, беседовал с матросами. Долетел обрывок фразы: — Я презираю смерть… Эти слова как-то не вязались с нарядной морской внешностью лейтенанта, его блестящими карими глазами, яркими, как бы подкрашенными, почти девичьими губами. Я прислушался. Он сказал, что всю жизнь прожил на море и не знал, что русские реки настолько красивы. По всему видно — парень крепко любил жизнь со всеми ее радостями и печалями, он ругал разведчиков и грозился переплыть Днепр и привести «языка». Ночью на баржах, буксируемых катерами, батальон пехоты полка Иванова переправился через Конку в плавни и мимо заводей и озер пошел к Днепру. За пушками, которые тянули лошади, шли Шепетов, комиссар полка Петр Сабадашевский, Вишневский и я. Генерал, одетый в солдатскую стеганку, говорил: — Немецкую тактику я изучал, когда они еще воевали в Польше. Фашисты ее повторили во Франции и по тем же, раз навсегда проверенным рецептам, воюют у нас. Это прежде всего широкое использование пикирующих бомбардировщиков и парашютистов, разрушающих дороги в тылу; молниеносные броски бронетанковых армий, пробивающих фронт на шоссейных дорогах и проникающих все глубже и глубже для того, чтобы сомкнуть гигантские клещи, и, наконец, уклонение от лобовой атаки, лишающее нас возможности организовать фронтальную оборону вдоль какого-нибудь естественного рубежа… Из разговора Шепетова с Сабадашевским я узнал, что на той стороне Днепра находится наш батальон, ждущий подхода второго батальона, чтобы начать совместную атаку. Мы были метрах в шестистах от Днепра, когда услышали шум моторов отходящих катеров — батальон, не дождавшись подкрепления, погрузился на катера и отплыл в Водяное. Шепетов метал громы и молнии, но вернуть батальон было нечем. Легли спать на сене. Тучи комаров безбожно жалили людей. От них не было никакого спасения, и Шепетов, в кровь расцарапавший лицо, отдал приказ жечь дымные костры. Я прилег рядом с генералом и от усталости и бессонных ночей мгновенно заснул тяжелым сном, не замечая ни комаров, ни снарядов, рвавшихся среди плавней.5 сентября
Спал я не больше двух часов и проснулся от холода. Над землей до самых верхушек деревьев клубился предрассветный туман. Генерал и Сабадашевский уже проснулись и разговаривали с командиром партизанского отряда — агрономом Василенко. Агроном сказал, что вдоль Ново-Каменки протекает глубокая река, не обозначенная на наших картах. — Реку надо форсировать под носом у мадьяр. — Разве там мадьяры? — Немцы ушли, оставив кавалерийский мадьярский полк. Шепетов распорядился послать двух смельчаков разведчиков до самого села, а батальону переправляться на правый берег Днепра. В условленное время разведчики не вернулись. Вторая, более многочисленная группа разведчиков, одетых в пятнистые, зеленые с коричневым, маскировочные халаты, попала под обстрел и, не достигнув безыменной реки, виновато возвратилась ни с чем. Сабадашевский рассвирепел. — Раз так, я сам пойду в разведку… Кто пойдет со мной? — обращаясь к стоявшим поблизости офицерам, спросил он. Согласились идти старший лейтенант Журавлев, политрук Сергей Рогачев и два красноармейца. — Ну, а как вы, летописцы войны, пойдете? — спросил Сабадашевский. — Конечно, пойдем, — ответил Давид Вишневский. По дороге выяснилось, что Вишневский не умеет плавать, и Сабадашевский отказался взять его с собой через Днепр. На берегу нас ждали три рыбачьих челна. Переправляться решили по три человека, с интервалом в десять минут. Первым отплыл Сабадашевский. Я сидел в последнем челне. Когда мы выбрались на стремя Днепра, нас обстреляли минами. Старший лейтенант Журавлев выронил оба весла, и течение понесло челн к устью реки Бугай, из-за которой стреляли фашистские минометы. Я сидел на корме с одним веслом, заменявшим руль. Пришлось напрячь все силы, чтобы под обстрелом доплыть к ожидавшему нас на берегу недовольному Сабадашевскому. Высадились, пошли вдоль реки Бугай, впадающей в Днепр. Шли цепью, метрах в пятнадцати друг от друга, осторожно раздвигая пахучие красные прутья ивы. За каждым кустом, в каждом пересохшем русле ручья могла оказаться засада. Прошли километра четыре, и за колючим кустом глода, унизанным красными ягодами, увидели командира катера, говорившего вчера о презрении к смерти. Он лежал на песке с лицом, обращенным к небу, обняв руками землю, как бы не желая ее отдавать врагу. Огромная штыковая рана зияла на его груди. Он был мертв. На влажном песке виднелись следы борьбы, вокруг были разбросаны стреляные гильзы «ТТ», в лужице успевшей просохнуть крови валялась рубчатая рубашка гранаты. Моряк добровольно ушел в разведку, убил несколько фашистов, прежде чем удар штыка оборвал его жизнь. Враги торопились, они даже не успели забрать у него бумажник, стянутый красной резинкой, в котором лежало шестьсот рублей, комсомольский билет на имя Александра Миненок и письмо из Севастополя. Пройдя метров сто, мы вышли на берег безыменной речки. Невооруженным глазом на той стороне можно было увидеть замаскированные орудия, подъезжающие и уезжающие автомашины, оттуда доносилась чужая гортанная скороговорка. Метрах в пятидесяти от нас босая женщина поспешно пробежала с ведрами к реке, уронила гребень, но возвращаться за ним почему-то не стала. Эх, если бы она вышла к нам, мы бы смогли узнать у нее все, что нас интересовало. Сабадашевский зарисовал все, что следовало разрушить артиллерийским огнем. За нами послышался шум, трещал сухой валежник. Бойцы восьмой роты из успевшего уже переправиться батальона, узнав, что комиссар отправился в разведку с двумя станковыми пулеметами, пошли за нами на расстоянии ста пятидесяти метров. С ними были лейтенанты Назаренко и Доценко. Комиссар приказал бойцам окопаться, тянуть телефонную нитку к нему, похоронить убитого моряка. Связавшись по телефону с капитаном Ивановым, комиссар приказал начать артиллерийскую подготовку. Он сам корректировал стрельбу. Один снаряд попал между двух орудий, второй поджег хату. Назаренко нашел брод, и, мокрый с головы до ног, перешел его со взводом бойцов и стал заходить противнику с фланга. Мадьяры открыли ружейный и пулеметный огонь. Седьмая и восьмая роты, перейдя речку, пошли в наступление на село, атакуя его в лоб. Фашисты отстреливались из окон хат. Наши минометы, стреляя из-за Днепра, силились подавить пулеметные гнезда врага. Подошло шесть немецких танков, но два из них довольно быстро подожгли артиллерийские снаряды, прилетевшие из-за реки. Фашисты побежали в поле. Бегущий враг. Самое прекрасное зрелище в это горькое лето! Из погребов вылазили ребятишки и бабы, плакали и смеялись, обнимали и целовали красноармейцев, вслушивались в родные русские и украинские слова, просили газет, спрашивали, что нового на фронтах. Ко мне подошла пятилетняя девочка и, потрогав мою медаль «За отвагу», всматриваясь в выбитый на ней рисунок, промолвила: — Дядя, а я знаю, за что вас наградили, — вы поломали три немецких самолета и два танка. Ночью с Вишневским отправились в штаб дивизии. По дороге до штаба двенадцать километров. Пошли напрямик, заблудились среди камышей и озер, попали в полосу малозаметных препятствий — тончайшей проволоки, окрашенной в зеленый цвет, — и плутали до утра.8 сентября
Вернулись в Каменку. Вишневский пошел в больницу к полковому врачу Уринсону обедать. Во дворе больницы в гинекологическом кресле спал санитар. Во время обеда в больницу попал снаряд, едва не убил Вишневского и Уринсона. На редкость тихий вечер. Люди не могут быть несчастными двадцать четыре часа подряд. Хозяйская дочь, семнадцатилетняя Нюся, сидит на краю колодезного сруба, невдалеке от окопа, в который переселилась вся их семья, и вполголоса напевает задушевную украинскую песню. Так приятно слушать милый грудной голос. Давно уже не слышал я песен. Во время отступления не поют! Изредка ветер доносит из-за Днепра смягченную расстоянием медь оркестра — обрывки национальных германских гимнов: «Дейчланд. Дейчланд юбер аллес» и «Хорст Вессель». Тогда Нюся испуганно замолкает, прислушивается, кусает губы. Я думаю, как хорошо было бы в каждом полку иметь духовой оркестр, припоминаю футбольные матчи, в которых я участвовал, — музыка возбуждает так же, как вино. Вспоминаются слова покойного капитана Гамзы: — Умирать — так с музыкой! С подругой Таней к нам подходит шестнадцатилетняя Клава — сестра Нюси, с отчаянием спрашивает: — Что нам делать, когда придут немцы? — темные глаза ее загадочно блестят. Все население Каменки уверено, что к ним придут фашисты, ждут их, как неизбежное зло, боятся, словно чумы. Успокаиваю девушек, как могу. Говорю, что никогда врага не пустят за Днепр, а сам знаю — сегодня ночью кавалерийский полк Ревы покидает Каменку, и утром сюда придут оккупанты. Я беру Нюсю за руку и, глядя в ее прелестные голубые глаза с поволокой, говорю: — Даже если придут немцы, я все равно приеду к вам с разведчиками… Только разузнайте побольше о немцах, какая часть, где расположен штаб, сколько у них пушек и танков… Это уже задание, работа, помощь своим. Впервые за наше знакомство Нюся, не стыдясь, целует меня в губы и, тяжело вздохнув, уходит спать в свой окоп. Она ложится в него нехотя, как в могилу, и, мучимая лихорадочной бессонницей, не может уснуть. На рассвете оставляем Каменку. Кто-то одним вздохом выпаливает: — Я вот отступаю, а мать осталась у немцев. Куда это годится?! На душе у меня тоже все время противно, тяжело. За ворота в одной рубашке выбегает Нюся, теплая и ласковая повисает у меня на шее. — Ваня, возьми меня с собой. Вся кровь от сердца прилила к щекам. Я молча, с силой разрываю душистый венок ее тонких рук и, не глядя на нее, иду прочь. Я понимаю последний крик девичьей души. Приход оккупантов — крушение всей ее жизни. Если бы не приказ отступать — лег бы у ее порога и стрелял до последнего патрона, и гитлеровцы прикоснулись бы к ее телу, только переступив через мой труп.10 сентября
С лейтенантом Чугуновым и тридцатью кавалеристами, благо тучи закрывают луну, выезжаем ночью в разведку в сторону Каменки. Едем через поля высокого проса на удалении двух километров от дороги. Кони идут крупной рысью. Чугунов торопится. Неожиданно натыкаемся на аэродром и останавливаемся в недоумении. Каким образом немцы смогли так быстро перетащить самолеты, да еще так близко к фронту? На аэродроме полно людей, занятых расчисткой поля и постройкой ангаров из плетеной лозы. В Каменку въезжаем со стороны, где жила Нюся. Спешиваемся, отдаем коней коноводам и пробираемся огородами к домам. Воздух оглашается неистовым лаем. Но мы уже видим, что немцев здесь нет, идем смелее. Стучу в знакомую ставню, называю себя. Открывает Евдокия Тимофеевна — Нюсина мать, бросается на грудь, рыдания сотрясают ее. Даю ей воды, понемногу женщина успокаивается. — А где отец, Нюся где? — Забрали на работу, на строительство аэродрома… Боюсь, как бы не погнали в Неметчину. Штаб фашистов возле больницы, через Днепр переправляется много войск, везут танки. Говорят, семнадцатая армия. Мы попрощались, сели на коней и на изгибе дороги напоролись на немецкий танк. Танкисты окликнули. Пришлось ударить по коням и лететь вскачь через изгороди и огороды. Вслед хлестнул пулемет.11 сентября
Меня всегда тянуло в редакцию, и возвращался я туда, как в родной дом. Хотелось поговорить с товарищами, почитать свежие, в лучшем случае недельной давности, московские газеты. Но мне не давали засиживаться, я специальный корреспондент, и мое место пребывания в дивизиях. Вот и сейчас, только вернулся, не успел еще пообедать, а Нина Зикеева уже печатает для меня новую командировку, на этот раз в 164-ю дивизию, штаб которой находится в Малой Лепетихе. Дивизия эта крепко потрепала фашистов, взяла трофеи, захватила пленных. Об этом надо написать две полосы для газеты. Едем пятеро: Павло Байдебура, Наум Демиховский, неизменный Лифшиц третий и, как всегда, шофер Куриленко. …В селе стоят несколько огромных крытых немецких грузовиков, захваченных в ночном бою батальоном, которым командует старший лейтенант А. А. Терещенко. Машины только что привезли в село. Из них вываливают содержимое. С треском падает и разваливается на земле огромный узел грязного дамского белья. Старшина, залезший в кузов, подает оттуда ящик чайных сервизов, пучок связанных босоножек, женскую шубу, музейные картины. Я узнаю холст, написанный Сергеем Васильковским, — степь и роскошные голубые дали. Летит на землю солдатская сумка. В ней дюжина серебряных ложек и кусок мраморного стирального мыла, завернутый в страницы, вырванные из томика Гёте. На земле лежит окровавленный, пробитый штыком офицерский мундир из тонкого дорогого сукна. Одного погона недостает. Спасаясь, фашистские офицеры в панике срывали с себя знаки различия и ордена, стараясь походить на солдат. Старый колхозник с любопытством поднимает мундир с земли. В каком-то кармашке находит коробку из- под спичек, открывает ее, там лежит дюжина золотых зубов. Во время ночного боя в немецкой штабной машине, раскрашенной красными крестами для маскировки, нашли кипу карт и секретных документов; вместе с машиной захватили крупного офицера. Сначала гитлеровец валял дурака, называл себя шофером, потом ефрейтором. Но когда ему показали его же фотографию в офицерском мундире с черным бархатным воротником, сознался. Да, он штабной работник — майор, и приехал из Берлина на передовые позиции раздавать «железные кресты» от имени самого фюрера. Пять крестов в черной бархатной коробке лежат на столе у командира полка капитана Свиридова. Тут же начальник штаба полка — капитан Мартыненко, заливаясь смехом, переворачивает альбом порнографических открыток. В альбоме лежат снимки жены, портреты Гитлера и немецких генералов. Неплохая компания! Вместе с письмами из дома фотографии самого офицера. Он снят на ажурном фоне Эйфелевой башни, у венского памятника Штраусу, на площади святого Марка в Венеции. Немцы любят фотографироваться — на память. Капитан Свиридов — новоиспеченный командир полка. Несколько дней назад он был начальником дивизионной разведки. Где это видано, чтобы командиром полка был капитан? Но на войне ничему не следует удивляться. Свиридов старается выжать из пленного как можно больше сведений, задает ему вопрос за вопросом — и о том, какой характер у командиров немецких полков, где они живут, есть ли у них жены, дети, любовницы? Единственный ответ немца — он только-только приехал и так глупо попал в плен. Дайте ему пистолет, и он искупит свою вину перед фюрером — пустит себе пулю в висок. — Пожалуйста, — Свиридов кладет на стол тяжелый «ТТ». Офицер униженно улыбается. — Не стоит. Поберегите пулю… Я могу пожить в России до окончания войны. Вопросы Свиридова и ответы фашиста переводит болезненный мальчик, румын, с парабеллумом, оттягивающим пояс. Он великолепно знает русский и немецкий языки. Ему двенадцать лет, но на вид и того меньше. Мартыненко выхватил его где-то из огня и привязался к нему, как к сыну. От мальчика пахнет водкой. Капитан заставляет его перед обедом немного выпить для аппетита, чтобы он хоть немного набрал в весе. Капитан Мартыненко фотографирует офицера на этот раз у освещенной солнцем стены свинарника. Фашист стоит, словно ощипанная курица, и, хотя его никто не собирается убивать, молит оставить ему жизнь. На столе у Свиридова лежит снимок, найденный в портфеле, где этот самый офицер держит пистолет у затылка связанного, стоящего на коленях у могилы пленного красноармейца. Палач выглядит браво, «железный крест» на мундире, наглый вид, плотно сжатые губы, презрение в бесцветных, водянистых глазах. Еще мгновение — и он нажмет собачку. — Что это такое? — бесстрастно спрашивает мальчик- переводчик, показывая офицеру снимок. Тот молчит, и только тело его дрожит мелкой противной дрожью. Под сильным конвоем фашистского майора увозят в штаб дивизии. — Отправить бы его в «штаб Духонина» и поставить точку. Так нет же, господина ждут в дивизии, в армии и, наверное, повезут в Москву! — возмущается Мартыненко. На столе у Свиридова я вижу «Тихий Дон», и «штаб Духонина», наверное, вычитан из книги. Откуда ему знать такие вещи, когда ему лет двадцать пять, не больше. К Свиридову пришел старик — часовой мастер — и предложил свои услуги: из консервных банок изготовлять противотанковые гранаты. Старший адъютант дал ему починить трофейные часы и отпустил с богом. В полку все засекречено, разговор по телефону ведется кодом: комдив — хозяин, снаряды — огурцы, патроны — семечки. — Подбрось беглым десять огурцов, — советует Свиридов кому-то по телефону, и начинает рассказ. Мы вынимаем смятые ученические тетрадки и трофейные ручки. Село Горностаевка тянется вдоль Днепра по холму, и обороняться там легко. Наступать на село надо снизу вверх по легко простреливаемой местности. В 23 часа, после взлета трех красных ракет, рота под командованием Терещенко двинулась вперед. Шли быстро, маскируясь в складках местности. Все лишнее было оставлено. Каски вымазали грязью, чтобы не блестели под луной. Не так давно Терещенко работал помощником начальника штаба полка по разведке. Он настоящий следопыт, мужественный и бесстрашный. Фашистских часовых сняли бесшумно, ударами ножей. Красноармейцев заметили, когда они через сады ворвались в село. Фашистские автоматчики, отстреливаясь, в одном белье выпрыгивали из окон. Их забрасывали гранатами. Неистово лаяли собаки. В темном небе шныряли трассирующие пули, взлетали осветительные ракеты. Все это я записываю со слов Свиридова. Говорит он складно, прямо хоть сразу на машинку и в набор. Отсекр партбюро полка — политрук Юрьев, притаившись в канаве, гранатами разбил фашистский пулемет, попробовавший огрызнуться. Командир пулеметной роты Баймухамедов, лежа на земле, из «максима» стрелял вдоль улицы, освещенной горевшей соломенной клуней. Простоволосая женщина, выбежав на улицу, крикнула, что в здании сельсовета штаб немцев. Терещенко и лейтенант Коновалов с девятью бойцами побежали туда вместе с женщиной. Гитлеровцы рвали и жгли документы. Обер-лейтенант, не успев надеть штаны, выпрыгнул в окно. Его свалили гранатой. Приезжий майор кинулся в «мерседес», но его задержали у околицы села, перегородив дорогу бревном. По улицам метались перепуганные куры, летали клочья бумаги, в страшной сутолоке, давя мотоциклы, разворачивались семитонные грузовики. Байдебура слушает, но ничего не записывает, Свиридов неодобрительно поглядывает на него. Ему становится холодно, и он набрасывает на плечи шинель, снятую со штыка, вбитого в стену, как гвоздь. — А вот эти цифры вы обязательно запишите, — требует Свиридов. Я не люблю цифр, они сушат корреспонденцию, но все же записываю на всякий случай, для себя, а вдруг понадобятся в редакции. Семьдесят фашистов было убито, взято четыре пленных, два орудия, восемь пулеметов, семь автомашин, четыре мотоцикла, двести пятьдесят велосипедов, много обмундирования, патронов и медикаментов, два бензовоза, сделанных наподобие санитарных автомобилей и раскрашенных красными крестами. Я записал рассказ и на грузовике вместе с Лифшицем отправился в село Завадовку к Терещенко. Встретил нас изрядно выпивший невысокий молодой человек в фуражке набекрень и расстегнутой гимнастерке, в летних сапогах, сшитых из плащ-палатки. Наверное, в батальоне есть свой сапожник. Это и был Терещенко. Лифшиц третий моментально в него влюбился. Попросили рассказать о бое. Комбат очень неохотно начал говорить. Да, он воевал, но ничуть не лучше других. Он руководил боем. Он обращает внимание на мелочи, даже вынимал из карманов красноармейцев спички, чтобы никто не курил во время движения. Предосторожность никогда не мешает. Вот и весь рассказ. Видимо, Терещенко не был склонен к опрометчивым поступкам, хотя мог проявить безрассудную смелость. Он из Донбасса, забойщик. — На гражданской работе я был стахановцем. Стахановцем остался и на войне, — он улыбнулся, — Немцы бежали, скидывая на ходу короткие сапоги, сделанные на фабриках Бати… Хорошая обувка. Теперь ее носят красноармейцы батальона. Несколько дней назад Терещенко был младшим лейтенантом. Сейчас ему присвоили звание старшего лейтенанта, представили к ордену, назначили командиром батальона. На столе появилась пшеничная паляница, сало, огурцы и выпивка. Терещенко опрокинул стакан водки, не закусывая, мечтательно произнес: — Эх, если бы я был командующим, гнал бы я немцев до самого Берлина… Всю его напускную сдержанность как рукой сняло, и он начал хвастать. Во всем его поведении было какое-то упоение собственной славой, своими успехами. Ему нравилось, что вот приехали к нему корреспонденты, слушают его умные речи, обещают написать статью, у него явно кружилась голова от успехов. Я поднялся из-за стола, пора было возвращаться в штаб полка. Лифшиц отказался ехать. Терещенко произвел на него впечатление, и он решил писать о нем очерк. Я уехал один на редакционном грузовике. Ночью в полк из дивизии передали приказ — ворваться в село Южные Кайры, захватить пленных. Свиридов вызвал к себе лейтенанта Бондаренко, приказал ему взять у Терещенко взвод бойцов и два пулемета и из села Горностаевка вместе со своей ротой двигаться на Южные Каиры. Если противник обнаружит его на подходе, выпустить две красные ракеты — сигнал, чтобы наша артиллерия дала огневой налет по Южным Кайрам, после чего — врываться в село. Если особенного сопротивления не будет, выпустить серию зеленых ракет — сигнал артиллеристам для отсечного огня, чтобы при отходе оторваться от противника. — Как же так, ведь в Горностаевке немцы? — удивился Бондаренко. — Что вы говорите? Терещенко сообщил, что взял село утром. Мы передали об этом в штаб дивизии, а оттуда в армию… Иначе не было бы приказа о Южных Кайрах. Лейтенант промолчал. Я попросил у Свиридова ехать с Бондаренко. — Обязательно поезжайте… Каждая корреспонденция, как документ, должна быть правдива, а для того, чтобы написать честно — надо увидеть описываемое. Я отдал Павлу Байдебуре документы и записную книжку, завернутые в носовой платок, и мы помчались на полуторке вдоль Днепра. Приехали в Завадовку. Терещенко встретил нас неприветливо и наотрез отказался давать пулеметы и взвод бойцов. — Берите село так, как я брал — один! — в его словах звучала нотка зависти, что не ему, а другому поручили серьезное задание. Я спросил его, взята ли Горностаевка? — Да, взята! Мое присутствие, видимо, раздражало Терещенко, ведь я для него бумагомарака, чернильная душа, тыловая крыса — не больше. Бондаренко пожал узенькими плечами, но смолчал. Комбату полагалось верить. Мы прихватили десяток гранат, вставили в них капсюли и снова забрались в кузов грузовика. К нам присоединился Лифшиц. — Что ж, и вы туда, писать? — со злой насмешкой спросил Терещенко. — Не советую, там стреляют, без пересадки могут направить в рай… По дороге, километрах в трех от Завадовки, в колесах запуталась оборванная телеграфная проволока. Из темноты бесшумно приблизились два красноармейца. — Тише шумите, черти. Только что вдоль ручья на велосипедах проехала немецкая разведка — двенадцать душ. Мы считали. Все с автоматами. — Какого же вы черта их пропустили? — спросил Лифшиц. — А где рота? — тревожно спросил Бондаренко. — В двухстах метрах отсюда. Подошли к роте, сидящей не в окопах, а в каких-то ямах, развороченных снарядами. Земля пахнет тленом, напоминает о смерти. Лейтенант Коновалов с горящей папиросой, спрятанной в рукав, доложил, что в Горностаевке немцы: батальон пехоты, эскадрон конницы и пятнадцать танков — во всяком случае, так передал колхозник, которому нет никакого основания не верить. Если ночью не подбросят подкрепление, завтра хана. — Мне приказано с твоей ротой атаковать Южные Каиры… Сколько у тебя людей? — зашептал Бондаренко. — Южные Каиры? — переспросил Коновалов, точно глухой. — А Горностаевка? Да и людей у меня в роте тридцать одна душа. Горностаевка находилась в каких-нибудь пятистах метрах. Хаты были освещены. Из села доносился шум танковых моторов, лай собак, ржание лошадей, звуки патефона, проехали две машины с зажженными фарами, кто-то заиграл на губной гармонике. — Эй, Иван, — закричали со стороны немцев, — переходи к нам, дадим тебе водки и бабу… У нас много… Слышишь, Иван, переходи к нам… — Весь вечер кричат, только на нервы действуют! — выругался Коновалов. — Почему вы не окопались? — спросил я его. — Нет лопат, да и глина крепкая, как гранит… Значит, придумали наступать на Южные Каиры, вот это кроссворд задал ты мне, Бондаренко… И так всегда, в штабах кто-то напутает, а мы тут на передовой разбирайся, что к чему. — Где политрук роты? — Вон он, лежит под плащ-палаткой бедолага. — Спит? — Убит наповал разрывной пулей. Всех партийцев перебили, как что — коммунисты вперед. Южные Каиры должны были брать из Горностаевки, но Горностаевка находилась у немцев. Терещенко спутал все карты. Делать было нечего, надо было возвратиться к Терещенко. С насмешливым видом выслушал он меня. — Все это вам почудилось. Никаких танков у немцев здесь нет… Если бы мне приказали, я бы уже давно взял село, а не мотался бы взад-вперед. Следовало обо всем предупредить Свиридова, но связь с полком оборвалась. Снова пришлось садиться в машину. Отъехали километра три, услышали грохот наших батарей, видимо, стрелявших по Южным Каирам. Добрались в штаб полка, когда уже занялся день, а два часа спустя после нашего приезда в штаб примчался мотоциклист с головой, перевязанной окровавленным вафельным полотенцем, и доложил, что немецкие танки и мотопехота прижали батальон к Днепру и полностью уничтожили. Терещенко героически отбивался гранатами, но был убит. Этот печальный случай лишний раз убедил меня, как опасна ложь на войне.13 сентября
Поехали в плавни, в батальон, которым командует младший лейтенант Дука. По дороге встретили Пагина, о котором в армии ходят легенды. Он промчался на коне, словно вихрь, в развевающейся плащ-палатке, среди разрывов мин, которые фашисты бросали ему вслед. Запомнились зачесанные кверху мягкие волосы лейтенанта, светлые миндалевидные глаза, прямой нос и острый подбородок, как пишут писатели, присущий безвольным людям. Я записал о Пагине все, что удалось узнать от Дуки и красноармейцев. …Больше всего на свете Алексей Пагин любил жизнь, со всеми радостями ее и невзгодами. Как-то во время боя он подобрал на улице слепого раненого котенка, вылечил и выкормил его и потом долго носил в кармане шинели, пока не отдал какой-то девочке, чтобы та не плакала. За финскую кампанию его наградили медалью, и он часто рассказывал бойцам своей роты о суровых морозах севера, о красоте лесов, о легендарной славе товарищей. И в словах его было много большой и теплой любви к природе и людям. Он был жаден к жизни и все хотел знать. Когда наши части покидали Никополь, Пагин зашел в библиотеку. Старенькая библиотекарша сказала ему: — Берите любую книжку, все равно фашисты все пожгут. Лейтенант два часа рылся на полках и взял с собой томик сочинений Клаузевица «1812-й год». Он прочел этот томик и потом всем говорил, что книга лишний раз убедила его в непобедимости нашей страны. Он давал книгу красноармейцам своей роты, и они читали ее, обращая внимание на пометки красным карандашом, сделанные их любимцем. Командир полка Свиридов уверял, что Пагин пишет стихи, но тот отрицал это, хотя его часто можно было видеть над тетрадью с карандашом в руках. Синеглазый, с румяным, почти девичьим лицом, Пагин был настоящий воин. Он получил задание со своей ротой, которой добавили пулеметный и минометный взводы, форсировать Днепр и с боем занять село Михайловку. Пагин руководствовался суворовским правилом, что успех всякого ночного боя зависит прежде всего от дневной подготовки к нему. Весь день с наблюдательного пункта изучал лейтенант берег, занятый неприятелем. Высмотрел все дороги, рубеж накапливания для атаки. Задолго до наступления темноты вызвал на берег младших командиров, ознакомил их со своим решением, узнал, что те в свою очередь внимательно изучили берег и склоны, на которых придется драться при подходе к селу. Пагин предупредил красноармейцев, что огонь папиросы или преждевременный выстрел могут сорвать весь план атаки. Все должно делаться по команде. Наступила ночь. Луна голубоватым сиянием заливала величавый Днепр, и блики ее дробились в голубых волнах. Лодка с десятью бойцами, отплывшая от нашего берега, виднелась как на ладони. Предательские лучи луны освещали холодным сиянием согнутые, почти слитые с веслами фигуры бойцов. На середине реки фашисты заметили лодку и обстреляли, но призрачный лунный свет оказался в такой же мере спасительным — мешал взять точный прицел. Десять смельчаков вышли на кремнистый берег и залегли. Перед ними были изрытые оврагами склоны, а на склонах — хаты с освещенными окнами. Противник открыл стрельбу из окопов. По желтоватым вспышкам бойцы высмотрели пулеметы и направили туда винтовочный огонь. Пришлось гитлеровским пулеметчикам переносить пять своих огневых точек повыше, к спасительным каменным изгородям села. Все внимание фашистов привлекали десять смельчаков. А тем временем из-за острова, за несколько километров ниже по течению выплыл пароход «Комсомолец». На нем находился Пагин со своим отрядом. Пароход плыл бесшумно и причалил к берегу незамеченный. Маневр удался — десять человек отвлекли внимание врага от всего отряда. Ночью трудно ориентироваться и наблюдать на незнакомой местности. Еще труднее управлять солдатами. Но зато ночью легче незаметно подойти к врагу и врасплох атаковать его. Пагин помнил все заранее намеченные азимуты. Надо идти вверх на пирамидальный тополь, потом повернуть направо и из первого переулка броситься на главную улицу, в атаку. Рота пошла вперед, затаив дыхание. Прошли метров шестьдесят, и над ней распустилась осветительная ракета — враги беспокоились за свои фланги. — Ложись! — скомандовал Пагин. Бойцы залегли и не шевелились до наступления темноты. Даже вблизи их можно было принять за груды камней. Через сотню метров встретили четырех немецких солдат. Разговаривая между собой, они спешили к реке. Убрали их ударами штыков. Так дошли до пирамидального тополя. Пагин скомандовал атаку без выстрелов, без единого крика. Противник не мог определить, сколько красноармейцев ринулось на него. Раза три грохнуло прямой наводкой орудие, но через минуту возле него уже возились бойцы: Зуев, Брейлон, Юров. Прислуга бежала, в канале ствола лежал снаряд. Бойцы развернули пушку и выстрелили по удиравшим фашистам. Село было взято. Противник бежал на высоты, и мотоциклисты его, ошпаренные страхом, мчались в соседние села за подмогой. Пагин приказал окапываться. Красноармейцам помогали пришедшие им на помощь обрадованные жители села, верившие в то, что они освобождены навсегда. Вскоре появились танки. Орудийные расчеты, которыми командовал Серебряков, стреляя через Днепр, остановили их. Фашистский батальон пошел в контратаку на пулеметы, но, потеряв убитых, раненых и четырех пленных, отошел. Через час фашисты снова атаковали и опять были отбиты. Так, в течение ночи захлебнулись четыре вражеские атаки. К оккупантам подходили подкрепления. Командир полка отдал приказ Пагину — отходить на свой берег. Так как связи не было, приказ вызвался доставить красноармеец С. Климов. Он разделся догола и поплыл в холодной воде. Фашисты повели заградительный огонь. Как только пули приближались к бойцу, он нырял, плыл саженками — русским стилем, переплыл Днепр и отдалприказ лейтенанту. Отряд Пагина похоронил убитых, взял с собой раненых, захватил пленных и трофеи и на «Комсомольце» отплыл к своему берегу. Пушки и минометы фашистов долго еще обстреливали село, в котором уже не оставалось ни одного красноармейца. «Комсомолец» причалил к нашему берегу. Пагин сошел на землю и вдруг захромал, голова у него закружилась, две пули сидели в мякоти ноги. Раненого отправили в госпиталь. На третий день он сбежал в полк. Отлежавшись, через несколько дней с группой разведчиков отважный лейтенант ночью ворвался в штаб четвертой горно-стрелковой дивизии немцев, убил двух офицеров, захватил документы и скрылся так же внезапно, как появился. Среди вороха документов оказался приказ командира дивизии, в котором в пример солдатам и командирам ставился подвиг Пагина при форсировании Днепра. Немецкий генерал не постеснялся написать: «Для того, чтобы нам победить большевиков, мы должны сражаться так, как сражается их офицер Пагин». Фашисты знали и боялись Пагина. Они подослали к нему провокатора. Выдавая себя за колхозника, бывший кулак пришел в штаб роты и вызвался проводить нашу разведку. Пагин пошел с ним в сопровождении двух разведчиков. Он был молод, и в нем еще жила детская доверчивость к людям. В лесу провокатор схватил тоненького лейтенанта одной рукой за горло, второй рванул у него автомат. Ударом кулака Пагин сбил врага с ног и увидел, что окружен фашистами. Они убили двух разведчиков. Пагин швырнул гранату, потом вторую и понял, что его пытаются взять живьем. Пуля свалила его на землю, но он продолжал отстреливаться из автомата и выпустил оружие, лишь получив вторую, теперь уже смертельную рану. Отделение красноармейцев отбило его. Пагин умирал. Судорожно выдыхая воздух и кровь, еле различимым шепотом он попросил: — Передайте… моей маме, — и перед последним вздохом: — Отомстите… за нашу мать-Родину!.. Мать и Родина слились у него в одно понятие. Убитого положили под развернутым полковым знаменем. В сумке его нашли потрепанный, пробитый пулей томик Блока. Между страниц лежала фотография старушки и листик, вырванный из ученической тетради, на котором карандашом было написано стихотворение Пагина. Запомнились строки:17 сентября
Редакция «Знамя Родины» из Малой Белозерки уехала в Новый Куркулах. Жители со слезами на глазах прощались с нами, зная, что село их обречено. Весь день писал о Пагине, думая о том, что все человеческие чувства: страх, любовь, ненависть на войне проявляются ярче, чем в мирной жизни.19 сентября
Под Тимашовкой идут тяжелые кровопролитные бои. Редактор приказал мне, Гавриленко и Токареву написать несколько корреспонденций об этих боях. Вечером на полуторке приехали в село Михайловку, в штаб 130-й дивизии. Фашисты беспрерывно бомбят все прилегающие села. В каждом налете участвует не меньше чем по пятьдесят самолетов. Земля содрогается от взрывов, небо затянуто пылью. — Оккупанты отбирают не только землю, они отнимают у нас и небо, — сказал Володя Гавриленко после того, как на наш грузовик спикировал какой-то ас. Дорогу перешла женщина с полными ведрами на расписанном коромысле. Я попросил напиться, сказал, что вода соленая. — Отчего же вы от Днепра бежите? Там вода сладкая. Горькая ирония, горький упрек! …Небольшое село среди ровной, как стол, степи, и, как в каждом селе на Украине, в нем каменная школа, церковь, ветряки на околицах. Тимашовка прикрывает выход на Михайловку — узел шоссейных дорог, и потому фашисты так упорно рвутся к ней. Степь вправо от Тимашовки перекопана глубоким противотанковым рвом. Таких рвов было много на Украине, наверное, миллионы людей копали их лопатами, а оккупанты преодолевали их легко с помощью фашин — связок прутьев, намотанных на бревна, аппарелей и колейных мостов, перевозимых на танках. Тимашовский ров заняли фашисты, выдолбили в нем ниши, и никакими снарядами не вышибешь их оттуда. На участке шириной в пятнадцать километров наступают две стрелковые и одна горная дивизии фашистов. Их сдерживают дивизии Шепетова, Рослого, Сафронова. Бой не затухает ни днем ни ночью. У ветряной мельницы с перебитыми крыльями встретили командира полка подполковника Семенова, небольшого, худощавого, давно небритого человека. Видимо, он только что кончил обедать. На земле, на разостланной плащ-палатке, стояли тарелки, лежал хлеб и арбузные корки. Там же стоял патефон. Подполковник выбрал пластинку, и мы услышали голос Александра Пирогова: — Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда… Мы представились. — Сейчас подойдет броневичок, я еду в нем на передний край. Поехали! — предложил мне Семенов. В ожидании броневика Семенов дважды поставил ту же пластинку, сказал: — Убьют, жена найдет себе другого… Такова жизнь. В броневике сидел комиссар полка — политрук Баркан из Еревана. Места для меня не оказалось, и я с сожалением полез по скрипучим деревянным порожкам мельницы наверх. Сверху хорошо видно, как броневик пропылил по взбитой дороге, свернул в жнивье и, подпрыгивая на кочках, помчался между копен убранного хлеба, стараясь их не повалить. Я досадовал на Баркана — откуда он взялся? И вдруг в броневик ударил белый и ослепительный комок, напомнивший мне снежок, которыми бросаются зимой на улицах ребятишки. Машина остановилась, из нее повалил дым. Напрасно ждал я, что кто-нибудь выскочит из броневика. Он сгорел вместе с людьми. С высоты видно все поле боя. На земле, метрах в трехстах от противотанкового рва, густо лежали наши бойцы — видимо, они наступали и сейчас залегли под пулеметным огнем. Левее их, через заросли кукурузы, медленно, как будто под гусеницами у них была не земля, а болото, двигалось десять наших танков, изредка постреливая с ходу. Я внимательно следил за ними и вдруг увидел несколько белых в солнечном свете вспышек — стреляли немецкие противотанковые пушки. Пушки стояли в окопах, и я сразу, как только они начали стрелять, увидел их. Им удалось в каких-нибудь три минуты зажечь пять наших танков. Один пылающий танк развернулся и, стараясь сбить ветром пламя, на полном ходу подъехал к мельнице. Я спустился вниз. Из танка вылез обожженный механик Иван Малышкин. В его машину попало два снаряда. Мы вытащили через люк труп политрука Тафинольского и раненого башенного стрелка Бориса Мнекина. — Как глупо, словно дети, попали в засаду. Я ведь говорил командиру роты Андрееву… — ругался Малышкин. Ему было жаль и сгоревших товарищей, и их машины, и особенно свой искалеченный танк, который все- таки удалось загасить. Подошли Гавриленко и Токарев и предложили идти с ними на артиллерийскую батарею, стоявшую недалеко в саду. Гавриленко собирался писать очерк о политруке батареи Парфентьеве. Батарея вела огонь по противотанковому рву. А впрочем, кажется, вся наша артиллерия стреляла туда. На ров три раза пикировало до сорока наших штурмовиков. Видимо, наше командование решило во что бы то ни стало выбить немцев из рва. В саду, обнесенном забором, стояло десять пушек, полыхавших теплом, как печки, на земле валялись кучи стреляных гильз, с людей стекали ручьи пота. Артиллеристы были похожи на рабочих и вели себя, как на заводе. Между двух стрелявших пушек на земле, с головой накрытый шинелью, лежал солдат. — Амба? — полюбопытствовал Токарев. — Спит, — крикнул заряжающий с красными глазами, силясь перекричать свист, шипение, скрежет и грохот артиллерийского боя. Кряжевый, рыжий, возбужденный человек оторвался от панорамы, вопросительно посмотрел на нас. Это и был Парфентьев, заменивший у орудия убитого наводчика. Гавриленко сел с Парфентьевым на снарядный ящик, достал свою тетрадь, расправил ее на широком колене. И тут немецкая артиллерия ударила по саду. Кверху полетели ветви, белые корни, по земле застучали осыпавшиеся яблоки. Несколько человек были убиты и ранены. Их куда-то унесли, но артиллеристы не прекратили огня, лица их стали какими-то вдохновенными, и стреляли они, наверное, еще лучше. Близость смерти возбуждала людей. — Бегите отсюда! Мы сейчас меняем огневую позицию! — крикнул Парфентьев и побежал к пушке, держась за расцарапанный осколком лоб. Мы выбежали из сада. Нагнетая воздух, подавляя все звуки, зашипел снаряд, я плюхнулся на землю, крикнул: — Ложись, Володя! — Чтобы я кланялся фашистским снарядам, да никогда этого не будет! Разрыв снаряда скрыл от меня товарища. Когда дым развеялся, я увидел, как грузный Гавриленко шел через картофельное поле, сорвал желтый цветок тыквы, понюхал. Широкий, зазубренный, как пила, осколок плашмя ударил его по спине. Он сунул этот горячий осколок себе в сумку — на память. — После войны положу на письменный стол, пускай лежит. Второй снаряд шмякнулся впереди… и не разорвался. Гавриленко везет всю войну. Солнце стояло над головой, хотелось пить, но в колодцах воду вычерпали до дна. Утоляли жажду помидорами, жевали листья. На стыке двух наших полков, против хутора Зеленого, фашистам удалось продвинуться на двести метров. Они легли на жнивье и спешно окапывались, а позади, как покосы травы, валялись убитые. Против вырвавшихся вперед фашистов бросили батальон капитана Шевченко. Батальон шел цепями, но под пулеметным огнем вынужден был залечь. Шевченко убили через два часа. Погибшего сменил старший лейтенант Рабинович. Его смертельно ранили через двадцать минут. Из груди раненого фонтанчиком била кровь. Человек умирал, и это было страшно. Командование батальоном принял похожий на мальчика младший лейтенант Лушников. Для того, чтобы стать командиром батальона в мирное время, ему понадобилось бы лет десять. Преимущество лейтенантов — молодость, которой нет у полковников. Задавшись целью описать этот бой, я добрался к Лушникову под вечер с военфельдшером со странной фамилией Андрюха, посланным за телами Шевченко и Рабиновича. Огонь затих, с обеих сторон кончились патроны. И гитлеровцы и наши ждали наступления темноты, чтобы подвезти боеприпасы и с восходом солнца все начать сначала. Лушников, жуя морковь, вытащенную из земли, звонким, ломающимся голосом разглагольствовал: — На войне главное — приучить солдата не бояться смерти. Солдат должен свыкнуться с мыслью, что его обязательно убьют. Тогда он ничего не будет бояться и как можно дороже будет отдавать свою жизнь… У англичан на этот счет есть хорошая песенка — это «Томи шагают смело умирать за короля». — Товарищ младший лейтенант, вы рассуждаете неправильно, — нажимая на слова «младший лейтенант», возразил я. — Солдата надо приучить к мысли, что он никогда не будет убит и дойдет до Берлина. Понятно? — Да! — Повторите все, что я сказал. Лушников повторил. Стемнело. Со стороны немцев взошла кроваво-красная луна. Ветер донес оттуда тошнотворно противный запах трупов. Протарахтело несколько подвод, прибывших за ранеными, подъехала кухня. Лушников спросил, подвезут ли воду? Помкомвзвода ответил, что воды не будет. После этих слов еще сильнее захотелось пить. В полночь связной, пахнущий бензином, привез приказ — после взлета двух красных ракет в сторону противника подыматься в атаку. Ракеты взлетели через семь минут. Я слышал слова Лушникова: — Вперед!.. За рвом озеро, полное воды… «Откуда оно здесь взялось?» — подумал я, все же поверил в него, становясь со всем батальоном в атакующую цепь. Справа и слева поднялись батальоны лейтенантов Степина и Наполкова. Где-то позади рычали моторы — шли наши танки. Они быстро обогнали пехоту и исчезли в темноте. И вдруг в небо вырвалась как бы тысяча огненных, шумных и быстрых ракет оранжевого цвета. У каждого замерло сердце, от неожиданности подкосились ноги. Били наши «катюши», и мы, и немцы на нашем участке фронта видели их впервые. Вспыхнула и жарко запылала земля. Все пространство у рва заливало розовое пламя, и по нему, как по воде, разбрызгивая огонь, бежали назад фашисты. Несколько минут батальоны стояли ошеломленные. — Гвардейские минометы… Я уже слышал о них, — сказал Токарев. — Вот это оружие! А снаряды «катюш» все летели сразу сериями, с треском раздирая полотно неба. Батальон ринулся вперед. Красноармейцы бежали навстречу врагу, выставив острые жала штыков, на которых играл лунный свет. Казалось, достаточно было выиграть этот бой, чтобы война окончилась победой. Гитлеровцы отстреливались редко и невпопад. С каждым шагом нас все более и более обдавал трупный смрад. Когда подошли к противотанковому рву, луна выбралась на середину неба, и мы увидели в ледяном ее свете страшное зрелище — ров был забит трупами, повсюду стонали раненые, по-немецки просили пить. — Я еще никогда не видел столько убитых фашистов сразу, — признался красноармеец, шагавший рядом. — А вы давно на войне? — С первого дня, и все время на передовой. Зрелище было действительно ужасное. Почти на каждом метре земли лежал в промаслившемся человеческим жиром тряпье убитый оккупант с разбухшим, успевшим разложиться лицом. Как могли держаться здесь под огнем и бомбежкой живые немецкие солдаты? Чем они здесь дышали? Как из-под земли, появился фашистский офицер, поднял руки, пробормотал: — Около пяти тысяч наших трупов за два дня на ничтожном клочке земли… Дорого достанется нам Тимашовка. — А вы уверены, что возьмете Тимашовку? — по- немецки спросил Лушников. — Да, уверен, — вызывающе ответил пленный. — Еще дней тридцать — сорок, и конец войне. — Вы уверены в этом? — переспросил Лушников. — Да! В этом убежден каждый немецкий солдат. — А я уверен, что война будет продолжаться года четыре, как первая мировая, и кончится вашим поражением в Берлине. Вот она, ваша столица, — сказал Лушников и достал из планшета карту Берлина, выдранную из Большой Советской Энциклопедии. Фашист рассмеялся, и сразу же, точно эхо, ему ответил истерический хохот. Хохотал сумасшедший немец, рехнувшийся от нашей бомбежки. Этот парень пережил больше, чем землетрясение и потоп, вместе взятые. Сидя в противотанковом рву, он пережил уничтожение мира. Сдерживая тошноту, я прошел вдоль скользкого от крови рва, думая, что эта искалеченная, выжженная земля обречена на вечное бесплодие. Некуда было поставить ногу, земля была скрыта мертвыми телами. Трупы пружинили. Большинство фашистов умерло, уткнувшись головами в землю. Попался труп с двумя касками, привязанными к животу и груди. За рвом возникла до боли знакомая музыка, и мы увидели шагающего навстречу красноармейца, играющего на трофейном, затейливо украшенном перламутром аккордеоне. — Вот оно, Мамаево побоище… Смотрю и все налюбоваться не могу, — сказал красноармеец, горделиво окинув поле боя, и торжествующе издал на аккордеоне целую гамму победных звуков. Немецкая артиллерия начала бить по рву, подымая к безучастному небу тучи праха. Мы вернулись в Тимашовку, а оттуда уехали в Михайловку. В штабе дивизии встретили командира дивизии — полковника Рослого — могучего человека, того, который одним из первых прорвал «линию Маннергейма» в войне с белофиннами. — Ну, видали капитана Гвоздева? — спросил нас полковник. — А чем знаменит этот Гвоздев? — Лучший артиллерист. Один из тех людей, которые справляются с любым делом, за что бы ни взялись. Езжайте к нему в дивизион. Немцы начали наступление со стороны Малой Белозерки, и он сейчас перекантовался туда. Гвоздева нашли в маленьком домике на окраине села. У него были присущие фигуре атлета широкие плечи и тонкая талия. Время было обеденное, и капитан пригласил нас к столу с газетами вместо скатерти. После обеда на третье подали громадный арбуз. На гладкой коре его штыком было нацарапано: «Артиллеристу Николаю Гвоздеву от благодарной пехоты». Высокий и худой капитан прочел надпись и улыбнулся: — Да, мы расчистили дорогу танкам и пехоте. Русская артиллерия лучше немецкой, и пушек у нас больше. Иссиня-черные волосы капитана оттеняли его смуглое лицо. Четыре бризантных снаряда разорвались поблизости. Гвоздев пошел к телефону, попросил кого-то дать огонька прикурить. Раздалось несколько мощных залпов, и фашистские пушки умолкли. Гвоздев прибыл в нашу армию с орденом Красного Знамени, полученным в боях с белофиннами. Он приехал в село Тимашовку и сразу же вступил в дело. Всю ночь перед этим Гвоздев просидел в штабе дивизии над картами и донесениями, изучил обстановку. Наши части задержали продвижение противника на несколько суток. Фашистские генералы неистовствовали. Они зря теряли под Тимашовкой время. Приближалась осень, а с нею дождь, грязь, беспутица. По мнению Гвоздева, противник попытается прорваться на стыке между двумя нашими дивизиями, предварительно накопившись в зарослях кукурузы перед противотанковым рвом. Это было только предположение, предчувствие, переходящее в уверенность, и Гвоздев отдал приказ старшему лейтенанту Михайлову — пристрелять это пространство и данные зарубить у себя на носу. На второй день нашего знакомства Гвоздев сидел перед противотанковым рвом в доте своего товарища по финской кампании капитана Шевченко, которого после гибели сменил лейтенант Лушников. На столе его лежали три тома труда профессора Дьяконова «Теория артиллерийского огня». Лушников выглянул из дота и ахнул: — Смотрите, товарищ капитан! — крикнул он. Из зарослей высокой кукурузы в полном боевом порядке разворачивался батальон фашистов. Солдаты шагали во весь рост с автоматами наперевес, шли в самое уязвимое место обороны — в стык двух дивизий, на участок, пристрелянный Михайловым. То была первая в этом бою «психическая атака». Лушников хотел бежать к пулеметам, но Гвоздев остановил его. — Сперва пройдемся по ним артиллерийским комбайном. Капитан снял трубку. В его глазах плясали огоньки. — К бою! На батареях все уже было готово, и номера замерли на своих местах. Раздался первый залп. Слева, над селом, будто хлопья сажи от выстрелов, поднялась стая скворцов. Стреляли массированным огнем все батареи дивизиона. За рвом заколыхалась серая завеса дыма и пыли. Высокие фонтаны земли взлетали в небо, замирали там и медленно оседали на землю. Когда дым рассеялся, мы увидели, как поредел строй фашистов и тут же сомкнулся. Солдаты продолжали идти все тем же чеканным шагом. Левой, левой, левой, казалось, командовали их офицеры. Грянули второй и третий залпы, а гитлеровцы, не прибавляя шага, все шли и шли вперед. — Хорошо идут, черти, как на параде, — крикнул Гвоздев и скомандовал — Беглый огонь! Ветер отнес в сторону синий дым разрывов, и мы увидели бегущих фашистов и золотистое жнивье, покрытое распластанными телами. Три раза повторяли фашисты «психическую атаку», и трижды пушечным огнем Гвоздев скашивал их, словно бурьян. Все же гитлеровцы дошли до рва и вновь заняли выгодную для себя позицию. Я вспоминаю все, что говорили о Гвоздеве Лушников и Парфентьев, ухожу в сад и под деревом за один присест пишу о нем очерк, начинающийся словами: «Советская пехота, успевшая полюбить отважного капитана, говорит об артиллеристах — они гвоздят Гитлера!». Капитан был умен. Он требовал перекрывать шоссейные дороги. Немцы прут по дорогам. Дороги — идеальная мишень для артиллерии. Очерк через пункт сбора донесений отсылаю в редакцию. На пакете требуется сургучная печать, которой у меня нет, и я прикладываю к черному расплавленному сургучу медный пятак, смоченный слюной. Печать получается, как настоящая, с молотом, серпом и колосьями.28 сентября
Вместе с Гавриленко уехал в Водянское, в полк майора Попова из дивизии, недавно прибывшей из Еревана. Полк ведет бой, и мы отправились на наблюдательный пункт, расположенный между высокими скирдами соломы. Полк при поддержке дивизиона Гвоздева наступает на Малую Белозерку. Со скирды все видно как на ладони. Небольшое село Водянское забито пленными румынами. Шестнадцать «юнкерсов» и шесть «мессершмиттов» спикировали на село, сбросили серию бомб. Один «юнкерс» подбили зенитчики. Самолет загорелся, пошел камнем вниз. Там, где он упал, поднялось облако черного дыма, не расходившееся весь день. В два часа дня Малую Белозерку взяли. Мы сели в свою полуторку и отправились в село, на улицу, с которой одиннадцать дней назад уехала наша редакция. Зашел в хату, где квартировал. Хозяева обняли меня, расцеловали, посадили за стол. Огромная, неописуемая радость охватила жителей, повылезших из погребов. Даже собаки с визгом терлись у ног красноармейцев. На улицах и в огородах много убитых оккупантов. На кладбище, там, где проходила оборона, они лежат рядами, густо, как шпалы. Ребятишки снуют среди убитых и собирают стреляные винтовочные гильзы. Раздобыв богатый газетный материал, ночью поехали в редакцию. Путь наш лежал через станцию Пришиб. Станция, на которой находились армейские склады с горючим, пылала, освещая розовым светом степь. На путях рвались вагоны со снарядами, пыхтел паровоз, суетились черные фигурки железнодорожников, пытающихся увезти цистерны с горючим. Полуторка наша выехала на закрытый переезд, мимо которого медленно проползал санитарный поезд, остро пахнущий лекарствами. В этот момент на фоне оранжевого, озаренного пожаром неба появились бомбовозы. Бомбы рвались совсем рядом, переламывая шпалы, как спички, комкая рельсы, будто бечевки. Я упал в какую-то канаву, ожег о крапиву лицо и руки. Не знаю, сколько так пролежал, но бомбежка, казалось, длилась целую вечность.3 октября
Снова в полку капитана Свиридова. Днем ходил на передний край, чтобы организовать статью лучшего командира отделения. Бой будет завтра, а врачу уже приготовили инструмент, и химики копают братскую могилу. Полк продвинулся до Днепра, освободил несколько сел, захватил свыше двухсот пленных. Я шел по земле, отвоеванной у врага, мимо указателей — обращенных на восток желтых стрел с острыми готическими надписями. Меня беспокоит, что наступление ведется в узком коридоре и справа и слева остается противник. Никто из офицеров не спит по-человечески, все отдыхают по два-три часа в сутки, прикорнув где-нибудь в углу, не разуваясь, не снимая сапог. Три часа ночи, а мы сидим со Свиридовым на деревянном крылечке и тревожно чего-то ждем. Офицеры бодрствуют, не спят и хозяева хаты — пожилые колхозники — о чем-то беспокойно шепчутся у себя в комнате. — Ты бы лег спать, — советует Свиридов своему начальнику штаба. — В такую ночь не спится… Беспокоят меня наши фланги, капитан, — тоскливо отвечает Мартыненко. Видно, этот вопрос давно не дает ему покоя. — Ты же знаешь, мы ведем на флангах непрерывную разведку… Но кто его знает, во всяком случае надо быть ко всему готовыми… Война похожа на экзамен, все время волнуешься, не знаешь, какой тебе зададут вопрос и как ты выкрутишься, а выкручиваться надо каждый день, по нескольку раз, я говорю не за себя, а за людей, которые под моим началом. На войне самое страшное быть убитым, но я не знаю человека, который бы верил в то, что его убьют. Человек создан для жизни и мало думает о смерти. — В прошлую войну печатали списки убитых офицеров, я сам видел их в старых газетах, сейчас почему-то не печатают, — жалуется Мартыненко. — Много понадобилось бы газетных листов, — отворачиваясь в сторону, говорит Свиридов. К хате во весь опор подлетел трофейный мотоцикл с коляской. — Где командир полка? — раздался за плетнем молодой взволнованный голос. — Это ты, Павлов? — тревожно спросил Свиридов, идя ему навстречу. Я знаю — Павлов офицер связи полка при штабе дивизии. — Вам срочный секретный пакет, — отрапортовал Павлов. Командир полка сломал сургучные печати, разорвал конверт. Осветив карманным фонарем, прочел короткую фразу, торопливо нацарапанную на листке бумаги, повернулся ко мне, тоном приказа посоветовал: — Забирайте товарищей и немедленно уезжайте. — Да объясните толком, что случилось? — Мне приказывают к утру отойти в район Токмака, что-то около ста километров отсюда. И это пехотному полку… — Говорят, туда прорвалась танковая группа Клейста, — сказал Павлов. — Поторапливайтесь, штаб дивизии уже на колесах. — Ну что ж, будем отступать с вами. Не все ли равно, с кем отступать. — Нет и нет, поезжайте в штаб армии… Прощайте! Свиридов пошел отдавать нужные распоряжения. Я разбудил своих товарищей, сладко спавших в соседней хате, и мы сели в грузовик. Выбравшись на шлях, встретили там все наши дивизии, спешившие на восток. Корпусная артиллерия, которую везли мощные тягачи и сотни грузовиков, торопилась к Пришибу в надежде получить там горючее. Свернув на параллельную проселочную дорогу, свободную от войск, помчались во весь опор. К рассвету добрались к Новому Куркулаху, куда только что перебазировался второй эшелон армии. В редакции встретили нового редактора, батальонного комиссара Владимира Ивановича Верховского. Статьи его приходилось читать в «Правде», где он сотрудничал до войны. Верховский высказал недовольство тем, что мы не остались в полку.4 октября
Михаил Ройд, к великой зависти всех харьковчан, ездил в наш родной город за шрифтами и привез оттуда украинского детского писателя Миколу Трублаини (Трублаевского) — участника полярных экспедиций 1930–1933 годов на ледоколах «Сибиряков» и «Русанов», автора нашумевшей книги «Шхуна Колумб». Он зачислен в штат редакции. Сегодня Трублаине отправился в первую свою командировку на фронт. Вместе с ним поехали Владимир Гавриленко и Борис Милявский, люди опытные и обстрелянные. На дороге их грузовик попал под бомбежку. Ребята выскочили из машины, разбежались по кукурузному полю и залегли. Сколько раз нам всем приходилось делать этот не хитрый, но надежный маневр. Иной раз, пока доберешься до фронта, выскакиваешь из грузовика раз пять, а то и больше. Фашисты швыряют бомбы, обстреливают из пулеметов, но все мимо. Земля надежно защищает человека в военной одежде, прижмешься к ней, и все осколки пролетают мимо. Самолеты сбросили бомбы. Трублаини не вынес их нарастающего свиста, подхватился с земли (тут бы его придавить рукой и властно крикнуть: «Лежи!») и бросился бежать подальше от дороги. Осколок догнал его, ударил в ягодицу, разбил крестец, разорвал мочевой пузырь. Товарищи заткнули дыру индивидуальным пакетом, перевязали Миколу, положили в кузов грузовика, застланный шинелями, и заметались по дорогам в поисках санбата. Машину трясло на ухабах, Трублаини мучился и все просил положить его на землю; порой он бредил, звал жену, порывался встать и куда-то идти. На какой-то станции (вывески с названиями в целях маскировки были сняты), забитой обгорелыми составами, увидели санитарный поезд, который через час должен уходить в тыл. Гавриленко отыскал главного врача поезда, но тот отказался брать раненого: Трублаини был одет в штатский костюм, и у него не было даже военного удостоверения. Все же главврача удалось уломать, и хирурги тут же положили раненого на стол. Из всех возможных вариантов спасения товарища этот был наилучший. Через два часа после операции Микола Трублаини скончался.5 октября
К нам в армию из штаба фронта прибыла бригада московских артистов: Хенкин, Гаркави, Русланова. Сейчас не до них. Только лишние хлопоты и заботы. Перед офицерами второго эшелона штаба армии в огромном колхозном саду устроили торопливый концерт. Артисты выступали на поляне, немногочисленные зрители сидели среди деревьев, с тревогой поглядывая на небо, по которому то и дело пролетали фашистские бомбардировщики, все на восток, все на восток. Пела Русланова, когда пришел комендант второго эшелона. Дослушав песню, он полушутя, полусерьезно скомандовал: — По коням, товарищи! Офицеры торопливо разошлись. К саду подъехал огромный гражданский автобус, окрашенный в голубой цвет, — артисты поспешно расселись в нем, не совсем понимая, в чем дело. На улицу со двора, ломая укрытия, сбрасывая с крыш снопы и увядшие ветви, выезжали машины. Образовав плотную колонну, все они направились на Боевое. Машины редакции гуськом следовали за голубым автобусом — неуклюжим, пузатым, как дирижабль. В топкой балке из машин образовалась «пробка». Пока ее расчищали, прилетели «хейнкели», сбросили три бомбы. Две из них, попав в болото, не разорвались, одна разнесла несколько грузовиков. Выглядывая из канавы, Михаил Гаркави пошутил: — Вот это концерт! Запомнится на всю жизнь.6 октября
Дорога плотно забита отходящими войсками. Войск много, а дорога одна. Движемся противным черепашьим шагом. Проедем несколько метров и останавливаемся на полчаса. Пешие уходят далеко вперед. Слева, словно норы сусликов, чернеют наспех отрытые, никем не занятые окопы. Гавриленко предложил редактору свернуть на юг, ехать по пустой дороге на Мариуполь и оттуда подняться на север к Сталино по шоссе, отчетливо выделявшемуся на карте. — Хоть мы и сделаем небольшой крюк, зато сожжем меньше бензина, приедем скорее, да и не будем подвергаться опасности бомбежки. Редактор согласился с ним, и мы покатили на юг, не встретив ни одного автомобиля. Поздно вечером редакционные машины прибыли в Мариуполь. Огонь доменных и мартеновских печей освещал спокойный город. На улицах играло радио и гуляли девушки в белых платьях. Верховский ходил в горком партии предупредить об опасности, угрожающей городу. Ему с легкой иронией ответили — за час до вашего приезда нас посетил генерал и сказал, что фронт далеко и Мариуполю ничто не угрожает. Генералу-то виднее, чем вам. — А где же этот генерал? — Он уехал. — Генералу-то, конечно, виднее, чем вам, раз он уехал. Нам предложили остаться переночевать в городе. Все были утомлены длинным переездом, и многие готовы были остаться, но редактор приказал ехать в Сталино. На окраинах города, задрав головы на запад, выли собаки, словно чуяли с той стороны беду. В дороге у Гавриленко испортилась машина, он задержался на полчаса и был обстрелян фашистскими мотоциклистами, с какого-то проселка выскочившими на шоссе Мариуполь — Сталино. Через несколько дней мы узнали, что после нашего отъезда утром, во время заседания бюро, к мариупольскому горкому партии подошли гитлеровские танки. Редакция на рассвете добралась до села Чердаклы, населенного греками. Там остановились и принялись печатать газету. В газете печаталась свежая сводка Совинформбюро, устаревшая по крайней мере на неделю. Сообщение об оставлении Николаева было напечатано через семь дней после того, как мы ушли из города. Эта медлительность разумно снижает успех фашистов. Под мое начало выделили пять офицеров и пять солдат, и мы, выкопав на южной окраине села окопы, залегли в них за пулеметом, положив рядом гранаты. За спиной у нас был далекий, как звезды, тыл.9 октября
Проехали Сталино и Макеевку. Здесь из шахтеров и металлургов сформировали две дивизии — люди надежные, всю жизнь имевшие дело с огнем. Среди них много коммунистов, есть участники гражданской войны, служившие с Ворошиловым и Пархоменко, помнившие Артема. Командирами дивизий назначены Герои Советского Союза Провалов и Петраковский. Погасшие доменные печи, полные почти человеческого укора, молча смотрят на отступающие войска. Острая печаль свила гнездо у меня в груди и, подобно хищной птице, клюет и клюет окровавленное сердце мое. Остановились в Корсуне, затянутой густой пеленой дождя. Шутов сел на мокрую землю, посмотрел на дорогу, казавшуюся бесконечной, и разрыдался: — Умру, а дальше не поеду! Мы еще не знали тогда о резервных армиях, находившихся в глубоком тылу, готовившихся к разгрому противника.12 октября
Доехали до Енакиева и там узнали о трагической гибели командующего нашей армией генерал-лейтенанта Смирнова и члена Военного совета Миронова. Смирнов отстреливался из нагана и был убит разорвавшейся миной. Миронову автоматная пуля попала в сердце. Начальник политотдела армии Миркин погиб. Командный пункт армии выводила противотанковая бригада полковника Митрофана Ивановича Неделина. Остатки бригады вышли к нам, и я ночевал с Неделиным в одной хате. Он удручен и ни о чем не хочет говорить. У него оказалась московская газета десятидневной давности. Я обратил внимание на крохотную заметку — на стадионе «Динамо» состоялся футбольный матч. Эта заметка подняла настроение. Раз в Москве играют в футбол, значит, дело там не так уж плохо. Ночью пришел командир дивизиона — капитан Константин Великий, а с ним начальник артиллерийского снабжения воентехник Заремба, бывший рабочий киевского завода «Арсенал». Он под огнем отремонтировал пушку, и Неделин дал ему рекомендацию в партию.14 октября
Непролазная грязь. Машины буксуют, движутся со скоростью одного километра в час. Иван Шутов, жуя сушеную картошку, уверяет, что немецкая техника захлебнется в море грязи. Вот уже неделя, как наши шинели не просыхают. Ногам мокро, но я не помню, когда снимал сапоги. Подушку мы видим только во снах. Крутая грязь хватает сапоги, точно смола. Солдаты идут голодные, оставляя противнику села, где полно птиц и поросят. Рассказывают, что одного сержанта отдали под суд трибунала за то, что он сорвал в колхозном саду для своего отделения дюжину яблок. Закон от 8 августа об охране социалистической собственности распространяется на армию. Никто не хочет подумать, что завтра эта социалистическая собственность станет достоянием врага. На окраине небольшой деревушки, которую только что бомбили немцы, увидели голых мужчин с рогожными мочалками в руках, разбегающихся по полю. — Кто такие? — Мылись в передвижной бане, а тут налет, ну известно, кто куда, — отрапортовал волосатый голяк. Второй эшелон армии остановился в Красной Поляне. Рядом полевой госпиталь, там полно не раненых, а больных. Все затянуто пеленой дождя. Холодно и неуютно.19 октября
Снова в командировке. Еду мимо унылых, мокрых полей с неубранными копнами хлеба. У дороги в третий раз закапывают убитую женщину, три раза бомба попадала ей в могилу. В городе Харцызске встретил вышедших из окружения, переодетых в гражданское платье Парфентьева и двух полковников — командиров дивизий. Один полковник ранен в руку. Я знаю его. Какая-то сердобольная женщина запекла ему в черный хлеб партийный билет, орден Ленина и «Золотую Звезду» героя. Он пришел с этим хлебом. В столовой за одним столом со мной оказалась черненькая маленькая медсестра из полка Свиридова, тоже выбравшаяся из окружения. Она сразу узнала меня, но я ее не узнал, настолько она изменилась. — Хорошо, что вы уехали из полка… Свиридов отстреливался и получил шестнадцать ран. Вот его последнее донесение, — сестра вынула из-за пазухи клочок бумаги, на которой написано: «Я застрелился… Считайте меня не в плену, а застрелившимся». Куда отдать эту бумагу? — Отдайте в политотдел армии. На устах у всех имя генерал-майора Кириченко. — Поезжайте специальным корреспондентом в кавалерийскую дивизию к Кириченко без права выезда оттуда без моего разрешения, — приказал мне Верховский. 1941 г.КОННОГВАРДЕЙЦЫ
I
Кириченко скакал крупной рысью впереди небольшого отряда на худой породистой лошади, прикрытой буркой, с которой струилась дождевая вода. Навстречу брел усталый, забрызганный грязью пехотинец, подремывая на ходу, не отрывая глаз от земли и не приветствуя генерала. Кириченко остановил красноармейца, вытиравшего обвисшие пшеничные усы, которому было уже лет за тридцать. — Почему не приветствуешь? — раздраженно спросил генерал, отбрасываясь на мокром седле и вытягивая вперед отекшие ноги. — А зачем? — безмятежно спросил красноармеец. — Как зачем?.. Я — командир дивизии. — Командиру дивизии можно откозырять, — сказал красноармеец и нехотя поднес ладонь к засаленной мокрой пилотке, потом поднял кверху голубые глаза, вспыхнувшие какой-то насмешливой укоризной. — Вот кабы шли вперед на германа, тогда без напоминаний приветствовали бы, а то деремся, кровь проливаем, а вы, генералы, приказываете отступать. Доотступались, что скоро на Дону будем… — Ну, ты, помолчи… Развязал язык! — крикнул адъютант генерала — майор Осипчук. — Не шуми, Алексей Захарович. То, что он сказал, многие думают, — заметил генерал, трогая коня, но через несколько шагов повернулся и, нагнав красноармейца, спросил: — Куда идете-то? — Красноармеец Иван Колесниченко держит путь в Чистяково… Дивизию-то нашу потрепали под Темрюком… Ну вот и разбрелись по полю, ищем своих. — А вы какой части? — Части я знаменитой — девяносто шестой горнострелковой дивизии. Может, слыхали? Генерал наш Герой Советского Союза Шепетов. — Пойдешь ко мне служить в кавалерию? — Пойду… Только временно, до встречи со своей частью. Кириченко сделал шаг, но потом, как бы вспомнив, спросил: — А верхом умеешь ездить? — Нет, не умею. Я человек пеший. — Тоже казак. Ну, ладно. Со временем научишься, — и, обращаясь к Осипчуку, сказал: — В обоз, к Ялунину. Разговор с красноармейцем усилил дурное настроение генерала. Фашисты только что заняли Сталино и продолжали наступать по всему фронту. Главный удар танковая группа Шведлера наносила по шоссе Макеевка — Чистяково. Остатки стрелковых дивизий Шепетова, Владимирова, Рослого поспешно месили грязь на дорогах, стекавшихся в район Харцызск — Зугрэс. Кириченко понимал — с потерей Зугрэса советские войска дадут возможность противнику выйти на тылы армии, поломать весь Южный фронт, поставить под серьезную угрозу окончание оборонительной линии по Северному Донцу. У сгоревшего моста через безыменную речушку стояло несколько застрявших штабных автомобилей. Их вытаскивали энергично понукаемые волы. Высокий человек, с головы до ног измазанный глиной, пошел навстречу всадникам. С трудом Кириченко узнал в нем командующего 18-й армией генерал-майора Колпакчи. Командующий отвел спешившегося Кириченко в сторону. — Николай Яковлевич, — сказал он, — Зугрэс надо удержать любой ценой, хотя бы на двое суток. Надо дать возможность перегруппироваться фронту. Задачу эту Малиновский возложил на нашу армию. Из всех войск армии только одна ваша дивизия осталась по- настоящему боеспособной… — Есть, удержать Зугрэс, — как-то озорно вытянувшись, произнес Кириченко. — Мне надлежит оторваться от противника, уничтожить все переправы и не давать фашистам форсировать озеро и реку. Я уже получил из армии приказ начальника штаба и вот еду на личную рекогносцировку. — Надеюсь на вас, Николай Яковлевич… Между прочим, у нас с вами одинаковое отчество. Я — Владимир Яковлевич. Мы, вроде, как бы братья, — тихо проговорил командующий. Кириченко понял, улыбнулся, взял под козырек и ловко прыгнул в седло. Поехал он все той же крупной неторопливой рысью, внимательно разглядывая сквозь туман дорогу и прилегающие к ней высоты, на которых должно было развернуться сражение. В Зугрэсе он застал вместо двух рот, оставленных для прикрытия, как сообщал ему начальник штаба армии, всего лишь пятнадцать человек из полка НКВД. Красноармейцы беспечно варили уху из рыбы, наглушенной гранатами. Ни плотина, ни мост еще не были взорваны, не была подготовлена к взрыву и электростанция. На улице к генералу обрадованно бросился человек в разорванном пиджаке. — Слава богу, что вы приехали, — произнес он. — Я — инженер электростанции, оставленный здесь для взрыва. Идите, покажу все. Я было уже собрался сам взрывать, но никогда ничего подобного не делал, а тут такая махина, не знаю, с какого конца начинать. Он тщетно пытался унять проступившее волнение. Кириченко успокоил его. — Может быть, сначала зайти к нам, — предложил инженер, — обсушитесь… Жена вскипятит чаю. Предложение было заманчивое. Кириченко любил крепкий чай. Он молчаливо кивнул головой в знак согласия, и они быстро прошли к дому инженера. — Гитлеру служат французские заводы Шнейдера, Крезо и де Венделя, Ситроена и Гочкиса, Фармана и Блерио; мощные военные предприятия Шкода в Чехословакии; металлургия Льежа, Шарлеруа, Монса в Бельгии; алюминий, никель и ферросплавы Норвегии; авиа- и танкостроительные заводы Австрии. Вся промышленность Европы против нас, — перечислил Кириченко. В пустой квартире было неуютно, на грязном полу лежали огромные, туго связанные узлы. Навстречу вышла высокая молодая женщина — жена инженера. Она протянула Кириченко узкую, украшенную крохотными часами руку, обдала теплом ласковых карих глаз и сокрушенно произнесла: — Вот все уехали, а мы остались караулить станцию. Муж никак не может с ней расстаться, а я с ним, так и сидим на узлах… Да и ехать-то уже не на чем, да и некуда. Легкой, чуть-чуть качающейся походкой она вышла в кухню. Оттуда через несколько минут послышался шум примуса. Генералу вспомнился родной дом вПятигорске, встало перед глазами лицо дочери Эли. Захотелось лечь на диван, закрыть глаза, ни о чем не думать… Он резко встряхнул львиной головой и приказал вызвать начальника разведки — капитана Тимофеева, дал ему указание — взять взвод и проехать вперед до сближения с противником. Худой и высокий Тимофеев, потеряв двух казаков убитыми, вернулся раньше, чем его ждали. Фашисты приближались. Надо было спешить. Кириченко потребовал к себе командиров саперных взводов и приказал немедленно начать взрывы. Артиллеристам было приказано занять огневые позиции, а полкам майоров Лашкова и Каплина — подтянуться к городу. Через час галопом подошли казаки. Лошади всех мастей казались вороными от струившегося с них пота. Командиры отдали приказ готовиться к обороне, казаки спешились, в руках появились лопаты, и по всему берегу замелькала свежая земля. Противник приближался. Подойдя к разбитому окну, Кириченко невооруженным глазом мог заметить передовые его дозоры, медленно спускавшиеся вниз. Видны были тяжелые пятна грузовиков и артиллерии. Сторожевое охранение, находившееся впереди, рысью отошло под гору. Звонко, очень звонко прозвенели подковы о камни моста, как бы напоминая, что медлить нельзя и пришел час взрывать мост. Каждая минута промедления грозила гибелью. Два молчаливых связиста установили в комнате телефон. Кириченко позвонил к саперам. У них все что-то не ладилось — тола не успели подвезти, и взрывать они собирались местным динамитом, предназначенным для взрыва породы в шахтах. — Поторапливайтесь, — сказал Кириченко командиру саперного батальона. В телефоне забулькало, очевидно, сапер пытался что-то объяснить, но генерал положил трубку. Хозяйка застелила стол белой скатертью, налила в стакан с серебряным подстаканником янтарного чаю и вдруг с мольбой и надеждой в голосе обратилась к генералу: — Может, и уезжать не стоит… Ведь вы не пустите сюда немцев… Ну, скажите, не пустите… Кириченко ничего не ответил. Допив чай, он подошел к окну. Взвод фашистов бежал по плотине. Наши пулеметные очереди выхватывали людей, но оставшиеся в живых перепрыгивали через раненых и убитых и, наклонив свои тела, бежали вперед. И вдруг сильный взрыв потряс воздух. К небу поднялись камни и фонтаны воды. В брызгах преломились радужные лучи на мгновение выглянувшего из-за туч солнца. Хлынувшая вода затопила с десяток гитлеровцев. Подходившие колонны немцев остановились на мокрых склонах — прямой путь через плотину и мост был отрезан. В то же мгновение между вражескими солдатами начали рваться тяжелые снаряды. — Анатолий Колосов бьет, — промолвил довольный генерал. Кириченко пошел посмотреть, как идут оборонительные работы. Казаки торопливо рыли окопы, минировали дороги, на пыльных, паутиной занавешенных чердаках устраивались автоматчики. Через час к переправам подошел полк противника. В укрытиях немцы установили восемнадцать орудий, открывших пальбу. Разорвавшийся невдалеке снаряд обдал генерала комьями сухой земли. — Коня! — крикнул генерал, и тотчас перед ним появилась гнедая кобылица. Кириченко легко прыгнул в седло, выхватил из ножен, обтянутых зеленой материей, легкий клинок, на котором ближайший к нему казак вслух прочел: «Герою Сиваша Н. Я. Кириченко от Реввоенсовета Республики». — Что, хороша шашка? — спросил Осипчук. — Хороша, как песня. — Ее ему Фрунзе вручал… Комдив у нас ученый, Академию Генерального штаба кончал. В начале войны командовал мотомехкорпусом, а потом попросился на Дон и там сформировал новую дивизию. Кириченко наперекоски поскакал туда, где начинался длинный изнурительный бой.* * *
Фашисты засыпали наш берег минами. Со всех сторон строчили пулеметы. Сотни автоматчиков, укрывшись за камнями и сваленными столбами, беспрестанно стреляли. Стены домов, прилегающих к озеру и реке, были исцарапаны осколками, под ногами валялись битые стекла и срезанные пулями, покрытые желтыми листьями ветви. Пороховой дым смешался с туманом. Было трудно дышать, еще труднее видеть: дым разъедал глаза. На черных резиновых лодках, на плотах, а кое-где и вплавь бросились фашисты через реку. Их было несколько тысяч. Наша артиллерия перенесла огонь на воду. Пулеметчики расстреливали врагов в упор. В одном из станковых пулеметов выкипела вода, солдат Тимофей Шепелев под огнем спустился к реке, зачерпнул каской воды, вернулся и налил в кожух. К тому времени весь расчет пулемета был уже перебит. Шепелев лег за послушный его рукам пулемет и мелкими очередями переколотил взвод фашистов, переправившийся через реку и бросившийся на него в атаку. Солдаты видели, как 152-миллиметровые пушки Колосова выводили из строя орудия фашистов. За два часа боя под его снарядами навеки замолчало 10 немецких орудий. — Передайте благодарность Колосову, — попросили казаки офицеров связи, мотавшихся по обороне. Мы несли потери. К вечеру в полковых батареях было убито и ранено по два расчета. Старший сержант Тихон Божков в начале боя был ранен осколком мины в бедро. Он не покинул орудия, продолжал стрелять, накрыв сряду два станковых пулемета и роту атакующей пехоты, которую он поражал картечью. Оккупанты не бросались теперь так рьяно к реке. Противоположный берег покрывали трупы в сероватых шинелях. Быстро темнело. Дождь перестал, сгущался туман, и капли воды падали с веток искалеченных, дрожащих от стужи деревьев. Потеряв два батальона пехоты, противник, не подбирая раненых, покинул берега озера и реки.* * *
В кромешной темноте небо слилось с землей. Звезд не было видно. Низкие тучи неслись над головами людей, казалось задевая короткие трубы электростанции. Стрельба прекратилась, но сквозь свист ветра слышны были скрип колес и какое-то передвижение на вражеской стороне. В казачьем лагере никто не спал. Командиры полков: майоры Каплин и Лашков, начальники штабов — капитаны Кайтмазов и Андреев руководили созданием обороны. Казаки рыли окопы глубиной в человеческий рост, устанавливали пулеметы; орудийные расчеты меняли огневые позиции, выдвигались поближе, чтобы прямой наводкой поражать фашистов. Полк под командованием майора Ялунина отвели в резерв. С Григорием Гавриловичем Ялуниным я встречался в городе Могилев-Подольске, куда прорывалась основная масса фашистских войск, начавших наступление из Румынии. Там Ялунину поручили взорвать мост через реку Днестр. Он смело пропустил через него фашистскую роту, уничтожил ее и лишь после этого взорвал мост. Среди бойцов находились политработники, объясняя поставленную задачу, подбадривая людей. Комиссар дивизии — полковой комиссар Сергей Быков осмотрел походные кухни всех эскадронов, лично проверил, чтобы все казаки были сыты. Позванивали котелки, стучали ложки, вился душистый запах баранины. Невдалеке стояли оседланные кони, жуя овес. Длинная осенняя ночь прошла, как мгновение. Вряд ли кто-либо заснул хоть на час. Люди не испытывали тревоги, но какое-то сдержанное волнение предстоящего боя мешало спать. На рассвете неутомимый капитан Тимофеев привел в штаб двадцатилетнего немецкого ефрейтора, захваченного нашими разведчиками на том берегу у затухающего костра. Поеживаясь от холода и страха, пленный рассказал, что наступает недавно пополненная четвертая горно-стрелковая дивизия, которая вместе с первой такой же дивизией составляет «альпийский букет» — одну из любимейших частей Гитлера, проявившую себя в горах Югославии и Греции. Пленный назвал количество орудий и батальонов и фамилию командира дивизии — генерала фон Геккера, все предвидевшего, кроме силы сопротивления советских войск. Альпийские стрелки первыми открыли стрельбу. Им ответила батарея Колосова. Завязалась артиллерийская дуэль, бесплодная перепалка, ибо целей не было видно. Ориентироваться на слух тоже нельзя было, ибо густой туман скрадывал звук — делал его обманчивым. В полдень слоистый туман рассеялся, и сквозь просветы в облаках выглянуло солнце. Фашисты обрушились на нашу оборону всеми огневыми средствами. От свиста мин и грохота разрывов болели уши. На воде показались плоты, сколоченные из срезанных телеграфных столбов, — фашисты начали переправу. Она была стремительной. Отдельные мелкие подразделения достигли нашего берега и быстро окопались, поддерживая автоматным огнем свои войска, плывшие на плотах. Наши пулеметчики встретили их огнем. Разрывная пуля ранила пулеметчика. Пулемет замолк, бессильно повисли ленты с патронами, а фашисты наступали на этом участке. На помощь раненому прискакал командир пулеметного эскадрона Степан Грошев. Зеленый развевающийся плащ его светился дырами, разорванными пулями. Он не успел соскочить с седла, как под ним грохнулась убитая лошадь. Грошев освободил из стремян ноги, лег за остывающий пулемет и стрелял из него до последнего патрона, потом поставил пулемет на катки и утащил за собой. Бой кипел по всему берегу Зугрэса. В одном месте враги переправили на наш берег миномет, открывший частую и меткую стрельбу. Сержант Егор Кривобоков со своим отделением бросился на миномет и захватил его. Фашисты окружили отделение, но солдаты, следуя примеру своего младшего командира, выхватив сабли, бросились на врагов, разорвали окружение и вышли, не потеряв ни одного человека, оставив на земле десяток фашистских трупов. Казак Степан Зайцев, раненный в голову, обливаясь кровью, наотрез отказался уйти в тыл. Он лег за камень и хладнокровно застрелил трех фашистов. Из таких вот мелких эпизодов и складывается огромный бой, за которым очень трудно уследить и почти невозможно описать подробно. Ведь записываешь то, что видишь, а все сразу увидеть нельзя. Гитлеровские автоматчики на берегу дрались за каждый метр земли. Да иного выбора у них и не было. Казаки видели, как их офицеры стреляли из парабеллумов в своих солдат, попятившихся назад. К берегу причаливали все новые и новые плоты с немцами, но бой шел без заметного перевеса в чью-либо сторону. В одном взводе ранили командира. Бойцы, попавшие под обстрел минометов, остановились в нерешительности. Вперед выбежал сержант Петр Безуглов. Многие знали его в лицо. Он был весельчак и запевала эскадрона. — За Родину, вперед, товарищи! Вперед, казаки! — крикнул он и, улыбнувшись светлой улыбкой, побежал на фашистов, размахивая шашкой. Мина разорвалась у его ног, подняв кверху столб огня и черного дыма. Бойцы упали на землю, прижимаясь к мокрым камням мостовой. Когда дым рассеялся, они увидели своего сержанта далеко впереди с мерцающей шашкой в руках. Не задумываясь, они догнали его. Через несколько минут я увидел Безуглова, он бежал и падал, обливаясь кровью. Фашистские вояки не выдержали удара, поспешно побежали назад к реке, роняя оружие, на ходу раздеваясь. Человек пять утонуло, остальные были расстреляны из винтовок. Бой продолжался, и исход его решала теперь не артиллерия, а рукопашная схватка. Дрались на улицах города. Несколько немецких автоматчиков ворвались в жилые дома и принялись стрелять из окон. Сзади к ним подкрадывались женщины-домохозяйки и валили их ударами топоров и лопат. В жарких местах боя казаки видели военфельдшера Федора Лобойко с брезентовой сумкой через плечо. Молодой, почти мальчик, он наклонялся над раненым, успокаивал одним своим видом, сильными руками перевязывал рану, туго стягивая концы бинтов, брал раненого на плечи и уносил к санитарной машине. 52 раненых с их оружием вынес в тот день Лобойко. Не бросали товарищей и казаки. Максим Бондарь вынес троих. Иван Калабухов — двух. Закон взаимной поддержки и выручки был выше чувства самосохранения. Я был все время среди казаков, стрелял в фашистов, и они стреляли в меня, и хотя я часто не знал, где находится сейчас Кириченко, он как бы присутствовал рядом, и я вел себя так, чтобы заслужить его похвалу. Капитан Тимофеев как-то сказал: — Заслужить похвалу нашего генерала большая честь. Бой продолжался, и ни на одну минуту генерал Кириченко не терял из виду ни одного подразделения. Он руководил боем с той молодой страстью, с какой двадцать лет назад во главе конной бригады прорвался через ледяные воды гнилого Сивашского моря. Тогда он зашел во фланг врангелевской армии и напал на его лучшую часть — конницу генерала Барбовича. Кириченко стоял на возвышенности, не замечая ни холода, ни дождя. Офицеры связи дважды передавали ему просьбу командиров полков Лашкова и Каплина — двинуть в дело резервный полк Ялунина. Он отклонял их просьбу, говорил себе — нет, не время еще! У генерала был большой опыт. Тридцать лет пробыл он в строю, двадцать четыре года в партии. Всем своим военным и партийным чутьем понимал, что из тысячи минут боя нужно выбрать одну, самую верную, бросить все силы, сразу смять врага и уничтожить его. Надо было найти эту минуту, не ошибаясь. Несмотря на то, что более молодые командиры торопили его, он всем своим сердцем солдата понимал, что время это еще не наступило. Каплин доложил о больших потерях. Полковой комиссар Быков, находившийся рядом, предложил отойти, чтобы сберечь людей. Генерал согласился и отдал приказ покинуть станцию, отойти на командные высоты, дать возможность переправиться двум батальонам немцев, контратаковать их и сбросить в реку. В три часа дня полк Каплина, поддерживаемый с юга, со стороны шоссе, пехотными полками майоров Овчаренко и Дорожкина, а также артиллерией, стремительно, в конном строю, обрушился на фашистов. Впереди с обнаженным клинком во весь карьер мчался черный и высокий капитан Асланбек Кайтмазов. Молодой азарт его передавался полку. Недаром капитан получил первый приз на конных состязаниях в Персияновке, где формировалась дивизия. Фашисты побежали назад беспорядочной толпой. Прижатые к озеру, пытались спастись вплавь. Многие утонули, многие были перебиты. Ни один не добрался к своим. День кончился. Солнце закатывалось, и близлежащие холмы казались кроваво-красными. Электростанция по-прежнему оставалась в наших руках. Но разведка доложила генералу о движении к месту боя первой горно-стрелковой немецкой дивизии, о концентрации противника на юге, в селе Палагеевка, со стороны которой выход на шоссе был прегражден безыменной двухметровой речушкой, не представлявшей никакого препятствия. Лошади переходили ее вброд, не замочив колен. Случилось то, что предвидел и чего боялся генерал. С подходом резервной дивизии противник получал пятикратное преимущество в живой силе и семикратное — в огневых средствах. Надо было выстоять во что бы то ни стало. Это все понимали, и каждый поклялся умереть, но выстоять. Третьи сутки генерал не смыкал глаз. Третьи сутки не спала вся дивизия.* * *
С наступлением темноты гробовая тишина воцарилась над полем боя. Туман сгустился гуще прежнего. Даже в девять часов утра нельзя было разглядеть озеро. Пользуясь туманом как прикрытием, фашисты подвели два пехотных полка к водохранилищу, к месту, где впадает в него прохладная река Кринка. Саперы принялись наводить мост. К одиннадцати часам мост был готов. Альпийские стрелки бросились по нему бегом, но их тотчас накрыли снаряды Колосова. Полетели кверху бревна, сооружение рухнуло в воду. К полудню туман стал рассеиваться, видимость улучшалась с каждой минутой. На флангах затрещали пулеметы. Канонада и стрельба слились в один гул, в котором можно было отличить нашу крупнокалиберную артиллерию. Трижды противник пытался переправиться и трижды с большими потерями был отбит. Наконец, атакой с юга оккупантам удалось вклиниться в наши части, которые теперь попадали под сильный фланговый огонь. Цепляясь за каждый бугорок, используя каждую складку местности как прикрытие, казаки стали отходить. Но инициатива по-прежнему оставалась в руках Кириченко. Он приблизил свой командный пункт к месту боя. Слез с седла, расправляя отекшие ноги. Лицо его было полно сосредоточенной решимости, круглые серые глаза горели. Казаки весело приветствовали его. — Ну, как герман дерется? — спросил он у подошедшего забинтованного Колесниченко. — Слабше нашего, — ответил солдат, расправляя мокрые усы. Кругом шел бой. Подлетали мокрые, на мокрых конях офицеры связи с докладами. — Противник ворвался в город и атакует высоту 181,4, намереваясь перерезать шоссе и окружить наши части. Вот она, минута, решающая участь сражения! Генерал удачно выбрал момент решительного удара и бросил вперед свежий резервный полк майора Ялунина. Первый эскадрон старшего лейтенанта Ярошевского пошел по шоссе. Четвертый эскадрон младшего лейтенанта Горохова бросился в лоб на противника. С эскадроном был начальник штаба — капитан Осадчий и комиссар полка старший политрук Тымченко. Сам Ялунин двигался с двумя эскадронами: Приходько и Ермоленко. Ладно сбитый, в черной кавказской бурке, придававшей ему сходство с Чапаевым, скакал он впереди своих конников с обнаженным клинком. Двенадцать тачанок с пулеметами, каждая запряжена четверкой резвых коней, развернулись и с высоты пошли вдоль железной дороги, навстречу врагу. Став на огневой рубеж, тачанки развернулись, и пулеметы засыпали врагов пулями. Фашистские офицеры, не дорожа жизнью своих солдат, повели их на огневые точки. Пулеметчик Фома Гринкин, залегший в водосточной канаве под насыпью железной дороги, один сдерживал роту пехоты. Пулемет его так удачно был установлен, что в сектор обстрела попадало широкое пространство, тогда как сам он оставался почти неуязвимым. Но с пулеметом что-то случилось, он перестал работать. Гринкин видел фигуры бегущих навстречу разъяренных, с перекошенными лицами врагов, но у него хватило мужества в такую минуту разобрать оружие, прочистить замок и в упор расстрелять взвод фашистов. Осколок снаряда ударил пулеметчика. Убитый Гринкин не выпустил ручки затыльника, и пулемет, за которым лежал мертвец, продолжал стрелять. Это было настолько страшно, что фашисты прекратили атаку и залегли, уткнувшись лицами в мокрое, пахнущее тленом поле. В этот день даже тяжелораненые не бросали оружия. Немцы потеснили спешившихся казаков. И вдруг из-за холмов показалось девять, а потом еще двенадцать советских бомбардировщиков. Они засыпали фашистов бомбами, расстреливали из пулеметов. Кверху летело оружие, разорванные тела гитлеровцев. Появление родных самолетов как бы вдохнуло энергию в уставших бойцов. Раздалась команда: — По коням! Ее зычно повторили казаки. Словно вихрь, пронеслась кавалерия, сверкнули клинки, и начался сокрушительный бой, от которого замирало сердце. Фашисты бежали по склонам, им некуда было укрыться, клинки настигали их всюду. В страхе шарахались кони от трупов. И тогда все двадцать немецких орудий, не считаясь с тем, что на склонах, кроме казаков, были и фашисты, стали бить по ним беглым огнем. Руководил схваткой Ялунин. К нему со всех сторон сходились сведения, он был в курсе каждого события, бросал вперед подразделения, заставлял одних залечь, других подняться, третьих заходить во фланг. Связь между эскадронами и командиром полка, между ним и Кириченко осуществляли три казака: Трегубов, Бушнев, Мазур. Там, где спешенные бойцы пригибались к мокрой земле, офицеры связи проносились бешеным галопом на своих огромных конях. Казалось, сама смерть боялась коснуться этих отчаянных людей. С раздутыми ноздрями, одним махом переносясь через каменные заборы, перепрыгивая через канавы с бурлящей водой, мчался рыжий конь Трегубова. Он был великолепен, этот конь, великолепен был и всадник на нем с обнаженным сверкающим клинком. Их видели повсюду. Точно и аккуратно передавал Трегубов приказ командира, и как-то неудобно было не подняться казакам там, где за минуту до этого промчался ладный и бравый всадник. Он очутился рядом с Ялуниным у двух орудий с перебитыми расчетами. Стволы были накалены, и капли дождя испарялись на металле. Фашисты были совсем близко, намереваясь захватить пушки. Как быть? И вдруг мимо мчится тройка обезумевших коней, впряженная в бричку. Прыжок — и два человека вцепились в спутавшиеся вожжи, повисли на вспененных конских мордах, остановили стремительный бег. Еще несколько минут, кони впряжены в орудие, и оно отвезено в балку. Какие-то артиллеристы, оставшиеся без пушки, бегут к нему, словно детей, прижимая к груди снаряды. За первым орудием вывезено второе. А бой бушует с неистовой силой, как разыгравшаяся метель. Без умолку строчат немецкие автоматы, тяжелые снаряды подымают фонтаны мокрой земли, острых камней и грязной воды. Все звуки и видения смешались в дыму и огне. И только чуткое ухо Ялунина, его острый взгляд разбирается в этом кромешном аду. Он знает, что военный успех уже склонился к нему. Ему надо послать теперь своих людей далеко на фланг, узнать, нет ли там оккупантов, не грозит ли оттуда опасность. Трегубов, Мазур и лейтенант Должук прыгнули в мягко скрипнувшие седла. Удар шпорами, и кони, прижав уши и вытянув шеи, понесли их вперед сквозь заунывное пение пуль, мимо взрывов и, как всегда, мимо смерти. Вот она, насыпь железной дороги с поломанными рельсами и вывернутыми шпалами. Конь берет ее в четыре прыжка. За насыпью, совсем близко, фашисты. Их человек сто, не меньше, но еще ближе на земле распластались двое в красноармейской форме. В чем дело? Кто они? Трегубов подлетает к ним, спрыгивает с коня, слышит мягкий грудной голос: — Не волнуйся, милый… Страна не забудет тебя… Сцепи зубы и терпи. Трегубов видит: темно-зеленые медицинские петлицы, два вишневых кубика, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под пилотки. Женщина-военфельдшер делает перевязку раненому лейтенанту. Короткий знакомый неприятный свист. Женщина хватается за сердце, и тонкие белые пальцы ее окрашивает алая кровь. Пуля пробила ей грудь и вышла через спину. Впереди фашисты, через пять минут они будут здесь — звери, не знающие, что такое милосердие, что такое пощада. Правая рука женщины ищет револьвер, но пальцы уже не слушаются, и она просит склонившегося над ней казака: — Пристрелите меня… Не хочу живой… в грязные фашистские лапы… Трегубов смотрит влево и видит, что и оттуда движутся фашисты. Надо предупредить Ялунина, но надо также спасти родных советских людей. Но как это сделать? Ведь раненых двое. Кого-то из них придется оставить. Трегубов решается — возьму лейтенанта — на войне солдат дороже бабы. Но лейтенант — благородный советский человек. Он говорит: — Берите женщину. Я отобьюсь… Я ведь солдат. — Что ты, братушка? Один, раненый, против фашистов? — За меня не волнуйся, — отвечает лейтенант, ложится за насыпь и дает длинную очередь из ППД. Трегубов бережно взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Враги видели, что на руках казака раненая женщина, и все же стали стрелять. Две пули вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его холеной золотистой шерсти, но умный конь понимал, что от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела, два километра промчался галопом и брякнулся о землю. Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом коне умчался к Ялунину. Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов. Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ — дивизии отходить на новый рубеж. Я ехал верхом на коне по грязному шоссе, только что разбитому немецкими бомбардировщиками, и увидел солдата. Двумя руками ухватившись за жестяное перо, вытаскивал он из земли неразорвавшуюся бомбу. — Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я. — Разве не видишь, генерал Кириченко скачет, не дай бог заденет конь копытом, пропадет ведь генерал. В словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Колесниченко, нагрубившего генералу перед боем. Упершись в землю ногами, одним рывком, словно репу, выдернул он бомбу и тут же сел на нее, обливаясь потом. Мимо проскакал грузный Кириченко в сопровождении своего адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой, чтобы я следовал за ними. Я поравнялся с генералом. — Если фашисты так же, как в этом бою, и дальше не будут беречь свою солдатню — они скоро выдохнутся, — сказал Кириченко. — Скоро! Это слово резиновое и ничего не говорит. Насколько их хватит? — Средняя продолжительность войны в наше время — три — четыре года, не больше и не меньше. — И вы это называете быстро? — На войне все происходит не так, как хочешь. Фашисты верят, что война кончится к рождеству, — генерал придержал танцующего коня. Мимо на рысях прошел эскадрон Ялунина, Кириченко, опытный судья в вопросах доблести, влюбленным взглядом посмотрел эскадрону вслед, сказал: — Вот наблюдал я трое суток за боем и думаю, что, может быть, в этом бою зародилась советская гвардия. Гляжу на казаков и вижу перед собой гвардейцев. Отборную часть — цвет армии.II
Задержавшись на несколько дней у Зугрэса, армия вновь отступала по раскисшим дорогам. Я ехал рядом с Ялуниным и напомнил ему о сражении на мосту в Могилев-Подольске. Он весь так и расцвел. — Пожалуй, кроме тебя, никто и не помнит об этом деле. — А вы из одного боя в другой, из огня да в полымя… Расчувствовавшись, Ялунин подарил мне гнедую кобылу Нинку. У лошади на спине оказалась наминка, и мой ординарец вырезал в войлоке под седлом дыру, приходившуюся над вавкой. За ночь отошли на несколько десятков километров и заняли оборону. Штаб дивизии расположился в селе Красный Кут, в четырех километрах от передовой. Офицеров распределили по хатам. Мне досталась завалюшка, в которой доживала век одинокая глухая старуха, одетая в поношенное платье из нанки. Я огорчился, но днем к ней пришла тонкая черноглазая невестка Варя, одним своим видом будоражившая кровь. Весь день мы весело болтали и втроем играли в подкидного дурачка. Старушка рассказывала: — Наше село еще ни разу не бомбили, в нем шпион живет… Вечером Варя засобиралась домой. — Оставайтесь ночевать, — попросил я. — Неудобно перед матерью. Но раз вам такая охота побыть со мной, приезжайте ночью. Я живу на шахте номер четыре. Третий домишко от магазина. Только будьте осторожны, сегодня ночью нас проведала немецкая разведка. Шахта не включена в нашу оборону, находится на ничейной земле. Я хорошо знал — каждую минуту дивизия могла оставить позиции и продолжать отступление. И все же я решил ехать. Ординарец проводил меня до шахты, и я строго-настрого наказал ему: — В случае, если дивизия снимется, — скакать ко мне с оседланной Нинкой. У меня было четыре гранаты, автомат с двумя дисками и наган. Все это я сунул под подушку. Через час мне стало жаль и себя и Варю: покорная и усталая, она лежала на моей откинутой руке и думала о другом, самом близком и дорогом, затерявшемся среди дождя и туманов. Я тоже думал о другой. Мы были близки, и в то же время тысячи километров лежали между нами, и так, наверное, было со многими. До рассвета я не сомкнул глаз, а она только прикидывалась, что спит. Утром приехал ординарец и я, пообещав Варе снова приехать, ускакал в Красный Кут. На третью ночь я услыхал конский топот, поспешно оделся, схватил автомат и вышел на крыльцо. По улице медленно ехал всадник. — Кто там? — тревожно спросил он, и я услышал, как щелкнул курок нагана. — Это вы, Полозов? — крикнул я, узнав голос ветеринарного врача дивизии. Отец мой был ветеринарным фельдшером, и я всю жизнь питаю любовь к ветеринарам. — Это вы, Аксенов, — Полозов угадал меня. Вдвоем мы обошли поселок… Утром Кириченко включил шахту в оборону дивизии и выставил впереди нее эскадрон казаков. Генерал симпатизирует мне и частенько зовет на ужин. Маленькими глотками я отпиваю дешевый портвейн из генеральского пайка и слушаю его рассказы. — Вы знаете Коллонтай? — Да. — Давно, давно я был к ней неравнодушен. В гражданскую войну она была у нас членом Реввоенсовета армии. Интересное было время. Женщины носили чоботы, кожаные куртки, подстригались, как хлопцы, и курили махру. Коллонтай ходила в лакированных туфлях на высоких каблучках. И косы ее не одного комдива сводили с ума. — Коса — женская краса! — Во время конфискации помещичьих конных заводов мне досталась самая быстрая лошадь России. Ну и любил же я ее! Как-то вечером Коллонтай просит — Коля, голубчик, прокатите меня. Дело было зимой. Посадил я ее в санки, накрыл меховой полостью, пустил лошадь во весь мах и обо всем на свете забыл. Только вижу снег из-под копыт летит и бьет в лицо. Проскакал я двадцать верст, из одного городка в другой, оглянулся, а пассажирки нет… Вытер я шинелью мыло с лошади и шагом назад. И что ты думаешь, выпала Коллонтай на полпути. Вокруг степь, ночь, мороз, волки, а на ней ажурные чулочки и шелковое белье. Отморозила она тогда свои божественные ножки. В комнату вошел Осипчук, хмуро промолвил: — Какой-то тип поджег на станции Фащевка склады с тюками сена. Утром к генералу явились заплаканные бабы с жала бой на дезертиров, которые, как они выразились, не дают им житья ни днем ни ночью. Кириченко приказал майору Осипчуку поймать обидчиков. Составился отряд в десять человек. У меня было свободное время, и я примкнул к отряду. Вооруженные револьверами, шашками и автоматами, мы тронулись на лошадях крупной рысью. Впереди майор, стройный, синеглазый красавец — настоящий командир, которым нельзя было не любоваться, так же, как нельзя было не подражать его манере ходить, разговаривать, сидеть в седле. За ним по двое ехали мы, сдерживая коней, пытавшихся все время перейти в галоп, не поспевавших за рысившей Майоровой кобылицей, бесценной золотой масти. Каменистая дорога шла под гору, покрытая первыми цветами зимы — холодным и величавым инеем. Между расселинами древних камней попадались дикие кусты шиповника. Изредка то один, то другой казак подъезжал к ним и, накалывая колючками руки, отламывал веточку, усеянную красными ягодами, уже тронутыми морозом и оттого необычайно вкусными. Через час быстрой езды выехали на вершину возвышенности к строгому обрыву. Здесь дул сильный ветер и было холодно. Далеко внизу между деревьями показался, очевидно, даже зимой не замерзающий шумный поток. На мостике, картинно переброшенном через сверкающую воду, промелькнули две женщины с белыми узелками в руках. — Несут обед своим мужикам, — догадался майор. Наметанным глазом отыскал вьющуюся между скал кремнистую тропинку, и весь наш отряд с риском свалиться, натягивая поводья, сдерживая напуганных коней, спустился вниз. Стало теплей. Шагом поехали по дорожке, вьющейся между деревьев, поминутно пригибаясь и отводя в сторону пахучие, обожженные первыми заморозками ветви. Под ногами отчетливо виднелись следы только что прошедших здесь женщин. Дорожка вывела нас к заброшенной маленькой шахте. Женщины были там. — Что вы тут делаете? — Идем до кумы на шахту «Тамара», — ответила самая бойкая и моложавая. — А несете что? — Гостинцы. — А ну дайте поглядеть… В узелках оказались хлеб, сало, бутылки с желтым и мутным перваком самогоном. — Что ж у кумы хлеба своего нет, что вы хлеб ей тащите? — Хлеб мы взяли на всяк случай, а вдруг попадутся бойцы, захотят с нами выпить и закусить, а то и побаловаться, — заигрывающе затараторила молодайка. У входа в шахту виднелись свежие следы мужских сапог. — Значит, ваших мужей здесь нет? — отрывисто спросил майор. — В армии они, — в один голос ответили женщины. Тогда идите своей дорогой, а мы взорвем шахту. Женщины побледнели и медленно побрели вперед, поминутно оглядываясь. — Эй, кто там, выходи, — закричал майор в зияющий зев шахты. Никто не отозвался. Майор бросил в дыру гранату. Глухой взрыв еще гуще оттенил могильную тишину. И тогда из ближайшего строения походкой хозяина вышел старик — шахтер с татуировкой угольной пыли на морщинистом лице. Даже в это время, когда все люди ушли отсюда, он не решился покинуть шахту. — Дезертиров шукаете? — спросил старик. — Там они, цельных шесть душ. У меня четверо сынов у красных, а эти на чужом коне в рай хотят въехать… Покликать их? — Зови! Старик отцепил от брезентового пояса шахтерскую лампу, зажег ее и не спеша привычно полез вниз. Минут через десять он вернулся. — Не хотят, гады, вылазить на свет божий. Послепнуть боятся. — А ну, живо за стариком… Привести их. В случае сопротивления — стрелять на месте, — приказал майор трем казакам. Через четверть часа дезертиры под конвоем стали вылезать из шахты. Все они, кроме одного, были одеты в гражданское платье. — Где оружие? — спросил майор одетого в военную форму человека, неуклюже топтавшегося на месте. — Я с трудового фронта… Окопы рыл под Ворошиловградом… Страсть сколько земли там накопали. — Какого года рождения? — Тысяча девятисотого… — Расстрелять бы его, сукиного сына! — вставил старик. Уничтожающее презрение горело в его светлых глазах, словно ляписом обведенных синей угольной пылью. — Что ты, дед? У меня четверо сынов в Красной Армии. Казаки прыснули со смеха. Человек врал, не задумываясь над сказанным. Даже дезертиры, опустившие было глаза, и те улыбались. — Не за что нам воевать — вот и ховаемся, — выпалил один из них, обутый в резиновые сапоги, и, встретившись со взглядом майора, добавил: — Разрешите закурить. — Руки его тревожно зашарили по карманам. — Это ты их завел сюда? — крикнул майор, угадав в нем вожака. — Смотри мне в глаза… Прямо смотри! Но дезертир прыгнул в сторону и бросился бежать к обрыву, забрызганному кровавыми каплями шиповника. Пуля, пущенная из нагана, догнала его. Человек остановился, какую-то долю секунды постоял неподвижно, словно выбирая место, куда бы лучше упасть, и рухнул на черную, присыпанную углем землю, неестественно далеко отбросив голову. Один из дезертиров принялся мочиться, у остальных дрожали руки. — Что с ними делать, расстрелять их всех до одного? — спросил майор. — Побить их надо, — потребовал старик. — Нечего с ними цацкаться, побить и все, как мы били дезертиров в восемнадцатом году. Время-то сейчас оно полохливое. Пусть не поганят шахтерскую землю. Уйдете вы, они нам житья не дадут, да еще чего доброго к оккупантам перекинутся. — Становитесь в ряд, затылком ко мне, — приказал майор. Дезертиры стали, как им приказали, ежесекундно поворачивая головы назад. Один из них противно плакал. Для майора я был посторонний человек, из штаба армии, я мог все истолковать по-своему, и он спросил меня: — Побьем? — Зачем? Из них еще могут получиться хорошие солдаты. — Я вышел вперед и стал перед дезертирами, чтобы успокоить их. Они знали, пока я стою так, в них не станут стрелять. Майор подошел и стал рядом со мной. — Старик правильно говорит, что всех вас следует расстрелять. Но, если останетесь сволочами — это всегда успеется. Важно, чтобы вы поняли свою вину и искупили ее, — сказал он. — Пойдете в армию? — Пойдем и в первом же бою выправим свою оплошку, — пробормотал тот, что плакал. — Кто этот убитый? — Захарченко — лесник. Он украл две лошади у красноармейцев. У него и винтовка есть… А обмундирование сховано… Он нас и подбил сюда… — Вот и хорошо, что напали сразу на баламута. Это вам наука. А сейчас марш домой, берите сухарей на дорогу и дуйте в военкомат, — приказал майор, довольный тем, что все так разумно разрешилось. Быстрым, веселым шагом, ни от кого не хоронясь, дезертиры пошли домой. Мы сели на коней и к вечеру вернулись в дивизию. Утром Варя рассказала, что на безыменной шахтенке казаки застрелили лесника. — Он и муж был плохой и сено, говорят, спалил на Фащевке… Только в шахте дезертиров было восемнадцать душ… Четверо сразу подались в военкомат, а остальные вечером, когда убедились, что казаки уехали. 1941 г.ХРАБРОСТЬ
Веру Алексеевну разбудил стук в дверь. — Верочка, вас какой-то военный спрашивает! — сказала соседка. — Миша?! — женщина поспешно поднялась с постели. — Нет, не Миша, незнакомый военный. Вера Алексеевна накинула халат, сунула ноги в холодные туфли и быстро отперла дверь. На пороге стоял человек в засыпанной снегом шинели. — Я привез вам письмо от мужа… И, если возможно, попрошусь переночевать. В Москве впервые, не знаю никого… — Можно, можно, пожалуйста, заходите. Раздевайтесь. Может быть, чаю хотите? Правда, без сахару. — Нет, нет, спасибо, не беспокойтесь. Ни есть, ни пить, я не хочу, а вот спать. Одиннадцатые сутки в дороге, сплю стоя, как лошадь. Вера Алексеевна быстро постелила гостю на диване, нетерпеливо, дрожащими пальцами разорвала конверт, достала исписанную бумагу. Теплая река любви потекла из этого письма ей в душу. Пока она читала, повернувшись спиной к гостю, он разделся, лег на диван, накинул поверх одеяла шинель. — Значит, вы и есть лейтенант Дымов? — Да, я — Дымов. — Ну, как живется там мужу? — Воюет. Орденом его наградили — Красной Звезды. Да, наверное, об этом он сам вам пишет. Первый орден — это так приятно. Я вот медаль получил и то… — Нет, о себе он мало пишет. А где он воюет, на каком фронте? Дымов с трудом раскрыл слипавшиеся веки. — Северо-восточнее Туапсе, на горе Индюк. Стоим все время в обороне. — А как попасть туда? Как надо ехать на эту гору? Каким поездом? — голос женщины прозвучал умоляюще. — О, путь туда далекий и трудный. Я еле добрался. Надо ехать через Куйбышев на Ташкент и Красноводск. Потом морем до Баку, на Тбилиси до Сухуми, там пересесть на попутную машину до Сочи. — А дальше? — От Сочи до Туапсе на «матрисе» — поезд такой есть, — дальше двадцать восемь километров по Майкопскому шоссе, потом вправо по тропинке на гору, вы ее сразу узнаете. Вершина похожа на шею индюка. Там и стоит батальон вашего мужа. Вера Алексеевна задумалась на минутку, спросила: — Не скажете ли вы мне, конечно, если это не военная тайна, в какой дивизии служит муж и как его там найти? — Что вы сказали? — преодолевая сковывающий его сон, переспросил Дымов. Вера Алексеевна повторила. — Командир первого батальона, а дивизию я не помню. Женщина взволнованно прошлась по комнате. — Знаете что, я решила поехать к нему. Завтра же начну хлопотать об отпуске. Но Дымов уже спал. Через неделю она выехала с Курского вокзала. И только на двадцать пятые сутки добралась до Туапсе. Город поразил ее своими развалинами. Целые улицы были разрушены бомбами. Шел крупный холодный дождь, и огромные воронки до краев были наполнены зеленоватой водой. Вера Алексеевна вышла на ветреное Майкопское шоссе. Мимо проносились сотни машин, но напрасно поднимала она руку. Шоферы не брали ее. Измученная, поддерживаемая лишь надеждой на скорое свидание с мужем, она шла все дальше и дальше по грязному шоссе, петлявшему над обрывами; внизу глухо ревела вздувшаяся горная река. Два раза Вера Алексеевна попадала под бомбежку; бомбы рвались совсем близко, осыпая ее камнями и грязью. И, странное дело, — страха у нее не было. Всю ночь шла она навстречу своему счастью и на рассвете пришла к печальным развалинам поселка. Все здесь было разгромлено, растерзано. Справа, в разрывах быстро несущихся туч, она увидела вершину горы, о которой говорил Дымов, и сразу узнала ее. В сторону горы ответвлялась тропинка, по ней шли солдаты, несли на спине хвостатые мины, буханки ржаного хлеба, ящики с патронами. Вера Алексеевна пошла за ними. Падал снег, туфли ее совершенно промокли. Красноармейцы шли медленно. У подножия горы, где тропинка круто полезла кверху, Вера Алексеевна решила их обогнать. Один из них румяный, с пышными усами, остановил ее: — А ты куда, гражданочка? Сюда нельзя, тут война. — Я к мужу. Может, слыхали — капитан Остапенко. — Слыхали, это наш командир батальона… А ты не врешь? Солдаты придирчиво проверили документы и предложили идти вместе. — Доведем в блиндаж, к самому мужу. А без нас заплутаете, попадете к немцам. Тропинка поднималась все круче и круче, змеясь по опушке леса. Кора деревьев была часто пробуравлена пулями, срезанные осколками ветки щетинились высохшей щепой. Идти становилось труднее. Сердце медленно и тяжело билось в груди. Хотелось прислониться к дереву, охватить руками ствол, прижаться к нему — уснуть. Грязь, скованная морозом, исчезла. Снегу становилось все больше. Он лежал на камнях, на ветвях деревьев, напоминая знакомую русскую зиму. Навстречу шли санитары, несли на носилках раненых. Все чаще попадались деревья, стволы которых были перевязаны марлей. — Зачем здесь марля? — спросила Вера Алексеевна. — Обозначение минного поля. Кругом мины. Чуть сойдешь с тропинки, взлетишь на воздух. Прошли еще немного, спустились в ущелье, и там Вера Алексеевна увидела поселок из блиндажей. Солдаты остановились у крайнего. — Ну, вот и доехали. Здесь квартирует ваш муж, — сказал розовощекий усач и приложил к шапке ладонь. — Бувайте здравы. Замирая от счастья, Вера Алексеевна подняла полу палатки, прикрывающую вход, неслышно вошла в землянку, постояла, пока глаза освоились с темнотой. У раскрытого камелька сидел ее муж, помешивая трофейной саблей жаркие угли. — Миша! — бросилась она к нему и нежно холодными губами прижалась к небритой, колючей щеке. Сколько раз мысленно она переживала этот счастливый момент. Слезы дрожали на ее ресницах. В темном углу кто-то приподнялся, и только тогда Вера Алексеевна заметила нары из ветвей, на которых в верхней одежде спали военные. Муж был обрадован и смущен. Вера Алексеевна, тихая и задумчивая, гладила его легкие, начинающие седеть волосы, глядела в глаза, с детским любопытством трогала орден. Муж молчал — не мог выразить словами переполнившую его радость и все смотрел, не отрывая глаз от лица жены, как бы не веря, что прижавшаяся к нему светловолосая голова, маленький рот и худенькие плечи, все это настоящее, не во сне. Наконец, он собрался с силами, тихо и твердо сказал: — Верочка, отдохни немного. — И после тяжелой паузы добавил. — Ночью тебе придется идти обратно. — Как ночью? Через пять дней, не раньше! — Нет, пойдешь сегодня. Нельзя обижать товарищей своей радостью. Здесь нельзя находиться. — Он не сказал ей, что на рассвете вместе с батальоном должен идти в лобовую атаку на хорошо укрепленные позиции гитлеровцев, что, может быть, не вернется больше. Да, наконец, она сама должна понять, что ее присутствие поколеблет его волю и мужество. Страшно умереть рядом со счастьем. Не отдохнув как следует и не насмотревшись всласть на своего Мишеньку, Вера Алексеевна в полночь, в сопровождении двух автоматчиков, пошла в обратный путь. На ногах у нее теперь были кирзовые сапоги мужа, в которых идти было тепло и сухо. Встреча была совсем не такой, как она представляла ее в бессонные ночи, сидя в переполненном до отказа вагоне. В первое мгновение муж смутился и даже не поцеловал ее. Но зато сколько радости потом дали ей эти несколько часов, проведенных вместе в черной и дымной землянке. Как-то незаметно все товарищи ушли по делам, и они остались одни. Она согласна повторить весь путь сначала, лишь бы провести еще несколько таких часов, заглянуть в глаза Михаила, погладить его большую руку. Да едва ли найдется в стране женщина, которая не пошла бы на любые мытарства и лишения, лишь бы повидать мужа на фронте! На поляне, где были деревья, повязанные марлей, их настигла буря, навалившаяся внезапно с гор. Снежный ветер затруднял дыхание, валил с ног. Целый час автоматчики блуждали с Верой Алексеевной, проваливаясь по пояс в снег, рискуя каждую минуту взорваться на минах. Наконец, окончательно потеряв ориентировку, они заблудились и вышли к переднему краю. Там, в сплошной метели, трещали забиваемые ветром выстрелы, рвались желтоватые клубы огня — шел бой. Ветер то обдавал боевыми звуками, то уносил их прочь. Над головой засвистели пули, их становилось все больше и больше. И вот уже тысячи пуль несутся по воздуху, и каждая сделана для того, чтобы убить. Стало страшно. Один из автоматчиков прижал ее тяжелой рукавицей к земле. — Ложись! Она ткнулась лицом в колючий, словно крапива, снег. Рядом разорвался снаряд. От взрыва она оглохла, перестала слышать змеиное шипение мин, а перестав слышать, перестала бояться. Мгновение спустя они увидели выходящего из леса солдата. Он брел пошатываясь, как привидение, весь в белом и, не дойдя нескольких шагов до них, повалился на землю. Из раны на голове его тонкой струйкой текла кровь. Вера Алексеевна подбежала к раненому, торопливо отыскала у него в шинели индивидуальный пакет, рванула клеенчатую обшивку и начала перевязывать рану. Возле нее стали собираться раненые — через некоторое время их набралось человек двадцать. Она забыла обо всем на свете, перевязывала их, как могла, и уводила в прикрытие за огромный тысячелетний валун. Автоматчики помогали ей, иногда стреляли в показывавшихся вблизи фашистов. Приползший на перебитых ногах ефрейтор сказал, что за рекой лежит раненый комбат и что две роты ушли далеко вперед. Комбат ждет санитаров. Вера Алексеевна тотчас пошла по указанному направлению, перешла вброд стынущую черную реку, едва не сбившую ее с ног, и у сваленного, переплетенного колючей проволокой дуба нашла раненого мужа. Вдвоем с санитаром она перенесла его на берег, быстро забинтовала ему показавшуюся ей очень страшной рваную рану на ноге. При первых проблесках рассвета он очнулся, узнал жену. — Как же так, ослушалась, вернулась… Да ты сама ранена, — шептал он разбитыми губами. У Веры Алексеевны кожа на лбу и на щеке была сорвана, кровь запеклась. Капитан сделал попытку подняться и не смог, словно белые облатки, глотнул несколько комочков снега. — Вот ты спрашивала, как я стал храбрым, — говорил с трудом капитан, — за что получил орден? Вот так же, как ты сейчас, я не думал о смерти, ничего не боялся, делал то, что мне велело сердце, нет — самое лучшее во мне… Ты ведь у меня храбрая, и весь наш народ храбрый — и мужчины и женщины. — Капитан закусил губу, превозмогая боль. — Ни в какой госпиталь я теперь не поеду, рана у меня пустячная, и, если уже ты здесь, ты поухаживаешь за мной, пока не встану на ноги. Вера Алексеевна стояла с затуманенными от слез глазами, ничего из сказанного она не услышала, но прекрасно поняла, что теперь муж никуда не пустит ее от себя, и если нужно будет умирать, то они умрут за Родину вместе. Сильный порыв ветра донес крики «ура». Комбат понял, что линия немецкой обороны прорвана и батальон его вломился во вражеские траншей. Он сделал стремительное движение в сторону, откуда неслись крики, улыбнулся и потерял сознание. Вера Алексеевна вместе с подоспевшим автоматчиком подняла его отяжелевшее тело на руки и понесла в санбат — к жизни. 1942 г.ПОДАРОК
Возвращаясь из разведки, солдат Чайников всю дорогу неприязненно думал о жене. Его даже не радовал взятый «язык» — долговязый, невзрачный баварец. Был канун нового года, и товарищи по блиндажу — пять человек, все до одного получившие за последнюю пятидневку посылки и письма, — договорились вскрыть их и прочесть письма вслух в двенадцать часов ночи. Ничего не получил из дому только Чайников. Жена почему-то редко и мало писала. Хотя Чайников с нетерпением ждал вестей, он не хотел показать этого, но не мог удержаться и ежедневно ходил к ротному писарю, виновато спрашивая нет ли ему письмеца. — Пишут, — неизменно отвечал писарь, и на крупном, довольном лице его отражалась не то жалость, не то насмешка. — Никогда больше не стану спрашивать, — всякий раз говорил себе Чайников, но на другой день шел опять, спрашивал, и, получив неизменный ответ, стыдливо краснел. Три дня он провел в разведке, ничего не зная о своем батальоне. За это время могло прийти письмо. Чайников спешил, торопя своего пленника, вяло передвигающегося по скользкой тропе в гору. Чем выше они поднимались, тем становилось холодней, а грязь круче, и, наконец, совсем исчезла, скованная морозом. Вскоре они пошли по снегу чудесной голубизны. В снегу, словно в море, отражалось небо, очищенное от облаков, оставшихся далеко внизу. На вершине царила зима, так похожая на родную русскую зиму — с инеем на деревьях, с бодрящим воздухом, с яркими звездами над головой. Сдав в штабе пленного и рассказав лейтенанту обо всем виденном, Чайников вышел из командирского блиндажа и. взглянув на небо, усыпанное яркими звездами, подумал, что, может быть, и жена смотрит сейчас вверх, и их взгляды сходятся на какой-то звезде. Что- то подобное он читал не то у Бальзака, не то у Паустовского, а может быть, у обоих сразу. Навстречу попался уже подвыпивший писарь, и не ожидая вопроса, обидно предупредил: — И не спрашивай… друг любезный… — Я и не спрашиваю, — обиженно ответил Чайников, и на душе его сразу стало нехорошо и тоскливо. Он нехотя вошел в жарко натопленную, пахнущую хвоей, землянку. На нарах лежали распечатанные ящики с посылками. Торопливые руки вынимали оттуда теплые носки и рукавицы, терпеливо расшитые полотенца, куски печатного мыла, фотографии женщин с детьми. От каждой вещи пахло уютом и домом. На столе, застланном газетой, лежали высохшие пирожки, домашнее печенье, круги колбасы; стояли бутылки с водкой, явно присланной из далекого тыла. — Вовремя ты явился, Чайников, — обрадованно сказал ефрейтор Аплетин и посмотрел на часики, надетые на руку. — Скоро двенадцать. Прочтем, как условились, письма от жинок, а потом выпьем и закусим, чтобы Новый год был последним годом для фашистов. Он потянулся к столу, взял из тонкой стопки писем треугольный самодельный конверт, посмотрел адрес и, подавая его молоденькому солдату, промолвил: — Твое, Алексашин. Читай! ничего не стесняйся, все читай. Алексашин смущенно улыбнулся, наклонился к раскрытому камельку и при его красном свете стал читать умиляющие солдата простые слова о земных поклонах, о томительном ожидании встречи, о верной любви до гроба. Чайникову было мучительно стыдно это слушать, словно он подсматривал в щелку, как целуются. Он хотел уйти и не мог, боясь обидеть товарищей. Потом читали по очереди остальные письма, похожие одно на другое, в которых было много нежности и тоски, веры в скорое свидание. Чайников знал — такие письма воскрешали тяжелораненых, скрашивали тяжелую фронтовую жизнь, наполняли уставшие сердца верой в победу Почему же ему не пишет жена таких писем? И злая мысль шевелилась в душе. Полтора года войны, полтора года разлуки. Мало ли что может случиться с молодой женщиной за это время. И чтобы не думать о ней, Чайников старался думать о своем мартене. Как там без него справляются на заводе ребята? И опять перед глазами вставала жена — тонкая и гибкая, как хворостинка, с маленьким ртом и живыми глазами, самая лучшая и красивая на всем свете. Перед уходом на фронт он обучал ее мужскому, сталеварному делу. Научилась ли она без него варить специальную артиллерийскую сталь? Он ведь даже оставил ей синие свои очки. Аплетин нарезал ароматную колбасу, открыл штыком армейские консервы, разлил в эмалированные кружки водку. По старому, мирному обычаю бойцы, улыбаясь, чокнулись и, стоя, выпили за победу. Выпили и закусили, потом снова выпили и стали хвалиться друг перед другом фотографиями своих жен. Чайников не выдержал и достал из партбилета фотокарточку-«пятиминутку». После того как товарищи посмотрели ее, боец долго разглядывал невыразительное, веснушчатое лицо своей Марии, казавшееся ему лучшим в мире. Он видел, как Аплетин ловко скрутил цигарку, достал «катюшу» и уже неверными руками долго высекал бледные, мелкие искры, гаснущие в воздухе. — Что ты маешься? На вот, прикури от камелька, — сказал Алексашин, оторвал кусок лежавшей на столе газеты, поджег ее на огне и, видимо, прочтя освещенные слова, радостно вскрикнул и быстро потушил бумагу. На молодом курносом лице солдата отразилось такое радостное волнение, что все находившиеся в землянке невольно с сосредоточенным вниманием подвинулись к нему. Один лишь Чайников равнодушно остался на своем месте. — Вы послушайте, что здесь написано! И Алексашин прочел, что на Н-ском заводе, на том самом, на котором до войны работал Чайников, сталевар Мария Чайникова установила рекорд съема стали с квадратного метра пода печи. Свой рекорд она дарит фронтовику — своему мужу. На усталом лице Чайникова ярко блеснули голубые глаза. Новогоднее счастье улыбнулось ему и будет улыбаться теперь весь год. — Да ты не особенно задавайся, — сказал Аплетин. — Это, брат, подарок не одному тебе, а всем нам — всей Советской Армии. 1942 г.СЛЕЗЫ
Кончилась дневная смена. Женщины, отойдя от станков, возле умывальника оттирали песком измазанные машинным маслом руки. Они торопились. Дома их ждали маленькие дети и необыкновенно возросшие за войну семейные заботы. И вот, когда почти все уже помыли руки, в умывальню вошел мастер Кирилл Матвеевич и, поправляя очки, сказал: — Девчата, надо остаться еще на одну смену. Срочный заказ. Работницы молча пошли к станкам. Одну из них мастер тронул за плечо. А тебя, Варя, танцевать надо заставить, сразу два письма привалило. Одно, видать, от Петра. Прочтешь, расскажешь, что там нового на их фронте. — Мастер подал покрасневшей молодой женщине два конверта. Она схватила их и теперь, уже не чувствуя усталости, почти побежала к станку, села на груду ею выточенных трехдюймовых снарядных гильз, поспешно, со страхом и радостью оборвала края конверта. Лихорадочным движением взяв стандартное, отпечатанное в типографии извещение, заполненное торопливым почерком, уронила его на колени. В нем говорилось, что Петр Степанович Хохлов, ее муж, ее бесценный Петечка убит — погиб смертью храбрых. Она через силу глотнула слезы, тело ее обмякло и, чтобы обмануть себя хоть на минутку, она разорвала второй конверт, надписанный его рукой. Письмо было от него, от ее Пети. Она быстро, пока еще не вникая в смысл, пробежала его глазами, стараясь найти самое главное, насмотреться на милый, родной почерк. Потом стала перечитывать медленнее, теперь уже понимая написанное, желая только одного, — чтобы ей не помешали насладиться этим письмом. «Как же так? Убит и письмо от него?» — подумала она, все еще желая себя обмануть. Потом сверила даты. Извещение написано на день позже письма. Значит, это правда, что его нет, и она никогда больше не услышит его торопливых шагов, не пойдет вместе с ним в магазин перед Первым мая выбирать себе новое летнее платье. И сына у них теперь уже не будет. А он так хотел сына. Варя еще раз прочла письмо, перечитала отдельные фразы. «Иногда в боевом охранении я думаю, что за нами десятки тысяч километров нашей земли, миллионы человеческих жизней — и тогда гордое чувство наполняет мне душу… Вчера на нас пошли в контратаку сто автоматчиков. Я расстрелял в них три диска, и тут мой автомат заело. С удивительным спокойствием разобрал я его, лежа в снарядной воронке, и вдруг подумал, что вот сейчас меня убьют, и я никогда больше не увижу тебя. И самое главное — ты не узнаешь, как я умер, что думал в последний раз…» Варя прочла эту фразу, находя в каждом слове особенный, глубокий смысл, и тяжело вздохнула. А действительно, как он умер, что думал, умирая, вспомнил ли ее? Может быть, вспомнил, как она провожала его на станцию, когда он уезжал на фронт. Тогда еще под окном у них зацвела липа и пчелы залетали в их светлый просторный дом. — Что же ты плачешь, родная? — услышала Варя голос свекрови, увидела сквозь горькие слезы двух сестер мужа. Они вместе с матерью тоже работали на заводе. И тут только поняла, что она плачет и вокруг нее собрался народ. Варя смахнула слезы, но все тело вскидывалось от беззвучных, судорожных рыданий, душивших ее. — Вот получила весточку от Пети, — она отдала письмо и, не сказав об извещении, чтобы не тревожить родных перед ответственной сменой, пошла к станку, на ходу вытирая концами и без того чистые пальцы. Несмотря на то, что ее бил озноб, никогда так не спорилась работа у Вари, как в эту ночь. Труд как бы исцелял ее страдания. Десятки снарядных стаканов окружали ее станок. В них был не только труд ее, в них была ее месть, частица самого сердца. Утром, придя домой, она сказала свекрови и золовкам о смерти Пети. Женщины сначала не поняли, потом долго плакали. Но усталость взяла свое, и к вечеру золовки уснули тяжелым сном без сновидений, а мать, будто окаменела, села у окна и сидела с остановившимся взглядом. Утром пошли на завод. Горе глубоко вошло в сердце, но этого никто не знал. Только выражение лиц их стало совсем другое, какое бывает у людей, недавно вставших с постели после продолжительной болезни. Работая, они мстили убийцам сына и брата. Варя часто задумывалась и никак не могла понять того, что вот жил человек, писал письма, она нетерпеливо ждала его и вдруг этого человека больше нет, он никогда ничего не напишет и никогда не придет к ней. Она так долго жила надеждой свиданья. Но теперь не только свиданья, но и его самого не будет. Она не верила, что муж умер, навсегда ушел из жизни, уйдет из памяти людей и о нем забудут, словно его и не было, как забыли сторожа Шульгу, утонувшего в реке пять лет назад. …Прошло две быстрых, как один день, недели, и мастер Кирилл Матвеевич принес Варе исчерканную цветным карандашом центральную газету. — Вот, почитай про своего, — осторожно положил газету и ушел на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то. На второй полосе описывали подвиг ее мужа. Она жадно прочла статью. Младший лейтенант Петр Хохлов, ее Петечка, любивший удить рыбу и играть по вечерам на гитаре, до последнего патрона отбивался от фашистов, а когда они окружили его, желая взять живьем, взорвал себя вместе с врагами противотанковой гранатой. Варя на мгновение представила себе взрыв, дым, пламя и закрыла глаза. Конечно, это был подвиг. И о нем знали и помнили. Значит, не бесследно умер любимый ею человек. Значит, он продолжал жить в чьей-то памяти, будил чьи-то сердца, указывал путь вперед. И, как это ни странно, подробности смерти как-то сразу вдруг умиротворили ее. Прошел еще быстролетный месяц, и Варя в цеху во время обеденного перерыва сама услышала в радиопередаче дорогое и близкое для нее имя. Ее Петечке правительство присвоило звание Героя Советского Союза, словно живого наградило орденом Ленина и медалью «Золотая Звезда». Значит, вся страна помнит Петра и чтит его, как живого. Она поднялась тогда и, поправляя сбившиеся каштановые волосы, увидела, что все в цехе глядят на нее и ждут, что она скажет. И она с сухими глазами сказала о своих слезах, о том, что все тысячи тысяч советских снарядов наполнены горькими слезами детей и женщин, и эти слезы, превратившись в картечь, нещадно убивают проклятых иродов. Потом какой-то безыменный поэт написал о Петровом подвиге строгую песню, и она сама слышала, как пели ее красноармейцы, уезжая из их городка на фронт. В песне были слова, которые говорили, что для того, чтобы победить проклятых фашистов, нужно драться, как дрался Хохлов. Время летело, и каждый день жизнь напоминала о Петре, словно он был живой и делал какое-то большое, нужное дело. Варя по-прежнему работала на заводе и часто, вспомнив о муже, роняла светлую слезу на стальной снарядный стакан, зажатый в токарном станке. Однажды, возвращаясь с работы, она увидела, как на заводские ворота вешали новую вывеску. Она остановилась и прочла родное имя, написанное золотыми буквами! «Завод имени Петра Хохлова». Впереди, не видя ее, стоял мастер Кирилл Матвеевич. Он тоже прочел вывеску и, как будто угадав ее чувства, сказал обступившим его рабочим: — Смерть, она, брат, тоже бывает разная. А тут, видать, смерть перешла в бессмертие человека. Это надо понять, товарищи. Варя прислонилась к пахучей коре весеннего дерева и беззвучно заплакала, но теперь это уже были не горькие слезы, а чистые, похожие на капли дождя. 1942 г.НА АВАНПОСТАХ
1. Рождение
Недавно, перебирая свои фронтовые записные книжки, я нашел в одной из них несколько истрепанных страниц, торопливо исписанных карандашом. Прочел их с трудом. Это были заметки о 83-й бригаде морской пехоты, сделанные в десанте на «Малой земле», под Новороссийском. С этой бригадой я пробыл там несколько месяцев. Страницы были исписаны мелким почерком: я испытывал тогда затруднения с бумагой. Вся чистая бумага шла на письма. Наверное, нигде не писалось такого множества писем, как на «Малой земле». Как только выдавалась свободная минута, матросы, истосковавшиеся по дому, женам, присаживались кто где и принимались изливать на бумаге свою нерастраченную нежность. Из писем многое узнавали женщины в тылу о битвах, тревогах и победах, которыми жили их солдаты. К сожалению, многие письма не дошли по назначению. Девять работников полевой почты, два раза в неделю увозившие наши послания с «Малой земли», погибли в море вместе с мешками, до отказа набитыми самодельными конвертами. Когда-то существовало хорошее правило — словам одного очевидца верить больше, нежели всем россказням, передаваемым понаслышке. Вспомнив это правило и памятуя, что подвиг, не запечатленный на бумаге, не имеет никакого значения для потомков, я решил опубликовать эти записки. Да простит меня мой добрый читатель, что я предлагаю ему записки в том виде, как написал их тогда, может быть, в таком состоянии в них сохранится неповторимая обстановка 1942-43 годов. В записках много цифр, фамилий. А ведь за всем этим стоят события и люди, и, кто знает, может быть, благодаря этим, уже пропыленным временем листкам, многие «неизвестные солдаты» станут известными. Ради этого я извлек записки на свет.История 83-й отдельной Краснознаменной морской бригады неразрывно связана с героической летописью Новороссийска. Город породил бригаду и дал ей свое гордое имя. Шел четырнадцатый месяц войны. Враг через Керченский пролив ворвался на Таманский полуостров, зеленый от виноградных плантаций. Время было тяжелое, войска Южного фронта с боями отходили через Дон на просторы Кубани. В горящем Батайске я присутствовал на допросе полоненного немецкого оберста Курта Фишера. С обычной наглой развязностью и даже каким-то бравированием фашистский полковник показал, что стратегическая цель немецкого наступления 1942 года — захват Северного Кавказа, богатого нефтью. Командование, мол, считает, что обладание кавказской нефтью — жизненно необходимое условие для дальнейшего ведения войны вооруженными силами Германии. Фанфаронистый офицер, от которого исходил запах тонких французских духов, утверждал, что Гитлер поставил войскам задачу достичь Волги в районе Сталинграда. Это позволит защитить фланги и прикрыть тыл во время наступления на Кавказ. Под конец допроса пленный стал кричать: — Мы вас всех на ваших кишках перевешаем… Войска Южного фронта пылили по всем казачьим шляхам, откатываясь в предгорья Кавказа. Никогда дороги не были столь многолюдны, как в то время. Сотни тысяч людей уходили, куда глаза глядят, лишь бы не оставаться на земле, на которую хлынуло фашистское половодье. Народ устал от каждодневных неудач армии. Нас утешало одно — неудачи только закаляют сильных. Отряды моряков, оставленные в арьергарде, оказывали врагу отчаянное сопротивление. Нелегко было отступающей армии проходить мимо них. Бойцы приветствовали моряков и верили: такие могли если не остановить, то во всяком случае задержать врага. На фронте все громче и громче произносилось имя Александра Ивановича Вострикова — командира 144-го отдельного батальона морской пехоты. В первые месяцы войны он познал великое искусство ведения боя, научился выжидать и мгновенно пользовался решающей минутой. Батальон, организованный в конце мая 1942 года в Москве, в товарных составах был переброшен в Ейск и оттуда провел шесть походов через Азовское море на побережье между Мариуполем и Таганрогом, занятое немецкой армией. Всякий раз моряки, высадившись на берег, уничтожали гарнизоны противника, захватывали пленных. 7 августа капитан-лейтенант Востриков атаковал станицу Широганскую. С флангов ее охватили основные силы батальона, а в тыл были заброшены мелкие группы автоматчиков. Востриков опередил врага. В ночном бою станицу освободили, полностью уничтожили вражеский гарнизон, оказавший сопротивление, взяли трофеи. В рукопашной схватке отличились автоматчики Василий Яшин, Олег Минин, Панна Козлова, Валерий Лебединский. Нелегко им было удерживать позиции ради тех, которых они даже в глаза не видели, помогая им отойти. Слава батальона росла, а вместе с ней росла и его численность: со всех сторон приходили туда моряки. На следующий день, получив приказ, батальон отошел через Ясенскую и Морозовскую переправы на Ахтари, а оттуда морем отплыл на кораблях в Темрюк. У разбитой бомбами Морозовской переправы моряки, скрепя сердце, сожгли свои потрепанные грузовики. После кровопролитных боев с численно превосходящим противником, отбивая многочисленные атаки пехоты, кавалерии и танков, батальон оставил горящий, затянутый дымом город Темрюк. Капитан-лейтенанту Вострикову приказали: любой ценой, хотя бы на сутки, сдержать наступающего врага в районе хутора Адагум и станицы Варениковской. Бойцы батальона окопались и заняли оборону. На рассвете 25 августа фашистская пехота, поддержанная дюжиной танков, начала наступление. Моряки без единого выстрела близко подпустили врага и с криком «полундра» поднялись в контратаку. Почти еще мальчик, младший лейтенант Федорович с двенадцатью матросами зашел в тыл 118-у немецкому батальону СС. Заметавшихся фашистов расстреливали из автоматов, забрасывали гранатами. Трупы их валялись на поле боя, среди пылающих копен пшеницы. Федорович рассказывал потом, как в этом бою раненые краснофлотцы Смирнов и Павлов, не раздумывая, обвязавшись гранатами, бросились под гусеницы шедших на них двух танков и не пропустили их. Героическая смерть товарищей потрясла и вдохновила бойцов батальона. Четыре танка они подбили из противотанковых ружей, уничтожили около двухсот солдат и офицеров, обратили в бегство два эскадрона кавалерии противника. В этом бою моряки опрокинули общеизвестные дотоле мерила человеческой выносливости. Вражеские самолеты летали над головами матросов, но, не имея достаточно бомб, сбрасывали рельсы, пустые железные бочки. В это время 15-й и 16-й батальоны Новороссийской военно-морской базы свели в 1-й морской полк Черноморского флота. В звездную ночь на 26 августа 1942 года 16-й батальон, которым командовал майор заслуженный мастер спорта Дмитрий Красников, из Туапсе на эсминце «Сообразительный» прибыл в Новороссийск. Красникова еще при обороне Севастополя знали как человека несгибаемой воли, личной храбрости и физической выносливости. Он сразу бросил в бой батальон против наступающих частей 79-й немецкой дивизии. Движение фашистов застопорилось, но вскоре на помощь им подошла 101-я румынская дивизия с приданными ей частями 13-й танковой дивизии. Батальон майора Красникова прикрывал отход частей, разрозненных с основными силами у Краснодара, которые по шоссе Новороссийск — Туапсе и дальше Туапсе — Майкоп, через Шаумян, выдвигались в район Хадыженских нефтепромыслов. К тому времени в Новороссийской бухте, у каменных пирсов элеваторной пристани, лег на дно легендарный лидер «Ташкент», потопленный вражеской авиацией при звездном налете. Матросы с лидера, оставшиеся в живых, стиснув зубы, ушли в сводный морской полк, где встретились с моряками гвардейских крейсеров «Красный Кавказ» и «Красный Крым», линкора «Парижская коммуна», подводных лодок, торпедных катеров и береговой обороны. Там оказалось много орденоносцев, защищавших Одессу и Севастополь, Москву и Ленинград, — людей, умевших ценить жизнь, знающих, что такое война, что такое фашист. На белесых холмах у города Новороссийска моряки под командованием подполковника Максима Кравченко приняли на себя первые удары. 6 сентября полк переименовали в морскую бригаду и слили с 305-м и 144-м морскими батальонами. С этого дня началась героическая история бригады — защита Новороссийска. Она прикрывала дороги главного направления. На карте в эти дороги, словно занозы, втыкались синие стрелы немецкого наступления, и при взгляде на нее казалось, что все действия бригады похожи на жертвоприношение, ибо она обречена. Подполковник Кравченко приказал капитан-лейтенанту Вострикову занять оборону по линии: школа № 18, площадь Коммунаров, шоссе на Мысхако, пролегающее через пригород Станичку. Он обнял его и сказал: — Умри, но не отходи. Немцы подтянули к городу танки и тяжелую артиллерию. С утра и до вечера авиация бомбила пристани и цементные заводы, на улицах и площадях рвались крупнокалиберные снаряды дальнобойной артиллерии. Новороссийск горел, охваченный траурной каймой дыма. К вечеру многочисленная немецкая пехота при поддержке танков прорвала оборону обескровленного 17-го батальона морской пехоты, захватила Мефодиевку— северную окраину города и вокзал. Фашисты распространились на набережную порта, а ночью, выйдя на Туапсинское шоссе, с боем взяли цементный завод «Красный Октябрь». 16-й и 144-й батальоны оказались отрезанными от бригады и частей Красной Армии. Обескровленные роты требовали боеприпасов, оружия, еды. У медиков почти не оставалось никаких лекарств. Положение стало критическим. Политработники провели краткие, но страстные митинги. На митинге в батальоне Вострикова выступила медсестра Клавдия Неделько. — Вокруг нас звериные банды, которые не дождутся минуты, чтобы схватить матросов за глотки, отыграться за Одессу и Севастополь, вырезать на спинах у нас звезды, — с железным спокойствием сказала обаятельная девушка, в которую был влюблен весь батальон. — Помощи нам ждать неоткуда, так будем же стоять на своей Малой земле насмерть. Так в словарь морской пехоты впервые вошли крылатые слова «Малая земля». Натолкнувшись у кладбища, густо усеянного железными и каменными крестами, на жесткую оборону, танкисты врага прямой наводкой стреляли в упор по обороняющимся матросам. Востриков поднял своих людей в контратаку. Клавдия Неделько с автоматом, с гвардейской бескозыркой в левой руке и противотанковой гранатой в правой шла первой. Рядом с нею шагали Унтершлях, Ступин, Насонова, Пестряков, Ступка, Руденко. Каждый из них сотни раз видел рядом смерть, у каждого были свои счеты с оккупантами. Моряки пели «Интернационал». Показались танки с крестами на броне, открыли частый огонь из пулеметов, но моряки, прижимаясь к стенам домов, продолжали идти вперед. Противотанковой гранатой Клава Неделько взорвала вражеский танк. Фонтан желтого пламени поднялся вверх, черный маслянистый дым заволок все вокруг. Танкисты выбрались через запасной люк и тут же были сражены автоматной очередью, выпущенной девушкой. Пятясь, уцелевшие танки ушли, а семь остались чадить на поле, пахнущем окалиной и горелым маслом. В бой вступила вражеская авиация; самолеты, словно черное воронье, закружили над головами матросов. Над землей свирепствовал, ураган огня и железа. Люди глохли, из горла и ушей шла кровь, но несколько суток не спавшая, голодная морская пехота стояла, ибо не было приказа уходить с занятых позиций. Каждый матрос сердцем слышал слова Клавы Неделько: — Стоять насмерть! В темную ночь с 8 на 9 сентября к высоким кручам морского берега, почти неслышимые в грохоте боя, пристали шхуны и катера. Командир этой эскадры привез пакет с кратким приказом командующего Черноморской группы войск генерала И. Е. Петрова — эвакуироваться. Моряки с болью в сердце привели в негодность тяжелое орудие, стоявшие в капонирах береговой обороны. Под прикрытием 16-го батальона капитан-лейтенант Востриков со своими людьми отплыл на Большую землю, благо плыть недалеко. На горизонте мерцали огни Кабардинки. Дав возможность товарищам оплыть, 16-й батальон отошел на новую линию обороны, в район школы № 3. При поддержке роты танков вражеской пехоте удалось окружить трехэтажное здание школы, вставшее на их пути, как крепость. Три танка, подожженные из окон школы бутылками с горючей смесью, зачадили, как факелы, освещая солдат, прижимавшихся к броне. Фашисты ни на минуту не прекращали атаку. В ночь на 10 сентября командир 16-го батальона наконец получил приказ отходить. К разбитой Рыбачьей пристани под обстрелом подошли сейнера, сторожевые и торпедные катера. В осыпавшейся землянке при неровном свете «моргасика» подполковник Дмитрий Красников, принявший у раненого подполковника Кравченко командование бригадой, с командирами рот лейтенантами Мартыновым и Андрущенко и младшими лейтенантами Московым и Ябровым на бухгалтерских счетах подбили итог. За две недели боев на улицах Новороссийска краснофлотцы батальона уничтожили несколько рот вражеских солдат и офицеров, разбили три минометные батареи, подавили семь пулеметных точек. Но цифры никого не радовали. На душе у каждого лежал камень — Новороссийск сдан. — Пора снимать гюйс! — новый комбриг бросил прощальный взгляд на свой командный пункт, шутливо называемый боевой рубкой, загасил свет, неровной качающейся походкой зашагал к пристани, последним взошел на ожидавший его, дрожавший от напряженной работы моторов сторожевой катер. Над головой повисла ракета, неживым огнем осветила угрюмые, небритые лица матросов, и было непонятно, то ли слезы у них на щеках, то ли морские брызги. Вспенив воду, катер отошел. Красников долго воспаленными глазами смотрел на покинутый город, на золотистую пыль выстрелов. Там, за высокой насыпью, у железнодорожных цистерн, источенных пулями, остались пятьдесят матросов под командованием старшего политрука Ерпылева; боеприпасов у них хватит только на полчаса боя, но все они добровольно остались со своим политруком, чтобы дать возможность отплыть товарищам. Каждый знал, что жизнь не дается вторично. Только отвага могла спасти их, и силы этих людей возросли до неслыханных размеров. Надежды на спасение не было никакой, но моряки не отказались от борьбы. С отходом последнего катера бойцы Ерпылева, прикрывая друг друга, стали отходить к морю. На берегу не нашлось ни одной лодки. Моряки вошли в холодную воду и с оружием поплыли на противоположный, смутно видневшийся на горизонте берег. Преодолев четыре километра, они с рассветом выбрались на кручи у девятого километра Новороссийского шоссе. Четыре километра, оставшиеся позади, — такая необозримая даль, что даже страшно подумать. Красников снял зюйдвестку, обнял мокрого Ерпылева и зарыдал. В Новороссийске уже расхаживали немцы. Рядом стоял политрук Костя Харламов, сжав кулаки, с горечью сказал: — Мы сдали Новороссийск, мы его и возьмем. — Твоими устами да мед бы пить, — промолвил Красников и впервые улыбнулся.
2. В горах Кавказа
Противник, остановленный на девятом километре Новороссийского шоссе 318-й стрелковой дивизией полковника Вруцкого и затем отброшенный к городу, в район цементных заводов, продолжал упорно рваться к шоссе, нацеливаясь на Туапсе. Бригада, входящая в состав 47-й армии, по приказу командующего выдвинулась на передовой заслон в горы. Здесь от обороны моряки перешли в наступление и за полмесяца вместе с 255-й бригадой морской пехоты, которой командовал полковник Д. Гордеев, разгромили 3-ю горно-стрелковую дивизию противника. Бригада продвинулась на пятнадцать километров вперед, заняла несколько населенных пунктов и ряд важных высот, поросших лесом. В бою за Скаженную бабу — село, превращенное в крепкий узел сопротивления с широко разветвленной системой оборонительных сооружений, ходами сообщений и хорошей маскировкой, командир батальона капитан-лейтенант Востриков применил свой излюбленный маневр — скрытный обход и стремительный удар с тыла. В восемь утра в густом горном тумане стрелковая рота лейтенанта Мурашкевича развернутой цепью двинулась в обход Скаженной бабы. Шли моряки так, как ходят колхозники на работу: несли на плечах винтовки, как обычно несут косы и вилы. Война для них была работой — ежедневным тяжелым трудом, без праздников и выходных. Через час советская артиллерия и минометы открыли огонь по переднему краю вражеской обороны. Полагая, что немедленно начнется атака и огонь артиллерии будет перенесен в глубину, оккупанты, маскируясь, бросились к своему переднему краю. К тому времени рота Мурашкевича вышла в тыл врага, на противоположную окраину, и заняла его пустые окопы. Противник заметил советских моряков, когда они были в пятнадцати метрах от первых построек села. — Полундра! — кричали матросы, врываясь в населенный пункт. Мощное горное эхо многократно повторяло победный клич. Меткие пули, словно гвозди, приколачивали фашистов к земле. У противника вспыхнула паника, солдаты в серо-зеленых шинелях расползались по земле, как змеи. Впереди, рядом с комиссаром батальона Илларионовым, шагал утомленный, невыспавшийся Востриков. Обостренное чувство тревоги за своих людей не покидало его. Наступающие видели в первых рядах секретаря партбюро Мастерова и уполномоченного особого отдела Коняхина. Фашисты покинули надежные окопы и постройки, приспособленные к длительной обороне, и кинулись наутек, но попали под автоматные очереди роты Мурашкевича. Из-за фруктовых деревьев с обломанными ветвями вдоль улицы стреляла картечью вражеская батарея. Политрук Константин Харламов с десятком автоматчиков, перебегая от сарая к сараю, приблизился к пушкам. При захвате батареи выстрелом из пистолета Харламова ранили. Но он продолжал сражаться. За два часа боя вражеский гарнизон наполовину уничтожили, наполовину пленили, захватили штаб 14-го вражеского батальона со всеми документами, взяли склады с продовольствием и обмундированием. Моряков, бывших рабочих, окружали огни пожаров, словно зарево доменных печей, звуки автоматов напоминали стук пневматических молотков. Захватив опорный узел, комбат Востриков продолжал наступать. За пять дней боев его бойцы в пух и прах расчехвостили несколько подразделений, эскадрон кавалерии, уничтожили четыре средних танка, захватили пятьдесят подвод с грузами. — Хорошие трудодни, — радовались матросы. Батальон продвинулся на восемнадцать километров и устремился с гор на равнину без всякой надежды на скорый отдых. О подбитых танках говорили просто, как об откованных плугах или сверхурочной работе. Командующий армией генерал-лейтенант И. Е. Петров по радио объявил благодарность всему личному составу батальона. На вопрос корреспондента армейской газеты, в чем секрет его успехов, Востриков ответил: — В каждом отдельном случае я придерживаюсь уставных правил и никогда не занимаюсь отсебятиной. 2 октября, в серый дождливый день, батальон выступил в поход, взяв направление на колхоз «Красная победа». Советские противотанковые пушки, установленные для стрельбы прямой наводкой, выполнили свою задачу и в короткое время разрушили восемь дзотов. В атаку пошла морская пехота. Сопротивление оккупантов сломили в рукопашной схватке. Крича: «Матрозен, матрозен», враги бежали. Но победа далась дорогой ценой. В бою погибли герои бригады: смуглолицая Клава Неделько и совсем юный краснофлотец Нечипуренко. Наступая с ротой пулеметчиков, Неделько вынесла с поля боя в укрытия девятнадцать раненых. На ее глазах осколки мины скосили расчет станкового пулемета. Фашисты контратаковали. Пулемет молчал, и это молчание ободряло их. Девушка отбросила санитарную сумку и легла за еще теплое оружие, взялась за шершавые, как у нагана, ручки затыльника. Раненный в голову опытный пулеметчик Маркович, как все раненые, уверенный, что его уже не тронет вторая пуля, поддерживал ей ленту, подавал советы. Девушка выпустила две ленты, и тут вражеская пуля попала ей в сердце… На похоронах, организованных на скорую руку, политрук Головнев напомнил слова юной патриотки, тело которой, завернутое в морской флаг, опускали в могилу. — Стоять насмерть! Моряки сдернули бескозырки, несколько человек, не плакавших всю войну, зарыдали. Раздался салют. В честь погибших все пушки и минометы батальона дали залп по вражеским окопам. Если не написать о Клаве, о ее подвиге никто не узнает и имя ее испарится, как испаряются сверкающие капли росы. На похоронах присутствовало много раненых. В 1941 и 1942 годах уделом воинов было получать ранения, а не ордена, хотя бои этих горьких годов были слишком трудными и кровопролитными. 6 октября командование приказало батальону занять и удержать высоту 181,4. Востриков имел под руками схему укреплений и огневых точек противника, отобранную главстаршиной Веселовым у плененного им офицера. Захваченную схему проверили разведчики. Расположение огневых точек и дерево-земляных укреплений на схеме и на местности точно совпадали. Главстаршина Веселов с тремя краснофлотцами, уйдя в разведку, первыми взобрались на высоту и захватили в плен двух немецких штабных офицеров с портфелями, набитыми документами. Их отправили в штаб под конвоем краснофлотца Иванова, а Веселов с двумя товарищами окопался и без пищи и воды трое суток вел скрытное наблюдение за противником. По дороге пленные были убиты разрывом снаряда. Раненый Иванов доставил в штаб лишь документы. С ободранными коленями и исцарапанным в кровь лицом, вернувшись накануне атаки, Веселов доложил командиру батальона о том, что все подступы к высоте заминированы, преграждены колючей проволокой. Дальше идут окопы глубиной в человеческий рост, за ними — огневые точки, оборудованы пять дзотов с крупнокалиберными пулеметами, приспособленными вести фланговый и фронтальный огонь; на вершине пушка; высоту обороняет немецкий батальон. А. И. Востриков и начальник штаба бригады капитан 3 ранга А. Я. Чирков набросали план наступления: первые цепи должны быстро, вслед за разрывами артиллерийских снарядов и мин, пройти через проходы в заминированных участках и проволочных заграждениях; затем стремительным броском ворваться в окопы и распространиться в глубину обороны. На подразделения второго эшелона возлагалась задача окончательно сломить сопротивление и завладеть высотой. Атаку наметили с трех сторон: с юга должна наступать 2-я рота старшего лейтенанта Александра Куницына, с юго-востока 3-я рота лейтенанта Або Фишера и с северо-востока 1-я рота лейтенанта Мурашкевича. Два взвода пулеметной роты лейтенанта Сергея Николаева придавались Куницыну. Один взвод с целью отвлечения внимания инсценировал наступление с севера. Кстати, по приказу он и вступил в дело первым, приняв на себя большую часть вражеского огня. Два взвода прикрывали боевые порядки атакующих с юго- востока, откуда ожидалась контратака. В шесть утра по условленному сигналу — одновременному взлету красной и зеленой ракет — артиллерийские и минометные батареи открыли огонь. Половина пушек кромсала прямой наводкой минные поля и проволочные заграждения, подготавливая проходы для атакующей пехоты; вторая половина пушек вела огонь по дзотам, блиндажам и огневым точкам. Дивизион тяжелой артиллерии, приданной батальону, подавлял немецкие батареи. Под прикрытием артиллерийского огня роты, которые, как лоцман, повел Веселов, вплотную подошли к звенящей от пролетающих пуль и осколков колючей проволоке. Как только орудия перенесли огонь вперед, на траншеи и окопы, стрелки быстро расчистили проходы в проволочных заграждениях. И моряки с автоматами и гранатами в руках рванулись вперед, на ходу ведя сильный ружейный и пулеметный огонь, бросая гранаты. И тут же, вынудив немцев спрятаться в окопы, роты поднялись в атаку. Выстрелами в упор, ударами штыков и гранатами матросы выбили фашистов из траншей и по ходам сообщений поднялись на высоту. Краснофлотцы Нечкин, Жерновой, Колесников, которых давно объединила война, уничтожили каждый в этом бою по три-четыре гитлеровца. Командиры Кисин, Сергиенко, Смирнов дрались в рукопашнойсхватке. Рядом с собой моряки видели забрызганных кровью, распаленных боем политработников: Илларионова, Мастерова, Голованева, Харламова. Коммунисты личным примером призывали остальных идти вперед. Каждый из этих людей не менее чем по десять раз в день ставил на карту свою жизнь. Атака прошла успешно, все роты одновременно достигли вершины. Коммунист Веселов водрузил на ней изорванное осколками красное знамя. В тот же день 16-й батальон захватил на Шапорко высоты 204,9 и 194,2, ведя бой с 19-й румынской дивизией. Батальон освободил поселок Эриванский, захватил несколько исправных орудий, пулеметы, винтовки, автоматы, много лошадей и имущество связи. В этих боях ни один человек не оставался в тени, все были на виду, освещенные своим и чужим огнем. Время тянулось медленно, ведь бодрствовать приходилось едва ли не двадцать часов в сутки. К этому времени основной удар на Кавказе гитлеровцы наносили вдоль шоссе Майкоп — Туапсе, стремясь захватить Туапсе — важный стратегический порт и тем самым отрезать всю нашу новороссийскую группировку. 19 октября 1942 года по приказу генерал-лейтенанта И. Е. Петрова бригаду, теперь включенную в состав 56-й армии, ускоренным маршем перебросили на угрожаемый участок северо-восточнее Туапсе, в район поселка Садовая. К этому времени потери в бригаде составляли примерно двадцать процентов личного состава. Шли непрерывные осенние дожди, горные реки вздулись, переход оказался исключительно тяжелым. 24 октября батальон с боем ворвался на высоту 614,4 (гора Качканов) и занял ее. Гора эта господствовала в долине Садовой, тот, кто владел ею, держал в руках ключевые позиции, контролировал все прилегающие дороги. И началось светопреставление. Батальоны 125-й немецкой дивизии СС четырнадцать раз бросались в контратаку, пытаясь вернуть высоту, но, захлебываясь кровью, откатывались назад. На высоте оказалась кошка, она жалась ближе к людям. Примерно часов через пять, не выдержав этого ада, кошка сошла с ума, стала кидаться на матросов. Ее пришлось пристрелить. После семидневных боев, подвергаясь непрерывным бомбежкам, батальон срочно вышел на штурм двух высот, в районе которых создалась угроза полного окружения бригады. Матросы Вострикова, поддержанные другим батальоном, с ходу штурмом выбили немцев с этих высот и полностью овладели ими. Морская пехота приостановила на своем участке продвижение немецких частей из альпийского горно-стрелкового корпуса. Смертельная угроза Туапсе миновала. Бригаду в декабре вывели с гор для переформирования. Подвели итоги трехмесячной борьбы в горно-лесистой местности, подбили вороха черствых, как солдатские сухари, цифр, обильно смоченных кровью. Суммой преодоленных препятствий, количеством подожженных танков и взятых трофеев измерялся подвиг и всей бригады, и одного бойца. Александр Иванович Востриков уехал в Москву учиться в военную академию. Батальон принял командир роты старший лейтенант Або Фишер. Выступая на приеме знатных людей фронта в честь 25-й годовщины Октября, генерал Петров сказал: — Разрешите приветствовать бесстрашное племя моряков-востриковцев. Герои, прямо герои. Советую всем учиться воевать у них. В этих словах взыскательная и справедливая оценка ратных трудов не только батальона, но и всей бригады. Двадцать раз бригада обрекалась на смерть и двадцать раз находила путь к спасению. За образцовое выполнение боевых заданий командования Президиум Верховного Совета СССР Указом от 13 декабря 1942 года наградил бригаду орденом Красного Знамени. Этот орден в торжественной обстановке прикрепили к пробитому осколками и пулями знамени.3. Морской десант
В Туапсе на Грознефть не упала ни одна бомба, немцы рассчитывали в исправности захватить расположенный там нефтеперегонный завод. Бригада расположилась среди жилых кварталов Грознефти и в разрушенных бомбардировкой домиках морского поселка Паук приняла пополнение — полторы тысячи человек. Начались дни упорной учебы. В сутки занимались по четырнадцать часов. Политработники проводили беседы и доклады о традициях части. По вечерам молодые бойцы, не нюхавшие пороха, встречались с ветеранами бригады, героями-орденоносцами. Молодежь загоралась их боевым духом. В армии преклоняются перед обстрелянными людьми, восхищаются бойцами, умудренными опытом. Пожалуй, нигде не ценится так героизм, как в войсках. Каждый знает цену орденам и медалям. Командиры и старый боевой состав бригады упорно и настойчиво учились сами и воспитывали новое пополнение; провели тактические занятия с участием всего личного состава, обратив особое внимание на специально десантные, с погрузкой людей на болиндеры и корабли и высадкой их на берег, штурмом укрепленных пунктов, уличными боями. Бригаду готовили к десантной операции. Метельной ночью 3 февраля 1943 года личный состав с материальной частью грузился на транспорты «Тракторист», «Райкомвод», «Судком», штаб на быстроходный тральщик № 21. В шестнадцать часов вышли в бурное море. На рейде к каравану присоединился эскорт: сторожевые катера, быстроходные тральщики, канонерские лодки, эсминец «Незаможник» и торпедные катера. Все полагали, что десант направляется в Крым. Быстро смеркалось. Четырехбалльный пронизывающий ветер дул с моря. Шли полным ходом в кильватерной колонне вдоль берега, скрытого густым туманом. Никто не спал. Миновали невидимый в темноте Геленджик с его Толстым и Тонким мысами, прошли Кабардинку. Справа осталась Цемесская бухта, по берегу которой вспыхивали огоньки орудийных вспышек, мельтешили искры винтовочных выстрелов. Наконец услышали обвальный грохот, увидели впереди клубы пламени, мечущиеся полосы бледных прожекторных лучей, узнали низкие берега Южной Озерейки. Крейсера «Красный Кавказ» и «Красный Крым» орудиями главного калибра «обрабатывали» песчаный берег, били по вражеским батареям, установленным в Южной и Северной Озерейке, в Глебовне, Васильевне, Федотовне. В море жарко заполыхали три болиндера с танками, подожженные немецким заградительным огнем. На берегу разрасталась ружейно-пулеметная перестрелка: высаживался батальон 255-й морской бригады под командованием капитана Кузьмина. Подполковник Красников со своим штабом с тральщика перебрался на малый охотник. У берега катер попал под луч прожектора, и его обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Связные доложили Красникову: батальон Кузьмина дерется за населенный пункт в пяти километрах от моря. В это время по радио передали приказ — всем на берегу быстро грузиться на суда, и эскадре уходить обратно. Корабли, не успев забрать всех людей, легли на обратный курс и, оборвав на минах параваны, весь день отбиваясь от самолетов, к вечеру вновь вернулись на туапсинский рейд. Личный состав бригады, за исключением 16-го батальона, сошел на изгрызанный бомбами берег. На другой день вновь погрузились на корабли и 6 февраля прибыли к пирсам Геленджика и в Голубую бухту. В это время пришли первые радостные вести о том, что отвлекающий десант под командованием майора Цезаря Куникова, высаживавшийся одновременно с десантом в Южную Озерейку, у самого Новороссийска в районе Станички и Рыбачьей пристани зацепился за берег и ведет упорный бой за свою Малую землю. Творчески одаренный человек, Куников полностью проявил себя в этом десанте. По приказу командующего направление наступления батальона Куникова из второстепенного стало главным. 8 февраля автоматчики капитана Чернокнижникова и разведрота вновь погрузились на малые охотники, стрелковые батальоны — на транспорт «Тракторист» и, отшвартовавшись, направились в сторону Новороссийска. Погода благоприятствовала десантникам — дул сильный попутный ветер, подгонял корабли. Первыми сошли на берег начальник оперативного отдела бригады капитан Георгий Шульгин, начальник разведки капитан-лейтенант Денисов, инструктор политотдела старший политрук Громов, начальник связи майор Борис Прокофьев — народ обстрелянный и боевой. Они руководили высадкой бригады, встреченной плотным вражеским артиллерийско-минометным и ружейно-пулеметным огнем. К утру на заснеженный клочок земли, отвоеванной батальоном Куникова, сошло четыре с половиной тысячи бойцов. Костры нельзя было разводить, и бойцы поели черных сухарей, запивая их холодной водой. Вместе с бригадой, не потеряв ни одного орудия, высадился 272-й гвардейский армейский зенитный полк резерва Главного командования. Он к тому времени имел на своем счету шестьдесят пять сбитых фашистских самолетов. Командовал полком подполковник Петр Иванович Пасько, человек исключительной отваги, великолепно знающий математику. Его батареи подвергались не только ежедневным налетам пикирующих бомбардировщиков, но и обстреливались артиллерией. Прятать зенитки было негде, и Пасько кочевал с ними по «Малой земле». Любимая поговорка его была: — Умелый и долотом рыбу ловит. В воздушном сражении на Кубани — от Новороссийска и по всей вражеской обороне, названной Голубой линией, — с обеих сторон участвовало несколько тысяч самолетов. Обломки вражеских машин валялись по всей «Малой земле», а матросы носили табак в портсигарах, сделанных из дюраля. Батальоны рассредоточились в районе поселка Станичка и разрушенной радиостанции. Вся территория, занятая десантом, простреливалась ружейным огнем. Следовало расширить плацдарм. Отправившийся на рекогносцировку командир 305-го батальона интендант 2 ранга Михаил Янчук был смертельно ранен осколком разорвавшейся мины. Командование батальона принял старший лейтенант Яков Борисенко. Метельным утром 9 февраля бригада получила задачу: с исходного рубежа — водокачка, радиостанция, Суджукская коса — наступать на высоту 307,2, обходя Новороссийск с запада; при овладении высотой наступать на северо-западную окраину Новороссийска, а также захватить господствующую на местности высоту Мысхако. Получив боевой приказ, подполковник Красников решил двумя батальонами — 16-м и 144-м — наступать на высоту 307,2 и одним, 305-м батальоном, в направлении — лагерь, совхоз Мысхако, гора Мысхако. В шесть утра началось движение батальонов. Моряки без поддержки артиллерии, еще не доставленной с Большой земли, под воющим артиллерийским и минометным огнем врага густыми цепями пошли вперед. Фашисты забрасывали их минами из шестиствольных минометов. Эскадрилья бомбардировщиков беспрерывно бомбила боевые порядки советских войск. Батарея зенитчиков из 272-го полка под командованием молодого капитана Семена Васильевича Боцманова в единоборстве сбила три бомбардировщика «Ю-87». Два упали в море, один грохнулся о камни, весь день обволакивая землю смрадным дымом. К девяти утра взяли лагерь, безымянное селение и Алексино. В Алексино захватили две трехорудийные батареи и повели из них огонь по отходящим оккупантам. Семьдесят морских пехотинцев врага сдались на милость победителей. У многих алели прикрепленные к поясам советские ордена, которые они снимали, как трофеи, с убитых. Пленных увели к радиостанции, намереваясь ночью переправить на Большую землю, но налетели «мессершмитты» и перебили своих. Взвод моряков выбил фашистов из железобетонных капониров береговых батарей. Противник, бросая оружие, панически бежал вдоль обрывистого берега по песчаной кромке, окантованной пеной прибоя. Впереди, покрытая горящим лесом, дымилась, как вулкан, гора Мысхако. Первая рота 305-го батальона старшего лейтенанта Бутвина за артиллерийскими капонирами вышла к морю и отрезала врагам пути отхода. К исходу дня батальон подошел к горящему селению Мысхако и с боем овладел им. Были захвачены разбросанные вокруг отдельно стоящие каменные постройки, склады винодельческого совхоза. Там оказалось много бочонков вина. Пришлось выставить караул. В бригаде рядом с мужчинами воевали не только девушки, но и подростки. Подполковник Красников охотно принимал их. Как-то он полушутя, полусерьезно сказал: — Если бы моя бригада состояла из мальчишек, она была бы непобедимой. Подростки не признавали касок, презрительно называли их горшками, носили тельняшки и бескозырки, каждый обязательно таскал за поясом трофейный парабеллум. Их часто посылали в разведку. Юные следопыты ползком пробирались через изломанную линию обороны, перерезали разноцветные телефонные провода, подкладывали на тропинках минные сюрпризы и всегда приносили ценные сведения. Подчас во время атаки, на виду у товарищей, они пренебрегали мерами предосторожности, не пригибались, не плюхались по каждому пустяку на землю. Любимцем всей бригады был юнга Витя Чаленко. Чуть ли не каждую ночь мальчик отправлялся в поиск, участвовал почти во всех сражениях. Орден Красной Звезды на груди его искорежила пуля. Он много читал и писал стихи. Как-то я присутствовал на беглом допросе пленного офицера, захваченного группой разведчиков Вити Чаленко. То был первый допрос, когда человек еще не опомнился от встряски, еще не обдумал ответов, когда предложенная ему папироса и кружка воды развязали язык больше, чем бы ему стали угрожать и пугать стенкой. Пленный рассказал, что в первых числах марта в Крым приезжал Гитлер, провел совещание командного состава 17-й армии и возложил на нее задачу обороны Кубанского плацдарма. Гитлер приказал построить мост через Керченский пролив, но выполнить приказ мешает советская авиация. Фюрер все еще не теряет надежды прорваться в Закавказье в обход Главного Кавказского хребта, вдоль моря. Пленный показал, что длина «Голубой линии» — главной немецкой оборонительной полосы — свыше двухсот километров. Извилистая дуга ее левым флангом упирается в Азовское море восточнее города Темрюк, а правым — в Черное море у Новороссийска. Высокий, худой баварец с двумя шрамами на лице, отпивая глотками воду из кружки, сказал, что существование «Малой земли» за все время оккупации города не позволило ни одному немецкому кораблю проникнуть в Новороссийский порт, а ведь Новороссийск — узел стратегически важных дорог, где смыкаются сухопутные магистрали с морскими коммуникациями. В бою за совхоз Мысхако Витя подполз к немецкому пулемету «МГ», мешавшему продвижению морской пехоты, и двумя метко брошенными гранатами уничтожил расчет. Матросы видели, как по каменистому грунту полз вперед их любимец, видели, как сшибла его пуля и мальчик в агонии перевернулся на спину, взмахнул руками, словно призывая товарищей следовать за ним — вперед. Смерть Вити Чаленко послужила сигналом к общей атаке, матросы без команды оторвались от спасительной земли и бегом ринулись к каменным заборам совхоза. В офицерском планшете комсомольца Чаленко (у подростков считалось шиком носить офицерские планшеты), нашли истрепанную записную книжку, а в ней написанное чернильным карандашом посмертное завещание: «Прошу политрука Вершинина и командира роты старшего лейтенанта Куницына при случае зайти к моей старушке-матери и рассказать о том, что ее сын погиб за рабочее дело, что ее сын Витя славно сражался против гитлеровских мерзавцев и свой долг перед Родиной выполнил с честью. Прошу эту записную книжку, мой орден, комсомольский билет передать матери, а также прошу передать мою бескозырку. Пусть помнит шестнадцатилетнего сына, матроса. Адрес моей мамы: город Ейск, Свановская улица, Раисе Ивановне Чаленко». Хоронили Витю в братской могиле, вырытой штыками среди камней, и старые моряки, комкая бескозырки, глотали слезы. Мальчишка писал стихи. Может, пуля убила в нем Пушкина или Блока. Ужасно даже подумать. Штаб бригады все еще находился на Рыбачьей пристани в кирпичном здании. В этот день в здание угодило с полсотни тяжелых снарядов. Разорвавшийся в комнате снаряд убил несколько связистов и главстаршину Сусленко, стоявшего часовым у знамени. Майор Куников, назначенный старшим морским начальником, находился при штабе бригады. Куников отвечал за прибывающие суда, за безопасную выгрузку людей, боеприпасов, пушек и танков, он спал два-три часа в сутки. Завечерело. Посыпал густой мокрый снег. Преследование противника прекратилось, ибо голодные люди находились в крайней степени переутомления. Подполковник Красников отдал приказ отдыхать. Бойцы доставали сухой паек, ужинали и, подложив под головы вещевые мешки, наполненные автоматными дисками и взрывчаткой, тут же засыпали. Среди бойцов провели ночь комиссар бригады полковой комиссар Монастырский, начальник штаба капитан Г. Шульгин, начальник разведки капитан-лейтенант Денисов. Никто из них не сомкнул глаз. Каждый думал о предстоящих боях, о женах. Сколько верст и сколько стен разделяли их с любимыми! Перечитывая ротные политдонесения, Монастырский узнал: во время боя отличился минометный расчет старшины 1 статьи коммуниста Макарова. Обнаружив немецкую минометную батарею, старшина завязал с нею дуэль и уничтожил вместе с расчетом. Это была четвертая вражеская батарея на его счету. Комсомолка медсестра Дрейчук под пулеметным огнем в районе немецких дзотов перевязала раненых, а затем вынесла их в безопасное место. С рассветом 10 февраля части бригады заняли горный хребет в двух километрах юго-западнее Новороссийска. 305-й батальон вечером подошел к подножью высоты Колдун. В этот день по высоте выпустили из трофейных пушек около тысячи снарядов, большинство прямой наводкой. Моряки захватили два склада с имуществом связи: телефонный кабель, аппараты, движок, радиостанции, легковые и грузовые автомашины. Связисты, воспользовавшись трофейной техникой, наладили связь между всеми батальонами и ротами. 11 февраля 305-й батальон продолжал атаковать гору Колдун. Гора эта высотой 446,4 метра господствовала над Новороссийском. Противник сосредоточил на ее склонах, поросших лесом, несколько минометных батарей, орудия, станковые пулеметы. Вся эта техника весь день поливала огнем «Малую землю», простреливала все дороги. К вечеру командир батальона Аркадий Шерман решил предпринять генеральный штурм высоты. Это был высокообразованный офицер, много размышлявший и взвешивавший, и лишь затем принимавший решения. Политработники напоминали бойцам о боях под Шапсугской, когда они овладели высотой 181,4. 1-я рота старшего лейтенанта Бутвина и 2-я рота лейтенанта Кобылецкого зашли со стороны моря, где высота наименее укреплена, и при поддержке пулеметной роты старшего лейтенанта Инякина пошли на штурм, карабкаясь вверх, хватаясь за обледенелые кусты и деревья. Одновременно в лоб, со стороны совхоза, высоту атаковала рота капитана Владимира Ржеуского, впоследствии награжденного за эту операцию орденом Суворова III степени. Минометы капитана Суходолова находились в боевых порядках пехоты. Командир автоматчиков, которых придали наступающим взводам, младший лейтенант Владимир Мурадов был все время впереди наступавших. Ночью его, тяжело раненного осколком мины, вместе с майором Куниковым едва ли не насильно эвакуировали в Геленджик в морской госпиталь: моряки считали время, проведенное в госпитале, потерянным. Куников посвятил свою жизнь грядущему подвигу миллионов советских людей — окончательной победе. Трижды в ночь с 11 на 12 февраля входил он на берег принимать прибывшие катера с танками и отправлять раненых на Большую землю. Идя к берегу в третий раз под обстрелом в 2 часа 45 минут, он напоролся на немецкое минное поле. Снаряд попал в мину, мина взорвалась и ранила Куникова в ногу и поясницу. Катер сильно качало на волнах, Куников бредил, звал жену и впадал в забытье. Раненую ногу его стягивал резиновый жгут, наложенный военфельдшером Марией Виноградовой. Люди, сопровождавшие майора, не знали, что через каждый час жгут надо на несколько минут ослаблять. Как только Куникова привезли в госпиталь, дежурный хирург сделал операцию. Но спасти раненого уже было нельзя, «антонов огонь» распространился по всему телу. Куников умер на рассвете, а через полчаса скончался командир батальона Михаил Мартынович Янчук, которого Мурадов любил, как отца. Он присутствовал при его смерти и плакал, как мальчик. Похоронили двух командиров морских батальонов днем, в отдельных могилах, на неуютном геленджикском кладбище.4. «Малая земля»
I
После жестокого разгрома армии Паулюса под Сталинградом и бегства из Ростова многочисленная фашистская группировка, находившаяся на Северном Кавказе, отошла на Таманский полуостров, за оборонительные сооружения своей «Голубой линии» и Новороссийска, являвшегося ключом к Таманскому полуострову. Отдать Новороссийск для гитлеровцев значило потерять Таманский полуостров — предмостное кавказское укрепление, навсегда отказаться от мысли захватить бакинскую нефть. Гитлер приказал — держать Новороссийск ценой любых потерь. Тысячи тонн цемента лучших марок новороссийских заводов использовали немецкие саперные части для укрепления своей обороны, опоясав город кольцом железобетонных дотов. Наши разведчики и пленные немцы показывали, что больше двухсот тысяч разнообразных мин, многочисленные завалы из поваленных вековых деревьев, переплетенных колючей проволокой, рвы и противотанковые надолбы преграждают пути наступающим. Штурмовать Новороссийск со стороны единственно удобного направления — по Туапсинскому шоссе— почти не представлялось возможным. И тогда, в феврале 1943 года, советское командование предприняло дерзкую десантную операцию в район Южной Озерейки. Чтобы отвлечь внимание противника от основных сил, одновременно с десантом в Южную Озерейку был направлен в район Мысхако, в тыл Новороссийска, батальон морской пехоты под командованием бывшего журналиста, майора Цезаря Куникова. Ночью две роты батальона, использовав попутный ветер, на катерах переплыли бурный залив и с боем зацепились за голую каменистую землю. Саперы под огнем противника разметали колючую проволоку, подорвали минные поля; матросы штыками и гранатами выбили фашистов из прибрежных блиндажей и капониров. На рассвете фашисты разобрали, что перед ними всего горстка моряков. Вся их многочисленная прибрежная артиллерия, минометные батареи и пулеметные гнезда обрушили огонь на десантников. Цель всякого десанта — захват плацдарма для высадки последующих подразделений. Куников направил усилия своего отряда на выполнение этой задачи Одетый в красноармейскую стеганку, пропитанную соленой водой, майор Куников лично повел в атаку морскую пехоту. Горячие осколки резали воздух. На землю падали пробитые пулями морские чайки, с криками носившиеся над людьми. Четыре красноармейца с младшим сержантом Романовым захватили дот, в темноте отремонтировали находившуюся там поврежденную пушку и, когда на рассвете, после артиллерийской подготовки, фашисты ринулись в контратаку, встретили их огнем. Младший сержант Федор Богданов, увлекая за собой бойцов, добежал до вражеской батареи и закидал ее гранатами. В дыму разрывов сержант развернул пушку и послал из нее снаряд вслед удиравшим артиллеристам. — Дай им еще прикурить советского огонька, — услышал он, оглянулся и увидел Куникова, вгоняющего в автомат новый диск. Штурмующая группа лейтенанта Оглоткова ворвалась в пригород Новороссийска Станичку. Среди узких, похожих на траншеи улиц матросы орудовали гранатами, прикладами и штыками. За Оглотковым шла блокирующая группа старшего лейтенанта Скворцова, подавлявшая огневые точки и закреплявшая за собой отвоеванную землю, — плацдарм для удара по Новороссийску с тыла. Бой, несколько раз переходивший в рукопашную схватку, длился круглые сутки. Днем было так же темно, как ночью. Дым разрывов смешался с дымом пожаров, затянул землю, мешал дышать. У десантников не было хлеба и пресной воды, но моряки, тесно спаянные в условиях корабельного быта, по-братски делили между собой каждый сухарь, оказавшийся в карманах бушлатов. Тяжелораненый Куников был отправлен в Геленджик и там умер в госпитале. Был убит лейтенант Оглотков. Наши потери были велики, и политработники собрали немало простреленных партийных билетов, обагренных кровью. Несмотря на потери, отряд выполнил поставленную задачу, захватил и удерживал небольшой клочок земли, пригодный для высадки последующих эшелонов войск. На вторые сутки пришло тяжелое известие — высадка десанта на главном направлении, в Южной Озерейке, не удалась. И тогда командующий Черноморской группой войск генерал И. Е. Петров смело превратил вспомогательный десант в основной. Захваченный Куниковым плацдарм из второстепенного направления стал главным. Его стали усиленно питать войсками. Под огнем на Мысхако была переправлена 83-я морская бригада. Эта бригада расширила плацдарм, образно назвав его «Малой землей», захватила гору Колдун и несколько прилегающих к ней высот. Командование, придавая огромное значение захваченному плацдарму, непрерывно наращивало на нем силы, направив туда стрелковую дивизию и несколько бригад морской пехоты. Туда же, прорываясь через линию фронта, выходили остатки рот, не удержавшихся в Южной Озерейке. Люди, танки и пушки переправлялись ночами. Сухари и даже воду подвозили с «Большой земли». Каждый вечер из Геленджика под охраной сторожевых катеров выходила на «Малую землю» эскадра сейнеров и мотоботов. В фарватере движения наших судов немецкие летчики сбрасывали морские мины, прикрепленные сахаром к парашютам. Сахар таял в воде, парашют отваливался и тонул. Мотоботы рвались на минах и подвергались нападению фашистских судов в море. «Малая земля» с фланга угрожала фашистам, удерживающим Новороссийск, мешала гитлеровскому флоту использовать для перевозок удобную Цемесскую бухту. Клочок земли, захваченный в тылу противника, стал ахиллесовой пятой немецкого гарнизона, находящегося в Новороссийске, надежно защищенного с фронта горами и морем. Гитлер приказал утопить дерзких десантников в море. Разгорелась ожесточенная битва, не затухавшая ни днем ни ночью в продолжение семи месяцев. Люди надежно зарылись в землю и почти не несли потерь. Бой шел на море, на земле и в небе. В Станичке линия фронта проходила через улицу, в одном ряду домов находились немцы, в другом — наши солдаты. Десантники были свидетелями ожесточенных воздушных схваток. Над «Малой землей» дрались летчики Александр Покрышкин и братья Глинки. Сто семнадцать «мессершмиттов» и «юнкерсов» упали на эту землю, сбитые нашими летчиками и зенитчиками. «Малая земля» стала родиной мужества и отваги. Со всех сторон спешили туда отчаянные души, горевшие неугасимой местью. Тот, кто попадал на плацдарм под Новороссийск, становился героем. Трус на этой обгорелой земле умирал от разрыва сердца или сходил с ума, или его расстреливали по приговору трибунала. Там не было метра площади, куда бы не свалилась бомба, не упала мина или снаряд. Семь месяцев вражеские самолеты и пушки вдоль и поперек перепахивали землю, на которой не осталось ничего живого — ни зверей, ни птиц, ни деревьев, ни травы. Никого, кроме советских воинов. Моряки с боевых кораблей просились на «Малую землю», где день и ночь мела огненная метель трассирующих пуль. Весь апрель и май фашисты атаковали, бросая в бой крупные соединения пехоты и танков. В эти дни на «Малой земле» под корень, будто трава, были скошены и сожжены все деревья. Каменистая земля, над которой день и ночь стояли облака дыма и пыли, почернела от пороховой копоти. Но и на этой прокаленной на огне земле жизнь торжествовала над смертью. Там выходила дивизионная газета, выступал армейский ансамбль, из Москвы приезжал академик М. Б. Митин и читал лекции по политическим вопросам. Ничто не могло изменить привычной жизни советских людей. В боях было проявлено много массового героизма, и все до одного защитники «Малой земли» были награждены орденами и медалями. Бойцы подавали заявления о приеме их в партию, командиры прикладывали к этим заявлениям боевую характеристику, укладывавшуюся в одну фразу: «Воевал на „Малой земле“» — то был документ, подтверждающий мужество и отвагу. Члены партии были всегда там, где всего труднее. Вступая в партию, люди с радостью брали на себя эту великую ответственность. На «Малой земле» был проведен шахматный турнир. Там сочиняли песни и музыку к ним. Песня, написанная командиром взвода автоматчиков, поэтом Борисом Котляровым, до сих пор напоминает о незабываемых днях величайшего проявления человеческого духа.II
Несколько месяцев просидел красноармеец Иван Квасоля в одном окопе. Всю землю впереди, по бокам и позади его вдоль и поперек перепахали снаряды. Тысячекилограммовая бомба, упавшая рядом, засыпала все кругом глиной, похоронила под собой редкую зелень. Беспрерывные разрывы мин и пулеметные очереди помяли и скосили нежные кусты винограда, превратили их в жалкий, поломанный валежник. Место, где Квасоля выкопал себе окоп, углубив для этого бомбовую воронку, было когда-то виноградным полем, на нем трудились люди, пели песни, лакомились сочными гроздьями винограда. Если посмотреть из окопа влево, видны белые камни — развалины винодельческого совхоза. Гитлеровцы ежедневно обстреливают эти камни, и от них подымается кверху белое удушливое облачко пыли. Сколько ни всматривался Квасоля в окружавший его пейзаж, все было однообразным и желтым. Ни одной травинки, ни одного листка, никаких признаков жизни, даже муравьи перестали ползать по лиловой, опаленной жаром разрывов земле. — Пустыня, — может быть в тысячный раз вдыхал Иван. — Чудак, — тоже, наверное, в тысячный раз говорил ему его товарищ по окопу татарин Байязитов. — Пустыня свою красу имеет, над ней орлы в зените стоят, а здесь даже птицы не увидишь. Разлетелись, боятся выстрелов. — Значит, говоришь, местность хуже пустыни… Пожалуй, твоя правда, — соглашался Квасоля. — Вот что враг делает с природой, да и с человеком тоже… Раньше для меня земля запах имела, — разотру в пальцах грудочку, понюхаю и сразу на душе веселей, а сейчас… Все омерзительно пахнет кровью. Тяжело на душе, и только когда вижу убитого фашиста, становится легче. Они жили в одном окопе неделю, месяц, полгода. Темными ночами вылазили из своей ямы и ползком пробирались в лощину, находившуюся невдалеке, чтобы оправиться, сделать несколько шагов отекшими ногами. Каждый день снаряды все больше разворачивали почву, и нельзя уже было понять, чего здесь больше — ржавых осколков или земли. Наступил август. Днем нестерпимо пекло солнце, ночью жалили комары и мошки. В единственном ручье, протекавшем в лощине, иссякла вода, и он вскоре совсем пересох, земля на дне его потрескалась от жары. Перед окопом, метров за двадцать, на солнцепеке лежало пять оккупантов, убитых Квасолей. Они лежали настолько близко, что у одного виднелись железные пуговицы, вытертые посредине, и страшное, полопавшееся, сползающее к костей лицо. Трупы разлагались, отравляя воздух зловонием, мешали жить. О, если бы можно было их убрать, засыпать землей, хоть один день не видеть этих гор копошившихся червей! Когда ветер дул с той стороны, где они лежали, у Квасоли кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Но как только гитлеровцы под покровом ночной темноты пытались унести трупы, он открыл стрельбу и уложил двоих; они на второй день необыкновенно вздулись, источая смрад, еще больше отравляющий густой и горячий воздух. Фашисты притаились невдалеке в своих траншеях. За ними приходилось следить неотрывно. Квасоля стрелял при каждом удобном случае. У него были свои неоплаченные счеты с ними. Из освобожденной зимой деревни ему написали о повешенной фашистами матери, о гибели жены и пятилетней дочки. Письмо, словно нож, вошло ему в сердце, он жестоко страдал, но не разорвал его, не выбросил, а носил с собой и ежедневно перечитывал, чувствуя каждый раз тупую боль, словно нож поворачивали в сердце. У себя в колхозе он был признанный силач — копну ячменя за один раз поднимал на вилы, и сейчас ему хотелось со всей накопленной и не растраченной за долгие месяцы вынужденного «безделья» силой обрушиться на врагов, крошить их, убивать ударами кулака, головы, ног. Правда, он стрелял в противника, и выстрелы эти немного успокаивали его, но разве нужна для выстрела сила? С каким удовольствием он трудился бы сейчас в степи от зари до зари, делал бы самую тяжелую черную работу! Он согласен спуститься в шахту долбить уголь, ломать камни, рубить лес. Квасоля потянулся в окопе так, что затрещали кости. — Кажется, отдал бы полжизни за то, чтобы пройти километр, размять одубевшие ноги, — сказал он, тронув товарища за худенькое плечо. Байязитов улыбнулся. Оказывается, сидеть на месте труднее, чем делать стокилометровые марши. Он посмотрел на товарища. Молодой, нетерпеливый, не может утихомирить разгоряченную кровь. Впереди упала мина, оглушительно хлопнула. Квасоля выглянул и ахнул. На глиняном бруствере их окопа колыхался красный цветок, неизвестно когда выросший здесь. Цепкий стебелек мака — цвета советского знамени — вызвал в памяти Квасоли радостные воспоминания мирной жизни. Вишневый сад. Он идет по песчаной дорожке с дочкой на руках, потом сажает ее на качели и легонько раскачивает. Жена зовет их на веранду пить чай с вареньем из крыжовника, и они бегут вдвоем наперегонки домой. — Девочка у меня, — Квасоля заскрипел зубами. — Пять лет ей было бы теперь, мать ей красное платьице сшила, я ее на руках носил, аленьким цветочком звал. И вот не пощадили, гады, убили. Что она им сделала? Растроганный Байязитов вздохнул. У него тоже есть дочка — живая, учится в школе, но увидит ли он ее, вернется ли он к своей семье, в родной колхоз, к любимому труду? Он был конюхом, гонял на пастбища табун коней, объезжал непокорных жеребцов. Но его, природного наездника, судьба забросила не в кавалерию, а в пехоту. — Вот ты говоришь — землю у себя дома нюхал, а знаешь ли ты, как пахнет лошадь после бешеной скачки? — Лошадь… Люблю лошадей. У нас в колхозе была конеферма, лучшая в районе. — И Квасоля стал рассказывать о своем колхозе, расположенном на берегу Донца. — Да, хорошая была жизнь, — сказал татарин. — После войны должна быть еще лучше. Ведь мы вернемся, будем работать так, что руки будут гореть. Цветок мака украшал тяжелую жизнь двух породнившихся в окопе бойцов. Во время обстрелов они накрывали его железной каской, а когда огонь прекращался, снимали каску, чтобы алые лепестки нежились под солнечными лучами. Ночью к ним приползал усатый старшина, приносил в зеленом термосе остывший обед и флягу мутной воды, двоим на сутки. Днем мучила нестерпимая жажда, сильнее той, которая донимала их на маршах, когда они шли по пыльным шляхам Украины, делая по пятьдесят километров в невыносимую жару. Но товарищи оставляли несколько глотков воды и вечером поливали любимый цветок. Как-то к маку подлетела пестрая бабочка, первая за полгода и, порхая над окопом, так же, как цветок, напомнила о детях. Однажды на рассвете Байязитов высунулся из окопа. — Понюхаю, как цветок пахнет, — проговорил он. — Да ведь маки не пахнут, — хотел сказать Квасоля, но не успел: свистнула пуля, и солдат, вскрикнув на певучем своем языке, свалился на дно окопа. — Ты ранен? — испуганно спросил Квасоля, поворачивая его лицом к себе. Байязитов был убит наповал. Квасоля долго смотрел ему в такое знакомое, покрывшееся восковой желтизной, окровавленное лицо, и вдруг с ужасом понял, что после гибели семьи у него не осталось никого, кроме этого преданного ему человека, делившего с ним все тяготы и невзгоды фронтовой жизни. И вот и этого молчаливого друга отняли у него враги. Не вернется в далекий край к седой матери ее ненаглядный сын. Напрасно она будет ждать его возвращения. И дети не дождутся своего отца и кормильца. За что его убили? Ненависть переполнила душу Квасоли. Он остался один в окопе со своим цветком, и цветок стал ему еще дороже. И, странное дело, его, так же как Байязитова, тянуло к цветку, хотелось понюхать его, прижаться к шелковым лепесткам воспаленными, обметанными лихорадкой губами. Ночью приползли товарищи из взвода и закопали Байязитова в лощине в неглубокой солдатской могиле. Квасоля упал на неуютный холмик земли и заплакал. Впервые за время войны рыдания потрясли его здоровое,могучее тело, он плакал о разоренной земле, об убитой дочке и жене. Слезы, текущие из глаз, уносили из души его боль. В полночь приполз старшина, принес воду и передал приказ — на рассвете, после того, как в сторону противника взлетят три красные ракеты, подниматься и стремительно атаковать позиции фашистов. Узнав, что убит Байязитов, старшина сокрушенно вздохнул. — Ну, раз так, — сказал он, переменив тон, — получай двойную порцию воды — за себя и за него, это, парень, не часто бывает, да не забудь отомстить за своего дружка. Как всегда, перед боем Квасоля не спал. Видения прожитых лет сменялись одно другим. Вот с полными ведрами на коромысле навстречу идет красавица жена. Косы ее собраны в корону, и в ней, словно золотые шпильки, торчат соломинки — она уже успела вытопить печь соломой. Вот в подвязанной к потолку колыбели, в которой когда-то мать качала его, лежит его девочка, играя румяным, подвязанным на уровне лица, яблоком. Вот начальник политотдела армии — полковник Брежнев — вручает ему партбилет и, поздравляя, говорит: «Будьте во всем, как Ленин». «Во всем — это значит и в бою», — думает Квасоля. Он вспоминает, что у него двойная порция воды и он сможет завтра провести день, не мучаясь от жажды и пить не три раза в день, как они делали с Байязитовым, а сколько угодно. «Нет, это нехорошо пить воду убитого», — решает он и, протянув руку, выливает половину содержимого фляги на цветок. Через несколько минут в голову приходит удивительно спокойная мысль, что и его могут убить во время атаки и его порция воды пропадет без пользы. Он вторично протягивает руку к цветку и выливает на него остатки влаги, оставив на дне фляжки несколько глотков, на всякий случай. Время идет медленно. Красивые и чистые видения сменяются тяжелыми воспоминаниями, они жгут сердце, требуют мести. Скорей бы сигнал в атаку! Надо чем-то заняться, отвлечься, успокоить себя. Квасоля достал из вещевого мешка пахнущую ржаным хлебом пару чистого белья, переоделся. Провел шершавой рукой по колючей щеке, подумал, что хорошо бы перед боем побриться, но в темноте этого не сделаешь. И вдруг темное небо прорезает ослепительная ракета и, будто надломившись в высоте, стремительно падает вниз. Немцы сразу же открывают минометный огонь по переднему краю. Мины невидимо шуршат в воздухе, словно стая пролетающих уток. Едкий дым затрудняет дыхание. Сухая земля сыплется на лицо и шею. Вторая ракета, роняя перья, летит над землей, словно жар- птица, осветив своим огнем убитого, повисшего на колючей проволоке. Трещат пулеметы. Рассыпая расплавленные брызги, взлетает третья ракета. Пора идти в атаку. Квасоля видит — никто не поднимается с соседних окопов и чувствует, как холодный ужас прижимает его к сырой стене глиняной ямы. Ему становится страшно. Он тянется к каске, которой накрыт стебелек мака, поспешно двумя руками надевает каску на голову и при вспышке ракеты видит, как пуля срезает головку цветка. — Хватит! Враги отобрали у него последнюю радость. Квасоля не спеша поднимается из окопа, страшный и великолепный одновременно, перебрасывает винтовку из левой руки в правую, становится на ноги. — За мной, товарищи! Пошли! Пошли! — крикнул он, не думая о том, пойдут за ним или нет. Не спеша, экономя на бегу силы, на минуту задержав дыхание у разложившихся трупов, бросился в сторону врага. По грозному топоту, заглушившему свист пуль, понял — за ним следовала вся рота, и на душе его стало радостно и светло. Ведь каждый боец думал о том, о чем думал сейчас он, — взять врага за горло. Он первый вломился в траншею. Какой-то фашист выстрелил в него. Квасоля не слышал звука, но видел вспышку. Сильным ударом штыка он заколол врага и бросил через плечо, как копну ячменя. На втором гитлеровце сломался штык. Он прикончил его прикладом. О третьего раздробил приклад винтовки и затем, наслаждаясь своей силой, бил кулаками, крошил направо и налево, обливаясь своей и чужой кровью… Убивая, Квасоля мстил за Родину, за Байязитова, за жену, за дочку, за цветок, украсивший жизнь на войне и безжалостно сорванный оккупантами. «Малая земля» под Новороссийском. 1943 г.ТАМАНЬ
Танки мчались к Тамани. Тамань… Тамань… Сколько раз повторялось это желанное слово в окопах! Словно корабли, бурной ночью плывущие в гавань, танки неудержимо стремились к ней, на высокий берег Керченского пролива. Сержант Наливайко, красивый и юный, по пояс высунувшись из башни, глядел вперед. Спина его еще чувствовала холодок лазоревых хребтов Кавказа, а глаза уже улавливали лиловые очертания Крыма. Танки шли через виноградник. Воздух, переполненный ароматом раздавленных ягод, был сладостен, как вино. Но ничто не радовало здесь хозяйский глаз солдата. Земля одичала. Жалобно шумели сухие листья неубранной кукурузы. Над зарослями бурьянов, не видя в поле людей, осиротело кружились стаи скворцов. Запах винограда тревожил танкиста. Перезревшие, тронутые тленом, гроздья валялись под кустами. Опаловые ягоды, будто капли драгоценной влаги, высыхали под солнцем. Каждая ягода смотрела на танкиста, словно молила: «Возьми меня, проглоти, утоли свой голод, свою жажду». «Мертвый край. И так сейчас везде по пути на запад, до самой границы», — думал Наливайко, хмуря черные брови на молодом открытом лице. Сержант впервые попал в эти края и о городе, лежащем впереди, знал по рассказу Лермонтова. Память подсказывала первую фразу: «Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России». «Не может быть, — думал танкист, — чтобы город остался прежним». Наливайко хотелось поскорей увидеть жителей Тамани, обнять их, прижать к сердцу. Он не верил, чтобы потомки вольнолюбивых запорожцев и лермонтовской Ундины покорились фашистам. Они, наверное, боролись яростно, как солдаты. Головной танк остановился перед грудой развалин в степи. Нежный аромат винограда исчез. Его сменил удушливый запах. Откуда он здесь, в степи? Наливайко огляделся. На земле валялись разбитые ящики с пакетиками порошков от насекомых. Тухлый запах устойчиво стоял над землей. Вокруг валялся кирпич, щебень; громоздились ряды колючей проволоки, помятой взрывами. Командир роты прочел висевшую на одном гвозде вывеску на немецком языке: «Цивильарбейтслагер» — «Гражданский трудовой лагерь». — Вот во что превратили труд фашисты. — Наливайко стиснул зубы. Танки тронулись дальше. Впереди был недавно вырытый противотанковый ров. Машины подъехали и остановились, бессильные его преодолеть. Надо было наводить мостик, а для этого нужно время. Наливайко огляделся и влево от себя увидел какую-то груду, заполнившую ров. — За мной! — скомандовал командир и проехал влево, вдоль рва. То, что издали вырисовывалось бесформенной грудой, оказалось телами. Во рву лежали трупы, занесенные серым покрывалом пыли. Наливайко подошел ближе, со страхом всматриваясь в мертвые лица, как бы боясь встретить здесь сестер или невесту. Семья его осталась в селе Шевченкова Крыница под Николаевом, путь к ней был далек и труден, и, чтобы поскорей добраться туда, ему не хотелось зря терять ни одной минуты. В худеньких руках убитой девушки он заметил книгу, прижатую к груди, и осторожно вытащил ее из сухих мертвых пальцев. Это был томик Лермонтова с бледным штампом таманской библиотеки. Сержант перелистал тронутые огнем, пожелтевшие, словно пергамент, листы. На внутренней странице переплета была карандашная запись, сделанная ровным, почти детским почерком. Он пробежал ее одним взглядом и, собравшись с силами, прочел вслух солдатам, собравшимся возле него: «За колючей изгородью мы вслух читали эту книгу, когда на наше счастье всходила луна. Лермонтов напоминал нам, что мы русские, и учил не покоряться в неволе. Сегодня мы услышали далекую канонаду и отказались продолжать рыть противотанковый ров. Эсэсовцы нас били и сказали, что, если мы утром не приступим к работе, нас всех расстреляют. Мы копали этот проклятый ров дни и ночи, вынужденные работать на оккупантов. Мы решили, если нас поведут на расстрел, встать толпой, чтобы своими трупами завалить ров, выкопанный нашими руками». Саперы из бревен, возимых всегда на машинах, поспешно сколачивали штурмовой мостик, а танкисты сносили трупы расстрелянных девушек на броню своих танков. — По машинам! — крикнул командир роты, и танки помчались вперед и ворвались в город, над крышами которого уже вились сделанные из наволок красные флаги. Город был взят. Убитых положили на площади, возле остановившихся танков. Гусеницы машин были красными от крови. Танкисты рвались вперед, но путь их преградили холодные, величавые волны пролива. Немцы обстреливали Тамань из Керчи, но возле мертвых девушек собрались все жители городка. Преисполненные горя, они стояли молча, с непокрытыми головами. Девушек похоронили, как солдат, в братской могиле, рядом с убитыми красноармейцами. Танкисты дали прощальный салют. …Машины остановились на улице Лебедева на привал, и здесь вечером в тени разрушенного дома Наливайко прочел товарищам «Тамань». Рассказ понравился. — Посерьезнел город, да и люди, видать, не те. Крепче стали, — сказал молоденький красноармеец, глядя на весело развевающийся по ветру флаг. Наливайко пошел вдоль разрушенной узкоколейки. На глиняной стене сожженного дома внимание его привлекло объявление, написанное чернильным карандашом. Местная библиотекарша просила граждан, взявших до оккупации книги из библиотеки, вернуть их. Сержант пошел по указанному адресу. Встретила его старушка со следами заживших ожогов на маленьком грустном лице. Наливайко подал ей книгу. — Как она попала к вам? — видимо, библиотекарша узнала потрепанный, измазанный грязью и кровью томик. Сержант рассказал. Старушка сделала движение рукой, как бы желая перекреститься. — Когда фашисты подожгли библиотеку, я вошла в здание и спасла несколько любимых, уже загоревшихся книг. Среди них и эту. А потом ходила в лагерь проведать девушек. Ведь все они были моими читательницами. Такие хорошие, умницы. До оккупации я почти каждую видела вечером у себя в библиотеке. Они мне цветы носили и за мою любовь к ним платили ответной любовью. Они просили книги обязательно русских авторов. Просили Гоголя, очень уж им хотелось почитать, как умирал Остап, да и смертью Тараса Бульбы тоже интересовались. Видно, хотели в книге этой и для себя почерпнуть мужества… Книгу я им передала тайно. Правда, не ту, что они просили, но тоже хорошую. Они остались довольны. Старуха с некоторой торжественностью поставила томик на полку рядом с книгами Ленина и горделиво улыбнулась: как никак — это была первая книга, возвращенная читателями в городскую библиотеку. 1943 г.ДЕСАНТ В КРЫМ
Ночью подполковник Верховский вызвал всех литературных работников «Знамени Родины» к себе на квартиру. — Все подготовлено к форсированию Керченского пролива. Кто хочет добровольно отправиться в десант? — спросил он, по обыкновению нахмурившись. Почему-то в редакции все были уверены, что в десант должен отправиться я. Вопрос редактора менял положение. Наступила продолжительная пауза. Я поднялся и сказал: — Между собой мы уже решили, что еду я. Утром с работником редакции майором Семиохиным уехал в Тамань, в 318-ю Новороссийскую дивизию. Она должна была первой форсировать пролив. Приехали- в дивизию к началу митинга. В Таманском яру находился полк, имевший уже опыт десантной высадки в Новороссийской бухте. Я бывал в этом полку, когда им командовал подполковник Сергей Каданчик. Полк выстроился в каре. На правом фланге — приданный ему отдельный батальон морской пехоты капитана Николая Белякова. После митинга, на котором торжественно была принята клятва Родине, все вернулись на свои квартиры, но через два часа стало известно, что из-за сильного ветра операция откладывается. Ночевал я с Ваней Семиохиным в семье Поповых. Гостеприимная хозяйка Александра Максимовна угощала нас немецким эрзац-кофе и плоскими пирогами с тыквой — чисто украинским кушаньем. Ваня, не скрывая своего восхищения, смотрел на красивую Галочку, дочь Александры Максимовны, и искрение удивлялся, как гитлеровцы не увезли ее с собой. Оказывается, несколько девушек пряталось во дворе в яме, накрытой стогом соломы. Они жили там свыше месяца, по ночам получая еду и воду. Все это осложнялось тем, что в доме квартировал какой-то большой начальник. Сидя в яме, девушки слышали, как во двор заходили солдаты, как за каменным забором по узкоколейке проходили эшелоны, в которых фашисты увозили русских невольниц, слышали их плач и крики. В день бегства оккупантов Галочка услышала причитания матери. В соседних дворах гитлеровцы поджигали стога соломы. Надо бы иметь недевичье мужество, чтобы, узнав это, оставаться в яме. Как только стемнело, хозяева ушли ночевать в блиндаж, построенный гитлеровцами у них во дворе. Каждую ночь, несмотря на холод, они уходили туда. Бабушка уснула на своем обычном месте — под столом, уверенная, что там она в полной безопасности от снарядов и бомб. Мы с Ваней легли «валетом» на чистую мягкую постель, но долго не могли заснуть. Через каждые десять минут с Керченского полуострова прилетал тяжелый снаряд. Снаряды рвались между портом и церковью — недалеко от нашего дома. Один упал на улице, два во дворе, осыпав крышу и стены дома осколками. Утром я пошел на берег. Ветер гнал по морю белогривые волны. У пристани из воды торчали пулеметы затонувшего сторожевого катера, труба какого-то сейнера. Несколько мотоботов, выброшенных на берег волнами, напоминало огромных мертвых рыб. Освещенный солнцем Крым хорошо виден. Гитлеровцы вели пристрелку песчаных отмелей на своем берегу. Ветер валил с ног. Пуститься в такую погоду через пролив — безумие. Операцию вновь отложили. Так продолжалось несколько суток. Лермонтов — мой любимый писатель. «Тамань» — один из лучших его рассказов, и я бродил по лермонтовским местам. На обрывистом берегу, где прыгала лермонтовская Ундина, тридцать первого октября я встретил командующего — генерала армии И. Е. Петрова. Около часа, не отрываясь, смотрел он на море. Лицо его покраснело от ветра. Море бушевало еще сильнее. Темнота наступила раньше обычного. Я думал, что ждать дальше нельзя и, несмотря на непогоду, командующий отдаст приказ форсировать пролив. Отправился к командиру морского батальона капитану Белякову. Батальон стоял, выстроившись во дворе школы, готовый к погрузке на суда. Совсем стемнело, когда мы спустились к пристани. Наш батальон грузился первым. Я решил отправиться с Беляковым и прыгнул в мотобот, в котором он должен был плыть. В мотоботе уже сидели автоматчики и связисты; на носу стояла 45-миллиметровая пушка и станковый пулемет. Мотобот мог взять сорок пять человек, но в самый последний момент нам добавили еще пятнадцать. Я оглядел тех, с кем меня сейчас соединила судьба: все это русские моряки, каждый готов умереть за Родину. В двенадцатом часу ночи отчалили от пристани. Мотобот был явно перегружен. Когда кто-то из рядовых попытался пройти по борту, возмущенный старшина крикнул: — Эй, ты, осторожнее ходи, мотобот перевернешь! Наша эскадра вышла в море. В ушах долго звучали напутственные возгласы товарищей, оставшихся на берегу: — Счастливого плавания! Накрывшись плащ-палатками, с мешками за плечами, в которых лежали патроны и неприкосновенный запас пищи, бойцы сидели в мотоботах, буксируемых бронекатерами, а также на гребных баркасах и даже на плотах, поставленных на пустые железные бочки. Дул сильный ветер, было холодно, и люди старались не шевелиться, чтобы сохранить в стеганках и шинелях тепло. Рядом со мной сидел связной — двадцатилетний паренек из Сталинграда Ваня Сидоренко. Как только вышли в море, запахло спиртом. Матросы стали прикладываться к неприкосновенному запасу. — Хлебнем! — предложил Сидоренко, отвинчивая крышку фляги. — Но ведь водка пригодится на том берегу. — А вдруг нас побьют раньше, чем доберемся до того берега. Пропадет напиток. Довод показался резонным, и мы сделали по нескольку глотков. Миновали красный и зеленый огоньки на песчаном острове Тузле и резко повернули на запад. Волны, ударяя в борт, начали заливать мотобот. Принялись вычерпывать шапками и котелками. Все дрожали от холода, были мокры с головы до ног. У берега, занятого неприятелем, по небу и морю шарили прожекторы. Очевидно, фашистов донимали наши ночные самолеты, и они ждали десант. Вдруг в кромешной тьме раздались один за другим три ярких взрыва: три катера напоролись на морские мины. Кто-то крикнул: — Осторожно, идем через минное поле!.. Мы продолжали двигаться вперед. Несколько раз посматривал я на часы. Время тянулось медленно. Никто не разговаривал, в голове была одна мысль: скорей бы начался бой. Без четверти пять лучи прожекторов, до того лениво пробегавшие по волнам, осветили наши суда, задержались на нас. Я увидел десятки катеров и мотоботов, идущих рядом. Свет слепил глаза. Десант обнаружен! В этот момент вдали, потрясая небо и море, грянул страшный гром. На неприятельском берегу полыхали клубы огня. Это началась артиллерийская подготовка. Наши тяжелые пушки с Таманского полуострова били по береговым укреплениям фашистов. Снаряды, нагнетая воздух, летели через наши головы. Бронекатера отцепили мотоботы, заработали моторы, и мы пошли своим ходом. Снаряды зажгли на берегу несколько строений и стогов сена. Пламя пожаров послужило ориентиром, ибо в такой темени легко заблудиться, пристать не туда, куда надо. Суда двигались на огонь. Спешили к берегу, на котором словно извергалась целая цепь вулканов. Снова вспыхнули прожекторы. Фашисты начали стрелять осветительными снарядами, бросать сотни ракет. В их дрожащем свете мы увидели высокие неуютные берега и белые домики. Хотелось как можно лучше рассмотреть берег, на котором предстояло драться. Два мотобота с бойцами, которые должны были высаживаться первыми, были подожжены снарядами в двухстах метрах от берега, в отсветах зловещего пламени мы видели, как люди бросались в черную воду. Снаряды рвались вокруг, поднимая столбы холодной воды, обдавая людей колючими брызгами. Страшным казалось бурное море, до самого дна освещенное разрывами. Наш мотобот вырвался вперед и первым полным ходом пошел к берегу. Я поднялся на борт и, сделав трехметровый прыжок, очутился на крымской земле. Мотобот врезался в песок. Морская пехота прыгала в воду, С невероятной быстротой выгрузили пулемет. После тесноты мотобота на земле показалось очень просторно. Перед нами был дот, из которого вел огонь крупнокалиберный пулемет. Я видел, как к нему бросился Беляков, прижался к стене, сунул в амбразуру противотанковую гранату. Я подался вправо. Бойцы падали на песок перед колючей проволокой. Вокруг рвались снаряды. Мы раскрывали рты, чтобы сберечь барабанные перепонки и не оглохнуть. Острый и опасный, как бритва, луч прожектора осветил нас. Моряки увидели мои погоны — я был среди них старший по званию, — крикнули: — Что делать дальше, товарищ майор? — Саперы, ко мне! Как из-под земли, появились шесть саперов. — Резать проволоку! — Подорвемся. Мины… Но я и сам знал, что к каждой нитке «колючки» подвязаны толовые заряды: чуть дернешь — и сразу взрыв. — Черт с ними! Если взорвемся, то вместе! Присутствие старшего офицера ободрило саперов. Прошло несколько томительно длинных минут, проход был проделан. Теперь кому-то надо рвануться вперед, увлечь всех за собой. Это было трудно сделать, ибо, лежа перед проволокой, можно на пять минут прожить дольше. В упор по нас прямой наводкой била пушка. Рядом я узнал Цибизова — командира роты автоматчиков, слышал, как Беляков посылал кого-то заткнуть пушке глотку. Вдруг я увидел золотоволосую синеглазую девушку. Она поднялась во весь рост и, закружившись в каком-то дивном танце, рванулась в проход между проволокой. — Вперед! Здесь нет мин. Видите: я танцую. Этот танец в свете прожекторов и взрывов потрясал. Я перебросил автомат через плечо, бросился за ней, схватил за руку, спросил фамилию. — А, идите вы к черту! — ответила девушка, не различая моих погон, повернулась назад, насмешливо крикнула: — Братишки, тушуетесь… Мозоли на животах натрете… Какой моряк мог допустить, чтобы девушка была впереди него в атаке? Будто ветер поднял людей. Но несколько человек все же подорвались на минах. В это время над головами у нас прошел маленький самолет. Самолет снижался на прожектор, стреляя из пулемета. Я различил на крыльях красные звезды. Свет погас. Справа и слева гудели такие же самолеты, все подумали: «Милые, как вовремя вы прилетели!» Это были самолеты из женского авиационного полка Е. Д. Бершанской. Я знал, что среди них находился самолет, пилотируемый маленькой черненькой девочкой — Мариной Чечневой. Все побежали вперед, пробиваясь через огненную метель трассирующих пуль. С мыса ударил луч второго прожектора, осветил дорогу, вишневые деревья, каменные домики поселка. Оттуда строчили пулеметы и автоматчики. У нас почему- то никто не стрелял. — Огонь! — закричал я не своим голосом. Моментально затрещали наши автоматы, и мы увидели бегущих и убитых гитлеровцев. — За Родину! — кричали моряки, врываясь в поселок, забрасывая гранатами дома, в которых засели гитлеровцы. Победный клич, подхваченный всеми бойцами, поражал оккупантов так же, как огонь. Гитлеровцы отстреливались из окон, чердаков, подвалов, но первая, самая страшная линия прибрежных дотов, колючей проволоки и минных полей уже была пройдена. Мы атаковали доты с тыла и перебили там всех. Бой шел на улице и во дворах. Светало, и я увидел пехоту, высаживающуюся правее нас. — Вперед, на высоты! — сорвавшимся голосом кричал человек, в котором я узнал командира стрелкового батальона Петра Жукова. Высоты, при свете ракет казавшиеся у самого моря, на самом деле были за поселком, метрах в трехстах от берега. Пехота устремилась туда. И тут я вспомнил, что я ведь корреспондент, что моя задача написать пятьдесят строк в номер, что газета не будет печататься до получения моей заметки. Вся армия, все 150 тысяч человек должны перебираться через пролив, и им интересно знать, как это происходит. Я вбежал в первый попавшийся дом. На столе стояли недопитые бутылки вина. Я отодвинул их и в несколько минут написал первую корреспонденцию. В ней упомянул офицеров Николая Белякова, Петра Дейкала, Платона Цикаридзе, Ивана Цибизова, Петра Жукова, которые храбро дрались в момент высадки. Впоследствии правительство всем им присвоило звание Героя Советского Союза. Было важно дать знать читателям-бойцам, что мы не погибли, а зацепились за Керченский полуостров и продолжаем вести борьбу. Корреспонденция «Наши войска ворвались в Крым» оканчивалась словами: «Впереди жестокие бои за расширение плацдарма». Едва я закончил писать, как в дом попал снаряд. Камни обрушились на голову, ослепительные искры, радужные круги и темные пятна заходили перед глазами. Я почувствовал смертельную усталость, пол ушел из-под ног. На какое-то мгновение потерял сознание, но сейчас же поднялся. Связной Ваня Сидоренко влил мне в рот несколько капель водки. Завернув корреспонденцию в противоипритную накидку, чтобы бумага не размокла в воде, я отдал ее связному и приказал бежать на берег, садиться в первый отходящий мотобот и отправляться на Тамань. — Кто же меня возьмет?.. Всякий подумает, что я струсил и дезертирую. Надо, чтобы вы приказали взять меня на борт. — Помчались! Мы побежали к берегу. Там под сильным огнем разгружался последний мотобот. Я посадил на него связного и ужаснулся. Около сотни наших судов, не подойдя к берегу из-за сильного артиллерийского огня противника, возвращалось обратно к Тамани. Несколько мотоботов, кружась, догорали на воде. Мотобот со связным отошел. Я побежал на высоты и, оглянувшись, увидел, как снаряд зажег мотобот. Команда, сбивая пламя, упорно уводила судно от берега. Я добежал до группы бойцов, атакующих огромный дот, издали показавшийся курганом. Пулемет уже был разбит гранатой, но два автомата стреляли из амбразуры. Вдвоем с оказавшимся рядом краснофлотцем забегаем с тыльной стороны дота. На бетонной лестнице показался фашистский офицер, дал очередь из автомата, свалил бойца, пулей сбил с меня фуражку, с кожей сорвал прядку волос. Я дернул за спусковой крючок ППД, но выстрела не последовало. Диск пуст! Раздумывать некогда. Со всей силой с ходу ударил врага носком солдатского сапога в лицо. Он качнулся, уронил автомат. В руках у меня оказался наган. Раздался сухой щелчок выстрела — офицер упал. На шее его висел новенький «железный крест»; я сорвал его и сунул в карман — на память. Пятнадцать лет я играл в футбол и хоккей. Право, стоило заниматься спортом, чтобы в решающий момент ударом ноги спасти жизнь и убить врага. Вместе с бойцом захожу внутрь дота. Здесь был командный пункт с прекрасным обзором моря. На столе валялись документы, игральные карты, письма, фотографии женщин, коробки сигар. На столе дребезжал телефон. Я снял трубку. Властный старческий голос откуда-то издалека торопливо спрашивал по-немецки: — Что случилось? — Мы уже здесь! — крикнул я в трубку по-русски. Бойцы выволокли из-под кроватей двух насмерть перепуганных офицеров. Они сказали, что ждали наш десант, но не в такую бурную ночь и не в Эльтигене, одном из своих крупнейших опорных пунктов. В обороне здесь находилась портовая команда и один батальон 98-й пехотной дивизии. С командиром роты автоматчиком Цибизовым мы прошли по всему фронту слева направо, мимо уже обезвреженных дотов, видели десятки захваченных пушек, штабеля снарядов. С пушек были сняты замки. Перед глазами простирался простор бесконечно милой степи. Свистел серебряный осенний ветер. Был день, ко в небе почему-то еще висела призрачная луна. У моста по дороге в Камыш-Бурун встретил капитана Белякова, распаленного боем. Его батальон, хотя и не полностью высадившийся, развивал успех. Были взяты близлежащие курганы и господствующая на местности высота. — Сейчас я возьму Камыш-Бурун, — сказал Беляков, вытирая носовым платком вспотевший лоб. — Постой. Какую тебе поставили задачу? — Дойти до этой дамбы, у которой мы стоим. — На этом ограничимся… Нас здесь не больше пятисот человек. Не стоит распылять силы. Большинство судов не смогло пристать к берегу и ушло к Тамани. — Откуда ты знаешь? — Только что вернулся с берега. Беляков посоветовался с заместителем по политической части капитаном Рыбаковым и решил занять оборону, благо поблизости оказались прошлогодние окопы, которые матросы быстро углубили и привели в порядок. Самолет сбросил вымпел. В записке просили сообщить обстановку и спрашивали, где командир дивизии — полковник Гладков. Штаб дивизии с нами не высадился, не высадились и командиры полков. Где находился командир дивизии, мы не знали. К девяти часам утра из Камыш-Буруна гитлеровцы подбросили семнадцать автомашин с автоматчиками и пошли в атаку на узком участке роты капитана Андрея Мирошника, впоследствии Героя Советского Союза. Вся наша передовая кипела от минометных и артиллерийских разрывов. Снаряды беспрерывно рвались среди окопов. Жужжали осколки, выкашивая бурьян. Азарт боя был настолько велик, что серьезно раненные ограничивались перевязкой и продолжали сражаться. Боец Петр Зноба, раненный в грудь, убил восемь фашистов и заявил, что скорее умрет, чем покинет сражающихся товарищей. Первая атака была отбита. Потеряв много убитых и не подбирая трупов, враг отошел на исходный рубеж. Через час туда подошли двенадцать танков и семь «Фердинандов» — самоходных пушек. — Ну, после холодной морской воды начнется горячая банька, — заметил Рыбаков. — Сейчас мы их поматросим и забросим. — Чем больше опасности, тем больше славы, — ответил ему лейтенант Федор Калинин, комсорг батальона, заменивший утонувшего начальника штаба. Не задерживаясь, грозные машины двинулись в атаку. За ними в полный рост шли автоматчики, горланя какую-то песню. Гитлеровцы наступали встык между морским батальоном и батальоном Жукова. Их было в два раза больше, чем нас. Танки двигались, словно огромные ящерицы, волоча за собой хвосты пыли. Наступила призрачная тишина. Стало слышно, как тикали часы. Я посмотрел на циферблат: было десять минут одиннадцатого. И вдруг одновременно раздались два выстрела, будто пастух хлестнул бичом. Стреляли две 45-миллиметровые пушки нашего десанта. Передний танк вспыхнул и помчался в сторону, пытаясь сбить разгоравшееся на нем пламя. Его подбил наводчик Кидацкий. Он боялся потерять хоть одно мгновение боя и посылал снаряд за снарядом. Вот он разнес крупнокалиберный пулемет, уничтожил несколько автоматчиков. Но «фердинанд» разбил пушку Кидацкого. Второе орудие тоже было подбито. Уцелевшие артиллеристы взялись за винтовки. Бой с танками повела пехота. На младшего сержанта Михаила Хряпа и красноармейца Степана Рубанова, сидевших в одном окопе, шли четыре танка. Было что- то злое и трусливое, я бы сказал, крысиное, в этих серых машинах. Два бойца пропустили их через свой окоп и автоматным огнем уложили около сорока вражеских солдат, следовавших за танками. Если бы бойцы не выдержали, побежали, их наверняка убили бы, но они сражались и стали победителями. Все видели их разумный подвиг. Бронебойщики Букель и Будковский из противотанковых ружей подожгли по одному танку. Рядовой Николай Кривенко подбил танк противотанковой гранатой. Как никогда, проявилась в этом бою у наших людей страстная жажда жизни. Десантники уничтожали танки, оставаясь невредимыми сами. Над нами проносились звенья краснозвездных штурмовиков. С бреющего полета из «эресов» и пулеметов они расстреливали вражескую пехоту, танки и пушки. Корпусная артиллерия с Таманского полуострова беспрерывно била по скоплениям гитлеровцев через пролив шириной в восемнадцать километров. Но контратаки не прекращались ни на минуту. Ценой любых потерь фашисты хотели сбросить нас в море. Во втором часу дня в цепь приполз бородатый Андронник Сафаро — связной из штаба полка, спросил: — Нет ли здесь корреспондента? Оказалось, что начальник штаба полка майор Дмитрий Ковешников и заместитель командира полка по политчасти майор Абрам Мовшович послали его разыскивать меня. Сафаро сказал, что руководство всей операцией взял на себя Ковешников, которого я знал по штурму Новороссийска. Это был настоящий герой, высокообразованный, талантливый и бесстрашный офицер. Ковешникова знала вся армия. И командующий и рядовые солдаты одинаково любили и берегли его. Небольшого роста, с неприметным лицом, он был красив в бою мужественной красотой, и как-то так получалось всегда, что он становился душой боя, в котором ему приходилось участвовать. Под Новороссийском о нем говорили, что он дважды побывал на том свете. Воспользовавшись очередным налетом нашей авиации, когда вражеский огонь несколько утих, мы с Андронником бросились бежать к поселку, продвигаясь где во весь рост, а где и на четвереньках. Штаб расположился в темном подвале дома, крыша которого была снесена взрывом. В воздухе стоял нежный аромат поздних осенних цветов, источаемый сеном, на котором лежали раненые. Ковешников, склонившись над рацией, просил у командующего огня. Кодовые таблицы утонули в море, и разговор велся открытым текстом. — Я «Муравей» — Ковешников. Дайте огня. Цель — сто тридцать девять. Атакуют танки. Атакуют танки. Дайте огня, дайте огня. Я «Муравей» — Ковешников. Прием! Цель 139! Я только что вернулся оттуда, видел все своими глазами, сел к снарядному ящику и принялся писать корреспонденцию, Не успел ее окончить, как часовой сообщил, что к нам полным ходом идет торпедный катер. Я запечатал корреспонденцию в конверт, написал адрес и бегом бросился на берег. Там творилось что-то невообразимое. Около пятидесяти пушек обстреливали суденышко и берег, к которому оно стремилось пристать. После каждого разрыва тысячи прожорливых чаек с криком бросались в воду, вытаскивая клювами глушеную рыбу. Многие птицы гибли от осколков, и волны выбрасывали их на прибрежный песок. И все-таки катер подошел. С него сбросили несколько ящиков патронов. — Как тут дела? — спросил старший по званию на катере капитан-лейтенант, прижимая к раненой щеке мокрый от крови платок. — Нужна помощь: люди и боеприпасы, вода и пища. — Гладков с вами? — Гладкова нет. — Может, он утонул или убит? — Не знаю… Не сможете ли вы передать в редакцию мою корреспонденцию? — С большим удовольствием. Это будет документ, подтверждающий, что мы были на крымском берегу… Значит, вы и есть тот самый корреспондент. В сегодняшней газете напечатана ваша заметка. — Дайте мне эту газету! — У меня ее нет. Осталась на той стороне. — Кто же отправляется в десант без свежей газеты? Эх вы!.. — Мне очень хотелось увидеть напечатанной свою заметку. Впрочем, досада быстро сменилась радостью за Сидоренко, добравшегося-таки до редакции. — Закуривайте. — Капитан-лейтенант открыл щелкнувший серебряный портсигар, прочел надпись на нем и нахмурился. — Я не курю. — Все равно возьмите, у вас, наверное, плохо с табаком. — Моряк сунул мне в руки портсигар, набитый влажными папиросами, и, взяв мою корреспонденцию, положил ее за пазуху. Катер отчалил и полетел, как стрела, но метров через триста в него жахнул снаряд. Суденышко накренилось и стало тонуть. Три моряка поспешно спустили на воду резиновую лодку и принялись грести к берегу, но ее накрыл снаряд. Напрасно я ждал, что кто-нибудь выплывет. Все были убиты или утонули. Я достал портсигар. На крышке бросилась в глаза свежая гравировка: «Дорогому Володечке в день нашей свадьбы. От Иры. 13. V. 1941». В подвале Ковешников беспрерывно требовал огня. Артиллерия с Таманского полуострова работала на всю мощь. Тяжелый 152-миллиметровый снаряд разнес один танк, и Ковешников по радио передал артиллеристам благодарность от десантников. Но огонь пушек мало- помалу затухал и наконец прекратился совсем. В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. В разрушенных сараях, прилегающих к штабу, появлялось все больше раненых. После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих над местностью холма. — Бросайте свою писанину, идите на правый фланг. Вы отвечаете за него головой, наравне с командиром батальона, — приказал мне Мовшович. Я пошел через кладбище, оттуда хорошо был виден левый фланг, на котором с пятьюдесятью бойцами дрался раненный в руку подполковник Иван Константинович Расторгуев. Видно было, как туда шли семь танков с автоматчиками на броне. Потом я узнал, что их встретил со своим батальоном и уничтожил майор Александр Клинковский, будущий Герой Советского Союза. По дороге встречались отходящие бойцы. — Куда? Хотите, чтобы всех перетопили, как щенят? Они возвращались со мной, ложились в цепь, сливаясь с цветом земли. Прошедшие мимо, выйдя на гребень, откуда виднелось море, сами возвращались назад: отступать было некуда. Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи. Фашисты усилили нажим. В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на расстояние ста метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Казалось, было потеряно все, кроме чести. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. Напряжение достигло высшего предела. И тогда Мовшович, решительный и бледный, собрал всех командиров и повел их в офицерскую контратаку. Шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям, навстречу атакующим оккупантам. Их было раз в десять больше, с ними были танки и «фердинанды», а у нас по десятку патронов на брата. На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь. Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка. Враги падали и почему-то напоминали разбросанные по полю кучи навоза. И, как бы подтверждая мои мысли, идущий рядом матрос сказал: — Пришли на нашу землю, чтобы лечь в нее, удобрить своими трупами. — Вперед, храбрым помогает счастье! Я узнал крик Мовшовича. Обрадовался: значит, он пока жив. И вдруг молодой голос торжественно запел!ПЯТЬДЕСЯТ СТРОК
Пропели вторые петухи, когда на попутной машине голодный и усталый Аксенов добрался до села, в котором квартировала редакция армейской газеты. Знакомо и приятно стучал движок; в домах, где работали наборщики и жил редактор, горел свет — газету еще не начинали печатать. Аксенов поплелся на окраину, к себе на квартиру. Дверь оказалась незапертой. Он ждал письма от жены, но его на столе не оказалось. На постели лежал человек, накрытый шинелью. Аксенов присветил трофейным фонариком, узнал корреспондента «Правды» Якова Макаренко и улыбнулся. Припомнилась первая встреча с ним в горах Кавказа. Он спал тогда на полу, в битком набитом домишке. По деревянной крыше стучали потоки затяжного ливня. Раздался стук в дверь. Аксенов спросил: «Кто там?» Простуженный голос ответил: «Писатели!». «Писателей на свете много, кто именно?» Простуженный голос раздраженно ответил: «Макаренко и Островский». «Да ведь они уже умерли, не с того ли света явились?» «Верно, что умерли, но мы тоже Макаренко и Островский и, представьте себе, тоже писатели». «Армия готовится к прыжку через Керченский пролив, и теперь понаедет уйма корреспондентов из фронтовой газеты, из Москвы. Только кто из них отважится идти с первым броском?» — подумал Аксенов, бросил на пол шинель, подложил под голову офицерскую сумку. У него болело горло. Он вернулся с острова Тузла, пробыв там больше недели. Половина плоского, песчаного острова находилась у гитлеровцев, половина — у нас. Каждый день бой, стрельба, бомбежки, нечего есть, и пресной воды тоже нет. Ночью, когда возвращался в Тамань, сторожевые катера противника обстреляли их мотобот, убили трех знакомых офицеров. Да и на Тузле только тем и занимались, что всю неделю хоронили убитых да перевязывали раненых. Мысли постепенно тускнели. Тузла отодвинулась за тридевять земель. Раза два Аксенов перевернулся и тихо заснул. И приснился ему сон, часто посещавший его в последнее время. Он идет вдоль моря, взявшись за руки со своей Мусей. Войны и в помине нет, но небо хмурое, волны свинцовые, а они идут и хохочут. Ни одна женщина на свете не умеет так искренне и звонко смеяться, как его Муся. На душе легко и спокойно, и вдруг из-за клубящихся туч вырывается яркий луч солнца, больно обжигает лицо. Аксенов заслоняется руками, открывает глаза, слышит женский голос, ни капельки не похожий на голос Муси, и не совсем понимает, что его будит, освещая карманным фонариком, редакционная машинистка Нина. — Ваня, вставайте, начальство требует… Аксенов нехотя оделся, отправился к редактору. Там уже собрались все литературные работники. — Товарищи, получен приказ, — сказал редактор. — Одна из дивизий нашей армии должна форсировать Керченский пролив, ворваться на берега Крыма, захватить плацдарм. Кто из вас добровольно, — он с нажимом повторил, — добровольно пойдет в десант? Стало тихо, настолько тихо, что было слышно, как за раскрытым окном с куста сирени срываются в песок капли росы. Все молчали, словно проглотили языки, молчал и Аксенов. Нестерпимо стучало в висках, он глядел на порыжевшие носки кирзовых сапог и думал, что если пойдет в десант, то не скоро получит письмо от Муси. — Я жду, товарищи. — В голосе редактора зазвенел металл. Аксенов поднял отяжелевшую голову. Товарищи глядели на него. Многие из них еще раньше говорили ему: «Ну, Иван, в десант пойдем вместе». Так само собой загодя решилось: в десант идти ему. — Хорошо, я согласен, — сказал Аксенов и зевнул. Говорить о том, что он устал на Тузле и болит горло, было ни к чему. Никто не поверит. Все сразу заговорили. — Десант выходит в море завтра в полночь. Я оставляю, майор, на первой полосе пятьдесят строк и не буду печатать газету, пока не получу эти пятьдесят строк… Понятно? Отправляйтесь в Тамань к полковнику Гладкову. Он назначен командующим десантом. Аксенов вздрогнул, поморщился, как от зубной боли. Он знал Гладкова еще по «Малой земле» под Новороссийском. Но совсем недавно у них произошла ссора. Корреспондент находился в дивизии Гладкова, когда она штурмовала Анапу; написал очерк на полосу о боях за город, даже показал ее полковнику, но когда вернулся в редакцию, пришлось все переделать. Почетное наименование «Анапская» было присвоено дивизии, наступавшей правее, и Аксенов переписал материал так, что выходило: городом вроде овладел не Гладков, а сосед справа. Через несколько дней Аксенову передали, что полковник, прочитав газету, страшно разъярился, приказал не подпускать корреспондента к дивизии на расстояние пушечного выстрела, а если паче чаяния тот явится, гнать его мокрой метлой. Объяснять Гладкову, как все получилось, бесполезно. Такое может понять только газетчик. На другой день вечером, проглотив порошок пирамидона, Аксенов отправился в Тамань. Он побоялся явиться к Гладкову и, узнав, что полку, назначенному в первый бросок, придается батальон морской пехоты, пошел в него. Во всяком наступлении кто-то идет первым, даже если наступает армия — сто пятьдесят тысяч человек, — кто-то идет первым. По диспозиции, разработанной штабом, первым на крымский берег должен высадиться батальон морской пехоты. Но и в батальоне тоже сочинили свою диспозицию, по ней мотобот, в котором находился корреспондент, должен причалить к берегу третьим по счету. Два мотобота, идущие впереди, потопили вражеские снаряды, и суденышко с Аксеновым первым подошло к берегу, заносимому ослепительной метелью цветных трассирующих пуль. На берегу, скользком от крови, корреспондент палил из автомата, бросал гранаты, дело дошло до пистолетной стрельбы, затем, вспомнив, что его задача — написать пятьдесят строк, с нетерпением ожидаемых в редакции, забежал в горящий дом и при свете пылающей крыши на разноцветных листках какой-то немецкой квитанционной книжки, попавшейся под руку, написал заметку «Наши войска ворвались в Крым». Он описал все, что увидел в бою, назвал фамилии двенадцати матросов, храбро сражавшихся рядом с ним. Заметку завернул в тонкую противоипритную палатку, чтобы бумага не размокла в воде, отдал связному, и тот увез ее на последнем мотоботе, отчалившем на Тамань. Затем Аксенов нагнал наступавшую цепь, а когда гитлеровцы бросили на десантников танки, выкопал окоп, и весь день провел на переднем крае, экономя патроны, бережно стрелял из автомата и записывал богатые впечатления боя. …Забрезжил рассвет, наступило утро, из тумана выглянуло бескровное солнце, осветило суда, понуро возвращавшиеся на таманский берег. К разбитому пирсу подошел искромсанный снарядами сторожевой катер. С залитой кровью палубы поспешно снесли раненых, затем окровавленные тела убитых, бережно опустили мертвого начальника переправочных средств Героя Советского Союза Сипягина. Последним, пошатываясь от горя, на берег сошел мокрый с головы до ног бесконечно усталый Гладков, в отчаянии схватился за непокрытую голову, с тоской подумал: «Лучше бы меня убили». — Товарищ полковник, вас просит к себе командующий фронтом, — обратился к нему один из офицеров штаба и широким жестом пригласил в «виллис». Полковник опустился на заднее жесткое сиденье, закрыл покрасневшие глаза, попросил: — Дайте папиросу. Начальник отдела штаба щелкнул портсигаром, сделанным из дюраля разбитого самолета с вырезанной на крышке надписью: «Память о Малой земле». Гладков взял мятую папиросу и, хотя никогда не курил, зажег ее, глубоко затянулся синим дымком. Голова закружилась сильнее. Подпрыгивая, «виллис» мчался вдоль моря, мимо покрытых зелеными сетками тяжелых батарей. Глядя на пушки и горы стреляных гильз, полковник внутренне содрогался. Если солдаты не зацепились за крымский берег, — тысячи снарядов выпущены зря. Если? Он закусил потрескавшуюся губу. Он не мог ответить: зацепились или не зацепились? Из-за сильного огня катер, на котором он плыл в Крым, вынужден вернуться, вернулся командир полка, вернулись штабы. Машина подошла к дому. У крыльца толпилась дюжина корреспондентов. Часовой, почтительно козырнув, открыл заскрипевшую дверь, и Гладков очутился в полутемной комнате, среди военных разных рангов. За столом, заваленным картами и донесениями, в шинели, накинутой внапашку, сидел бритоголовый Маршал Советского Союза. — Вернулся? — укоризненно спросил он, не подавая полковнику руки. — Так точно, — ответил Гладков. — Высадились наши войска на крымский берег? — Не знаю. — Гладков покраснел, готовый провалиться сквозь землю. — А кто знает? — повысил маршал сорванный на телефонных разговорах голос и провел рукавом по запылившимся орденам. Гладков пожал плечами и заметил, что у него на левом погоне не хватает двух звездочек. «Разжалует в майоры», — мелькнула спасительная мысль. В «виллисе» он думал, что его отдадут под трибунал, может, даже расстреляют. — Видел на том берегу автоматные вспышки, слышал разрывы гранат, — сказал полковник. — Твои люди высадились, а ты не смог, — сказал маршал и прикрыл выгоревшими ресницами серые, усталые глаза. Гладков тоже закрыл глаза, и перед его внутренним взором возникло только что пережитое. Бурное, холодное море. Гибель судов, рвущихся не то на своих, не то на чужих минных полях. Плотная завеса заградительного огня, словно дождь соединившая небо и землю, сквозь которую ничто живое не способно пробиться. Удар снаряда в катер, режущий свист осколков наповал сразивших Сипягина и офицеров дивизии. Объяснять все это маршалу не имело смысла. Полководец не понял бы его, как он сам не понял бы младшего по чину офицера, не выполнившего задания. «Лучше бы убило меня, а не Сипягина», — вторично подумал Гладков. Вошел дежурный офицер и, придав усталому, небритому лицу бодрое выражение, отрапортовал: — На проводе Ставка Верховного Главнокомандования. Запрашивают: высадились ли наши войска в Крым? — Погоди! Десять раз одно и то же, — рассерженно отмахнулся маршал и, обращаясь к полковнику, закричал: — Москва ждет, что я скажу?.. У моего дома собрались корреспонденты всех газет. Что я скажу? Что ты побоялся подойти к берегу? Да? — Не знаю, что им сказать, — тихо проговорил Гладков. — Только я не боялся… Скрипнула дверь, и в ней, как в раме, возник высокий молодой полковник. В поднятой руке его, словно голубь, готовый вырваться, белела газета. — Ура, товарищи! Наши на том берегу и успешно наступают. Наступила пауза. — А ты откуда знаешь, начальник политотдела? — со смешанным облегчением и недоверием спросил маршал. — Как откуда? В газете написано. — Постой, постой, в какой газете? Что написано? — В нашей, армейской, «Знамя Родины». — Ну-ка читай, — попросил маршал, доставая из футляра очки в золотой оправе. — Заметка называется «Наши войска ворвались в Крым», — громким голосом, отчетливо прочел начальник политотдела. — Ничего не скажешь, заголовок хорош, — хором подтвердили корреспонденты, под шумок протиснувшиеся в комнату. Отчетливо выговаривая каждое слово, начальник политотдела прочитал пятьдесят строк, сделал ударение на подписи: майор Иван Аксенов. Корреспонденты выскользнули из комнаты и, прыгнув в свои машины, помчались в Тамань, на узел связи. — А может, он с этого берега накропал? Знаем этих борзописцев — все могут выдумать, фантазии у каждого хватает на десятерых, — сказал маршал повеселевшим голосом. — Э, нет! Я знаю Ваню. У нас была беседа перед десантом. Да и под заметкой написано: берег Крыма, — уверенно ответил начальник политотдела. — Когда они успели?.. Ведь с тем берегом никакой связи… Оттуда ни слова… А тут газета, и с такими подробностями! — завосхищались вдруг офицеры и генералы. — Товарищ Маршал Советского Союза, — сразу оценив изменившуюся обстановку, попросил полковник Гладков, — разрешите отправиться на ту сторону пролива и принять командование над высадившимися войсками? — Да, да, дорогой, езжай. Ни пуха тебе, ни пера. — Маршал поднялся, пожал руку полковнику, обнял его и торопливо пошел в аппаратную. Вздохнув с облегчением, Гладков уже на крыльце услышал раскатистый бас полководца, увидел через окно, как он опустился на стул. — Ставка? На проводе командующий фронтом… Наши войска ворвались в Крым… — Маршал вскочил, вытянулся. — Здравия желаю! — и с наслаждением повторил: — Ворвались в Крым, говорю… Да, ворвались и успешно продвигаются вперед… 1943 г.ПРОРЫВ
Нашу армию с Таманского полуострова направили на Украину, составы мчались по сплошной «зеленой улице», и через двое суток мы очутились в Киеве. В пути узнали, что гитлеровцы вновь захватили Житомир и начали наступление на Днепр. На машинах и поездах, по наведенным через Днепр мостам, спешили на киевское направление наши войска. Разгрузившись на станции Бровары, дивизии нашей армии к утру вышли на передний край, находившийся в сорока пяти километрах от Киева, и с ходу пошли в контратаку на немецкую «дивизию призраков» — седьмую танковую. Командир этой дивизии Гассо фон Мантейфель дал слово выполнить личный приказ фюрера — ворваться в Киев. Общими усилиями нескольких армий противник был остановлен. Южнее Малина шли кровопролитные бои. Огромные массы войск совершали непрерывные маневры и контрманевры, круглосуточно боролись за фланги, за овладение важнейшими узлами дорог. Непрерывная канонада была слышна в Киеве. Остановив лавину фашистских войск, командующий Первым Украинским фронтом генерал армии Николай Федорович Ватутин готовился перейти в наступление по всему фронту. Разведчики донесли — немцы подвозят на передний край сотни ящиков вина и шнапса. Каждый солдат получил посылку с маленькой елочкой, сделанной из бумаги — подарок из фатерланда. Приближалось рождество. В сочельник, после того как гитлеровцы перепьются, должно было начаться наступление войск Первого Украинского фронта. Задачу рвать немецкую оборону возложили на армию, в которой я прослужил тридцать месяцев. Она стояла на шоссе Киев — Житомир, на направлении главного удара. Еще в поезде мне принесли «Правду», в которой был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза. «Красная Звезда» опубликовала статью майора Соколова «Военный журналист Герой Советского Союза». Как только я появился в Киеве, меня вызвал к себе начальник политуправления Первого Украинского фронта генерал Сергей Савельевич Шатилов. Дружески побеседовав, он отдал приказ о переводе меня во фронтовую газету «За честь Родины», которую редактировал Семен Жуков, бывший мой сослуживец по редакции «Знамя Родины». — Поезжай, Иван, в свою армию и опиши наступление, — сказал он мне. — Тридцать строк? — Можно и двести. На лужи падал густой снег. Я шел через лес вдоль сосен, мокрых с одной стороны. Была ночь, и по дорогам к полю боя подтягивалась артиллерия, спешили пехотинцы с валенками за спиной, шумели моторы танков и автомашин, но ни один шофер не включал фар. Войска сосредоточивались скрытно, ночью, без шума и света. Чувствовалось, что готовится сокрушительный удар — удар наверняка. Довольно часто над головой низко пролетал невидимый немецкий ночной бомбардировщик, изредка высыпал на дорогу кучу мелких бомб. Вдоль дороги стояли сосны с ободранными боками — видно, много техники проехало здесь. Мимо шли окрашенные белой краской танки. Я поднял руку. — Садись на ходу, — крикнул механик. Я взобрался на танк, спросил: — Как фамилия командира машины? — Потомок запорожцев Иван Ненасытен. Огромный Ненасытен подвез меня на броне к переднему краю. По дороге рассказал, как плачет чибис над нескошенной луговой травой. Он жалел траву, пропадавшую на лугах, тосковал по косе, по колхозным коням. Сквозь запах машинного масла, идущий из открытого люка, почуял я едва уловимый дух руты-мяты, каупера и шалфея — душистых украинских трав и цветов. Танкист возит с собой сухой букет, чтобы в бою напоминал он ему родную землю. Я решил находиться в момент артиллерийской подготовки в гвардейском тяжелом пушечном полку подполковника И. Д. Петруня. Полк этот поддерживал нас во время десанта в Крым. С наблюдательного пункта долго рассматривал немецкую оборону. Перед нашим передним краем маячил желтый бруствер длинной траншеи, виднелось несколько десятков дотов и низеньких фортов, сделанных из двух бревенчатых стен, засыпанных в середине песком. Мы хорошо знали, что тысячи невольников — специальные строительные батальоны — под руководством опытных инженеров лихорадочно возводили укрепления, рыли неподатливую землю, укладывали мины, вбивали колья, натягивали на них колючую проволоку. Сюда стянули немцы весь арсенал военной техники — от дальнобойных орудий до автоматических пушек. За этой линией стояли отборные танковые дивизии, те, с которыми Гитлер начал декабрьское наступление, взял Радомышль и надеялся к Новому году захватить Киев. Против Первого Украинского фронта Гитлер сосредоточил пятьдесят одну дивизию, из них десять танковых. Артиллерийские офицеры Михайлов, Васнецов и Бахилин делали последние приготовления, уточняли по картам сведения, добытые силовыми разведками. В разговорах артиллеристы с уважением называли фамилию командира артиллерийской дивизии генерал-майора Волькенштейна. Ночью пошел дождь. Размокшая земля затрудняла подход танков. Все же на рассвете под самые звезды устремилась серия изумрудных ракет — условленный сигнал. Одновременно грянули сотни орудий разного калибра. Артиллеристы дивизионов И. Хапанкова, М. Анурова, И. Мещерякова обливались потом, как кочегары. На стволах орудий испарялись капли дождя. Тяжелый полк Петруни стоял в трех километрах от немецкого переднего края. Наводчик орудия Гавриил Ченских торопил зарядного Салима Абдулина: — Давай, давай! Из ствола орудия вылетал снаряд за снарядом. На переднем крае у немцев бушевала гроза. Массированный огонь велся сразу по всей тактической глубине, включая самые дальние огневые позиции фашистов. Одновременно с тяжелыми пушками стреляли прямой наводкой сотни орудий легких и средних систем. Батареи офицеров Белянкина, Нижельского и Белянинова из гвардейского полка, стреляя с близких дистанций, разбили десятки орудий и пулеметов немцев. Расчеты сержантов Болбаса и Усошвили и старшины Сторожука развалили несколько дзотов. Обрушившиеся бревна давили уцелевших оккупантов. В воздухе пахло краской, горевшей на раскаленных стволах орудий. Начинало светать. Но огонь еще более усилился. К ревущему грохоту присоединялся гул все новых и новых батарей. Начавшие было огрызаться немецкие пушки умолкали одна за другой. Уцелевшие пулеметы благоразумно не подавали признаков жизни. Управление у немцев было явно нарушено. В бинокль, сквозь дым и пыль разрывов, увидел я две или три фигуры связистов, пытавшихся соединить разорванные провода. Видно было, как бежали, разбивая повозки, вырвавшиеся из-за холма лошади. После двухчасовой артподготовки в атаку по мокрой зяби поднялась советская пехота. Я подумал, что окопный период окончился. Наступающий солдат почти не роет окопов. В цепях наступающих полков шли командиры артиллерийских взводов управления: Малков, Ковалев, Сулименко. Они на ходу передавали указания о переносе огня так, как того требовалось пехоте. Рота гвардии старшего лейтенанта Наумова ворвалась во вражеские траншеи через три минуты после того, как огонь артиллерии продвинулся дальше. На головы врагов обрушились гранаты, удары штыков, лопат и прикладов. Командир отделения гвардии старший сержант Левченко, увидев, что убит командир взвода, крикнул: — Отомстим за командира! Вперед, на Житомир! Подобно смерчу шли гвардейцы, уничтожая то, что не смогли разрушить снаряды. Далеко справа и слева наступали соседние армии. Я шел с пехотой. На сапоги налипали пудовые комья грязи. Отрадное зрелище представлялось глазам: почти все траншеи и окопы были разрушены, железо, дерево и земля смешались. Повсюду у разбитых минометов и пушек валялись обезображенные трупы, прикрытые разодранным в клочья обмундированием. Запах крови и пороха раздражал ноздри. Ни одна артиллерийская позиция гитлеровцев не была целой, повсюду зияли воронки, валялись разбитые колеса, зарядные ящики, снаряды в плетеных корзинах. Пехота создала коридор для прохода танков через свои боевые порядки. В проход на больших скоростях устремились танковые колонны с автоматчиками на броне. Бойшел на всем протяжении прорыва. Фашисты отбивались с ожесточением смертников. На «виллисе», весь забрызганный грязью, проехал командующий танковой армией — генерал Рыбалко. Во время первой мировой войны он был рядовым, в годы гражданской служил политработником в Первой Конной, участвовал в знаменитом кавалерийском рейде по тылам армии Пилсудского где-то в этих местах. Со всех сторон наступали наши войска. Никто не знал колебаний, нерешительности, сомнений, бил врагов со всей силой, на которую был способен. Молоденький красноармеец, раненный в голову, с восторгом рассказывал, что командир его взвода гвардии лейтенант Шерстнев из станкового пулемета укокошил пятнадцать гитлеровцев. Вскоре появилась первая группа пленных, с головы до ног измазанных грязью и глиной. Они никак не могли понять, как можно было разрушить такие укрепления, взорвать и сжечь сразу столько техники. Пленный командир взвода Бернгард Майер, у которого шла кровь из ушей и носа, дергаясь в нервном тике, лопотал, что на его участке протяжением в сорок метров находилось два станковых и пять ручных пулеметов. Все это вместе со взводом полетело к чертям в первые десять минут артиллерийского наступления. Уцелели он да еще два вконец обалдевших солдата. В карманах френча он хранил пачку бумажек. Солдаты давали подписку — клялись фюреру, что не покинут обороняемый рубеж. В каждой подписке указывался домашний адрес и перечислялись члены семьи, которые отныне отвечали головой за поведение солдата на войне. Придя в себя, фашисты ввели в бой танки. Впереди шли тяжелые самоходные пушки «Артштурм». Наводчик Чернопятко прямым попаданием в бензобак поджег один «Артштурм». Командир орудия, дважды орденоносец гвардии старший сержант Колоколов, огнем и колесами поддерживая пехоту, поджег два танка. Особенно отличилась батарея капитана Урсова. Красавец капитан уничтожил один танк. Но немецкие машины, пользуясь численным превосходством, продолжали мчаться на батарею храбрецов. Один танк полным ходом шел на пушку гвардии сержанта Могутова. Был убит наводчик Игнатов и тяжело ранен его заместитель Галаджан. Могутов сам развернул орудие, но капсюль снаряда не пробивался. На помощь товарищу, попавшему в беду, пришли старший сержант Чистяков и наводчик младший сержант Погосов. Они развернули пушку и прямым попаданием в левый борт подбили танк. В это время Могутов устранил повреждение и со старшиной Ивкиным подбил два средних танка и расстрелял их экипажи. Позже я узнал, что Чистяков и Погосов награждены орденами Славы III степени. Но получить их сразу они не смогли, в армии нет знаков. Наступая в юго-западном направлении, наша армия вскоре продвинулась по шоссе Киев — Житомир. За один день я побывал в селах Небылица, Ставище, Высокое. От роду не видел я ничего более печального, чем зрелище дымящихся развалин, среди которых, словно мрачные памятники, высятся черные печи да угадываются остовы обгоревших железных кроватей. К вечеру появились местные жители, часть из них вышла из лесов, но большинство пришло за войсками, притащив на салазках детей да нехитрые свои пожитки. Все они эвакуировались после вторичного появления немцев и сейчас возвращались назад. Народ шел по широким следам, проложенным танками. Малые дети кидались на шею освободителям, и солдаты помогали жителям нести ребят. Я поравнялся с женщиной, идущей с сыном, спросил, как зовут ее мальчика. Женщина покраснела и не ответила. Думая, что она не расслышала, я повторил вопрос. — Зовуткой его зовут. — Как твое имя, хлопчик? — Адольф. — Как, как? — В дни договора с Германией он родился, когда Риббентроп в Москву прилетал. Ну вот и назвали на свою голову. Его все мальчишки теперь бьют, — смущенно ответила мать. Не ожидая, пока остынет пепел, люди брали в руки лопаты и принимались откапывать из земли сундуки со своим добром, которое нельзя было унести и которое доверялось земле. Многие сундуки уже были открыты и разграблены фашистами. К ночи народу поднавалило, а ночевать было негде. Собрались жители Коростышева и Житомира, твердо уверенные, что советские войска вот-вот освободят их города. На западе, охватив полнеба, металось дикое пламя. Фашисты жгли села на пути своего отступления. Если бы они могли, они бы выжгли здесь все следы человека, умертвили бы самую землю, чтобы даже трава не росла на радость ветру. От конвоиров, сопровождавших пленных, я узнал, что подполковник Коломиец только что взял большое придорожное село Кочерово. В полку этом я бывал еще в первый год войны. Вспомнился покойный командир его Сергей Легкий, частый гость в нашей редакции. Он ухаживал за одной из корректорш. Я пошел разыскивать полк. На дороге, тыкая землю металлическими щупами, в тяжелых мокрых валенках бродили саперы. Дорогу загораживали остовы подорвавшихся на минах и сгоревших машин; прямоугольные, деревянные и круглые железные мины громоздились кучами у залитых водой кюветов. Я глядел на них и думал: «Горе пахарям, которые попытаются здесь распахивать землю». Но уже шла вперед артиллерия, гремели тракторы и огромные «студебеккеры», теперь уже пренебрегая правилами маскировки, с зажженными фарами везли ящики со снарядами. Лязгая гусеницами тракторов, прошел полк Петруни. Я прыгнул на одну из проходивших мимо машин. Яркий свет то здесь, то там вырывал из мрака черные силуэты женщин с поднятыми руками, просящих подвезти. Они не думали, что могут взорваться на минах, и были одержимы одной мыслью — поскорее добраться домой. Так доехал до Кочерова — огромного села, насчитывавшего когда-то 453 дома. На три четверти село фашисты сожгли. В Кочерово сосредоточивался танковый корпус, всю ночь ревели моторы, слышались возбужденные голоса танкистов. Недалеко гремели пушки — на станции Тетерев соединение генерала Полубоярова дралось с танковой дивизией СС «Адольф Гитлер». Танки, не успевшие разгрузиться, стреляли с железнодорожных платформ. Спал я во дворе, на соломе, с гвардейцами из батальона майора Жукова, первыми ворвавшимися в село. Неутомимый хозяин двора всю ночь строил землянку, рубил топором дерево, забивал гвозди, и под звуки этой мирной работы так хорошо спалось! Проснувшись среди развалин села, увидел я деревянную церковь с яркими лазоревыми куполами. — Как же они ее пощадили, милую? — спросил усатый минометчик, оказавшийся рядом. Но он ошибся, этот добродушный усач: фашисты не пощадили церковь. Они загадили алтарь, изломали все, что находилось внутри. Подошедшие женщины, потрясая кулаками, на чем свет стоит ругали Гитлера. За церковной оградой валялись трупы фашистов, словно нафталином, присыпанные снегом. Подъехал генерал Рыбалко, долго смотрел на молодого солдата с холодными, полураскрытыми, почти девичьими губами Кого напомнил ему этот мертвый немец, сына ли, брата ли, но только суровый генерал сказал: — Ненавижу войну… Сколько скосила, проклятая, молодых жизней и наших, и чужих, — и тут же попросил собравшихся вокруг него жителей: — Похороните мертвых… — Да ведь это же фрицы, — возмутился белобородый старик. — Пускай их растащут вороны. — Все равно похороните. У кого найдете документы, перепишите фамилии и отдайте в сельсовет… Окончится война — миллионы матерей со всего света станут искать могилы своих сынов. Генерал сел в «виллис» и скрылся за углом улицы. — Что ж, видать, придется их предать сырой земле, — согласился старик и пошел в хату за лопатой. За ночь приморозило, выпал снежок. Противник отходил к городу Коростышеву, намереваясь задержаться там на крутом берегу реки Тетерев. Я выбрался на шоссе и пошел к Коростышеву. Вдоль дороги, густо увитой по обочинам сорванной телеграфной проволокой и посыпанной свежими щепками от разбитых бомбами сосен, стояло несколько огромных подбитых и сожженных тяжелых немецких танков «Т-V» и «Т-VI». Эти «пантеры» и «тигры» потерпели поражение в единоборстве с нашими средними танками «Т-34». На некоторых из немецких машин на закопченной броне написано мелом: «Работа танкового экипажа Ивана Ненасытен». Какой-то мальчик подарил танкистам кусок школьного мела, и они, двигаясь вперед, отмечали свою работу. Шедшие рядом красноармейцы с удивлением рассматривали рваные дыры в толстых броневых плитах немецких танков, с восхищением говорили: — Ничего плохого не скажешь — сделано чисто! И дальше на шоссе, и на полянах в стороне от дороги стоят подбитые и развороченные взрывом боеприпасов немецкие танки из дивизии СС — «Адольф Гитлер» и «Райх», гремевших по всей Европе. Возле них валяются обезображенные трупы непогребенных танкистов, которые так и сгниют, не преданные земле. У Коростышева, невдалеке от взорванного моста через реку, разорвавшего шоссе на две части, увидел я знакомых танкистов, возившихся у своей подбитой машины. Над аккуратной свежей могилой, обложенной сосновыми ветками, стоял Ненасытец. — Вот поховали механика — Васю Губенко. Подорвались на мине. Ездили по плохим дорогам — все было в ажуре, выскочили на шоссе — и вот на тебе! Видно, правильно говорят китайцы, что красивые дороги далеко не ведут. Саперы наводили мост, и фашисты обстреливали их из минометов. Я сел рядом с Ненасытцем и сказал: — Видал вашу работу. Много вы их накрошили. — Что — мы! Вот Ваня Бутенко — это танкист! — с каким-то восхищением и завистью заметил Ненасытец. — На него налетели восемь «пантер», убили командира башни, тяжело ранили сержанта Слинкина, подбили пушку. Бутенко пошел на таран, раздавил две вражеские машины. Ну и, конечно, его танк запылал. Бутенко выскочил и, отстреливаясь из автомата, унес на спине Слинкина… И потом рекомендую поговорить с автоматчиками. Они у нас верхом на броне. До чего смелые люди! Подъезжают к селу, соскакивают с машин и прямо метут из автоматов. Он говорил охотно, ему нужно было излить кому-то душу. Ненасытен показал, где я найду автоматчиков. Я отправился к ним, перебрался на противоположный крутой берег реки, весь изрытый окопами. Шел по черной, дотла выгоревшей улице. В канавах валялись человеческие и лошадиные трупы. Снег, присыпанный сажей, был настолько темен, что березы на его фоне казались еще белее и от них исходило радостное сияние. Под березой автоматчики на жарких углях костра пекли картофель. Командир отделения — он недавно окончил десять классов — был рад возможности поведать свои первые впечатления о войне. — Автоматчики первыми подъехали на танках к реке и, хотя сутки без отдыха вели бой, не задерживаясь, перешли вброд студеную реку, проникли в город. Немцы никак не ожидали гостей. В лучшем случае ждали их на утро. Первыми ворвались в город бойцы из гвардейской дивизии генерала Бушева — старого знакомого моего по «Малой земле» под Новороссийском. Автоматчики, покуривая трофейные сигареты, скупо говорили о себе, но зато восторгались танкистами. Командир отделения Павел Дудченко рассказал: — …Сержант Сережа Каплаух совсем мальчишка, моложе меня. Мы сдружились с ним с первого раза, и я знал, что он любил «Дон Кихота» и возил с собой в танке томик Виктора Гюго. Может быть, поэтому на броне своей машины написал Каплаух перед своим первым боем два крепких русских слова: «Карающий мститель». Командир части — пожилой уже и строгий человек — прочел написанное и ничего не сказал Сереге… Бой начался на рассвете. Над парной землей поднималось солнце, когда Каплаух садился в машину. Зеленели сосны, пели красногрудые снегири. Водителем у него был Семенко, башенным стрелком Письменный, молодые ребята-комсомольцы, рядовые солдаты, но не рядовые люди. На полном ходу они ринулись навстречу наступающей пехоте, сея смерть из пулеметов, убивая оккупантов карающими молниями своих снарядов, давя их гусеницами… Батальон фашистов попятился. И тут случилась непоправимая беда. Снаряд угодил в машину. Танк охватило пламя. Экипаж уцелел и мог спастись, но в танке еще была жизнь, была сила, лежали диски с патронами, стояли снаряды, а впереди улепетывали хищные звери в мундирах. Не останавливаясь, давя гусеницами врагов, летел вперед охваченный огнем советский танк. Мое отделение находилось на соседнем танке. Мы видели перед собой пламя, похожее на знамя. Вот сейчас закрою глаза и вижу, как оно трепещет на ветру. На погоне Дудченко тонкая, как соломинка, золотилась желтая полоска. Но человек этот за время войны приобрел столь богатый опыт, что мог свободно командовать ротой. Да и сколько раз приходилось видеть мне в бою ефрейторов и сержантов, заменявших убитых офицеров. Прощаясь, Дудченко подарил мне бутылку сухого французского вина. — Это из солдатских трофеев… Трофеев много. На станции Тетерев взято пять составов оружия и боеприпасов. В Коростышеве нашли дюжину бочек метилового спирта. Бой шел за город на развилке дорог, за рекой, куда уже прорвались наши танки. В городе не было ни одного штаба. Все же мне удалось собрать необходимые для корреспонденции сведения. Пехота, использовав все выгоды лесистой местности, быстрым маршем подошла к реке, на противоположном берегу которой проходила главная линия немецких укреплений. Гитлеровцы готовили на утро сильную контратаку, но уже ночью отдельные группы наших автоматчиков, подъехавших на танках, используя темноту и не дожидаясь подхода переправочных средств, ломая еще не окрепший лед, пошли через студеную реку, окунаясь где по пояс, а где по шею в густую воду. Самые сильные несли на плечах слабых. Так достигли берега, занятого неприятелем, проникли в траншеи, забросали дзоты гранатами, через огороды просочились на улицы. Мокрая одежда замерзала и звенела, как жесть. Бойцы шли вперед, как рыцари, закованные в железные латы. В городе вспыхнуло несколько десятков мелких очагов борьбы, которые заставили немцев распылить силы, отвлекли их внимание. На перекрестках улиц, стреляя из пушек, стояли фашистские танки. Их наши бойцы взрывали гранатами. Мне рассказали, с какой удалью дралась смертельно уставшая рота гвардейцев старшего лейтенанта Наумова. Примеры подлинного героизма показывали в бою коммунисты. Парторг стрелковой роты Семенюк, когда был убит командир взвода, принял на себя командование, повел за собой бойцов, выбил фашистов из прибрежной траншеи. Коммунисты Макаров и Авдеев забросали гранатами гитлеровцев. Парторг роты А. Новиков убил пятерых фашистов. Его отделение захватило два вражеских дзота, прикрывающих дорогу, и повело огонь из захваченных у врагов пулеметов. Тем временем севернее Коростышева через реку переправился гвардейский полк, перерезал дорогу на село Дубровка, захватил кирпичный завод и хутор Казак и стал обходить город, угрожая немцам отрезать пути отхода и прижать их к южному изгибу реки, где под прикрытием артиллеристов уже начали переправу советские танки. Фашисты поняли, что каждая минута промедления грозит полным окружением. Бросая подбитые танки и самоходные орудия, поджигая склады и оставляя раненых, они стали уходить на Маврин, Стрижевку, Кмитов. Обо всем виденном я написал корреспонденцию. Но как ее доставить в редакцию, чтобы она успела попасть в номер вместе с сообщением Совинформбюро о взятии города? У меня не было машины, а редакция находилась за сто двадцать километров. Я решил воспользоваться армейским телеграфом, до которого было километров тридцать по лесной тяжелой дороге. Я добрался, но начальник узла связи — майор Литвишко — пробубнил, что все аппараты забиты шифровками и мой материал он пошлет в последнюю очередь. У меня уже был горький опыт. Телеграммы, в которых шла речь о прорыве, дошли в редакцию на третьи сутки. Я решил доставить корреспонденцию сам, выбрался на Киевское шоссе и, чтобы согреться, десять километров шагал мимо трупов, сгоревших машин, подбитых танков. Надо было торопиться, и я стал «голосовать», подымая руку перед попутными машинами с молчаливой просьбой — прихватить меня с собой. Но машины, как вихрь, проносились по асфальтовому шоссе. В одной полуторке мелькнул офицер в синей летной шинели. Я ухватился за железный крюк сзади машины и перекинулся через борт. У Кочерова машина повернула направо, пришлось соскочить. Так, переменив девять попутных машин, я к ночи добрался до редакции. Корреспонденция пошла в номер. А утром я уже снова ехал в армию. Прорыв, начатый 24 декабря, неимоверно расширился. В него вошли танковые армии генералов Рыбалко и Кравченко. Против всех основных танков дивизий гитлеровской Германии Ставка Верховного Главнокомандования сосредоточила на Первом Украинском фронте основные танковые силы Советской Армии. Тактический успех, достигнутый при прорыве, сравнительно быстро перерос в оперативный. Ежедневно брались сотни населенных пунктов, огромное множество трофеев. Я не успевал клеить карту — склеишь сегодня, а на завтра требуются новые листы. В оперативном отделе сказали, что бои одновременно идут на подступах к Житомиру и Бердичеву. Оба города были на участке моей армии. Вдруг входит редактор «Знамени Родины» подполковник Верховский и предлагает: — Поехали в Житомир. Лучшего попутчика трудно было найти, у него «эмка», а я человек пеший. Житомир — один из древнейших городов Руси. В 884 году, после того как князь Олег убил Аскольда и Дира, город основал их любимец Житомир. В 1240 году цветущий город разорили полчища татар. С 1362 года Житомир находился в зависимости сначала от Литвы, потом Польши. В 1792 году русские войска навсегда освободили город. Это все, что я знал о Житомире. За час до нашего приезда город был уже взят, бой шел по берегу порожистой реки на западной окраине, в березовых и рябиновых рощах. Житомир — крупный узел железных и шоссейных дорог — взяла советская гвардия. Гитлеровская ставка, оценивая значение житомирского рубежа, дала строгий приказ солдатам защищаться до последнего. Некоторое время немцам удалось задержаться на насыпи железной дороги, опоясывающей город с востока. Вдоль этой насыпи до самого Бердичева проходила так называемая железная линия обороны, с лихорадочной поспешностью созданная немцами руками десятков тысяч невольников. На всех окраинах города оккупанты возвели форты — маленькие четырехугольные крепости, сделанные из нескольких бревенчатых стен, засыпанных землей. Форты эти были настолько крепки, что давали гарнизонам возможность оказывать длительное сопротивление танкам и артиллерии. Основными укреплениями на подступах к городу и в самом городе являлись доты и дзоты с широко разветвленной системой ходов сообщения. Только вдоль железнодорожной насыпи насчитал я около ста дзотов, опоясанных колючей проволокой, подступы к которой были густо заминированы. Многочисленные огневые точки фланкирующего. косоприцельного и кинжального огня располагались в каменных зданиях, на перекрестках улиц. Первой подошла к насыпи, прорвала оборону и просочилась в город рота семнадцатилетнего лейтенанта Морозкова. Успех роты немедленно поддержал батальон гвардии майора Жуйко. Батальон расширил прорыв и, войдя в него, стал распространяться по фронту, заходя с тыла немецким оборонительным сооружениям, проходившим по насыпи. В это время на вокзале пехота подбила несколько фашистских танков, пытавшихся войти в город в обход взорванного моста. Решающую роль при взломе вражеской обороны и в уличных боях сыграли штурмовые отряды офицеров Федорова и Акимова. Встречая на своем пути противника, они самоотверженно, всеми средствами уничтожали его. Там, где это оказывалось не под силу, штурмующие не задерживались, обходили очаги сопротивления, оставляя немцев в тылу, и захватывали новые дома и кварталы. Так гвардейцы проникли в центр города, к Преображенскому кафедральному собору. Печальное зрелище представилось глазам воинов. Нарядный и прекрасный город был неузнаваем. Большинство зданий было разрушено, охвачено дымным пожаром. Под сапогами хрустел толстый слой битых стекол, смешанных с черной золой, повсюду валялись почерневшие кирпичи. Первая советская больница, пехотное училище, почта, вокзал, пединститут, дорожный техникум — все горело. Красивую Бердичевскую улицу фашисты превратили в груды развалин. Они разрушили десятки лучших домов на Киевской и Михайловской улицах, на главной площади снесли памятник Ленину, взорвали памятник Щорсу, изуродовали редкой работы резной древний иконостас Михайловской церкви, сожгли дом украинского писателя Михаила Коцюбинского. Оккупанты отчаянно сопротивлялись. В районе взорванного Бердичевского моста эсэсовцы перешли в контратаку и потеснили взвод гвардии лейтенанта Щербакова. Это увидели пулеметчики гвардии сержанты Алдошин и Шапронов. Они выкатили свой максим на открытую позицию и уничтожили отделение врагов. Воспользовавшись огневой поддержкой, взвод поднялся в атаку и овладел кварталом. Волосы солдат были белыми от пыли. В это время с чердака трехэтажного дома открыли огонь немецкие пулеметчик и снайпер, прижали наших стрелков к заборам и стенам домов. На помощь им пришел ручной пулеметчик узбек Артыкбаев. Он ловко вскарабкался на крышу соседнего дома и, выбрав удобный момент, меткой очередью свалил обоих гитлеровцев. Каждому красноармейцу выпал случай показать себя. — Вот это наступление — сердце замирает от восторга, — сознался Верховский. К вечеру 31 декабря 1943 года город был полностью очищен от захватчиков. Это был прекрасный новогодний подарок Родине. Фашисты не успели даже взорвать электростанцию. Советские войска вошли в Житомир с востока и с севера, еще до взятия города перерезав асфальтированное шоссе на Новоград-Волынский. Жители, вылезшие из подвалов, плача от радости, рассказывали об издевательствах оккупантов. После своего вторичного возвращения в Житомир гитлеровцы ежедневно вешали на главной площади десятки раненых военнопленных, попавших в их лапы. По приказу коменданта города Магаса и бургомистра Павловского в колодец на Малеванке гестаповцы бросили живьем пятьдесят мужчин, отказавшихся ехать рабами в Германию. Сверху жертвы свои фашисты засыпали негашеной известью. Вместе с войсками в город вошли работники советских учреждений. Привезли муку, открыли пекарню. Один из работников обкома партии, узнав, что Верховский редактор армейской газеты, просил его до восстановления городской типографии отпечатать хлебные карточки. Собрав материал, сели в машину. Был канун Нового года. Без четверти двенадцать очутились у села Стрижевка. Постучались в первую попавшуюся хату. У Верховского оказалась фляжка спирта, налили его в стаканы. — А я это лежу на печи, — сказал старик хозяин, — и думаю, хотя бы кто-нибудь горилкой угостил. Чую, машина подъехала. Тут и вы, прямо, как в сказке. Ровно в двенадцать мы выпили за победу. — Я при немцах уши ватой затыкал, чтобы не слышать ихнего голоса, — сознался хозяин. Вторая рюмка была за то, чтобы новый год был последним для фашистской Германии. Тост этот провозгласил старик колхозник. Мы закусили кислым молоком и поехали дальше. Материал о взятии Житомира пошел в номер. На очереди было освобождение Бердичева. и через два дня я поехал туда. Отступая к Бердичеву, гитлеровцы рассчитывали выиграть время, надеялись, что советская артиллерия отстанет от своей пехоты. Но они ошиблись. Вместе с первой стрелковой ротой к Бердичеву вышла тяжелая пушка гвардии сержанта Ильи Корниенко. Наводчик Федор Пасечник, не теряя ни минуты, открыл огонь по оборонительным объектам, видимым невооруженным глазом. Вскоре подошли и другие пушки. Артиллеристы вместе с пехотой провели разведку, выяснили, что не только на окраинах города, но и в центре многие дома использованы под доты и с добавочным железобетонным перекрытием. Взятые пленные показывали: за густой сетью опорных пунктов, за крепкими стенами домов — находится свыше семи тысяч солдат, поклявшихся стоять насмерть. Гарнизон имеет восемнадцать артиллерийских батарей трехпушечного состава, много минометов и несколько сотен пулеметов. Но фашистский гарнизон был обречен, он только защищался, а наши войска наступали. Батареи гвардии капитанов Дейниженко, Ступакова, Старостина и других офицеров начали противобатарейную борьбу раньше, чем ее ждали гитлеровцы, и с первых залпов поразили вражеские пушки. Огонь был частый и сильный, снег вокруг почернел от пороховой копоти. Упорное сопротивление оккупанты оказали на вокзале, в районе водокачки и на высотах южнее города, где у них были укрепления, почти недоступные для танков и штурмовой авиации. На эти объекты и навалились наши пушки всей силой огня, выкуривая фашистов из укрытий, под выстрелы стрелков. Немецкая артиллерия, вступившая в единоборство с нашей, была подавлена, вынуждена была умолкнуть. По наступающей пехоте открыли огонь четыре немецких полковых миномета. Раненый наводчик Ченских поставил на свое место снарядного Львова. Весь расчет он научил сложному делу прицеливания. Несколько пристрелочных выстрелов, и тяжелый снаряд накрыл миномет. Радость охватила Львова, но он скрыл ее от товарищей. Он торопился уничтожить оставшиеся минометы. Пять выпущенных снарядов и три миномета умолкли навсегда. Так учил стрелять «бог войны» — начальник артиллерии 18-й армии генерал-лейтенант Кариофили. Артиллеристы овладели кариофилевским стилем. Этим стилем точности, требовательности и быстроты полк завоевал свою славу. Воспользовавшись тем, что наша артиллерия полностью еще не подошла, тридцать фашистских танков ринулись в атаку. Один танк был подбит за сто метров от переднего края. Но несколько машин прорвались сквозь нашу пехоту. Героическая прислуга пушки наводчика Ченских отстреливалась под пулеметным огнем и тяжелым снарядом подбила танк. Остальные танки развернулись и скрылись в каменном ущелье улицы. Танкистов ослепило беспрестанное мелькание орудийных молний, оглушил грохот артиллерийского грома. С каждым часом все больше и больше собиралось советских войск возле Бердичева. Стрелки дивизий Колобова, Волковича, Прохорова пошли в обход города. С кирпичной трубы кожевенного завода немецкие наблюдатели видели на всех направлениях алые шелковые знамена гвардейцев. Стрелковый батальон захватил село Скраглевку, отрезал немцам путь отступления на Чуднов. Одной из первых ворвалась в город рота гвардии старшего лейтенанта Башкатова. В этой роте сражался рядовой Исаак Шпеер, уроженец Бердичева Он застрелил трех немецких автоматчиков, пока добрался до родной Белопольской улицы. Из подвала вылез с окровавленным лицом лохматый, в рваной одежде сосед. — Василий Иванович, где моя мама? — спросил Шпеер. — Убили! — Рахиль? — Убили! — Отец? — Его распяли. Прибили гвоздями руки и ноги. Это звалось у них римской казнью. — А где маленькие Борис и Дора? — Их забрали в детский дом на Дмитровку. Всю войну солдат думал о семье, рвался к ней, в родной город, а ее уже нет на свете. Фашистские обер-мясники обманом сгоняли население на Лысую гору и там расстреливали детей, женщин, стариков. Все рвы и ямы на горе были забиты кровавым месивом, гора превратилась в огромную могилу. Вечером полки Жулихина, Болотина и Мирошника выбили немцев из города за реку Гнилопять. Населенные пункты вокруг тонули в море огня. Вместо детского дома, куда спешил Шпеер, он увидел закопченные камни, казалось кричавшие о преступлении. Куда делись дети — никто не знал. Утром красноармейцы перешли по льду реку Гнилопять и бросились на штурм Лысой горы. Шпеер подлез к домику, откуда строчил немецкий пулемет, и гранатами убил обоих пулеметчиков. Его ранили в ногу, но он продолжал стрелять, убил еще одного фашиста и сам погиб от разрывной пули. Похоронили его в родном городе на Белопольской улице. Я ходил на Лысую гору. Был и на могиле Шпеера, на которой радистка Галина Савина поведала мне печальную историю этого человека. Девушка была его невестой. Они собирались пожениться после войны. Записав все виденное, по утыканной вехами дороге отправился я в редакцию, а через несколько дней выехал в район Винницы, где разгорелись ожесточенные бои. Войска Первого Украинского фронта заняли Сарны, Бердичев, Белую Церковь и с севера нависли над вражеской группой армий «Юг». На карте это выглядело, как меч, занесенный над головой. 1943–1944 гг.ПРЕОДОЛЕНИЕ СМЕРТИ
В лазоревом небе стало темно от разрывов. Штурмовики сделали последний, девятый заход над целью и отвалили. Федор Жигарин пошел на десятый круг, хотя все противотанковые бомбы уже были сброшены и ракетные снаряды выпущены. Ему хотелось взглянуть на результаты работы эскадрильи. Внизу, окутываясь светлым дымом, пылали копны хлеба. Жигарин насчитал среди них пять черных столбов — это горели немецкие танки. Жигарин дал газ и вскоре увидел свою эскадрилью, уходящую на восток — домой. Но что такое? Одного самолета не хватало. Летчик внимательно оглядел машины, идущие в строю. Среди них не было самолета младшего лейтенанта Рысенко — молодого летчика, недавно прибывшего в полк и вылетевшего в свой первый полет. Жигарин плохо знал его, ни разу не говорил с ним и сейчас, думая о нем, вспомнил, как перед полетом Рысенко доставал из кармана созревшие головки мака, разрывал их, ссыпал мелкие и голубоватые, как порох, зерна в ладонь и отправлял их в рот. — Берите, я нарвал их много, — вспоминались слова Рысенко и еще вспомнились его глаза, в которых горело романтическое преклонение перед ним, Героем Советского Союза. Не раздумывая, Жигарин повернул штурмовик. Но было поздно. Самолет товарища уже горел и стремительно падал в бездонную пропасть. Оттуда, от самой земли, все летчики услышали в наушники: — Умираю за Родину! — последний крик жизни и разума пилота. То был не предсмертный вопль, а призыв, утверждение того, что идея, за которую он через секунду умрет, сильнее смерти. Жигарин тоже услышал этот крик и тут же увидел, как пять «мессершмиттов», ободренных успехом, ринулись к нему. Жигарин остался один. Разочарование, раздражение и досада охватили его. На какое-то мгновение прилив отчаянной храбрости, с которой он спешил на выручку товарищу, сменился приступом страха. Он позвал по радио друзей и думал, что они немедленно придут на помощь, иначе дальнейшая борьба была бы бесполезна. У немцев пятикратное преимущество, да и истребители их больше приспособлены для воздушного боя, чем его штурмовик. Но уныние не может находиться долго в кабине самолета. Как уже много раз бывало с ним, Жигарину вновь захотелось испытать свои силы. Он немедленно зашел в хвост первому подвернувшемуся самолету, но и ему в хвост стал «мессершмитт». Так, преследуя друг друга, один советский штурмовик и пять фашистских истребителей стали в вираж — круг смерти, и заходили над золотой от жнивья землей. Жигарин не торопился стрелять. Это была продуманная хитрость, всегда действовавшая на неопытных летчиков. Гитлеровцы ждали какого-то коварства, теряли уверенность и бесцельно выпускали трассы своих пуль, пролетавших мимо цели. Пять минут шел неравный бой. За это время Жигарин сбил одного противника, но товарищи не прилетали. Боясь, что его ударят снизу, Жигарин опустился на десятиметровую высоту. Ему было непонятно бесплодное кружение гитлеровцев, он всей душой презирал их, не умевших драться, и в то же время радовался этому. Все они, как дураки, ходят по его пятам, не лучше ли было бы одному из них подняться и атаковать его сверху. И как бы разгадав его мысли, один немец вышел из круга и, набрав высоту, ринулся на «Ил». Это была жестокая атака. Все затрепетало внутри Жигарина, и самолет его пошел на врага. Он видел желтую краску немецкого самолета — желтую смерть, летящую на него, и ударил в нее из всех пулеметов и пушек. Смерть пролетела вблизи и разбилась о землю. Отрадное спокойствие охватило героя. Взбешенные враги набросились на него, но он, мастер своего дела, стрелял со всякой позиции, не подпуская их на верный выстрел. Бой был беспощаден, и Жигарину удалось сбить еще одного противника. Снаряд отбил козырек кабины, ранил его осколком в лоб. Второй снаряд перебил правую руку. Когда Жигарин схватил штурвал левой рукой, третий снаряд попал в пламегаситель, осколками повредил плечо и обе ноги. Смерть уселась рядом в кабину, и день словно померк для летчика. На нем не было сухой нитки от пота и крови. В одно мгновение он почувствовал страшную слабость, качнулся от головокружения. Вся его ловкость и сила вдруг исчезли, и в то же время никогда ему не хотелось так жить, как сейчас. Сделав усилие, он громко застонал, и этот стон, наверно, услышали в своих наушниках его друзья. Теперь он знал только одно, что должен победить. За ним стояла, придавая уверенность, могучая сила великого дела партии, за которую только что умер юноша Рысенко. Сила, о которой даже не могли мечтать молодчики, вступившие с ним в борьбу, сила, миллион раз преодолевавшая смерть. — Я должен жить! — простонал Жигарин, повернул самолет и пошел змейкой в сторону своих войск. Несколько раз герой смотрел на землю, испытывая страх. Под ним была территория противника, рождавшая ужас. Фашисты шли за ним и стреляли, поражаясь живучести русского. Дымящий, изрешеченный пулями, самолет неудержимо влекло вниз. Жигарин из последних сил тянул штурвал к себе. Он не спешил, вел машину со скоростью двести пятьдесят километров в час. «Мессершмитты», обладающие большей скоростью, не могли пристроиться к нему в хвост, пролетали над ним, стреляя и возвращаясь для новой атаки. Смертельный бой продолжался. Требовалась сила, а силы у человека не было. Затуманенное сознание отказывалось работать. Голова кружилась. Кровь заливала и разъедала глаза, но Жигарин сохранял хладнокровие и самообладание. Какой-то фашистский ас, чтобы обуздать бешеную скорость своего самолета, догадался выпустить шасси и щитки на крылья, но не рассчитал и пролетел вперед штурмовика. Злость охватила Жигарина. Раненой рукой он нажал на все гашетки, и, подбитый «мессершмитт», сверкнув на солнце оперением огня, врезался в землю у переднего края своих войск. Жигарин даже не посмотрел ему вслед. На одно мгновение он увидел разбегавшихся немцев, потом приветственное помахивание рук своей пехоты. Слева, будто бинт, разворачивалось знакомое шоссе — линия фронта — долгожданная черта жизни и смерти. Оставшийся «мессершмитт» прекратил преследование. Внизу был лес, казавшийся сверху вровень с землей. Последние силы покидали летчика. «Садиться на деревья, — промелькнула мысль. — Надо спасать не только жизнь, но и машину», — подсказало сердце, стучавшее громче мотора. Обеими руками, больной и здоровой, потянул Жигарин на себя всегда такой легкий в воздухе, а сейчас непривычно отяжелевший штурвал. Секунды тянулись часами, и все же лес оборвался, исчез, будто растаял. Впереди пылал на солнце невыносимо яркий, зеленый луг. Тяжестью уроненной головы Жигарин двинул от себя штурвал; то, что казалось ему лугом сквозь залитые кровью глаза, было неглубоким озером. Он плюхнулся в воду, не имея сил выпустить шасси. Товарищи Жигарина, спешившие к нему на помощь, услышали в наушники произнесенные еле различимым шепотом последние, полные иронии, слова: — Прощайте, фрау смерть, до следующего свидания! 1944 г.ВДОВА
Я возвращался из челябинского госпиталя на фронт. Вместе со мной в купе ехал приятный человек в полувоенном костюме, с орденом «Знак Почета» на гимнастерке. Почти всю дорогу мы играли с ним в шахматы. Играл он мастерски, и, кажется, я не выиграл у него ни одной партии. Поезд пришел в Москву, и мы расстались. Вскоре я забыл его имя и ни разу не вспомнил, может быть, потому, что не приходилось больше садиться за шахматную доску. Но люди расходятся и часто встречаются вновь. Случай свел меня с этим человеком. Наши войска только что освободили Збараж — маленький городок Западной Украины. Я шел по освещенной летним солнцем улице и неожиданно встретил своего знакомца. Мы остановились и обнялись, как старые приятели. И я сразу вспомнил, что фамилия его Макогоненко. — Ты что здесь делаешь? — воскликнул я. — Как что? — удивился Макогоненко. — Я один из секретарей Тернопольского обкома партии. Вот и приехал поближе к Тернополю. Скоро вы его освободите, вояки? Я здесь со всем аппаратом обкома. Живем вон в тех трех домах. — Макогоненко показал на увенчавшие зеленый бугор двухэтажные небольшие особняки. — Приходи к нам обедать. Может быть, по старой памяти срежемся в шахматишки. Я все время вожу с собой шахматы, жаль только, что потерял где-то белого слона. В полдень я был у Макогоненко. Он и еще трое сотрудников обкома квартировали в особняке, к которому примыкал старый фруктовый сад. Обкомовцы занимали первый этаж дома, а на втором жили хозяева — отец, мать и дочь. Когда мы с Макогоненко рассматривали в саду кусты цветущих роз, на балконе на какое-то мгновение появилась юная девушка, одетая в короткое белое платье без рукавов. Опершись о перила, она посмотрела куда- то далеко-далеко, за горизонт, и, словно не замечая нас, скрылась за стеклянной дверью, казавшейся из сада черной. — Хороша, а? — спросил Макогоненко заговорщицким тоном, глядя на дверь, в которой, как в зеркале, отражался сад. — Вроде бы да, — ответил я, не успев как следует разглядеть белое видение. — Польские женщины горды и красивы. — Разве хозяева поляки? — Да, и они довольны, что мы поселились у них. Вблизи города бродят бандеровские банды и вырезают польское население, ведут себя будто махновцы в гражданскую войну. К обеду Макогоненко пригласил хозяев. Они долго отказывались, но все же пришли, и я смог поближе разглядеть девушку, которую звали Зосей. Высокая, стройная и гибкая, как хворостинка, она села на стул между матерью и отцом, и хотя я оказался напротив, долго не мог определить цвет ее продолговатых глаз, полуприкрытых ресницами. Обедали мы на втором этаже, в просторной комнате, за круглым столом. Обкомовцев было пятеро — трое мужчин и две усталые женщины неопределенного возраста. Мужчины пили спирт, разбавляя его холодной водой. Для женщин достали бутылку виноградного вина. Хозяйка испекла из обкомовских продуктов пирог с мясом; лучшую закуску было трудно придумать, и все были оживлены и довольны. После двух рюмок мы разговорились. Хозяйка с тревогой в голосе рассказала, что в деревне, в пяти километрах от Збаража, ночью бандеровцы вырезали дюжину польских семейств. Она тоже побаивается нападения бандитов, так как советские войска продвинулись вперед и в городе нет гарнизона. Зося молча отхлебывала чай из чашки и, казалось, не слушала мать, продолжавшую говорить о бандеровцах. Мысли девушки бродили где-то за тридевять земель. Я любовался ею, хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Взгляд мой остановился на книжном шкафу и задержался на внушительных томах в серых переплетах — сочинениях Генриха Сенкевича. Я сказал, что читал книги этого польского писателя, назвал имена героев его произведений — Скшетуского, Кмицица, пана Володыевского, Заглобы. Поляки оживились. Зося наконец-то подняла ресницы, и я увидел ее темно-синие удлиненные глаза. — Я еще помню Подбипенту из Мышекишек. Он одним ударом меча срубил три вражьи головы, — припомнил я эпизод из романа, читанного в детстве. — Я вам покажу место, где Лонгин Подбипента одним взмахом меча отсек головы трем янычарам. Ведь это произошло у нас в Збараже, неужели вы не помните? — Как не помнить… Поэтому я и заговорил о Сенкевиче, — сказал я. — Мама, дозволь мне с паном майором пойти к крепости, — попросила Зося у матери и встала из-за стола. Мать разрешила. Мы незаметно покинули прокуренную комнату и с облегчением вышли на освещенную солнцем тихую улицу. Подобно дикой козочке, прыгала Зося впереди меня по теплым каменным плитам тротуара. Как-то она остановилась, посмотрела на меня в упор, строго спросила: — А Словацкого вы любите? — Люблю. — А Мицкевича? — Обожаю. Когда я бываю в Ленинграде, то как зачарованный брожу по набережной, там, где гуляли Мицкевич и Пушкин. — Правда? — спросила девушка. — Правда. — Я взял ее тонкую ладонь в свою, и она ее не отняла. Пройдя по главной улице, мы спустились к старинной крепостной стене, сложенной из крупных белых камней, и пошли в ее прохладной тени. Из каменных трещин пробивались цветы и травы, я даже заметил зеленую ящерицу, проворно пробежавшую снизу вверх и с любопытством посмотревшую на нас. Тротуар у стены сузился, и Зося вновь запрыгала впереди. Я шел по ее следам, любуясь стройными загорелыми ножками. — Вот здесь! — сказала она и подняла кверху свою гордую красивую голову, отягченную золотыми косами. — Здесь пан Подбипента одним ударом меча срубил головы трем туркам. — И Зося торжественно показала на ровный обрез стены. Мы молча постояли у знаменитой стены и пошли обратно окольным путем. Невдалеке от костела повстречали старого толстого ксендза. Зося почтительно поздоровалась с ним. Не обращая никакого внимания на меня, ксендз благословил девушку, преклонившую перед ним левое колено, спросил ее — здоровы ли отец и мать. — Хотите послушать органную музыку? — обратилась Зося ко мне. — С вами я все хочу. — Отец, пан майор хочет послушать орган. Ведь вы сами хвалились, что второго такого не найти во всей Польше, — напомнила Зося ксендзу, любовавшемуся ее лицом. По маленьким, умным глазам священнослужителя я понял, какую силу имела над ним юная красавица. В знак согласия он наклонил тяжелую голову так, что жирный подбородок свесился на его коричневую сутану из грубого сукна. Толстые пальцы пошарили в многочисленных складках одеяния и вынули из кармана связку ключей. — Пойдем, дитя мое… И вы, вы тоже, если вам не будет скучно, — разрешил он мне следовать за собой. У входа в костел, спугнув утоляющих жажду воробьев, Зося обмакнула длинные белые пальцы в каменную чашу с водой, приложила их к чистому открытому лбу. Ключом огромным, как пистолет, ксендз открыл массивную, украшенную резьбой дверь и с силой потянул ее насебя. Пахнуло прохладой, и мы вошли в полутемный храм. Девушка опустилась на одно колено, прошептала молитву. Ксендз исчез в полутемноте. Мы сели на заскрипевшую деревянную скамейку, напоминающую школьную парту. Вдали горела толстая свеча, освещая голые жилистые ноги распятого Христа. Откуда-то с вышины пророкотали грозные, величественные звуки, громоподобно прокатились перед алтарем и, подымаясь все выше и выше, исчезли под высокими сводами. А потом одна за другой побежали незримые волны звуков, напоминающие то шум моря, то шелест взволнованной ветром пшеницы, защелкали соловьи, запели радостные человеческие голоса, зазвенели дождевые капли, ударяясь о землю, и солнечный свет, переломившись через витражи, радугой повис в клубящейся, как туча, темноте храма. Орган говорил не только о божественных, но и человеческих чувствах, о которых невозможно сказать словами. — Иоган Себастьян Бах? — неуверенно сказал я. — Нет. Токката ре минор Фрескобальди, — возразила девушка, и я понял, что старый каноник играл не для бога, а для нее. Минут пять мы слушали молча, а затем Зося шепнула: — Вы никогда не были в Варшаве? — Не был, но побываю, — пообещал я. — Там есть памятник Шопену. Он сидит под бронзовым деревом у пруда. Ветер наклонил дерево, разметал его прическу, и не поймешь, где волосы, а где ветви, все смешалось в одном порыве. Торжественная, прекрасная музыка органа умолкла, и мы тихо вышли на улицу. За спиной проскрипел ключ, повертываемый в замке. Из-под карниза колокольни вылетела стая голубей и, сделав над нами круг, умчалась в сторону крепости. Ксендз приложил широкую ладонь к большому волосатому уху, прислушался. — Летят! — пробормотал он. Это был нарастающий гул немецких бомбардировщиков. — Как вы думаете, будут бомбить? — бесстрашно, может быть, с каким-то нарочитым задором спросила Зося. — Нет, — уверенно ответил я. — Самолеты возвращаются из нашего тыла. Они уже сбросили бомбы. Мы с Зосей вернулись в дом, и было похоже, что никто не заметил нашего отсутствия. Обкомовцы, сидя все в той же комнате, спорили о том, когда откроется второй фронт. Хозяев там уже не было, и Зося, задержавшись на минуту у двери, ушла на кухню помогать матери мыть посуду. Я подошел к Макогоненко и сказал, что хочу засветло добраться до окраин Тернополя, где наступала наша дивизия. Он не стал задерживать. Я пожал всем руки, кликнул Мишу Слепова — своего шофера, и, не прощаясь с хозяевами и Зосей, сел в теплый, нагретый солнцем «виллис». Через четверть часа тихий Збараж едва виднелся в золотистой дымке. Спустя несколько минут я еще раз оглянулся. Но городок уже заслонили зеленые холмы и рощи. Видимо, разгадав мои мысли, шофер сказал: — И до чего симпатичная хозяйская дочка, все равно как Беатриче. Я не стал расспрашивать Мишу, откуда он знает Беатриче, и сделал вид, что дремлю. Я любил ездить молча. Через два дня мне захотелось снова увидеть Зосю. Я нашел предлог для поездки и отправился в Збараж. Макогоненко был занят. Он диктовал близорукой машинистке, какой-то обширный доклад. Все же он отложил работу и минут десять сидел со мной на деревянной скамье в саду, где ветерок смешивал запахи цветущих роз, резеды и мяты. Макогоненко тревожно расспрашивал меня о положении в Тернополе. Я сказал, что в городе идут уличные бои, и неохотно отвечал на другие вопросы. Я ждал появления Зоси, уверенный, что она знает о моем приезде и догадывается, что приехал я ради нее. Вскоре она появилась на балконе все в том же белом платье. Я встал со скамьи, на которой были вырезаны ее инициалы, и поклонился ей. Она помахала мне тонкой, обнаженной рукой и снова исчезла. — И красива и независима, но тебе, брат, тут не светит, — сказал Макогоненко. — В нее по уши влюблен летчик — Герой Советского Союза, вылитый Серега Есенин. И вчера и сегодня утром он вязал над ее домом «мертвые петли», а она стояла на балконе гордая, довольная и снисходительно улыбалась… Вряд ли Макогоненко разыгрывал меня. Я знал, что в районе Збаража расположился авиационный истребительный полк. Прошло всего два дня, как я держал ее прохладную руку в своей руке, как мы сидели в полутемном костеле и наши колени касались, и вот уже новый герой вяжет в воздухе петли, а она улыбается ему с балкона, совершенно позабыв обо мне. Я облизал пересохшие губы, почувствовал привкус полыни, кликнул Мишу и, ни с кем не попрощавшись, умчался в Тернополь, затянутый траурным дымом большого сражения. Неделю я пробыл на переднем крае, а затем снова помчался в Збараж. Подъезжая к дому Зоси, я увидел торчащий в саду из земли расщепленный хвост сбитого самолета. Сердце мое сжалось, все было понятно, и ничего не следовало расспрашивать. Макогоненко, увидев меня из окна, выбежал на улицу и повел к себе в комнату. — Как хорошо, что ты приехал! Я, брат, сегодня именинник, стукнуло тридцать три годочка, по сему случаю хозяйка пирог испекла… И ни слова о Зосе, о самолете… Я рассказал ему о положении в Тернополе: кольцо нашего окружения замкнулось, но фашисты упорно сопротивляются… Нашу беседу, продолжавшуюся и за шахматами, прервала хозяйка и позвала к столу. Мы поднялись но деревянной лестнице на второй этаж в знакомую мне комнату. За круглым столом, покрытым кремовой скатертью, сидели товарищи из обкома партии, хозяин дома и Зося. Рядом со стулом Зоси стояло пустое кожаное кресло, на которое хозяйка усадила меня. Я пожал холодную руку девушки, и мне показалось, что она откликнулась на мое пожатие. Я поглядел на нее. Она была бледна и выглядела почти девочкой. Хозяйка умело на равные части разрезала горячий, дымящийся пирог. Макогоненко разлил по стаканам разведенный голубоватый спирт. Обкомовская машинистка предложила тост за грядущую победу, и мы, не морщась, выпили до дна. Пирог оказался на редкость вкусным, все хвалили кулинарный талант хозяйки. Она краснела и принимала похвалы как должное. Польщенный хозяин тоже подобрел, встал из-за стола и, вернувшись через четверть часа, принес три запотевшие бутылки вина, с шумом поставил их на стол. Вино было сухое, приятное на вкус, бледно-золотистого цвета. Зося выпила небольшой бокальчик и поставила его рядом с моим стаканом. Издалека доносился гул артиллерийской стрельбы, и бокал, касаясь стекла стакана, издавал тонкий тревожный звук. Я наклонился к девушке и спросил шепотом, отчего она так грустна. — Скучно мне здесь. Не могу я так больше, — и, помолчав немного, вызывающе добавила: — Уйду в армию! — Куда, куда? — удивился я. — В армию, — упрямо повторила она шепотом, чтобы не слышала мать. На столе появился жареный гусь, разрубленный на куски, и кувшины с прохладным грушевым квасом. Последний луч солнца задержался на стене, позолотил раму на картине, изображающей польского короля Яна Собеского, и угас. Хозяин минут десять постоял у окна, с сожалением закрыл его и опустил штору из плотной черной бумаги, предназначенную для затемнения. В комнате сразу запахло табаком и стало темно. Хозяйка зажгла висячую керосиновую лампу. Макогоненко размахивал руками, что-то доказывал своему заместителю, за столом царил гул множества голосов, но я различал в нем пока еще далекие посторонние настораживающие звуки — к городу приближались немецкие бомбардировщики. Я потянулся за бутылкой, налил вина себе и Зосе, медленно выпил, ощущая, как по жилам потекла приятная теплота. Гул авиационных моторов словно испарился, а может быть, я забыл о нем. Вино многое может сделать с человеком. — Один ваш летчик рассказывал, что в России собрана армия из поляков. Это правда? — спросила Зося. Она еще хотела что-то узнать, но раздался нарастающий свист, будто навстречу нам, стоящим на рельсах, мчался локомотив. Какая-то сила расколола землю, сорвала черную штору, будто парусом больно хлестнула по лицам, на пол со звоном рухнули стекла вдребезги разбитого окна, за которым вонзались красные молнии разрывов и каких-то неестественных желтых теней. Под потолком, как маятник, взад-вперед качалась лампа. Все вскочили из-за стола и кинулись прочь, сталкиваясь в дверях, мешая друг другу. Машинистка упала и закричала, как будто кто-то в темноте наступил на нее. Зося тоже рванулась, но я схватил ее за руки, придержал. — Скорей, побежали, под домом подвал! — разобрал я ее шепот по движению белых губ. — Если бомба шарахнет в дом, то достанет нас и в подвале, сидите. — Я отодвинул кресло подальше от окна, опустился на мягкое сиденье, успевшее покрыться пылью, посадил ее себе на колени и крепко обнял. Девушка не сопротивлялась, не возражала, и только слышно было, как в мою грудь бешено стучит ее маленькое испуганное сердце. Косая молния разрыва метнулась от земли в воздух, осветила голые деревья и далекие холмы; теплая, удушливая волна горелого тротила пахнула в комнату, внесла сухие листья, сбросила на пол стаканы. Я мягко погладил худые голые руки Зоси, провел ладонью по волосам и коснулся губами виска, на котором билась жилка. Мое спокойствие передавалось ей. — Свет! — крикнула она. — Погасите лампу. Поднявшись во весь рост и протянув руку к потолку, я прикрутил фитиль настолько, что он, зашипев, погас. Я подошел к разбитому окну, за которым бушевал желто-красный ураган, и так простоял несколько минут, даже не подумав о том, что испытываю судьбу. Бомбы раскалывались невдалеке, с ослепительными вспышками — что-то среднее между грозой и фейерверком, это сходство подчеркивали и химический запах и клубящиеся облака дымного огня, неистовствовавшего над нами. В небе словно гигантские мечи скрещивались острые прожекторные лучи, вспыхивали лохматые звезды зенитных разрывов: воздух наполнился свистом падающих бомб, металлическим шумом осколков, воем моторов. — Отойдите от окна, — потребовала Зося. Но я продолжал стоять и отошел только тогда, когда она стала рядом. Неожиданно буря утихла, стало слышно, как со стола на пол падают капли пролитого вина. — Все сбежали в подвал, и кажется, во всем мире остались только мы с вами, — сказала Зося. Она поставила на стол опрокинутую бутылку и призналась: — Не могу я дальше так жить. Уйду в польскую армию, буду помогать солдатам… — Зося, ты здесь? — На пороге возник темный расплывчатый силуэт хозяйки. — Ты жива? — Да, мама. — Боже мой, какой ужас! В подвал набилось столько людей, нечем было дышать. — Все испугались, убежали, а вот пан Аксенов остался и сделал так, что и я перестала бояться. Вошел Миша Слепов, бесстрастным голосом доложил: — На улице солдата наповал убило; осколок смял нам левую фару. Комната стала наполняться виновато улыбающимися людьми. Хозяин приладил к окну измятую штору, бледный Макогоненко засветил лампу. Стол был присыпан мельчайшей серой пудрой. Напротив окна в стене, словно нож, воткнутый с размаху, торчал осколок авиабомбы с лиловыми зазубренными краями. Слепов хотел выдернуть его и ожег ладонь. Хозяйка посоветовала ему смочить больное место крепким настоем чая. Шофер полил платок из маленького чайника и, перевязывая руку, поглядел на ручные трофейные часы, но я и без него знал — пора ехать. Когда мы прощались, я заметил, что Зося смотрит на меня не так гордо, как раньше. Люди мне помешали, и я уехал, так и не сказав ей всего, что собирался сказать. Окруженная в Тернополе фашистская группировка сложила оружие. Обком партии переехал в разрушенный город. Фронт продвинулся от Збаража дальше, на запад, но я все же побывал там еще раз. Встретила меня мать Зоси и, потупив долу глаза, слегка возвысив голос, сказала, что дочь ее больна и не велела к ней никого пускать. — Вот как?.. Ну что ж, доложите, что явился Иван Аксенов. Если она не захочет меня видеть, я немедленно уеду, — отвечал я. Пожав плечами, мать ушла, минут через пять вернулась и молча провела меня в полутемную комнату — спальню Зоси. Ослепленный сумраком, я задержался на пороге, а когда глаза освоились с полумраком, увидел больную, и сердце мое забилось сильнее. Она лежала на кровати, накрытая одеялом, поверх которого бессильно вытянулись ее худые руки. — Я знала, что вы приедете, и ждала вас каждый день, все прислушивалась к звукам проезжающих автомобилей. — Я тоже думаю о вас каждый день. — Я взял стул и присел у столика, на котором стояли пузырьки с длинными сигнатурками. — Если это возможно, узнайте, как мне связаться с какой-нибудь польской воинской частью, — попросила Зося, поражая меня матовой бледностью прекрасного своего лица. — Почему польской? Ведь у вас советское подданство. Вас возьмут в любой советский госпиталь. — Я полька и хочу к полякам, и не в госпиталь, а к автоматчикам. Я хочу стрелять в фашистов. Как только освободят Польшу, наша семья переедет в Варшаву. Мой папа из Варшавы. — В ее словах прозвучали боль и насмешка над своей судьбой и над своей болезнью. В комнате послышался шум, и я увидел в самом темном углу монахиню в белом накрахмаленном чепце, стоявшую неподвижно, как изваяние. Шурша длинным черным одеянием, монахиня выбралась на свет, высокомерная, с надменным жестким лицом. — Пан офицер, не слухайте барышню, она хворая, и все, что говорит, все полудетский бред, не больше. Ей надо не воевать, а лековаться. — Замолчите, как вы мне надоели с вашими бесконечными нотациями и проповедями, — девушка приподнялась, опершись спиной о белоснежную подушку с кружевами. — Хочу на волю! — и заломила над головой сухо хрустнувшие руки. В комнату вошла мать, ее явно беспокоило мое появление. — Пан офицер, дочке вредно разговаривать, вам пора, — и, вежливо показав на светлый прямоугольник открытой двери, добавила: — Аминь! — До свидания, Зося, поправляйтесь быстрее, — сказал я, задержавшись больше положенного на пороге. Почему-то мне показалось, что я никогда больше не увижу ее. И действительно, когда я уже зимой попал в милый моему сердцу Збараж, Зоси там не оказалось. Отец ее, выйдя на улицу после того, как я позвонил у калитки, сказал: — Девочка моя в армии. — В какой армии? — удивился я. — Известно в какой, польской. Разве вы не знаете? Она ведь собиралась вам написать. У нее в блокноте сохранился номер вашей полевой почты. Больше старик ничего не сказал. То ли сам не знал, то ли не хотел говорить.Две польские армии подошли к своей родной, отныне свободной Висле. Они находились на Демблинском и Магнушевском плацдармах, по ту сторону реки. Я побывал во всех польских дивизиях, все искал Зосю и нигде не находил. И когда совсем было отчаялся отыскать ее, неожиданно встретил в старинном замке. Зося была в военной форме, в польской конфедератке. В замке толклось много народу, а я видел только ее одну, ее непокорные золотистые локоны, падающие на плечи и закрывающие погоны так, что нельзя было разглядеть ее звания. Зося обрадовалась моему приезду. Она стала еще прекрасней: стройная, легкая, в туфельках на высоких каблучках, но с животиком, ясно обозначившимся под ее узким платьем. Увидев этот животик, я вздрогнул. Она поняла мое смущение и поспешила успокоить: — Не удивляйтесь, я вышла замуж, — смело взяла меня под руку и на виду множества — я это угадывал — неравнодушных к ней офицеров провела к своему мужу. Я читал о нем в газетах. Ему было за пятьдесят, но я не удивился его браку с Зосей. Это был храбрый человек, некрасивый, но значительный и интересный — настоящий мужчина. В Испании он командовал Интернациональной бригадой, а позже оказал немецким фашистам сопротивление под Вестерплятте. Его знала вся Польша и готова была простить своему любимцу любое легкомыслие. Генерал позвал молодого ординарца и велел накрыть стол. Появилась хорошенькая официантка с подносом в руках, на котором стояла бутылка, очевидно трофейного вина с французской этикеткой 1877 года, и два тонких бокала. Официантка обворожительно улыбнулась генералу, обнажив ровные белые зубы, и я подумал, что он любит, когда его окружает молодежь. — Я предлагаю тост за ваши успехи, — откупорив бутылку и разлив вино, сказал генерал, обращаясь ко мне. — Зося говорила о вас. Помните бомбежку, когда вы стояли у разбитого окна и целовали ее волосы? Прекрасные, душистые волосы, которые почему-то всегда пахнут дождем. Стоять под бомбежкой на виду у очаровательной девушки, это стоит многого… Не знаю почему, но я покраснел. Бокал, на котором был изображен герб рода князей Радзивиллов — скачущий всадник на красном поле, чуть дрогнул в моей вытянутой руке. — Мне пора, — заторопился я и залпом осушил бокал, в то время как генерал только пригубил свой. Генерал пожал мне руку, и мы понимающе, как мужчина мужчине, поглядели друг другу в глаза. Может быть, чуточку больше, чем надо, я задержал взгляд на его совершенно лысом черепе и чуть-чуть недовольном лице, не умеющем притворяться и лгать. Я уже официально поклонился Зосе и стремительно вышел. Через три дня я прочел в газете сообщение о том, что генерал героически погиб, а вскоре от товарищей узнал подробности. Бомбежка застала его в том самом старинном замке, где мы пили вино. На беду окно оказалось раскрытым. Генерал подошел к нему и с минуту смотрел, как рвутся бомбы. Осколок, величиной с гривенник, попал ему в сердце и сразил наповал. Так прекрасная Зося стала вдовой. …Недавно я посетил Польшу. В Военном музее, где собрана лучшая в мире коллекция средневекового оружия, среди боевых реликвий последней войны я увидел любительскую фотографию, на которой были изображены генерал и Зося. Я спросил — кто снят с генералом, мне ответили, что это его вдова. Правительство выдало ей персональную пенсию и подарило особняк невдалеке от Воли Железовой — родины Шопена. Она безвыездно живет там с матерью и отцом. Многие известные люди сватались к ней, но она отвечала, что предпочла остаться верной памяти мужа и не снимет черного вдовьего платья. Сын ее, названный в честь отца Августом, учится в военном училище и вскоре в звании лейтенанта будет зачислен в Войско Польское, может быть, даже в дивизию, которая носит имя его отца. 1960 г.
ОГНИ НОВОРОССИЙСКА
«Украина» отошла от шумной одесской гавани и взяла курс на Севастополь. На борту Иван Николаевич Квасоля узнал, что в Севастополе корабль простоит всю ночь. А следующая ночевка — в Новороссийске. Это и опечалило и обрадовало его. Ночевки в портах удлиняли путь, но зато появилась непредвиденная возможность побывать в Новороссийске, куда он давно собирался. Подполковник с добрым, простодушным лицом объявил Квасоле: — Пассажирским судам не рекомендуется ходить ночью. Вот и ночуем под боком у матушки-земли. Так- то оно спокойнее. — Я очень доволен ночевками в портах, — ответил Квасоля, протягивая ему жилистую загорелую руку и называя себя. Разве знал его спутник, что значил в жизни Квасоли Новороссийск? Это счастье, что корабль на ночь бросал якорь в Цемесской бухте. Можно побывать в городе, побродить по его улицам. Иван Николаевич закрыл глаза, и Новороссийск предстал перед ним таким, каким он видел его в последний раз, — гигантская каменоломня без единого деревца, и среди кирпичных глыб присыпанные цементной пылью трупы советских матросов и немецких солдат. Тогда он дал слово обязательно приехать в этот город после войны. Впервые Иван Николаевич ехал на юг отдыхать. Доктора прописали ему знаменитые мацестинские ванны, чтобы изгнать ревматизм, схваченный в окопах. Турбоэлектроход «Украина» — многоэтажный плавучий отель — потрясал размерами и быстротой хода, удивлял зеркалами, бархатом, мебелью из орехового дерева. Переборщили лишь с музыкой. Из бесчисленных репродукторов, установленных во всех концах корабля, гремели популярные песенки и фокстроты, записанные на пластинки. Пассажиры соседних кают, поставив чемоданы, тотчас включили приемники. Квасоля вежливо постучал в стенки, окрашенные масляной краской, но ему никто не ответил. Музыка неистовствовала, и ему ничего не оставалось, как уйти от нее подальше, на корму. За кораблем летели чайки. Красивые белые птицы с изогнутыми черными на концах крыльями, повиснув на мгновение в воздухе, с пронзительным криком бросались в пенистые волны, вытаскивая оглушенную винтами рыбу. Сощурив глаза, Иван Николаевич долго смотрел на кромку берега со сверкающей песчаной косой, похожей на острие ножа. Он вспомнил, как поплыл с этой косы в море, когда была оставлена Одесса. На что тогда мог он надеяться? Всю ночь он провел в воде. Плыть было мучительно трудно. Крупная волна била в лицо, и горькая вода через нос попадала в горло. На рассвете, когда берег исчез из глаз, его подобрали рыбаки, бежавшие в Крым на моторном баркасе. У рыбаков вышла пресная вода, и они поили его вином, которым он никак не мог утолить жажду. Но обо всем этом он никогда никому не рассказывал и не вспоминал. Война кончилась, и люди как бы стали забывать пережитое. Все репродукторы умолкли одновременно, как по команде: радиоузел прекратил свою работу. Иван Николаевич открыл глаза. Две девушки в расписанных цветами платьях смотрели на него и улыбались. Он улыбнулся в ответ и пошел в каюту. Ему все время, как только он ступил на корабль, хотелось быть одному, наедине со своими мыслями. Корабль покачивало. Сняв ботинки, Иван Николаевич лег на удобную койку и незаметно уснул. Голоса, визг лебедок, звонки машинного телеграфа разбудили его. В открытый иллюминатор врывались красные лучи заката, виднелся кусок каменной стены форта — весь в осколочных дырах, словно в оспинах. Иван Николаевич торопливо оделся и вышел на нос корабля. В лицо ударил прохладный ветер. Подполковник опустил ремешок фуражки на подбородок. «Украина» входила в Севастопольскую бухту. Слева по борту как бы проплыл стоявший на якорях и бочках линкор. Матросы выстроились на палубе. Был торжественный час спуска флага. Иван Николаевич невольно стал во фронт. Подполковник улыбнулся: — Какое-то странное состояние у меня, будто приехал в места, где прошло детство, все знакомо и так много напоминает, — задумчиво произнес подполковник. — Я ведь защищал Севастополь. Отжали нас к Херсонесскому маяку, и мы дрались там за баррикадами, сложенными из трупов убитых товарищей. Тогда даже мертвые продолжали служить. — Вот именно, — согласился Иван Николаевич, проникаясь чувством дружбы к своему спутнику. Подполковник высказал ему его же собственные мысли. Медленно пришвартовались к пристани. Утомленные дневным перелетом, чайки, тяжело взмахивая крыльями, улетели на ночлег к глинистым обрывам. Матросы спустили трап. Пассажиры, толпясь, сошли на пыльный берег покупать копченую ставридку с тонкой золотистой кожицей, славившуюся своим нежным вкусом. В каютах запахло рыбой. Море стало совсем черным, и противоположный берег бухты угадывался лишь по гирляндам желтых огней. На железных башнях крейсеров запрыгали знакомые проворные огоньки азбуки Морзе. Ивану Николаевичу захотелось поделиться мыслями о войне, но он хорошо знал, что понять его сможет только фронтовик. Он шел по кораблю, то поднимаясь, то опускаясь по бесчисленным лесенкам, в надежде отыскать подполковника. Но его нигде не было. — Ваш товарищ сошел на берег, — сказал коридорный. — Очень уж им охота побродить по улицам. Они воевали здесь. Боюсь, как бы не опоздали к отплытию. Завсегда уже так — хочется взглянуть на землю, на которой тебя могли убить, да не убили. Иван Николаевич поужинал в ресторане, вернулся к себе в каюту, взял в руки книгу. Но внимание рассеивалось, мысли летели прочь, и он поймал себя на том, что читал, не понимая прочитанного. Книгу пришлось отложить. Наверху, в салоне, танцевали, где-то азартно стучали костяшками домино. Иван Николаевич поднялся в салон, постоял немножко в сторонке, посмотрел на шумную, веселую молодежь и вышел на палубу. Сел на слабо освещенную скамью так, чтобы видеть крутую лестницу трапа, — ждал возвращения подполковника. Набережная постепенно опустела. Вот, обнявшись, отошла от перил палубы последняя пара. Время текло, и склянки на военных кораблях в бухте отбивали спокойное его течение. Спать не хотелось, Иван Николаевич сидел на скамье, слившись с тенью, отбрасываемой спасательным ботом на стену. Он видел, как гасли звезды. Короткая южная ночь окончилась, начиналось утро. Небо на востоке посерело, стало светлеть, по палубе, потягиваясь, прошел матрос, внизу настойчиво застучала машина, раздались голоса. На берегу с плетеными корзинами в руках появились торговки ставридкой. Иван Николаевич взглянул на набережную и обрадовался. По камням быстро шел подполковник, на ходу застегивая пуговицы белого кителя, держа в левой руке фуражку. Седеющие волосы его прилипли к вспотевшему лбу. Я так и думал, что вы не ложились! — крикнул подполковник, увидев Квасолю. — В таком городе трудно уснуть! Пассажиры еще спали и не слышали, как разговаривали эти два человека, сидя на палубе. — Дом здесь был кирпичный, угловой, на перекрестке двух улиц, дом номер тринадцать. Я лежал за пулеметом в комнате нижнего этажа. Очень хорошо помню ковер на стене с изображением спящего часового под копной ржи и Наполеона, опершегося на ружье. Помню, на этом ковре была туфелька, шитая бисером, а в туфельке — карманные мужские часы. Они долго висели на стене, и никто из матросов не решался их взять… Фашисты нас танками вышибали из этого дома. Подъедут и палят из пушек, выбили рамы, обвалили потолки… Долго держали мы этот домишко. Убивали одних, на смену приходили другие, а выгодную позицию не сдавали. «Дом смерти» — так назвали его в нашей бригаде. Он мне потом даже снился, этот дом… Ну, нашел я эту улицу и перекресток узнал — там до сих пор противотанковые ежи стоят, между ними картофель растет. А дома нет — вернее, есть, да не такой. Тот был одноэтажный, со ставнями, с палисадничком, а передо мной домина в три этажа. Думаю, ошибся, так на нем номер тринадцать. Тот номер. Хотел уже уходить и вдруг в освещенном окне угловой комнаты вижу ковер с Наполеоном. Подошел к окну, земля от волнения под ногами качается. Кричу: — Эй, кто там, хозяева! Подходит к окну женщина, из-за ее плеча мужчина выглянул. — Разрешите, — говорю, — войти. Мои матросы этот дом защищали — вернее, не этот, а тот, что был на месте вашего. Я и ковер помню. — Верно, мы и до войны жили здесь, — отвечает женщина, — но уже первый час ночи… — Так ведь пароход утром уйдет, — говорю им. — Когда я теперь побываю у вас в городе. — Да что вы?! Заходите, заходите, — позвал мужчина. Вошел я в эту комнату, шатаюсь, как пьяный, сердце чуть из груди не выпрыгивает, глаза заслезились, будто ест их пороховым дымом, а со лба капли пота скатываются, и солоны на вкус, как кровь. Смотрят на меня хозяева, дети их проснулись, сидят, рубашонки на колени натянули, слушают. — Из вашего окна главстаршина первой статьи Афонин с гранатами под танк выбросился, — говорю я, — а у двери осколком Бондаренко убило, и было ему от роду всего восемнадцать лет… Поговорили мы душевно, рассказал я жителям квартиры, как дрались матросы в их доме. — Все мы воевали, а теперь вот залечиваем раны, — говорит мне хозяин. — Вон какую махину отгрохали на месте развалин! Работаем. И герои теперь пошли новые, трудовые. Иван Николаевич слушал, но думал о своем, очень похожем на рассказ подполковника. — А женщина фотографию мою просит. «Мы ее, — говорит, — на видном месте повесим, там, где туфелька была. Пускай все знакомые знают защитника нашего дома». Но у меня, как назло, фотографии не оказалось… Ну, расцеловались, пообещали друг другу писать, и поспешил я на пароход. Несколько минут помолчали. — Ну, а теперь на боковую, — предложил подполковник. И спутники, довольные друг другом, разошлись по каютам. Спали долго. Ведь нигде так хорошо не спится, как на пароходе. Иван Николаевич проснулся в конце дня, принял горячую ванну, пообедал, поднялся на нос корабля. «Украина» шла полным ходом, словно вспахивая море. По левому борту виднелись невысокие горы. Подполковник стоял, облокотившись на перила. Вдали, на берегу, показались беленькие домики величиной со спичечную коробку. — Скажите, это не Южная Озерейка? — спросил Иван Николаевич подполковника. — Озерейку миновали. Перед нами совхоз «Мысхако». — Как Мысхако? Значит, это Малая земля? А вот та высота — гора Колдун? — Иван Николаевич не мог скрыть волнения. — Совершенно верно. На капитанском мостике появился толстяк — капитан корабля, рядом с ним белокурая девушка. Девушка поднесла к глазам бинокль и пристально глядела на Малую землю. Капитан, жестикулируя, что-то ей объяснял. На палубу поднимались пассажиры, смотрели на далекий берег, увенчанный цепью лиловых гор. — Идем на новороссийские створы. Сейчас за Суджукской косой повернем, и мы в Цемесской бухте, — сказал подполковник. Корабль стал резко забирать влево, и перед взорами пассажиров показался подернутый сумеречной дымкой Новороссийск. Сколько раз за тысячи километров Иван Николаевич видел этот город! Он окидывал теперь его жадным взглядом. Непривычно дымили трубы цементных заводов. Свыше года эти заводы были ареной ожесточенной битвы, там все взорвали и развалили. На голой вершине Сахарной головы, где во время войны вспыхивали огни выстрелов и взрывов, зажегся, как первая звезда, мирный электрический фонарь. Прошли ворота мола, запирающего вход в бухту. Толстая железобетонная стена его была проломлена в нескольких местах — следы страшных торпедных ударов. По бухте сновало множество мелких судов. Под парусами возвращались к берегу рыбачьи лодки. У пристани спокойно стоял осыпанный огнями теплоход «Победа». Город, который Иван Николаевич освобождал и видел мертвым, ожил и вырос без него. Корабль подходил к пирсу элеваторной пристани, с кормы и носа бросили концы. На берегу среди ящиков, тюков и бочек стояла толпа встречающих. Люди приветственно махали руками, узнавая близких. Расталкивая пассажиров, Иван Николаевич пробрался к выходу. Корабль приставал медленно. Не спеша опустили трап. Квасоля решительными шагами сошел на берег, усилием воли сдерживая подступившие к горлу слезы. Раздувшиеся ноздри его, привыкшие к влажному воздуху моря, ощутили знакомый, но уже давно позабытый запах Новороссийска — запах сухой цементной пыли. Он несколько раз всей грудью вдохнул этот воздух. Город неудержимо тянул к себе, и, ступив на его нагретые солнцем камни, он попал в плен волнующих воспоминаний, как бы все заново переживая. Квасоля обогнул бухту. Перейдя у холодильника подъездные пути, которые когда-то перебегал, согнувшись под осколками, он повернул в тихий заросший акациями переулок, вспомнил, как лежал здесь на тротуаре, и ему захотелось снова прижаться к этим камням. С упрямой настойчивостью он шел по улицам, узнавая дома со следами военных бурь, бушевавших в городе. Вот серое здание, в приказах Советского командования носившее условное название «Дом с орлом». Сколько снарядов выпустили в него артиллеристы— страшно подумать. А дом уцелел, его отстроили заново. Он сейчас сияет всеми освещенными окнами. На площади Иван Николаевич увидел белые обелиски. Он снял шляпу и приблизился к могилам, вдыхая тонкий запах ночных фиалок. Уже совсем стемнело. Как ни напрягал он свое острое зрение, не мог прочесть длинные ряды надписей, нанесенных на обелиске с четырех сторон. Многих из тех, что лежали здесь под белыми камнями, он знал в лицо. Здесь похоронен его друг Байязитов, Сипягин, Каданчик… Если бы можно было положить на их могилы букеты цветов! Но цветов никто не продавал, и Иван Николаевич пошел в Станичку по направлению к Малой земле. Он ожидал увидеть разрушенную школу, разрытые снарядами глиняные траншеи, обгоревшие колья со спутанной колючей проволокой, широкие бомбовые воронки, залитые позеленевшей водой. Но ничего этого не оказалось. На Малой земле, где снаряды перепахали всю почву и выкорчевали деревья, разросся густыми кустами виноград. Лозы опирались на деревянные тычки, еле поддерживавшие тяжелые гроздья. Виноград издавал непередаваемо нежный сладостный аромат. По узенькой тропинке, протоптанной среди виноградных лоз, Квасоля поспешил к горе Колдун. Ее черный конус резко выступал на фоне посветлевшего от звезд неба. Неизбывная тоска по памятным местам гнала его вперед. В ночной тишине слышался шорох падающих на землю переспелых ягод: кап, кап! Так падают после грозы тяжелые капли дождя с деревьев. Он сорвал гвоздь, ягоды на ней лежали одна к одной, будто зерна на початке кукурузы. Виноград перезрел. «Почему его не убирают?» Петляя, тропинка уводила путника на невысокий холм. Что-то до боли знакомое было на холме. Поднявшись на его вершину, Иван Николаевич увидел белые здания совхоза, а повернувшись к морю, — квадраты канониров береговой обороны. В войну в них помещался штаб корпуса. — Где-то вот здесь был мой окоп, — прошептал Иван Николаевич. Здесь он воевал шесть месяцев. В этом окопе убило его друга Байязитова… Но сколько он ни искал, окопа не было. Чьи-то хозяйские руки засыпали его, распахали землю, обильно политую кровью, засадили виноградником. Ничто здесь не напоминает о войне. Совхоз «Мысхако» изготовляет вино отличнейшей марки — «Малая земля». Квасоля пил это вино. Малая земля! Эти два слова может понять только тот, кто побывал здесь во время войны. Поднявшийся ветерок донес до слуха Ивана Николаевича обрывки песни. Он прислушался:БРАТЬЯ
Маршал авиации в своем служебном самолете летел в черноморский город, празднующий двадцатипятилетие своего освобождения. В салоне вместе с ним находился генерал-полковник, бывший начальник политотдела одной из армий, защищавших город в 1942 году. Весь путь спутники играли в шахматы. Оба не уступали друг другу в настойчивости и мастерстве, но чем ближе подлетали к цели, тем большее волнение охватывало их. — Хорошо бы пролететь вдоль берега, взглянуть на места, где довелось воевать, — предложил генерал-полковник. Маршал согласился, отправился в кабину летчиков и оставался там, пока самолет не оказался над Туапсе. Генерал-полковник, прильнув к окну, смотрел вниз. Словно огромная льдина, по морю плыл белый теплоход, на рейде дымили танкеры, сновали проворные катера. Справа горстью рассыпанной соли заискрились светлые домики знакомого поселка и растаяли, словно растворились в синей воде неба. Среди тронутых осенней позолотой лесов замелькала небрежно брошенная на невысокие горы лента шоссе. Показалось полукружье курортного городка с Толстым и Тонким мысами. Через несколько минут открылось сверкающее лукоморье, и возник город, куда спешили военные: огромная бухта, перегороженная каменным молом, голова господствующей высоты, расцвеченные флагами ракетоносцы, ровные кварталы и площади до боли знакомого и в то же время выглядевшего чужим большого города. Лирически настроенный генерал-полковник посмотрел на трубы цементных заводов: — Дымят, как эскадра, готовая в далекий поход. — Дом Юккерса. Единственный дом, уцелевший в городе во время войны. Я несколько раз просил артиллеристов не обстреливать его. Облицованное золотистой глазурью здание служило нашим летчикам великолепным ориентиром при налетах на город. Сейчас в этом доме горком партии. Самолет с ревом прошел над городом и поплыл над виноградниками совхоза шампанских вин. Среди пожелтевших лоз, как цветы, мелькали косынки женщин, убиравших урожай. Маршал не сказал своему спутнику, что родился в этом городе, провел в нем детство, окончил фабзавуч, работал на цементном заводе, по путевке комсомола ушел в авиацию. Самолет резко пошел вниз и мягко опустился на бетонные плиты аэродрома. В середине войны в генеральском звании маршал командовал авиационным корпусом, и его люди сражались с фашистскими летчиками, базировавшимися на этот аэродром, построенный в 1942 году. Гостей, прибывших из Москвы, как положено в таких случаях, встретил командир соединения, отрапортовал и повез в город. Ехали молча. И маршал, и генерал- полковник прильнули к открытым окнам автомобиля. Каждый поселок, мост, поворот шоссе напоминали позабывшееся, казалось, навсегда. Новое все разрасталось, старое ветшало, отмирало, гибло. Прошло четверть века, как они были здесь в последний раз. Незаметно въехали в город, обсаженный высокими молодыми деревьями, в ветвях бились бумажные мальчишечьи змеи. В центре толпами ходили ветераны войны — пожилые люди в пиджаках, обвешанных орденами и медалями: бывшая морская пехота, моряки, летчики, артиллеристы, танкисты, стрелки, санитары… Приезжих поселили в двухместном еще пахнущем масляной краской «люксе», недавно построенной гостиницы. Маршал подошел к открытому окну, выглянул на празднично разукрашенную широкую улицу, на восторженную молодежь, с любопытством разглядывающую необыкновенных гостей, собравшихся со многих мест Советского Союза, и пожалел, что не взял гражданский костюм. Хорошо бы заправить в брюки белую рубаху и, не застегивая ворота, никем не узнанным бродить по шумным улицам своего детства. Впрочем, знакомых улиц нет и в помине, их слизал огненный шершавый язык войны. Но разрушенный до основания завод, на котором он работал, восстановили, поставили новые цеха и более мощные вращающиеся печи для обжига клинкера, размалываемого на цемент. Еще в Москве он постановил: обязательно сходит на завод. В дверь весело постучали, вошел секретарь горкома партии, молодой, но с военной медалью, украшающей человека. «Подростком воевал», — про себя отметил маршал. Секретарь поймал взгляд, объяснил: мальчиком упросился в бригаду морской пехоты. Вместе с Красниковым последним отходил с клочка земли, который впоследствии окрестили Огненной землей. Генерал-полковник помнил эту прокаленную на огне каменистую почву. Он тоже уходил последним, и шел рядом с командиром бригады Митей Красниковым, которого уже нет в живых. — Пойдемте в горком. Там собралось много народа. Вам будут рады, — предложил секретарь. — Человек десять упоминали ваши имена. — В дом Юккерса? — улыбаясь спросил маршал, но секретарь не знал кто такой Юккерс и впервые слышал о его доме. Многое забывается с годами, и время безжалостно стирает имена и названия. В горкоме было полным-полно народу. Люди всегда инстинктивно стремятся собраться вместе. От стены отделился широкоплечий пахнущий табаком росляк, протянул маршалу тяжелую руку. — Сколько лет, сколько зим… Им уступили стулья, и они сели рядом, счастливые тем, что видят друг друга. — Четверть века как не бывало. Я давно на пенсии, а мне все еще снятся бои над бухтой, над городом, над Огненной землей… Об Огненной земле вспоминали во всех концах обширной комнаты, но постепенно вокруг маршала и его друга образовался плотный круг людей. — А помните, как первая немецкая танковая армия неожиданно исчезла из Прикубанья? На ее поиски посылали разведсамолеты, и ни один не возвертался, а вы выпорхнули на трофейном «мессершмитте» и нашли. — Такое не забывается, — ответил маршал, и перед его глазами встал никогда не вспоминавшийся в мирной жизни боевой эпизод. Он увидел раскрашенное желтой краской осиное туловище трофейного самолета, отремонтированного усилиями технарей и летчиков, и то, как он осваивал его, как впервые поднялся над землей в немецкой машине, а затем получил задание — полететь и найти ускользнувшую танковую армию фашистов. На него напялили узковатую, с чужого плеча, некрасивую, пахнущую каким-то противным запахом немецкую форму. Начиналасьувлекательная игра в темную, и полет мог показаться чем-то средним между выполнением долга и шуточной забавой. За линией фронта на переодетого советского летчика не обращали внимания, хотя он и был один-одинехонек. Нагруженные фашистские самолеты летели в сторону русских, облегченные возвращались. Почти рядом продымил подбитый «юнкерс» и с размаха врезался в пшеничное поле. «Не дотянул до аэродрома», — равнодушно подумал советский ас. После долгих блужданий он нашел задернутые облаками пыли колонны танков, кратчайшими путями уходящих на Сталинград, и сердце его радостно затрепетало. Дело было сделано, оставалось только доложить начальству. На обратном пути к нему приблизился проворный «мессершмитт», и он увидел горбоносое, перечеркнутое осколочным шрамом лицо пилота. Немец показал рукой кверху, в шлемофоне раздался резкий возглас предупреждения: — Над нами пять яков! — Самолет стремительно пошел в облака, только на фюзеляже мелькнул намалеванный киноварью бубновый туз. Русский летчик обрадовался якам. Теперь можно не бояться, он среди своих. Но свои бесцеремонно навалились на него со всех сторон, и не навязывая боя, повели на аэродром, но не на тот, с которого он взлетел, а на другой, в сторону, и все прижимая ниже и ниже, заставили опуститься на прогибающиеся под тяжестью самолета металлические полосы. Он сел, с облегчением вылез из кабины, смахнул со лба капли пота. Со всех сторон проворно бежали возбужденные люди, кричали: — А, попалась гадюка! — Важную птицу зацапали! Летчик взглянул на свою грудь и с удивлением увидел, что на мундире у него прикреплен «железный крест», сделанный из фибры, окантованной серебряным ободком. — Я свой… товарищи… свой, — обрадованно кричал он подбегавшим к нему парням. — Как свой? — А, продался фашистам, — бравый старшина с ходу залепил ему оплеуху. — Я советский генерал, летал в тыл с важным заданием. — К нему вернулось обычное равновесие. Он назвал свою фамилию, которую знали. Офицеры угомонили разбушевавшихся солдат. Повели подозрительного человека в штаб. Последовала серия телефонных звонков, и недоразумение прояснилось. Маршал зарумянился и спустя четверть века почувствовал ожег на щеке. Старшина умел бить. Еще несколько раз летал смелый ас на обжитом «мессершмитте» в далекие опасные рейсы. Но теперь всякий раз в сопровождении своих истребителей, поджидавших его возвращения в условленной зоне. Могучий пенсионер не выдержал — предложил пройтись на Огненную землю. В шумном вестибюле гостиницы к ним присоединились еще люди, пошли оживленной группой человек в двенадцать, по дороге многое переживая заново. Сердца охватила волнующая буря чувств, мыслей, воспоминаний. Словно ливнями, омытая кровью земля обновилась и расцвела. Там, где проходил передний край, высились новые дома, с балконами, украшенными коврами. Повсюду алели красные флаги — все вокруг словно замело маковыми лепестками. Не было разбитой радиостанции, где помещались штабы; срезанный артиллерийскими снарядами лагерный сад разросся, и куда только достигал глаз зеленели квадраты виноградников. Нигде не виднелось ни одного дота, ни одной нитки колючей проволоки. Маршал знал: доты разобрали на строительство домов, из проволоки наделали гвоздей. По Огненной земле бродили мужчины, как дети клали в карманы ржавые осколки, которые могли их сразить наповал. Каждый искал свой окоп и не находил, все засыпало отжившее свое время. Встречались холмы братских могил, с именословами, набранными золотыми буквами, и многие находили в них имена своих товарищей. Дорога была как бы проложена вдоль бесконечного кладбища, и маршал думал, что ряды безмолвных могил способны говорить — они как бы строки в страшной книге войны, по которым и через сто лет можно прочесть о жестокости оккупантов, о мужестве защитников Родины. Пригреваемые нежарким сентябрьским солнцем незаметно дошли до виносовхоза, называемого теперь «Огненная земля». В прохладной столовой рабочие угощали молодым вином красавца адмирала — бывшего командующего Черноморским флотом и уцелевших командиров батальонов морской пехоты. У двери висела чугунная доска. Генерал-полковник прочел: «Здесь помещался штаб 255-й бригады морской пехоты», улыбнулся, сказал: — Штаб этой бригады и не ночевал тут, он помещался на радиостанции. Кто-то пожалел: — Как жаль, что не оставили развалин радиостанции. Маршал слушал и думал, что время перепутывает события, даты, цифры. Сотрудница городского музея и директор совхоза обещали все написать заново, так, как было. Весь день маршал с любопытством бродил по земле, над которой провел не менее сотни воздушных боев. До этого он никогда здесь не был, но каменистая, красноватая, словно впитавшая в себя кровь, почва была ему дорога. Над ней гибли его товарищи. Вернувшись в город, он, никого не предупредив, отправился на цементный завод. В его время там выпускали простой портландский цемент, теперь он слышал производят пуццолановый, томпонажный для горячих нефтяных скважин, быстротвердеющий для бетонов гидроэлектростанций. Он ехал на задней площадке в полупустом трамвайном вагоне. — Обратите внимание, здесь проходила линия фронта, — восторженно сказал ему бородатый человек. — На бетонном пьедестале, как напоминание о годах величайшего проявления человеческого духа, стоял железный остов товарного вагона, снизу доверху источенный пулями. — Какой-то любознательный мальчишка насчитал в нем одиннадцать тысяч пробоин. Вагон этот перегораживал шоссе и, как баррикада, разделял две враждующих армии. Маршал сошел на остановке у завода. До проходной оставалось каких-нибудь сто шагов. Работала вечерняя смена. Невысокий ростом дежурный инженер со смуглым, решительным лицом узнал маршала — в заводоуправлении висел его портрет при всех звездах и орденах. Инженер стоял у стены, украшенной электрической схемой диспетчерского шита. На схеме, как в зеркале, отражалась работа завода, и маршал понимал, что веселые зеленые огоньки утверждают: все вращающиеся печи работают полным ходом. Инженер охотно повел гостя по высоким, просторным цехам, показал, как происходит помол, превращая мергель в сметанообразный шлам, как шлам насосами подается в чудовищно вместительные горизонтальные бассейны. — Машин и всяких механизмов у нас больше, чем людей, — похвастал инженер. — Закрывая кепкой загорелое лицо от жара, он прошел к огромным железным печам, поставленным с едва уловимым на глаз уклоном в сторону головки, где бушевал огонь с температурой в 1500 градусов. В гигантских печах, наполненных смесью сырья, возникали новые химические соединения, и маршал почувствовал в них то же величие, что в мартенах и домнах. Здесь тоже люди имели дело с огнем, им надо было налаживать ритмичную, постоянную работу, «чувствовать» печь, знать ее особенности, считаться с капризами. Постояли у пульта управления, где разумные измерительные приборы контролировали работу печи: скорость вращения, температуру, силу горячего воздушного дутья. Печь медленно вращалась, в ее железной утробе шумело разноцветное пламя, глухо бился о металлические стенки спекшийся клинкер, и в этом движении и звуках был вечный круговорот жизни. Маршал все оглядывался вокруг — искал свое рабочее место, и не находил, как десантники сегодня на Огненной земле не находили своих окопов. Было жарко. Хотелось пить. Инженер вывел гостя из цеха, повел на карьер. С подножья господствующей высоты хорошо просматривался вечерний порт, теплоходы и военные корабли, украшенные мозаикой красных, желтых, зеленых ламп. На длинных пирсах, как на бульварах, гуляла молодежь. Морской ветер гнал с бухты медные волны музыки духового оркестра. — Смотрю на вас, товарищ маршал, и кажется, что я вас уже где-то видел, — с замиранием сердца признался взволнованный инженер. — Да, и у меня такое впечатление, будто вы когда- то приснились мне, — переплетая пальцы обеих рук, с ноткой насмешливо добродушной снисходительности ответил маршал, и было непонятно: сказал всерьез или в шутку. Инженер показал кратчайший путь в порт, пожал собеседнику руку, и маршал, попрощавшись, зашагал по тропинке, круто сбегающей между валунами к морю. Через полчаса он был на пирсе, у которого фашистские бомбардировщики потопили лидер «Ташкент». На эту обгрызанную бомбами и снарядами полоску бетона в сентябре 1943 года высадился десантный полк войск НКВД. На пирсе маршал встретил генерал-полковника. Он стоял у самого уреза воды, смотрел в черную даль, и видел то, что происходило тут более четверти века назад. Во время отступления на этом, уже отрезанном врагами пирсе, садясь в торпедный катер, пришедший за ним, он попал под страшную бомбежку. Одной из причин, заставивших его приехать на торжества, было острое, никогда не покидавшее желание взглянуть на место, где его могли убить, да не сумели. Маршал положил на плечо товарища руку, привел его из прошлого в настоящее. — Вот мы гуляли по Огненной земле, и каждый мог наступить на забытую мину и взорваться. Чем не сюжет для рассказа? — сказал генерал-полковник. Корреспонденты во время войны не написали о нем ни строчки, хотя он постоянно находился в передовых цепях. Он не только переживал все подробности боев, но и знал в лицо сотни солдат и матросов. Ему хотелось поведать другу о своем поведении в боях за город, но он смолчал. Собственные подвиги ему казались бледными по сравнению с крылатыми победами маршала. Они вернулись в гостиницу и, утомленные переживаниями дня, легли в прохладные постели и моментально уснули. На другой день на Огненной земле состоялся митинг. Пришли стар и млад— все население города. Выступали участники обороны и штурма. Секретарь горкома партии просил маршала выступить, но тот наотрез отказался — он не любил, да и не умел говорить перед народом. Люди называли имена погибших товарищей, говорили о мужестве, о войсковом товариществе, о стойкости, о том, как бойцы, испробовав свои силы в бою, становились коммунистами. Затем моряки продемонстрировали высадку морского десанта у мыса Любви, стараясь повторить все, как было во время штурма. Среди разрывов и цветных дымов спешили мелкие суда. Молодые люди с оружием бросались в воду, выскакивали на каменистый берег, кидали гранаты и палили из автоматов в белый свет, как в копеечку. — На самом деле все было не так красочно и картинно, — сказал генерал-полковник. — Бой невозможно повторить. Никогда не бывает два одинаковых боя. — Тогда, двадцать пять лет назад, подожженные суда пылали жаркими кострами, на море горел разлитый бензин и по горячей воде хлестал свинцовый ливень, — припомнил маршал. Он видел штурм родного города с неба, затянутого облаками дыма. Штурм длился пять суток, и пять суток он во главе своих летчиков дрался с фашистскими самолетами. Ему снова довелось встретиться с «мессершмиттом», размалеванным бубновым тузом. Фашист узнал его, на секунду опешил и это удивление стоило ему жизни. С холодным спокойствием советский генерал пустил длинную пулеметную очередь и сбил врага, упавшего в море, задернутое покрывалом траурного дыма, сносимого с берега. Он вспомнил, что до этого было одно рандеву с горбоносым асом и подумал, что если вечером на торжественном заседании в городском театре его принудят выступить, он расскажет об этой памятной ему встрече. И вот он на торжественном заседании в театре, заполненном до отказа. Никогда маршал не видел сразу столько орденов, как в этот вечер. Защитники Огненной земли награждались по четыре, по пять раз. Он сидел в президиуме. Член Политбюро ЦК КПСС говорил о военной и трудовой славе города, оглашая фамилии, давал оценки подвигам и характеристики людям, назвал и фамилию маршала; затем, под гром аплодисментов, на знамя города прикрепил лучезарный орден. На трибуну выходили ветераны. И оттуда лились воспоминания, воспоминания, воспоминания — живой, кипящий поток слов, пригодных для стихов. Сотрудница музея едва успевала стенографировать. Председательствовавший секретарь горкома партии назвал фамилию маршала. Маршал, покачиваясь от волнения, вышел на трибуну, напомнил о своих летчиках живых и мертвых, на минуту задумался. Его величественную фигуру из лож рассматривали в бинокли, как в театре. — Ну, что вам еще поведать? Расскажу, как сбили меня. — Двумя фразами он нарисовал портрет горбоносого фашистского летчика — Ну так вот, после одного боя над Огненной землей я замешкался и последним возвращался на аэродром. Над морем меня настиг горбоносый. Мы узнали друг друга и завязали неравный бой. Я уже расстрелял боезапас, оказался безоружным, и как всегда бывает в таких случаях, как не крепился— плюхнулся в море. Открыл фонарь самолета и вывалился в холоднючую воду. Берег едва проглядывался, но я поплыл кролем, сделал несколько резких движений и почувствовал свежую рану. Море окрашивалось в розоватый цвет. Остановить кровь было нечем, она вытекала в воду, а с нею казалось вытекала и сама жизнь. Я наверняка знал, что до берега мне не добраться. Но инстинкт самосохранения заставлял плыть. Один взмах рук, второй, третий, сотый. Не хватало дыхания. Быстро темнело, а может мутилось в глазах. Берег вместо того, чтобы приблизиться, — исчез. Последние силы покидали тело. И тут я услышал шум мотора, даже подумал, что это гудит в голове. Рядом застопорил торпедный катер. Меня подняли на борт, я потерял сознание и очнулся в далеком госпитале… Прошла целая вечность, а я до сих пор не знаю, кому обязан жизнью. В зале стояла тишина, и в этой напряженной тишине, словно удары колокола, раздались энергичные слова: — Это был я, товарищ маршал! — В конце зала поднялся мужчина в белом пиджаке, на котором поблескивал орден Красного Знамени. Все взоры обратились к человеку, стоявшему неподвижно, как памятник. Маршал узнал в нем вчерашнего инженера с цементного завода. — Идите сюда, на сцену, — позвал председатель, и все в президиуме замахали руками, приглашая его к себе. Человек сразу вспотел и под аплодисменты пошел армейским шагом. Его осыпали цветами. Он, не торопясь, поднялся в президиум, стал рядом с маршалом, низенький, щуплый, похожий на мальчугана. Несколько минут они стояли молча, узнавая друг друга, улыбаясь и радуясь столь необыкновенной встрече. — Расскажите, как все это произошло, — попросил председатель. — Очень даже обыкновенно. Наш корабль возвращался на базу. Видим, клюнули советский самолет. Ну, мы и помчались к месту происшествия, с надеждой, что летчик жив. Конечно было не по себе, слишком близко город. Подошли к масляному пятну, и когда подняли человека на борт, тут нас взяла в работу фашистская батарея. Снаряды рвутся вокруг, а мы маневрируем среди разрывов и уходим и, как видите, не оплошали, ушли без потерь. Затем за городом, в уютной гостинице виносовхоза, был банкет. Маршал и инженер-цементник сидели рядом, пили сухое вино, и все не могли наглядеться друг на друга. Генерал-полковник поглядывал на инженера; ему казалось, что этот человек был командиром катера, под огнем увезшего его с изгрызанного бомбами пирса. В числе многих тостов, произносимых со всех сторон огромного зала, маршал сказал несколько слов о своем потерянном и вновь обретенном друге. — Вчера я встретился с ним на заводе, видел его в работе. Возвышенное беспокойство за порученное дело, присущее героям обороны и штурма города, не исчезло и продолжает жить в рабочих цементных заводов, заново построенных на почве, обильно политой кровью. — Маршал обнял бывшего матроса, и они, как братья после долгой бесконечной разлуки, поцеловались на глазах у сотен людей, знающих подлинную цену жизни. Апрель 1970 г.ЭЛЬ-АЛАМЕЙН
I
Хлебников оперся на лопату, подставил вспотевшее небритое лицо под морской ветер, огляделся вокруг. С холма, у которого он рыл противотанковый ров, виднелось море, покрытое белыми бурунами, набегающими на песчаные отмели и остовы разбитых, почерневших от воды барок. Он оглянулся, увидел убогую краснокрышую деревушку, превращенную в лагерь военнопленных: несколько черных от дождя домов, приютившихся под тенью дубов и вязов; стога сена, сложенные на каменных тумбах; поля под паром; мужчин, одетых в оборванную военную форму, роющих землю, покрытую чахлой солонцеватой травой, отливающей серебром под порывами ветра. — О чем загрустил, парень? Тоскуешь по Родине? — раздался за спиной Хлебникова веселый голос. Хлебников оглянулся. В двух метрах позади стоял молодой человек с обожженным лицом, с натянутой на него розовой прозрачной кожицей, в рубцах и шрамах. Лицо казалось бы отталкивающим, если бы не черные, необыкновенно блестящие глаза. — Вот она какая грустная, страна Франция — вроде большой погост. Кругом одно запустение. И травы все какие-то, как на подбор, кладбищенские: желтоцветник, плевел, папоротник, кукушечный горицвет, перекати-поле. Сюда бы бабку мою, она бы враз на целую аптеку набрала тут всяких лечебных трав. Очень понятливая старушка к медицине, декокт против любой хвори могла изготовить. В детстве помогал ей — одной ромашки за лето пуда три собирал. Бабка ее в больницу продавала, четвертак за фунт… Ребята допекали меня, а вот поди же ты, пригодилась мне бабкина наука. Лицо мое в плену гнить стало. Так я его крепким настоем чая излечил — в одном доме нашел непочатую пачку. Конечно, и молодость помогла. В молодости раны заживают быстрее, а мне двадцать два года… Вот остролист, помогает при резях в желудке. — Отломил веточку с красными ягодами, растер, понюхал. Хлебников посмотрел в лицо парню, смущенно отвернулся. Ему стало неловко за свою красоту, как бывает иногда неловко здоровому в присутствии инвалида. — Пускай тебя не смущает мой портрет. Его в Москве починят. Читал в газете — научились… Главное, чтобы душа уцелела. Давай о России помечтаем. Почитай русские стихи, если знаешь, — попросил парень, провожая глазами немецкого часового, подминающего сапогами цветы. Хлебников ласково взглянул на собеседника. — Я тоже люблю стихи… Был у меня боец Ваня Родников, лет восемнадцати, не более. Как-то выхватил из полевой сумки тетрадку и прочел о камне, на котором сидел со своей любимой. Стихотворение кончалось тем, что взял бы с собой тот камень, если б не был он тяжелым. И еще о том читал, как любимая уходит на свидание к другому… Ни одной строчки не напечатал поэт, а запомнился. Помню с детства: «Весело сияет месяц над крестом, белый снег сверкает синим огоньком». Убили Ваню, и тетрадка пропала. Иван Родников! Фамилия-то какая светлая, чистая, и имя тоже. Родится у меня сын — обязательно назову Иваном… Я вот все смотрю, где мы, что перед нами — Атлантический океан или только пролив? — спросил Хлебников. — В нашей бригаде есть англичанин, так он сказывает: Ла-Манш. Да вон и сам он. Эй, Давид, ком хир! Толкая тачку с землей, подошел высокий худой человек. — Скажи, это пролив? — спросил Хлебников. — Да, в тридцати километрах отсюда Британские острова. Я побережье знаю как свои пять пальцев, тут я и в плен попал, служил при штабе генерала Александера — славный малый, последним покинул Дюнкерк, только не знаю, добрался ли он домой. — Раз перед нами пролив, надо удирать, — решительно сказал Хлебников. — На чем? На палочке верхом? — спросил обожженный парень. — Тут тридцать километров — не одолеешь. Да и море здесь никогда не бывает спокойным. — Убьют, — пробормотал англичанин. — Или на берегу застрелят, или в море. Кругом эсэсовцы. — Двум смертям не бывать, одной не миновать. А жить стреноженным я не могу, — поддержал Хлебникова парень. — Лучше быть в плену, — процедил сквозь зубы англичанин. — У меня на этот счет своя программа. Самое выгодное на войне — жить в плену. По крайней мере можешь быть гарантирован, что останешься цел. — Человек согнулся и покатил тачку дальше. — Как можно так, по-скотски, рассуждать в тридцати километрах от дома? — спросил Хлебников парня. — Бежать! Все могу вытерпеть, кроме рабства. Ты какого рода войск будешь? — Я танкист. — И я танкист, старшина Шепетов, командир танка «КВ», — как бы рапортуя, обрадованно проговорил обожженный. — Здесь в плену человек десять танкистов, все из нашей дивизии. — Меня зовут Александр Сергеевич Хлебников. Не слышал такого?.. Тоже старший сержант, командир машины. — У нас командир дивизии был Хлебников, полковник. Раскрасавец парень, косая сажень в плечах, твоих лет был, годов тридцати пяти, не больше. Погиб под Новой Ушицей, на Украине. Я с ним, вот как с тобой, за ручку здоровкался. Любил с нашим братом солдатом потолковать. Хлебников внимательно взглянул на собеседника, улыбнулся краешком полных, хорошо очерченных губ. — Много в России Хлебниковых, и все, видно, краснеют за меня. Опозорил хорошую фамилию, в плен попал. Как подлец, когда все уже было кончено и догорали шесть последних танков, снял военную форму, напялил на себя барахло с чужого плеча. — А ты, Саша, милок, не убивайся. Не было еще такой войны, чтобы без пленных. Меня, к примеру, немцы из горящего танка выхватили без сознания, а то бы сгорел, как полено. — Поговори со своими приятелями танкистами. Сколотим илот, благо здесь повсюду на берегу валяются доски с разбитых барок. У меня есть крепкая русская плащ-палатка, смастерим из нее парус — и айда. Нужны веревки и гвозди… — Завидев приближающегося часового, Хлебников спрыгнул в ров и принялся старательно подрубать цепкие корни дикой жимолости. Часовой остановился возле русских, молча постоял несколько минут, закурил тоненькую сигарету, пустил голубые колечки дыма и зашагал дальше. — Сегодня я принимаюсь за дело. Увидимся вечером в деревне, в крайней избушке, там я и живу, и все мои дружки танкисты квартируют там, — проговорил Шепетов и, бросив на плечо кирку, пошел по краю рва, который немцы начали рыть вдоль моря, придумав ему пышное название — «Атлантический вал». Весь день Хлебников пребывал в возбужденном состоянии, обращая взгляд свой то к морю, пена которого взлетала выше прибрежных скал, то к затянутому облаками небу, то на окруженную вереском и колючим терновником приморскую батарею. Впервые он поделился сокровенной мыслью — бежать из плена. Говорить об этом опасно, так как люди, узнавшие его тайну, могли предать, выдать гестаповцам, но для такого рискованного дела нужны соучастники. То, что не под силу одному, преодолимо для десяти. Мысль о бегстве появилась давно, еще в первый день пленения, на Украине, но подходящего случая не подвернулось. Каждый час удалял его от Родины. В первый день плена было легче бежать, чем на второй. Его везли на запад и после долгих мытарств и унижений поселили на северном берегу Франции, среди военнопленных всех государств Европы. Близость свободного, вечно взволнованного моря с новой силой возродила никогда не угасавшую мечту о побеге. Хлебников представлял себе опасность задуманного. Пойманных беглецов эсэсовцы расстреливали. Без карты и компаса пуститься на плоту ночью через бурный пролив — на это требуется бесстрашие, на которое не каждый решится. Дело-то ведь добровольное. Приказать нельзя. Пойдут ли за ним на риск люди, которых он еще не видел в глаза? Кто они, эти танкисты? И потом, что ждет их, если они доберутся до Англии? Дадут ли им оружие и возможность продолжать борьбу? Но как бы там ни было, англичане — союзники СССР в борьбе с немецким фашизмом, а союзникам положено верить. Быть может, среди пленных англичан отыщется лоцман, знакомый с проливом? День тянулся долго, наконец солнце опустилось в море. Наступили сумерки. Военнопленных построили в колонну и по пыльной дороге погнали в деревню, огороженную колючей проволокой. Хлебников уже давно заметил, что охрана здесь не такая многочисленная и строгая, как в лагерях, в которых ему пришлось побывать краткое время. Население из прибрежной полосы выселили, и это, видимо, усыпило бдительность охраны. После ужина к Хлебникову с котелком в руке подошел Шепетов. — Согласны бежать одиннадцать, все русские, я двенадцатый, ты тринадцатый. Набралась чертова дюжина. Гвозди нашли, есть веревки, три топора и молоток. Среди охотников бежать два сапера, берутся быстро соорудить плот. Собираемся у обгорелого дуба. Бежим сегодня: ночь темная, и ветер попутный. В проволоке, ограждающей лагерь, я уже проделал дыру. Как старший по званию, команду беру на себя. — Шепетов внимательно взглянул в лицо товарища. — А ты что опустился, ходишь невеселый, небритый? Так, брат, не годится. Советский солдат нигде, даже в полоне, не должен терять достоинства. — Ну, хватил через край. Просто бритвы нет. — Пойдем, у нас найдется. Они прошли к темному дому, сложенному из разбитых барок на сваях. У дома, сидя на поваленном бревне перед куском картона, уставленного самодельными фигурками, молодой русский военнопленный и лысый немецкий солдат играли в шахматы. — Это Агеев, тоже танкист, — словно представляя игроков, сказал Шепетов. — А немец — чемпион города Лигниц по шахматам. Самолюбив, как черт, если проиграет, бьет Агеева по лицу. Но Агеев упрям и терпелив и ни одной партии еще не сдал, хотя режутся они каждый вечер. Вот видишь, и сейчас немцу каюк, через два хода мат. Хлебников рассмеялся. Шепетов ему нравился. Вошли в дом. Дерево сильно подгнило, стены покрылись зеленоватой плесенью, которую уже ничем нельзя было вытравить. На каменном полу разостланное сено, закрытое рваными шинелями; на кухонном столе надраенные до блеска солдатские котелки, ложки с вырезанными на них инициалами. — Вот здесь мы и квартируем… Чередниченко, бегом ко мне! — крикнул Шепетов в окно, затененное кустом сирени. Вошел высокий белобрысый человек с добрыми усталыми глазами василькового цвета. На выгоревших петлицах гимнастерки его зеленели следы от снятых треугольников. — Тоже старший сержант, — отметил Хлебников. — Знакомься, Чередниченко, это наш попутчик, старший сержант Хлебников. У тебя еще остался бензин? Надо побрить товарища, привести его в божеский вид, как-никак в гости к англичанам собираемся. Надо не ударить лицом в грязь. — Та ще е трохи, — ответил Чередниченко и пошел в угол, где висела написанная маслом мадонна. Шепетов намочил в ведре полотенце. — Что же это вы, а? Богородицу выставили, молитесь, что ли? — спросил Хлебников. — То не божая маты, то жинка. Важко в плену без жинки, а глянешь — все на душе легче, дуже вона схожа на мою Приську. — Высокий украинец поднес в огромной ладони бензин, проворно смазал им колючие щеки Хлебникова. С необыкновенной быстротой вытащил зажигалку, чиркнул ею, борода вспыхнула. Шепетов приложил к лицу товарища мокрое полотенце, охладившее кожу. — Вот и готов. Одеколона нет, на то не серчайте. Если бы даже и был, все равно ребята бы выпили. — Цэ у нас хлопцы звуть свынячим способом, — смеялся Чередниченко, всматриваясь в чистое, открытое лицо своего клиента с вертикальной морщинкой на лбу, свойственной настойчивым людям. «Смеется! В плену, а так весело и заразительно хохочет. Да с такими орлами можно пуститься через океан, не то что через пролив, и я еще сомневался, верить им или нет. Да и как может быть иначе!» — думал Хлебников, испытывая чувство неловкости и стыда за свое минутное сомнение в этих простых и смелых людях. — Поспи, старший сержант, и ты, Чередниченко, ложись. Вам надо отдохнуть, а в полночь я вас разбужу. Пойду заготовлю пресную воду и хлеб, — сказал Шепетов и скрылся. — Лягай со мной, вдвох завжды теплиш. На двори серпень мисяц, а тут холодно. Чудна якась ця Франция. Буду россказувать дома, нихто й не повирыть. «Будет рассказывать дома! Значит, верит, что доберется домой». Хлебников лег рядом с Чередниченко, и вместе с теплом его тела передалась Хлебникову и жизнерадостная уверенность украинца. Он стал думать о доме, о дочери и жене. Было время, когда Хлебников считал себя навсегда потерянным для семьи, но сейчас, прислушиваясь к легкому храпу танкиста, верил, что еще обнимет и дочку Машеньку и Зою Ивановну — свою жену. Он слышал, как в дом входили люди и, не зажигая огня, ложились рядом на полу. Один говорил по-английски, другой по-французски, но он не прислушивался: мысли его находились далеко, дома, в Москве. В первые дни плена, когда он испытал весь ужас своего положения, всю горечь унижения человеческого достоинства, Хлебников жалел, что его не убили, завидовал мертвым товарищам. «И хорошо, что не убили, — думал он сейчас, — я еще буду жить, еще уничтожу не один вражеский танк». Как настоящий танкист, он привык измерять ущерб, нанесенный врагам, числом уничтоженных танков. Незаметно Хлебников уснул. — Вставай, друг, — разбудил его Шепетов. — Пора! Пей побольше воды: в море пресной не будет. А кто знает, сколько придется болтаться по волнам. В избе горела стеариновая плошка; при скудном свете ее укладывали в мешки свои тощие пожитки. Широко разбросав ноги, на полу сидел длинный англичанин. — Значит, не передумали? — спросил он. — Берегитесь, как бы не случилось беды. Ведь вас тринадцать. Тринадцать — зловещее число, чертова дюжина. — Самое страшное, что с нами могло случиться, уже случилось: мы в плену, — ответил Шепетов. — Раз вы все-таки упорствуете, то возьмите письмо к моей невесте, опустите в любой почтовый ящик в Англии, и оно дойдет к ней в руки. Пусть узнает, что я жив, а то еще спутается с каким-нибудь янки. Вся Британия сейчас переполнена американскими солдатами… Слушай, Шепетов, ты умный малый, а я, как друг, не советую отплывать сейчас. Ну куда ты торопишься? Разве нельзя бежать завтра? — Такие решения откладывать нельзя, Давид. — Я видел сегодня на земле дождевых червей и слышал звон колокола, доносившийся издалека, и вечером слишком оголтело чирикали воробьи — все это верные признаки, что ночью будет туман, а туман вызывает в два раза больше кораблекрушений, чем бури, — предупредил англичанин. — Ребята, нам нужен переводчик, а то как же мы будем изъясняться в Англии? Но раз Давид боится, возьмем его силком, кстати, нас тогда станет четырнадцать, — предложил один из танкистов. С криками «Мала куча, верха дать!» на англичанина накинулись несколько человек, как бы в шутку, крепко связали ему руки за спину… Агеев торопливо совал в карман шахматные фигурки. Последние минуты ожидания оказались самыми томительными. Хлебникову казалось, что план их раскрыт, сейчас войдут эсэсовцы, отберут зачинщиков, поставят к стенке. — Пошли! — приказал Шепетов, по-хозяйски задул на столе огонь, сунул теплую плошку в карман. Шепетов пошел первым, Чередниченко дружелюбно подталкивал англичанина. Подошли к проволоке, поодиночке пролезли в дыру, заблаговременно отмеченную куском бинта, и торопливо направились к морю. — Ложись! — прошептал Шепетов. Люди легли, охлаждая разгоряченные лица холодной травой. С земли на фоне неба Хлебников увидел часового. Опираясь на винтовку, немец мурлыкал под нос детскую песенку. — Уберем? — спросил старшина. — Возьмем с собой, все-таки «язык», — посоветовал Хлебников. Оставляя за собой след в росистой траве, Шепетов подполз к часовому, дернул его за ноги, бесшумно свалил. Немца связали, заткнули рот и, подталкивая его, пошли дальше на шум прибоя, напоминающего о свободе. С берега раздался легкий свист. Пошли левее, на свист. На песчаной отмели стояли два человека, чернел поставленный на железные бочки квадратный плот. — Плот добротный, мы даже руль к нему присобачили, нашли на берегу шесть весел, но вот беда: через равные промежутки времени море освещают два прожектора, — доложил один из поджидавших на берегу. — Знаю, — ответил Шепетов. — Натягивай плащ-палатку! Слева из-за скалы на море упало широкое лезвие голубого света, осветило вбитые по мелководью железные колья с натянутой на них колючей проволокой, медленно прошло по темным прыгающим волнам направо, потом налево. Свет погас так же внезапно, как и появился, и ночь показалась еще черней. — Все за работу! Сталкивай плот на воду! Садись! — отрывисто командовал Шепетов. Замочив ноги выше колен, Хлебников оттолкнулся от берега, упал на мокрые, пахнущие смолой доски, почувствовал, как над головой у него с треском надулась плащ-палатка, глубоко вдохнул бодрящий запах моря, улыбнулся. — Налегай, ребята, на весла! — Тише ты! Орешь, фрицы услышат. Хлебников с силой опустил весло в воду, почувствовал, как плот качнулся, упал с волны на волну, подвинулся вперед. Он ударил еще несколько раз веслом, оглянулся — берег скрылся из глаз в темноте. Справа, с прибрежной скалы, пустили осветительную ракету; описав дугу и не долетев до воды, она погасла. Плот держался высоко над водой, морские брызги не долетали до людей, но Хлебников всем телом почувствовал в воздухе сырость, подумал, что Давид прав: приближается туман. Луч прожектора упал с берега, пробежал по курчавым волнам и, не задерживаясь, скользнул по плоту, на мгновение осветив нахохлившихся от холода, прижавшихся к доскам людей. Хлебников, как ребенок, закрыл глаза: ему казалось, если он не видит прожекторного луча, то и люди, пустившие этот луч, не увидят его. — Пронесло, — сказал Шепетов, натягивая на себя изодранную шинель. — Скорей бы начинался туман. В нем наше спасение, не ровен час, заметят, или разобьют из пушек, или отбуксируют сторожевиком. Да развяжите Давида, пускай поработает веслами, согреется. Англичанина развязали. Он дрожал, сквозь свист ветра слышен дробный стук его зубов. Люди, сидя на краях плота, усиленно гребли. Никто не разговаривал, как будто немцы на берегу могли услышать слова. Непроглядная темнота придавила людей. Прожектор вспыхивал и гаснул, напоминая огонь маяка. Когда беглецы были уже далеко от берега, голубоватый луч прошел над ними, тотчас вернулся, задержался на плоту, и сразу же с другой стороны берега на плот упал луч второго прожектора. В пыльном, дымящемся свете Хлебников увидел испуганные лица товарищей, заметил на гимнастерке Шепетова пришитую гарусной ниткой медную пуговицу со звездой. — Греби, греби, ребята! — закричал старшина. — Туман приближается. В тумане исчезнем, как камень в море. Хлебников нахмурился, хорошо зная, что даже самолет, попавший в луч прожектора, не скоро уходит от беды. Беглецы налегли на весла. Англичанин выхватил из рук Шепетова весло и с необыкновенной быстротой погружал в море. С берега раздался выстрел один, второй, третий. Люди на плоту согнулись, всем телом чувствуя приближение снарядов. Распарывая воздух, снаряды не долетели до плота. Второй залп — перелет, третий залп — снаряды разорвались где-то справа. — Погано стриляють, наши артиллеристы куды краще, — с задором сказал Чередниченко. Слыша мелодичные украинские слова, Хлебников подумал, что храбрец лучше всего виден под огнем. Давид сунул руку в карман, отыскал за подкладкой головку чеснока, раскрошил ее и, проявив невероятную щедрость, дал каждому товарищу по зубку. Чеснок спасал от цинги и множества других болезней и ценился в лагере дороже золота. — Люблю чеснок: он колбасой пахнет, — сказал Шепетов и рассмеялся. Плот приближался к какой-то серой стене, смутно белевшей во мраке, и беглецы не сразу сообразили, что на них наползает туман. Ветер внезапно утих, плащ-палатка, приспособленная под парус, обмякла. Стало холодно, плот как бы вошел в сырое облако. Туман становился все плотней, и вскоре нельзя было различить людей, ничего не было видно, даже черной воды. Оба прожектора погасли. Пушки прекратили стрельбу. — Вот и ушли от беды, — громко сказал Шепетов. — Как бы не заблудиться в этом киселе, — забеспокоился Хлебников. — Сам черт не разберет, где здесь юг, где север. Кто там на руле, держи все время прямо! — Давай, давай, разговаривать будем на том берегу — на британском. Греби, видишь, парус болтается, как тряпка. Теперь вся надежда на руки. — Пролив узкий, ветру негде разгуляться. Через полчаса Шепетов положил на колени весло, вытянул шею, прислушался, попросил: — Потише, ребята… Как будто мотор тарахтит. Беглецы подобрали весла, насторожились. — Катер идет, — подтвердил Давид. — Нас ищет. Катера у них проворные. — Не найдет. Мы в этом тумане как иголка в сене, — нарочито громко, чтобы успокоить товарищей, сказал Шепетов. Справа мелькнула зеленоватая вспышка. С катера пустили ракету. Вначале звук приближался, потом как бы остановился на месте, стал удаляться и, наконец, исчез. Но не прошло и десяти минут, как вновь возник стук мотора одновременно справа, слева и позади. Не один, а несколько катеров искали плот. — Греби, греби! — не выдержав, стал командовать Хлебников, поминутно оглядываясь и напряженно всматриваясь в темноту. Беглецы старались изо всех сил. Волны силились вырвать у них весла, сломать руль, опрокинуть плот. — Ложись! — крикнул Шепетов, сорвав плащ-палатку, и повалил жердь, приспособленную под мачту. Люди прижались к мокрым бревнам, их окатило холодной водой, и все же от напряжения всем было жарко. Растянувшись на краю плота, Хлебников приподнял голову, увидел, как метрах в пятидесяти от них прокрался темный силуэт катера. — Пронесло! — вздохнул с облегчением Давид и перекрестился. Часа два подряд стук мотора то приближался, то удалялся, словно дразнил людей, напоминая Хлебникову похоронный марш, слышанный в детстве во время метели. Ветер крутил тогда печальные звуки, мешал со снегом, то уносил их прочь, то бросал в самое ухо. Наконец наступила устойчивая тишина, прерываемая всплеском волн, облизывающих бревна. — Атлантика слева. Держать надо правей. Поблизости у берега должны быть острова, а их не видно. Как бы не занесло нас в открытый океан, — забеспокоился Давид. — Держать правей, — приказал Шепетов и спросил, ни к кому не обращаясь: — Интересно, сколько мы уже на море, часа четыре? — Пожалуй, больше, — ответил Хлебников, посмотрел на небо. — Начинает сереть. Все время молчавший Агеев, сидевший у руля, сказал: — Скорей бы утро. Умирать днем не так противно, как ночью. Потянул холодный предрассветный ветер. Туман редел. Все отчетливей вырисовывались фигуры людей, и вскоре можно было различить их радостные лица. Люди эти не могли жить без цели, и целью их жизни сейчас был побег и продолжение борьбы. В свете, разбавляющем темноту, было что-то радостное: с уходящим мраком как бы удалялись лагерь, фашисты; с наступлением утра приближался желанный берег, освобождение, свобода. Показался горизонт, над ним, словно ростки новой жизни, пробились первые солнечные лучи, зеленоватые, как трава. Хлебников встал во весь рост, потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений. Он не прекращал гимнастику даже в лагерях. Чередниченко умылся холодной водой. — Теперь-то мы спасены! — крикнул Шепетов и вдруг увидел испуганные, растерявшиеся глаза Давида, проследил за их взглядом и обмер. Сердце его захолонуло: навстречу плыло суденышко, оставляя за кормой белую полосу пены. Оно было крохотным, едва различимым на водной глади, но с каждой минутой приближалось и вырастало в размерах. Весь интерес людей сосредоточился на этом кораблике, от него зависела их жизнь. Наступила томительная, выжидающая тишина. — Немцы, — уверенно сказал Чередниченко, с отчаянием хватаясь за голову. Хлебников посмотрел в светлые, налитые слезами глаза Шепетова и скривил лицо, собирая все свои силы, чтобы не заплакать от горькой обиды на судьбу, которая вновь собиралась лишить его свободы. — Что ж, выходит, опять плен? — возбужденный опасностью, спросил Шепетов, сжимая жердь. — Так пускай же лучше стреляют здесь. Тут и умрем, на море, но не как пленные, а как солдаты. — Постой, постой! — опомнившись, вымолвил Хлебников, прилаживая ладони, свернутые в виде бинокля, к глазам. — На корме флаг с какими-то крестами. — Известно, какие у немцев кресты — проклятая свастика. — Нет, кресты красные, даже вроде не кресты, а какие-то лучи вверх и вниз красные, синие… Братцы, да это британский флаг! Ей-богу, британский! — Хлебников от радости заплясал на плоту, поскользнулся, упал. Рассеялись последние клочья тумана. — Катер-охотник «Масби!» — уверенно крикнул Давид. — Такие катера оборудованы «асдиком» — прибором обнаруживания подводных лодок. Я их в Портсмуте видел дюжинами сразу. Да, флаг наш, английский, — подтвердил Давид. Губы его, похожие на раскрытую рану, дрожали, он готов был расплакаться. Катер подошел вплотную к плоту, застопорил машину. Вода окрасилась радужными красками пролитой нефти. Матросы с любопытством рассматривали людей на плоту. Офицер в безукоризненном кителе на плохом французском языке спросил, кто такие. — Удрали из плена, — ответил Давид. — Кто старший по званию? — спросил офицер. — Я, старшина, — испытывая детский восторг и веселье, ответил Шепетов, молодцевато выпячивая худую грудь. — Старший по званию здесь я — полковник танковых войск, — произнес по-английски Хлебников, подходя к краю плота. Товарищи оглянулись на него. Он стоял, выделяясь среди них, высокий, красивый, мужественный и волевой. Скуластое лицо его с резкими чертами до мельчайшей морщины освещалось молодым солнцем.II
Беглецов доставили в Портсмут, главную военно- морскую базу Англии, а оттуда отвезли в Лондон. Город оказался сильно разрушенным и возникал отдельными кадрами, будто в кинематографе. Запомнилась разбитая бомбой колокольня церкви, над которой испуганно кружила стая разномастных голубей. Птицы лишились крова, но, как люди, не отваживались покинуть место, где родились. В целях маскировки таблички с названиями улиц были сняты, но по описаниям, читанным раньше, Хлебников узнал Пиккадилли, колонну Нельсона… Вырванное с корнями дерево торчало на крыше высокого дома. Листва на нем уже увяла. Повсюду стоял знакомый запах пожарищ. Давид, ни с кем не попрощавшись, остался в Портсмуте, Хлебников вспомнил о нем, нащупав в кармане письмо для его невесты. Он опустил конверт в почтовый ящик, покрытый толстым слоем каменной пыли. Пленного немца куда-то увезли. Русских, дивясь их худобе, вымыли, побрили,переодели в гражданскую одежду, поместили в двухэтажном коттедже. Хлебникову отвели отдельную комнату на втором этаже, видимо недавно служившую кабинетом. Тяжелые портьеры, громоздкая мебель, толстые ковры были пропитаны запахом крепкого табака. От дворника, жившего в подвале, Шепетов узнал, что дом освободили от жильцов для американских офицеров, партиями прибывающих из-за океана. Находится дом в западной части города, у Кенсингтон-гарденс. Выходить на улицу никому не разрешили, у ворот стояли двое часовых, вооруженных куцыми винтовками. Пожилой невысокий денщик, приставленный к Хлебникову, по утрам приносил пачку газет, напечатанных на тонкой бумаге, клал на стол, почтительно наклонив старательно причесанную голову, уходил. Ничего утешительного в газетах не было. Коротко сообщалось об отступлении советских войск в глубь страны, более подробно об оборонительных боях в Северной Африке. Истосковавшийся по книгам Хлебников нашел в шкафу несколько толстых томов энциклопедии, с жадным вниманием изучал карты Алжира, Триполитании, Ливии, Египта, на листке бумаги делал пометки. Он и раньше интересовался североафриканским театром военных действий и знал, что англичане в начале войны надеялись, что Левант, находившийся под французским мандатом, Палестина и дружественно расположенное к Англии правительство Турции спасут Египет от вторжения врага. С падением Франции надежды увяли. Капитуляция генерала Ногэса в Северной Африке и генерала Миттельхаузэра в Сирии, подчинившихся приказу Пэтэна сдать оружие, открыла путь итальянцам из Ливии к западным границам Египта. У Хлебникова, как у всех волевых людей, была отличная память, и, вспомнив замысловатые фамилии французских генералов, он не удивился, что они сохранились в мозгу. В последнее время в памяти воскресали самые незначительные события из его жизни. То вдруг вспоминался маленький курчавый барашек, принесенный отцом домой перед пасхой. Барашка собирались зарезать, но трехлетний Саша воспротивился и спас его от гибели, играл и спал с ним. То вспомнилось, как с сестрой Катей хоронил в саду сдохшую кошку Мурку, устилал ямку цветами яблонь, а потом над крохотным могильным холмиком поставил маленький крестик из двух палочек, скрепленных гвоздем. Память до мельчайших деталей восстановила последний танковый бой у Новой Ушицы. Хлебников даже как бы снова ощутил вкус зеленоватой воды из лужи, которую жадно пил тогда. К Хлебникову заходил Шепетов, останавливался в дверях, жаловался: — Из одного плена вырвались, попали в другой. Вот уж действительно из огня да в полымя. Просился в советское посольство — не пускают. — Просился и я. Да все как об стенку горох, — говорил Хлебников. Ему вспомнились строки, неизвестно где и когда читанные: «И человек, как маленькое царство, ходил объятый роем диких смут». Он успокаивал Шепетова. — Отдыхай. Все в свое время. Кормят неплохо, а пока и это хорошо: в плену-то мы вон как отощали. Посмотри на себя — худущий, как скелет. На третий день к Хлебникову приехал хромой английский бригадный генерал с женой. В комнату вошла дородная высокая женщина с большими ногами. Она была чем-то раздражена. Может быть, супруг не брал ее с собой, но она настояла, чтобы посмотреть на советских солдат, попавших в их страну, да еще смельчаков, бежавших из плена. На желтом подрумяненном лице женщины было написано столь живое любопытство, что Хлебников подумал: она согласилась бы пройти десять километров пешком, лишь бы поглядеть на него. Перед ним сидели англичане, о которых он мог судить по романам Диккенса. Правда, в детстве маленький Саша видел живого англичанина — хозяина шахты, в которой работал его отец. Сейчас Хлебников силился припомнить лицо англичанина, но видел только сплошные золотые зубы. Хозяина убили рабочие в 1911 году. Труп положили на лед и ждали, что из Лондона примчится убитая горем жена, заберет с собой тело. Но она не приехала. Вот так всегда: память подсунет давно позабытое, бросит тень на ни в чем не повинных людей. Хлебников внимательно посмотрел на своих гостей. Генерал был любезен и, как понял Хлебников, говорил по поручению крупного чиновника военного министерства, хотя и не называл его имени. Он вежливо поинтересовался обстоятельствами пленения, поговорил о начавшихся оборонительных работах на французском побережье, искренне пожалел об отступлении советских войск на всех фронтах. Разговор был бесполезный, ничего не давал Хлебникову. Привыкнув высказывать мысли по-военному прямо, без дипломатических тонкостей и намеков, Хлебников поднялся с кресла и потребовал, чтобы его с товарищами отправили на Родину. — Немедленно, сейчас, первым транспортом. Генерал мельком взглянул на жену, улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы, сказал: — Я ведь говорил: первое, что потребует от меня полковник, — это немедленно отправить его в Москву. Каждому русскому кажется, что без него не могут обойтись на войне, что только он спасет страну… К сожалению, — генерал развел длинными худыми руками, — у нас нет надежной связи с Россией. — Тогда я попрошу вас устроить мне свидание с советским послом. — Господин посол улетел в Москву и пробудет там три месяца. У вас не хватит терпения ждать столько. Мы сообщили о вашем прибытии в посольство, но чиновники посольства не проявили интереса к вам и будут ждать возвращения посла. — Я не верю вам, — Хлебников вспыхнул. — Это как вам будет угодно, господин полковник, — генерал привстал и вежливо поклонился. Наступило продолжительное, тягостное молчание. — Не могу же я сидеть сложа руки во время драки! — Хлебников сжал кулаки и прошелся по комнате. — Понимаете, не могу. — Вам надо поправиться, набрать свой вес, — осторожно вставила в разговор англичанка. — Вы больны ностальгией — тоской по родине. — Во всем надо ждать подходящей погоды, — заметил генерал. — Но если полковник скучает по Родине, мы можем передать письмо вашей жене. — Генерал взялся за трость и фуражку. — Я завтра буду у вас и возьму письмо. А пока отдыхайте и, главное, не думайте о войне. — Я ничего не стану писать, — Хлебников заломил пальцы так, что они затрещали. — Бойцы из моей дивизии считают, наверное, меня убитым. Пусть то же самое думает и семья. В понимании советского человека плен — позор, и надо очень много сделать, чтобы искупить этот позор. — Даже если вы ни в чем не виноваты? — спросила женщина. — Вы преувеличиваете, полковник, — сказал генерал. — Плен — неизбежное порождение войны. Пленные всегда были и всегда будут. Я сам едва не влип под Дюнкерком. — Поймите: я хочу бить фашистов, и, поверьте, я умею это делать. — Если вы хотите, если у вас есть желание, я доложу и полагаю, вам не откажут поехать в восьмую армию. О, эта армия — отпрыск «армии Нила!» — Генерал поднял кверху обкуренный указательный палец. Лицо его нездорового свинцового цвета оживилось. — Восьмая армия родилась в критический момент Британской империи. Под командованием генерала Уэйвелла она уничтожила итальянскую армию в Ливии, а затем сама едва избежала полного разгрома. В этой армии вы сможете проявить себя на все сто процентов, показать, на что способны русские, да и сами посмотрите на томми в бою. Обмен опытом для союзников очень важен — ведь англичане и русские совместно били и Наполеона и кайзера. Поезжайте в восьмую армию, а мы поставим в известность вашего посла, как только он появится в Лондоне. У нас уже были такие случаи, к нам уже бежали советские военнопленные из Франции, всех мы их послали в Северную Африку, и ни разу русский посол не возражал. Чего ему возражать? Враг-то у нас один — фашизм… Хлебников… Хлебников… — генерал собрал кожу на лбу, припоминая. — Не вы ли критиковали работы нашего военного теоретика генерала Фуллера? — О, это было давно! — Хлебников удивился, что генерал знал о нем такую, даже им позабытую, подробность. Это насторожило. Откуда такие сведения? — Я советую вам забрать своих людей и, не мешкая, ехать в Африку. — Генерал вновь положил на стол трость и фуражку с красным околышем и сел рядом с женой, поправив на коленях тщательно выутюженные брюки. — Очень интересный театр. Как вы, наверно, знаете, тринадцатого сентября итальянцы начали наступление на Египет. Генералу Уэйвеллу ничего не оставалось, как отступать, сил для сопротивления оказалось недостаточно, танки требовали капитального ремонта… Саперы из кожи лезли, чтобы замедлить продвижение врага: минировали дороги, солили колодцы, взрывали прибрежные шоссе. Во главе наступающих итальянских отрядов мчались мотоциклисты: их бросали как приманку для привлечения на себя нашего огня. За мотоциклистами двигались главные колонны: группы танков впереди, затем грузовики с пехотой и скорострельными орудиями на прицепе. Обратите внимание, иногда небольшие танки к месту боя доставлялись в автомашинах. Пехота закрепляла и обороняла местность, захваченную танками. Двигалась она «ежом», — генерал растопырил пальцы и двинул рукой вперед, — большими пачками в грузовиках. Генерал увлекся. Хлебников внимательно слушал рассказ. Генеральша, не спускавшая глаз с русского, понимала, что волнение его продиктовано лишь любопытством профессионала, не больше. Идеи англичан не захватили его, хотя она знала: муж ее умел говорить. — Грациани занял маленькую деревушку Сиди Баррани — дюжину разрушенных хижин. Оттуда шла хорошая асфальтированная дорога на Мерса Матрух и Александрию. По ней можно было без передышки подкатить к Суэцкому каналу. Но Грациани остановился и, к счастью для нас, неожиданно стал окапываться. Почему это взбрело ему в голову, никто не знает. Итальянский маршал не смог воспользоваться опытом абиссинской кампании, дававшим его армии значительное преимущество. На поверку он оказался военачальником вялым и нерешительным. Мы быстро опомнились и пришли в себя. Наши моторизованные патрули — «песчаные крысы», как их называла армия, — принялись обшаривать пустыню во всех направлениях, передавая свои наблюдения по радио. Сил у противника оказалось меньше, чем показалось вначале. В строжайшей тайне Уэйвелл подготовлял ответный удар. Наступление началось в ночь на девятое декабря. Королевский флот обстрелял Мактилу и Сиди Баррани. Снаряды тридцативосьмисантиметровых орудий заставили противника убежать из Мактилы. Черт возьми, там была хорошая музыка! После стремительной атаки мы взяли сорок тысяч пленных, перешли западную границу Египта и, преследуя врага на его территории, атаковали естественную крепость Бардию, которую итальянцы укрепляли три года. За ее стенами томилось от безделья сорок тысяч солдат. Бардия — райский городок североафриканского побережья, с белыми домами в итальянском колониальном стиле, прилепившийся на скалах Соллумского залива, на высоте ста двадцати метров над уровнем моря. После войны я обязательно поеду туда с женой. Мы будем предаваться воспоминаниям, удить рыбу и отдыхать. Жена этого заслужила. Не правда ли, Мэри, мы поедем? В знак согласия женщина кивнула головой, опустив массивный подбородок на грудь, и вдруг встрепенулась. Она раньше других на какую-то долю секунды услышала пронзительный сигнал воздушной тревоги. — Быстро в бомбоубежище! — заторопился генерал. — Далеко ли оно отсюда? — поинтересовался Хлебников. — Вы разве еще не были в бомбоубежище? — удивленно спросила генеральша. — Я ведь и так под охраной, — кивнул он на часового. Втроем они поспешно спустились на улицу и, смешавшись с толпой, побежали на площадь, где виднелась бетонная громада бомбоубежища с огромной черной стрелой, показывающей в землю. Человек десять у входа в бомбоубежище, задрав головы, рассматривали небо. Бежать было опасно. Воздух звенел от падающих на город осколков, шумевших, как дождь. Несмотря на хромоту, генерал бежал резвее своих спутников. Генеральша едва поспевала за ним. Хлебников приостановился, взглянул на ярко-синее небо, выдохнул: — Опоздали! Немецкие бомбардировщики закрыли солнце, от них отделились черные капли. Капли вытянулись и исчезли. Впереди Хлебникова, задыхаясь, бежала худенькая женщина с грудным ребенком на руках. Девочка лет восьми, держась за ее платье, семенила рядом. — Ложись! — крикнул Хлебников, но женщина изо всех сил продолжала бежать. Он нагнал ее, пригнул к земле, схватил на руки ребенка и накрыл его своим телом. Сзади, спереди и с боков рвануло почву. Закрытыми глазами Хлебников увидел клубы огня невероятной, невиданной еще расцветки. Мотнув черной гривой дыма, тротуар поднялся на дыбы и, проскакав по мостовой, унесся прочь. Кусок кирпича больно ударил Хлебникова в спину. Он надолго, как в воде во время ныряния, задержал дыхание, и все же легкие обожгло жаром. Через минуту вдохнул воздух, наполненный густой каменной пылью, закашлялся. — Молли! Где Молли? — заныла женщина. — Мама! — жалобно позвала девочка. Платье ее было в крови. Хлебников поднялся на ноги. — Скорей в бомбоубежище! За первым налетом последует второй и третий, уж я их повадки знаю! — кричал генерал. — Скорей, скорей, — торопила женщина. Схватив раненую девочку на руки, Хлебников побежал. Над городом разворачивалась вторая группа бомбардировщиков. У входа в бомбоубежище валялись убитые с рюкзаками за спиной. — Дураки, погибли из-за глупого любопытства, — выругался генерал. Из бомбоубежища пахнуло грибной сыростью. Света не было, но генерал вынул электрический карманный фонарик. Освещая каменные ступени, свет вырывал из темноты бледные, напуганные лица, баулы и рюкзаки. — Пройдемте сюда, — генерал провел Хлебникова к двери, у которой стоял часовой. Увидев генерала, часовой козырнул и почтительно открыл дверь. Они вошли в комнату, освещенную горящей лампой. Хлебников увидел три койки, письменный стол, портрет короля Георга. — Комната-люкс. Можно умыться и отдохнуть, — сказала генеральша. Бережно передав девочку женщине, Хлебников вымыл под краном исцарапанное лицо и руки, опустился в кожаное кресло. Гул бомбежки доносился сквозь многометровую толщу земли. Генерал тоже сел, помолчал. Потом достал сигару. — О чем это мы говорили с вами? — спросил он. — О штурме крепости Бардии, — напомнил Хлебников. — Бардия, Бардия! — Генерал постучал пальцами по деревянной ручке кресла. — После тщательной подготовки в канун Нового года, — он тяжело вздохнул, — мы предприняли атаку. Начали ее перед самой зарей. Быстроходные танки навалились с запада и разрезали осажденный лагерь на две части, как разрезают хлеб, — генерал провел ребром ладони воображаемую линию. — Пехота, ворвавшаяся в центр крепости, рассыпалась веером и ударила в штыки, опрокидывая все на своем пути. Гарнизон крепости частично был уничтожен, а большинство взято в плен. Пожалуй, ни одна армия не сдавалась так охотно, как итальянская. Итальянцы подымали руки и хлопали в ладоши, будто в театре от избытка охвативших их чувств. — Англичанин передохнул, потемневшими глазами внимательно посмотрел на собеседника, стараясь угадать впечатление, произведенное своим рассказом, и, видимо оставшись довольным, продолжал — Впереди был Тобрук, армия устремилась туда. Интенданты сбились с ног, надо было доставлять много воды, пищи, бензина. Только танки расходовали сто тысяч литров бензина ежедневно. Воду возили из Бардии. В сутки солдат получал на умывание и питье пятьсот граммов. Штурм Тобрука начался на заре, в жестокую песчаную бурю, переворачивавшую грузовики. Женщина перебила мужа. — Бомбят, — сказала она. Генерал посмотрел на часы. — Да, бомбят, уже полчаса как бомбят… Генеральша неутомимо меряла шагами убежище, болезненно прислушиваясь к звукам, раздававшимся над головами, страдая молча, как страдают герои. — Перед нами было великолепное зрелище, черт возьми, — говорил генерал. — Итальянцы валялись на земле, умирая от жажды, жевали свои куртки, протягивали бумажные лиры, умоляя продать пинту воды. В последний день января, после трехдневного боя, девятнадцатая австралийская бригада ворвалась в Дерну — милый курортный городок с белыми виллами, окрещенными женскими именами. Итальянцы отходили, взрывая повороты зигзагообразной дороги, спускавшейся по склону к морю. Дорога эта была важна, как мост. — Извините, откуда вы знаете такие подробности? — спросил Хлебников, рассматривая крохотные ордена и медали на груди генерала, дублирующие настоящие, стараясь угадать, какие из них получены за африканскую кампанию. — Как же ему не знать этого? — вмешалась генеральша. — Мой муж командовал артиллерийской бригадой и был ранен в бою при Бэда Фомме, о котором премьер сказал, что операция эта навсегда останется образцом военного искусства. Корпусной командир О’Коннор, руководивший наступлением, при солдатах поцеловал моего Мортона в губы, — с гордостью сказала она. — Такой поцелуй стоит ордена. — Бэда Фомме? — вслух припоминал Хлебников. — Я знаю об этом по газетным сводкам. Кажется, там противник отступал вдоль моря, а наперерез ему была послана колонна бронемашин, встретившая головную дивизию итальянцев и уничтожившая ее? — Йес, — коротко ответил генерал и пожевал губами. — Бэда Фомме — вершина моего успеха, мое последнее сражение. — Он вытянул вперед несгибавшуюся ногу, и Хлебников понял, что нога ранена в бою при Бэда Фомме. — Там принимали участие танки? — спросил он англичанина. — А как же! Над головой зачастили глухие удары. — Бомбят! — вздохнула женщина. — Как бы я хотела уехать куда-нибудь, где нет войны! — Танкисты получали всегда одну и ту же задачу: обходное движение в тыл врагу с целью остановить или хотя бы замедлить его отход. Там было настоящее наступление. В бою, длившемся тридцать шесть часов, убили итальянского генерала Таллера. Его гибель окончательно сломила волю итальянцев к сопротивлению. Киренаика, черт подери, очутилась в наших руках. Но кампания еще только начиналась. Перед нами лежало полторы тысячи километров безлюдной и безводной пустыни, не нанесенной ни на какие карты, прегражденной бесконечными грядами сыпучих дюн, достигающих ста двадцати метров вышины. Горячий ветер нес тучи песка, разъедал трущиеся части машин. У меня до сих пор скрипит на зубах этот чертов песок, — генерал вытащил носовой платок и сплюнул в него. — Люди бредили от жары. Патрули дальнего действия отправились вперед и неделями бродили по мертвым пескам, обжигающим глаза. Один из таких патрулей, под командованием капитана Митфорда, перевалив через песчаное море, за шестьсот километров от нашего переднего края, в Ливии перехватил колонну итальянских грузовиков. На одном грузовике в мешках солдаты обнаружили военную почту. Нам повезло. По адресам удалось выяснить всю диспозицию врага во внутренней пустыне. Англичанин говорил, будто читал заученную лекцию, ни одного лишнего слова, образа, отклонения в сторону от хронологического пересказа событий. Но какое-то оживление, появившееся в лице, выдавало его. Рассказывая, он как бы заново переживал все пережитое. Хлебников слушал с интересом. — Я был ранен, но оставался при армии. Никогда не забуду неожиданную танковую атаку неприятеля, поддержанную пикирующими бомбардировщиками, артиллерией и пехотой, и свое крайнее изумление, когда на ближайшем танке увидел свастику. Грешным делом, я подумал: уж не кошмар ли мне снится, но бегущие офицеры и несколько снарядов, разорвавшихся вблизи, вернули меня к действительности. Трудно было верить своим глазам, но перед нами был авангард немецкого Африканского корпуса. — Пойду узнаю, как здоровье девочки, которую вы спасли, — сказала генеральша и исчезла за дверью. — Мы громили итальянцев у Бэда Фомме, а Эрвин Роммель, этот выскочка, любимчик Гитлера, уже сидел за картами разваливавшейся Итальянской империи в Африке, пытаясь сшить ее, как расползшийся по швам сюртук… После первого боя мы почувствовали разницу между Грациани и Роммелем. У немцев было преимущество перед нами в бронесилах, и наступали они стремительно, без передышки, как заводные, стараясь обойти наш левый фланг — пустыню, окружить нас и уничтожить. Мы поспешно оставили Бенгази, — генерал вздохнул. — Было жаль бросать склады с продовольствием. Беспорядок при отступлении был ужасный, хуже, чем у легионеров Муссолини. Армии умеют наступать, но ни одна армия в мире отступать как следует не умеет. Это парадокс, но это так. Вернулась женщина, сказала: — Девочка жива! Хлебников внимательно посмотрел на некрасивую англичанку, подумал, что на таких женщинах женятся из деловых соображений, и ему стало жаль генерала. Раздалась серия глухих ударов, будто в землю били тысячепудовые кувалды. Где-то в углу, ударяясь о графин, жалобно застонал стакан. Брови англичанки поползли вверх: — Когда же кончится этот ужас? Люди живут в бомбоубежищах или ютятся поблизости от бомбоубежищ. Москвичам лучше, у них колоссальное метро и, наверное, нервы покрепче наших. Хлебников снова взглянул на женщину, она как бы раскрылась и стала ближе. — В довершение ко всему немцы сожгли при Чаррубе две большие колонны автоцистерн, и мы испытывали недостаток горючего, — как бы не слыша жену, продолжал генерал. — Неразбериха была полная. Генерал-лейтенанты О’Коннор и Ним глупо, как мальчишки, попали в плен. Генерал поморщился, подошел к шкафу, вделанному в стену, достал с нижней полки карту, развернул ее на столе, ткнул пальцем в маленький кружок на берегу моря. — Как видите, крепость Тобрук оказалась единственным местом перед Египтом, где можно было остановиться и оказать настоящее сопротивление. Она находится на асфальтированном шоссе по дороге к Нилу. К тому же это последний порт на нашем театре, где можно выгружать боеприпасы. Тобрук годился как опорный пункт для маневрирования при нашем повторном наступлении. Роммель все это понимал, бестия, и попытался взять крепость с ходу, но ему это не удалось. Тобрук до сих пор в наших руках. Поезжайте в Тобрук… — Генерал посмотрел на своего собеседника. — Это совсем не то, — сказал Хлебников с досадой. — Воевать надо не в Африке, а во Франции, нужно поскорее форсировать пролив, открывать второй фронт, чтобы помочь Красной Армии. Вся эта история, рассказанная вами, лишь задерживает на неопределенный срок вторжение в Европу, распыляет силы. Так воевать нельзя. — Я целиком с вами согласна, — поддержала Хлебникова генеральша. — Атака на укрепленное немцами побережье Европы будет безуспешна. Наступление против «Атлантического вала» сейчас подобно стратегическому самоубийству, — ответил генерал. Взглянув на него, Хлебников понял, что англичанин высказал не свои, а чужие слова, повторяемые где-то довольно часто, и пожал плечами. — «Атлантический вал» — миф, созданный Геббельсом. Пустая затея! Ширма! Я сам городил его своими руками. Несколько тысяч военнопленных лопатами копают землю. Мы не видели ни одной строительной машины. Из репродуктора, висящего на стене, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. За дверью зашумел народ. — Вы жаждете бить фашистов. Какая вам разница, где вы будете колотить их: на Дону или на побережье Средиземного моря? — спросила женщина. — Разница большая, миссис, — ответил Хлебников. — Лучше драться за населенные города Европы, чем за тысячи километров бесплодной пустыни. Ну что ж, спасибо вам за рассказ, господин генерал. — Его лицо выразило страдание, красивый рот перекосился. — Если вы не хотите отпустить меня в Советский Союз и не будет высадки во Франции, я готов ехать в Тобрук. Может, это хоть в какой-то самой маленькой степени поможет моей Родине. Все лучше, чем сидеть в Лондоне. Только обязательно передайте о моем отъезде советскому послу. Дайте честное слово солдата, что передадите. — Даю, даю! — сказал англичанин с чувством облегчения. Он вздохнул, как человек, отбывший, наконец, неприятную повинность.III
Транспортным самолетом по трансафриканской воздушной линии Хлебников, Шепетов, Чередниченко и Агеев со своими товарищами-танкистами, одетые в английскую военную форму, в мае 1942 года прилетели в Египет. Кто из них когда-либо думал попасть в эту далекую и такую, по книгам, загадочную страну? Но во время войны все бывает, и никто не удивился, увидев на горизонте пирамиды, похожие на донбасские терриконы. Солнце светило по-летнему. Под легким морским ветерком дрожали широкие листья пальм. Египтяне ходили в белых сорочках, без пиджаков. Прилетев в Александрию, окруженную сетью тросов с аэростатами заграждения, русские узнали, что после недельного ожесточенного боя гарнизон Тобрука, включавший 70-ю дивизию, Польскую бригаду и 32-ю бронебригаду, прорвал кольцо окружения у Эль-Дуде и соединился с авангардом Новозеландской дивизии, сделавшей вылазку ему навстречу. Худущие мальчишки-арабы — продавцы газет — орали во все горло на обсаженной пальмами набережной Корниш: «Тобрук освобожден!» За газетами стояли очереди, покупатели не брали сдачи. Шепетов ворчал: — Выходит, напрасно мы болтались в воздухе тысячу километров, прибыли к шапочному разбору. Чередниченко, посмеиваясь, успокаивал друга: — Булы б руки, работа знайдеться. В порту русские увидели, как гигантские подъемные краны выгружали нивелировочные машины для устройства дорог, новые танки «Валентайны» и «Матильды», предназначенные для поддержки пехоты. Хлебников осмотрел вооружение, пощупал броню. Советские танки были лучше. Солдат с белой жестяной кокардой, прицепленной с левой стороны черного берета, горделиво заметил: — Эти машины обеспечат нам победу. Броня на них толще, чем на танках-крейсерах. Немецкие снаряды будут отскакивать, как горох. Чередниченко ухмыльнулся. Город поражал цветной рекламой на арабском, английском и французском языках, двухэтажными трамваями, гортанными криками шарбатли — босых уличных продавцов с бутылями холодного лимонада и призмами искусственного льда, призывно гремящих в медные тарелки. От двух раненых зенитчиков, доставленных морем из. Тобрука, Шепетов узнал, что крепость защищают австралийцы. Дела у них из рук вон плохи. Солдаты обороняются гранатами, изготовленными из пивных бутылок, налитых бензином; пушки все трофейные, захваченные у итальянцев. Людей донимает чертовская жара, блохи, мухи и мельчайшая пыль, губящая зрение, портящая оружие. Пикирующие бомбардировщики с утра до вечера висят над портом. Команды грузчиков при налетах прячутся в прибрежных пещерах. Суда разгружают ночами, но немцы бомбят и ночью, сбрасывая мелкие бомбы. Хлебников, у которого было письмо из военного министерства Великобритании к командующему 8-й армии генералу Охинлеку, узнал от коменданта Александрии, что командующий находится при штабе корпуса, обороняющего Сиди Резех. Хлебников решил ехать туда. Утром с колонной автомашин, нагруженных артиллерийскими снарядами, русские танкисты и сопровождавший их английский майор поехали к фронту, туда, где небо затянули черные тучи дыма. Блестящее под солнцем недавно заасфальтированное шоссе тянулось вдоль железной дороги, несколько раз пересекая ее, то подымаясь над ней, то опускаясь. Хлебников внимательно присматривался к местности и до первой остановки, находившейся в 80 километрах от Александрии, насчитал несколько аэродромов со множеством бомбардировщиков «балтимор». Первый привал колонна сделала у маленькой станции. На одноэтажном бетонном здании под медным колоколом висела небольшая табличка с надписью «Эль- Аламейн». Солнце, подымаясь, жгло нестерпимо, жара усиливалась с каждым часом. На небе не виднелось ни облачка, не ощущалось даже дуновения ветерка, густое марево горячего воздуха слепило глаза. Металлические предметы накалились, к ним нельзя было прикоснуться. «Взять бы охапку мокрых осенних листьев, сунуть в них лицо на весь день», — тоскливо думал Хлебников. Начальник колонны, обливаясь потом, махнул рукой, приказал шоферам отдыхать до вечера и полез в тень, под кузов машины. Хлебников с Шепетовым пошли размяться, взобрались на ближайший снежно-белый песчаный холм. Хлебников внимательно оглядел окружающую местность. Раскинувшийся перед ним ландшафт заставил его выпрямиться во весь рост, быстрее погнал кровь по жилам. Минут пятнадцать полковник стоял не шевелясь. Худые щеки его залил густой румянец. Перед ним расстилалась идеальная местность для обороны. Слева у горизонта параллельно морю высился гористый кряж; два зубчатых гребня, изогнув звериные спины, замерли на западе, словно приготовились к прыжку. Никогда Хлебникову не приходилось окидывать взглядом столько земли. Здесь можно было, заранее сделав укрепления, заманить фашистов в долину между двух гребней, навалиться на них и уничтожить. Продвигаясь вперед, противник как бы вползал в бутылку с узким горлышком. Лучшую позицию для контратаки трудно было представить. Огромная западня для целой армии, уготовленная самой природой. Оглядываясь вокруг, Хлебников выбирал позиции для батарей, направление для атаки танковых колонн, испытывая при этом отчаяние охотника, вышедшего без ружья на прогулку и встретившего на пути долгожданного зверя. — Шепетов, ты ничего не видишь? — А что здесь увидишь? Песок, товарищ полковник. Ничего, кроме песка. — В этом песке можно загубить Роммеля… Как англичане не заметили этой позиции? — Впервые за время плена Хлебников почувствовал себя вновь командиром дивизии. — Мы остаемся здесь, старшина, и поедем отсюда не скоро. — Что же мы будем тут делать? — Шепетов непонимающе пожал плечами. — Работать. Если майор разрешит. Как следует изучим местность, и, если она окажется такой же хорошей, как на первый взгляд, я составлю диспозицию сражения. Оно должно произойти у этой станции. Необходимость этого надо доказать англичанам. Я буду отстаивать перед ними свою точку зрения. На станции оказался пост связи. У начальника поста, добродушного пожилого лейтенанта, был «виллис». Он отдал его Хлебникову, и тот в сопровождении прикрепленного к нему майора и двух капралов за неделю объехал громадное пространство вдоль хребтов, делая бесчисленные пометки в своей тетради. Там, где он проезжал, не было человеческих следов. Никто не интересовался пустыней вдали от дорог. Изучив местность, Хлебников за три дня, проведенных на станции, набросал план сражения. План был несовершенен, требовал еще большой и вдумчивой работы штаба, но в нем были свежие мысли, излагались новые для англичан способы ведения войны. Не заинтересоваться этими набросками было нельзя. Покончив с планом, оживший Хлебников отправился дальше на попутной машине. Над головой то и дело пролетали английские бомбардировщики, возвращавшиеся на свои базы. За весь день никто не увидел ни одного немецкого самолета. По-видимому, фронт находился далеко. У Мерса-Матрух железная дорога оборвалась. На станции стоял санитарный поезд, ярко размалеванный красными крестами. На соседнем пути высокие полуголые арабы разгружали состав с какими-то ящиками. Все это Хлебников заметил на ходу. Проехали разрушенную деревушку Сиди Баррани, о которой с таким увлечением рассказывал в Лондоне хромой генерал. Хижины были уничтожены, но огонь все еще находил пищу: развалины дымились, и казалось, горят камни. Видимо, сюда наведывались немецкие самолеты. Здесь, впервые после долгого перерыва, русские услышали отдаленную канонаду, как всегда напоминающую грозу. Чередниченко даже посмотрел на небо, нет ли там туч. Английский майор сказал, что впереди Бардия, а за ней Тобрук, у которого идут бои. С каждым километром, оставленным позади, канонада слышалась все громче. Сбоку от шоссе стали попадаться бомбовые воронки; машины запрыгали на ухабах; мимо, как паутина бабьего лета, летели белые нити телефонных проводов. Не доезжая Капуццо, услышали знакомый гул бомбежки, а через несколько минут на большой высоте прошла эскадрилья немецких бомбардировщиков «штукас». Где-то впереди, за поворотом дороги, образовалась пробка, и колонна остановилась. В стороне от шоссе, на выжженной солнцем земле, покрытой желтой пылью, в тяжелых суконных костюмах сидели безразличные ко всему пленные. Хлебников подошел к ним. Не вставая, немцы нехотя отвечали на его вопросы. Они были из 21-й танковой дивизии и дивизии «Арьете», попали в плен накануне, в битве за Сиди Резех. Атлетически сложенный пруссак с «железным крестом» на накладном кармане суконного френча на вопрос Хлебникова: «Большие ли у Роммеля силы?»— ответил, что сил много, но они убывают, а пополнения не будет: фюрер бросает все силы на Восточный фронт, в Россию. — На Украине, кажется, планируется крупное наступление, — болезненно морщась, сказал сидевший рядом немецкий солдат. Хлебников внимательно посмотрел в красные от бессонницы, опушенные выгоревшими ресницами глаза немца, желая узнать по их выражению — врет или не врет. Добродушное лицо солдата внушало доверие. Раздалась команда, пленные поднялись и устало побрели дальше. Пробка на дороге образовалась плотная. Русские прошли вперед, шагая напрямик; сокращая крутые петли на спадающем вниз шоссе, вышли к бетонному мостику, разбитому бомбой, по обе стороны которого собралось несколько сотен машин. Возле грузовиков суетились бородатые сикхи в цветных повязках на головах, из-под которых, как у женщин, виднелись длинные черные космы волос. Поглядывая на небо, пленные итальянские саперы с понтонными значками на грязных пилотках поспешно чинили мост. Капрал в мягкой широкополой шляпе, из новозеландской части, шутил, глядя на саперов: — Грациани рассчитывал, что они ему мост через Нил построят. Солдаты, стоявшие вокруг, дружно расхохотались. — Пистолет в тряпку замотан, лежит в кобуре. Видать, бережет от пыли, — сказал Шепетов, показывая рукой на новозеландца. Беспорядок у моста был ужасный. Несколько бомбардировщиков могли бы перебить на шоссе уйму людей, сжечь много машин. Темнело, когда починили мост и движение возобновилось. Отыскав машины, на которых ехали, русские отправились дальше. Шепетов нашел в небе Большую Медведицу; увидев Полярную звезду, определил направление движения: машины ехали на северо-запад. — Не знаю, что бы отдал, лишь бы увидеть Красную площадь, — неожиданно признался Агеев. Ему не ответили, хотя у каждого в голове роились подобные мысли. Тоска по Родине терзала сердце. В полночь приехали в Капуццо и узнали, что штаб- квартира генерала Охинлека находится юго-западней, километров за тридцать, в Бир Гибни. Шатаясь от усталости, вышли на перекресток и через полчаса уже лежали в теплых грузовиках, идущих в Бир Гибни. Хлебников, развалившись на снарядах, закрыв глаза, видел перед собой сражение у незаметной станции Эль-Аламейн. «Только Эль-Аламейн погубит Роммеля, задушит его армию», — думал он. Машины быстро добрались до Бир Гибни. Генерал Охинлек еще не спал и, узнав о прибытии русских, сразу же принял Хлебникова у себя в землянке, вырытой в песке. Это был пожилой, высокий, морщинистый человек с крупными чертами лица и глубоко спрятанными в складках загорелой кожи светлыми глазами. Потрогав щеточку колючих усов под широким носом, он протянул крупную, обнаженную по локоть руку Хлебникову и, пригласив его сесть на походный стул, сказал: — Я предупрежден о вашем приезде. Погода портится. Я хочу сказать, наше положение становится серьезным, — он постучал толстыми пальцами по столу, накрытому картами Северной Африки. — Вылазка этих юбочников — шотландских горцев — из Тобрука захлебнулась на полупути к Эль-Дуде. Только что получено неприятное известие: пятнадцатая танковая немецкая дивизия заняла Сиди Резех. Моя, пятая южноафриканская, бригада уничтожена до последнего солдата, седьмая поддерживающая группа потеряла три четверти личного состава. Армии нет. Удержать захваченные позиции невозможно — нечем. Батальоны имеют по пять-шесть противотанковых пушек. Да что там говорить: английская пехота не подготовлена к боям в пустыне. Наши артиллеристы подбили около двухсот танков, но поле боя осталось за противником. Через неделю мы снова будем иметь дело с этими машинами: им заштопают прорехи и снова бросят в бой. У Роммеля два основных типа танков: «Т-III» с пятидесятимиллиметровыми пушками и «Т-IV» с семидесятипятимиллиметровыми пушками. Танки первого типа во многом превосходят наши и нередко подбивают их на дистанции в полтора километра. Как видите, бронесилы немцев нам явно не по плечу. — Как же вы, зная об этом, пытаетесь наступать? — чувствуя стеснение и неловкость, спросил советский полковник. Охинлек, поправив коротко остриженные седые волосы, сказал: — Запасы Мальты истощились. Как воздух, нам нужны аэродромы в Киренаике. В стратегическом, а еще больше в политическом смысле мы не имеем права отступать. Нельзя, нельзя, нельзя! — Он забарабанил пальцами по кожаному ремню, стягивающему живот. — И все-таки отступать придется, — уверенно, как уже о решенном деле, сказал Хлебников и, чтобы смягчить свои слова, улыбаясь, добавил: — При таком положении, как вы охарактеризовали, трудно отступить. Отступать надо немедленно, с потерей времени отступление превратится в бегство. — Вы, русские, привыкли бегать и хотите этому научить нас. — Вас не надо этому учить, генерал, вспомните Дюнкерк. Я проехал вдоль моря от Александрии и считаю, что вам надо отступать до станции Эль-Ала- мейн, соединиться там с подкреплениями, идущими из Египта, дать генеральный бой, разбить корпус Роммеля и, преследуя его, очистить всю Северную Африку. Охинлек вздрогнул. — Эль-Аламейн! Я обратил внимание на эту позицию, но она скоро забылась. То, что вы, не зная моих мыслей, тоже заметили ее, заставляет меня вновь пересмотреть мое первоначальное решение — дать сражение у Эль-Аламейна. — У Эль-Аламейна низина Каттара надежно обеспечит ваш левый, а море — правый фланги. К тому времени танк утратит главенствующую роль в пустыне. Эта роль перейдет к стрелку, пушке и мине. Пехота — вот кто решит кампанию! В Англии я узнал, что в пути сейчас находятся сорок четвертая и пятьдесят первая дивизии. Отдайте им приказ сосредоточиться у Эль-Аламейна. — Хлебников не спускал глаз с энергичного лица генерала, как бы впиваясь ему в душу. — Эль-Аламейн, Эль-Аламейн! — машинально выбивая пальцами вечернюю зорю, Охинлек задумался, желтое лицо его говорило о смертельной усталости. — Может, лучше Матрух? Там у меня на всякий случай заготовлена позиция. — Матрух? — воскликнул Хлебников, качнувшись, как от удара. — Но разве вы не видите, что деревня Матрух без прикрытия бронечастями — готовая ловушка для вашей армии? Роммель только и ждет, чтобы вы остановились на этой позиции. — Не зная наших болезней, погодите давать рецепты, — ледяным голосом возразил Охинлек. Морщинистая щека его дернулась. — Простите, вы, собственно, с какими полномочиями пожаловали в мою армию? Охинлек был задет, самолюбие его уязвлено. Хлебников отвел сузившиеся глаза от командующего и вдруг увидел на стене освещенный мягким светом аккумуляторной лампы кусок картона с нарисованным на нем маслом букетиком фиалок. Живая прелесть бархатных лепестков, густые лиловые гона, кое-где тронутые синевой, прохладные капельки жемчужной росы, собравшиеся в венчиках цветов, — как все это было прекрасно в чудовищно-дикой, необозримой ржавой пустыне! Глядя на фиалки, раздувая трепетные ноздри, Хлебников почувствовал их по-зимнему тонкий, дурманящий аромат, смешанный с запахом влажной земли. 8 марта он приносил своей Зое купленный у памятника Пушкину букетик свежих фиалок, привезенных из Крыма, — первый подарок пробуждающейся весны. Казалось, это было давным-давно, может быть, во времена Пушкина. Куда уж тут было сердиться после таких воспоминаний! — Я приехал бить фашистов, — Хлебников, улыбаясь, поднялся с походного стула. — В таком случае отправляйтесь в бронедивизию к генералу Лессерви. В конце мая его штаб попал в плен. Он нуждается в офицерах, да и солдаты ему тоже нужны. Он подыщет для вас дело, а советчиков у меня и без вас хватает. — Командующий встал из-за стола, давая понять, что беседа окончена. Охинлек презирал низкорослых, но и людей выше себя не мог терпеть, а советский полковник был на голову выше его. И потом эти горящие глаза, решительные линии подбородка настораживали. — Вот здесь наброски моей диспозиции сражения под Эль-Аламейном. Прочитайте их как-нибудь на досуге. — Хлебников положил на стол тетрадь. — Роммеля следует заманить в долину между Химейматом и голым хребтом… — Я уже говорил: мы сами думали об этом, — коротко ответил генерал. Едва русский переступил порог землянки, Охинлек, сбрасывая на пол ненужные карты, отыскал на столе двухкилометровку с изображенной на ней станцией Эль-Аламейн и углубился в ее изучение. Морщины на его лбу разгладились, крупные губы стали влажными. Четыре глаза видят больше, чем два. Лучшего места для оборонительного сражения невозможно найти на всем североафриканском театре. Как же это произошло? Почему он, зная об Эль-Аламейне, отказался от него сам? В юности Охинлек учился писать маслом. Однажды он долго и мучительно создавал портрет хорошо знакомого человека. Все было похоже — глаза, рот и высокий лоб, но изображение на полотне было мертво; пришел мастер, одним взглядом увидел недостатки и несколькими мазками кисти вдохнул в полотно жизнь: в глазах заблестел ум, к щекам прильнула кровь — человек на портрете ожил. — Да, это как раз то, что мы все время бесплодно ищем во всей этой кампании! — с облегчением сказал Охинлек и закрыл глаза. Да, черт возьми, он разобьет Роммеля у Эль-Аламейна и получит от короля в награду высокое звание лорда. Отныне его будут называть Охинлек — лорд Эль- Аламейн! Ради этого стоит и потрудиться и рискнуть. Командующий сел к столу и, уже не колеблясь, написал приказ генералу Уиллоуби Норри отходить с 30-м корпусом к Эль-Аламейну и круглосуточно вести там оборонительные работы. Второй приказ такого же содержания был направлен частям, снятым с Ближнего Востока; 9-й австралийской и 2-й новозеландской дивизиям, а также 18-й индийской пехотной бригаде и нескольким бронированнымподразделениям. Английские войска начали отходить к Эль-Аламейну.IV
Появление советских танкистов в британской бронедивизии было встречено с восторгом. Англичане обнимали, дружески хлопали по спинам русских, угощали их шоколадом и водой, совали в карманы им сигареты. Были укомплектованы три танковых экипажа. Шепетов, Агеев и Чередниченко стали командирами только что отремонтированных американских танков «Генерал Грант», команды которых погибли накануне. Русским хотелось поскорей вступить в бой, показать себя перед новыми товарищами, испытать меткость глаза, смелость и хладнокровие. Так же как солдаты обрадовались появлению Шепетова, Чередниченко и Агеева, генерал Лессерви, пятидесятилетний добряк, обрадовался прибытию Хлебникова. Генерал жил один в небольшой полотняной палатке и распорядился рядом со своим походным ложем поставить койку для русского. Койки не нашли и приволокли санитарные носилки, застланные одеялом. — Вы бы ложились, — предупредительно предложил Лессерви, поминутно вытирая платком лицо. — Черт знает, что такое, на дворе ночь, а воздух так же горяч, как в полдень. — Расскажите, что у вас здесь творится? — попросил Хлебников. Ему не терпелось проверить сведения, полученные у Охинлека. — Рассказывать нечего, завтра вы все будете знать не хуже меня. Идет сражение за Найтсбридж — перекресток, господствующий над всеми дорогами, по которым на фронт поступает снабжение. Вот смотрите, — англичанин развернул потертую на сгибах карту. — Три германские бронедивизии обошли Бир-Хакейм с юга. Гарнизон его окружен, там дерутся французы и индусы. Пятнадцатая танковая дивизия немцев в десяти километрах от Эль-Адема. Это в двадцати милях у меня за спиной. Там творится черт знает что. Похоже, что Роммель намеревается выйти к морю восточней Тобрука. Если это ему удастся, вся армия очутится в кольце. Комбинация не из приятных, но вам не привыкать. Русские бывали в переплетах похуже. Хлебников внимательно вгляделся в карту. — Армия уже в мешке, — сказал он. — Его остается только завязать. Надо немедленно отступать на более выгодные позиции, не теряя ни одного часа, уходить на восток, к Эль-Аламейну. — Вся беда в том, что даже командующий не знает, что делать, если не получит приказа свыше. А приказов нет, приказывают из Лондона, как будто им там виднее. — Полупечальное, полунасмешливое выражение мелькнуло на лице англичанина. Он сел на заскрипевшую койку, снял ботинки, подбитые толстыми подметками, высыпал из них песок, не раздеваясь, лег, погасил электрический фонарь на ящике, заменявшем стол, но в палатке все же было светло. Где-то недалеко горели танки, и зарево от них дрожало в небе. — Если бы вы знали, как надоела эта чертова пустыня! Несколько месяцев не видел живого дерева с корой, с листьями. Вместо воды пьем какую-то отвратительную бурду. Армия ворчит, всех тянет в Европу, солдаты хотят помогать Советам, а здесь… — генерал вдруг спохватился и начал рассказывать, как в конце мая он вместе со своим штабом попал в плен, но умудрился удрать. — Я сорвал с себя отличительные знаки и с тех пор не надеваю их — так безопасней. Офицеры предпочитают носить солдатскую форму, ходят в коротких штанах и рубахах. И я понимаю их… Генерал незаметно уснул, но Хлебников не мог сомкнуть глаз. Его тревожила судьба дивизии, как будто он отвечал за нее. Перед глазами встала карта, разрисованная синими стрелами, напоминающими лапы паука. Лапы эти охватывали дивизию со всех сторон. Он испытывал незнакомое ощущение смятения и тревоги, видел гибель армии и искал пути, чтобы спасти ее, увести десятки тысяч людей от смерти. Эти люди — друзья его Родины, они нужны общему делу союзников. Почему же они должны так нелепо погибнуть в песках? Всю ночь издалека доносились минометные разрывы и пулеметная стрельба. Изредка стрельба затихала, и тогда слышно было, как в соседней палатке стонал раненый, где-то неутомимо стучала пишущая машинка и, словно комар, на одной ноте зуммерил телефон. Ночью небо остыло, но зной исходил от земли. Хлебников уснул, но тревожное напряжение не покидало его даже во сне. Когда он проснулся, было светло: наступил день. Лессерви в палатке не оказалось. В углу денщик готовил завтрак, штыком вскрывая консервные банки. Хлебников встал, оделся, спросил: — Где можно умыться? Денщик приветливо улыбнулся, обнажив крупные зубы. — Третьи сутки не привозят воду. Недавно каждый солдат получал в день триста граммов воды, а теперь и того меньше. Вошел Лессерви. Небритое лицо его было озабоченно. — А, проснулись! Давайте завтракать. Сели к ящику, заменяющему стол, проглотили по ломтику безвкусного бекона. Приподняв полу палатки, вошел офицер, спросил: — Разрешите доложить армейскую сводку? — Валяй, — ответил генерал. Принюхиваясь к бекону, сказал — Во-первых, дерьмо, во-вторых, мало. Американские излишки. — За ночь произошли большие события. К сожалению, печальные для нас, — начал офицер и, поднеся к близоруким глазам лист бумаги, принялся читать — «Контратака, предпринятая нашей армией на севере, провалилась. Танки напоролись на немецкие минные поля, пехота рассеяна. Полностью погиб сто седьмой полк Королевской конной артиллерии. Горно-шотландская легкая пехота и полк „Балудж“ сражались до последнего солдата. В полночь генерал Ритчи на свой страх и риск приказал эвакуировать Бир-Хакейм. Оставив раненых, бросив все пушки, авангард гарнизона вырвался из поселка. Генерал Кенинг вывезен на „виллисе“ Сузанной Траверз. Машина ее получила дюжину пробоин. Девушка-шофер представлена к награде…» Хлебников слушал внимательно. — Что на участке нашей дивизии? — нетерпеливо спросил генерал. — Дивизия удержалась на прежних позициях. На левом фланге противник на рассвете в стык между первым и вторым батальонами бросил пятнадцать танков. Два из них подбиты экипажем советского танкиста Шепетова, — офицер с удовольствием произнес русскую фамилию. Лицо Хлебникова просияло: для его товарищей жизнь опять обрела ценность. — Из танков вытащили двух пленных. Один показал, что служил в сто тридцать третьей итальянской бронедивизии «Литторио». Второй пленный — немец. — Два подбитых танка — единственное радостное известие за ночь. Ясно одно: предпринятая армией контратака не удалась. Инициатива потеряна. — Генерал безнадежно махнул пухлой старческой рукой. — Что показал второй пленный? — спросил Хлебников. — Он не танкист, а корреспондент в звании лейтенанта. — Офицер заглянул в бумажку. — Зовут его Отто фон Тидеманн. Мы не стали его допрашивать. — Нельзя ли доставить пленного сюда? — попросил Хлебников. — Как правило, корреспонденты на войне — самые осведомленные люди. — Стоит ли терять время на допрос какого-то паршивого писаки? — усомнился Лессерви. Офицер вышел и вскоре вернулся с пленным молодым человеком, державшимся так, словно был не в плену, а в гостях. Тщательно выбритый немец поправил на голове резинку, поддерживающую светлые волосы, чтобы они не падали на лоб. Немец произвел хорошее впечатление. — Хотите пить? — спросил Хлебников. — Благодарю. Я привык обходиться стаканом воды в сутки, — хвастливо ответил пленный. — Результат тренировки? — Да. Корпус пустыни обучался в двух тренировочных лагерях, в Шлезвиг-Гольштейне и Баварии, в казармах и тренировочных зонах, приспособленных к тропическим условиям. Там с помощью пара и подогретого воздуха ученые создали настоящую Сахару. Солдаты, прошедшие подготовку, привыкли обходиться ничтожным количеством воды. В корпус отбирались наиболее выносливые спортсмены. — Что вы делали в Африканском корпусе? — Четыре последние недели я находился при штабе фельдмаршала Роммеля, — с гордостью отрапортовал самовлюбленный корреспондент. — Расскажите, что вы знаете о фельдмаршале. Отто фон Тидеманн благодушно улыбнулся. Впервые спрашивали его мнение о таком большом человеке. Он знал, что по его ответу будут судить о Роммеле. — Роммель — генерал-непоседа, — ответил он и улыбнулся столь меткой характеристике. — В течение одного боя он десять раз изменяет свои приказы, отменяя предыдущие… Фон Рундштедт как-то назвал Роммеля клоуном, управляющим цирком Адольфа Гитлера… — Корреспондент повторил чужие слова с удовольствием. Будучи сам униженным и унижая командующего, он как бы становился с ним на одну доску. Хлебников слушал не перебивая. Немец потер лоб, припоминая все, что знал о Роммеле. — Его в буквальном смысле можно назвать гитлеровским генералом, в противоположность фон Фритчу и фон Рундштедту, прямым отпрыском кайзеровской армии. В молодости Роммель не располагал ни родственными связями, ни капиталом, которые могли бы помочь ему сделать карьеру. Он достиг высокого положения благодаря своей твердости и решительности. Чем больше препятствий возникало на его пути, тем больше разгоралось его честолюбие. В прошлую войну за бой под Капоретто его наградили высшим германским орденом «Пурле мерит», равнозначащим английскому кресту Виктории. Уже в то время он придавал огромное значение рекламе собственных заслуг. Его не любили, и после войны ему пришлось идти учиться в высшее техническое училище в Тюбингене. Там он руководил первым штурмовым студенческим отрядом и оказал немало услуг начинающему Гитлеру. Впоследствии это дало ему возможность стать начальником личной охраны фюрера. Роммель написал книгу «Атака пехоты» — компиляцию материалов, собранных им в бытность преподавателем Дрезденской пехотной школы. Я читал эту книгу и нахожу ее посредственной… Северная Африка интересовала его давно. В 1937 году во время отпуска по болезни он на автомобиле объехал побережье Средиземного моря, посетил Бенгази, Дерну, Тобрук и Бардию. В качестве туриста побывал в Египте, ездил на Суэцкий канал… Кампания во Франции дала Роммелю «рыцарский крест». Он командовал тогда седьмой бронетанковой дивизией, за стремительность и быстроту прозванной «Дивизией духов». Он говорит, что прорывал «линию Мажино», и это похоже на правду… — Назовите наиболее способных генералов Африканского корпуса, — потребовал Лессерви. — Потомок канцлера Георг фон Бисмарк, Шмидт, фон Раненсберг, Штумме, начальник снабжения Крювель, командир корпуса Ритер фон Тома. — Не тот ли Тома, который воевал во время гражданской войны в Испании? — спросил Хлебников. — Так точно. Авиацией руководит фельдмаршал Кессельринг. Все это цвет немецкой армии. Роммель — мастер прикарманивать чужие заслуги. План покорения Северной Африки, созданный генералом Шмирером, он приписал себе. Он блестящий тактик и плохой стратег… Корреспондент увлекся, но Хлебников поднялся и, не глядя на немца, сказал дежурному офицеру: — Уведите. Смущенного оборвавшимся допросом Отто фон Тидеманна увели. Несомненно, корреспондент верно обрисовал характер Роммеля. Хлебников закрыл лицо руками, силясь полнее представить облик противника. — Я готов поклясться, Роммель не станет преследовать вашу отступающую армию и крушить ее по частям, — полковник встал. — Он не умеет ждать и всеми силами навалится на Тобрук. Взятие крепости — это новый орден, похвала Гитлера, деньги и новые поместья. «Роммель хороший тактик и плохой стратег». Господин Лессерви, вы обратили внимание на эту фразу корреспондента? В ней ключ к происходящим событиям. Это разгаданный шифр. Черт подери, Роммель возьмет крепость, но упустит стратегическую победу, которую мог бы одержать, продолжая преследовать отходящую восьмую армию! Тобрук должен держаться как можно дольше. В этом спасение всей кампании. Лессерви не спускал с Хлебникова светлых задумчивых глаз. Советский офицер говорил дельные вещи. — Какое сегодня число? — Тринадцатое июня, — ответил Хлебников. — Черт бы его побрал, это роковой день для восьмой армии! Я, кажется, послушаюсь вашего совета и на свой страх и риск начну отходить… — Генерал сделал жест, как бы отодрал от себя что-то липкое. Видимо, ему трудно было решиться. — Лейтенант, передайте начальнику штаба мой приказ: по дороге на Капуццо отходить на Эль-Дуда и дальше на Матрух. Сообщите о моем решении в штаб армии. Через час дивизия снялась с занимаемых рубежей, оставив в заслоне один батальон. Путь на Капуццо оказался забитым отступающими частями. В дороге выяснилось, что генерал Охинлек одновременно с Лессерви отдал приказ по армии — отступать на Матрух. Пехота обгоняла машины 200-й гвардейской бригады, двигавшейся со скоростью черепах. — Найтсбридж — ключ позиций. Пока мы держали его, немцы не могли добиться стратегического успеха. С падением Найтсбриджа вся линия Сиди-Муфта — Бир-Хакейм непригодна для обороны, — жаловался Лессерви шагавшему рядом с ним Хлебникову. — Важна не линия, важно спасти армию от уничтожения… Кажется, Охинлек понял это. Он спасет армию, но накличет на себя опалу. Его прогонят, а армию отдадут другому… Плоды победы пожнет тот, другой. Так переговаривались между собой англичанин и русский, шагая на восток, утопая по щиколотки в сухом песке. Песчаная пыль дымилась в воздухе, и было похоже, что она никогда не опустится на землю. Да никакой земли, собственно говоря, и не было: под ногами, как битое стекло, хрустел песок. За день отошли на двадцать километров, поминутно отдирая от тела мокрую одежду. Вечером Лессерви дал прочесть Хлебникову армейскую сводку. Она сообщала о катастрофе. Разбросанные в пустыне опорные пункты пали все до одного. 12-й пограничный и 6-й Раджпутанский стрелковые полки уничтожены на три четверти. Вустерский полк вырвался из окружения и пробился к Тобруку. Авиация перелетела на столь дальние аэродромы, что истребители не могут охранять отходящие части. Ночью Хлебникову вручили шифровку. Командующий армией приказывал ему с русскими танкистами на связном самолете отправиться в Тобрук. — Это предписание в рай, — проговорил Лессерви, прочитав телеграмму. Он попрощался с Хлебниковым так, как прощаются навсегда. На рассвете Хлебников и его товарищи были в воздухе. Самолет летел в дыму, как в облаках. Нечем было дышать, кружилась голова. Сухие звуки сплошной канонады приближались, заглушая рев мотора. Когда самолет под обстрелом приземлился на посадочную площадку, покрытую воронками от снарядов, совсем рассвело. Аэродром окружали высохшие пеньки — остатки деревьев, срубленных осколками. По улицам города слонялись злые небритые офицеры без оружия. Покрытые копотью пожаров солдаты грабили на пристани продовольственные склады. Люди в выцветшей военной форме, как листья, сорванные с деревьев, носились по улицам; их то собирало в кучу, то расшвыривало в стороны. На минуту Хлебников остановился у огромной воронки, куда арабы стаскивали трупы убитых, успевшие высохнуть под лучами солнца. Немецкая авиация облегчила работу похоронных команд: не надо было рыть ям, воронки глубиной в несколько метров служили могилами. На окраине пылал склад с горючим. Восточный ветер гнал дым на крепость. Часы показывали семь утра, а на улицах было темно, как ночью. Догорали какие-то здания. Возле них, корчась от жары, умирали пальмы. Огромные серые листья сворачивались и высыхали. Эти обреченные пальмы вызывали в душе Хлебникова щемящую жалость, напоминали ему людей, прикованных долгом службы к крепости: они не могли покинуть ее так же, как и деревья. Раненый сержант, приняв Хлебникова за английского полковника, с трудом раскрывая вспухшие лиловые губы, сказал ему, что генералы тайком бежали ночью на самолетах, бросив на произвол судьбы свои части. Несколько офицеров застрелились. Врачи покинули госпитали. Раненые провели ночь без воды. Целые батальоны самовольно оставляют оборону. Сражаться нет смысла: все пропало! Говорят, получен приказ — сдаваться на милость немцев. Хлебников пошел дальше. Обгоревшие дома зияли пустыми окнами, закопченные стены были побиты осколками — повсюду виднелись следы длительного сражения. Чудом уцелел только белый минарет. С большим трудом удалось разыскать командующего южноафриканскими войсками генерала Клоппера, который оказался в Тобруке старшим по званию. Клоппер находился на берегу в штабе, расположившемся в древней римской гробнице. Перед ним на полу пылал костер. Генерал, не просматривая, швырял в огонь пачки документов, карт, шифровок и донесений. У штаба не было даже часового. Генерал обрадовался Хлебникову и протянул ему полученный ночью краткий приказ Охинлека: пробиваться из крепости, а если это уже невозможно, сражаться до последнего человека. — Сопротивление бесполезно, — бормотал Клоппер, нервно одергивая рубаху цвета хаки с короткими рукавами. — Гарнизон долгое время жил надеждой, что армия рано или поздно выручит нас, и вдруг мы узнаем, что армия разбита и панически бежит неизвестно куда. Поневоле опустятся руки. Треть всех солдат заражена бальхарзией — заболеванием крови, от которого люди становятся сонными, как осенние мухи. Я отдал распоряжение войскам сжечь склады и сдаться в плен. — Вы не правы, генерал! — воскликнул Хлебников. — Крепость обязана держаться. — Ах, зачем вы мне все это говорите?! Нас бросили на произвол судьбы, — бормотал Клоппер. — Кстати, здесь имеется около двухсот советских солдат, в свое время разными путями бежавших в Англию из плена. Есть также польские артиллеристы Карпатской бригадной группы. Они будут рады вас видеть. — Назовите боеспособные части, которые могут еще сражаться, — потребовал Хлебников. У него мелькнула дерзкая мысль взять все в свои руки, остановить панику, удержать крепость. — Периметр обороны прорван на всех участках. Немцев на некоторое время остановили минные поля. Как только их разминируют, они войдут сюда. Противника пока еще сдерживают Вустерский и гвардейский Колдстримский полки, южноафриканцы и несколько артиллерийских дивизионов, которым я не успел послать приказ о сдаче в плен, но они смогут продержаться до вечера — не дольше. Двадцать пять тысяч солдат, выполняя мой приказ, сложили оружие; они уже не бойцы, а сброд. В крепости не осталось ни галлона воды. Диверсанты взорвали последние цистерны. Какой-то мерзавец посолил колодцы. Понимаете, я, командующий, хочу пить, пить, пить!.. — Вода есть в Дерне, за сто двадцать миль отсюда. Перед войной итальянцы возили в Тобрук питьевую воду наливными судами из Италии, — раздался голос офицера, появившегося в дверях. — Господин генерал, батальон чехословаков, защищающий форт С-19, отказался выполнить ваш приказ о сдаче в плен и продолжает сражаться. — Да, вот еще есть чехословаки. Они защищают форт, получивший условное наименование «Гонза». Он стоит на краю глубокого оврага. Очень выгодная позиция, — сказал Клоппер. Известие о чехах, отказавшихся сдаться в плен, перевернуло душу Хлебникова. Понимая, что гарнизон Тобрука обречен, он решил хотя бы на сутки удержать крепость. В продолжение всей кампании Гитлер требовал взятия Тобрука. Роммель по-прежнему видел перед собой только свою непосредственную цель — Тобрук. Все войска свои он бросил сюда. — Мне кажется, судьба Египта зависит от судьбы Тобрука… Кто может проводить меня к советским солдатам? — спросил Хлебников. — Русские дерутся в составе Колдстримского полка. Они оставлены в арьергарде. Мой адъютант отвезет вас туда. Скажите, ваш самолет исправен? — с какой-то нервозностью поинтересовался Клоппер. — Все, что может летать, сегодня ночью покинуло крепость. Все улетели, остался один я… Обстрел настолько силен, что из города улетели даже птицы. — Самолет к вашим услугам. Мне он больше не нужен. Я остаюсь здесь. — Хлебников посмотрел на Клоппера, подумал: «Вряд ли он спасет свою шкуру. Если даже улетит, его все равно собьют. Ведь лететь он хочет немедленно, не дожидаясь ночи». — Желаю удачи, полковник! Я отправляюсь на аэродром. Мне надо подумать, я еще ничего не решил, как быть, куда деть себя. — Клоппер выбежал из штаба, и через минуту «виллис» его исчез в дымке, застилающей солнце. Проехать на позиции Колдстримского полка оказалось нелегко. По обстреливаемой дороге мимо стен, на которых краской было написано: «Веди себя всегда так, как будто на тебя смотрит дуче», в крепость плелись толпы усталых, измученных солдат. Сбоку от дороги валялись убитые и умирающие от ран. На них не обращали внимания. Люди шли с раскрытыми ртами, жадно, как воду, глотая горький, отравленный дымом воздух. Шофер непрерывно сигналил, солдаты неохотно уступали дорогу. Дважды «виллис» с Хлебниковым попадал под минометный обстрел. Приходилось выскакивать из машины и ложиться в раскаленный песок, набивавшийся в нос и уши. В воздухе беспрепятственно, почти на бреющем полете шныряли «мессершмитты». У гряды белых камней «виллис» оставили и дальше отправились пешком. Напуганный адъютант не совсем точно знал расположение войск, к тому же смешавшихся за последнее время, и Колдстримский полк нашли лишь к полудню. Там уже знали о приказе командующего, и один батальон, бросив на землю оружие, в полном составе с поднятыми руками сдался в плен. — И вы не стреляли им в спину? — спросил Хлебников окруживших его солдат. Никто не ответил. Все заранее принимали его власть, как нечто само собой разумеющееся. К нему подошло человек десять. Узнав в нем советского офицера, все сразу заговорили по-русски. Это были воины Красной Армии, попавшие в плен и бежавшие оттуда к союзникам. Хлебников, не скрывая нависшей опасности, объяснил создавшееся положение. Будто давая клятву, сказал: — Защиту Тобрука мы берем в свои руки. Будем стоять насмерть, как в России. Конечно, мы не сможем его удержать, но чем дольше крепость будет держаться, тем больше шансов на спасение английской армии, иначе она погибнет… Отступать некуда — позади море, а путь на Родину лежит через пустыню, и надо пройти ее с кровавыми боями, сквозь огонь. Его поняли, сказали, что советские солдаты сведены в одну роту. Командует ею майор Натаров. Хлебников вызвал Натарова. Явился невысокий, средних лет человек с необыкновенно синими глазами. Видимо, из приписников. Он и стоял как-то не по-военному, боком, покусывая ровными зубами американскую резинку. Выгоревший чуб закрывал лоб, доставал до бровей, тонких, девичьих, будто нарисованных. На такие лица приятно смотреть, и Хлебников, не скрывая улыбки, не сводил глаз с Натарова. — Ни один боец моей роты не согласился вторично попадать в лапы фашистов. Мы продолжаем защищать крепость, а когда надо будет, последуем за вами. Многие англичане присоединятся к нам. Австралийцы — артиллеристы двух батарей на моем участке скорее умрут, чем подымут руки. Весь день Хлебников провел на переднем крае, приводя в порядок оборону, рассредоточивая поредевших защитников по траншеям и сангарам, обложенным канистрами с песком. Натаров и несколько английских офицеров помогали ему. Советская рота и два взвода чехов были выдвинуты на главное направление, куда немцы вот уже второй день наносили решающий удар. К вечеру удалось привести в порядок части, согласившиеся драться, и Хлебников предпринял контратаку. Фашисты, не встречавшие в последние дни сопротивления, потеряли всякую осторожность и подтянули к переднему краю множество танков, автомашин, артиллерийских парков. Вся эта техника находилась в походных колоннах и не могла принять участия в отражении лобовой атаки. Машины были лишены маневра и стояли на дорогах, будто мишени. Английский лейтенант, руководивший вылазкой, уничтожил со своими людьми дюжину танков и сжег около двух десятков автомашин. Остовы их загородили узкую дорогу. Продвижение немцев приостановилось. Наступила ночь и продолжалась невыносимо долго, как затянувшаяся болезнь. До утра совершенствовали оборону, орудия легких систем выдвигали на прямую наводку, минировали подступы. Саперы упрямо и молча натягивали колючую проволоку. Тонкий звон ее стоял в теплом воздухе. Английские солдаты наверстывали упущенное. Их как бы обновили. Они охотно подчинялись воле советского полковника, заражавшего их своей энергией. На рассвете под страшный грохот канонады фашисты начали общее наступление. Весь день слышался сухой хруст артиллерийского грома. К вечеру немецкая атака была отбита на всех участках, но сколько было на это затрачено почти нечеловеческих сил! «Тобрук продержался еще одни сутки, — с удовлетворением подумал Хлебников. — Весь мир узнает об этом». На второй день взбешенный Роммель, как по расписанию, все повторил сначала. С утра налетела авиация, затем началась артподготовка, и танки с пристроившейся к ним пехотой пошли в атаку на участок советской роты. Красное горячее солнце, выкатившееся, как из доменной печи, жгло нестерпимо. На песок было больно смотреть: под солнечными лучами он сиял и переливался, словно жидкая сталь в мартене. «Как не похож он на бархатный волжский песок!» — думал Хлебников, щуря глаза, чувствуя на плечах невыносимую тяжесть. Земля тряслась, будто в лихорадке. Мелкая пыль поднялась над ней и стояла плотная, как стена. Снаряды летели, перегоняя друг друга. Пахло железом, горелым маслом, краской — пылали танки, окрашенные в цвет кофе с молоком. Все вокруг напоминало поверхность Луны — сплошные зияющие кратеры с обожженными краями. Пустыня пришла в движение. От горизонта во всех направлениях к Тобруку двигались колонны грузовиков, набитых стрелками, гудели танки, по дорогам медленно тащились пушки. Цистерны с водой, походные кухни, санитарные автобусы, интендантские повозки, запряженные мулами, — все это создавало плотные заторы, ползло черепашьим шагом, мешало продвижению атакующих войск, представляло удобную мишень для крепостных орудий. Скрип колес, скрежет гусениц, ругань, удары, крики команды, гул тысяч раздраженных голосов покрывали все звуки боя. Фашисты наступали волнами, скошенных пулеметным огнем сменяла новая волна, вторую — третья, и так до бесконечности, как на море. Наступающие войска сливались с волнистой линией холмов на горизонте. Хлебников, прислушиваясь ко все усиливающемуся грохоту боя, отметил, что в пустыне нет звонкого голосистого эха, как в России. Эха не порождали даже оглушительные разрывы бомб. При воспоминании о Родине сердце Хлебникова болезненно сжалось. Он прислонил горячий лоб к выщербленной амбразуре дота и вдруг увидел белые поля и березы, по пояс занесенные снегом. Рядом хрустнул ледок. Хлебников раскрыл глаза, догадался — пуля расколола стекло на «виллисе», стоявшем невдалеке. Он так и не понял, почудилась ему или приснилась зима, — давно уже не удавалось поспать несколько часов сряду. Наблюдая за разгорающимся боем, он мучительно обдумывал план прорыва немецких войск; решил продержаться еще сутки и ночью под прикрытием пушечного огня уходить в автомобильной колонне с советской ротой, англичанами, чехами, поляками, согласными разделить с ним судьбу. Для этого уже были найдены машины, горючее, артиллеристы, согласившиеся поддержать отчаянную вылазку. Ощущение великого товарищества и братства, возникшее в бою, избавляло солдат от необходимости уговаривать друг друга, чтобы решиться на прорыв и марш через неизведанную пустыню. Фашисты с невиданной злостью упрямо шли по дороге, атакуя в лоб наиболее укрепленный участок во всей системе обороны. Весь день центр боя клокотал у небольшого обвалившегося моста, по обе стороны которого в траншеях оборонялась наполовину разбавленная англичанами рота советских солдат. Никто не поднял рук. Да сдаться и нельзя было: в плен никого не брали. Поднося к воспаленным глазам бинокль, Хлебников все чаще поглядывал на мост, но, кроме клубившейся пыли, прорезаемой желтыми вспышками орудийных выстрелов, ничего там не видел. Иногда порыв ветра раздвигал золотистый, затканный красными цветами разрывов занавес пыли, и тогда виднелись полуразрушенные бетонные доты, будто памятники на забытом кладбище. В десяти шагах, в осыпавшейся бомбовой воронке, полковник увидел радостно блеснувшие глаза василькового цвета, которые только и могли быть у Чередниченко. Хлебников выполз из развалин дота. — Ты чего валяешься, боишься? — Що вы, боишься! — Чередниченко засмеялся. — Бажаете, так я зараз помру. Все равно войне кинця не видно. Когда-нибудь обовьязкого убьють. — Он вылез из ямы, встал во весь рост, оперся на винтовку. — Чудак, умереть легко, а жить трудно, — сказал Хлебников, обращаясь больше к себе, чем к Чередниченко, ибо сам неоднократно спрашивал у себя позволения умереть в бою — раз и навсегда покончить с нестерпимой тоской по всему, что зовется Родиной. Он отодвинул тело убитого пулеметчика, лег за пулемет и пустил несколько коротких, настильных очередей в фашистов, по-пластунски переползающих вперед. Ему вспомнился страшный момент пленения. Когда фашисты на опушке рощи окружили его, он, расстреляв в них обойму, поднес к поседевшему вдруг виску пистолет с последним патроном. Оказавшийся рядом сержант вырвал оружие, швырнул в пруд, по глади которого пошли круги. Хлебников явственно увидел сейчас эти широкие круги, напоминающие большую мишень. — И хорошо, что не застрелился, — проговорил он, сплевывая песок, набившийся в рот. — По-нашему научились переползать, — сказал Чередниченко, стреляя в фашистов. В два часа дня к Хлебникову подполз раненый связной англичанин, подал окровавленную записку. Натаров просил подбросить ему хотя бы взвод. Резервов не было, пришлось связного отправить назад ни с чем. Через час приполз второй связной, изможденный, усталый. Запекшимися от жажды губами на словах передал вторичную просьбу Натарова помочь людьми. — Раз так, посылаю последний резерв, — Хлебников горько улыбнулся и пошел сам к мосту. Земля кипела от пуль. Половину пути ему пришлось ползти. Обдав его камнями, рядом разорвалась мина. Секунда страха захватила дыхание и прошла, как печальный вздох. У сангары — наскоро построенного укрепления, обложенного мешками с песком, — Хлебников увидел раненного в грудь и живот умирающего Натарова. Синие глаза его слиняли, стали серыми, неживыми. — Один англичанин хотел закрыть Натарова своим телом, да не успел. Вон он лежит, бедняга. — Заросший курчавой бородой чех показал на убитого, лицо которого было закрыто клетчатым платком. Хлебников посмотрел на толстые подошвы бутсов убитого. Да, в такой битве все становятся братьями. — Полковник, — зашептал Натаров, узнавая начальника. — Я из Куйбышева. Там, на Рабочей улице, моя семья… — Он помолчал, собираясь с силами. — Вернетесь в Союз, напишите моей жене… — Розовая пена окрасила бескровные губы умирающего. — Полковник, вы коммунист? — Да, — ответил Хлебников. — Я тоже, — непослушными пальцами Натаров достал из кармана свернутый в трубочку первый листок партийного билета. — Здесь все: и фамилия, и фотография, и год рождения — вся моя жизнь. Я знал: фашисты казнят коммунистов. Раненым попал в плен, посмотрел на партбилет, подумал: партийный билет могут выдать второй раз, а жизнь никто не даст… Но спрятал документ, и в плену, когда дубасили меня до смерти, нащупывал я партбилет, и ко мне возвращалась сила… Я и бежал потому, что коммунист… А сейчас амба мне. Вышел в расход… — Вы не умрете! Вы, вы… — горячо зашептал Хлебников, страстно веря в то, что Натаров выживет. Горькая спазма сдавила горло. Он слышал, как отчаянно билось, силясь удержаться за жизнь, сердце раненого. — Пить… — простонал Натаров, царапая руками песок, и повернулся бледным, зеленеющим лицом вниз. — Я весь состою из боли… Ничего во мне не осталось… Одна боль. Солдаты, лежавшие поблизости, отцепили от поясов фляги. Один потряс флягой над ухом; второй отвинтил крышку, опрокинул посудину горлышком вниз, но даже капли не пролилось оттуда; третий с сожалением взглянул на флягу и выбросил за ненадобностью. Рота героев не имела ни капли воды. Собрав последние силы, Натаров достал из кармана очки с черными стеклами, хотел сказать: «Возьмите — пригодятся в пути от солнца и пыли», — но язык уже не повиновался ему. — Коммунист? — спросил лежащий за пулеметом английский лейтенант. — Да! — Я так и думал, — сказал англичанин. Хлебников до вечера командовал остатками роты и Колдстримского полка. Несмотря на тропическую жару, солдатам от предчувствия близкой смерти было холодно. Мелко дрожа в ознобе, смотрели они на черное лицо Хлебникова, а он как бы шутил со смертью, хорошо зная, что на него отовсюду глядят люди. Теперь было не страшно даже погибнуть. Поставленную задачу он выполнил: Тобрук, сковывая большие силы немцев, держался. Невиданное доселе упорство осажденных беспокоило Роммеля. Ему сообщали о сожженных танках, о немецких ротах, уничтоженных пулеметным огнем до последнего человека, и, наконец, доложили о взятии в плен двух раненых русских солдат. «Вот оно, откуда такая стойкость! Не появились ли в Тобруке советские части? Это, пожалуй, самое страшное, что может случиться здесь со мной», — с холодеющим сердцем подумал немецкий фельдмаршал. Напряжение боя достигло высшего предела. Не верилось, что на свете существует тишина, легкие звуки: воркование голубей, звон дождя. «Продержаться бы дотемна, фашисты не умеют воевать ночью», — думал Хлебников, с надеждой следя за тускнеющим солнцем, медленно опускающимся в море. Разбитый вдребезги мост остался за ним. Повсюду валялись трупы. Солдаты с нетерпением ожидали заката солнца, но наступившая ночь не принесла облегчения. Из Сахары по-прежнему дул раскаленный ветер, от которого никуда нельзя было скрыться. Комары жгли лица, будто крапива. Люди с жадностью смотрели на жестяные четырехугольные банки, наполненные тепловатой водой, отдающей хлором. Ничего в мире не было для них прекрасней воды. Они честно заслужили сегодня по стакану этой влаги, но пришел Хлебников — приказал залить радиаторы автомобилей. Будто в насмешку сказал, что вода дороже бензина. В час ночи, после взлета двух красных и одной зеленой ракет, как было условлено, артиллерийский дивизион открыл стрельбу по притихшим немецким частям. Это была последняя вспышка сопротивления. Обреченные, остающиеся в Тобруке артиллеристы, не жалели снарядов. На раскаленных стволах орудий пузырилась и горела краска. Люди Хлебникова быстро снялись с позиций, заполнили автомобили, сосредоточенные в укрытии на переднем крае, и поехали впритирку за огненным валом, переносившемся все дальше и дальше. Последние защитники покинули крепость. Только артиллеристы, прощаясь с товарищами из южных фортов, продолжали вести огонь. Что-то напоминающее погребальные аккорды было в звуках замирающего боя. И вдруг, словно удар в гигантский барабан, раздался оглушительный грохот. Это англичане взорвали главный склад с горючим — тот самый, к которому так неудержимо рвался гитлеровский фельдмаршал. Грузовики тащили на прицепах дюжину расчехленных, готовых к бою пушек. Солдаты были хорошо вооружены, на каждой машине стоял пулемет, но никто не стрелял — прорывались молча, со стиснутыми зубами. Что ждало их впереди, никто не знал. Когда колонна тронулась в свой опасный путь, несколько малодушных спрыгнули с грузовиков, но места не остались пустыми, их заняли другие английские солдаты, подцепившиеся на ходу. Вопрос шел о жизни и смерти, а никто не мог сказать, где раньше настигнет гибель — в крепости или в пустыне. «Остановить немцев сумели, — значит, сумеем и уйти», — так думали многие англичане, и Хлебников знал об этой возродившейся вере. В голове колонны двигалось четырнадцать танков под командованием Шепетова. В башне передней машины, приоткрыв люк, легкий и свежий, стоял Агеев, не спуская прищуренных глаз с английского сапера, проводившего колонну через разминированное поле. Агееву стало жаль Тобрук, как если бы он оставлял врагу советский город. — Вынули все мины! — крикнул сапер и, легко вспрыгнув на броню, вытер рукавом высокий потный лоб с залысинами. — Теперь валяй полным ходом. Он был рыжеволосый, с плоским лицом, усеянным веснушками и синими угольными пылинками, въевшимися в кожу. Звали его Эрик Хэй. Было ему уже за тридцать. Над головами просвистел снаряд, но ни русский, ни англичанин не пригнулись, испытывая друг друга в храбрости. Снаряды посыпались чаще, песчаные столбы разрывов вставали со всех сторон, машины пробирались между ними, как через рощу. Агеев долго оглядывался на уменьшенную расстоянием, словно игрушечную крепость, завязанную в красный узел огня. Из зарева, охватившего Тобрук, вырвалась кроваво- красная луна, зловеще осветила людей, казалось идущих в свой последний предсмертный путь. Хэй сказал Агееву: — Вдоль моря нам не пробиться. Надо пересечь пустыню, а там жажда, смерть. — Смерть, смерть… Не бросайся зря такими словами, — недовольно протянул Агеев, который успел полюбить привязавшегося к нему сапера, не раз спрашивавшего его о доме, жене и детях, о том, как в Советском Союзе живут рабочие. Болтая с англичанином на том странном международном языке-суржике, родившемся в концентрационных лагерях, включавшем слова разных народов, Агеев предавался воспоминаниям, отводя душу, думал: «Сколько на свете таких прекрасных людей, как Хэй!» Хлебников двигался со всеми предосторожностями, выслал вперед разведку, головной и боковые дозоры. Машины, не зажигая фар, пересекли многочисленные вади — пересохшие русла ручьев — и шли не по дороге, а напрямик, через пустыню, в рыхлом песке, строго на юг, в район оазиса Джарабуб. По дороге туда не было ни рек, ни мостов, ни высоких гор. Полковник рассчитывал пополнить в оазисе скудный запас питьевой воды, но не это было главным. В мыслях у него созрел столь дерзкий план, что стоило подумать о нем — холодок пробегал по коже. В Тобруке Роммель, конечно, быстро поймет, что его ловко одурачили, и стремглав кинется к Эль-Аламейну. Как только он втянет в сражение свою армию, Хлебников ночью ударит по нему с тыла и правого фланга, смешает карты, наведет панику. Правда, сил маловато, всего семьсот девять бойцов, но зато каких — все обстрелянные в том же Тобруке, побывавшие в боях. Не люди — орлы, советские ребята, поляки, чехи да солдаты Вустерского и Колдстримского полков — гордость Британии, на них можно положиться! Уже то, что они предпочли свободу плену, подымало их в глазах требовательного командира. Роса не выпала, и колеса грузовиков поднимали тучи едкой пыли, затруднявшей дыхание. Песок набивался в глаза, уши, ноздри, проникал сквозь обмундирование, тысячью острых игл колол грязное, давно не мытое тело. Ветер крепчал. Рыжий песок вырвался из-под скатов и побежал, словно вспугнутая лисица, за ней вторая, третья. И вот уже мчится целая стая, распушив над землей хвосты. Впереди колонны крутилось несколько невысоких песчаных смерчей. Пустыня зашевелилась и вскоре превратилась в сплошной стремительно несущийся навстречу песчаный поток. Солдаты нахмурились, послышались проклятья, и только Хлебников повеселел — песок заметет следы, ни один немец не узнает, куда исчез отряд. Машины буксовали и двигались с трудом. Агеев посоветовал остановиться и переждать песчаную метель. Но Хлебников торопил вперед, чтобы поскорее выбраться из зоны действия немецких войск. В раскрытых жерлах орудий свистел ветер. Хлебников приказал надеть чехлы, но артиллеристы где-то их потеряли. — Теперь только вперед, — отвечал Хлебников на уговоры сделать привал. И машины шли все дальше, углубляясь в песчаный океан, где не было ни маяков, ни ориентиров, ничего, кроме пылящих песчаных барханов. Наступил день. На земле свирепствовала буря, а небо было ярко-синим, солнце плавало в нем, как в воде. В полдень Хлебникову доложили, что два человека умерли от жажды, один сошел с ума; бросился под танк и раздавлен гусеницами. Обессилевшие люди подталкивали машины, точь-в-точь как в снегах России. Полковник закрывал глаза и, как в бреду, видел сугробы и леса, покрытые холодным инеем. Наконец Хлебников не выдержал и приказал остановиться на час, выдать каждому по сто граммов воды, почистить моторы от набившегося в них песка. Люди, уставшие бороться с ветром, падали у песчаных сугробов и засыпали мертвым сном. Шепетов прошел вдоль колонны и вдруг увидел полузасыпанный скелет верблюда и человеческий череп. Белые кости на желтом фоне зыбучих песков напоминали о том, что ждет их всех впереди. Через полтора часа людей подняли, и все началось снова. Мутна была даль, ничего впереди не видно — глаза воспалены. И у всех проклятый вопрос: хватит ли сил дойти до оазиса? А вдруг там немцы? Был бы самолет, послать бы разведку. Хлебников взял с собой одну из лучших походных радиостанций Тобрука с опытными радистами, знающими секретный код немцев. Вскоре радисты принесли расшифрованную телеграмму Роммеля, посланную Гитлеру. В ней было сказано: «Сегодня мы находимся на расстоянии ста километров от Александрии и Каира и держим в своих руках ключ от Египта, имея твердое намерение проникнуть туда. Если мы зашли так далеко, то не для того, чтобы нас оттуда вытеснили. Вы можете быть уверены, что мы крепко держим то, что однажды захватили». Через сутки приняли и расшифровали ответ. Гитлер благодарил за взятие Тобрука, торопил наступать на Суэцкий канал, намекнул на свое решение прорваться к Волге. Хлебников закрыл глаза и представил, как далеко он от Волги, сколько тысяч километров лежат между ними. Жена — волжанка, и непрошеные мысли овладели им. Как она там со своим слабым сердцем, с дочкой, ждет ли его? И дождется ли?.. Ведь вот жена Натарова не дождалась — ясноглазый майор скончался. Он и в смерти оказался таким же прямым и честным, как в жизни: умирая, широко выбросил вперед руки, будто обхватывая чужую землю, — даже мертвый не желая ее отдать фашистам. Воспоминания настигали полковника. — Зоя, милая, хорошая, родная! — распухшими, черными губами шептал Хлебников, и не так больно ныли трещины на них, заносимые соленым песком. Никогда он, казалось, не был так близко к жене, как сейчас. Ему улыбалось лицо Зои, он видел пробор посредине головы и тяжелые золотые косы, опущенные на высокую грудь. А над Зоей березовые ветви в белом инее, как кружева. Каквсегда, жена была рядом. Даже острые мгновения опасности в бою не могли отделить от него ее маленький, детский, тысячу раз целованный рот, полные руки и мокрые волосы, пахнущие Волгой. Хлебников думал о ней всегда, даже во сне. Он спал, и блаженная улыбка порхала на его губах, обметанных лихорадкой.V
Поддерживая под руку жену, Хлебников шел по широкой аллее парка культуры и отдыха, прислушиваясь к приятному шуму машин, доносившемуся от Крымского моста. Словно гигантские ландыши, над ними свисали белые чашечки плафонов на столбах, с зажженными электрическими лампами. Вышли к гранитной набережной. Хлебников нетерпеливо сбежал по ступеням к Москве-реке, стал на колени, зачерпнул в фуражку воды и принялся пить. Боже мой, какая вкусная вода! Никакое вино никогда не сможет с нею сравниться. Ничего подобного он никогда не пил. С каждым глотком освежающая прохлада вливалась в тело, растекалась по мускулам, в каждой трепещущей жилке разбавляла сгустившуюся кровь. Вода, вода!.. Как он истосковался по воде там, в далекой-далекой пустыне! Хорошо, что это осталось позади и он снова со своей Зоей, у себя дома, в Москве! Можно претерпеть любые муки, вынести многодневный голод, но жажда, жажда убивает человека наповал. Было время, мечтал о глотке влаги, какой угодно, готов был пить из болота, из лужи — и вот у ног его течет широкая река — пей сколько хочешь! Он пьет воду, фуражку за фуражкой, льет себе на голову, за пазуху, а воды не убавляется — река все течет, и все переливаются в ней московские огоньки. Пустыня? Но пустыня далеко позади, а здесь Москва, Зоя, толпа молодежи и сколько хочешь воды!.. — Зоя, дорогая, если бы ты знала, что такое вода! В ней спасение всего живого… Раздался выстрел, такой нелепый среди сладкой музыки парка. Хлебников повернулся на звук, увидел раскаленное солнце цвета крови. Впереди образовался затор, машина ткнулась в передний грузовик и остановилась. — Почему стреляют? — услышал свой голос Хлебников, давно потерявший ощущения здорового человека, временами бредивший и принимавший бред за действительность. — Сержант Джон Уолдис застрелился… Люди хотят пить, — ответили ему с соседней машины. — Сбросьте труп! — полковник отряхнулся и окончательно пришел в себя. — Ненавижу самоубийц! Уже третьи сутки отряд с трудом двигался на юг. Зыбкая почва как бы уходила из-под колес машин. Ветер все гнал и гнал песчаную зыбь. Многие солдаты лежали в грузовиках в обмороке, большинство находилось в полузабытьи. Почти всех мучили головокружение и рвота. Дышать было трудно: казалось, песок царапает легкие. Жалкие остатки воды давно уже были выпиты. Люди жевали платки, чтобы слюной смачивать пересохшее нёбо. Свирепое солнце весь день стояло над головой. Шепетов из танка пересел в машину полковника, долго и внимательно смотрел вперед. На горизонте песчаного моря только дымка передвигающихся песков. — Никаких запахов, никаких красок, желтый унылый цвет. Пустыня, будь она трижды проклята! — выругался танкист, вспоминая полузабытый уже пресный запах дождя. Горло его заскорузло от жажды, голос напоминал птичий клекот. Хлебников, прислушиваясь к шуму мотора, возразил как можно мягче: — Ты не прав, Шепетов. Видишь, возле той дюны песок черноватый, как потемневшее золото, а правее, словно куски латуни. Все здесь есть: и краски и запахи — огромный в тысячи километров пляж. Пустыня очень красива, о ней можно писать стихи. На нас смотрят англичане, и нам нельзя растравлять себе душу неверием. — Не вижу я конца пути. Кажется, не выдержу больше ни минуты. Мой мозг высох от жары. — И это бубнишь ты, подговоривший меня бежать из плена! Вооружись мужеством, нам остается не больше часа пути. Впереди оазис, кокосовые пальмы, вода. — Хлебникову было трудно говорить, распухший от жажды язык едва помещался во рту. Ощущение было такое, будто летел в самолете. Миновал час, два, три, а горизонт оставался все так же чист и ровен, как лезвие ножа. Казалось, там и был конец света. Несколько раз перед воспаленными глазами Шепетова, поддерживая его истощенные силы, возникал мираж: деревья, озера, караваны верблюдов. Наконец старшина не выдержал, сполз в кузове на прямоугольные жестянки, накрытые брезентом, прошептал: — Можете списать меня, начальник. Больше не могу терпеть… Во рту его не было ни капли слюны, и если бы он заплакал, то не выжал бы из себя ни слезы. Он слышал, как шевелился и шелестел песок, будто шептал: «Смерть, смерть, смерть…» Хлебников в который уже раз взглянул на спидометр, никогда километры не были столь длинными. Моторы перегрелись, машины хрипло дышали, словно выбившиеся из сил животные. Хлебников думал: «Как бы не пришлось бросить грузовики и дальше брести пешком». Колонна остановилась. Пар бил из радиаторов. К Хлебникову подошли несколько мрачных английских офицеров, упавшим голосом заявили: — Дальше ехать нельзя: в радиаторах испарилась вода. — Залейте радиаторы, — приказал Хлебников. — Чем? — В мою машину погружено сто банок воды. При слове «вода» Шепетов поднял отяжелевшую голову, тусклые глаза офицеров заблестели, все они, как по команде, облизнули губы. — Мы хотим пить, — твердо сказал один из них. — Если мы сейчас не напьемся, мы умрем. — Нас семьсот человек. Если каждый выпьет по глотку, мы не доберемся до оазиса. Спасение наше там, — проговорил Хлебников. — Мы — герои Тобрука, мы заслужили по стакану воды, — забормотал худой голубоглазый офицер. — Меняю все свои медали на кружку воды! — выкрикнул другой. — Вы, русские, захватили нашу воду, сами пьете, а нас заставляете умирать от жажды. — Если ты не дашь нам воды, мы убьем тебя! — закричали сразу несколько человек, сорвав с лиц платки, которыми были завязаны их рты и ноздри. Шепетов вдруг оживился, привстал. Он внимательно смотрел на англичан. Со всех сторон к машине Хлебникова приближались солдаты, небритые, с обожженной, потрескавшейся кожей, просвечивавшей сквозь дыры лохмотьев, в которые превратилось их военное обмундирование. Ежедневно готовые к гибели, они ничего не боялись. Несколько человек перелезли через накалившийся железный борт кузова. Один из них поднял жестяную банку, пробил ее штыком и, подняв на уровень лица, проливая живую струю воды, начал жадно пить. Кто-то сбил его ударом приклада. — Офицеры, ко мне! — скомандовал Хлебников. Несколько английских офицеров, вынув пистолеты, стали рядом с машиной. Сапер Эрик Хэй с ручным пулеметом вскочил в кузов, срывающимся голосом закричал: — Назад! Перестреляю всех, как шакалов! Капрал в новозеландской шляпе, одурманенный жарой, с банкой в руках, спрыгнул в песок. Хэй выпустил в спину ему длинную очередь. Новозеландец упал, уронив банку. Сухой песок жадно впитывал льющуюся воду. — Солдаты! — прохрипел Хлебников. — Я сам хочу пить и разделяю ваши муки. У нас есть немного воды, но мы не можем использовать ни одного стакана, даже для раненых. Мы зальем этой водой радиаторы машин, и только в этом наше спасение. Оазис недалеко… — В горле Хлебникова жгло, как огнем, каждое произнесенное слово причиняло боль. Пока он говорил, Шепетов, Чередниченко, Агеев и несколько английских офицеров втащили в кузов пулеметы и установили их по бортам. Радиаторы были залиты. На три машины не хватило воды, их разгрузили, перелили из них бензин и сожгли, чтобы не оставалось в пустыне следов, указывающих на движение отряда. Под вечер солнце зашло, но окрашенная закатом однообразная пустыня была все такой же мертвой. Утром на четвертые сутки похода с головной машины увидели льва, метнувшегося в сторону от каких-то темнеющих вдали пятен. Люди воспрянули духом: зверь в пустыне мог жить только невдалеке от воды. Хлебников послал к пятнам «виллис» с английскими офицерами. Офицеры вернулись веселые, пьяные от возбуждения, с вымытыми лицами. — Вода! — радостно кричали они. — Вода? Откуда? — усомнился Хлебников. Услышав о воде, отряд смешался, все бросились к пятнам, оказавшимся воронками от бомб, до половины наполненными зеленоватой, солоноватой на вкус водой. Песок вокруг был изрыт следами зверей, приходивших на водопой. Кто, когда и зачем бомбил здесь пустыню, никто не знал. Люди валились на песок и, мешая друг другу, черпали котелками воду; захлебываясь, жадно пили, наполняли ею накалившиеся металлические фляги, смачивали лица и головы. Хлебников, лежа на животе, пил из воронки, черпая воду ладонью. Шоферы, утолив жажду, заливали водой радиаторы своих грузовиков. Вскоре вся влага была вычерпана, но продолжала медленно просачиваться из глубины. Хлебников не решился оторвать отряд от воды и приказал сделать привал. Разбили лагерь и простояли двое суток, отдыхая и приводя в порядок себя и машины. За это время воронки снова наполнились ключевой водой. Ночами какие-то дикие звери подходили из глубины пустыни, учуяв людей, останавливались, дико выли. По компасу и карте выверили направление и, когда солнце, словно в океан, опустилось в золотой песок, снова двинулись в путь. Как и прежде, через несколько часов людей стала мучить жажда, и радиаторы грузовиков покрылись облачками пара. Еще трое суток отряд испытывал нестерпимые мучения. Приходилось жечь испортившиеся машины и оставлять среди песков трупы. Вся вода давно уже была выпита до последней капли. И когда казалось, что все уже потеряно, вдруг ночью увидели робкие, далекие огни. Вначале их приняли за звезды, но потом догадались: впереди долгожданный оазис Джарабуб. Почва сделалась тверже, и машины покатили быстрей. Пахнуло свежестью, запахом трав, ветерок донес собачий лай, от которого все давно отвыкли. У самого оазиса голову колонны обстреляли пулеметным огнем. Навстречу машинам со свистом помчались разноцветные нити. Хлебников выругался. — Почему-то всегда забываю, что за каждой трассирующей пулей летят две обыкновенные, невидимые. Шепетов, вновь пересевший в головной танк, полагая, что в оазисе свои, побоялся открыть ответный огонь. Хлебников выехал вперед, выслал разведку под командованием Эрика Хэя. Англичанин с отделением гвардейцев вернулся быстро, доложил, что в оазисе немцы. На вопрос, сколько их там, ответить не мог. Офицеры Колдстримского полка предложили посоветоваться с подушкой, то есть ждать рассвета. Хлебников не согласился с ними и отдал приказ атаковать оазис. Вперед вырвались танки, ожившие так же, как и люди, но напоролись на противотанковый артиллерийский заслон. Подожженный танк ярко пылал, будто костер, освещая паутину колючей проволоки и круглые глинобитные хижины, крытые камышовыми крышами. Разгорался изнурительный ночной бой. Со всех сторон, будто пальмы на гибких стволах, вырастали зеленые ракеты, раскачиваясь, гнулись к земле. Хлебников приказал вернуть Шепетова, разделил танки на две группы и послал их в обход на оба фланга, а сам, возглавив пехоту, атаковал оазис в лоб. — Вперед! Там вода! — кричал он, размахивая пистолетом. Напоминание это было лишним: солдаты чуяли воду и, не пригибаясь, не оглядываясь, неудержимо рвались вперед, чтобы утолить жажду. Стиснув до боли зубы, люди бросались на пулеметы. Никто не мог сказать, откуда у них появились силы. К рассвету оазис был взят. Небольшой гарнизон его перебит. Двадцать два солдата взяты в плен. В тени пальм шумел светлый прозрачный ручей, под соломенными навесами стояли три автоцистерны с бензином. За оградой топтался скот, в хижинах нашлись небольшие запасы муки и консервов. Солдаты, разгоряченные боем и освеженные водой, обнимались. Ни зверь, ни птица не вынесли бы того, что вынесли эти люди. От пленных радистов Хлебников узнал, что Роммель, заняв Тобрук, немедленно устремился за ускользнувшей от него 8-й армией. Если бы он захватил в Тобруке запасы бензина, крайне ему необходимые, то это в какой-то мере оправдало бы его пребывание в крепости, но все горючее было сожжено. Стараясь наверстать упущенное, взбешенный немецкий фельдмаршал ринулся на восток и днем 30 июня подошел к Эль-Аламейну. Его 90-я легкая дивизия при поддержке итальянской дивизии Тренто, батальона танков и пикирующих бомбардировщиков три раза бросалась в атаку на оборонительный участок, занятый южноафриканцами и 18-й индийской пехотной бригадой, но к вечеру все атаки фашистов были отбиты. Против своего обыкновения Роммель возобновил наступление ночью и ценою больших потерь прорвал оборонительную полосу. Три дня силами трех танковых дивизий он пытался расширить прорыв, но это ему не удалось. Позиция оказалась невыгодной для атакующих. Англичане предприняли ряд смелых контратак. На юге 13-й корпус, поддержанный 5-й новозеландской бригадой и крупными соединениями авиации, навалился на правый фланг гитлеровцев и после кровопролитного сражения смял его. Битва развернулась на протяжении шестидесяти километров от Каттара до моря. Хлебников вынул карту. Сражение шло в тех местах, которые он недавно показывал Охинлеку. Весь день измученный отряд Хлебникова отдыхал. Некоторые, выпив слишком много воды, как пьяные, лежали в тени пальм. Многие стонали во сне. На пятый день в оазис прилетел немецкий самолет, опустился на плотный песок у ручья. Двух летчиков взяли в плен. Они были очень удивлены, что их допрашивают русские, и показали: «На севере разгорается колоссальная битва». На десятый день отдыха радисты передали Хлебникову перехваченную немецкую радиограмму: 9-я австралийская и 1-я южноафриканская дивизии перешли в наступление. В сражение с той и другой стороны втягиваются крупные силы. Ждать дольше Хлебников не мог. Надо было идти к Эль-Аламейну, вступать в бой. Помогая англичанам, он тем самым помогал Красной Армии. Он решил: пока ремонтируют танки, дать отдохнуть отряду еще двое суток, а потом двинуться на север и нанести удар с тыла по правому флангу фашистов. Все эти дни Хлебников так же, как и солдаты, пил много воды, валялся на траве, спал. Перед сражением полагалось хорошо отдохнуть. На тринадцатый день отряд построился в колонну, в голову которой встали танки Шепетова, и, подымая тучи пыли, двинулся по пескам на северо-восток. Хлебников понимал, какую ответственность взял на себя. До Эль-Аламейна предстояло пройти около 600 километров через великое песчаное море, и в бой после этого надо было вступить с ходу. Он решил не торопиться и двигаться ночами, с потушенными фарами, со скоростью не больше 150 километров в сутки. Первая половина пути прошла благополучно: только один раз появился английский самолет-разведчик, угрожающе снизился, но, видимо, по флагам и системам машин разобрав, что движутся свои, приветственно покачал крыльями и улетел на запад. Пустыня имела свои преимущества: никаких препятствий не встречалось в пути — ни рек, ни взорванных мостов, ни гор. Единственные преграды — шеренги дюн да откосы высоких плоскогорий, среди которых умело пробирались водители танков и шоферы грузовиков. По еле уловимым переменам окраски, по изгибам гряд, по строению песчаной зыби они научились находить узкие извилистые полосы затвердевшего песка, по которому можно было двигаться быстро, почти не буксуя. На пятую ночь после того, как покинули оазис Джарабуб, Хлебников со своим отрядом налетел на тылы итальянской дивизии «Арьете», не ожидавшей удара в спину, сжег колонну цистерн с бензином и, потеряв около пятидесяти человек убитыми, на рассвете вышел в расположение 4-й индийской дивизии. Индийцы встретили Хлебникова восторженно и полушутя-полусерьезно сообщили ему приятную новость: по пути в Москву на самолете в Каир прибыл премьер- министр Британии Черчилль. В сопровождении маршалов Уэйвелла и Смэтса он инспектирует 8-ю армию. Хлебников на «виллисе» отправился к Охинлеку. В палатке английского генерала, у которой не было даже часового, царил беспорядок. На походной койке поверх одеяла лежал и храпел ординарец в ботинках, на полу стояли раскрытые чемоданы, в них кучей было навалено обмундирование, грязное белье, книги, письма и фотографии. Расстроенный Охинлек обрадовался русскому полковнику. — Я оказался не у дел… Вместо меня премьер-министр назначил командующим моего подчиненного командира 13-го корпуса генерала Готта, — сказал Охинлек, как и тогда, в их первую встречу, машинально выбивая пальцами вечернюю зорю. — Вот послушайте, что по такому поводу писал старик. — Генерал взял из чемодана томик сонетов Шекспира, прочитал вслух:Осунувшийся, исхудавший Хлебников спал урывками. Просыпаясь в минуты затишья, прислушивался к курлыканью журавлей в поднебесье, летевших из России на теплые зимовья. Поздно вечером 20-я и 26-я австралийские бригады, оглашая воздух победными криками, снова ринулись в атаку, но вынуждены были залечь в красном песке в полутора километрах к югу от прибрежной железной дороги. Голодные солдаты не хотели есть и испытывали только жажду. Роммель, тратя последние запасы снарядов, сумел заблокировать наступление англичан сильным артиллерийским заслоном. Монтгомери понял, что полный прорыв и победа невозможны без общего тщательно подготовленного наступления, и, прекратив атаки, стал готовить новый удар. Для прорыва был сформирован свободный отряд под командованием генерала Фрейберга, командира новозеландской дивизии, который должна была поддерживать огромная масса артиллерии. 2 ноября Монтгомери начал новое наступление, еще невиданное в Африке по своим масштабам. Он был уверен в победе и боялся только одного, чтобы Роммель не начал отходить: в кармане у него лежала расшифрованная телеграмма Роммеля к Гитлеру с просьбой разрешить отступление на 80 километров западнее, до Фука… Монтгомери знал позиции у Фука. С юга они были защищены крутыми эскарпами, которые могла разрушить лишь тяжелая артиллерия. Отойдя на эти позиции, немцы выигрывали время для подвоза резервов и боеприпасов. Опасения Монтгомери оказались напрасны. На другой день пришел ответ фюрера — радисты знали его наизусть и пересказали Хлебникову. В ответе было сказано: «Несмотря на большое численное превосходство, противник в конце концов будет измотан и обескровлен. Как часто случалось в истории человечества, железная воля возьмет верх над превосходством противника в живой силе. У ваших войск только один выход: победа или смерть». — Теперь немцы обречены. Роммель вряд ли осмелится нарушить приказ Гитлера, — сказал Хлебников, усмехаясь. — Немцам нужны танки, бензин, самолеты. В приказе стоять насмерть они вряд ли нуждаются. Дивизия Лессерви атаковала в первом эшелоне, и Хлебников был свидетелем огромного сражения, развернувшегося у него перед глазами. В этот траурный день он узнал о гибели своих друзей Шепетова и Чередниченко, сгоревших в подбитых танках. Фашисты терпели поражение на всех участках. Был полностью уничтожен 20-й Итальянский корпус, разбиты все немецкие пехотные части, потеряна масса танков, грузовиков и пушек. Словно в насмешку, к концу сражения, когда все уже было потеряно, пришла радиограмма Гитлера: «Я согласен на отход вашей армии к позициям Фука». Но эти позиции уже захватили английские танки. Отступать было некуда. Хлебников не отрывал воспаленных глаз от бинокля. В бой вступали все новые и новые английские части. Распевая о пляшущей Матильде, мимо наблюдательного пункта Лессерви прошел батальон австралийцев. Грузовики протащили дивизион противотанковых пушек с прислугой из бородатых индейцев. На двух «виллисах» в тыл промчались офицеры связи 10-го гусарского полка; развалившись на сиденьях, они громко смеялись. На передней машине сутулился раненый немецкий генерал Риттер фон Тома — небритый, жалкий, нахохлившийся, как подбитая птица. Всеми забытый Хлебников понял: все, что здесь, в Африке, он мог дать английской армии, он уже дал. Дальнейший ход сражения был ясен: разгром Африканского корпуса начался. Тепло попрощавшись со своим другом Лессерви, Хлебников сел в «виллис» и уехал в тыл, подальше от чужого счастья созревающей победы. Всю дорогу машину сопровождала круглая, такая же как в России, луна — она тускло освещала колонны сгорбившихся, едва плетущихся пленных фашистов. Хлебников сидел, откинувшись на спинку, полузакрыв глаза. Он понимал: гитлеровский план огромного двустороннего охвата, при котором одна немецкая армия должна была двигаться с Украины через Кавказ на юг, а другая из западной пустыни через Суэцкий канал на север с целью захвата нефтяных районов Среднего Востока, был сорван. Сорван, конечно, он был там, в России, но и здесь Эль-Аламейн сыграл свою роль,
Последние комментарии
1 час 14 минут назад
1 час 17 минут назад
1 час 24 минут назад
1 час 35 минут назад
1 час 44 минут назад
1 час 50 минут назад