Загадка гибели линкора «Новороссийск» [Борис Витальевич Никольский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Борис Витальевич Никольский Загадка гибели линкора «Новороссийск»
В качестве необходимого вступления
14 мая 2017 года в Морской библиотеке Севастополя проходила презентация книги известного историка флота С.Е. Виноградова — «Линейный корабль “Императрица Мария”». Из опыта проведения подобных мероприятий, презентация была продумана грамотно, для гарантии «массовости» мероприятия в библиотеку был направлен учебный взвод курсантов 3-го курса ЧВВМУ, во главе с заместителем командира взвода — старшиной 1-й статьи контрактной службы. Десять лет общаясь с подобной аудиторией, я не исключал, что курсанты попытаются «вздремнуть», но на удивление, те, что сидели в первых рядах, вели себя вполне пристойно. Не считая представителей флотского телецентра и флотской прессы, на презентации присутствовали, прежде всего, те, кто по роду своей деятельности был «обречен» посещать подобные мероприятия — председатель ВНО ЧФ Сергей Горбачев, директор народного Медицинского музея Александр Зубарев и еще четыре ветерана флота — члены ВНО. Поскольку моя книга «Столетие катастрофы линкора “Императрица Мария”» вышла в свет несколькими неделями ранее, мы с редактором, издателем Леонидом Кручининым, тоже вроде как «были обречены» на посещение мероприятия, не без оснований надеясь приобрести у автора экземпляр презентуемой книги. Следует отметить, что сам процесс презентации новым директором Морской библиотеки был организован на достаточно высоком уровне. За столом «президиума» сидели весьма респектабельные господа. Как оказалось, сам автор историк Виноградов не прибыл в Севастополь, а книгу его «презентовали» главный редактор издательства «Пятый Рим» Григорий Пернавский и коммерческий директор того же издательства. Следует отметить, что книга издана на высочайшем полиграфическом уровне. Кроме того, что она содержит много иллюстраций, фотографий, к книге прилагается альбом со схемами и фотографиями, часть которых размещена в формате двух горизонтально расположенных листов А-4. Многое объясняется тем, что автор — Виноградов уже много лет является сотрудником Центрального Военно-морского музея, и уже только поэтому имеет возможность создавать подобные подборки схем и фотографий, сопровождая их соответствующими архивными справками и заключениями специалистов. При вполне логичном заявлении о том, что «…теперь-то, наконец-то, можно считать, что тема закрыта как минимум на 99 %», прозвучал вывод: «…выяснить истинные причины гибели линкора никогда не удастся»… Ну вот, а мы-то ждали информационного «прорыва» в соответствии с заявленной «процентовкой» отработки темы. В принципе, я не пожалел, что посетил презентацию. Подойдя к руководителям издательства, я подарил им свою книгу, с комментарием, что с учетом той информации, что в ней изложена, «…ее можно принять за тот не достававший ранее 100-й процент, позволивший в известной степени считать тему, таки, завершенной…» Далее, традиционно для севастопольской аудитории, связанной с историей флота и местным краеведением, был задан вопрос, не собираются ли издатели «Пятого Рима» публиковать материалы и исследования на тему катастрофы с линкором «Новороссийск»… Вопрос этот исходил от единственной присутствовавшей на презентации женщины и звучал несколько наивно… Таким же, по сути, был ответ: «…появятся материалы по названной теме, достойные издания, — обязательно опубликуем…» Откуда издателям было знать, что за материалы им предстоит издавать в ближайшие годы… И в то же время, несмотря на очевидную наивность вопроса этой женщины, почему бы его не считать неким социальным заказом, исходящим из самой глубины «народных масс»? Так уж исторически сложилось, что самые крупные катастрофы с линейными кораблями нашего флота произошли в Севастопольской бухте. И то, что обе катастрофы произошли в октябре и сопровождались большими человеческими жертвами, и рядом схожих, чуть ли не мистических обстоятельств, — все это «сопрягает» в бытовом восприятии одну катастрофу с другой… Что же касается исследований по первой теме и по второй, то «новороссийская» тема для севастопольского исследователя является более востребованной и актуальной, а для потенциальных исследователей — более проблемной, требующей тщательной отработки материалов, в том числе и архивных, потому как живы ветераны линкора, для которых любая неточность или ошибка в исследовании воспринимаются, мягко сказать, очень болезненно. Это условие в известной степени связывает, а точнее — дисциплинирует севастопольского исследователя при отработке источников, отражающих фактический уровень оценки повседневной и боевой организации на линкоре, по анализу действий в процессе развития катастрофы отдельных должностных лиц экипажа и представителей вышестоящих штабов и управлений. В этом отношении очень показателен эпизод, когда сын бывшего старшего помощника командира линкора Хуршудова пытался привлечь к судебной ответственности автора монографии «Тайна гибели линкора «Новороссийск» Бориса Каржавина, по мнению истца, «оскорбившего» память его отца. С учетом выше отмеченной специфики и я вынужден жестко связывать основные фрагменты и этапы своего исследования с архивными документами и воспоминаниями участников событий. По этой же причине сам процесс исследования я согласую с пунктами выводов Правительственной комиссии. Мне неоднократно приходилось встречать людей, оценивавших информативную ценность исследования по выводам или содержанию последних страниц. Должно быть, в таком принципе «выборочного» чтения заложен вполне определенный смысл. Еще в большей степени этот принцип применим узкопрофильными специалистами, нацеленными на работу с определенным кругом источников информации. Но даже и в этом случае не обходится без своих «специфических» крайностей. Так, специалисты по отдельным разделам истории флота, чтобы не пропустить, казалось бы, самой незначительной информации, обречены «пропускать» через себя весь вал информации по интересующей их теме. Кстати, о самих выводах. Я был откровенно удивлен и несколько озадачен информацией, опубликованной Трудославом Гореликом в 1–2 номерах «Морского альманаха» за 2012 год, где автор в своей интерпретации довел до читателей «Окончательный Протокол Правительственной комиссии заместителя Председателя Совета Министров СССР В.А. Малышева по катастрофе на внутреннем рейде Севастополя в октябре 1955 года». По утверждению Горелика, этот документ с грифом «Совершенно секретно» и с пометкой «Особой важности» был доведен до «узкого» круга ответственных работников судостроительной и судоремонтной промышленности только весной 1957 года. Даже принимая во внимание те сложные взаимоотношения, что существовали в ту пору между отдельными министрами и их министерствами, надо полагать, что этот документ был доведен и до командования Военноморского флота. Такие документы, даже по прошествии десятков лет, очень редко снижают гриф своей «секретности». Как показательный аналог для сравнения — материалы о расстреле пленных польских офицеров в лагерях НКВД в 1940 году. О причинах издания и с содержанием «нашего» документа, в изложении автора, мы подробно ознакомимся на одном из этапов исследования. Что же касается признаков или откровенных следов исправлений и корректур исходного, или первоначального, варианта материалов работы Правительственной комиссии, то с этими фактами мы неоднократно будем встречаться в процессе нашего исследования. Первым на эти факты обратил внимание Борис Коржавин, работая с одним из экземпляров названных материалов. По методологии и стилю изложения большинства пунктов в выводах Комиссии угадывается «рука» адмирала Сергея Георгиевича Горшкова. Его же, до мелочей знакомый, стиль оформления многочисленных приказов и наставлений прослеживается в последующих корректурах выводов и отдельных разделов материалов работы Комиссии. С одной стороны — это вполне естественно, — Сергей Георгиевич среди членов правительственной комиссии являлся самым грамотным и авторитетным специалистом-моряком… С другой стороны — для Горшкова было крайне нежелательны объективные выводы о причинах взрыва… Не в меньшей мере Сергей Георгиевич не был заинтересован в расследовании ряда организационных причин, в той или иной мере усугубивших ситуацию на аварийном линкоре… По обычной, бытовой логике, Горшков, передавший Пархоменко командование Черноморским флотом накануне трагедии с «Новороссийском», не должен был участвовать в составе комиссии по расследованию причин катастрофы с линкором. По анализу ранее проводимых комиссий такого уровня в этой роли должен был выступить начальник Главного штаба ВМФ адмирал Фокин. Для начала следует обратить внимание на первую же строку в выводах: «Можно считать твердо установленным следующее…» С учетом того, что в ближайшие за катастрофой тридцать лет адмирал Горшков оставался главкомом ВМФ, уже только эта одна фраза по определению исключала какие- либо сомнения в верности выводов, сделанных комиссией. Это утверждение, начертанное рукой главкома, оказалось пророческим — до оставления им своего высокого поста в 1986 году никто официально не решился подвергнуть сомнению содержание выводов, сделанных Правительственной комиссией. Более того, никому не было позволено «копаться» в материалах работы комиссии, и тем более знакомиться с документами и приказами, в той или иной степени связанными с трагедией «Новороссийска». К примеру, такими как Доклад в ЦК КПСС министра обороны СССР Маршала Советского Союза Г.К. Жукова от 29.11.55, где, кроме всего прочего, указывалось: «…Вместе с тем эта катастрофа не является только результатам ошибочных действий указанных лиц. В известной мере имели свое влияние и упущения в руководстве флотом, в обучении и воспитании офицеров и адмиралов Черноморского флота со стороны бывшего Командующего флотом адмирала Горшкова С.Г., а также ранее командовавшего этим флотом адмирала т. Басистого Н.Е. Причины, способствующие катастрофе и заключающиеся в недостаточно эффективной организации борьбы с остаточной минной опасностью, в пренебрежении к мерам охраны вод военно-морских баз, в недостатках отработки борьбы за живучесть с личным составом кораблей и в подготовке кадров офицерского состава, свойственны и другим флотам...» (ЦВМА. Ф. 14. Оп. 52. Д. 476. Л. 149–150). Нужны ли здесь комментарии? Стоит ли упрекать маршала Жукова в излишней принципиальности? Быть может, маршал в чем-то не прав? Наверняка тезисы для его доклада готовил начальник ГШ ВМФ адмирал Фокин. Не станем же мы его подозревать в пристрастном отношении к тому же Горшкову или Басистому. Я бы на его месте в число косвенных виновников трагедии включил бы и предшественника Басистого на посту командующего флотом — адмирала Ф.С. Октябрьского, в свое время «притащившего» с Амурской флотилии основных виновников трагедии Пархоменко и Хуршудова. Быть может, со мной не согласится сын Г.А. Хуршудова? Более того, следуя абсолютно верной логике Жукова, кроме Хуршудова и Кухты к ответственности за явные недостатки в повседневной и боевой организации линкора следовало привлечь бывших командиров линкора Николая Кашкарева и Федора Измайлова, в период командования которых закладывались организационные основы, изъяны в которых в известной степени проявились в экстремальных условиях, предшествовавших катастрофе. Проблеме ряда недостатков в повседневной и боевой организации линкора мы посвятили отдельную главу, но были и факты вопиющих безобразий. Так, в течение всего шестилетнего периода эксплуатации линкора на нем не было установлено размагничивающее устройство, отсутствие которого могло привести к подрыву корабля на магнитных минах. То же самое можно сказать о выявленных, но годами не устраняемых проблемах с герметизацией люков, горловин и состоянием отдельных переборок. К примеру, прокладки, изготовленные из растительных волокон, традиционно использованных итальянскими судостроителями, не могли полноценно выполнять свою функцию по недопущению фильтрации воды. Как уже отмечалось, информационный прорыв с публикациями по «Новороссийску» произошел только после смерти адмирала С.Г. Горшкова. Первая же публикация Николая Черкашина «Взрыв» появится в газете «Правда» уже через день после смерти главкома — 14 мая 1988 года. В фундаментальных исследованиях о катастрофе, созданных на основе архивных документов Борисом Коржавиным, планомерно приводятся материалы допросов основных фигурантов и свидетелей, чьи показания могли бы уточнить ход событий, описать отдельные эпизоды борьбы за живучесть, уточнить или объяснить действия тех фигурантов, которые могли бы существенно повлиять на ход событий. В исследовании приводятся показания, данные членами экипажа линкора, сигнальщиками или случайными наблюдателями с кораблей, стоявших на рейде в прямой видимости от «Новороссийска». Эти наблюдения «со стороны» были использованы при хронометрировании отдельных эпизодов борьбы за спасение корабля и для выяснения природы взрыва. Там же приводятся доступные исследователю материалы по работе подкомиссий, расследовавших возможные причины взрыва, организацию и процесс борьбу за живучесть линкора… Все эти документальные свидетельства катастрофы, а также материалы, наработанные членами Правительственной комиссии, отдельными секциями комиссии, включая выводы комиссии, впоследствии неоднократно анализировались историками флота. Некоторыми давались трактовки и оценки, отличные от заключений и выводов, сделанных членами Правительственной комиссии, другие не совпадали с версиями и выводами того же Коржавина. В этой связи я не ставлю своей задачей повторно в который уже раз анализировать все события, предшествовавшие катастрофе, описывать саму катастрофу и ее последствия. Тем не менее, как военный моряк, имеющий немалый опыт службы на кораблях, и коренной севастополец, не равнодушный к событиям, имевшим место в моем родном городе, я оставляю за собой право дать критическую оценку отдельным эпизодам трагедии и личностям, чья служебная деятельность в той или иной степени имела отношение к катастрофе линкора и к судьбам членов экипажа. В качестве «опорного» объекта для анализа я принимаю заключительные выводы Правительственной комиссии, с поправкой на «Окончательный протокол…» марта 1957 года. Для начала я выделяю в каждом пункте отдельные фрагменты, которые, по моему мнению, требуют пояснений, дополнительных комментариев, если имеется информация, противоречащая сделанным выводам. Правительственная комиссия сделала выводы: «…Можно считать твердо установленным следующее: 1. После взрыва и получения пробоины в носовой оконечности линкор, находясь 2 часа 40 минут на плаву, мог и должен был быть спасен. 2. Единственной и самой надежной мерой для спасения корабля и людей должен был быть немедленный отвод линкора на мелкое место в гавани (на глубину 11–12 метров) с помощью своих машин. Главные машины корабля и котлы находились в таком состоянии, что могли быть запущены через 30–40 минут после команды. Личный состав машинных помещений (отделений. — Б.Н.) по своей инициативе привел в готовность все вспомогательные механизмы. Но в результате преступной беспечности и бездеятельности Командующего флотом т. Пархоменко, члена Военного совета флота т. Кулакова, и. о. Командующего эскадрой т. Никольского и и. о. командира линкора т. Хуршудова этого сделано не было и гибель линкора была предрешена…» При всем желании, Хуршудов, прибывший на аварийный линкор через час после взрыва (показания Сербулова, отметившего, что информация о присутствии в 7-м кубрике старшего помощника была им получена около 2 часов 30 минут. — Б.Н.), не только не мог отдать приказ по выводу линкора на мелководье с последующей посадкой на грунт, но и как-либо иначе повлиять на судьбу аварийного корабля… При том количестве воды, что поступило к тому времени в трюмы корабля, с учетом держащей силы якоря и бриделя, очень сомнительно, что отработка на задний ход кормовым эшелоном вывела бы линкор на мелководье. Как следует из воспоминаний Бабенко, трос бриделя был срезан автогеном только после 3 часов. А бридель с кормовой бочки был отдан и того позже. 3. «Вместо команды о пуске своих машин на линкоре лица, командовавшие кораблем, отдали безграмотный приказ о буксировке линкора к берегу буксирами. При условии, когда линкор стоял на якоре, и отдать якорь не было возможности, а команды перерезать якорную цепь отдано не было, три сравнительно маломощных буксира в течение почти двух часов смогли лишь слегка развернуть линкор около якоря…» Как следует из воспоминаний бывшего парторга линкора Ходова, команда о вводе машин была дана капитаном 2-го ранга Сербуловым через 10 минут после взрыва, и значит — через 40 минут машины были готовы дать ход. Но после прибытия на борт линкора командующего флотом Сербулов, покинув ГКП, руководил действиями аварийных партий, а Пархоменко не посчитал возможным «дернуть» линкор машинами. «…Пустая и даже вредная возня с буксировкой линкора продолжалась вплоть до опрокидывания линкора. Приказание о буксировке линкора только создало у людей опасную иллюзию, что что-то делается для спасения корабля. После того как появился крен на левый борт, буксиры, тащившие линкор в основном тоже на левый борт, могли только способствовать увеличению крена корабля и ускорять его гибель». 4. «Руководство работами по спасению корабля и людей было от начала и до конца полностью дезорганизовано лицами, командовавшими кораблем. Все традиции, весь опыт и Устав Военно-Морского Флота были нарушены. На корабле оказалось четыре командира, ни один из них не объявил по кораблю о вступлении в командование кораблем, ни один из них не занял положенного по Уставу командиру такого корабля, как линкор, места на Главном Командном пункте (ГКП), а все они находились в разных местах корабля, главным образам на открытой (верхней) палубе корабля…» Мы уже приводили воспоминания Ходова, утверждавшего, что до прибытия на линкор Пархоменко капитан 2-го ранга Сербулов руководил борьбой за спасение корабля, находясь на ГКП… Значит, по отношению к Сербулову это обвинение не имеет «юридической» силы… 5. «Само командование спасением корабля было беспорядочным, нерешительным, без какого-либо знания истинного положения корабля и сводилось в основном к выслушиванию кратких информации людей, ведших непосредственную борьбу с водой. Твердо установлено, что ни один из 4 командиров за все время агонии корабля (2 часа 40 минут) даже и не попытался как следует разобраться с общим тяжелым положением корабля, наметить и принять серьезные меры по спасению корабля и людей…» 6. Личный состав линкора: матросы, старшины и офицеры, а также офицеры, руководившие непосредственной борьбой за спасение корабля, — и. о. командира БЧ-5 т. Матусевич, командир дивизиона живучести т. Городецкий и помогавший им начальник Технического управления флота т. Иванов умело и самоотверженно вели борьбу с поступавшей на корабль водой, показывая примеры мужества и подлинного героизма. Но все усилия личного состава были обесценены и сведены на нет преступно-легкомысленным, неквалифицированным и нерешительным командованием. 7. Аварийно-спасательные партии с других кораблей, пришедшие на помощь линкору, использовались крайне плохо, неорганизованно. Эти команды были предоставлены самим себе, а не зная корабля, расположения помещений и устройств, они зачастую делали случайную работу, или просто ничего не делали, а стояли на открытой (верхней) палубе корабля. Очевидно, такое положение и привело к тому, что еще за 25–30 минут до опрокидывания линкора, когда борьба за удержание корабля на плаву вступила в решающую стадию, была дана команда аварийно-спасательным партиям с других кораблей покинуть линкор. 8. «Позорным примером безответственности командования в использовании аварийно-спасательных средств является такой факт, что водоотливные средства одного, а может быть, и двух аварийно-спасательных судов использовались не для откачки воды из затопленных помещений корабля, а перекачивали воду из моря в море…» По воспоминаниям бывшего командира СС «Карабах» Ковалюкова, на линкоре с 02 часов 30 мин. присутствовал начальник АСС капитан 1-го ранга Кулагин. По своей должности он был обязан руководить действиями команд спасательных судов по оказанию помощи команде аварийного линкора. В условиях постоянного изменения позиций и рубежей борьбы с поступавшей водой немудрено было откачивать воду из части трюма, или помещений, в которые через разрушенные напором воды переборки поступала вода из пробоины… Здесь нужно было четкое взаимодействие по линии: командиры аварийных партий — ПЭЖ — ГКП — руководитель от АСС — командиры спасательных судов. Судя по анализу обстановки, такое взаимодейсвие на корабле прослеживалось с большим трудом. 9. «Командование флотом тт. Пархоменко и Кулаков, и. о. командующего эскадрой т. Никольский и и.о. командира линкора т. Хуршудов, не приняв должных мер к спасению корабля, преступно отнеслись и к делу спасения личного состава линкора…» «…Гибель значительного количества, по крайней мере, — 300–350 человек, можно и должно было не допустить, для этого были налицо все условия: близость берега (80 метров от кормы корабля), наличие близ линкора большого количества, более 60 единиц, различных кораблей и с момента взрыва до момента опрокидывания прошло 2 часа 45 минут. Время, достаточное для обдумывания решений и для принятия мер. В кормовой части корабля на верхней палубе было собрано 800–900 матросов и старшин, которые не могли быть использованы в борьбе с распространением воды по кораблю. По мере затопления боевых постов и помещений число бездействующих людей росло. Никаких мер по планомерной эвакуации людей с корабля принято не было. Даже когда крен корабля достиг 18°, а палуба до одной трети длины корабля от носа ушла под воду и Командующему флотом т. Пархоменко было об этом доложено и указано, что критический крен корабля 20°,— то и тогда не было принято решения о спасении людей. Кем-то (установить не удалось) за несколько минут до опрокидывания была передана команда покинуть нижние помещения и посты, но, очевидно, значительная часть людей не успела этого сделать и погибла…» Как выяснится в процессе сопоставления отдельных фактов и воспоминаний очевидцев катастрофы, именно Хуршудов дал по кораблю команду, позволившую вывести на верхнюю палубу значительную часть экипажа, непосредственно не задействованную в борьбе за живучесть корабля, что в последние минуты перед опрокидыванием линкора позволило спастись части людей… Георгий Аркадьевич Хуршудов, поставленный в сложные условия членами Правительственной комиссии, не посчитал возможным заявить об этом, не без оснований опасаясь ожесточить обвинения, выдвигаемые против Пархоменко и Никольского… Имеются свидетели и того, что капитан 2-го ранга Сербулов, находясь в районе между 3-й и 4-й башнями главного калибра, за несколько минут до опрокидывания линкора отдал голосом команду — переходить на правый борт и приготовиться к покиданию корабля. Это позволило значительным группам моряков, несмотря на противодействие командующего и его ближайшего окружения, перевалить за леера правого борта, на участке заваленного «выстрела», по мере заваливания корабля на левый борт, преодолеть бортовой киль и в момент переворачивания линкора оказаться на его днище… «…Люди были выстроены на палубе в 5–6 рядов. Когда крен корабля возрос настолько, что стоять на палубе было уже трудно, люди, чтобы не покатиться по палубе, хватались за леера и друг за друга. Перед гибелью корабля не было дано команды снять лишнюю одежду и расшнуровать ботинки. Только тогда, когда корабль стал погружаться в воду и люди стали срываться и сыпаться в воду, Командующий флотом или кто-то другой крикнул: “Прыгайте в воду ”. Но было уже слишком поздно, так как людей убивали срывающиеся и катящиеся по палубе корабля предметы, часть людей, прыгнувших в воду, была накрыта кораблем и погибла. Погибли также многие из тех, кто плохо умел плавать…» Командующий флотом т. Пархоменко, член Военного совета т. Кулаков и и. о. командующего эскадрой т. Никольский в устных и письменных объяснениях, данных комиссии, пытаются оправдать свои преступно-безответственные действия в деле спасения личного состава линкора тем, что: во-первых, они-де до самого конца были уверены в благополучном исходе и в том, что линкор не утонет, и, во-вторых, что при эвакуации команды они боялись паники. Эти объяснения комиссия считает совершенно несостоятельными и неправдивыми. Во-первых, у командования флотом, эскадрой и кораблем не было никаких оснований к благодушию, особенно в последние 30–40 минут до конца катастрофы, так как все объективные факты указывали на тяжелое положение корабля (быстрое нарастание крена на левый борт и продолжающееся погружение в воду носом). Кроме того, установлено, что за 10–15 минут до гибели начальник Технического управления флота инженер-капитан 1-го ранга Иванов доложил командующему флотом, что крен корабля достиг 18° при критическом крене 20°. Из этого надо было сделать надлежащие выводы. Кроме того, командование должно было учесть и то, что принимаемые командой линкора в течение более 2 часов меры по борьбе с поступающей внутрь корабля водой не дали никаких результатов. Это уже одно указывало на тяжесть положения корабля. Во-вторых, т. Пархоменко, Кулаков и Никольский говорят неправду, когда они хотят свои преступные действия объяснить только тем, что они-де до конца верили в спасение корабля. Чем же тогда можно объяснить тот факт, что эти же люди приказывали, и не один раз, буксировать линкор к берегу? Значит, они все же опасались катастрофы и в то же время не приняли мер к спасению команды. В-третьих, ссылка на боязнь паники среди личного состава линкора при эвакуации с корабля не только несостоятельна, но и является прямым поклепом, клеветой на личный состав корабля. Политико-моральное состояние личного состава линкора, начиная с момента взрыва и до опрокидывания линкора, было высоким, отличным. Не было и следа растерянности, паники, не было ни одного случая нарушения дисциплины и воинского долга. Наоборот, матросы, старшины и офицеры линкора показывали образцы мужества и героизма. Из почти 1000 матросов и старшин, стоявших в строю на палубе тонущего на их глазах корабля, не нашлось ни одного человека, который сделал бы даже попытку прыгнуть за борт. Все они стояли на палубе буквально до тех пор, пока не стали скатываться в воду. Поэтому комиссия считает, что своевременная и хорошо организованная (по очередям) эвакуация личного состава корабля, не занятого борьбой за живучесть корабля, была бы мерой совершенно необходимой. Никакой паники при этом, безусловно, не должно было быть. Выводы: 1. Линейный корабль «Новороссийск» (бывший итальянский линкор «Юлий Цезарь» — «Giulio Cesare»), принятый в строй Военно-Морского Флота СССР в 1949 г., главным образом в результате модернизации, проведенной итальянцами в 1935–1937 гг., имел крупные конструктивные недостатки, был перегружен, что серьезно ухудшило все элементы непотопляемости корабля. Командование Черноморского флота, эскадры и линкора, зная о таком неблагополучии корабля, не разработало и не приняло дополнительных и специальных мероприятий как по устранению хотя бы части конструктивных недостатков корабля, так и по организации должной аварийно-спасательной службы на корабле, как, например: усиление некоторых водонепроницаемых переборок на броневой палубе, заварка нижних иллюминаторов и некоторых дверей, усиление состава дивизиона живучести, обеспечение корабля необходимым дополнительным аварийным имуществом, систематический и строгий контроль за водонепроницаемыми люками, дверями и состоянием переборок, наличие заглушек над дверями водонепроницаемых переборок по монорельсу погрузки боеприпасов, строгий контроль за задраиванием иллюминаторов. Техническая часть службы борьбы за непотопляемость линкора была организована неудовлетворительно, а «кренование корабля со дня его вступления в состав Военно-Морского Флота СССР не проводилось, поэтому элементы его действительной остойчивости не были известны…» Как следует из воспоминаний бывшего командира дивизиона живучести Степана Бабенко, при первой же постановке линкора в док производились проверки элементов остойчивости, в том числе и в процессе кренования корабля. «… Вся техническая документация и чертежи корабля были итальянские. Таблицы непотопляемости корабля, являющиеся основным документом, с помощью которого только и можно и должно грамотно и успешно вести борьбу за жизнь корабля, были составлены силами личного состава БЧ-5 линкора и не могли служить боевым документом для определения остойчивости и спрямления корабля в тяжелых и экстремальных случаях. Расчетов непотопляемости корабля при тяжелых повреждениях корабля не имелось… Последние абзацы текста выводов Комиссии несут все признаки неоднократной правки неустановленными лицами, что ставит под большое сомнение правомочность последних заявлений…» «…Все это привело к тому, что линейный корабль “Новороссийск ”, находясь в строю, подвергался постоянной угрозе (см. заключение экспертной комиссии товарища Чиликина). 2. Наиболее вероятной причиной подрыва линкора является взрыв под днищем корабля, в носовой его части, немецкой донной мины типа “RMH” или “LMB”, оставшейся со времен Великой Отечественной войны. По заключению специалистов, механизм мины мог быть взведен в боевое положение даже небольшим поворотом (толчком) мины якорной цепью при постановке линкора на якорь накануне катастрофы. Возможность протраливания грунта якорь-цепью в районе нахождения мины специалистами считается доказанной. Следует отметить, что линкор ‘‘Новороссийск ” не имел размагничивающего устройства и, следовательно, был полностью беззащитен против магнитных мин (см. заключение экспертной комиссии контр-адмирала Пельшина). 3. Нельзя полностью исключить, что причиной подрыва линкора является диверсия, так как охрана Севастопольской гавани со стороны моря была неудовлетворительной, ненадежной, а приказы и инструкции по охране водного района крепости командиром 24 дивизии ОВРа контр-адмиралом Галицким и его подчиненными систематически грубо и преступно нарушались. Комиссия считает необходимым обратить внимание на то, что вопросам борьбы за живучесть и непотопляемость кораблей в ВМФ не уделяется должного внимания. Это видно хотя бы из следующих фактов: а) на крупных кораблях (линкорах, крейсерах, эсминцах) нет, как правило, ни одного корабельного инженера, который мог бы хорошо разбираться с вопросами живучести, остойчивости и непотопляемости корабля и подсказывать командиру корабля правильные решения в борьбе за спасение корабля. На ЛК борьбу за спасение корабля пришлось возглавить даже инженеру-электрику; б) проводимые на кораблях учения по борьбе за живучесть и непотопляемость корабля ограничиваются решением легких задач, и никогда не ставится перед личным составом решение сложных задач, когда корабль находится в критическом, опасном положении. Отсюда и слабые знания командирами и старшими помощниками командиров основных положений и мер борьбы за непотопляемость корабля и основных корабельных элементов. Это со всей очевидностью проявилось при катастрофе с линкором “Новороссийск ”, также из бесед с высшим офицерским составом флота…» Теперь, ознакомившись с основными выводами Правительственной комиссии, можно подступиться к анализу отдельных эпизодов, предшествовавших катастрофе, дать оценку действиям отдельных должностных лиц в процессе борьбы за спасение линкора и, базируясь на документы и воспоминания очевидцев катастрофы, сделать свои выводы по трагедии «Новороссийска». После многочисленных публикаций и исследований, посвященных катастрофе линкора, предпринимать очередную попытку для выяснения всех прямых и косвенных причин, способствовавших катастрофе, выглядит примерно так, как брать из архива МВД дело, которое было официально расследовано на самом высшем уровне, определены все виновники, подсчитаны жертвы и вроде бы сделаны все возможные выводы. Если же следователь настаивает на пересмотре «дела», то в рапорте, поданном вышестоящим начальникам, он должен указать веские причины и изложить так называемые вновь открывшиеся обстоятельства, по убеждению следователя, достаточные для решительного пересмотра «дела». В нашем случае причинами пересмотра дела могли бы стать следующие факты: 1. Неверно определен круг лиц, виновных или причастных к катастрофе. 2. Лица, виновные в катастрофе, не понесли наказания, адекватного обвинениям, им предъявленным. 3. При выяснении причин взрыва по ряду причин не были в полном объеме учтены и проанализированы свидетельские показания и материалы, имевшиеся в распоряжении соответствующей секции Правительственной комиссии. Часть исследований и экспертиз, заявленных членами комиссии по взрыву, не были приняты к сведению по малому сроку работы комиссии. Все эти причины не позволили сделать объективные выводы по причинам взрыва. 4. Члены Правительственной комиссии С. Горшков и А. Шилин с целью получения показаний, созвучных с ранее смоделированными выводами, прежде всего по версии взрыва, оказывали давление на должностных лиц, имевших отношение к катастрофе, на экспертов и на свидетелей, наблюдавших катастрофу со стороны. 5. Не было произведено расследования по выяснению фактического уровня повседневной и боевой организации на корабле, в значительной мере повлиявших на обстановку, предшествовавшую катастрофе, а также на организацию борьбы за живучесть, что в значительной степени повлияло на время удержания корабля на плаву и в известной мере сказалось на гибели значительной части экипажа. 6. Не был в должной мере исследован факт выхода корабля из завода с не готовой к эксплуатации дифферентовочной системой, что не позволило механикам успешно проводить спрямление корабля и стало одной из причин опрокидывания линкора, с последующей гибелью значительной части его экипажа. 7. Командование флота, эскадры и корабля не владело обстановкой о структуре дна бухты в районах якорных стоянок кораблей на внутреннем рейде Севастополя. Как злая усмешка судьбы может восприниматься тот факт, что старший помощник командира капитан 2-го ранга Хуршудов являлся дипломированным гидрографом, ранее имевшим опыт службы по этой специальности.Мои детские воспоминания
29 октября в 01 час 30 минут на линейном корабле «Новороссийск», стоявшем на внутреннем рейде Севастополя, произошел сильнейший взрыв, приведший к колоссальным разрушениям и в конечном итоге к опрокидыванию и гибели корабля с большей частью экипажа. До октября 1954 года наша семья жила в доме на улице Подгорной, что ведет от Центрального рынка вверх — в сторону улиц Частника и Бакинской. Так вот, все два с лишним года, что жили мы на Подгорной, нашими соседями по «коммуналке» были мичман Владимир Лобатюк с женой Надеждой Максимовной. По слишком малому возрасту, я не помню от кого знал, что мичман Лобатюк, кроме того, что он был старшиной команды электриков, но и выполнял обязанности водителя служебной машины командира линкора. То, что командиру линейного корабля был положен служебный автомобиль, не вызывает удивления. Я отлично помню, как за отцом моего товарища по дому Вячеслава Серова каждое утро прибывал служебный газик, или, как в те времена любовно-уменьшительно его называли, — «козлик». Так вот отец Славы во второй половине 50-х годов командовал одним из крейсеров 68 «б» проекта — таких современников «Новороссийска», как «Адмирал Нахимов», «Адмирал Ушаков», «Михаил Кутузов», «Дзержинский». То есть не стоит сомневаться в том, что и командиру линейного корабля был положен служебный автомобиль. Кстати, в том же 4-м подъезде нашего дома до убытия в 1955 году на учебу в Академию Генерального штаба проживала семья командира крейсера «Адмирал Нахимов» капитана 1-го ранга Леонида Чулкова. Нужно ли напоминать о том, что до назначения командиром крейсера Леонид Чулков служил старшим помощником командира линкора «Новороссийск». Всю значимость последнего факта, несмотря на свой очень юный возраст, я четко осознал сразу же после гибели линкора. Дело в том, что в те далекие времена соседи по коммунальным квартирам становились чуть ли не родственниками. Когда папа в редкие вечера и тем более редкие дни приходил с корабля домой, родители стремились хотя бы на часок выйти в город, и меня — трехлетнего пацана — иногда брали с собой, а чаще оставляли на попечение соседки. У Лобатюков не было детей, и Надежда Максимовна всегда с охотой меня опекала, а я, оставаясь на ее попечении, чувствовал себя очень комфортно. Теперь же, по прошествии 60 лет, я все больше убеждаюсь в том, что «дядя Володя» и «тетя Надя» были далеко не так просты, какими в моем представлении должны были бы быть по социальному положению и служебному уровню главы семейства. Во-первых, у них в комнате всегда царили порядок и чистота, такую же чистоту Надежда Максимовна поддерживала на правах старшей хозяйки на общей кухне. Именно — на общей, потому как у меня язык не поворачивается сказать — на коммунальной, с учетом все той же чистоты и порядка. Моему отцу в ту пору было 33–34 года, а Лобатюку как минимум — лет сорок. Лобатюк был образцовым мичманом, поэтому неудивительно, что, несмотря на разницу в возрасте, он очень уважительно относился к моему отцу, в те годы командиру морского тральщика, капитану 3-го ранга. Должно быть, такое уважение было вызвано боевыми заслугами отца, — даже в те, по сути, послевоенные годы нечасто можно было встретить молодого офицера, награжденного четырьмя орденами, два из которых — ордена Красного Знамени… В октябре 1954 года в связи с назначением отца командиром дивизиона морских тральщиков мы получили квартиру его предшественника по должности — капитана 3-го ранга Забелина и переехали в дом № 1 на улице Садовой. Я и по сей день живу в этом доме, но уже в квартире своего тестя, а в те — пятидесятые годы окна родительской квартиры выходили в сторону улицы, противоположную от бухты. Быть может, в этом и была причина того, что взрыва на линкоре я не слыхал. В те годы я спал так крепко, что отец, не пробуждая, запросто меня «кантовал» из одной комнаты в другую. В те годы он частенько шутил на эту тему, говоря, что из меня вырастет либо пожарный, либо офицер-артиллерист. Сбылось его второе предположение, с той только поправкой, что я стал офицером-ракетчиком. Это я к тому, что взрыва на линкоре я таки не слышал и узнал о гибели «Новороссийска» только утром 29 октября. В городе о трагедии говорили вполголоса, но как можно было скрыть то, что громыхнуло на пол-Крыма и происходило на виду всего города? Первая и наиболее достоверная информация к нам пришла от нашей бывшей соседки по коммунальной квартире на Подгорной — Надежды Максимовны Лобатюк. Уже только в этой связи первоисточник информации был самый надежный. Что касается Владимира Ивановича Лобатюка, то уж так сложилось, что последующие тридцать лет именно с его фигурой у меня ассоциировалась трагедия с «Новороссийском». Надежда Максимовна была старше мамы лет на десять, не меньше. Как это часто бывало с соседями по коммунальным квартирам, последующие лет десять мама поддерживала связь с Надеждой Максимовной. Основой этих контактов были, прежде всего, хозяйские, женские дела. По специфике блюд и домашних заготовок, что готовила Надежда Максимовна, и чему научила она маму, логично было предположить, что Лобатюки — крымские татары. В те годы в Севастополе и Крыму такое «признание» или «открытие» могло обернуться большими проблемами. И, естественно, признаваться в этом никто бы не стал. По многим признакам, капитан 1-го ранга Александр Кухта и мичман Владимир Лобатюк были «годками» — старше их на корабле был только Сербулов. По моему нынешнему разумению, выбирая себе водителя, Кухта практически вводил Лобатюка в свою семью. Вспомните фильм, построенный на местном фольклоре, — «Водитель для Веры»… Вполне естественным было и то, что уходя в отпуск 20 октября, Кухта отправил в отпуск и своего водителя Лобатюка. Не исключено, что до санатория Владимир Иванович доставил своего командира на служебной машине. До того момента, как я стал писать эти строки, я вполне естественно воспринимал рассказ Надежды Максимовны о том, что, услыхав взрыв, Владимир Иванович тут же оделся и побежал на корабль. О домашнем телефоне мы в те годы и мечтать не могли. Ближайший телефон был у дежурного по строительной части за несколько кварталов на Партизанской улице. Возникает вопрос: почему мичман Лобатюк в такой тревоге побежал в сторону бухты? Ведь, казалось бы, взорваться могло все что угодно и где угодно. Что это было — предчувствие катастрофы или какая-то информация о возможности трагедии? Непонятно и другое. Если мичман — водитель автомашины командира — ощущал приближение беды или катастрофы, как мог командир линкора спокойно отправиться на курорт? В те годы мой отец не расставался с фотоаппаратом, дома часто собиралось застолье с обязательным приглашением сослуживцев и соседей, но ни на одной из фотографий я не обнаружил Лобатюков. И вдруг на первой же фотографии из «новороссийской» подборки, выложенной в Интернете, я увидел Владимира Ивановича во главе своей команды электриков с переходящим вымпелом в руках. Помнится, что много лет после переезда на Садовую мы с мамой, посещая центральный рынок, частенько захаживали в гости к Лобатюкам. Причиной этого было и то, что в бараке рядом с «нашим» бывшим домом жила мамина землячка по Горькому — жена мичмана Роганова, и ее сын Валера, который еще долгие годы оставался моим товарищем по детским играм. Самое же главное, что после демобилизации Владимир Иванович Лобатюк лет двадцать работал водителем персональной машины какого-то чиновника из главка АЗ-ЧЕР-РЫБЫ, располагавшегося напротив нашего дома на Садовой, с 1962 года переименованной в улицу Терещенко. Так что мне частенько приходилось видеть«дядю» Володю, ожидавшего своего «шефа» на перекрестке Таврической и Терещенко. Видимо, он проработал в этом качестве до упразднения главка… Так он и запомнился мне — с очень смуглым, с жесткими чертами лицом, и добрыми, улыбающимися глазами. Только сейчас, просматривая подписи под фотографиями, я обнаружил, что Владимир Иванович Лобатюк умер в 1977 году. Что касается меня лично и моего изначального отношения к трагедии «Новороссийска» и к самой теме… Мой отец с июля 1952 года — командир базового тральщика 254-го проекта, а с октября 1954 года — командир дивизиона тральщиков бригады траления Дивизии ОВРа. В этой связи отец, сначала в качестве командира флагманского тральщика дивизиона, а затем — командиром дивизиона из 12-и БТЩа, руководил тралением севастопольских бухт. Мы неоднократно будем упоминать о том, что севастопольские бухты с момента освобождения Севастополя от немцев и румын в мае 1944 года тралились поэтапно десятки раз. Первый этап интенсивного траления проводился в августе — октябре 1944 года. Этот этап предшествовал возвращению в севастопольские бухты из баз Кавказа кораблей Черноморской эскадры. Второй, еще более интенсивный и тщательный, этап траления последовал в октябре декабре 1944 года перед Ялтинской конференцией в ожидании визита в Севастополь глав союзных держав. И, как известно, такой визит состоялся и посуху, и по морю. На английском крейсере в Севастополь прибыла супруга президента США — Элеонора Рузвельт. Можете ли вы себе представить те усилия и ту степень ответственности, что легла на «плечи» команд наших тральщиков и групп водолазов в процессе поиска и уничтожения донных и якорных мин. Я не оговорился — не только донных, но и якорных. Зимой 1984 года многие моряки, служившие на кораблях 30-й дивизии, были свидетелями того, как в районе 13-го — 14-го причалов после жесточайшего шторма года всплыла очередная якорная мина. Аналогичный случай был рядом с Павловским мыском в 1992 году. Для тех, кто запамятовал, напомню, что в первые же дни войны в прибрежных водах в районе Севастополя в несколько приемов было выставлено несколько тысяч якорных мин и минных защитников. Несмотря на послевоенное интенсивное траление, в ходе которого основная масса этих мин была вытралена и уничтожена, сотни якорных мин по техническим причинам, не отделившись от своих якорей и оставаясь на дне, естественно, не поддавались тралению контактными тралами, многие десятки мин срывались штормами с минрепов, носились по морю, попадая в том числе и в Севастопольскую гавань. Не составляет большого секрета и то, что по сей день дно севастопольских бухт представляет собой редкостную по насыщенности свалку всякого, в том числе и взрывоопасного, хлама. По условиям военного характера, еще большую свалку представляли гавани Пиллау-Балтийска, Данцига-Гдыни, но они по протяженности значительно меньше севастопольских, и их было значительно легче очистить. К специфике траления и поиска мин в севастопольских бухтах мы еще вернемся, пока лишь отметим главное — тот этап траления, что возглавлял мой отец, было третьим, и если не самым масштабным, то самым тщательным и эффективным. Я не стану вдаваться в технические проблемы контактного и магнитного траления, скажу лишь то, что количество галсов тральщиков с магнитными тралами превышало максимально возможную кратность, устанавливаемую на взрывателях немецких, советских и английских мин. Вы конечно же слыхали о том, что практически в течение 2 лет, с июля 1942 по май 1944 года, наша торпедоносная, она же — миноносная авиация «успешно» сбрасывала в севастопольские бухты свои отечественные и английские донные магнитные мины. Севастополю в этом отношении просто больше «уделяли внимания», а так — наши авиаторы не с меньшим успехом засыпали минами гавани Одессы, Николаева, Констанцы, Бургаса и Варны… Для того, чтобы все последующие годы напряженно и с переменным успехом вытраливать эти мины… Такая вот военно-морская «рулетка», с реальной возможностью подрыва не только на вражеской, но и на «своей родной» мине. Для максимального повышения эффективности траления севастопольских бухт применялись так называемые шнуровые заряды. Представьте себе двухсотметровый брезентовый шланг диаметром в 20 сантиметров, внутри которого уложены толовые шашки. Этот «шланг» укладывался на дно и подрывался. В радиусе 10–15 метров от линии взрыва гарантированно детонировали и уничтожались все взрывоопасные предметы. Такая «незатейливая» операция проводилась поэтапно на всех фарватерах, рекомендованных судам, входящим в бухту. После этого составлялись отчеты, скрепленные подписями ответственных лиц. Это все говорится к тому, что когда случилась беда, и после взрыва перевернулся линкор, погибли люди, была назначена правительственная комиссия, ее возглавил заместитель председателя Совета министров генерал-полковник Малышев. Ответ пришлось держать всем, начиная с командующего флотом вице-адмирала Пархоменко, кончая мичманом, дежурившим в ту трагическую ночь на посту НиС Константиновский. Перед вызовом на минную секцию комиссии Малышева — к контр-адмиралу Першину мой отец достал из сейфа четвертый, ранее неучтенный экземпляр калек траления бухты (первые два экземпляра были в свое время разосланы в штаб флота и МТО ГШ ВМФ, а последний (?) третий экземпляр уже пару лет пылился в архиве флота), заверил его задним числом в секретной части дивизии ОВРа и вместе с начальником штаба бригады траления отправился на «ковер» к председателю Государственной комиссии. Когда эти кальки с приложениями и пояснениями легли на стол членов комиссии по «взрыву», вопросов к представителям бригады траления не последовало. Это что касалось на тот момент «минной» версии в ее «чистом» виде. К отдельным нюансам этой памятной «встречи» нам еще предстоит вернуться. На следующее утро после катастрофы перевернувшийся линкор возвышался над поверхностью воды частью своего днища и с каждой минутой все больше погружался в воду. Со всех сторон, в том числе из той части корпуса, что уже была скрыта водой, были слышны звуки ударов металла о металл. Находившиеся внутри корпуса моряки пытались привлечь к себе внимание, напоминая о том, что они еще живы. Моему будущему тестю — на тот момент помощнику флагманского механика бригады эскадренных миноносцев капитан-лейтенанту Алексахину Николаю Ивановичу приказали срочно прибыть на портовый плавкран и организовать доставку и установку тубуса на днище перевернувшегося линкора. Задумка была — поставить тубус на днище, создать компрессором подпор воздуха и, вырезав участок днища, выводить через образовавшийся проход находившихся в трюме моряков. Пока плавкран поставил себе на палубу этот «тубус», снятый с УТС тренировочной базы подводников, пока буксиры перетаскивали его в район днища перевернувшегося «Новороссийска», группа «аварийщиков» с СС «Карабах» стала автогеном резать днище в том районе, откуда ближе всего раздавались стуки о корпус корабля… Это было отчаянное и технически необоснованное решение. Как только вырезали лист днищевой стали, то из отсека, обжигаясь о дымящиеся края металлического листа, вылезли семь моряков из трюмной команды линкора. Но сразу же из отверстия в трюме линкора стал выходить воздух, корпус корабля с большей скоростью стал погружаться в воду. Когда плавкран с «тубусом» подошел к находившейся над поверхностью частью днища линкора, то установить тубус уже не представлялось возможным. Волна уже перекатывалась через выступавшую часть днища линкора. Вроде участвовали, но и вроде как опоздали?.. Претензий не было, особых вопросов не последовало. Но и вспоминать Александру Николаевичу Алексахину об этом эпизоде первые пятьдесят лет после катастрофы с «Новороссийском» вроде как-то не хотелось. И это тоже вполне естественно. Последние два эпизода напрямую касались родителей… Заметьте, это только отдельно взятая севастопольская семья… Весной 1959 года отец моего одноклассника Александра Ракитина взял нас на «взрослую» рыбалку. Наверняка он дважды пожалел об этом. Переправившись на Северную сторону, мы пришли к дому старого рыбака, жившего на берегу в районе Инженерной пристани. Пока взрослые рыбаки готовили снасти (предстояла рыбалка на камбалу), мы с Сашей стали обследовать окрестности и, войдя в большой каменный сарай, обнаружили несколько десятков гробов, сложенных в несколько ярусов. Естественно, мы задали вопрос — для кого эти гробы предназначались и почему до сих пор не были использованы по назначению? Пожилой рыбак, взглянул на Сашиного отца, затем, печально пожевав губами, рассказал нам о том, что после трагедии с «Новороссийском» на берег выносило тела погибших и утонувших моряков. Комендантская служба гарнизона, совместно с администрацией, обязала рыбаков-яличников, имевших «хибары» на берегу, в случаях обнаружения мертвых тел помещать их в брезентовые мешки, загружать в гробы и сообщать помощнику коменданта по Северной стороне. Несколько по-иному взглянув на окружавшую нас обстановку, у нас хватило ума не задавать лишних вопросов. Сам рыбак, чтобы избежать возможных вопросов, рассказал о том, что первые два сезона после катастрофы они отказались от придонного лова в бухте и два года не ели крабов — пожирателей мертвечины. Веселенькая тема… Помню, что рыбалка в тот раз не сложилась, оставлять нас на берегу взрослые не решились, а выходить на ялике вчетвером на внешний рейд вроде бы не позволяла погода. Мой будущий тесть лет тридцать выходил на рыбалку с рыбаками из этого рыбацкого кооператива, ставшего со временем — просто коллективом. Хороший был рыбацкий коллектив из отставных мичманов. По совпадению — всех звали Николаями.Описание катастрофы с линкором «Новороссийск» по ранее не публиковавшимся воспоминаниям
Казалось, что после десятков исследований, посвященных катастрофе линкора, все, что возможно, описано, все, кто посчитал возможным, уже изложил свою точку зрения на трагедию, потрясшую флот и Севастополь 29 октября 1955 года. Однако при пристальном или пристрастном взгляде на те же события с позиции прошедших шестидесяти лет приходишь к убеждению, что отдельные эпизоды этой темы, похоже, пожизненной для Севастополя, требуют повторного анализа, а роль ряда участников и руководителей требует более объективной оценки. В этой связи особую важность приобретают воспоминания участников событий, в силу своего бывшего служебного положения способных дать объективную оценку событий той трагической ночи. Итак, примерно в 18 часов 30 минут линкор «Новороссийск» закончил швартовку на 3-х бочках. Поскольку процесс швартовки несколько затянулся, заведение дополнительных концов помощник командира корабля капитан 2-го ранга Сербулов планировал провести на следующее утро. Это была нормальная практика постановки кораблей на бочки внутреннего рейда. Для того чтобы представлять этот процесс, приведу его схему (см. схему 1).Схема 1. Стандартная постановка на бочки линкора «Новороссийск» под управлением старпома: 1 — место отдачи правого якоря; 2 — разворот корпуса линкора под одним работающим винтом; 3 — место отдачи левого якоря; 4 — заводка цепного бриделя на носовую швартовную бочку № 3; 5 — обычное положение корпуса линкора между бочками; 6 — место взрыва у борта линкора Начнем с воспоминаний бывшего флагманского артиллериста эскадры Ивана Георгиевича Смолякова. В свое время интервью у него взял отставной капитан 1-го ранга Владимир Заборский. «…Во второй половине дня 28 октября 1955 года отряд кораблей во главе с флагманом эскадры Черноморского флота крейсером “Фрунзе ” возвращался из похода в Севастополь. Линкор “Новороссийск ”, действовавший по своему плану, заходил в базу первым и довольно долго швартовался на свои штатные бочки № 3. Он перегородил бухту, и остальные корабли были задержаны на внешнем рейде. Около 18 часов крейсер “Фрунзе ” наконец ошвартовался на свои бочки в Севастопольской бухте. Я собрался было сойти на берег, но получил неожиданное приказание заступить оперативным дежурным (ОД) эскадры и перевести ее флагманский командный пункт (ФКП) на линкор “Новороссийск ”. Прежнего ОД отправили зачем-то на берег, и мне его пришлось заменить…» Довольно странно, что офицер штаба эскадры, постоянно несущий оперативное дежурство на ФКП эскадры, считал район третьих бочек штатным местом стоянки «Новороссийска», в то время, как было общеизвестно, что длительное время линкор швартовался на 12-й бочке в районе бухты Голландия. Кстати, важен и тот факт, что при последних выходах в море кораблей эскадры, в связи с тем, что «Новороссийск» полтора месяца стоял в заводе, командующий эскадрой «держал свой флаг» на крейсере «Фрунзе». «…Перевод ФКП закончили к 19 часам, на грот-мачте линкора после спуска флага включился флагманский огонь. Обстановка на корабле и в целом на эскадре спокойная. Объявлено увольнение личного состава на берег. С линкора сошла большая группа курсантов Черноморского ВМУ, у них закончилась корабельная практика (повезло ребятам!). Со мной в оперативной рубке ФКП находились мой помощник мичман Николай Нежмаков и молодой матрос — рассыльный (фамилию не помню). Где-то к часу ночи принял доклады от дежурных по бригадам эсминцев, кораблей и служб эскадры и доложил обстановку ОД флота. Помню, что где-то в 1 час 15 минут прилег прикорнуть на раскладушку… В 01 час 30 мин 48 мин. 5 сек. проснулся от сотрясения корпуса корабля… Какой-то глухой двойной толчок, не очень сильный. Машинально взглянул на часы — 1 час 30 минут. Подумал, что, наверное, в борт ударил при швартовке ожидавшийся буксир с продовольствием. У меня в оперативной рубке упал единственный незакрепленный стул и опрокинулась чернильница-непроливашка на столе. Выскочил на флагманский мостик. Палубное освещение не горит, видно плохо, но передо мной, внизу на палубе, во тьме просматривается странная картина и творится что-то непонятное. Перед первой башней главного калибра смутно различаю какой-то черный ком. Как потом оказалось, это была вырванная взрывом “рванина ” как бы сужающаяся вверх пирамида (вернее, “роза ”, как от разорвавшегося при пожаре гильзового заряда) листьев стального настила палубы с рваными краями. Вокруг этого “кома ” суетятся матросы, причем все почему-то черные! Телефон не работает. Послал помощника узнать, что случилось. Тем временем разнеслись сигналы аварийной тревоги, отбиваемые рындой, поскольку громкоговорящая трансляция дежурного по кораблю и звонковая сигнализация вышли из строя. Первый доклад, который я получил от дежурного по кораблю, был такой: “сдетонировали артиллерийские погреба носовых башен главного калибра ”. Но я-то вижу, что это неверно: башни передо мной, невредимые. Если бы сдетонировали погреба, от линкора, по крайней мере его носовой части и меня в том числе, ничего бы не осталось. Тем временем по кораблю восстановили палубное освещение, громкоговорящую трансляцию, звонковую сигнализацию. Сыграли боевую тревогу. Экипаж действовал четко, как предписано расписаниями, никакой паники. При свете вижу, что из “рванины ” выносят раненых и убитых, все в грязи и крови (взрыв прошел через носовые кубрики экипажа). Вернулся помощник и доложил, что, вероятно, взорвалось бензохранилище, расположенное под палубой перед носовой броневой переборкой цитадели. На самом деле, как оказалось впоследствии (выяснилось уже в ходе расследования после осмотра днища корабля водолазами), корабль от внешнего взрыва получил гигантскую пробоину от днища до верхней палубы. Взрывом выбросило наверх громадное количество придонного ила. Семафором дал на корабли эскадры приказание выслать к линкору плавсредства с врачами, санитарами и аварийными партиями. УКВ радиосвязь и телефонная связь с берегом не работали. Также семафором доложил ОД флота: ‘‘В носовой части корабля взрыв. Уточняю обстановку. Нуждаюсь в медпомощи и аварийно-спасательных средствах ”. Послал помощника на баркасе на Минную стенку объявить командованию и штабу эскадры “экстренный сбор ”. Нежмаков все это выполнил и возвратился…» Здесь требуется дать некоторые пояснения. По всем признакам, средства оповещения, время оповещения, время сбора офицеров штаба эскадры — все требования и нормативы были выполнены. Примерно такая же схема оповещения сработала по линии оперативного дежурства штаба флота. Первым из командования на корабль около 2 часов прибыл командующий флотом вице-адмирал Пархоменко. Вслед за ним контрадмирал Никольский. Потом примчались начальник штаба флота, член Военного совета ЧФ, начальник Технического управления флота и много других должностных лиц. Конечно, присутствие большинства из них не требовалось — прибыли они «по обычаю», когда случаются на флоте ЧП, с которыми разбирается лично командующий. Между тем члены Правительственной комиссии, предъявлявшие немалые претензии к последующим действиям врид командира эскадры Николая Никольского, не придали значения такому немаловажному факту, что среди флагманских специалистов эскадры, прибывших на аварийный линкор, отсутствовал самый востребованный в этой ситуации «специалист» — флагманский механик эскадры… Как выяснится по ходу событий, на аварийный линкор прибыл командир дивизии крейсеров контр-адмирал Лобов с группой офицеров своего штаба и старшими помощниками командиров крейсеров, чья помощь могла потребоваться в процессе действий аварийных партий с этих кораблей по спасению линкора. Так, среди них был старший помощник командира крейсера «Кутузов» капитан 2-го ранга Амбокадзе. Когда же в третьем часу ночи вспомнили о том, что флагманский механик дивизии крейсеров капитан 2-го ранга Бабенко ранее служил на «Новороссийске» в должности командира дивизиона живучести, то специально за ним на Графскую пристань послали катер. Казалось бы, что принимались все возможные меры, чтобы в борьбе за спасение линкора и его команды были задействованы самые грамотные специалисты флота… И об этом отдельно пойдет речь. При этом логично было бы задать вопрос: а какие меры принимались для вызова на аварийный линкор офицеров, находившихся в тот день на берегу? У нас есть возможность ознакомиться с воспоминаниями бывшего старшего штурмана линкора отставного капитана 1-го ранга Никитенко, стоявшего в те сутки дежурным по кораблю и бывшего командира батареи универсального калибра отставного контр-адмирала Жилина, стоявшего в тот день дежурным по низам… Ни один ни другой не упоминают о том, что ими предпринимались какие-то действия по вызову на корабль офицеров, — а ведь это была первейшая обязанность дежурно-вахтенной службы корабля. Даже с учетом того, что катер и баркас, стоявшие под правым выстрелом, были разбиты при взрыве, это не оправдывает бездействия дежурного по выполнению этой важной обязанности, прописанной в инструкции. Никитенко был вправе задействовать для отправки оповестителей плавсредства, остававшиеся в строю, либо в приказном порядке задействовать плавсредства других кораблей, в изобилии «болтавшихся» около борта линкора. Безусловно, хоть и с большим опозданием, какие-то судорожные попытки оповещения и вызова отдельных офицеров таки производились. К примеру, врио командира линкора капитан 2-го ранга Хуршудов прибыл на корабль через полтора часа после взрыва. И это притом, что место его официального проживания находилось на Аполлоновне — в 300 метрах от стоянки линкора… Вплавь бы мог добраться… не дожидаясь катера. И, опять-таки — показательный пример — командир дивизиона движения капитан-лейтенант Фридберг убеждал всех, что узнал о трагедии от пассажиров троллейбуса, направляясь на службу утром следующего за катастрофой дня… И что бы вам при этом ни рассказывал Никитенко либо Сербулов, который по свой основной должности строевого помощника командира обязан был проконтролировать действия дежурного по части обеспечения вызова офицеров, — этот, один из важнейших моментов общекорабельной организации, призванный обеспечить боевую готовность корабля, был «завален», что называется, на корню. Кто бы сомневался в том, что отсутствие на корабле ряда офицеров и мичманов в значительной мере снизило возможности борьбы за спасение корабля и экипажа. Кстати, этот эпизод обсуждался на уровне председателя Правительственной комиссии, и отвечать на него пришлось наркому ВМФ адмиралу Николаю Кузнецову. На что Николай Герасимович уклончиво ответил, что офицеры и мичмана, находившиеся в ту ночь на борту, были вполне способны организовать борьбу за спасение линкора. Для соблюдения хронологии событий возвращаемся к воспоминаниям Ивана Смолякова. 01 ч. 45 мин. «…Восстановили УКВ радиосвязь. Повторно доложил всю обстановку ОД флота, попросил оповестить начальника штаба эскадры контр-адмирала Никольского (врио командира эскадры — командир эскадры был в отпуске). По переговорной трубе передал приказание на ГКП корабля: "Командиру БЧ-2, командирам башен и батарей лично проверить погреба боезапаса ”. Вскоре командир БЧ-2 доложил, что в погребах сухо, боезапас в порядке… 02 ч. 20 мин. Через некоторое время меня вызвал на ют Никольский, прибывший на корабль, и приказал, как флагарту эскадры, лично проверить артпогреба носовых башен главного калибра. Оставил помощника на УКВ-радиосвязи в рубке и отправился выполнять приказание. В первую башню не попасть — ее барбет полностью в воде, так как корабль уже получил значительный дифферент на нос (в итальянских башнях вход снизу через барбет, а не через броневую дверь в задней стенке башни, как в отечественной артиллерии). Спустился на броневую палубу и проник в верхнее перегрузочное снарядное отделение. Оно полузатопленно, но снаряды стоят целыми и невредимыми. На броневой палубе вода доходила уже до верха комингсов люков погребов. Люки открыты. Кричу в зарядный погреб: "Есть кто живой в погребах? ” Через некоторое время получаю ответ: "Есть, матрос такой-то ”. Спрашиваю, что творится в погребе. Он мне отвечает, что в погребе сухо, заряды в порядке (то есть вода подступала сверху, через броневую палубу, но погреба еще не заливало. — Б.Н.). Даю ему приказание: "Выходи наверх". Отвечает: "Не могу, старшина команды приказал мне оставаться в погребе, в случае поступления воды конопатить швы ”. Кричу ему: “Я, флагарт эскадры, капитан 2-го ранга… приказываю выйти наверх!” Только после этого матрос вылез ко мне. Жаль, не запомнил его фамилию, не знаю, уцелел ли он. Рядовой матрос, а какая ответственность! Гибнет, а приказание всего лишь старшины команды неукоснительно выполняет! И таких примеров высокой ответственности экипажа было множество…» Для того чтобы, сохраняя хронологию событий, отслеживать фактическую обстановку в местах, где предпринимались реальные действия, направленные на спасение корабля, дадим слово бывшему командиру СС «Карабах» ветерану флота Ко- валюкову: «…Днем 28 октября на траверзе Стрелецкой бухты “Карабах ” подошел к линкору, на котором затопили одну из шахт и устроили имитацию пожара. Мы отрабатывали спасение большого корабля, ничуть не подозревая, что очень скоро нам придется повторять все это здесь, но уже всерьез — не на жизнь, а на смерть. Вечером 28 октября “Карабах ” стоял у Телефонной стенки, принимал воду, а я отправился домой, сюда вот, — на Керченскую. Ночью прибегает мой мичман и кричит, задыхаясь: “Взорвался!” И за сердце рукой хватается. “Кто взорвался? ” — "Новороссийск ”. Оделся я в минуту, а тут Кулагин, начальник АСС, на “виллисе” подкатывает, и мы прямо на Телефонку. “Карабах” стоял в часовой готовности, но уложились раньше, снялись и подошли к линкору. Стоял он, сильно просев носом, однако палуба была еще над поверхностью воды. С корабля свозили раненых… 02 ч. 50 мин. Мы встали под правой скулой у пробоины. Командую: — Водолаза в воду! Пошел водолаз. Дали ему свет. — Дошел? — Дошел. Я взял микрофон. — Что ты, Вася, видишь? — Товарищ командир, пробоина! — Какая? — Если без мачт и без труб, то "Карабах ” наш войдет. — Куда загнуты края? — Вовнутрь. Доложил об этом Кулагину, тот — командующему флотом вице-адмиралу Пархоменко. Пархоменко стоял на юте, хотя его место было, как требует того Корабельный устав и здравый смысл, на ГКП. Ведь именно туда стекаются все телефонные доклады и именно оттуда опять же по телефону и трансляции отдаются все приказы и распоряжения. Почему Пархоменко выбрал ют, могу объяснить себе только тем, что с юта до трапа, ведущего на адмиральский катер, рукой подать, да и вообще к берегу поближе. Иначе зачем надо было держать связь с ПЭЖ через посыльных? Ведь это ж все-таки линкор: сто метров туда, сто обратно, да сколько трапов вверх-вниз. Минуты шли только так, а ведь каждая из них — на вес золота. А тут еще начальники прибывают всех мастей и рангов — начальник топливного отдела, начальник минноторпедного управления, несть им числа, и каждый под козырек, каждый с докладом, ну прямо светский прием, черт бы их всех побрал! Одного майора-хозяйственника, который прибыл на линкор миски-ложки пересчитывать, правда, турнули. Ну а в целом-то?! …Мы высадили аварийную группу вместе с мотопомпой производительностью 100 тонн в час. Но корабль тонул. Тонул все время, ни на минуту не замедляясь! Мостик "Карабаха ” был вровень с верхней палубой линкора, и я хорошо видел все, что на ней происходило. Трос, переброшенный на якорную бочку, крепился на баке линкора за глаголь-гак. У глаголь-гака стоял главстаршина с молотком, чтобы сбить по команде стопорное кольцо, отдать трос и освободить нос для маневра. Он так и не дождался команды, отступил, уходя от заливавшей бак воды…» Не мог видеть Ковалюков «главстаршину с молотком» на баке линкора, потому как уже в 01 ч. 45 минут эта часть палубы была под водой… А ведь это существенный эпизод, позволявший объективно оценивать своевременность принятия или непринятия исключительно важных решений. В эмоциональном рассказе Ковалюкова приводится еще немало фактов, требующих пояснений или корректуры… К примеру, становится ясно, что объективную информацию о размерах пробоины, а значит и реальной опасности, грозящей линкору, командующий флотом адмирал Виктор Пархоменко получил не ранее 03 часов ночи, — когда предпринимать какие-то меры по спасению корабля, скажем так, «было несколько поздно». Ковалюков продолжал свой рассказ: «…Потом прибежал ко мне старпом Хуршудов, остававшийся на линкоре за командира. Передал приказание Пархоменко: — Надо завести буксир и подготовиться к буксировке. Подойдет заводской катер с резчиком и обрежет носовой бридель (речь шла о том, чтобы начать буксировку после освобождения линкора от держащей силы якоря и бриделя, заведенного на носовую бочку. —Б.Н.). Боже ж ты мой, я-то знаю, что такое заводской катер: команда на нем вольнонаемная, попробуй собрать ее ночью по всему городу, когда ни у кого из тех работяг телефонов и в помине не было. — Доложите командующему, — прошу я Хуршудова, — что мой водолаз сварочным агрегатом обрежет бридель тотчас же…» Последняя информация соответствует истине — именно в это время Хуршудов прибыл на корабль и включился в «процесс»… «…Жду я, жду, на мое предложение ни ответа, ни привета. Заводской же катер, как я и предполагал, подошел с чудовищным опозданием — к 4 часам утра, то есть за пятнадцать минут до опрокидывания. У меня все время не выходила из головы “Мария ”. Она ведь неподалеку отсюда погибла. Ошибся я только в одном: у “Новороссийска ” в отличие от “Марии ” главные орудийные башни из гнезд не вывалились. А я ведь еще мальчишкой видел, как те башни с “Марии ” поднимали. Спрашиваю я своего начальника, капитана 1-го ранга Кулагина: — Что делать будем? Корабль-то тонет. — А что я могу тут делать? — Вы знаете, что дальше будет? — Опрокинется. Еще раз прибежал Хуршудов. — Заводите буксир, будем тащить к стенке госпиталя!..» Восполним кратковременный «провал» в памяти у словоохотливого Ковалюкова и напомним о том, что именно в это время у бочки уже стоял баркас крейсера «Молотов» и газорезчик обрезал трос бриделя. Теперь дадим слово отставному контр-адмиралу Жилину, на тот момент старшему лейтенанту — командиру батареи, несшему вахту дежурным по низам и в ту ночь выполнявшему разовые приказания капитана 2-го ранга Сербулова: «…Когда закончили с выносом раненых — отправил своих в башни на боевые посты, сам остался на верхней палубе руководить заведением буксирного троса. С левого борта к носовой части к нам подошел буксир (СС “Карабах”. — Б.Н.), с него подали трос и мы завели его за барбет носовой башни. Чтобы буксир мог подтащить нас к берегу, к Госпитальной стенке, надо было обрезать бридель носовой бочки, которая держала линкор. Но нос просел уже глубоко, и обрезать бридель-цепь уже было невозможно. Буксир изо всех сил тянул линкор, подтянул метров на двадцать, но якоря оттащили линкор обратно. Корабль начал крениться на левый борт. Носовая часть стала погружаться еще быстрее. Поступило приказание перевести буксир в кормовую часть. Я схватил мегафон и бросился на ют. Завели буксирный трос на корму, закрепили за кнехты. Буксир, отчаянно работая винтами, потащил нас к берегу. Но тут же увеличился крен на левый борт. Крен выровняли. Отдали кормовой бридель. Корма пошла вверх, нос просел еще глубже. Буксир усиленно работал винтами, но уже не мог стащить линкор с грунта…». Стоило бы Ковалюкову напрячь память, и он бы вспомнил, что буксирным тросом, заведенным за барбет 2-й башни, «Карабах» таки пытался буксировать линкор в сторону Госпитальной стенки. Ковалюков продолжал: 03 ч. 49 мин. «…К корме “Новороссийска” подошел буксир, помог отдать кормовой трос (бридель, заведенный на кормовую бочку. — Б.Н.) и стал разворачивать линкор к берегу. Я прекрасно понимал, что заведи мы буксир и потяни за него к берегу, как линкор, и без того накрененный на левый борт, тут же свалится и опрокинется. Этого делать нельзя было ни в коем случае! И я на свой страх и риск, как потом выяснилось, и страх и риск весьма грозные, переиграл инженерно безграмотный приказ по-своему. Я ошвартовался к линкору лагом, то есть борт к борту, и стал работать винтами, толкая корабль к стенке и в то же время отжимая крен вправо. Но “Новороссийск" держал невыбранный якорь, и, конечно же, “Карабаху ” не под силу было не только сдвинуть линкор к берегу, но и предотвратить крен. Линкор медленно, но верно валился на левый борт, при этом накренял и нас к себе. Если бы его громада подмяла нас, то “Карабах ” и по сию пору лежал бы впрессованным в грунт…» Если сопоставить воспоминания Кавалюка и Жилина, то несложно предположить, что, «проимитировав» выполнение приказа о буксировке линкора, «Карабах», пришвартовавшись к линкору лагом, действительно «отрабатывая» винтами на передний ход, в некоторой степени компенсировал крен линкора на левый борт, возраставший по мере «работы» буксира со стороны кормы линкора. Примерно представив себе действия экипажа СС «Карабах», личного состава швартовных команд линкора и морского буксира, «работавшего» с кормы, попытаемся в первом приближении проследить процесс работы аварийных партий по борьбе с водой, поступавшей в трюм и помещения линкора. Для осуществления очередного этапа нашего исследовательского плана вернемся по времени на момент прибытия на линкор аварийной партии крейсера «Молотов». Командир дивизиона живучести старший лейтенант Виталий Николаевич Говоров со своими «аварийщиками» находился на линкоре практически весь период борьбы за спасение линкора. Это позволит нам ретроспективно оценить весь процесс борьбы аварийных партий с поступлением воды. Вспоминает В.Н. Говоров: «… Через 10 минут после взрыва мы были на борту линкора “Новороссийск ”. Линкор стоял с малым дифферентом на нос и с небольшим креном на правый борт. Освещения в носовой части корабля не было. Доложил вахтенному офицеру о нашем прибытии и получил указание ждать распоряжений. Он стал звонить на ГКП по телефону парной связи, но командования корабля там не было. По какой-то причине он не мог связаться и с ПЭЖем. Понимая, что медлить нельзя, что на линкоре что-то произошло, я оставил с матросами своего заместителя — лейтенанта Касьянова И.Г. и отправился в район взрыва, узнать обстановку и получить указания, где и как в дальнейшем использовать наших людей. Картина, увиденная мной в носовой части линкора, потрясла меня. Развороченные взрывом палубные листы горой поднимались над палубой и на рваных концах висели разорванные человеческие тела, а под ногами слой ила, перемешанный с кровью, и оторванные части человеческих тел. Освещения не было. Не встретил никого из командования линкора… Помощник командира капитан 3-го ранга Сербулов был возле носового шпиля, а пройти к нему я не мог из-за повреждения палубы. Я направился искать пост энергетики и живучести. По пути в одном из помещения я столкнулся с матросами аварийных и трюмных постов… Их было человек 12–15, ожидавших каких-то команд. Поскольку я оказался единственным офицером, то я принял на себя командование этой группой по борьбе с поступающей водой. Связь телефонная не работала, в помещениях темно. Главным источником света был единственный переносной нагрудный аккумуляторный фонарь. Был он у матроса-аварийщика. Как позднее я узнал, это был старший матрос-электрик — Левин Н.М. Его же я назначил своим связным с ПЭЖем. Первой моей командой было: “Крепить носовую переборку, палубные люки! ” Через них уже пробивалась вода. Часть матросов я отправил закрывать иллюминаторы. Я рассчитывал на выучку матросов аварийных и трюмных постов и не ошибся. Аварийщики были хорошо подготовлены, знали свои и смежные отсеки, знали, что и как делать. Мои команды выполнялись в считаные минуты, хотя матросы выполняли их в полнейшей темноте…. А вода все прибывала, незаметно появился крен на левый борт, дифферент увеличивался. Удалось через открытый люк верхней палубы сообщить контрадмиралу Лобову, что у нас кончились аварийные брусья, нет клиньев… Вскоре через люк полетели к нам указанные материалы… Начав крепить переборки в жилых и служебных помещениях, последующих за теми, под которыми произошел взрыв, мы дошли до последней поперечной переборки, за которой начинались так называемые теплые коридоры. Видимо, их так называли потому, что в этом районе размещались машинно-котельные отделения. До этого, еще в начале своей деятельности по борьбе с водой, я разделил аварийщиков на две группы. Одной группе, которую возглавил старшина 1-й статьи (фамилию его не помню), я дал команду — создать линию обороны на последующих переборках… С оставшейся группой матросов, человек в 8—10, мы продолжали бороться с поступавшей водой. Крен и дифферент все увеличивались. Увеличивался напор воды, фильтрующей и просачивавшейся через палубные люки, и это было заметно по обилию крупных воздушных пузырей, выходящих вместе с водой. Проникнуть в некоторые помещения мы не могли, так как они были заперты на мощные висячие замки и цепи. И это после того, как на корабле была объявлена “Боевая тревога", а затем — “Аварийная тревога ”… По этим сигналам все помещения должны были быть открыты… Когда мы дошли до района, где были офицерские каюты, там оказались незакрытые иллюминаторы. В это время через иллюминаторы вода поступала внутрь корабля. Часть кают была заперта… Когда же мы кувалдами пытались выбить двери, то сделать это не могли, они пружинили о воду, которая уже заполнила каюты, и сочилась в коридоры. При этом странно было видеть матросов, видимо, приборщиков офицерских кают, перетаскивавших личные вещи и кителя куда-то в корму. Мне пришлось их останавливать, для того чтобы направить в помощь тем, кто боролся с поступлением воды, но они до них не доходили, исчезая в темноте… Возмутительным было то, что при режиме "тревоги” башни, подбашенные отделения и погреба были закрыты, а иллюминаторы были не задраены… Подобное состояние негативно отразилось на результатах борьбы с поступавшей водой, уменьшало время нахождения корабля на плаву… Убежден, что не все источники поступления воды мы обнаруживали… Не имея легководолазных аппаратов, матросы ныряли к люкам и пытались под водой заделывать щели, чтобы остановить поступление воды в помещения. Все наши усилия как-то сдержать напор воды способствовали лишь отсрочке затопления этих помещений… Я со своим связным покидал затопленные помещения последним, когда вода поднималась выше моего роста —186 сантиметров. Вверх, вниз, — снова— вверх… Так, последовательно оставляли под напором воды одно помещение за другим. Все острее ощущалась нехватка аварийного материала, инструмента: чеканов, ручников, кудели… Вместо чеканок в ход пошли столовые ножи, вилки; вместо кудели рвали простыни, наволочки; вместо ручников использовали собственные кулаки, обмотанные полотенцами или снятыми с головы беретами… В ход шли столы, банки — все, чем хоть как-то можно было задержать поступление воды и разрушение переборок… А они разрушались, прежде всего, там, куда мы не могли проникнуть, — в многочисленных кладовых, расположенных в трюмах корабля. Убежден, что часть этих переборок была повреждена уже при взрыве, и если бы мы и попали в эти помещения, то вряд ли смогли бы что-то существенно изменить. Эти палубные люки кладовых, о которых идет речь, находились в тех помещениях, где мы крепили переборки, то есть сразу за местом взрыва… Да и дальше от места взрыва, уже ближе к ПЭЖу, тоже попадались люки, из щелей которых хлестала вода и шли воздушные пузыри. О силе напора и давления воды я смог получить представление, когда ко мне обратился старший носового дизельного или турбогенераторного поста. Спустившись с ним в помещение, расположенное в трюме, — а попасть в него можно было только через помещение ПЭЖ, — я увидел, как носовые перегородки левого и правого борта выгнулись и стали похожи на выпуклости легкоатлетического диска… Вместе с матросами боевого поста мы установили на перегородки поперечные доски и между ними клиньями раскрепили брусья. Генератор продолжал работать. Уходя из поста, я сказал старшине, что, если швы на переборках будут расходиться, то следует доложить об этом в ПЭЖ и покинуть помещение… Разговор этот состоялся за 5—10 минут до опрокидывания корабля. Мне очень хотелось бы верить, что эти моряки уцелели… Личный состав БЧ-5 не покинул свои боевые посты, которые, как правило, располагались в машинно-котельных отделениях, в генераторных и насосных помещениях, а также в нижних помещениях и отсеках корабля… Практически все они погибли, до конца выполнив свой долг. Там, где мы боролись с водой, ни офицеров линкора, ни офицеров с других кораблей я не встречал. Когда я выходил из носовой электростанции, то спросил в ПЭЖе у матроса — где командир дивизиона живучести Городецкий? Матрос ответил, что все пошли куда-то докладывать. Связь не работала ведь… А чуть раньше, перед посещением ПЭЖ, минут за 15 перед опрокидыванием, в одном из кубриков я встретился с секретарем партбюро линкора и просил его организовать вынос документов из какой-то канцелярии… вроде продовольственной или похожей… Папки с документами мешали нам крепить носовую переборку в кубрике… Организовав подкрепление носовой переборки, я вновь спустился на броневую палубу. Досадно было узнать, что последнюю переборку перед теплыми коридорами мы крепили напрасно. По левому борту находилась КАТС (телефонная станция), которую заменили на более мощную, и, чтобы ее вытащить, в этой последней водонепроницаемой переборке вырезали дыру. К моменту взрыва эта дыра не была заделана, и как следствие — вода получила свободный доступ вдоль левого борта по всей длине теплых коридоров. В такой обстановке, исчерпав весь аварийный запас леса, брусьев и т. п., я не смог сам сориентироваться, что делать дальше. Оставив аварийщиков в теплом коридоре возле входа в ПЭЖ, я спустился вниз, но там никого не застал. Вот тут-то ко мне подошел старший носового генераторного поста, о чем я написал выше. Когда я вновь поднялся в ПЭЖ и на нижнюю броневую палубу, проверил, как стоят подпоры на люках, а оставшимся матросам сказал, что все свое дело они сделали, спасибо. К этому времени уже часть матросов ушла, другая продолжала крепить носовую переборку выше — в кубрике… Я остался в этом районе один и хотел подняться выше к тем, кто крепил переборку выше — в кубрике, но не смог этого сделать сам. Крен был уже более 16 градусов. Я это заметил по кренометру, когда был в ПЭЖе. Мокрый по самое горло, я скользил по наклонной палубе в воду… И тут меня окликнул мой связной — старший матрос Левин. Он отстегнул ремешок нагрудного аккумуляторного фонаря и бросил мне конец ремня… С его помощью я подтянулся к трапу правого борта, по которому мы поднялись в следующее помещение, где меня ждали аварийщики, работавшие в кубрике. Здесь Левин мне сообщил, что поступила команда — “…прибывшим с других кораблей собраться на юте ”. Я поблагодарил матросов за их мужество, за добросовестное исполнение своего долга, и поднялся на палубу с правого борта между спаренными пушками “Минизими ”. На ют я не попал — не успел. Я прошел всего 15–20 метров по правому борту, как корабль начал опрокидываться. Успел схватиться за поручень трапа на ют, заметил, как стремительно промелькнул флагшток на фоне освещенных окон в домах за Угольной пристанью. За поручень трапа держался левой рукой, а за правую схватили меня матросы. Держался сколько было сил, но корабль опрокидывался, и на крене, близком к 60–90 градусов, пальцы разжались, и мы как виноградная гроздь полетели в море. Я падал спиною вниз и видел, как с накрывавшей меня палубы горохом сыпались в воду люди. Свет на палубе горел, и до сих пор слышится раздавшейся короткий, почему-то глухой, но по-звериному страшный тысячеголовый крик ужаса. И все… Корабль опрокинулся. Меня накрыло кораблем, и я в какой-то момент потерял сознание… Видимо, при ударе о воду… Сознание ко мне вернулось под водой, когда я почувствовал что- то рядом копошащиеся, толкающее ногами, руками. Сам попытался двигаться, но ничего из этого не получилось… Чувствовал, что грудь была прижата к чему-то плоскому, в это плоское давило со страшной силой вниз, и ощущение этой тяжести не могу забыть до сих пор… И это понятно, ведь давила сила — груза корабля с водой, при грубомопределении в 45–50 тысяч тонн… Успел нахлебаться воды и вновь потерять сознание… Последняя мысль перед провалом в темноту: “Как глупо приходится погибать". И в считаные мгновения как кинокадры промелькнули — узкий луч света, который расширялся, и в нем стали заметны огромные пузыри воздуха… Прямо как детские надувные шарики… Видимо, я оказался на пути вырывавшегося из затапливаемых помещений воздуха. Воздух вырывался из затапливаемых помещений с такой стой, что как струей выдул меня из-под накрывшей палубы, оборвав все пуговицы на кителе и сорвав брюки. Считаю, что эти огромные воздушные пузыри способствовали вторичному возвращению сознания, попав каким-то образом в дыхательный орган во время последних конвульсивных движений ртом… Так, в мощной струе воздуха я был выброшен на поверхность, где-то в метре от возвышавшегося над водой днища линкора. Я не стал взбираться на днище — сработал рефлекс, что может засосать в воронку, надо отплывать… А глубина-то этого не позволяла… Это потом дошло до меня… Я отплыл, и вскоре почувствовал, что мне почему-то трудно плыть… Силы слабеют и слабеют… Хорошо, что рядом оказался баркас, только что подошедший к месту катастрофы, и с него бросили по воде на другой баркас пеньковый канат. Он удачно мне попал на локтевой сгиб, и я стал за него держаться. Матрос в синей форменке и черных брюках, до того державшийся за воротник моего кителя, отпустил меня и тоже схватился двумя руками за канат, и еще схватил его зубами… Ну а мне становилось все хуже и хуже… И тут я заметил на баркасе товарища по училищу Анатолия Рывкина и крикнул ему: "Толя!” Я не услышал своего голоса, и он, как потом мне рассказывал, — тоже не слышал… Но ему почудилось, что кто-то его зовет. Он стал всматриваться в воду и заметил возле баркаса что-то темное и, вроде, — в кителе… Меня втащили в баркас и продолжали вытаскивать других. В этот самый неподходящий момент из меня начала выливаться набравшаяся внутрь морская вода, и я свесился головой и руками за борт баркаса. И тут же из воды мои руки схватили те, кто искал какую-либо опору, и потащили меня вниз головой с баркаса… Анатолий Рывкин, который был рядом, успел схватить меня за ноги. Вот так и получилась трагичная, но комичная ситуация. Те, кто в воде, тащат за руки в воду, и голова моя окунается в воду… Анатолий на баркасе тянет за ноги вверх, но сил у него хватило только выдернуть голову из воды. Вот и тянули туда-сюда, — кто кого… Тут помогли матросы, которых уже было много на баркасе… Вместе с Рывкиным они окончательно вытащили меня и тех, кто держал меня за руки… Заполнив баркас поднятыми из воды людьми, Рывкин доставил нас на Госпитальную пристань. Так закончилась моя боевая деятельность по борьбе за живучесть линкора, и я очутился в госпитале. Сотрясение головного мозга, ушиб грудной клетки, спина — сплошной синяк без кожи, кровохаркание, правая рука висела плетью — не действовала. Как потом выяснилось, был отрыв лопатки. Травматический пневмоторакс… Видимо, острые концы лопаточной кости продырявили слегка плевру и легкое. Отсюда и кровохарканье. Более двух лет диафрагма правого легкого была ограничена в подвижности, а несколько первых месяцев вообще не двигалась. Через две недели пребывания в госпитале я испытал все ‘‘прелести ” состояния, когда стало сказываться то, что в спешке не сделали противошоковый укол. От боли в голове я не находил себе места, кусал свои губы, руки, чтобы заглушить рвавшийся болевой крик. И сейчас, когда я пишу эти строки, и в госпитале, когда меня попросили написать свой отчет для правительственной комиссии Малышева (его передали от меня через флагмеха дивизии крейсеров капитана 2-го ранга Бабенко), я не мог указать ни одной фамилии матросов и старшин, которые были со мной и делали все и даже больше, чем возможно в борьбе с поступавшей водой. Я никого из них не знал, так же как и не знал устройства этого корабля, расположения помещений, но отлично понимал, что если внутрь корпуса корабля проступает вода, выпучивает переборки, расходятся швы, то с этим незамедлительно надо бороться. В госпитале меня навестил товарищ с крейсера — лейтенант Владимир Гарлаковский. От него я узнал, что среди подобранных погибших оказались и прибывшие со мной матросы аварийной команды крейсера — Лысенко Владимир и Петр Наумович Щепин. Их похоронили на кладбище “Коммунаров ”. Всего с крейсера “Молотов ” погибло, если память мне не изменяет, — пять человек. Уже в госпитале я узнал из разговоров спасшихся матросов, что мой друг и товарищ, командир дивизиона живучести Юра Городецкий и врио командира БЧ-5 Матусевич Е.М. докладывали кому-то, что все возможности изменить обстановку на корабле исчерпаны, забортные кингстоны креповых отсеков уже в воздухе… Матросы говорили, что докладывали какому-то адмиралу. Кто это был, не знали… Да и откуда им было знать в лицо, кто там какой адмирал… Их на корабле было несколько…» Невольно возникает ощущение, что последний абзац воспоминаний Говорова как-то неестественно и вымученно «пристроен» к основному информативному массиву… Нехарактерно для офицера-механика, привыкшего к жесткой конкретике, ссылаться на анонимные источники информации… Матросы БЧ-5 линкора могли не знать в лицо и не представлять свое командование выше командира корабля, но командир дивизиона на крейсере, входившем в состав эскадры, не мог не знать представителей командования эскадры и флота, находившихся в ту ночь на аварийном линкоре. В последние 40 минут перед опрокидыванием началась буксировка кормовой части линкора в сторону Госпитальной стенки. Перед этим был отдан бридель, заведенный на кормовую бочку, возвращая подвижность кормовой части линкора. При том, что в носовые отсеки ежесекундно поступали десятки тонн воды, увеличивая дифферент на нос, корма резко подвсплыла, оголив винты и приподняв над водой забортные кингстоны кормовых креновых отсеков. В этой ситуации стало нереально использовать кормовые креновые цистерны для компенсации бортового крена… Вот только не могли об этом знать матросы линкора, находившиеся в госпитале… Скорее всего, информация такого рода могла появиться у Виталия Говорова после общения со Степаном Бабенко, находившимся в том же госпитале с сотрясением мозга и с сильнейшей простудой, но имевшим возможность передвижения и общения с другими моряками, находившимися в госпитальных палатах. Главное уже в том, что, чудом оставшись в живых, Виталий Говоров посчитал возможным изложить события предельно правдиво, без всяких прикрас. Я уверен в том, что не менее объективную информацию по организации и процессу борьбы за живучесть линкора могли бы дать офицеры электромеханической боевой части, находившиеся в ту трагическую ночь на корабле. Но, как известно, все они погибли. Ефим Матусевич и Юрий Городецкий, находясь в ПЭЖе, координировали действия аварийных партий и руководили действиями личного состава БЧ-5 по спрямлению корабля; Владимир Писарев и Радомир Мартынов до конца оставались со своими подчиненными в машинно-котельных отделениях, а Анатолий Михалюк со своими аварийщиками до последней минуты сдерживали напор воды… Показания строевого помощника командира линкора Сербулова, данные им членам Правительственной комиссии, по своему определению остаются не воспоминаниями, а «показаниями», и рассчитывать на полнейшую объективность, знакомясь с ними, не приходится. Из командиров аварийных партий, прибывших с других кораблей, и непосредственно принимавших участие в борьбе с водой, Виталий Николаевич Говоров был не единственный, кто оставил воспоминания. Так, аварийную партию, направленную на «Новороссийск» с крейсера «Керчь», возглавлял лейтенант Саламатин, дававший показания членам Правительственной комиссии. Сохранилось письмо бывшего командира аварийной партии с крейсера «Фрунзе» Зиновия Крайтермана. Но дело в том, что в письме Крайтермана, посланном вдове Ефима Матусевича, речь шла прежде всего о последней встрече Крайтермана, прибывшего на линкор во главе своих аварийщиков, с Ефимом Михайловичем, возглавлявшем расчет ПЭЖа в процессе борьбы за живучесть корабля. И, как следствие, в письме Крайтермана, написанном на трех стандартных листках из почтового набора, содержалась информация исключительно личностного характера… Старший лейтенант Дмитриев, возглавлявший аварийную партию с крейсера «Кутузов», погиб вместе со своими аварийщиками, не успев отойти на баркасе от переворачивавшегося линкора. В баркас крейсера «Кутузов», находившийся у борта линкора, упала башня универсального калибра, не поставленная вовремя на стопора и вывалившаяся из гнезда при заваливании линкора на левый борт. В этой связи следует признать, что основным источником информации, позволяющим объективно оценить процесс борьбы с водой, и в какой-то степени — проследить этапы борьбы за живучесть аварийного линкора, остается Виталий Говоров. Немалое значение имеет и то, что Говоров по своему опыту службы командиром трюмной группы и командиром дивизиона живучести крейсера был способен дать требуемую информацию на высоком профессиональном уровне. Как и следовало ожидать, председатель комиссии по расследованию катастрофы с «Новороссийском» был предельно заинтересован в том, чтобы Говоров представил ему подробное описание всего увиденного и пережитого в процессе борьбы за спасение линкора. Несколько настораживает лишь тот факт, что так называемая объяснительная записка в адрес председателя правительственной комиссии писалась Говоровым по просьбе флагманского механика дивизии крейсеров капитана 2-го ранга Степана Бабенко. Дело в том, что по степени участия самого Бабенко в процессе борьбы за спасение линкора несложно предположить, что сам Степан Григорьевич не в полной мере был заинтересован в столь объективном освещении событий, как это прослеживается из воспоминаний Виталия Говорова. Более того, по ряду признаков в более поздних «записках» Говорова прослеживается определенное давление или — можно сказать, — выполнение некоторых рекомендаций старшего начальника. Не следует забывать о том, что в последующие годы Виталию Говорову пришлось служить в подчинении у Степана Бабенко… А элементы корпоративной этики на флоте никто не отменял. Так или иначе, но трагические обстоятельства той последней для «Новороссийска» ночи сложились так, что Виталий Николаевич Говоров оставался единственным руководителем аварийной партии с самого начала и до конца, возглавлявшим аварийщиков на гибнущем линкоре. Подтверждением моих слов является и тот факт, что при создании проекта памятника погибшим «новороссийцам» именно к Говорову обращались авторы проекта. Из воспоминаний Виталия Говорова: «В апреле — мае 1956 года на крейсер прибыли два товарища из Москвы — художник и скульптор. Им поручено было разработать проект памятника-мемориала погибшим новороссийцам. Ко мне они были направлены командованием флота и эскадры, как к человеку, непосредственно руководившему борьбой с водой в помещениях линкора…» Тот факт, что в своем исследовании я беру за основу воспоминания Говорова, нисколько не умаляет подвиги, совершенные лейтенантами Дмитриевым, Саламатиным и Крайтерманом, возглавлявшим аварийные партии от своих крейсеров… Но степень непосредственного участия в процессе борьбы за живучесть линкора у аварийщиков этих групп несколько отличалась… Так, тот же Зиновий Крайтерман в своем письме пишет: «…примерно через 10–15 минут после страшного взрыва под линкором "Новороссийск” меня во главе аварийной партии в составе 75 матросов и старшин перебросили на линкор… Минут через 30 к нам подошел Ефим Матусевич… Мы начали выносить наверх людей из носовых кубриков, и вынесли около 40 человек, отправив их в госпиталь. Это длилось около 30 минут… Ефим сказал мне, чтобы мы поднялись наверх, где были построены аварийщики с других кораблей. Он был исключительно собран… Поблагодарил матросов и старшин за службу. Затем я отошел с ним на несколько шагов от строя, обнялись, и он сказал мне: "Ну, я пошел, прощай, а ты постарайся как можно быстрее увести своих людей с корабля. Ничего уже сделать нельзя…” (с. 3 письма). У нас еще будет повод вернуться к содержанию письма Зиновия Крайтермана и воспоминаниям Виталия Говорова. Для того, чтобы мои несколько замысловатые комментарии к воспоминаниям «новороссийцев» обрели вполне осязаемые черты, я предлагаю вам ознакомиться с воспоминаниями бывшего флагманского механика дивизии крейсеров, на тот момент — капитана 2-го ранга — Степана Григорьевича Бабенко. Для более объективного анализа воспоминаний Степана Григорьевича напоминаю о том, что с 1944 года по февраль 1949 года Бабенко служил командиром дивизиона живучести на линкоре «Архангельск» (английский линкор «Ройял Соверен», временно переданный нашему флоту. — Б.Н.), с февраля 1949 по ноябрь 1951 года — командиром дивизиона живучести линейного корабля «Новороссийск», затем — командиром БЧ-5 на КРЛ «Адмирал Нахимов», и в исследуемый нами период являлся флагманским механиком дивизии крейсеров. После прибытия на аварийный линкор командира дивизии крейсеров контр-адмирала Лобова вызов на «Новороссийск» капитана 2-го ранга Бабенко был более чем логичен… У Лобова была уверенность в том, что по опыту своей прежней службы на линкоре Степан Бабенко сможет оказать реальную помощь своим бывшим сослуживцам. Из воспоминаний С.Г. Бабенко: «…В третьем часу ночи в квартире раздался телефонный звонок. Встревоженным голосом дежурный по штабу дивизии передал мне указание срочно прибыть на линкор “Новороссийск ”. На мой вопрос, что случилось, ответил, что в носовой части произошел большой взрыв. Спросив, куда он выслал за мной катер, я быстро собрался и бегом направился на Графскую пристань, где меня ожидал катер. По дороге я вспомнил, что командир БЧ-пятъ линкора И.И. Резников сейчас находится в отпуске и уехал из Севастополя. Подходя на катере, я увидел линкор, стоявший на бочках с сильным дифферентом на нос, носовая часть была погружена в воду до якорных клюзов. Время было около трех часов, когда я подошел на катере к левому рабочему трапу. Поднялся по трапу палевый шкафут и там встретил С.М. Мухина, бывшего в то время командиром БЧ-пятъ крейсера “М. Кутузов ”. Он прибыл с крейсера на помощь со своими аварийными партиями (аварийная партия во главе со старшим лейтенантом Дмитриевым почти в полном составе погибнет, не успев отойти на баркасе от переворачивавшегося линкора. — Б.Н.). Прошли мы с ним на бак корабля. На баке верхняя палуба до самой второй башни главного калибра была залита илом, а в районе между носовыми шпилями и первой башней зияло отверстие большой пробоины. Тут же я встретил помощника начальника штаба эскадры Соловьева и спросил его о глубине под килем. Он по телефону запросил мостик и сообщил мне, что глубина места якорной стоянки 18 метров. В разговоре с Соловьевым возникла мысль срезать якорные цепи и бридель, чтобы освободить от них нос корабля. Соловьев пошел организовывать баркас, а я — автогенный аппарат и газорезчика. Но в это время к бочке уже подошел барказ с крейсера “Слава ” (в тот период — “Молотов”. — Б.Н.), и мы увидели искры от работы автогенного аппарата. Правда, удалось срезать только бридель, а якорные цепи с клюзами уже были погружены в воду…» Стоит обратить внимание на очевидную неосведомленность помощника начальника штаба эскадры о тех мерах, что предпринимались на линкоре для его спасения. Такое явление стало возможным из-за отсутствия единого центра управления кораблем с флагманского командного пункта. «…Мы с Мухиным спустились в нижние помещения на батарейной и броневой палубах. Шпилевое отделение, носовые кубрики до 3-го, а на броневой палубе до 15-го, уже были затоплены. Матросы аварийной партии работали дружно и слаженно — они укрепляли носовые переборки. Вот тут-то мы и убедились, что из себя представляли “облегченные” итальянские переборки. Под напором воды, несмотря на то что их укрепляли, выпучивались как фанерные, в них появлялись трещины, через которые фонтанировала вода. По броневой палубе мы прошли в пост энергетики и живучести. Там на своих местах находились исполняющий обязанности командира БЧ-пять Ефим Матусевич и командир дивизиона живучести Юрий Городецкий. Обстановка в посту внешне спокойная и деловая: матросы, стоящие на связи, принимали доклады, передавали приказания. Я попросил ознакомить меня с обстановкой на корабле. Докладывал Городецкий, а Матусевич дополнял и уточнял некоторые моменты. На мой вопрос, где боевая документация, ответили, что затоплена в секретной части. Обстановка выглядела примерно так — в результате оказались затопленными носовые помещения до 3-го кубрика на батарейной палубе и до 15-го по броневой, носовые дизельгенераторы. Личный состав по боевой тревоге находился на боевых постах, ведется борьба с распространением воды. В действии котел № 1 и носовые турбогенераторы. На корабль в помощь личному составу прибыли аварийные партии с трех крейсеров — “М. Кутузов ”, “Молотов ” и “Фрунзе ”. После взрыва был крен 1,5–2 градуса, но перекачкой мазута его выровняли. Выслушав доклад, я направился на ют корабля, где, как мне сказали, находились все начальники во главе с командующим флотом вице-адмиралом Пархоменко В.А. Еще на подходе к юту я увидел, что на кормовой части стоял командир нашего соединения контр-адмирал Лобов С.М. К нему я и направился с докладом. Но в это время меня встретил начальник технического управления флота инженер- капитан 1-го ранга Иванов Виктор Михайлович. Прошли с ним по тому же маршруту, где проходили мы с Мухиным, так как он предложил ознакомить его с обстановкой на месте…» У нас нет оснований не доверять описанию событий Бабенко. Поскольку Степан Григорьевич прибыл на линкор не ранее 03 часов 20 минут, значит, они с Виктором Ивановым пытались оценить ситуацию на линкоре не ранее 03.30, 03.40. В это время предпринять какие-то решительные действия по спасению линкора было уже слишком поздно. И тем не менее Бабенко рассказывает нам о том, что первые 10–15 минут по прибытии на борт корабля он оценивал состояние линкора, обходя районы действия аварийных партий с капитаном 2-го ранга Мухиным, следующие 10 минут он заслушивал в ПЭЖе сообщения Городецкого и Матусевича о ходе руководства аварийными партиями, затем по «отработанному» уже маршруту водил начальника техупра Иванова. И все это происходило в те сжатые до предела минуты, когда еще было не поздно предпринять экстренные меры по спасению если уже не линкора, то хотя бы экипажа. И вызывали Степана Бабенко на аварийный линкор, надо полагать, не для того, чтобы он выполнял роль грамотного «провожатого», а для помощи отчаянно бившимся за спасение линкора молодым механикам. Быть может, я не прав. Так поправьте меня. Находясь на верхней палубе, в том числе в районе левого шкафута и юта, Бабенко, Мухин, а следом за ними тот же Иванов не могли не видеть попыток буксировки кормы линкора в сторону Госпитальной стенки. Более того, по воспоминаниям очевидцев событий, в эти минуты уже явственно ощущался крен линкора на левый борт. Однако посмотрим, что по этому поводу скажет сам Степан Бабенко: «…В 3-м и в 15-м кубриках уровень воды доходил уже до 40 сантиметров. В посту энергетики и живучести Матусевич и Городецкий доложили Иванову обстановку, она за это время мало изменилась. После обмена мнениями Иванов дал указание перейти на работу котла № 8 и кормовых турбогенераторов. Поскольку вода продолжала затапливать носовые помещения, стали советоваться, какие принимать меры для выравнивания дифферента. В это время уже появился небольшой крен на левый борт. Но больше всего нас беспокоил большой дифферент на нос…» Даже через тридцать лет после катастрофы с «Новороссийском» Степан Григорьевич признавался в том, что ни у него — знакомого с конструктивными особенностями и недостатками линкора по опыту прежней службы на нем, ни у опытнейшего механика Виктора Михайловича Иванова не возникло ощущения опасности от проявившегося крена линкора на левый борт. «…Стали рассматривать возможности его выравнивания (дифферента на нос. —Б.Н.). Предложение о затоплении кормовых помещений (погребов боеприпаса) было сразу же отклонено, так как система принудительного быстрого затопления на корабле отсутствовала, а медленное затопление помещений с большими свободными поверхностями могло только ухудшить положение корабля…» Для некоторого наведения «резкости» на решаемую механиками проблему целесообразно вернуться к воспоминаниям Виталия Говорова. На 7-й странице воспоминаний Виталия Говорова: «Со стороны Городецкого была высказана мысль: “Может, не поздно, можно еще затопить погреба главного калибра и это уменьшит дифферент на нос ”. И в ответ команда: “Пробуйте! ” Юрий Городецкий тут же приказал старшине команды трюмных машинистов старшине 1-й статьи Касилову: “Затопить кормовые погреба! ” Касилов снял бушлат, передал его кому-то из матросов и сказал: “Прощайте, братцы, сберегите бушлат на память, мы не вернемся назад ”. И прямо с палубы прыгнул в люк. За ним отправился Юрий Городецкий. Больше их никто не видел. Через минуту корабль опрокинулся. Этот эпизод по рассказам матросов врезался мне в память, потому, что Юрий Городецкий был мне другом, и я ловил все, что и где о нем говорили. А Касилова я запомнил потому, что знал его лично, когда обучал в учебном отряде на курсах старшин команд…» Этот фрагмент, приводимый Виталием Говоровым, вполне согласуется с его личными воспоминаниями о том, что, заглянув в ПЭЖ за 5—10 минут до опрокидывания линкора, матрос, стоявший на связи, сообщил ему, что «…все ушли кому-то докладывать…» Возвращаемся к воспоминаниям Бабенко: «…Пришли к выводу, что на глубине 18 метров при дальнейшем затоплении часть корпуса корабля останется незатопленной. В самом деле, осадка корабля до затопления примерно 10 метров, высота надводного борта в носу 12 м, в корме — 8 м. При ширине корабля (палубы корабля. — Б.Н.) 28 метров он по мере затопления сядет килем на грунт, повалится на левый борт, и часть корабля, около 10 метров, останется незатопленной (будет возвышаться над водой. — Б.Н.). В личном составе, прибывшем с других кораблей, особой необходимости нет. С такими выводами Иванов, а вместе с ним и я, направились на доклад к командующему флотом. На юте в это время кроме командующего был член Военного совета вице-адмирал Кулаков Н.М., начальник ВИС флота контр-адмирал Зубков А.И., начальник штаба эскадры контрадмирал Никольский Н.И., и в стороне от них стоял контрадмирал Лобов С.М. Кормовую часть корабля буксирами тянули к берегу, к стенке госпиталя. Иванов подошел к командующему и начал докладывать…» При условии, что в воспоминаниях Степана Бабенко я принципиально не изменил ни точки, ни буквы, — перед нами документальное свидетельство того, что начальник Технического управления флота и флагманский механик соединения кораблей, наблюдая процесс буксировки кормы линкора в сторону Госпитального причала, спокойно информировали командующего флотом и командира эскадры о том, что самое большее, что грозит линкору, это заваливание корпуса на левый борт, с частичным касанием грунта днищем. То есть не было и речи о том, что кораблю грозит катастрофа, что требуется предпринять срочные меры по эвакуации экипажа корабля. Притом что катастрофа с линкором таки произошла, и погибла значительная часть экипажа, все обвинения, предъявленные командующему флотом и командующему эскадрой, остаются в силе. Но, справедливости ради, следует признать, что Бабенко и Иванов, а вместе с ними Городецкий с Матусевичем не ожидали столь трагического финала. Фрагменты же письма, отправленного Крайтерманом вдове Матусевича из далекого израильского далека, в той части, где он свидетельствует о том, что Ефим Михайлович был уверен в неизбежной катастрофе, не следует принимать буквально и всерьез. Кстати, в том же письме к вдове Матусевича Крайтерман пишет о том, что ему неоднократно пришлось просить разрешение у контр-адмирала Никольского снять с борта линкора моряков аварийной партии крейсера «Фрунзе». И только после третьего обращения Никольский с матерным напутствием дал «добро» Крайтерману отправляться к борту своего крейсера. Не очень приятно, когда тебя адмирал пошлет в бога и в мать, но было бы значительно печальнее, если бы в баркас с «Фрунзе», задержись он еще на минуту у «Новороссийска», примерно так же как в баркас с крейсера «Кутузов», рухнула бы артиллерийская башня. Продолжим анализ воспоминаний Степана Бабенко. «…В это время ко мне обратился вице-адмирал Кулаков и спросил о положении корабля. Я ему коротко доложил. А в это время Иванов закончил доклад командующему, и мы пошли в пост энергетики. Положение корабля к этому времени ухудшилось, крен на левый борт увеличивался. По кораблю в это время передавался сигнал: “Личному составу, прибывшему с других кораблей, построиться на юте! Остальным быть на боевых постах! Левый борт в опасности! ” Когда крен увеличился до 12 градусов, доклады в пост энергетики перестали поступать, от старших начальников никаких распоряжений не поступало. Иванов предложил мне выяснить обстановку. Никто из нас тогда не думал, что это был наш последний разговор. С поста энергетики я спустился в первое машинное отделение. Там находился инженер-лейтенант Писарев с личным составом. Они укрепляли носовую переборку, так как поступил доклад, что вода начала затапливать носовые турбогенераторы. Писарев доложил, что мало аварийного леса. Я ему предложил послать людей на левый шкафут, так как видел, что там выгружали брусья с какого-то корабля. Вышел из машинного отделения и по поперечному коридору направился в 18-й кубрик. В кубрике уже была вода, и уровень ее был около половины метра. У носовой переборки матросы заделывали отверстие от монорельса. На мой вопрос, откуда поступает вода, старшина ответил, что через переборку. Я в этом усомнился, так как видел на переборке только струйки воды. А когда пришел в кормовую часть кубрика, то вначале услышал по звуку, а затем увидел, что вода поступает через неплотности люка с верхнего кубрика. Я понял, что верхний — 8-й кубрик уже затоплен, и через люки 17-го и 7-го кубриков выбежал на верхнюю палубу, на правый шкафут. По правому борту у лееров стояли матросы. Двоим из них я предложил осмотреть люк 8-го кубрика, так как считал, что через открытый люк поступает вода. Крен в это время все более увеличивался. Взобравшись на надстройку, матрос доложил мне, что люк уже в воде, и палуба левого борта уже затоплена. Я понял, что левый борт уже полностью в воде, и направился на ют, чтобы доложить о состоянии корабля. Но успел добежать только до камбуза — между 3-й башней 120-мм калибра и 100-мм зенитной пушкой. В это время все загрохотало, я получил сильный удар в голову и потерял сознание. Корабль в 04 часа 15 минут через левый борт перевернулся вверх килем. Время можно было определить по часам — они в это время в воде остановились. Итак, я оказался в воде. Опомнился, быстро пришел в себя, начал подниматься наверх, но, ударившись головой, я понял, что я под кораблем. Ориентировки никакой, абсолютная темнота. Но все же, каким-то образом, я вынырнул на поверхность по левому борту…» При анализе этой части воспоминаний Бабенко меня лично не оставляло ощущение какой-то недосказанности или какой- то избирательности событий. Быть может, это связано с тем, что до момента опрокидывания линкора автор воспоминаний был участником событий немногим более часа. А быть может, Бабенко ощущал себя в какой-то степени виновным в том, что не смог реально помочь своим бывшим подчиненным — механикам спасти корабль и людей. Быть может, он ощущал свою вину за то, что не осознал сам степень опасности, грозившей кораблю, и не предупредил о ней адмиралов, руководивших процессом спасения линкора? А ведь посылая за ним катер на Графскую пристань, адмирал Лобов был уверен в том, что на корабль прибудет не только флагманский механик дивизии, а бывший «хозяин трюмов» линкора, по определению знавший корабль как карманы своих брюк. Ведь именно он, Степан Бабенко, шесть лет назад прибыл на «Новороссийск» в составе коллектива моряков, ранее составлявшего костяк экипажа линкора «Архангельск», возглавлял на обоих линкорах дивизион живучести, осваивал со своими подчиненными трюмы, что называется, со всеми корабельными потрохами. И в ту треклятую ночь, когда этот линкор, изувеченный взрывом, наполнялся водой и тонул, была надежда, что Бабенко на правах старого хозяина его трюмов придет и поможет, а быть может, и спасет? А в результате — лично возглавить расчет ПЭЖа не решился, или не успел? Юридически он не имел на это права. Если отталкиваться от буквы закона, то и начальник Технического управления капитан 1-го ранга Иванов, прежде чем давать приказания расчету ПЭЖ, должен был расписаться в «машинном» журнале корабля. А иначе он оставался не более как авторитетным консультантом, решения которого не обязательны к исполнению. Даже с учетом критического положения корабля, в соответствии с действовавшим положением, приказы механикам мог отдавать флагманский механик эскадры или флагманский механик флота — контр-адмирал Самарин. Но ни того ни другого рядом не оказалось. Рядом были Иванов и Бабенко. Пытались помочь. Спасти не смогли. Из анализа воспоминаний Степана Бабенко — его функция в общем процессе борьбы за линкор была сродни той, что молва приписывает начальнику Техупра — Иванову. С той только разницей, что знаний устройства и особенностей линкора у Бабенко было больше. Значит — и возможностей, если и не переломить, то хотя бы объективно оценить ситуацию, было больше. После того как опытный корабельный механик, имевший опыт командования дивизионами живучести на 2 линкорах, не ощущал приближения катастрофы, то что же было спрашивать с тех же Пархоменко и Никольского, по прежней своей службе больше привыкших не спасать свои корабли, а топить корабли противника. Любой критический анализ — задача непростая, не сказать бы, тревожная… Это сродни тому, что стоять над холмом братской могилы и критически оценивать деятельность тех, кто покоится под могильным холмом. Совсем другое дело — лихим словом помянуть тех, по чьей дури или по чьей вине легли те парни под этот могильный холм. С особой осторожностью следует относиться к воспоминаниям бывших корабельных политработников. Так, из воспоминаний бывшего парторга линкора В.И. Ходова: «…Звук взрыва ощутился в корме довольно глухо… Свет дали быстро. Оделся и побежал на ГКП. Вообще-то по боевой тревоге я был расписан на ЗКП (запасной командный пункт). Но, поскольку я оставался за замполита, то и отправился туда, где должен быть зам, — на Главный командный пункт… Я поручил начальнику клуба заняться отправкой раненых. Снова поднялся на главный командный пункт. Дали с Сербуловым радиограмму открытым текстом в штаб флота: "Взрыв в носовой части. Начата борьба за живучесть ”. Зосима Григорьевич попросил меня сбегать в пост энергетики и живучести, узнать обстановку на местах… Нырнул под броневую палубу, добрался до ПЭЖа. Там шла нормальная работа. Я поднялся наверх, в ГКП. Сербулов приказал разводить пары и спустить за борт водолаза в легком снаряжении — его сразу же потянуло в пробоину. Опасно! Решили спустить тяжелого водолаза. Тот доложил: “Пробоина такая, что грузовик въедет! ” Я отправился в низы, где сдерживали напор воды аварийные партии…» Из этого отрывка воспоминаний бывшего парторга однозначно следует, что врио командира — Сербулов и врио замполита — Ходов заняли свои места согласно боевому расписанию и управляли кораблем из ГКП… И только по прибытии на линкор старших начальников, выполняя уже их указания, покинули ГКП, в полной уверенности, что представителям командования виднее, откуда руководить борьбой за спасение аварийного корабля. В то же время очень сомнительно, что в штате дивизиона живучести линкора предусматривался водолаз в тяжелом снаряжении. Это к тому, что до подхода СС «Карабах» и спуска водолаза в тяжелом снаряжении нереально было объективно оценить размеры пробоины и грозящую линкору опасность. Далее в воспоминаниях Ходова появляется весьма любопытная информация, заставляющая усомниться в показаниях Виктора Пархоменко и Кулакова. «…Не помню, сколько времени прошло, кажется, не больше часа, когда по громкой трансляции передали из ПЭЖа распоряжение Сербулова подняться наверх. На линкор прибыл начальник политического управления флота контр-адмирал Калачев. Доложил ему обстановку… Калачев отправился с ранеными на баркасе проведать тех, кого уже переправили в госпиталь. На корабль он больше не вернулся, и это стоило ему карьеры… Но я бы не назвал его трусом. Когда он покинул “Новороссийск ” линкор еще держался на ровном киле, видимой угрозы для жизни спасавших его людей не было…» Тот факт, что Ходов пытался в лучшем свете выставить бывшего начальника политуправления, — это стандартная реакция младшего политработника, не особо «заморачиваясь» тем, что, «сместив» хронологию процесса, он сознательно «подставлял» того же Пархоменко и Никольского, в унисон утверждавших, что прибыли они на линкор через сорок минут после взрыва. Что тоже весьма сомнительно. С таким же пристрастием приходится оценивать воспоминания бывшего заместителя командира линкора Г.М. Шестака. «…Ночью в городе, у себя дома я услышал взрыв. Прибежал на графскую пристань, оттуда катером — на “Новороссийск”…» Услышал, прибежал. Но уже тот факт, что тем же катером на линкор прибыл капитан 2-го ранга Хуршудов, позволяет утверждать, что прибыли они на борт линкора через полтора часа после взрыва, то есть около 03 часов ночи. Я не берусь судить о качествах Шестака как офицера-политработника, но о его человеческих качествах позволяет судить один лишь факт. В 1970 году Ирина Матусевич заканчивала 10-й класс и, посчитав себя достаточно взрослой, чтобы знать все правду о той трагической для «Новороссийска» ночи, лишившей ее отца, решилась навестить капитана 1-го ранга Григория Михайловича Шестака… Так этот, с позволения сказать, «врачеватель человеческих душ» прямо с порога заявил шестнадцатилетней девушке, почти ребенку, что он не намерен делиться с ней информацией, составляющей государственную тайну… Должно быть, самым «тайным» в той информации было то, что, с оглядкой на командование флота, Шестак не выполнил своей первейшей комиссарской обязанности — не предпринял решительных мер для спасения экипажа линкора. Так и не освободившись от интуитивного недоверия к информации, приведенной Степаном Бабенко в своих воспоминаниях, мы попытались их «разбавить», или, быть может, наоборот, — «насытить» воспоминаниями еще одного участника событий, — командира аварийной партии с крейсера «Молотов» — Виталия Говорова. В отличие от Бабенко, Говоров не был обременен теми сдерживающими факторами, что не позволили Степану Григорьевичу быть до конца откровенным перед собой, перед бывшими начальниками, и главное — перед памятью погибших сослуживцев. Мы же оставляем за собой право верить тому, кому интуитивно больше доверяем. В нашем распоряжении имеются воспоминания бывшего начальника разведки штаба эскадры А. Вышлецова, напечатанные 15 марта 1996 года во «Флаге Родины». Воспоминания Вышлецова представляют особый интерес потому, что описывают события, последовавшие сразу же за катастрофой линкора, и позволяют представить обстановку рядом с перевернувшимся линкором и в районах сбора членов экипажа на берегу. «…28 октября штаб эскадры вечером перешел с крейсера “Фрунзе ” на линкор “Новороссийск ”. Я занес свои вещи в каюту линкора и ушел в город повидаться с семьей, которую я не видел около месяца, так как корабли эскадры находились в плавании у берегов Кавказа. 29 октября мы на линкоре “Новороссийск ” должны были следовать в Новороссийск для замены боеприпасов главного калибра…» Ранее имевшаяся информация позволяла нам утверждать, что более месяца линкор находился в заводе, где кроме всего прочего производился монтаж дифферентовочной системы. Монтаж этого, столь важного для обеспечения живучести корабля, оборудования не был завершен из-за приказа Главного штаба ВМФ — срочно ввести корабль в строй для последующего выполнения задач в море в качестве флагманского корабля эскадры. Затем, когда эти задачи были выполнены, командование эскадры сочло возможным отправить в отпуск командира корабля… В очередной отпуск был отправлен командир БЧ-5, перенесший операцию осложненного аппендицита, и командиры БЧ-2 и БЧ-4, не отгулявшие отпуска за 1955 год. Линкору же предстояло, действуя по отдельному плану, выполнять плановые задачи боевой подготовки. Что мы и наблюдали на выходе «Новороссийска» в море 28 октября. Так, из воспоминаний командира дивизиона универсального калибра Якова Либермана нам известно, что, успешно выполнив с утра стрельбу № 13, весь оставшийся световой день линкор отрабатывал маневренные элементы на мерной линии. Несколько неожиданно в воспоминаниях бывшего начальника разведки эскадры Вышлецова прошла информация о том, что 29 октября планировался переход линкора в Новороссийск для «замены боезапасов главного калибра». Казалось бы, при чем здесь Новороссийск, когда сменный боезапас для артиллерии главного калибра линкора находился на площадках хранения в арсенале Сухарной балки. И вдруг — эта информация… Несколько напрягая память, вспоминаем, что бывший командир дивизиона главного калибра Марченко упоминал о том, что 24 и 25 октября на линкоре производилась перегрузочные работы с боезапасом главного калибра. Спрашивается: почему бы не выгрузить оставшийся в погребах боезапас в том же Севастопольском арсенале? Последняя информация о планировавшемся переходе в район Новороссийска для выгрузки части боезапаса в Геленджикском арсенале давала повод различным домыслам — вплоть до загрузки на линкор специальных боезапасов для артиллерии главного калибра. На протяжении всего шестилетнего срока эксплуатации линкора боезапас артиллерии главного калибра вызывал повышенную тревогу специалистов и требовал повышенного внимания. К тому были особые причины. При убытии из Торонто уже изначально возникал ряд вопросов по надежности, а точнее — по безопасности 320-мм боезапаса. Заряды и снаряды 320-мм калибра, загруженные в погреба линкора, были разных «партий» с разными годами изготовления. Так, выясняется, что самые «старые» заряды имели маркировку 1928 года. И даже при этом итальянцы, готовя линкор к передаче советской стороне, не догрузили 90 снарядов. По воспоминаниям бывшего старшего помощника командира линкора «Новороссийск» вице-адмирала Леонида Дмитриевича Чулкова, сразу же по приходе линкора в Севастополь на уровне ГАУ МО по согласованию с Наркоматом ВМС прорабатывалось решение о производстве таких же снарядов на отечественном заводе в Дзержинске. Нет никакой информации о том, что наша военная промышленность таки наладила производство таких боеприпасов. Будем считать, что не успели к сроку. Если взглянуть на трагическую судьбу линкора и значительной части его экипажа, то по очень многим признакам счастливая перспектива этому кораблю не грозила. Нашим отечественным специалистам по порохам крупнокалиберной морской артиллерии с самого начала были известны проблемы с порохами, производимыми итальянской промышленностью. Эти проблемы были известны со времен Первой мировой войны и «озвучивались» во время работы Правительственной комиссии, расследовавшей причины гибели линкора «Императрица Мария» в октябре 1916 года. Тогда, не побоюсь этого слова, выдающиеся специалисты по корабельным порохам на фоне многочисленных проверок и экспертиз доказали высокую надежность порохов отечественной, русской выработки, и так же объективно отмечали недостатки порохов, производимых в Англии, Франции и Австро-Венгрии и Италии. Уже только тот факт, что на «Джулио Чезаре» были загружены заряды, снаряженные порохами выделки 1928 года, должен был насторожить председателя комиссии по приемке линкора вице-адмирала Гордея Левченко. Уж он-то, бывший артиллерийский унтер-офицер, во время Первой мировой войны служивший на балтийских линкорах, должен был взять под контроль эту проблему. Должен был, но, похоже, не взял… Точнее, ему не дали высказать свое особое мнение по этой проблеме. Кстати, Малышев был очень удивлен тем, что Левченко не был приглашен в Севастополь для участия в работе Правительственной комиссии. И к этому «эпизоду» мы еще вернемся в ходе нашего исследования. В этой связи, даже если не принимать в расчет основную тему нашего исследования, линкор «Джулио Чезаре» с тем боезапасом главного калибра на борту, что был загружен на него в Италии, уже «нес» в себе высокую потенциальную опасность взрыва зарядных погребов. А с февраля 1955 года после взрыва одного из бронебойных снарядов из числа хранившихся на площадке арсенала в Сухарной балке, эта опасность стала реальной… Казалось бы — нужны доказательства. Обратимся к воспоминаниям бывшего флагарта флота Павла Тихоновича Артюхова: «05.02.55 в 03 ч. 50 мин. на открытой площадке береговой стационарной батареи ББС-24 в 4 ряду взорвался бронебойный итальянский снаряд весом 520 кг, разбросал другие снаряды, но детонации не было. Меня назначили председателем комиссии по расследованию этого происшествия. В итальянских бронебойных снарядах было 0,9 % вв, т. е. 5 кг. Во время работы комиссии производили экспериментальные взрывы зарядов, в которых было до 12 кг тротила, но детонации рядом лежавшего снаряда не происходило. Доложили Горшкову. Он приказал 20 снарядов отправить на полигон для последующих более основательных испытаний. Там открутили донья, но никаких следов диверсии не нашли. Тем не менее, вице-адмирал Горшков посчитал боезапас опасным для дальнейшего хранения на корабле, и приказал (сентябрь — октябрь 1955) снять боезапас ГК с л/к и хранить 50 % в Севастополе и 50 % в Новороссийске и выдавать только в случае военных действий…» Логично было бы предположить, что выполняя требования адмирала Горшкова, боезапас главного калибра был выгружен в назначенных для хранения арсеналах. От себя бы я добавил, что по существовавшим требованиям, перед постановкой линкора в завод в сентябре 1955 года по-всякому требовалось выгрузить боезапас. То есть имеются два условия, предполагавшиеотсутствие боезапаса в погребах линкора, вышедшего из завода. Если, конечно, не учитывать те безобразные явления, когда командование флотов, грубейшим образом нарушая существующие нормы и требования хранения артбоеприпасов, таки допускало в завод корабли с невыгруженным боезапасом… Как следует из публикации Горелика в 1–2 номерах «Морского архива» за 2012 год, «Новороссийск», выполняя директиву морского министра, был экстренно выведен из завода для участия в мероприятиях во главе отряда кораблей эскадры. Как свершившийся факт: на линкор в два приема — в Севастополе и в Новороссийске — был загружен боезапас для артиллерии главного калибра. Я лично нисколько не сомневаюсь в том, что при наличии в составе ГРУ таких, как Олег Пеньковский, вся секретная переписка и тем более издание директив, подобной «нашей», были известны командованию НАТО на Средиземном море. Теперь же, зная о существовании директивы, предусматривавшей выдачу боезапаса на линкор «.. только в случае военных действий», несложно себе представить реакцию наших потенциальных противников в лице стран НАТО — США, Англии, Италии и Турции… Судя по анализу обстановки и используя фрагменты воспоминаний участников событий, нам известно о том, что 25–26 октября с линкора была сгружена в арсенал Сухарной балки часть боезапаса главного калибра. Об этом пишет в своих воспоминаниях бывший командир дивизиона ГК Марченко. Из воспоминаний Павла Артюхова: «…На линейном корабле полагалось иметь 1000 выстрелов на 10 стволов, но было всего 843, т. к. итальянцы нам дали ограниченное число воспламенительных трубок и баллистических наконечников. Половину боезапаса с линкора сняли, и 25 октября я доложил об этом Пархоменко. Тот сказал, что после праздников линкор пойдет в Новороссийск сдавать оставшуюся часть боезапаса…» Что касается слов Виктора Пархоменко о том, что для сдачи оставшейся части боезапаса главного калибра линкор пойдет в Новороссийск после праздников, то их не следовало понимать буквально. Планирование флотских мероприятий во все времена воспринималось неоднозначно… А тем более мероприятий, связанных с межбазовым переходом. Для тех, кто весьма отдаленно представляет себе процесс планирования на Военно-морском флоте, даю некоторые пояснения. Предположим, что кораблю, стоящему на рейде, предстоит произвести смену артиллерийского боезапаса. Процесс этот зависит от многих факторов — связан с погодными условиями, с наличием и готовностью портальных кранов, либо с готовностью барж, используемых для доставки снарядов и зарядов. С учетом трудно предсказуемых фактических условий загрузка боезапаса ежедневно «забивается» в суточные планы флота, но это вовсе не значит, что она таки состоится в конкретный день текущего месяца. Примерно так же обстоял вопрос с выгрузкой артбоезапаса с «Новороссийска». Фрагменты использованных нами воспоминаний находят документальное подтверждение в отчетах «ЭОН-35», в части, касающейся выгрузки аварийного боезапаса из корпуса линкора после его поднятия. «…В артиллерийских погребах линкора, как упоминалось выше, находилось огромное количество аварийного боезапаса. Вот эти цифры: 379 снарядов главного калибра (каждый весом по 504 кг) и 2288 к ним. Свыше 2000 штук зарядов и снарядов 120-мм противоминного калибра — 1429 штук 100-мм снарядов, 15 577— 37-мм снарядов. В 444 тоннах аварийного боезапаса находилось 12 тонн тола и пороха. Из них в Севастопольской бухте было выгружено, как уже упоминалось, только 2288 — четверть зарядов главного калибра…» Выделенное мной число снарядов и зарядов предполагалось выгрузить на площадки хранения в Геленджикском арсенале. Скорее всего, и те 20 + 1 снаряды, что были выделены по приказанию Горшкова для экспериментов по выявлению устойчивости к детонации, были взяты из этой партии. (379 + 20 + 1 = 400). И пусть вас не смущает количество так называемых четвертьзарядов. В отличие от нашей 305-мм артиллерии, которая использовала «полузаряды», в итальянских 320-мм орудиях использовались «четвертьзаряды». Опять-таки — 2288:4 = 572 комплекта зарядов, рассчитанных на производство 572-х выстрелов. Ну что здесь можно сказать? Забыли наши верховные вожди старую народную мудрость: «Не буди лиха, пока тихо». По сути дела, проигнорировав директиву морского министра от 28 августа 1954 года, в которой было четко прописано: «…хранить боезапас раздельно в Севастополе и Новороссийске, и загружать на корабль только в случае планируемых боевых действий…» Издавая же Директиву от 25 сентября «…о загрузке на “Новороссийск” боезапасов артиллерии главного калибра», наше военно-политическое руководство, видимо, не учитывало поразительную тупость англичан, наивно веривших каждому нашему секретному (?) документу, фактически подписывало линкору СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР. Вот вам и серьезный аргумент в пользу ДИВЕРСИОННОЙ версии. Эта же информация по перегрузкам боезапаса главного калибра на «Новороссийске» уже конкретно нацеливает нас на «отработку» проблемы столкновения «интересов» СССР — НАТО в районе Черноморских проливов. По этой теме нам предстоит отдельный разговор. А пока вернемся к воспоминаниям бывшего начальника разведки штаба эскадры Вышлецова: «…Ночью 29 октября в четвертом часу ночи ко мне на квартиру прибежали два матроса и, запыхавшись, сообщили: “Эскадра поднята по боевой тревоге. Вам срочно явиться на корабль! ”» Зная о том, что врио командира эскадры с 2 часов ночи уже находился на борту аварийного линкора, несколько неожиданно получить информацию о том, что начальник разведки эскадры, числящийся заместителем начальника штаба эскадры по разведке, был оповещен лишь в четвертом часу ночи. Все это смотрится несколько неожиданно. Оповещение офицеров штаба эскадры производилось матросами штабной команды либо оповестителями из числа матросов флагманского корабля. Несколько странным выглядит и тот факт, что пара оповестителей добиралась до места проживания Вышлецова на Корабельной стороне как минимум часа полтора. Становится понятным, почему и Хуршудов прибыл на корабль через полтора часа после взрыва. «…Быстро одевшись, я побежал на Аполлоновую, так как жил на Корабельной стороне. Ночь была тихая, темная и холодная. Выйдя через виадук на Апоппоновую пристань, увидел страшную картину — на месте стоянки линкора находилось какое-то чудовище, похожее на всплывшую подводную лодку, — это был перевернутый вверх дном линкор — над водой торчали киль и днище корабля. У пирса в Аполлоновой бухте стоял катер, ожидавший прихода командира дивизии крейсеров…» Читая подобные воспоминания, невольно напрашивается сказать: «И грех и смех!» Это ж надо. Командир дивизии крейсеров контр-адмирал Лобов побывал на аварийном линкоре, оказывая посильную помощь командованию в борьбе за спасение корабля, затем «освежился» в морской воде после переворачивания линкора, выпил чаю с коньяком и теперь возвращался на свой флагманский корабль. А начальник разведки штаба эскадры все это время так «спешил» на флагманский корабль, что даже не стал дожидаться адмирала, за которым был послан катер. «Оценив обстановку, как старший на пирсе, я приказал офицерам с крейсера “Фрунзе” садиться на катер, чтобы отбыть на корабль. Но старшина катера отказался выполнить мое распоряжение, заявив, что ему приказано ожидать командира дивизии. Я отстранил старшину от управления катером и приказал лейтенанту (фамилии не помню) вступить в управление катером и следовать на крейсер “Фрунзе ”. После высадки старшина катера вступил в управление катером и катер ушел за командиром дивизии. У трапа “Фрунзе ” меня встретил командир корабля капитан l-eo ранга Шепотковский и, рапортуя, доложил: “Эскадра поднята по боевой тревоге. На кораблях осуществляются мероприятия по борьбе с подводными диверсантами. Врио командира эскадры контр-адмирал Никольский поднят из воды и находится в каюте в шоковом состоянии. Вы — старший на эскадре, жду ваших распоряжений ”. Выслушав рапорт, я приказал объявить по эскадре: “Крейсер “Фрунзе ” — флагманский корабль эскадры. Вам лично находиться на ГКП крейсера и докладывать об обстановке ”». Видимо, с учетом прошедших после трагедии с линкором сорока лет Вышлецов несколько «домыслил» события той ночи… Даже с учетом высокой и ответственной должности начальника разведки штаба эскадры не стал бы командир крейсера в звании капитана 1-го ранга встречать и тем более рапортовать ему по обстановке на рейде… Все дело в том, что, послав катер на Аполлоновку за командиром дивизии крейсеров — контр-адмиралом Лобовым, Шепотковский именно его и вышел встречать на площадку трапа. Это уж так — к слову пришлось. «…Затем пошел в каюту флагмана. Контр-адмирал Никольский стоял под горячим душем, состояние его было несколько нервное. Кратко обсудили с ним обстановку. Никольский приказал мне следовать в военно-морской госпиталь, куда доставляли всех спасенных с линкора, и возглавить руководство по наведению порядка в госпитале, переодеванию и эвакуации личного состава линкора…» Вот уже последнее задание, полученное Вышлецовым, вполне соответствовало его высоким должностным полномочиям и текущей обстановкой. Многие сотни моряков, чудом оставшихся в живых и оказавшихся в этот ночной час на территории госпиталя, требовали жесткого контроля и безусловно — заботы командования… Именно в этой связи вместе с Вышлецовым в госпиталь был направлен и политработник линкора — Басов. «…Вместе с капитаном 3-го ранга Басовым я пошел на катере на Госпитальную стенку. В госпитале была сложная обстановка. Все палаты были заняты матросами, вытащенными из воды. По территории в возбужденном состоянии ходили группы матросов в мокрой одежде, дрожащими от холода. Побеседовав с несколькими группами и отдав им все свои папиросы, успокоив их, мы пошли к начальнику госпиталя. Капитана 3-го ранга Басова я послал к воротам госпиталя, которые уже осаждали жены моряков с линкора. К тому времени ворота начали брать штурмом. Приказал капитану 3-го ранга Басова в госпиталь никого не пропускать, кроме офицеров и старшин линкора, и поставил задачу собрать свой личный состав по боевым частям и службам, переодеть в сухую одежду. Из кабинета начальника госпиталя я связался с начальником тыла флота генерал-лейтенантом Жидиловым, который проинформировал меня о том, что машины с обмундированием уже вышли и на Сухой речке разворачивается лагерь для приема экипажа линкора. Я попросил срочно прислать машину с папиросами и махоркой и ускорить прибытие машин с обмундированием и для эвакуации личного состава. Очень сложная обстановка складывалась с погибшими моряками, которых вытаскивали из воды. Морг госпиталя не вмещал всех погибших. Других помещений не было. Предложил использовать помещение клуба, куда и сносили трупы погибших. К 14 часам 29 октября всех матросов и офицеров, кроме раненых и больных, которых разместили по палатам, отвезли в палаточный лагерь на Сухую речку. Доложил Врио командующего эскадрой контр-адмиралу Никольскому о выполнении задачи и получил разрешение вернуться на крейсер “Фрунзе”. Хочется остановиться на причинах гибели линкора “Новороссийск". Подрыв — подрывом, а гибель — есть гибель. Ведь линкор после взрыва мог дать ход и не имел повреждений в районе цитадели. Были повреждения только легкого корпуса. Может быть, что этот вопрос и будет спорным, но память о произошедшей трагедии требует высказать свое личное мнение. Убежден, что никаких диверсантов-подводников не было. Был взрыв на мине, или взрыв заложенного в корпус линкора фугаса…» Последняя информация также требует осмысления и последующего пояснения… Можно, конечно, прислушаться к мнению Вышлецова по его неприятию «диверсионной» версии, но при этом не стоит забывать о том, что по своей должности начальника разведки (а по сути — и контрразведки эскадры) он был «категорически» не заинтересован в глубокой разработке этой версии, вызывавшей слишком много вопросов к состоянию разведывательной и контрразведывательной деятельности на эскадре на тот момент… И в то же время для наших дальнейших «изысканий» крайне важно признание Вышлецовым возможности «…заложения фугаса в корпус линкора». При этом следует учесть, что, допуская возможность подобной акции со стороны итальянцев или англичан, Вышлецов опять-таки выступает не просто «сторонним наблюдателем», а офицером штаба, отвечавшим за безопасность кораблей, в том числе и за возможные «происки» разведок потенциальных противников. А уже при этом стоило учесть боевой опыт Вышлецова по службе на минных тральщиках на Балтике и участие в организации десантных операций в период войны с Японией.
Отработка версий взрыва линкора
Казалось, что для получения убедительной и научно обоснованной информации по версиям взрыва линкора стоило бы воспользоваться статьей Морского сборника № 12 от 2015 года «Линкор “Новороссийск”; мифы и реальность»… Эта статья была написана по запросу совета ветеранов линкора группой авторитетных специалистов флота с задачей провести комплексный анализ и сделать объективные выводы по проблеме. В лучших традициях военной администрации главком поручил Экспертному совету ВМФ тщательно проанализировать наиболее вероятные версии взрыва линкора, возможные причины его гибели и дать свое заключение. Уже только тот факт, что экспертами были рассмотрены только две версии подрыва линкора: как основная — «минная» и только вдогон — «диверсионная», — уже предполагает, что в качестве основного и единственного «опорного» документа экспертами от флота были использованы отчетные материалы работы Правительственной комиссии Малышева ноября 1955 года. Следуя методологии экспертов, нам предлагается рассматривать «минную» версию как основную, причем — на фоне отрицания «диверсионной»… И сразу же эксперт, призванный дать заключение о причине взрыва, противоречит сам себе. Обращая внимание на тот факт, что «…специфические условия подрыва привели к тому, что практически не было вторичных пульсаций газового пузыря взрыва, и поэтому корабельные механизмы не получили “контузии”, характерной для неконтактных взрывов…» И тут же утверждает: «…взрыв мины был донный, неконтактный… Это подтверждается размером пробоины (около 130–150 кв. м) и характером повреждения корпуса, — листы наружной обшивки оказались загнуты внутрь на глубину до 5 метров…» Выходит, что сначала автор решительно отвергает вариант неконтактного взрыва, и тут же убеждает читателя в том, что взрыв таки был — неконтактный. И приводит аргументы в пользу версии взрыва донной мины. А ведь именно это «противоречие» предполагает вариант контактного внешнего взрыва, инициировавшего взрыв внутри корпуса линкора. Но нашим экспертам, проводящим анализ в рамках официально признанных документов, такая версия явно не по «статусу», а быть может — и не уму. После обнаружения подобного «ляпа» возникает подозрение, что и последующие выводы «признанных», или «призванных» (?) экспертов будут сделаны на том же уровне. К сожалению, так и оказалось… Минеры — одним словом. Читаем дальше — «…очевидцы взрыва упоминают очень большое количество ила, выброшенного на палубу корабля через пробоину. Это могло произойти только в том случае, если заряд находился не просто на дне, а был заглублен в грунт…» Делая такое заключение, неплохо бы эксперту учесть глубину воронки в иле в 1,5 метра. И при этом учесть, что данный факт был зафиксирован опытным водолазным специалистом. Спрашивается, на какую же глубину уважаемый эксперт предполагал «зарыть» донную мину, чтобы взрывом, с образованием столь мелкой воронки, залить илом всю носовую часть линкора? Быть может, стоило взглянуть в справочник с указанием характерных признаков взрывов донных мин. И после таких «накладок» и последующих «вымученных» выводов эксперт, взывая к нашему здравому смыслу, — настоятельно рекомендует — «…при анализе условий подрыва “Новороссийска” полностью исключить вариант диверсии и сосредоточиться исключительно на “минной ” версии». Уже только поэтому диверсионную версию взрыва «Новороссийска» стоит по-прежнему настойчиво разрабатывать… Далее автор статьи, следуя традиции сторонников «минной» версии, моделирует варианты взрыва под линкором одной из семи мин: «RMH», «LMA», «LMB», «ВМ-1000», «ВМА-2», «А-4», «АМД-500». Вне всякого сомнения, все эти варианты были смоделированы и исследованы авторами на высоком профессиональном уровне. Как естественное следствие подобного анализа — вывод: «Ретроспективный анализ, проведенный в Экспертном совете, полностью подтверждает обоснованность выводов Правительственной комиссии о гибели линкора “Новороссийск ” от взрыва донной мины времен Великой Отечественной войны. На это указывают характер повреждений корабля, подтвержденные факты обнаружения мин в районе катастрофы после гибели линкора, конструктивные особенности минного оружия того времени, способного длительно сохранять свои боевые свойства». Кто бы сомневался в том, эти эксперты «продублируют» официальный вывод, сделанный более «авторитетной» комиссией 60 лет назад! Должно быть, я безнадежно туп, но меня этот «ретроспективный» (?) анализ и последующие выводы так и не убедили в торжестве «минной» версии взрыва. И похоже, что я в своих сомнениях не одинок… Вот вам убедительный пример целесообразности привлечения для подобных экспертиз независимых межведомственных экспертов… Начать следует с того, что Борисом Каржавиным рассмотрению и обсуждению «минной» версии взрыва посвящено 52 страницы книги. И это притом, что среди информации, приводимой тем же исследователем, имеются авторитетные документы, вызывающие большие сомнения в минной версии, применительно к взрыву на «Новороссийске». С любой стороны касаясь этой проблемы, приходится уточнять всю событийную цепочку — что взорвалось, где взорвалось, от чего взорвалось… Крайнее звено тянет к очередному — по чьему приказу взорвалось, и какую цель ставили перед собой исполнители и организаторы взрыва. И так — до бесконечности. При всем при этом было бы нелогично и неразумно полностью исключить вероятность взрыва мины, предположив как вариант, что колоссальная разрушительная сила взрыва могла быть следствием «ядерной» начинки в том же — тонном фугасе. К середине 50-х годов в западных странах уже были созданы образцы компактных ядерных зарядов ранцевого типа, почему бы в качестве «стендовых» испытаний не выбрать советский линкор? То, что не было и нет тому доказательств, это еще не снимает вопрос. И уже при рассмотрении этого варианта опять-таки требовалась проработка не столько минной, сколько диверсионной версии. В первый же день работы Правительственной комиссии, то есть на второй день после катастрофы, были взяты пробы грунта и воды для проверки их на радиоактивность. Значит, определенные «соображения» на этот счет таки имелись. Сразу же после обнаружения на дне воронок от предполагаемых взрывов пробы грунта и воды на радиоактивность были взяты повторно. Кто бы сомневался в том, что подобные действия были инициированы председателем Правительственной комиссии. При этом стоило бы учесть, что Малышев кроме основного поста заместителя председателя Совнаркома наследовал у Лаврентия Берии должность руководителя атомного проекта. Что же касается отработки исследователями всех возможных причин катастрофы. Технари традиционно терзают «минную» версию, начиная с ругани своих оппонентов, которых за шестьдесят лет собралось немерено, считая мертвых и пока еще живых. Исследователи, склонные к авантюре или бытовой фантастике, начинают в разных вариантах анализировать «диверсионную» версию. Опять-таки, начиная с «разоблачения» (?) или откровенной ругани своих оппонентов по этой, не менее «заезженной» теме… Особенно, когда их воспаленное, не сказать бы — болезненное воображение переходит на военно-политический уровень. В этой связи становится понятной позиция людей грамотных, умных, неплохо разбирающихся в «теме», желающих высказать свое мнение, но не приемлющих эти бесконечные, по большей части лженаучные по содержанию или бредовые по сути обсуждения и споры. К примеру, неоднократно высказывался на тему катастрофы «Новороссийска» бывший главный штурман флота Митрохин. Но его версии и высказывания, в значительной части заслуживающие внимания, осмысления и дальнейшей проработки, не подкреплялись убедительными фактами, а базировались исключительно на личных наблюдениях и последующих умозаключениях… Отдельные фрагменты из его «записок» я привожу в ходе исследования. Обращаясь к этой теме и плотно «въезжая» в отдельные связанные с ней проблемы, заведомо обрекаешь себя на различные «наезды», скажем так, — людей неравнодушных, считающих себя крупными специалистами обсуждаемой проблемы, но не готовых в процессе обсуждения идти дальше лозунговых заявлений и ругани на соответствующих сайтах Интернета. Я в очередной раз признаю тот факт, что откровенное неприятие, или аргументированное отрицание «минной» версии, как первичной и основной причины гибели линкора, имеет для меня личностную или семейную основу… В осеннем тралении бухт Севастополя 1952 года мой отец — на тот момент командир базового тральщика, в звании капитана 3-го ранга, принимал самое деятельное участие. А в ноябре 1955 года, будучи командиром дивизиона бригады траления 24-й дивизии ОВРа, по запросу контр-адмирала Першина предъявлял отчетные документы по всем этапам траления бухт, начиная с лета 1944 года… Кстати, среди этих документов был отчет об использовании «шнуровых» зарядов для достижения 90 % гарантии безопасности прохождения кораблей по Инкерманскому створу. Жестко привязываясь к береговым ориентирам, укладывались на дно двухсотметровые брезентовые «кишки» с плотно уложенными толовыми шашками. При подрыве шнуровых зарядов «ШЗ-1» в «трубке» радиусом 10–15 метров гарантированно уничтожались все взрывоопасные предметы. О факте траления шнуровыми зарядами нигде в официальных отчетах не упоминается, притом что этот способ, на тот момент — самый сложный и дорогостоящий, гарантировал самый большой эффект уничтожения мин и взрывоопасных предметов в полосе, а точнее — в «трубке» траления. Нельзя отрицать и того факта, что многие выводы, сделанные членами Правительственной комиссии в отношении «природы» взрыва, с первого же дня работы секции по расследованию причин взрыва не соответствовали отдельным фактам и противоречили многочисленным показаниям очевидцев. Например, взаимопротиворечащими являются следующие утверждения: «…взрыв заряда, расположенного на дне водоема. Об этом свидетельствует также относительно большой размер воронки» (доклад) и «.. взрыв произошел где-то на высоте и воронка образовалась от давления столба воды» (водолаз Яковлев); «…заряд при взрыве был, во всяком случае, не меньше заряда отечественной мины АМД-1000» (доклад) и «…по энергии это возмущение (взрыв АМД-1000) было, несомненно, слабее того, которое произошло 29.10.55 г.» (заключение начальника сейсмической станции «Симферополь»); «…возможность протаскивания якорь-цепью дна бухты в районе нахождения мины и, следовательно, механического воздействия цепи намину считается установленной» (доклад) и ответ Сербулова на вопрос Малышева.- «Якорь волочился по дну?» — «Нет»; «…признается возможным нахождение под линкором донной мины, сохранившей потенциальную боеспособность» (доклад Правительственной комиссии) и «.. разоружение мин показало, что все взрыватели разоруженных неконтактных мин были неисправны» (доклад о минной обстановке, тралении и водолазном обследовании от 4.11.55 г.), а также: «.. в результате траления, бомбометания и водолазного обследования в этом районе мин тогда обнаружено не было» (доклад Правительственной комиссии). Последняя информация требует некоторых уточнений. Для выработки объективного мнения на счет минной опасности, существовавшей на тот момент в севастопольских бухтах, предоставим слово активному поборнику минной версии взрыва «Новороссийска» доктору технических наук Николаю Муру: «Наиболее вероятным признали взрыв немецкой магнитной мины, оставшейся на грунте после Великой Отечественной войны. Возможность такого взрыва наряду с характером повреждений линкора подтверждена тщательным анализом и практикой послевоенного мореплавания. Кстати, в последующие после катастрофы два года в Севастопольской бухте обнаружили 19 немецких донных мин, в том числе три — на расстоянии менее 50 м от места гибели линкора…» Большие фрагменты из публикации Николая Муру я привел в качестве «введения» в тему расследования. Кстати, это выдержка из чуть ли не единственной публикации, где уважаемый профессор, признавая и принимая минную версию взрыва как первопричину катастрофы линкора, ссылался на авторитетное мнение членов Правительственной комиссии. В остальных случаях, начиная с первой половины 90-х годов, Николай Петрович активно, и я бы сказал, агрессивно, отстаивал минную версию. Кстати, среди местных, севастопольских исследователей есть убежденные сторонники той же «минной» версии, потенциальная энергия которых подпитывается «непререкаемым» (?) авторитетом профессора Муру. Один из них — Лубянов — грозится в ближайшее время представить убедительнейшие доказательства того, что под «Новороссийском» таки взорвалась немецкая донная мина… Кстати, именно Андрей Лубянов редактировал статью профессора Муру «Сенсация или дешевка?», в свое время опубликованную «Флагом Родины», с многообещающим комментарием редактора — «Мнение ученого о гибели линкора “Новороссийск ”». Если же учесть приписку к перечню научных званий и должностей автора — «.. бывший главный инженер экспедиции по подъему линкора «Новороссийск», то появлялась надежда, что мы наконец-то узнаем всю правду о причинах и обстоятельствах гибели линкора. Подобный комментарий предполагал, что в статье профессора будет изложено научное обоснование «минной» версии, на которой традиционно настаивал профессор Николай Муру. Обвиняя авторов предыдущих публикаций, посвященных трагедии с линкором, в «конъюнктурщине» и в стремлении сыграть на жажде читателей к сенсациям, Николай Муру выражал крайнее удивление и возмущение тому факту, что предпочтение оказывалось не версии о взрыве донной немецкой мины, а взрыву заряда, доставленного к борту линкора боевыми пловцами, или зарядом, заложенным итальянцами накануне передачи линкора советской стороне. Автор статьи считал, что причинами критики «минной» версии были не веские доказательства, а соображения большей таинственности и привлекательности. Далее автор в очередной раз обращал внимание читателей на исключительно авторитетный состав Правительственной комиссии во главе с зампредом Совмина СССР В.А. Малышевым. Мы уже знакомы с составом этой комиссии, и из уважения к несомненным научным заслугам профессора Муру и его кумиров в научном и техническом сообществе еще раз выслушаем «соображения» автора. Так, автор статьи обращал наше внимание на тот факт, что экспертную комиссию по выяснению характера взрыва возглавлял директор головного НИИ Минсудпрома (ныне ЦНИИ им. Крылова) инженер-контр-адмирал Першин, инженер-кораблестроитель, крупный специалист по прочности корпуса корабля. Крупнейшими специалистами непосредственно в области подводного взрыва были члены комиссии доктора технических наук инженер-капитаны 2-го ранга Г.С. Мигиренко и Ю.С. Яковлев — впоследствии профессор, инженер — вице-адмирал, лауреат Государственной премии. Далее Муру уточняет существенную деталь: «…авторитет этих специалистов для меня непререкаемый». Что же, профессор Муру при написании этой статьи не «вспомнил» (?) о том, что Мигиренко приводил немало фактов, ставящих под большое сомнение «минную» версию взрыва линкора. И что именно благодаря фактам и аргументам, приведенным Мигиренко, Малышев настоял на том, чтобы в выводах комиссии появилась запись: «Диверсионная версия не исключается…» Эти факты мы тоже примем во внимание. К каким же выводам пришла комиссия? «1. Взрыв, безусловно, вне всяких сомнений, внешний. 2. Взрыв неконтактный донный (заряд находился не вплотную к корпусу, а на грунте). Этот факт тоже бесспорный. Налицо все признаки неконтактного взрыва: встряска (многочисленные свидетели вели речь о двойном толчке, но не встряске. — Б.Н) всего корпуса, огромная вмятина в днище, образовавшийся на грунте котлован (должно быть, профессор считает, что углубление в илистом грунте в 1,5 метра при диаметре в 14 метров может считаться котлованом. — Б.Н.). Выброс на палубы линкора больших масс ила. Для проверки комиссия провела два экспериментальных взрыва мин: одной — на грунте, а второй — над грунтом, на глубине, соответствующей осадке линкора. Только донный взрыв дал эффект, близкий к ожидаемому (воронка, выброс ила). 3. Характер разрушения корпусных конструкций соответствовал взрыву заряда тротиловым эквивалентом в 1100–1200 кг. 4. Анализ всех обстоятельств дал основание считать наиболее вероятным взрыв немецкой магнитной мины типа "ДМН", оставшейся в грунте после освобождения Севастополя в мае 1944 года. Консультации с ведущими специалистами — минерами позволили разработать весьма вероятную и простую версию причин, вызвавших взрыв мины спустя более 11 лет после ее постановки (случайный толчок якорь-цепью при постановке линкора на бочки, вызвавший пуск остановившегося механизма взрывателя). 5. Крайне неудовлетворительное состояние охраны рейдов и входа в Северную бухту 28–29 октября 1955 года не исключало возможности диверсии. Каких-либо ее признаков установлено не было. Большая вероятность минного взрыва подтвердилась впоследствии следующими фактами: — при подготовке судоподъемной экспедиции в марте 1956 года вблизи Ушаковой балки на грунте Северной бухты водолазы обнаружили мину указанного типа; — при сплошном водолазном обследовании грунта бухты летом 1956 года было найдено 13 донных мин (в том числе — 8 типа "RMH”); три мины находились на расстоянии менее 50 м от затонувшего линкора; — при повторном водолазном обследовании в 1957 году найдено еще 5 донных мин, из них — три “RMH”. Найденные водолазами мины не были ликвидированы предшествовавшим тралением в связи с тем, что их взрыватели вышли из строя и не реагировали на магнитные импульсы тралов. Не дали и полного эффекта и контрвзрывы, поскольку сбрасывание глубинных бомб осуществлялось с недостаточно малым интервалом, не перекрывая дистанцию детонации. Нашла подтверждение и версия о возможности взрыва донной мины спустя несколько часов после толчков, вызвавших пуск остановившегося часового механизма. Такой случай был в 1951 году в порту Осипенко, где мина взорвалась на грунте ровно через сутки после ухода швартовавшегося над ней парохода. Таким образом, в пользу минной версии свидетельствует ряд реальных фактов, тогда как диверсионный взрыв, кроме самой его возможности, не имеет сколько-нибудь веских подтверждений…» Интересно, какие подтверждения диверсионной версии взрыва линкора ожидал Муру? Быть может, пару трупов боевых пловцов или брошенную ими транспортную торпеду? Быть может, Николай Петрович ожидал, что, прикрепив заряды к корпусу линкора, боевые пловцы всплывут и поднимутся на борт линкора, как это было в Александрии в 1943 году. Поверьте мне, я с очень большим почтением и уважением отношусь к корабельным механикам, судостроителям, специалистам аварийно-спасательной службы… Но мне почему-то не очень нравится, когда эти или другие узкопрофильные специалисты пытаются навязать свое мнение по проблемам, напрямую не связанным с их основной специальностью… Я понимаю Андрея Лубянова, для которого профессор Муру искренне уважаемый и непререкаемый авторитет, примерно такой же как для Муру — покойные профессора Першин, Яковлев, или сам академик Крылов… Я вполне свободен от душевного трепета при упоминании этих имен, но готов проанализировать доводы, что приводит Николай Муру в пользу минной версии подрыва «Новороссийска». Тот факт, что при тщательном обследовании грунта и верхнего слоя ила в районе якорных стоянок кораблей были обнаружены донные мины, еще не доказывает того, что «Новороссийск» таки взорвался на донной мине. При той толще ила, что устилает дно Севастопольской бухты, несложно предположить, что стоит размыть ил в районе бухты Голландия либо в районе между ГРЭС и Сухарной балкой, то там будет обнаружен не один десяток донных мин, неразорвавшихся бомб, и немерено всякой более мелкой взрывоопасной дряни. Отмеченные мной участки Северной бухты в не меньшей степени, чем район между Госпитальным причалом и Инженерной пристанью, привлекали постановщиков донных мин. Но об этом вспомнят лишь тогда, когда один из громадных сухогрузов, зачастивших в район зернового терминала, вдруг «вымоет» мощной винтовой отработкой, к примеру, очередную якорную мину, «дремлющую» на дне с военных лет. Ну и что теперь — быть может, большегрузным судам все эти годы не стоило и заходить в бухты Севастополя? Считая пропагандистскими и не имевшими серьезных оснований угрозы, исходившие от националистически настроенных итальянских офицеров, профессор Муру утверждает, что никто из авторов, приводящих варианты возможной диверсии, не мог привести убедительных доказательств или сослаться на авторитетные свидетельства. Николай Петрович считает малоубедительными доводы, приводимые Черкашиным в «Славе Севастополя» от 28.10.1990 года, где автор, приводя отдельные свидетельства, рассматривал возможные варианты диверсии против «Новороссийска». Не воспринимает он всерьез информацию, упоминаемую адмиралом Г.И. Левченко о периоде приемки линкора от союзников и о поступавших в ту пору угрозах диверсии. Я предлагаю ознакомиться с выдержками из публикации «Флага Родины» от 21 ноября 1995 года — «Спецкоманда линкора». Из воспоминаний члена перегонной команды линкора «Джулио Чезаре» о процессе приемки от итальянцев линкора: «На палубах и в жилых помещениях было как после погрома: кучи бытового мусора, бумаги, порнографические журналы, бутылки, банки. Когда пришли к кормовой части, услышали тревожный сигнал дудки вахтенного матроса, который просил помощи. Мы поспешти на кормовую палубу и увидели у флагштока пьяную компанию итальянских моряков и рабочих. Вахтенный матрос сдерживал их, уговаривал идти спать. Они напирали на него и пытались поднять на штоке свой боевой флаг корабля. Один из наших кочегаров — Закиров вырвал у итальянца флаг и мигом скрылся в темных коридорах. Те пытались его догнать, но мы с Бабичем оказались на пути, вежливо их придержали. Флаг передали командиру как трофейный сувенир от воинской части итальянского фашистского флота… …На рейде появился итальянский транспортный корабль. Итальянская команда собралась с вещами на корме и наблюдала за действиями наших матросов. Сходя по трапу и из шлюпок, многие выкрикивали со злобой на плохом русском языке: "Вам недолго осталось жить на нашем «Цезаре»! Вам не дойти до своей России! Здесь будите кормить крабов! Мы отомстим”… и пр. Вечером в одном из носовых помещений состоялось собрание экипажа, которое вел командир корабля капитан 1-гo ранга Беляев. За столом президиума сидели адмирал Левченко и все старшие офицеры. Беляев говорил о том, что фашисты потеряли воинскую честь и совесть, превратили боевой корабль в гальюн в полном смысле этого слова, даже оправлялись на палубах. Всячески нагнетали и без того напряженную обстановку. Наша команда проявляла должную сдержанность, терпение, не поддавалась на провокационные действия. Но основное испытание впереди. Не исключены диверсии и всякие неожиданности. Корабль не случайно оказался в полной изоляции в незнакомом пустынном порту вдали от торговых трасс и морских баз. Здесь помощи не будет. Уже сегодня “Би-би-си ” и другие радиостанции мира трезвонили в эфире, что, мол, русские моряки проявили грубость, насилие и всякие недозволенные действия к итальянским офицерам и специалистам, которые вынуждены были покинуть корабль и отказаться передавать сложную технику. Теперь, чтобы освоить корабль и дать ему ход, русским потребуется много времени, и приведут они его в Россию не раньше июля 1950 года… Намекалось на то обстоятельство, что, не имея никакой технической документации, мы вряд ли вообще сможем выйти в море…. ..Кстати, после ухода итальянцев обнаружилось, что на корабле были выведены из строя все гирокомпасы и некоторые навигационные приборы… …Линкор ночью вошел в базу стал на якорь и бочки (на штатное место стоянки линкора “Севастополь ” напротив Морского госпиталя)… Команду доставили в Николаев на новостроящиеся корабли. Большая часть кочегаров и машинистов попала на эсминец “Бдительный ” под командование капитана 2-го ранга Пилипчука. О линкоре вспоминали потом редко и с печалью. Лично меня никогда не покидала мысль о том, что линкор-красавец обречен на неприятности. И интуиция не подвела. Хорошо запомнились злобные угрозы фашистов. Они их выполнили. “Новороссийск ” погиб в родной базе…» Похоже, что характер у профессора Николая Муру соответствовал его цыганской, или ассирийской, а быть может — гагаузской внешности? Тупо не воспринимая воспоминания покойного адмирала Левченко, может быть, внял бы он искренним воспоминаниям простого старшины, по своему социальному уровню не склонного к «конъюнктурщине». Профессор Николай Муру умер в 2004 году, Борис Каржавин тоже ушел в мир иной. А невыясненные проблемы, незавершенные споры, взаимные упреки оставили нам — в наследство. Теперь приходится вроде как выяснять отношения с покойниками? Все мы грешны перед Господом, но и в то же время в долгу перед теми, кто ушел из жизни, до конца выполнив свой воинский долг, задыхаясь в отсеках заливаемого водой «Джулио Чезаре», так и не привыкшего носить советский флаг. Не пристало кораблям, как и людям, менять свои имена. Николай Муру пишет: «... Хотя версия о диверсионном взрыве имеет право на существование, но все приведенные до настоящего времени доводы в ее пользу весьма сложны и неубедительны, поэтому отдавать ей предпочтение нет оснований…» Коль уж так сложилось, то вполне логично построить нашу работу по дискредитации версии подрыва линкора на донной мине, отталкиваясь от положений, приведенных Николаем Муру в публикации. Исследуя материалы работы Правительственной комиссии, знакомясь со свидетельскими показаниями очевидцев катастрофы и с заключениями отдельных членов экспертных комиссий, невольно приходишь к выводу, что ряд свидетельских показаний были сделаны под давлением или под влиянием слишком откровенных «наводящих» вопросов того же адмирала С.Г. Горшкова, а заключения экспертов делались после «авторитетных» рекомендаций вышестоящих власть имущих инстанций… Несмотря на «авторитетное» молчание генерала МГБ А. Шилина, присутствовавшего при заслушивании на комиссии наиболее важных свидетелей, активный прессинг представителей этого «компетентного» органа слишком очевидно ощущался в форме и содержании многих свидетельских показаний… К сожалению, немногие из свидетелей катастрофы оставили свои воспоминания, но даже те, что имеются в нашем распоряжении, заставляют весьма пристрастно воспринимать содержание некоторых официальных протоколов допросов и «бесед». Неоднократно менял свои показания старший штурман линкора капитан 3-го ранга Никитенко, стоявший в день катастрофы дежурным по кораблю, резко менял свои «заключения» начальник Минно-торпедного управления флота капитан 1-го ранга Марковский. В процессе нашего расследования мы отдельно остановимся на личности майора Гавемана — начальника минной лаборатории, привлеченного комиссией в качестве эксперта. Так, Гавеман, явно ангажированный командованием ВМФ на отстаивание версии взрыва донной мины, настолько активно отстаивал эту версию, как первопричину последующей гибели линкора, что поставил в сложное положение того же начальника МТУ флота капитана 1-го ранга Марковского. Поначалу тот аргументированно доказывал, что не могла отдельная донная мина нанести линкору столь существенные повреждения, в конечном итоге ставшие первопричиной его гибели. Кроме того, Марковский обратил внимание членов Государственной комиссии на тот очевидный факт, что «…взрыв донной мины должен был вызвать воронку диаметром 20 м и глубиной 2–3 м. ...Я не имел точных размеров всех пробоин по взрыву, но у меня получается, что для пробития четырех палуб нужно не менее 900 кг тротила», — очень квалифицированно докладывал капитан 1-го ранга… Но при очередной «беседе» в присутствии вице-адмирала Горшкова вдруг (?) заявил: «…Можно и предположить, что было две мины немецкого типа. У немцев была взрывчатка типа нашего ТГА, а по силе взрыва примерно такая же». Да, видимо, трудно было отстаивать Марковскому свое мнение профессионала в присутствии бывшего командующего флотом, а на тот момент члена Правительственной комиссии адмирала Горшкова, после неоднократных реплик Гавемана в пользу «минной» версии гибели линкора… Очень похоже, что, исходя из этих обстоятельств, произошел неожиданный поворот в его показаниях: «.. Возможности взрыва мины я не исключаю, но мины той, которая имела неисправность взрывателя. При механическом воздействии она может прийти в действие. Может быть только отдельная мина, которая не была вытравлена при тралении», — окончательно сдался начальник Минно-торпедного управления флота во внутренней борьбе между профессиональной честью и нежеланием своими суждениями противоборствовать уже устоявшемуся мнению комиссии. Мы рассмотрели один из примеров неприкрытого давления на экспертов и специалистов, привлеченных для выработки объективного, аргументированного решения об источнике взрыва… Были и другие… Для того чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с процессом снятия свидетельских показаний с командира дивизиона главного калибра капитан-лейтенанта Марченко. «…Накануне мы выгружали часть боекомплекта, и потому у всех, наверное, осталась в памяти опасность этой работы. Тем более что взрывчатые вещества в снарядах были старые, ещеитальянские… Тут и аналогия с “Императрицей Марией" сработала (там ведь именно погреба рванули). В общем, так начальству и доложили, так и в Москву пошло, так и Хрущеву сообщили… Тот распорядился: “Виновных — под суд!" Самое страшное на флоте — это передоклад. Начальство не любит, когда подчиненные берут свои слова обратно: “Ах, извините, мы ошиблись!”» Самое бы время вспомнить Марченко о том, что, согласно директиве ГШ ВМФ, боезапас главного калибра разрешалось загружать на линкор только по сигналу «военная опасность», а хранить предполагалось в двух арсеналах — в Севастополе и Геленджике под Новороссийском. Эта чрезвычайная мера вызвана взрывом одного из бронебойных снарядов боекомплекта, находившегося на береговом хранении в арсенале Сухарной балки. «…Короче говоря, меня “назначили” виновником взрыва, и следователи — это были еще те ребята, не забывайте, после смерти Сталина не прошло и трех лет, — повели дело к взрыву погребов…» Положение Марченко было преотчаянным: из огня взрыва он попал в полымя допросов. Ему не верили, его не хотели слушать, ему подсовывали протоколы с его переиначенными показаниями. Марченко их не подписывал. В десятый, а может, в сотый раз его спрашивали: «Как вы могли допустить взрыв боезапаса?» — «Боезапас цел!» — «Ну, это еще надо доказать…» Доказать это можно было, лишь подняв корабль. На подъем должно было уйти не меньше года. Следователи не могли столько ждать. Виновник сидел перед ними. Да и что могло так взорваться, как не артпогреба главного калибра?! «…Мне пришлось побывать почти во всех подкомиссиях, образованных по версиям взрыва (боезапас, диверсия, мина, торпеда…) В каждой из них беседу со мной начинали с одного и того же предложения: “Расскажите о причине взрыва боезапаса главного калибра ”. И каждый раз приходилось рассказывать и доказывать, что с боезапасом все в порядке. На мое счастье (да и на свое, конечно, тоже), остались в живых старшины башен, с которыми я осматривал погреба. Однако нам не хотели верить. Опрокинутый корабль скрылся под водой, признаков наружного взрыва еще не обнаружили. Меня просто убивало это упорное желание доказать недоказуемое — взрыв боезапаса. Вскоре меня доставили на заседание Правительственной комиссии. Я сидел на стуле посреди большой комнаты. Кажется, это был кабинет командующего флотом… Председатель Правительственной комиссии по расследованию причин гибели линкора зампредсовмина СССР генерал-полковник В. А. Малышев начал разговор таким образом: — Мне доложили председатели подкомиссий, что вы упорно отрицаете взрыв боезапаса главного калибра. Расскажите, на основании каких фактов вы это отрицаете… Я рассказал все, что видел, и все, что делал в ту страшную ночь. Рассказал, как со старшинами башен обследовал погреба… Вижу по лицам — не верят… Вдруг на подоконнике зазвонил полевой телефон. Трубку снял Малышев. — Что? Воронка? Радиус четырнадцать метров? Листы обшивки загнуты внутрь?.. Это звонили водолазные специалисты. Они обследовали грунт в районе якорной бочки и пришли к бесспорному выводу — взрыв был внешний… Малышев подошел ко мне и пожал руку: — От имени правительства СССР выношу вам благодарность за грамотные действия! — Служу Советскому Союзу! Лечу вниз по лестнице как на крыльях. У выхода меня поджидал капитан-лейтенант, который на машине доставил меня из учебного отряда в штаб флота. Я думал, что теперь он отвезет меня обратно, сел с легким сердцем, но машина остановилась у здания особого отдела флота. Поднялись. Следователь по особо важным делам — подполковник — кладет передо мной лист бумаги: “Напишите, как вы могли допустить взрыв боезапаса… Взорвался — не взорвался, Никите Сергеевичу уже доложено… Ваше дело сознаться ”. И хотя мне уже было объявлена высокая благодарность, я вдруг почувствовал, что пол уходит из-под ног. В который раз стал рассказывать, где был и что видел… Стенографистка исправно строчила за мной, но, когда приносили отпечатанный на машинке текст, я обнаруживал в нем такие фразы, какие не говорил, да и не мог говорить… Вдруг на столе следователя зазвонил телефон. Выслушав сообщение, подполковник положил трубку. — Да, вы правы, — произнес он. — Боезапас здесь ни при чем… Однако отпускать меня он не спешил. Стал расспрашивать о поведении моряков на корабле и в воде. Потом рассказал о ходе следствия по другим версиям… Теперь передо мной сидел совсем другой человек — обаятельный, остроумный, наблюдательный…» (Из воспоминаний капитана 1-го ранга в отставке Марченко.) В ходе опроса очевидцев взрыва, членов команды линкора и специалистов флота выявились и другие факты несоответствия версии взрыву мины: отсутствие водяного столба и волны при взрыве, мощный направленный удар, вызвавший местный 3-метровый пролом пяти палуб — в их числе батарейной — и «…разрыв палубы полубака диаметром 1,5–2 м» (Сербулов, Деточка), «…отсутствие общей контузии корабля»; «…относительно малые размеры и незначительная глубина воронок» (10 и 12 м); «…пламя при взрыве над полубаком и вдоль ватерлинии корабля, двойной взрыв» (Воронкович, Никитин); «…наклон столба ила под углом 60 градусов по направлению крейсера “Кутузов”» (Гуржеев). Нехарактерны для взрыва донной мины, лежавшей в иле, большие размеры пробоины в днище в районе 31—55-го шпангоутов, вправо от киля, длиной 21,6 м, шириной 5,5 м с площадью повреждений, захватывающей четыре отсека. На 43— 45-м шпангоутах перебит киль, и вмятина проходит влево от киля длиной 4 м и шириной 1 м. Взрыв пробил все платформы и палубы линкора и разорвал палубу полубака в районе 31— 37-го шпангоутов. Все эти факты, а также неубедительность предположений о толчке мины якорем, якорной цепью или бриделем при постановке линкора на якорь и бочки, плюс к тому, — очевидные упущения в охране Главной базы флота, породили большие сомнения в том, что все разрушения на линкоре вызваны взрывом донной мины. Кроме того, остаются в силе документы, имевшиеся на момент работы Правительственной комиссии. Сохранился «Отчет по результатам разминирования неконтактных донных мин, произведенных на ЧФ от 1952 г.» (ЦВМА. Ф. 506. Оп. 032823. Д. 761. Л. 3—26), в котором указано нижеследующее. «…Разоружено 15 мин типа RMH ящичных (в деревянном корпусе). Из них 14 исправны и одна разбита. Из исправных 13 мин в хорошем состоянии, взрыватель М-2, источник питания — батарея напряжением 14,5 вольта. Мины имели характерную маркировку “26–43”, обозначавшую, что они были изготовлены на 26-й неделе 1943 года. Повреждений минные батареи не имели. Все батареи при нагрузке 60 Ом показали напряжение, равное нулю, без нагрузки напряжение в отдельных батареях колебалось от 3,8 вольта до нуля из-за саморазряда…» «…Таким образом, все батареи практически были разряжены до нуля и не могли обеспечить воспламенения первичного детонатора к моменту разоружения мин. Батареи подавляющего большинства указанных мин, поставленные в период Великой Отечественной войны, практически полностью разряжены от саморазряда…». По ряду организационных причин, и прежде всего по малому сроку работы, этот отчет комиссии не был представлен, как и Информационные материалы МТУ ВМФ 1950 года о сроке службы батарей типа ЕКТ. Как уже упоминалось, на очередном из заседаний Правительственной комиссии в качестве главного эксперта от Черноморского флота по вопросу «…сохранения немецкими минами способности к взрыву» был заслушан начальник лаборатории МТИП минно-торпедного отдела Черноморского флота инженер-майор К.К. Гавеман. Являясь не минером, а инженером-электриком, майор обладал практическим опытом разоружения мин. Гавеман очень убедительно, доходчиво и, казалось бы, достаточно аргументированно отстаивал версию о подрыве линкора на донной мине. Его не смущало даже то, что остальные эксперты, привлеченные для работы Минной секции, не менее аргументированно доказывали, что нанести линкору столь обширные повреждения и пробить в его днище столь громадную пробоину мог взрыв значительно больший, чем в 1000 кг взрывчатого вещества типа тротила. С учетом же того, что TEA имело тротиловый эквивалент 1,3, что было равнозначно 910 кг мины LMB, а у мины RMH — 1040 кг тротила. Но, по общему убеждению, и этого заряда было явно недостаточно для нанесения линкору тех повреждений, что он получил в результате взрыва. Поэтому в ходе дальнейших обсуждений членами «минной» секции возникло предположение о «связке» ящичных мин. Но даже и при обсуждении этого варианта наиболее вероятным источником взрыва называли мину RMH. Связано это было прежде всего с тем, что на одной из ее сторон имелась выемка для аппаратуры, которая, как считали специалисты, могла создать кумулятивный эффект при взрыве. Эксперты в своем желании выдать фактическое за желаемое закрывали глаза на то, что мины сбрасывались в воду без учета последующего положения на дне. Тут как в игре в «кости»… — один шанс из шести возможных. То есть «кумулятивная» выемка могла быть направлена в том числе и в сторону дна… Тем более не стоило рассчитывать на кумулятивный эффект от «связки» ящичных мин… Взрыв был бы объемным, с мощным газогидродинамическим ударом в корпус корабля. Как минимум — порвало бы в клочья все палубы и разворотило борта. Как максимум — оторвало бы всю носовую часть линкора, с неминуемой детонацией погребов носовых башен. Но какой бы ни была мина или связка, боеспособность и живучесть каждой из мин определялась ее аппаратной частью и главным механизмом — магнитным замыкателем, приводящим в действие взрыватель мины. Мина RMH имела полный комплект приборов и в конце войны — самый совершенный магнитный замыкатель типа М-2. Но и здесь, определенно действуя на психику членов секции, а затем — и членов Государственной комиссии, Гавеман «образно» и «доходчиво» сравнивал взрыватель этой мины, оборудованной прибором срочности, с примитивным «будильником», который мог остановиться и вновь пойти, если по нему «…сильно стукнуть…». Очень похоже, что Гавеман своими обширными специальными знаниями и главное — своей мощной харизмой обаял всех остальных членов «минной» секции. Эта версия с «будильником» была озвучена Гавеманом на всех уровнях, принята экспертами и утверждена членами Правительственной комиссии и Минно-торпедным управлением (МТУ) Черноморского флота. Эта же версия стала официальной и уже более полувека не вызывала возражений. И это притом что целый ряд заключений, выполненных специалистами-минерами к назначенному сроку, по приказанию тех же членов Государственной комиссии уже не подтверждали выводов начальника лаборатории МТИП ЧФ Гавемана. Но эти заключения уже не были рассмотрены Правительственной комиссией, так как к этому времени она спешно «свернула» свою работу. Так, уже в марте 1956 года в докладе начальника Главного штаба ВМФ адмирала В.А. Фокина — «Описание обстоятельств и причин гибели линкора “Новороссийск”, однозначно звучало: «Причина гибели — подрыв на мине». Этим официальным заявлением, наверняка согласованным с главкомом ВМФ С.Г. Горшковым, любая дальнейшая полемика в военноморских кругах по версиям гибели линкора становилась «… крайне нежелательной». Государственная комиссия, завершив свою работу в кратчайшие сроки (менее пяти суток), убыла в Москву, а мероприятия, инициированные ею, продолжались долгие месяцы. Так, после гибели линкора «Новороссийск» были тщательно обследованы севастопольские бухты. Водолазы, действуя в назначенных к обследованию районах, буквально прошли по дну с интервалом в один метр, проверяя ил на глубине длинными щупами. Это дало результаты: были обнаружены 32 мины типов LMB и RMH, причем одна из них типа RMH — за 300 метров от места постановки линкора «Новороссийск» на якорной бочке № 3, две другие были обнаружены при подготовке судоподъемной операции в 1956 году. Об этих фактах мы уже упоминали. Естественно, батареи всех мин «RMH», обнаруженных в севастопольских бухтах, были обследованы, и, как то не покажется странным, на этот раз инженер-майор К.К. Гавеман актом от 18 июня 1956 года зафиксировал у 43 из 44 батарей «…напряжение без нагрузки 13,8 вольта, при нагрузке 20 Ом —10,6 вольта…» Информация к размышлению: согласно официальному отчету 1952 года, батареи всех обнаруженных мин были «…практически полностью разряжены от саморазряда», а по данным проверки Гавемана от 1956 года, все батареи вдруг (?) оказались с напряжением, близким к номинальному и вполне достаточным для взрыва мины! Этой физической «аномалии» имеется вполне логичное — житейское объяснение. Закончив в 1940 году ВВМИУ им Дзержинского, лейтенант К. Гавеман был назначен не на корабль, как большинство его однокашников по училищу, а направлен для службы инженером по вооружению в один из авиационных полков флота. За два дня до начала войны Гавеман был арестован особым отделом и осужден по стандартному для военного времени обвинению по ст. 58 «в» на 10 лет лагерей. В апреле 1944 года осужденному Гавеману было объявлено «… об отсрочке отбытия наказания по обстоятельствам военного времени» и он продолжил службу на базе оружия, досрочно получил два звания, и к 1955 году служил в должности начальника лаборатории МТИП минно-торпедного отдела Черноморского флота. Привлечение в качестве эксперта минной секции Правительственной комиссии офицера с неснятой судимостью может иметь лишь одно объяснение — член Правительственной комиссии генерал-лейтенант МГБ А. Шилин вполне доходчиво объяснил бывшему «зеку», что от его «авторитетного» мнения в поддержку «минной» версии взрыва линкора будет зависеть процесс снятия судимости, и в последующем — принято решение о продолжении службы в условиях начавшегося сокращения вооруженных сил… Офицер, потерявший за время нахождения в лагере 3,5 года выслуги и не имевший льгот участника боевых действий, в числе первых был обречен на увольнение в запас без права на пенсию… Хороший стимул для «целевой» работы в «минной» секции Правительственной комиссии. А так — все «сложилось»… Гавеман настолько активно отстаивал «минную» версию в гибели линкора, что поставил в сложное положение даже начальника МТУ флота капитана 1 — го ранга Марковского. О чем мы уже вели речь. Читая эти выдержки из стенограмм заседания Минной секции Правительственной комиссии, так и напрашивается в адрес того же Гавемана: «…твою немецко-еврейскую мать… со всеми ее родственниками». Вот ведь до чего доводят и к чему приводят человека наши разлюбезные сотрудники МГБ с их методами убеждения и принуждения. Инженер-майор К.К. Гавеман в 1958 году был назначен старшим офицером МТУ ЧФ, с него сняли судимость и присвоили звание подполковника, а в 1960 году, с учетом шести лет службы на должностях, связанных с эксплуатацией «разрядных изделий», предусматривавших зачет выслуги один к трем… он был таки уволен со службы, получив свои «вымороченные» или «вымученные» 50 % пенсии…» Как следствие — в течение последующих 40 лет оставалось закрытым для исследователей, сохраняя гриф секретности, значительное число отчетных документов, отработанных секциями той же комиссии. Так, информационные материалы МТУ ВМФ о послевоенных испытаниях батарей ЕКТ мин «RMH» также сохраняли гриф секретности до 1998 года. Прежде всего, потому, что эти данные свидетельствовали не в пользу выводов, сделанных «экспертом Гавеманом». Предположим, что мы настолько недоверчивы и тупы, что верим исключительно выводам Правительственной комиссии. Поскольку в материалах расследования и выводах комиссии чаще всего речь идет о взрыве немецкой донной мины типа «RMH», для того, чтобы окончательно убедиться в несостоятельности этой версии, рассмотрим различные варианты взрыва этой мины относительно корпуса линкора. Начнем с самого невероятного варианта: предположим, что заряд взрывчатки находился непосредственно под днищем линкора. Формула расчета пробивания металла имеет вид: С = 10 hF (формула 23 из «Руководства по подрывным работам»), где С — масса заряда в кг h — расчетная толщина листа в см F — площадь поперечного сечения листа в кв. см F = 13,6 х 1400 = 19 040 см2 Тогда С = 10 х 13,6 х 19 040 = 2589 кг Однако, если со стороны, противоположной заряду, находится не вода, а воздух, то заряд уменьшается в 1,5 раза. Тогда С = 2589/1,5 = 1726 кг Напомним, что заряд самой тяжелой из все немецких донных мин RMH составлял 907 184 кг гексонита. В тротиловом эквиваленте это около 1252–1316 кг. По своему назначению и по определению, эта мина должна была лежать на дне. А это значит, что от нее до днища корабля было не меньше 7 метров. Исходя из этого условия, следовало производить расчеты и выявлять возможную степень разрушения линкора. Очевидно, это обстоятельство побудило комиссию сделать вывод, что мина была не одна, а две рядышком. Опять выясняется, что по всем признакам — маловато. Между тем ни в одном из специальных источников мы не находим сведений о том, что немцы практиковали установку двух донных мин вместе. Единственный раз при обследовании дна Южной бухты водолазами были обнаружены две донные мины советского образца, гидродинамические датчики которых были соединены тросиком. Из расчета, что при попытке поднять одну из них произошел бы подрыв двух мин. На «свалку» немецких мин Севастопольская бухта не похожа. Донная мина разрабатывалась для нанесения оптимального ущерба крупным надводным кораблям и подводным лодкам, и заряд массой от 300 до 1000 кг во всех странах был принят за оптимальный. Произведенные по приведенной формуле расчеты позволяют сделать вывод, что при неконтактном взрыве заряда массой 1000 кг у линкора «Новороссийск» должно быть пробито первое и второе днище. Но и не более того. Доверимся опыту и знаниям специалиста-подрывника Юрия Веремеева. Общевойсковой подрывник с 26-летним стажем, свято веривший «грифованным» документам, не удержался и, воодушевившись идеей о взрыве донной мины, лежавшей на слое ила, пытался смоделировать процесс, который мог последовать за ее взрывом. В своем стремлении Веремеев был не одинок. А.М. Колпаков, Е.Ф. Шубочкин, следом за ними и Б.А. Коржавин убеждали нас в том, что при взрыве мины RMH линкор таки мог получить значительные повреждения. Так, радиус разрушительного действия при взрыве донной мины они рекомендуют определить по этой формуле: R = 0,215х где К — коэффициент получаемого кораблем повреждения; G — масса заряда; 8 — толщина обшивки корабля. Произведенные по формуле расчеты позволяют сделать вывод, что при неконтактном взрыве заряда массой 1000 кг у линкора «Новороссийск», как уже неоднократно отмечалось, должно быть пробито первое и второе днище. Никто не сомневается в том, что взрыв донной мины с таким зарядом под кораблем, на глубине под днищем в 7–8 метров, пробил бы днище линкору и, возможно, надолго вывел бы его из строя. Но в случае с «Новороссийском» мы имеем повреждения несравненно большие, чем мог дать взрыв одиночной донной мины. Приборы срочности немецких мин всегда были с установками выдержки времени, кратными 1 часу в пределах 6 часов, или 1 суткам в пределах 6 суток. Не было дробных установок часов или суток. Поэтому, даже если и согласиться с недостоверным предположением, что мина могла быть «потревожена» якорь-цепью корабля при его постановке на якорь, то прибор кратности мины, если бы и сработал, то только с установленными в нем выдержками времени, т. е через 1 час, или 1 сутки, а не в 1 час 30 минут. Проведенные в ВМФ наблюдения за партией немецких трофейных батарей питания взрывных устройств, использовавших в немецких минах типа RMH, в количестве 244 шт., со сроком изготовления 1943–1944 гг., показал, что через 9 лет все 100 % батарей оказались небоеспособными и не могли привести в действие взрывное устройство M1 мины RMH. Подробный анализ устройства немецких донных мин, в том числе и авиационных, которые немцы устанавливали в Севастопольской бухте, провели Ю. Веремеев, Ю. Мартыненко с помощью немецкого специалиста в области морских мин В. Тамма с использованием немецких документов по устройству и эксплуатации мины RMH (Ю. Веремеев, Ю. Мартыненко «Германская морская донная мина RMH (Regular-Mine Н)». В результате анализа устройства мины авторами убедительно доказано, что ни одна из мин типа RMH (LMH) уже не могла взорваться 29.10.1955 под линкором «Новороссийск» ни при каких обстоятельствах, за исключением единственного случая, если она использовалась в варианте «управляемой донной мины, взрываемой оператором с берегового пульта управления». При данном способе постановки мины электроимпульс на электродетонатор (ЭД) мины должен подаваться по кабелю с берегового пульта управления, а мина в этом случае — просто заряд ВВ со вставленным в него ЭД, без взрывного устройства М1, источника питания, и может лежать на грунте неопределенно долго. Но представляется абсолютно нереальным, чтобы эти мины устанавливались немцами во время войны в Севастопольской бухте в таком варианте. Мины в таком варианте могли устанавливаться для охраны своего побережья, входов в свои бухты и пр. Практика таких стационарных минных заграждений отрабатывалась в период Первой мировой войны. Приметно с такого минного заграждения удалось улизнуть линейному крейсеру «Гебен» в процессе его первой «гастроли» на внешнем рейде Севастополя. Если даже допустить эту гипотетическую возможность, то в случае «Новороссийска», стоявшего на якорной стоянке № 3, на расстоянии около 200 метров от Госпитальной стенки, здесь уже речь должна идти не о случайном подрыве мины, а тщательно подготовленной и проведенной диверсии с дистанционным подрывом мины с берега. В последнем же варианте подрыва одной донной мины с берега линкор не мог бы получить таких катастрофических повреждений, какие были отмечены на «Новороссийске»… Для получения таких повреждений надо было собрать несколько таких ящичных немецких мин и обеспечить не обычный, а направленный подрыв этой так называемой связки. По сложности проведения такой диверсии, с учетом ряда непременных условий, подобная версия подрыва выглядит абсолютной чепухой. В процессе отработки дальнейших версий мы рассмотрим вариант подрыва линкора с помощью одного-единственного телефонного звонка. На определенном этапе своих рассуждений, видимо для того, чтобы окончательно отказаться от следования бредовой по сути идее о взрыве под «Новороссийском» одиночной донной мины, Веремеев подробно рассматривает эпизод подрыва 17 октября 1945 года на донной мине крейсера «Киров». Я к этому эпизоду не возвращаюсь — его неоднократно и подробно рассматривали специалисты и историки флота. Суть примера в том, что «Киров», находясь в море с выключенным размагничивающим устройством, подорвался на немецкой донной мине, лежавшей на глубине 21 метра. Получив значительные повреждения в результате мероприятий по борьбе за живучесть, крейсер остался на плаву и дошел до базы. Упорно продолжая отстаивать вариант донного взрыва, Веремеев предлагает расчет ВВ, потребного для тех разрушений, что были зафиксированы на линкоре «Новороссийск». За основу первоначального расчета потребного взрывчатого вещества (впредь — ВВ) Веремеев принял размеры пробоины в днище линкора — в 150 кв. метров. Для расчета ВВ Веремеев предлагает нам воспользоваться формулой из школьного курса геометрии для 6-го класса, видимо намекая на то, что мы, в свое время пройдя курс в ВВМУ, получили высшее образование, не имея среднего… Ну, мы, моряки, народ необидчивый, мы готовы всю жизнь учиться, даже если в наши учителя напрашиваются выпускники Кстовского ПТУ, готовившего специалистов по саперному искусству и взрывотехнике. Для начала определяем примерный радиус пробоины в днище линкора: Округляем до 7 метров. Итак, приведенный радиус пробоины 7 метров, т. е. диаметр 14 метров. Дальнейшие расчеты Веремеев производил при условии, что мина таки отстояла от днища линкора на 7 метров (примерный слой воды над слоем ила). Расчет по этому варианту примем не более как к сведению. Исходя из того, что каждая из палуб имела толщину от 7 до 25 мм, при расстояниях между от 2,0 до 2,5 метра, применим формулу 59 из того же, рекомендованного Веремеевым руководства. Эта формула позволяет рассчитывать заряды, используемые для разрушения металлических конструкций при их неконтактном размещении. Примерно как в нашем случае, когда между зарядом и разрушаемыми конструкциями (палубами) имеются воздушные промежутки. До самой удаленной от заряда палубы, получившей пробоину (палуба полубака), было примерно 18 метров. Для расчетов примем суммарную толщину металлических палуб над предполагаемой нами закладкой ВВ — 136 мм. Это, опять-таки, при условии размещения заряда на слое ила, с задачей пробить два уровня днища и все вышерасположенные палубы вплоть до верхней палубы полубака… r = 7 (толща воды под днищем) + 18 (расстояние от днища до верхней палубы на полубаке) = 25 м. С = 30x25 x 25/1,5 = 12 500 кг. С = 30 х r2 где r — расстояние до самого удаленного из разрушаемых элементов — верхней палубы полубака. По расчету Веремеева, при расположении заряда на слое ила (заметьте — не на материковом дне бухты, а именно на ложном дне, образованном илом) для тех разрушений, что произошли на линкоре, потребовалось бы 12 500 кг ВВ. Уже только поэтому мы этот вариант сразу же отвергаем, прежде всего потому, что даже три донных мины, лежащие вплотную друг к другу, дали бы нам 3 тонны взрывчатки, не говоря уже о «потребных» 12 тоннах. По расчетам, проведенным Веремеевым, в «связке» мин RMH под линкором должно было быть не меньше девяти штук, а мин типа LMB по меньшей мере штук пятнадцать. Веремеев не знаком с флотской спецификой, в его представлении, разместить на дне бухты дюжину тонных фугасов не составляло большой проблемы… Он не учитывает, что дно Севастопольской бухты — это не Гороховецкий полигон во Владимирской области, где можно было подогнать два специально оборудованных КамАЗа и кранами выгрузить шестнадцать тонных фугасов. Да еще и расположить их в виде эллипса — для создания большего фугасного эффекта… Как и следовало ожидать, отслеживая рекомендации Веремеева, мы пришли к совершенно бредовым результатам. Когда же это стало понятно даже окопному саперу Веремееву, то он решился на отчаянное в его представлении допущение — условное размещение заряда прямо под днищем линкора. При этом он, скажем мягко, не очень четко представлял себе, каким образом этот многотонный заряд можно было бы закрепить на днище или на подводном участке борта… При рассмотренным Веремеевым варианте взрыва фугаса рядом с корпусом линкора можно было не учитывать толщу воды и ее сопротивление при взрыве. При том, что задача у фугаса оставалась прежняя — проломить все 136 мм палубной стали. С = 30 х r2 = 30x18x18 = 9720 кг. С учетом того, что между палубами имелись воздушные промежутки, уменьшив это число в 1,5 раза, получаем — 6848 кг. Где r — это расстояние до самого удаленного от заряда разрушаемого объекта — верхней палубы — с учетом размещения заряда снаружи днища. Отвергая данный вариант по неприемлемым техническим условиям, я, тем не менее, привожу информацию по версии, предложенной Веремеевым. Допустив возможность взрыва основного заряда непосредственно у днища линкора, Веремеев никак не мог «отрешиться» от варианта забортного взрыва, смоделировав размещение основного заряда под днищем линкора, а нескольких так называемых завивочных зарядов — ниже основного заряда в зависшем, одному Веремееву понятном положении… При этих исходных условиях Веремеев моделирует вариант направленного взрыва. По его предположению, заряд взрывчатки вполне мог быть в пределах 5 тонн или даже меньше, причем он его делил на несколько более мелких зарядов. Дословно: «…Очень возможно, что заряд был двойным. Один (основной), вплотную к днищу линкора, второй (вспомогательный), значительно меньший по массе, на некотором удалении от днища. Такие заряды называются у профессиональных минеров забивочными. Как вариант, таких зарядов может быть несколько. Предполагалось, что они как бы охватывали основной заряд. Сначала был взорван забивочный заряд (заряды), а через несколько сотых или тысячных долей секунды основной заряд. Электроимпулъс на все заряды, соединенные проводом, подается одновременно из одного источника. А в заряды вставлены электродетонаторы, которые срабатывают неодновременно. Это так называемые короткозамедленные электродетонаторы. Выбор здесь богатый. Например, в наших Вооруженных Силах и у гражданских взрывников имеются электродетонаторы типа ЭД-8-Э и ЭД-8-Ж короткозамедленные, дающие задержку от 0,025 до 0,25 сек., и замедленные, дающие задержку от 0,5 до 10 сек. Ударная волна забивочного заряда или зарядов не пустила ударную волну основного заряда вниз, а заставила ее пойти вверх. А воронки на дне — это как раз следы ударной волны забивочных зарядов и некоторой части ударной волны основного заряда…» Иных вариантов Веренеев не предлагает. Рассчитать все это сложное сочетание зарядов не представляется возможным. Слишком много вариантов расположения и расчетной мощности каждого из них. Тем не менее мы уже благодарны «коллеге» Веремееву за то, что в результате своих «размышлений» и измышлений он таки пришел в выводу: «…несомненно, мы имеем здесь дело с диверсией, причем выполненной высококвалифицированными и очень опытными диверсантами». Я не знаю, как бы воспринимал «версии» Веремеева тот же Борис Каржавин — едва ли он принял бы их всерьез… Ну а мы очень уважительно относимся к любой информации, способной хоть к какой-то мере приблизить нас к решению основного вопросов — кто и как взорвал «Новороссийск»… Судите сами. Закрепить на корпусе линкора основной заряд потребной мощности — весьма проблематично, если вообще возможно. А Веремеев предлагает вдобавок к основному еще и несколько добавочных, как он их называет — забивочных зарядов, что выводит акцию диверсии на какой-то фантастический, а попросту — на бредовый уровень… Была бы уверенность в том, что линкор при постановке на бочки займет место с отклонением от расчетного на плюс-минус 10 метров, то можно было бы пару «забивочных» фугасов расположить в районе предполагаемого «волочения» бриделя бочки. Это еще при условии, что стали бы «волочить» тот же бридель. Кстати, такая версия была бы с восторгом принята сторонниками «минной» версии в гибели линкора из числа Правительственной комиссии. Первым ее бы «приветствовал» адмирал С.Г. Горшков. А в общем-то — сплошная профанация. Ни одна последующая схема постановки линкора на бочки не совпадала с предыдущей. «Разброс» с привязкой к той же бочке, при условии отдачи якоря, составлял сектор в 30–40 градусов дуги с разбросом по расстоянию в 20–30 метров. Уже только эти условия снизили бы эффект от действия «забивочных» зарядов процентов на 80 %, если не больше… Не исключено, что среди таких асов постановок на бочки, как бывший командир крейсера «Жданов» капитан 1-го ранга Шакун, найдутся желающие прикинуть возможный ущерб крейсеру от подобного варианта диверсии. Схемы взрыва зарядов, заранее размещенных на месте якорной стоянки линкоров, неприемлемы и по чисто организационным причинам. То, что «Новороссийск» станет именно на 3-и бочки, стало известно только при подходе его к базе. При таком малом резерве времени даже комплексная бригада диверсантов не справилась бы с подобной задачей. И потом, не станет же Веремеев утверждать, что руководитель диверсии постоянно контролировал каналы оперативной связи, отслеживая процесс расстановки кораблей по местам якорных стоянок. Бред какой-то. Тем не менее при отработке версии о взрыве заряда, или зарядов, размещенных на подводной части борта либо под днищем линкора, мы были обречены ориентироваться на практику подрыва судов итальянскими и английскими боевыми пловцами. В случае же с линкором «Новороссийск» место пробоины не характерно для крепления зарядов подводными диверсантами этих стран. А если сказать проще — та методика, что использовалась морскими диверсантами, не характерна для крепления заряда в этой части корпуса корабля. Здесь был уместен единственный вариант — крепления магнитной мины, при условии, что он был ограничен 20 кг взрывчатки, и годился только в качестве инициирующего заряда, для приведения в действие основного заряда, заложенного в корпусе корабля. Этот вариант также стоит рассмотреть, особенно после информации о том, что на бочке, используемой для швартовки крейсера «Керчь», была обнаружена магнитная мина. Эта полулегендарная информация была получена Борисом Каржавиным от бывшего морского пограничника, участвовавшего в обследовании объектов севастопольских бухт после гибели линкора, и приведена им в книге. В полной мере «напитавшись» общевойскового саперного духа, приступим таки к нормальным расчетам. За исходные данные примем результаты, а точнее — последствия взрыва на линкоре. А.М. Колпаков, Е.Ф. Шубочкин и Б.А. Каржавин в статье «Гибель линкора “Новороссийск”: новые факты» пишут: «При взрыве линкор получил следующие повреждения. В наружной обшивке толщиной 13 мм образовалась пробоина неправильной формы протяженностью 12–15 м. По ширине корабля пробоина начинается у вертикального киля и распространяется в сторону правого борта до нижней кромки броневого пояса. Общая площадь пробоины составляет около 150 кв. м. По краям пробоины обшивка загнута внутрь корабля. Высота загнутых кромок 3–5 м. С левого борта в днище образовались несколько вмятин и разрывов. Несколько броневых плит правого бортового пояса сместились внутрь корпуса, у части плит нарушено крепление их к борту. Бортовая обшивка и броневые плиты левого борта повреждений не получили. Была также разрушена обшивка и настил двойного дна (толщиной 15,5 и 9 мм) вместе с набором корпуса и три легкие платформы (толщиной 4–5 мм). Образовались разрывы в настилах карапасной (броневой) палубы толщиной 12–17 мм, нижней палубы (8 мм), броневой палубы (11 мм), батарейной палубы (12–25 мм) и палубы полубака (7 мм). При этом разрыв настила палубы полубака по ширине корабля имеет размер 14 м с наибольшим раскрытием в 4 м у диаметральной плоскости корабля и края разрыва подняты у диаметральной плоскости на высоту до 2 м». Это информация позволяет нам уточнить суммарную толщину пробитых взрывом палуб и разрушенных металлических конструкций, и убедиться в том, что размеры пробоины в днище с некоторой натяжкой сопоставимы с размерами разрыва палубы полубака, при условии действия в сторону верхней палубы кумулятивного эффекта основного заряда. С учетом тех разрушений, что были зафиксированы на линкоре в предположении забортного взрыва (при контактном размещении заряда) мы определили оптимальную массу ВВ в 6840 кг. С учетом же того, что при размещении основного заряда над вторым «дном», действуя вверх, ему предстояло проломить, или лучше — «прожечь» пять палуб, включая верхнюю палубу полубака, а ударной волной, направленной вниз, — проломить «двойное» дно из двух листов стали 13,5 и 11 мм. В этой связи, для чистоты «расчета», «сбрасываем» 840 кг ВВ. Кстати, примерно такой заряд в 800–900 кг ВВ в варианте применения донной мины, установленной на дне, был рассчитан на проламывание тех же днищ корабля. Добавочный фугасный эффект мы рассчитываем получить от детонации паров бензина в цистерне, по днищу которой мы рискнули распределить основной заряд. Итак, основной заряд, равный четырем тоннам ВВ, размещается на второй платформе, а два «вышибных», или, по Веремееву — забивочных заряда, каждый по тонне, размещаются в тамбурах между первым и вторым дном, итого — шесть тонн ВВ. С учетом разрушений, зафиксированных внутри корпуса линкора, Веремеев вполне логично предположил, что основной заряд был доработан выемками для создания кумулятивного эффекта на фоне направленного взрыва. В процессе своих рассуждений, отстаивая вариант внешнего — по отношению к корпусу линкора — взрыва, Веремеев усомнился в ряде признаков кумулятивного эффекта при взрыве основного заряда. В ходе дальнейших рассуждений мы попытаемся его в этом переубедить. Взяв за основу методику расчета, предложенную Веремеевым, мы применим ее к моделируемым нами условиям. По одну сторону от заряда — днище толщиной 13 мм (с учетом «второго» дна — 24 мм) и на глубине 7–8 метров жидкий и полужидкий ил. По другую сторону от основного заряда — прочные палубы, многослойные металлические конструкции и листы металла суммарной толщиной 136 — 24 = 105 мм. При действии заряда в направлении днища — рваная пробоина с диаметром до 14 метров, а на илистом дне — даже не воронки, а два углубления в иле по 1,0–1,5 метра, с диаметрами в 10 и 14 метров. В то же время — в направлении верхней палубы — пробиты и разрушены на высоту до 18 метров палубы и прочные металлические конструкции общей толщиной более 105 мм. Уточним, насколько методика использования «забивочных» или «вышибных» зарядов для усиления эффекта основного заряда была характерна для условий взрыва и последующих разрушений на линкоре «Новороссийск». Утверждение Веремеева о том, что диаметр пробоины, получаемой при взрыве кумулятивного заряда, должен быть в несколько раз меньше диаметра самого заряда, весьма сомнительно, и применимо разве только в полевых — полигонных условиях. Да и потом, даже школьники, смотрящие популярную передачу «Военная приемка» на телеканале «Звезда», четко представляют себе оплавленные края пробоин в броне, оставленные кумулятивными снарядами. Так даже там — «дыры» в размер калибра снаряда. Так что не надо нам дурить голову слишком заумными теоретическими выкладками. Мы нынче тоже грамотные — телевизор смотрим… иногда… Легко сказать — найти полное соответствие теоретическим расчетам, фактическим явлениям и результатам взрыва при условии пробивания взрывом ПЯТИ стальных палуб. Можно было бы еще и марку стали, коэффициент ее вязкости учесть. По моей версии — размещение основного заряда на площади — 14–16 квадратных метров, дополненное закладкой «забивочных», а вернее сказать — «вышибных» зарядов, так же равномерно «залитых» в тамбурах по бортам корабля, вполне могло произвести те разрушения, что были зафиксированы на линкоре. Даже тот факт, что разрыв верхней палубы полубака был сориентирован перпендикулярно диаметрали корпуса — от борта к борту — «работает» на предложенный вариант закладки основного и вспомогательных зарядов. Мы, моряки, народ не щепетильный, нашли возможность ознакомиться с версией взрыва «окопного» сапера Веремеева, в расчете на то, что он своим сторонним, не замутненным морской спецификой взглядом предложит свою — «свежую» версию взрыва. Теперь обратимся к воспоминаниям бывшего главного штурмана флота Митрохина: «… Сравнением сейсмограмм проведенных экспериментальных взрывов с взрывом 29 октября было доказано, что сила взрыва 29 октября не “несколько мощнее взрывов 1 ноября ” (как записано в материалах Правительственной комиссии), а в 5–8 раз по мощности взрыва превосходит опытные взрывы. Такое заключение было сделано членом комиссии, специалистом по теории взрыва капитаном 2-го ранга Г. С. Мигиренко. — Анализ характера “воронки” под линкором показал, что взрыв произошел не на грунте, а “где-то выше”. — Найденный в районе воронки стальной лист был, несомненно, частью обновленного при модернизации корпуса линкора, оторвавшейся во время взрыва. Однако исследований по установлению его происхождения произведено не было, так как это не вписывалось в доказательство версии взрыва мины. — Мигиренко объяснял двойной характер взрыва и отсутствие детонации боеприпаса в артпогребе 1-й башни главного калибра: по его мнению, первый взрыв принадлежал прикрепленному к днищу корабля детонатору, а второй — взрыву заряда, заложенного в междудонном пространстве. Он считал, что взрывчатое вещество было распределено в клинообразном помещении равномерно, сравнительно тонким слоем, поэтому взрыв его не обладал кумулятивностъю, а его сила полностью была направлена вверх и позволила пробить 7 палуб, общей толщиной около 140 мм. В этом случае легко объясняется характер загиба листов старого днища и палуб внутрь, что было обеспечено первым взрывом. “Мягкий ” взрыв основного заряда, распределенного, очевидно, на площади в несколько квадратных метров, не смог привести к детонации боезапаса в артпогребе…» Мнение профессионального штурмана для нас важно, но в конкретном случае не лишне было бы знать мнение специалистов по боезапасам корабельной артиллерии. Стоит обратить внимание на следующий факт. По прочтении воспоминаний бывшего флагарта флота Артюхова нам известно, что в течение 25–26 октября с линкора было выгружено около 50 % боезапаса главного калибра. Этот же факт, без указания конкретных дат выгрузки, отмечал в своих воспоминаниях бывший командир дивизиона главного калибра Марченко. Из тех же воспоминаний несложно сделать вывод о том, что подвергнутый резкому прессингу следователей МТБ Марченко не спешил делиться подробностями всей этой истории, связанной с перегрузками боезапаса, во избежание излишнего накала страстей. А причины к тому, похоже, были. По фотографиям, запечатлевшим процесс выгрузки аварийного боезапаса в июне — августе 1957 года, можно сделать вывод о том, что в этот период боезапас выгружался из кормовых погребов главного калибра. Это позволяет утверждать, что в носовых погребах на момент взрыва значительная часть боезапаса отсутствовала. Как следствие — «детонировать» было НЕЧЕМУ… Иначе бы при прохождении основной ударной волны вблизи носовой переборки броневой цитадели линкора детонации боезапаса было бы не избежать… Именно по этой причине Марченко в своих воспоминаниях не уточняет отдельных подробностей… Несложно себе представить последствия детонации боезапаса в погребах линкора… Слишком много загадок и проблем оставили нам в наследство капитан 1-го ранга Марченко, капитан 1-го ранга Артюхов… Уже только тот факт, что при выгрузке аварийного боезапаса в мае — августе 1957 года присутствовал представитель отдела боеприпасов НИИ вооружения ВМФ капитан 2-го ранга Красовский Виктор Павлович, говорит об очень многом… В распоряжение Красовского было выделено двадцать моряков во главе с капитан-лейтенантом Шевцовым, которые велистрогий учет и выборочную (?) проверку отдельных снарядов и зарядов… О необходимости этой меры можно только догадываться… К этой проблеме мы еще вернемся. Возвращаемся к воспоминаниям главного штурмана Митрохина. «…Почти 7-летний срок, прошедший со времени приемки линкора в декабре 1948 года, до момента взрыва 29 октября 1955 года, вполне достаточен для того, чтобы отвести подозрение от истинных исполнителей этой диверсии и перевести их в область только недоказанных предположений. Конкретное время подрыва заложенного в удобное и необслуживаемое помещение линкора взрывчатого вещества было выбрано не случайно. 1 час 30 мин. ночи — это время, когда часть командного состава находится на берегу, а экипаж корабля крепко спит, кроме нескольких лиц дежурной службы…» (Воспоминания бывшего Главного штурмана ВМФ Митрохина. С. 118.) Даже с учетом того, что версия Митрохина о причинах взрыва базируется не на документах или фактах, а исключительно на личном анализе всего комплекса обстоятельств, имеющих отношение к линкору «Чезаре» с момента его приемки и до расследования причины его гибели Правительственной комиссией в 1955 году, имеет смысл принять ее к сведению в ходе нашего расследования. Особенно с учетом служебного опыта и авторитета автора… Кстати, приведенные Митрохиным слова Мигиренко о предполагаемой мощности заряда в 5–6 тонн ВВ вполне соответствуют последним из предложенных расчетов Веремеева. Слишком очевиден тот факт, что С.Г. Горшков потратил немало усилий, чтобы направить ход расследования в другое русло. Он признавал только одну версию взрыва — немецкую мину, несмотря на то что было высказано много аргументов, которые с большой вероятностью исключали эту версию. Пробоина на батарейной палубы — шириной 3 м (Деточка); разрыв палубы полубака диаметром 1,5–2 м (Сербулов); «…пробоина на верхней палубе полубака напоминала отверстие, проделанное громадным сверлом» (командир аварийной партии с крейсера «Фрунзе»). Все говорило в пользу действия мощнейшего кумулятивного заряда, в разы превышавшего мощность взрыва немецкой донной мины. Это что касается действия основной — усиленной и направляемой кумулятивным эффектом ударной волны взрыва. Но была еще и вторая — противоположная первой — ударная волна, направленная в сторону дна трюма. Картина разрушения днища линкора хорошо известна по фотографиям и описаниям, сделанным специалистами после подъема корпуса линкора. Сложнее обстоит дело с описанием и объяснением причин появления «воронок» на жидком грунте, образовавшихся, опять-таки, вследствие взрыва на линкоре. Для того, чтобы сделать выводы о природе этих «воронок», ознакомимся с природой дна севастопольских бухт. По докладам водолазов, на дне были обнаружены две воронки, причем «…неявно выделяющиеся». Одна диаметром 10 метров и глубиной около 1,0–1,2 метра, а вторая рядышком диаметром 12–14 метров и глубиной 1,5–1,7 метра. Фактическая глубина до материкового дна в месте стоянки линкора составляла 38 метров (выше материкового дна — слабоокатанный гравий с илом до 40 %). Выше от дна, до глубины воды — 31,9 метра — плотный ил темно-серого цвета с включениями гравия и ракушек (до 10 %). Далее, до глубины — 21,3 метра — пластичный ил темно-серого и зеленовато-серого цвета с редкими включениями гравия и ракушек. Приходится признать, что основательное, с должным научным обеспечением исследование структуры дна севастопольских бухт было произведено только в 1956 году. На глубине 17,3 начинается ложное дно из студенистого ила (0,1 кг/кв. см). От поверхности до глубины 17,3 метра — вода. При средней осадке 10,05 метра — от днища линкора до ложного дна 7,25 метра. Ложное дно — это слой со средней толщиной в 4 метра студенистой массы. По многочисленным сообщениям водолазов, на этом ложном дне были годами удерживаются различные тяжелые металлические предметы — металлоконструкции, упавшие с кораблей, свинцовые кабеля, различный металлический хлам — осколки винтов, металлические ящики, обрывки якорных цепей… В районе якорной стоянки линкора водолазы обнаружили часть затонувшей баржи с семиметровой лебедкой. Остается признать, что «ящичную» донную мину такое «ложное» дно вполне могло годами держать. Такие физические воздействия, как суета с протаскиванием якорей, волочение бочечных бриделей, укладка кабелей…. Не говоря уже о взрывах авиационных бомб, крупных снарядов, взрывах глубинных бомб или подрывах шнуровых зарядов с целью уничтожения тех же мин и остальных взрывоопасных предметов… Все эти действия перемешивали поверхностный, четырехметровый слой ила. Так что — теоретически — та же донная мина, в любом исполнении, в том числе и в «ящичном» варианте, могла оказаться в любом из слоев ила — вплоть до пластичного ила, т. е. до уровня 21,3 метра. Кстати, даже такое экстремальное «заглубление» мины в ил не помешало бы ее подрыву с помощью тех же глубинных бомб или шнуровых зарядов. Такое «илистое» явление в придонной части предполагало широчайшие возможности для минирования бухт и создавало большие проблемы с тралением и разминированием акваторий бухт. Руководство по подрывным работам, приемлемое для расчета зарядов ВВ, находящихся на поверхности грунта, предлагает следующую формулу: С = 18 Кr3 где К — коэффициент, зависящий от свойств грунта; r — радиус воронки. Имеем воронки одну диаметром 10 метров, другую 12–14 метров. Располагаем заряд (мину) на слое ила, т. е. на ложном дне. Коэффициент К по таблице 23 все той же методики Веремеева примем 0,13. Правда, там наименьшее значение 0,37, но это для свеженасыпанной рыхлой земли, выдерживающей удельное давление 0,3 кг/кв. см, тогда как имеющийся ил выдерживает давление только 0,1 кг/кв. см, т. е. в три раза меньше. Но для поддержания ящичной мины и такое «дно» вполне годится. Для получения воронок таких диаметров требуется взрывчатки: 10-метровая воронка: С = 18 * 0,12 * 53 = 270 кг 12-метровая воронка: С = 18 * 0,12 * 63 = 467 кг 14-метровая воронка: С = 18 * 0,12 * 73 = 741 кг В первом приближении взрывы донных мин LMB и RMH могли оставить примерно такие воронки, какие и были зафиксированы в районе якорной стоянки линкора. Во втором приближении эти воронки могли образоваться в результате ударной волны от взрывов «вышибных» зарядов, размещенных над палубой «второго» дна, усиленных ударной волной от взрыва основного заряда. Проверим по глубинам воронок. Для этого используем формулу, вычисляющую видимую глубину воронки: р = аr где r — радиус воронки, а — коэффициент, зависящий от свойств грунта. Принимаем а = 0,25. Тогда: для 10-метровой воронки 0,25 х5 = 1,25 метра для 12-метровой воронки 0,25 х 6 = 1,5 метра для 14-метровой воронки 0,25 х 7 = 1,75 метра Диаметры и глубины воронок расчетные и действительные при таких зарядах и в целом совпадают. Следовательно, при размещении зарядов на дне, исходя из размеров обнаруженных воронок, масса одного не могла быть более 270 кг, а второго — 741 кг. При нашем моделировании такой вариант вполне подходит, потому как по расчетам, приводимым в публикациях А.М. Колпакова, Е.Ф. Шубочкина и Б. А. Каржавина, примерно такие заряды были способны пробить двойное днище крупного корабля. Но в отличие от того же Каржавина я рассматриваю вариант разрушения двойного дна линкора при взрыве со стороны трюма линкора. По свидетельствам очевидцев — «…мощный направленный удар, вызвавший пробоину днища и борта площадью 150–175 м». Параметры и характер пробоины в днище также вполне соответствуют подобной закладке зарядов. Тем более, что в направлении днища действовал не кумулятивный, а обычный — фугасный эффект взрыва. Можно было бы и дальше мурыжить совершенно нереальную версию взрыва линкора на донной мине, разыскивать в семиметровом слое ила осколки, «очень похожие на осколки той мины», не учитывая того факта, что все материковое дно севастопольских бухт усеяно осколками бомб, крупнокалиберных снарядов, включая 600 и 800-мм калибр… Но после интервью Уго Д’Эспозито, данного итальянскому журналисту, исследовавшему тему взрыва «Чезаре», следует навсегда отказаться от этой версии. Уже на этапе отрицания минной версии мы все более склонялись к версии диверсионной, причем как наиболее вероятную рассматривали версию, первым этапом которой предполагалась закладка заряда в трюме линкора накануне передачи его советскому ВМФ. Теперь мы уже более основательно приступим к отработке диверсионной версии. Если вы обратили внимание, — я не стал слишком основательно анализировать всю ту информацию, что накопилась по исследуемой нами теме, в части, касающейся «минной» версии гибели линкора, считая ее изначально маловероятной, и более того — неприемлемой. На основании исследованных мной архивных материалов, публикаций в открытой печати, информации, полученной от личного общения со свидетелями катастрофы, и людьми, служившими на линкоре в разные годы, с момента его передачи в состав нашего флота, я сделал вывод — линкор погиб в результате диверсии, предпринятой интернациональной группой морских диверсантов специального подразделения флота НАТО на Средиземном море. Для того, чтобы утвердиться в этом мнении и продолжить более конструктивный поиск, или отказаться от этой версии, как несостоятельной или бесперспективной, следует в очередной раз проанализировать имеющиеся в нашем распоряжении документы, публикации на тему и воспоминания фигурантов, имевших прямое или косвенное отношение к трагедии «Новороссийска». Для того, чтобы наши «измышления» по диверсионной версии имели под собой хоть какую-то стартовую информационную основу, в очередной раз обратимся к воспоминаниям бывшего главного штурмана флота Митрохина: «…Вспоминая события, относящиеся к периоду работы Правительственной комиссии под председательством Малышева, не могу не отметить следующее. 1. Когда Малышев проводил первое совещание, он спросил у Горшкова, почему не присутствует на комиссии адмирал Г.И. Левченко, руководивший приемкой линкора в Албании? Горшков не очень уверенно заявил, что “Левченко нездоров и, кроме того, по нашему мнению, его версия тенденциозная и может отрицательно повлиять на выработку объективного вывода членами комиссии ”. Присутствовавший на заседании комиссии (не являясь ее членом) Н.Г. Кузнецов бросил реплику: “Левченко по состоянию своего здоровья чувствует себя лучше, чем я, и мог бы принять участие в работе комиссии ”. А после небольшой паузы заявил: “Я не согласен с адмиралом Горшковым в той части, что члены комиссии смогут легко изменить свое мнение в зависимости от того, что скажет адмирал Левченко. Для этого нужны веские причины, подкрепленные документами и проверенными фактами ”. После этого Малышев назначил руководителей групп и определил круг вопросов, которые они должны обстоятельно изучить…» Как следует из воспоминаний самого адмирала Левченко, тот до конца своей жизни упорно и аргументированно отстаивал диверсионный след в гибели «Новороссийска». Зная об этом, адмирал Горшков предусмотрительно сделал все возможное, чтобы Левченко действительно не провел на комиссии свое видение проблемы. И все же в итоговом документе комиссии по настоянию Малышева было записано: «Вероятность диверсии не исключается». В подтверждение того факта, что Малышев интуитивно склонялся к признанию факта диверсии, может служить следующий эпизод. Когда Малышеву показали сейсмограммы, засвидетельствовавшие взрыв 29 октября и два взрыва мин «АМД-1000» на рейде Бельбек, он произнес: «Даже неспециалисту ясно, что мощность взрыва 29 октября в несколько раз больше, чем мощность взрыва мин “АМД-1000”». Возвращаемся к воспоминаниям Митрохина. «…2 ноября я заканчивал оперативное дежурство по флоту с рулоном карт и с справочными материалами вошел в кабинет командующего флотом с докладом. Когда я открыл дверь, то увидел сидящего в кресле Малышева, а рядом с ним стоял Горшков. Когда я произнес традиционные слова: “Прошу разрешения с докладом! ” — я услышал в ответ резкое — “Подождите! ” Я оказался в затруднительном положении: или просто подождать, или выйти из кабинета и закрыть дверь. Я решил, что возглас Малышева — “Подождите!" означает буквально подождать в том месте, где он меня застал. И я остался в кабинете у входной двери. В это время Горшков обратился к Малышеву: “Вячеслав Александрович, у нас через пять дней праздник Великого Октября. Обычно по этому празднику мы устанавливаем корабли по парадной диспозиции. В этом году на бочке № 3 стоял линкор «Новороссийск», опрокинувшийся вверх килем. В связи с этим есть предложение в этом году не выстраивать корабли по парадной диспозиции. Докладываю это предложение на Ваше решение ”. Малышев поднялся из кресла и со всего размаха стукнул кулаком по столу, буквально прокричав: “Вы, что товарищ Горшков, думаете, что раз утопили линкор, то нет и Октябрьской революции? Делать парад! ” — и еще раз стукнул по столу. После этого я открыл дверь и тихонько вышел из кабинета». Возвращаясь к эпизоду ноябрьского парада в Севастополе в 1955 году. В бухте продолжали всплывать мертвые тела. Все предшествующие «празднику» дни автомашины только успевали отвозить тела погибших моряков на Братское кладбище. А тут парад. Единственным отступлением от существовавшего положения было то, что моряки вышли на парад не в белых, а в черных перчатках. С моряков-то что взять? С кораблей эскадры и с частей гарнизона вывели парадные «коробки» — 10 на 10 и провели парадным шагом перед трибуной. А каково в колоннах демонстрантов трудящихся города было идти женам, а в колоннах старшеклассников — детям погибших на линкоре офицеров и мичманов? Кажется, дочери капитана 1-го ранга Иванова учились в 3-й школе? Кто-нибудь о них подумал? Малышев, несмотря на все свои заслуги, был чужой для города и флота человек. Митрохин продолжил: «…Думаю, что Малышев в этом гневном припадке выразил свое несогласие с версией подрыва линкора на немецкой мине». Судя по реакции Малышева, он не столько отрицал минную версию, сколько обвинял руководство флота в катастрофе с линкором. Для нас важно другое — главный штурман флота, находившийся в гуще флотских событий, интуитивно отрицая минную версию подрыва линкора, решительно настаивал на расследовании диверсионной версии. Для начала стоит определиться с направлениями поиска. Когда заходит речь о возможной диверсии против линкора, то традиционно предлагается и разрабатывается так называемая итальянская версия. Затем, по ходу рассуждений, и по степени нагнетания страстей с военно-политическим компонентом, вводится «английский» след, и уж когда исследовательские страсти выходят на шизоидный уровень, тогда нам предлагают поверить в то, что высшее советское руководство середины 50-х годов для достижения своих «местнических», или «местечковых» (?) целей было готово утопить линкор с экипажем в полторы тысячи человек. Самое неприятное в том, что среди авторов этих, не побоюсь этого термина, «шизоидных» опусов попадаются ветераны флота, кандидаты наук. Ну что здесь скажешь, от подвижек в психике никто из нас не застрахован, а направить человека на психическую экспертизу можно только по судебному решению. Для того чтобы согласиться или аргументированно отказаться от каждой из этих версий, следует как минимум познакомиться с их сутью. Не злоупотребляя вашим терпением, я предлагаю от каждой из версий рассмотреть лишь те фрагменты информации либо те эпизоды, которые могли бы быть приложены к разработке диверсионной версии по «Новороссийску». Борис Каржавин считал, что первым сигналом о возможности диверсии против линкора должна была стать информация об обнаружении магнитной мины на швартовной бочке, к которой обычно швартовался легкий крейсер «Керчь». Ссылка Каржавина на сообщение о магнитной мине, обнаруженной морскими пограничниками на бочке, ближайшей к Константиновской батарее, была не совсем корректна, так как она не имела документальных подтверждений. Если бы по линии ГБ прошла такая информацию, она по-всякому была бы доложена членам Государственной комиссии, и прежде всего генералу МГБ А. Шилину, А. Малышеву и адмиралу С. Горшкову. Хотя — как знать? — быть может, и была доложена…Возможные версии организации диверсии
Итак, мы допускаем возможность диверсии. Более того, установка магнитной мины, или даже ее муляжа, на бочке, к которой предстояла швартовка крейсера «Керчь», могла являться частью «легенды прикрытия», рассчитанной на то, чтобы поиск исполнителей и организаторов диверсии направить исключительно по «итальянскому» следу. Дело в том, что легкий крейсер «Керчь» в прошлой своей крейсерской жизни входил в состав итальянского флота и был передан советской стороне одновременно с линкором «Джулио Чезаре». Вот только сам факт столь демонстративного минирования «керченской» бочки (если бы он имел место быть) вызывает большие сомнения в «чистоте» итальянского следа. А если точнее — возникает вполне обоснованное подозрение, что какая-то третья сторона, имевшая отношение к взрыву «Новороссийска», была заинтересована направить возможное расследование по «итальянскому» следу. В рассматриваемый нами исторический период такой стороной, по ряду признаков, являлась Великобритания. Исходя из этих соображений, таки не исключая из нашей «разработки» итальянского следа, отследим возможное участие в диверсии против «Новороссийска» английского морского спецназа. Но даже отрабатывая так называемые итальянский и английский «следы» в диверсионной версии взрыва «Новороссийска», мы не исключаем возможность предварительного минирования линкора до передачи его нашим морякам. Покойный капитан 1-го ранга Лепехов в своих публикациях, посвященных памяти линкора «Новороссийск», традиционно возвращался к своей версии гибели линкора от рук итальянских боевых пловцов. Лепехов всякий раз вспоминал о том, что в носовой части корабля в труднодоступном участке трюма в районе «второго» дна он обнаружил следы сравнительно свежей сварки на одной из глухих переборок. По предположению Лепехова, на тот момент командира трюмной группы дивизиона живучести, за обнаруженной им переборкой могла находиться выгородка, в которой вполне мог размещаться заряд взрывчатки, заложенный итальянскими рабочими в период подготовки передачи линкора советским морякам. С учетом предлагаемой мной версии взрыва линкора, информацию, данную Лепеховым, можно до поры принять к сведению. Ограниченный круг моих читателей прекрасно помнит о том, что в условиях угрозы потерять Ленинград на уровне Военного отдела Политбюро ВКП(б) было принято решение скрытно подготовить к взрыву наиболее ценные корабли и объекты Балтийского флота. Действуя в соответствии с этим указанием, на всех наиболее ценных и крупных кораблях флота были проведены специальные работы, позволявшие в случае усугубления ситуации взорвать корабли. О готовности к проведению такой акции на самом высшем уровне были произведены соответствующие доклады. Как обычно в нашей жизни, трагедиям сопутствуют комедии. Чуть ли не до прорыва блокады сильно пьющий «товарищ» Жданов не посчитал нужным испросить разрешение у своих кремлевских коллег на отмену принятого ранее решения, а главком адмирал Николай Кузнецов считал, что ему не по рангу было отменять это указание. Так что подготовить линкор к взрыву — это запросто. А вот «разминировать» — проблема. Проще было бы взорвать. Ну, это уж так, неуместная шутка. Кстати, тогда же, в первую блокадную зиму, несколько высокопоставленных военных журналистов, из числа опять-таки военных писателей — фантастов, употребив изрядную дозу коньяка, в своем «узком» кругу чуть было не решились в случае тех же «критических» условий прорываться через немецкую блокаду на соединение с «союзниками». Этим «товарищам» очень доходчиво объяснили «…что они не правы…» Настолько «доходчиво», что о некоторых из них более никто и не вспоминал, а другие — «загадочно» исчезли. После ознакомления с предыдущей информацией стоит ли закладку фугаса в наиболее уязвимом месте линейного корабля «Юлий Цезарь» воспринимать как коварную акцию мстительных, кровожадных последователей дуче Муссолини, не учитывая того простого факта, что аналогичные закладки взрывчатки могли быть произведены итальянскими ультра-левыми патриотами на всех крупных кораблях итальянского флота накануне капитуляции Италии перед войсками англичан? Аналогичные «Новороссийску» акции «возмездия» не были совершены на других линкорах, переданных Англии и США, потому что эти корабли практически без задержки в 1948 году были возвращены Италии, вступившей в блок НАТО. Вполне возможно, что аналогичные фугасы были удалены с этих кораблей в рабочем порядке. Командование итальянского флота вовсе не обязано было отчитываться перед нашим руководством, и тем более предупреждать о тех «сюрпризах», что вдали нас в трюме «Джулио Чезаре». И не случись то, что произошло с «Новороссийском» 29 октября 1955 года, то уже году в 1961-м могла взлететь на воздух какая-нибудь домна на Донбассе, в которую загрузили бы в качестве металлического лома одну из цистерн от линкора, «утилизированного» по плану хрущевских «реформ» начала 60-х годов… К примеру — цистерна от линкора, в которой ранее держали бензин… Происходили же взрывы домен, в которые в качестве металлолома загружали старые танки с невыгруженным боезапасом… Всегда надо делать поправку на наши «местные», особые условия… А теперь возвращаемся к «нашему» линкору. Итальянские инженеры-судостроители отлично представляли недостатки в конструкции линкора. После модернизации, проведенной в 1936–1937 годах, центр тяжести линкора сместился, еще в большей степени снизив его способность противостоять различным повреждениям, сохраняя при этом остойчивость… Уже только потому, что офицеры, хорошо знавшие устройство линкора, в первые же минуты после взрыва предположили, что эпицентр взрыва находится в районе бензиновой цистерны, предположим, что основная часть взрывчатого вещества была залита и равномерно распределена по днищу этой цистерны, удачно (?) расположенной между бортами. С учетом емкости этой цистерны в 50 кубов, четыре тонны ВВ слоем в 20 см можно залить на площади 10–12 квадратных метров и закрасить несколькими слоями сурика. Кстати, судя по схеме трюма «Новороссийска», днище цистерны, используемой под бензин, имело форму усеченного треугольника, что еще в большей степени предполагало формирование направленного взрыва… Недаром капитан 1-го ранга Мигиренко предполагал, что заливка тола была произведена в помещение, имевшее форму треугольника… Взрывчатка, распределенная таким слоем, позволяла сделать достаточно глубокие выемки для создания мощного кумулятивного эффекта. А моделируемая площадь закладки ВВ вполне сопоставима с площадью пробоины на днище. Вы спросите: зачем такие сложности, не проще ли было сделать заливку в любом из тамбуров в районе второго дна трюма? Не исключено, что так и было, но бензиновая цистерна не предполагала чистку, как в случаях с мазутными цистернами, а значит, что и обнаружение взрывчатки было маловероятно. Выемки для создания кумулятивного эффекта можно было заполнить каучуком и закрасить. Детонация же паров над десятком тонн бензина значительно увеличила бы фугасный эффект взрыва. Палубой ниже предполагалась закладка двух зарядов, примерной мощностью по 1000 кг. Взрыв этих зарядов предполагал разрушение днища корабля и предназначался в качестве «вышибных» для основного фугаса, направляя его энергию взрыва вертикально вверх, для пробивания всех палуб корабля, располагавшихся выше эпицентра взрыва. Вы спросите: почему основной фугас предполагал четыре тонны ВВ, а не больше или меньше? Мы не стали умничать и в наших расчетах применили формулы, предложенные опытным сапером-подрывником Юрием Веремеевым. Кстати, хорошо, что за обсуждение проблемы взрыва линкора взялся бывший общевойсковой взрывник — он не заморочен на флотских догмах, ему что бетонный бункер взрывать, что линкор — все едино. Мы исходим из предположения, что при приходе электросигнала на детонатор предполагалось, что практически одновременно произойдет взрыв и основного заряда и «вышибных» или, как их назвал Веремеев, «забивочных» зарядов. «Подвижка» во времени не превышала сотых долей секунды… Возможно, что это создало эффект и ощущение двойного взрыва, о которых говорили отдельные свидетели катастрофы с других кораблей. Примерно такое же ощущение могло быть от сотрясания разорванного дна линкора после отражения взрывной волны, пробившей изнутри днище и отразившейся от упругого илистого грунта. Сколько свидетелей — столько и мнений или ощущений. Сербулову, вообще, показалось, что корпус линкора вздрогнул от столкновения с буксиром либо с неудачно маневрировавшим на рейде крейсером. Офицеры, сидевшие за поздним чаем в кают-компании эскадренного миноносца «Летучий», стоявшего в 550 метрах от линкора у причала Клеопиной балки, вообще решили, что где-то рядом резко закрыли рубочную дверь… Вся эта разноголосица свидетелей очередной раз отрицает вариант взрыва под линкором донной мины. При подводном взрыве гидродинамический удар разной степени испытали бы корпуса всех кораблей, стоявших на рейде и у ближайших причалов. Этого явления НЕ БЫЛО. Я не согласен с формулировкой Веремеева о том, что «… взрыв был необычным». Это в представлении окопного минера взрыв был НЕОБЫЧНЫЙ. Если смоделировать тот вариант, что предлагаю я, то многие вопросы, возникшие у Веремеева, отпали бы по ходу дальнейших рассуждений. Исходя из этого же предположения — на размеры и характер воронок повлияло то, что двум полузарядам по тонне ВВ, равномерно распределенным по малой площади, предстояло проломить днище, потратив на это часть энергии, и затем, отразившись от упругого жидкого слоя ила, придать дополнительный импульс взрывной волне основного заряда. Это и эффект двойного взрыва, и выброс больших масс ила и придонной воды. Те две воронки, что зафиксировали на дне водолазы, образовались в результате взрывов «вышибных» зарядов, пробивших днище и вызвавших резкий выброс ила и воды. Пусть вас не смущает тот факт, что края обширной пробоины были загнуты внутрь корпуса корабля. Повторная деформация рваных краев пробоины, направив эту «рванину» внутрь корпуса, произошла в те же доли секунды в результате мощного отражения ударной волны, образовавшейся при срабатывании вышибных зарядов. С учетом же того, что сработали два вышибных заряда, то и на дне образовались две воронки. Большая часть энергии взрывов этих зарядов была затрачена на образование пробоины с двумя смещенными центрами. В пользу моей версии «работает» даже тот факт, что, по наблюдениям свидетелей взрыва — сигнальщиков с соседних кораблей, выброс ила и воды был наклонный и как бы двойной… Это опять был эффект от двух разделенных «вышибных» зарядов. Это и воронки, несколько смещенные относительно первоначальной диаметрали корпуса линкора. За счет кумулятивного эффекта, сопровождавшего взрыв основного заряда, произошло мощное всасывание из поддонного пространства большой массы ила и воды с последующим выбросом всего этого дерьма на верхнюю палубу. Если бы Веремеев был ближе к нашей морской специфике, то он бы домыслил и все предшествовавшие, сопутствовавшие и последовавшие за взрывом процессы. Но даже те рекомендации и выводы, что сделал Веремеев как специалист-подрывник, помогли переосмыслить основные этапы, предшествовавшие трагедии. Теперь же, зарядившись энергией «взрывной» версии, предложенной Юрием Лепеховым и «доработанной» Веремеевым, приступим к отработке вариантов диверсионной версии. Для начала проанализируем документы, позволяющие судить о системе противодиверсионной обороны главной базы Черноморского флота. Из докладной начальника штаба дивизии ОВРа капитана 1-го ранга Кулешова от 1.11.55 года: «Согласно плану ПЛО ГБ ЧФ у входа в ГБ Севастополь постоянно должен находиться один БО на позиции ДОЗК ПЛО № 9 с задачей гидроакустического и зрительного наблюдения за входом в ГБ. Фактически с 6 ч. 30 мин. до 9 ч. 05 мин. 28.10.55 г. БО-427 находился в районе мыса Лукулл на обеспечении полетов авиации ВВС ЧФ, и его сменил в этой точке в 09 ч. 40 мин. БО-276, который находился до 00 ч. 24 мин. 29.10.55 г. и возвратился в точку ДОЗК ПЛО № 9 в 1 ч. 17 мин. 29.10.55 г. Такое совмещение производилось по приказанию командира 24 ДиОВР контр-адмирала Галицкого на основании разрешения командования флотом. Ворота боковых и сетевых заграждений у входа на внутренний рейд ГБ Севастополь в темное время суток должны держать закрытыми и открывать только с разрешения ОД штаба ЧФ. Боновые ворота были открыты с начала темного времени 28.10.55 г. до 2 ч. 30 мин. 29.10.55 г. по причине входа и выхода из ГБ Севастополь кораблей и плавсредств». Кроме приведенного документа, подтверждающего возможность свободного прохода на внутренний рейд Севастополя диверсионных средств потенциального противника, имеется немало свидетельств того, что существовавшая защита рейда, в любых режимах ее использования, не представляла собой существенной преграды для подводных малогабаритных средств, и тем более для отдельных групп боевых пловцов. Из ряда тактических приемов и средств боевого поражения кораблей противника, применявшихся до той поры морскими диверсантами, нам предстоит выявить те, что могли быть применены в предполагаемой атаке против «Новороссийска».Отработка «итальянского» следа
Всякий раз при попытках отработки диверсионной версии во взрыве линкора «Новороссийск» упоминался бывший командующий 10-й флотилии MAC князь Валерио Боргезе. Сторонники и активные поборники диверсионной версии решительно начинали искать «севастопольский» след в деятельности «черного» князя. Подступая к расследованию диверсионного следа в гибели «Новороссийска», без анализа деятельности Боргезе и его 10-й флотилии MAC нам не обойтись. Хотя еще не факт, что это расследование приведет нас в Севастопольскую бухту октября 1955 года. Из книги бывшего командира флотилии специальных штурмовых средств итальянского ВМФ В. Боргезе «Десятая флотилия МАС»: «Вспоминаю, в частности, случай с линейным кораблем “Чезаре”. Водителям торпед удалось присоединить зарядное отделение незаметно для находившихся на борту корабля людей…» Нет, это происходило не в октябрьскую ночь 1955 года в Севастополе, а четырнадцатью годами раньше при тренировке водителей человекоуправляемых торпед на одной из итальянских военно-морских баз. Воспоминания В. Боргезе были опубликованы в Италии в 1950 году, а в переводе на русский язык появились в 1957 году. Книга этого, первого в нашей стране издания, в нашем доме появилась в 1959 году. Должно быть, уже с того времени имя командора князя Валерио Боргезе ассоциировалось в моем представлении с подводными диверсантами, взорвавшими «Новороссийск». Для более полного погружения в идею осуществления итальянцами диверсии против «Новороссийска» восстановим в памяти отдельные эпизоды применения оружия подводными диверсантами под командованием князя Боргезе. Первые сведения об успешном применении нового оружия, предназначенного для морских диверсий, относятся к концу Первой мировой войны. Вечером 31 октября 1918 года итальянцы — лейтенант медицинской службы Р. Парлуччи и инженер-капитан 3-го ранга Р. Россетти проникли в базу австрийского флота Пола на специальной управляемой торпеде с двигателем мощностью 40 лошадиных сил, приводившейся в действие сжатым воздухом. С помощью магнитного устройства они прикрепили к подводной части линкора «Вирибус Унитс» два устройства, каждое из которых было начинено 170 кг взрывчатки. Именно такой способ крепления крупных зарядов будет впоследствии применен английскими морскими диверсантами. На рассвете следующего дня часовой механизм произвел взрыв, в результате чего линкор водоизмещением 22 тыс. тонн переломился и сразу же затонул. В 1935 году молодые инженеры итальянского военноморского флота Тезео Тезеи и Элисс Тоски предложили усовершенствованный вариант человекоуправляемой торпеды длиной 6,7 м, диаметром 0,53 м, с дальностью плавания 10 миль (18,5 км), глубиной погружения до 30 м, наибольшей скоростью 3 узла (5,5 км/ч). Винты торпеды приводились в действие электродвигателем, питавшимся от аккумуляторной батареи общим напряжением 60 вольт. В головной части торпеды находилось легкоотделяемое зарядное устройство с 300 кг взрывчатки. Путем заполнения или продувания балластных цистерн от баллонов со сжатым воздухом торпеда погружалась или всплывала. Экипаж человекоуправляемой торпеды состоял из двух человек, размещавшихся верхом на торпеде в легководолазных костюмах с кислородными дыхательными аппаратами. Переднее место занимал водитель, осуществлявший управление по приборной доске, на которой находились магнитный компас, манометр давления в цистернах, амперметр и вольтметр, показывающие уровень зараженности аккумуляторных батарей. Второе место на торпеде занимал специально подготовленный боевой пловец, который обеспечивал проход в противоторпедных заграждениях с помощью сетеподъемника и сетепрорезателя и прикреплял зарядное устройство под днищем корабля. Из статьи капитана 2-го ранга ВМФ Италии Виргиллиса Спигая «Нападение итальянских человеко-торпед на военноморскую базу Александрия»: «…При взрыве заряда непосредственно под самым килем корабль получает повреждение в наиболее уязвимых и наименее защищенных местах. Для успешной диверсии необходимо было: по данным воздушной и агентурной разведки определить местонахождение крупных кораблей противника; доставить человекоуправляемые торпеды и их экипажи в район военно-морской базы; как правило, эта роль отводилась специально оборудованным подводным лодкам; водителям торпед скрытно войти в гавань, преодолев различные заграждения и ускользнув от сторожевых кораблей и постов наблюдения. Далее инструкция требовала выполнения следующих действий: каждому водителю торпеды найти в гавани заранее намеченную цель и приблизиться к ней на расстояние до 50 метров в полупогруженном состоянии. Над поверхностью воды при этом выступает только голова водителя, второй член экипажа находится под водой. Затем следовало погрузиться и приблизиться к кораблю на расстояние касания рукой; под днищем корабля добраться до бокового киля на ближайшем борту (в случае с “Новороссийском”, при предполагаемом движении диверсантов от прохода в боновых воротах, это был правый борт. — Б.Н.). …закрепить на боковом киле зажим и прикрепить к нему тросом боевое зарядное отделение торпеды; проплыть под днищем корабля и прикрепить к противоположному боковому килю второй зажим с тросом, туго натянув его; передвигая боевой заряд по тросу, установить его точно на средней линии корабельного днища (обследуя район воронки, оставшейся в грунте от предполагаемого взрыва заряда, наши водолазы сообщали о нахождении нескольких обрывков тросов, ни один из которых не был исследован специалистами на предмет его возможного использования подводными диверсантами. — Б.Н.) …установить на часовом механизме время взрыва и уйти от корабля… В случае с “Новороссийском ” место пробоины в корпусе не было характерно для методики, применяемой при креплении зарядов итальянскими диверсантами… Боковые кили отстояли от места пробоины более чем на 20–25 метров… И место это на корпусе линкора менее всего подходило для крепления крупных зарядов». Отсутствие в случае с «Новороссийском» характерных признаков работы боевых пловцов, описанных Виргиллисом Спигаем, позволило мне предположить, что либо итальянские диверсанты освоили новые приемы минирования корабля-цели, либо они переняли приемы, применяемые английскими диверсантами в последний период войны. Из всего перечня операций, проведенных с помощью управляемых боевыми пловцами торпед, я упомяну лишь ту, в которой участвовал Джино Биринделли, который, как мне кажется, имел некоторое отношение к диверсии против «Новороссийска». «…В атаке на Гибралтар в октябре 1940 года участвовали три человеко-торпеды, скрытно доставленные на расстояние 4 миль от гавани подводной лодкой “Шире ” под командованием Валерио Боргезе. Я распределил цели между водителями следующим образом: Биринделли — ближайший линкор, Тезео, у которого торпеда была с большим радиусом действия, — линкор, стоящий дальше, а де ла Пенне должен был разведать место якорной стоянки авианосцев и крейсеров. В случае их отсутствия он должен был прикрепить зарядное отделение торпеды под гребные винты ближайшего к выходу линкора в надежде, что это также может причинить повреждение носовой части соседнего линкора… …Одной из человеко-торпед удалось войти в гавань в полупогруженном состоянии, миновав два боновых заграждения, и подойти под водой почти на 30 метров к линкору “Бархэм”. Здесь из-за неисправности торпеды и дыхательного аппарата экипаж всплыл и был захвачен. Две другие человеко-торпеды вышли из строя до входа в гавань, одна из них была уничтожена, а другая брошена экипажем на ходу. Секрет нового оружия был раскрыт». По факту атаки кораблей 31 октября 1940 года появилось сообщение английского командования военно-морской базы в Гибралтаре: «…Сегодня утром офицерами итальянского военно-морского флота была произведена неудачная попытка взорвать находящиеся в базе корабли при помощи торпед — одна взорвалась при входе в гавань, не причинив, однако, ущерба, вторая выбросилась на побережье на испанской территории». Англичане, делая сообщение, скрыли «простенький» факт: «один из водителей торпед — Джино Биринделли, проявив выдающийся героизм, волоком подтащил свою затонувшую торпеду под днище линкора “Бархэм ”, включил часовой механизм, и только после этого, на последних минутах запаса воздуха, всплыл на поверхность, где и был обнаружен англичанами, обратившими внимание на пузыри воздуха, поднимавшиеся из под днища линкора…» Возьмите на заметку фамилию боевого пловца — Биринделли. Коммодор Джино Биринделли напомнит о себе и о своих «морских дьяволах» в октябре 1955 года… В рассмотренном нами случае атаки итальянскими человекоторпедами английских кораблей, в надежде одним взрывом надежно вывести из строя один линкор и нанести повреждение другому, ближайшему, Боргезе дал указание де ла Пенне крепить заряд в районе винтов, то есть изменить привычную методику крепления заряда в районе боковых килей линкоров… Значит таки были различные варианты крепления боевых отделений торпед, в отличие от той методики, что была описана в ранее упоминаемой статье капитана 2-го ранга Виргиллиса Спигая. Этот факт тоже следует принять к сведению. В июле 1941 года окончилась неудачей комбинированная атака авиацией, взрывающимися катерами и двумя человекоуправляемыми торпедами английских кораблей в главной гавани Ла-Валлетты на о. Мальта. При этом погиб второй изобретатель человеко-торпеды — лейтенант Тео Тезеи, его имя было присвоено подводному отряду десятой флотилии MAC. Оно будет звучать и в названии подразделения боевых пловцов итальянского ВМФ, возрожденного в послевоенные годы. Это ли не доказательство сохранения основных боевых традиций морских диверсантов Италии? Кстати, три послевоенных года линкор «Джулио Чезаре» будет находиться в «отстое» на базе Ла-Валлетта на острове Мальта. Наибольшего успеха итальянские человекоуправляемые торпеды достигли 18 декабря 1941 года, во время атаки английской Восточно-Средиземноморской эскадры в Александрии. На этом эпизоде стоит задержать внимание.Атака линкоров «Вэлиент» И «Куин Элизабет»
«…Операция была разработана очень тщательно. Было решено, что как только данные воздушной разведки, условия погоды (принимается во внимание и лунный свет), а также обстановка в порту Александрия сложатся благоприятно для атаки, подводная лодка “Шире”, имея на борту человекоторпеды и штурмовые команды, выйдет из Лероса» (В. Спигай. Нападение итальянских человеко-торпед на военноморскую базу Александрия). Незадолго до этого немецкие подводные лодки потопили на Средиземном море авианосец «Арк Ройял» (13 ноября 1941 года) и, уже окончательно, — флагманский линкор «Бархэм». На Средиземном море оставались лишь два английских линкора — «Куин Элизабет» и «Вэлиент» водоизмещением по 32 тыс. тонн, которые стояли в охраняемой гавани, защищенной минными полями, сторожевыми кораблями и катерами, периодически взрывавшими глубинные бомбы. Итальянское военно-морское командование решило нанести удар по линкорам противника и тем самым достичь решающего превосходства на Средиземном море. Экипажи человеко-торпед тренировались уже год. Подводная лодка «Шире» под командованием В. Боргезе накануне вечером подошла на расстояние 1,3 мили от маяка на Западном мысу порта Александрия и на глубине 15 метров выпустила три человеко-торпеды. Командовал группой капитан 2-го ранга де ла Пенне, который совместно с главстаршиной водолазов Бьянки должен был атаковать линкор «Вэлиент». Экипаж второй торпеды в составе инженер-лейтенанта Антонио Марчелья и капрала Шергарта должен был подвести боевой заряд под днище линкора «Куин Элизабет», а экипаж третьей (инженер-лейтенант Винченцо Мартелотта и главстаршина водолазов Марино) — напасть на авианосец или крупный танкер. На подводной лодке «Шире» остались два резервных экипажа — лейтенант Луиджи Фитринелли с водолазом Мемоли и гардемарин Джорджио Спасарелли с водолазом Саваре. Участники всех операций названы не случайно, возможно, их имена нам еще встретятся. Де ла Пенне вспоминал: «В течение длительного времени мы тренировались в холодной воде и в ночное время, чтобы привыкнуть к холоду и темноте… наши кислородные приборы рассчитаны только на 5–6 часов… вся операция должна уложиться в рамках этого времени… При подходе к гавани водители торпед увидели раздвинутые заграждения и сигнал в воротах бокового заграждения, показывающий, что в гавань должен войти корабль. Поэтому я решил попытаться проскользнуть в гавань вместе с входящим кораблем, вместо того чтобы попытаться проникнуть под или сквозь сеть» (Луиджи де ла Пенне. Атакаитальянцев на военно-морскую базу Александрия). «Человеко-торпеда под управлением де ла Пенне погрузилась и двинулась в гавань впереди трех эсминцев. Первый эсминец прошел над их головами. Прижавшись ко дну и тем самым избежав винтов корабля, де ла Пенне с напарником вошел в гавань со вторым эсминцем. Следом вошли в гавань в подводном положении две другие человеко-торпеды и приступили к поискам своих целей. Де ла Пенне подошел к линкору “Вэлиент ” в 2 часа 19 минут. В 30 метрах от линкора торпеда вышла из строя и опустилась на дно, потерялся водолаз. С большими усилиями водитель по дну на глубине 17 метров подтащил торпеду под днище линкора, поставил часовой механизм взрывателя на 5 часов и всплыл на поверхность. Вторая человеко-торпеда, перебравшись через противоторпедную сеть, вышла к линкору “Куин Элизабет". В 3.00 Марчелья занял позицию для атаки в 100 футах от средней части корабля, ориентируясь на трубу… Погрузившись, он вместе с товарищем медленно продвигался на шум механизмов, пока, наконец, не достиг бокового киля… ему удалось закрепить заряд точно под корпусом, согласно инструкции на 5 футов ниже корпуса. Поставив часовой взрыватель, он удалился по дну» (В. Спигай). Наблюдательные посты на линкоре обнаружили подводных диверсантов по пузырькам, поднимавшимся на поверхность. С корабля осветили воду прожекторами, но итальянцам удалось уйти. Экипаж третьей торпеды, не обнаружив авианосца, заминировал самый крупный танкер в гавани водоизмещением 10 тыс. тонн. Взрыв под «Вэлиент» раздался в 5 часов утра, затем — под «Куин Элизабет». Линкоры, получив серьезные повреждения, сели на дно. Из-за длительного ремонта они больше не принимали участия в войне. «Взрыв со страшной силой потряс корабль. Свет погас, и трюм наполнился дымом. Я оказался невредим. Корабль накренился на 5 градусов и осел на грунт» (Луиджи де ла Пенне). «В этот момент де ла Пенне с напарником, захваченным на поверхности воды, находились под стражей в трюме линкора “Вэлиент ”. Через несколько минут, выбравшись на палубу, они наблюдали взрыв под линкором “Куин Элизабет ”. Под обоими линкорами взорвались боевые заряды, содержащие по 300 кг взрывчатого вещества. Надо отдать должное англичанам. Они сумели скрыть аварию линкоров и ввести в заблуждение итальянское командование. На кораблях, севших на дно, как ни в чем не бывало неслась корабельная служба и даже устраивались приемы…» Использовав для описания фрагменты воспоминаний участников атаки английских линкоров, я особо хотел бы обратить внимание на высокие навыки водителей торпед, показанные ими в процессе проникновения в базу, оборудованную солидной системой противодиверсионной защиты. И, опять-таки, мы получили представление о способах минирования кораблей боевыми пловцами. Шесть лет спустя Боргезе писал: «Не из любви к политике мы вспоминаем о совершенных ошибках и упущенных возможностях, а только потому, что история должна быть написана объективно для будущих поколений. Они должны учиться на ошибках предшественников и не повторять их». А в те годы он вынашивал планы транспортировки человекоторпед к американскому побережью, активно делился опытом с немецкими подводниками, встречался с адмиралом Деницем. На 2 октября Боргезе намечал атаку кораблей на внешнем рейде Гибралтара четырьмя взрывающимися катерами, а в порту — человекоуправляемой торпедой нового типа. Этому помешала капитуляция Италии, которая последовала 3 сентября 1943 года. С учетом выхода из войны Италии большая часть боевых пловцов Десятой флотилии MAC продолжила воевать против своих бывших союзников немцев в «содружестве» с бывшими противниками — англичанами. Можно поражаться беспринципности этих итальянцев, действовавших по принципу — «чистый спорт — никакой политики». В силу «сложившихся» обстоятельств к этой группе боевых пловцов присоединилась большая часть и моряков Десятой флотилии, вернувшихся из плена. Правильнее было бы сказать, что их освобождение из плена произошло при условии продолжения борьбы уже в союзе с англичанами и американцами. Трудно судить этих лихих парней, но по общим признакам — более порядочно поступил Боргезе, до конца сохранив верность своим принципам и прежним союзникам — немцам. Получив самый минимум информации по методике действий итальянских морских диверсантов, имеет смысл оценить уровень «специальной» подготовки и «рабочих» навыков их коллег — английских морских диверсантов. ... В должной мере оценив потенциальную угрозу, исходившую из-под воды, английское военно-морское командование начало применять эффективные меры защиты от морских диверсий: усилилось наблюдение с использованием ослепляющих прожекторов, осуществлялось профилактическое бомбометание глубинных бомб и сброс гранат, улучшилась индивидуальная защита кораблей, проводились осмотры их днищ. В 1941 году в Гибралтаре была создана специальная команда по борьбе с подводными диверсантами во главе с лейтенантами Бейли и Крэббом. Кстати, это они подняли со сбитого и затонувшего самолета портфель генерала Сикорского с секретными документами. В скором времени Крэбб возглавил борьбу с подводными диверсиями в Гибралтаре, потребовавшую от него и его товарищей мужества и смелости. Они вели осмотр подводной части корпуса всех кораблей, прибывающих в Гибралтар, стоящих на рейде или в гавани. Неудачей закончилась последняя атака гавани Александрии в мае 1942 года и попытки подорвать плавучий док с линкором «Куин Элизабет». Все шесть водителей торпед были захвачены в плен. В 1942 году итальянцы использовали для диверсии против судов, стоящих на рейде Гибралтара, 12 боевых пловцов диверсионной группы «Гамма», действовавшей с испанского побережья. Диверсанты несли на себе две мины массой по 2,2 кг, размещенные на груди и спине. В этот период командование Десятой флотилии MAC создает напротив Гибралтара тайную базу человекоуправляемых торпед на интернированном с начала войны в испанском порту Альхесирас итальянском судне «Ольтерра». Переоборудовав под видом капитального ремонта часть отсеков судна для скрытого выхода и входа человекоторпед, итальянцы предприняли с него несколько диверсий. Так, в ночь с 7 на 8 декабря 1942 года неудачей закончилась попытка атаковать Гибралтар тремя человекоуправляемыми торпедами, три водителя погибли от обстрела и взрыва глубинных бомб, двое сдались в плен, и лишь один водитель вернулся на тайную базу — судно «Ольтерра». И все же в мае и августе 1943 года (за месяц до выхода Италии из войны) итальянцам удалось на внешнем рейде Гибралтара потопить пять и повредить два судна. Только после этого, в канун капитуляции Италии 3 сентября 1943 года, англичане, нарушив испанский суверенитет, захватили судно «Ольтерра» и обнаружили на нем части человекоуправляемых торпед. Группа Крэбба собрала и успешно испытала две торпеды. …После капитуляции Италии Крэбб был командирован в эту страну, имея задачей разыскать и собрать личный состав Десятой итальянской флотилии, которая занималась комплектованием человеко-торпед и команд легких водолазов. Его поиски не были продолжительными — итальянцы, услышав о его прибытии, сами явились к нему. «…Во время пребывания в Италии Крэбб собрал очень ценную информацию как о человеко-торпедах, так и о новейших типах присасывающихся мин и мин-сюрпризов, которые после крепления невозможно оторвать от днища корабля» (Т. Волдрон, Д. Глисон. Подводные диверсанты во Второй мировой войне). Крэбб создал из бывших противников особый отряд, в который из 10-й флотилии MAC вошли бывший командир базы человеко-торпед «Ольтерра» Мускуталли, командир боевых пловцов Волк, изобретатель легководолазного снаряжения для подводных диверсантов Беллони и другие. С их помощью были значительно усовершенствованы английское специальное легководолазное снаряжение и дыхательная аппаратура. Вернулись из английского плена члены экипажей человекоторпед. Бывшие враги стали союзниками. Водителю — капитану 2-го ранга де ла Пенне, подорвавшему линкор «Вэлиент», золотую медаль «За храбрость» вручил бывший командир этого линкора, ставший к этому времени главой союзнической морской миссии в Италии. Немцы, оккупировавшие Италию после ее выхода из войны и захватившие военно-морскую базу Специя, где базировалась 10-я флотилия MAC, ничего там не обнаружили — ни технической документации, ни самих торпед. Все было спрятано в тайниках личным составом флотилии. Более того — все семь исправных и ранее не использовавшихся человекоуправляемых торпед нового типа вскоре попали к англичанам. Торпеды этого типа были более мореходными, имели значительно большие дальность и автономность плавания, глубину погружения и скорость, чем человеко-торпеды типа «Майами», или «Пигс» (свиньи), как их презрительно называли итальянцы и англичане. К этому времени англичане создали свою человекоуправляемую торпеду, испытания которой были проведены в июне 1942 года в Портсмуте. В октябре 1942 года была предпринята попытка атаковать немецкий линкор «Тирпиц», стоявший в Тронхейм-фьорде в Норвегии. Окончилась она неудачей, так как при подходе к фьорду торпеды были сорваны с буксирных тросов рыболовецкой шхуной всего лишь в 15 милях от «Тирпица». Первую успешную атаку английские человекоуправляемые торпеды провели при вторжении на о. Сицилию 3 января 1943 года против итальянского легкого крейсера «Трайано», стоявшего в порту Палермо. Подводные лодки-носители ночью выпустили в трех милях от порта два «Шериотирс» (возница), так называли англичане свои человеко-торпеды. Экипажу одной из них — Гринлэнду и Фирьери — на глубине 10 метров удалось войти в порт, преодолеть два сетевых заграждения и с помощью магнитных скоб прикрепить боевой заряд массой 300 кг к корпусу крейсера на 4 метра ниже ватерлинии, запустив часовой механизм на взрыв через два часа. При выходе из порта они обнаружили три эсминца и транспорт, к корпусам которых также прикрепили подрывные заряды массой по 5 кг. Раздавшиеся в 5 ч. 15 мин. взрывы уничтожили новый итальянский крейсер и повредили эсминцы. Итальянцы не подозревали о столь быстром освоении английским военноморским флотом человеко-торпед и не применили эффективной защиты. В июне 1944 года англичане успешно атаковали военноморскую базу Специя, захваченную к тому времени немцами. К атаке на Специю они привлекли своих бывших противников — боевых пловцов из диверсионной группы «Гамма» во главе с де ла Пенне. По официальной версии, все пловцы из группы де ла Пенне погибли во время налета английских самолетов на Специю. Я не исключаю, что итальянские боевые пловцы, не желая истреблять своих соотечественников, просто «ушли в тень»… Две торпеды были опущены англичанами с катера в семи милях от Специи в 23 ч. 30 мин. 22 июня. В 2 ч. 30 мин. торпеда, управляемая гардемарином Каузером — участником неудачной атаки линкора «Тирпиц» в октябре 1942 года, со вторым членом экипажа — матросом Смитом вошла в порт, с помощью резаков и через брешь преодолела шесть противолодочных сетей и боновое заграждение и около 4 ч. подошла к крейсеру «Больцано». «В 4 ч 30 мин водители четырьмя магнитами прикрепили боевое зарядное отделение торпеды к днищу крейсера на глубине шести метров, установили время взрыва через два часа и благополучно выбрались из базы. Взрыв в 6 ч. 30 мин. под днищем корабля отправил ко дну крейсер водоизмещением 10 тыс. тонн…» Стоит обратить внимание на последний вариант крепления БЗО торпед к днищу крейсера-цели. Примерно такой же ход диверсии мы будем рассматривать при анализе возможных вариантов диверсии против «Новороссийска». Своеобразной вершиной боевого мастерства английских морских диверсантов периода войны в Европе стала атака гермайского линкора «Тирпиц». Анализ этой операции позволит нам провести некоторые аналогии с обстоятельствами катастрофы «Новороссийска».Атака линкора «Тирпиц»
Из рассказа лейтенанта Плейса — командира сверхмалой подводной лодки «XI» об атаке немецкого линкора «Тирпиц» 22 сентября 1943 года в Ко-фиорде: «Переход к району операции занял десять дней. 23 часа в сутки мы находились в погруженном состоянии. Сама атака была произведена днем в хорошо защищенной якорной стоянке одного из фьордов Северной Норвегии. В сущности, атака была очень проста. Перед нами стояла задача — выйти под днище “Тирпица” и заминировать его. Наибольшие трудности встретились при прохождении сетевых заграждений, которые оказались гораздо сложнее, чем мы предполагали. Для преодоления этих сетей потребовались большие усилия и время, чем я предполагал. Именно сетевые заграждения не позволили нам улизнуть после проведения атаки». Эта атака явилась результатом длительной работы по созданию серии сверхмалых подводных лодок водоизмещением 39 тонн, длиной 14,6 м, диаметром 1,8 м, с длительностью плавания в подводном положении 36 часов. Экипаж лодки состоял из четырех человек: командир обеспечивал вождение и выход в атаку, его помощник отвечал за погружение и управление электромотором, на водолаза возлагались установка подводных зарядов и прорезание сетевых заграждений, четвертым был машинист. «Миджет субмарине», так назывались английские сверхмалые подводные лодки, доставлялись на буксире к базам противника океанскими подводными лодками. Каждая лодка несла по два заряда, содержащих по две тонны взрывчатого вещества. Водолаз-подрывник опускал их на дно под кораблем или прикреплял к его днищу. К атаке на немецкие линейные корабли «Лютцов», «Шарнхорст» и «Тирпиц» готовились шесть сверхмалых подводных лодок, но только двум из них — «Х6» и «Х7» под командованием лейтенантов Кэмерона и Плейса удалось достичь цели — «Тирпица». Из рассказа лейтенанта Кэмерона — командира сверхмалой подводной лодки «Х6»: «Мы сравнительно легко преодолели оборонительные сооружения противника и оказались перед стальными сетями, окружавшими линкор. К счастью, в сетевом заграждении имелась брешь, предназначенная для прохода мелких судов… Мы прошли через эту брешь, но в момент выхода в атаку выдали свое присутствие, сев на мель, не обозначенную на картах. Наблюдатель сообщил вахтенному офицеру “Тирпица ” о появлении “большой рыбы ”, и на корабле была поднята тревога. Наскочив на мель, мы повредили свои навигационные приборы и оказались совершенно слепыми. Это вынудило нас атаковать “Тирпиц ” в надводном положении. Несмотря на огонь противника, нам удалось пройти 50 футов, подойти к борту линкора и сбросить подводные заряды, которые должны были взорваться ровно через час. Не имея шансов на спасение, я решил затопить лодку, дабы она не попала в руки противника. После того как мы затопили лодку, нас подобрали и доставили на линкор для допроса. В момент допроса раздался взрыв». «Скромно» описывает этот мужественный (?) моряк заключительный этап смелой атаки немецких линкоров, в ходе которой из 24 человек десять погибли, шесть (из членов экипажей «Х6» и «Х7») попали в плен и только два экипажа вернулись на базу. У Кэмерона в самом начале атаки затопило перископ и один из подрывных зарядов, что нарушило дифферент и дало крен в 15°. В таком положении он успешно преодолел ряд оборонительных заграждений противника и из-за повреждения навигационных приборов принял решение атаковать грозного противника в надводном положении. Одновременно «Тирпиц» атаковала и подводная лодка «Х7» под командой лейтенанта Плейса, которая также с большим трудом, но успешно преодолела все заграждения и в подводном положении вышла под корпус линкора, даже коснувшись его. Первый заряд освобождается под орудийной башней «В» и ложится на дно фьорда в нескольких метрах от днища линкора. После этого с завидным самообладанием лейтенант Плейс погружается, дает задний ход и примерно под орудийной башней «X» освобождает второй взрывной заряд. Под линкор и рядом с ним было уложено 8000 кг взрывчатого вещества. В корабельном журнале командир линкора «Тирпиц» 22 сентября отметит, что в 8 ч. 12 мин. «…раздались два сильных взрыва с интервалом в одну десятую секунды: первый — около одной из орудийных башен, второй — на расстоянии метров пятнадцати от кормы. Корабль поднялся из воды примерно на два метра, а затем, опустившись, накренился на левый борт градусов на пять. На линкоре погасло освещение. Из пробоины, образовавшейся в подводной части корабля, в море хлынула нефть. Столб воды, поднявшийся со стороны левого борта, обрушился на четырехорудийные башни. Оказались поврежденными связь, электрогенераторы, станция гидрофонов, руль левого борта и многие другие механизмы». Линкор «Тирпиц» водоизмещением 40 тыс. тонн был серьезно поврежден и длительное время находился в ремонте, но и затем резко снизил свою активность и угрозу морским перевозкам. 12 ноября 1944 года он был потоплен английскими самолетами. Все основные этапы атаки против «Тирпица» неоднократно описывались, многократно анализировались. Я описал этот боевой эпизод исключительно потому, что каждая из сверхмалых подводных лодок, участвовавших в этой операции, несла заряд, равный двум тоннам взрывчатого вещества. Учитывая же тот факт, что расчетное количество ВВ, нанесшее «Новороссийску» фатальные повреждения, оценивалось как минимум в четыре тонны, — значит, потребное количество взрывчатки могло быть доставлено к «Новороссийску» двумя лодками типа «X»… Безусловно, за десять минувших лет многое изменилось в системе морских вооружений и в средствах их доставки, но отмеченное нами «совпадение» возьмем на контроль, для последующих сопоставлений повреждений «Новороссийска» при взрыве, с количеством ВВ, потребного для причинения подобных повреждений. Можно считать, что это один из вариантов «английского» следа в процессе расследования катастрофы «Новороссийска». Не сочтите за дешевый, популистский прием, но, обозначив итальянский и английский «следы» как основные в отслеживании диверсионного варианта в катастрофе «Новороссийска», имеет смысл определиться с теми фигурантами, которые могли бы, проявив верность подводному диверсионному «братству», разработать операцию против «Новороссийска»… При анализе операций 10-й флотилии против кораблей английского флота мы упоминали о Джино Биринделли. Что нам известно о нем? Ознакомимся с боевой биографии адмирала Джино Биринделли. Родился в Пета 19 января 1911 года. Адмирал флота Италии. Награжден Золотой медалью воинской доблести. В 1925 году был принят в Морскую академию Италии и в 1930 году был выпущен в звании младшего лейтенанта (sub-lieutenant) Королевского флота. Служа в подводном флоте, командовал подводными лодками «Дизель» и «Рубин» («Dessie», «Rubino»). В 1939 году прошел подготовку в качестве водолаза-разведчика (frogmen) и человеко-торпеды (human torpedoes) и был направлен в 5-ю флотилию MAC. 21 октября 1940 года подводная лодка «Scire» («Шире»), выйдя из Специи, направилась к Гибралтару, оснащенная тремя управляемыми торпедами и имея на борту четыре экипажа. Десять морских диверсантов, под командованием Биринделли, проникли в гавань, но отказались от атаки из-за технических проблем с торпедами и боевым снаряжением. Только одна управляемая человеком торпеда обнаружила цель, предназначенную для атаки, — линейный корабль «Бархам» (battleship HMS «Barham»). Атака состоялась, но линкору не был причинен существенный ущерб. Два члена экипажа — Биринделли и Дамос Поганини (Paccagnini) пленены англичанами и были направлены в Британию. Четверо других, включая Тезео (Teseo Tesei), через Испанию вернулись в Италию и продолжили борьбу с английским флотом. В результате этой операции был получен ценный боевой опыт. Биринделли был награжден медалью «За военные заслуги», а его напарник Паганини — Серебряную медаль за воинскую доблесть. Боевые пловцы находились в плену до их репатриации в 1944 году. После возвращения в Италию они приняли участие в составе the Italian Co-belligerent Navy против германских ВМС. После войны Биринделли руководил итальянским морским спецназом, с 1952 года вошедшим в структуру НАТО на Средиземном море под наименованием Comando Raggruppamento Subacquei е Incursori Teseo Tesei. Обратите внимание: итальянские моряки-патриоты имели всех в виду, сохраняя в названии своего боевого подразделения имя создателя первой боевой торпеды — Тезео Тезея, чье имя изначально носила 10-я флотилия MAC князя Валерио Боргезе. В должности командира этого специального подразделения Джино Биринделли оставался до марта 1956 года, что дает нам все основания предполагать его активное участие в разработке и осуществлении диверсии против линкора «Новороссийск» 29 октября 1955 года. Поскольку информация об этапах службы Биринделли взята из итальянских источников, то она, на мой взгляд, вполне соответствует истинному положению дел. В 1956 году коммандор Биринделли был назначен командиром крейсера «Раймондо Монтекуколли». Занимая различные должности в ВМС Италии, Джино Беренделли в 1959 году становится контрадмиралом, в 1962 году — вице-адмиралом, в 1966 году — адмиралом флота. В 1967 году адмирал Биринделли назначен командующим Итальянским флотом. В 1970 году Биринделли командует Средиземноморским флотом НАТО со штабом на Мальте, одновременно являясь командующим военноморскими силами НАТО в Южной Европе. В 1972 году Джорджио Алмиранте, лидер Итальянского социалистического движения, среди руководителей особо отметил адмирала Биринделли. Биринделли являлся лидером партии с 1972 по 1973 гг. Член итальянской палаты депутатов (1972–1976). Умер адмирал Джино Биринделли 2 августа 2008 года и торжественно похоронен в Риме. Я уверен, что, командуя специальным подразделением, организационно входившим в состав флота НАТО, Джино Биринделли вполне мог провести специальную операцию в Севастопольской бухте. Имеется масса документов, подтверждающих совместную деятельность специалистов по морским диверсиям — итальянцев, англичан и американцев. При анализе этого периода следует обратить внимание на подготовку боевых пловцов стран НАТО в учебных центрах на территории США. Приняв к сведению все мои соображения по Биринделли, следует учесть, что последние годы как-то вдруг (?) из более чем полувекового небытия появились авторитетные (?) свидетели, упорно отрицающие какое-либо участие итальянских боевых пловцов в катастрофе «Новороссийска». Должно быть, это неспроста… В своем письме к Каржавину Петр Васильевич Селиверстов из Севастополя писал: «…Это было в Алжире в конце 1964 года. Мы исполняли свой долг по обучению на торпедных катерах 83-го проекта офицеров и мичманов алжирского ВМФ. При разговоре с алжирским офицером, не помню его фамилии, он сказал, что в Алжире несколько офицеров из Италии обучают алжирцев, подводников-диверсантов, и один из них участвовал в подрыве линкора "Новороссийск”»… В Севастополе в настоящее время проживает отставной полковник Евгений Борисович Мельничук, хорошо известный по своим публикациям о партизанах Крыма. Службу Евгений Борисович заканчивал в должности начальника разведки корпуса ПВО в Севастополе. В 1964 году в качестве советника-инструктора он находился в Алжире. Там же находились советники-наблюдатели от многих стран, в том числе и от Италии. Болгарский военный советник, узнав о том, что Мельничук из Севастополя, поделился информацией о том, что в кабинете представителя от Италии висит картина, изображавшая гибель в Севастопольской бухте линейного корабля «Новороссийск». Поскольку нашим советникам не рекомендовалось общаться с советниками из капиталистических стран, Евгений Борисович не решился навестить своего «коллегу» из Италии… Да и о самом этом факте он мне сообщил очень неохотно, имея практику общения с историками-исследователями, легко передергивающими факты… Если бы даже диверсия против «Новороссийска» таки состоялась, то мы самым решительным образом исключаем какое-либо участие в диверсионной акции против «Новороссийска» князя Боргезе. Но при этом следует учесть, что у князя были достаточно веские основания внимательно и пристрастно оценивать события, происходившие в Советской России. Дело в том, что князь был женат на русской графине Дарье Олсуфьевой, родившейся в Москве в 1909 году и вывезенной еще ребенком родителями в Италию в 1918 году. Об известном в России роде Олсуфьевых теперь лишь напоминает в Петербурге памятник архитектуры XVIII века (Фонтанка, 14) с гербом Олсуфьевых. Борис Каржавин упоминал о том, что он видел в стене Успенского монастыря древнего Свияжска под Казанью, где в тридцатые годы и во время войны был один из лагерей ГУЛАГа, самодельную доску с надписью: «Софья Олсуфьева, реставратор, 1876–1943». Памятную доску удалось сохранить, несмотря на сопротивление местных властей. Дарья Васильевна Олсуфьева, в замужестве — Боргезе, написала книгу «Гоголь и Рим», внеся тем самым свой вклад в историю нашей литературы. К ее дочери Елене Боргезе, проживающей в Париже, Каржавин обратился с письменной просьбой рассказать о роли князя Боргезе в катастрофе линкора «Новороссийск». Она ответила по-русски — промолчала. Это я к тому, что у Боргезе были все основания и любить и ненавидеть Россию. Есть все основания предполагать, что Россию в советском варианте середины 50-х годов Валерио Боргезе люто ненавидел. Но это еще не аргумент в пользу какого-либо участия князя в организации диверсии против линкора «Новороссийск». В октябре 1995 года с бывшими соратниками Боргезе в Италии встретился А.Н. Норченко. Содержание бесед с ними он подробно описал в своей книге «Проклятая тайна». Вот эти люди: — Луиджи Ферраро, подводный диверсант, служивший в отряде подводных пловцов («отряде Гамма»), во время войны подорвавший несколько кораблей, национальный герой Италии, кавалер Большой золотой медали за воинскую доблесть. Он считает, что версия участия итальянских диверсантов в диверсии против «Новороссийска» не выдерживает никакой критики и является очередной бездоказательной пустышкой; — Эмилио Леньяни, начинал свою службу молодым офицером на линкоре «Джулио Чезаре», после войны ходил на нем на Мальту, бывший катерник-диверсант, служивший в отряде штурмовых и торпедных катеров 10-й флотилии MAC. Во время войны бывал в Гурзуфе, Балаклаве, Севастополе. После войны в 1949 году командовал отрядом кораблей, обеспечивая безопасность группы кораблей, которая по репарациям предназначалась СССР и перешла в Албанию, где происходила передача. Э. Марколини: «Мы все в курсе дела, что под линкором рвануло больше тонны взрывчатки. На своей “Майоле ” (управляемая торпеда, водителем которой во время войны был Э. Марколини. — А.С.) я бы мог доставить не больше 280 килограммов. Чтобы доставить к линкору наш заряд, потребовались бы средства обеспечения: или подлодка или что-нибудь вроде “Ольтерры ”. И чтобы они были недалеко. Потому что запаса хода на возвращение практически не было бы: торпеду надо было бы потом утопить, а самим выбираться просто так. А это же физически невыполнимо в малоизвестном месте. Да еще в считаные минуты… О пловцах из “Гаммы ” и говорить нечего. В вашей воде они бы вообще долго не продержались… Так что я плохо представляю, как бы сам это сделал. Да и зачем нам это было нужно? Если бы мы и на самом деле участвовали в подрыве “Джулио Чезаре ”, то это сразу же стало бы известно всем, и наши “левые " с нами тогда расправились очень быстро, разорвали бы на куски…» Да, действительно, температура воды 28 октября 1955 года в районе Севастополя была 14 градусов, но в те годы подводные пловцы активно использовали утепленные костюмы… Э. Леньяни отвечает на вопросы А.Н. Норченко, в том числе и о клятве князя Боргезе на своей золотой шпаге утопить линкор, но не дать ему служить у большевиков: «Фантазии все это. Князь, насколько я его знал, никаких таких клятв никому не давал. Да и шпаги у нас у всех были одинаковые. И вообще, зачем нам, итальянцам, было рисковать, чтобы подрывать этот ржавый ящик, который еле плавал и стрелять почти не мог?! Я-то лично знаю это лучше других. Из-за него и рисковать нечего было, пусть бы себе плавал и разорял вашу казну… А если уж кому и было мстить, так это Англии с Америкой — они забрали у нас совсем новые линкоры “Витторио Венето ” и “Италию ”, а немцы разбомбили “Рому” в день перемирия. Так что ни с какой стороны эта акция с “Джулио Чезаре ” в Италии была абсолютно не нужна… Виновных и заинтересованных надо искать в другом месте». Особенно любопытно мнение бывшего боевого пловца Марколинни о состоянии «Чезаре» на момент передачи линкора советским морякам: «…этот ржавый ящик, который еле плавал и стрелять почти не мог?! Я-то лично знаю это лучше других. Из-за него и рисковать нечего было, пусть бы себе плавал и разорял вашу казну…» К сожалению, ведь так, по сути, и было… Печально все это… Можно было бы принять к сведению мнение этих, наиболее именитых ветеранов 10-й флотилии MAC, но делать вывод о том, что следует полностью отказаться от версии по участию в диверсии против «Новороссийска» ветеранов флотилии было бы опрометчиво. Во-первых, три-четыре престарелых ветерана, в силу своих прежних выдающихся заслуг находившиеся под пристальным наблюдением специальных служб и непредсказуемых по поступкам представителей «левой» общественности (?), не должны, да и не могли гарантировать того, что какая-то группа, из более чем полутысячного личного состава флотилии, не решила бы «вдруг» (?) продолжить службу в составе специальных подразделений таких стран НАТО, как Англия или, скажем, Турция… И потом, у нас имеется информация о фактическом возрождении в составе ВМС Италии специального подразделения, родственного бывшей 10-й флотилии, и даже сохранившего в своем наименовании прежний призыв боевых пловцов, воевавших под командованием Валерио Боргезе. Я уверен в том, что имеются веские основания решительно отстаивать диверсионную версию среди возможных причин гибели линкора «Новороссийск», и при этом не следует исключать возможность участия в диверсии в числе прочих и итальянских диверсантов. Рассмотренные ранее факты позволили нам предположить активное участие в организации диверсии против «Новороссийска» адмирала Джино Биринделли, теперь нам предстоит «притянуть» к участию в диверсии коммодора Крэбба. Тем более, что Крэбб после войны продолжал заниматься прежней диверсионной и антидиверсионной «тематикой». Из официально известных акций — им лично была обнаружена мина, прикрепленная террористами к одной из опор пирса в порту города Хайфа, к которому должен был пришвартоваться английский эсминец. Можно с полной уверенностью утверждать, что в этот период Крэбб занимался не только предотвращением диверсий, но и их организацией… Так или иначе, но уже в то время кэптен Крэбб по праву считался национальным героем Англии и продолжал заниматься своим «любимым» делом… Личность Крэбба, в плане нашего расследования причин катастрофы «Новороссийска», представляет не меньший, а быть может, и больший интерес, чем фигура Джино Биринделли, ставшего к середине 50-х годов вице-адмиралом… Следует отметить тот очевидный факт, что в период, когда Крэбб организовывал и обеспечивал охрану от боевых пловцов Италии стоянки английских кораблей в Гибралтаре, успеха итальянцы не достигли. Это свидетельствовало о его высоких качествах универсального специалиста по диверсиям и по защите баз от возможных диверсий. Но ни один боевой корабль в Гибралтаре итальянцам потопить не удалось, даже попытки проникнуть в гавань оказались безуспешными. Что же касается так называемого «английского» следа в событиях на Ближнем Востоке и Восточном Средиземноморье… Можно с большой долей уверенности утверждать, что коммандор Крэбб очень плотно «отметился» в процессе подготовки, а быть может, и в руководстве диверсионными силами группировки НАТО на Средиземном море. Уверенности в этом добавляет общеизвестный факт привлечения Крэбба в качестве консультанта-инструктора к специальным операциям, проводимым британским руководством в 1956 году. Судите сами. До последнего времени официально считалось, что, негласно обследуя подводную часть корпуса и винты советского крейсера «Орджоникидзе», прибывшего в 1956 году с дружественным визитом в Англию, Крэбб попал под винты крейсера при утреннем проворачивании механизмов и погиб. После этого более 40 лет по миру блуждала заброшенная Бернардом Хаттоном книжная фальшивка — «Великолепный подводник». С фотографией на обложке Льва Львовича Кораблева в советской военной форме на боевом корабле и автографом бывшей жены командора Крэбба: «Он здесь очень похож. Я считаю, что это Крэбби». Мол, это русские на подлодке подбросили в бухту чье-то обезглавленное тело, облаченное в водолазный костюм Крэбба. Чтоб замести следы похищения, утверждал Хаттон, ссылаясь на мифическое досье КГБ. Вся Англия возмущалась варварством и коварством русских. Газеты и телевидение многих стран мира наперебой комментировали выдержки из книги Хаттона. В 2007 году уже в российских СМИ появилась новая «сенсация». Якобы «человека-лягушку» Крэбба ликвидировал боец сверхсекретного отряда ГРУ «Барракуда» Эдуард Кольцов, когда диверсант устанавливал магнитную мину на корпусе нашего крейсера. И тем спас от верной гибели советское руководство. Кольцов охотно демонстрировал с телеэкрана клинок, которым перерезал горло врагу, и орден Красной Звезды, которым он был «тайно» (?) награжден за эту секретную операцию по ликвидации опасного диверсанта-террориста. Подвигу ветерана морского спецназа посвящено множество публикаций в прессе, документальные телефильмы «Бомба для Хрущева», «Откровения морского дьявола». Кадры из фильмов до сих пор периодически демонстрируют на ТВ. В последнем варианте фрагменты из этого фильма «пристегнули» к документальному телефильму о действиях южноафриканских диверсантов в порту Анголы. Поскольку имя Крэбба уже озвучено в нашем расследовании о «Новороссийске», грех не «навести» резкость на фактическую судьбу этого выдающегося специалиста по морским диверсиям. Так что же произошло на самом деле 60 лет назад в Портсмутской гавани? Бывший журналист-международник Соколов приводит убедительные доказательства того, что о теракте и речи не было. Англичане пригласили руководителей СССР с визитом доброй воли. Обстановка в мире и без того была взрывоопасной. Назревал Суэцкий кризис. Лондону нужен был диалог с Москвой, а не атомная война. Ведь подрыв крейсера с советской правительственной делегацией мог привести к ядерной катастрофе. Поход на крейсере в Англию с высшим руководством страны на борту — действительно уникальная эпопея. С инициативой визита выступил Лондон сразу после смерти Сталина. Черчилль решил вблизи взглянуть на обновленный состав кремлевского руководства. Маленкову, сменившему Сталина, поначалу было не до Англии. Затем Хрущев его самого потеснил. Лондон повторил приглашение. Его прислал уже Энтони Иден, преемник Черчилля. Хрущев с радостью засобирался в дорогу. Головной болью шефа Лубянки Серова стало обеспечение безопасности визита. «Первый» отказался лететь в Лондон на самолете. Ему захотелось (мол, знай наших!) приплыть к британским берегам на новом советском крейсере. Серов пытался переубедить давнего друга, но тот его и слушать не хотел. Никита Сергеевич любил причуды! Это была не единственная причуда Хрущева. Он решил взять с собой в Англию двух выдающихся ученых: создателя атомной бомбы академика Курчатова и создателя нашей стратегической авиации академика Туполева. «Хорошо, хоть ракетчика Королева не забрал на крейсер! — возмущался уже в конце 80-х в разговоре со мной опальный генерал. — А если б они сбежали или похитил кто?!» В конце марта 56-го Серов лично слетал в Лондон, чтобы договориться с английскими коллегами о мерах по обеспечению безопасности визита. И.о. резидента КГБ Модин выдал шефу только что полученный от агента материал особой важности о запланированной разведслужбами Великобритании секретной операции против крейсера с Хрущевым и боевых кораблей сопровождения. Главным исполнителем акции назывался командор Крэбб! На самом деле англичане просто решили совместить приятное с полезным — на фоне «прослушки» высшего советского руководства в гостиничном номере они планировали провести негласное обследование нового крейсера. Крейсер новый, быстроходный. По нему вопросов у наших «партнеров» было немало: обводы корпуса, чем начинен, что за винты, есть ли «мокрый отсек» для выхода боевых пловцов. Вот некогда секретный документ британского Адмиралтейства. Тот самый, что резидент КГБ полковник Модин передал руководителю КГБ генералу Серову. Соколов его перевел на русский язык и привел в своей книге полностью. «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО Офис Первого лорда Адмиралтейства 14 марта 1956 года MEMO Адмиралтейство подтвердило актуальность ранее принятых директив о проведении разведывательных операций против русских военных кораблей в западноевропейских и британских портах… Заседание отметило, что приезд в апреле в Англию Хрущева и Булганина на борту крейсера дает реальную возможность для выполнения указанной директивы… Адмиралтейство отметило результативность уже проведенных ранее аналогичных разведывательных операций, в частности, против крейсера "Свердлов ” при участии командора Крэбба в 1955 году… Была подчеркнута приоритетность выявления шумовых характеристик русских военных кораблей… Отмечена важность определения конструктивных и тактико-технических особенностей русского крейсера… Участники совещания обсудили возможности для разведки, предоставляемые визитом русских военных кораблей в Портсмут… Было принято решение связаться с командором Крэббом, чтобы выяснить возможность его участия в осуществлении операции "Кларет ” против русских военных кораблей, на которых Хрущев и Булганин прибудут в Англию… В работе совещания принимали участие: сэр Джеймс Томас, Первый лорд Адмиралтейства сэр Неон Киркпатрик, Постоянный замсекретаря Форин офис г-н Патрик Дин, Директор Объединенного комитета по разведке сэр Джон Ланг, Постоянный секретарь Адмиралтейства контр-адмирал Джон Инглис, Директор военно-морской разведки генерал-майор Джон Синклер, шеф Сикрет Интеллидженс Сервис г-н Дик Уайт, Генеральный директор МИ-5». Спецоперацию назвали «Кларет». Руководитель лондонского отделения СИС и куратор операции «Кларет» — Николас Эллиот. Разведка подводной части корпуса крейсера, скорее всего, проводилась по инициативе Крэбба. Планировалась прослушка номеров членов советской делегации (в первую очередь, Хрущева и Булганина) в лондонской гостинице «Клериджиз», «снятие шумов» советского крейсера британскими подводными станциями при прохождении пролива Ла-Манш, работа с экипажами наших военных кораблей, особенно с офицерским составом, и т. д. Обратите внимание на выделенный мной абзац. Отдельным пунктом проходила в планах английских контрразведчиков «работа с экипажами наших военных кораблей, особенно с офицерским составом, и т. д.». Вы можете сказать, что подобный пункт и последующие за ним мероприятия по вербовке офицеров и мичманов корабля были стандартными в процессе «обеспечения» визита в английские порты советских кораблей. Никто с этим и не спорит — зачастую эти мероприятия, на первый взгляд совершенно бестолковые, практиковались во время всех бывших и, должно быть, будущих визитов в иностранные порты наших кораблей. Получив согласие Крэбба, 8 апреля 1956 года первый лорд Адмиралтейства обратился к премьер-министру Великобритании Идену за разрешением о проведении операции «Кларет» против русских военных кораблей. 12 апреля премьер-министр направил письмо первому лорду Адмиралтейства по поводу операции «Кларет»: «Сожалею, но мы не можем предпринять в данной ситуации ничего подобного». Однако спецслужбы и военные проигнорировали решение премьера. Сделали вид, будто бы случилась накладка. У чиновника, обязанного передать исполнителям команду «отмена», в тот день умер отец. Ему было не до «отбоя». В назначенный день и час командор Крэбб отправился на задание в порт и не вернулся. Чтобы не волновать русских и не засвечивать работу морской разведки, было принято решение не вести поиск командора в гавани. От Крэбба отказались все: МИ-6, военно-морская разведка, Адмиралтейство. Это было сделать несложно, потому как Крэбб на тот момент не числился в кадровом составе британских ВМС. Найденное спустя год в Чичестерской бухте обезглавленное тело судмедэксперт без труда идентифицировал как Крэбба по шраму на левом колене. Тело сохранилось настолько, насколько позволили местный климат и эластичный комбинезон боевого пловца. Но британские спецслужбы намеренно фальсифицировали результаты работы эксперта. Надо было как-то прикрыть свой провал. Была организована «утечка» информации, позволившая негласно обвинить советские спецслужбы в похищении Крэбба. Сфабриковали «секретное досье КГБ», псевдоисторик Хаттон, находившийся в контакте с представителями морской разведки, наскоро сочинил книжку о Крэббе — Льве Кораблеве. Удивительно, но эта псевдоверсия была легко принята и держалась более 30 лет. Потом спецслужбы Англии согласно закону о давности рассекретили часть документов по «Кларету», но в широкий доступ даже той дозированной информации не выложили. Допуск получили видный британский историк Найджел Уэст и Геннадий Соколов. Уэст, опять-таки, наскоро опубликовал небольшим тиражом отдельные фрагменты из официально засвеченных материалов. Соколов написал в 1993 году на английском языке книгу «Апрель 56-го». Кстати, почему на английском? Возможно, что не хотел конфликтовать с нашими книгоиздателями, до этого успешно тиражировавшими фальшивку Хаттона. Хаттону пришлось публично признаться в написании фальшивки и покаяться. Но, опять-таки за давностью лет, долго каяться не пришлось… Несколько разочарованы были руководители нашей контрразведки, «условно» числившие в своем активе если не вербовку Крэбба, так уж точно его «устранение» (?). Некоторые незадачливые «специалисты», не особо отмеченные по прежней службе, не стеснялись демонстрировать свои ордена, полученные якобы на «устранение опасного террориста-подводника», грозившего погубить наш крейсер с недоброй памяти Никитой Хрущевым на борту… Как результат, память о Крэббе,отчаянном смелом парне, профессионале своего дела, была очищена от наветов. По последней, заслуживающей доверия информации, Крэбба последний раз видел 19 апреля в семь часов тридцать минут главный боцман миноносца «Совершенный» — мичман Горохов. Об этом Геннадию Соколову сообщил капитан 1-го ранга Евгений Романов, выходивший в тот поход в Англию на крейсере «Орджоникидзе». «Орджоникидзе» и корабль его сопровождения — эскадренный миноносец «Совершенный» — в гавани стояли рядом. В свое время Горохов сообщил Романову: «Мы облокотились на леера, смотрим в воду, разговариваем. Вдруг ни с того ни с сего, вода здесь в гавани прозрачная, — вижу, какая-то тень в воде появилась. Я смотрю, вахтенный на трапе матрос тоже смотрит. Неожиданно на поверхность всплывает подводник. Голова в маске. Вижу глаза — напуганные. Смотрит на меня. Между нами — метра три-четыре. Руками скребет по борту. Но корпус-то у нас сварной. Заклепок нет. Ухватиться не за что. Смотрит на нас. Я остолбенел. Такая неожиданность — подводник всплыл! Прошло секунд 15–20, и он ушел вниз. Я тут же доложил дежурному командиру». По мнению Романова, чужой подводник просил о помощи. Помощь не была оказана, и он ушел вниз. Возможно, потерял сознание. Начштаба перехода капитан 1-го ранга Ярошевич тут же приказал Романову отыскать неведомого пловца. Романов сам спускался под воду вместе с командой водолазов, но тело не нашли. Поиску мешала сильная приливная волна. По приказу того же Ярошевича все три штатных водолаза крейсера с утра до вечера тщательно осматривали корпус «Орджоникидзе» на предмет вражеских мин. Сюрпризов не обнаружили. Действия наших легких водолазов осложнялись тем, что для официального подводного поиска требовалось особое разрешение английского командования и местных властей. Романов утверждал, что никаких посторонних или временно приписанных к кораблю на время похода водолазов на крейсере «Орджоникидзе» не было. Только три его специалиста. Получается, что автор публикаций — Кольцов — такой же фантазер, как «историк» Хадсон! По версии Кольцова, он обнаружил боевого пловца, устанавливавшего под днищем корабля магнитную мину. Резко дернув его за ноги, он специальным ножом перерезал пловцу горло. Кольцов утверждал, что произошло это в 2 часа ночи 19 апреля. И это притом что моряки с «Совершенного» видели боевого пловца утром 20 апреля. Юрий Соколов продолжил свое расследование. В Подольском Центральном архиве Министерства обороны РФ в картотеке учета награжденных орденом Красной Звезды Кольцов Эдуард Петрович, 1933 года рождения, уроженец города Ростова-на-Дону, не значится. В учетно-послужной карте старшего лейтенанта Кольцова Э.П. сведений о награждении орденом Красной Звезды также не имеется. Просьбы сообщить номер ордена Кольцов игнорировал. Может, потому, что за присвоение и ношение чужих наград в России могли привлечь к административной ответственности. Бывали случаи, когда награждение разведчиков и офицеров, выполнявших особые задания, проходило по линии КГБ и в официальных документах не фиксировалось. Этим положением и воспользовался Кольцов, выдавая себя за героя антитеррора, но в силу своего убогого мышления не принял во внимание, что своим «признанием» он дает моральное право на агрессивные действия со стороны английского спецназа по отношению к нашим боевым пловцам… Полагаю, выбор исполнителя операции «Кларет» был более чем спорным. Да, Крэбб пользовался абсолютным доверием руководства флотом и МИ-6. Имел колоссальный опыт работы по основной своей специальности в годы Второй мировой. Но ветеран морских диверсий уже находился в отставке, и лишь иногда, со слов бывшей жены, подрабатывал, пользуясь старыми контактами на прежней службе. Принимать на веру информацию от бывших жен — это последнее дело… Она же «признала» в советском офицере, запечатленном на фотографии, предложенной ей для «опознания» Хадсоном, своего бывшего мужа. Наверное, и гонорар какой- то от благодарного (?) «писателя» получила… Судя по всему, Крэбб почувствовал себя плохо в то утро под крейсером и всплыл. То ли сердце прихватило, то ли дыхательный аппарат подвел, и он начал задыхаться. Теперь этого точно уже не узнаешь. Морально и психологически не готовые к этому наши моряки помочь Крэббу не успели. Что стало с телом в гавани, где сильное подводное течение и масса кораблей, можно легко вообразить. Труп вполне мог угодить под корпус какого-нибудь судна, попасть под винты, способные в долю секунды его изуродовать. Ну а впоследствии были потеряны свинцовые грузы, удерживавшие боевого пловца под водой, и труп выбросило на берег приливной волной. Там его обнаружили рыбаки… Провал Крэбба стоил карьеры многим сотрудникам английских спецслужб. Я рискнул потревожить память ветерана английского морского спецназа только потому, что, по моему глубокому убеждению, операция по уничтожению «Новороссийска», если она таки состоялась, то не обошлась без участия коммодора Крэбба. Уже только тот факт, что при планировании операции «Кларет» на главную роль был выдвинут Крэбб, позволяеет нам с еще большей уверенностью утверждать, что при планировании разведкой Средиземноморского флота НАТО операции по подрыву линкора «Новороссийск» коммодор Крэбб по «определению» не мог оставаться в стороне. Уже только тот факт, что специальным подразделением НАТО на Средиземном море — Comando Raggruppamento Subacquei е Incursori Teseo Tesei командовали бывшие коллеги Крэбба, а бывший коллега Крэбба по совместным операциям в Северном море — коммодор Джулио Биринделли — командовал флотом НАТО на Средиземном море, переводит нашу догадку в категорию обоснованной гипотезы. Те, кто занимался подводным спортом, а особо подводными изысканиями, хорошо представляют психологию своих коллег. Эту своеобразную «общность» фанатов можно наблюдать по деятельности команды Ива Кусто, искателей сокровищ испанских галеонов и других не менее увлеченных идеей групп. Подобным родством душ не могут похвастаться даже альпинисты… Этим же — без разницы — обследовать затонувший галеон или истребитель «аэрокобра», сбитый над Керченским проливом… Только подай клич и назначь место сбора… Их не остановит ни мутная, ни холодная вода… Одним словом — фанаты… Недаром все современные клубы подводников-аквалангистов, такие как николаевский «Садко», были всегда под зорким оком наших недремлющих спецслужб… Практически круглый год, прогуливаясь в ясную погоду вдоль берега заповедника «Херсонесс-Таврический», можно увидеть всплеск ласт или фонтанчик воды из дыхательной трубки. Бывший врач «скорой помощи», а по жизни — «человек-амфибия» Владимир Кононенко, несмотря на серьезное заболевание сосудов ног, не пропускает ни единой возможности «взглянуть на свет божий» из-под воды… Передвигаясь «посуху» с двумя палками из-за больных ног, Кононенко полноценно ощущает себя только в воде, а еще лучше — под водой… Известный всему свету, недоброй памяти Андрей Макаревич при всякой возможности опускается под воду с подводным ружьем… И это уже — не просто увлечение, а «зависимость»… А мы ведем речь не о дилетантах, а профессионалах, ветеранах диверсий, для которых водная стихия стала более привлекательной, чем земля, а потребность подводного «драйва» стала жизненной необходимостью… Тот факт, что и Биринделли и Крэбб в исследуемый нами период служили на ответственных должностях в структурах НАТО (особенно — Биринделли) на Средиземном море, имеет документальное подтверждение. Опираясь на большой опыт личного участия и руководства специальными операциями и диверсиями против боевых кораблей в базах противника, Биринделли и Крэбб были обречены на совместные действия по планам командования НАТО. Из этого условия мы и будем исходить, рассматривая события 28–29 октября «… вокруг Севастополя»… Проанализируем военно-политическую обстановку накануне трагедии с «Новороссийском». С начала 50-х годов Англия с большой тревогой следила за событиями в Египте, где в июле 1952 года, после военного переворота, к власти пришел полковник Гамаль Абдель Насер. Это было знаковое событие, и знак этот предвещал конец безраздельного британского владычества на Ближнем Востоке. Особых иллюзий по дальнейшему развитию событий в Египте руководство Советского Союза не питало, но определенные надежды на Насера возлагало. В виде аванса Никита Хрущев настоял на присвоении полковнику Насеру звания Героя Советского Союза. К экстравагантным поступкам Хрущева в нашей стране привыкли, но последний факт был даже отмечен носителями произведений народного фольклора: «Лежит в Каире кверху пузом полуфашист-полуэсер — Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех насер»… То есть для простого народа политическое кредо египетского лидера не составляло секрета… Для политического руководства СССР было важно то, что режим Насера своим существованием уже предполагал значительные проблемы системе беспредельного господства Великобритании на Ближнем Востоке. Но Лондон не собирался сдаваться. Премьер-министр Энтони Иден, комментируя национализацию Суэцкого канала, заявил: «Большой палец Насера прижат к нашему дыхательному горлу». К середине 50-х в зоне Суэцкого пролива — второй после Гибралтара «дороги жизни» для Британии — вызревала война. У Египта военного флота почти не было. Но у Египта был союзник с внушительным Черноморским флотом — Советский Союз. А в Советском Союзе к власти пришел лидер, поступки которого очень было сложно прогнозировать, что еще в большей степени «напрягало» Лондон… Даже если принимать всерьез «радостные» заявления по очередным успешным испытаниям ядерного и термоядерного оружия в СССР, то следует учесть, что 21 сентября 1955 года на полигоне Новая Земля был действительно осуществлен взрыв атомного боевого зарядного отделения (БЗО) торпеды, но не пуском торпеды с подводной лодки, как ранее сообщалось, а БЗО было подвешено на глубине 12 метров под судном-мишенью и подорвано. Первое же испытание пуском торпеды с атомным боевым зарядным отделением с подводной лодки на этом полигоне состоялось 10 октября 1957 года. Стрельбу производила подводная лодка «С-144» (проекта 613) 73-го отдельного дивизиона подводных лодок Северного флота. Командира лодки капитана 1-го ранга Григория Васильевича Лазарева наградили за успешное обеспечение испытаний орденом Ленина. Быть может, санкционированная нашим руководством утечка информации по успешным испытаниям ядерного варианта торпеды спровоцировала руководство США и командование НАТО на демонстративную провокацию, с целью «поставить на место» не в меру зарвавшегося потенциального противника, и наш линкор стал объектом подобной диверсионной акции… Следует признать, что с техническим обеспечением диверсионной акции подобного рода у командования ВМС НАТО проблем бы не было. Именно в этот период подразделения американских ядерных диверсантов, прозванные «Green Light» («Зеленый свет»), проводили тренировки, в ходе которых учились закладывать атомные «адские машины» в плотины гидроэлектростанций, туннели и другие объекты, относительно стойкие к «обычной» ядерной бомбардировке. Диверсанты военно-морской спецразведки США были обучены закладке специальных малогабаритных ядерных мин. Известно, что к таким минам относились «М129» и «М159». К примеру, ядерная мина «М159» имела массу 68 килограммов и мощность в зависимости от модификации 0,01 и 0,25 килотонны. Имелись экземпляры мин небольших габаритов (60 на 40 на 20 см) и относительно легкого веса (вероятно, от 30 кг). Эти параметры в целом совместимы с имеющейся информацией о советских артиллерийских снарядах 152 мм, а также с американскими SADM. Эти мины серийно выпускались с начала 60-х годов, но опытные образцы их имелись и в середине 50-х годов. С небольшим отставанием аналогичные, либо даже улучшенные образцы вооружения создавались и в СССР. «Утекший» в семидесятых годах на запад Марк Штейнберг тогда же сообщил заинтересованным в этой информации спецслужбам США о наличии в Советской армии портативных взрывных устройств ранцевого типа «РЯ-6» (РЯ — ранец ядерный). В одной из своих публикаций экс-гражданин СССР пишет: «Вес РЯ-6 около 25 килограммов. Заряд он имеет термоядерный, в котором были применены торий и калифорний. Мощность заряда варьируется от 0,1 до 1 килотонны в тротиловом эквиваленте. Ядерный фугас активировался либо взрывателем замедленного действия, либо аппаратурой дистанционного управления на дальности до 40 километров. Он снабжался несколькими системами неизвлекаемости: вибрационной, оптической, акустической и электромагнитной, так что снять его с места установки или нейтрализовать практически невозможно». При том, что сторонники «минной» версии взрыва «Новороссийска» в порыве буйной фантазии о «связке» донных мин предполагали совокупную массу ВВ в 8—10 тонн, почему бы не рассмотреть вариант применения компактного ядерного заряда минимальной мощности, по разрушительной силе, эквивалентного той же мифической «связке» донных мин. Подобный заряд мог быть доставлен к объекту диверсии в чемодане либо в рюкзаке… Установка его на борту потенциальной цели для «специалиста» не составляла большой проблемы. Наверняка в морском варианте предусматривался магнитный крепеж. Этот вариант значительно упрощает и нашу проблему. Не нужно изощряться в моделировании способов установки многотонного и крупногабаритного заряда под днищем линкора, отпадает необходимость поиска на дне осколков от разрывов многотонных фугасов. Зато, приняв в разработку вариант использования диверсантами портативного ядерного заряда, мы тут же «моделируем» хоть и запоздалое на полвека, но таки обвинение в адрес командования 6-го флота США в организации диверсии против нашего линкора… Не подлежит сомнению и тот факт, что только американцы на тот момент имели на вооружении подобные ядерные устройства. Но, опять-таки, учитывая многолетнюю практику проведения подобных операций, за американцами стоит оставить идейное и материальное обеспечение, а за англичанами и итальянцами — непосредственное проведение операции. Моделируя подобное «распределение» функций организаторов и исполнителей диверсии, я исхожу из того, что в исследуемый нами период у американцев, что называется, кишка была тонка на осуществление подобных диверсий. Да и международного скандала американцы боялись больше, чем безбашенные итальянцы или туповатые англичане. Даже если отрешиться от диверсионной версии взрыва «Новороссийска», навеянной «происками проклятых империалистов», то следует признать, что события в Восточном Средиземноморье в октябре 1955 года сыграли не последнюю роль в печальной судьбе линкора. Как следует из воспоминаний Трудослава Горелика, опубликованных в «Морском альманахе» № 1–2 за 2012 год, в первых числах октября 1955 года, не завершив планового ремонта, линкор «Новороссийск», выполняя требование московского руководства, был выведен из завода и возглавил эскадру Черноморского флота в нескольких демонстративных выходах в район Босфора. Следует признать, что маневры нашей корабельной группировки были рассчитаны на привлечение внимания командования Средиземноморского флота НАТО. И надо полагать, что поставленная флоту задача была выполнена… Единственное «НО»… При экстренном выходе из завода на линкоре не был завершен монтаж отдельных устройств и секций дифферентной системы, что в значительной мере проявилось в процессе борьбы за живучесть корабля ночью 29 октября. Итак, вернемся в Крым осени 1955 года. Октябрь месяц — традиционное время отдыха членов Политбюро… Вполне естественным явлением были бы совещания на самом высоком уровне в Алупке, в Ялте, в Мисхоре и Партените. А тут — совещание на подобном уровне было решено провести в Севастополе. То, что американская и английская агентура и различные агенты «влияния» отслеживали каждый шаг партийного и советского руководства СССР, воспринимается как вполне естественное явление. Вполне естественно, что американская разведка усмотрела в таком нетипичном выборе места совещания нечто экстраординарное… Вполне допустимо, что «местечковый» уровень информаторов и местных агентов «мирового империализма» выдал действительное за ожидаемое… Вполне возможно, что английским тупорылым лордам, подогреваемым американскими советниками-авантюристами, могли привидеться какие-то агрессивные планы — как минимум советской экспансии на Ближневосточном либо на Южноевропейском театре «военных действий»… Итак, в октябре 1955 года в Севастополе проводилось совещание членов Политбюро с руководящим составом вооруженных сил. Официально — решались организационные вопросы по реформированию вооруженных сил, в частности, обсуждались перспективы развития боевых крупных кораблей в составе нашего ВМФ. При обсуждении этой проблемы хозяином положения ощущал себя недавний командующий Черноморским флотом, а на тот момент первый заместитель главкома ВМФ вице-адмирал С.Г. Горшков. На этом совещании был заслушан командир легкого крейсера «Адмирал Нахимов» капитан 1-го ранга Леонид Чулков. Дело в том, что на этом крейсере впервые в истории советского ВМФ был установлен и опробован комплекс крылатых ракет «Стрела», и уже тогда было ясно, что у этого направления в развитии корабельного вооружения большие перспективы. По реальным перспективам развития этого вида морского вооружения требовалось принять решение на государственном уровне. Из воспоминаний вице-адмирала Леонида Чулкова: «В 1955 году “Адмирал Нахимов” стал первым ракетным крейсером Военно-морского флота. Перед первой башней главного калибра установили опытную ракетную установку для противокорабельных ракет КСС. 2–4 ноября 1955 года с борта “Адмирала Нахимова” были осуществлены первые пробные пуски ракет». Итак, в октябре 1955 года во время визита правительственной делегации на Черноморский флот капитан 1-го ранга Леонид Чулков сделал обстоятельный доклад первым лицам государства об эффективности ракетного вооружения кораблей. Его доклад слушали Н. Хрущев, А. Микоян, Г. Жуков, Н. Кузнецов, С. Горшков, другие руководящие лица партии, правительства и вооруженных сил. После доклада Хрущев спросил Чулкова: «Какие, по вашему мнению, корабли нужны флоту?» На это Леонид Дмитриевич ответил спокойно и уверенно: «В том числе авианосцы». Это заявление Никите Сергеевичу очень не понравилось. Известно, что он был сторонником ракет и противником крупных кораблей. Но бывалый моряк имел свое мнение на этот счет. Мы уже вели речь о том, что до назначения в 1951 году командиром крейсера «Адмирал Нахимов» Леонид Чулков был старшим помощником командира линейного корабля «Новороссийск». У Леонида Чулкова к этому периоду был солидный опыт службы на линейных кораблях. До «Новороссийска» он служил старшим помощником на линейном корабле «Архангельск» — бывшем английском «Ройял Соверин». Мы уже отмечали тот немаловажный факт, что основной костяк экипажа «Новороссийска» был переведен с «Архангельска», и возглавил этот переход капитан 3-го ранга Леонид Чулков. Один из ветеранов «Архангельска» и «Новороссийска» — Юрий Лепехов, ссылаясь на мнение наиболее авторитетных ветеранов линкора, утверждал, что если бы в тот печальной памяти октябрь 1955 года линкором командовал Чулков, то он не допустил бы тех трагических событий, что произошли с кораблем и его командой. И это утверждение имеет под собой немалую доказательную основу. Достаточно ознакомиться с основными этапами службы Леонида Дмитриевича Чулкова, чтобы представить себе явные преимущества Леонида Чулкова перед тем же последним командиром «Новороссийска» — Александром Кухтой. Леонид Дмитриевич родился в 1913 году в Самаре. В 1927 году начал работать на самарской фабрике «Металлоштамп» учеником токаря, одновременно учился в вечерней школе рабочей молодежи, активно занимался борьбой и парашютным спортом. В 1934 году Чулков поступил в Военноморское артиллерийское училище им. ЛКСМУ в Севастополе. Все годы учебы в училище основательно занимался спортом, являясь чемпионом училища по вольной борьбе. В 1938-м, по окончании училища был назначен командиром башни главного калибра на крейсер «Молотов», строящейся на завод имени 61 коммунара в городе Николаеве. С началом Великой Отечественной войны Леонид Дмитриевич занимался эвакуацией кораблей, экипажей и членов их семей на Кавказ. Первый бой принял в августе 1941 года, командуя зенитным расчетом, уничтожившим бомбардировщик Ю-88. В сентябре того же страшного для нашей страны года был назначен командиром отдельной плавбатареи № 4 в составе Керченской ВМБ. Батарея принимала участие в обороне Керченского полуострова и Керченско-Феодосийской десантной операции в декабре 1941 года. В феврале 1943 года старший лейтенант Чулков получает назначение на должность командира артиллерийской боевой части эсминца «Железняков». В августе — сентябре того же года командует артиллерийской гаубичной батареей, принимавшей участие в освобождении Новороссийска. За отличие в тех боях этой отдельной батарее было присвоено наименование «Новороссийская». Весной 1944 года в СССР была сформирована спецкоманда для приемки боевых кораблей по ленд-лизу в Великобритании. В состав этой команды включили и Леонида Дмитриевича. В пути из Архангельска в Англию транспорт «Уильям С. Тайлер», на котором размещался экипаж спецкоманды, был торпедирован немецкой подводной лодкой. Оторванная взрывом носовая часть затонула, а среди спасшихся моряков, находившихся в кормовой части, был и капитан-лейтенант Леонид Чулков. Конвой прибыл на рейд Гринока в начале мая 1944 года. Моряков перевезли по железной дороге в предместье Ньюкасла порт Норт-Шилдс. Здесь в доках находились эсминцы, передаваемые СССР. Леонид Дмитриевич был назначен вместо погибшего товарища старшим помощником командира эсминца, в нашем флоте получившем название «Достойный». 16 августа 1944 года эсминцы покинули Англию, присоединились к очередному конвою и благополучно прибыли в Полярный. «Достойный» перешел в Архангельск и поступил в подчинение командующего Беломорской флотилией, и для него началась длительная и опасная эскортная служба. В марте 1945 года Леонид Чулков становится командиром эсминца «Достойный». Еще через три года, в 1948-м, его назначают старшим помощником командира линкора «Архангельск». За период участия в боях, командование батареями и за службу на боевых кораблях Леонид Дмитриевич Чулков был награжден двумя орденами Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа» «За оборону Советского Заполярья». В его боевом активе — прорыв из Николаева в Севастополь, жестокие бои в Керченском проливе, тяжелейшие бои под Новороссийском и на Тамани. Не каждый командир эскадренного миноносца мог похвастаться уничтожением вражеской подводной лодки. Этот результат еще нужно было доказать и подтвердить, и командиру «Достойного» это удалось… А в 1949 году в составе экипажа тогда уже бывшего линкора «Архангельск» капитана 3-го ранга Чуйкова переводят на Черноморский флот старшим помощником командира линкора «Новороссийск». И вот теперь в октябре 1955 года в должности командира новейшего крейсера и в звании капитана 1-го ранга Леонид Чулков был удостоен чести выступать перед членами Политбюро и ведущими министрами. Эти ли не показатель его личных качеств и служебных достижений? Возвращаемся в конференц-зал политуправления Черноморского флота. На том же совещании Хрущев прощупывал настроения маршалов и министров в преддверии очередного пленума ЦК, на котором он планировал выступить с критикой сталинского периода руководства страной и партией. Со стороны маршала Григория Жукова и Никиты Хрущева последовали резкие высказывания в адрес ряда военных руководителей, прежде всего тех, кто потенциально мог бы противостоять антисталинскому демаршу Хрущева. Наверняка Хрущев с Жуковым заранее готовились к этому совещанию, предприняв ряд мер, направленных на «решительное оздоровление» Главкомата ВМФ. К этому времени Хрущев уверенно вошел в роль лидера мировой державы, резко отвергал критику в свой адрес и грубо обрывал всякого, кто занимал отличную от него позицию. Вспоминая военное совещание в Крыму, адмирал Н.Г. Кузнецов писал: «…На первом же заседании Хрущев бросил в мой адрес какие-то нелепые обвинения с присущей ему грубостью… Возмущало его злоупотребление властью. Я еще формально был Главкомом ВМФ, и он не имел права распоряжаться государственными делами, как в своей вотчине. В еще большее смятение я приходил, слушая в те дни его речь на корабле при офицерах всех рангов о флоте, о Сталине, о планах на будущее. Вел он себя как капризный барин, которому нет преград и для которого законы не писаны…». После этого совещания можно было не сомневаться в том, что на должность главкома ВМФ планировался вице-адмирала Сергей Георгиевич Горшков. По тем же вполне улавливаемым признакам, на должность первого заместителя главкома ВМФ планировался недавно назначенный на должность командующего Черноморским флотом вице-адмирал Виктор Пархоменко. Судите сами. На втором заседании, как бы в назидание адмиралу Кузнецову, вице-адмиралу Пархоменко был вручен орден Ленина. Оказывается, Жуков вовремя «подсуетился». ЗАПИСКА Г.К. ЖУКОВА В ЦК КПСС О НАГРАЖДЕНИИ В.А. ПАРХОМЕНКО «5 сентября 1955 г. 29 сентября 1955 года исполняется 50 лет со дня рождения Командующего Черноморским Флотом вице-адмирала ПАРХОМЕНКО Виктора Александровича. Тов. ПАРХОМЕНКО В.А. служит в Военно-Морском флоте 32 года. В годы Великой Отечественной войны тов. ПАРХОМЕНКО В.А. принимал активное участие в боевых действиях, командуя эскадренным миноносцем, дивизионом эскадренных миноносцев и крейсером Черноморского Флота. Учитывая его заслуги перед Военно-Морским Флотом и в связи с 50-летием со дня рождения, Министерство Обороны СССР вносит предложение о награждении вице-адмирала ПАРХОМЕНКО В.А. орденом ЛЕНИНА. Проект Указа Президиума Верховного Совета СССР по этому вопросу прилагается. Г. ЖУКОВ УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР О награждении вице-адмирала ПАРХОМЕНКО В.А. орденом ЛЕНИНА В связи с пятидесятилетием со дня рождения вицеадмирала ПАРХОМЕНКО В.А. и отмечая его заслуги перед военно-морским флотом, наградить тов. ПАРХОМЕНКО Виктора Александровича орденом ЛЕНИНА. Председатель Президиума Верховного Совета СССР (К. ВОРОШИЛОВ) Секретарь Президиума Верховного Совета СССР (Н. ПЕГОВ) Москва, Кремль. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 47. Д. 58. Л. 122, 124. Подлинник. Машинопись. Быть может, все значительно проще и прозаичнее, потому как в соответствии с Положением о прохождении службы офицерским составом СА и ВМФ, офицеры, достойно прослужившие 25 и более календарных лет, награждались орденом Ленина. Точно по той же схеме, что за двадцать календарных лет — орденом Красного Знамени, за пятнадцать — орденом Красной Звезды, а за десять — медалью «За боевые заслуги»… Вот только «антураж» вокруг этого награждения был выведен на самый высший уровень и заставляет нас насторожиться… К чему бы это? Я в корне не согласен с публикациями конца 80-х — начала 90-х годов с голословными обвинениями в адрес советского руководства СССР середины 50-х годов в планировании захвата проливной зоны Черноморских проливов, в «атомном» шантаже Турции… Но того факта, что в этом вечно проблемном регионе осенью 1955 года создалась исключительно сложная военнополитическая обстановка и не без участия СССР назревало серьезное военное противостояние, не стоит отрицать… Так уж исторически сложилось, что традиционным и потенциальным противником России на южных ее рубежах была и остается Турция. Предмет «вечного» спора также известен — Черноморские проливы и режимы их использования. Интересы двух стран давно пересеклись в Босфоре и Дарданеллах. Еще в 1946 году Сталин хотел получить военно-морскую базу в Босфоре или Дарданеллах, но получил резкий отказ со стороны глав бывших союзных государств. Планы «освоения» проливной зоны остались, опасность со стороны западных «партнеров» возрастала, и в 1953 году СССР направил группы военных представителей в Болгарию и Румынию с целью выбора мест для строительства ракетных баз. В рекогносцировке принимали участие командиры бригад особого назначения РВГК полковники М.Г. Григорьев и Т.Н. Небоженко, а также помощник начальника 4-го управления ГАУ полковник И.Е. Белотелов. Цель строительства ракетных баз в Болгарии и Румынии проследить нетрудно, т. к. по своим потенциальным на тот момент возможностям они могли угрожать в первую очередь только Турции, затем базам НАТО в Греции и Италии… Причем ставка в подобной угрозе явно делалась на применение ядерного оружия в превентивном ударе. Эти мероприятия были вполне в духе генсека Н.С. Хрущева и полностью поддерживались маршалом Жуковым. Можно было бы признать, что если и не ядерная угроза, то уж точно ядерный шантаж Турции со стороны СССР назревал вполне реально… Но при этом не стоит забывать о том, что примерно в этот же период такие же подготовительные мероприятия проводили США, готовившие плацдармы в турецкой Анатолии под размещение ракет типа «Першинг». Наибольшие толки и последующие спекуляции о советской провокации против Турции последовали после взрыва линкора «Новороссийск», случайно совпавшего с турецким национальным праздником — Днем независимости Турции! Я считаю, что это не более как случайное совпадение. Хотя, по воспаленному воображению кремлевских лидеров той поры, в этом «совпадении» (?) могла просматриваться причастность Турции к диверсии с линкором. И в этой связи, опять-таки, можно усматривать традиционно сволочную политику США — подставлять своих «союзников» в процессе реализации своих «глобальных» планов… Так что турок с их национальным праздником вполне могли подставить их «друзья» по НАТО, прежде всего США, у которых подобная пропагандистская кампания предшествовала процессу размещения уже упоминавшихся ракет «Першинг», нацеленных на территорию Советского Союза. Кстати, с таким же успехом можно было и итальянцев так же «легко», как и турок, подставить, потому как 27 октября исполнялась тридцать третья годовщина так называемого марша сторонников Беннито Муссолини на Рим. В фашистской Италии эта дата отмечалась как национальный праздник. На фоне этого назревшего, а проще сказать — смоделированного аналитиками НАТО, процесса нагнеталась истерия о «советской ядерной угрозе». Кстати, этому процессу способствовали очередные заявления советского правительства об успешных испытаниях новых типов атомного и термоядерного (водородного) оружия. Опять-таки по случайному (?) совпадению, одно из сообщений ТАСС от 27 октября 1955 года совпало с кануном катастрофы с линкором. Безусловно, международная обстановка продолжала накаляться. Противоборство США и НАТО с коммунистической угрозой в лице СССР и стран Варшавского договора медленно, но уверенно достигало своего очередного пика. На фоне развития этих событий небезынтересно отследить некоторые процессы, происходившие в посольстве СССР в Анкаре, точнее сказать — в резидентуре ГРУ при нашем посольстве. В начале 1955 года в Анкару в качестве помощника военного атташе при посольстве СССР и старшего помощника резидента ГРУ прибыл полковник Олег Пеньковский. В те годы к Анкаре было приковано внимание разведок стран НАТО, и от деятельности нашей резидентуры в Турции зависел военно-дипломатический паритет во всем регионе. Какую роль мог сыграть в этой обстановке Олег Пеньковский? И вообще, способен ли он был на свою особую роль в той резко обострившейся ситуации? Выясняется, что мог. Если не по уму, то уж точно — по амбициям. Накануне исследуемого нами периода между Пеньковским и начальником нашей резидентуры ГРУ в Анкаре генерал-майором Николаем Рубенко возник серьезный конфликт. Сейчас уже можно только догадываться, что послужило причиной конфликта двух профессиональных разведчиков. По официально озвученному заявлению Пеньковского, Рубенко допускал в работе резидентуры серьезные ошибки, которые могли привести к осложнению ситуации в регионе. Так и не найдя «общего языка» со своим непосредственным начальником, Пеньковский посылает шифровку в адрес московского руководства с указанием всех тех претензий, что скопились у него на Рубенко. Но шифровка пошла в Центр не по принятым в ГРУ каналам, а по каналам связи КГБ. Как следствие — в Москве с шифровкой Пеньковского ознакомился глава КГБ генерал армии Серов. Как и следовало ожидать, Серов установил оперативный контакт с функционером ГРУ Олегом Пеньковским. Безусловно, при той конфронтации, что всегда существовала в специальных службах государства, глава КГБ был заинтересован иметь в ГРУ свой источник информации. Во время очередного приезда в Москву Пеньковский дал Серову исчерпывающие характеристики на основной состав резидентуры ГРУ последнего «заезда» в Анкару, в который кроме Рубенко входили опытные разведчики А. Хомяков, В. Иванов, И. Панков. Рассказав о причинах своих трений с резидентом, Пеньковский сообщил о том, что английской разведке, скорее всего, известно об обстановке в резидентуре ГРУ, и МИ-6 наверняка планирует использовать этот факт для вербовки наших разведчиков. Невольно возникает подозрение, что уже в ту пору Пеньковский вел двойную игру, точнее — тройную… Официально подчиняясь своему руководству в ГРУ, он «сливал» конфиденциальную, служебную информацию главе КГБ и, возможно, уже тогда с «интересом» посматривал в сторону потенциальных партнеров на Западе… Последняя, самая «свежая» информация, из недавно обнаруженных дневников генерала Серова, позволяет уверенно утверждать, что даже в тот период, когда Пеньковского обоснованно подозревали в контактах с ЦРУ и МИ-6, он продолжал числиться агентом КГБ. Фотография Олега Пеньковского с помощником американского военно-морского атташе в Анкаре. И на «фоне» этой фотографии в октябре 1955 года резкое наращивание военноморской группировки НАТО в районе Восточного Средиземноморья и Черноморских проливов… Американский военноморской атташе, по определению, не мог оставаться в стороне от процесса наращивания сил ВМС в районе, входившем в сферу его непосредственной «ответственности»… И что там мог наплести Пеньковский своему американскому «другу», не так уж и важно, — главное в том, что «…по причине резко возросшей советской угрозы» «на уши» был поставлен американский Средиземноморский флот… По убеждению ветеранов контрразведки, Олег Пеньковский не отличался, как ранее говорилось, «высокими моральными качествами». И с годами заметного роста тех самых качеств не наблюдалось. Тот факт, что из-за возникшего конфликта с резидентом ГРУ в Анкаре Пеньковский в конечном итоге был отозван в Москву, отрицать бесполезно. Вопрос лишь в том, что успел натворить Олег Пеньковский за время своего пребывания в Анкаре. А ведь именно этот период совпадает с временными рамками нашего расследования катастрофы с «Новороссийском». Обратимся к очевидным фактам. Грубо и нагло «подставляя» Турцию и Италию, начиная с 15 октября 1955 года, то есть ровно за две недели до взрыва на «Новороссийске», в Восточном Средиземноморье началось небывалое со времен Второй мировой войны сосредоточение флотов США и НАТО. В греческие воды вошли три отряда американских кораблей. В состав отрядов входили: один из самых мощных американских кораблей — линкор «Нью-Джерси», вооруженный 406-мм орудиями, авианосец «Интрепид», эсминцы. В ливанский порт Бейрут прибыли американский авианосец «Лейк Чемплен», четыре эсминца и две подводные лодки. На подходе к острову Родос находились еще 14 кораблей 6-го флота США, в близлежащие порты прибыли восемь английских подводных лодок. И тем не менее в действиях ВМС НАТО прослеживались исключительно демонстративные цели, более направленные не на открытую агрессию, а на устрашение. Привычная и многократно отработанная США «стратегия канонерок». Что же касается резкого усиления радиообмена между кораблями НАТО в районах их сосредоточения, то это могло свидетельствовать не более как о проводимых учениях по отработке связи между группами кораблей… А быть может — дешевый прием, имевший целью заставить нервничать советское военное руководство… На этом фоне, с целью «разрядки» (?) ими же созданного очага напряженности, авантюристически настроенные руководители ВМС НАТО вполне могли спланировать (или допустить?) крупную диверсию в главной базе Черноморского флота. Нельзя отрицать и того факта, что даже в том виде и качестве, что «Джулио Чезаре» достался нам от Италии, он был флагманом корабельной группировки, которая через двое суток могла оказаться в районе Суэца. Как теперь уже доподлинно известно, на срочно выведенный из завода линкор был загружен боезапас главного калибра. Мы уже неоднократно обращались к воспоминаниям бывшего флагарта флота Артюхова, который указывал на существовавшую директиву ГК ВМФ, разрешавшую загрузку боезапаса главного калибра на линкор только при получении сигнала «военная опасность». Кто бы сомневался в том, что прохождение этих «совершенно секретных» сигналов фиксировалось радиоразведкой флота НАТО? По всем объективным и субъективным признакам, у Англии в Восточном Средиземноморье могли появиться еще большие проблемы. Вот такая «простенькая» обстановка нарисовалась в Восточном Средиземноморье, все больше смещаясь в район проливной зоны… Как следует из воспоминаний участников событий и невольных свидетелей катастрофы с линкором, «Новороссийск» во второй половине октября неоднократно выходил в море, а начиная с 25 октября, не прерывая отработку плановых задач, должен был, согласно все той же директиве ГК ВМФ, сдать боезапас главного калибра на береговое хранение. Первая партия боезапаса была сдана 25–26 октября на площадки хранения в арсенале Сухарной балки, сдача оставшегося боезапаса была спланирована на последние дни октября в Новороссийском арсенале. Об этом нам известно из воспоминаний Артюхова и Марченко и подтверждается воспоминаниями бывшего начальника разведки эскадры Смолякова. Нам же остается «смоделировать» наиболее реальный вариант диверсии против «Новороссийска» и «назначить» исполнителей. Поскольку наше исследование обозначено как исторический анализ, то мы обречены вкратце упомянуть все ранее рассмотренные варианты диверсии. С учетом усвоенной нами исторической части отрабатываемой темы, для начала традиционно прорабатываем итальянский след. Военная разведка Черноморского флота после гибели «Новороссийска» заработала с поразительной активностью. Разумеется, разведчиками прорабатывалась и «итальянская версия». В их распоряжении имелся некоторый «рабочий» материал. Но в угоду «чиновным» сторонникам «минной» версии разведка по своим каналам информировала, что «…подозрительных (?!) итальянских судов на Черном море в период, предшествующий взрыву “Новороссийска” не наблюдалось…» Из Справки по режиму в районе Главной базы от 29 октября 1955 года следует, что в течение 27–28 октября 1955 года на переходе в Черном море находились следующие иностранные суда: — итальянские «Джерози» и «Фердинандо» из Одессы в Босфор; — итальянское «Эсмеральдо» и французское «Санче Кондо» из Новороссийска в Босфор; — французское «Роланд» из Поти в Босфор; — турецкое «Демиркалла» из Босфора в Сулину. Как видим, ни одного итальянского судна, направляющегося в один из днепровских портов 27–28 октября 1955 года, не было. Все они, наоборот, направлялись к Босфору, за исключением одного турецкого судна, следовавшего из Босфора в Сулину. В то же время я допускаю, что, реализуя легенду по продвижению «минной» версии гибели линкора, в угоду первому заместителю ГК ВМФ вице-адмиралу С.Г. Горшкову, журналы оперативной службы в штабе флота и управления Черноморского пароходства могли быть слегка «подкорректированы». Я уточняю: не фальсифицированы, но подкорректированы. В этом не было большой проблемы. Отдавалось приказание переписать журнал на новом бланке, с регистрационным номером старого журнала, а старый журнал уничтожался в установленном порядке. Итак, по официальной информации все вышеперечисленные суда находились на значительном удалении от главной базы… Чисто теоретически мы уже рассматривали вариант использования мини-субмарин в качестве основного средства доставки к месту диверсии зарядов и боевых пловцов-диверсантов. Теперь имеет смысл рассмотреть тот же вариант в конкретных условиях, применительно к району Севастополя. Для участия в предполагаемой нами операции судно должно было находиться в рейсе от Босфора в направлении к одному из кавказских портов. Но если такой рейс и состоялся бы 27–28 октября, то траверсное расстояние от рекомендованного курса до береговой черты в районе Севастополя составило бы 72–75 миль, что не позволило бы использовать мини-лодку проекта «70» с рабочим радиусом действия в 100 миль. Лодка с комплексом вооружения «Космос» не годилась для этого варианта из-за своей длины в 23 метра. Об одноместной лодке типа «Мурисаб» и речь не могла идти по целому ряду причин. Входить же в территориальные воды СССР в районе главной базы Черноморского флота, рискуя карьерой и грузом, среднестатический капитан, дорожащий своей должностью, не стал бы. Сегодня уже не столь важно, как именно могли проникнуть боевые пловцы в гавань Севастополя. На этот счет рассматривалось много версий. Если вывести из них нечто усредненное, то просматривается такая картина. Сверхмалая подводная лодка типа «SF», спущенная ночью с борта зафрахтованного сухогруза на траверзе Севастополя, входит в гавань через распахнутые боновые ворота и выпускает диверсантов через специальный шлюз. Они доставляют к месту стоянки линкора пару зарядов, крепят их к борту или укладывают на дно, выставляют время взрыва и возвращаются по акустическому маячку на поджидающую их мини-субмарину. Затем лодка покидает гавань, уходит за пределы территориальных вод в точку заранее согласованной встречи с судном-транспортировщиком. Вариант этот по сложности его реализации вызывает немало вопросов, грешит многими натяжками. Проблема с доставкой мощных двухтонных зарядов, размещение их под днищем линкора. Способы приведения зарядов в действие.Этот вариант в чем-то копирует атаку мини-субмарин германского линкора «Тирпиц», и уже только поэтому заставляет больше склоняться к участию англичан в диверсионной акции. Но эта же схема диверсии в варианте использования мини-ядерного фугаса выглядит более привлекательней и легче реализуемой. Кстати, при проработке вариантов диверсий против линкора вполне сгодились бы мини-подводные лодки типа «X», аналогичные тем, что были применены англичанами при атаке линкора «Тирпиц» — «Миджет субмарине». Они доставлялись на буксире к базам противника океанскими подводными лодками. Каждая лодка несла по два заряда, содержащих по две тонны взрывчатого вещества. Водолаз-подрывник опускал их на дно под кораблем или прикреплял к его днищу. Лодки имели водоизмещение 39 тонн, длину 14,6 м, диаметр 1,8 м, с длительностью плавания в подводном положении 36 часов. Экипаж лодки состоял из четырех человек: командир обеспечивал вождение и выход в атаку, его помощник отвечал за погружение и управление электромотором, на водолаза возлагались установка подводных зарядов и прорезание сетевых заграждений, четвертым был машинист. В пользу этой версии говорит и тот факт, что в старом варианте образца 1943 года каждая из лодок несла два заряда, каждый по 2 тонны ВВ. Это примерно то количество ВВ, что, учитывая фактические разрушения «Новороссийска», смоделировали наши доморощенные теоретики-подрывники во главе с Веремеевым… В большей части исследований по «Новороссийску» использование модернизированного варианта «Миджет субмарине» не рассматривалось, чтобы, боже упаси, не бросить тень подозрений на незапятнанную (?) честь флота Великобритании. А напрасно. В августе 2014 года Уго Д’Эспозито — ветеран боевой диверсионной группы 10-й MAC дал интервью римскому журналисту Луке Рибустини, в котором весьма уклончиво, но доходчиво отвечал на вопрос: «…разделяет ли он мнение, что бывший итальянский линкор “Джулио Чезаре ” был потоплен итальянскими спецназовцами в годовщину так называемого Марша на Рим Бенито Муссолини?» Д’Эспозито ответил: «Некоторые из флотилии MAC не хотели, чтобы этот корабль был передан русским, они хотели его уничтожить. Они сделали все возможное, чтобы потопить его…» Казалось бы, мало ли что может заявить 95-летний старик?! Ну что ж, в России очень многие отказывались верить 90-летнему ветерану Абакумову, назвавшему непосредственных участников диверсии на линкоре «Императрица Мария». А все-таки пришлось поверить. Между тем, продолжая анализировать ситуацию вокруг Севастополя в сентябре — октябре 1955 года, имеет смысл принять к сведению факты, приведенные в книге Луки Рибустини «Тайна русского крейсера (огонь, грязь и кровь)», опубликованной итальянским издательством «Luigi Pellegrini Editore» (Cosenza, Italia). Эти факты говорят совершенно об ином. Итальянское судоходство в Черном море в октябре 1955 года было весьма напряженным. По меньшей мере 21 торговое судно под итальянским флагом имели заходы в порты Черного моря. Из документов Министерства внутренних дел, Министерства финансов и МИДа Италии, которые относились к категории секретных, видно, что из портов Бриндизи, Таранто, Неаполя, Палермо торговые суда, танкеры, пройдя Дарданеллы, направились в различные черноморские порты и даже — по Днепру в Херсон, Киев. Это «Кассия», «Циклоп», «Камилло», «Пенелопа», «Массауа», «Женцианелла», «Алькантара», «Сикула», «Фрулио». По судовым декларациям, эти суда загружали и выгружали из своих трюмов зерно, цитрусовые, металлы. Особый интерес представляли публикации документов по деятельности полиции и префектуры порта Бриндизи. Так, из Бриндизи 26 января 1955 года вышло грузовое судно «Ацилия», принадлежавшее неаполитанскому коммерсанту Раффаэле Романо. Этот рейс не остался без внимания SIFAR (итальянской военной разведки). На борту «Ацилии», согласно судовой роли, находилось 13 штатных членов экипажа, плюс еще шестеро фигурантов, личности которых капитану не были известны. Из книги Луки Рибустини: «Официально, судно должно было прийти в советский порт, чтобы погрузить цинковый лом, но его реальная миссия, которая продолжалась, по крайней мере, еще два последующих месяца, остается загадкой. Капитан порта Бриндизи отправил в Управление общественной безопасности донесение, что шесть человек из экипажа “Ацилии ”, находятся на борту внештатно, и что все они принадлежат к конфиденциальной службе ВМС Италии, то есть к службе безопасности ВМС (SIOS)». Итальянский исследователь отмечает, что среди этих нештатных членов экипажа были высококлассные радиоспециалисты в области радиоразведки и шифровальной службы, они же использовали аппаратуру для перехвата советских радиосообщений. Из девятнадцати моряков, находившихся на судне, трое принадлежали к военно-морскому ведомству: первый помощник, второй офицер-инженер и радист. Первые двое поднялись на борт «Ацилии» в Венеции, третий же, радист, прибыл в день отхода судна — 26 января; покинули судно через месяц, тогда как все обычные моряки подписывают контракт как минимум на три-шесть месяцев. Были и другие подозрительные обстоятельства: в день отхода в спешке была установлена новая мощная радиоаппаратура, которая тут же была и опробована. На многое могла бы пролить свет судовая роль, документ, в котором отражены все данные членов экипажа и их функциональные обязанности. Но на запрос Рибустини достать из архива судовую роль парохода «Ацилия» портовый чиновник ответил вежливым отказом: за шестьдесят лет этот документ не сохранился. Документ капитана порта свидетельствует о том, что пароход «Ацилия» готовился к этому рейсу офицерами ВМС. Аналогичная информация была передана в тот же день и префектуре города Бари. В марте 1956 года «Ацилия» совершила еще один рейс в Одессу. Но это уже после гибели линкора. Можно отметить, что по крайней мере два рейса, сделанных владельцем судна неаполитанцем Раффаэле Романом, преследовали военно-разведывательные цели, имея на борту квалифицированный персонал ВМС. Эти рейсы были сделаны за несколько месяцев до и после гибели линкора «Новороссийск». По мнению автора, из того же Бриндизи или Специи в Черное море мог быть направлен корабль, способный доставить в район Севастополя оборудование и боевых пловцов, с целью совершения диверсии в Севастопольской бухте. Это заявление дилетанта. Рейсы «Ацилии», о которых сообщил автор в своей книге, свидетельствуют о повышенном интересе итальянской разведки, действовавшей в рамках планов ВМС НАТО, к черноморским портам СССР, и не более того. Что же касается предположений Луки Рибустини о нахождении в Севастополе иностранной разведывательной агентуры… Откуда ему, молодому итальянцу, знать о том, была ли в Севастополе 50-х годов иностранная агентура!? В Севастополе той поры поддерживался режим «закрытого» — режимного города. Для того, чтобы к офицеру флота приехала мать или сестра, ему следовало за несколько месяцев до приезда оформить через МВД вызов и послать его родственникам, для оформления пропусков в «пограничную» зону. На прибывших на тот же месяц в Севастополь родственников нужно было в течение двух суток получить в ЖЭКе справку о временной прописке, которую «приезжие» были обязаны носить в своем паспорте. Прописка… специальные пропуска. В 1958 году в Севастополь в очередной раз приехал цирк-шапито. В те годы он ставил свой шатер на месте нынешнего сквера, разбитого на месте пересечения улицы генерала Петрова с аллеей, идущей в направлении основного входа в Центральный рынок. Для малышни Севастополя это было СОБЫТИЕ. И вдруг мы узнаем, что номера с участием клоуна, ради которых, мы, собственно, и ходили в цирк, отменены. Шарахаясь за кулисами, мы узнаем, что клоун арестован мужчинами в «штатском». И тут же пошел слух, что клоун — английский шпион. То, что шпион — понятно, но почему английский? По логике вещей той поры, небольшой цирк, кочующий по городам, мог быть идеальной «крышей» для различного рода «нелегалов». И опять-таки — к итальянскому следу. Борис Каржавин в своей книге приводит факт обнаружения сигнальщиками крейсера «Кутузов», выходящего на внешний рейд утром 30 октября, перископа подводной лодки. Об этом факте командир крейсера капитан 2-го ранга Голота произвел доклад по линии оперативной службы флота. По анализу дальнейших действий командования флотом, должной реакции на это сообщение не последовало. Офицеры и мичманы, по многу лет служившие на крейсерах, стоявших на рейде, часто наблюдали корабельные швабры, плававшие по бухте вверх «черенками». Нерадивые матросы, имевшие заведывание на верхней палубе, вместо того чтобы промыть швабру и поставить на место в «кранец» для приборочного инвентаря, опускали ее за борт, привязав за тросик, якобы для полоскания. Зачастую, эти швабры обрывались и «блуждали» по гавани, возвышаясь своим «черенком» над водой на 30–40 сантиметров над поверхностью воды. Хозяйственные боцманы неоднократно поднимали на борт таких «блудниц». С нескольких сотен метров такую швабру-«потеряшку» неопытный сигнальщик вполне мог принять за перископ подводной лодки. Но вот чтобы подобные швабры встречались в открытом море, очень маловероятно. Многоопытные командиры-подводники расскажут вам истории, когда за перископ принимали притопленный стол, возвышающийся над водой единственной «ножкой», либо плавающий каким-то боком табурет. Это уже все из области флотских баек. А вот швабры таки плавали… Похоже, что командиру крейсера, получившего внушение за слабую (?) подготовку сигнальщиков, пришлось переписать свое донесение с поправкой на эффект «плавающей швабры». С учетом же общего анализа ситуации «чужая» лодка таки «отметилась» на внешнем рейде Севастополя ранним утром 30 октября 1955 года. В соответствии с действовавшей на флотах инструкцией, следовало объявить дежурным силам ПЛО боевую тревогу и произвести поиск по курсу возможного отхода «неопознанной» субмарины, а при обнаружении — провести контрольное бомбометание… Своевременно эти действия не были произведены, вот и потребовалось изменить «показания» сверх бдительному командиру крейсера. В варианте буксировки мини-субмарины тем же сухогрузом наиболее подходящим средством доставки диверсантов в Севастопольскую бухту вполне подходила система вооружения «Космос», о которой мы уже вели речь. Предусматривались различные варианты вооружения мини-лодок этого типа — человекс-торпеды с 270 кг ВВ и восемь боевых пловцов, каждый из которых мог доставить к месту диверсии по 50 кг ВВ, или два торпедных аппарата с четырьмя короткими торпедами. Как уже отмечалось, в основном варианте лодка несла две человекоуправляемые торпеды, каждая из которых была длиной 7 м, диаметром 0,8 м, массой 2,4 т, с глубиной погружения в одном из вариантов — в 30 м, в другом — 60 м. Торпеды имели радиус действия 50 миль при скорости 3,3 узла и несли заряды по 270 кг взрывчатого вещества. Для начала рассмотрим два наиболее приемлемых варианта диверсии. Первый предполагал вариант использования двух человекоуправляемых торпед, выпущенных с внешнего рейда в сторону Севастопольской бухты. Каждая из торпед, как уже говорилось, несла по 270 кг взрывчатого вещества. Уже только эта информация делает этот вариант в известной степени «подходящим» под один из наших вариантов моделирования диверсии. Прежде всего потому, что две воронки на дне в районе стоянки линкора вполне соответствовали дистанционным взрывам именно таких зарядов. Но сразу же приходится признать, что место взрыва на корпусе линкора не характерно для той методики, что традиционно применяли итальянские диверсанты при подрыве крупных кораблей. О чем мы тоже вели речь. Как вариант — диверсанты могли оставить боевые части торпед на дне под днищем линкора. Но в этом случае при подрыве боевых частей торпед образовались бы значительно большие воронки, а разрушительный эффект от их взрывов был бы значительно меньше, чем при контактном взрыве. Это подтверждено многочисленными расчетами. Тем не менее стоит учесть, что в боевой практике английских подводных диверсантов практиковалось при креплении крупных зарядов к бортам кораблей применять мощные магниты. Но даже в этом варианте опытные боевые пловцы закрепили бы по заряду с каждого борта. Предположим — суетились и прикрепили оба заряда в днищевой части с правого борта. Казалось бы, и логичнее — этим бортом линкор «смотрел» в сторону выхода из бухты. Боевые части торпед типов CE2F/X30 и CE2F/X60 при взрыве оставляли осколки и части оболочки. Ни осколков, ни тех же магнитов в местах предполагаемых взрывов водолазы не обнаружили. Быть может — плохо искали? В процессе съемок документального фильма Андреем Хорошхиным старательно поискали и таки — нашли. Только с таким же успехом тот крупный, найденный аквалангистом осколок мог принадлежать авиационной донной мине, крупнокалиберному снаряду. По одной из версий создателей фильма, найденный осколок принадлежал донной мине. Не стоило бы спешить с выводами. На этом месте при очень большом желании и соответствующем техническом обеспечении в многометровой толще ила можно найти до сотни осколков от десятков различных боезапасов. Только совместная экспертиза специалистов по металловедению и минеров может определить принадлежность конкретного найденного осколка. Рассмотренный вариант диверсии против линкора не выдерживает критики уже только потому, что суммарная мощность взрыва двух БЗО торпед как минимум в четыре раза слабее взрыва под «Новороссийском». Я уже не стал рассматривать в качестве варианта диверсии использование сверхмалой подводной лодки «Си Хорст». При этом стоит принять к сведению, что «в сентябре 1955 года в районе Лос-Анджелеса состоялась демонстрация новой итальянской сверхмалой подводной лодки “Си Хорст ” (“Морской конек ”). Общая масса лодки составляет 1145 кг. По своему виду она напоминает цилиндрический снаряд длиной в 2 метра и с двумя открытыми сиденьями для экипажа, одетого в легководолазные костюмы… При демонстрации подводная лодка прошла под водой 21 милю со скоростью 6 узлов, погружаясь на глубину от 3 до 4,5 м. Всего без заправки она может, пройти 37 миль» (английская газета «Сан» 1955 г. 30 сентября). Стоит лишь обратить внимание на то, что итальянский образец морского диверсионного средства демонстрировался в Лос-Анджелесе… Коллеги, однако. Будем считать, что это был еще «сырой» экземпляр, и тем более — если отслеживать публикации в открытой печати — последний вариант на момент совершения диверсии не получил широкого применения и признания у специалистов. Даже соглашаясь с тем, что в системе охраны севастопольского рейда царил редкостный бардак, не стоит особенно «зацикливаться» на этом факте. Итальянские, да и английские боевые пловцы имели опыт преодоления до шести полос противоторпедных и противодиверсионных сетей. Уже только поэтому наша система боновых заграждений при самом идеальном ее содержании и образцовой системе контроля не стала бы препятствием для отчаянных парней, подготовленных Джино Биринделли и Крэббом. Специалисты морской разведки утверждают, что для проведения диверсионной акции солидного масштаба боевым пловцам обязательно нужна была база, подобная той, что использовали итальянцы против Гибралтара, и с этим нельзя не согласиться. Так, Юрий Бирюков призывал нас поверить «легендарному» сообщению капитана дальнего плавания Михаила Ландера о том, что бывший офицер итальянского флота Николо якобы являлся одним из исполнителей диверсии против линкора «Новороссийск». Так, по сообщению полумифического Николо, «озвученному» Михаилом Ландером и доведенному до нас Бирюковым, в диверсии участвовало восемь боевых пловцов, которые прибыли с мини-субмариной на борту грузового парохода. Курс, рекомендованный для иностранных судов, идущих из Новороссийска в Босфор, проходил в удалении 75 миль от береговой черты района Севастополя. Предположим, что капитан итальянского судна «Эсмеральдо», рискуя свой карьерой и грузом, зайдя на Мальту, принял на борт группу морских диверсантов со средствами доставки зарядов и со всеми необходимыми принадлежностями для технического обеспечения операции. Теоретически, все это оборудование могло поместиться в трех герметичных контейнерах, каждый весом по 120–150 килограммов. На большинстве сухогрузных судов по бортам имеются специальные грузовые люки, предназначенные для перегрузки крупногабаритных грузов на пирсы или другие суда, ошвартованные к борту… Диверсанты, находясь в трюме судна, готовят средства доставки зарядов, они же и средства передвижения, и в назначенное время готовы, спустив их на воду, начать движение к объекту диверсии. Заряда аккумулятора, работающего на турбинку и винт, в лучшем случае хватило бы на пару часов движения со скоростью 3–4 узла. Безусловно, требовалась база на берегу, откуда бы предстояло в дальнейшем действовать диверсантам. Как представлял весь этот процесс Юрий Бирюков? Скажу сразу, что дальнейшая информация, доводимая до читателей Бирюковым якобы с подачи капитана Михаила Ландера, не выдерживает критики. Однако… Рекомендованный курс для судов, следующих из кавказских портов в направлении входа в проливную зону, отстоит от побережья в районе Севастополя на 75 миль. Любое отклонение судна от рекомендованного курса фиксируется РЛС берегового наблюдения и вызывает к такому судну повышенное внимание со стороны всех средств охраны территориальных вод и побережья. Предположим, что капитан, выполняя задание соответствующих «структур», подвернул влево на 5–7 градусов, что позволило ему пройти траверз Севастополя в 60–55 милях от береговой черты и на скорости 5–6 узлов спустить на воду диверсантов… Ни одно из имевшихся на тот момент средств автономного передвижения не смогло бы обеспечить движение боевых пловцов в течение 12–13 часов, требуемых для достижения берега в районе Севастополя. Уже только это условие заставляет ставить жирный крест на этом и на прочих вариантах доставки на берег боевых пловцов, рассмотренных Бюрюковым. Если бы мне поставили подобную задачу, то с учетом тех сил и средств, которыми располагал флот, я бы решал ее следующим образом. Малая подводная лодка каким-то неведомым образом в подводном положении приближается к берегу и ложится на грунт в полумиле от Херсонесского маяка. В 2–3 часа ночи боевые пловцы со своими аппаратами через торпедные аппараты выходят из лодки и по магнитному компасу и по радиомаяку переходят к назначенному пункту на берегу. Выждав условленный срок, подводная лодка покидает район «ожидания» и выходит из территориальных вод в подводном положении. Ни о каком радиообмене и речи быть не могло. Даже световой сигнал мог вызвать тревогу у пограничных нарядов. Ну, предположим, что диверсионная группа каким-то неведомым образом таки высадилась на берег. Очень похоже, что сам Бирюков в середине 50-х годов не бывал в этой местности. Не было в районе побережья у бухты Омега мест, где бы могли «забазироваться» боевые пловцы с оборудованием для проведения диверсии. Район этот с очень большой натяжкой можно было считать пустынным. На одной стороне бухты находился пионерский лагерь, с другой — авиационные ремонтные мастерские, охраняемые в ту пору вооруженным караулом… Вся береговая черта постоянно контролировалась пограничными нарядами. Отдыхая в пионерском лагере «Омега» в 1958 году, я неоднократно наблюдал обход побережья нарядами пограничников. Посты наблюдения были оборудованы радиолокационными станциями. В один из дней к берегу был вынесен волной сорванный с якоря минный «защитник». Уже через 20 минут около «находки» находился пограничный наряд. Мы застали тот период, когда на набережных Симеиза и Мисхора можно было увидеть среди бела дня наряды пограничников со служебными собаками. Многим и тогда это не нравилось. Пограничники имели право проверки паспортов. Даже в летнее время запрещалось разводить костры и находиться на берегу с наступлением сумерек. Береговая черта просматривалась на многие километры. Крошечные рощицы из диких маслин не в счет. А те полуразрушенные доты, и землянки, что сохранялись в прибрежной части, все были под контролем пограничников. К слову сказать, участок «дикого» пляжа в районе «Омеги» и дальше до Херсонесского маяка пользовался дурной славой. В 50-е — 70-е годы там часто пропадали ныряльщики за крабами и любители подводной охоты. Дно в этом районе очень коварное, камни корявые, много мелких гротов. Они неглубокие, но с очень острыми выступами скал. До начала 60-х годов на берегу оставались развалины древней часовни и причала. Когда-то там находился последний на территории Крыма пункт отправления паломников в святые места. Несколько мелких судов, затонувших в войну недалеко от берега, не имели выступавших из воды конструкций и едва ли годились для использования в качестве подводной базы для диверсантов. Остовы этих судов, находившиеся в расстоянии 50–60 метров от берега, на глубине метров 10–12, были убраны в процессе строительства на месте часовни дачи для командующего флотом. Ну, предположим, что опять-таки в каком-то неведомом месте диверсанты устроили «базу». Совершенно нереальным представляется переход диверсантов из района «Омеги» в район боновых ворот. Еще более проблематичным представляется переход в район якорной стоянки линкора. О каком-то береговом сопровождении и ориентировке диверсантов в этом варианте даже и речи быть не могло. Сплошная профанация. Да и на что были способны два диверсанта с сотней килограммов взрывчатки? Даже если предположить, что доставленные ими к борту линкора два пятидесятикилограммовых заряда были укреплены магнитами на корпусе, то они могли рассматриваться исключительно как заряды инициирующие. При условии, что основные заряды были заранее заложены в трюме линкора. Для проведения диверсии по этому варианту в числе диверсантов «напрашивался» один из ветеранов 10-й флотилии MAC, знакомый с условиями «работы» в Севастопольской бухте и отлично знающий особенности конструкции линкора со времен тренировок на нем в Специи в 1940 году. А ведь были и такие. Нам не приходится рассчитывать на то, что на нашем веку будет открыт доступ к документам МГБ той поры. Начиная с 1956 года, по Севастополю на уровне базарных баек ходили легендарные рассказы о том, что в районе Черной речки или в районе дикого пляжа Омега были найдены следы «лежек» подводных диверсантов. Рассказывали даже — что и где нашли. С самого начала следовало признать, что если и имел место диверсионный акт, то выполнив свою задачу, диверсантам предстояло, выйдя на берег, выйти из Севастополя либо где-то затаиться. По крайней мере, нет информации о том, что кто-то из них выплыл к берегу и сдался властям, как это бывало при диверсиях в английских базах… Быть может, вылезли на берег и не нашли кому сдаться? Не до них было в той обстановке в Севастополе. Наверное, пришлось бедолагам в шерстяных рейтузах и босиком, своим ходом, добираться к месту общего сбора. В 1957 году скоропостижно скончался начальник разведки флота, генерал-майор Намгаладзе, занимавший должность в течение шестнадцати лет. Некоторые исследователи связывают эту смерть в общем-то молодого и сравнительно здорового (?) человека с теми претензиями, что предъявлялись к нему в связи с катастрофой «Новороссийска». Как знать… По той версии, что рассматривали мы, действительно достаточно было диверсанту установить на борту в районе закладки основного или «вышибного» заряда магнитную мину с часовым механизмом и с зарядом, подработанным под кумулятивный эффект, для «прожигания» брони, чтобы в назначенное время произошел бы взрыв. При этом варианте прослеживается несколько организационных и технических проблем. Я с очень с большим уважением отношусь к тележурналисту и сценаристу Андрею Хорошхину. Очень похоже, что Андрей, знакомясь с публикациями, имеющими отношение к диверсионной версии против «Новороссийска», прочитал «вариации» на эту тему отставного капитана 2-го ранга Бирюкова. Пытаясь установить истинную причину гибели линкора, журналист и киносценарист Андрей Хорошхин провел собственное расследование, отрабатывая ранее выдвинутые версии: минную и диверсионную. При отработке диверсионной версии с подачи местных дайверов он принял участие в обследовании грота в районе мыса Айя. На глубине шести метров двенадцатиметровый грот выводил в сухую скальную нишу, вполне пригодную для базирования боевых пловцов и размещения вооружения и средств доставки к месту диверсии. В смонтированном Хорошхиным телефильме мельком демонстрировалась карта с предполагаемым маршрутом перехода боевых пловцов к Севастопольской бухте. Я лично не представляю, где между Любимовкой и Качей мог бы находиться такой подводный грот в приглубленном скальном массиве. Если же показанная перед камерой карта — это обусловленный дайверами элемент «легенды» прикрытия, то в фильме показан грот, находящийся в районе мыса Айя. По большому счету, это непринципиально — оба предполагаемых грота находятся слишком далеко от Севастопольской бухты, что предполагает значительные трудности подводного перехода диверсантов. Что же касается сценарного варианта, представленного Хорошхиным, то все выглядело достаточно реалистично, даже коробка от дыхательного автомата акваланга, найденная или подброшенная (?) дайверами для антуража, в гроте. Оставалось ответить на единственный вопрос — каким образом боевые пловцы, пользуясь автономными средствами подводной транспортировки середины 50-х годов, смогли бы доставить в район диверсии большие партии взрывчатки? Можно, конечно, предположить, что боевыми пловцами использовались семиметровые торпеды CE2F/X30 и CE2F/ Х60 с боевыми зарядными отделяемыми (БЗО) по 270 кг, но, с учетом конфигурации грота, я очень сомневаюсь, что эти торпеды могли быть подготовлены и применены при этом варианте диверсии. Расстояние от этого грота до входа в Севастопольскую бухту не менее 10 миль, что уже изначально предполагает значительные проблемы по переходу под водой пловцов и еще большие проблемы по транспортировке дополнительных зарядов взрывчатки. Должно быть, не найдя ответов на эти вопросы, Андрей Хорошхин не стал далее моделировать этот вариант диверсии. В предположении, что подводным диверсантам таки удалось закрепить с правого борта два зарядных отделения торпед, схема взрыва смотрелась примерно так (см. схему 2).И все-таки продолжим отработку диверсионной версии подрыва линкора. По опыту ранее проведенных в период войны подобных операций, диверсанты должны были иметь полную информацию о режиме охраны Главной базы Черноморского флота, местах стоянки и переходов кораблей. Должны были иметь полную информацию по конструкции боновых заграждений и режиме их использования, по средствам визуального и технического контроля в районе заграждений. Руководитель диверсионной операции должен был иметь информацию по вариантам расстановки кораблей на внутреннем рейде Севастополя. До сих пор нет полной ясности — кто и на каком основании принял решение о постановке «Новороссийска» на 3-и бочки, вместо штатной стоянки на 14-х бочках. В стандартном варианте это решение был полномочен принять оперативный дежурный штаба флота. Не исключено, что решение по изменению стоянки было вызвано тем, что линкор «Севастополь» незадолго до исследуемых нами событий был поставлен к причальной стенке судоремонтного завода, освободив (?) для «Новороссийска» во всех отношениях более удобное место швартовки на 3-х бочках. Не исключено, что оперативный дежурный флота превысил свои полномочия, не согласовав место стоянки линкора с начальником оперативного управления флота. Грамотный разведчик-аналитик мог этот вариант предугадать заранее — но был ли этот аналитик в «природе»? Из опыта операций, проведенных итальянцами и англичанами против кораблей, стоявших в защищенных базах, всем этим операциям предшествовала основательная и многократная разведка с последующей оценкой обстановки. К примеру, летом 1943 года в турецком порту Александретта, где находилось итальянское консульство, под видом его сотрудников действовали два морских офицера — подводные пловцы Луиджи Ферраро и Дино Роккарди. Они, проводя целые дни на пляже, отслеживали движение кораблей стран антигитлеровской коалиции, заходивших в нейтральный турецкий порт, а ночью подплывали к ним и устанавливали мины замедленного действия. Как правило, корабли эти взрывались через пару часов после выхода из порта. Авторы статьи в Морском сборнике (№ 12 за 2012 год), решительно отрицая «диверсионную» версию, как первичную причину гибели линкора, упирали на то, что «…точное время возвращения корабля в базу не мог знать никто. При таких условиях диверсионная операция не могла начаться, поскольку боевые пловцы не способны действовать без точного знания обстановки… Диверсанты, идущие со стороны моря на подводной лодке или на подводных транспортировщиках, не могли знать о приказании “Новороссийску ” стать на бочку № 3, при том, что штатной бочкой линкора была № 12-я в районе бухты Голландия». Аргумент серьезный, если исключить наличие в Севастополе агентурной сети вероятного противника. Требуемую в нашем случае информацию мог собрать только резидент разведки, находящийся в Севастополе. Затем полученную информацию резиденту требовалось передавать в «центр» и руководителю группы диверсантов. Наличие такого резидента в закрытом в то время городе Севастополе и его возможные действия в интересах организаторов диверсии представляется проблематичным, но вполне возможным. Любопытную информацию по этому вопросу приводит бывший заместитель начальника особого отдела флота отставной капитан 1-го ранга Андрей Железков, в свое время работавший с оперативными документами тех лет… Андрей Георгиевич утверждает, что по донесениям и отчетам особых отделов КГБ в Крыму в тот период оставались десятки бывших сотрудников и осведомителей специальных служб Германии, Румынии, Италии, часть которых к этому периоду была перевербована спецслужбами стран НАТО. Так, значительная часть архивов абвера «по наследству» попала к американцам, сигуранцы — к англичанам… Периодически в Крым засылались так называемые агенты-маршрутники. Они, не задерживаясь ни в одном из городов, занимались целевым сбором военной информации и вполне могли активизировать «спящих» агентов, нацеливая их на выполнение конкретных заданий. В этой связи всякий раз вспоминается 1966 год, когда по городам Крыма прошла серия арестов бывших сотрудников немецкой и румынской оккупационной администрации. Дело в том, что в этот период из мест заключения возвращались те, кто за службу у немцев в полиции или в частях местной «самообороны» отсидел от звонка до звонка свои двадцать лет и, вернувшись домой, вдруг (?) среди чиновников советской администрации или партийцев местного уровня обнаруживал своих бывших коллег по службе в полиции… На фоне местных разборок среди бывших «коллег» наши спецслужбы вычислили нескольких своих потенциальных клиентов. О чем неоднократно сообщалось в местной прессе той поры. Возвращаясь к кануну катастрофы с линкором. Предположим, что кто-то из сексуально озабоченных офицеров, имевших доступ в КПС (командный пост связи), пользуясь условно закрытым каналом связи типа «Рябина», при приближении линкора к базе «вошел» в городскую АТС и сообщил своей подруге примерное время захода в базу и место постановки на бочки. Но какой же уровень внедрения должен быть у резидента, чтобы контролировать подобную информацию и успевать передавать ее своим «хозяевам» либо старшему группы диверсантов?! Уже только эта заморочка с передачей последней информации и проблема согласования дальнейших действий диверсионной группы если и не ставит окончательный жирный крест на вариантах использования мини-лодок, то уж точно сводит до минимума вероятность осуществления подобного варианта диверсионной операции. Предположим, что каким-то чудесным образом последняя требуемая информация о месте и времени постановки линкора была таки получена резидентом и передана руководителю диверсионной операции. Кстати, зная о том, что линкору 28 октября предстояло выполнять замеры ходовых характеристик на мерной линии, несложно было вычислить примерное время его возвращения в базу… Опять-таки, зная о том, что линкор «Севастополь», накануне перейдя к заводскому причалу, освободил Третьи бочки, несложно было предположить швартовку на них «Новороссийска» при возвращении в базу. Итак, 28 октября 1955 года в 17 часов 30 минут линкор «Новороссийск» прошел линию боновых ворот и в течение часа становился на бочки. Предположим, что руководитель операции получил последнюю информацию за два часа до постановки линкора на бочки. Но даже при этом условии приступать к активной фазе диверсионной операции не стали бы до наступления темноты, а это 28 октября — 19 часов 45 минут. Даже если принять к сведению полубредовую версию М. Ландера, озвученную Бирюковым, то на переход под водой и на установку под днищем линкора зарядов у диверсантов оставалось не более трех часов, потому как им требовался резерв времени на безопасный выход за боновые заграждения. Следовало принять в расчет стандартное время подготовки оборудования для транспортировки зарядов — не менее 1 часа, время проверки легководолазного снаряжения — 30 минут. Даже самые подготовленные и выносливые диверсанты не решились бы на осуществление диверсии по рассмотренному нами варианту… Ну уж если фантазировать, то до конца. Предположим, что диверсанты решились действовать, не оставляя себе резерва времени, а значит, и шансов для возвращения на «базу». Громадный ярко освещенный корабль, с линией иллюминаторов в метре от поверхности воды, не был легкой целью для боевых пловцов, не говоря уже о сложностях транспортировки зарядов под водой в период вечерних сумерек. Моделируемое время проведения диверсии было не характерно для привычной практики итальянских, да и английских диверсантов. В большинстве предыдущих случаях они выбирали время после 3 часов ночи. В нашем же варианте теплого вечера, при наличии на рейде пяти крупных кораблей, по рейду сновали корабельные катера и баркасы — реальный шанс попасть под винты корабельных и рейсовых плавсредств. Все иллюминаторы на линкоре светились, в каютах пили водку и играли в домино. Англичане, так те среди бела дня вышли в атаку на «Тирпиц»… Это, кстати, одна из косвенных «наколок» в пользу той версии, что диверсия, если таковая и была, то осуществлялась интернациональной группой диверсантов — итальянцев и англичан. Проблема движения пловца с подводным транспортировочным средством — лишний раз для ориентировки при выходе на цель не подвсплывешь — сложно выдержать заданную глубину передвижения при скорости 3–4 узла… Значительное пузырение и вихревая «дорожка» на поверхности при передвижении на рабочей глубине 5–6 метров. Наверняка учитывалась возможность отказа средств передвижения торпед и выхода из строя кислородных аппаратов диверсантов. Исходя из всех этих соображений, более вероятен вариант использования нескольких групп боевых пловцов, несущих заряды по 50 кг взрывчатки с часовыми механизмами. Но при этом следовало учесть, что любое групповое мероприятие такого плана тоже предполагает немало проблем. Из практики действия итальянских, английских, да и наших диверсантов на Балтике можно предположить, что диверсию осуществили пары диверсантов в легководолазном варианте с ранцевыми зарядами по 50 кг взрывчатки. Тяжело и неудобно. Старший группы диверсантов, подстраховывая действия основных боевых пар, должен был контролировать выход на цель по радиомаяку, находясь, к примеру, у бочки, ближайшей к выходу из бухты, — на месте обычной швартовки крейсера «Керчь». Как уже говорилось, обязательно кто-то из «обеспечения» должен был быть на берегу — в прямой видимости объекта атаки и диверсанта, руководившего операцией. Наиболее подходящее место для «наводчика» в нашем случае — в районе водной станции в Ушаковой балке. С этой позиции отлично просматривалась большая часть рейда. Вышеприведенная схема (см. схему 3) севастопольского рейда была откорректирована по приказанию председателя Правительственной комиссии и включена в качестве приложения к материалам работы комиссии.
Схема 3. Расположение кораблей в Севастопольской бухте на 29 октября 1955 года В частных домиках местных рыбаков и яличников на Аполлоновке было реально отсидеться на время суеты, неизбежной после осуществления взрыва на линкоре. По оценке обстановки середины 50-х годов там жила публика вполне подходящая — по большей части пережившая немецкую оккупацию. Там же был наиболее приемлемый вариант «отхода» — по кустам вдоль обрывистого берега либо по отрогам Ушаковой балки. Кто помнит этот район по состоянию на 1955 год, тот оценит подобный вариант. Я в полной мере поддерживаю мнение специалистов разведки, которые утверждают, что подобную акцию по диверсии на линкоре невозможно было провести без неоднократной воздушной разведки, обязательной наземной доразведки и надежного берегового обеспечения. Что касается берегового обеспечения, то без вариантов нужен был пособник диверсантов из местных жителей. Вот уже появились косвенные признаки возможного использования местной агентуры. Следует учесть, что, начиная с весны 1953 года, шел активный процесс возвращения из лагерей бывших ЗК, осужденных по уголовным статьям, а с весны 1955 года — за дезертирство, за плен, за опоздание из отпуска на двое суток, за самовольную отлучку с позиций. Этот процесс к осени к 1955 года достиг известного максимума. В домашних приемниках и в уличных радиодинамиках постоянно звучала песня «Летят перелетные птицы», посвященная значительной части поколения 50-х годов, в разной степени «битого» недавней войной. В этой обстановке среди возвращавшихся из лагерей бывших моряков Черноморского флота, попавших в плен в июле 1942 года, было немало тех, кто люто ненавидел любые властные структуры, — от участкового милиционера до генерального секретаря ЦК КПСС. У значительной части этих людей была совершенно сломана психика, но сохранялись навыки бойца-универсала. И, как бы сейчас сказали, многие из них отличались неадекватным поведением. В немалой степени это касалось и значительной части бывших фронтовиков, прошедших войну в бригадах морской пехоты Черноморского флота. Причем относилось это не только к рядовым бойцам. Мой однокашник по училищу — отставной капитан 1-го ранга Сергей Кириллов неоднократно вспоминал о том, что проживавший рядом с ними на Северной стороне бывший командир бригады морской пехоты полковник Потапов в сильном подпитии часто выбегал на крыльцо своего частного домика и расстреливал в воздух по диску из ППШ. С учетом несомненных боевых заслуг бывшего комбрига, а более — из-за непредсказуемого, буйного характера местные и военные власти очень долго терпели подобные экстравагантные выходки. Что же касается потенциального пособника диверсантов, находящегося на берегу, то он же должен был провести доразведку цели, подать условный, скорее всего, световой сигнал старшему группы на начало операции и обеспечить отход и прикрытие в случае вынужденного выхода диверсантов на берег. В большинстве случаев, когда заходит речь о возможном нахождении агентуры потенциального врага в Севастополе, то приводятся данные о строжайшем паспортном режиме, о существовавших на въезде в город КПП, о пограничных заставах, размещенных в черте города и охватывавших своим контролем практически все побережье в пригородах Севастополя. Да, действительно, все эти меры предпринимались, но остается ответить на простенький вопрос: обеспечивали ли они 100-процентную гарантию от проникновения в город и на флот вражеской агентуры и потенциальных пособников диверсантов? Для ответа на этот вопрос вернемся в 1949 год — год приема в состав советского ВМФ линейного корабля «Джулио Че- заре». Обратимся к воспоминаниям современников той эпохи в истории города и флота. Полтора десятка лет назад в Севастополе прошла кампания по выплате компенсаций бывшим узникам фашистских лагерей и так называемым восточным рабочим. То есть тем, кто в период с 1941 по 1945 год был вывезен на территорию Германии или союзных с Германией стран для работ на промышленных и сельскохозяйственных объектах. Меня не удивил тот факт, что граждан такой категории в Севастополе оказалось немало. Настораживало другое. Многие из этих граждан, проживая в Севастополе с конца 40-х годов, по известным причинам старались об этом факте помалкивать и не распространяться о своем житье-бытье в период войны. И, как выясняется, им это вполне удавалось. Со мной пять лет в ЧВВМУ учился Николай Николаевич Колосовский. Так вот, Николай родился в Германии в 1945 году, а его старший брат Александр родился там же — в 1943 году. Казалось бы, кому какое дело — кто, когда и где родился. Отец Колосовских — заслуженный строитель, более сорока лет проработал бригадиром и прорабом на стройках Севастополя, мать отработала там же штукатуром-отделочником… Нормальная трудовая среднестатистическая севастопольская семья. И тот факт, что оба брата получили образование в высшем Военно-морском училище, воспринимался вполне естественным явлением. Когда же потребовалось факт работы в Германии в период войны подтвердить документально, то старшие Колосовские без труда представили в собес требуемые документы. Отца в ту пору уже не было в живых, а на мать было получена солидная денежная компенсация. К тому времени оба младших Колосовских, зашкалив за 60-летний возраст, находились в отставке, так что факт работы родителей на немцев в Германии на служебной репутации братьев никоим образом не мог отразиться… Кому сейчас не известно о том, что в начальный период войны сотни тысяч жителей Украины и Белоруссии добровольно отправились на «заработки» в Германию? Это уже значительно позже население оккупированных районов насильно угонялось в Германию, и далеко не все из них вернулись назад. Но это уже было значительно позже. Отцу Колосовских в военную пору не было и тридцати лет. Самый призывной возраст. И кто поверит в то, что, работая четыре военных года на военных заводах Германии или на сельского хозяина в Австрии, старший Колосовский, подтверждая свою лояльность, не подписал каких-тообязательств о сотрудничестве с представителями германских спецслужб? При немецкой системе тотального территориального контроля и учета это было нереально. Николай Колосовский мне рассказывал о том, что семья возвращалась из Германии на двух возах, нагруженных всяким «добром», среди которого были три дорогих аккордеона, о которых родители долго вспоминали. Это я к тому, что по-разному складывались судьбы наших сограждан на чужбине во время войны… А говорят, что даже дикие звери в неволе не плодятся. К чему я об этом? Если младший Колосовский — Николай — после училища 15 лет прослужил на первичных должностях в арсеналах флота, то старший — Александр — служил на ответственных должностях в разведке флота, а закончил службу в должности старшего офицера разведывательного управления Северного флота в звании капитана 2-го ранга. За период службы он неоднократно подвергался различным углубленным проверкам. Однако… И кто теперь скажет, сколько таких «строителей», завербовавшись в Белоруссии и на Украине, прибыло в 1948 году восстанавливать Севастополь? И как дальше сложилась их судьба? И после этого нам пытаются доказать, что в Севастополе «по определению» не было условий для внедрения или оседания вражеской агентуры. Другой случай. Моему однокашнику по учебе в 1 — й школе Севастополя, Алексею Аксюченко, по окончании в 1974 году Симферопольского медицинского института было отказано в должности судового врача на судне объединения «Атлантика» только потому, что его матушка пережила немецкую оккупацию в Крыму. И, должно быть, каждый из севастопольцев моего поколения смог бы привести немало противоречивых примеров на эту тему. Упоминая о визите в 1956 году в Англию нашей правительственной делегации и знакомясь с документами, отработанными английскими спецслужбами перед прибытием в Портсмут крейсера «Орджоникидзе», мы обратили внимание на особо выделенный раздел — «работа с экипажами советских военных кораблей, особенно с офицерским составам, и т. д.». Вы можете сказать, что подобный пункт и последующие за ним мероприятия по вербовке офицеров и мичманов кораблей были стандартными в процессе обеспечения визита в английские порты советских кораблей. Никто с этим и не спорит — зачастую эти мероприятия, на первый взгляд совершенно бесперспективные и бестолковые, практиковались во время всех бывших и, должно быть, будущих визитов в иностранные порты наших кораблей. Но, возвращаясь к нашей основной теме — так организационно сложилось, что основной, кадровый, состав экипажа линкора «Новороссийск» через эту процедуру потенциальной вербовки проходил трижды! Первый раз, когда экипаж принимал линейный корабль «Ройял Соверин» в ВМБ Розайт в 1944 году, второй раз, когда возвращали корабль англичанам в феврале 1949 года, и третий раз — в Гибралтаре, при следовании на «Украине» в Севастополь. Команды для кораблей, принимаемых в Англии, формировались в Архангельске, и 28 апреля 1944 года с очередным конвоем были отправлены в Англию на пароходе «Новая Голландия». 7 мая моряки прибыли на ВМБ Гринок близ Глазго, оттуда — по железной дороге в порт, где стоял линкор. 30 мая состоялась церемония передачи корабля. С этого момента корабль стал называться «Архангельск». Прослужив в составе нашего Северного флота до января 1949 года, линкор не покидал Кольского залива. Башни главного калибра не проворачивались весь период службы в ВМФ СССР и были заклинены в срединном положении. Единственный раз главный калибр «Архангельска» выстрелил холостым залпом в День Победы. На таком линкоре, не сделавшем ни одного боевого выстрела за пять лет службы под советским флагом, было бы заманчиво год-другой послужить командиром дивизиона главного калибра. Если объективно взглянуть на подобную ситуацию, то получение от союзников подобных кораблей следовало расценивать как издевку над моряками-североморцами. В 1944–1945 годах на Северном морском театре продолжались интенсивные боевые действия. Флот обеспечивал переход атлантических конвоев союзников в наши северные порты. Легкие силы флота и морская пехота с жесточайшими боями отвоевывали немецкие базы на побережье Норвегии. И в это время 1500 грамотных, хорошо подготовленных моряков вынуждены были «обслуживать» гнилой, запущенный линейный корабль, который годился только на слом. О чем, кстати, сразу и заявили представители британского Адмиралтейства при приходе «Архангельска» в Англию в 1949 году. Спрашивается: какой морально-психологический «климат» должен был преобладать у большей части офицеров и мичманов при службе в военное время на таком, с позволения сказать, «боевом» (?) корабле? Ведь это был стопроцентный «отстойник». Это, опять-таки, к тому, что среди офицеров, а более — среди сверхсрочников, наверняка таки были потенциальные объекты для вербовки их английской контрразведкой. Конец 40-х годов. В западных округах и на флотах на фоне утилизации старых кораблей и судов продолжалась массовая демобилизация старших возрастов моряков, часть из которых с учетом военного времени прослужили по 7–8 лет. Многие сверхсрочники так и не обзавелись семьями. В перспективе им предстояло возвращаться в голодные, разоренные войной и послевоенной голодовкой деревни. Война давно закончилась, а бытовых проблем только прибавилось. А тут — забрезжила Великая Британия. И вдруг заманчивое предложение — продать Родину за 3 копейки. Вот вам и причина, по которой, как вспоминает ветеран линкора Юрий Лепехов, шла активная «чистка» личного состава линкора перед переходом в Англию. Но всех-то недовольных жизнью бузотеров и потенциальных перебежчиков-невозвращенцев не «вычистишь». С учетом того, что в состав экипажей кораблей, принятых в 1944 году от Англии и США (линкор «Ройял-Соверен», крейсер «Милуоки» — «Мурманск» и проч.), отбор личного состава был очень тщательный, в числе моряков срочной службы было много молодежи, часть которой теоретически при сроке службы в 5 лет могла участвовать в приемке корабля в мае 1944 года и в сдаче того же корабля — в феврале 1949 года. Кстати, при формировании экипажа «Архангельска» значительная часть личного состава, офицеров и мичманов была направлена с черноморского линкора «Севастополь». Среди офицеров линкора были такие, как Степан Григорьевич Бабенко, назначенный с должности командира БЧ-5 эскадренного миноносца на должность командира дивизиона живучести на «Архангельске», а затем служивший на «Новороссийске», опять-таки в прежней должности. Капитан 3-го ранга Чулков с должности командира миноносца «Достойный» был назначен старшим помощником на «Архангельск», а затем продолжил службу старшим помощником линкора «Новороссийск». И таких офицеров насчитывалось более двух десятков. Кстати, в мае 1944 года «вербовкой» Леонида Чулкова, тогда еще капитан-лейтенанта, занималась сама английская принцесса Елизавета, пригласившая молодого офицера на танец во время бала в Букингемском дворце, устроенном для советских офицеров, принимавших корабли по плану ленд-лиза. Вот она — связь веков. В прошлом году в Севастополе в возрасте 106 лет был торжественно похоронен отставной вице-адмирал Леонид Чулков, а бывшая принцесса Елизавета более шестидесяти лет с переменным успехом продолжает править Великобританией. Безусловно, «линкоровских» старожилов с таким солидным послужным списком среди офицеров было немного, но была еще одна более многочисленная категория линкоровских «долгожителей» — это мичмана и сверхсрочники. Их было более сотни, значительная часть из них успела послужить в составе экипажей трех вышеупомянутых линкоров. Один из них — старшина команды электриков слабого тока мичман Владимир Лобатюк. 15 января 1949 года «Архангельск» покинул рейд Ваенги и 4 февраля прибыл на военно-морскую базу Росайт. По причине плохого состояния корпуса линкор планировался англичанами на слом. Уже 18 мая корабль прибыл в шотландский Инверкитинг, где и был разобран на металл. После передачи линкора «Ройял Соверин» представителям британского Адмиралтейства большая часть офицеров, мичманов и значительная часть команды были направлены для продолжения службы в составе экипажа принятого от итальянского флота линейного корабля «Джулио Чезаре», которому в нашем флоте до момента своей гибели предстояло носить название «Новороссийск». Все это говорится к тому, что часть офицерского состава и значительная часть мичманов и сверхсрочников как минимум дважды имели сомнительное счастье ощутить на себе пристальное внимание представителей английской морской контрразведки. В этой связи мы имеем уникальный для советского ВМФ (не считая наших, так называемых перегонных команд, неоднократно принимавших в США и Канаде новые корветы) случай, когда представители одного экипажа могли дважды, а то и трижды подвергаться вербовке! Каждый раз в процессе ожидания в своих портах наших моряков представители специальных служб той же Англии или США по подаваемым по линии МИДа сообщениям могли пофамильно ознакомиться с членами команд, прибывавших в порты для получений или сдачи кораблей. Этот процесс предусматривался межсоюзническими соглашениями. Ознакомиться и выбрать подходящих, на их взгляд, «фигурантов» для последующей вербовки. В развитие рассматриваемой нами проблемы имеет смысл познакомиться с выдержками из воспоминаний Юрия Лепехова о службе на двух линкорах — «Архангельске» и «Новороссийске». Кстати, свои воспоминания бывший командир трюмной группы посвятил бывшему старшему помощнику командиров обоих линкоров — вице-адмиралу Леониду Дмитриевичу Чулкову. Из воспоминаний бывшего командира трюмной группы линкора «Архангельск» отставного капитана 1-го ранга Лепехова о пребывании в Глазго на борту линкора «Архангельск» в процессе передачи его англичанам. «…Видимо, стоит упомянуть еще одну особенность того периода: в связи с предстоящим походом за границу личный состав постоянно менялся и, в основном, по “политическим ” причинам. Стоило кому-то сказать несколько неосторожных слов — и человек незамедлительно переводился служить на другой корабль, причем, как правило, без замены. Характерно, что “перевод” обычно происходил ночью, и никто не ставил об этом прямых и непосредственных начальников в известность: мы узнавали о произошедшем только утром следующего дня при построении личного состава. В результате за пару месяцев личный состав, например, моей группы сократился почти на четверть, что, конечно, шло не на пользу дела — служебными обязанностями убывшего приходилось дополнительно “нагружать” кого-то из оставшихся…» По прибытии на рейд английского порта: «…Приближающийся к борту водолей — самоходная баржа средних размеров и весьма невзрачного вида, на ней — всего три человека: в рубке — шкипер, он же рулевой, на палубе — пожилой матрос в каком-то бесформенном одеянии и морской офицер. Пока мои трюмные принимают с водолея шланг, офицер проворно взбирается по шторм-трапу на палубу, подходит ко мне и на чистейшем русском языке представляется: “Офицер такого-то отдела (номер я не запомнил) контрразведки ВМФ Его Величества капитан-лейтенант такой-то ” (ни имени, ни фамилии — тоже не запомнил). Стараюсь не показать своего крайнего изумления: не знаю, насколько мне это удается, во всяком случае, по выражению лица англичанина я этого не заметил. На протяжении нескольких минут каплей вежливо выполняет функции переводчика в моих переговорах с матросом водолея и помогает правильно оформить платежные документы за принимаемую воду. Затем, деликатно осведомившись, не может ли он еще чем-нибудь быть мне полезен, и попрощавшись, направляется в корму, а я, в полной растерянности (причину, полагаю, объяснять не надо), продолжаю общаться с матросом водолея — он с энтузиазмом пытается мне что-то рассказать». «Во что вылилась приемка по другим боевым частям, не помню, последние 2–3 дня на корабле проходили довольно неопределенно и немного суматошно, хотя одно указание до нас было доведено четко и сразу: во всех кубриках выставить посты и никого из англичан без сопровождения наших офицеров не пускать! Отмечу, что такие попытки были, в том числе, и со стороны того самого каплея-контрразведчика, с которым я познакомился в первый день». «…6 февраля повезло и мне — в составе одной из групп офицеров я был отпущен на день в Эдинбург. Утром нам выдали валюту — по 13 фунтов стерлингов и, не помню сколько, шиллингов и пенсов. Напомнили и непростой (с непривычки) счет: 1 фунт равен 20 шиллингам, 1 шиллинг — 12 пенсам. Перед сходом — подробный и строгий инструктаж: ходить по городу только группой, всем вместе, в одиночку — ни в коем случае; старший в группе отвечает персонально за каждого; вести себя достойно, не поддаваться ни на какие возможные провокации и пр. и пр. В каждую группу включили по два матроса — носить покупки офицерам в чужой стране, таскаться с пакетами, неприлично…» «…Выручила нас неожиданная встреча с другой группой наших офицеров, во главе которой оказался мой старый знакомый еще по училищу — Костя Грингауз. Он, на два года старше меня по выпуску, пришел в Великобританию командиром БЧ-5 одного из передаваемых эсминцев. Узнав о наших бесплодных поисках, он рассмеялся: “Эх, вы, солопеи! Надо же понимать где вы находитесь! А спрашивать у продавцов — верх наивности! Ну, подумайте: будут они вас посылать к своим конкурентам? Здесь самые солидные магазины не на главной, а на соседней, параллельной ей улице! ”» Опять-таки к вопросу о вероятности вербовки наших офицеров. Лепехов упомянул о своем товарище по училищу — Константине Грингаузе. Не нужно быть великим полиглотом, чтобы уловить в фамилии Грингауза английские и шведские корни: чем вам не объект для вербовки, с упором на генетическую (?) память о родине далеких предков? Особенно с учетом того, что, как следует из разговора друзей, Константин не в первый раз в английском порту. Должно быть, он участвовал в приемке того же эсминца от англичан, и с такой фамилией не мог не «засветиться» у английских контрразведчиков. «…На следующий день нам по трансляции зачитывают распределение команды линкора после его сдачи: почти весь офицерский состав и большая часть личного состава — на Черноморский флот, остальные — обратно на Север, а несколько человек — на Балтику (это, должно быть о тех более опытных старших офицерах, что вовремя успели “подсуетиться ”). Во второй половине дня — спуск нашего и подъем английского флага…» Это что касается иллюстрации общения русских моряков с англичанами в процессе передачи последним линкора «Ройял Соверин». Что же касается продолжения службы бывших членов экипажа «Архангельска» на линкоре «Новороссийск»: «…Вскоре к левому борту линкора швартуется теплоход “Украина ” и все, кто определен к дальнейшей службе на Черноморский флот, переходят на него. “Северяне ” и “балтийцы ” еще раньше ушли на Балтику на пароходе “Белоостров". …Еще по пути в Великобританию “Украина” доставила из Севастополя в албанский порт Валона спецкоманду Черноморского флота для приемки линкора “Джулио Чезаре”, доставшегося Советскому Союзу при разделе в 1943 году итальянского флота. На нем-то нам, теперь уже бывшим “архангельцам ”, и предстояло продолжить на КЧФ службу в качестве основного ядра будущего экипажа. На “Украине” попадаю в одну каюту с моим тезкой и однокашником Юрой Городецким. Каюта — двухместная, уютная, светлая, в кормовой части надстройки, и мы предвкушаем несколько дней заслуженного отдыха…» «…“Украина” спокойно проходит Па-де-Кале и Ла-Манш. В Бискайском заливе тоже никаких неприятностей, затем — короткая стоянка в Гибралтаре…» Лепехов не уточняет, был ли выход в город офицеров при стоянке в Гибралтаре, но с учетом того, что «Украина» — пассажирский теплоход, это было бы более чем естественно… Причем здесь уже никаких особых инструктажей, никаких групп «обеспечения», характерных при посещениях иностранных портов… «В Севастополь прибываем 13 или 14 февраля (точно не помню). Тут снова холодновато, зима еще далеко не кончилась. Весь наш экипаж временно поселяют в казармах Учебного отряда, и через пару недель, 26 февраля, черноморская перегонная команда приводит наш новый корабль — “Джулио Чезаре”, на который на следующий день переселяемся и мы…» Рассмотренная нами информация из воспоминаний многолетнего председателя совета ветеранов линкора «Новороссийск», отставного капитана 1-го ранга Юрия Лепехова дает нам основание для более объективной оценки потенциальных возможностей той же английской контрразведки по вербовке моряков из состава экипажей кораблей, принимаемых в Англии в 1944 году, либо передаваемых той же Англии в 1949 году. Опять-таки в развитие агентурно-диверсионной версии. Быть может, это слишком прозаично, но для подрыва «Новороссийска» можно было обойтись без привлечения морских диверсантов. Всякий раз при постановке корабля на бочку одновременно с бриделем на борт заводится телефонный кабель. Корабельная автоматическая телефонная станция — КАТС-100 на «Новороссийск» была установлена в ходе последнего ремонта осенью 1955 года, и была она рассчитана на 100 номеров, не считая вариантов коммутации. Кстати, ее установка производилась заводом полулегально, с грубым нарушением водонепроницаемой переборки, что стало причиной грандиозного скандала в процессе работы Правительственной комиссии. В число абонентов КАТС были включены все офицерские, часть мичманских кают, большая часть кубриков, все основные боевые посты. Часть телефонных абонентов через корабельную АТС (КАТС) могли иметь телефонную связь с абонентами на берегу. В стандартном, «стояночном» варианте «выход» в береговую, городскую телефонную сеть имел командир корабля, старший помощник, заместитель командира по политической части, представитель особого отдела и дежурный по кораблю. Как вариант, тот же командир БЧ-5 звонил в КАТС и требовал дать ему выход на городскую АТС. Грамотный телефонист мог без больших проблем «скоммутировать» с береговым абонентом большую часть офицерских кают. В проводную КАТС подавалось 60 вольт постоянного тока. При вызове конкретного абонента КАТС на его аппарат подавалось 100 вольт. Некоторые абоненты корабельных КАТС имели «параллельные» телефоны, например боевые посты одной боевой части или смежные кубрики. Теперь представьте себе простенькую ситуацию. По приказанию своего непосредственного начальника, к примеру, старшины команды электриков слабого тока, заведующий КАТС производит на пульте коммутацию с каким-то ранее неизвестным, и прежде — резервным абонентом, к примеру № 95. При наборе этого номера на соответствующий номеру аппарат поступят 100 вольт. Если этот аппарат скоммутирован с реле, соединенным со взрывателем, рассчитанным на этот электрический сигнал, то, по истечении установленной на реле выдержки времени, произойдет взрыв. Помните фильмы о подрывниках периода войны, когда по приказанию старшего они начинали крутить рукоятку ручного электродвигателя, и с напряжением ждали взрыва заложенного где-то фугаса? Могут быть разные варианты. К примеру, на корабле, стоявшем на бочке, пропала телефонная связь с берегом. Дежурный по кораблю вызывает дежурного телефониста и требует восстановления связи. Для того, чтобы проверить срабатывание корабельной сети от берегового коммутатора, требовалось высадить телефониста на Госпитальный причал. Кстати, береговой пульт или телефонный коммутатор, обслуживающий корабли, стоящие на внутреннем рейде Севастополя, по сей день находится у стенки Госпитального причала. Для «удобства» (?) доступа и обслуживания его даже не поместили в защищенный, углубленный в землю «люк», как это традиционно практикуется по всему городу. Телефонист со своим переносным аппаратом высаживается на причал и выполняет свои привычные обязанности, открывает створки шкафа с телефонным коммутатором, подключается к ячейке, выделенной для корабля, и проверяет срабатывание сети. Завершающим этапом проверки служит «контрольный» звонок дежурному по кораблю и в КАТС — дежурному телефонисту. С таким же успехом телефонист через дежурного телефониста КАТС или напрямую может «позвонить» по назначенному ему номеру — по тому же «95», который, по нашему «предположению», вызовет срабатывание реле, электрический импульс с которого пойдет на подрыв фугаса. Это при условии, что основной заряд был размещен на днище той же бензиновой цистерны, а контакты от взрывателя выведены, к примеру, в смежное с цистерной служебное помещение. Предположим, это кладовая ЗИП для телефонии, доступ в которую был ограничен моряками из отделения телефонистов. Кто бы сомневался в том, что телефонисты установят в этой «норе» стационарный телефонный аппарат с блоком коммутаций, позволявшим выйти не только в городскую телефонную сеть, но и произвести любые подключения, в том числе и в варианте, «смоделированном» нами. Оставалась самая «малость» — иметь среди телефонистов моряка, готового бездумно и беспрекословно выполнить приказание своего начальника — того же старшины команды «слаботочников» ЭТД. А вот уже остальную «порочную» цепочку функционеров, связанных с вражеской агентурой, следовало домыслить. Кому-то такой вариант подрыва корабля может показаться слишком сложным, а быть может — слишком простым (?). Похоже, вы опять не удовлетворены вариантом приведения в действие фугаса, заложенного на линкоре? Хорошо, я готов несколько усложнить и разнообразить процесс. К борту линкора, неделями и месяцами стоявшего на бочках, подавали мусорную баржу, в которую собирали бытовые, и, чего там греха таить, и технические отходы. С борта корабля на мусорную баржу вел так называемый мусорный рукав для сброса на баржу бытового мусора. Баржа эта, в зависимости от ситуации, принималась к борту в разных местах, чаще — к левому шкафуту, «с глаз долой» — подальше от парадного трапа и поближе к берегу. По нескольку раз в день подходил грузовой баркас с бочками-«вонючками» для того, чтобы свезти на берег пищевые отходы. Не стоит забывать, что команда линкора составляла более 1500 человек. Каждый такой корабль имел свое подсобное хозяйство — свиней, коров. Традиционно для обеспечения всего этого процесса работ на подсобном хозяйстве выделялся опытный мичман с группой работящих матросов. И что за теми вонючими бочками и мешками с хлебом можно было протащить, а что и на барже оставить или установить (?) — одному Богу известно. Не нравится вам такой вонючий вариант решения «нашей» проблемы по диверсии на линкоре — сразу же переключимся на другой — не менее «пахучий», но более приемлемый для решения задачи по взрыву линкора. Офицеры и мичмана, служившие на крейсерах, стоявших на бочках, отлично помнят о том, что основной «головной болью» главного боцмана и помощника командира была бесконечная подкраска бортов и надстроек. С этой целью у борта держали пару так называемых рабочих плотиков, с которых и происходила покраска. От боцманской команды выделялись три матроса. Один находился на плотике с «кандейкой», наполненной краской, и с шестом, на котором крепился валик, ну а в исследуемые нами времена — банальная кисть. Далее следовал вяло текущий и, по сути, бесконечный процесс. Два моряка, находясь на палубе корабля, с помощью тросиков перетягивали плотик, а матрос на плотике с унылым видом замазывал краской грязные пятна и ржавые потеки на борту корабля. Перед выходом корабля в море плотики буксировались в «затончики» рядом с Госпитальным или Угольным (в зависимости от места стоянки) причалом, и там они дожидались возвращения корабля. На эти плотики — латаные-перелатаные, помнившие еще боевые походы на прежних кораблях, не позарились бы даже современные бомжи — охотники за «металлом». Утонет от ветхости один плотик, ему тут же найдут замену. На шкиперском складе в те годы эти плотики стояли штабелями, и списывались десятками. С учетом постоянной занятости баркаса и близости берега (каких-то 100–150 метров), часто плотик совершал переход к причалу своим ходом, а затем молодой «боцманенок» переплывал к баркасу, стоявшему под выстрелом, и поднимался на борт корабля. Не было даже проблем с переодеванием — зачастую матрос на плотике в теплое время года находился в одних трусах. Вы себе представляете, как выглядела в те времена стандартная 20-литровая металлическая бочка с краской? А 50-литровая? Могу поспорить, что с двадцати метров вы не нашли бы разницы между этим «бочонком» грязно-шарового цвета и малыми или средними глубинными бомбами. Казалось бы, что за неуместное сравнение! Для нашего дилетантского исследования сравнение вполне логичное. Просто банкой с краской корабль не взорвешь, а с помощью глубинной бомбы — вполне. Вы скажете — во загнул — глубинная бомба ему привиделась. И где ж тую «бомбу» было взять? А вы спросили бы у тех же офицеров, служивших на малых и больших «охотниках», как часто сброшенные глубинные бомбы не взрывались. При тралении севастопольских бухт глубинные бомбы сбрасывались сначала каждые 70 метров, затем — каждые 50 метров. При этом, по мнению членов комиссии, сбрасывать следовало чаще. Дошло до того, что планировали сброс через каждые 20 метров. Причем контрольная граница полосы сброса проходила по отметке с глубиной в 8—10 метров. Ну, и не взорвалась та бомба. Не вызывать же водолазный катер? А что, для севастопольского рыбака, бывшего военного моряка, не слабо на десятиметровую глубину нырнуть? Взрыватель выкрутить на дне для универсального специалиста — проблема не большая. Застропить «бочонок» и на бережок вытянуть — тоже не проблема, — цилиндрическую «балду» несложно и по дну «прокатить». Я со своим товарищем, спортсменом из корабельных механиков, по молодости дважды с глубины 6–7 метров поднимал каютные металлические ящики-сейфы, утопленные нерадивыми моряками при перегрузке штабного имущества с баркаса на баркас. Раз двадцать нырнуть, каждый раз пару метров протащить. Один такой «ящик»-сейф у меня по сей день стоит под письменным столом. Ну, не пулемет, так бомбу в сарае припрячем. 20 килограммов тола в серьезном хозяйстве всегда пригодится. В севастопольском Инкермане добыча тола из крупнокалиберных снарядов в заваленных штольнях «Шампани» давно уже превратилась в местное экстремальное хобби. Не проще ли было без большого риска сразу 20 кг кондиционного тола «поднять»? Вахтенный офицер крейсера, находившийся в районе площадки правого трапа, не всегда мог контролировать обстановку в районе левого борта — ближайшего к берегу. Зачастую матросы, занимавшиеся подкраской борта, делали перерыв, поднимаясь на борт корабля, а плотик, в прямом смысле этого слова, болтался у борта на волнах проходящих рядом катеров. Зачастую все нехитрое имущество нерадивых маляров оказывалось за бортом. Этот же плотик мог оставаться у борта в течение ночи, с тем чтобы с утра можно было продолжить работы по покраске борта. При возвращении линкора с моря вечером 28 октября, действуя по плану приготовления корабля к Октябрьским праздникам, тот же Сербулов, остававшийся за командира, вполне мог приказать дежурному боцману «перегнать плотик под “выстрел”», для того чтобы с утра начать покраску борта. С таким же успехом плотик от причала мог спокойно «причапать» к борту линкора силами одного моряка, с использованием «огрызка» весла. И кто бы стал в сумерках разглядывать, что за «бочка» стояла на том плотике. Перегнали плотик к борту и закрепили двумя концами, один из которых поднят на верхнюю палубу, второй закреплен за рым в борту корабля. Оставалось как следует дернуть за трос, и бочка с краской опрокинется и скатится с плотика в воду. А если это была не бочка с краской, а малая глубинная бомба, с гидродинамическим взрывателем, установленным на срабатывание на 6 метров глубины? И взрыв бомбы мог быть рассчитан именно на том уровне трюма, где заложен основной заряд. Если и этот вариант диверсии покажется вам слишком надуманным, по крайней мере, по слишком уж «мутному» происхождению глубинной бомбы, то предлагаю еще один — более реальный. Линкоровские и крейсерские баркасы в течение суток совершали десятки рейсов. Основные рейсы баркасам приходилось выполнять между кораблем и причалами либо между кораблями, стоявшими на рейде. Зачастую баркасы выполняли рейсы с хозяйственными целями — на причалы продовольственного или шкиперского складов, иногда сутками находились в распоряжении дежурных по рейду. При стоянке корабля на внутреннем рейде, по типовому субботнему распорядку, сразу с подъемом, один из баркасов направлялся в устье Черной речки за чистым речным песком, используемым для чистки деревянного настила палубы во время большой приборки. Типовой вариант — ранним утром, получив накануне сухой паек, штатная команда баркаса в составе старшины, моториста и двух крючковых усиливалась двумя матросами с боцманской команды, снабженными десятком мешков. Старшим рейса обычно назначался подсменный вахтенный офицер, в обязанность которого и без того входили рейсы на дежурном баркасе. Ставилась задача — набрать в мешки речной песок и прибыть к борту корабля к третьему часу большой приборки. По сути дела, в теплое время года подобный рейс предполагал маленький пикник для команды баркаса и боцманов. Баркас входил в Черную речку, подходил к берегу в месте, давно присмотренном для сбора песка и не менее удобном для купания и загорания. Чтобы собрать песок в мешки, опытным ребятам было достаточно сорока — пятидесяти минут. Моряки отлично знали, на что им можно было рассчитывать с каждым из лейтенантов, назначенных старшими. Бывало, что кто-то из команды отлучался на часок-другой, бывало, что одна из подруг моряков совершенно случайно (?) оказывалась поблизости и составляла компанию морякам. Сплошь и рядом бывало, что стоянка баркаса происходила в сотне метров от места, где «прохлаждались» моряки. В лучшем случае на баркасе либо вблизи от него оставался старшина или моторист. За этот период, нередко длившийся пару часов, рядом с баркасом теоретически могла появиться пара крепких ребят с обычной садовой тачкой, где под брезентом или какой-нибудь рогожкой находилась малая глубинная бомба, закамуфлированная под привычную в те годы цилиндрическую канистрочку для керосина. В качестве такой бомбы идеально подходил ее авиационный вариант, массой в 12 кг. «Канистра» благополучно ставилась в моторный отсек и могла там находиться пару и более дней — до очередного «шмона» главным или старшим боцманом. Далее «диверсионный» сценарий мог развиваться по разным вариантам. Как вариант — баркас, стоявший под «выстрелом», крепился носовым или кормовым перлинем к скобе на «выстреле». На ночь, в стандартном варианте, кто-то из команды баркаса ночевал на его борту. Обычно это был старшина или моторист, бывало, что кто-то из опытных «крючковых», служивших не первый год. Оставшийся в баркасе моряк мог в назначенное время вставить в глубинную бомбу взрыватель, который в стандартном варианте срабатывал на глубине 6 метров. При осадке линкора в носу 9,5 метра — это классический вариант. Баркас следовало закрепить как можно ближе к корпусу корабля и рассчитать его погружение таким образом, чтобы он своим днищем с металлическими пайолами, способными выполнить функцию отражательного экрана, был параллелен борту корабля. Оставив бухточку троса в 7–8 метров, тем ограничив возможную глубину погружения, и вынув днищевую «пробку» в носу или в корме, «наш» диверсант имел время переплыть в район пляжа у причала Ушаковой балки либо подняться по шторм-трапу на борт корабля и перейти в кормовую часть корабля в ожидании взрыва. При таком варианте диверсии детонация основного заряда, заложенного в трюме линкора, от взрыва глубинной бомбы как инициирующего заряда была в значительной мере гарантирована. Для скептиков, убеждавших меня, что взрыва малой глубинной бомбы у борта линкора недостаточно для детонации фугаса, заложенного в трюм, или для детонации боезапаса погребов, привожу историческую справку из истории ЭПРОНа. В 1927 году при работах на затопленном под Новороссийском линкоре «Александр Третий» для разрушения участка борта с целью последующей выгрузки боезапаса главного калибра был использован заряд небольшой мощности в 6 кг тротила. И, тем не менее, при подрыве этого, в общем-то специального технического заряда, сдетонировали погреба одной из башен главного калибра линкора. В результате взрыва погиб один из самых опытных специалистов ЭПРОНа. Видимо — недостаточно опытный. Кстати, в своем исследовании мы традиционно «заклиниваемся» на варианте заряда, заложенного в трюме линкора. А что мешало тем же подводным диверсантам укрепить заряд на уровне одного из четырех погребов главного калибра? И борт там был более ровный — надежнее сработали бы магнитные контакты. При анализе показаний членов экипажа «Новороссийска» особый интерес вызывают воспоминания бывшего старшего штурмана линкора капитана 3-го ранга Никитенко, в тот день стоявшего дежурным по кораблю. Первой мыслью капитана 3-го ранга Никитенко и старшего из механиков, находившихся на корабле — капитана 3-го ранга Матусевича, — были пожар и взрыв бензинохранилища. Когда командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант Марченко убедился в том, что боезапас в погребах цел, то и он поначалу больше «грешил» на взрыв бензина. Значит таки существовала потенциальная опасность взрыва бензиновых паров? Для проработки этой версии я решил проконсультироваться у бывших офицеров-механиков, служивших на черноморских крейсерах. В период нашей службы на крейсерах в 70—90-х годах баркасы заправлялись дизельным топливом, а в середине 50-х годов на части баркасов использовались бензиновые двигатели. Катера и баркасы линкора заправлялись бензином из бензинохранилища, расположенного в районе 23—27-го шпангоутов. Одной из задач вахтенного офицера был контроль за своевременной заправкой топливом корабельных плавсредств. В стандартном варианте плавсредства заправлялись сразу же с подъемом личного состава в 6 часов утра. Но бывало, что командирский катер, во избежание утренних «заморочек», заправляли с вечера. В район рубки дежурного вызывались дежурный по БЧ-5 и дежурный боцман, и по трансляции давалась команда на заправку катеров и рабочих баркасов. Катера и баркасы по очереди подходили к борту в том месте, где от заборного клинкета подавался бензиновый шланг, и производилась заправка. Опять-таки — привычная картина, все катера давно заправились, стоят под «выстрелами», а бензиновый шланг свисает с борта. Да и халявный, никем не меряный бензинчик иногда подтекал из шланга в воду. В бензиновой цистерне линкора в разные периоды было до 50 кубов бензина. Нужно ли мне рассказывать о том, что могло произойти, если в шланг засунуть лоскут ветоши и поджечь его? Механики тут же заявили, что существовал защитный невозвратный клапан, что по своей природе бензин не загорится от искры. Но тут же уточнили, что пары бензина, естественным образом скапливавшиеся в свободном объеме бензиновой цистерны, были способны сдетонировать от той же искры. Вот вам и ответ на вопрос о возможности взрыва в самой бензиновой цистерне. Теперь вопрос к взрывотехникам — могла ли детонация паров бензина вызвать детонацию тола, залитого по днищу той же бензиновой цистерны? Очень похоже, что при этом варианте взрыв был бы неизбежен. Бензин в те годы стоил дешевле газированной воды с сиропом, и тем не менее — халява манила во все времена. Большую часть рыбаков-яличников Аполлоновки и Северной стороны составляли отставные сверхсрочники флота. Кто бы сомневался в том, что при дежурстве по дивизиону живучести БЧ-5 линкора старого «кореша»-мичмана можно было после вечерней заправки корабельных плавсредств пополнить «осохший» бак своего ялика халявным бензином. А вот если рыбалка не сложилась, с друзьями бутылки не хватило, жена-стерва отказала, а тут и «кореш» на линкоре послал на «х.р» — вроде как ссучился. А водочные пары туманят воспаленный мозг. Ну — я вам всем — покажу!!! Ну, тут уж мои консультанты из бывших механиков возбудились — на нашем крейсере такого явления не могло произойти. Ясное дело, не могло, раз «ваш» крейсер завершил свое существование не на дне бухты, а на базе разделки металла в Инкермане. Если вы обратили внимание, то в процессе рассматриваемых версий взрыва на линкоре мы отработали — «минную», «диверсионную», «местно-диверсионную», и стопорнулись на «организационной». И каждый раз мы учитывали технические, организационные, морально-политические проблемы потенциальных исполнителей диверсии. И всякий раз мы «входили в положение» то минеров, траливших севастопольские бухты, то итальянских и английских боевых пловцов, рисковавших оказаться под винтами наших катеров в бухте, то наших комсомольских активистов и спортсменов, набиравших кондиционный песок в русле Черной речки. И вот ведь какая незадача. При разборе причин гибели на том же рейде линейного корабля «Императрица Мария» значительная часть времени работы Правительственной комиссии была уделена анализу повседневной и боевой организации на линкоре. Заметьте — достаточно высокой организации, отдельные нарушения которой таки способствовали гибели новейшего линкора. А что мы знаем о той повседневной и боевой организации, что была отработана на линкоре «Новороссийск»? Да ровным счетом ничего. Кроме того, что после катастрофы с «Новороссийском» за явные и надуманные нарушения в повседневной организации кораблей и частей флота от занимаемых должностей были освобождены: командующий флотом вице-адмирал Пархоменко, член Военного совета флота вице-адмирал Кулаков, начальник штаба эскадры контр-адмирал Никольский. А в догон за ними был снят с должности и снижен в воинском звании до вице-адмирала Адмирал флота Николай Герасимович Кузнецов. И должен вам сказать, что таки было за что их наказать. А вот с учетом скорбной памяти моряков, до конца героически боровшихся за спасение своего корабля и ушедших вместе с ним в морскую пучину, я все-таки проведу анализ тех организационных причин, что не позволили экипажу спасти линкор от гибели.
Последние комментарии
23 часов 41 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 16 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 21 часов назад
2 дней 1 час назад