Ненависть [СИ] [Александра-К] (fb2) читать онлайн

Александра-К НЕНАВИСТЬ

Глухое, хриплое дыхание в шлеме — тяжело, жарко, руки уже не удерживают меч. А эти беловолосые твари все лезут и лезут. Еще удар, и еще, и еще. И уворачиваться все тяжелее. Сил почти нет. Рука совсем онемела. А серебристые шлемы все ближе и ближе. Кто в живых остался от его отряда — неведомо. Если не подоспеет подмога, то скоро все будет кончено…

Они были приманкой — очень желанной приманкой, еще бы — Наместник, ненавистный ставленник Империи. И твари поверили. Они напали, собрав почти все силы. Ненависть их была такой яростной, что отряд Наместника растерялся, а основные силы еще не подошли. И вот помощь, наконец. Он увидел своих воинов не сразу — услышал детские крики: твари, умирая, кричат, как дети. Твари отступают назад, унося раненых, оставляя мертвых. И гибнут вместе с ранеными — они своих не бросают никогда. Отчаянный детский крик… И тишина. Все — живых тварей нет…

Остался один — вытащили из-под груды мертвых тел воинов отряда, — этот не отступил. Просто рухнул под тяжестью мертвых, если бы Наместник не приказал похоронить своих и не забросать тварей землей, — не нашли бы. Застонал один только раз — когда пришел в себя и увидел, что нет его воинов, все полегли. Высокого звания: на полуразбитом шлеме — высокий гребень перьев. Наместник с трудом проговорил:

— Связать до лагеря, и не сметь трогать раньше времени — там позабавимся.

Поймать тварь — редкая удача: не даются живыми, умирают, кончают с собой на поле боя. Этот тоже бы сдох, но схватили раньше, чем пришел в себя. Вез его один из сотников — Ярре, самый старый. Наместник побоялся отдать игрушку кому-то другому — боялся, что прикончат до приезда в лагерь…

Сполохи света факела. Тварь по-прежнему в доспехах, даже шлем на месте. Велено не трогать — не трогали. Ждали забавы. Наместник с ненавистью приказал: «Раздеть его догола». Жадные руки потянулись к твари, тот рванулся в сторону, но его схватили вовремя. Затрещала рвущаяся ткань одежды, доспехи сорвали очень быстро. Слабый вскрик — и тварь оказалась обнаженной. Худое белое тело, выступающие косточки бедер, провалы скул, глубоко ввалившиеся ключицы. Да, твари в горах сильно голодают, если даже воин — такой истощенный. Лицо уродливое, как у всех тварей — белое, словно снег, синяки на скулах, огромные синие глаза полуприкрыты. Руки крепко держат сотники, — бывало, что бросались в огонь, на мечи охраны, — лишь бы не жить. Белые волосы спутаны, висят грязной мочалкой. Наместник подошел ближе — тварь даже не поднял голову. Ненависть. Страшная ненависть. Из-за твари погиб его отряд. Он знал, что так будет — поэтому и повел людей сам, приманка должна быть хорошо исполнена. Но… грязная тварь. Кусая губы, он тихо приказал:

— Вылейте на него ведро воды — тварь не в себе.

Охранник быстро принес воду, окатил тварь ледяной водой — тот даже не вздрогнул, только взгляд стал более осмысленным. Ненависть сжигает душу. Столько его ровесников из-за этого… Тварь хочет смерти и не боится ее, но… смерть бывает разной. И героем он не умрет, хотя бился хорошо. Ненависть…

Наместник никогда не любил мальчиков или юношей — только брезгливое чувство, гадливость, когда узнавал о подобном. Для тварей подобного просто не существовало, он знал это. И когда он спокойным голосом велел сотникам уложить тварь, те недоуменно переглянулись. А Наместник совершенно равнодушно сказал:

— На землю его и разведите ноги. Держите крепко.

Ярре растерянно переспросил:

— Господин???

Наместник бесстрастно спросил:

— Будешь говорить? Я хочу знать, где скрываются ваши воины в горах!

Он отлично знал, что твари понимают язык Империи, но никогда не отвечают — считают людей недостойными ответа. Ненависть… Тварь молчал. Наместник почти весело сказал:

— Ладно, я тебя спрашивал. Посмотрим, как ты заговоришь после шестнадцати мужиков…

Ему показалось, но губы твари немного дрогнули. Или отсвет факела. Сотники ловко повалили тварь на землю, тот попытался вырваться, но его крепко держали. Худые ноги схватили за лодыжки и широко развели, руки прижаты над головой — забава для сотников. Тварь попыталась отвернуться, Наместник только хмыкнул, и голова звереныша была зажата в руках еще одного воина. Очень медленно, спокойно Наместник начал раздеваться — голое исхудавшее тело твари его не возбуждало, но хотелось сделать так больно, чтобы тварь закричал, как перед смертью. И очень медленно в паху появилась тяжесть возбуждения, он подошел к растянутой твари, тот пытался дернуться, но его держали крепко. Развел тугие ягодицы, приподнял бедра и вошел с силой, без смазки и приготовлений. Тварь рванулась молча, пытаясь вырваться, уйти от страшной боли проникновения, Наместник чуть отстранился и снова вошел, снова, снова. Тварь молча бился под ним, вырываясь изо всех сил, сотники одобрительно посмеивались. Еще, еще, и вдруг — так глубоко, как смог, тварь отчаянно всхлипнул, выгнулся дугой от боли. По бедрам пленника потекла кровь — порвал мальчишку. С наслаждением потянулся, приказал:

— Теперь все сотники, по очереди, и не замучайте его…

Люди вокруг молча переглянулись. Возражать господину сейчас было смертельно опасно…

Хриплое дыхание его воинов, тихий вскрик оргазма — они боялись при нем кричать сильно. И поверхностное, на грани стона, дыхание твари. Он не кричал. Из его тела выходил один и тут же его место занимал другой. Их было пятнадцать. И никто не посмел отказаться, правда, многие просто имитировали проникновение и оргазм. Тело твари содрогалось от боли, они рвали его плоть — но тварь молчал, дважды глаза закатывались, — терял сознание, — его отливали водой и продолжали. Его уже не надо было держать — он терял последние силы, его уже сбросили на ковер лицом вниз и продолжали выполнять приказ господина. Наместник смотрел на это — в паху болезненно пульсировало, он все более хотел повторить изнасилование мальчишки. Наконец, все закончили, тогда Наместник снова подошел, приподнял мальчишку за живот и с размаху вошел в него. По худому телу прошла страшная судорога, а Наместник вдруг почувствовал, что это биение отдалось в фаллосе и паху, еще раз — резкий удар, и снова — мучительное содрогание худого тела. Голова твари беспомощно болталась, и вдруг — слабый детский стон сквозь прокушенные до крови губы. И мгновенное освобождение человека. Тварь трясло крупной дрожью, глаза были безумными. Ярре тихо сказал:

— Господин, Вы достаточно потешились — он может умереть.

Наместник глухо ответил:

— Не дам — я еще не наигрался с ним за моих парней… Лекаря позови. Уходите…

Тварь мучительно пыталась спрятаться, свести широко раскинутые на ковре ноги, прикрыть беспомощную наготу. Глаза судорожно закрыты, тело сотрясает дрожь — скрытые рыдания, судороги боли? Ни стона, ни звука — искусанные губы упрямо сжаты. Уродливое лицо, бедра в потеках крови. Наместник насмешливо спросил:

— Натешился с моими сотниками? А еще есть мои воины — они от тебя тоже удовольствие получат.

Тварь судорожно пыталась свернуться в клубок, спрятать бесстыдно распластанное тело. Но сил не было — из глубокой раны на боку пошла кровь, они ее в горячке свального изнасилования просто не заметили.

Лекарь остановился у входа — если Наместник был в дурном настроении, входить внезапно было опасно. Наместник кивнул — посмотри тварь, умеешь их лечить? Лекарь тихо ответил:

— Они как люди, то же самое.

Наместник хмыкнул — тогда лечи. Тварь судорожно вырывалась из рук лекаря, спасаясь от настойчивых рук. Наместник наклонился, прижал его руки к ковру — тварь тут же затаилась, ожидая очередного изнасилования. Лекарь осторожно развел бедра мальчишки, покачал головой — все было сильно порвано, кровь текла быстрыми струйками. Пара жгутов из полотна, туго забинтована раненая грудь. Тварь обессилено лежал на ковре, перепачканном кровью и спермой. Лекарь тихо спросил:

— Господин, он сильно порван, за ним нужен уход, разрешите забрать его ко мне в палатку? Бежать он не в силах.

И увидел безумные глаза Наместника:

— Я не наигрался с ним. Мой отряд погиб почти весь. Я хочу, чтобы он вымолил у меня смерть.

Лекарь испуганно поклонился.

— Теперь иди…

Тварь лежал беззвучно, но был в сознании — глаза были разумными. Наместник склонился над ним:

— Ну, что, гаденыш, поиграем еще или попросишь о смерти?

И внезапно отшатнулся — тварь вцепился ему в горло слабыми пальцами, сжать посильнее уже не получилось. Наместник отшвырнул тварь на пол и вдруг услышал странные звуки — слабые всхлипывания. Он не плакал во время изнасилования, не кричал во время перевязки и заплакал от слабости. Бешеные черные глаза Наместника внимательно всмотрелись в лицо твари — слезы текли отчаянно, тихие детские всхлипы. И что-то дрогнуло в безумных глазах… Ненависть… К самому себе — ненависть. Его отряд погиб из-за него, а не из-за твари. На твари он выместил ненависть к себе. Тварь — не при чем. А его растерзали сотники и он сам… Наместник молча поднял тварь на руки, уложил на походную койку, прикрыл плащом. Тот даже не сопротивлялся. Трясся в нервном ознобе. Наместник так же молча налил вина в кубок, осторожно приподнял тварь за плечи, поднес кубок к искусанным губам. Думал — не станет пить. Но, видимо, жажда и отчаяние были сильнее ненависти. Тварь всхлипнул и начал глотать вино. А, может, подумал, что там — яд?

Вино давно кончилось, а Наместник все еще продолжал держать тварь на руках, пересохшие губы шевелились, выпрашивая еще вина. Очень глухо Наместник сказал:

— Сейчас дам еще, подожди.

Когда он вернулся, то тварь лежал с закрытыми глазами… Наместник испуганно прислушался — тихое дыхание, — жив. Ненависть… ненависть к себе. Когда он взял мальчишку, грубо, по-животному — то почувствовал то, что никогда не чувствовал с женщинами — наслаждение, грубое, скотское наслаждение. И он хотел еще — чего было притворяться перед самим собой. Поэтому тварь не растерзал за попытку убийства, а уложил на свое ложе. Но… так больше — никогда… Эти слабые всхлипы… Он же воин, такой же, как те, что погибли. Тварь со стоном открыл глаза, увидел над собой лицо Наместника, вскрикнул, забился в тщетной попытке защититься. Наместник грубо сказал:

— Перестань. Я пока не хочу тебя — ты достаточно потешил всех нас сегодня…

Тварь судорожно дышал, глядя ненавидящими глазами на Наместника. Тот грубо засмеялся:

— Ты потешил меня сегодня. Я хочу еще. И не дам тебе умереть…

Тварь попытался плюнуть ему в лицо, но слюны не было — рот пересох. Наместник усмехнулся — перед кем ему было стесняться — перед недочеловеком, тварью? Пусть знает. По крайней мере, будет понимать, что захочет Наместник от него в следующий раз. Тварь неподвижно глядел перед собой, потом пересохшие губы открылись:

— Молю, убей…

Наместник усмехнулся:

— Уже нет. Я хочу тебя живого…

Тварь замолчал. Губы горько кривились. Ненависть… Захватчики Империи. Они пришли и сожгли леса. Голод. Негде жить. Отряд воинов, который погиб сегодня, собирали со всех селений — их осталось мало. Так мало. И он повел их. И они погибли. Все. А он — жив, опозорен, ему отказано даже в смерти. Жив… Ненависть…

Когда тело твари вдруг выгнулось дугой, Наместник лишь встревоженно вскинул глаза, но мальчишку били судороги и слышалось только одно:

— Убей! Убей! Убей!!!

Тварь хрипел, захлебываясь рыданиями, а потом раздался детский плач — тот, что слышался, когда твари умирали. И его Наместник уже перенести не мог. Ненависть… К кому — к растерзанному мальчишке, отчаянно плачущему от муки. К себе — что отдал приказ вывести отряд. Когда Наместник поднял тварь на руки, тот по-прежнему выгибался дугой в судорогах, ему пришлось крепко прижать мальчишку к себе, чтобы тот не покалечился. Тот уже слабо хрипел — последние силы кончались. Наместник грубо буркнул:

— Я не дам тебе умереть. Что сделано, то сделано. Отряд вел ты?

Мальчишка широко открыл глаза и внезапно растерянно кивнул. Воин глухо сказал:

— Мои почти все полегли — пока не пришел секретный отряд. Так же, как твои.

Тело твари вновь сотрясли судороги. Воин устало ответил:

— Нет. Я не буду больше с тобой играть. Ты будешь жить. Я не буду тебя больше позорить — ты хорошо сражался. За то, что я сделал с тобой — я не прошу прощения. Но такого больше не повторится.

Он вгляделся в глаза мальчишки — понял ли… Понял. Жуткая усталость и облегчение. Тварь вдруг обмяк, глаза закрылись. Если бы он мог видеть взгляд своего насильника — боль, безнадежная, бесконечная боль, ад без надежды на спасение… Ненависть… К себе… Гнев… На приказ… На Императора… Снова на себя.

И вдруг Наместник услышал тихое дыхание — тварь заснул. Ребенок, изболевшийся, истерзанный, заплаканный, заснул на руках мучителя. От слабости и голода. Не простив и не доверяя. Совсем худенькое тело. Ребенок повел боевой отряд. И почему твари плачут детскими голосами перед смертью — потому что они… Дети??? А где же воины-взрослые?

Имперские воины мало разбирали их по лицам, твари — они и есть твари, но… может, это не взрослые воины. Или так истощены? О Боги, за что еще и это осознание… Надо бы понять. Спросить… у твари. Только вряд ли он захочет говорить после всего, что было.

Ненависть… Худые бедра, мосластые, угловатые ноги, худущая спина, каждый позвонок наружу. Закрытые судорожно глаза, чтобы не видеть своего насильника. Свалявшиеся в грязные колтуны волосы. И… запах. Наместник вдруг понял, что заставляло его терзать мальчишку, входя в его тело все глубже и глубже — от твари исходил запах свежести, леса. И это — после тяжелого боя в полном доспехе… Тварь… Ненависть к себе — изнасиловал ребенка. От него не пахло мужчиной — ребенком. И это бесило… Ненависть.

Походная койка была одна, и Наместник просто положил на нее мальчишку, замотанного в его плащ, и лег рядом. Ему было так погано, что, если бы тварь ночью прикончил его — он не стал бы защищаться. По крайней мере — он так думал сейчас. А тварь спал глубоко, опьянев от вина и ослабев от раны и изнасилования. Тихое дыхание ребенка и слабый запах хвои от грязных волос. Надо будет завтра искупать мальчишку и попытаться накормить, хотя бы насильно. Сильно истощен. Как еще меч в руках удерживал… Череда каких-то странных мыслей… Надо придумать ему хоть какую-то одежду — он очень худой — навряд ли найдется что-то для него. И что едят… твари??! Нет, тихо дышит рядом…

Да, давно никто не ложился с ним на одно ложе. Только один мог лечь рядом — и все тревоги уходили. Воин. Друг. Давно погиб. Первый бой с тварями — шальная стрела. Кровь хлещет ручьем изо рта, а он все силится что-то сказать… Люблю. Люблю??? Что за… А ведь он тянулся к Наместнику, умирая. Брезгливость. Чувство дурноты, когда понял, что говорит друг. Ужас и тошнота. Ненависть… Пафосные слова на первой могиле. И брезгливое недоумение…

И снова тихое дыхание возле уха. Так спят только дети — глубоко, наплакавшись и нагоревавшись. Только у этого горе… Ненависть. К себе. За то, что сотворил с тварью. Что преодолел брезгливость не для друга, а для врага. Не ответил тогда на молящий взгляд — ему ли было не разбираться в ранениях и не понимать, что тот умирает. А растерзал этого и получил наслаждение, которое хочется повторить. Тварь заворочался, тихо простонал. Наместник встревоженно прислушался — дыхание участилось, ноги судорожно задвигались, выгнулось в судороге тело. А ты думал — ребенок? Тварь вскрикнул и сжался в комок — видимо, проснулся. Почувствовал рядом своего мучителя. Воин тихо шепнул:

— Спи, до утра долго еще. Спи…

Тварь вздрогнул от его шепота, только дыхание участилось — Наместник рвал его тело всего пару часов назад и уложил на свою кровать, прижимает к себе, от этого рехнуться можно. Ребенок…

Наместник был слишком наивен. Умелый жесткий воин. За годы правления Империи они привыкли голодать и выживать на голых скалах. Вот только дети почти не рождались и старшие быстро умирали. Некому было воевать. Но Империя об этом не знала − они все были для высокомерных захватчиков на одно лицо: твари, — а кто моложе, кто старше, кто совсем ребенок, — это им было безразлично. В бою, погибая под мечами имперцев, одинаково кричали — как дети, — только с каждым годом голоса кричавших становились выше. Родить сына и воспитать для мести. Погибни с честью — воинов давно не ждали дома. Наместник воевал с ними, но не знал о них ничего… В звере не может быть милосердия, но человек − хуже зверя. Тварь умел думать очень быстро — с огромным Наместником в бою он мог бы справиться только благодаря быстроте и более легким доспехам, выматывая противника. Сейчас Наместник оказался рядом, очень близко и нападения не ждет. И дыхание мальчишки стало снова сонным и ровным, и убаюкало Наместника.

Сонные мысли блуждали в голове — как странно, он — рядом и не опасен, просто спит. Как тот, что просто засыпал рядом когда-то и не боялся его — единственный из всего отряда. Почему-то не боялся, с первого дня — а ведь воин и тогда славился своей жестокостью к людям. Он ненавидел своих солдат — они погибали в бою. Из-за лени, дурости, трусости. И он запугивал их так, что они не помнили ни о чем, кроме гнева Наместника после боя. И… переставали погибать. Пока он сам не привел их в эту проклятую страну, населенную беловолосыми тварями. Они не захотели говорить с послами — и убили первых солдат Империи. Они и сейчас не желали говорить, даже этот… Тварь только просил убить, ничего более. И не заговорят. Высокомерные твари… Ненависть… Земля, которая была не нужна Империи — так, простая прихоть Императора — пусть самый справедливый Закон распространится и на эти земли. А как же — мирная Империя, где все народы живут в мире. Только эти не захотели. Твари…

Возможно, ненависть, беспредметная, жгучая, не дающая полностью уйти в сон, и спасла ему жизнь. Дыхание возле уха оставалось таким же сонным, но только Тварь осторожно выпростал руку из-под плаща и потянулся к кинжалу в изголовье. Наместник даже не подумал убрать его — мальчишка был таким слабым. Ну что ж, можно и униженно молить о пощаде, надеясь унести жизнь врага с собой. Какая разница − его отряд погиб, сам он уже давно мертв, − после всего, что произошло, — ему все равно не жить. Чтобы прикончить спящего, у него хватит сил даже сейчас. Воин в полусне уловил движение и неосознанно встревожился — не из-за себя, а из боязни, что с мальчишкой не все ладно. Кровотечение, повязка с раны сползла — да мало ли что. Тварь начал медленное, осторожное движение за кинжалом. Очень осторожно, очень медленно. Должно хватить времени не только на Наместника, но и на себя, перед тем, как прибежит стража. Очень спокойное дыхание, осторожный поворот на бочок — как малыш разбрасывается во сне. То, что он лег на свежую рану, тварь не беспокоило — боль привычна, а скоро будет уже все равно. Еще немного и будет уже не больно. И проклятый Наместник будет мертв — пусть ценой жизней всего его отряда, но мертв. Тогда они уйдут — некому будет отдавать приказы и можно будет спуститься с гор в долины. И можно будет есть сколько хочешь. И все будет хорошо…

Проклятая рана все-таки подвела его — не болью, а неловкостью движения, — так быстро, как хотелось бы схватить кинжал, не получилось… А дальше — бешеный черноволосый воин навалился сверху, вывернул руку, пальцы разжались от нестерпимой боли. Кинжал тихо звякнул, упав на пол. Воин в бешенстве ударил тварь кулаком в лицо: «Ах, ты…» И дрогнул вдруг — мальчишка лежал неподвижно, он не потерял сознания, только взгляд был … насмешливым? Наместник напрягся — сошел с ума? И это нападение — результат безумия? Или нет? Должен кричать, плакать, молить убить — а он смеется??? Почему? Воин внимательно вгляделся в лицо мальчишки — на покрытом кровоподтеками лице играла торжествующая улыбка. И вдруг воина озарило — он понял. За попытку убийства — смерть, Тварь — опасен. Его надо убить?

Наместник криво усмехнулся, продолжая удерживать руки Твари и наваливаясь на него всем телом:

− Если ты думаешь, что заслужил смерть — ты ошибся. Тебя будут лечить и кормить, купать по два раза в день, смазывать твое тело благовониями. С тобой будут возиться мои рабы — и не приведи боги, чтобы с тобой что-либо случилось! Ты будешь жить для того, чтобы всходить на мое ложе каждую ночь. Не захочешь − притащат силой или сожгут пару тварей у тебя на глазах. Смерть — милосердное избавление для тебя, но ты ее не заслужил — ты будешь жить.

Мальчишка продолжал насмешливо улыбаться. Ненависть… Дикая, неудержимая ярость − и воин жестоко вывернул мальчишке руку, ударил по ране — сознательно причиняя нестерпимую боль, только бы стереть с лица улыбку. Надо бы было ударить по лицу и разбить его, — не смог, — побоялся в бешенстве изуродовать тварь насмерть. Жестокость в обмен на коварство. Смерть и боль с обеих сторон. Абсолютное отсутствие возможности компромисса…

Отчаянная боль — такая, что и кричать нет сил, раздирает грудь. Ощущение жгучего тепла и боли. И успокоения нет — недалеко до порога Предвечных чертогов, но так страшно. Больно, так больно. Тихий голос над головой: «Стражник, зови лекаря… Я, похоже, тварь сильно покалечил!» Можно подумать, их людской лекарь что-то сделает. Такая боль. И ощущение мокрых струек крови, текущих по боку, прижатой к телу руке. Глухой стон… Нет, это не я… разомкнуть губы нет сил — иначе будет вой, словно у зверя. Влажная ткань на лбу, кусок чего-то мягкого прижат к боку, прерывающийся глухим рычанием чужой голос:

— Чуть потерпи… Сейчас перевяжем.

Воздух кончается, вдохнуть сил нет. Больно, так больно. Там, за порогом — покой… Там будет… Ох, нет, не будет — он забыл. Его не примут за порогом. Слишком много неотмщенных душ за ним — он мог уйти, отомстив за всех. Не ушел — помешал его мучитель Можно подумать, ему мало того, что в Предвечные чертоги он и так вошел бы убийцей своих воинов. И кто бы из них встал ему навстречу из-за пиршественного стола богов? Достоин милости только победитель. Хотя бы поставили прислуживать, хотя бы в собаку обратили — служить защитой и игрушкой его погибшим солдатам. Теперь даже так — нельзя. Он не смог отомстить — его просто не примут. Боги не берут в Предвечные чертоги трусов. Слава богам, что все из его рода ушли достойно, не увидев его позора.

Чей-то встревоженный голос над головой:

− Господин, что произошло?..

Грубый ответ мучителя:

− Лучше делай свое дело — ты сказал, что можешь лечить тварей…

Острый приступ боли — казалось, сильнее уже некуда, но холодные пальцы усиливают ее, касаясь кожи возле раны. Дышать совсем невозможно — словно огромный мешок в груди и он все раздувается. Куда-нибудь, хоть во тьму, хоть в огонь — только чтобы боли не стало.

Снова тихий голос:

− Ребра сломаны… Ох, господин!

И яростный ответ:

− Сделай что-нибудь. Я хочу, чтобы он выжил. И убери боль — он же с ума сойдет. Ты же можешь.

Тихий вздох:

− Отравить — могу. Наши зелья на него действуют как яд. Он же тварь, другой.

Бешеный голос воина:

− Во тьму захотел? Делай!!!

Мягкий голос в ответ:

− Прошу, помогите, если не брезгуете его касаться.

Циничный смешок воина:

− Лекарь, думай, что говоришь. После того, что было… Очень даже не брезгую…

Тело против воли вывернулось из-под рук лекаря, тварь сжался в комок. Нестерпимая боль и ожидание очередного насилия. Неужели нельзя оставить в покое? Просто дать сдохнуть, уйти во тьму?

Тихий голос лекаря:

− Господин, он же нас слышит…

Опять смешок:

− Конечно, твари очень живучи. Приходится сильно потрудиться, чтобы прикончить хоть одного…

Сильные руки приподнимают голову, к губам прикасается холодный край чаши. Запах дикой смородины на солнце, холодная вода…

Какой-то незнакомый голос:

− Выпей. Там наши снадобья. Уснешь.

Тварь с трудом разлепил глаза — кто пожалел его? И натолкнулся на взгляд своего мучителя — кто же еще, опять он придумывает что-то свое, чтобы насладиться его болью и унижением. Только глаза странные — губы кривятся в поганой ухмылке, а взгляд понимающий. Пусть, — хоть через еще большую боль, — но в пустоту, во тьму. Устал. Нет сил терпеть. Осторожно течет вино в рот, мучитель очень следит, чтобы тварь все проглотил. Глаза закрываются. Все… Покой…

Лекарь тихо спросил:

− Что это? Яд?

Наместник ответил с ухмылкой:

− А кто сказал, что я его отпущу? Вино, самое обычное вино. Мы пьянеем, на них оно действует как одурманивающее. Обычный сон. Давай, перевязывай быстрее − он проснуться может… Уже было — проснулся и едва меня не прикончил…

Быстрые пальцы осторожно сводят края раны:

− Зашить бы…

Воин по-прежнему усмехается:

− Зашивай — он не почувствует еще какое-то время, а мне будет спокойнее.

Лекарь внимательно взглянул на воина, тот криво усмехнулся:

− Ну да, до следующего случая. Надо же — положить с собой рядом скорпиона. Видать, околдовал меня тварь.

Лекарь тихо вздохнул про себя — когда некого любить и есть только долг перед Империей. Когда сердце мертво — тогда что?

Наместник усмехнулся нехорошо:

− Давай, поторопись, потом будешь меня осуждать. Бесстрашный…

Да уж… Рана разворочена ударом, ребрышки ходят ходуном. Воин осторожно придерживает мальчишку в одном положении, давая возможность рассмотреть, что делать и внимательно следит за руками лекаря — некоторые отдали бы многое, чтобы поквитаться с тварями — тоже взаимные долги. А здесь достаточно одного неловкого движения, чтобы непоправимо навредить. Хотя этот недавно приехал из какого-то захолустья, и его друзей в дозорах твари не вырезали. Ладно, поверим в его добрые намерения. Лекарь искоса взглядывает на Наместника: про него страшное рассказывают — бывали случаи, когда за отступление без приказа сотника разваливал на части одни ударом меча. И в то же время — сам вывел отряд в засаду. Свою сотню, — которую обучал и собирал еще в молодости, — они все были его ровесниками, только двое мальчишек — первогодков, где-то подобрал на пути из Империи. Странно, что его свои же не убили — жестокая, безжалостная тварь… Тварь??? Мальчишка мучительно застонал — что-то почувствовал. Наместник резко сказал:

−Осторожнее, лекарь. Мысли — мыслями, но руками делай свое дело.

Лекарь покорно кивнул:

— Простите…

Да, отвлекся, руки дрогнули, прокол вышел кривоватым. Охх, какая разница, каким он будет на коже — если воин мальчишку просто забьет. Зверь. Тварь… Ударить по ране. А на лице какие синяки — совсем кожи не видно. Про остальное даже думалось с трудом — такого зверства в Империи давно не водилось, по крайней мере, лекарь обучался в восточных пределах Империи, где слыхом не слыхивали, что творится на Севере. Еще один взгляд — у Наместника опасно дрогнула бровь — не понравилось, что его рассматривают. И предостерегающий рык:

− Посторожнее, смотри, что делаешь…

А что делал — края раны аккуратно свел и зашил, если не будет воспаления — то шрам будет совсем маленький. Только зачем это твари — ему все равно долго в лагере не прожить. Аккуратная повязка с бальзамом — воин вопросительно покривил губы.

— О, нет, господин, это лекарство одинаково и для людей, и для тварей…

Тот молча кивнул. Тихо сказал:

−Посмотри ниже — я прижимал его сверху, кровотечения нет?

Тогда нужно перевернуть, Наместник кивнул, осторожно повернул мальчишку на другой бок, потом на живот. Тварь тихо застонал — где-то потревожили рану. Воин как-то странно сказал:

−Тихо, тихо, все уже хорошо…

Голос был спокойный, непохожий на ненавистный рык мучителя, и Тварь снова успокоился. Кровотечения не было, хотя спина была вся в ссадинах и царапинах — досталось, когда вырывался. Лекарь осторожно спросил:

−Господин, мне остаться до утра?

Наместник нехорошо усмехнулся:

− Боишься, что замучаю мальчишку? А при тебе — не посмею? Н-да уж! Оставайся, если хочешь. Мне все равно спать уже не придется — что он сотворит, когда очнется — невозможно придумать.

Лекарь удивленно посмотрел на воина — тот все так же держал Тварь на руках, укрыв его плащом.

− Господин, его бы положить и дать покой — он же беспокоится у вас на руках.

Наместник кивнул. Осторожно уложил твареныша на узкую походную кровать. Тот слабо вздохнул… Тишина. Ночь за пологом палатки. Покой.

Наместник неожиданно спросил:

− Никогда раньше не видел их?

Лекарь удивленно ответил:

− Нет, только читал. Они — не люди, да?

Наместник пожал плечами:

− Право, не знаю. Дохнут они, как люди, плачут, как люди. Понимают, что такое добровольный уход из жизни. Спасают своих раненых. Правда, ни разу не видел у них женщин и детей — они родятся по-другому. Хотя… не знаю. Лица — сам видишь: уродливые — белая кожа, глаза в пол-лица, скуластые. Носики у них смешные — как у наших детей, маленькие, вздернутые. Внутри …

Лекарь вздрогнул, Наместник глумливо усмехнулся, продолжил:

− Внутри — почти то же, что и людей, только меньшего размера — но они и сами маленькие. Но именно почти, — их нелегко убить, — два сердца, он будет кровью истекать при сквозном ранении, но жить. Мы долго не знали об этом — и не добивали в голову. И они нападали снова, поднимались из груды мертвецов…

Лекарь глухо вздохнул. Наместник вновь усмехнулся:

− Вот-вот… Пришлось сжигать их селения и вытеснять в горы. Они быстро выучили наш язык. А мы их до сих пор не понимаем. Наша еда — не для них. А их еду не можем есть мы…

Внезапно вспомнив, он спросил:

− Слушай, лекарь, ты не знаешь, что можно дать из нашей еды раненой твари?

Лекарь растерянно покачал головой. Наместник вздохнул с искренним сожалением.

− Ладно, завтра Ярре спрошу — он как-то держал тварь дома.

Лекарь с возмущением сказал:

− Господин, они − не люди, но и не звери!!!

Наместник ухмыльнулся:

− Ага, не звери. Не скажи этого в лагере, тебе голову враз отрежут — от этих людей у нас вначале много народу погибло, старые помнят.

Лекарь замолчал. Да и что толку было спорить? Люди, звери. Убивали друг друга, калечили.

Наместник вдруг спросил:

− В тех книгах, что читал — там было про то, как определить их возраст? На мой взгляд — все одинаковые.

Лекарь кивнул.

− Да, было…

Наместник тихо спросил:

− Этому сколько?

Лекарь осторожно откинул плащ, присмотрелся к суставам на руках, положил руку на пах мальчика, тот зашевелился, прикрыв его, коснулся открытой шеи. Ответил:

− Лет шестнадцать, он еще не достиг полного развития. Но я могу ошибиться… Он уже не ребенок, но и не взрослый.

Наместник кивнул:

− Я так и думал — они выставили в бой последних воинов, если у них столь молодой вождь. Или…

Губы воина злобно сжались, − или знали о засаде и выставили отряд из тварей, которые были обречены на смерть? Тогда Тварь… тоже. То, что он остался жив — случайность. Или нет? Тогда зачем?

Лекарь осторожно спросил:

− Господин, действие вина когда-нибудь закончится, а ему нужен покой. Иначе рана откроется снова, да и ребра плохо срастутся.

Воин хотел похабно усмехнуться, но вдруг устало сказал:

− Его убьют, если он окажется в твоей палатке. Здесь только меня боятся настолько, что не тронут его. Твари многое сделали для того, чтобы их убивали сразу!

Лекарь пожал плечами:

− Но…

Воин резко ответил:

− Ты не видел вырезанных ими разъездов — в живых не оставляли никого. Не мучили, нет, этого не было никогда, но просто убивали всех. И если ты прав — мы воевали последний год с подростками, а они яростнее взрослых… И не менее опасны. Этот твареныш едва не прирезал меня во сне. А ты говоришь, что ему нужен покой…

Слабо всхлипнул Тварь, воин мгновенно склонился над ним:

− Спи, спи, утро еще нескоро…

Лекарь внимательно взглянул в лицо воина, у того вдруг нервно пополз вверх уголок рта в тике:

− Что, не нравлюсь?

Лекарь неуверенно ответил:

− Я просто никогда Вас не видел так близко Господин.

Наместник усмехнулся криво:

− Да и не надо бы — пока я свои раны лечу сам. Ладно, Твари действительно нужен уход, его бы искупать не мешало, весь в крови, и кормить, скорее всего, придется насильно. Да мы еще толком не знаем, что они едят. Останешься в моей палатке. Натянем занавес, будешь жить с ним там. Вернемся в крепость — посмотрим.

Лекарь спросил:

− Вы думаете, что он сможет выжить?

Воин пожал плечами:

− Нет. Твари не живут среди людей. Но… я хочу, чтобы он мучился как можно меньше.

Лекарь вгляделся в лицо воина: его жесткость — миф? Почему он так мягок с Тварью?

Наместник нехорошо усмехнулся:

− Изучаешь? Я тебе непонятен?

Лекарь опустил голову. Ну что мог знать университетский книжник о войне на Севере! Воин устало потянулся:

− Я посплю, а ты присмотри за ним. И имей в виду — мальчишка очень опасен.

Тишина. Сонное дыхание Твари на койке Наместника, и хозяин палатки, прикорнувший на полу. Забавно. Лекарь неподвижно сидел возле спящих, потом его голова склонилась, и он заснул. Странно — столько слез и боли — и пришедший покой.

Действие вина прошло быстрее, чем рассчитывал воин, Тварь проснулся и тихо заворочался, Наместник мгновенно приподнял голову, встал, переступил через спящего лекаря, склонился над Тварью. Со стороны все это выглядело как нежное проявление заботы. Но только жесткий взгляд Наместника столкнулся с ненавидящим Твари. Мальчишка явно все помнил и, возможно, попыток убить Наместника не оставит. Внезапно Тварь спросил:

− Чем ты напоил меня ночью — ядом?

Наместник усмехнулся:

− Человеческое вино… Ты будешь по-прежнему играть в сопротивление или просто поешь? Я больше не трону тебя, если не будешь нападать — слово воина.

Тварь молча отвернул лицо. Наместник только скривил губы − не ожидал другого ответа. Резко окликнул лекаря, тот встревоженно приподнял голову, щурясь после сна.

− Вот что, раз уж ты не дал мне его добить ночью — сейчас попробуй его накормить, и я велю принести воду — Тварь надо искупать.

Лекарь молча кивнул, Тварь растерянно смотрел на него — он ночью, посреди боли, не запомнил лица. Наместник не менее внимательно наблюдал за ними обоими — мальчишка хоть как-то реагировал на окружающих. Твари попадали в плен редко, но воин хорошо помнил, что эти существа просто умирали молча, не принимая пищи, не пытаясь что-то просить, не давая себе помочь. Или их тут же убивали после неудачного допроса — у солдат было немало счетов к этим тварям. А этот, — Наместник вдруг усмехнулся, − мальчишка внимательно осматривал палатку. Конечно, думает он о том, как сбежать, но глаза живые. Хотя, после того, что произошло вчера… Накаркал — Тварь неловко пошевелился, лицо исказилось от боли. Лекарь мягко что-то сказал. Тварь плотно сжал губы и отвернулся.

Стражник осторожно заглянул в палатку:

− Господин, к вам просит разрешения войти господин Ярре!

Наместник только открыл рот, чтобы спросить, что нужно Ярре в столь ранний час, как стражник отлетел в сторону.

−Твари!

Воин схватился за меч, Тварь приподнялся на локтях, пытаясь понять, что произошло. Ярре возбужденно выкрикнул:

− Ремигий, они притащили твоих мальчишек, живыми. Требуют обменять их на твареныша. Он еще жив?

Воин кивнул:

− Да. Ночью едва не зарезал меня… Мальчишки точно живы, это не игры тварей?

Ярре кивнул:

− Точно, они! Избитые, без доспехов, но живые.

На какое-то мгновение жесткий взгляд Наместника потеплел, а потом снова стал ледяным.

− Что они хотят?

Ярре опрометчиво пробормотал:

− Да твоего твареныша назад заполучить…

Лицо воина стало безобразным от гнева — резко покривились губы, глаза сузились… Сотник покаянно сказал:

— Прости, Господин! Они предлагают обмен. Тварь на твоих первогодков.

Ремигий глухо ответил:

— Ты уверен, что это не ловушка?

— Уверен, они подошли к лагерю на рассвете, мальчишки у них связаны и под прицелами луков. Если что — расстреляют мгновенно. Они требуют провести обмен…

Воин обернулся на слабый вздох Твари — на белом лице появился румянец, глаза явно повеселели. Он только вздохнул. Даже без этой радости по поводу возможного возвращения он попытался бы вернуть своих выживших из сотни, а теперь еще и возможность сохранить жизнь Твари.

− Ладно, Ярре, — иди вперед и скажи им, пусть подождут. Мальчишку хотя бы надо одеть, одежка-то вчера вся была разорвана.

Тварь крутился на койке, пытаясь встать, но сил было совсем мало, и он раз за разом падал снова на одеяло. Лекарь вопросительно посмотрел на Наместника, тот торопливо рылся в седельной сумке.

— Ну, вот это подойдет, пожалуй.

Да уж, подошло, надо было бы искать в сумках у молодых воинов, но что-то менять было уже поздно, поэтому лекарь просто перехватил короткую тунику из рук воина и торопливо набросил ее на голову Твари. Тот, похоже, мало понял, что это такое, и попытался вырваться. Туника была на Наместника и просто накрыла Тварь с головой. Лекарь как-то сумел замотать ее на бесплотной худенькой талии, скрывая повязки и перемазанное тело. Лучше не стало — разбитое, все в синяках лицо, потеки крови на руках. Что творилось на спине и ногах, воин старался не думать. Но хотя бы прикрыли наготу. Тварь попытался сделать несколько шагов, но осел на пол — ноги от слабости его не держали. Наместник, зло рыкнув, схватил его на руки, лекарь испуганно выдохнул — своими руками да перед всем лагерем…

Но время работало не на них — что придет в голову тварям, держащим под прицелом двух его приблудных мальчишек из сотни, было неясно, да и Тварь нервно оживился, даже не брыкался, когда Наместник взял его на руки. Взять-то взял… Ох, как же некстати. Да что же творится-то, боги. Горячая волна прошла по паху. Тварь испуганно вздрогнул, почувствовав напряжение тела. Воин перехватил его поудобнее и почти выбежал из палатки. Ну надо же, полудохлый, исхудавший нелюдь, и такое после всего вчерашнего, когда они друг друга едва не убили. Совсем близко — перепуганные синие глаза этой нелюди, совершенно беспомощные. Да уж, милый, про то, что ты воин, я уже не забуду — перерезал бы горло, если бы добрался до оружия. Тварь вдруг задрожал всем телом, воин тихо сказал:

− Да не трону я тебя. Скоро у своих будешь

… Будет-то он будет, а что они с ним там сделают — после того, что с ним сотворили его воины и он сам. Ведь не скроешь ничего — следы на теле яснее ясного. Тварь вдруг попытался вырваться — они уже подошли к границе лагеря. Его воины как-то и не очень удивились, увидев Наместника с тварюшкой на руках. Ярре осторожно подвинулся, давая дорогу Наместнику. Были бы живы воины сотни Наместника — они бы стояли в первых рядах, лицом к врагу. А сейчас вокруг стояли воины сотни Ярре.

То, что увидел Наместник, ничего хорошего не сулило − несколько высоких тварей спокойно стояли на расстоянии полета стрелы и рядом с ними его приблуды — зареванные, все в синяках, кое-как перевязанные, без доспехов. Тварь осторожно зашевелился, тихо сказал:

− Пусти.

Воин молча опустил его на землю, но продолжал держать за плечи — Тварь на ногах не стоял.

Один из тварей довольно ясно сказал:

− Отдай нашего — забери своих!

Наместник крикнул:

− Как?

− Пусть идут навстречу!

Наместник на минуту задумался, Тварь так же тихо сказал:

− Отдай меня им…

Что-то нехорошее промелькнуло в голосе, и Ярре напряженно всмотрелся в мальчишку. Неуловимая улыбка скользнула по разбитым губам. Торжествующая, совсем чужая. Тварь уловил его взгляд и ответил взглядом, полным ненависти, он не забыл вчерашнего. Наместник тихо приказал:

− Иди к своим… Ярре, если что — прикажи стрелять.

Старый сотник только покачал головой:

− Когда они отпускали наших целыми!

Тварь молча вывернулся из-под руки воина, шагнул вперед. Наместник крикнул:

− Пусть наши идут навстречу, я отпускаю вашего…

Тварь двинулся вперед, худенькое тело, обряженное в чужую тунику, вызывало жалость. Шел он с трудом, на подгибающихся ногах. Уцелевшие из сотни Наместника двинулись навстречу и твари-лучники повернулись вслед за ними со своими натянутыми луками.

Тварь пошел чуть быстрее и вдруг запнулся и упал. Наместник рефлекторно подался вперед и выдвинулся из строя своих воинов. И тут же свистнули стрелы тварей. На линии огня оказались оба мальчишки и Тварь. Но стрелы летели не в них. Беззвучная команда, и двое воинов Ярре закрыли Наместника щитами, а сам Ярре вместе со своей сотней шагнули вперед — под стрелы, прикрывшись щитами. Наместник команды не услышал, но Ярре вдруг перешагнул через лежащего Тваря, бросил на него щит и шагнул еще ближе, к стрелкам тварей. Мальчишек уже прикрывали щитами воины Ярре. Беззвучная команда главаря тварей — они вдруг исчезли, словно и не было их.

Спасенных и Тварь окружили плотным кольцом воины, молча стояли и ждали решения Наместника. А тот бешено тряс за плечи Ярре:

− Старик чертов! Что ты придумал — бросаться на лучников без щита! Совсем из ума выжил!

Сотник стоял непоколебимо, даже не двигаясь. Черные серьезные глаза смотрели спокойно — воин мог орать сколько угодно, но Ярре был стариком только потому, что ему уже сравнялось сорок лет и половина головы была седой. В учебном бою он и Наместнику ни разу не проиграл. Ничья выходила, а то и побеждал. Наконец сотник сказал:

− Господин, хватит — люди смотрят.

Наместник тут же замолчал, потом произнес совсем тихо:

− Спасибо …

Ярре молча кивнул.

Наместник подошел к своим приблудам — мальчишки стояли смирно, ждали решения своей судьбы. Две хорошие оплеухи каждому, головы мальчишек мотнулись из стороны в сторону, но стояли по-прежнему молча. Грубо проворчал: «Чтобы больше в плен не попадались…» Выглядели они жалко — ободранные, избитые, зареванные, но, слава богам, живые и целые. Ремигий повернулся к сотнику:

− Ярре, я больше свою сотню собирать не буду, а возиться с ними мне некогда — возьми их к себе на место погибших.

Один из мальчишек что-то протестующе пискнул — еще одна пощечина закрыла ему рот и отбила охоту спорить с Господином. Ремигий вдруг усмехнулся, только сотня Ярре могла шагнуть под град стрел по беззвучному приказу — уж как он их учил, но они следовали за ним всегда, в любое место, в любую битву. Ремигий бил своих, Ярре − нет. И приблудам было бы после всего лучше у Ярре. Потом расскажут, что произошло. Пока же, — слава богам, — живы хотя бы самые младшие из его сотни.

Тварь… Он по-прежнему сидел на земле, его беззастенчиво рассматривали воины — все уже знали, что произошло в палатке Наместника ночью, и теперь ждали его решения. Сложить все произошедшие события — внезапный захват мальчишек живыми, появление Твари в его палатке, обмен, во время которого он должен был выйти вперед, — это все ясно и точно было просчитано. Он мог ипогибнуть, его могли замучить еще ночью, он мог убить Наместника сам, но развитие событий, видимо, по плану тварей, предполагало и такие варианты. Бить его было бесполезно, за что — он выполнял свой воинский долг. Отпустить — не дойдет и до предгорий, слишком истощен, да и кто-нибудь прикончит тварюшку — без оружия, и ранен. Мальчишка сидел на земле, опустив лицо, спрятав его под спутанными волосами. Ремигий спокойно приказал:

− Ярре, возьми его…

Он не успел договорить — Тварь вдруг вскинулся, мелкие зубки оскалились в нехорошей усмешке — так лисенок скалится, когда загнан псами под корягу. Ярре осторожно сказал:

− Господин, он никого, кроме Вас, не подпустит к себе — поверьте, я знаю, как они могут броситься…

Наместник глухо ответил:

− Не могу его касаться — он же специально подвел нас под стрелы своих. Тварь!

Мальчишка вздрогнул, сжался в комок. Ремигий тяжело взглянул ему в лицо — глаза снова смотрели затравленно, с ненавистью, словно не было того растерянного взгляда, когда он нес мальчишку на руках сюда. Лекарь ласково сказал:

− Ну что ты, успокойся, пойдем обратно…

Ярре не успел перехватить руку, протянутую к Твари — мальчишка вдруг вцепился в ладонь лекаря со всей силы, человек отчаянно вскрикнул, из прокушенной руки хлынула кровь. Воины глухо заворчали, круг людей вокруг Твари сжался. Наместник со всей силы ударил взбесившегося твареныша по щеке, заставляя разжать челюсти. Еще и еще раз… Ненависть. Опять. Они даже на доброту отвечают укусами. Мальчишка всю ночь играл роль несчастной жертвы, чтобы утром отомстить за все… Тварь. Тварь. Недочеловек…

Он бы убил мальчишку, но остановил его тихий всхлип Твари — он разжал челюсти от боли, и теперь пытался вздохнуть, чтобы хоть как-то ослабить боль от ударов воина. Он уже слышал такой всхлип — когда мальчишка ночью заплакал после всего, что с ним сделали. И он не смог больше ударить. Наместник опустил руку — мышцы жестоко свело судорогой, с трудом сказал:

— Хватит для первого раза. Еще так посмеешь сделать — выпорю…

Он и сам не понимал, что говорит — отчаянно болела разбитая о скулы Твари рука, в груди стоял жесткий комок, не дававший дышать. Мальчишка поднял залитое кровью лицо и покорно кивнул. Вокруг молчали — бешеный нрав Наместника знали и знали, что остановить его было невозможно. А тут — какая-то Тварь… Ремигий резко наклонился, взял окровавленного твареныша на руки, тот сразу окаменел, сжался в комочек. Зло сказал лекарю:

— Ты думал, он поймет по-другому? Вот и получил. Перевяжешь руку, придешь снова ко мне, — щенка перевязать надо и искупать, он весь в крови.

Лекарь только взглянул исподлобья. Ярре беззвучно вздохнул. Воины молча расступились, пропуская Наместника к палатке. Тварь на руках воина, казалось, и не дышал. Наместник внес его в палатку, зло сказал стражнику: «Воды натаскай! И побольше!» Стражник расширил было глаза, но, услышав яростный рык господина, бегом побежал к ручью.

Ремигий осторожно опустил Тварь на койку, устало спросил:

— Зачем лекаря укусил? Он же ничего плохого тебе не сделал…

Тварь молча попытался вытереть кровь с разбитого лица, но только еще больше размазал. Воин швырнул ему кусок ткани:

— Утрись, твареныш!

Мальчишка водил тряпкой по лицу, но кровь из разбитых губ идти не прекращала. Воин глухо вздохнул — неловкие движения худеньких пальцев, испуганные глаза. Отличная маскировка. Но жесткий комок в груди постепенно исчезал. Тварь вдруг отнял тряпку от лица:

— Я хотел умереть сам…

И сразу замолчал. Ремигий только вздохнул — да кто поверит, что один. Тварь так же беспомощно пытался утереть кровь. Воин покачал головой:

— Давай помогу, только не кусайся…

Твареныш вдруг как-то смешно сморщил носик, губы раздвинулись в улыбке, сверкнули острые зубки. Воин только покачал головой, а ведь лекарь ошибся, не юноша — ребенок. А он-то что сотворил с ребенком… И вдруг понял, что мальчишка не ел больше суток.

— Ты ел когда в последний раз?

— Не помню, давно. Дня три назад.

Ремигий молча встал, подошел к столику — Тварь следил за ним суженными глазами, отрезал кусок хлеба, сыр, вернулся, сунул в руку Твари:

— Это сможешь съесть?

Тот кивнул, потом тихо попросил:

— Попить бы…

Воин налил в кубок воды, поискал в сумке, нашел сладкий финик, сунул в руку Твари:

−На, держи…

Мальчишка осторожно начал есть. Стражник принес пару кожаных ведер с водой: «Господин, еще?» Воин кивнул. Тварь тихо спросил:

− Вода зачем?

Воин усмехнулся:

− Отмывать тебя будем

− Чтобы потом … на ложе к тебе — как ты обещал?

Наместник с трудом сдержался, чтобы не ударить мальчишку:

−Да на какого… ты… мне нужен!

Мальчишка нервно сглотнул, опустил голову. Горюшко…

Воин пытался успокоиться, но получалось плохо — он был готов убить щенка уже несколько раз, а тут он просто обиделся на Тварь. Хотя, если подумать — то, что произошло ночью и то, что он сам ему говорил: что еще Тварь мог подумать, увидев, что принесли воду. И вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы увидеть личико Твари без синяков, отмытое от засохшей крови. Интересно, волосы у него какие? Охх, опять сладко заныло в паху. Да что же это такое — он же ребенок совсем, да еще и враг.

Тварь, видимо, что-то почувствовал, сжался в комок, крепко сжимая в руках кусочек сыра. Ремигий зло сказал:

− Да не бойся ты — я же слово дал, что не трону…

Мальчишка что-то тихо шепнул, воин резко ответил:

− Ешь, наконец! Кому ты такой нужен! Одни кости…

Мальчишка вздохнул, осторожно начал кусать сыр. Ремигий отошел подальше, чтобы не смущать твареныша. И все-таки ребенок — только что сжимался от страха, и вот уже жует кусочек сыра, быстро откусывая кусочки — как мышка. Только губы сильно разбиты — какой же он голодный, что жует с такими кровавыми трещинами на губах. И Наместник хорош — бил, как молотом, — тоненькие косточки, исхудалое личико. Стыдно и больно…

Стражник принес еще два ведра, неуверенно спросил:

− Господин, принести с кухни горячей воды — я там договорился?

Ремигий растерянно взглянул на него — мальчишку и вправду не надо бы морозить, — они в горах привыкли, но еще и этим мучить, — хватит с него. Хрипло ответил:

− Да, и еще найди какую-нибудь одежду — моя ему велика невозможно. И лохань, что ли.

Стражник мгновенно исчез. Тварь торопливо дожевывал хлеб.

− Не торопись — еще есть.

Отрезал еще — побольше, протянул Твари. Тот осторожно взял, пальчики на мгновение коснулись пальцев воина. Ремигий дрогнул − не надо бы забывать, что мальчишка ночью его едва не убил. Тварь аккуратно жевал хлеб, сыр был крепко зажат в другой руке. Ведь совсем голодный.

Когда стражник притащил горячую воду и где-то найденную глубокую лохань, Тварь дремал, насытившись. Они не спали всю ночь, и, если Ремигий держался еще, то глаза Твари все время закрывались. Доверие или слабость после пережитого?

От входа донеслось деликатное покашливание — у откинутого полога стоял лекарь. Воин хмуро спросил: «Как рука?» Лекарь пожал плечами.

− Ладно, помоги мне…

Лекарь немного испуганно переспросил:

− Вы сами будете с ним возиться?

Наместник цинично усмехнулся:

−Да, я думаю, мне понравится. Я хочу рассмотреть его поближе.

Тварь молча смотрел на них сонными глазами.

− Сними тунику, пожалуйста.

Сам он раздевать мальчишку не рискнул — навряд ли тот забыл, как это было вчера ночью. Тварь, завороженно глядя в глаза Ремигия, выпутался из своего невозможного одеяния. При дневном свете тело мальчишки выглядело жутко — в кровоподтеках, размазанной крови. Воин осторожно поднял мальчишку на руки, опустил в теплую воду в лохани. Тот резко вздохнул — вода попала на ссадины. Воин успокаивающе провел рукой по грязным волосам, − все хорошо. Лекарь предостерегающе сказал:

− Осторожнее, не надо, чтобы вода попадала на повязки.

Воин кивнул, велел:

— Поддержи его.

Тварь снова провалилися в сон — он был сыт впервые за несколько дней и не мог не засыпать. Воин тихо усмехнулся. Смешной острозубый мышонок. И, опустив глаза вниз, увидел жуткие ссадины и глубокие царапины на внутренних поверхностях бедер. Боль, стыд за отданный приказ… Ненависть. Страшная ненависть к самому себе — ведь когда-то мечтал примирить тварей с Империей. А потом — убитые послы, захлебывающийся кровью друг. Затяжная война, дети, сражающиеся против воинов Империи, невозможность их победить. Этот несчастный мышонок — ведь они его уже не примут после всего, — и он пошел обратно к своим, это понимая. Если только… это не игра. Твари ведь намного умнее, чем о них думает Империя. И вполне могли пожертвовать одним существом для своих целей. Рука, удерживающая мальчишку, заметно дрогнула — Тварь мгновенно раскрыл глаза, вопросительно посмотрел на Наместника. Детский полусонный взгляд. Ну, этим-то уже не обмануть. Тварь вздрогнул — рука воина коснулась его плеча.

− Сможешь сам искупаться?

Тварь покорно начал тереть кожу на руках и почти мгновенно заснул снова. Воин покачал головой, осторожно начал сам отмывать кровавые потеки, грязь, из-под которой все больше и больше проступали синяки. Его приблуды тоже сильно избиты. Надо же — погибли обученные старшие воины, а мальчишки, подобранные на дороге, выжили. Потом надо спросить. Лекарь тихо сказал:

− Господин, волосы бы отмыть.

Воин кивнул, нагнул голову Твари вниз, плеснул водой, с волос потекли потоки грязи, кровавые ошметки. Тварь тихо зашипел, но продолжал дремать. Интересно, малыши-Твари все ведут себя как зверьки? Надо будет Ярре спросить, — у него был одно время. Он касался тела мальчишки, стараясь на него не смотреть, — следы вчерашнего становились все более ясными. И все же видел достаточно, — следы старых ранений, выпирающие косточки, он был очень истощен. Подкормить, порадовать игрушкой — интересно, во что играют… Да уж, — играют, — человеческими жизнями. Тварь отчаянно зашипел, — в глаза попала вода, попытался вырваться. Воин успокаивающе сказал: «Да все уже, все…»

Отмытые волосы оказались светлого цвета, мягкие как паутинка. Лекарь осторожно завернул Тварь в одеяло, тихо сказал:

− Его перевязать надо, повязка на боку промокла

− Лекаря кусать опять будешь или позволишь перевязку сделать?

Тварь широко открыл глаза, оскалил зубки, но глаза улыбнулись. От входа послышался голос Ярре:

− Господин, позвольте поговорить с Вами…

Ремигий поднял голову и встретился c тревожным взглядом сотника.

− Ладно, перевязывайтесь без меня…

Ярре отвел воина от палатки. В сторонке смирно стояли его приблуды. Воин кивнул на мальчишек:

− Как они?

Ярре усмехнулся:

− Пытаются заслужить твое прощение. Думают, что ты их наказал переводом ко мне.

Ремигий усмехнулся в ответ:

− Меньше мордобоя будет — ты же своих не бьешь?

Ярре кивнул, но не улыбнулся. Неловко сказал:

− Господин, они рассказали кое-то интересное…

Воин молча смотрел ему в глаза — он понял, о чем будет разговор. Ярре осторожно продолжил:

− Они сказали, что их захватили почти в самом начале боя, причем сразу обоих и уволокли в горы. Там был еще один отряд, в бой он не вступал… Господин, твари знали, что это засада. И обмен был запланирован сразу…

Наместник глухо спросил:

− Что ты хочешь мне сказать?

Ярре молчал.

Боль, жуткая боль в груди. Да, он знал это, почти сразу понял. Чтобы Тварь заговорил и улыбнулся. Начал есть их еду. Так легко поддался врагам. И что теперь делать — убить, чтобы не замучили потом? В палатке Наместника столько интересного. И вдруг спросил:

− Ярре, малыши-Твари — они все на зверьков похожи?

Ярре ошалело ответил:

− А твой на кого похож?

И с ужасом:

− Господин, простите…

Отчаянная, горячая боль в груди. Так больно. Но… Можно убить безболезненно, меч пройдет так, что он просто захлебнется кровью раньше, чем что-либо поймет. Но боль от входа острия в тело все равно почувствует, − ему ли не знать, — сколько раз пытались убить. Худенькое тело, мышонок замученный. Тварь.

Воин глубоко вздохнул:

− На мышонка. Что на это скажешь? А твой был на кого?

Ярре тихо ответил:

− Господин, позвольте, я вам расскажу про моего…

Воин кивнул, сел прямо на землю. Кто бы подумал, что так будет — просто нет сил стоять. Ярре пристроился рядом. Приблуды мгновенно испарились из поля зрения — поняли, что дело серьезное. Ярре тихо сказал:

− Они все имеют что-то от зверей — неуловимое. Но это надо, чтобы Тварь захотел это показать или, — когда совсем худо и у них сил нет скрывать свою сущность. Мой был похож на лисенка, — он показал свою форму через пару месяцев, а до этого грыз мне руки при каждом кормлении, до плеча искусывал, вцеплялся зубами и перехватывал все выше и выше. Бить я его не мог, а он добра не понимал, постоянно кусался и царапался. Молча вцеплялся, как только я поближе подходил. И почти не ел. Ночами плакал от голода, не спал и продолжал кусаться. Но ваш не может быть мышонком: он воин, его форма какая-то другая. Господин, он очень умен и очень опасен — он ведь сумел вас заставить себя жалеть, он − из знати, а ведет себя, как рядовой звереныш.

Воин тихо спросил:

− Ты убил своего?

Ярре отрицательно покачал головой:

− Нет. Через два месяца он сбежал из дома и в саду провалился в цистерну для сбора дождевой воды. Выбраться не смог, сломал руку. Я его искал сутки, потом услышал плач в отдаленной части сада — он и не звал на помощь, просто плакал. Едва вытащил — он уже даже кусаться не мог. А вытащил, рассмотрел, — рыженький лисенок, носик остренький, рыжие волосы. Пытается зубами меня прихватить и плачет от боли. Тогда я увидел его настоящую форму. Потом ему стало полегче, и он снова стал прежним. Они молочко очень любят, Господин. Редко, видимо, пьют, но я его на молочко приручил — он перестал кусаться.

Воин тихо спросил:

− Где он теперь?

Ярре вздохнул:

− Исчез через полгода — просто я вернулся с задания, а его дома нет, двери открыты. В горы ушел, наверное. Я его и не узнаю, если даже в бою увижу — они меняются. А ваш красивый — они ведь настоящее лицо не показывают, то, что мы видим — это что-то вроде маски для отвода глаз, только глаза остаются прежними.

Воин глухо сказал:

— Ты можешь понять, сколько ему лет? Лекарь говорит, что около шестнадцати — но он ведет себя, как малыш.

Ярре хмуро ответил:

− Господин, зачем Вам это?

И отшатнулся от яростного рыка Наместника:

− Я спросил, отвечай!

Ярре пожал плечами:

− Да, лет шестнадцать будет. Судя по телу…

И вдруг отчаянно вспыхнул — понял, что сказал. Наместник жестко сказал:

− Это был мой приказ. Ты его выполнил. Вина — целиком на мне. Я понял твое предупреждение. Иди пока. Мне подумать надо.

Ярре как-то беспомощно взглянул на него, но воин уже пошел к палатке.

Ремигий осторожно вошел внутрь. Лекарь мирно сидел возле койки, Тварь, видимо, спал. Воин подошел поближе: мальчишка раскинулся на койке, голова закинута назад, горло не защищено, по изголовью рассыпан целый водопад светлых волос. Так просто — ударить сейчас в незащищенное горло, увидеть, как струей хлестнет кровь…

… А нужно ли? Как-то не хотелось. Разве его жизнь так уж нужна Империи и самому ему, чтобы сейчас вот так просто уничтожить смешного мышонка? Интересно, кто же он в настоящей форме? Просто не хотелось убивать. Хватит — и так много крови, − его сотня, отряд Твари. Интересно, скажет ли свое имя или придется придумывать? Даже если так, — и все это направленное воздействие тварей, — то почему хотя бы в конце жизни не пожить по-человечески, хоть с какой-то привязанностью?!

Тварь открыл глаза, встретился взглядом с Наместником и сжался в комок, глаза сузились,− понял. Еще бы не понял, — он, несомненно, умен, — так сыграть на чувстве вины Наместника. И суметь пережить все то насилие, на которое в бешенстве решился воин. Воин устало сказал:

− Зачем вы все это придумали, почему ты…

Тварь молчал, губы надменно кривились: да, вот оно — настоящее лицо, — он из высших тварей. Воин тихо продолжил:

− Ярре рассказал, что моих мальчишек забрали сразу после начала боя. Зачем тебя-то так?

Тварь попытался сесть, но снова упал на спину. Воин поморщился:

− Ладно, сейчас-то не играй. Я не хочу тебя убивать.

Тварь тихо зашипел, потом с трудом все-таки приподнялся, сел, откинул рассыпавшиеся волосы назад. Лицо безобразно кривилось, губы отчаянно закушены. Воин молча смотрел на него. И вдруг Тварь прижал руки к лицу, беззвучно затрясся в рыданиях. Наместник продолжал бесстрастно смотреть, только внутри боль не уходила. Да, бывало, предавали, и не раз, но зачем этого-то так?

Тварь с трудом простонал:

− Лучше убей сразу — я все равно тебя в живых не оставлю. Ты-ы…

Воин тихо спросил:

− Слушай, а форму мышонка ты показал мне специально? Чтобы пожалел? А если бы нет?

− К-какого мышонка?

Воин терпеливо повторил:

− Ну, когда сыр ел, сжимался в комочек.

Тварь молча смотрел на него, потом ответил:

− Так ножа же не было, как же было отрезать. Есть очень хотелось.

Ремигий тяжело вздохнул, потом неожиданно спросил:

− Хочешь чего-нибудь поесть сейчас?

Тварь растерянно взглянул на него, неуверенно кивнул. Воин отошел к столику, нарезал мяса, хлеба, нашел кусок сахара — кто-то постарался развлечь господина. Потом тихо окликнул стражника:

− Слушай, попроси Ярре — пусть найдет немного молока, здесь деревня рядом…

Тот кивнул, исчез.

Лекарь благоразумно не вмешивался — молча наблюдал за ними, потом осторожно спросил:

− Господин, если я не нужен Вам сейчас, разрешите мне уйти — надо еще перевязки закончить раненым…

Наместник кивнул.

Они остались вдвоем — Тварь неуверенно смотрел на Наместника — хотя он и искусал лекаря, но тот для него служил защитой от гнева воина. А Наместник сейчас был взбешен — по-хорошему, ему надо было безболезненно прикончить Тварь и избавиться от всех бед, но поднять руку на твареныша он не мог. Знал − как, и умел убивать безболезненно, но увидеть, как мертво потускнеют синие глаза — не мог. В груди по-прежнему стояла горячая боль, ярость. Поэтому он так медленно и собирал еду для Твари. Тот сидел неподвижно, только изредка поглядывал на воина из-под рассыпавшихся светлых волос. Мышонок маленький.

Воин вдруг улыбнулся — но что же делать, если он увидел в Твари мышонка — и по-другому уже его не видит. Даже если он — враг и хорошо обученный воин. Тварь попытался спустить ноги вниз, встать, чтобы подойти к столику, и осел на пол — еще очень слаб. Наместник только тяжко вздохнул, бить себя в грудь и кричать, что жесткость была ненужной — глупо. Он просто собрал все на блюдо и подошел к Твари, сел рядом с ним на пол:

− Ладно, давай есть.

Мальчишка неуверенно смотрел на него. Наместник сидел очень близко, без оружия, руки заняты блюдом с едой. Ремигий вдруг засмеялся:

− Эээ, я все вижу и убить себя не дам!

Тварь сжался, ожидая удара. Воин только покачал головой. Жестокая боль потихоньку отступала — решение было принято. Пусть так, ожидая удара каждое мгновение, но просто пожить рядом с этим забавным созданием, придумать имя, напоить молочком. Он не смирится и не смягчится — не водят отряды слабые твари, но просто дать ему хотя бы отъесться.

Не хотелось убивать, просто не хотелось. Хватит. В бою — это одно, при покушении на жизнь — возможно, а просто так — чтобы обезопасить себя, — зачем? Не так уж ценна эта жизнь — один Наместник, другой, — в этой проклятой богами стране ничего не изменится. Не надо было лезть сюда. Куда как проще завоевать, чем удержать. Таак, вот за такие мысли Имперский совет точно бы снес голову с плеч и без всяких тварей!

Тварь неуверенно протянул руку к кусочку мяса, вопросительно посмотрел на воина. Тот кивнул:

− Да, конечно, бери.

Мальчишка осторожно взял хлеб, кусочек мяса, начал понемногу откусывать. И снова воин усмехнулся — ну мышонок, самый настоящий мышонок. Сжался в комок — видимо, слишком близкое соседство воина его беспокоит, и потихоньку грызет острыми зубками еду. Даже если это умное воздействие, направленное на то, чтобы забрать недоверие воина, то сделано очень хорошо. Тварь, несомненно, правильно оценивает его настроение и умело пользуется любой возможностью. Но боль ушла, в груди появилось чувство тепла. Воин даже не заметил, как губы сложились в улыбку. Пусть хотя бы так.

Снаружи раздался негромкий голос Ярре:

− Господин, я принес молока…

Воин быстро поднялся, подошел к откинутому в сторону пологу у выхода — Ярре держал в руках кувшинчик с молоком. Ремигий засмеялся:

− На крыльях летал?

Ярре отрицательно покачал головой:

− Нет, мальчишки сбегали в деревню сразу после нашего разговора.

Воин напряженно спросил:

− Что, так ясно было мое решение?

− Нет, я и сам молоко люблю. Просто принесли от усердия несколько кувшинчиков. Осталось немного.

Воин уже откровенно съязвил:

− Ярре, с чего вдруг такое усердие у моих приблуд, по два — три раза в день лупил за лень.

Сотник серьезно спросил:

− А сейчас, после всего — стал бы бить?

−Нет — они же единственные уцелели, поэтому и тебе отдал. Ну уж если они у тебя после всего в деревню побежали, — то тебе честь и хвала.

− Господин, что Вы решили?..

− Не хочу убивать — просто не хочу. И не дам, если что, никому другому это сделать…

Ярре промолчал, потом вздохнул. Воин осторожно потянул его внутрь палатки:

− Все-таки посмотри — кто он? Какая форма?

Ярре осторожно прошел подальше, присмотрелся — Тварь продолжал жевать, но, видимо, почувствовал чужой взгляд, повернул голову и внезапно шарахнулся в сторону — уж что ему там привиделось, поднос отлетел в сторону, еда рассыпалась по ковру. Воин приглушенно выругался. Мальчишка сидел на полу среди разбросанной еды, судорожно дыша и напряженно глядя на них. Сотник усмехнулся:

− Господин, у вас поселился страшный зверь — это элефант…

Ремигий разочарованно переспросил:

− Ты не успел увидеть?

Ярре продолжал улыбаться:

− Успел. Вы правы — это лесной мышонок. Но это форма для защиты. Не понимаю пока, кто он в действительности. Но это позволяет ему смирять Вас, уж извините.

Воин мягко усмехнулся:

− Вот-вот. Я бы твоих мальчишек заставил бы языком ковер вылизать и все съесть с пола, а здесь сам пойду убирать последствия несчастья…

Ярре почти беззвучно сказал:

− Ради богов, осторожнее — он, действительно, очень опасен.

Воин кивнул:

− Да. После полудня собери всех — нам завтра бы надо уже вернуться в крепость, негоже оставлять ее надолго. Здесь мы свои дела завершили.

Ярре с поклоном отдал воину кувшинчик и вышел наружу из палатки.

Воин повернулся к Твари — тот по-прежнему сидел неподвижно, испуганно глядя в лицо воина, потом, видимо, опомнившись, начал собирать разбросанную еду с пола. Воин мрачно спросил:

− Ну что случилось, с чего так шарахнулся от нас?

Тварь что-то прошептал, опустив низко голову. Воин молча подошел ближе, налил из кувшинчика в кубок молоко, сунул в руку Твари:

− Ярре молока принес, говорит, что вы его любите. Пей!

Тварь осторожно взял из его рук кубок, пригубил, глаза вдруг заблестели, кубок оказался выпит мгновенно. Горюшко, да и только. Кругом — все в разбросанной еде, а мышонок выпрашивает еще молочка. С ума рехнуться! Да, смиряет, конечно. Ну нет сил даже прикрикнуть, не то что ударить. Остальное молочко оказалось выпито почти сразу. Лицо тварюшки чуть зарумянилось от удовольствия. Ну вот, пожалуй, можно спросить его имя…

На вопрос Тварь плотно сомкнул губы — не хочет отвечать. Воин терпеливо повторил:

− Как мне тебя называть?

Тварь низко наклонил голову, волосы скрыли лицо. Наместник спокойно сказал:

− Меня зовут Ремигий, я из рода Цезарионов. Ты можешь называть меня Цезарион, а, если тебе это неприятно, то просто Ремигий. Как мне обращаться к тебе?

Тварь пожал плечами:

− Вы же зовете нас твари.

Воин отрицательно покачал головой:

− Но я не могу обращаться к тебе так.

Тварь вновь довольно выразительно пожал плечами.

Воин усмехнулся:

− Хорошо, тогда я буду называть тебя мышонок. Тебе нравится?

Тварь некоторое время думал, потом неожиданно сказал:

− На нашем языке это будет Эйзе. Пусть так. Но почему мышь?

− Но кто тогда ты — я вижу в тебе повадки мышонка, но, возможно, ты — кто-то другой?

Эйзе улыбнулся неожиданно, покачал головой:

− Моя сущность — другая. Но если ты видишь мышь — то пусть так.

− Тогда — Эйзе.

Он начал собирать разбросанную еду обратно на блюдо, Эйзе неожиданно спросил:

− Я не видел рабов в твоей палатке, где они?

Воин пожал плечами:

− В походе рабы — помеха, да и в моем доме в крепости всего только один.

− Но тогда то, что ты говорил, что меня будут сторожить — неправда?

Воин серьезно ответил:

− Правда. Если бы ты снова пытался умереть, я нашел бы, как сторожить тебя. Но сейчас в этом нет смысла, ведь так?

Эйзе неопределенно пожал плечами. Воин по-прежнему собирал куски еды с ковра, а потом услышал сонное дыхание — мальчишка заснул, сидя на ковре. Тогда воин осторожно поднял мышонка на руки и перенес на койку, прикрыл одеялом. И продолжил собирать с ковра куски хлеба. Он думал о странных вещах: что надо где-то найти койку для себя, — иначе придется снова спать на полу, мальчишке ведь надо где-то раскинуться, что надо будет ему найти теплое одеяло, лучше меховое, — он не будет мерзнуть ночью, обязательно попросить привезти молочка к завтраку, и еще − ему жутко захотелось купить мальчишке какое-нибудь украшение, браслеты на запястья или ожерелье на шею, чтобы драгоценная сбруйка напоминала о воине тогда, когда его не будет рядом. Мысли шли спокойно — давно так спокойно и размеренно не думалось. Ярость ненависти отступила, боль в груди исчезла.

Эйзе — мышонок маленький, что ты со мной делаешь? Опять непроизвольно заныло в паху, ощущение на грани боли… Нет, нельзя — он не сможет принять его сейчас. Нужно время, чтобы все зажило, иначе — снова боль и муки… Благими намерениями выложена дорога… во Тьму…

В палатку влетел стражник:

− Господин, разъезд вырезали! Господин Ярре зовет!

Воин мгновенно вскочил с колен, схватил меч и кольчугу, на ходу кивнул стражнику на спящего Эйзе:

− Береги! Что случится — прикончу, не помилую!

Стражник послушно кивнул. Наместник уже бежал к коновязи — люди из сотни Ярре были на конях, Ярре бегом подвел коня Наместнику, тот вскочил в седло, Ярре тихо напомнил: «Господин, кольчугу!» Злобно выругавшись, воин проорал:

− Веди, быстрее!

Они вылетели галопом из лагеря — несколько сотников и сотня Ярре, следопыт, кто-то еще из вырезанной сотни…

Мальчишки лежали в ряд — первогодки, совсем юные. Бескровные лица, искаженные последней мукой — им не дали умереть сразу, какое-то время они еще жили. Рядом — брошенное оружие, кони исчезли. Семеро… Наместник глухо спросил:

− Из чьей сотни?

Один из молодых сотников, Ант, ответил:

− Мои.

Последовал злобный вопрос:

− Почему только молодые, почему ни одного старого — поопытнее? Чем ты думал, тьма тебя возьми, — до деревни едва полчаса пути. Кого ты поставил?

Ярре негромко сказал:

− Господин, посмотрите — еще один…

Воин грозно рыкнул на Анта и подошел к Ярре — да, еще один — постарше, и он, похоже, единственный сражался — меч в крови, плечо разрублено. Лицо изуродовано, но узнать можно. Кровь уже подсыхала. На траве и земле. Наместник глухо спросил:

− Следопыт, найти их сможешь?

Старый охотник покачал головой:

− Нет, следов почти не осталось…

Ненависть. Страшная, не находящая выхода ненависть. Четвертый разъезд за две недели, мальчишки — первогодки.

За что? Они даже не завоевывали эту страну. Просто завербовались туда, где больше платят. Скорее всего, дома ждут их деньги и их самих — где-нибудь в мирном захолустье в центре Империи. И эти… твари… Эйзе… Тварь коварная. Тоже из этих… Ярость, дикая ярость. Ненависть.

Спокойно Наместник сказал:

− Погрузить на коней и забрать в лагерь — там похороним. Завтра — облава на тварей. Сегодня — подготовка к облаве. В крепость вернемся, когда выловим тварей, что сотворили с мальчишками такое.

Ярре тревожно взглянул на господина, — но перечить не посмел, — такой тон был явным предвестником очередной жестокой выходки Наместника, и ему в этот миг попадаться под руку никто не хотел.

Ледяное спокойствие ненависти. Холод внутри груди обжигает. Сделал из воина игрушку. Пока пили молочко, мальчишек резали твои соплеменники! Тварь…

Наместник ехал молча, люди к нему приближаться боялись — отлично знали, что в таком настроении убьет и не раскается.

Так же молча он спешился, двинулся к своей палатке. Ярре тревожно посмотрел вслед господину, но окликнуть не посмел, — а, может, просто подумал, что так будет лучше. Стражник отшатнулся в сторону от разъяренного Господина.

В палатке было тихо — Эйзе спал. Воин подошел ближе к мальчишке — рассыпавшиеся по койке светлые волосы, чуть улыбающиеся губы — мышонку что-то снилось. Ненависть. Смять, сломать, доказать, кто его господин. Тварь. Воин холодно, абсолютно спокойно начал раздеваться. Возбуждение придет. Потом…

Эйзе вздохнул, повернулся на спину, худущая коленка вылезла из-под одеяла. И вскрикнул, почувствовав чужую жесткую ладонь на своем колене. Мгновенно открылись сонные глаза, блеснули узнаванием, мгновенной радостью, и это взбесило Наместника больше всего, — он так же молча стащил одеяло с мальчишки и грубо схватил его за плечо. Эйзе уже все понял и рванулся изо всех сил из рук воина, молча, прикусив губу. Пощечина заставила его чуть приоткрыть рот, и воин грубо прижался губами к губам мальчишки, жестоко кусая их, жестокая рука сдавливала скулы до тех пор, пока мальчишка, застонав от боли, не разомкнул зубы. И тут же захлебнулся — язык Наместника проник в рот Твари, тот изо всех сил бился в сильных руках, пытаясь освободиться от мучителя. Это был не поцелуй — средство для возбуждения желания. Эйзе захлебывался от боли, отчаянно вырываясь. Ни одного звука — только тихий стон Эйзе и хриплое дыхание воина. Воин застонал — понадобилось краткое прикосновение к мальчишке, чтобы вновь возникло отчаянное желание, и сейчас он был не намерен себя сдерживать.

Эйзе вдруг изо всех сил вцепился зубами в губы воина. Мгновенный удар — и мальчишка сброшен на пол и подмят тяжестью тела воина. Ремигий ни на минуту не терял головы — койка могла не выдержать его игр с мальчишкой, а на полу ему спать больше не хотелось.

Эйзе уже хрипел, задыхаясь в кольце жестоких рук. И вдруг что-то произошло — мальчишка стал неподвижным и прекратил сопротивляться. Глаза закрыты, из-под ресниц точатся слезы, губы намертво закушены, но тело абсолютно неподвижно. Воина это уже остановить не могло, он раздвинул ноги мальчишки, приподнял ягодицы, напряженным членом прикоснулся к входу и, разрывая плоть Твари, вошел в него — без смазки, без растягивания — просто грубо вломился в тесное пространство. Тварь изогнулся в судороге боли, но — ни звука. Воину безумно хотелось, чтобы мальчишка заплакал, а он только учащенно судорожно дышал в ответ на каждое движение Господина. Две хлесткие пощечины по и так разбитому лицу:

− Открой глаза, я хочу видеть твой взгляд!

Эйзе отчаянно замотал головой, еще одна пощечина, и еще, мальчишка не выдержал, открыл глаза: ненависть, ледяная ненависть, не вопрос — за что, а ясное понимание того, что происходит. И снова — погружение со всей силы — мальчишка уже хрипит от боли, губы судорожно закушены, но через них все равно слышен хрип. И вдруг — мучительный стон, воин встревоженно вглядывается в лицо мальчишки, он снова выгибается дугой. Тело начинают сотрясать странные судороги, и воин с ужасом понимает, что происходит. Он сумел пробудить тело мальчишки, и оно ответило судорогами начинающегося оргазма, при том, что мальчишка не возбужден — воин чувствовал его мягкую плоть под собой. Еще и еще глубже — чтобы было больнее и унизительнее, а мальчишка уже колотится головой о ковер, не в силах справиться с собой. Жуткое ощущение неправильности происходящего, мучительный всхлип Твари и мгновенное чувство освобождения… Покой. Абсолютное успокоение — напряжение последних дней спало. Тишина… Покой. Тварь неподвижно лежит под ним, и воин еще не вышел из его тела. Голова мальчишки мучительно запрокинута, волосы рассыпались по плечам. Тоненькое тело содрогается все реже — он дольше отходит от возбуждения. В такой момент партнера целуют, чтобы поблагодарить за подаренную любовь. Но здесь любовь не дарили… Ненависть. Насилие. Кровавые пятна на ковре, полные унижения и боли сузившиеся глаза Твари.

Воин вышел из тела Твари, с трудом встал на ноги. Полог палатки был приоткрыт, возможно, стражник слышал, что происходило внутри. Но Наместнику на это было глубоко наплевать. Он с трудом подошел к ведру с водой, намочил какой-то кусок ткани, протер свое тело. Кровавые ошметки, потеки крови, спермы. Ощущение абсолютного покоя и освобождения и одновременно — чувство жуткой гадливости. К самому себе, к Твари.

Ненависть… За то, что не сумел сдержаться и нарушил свое слово. Можно подумать, Твари сейчас нужно его раскаяние. Поднял ведро с водой и шагнул по ковру к неподвижно лежащему Эйзе. Тот лежал в той же позе, в которой оставил его воин, выйдя из него. Белое, абсолютно бескровное лицо, мертвые, ничего не выражающие глаза. Под ягодицами на ковре растекалось кровавое пятно. Воин осторожно приподнял его с ковра, начал проводить влажной тканью по бедрам, оттирать кровь. Мальчишка был так же неподвижен — похоже, он ничего не чувствовал. Кровотечение усиливалось, кровавая лужа на ковре росла. Воин попытался подсушить кровь, но безуспешно. Тварь по-прежнему ни на что не реагировал.

Даже не понимая, что по-прежнему раздет, воин выглянул наружу — стражник растерянно глядел на обнаженного Господина:

− Зови лекаря, быстрее — я его сильно порвал.

Он сам не понимал, что говорит. Стражник мгновенно бросился к палатке лекаря, он понял, что и Наместник сильно не в себе.

Лекарь в палатку влетел вместе с Ярре — тому достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что произошло. Лекарь бросился к Твари, Ярре осторожно удержал Ремигия за плечо:

− Пожалуйста, оденься. Ему помогут. Давай, одевайся — негоже так…

Наместник покорно склонил голову, Ярре осторожно, как на маленького, натянул на него тунику, завязал повязку на бедрах. Он был намного старше — почти на пятнадцать лет. И когда-то учил Наместника воинской премудрости. Очень давно. Юноша вырос, стал мужчиной — равным, а потом и превосходящим Ярре. И вот теперь — растерянные непонимающие глаза. Сосредоточенный где-то внутри своих переживаний взгляд. А ему завтра вести отряд на облаву. На Тварей. В глазах Ярре жалости не было — спокойное понимание, грустная улыбка, — мальчик вырос. И проснулось жестокое сердце.

Тварь, наконец, мучительно застонал, приходя в себя. Лицо Ремигия покривилось. Ярре удержал его:

− Не надо — там лекарь. Подожди. Он поможет.

Наместник молча осел на пол, закрыл лицо руками. Только при Ярре он мог себя так вести. Только старый сотник мог видеть его слабость. Больше никто и никогда. Сотник молчал, да и о чем было говорить. Он бы за своих погибших просто придавил бы гаденыша — но Наместник связан так, что и пошевелиться не сможет, он еще не до конца понял, что связало их с Тварью. Когда поймет — будет намного хуже. Боги, как же тебе было одиноко, Господин мой, что только твареныш нашел дорогу к твоему телу и твоему сердцу.

Лекарь внешне спокойно сказал:

− Я остановил кровь. Господин, ему бы вина дать — боль очень сильная.

Воин молча поднялся, на шатких ногах дошел до столика, налил в кубок вина из кувшина. Лекарь с тревогой смотрел на него — Наместник выглядел так, словно это его только что изнасиловали. Воин глухо сказал:

− Дай ему попить.

И внезапно тихий стон Твари:

− Ремигий…

Жесткое лицо воина дрогнуло, он мгновенно оказался возле лежащего на ковре Тваря, заглянул в синие глаза, полные слез:

− Что, мышонок?

И вопрос:

− Так больно… Зачем?

Воин сглотнул комок в горле, приподнял голову мальчишки, поднес к губам кубок:

− Попей, сейчас станет легче…

Мальчишка покорно проглотил вино, воин по-прежнему удерживал его на руках, ожидая выкрика гнева, что мальчишка вырвется из его рук. Тот тяжко вздохнул и закрыл глаза. Лекарь с изумлением смотрел на разыгрывавшуюся перед его глазами сцену, испуганно сказал сотнику:

− Ярре, они поубивают друг друга в итоге.

Сотник молча кивнул. Он не понимал ни того, ни другого. Но Тварь опять сумел смирить бешеного Наместника. Лицо Ремигия прояснело — он, если и не был прощен, то хотя бы получил надежду заслужить прощение. Тварь покорно прижался к груди воина, тихо, спокойно задышал. Боль отступила. Воин осторожно поднял Тварь на руки, перенес на койку, уложил, накрыл одеялом. Выпрямился и с вызовом взглянул на лекаря и Ярре. Лицо Наместника стало прежним — немного циничным и надменным. Только глаза были очень грустные…

Командиров собрали через час после происшедшего, Тварь тихо спал в отгороженном углу палатки, часть сотников сидели на полу, несколько человек — на чьей-то походной койке, ее принесли приблуды Ярре. Лицо Наместника было бесстрастным. Он спокойно отдавал приказания следопытам, которые должны были найти следы, сотникам. Никто не собирался преследовать тварей, но проверить, нет ли вблизи деревни их тайных постов — надо было. Поселенцы жили в постоянном страхе — конные разъезды имперской армии охраняли подступы к деревням, но нередко оказывались сами вырезанными, как это было сегодня. Никто не упоминал о том, что случилось с Тварью, хотя все, конечно, об этом знали. Но Наместник сейчас был настолько страшен, что предпочитали молчать.

Сбор закончился уже ближе к ночи, выпроводив последних своих сотников, воин зашел за занавесь, отгородившую койку, где спал Эйзе, от остальной палатки. Лекарь поднялся к нему навстречу:

− Мне остаться, господин?

Воин отрицательно покачал головой:

− Нет, завтра придешь утром его перевязать и покормить.

Лекарь замялся, а потом осторожно сказал:

− Господин, молю, будьте с ним осторожнее…

Наместник тяжело взглянул на него, и лекарь замолчал. Как сказать Господину, что еще раз насилие над собой Тварь не выдержит, что его бешеные забавы могут привести к гибели мальчишки. Наместник мрачно сказал:

− Я постараюсь не давать воли своей ненависти. Я понял тебя. Придешь завтра.

Лекарь поклонился и ушел.

Было уже довольно поздно, Тварь по-прежнему спал. Воин прилег на свою койку, подальше от Твари — он боялся своих желаний. Спокойно заснуть не получалось — он непрерывно прислушивался к дыханию Твари во сне, а оно было неровным — что-то плохое снилось. После такого-то дня! Ладно, завтра утром принесут из деревни молочко, еда уже приготовлена, одежду Ярре забрал у кого-то из его приблуд, — те были чуть потолще Эйзе. А ему рано вставать и уезжать на облаву — надо бы припугнуть тварей, чтобы не смели больше резать его воинов. Ладно, потом можно будет и вернуться, может, Эйзе немного придет в себя и не будет так стыдно пред ним.

Ранним утром в палатке стало очень холодно, Тварь тихо запищал во сне. Воин мгновенно открыл глаза, подошел поближе — твареныш ночью раскрылся и теперь отчаянно мерзнул на предрассветном холоде, Ремигий наклонился, чтобы поднять сбитое на пол одеяло и онемел от увиденного — лицо твареныша изменилось. Худенькое голенастое тело осталось прежним, но лицо неуловимо изменилось. В неровном угасающем свете луны лицо мальчика стало другим: исчезли широкие уродливые скулы, тонкогубый рот, смешной носик. Красивое лицо с тонкими правильными чертами, гибкие брови надменно изогнуты, прямой нос, четко очерченные губы. Воин сел на ковер возле койки мальчишки. Похоже, все мучения и боль, которые он испытал за это два дня, привели к тому, что сил прятать свое истинное лицо у него уже не было. По крайней мере, во время сна. Ярре говорил что-то такое, но насколько красив Эйзе, Наместник даже не мог и вообразить. Такой ночью должен восходить на ложе Императора после долгих уговоров и только, если захочет того сам, его должны целовать самые прекрасные женщины Империи, чтобы только прикоснуться к его лицу. Такого можно лишь просить униженно, чтобы прекрасные глаза взглянули на тебя с улыбкой, даже ничего не обещая. Такого можно молить о любви только как о милости или дорого платить за нее, − хоть своей жизнью, — если невозможно получить ее по-другому. И первый раз его должен был бы быть в великой любви и нежности, когда дышать уже нет сил, и сердце скачет как заяц, и готов отдать все, чтобы только еще раз повторить эти минуты… Эйзе, почему так судили боги, что ты достался казарменному грубияну и неумехе, что первый раз твой был пыткой и насилием, да и сейчас все это повторяется и повторяется… Эйзе, что же ты делаешь со мной?.. Я ничего не могу сказать, я не понимаю, что говорить. Мне страшно от твоей красоты. И сейчас ты проснешься, и твое лицо снова изменится. Ты — не для воина, Эйзе. Но отпустить тебя — невозможно. Проще убить…

Твареныш повернулся и снова тихо пискнул от холода… Мышонок замерз. Воин осторожно поднял одеяло, накрыл им мальчишку, тот беспокойно заворочался — ему по-прежнему было холодно, воин взял свой плащ и набросил сверху. И похолодел внутренне — твари чувствуют запахи намного лучше, чем люди — сейчас он учует запах своего мучителя и проснется от страха. По холодному лицу такого чужого красавца вдруг скользнула нежная улыбка, и он, не просыпаясь, прижался щекой к жесткой ткани плаща, утешаясь и согреваясь. Горюшко мое — Эйзе. Проснись скорее и стань прежним. Мышонок маленький, мышиный царевич… Не хочу тебя такого…

Спать не хотелось, воин осторожно, старясь не шуметь, умылся, надел тунику, вынес к выходу из палатки доспехи, чтобы не звенеть, надевая их. Возле койки поставил воду для умывания — сообразить должен, что делать утром, положил принесенную одежду. Стражник тихо окликнул его:

− Господин, молоко привезли из деревни.

Воин кивнул, забрал кувшинчик, поставил на столик возле Эйзе, туда же положил кусок мяса и хлеб — сообразит, что делать, на день забав, конечно, не хватит, но что-нибудь придумает лекарь. Лишь бы не натворил дел, пока господин в отъезде. Вечером все равно возвращаться — на ночь в лесу оставаться даже отряду опасно, — могут напасть и серьезно потрепать, — твари страха не знают. Это Эйзе — любимый…

Проклятая страна — яблони цветут в шестом месяце, а в девятом падает снег. Увезти бы его в Империю — теплое солнце, яркие краски. Чтобы не замерзал по ночам…

Ярре заглянул в палатку очень скоро:

− Господин, солнце всходит — пора!

Воин кивнул, на мгновение подошел к Эйзе — снова чужое прекрасное лицо. Не мышонок. И поцеловать нельзя — проснется. Что еще скажет после вчерашнего. Ладно, вечером вернусь — увижу мышонка. Он быстро вышел из палатки. И уже не увидел, как Эйзе открыл глаза и горько вздохнул — не попрощался, не захотел. И снова уснул…

Отряд ехал молча — приказано было не шуметь, да и Наместник был чернее тучи. Ремигий думал о том, что вечером надо будет похоронить убитых — если можно было бы хоть пару тварей бросить в их ноги, когда начнут засыпать землей. Надо постараться… Эйзе придется запереть в палатке до окончания похорон, не хватало еще, чтобы мальчишка свихнулся от такого.

Серенькое утро, только занимается день. В горах — холодно, не зря мышонок капризничал ночью. Эйзе… Губы воина тронула непривычная теплая усмешка. Непонятное чувство. Не знает названия.

В деревне, — как всегда, — крестьяне молча пожимали плечами: да, видели, да, недавно. Куда поехали — в горы. Понятно, что никто сильно не распространялся, твари — тоже не дураки, быстро разберутся, кто рассказал о случайной встрече. Они как-то различали воинов и крестьян, и без особой необходимости на поселения не нападали, предпочитали бои с отдельными отрядами. Было года три назад, напали на селение, — но удалось отбиться. Наместник потом нашел этот отряд, дело было зимой, следы были видны отчетливо на снегу. Никто из тварей не ушел, всех потом сожгли на общем костре. Чтоб неповадно было. Ладно, что рассуждать — спешились, построились и — вперед цепью.

Не дело Наместника проводить обыкновенную облаву, да и вообще не его дело — метаться по стране, вылавливая и уничтожая отряды тварей, но уж лучше так, чем ждать в крепости.

Император в прошлом году довольно неблагосклонное письмо изволил написать, что огрубел и стал неизысканным от своего дурного нрава, мог бы и в столицу вернуться. Не хочется — чтобы воротили нос от сына предателя. Наместник дорого заплатил за безумные идеи отца. Император не казнил его только потому, что не поверил, что Ремигий мог помочь отцу в заговоре против него. Доказать ничего не удалось, в темнице насиделся. Освободили указом Императора и, — сюда, — на проклятый Север. За ним последовал его полк, из всех остался только Ярре — остальные давно погибли или вернулись назад, на земли благословенной Империи. И его сотня — теперь погибшая вся. Ничего почти не осталось от прежней жизни. Смешно — расскажи десять лет назад прекрасному шестнадцатилетнему Цезариону, что все так будет — рассмеялся бы. Самый молодой сотник в полку отца, друг юного Императора. Правда, женщины его всегда любили как сына, нежную игрушку. Да ему-то какая разница, все равно… А потом все рухнуло в один день. Так страшно, что может рухнуть снова… Мысли — мыслями, а облава продолжалась и когда они вернутся — было еще неясно…

Ремигий не зря заранее тревожился, не натворит ли дел его мышонок. Поскольку Наместник уехал, то стражу от входа в палатку сняли — кого охранять, если хозяин в отъезде. То, что внутри еще и Тварь, конечно, знали, но как-то никто не подумал, что мальчишка рискнет выйти из палатки. После отъезда основного отряда в лагере осталась сотня охранения, раненые и приблуды Ярре, — их не взяли, — на обиженный писк мальчишек Ярре еще вчера рявкнул не хуже Наместника. Правда, по мордам не дал, — уже радость.

Эйзе проснулся почти сразу после отъезда отряда, было еще очень рано. Открыл глаза, внимательно огляделся — в палатке никого нет. Вывернулся из-под одеяла и плаща воина, улыбнулся — увидел приготовленную еду и кувшинчик с молочком. Есть не стал, напился молочка, не одеваясь, начал искать гребень, − расчесать волосы. То, что он раздет и на груди — повязка, — мальчишку не смущало. Переворошив кучу вещей в углу, нашел гребешок и зеркальце, пристроил зеркальце на столике и кое-как прочесал гривку волос, спутавшихся за ночь. Нашел одежду. Долго соображал, что как надевается, но оделся правильно. Умылся. На синяки на лице старался в зеркало не смотреть. Мышонок немного отдохнул, остался один и заскучал. Сидеть взаперти было невыносимо, воина рядом не было. И мышонок решил пойти погулять. Если бы Ремигий только знал, что происходит в лагере — он бы приковал Эйзе в палатке. Но и стражника у палатки не было.

Твари себя так никогда не вели — они всегда были очень осторожны. Но Ремигий своими странными поступками добился странных результатов — Тварь не побоялся выйти из палатки, мало того, он был уверен, что если что-то произойдет, то страшный его мучитель появится сразу же и вызволит из любой беды — правда, потом сильно побьет. Хрупкая бесплотная фигурка скользила между палаток спящего еще лагеря — торопиться было некуда, бешеный Наместник утащил свои сотни на облаву, и оставшиеся просто отдыхали, не торопясь подниматься. Поэтому мальчишка погрел озябшие пальчики возле затухающего костра, не торопясь, дошел до стойки с копьями, внимательно осмотрел их, попытался вытащить одно из стойки, чтобы рассмотреть поближе, — рухнула вся пирамида. Из ближайшей палатки донеслось раздраженное:

− Тьма тебя возьми, когда, наконец, успокоишься со своими бабами — иди спать, зараза, и нечего дергать оружие!

Эйзе беззвучно засмеялся, — он понял сказанные слова, — кто-то пытался поспать подольше.

Конечно, снаружи лагерь охранялся, но то, что внутри охранения будет бродить маленький любопытный мышонок, — этого никто не мог и предположить. Поэтому Эйзе бродил среди палаток, рассматривал брошенное у входа оружие и доспехи, примерил на вес несколько мечей, — но для его роста и веса они были огромными и тяжелыми, задумчиво рассмотрел приспособления для заточки оружия, свалил пару сумок с едой. Воины настолько чувствовали себя в безопасности внутри лагеря, что в палатках только спали, вся остальная жизнь протекала на улице — благо, что еще продолжалось северное лето, а дождей не было. Поэтому все вещи просто валялись возле палаток, брошенные до возвращения отряда с облавы. Для любопытного мышонка там было много интересного. В лагере по-прежнему было тихо, кроме охранения, все еще спали, и мышонок потихоньку начал подходить к границе лагеря. Понятно, что охрана смотрела вперед, а не назад — в лагерь, поэтому его присутствия по-прежнему никто не замечал. Трудно сказать, что пришло ему в голову, возможно, и желание уйти незамеченным, но тут произошло несчастье…

Помимо людей, лагерь охраняли и собаки, натасканные на запах тварей. Наместник никогда не использовал огромных полудиких чудовищ в облавах, возможно, из-за интуитивного брезгливого отношения в такому способу ведения войны, но жуткие псы верно охраняли воинов ночью и днем. На людей они, естественно, не бросались, но запах тварей чувствовали очень остро. Ну и чем должен был для них пахнуть мальчишка-тварь? Страшным врагом, которого надо убить.

Эйзе сначала услышал глухое ворчание, обернулся — и две страшные клыкастые морды буквально возникли возле его лица из пустоты. Тварь резко вскрикнул, пытаясь их отогнать, но один из псов бросился ему на грудь и повалил на землю. Эйзе, поняв, что псы сейчас перервут ему горло, отчаянно закричал. Помощи ждать было неоткуда — все в лагере еще спали. Единственное, что он смог сделать — вцепиться в ошейник и удерживать голову пса, не давая ему вгрызться прямо в горло. Но руки постепенно слабели, еще и пес упорно выворачивал шею, крутя башкой из стороны в сторону. Еще немного, и…

Пес вдруг отчаянно взвыл, огрызнулся и снова взвыл. Послышался звуки глухих ударов — кто-то лупил псов по спинам и головам. Псы развернулись к нападавшему — это был один из приблуд Ярре, пока он отвлекал псов, второй быстро поднял на ноги тварь, потащил в сторону:

− Ты совсем сдурел, кто же связывается с псами Господина, он сам их побаивается! Поиграть захотел, что ли?

И, разглядев его покрытое синяками лицо, очень отчетливо и растерянно сказал:

− Ой!

Одежда, видимо, обманула мальчишек, и они попытались вступиться за своего ровесника. А то, что поверх куртки были рассыпаны белые волосы, они просто не заметили. Псы по-прежнему яростно нападали на второго мальчишку, он колотил по ним большой палкой, не разбирая, куда попадает. Резкий голос взрослого воина заставил их вздрогнуть:

− Отродья тьмы, да угомонитесь вы, наконец! Зачем дразните псов? На место, твари такие!!! Чтоб вас волки зимой съели!

Приблуда тихо засмеялся:

− Вот это вряд ли — скорее они волков сожрут!

Воин раздраженно проворчал:

− Тебя бы не сожрали! Зачем вас сюда принесло?

И тихо ахнул — увидел Тварь, бледного, с разукрашенным синяками лицом, разбитыми губами. Зло сказал Приблудам:

− На какого… сюда притащили твареныша Господина? Они же растравлены на тварей. Загрызть могли бы насмерть!

И злобно прикрикнул на собак:

− А ну, заткнитесь, пошли вон, заразы! Приедет хозяин — он из вас коврики понаделает! Вон, я сказал!

Недовольно рыча и постоянно озираясь, псы отступили. Воин спокойно сказал:

− Здесь граница лагеря. Сейчас сотника позову. Пусть сам разбирается.

Услышав слово «сотник», Эйзе отчаянно и молча начал выдирать руку из пальцев Приблуды. Ничего хорошего такая встреча для него не сулила. Второй его спаситель тихо сказал:

−Не надо сотника, мы его сейчас уведем обратно в палатку Господина.

Эйзе молча рвался из цепких пальцев, отчаянно и безнадежно. Воин усмехнулся:

− Да не бойся ты, кто же обидит любимую игрушку Господина — это же себе смертный приговор своими руками подписать…

Эйзе поднял голову — в глазах опять стояла ненависть. Приблуды так же молча потащили сопротивляющегося Эйзе за собой — подальше от собак и сотника. Воин усмехнулся, покачал головой:

− За ним смотреть лучше надо.

Но это уже прозвучало в пустоту.

Эйзе отчаянно сопротивлялся, но парни держали его крепко, упрямо тянули за собой. Внезапно Эйзе, слабо вскрикнув, вцепился зубами в руку одного из Приблуд, жестоко прокусив предплечье. Парень вскрикнул, отпустил его. Второй успел перехватить брыкающего Эйзе поперек туловища и спасти свои руки от укусов.

− Да как же Господин только с тобой справляется! Мы не хотим тебе плохого, но из лагеря выходить нельзя, пойми ты это!

Эйзе слабо пискнул — парень задел перевязанную рану. Они почти дотащили его до палатки Господина, но Эйзе продолжал вырываться. Он умудрился искусать руки и второму парню, тот, в сердцах, не сдержавшись, отшвырнул в сторону кусачую тварь, Эйзе влетел в палатку головой вперед. И что произошло дальше — просто никто не понял, но шатер вдруг накренился и начал падать…

Приблуды заорали в два голоса, понимая, что будет, если вечером Наместник не найдет места для ночлега. От соседней палатки уже бегом бежал сотник охранения, лекарь выскочил на крик. Шатер палатки покачался немного и рухнул на землю, подняв облако пыли. Парни взвыли от ужаса — Тварь остался внутри.

Наместник никогда не ставил сотниками дураков и простых исполнителей, и подбежавший сотник ситуацию мгновенно оценил. Допустить гибель твареныша Господина было бы самоубийственным поступком. Диким криком он поднял на ноги весь лагерь — от палаток бежали проснувшиеся воины, в несколько минут им удалось поднять рухнувшее полотно палатки и оттащить его в сторону. В жутком разгроме, дикой мешанине вещей, разбитой посуды, мебели, доспехов обнаружился перепуганный насмерть твареныш, сжавшийся в комок под койкой. Лекарь оттолкнул сотника, который было попытался вытащить его оттуда, ласково заговорил. Перепуганный и ничего не понимающий Эйзе только тряс головой — он почти ничего не слышал после удара. Кое-как лекарь уговорил Эйзе вылезти из-под койки, ощупал его — переломов не было, только сильно оглушило. В бешенстве сотник заорал на приблуд:

− Что это такое? Что вытворяете?

Приблуды смирно стояли молча — сказать было нечего, — кругом виноваты. Эйзе растерянно смотрел на них. И вдруг раздалось дикое ржание — кто-то из воинов, оценив создавшееся положение, сдержаться не смог. Вскоре ржали все. Сотник зло орал, что шатер будут поднимать самые смешливые, но это никого не останавливало. Лекарь укоризненно качал головой, но глаза смеялись. Эйзе, перемазанный в пыли и грязный, был неожиданно серьезен — он не понимал, в чем дело. Через краткое время все успокоилось — лекарь увел Эйзе в свою палатку, приблуды получили пару оплеух от сотника, раскаялись и старательно помогали поднимать шатер. Провозились с этим почти три часа — сначала надо было хоть что-то спасти из имущества Господина, — а пришлось разбирать вещи, сотник, чувствуя неотвратимость наказания от Наместника, лютовал, раздавая тычки и оплеухи всем по очереди. Воины то ругались, то начинали ржать, в очередной раз вспоминая, каким вылез Тварь из-под обломков. Занятие нашлось для всех.

В палатке лекарь отпаивал перепуганного Эйзе молочком — благо, нашелся еще кувшинчик, и иногда тихо начинал смеяться, Тварь обиженно шипел на него. Палатку-то подняли, — но то, что в палатке, — все было разбито и безнадежно испорчено. Наместник точно поубивает всех участников происшествия. Сотник отдал тихий приказ — и воины притащили из палаток пару походных коек, какой-то столик, пару походных стульев. От гнева это не спасало, но давало надежду, что Господину будет на что сесть по возвращении. Денек удался на славу. Бешеные крики сотника не смолкали в лагере целый день, приблуд приставили сторожить палатку лекаря, Эйзе вел себя очень тихо — что скажет Ремигий на все это безобразие, было неясно.

К тайной радости Наместника, облава завершилась ничем — твари явно ушли в горы, пару схронов оружия, правда, удалось найти и разворошить, но поймать никого не смогли.

Отряд мирно возвращался в лагерь. Охрана заметила тянущийся отряд издали, и в лагере быстро заметались люди. Наместник устал, был раздражен и ехал весь путь молча. Ждать хорошего не приходилось. Суета в лагере настолько была заметна, что воин пришпорил лошадь, судорожно соображая, что происходит. Ничего страшнее, чем что-то случилось с Эйзе, он придумать не смог. Поэтому в лагерь отряд влетел уже на полном скаку, а воин летел впереди всех. Спешился, резко спросил: «Что произошло?», одновременно ища глазами Эйзе.

Мальчишка скромно стоял в стороне — лекарь уже отмыл перемазанную мордашку, но следы погрома в палатке скрыть не удалось. Воин, темнея лицом и с трудом сдерживая бешенство, переспросил:

− Что произошло?

Сотник, запинаясь, попытался рассказать о том, что Эйзе сбил палатку на землю. Не веря ушам, воин переспросил:

− Кто сбил?

Эйзе с ужасом ответил:

− Я.Она упала из-за меня.

Они ожидали всего от бешеного Наместника, кроме одного — того, что он просто неприлично захохотал, как над смачной солдатской шуткой! Утонченный патриций, суровый воин не мог остановиться, просто сел на землю и продолжал хохотать. Его улыбку давно не видели, а когда он смеялся — не помнил и Ярре. Потом тихо спросил:

− Там есть на что сесть?

Сотник обреченно сказал:

− Господин, еще одно — на твареныша напали собаки Императора, ваши приблуды его отбили от псов. В общем, потом он им руки искусал и от удара палатка упала.

Воин тяжко вздохнул:

− Все или еще что-нибудь произошло?

Сотник молчал. Приблуды стояли, виновато склонив головы — они ждали самого худшего, — за твареныша выгонит из отряда. Воин покачал головой:

− Спасибо за Эйзе. За укусы я сам с ним разберусь. Тьма с ними, с палаткой и вещами. Солнце зайдет − будем хоронить погибший разъезд. Пока — всем отдыхать.

И потянул за руку Эйзе в палатку:

− Пошли разбираться, милый, с укусами, собаками и всем прочим.

Эйзе тихо вздохнул, но покорно последовал за Господином.

Воин устало рухнул на свою койку, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Но задремать не удалось — разбудил тихий голосок:

− Я поесть собрал.

Эйзе неуверенно смотрел на Ремигия, на столике была разложена какая-то еда. Воин мрачно пробормотал:

− С чего такая забота?

Мышонок виновато вздохнул. Воин усмехнулся:

− Да я не сержусь. Хорошо, что собаки не загрызли. Могло все плохо кончиться. И убивать я их не собираюсь — иначе кто будет лагерь охранять? Больше один не ходи — тебя мои мальчишки из сотни будут охранять.

Эйзе тихо ответил:

− Они же в плену были…

− Зачем им руки искусал — убить ведь могли?

− Они меня к сотнику хотели оттащить. Чтобы снова, как… − Запнулся, опустил голову.

Ремигий, уже не сдерживая ярости, сказал:

− Тебя никто не посмеет тронуть, то, что было — забудь…

Эйзе поднял голову, глаза сверкнули ненавистью, голос был полон гнева:

− Что ты велишь забыть, господин мой?

Воин виновато опустил голову, очень тихо спросил:

− Эйзе, зачем тебя отдали мне? Ты смиряешь меня, ты пытаешься говорить со мной, но зачем все это? Твое тело было… − Воин проглотил слово, потом продолжил: − Ответь мне — зачем? Объясни. Я не трону тебя, даже, если захочешь, ты сможешь уйти, но объясни мне, чего ты хочешь от меня?!

Эйзе молча усмехнулся, и взгляд его был не любопытного мышонка, а взрослого воина. Воин совсем тихо сказал:

− Я видел твое истинное лицо сегодня ночью — Эйзе, ты же не ребенок, что ты хочешь от меня? Ответь…

Тварь упрямо наклонил голову, потом медленно сказал:

−Я не хотел, чтобы ты видел это. Просто сил не было удержать маску ночью — очень больно было.

Воин тихо спросил:

− Разведка? Да, Эйзе?!

Тварь надменно скривил губы:

− Если понял — убей… Мне все равно не вернуться — после того, что произошло, меня не примут.

Воин продолжил с трудом:

− Но на что рассчитывали… Или… просто так, как пойдет, вот так тебя бросили нам на мучения? Эйзе, разве так бывает?

Тварь вдруг засмеялся:

− А как же твои воины — из сотни выжило двое мальчишек, где остальные?

Ремигий в бешенстве вскочил:

− Зачем ты говоришь мне об этом? Мало тебе вчерашней ночи — ваши вырезали очередной наш разъезд. Сегодня мы их зароем в землю. Ты хочешь, чтобы я повторил все снова?

Эйзе зло, с ненавистью улыбнулся. Воин молча выбежал из палатки — еще немного, и он бы зарубил Тварь.

Опять отчаянная боль в груди. Словно тысячи стеклянных осколков вонзились в тело. Эйзе точно нашел точку, куда ударить жестокими словами. Наверное, долго учили, чтобы смог точно бить, понимать и смирять Имперского Наместника. Ярре осторожно подошел поближе, мягко сказал:

− Господин, солнце село — пора хоронить.

Воин машинально кивнул, пошел к уже насыпанному кургану. Убитые воины уже лежали на дне, на деревянном помосте, с оружием, накрытые ковром. Наместник что-то говорил, преодолевая боль, слава богам, что хоть тварей не поймали, чтобы потешить убитых их кровью…

Эйзе — ну с чего ты вдруг взбесился, почему так жестоко напомнил о погибших из моей сотни? Почему? Мышонок, что произошло? Он не мог понять. То, что он мальчишку жестоко оскорбил напоминанием о плене и его проигрыше, н не понимал.

Поминальная трапеза, долгая, с печальным списком всех имен погибших, перечислением их славных дел, которых не было… Они просто еще ничего не успели… Ярре постоянно взглядывал на воина, но молчал. Наместник был темнее тучи. И не погибшие воины были тому виной. Тварь… Ненависти не было — только боль. За что его ненавидеть, когда свои отдали на такую муку. Понятно, почему не покончил с собой сразу после пленения и потом — после насилия. Пережил позор, смог заговорить с Наместником и заставить его заботиться о себе. Смешной мышонок — он смог понять, что воин нуждается в привязанности, любви нежного и слабого существа. Отпустить его…

Воин, с трудом очнувшись, спросил вдруг:

− Ярре, почему ты не отпустил своего — ты же его жалел… Ярре?…..

Вина было выпито немало. И в палатку воин вернулся очень поздно, на завтра облаву отменили, день отдыха. Ложиться не стал, просто присел на пол, — хмель все-таки сказывался. Тяжело. Боль так и не ушла. И вдруг шевеление в углу Эйзе, мальчишка проснулся, встал с койки — он спал одетым, неуверенно подошел и вдруг со слабым всхлипом обнял воина. Ремигий шарахнулся в cторону от неожиданности, а мышонок со стоном вдруг прижался губами к щеке воина. Губы были солеными — он, видимо, плакал перед тем, как заснуть…

Наместник осторожно прижал его к себе:

— Эйзе, что случилось? Почему плакал?

— Я совсем плохой разведчик, господин, если ты так скоро понял, в чем дело. Я не хотел тебя обидеть — мои-то тоже погибли в этом же бою. Все было решено заранее, мы все знали, на что шли. Наши не пожалели, почему же ты пожалел — вы же звери, твари имперские…

Воин глухо ответил:

— Эйзе, я сильно пьян, поосторожнее в выражениях — могу не сдержаться. Скажи, правда, что после возвращения из плена — сжигают?

И почувствовал на шеке тихое дыхание — Эйзе отвечал ему:

— Да, правда…

Воин только крепче прижал мышонка к себе:

— Тогда не уходи. Я не хочу, чтобы ты погиб.

Эйзе тихо дышал ему в ухо — мышонок маленький. Боль уходила. Воин пошевелиться боялся, чтобы не спугнуть прижавшегося к нему Мыша.

— Ты знаешь, мне не нравится твое истинное лицо, но ты забавляешь меня в обличии мышонка.

Эйзе беспокойно завозился где-то у плеча воина, шепнул:

— Но почему ты видишь во мне мышь? Я не понимаю.

Воин осторожно повернул голову и попытался поцеловать его в щеку — Мыш с писком вывернулся, Наместник засмеялся:

— Что такое, радость моя? И ты — не мышь?

Эйзе тихо возился под рукой у воина, устраиваясь поудобнее. Отрицательно покачал головой:

— Нет, конечно, но удивительно, что ты можешь видеть и мое истинное лицо, и мою звериную форму. Хотя неправильную.

Воин вдруг с интересом спросил:

— Эйзе, но кто же ты тогда? Мне очень интересно.

Эйзе засмеялся, отрицательно покачал головой. Воин с трудом поднялся:

— Все, малыш, пора спать. Давай уложу.

Мышонок что-то пискнул, но воин понял, что он уже засыпает, поднял его на руки, донес до койки, уложил, укрыл одеялом. Мальчишка завозился под одеялом — стягивал с себя одежду, потом тихо спросил:

— Поцелуешь меня?

Воин растерянно ответил:

— Если позволишь.

Мышонок сонно пробормотал:

— Позволю. Да когда ты спрашивал?

Воин осторожно коснулся его солоноватых губ. Мальчишка удовлетворенно вздохнул, тихо задышал, засыпая. Воин с трудом поднялся с колен, та же беда, достаточно было крошечной ласки со стороны мальчишки, в паху опять возникла боль, жгучее тянущее ощущение. Тихо выругавшись про себя, Наместник лениво подумал: «Надо будет в крепости пройтись по борделям, ну, куда годится — один поцелуй в щечку, — и хоть насилуй мальчишку, терпеть просто невозможно…» Он-то прекрасно понимал, что возможно, что больше никогда не притронется к Эйзе насильно, — даже не из-за него, а из-за себя: страшно снова и снова чувствовать боль в груди, которую только Эйзе может забрать. Подошел к своей койке, лег поверх одеяла, — раздеваться было лень. Сон…

Глубоко воин не спал очень давно: слышал все звуки вокруг и, бывало, просыпался даже раньше, чем его окликали по имени. Эйзе же спал беспокойно, мерзнул, тихо хныкал во сне. Внезапно воин услышал тихое шевеление в углу мальчишки, шлепанье босых ножек и голосок: «Подвинься». Воин шарахнулся в сторону, едва не слетел с койки и почувствовал ледяное тело, прижавшееся к нему, Эйзе пришел греться к нему в постель. Ремигий растерянно шепнул:

— Радость моя, зачем?

Эйзе, удовлетворенно вздохнув, тихо засопел — он, наконец, согрелся возле горячего тела воина. Но вот Наместнику было не до сна, — ледяное нежное тельце прижалось так крепко, что воин думал только об одном: перевернуться и прижать мальчишку к постели, поцеловать и… Ничего не будет — надо потерпеть. Нельзя сейчас с ним что-либо делать, потому что потом будут вновь окровавленные простыни, сжавшееся в комок от боли тело Эйзе, — нет, только добром, только когда он сам захочет этого. Боги, — мышонок прошел через такое, а ведет себя как невинный ребенок. Да и как ему себя вести — он же ничего и не понял, только почувствовал причиненные ему боль и мучения. Радость моя — Эйзе. И воин спокойно уснул, обнимая мышонка, чтобы тот не слетел с узкой койки.

Конечно, они проспали, конечно, утром зашел Ярре с кувшинчиком молочка и увидел светловолосую головку мышонка, спокойно лежащую на груди спящего Наместника, крепко прижимающего его к себе. Сотник улыбнулся и бесшумно вышел из палатки, плотно прикрыв полог, и тихо распорядился, чтобы до пробуждения к господину никто не заходил. Они проспали почти до полудня, пока снаружи что-то не грохнуло.

Эйзе сильно вздрогнул и своим движением разбудил Наместника — тот встревоженно приподнялся и понял, что головушка Эйзе лежит на его плече, а его нежные волосы опутали грудь Наместника, как паутинка. Тихонько шепнув:

— Просыпайся, засоня маленькая, — он потихоньку поцеловал мальчишку в щеку. Тот вздохнул, открыл сонные глаза. И мгновенно слетел с койки, воин удержать его не успел. Обнаружилось, что он пришел греться к воину совершенно раздетым, воин мгновенно накинул на него одеяло:

— Холодно еще, прикройся.

И заботился он не о мышонке. Радость моя, Эйзе, ну что ты только творишь? Умывание, одевание, завтрак, — молочка вдоволь, приносят уже два кувшинчика, и выпивается это мгновенно, мордочка, перемазанная в молоке, румянец удовольствия на щеках. Губы воина сами собой складываются в улыбку. Ну что же делать, да, я понимаю, что это результат воздействия, я знаю, кто он, но пусть так, хотя бы так. Пусть ненастоящее, пусть. Ну хоть немного нежности.

После завтрака пошли на перевязку в палатку лекаря. Дивное зрелище — малыш тянется сзади за руку и все время оглядывается, присмотрел какое-то оружие и пытается сообразить, как с ним обращаться. Лекарь осторожно снимает повязку, края раны неплохие, ребрышки, правда, еще ходят, снова делает повязку, мягко говорит:

— Срастается быстро, как и положено. Неплохо.

Воин молча кивает, малыш тянет его к выходу. Наместник покорно идет за ним — сегодня его день, пусть развлекается. Малыш целенаправленно тащит его к границе лагеря, псы, видимо, привязаны от греха, — Наместника увидели издалека, и твареныша — тоже.

Высокая трава — почти по плечи, отойти недалеко — не видно. Эйзе вдруг вырывается из рук воина и исчезает в траве. Ремигий не успел понять, что случилось, как на него из зарослей внезапно налетает Эйзе и умелым прыжком сбивает его с ног. Воин с хохотом валится на землю, Эйзе падает на него сверху, Наместник подхватывает его на руки и прижимает к себе, целуя. Мальчишка изо все сил вырывается, воин уже всерьез переворачивается, укладывая Эйзе на траву, осторожно оберегая его раненый бок. Эйзе еще улыбается, но в глазах — ужас, тело напрягается, еще немного, и он начнет биться изо всех сил, чтобы освободиться. Наместник мгновенно отпускает его. «А что ты хотел после всего, что ты же с ним и сделал?»

Эйзе молча поднимается на ноги, смотрит на Наместника сверху вниз. Тот примирительным тоном спрашивает:

— Куда пойдем теперь?

Эйзе упорно тянет его вглубь лагеря, к людям. Ну, конечно, на людях лишнего не позволишь…

Учебная схватка на утоптанной площадке. Народ развлекают его бывшие приблуды. Бой всерьез — на мечах. Ярре — в первых рядах, поэтому не страшно, что позволят себе лишнего. Все так хорошо, такой хороший день… Вот это он зря…

Одно мгновение испортило все — один из приблуд обманным движением заставил противника открыться и ударил мечом изо всей силы. Второй мальчишка полетел на утоптанный плац, кожа и мышцы на руке были разрублены, — мечи оказались не учебными. В то же мгновение мощная оплеуха сбила на землю второго, — над ним стоял белый от ярости Наместник, из враз пересохшего горла рвалось:

— Вас же двое осталось, из всей сотни — всего двое, как же ты можешь! Тварь!

Лицо Наместника сводило нервным тиком, губы и щека уродливо кривились. Вокруг молчали, — в таком состоянии возражать воину было просто опасно. Где-то позади толпы раздался недовольный голос лекаря:

— Эйзе, ну куда ты меня так тянешь?

Наместник обернулся: Эйзе упрямо тащил за собой лекаря из палатки. Увидев, что на плацу что-то происходит, он заспешил. Эйзе уже подбежал к стоящим на плацу, перед ним расступились, он встал возле Ярре. Лекарь спокойно сказал:

— Посмотрим сейчас…

Виновный приблуда неподвижно сидел на земле, с ужасом смотря на Наместника. Тот, встретив испуганный взгляд Эйзе, уже успокаиваясь, мягче сказал:

— Ярре, накажи обоих — надо же было придумать взять заточенные мечи для учебного боя! Эйзе, идем…

Перепуганный мышонок потащился за ним за руку, Наместник даже не оглянулся на сидящего на земле приблуду, только лекарю кивнул благодарно. Эйзе почти беззвучно сказал:

— Не надо в палатку — солнышко светит.

Воин кивнул головой:

— Хорошо, хочешь, к речке пойдем — искупаемся. Правда, сегодня не очень жарко.

Мальчишка согласно кивнул, воин все так же тянул Эйзе за руку, он боялся его отпустить, слишком уж часто ввязывался в истории. Чтобы подойти к речке, надо спуститься вниз по крутому обрыву, воин вязнет в песке, Эйзе проваливается в песок почти до колена, воин снова поднимает его на руки. Имперский Наместник — презренную тварь, в нарушение всех правил и традиций, только воин давно нарушил все запреты, которые мог нарушить. Осталось так мало — теплый денек, волочащийся сзади за руку мальчишка, тихо пищащий что-то. Так немного…

Мимо уха просвистела стрела, воин мгновенно упал на землю, увлекая за собой мальчишку, Эйзе, полузадушенный, что-то невнятно пытался выкрикнуть. И кричал он на языке Тварей. Воин перевернулся, освобождая Эйзе, отбросил его назад, бросился в заросли тростника, — там был протоптанный след. Как тварь сумел подобраться так близко к лагерю… Ну да, собак-то привязали. Вот только убежать он не смог, запутался в траве, воин нагнал его в два счета, маленький твареныш злобно скалился, в руках — натянутый лук, но слишком близко — опасно. Состояние цейтнота: воин не может напасть, потому что мальчишка выстрелит из лука, мальчишка не рискует стрелять — правая рука в крови, едва удерживает натянутую тетиву. И отчаянное шипение, похоже, языка Империи он не знает, в зеленых глазах отчаяние и осознание близкого конца: ослабеет рука и все, — тетиву во второй раз не натянуть. Воин вдруг опускает меч, головой кивает в сторону высокого камыша: «Уходи!» Мальчишка только яростнее зашипел. Наместник с яростью повторяет: «Вон убирайся, твареныш!» В зеленых глазах вспыхнуло понимание, мгновенное движение гибкого тела, Наместник присмотрелся: сгорбленная спинка и когтистые лапки дикого котенка, — и исчез в камышах. За спиной воина тяжело дышал Эйзе. Воин с интересом спросил, ошарашив своим вопросом мышонка:

— Эйзе, его боевая форма — камышовый кот?

Эйзе кивнул:

— Да, значит, ты видел…

Воин кивнул:

— Его — да, а вот кто ты у меня?

Эйзе напряженно молчал. Воин вздохнул:

— Не везет нам с тобой сегодня на прогулку… Давай все-таки искупаемся…

— Мне же нельзя — рана еще не зажила.

— Но по колено-то ты зайти можешь, повязка высоко, правда, холодновато.

Мальчишка пожал плечами — он был явно расстроен. Наместник покачал головой, начал снимать тунику:

— Ладно, а я искупаюсь.

Ему сейчас впору было не в речку бросаться, а в бочку со льдом — возбуждение накатывало все чаще и сильнее, тем более, он упал на Эйзе, защищая его. Интересно, что кричал его мышонок тваренышу, уж вряд ли про убийство, иначе тот все равно выстрелил бы. Похоже, благодаря ему Наместник остался жив. Резкий вздох заставил его обернуться, — мышонок расширенными глазами смотрел на спину воина. Ах да, шрамы… Тогда плохо зажило…

Эйзе глухо спросил:

— Ремигий, кто бил тебя плетями — ты же патриций?

Наместник пожал плечами:

— Старые дела, уже давно не болит.

Он совсем забыл, что перепаханную палачами Императорского двора спину показывать днем нельзя, настолько это выглядело устрашающе. Даже рана, оставленная стрелой-срезнем тварей, заросла получше, хотя тоже была просто нагромождением сросшихся бугристых тканей. Ладно, привыкнет. Стараясь отвлечь мальчишку от рассматривания спины, воин переспросил:

— В воду пойдешь?

Тот отрицательно покачал головой:

— Холодно.

Ремигий пожал плечами:

— Ну, как хочешь.

Сбросил одежду и шагнул в воду, вода была не просто холодной, ледяной, но ему и хотелось чего-то обжигающе-холодного, иначе просто беда. Ну не было никогда такого с ним, в походах уже десять лет, с момента опалы. И как-то его не очень тревожило, что рядом нет постоянной женщины. Он знал, что некоторые его сотники таскали за собой подруг, даже выдавали за мальчиков, и смотрел на это сквозь пальцы, ну хочет парень ласки каждый вечер — да кто спорит, тем более — у сотников всегда были отдельные палатки. А вот около себя кого-то он терпеть просто не мог, довольствовался, как простой воин, услугами шлюх в борделях крепости, а когда бывал в походах, то его это вообще не волновало, по многу месяцев ничего не было, да и не хотелось. А здесь — всего три дня, две жуткие, мучительные попытки, боль, насилие, и отчаянный приступ желания при простом прикосновении, вот как сейчас. И нет возможности что-то изменить: надо отогнать тварей от селения хотя бы на пару месяцев и обезопасить разъезды, сколько можно их хоронить! Да, платит Империя им немало, но ведь нет цены жизни этих молокососов, приблуд. Даже если это воздействие Эйзе — нет, пока не будут выполнены все его решения, в крепость они не вернутся. Да и Эйзе надо подлечить немного, он дороги в седле не перенесет — почти день, а взять его на руки, — полностью расписаться в своем бессилии, потом попробуй собери обратно его воинов. Был уже один мятеж, вовремя подошел полк Императорской гвардии, иначе Наместник не жил бы. А вот захоти Император тогда его смерти — достаточно было опоздать гвардии на пару часов. Все бы погибли, и так у Ярре его солдат осталась половина, да сотня Наместника осталась ему верна — они не дали пройти взбесившейся толпе к центру крепости. Остальные просто выжидали. Да, сотня его… Как там говорил мышонок? Предвечные чертоги… Пируют они… Не знаю. Никогда не задумывался, что делают воины в Аиде, среди теней — воют?.. Воюют?.. Что?.. Ладно…

Воин подплыл уже к середине реки, когда увидел неподалеку тихую заводь и там — заросли каких-то белых цветов, цветущих прямо в воде. Вот уж не ожидал — водяные лилии здесь? Смешно. Ну что, потешить мышонка, принести ему лилий? Дурость — взял насильно, а теперь цветы таскает… Но они сильно пахнут, и у них яркая пыльца — будет смешно чихать, сморщивать свой носик. Ладно, это будет забавно. Два-три мощных гребка — и вот они, лилии, вырвать несколько штук. Ох, Цезарион, и глупец же ты!

Мышонок растерянно смотрел на воина, выходящего из воды с пучком водяных лилий в руках. То, что Наместник красив лицом, хотя, на взгляд тварей, черные глаза — признак некрасивый, он знал. Но в течение этих трех дней в его палатке он чувствовал больше его прикосновения, чем рассматривал его тело. Да и когда было: полутьма палатки, то насилие, то какая-то безумная нежность. А вот теперь он увидел его… Красивое тело молодого воина, узкие бедра, широкая грудь, сильные руки, но все изуродовано шрамами, следы старых ранений — уже белые и еще свежие — багровые. Похоже, Наместника это мало беспокоило, он даже не подумал об этом, раздевшись перед купанием, но смотреть на это при ясном дневном свете было невыносимо, — за каждым грубо заросшим шрамом, за каждой страшной путаницей сросшейся кожи — боль, непрерывная боль. Тварь знал это — та рана, которую он получил в этом бою, была далеко не первой, и некому было зализать эти раны, чтобы все срослось правильно, без уродства. Почувствовав взгляд Твари, Наместник тихо и зло спросил:

— Что, не нравлюсь? Уродлив?

Тварь молча опустил голову. Он не почувствовал, что вновь проявился его истинный облик, и на Наместника смотрело сейчас прекрасное лицо взрослого юноши с мучительным выражением страдания на лице.

Лилии упали на колени Твари:

— Держи, это тебе.

Наместник молча повернулся к мышонку спиной, начал одеваться. Ему было больно — в глазах Эйзе был откровенный страх, когда он разглядел все его шрамы. Конечно, предводитель должен быть удачлив и не получать раны в бою, а может, просто получив их, никогда не жаловаться и залечивать их самому. Еще одна причина для отвращения. Да и так ясно, что ничего не получится. Тихий вздох за спиной и тихий смех — воин резко обернулся. Эйзе был перемазан в ярко-желтой пыльце, тонкие бледные пальчики быстро плели венок, часть лилий была отложена в сторону. Он поднял глаза на воина — мордочка мышонка смешно сморщилась, и он чихнул. Боль уходила. Все так, как он захотел — мышонок получил игрушку и смешно чихает от пыльцы. Жесткие губы неосознанно сложились в мягкую улыбку, черные суровые глаза потеплели. Эйзе поднялся, взял венок и потянулся к воину, тот, поняв, чего хочет малыш, чуть наклонил голову. Мышонок быстро надел ему венок и улыбнулся. Лицо стало привычным, потешным — мышиного царевича. Воин мягко спросил:

— Еще посидим здесь?

Малыш кивнул, взялся за отложенные лилии, два самых больших цветка отложил, что-то начал делать с их стеблями, воин молча присел рядом — тоненькие пальчики трудились очень быстро, но воину было незнакомо то, что он делал. Мышонок удовлетворенно кивнул, поднял то, что он сделал — большой цветок висел на перевитых стеблях и надел на шею воина. Наместник лишь покачал головой, но возражать не стал. Пусть играет. Надо будет ему какие-то игрушки в крепости купить, все равно быть с ним постоянно воин не сможет, а выпускать на улицу, даже под охраной — очень опасно, Тварей ненавидят. Эйзе увлеченно плел второй венок. Воин незаметно наблюдал за ним: на бледной щеке — тень от длинных ресниц, мордочка изредка нервно кривится — что-то не получается, потом вновь удовлетворенный вздох — значит, получилось. Какой же он забавный. Мышонок маленький. Эйзе доплел венок, осторожно надел его на свою голову, а вот большой цветок надел перевитием на запястье, взглянул на воина в поисках одобрения. Ремигий засмеялся:

— Хорошо, моя радость, красивый.

Мышонок удовлетворенно кивнул, вытянул руки, отдыхая. Задрал мордочку к уходящему солнцу — пока они бродили, уже вечереть начало. Еще немного — и на лагерь падет тьма, здесь очень быстро темнеет. Воин напряженно сказал:

— Эйзе, пора уходить — поздно уже. Завтра погуляешь.

— Тогда сними венок сам.

Воин кивнул, осторожно снял с волос цветы, протянул мышонку, тот снял свой и вдруг, резко размахнувшись, забросил их в воду — воин не успел его остановить. Наместник зло спросил:

— Что ты удумал?

Мышонок покачал головой, тихо ответил:

— Но в лагерь же так нельзя. Ты цветок оставишь или снимешь?

Воин кивнул, снял с шеи игрушку, протянул Эйзе:

— Забери, еще можно будет в воду положить. Пусть будут.

Мальчишка пожал плечами, промолчал. Ну да, правильно — какие цветы в палатке у воина, в лагере, там, где произошло насилие, какие цветы, какие венки? Зачем вообще все это? Но мышонок вдруг сказал:

— Если положить в кубок, то да — будут жить. Они в воде долго стоят.

Воин кивнул, поднял Эйзе на руки, прошел по песчаному скату наверх, взял за руку, и они потихоньку побрели в сторону лагеря, Эйзе тянулся сзади, очень неохотно, ему не хотелось обратно в палатку. Ярре подошел к ним уже в лагере, тихо сказал:

— Господин, я приблуд наказал, завтра на облаву не поедут, если возможно, оставь их охранять Эйзе.

— Чтобы втроем они расколотили все, что успели восстановить вчера?

Сотник отрицательно покачал головой:

— Нет, но просто это делать, кроме них — некому.

Наместник зло спросил:

— Отлупил придурка?

— Нет, он, когда осознал, что сделал, чуть не плакал, теперь боится, что ты его из моей сотни выгонишь.

Воин вздохнул:

— Да куда их выгонять — на большую дорогу, что ли? Да и Эйзе они от собак отбили, хотя он и искусал их потом.

И, видимо, вспомнив, что увидел и выслушал вчера вечером, вдруг засмеялся:

— А сотника я хорошего оставил в лагере — много хуже могло быть.

Ярре серьезно смотрел на смеющегося Наместника, это был уже второй раз за два дня. При мрачном характере господина это было очень необычно. Мышонок терпеливо стоял рядом, по-прежнему держась за руку Ремигия. Картина была препотешная — мальчишка весь в синяках, в одежде с чужого плеча, — и приблуды были потолще, чем худышка-мышонок, но с цветами в руках. Наместник, видимо, поняв, как это выглядит со стороны, потянул Эйзе к палатке:

— Все, пошли есть и спать. Ярре, завтра утром разбуди меня сам.

Сотник благоразумно проглотил ехидный комментарий насчет спокойной ночи. Но уж больно забавно выглядел мышонок за руку с Наместником. Да только скажи он что-нибудь подобное вслух, то зубов бы точно лишился — рука у Наместника легче не стала…

Они вернулись в палатку, Эйзе осторожно перебирал уцелевшие вещи, искал какой-нибудь кубок для воды, чтобы поставить лилии. Воин сосредоточенно рылся в своей дорожной сумке, нашел шкатулку, открыл ее — тускло блеснули золотые украшения: несколько перстней всадника с гербом рода, серьги, несколько браслетов, — все это сделано для воина, и Эйзе было бы невозможно велико. На самом дне лежало коротенькое ожерелье, сделанное на детскую шейку, — игрушка времен детства самого Ремигия. Он взял его, подошел к мышонку, неуверенно сказал:

— Я хочу, чтобы ты надел это. Пожалуйста.

Эйзе поднял голову от груды сваленных вещей, тихо спросил:

— Зачем? Чтобы показать, что я — твой раб?

Воин покачал головой:

— Нет, это не ошейник раба. На нем герб моей семьи, даже если меня не будет рядом, тебя никто не посмеет тронуть.

Мышонок молчал. Воин лукавил — он хотел этого не только для защиты мальчишки, но и просто потому, чтобы он носил одну из вещей Цезариона. Любовницам дарят дорогие подарки в благодарность за минуты любви, а здесь — просто за хороший день, несмотря на все события. Потом, когда вернемся в крепость, — тогда будут и дорогие игрушки, пусть радуется и носит их, а сейчас — хотя бы это. То, что это смехотворно после всего, что было за эти три дня, воин просто не понял — для него эти дни были счастливыми, он снова начал что-то ощущать сердцем. Но это почувствовал Эйзе и резко сказал:

— Цезарион, я этот ошейник Империи не надену!

Воин в бешенстве и обиде закусил губу, но промолчал и не ударил мышонка. Молча швырнул шкатулку на дно сумки, зло пнул ее ногой. Эйзе надменно взглянул на воина, тот, по-прежнему не произнося ни звука, швырнул ему на колени кубок, — он тоже был с гербом Цезарионов, повернулся и вышел из палатки.

Он до глубокой ночипросидел возле костра вместе с Ярре, сотник просто молча подбрасывал ветки в огонь, не рискуя говорить с Господином — и так все было ясно. Он достаточно хорошо знал своего Наместника, чтобы понять, что произошло: только мышонок смог причинить Господину такую боль, что он забивался спасаться от боли, как зверь, к людям. Они взаимно мучили друг друга — воин побоями и насилием, а Эйзе — жестоким пренебрежением, показывая свое истинное лицо. Воин вдруг глухо сказал:

— Лучше бы он руки мне кусал, как твой, было бы не так больно.

Ярре тихо ответил:

— Наместник не должен чувствовать боли — ты же знаешь это, господин.

Ремигий скривил губы в горькой усмешке:

— Физической — не должен, не должен бояться убивать и отдавать приказ об убийстве, — да знаю я все… Я не могу заставить его подчиниться, он не поддается ни насилию, ни ласке.

— Господин, он же не человек, он — Тварь, а они другие. Его очень хорошо готовили к встрече с людьми — другой бы уже с ума сошел от всего, что с ним произошло. Я Лисенка на цепи держал несколько недель — чтобы вены себе не перегрыз, потом уже он начал грызть мне руки и забыл о попытках самоубийства.

— Зачем ты взял его тогда живым, держал в доме?

— Захотелось попробовать приручить дикую Тварь… Господин, это невозможно.

— И что тогда?

Ярре достаточно жестко ответил:

— Убить. Или он убьет. Либо ночью, либо доведет до того, что Вы сам захотите смерти.

Ремигий отрицательно покачал головой:

— Нет. Пока я жив — нет.

Ярре молча пожал плечами, ну что же делать, если так рассудили Боги, дали Наместнику такое наказание, — ожить сердцем, чтобы убить того, кого полюбил. По-другому не будет, не может быть, Цезарион помнит свой долг перед Империей и своими воинами, поэтому такие странные события в лагере не привели даже к разговорам, все давно знали, что Наместник, скорее, сам себя убьет, чем нарушит приказ Императора. Так, блажь молодого Господина. Игрушка, Тварь.

Наместник тяжело поднялся с травы:

— Поздно уже. Завтра на рассвете выступаем, Ярре, разбуди меня. И еще — дай приблуд для охраны Твари, опять что-нибудь натворит.

Ярре только вздохнул — ну что говорить с безумным…

Воин осторожно поднял полог палатки, вошел внутрь. Тускло горел светильник — он всегда оставлял его на ночь, чтобы не искать оружие в полной темноте. На полу стоял кубок с водой, в нем плавали две лилии. Койка Эйзе была пуста, воин встревоженно огляделся — оружия в палатке точно не было, но где твареныш?

Твареныш обнаружился на полу, под койкой, лежал ничком, как-то странно скорчившись. Наместника обдало ледяной волной ужаса — бросился на нож, рана открылась, кровотечение? Что заставило его вот так упасть вниз лицом? Он, уже не помня о недавно нанесенной обиде, осторожно перевернул мышонка лицом вверх, ожидая самого ужасного — не услышать его дыхания. Мальчишка дышал. Он был в истинной своей форме, воину неприятно было видеть царственно-красивое лицо мышиного царевича, но веки чуть дрогнули от света, губы скривились — слава богам, живой! Воин осторожно ощупал мальчишку, повязка сухая, одежда не прорезана, крови нет. Но причина обморока непонятна, Мыш на прикосновения не реагировал. Только сонно что-то шепнул и снова отключился. Да что же это такое, отравиться не мог — еда нетронутая на столике, ничего не съедено. Растерянный воин поднял мальчишку на руки, чтобы перенести на койку и вызвать лекаря — мальчишке явно плохо. И тут из-под одежды мышонка выпала походная кожаная фляжка, в которой воин брал с собой на облаву вино. Воин уложил мышонка на койку, стянул с него одежку, прикрыл одеялом, только потом встряхнул фляжку. Пустая! А там было довольно много. Еще сегодня утром воин наполнил ее до краев. Горюшко мое, мышонок-пьяница, Эйзе, да что ж ты вытворяешь! Стоит только отойти, и вот — опять. Было так больно, что нашел вино и выпил его, чтобы одурманить себя. Да там намного больше, чем то, что давал ему воин два дня назад! Ну что теперь делать? Мышонок, почувствовав Ремигия возле себя, удовлетворенно пискнул и ровно задышал. Личико стало привычным — мышиным, ну и хорошо, значит, все в порядке. Только что — бездна отчаяния, и вот — тихо спящий мышонок. Ну и как теперь его сторожить — ведь во сне свалится с койки на пол, спит так глубоко. Наместник только качал головой — от всего, что творил его царевич, рехнуться можно! Каждый раз — новая выходка! Ну что, высечь его завтра, что ли? Так рука не поднимется. Губы воина кривила непривычная усмешка. Он поднял свою койку, подтащил ее вплотную к койке мышонка, прилег рядом. Ночью не свалится, а утром уже отойдет от хмеля. Эйзе тут же придвинулся поближе, прижался к боку воина — греться. Он по-прежнему сильно мерз ночами, одеяла не помогали, только тепло чужого тела. Ремигий только усмехнулся, покрепче прижал его к себе. Уже ставшая привычной боль в паху. Ничего — еще немного, все бордели крепости будут его. Ну невозможно — простое прикосновение, и вот так… Ладно, видно будет…

Утром Ярре осторожно просунул голову в палатку, Ремигий уже не спал, кивнул головой:

— Сейчас.

Молочко поставлено возле койки, еда — там же, одежка — в ногах. Оружие убрано. Мышонок сладко спал, но, когда воин склонился над ним, чтобы поцеловать, что-то тихо пискнул в ответ на прикосновение. Воин с усмешкой шепнул:

— Только не разбейся до вечера. Побереги себя. И вина больше не пей.

Эйзе сонно шепнул что-то в ответ. Все. Пора.

Лицо Наместника словно омертвело, как только он вышел из палатки — это внутри он ласкает и нянчится, снаружи — только сведенная во властной гримасе личина. Незачем кому-то еще знать о его слабости, Ярре более чем достаточно. Отряд выехал очень быстро, Наместник торопился — провести облаву и вернуться. Домой вернуться.

Снова деревня, разъезд, оставленный накануне, никого не видел. Снова спешиться и — вперед цепью. И Наместник среди них — как простой воин. Никогда не боялся. Твари просто не знали, что он всегда со своей сотней, в простом доспехе. Иначе бы по-другому охотились. А вот кто на кого охотился — это вопрос. Стрелы свистнули неожиданно, со всех сторон. Слава Богам, что он не разрешал облегчать экипировку летом из-за жары — шлемы и кольчуги многим спасли жизнь. Крики раненых, резкий сигнал рога — твари отзывают стрелков. Сотники криком сбивают своих обратно в шеренгу, перед Наместником намертво вросли двое щитоносцев из сотни Ярре, молча прикрыли его сверху и сбоку. Поздно — воин почувствовал, что по боку течет кровь — боль он давно отучился чувствовать, а вот липкая влага раздражала. Посильнее прижал руку к раненому боку — еще не хватало, чтобы подчиненные поняли, что он ранен. Ярре подбежал, Наместник резко спросил:

— Что?

Ярре отрицательно покачал головой — твари ушли так быстро, что следов почти не видно, и преследовать невозможно. Воин кивнул раздраженно:

— Возвращаемся в деревню, перевяжем раненых, и — в лагерь. Здесь делать нечего.

Похоже, возвращение в крепость отодвинулось на неопределенное время — потому как ясно, что разъезды резать не перестанут, очень близко подошли. Или — некуда деваться, не могут уйти обратно. Надо будет Эйзе расспросить. Мысль, что твари знали, что облава повторится, ему не пришла в голову. Просто не пришла.

Они вернулись в лагерь поздно вечером — пока перевязали раненых в деревне, разослали разъезды по дорогам, — было бы кого ловить, — ведь ушли все. Перед палаткой совершенно мирная картина — Эйзе, сидя на земле, играл с приблудами в ножички. Ну вот, опять, не сообразили подстелить что-то под себя — земля-то холодная. Но зачем сотник охранения рядом, и лекарь сидит недалеко, как-то напряженно смотрит на приближающихся всадников. Ярре тихо позвал:

— Господин!

Лицо воина начало сильно кривиться от нервного тика — тут-то еще что произошло?

Заслышав стук копыт, приблуды мгновенно вскочили, Эйзе поднялся чуть позже. Наместник уже спрыгнул с коня, не заметив боли в раненом боку. Так, огромный синяк на скуле, на плечах — туника самого наместника, замотанная в несколько слоев на худеньком теле, стянутая золотым воинским поясом, тоже перекрученным несколько раз, на шее — то самое ожерелье, которое вчера он же отверг. Значит, рылся в его дорожной сумке. Обе угловатые коленки перевязаны. Ну, понятно, Эйзе сделано все, чтобы предотвратить его гнев. Но произошло-то что?

Эйзе, глубоко вздохнув, выпалил:

— Подрался с твоими воинами, Господин.

Озверевший Наместник перевел взгляд на приблуд — оба тоже в синяках, у раненого подбит глаз. Ладно, с одним происшествием более-менее понятно.

— А коленки?

— Конь сбросил.

Эйзе с отчаянием смотрел на воина, за день он опять натворил много чего, и теперь ждал заслуженного наказания.

— Из-за чего подрались?

Отчаянно взвыл один из приблуд:

— Господин, это я виноват, не надо Тварь наказывать!

Ремигий, постепенно отходя от гнева и страха, спросил:

— Сотник, а ты куда смотрел, тьма тебя забери?

Сотник обреченно пожал плечами — уследить за тремя мальчишками он просто не успел. А воинская дисциплина не смогла остановить приблуд от драки с тваренышем. Слава богам, хотя бы не поубивали друг друга, пока их не разняли. Ярре торопливо сказал:

— Господин, я их сейчас же накажу.

Ремигий зло ответил:

— Накажу я, и это будет твареныш. Приблуды не при чем. Мышь, ты же понимаешь… Эйзе, в палатку, немедленно.

Тихо пискнув, мальчишка рванулся в сторону, воин успел схватить его за руку, потащил за собой, оглянувшись, бросил через плечо:

— Завтра — день отдыха, послезавтра — выступим в крепость. Лекарь, раненых много — займись своим делом.

Приблуды дружно вздохнули — им стало жалко мышонка.

Ремигий втащил мальчишку в палатку, сильно прижал к себе, запрокинул его голову и крепко поцеловал в губы. Мальчишка отчаянно дернулся в сторону, защищаясь. Наместник тут же отпустил его, тихо сказал:

— Я не могу тебя бить или как-то еще наказывать, поэтому будет так.

Эйзе отскочил в сторону, зло ответил:

— Ты же не хочешь этого, зачем ты делаешь, чтобы я боялся твоих ласк?

Наместник усмехнулся в ответ:

— Тебе это довольно противно, значит, запомнишь и не будешь больше драться. У тебя же рана не зажила и ребра сломаны — что было бы, если в драке еще раз повредили грудь?

Эйзе только вздохнул. Мышонок маленький, ну вот, опять дел натворил. Ладно, хоть ноги при падении не переломал. Напряжение спало, рана в боку Наместника уже отчаянно болела. Он присел на койку, с трудом снял панцирь, стянул тунику, в правом боку — засевший наконечник стрелы, древко воин обломил сразу, чтобы никто не увидел. Ладно, не впервой. Воин повернулся к свету факела, осторожно потянул за оставшийся обломок. Глубокий вздох у него за спиной, воин повернул голову: белый как мел, Эйзе расширившимися от ужаса глазами смотрел на его руки. Мальчишка почти беззвучно прошептал:

— Может, лекаря позвать?

Наместник отрицательно покачал головой, хмуро сказал:

— Посвети лучше.

Мышонок поднес светильник ближе, рука держала свет твердо, не дрожала. Конечно, воин же. Окровавленный наконечник — долой из раны. Эйзе вдруг тихо спросил:

— Господин, можно, я залижу вашу рану — боль исчезнет и шрама не будет.

Воин с отвращением отрицательно покачал головой — не хватало еще, как псу, зализывать раны. Но мышонок упорно настаивал — я же Тварь, ничего плохого не будет, мы всегда так делаем у своих раненых. Боль в растревоженной ране все усиливалась, на глаза Эйзе набегали слезы обиды, и воин, махнув рукой на условности, разрешил. Эйзе осторожно наклонился над раной, очень нежно коснулся губами ее краев, воин вздрогнул — если это было при других обстоятельствах, это было бы несомненным проявлением ласки. Это был бы… поцелуй. Нет, ложь, он никогда не сможет поцеловать своего мучителя, просто лечение раны, просто это так делается. Мышонок осторожно вылизывал края раны, внимательно смотря на своего господина из-под рассыпавшихся волос. Боль уходила, наступало странное успокоение. Воин вдруг как-то сразу ослабел, обмяк. Через несколько мгновений он уже задремал. Мышонок удовлетворенно вздохнул — боль ушла, теперь нужно только время на заживление. Он оторвался от очищенной раны, сплюнул кровь на пол, осторожно прикрыл поверхность куском чистого полотна. Если все пойдет хорошо, то завтра края уже сойдутся и вскоре рана зарастет, оставив после себя только тоненький шрам. Если бы он захотел убить Наместника, то сейчас он мог бы это сделать, Ремигий глубоко спал, впервые за много месяцев. Мышонок тихо вздохнул, приткнулся к неповрежденному боку воина, положил голову ему на грудь. Он отчаянно мерзнул ночами, но теперь у него была возможность согреться возле горячего тела врага…

Утро началось с грохота за стенкой палатки, отчаянных ругательств стражника. Потревоженный криками, Эйзе слетел со сладко спящего воина на пол. Ночью мальчишка как всегда забрался на воина сверху, пытаясь согреться. Наместник недовольно заворчал во сне, не чувствуя привычной тяжести мышонка. Грохот продолжался. Ремигий с трудом разлепил глаза, раздраженно спросил:

— Да что там опять происходит, тьма вас забери?

В палатку заглянул перепуганный стражник:

— Господин, простите, мы вас разбудили.

Воин, уже закипая от злости, повторил:

— Что происходит?

Стражник растерянно сказал:

— Господин, приблуды ваши… Они опять…

Воин уже орал в бешенстве:

— Что опять? Да сколько можно! Выгоню из сотни!

Мышонок тихо пискнул от ужаса, воин повернул голову, увидел полные слез глаза мальчишки, сказал более спокойно:

— Что произошло?

Стражник исчез, в палатку вошел Ярре. Воин молча уставился на него. Ярре растерянно сказал:

— Господин, Эйзе вчера обыграл моих приблуд в ножички на желание.

Наместник взглянул на мальчишку, тот кивнул утвердительно.

— И что?

Ярре покаянно ответил:

— Да желание-то было, чтобы они пришли утром в полном доспехе и при полном вооружении к вашей палатке и отбили побудку на щитах мечами.

Воин, уже догадываясь о причине грохота, переспросил:

— И что?

Ярре тяжело вздохнул:

— Пришли…

Эйзе покаянно что-то пискнул, воин с трудом повернулся к нему, заглянул в глаза — мышиная мордочка выражала раскаяние, а вот синие глаза были лукавыми. Ремигий раздраженно сказал:

— Ярре, я знаю, что ты своих не бьешь, но за такое я бы высек обоих — совсем распустились. Вчера — драка, лошадь какая-то, сегодня — это …

Ярре пожал плечами:

— Как скажете, господин.

Мышонок беспокойно зашевелился на полу, воин вздохнул:

— В следующий раз — думай, прежде чем загадывать желание. Разбудили-то тебя и меня. Ну и что?

Ярре внимательно посмотрел в лицо Наместника — он мягко улыбался, гримаска возникла неосознанно, но он смотрел на мышонка и улыбался. Повернулся к Ярре

− Иди уже, я сейчас встану и приду на плац сам. Да, скажи своим мальчишкам: выплата проигрыша — дело святое, но, если еще раз учудят что-то подобное, то выпорю лично и без всякой жалости.

Ярре кивнул, быстро вышел из палатки, раздался звук хлесткой затрещины — нервы у сотника, видимо, не выдержали. Хотя мальчишки отделались очень легко — разбудить бешеного Наместника было опасно. Эйзе по-прежнему сидел на полу, глядя на воина снизу вверх, Ремигий швырнул ему тунику:

− Да хоть оденься, что ли! Горюшко мое, надо же было такое измыслить.

Мышонок торопливо натянул тунику, болталась она на худеньком теле, как огромная занавесь, воин только покачал головой:

− Ладно, приедем в крепость — куплю тебе новую одежду. Сейчас что-нибудь у приблуд попросим.

Протянул мальчишке пояс:

− Замотай вокруг талии, а то одежку потеряешь.

Эйзе кивнул, ожерелье по-прежнему болталось на худой шее, в ямке между ключиц лежала золотая пластинка с гербом Цезарионов. Ремигий даже не стал спрашивать, почему мальчишка нашел и надел его. Попытался рассмотреть рану на боку — края уже сошлись, покрыты тоненькой корочкой коросты. Тихо сказал:

− Спасибо.

Эйзе молча кивнул в ответ. Заглянул стражник, присмотрелся, Господин, вроде, не сердит, осторожно поставил утреннее молочко, мышонок улыбнулся. Ну вот, утро пошло своим чередом. Словно не было такой странной ночи. Только одно Наместник боялся спрашивать у мышонка — почему на них вчера напали Твари. Ночью, перед тем, как уснуть под мерными движениями нежного язычка, он увидел глаза Твари и был он в истинной форме. Вина и отчаяние. Если спросить — то после ответа остается только убить. И неважно, как сообщил. Но это произошло.

Эйзе потихоньку пил молочко из кубка, пожевал кусочек сыра. Воин молча сидел рядом — после вчерашнего есть не хотелось и немного лихорадило. Мышонок тоже молчал. Он тоже все понял. Внезапно мышонок с отчаянием сказал:

− Почему не наказываешь меня за то, что я сделал?

Ремигий усмехнулся:

− За драку, что ли? Так ты, похоже, победителем вышел…

Эйзе отрицательно покачал головой:

− Нет, не за это. Ты же понял…

Наместник ответил, пытаясь удержаться и не перейти за грань боевого безумия:

− Никто не погиб. Только раненые. Если бы были погибшие — убил бы.

Мышонок опустил голову, светлые волосы скрыли лицо. Воин, жестоко глядя на него, спросил сам:

− А ты — почему не убил меня ночью, я ведь уснул на твоих руках?

Мышонок с отчаянием ответил:

− Я теперь не смогу.

− Почему?

− Ты согреваешь меня каждую ночь, поишь молочком, как я могу убить такого хозяина?

Только губы дрожали, как перед отчаянным плачем. Ремигий покачал головой — после всего, что он сделал с мальчишкой — разве возможно с его стороны что-то другое, кроме ненависти?

− Эйзе, я не хочу, чтобы подобное повторялось. Я знаю, кто ты. Но я не хочу, чтобы мои воины тебя замучили — за то, что происходит, тебе просто уйти в небытие не дадут. Пока я жив, я тебя никому не отдам, но я — смертен, так же, как и все.

Мыш криво усмехнулся:

− И это все, что ты можешь мне сказать?

Воин молча кивнул. Мышонок вдруг с отчаянным всхлипом уткнулся ему в колени:

− Я не думал, что тебя могут убить. Я не мог… Я не хотел…

Мальчишка вдруг жалко расплакался, совсем по-детски. Ремигий глубоко вздохнул, осторожно погладил мышонка по голове, провел успокаивающе по мягким волосам. Малыш горько плакал, прижавшись к его коленям. Юноша, ребенок, разведчик, воин. Отчаянные приглушенные рыдания. Конечно, не думал. Иначе бы не играл так беззаботно с его приблудами. Ох, а ведь ты перепугал его до невозможности своим ранением. Воин склонился над плачущим мышонком, зарылся лицом в светлые волосы, вдохнул их запах — свежести, лесной хвои, осторожно поцеловал в макушку:

− Радость моя, Эйзе, ну успокойся, маленький, все же хорошо закончилось. Все хорошо. Рана неопасная. Все хорошо, успокойся.

Мышонок вдруг приподнялся и вцепился в плечи воина, жестоко и отчаянно впился в губы Наместника поцелуем. Ремигий буквально задохнулся от неожиданности. Ледяные, соленые от слез губы прижимались к его губам. Мыш не умел целоваться, он прижимался, не давая двинуться. Воин осторожно обнял мальчишку за плечи, удерживая и как-то пытаясь ответить на ласку. Страх, отчаянный страх сковал его. За что вот такое, боги? Враг… Оскверненный им же. Ведь вы его заберете, я знаю… Тварь не может выжить среди людей. Я все знаю… Но что мне с ним делать сейчас? Я не хотел, чтобы он… Не хотел. Не хочу. Нет… Воин очень осторожно погладил малыша по голове, отстранился, нежно сказал:

− Радость моя, тебе надо научиться целоваться по-настоящему. Спасибо. Я понял тебя. Немного позже. Вернемся в крепость… Ладно?

Мыш тяжело дышал, глаза были безумные, похоже, он плохо осознавал, что происходит. Ремигий пытался улыбнуться, но получалось плохо:

− Все, малыш, мне пора идти. А ты — отдыхай. Я вернусь и пойдем купаться.

Он был готов пообещать луну и солнце с неба, только бы не видеть неподвижный и растерянный взгляд мышонка. В сущности, мы ничего не знаем о Тварях… Что это было? Нечто подобное человеческому признанию в любви? Попытка остаться рядом после предательства, чтобы продолжать помогать своим? Он ведь вчера даже не понял, что произошло во время боя, пока не увидел вину в глазах Эйзе. Он просто не может … после того, что было. Нет, это очередная ложь мышиного царевича. Пусть это так будет. Пусть ложь. Но далеко зайти он уже не позволит. Те, кто подходит слишком близко к проклятому Цезариону — быстро умирают. Не хочу. Нет… Отчаянная, тянущая, уже привычная боль в паху. Желание никуда не делось. Но мышонку на ложе больше делать нечего. Нет. Нет. Этого не будет…

Наместник едва не бегом покинул палатку, даже не оглянувшись на Эйзе. Лицо мальчишки снова стало истинным, в глазах — отчаянная боль. Он совсем потерял контроль над собой, цепляться — за кого? Ненавидимого ставленника Империи? Того, кого приказано убить любой ценой? Приказано… Нужно… Нет… Нет. Это уже невозможно. Эйзе беззвучно зарыдал — в груди отчаянно болело. Скорчился на койке на том месте, где спал Наместник, прижался лицом к плащу, где еще сохранился запах его волос. Зачем, зачем, зачем? Почему так больно? Почему?

Сотники на плацу мертво молчали. Возражать Наместнику, когда он в таком бешенстве — просто самоубийство. Даже Ярре молчал, спрятав глаза. Он-то отлично понимал, что произошло. Только он один знал о том, что представляет собой Эйзе. И причина нападения тварей была ему понятна. Но, если Наместник допустил это, не ему вмешиваться. И не потому, что это опасно, нет, конечно. Просто Цезариону это не нужно. Он сам все может решить. А рвать ему сердце — нет, хватит. Он и так уже почти пять лет как мертвый: ни одной привязанности, даже собаки нет. Нет постоянных подруг, иногда молчит неделями — только слушает. И сейчас слова падают, тяжелые, как каменные плиты:

− В деревне остаются две сотни. Разъезды — усиленные, по пятнадцать — двадцать человек. Только в полном доспехе. Гоняться по горам за тварями сейчас — толку нет. Возвращаемся в крепость завтра. Выступаем на рассвете. Раненых — в повозки, в середину колонны. Разведку выслать вперед по дороге сейчас, возвращение — не позже заката солнца. Усилить наружное охранение. Собак отвязать сейчас. Не кормить.

Сотник охранения беспокойно пошевелился, тихо возразил:

− Господин, псы Императора и воинов не всегда отличают, могут загрызть того, кто подойдет к периметру.

Наместник усмехнулся нехорошо:

− Если не смогут отбиться — невелика потеря. Выполнять!

Сотник снова замолчал. Он-то имел в виду твареныша, если собаки будут отвязаны, то ему никуда не выйти. Ярре по-прежнему молчал, чувствуя взгляды других сотников — не все были согласны с решением Наместника, но возразить ему мог бы только он. А Ярре молчал. Наместник выводит из-под удара твареныша таким решением. Останься они здесь — и неизбежно была бы раскрыта причина нападения тварей. В крепости он будет изолирован в доме, навряд ли удастся как-то снова передать информацию. А ведь защищает, любит, не осознавая, и защищает. Запрет в доме мальчишку, к стене прикует, если нужно будет. Но не отпустит, не отдаст на мучения. И тому идти некуда — свои сожгут, что бы он для них не сделал, среди людей ему не жить, убьют. У многих родные погибли от рук тварей. Да и он — убивал. Ярре молчал. Молчали и другие сотники. Лицо Наместника резко дернулось от тика, стало безобразным — он-то тоже понимал причины молчания. Отметая невысказанные возражения, поднялся, резко сказал:

− Все. Выполнять… Ярре, задержись.

Старик кивнул. Наместник дождался, когда люди разошлись, как-то неловко казал:

− Ярре, пусть мальчишки дадут тваренку что-то из своей одежды, они, похоже, вчера во время драки на нем все порвали, в моей одежде он завтра ехать не сможет. И дай коня, который не сбросит его из-за запаха твари.

Ярре кивнул:

− Как велите, господин.

Воин пошел обратно к палатке.

Тишина в палатке его испугала — он привык за последнее время, что внутри непрерывно двигался мышонок, что-то падало, что-то происходило. А теперь было тихо. Мыш неподвижно лежал на койке, зарывшись лицом в его плащ. Ремигий очень осторожно подошел, мягко окликнул:

− Эйзе, я вернулся…

Реакции нет. Воин, как-то сразу ослабев, присел на краешек, мышонок шевельнулся, отодвинулся подальше. Слава богам, живой! Обиделся, конечно. Ремигий тихо позвал:

− Эй, малыш, ты что? Что случилось?

Эйзе поднял опухшую от слез мордочку:

− Ничего!

Синие глаза смотрели обиженно. Воин улыбался дрожащими губами:

− А если ничего — идем, надо тебе перевязку сделать и искупаемся.

Мышонок капризно пискнул:

− Не хочу, не пойду…

Ремигий растерялся от такой дерзости, но потом губы его непроизвольно дрогнули в усмешке — не каждый бы решился ему сказать подобное. Он мягко повторил:

− Пойдем, лучше своей волей, а то понесу под мышкой.

Мышонок тихо пискнул:

− Не поймаешь!

Но увернуться не попытался. Воин осторожно поднял его на руки, мальчишка капризно пискнул что-то и задохнулся — Ремигий закрыл ему рот поцелуем. Мыш недоверчиво посмотрел ему в глаза — только же отверг. Но воин мягко улыбался. Благими намерениями вымощена… дорога во Тьму. Пусть маленький потешится. Пусть так. Пусть ложь. Только, чтобы малышу не было больно — глаза красные, мордочка распухла от слез. Нет, так не будет. Порадовать его? Чем? Пожалуй, только прогулкой — он и так томится в палатке уже четвертый день. Оружие — нельзя, он же воин, может применить по назначению. На коня — пока нельзя, завтра и так намучится в седле — больно же все это. Воин нежно сказал

− Поешь чего-нибудь и пойдем гулять. Я тоже есть буду.

Эйзе как-то странно пискнул, совсем по-мышиному, потом ответил:

− Опусти на землю. Я сам пойду.

Ремигий кивнул, осторожно поставил его на пол. Мальчишка осторожно начал собирать еду на блюдо, нашел остатки молочка попить, протянул кувшинчик воину, тот отрицательно покачал головой:

− Я не люблю, допивай…

Больше всего ему в этот момент хотелось напиться до бесчувствия и завалиться в какой-нибудь низкопробный бордель с девками. Хрупкий, нежный Эйзе, что с ним делать. Ведь боль и мука — ничего более. А он ласкается, пытается целоваться. Невинно и неумело. А откуда ему что-то уметь? Первый раз — мука и боль, он сам отдал об этом приказ. Язык бы себе вырвал за такое, но ведь вернуть ничего нельзя. Мышонок маленький, ты даже сам толком не понимаешь, что делаешь. Но… нет. Хотел, чтобы стал, как … О, боги, Тварь братом назвать — рехнуться можно. Пусть так. Пусть играет, пусть шалит. Пусть делает все, что в его головушку мышиную придет, но… другого — не будет. Нет…

Мальчишка внимательно посмотрел на воина — видимо, что-то ему пришло в голову плохое. Наместник вздохнул, мягко спросил:

− Ну что, пойдем на перевязку?

Эйзе усмехнулся:

− Ладно, а потом дашь на коне покататься?

− Завтра накатаешься — мы в крепость возвращаемся, будешь жить в моем доме…

− В цепи закуешь? — Вопрос прозвучал напряженно.

Ремигий усмехнулся мрачно:

− Много я тебя мог удержать — творишь, что душенька пожелает. Нет.

Мышонок явно повеселел, пискнул:

− Сейчас.

Вытащил откуда-то гребешок, торопливо начал расчесывать спутанные волосы. Они рассыпались белым облаком по худеньким плечам. Воин вздохнул тяжко — поцеловать бы, зарыться лицом в водопад светлых волос. Нет, нельзя… Все решено, раз и навсегда. И хватит об этом.

Тихий шепот из-за полога палатки:

− Эйзе, ты здесь?

Мышонок вопросительно смотрит на Наместника, тот молча кивает головой. Мальчишка отвечает:

− Да, ты что хотел, Алвин?

Один из его приблуд. Воин заинтересованно смотрит на мышонка — похоже, кроме драки, было еще и знакомство. Ну, мышь его любопытная, это понятно. Но приблуды-то! Сказали свои имена.

Алвин осторожно отгибает полог, заходит, в руках — какая-то одежка.

−Эйзе, это тебе, мы твою вчера порвали.

И мгновенное «Ой!», он увидел Наместника, словно ветром из палатки вынесло. Одежка, правда, осталась у входа. Мышонок тихо засмеялся. Да уж, пробить утром побудку у палатки Наместника — это надо было придумать.

− Посмотри, что там, и переоденься.

Эйзе быстро стаскивает через голову тунику, Ремигий лишь вздыхает, худенькая спина, острые лопатки ходуном ходят. Мальчишка торопливо натягивает штаны, сверху — рубаху, затягивает ворот шнурком. Воин только качает головой, и эта одежка великовата, рубашка болтается вокруг талии, Ремигий снова протягивает ему свой воинский пояс:

− Возьми, затяни рубашку, все опять болтается.

Малыш пожимает плечами, закручивает золотую безделушку, перетягивает рубашку. Горюшко мышиное. Ну куда такое? Ладно, вернемся в город — нужно будет подобрать одежду по размеру, какие-то сапожки. Воин опустил глаза вниз — сердце дрогнуло, он забывал найти ему обувь, и мальчишка, похоже, все это время бессловесно шлепал босиком по холодной земле. Конечно, он привык к холоду, но мышиные лапки ведь все равно мерзнут. Ох, ну и тварь же ты, Цезарион… Мальчишка-то жаловаться не будет, но тебе иногда бы надо и подумать об этом. Воин вздохнул, полез в свою дорожную сумку, порылся там. Да уж, кто мог подумать, что столько лет хранившиеся на счастье детские сандалии станут обувью для твари. Тепла немного, но хотя бы подошва не даст замерзнуть. Эйзе растерянно смотрел на Наместник:

− Да мне не холодно.

Воин кивнул:

− Не холодно, но обуть надо.

Эйзе неожиданно тихо зашипел, как рассерженный котенок. Ремигий мрачно спросил:

− Что еще? Не нравятся или снова ошейник Империи не наденешь?

Он был зол на себя, а получилось обидно. Мальчишка пожал плечами:

− Да велики же!

Воин опустил глаза вниз — правда, велики, ножки тваренка были намного меньше, чем его в более раннем возрасте. При одинаковом росте твари всегда были очень хрупкими на вид. Почти как подростки. Хотя Ремигий никогда и не разбирал их возраст: враги! А теперь — такие странные заботы. Эйзе отрицательно покачал головой:

− Нет, они буду только мешать. Да я не мерзну почти.

Именно почти — каждую ночь плачет во сне от холода и приходит греться под бочок. Воин неосознанно улыбнулся, видимо, мальчишка понял, о чем тот подумал, хихикнул. Осторожно вернул обувку воину, откинул растрепавшиеся снова волосы, протянул руку за кусочком сыра. Дивная картина — Эйзе, потихоньку кусающий сыр острыми зубками. Так крепко держит в пальцах — будто боится, что отнимут. Воин усмехнулся — все снова стало на свои места. Мышиный царевич ненадолго притих и жует вкусненькое. Смешно…

Они, наконец, собрались и вышли из палатки. Эйзе, как всегда, тянулся сзади за руку, смешно морщил носик на солнце. День был довольно теплый, солнышко пригревало, босые лапки не сильно мерзли. Лекарь осмотрел рану, сменил повязку, спокойно сказал:

− Почти хорошо.

Эйзе согласно кивнул головой. Воин повернулся, чтобы уйти, но лекарь неожиданно спросил:

− Господин, а ваша рана?

Ремигий мгновенно откликнулся:

− Да все зажило.

− Господин, и все же — давайте я осмотрю ее…

Эйзе нетерпеливо пискнул, и воин со вздохом сдался:

− Хорошо. Малыш, иди немного погуляй…

Ох, зря он это сказал. Расслабляться с мышонком — себе дороже выходит.

Лекарь смотрел недолго — края хорошо уже схватились, шрама не будет. Но, когда воин вышел из палатки, первое, что он услышал — звук мечей. Мальчишки у палатки не было. Зато на плацу — знакомая до боли картина: двое в учебном поединке. Только один из них был мышонок. А второй — его приблуда. Воин раздраженно прошипел что-то, направился к плацу. Народ расступился, пропуская Наместника.

Вмешиваться в бой — последнее дело, но мышонок зря ввязался в это — приблуд учили хорошо, с мордобоем и тычками, но мальчишки в последнее время могли продержаться несколько минут и против самого господина, потом, конечно, не хватало опыта, сдавались. Ярре напряженно взглянул на Господина, тихо сказал:

− Я мечи проверил, затуплены.

Чтобы рассадить хрупкую плоть, хватало и учебного оружия. За каким… тебя внесло в бой, безумный мышонок? Да, знаю, что воин не из последних, но … Ребра сломаны, рана скрыта повязкой. Доспехов нет…

Наместник с трудом сглотнул, в груди встала уже привычная боль. Вот так же убивали его воинов из сотни… Гордо поднятая светловолосая голова, волосы болтаются сзади, перехваченные шнурком. Легкая поступь, меч танцует в руках твари, хотя он тяжеловат для хрупкой кисти. Или нет? Ледяные внимательные глаза. Смертельный танец вокруг противника. Приблуда помощнее и потяжелее, но и измотается быстрее. Холодный расчет, жесткая техника. Зачем? Что они еще придумали?

Воины вокруг смотрят молча, подбадривающих криков нет. Все слишком серьезно. То, что он не игрушка господина, а воин тварей, никто и не забывал. Только Ремигий видел другую сторону жизни мальчишки, слышал его беспомощный плач ночью, тихое хныканье от холода. Видел нежную улыбку, перемазанное молочком личико. И что теперь? Остановить бой? Для кого он — игра? Кто придумал ее? Лицо Наместника застыло. Ничего нельзя сделать — вызов был, бой начался без него. Остановить нельзя. По крайней мере, сейчас. Значит, только терпеть боль и смотреть, какими именно приемами убивали его воинов.

Ненависть. Тяжелая, отчаянно болезненная. Ворочается в груди. Да, теперь понятно — изматывают противника, пока тот не начнет делать ошибки. А Приблуда уже устал. Слишком самоуверен — он тоже видел Тварь иным и не верит в преображение. А зря — вот она, боевая форма, та, о которой говорил Ярре. Только в бой он со своим Лисенком не вступал. Бешеные, ненавидящие глаза невероятной синевы смотрят, уже не узнавая. Движения все ускоряются, хотя все должно быть наоборот. Приблуда отступает.

Вихрь ударов. Мышонок сорвался и теперь будет мстить за все. Он ничего не забыл. Три дня — на отдых и на то, чтобы немного залечить раны. А теперь — ему уже все равно. Только Наместнику — не все равно. Каким бы воином не был мышонок, против двух противников сложновато, значит, будет время на то, чтобы попытаться остановить. Бой добром не кончится — не тот противник у приблуды. Так же, как он ранил своего друга во время боя — но он остановиться смог. Этот — просто не захочет. А что ты хотел? Что было четыре дня назад, а потом — ночью? Забыл? Поверил в хрупкие пальчики, мышиные повадки? Жесткий натиск, приблуда защищается, но уже растерян, понял, что не игра. Да и не было игрой. Тварь. Умная жестокая тварь.

Эйзе почувствовал взгляд. В боевом бешенстве, не помня себя, он вдруг почувствовал взгляд, полный жгучей боли. На мгновение отвел глаза от противника и увидел…

Бледное лицо, такое, какое бывает только у очень смуглых людей — цвет кожи такой же темный, но только белеют губы и оттенок смуглоты становится мертвенным, неживым. И черные глаза на абсолютно неподвижном лице. Полные боли и отчаяния. Так смотрят из ада — без надежды на освобождение и спасение. На него смотрел Ремигий. Он не двигался, но глаза… Они отчаянно кричали. И мышонок внезапно пошатнулся, отступил назад и неловко, подвернув ногу, сел на землю. Тихий вздох пронесся над толпой. Алвин сразу остановился, опустил меч. Наместник перевел дух. Он не верил сам себе, но мышонок нашел в себе силы прекратить. Алвин что-то говорил мальчишке, тот отвечал тихо. Наместник подошел к ним — Эйзе сразу сжался, словно ожидая удара, приблуда глядел виновато.

− Хватит. Вы оба друг друга стоите. Эйзе, что с ногой?

− Подвернул.

Воин опустился на колено, осторожно ощупал ледяную ножку. Сустав не поврежден, малыш немного морщится. Ничего страшного, слава богам, они не покалечили друг друга. Ярре что-то тихо шипит приблуде, но это, скорее, для Наместника — чтобы не прибил за вызов его мышонку. Ремигий рывком поднял мышонка на ноги, раздраженно сказал

− Пойдем-ка, поговорим…

Эйзе обреченно вздохнул. Алвин попытался вступиться:

− Господин, это я вызвал Эйзе к бою на мечах. Он не хотел.

Наместник молча кивнул головой, после всего, что произошло, говорить не хотелось. Мальчишка тоскливо тащился сзади, а воин шел к реке — хотелось искупаться и смыть пережитый ужас. Не хотелось уже вспоминать гибель сотни, но мальчишки сегодня невольно напомнили об этом, и теперь гадостное чувство бессилия ощущалось в душе. Мерзко было…

Мышонок опять начал проваливаться в песок почти до колена, воин привычно уже поднял невесомое тело на руки. Мыш только вздохнул. Опять не угодил. А ведь хотел только, чтобы Ремигий увидел, что он не совсем беспомощный и умеет воевать. Получилось жутко — полная потеря контроля в бою, глаза воина, полные боли. Слава богам, что не прикончил Алвина, а ведь был момент — тело требовало убить противника. Понятно, что после такого в живых бы не оставили. И Наместник бы не защитил. Эйзе глубоко вздохнул. Воин тут же подозрительно спросил:

− Что еще придумал? Может, хватит уже?

Мальчишка отчаянно затряс головой:

− Нет, ничего…

Ремигий усмехнулся немного мягче — ужас от пережитого проходил. Он бросил на землю плащ, уселся на него, потащил мышонка за руку вниз. Тот пискнул и свалился воину на руки, чего, собственно, он и добивался. Осторожно, жалея хрупкие ребрышки, прижал к себе. Мальчишка тихо завозился у него под рукой, устраиваясь поудобнее. Лицо воина смягчилось. Страх и ненависть постепенно уходили из сердца. Мышонок рядом, жив и здоров. Такие редкие минуты покоя. Эйзе прижался к его плечу, напряжение боя уходило. Светлые волосы защекотали подбородок— мальчишка поднял голову, взглянул в лицо Наместнику. Ну кто мог ожидать, что будет так спокойно под теплой рукой врага. Воин тихо поцеловал светлую макушку, вдохнул запах волос мышонка — лесом пахло. Горюшко мое, Эйзе. Слава богам, все обошлось. Мальчишка неуверенно спросил:

− Сильно злишься?

Ремигий усмехнулся:

− Нет, совсем нет… Вернемся в крепость и будешь со мной тренироваться.

− До смерти?

Воин отрицательно покачал головой:

− Нет, конечно. У меня в крепости большой дом с садом, правда, сад запущенный, цветов нет. Там только один раб — Альберик, он еще меня вырастил. Ну и охрана у входа, конечно.

− А меня кто сторожить будет? — Ремигию послышались ехидные нотки.

Наместник пожал плечами:

− А зачем? Если ты захочешь уйти — то я тебя все равно удержать не смогу, не цепями же приковывать. И калечить я тебя не хочу.

Эйзе хмуро протянул:

− Ну, ты как-то другое говорил…

Воин усмехнулся:

− Да, говорил, только потом много чего произошло.

Мальчишка вздохнул — воин почувствовал теплое дуновение его дыхания. Шаловливый мышонок, наконец, хоть ненадолго притих. Ледяной носик ткнулся в сгиб локтя воина, тот вздрогнул:

− Ты замерз, что ли?

Мальчишка отрицательно покачал головой, но воин чувствовал, что мышонок дрожит — отходило боевое возбуждение, немного медленнее, чем у человека, но так же — дрожью, слабым биением сердца. Так же, как после любви. Ремигий осторожно прижал его к себе покрепче, прикрыл сверху босые ножки плащом. Он все-таки сильно ослабел от ранения, иначе бы не трясся так в нервном ознобе.

Умная, жестокая тварь. Остановившаяся от его взгляда. Проигравшая только потому, что тваренок не смог продолжать бой из-за той боли, которую причинял воину. А ведь все должно было быть наоборот — приказ об уничтожении Наместника отменен не был. Только мышонок ему упорно не хотел подчиняться. Ремигий с тихим стоном вдруг приподнял мальчишку, прижался к его ледяным губам, согревая и лаская. И губы мышонка разомкнулись, отвечая на поцелуй, неумело и неуверенно. Холодная рука скользнула по груди воина, обняла за шею. Мальчишка изо всех сил тянулся к воину, приникая все ближе. Это было неосознанное движение обоих, они плохо понимали, что делают. Благими намерениями… вымощен путь во Тьму.

Первым опомнился воин, осторожно отстранился от губ мышонка, прервал поцелуй. Тело уже не кричало, выло от возбуждения, а причинять боль насилием отчаянно не хотелось. В ледяную воду и подальше от глаз любопытного мальчишки. Ему-то — невинные поцелуи, а человеку — мука неутоленного желания. Воин отодвинул ничего не понявшего малыша, встал, закутал его в плащ, прерывающимся голосом сказал:

− Пойду искупаюсь…

Эйзе растерянно ответил:

− Вода же ледяная.

Ремигий усмехнулся:

− Вот это мне и надо.

Мышонок только покачал головой. Воин обманывался в его возрасте, как всегда, он был все-таки уже достаточно взрослым, чтобы понять, что происходит. Но Эйзе не понимал, что делать. Его ласкали и отстранялись почти сразу. Из ночи в ночь, изо дня в день. Он был готов ко всему, и насилие просто принял как неизбежное, — он знал, на что идет, когда вступил в бой и не позволил себя убить тогда, пять дней назад. Но вот этого странного оберегания тем же жестоким зверем, который не помиловал его в первый раз, он не понимал. Он уже просто не знал, что делать. Он мог капризничать, и бешеный Наместник терпел и потакал его капризам, он мог плакать — Наместник утешал поцелуями, он мог придти к нему ночью греться — и воин согревал ледяное тело своим теплом, но он не мог добиться одного — чтобы Наместник не отстранялся в момент начала ласк. Мышонок тоже не понимал, что для Наместника он − ребенок, малыш, мышонок, но не взрослый юноша. Не знающий толком об обычаях тварей, воин просто не понимал, что Эйзе — достаточно взрослый и имеет право выбора. Воин мучился от желания, мышонок не мог понять, почему это происходит…

Ремигий сбросил тунику, вошел в воду. Эйзе привычно вздрогнул, увидев перепаханную шрамами спину воина. Тот, почувствовав взгляд, чуть поежился, красоты ему покалеченная спина в глазах Эйзе не прибавляла. Вот и хорошо, ведь совсем голову потерял. Невозможно это. Мальчишка — не для воина. Нельзя, ну совсем нельзя…

Ледяная вода принесла небольшое облегчение, но воин чувствовал взгляд мышонка, ничего лишнего он позволить себе не мог, никакой разрядки. Холод постепенно делал свое дело, тело успокаивалось. Ремигий решил сплавать на то место, где набрал для Эйзе лилии, может, они еще цвели? Но, найдя, наконец, ту заводь, воин с разочарованием увидел, что лилии уже спрятались под воду. Обычное дело, но ему стало немного грустно. Пора возвращаться назад, к Эйзе.

То, что он увидел, тихо подплыв к берегу, чтобы попытаться напугать Эйзе, вызвало даже не гнев. Он просто не мог определить это чувство. Эйзе сидел, закутанный в его плащ, а рядом был тот твареныш-кот, которого он пощадил два дня назад. Внимательные лица, повернутые друг к другу, слов почти не слышно, тихое шипение, щебет. Они явно говорили, Эйзе не проявлял ни смущения, ни раздражения. Скорее, два хорошо знакомых беседуют об очень важном.

И Наместник не стал дожидаться, пока разговор закончится. Он просто молча поднялся из воды. И наплевать, что его тело изрезано шрамами, что Эйзе испугается. До такой степени все ясно. Яснее и быть неможет…

Эйзе шарахнулся в сторону, Кот же схватился за меч. Воин был безоружен и раздет, но его сейчас это не останавливало. Огромная разница в весе и опыте. И снисхождения не было — страшный удар отбросил тваренка в заросли камыша, воин яростно прошипел вслед: «Посмей только вернуться!» Что-то отчаянно вскрикнул Эйзе. На воина это не подействовало. Он молча оделся, взял оружие.

Мышонок смотрел на него — чего было ждать от Наместника разведчику тварей… Чувство огромной брезгливости, ощущение липкой грязи на всем теле, жесткий металлический привкус во рту — он в ярости напряжения прикусил губу и сейчас кровь сглатывал, даже не замечая этого. Но он не мог ударить мышонка, даже пощечину дать не мог — кто он ему, чтобы обижаться на предательство? Ярре был прав — они не понимают добра, возможно, его надо было убить несколькими днями раньше, но… Ему больно будет — невозможно рассечь живую плоть безболезненно, все равно чувствуют это, даже во сне. Нельзя, чтобы ему было больно. Если бы кто-нибудь увидел этот разговор мышонка и твари — замучили в этот же вечер шпиона, не помиловали. Воин молча сел на песок. Говорить не хотелось, не хотелось его ударить, не хотелось просто жить. Сдохнуть бы и не видеть ничего этого. Так просто…

Мышонок ждал. Нет, не милости. Казни. И понятно, что бешеный Наместник не отдаст его на мучения, убьет сам. И быстрее бы. Нет сил терпеть все это. Милый, ласковый, послушный, шаловливый малыш. Почти удалось заставить забыть про то, что он воином был. А его ждали каждый вечер возле реки, несмотря на собак, ждали. Надо было точно знать, когда Наместник уведет своих в крепость. Узнали. Что теперь? Воин как-то странно сказал:

− Поднимайся, идем в лагерь.

Мышонок растерянно переспросил:

− Господин?

Наместника трясло от бешенства, но он повторил:

− Идем…

Эйзе затравленно попросил:

− Не отдавай своим. Убей сам… Прошу…

И глубокий вздох в ответ:

− Будет на то мое желание — убью. Поднимайся, идем.

Мальчишка обреченно встал, ожидая всего, чего угодно. В растрепанной головенке помелькнула мысль: «Хочу в Предвечные Чертоги к своим воинам. В ноги им пасть, служить униженно. Не могу больше так…»

Воин дождался, когда мальчишка поднялся, встал на ноги и сам.

− Эйзе, мы возвращаемся.

Мышонок затравленно посмотрел на Наместника, покорно двинулся за ним. Они вернулись в лагерь, Наместник сразу увел Эйзе в палатку. Мальчишка забился в самый дальний угол, ожидая наказания. Воин молча поставил перед ним еду, бокал с молочком и вышел из палатки. Вернулся к палаткам сотни Ярре, нашел сотника. Тот немного побледнел — Наместник выглядел так же, как несколько дней назад, когда порвал мальчишку. Только глаза были еще более безумными. Наместник тихо сказал:

− Завтра на колонну нападут. Эйзе сказал. Всех предупреди. Разведка вернулась?

Ярре кивнул:

− Да, дороги свободны. Господин, откуда вы?..

Воин глухо повторил:

− Эйзе сказал. Ярре, выдели приблуд для охраны Эйзе. И еще — те двое, что закрыли меня щитами под стрелами тварей, — они нужны мне завтра.

Сотник молча кивнул. Опять что-то произошло, опять Наместник был словно мертвый. Равнодушные, ледяные глаза. Такие же, как всегда. Но тому, кто видел его нежный живой взгляд, обращенный на мышонка, теперь они казались жуткими. Воин молча повернулся к нему спиной и ушел в палатку. Да и солнце уже садилось. Кончился тяжкий день…

В палатке была жуткая тишина. Эйзе неподвижно сидел на полу возле койки. Еда была не тронута. Он не мог плакать, не мог думать. Он не знал, что делать. Ласковые руки и улыбка Наместника были для него потеряны навсегда. Он единственный, кто пожалел его. Как дикий зверь жалеет своего детеныша, с затрещинами, битьем и неумелыми ласками. Тварь получил приказ и выполнял его, но ему сразу было запрещены попытки убить себя. Он должен служить своему народу. Он выполнял и запрет, и то, что ему было велено. Жизнь Наместника не раз была в его руках, и мальчишку ужасало абсолютное равнодушие, с которым он относился к своей жизни. Ему действительно было все равно. Но он велел принести мальчишке молочка, накормил, возился с ним, согревал, ласкал. После позорного насилия мучился виной и неумело оберегал от самого себя же. Считая его ребенком, пытался порадовать. Принес цветы, даже не понимая, что делает, просто, чтобы заставить улыбнуться. У тварей водяные лилии были цветами любви. Пришлый чужак не мог этого знать, но он хотел хоть немного загладить вину за произошедшее. Терпел его капризы и выходки, не наказывал за шалости, даже за этот дурацкий бой. И теперь этого уже никогда не будет. Он выполнил приказ своего народа, но Наместник… Он не простит подобного. Просто убьет. В одном Эйзе был уверен твердо — он пожалеет и в последний раз, больно не будет. Он не даст, чтобы было больно…

Шевельнулся откидываемый полог палатки, воин вошел внутрь. Мыш сжался в комок. Ремигий мрачно спросил:

− Ты почему не ел? Оставлено же было…

Мальчишка промолчал — он не знал, что ответить. То, что Наместник все понял — было несомненно, но почему он говорит, почему не убил сразу? Непонятно. Воин покачал головой, подошел ближе к столику, сел прямо на пол, взял кусок хлеба и мяса, начал жевать. Зареванный мышонок испуганно смотрел на него. Ремигий низко опускал голову, чтобы только не видеть заплаканных, вопрошающих глаз. Он не знал, что ответить и что делать. Одно он знал абсолютно точно — он не хотел, чтобы потускнели и стали мертвыми синие глаза, чтобы в доме больше не слышался топот маленьких босых ног, чтобы прекратились шалости, перестали падать вещи и палатки, не нужно стало доставать молочко в деревне и гонять за ним приблуд… Запереть за стенами крепости так, чтобы не смог больше предавать его воинов. То, что он враг — понятно, но Наместник не хотел даже думать о том, что мальчишки не будет рядом. С его появлением в ледяном безумии жизни воина появился какой-то человеческий смысл, — накормить, вылечить, одеть, побаловать чем-нибудь. Он никогда не нуждался в подобных заботах, да и забыл уже, когда заботились о нем. Давно, очень давно. А тут зареванный мышонок, предатель, шпион, но… сердцу-то все равно, хочется, чтобы мордочка расплылась в улыбке, чтобы щеки горели от удовольствия, чтобы можно было посмеяться очередной его выходке, чтобы он спал рядом, каждый раз просыпаться опутанным его мягкими волосами. Так просто. Так больно. Невыполнимо. Недостижимо…

Эйзе вдруг робко протянул руку за кусочком сыра — его постоянные голодовки в горах дали странный результат, он не мог толком насытиться. Воин молча кивнул, придвинул ближе блюдо с едой. Мальчишка тут же отдернул руку, словно обжегшись. Ремигий глухо сказал:

− Я не трону тебя. Ешь.

Мышонок отчаянно затряс головой, он боялся прикосновений воина. Он совсем перестал его понимать. Говорить с ним воину было невыносимо тяжело, но трясущийся от страха мышонок рядом — это было еще мучительней. Ремигий с трудом заставил себя поднять глаза и тут же встретился с испуганным взглядом мышонка. Эйзе уже давно не боялся смерти, но ему тоже было больно — теплые руки не будут его касаться, черные бешеные глаза не станут нежно теплеть при встрече взглядами, ночью никто не будет прислушиваться к его писку от холода и переносить к себе греться.

Как говорить с тем, кто предает тебя уже несколько раз, но не выполняет самый главный приказ и не убивает? Наместник за эти ночи научился глубоко засыпать рядом с тварью, не ожидая ничего и не надеясь на пробуждение. Изысканный способ самоубийства. Только каждое утро он просыпался от очередной выходки мальчишки. Одна сегодняшняя побудка чего стоила. Губы воина дрогнули от сдерживаемой улыбки. И вчера мальчишка упал с него от резкого звука, и позавчера — скрытая в уголках губ улыбка при прощании. Царевич мышиный, выдумщик… Жесткое лицо воина заметно смягчилось. Жестокая ненависть, сжигавшая сердце, снова засыпала — до очередного несчастья. Еще немного обычной жизни, пусть иллюзорной. Пусть так. Очень мягко Ремигий сказал:

− Я уже не сержусь. То, что произошло — уже произошло, изменить я ничего не могу. Отряд готов к нападению. Если боги будут милостивы, обойдется без жертв. Завтра вечером будем уже в крепости, а там для людей безопасно.

Именно для людей, для твари — навряд ли, Эйзе выпускать из дома без охраны будет невозможно — убьют. Мыш молча смотрел в лицо воина, пытаясь понять, почему он до сих пор не убил его за предательство.

Ремигий очень осторожно протянул руку, положил ее на плечо тваренка и притянул его к себе:

− Мыш, я и правда, не сержусь. Я очень испугался — если бы увидели тебя с этим котом, мои бы тебя растерзали.

Эйзе недоверчиво заглянул ему в лицо — глаза воина смотрели понимающе, без гнева. За неполных пять дней мышонок сумел научить бешеного Цезариона сдерживать проявления своего гнева. Просто из-за того, чтобы не покалечить хрупкого мальчишку. Тварь отстранился, по-прежнему недоверчиво глядя в лицо воина. Он просто не поверил — принять такое от него, принять предательство и оставить его в живых. Ремигий горько усмехнулся — глупо ждать доверия от мальчишки после всего, что он делал с ним все это время. Эйзе вдруг со стоном сполз на пол, придвинулся ближе к Ремигию, уткнулся в его колени лицом. Наместник дрогнул, резко поднял мальчишку за плечи, повернул к себе лицом:

− Не смей унижаться передо мной! Ты же воин, что ты позволяешь, за что платишь — за ту жизнь, в которую тебя бросили пять дней назад? Не смей так больше делать…

Мыш вдруг затрясся в беззвучных рыданиях — он тоже за пять дней слишком привык, что о нем думают, больно бьют, потом пытаются утешать, обижают и обижаются, но воин ни разу не посмотрел на него пустыми глазами. Ремигий глубоко вздохнул — слава богам, мальчишка начал отходить от странного оцепенения. Осторожно прижал мышонка к себе, зарылся лицом в мягкие волосы, пахнущие лесом:

− Все, маленький, успокойся, все уже прошло. Все, все…

Эйзе лишь вздрагивал при каждом слове — словно его били, а не пытались утешить. Потом с трудом ответи:

− Они убьют тебя завтра…

Ремигий мягко ответил:

− Не дамся. Иначе тебя убьют или свои, или мои воины. А я не хочу такого.

Мышонок зарыдал еще горше. Воин только покачал головой, неожиданно спросил:

− Сушеный финик хочешь?

Мальчишка притих от неожиданности, потом неуверенно кивнул. Он все время хотел есть и боялся показать голод — было стыдно. Ремигий не понимал этого, просто потому, что не знал, насколько плохо было у тварей. Очень осторожно, не выпуская мальчишку из своих объятий, воин дотянулся до блюда, взял пару сморщенных сладких фиников, сунул в руку мальчишке: «Ешь!» Мышонок покорно сунул в рот липкие плоды, попытался прожевать. Всхлипывания становились реже — мышонок отвлекся на еду. Воин тихо сидел рядом, внимательно следя, как малыш успокаивается. Так немного — кусочек сладкого, и горюшко прошло. Совсем ребенок, немного надежды, и он снова пытается жить. Мышонок маленький. Что же ты наделал в этот раз?! Эйзе прожевал финик, робко потянулся к блюду за кусочком сыра, воин удовлетворенно кивнул — малыш немного утешился. Он продолжал гладить спутанные светлые волосы, утешая и успокаивая мышонка. Ну что же теперь делать, если так все произошло. Наместник и сам не ожидал, что не сможет даже пальцем тронуть мальчишку, даже резко с ним говорить — только начинали синие глаза наливаться слезами, дрожать губы — у воина сердце разрывалось, и он прекращал мучить это невозможное создание. Эйзе тихо засопел, воин заглянул ему в лицо, улыбнулся — мальчишка засыпал, как всегда, когда был сыт. Как маленький зверек, — насытится, — нужно поиграть или поспать. Ну, он и есть зверек, — тварь, одним словом. Ну вот, тихое ровное дыхание — уснул. Воин поднял его на руки, уложил на койку, лег рядом — мышонок привычно залез к нему под бочок, удовлетворенно пискнул. Ремигий беззвучно засмеялся, прижался губами к его щеке и тоже заснул. Спокойно, как последние четыре дня, с того времени, как мышонок стал приходить к нему спать…

Утром их разбудил осторожный оклик Ярре — последние дни только он рисковал заходить в палатку рано, чтобы не услышать яростный рык Наместника, для мышонка нрав свой он смирял, но для подчиненных — нет. Да и немного стеснялся того, что каждое утро мышонок оказывался спящим на его груди. Поэтому только старик Ярре мог войти, не рискуя услышать гневный окрик или поймать на лету что-нибудь тяжелое, брошенное в сторону вошедшего. Ремигий сразу поднял голову, осторожно сдвинув мышонка с себя, сел. Ярре молча кивнул головой, Наместник глубоко вздохнул, тихо сказал:

− Иди, я сейчас оденусь. Седлайте коня.

Эйзе проснулся, сонными глазами смотрел на Наместника, тот торопливо проговорил:

− Вода в кувшине, умоешься, еду сложи в сумку, молоко тебе принесли. Одежда есть, наденешь кольчугу и шлем. Волосы внутрь подбери.

Мышонок растерянно что-то попытался спросить, но воин уже вылетел из палатки, снаружи разнесся его раздраженный рык. Господин не выспался, он был голоден, раздражен, измучен выходками Эйзе. В результате — злобное ворчание и какие-то невнятные слова. Внутрь палатки доносилось именно это. Через краткие мгновения лагерь зашумел, сборы начались. Ремигий вернулся обратно, мальчишка растерянно смотрел на него, еду он сложил, но кольчуга и шлем лежали на полу, он их не надел. Воин молча покачал головой, быстро достал из сумки белую тунику, алый бархатный плащ, поворчав, нашел на полу сброшенный вчера золотой воинский пояс. Эйзе, уже понимая, что происходит, с отчаянием взглянул на господина, воин так же торопливо оделся, пристегнул к поясу меч, раздраженно сказал:

− Малыш, собирайся быстрее — солнце встало.

− Господин, а доспехи?

Воин резко засмеялся:

− Зачем? Мне они не нужны.

Эйзе уже со слезами сказал:

− Убьют же!

Воин усмехнулся:

− Не бойся за меня.

Мышонок был готов заплакать, но воин быстро натянул на него кольчугу, пригнул нечесаную головенку, скрутил в узел длинные волосы, надел шлем и только тогда отпустил мышонка. Эйзе кусал губы, чтобы не расплакаться. Ремигий вдруг легко поднял мальчишку на руки, крепко поцеловал в губы, пока растерянный Мыш трепыхался в его объятиях, он успел повторить поцелуй и поставить любимого на пол. Мышонок сразу притих и позволил вывести себя за руку из палатки и посадить на коня. Воины сотни охранения уже быстро собрали палатку, какие-то вещи грузили на вьючных лошадей, лагерь прямо на глазах исчезал, оставляя только кострища и кучу мусора. Наместник удовлетворенно кивнул, возле мышонка появились приблуды, наконец, отряд тронулся…

Мышонка зажали между двумя приблудами, которые болтали без отдыха, Эйзе же молчал. Наместник сразу уехал вперед, даже не оглянулся. Ярре все время перемещался между головой и хвостом колонны. Воины ехали достаточно быстро, постоянно разговаривая. Со стороны складывалось впечатление, что отряд совершенно не боится опасности. Алый плащ и белая туника Наместника были видны издалека. Когда со обеих сторон дороги свистнули стрелы, казалось, что отряд погибнет в засаде. Тихая команда Ярре — и мышонок оказался на земле, прижатый сверху телами обоих приблуд. Над ними встал сам старый сотник, защищая лежащих на земле мальчишек. Эйзе отчаянно бился под телами защитников, теряя последние силы и разум. Чьи-то руки зажали ему рот, чтобы не кричал, мышонок вцепился зубами в ладонь, уже не понимая, что происходит. Но прокушенная до крови ладонь по-прежнему зажимала ему рот, сверху придавливали тяжелые тела приблуд. Перед Наместником, так же, как и в прошлое нападение, за мгновение до того, как в него полетели стрелы, подняли щиты два воина Ярре — те же, что защитили его в прошлый раз. Ярре не зря учил своих людей — опытные чувствовали мгновение нападения, ощущая ненависть окружающих врагов. В ответ ряды отряда раздвинулись и вперед выдвинулись лучники, ответный рой стрел ударил по обочинам дороги. Все это происходило в полном молчании, лишь иногда слышались тихие команды сотников. Воины Империи показали, на что способны в открытом бою. Слабые вскрики в окружающих дорогу кустах, шелест ветвей, выстрелы прекратились. Наместник уже спрыгивал с коня, за ним спешились передние ряды воинов, сотники так же тихо командовали, воины выстроились цепью и развернулись по обе стороны дороги, в середине кольца оказался обоз с ранеными и Ярре с приблудами и Эйзе. Часть воинов осталась в кольце — это была часть сотни охранения, остальные двинулись вглубь леса. Несколько слабых детских вскриков в полной тишине — и так же, почти в полном молчании и в таком же стройном порядке, возвращение к дороге. Наместник шел впереди, брезгливо вытирая полой плаща меч, он убил одного из тварей и раскаяния не испытывал. Вот только к Эйзе он побоялся подойти — не хотел, чтобы мальчишка увидел окровавленный меч.

Приблуды, наконец, отпустили Эйзе, Алвин тихо ругался от боли — за время, пока он зажимал рот твари, тот серьезно прокусил ему ладонь, из нескольких ран сильно шла кровь. Эйзе, перемазанный в дорожной пыли и крови Алвина, вдруг рывком выдернул у того из-за пояса кинжал, выставил перед собой. Он совсем не понимал ничего, тело помнило только, что на него уже так наваливались сверху, и потом было мучительно больно и стыдно. Глаза тваренка были безумными. Когда второй приблуда, растерявшись, протянул руку, чтобы забрать кинжал, губы Эйзе приподнялись в странной гримасе, обнажились острые зубки, он тихо зашипел. Сотник резко прикрикнул: «Не смей его трогать — бросится! Зови Господина, скорее!» Перепуганный не меньше тваренка, Алвин растерянно смотрел, как Эйзе мгновенно отполз в сторону, все так же держа кинжал перед собой. Ярре с тревогой наблюдал за всем этим, но боялся испугать мальчишку еще больше, — для него теперь все превратились в его насильников, и сотник боялся, что мальчишка успеет ударить себя кинжалом раньше, чем кто-то сможет выбить из его рук оружие.

Ремигий прибежал бегом, одного взгляда хватило, чтобы понять, что произошло. Приблудам было велено в момент нападения защитить Эйзе и не дать тому двигаться, чтобы случайно не попасть под стрелы врагов. Но разум помутился от воспоминания о недавнем насилии. Не тогда, только сейчас — милосердное забытье исчезло, мальчишка все вспомнил. И теперь, пытаясь защититься от них, обезумевший тваренок спасался от тех, кто казался его помутившемуся разуму новыми мучителями… Наместник очень мягко позвал:

− Эйзе, мышонок, все уже кончилось, не надо бояться.

Мыш поднял на него глаза — чужие, не узнающие его глаза. Воин шагнул чуть ближе, но не учел одного — от него пахло кровью, кровью убитой только что им твари. Люди этот запах не чувствовали, но мышонок-то… Эйзе вдруг захрипел и прыгнул прямо на воина, замахиваясь кинжалом. За краткие мгновения воин понял, что сейчас произойдет: защищая Наместника, кто-нибудь просто прикончит мышонка мечом. Кольчуга не спасет… И он принял единственное решение — не дать выстрелить или ударить мальчишку из-за того, что Наместник слишком близко к нему. И сам шагнул навстречу нападающей твари, принял удар в незащищенное плечо. Кинжал застрял в мышцах, хруст острия, упершегося в плечевую кость, дикая боль, но Ремигий уже схватил мышонка в свои объятия, не давая стрелять по нему своим воинам. Не обращая внимания на боль, раздирающую плечо, сразу хлынувшую кровь, он крепко держал мышонка в объятиях и тихо шептал:

− Все, все, все успокойся, маленький, все, все уже кончилось. Тебя никто не обидит.

Эйзе задушенно хрипел в его руках, воин молил богов только об одном: верните разум мальчишке. Будут жертвы храмам, все будет, только защитите его сейчас. Если я упаду с ним, его прикончат тут же за покушение. Верните ему разум…

Поток ледяной воды вдруг вылился им на головы, вода потекла по лицам, оба мгновенно вымокли. Эйзе растерянно закрутил головой, захлебываясь, воин выругался, не сдержавшись. Но шок от холода сделал свое дело — глаза мышонка стали разумными, он испуганно спросил: «Что я натворил?» Наместник осторожно повернул голову, Ярре стоял с пустым ведром воды в руках — похоже, воду везли для того, чтобы поить раненых в дороге. Ремигий одними губами сказал: «Спасибо». Эйзе колотила нервная дрожь, воин прижал рану сверху ладонью, чтобы не истекать кровью. Лекарь уже прибежал — кто-то сообразил позвать его. Торопливая перевязка, − воин постоянно оглядывается, чтобы видеть лицо мышонка, — боится повторения припадка, но мальчишка оглушен происшедшим и странно спокоен. Приблуды смирно стоят в сторонке, Ярре резковато что-то говорит им. Остальные его воины даже как-то и не заинтересовались произошедшим. Все заняты своими делами — перевязывают друг друга, собирают разбросанное оружие. Лекарь тихо сказа:

− Господин, рана плохая — близко сосуд, могло плохо кончиться.

Наместник усмехнулся:

− Я не могу умереть — мальчишку растерзают. А я не хочу этого.

Лекарь только покачал головой — Наместник сильно удивил его, подставившись под удар Твари, явно спасая того, хотя мог просто приказать лучникам стрелять, обезумевшего звереныша прикончили бы в несколько мгновений. Но он подставил под удар себя, а ведь отклонись лезвие чуть в сторону, прорезало бы основную жилу, а это — очень опасно. Мальчишка беспокоил лекаря даже больше, он стал слишком спокойным, голова все время клонилась на грудь, словно он засыпал и потом просыпался. Лекарь не раз видел подобное у воинов после битвы, но здесь-то не было причин так странно засыпать. Воин уловил направление взгляда лекаря, тихо спросил:

− Что случилось?

− Не знаю, он же не человек. Странно как-то себя ведет.

Наместник кивнул:

− Да уж, то, что не человек — понятно. Он просто вспомнил то, что не нужно было вспоминать.

Воин кивнул лекарю, закончившему перевязку, подошел к мышонку, тот поднял на него глаза, полные отчаяния. Мальчишка все понял и теперь мучился еще и этой виной.

− Тебя будут защищать — это мой приказ.

Эйзе с трудом разлепил слипшиеся от чужой крови губы:

− Ты убил!

Воин спокойно кивнул:

− Иначе убили бы меня… Я не думал, что после вчерашнего на нас нападут.

Эйзе взглянул в лицо Ремигия — спокойный уверенный взгляд, ни капли раскаяния. Да и в чем каяться — в том, что врага убил? Это Эйзе — любимый, но твари — нет. Эйзе, пошатываясь, пошел к лошадям. Ярре, внезапно возникший возле Наместника, тихо сказал:

− Он не сможет сейчас ехать.

Наместник пожал плечами:

− На руки его взять, что ли? Пусть лучше мучится от боли, а не вспоминает прошлое. Спасибо тебе — если бы не вода…

− Ваш хоть не кусается так, как Лисенок делал в бешенстве. Я боялся, что он вцепится кому-нибудь в шею. Слава богам, обошлось.

Ремигий мрачно усмехнулся:

− Обошлось — все живы…

Приблуды подошли поближе, спрашивать боялись. Наместник сурово сказал: «Приказ никто не отменял…» Парни одновременно кивнули, двинулись вслед за Эйзе.

− Как бы со зла чего не натворили — Эйзе их сильно покусал.

Ярре засмеялся:

− Они просили, чтобы я уговорил Вас не наказывать тварь за то, что он сделал.

Наместник кивнул, быстро пошел прочь. Ему хотелось взять малыша на руки и утешить после всего, чтобы не мучился и не боялся, но ведь нельзя — на глазах всего отряда-то!

Они ехали уже несколько часов, воину страшно хотелось подъехать к мышонку, посмотреть, что с ним, но нельзя, совсем нельзя. Ярре охранял, конечно, но как там малыш после припадка? Наконец, он отдал приказ о привале. Отряд спешился, воины ослабили подпруги у лошадей, сами вытащили какую-то еду, потянулись по обочинам дороги. Сотня охранения встала на посты — им-то как раз есть не полагалось, но тоже что-то жевали украдкой. Наместник неторопливо направился к повозкам с ранеными, там же и приблуды с Эйзе прибились. Приблуды мгновенно исчезли, только завидев приближающегося Наместника, Эйзе сначала недоуменно посмотрел на их удаляющиеся спины, потом заулыбался неуверенно — увидел приближающегося воина. Ремигий присел рядом, протянул несколько фиников: «Побалуйся». Эйзе осторожно взял, положил на блюдо с сыром — похоже, Наместника тут ждали, какая-то еда лежала возле Эйзе, стоял кувшин с водой. Да уж, можно было бы и еще водички вылить на горячую голову мальчишки. Вроде человек, а потом проглядывают черты твари. Эйзе, видимо, подумал о том же, тихо хихикнул. Ремигий встревоженно вгляделся в глаза мальчишки, — лукавые искорки смеха, — мышонок не мог долго печалиться. Ремигий взял кусочек хлеба, задумчиво начал жевать. Слава богам, безумие мальчишки отступило, доехать до крепости и запереть его в доме — пусть проказничает всласть. Вот уж Альберик натерпится. В груди у воина стремительно теплело, смягчился взгляд, губы опять сложились в улыбку. Мышонок немного виновато поглядывал на него из-под растрепанной светлой челки, быстро-быстро кусал сыр. Воин неловко повернулся, поморщился от боли, на личико мышонка набежала тень — он был виноват.

− Да не так уж и больно, не бойся. Часа через четыре уже будем в крепости.

Эйзе вздохнул — крепость была домом для людей, а для него — тюрьмой. Даже если его пожалеют и не прикуют в темнице. Воин понял причину вздоха, покачал головой, грустно заметил:

− Малыш, но ведь у меня другого дома нет, тебе придется жить там, где живу я…

Наместник резко замолчал — слишком были похожи эти слова на начало клятвы перед Огнем. Эйзе не знал этого и, не поняв молчания воина, покорно склонил голову. А ведь воин только сейчас понял, что по-другому он даже и не думал о будущем Эйзе. Боги. как глупо — будущее у твари, но ведь теперь отдать его — это отрезать от себя кусок мяса по живому, — так прикипел за эти несколько дней. Мышонок маленький, что же ты со мной делаешь? И что я сделал с тобой, что ты меня едва не убил из-за воспоминания? Мальчишка что-то почувствовал, слабо пискнул, воин тут же вернулся к действительности, ласково погладил его по голове:

− Придумаем что-нибудь. Поиграть тебе там будет не с кем, а вот шалить сколько угодно места, дом для меня слишком большой, уголков много.

Эйзе обиженно протянул:

− Я не ребенок, чтобы играть…

Ремигий вздохнул — ну да, не ребенок, но выходки — не каждое дитя измыслит. Ярре подошел к ним, негромко сказал:

− Господин, пора начинать движение.

Воин кивнул, поднялся с земли, ласково улыбнулся Эйзе, пошел, не оглядываясь, к голове колонны. Мышонок дождался, пока он скроется из виду, потихоньку двинулся к кустикам. Тут же Алвин шагнул за ним. Эйзе развернулся, с ненавистью спросил:

− Ты и тут за мной наблюдать будешь?

Алвин вспыхнул, но ответил:

− Господин убьет, если с тобой что-то случится.

И все-таки отвернулся — и правда, стыдно было. Потом, уже возвращаясь, Эйзе вдруг спросил:

− Ты был с ним?

Алвин поперхнулся от неожиданности, растерянно ответил:

− Нет, конечно. Господин не любит юношей, он очень брезглив к этому. У него и женщины постоянной нет.

Эйзе вздрогнул, как от холода. Брезглив к этому. А с ним был. Потому что Эйзе тварь, недочеловек, поэтому можно? Как же холодно, как же больно! Мышонка внезапно шатнуло, Алвин удержал его за плечо: «Что с тобой?» Мышонок молча вырвался из его рук, дошел до своего коня, поднялся в седло. Отчаянно болело в груди. Тварь. Тварь. И только поэтому воин играл с ним, как зверь играет со своей жертвой перед тем, как прикончить ее.

Ярре увидел, как изменилось лицо твари после возвращения из леса, но думать об этом было некогда — отряд двинулся, надо было обеспечить порядок в сотне, присмотреть за ранеными. Стало припекать солнышко, мышонок снял шлем, светлые волосы рассыпались по спине, как тонкий серебристый плащ. Белесые волосы твари, непривычные для воинов Империи.

Зря Наместник полагал, что его воинов твареныш не интересует. Приблуд неожиданно оттеснили, те даже не поняли как, но они оказались далеко позади Эйзе. К мальчишке вплотную приблизился огромный воин, грубо сказал:

− Думаешь, развлек господина и сотников — и тебе все простили?

Мальчишка побелел, схватился по привычке за левый бок, за оружием, воин продолжил:

− Господин быстро наиграется с тобой, а потом расплатишься за все! Сам о смерти будешь молить. Думаешь, тебе спустят смерть сотни людей, ты, тварь поганая!

Глаза Эйзе сузились, он был готов броситься на обидчика, но сильная рука Ярре удержала его, а воин отшатнулся — сотник замахнулся плетью, зло сказал:

− Моли богов, чтобы господин не узнал об этом!

Воин повернул коня и словно плюнул под конец:

− Шлюха! Мерзкая тварь!

Эйзе рванулся изо всех сил, но Ярре держал крепко, не давая напасть на обидчика. Мальчишка обмяк, сквозь намертво стиснутые губы прорвалось рыдание. Сотник посмотрел на мальчишку с жалостью, потом тихо сказал:

− Шлем надень. Не надо показывать волосы. Нельзя.

Эйзе отрицательно мотнул головой:

− Мне все равно…

Ярре глухо ответил:

− Тебя убьют, — господин с ума сойдет. Ты еще не понял?

Мышонок поднял на него полные слез глаза:

−Ненавижу вас, людей! Звери имперские. Ненавижу!

Тут же голова мальчишки дернулась от пощечины — рука у Ярре была не легче, чем у Наместника. Эйзе вдруг схватил его руку, вцепился в открытую часть зубами, прокусил до крови и перехватил чуть выше. Ярре даже не попытался вырвать руку, молча терпел, пока мышонок грыз ее. Эйзе захлебывался слезами и кровью из прокушенной руки Ярре. Сотник тяжело вздохнул:

− Хватит или еще погрызть хочется?

Мальчишка тихо простонал:

− Почему не убиваешь?

Ярре усмехнулся:

− Зачем? Меня можешь калечить сколько угодно… Мне не привыкать. Свой такой был. Попробуешь подобное с господином — зубы вмиг вышибет.

Эйзе сразу обмяк, отпустил руку Ярре, тот так же спокойно и привычно перетянул ее плащом. Мрачно спросил:

− Теперь волосы спрячешь?

Эйзе поднял на него заплаканные глаза, лицо в грязи и крови, уже засыхающей маской. Ярре только головой покачал, резко взялся за волосы Эйзе, скрутил их узлом, нахлобучил сверху шлем. Зло сказал подъехавшим приблудам:

− Приедем — я еще с вами разберусь, почему бросили его одного.

Мальчишки виновато молчали — то, что в сплошном людском потоке их просто оттеснили от Эйзе, оправданием никак быть не могло. Эйзе весь дрожал, но сотник смотрел на него безо всякой жалости — это Наместник бросился бы утешать и ласкать, а Ярре испытывал только боль оттого, что Цезарион так отчаянно и нелепо прилепился сердцем к этому кусачему тваренышу.

Остальная часть пути прошла без особых происшествий — на привал не останавливались, Наместник больше к мышонку не подъезжал, к концу пути мышонок совсем изнемог, начал клониться к гриве коня. Приблуды, переглянувшись, подъехали поближе, чтобы подхватить в случае чего. Но на одной гордости мальчишка в седле все-таки держался, несмотря на смертельную усталость.

Крепость появилась неожиданно — твари никогда до нее не доходили, их останавливали еще в предгорьях, не допускали до долин. И мышонок увидел ее впервые — серые каменные неровные стены защищали городок, вокруг лепились к стенам дома людей. Шумно, хотя уже вечер был, солнце садилось. Никто их толком и не встречал — отряд втянулся в ворота крепости, потихоньку сотни начали разъезжаться — кто по домам, кто в казармы. Ворота за ними сразу закрылись, воины охранения заступили на ночные посты. Все очень буднично, словно не было гибели людей. А, может, просто привыкли к подобному. Наместника до дома сопровождала все та же сотня Ярре, тот тихо разговаривал с господином, Эйзе с приблудами тащился позади. Наконец, огромный забор, ворота. Наместник кивнул Ярре, подозвал Эйзе:

− Ну все, приехали, это мой дом.

Мышонок уже с трудом направил лошадь во двор. Ярре остался со своей сотней снаружи и вскоре полышался топот уходящих лошадей. Наместник остановился возле крыльца, спрыгнул с коня, протянул руки к Эйзе:

− Давай, сниму тебя…

Мышонок что-то обиженно пискнул, воин потянул его с седла и мальчишка упал прямо ему в руки, шлем слетел с дурной головы, рассыпались длинные светлые волосы. Ласковый оклик:

− Господин!

На крыльце их встречал седой голубоглазый старик-раб. Воин держал на руках Эйзе, тот тихо пищал что-то, барахтаясь в объятиях Ремигия. Старик улыбнулся, так же ласково повторил:

− Идемте домой, господин!

Ремигий резко сказал:

−Это не то, что ты думаешь, Альберик!

Старик по-прежнему продолжал улыбаться. Наместник, все так же удерживая на руках мальчишку, вошел в дом, прошел через всю большую приемную и усадил мышонка в огромное кресло в углу. Тот только что-то недовольно пискнул. Воин устало сказал:

− Альберик, его зовут Эйзе.

Старик растерянно повторил:

− Его?

Эйзе, раздраженно пискнув, стряхнул с себя плащ и остался в кольчуге и тунике, и штанах под ней. Перепутать его с девушкой сейчас уже было невозможно. Горькое разочарование на лице старика, а потом и омерзение:

− Мой господин, но это же тварь! Зачем вы привезли ее домой?

Эйзе вызывающе посмотрел на Ремигия, при том, что его лицо по-прежнему было перемазано в крови и дорожной пыли, картина была и вправду омерзительной. Наместник мягко повторил:

− Это Эйзе, я хочу, чтобы он жил в моем доме. Эйзе, моего раба — управителя зовут Альберик, он меня вырастил.

Альберик довольно неприязненно посмотрел на мальчишку, мрачно сказал:

− Я думал, вы девушку привезли, будет продление рода и наследники, а тут — тварь какая-то. И что ты в нем нашел, Ремигий?

Эйзе растерянно переводил взгляд со одного на другого — непонятно было, кто хозяин. Ремигий мирно сказал:

− Альберик, мы оба устали с дороги, я ранен, Эйзе — тоже. Искупаться бы, поесть и лечь, наконец. Прошу.

Старик вздохнул:

−Да я воду каждый вечер грею. Хорошо, господин, сейчас принесу поесть вам. Что твари едят?

Эйзе вздрогнул, но воин спокойно ответил:

− Эйзе очень любит молоко, каждое утро ему нужно приносить, хлеб, сыр, мясо точно ест. И мне — того же принеси.

Старик кивнул, вышел из зала. Ремигий ласково спросил:

− Устал, маленький?

Эйзе неприязненно ответил:

− Нет.

Воин с тревогой вгляделся в его лицо — мышонок нервно кривил губы. Ремигий, уже пугаясь новой выходке мышонка, спросил:

− Что произошло?

Эйзе отрицательно покачал головой — в ушах все еще звучало: «Он так брезглив с юношами…» Сбросил руку воина, легшую было ему на плечо. Воин глухо вздохнул — Ярре рассказал о нанесенном Эйзе оскорблении, но у Наместника руки были связаны — кто ему твареныш, чтобы обрушивать на виновного всю мощь власти Наместника? Мальчишка тоскливо посмотрел на Ремигия — ну вот, вернулись и что теперь? Искупает и потащит на свое ложе, потому что с людьми противно, а тварь — ей не больно? Воин что-то почувствовал, хмуро сказал:

− Малыш, давай сразу решим — ты здесь гость, но не раб. Я не собираюсь мучить тебя. Альберику ты приказывать не можешь, но можешь попросить, а он выполнит твою просьбу. Если хочешь, я поселю тебя отдельно — в доме есть несколько свободных комнат, он слишком велик для меня…

Мальчишка молчал, опустив голову, «гость, а не раб…» Да Наместнику достаточно захотеть, и Эйзе не сможет сопротивляться, просто сил не хватит. Ремигий печально смотрел на дрожащие губы мышонка, то, что все сказанное им — ложь, от начала до конца, он и сам понимал. Как и понимал другое, чего не мог знать мышонок — так, как он внес его в дом, − так вносят возлюбленных после клятвы Огня! И Альберик не зря ошибся — так всегда было принято в Империи, местные этого обычая просто не знали. Даже раненого через порог так не переносили, так обнимают только ту, что избрана, когда клятва принесена. Так вышло, просто мальчишка не мог идти сам. Так вышло…

Только Альберик мальчишке подобного не простит — и это Наместник понимал. Он и так уже ни на что не надеялся, кончились дни лагерного житья, по возвращении в город все изменилось. Только больно это. И Эйзе боль не заберет — он чем-то сам ранен, но не говорит. Мышонок тихо сказал вдруг:

− Очень холодно…

Воин встревоженно взглянул на него — да, дом каменный, не очень-то находишься по ледяному полу босиком. Горюшко мое! Ремигий вздохнул, стянул с плеч плащ, поднял мальчишку на колени, тот раздраженно пискнул, но отбиваться не стал, сжал в ладони крошечные ступни мальчишки, согревая их, закутал его вместе с собой в плащ, осторожно прижал к себе, зарылся в мягкие волосы:

− Сейчас согрею, маленький. Скоро тебе потеплее будет.

Эйзе как-то покорно прижался к нему, тихо засопел в шею. Что опять произошло, кто тебя обидел, мышиный царевич? Эйзе вдруг спросил:

− Почему ты ласкаешь меня, ведь юношей не любишь — мне сказали… Почему? И раб твой ждал другого.

Воин глухо ответил:

− Да, не люблю. И шляюсь по борделям — так проще. Но я не хочу, чтобы ты мерзнул, голодал, плакал. Чтобы тебе было больно.

Эйзе вздохнул, тихо переспросил:

− И силой на свое ложе не потащишь?

− Я хочу, чтобы ты каждое утро просыпался в моей постели, чтобы ты не замерзал один. Но я не трону тебя. Если тебе противно быть со мной рядом, я найду тебе комнату в доме.

Эйзе вздохнул:

− Нет, не противно. Ты — горячий, я не мерзну ночью. Только больше не бей меня — и так синяков достаточно.

Воин тихо засмеялся:

− Если твои шалости не будут приводить к взрывам или падению стен моего дома — не буду…

Он осторожно поцеловал перепутанные волосы на макушке. В груди стремительно теплело, Эйзе перестал быть ледяным — ножки согрелись, и мышонок привычно завозился под рукой Ремигия, устраиваясь поудобнее. Альберик вошел с подносом с едой, грустно вздохнул — воин осторожно целовал мальчишку в макушку, тот прижался к нему, явно ласкаясь. Девушка… — как жестоко он ошибся. Тварь поганая! Околдовал господина. Старик резко поставил поднос на стол, воин и твареныш одновременно подняли на него затуманенные глаза, они только что помирились и посторонний звук привлек их внимание и отвлек от взглядов друг на друга. Старик вздохнул — будь это девчонка, было бы сразу ясно, к чему дело идет, но здесь-то мальчишка, да еще тварь…

Ремигий предостерегающе посмотрел на старого раба — ему только не хватало снова утешать своего мышонка, тот начал раскладывать еду. Даже кувшинчик с молоком был. Эйзе сразу вцепился в свое любимое молочко, Ремигий мягко улыбнулся — мышонок утешился, так немного надо, чтобы утешить — немного вкусненького, игрушка, прогулка. Ох, как же трудно будет его охранять — ведь на улицу одному нельзя, если увидят, — пристрелят раньше, прежде чем поймут, кто он.

Альберик тихо сказал:

− Господин, вода готова, на кухне. Завтра можно будет сходить в термы. Вы сам будете купать малыша?

Эйзе обиженно ответил:

− Я не ребенок!

Альберик пожал плечами, нежное отношение господина было более похоже на обращение взрослого с малым ребенком, чем на общение с равным по силе. Да сильнее молодого Цезариона и быть не может!..

Воин отрицательно покачал головой:

− Нет, конечно. Найди ему какую-нибудь одежку и обязательно теплые сапожки — ноги мерзнут. И полотно для перевязки для него и для меня.

Альберик кивнул:

− Хорошо. Если… Эйзе закончил есть, то я провожу тебя на кухню.

Воину не очень понравилось, как Альберик сделал паузу перед тем, как назвать мышонка по имени, но другого пока ждать было нельзя. Мальчишка покорно кивнул, поволокся за стариком на кухню. Тот довольно неприветливо сунул ему в руки полотенце, мыльный корень, кивнул в сторону большой лохани:

− Вода там есть, иди купайся.

Эйзе шепнул слова благодарности, но раздеваться не спешил, ждал, пока уйдет старик. Стыдно было — изодранное, исцарапанное тело, все в синяках, сбитые в кровь коленки, едва затянувшаяся рана на боку. Тот что-то, видимо, понял, вышел, плотно прикрыв дверь.

Мальчишка стащил с себя перемазанную одежду, шагнул в воду в лохани — она была теплой, блаженно сполз на дно, согреваясь после тяжелой дороги. Потихоньку начал смывать засохшую грязь и кровь с лица, плескался, отмывая остатки крови с ног и бедер. Глубокий вздох заставил его обернуться — старик стоял возле двери с ворохом одежды в руках. Эйзе сжался в комок, пытаясь скрыться от его взгляда. Но, судя по отвращению, мелькнувшему во взгляде раба, он увидел достаточно, чтобы понять, что было с Эйзе.

Старик опустил глаза, положил одежду на кухонный стол, поставил принесенные меховые сапожки на пол.

− Искупаешься, наденешь…

Эйзе вспыхнул, кивнул. Старик вышел, плотно притворил дверь. Блаженствовать расхотелось. Он быстро закончил, оделся, натянул на зябнущие ножки сапожки и вышел из кухни.

До приемной он дошел без приключений, а возле двери услышал резкий голос старика:

− Цезарион, как же ты мог это допустить!

Ответа воина слышно не было. Старик продолжил:

− Он же был не раз с тобой — у него вся спина изодрана ногтями, бедра в царапинах. Как тебе не противно было тащить на ложе тварь! Да еще и мальчишку! Ты же всегда ненавидел такие связи!

Снова глухой и неясный ответ воина. Злой выкрик старика:

− Ты что творишь! Мало отец род опозорил изменой, так ты позоришь связью с тваренышем! Ты хоть понимаешь, какая молва пойдет о Наместнике?

И вдруг прорвался ясный, полный боли голос воина:

− Ты говоришь мне только то, что я знаю так же хорошо, как и ты! Я не отдам его и не брошу. Не дам убить. Я хочу, чтобы он жил! И мне все равно, как это будет…

И уже совсем горько:

− Если бы возможно было увезти его в Империю от этой войны…

Глубокий вздох старика:

− Они же не люди, господин!

Эйзе толкнул дверь, на ее скрип резко обернулся Наместник, лицо его горело от ярости, старик покачал головой, он понял, что какую-то часть разговора мальчишка слышал. Воин молча выбежал из комнаты, старик остался, налил в кубок молока, подал Эйзе. Тот осторожно взял, отпил немного. Старик зло сказал:

− Если попытаешься навредить господину, придушу, тварь!

Эйзе тихо ответил:

− Если бы я хотел, то сделал бы это давно. В том, что произошло, господин не виноват.

− Еще придумай, что ты сам под него лег! Господин ненавидит подобные вещи!

И осекся: Эйзе, отчаянно закусив губу, вдруг молча заплакал. Лицо мальчишки кривилось, сквозь уродливые черты твари проступило истинное, страдающее лицо. Раб глубоко вздохнул, уже мягче сказал:

− Не надо плакать. Он не бросит тебя, ты же сам слышал. Если он сделал тебе больно, он теперь об этом очень жалеет.

Эйзе отрицательно мотнул головой. Старик усмехнулся:

− Да не лги мне — я видел твои синяки, он, когда в ярости, бьет безжалостно. Потом, опомнившись, всегда жалеет.

Эйзе поднял на него заплаканные глаза:

− Я противен ему. Он не любит юношей. Он ласкает, но не любит.

Старик вдруг понял причину слез и отшатнулся: «Светлые боги, мальчик!»

Эйзе так же безмолвно продолжал плакать.Альберик грустно покачал головой, как утешить того, кто не должен любить и любит. Врага, того, кто осквернил его тело, кого приказано убить… Злой голос воина послышался от дверей:

− Что ты сделал ему, Альберик, почему он плачет?

И значительно мягче:

− Малыш, в чем дело? Устал? Рана болит?

Эйзе отрицательно покачал головой, Ремигий ласково сказал:

− Устал. Ладно, пойдем-ка спать. Завтра поговорим.

Эйзе всхлипнул, кивнул головой. Альберик с жалостью посмотрел на обоих — два глупых ребенка, два врага, человек и тварь. За что их боги наказали? И что теперь делать? Ремигий поднял мышонка на руки, тот привычно обнял его за шею. Воин улыбнулся и понес его в свою спальню. Огромное ложе с брошенными на него меховыми одеялами, кувшинчик с молоком, бокал вина — Альберик успел немного подготовиться. Эйзе тихо спросил:

− Как рана?

Воин улыбнулся:

− Ничего, почти не болит.

Мышонок робко предложил:

− Разреши, я залижу ее, как в прошлый раз?

Воин отрицательно покачал головой.

− Нет, не хочу.

И мышонок вдруг отчаянно, безмолвно заплакал — последняя гордость покидала его, сил совсем не осталось, хотелось плакать, хотелось умереть. Ремигий тяжело вздохнул:

− Да делай со мной, что хочешь, только не плачь…

Мальчишка размотал повязку на плече — рана была очень глубокая, края разошлись и немного покраснели. Чуть в сторону — мог бы пересечь кровеносную жилу, а от такого в походе спасения нет. Эйзе только вздохнул тяжело, наклонился над господином. Шершавый язычок начал вылизывать края раны, боль постепенно покидала воина, и он почти сразу глубоко уснул. Как всегда, когда Эйзе ночью оказывался рядом. Даже не осознавая степени доверия своего тела Твари — рядом с ним он спал так, словно над ним поняли щиты все боги Империи и некого было бояться. Мальчишка вздохнул, встал на ложе на колени и уложил господина так, чтобы было удобнее вылизывать плечо. Рана была намного хуже той, что была нанесена стрелой тварей, надо было ее очистить от сгустков крови и свести края, чтобы не осталось уродливого шрама, такого, что избороздили тело воина. Эйзе терпеливо вылизывал кровь. Тихий вздох донесся со стороны двери — Альберик стоял у входа, безумными глазами глядя на мышонка. Со стороны это, действительно, выглядело жутко, — Тварь склонился на незащищенным горлом господина, чтобы перегрызть его. Мальчишка очень тихо сказал:

− Не надо шуметь, он спит.

Старик быстро подошел ближе — да, Наместник лежал на коленях у склонившегося над ним мышонка и спокойно спал. Эйзе терпеливо наблюдал за старым рабом из-под рассыпавшихся волос, ожидая, пока он уйдет. Старик молча смотрел на него: перемазанные в крови губы, растрепанные белые волосы, − отвратительное зрелище. Только Цезарион спит на его коленях, а не мечется в кошмарах, как это повторялось уже много лет. Убитые люди, убитые твари, пытки в Императорской тюрьме… Что могло сниться Наместнику Империи в проклятой богами северной стране? Старик мягко сказал:

− Я принес одежду Господину на завтра и еду вам…

Эйзе отрицательно покачал головой. Он по-прежнему смотрел исподлобья на старика, светлая челка лезла на глаза. Раб вгляделся в лицо твари — уродливая скуластая маска на лице исчезла, яркие синие глаза, изящный носик, капризно изогнутые брови. Да он красивее любой девушки! Старик не мог объяснить это, но так же, как Ремигий увидел в Твари слабого мышонка, нуждающегося в защите и любви, Альберик увидел замученную, растерянную девчонку. Тонкая игра, неосознанная защита Твари от людей — старый раб увидел то, что хотел видеть. Эйзе тяжело вздохнул, воин раздраженно что-то пробурчал во сне. Старик быстро вышел.

Было что-то настолько глубоко личное в этом вылизывании раны, что посторонним нельзя было смотреть на это. Просто потому, что такой мучительной нежности в каждом движении, такого покоя и доверия нельзя было видеть чужим глазам. Тварь продолжал слизывать капельки крови, снова выступившие в ране, сплевывал кровь и снова продолжал очищать рану. Он был виноват в произошедшем и понимал, что, если бы Наместник не прижал бы его к себе и не прикрыл собой, то его просто-напросто зарубили бы, тот же Ярре прикончил бы за попытку убить Наместника. Зачем? Чтобы сохранить в живых свою новую игрушку? Такая боль за жизнь игрушки? Непонятно.

Ремигий во сне почувствовал что-то неладное, задышал чаще, глаза под закрытыми веками беспокойно задвигались, он силился проснуться и защитить свое чудо невозможное от всех напастей. Вот только напастью был он сам…

Эйзе успокаивающе зашептал, осторожно поцеловал в сомкнутые веки:

− Здесь я, все хорошо, я не плачу…

Глубокий удовлетворенный вздох в ответ, воин снова провалился в сон. Кровь, наконец, остановилась, рана была очищена, мышонок довольно вздохнул, прикрыл рану повязкой, переложил господина на спину, сам лег рядом, прижимаясь к здоровому боку, привычно согреваясь о тело воина. Меховые одеяла не спасут от утреннего холода, опять будут сброшены во время беспокойного сна. Только горячее тепло живого тела согревало ледышку Эйзе.

Старик зашел в комнату господина поздно ночью — он беспокоился, не навредит ли Тварь Наместнику. И усмехнулся — мышонок спал, крепко прижавшись к господину, воин осторожно прижимал его к себе. Да, Цезарион привез не девушку, но он… Судя по обращению и крепкому объятию во сне — влюблен? Старик покачал головой — странная привязанность. Опасная привязанность — если узнает Император, то навряд ли простит такое…

Воин проснулся очень рано, тихо приподнялся, мышонок сонно пискнул, Ремигий осторожно переложил его на свое нагретое место, укрыл меховым одеялом, сверху своим плащом. Мыш что-то пропищал и снова провалился в сон. Теперь будет спать долго — никто не будет устраивать утренние побудки, с криком влетать в палатку. Бедный Альберик, теперь все шалости мышонка достанутся ему. А он может придумать столько всего! Воин усмехнулся, тихо вышел из спальни.

Альберик нашелся на кухне, что-то торопливо нарезал к завтраку господина. Давно заведенный обычай — утром воин получает завтрак из рук своего раба. Сколько раз Ремигий не говорил, что негоже его кормить, словно малого ребенка, старик пожимал плечами и продолжал делать то же самое. Для старого раба Наместник продолжал быть малым неразумным ребенком. Да вот сейчас добавился еще один и очень непростой. Да уж.

Старик удивленно взглянул на улыбающегося Ремигия, так давно на суровом лице воина не было такого немного беззащитного и нежного выражения.

− Альберик, малыша не буди, пусть отоспится и отдохнет. Покорми его обязательно. Он постоянно есть хочет. И еще, постарайся без необходимости к нему не прикасаться, он тварь все-таки, не любит прикосновений.

Про мышиные шалости он говорить не стал, может, обойдется… Да уж… Надежды…

Весь день Наместника всегда был расписан, и он отчаянно долго тянулся, потому что Наместник думал только о том, как скорее вернуться домой. Никогда не хотел и не считал дом в крепости своим, но сейчас очень хотелось придти и увидеть свою радость ненаглядную. И, скорее всего, выслушать упреки Альберика — мышонку очень не повезло, старый раб и с Ремигием справлялся, а уж мышиные шалости будут отслежены и ликвидированы. Хотя…

Наместник почти вбежал в дом, но в комнатах царил порядок, никого не было. Томимый неприятными предчувствиями, воин пошел искать кого-нибудь. Еще из коридора, ведущего в кухню, он услышал звонкий голосок, непрерывно что-то болтающий. Ремигий осторожно приоткрыл дверь. Картина умилительная — умытый, тщательно причесанный, аккуратно одетый Эйзе сидит на высоком кресле, болтает ногами и весело что-то рассказывает. В руках — огромный кусок пирога, от которого он все время откусывает, мордочка перемазана в начинке из ягод, вид презабавный. Альберик на соседнем столе что-то режет — похоже, готовит еду. Судя по запаху в кухне — пироги испекли недавно, видимо, для того, чтобы побаловать мышонка. На скрип двери оба одновременно повернули головы, воин немного неловко протолкнулся в кухню.

Эйзе сразу притих, старик как-то таинственно улыбался. В общем, похоже, все-таки что-то произошло. Мышонок быстро встал с кресла, шагнул к воину и внезапно начал падать вперед, Ремигий успел шагнуть к нему и подхватить на руки. Причина падения стала ясна, как только воин поднял мышонка с пола: поверх сапожка была завязана веревка, а второй конец ее был привязан к ножке кресла. Воин в бешенстве взвыл:

− Альберик, зачем привязал его? Это еще что?

Эйзе тихо зашипел, старик хмуро ответил:

− Я весь день за ним по дому бегал. Так проще — он никуда не уходит. Эйзе, сам расскажешь или я?

Воин почувствовал неприятное замирание возле сердца, мышонок, похоже, отличился опять. Но сделал-то что? Эйзе глубоко и покаянно вздохнул:

− Я разбил две большие вазы в приемной.

Воин посмотрел на старика безумным взглядом — вазы были дорогущие, подаренные Императором, и Альберик таскал их за собой на протяжении всех походов. Так, Мыш нашел себе развлечение, слава Богам, что не поранился. Воин тихо спросил:

− Все?

Сил говорить просто не было. Старик пожал плечами — видимо, ожидал более сильной реакции от утери родных и близких ваз. Эйзе совсем тихо сказал:

− Подрался с собакой во дворе…

Воин, уже туго соображая, вспомнил, что во дворе жила какая-то крупная собака для охраны, он даже клички ее не знал. Сам собой выскочил идиотский вопрос:

− Зачем?

Мышонок глубоко вздохнул:

− Хотел поиграть, а она попыталась укусить и бросилась…

Да уж, Альберику явно досталось за сегодняшний день. Ремигий переспросил:

− Все?

Старик переглянулся с мальчишкой, тот хмуро продолжил:

− Упал с дерева…

Воин с тревогой взглянул на старика, тот усмехнулся:

− Лоб разбил, содрал коленки…

Ремигий только покачал головой, слава богам, живой остался. А ты чего хотел — запереть дикое животное в городском доме? Вазы, собаки, дерево. Хорошо, не лук и стрелы. Ладно, пока хотя бы так. Мышонок смотрел явно виновато, воин укоризненно покачал головой. Ну что говорить — ведь подарки принес, как ему после всего отдавать? Альберик мягко попросил:

− Господин, не надо его наказывать. И так весь в синяках — бодягой полдня на лице сводил, а на теле живого места нет.

Эйзе недовольно пискнул, старик тут же сунул ему в руку еще кусок пирога:

− Ешь и молчи побольше…

Похоже, старый раб решил мышонка откормить. И правда, слишком худой, слишком голодный. Да уж, украшение ложа Наместника. Горюшко синеглазое…

Ладно, хвалить, видимо, не за что, но и не натворил чего-то ужасного. И это уже хорошо. А значит, можно отдать подарки. Ремигий открыл большую корзину, которую втащил в кухню. Эйзе тут же заинтересованнно заглянул в нее. Пара теплых башмачков из меха, совсем крошечные — воину пришлось показывать размеры ножки, благо, что помнил, что маленькая ступня полностью помещалась в его ладони. Пара теплых меховых расшитых безрукавок — это для Альберика. Несколько простых рубашек, штанишки из льна, мягкая курточка из кожи. Местные жители давно одевались почти неотличимо от Тварей — все-таки холодный край, только воины Империи ходили в туниках, хотя даже летом жестоко мерзли. Игрушечный лук с затупленными стрелами. Эйзе надулся — он не ребенок. Мишень к нему. Мыш тут же заинтересовался, − куда повесим, как стрелять. Старик с улыбкой смотрел на них — непонятно, кто был более счастлив подаркам. Теплый меховой плащ с затейливой вышивкой. И… воин, немного замявшись, все-таки достал из корзины два браслета на тонкие девичьи запястья. Это у людей. У тварей же — как раз на руку молодого воина. Эйзе тут же сжался. Старик неожиданно сказал:

− Хорошие поручи, защитят от удара мечом по запястью.

Мышонок неуверенно протянул руку, взял золотые безделушки, начал рассматривать. Ремигий с благодарностью взглянул на Альберика — он не дал разгореться ссоре. Воин, и правда, подбирал безделушки для защиты рук мышонка, ну кто же виноват, что у тваренка тонкие запястья. Меч… Из обнаруженного схрона. У тварей мечи намного легче, Эйзе тяжеловато было бы управляться с мечом людей. Все руки бы повывернул. Мышонок резко поднял глаза, губы отчаянно дернулись. Воин мягко сказал:

− Малыш, мне Ярре рассказал, что случилось, что тебя оскорбили, что ты рукой оружие искал. Только не размахивай им зря.

Мышонок напряженно спросил:

− А если против тебя?

Наместник ответил горько:

− Если против меня — то мне уже будет все равно. Это смерть в любом случае.

Мышонок опустил голову, сглотнул горький комок в горле. То, что через три дня отправляться на границу, что опять разъезд погиб, Ремигий не стал говорить. Ненависти не было, просто горечь. Мальчишка не виноват — война…

Раб развязал веревку на ножке мышонка, спокойно сказал:

− Все. Если подарки кончились, то пора есть.

Мыш удивленно взглянул на воина, тот засмеялся — старый раб явно взялся за воспитание дикой твари. Эйзе увлеченно жевал пирог, зажевывал его сыром, запивал молочком. Старика он не стеснялся, как ни странно, а воин старался не глядеть в сторону мальчишки, чтобы не смущать. Он слишком наголодался, да и в последние пять дней очень стеснялся что-либо просить. Конечно, насытившись, твареныш заснул прямо за столом. Старик тихо сказал:

− А я его хотел еще заставить искупаться — весь в земле перемазался.

Ремигий засмеялся:

− Теперь уже завтра. Пусть спит. Он в пути сильно намучился. Прошу — не ругай его сильно, он многого не понимает, не надо обижать малыша.

Старик кивнул:

− Да, как прикажете.

Наместник вздохнул, осторожно поднял мальчишку на руки, понес в спальню. Раздел осторожно, уложил, закутал в одеяла. Усмехнулся — мальчишка отчаянно боялся, что силком потащит на ложе. А сам засыпает, еще до него не добравшись. В паху опять привычно заныло. Ладно, сегодня можно. Мыш уснул, Альберик за ним приглядит, а до утра воин уже вернется. Смешные заботы — не дать повода обидеться и обеспечить присмотр, как маленькому. В конце концов, сколько можно терпеть…

Дорога в веселое заведение давно знакома, маленькая дверка в заборе. Городок пограничный — не принято выставлять подобное. Зато внутри — все по образу и подобию имперских шикарных борделей. Сад, большая приемная, тихие звуки цитры — кто-то из девочек упражняется. Понятно, что дорогое удовольствие — хорошая девушка, умеющая и развлечь, и поболтать о чем-то легком, если будет на то воля купившего ее ночь. Хозяйка расплылась в улыбке — то, что принесло самого Наместника, было доложено еще при входе в калитку. Редко бывает, а так ничего — девчонок не бьет, платит хорошо. Каждый раз подавай ему новую — ну, это дело его. Хозяйка уже утратила блеск молодости, а так — еще вполне… Правда, нравы она поддерживает весьма строгие — и в заведение не так просто попасть, а уж, если отличился пьяным дебошем, то потом калитка для тебя закроется навсегда.

Ладно, разговор идет забавный — Наместник неожиданно изменил своим вкусам, просит на ночь опытного мальчишку. Хозяйка немного замялась — Наместник такого ранее никогда не просил, но мало ли что придет в бешеную голову Цезариона на ночь… Спокойно кивает:

− Да, мы можем исполнить желание гостя, юношей у нас немного, но вы можете выбрать по своему вкусу…

Воин немного неловко пожимает плечами:

− Вкус здесь не при чем — мне нужен молчаливый и умелый мальчишка, вот и все.

Брезгливость переполняет все существо Наместника, ему очень неприятно, но и терпеть больше невозможно. Конечно, можно было бы и прихватить очередную девчонку, но потом снова терзать Эйзе из-за своего неумения? Хозяйка покорно склоняет голову:

− Как прикажете… − И уже более жестко — к распорядителю: − Приведи Рыжика, если господину понравится, то он будет с ним этой ночью.

Тихо скрипит дверь — ну и что за Рыжик? Юноша немного напряженно смотрит на воина. Рыжие длинные волосы, спереди заплетенные во множество косичек с бусинками, сзади — просто распущенные, немного вьются на концах. Лицо непонятное — сильно накрашено, яркие карминовые губы, нарумянены щеки, бледная кожа возле губ и подбородка. Глаза славные, серые, при рыжих волосах должны быть веснушки возле глаз и на носике, но так все сильно замазано гримом. Очень изящный. Если Эйзе угловат и немного мосластый, то Рыжик сложен очень изящно, он более похож на девушку, чем на мальчишку. А может, просто хороший грим и умело подобранная одежда. Красивые кольца на тонких пальцах, браслеты на запястьях. На шее — дорогое ожерелье. Мальчик пришел во всей красе. Сбрасывать цену при таком красавце просто невозможно. Видимо, на то и расчет. Ладно, Рыжик так Рыжик…

Юноша, что-то непринужденно щебеча, ввел воина в свою комнату. Ничего необычного — для любви с мальчишкой тоже нужно широченное ложе, пара кресел, маленький туалетный столик, обеденный стол, уже накрытый: вино, фрукты. А вот необычное − какие-то плетки в углу. Воин изумленно приподнял брови, мальчишка пожал плечами — у господ бывают разные причуды. Он спокойно смотрел на немного смущенного Ремигия. Тот молча сел в кресло, взял кубок, юноша осторожно налил ему вина. Мальчишка терпеливо молчал, ожидая, когда господин прикажет ему приступить к работе…

Воин потягивал вино, он был совсем растерян. Прикосновение к Эйзе приносило жар тела и бешеное желание, здесь не было ничего — странный юноша, чересчур накрашенный, забавная мордашка. Не было совсем ничего. Просто отвращение к нему и к себе. Юноша, почувствовав что-то, мягко спросил:

− Господин желает чего-то необычного? Или мне развлечь вас — почитать стихи, сыграть на флейте?

Воин отрицательно покачал головой. Мальчик усмехнулся, осторожно прикоснулся к фибуле, стягивающей на плече края плаща Наместника. Тот тихо сказал:

− Нет…

Юноша осторожно присел к столику, почти рядом с воином, но не касаясь его. Уж что он подумал — Боги знают. Но он терпеливо ждал. Наместник внезапно решился:

− Я не хочу тебя… Но из похода я привез мальчика, дважды я пытался быть с ним, но выходила только боль, я рвал его тело. Мне нужно понять, как войти в его тело, не причинив вреда, как дать ему радость…

Юноша глубоко вздохнул, видимо, для него это было очень необычно. Потом осторожно спросил:

− Господин, до встречи с вами он был девственен или был какой-то опыт?

Воин горько вздохнул, — до встречи, — кровавые ссадины и царапины, плач сквозь стиснутые губы: «Молю, убей!» Покачал головой:

− Нет, опыта не было. Он совсем ничего не умеет…

Юноша молчал, видимо, пытался подобрать слова — не каждый раз грозный Наместник признается в таком. Потом так же осторожно спросил:

− Что же вы хотите от меня, Господин? Просто советов или мне показать, что делать с ним?

Воин закусил губу от бешенства, но ответил:

− Мне нужно показать — я должен понять, что делать, чтобы не было больно.

Глубокий вздох в ответ:

− О, господин, тому, кто принимает, всегда больно, особенно в первый раз, когда тело еще не привыкло к подобному…

Воин молча смотрел на него. Юноша осторожно предложил:

− Тогда не противьтесь тому, что я буду делать. Я не смогу принять вас, если вы не желаете меня…

Наместник кивнул. Говорить не хотелось, острое чувство брезгливости к себе — до чего докатился! И глубокое убеждение — Эйзе никогда не должен испытать того, что было в лагере. Никогда. Он слишком нежен для подобного. Мышонок любимый, смешной, немного голенастый, еще чуть неуклюжий. Но только отчаянно желанный. А этот, — красивый, — не нужен…

Мальчик покачал головой — он отлично чувствовал настроение господина, будет сложно угодить ему… И немного ревнивая усмешка — что же там за чудо, что жестокий Наместник ради него готов сделать то, что ему неугодно. Потом осторожно переместился на пол, очень мягко коснулся голеней воина, тонкие руки скользнули над мехом сапог, поднимаясь выше — к бедрам, мягко поглаживая их. Смешно, но мальчишка вел себя, как осторожный любовник, ласкающий девственницу. Он словно боялся напугать и навредить. Воин раздраженно повел ногой, Рыжик отрицательно качнул головой:

− Не надо сопротивляться…

Наместник брезгливо скривил губы, у юноши чуть дрогнули брови в легкой горечи — зачем было брать, если ему явно противно. Тихий, почти неслышимый вздох. Тонкие пальцы легли на набедренную повязку, осторожно потянули за узел. Воин молча смотрел на юношу, ничем не помогая, но и не противясь. Руки юноши продолжали свою работу, он наклонил голову, рассыпавшиеся волосы коснулись бедер воина. Осторожный поцелуй в бедро. Воин резко сказал:

− Нет, я не хочу этого…

Мальчик поднял голову, положил ее на колено воина, пальцы скользнули в пах мужчины, поглаживая и лаская его тело. Ремигий глубоко вздохнул — очень медленно, но под ласкающими движениями рук возбуждение появлялось. Насколько было проще с какой-нибудь девахой, а тут — изысканный Рыжик, который явно в затруднении — такого клиента у него просто не было. Воин вдруг усмехнулся — мальчишка-то озадачен не менее него самого. Вот уж…

Через мгновение он подхватил мальчишку на руки, посадил на колени, осторожно начал расстегивать фибулы, стягивающие тунику на плечах. Сильная рука легла на обнажившуюся грудь мальчика, тот удивленно вздохнул. Ласковое поглаживание, мягкое касание возле сосков, мальчишка притворно вздохнул, но это была ложь купленной любви, воин отлично понял это. Ну что делать, нельзя же совсем опозориться под взглядом лукавых серых глаз. Осторожный поцелуй в губы, мальчишка удивленно смотрел на Наместника — откуда такая горячность? Попытался снять с воина тунику, тот отмахнулся, торопливо стянул ее сам, поднял мальчишку на руки, тот немного растерянно смотрел на него. Поднял на ложе, мальчишка попытался вывернуться из-под тяжелого тела, он уже был испуган, но воин достаточно резко прижал его к ложу, приподнял и вошел в его тело. Мальчишка только сдавленно вскрикнул. Выученная игрушка не смогла выдержать боли прониковения. Воин продолжал удерживать мальчишку за бедра, мерно двигаясь в его теле, мальчишка уже всерьез пытался вырваться, но силы были неравны. Ремигий понимал, что делает что-то не то, но не мог уже остановиться, проникая все глубже и глубже, слыша только глухое дыхание юноши. Воин попытался приласкать восставший член мальчишки, но тот уже просто рвался из-под него. Короткий вскрик, воин оттолкнул Рыжика, кончая. Юноша отполз к краю ложа, прижал к лицу ладони — нельзя было сказать клиенту, что он сделал больно, но то, что произошло, было настолько больно и унизительно, что говорить он просто не мог. Воин глухо спросил:

− Я сделал все не так?

Рыжик тяжело дышал, пытаясь пережить боль, потом ответил:

− Господин, вы были великолепны…

Наместник резко засмеялся:

− Не лги, я больно сделал, я знаю. Объясни, в чем я ошибся?

Рыжик помотал головой:

− Немного подождите, господин. Я прошу немного времени…

Воин молча ждал. Юноша с трудом унял участившееся дыхание, сел на краю ложа, накинул на плечи покрывало. Ближе придвигаться он явно не хотел. Губы были белыми от боли, даже сквозь краску это было видно. Наместник так же спокойно смотрел на него. Перед Эйзе он бы сейчас стоял на коленях, вымаливая прощение, здесь же была дорогая игрушка, не более того. Рыжик очень осторожно сказал:

− Господин, с тем мальчиком, о котором Вы говорили — было то же?

Воин кивнул. «То же», − кровавая лужа на постели, неподвижное лицо, тихий стон. Гораздо хуже, чем с этим покупным счастьем. Хотя… его, видимо, хорошо обучали. Живая вещь… Интересно, откуда рыжие волосы, — это северные границы Империи, но там не приняты подобные способы заработка. И у него очень интересные благовония, — при проникновении воин отчетливо почувствовал запах луговых трав в жаркий полдень, когда травы скошены, но еще живут… Забавно…

Мальчик продолжил:

− Господин, юноша — не женщина, есть определенные правила в любви, чтобы не сделать партнеру больно…

Ну вот, какая-то … Ладно, сам напросился. Воин молча смотрел на мальчишку. От такого взгляда, бывало, и кони падали, глаза у Наместника были бешеными, мальчишка кривился от боли, но продолжал:

− Необходимо облегчить прониковение — обычно это ароматическое масло, другие жидкости не слишком подходят. Иначе боль отчаянная. И еще правило — сразу войти нельзя, партнер может пострадать, поэтому его необходимо подготовить к этому, либо приказать сделать это ему самому.

Воина затрясло от омерзения — Боги, как можно говорить подобные вещи такими внешне невинными губами. Дрянь продажная… Эйзе, маленький, как же было больно… И я — тупая деревенщина. Провались все! Что же я делал с ним, боги! Юноша замолчал, потом очень тихо спросил:

− Вы желаете попробовать снова, господин?

Наместник только зло скривил губы — он не получил никакого удовольствия и практически никакой разрядки. Чувство жуткой брезгливости и ненависти к себе: зачем затеял такое? Надо было прихватить девчонку, напиться хорошо и вернуться домой, к спящему Эйзе, — нельзя, чтобы он понял, что произошло ночью. Воин отрицательно покачал головой, юноша продолжил:

− Господин, моя комната имеет выход в сад, там есть бассейн с проточной водой. Хотите искупаться?

Воин, неожиданно для себя — кивнул. Рыжик поднялся, накинул на себя плащ, воин, не озаботившись приличиями, последовал за ним. И правда — выход в сад, небольшой бассейн. Сад был освещен лунным светом, было достаточно поздно, окна в доме уже не светились — клиенты или занимались любовью в темноте, либо уже разошлись по домам.

Юноша подошел к бортику, выложенному грубо обработанными камнями, сбросил плащ, блаженно потянулся и осторожно спустился в воду. Рыжие волосы в лунном свете засеребрились, глаза загорелись странным светом — как у собаки ночью, когда луч луны падает на расширенные зрачки животного. Хрупкое тело в прозрачной воде выглядело призрачным, неземно-красивым. Тихий смех мальчишки — вода смывала обиду и боль, он потянулся в лунном свете, подставляя под холодное сияние смешное скуластое личико. Вода смыла грим и стало видно, что он − очень юный, на носике, и правда, оказались смешные веснушки, кожа в воде, казалось, светилась жемчужным сиянием…

И воин дрогнул… Лилии, смешной мышонок на берегу… Он так же, как и мальчишка, осторожно спустился в бассейн, подплыл к мальчишке, в воде подхватил невесомое тело на руки. И увидел изумленные глаза Рыжика — он ощутил возбужденную плоть господина под прижатым к его телу бедром. Воин улыбнулся. Он видел только немного растерянные глаза юноши. Запрокинул голову Рыжика, очень осторожно прижался к его губам, тот изумленно вздохнул, но воин раздвинул губы мальчишки, проник внутрь, обвел языком губы, коснулся дрогнувшего язычка юноши. Тот немного неуверенно обнял воина за шею, удерживаясь на воде лишь потому, что воин держал его на руках. Воин глубоко вздохнул, снова прижался к губам мальчишки, тот уже отвечал на поцелуй, губы приоткрылись, прижимаясь к губам воина. Воин тихо фыркнул, мальчишка в ответ засмеялся — теплое дыхание обжигало обоих. Рыжик чуть отвернул голову, быстро поцеловал воина в шею, внезапно больно прихватил его за мочку уха, трогательно, ласкаясь, пожевал ее. Ремигий засмеялся, поставил мальчишку на дно бассейна, осторожной рукой провел по груди, животу, бедрам. Мальчишка стоял смирно, не совсем понимая, что делать с таким изменением настроения клиента. Жесткая ладонь с мозолями от рукояти меча нежно коснулась паха, провела по еще мягкой плоти. Мальчишка вздохнул, опустил руки под воду, скользнул по мускулистым бедрам, ощутил твердость возбужденного ствола. Воин был уже готов к проникновению, жестокая привычная боль в паху, но сейчас можно получить удовлетворение. Рыжик напряженно вгляделся в глаза воина, ожидая увидеть такую привычную ледяную усмешку, и увидел — нежную улыбку. И поверил. Совсем тихо сказал:

− Господин, здесь не нужно облегчать вход — вода.

Ладонь воина как-то привычно скользнула по ягодицам, осторожно коснулась входа, очень осторожное растяжение — и жестокий неумеха так внимательно и нежно следит за личиком юноши, что понятно, — достаточно тому поморщиться от боли, — и все сразу прекратится. Мальчишка глубоко вздохнул, расслабляясь, воин приподнял его над собой и очень осторожно опустил на восставший член, удерживая мальчишку за талию и тревожно заглядывая в глаза — не больно ли… Мальчишка обвил ногами бедра воина, удерживаясь и одновременно давая тому возможность двигаться в его теле. Очень осторожные, мерные движения, очень медленно ускоряющиеся, постоянное внимательное заглядывание в глаза живой игрушки — не больно ли… Нет, не больно. Мальчишка откидывается немного назад, рыжие волосы полощутся по воде, хриплое, неровное дыхание обоих. Воин сдавленно говорит:

− Я не могу приласкать тебя, но хочу, чтобы мы кончили вместе.

Мальчишка кивает, начинает ласкать себя, иногда касаясь рукой живота воина. Тот только судорожно вздыхает, терпеть более — сил нет. Отчаянный судорожный вскрик и жестокая судорога, прошедшая по телу юноши. Воин почти сразу следует за ним, мальчишка чувствует, как содрогается тело его господина. Он приподнимает мальчишку, выходит из него. Тихие поцелуи в губы, сонный голос юноши — он что-то бормочет, не понимая сам, что говорит. Тихое: «Спасибо…» и нежный поцелуй в шею. Рыжик растерян и испуган — брезгливый злобный мучитель благодарит за купленную любовь. Сильные руки поднимают Рыжика и куда-то несут. Потом прикосновение мягкого полотна, снова нежный поцелуй в губы. И тихий смех, и вопрос:

− Тебе не больно?

И изумленный ответ:

− Нет. Так сладко.

Смех Наместника в ответ. Так просто — воспоминание о теплом деньке, венке из лилий, мордочке Эйзе, перемазанной в желтой пыльце. Рыжик пытается не засыпать, но не может — впервые за долгое время с ним обошлись нежно, и он тоже испытал удовольствие от такой странной любви.

Тихое:

− Не уходи…

И в ответ:

− Не могу… Пора… Светает… Спасибо тебе…

Рыжик проваливается в сон, снова чувствуя теперь уже последний поцелуй…

Наместник, и правда, торопился — уже утро начиналось, мышонок всю ночь провел один, если проснулся и не нашел на ложе своего господина, — страшно даже подумать, что могло случиться. Хитрая калиточка открылась, выпустила воина наружу, привратник получил монетку. Еще только слабела ночная тьма, но воин очень торопился — мышонок всегда замерзал в это время, надо было вернуться побыстрее. Мимолетная улыбка тронула его губы — Ремигий вспомнил растерянные серые глаза Рыжика во время купания, странное доверчивое и неверящее одновременно выражение лица юноши. Надо будет потом вернуться к нему и сделать какой-нибудь подарок, мальчишка дал самое важное, — уверенность в том, что с Эйзе все может быть по-другому. Воин почти бежал по темным улицам.

Дом Наместника был освещен, тусклые отсветы факелов отражались в окнах. Сердце Ремигия остановилось — Боги, что случилось? Пара воинов возле дома молча пропустили Наместника внутрь. В приемной на полу сидело несколько воинов из сотни охранения, сотник тихо переговаривался с лекарем. Альберик сидел в кресле. Ремигий почти не двигающимися губами спросил:

— Что произошло?

Старик очень мягко ответил:

— Господин, Эйзе ночью попытался сбежать, его схватили уже за оградой сада, он отчаянно сопротивлялся, ранил воина, искусал всех. Его едва удалось связать.

Ремигий едва не застонал — как же связывать маленького, если еще рана на боку не зажила. Спросил он другое:

— Тот, кого он ранил — жив?

Лекарь кивнул. Воин глухо спросил:

— Где он?

— В спальне…

Ремигий шагнул к двери в коридор, лекарь что-то попытался сказать, но натолкнулся на бешеный ненавидящий взгляд Наместника и промолчал…

То, что Ремигий увидел в спальне, просто не могло быть на самом деле: Эйзе отчаянно, выламывая себе связанные руки, выворачивался из одеяла, в котором был спеленат, руки и ноги крепко связаны, во рту — окровавленный кляп, чтобы не кусался. С ним еще обошлись весьма бережно — чтобы мальчишка не покалечил себя, он был туго закутан в одеяло и сверху связан. Ремигий со стоном шагнул к мальчишке и тут на столике увидел аккуратно сложенные ожерелье, браслеты, меч…

Он уходил сознательно и оставил то, что было подарено Наместником. Эйзе продолжал отчаянно биться, хрипя и задыхаясь. Воин шагнул ближе и оцепенел: его любимый мышонок был в своей боевой форме. И понятно стало, почему он только смеялся на вопросы Ремигия: никто не захочет показывать свою чудовищную сущность. А она была чудовищной — кабан, молодой связанный исхудалый кабан, белесые волосы дыбились как щетина, оскаленные над кровавой полоской кляпа зубы блестели как стальные клыки. Воин остановился — только он мог видеть истинную сущность Эйзе и вот сейчас — боевую форму. Но она — ужасна. Эйзе, задыхаясь, поднял голову, и воин ожидал увидеть кроваво-красные глаза кабана, яростно светящиеся в темноте. А увидел — синие глаза Мыша. Они не менялись при любой форме…

Наместник горько вздохнул — тут уже не детская шалость и не баловство. Ранен воин Империи, попытка побега. Можно представить, как покалечил мальчишка руки преследователей, что заткнули рот кляпом. Слава Богам, что побоялись убить. Сам убил бы за такое. И не жалко было бы…

Мальчишка дышал хрипло, с трудом, еще бы: рот немилосердно перетянут кровавой тряпкой. И если попытаться освободить — бросится же. Воин внимательно вгляделся в синие глаза — там не было отсвета человеческого разума. Разум и тело зверя… Сам притащил такую тварь в дом. И что теперь делать, — он же не понимает, в чем дело, — потому что животный разум правит его телом. Воин шагнул чуть ближе, мальчишка забился с возрастающей силой, пытаясь выпростать из одеяла хотя бы одну руку полностью. Веревки немилосердно резали нежную кожу запястий, но, видимо, он боли не чувствовал. Воин тяжко вздохнул, жуткая боевая форма Твари его не испугала, в груди снова возникла тяжелая боль. И мышонок ее забрать не сможет — потому что мышонка нет, есть бешеный молодой воин с разумом кабана. Нет Эйзе, и, видимо, уже не будет. Время сказки кончилось — это его истинная боевая форма и истинная суть. Протяжный стон со стороны кровати — Тварь пытается вырваться, но руки только сильнее затягиваются узлами веревок. Больно же, как больно, если он так стонет. Ремигий шагнул ближе, вынул кинжал. Тварь по-прежнему неразумно бился, затягивая путы все сильнее и сильнее. Да пропади все пропадом! Пусть бросится, но нельзя давать ему самому покалечить себя. Кусачая Тварь, опасная Тварь. Эйзе… Мышиный царевич.

Воин перерезал веревки на теле, вытащил его из одеяла. Одежда изорвана, слава Богам, крови на повязке нет. Эйзе вырывался изо всех сил, но руки-ноги были связаны, а кляп не давал искусать Наместника. Только глаза горели яростью. Воин ясно проговорил:

— Хватит извиваться, я хочу разрезать веревки, будешь крутиться — могу порезать тебя. Понял?

Мальчишка только захрипел яростно. Ладно, тогда так… Воин изо всех сил запрокинул голову мальчишки, сунул ее себе под мышку, Эйзе жутко захрипел, пытаясь вырваться, но это было невозможно. Он бился на развороченном ложе, уже не имея возможности серьезно сопротивляться. Голова кусачей твари была зажата так, что укусить воина он не мог. А тот быстро перерезал веревки на ногах, потом на руках и буквально отбросил его от себя. Эйзе отлетел на середину комнаты, яростно рванул кляп изо рта, бросил кровавую тряпку и забился между ложем и стеной, подальше от Наместника. Тихое хриплое дыхание, пристальный наблюдающий взгляд сквозь спутанные волосы. Мальчишка зализывает изуродованные веревками, кровоточащие запястья. В глазах по-прежнему безумие зверя. Говорить с ним бесполезно. Ладно, хотя бы прекратил его муки.

Воин молча сел на пол, подальше от закутка Эйзе, чтобы его не пугать. Ночь прошла, наступало утро. Пора начинать новый день. Только не хотелось — не для кого. Мышонок поглощен безумием ненависти. Или его вовсе не было — и он сам себе все придумал, пытаясь загладить вину за содеянное. Воин попытался встать и приблизиться, но Тварь, хрипло вскрикнув, забился еще глубже — оттуда так просто не вытащить. Еще немного — и даже худышка Эйзе от ужаса вобьет свое тело в такой узкий проем, что не вытащишь потом никакими силами. В комнату заглянул Альберик. Наместник раздраженно сказал:

— Отпусти людей, я сам с ним могу справиться.

Старик тут же исчез, когда Цезарион в таком настроении — лучше не спорить…

Воин пристроился на ковре, подальше от Эйзе. Тот непрерывно возился в выбранном закутке, тихо шуршал, иногда постанывал от боли. Ремигий не спал всю ночь, как ни странно, тихое сопение Твари, ее непрерывное беспокойное устраивание в углу за ложем, — видимо, больно было руки и ноги впихнуть в такое узкое пространство, — его успокаивало. Впрочем, как и всегда, когда Эйзе оказывался рядом. На краткие мгновения воин проваливался в сон, потом приходил в себя, снова слышал беспокойное шуршание в углу Эйзе, снова засыпал. Ко всему прочему, отчаянно разболелась рана в плече — видимо, потревожил, когда освобождал Тварь от веревок…

Тогда, в Имперской тюрьме его сильно били… Когда его схватили прямо на улице, перед входом в особняк отца, юный Цезарион хотел посмеяться над странным приключением. Когда его бросили в каменный мешок, где он не мог видеть солнца, и один из приближенных недавно умершего Императора прочитал ему обвинение в государственной измене и разрешение Сената на его арест и допросы, — страха не было. Молодой Император должен был вот-вот взойти на трон, а кому, как ни ему, другу детских игр, знать, что Цезарион никогда не интересовался политикой, просто потому, что у него было много других интересных занятий! Женщины, война, лошади, собаки… Только когда его в первый раз подвесили на дыбе и отхлестали плетями так, что спина превратилась в кровавые ошметки, а потом, когда очнулся, прочитали показания отца, в которых он утверждал, что сотня сына должна была первой напасть на Императора, стало страшно. Потому что он ничего не мог противопоставить этой лжи. Слава Богам, воинов сотни его почему-то не трогали, возможно, потому, что все считали, что в ней дисциплина держится только на затрещинах и мордобое. А, значит, за все их действия отвечает только Цезарион. Но тогда это еще было не так. Он ничего не мог возразить — допрашивающие ему не верили, все его слова воспринимались как ложь. Его много били, очень много. Даже дома отец никогда не наказывал его. Дважды попало от Альберика — и отец промолчал, потому что был сын виноват. Но сейчас — тело, непривычное к боли, стонало постоянно. А он говорил только правду, что ничего не знал и не причастен к заговору. Ему не верили и снова били…

Только много позже он понял, что существовал негласный приказ — его мучили, но не калечили. И потом он так и не посмел спросить Солнечноликого Императора, он ли отдал этот приказ, или ему все-таки частично поверили и не хотели сломать жизнь окончательно: в Империи еще столько уголков для защиты воинами ее народов от варваров. А потом это прекратилось в один день. Он был среди тех, кто был осужден на казнь за измену. Но казнили только его отца — он видел, как мечом отрубили ему голову на потеху толпы. А Ремигия вернули в камеру, ничего не объясняя. А потом, ночью вывели за ворота тюрьмы, и один из сенаторов, ведших следствие, сказал просто:

— Возвращайся домой. Молодой Император поверил тебе и не хочет омрачать праздник восшествия на трон массовыми казнями. Достаточно главы рода. Живи, пока тебе это позволено. Служи Империи. И не забывай, что ты здесь был…

Он и не забывал. Шрамы на спине долго не заживали, приходилось спать на животе… Уже десять лет прошло, а они все так же нестерпимо болят после тяжелого напряжения или мучительных переживаний. Больно-то как, опять больно…

Тихий писк рядом, шершавый язычок вылизывает мокрые щеки. Звенящий высокий голосок:

— Не надо плакать, боль уйдет. Я все залижу, и боль уйдет…

Ремигий с трудом разлепил слипшиеся от соли ресницы: личико мышонка очень близко, он непрерывно лижет его щеки, касается губ, тихо бормочет:

— Не надо плакать, я здесь.

Синие глаза смотрят виновато, но разумно. И стон прорывается сквозь стиснутые зубы:

— Малыш, ты вернулся…

Виноватый взгляд и робкий ответ:

— Да… Не гони меня такого, хорошо?

Воин только горько засмеялся — да как гнать-то… Слава Богам, мальчишка опамятовался, не трясется от страха и боли.

Очень тихо:

— Иди ко мне… Мыш…

Эйзе неуверенно засмеялся, потом прижался крепче, лизнул воина в щеку, вдруг чихнул, сморщил носик. Воин замер — у Твари обоняние намного лучше, ведь почувствует запах Рыжика. Но Эйзе что-то неразборчиво пискнул, прижался и завозился где-то у плеча воина. Тот глубоко вздохнул — так привычно это все, так приятно. В комнате — полный разгром, воин, не отпуская мышонка, потянулся за меховым плащом, прижал к себе Мыша, завернулся вместе с ним в плащ и почти сразу провалился в глубокий сон. Все…

Через несколько минут в комнату заглянул встревоженный Альберик, увидел мирно спящего Господина, крепко прижимающего к себе дремлющего Мыша. Старик только головой покачал. Ну что скажешь — безумны оба, и Наместник — более всего…

Выспаться Ремигию после бурной ночки так и не удалось. Грохот, раздраженная ругань Ярре, неразборчивый голос Альберика. Воин мгновенно проснулся, скинул с себя сладко дремлющего на груди Эйзе, приподнялся. В спальню ворвался Ярре, оценил с одного взгляда развороченную постель, перевернутые вещи, что-то раздраженно буркнул себе под нос — не иначе подумал, что Наместник мучил Эйзе за побег. Воин широко раскрыл глаза — чтобы веки вновь не сомкнулись из-за недосыпа. Ярре выпалил:

— Только что прибыл гонец — вчера вечером твари напали на пограничное укрепление, пока они там их блокировали, но прошло уже полсуток.

Воин ответил мгновенно:

— Поднимай сотни, мы выходим через час!

Ярре кивнул и исчез.

Не обращая внимания на ошалело глядящего на него Эйзе, Наместник еще и умудрился снять с себя ночью часть одежды, Ремигий заметался по комнате. Дикий рев:

— Альберик, где тебя носит? Мой меч, доспехи, неси скорее. И что-нибудь поесть… И молочка…

А вот это уже — для возлюбленного Мыша, ведь вчера ничего не ел, шлялся по улицам и кусал стражу. Вот же еще… кабаненок. Эйзе растерянно хлопал ресницами. Сообщение-то он услышал, но такого переполоха от обычно спокойного Наместника не ожидал. Старик прибежал бегом, принес одежду, кольчугу. Ремигий уже вылетел в сад, раздался гулкий удар и плеск воды — кто-то со всей силы рухнул в бассейн. Эйзе с ужасом смотрел на старика, тот быстро вышел, вернулся с кувшинчикоммолока и куском вчерашнего пирога. Сунул в руку мышонка, раздраженно сказал:

— Ешь, а то господин и так в сильном гневе.

Эйзе покорно кивнул — от бешеного кабаненка ничего не осталось, снова ласковый, нежный мальчик. Только запястья и лодыжки пересечены кровавыми полосами от веревок, да свежих синяков прибавилось. Слава Богам, не убили за такое. Ремигий вбежал в комнату, Эйзе тихо пискнул от растерянности, понятно, что в бассейне господин не в одежде купался, Наместник его понял и тихо засмеялся — ну не в их положении было пугаться голого тела! Но все же накинул меховой плащ сверху. Старик торопливо подсунул блюдо с мясом и сыром, порезано было неровными кусками, видимо, сильно торопился. Воин тут же оглянулся на жующего Эйзе, отложил часть сыра для него. Проглотил несколько кусков, запил водой. Старик тут же испарился. Воин уже торопливо натягивал простые штаны и рубаху — не до политеса было, и туника в бою в холодных горах не спасла бы от ледяного ветра. Это так, на парады…

Теплый ветер Юга, синее соленое море. Одуряющие запахи цветов… Показать бы все это свиненку, чтобы перемазался в липком нектаре огромных магнолий, залез на пальму… Оххх, о чем мысли-то… Бой ведь идет. Надо торопиться. Иначе снова — выложенные рядком мертвые воины. Совсем молодые…

Эйзе вдруг тихо попросил:

— Возьми с собой…

Воин застыл посреди комнаты с незастегнутым воинским поясом — хотел уже ножны с мечом прикрепить. Так, что-то новое Мыш измыслил. Куда взять — сразу с марша и в бой? К его воинам? И как потом, против кого он обратит свой меч, без оружия в горах опасно, даже если и в отряде. Или? Мышонок умоляюще смотрел на воина. А если оставить, — то же, что произошло вчера, понесет без руля и ветрила в побег, ведь просто пристрелят — волосы-то белые и не скрывает этого. И что? За эти несколько дней ведь изведут жуткие мысли, дня не проходит, чтобы отчаянный Мыш не сотворил какую-нибудь шалость. Опять жуткий рев:

— Альберик, сюда!

Эйзе заметно взрогнул — ну да, таким он Ремигия никогда не видел. А не надо было кабаньей яростью пугать и из дома бегать. И… не надо было вчера уходить ночью из дома… Благими намерениями…

Старый раб безмолвно встал на пороге — он-то, в отличие от мышонка, услышал нотки отчаяния и неуверенности в крике господина. Да уж, такое нежное всепрощение для Ремигия было несвойственно, хотя… ведь мальчик никогда и не любил… И горе какое, что его сердце занял твареныш, зверенок, даже не понимающий, что он разбудил в Наместнике. Воин резко сказал:

— Принеси ему одежду и кольчугу. Он едет со мной.

Старик онемел от неожиданности, потом с трудом сказал:

— Господин, опасно же!

Что было опасно — или для мышонка, или для воина, — он не уточнил, но… Воин просто взревел уже:

— Да быстрее, мало времени. И помоги ему одеться… Да, и брось что-нибудь для него поесть в сумку…

Для него… Ремигию-то всегда было наплевать, что есть и что пить. И уже давно — с момента возвращения из Имперской тюрьмы. Старик молча кивнул. Мышонок вдруг подошел к столику, где оставил вчера свои дареные вещички, взял ожерелье, надел, застегнул на шее, повертел в руках браслеты. И услышал мягкий голос Ремигия:

— Пока нельзя, это когда порезы заживут.

Воин смотрел с улыбкой, словно не было только что жуткого переполоха со сборами. Альберик вошел в комнату и только головой покачал — эти двое смотрели друг на друга так, словно происходящее в остальном мире не касалось их. Двое — глаза в глаза, и никого вокруг. Боги, да погубит ведь он Наместника, даже без меча — просто погубит его жизнь! Вот из-за этих взглядов погубит…

Ремигий тряхнул головой, отгоняя наваждение:

— Эйзе, быстро одевайся, шлем и кольчугу не забудь надеть. Быстрее, быстрее!

Нервный писк мышонка в ответ — безнадежно запутался в рубахе, старик торопливо выпутывает его оттуда, штанишки, сапожки, Эйзе было забрыкался и был испуган злым окриком воина:

— Босиком с собою не возьму!

Не хватало еще, чтобы мышиные ножки мерзли в горах. Резкий окрик:

— Альберик, в сумку меховой плащ положи!

Наместник может спать на ледяной земле — не впервой, но малыш мерзнуть не будет. Воинский пояс отчаянно велик, но иначе ножны с мечом не пристегнуть — кое-как замотали вокруг тоненькой талии, воин мрачно оглядел результат торопливых сборов, зло сказал:

— Вернемся, подберем тебе что-то из детских доспехов.

Эйзе сердито фыркнул, воин только головой покачал — его Мыш такого раньше не позволял, пищал недовольно, а тут… Опять кабаном стать хочет? Как сложно у них: маска для чужих, то, что видят люди; истинное лицо — Наместнику оно жестоко не нравится; и еще боевая форма — довольно отвратительная. Эйзе терпеливо ждал, пока Наместник разглядит его. Ну, лучше точно не будет. Во двор, на коня, за ворота…

Ярре едва не застонал, когда увидел двух всадников, выезжающих со двора Наместника, одного из них перепутать было невозможно — огромное, сильное тело Цезариона в облегченных доспехах трудно было не узнать. Но за ним конь нес хрупкого длинногого всадника, волосы забраны под шлем, сверху на спину накинут плащ с капюшоном. Сотник только головой покачал — ну надо же было Наместнику умудриться и взять с собой в бой Тварь. Ремигий подъехал ближе к Ярре, тихо сказал:

— Приблуды с тобой?

Ярре молча кивнул, воин продолжил:

— Дай для охраны Эйзе. Я бы не тащил его с собой, но он вчера сбежал из дома, натворил дел, пока я не вернулся. Боюсь оставлять…

Сотник недоуменно спросил:

— А в бой — не боитесь?

Наместник пожал плечами:

— Воин же, поди, ума хватит голову под меч не подставить.

Ярре напряженно кивнул — конечно, свою-то — навряд ли, а вот как насчет головы Наместника? Но приказ есть приказ.

Приблуды робко приблизились к новенькому, потом, похоже, кто-то из них понял, в чем дело. Через минуту конь Эйзе был сжат между боками лошадей приблуд, а сам он тихо что-то болтал. Причем в руках у всех троих откуда-то появились куски еды. Похоже, Альберик успел снарядить и седельную сумку Эйзе, а что там могло еще быть, кроме большого количества еды? Наместник только головой покачал — Альберик изо всех сил пытался привести тело Эйзе в нормальный вид, хотя бы немного откормив его. У Наместника должен быть самый красивый мальчик, остальное просто не обсуждается. Судя по той скорости, с какой мальчишки жевали припасы, Альберику еще долго нужно будет кормить Мыша для достижения тем достойной пухлости и красоты форм. Воин тихо хмыкнул своим мыслям. О бое надо думать, а не представлять растолстевшего Эйзе, застрявшего между стеной и ложем…

Ярре опять вздохнул — нетрудно было понять, что думает Наместник, поглядывая на закутанного в плащ поверх доспехов мышонка. Губы воина непривычно улыбались. Правда, мысли Ярре были немного более игривыми — он думал, что Наместник вспоминает прошлую ночь. Можно подумать, визит Наместника к мальчишке в бордель не остался незамеченным. Кому надо — те знали, да и искали его после поимки Эйзе, только владелица борделя не дала сообщить о побеге — она просто заявила, что не может тащить Наместника из бассейна из-за какой-то Твари, с которой не могут справиться. Ярре, против воли, тоже усмехнулся — он ночью говорил с раненым воином и искусанным тварью караулом. В итоге, он просто убедил их, что глупо раздувать историю там, где они не смогли справиться с мальчишкой. Что стыдно воинам Империи в таком признаваться. Короче, дело было очень быстро замято. Наместник даже не должен был думать об этом — честь его имени блюлась Ярре ревностно…

Отряд уже выехал за ворота. Ехали быстро — рысь переходила в галоп. И торопились сильно, — никому не хотелось приехать к черным дымящимся руинам и ряду выложенных мертвых воинов Империи, — специально выкладывали, чтобы больнее сделать. Да…

Почти четыре часа непрерывной скачки, почти рядом с воюющей крепостью. Если бы гонец не заплутал в лесу, успели бы раньше. Тихие команды сотников — воины начали перестраиваться в боевой порядок на ходу, приблуд с Эйзе тут же оттеснили назад — в резервный отряд. Наместник только рыкнул на вопрос сотника отряда, что делать с третьим приблудой, — не все поняли, что за спутник у Наместника. Выдвинулась вперед сотня Ярре. Наместник горько скривил губы — были бы живы его воины, они бы встали первыми, потом уже Ярре… Но их нет. И, если не повезет, не будет кого-то еще и сегодня. Что ж, война…

Они вылетели из леса по лесной дороге прямо на крепость. Дымились стены, но на них еще кто-то стоял. Град стрел с обеих сторон. Не сказать, что отряд тварей большой, но они на стены и не лезли — методично обстреливали защитников и, похоже, часто попадали. Серебристые доспехи, вон и начальник отряда — высокий яркий гребень из перьев на шлеме. Как у Мыша…

Да, как у Мыша недавно… Ох, сберегите его боги Империи, если что… Гул приближающейся конницы заставил тварей обернуться — они оказывались меж двух огней, прижатыми к стенам крепости, и на них летел огромный отряд конников. Звуки первых столкновений, крики тварей — имперские солдаты, как правило, в бою молчат. Кто сказал, что бой — кровавый пир? Работа, тяжкая работа — удар мечом, отразить ответный, назад — не поскользнуться, снова удар. Твари намного легче и быстрее, но они уже поняли, что надо отступать. Звонкий звук рога над шумом битвы, и они исчезают, выпутываются из боя и словно растворяются в лесу… Несколько трупов осталось. Ярре спешился, подошел к мертвым — снимает шлемы, белесые волосы, окрашенные кровью, рассыпаются по земле, напряженно всматривается в лица.

И Наместник вдруг понял: ищет, рыжего Лисенка ищет среди мертвых. Но почему же он ранее никогда не видел этого? И горько — а он смотрел? Вообще что-то видел вокруг себя?..

Ночевать остались в крепости — и твари могли повторить нападение, да и возвращаться куда-либо ночью весьма опасно. Наместнику отвели небольшую комнатку в казарме крепости, он сразу же затащил туда Эйзе — очень боялся, что воины, только что вышедшие из битвы, поймут, кто его спутник. Ярре ночевал рядом, приблуды куда-то утащились — похоже, искали приключений на свою голову. Эйзе сразу как-то привычно принялся за дело — разворошил дорожные сумки, нашел какую-то еду, плащ меховой вытащил, горстку сладких фиников и еще пару больших кусков вчерашнего пирога с ягодой. Ремигий ему не помогал — как всегда после боя, он какое-то время отходил от боевого возбуждения. Да и нравилось ему смотреть на тихо шуршащего в комнате Эйзе. Слава Богам, не пришлось испытывать мальчишку на верность его народу — в бой резервная сотня не вступала. Когда еда была собрана, Ремигий постучал в стенку — позвал есть Ярре. Крепость была маленькой, начальник гарнизона предлагал их накормить, но не до того было, да и собирать пирушку после нападения было как-то глупо.

Ярре почти сразу откликнулся, зашел в комнатушку. Эйзе скромно прижался в уголке, жевал свой любимый сыр. Молочка не нашли — было уже поздно. Ремигий протянул сотнику блюдо, наполнил пару кубков вином. Из той самой фляжки, что когда-то опустошил Эйзе и перепугал до невозможности Наместника. Они ели в полном молчании, но вино немного развязало языки. Мышонок возился где-то в углу, его присутствие успокаивало Ремигия, и он рискнул спросить:

— Ярре, ты трупы тварей сегодня смотрел — искал Лисенка?

Эйзе нервно пискнул в своем углу, но — что было, то было. Сотник кивнул:

— Да… Я каждый раз боюсь, что под доспехами окажется его волосы и мордочка. Хотя он мог погибнуть и там, где не было нас.

Потом тихо спросил:

— Господин, знаю, что вы были в веселом доме сегодня ночью — как, понравилось? Я давно у них не бывал…

Ремигий нервно оглянулся — вроде, Мыш не слышал, по-прежнему увлеченно жует кусочек сыра. Ярре с трудом подавил ухмылку — вороватое движение воина очень было похоже на то, как муж прячет свои делишки от жены. Наместник тихо ответил:

— Не очень. С мальчишками так все сложно…

Ярре ошалело посмотрел на Ремигия, потом с трудом сказал:

— Да вы же, вроде, не любите юношей…

Наместник усмехнулся:

— Не люблю… Поэтому и не очень.

Сотник от удивления едва рот не открыл. Что же делает с ним твареныш, что Наместник пошел по мальчикам? Ходили слухи, что он едва ли не отверг притязания молодого Солнечноликого Императора, в чем и заключалась истинная причина его опалы. Вранье все это было. Но на фоне нравов Императорского двора Цезарион всегда выглядел букой и аскетом. А здесь… Ремигий заметил замешательство сотника, но не взревел от ярости, а довольно лукаво улыбнулся — такого взгляда и улыбки Ярре не видел у него уже много лет. Сотник про себя выругался, похоже, твареныш занял в сердце господина больше места, чем он предполагал. Наместник осторожно повернул голову — шуршание в углу Эйзе прекратилось. Ну так и есть — насытился и уснул, уткнулся головой в колени. Сотник деликатно поднялся — пора и честь знать…

Воин осторожно поднял мальчишку на руки, перенес на единственное ложе, уложил, тот что-то сонно пищал, прикрыл меховым одеялом, мышонок крутился под ним до тех пор, пока воин не прилег рядом и нежно не поцеловал в щечку. Удовлетворенный такой славной колыбельной, Мыш блаженно потянулся и засопел. Ремигий размягченно подумал:

— Ладно, ладно, пока так. А вот вернемся — будут уже другие поцелуи… Надо потом Рыжику какой-нибудь подарок отнести или денег дать — поди, все у него забирают. А куда денешься — раб. Не сильно похоже, чтобы ему все это нравилось, хотя он покорен, конечно…

С этими мыслями, слыша сонное дыхание Мыша рядом, воин и заснул.

И кто бы дал Наместнику отоспаться после бессонной ночи и боя? Разбудило его тихое шуршание, Эйзе рядом не было, воин с трудом разлепил глаза, но и в комнате малыша не было. Ремигий подскочил на ложе, растерянно осмотрел комнату — не было одежды Эйзе, его плаща, кольчуги. Меч был, а вот кинжала Наместника не было. Ремигий торопливо оделся, застучал в стену — заспанный Ярре тут же появился на пороге. Первый вопрос, вместо утреннего приветствия:

− Твои приблуды где?

Сотник удивленно ответил:

− Ночевали точно, но рано утром куда-то унеслись — все равно сегодня не в карауле.

Воин судорожно натягивал перевязь с мечом, уже собираясь идти искать Эйзе. Хорошего от Мыша он давно не ждал, что пришло в дурную мышиную головенку — неизвестно, ну, а приблуды − это еще те вожаки… Ох, мало он их лупил, ох, мало!

Ярре успокаивающе сказал:

− Да куда они денутся — ворота крепости закрыты, наружу не выйдут…

Воин кивнул, люди — нет, а вот Мыша вынесет из крепости в момент, ни одна стража не уследит. Стража во дворе мальчишек не видела, Наместник уже всерьез разозлился — найду, получат все трое… Только сначала надо было найти. Ярре с сочувствием смотрел на господина — надо же, из-за тваренка совсем потерять голову…

Просто приблуды еще вчера заметили речку возле крепости, вечером провели разведку по всем правилам, а утром решили взять с собой купаться еще и Эйзе. Что это может быть смертельно опасно для всех троих, что твари их могут захватить — ни в одну головушку просто не пришло. Мыш не рискнул будить Наместника и ушел без спроса. Все трое благополучно выбрались из крепости через обнаруженный лаз, начали спускаться вниз, к речке. С караульной башни их было видно, но так же видели и форму приблуд, понятно, что это люди, а не твари. На Эйзе вообще не обратили внимания. Мышонок с радостью согласился на прогулку, он все-таки очень скучал один. Наместник боялся за его жизнь, а мышонку хотелось с кем-то поиграть, хотя и взрослый юноша вроде.

Мальчишки разделись, вошли в воду. Мыш немного замешкался — он по-прежнему стеснялся своих синяков. Да уж, он был похож на редкую южную кошку — синяки цвели по всему телу разноцветными пятнами от синего до желтого. Да еще полосы царапин на спине — краса несусветная. Поэтому приблуды уже плескались в реке, а он только раздевался… Тихий писк, щебет — мышонок резко повернулся, на него смотрели зеленоватые глаза его сородича. Значит, не все отступили. Эйзе напрягся, отрицательно покачал головой — не хватало еще, чтобы Ремигий увидел его во второй раз с кем-то из своих. Тварь разочарованно зашипел, Эйзе опять отрицательно покачал головой, крепко сжал губы. Он не собирался говорить с сородичем, помнил, как потом воин был ранен по его вине. Еще раз обиженный щебет, — и тваренок исчез. Эйзе сел на песок, так и не раздевшись, спрятал голову в коленки. Он немного забыл за сильным плечом Наместника о своей задаче. Ему напомнили. При следующей встрече — и выстрелят. Приблуды беззаботно плескались в реке, с крепостной стены послышался крик Наместника — он увидел свое ненаглядное чудо под крепостью и теперь выяснял, как мальчишка выскользнул за ворота. Все как всегда…

Ремигий подбежал к нему через несколько минут — успел уже наорать на караульных, обругать начальника стражи и вылететь за ворота крепости к реке. Хотел прикрикнуть и остановился: глаза у Мышонка плохие были — больные, полные вины и раскаяния. И не его глупость была тому причиной, воин видел такое же выражение — когда мышонок увидел его ранение после облавы. И след крошечной ножки у кустов на песке. И голова, засунутая между худых коленок. Мышонок поднял ее, как только заслышал шаги Ремигия, но столько отчаяния было в этой попытке спрятаться… Воин только вздохнул. В доме держать нельзя — убегает, с собой в поход — к нему приходят твари, не приведи Боги, случится бой — на чью сторону встанет? Воин мягко сказал:

− Иди, купайся, я постерегу вас, похоже, твари недалеко.

Можно подумать, Мыш — человек. Боги их знают, что у них за сущности, но одно ясно — проще с Мышом не будет, только сложнее. Какие уж там игры на ложе, уберечь бы его жизнь. Уйдет ведь, как у Ярре, и сгинет, кабаненок дурной…

Эйзе глубоко вздохнул:

− Не хочу…

Воин пожал плечами:

− Ну, как хочешь. Тогда я искупаюсь.

Эйзе сделал резкое движение, но промолчал. Оставалось надеяться, что тваренок отошел уже далеко — такая отличная мишень: безоружный Наместник. Ремигий испытующе смотрел на мальчишку, но тот молчал. Что ж, ладно, так тому и быть. Воин быстро скинул одежду, вошел в воду, поплыл в сторону приблуд. Сзади бесшумно подошел Ярре, зло сказал:

− Тварь, когда же ты прекратишь его предавать? Опять что-то рассказал своим? Думаешь, он молчит — все можно?

Эйзе тихо прошипел в ответ:

− Если так — убей…

Сотник глухо ответил:

− Как же, он позволит… Только запомни, Господин погибнет, тебе защиты не будет. Сразу прикончат…

Мыш молчал. Он не плакал, он словно оцепенел, так же, как во время возвращения в крепость. Плеск воды — Ремигий выходил на берег, присмотрелся к напряженным лицам мышонка и сотника, усмехнулся. Говорить было нечего. А вот облаву устроить бы не мешало, если твари приходят к стенам крепости средь бела дня, то что говорить об охране. Ремигий оделся, резко поднял мальчишку за руку и поволок обратно в крепость — запирать под замок. Эйзе безмолвно волочился сзади, даже не сопротивлялся. Воин втащил его в комнатку в казарме, сердито спросил:

− Связать тебя на время облавы, что ли? Что ты творишь?

Мышонок молчал, Ремигий уже начал тревожиться, Мыш вел себя очень странно. Наместник отошел к окну, с огромным трудом сказал:

− Малыш, у меня давно не было уязвимых мест — просто не было тех, кто мне дорог. Но, если с тобой что-то случится — это будет удар по мне. Я не хочу подобного…

Зачем говорить мальчишке, что боги не терпят возле Цезариона близких людей, умирают они. Но зачем торопить богов? Эйзе молча повернулся и забился в угол, в самое темное место. Воин покачал головой — ну вот, опять начинается все сначала.

− Ладно, после облавы разберемся…

И вдруг Эйзе с плачем кинулся ему в ноги, обхватил колени воина руками, не давая сделать и шага:

− Не надо, не надо облавы!

Наместник растерянно спросил:

− Почему?

Он был настолько растерян, что даже забыл грозно взреветь. Эйзе хрипло ответил:

− Они не убивать пришли — они с гор спустились потому, что совсем нечего есть. Они не уйдут, пока не смогут что-то принести…

Наместник растерянно спросил:

− Откуда ты…?

Ну, как раз откуда — понятно, маленькие ножки принесли по дорожке, но что с этим делать? Как мышонок до сих пор не может насытиться, он видел каждый день. И эти такие же голодные, и тоже, — не взрослые, уж больно маленький след был. Наместник молча сел на пол рядом с Эйзе. Ну, можно просто оттеснить ослабевших тварей в горы и подождать, пока передохнут с голоду. Можно устроить облаву и перебить их всех, если их держит здесь голод, то никуда они не уйдут. А можно…

Что там написал Император в ответ на его жалобы на бесконечную войну на Севере, не имеющую конца: «Мы бы желали, чтобы благословенный мир воцарился и в пределах северных земель…» Ага, мир. Как раз после этого письма вырезали очередной разъезд и трупы выложили в красивом правильном порядке — для большего издевательства. Но оттого, что он прикончит еще пару десятков этих малолетних воинов, — кому станет легче? Темные боги, Империя достаточно сильна, чтобы быть милосердной. Только эти мелкие не поймут ничего. Ладно, и не надо, чтобы понимали, но хоть Эйзе перестанет его бояться. И как это назвать? Но, может, у мелких более взрослый вожак, и он поймет, в чем дело? Эйзе тихо всхлипывал рядом. Воин хмуро спросил:

− Если я дам им еду, они уйдут?

Эйзе кивнул:

− Да, надо будет унести ее в селение.

Наместник цинично усмехнулся:

− А потом вернутся?

Мышонок пожал плечами — он не знал.

Наместник напряженно думал. Пять лет они вели войну с надменными нелюдями, загоняя их все выше и выше в горы. И тем нечего стало есть. И они попытались снова вырваться на равнину, за последние годы нападения на воинов Империи становились все чаще. А если попытаться хотя бы раз отвязаться от их ненависти зерном и хлебом? Мышонок напряженно ждал, он, похоже, понимал, о чем думает Наместник. Но ведь добра не понимают! Да боги с ними, и пусть не понимают. Мыш будет рад. Пара мешков зерна и подрыв образа Империи — не такая уж и большая цена за поцелуй Эйзе. И, опять же, Император будет доволен — попытка переговоров. Да будет так…

Ремигий резко окликнул:

− Ярре, хватит стоять под дверью, войди.

Сотник тут же появился. Наместник мрачно сказал:

− Облава отменяется, пару мешков зерна загрузите на телегу и подгоните ближе к лесу. Если появятся твари — не обстреливать их и дать возможность унести зерно. И зерно не травить — знаю я вас!

Ярре молча поклонился, даже не проявив удивления — мало ли что взбредет в голову Наместнику.

Эйзе вскинул растерянные глаза на воина, тихо прошептал:

− Спасибо.

Воин надменно поднял брови:

− Это мое решение…

Мышонок как-то неуверенно посмотрел на Ремигия, встал с колен, подошел к двери, запер задвижку, вернулся к ложу, присел на него. Воин ошеломленно смотрел на Мыша.

Мальчишка закусил губу, потянул шнурок ворота рубашки, развязывая его, тонкая ткань поползла с худых плеч. Губы горько кривились от унижения. Наместник грубо спросил:

− Так собой и будешь платить за все?

Эйзе отчаянно закусил губу, но продолжал раздеваться — рубашка была велика и просто сползла на бедра, он торопливо возился с завязками штанишек. Ремигий мгновенно поднялся на ноги. Белые худенькие плечи Эйзе выглядели жалко, но этого, как всегда, было достаточно, чтобы возникло мучительное желание. Только Наместник не хотел ТАК. Чтобы тело мышонка было платой за его поступки. Омерзительно это было и грязно. Дышать было тяжело от сдерживаемой ярости. Эйзе торопился, не понимая, что же происходит с Наместником, на лице мальчишки возникла жалкая гримаса — он совсем не хотел этой близости, но дать что-то другое за еду его сородичам просто не мог. Ремигий молча смотрел на мышонка, на безжалостные черные глаза набежала дымка, предметы начали расплываться.

«Он же не любит, совсем не любит… Бросает себя мне, как кость голодному псу…»

Наместник глухо, с яростью сказал:

− Можешь не стараться — я не хочу тебя. И твоя плата мне не нужна!

Дверь вылетела в сторону от бешеного удара, потом резко захлопнулась. Наместник бросился вон из комнаты, не видя, куда бежит. Мышонок застыл в оцепенении, потом повалился на ложе, затрясся в рыданиях. «Он брезглив к этому… Брезглив… Брезглив…»

Ремигий вылетел на плац в крепости, увидел, что Ярре распоряжался погрузкой мешков с зерном, и их было далеко не два — полную телегу нагрузили. Воины ворчали, но таскали, а кто будет — на Севере рабов не было: твари для этого не годились, а гнать караван через всю Империю — дорого выходило. Поэтому привычно обходились силами той же сотни. Хорошо, что хоть пахали землепашцы, а вот на Юге первое время не столько воевали, сколько запахивали дикие земли. Ремигий усмехнулся грустно — его сотни нет, теперь помнит только Ярре и старики из его сотни. Уж какая борозда выходила у неумех, а что мог сделать патриций, сроду до этого сохи и в глаза не видавший? Даже в Африке было веселее — львы, охота на элефантов, дикие племена, война…

Ярре уже закончил погрузку, криками коня с повозкой погнали к воротам, дальше — бегом, под прикрытием повозки, к черте леса и так же бегом — обратно. Слава богам, твари не стреляли. Ремигий поднялся на башню — интересно, твари ушли или Мыш прав? Долгое время ничего не происходило, лошадь мирно пыталась пастись, уздечка, правда, мешала, но какие-то травинки она все-таки срывала. Потом Ярре тихо сказал: «Вот они…» Из тени деревьев появилась неясная фигурка, шмыгнула к мешкам, посмотрела, что там. Воины крепости все это время держали ее на прицеле, но приказа стрелять не было. Наместник молча смотрел, что будет дальше. Довольно долгий перерыв — видимо, совещались… Потом бесплотные фигуры тварей появились вновь, один запрыгнул на телегу, второй потянул лошадь в лес. Боялись они смертно — все время оглядывались на ощетинившуюся стрелами лучников стену крепости, но Наместник приказа стрелять не отдавал. Наконец, твари вместе с добычей скрылись в лесу.

Ремигий с видимым разочарованием проводил их взглядом. Страшно захотелось есть… И вдруг он вцепился в дерево перил забрала крепости до белых костяшек пальцев. А ведь ты тварь, Цезарион! Тебе хочется есть! А мальчишке каково — он же все время голодный, а ты еды ему не оставил, с собачьим визгом вылетел раны зализывать. Наместник вдруг с ужасом понял — Мыш зависит от него всей жизнью. У него просто больше ничего нет. Одиночка — явно даже захудалый род не отдал бы ребенка на такое поругание и позор, хоть и высокого рода — возглавил отряд смертников. Пережил такой позор и жив до сих пор только потому, что Наместник пожалел. Ни одной вещи своей нет. Гордость сломлена насилием, и он вынужден заглядывать в глаза своему насильнику, чтобы выжить. А ты бесишься, что не любит! И моришь его голодом. Тварь ты, Цезарион!

С трудом Наместник попросил:

− Какой- нибудь еды принесите в мою комнату. Ярре, проследи за всем — я пойду посплю все-таки…

Сотник понимающе кивнул.

Воин вошел в комнату, знакомая картина — Мышонок лежит ничком на ложе, прижимает к лицу его плащ. Сколько же можно его мучить своей похотью, ну не хочет он тебя, платить ему за свою жизнь нечем — вот и пытается заплатить своим телом. Ну не нужен ты ему. Оставь, пусть просто живет возле тебя…

Ремигий осторожно присел на край ложа, ласково позвал:

− Мыш, маленький, есть будешь?

Худенькое плечико только дернулось. Тихий стук в дверь — руки одного из приблуд осторожно просунули блюдо с едой, и тут же парень исчез. Воин взял блюдо, донес его до кровати и поставил возле Эйзе. Виновато сказал:

− Малыш, я лишнего наговорил, не обижайся, поешь лучше — молочка тебе достали…

Тихий всхлип в ответ. Воин осторожно потянул за плечо:

− Мыш, ну не сердись, а?

Обиженный писк… Ремигий уже и не знал, что делать… Мышонок поднял опухшее от слез лицо:

− Уходи, не хочу быть с тобой рядом…

Воин засмеялся через силу:

− Мыш, ну куда же я уйду. Ну прости, правда, прости…

Опять всхлип… Воин приподнял его за плечи, прижал к себе, тихо шепнул на ушко:

− Эйзе, ну я глупец, ну прости…

Мышонок молча вырывался из его объятий, горько плача. Воин был готов забить те слова, что он бросил Мышу, убегая, себе обратно в глотку и подавиться ими, но сделать-то ничего нельзя — только мириться. Он же голодный, а есть теперь не будет. И снова:

− Мыш, ну не плачь, прости…

И вдруг мышонок резко обвил руками шею воина и повалил его весом своего тела на себя. Ремигий только успел выставить руки вперед, чтобы не раздавить хрупкого мальчишку. Эйзе схватил руками голову воина, пригнул с себе и прижался ледяными солеными губами к губам ошалевшего от неожиданности Ремигия. Тот только прошептал вопросительно, мучительно млея от восторга и ожидания: «Мыш?» Эйзе только головой мотнул, не отрываясь от губ воина.

Целовался он очень неумело, не давая партнеру даже раскрыть губы, просто прижимался изо всех сил, но Ремигий был рад и этому. Эйзе по-прежнему крепко держал Ремигия за шею, поэтому мальчишку пришлось ласкать, опираясь на локоть, чтобы не прижать и не сделать больно, одной рукой. Очень осторожно — чтобы не напугать, воин отлично помнил, что было, когда Эйзе прижали к земле приблуды, защищая от стрел.

Эйзе по-прежнему висел на шее Наместника, а тот мучительно нащупывал путь ласк мышонка. Воину было жутко страшно — если снова кровавые пятна, плач мальчишки, боль и унижение в его глазах? Одно дело — Рыжик, достаточно умелый и умеющий себя избавить от чрезмерной боли, другое дело — невинный Мыш… Горюшко синеглазое, радость мышиная… Очень мягко ладонь Ремигия легла на плечо мышонка, успокаивающе поглаживая его, Мыш что-то неразборчиво пискнул, чуть прикусил губу воина. Он по-прежнему отчаянно цеплялся за своего партнера, пытаясь пройти через страх вместе с ним. Да только бесстрашный воин боялся не меньше.

Ремигий осторожно, удерживая мышонка за плечо и прижимая к себе, сел — так ласкать его было легче и не надо было бояться придавить. Мыш покорно льнул к его груди, прижимался, длинные волосы смешно щекотали грудь и плечи воина. Очень мягко ладонь воина пробралась под рубашонку, погладила лопатки, между выступающими трогательно косточками, пробежалась по позвонкам, мышонок тихо зашипел. Не больно — точно, но неприятно, что ли? Но мышонок выгнулся, тихо шепнул: «Еще!» Воин засмеялся, Мыш опять вцепился в его губы поцелуем. Хорошо: рубашка осторожно стянута через голову, мышонок только мотнул головенкой, вылезая из широкого ворота. Теперь можно и рассмотреть повнимательнее, и приласкать. Воин высвободился от губ Эйзе, начал целовать закинутую назад шею, потом чуть ниже, ключицы, плечи. Когда-то он так же ласкал женщин в столице Империи. Давно. Почти забыл, как это делать. Руки его осторожно, раз за разом, касались спинки и лопаток малыша. Только лаской, только в любви и нежности, только когда он даст понять, что хочет этого сам… Эйзе растерянно таращился на воина — возбуждение от ласк коснулось его разума, а вот тело не отвечало совсем. Слишком молод, слишком истощен. Воин улыбнулся, нежно коснулся темных сосков, чуть прижал их пальцами, Эйзе тихо всхлипнул. И вдруг резко вырвался из рук воина, спрыгнул с кровати. Ремигий растерянно смотрел ему вслед. Мальчишка шмыгнул за занавеску, послышалось шуршание снимаемых штанишек, потом плеск воды. Воин едва не засмеялся вслух, но побоялся обидеть возлюбленного, мышонок торопливо купался — благо, для умывания приготовили кувшин воды. Мыш, боги, ну какой же ты смешной!

Мальчишка вышел из-за занавески, одежку он снял и робко смотрел на воина — не прогонит ли? Влажные белые волосы прилипли к плечам и спине, смешное угловатое тело. Воин тихо, шалея от восторга, позвал: «Иди ко мне…» Мыш довольно пискнул. Интересно, во время оргазма будет кричать или пищать на своем языке? И что они вообще испытывают?

Мышонок с писком уже залез обратно на кровать. Воин зарылся носом во влажные волосы на макушке — они были не только приятно мокрыми, но и сильно пахли Эйзе, — запах лесной хвои, свежести. Мягкий вздох: «Радость моя ненаглядная!» Уложил мальчишку на спину, прилег рядом — пока можно и так. Нежно прикусил кожу возле сосков, мышонок как-то странно вскрикнул, выгнулся, задышал чаще. Легкие руки скользнули вниз по бедру воина, приласкали восставший ствол. Воин-то давно был готов, но малыш безнадежно опаздывал, и он боялся поторопить — ведь опять больно будет. Ласковые поглаживания по бедрам, чуть прижал худую коленку, засмеялся — он никак не мог понять, почему худущее чудо вызывает такое отчаянное желание. Оххх, смазка же… Так нельзя. Дурак, грубиян… И под рукой ничего нет. Только молоко в кувшинчике. Ладно, молочко на животик — Эйзе вскрикнул от неожиданности и сжался, но только тело, наконец, отреагировало. Воин почувствовал, как начала наливаться плоть мышонка. Очень осторожно, заглядывая в глаза, опасаясь сделать больно, приподнял бедра малыша, плеснул молоком между сжимающихся бедер. Уловил растерянный взгляд Эйзе — тот замер и с некоторым интересом позволял творить с собой такое. Наклонился, поцеловал раскрывшиеся от неожиданности губы. Тихо спросил: «Мыш, я могу быть с тобой?» Глупость спросил, но из пересохшего от волнения горла слова не шли. Малыш, завороженно глядя ему в лицо, робко кивнул. Очень осторожное движение вперед, и опять, — невежа, что же ты творишь? Ладно, есть еще время исправить. Успокаивающее поглаживание по впалому животику, тихий шепот: «Малыш, так надо.» Очень осторожно. Только торопиться нельзя. Это не Рыжик… Нельзя торопиться. Эйзе вздрогнул всем телом, судорожно шепнул: «Не тяни…» Теперь можно. Вскрик Эйзе — первое проникновение болезненно. Остановка, хотя тело беззвучно орет от желания и жажды наслаждения на грани боли. Мышонок пытается приподнять голову, но не может. Тихий стон. Как согласие на продолжение? Очень осторожно, очень медленно — заглядывая в лицо мышка, готовность прекратить все в одно мгновение. Но Эйзе не кричит, только тихо постанывает в такт движениям. А они все ускоряются. Воин удерживает себя над малышом на вытянутых руках, иначе и придавить недолго — все-таки разница в весе огромная, и приласкать его не может. Одной рукой подхватывает Мыша под спину, прижимая к телу и усиливая движение, а второй воин проводит, лаская, по возбужденной плоти партнера. Мальчишка странно хрипит, и вдруг — резкое содрогание тела, на ладонь воина выплескивается немного клейкой жидкости. Эйзе вздрагивает, тихо шепчет: «Как стыдно-то…» Что-то ответить воин не успевает — его буквально взрывает изнутри, тело изгибается, глаза становятся безумными, последним усилием он вырывается из тела мальчишки и падает рядом на живот. Потом кладет голову на грудь мышонка. Глубокое успокоение. Ясное медленное биение двух сердец — почти совпадающее по частоте, но все же разное. Тварь любимая… Мыш… Нечеловек… Возлюбленный…

Похоже, что-то такое он сказал вслух — глаза у мальчишки расширяются от удивления, и он что-то щебечет на языке тварей. Не зря говорят, что в момент смерти или оргазма кричат на языке детства…

Потом они долго отмывались, а потом начали безостановочно жевать по очереди принесенную еду, причем воин беззастенчиво совал мышонку лучшие куски и с наслаждением наблюдал, как он жадно все это поглощает — прожора маленький…

В крепости все были счастливы. Наместник развлекался с возлюбленным тваренышем. Возле входа в их комнату сидели приблуды — благо, дверь была толстая, что делалось — не слышно, и увлеченно резались в ножички, господин Ярре сказал, что если они позволят потревожить кому-нибудь Наместника, то он им головенки и еще кое-что оторвет. Поэтому они очень старались и никого не пускали…

Сотники славно пили вино вместе с господином комендантом крепости. Простые воины — тоже, и тихо радовались, что их бешеный Наместник хоть на время прекратит орать и драться. А, если повезет, то и надолго…

Несчастен был только начальник караула, которому Наместник велел лично заложить дырку в крепостной стене, через которую утром ушли купаться приблуды и Эйзе. Он горько сетовал на свою судьбу. Но, если бы дырку нашли твари во время боя, то сетовать было бы просто нечем — голову бы отрезали.

Трудно сказать, были ли счастливы твари, получившие мешки с зерном. Наверное, да, поскольку сумели накормить голодных проглот-тваренышей, и те не плакали от голода.

Наместник все-таки уснул и смог проспать несколько часов после бессонной ночи, скачки, боя и любви. Эйзе неподвижно лежал рядом с Ремигием — он так крепко прихватил своего Мыша, что вырваться не было никакой возможности. Но сказать, что Мыш стал благонравным возлюбленным, было бы слишком опрометчиво. Ему было очень хорошо рядом с горячим телом спящего воина, после любви хотелось немного отдохнуть. Приблуды несколько раз стучались в дверь, предлагая поиграть, но Мыш не хотел тревожить возлюбленного. Хотя ему хотелось еще сходить на рынок и подняться на забрало крепости, приблуды ему обещали показать. Поэтому он раздраженно шипел, и приблуды быстро оставляли его в покое. После каждой попытки позвать его играть, Ремигий выныривал на несколько минут из глубокого сна, проверял, не открывая глаз, что Мыш на месте и никуда не сбежал, а потом снова засыпал.

Но отчаянная душа Эйзе уже рвалась к новым приключениям. Когда он решил, что воин заснул настолько глубоко, что не почувствует его отсутствия, мальчишка осторожно выскользнул из-под бока воина, тот недовольно что-то прошептал и снова уснул. Мышонок бесшумно скользнул в угол, торопливо умылся, натянул немудреную одежку, быстро выскользнул за дверь. Приблуды радостно, но приглушенно взвыли, через минуту все трое убежали. То, что спящий Наместник остался без охраны, их не остановило. Мало лупил их Цезарион, ох, мало. Одно они все-таки сообразили сделать — прикрыть волосы Мыша капюшоном…

Рынок был великолепен, хотя дело шло к вечеру. Для приблуд, не видевших ничего, кроме казарм и облав, для Эйзе, не знавшего даже равнин и жизни на них, там оказалось столько нового… Куры, гуси, утки, пестрые цыплята и утята, — Эйзе завороженно разглядывал маленьких пушистиков, попытался взять в руки, но птенцы с писком шарахнулись в сторону, а мама-наседка грозно заквохтала. Рыбный ряд — живые раки в корзине, шуршат, шевелят клешнями. Рыба в садках, наполненных травой. Это больше заинтересовало приблуд. Доспехи, оружие. Теперь заинтересовался тваренок — не все оружие было ему знакомо, приблуды тихо посмеивались, но объясняли. Мыш внимательно слушал. Торговец оружием увидел светлые волосы мальчишки, но промолчал. Про игрушку Наместника знали все, поэтому старик счел за лучшее промолчать… Полупьяные воины попадались везде, но на мальчишек никто не обращал внимания. Потом пошли осматривать улицы, маленькие домишки вдоль кривоватых улочек. Мыш радостно пищал — он был в человеческом городе впервые, для него все было интересно. Уже начинало темнеть, мальчишки зашли довольно далеко, поэтому решили сходить еще на стену крепости и посмотреть смену караула и идти обратно. То, что в казарме бушевал перепуганный Наместник, они просто не подумали.

Цезарион проснулся от чувства страха, Мыша на ложе снова не было. Бедный воин подскочил как безумный, бешено замолотил кулаком в стену — почти сразу же вошел Ярре. Тяжело вздохнул — паршивец-мышонок куда-то унесся вместе с приблудами, а Наместник с ума сходит.

Успокаивающе сказал:

— Да куда они денутся — дырку в стене заделали, куда уходить, нагуляются, — придут….

Ремигий зло ответил:

— Если Эйзе головенку не оторвут до этого! Дурную светловолосую головенку!

Ярре терпеливо ответил:

— Господин, но он же воин не из последних, что ему сделают?

Ремигий нервно дернул головой, глазами указал на меч — мышонок и не подумал взять оружие на этот раз. Сотник устало спросил:

— Ну что, пойдем искать?

Осталось только поднять пару сотен на поиск приблуд и Мыша в крепости. Наместник зло сказал:

— Найду — приблуд лично выпорю, ну совсем распустились! А Эйзе посажу на цепь, чтобы не бегал…

Сотник только вздохнул — ведь дитя совсем, даром, что ростом со взрослого человека, ему играть надо, со сверстниками носиться, а не на цепи сидеть и не согревать ложе Наместника. Совсем ведь ребенка Господин взял, без права выбора, просто по праву сильного. Где ж малому дома-то сидеть — отбыл повинность на ложе, и — играть… Видимо, что-то отразилось на лице обычно бесстрастного сотника, что Наместник, нехорошо сощурив глаза, спросил:

— Осуждаешь меня?

Ярре пожал плечами, дипломатично промолчал — не худшая судьба по людским меркам, Наместник не бросит своего возлюбленного ни при каких обстоятельствах, так же, как никогда не бросал друзей, но для Твари-то — позор такой, что впору самому на угли броситься. Наместник торопливо одевался, надел перевязь, пристегнул меч в ножнах. Доспехи не надел — надоели за сегодняшний день, да и кого, по большому счету, бояться? Ярре молча следовал за Господином…

До забрала мальчишки не дошли. Путь на узенькой улочке преградили им несколько пьяных воинов. Один из них, увидев растрепанные белые волосы Мыша, с ухмылкой сказал:

— Что, Господин с тобой уже наигрался, нам хочет отдать? Или не угодил — на улицу выгнали?

Эйзе гневно вскрикнул, шагнул к обидчику. Алвин тут же схватил его за руку — переулок темный, прикончат — не найдут никого. Второй приблуда, по имени Ней, как недавно выяснилось из разговора с Мышом, миролюбиво сказал:

— Мы сейчас уйдем…

И в ответ грубое:

— Да и вы хороши, прихвостни тварей. С чего вдруг? Или вами в плену позабавились — до сих пор тварям благодарны?

Мальчишка тут же выхватил меч — нанесено прямое оскорбление, нельзя простить. Трое, причем Мыш безоружный, а Ней — ранен, против пятерых матерых мужиков, к тому же в изрядном подпитии. О том, что Наместник горло перегрызет любому за мальчишку — они просто не понимали, а позабавиться хотелось. Мыш тихо прошипел:

— Дайте оружие…

Приблуды переглянулись — если Тварь прикончит кого-то из людей в крепости, даже Наместник не спасет — растерзают. Алвин вынул из-за пояса кинжал, протянул Эйзе:

— Только для обороны, а то худо будет.

Воины издевательски засмеялись:

— А что, игрушка еще и воевать умеет?

Видимо, обозвать как-то более оскорбительно не решились — все же ложе было не в борделе, а в доме Наместника, поди, сам господин и выбрал мальчишку. Приблуды молча ждали нападения пьяниц — отступать было стыдно, а нападать первыми — глупо, слишком много их. И тут один, державшийся за спинами товарищей, выступил вперед:

— Я же говорил, что с тобой позабавятся, и Наместник не защитит — потому что наскучишь. Что ж так быстро-то? Илине угодил?

Эйзе зло прошипел что-то на языке тварей. Пятеро медленно окружали мальчишек — они были уверены в победе: трое хлипких полудетей против испытанных воинов Империи. Да и приблуды отлично понимали, что силы неравны. Первый выпад со стороны солдат, и приблуды сразу же затолкали тварь назад, за спины. Выживут или нет — непонятно, но, если Мышу будет худо — Наместник не помилует. Тварь обиженно шипел, но справиться с двумя не мог.

С приблудами просто играли — пятеро нападали по очереди, изматывая мальчишек, которые еще и тварь умудрялись в бой не пускать, зажав спинами в дверную нишу. Вот хозяева домика страху-то натерпятся: гулкие удары в дверь, постоянные крики. Мальчишки пока сдерживали атаки, но уже заметно уставали. Еще немного — и неизвестно, чем кончилось бы. Резкий ледяной голос Наместника:

— Немедленно прекратить бой!

Нападавшие отшатнулись, приблуды остались возла спасительной двери одни, да тихо, раздраженно за их спинами пищал Эйзе. Как оказалось, Наместник был вдвоем с Ярре — никто и предположить не мог, что такое произойдет. И, возможно, это придало смелости одному из воинов:

— Что же, Цезарион, Солнечноликому отказал, а Тварь на ложе уложил? Все его попробовали, а тебе подошел…

Ярре глухо вздохнул, схватил Тварь в охапку, крепко прижал к себе, зажал рот ладонью. Мыш отчаянно забился, изо всех сил вцепился в ладонь сотника, тот только вздохнул, но не отпустил. Наместник вдруг усмехнулся, легко шагнул вперед. Никто не успел увидеть, когда он вынул меч, не было видно движения меча. Только через секунду брызнула кровь, а наглец оказался разрубленным пополам. Что ж, когда-то Цезарион увидел, как убивали его воинов твари, а вот сейчас Эйзе смог увидеть, как гибли его товарищи. Он глухо взвыл, забился в руках Ярре, но тот держал крепко — Наместник был сейчас не в том настроении, чтобы вылизывать зареванные щеки твари и утешать его. Ремигий брезгливо вытер окровавленный меч плащом мертвеца, усмехнулся:

— Еще кто-то рискнет говорить?

Четверо молча, низко кланяясь, отступили и исчезли в соседнем проулке. Воин повернул голову — глаза были дикими, лицо забрызгано кровью. Вгляделся в лицо Эйзе:

— Ранен?

Ярре торопливо ответил:

— Нет!

Не хватало только, чтобы Эйзе еще что-нибудь выкрикнул. Воин молча вглядывался в лицо мальчишки, потом мрачно сказал:

— Ярре, отпусти его, ради Богов, что ж ты лапаешь его как юную девочку, к груди прижимаешь…

Тварь тут же вырвался, встал перед Наместником, он ждал оплеухи, наказания, грубых слов, а услышал усталое:

— Пошли домой, хватит уже…

Какой дом — комнатка в казарме, холодный угрюмый дом в Большой крепости, в течение десяти лет не было дома у Наместника… И все же: «Пошли домой…» Эйзе покорно кивнул, взял Наместника за окровавленную руку как малый ребенок, тот тяжко вздохнул, хмуро приказал:

— Ярре, идем обратно. И приблуд не наказывай — это Мыш виноват, как всегда, Мыш…

Но договорить не успел, — две оплеухи прозвучали мгновенно, — Ярре выместил свой гнев сполна. Наместник мрачно усмехнулся…

В комнате царила тишина, Наместник, как зашел в казарму, занялся мечом — очищал от крови, полировал. Эйзе молча жался в углу. Еда стояла нетронутой. Говорить не хотелось. Но Мыш не умел долго бояться или сердиться — через час Наместник стал ловить внимательный взгляд из-под светлой челки. Сердито спросил:

— Что, не нравлюсь?

Ему было страшно даже представить, что сейчас творилось в голове у мальчишки. А Эйзе встал, подошел ближе и вдруг нежно провел по дергающейся от тика щеке воина, погладил жесткие черные кудри:

— Нет, нравишься. Пожалуйста, научи меня этому удару — он был… красив…

Воин поднял к нему ставшее беспомощным лицо, тихо сказал:

— Научу…

И подумал про себя: «Даже если ты меня потом убьешь этим ударом…» И услышал почти беззвучный ответ на свои мысли: «Нет, нет, никогда…»

Воин хмуро сказал:

— Поздно уже, спать пора… Иди поешь и пора ложиться…

Эйзе покорно кивнул — он, все-таки, чувствовал себя немного виноватым, поэтому старался не спорить. Быстро прожевал кусочек сыра, попил молочка, где-то нашли для него — Ярре постарался, подошел к кровати, начал раздеваться, воин только вздохнул — несколько часов назад были вместе и снова, — только увидел белое голенастое тело, — привычно заныло в паху. Нет, хватит любовных игр — мальчишке надо отдохнуть после всего. Слава Богам, успели сегодня — дело могло плохо кончиться, — убили бы. Мышонок скользнул под одеяло и довольно пискнул. Когда воин подошел, то Мыш уже славно сопел. Ремигий осторожно вышел из комнатки, зашел в соседнюю — Ярре еще не спал, сидел с бокалом вина в руке. Увидев господина, сотник почтительно приподнялся, тот просто сказал:

— Завтра с рассветом собери людей — надо будет прочесать окрестный лес, поискать схроны, сами-то ушли, скорее всего.

Сотник молча кивнул, Наместник продолжил:

— Нужно двух воинов для охраны Эйзе, а приблуд возьмем с собой — иначе все вместе крепость разнесут.

Ярре усмехнулся, кивнул. Воин вернулся назад, прислушался — Эйзе спокойно дышал, иногда тихо попискивал во сне. Быстро разделся и лег рядом. Мышонок тут же подобрался поближе и прижался всем телом — греться. Ремигий тихо засмеялся, засыпая…

Как говорить с существом, не знающим страха смерти, не боящимся боли, совсем ничего не боящимся? Как сказать, что, если он погибнет, то жизнь потеряет смысл? Простой способ убить Наместника Империи — убить его возлюбленного, а дальше жизнь сама по себе станет не нужна, вплоть до полной невозможности ее продолжать. Так просто… Но как вбить в упрямую светлую голову понимание того, что их жизни связаны? Как научить беречь себя, чтобы уберечь другого? Глупые слова: «Люблю тебя» ничего не могут сделать, слишком много было плохого прежде. Вот он — спит рядом, тихо попискивает во сне, беспокойно поворачивается — видимо, бой снится. Ну как сказать боевому Мышу, что Наместник хочет, чтобы Мыш встретил его живым и сегодня, и потом. Его глубокая вера в то, что воин спасет его в любом случае и ничего плохого не произойдет, как бы страшно не было вначале, привела к отчаянному безрассудству. Да и приблуды тоже хороши — похоже, они тоже верят в это. Вся сотня верила — только их нет уже одиннадцать дней. Ладно, мальчишку придется разбудить и поговорить перед отъездом — иначе ни одна охрана не справится.

Осторожный поцелуй в щеку, тихий шепот: «Просыпайся, нарушитель спокойствия города!» Мыш открывает сонные глаза, нежно что-то шепчет, тянется к губам воина — выпрашивает поцелуй. Ремигий-то уже одет, только доспехи осталось надеть, взять оружие. Воин осторожно касается теплых губ, Эйзе вдруг очень неожиданно прихватывает его губу острыми зубками — это игра, маленькая ловушка для большого человека. Воин ласково отстраняет его:

— Эйзе, мне поговорить с тобой надо.

Мыш старательно таращит слипающиеся от сна глаза — для него этот разговор где-то между явью и сном. Ремигий очень ласково говорит:

— Малыш, после вчерашнего тебе придется посидеть в казарме. Охранять тебя будут, приблуд я заберу с собой — а то вы всю крепость развалите. Могут попытаться отомстить — я прошу, пока я не вернусь, не надо уходить…

И про себя, — да если ты захочешь уйти, — никакие стены тебя не удержат. Мышонок с надеждой вдруг спрашивает:

— А когда вернешься — можно будет?

Конечно, для того, кто всю жизнь провел в горах, тьма домов людей — плен. Воин облегченно соглашается:

— Конечно, можно!

Лукавый Мыш продолжает торговаться:

— Если я буду хорошо себя вести — ты выполнишь мое желание?

Воин уже торопится, хотя уходить безумно не хочется. Поэтому с радостью, что расставание обошлось без слез, он дает опрометчивое обещание:

— Да, малыш, я выполню…

Луну и солнце с неба, облака на ложе, звезду на шейку, — отпусти, милый, не могу уйти от тебя… Мыш тихо смеется:

— Ты обещал…

И синие глаза — страшно лукавые, что-то задумал. Отдохнул, страх от пережитого прошел — вот и шалит… Все, все, я ухожу, почти ушел… Эйзе беззвучно вздыхает — ушел…

Ярре уже ждет во дворе, держит коня Наместника. Ну, пора. Солнце встало. На коня и — вперед. Как всегда уже пять лет — сначала они, потом мы их. Покой на пару месяцев, потом все снова. В горы воины Империи сунуться и не мечтают — проводников нет, а местные поселенцы боятся горных троп не меньше, чем их охраняющие. Равнины уже заселены, но твари в горах — хозяева. И только голод заставляет их спускаться вниз. Так можно играть очень долго — у Империи достанет людей, чтобы заменять погибших, но твари долго выжить не смогут — если посылают в бой подростков. Надо потом все-таки спросить, сколько лет Эйзе.

Старый сотник внимательно вглядывается в лицо Наместника, тот забылся на какое-то время, видимо, думает об Эйзе — лицо смягчилось, губы улыбаются, а вот что-то горькое пришло в голову — губы сжались, как от сдерживаемой боли. Удивительно видеть пробуждение каменного сердца — словно все, что спало в течение многих лет, выплеснулось за несколько дней на странного возлюбленного. Ну кто бы подумал — тварь, презренная тварь, — не человек, а Господин млеет от нежности, от одного прикосновения смешного скуластого мальчишки. Смешно. Хотя, если бы не произошел мятеж главы рода против молодого Императора — был бы уже давно женат и были бы наследники рода. Бедный Альберик, он так надеялся, а получил вот такое. Позор на седую голову.

Воин, почувствовав чужой взгляд, повернул голову, усмехнулся:

− Я сильно открылся, похоже, все, сейчас.

Выразительное лицо словно закрылось темной завесой, но глаза-то оставались живыми…

Привычная работа — спешились и цепь воинов пошла вперед. Тактика неэффективна — твари, скорее всего, уже сутки, как отступили, так что облава − для очистки совести да ликвидации схоронов. Ладно, сотню оставим для усиления гарнизона. Это еще конец лета. А что будет зимой, когда в горы придет настоящий голод? Придется метаться по стране из конца в конец, иногда успевая, иногда — нет. Они не хотят говорить, да и после первой попытки, — когда послы Империи были убиты, — никто не рисковал соваться в горы. Император прислал сюда два года назад жутко надменных легионеров, обученных подавлению восстаний в присоединенных Империей землях. Боги, как насмешливо и презрительно их командир смотрел на опального Цезариона: такое начало военной жизни — Африка, Галлия, и такой глупый конец… Они имели глупое бесстрашие сунуться в горы без проводников, полагаясь на нюх специально выдрессированных псов Императора. Ремигия даже не просили о помощи и поддержке. Горькие были лавры: погибла половина отряда, просто позамерзали и от незначительных ранений, — твари измотали их бесконечными погонями по горам, внезапными нападениями и исчезновениями… Ладно, было-было… Слава Богам, что тогда ноги унесли…

Схрон нашли, механическая простая работа — разворошить, забрать оружие. Надо потом посмотреть — может, для Эйзе что-нибудь найдется. Надо порадовать мальчишку. Интересно, какое желание загадал, что попросит? С усмешкой — ночь пламенной любви… Слава Богам, что хоть что-то получилось без сильной боли и унижения мальчишки. Ладно, придется продолжать учиться. И поговорить не с кем, такое обсуждать — полное безумие.

Небольшой привал, какая-то нехитрая снедь из сумки Ярре — сам положить вчера что-нибудь даже не удосужился, а утром лень было. Небольшой отдых. Около Наместника околачиваются приблуды, похоже, выжидают момент, чтобы поговорить. Надеюсь, Ярре вчера выполнил приказ и не отодрал их по всем правилам — это же надо было такое удумать! И Мыша с собой потащили. Мыш… Дурная светловолосая головенка. Сколько часов прошло, а уже соскучился. Скорей бы закончить и — домой, к Мышу…

Возвращались уже поздно вечером. Разворошили еще два схрона. Нашли следы тварей, но уже двухдневной давности. Честно выполнили свой долг. Теперь сотня поживет в казармах в течение пары месяцев, если все тихо будет — вернутся в крепость. Воинов много, да толку-то с того, пока стоит сотня — все хорошо, только оборона слабеет — нападение. И так все пять лет. Твари терпеливы — вот этого не отнимешь.

Ремигий тихо вошел в комнатку — охрана уже сказала, что Мыш из комнаты выходил только во двор по уважительной причине, сбежать не пытался. Мальчишка сидел на кровати, расчесывал волосы, видимо, готовился ко сну. Длинные светлые пряди окутали его как облаком, была видна только тонкая рука, проводящая гребешком по волосам. Воин про себя вздохнул тихо — такая красота и ему досталась. Его перед золотым зеркалом посадить бы надо, чтобы рабы возились с его волосами, нежили его тело… Эйзе почувствовал взгляд, обернулся, радостью сверкнули синие глаза. Он просто прыгнул почти через всю комнату, повис на воине, обвил руками и ногами. Воин, улыбаясь, целовал рассыпавшиеся волосы, добрался, наконец, до губ, крепко поцеловал, спросил тихо: «Соскучился?» Мышонок радостно запищал, глаза нежно улыбнулись. Действительно, соскучился. Вел себя примерно… Значит, будет награда. Мыш уже тащил поднос с едой, видимо, ждал возвращения. Воин только сейчас почувствовал, что очень голоден. Мясо, кусочек рыбки, хлеб. Сыр — сразу в руку мышонку, пусть грызет, жалко, молока нет. Теперь только завтра. Мыш торопливо жует, видимо, хочет сказать про обещание. Ремигий засмеялся — да помню я, помню. Мыш приподнимает голову, робко говорит:

— Я хорошо себя вел. Можно попросить?

Воин кивает. Мыш напряженно спрашивает:

— А можно пойти искупаться? Вчера не успел…

Наместник чуть не поперхнулся — ночью выйти из крепости через несколько дней после атаки тварей! Мыш тяжко вздохнул, искупаться хотелось. Воин сердито сказал:

— Так и знал, что что-нибудь такое придумаешь. Ладно, пошли купаться.

Безумие заразительно…

Охранник у ворот просто одурел, когда увидел Наместника с тянущимся сзади за руку тваренком, правда, закутанным, от греха, в плащ. Ворота тяжеленные, даже калитку пришлось открывать вдвоем. Мыш пытался помочь, но воин его сразу прогнал. Вышли по дороге к речке, почти на то же место, где вчера купались приблуды. Кинжал Ремигий взял, но то, что он очень уязвим сейчас, отлично понимал, тем более, если входить в воду. А искупаться хотелось. Если совсем честно — жутко хотелось прижать Эйзе где-нибудь на мелководье. Мыш что-то почувствовал, обернулся, в лунном свете лукаво сверкнули глаза.

Мышонок торопливо разделся, потом тихо спросил:

— А ты?

Воин ответил:

— Я посторожу.

Мыш кивнул, вошел в воду, блаженно пискнул. Да уж, вчера не успел, да и перепугал Наместника до полной потери контроля. Руки-то надо держать короче — даже в лунном свете синяки на теле видны отчетливо. Мышонок отплыл довольно далеко, но светлые волосы серебрились в свете луны и было хорошо видно, где он. Тишина ночи. Глубокая, поглощающая звуки. Словно не было двух предыдущих дней — бой, дурацкие выходки Эйзе, любовь… Как все странно сложилось.

Воин задумался и пропустил момент, точнее, он не заметил приближение Эйзе. А тот выскочил из воды и довольно сильно толкнул господина, тот полетел с берега в воду. Ремигий взвыл от обиды и злости, бросился ловить мышонка, но тот уже отплыл довольно далеко. Ну ладно, я этого не хотел… Несколько сильных гребков руками — и он догнал мыша, схватил рукой за плечо, мальчишка притих и не пытался вырываться. Река была мелкая, воин потянул мальчишку вниз, встал на дно, Эйзе прижался к нему, заглядывая в глаза. Луна довольно ярко освещала лицо мальчишки и стало видно, как смешная скуластая мордочка мышиного царевича исчезает, как появилось прекрасное истинное лицо. Воин с тревогой наблюдал за преображением — он привык, что это происходило, когда Эйзе было плохо. Но сейчас лицо не было холодным, нежная улыбка чуть раздвигала четко очерченные губы, глаза смеялись.

Воин хрипло позвал:

— Эйзе!

Мыш обнял его за шею, прижался еще ближе, потянулся выше и нашел губы Ремигия. Тот только вздохнул — мальчишка мог одним прикосновением породить яростное желание. Да это уже и произошло. Но неужели он этого тоже хочет? Вглядеться в глаза мышонка не было возможности, он уже вцепился в губы Ремигия, сильно прижавшись, закрыв глаза. Воин осторожно скользнул руками по плечам, телу, бедрам мальчишки, нежно поглаживая их. Эйзе губоко вздохнул, оторвался от Ремигия и шепнул:

— Пойдем на берег?

И услышал тихий ответ:

— А ты как хочешь?

Мальчишка засмеялся:

— Там есть плащ, а вода — холодная.

Воин неуверенно предложил:

— Тогда помоги и мне искупаться…

Мыш усмехнулся, узкие ладони коснулись плеч воина, поглаживая их, чуть ниже — грудь, просто мягкие прикосновения, Ремигий крепко удерживал его за бедра. Эйзе опускается все ниже, воин только глухо вздыхает, еще немного ниже, мальчишка уже довольно усмехается — господин испытывает желание, и его тело это скрыть не дает. Воин тихо шепчет:

— Заканчивай, а то я с ума сойду!

Выражение лица у Мыша становится коварным, он пытается опуститься на колени, но воин резко говорит:

— Нет, я не хочу этого…

Резкий всплеск воды — воин подхватил мальчишку на руки, тот удовлетворенно попискивает, уткнувшись во влажную грудь господина, Ремигий тащит свою добычу на берег. Благо, что плащ был расстелен ранее. А еще, воин лукаво улыбнулся, — бутылочка с ароматическим маслом. Он ее прихватил еще вчера у лекаря, когда заходил проведать раненых. Желания-то совпали. Ладно… Теперь бы дойти до берега.

Дошел. Осторожно опустил Эйзе на плащ, прилег рядом. Мыш блаженно щурится под светом луны и поцелуями Господина, покрывающими все тело. Воин тихо спрашивает на ухо:

— Мыш?

Эйзе сладко вздыхает, кивает головой. Ремигий переворачивает его на живот, осторожно поглаживает спину, между лопаток. Эйзе вздыхает, выгибается, приподнимается на локтях. Ремигий вздыхает, нежно целует выступающие позвонки. Очень ласково поглаживает животик, приподнимает мальчишку, ставит его на колени, прижимается сзади. Опять отчаянный страх сделать что-то не то, доставить боль. Но Мыш нежно пищит что-то — значит, не боится, значит, пока не больно. Осторожно, очень осторожно — возбужденным членом коснуться входа, чуть двинуться между ягодиц. Мальчишка опять что-то шепчет, но не вырывается. Ласково погладить бедра, поцеловать в плечо и одновременно коснуться тугого входа, растягивая его. Мальчишка чуть вздрагивает, но снова тихое успокоительное поглаживание по спинке, мягкое прикосновение к животику. А ведьЭйзе тоже возбужден, воин чувствует это. Ну вот — и масло пригодилось. Очень мягкое движение вперед, мальчишка вздрагивает всем телом — больно, конечно, больно. Какие-то ласковые слова, нежное поглаживание по животу, второй рукой удержать мальчишку, чтобы было удобно обоим. Снова движение вперед, Эйзе что-то шепчет, но не вырывается. Воин входит уже со всей силы, ышонок тихо вскрикивает, но здесь уже не остановиться. Движения медленные, надо дать мальчишке возможность привыкнуть к проникновению. Эйзе тихо стонет — от боли, испытывает удовольствие? Воин встревоженно спрашивает: «Мыш?» Мальчишка отрицательно мотает головой, волосы бьют воина по груди, возбуждение только усиливается, движения ускоряются. Мышонок с трудом удерживается на коленях — движения воина становятся все более сильными, проникновение становится глубоким, мальчишка вздрагивает, возбуждение Твари усиливается, воин это чувствует, ускоряет движения, удерживая мальчишку, второй рукой проводит по бедру мальчишки, касается возбужденного члена партнера. Мыш тихо стонет от удовольствия, его-то усилия направлены на то, чтобы выдержать напор воина…

Мышонок вдруг содрогается всем телом, воин ощущает, что на ладонь плеснулась вязкая жидкость, и почти сразу кончает, чувствуя содрогания мальчишки. Не выдержав, он падает на Эйзе сверху, придавливает его к земле и тут же перекатывается на бок, боясь доставить боль. Эйзе прижимается к нему, что-то щебечет высоким голосом, похоже, на языке тварей. Тоненькое тело, тесно прижавшееся к воину, продолжает биться во все более редких судорогах, так отходит любовное возбуждение у тварей, медленнее, чем у человека. Ремигий нежно прижимается губами к губам Эйзе, лаская и благодаря за любовь. И получает ответный поцелуй. Только сейчас он замечает, что Эйзе во время любви оставался в истинном обличии, и глаза незнакомого красивого лица полны нежности и тепла. Мгновения покоя и удовлетворения. Хочется уснуть прямо на песке, прижать к себе возлюбленного тваренка и уснуть до утра, ощущая тепло его тела в своих объятиях…

Возвращаться пора. Поди, стражник все глаза проглядел, а вдруг твари Наместника увезли! Но это вряд ли — проще убить, чем похищать. Эйзе осторожно отстраняется, грустно спрашивает:

— Пора?

Воин улыбается:

— Еще немного, пойдем еще искупаемся…

Завтра будет дурной день, надо будет решить что-то с защитой крепости, поискать какой-нибудь подарок для Эйзе и приготовиться к возвращению в город. Хочется немного оттянуть его начало, просто понежиться в воде, нырнуть в лунную дорожку, полюбоваться серебристым свечением волос Эйзе. Просто так хочется. Так немного…

Поэтому Мыша — снова на руки и обратно в речку. Мыш что-то сонно пищит — устал, конечно, устал, мал еще, да и ранение даром не прошло. Мальчишка клонится на грудь воина, засыпает на ходу. Пора привыкнуть — Мыш засыпает после любви. Мыш-Мыш… Смешной…

Искупались, воин собрал одежку и, не одеваясь сам и не одев сонного мышонка, только завернувшись в плащ, пошел обратно к воротам. Женщины крепости, слава Богам, спят, а уж стражника испугать он никак не надеялся. Тот только с завистью вздохнул, впуская Наместника обратно… Да уж, завтра всласть посплетничает. Правда, в неверном лунном свете чего не привидится одинокому мужику глухой ноченькой.

Потихоньку по двору казармы, мимо ошалевшей стражи, с Эйзе на руках. Как воришка или молоденький мальчишка, возвращающийся с любовного свидания. Сейчас еще Ярре сердито скажет: «Опять шлялся непонятно где? А завтра — учебный бой, и мне наплевать, что ты не спал всю ночь…» Не скажет — больше десяти лет прошло, как он это говорил. Теперь только Наместник может себе это сказать… Ладно, кое-как дошел до комнатки. Осторожно приоткрылась дверь у Ярре, он на мгновение выглянул, успокоенно кивнул головой и исчез, ничего не сказав: мальчик вырос, что говорить-то… Эйзе уже просто глубоко спит, не реагирует на прикосновения воина, уложить мальчишку, прилечь рядом самому. Скоро утро. Но еще есть время… Так хорошо… Усмешка в глубине сердца — ночь пламенной любви… Да уж…

Утро опять началось с суеты — приблуд, будь они неладны, послали будить Наместника, ну да, заспался немного — до полудня. Пустоголовые мальчишки не нашли ничего лучшего, как вломиться в комнату Наместника и едва не над ухом его заорать в два голоса. Бедный Эйзе подскочил, с маху оказался на полу и крепко ушиб копчик, судорожно начал поглаживать ушибленное место. Наместник мгновенно проснулся, заорал так, что задрожали стены, приблуды вынеслись из комнаты, озверевший воин мгновенно оделся, вылетел во двор с бешеным ревом, ища противных щенков. Чего, собственно, и добивался Ярре. Воин, увидев его усмешку, сразу же захлопнул рот и перестал ругаться. Ну да, проспал сбор и … В общем, проспал впервые лет за пять.

Как ни странно, сотники смотрели понимающе и без брезгливости — ну, с кем не бывает, ну, заигрался вчера ночью. Наместник пришел в мирное настроение и вопросы решал быстро, без мордобоя и криков. Приблуды даже не получили по оплеухе, зато было велено взять Мыша и пойти погулять на речку под присмотром охраны, пока воин занимается делами. Парни тут же исчезли в казарме, через несколько минут мимо пролетело все трое, причем Мыш был простоволосым, белые волосы развевались на ветру и ярко блестели. Воин проводил его тоскливым взглядом — ему тоже хотелось на речку, но вернулся к делам. Ярре тихо посмеивался — из приблуд получилась хорошая охрана для Эйзе, а господин спокоен за своего Мыша — значит, дела решаются. В общем, как-то все примирились со странным увлечением Господина…

Тайную службу он ненавидел после Имперской тюрьмы и ликвидировал сразу, как стал Наместником, поэтому, если какой отчет и ушел в Империю, то дойдет нескоро. Вот Солнечноликий обрадуется — такой позор никогда не даст возродиться мятежному роду…

День прошел как в бреду. Одно утешало — Мыш плескался в речке и барахтался с приблудами на берегу, а не томился в душной комнатке. По крайней мере, до вечера они друг друга не поубивали, хотя пару новых синяков вечером на коленках Эйзе он насчитал. Зато Мыш смел все, что было на блюде, и рухнул спать прямо на столе, мгновенно выпав из мира в сон. Этому вымотавшийся за день воин был только рад — не хотелось мучить мальчишку. Смешная стала мордочка: за день на солнце личико загорело, на скулах и носике появились маленькие забавные веснушки, как у Рыжика в крепости… Укладывая Мыша спать, воин размягченно подумал: «Надо бы по возвращении в крепость заехать в бордель, дать ему денег, ведь если бы не научил — мучил бы Мыша своим неумением из раза в раз».

Вернулись они вечером следующего дня, Альберик только ахнул, увидев загоревшего чумазого Мыша, сердито взглянул на Наместника и потащил мальчишку купаться, причем, судя по протестующему писку на кухне, — купал лично и отмывал жесткой мочалкой. Наместник рухнул в кресло, вытянул гудящие от усталости ноги и блаженно вслушивался в живые звуки на кухне. Так давно в доме не было шума, он приходил поздно, что-то проглатывал и падал спать. Утром — уходил. И так — изо дня в день, из года в год. А теперь неугомонный тваренок внес в дом жизнь, да и Наместнику хотелось быстрее завершить дела и вернуться к мышонку, домой. Вот только был ли домом для твари город людей? Нет, наверное. Ладно, можно будет приказать почистить бассейн в саду, привести в порядок посадки, чтобы Мыш мог выходить туда. Понятно, что в поездки его брать нельзя — только мучить двойственностью положения. Последний завершающий штрих, и Эйзе, чистенький, тщательно отмытый, причесанный, в новой одежке, влетел в приемную, в руках — кусок пирога, и он радостно жует его. Понятно — в качестве награды за терпение дали вкусненького. Забавно, Альберик воспринимает его как малого ребенка, не зная, что мальчишка взят в бою. Хотя — и Наместник иногда находил в своей сумке что-нибудь сладенькое.

Альберик зашел следом, недовольно посмотрел на Ремигия:

— Вам бы тоже не мешало искупаться, господин.

Почтения в голосе не было… И нежно, обращаясь к Мышу:

— Не торопись, ешь спокойно, чинно, никто не отнимет.

Мыш согласно кивнул и продолжил терзать пирог острыми зубками. Ремигий тихо засмеялся — похоже, не только он крутился вокруг боевого мыша, но и старый раб. Мыш что-то бодро пискнул, протянул руку за молочком. Старик сердито повторил:

— Господин, идите искупайтесь. Нельзя такому грязному лечь на ложе…

«Оооп, а вот это новое — и какое это у нас ложе? С Мышом общее, что ли? Ох, старик, что-то ты странное говоришь…» Но Наместник покорно кивнул и пошел купаться.

Мыш весело болтал, рассказывал о крепости, рынке, речке, как целый день с приблудами купался, и их никто не трогал. Старик внимательно слушал. Когда-то так же с ним болтал маленький Ремигий, детей, кроме него, в доме не было, и он приходил на кухню за пирожком и чтобы с кем-то поболтать. Старший господин немного сердился, но не ругал рабов и сына, ему потом командовать солдатами, значит, нужно уметь говорить с простонародьем и уметь управлять. Избалован был сверх всякой меры, все, что хотел — получал, еще бы — единственный сын, наследник рода. А потом все закончилось в один день. Десять лет назад… Он тогда не посмел покончить с собой, последний из рода, — не имел права, а потом — торжественная опала… Первое время он вообще молчал по нескольку недель — просто слушал и приказывал… Мыш остановился внезапно, внимательно вгляделся в лицо Альберика, тот опомнился от грустных мыслей, ласково сказал:

— Ешь, ешь, что замолчал… Что еще было?

… Не будет продления рода — Господин отчаянно влюблен, просто с ума сходит. Да и, пока купал, — все-таки следы остаются, — где-то прикушено, полосы царапин. Хотя… Мальчик вырастет — захочет ли он быть с Господином, став взрослым юношей? Возможно, потом… Но пока глаза у Цезариона смотрят по-человечески, а не тяжелым взором волка, он улыбается.

А у порога стоял Ремигий и внимательно наблюдал за ними обоими. Мыш все время немного неуверенно взглядывал на старого раба, пожалуй, он его побаивался, хотя Ремигия бояться почти перестал, а вот Альберик глядел очень грустно. Ну да, надежды на продление рода…

Не будет этого и не должно быть — зачем повторять судьбы проклятого рода? Не было счастливых… В постоянной жажде первенства и власти губили друг друга, пока глава рода не погубил его доброе имя, а его сын — и остатки доброго имени, — можно подумать, связь с тварью намного лучше развлечений молодежи в завоеванных странах! Ладно, Богам виднее…

Мыш заметил вернувшегося воина, с писком прыгнул ему на руки, Ремигий едва-едва успел схватить, прижался к груди. От чистых волос пахло лесом, нежный невинный запах ребенка… Да уж, ребеночек у них с Альбериком — это тихий, пока намучился в дороге, а вот завтра, — что придет в дурную мышиную головушку, — никто не знает. Мыш уже заглядывал в глаза, что-то выпрашивая… «Что? Ааа, удар в крепости…» Ну это завтра, а сегодня все устали, и мальчишке тоже пора спать. Ну вот, опять — насытился и засыпает прямо на ходу. Ну и как заводить с таким любовные игры, если возлюбленный все время спит? Мыш уже сонно шептал что-то. Так, пора на ложе, как выспренне выразился Альберик. Пара часов есть, — нужно отдать долг тому, кто научил, как дать радость, а не боль. Так, пусть старик посидит в спальне — не дай Боги, начнется тот же припадок, что в прошлый раз. Ладно, на пару часов, и сразу — домой. Благими намерениями вымощен… путь во Тьму.

Глаза хозяйки борделя как-то странно блеснули, когда Ремигий потребовал привести Рыжика. Умудренная опытом женщина кусала губы и не отвечала. Потом все нашла слова:

— Мы можем предоставить не менее прелестного юношу — у нас новый фаворит …

Ремигий надменно поднял брови:

— Я уже выразил свое желание, мне нужен Рыжик!

Хозяйка что-то мямлила, потом воин просто взревел в ярости:

— Да выполните вы мое желание или нет!

Хозяйка, униженно кланяясь, ответила:

— Увы, нет, господин! Мальчик сбежал!

Наместник зло засмеялся:

— Ну уж не из этого дома, здесь охрана почище моей. Я хочу его видеть!

Хозяйка молчала, воин яростно спросил:

— Мне что, сотню охраны поднять для того, чтобы вы мне показали мальчишку?

Хозяйка склонила голову, потом очень неуверенно сказала:

— Господин, вы не сможете получить удовольствие с ним, он сильно покалечен и теперь никогда не сможет доставлять наслаждение…

Воин, чувствуя неладное, уже тише спросил:

— Что произошло?

Хозяйка пожала плечами:

— Не более, чем досадная случайность: во время работы Рыжик был сильно изуродован и теперь не подходит для услаждения гостей.

Воин уже просто взревел:

— Хватит, ведите к нему!

Перепуганный шепот охраны и распорядителя, хозяйка только пожала плечами, ну, коли угодно посмотреть на калечного, кто ж спорит…

Какая-то бесконечная лестница вниз, подвал, полуоткрытая дверь в крошечную комнатушку. Запах сырости, плесени, крови, запах болезни. Голые деревянные доски, на которых кучка тряпья. Уже не ожидая увидеть ничего хорошего, воин подходит ближе: изорванные дорогие одежды все в крови, спутанные, потемневшие от запекшейся крови рыжие волосы. Мальчишка лежит, скорчившись, воин осторожно касается плеча, тот вздрагивает от боли, поворачивает голову, одна сторона лица — сплошной синяк, глаз закрылся из-за отека, вторая сторона повреждена меньше, видны черные потеки на щеках, подбородок измазан алым, — это не кровь, — размазавшаяся краска для губ, а черные потеки — от слез. Ему даже лицо никто не удосужился вытереть от грима. Губы пересохли и потрескались, кожа лба горячая — его лихорадит. Мальчишка принес немалые деньги заведению, — судя по той плате, которую отдал Наместник за ночь с ним. А его даже никто не подумал напоить и перевязать. Рыжик, видимо, узнав лицо Наместника, отворачивается с тихим стоном, пытается спрятаться. Наместник глухо спросил:

— Кто? Кто его так?

Охранник пожал плечами:

— Он купил его на всю ночь, мы не видели лица господина…

Ага, так я вам и поверил, еще скажите, что был в маске…

Наместник стоит в замешательстве — хотел просто отдать мальчишке деньги за ту науку, что он ему преподал, но сейчас-то что делать — пропадет ведь, заморят голодом и жаждой, умрет от лихорадки. Глухо спрашивает:

— Какова цена его после всего?

Охранник пожимает плечами — он не знает. Мальчишка мертво молчит — не привык жаловаться. Воин, внезапно решившись, стягивает с плеч дорогой меховой плащ, вышитый золотом, приподнимает юношу, тяжко вздыхает: под спиной и ягодицами — подсохшее кровавое пятно, он, похоже, просто истекал кровью несколько часов и никто не захотел помочь. Рыжик вздрагивает от боли, но… ни звука. Воин осторожно заворачивает его в плащ, безнадежно измазав мех кровью, поднимает на руки. Спокойно говорит:

— Я забираю его себе. Завтра пусть кто-нибудь оговорит цену, я хочу его купить.

Лицо охранника прячет издевку — за такую падаль деньги платить! Управляющий, отмерев наконец, непрерывно кланяется, радуясь тому, что легко отделался. Рыжик лежит на руках воина неподвижно, только вздрагивает, когда Наместник оступается на неровном полу. Что скажут Мыш и Альберик — даже не хочется думать, но… отчаянно жалко юношу с маленькими веснушками на скулах…

Грохот открываемой ногой двери — встревоженный Альберик поспешил ко входу и остолбенел, — Наместник вносил в дом замотанного в дорогущий плащ окровавленного юношу. Хозяин зло выдохнул:

— Альберик, открой одну из комнат и беги за лекарем — мальчишке совсем плохо…

Альберик только молча открывал и закрывал рот — слов просто не было, от ужаса он потерял голос. Воин бешено рыкнул на него, плечом выбил дверь в какую-то ближнюю комнату, внес Рыжика туда, уложил на пыльное покрывало — Боги с ней, чистотой, хотя бы боль уменьшить. И вдруг застыл, почувствовав взгляд, медленно повернулся — за спиной стоял полуодетый Эйзе, видимо, шум разбудил. Крылья носа раздувались, сначала воин подумал, что от гнева, но нет — Мыш принюхивался. О Боги — тонкий запах благовоний Рыжика пробивался сквозь мерзкий запах крови и боли, запах свежескошенной травы. И Эйзе, видимо, вспомнив, что уже чувствовал его на воине, молча шарахнулся из комнаты, грохнула дверь, идущая в сад.

Была уже глубокая ночь, воин с ужасом понял, что Эйзе рванется через забор, и его снова начнут ловить. Он грозно взглянул на Альберика и выбежал за мышонком. В саду было тихо. Ни плача, ни движения. И это испугало воина еще больше, чем гневный крик или плач. Ремигий тихо позвал: «Мыш, ты где?» Молчание. Он стал осторожно продвигаться к стене сада — мальчишки нигде не было. То, что твари затаивались так, что во время облав умудрялись напасть сзади, он знал, но где искать Мыша в темноте? Тихий шорох возле стены, на шипе терновника, заросли которого у стены, клочки ткани рубашки. Воин всматривается в темноту — неужели в терновник забрался? Да, точно — в кусте небольшой ход, а в глубине — белеется рубашка Мыша. Ремигий просто осел на землю. Ну что теперь делать, как его тащить оттуда, наверняка ведь весь исцарапан острыми шипами. Воин вгляделся в темноту куста, спокойно сказал:

— Малыш, вылезай оттуда. Я перед тобой ни в чем не виноват. Пожалуйста.

Тишина, только в глубине яростным синим светом горят глаза твари. Было дело — они еще не боялись тогда передвигаться ночью, твари нападали, их не было видно, только горели разноцветные огоньки глаз. Стреляли по глазам, и, если не попадали с первого раза, то стрелок уже не выживал, твари приближались мгновенно. Мыш молчал, и это пугало. Воин осторожно продолжал:

— Мыш, пожалуйста, я прошу.

Время работало против Рыжика — он нуждался в помощи, а воин тратил время на уговоры Эйзе. Но что делать, если мышонок отчаянно приревновал, да и повод был… Что уж греха таить…

Мыш пошевелился в глубине куста, тихо пискнул, видимо, напоролся на шип. Воин ласково повторил:

— Мыш, ну вылезай же…

Слава Богам, что забился в куст, а не попытался уйти из усадьбы — ведь поймали бы и снова был бы припадок. Ремигий с отчаянием сказал:

— Мыш, в последнюю ночь тебе ведь не было больно со мной? Мыш, ведь это из-за Рыжика — он объяснил. Мыш, прошу — ему очень худо, его сильно покалечили, помощь нужна…

Тихое злое шипение в ответ. Воин ласково спросил:

— Мышонок, но ты же не змея, зачем шипишь? Давай ты потом мне все скажешь, вылезай, ладно?

Шевеление в глубине куста. Ремигий продолжал уговоры, сейчас можно было только лаской и никак иначе. Мыш сердито шипел и попискивал, но, по крайней мере, что-то отвечал. Воин повторял уговоры снова и снова. Да, конечно, виноват перед Мышом, но сейчас не время обижаться.

— Мыш, давай, ты потом мне все руки искусаешь — чтобы я понял, как тебе больно, но потом… Мыш, очень прошу…

Дрожащий голос в ответ:

— Тыыы, ты им не побрезговал… Запах его на твоем теле… Ты с ним был…

Воин вздохнул с облегчением — заговорил, слава Богам…

— Мыш… Выходи, а?

Ну как сказать, что не нужен Рыжик, совсем не нужен. Мыш нужен возлюбленный… Треск рвущейся ткани, отчаянный писк Эйзе — он вылезает из самой чащи куста на четвереньках, личико поцарапано, перемазано землей, на щеках промытые в грязи дорожки от слез. Похоже, Альберику придется купать его снова — весь в земле. Одежда изорвана так, словно его бросили в мешок с сотней кошек. Зло пищит:

— Тыыы, зачем ты с ним?

Ремигий вздыхает:

— Мыш, идем в дом — плохо там, совсем плохо.

Мыш сердито шипит, но встает с колен, подает руку сидящему на земле воину:

— Поднимайся…

Тот только вздыхает — не прощен, но хоть не совсем отвергнут…

В доме и правда — худо. Лекарь пришел, возится с покорно лежащим Рыжиком. Воин вопросительно смотрит на него. Тот как-то странно жмется, потом говорит:

— Убить его не хотели, ребра переломаны с обеих сторон, много синяков, раны от плети на спине, чем-то ударили по плечу — нож или сабля. Ну, остальное вы сами видели…

Наместник кивает — трудно было не увидеть. Лекарь осторожно поворачивает Рыжика на бок — так легче, спина вся в кровавых запекшихся ранах. Эйзе стоит за спиной воина, и лицо у него злобно кривится, но пока мальчишка молчит. Воин осторожно касается слипшихся волос юноши. А вот это зря: мальчишка вдруг подскакивает сбоку и дает пощечину Рыжику. Хорошо, что удар приходится по менее разбитой щеке. Воин резко выдыхает, перехватывает руку, занесенную для повторного удара. Мыш со всей силы вцепляется в запястье перехватившей руки. Рыжик только молча смотрит на них — даже не стонет, нет сил и для этого.

Еще несколько дней назад ударил бы тварь так, что мальчишка от боли сам бы разжал челюсти. Но это тогда. А сейчас — у малыша только начали сходить синяки с лица, нельзя. Наместник прерывающимся от ярости голосом говорит:

— Мыш, мне очень больно. Отпусти, мне больно…

Бить нельзя — не за что. Мальчишка разжимает зубы, отступает на шаг — лицо бешеное, злобно дергаются губы, глаза сужены и сердито сверкают. Он что-то шипит, обращаясь к Рыжику, тот слабо кивает. Опять попытка ударить раненого, но воин держит руку крепко, а Мыш уже не кусается. Воин встревоженно спрашивает:

— Эйзе, что случилось? В чем он виноват?

Мыш плотно сжимает губы… Рыжик по-прежнему с усталой покорностью смотрит на них. Лекарь тихо говорит:

— Господин, прикоснитесь к его груди…

Рыжик слабо выдыхает. Воин растерянно смотрит на него. Он вдруг понял, — да, странное сердцебиение, нежный запах кожи и волос — не притирание это было, просто это был не человек. Наместник с трудом проглатывает ком в горле, хрипло спрашивает:

— Эйзе, разведка?

Мыш отчаянно мотает головой, вроде, не врет. Ремигий продолжает:

— Изгой, отступник?

Мыш молча кивает. Воин с отчаянной жалостью смотрит на Рыжика — как же угораздило так, — попасть в бордель, что с ним сделали, что не покончил с собой, а покорно начал выполнять прихоти извращенцев. Тот горько усмехается разбитыми губами — что же говорить-то, и сдохнет — не жалко.

Лекарь неуверенно говорит:

— Господин, рана на плече очень плохая — нагноилась, лихорадка из-за нее. Надо вскрыть, убрать омертвевшее.

Эйзе стоит рядом, зло щурит глаза. Даже просить помочь его страшно — кому помогать, тому, кто господина едва не увел? Рыжик молча смотрит на них, ему хочется только покоя, устал от многодневной боли. Воин тихо вздыхает, наливает в кубок вина, подносит к губам юноши, мягко говорит:

— Выпей, боль пройдет. Уснешь…

Тот покорно глотает — он совсем неживой, как кукла, выполняет приказы механически. Мыш прерывающимся от злости голосом вдруг говорит:

— Господин, я помогу с раной, только уйдите все…

Воин всматривается в глаза Мыша — не попытается ли снова причинить боль, не будет ли мучить? Эйзе обиженно усмехается. А что еще думать, если хватило ярости ударить беспомощного?

Эйзе молча смотрит на них, ждет. И Рыжик терпеливо ждет. Воин молча поворачивается, тянет за собой лекаря, приказывает Альберику:

— Идем.

Они выходят за дверь, прислушиваются к звукам в комнате. Тихий щебет, писк, ласковое урчание. Говорит с ним Эйзе, что ли? Или Рыжик? Мучительный стон, и снова — попеременно писк, урчание, похоже, раненого утешают. Тишина…

Воин осторожно заглянул в комнату — Эйзе сидит на кровати, голова Рыжика на его коленях, он пальцами осторожно водит по волосам раненого, вот только пальчики — с длинными острыми когтями, они расчесывают спутанные волосы Рыжика. Воин удивленно вздыхает, Эйзе поворачивает голову, коготки тут же прячутся. Боги, да кто же его возлюбленный, тот, кто делит с ним ложе?

Ремигий заходит в комнату. Рыжик тихо дремлет на коленях Эйзе, изодранная спина залечена, рана на плече покрыта тонкой корочкой коросты, даже красноты нет. Воин осторожно говорит: «Спасибо». Эйзе молча кивает.

Альберик с грохотом ставит поднос с едой, Рыжик вздрагивает и открывает глаза. Старик резко спрашивает:

— Что-то будешь?

Рыжик отрицательно дергает головой. Воин мягко спрашивает:

— А молочко, молочко будешь?

Ему бы попить надо — похоже, не поили около суток. Старый раб довольно зло говорит:

— Молочко — для Эйзе, а не для этого…

Ласковый эпитетбыл проглочен, но и так понятно, что имел в виду раб. Эйзе слабо протестующе пищит, Альберик говорит значительно мягче:

— Вот сейчас искупаешься снова, и попьешь молочка. Я пирожок твой любимый принес…

Воин смотрит на старика во все глаза — для любимого мышоночка пирожок, такого даже в детстве Ремигий не помнит. Рыжик молча закрывает глаза — устал. Ремигий ласково говорит:

— Всем хватит, Эйзе, иди искупайся снова, ты весь в земле, а я пока напою Рыжика — ему пить побольше надо.

Альберик довольно явственно произносит:

— Да уж, потом выноси за ним…

Юноша вздрагивает всем телом, Наместник повышает голос:

— Альберик, что ты себе позволяешь? Я купил Рыжика, но он болен. Его надо лечить. Если тебе не хочется этого делать — купим молодого раба в помощь…

Старик зло что-то бормочет под нос. Явственно слышится: «Еще тварей-шлюх не собирал по всему городу…» Эйзе резко вскидывает голову, слышно явное сдерживаемое рыдание. Мыш вылетает из комнаты, грохот где-то в кухне, потом наверху. Ремигий, зло зыркнув на старика, бросается за ним.

Слава Богам, мальчишка не выскочил из дома, а забился в спальню за кровать — обычное его убежище. Воин останавливается посередине комнаты — дальше нельзя, Мыш может начать сходить с ума. Слышны тихие рыдания. Воин тяжело вздыхает — Альберик хотел сделать больно Рыжику, а ударил словами Эйзе. Но старик не мог знать, что происходило в первый день плена тваренка. Ремигий нежно говорит:

— Мыш, не плачь, он не знает ничего о тебе. Маленький, не плачь. Ты — мой единственный, не плачь, Мыш…

Горькое рыдание в ответ. Ремигий уже с трудом что-то соображает, он всю ночь бегает за своим возлюбленным Мышом, да еще замученный Рыжик… Воин просто садится на ковер на полу, устало говорит:

— Мыш, ну хоть ты-то меня не мучай…

Даже стали иногда приходится сгибаться, даже грозный Наместник устает. Тихий писк в ответ, воин грустно говорит:

— Я не понимаю, что ты говоришь…

То, что говорит — несомненно, явная интонация ответа. Резкое движение — твари намного быстрее людей, если хотят показать это. Страшные противники, если используют все способности… И Мыш повисает на шее воина, тычется мордочкой ему в грудь, снова тихий писк, потом щебет, он повторяет и повторяет одно и то же. Воин тихо просит:

— Скажи на людском языке…

Слабый смех, потом ясный ответ:

— И ты — мой единственный…

Ох, Мыш!!! Мальчишка смеется, соленые дорожки на щеках высыхают под языком воина, он просто вылизывает мышонку щеки. Можно поцеловать, но слезы останутся, а так — они просто исчезнут. Эйзе нежно смеется, прижимается еще ближе, утыкается в плечо, блаженно вздыхает, — заполучил своего господина, и никакой Рыжик теперь не страшен… То, что они оба перемазались в земле, что слезы слизывались пополам с грязью, размазанной на мордочке Мыша, никого не волнует. Наместник поднимает Эйзе на руки и тащит на кухню — умывать. На краткие мгновения они забывают обо всем — Ремигий пытается раздеть Эйзе и стащить с того порванную шипами рубашку, а тот смешно верещит, почти как поросенок. Влюбленные безумцы…

Забавную игру прервал осторожный оклик лекаря:

− Господин!

Ремигий оглядывается, осторожно отпускает Эйзе и выходит за дверь. Лекарь спрашивает:

− Господин, мне остаться на ночь?

Воин пожимает плечами:

− А как он?

Лекарь спокойно отвечает:

− Получше, он немного попил молока, теперь задремал. Сильных болей пока нет.

Воин внимательно смотрит на него. Лекарь грустно вздыхает, ну что сказать — юноша сильно покалечен, слава Богам, что господин имел прихоть его забрать — замучили бы. Воин негромко говорит:

− Мыш, искупайся без меня и иди спать. Я сейчас подойду.

Сердитый писк со стороны кухни.

Воин заходит в комнату, куда занес Рыжика. Альберик сидит возле двери, глаза у старика немного виноватые. Рыжик неподвижно лежит на животе, голова повернута к стене, лица не видно. Воин почти шепчет: «Спит?» Старик отрицательно мотает головой. Потом почти беззвучно говорит:

− Господин, простите за резкие слова — я не думал, что Эйзе заплачет…

Ремигий хмуро отвечает:

− В первую нашу ночь я с ним сделал почти то же самое, что сейчас сделали с Рыжиком. Нельзя обижать ни того, ни другого — они слишком похожи.

Старик кивает:

− Твари…

− Да.

Подходит ближе к кровати, осторожно заглядывает в лицо юноши, тот открывает глаза, пытается улыбнуться изуродованными губами. От двери слышен быстрый топот маленьких ножек, Эйзе уже рядом и ревниво смотрит на Ремигия. Тот лишь улыбается, ну что делать, Мыш на страже… Рыжик хрипло говорит:

− Мне уже лучше, оставьте меня, я могу побыть и один.

Воин вздохнул — за ночь он устал так, словно выдержал тяжелый бой. Но Рыжик — жив и сможет выжить. Все забудется со временем.

Улеглись все только к утру, воин утащил сопротивляющегося и все время оглядывающегося на Рыжика Эйзе в спальню, где оба рухнули на ложе и забылись тяжелым сном. О любви в эту ночь никто не думал. Старик отправили лекаря под охраной домой и вернулся в комнату, Рыжик уже заснул, измученный болью и обидой.

Утром все снова проспали. И проснулись от грохота за стеной — Рыжик попытался самостоятельно встать и не удержался на ногах, свалился сам и уронил какой-то столик. Альберик поднял беспомощного юношу, перенес на кровать. Послышалось раздраженное ворчание Ремигия, он не выспался, был разозлен вчерашней беготней за Мышом, и очередной громкой утренней побудкой. Рыжик затравленно взглянул на входящего Наместника, тот зло сказал:

− Альберик, ему ходить еще нельзя. Не можешь справиться — купим молодого раба в помощь.

Старик только сердито фыркнул, прикрыл Рыжика одеялом, мотнул головой:

− Не надо… Что подать на завтрак?

Воин только сверкнул глазами, но промолчал…

В казармы Наместник явился с большим опозданием и злой, как бешеный вепрь. Разогнал сотников с поручениями, наорал на неповинных приблуд, Ярре только плечами пожимал — лишь он оказался вне внимания озверевшего от недосыпа и злости воина. Бесконечно кланяясь, вошел управляющий борделя, сама госпожа в казармы идти все-таки не рискнула. Недолгий торг, и воин отдает за жизнь Рыжика достаточно большую сумму, не торгуясь — не стоят этого деньги. Снова поток льстивых слов и напоследок:

− Господин, мы собрали его вещи. Не пожелаете ли вы взять их?

Крошечный узелок из клочка дорогой ткани, воин осторожно развернул его: пара золотых заколок, серьги, несколько браслетов, какие-то баночки с красками и кисточки, странная штука — фигурка из кости, человечек, что ли, только лисий хвост и лицо, похожее на лисью мордочку. Игрушка? Да уже великоват для игрушек… День прошел быстро, и воину опять хотелось домой — узнать, как там…

В дом он вошел очень тихо — хотелось убедиться, что в его отсутствие Рыжика не обижают. В комнате Рыжика слышался строгий голос Альберика:

− Не торопись, никто у тебя ничего не возьмет…

Ремигий вздохнул: опять воспитывает Эйзе, прививает хорошие манеры мышонку. Осторожно заглянул в дверь — Мыш сидит на кресле возле окна, жует большой кусок очередного пирога — Альберик их пек каждый день, все мечтал откормить Эйзе. А сам раб осторожно кормит Рыжика, в тарелке что-то вроде протертых фруктов, Рыжик сам не может держать ложку, и губы почти не открываются — так все оплыло от побоев, старик терпеливо ждет, пока юноша проглотит очередную порцию, а оголодавший Рыжик торопится, пока не отняли еду. Рядом, на столике — полотно для перевязки и какой-то отвар, похоже, старый раб сменил гнев на милость. Эйзе замечает входящего воина, прыгает на него, повисает всем телом, радостно пищит. Воин c удовольствием целует светлую макушку, отстраняет, подходит ближе к Рыжику. Тот испуганно смотрит на господина. Воин хмуро говорит:

− Я выкупил тебя, теперь ты — мой.

Юноша тихо вздыхает, по его понятиям, ты — мой, − это вылечат и затащат на ложе услаждать хозяина. Воин пожимает плечами — он прекрасно понял, о чем думает Рыжик. Да и тварей-рабов до этого просто не было, не выживали они в плену. Воин протягивает ему узелок:

− Вот, твои вещи отдали.

Рыжик торопливо разворачивает его и радостно вскрикивает, хватает человечка. Ремигий удивленно смотрит на юношу− золотые безделушки не тронуты, а какая-то фигурка и столько радости. Тихо спрашивает Эйзе:

− Что это такое?

Мыш грустно говорит:

− Тотемный знак рода. Он — из Лисиц. Это хорошо, что знак нашелся.

Воин переспрашивает:

− А твой где?

Эйзе как-то горько улыбается:

− Разбили перед тем боем — я более не принадлежу к тварям…

Ремигий растерянно смотрит на него:

− Почему?

Мыш грустно отвечает:

− Чтобы не опорочить чести моего народа …

Воин чувствует, как бешеная ярость встает в груди — зачем вот так было его позорить, разве мало того, что произошло потом… Эйзе, поняв, что происходит с воином, успокаивающе говорит:

− Я же одиночка, никто опозорен из рода не будет. Так, глупый обычай, не более того…

Ремигий обнимает своего Мыша, зарывается в мягкие волосы губами, тихо шепчет:

− Маленький мой, за что же они тебя так…

Рыжик слабо говорит:

− Спасибо, господин. Как я могу поблагодарить вас за все?

Серые глаза смотрят напряженно — а если, и вправду, велит на ложе лечь…

Воин жестко усмехается:

− Выздороветь и подняться на ноги. Ты мне не нужен, не бойся.

Эйзе тихо пищит где-то у плеча, в глазах Рыжика появляется несказанное облегчение. Воин поворачивается к Альберику:

− Ты дашь поесть мне или нет? Или ложиться спать голодным?

Старик быстро выскакивает на кухню.

Эйзе уже успел сбегать в спальню и теперь показывает Рыжику свои украшения — пара браслетов, золотое ожерелье. Тот вежливо улыбается, его вещички намного дороже и красивее, Наместник тихо злится в стороне: он не сообразил купить что-нибудь подобное Мышу. Ладно, все это поправимо, надо купить мальчишкам какие-нибудь игрушки, очистить бассейн, проредить сад. Навряд ли Рыжик вообще рискнет выходить из дома, а ему надо окрепнуть. Ладно, все потом. А это еще что такое, Рыжик прижался к Эйзе, положил голову ему на колени. Вот же еще — научит малыша всяким гадостям. Но — промолчал, Эйзе не брыкался и не пищал недовольно, значит, ему это понравилось.

После ужина Наместник утащил Эйзе в спальню, усадил себе на колени, осторожно начал стягивать рубашку с плеч Мыша, нежно целуя открывающиеся участочки. Мыш тихо шепчет:

− Пожалуйста, не надо, господин.

Воин тут же останавливается — надо дать Мышу понять, что его желания будут выполняться, что насилия больше не будет.

Тихо спрашивает:

− Почему, маленький?

Мыш тычется ему в грудь, устало шепчет:

− Спать очень хочу, не надо…

Расстроен чем-то, опять не скажет, в чем дело. Украшения у Рыжика понравились, такие же хочет? Мыш отрицательно качает головой. Воин начинает пугаться — что опять произошло? Упал, рана болит? Нет… Ремигий прижимает его покрепче, тихо целует в макушку, вздохом приподнимает легкие светлые волосы:

− Мыш, не хочешь — я не буду, но что с тобой, чем ты расстроен?

Мыш опять отрицательно качает головой — не скажет. Воин молча вздыхает, укладывает его на подушки, прикрывает теплым мехом:

− Спи, маленький…

Он-то — спи, а вот Наместнику срочно в ледяной заросший водорослями бассейн надо, боль в паху отчаянная и следующие мгновения ждать лучшего нечего. На сердце тяжело — Мыш странно себя ведет, что-то произошло. То, что мальчишка отчаянно ревнует и обижен на него за покупку Рыжика, он просто не мог понять. Ему казалось, что достаточно было сказать, что «Ты мне не нужен», и Мыш успокоится. Маленькие сердечки отчаянно горели ревностью — Рыжик красивее, он много чего умеет, он был с господином, и тот ничего не сказал, но потом был совсем другим. А он — смешной, господин даже не видит в нем взрослого, постоянно называет маленьким, балует, как ребенка, укачивает, ласкает. Мальчишка завернулся в одеяло с головой и отчаянно зарыдал.

Ремигий искупаться не смог — услышал из спальни приглушенный плач, бегом вернулся назад. Мыш съежился на ложе под одеялом и отчаянно плакал. Перепуганный воин быстро поднял его на руки, вытащил из одеяла головенку, тот отчаянно сопротивлялся, но Ремигий крепко встряхнул его, строго спросил:

− Что произошло? Почему плачешь? Я тебя обидел чем-то?

Мыш разразился писком и щебетом, воин мягко сказал:

− Мыш, я не понимаю тебя, повтори на языке людей…

Снова писк, мальчишка пытается вырваться, но воин держит его крепко. Потом прорвались слова, постоянно прерываемые рыданиями. Ремигий долго слушал плач Мыша, но понял только одно — он думает, что Рыжик, как только выздоровеет, соблазнит господина, а Мыш ему уже не нужен. Несмотря на все горе Мыша, Ремигий, поняв, наконец, в чем дело, заржал, как иногда хохотал в казарме, услышав похабную историю. Мыш мгновенно замолчал, перестал плакать от обиды и неожиданности. Продолжая смеяться, воин крепко поцеловал Мыша в губы, стянул с него одеяло, добираясь до обнаженного тела:

− И из-за этого ты не захотел быть со мной?

Мыш кивнул. В дверь заглянул встревоженный хохотом среди ночи Альберик, увидел, что воин обцеловывает обнаженного Мыша, и быстро закрыл дверь. С ума рехнуться, два влюбленных идиота… Перепугали старика. И еще этот лисиный выродок, простите, Боги светлые, чтоб ему… Испортит Эйзиньку маленького, научит непотребству…

Воин продолжал тихо смеяться, осторожно покрывая поцелуями лежащего Мыша — плечи, грудь, нежно погладил рукой темные соски, чуть ущипнул сначала один, потом другой, Эйзе заметно напрягся, что-то прошептал. Мыш словно согревался в теплой волне поцелуев, тихого ласкового шепота воина. Он глупости шептал — как женщине, но другого и не надо было. Теплая рука легла на бедра, коснулась замшевой теплоты укромного местечка, Мыш пискнул довольно. Они еще оба только учились, и Мыш ласкать совсем не умел, но погладил обеими руками бедра воина, попытался добраться до паха, коснулся возбужденного ствола. Воин кивнул, в глазах разгоралось жажда желания. Осторожное поглаживание живота, мягкое прикосновение к забавному замшевому мещочку, Эйзе вскрикивает, выгибается, воин чувствует ладонью, что юноша тоже возбужден, он сильно отстает, но он пытается следовать за ласками возлюбленного. Снова поцелуи в животик, нежное прикосновение к паху, Мыш слабо вздыхает, выгибается навстречу его рукам. Ну вот, теперь можно попытаться войти. Осторожно приподнять бедра, мышонок интуитивно поднимает ноги и кладет их на бедра воина, давая возможность войти и видеть друг друга. Глаза у Мыша закрыты, — не от удовольствия, — страха, они так никогда не делали, он боится, что будет больно. Ладно, масло-то с запахом лаванды возле кровати — теперь это нельзя забывать. Смазать пальцы, очень нежно попытаться растянуть тугое колечко. Мыш тихо вскрикивает, потом старается расслабиться. Еще немного масла в теплый закуток, а потом можно пощекотать приподнявшийся член мальчишки, просто так легко коснуться. Мыш испуганно вскрикивает и открывает глаза, и встречается со смеющимися глазами возлюбленного, — он сегодня чем-то очень доволен и игрив, как мальчишка. Нежное проникновение, очень осторожное, по-прежнему глядя в глаза друг друга, Мыш вскрикивает, отворачивает голову. Воин замирает, потом тихо шепчет: «Мыш, ты как?» Тот только кивает, разрешая делать с собой все, что угодно. Сегодня, сейчас… всегда. Медленное движение вперед, и снова, и снова, ускоряя темп, одной рукой удерживая бедра мальчишки, второй — лаская его тело. Мальчишка тихо стонет, подается навстречу телу воина, выгибается, изо всех сил сжимает его бедра, удерживая возлюбленного возле себя. Еще рывок, и еще один — сейчас уже не до нежности, возбуждение нарастает, еще сильнее и быстрее, уже на грани боли у обоих, отчаянный крик Мыша на весь дом, на живот выплескивается белая жидкость, воин вздрагивает, судорога проходит по ним обоим, совместная судорога, воин падает сверху на возлюбленного, выходит из него, перекатывается на бок. Мыш снова кричит, содрогается всем телом, он не контролирует себя — глаза безумные, мокрое от пота тело, прилипшие ко лбу волосы. Воин обнимает его, прижимает к себе:

− Тише, тише, тише, малыш. Все хорошо, все получилось. Спасибо тебе…

Мыш тихо смеется и всхлипывает, прижимается к возлюбленному, медленно проходит дрожь, слабые биения все реже и реже. Воин только молча улыбается — похоже, криком они перебудили весь дом. Так хорошо, так тепло. Мыш возлюбленный, кто кого соблазнит, пока ты со мной? Только ты меня, царевич мышиный.

Услышав крик Мыша, Альберик проснулся, укоряюще покачал головой: «Поздно, пора бы и угомониться… Господину завтра вставать рано.»

Рыжик только горько вздохнул — у него такого никогда не было, да и не будет — только позор и чужая похоть…

Утро опять началось с суеты — Альберик торопливо кормил Наместника перед уходом в казармы, Мыш носился по саду — гонялся за особо надоедливой ночной птицей, которая орала всю ночь под окном спальни, из-за чего они не выспались. В руках — кусок вчерашнего пирога, покормят его позже, но Эйзе что-то получает раньше, чем сам хозяин, и вкусненькое, да еще и с Ремигием поделится. Рыжик лежит тихо с своей комнате, уже умытый и переодетый, Альберик с раннего утра им уже занимался. Тоже получит свою еду позже — его еще нужно с ложечки кормить, сам пока не может. Ремигий тихо спросил, наблюдая утренний Содом и Гоморру на отдельно взятой кухне Наместника:

−Может, правда, раба тебе купить в помощь? Мыш совершенно помогать не сможет, а Рыжик еще очень плох и долго будет болен?

Старик усмехнулся:

− Господин, столько лет было так спокойно здесь, что я только рад суете.

Воин только головой покачал, но промолчал. Надо было нанять рабочих, очистить сад от сорняков и зарослей, спустить и почистить бассейн, спросить, захочет ли Эйзе собаку в доме, оставлять его одного надолго, — это чревато серьезными неприятностями, дом развалит от бездействия. Наместник уже бегом выбежал из дома, старик с облегчением вздохнул. Так, а теперь разберемся по дому.

Эйзе уже прибежал из сада, был посажен напротив старика, тут же налито молочко и разложен на блюде хлеб и сыр. Мыш с писком вцепился в сыр — он за ночь страшно оголодал, и кусок пирога утром дело не спас. Альберик только усмехался — мальчишка со вчерашней ночи явно повеселел, на мордочке появился румянец. Мыш болтал о погоне за птицей, о том, что нашел какое-то гнездо, что полез в терновник и накололся, что у Рыжика очень красивые заколки для волос, но зато Господин обещал научить своему необыкновенному удару. Альберик только улыбался — настроение Мыша напрямую зависело от настроения Наместника, а сегодня они оба были в духе. Если учесть, что почти всю ночь не спали и крики Мыша, то неудивительно. Мыш насытился и потащился за Альбериком в комнату Рыжика — помогать, а точнее, мешать своей болтовней. Рыжик только осторожно глотал протертые фрукты с ложечки, Эйзе отправили за отваром бодяги и полотном, — сводить синяки и отеки с лица, вид у самого красивого юноши в борделе был жуткий. Альберик знал свое дело, через час отек немного спал, Мыш радостно пищал что-то на языке тварей. Потом заинтересовался баночками с гримом. Альберик в этот момент ушел на кухню готовить обед, а то бы дал он мышоночку любимому краски рассматривать!

Рыжик с трудом открывал баночки, объяснял, что там, как краситься. Мыш увлеченно рассматривал новые для него вещи, переспрашивал. В итоге, Мыш взял кисточку и начал потихоньку подводить глаза, снизу и сверху, довольно толстыми грубыми линиями, Рыжик отрицательно покачал головой — не так. Мыш побежал умываться, потом новая попытка — губы, ярко-карминовые, неестественные, Рыжик снова недоволен — снова умываться. И так полдня, пока не вышел очень тонкий естественный грим, почти незаметный на лице. Кому-то незаметный…

Наместника боги принесли в тот момент, когда Эйзе закончил красить свою скуластую мордочку и готовился намазать гримом лицо Рыжика. Когда Ремигий зашел в комнату, то на скрип двери Мыш обернулся, воин увидел накрашенное личико Мыша…

На дикий крик Цезариона прибежал из кухни Альберик, заглянула в дом встревоженная стража, но, поскольку мертвых не было, а дикие крики Господина стали немного менее яростными, то решили просто не вмешиваться. А Ремигий бушевал всерьез. Когда он увидел подкрашенную мордочку Мыша, то понял, что ничего хорошего не будет, Рыжик, тьма его побери, начал таки учить малыша чему-то непутевому. Поэтому криков было много…

Перепуганный Мыш застыл на месте, отчаянно пытаясь понять, что от него хочет господин и чем он недоволен, Ремигий кричал, что не позволит такое в своем доме, что это… Тут он остановился, потому что увидел полные слез глаза Рыжика. И мгновенно закрыл рот и замолчал. Дикая ярость распирала его, но травить и так замученного сверх меры юношу он не захотел. Глухо, с трудом сдерживаясь, он только сказал:

− Мыш, пожалуйста, смой краску с лица, твое истинное лицо очень красиво и не надо его портить… А мышиный облик мне нравится безо всякой краски.

Мыш с тихим писком облегчения вылетел за дверь. Рыжик смотрел на воина растерянно и виновато, Ремигий тихо спросил:

− Зачем придумал такое?

Юноша почти беззвучно ответил:

− Я хотел, чтобы Эйзе понравился Вам еще больше, чтобы усладить ваш взор.

Воин вздохнул, ну что скажешь в ответ тому, который был так сломан, что выжил там, где ни одна тварь жить бы не смогла. Что с ним делали такое, что после всего он не покончил с собой, а согласился на существование в качестве игрушки? Альберик, до этого молча наблюдавший за всем, сердито сказал:

− Рыжик, не надо больше повторять подобного. Я недосмотрел за малышом, господин…

Воин покривился — малыш в бою, не задумываясь, прикончил бы воина, а тут — недосмотрел… Вошел умывшийся Эйзе, мордочка виноватая, но испуга в глазах нет — да и что бояться того, кто прошлой ночью исцеловал всего мышонка без всякой краски на личике? Рыжик тяжело вздохнул. Воин усмехнулся:

− Я привез вам обоим кое-что, а вот теперь думаю — стоит ли отдавать?

Мыш тяжко вздохнул, робко возразил:

− Но ведь никто не запретил нам этого делать, да и что в этом такого?

Ремигий вздохнул, Мыш прав — что в этом такого, чего испугался — что Рыжик познакомит мальчишку с теми сторонами жизни, о которых он не должен знать? А ты что сделал две недели назад, забыл? Воин, уже успокаиваясь, мягче сказал:

− Ладно, будем считать, что Эйзе прав, и я не запрещал подобного.

В голове промелькнула забавная мысль — потому что невозможно рассчитать, что будет делать Мыш через час! Он немного неловко открыл большой сверток, так непривычно делать подарки… Мыш тут же засунул любопытный носик вглубь свертка. Воин осторожно отстранил мышонка: «Имей терпение…» И усмехнулся про себя — заговорил, как Альберик.

− Хорошо, Альберик — это тебе. − На свет извлечен теплый меховой плащ, старик только вздохнул, Наместник точно угадал — старик сильно мерз в этой проклятой стране. Потом появились формы для выпечки, Альберик усмехнулся — это для мышоночка печь вкусненькое, но, вроде, подарок. Дальше — возлюбленному Мышу, — новое ожерелье, украшенное дорогими камнями, — у Рыжика даже глаза загорелись, — он оценил стоимость подарка; воинский пояс, правда, детский, поскольку на тоненькую талию взрослые пояса не делались, — но можно прикрепить оружие и похвастаться золотыми бляшками, Мыш как-то растерянно смотрел на Ремигия — не этого он хотел, и хвастаться своими игрушками перед Рыжиком ему не хотелось. Воин разочарованно вздохнул и вытащил красивый боевой лук тварей, отделанный серебром — это из очередного схрона, и кинжал в серебряных ножнах — тоже под детскую руку, Мыш восторженно пискнул, Ремигий тихо засмеялся, достал маленькую кольчугу, серебряные поножи. Мыш с восторженным писком повис у него на шее, целуясь. Воин мягко сказал:

− Подожди, это не все…

Мыш прыгал вокруг мешка, ожидая еще подарков. Наместник спокойно сказал:

− Рыжику тоже кое-что есть..

Серые глаза юноши смотрели неверяще и растерянно… Ага, плетки и цепи, кляп в рот… Из мешка появился красивый вышитый плащ, замшевые штанишки, несколько вышитых рубашек, тонкий витой кожаный пояс, — обычная одежда зажиточного горожанина, мальчика из небедной семьи, но никак не игрушки из борделя. Пара тонких полотняных рубашек — это пока болеет, тоненький ошейник раба с гербом Цезариона — лицо Мыша горько покривилось, но воин тихо сказал:

− Это необходимо, иначе снова увезут куда-нибудь и замучают.

Красивый кинжал в серебряных ножнах, пожалуй, больше игрушка, чем оружие. Рыжик потянулся к нему, взял в руки, вытащил из ножен, осмотрел лезвие — дорогая игрушка, выкованная хорошим мастером. Юноша удивленно взглянул на воина — такого подарка он не ждал. Ремигий спокойно сказал:

− Выздоровеешь, найдем тебе доспехи и хороший меч, а пока — вот это…

Рыжик растерянно смотрел на воина — он напомнил ему, кем был Рыжик до всего, подарил оружие. Ремигий испытующе смотрел в глаза своего раба — совсем испорчен жизнью в грязи, или еще что-то осталось от прежнего… Какими бы жестокими твари не были, но воинами они были отменными почти все. Кто он, Рыжик — бордельная игрушка или плененный воин? Мало ли что бывает в воинской жизни… Рыжик с трудом сглотнул горький комок в груди, тихо шепнул:

− Спасибо…

Радости от этого подарка не было, только горечь, но и отвар для заживления ран тоже горький. Мыш молча приткнулся к плечу Наместника — немного отделяло его от такой же судьбы. Хотя − нет, этот бы убил себя, не стал бы так жить. Хотя… первые дни — они и были именно такими для обоих — игрушка для удовлетворения слепой похоти, не более… Рыжик нашел в себе силы улыбнуться дрожащими губами, поблагодарить за подарок. Воин кивнул, потом быстро сказал:

− Альберик, есть хочу! Небось, пироги опять пек?

Старик кивнул, воин потащил за собой Эйзе, тот пищал и отбивался. Рыжик остался один, осторожно повернулся поудобнее, положил перед собой кинжал, взял ожерелье Мыша, рассмотреть поближе, и вдруг улыбнулся — по всей поверхности золотой игрушки были нанесены охраняющие знаки, причем совсем недавно, как и герб. Похоже, воин позаботился о защите и от болезней, и от несчастий. Рыжик совсем ослабел от всего произошедшего, закрыл глаза, лицо стало спокойным, он часто проваливался в сон после всего, просто от слабости. Для него было достаточно на сегодня.

Альберик на кухне кормил Мыша и Наместника, предложение поесть как подобает, в столовой, было сразу отметено злобным криком Ремигия: «Есть хочу, не тяни!» Мыш весело прыгал у него на коленях с куском пирога в руке, это в первую очередь — Наместник подождет, а вот мышоночек − нет. Старик молча вздыхал — была бы девушка на месте Мыша…

В разгар веселья раздался резковатый голос Ярре:

− Господин, вы велели нам придти…

Из-за спины сотника робко выглядывали приблуды — они в доме Наместника никогда не были, а тут — такая честь. Мыш радостно пискнул, слетел с колен воина кубарем, потащил приблуд смотреть сад и свое новое оружие. Его звонкий голосок слышался сразу во многих местах. Мыш насиделся один и намолчался, теперь можно было и поболтать. Альберик молча поставил перед Ярре миску с куском горячего мяса, плеснул похлебку — у Наместника жареные язычки жаворонков не подавали. Тот начал есть, повинуясь приглашающему кивку хозяина. Ремигий заговорил:

− Я хочу починить бассейн и привести в порядок сад — совсем зарос. Мне нужно нанять людей, но не болтливых — не хочу, чтобы судачили про мой дом.

Ярре пожал плечами, кивнул — можно будет найти. Его явно что-то мучило, но он упорно молчал, предпочитая слушать воина. Ремигий говорил о докладе Императору, который уже пора было отослать, о новых крепостях и караульной службе, но это все было не то. Наконец, Ярре решился, очень осторожно спросил:

− Господин, вы выкупили из борделя мальчишку. Где он?

Воин надменно поднял брови:

− А какое тебе до этого дело?

Ярре, который, помимо дел своей сотни, занимался еще и безопасностью Наместника, потому как представителей Имперской разведки Цезарион едва не повесил пять лет назад — сразу после того, как стал управлять этой проклятой страной, сказывалась наука Имперских палачей, хмуро ответил:

− Я знаю, что его сильно покалечили. Вы отдали огромные деньги за бросовый товар…

Воин молча смотрел на своего сотника, губы нервно кривились, еще немного и тик перекосит лицо, сделав его безобразным, — так было всегда после ранения в Африке, им всем тогда здорово досталось. Но воин справился с собой, цинично усмехнулся:

− Мне нужен наставник …

Ярре едва рот не открыл от таких слов. Сотник растерянно мигал глазами, даже не пытаясь собраться с мыслями — настолько дикой была идея. Воин вздохнул:

− Он в доме, спит, скорее всего. Какая-то тварь мучила его всю ночь, я его нашел через несколько дней — живого места не было… Да успокойся, идем, посмотришь.

Ярре кивнул. Мыш по-прежнему орал в саду на пару с приблудами. Радуясь минуткам свободы, Альберик их провожать до комнаты не пошел…

Воин осторожно приоткрыл дверь, заглянул внутрь — Рыжик спокойно спал, лежа на животе, личико повернуто к двери, в руке крепко зажат ошейник раба — он так и не надел его. Тихо сказал:

− Ну, вот он. Зовут Рыжик. Больше ничего о нем не знаю.

Ярре зашел в комнату и, вместо того, чтобы глядеть на Рыжика, начал изучать тотемную статуэтку, стоящую возле кровати. Присел на кровать, начал разглядывать изуродованное ссадинами и синяками лицо. Юноша открыл глаза и мгновенно оттолкнул Ярре, одним ударом сбросил его с постели, перекатился к стене, сел, прижавшись лопатками к ровной поверхности. Все это — без единого звука. Серые глаза смотрели с отчаянием — дали немного отдышаться, и вот хозяин уже привел гостя, которого надо ублажать. Сотник внимательно вглядывался в разбитое личико юноши, потом неуверенно спросил:

− Лисенок?

Рыжик только плотнее прижался к стене, губы раскрылись, обнажая мелкие острые клычки. Голос Ярре стал глуше и страннее:

− Лисенок, что ты здесь делаешь?

Наместник оцепенел, он понял, кого принес в свой дом. Сотник как-то странно задышал, развернулся, чтобы уйти, Цезарион попытался удержать его за руку. Страшный удар впечатал Наместника в стену, тот согнулся от боли — сотник не зря ни разу не проиграл в учебном бою Ремигию, он был очень силен.

Ярре молча прошел мимо Наместника и выбежал из дома. Рыжик беспомощно смотрел на воина, тот корчился у стены от боли. Покушение на жизнь Наместника — это, конечно, тяжкое преступление, но что бы сделал сам Наместник, увидев Мыша в чужой спальне?

Ремигий, наконец, смог подняться с пола, вытер кровь с прикушенной губы, Рыжик с ужасом смотрел на него. Воин усмехнулся:

− Не бойся, тебя никто не тронет.

Юноша продолжал смотреть на Наместника, он видел только нежное лицо, обращенное к Эйзе, жалость в глазах, когда воин возился с ним, мягкую полуулыбку во время раздачи подарков. А сейчас он увидел ледяное спокойствие ненависти, абсолютную сосредоточенность, уверенность в принятом решении. Его не зря отправили отбывать почетную ссылку на Север, в мятежную страну, где и землю пахали с оружием за поясом. Он не зря считался одним из самых безжалостных командиров. Радость любви к Эйзе дала передышку в полосе непрерывной ненависти и боев, но ничего не смогла изменить в его жизни. Наместнику был брошен вызов. И он его принимал, нисколько не колеблясь. Но… жесткая усмешка покривила его губы:

− Эйзе ничего не говори. Я вернусь в любом случае…

Рыжик что-то попытался возразить, но воин прикрикнул:

− Хватит, твое дело подчиниться!

Он плотно прикрыл дверь, прогрохотали шаги к выходу из дома. Наместник был жестоко унижен своим же сотником и спускать это не собирался…

Воин вывел из конюшни своего коня, оседлал его. Меч уже был пристегнут к поясу, второй был спрятан в большом куске ткани. Громко крикнул:

− Ней!

Один из приблуд вскоре подбежал, Ремигий строго велел:

− Найдешь Ярре, передашь, что я жду его для поединка за городом, на плацу, через час. Выполняй!

Парень мгновенно исчез. Альберик вышел из дома, немного растерянно смотрел на господина, воин спокойно сказал:

− Пойду разомнусь с Ярре, что-то давно с ним не встречался в поединке. Мыша береги — мало ли что…

Из сада донесся восторженный визг Эйзе. Маленький мой, ведь и тебя могли так же, как Рыжика… Боги не попустили. Но простить оскорбление нельзя.

Ремигий приехал на плац первым, спешился, сел на камень возле площадки для боев. Навряд ли Ней найдет Ярре скоро, придется подождать. Та ярость, что заставила его вызвать Ярре на поединок, уже прошла. Осталось только недоумение, — почему Ярре не сумел защитить Лисенка, и страх, — что будет с Мышом, если с ним что-то случится. Он ежедневно подставлял себя под стрелы, постоянно ждал покушения. Если Наместник погибнет, Мыша замучают, не оставят в живых. Увезти бы его в поместье к морю, забрать из этой ледяной страны. Мыш-Мыш, интересно, понравится ли ему море и яркие цветы побережья? У Лисенка украшения намного дороже, Мышу тоже, наверное, хочется, не зря он свои принес показать. Надо будет ему что-то еще купить, порадовать. А кинжал пока у Лисенка забрать — может применить его к себе.

Топот копыт, шум спрыгивающего с коня человека. Легкие, почти неслышные шаги. Даром, что Ярре был ростом с Наместника и весил почти столько же, ходил он всегда легко и бесшумно. Наместник поднял голову и встретился с ненавидяшим взглядом сотника — так мало надо было, оказывается, чтобы верный соратник, никогда не предававший, стал врагом, — просто найти его игрушку и забрать ее себе. Ярре зло кривил губы — вызов Наместника не оставил ему выбора, но, если Цезарион падет, то плохо будет сотнику — Император не помилует. Но …

Воин кивнул, криво улыбнулся, достал завернутый в ткань меч, протянул Ярре:

− Посмотри, подойдет? Я не хочу брать чужое оружие.

Сотник пожал плечами. Он не жалел ни о чем, Наместника он ударил бы еще раз — надо же, воспользоваться немощью Лисенка, чтобы забрать его к себе на ложе. Конечно, Эйзе еще ребенок, его можно пожалеть, а Лисеныша — не жалко. Наместник спросил:

− Бой до первой крови или…

Ярре усмехнулся:

− Можно подумать, что мне позволено будет вас убить, Господин.

Наместник скривил губы в усмешке — да, об этом он не подумал: Ярре казнят, если он поднимет руку на Наместника Империи. Хотя… руку-то он уже поднял.

− Ладно, до первой крови…

Разошлись, вынули мечи. У Наместника не было уже ни ненависти, ни вражды в душе, пожалуй, только понимание причины поступка сотника. Он бы за Эйзе просто убил, если бы произошло что-либо подобное. Они кружили друг возле друга, пока еще только проверяя защиту, лениво опробывая свои удары. Обычная тренировка. Только лезвия мечей были тщательно наточены. Ярре шагнул вперед, атакуя, удар, уход в защиту. Так, легкая игра со смертью. Еще атака, и еще. Наместник молча отбивал удары, не нападая. Он надеялся, что у Ярре хватит ума остановиться…

Не хватило, вихрь ударов, пара легких касаний — не до крови, так, показать свою силу. Наместник начал злиться — его защита пробивалась Ярре, а попытки не переходить в нападение не ценились, как добрая воля. Воин глухо вздохнул — он сотнику проиграть не мог. Даже, если только до первой крови. Что ж… Удар меча Наместника едва не выбил меч из руки Ярре, удар в полную силу, да и взгляд стал привычным — волчьим, тяжелым. И еще, и еще атака. Он почти не закрывался, — всегдашняя ошибка Цезариона, — еще с самой юности, поэтому и ранили чаще. Страшно вступать в бой со своим наставником, который про тебя знает практически все. Прорыв — воин едва успел остановить касание, подставив меч, ошибка в защите, еще одна атака. Еще и еще. Наместник, яростно атакуя, уступает в защите. Ярре теперь хочется вымотать его до полной безнадежности, пусть хоть так оплатит то, что сделал с Лисенком.

Наместник почти не менял положение — он был тяжелее и более неповоротлив, хотя в этом тоже было свое преимущество. А вот сотник кружил и нападал со всех сторон. Неосознанно он применял тактику тварей, которые справлялись с более сильным противником, выматывая его. Поэтому он первый и увидел светленькую головку в окружении двух темноволосых недалеко от места поединка. Приблуды прибежали сами и притащили Мыша. И теперь бледный Эйзе молча наблюдал, как его возлюбленного пытаются убить. Вмешаться нельзя. Поэтому молоденький воин тварей только смотрит, тихо вздыхая при каждой ошибке Ремигия. А он делает их много — душа не на месте, да и Ярре — не враг… Ярре, успевая нападать, еще и видит личико Эйзе. И вдруг воспоминание: душная палатка, мальчишка, бьющийся на полу под его телом, звериный крик, вырывающийся из сомкнутых губ, яростный, полный ненависти приказ Наместника… Они его выполнили. Чем он лучше Наместника? Он сумел приручить и защитить мальчишку, и тот сейчас сердчишко надрывает, смотрит и не может помочь… А Лисенок — ушел сам, и, как бы худо не было, даже не захотел попросить помощи. Думал, что отвергнет? Да, конечно, сейчас бы отверг после всего…

Ярре вдруг пошатнулся, тут же меч Наместника рассек ему плечо, хлынула кровь. Ремигий мгновенно отступил, ожидая окончания поединка — первая кровь пролилась. Вдруг Ярре опустился на одно колено, пробормотал:

− Господин Наместник, я прошу простить меня. Я не хотел Вас оскорбить.

Цезарион, тяжело дыша, молча смотрел на него. Ярре покосился в сторону — туда, где безмолвно стояли приблуды и Эйзе. Наместник повернул голову, отслеживая его взгляд. Лицо горько дрогнуло — он не хотел, чтобы Мыш видел все это. Но по-другому не получилось. Мыш вдруг сорвался с месте и прыгнул к Цезариону, так же безрассудно, как прыгал ему на руки в саду или в спальне. Прижался всем телом, что-то зашептал на ухо. Ярре все так же продолжал стоять перед Наместником, преклонив одно колено. Воин хмуро сказал:

− Ярре, извинения приняты, кровь пролилась, мой гнев прошел…

Да и не было его, гнева. Усталость и жалость — вот что испытывал Наместник. Проклятая война так покалечила их, что и невозможно понять, кто прав, кто виноват. Ярре поднялся, Мыш оторвался от своего Ремигия, гневно посмотрел на сотника, что-то сердито пискнул. Сотник махнул рукой и медленно пошел прочь с плаца, Алвин схватил коня Ярре под уздцы и потянул за собой — догонять хозяина…

Они вернулись домой, всю дорогу до дома Мыш, не умолкая, болтал о поединке. Наместник молчал — говорить не хотелось. Альберик встретил их во дворе — он, похоже, ждал возвращения хозяина. В суете они напрочь забыли о Рыжике. А зря…

Сладкий сон воина был прерван тревожным голосом Альберика:

− Господин, вставайте, вставайте…

Воин с трудом раскрыл глаза, раздраженно спросил:

− Что случилось?

Старик растерянно ответил:

− Господин, ночью Рыжик попытался перегрызть себе вены.

Тихо вскрикнул Эйзе, приподнимая голову с подушки. Воин соскочил с постели, накинул на себя плащ.

В комнате стоял омерзительный запах смерти, запах крови. Рыжик лежал неподвижно, отвернувшись к стене. Старик успел перемотать покалеченные руки полотенцами, но крови было очень много…

Воин повернул лицо юноши к себе, почувствовав прикосновение, тот с трудом открыл глаза, хрипло шепнул что-то. Воин прислушался, почти беззвучное: «Убийца!» И Наместник, наконец, понял, в чем дело — они вернулись уже ночью, Рыжик слышал их шаги и голоса, но к нему никто не зашел — побоялись потревожить. Но раз Наместник вернулся живым — значит, сотник был убит. То, что оскорбленный смертельно, по его понятиям, Наместник просто пощадит своего наставника и единственного человека, которому доверялся сам и доверял жизнь своего возлюбленного, юноша знать просто не мог. И, похоже, последняя ниточка, державшая его в жизни, была оборвана. До кинжала он дотянуться не смог, решил все проще. Ярре не зря говорил, что держал его какое-то время с прикованными руками, — острые лисьи зубки хорошо сделали свое дело, кожа и мышцы на предплечьях были жестоко разорваны, видимо, собственная боль его остановить не могла, а может, заглушал боль душевную. Зачем спрашивать — и так все ясно. Ремигий с отчаянием сказал:

− Рыжик, Ярре жив, бой был до первой крови, я его не убил. Что же ты творишь-то!

Глаза лисенка закатились, похоже, последних слов он просто не услышал. Воин тихо приказал:

− Альберик, зови лекаря — если кровью за ночь не истек, значит, можно что-то сделать.

Эйзе растерянно спросил:

− Почему он?

Ремигий грустно ответил:

− Думал, что я Ярре убил, если сам живым вернулся…

Мыш молча смотрел на него. Ремигий, внезапно испугавшись, сказал вдруг:

− Эйзе, поклянись мне — пока не увидишь меня мертвым сам, — не верь никому. И не смей с собой ничего делать — я хочу, чтобы ты прожил длинную жизнь!

Мыш усмехнулся:

− Не бойся — не поверю и не сделаю. А клясться не буду…

И склонился над лисенышем, что-то раздраженно прощебетал, слабый ответ, Эйзе резко заворчал, тон был явно агрессивный — ругает он его, что ли? Рыжик отвернулся, но Эйзе взял его за подбородок, повернул лицом к себе, глаза смотрели зло, резкое ворчание продолжалось. Рыжик закрыл глаза, но Мыш встряхнул его за плечи, и он снова взглянул на Эйзе. Сердитый писк, ворчание, тихий раздраженный щебет, — Мыш явно ругал соплеменника, и тот вынужден был его слушать, — уйти в забытье Мыш не давал. Потом осторожно развернул тряпки на одной из рук, Рыжик резко вскрикнул, попытался вырвать руку, но воин, поняв, что хочет сделать Мыш, удержал его, начал успокаивающе гладить по голове. Мыш наклонился над мешаниной из сгустков крови, порванной кожи, начал осторожно вылизывать раны. Лисенок снова попытался вырваться, что-то выкрикнул и затих — потерял сознание. Эйзе слабо вздохнул, взял руку Рыжика поудобнее, осторожно продолжил свое дело. Сзади раздался голос лекаря:

− Что случилось, господин? − И с жалостью: − Бедный малыш!

Воин повернул голову:

− Можешь помочь?

Лекарь кивнул:

− Отвар дать ему можно, Эйзе раны залижет. Но, если он жить не захочет…

Эйзе, не поднимая головы, зло прошипел:

− Подохнуть ему с таким позором не дам…

Воин вздохнул — таким рассерженным Мыша он не видел. Вина, что ли, за то, что недоглядел… С Рыжиком провозились все утро — пока Мыш хоть как-то зализал рваные раны, пока перевязали, пока напоили отваром — Лисенок отчаянно сопротивлялся, фыркал, захлебываясь. Пока он успокоился и заснул, пока смогли что-то найти поесть… Лекарь был посажен неотлучно смотреть за Рыжиком, тому, даже без сознания, веры не было, что не повторит попытку. Мыш был непривычно серьезен и сильно пугал этимНаместника. К концу завтрака Эйзе вдруг выдал:

− Господин, он говорит, что не верит вам. Пока Ярре не увидит — он будет пытаться повторить снова и снова.

Ремигий тяжело ответил:

− Мыш, мой собственный сотник меня едва вчера не убил из-за Лисенка, сегодня ему об этом напоминать… Да и не захочет он его видеть — столько позора из-за Рыжика.

Эйзе очень спокойно сказал:

− Тогда он умрет, как все твари, оказавшиеся в плену. Только чуть позже, чем следовало бы…

Воин зло ответил:

− Я не буду говорить с Ярре об этом. Он ему не нужен.

Мыш нервно скривил губы, но промолчал. Это молчание Наместнику очень не понравилось, но разбираться было некогда — солнце в зените, а Наместник до сих пор не в казармах. Быстрый поцелуй в щеку, Мыш тяжело вздохнул, и Наместник выскочил во двор, оседланная лошадь уже ждала его, воины сопровождения за воротами, но вот — его всегда встречал Ярре, сегодня охранение было под командой одного из его воинов. Похоже, старый сотник его видеть не захотел. Да, ссора еще долго будет разделять их.

Обычный день, полный забот — бесконечные бумаги, отчеты сотников, тщательное написание отчета Солнечноликому: ежемесячно докладываем, что еще живы и относительно боеспособны. Наместник словно оглушен чем-то. Ярре нет. И звать его не хочется. Грызет тревога за Рыжика — он отлично знает, как в мучениях умирали твари — переставали есть и пить. Дело нескольких дней… Если захочет — его не остановить, да еще крови много потерял. Видения перед смертью, он помнил это — первую тварь пытались спасти для допросов, насильно поили, но ничего не вышло, умер, что-то непрерывно щебетал перед самой смертью — видимо, видел себя на свободе. Не попустите, Боги, — Мыш спятит, если такое произойдет, — ему и так достается! Забрать бы его отсюда, дать беззаботную сытую жизнь, тепло, возможность играть не под защитой охраны, научить плавать в теплом море…

Наместник едва не заорал, когда в двери показалась мордочка Мыша в капюшоне и оба приблуды. Мертвея, спросил: «Что?»

Мыш тяжко вздохнул:

− Господин, Рыжик пришел в себя, непрерывно плачет, говорит, что Вы солгали, что Ярре нет в живых. Совсем худо.

Приблуды жалобно смотрели на Наместника, они нарушили всякую дисциплину — должны были быть вообще в расположении сотни, а не шляться в гости к Мышу, да еще притащили тварь в казарму. Выпороть бы паршивцев…

Воин встряхнул головой, пытаясь собрать мысли, разбежавшиеся во все стороны от появления Эйзе и бессонной ночи. Тупо спросил:

− И что делать?

Мыш быстро высказался:

− Найти господина Ярре и уговорить его придти к лисенышу. Пусть сам убедится, что жив.

Ага, Ярре пойдет утешать всехнюю бордельную подстилку, что бы он не умалчивал, но думал-то он именно так, поэтому и чуть не прибил Наместника, поднял руку на старшего по званию и положению, выше происхождением. Воин растерянно смотрел на Мыша:

− А где будем искать — он явно не дома сегодня…

Робко пискнул Алвин:

− Он в кабаке, еще со вчерашней ночи и никуда не выходил…

Вот так — уже проследили. И все решили с Мышом — вот спелись-то, кабанята поганые! Чтоб их темные боги… Ладно, делать что-то нужно. Наместник поднялся из кресла, мрачно сказал:

− Ладно, пошли в кабак!

Боги светлые, Мыш, что только для тебя не сделаешь — чтобы только Эйзинька не заплакал и не мучился. Мыш довольно напряженно кивнул, воин взял оружие и, кивнув охране, быстро вылетел со двора казармы. Мыш покорно волочился сзади, приблуды следовали в отдалении — кабак воин и без них мог найти ночью с закрытыми глазами, — а что делать длинными зимними ночами?

Да уж, нашли… Хозяин кабака только вздохнул, когда спросили про сотника. Ярре спал в какой-то комнатушке, мертвецки пьяный, унесенный туда по приказу милосердного хозяина, чтобы не пугать посетителей. Наместник зло выругался, Ярре он, конечно, поднимет и силой к себе домой затащит, но что делать с Рыжиком — сотника в таком непотребном виде юноше не показать, а лисенку совсем худо. Приблуды переглянулись, быстро выскочили из комнаты, притащили ведро воды, похоже, дело было им не впервой. Растерявшийся Наместник только молча смотрел, как его непонятного происхождения воины быстренько раздели совершенно невменяемого Ярре и окунули головой в ледяную воду. Мыш громко ахнул, видимо, для тварей это было непривычно. Алвин успокаивающе сказал:

− Да все будет хорошо…

Эйзе ошалело крутил головой, ужасаясь методам людей. Но способ оказался верным — через какое-то время Ярре выругался, оттолкнул приблуд, зло сказал:

− Допрыгаетесь, выпорю.

Мальчишки притихли. Наместник неловко сказал:

− Ярре, ты мне нужен.

Сотник поднял на него налитые кровью глаза, но удержался от грубости, хмуро ответил:

− Что произошло, нападение опять? Где?

Наместник молчал, ну как объяснить, что не нападение, а дурной лисий детеныш едва не помер ночью из-за того, что подумал, что Ярре нет. И что ждет его сейчас, кричит, что не верит, что жив, и ждет! Ярре зло сказал:

− Да отпустите меня, наконец, совсем распустились!

Приблуды отошли в сторону — сотник уже мог стоять на ногах самостоятельно. Эйзе смотрел с ужасом — он хорошо знал его, но сейчас он видел не человека, а странное существо. Синие глаза были широко раскрыты от любопытства и удивления. Ярре вздохнул, попытался улыбнуться:

− Что, Эйзе, испугал я тебя?

Мыш ошалело затряс головой. Наместник осторожно спросил:

− Идти можешь?

Сотник ухмыльнулся:

− В застенки?

Ремигий зло прошипел:

− Нет, что ты говоришь?

Сотник довольно разумно спросил:

− А Мыша зачем притащил?

Воин вздохнул. Эйзе вдруг вылез вперед, нервно пропищал:

− Рыжик ночью вены перегрыз. Плохо ему, плачет, кричит, что вас убили.

Ярре от неожиданности с грохотом сел прямо на пол. Наместник смотрел на это безумное непотребство, совсем плохо соображая: бессонная ночь, бой, Рыжик, пьяный сотник… Ярре, славно сидя полуголым на полу, мирно спросил:

− А я-то зачем нужен?

Мыш с отчаянием сказал:

− Он боится, что вас убили, не хочет жить.

Ярре, видимо, тоже плохо соображая с перепоя, неуверенно ответил:

− И что?

Наместник, словно проснувшись, заорал в голос:

− Он без тебя сдохнет, старик! Вставай, пошли!

Рывком поднял своего сотника с пола, накинул ему на плечи плащ. Поволок за собой. Ярре подчинялся, видимо, не вполне понимая, что происходит вокруг.

Кое-как они дотащились до дома Наместника, приблуды охраняли Мыша, а воин едва не лупил засыпающего Ярре. Альберик только вздохнул, увидев развеселую компанию. Воин буквально ворвался в комнату Рыжика, тот дремал, глаза были закрыты. Лекарь сердито сказал: «Тише!» Воин согласно кивнул, втащил за руку слабо сопротивляющегося Ярре, сердито сказал:

− Вот он, и живой. Рыжик, открой глаза и посмотри — живой.

Лисенок открыл глаза, попытался приподняться, тихо прощебетал что-то. Сотник стоял смирно, даже не пытался на что-нибудь облокотиться. Лекарь резко сказал:

− Хватит, он очень слабый еще, не надо его мучить.

Ярре, немного трезвея, разглядел перевязанные руки, бледное бескровное личико, даже веснушки побледнели. И шагнул вперед, наклонился над кроватью, осторожно погладил Лисенка по голове:

− Я, и правда, живой…

Лисенок что-то простонал в ответ.

Сотник протрезвел на глазах, со вздохом приподнял Лисенка за плечи, сел на кровать, осторожно опустил его на колени, ласково провел по волосам:

− Все, все, я живой, все хорошо — бой был до первой крови.

Рыжик слабо пискнул что-то, уткнулся ему в живот, обнял рукой за колено — куда смог дотянуться. Ярре с трудом сказал:

− Лекарь, я посижу с ним, идите все…

Наместник молча мотнул головой, выпроваживая всех из комнаты. Ничего не получится — Ярре не тот человек, чтобы пожалеть чужую игрушку. Хотя… Он приручал Лисенка, искал его среди мертвых, надеялся встретить. Эйзе как-то раз доверчиво прислонился к его плечу ненадолго. Ну да, Мыш сделал все, что мог, чтобы Рыжик выжил. Дальше дело за самим Лисенком и Ярре — сумеет отговорить от глупостей, пожалеет, тогда все будет хорошо, нескоро все забудется, но, все равно, все встанет на свои места. Оттолкнет его Ярре — никакими силами не удержать на этом свете. Как там у них? Предвечные чертоги?..

Лисенок лежал тихо, только иногда глубоко вздыхал, как после долгого плача. Да так и было — он весь день плакал, думая, что Ярре нет в живых. А он — есть, сидит рядом, обнимает, гладит по волосам. Что чувствовал сотник — Боги знают, но обращался он с юношей очень осторожно. Лисеныш робко пискнул: «Поесть бы…» Удивленный сотник внимательно вгляделся в бледное личико — только что было вселенская катастрофа, а теперь — поесть хотим. Ну вот, лисичка, она и есть лисичка, чуть полегчало, и начали есть просить. Ярре осторожно переложил Лиса на бок, встал, выглянул в коридор, пошел в сторону кухни, там был слышен разговор.

Эйзе сидел на коленях у Наместника, тот одной рукой придерживал его, чтобы не свалился, второй пытался выхватить у него кусочек сыра, Мыш тихо пищал и жмурился от удовольствия. Похоже, игра продолжалась уже довольно долго и всем нравилась. Приблуды мирно сидели в уголке в обнимку с блюдом с горячим мясом. Замученный Альберик возился возле стола. Он был недоволен: вместо чинного ужина вдвоем — еда на кухне, возня при приблудах. Не положено так вести себя патрицию. Ремигий отлично понимал, в чем дело, но только улыбался. Появление сотника вызвало переполох — приблуды синхронно шарахнулись в сторону, Эйзе таки свалился с колен Наместника и с перепугу проглотил сыр, Цезарион встревоженно посмотрел на всклокоченного Ярре:

− Что случилось?

Ярре с торжеством объявил:

− Есть просит…

Альберик с облегчением вздохнул — слава Богам, тварюшка просит есть — значит, будет жить… Торопливо начал тереть фрукты, сотник неуверенно сказал:

− Альберик, он же не птица, а Лисенок — может, ему мяска протереть? Голодный же…

Наместник тихо заржал. Очень редкое явление, поэтому Ярре присмотрелся к лицу Господина — нет, не злится, смех искренний. От облегчения, видимо, что Рыжику полегчало. Мыш обиженно пискнул — ревность-то никуда не ушла. Ремигий тихо шепнул: «Ладно, не злись…» Мыш потерся о щеку воина. После того, как они помирились в очередной раз, Мыш стал повисать на воине, чего раньше не водилось. Может, Рыжик научил не только краситься? Но ведь не скажет, хотя нежно ласкается, мышонок маленький. Собрали еду для Лисенка, молочко, мясо протерли, уж похлебку варить Альберик не стал.

Лисеныш лежал так же, как оставил его Ярре, на звук открываемой двери повернул голову, слабо улыбнулся бледными губами. Сотник осторожно внес поднос, за ним сунул любопытный мышиный нос Эйзе, но тут же исчез, — Ремигий вытащил его за шкирку из комнаты, — тут было дело двоих, и нечего было подсматривать. Звук поцелуя из коридора, придушенный писк Эйзе, похоже, его поймали и потащили в спальню. Ярре усмехнулся — он думал, что Наместник взял Мыша на ложе обманом и силой, а, судя по сегодняшнему дню, мальчишка вертит им, как захочет, а грозный Наместник только млеет от восторга. Ладно, надо покормить Рыжика. Смешно, отзывается на Лисенка и на Рыжика, а настоящего имени нет — клички, как у собаки. Точнее, лисицы…

Рыжик сосредоточенно рассматривал еду — после всего он был сильно заторможен, соображал плохо, и теперь пытался выяснить, что из этого можно есть. Ярре осторожно приподнял юношу, попытался посадить, выходило плохо — он все время валился набок. Рыжик молчал, но, похоже, больно было. Сотник вздохнул — придется кормить не только с ложечки, но и на коленях. Рыжик покорно перенес усаживание на колени Ярре, тот прижал рыжую головенку к себе, осторожно набрал в ложку протертого мяса, сунул Рыжему в рот. Никогда так ни с кем не делал. Не ребенок, но … Оголодавший лисенок глотал торопливо, боялся, что отнимут. Никто не отнял, да еще и молочка дали. Лис тихо заурчал от удовольствия. Забылся — люди язык не понимают. Правда, сотник не обиделся, видимо, и так все понял. Попытался прижать к себе покрепче. Вот это он зря сделал, Лисенок ни на минуту не забывал, что с ним сделали люди. И краткая боль запустила механизм истерики — Лис внезапно взвизгнул и вцепился в руку Ярре всеми клычками, одновременно выкручиваясь из его рук, сотник от неожиданности попытался перехватить его покрепче, Лисенок, выпустив из зубов его руку, отчаянно закричал. Грохот выбиваемой двери — через минуту на пороге встал побелевший от гнева Наместник, резко прикрикнул:

− Отпусти его, что ты себе позволяешь?

Из-за его плеча выглядывал полуодетый Мыш. Лисенок захлебывался отчаянным криком, Ярре быстро отпустил его, но Лисенок уже не мог остановиться. Мыш шагнул вперед, обнял бьющегося Рыжика, что-то быстро зашептал на ушко. Лисеныш всхлипнул и притих, прижался к Эйзе, уткнулся носом в шею, что-то мурлыкнул. Тут пришла пора злиться Наместнику. Ярре растерянно смотрел на злющего Господина — он не ожидал такой реакции у Лисенка, он хотел его лишь приласкать. Мыш повернул голову:

− Ярре, вы ни при чем − это болезнь, это то, то произошло с ним раньше…

Ярре глухо ответил:

− Я понимаю. Найду ту тварь и удушу сам.

Лисеныша утешали довольно долго, Эйзе уже пытался встать, но юноша снова крепко хватался за его руки. Он боялся — одно неловкое движение Ярре, — и все страшное снова обступило его. Наместник молча присел возле кровати, Ярре неловко стоял посередине комнаты, потом просто сел на пол. Тихие всхлипывания Лисенка, утешающий голос Эйзе, тихий шепот, писк. Наконец, Эйзе встал, спокойно сказал:

− Лис говорит, что может побыть один, он уже не боится.

Сотник хрипло спросил:

− Я могу посидеть рядом с ним.

Эйзе повернулся к Лису, вопросительно прощебетал, тихий ответ: «Да».

Ярре подошел ближе, присел на край кровати, Лисенок тихо пискнул, отодвинулся подальше. Сотник чуть заметно вздохнул, завтра в борделе будет очень горячо, — так искалечить мальчишку! Да еще и тварь пропустить — неужели не знали, кто он на самом деле? Или пользовались его страхом и зависимостью? Ладно, завтра посмотрим…

Наместник сурово сказал:

− Посиди с ним, будешь уходить — пусть Альберик сменит, еще какая дурь в головенку придет…

Ярре хмуро ответил:

− Да никуда я не уйду. Побуду до утра.

Наместник молча пожал плечами, Мыш тихо пискнул. Ремигий поднял Мыша на руки, шепнул:

− Идем спать.

Мыш согласно пискнул. Чуть слышно вздохнул Лис.

Ярре боялся двигаться, чтобы снова не испугать Лисенка, а тот жался к стене, хотя было неудобно и больно. Сотника он не боялся, знал, что Ярре не обидит, но присутствие чужого существа рядом беспокоило. Ярре вдруг спросил:

− Лисенок, ты помнишь того, кто тебя мучил? Я все равно его найду, но, может, ты помнишь хоть что-то?

Это было очень грубо, но сотник торопился — уже прошло больше пяти дней, и насильник мог уехать из города. Лис хрипло ответил:

− Я не хочу вспоминать. Все равно, меня никто не будет защищать, я же тварь. Подлечите и потащите в застенки на допрос.

Ярре усмехнулся:

− Ну, про то, что ты тварь, знает всего несколько человек, Наместник тебя не отдаст никому, а он решает в этой стране все.

Лис помолчал, потом неуверенно сказал:

− Я только помню, что это был не воин — жирные липкие руки, толстый. Это не постоянный клиент…

И осекся. Ярре вздрогнул, но промолчал. А чего ты ждал — Лисенок прошел через многие руки. И, если Наместник яростно защищал Мыша от любых посягательств, то Лис даже не попросил помощи, никак не известил о том, что пойман. Как он оказался вообще там, откуда бежал? Непонятно. Ладно, придется как-то смириться с этим. Бросить его сейчас — оборвать жизнь такого забавного существа. Он помнил, как Лис морщил носик на слишком яркое солнце, как лечил ему переломанную руку, прекращение бесконечных укусов. А вот сейчас — опять все руки искусаны острыми зубами. Вздох. Лис зашевелился, слабо пискнул:

− Пожалуйста, помоги повернуться, спина затекла.

Сотник осторожно склонился над Лисенком:

− Не страшно?

Лис отрицательно покачал головой. Так, очень осторожно, под спинку, повернуть на другой бочок. Длинная рубашонка задралась в самый неподходящий момент, вылезли коленки в жутких синяках и часть изодранного ссадинами бедра, Лис испуганно вскрикнул, натянул рубашку на колени. Сотник тихо засмеялся:

− У тебя там что-то такое, чего я не видел?

Лисеныш затравленно смотрел на Ярре — а ну как сейчас воспользуется моментом и прижмет к ложу? Сотник очень осторожно погладил рыжую голову:

− О, Боги светлые, да кому ты нужен! Спи!

Лис неуверенно улыбнулся, утешился и сразу задремал. Ярре просидел рядом со смирно лежащим Лисенком всю ночь, спать не хотелось…

Тяжелая душная ненависть давила грудь. Ярре с утра разбирался в борделе, и сопровождали его не приблуды, а полтора десятка обученных воинов. Хозяйка борделя сказалась больной, поэтому разговор шел с управляющим. Ну, то, что девочек нередко посещали его воины — секрета не было, а вот о том, что есть еще и юноши, Ярре узнал только от Наместника. Да и тот не знал бы, не понадобись ему услуги подобного рода. Управляющий и сам был не рад, что после встречи с Наместником отдал Рыжика этому странному клиенту. Да, крики они слышали, но это бывало и не раз — мальчик же, там может быть, некоторым нравится… Да, запросы у клиента были странные, да, заплатил огромную цену за порчу товара… Ярре в ярости взвыл, управляющий поправился — ну, в общем, оговорено было не предъявлять претензии при серьезных повреждениях. Да и Лисенок последнее время уже плохо работал — все-таки не мальчик, взрослый уже, не все хотели его покупать. Сотник задавил крик ярости, нельзя, надо дойти до рассказа об изувере, а потом мало не покажется. А-а-а, клиент, ну да, он незнакомый… Откуда — похоже, проезжие торговцы с Юга, они любят такое. Показать, где была комната? Да, пожалуйста. За небольшое время сотник запугал всех так, что двери бывшей комнаты Лисенка отворились мгновенно, мальчишка, занявший ее, встретил их, щурясь со сна, — вчера всю ночь работал. Ничего особенного, тоже потом какой-нибудь урод покалечит…

Мальчишка шарахнулся от озверелого сотника в сторону, тот захлопнул дверь перед носом управляющего, сел на ложе. С трудом сдерживаясь, спросил:

− Знаешь, кто покалечил Рыжика?

В глазах мальчишки метнулся страх:

− Нет…

Ну понятно, не скажет. Более или менее понятно — для продажи Рыжик уже староват, по меркам людей ему лет восемнадцать, а это для извращенцев уже неинтересно, куда лучше подростки. Поэтому Лисенка просто списали, как израсходованную вещь, поэтому и охрана не вмешалась, пока Лис орал от боли. Ладно, теперь надо искать торговца с Юга…

Как ни странно, нашел он его на постоялом дворе, почти без труда, тот и не собирался скрываться. Толстые волосатые пальцы, маленький толстенький коротышка. Никогда и не заподозришь подобное. На вопрос, был ли в борделе с Рыжиком, заулыбался — да, такой сладкий мальчик, рекомендую. Короткий удар в наглую морду, непонимающий вскрик в ответ. Еще удар, и еще, и еще. Неутоленная ярость и боль в груди, приступ ненависти — они хорошо паразитировали на вечно нуждающееся городе, привозили товары, иногда рабов. И никогда не оставались внакладе. Купец пытался выкрикивать, что он купил мальчишку, что он — его постоянный клиент, что это не в первый раз, но Рыжик почему-то начал сопротивляться. И вот этого-то говорить не следовало, Ярре сорвался. Впервые за многие годы — он никогда не бил своих воинов во время обучения, он терпел выходки бешеного Лиса, даже во время обучения Ремигия он находил слова для яростного избалованного отпрыска Цезарионов. А здесь торговец уже не знал, как закрываться от непрерывно сыплющихся на него ударов. Лицо давно превратилось в кровавое месиво, рука, которой закрывался, похоже, сломана, спина в кровавых ранах. Сотник сорвался. Вся ярость оттого, что лисенок оказался в борделе и ложился под любого, того, что Наместник был с ним, а Ярре даже не знал, что лисенок в городе, пережитый раз за разом ужас на поле боя, когда поднимал мертвых тварей и искал среди погибших воинов смешного юношу с рыжими волосами. Страх убить прирученного лисенка в бою. Все это вылилось в проходящее в абсолютном молчании избиение. Торговец уже хрипел, захлебываясь кровью. Внезапно на ногах Ярре повисли приблуды, — Боги знают, как они узнали, где сотник, но прибежали из любопытства и сделали то, что побоялись сделать взрослые воины. Если бы узнали в Империи, что так жестоко обошлись с торговым гостем из-за какого-то бордельного любимца, — навряд ли Имперский совет выразил свое благоволение. Мальчишки-то испугались, что обожаемый сотник убьет насильника и может быть арестован. Сотник остановился только потому, что не захотел покалечить приблуд. Стоял, глубоко дыша, как загнанный бык, глаза покраснели от ярости и недосыпа — видок еще тот. Но остановился. Торговец, жалко хныча, пытался уползти подальше. А приблуды, поднявшись на ноги, изо всех сил тащили сотника к выходу. Власть Наместника была безгранична, но на его воинов распространялся закон Империи, а нападение на мирного гражданина довольно сурово каралось. Ярре шел, спотыкаясь, словно опьянел от ярости и запаха крови, страха, ненависти. Мальчишки вытащили его на улицу. Вдохнув свежий воздух, сотник опомнился, проорал в открытое окно комнаты:

− Чтоб ноги твоей не было в городе! Завтра увижу — не обессудь!

Приблуды буквально на себе дотащили его до дома Наместника, Альберик открыл двери и тихо ахнул, пропуская Ярре внутрь дома. Ремигий был в казармах, доложат, конечно, но не сразу. Ярре быстро прошел через коридор, вошел в комнату Рыжика, тот дремал, возле него смирно сидел Эйзе — неожиданная картина. Лис зашевелился, вскрикнул − почувствовал запах крови. Ярре глухо сказал:

− Лисенок, я нашел насильника и наказал его, как мог. Он уедет сегодня, тебе некого бояться!

Лис только вздохнул — больше всего он сейчас боялся Ярре, окровавленного, пропахшего кровью.

Бешеные глаза сотника становились мягче с каждым мгновением. Он рассматривал Лисенка — за ночь немного спала опухоль на лице, обозначились скулы, тонкие линии висков. Рыжие волосы за утро удалось промыть от засохшей крови, и они снова легли гривкой, чуть вьющейся на концах. Мордочка немного зарумянилась, обозначились смешные веснушки на скулах и носике. Глаза были плохие — больные, затравленные. На подушке возле головы — кинжал. На шее — ошейник раба. А вот красивые сережки — в ушках Эйзе, и он примеряет ожерелье. Светлые волосы откинуты назад, тонкие руки приподняты, застегивают бусы сзади, рукава немного приспустились. Вот когда он такой, то очень похож на девушку, но это краткие мгновения, пока не задумал очередную шалость или не увидел оружие. Сотник поймал внимательный взгляд Эйзе — это же надо, забыть о том, кто он на самом деле. Умный враг. Впрочем, враг ли теперь… И что сделал сам сотник — избил человека из-за твари, одного из тех, которых считают нелюдьми. Но так мучить было нельзя. Да, нельзя. Только когда во время допросов твари умирали или убивали себя — не мучили? Сотник тихо вздохнул. Лис с трудом разлепил потрескавшиеся губы:

− Спасибо.

Сотник неловко кивнул, быстро повернулся, чтобы выйти. Тихий голос:

− Господин, побудьте еще немного…

Ярре обернулся — Мыш смотрел понимающе, но как-то невесело. Ну да, ему и с молодым Наместником горя хватало, а тут старый воин и покалеченный мальчишка. Уйти бы надо, потому что юноша будет пытаться заплатить за защиту, а платить он может только своим покалеченным телом или ложью, иллюзией нежности. Ни то, ни другое не нужно. Не из-за этого искал ту тварь поганую. Правда, спроси, из-за чего, и почему так зверски избил — не ответил бы. Нужно уйти. Он Лису не нужен, у него защитник − сам Наместник. Да и ласкать того, чьего тела попробовало полгорода…

Умные серые глаза горько усмехнулись, можно подумать, Лис что-то другое думал. Он-то уж и не рад, что жив остался — к позору борделя прибавился еще и позор от постоянного присутствия его прежнего хозяина, и перед ним стыд жег больнее всего. Даже не стыд — боль от того, что он все увидел и узнал. Лучше бы сдохнуть там, чем сейчас видеть в глазах сотника сомнение — коснуться или не коснуться поганой твари…

Сотник вдруг повернулся, подошел к кровати, Эйзе приподнялся, освобождая ему место. Ярре присел рядом с Лисом, и тот не отодвинулся — уже хорошо. Ладно, немного полжем друг другу — без этого выздоровления не жди, — будет мучить себя напрасным чувством стыда. Мыш быстро сказал:

− Ярре, его кормить пора — я пойду принесу.

Быстро снял украшения и кубарем вылетел за дверь, потом грохот, ругань Альберика, — Мыш опять попал в очередную историю, — либо разбил что-то, либо уронил, как самое страшное: уронил стойку с оружием, — там и покалечиться можно. Покаянный писк в отдалении, потом все стихло — ушли в кухню. Лис лежал неподвижно, полуприкрыв глаза. Тень от длинных ресниц на распухшей, покрытой синяками щеке. За все время, пока сотник его видел — не закрылся личиной, только истинное лицо. Почему? Что произошло? Даже за то время, пока он был в дома Ярре, он истинное лицо видел пару раз, когда совсем худо было. Боевую форму, личину — это да, но не эти глаза и не эти скулы, — не было этого. А в таком обличье можно перепутать с человеком. Лис хрипло спросил:

− Я сильно страшный?

Ага, самый главный вопрос в нашей жизни — слава Богам, что живой остался, что Наместника принесло вовремя в этот бордель. Сотник усмехнулся:

− Ну, в синяках весь — как южный кот…

Лисенок с трудом усмехнулся. Ярре просто сидел рядом, бедром ощущая тепло тела Рыжика. Брезгливости, чувства омерзения не было — просто тепло нежного тела. Не более и не менее того. Лис внимательно смотрел на него — его многому научили за этот год, в том числе и определять настроение клиента. Его телом не брезговали, похоже, сотника не тошнило от его прикосновения. Глаза лисеныша повеселели. Притащился Эйзе с подносом, за ним шел сердитый Альберик — чудушко мышиное расколотило еще один трофей Наместника: какую-то странную бутыль-не-бутыль из Африки. Короче, хрупкая конструкция пала под коленками Эйзе, а у него прибавился еще один синяк. Благонравный возлюбленный Наместника никак не мог залечить синяки — колотился коленками при каждой возможности и без нее. Уж как Наместник на ложе обходил боевые отметины — Боги ведали, но учет точно вел, потому как Альберик бадягу прикладывал каждый день. да теперь еще и этот увечный — тут бадягой не отделаешься. Сотник попытался подняться, чтобы освободить место для Альберика, Лисенок явно погрустнел. Старый раб строго сказал: «Поешь и — спать. Тебе выздоравливать надо.» Юноша только вздохнул молча. Не менее строго Альберик смотрел на Ярре — нечего голову мальчишке дурить. Есть и выздоравливать — его задача. А тут старый дурень вяжется. Сотник взгляд, похоже, понял, усмехнулся, погладил Лиса по голове: «Веди себя хорошо. Я завтра зайду.» Лис тихо фыркнул в ответ… Губы чуть улыбнулись.

Это легко сказать — завтра приду. Надо еще объясниться с Наместником. Цезарион орал в голос, когда узнал, что произошло. Торговец спешно покинул город, и Наместнику не удалось побеседовать с ним наедине, а тоже очень хотелось. Ярре героически выдержал крик, потом мрачно сказал: «Господин, вы бы поставили себя в очень сложное положение — вам надо поддерживать порядок в городе. Нерадивого сотника наказать проще…» Наместник замолчал, потом усмехнулся: «Я могу наказать тебя только одним — домашним заключением в моем доме — не в тюрьме же для солдат тебя держать.» У сотника опасно блеснули глаза, но он промолчал. Серые грустные глаза. Какая-то безадежная покорность. Так нельзя, он-то Рыжего помнит другим — бешеным, яростным, веселым. А теперь, после того, как эта тварь развратная покалечил мальчишку — что-то сломалось в Рыжем и пропало навсегда…

Наместник как-то легкомысленно сказал: «Ну вот, передай сотню пока и отправляйся.» Сотник кивнул. Сотню он передал за краткие мгновения. Ему хотелось успеть к Наместнику и порадовать Лиса. И еще — ему нужны игрушки, еще полгода назад он играл обрызенными косточками, да так увлеченно, что Ярре иногда прятал их, чтобы подразнить. Поэтому сотник пошел на базар. Ему хотелось, чтобы тусклые глаза загорелись боевым азартом. А что для Лиса главное — охота…

Альберик открыл дверь и онемел, забыв сказать традиционное привествие. Сотник с торжеством доложил, что Наместник на неделю посадил его под домашний арест у себя в доме. В руках у него была громадная клетка с какими-то серыми толстенькими птенцами. Альберик с ужасом спросил: «Что это?» Гордый ответ Ярре: «Фазаны!» Ну, когда цыплята вырастут — будут яркие длиннохвостые красавцы, а сейчас — три пуховых комочка. Эйзе высунулся из-за спины Альберика, любопытный Мыш, разглядев клетку, восторженно пискнул: «Птички!» Старый раб обреченно вздохнул: семейство стремительно разрасталось, и все требовали ухода. Он подумал про себя, хорошо, что Ярре не привел элефанта, чтобы потешить Рыжего. Понятно, для кого птички. Для Лиса. Еще рыбу можно в бассейн запустить… Вот зря он это сказал — глаза сотника загорелись — Рыжему нужен воздух и ежедневные купания для выздоровления. Бедный Альберик только вздохнул — Наместник еще не знает этого, хотя о том, чтобы проредить сад несколько раз заговаривал. Да, уж рыбки в бассейне, где он ежедневно купался в ледяной воде, его очень обрадуют. Старик посторонился, пропуская сотника в дом. Впереди идущего Ярре в комнату Рыжего влетел Мыш, восторженно запищал про птичек — ну да, он же на них не охотился — ему подавай корешки и земельку. Рыжик растерянно смотрел на клетку и малышей-фазанят в ней. Сотник серьезно сказал: «Им расти еще пару месяцев. Вырастут-будешь охотиться в саду.» Губы Лиса вдруг приподнялись в улыбке, сверкнули острые клычки: «Да…» Ярре только не уточнил, что, чтобы встать, ему понадобится еще пара недель. Сотник продолжил: «И еще — Наместник наказал меня за то, что я избил твоего обидчика — отстранил от службы и наложил домашний арест на неделю, место пребывания — его дом.» Тихий вздох Ярре за спиной — пустили козла в огород. Как с ума посходили по мальчишкам, нет бы выбрать красивую и добрую девушку, жениться, деток завести, дать продление роду… Один — вечно в синяках и ссадинах, второй — вообще еще ходить не может. И Ярре — старик, а туда же… Голос Цезариона немного испугал их: «Ярре, что ты еще притащил в мой дом?» Восторженный вопль Эйзе в ответ: «Это птички!» Наместник смотрел неласково. Но Ярре хладнокровно ответил: «Завтра расчистят сад и сделают для них загон.» Ремигий обреченно сказал: «Если хоть одна из них заорет ночью — посворачиваю дурные головы всем троим.» Сотник пожал плечами: «Да они еще маленькие.» Тихий смех заставил их обернуться — Мыш вытащил пуховичков из клетки и пустил на постель Рыжика, рассматривая их поближе. Лис держал одного и крутил перед глазами, птенец пищал и клевал пальцы юноши. Рыжик тихо, задушенно смеялся, но смеялся. Лицо сотника потеплело, стало нежным. Для этого и принес, а завтра еще что-нибудь придумаем. Ему не только защита нужна, но и те, для кого он будет сильным — даже, если это будут маленькие пуховые комочки. Наместник в это время рассматривал своего сотника, он не ожидал, что Лис так серьезно зацепит его подчиненного. Лисенок повернул голову в их сторону, неуверенно улыбнулся: «Спасибо.» Сотник втянул воздух через зубы, чтобы не выругаться-сколько пройдет времени, пока Рыжик снова не начнет драться и кусаться, его кротость пугала — потому что ее порождал жуткий страх. Он очень боялся… Не их, чего-то другого, а, может, просто того, что поиграются, подлечат и снова выбросят в тот мир, из которого забрали. Альберик сердито сказал: «Вот что, птенцов в клетку и в угол комнаты, Лису-спать, остальных сейчас покормлю — ужин подан.» Лис едва слышно вздохнул — он не хотел спать. Наместник схватил Эйзе в охапку и потащил в столовую, собирать фазанят остался Ярре. Кто принес — тот и чистит клетку. Собирать пришлось долго — один завалился между кроватью и стеной, пришлось ее отодвигать. Лис лежал смирно, не брыкался. Наконец, бунтаря затолкали к его братьям, Ярре повернулся, чтобы уйти. Почувствовал на затылке взгляд, обернулся-Лис смотрел с отчаянием. Он боялся оставаться один. Ярре вздохнул — одну ночь он уже просидел возле Лисенка, похоже, это становилось его почетной обязанностью. Ярре неловко сказал: «Я сейчас поесть принесу и останусь на ночь с тобой.» И вспыхнул, как мальчишка — понял, что сказал. Рыжик только усмехнулся — очень долго еще никто с ним не останется на ночь, на ноги бы встать. Но Ярре не брезгует — и это намного лучше, чем было раньше. Сотнику стало вдруг больно — что же с тобой делали, что взгляд стал оценивающий и грубо-призывный, чужие, неласковые глаза. Он быстро вышел, зашел в столовую — там кипело веселье — Наместник дразнил Мыша, отнимал у него пирог. Мыш тихо хихикал. Услышав его шаги, одновременно повернули головы, сотник неловко сказал: «Я посижу у Лиса до утра.» Мыш быстро собрал на блюдо немудреной еды, отложил отдельно кусочек мяса и кувшинчик молока для Лиса. И сотник двинулся в путь. Тихий щебет из комнаты Рыжика — сотник бесшумно подошел ближе — Лисеныш стоит на коленях у клетки, рубашонка задралась, но он, видимо, не чувствует этого, открыл дверцу и гладит серых пушистиков, а те что-то пищат в ответ. Вот тебе и Лис-охотник. Ярре кашлянул, Лис оглянулся, попытался встать, но сил не хватило-завалился на бок. Ярре осторожно поставил поднос с едой, вернулся к Лисенышу, осторожно поднял на руки, понес в постель. И, правда, пора было спать, да и малыши никуда до завтра не денутся.

Лис полулежал на кровати, Ярре сидел напротив. Пушистиков благополучно накрыли каким-то плащом — вроде, так полагалось, ни тот, ни другой не знали, что делать с такими маленькими. Лис жадно жевал мелко порезанные кусочки мяса, он так же, как хрупкий Эйзе, был страшным прожорой, никак не мог насытиться. Сотник глядел на это с явным удовольствием, он-то боялся другого — он помнил, как пленные твари упрямо отказывались есть, как уходили в течение нескольких дней в свои Предвечные чертоги. А этот, похоже, хотел жить. Сам-то он съел совсем немного пирога Альберика и выпил воды — молочко для Лисеныша. Наконец, Рыжий насытился, поставил опустошенный кувшинчик, тихо поблагодарил за еду. Тяжело было на это смотреть — Лисеныш вел себя совсем не так, как помнил его Ярре. Он словно изо всех сил пытался купить расположение окружающих и немного передышки. Да еще этот чужой всезнающий взгляд, иногда появляющийся у Лиса — страшно. Видимо, Лис что-то почувствовал, немного сжался, притих. Он вообще был очень тихим, тем более, с Ярре. Немного порадовали живые игрушки, но все закончилось. Ладно, придется как-то примириться с этим. Ярре неловко сказал: «Все, тебе спать пора.» Лис как-то бледно улыбнулся, да уж, спать, в это время-самая работа. Долго еще придется забывать старые привычки. Он покорно закрыл глаза. Мордочка стала совсем детской, Ярре мрачно усмехнулся — он староват для игр с клиентами — так, что ли, сказал управляющий. Не хотелось об этом думать. Лис, не открывая глаз, тихо сказал: «Вам тоже пора спать, вы же вчера не спали, да и после…» Да уж, как он вчера не спал — Лис просто не видел, как его приблуды будили. Сотник ворчливо ответил: «Я найду себе место…» Лисенок усмехнулся, чуть подвинулся: «Места хватит, только не уходите — мне страшно одному…» И застывшее в напряженном ожидании лицо — согласится, побрезгует? Сотник только головой покачал — чтобы бешеный Лисенок позвал прилечь рядом, да еще и признался, что боится. Да никогда… Прежде… А сейчас он напряженно ждет ответа. И не надо кричать, что мальчишка тебе не нужен — он и не зовет к любви. Просто нужна защита. И платить ему за это нечем.

Ярре поднялся, подошел кровати, осторожно прилег рядом — он не забыл истошный крик Лисенка, когда случайно сделал ему больно. Лис удовлетворенно вздохнул, улыбнулся. Послышалось спокойное дыхание — он почти сразу заснул — защитник рядом, ничего не случится…

В спальне Наместника шел тяжелый разговор-после того, как Эйзе наелся и наигрался, воин утащил его спать. Вот только ему надо было еще кое-что сказать перед сном. Мыш пронесся по спальне, повалился на ложе, призывно поглядывая из-под светлой челки лукавыми глазами — ну точно Лис научил — не было таких привычек у малыша. Наместник не торопился раздеваться, медленно сказал: «Мыш, я завтра уезжаю на границу на несколько дней…» Он боялся повернуться — такая повисла тишина, казалось, Эйзе перестал дышать. Глубокий вздох. Снова молчание. Наместник повернулся — Мыш сидел на ложе, лицо опущено, а плечи как-то жалко сгорбились и такое горе видно по поджатым рука и ногам, сгорбленной спинке, что просто сердце надрывалось. Ремигий очень мягко сказал: «Я не могу тебя взять — там два дня пути без отдыха, а потом проверка дня три-четыре, ты меня совсем не будешь видеть.» Врал Наместник, безбожно врал: не проверка там была, а попытка оттяпать часть территории со стороны соседей. Вроде бы, Солнечноликий договорился в ними, что они отведут передовые отряды — под угрозой большой войны, но надо было посмотреть на выполнение договора и потом доложить императору. И вряд ли противная сторона будет рада визиту пары сотен воинов Империи. Так что безопаснее было оставить Эйзе здесь, страшась повторения припадков его бешенства, чем везти с собой, ежеминутно подвергая его жизнь опасности…

Мыш поднял голову — слез в глазах не было. Встал, подошел к воину вплотную. Тонкие ледяные руки скользнули под тунику Наместника, лаская горячее тело врага. Вмиг охрипнув от волнения, Ремигий растерянно и вопросительно шепнул: «Мыш???» Мальчишка проявил инициативу к призыву к любви за все время только один раз, и воин всегда чувствовал себя немного насильником, затягивая Эйзе на ложе. Синие глаза смотрят прямо, только горе в них. Но … губами тянется к губам Ремигия, выпрашивая поцелуй. Воин глубоко вздохнул, наклонился, прижался к губам Эйзе. И… охх, Рыжик, ну и будет тебе, когда выздоровеешь… Мальчишка не сжимал губы судорожно, из всех сил прижимаясь к губам возлюбленного, а чуть приоткрыл их, воин почувствовал, как нежный язычок облизал его губы, скользнул дальше, провел по внутренней поверхности губ. Это было настолько неожиданно, что воин чуть не задохнулся — забыл вдохнуть. Руки, по-прежнему леденющие, скользят по спине, холодя ее, Мыш чуть прижимает ладони сзади к плечам воина. Ремигий теряется-Мыш никогда себя так не вел, это как-то слишком взросло и осознанно для него. Но хочется продлить такое странное объятие. Воин кладет руки на бедра мальчишки, поглаживая их, почти в том же темпе, что Мыш проводит пальцами по грубым бороздам шрамов на спине, не видя их, но ощущая всю боль, которую они когда-то приносили. Прервать поцелуй нет сил — губы Эйзе полураскрыты, как лепестки розы, сладкие нежные губы. Страшно, непривычно, мучительно сладко. Отчаянное томление, ужас перед расставанием. Мыш, что ты вытворяешь? Мыш, наконец, отрывается от губ Наместника, поднимает к нему лицо с припухшими губами — глаза улыбаются. Ремигий коротко вздыхает — терпеть сил просто нет. Нежное тело, тесно прижавшееся к нему, рождает дикое, бешеное желание. Он подхватеывает Эйзе на руки, тот коротко вскрикивает… Неумеха, дикарь — воин слишком сильно прижал мальчишку к себе, сделал больно. Нежный шепот, тихий поцелуй в качестве извинения, Мыш дышит ему в щеку, потом что-то мурлыкает. Доносит до ложа, укладывает на спину. А теперь — немного баловства — каждую тряпочку снять с нежного тела с поцелуями, пересчитать все косточки на бедрах, поцеловать коленки, все в синяках и ссадинах, нежные ребрышки, ключицы, ямочки над ключицами. Эйзе растерянно вскрикивает — воин удивил его не меньше, чем Мыш со своим поцелуем. Тянется к фибулам на плечах, расстегивает их. Немного неудобно это делать, когда тебя обцеловывают и облизывают, мальчишка сильно выгибается, чтобы достать до плеч желанного. Воин вздыхает — легкие пальцы скользнули ниже, развязывают узел повязки на бедрах. Нежно касаются внутренней стороны бедра, движутся дальше. Все это прерывается только вздохами воина, когда Мыш попадает, лаская, в особо чувствительное местечко, и тихими всхлипами Мыша — он уже собой почти не владеет, тонкое тело выгибается под ласками, как от мучительной боли. Воин осторожно спрашивает: «Мыш?» Никогда больше-насильно, никогда больше — без желания мальчишки, никогда больше — без ответного прерывистого: «Да!» Они только учатся владеть друг другом, первые шаги, такие сладкие, такие неуверенные. Мыш тихо шепчет: «Да!» Воин осторожно поднимает его на руки, усаживает на колени, Мыш сладко жмурится под поцелуями и нежно гладит руками бедра воина, осторожно поглаживает восставшую плоть. Ремигий вздрагивает, но продолжает ласкать Мыша — он опять сильно опаздывает, тело содрогается, но он еще не возбужден. И воин терпеливо ждет — он хочет, чтобы возлюбленный испытал то же, что и он. Мыш тихо вскрикивает, воин улыбается — тело твари начало отвечать. Ложится сам, укладвает рядом Эйзе. Осторожно переворачивает на животик, целует между лопаток — Мыш слабо стонет, вздрагивает всем телом. Тихий нежный шепот, нежные поглаживания, поцелуи в плечи и бока, только не бойся, Мыш, я тоже очень боюсь сделать больно. Мальчишка приподнимается на колени, воин осторожно поглаживает животик, тугую плоть. Осторожно проводит рукой по нежной складочке между ягодиц, Мыш тихо вздыхает. Он сейчас готов принять все, возбуждение и жажда сжигают и его. Невинное дитя становится взрослым. Масло пахнет луговыми травами, почти, как волосы Рыжика. Мягко провести влажной рукой, немного растянуть вход. Страшно сделать больно, так страшно. Но малыш молчит, значит, боли нет. Еще нежное поглаживание, касание немного растянутого входа и резкий вход-движение, Мыш вскрикивает, замирает. Воин тяжело вздыхает — для того, чтобы удовлетворить свое желание, он раз за разом мучит Эйзе. Но тот уже слабо хрипит: «Молю, не тяни!» Мерное, медленное движение — дать возможность привыкнуть, чуть глубже и быстрее, и сдерживать себя — Мыш не успевает, снова не успевает. Темп движений ускоряется, все быстрее и быстрее, Мыш с трудом удерживается на коленях, вскрикивает, воин сильно прихватывает ладонью теплый мешочек и твердую плоть, грубовато, но Мыша по — другому просто не приласкать. Мальчишка вдруг вскидывается, приподнимает голову, пытается … вырваться? Нет, другое, жестокое биение проходит по всему телу твари, все-таки они по-другому сложены и ощущают по-другому. И Наместник вскрикивает в голос — жесткое чувство освобождения, излития, успокоения. Эйзе сжимается в комок и распрямляется, воин едва успевает выйти изнего — ведь так и покалечить можно, отчаянный звенящий крик, выплеск белой жидкости на животик, мальчишка падает на воина и затихает. Тишина, тепло, перепутанные белые и черные волосы, скрещенные руки и ноги любовников. Полное единение, так близко, что ближе и быть не может… Воин нежно целует Эйзе: «Радость моя, спасибо.» Мыш что-то шепчет, как в бреду. Воин слышит: «Не верить, что умер, долго жить, не пытаться умереть…» О боги, да он боится этой поездки, боится, что Наместник погибнет. Ведь было велено убить… И вот так… Или был другой приказ? Мыш родной, какой же ты … Царевич мышиный, горюшко синеглазое…

Отчаянный крик Мыша потревожил спящего Лиса, тот открыл глаза, испуганно вздрогнул, Ярре успокаивающе сказал: «Все хорошо, Лис, это любовь, любовь…» Тот горько вздохнул. Сотник придвинулся поближе, поцеловал рыжие волосы, рассыпавшиеся по подушке: «Спи, Рыжий. И у тебя будет так, как ты пожелаешь… Только выздоравливай.» Все будет, только выздоровей, начни кусаться, обижаться, капризничать… И все будет…

Альберик зашел в спальню Наместника рано утром, еще до восхода солнца. Ремигий сидел возле ложа, уже полностью одетый, только доспехи оставалось надеть. Мыш сладко спал, закутанный в меховые одеяла. Старик что-то хотел сказать, но воин приложил палец к губам, отрицательно покачал головой, вышел из спальни. Альберик неодобрительно вздохнул. Наместник усмехнулся: «Пусть поспит еще немного — так рано.» Он трусил — боялся, что Эйзе плакать будет, провожая. Раб молча пошел на кухню, собрал поесть, начал что-то собирать господину с собой. Тихий шорох у двери — Эйзе в коротенькой рубашонке, на плечи накинут меховой плащ встал у входа. Воин испуганно спросил: «Мыш, ты что?» Тот сердито и немного хрипло сказал: «Есть хочу…» Альберик тут же заметался, отыскивая еду для мышоночка. Эйзе твердым шагом прошел через кухню, пристроился рядом с воином, потом оглянулся на Альберика и залез на колени господина. Наместник коротко вздохнул — не вовремя, только решил начать отвыкать от Мыша. Тот завозился на коленях, устраиваясь поудобнее, тихо куснул за ухо: «Хотел уехать, не попрощавшись?» Ремигий уже дышать боялся-это хрупкое чудо крутилось, как хотело, и, похоже, дразнило его… Ох, Рыжик, вернусь — выпорю без жалости — что ты ему там наговорил? Старик, наконец, нашел что-то Мышу, сунул ему в руку кусок мяса и хлеб. Тот удовлетворенно пискнул, начал жевать. Воин тоже что-то прихватил. Нежные мягкие волосы запутались в фибулах его туники, от Мыша пахло лесом, тело было теплым и нежным, крутился, он, кабаненок этакий, так, что у Наместника сердце замирало. Ладно, еще немного — этакий невинный поцелуй в щечку, пока жует. Мыш сладко вздохнул, прижался на мгновение к груди воина. И как после этого расставаться? Но ведь надо, солнце всходит… Воин осторожно перенес Мыша на лавку, ласково сказал: «Мыш, пойду с Ярре попрощаюсь. Ешь пока.» Мальчишка только вздохнул.

Наместник тихо приоткрыл дверь к Рыжику, усмехнулся. Сотник лежал на самом краю кровати возле спящего Рыжика, юноша обнимал его перевязанной рукой. Наместник позвал, Ярре тут же открыл глаза, осторожно поднялся, вышел в коридор. Цезарион почти беззвучно сказал: «Я уезжаю. Не нарушай условия ареста и побереги их. Рыжий еще плоховат.» Ярре хмуро ответил: «Если бы я не избил этого гада…» Наместник покачал головой: «Ты бы не поехал-я хочу, чтобы Эйзе был защищен. Иначе могут убить. Я вернусь через десять дней…» Сотник вздохнул: «Подержать вас стремя, господин?» Воин усмехнулся: «Нет, иди досыпай. Я хочу с Эйзе попрощаться.» Ярре пожал плечами — спать ему в этом доме навряд ли дадут.

Все, пора. Мыш стоит рядом с конем Наместника, так и не оделся, босые лапки опять мерзнут — утро холодное, земля ледяная. Воин только вздыхает — поздно что-то говорить. И нечего. Все было сказано вчера. «Не верить, что умер, долго жить, не пытаться убить себя.» Мыш улыбается, трется головенкой о плечо воина. Воин вскакивает в седло, еще один взгляд на Эйзе. Все, пора…

Заскрипели закрываемые ворота. Мыш грустно вздохнул, пошел домой-греться. Воин уехал и внезапно стало так холодно, ножки замерзли. Пристроился на кухне возле очага, пригрелся и уснул возле кухонного огня. Альберик вздохнул, но тревожить не стал. Пусть спит, опять всю ночь орал, значит, не спали оба. Но глаза у Ремигия были утром счастливые. Ладно, храните их, Боги. Пусть хотя бы так…

Утренние обыденные заботы — протереть мясо для Рыжего, испечь что-нибудь сладенькое для Эйзе — утешить в горе. Что-то подать сотнику. А что едят дети-фазаны? Зерно, крупу, яйца? Мыш по-прежнему спит, несмотря на сладкие запахи, витающие в кухне. Притащился сотник — проснулся, оголодал, и Рыжего пора кормить, и фазанят. Заорал с порога, но старый раб так шикнул, что рот вояки захлопнулся сам собой. Пристроился за столом, получил миску с мясной кашей, начал жевать. Эйзе тяжко вздохнул во сне. Сотник только грустно усмехнулся — сколько времени прошло с того боя? Две недели… И столько горя при расставании. Ладно, пока хозяин в отъезде, надо сад в порядок привести, и бассейн почистить. Наместник в доме прочти не жил, но теперь у него завелось столько народа.

Старик оставил сотника доедать, а сам пошел будить и умывать Рыжего — хоть он и ворчал, но деваться все равно некуда было. Эйзе пискнул горько и проснулся, открыл синие глаза. Серьезно посмотрел на Ярре, тихо спросил: «Господин?» Сотник вздохнул: «Нет, уехал уже.» Эйзе кивнул, потянулся за пирожком, сотник подсунул ему кувшин с молоком, Мыш кивнул, начал есть. Ярре мягко сказал: «Эйзе, сегодня придут люди, чтобы очистить сад от зарослей, тебе не надо им показываться. Посидишь с Рыжим, пока я буду с ними.» Мыш кивнул. Он был очень тихим в это утро.

Рыжий уже лежал умытый, уложенный поудобнее, когда Ярре и Мыш зашли к нему, Альберик быстро вышел, раздраженно сказав напоследок: «А этим мелким пока хлеба наломайте — зерна в доме нет.» Рыжий вздохнул — фазанята с утра затеяли игры, просили поесть, а кормить нечем, и чем их вообще кормят. Он уже довольно уверенно мог полулежать в постели, удерживал ложку. Правда, пока мяско протирали — разбитые губы плохо раскрывались. Да уж, соблазнительный красавец. Эйзе подсел к нему на кровать, поставил тарелку с едой, начал помогать есть. Рыжик тихо спросил: «То, что я говорил тебе — помогло?» Мыш печально вздохнул: «Он все равно уехал.» Лис шепнул: «Ты кричал…» Мыш кивнул: «Да, не смог удержаться. Я потревожил тебя?» Лис улыбнулся: «Нет, Ярре был рядом, я не боялся.» Громкая ругань Ярре — он наломал хлеба и пытался покормить фазанят. Малыши выбрались из клетки и разбежались по комнате. Лис засмеялся: «Он хороший, только очень грубый…» Знал бы он, как дрожал всю ночь сотник, чтобы ненароком не придавить мальчишку. Эйзе попытался встать, но Ярре раздраженно сказал: «Не надо, я сам их переловлю.» Лис тихо попросил: «Дай одного поиграть потом…» Ярре только коротко взглянул на Лисеныша — краса борделя хочет поиграть с цыплятами — дитё-дитём. Эйзе неловко повернулся, помощился. Лис мягко, понимающе улыбнулся. Ночка то была…..

Ярре поймал, наконец, одного пуховичка, протянул Эйзе: «Подержи, пока Рыжий ест.» Мыш вздохнул, один есть, а двое разбежались по углам и истошно пищат. Был бы Наместник — вмиг головенки открутил бы. А сотник терпеливо пролезает по углам и под мебелью, ловит резвых цыплят. Приглушенно ругается, в очередной раз ударившись головой об угол. Рыжик сдержанно улыбается, наблюдая процесс ловли. Но торжествующий вопль: «Поймал!» И полуседой сотник с торжеством показывает пойманных малышей. Те отчаянно пищат, пытаются вырваться, клюют пальцы. В клетку их, в клетку… У дверей стоит Альберик и недобрительно качает головой: «Пришли люди, чтобы заняться садом.» Сотник быстро кивает, заталкивает пуховеньких в клетку, быстро уходит. Лис чуть слышно вздыхает. Эйзе внимательно смотрит на него, потом тихо спрашивает: «Он нравится?» Лисеныш вздрагивает: «Ты о чем?» Мыш молча смотрит на него. Лис глухо говорит: «Нет, я уже никого не хочу…» И запинается, с отчаянием смотрит на Мыша — нельзя ему такое говорить, Наместник не зря боялся… Мыш пожимает плечами. Надо быть слепым, чтобы не увидеть, как обрадовался сотник первым признакам выздоровления Лиса и как старался оттянуть момент ухода.

День тянется бесконечно — ждать некого, в саду возятся люди, и выйти нельзя, поэтому Рыжик и Эйзе заперты в комнате. Рыжик попытался встать, чтобы подойти к клетке с малышами, но сил еще маловато, голова закружилась, поэтому просто сел на кровати, а Эйзе притащил мелких на постель. Они недовольно пищат, когда их несут, но потом находят, что одеяло — славное место для пряток, чем и занимаются. Эйзе все-таки добыл снова краски, пытается разобраться, что и как рисовать на лице, Рыжий со вздохом останавливает его: «Не дело для мужчины…» Мыш пожимает плечами, достает кинжал, подаренный Ремигием. Дело для мужчины, но даже в бой не с кем вступить. Рыжий еле жив, а приблуды сегодня не пришли, да Ярре не разрешил бы. Поэтому Мыш откровенно мается. Можно было бы сходить на кухню к Альберику, но там посторонние люди, нельзя показываться. Лис, наконец, устает, просит забрать малышей в клетку. Эйзе собирает цыплят, засовывает в клетку, для развлечения идей нет никаких. Скучно… Но не для Мыша. У него созревает отличная идея-посмотреть оружие в комнате Ремигия. Идти недалеко, никто не увидит, а стойка с оружием там весьма богатая, что-то привезено из Африки и Галлии, ни Мыш, ни Рыжик такого никогда не видели…

Наместник ехал во главе отряда, пути почти три дня в одну сторону, и он мог, наконец, нормально подумать. Эти две недели с Эйзе слились в один сплошной бесконечный день — бой, плен Мыша, насилие над ним, попытка обмена, потом гибель разъезда, опять насилие, ужас, пережитый, когда понял, что сотворил с мальчишкой, странные отношения — полулюбовные, полудружеские. Бесконечные слезы мальчишки от обиды, взаимная боль, причиняемая друг другу. Ранение, принятый на себя удар кинжалом, чтобы защитить его. Как странно все это было. Противопоставь мальчишка себя воле Наместника — неминуемо стал бы ломать, чтобы подчинить и по-прежнему испытывать то жестокое удовольствие, которое испытал в первый раз, преодолевая брезгливость, раздирая тело мальчишки, испытывая только ненависть. Но Мыш оказался смешным и нежным существом, оболочка воина возвращалась только в минуты опасности, да и боялся он напоминать Ремигию о бое, в котором полегла его сотня… Наместник, а ведь ты предал их. Что ни говори, но их убийца из ночи в ночь восходит на твое ложе, что бы ты не придумывал себе в оправдание. И дрожишь ты над нам, как над самой большой драгоценностью в своей жизни. Тогда не захотел понять своего молочного брата, хотя он, и умирая, шептал только одно: «Люблю…», а за Мыша готов убить любого. Да, как ни крути, это предательство. Можно сколько угодно говорить на их могиле слов, но убийца сотни еще жив. И будет жить, даже если его жизнь придется покупать своей. Это ясно и давно ясно. Да и скоро придется — проклятие рода было и пребудет — тот, кто близко подойдет к Цезариону — неминуемо погибнет. Поэтому и род продляли с таким трудом, в Империи знали об этой напасти, не отдавали невест в проклятый род — это была верная смерть через полгода-год. И все богатства не помогали. И страшно это, проще заплатить совей жизнью, чем отдать его…

Рыжий… Как странно, что он прибился к дому. Конечно, теперь его уже отпустить невозможно — опозорен так, что соплеменники сожгут, не разбираясь. Но как вышло, что он вернулся в крепость? К кому он попал потом, как его обучили так. Да еще, похоже, научили чисто говорить и читать наизусть любовные стихи Империи. Неужели никто не услышал биения двух сердец в его груди? Или никто не клал голову ему на грудь, делали свое дело и просто уходили? Бедный Рыжий, как же плохо вышло-то — Ярре возился с ним, как с братишкой, а его просто растоптали в борделе. Такой покорный, такой тихий. Мертвый. Душа мертвая.

Ярре — сколько они вместе — больше пятнадцати лет… Всегда очень спокойный, преданный, готовый закрыть своим телом, спасти. Так давно — ему досталось от Альберика, это было унизительно, что его раб наказал, а отец смолчал. И он с криком обиды прибежал к сотнику и расплакался — едва не впервые. Уже большой был — лет шестнадцать, уже спал в чужих спальнях, а ревел, как маленький. Сотник тогда долго молчал, ждал, пока успокоится, а потом как-то обнял за плечи и сказал: «Если бы наказал господин, тебе было бы так же стыдно?» Он что-то прокричал тогда, что не может бить высокородного раб, потом снова зарыдал от злости. Ярре долго ждал, пока юный Цезарион прорыдается, просто сидел молча, удерживал его за плечо и ждал. Он никогда не осуждал, даже за очень большую жестокость. Его обращение: «Господин» было, скорее, дисциплинарной формой, он-то помнил все: и как произошло несчастье, и главу рода казнили, и каким вернулся Цезарион из застенков Имперской тюрьмы. И раздор из-за Рыжего был очень болезненным. Впрочем, если бы не Эйзе и его боль, Наместник, скорее всего, даже и не почувствовал ничего…

Странно все это — оказаться в зависимости от твари, чуждого существа. Так непривычно — мерное биение двух сердец в груди после любви, отчаянный крик, выгибающееся в объятиях тело, удивительные преображения лица. Так непривычно, но без этого не обойтись. И путь ломки начат — прощение гибели своих воинов, еда для тварей, просто так, потому что Мыш просил. Чего он еще захочет? Плохо все это, очень плохо, но отказаться от этого сил нет. Дорогая цена его любви, очень дорогая. Но еще немного пожить так. Пусть цена будет высокой. Пусть.

А две безголовые твари с огромным трудом, но притащились в комнату Цезариона. Рыжий почти не мог идти, но лисье любопытство уже немного ожило, и он поддержал Мыша. Тот почти втащил его в комнату, усадил на пол перед стойкой. А там было столько всего — огромные копья с хвостами каких-то животных возле острия, какие-то сосуды, ножи в расписных кожаных ножнах. Странные щиты — в рост человека, сплетенные из тростника и покрытые шкурами с терпким запахом. Еще две легких бутыли-не-бутыли покорно ждали смерти от битых коленок Эйзе. Лис аж запищал от восторга. Это все надо было достать, рассмотреть, разложить, попробовать в действии. Эйзе увлеченно вытягивал один предмет за другим, примерял на руку, пытался сообразить, как его использовать. Вопрос встал только о бутылях — не оружие, но зачем хранить и из чего сделаны — такие узкогорлые, изящные. Решили, что, видимо, для воды. Хвосты на копьях принадлежали неизвестным зверям — по очереди принюхались, но названия зверя определить не смогли — в северных лесах горбатые антилопы с длинными хвостами не водились, не знали они о таком. Интересные шкуры на щите — внизу — запах коровы, соли, а вот сверху — какое-то лохматое рыжее с длинной гривой. Неудобно, защиты почти никакой. Так, для красоты. Лук огромный — Эйзе поднялся в полный рост, но его рога все равно были над головой Мыша. Какого роста должден был быть лучник, чтобы только натянуть этот лук? Мечи заинтересовали не очень — для руки тварей очень тяжелы и неповоротливы, да и ковка плохая — вмиг расколется от удара солдата Империи. Вот ножи — да… Отличная мишень нашлась- на стене повесили мишень от десткого лука, что принес Ремигий несколько дней назад. Стрелять пока не стали — Рыжий очень устал, стал клониться на пол. Мыш притащил меховое одеяло, накрыл его, сам примостился рядом, решили еще немного потом посмотреть, после того, как Лис отдохнет. То, что их могли потерять и комната Наместника — последнее место, где стали бы их искать, безголовые тварята просто не сообразили. Эйзе со своим бесстрашием действовал на более осмотрительного Лиса как наркотик — тот тоже переставал бояться.

Их, действительно, потеряли. Ярре зашел в комнату занести воду и окаменел — в комнате никого не было. Встревоженный Альберик ничего не знал, стража у ворот не видела выходящих мальчишек. Сотник в полной растерянности смотрел на старика — опять ушли? Куда? Лис едва ползает, далеко не сможет идти. И зачем? Альберик только пожимал плечаим-надо искать в доме, но куда могли залезть-Лис далеко не уйдет… Дикий грохот из дома, мужчины преглянулись и бросились в дом. Грохот шел из комнаты Наместника. Дверь застонала от удара Ярре. Альберик тихо ахнул — твари таки умудрились перевернуть стойку с оружием, чего он так боялся в приемной. Но там-то она цела-целехонька, а вот тут — среди нагромождения копьев, щитов, мечей, почти погребенные под тяжелой деревянной основой, придушенно пищали и отчаянно барахтались обе пропажи. Ярре взревел не хуже Наместника:

— Эйзе, Рыжий, что это значит?

В ответ — только отчаянный писк откуда-то из глубины разваленного арсенала. Сотник, не помня себя, ринулся на помощь, хрупкие части конструкции полетели в сторону — он испугался, что их придавит еще сильнее. Лис уже и не пищал — силенок совсем не осталось. Эйзе еще трепыхался, но тяжесть была огромной, да еще и острые края оружия не давали толком повернуться. Сотник торопливо раскапывал их из железа и орал в голос, не стесняясь в выражениях. Альберик пытался помогать. Наконец, тварей вытащили из-под стойки, Лис был неподвижным, почти не дышал, Эйзе ошалело крутил головой. Альберик торопливо начал поить его водой. Сотник, не помня себя, грубо тряс лисеныша, пытаясь привести в себя и разобраться, не переломал ли себе руки-ноги. То, что голова цела — как пустая и там нечему биться, он проорал уже в самый первый момент, когда вытянул неподвижного Лиса из завала оружия. Эйзе с трудом сказал:

— Не надо его трясти, он подо мной оказался, я его придавил сверху. Ему и так досталось.

Ярре взглянул на Мыша очень неласково, конечно, господин любит его без памяти, но таким безголовым быть нельзя. Едва не убился сам и, что самое плохое, сильно покалечился лисеныш. Лис открыл глаза и неожиданно и вполне отчетливо произнес:

— Сотник, не ори, пожалуйста.

Тишина, наступившая в комнате после этого, просто потрясала-Ярре вмиг замолчал, не зная, что возразить, и одурев от радости, что Лис очнулся, Мыш растерянно смотрел на Альберика, а старик только качал головой. Лис серьезно взглянул на потное, перемазанное пылью лицо Ярре, сам он выглядел просто страшно — весь в каких-то кусочках меха, пыли, песке. Уж откуда все это взялось в оружии — Боги знают. Стойка была просто снесена напрочь, часть украшений на оружии рассыпалась от удара в пыль. И посреди всего этого ужаса — Лис, внимательно вглядывающийся в лицо сотника и пытающийся улыбнуться чуть поджившими губами, и разъяренный от пережитого страха Ярре, судорожно и осторожно ощупывающий лисеныша, ище новые раны и повреждения. Старый раб тяжело вздохнул — похоже, в доме прибавилось влюбленных идиотов. Только эти долго будут бегать друг от друга. И увидел лукавый взгляд Мыша — тот тоже увидел серьезные, всматривающиеся в самую глубину взгляды, которыми обменялись эти двое. Сотник тряхнул головой, словно очнувшись от наваждения, уже более мягким тоном спросил:

— Где болит? Сильно?

Лис пожал плечами — не сильнее, чем обычно. Только ноги совсем не слушались. Сотник встал, осторожно поднял на руки Лиса, тот немного поморщился от боли, и понес обратно в комнату. Эйзе ковылял сзади под непрерывное ворчание Альберика — тот еще пытался хоть немного укротить боевого Мыша. Да уж, не на того напал — может быть, Наместник криком и добился бы хоть какого-то повиновения, то разговоры старика вообще не лезли в дурную светловолосую головенку, ну не задерживались они там более мгновения, как Мыш ни старался.

Лиса уложили обратно в постель, Эйзе оставили сидеть рядом со строгим наказом ничего не трогать и не придумывать лишнего. Старый раб и сотник, тем временем, пытались решить, что делать со спальней — стойка была разворочена, оружие частично сломано, все это занимало едва не полкомнаты. Пока не уберется все — жить в ней невозможно. Сотник с некоторым облегчением сказал:

— Теперь придется Мыша помещать жить в другую комнату. До приезда господина, пусть решает, что делать с ним.

— Можно подумать, что мальчишку за это накажут. Засмеется над всем этим и простит. Сколько раз прощал.,-Альберик начал тоскливо перечислять все то, что расколотил Эйзе в последнее время. Выходило многовато… Ярре тяжко вздохнул-он глубоко подозревал, что Лис — зло не меньшее, если не большее, чем Эйзе, для старинных вещей дома Наместника. Если оклемается и станет прежним — ой, держитесь африканские игрушки Цезариона. Там еще в кладовке — чучело гиппопотама есть, и львиная шкура… Ох, полетят клочки по закоулочкам дома. Сотник непроизвольно улыбнулся свои мыслям, Альберик глубоко вздохнул, ну вот, еще один попался на серые глаза твари, загляделся в них и пропал, канул…

Сотник сурово сказал:

— Ладно, пусть господин сам разбирается с его наказанием, но сейчас надо решить, где пока будет жить Мыш — комната разгромлена, надо ее убирать и не одному человеку. Сад почти закончили, завтра можно будет велеть разобрать стойку и собрать оружие…

«Если Мыш не доберется до него ночью и снова не покалечится,» — это уже в мыслях обоих людей — и — полное согласие.

Вместе, плечом к плечу — в комнату Лиса. Тот, умытый Эйзе и немного уставший от приключений, мирно дремлет, по нему славно скачут выпущенные из клетки фазанята — вот этих-то нам и не хватало. Мыш тихо перебирает безделушки Лиса, что-то пытаясь навесить на периодически отлавливаемых цыплят. Беззаботная, идиллическая картина мира в отдельно взятом доме Империи — за исключением полностью разгромленной спальни Наместника и уничтоженной оружейной стойки. Лис, услышав шум, открывает сонные глаза… Вдох-выдох, начали:

— Эйзе, тебе придется пока пожить у Лиса, поскольку спальню вы разгромили.

Мыш обиженно фыркает, но молчит. Ярре продолжает:

— И лисенку не будет так страшно ночью…

И тут происходит удивительное — Лис широко раскрывает глаза и каким-то странно вибирирующим голосом произносит:

— Я рад, я давно хотел этого, Эйзе.

Мыш с возмущенным писком слетает с кровати, падает на пол:

— Ты что еще удумал? А господин что скажет?

Трепетно-лукавый ответ:

— Потом будет рад…

Альберик уже покраснел от гнева-так и есть, научит мышоночка всяким пакостям, Лис мерзкий… Сотник напряженно всматривается в покрытую синяками мордочку Рыжика — шутит так рискованно, что ли? Да нет, вроде, глаза смотрят весьма призывно. Теперь начинает беситься от злости уже и сотник, зло говорит:

— Мыш будет спать в соседней комнате, а тебя ночью буду охранять я…

И видит откровенную довольную ухмылку на наглой мордочке Лиса — он получил то, что хотел — Ярре в качестве круглосуточной охраны. И улыбается в ответ: на мгновение лицо лисеныша стало таким, как в те дни, пока он жил у Ярре. Но взгляд гаснет, лицо грустнеет — устал, игра вымотала, слабый еще очень. Мыш поднимается с пола, снова садится на кровать Лиса, берет его руку, мягко сжимает ее, что-то шепчет утешающе. Ничего, еще несколько недель, и все встанет на свои места, он еще кое-что помнит из своей прежней жизни, еще способен немного пошутить. Люди переглядыватся-ну, что скажешь-твари. Ладно, обоих пора кормить, потом Рыжего надо как-то отмыть от пыли, Эйзе искупается сам — бассейн в его распоряжении, люди уже ушли. Кто-то нечаянно толкнул пуховичка, и тот отчаянно верещит, братья поддерживают обиженного в полный голос. Альберик уже не слышит сам себя. Сотник орет:

— Тихо все!

Затихают даже мелкие, твари напрягаются, старик только молча усмехается — лучше всех сейчас господину, он вне дома и не знает, что происходит.

Как-то все устраивается — загон для мелких доделают завтра, но в сад уже можно выйти — чужие люди ушли. Эйзе плещется в ледяной воде бассейна, но ему не привыкать, в горах жил. Кое-как отмытого на кухне Лиса сотник вытащил в сад, и теперь тот сушит золотые волосы под уходящим солнышком. Пряди отливают ярким блеском, бледненькая мордочка кажется окруженной пламенем. До ушей закутан в какое-то одеяло — холодновато вечерами, носик смешно морщится на солнышке. Кончается первый день в доме без Наместника.

Ночь начинается. Эйзе утолкали в нежилую комнату по соседству с лисиной, Альберик притащил ему целое блюдо сладенького — только хоть до утра потерпи, не любопытствуй и не громи дом. Пуховичков Лис не дал — вплоть до обиженных слез, рассорились и тут же помирились. Сотник притащил еще одну койку, чтобы не стеснять Лиса, но вот Эйзе как-то нехорошо на нее поглядывает. Просто то, что тварям не всегда нужно говорить, чтобы понять друг друга, люди еще не увидели. А всего надежнее и спокойнее Лис чувствует себя, когда сотник ночью сопит возле его уха. Только боится попросить. Но на страже койки оказывается Альберик, он быстро выпроваживает Мыша в свою комнату, не дав совершить очередной акт вандализма над неповинной вещью. Слава Богам, все накормлены, напоены, улеглись и, возможно, в доме наступит тишина. Но не мертвая тишина пустого и холодного дома, а тишина спящего дома, полного людей и тварей, птиц, собак, да мало ли кого. Старый раб удовлетворенно вздохнул — так было когда-то в доме Цезарионов, давно, но он-то еще помнит.

Тишина ночью — понятие странное. Лис лежит уже несколько часов без сна-он не привык спать ночью, сил немного прибавилось, он дремлет днем, но ночью — настороже. А напротив — сотник изо всех сил изображает сон, чтобы не тревожить больного Лиса. Только выдает его неровное дыхание, Лис-то дышит совсем беззвучно. В полной тишине Лис с трудом поворачивается на бочок, слышно шевеление — он откидывает одеяло. Сотник встревоженно шепчет:

— Лис, что случилось, больно, что ли?

— Не могу спать ночью. Не люблю…

Ярре вздыхает — учитывая, чем занимался последнее время — ночь-самое время для охоты… Видимо, Лис думает о том же самом, говорит:

— Нет, так и раньше было, еще до плена.

Да,до плена, до дикого отчаянного сопротивления, бесконечной голодовки, непрерывной череды нападений и укусов, попытки побега, попытки приручения и снова побега… Сколько прошло, наверное, год. Да, год, если не больше.

— Лис, как получилось, что тебя поймали во второй раз? — сотник срашивает грубо, но внутри что-то замирает-страшно услышать ответ. Вообще, с ним многое страшно. Но либо он ответит ночью, в темноте, когда лица скрыты и нет такого стыда, либо так и будет мучиться от невидимой напасти.

Тихая усмешка в голосе:

— Как я стал таким?

— Лис, я не об этом…

— Да я ушел тогда из города, совсем ушел. Ваши воины и не поняли, что я не человек, выпустили за ворота… Потом вернулся…

— Зачем?

В ответ — молчание…

— Лис, кто были те, что поймали тебя? Ведь ты бешеный был, не давался в руки.

— Не знаю.

Голос странно напряжен, дрожит, словно огонек свечи на ветру, а потом становится грубым и призывающим:

— Сказать, что делали со мной, чтобы сделать таким — не могу, не помню… А вот показать, на что способен — могу уже сейчас. Ты же этого хочешь, об этом спрашиваешь, сотник?

Ярре резко садится на койке, ярость, боль, — все смешалось в тугой комок ненависти. Бить нельзя, но и терпеть такое… Да не нужен ему Лис ни как любовник, ни как постельная утеха. Бешеный, кусачий Лис, отчаянно плакавший от боли, притихавший при виде мисочки с молочком. Воин, взятый в бою. Где ты? Осталась развратная тварь, даже после страшных мучений желающая только одного.

И внезапно вырвавшееся, от ненависти:

— Ты мне не нужен, Лис!

Глухое, глубокое молчание в углу Лиса, тихое шевеление. И ужас осознания-он уже раз грыз себе руки, неужели снова? Сотник резко встает, зажигает лампу, подходит ближе к кровати Лиса, тот стоит на коленях, зубами рвет повязки, дикий взгляд из-под гривы растрепанных рыжих волос, как у зверя на том щите. Ярре не может сдержаться — жесткая пощечина по только зажившему лицу, Лис вздрагивает, но продолжает свое дело. Сотник молча валит его на спину, прижимает к постели, мучительный стон — он не кричит, как в прошлый раз, только отчаянно вцепляется в удерживающие его руки, грызет их, насмерть грызет, если бы не плотные рукава рубахи из полотна, прогрыз бы до глубоких сосудов. Ярре молча удерживает его, не обращая внимания на боль. Пусть теперь он-враг, но врага надо грызть и уничтожать, а не себя, врага надо мучить, врага надо убивать, не себя. Лис очень быстро слабеет, дышит с трудом, движения зубов прекращаются, Ярре вытаскивает руку изо рта Рыжего — не приведи Боги, еще и задохнется впридачу. Лисеныш все труднее и труднее дышит, тело странно содрогается. Боги, да он плачет без слез. Разучился или все уже кончились? Голос Ярре дрогнул:

— Лис, не надо… Я не то хотел сказать… Я не люблю юношей и не желаю твоего тела. Я просто хочу, чтобы ты жил. Просто жил.

Полузадушенный хрип в ответ:

— Да, как тот, что … Которого ты… Как он?

— Нет…

Лис молча извивается под сильными руками, хватает воздух ртом — рыдания беззвучные, но душат по-прежнему. Сотник пугается приступа, не понимает причины и принимает дикое решение-хватает Лиса на руки-мягкое, покорное тело, и выносит в сад. Земля уже ледяная, схвачена первыми заморозками-Боги прокляли эту землю холодом. Ветер ледяной, больно бьет по лицу. Но мороз приводит лисеныша в сознание, дыхание становится ровнее, вздохи глубже-он успокаивается. Ярре босиком, полураздетый, Лисенок накрыт тонким плащом, мерзнут оба, и оба боятся сказать об этом. Рыжий жмется в поисках тепла ближе к груди сотника, глубоко вздыхает, отходя от плача. Сотник тихо спрашивает:

— Ну что, пошли домой…

И почти неразличимый, погасающий в морозном воздухе ответ:

— Да…

Ярре занес Лиса обратно в дом, уложил в постель. Тот сильно дрожал от холода. Нельзя растопить камин — лето же, нет ни вина, ни горячей воды. Лис лежит молча, только трясется весь. Да и не будет жаловаться — некому. Сотник бестолково бежит на кухню, находит вино во фляжке, приносит, греет на пламени лампы, обжигает пальцы об огонь. Вырвать бы себе язык за такие вопросы и слова, но поздно уже — дело сделано. Осторожно поит Лиса подогретым вином, тот фыркает, захлебывается, но пьет… Они не говорят друг с другом — слишком больно. Просто сотник ложится рядом с пытающимся согреться Лисом и прижимает его к себе. Тот вздрагивает, но потом чувствует, что сотник сказал правду — это объятия друга, а не любовника, не приведи Боги, мучителя. Очень сильное мужское тело со знакомым запахом, знакомыми прикосновениями. Полузабытыми и сейчас очень ярко вспоминаемыми. Знакомые руки обнимают, защищая от всех бед. По крайней мере, сейчас. И, замученный слезами и стыдом, Лис засыпает, согревшись в руках сотника. И Ярре, чувствуя непривычную тяжесть теплого тела Лиса, тоже утыкается в рыжие волосы лицом и начинает дышать мерно и спокойно. Боль утихает, а ненависть уже давно спит…

Наместник в эту ночь тоже не спал. Как и все ночи до встречи с Эйзе. Только тихо дышаший ему в плечо Мыш давал чувство успокоения и принятого раскаяния. Мыш забирал страх и воспоминания. Но Мыша рядом нет, поэтому либо просыпаться каждый час от собственного жуткого крика и поднимать на ноги весь лагерь, либо просто не спать ночью. Ночевали под открытым небом, холодновато, конечно, на голой земле на подстеленном меховом плаще, но не в первый раз, не привыкать. Нечего таскать за собой обоз — воины могут и сразу в бой, а теплые перины да пуховые подушки развращают дух солдат Империи. Да уж, куда только их не носило… Приблуды пристроились неподалеку, Ярре нет, и они лепятся к прежнему командиру. Двое щитоносцев сопровождали его сзади весь день-видимо, Ярре приказал прикрывать. Но воины сотни на Наместника сердиты — за наказание любимого командира. Ну, впрочем, как раз устроилось все правильно — Ярре остался дома с Эйзе и больным Лисом, присмотрит за обоими, если что. А то Лис — тоже бестия не из последних. Немного отойдет и даст жару не меньше, чем Эйзе, правда, это уже будет дело сотника — не зря он за лисеныша чуть собственного командира и воспитанника не убил. Вот пусть и разбирается с любимым Рыжим. Наместнику хватит и Эйзе. Мыш любимый, день не видел и дико соскучился. Надеюсь, твоя безрассудная голова цела, вот коленки-то точно нет, вернусь — пересчитаю новые синяки. Воин усмехнулся в темноте…

Ладно, это все движения души. А вот в настоящем — ожидаемо тяжелые переговоры с пограничными отрядами Империи — они просто откатились, дав занять пару долин врагам. Не менее тяжелый разговор с главой соседнего государства — Солнечноликий не счел нужным ехать за тридевять земель, чтобы размежевать спорные земли. Только посулил большую войну в случае упорства наглой молодой страны. Так что Цезариону принимать решения и уговаривать к миру, держа руку на рукояти меча. Одна из обязанностей Наместника. В бою проще, а тут должны бы разговаривать велеречивые сенаторы, а не одичавший потомок когда-то знаменитого рода. Но Солнечноликий давно плюнул простонародно на дипломатические экивоки своих подданных на Севере — не те люди там живут. Твари — наименьшая забота, они — на территории Империи и рано или поздно покорятся, встанут на колени и примут власть Императора. Люди — приграничные страны-с ними намного сложнее. Вот и мотается Наместник на границу пару раз в год бряцать оружием и показывать мощь Империи во всей красе. И вот — опять туда же…

Ночь все продолжается, мерзнет холодная земля, покрытая хрупкими иголочками инея на высоких султанах ковыля, жестоко бьет ветер, выстуживающий тело и душу. Это только в Империи — теплое море, беззаботная жизнь под щитами и защитой мечей легионов Солнечноликого. А здесь — проклятая богами земля, где даже цветы прорастают и цветут очень быстро, иначе замерзнут. Наверное, лилии в той зоводи уже спрятались под воду до следующего года, иначе замерзнут. Проклятый Север. Пора возвращаться домой, к теплу…

Утро приходит — и для отряда Наместника, и для обитателей его дома. Писк, крик, кудахтанье — пока Лис спал в обнимку с сотником — пушистики проснулись и затеяли возню в клетке со страшным шумом. Сотник, подняв тяжелую от недосыпания голову, ласково пожелал им сдохнуть на вертеле… И услышал тихий смешок над ухом — Лис оказался ночью прижат к стенке и теперь безуспешно пытался вылезти из-под тяжелого тела сотника. Ярре шарахнулся в сторону так, что вмиг оказался на полу и больно ушибся. В распухших от слез, обведенных черными кругами, серых глазах Рыжего тут же появились смешинки — огромный воин, сидящий на полу и потирающий ушибленное место, горько кривясь, был очень смешным. Сотник увидел слабую улыбку, тронувшую губы Лиса, неуверенно улыбнулся в ответ. Он не надеялся, что Рыжий хотя бы посмотрит на него после того, что произошло ночью. Но лисеныш смеялся над перепуганным Ярре. Тихое злобное шипение от двери — Ярре обернулся-в дверях стоял Мыш, взгляд его был очень нехорошим. Он увидел зареванные глаза Лиса, свежий синяк на щеке и подумал, что сотник ночью попытался что-то сделать с Рыжим, изодранные руки Ярре и разорванные повязки у Лиса только подтверждали его мысли. Сотник мрачно сказал:

— Да не трогал я его…

Мыш только шипел от злости, не находя слов на людском языке. Лис вздохнул:

— Эйзе, я виноват — начал срывать повязки, ну господин Ярре меня и ударил.

Ему было мучительно стыдно за то, что произошло ночью. И ночь казалась уже нереальной. Все, кроме одного — сильных теплых рук, обнимающих его, чтобы защитить и согреть…

Вошедший в комнату с теплой водой Альберик только головой покачал — видок у сотника и Рыжего был такой, словно всю ночь кошки драли обоих по очереди. Тут же Эйзе с визгом вылетел на кухню — там оказался припасен пирожок для Эйзиньки, сотника рассерженный Альберик просто выпер за дверь на время умывания и перевязки Лиса. Крики на тему, что, вроде, тоже не девушка, а мужчина, во внимание приняты не были, старый раб гаркнул так, как, бывало, командовал старый Цезарион. Он еще и израсходовал все запасы бодяги на коленки и мордочку Эйзе и теперь прикидывал, где взять еще, чтобы свести синяки с лица Рыжего. Так что команда получилась четкой и ясной, и сотник выполнил ее беспрекословно — он чувствовал себя сильно виноватым. Поэтому и маялся за дверью, пока Альберик возился с Лисом. Тихие голоса, слабый стон лисеныша — видимо, больно было снимать повязки. Старик выглянул за дверь:

— Господин Ярре, побудьте с ним, пожалуйста, пойду, принесу вам еду.

Сотник рванулся обратно, словно позвали в рай, полный гурий. Лис, умытый, чистенький, с расчесанными волосами, завязанными в хвост, сосредоточенно рассматривал повязки на руках — Альберик сменил прогрызенное полотно, подмокшие сукровицей изодранные повязки лежали на полу. Видимо, все-таки ночью кожу повредил. Услышав шаги Ярре, Лис поднял лицо — синяк на левой скуле впечатлял размерами- сотник ночью не поскупился. Альберик только грозно зыркнул на непутевого и ушел.

— Прости… — слова выходят из горла хрипло и неумело.

— За что? — Лис смотрит с мягкой усмешкой. Отчаяние ночи прошло, утро все расставило по своим местам.

— Что ударил…

Снова усмешка в голосе:

— Не ты первый, господин…

Да уж, далеко не первый. Лисеныш привык к странным клиентам, это видно. Как он жил этот год? После всего произошедшего спрашивать страшно. Очень вовремя Альберик вносит еду, за его спиной-любопытная мордочка Эйзе. Тот как-то очень подозрительно поглядывает на сотника и Лиса. Ну, его-то история начиналась тоже с мордобоя. Зато теперь Наместник дышать на него боится.

Обычные обыденные заботы — Ярре уже во дворе орет на работников, делающих загон для пуховичков, Альберик, сердито хмыкнув на просьбу накормить и мелких, ушел на кухню — ораву надо, действительно, кормить, и не один раз в день. Эйзе сосредоточенно ломает хлеб и сует отчаянно орущим фазанятам-накормили не в очередь, теперь слушайте возмущенные вопли. Лис лежит тихо, полуприкрыв глаза. Похоже, думает о чем-то… Мыш все время оглядывается — ему не нравится чересчур спокойный лисеныш, что-то в голове творится не то…

— Он спросил, как я оказался там, а я подумал, что он хочет проверить мои умения…

Мыш отрывается от созерцания пуховичков, строго говорит:

— Лис, ты что-то не то думаешь про него…

Тихий вздох:

— Он сказал, что я ему не нужен…

— Ага, он сказал… Что не хочет тебя затащить на ложе… А ты что подумал?

Молчание в ответ. Эйзе сердито говорит:

— Лис, ты очень глуп! Это же люди, у них все по-другому, и они сами — другие.

Лисеныш только вздыхает. В комнату врывается сотник — загон доделали, надо примерить — подойдет ли цыплятам. То, что ночью холодно и придется их брать в дом, никто не подумал. Лиса — в одеяло и на руки, Эйзе торжественно тащит клетку с мелкими. Увидели бы воины сотни — глазам бы не поверили. Мало того, что идет дом для цыплят смотреть, так еще и тварь на руках тащит. Солнышко уже теплое, холод ночи исчез, растопились иголочки инея на траве. Но только трава там, где прошел ранний мороз, словно сожжена — черная. Ну что ж, осень уже скоро.

Лиса-очень осторожно — на вытащенную в сад походную койку, юноша довольно щурится на ярком солнышке. Лицо бледное — и из-за потери крови, да и, видимо, нечасто его выпускали погулять из его комнаты. Фазанят, недовольно квохчащих — как настоящие цыплята — в крытый загончик, во избежание гнева Наместника на их скандальные характеры и во избежание сворачивания головенок всем троим по очереди. Да и сотнику утром поспать не дали, разбудили невовремя. А так сладко почивалось возле теплого и мягенького бочка Лиса.

Малышей с немалым криком запихали в загончик, Лис неуверенно посмеивался над огромным сотником, ловящим пуховичков. Что и надо было Ярре. Он изо всех сил зарабатывал прощение за пощечину и грубость ночью. Мыш увлеченно стаскивал им веточки и пух для гнезда. Подошедший Альберик только качал головой — с тварями-то все понятно, но сотник… А Ярре радовался, что Лис улыбается и рассматривает радостно домик для фазанят. Простые заботы, солнечное тепло, немного покоя…

Немного покоя… Наместнику никогда не хватало времени, чтобы подумать об их отношениях с Эйзе. А сейчас — второй день он, кроме этого, ничего не делает… Он абсолютно ничего не боялся последнее время, просто нечего было терять. Он был нечувствителен к своей и чужой боли, он не боялся позора для рода — он и так был достаточно опозорен неудачным мятежом отца, он не боялся нищеты — просто потому, что запертые имения в Империи никогда не использовались, как источник благосостояния, а благополучие давала война. Он не боялся гнева и немилости Императора — потому что и так был в опале. Он не боялся смерти — потому что терять было нечего. И не стремился он к ней, пожалуй, только из-за любви к победам. Он любил побеждать. А сейчас он начал бояться. Потерять его… Чудушко синеглазое. Кабаненка. Мыша безрассудного. И с каждым днем боялся все больше. Каждый день и каждая ночь — как ходьба по тоненькой нити доверия и ненависти. Каждое слово может ударить. Каждый взгляд — убить. И Мыш становился в этот момент таким же врагом, каким был до встречи с Наместником. Да еще проклятие Цезарионов. Надо же было самоуверенным предкам раздразнить род соперников так, что возникло проклятие — все, кто был дорог Цезарионам — умирали. А носитель проклятия оставался жить-чтобы вспоминать потери. Предки хорошо пошутили, но пока действовало без осечек. Поэтому холодность Цезарионов вошла едва не в поговорку, да толку — чуть… Боги смотрят в сердце и наказывают без ошибок… А Мыш так уверенно вошел в сердце и так глубоко зацепился там, что даже с небес трудно не увидеть такого. А, значит, жди беды и наказания…

В пограничную крепость приехали уже поздно вечером — Наместник торопился и гнал отряд так, что часть пути они покрыли намного быстрее. Немного скованные поклоны местных командиров, льстивые улыбки воинов, приветствующих его отряд — ничего хорошего, пытаются оправдаться за позорное отступление. Ладно, разберемся и с этим тоже. А вот послы сопредельной стороны задерживаюся — возможно, сознательное оскорбление? Видно будет. Потом… А пока — спешиться, обняться прилюдно с комендантом крепости — воины Империи всегда едины перед лицом врагов. Потом можно сказать, что думаешь, в лицо. Но потом… А пока — бросить дорожный мешок в отведенную комнату и, едва успев умыться с дороги, быть приглашенным на пир в свою честь. Ладно, посмотрим, что за пир…

Обычное дело — низкие своды общей трапезной, шум, гул голосов, пьяные выкрики. Воины Цезариона чувствуют себя очень неуютно — их восхваляют так, словно они освободили эту крепость от всех врагов скопом. Ремигий едва сдерживается — пьяное гудение коменданта уже бесит, но надо соблюдать законы гостеприимства. И, значит, вежливо молчать. Учитывая те слухи, что про него ходят — неудивительна молчаливость Наместника.И комендант решает развлечь господна необычным зрелищем. Он что-то шепчет помошнику, тот кивает и куда-то уходит. Потом возвращается и кивает. Комендант громко объявляет:

— Я хочу потешить гостей — мы захватили детенышей тварей, идемте, посмотрим на них…

Наместник удивленно приподнимает брови — детенышей тварей он не видел никогда, воевали только взрослые. И с любопытством выходит наружу…

Чего ждать от грубого животного? Только злобы и грубости… На утоптанной площадке — два грязных маленьких комка. Непонятно, что это такое. Кто-то из воинов отчаянно хвастается, что нашли домишко тварей, удивительно, как они далеко продвинулись жить — их никогда здесь не видели — равнинное же место. Кто-то с жадным любопытством спрашивает:

— А что, и баба была? Какие твари-самки? Отличаются от женщин или нет?

— Да была, наверное, раз детеныши были. Но они так сопротивлялись, что потом были утыканы копьями — как ежи, лица поуродованы, короче, мы их толком и не рассмотрели, просто сожгли тела…

Наместник с огромным трудом сдерживается, чтобы не ударить коменданта, чтобы тот заткнул свою пасть…

— Ага, а эти выползли позже. Вот, несут кормежку, сейчас позабавимся…

Миска каких-то объедков со стола, кусочки хлеба, объеденные кости. Все это высыпается возле сжавшихся комочков, и воин отходит в сторону. Комочки медленно разворачиваются, двое, совсем маленькие. Зверьки-не зверьки, но и не дети. Голые ободранные тельца, тоненькие лапки. Тела грязные, но, похоже, шерстка только на голове. Мальчики, похоже, хотя… Кто знает, как устроены женщины тварей… Один чуть покрупнее, второй — помельче. Малыши медленно, покачиваясь, становятся на четвереньки, принюхиваются — еда прямо перед ними, но они ищут ее.

— Слепые, что ли? — недоуменно спрашивает Наместник.

— Нет, просто уже месяц в темном сарае, а притаскивают их для забавы и кормежки редко. Подождите, самое забавное — впереди. Сейчас есть начнут…

Комочек побольше находит еду быстрее, так же медленно подбирается к ней, хватает что-то, сует в рот, начинает жевать. Маленький по-прежнему бестолково тычется во все стороны, мордочки обоих скрыты слоем грязи — не разглядеть, на что похожи. Понятно — тот, что покрупнее, постарше и побыстрее, успевает хоть что-то поесть, малому совсем ничего не достанется, да еще и полуслепые на свету. Но крупный комок вдруг откатывается в сторону, подталкивает к еде маленького, тащит за ручку — видно, что сильно захватил хрупкую лапку малыша. Воины восторженно улюлюкают-это, видимо, повторяется каждое кормление. Кто-то направляется к ним — видимо, отнять то, что малыши сумели найти…

Наместник чувствовал, что скулы словно заледенели, и на лице намертво приклеилась равнодушная улыбка. Эйзе — любимый, другие твари — враги, но так мучить малышей… Наместник встает, идет к кругу, опережая их обидчика, наклоняется, рассматривая тварят. Грязные до черноты, пушок на одной головенке — темный, это тот, что покрупнее;а маленький — посветлее и более изящный. Запущенные человеческие детки пахнут, как поросятки, а здесь от малышей исходит запах хвои, почти такой же, как от Эйзе. И это оказывается последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он присаживается на корточки, чтобы рассмотреть тварят поближе. Глазки совсем слепенькие — они не видят даже его движения рукой. Но Черныш, видимо, чувствует движение руки или видит какие-то очертания в своей полутьме, внезапно, как-то резко выпрямившись, вцепляется в указательный палец Наместника всеми зубками, да еще и сильно захватывает его обоими лапками, чтобы не дать вырвать сразу. Общий вздох вокруг — никто не ожидал подобного. Комендант протягивает руку, чтобы ударить малыша по голове, заставить разжать зубки. Ремигий выставляет над малышами вторую руку предостерегающим жестом, не давая бить маленьких. Твареныш грызет его палец с наслаждением, тихо урча, зубки острые, но еще очень маленькие, сильную боль он не причиняет. Наместник вдруг усмехается, достает из складок плаща финик, подсовывает его под мордочку малыша. Тот принюхивается, потом осторожно протягивает лапку-пощупать, Наместник всовывает ему липкий сладкий комочек. Черныш отпускает палец Наместника, сует финик в рот. Откусил половинку, тихий писк — подполз Беленький, половинка — ему в лапку. Видимо, братья, Черныш — постарше и поразумнее, а Беленький — совсем маленький…

— Хороший подарок. Я забираю их обоих — они мне понравились. Детенышей-тварей я еще не видел… — голос Наместника полон спокойствия — лев забирает свою добычу, а в сердце клокочет ярость.

Тихий вздох коменданта:

— Как велите, господин.

Забирают любимые игрушки, но с Цезарионом лучше не связываться.

Наместник кивает приблудам:

— Заберите их, отнесите на кухню — там есть женщины, пусть отмоют и накормят их. Потом принесите в мою комнату — хочу рассмотреть поближе…

Солнечноликому будет отличный подарок — никто никогда не видел детенышей тварей, а тут — сразу двое, да еще совсем маленькие — если правильно воспитать, то через пять-семь лет будут и неплохие рабы. Пусть посмотрит… Если узнает об этом Эйзе — слезами изойдет, чтобы не допустить подобного. Но забирать еще малышей в свой дом — это уже чересчур. Альберик рад им точно не будет. Ладно, пир продолжается, а еще надо зайти на кухню, посмотреть, как выполнили его приказ…

Пьяные голоса становятся все громче, разговоры — все более вольными. Ну вот, пора Наместнику и убраться отдыхать — пусть поговорят о своих заслугах перед Империей, а завтра мы поговорим, почему вражеские отряды оказались на территории Империи, и почему пришла паническая весть к Солнечноликому, а не непосредственно — к Наместнику.

Полупьяного Наместника непонятно каким ветром заносит на кухню, похоже, что вовремя — кухарка с визгом отдирает от себя Черныша — он вцепился ей в руку мертвой хваткой, она, видимо, попыталась его затолкать в лохань, полную горячей воды. Беленький слабо пищит рядом, уже завернутый в какую-то тряпку — на одежки для тварей явно поскупились. Едой для малышей и не пахнет. Наместник молча, не говоря дурного слова — хмель пробрал крепко и членораздельно все равно не получится, разваливает груду еды на соседнем столе и находит кусок хлеба, кусочек мяса — видел, как Черныш пытался откусить от объедков, сует пищащему малышу, тот тут же успокаивается и начинает сосредоточенно кусать неожиданно привалившую еду. Кухарка продолжает бороться с тваренком — парень весьма упорен и отцепляться от ладони врага не хочет. Кусок мяса к носу Черныша — и тот сразу отцепляется от тетки и жадно хватает еду. Ладно, чистота не такое уж важное дело, наедятся — станут поспокойнее. Самое забавное, что, если Эйзе для Наместника был, несомненно, человеком, то эти тварятки — чем-то вроде потешных щенков. Да и на человеческих детей они походили только на первый взгляд — слишком худые, слишком угловатые, слишком голодные. Наместник зло пробурчал что-то, тетка моментально исчезла в кухни. Приблуд опять куда-то унесло, бросили мелких на произвол судьбы. Еще один погром-теперь уже в холодной кладовой, и для тварят нашлось молоко. Жадно лакают — зверята зверятами. Беленький наелся первым, с тихим писком отвалился от миски, перевернулся на спинку, тихо, довольно заурчал. Черныш еще какое-то время жевал, потом отполз в сторону. Тут же безжалостная рука Наместника окунула его в лохань с водой, отчаянный, захлебывающийся писк, острые зубки опять впиваются в палец воина-это уже просто традиция у тварей — жевать руки людей. Но воин оказался сильнее и сумел отмыть чумазого тваренка. Не дело Наместника, но своих собак он всегда купал и кормил сам-чтобы знали хозяина. И эти будут знать запах рук, которые кормят и гладят. Потом, может, и видеть станут, а пока-только запах и прикосновение. Так приучают диких животных — учат, что тепло, еда и ласка приходит всегда из одних рук. Принеслись приблуды, смущенно протянули Наместнику какие-то тряпочки — одежду искали, оказывается, надо же, как Ярре их воспитал — с первого раза все выполняют. Ладно, все это … Спать пора, мелких в корзину и поставить возле кровати. Все хорошо, но это не щенки. И Наместник это еще поймет. А пока он, наконец, рухнул спать. Никакие мысли не приходили в голову… Устал слишком.

Десять дней пролетели быстро. Послы появились на следующее утро, с глубокими и лживыми поклонами, переговоры благополучно зашли в очередной тупик, никто уступать не хотел. Пришлось вывести на смотр весь отряд, который пришел с Цезарионом. Дальше — уже только война. Бесконечная говорильня, попытки отхватить крошечный клочок чужой земли при межевании… Надоело. Зато не давали скучать тварятки-щенятки. В первый же день они погрызли все, что только нашли из кожи в комнате, а не надо было запирать на замок. Хотелось их отодрать плеткой, особенно за съеденные счастливые сандалии Цезариона, но как-то рука не поднялась. Уже глубокой ночью вытащили из комнаты погрызенные вещи и затолкали мелких в корзину. Тварята были в этот день счастливы — столько еды сразу привалило.

Второй день завершился грубостью плохо выспавшегося Наместника, приведшей к уступкам перепуганных послов — Цезарион был в такой ярости, что был готов двинуть сотни и перейти границу соседей. Зато тварята умудрились перепачкать едой и порвать меховой плащ, опрометчиво оставленный Цезарионом на ложе. Они славно спали, завернувшись в обрывки дорогущей вещи, когда Наместник вернулся с переговоров. Выдрать — рука не понялась, но Цезарион начал понимать коменданта.

На третий день презлющий Наместник так заорал на коменданта при выяснении причин отступления, что тот шарахнулся в сторону от дикого зверя-Цезариона. Тварят заперли в кладовке с едой и небольшим оконцем. Вечером обоих отчаянно пищащих зверят с трудом вытащили из зазоров между прутьями решетки на окне, куда они сумели добраться и застрять. В крепости уже заключали пари, что сделают твариные ублюдки на следующий день.

Переговоры шли, как по маслу — бешеный Наместник срывался на всех подряд, пугая послов едва не до смерти. Мелкие продолжали диверсии против еды, воды, одежды и обстановки комнаты Наместника. Выдрать рука по-прежнему не поднималась, но хотелось уже просто невозможно. Цезарион с ужасом ждал возвращения, когда старый его раб столкнется с еще двумя безумными тварями. Отличался Черныш — нрав у тваренка был упорный. Видеть он начал, видимо, на второй-третий день нормальной кормежки и теперь ничто не могло укрыться от взгляда раскосых черных глаз — Наместник как-то долго рассматривал его глазки, не мог понять, какого они цвета, кончилось это тем, что пищащий от злости тваренок серьезно прокусил палец воина. Беленький был потише, но всегда следовал за братом. Человеческой речи они не понимали, поэтому говорить что-то было бесполезно, а бить — безумно жалко. Поэтому единственный способ спасения от прожор была сунуть им что-нибудь в рот съедобное — малыши утихали на время, пока жевали еду. О подарке Императору речь уже не шла — погрызут весь дворец, еще убьют ненароком за такое. Наместник ходил злой, невыспавшийся, взрывался при малейшем раздражении. Зато он совсем не думал об Эйзе, совсем-совсем не вспоминал… Лгал себе, конечно, оглушал множеством дел, озорством малышей, пирами и войной — всем, чем угодно, чтобы не вспоминать о нежной коже, светлых волосах, криках по время любви.

Вечером же четвертого дня, вернувшись, Наместник не нашел корзины с тварятами, визжащие и пищащие комки были обнаружены в казарме, где с ними возились приблуды. Как бы ни была сотня Ярре обижена за своего господина, но такие мучения вождя снести тоже не смогли. Поэтому самых молодых в сотне и поставили караулить тварят. Наместник счастливо вздохнул и пошел отсыпаться — утром ожидалось окончательное размежевание границы и начало разработки предварительного договора. Приблуд выперли ночью во двор — тварята не хотели успокаиваться, и в казарме стоял такой писк, что взрослые, бесстрашные воины просто не выдержали и выгнали нянек вместе с малышами за порог, чтобы дать себе хоть немного покоя. Отъевшиеся и немного ожившие твареныши оказались весьма небезобидными и отчаянными созданиями. Замученные приблуды спали во дворе по очереди, но не углядели — под утро заснули оба, несмотря на утренний холод. А тварята выбрались из своей корзины и поволоклись знакомой дорогой. Через час Наместник был разбужен чьим-то укусом — Черныш забрался на его постель и с наслаждением мусолил пальцы грозного представителя Императора на Севере. Беленький обнаружился рядом, он только тихо ласкался возле уха Наместника. Если бы укусил, как старший братик-переговоры были бы сорваны. Наместник молча стряхнул Черныша с руки на постель и грозно предупредил:

— Начнешь еще раз кусаться — засажу обратно в подвал! Понял?

И удивился — в черных глазках мелькнуло понимание, малыш чуть заметно наклонил голову. Охх, вот это неожиданность — они, похоже, что-то понимали. Так что их писк и визг были, пожалуй, маленькой местью мучителям. Наместник хлопнул рукой по складке одеяла рядом:

— Сюда и — спать! Все! А то выброшу на улицу!

Сново чуть заметный кивок. Беленький, как червячок, прополз по телу Наместника, лапки мягенькие и теплые, пристроился рядом с братом. Черныш удовлетворенно вздохнул, но все-таки взял в рот один из пальцев Наместника, тот уже хотел отбросить его в сторону, но не укусил, а начал сладко посасывать, как финик, убаюкивая себя. Ремигий только головой покачал — бить малышей было нельзя, но терпеть такое — тоже тяжело. Хотя — нет, приткнулись оба на одеяле и тихо засопели-набегались, наигрались с неклюжими людьми и уснули. Щенки, как есть — щенки…

Утром разбудил уже привычный писк-малыши проснулись и просили есть. Прибежали встрепанные приблуды — они-то проспали, хорошо, что стража сказала, куда потащились два тваренка. Кто-то проиграл пари — ставили на то, что тварята ночью загрызут Наместника. Хорошо попало и приблудам, и страже за то, что не отловили тварят на подходе к комнате Наместника. Послы смотрели на происходящее с некоторым недоумением-они рассчитывали, что им будет уделяться наибольшее внимание, их будут улещивать и уговаривать, а получилось, что Наместник только воевал с тварятами, почти не обращая внимания на линию послов и гнул ситуацию в свою пользу. Но дело двигалось к подписанию предварительного договора. Комендант крепости вообще старался не попадаться на глаза Наместнику — грешков было много, а господин озверел от недосыпа и выходок мелких. Зато за пять дней тварята отъелись, замечательно начали видеть все брошенные вещи и творили, что их темные душеньки захотят. Наместник терпел героически, приблуды, общепризнанные няньки тварей, сбивались с ног — бегали за ними с утра до вечера, причем слабенькие замученные тварята перемещались с такой скоростью, что отловить их было невозможно, пока не нашкодят в очередной раз. В клетку их сажать не хотелось, поэтому вся крепость стояла на ушах, на послов просто не обращали внимания — сидят там в палатке, о чем-то говорят. То ли дело пари на то, где найдут братиков через час-полчаса и что они сумеют натворить. Воины Цезариона неприкрыто развлекались.

Договор был почти готов — Наместник лично поправил наиболее спорные пункты. Ошалевшие от шума и гама послы были готовы подписать что угодно, только чтобы убраться из логова сумасшедших. Было уже далеко за полночь, тварята набегались за день и, наконец, успокоились в большой корзине, набитой остатками погрызенного мехового плаща и парой тканых одеялец. Тишина… Ночь — такое благодатное время. Все закончено, можно и лечь спать…

Утро началось с дикого крика Цезариона, тварята вылетели из казармы и кинулись в подвал под кухней, оттуда послышался женский визг — малышам там рады не были. Сотники, не сговариваясь, вломились в комнату и увидели страшную картину — грамота о мире, любовно переписанная писцами и самим Цезарионом, была прогрызена в нескольких местах. Наместник кричал, что, если отловит тварят, то оторвет им дурные головенки, чтобы не мучились более. Замученные сотники угрюмо молчали — они уже хотели обратно в город и как можно меньше тварей рядом. Одно дело — враги, другое — малыши. Наконец, один из сотников мирно предложил переписать грамоту, а там, где прогрызено сильно — можно и спросить. Приблуд отправили вытаскивать тварят из подвала. Мир висел на волоске, но все-таки все успели сделать. Правда, тварят заперли в клетку, а на возмущенный писк Черныша Наместник с немалым удовольствием сказал:

— Вот сидите теперь там, раз не смогли себя хорошо вести…

Черныш издал возмущенный вопль и вцепился в прутья клетки тоненькими пальчиками, явно давя на жалость, изображая узника. Беленький только сокрушенно вздыхал. Цезарион подкинул им в клетку недогрызенные накануне кожаные ножны для кинжала и мисочку с молочком, пару фиников. Потом в обед что-то еще дадут, а пока — пусть развлекаются на ограниченном пространстве. Как он их повезет в течение двух дней по лесам — не хотелось и думать. Теплилась слабая надежда, что сбегут по дороге. Но было жалко — совсем еще маленькие, пока доберутся до своих, по дороге дикие звери сожрут за милую душу.

Договор подписывали со всеми помпезными мероприятиями, возможными при походной обстановке. Наместник ради этого случая облачился в новую тогу — правда, края, как выяснилось, были погрызены тварятами еще в первый день. Ничего, красиво получилось — низ весь кружевной. Ладно, придется Чернышу еще раз получить шлепок. Протрубили в боевой рог, послы поднесли перья к договору. Наместник был счастлив — договор все-таки успели переписать к моменту подписания, правда, за работу усадили всех писцов, да и Цезарион приложил руку — как-никак, читать и писать умел. Слава Богам, свершилось! Теперь два его оригинала — на утверждение Сената и на подпись Солнечноликому, а послы пусть делают со своими, что хотят. Потом будет произведен торжественный обмен и все начнется снова — год тишины, очередная попытка захвата, грозный окрик Солнечноликого из главного города Империи, угроза войны, и так — до бесконечности… Торжественный пир назначен на вечер, а завтра — утром выезжает посольство, а потом выходит отряд Цезариона — обратно в город… Слава Богам, дело сделано. А в городе ждет Эйзе, Мыш любимый. И все будет хорошо…

Ага, хорошо-то хорошо, но два дня пути с тварятами в отряде мало не показалось. Их едва сумели затолкать в корзину и накрыть крышкой, чтобы не выскочили во время движения. Черныш орал так, что сбежались женщины с кухни и дружно жалели маленького, которого мучает Цезарион. Беленький тоже выл, поддерживая брата. Сошлись на двух отдельных корзинах, закрепленных на одной лошади и небольшой привязи на талии обоих, чтобы не повываливались. Крышку закрывать они категорически не давали. Наместник от злости нашлепал обоих, после чего наступило довольно длительное молчание — тварята зализывали последствия шлепков. Приблуды едва держались в седлах — засыпали на ходу. Остальной отряд молча наблюдал за войной Наместника и двух мелких. Воины устали от непрерывных воплей Черныша и его выходок и поглядывали весьма неласково. Но, когда отъехали от крепости на довольно большое расстояние, мелкие сразу заткнулись и заснули, схватившись за руки. Наступила долгожданная тишина. Отряд двигался в полном молчании, только позвякивала сбруя на лошадях, да слышался мерный стук копыт. Шли рысью — так меньше качало тварят, разбудить боялись, поскольку хотелось хоть немного тишины. А тварятки беззаботно спали. Хорошо накормленные перед дорогой, тщательно накрытые обрывками мехового плаща Наместника — а был когда-то подарок Императора. Наместник уже ни о чем не думал — тоже клонило в сон. Все-таки, мелкие над ним немало поиздевались. Зато теперь спят тихо, как малые детки. Несколько раз останавливались на привал, мелкие просыпались, брали какую-то еду и снова засыпали. Видимо, дни в крепости дались им нелегко. Не только людей замучили. На ночь корзины поставили у огня, отвязали их. Тонкий расчет на то, что ночью сбегут в лес — не оправдался, мелкие замерзли и пришли привычным путем — к Наместнику, Черныш с наслаждением пожевал ему пальцы, получил очередной легкий шлепок и, утешенный, тут же уснул. Беленький долго возился, устраиваясь возле плеча Наместника, пока тот просто не накрыл дурную головенку ладонью. Стало темно, и тваренок притих. До утра в лагере наступил покой.

Да утра… На коня тварят снова поднимали с дикими воплями, пока озверевший Наместник не пригрозил, что оставит в лесу на съедение диким зверям. Видимо, что-то поняли, по крайней мере, Черныш недовольно ворчал, но не кусался. Так, под непрерывное ворчание Черныша, и доехали до города…

Вернулись домой уже поздно вечером. Громкий стук в ворота дома, из дверей вылетел полуодетый Эйзе, за ним вышел Альберик. Ворота распахнулись, въехал Наместник, за ним тянулась лощадь, нагруженная корзинами с тварятами. Заместитель Ярре спешился, придержал стремя Наместнику, подошел и поклонился Ярре — тот тоже вышел на крыльцо.

— Ну вот и вернулись! — Наместник был весел — слава Богам, добрались и мелких довезли. Старый раб начал приветствие и запнулся — из корзины на второй лошади показалась всклокоченная черная головенка, Черныш встревоженно пискнул, Беленький тут же вынырнул из своего убежища. Эйзе растерянно переводил глаза с Наместника на малышей и обратно. Они не успели даже спустить их на землю, как тварята почти одновременно выбрались и спрыгнули вниз. Раздалось тихое шипени, Лис с трудом дошел до крыльца и теперь смотрел на всех глазами, полными боли — он еще плохо ходил сам, спина сильно болела. Юноши-твари почти одновременно шагнули к малышам, те было шарахнулись в сторону, но потом принюхались — Цезарион видел, как раздувались ноздри у Черныша — он определялся с запахом. И застыли. Тихий писк, щебет, шипение. Так же одновременно Эйзе и Лис встали на колени перед малышами, не касаясь их, но внимательно рассматривая их личики. Черныш растерянно пререводил взгляд с Мыша на Рыжика и обратно, Беленький сразу спрятался за спину брата. Вопросительная интонация писка-Эйзе о чем-то спрашивает. Черныш шипит, но потом начинает отвечать. Снова вопрос — долгое молчание, потом ответ…

— Гды вы из взяли, Господин? — спрашивает в это время сотник.

— На границе — наши разгромили гнездо тварей, взрослые погибли, а эти — выжили.

Вмешивается Альберик:

— Господин, чем их кормить-то? Что они едят? Такие маленькие…

— Да, маленькие, за шесть дней извели всю крепость своими выходками. Ты с ними построже — тот, черненький, вообще страха не знает.

Разговор тварей, тем временем, продолжается. И чем дольше говорит Черныш, тем более и более мрачными становятся лица Эйзе и Лиса. Мыш несколько раз кидал нехорошие взгляды на Наместника, Рыжий же просто опускал голову. Не ему было кого-либо осуждать. Малыши, наконец, замолчали. Молчали и взрослые твари, опустив головы. Лицо Эйзе стало истинным и было полно горечи, Лис прятал глаза от людей. Наместник подошел поближе:

— Ну что, все рассказали? Я их в крепости забрал. Совсем дикие.

Эйзе молча кивнул, как-то странно сказал:

— Я рад вас видеть, Господин. Рад, что вы вернулись…

Но слова звучали безжизненно и как-то неискренне. Воин насторожился. Мыш выглядел очень плохо, глаза погасли и лицо осунулось. Рыжий просто сел на землю — силенок было по-прежнему немного. Малыши стояли смирно, не шевелясь. Положение спас Альберик, он просто подошел и подхватил тварят по одному под мышки и понес в дом. Черныш даже не пикнул, видимо, от неожиданности. Ярре поднял на руки Лиса и тоже пошел в дом. Эйзе стоял перед Наместником и старался не смотреть ему в лицо. Цезарион глухо спросил:

— Мыш, что произошло, что они рассказали, что ты смотреть на меня не хочешь?

— Ничего, о чем бы я не знал… — в голосе — черная безнадежность.

— Идем домой, холодно, ночь.

— Да, пора домой…

Радости от возвращения не было. Альберик торопливо соорудил праздничный ужин, но никто толком не ел. Твари сидели грустные, Ярре из всех сил развлекал Наместника рассказами о фазанятах, о разваленной стойке с оружием и о том, как они очистили бассейн от водорослей и привели в порядок сад. Черныш с Беленьким были накормлены на кухне и теперь тихо спали возле теплого очага — искупать их Альберик не успел — заснули сразу, как только попали в тепло. Будить — жалко. Лис изредка коротко взглядывал на Эйзе и отводил глаза. После ужина разошлись по своим комнатам.

Спальню Наместника восстановили, стойка была установлена теперь в углу. Широкое ложе покрыто новым меховым одеялом — ночи становились все холоднее и холоднее — осень скоро в этой проклятой стране. Но Ремигий все-таки искупался в ледяной воде бассейна, вернулся обратно. Мыш сидел на краешке ложа, одетый, зябко кутал ножки в меховое одеяло. Сапожки он так и не научился носить постоянно.

— Мыш, — просительно и немного неуверенно. Только сейчас воин понял, насколько соскучился по Эйзе. Все эти десять дней отсутствия он старался не думать о нем, как будет его целовать при встрече, как будет ласкать светлые волосы, зарываться в них лицом. А сейчас Мыш рядом — теплый, нежный, желанный.

Но Эйзе молчал, даже головы не повернул на призыв. Просто неподвижно сидел, словно не знал, что ему делать. Ремигий осторожно приблизился, сел рядом, запустил руки под рубашку Мыша, ласково спросил:

— Мыш, ты что, отвык от меня?

Эйзе мотнул головой. Воин ласково потянул его за руку вниз, укладывая на ложе. Мыш по-прежнему молчал. Тело было напряжено, но он не сопротивлялся. Нежные прикосновения загрубевших от меча и поводьев ладоней воина, руки Наместника очень быстро справились с завязками рубашки, он стянул ее через голову Эйзе. Мыш был неподвижен, он не отвечал на поцелуи и прикосновения. Ремигий встревоженно спросил:

— Мыш, что с тобой, ты болен?

— Нет, но я не хочу…

Лучше бы он этого не говорил или сказал как-то по-другому. Ярость из-за отказа — она тут же затопила сердце Цезариона. Ему не смели отказывать. Воин не ответил ничего на это «не хочу», но руки уже грубо стянули штанишки, Эйзе вскрикнул, попытался вырваться. Воин, так же не произнося ни слова, жестко захватил колени юноши и резко развел их в стороны. Эйзе отчаянно шепнул:

— Нет, я не хочу…

Жесткие грубые руки привычно делали свое дело, а Наместник внимательно вглядывался в лицо твари — и, правда, похоже, отвык за эти десять дней, значит, надо напомнить. Он не ласкал — он требовал своего. Холодящая струя масла на ладонь, потом провести по промежности, смазать вход. Эйзе глухо молчит, он уже перестал вырываться, только повторяет постоянно:

— Не надо, не хочу, не хочу…

Очень осторожно — кто же калечит свою собственность, растянуть вход, Эйзе вскрикивает, выгибается всем телом. Наместник намного тяжелее, и он просто прижимает его сверху к ложу, не давая вырваться. Приподнимает бедра мальчишки и вламывается изо всех сил, не давая ему ни выскользнуть, ни вырваться. Мыш отчаянно вскрикивает, на ресницах повисают слезы — очень больно. Но воин и хочет этого — чтобы было больно, так же больно, как ему, когда он услышал «не хочу». И продолжает вламываться в тело мальчишки безо всякой жалости. Грубые, мерные движения тел навстречу дург другу, Эйзе рвется изо всех сил, пытаясь освободиться. И вдруг вскрик, и тело твари начинает содрогаться в любовной судороге. Это разум Эйзе может отказывать, а тело Мыша, разбуженное воином месяц назад, покорно отвечает появлением ритмичных судорог в ответ на движения тела любовника, отчаянным, с трудом удержанным криком, изгибающейся спиной. Воин улыбается — значит, не все так страшно. Еще глубже и еще… Слитный вскрик, воин чувствует, как на живот выплескивается горячая вязкая жидкость и от этого содрогается сам, выходит из тела Эйзе, и не успевает выйти… Падает сверху на распротертого беспомощно Мыша, гладит его плечи и волосы, шепчет что-то ласковое, как в бреду. Но Мыш вырывается, перекатывается на другой край ложа и так остается лежать неподвижно, вниз лицом, рассыпав светлые легкие волосы по подушке…

Они не спят всю ночь. Мыш лежит неподвижно, не шевелится и иногда кажется, что и не дышит. Воин лежит на спине довольно далеко от него. Даже не удалось поблагодарить за любовь — он вырвался раньше и не желает ничего слушать. Наместнику очень тяжело сейчас. Мыш отказал и то, что он сумел справиться с ним силой и получить, и доставить какое-то удовольствие — дела не меняет. Возможная причина отказа Мыша понятна — малыши рассказали, как над ними издевались, а, возможно, Черныш видел и гибель родителей. Но воин отлично понимает, что этот отказ в близости — попытка управлять им, попытка с помощью любви и зависимости повернуть его решения в то русло, которое продиктует ему тварь. Это недопустимо. Это унизительно и мерзко. Это так унизительно, что Наместник противен сам себе. Но пока Эйзе рядом — все это будет повторяться изо дня в день — отказы, насилие, раз за разом будет даваться слово, что Мыша не тронут без его желания. И снова — ложь, которая будет опровергаться очередным насилием. И хотелось бы получить ответ на один вопрос — чего ты хочешь больше всего — ежедневного утоления похоти и мучительного желания без учета чувств другого существа или того, чтобы он просто жил, забыл о войне, смог принять тебя не как разведчик, а как просто любящий человек, или отвергнуть из-за того, что разлюбил, а не из-за того, что делит ложе со зверем из Империи, который мучит его соплеменников и его самого… Самый странный вопрос, который когда-либо задавал себе Наместник…

Эйзе думал о другом. Малыши рассказали, что произошло, как были убиты родители — они оба видели это, видели, как потом сожгли тела, но они говорили и о том, что Наместник вступился за них, накормил и искупал сам, не бил даже за самые злые выходки, хотя Черныш просто испытывал мстительное удовольствие, пытаясь вызвать гнев Цезариона своими бесшабашными проступками. Он не мог быть с Цезарионом после этого, просто не хотел и не мог. Но попытка отвергнуть его ни к чему не привела — несмотря на грубость и насилие, он даже сейчас позаботился о нем, дал хоть немного удовольствия даже при таком мучительном разладе. Он не причинил много боли и был интуитивно очень осторожен. И, самое главное — тело Мыша предало. Как бы он ни кричал, что не любит и не хочет — тело отвечало удовольствием на каждое прикосновение воина. Прикосновения рук рождали желание, тело содрогалось в ответ на дрожь тела возлюбленного. Как бы он ни кричал, что ненавидит, за этот месяц воин приучил его дрожать при каждом его прикосновении от желания, ждать нежности и любви, ждать удовольствия. Он стал зависим от человека, зависим абсолютно, связан с ним одной душой и одним общим в мгновения любви телом. Это невозможно, это унизительно, это недопустимо…

Они так и пролежали всю ночь рядом, не заговаривая друг с другом. Когда солнце начало вставать и в саду робко защебетали птицы, воин глухо сказал:

— Мыш, через три дня в Империю пойдет караван и поедут гонцы с мирным договором к Императору. Ты поедешь с ними. Альберик увезет тебя в мое имение и вернется. Ты останешься там. И будешь ждать моего возвращения. Я не хочу больше, чтобы ты воевал. Я не хочу, чтобы ты был здесь. Там безопасно и тепло.

Эйзе даже не повернул головы на голос воина. Ему было все равно, что тот говорит. Он принял свое решение.

Мало спали в эту ночь и Лис с Ярре. Лис совсем ослабел после ужина, Ярре уже привычно принес его в комнату, раздел, уложил на кровать. Это первые дни несчастный рыжий спал одетым — боялся Ярре, и боялся спать без него. Надо было, чтобы прошло несколько дней, чтобы Рыжик понял — сотник действительно не хочет его, отношения чисто покровительственные и дружеские, не более того. А замученному Рыжему ничего другого и не надо было. Он с удовольствием забыл бы про свои умения и последний год жизни. Если бы мог… Поэтому Ярре мог делать с ним что угодно, Лис не сопротивлялся, потому что он не делал самого страшного — не мучил. А сотник привык ложиться рядом, осторожно прижимать к себе теплого Лиса, зарываться в пушистые рыжие волосы. Трудно сказать, почему он год назад подобрал раненую Тварь и выхаживал его почти полгода, но ведь за это время ни разу не ударил, терпел все, правда, полностью приучить к себе так и не удалось — сбежал, но вот — вернулся. Лис долго не спал, ворочался, беспокоился, Ярре тихо успокаивающе шептал что-то.

— Сотник, Эйзе сейчас очень плохо. Больно и страшно, — в тишине слова Лиса прозвучали очень громко.

— Наместник любит его без памяти, не думаю, чтобы он сделал больно.

— Сделал. Я знаю…

Сотник немного знал о способностях Тварей чувствовать друг друга, поэтому только вздохнул. Знал бы ты, КАК может сделать больно Наместник. НАСКОЛЬКО больно. Да он смиряет себя каждое мгновение, чтобы не причинить боль любимому. Никогда не смирял, и его не могли смирить, а здесь — меньше месяца прошло, а он научился терпеть.

— Лис, сегодня мой последний день ареста в доме Господина. Завтра мне нужно будет вернуться к себе…

Настороженное молчание в ответ. И самому безумно страшно, но нужно спросить:

— Лис, пойдешь со мной?

Молчание. Потом почти неуловимый выдох:

— Да, если ты захочешь…

Сотник усмехнулся, шепнул в спутанные рыжие волосы:

— Хочу.

Рыжий как-то утешенно пискнул, вытянулся во весь рост, прижался покрепче боком к Ярре и почти сразу заснул. Вот что, оказывается, беспокоило — он тоже помнил о проходящем сроке.

Утро началось громко — с перепуганного квохтанья фазанят в саду, перешедшего в истошный писк. А как же — мелкие проснулись раньше всех и решили погулять. А тут — такая радость-клетка с живыми игрушками. Восторженный визг тварят сливался с отчаянными призывами на помощь пуховичков. Раздался рассерженный голос Альберика, вой Черныша-это не терпеливый Наместник, расплата последовала незамедлительно, что-то запищал Беленький. В сад выглянул заспанный Ярре — Альберик уже закрывал клетку с отловленными фазанятами, Черныш с ревом размазывал слезы по щекам — в крепости он выл, но не плакал, сзади трагически вздыхал Беленький. На лице старого раба сочувствия не было — плен пленом, а вести себя надо уметь. Сотник тихо хмыкнул и отступил вглубь комнаты.

— Что случилось? — тихий голос Лиса.

— Альберик воспитывает тварят. Не завидую им — он и с Ремигием всегда справлялся.

Лис засмеялся. Справиться с бешеным Наместником — вот это задача.

Раздраженный голос откуда-то сбоку:

— Я же говорил, что поотрываю им головенки, если будут шуметь!

— Господин, малыши же — ну, бывает!

— Альберик, ты о ком сейчас — о безголовых курятах или об исчадиях тьмы?

Вой Черныша стал громче. Потом внезапно оборвался.

— Не перекорми их сладким, а то еще животы заболят — будут пищать всю ночь.

— Нет, на сегодня хватит. В дом- есть и купаться!

И более почтительно:

— Господин, шли бы вы в спальню — холодно, одеться бы вам…

Утро пробуждения дома. Столько забот. Но дом начал жить, полон тварей, людей, птиц… Суета.

Мыш после ночи просто перестал говорить с Наместником. Молчал, несмотря на робкие попытки воина извиниться и приласкать его. Молча расчесывал волосы, умывался, отмывал тело от последствий ночи, одевался. Делал все это, как неживой. Так же молча пришел на кухню, механически что-то жевал, положенное в тарелку Альбериком. Так же механически посадил на колени Беленького, который пришел к нему приласкаться — он был еще совсем глупый, лез ко всем. Наместник сидел недалеко, и это все ему не нравилось. Черныш от обиды забился куда-то под стол и там тихо пищал. Альберик не обращал на это никакого внимания, тарелка с кашей стояла на столе, рядом с тарелкой Беленького — хочешь есть — переставай выть и вылезай, или ходи голодным. Кое-как притащился бледный Лис, плохо он выздоравливал, за ним бодро пришагал сотник. На попытку сотника сказать об отмене домашнего ареста, Наместник только поднял брови:

— И Рыжика здесь бросишь?

— Почему брошу? — сотник немного растерялся — он не ожидал, что Ремигий что-то возразит против перехода Лиса к нему.

— Сколько дней в году ты бываешь дома?

Ярре пожал плечами-столько же, сколько и Наместник — почти никогда. Да, Лис в одиночестве с ума сойдет.

— И что теперь делать?

— Подожди, пока совсем окрепнет. Будешь приходит каждый вечер…

Лис отчаянно всхлипнул:

— Господин, я боюсь без него спать!

Альберик от неожиданности что-то с грохотом уронил. В повисшей внезапно тишине было слышно, как торопливо вылезает из-под стола Черныш, скребет отросшими коготками по полу. Эйзе вдруг истерически захохотал, его била дрожь, смех вырывался непроизвольно. Лис растерянно смотрел на Мыша, а тот смеялся, не в силах остановиться. Наместник быстро сказал:

— Значит, будешь спать вместе с ним! Эйзе, успокойся, ну, успокойся же…

Мыш мотал головой, из глаз потекли слезы, смех переходил в рыдания, тело начало сотрясать судорогами. Ремигий с болью взглянул на искаженное лицо мальчишки. Опять его безудержная похоть, ну почему так — безумно соскучился по Мышу, хотел быть с ним, а теперь — вот это… Не обращая внимания на ошалелые взгляды окружающих, подхватил рыдающего Мыша на руки и понес из кухни. Последнее, что увидел, уходя — Черныш, с жадностью пожирающий кашу из своей тарелки, зачерпывая ее лапками, добрался-таки под шумок…

В спальне сел на ложе, усадил Мыша на колени, накрыл меховым одеялом сверху, сделал для него маленький теплый домик.

— Мыш, прости, ну прости меня, дурака. Я не хотел обидеть. Просто очень соскучился…

Горькие рыдания в ответ. Мальчишка весь трясется, лицо мокрое от слез, похоже, он просто не понимает, что ему говорят. Ремигий начинает медленно вылизывать плачущие глаза, мокрые соленые щеки, припухшие губы.

— Мыш, родной, ну прости… Ну скотина я бесчувственная, я знаю. Но ты-то хоть не плачь. Не буду я так больше, честью клянусь-не буду…

Уже клялся. Может, жизнью Мыша поклясться — хоть это удержит от повторения подобного. Ну что же делать, снова готов себя хоть плетью отстегать за такое — но ведь не исправить ничего. Мыш продолжает трястись от слез и плакать…

— Мыш, прости. Я… ну я не знаю, как получилось. Мыш, не плачь ты, ради Богов… Мыш, ну ударь меня, укуси — я стерплю, ну виноват я, виноват! Мыш, хочешь, купим тебе новый доспех серебряный и новый меч? Лук купим? Мыш…

Хриплым от слез голосом:

— Не хочу… Лучше купи себе наложницу, когда совсем невтерпеж…

Наместник одурело переспрашивает:

— Мыш?

— Ага, или Лиса затащи в свою постель, или еще кого — тебе же все равно… Тебе же все равно… Наплевать на все…

Неожиданно Ремигия начинает разбирать смех — он представил, как тянет на ложе упирающегося Лиса или какую-нибудь рыжую девку из борделя. И что потом скажет Мыш… А что скажет Альберик — просто страшно подумать. Мыш обиженно хрюкает носом, когда слышит смех воина.

— Мыш, родной, но мне никто, кроме тебя, не нужен, какая наложница, ты о чем?

— Та, что не будет спрашивать и будет всегда готова к любви…

— Мыш, да ты что говоришь-то? — голос у Наместника совсем растерянный — от невинного Мыша он такого просто не ожидал.

— Ага, то и говорююю… Пришел и бросился, как зверь… — голос Мыша дрожит, но уже от ярости.

— Мыш, я виноват… Правда, прости.

— Ага, простил уже… — снова обиженное похрюкивание.

Воин прижимает его к себе, целует соленые щеки, чуть сжимает зубами мочку уха. Мыш как-то странно вздыхает, потом сердито говорит:

— Опять набросишься? Только что же обещал…

Нежный ответ:

— Нет, возлюбленный, мне пора уже… Мир?

— Война, Наместник…

— Между нами — мир?

Тихий вздох:

— Между нами — перемирие… Временное…

— Ладно, пусть хотя бы так, — жадный поцелуй в губы, — ну все, больше не плачешь?

— Я — нет…

Лучше бы учил софистику в школе, Наместник, тогда бы понял, что такое временное перемирие с врагом. Только от дикой твари он не ожидал такой тонкости в восприятии мира. Как потом оказалось-зря… Благими намерениями вымощен путь… во Тьму… А, может, и к Любви?

Вернулись в кухню. Лис вымученно улыбнулся — он чувствовал себя виноватым. Сотник только осуждающе покачал головой — лицо Эйзе распухло от слез, лицо сделалась, как у хомячка — смешным и жалким. Только, похоже, Ремигию он все равно представлялся красавцем — потому как Наместник глядел на него светлым взглядом, полным нежности. Так мало надо было для примирения. Только мало ли? Твари коварны.

Тихо почавкивал Черныш, поедая уже вторую миску каши под шумок — Альберик любил деток, которые хорошо кушают, поэтому вторую миску с едой выдал с радостью, да еще и плеснул сладкого сиропчика в кашу ему и братику. Беленький был уже перемазан до невозможности, бледненькая мордочка полна блажества. Черныш мало отставал от брата — в каше, он, похоже, еще и искупался, ел вообще руками, короче, видимо, после еды их ждало тщательное купание с мочалкой — иначе не понять, где мордочка.

Наместник окинул свое непрошеное хозяйство насмешливым взглядом, кивнул, вызывая сотника из дома — пора было и в казармы. Любовь-любовью, а война-войной. Печально вздохнул Лис. Ремигий усмехнулся:

— Придется продлить сотнику срок пребывания в моем доме — ночью, без отстранения от командования, для того, чтобы Лис не боялся…

И,понизив голос:

— Лис, не приведи Боги, еще чему-нибудь научишь Эйзе — оторву голову и ноги сразу. Что ты ему тут наговорил про наложниц?

Рыжий растерянно захлопал глазами-не учил он Мыша ничему подобному, просто потому, что жалел и не хотел тревожить его душу. Ему и так худо было без Наместника — тосковал очень.

Ремигий усмехнулся. Черныш, почувствовав, что внимание переключилось с него на других, не выдержал, слез со стула, подошел к Ремигию и славно обслюнявил все его пальцы, преребрав по одному, пока растерявшийся от такой наглости Наместник не вырвал руку из его лапок:

— Да это еще что такое? Я тебе не леденец!

Мелкий явно повеселел, похоже, финик и леденец прочно вошли в обиходные слова. Тут же оживленно запищал Беленький — дурачок, он понял, что ему тоже обломится вкусненькое.

Обломилось — откуда-то из потайных складок одежды Ремигия — похоже, он сладкое с собой таскал. Альберик только вздохнул — совсем малышей испортит — только и сует им то еду, то сладкое.

Сотник уже ждал во дворе с оседланными лошадьми. Пора, правда, пора. Эйзе маячит в дверном проеме кухни, в окно выглядывает Лис. Мелкие пищат где-то на кухне — похоже, их поймали и поволокли купаться. Будет дел на весь день. А еще фазаны в саду, а еще надо бы рыбок поселить в бассейн, хотя бы дозимы. Какие-то смешные заботы. Мир…

Война… В казарме — война. Мирный договор подписали, через два дня уходит караван, его надо снарядить, дать охрану, отправить с караваном купцов хотя бы до границ Империи. Договориться о отправке Эйзе. Произвести смену сотен из деревень — те, что на охранении, уже устали от постоянного напряжения. Написать письмо Солнечноликому. Как давно было, красивый юный наследник, играли с ним с самого детства. Много времени утекло, много встало между ними. Наверное, и не помнит, как вместе приносили воинскую присягу Императору, как вместе вступали в полк, как таскались по высокомерным патрицианкам — им было в честь, что юный наследник обратил на них внимание, а Цезарион всегда был охраной, да и тоже находил себе в каждом доме пару. Смешно. Больше десяти лет прошло. Как странно — не помнить ни одного лица тех женщин. Хотя… Это даже не игры были — так, легкое развлечение. Давно, так давно. Еще до войны, еще до опалы…

Крик с порога:

— Господин, напали на охрану крепости!

Бой, около крепости — бой?

Ярре мгновенно сориентировался, бросил кольчугу воину, сам начал затягивать на себе латы. Наместник попытался выбежать без доспехов — сотник молча заступил ему путь. Нельзя умирать — главе страны нельзя умирать просто от стрелы твари. Цезарион покривился, но покорно натянул защитную шкуру, торопливо надел шлем — ведь не выпустит иначе. И его воины тоже не отстанут — приказ беречь Наместника любой ценой накрепко вбит в их головы. Ярре кивнул, они выбежали из казармы.

Чем всегда отличались воины Империи — жесткой дисциплиной и выучкой. В первый год службы действия при нападении и тревоге выучивались до полного автоматизма. Пока Наместник надевал доспехи, во дворе уже выстроились люди Ярре, сотня охранения — те, кто был свободен, уже бежали на стены. Остальные — вне казармы, но это дело нескольких минут, и они придут уже на стены, туда, куда было указано. На коней — вскачь-спешились. На стены…

Да, бой идет. Да, напали, похоже, Твари. Но бой какой-то странный. Тучи стрел не дают толком выглянуть из бойниц, но ворота пробить не пытаются. Подошли неожиданно, со стороны реки, незамеченными. Ладно, с сотником охраны будет плохой разговор, что его подчиненные страдают, похоже, полной слепотой. И атаковать, похоже, не пытаются — это именно имитация отчаянного боя. Словно ждут чего-то или кого-то… Бешеные крики со стороны ворот, резкий удар снаружи — ага, вот и ожидаемая попытка пробить ворота. И ворота почему-то раскрываются изнутри, словно по волшебству. Только твари внутрь не заходят. Мимо растерявшегося Наместника вихрем проносится несколько всадников, мелькают развевающиеся светлые волосы. Твари в городе? Один из всадников оборачивается — белое, неподвижное, словно мертвое лицо… Эйзе? Но, если это Эйзе, то что же произошло дома? Похоже, он сказал это вслух…

Ярре молча разворачивается, что-то приказывает одному из десятников — похоже, заменить его, хватает за руку Наместника, что кричит своим воинам-часть их начинает бегом спускаться со стен. Там уже без Наместника — ворота распахнулись, и из них вслед за беглецами вылетело несколько всадников, Наместник только успел крикнуть, чтобы брали живыми. Сотник уже непочтительно тащит его за руку — домой, быстрее домой. Кроме Эйзе, там не было никого — что с Лисом, что с малышами? Где Альберик, и, Тьма их забери, воины из охраны дома?

Воины из охраны были там, где и должны были быть — у ворот, похоже, напали внезапно, они просто ничего не успели. Зрелище жуткое, крови море, но, похоже, живы, кое-кто без сознания, но дышат. Ворота во двор настежь. Истошный крик фазанят в саду. И полная тишина в доме. Сотник мгновенно белеет. Наместнику уже терять нечего-он бежит в дом. На кухне-полный разгром, похоже, прошлись и по приемной, звать боится уже и Ремигий — похоже, в доме живых нет. В спальне — порубленное на куски ложе, разбросаны доспехи, дальше-дальше… В комнате Лиса выбита дверь, все разворочено, открыта дверь в сад. Вот они…

Видимо, приблуды пришли в гости к Эйзе — точнее, просто сбежали с плаца от надоевшей муштры. И они пытались защищать или защищаться-неважно. У обоих страшные раны на груди и теле, все вокруг в крови, а они разложены на траве так, чтобы было лучше видно — как любят делать твари. Мальчишки выжили тогда, чтобы умереть сейчас… Глухой стон… Нет, не Наместник — он только глубоко прикусил губу, чтобы не завыть от всего, что увидел. Возле загона с фазанятами-окровавленный связанный Альберик, рядом с ним неподвижный Лис лежит лицом вниз, под ним расплывается кровавая лужа. Оба тваренка рядом, испуганно жмутся к загону с фазанятами, у Беленького на мордочке кровь — похоже, ударил кто-то или просто перемазался, а Черныш стоит на коленях и глухо стонет, раскачиваясь из стороны в сторону. На плечо воина сзади неожиданно ложится чья-то рука, сотник подошел незаметно. Если бы тут были твари — убили бы обоих — ни тот, ни другой оружия не достал. Каждый делает шаг вперед — Наместник пытается приподнять Алвина-ему показалось, что грудь немного приподнимается дыханием, сотник осторожно переворачивает Лиса вверх лицом. Крови очень много, он уже ничего не ждет, но Лис жив, тихо стонет от боли, когда тревожат рану. В руке зажат дареный Наместником кинжал — он, видимо, все-таки понял, что происходит.

— Лис жив, — с невероятным облегчением. — Что у тебя?

Алвин, несомненно, дышит, похоже, и Ней жив. Тяжело ранены, но оба живы. Альберик слабо зовет Наместника по имени-тоже жив. Ремигий смотрит на них остановившимся взглядом — он плохо понимает, что произошло в доме. Точнее, не хочет понимать и знать, не хочет услышать, что сам принес в дом убийцу. Подходит к тварятам, садится на землю, осторожно приподнимает мордочку Беленького — это не ранение, просто чья-то кровь забрызгала нежную кожу личика, это просто можно вытереть. Протянул руку к Чернышу, ожидая очередного укуса, а тот вдруг с человеческим стоном прижался к его руке. За месяц — второй раз видеть, как убивают у него на глазах, а ведь совсем маленький… Альберик трясет головой, сотник развязывает ему руки, тот как-то странно говорит:

— Господин, раненых много, перевязать надо…

Похоже, старик плохо воспинимает дейстствительность.

Дальнейшее Наместник воспринимает как движение рыб, видное через толстый слой воды — приходит лекарь, раненых осматривает прямо в саду, как-то утишает течение крови у Лиса, перевязывает Нея и Алвина. Альберик избит, но не ранен. Тварята жмутся к нему, Черныш непрерывно икает от пережитого страха, и сладкий кусочек сахара не может убрать эту икоту. Беленький трясется, как в лихорадке, пока ему вытирают кровь на лице. Да еще и перепачканные от страха штанишки. Старик с трудом встает, тянет малышей за собой к бассейну — сейчас не до них, а их надо отмыть от крови, переодеть, успокоить. В доме открывают несколько комнат, туда переносят приблуд и Лиса, стражу еще раньше унесли в соседний дом. Наместника о чем-то спрашивают, он только кивает — он не слышит, что ему говорят. Ярре с тревогой смотрит на него, но сейчас состояние Господина может подождать. Раненых надо устроить как-то, Лис и приблуды до сих пор без сознания. Ворота давно закрыты, погоня вернулась ни с чем — словно сквозь землю провалились, как в воду канули. Наместник все так же неподвижно сидит на земле. Поняв, что он не в себе, его постепенно перестают беспокоить.

Он никогда не знал, что такое душевная боль. Что такое физическая боль — знал, и со временем стал к ней почти нечувствителен, просто когда слишком много чего-то, это перестаешь чувствовать. Так камень можно поливать кислотой, с ним ничего не произойдет. Попробуй плеснуть кислотой на живую плоть… Ярре как-то сказал: «… или убьет тебя сам или сделает так, чтоб жить больше не захочешь.» Боль в груди была настолько сильной, что жить просто не хотелось. Смесь ярости, горя, безумной обиды, страха и горечь нераспознанного предательства. Не для чего жить — с тонкой жестокостью сделать камень живым и плеснуть на уязвимую плоть кислотой. Такая изысканная месть за все то, что творили с ним люди. Да и удивляться нечему — нельзя было не отомстить за все. Милый, добрый, смешной мышонок. Что он думал ночами, когда воин засыпал после любви? Считал, сколько дней осталось до решительного удара или думал, достаточно ли проснулось сердце Наместника, чтобы его можно было убить? Не было только одного — ненависти не было. Не за что ненавидеть-он враг и не предавал своих, а вот ты стал подаваться все более и более под его влиянием. До предательства так немного осталось. Но Наместник Империи не может быть убит стрелой твари… Он даже не имеет права уйти из жизни — не из-за кого. Надо отправлять мирный договор, надо посмотреть, что с ранеными, надо… Много чего надо…

Наместник встал с земли, с трудом огляделся — в глазах почему-то двоилось, горько щипало ссадину на щеке. Альберик возится с малышами возле бассейна-в дом заходить, видимо, боится. Черныш что-то жует, по-прежнему нервно икая, Беленький пищит — старик отмывает тваренка — перемазан при падении в земле и еще непонятно в чем. Ладно, с этими, более-менее, все в порядке. Дом надо очистить от обломков и убрать все, чтобы хоть на ночь зайти внутрь. Усилить караулы на стенах. Завтра дать Ярре по зубам и сотнику охранения — тоже, если бы цели тварей были бы другими, то порубили бы всех- доступ в город был, видимо, как-то проникли через крепостную стену, а никто не заметил… Надо посмотреть, что с Лисом, приблудами — живы ли? Странно, что Лис не ушел со всеми. Хотя… сожгли бы. А здесь — видимо, не тронут, иначе бы Эйзе не согласился бежать. Да уж, за жизнь ненавистного Наместника готовы простить даже нахождение с ним на его ложе. Только не будет этого… Никто не умирал от того, что его бросил возлюбленный. Глупость и минутная блажь Наместника. Красивая игрушка, сумевшая отомстить. А ты что думал — после того, как ты растерзал его в первую ночь и велел сделать это другим — он проникнется к тебе нежной любовью? Это надо быть последним дураком, чтобы поверить в такое. Был и верил, что уж лгать себе-то…

Лиса перенесли в одну из боковых комнат, возле узкой койки — не нашли ничего подходящего — сидит Ярре. Лицо у сотника растерянное — он не помнит подобного. Рыжий тихо стонет от боли, в себя не приходит. Только-только ставшее порумянее лицо снова бледное до синевы, веснушки на белой коже ярко выделяются, как меленькие звездочки. Ярре поднимает глаза на вошедшего Наместника. Нет, конечно, упрека там нет — ну кто мог знать, что Эйзе так предаст, только растерянность и горечь. Лис хрипло и тяжело дышит — рана скверная — в грудь, не приведи Боги, не выживет. Тогда Ярре с ума сойдет-чем таким обладают твари, что люди вцепляются в них намертво, несмотря на все запреты и непонимание?

— Как вы, господин? — голос Ярре доносится, как из-под воды.

— Я не ранен. Сейчас велю комнаты разобрать, чтобы было, где жить. Не уходи сегодня от нас — побудь с Лисом — тебя заменят.

Короткий кивок. Впрочем, что сидеть с Рыжим — или выживет, или нет — игра случая, и его никак не защитит рука сотника. Но все же — пусть побудет. Этот не предал…

Разгром в доме быстро убирают — сотня охранения пришла вся, сотник виновато смотрит на Цезариона — он словно обледенел весь, чтобы не выпустить ярость наружу. А в таком состоянии нередко и калечил виновных, тут терпит пока — до первого случая. Поэтому люди работают очень быстро — страх подгоняет, страх перед ледяными ненавистными черными глазами Господина. Он почти не говорит, в прежние времена нередко хватало и движения бровей. Да и сейчас хватает. Все тепло, радость, свет — все за краткие мгновения ушло из этого дома. Разъято тлением и страхом. Ненависти нет… Горечь…

Вечер уже. Пора в дом. Альберик едва не силой втаскивает упирающихся тварят, те очень боятся идти в дом — помнят крики, бой, боль раненых. Черныш ворчит, не переставая, уже несколько часов, Беленький жмется к брату, молчит на все вопросы — то ли онемел со страха, то ли боится говорить. Приблуды пришли в себя, с ними лекарь возится, чем-то отпаивает, безумно хочется расспросить, что же произошло — но он не разрешает — слабы еще очень. Поэтому принести немного еды для малышей, а спать уложить на кухне — там теплее пока и не так страшно — тварей там не было.

— Господин, Лис вас зовет, — сотник зовет негромко, только лицо у него перевернутое.

Наместник молча встает, идет к выходу. Внезапно Беленький подбегает к нему, широко разевает розовую пастюшку и четко произносит:

— Прости, прости…

Воин застывает на месте — малыш языка людей не знает и не понимает, что говорит, но он может воспроизвести услышанное, как птичка-пересмешник. Очень осторожно переспрашивает:

— Маленький, ты что мне сказал сейчас?

И снова — очень выразительный повтор:

— Прости, прости…

Интонации и голос сейчас похожи на голос Эйзе. Но почему такая странная фраза? Беленький же удерживает его за руку и снова повторяет, и снова и снова. Черныш, взглянув на перекошенное от боли лицо Наместника, резко шипит что-то брату, но тот упрямо мотает головой, снова и снова повторяет одно и то же. Что-то надо ответить, иначе не остановится — видимо, Эйзе как-то сумел вбить в него эту фразу перед тем, как исчезнуть.

— Я, — тяжелый вздох, — прощаю…

Малыш удовлетворенно кивает головй — уловил слова или интонацию? Черныш сердито толкает его в бок, слабо прикусывает палец Наместника — держись, что ли? Надо отучить кусать руки — не зверь же, в конце концов…

Наместник входит за Ярре к рыжему — тот уже не рыжий, а иссиня-белый, лицо совсем бескровное. Лис чуть приподнимает голову:

— Господин, Эйзе не виноват, — чуть слышный торопливый шепот — боится снова потерять сознание…

— Говори… — слово горчит на языке, словно наелся полыни.

— Они три дня назад пришли. Сказали, что, если он не вернется, убьют всех. Он не хотел…

Резкий голос сотника:

— Почему мне не сказал?

Лис молча поворачивает к нем улицо, серые глаза наливаются слезами.

— Эйзе запретил. Он утром решил уйти. Он не знал, что нападут на приблуд и меня. Он кричал, а они сказали, что тогда точно всех убьют. Он престал кричать. Его сожгут, Господин, они сказали, что он недостоин жить!

Слова даются с огромным трудом:

— За что? Он же выполнял приказ…

— Это не те… Есть отряды, не подчиняющиеся воле владыки. Они… против…

Лис умоляюще смотрит на Наместника, толком говорить он из-за слабости не может. И не может молчать — ему хватило почерневшего лица воина и ненавидящих черных глаз. Наместник молчит. Пусть сжигают, делают с ним, что хотят. Он втянул его в такие игры, во время которых он едва не поверил, что для него тоже возможно человеческое существование. Но это-ложь. Это невозможно. Пусть сожгут. Пусть начнут темнеть и скручиваться в огне тонкие белые волосы, распадется нежная плоть. Пусть кричит от боли, пусть… Только не будет кричать — как не кричал во время насилия, как не кричал, когда воин ударил его по ране и переломал ему ребра. Он — гордый и кричать не будет. По лицу Наместника проходит мучительное движение, нервной судорогой поводит угол рта. Давно не было — почти месяц — столько же, сколько он был с Эйзе.

— Лис, ты понимаешь что наделал? — голос Ярре дрожит от гнева.

— Не трогай его, это не он, это я. Мне надо было быть…

Даже не умнее… Может, чувствительнее? Чтобы понять, что Эйзе плохо, а не принуждать к любви и не затаскивать на ложе силой? Что теперь делать? Сожгут. И их владыка не поможет. Бросили мальчишку на растерзание. И теперь обвиняют в предательстве. Крик в душе придется задавить-еще не хватало впутать сюда Лиса, он и так затравленно смотрит на сотника. А тот безжалостно и жестко говорит:

— Лис, тебе надо было хотя бы меня предупредить — ведь едва не убили приблуд и малышей с Альбериком — уж они-то вовсе не при чем.

— Я могу показать путь в святилище. Еще день есть — полнолуние завтра, — голос Лиса срывается, хрипит.

Люди молча переглядываются между собой. С таким ранением Лис ехать самостоятельно не сможет. И как понять, не военная ли это хитрость тварей — выманить ненавистного Наместника, как кобеля на запах течной сучки? Рыжий с отчаянием смотрит на них — это единственное, чем он может попытаться исправить то, что призошло. Наместник молчит, опустив голову. Из-за твари подвергать опасности отряд людей? Снова губить сотню в случае неудачи? И, скорее всего, сотню Ярре — никого другого взять просто нельзя — по дури могут погубить все дело. Рыжий молча переводит глубоко ввалившиеся глаза с одного на другого — он даже заплакать толком не может — так больно.

Наместник молчит, он не хочет принимать решения. Со временем забудется, яркость ощущений притупится, все встанет на свои места. Рано или поздно будут наследники, род гордых Цезарионов продлится. Но для чего? Чтобы предки в склепах гордились им? Смешного мальчишки с мышиными повадками, худышки недокормленной, Мыша боевого уже не будет. Его предавшего и не раз, горюшка синеглазого — не будет. Ярре молчит, опустив голову. Он поднимет сотню на коней хоть сейчас, и они последуют за сотником везде. Но решение должен принять Наместник — нужно ли это ему?

Цезарион молчит, думает… Куда как проще не противиться судьбе, а оставить все как есть — если Эйзе избрал уход из жизни, то пусть так и будет. Ну не хочет он более терпеть позор и муки, быть с нелюбимым. Глупо было со стороны человека надеяться на то, что Мыш полюбит его. Даже несмотря на прямой приказ его владыки, он не смог остаться с Наместником. Так тебе и надо, тварь жестокосердная. А ты думал, что обычное существо стерпит твою властность, силу, жестокость? Сможет терпеть насилие, повторяющееся изо дня в день, потому что ты так захотел, а его желание — не важно? Ведь до смерти довел мальчишку своей жестокостью. И не надо говорить, что это — судьба. Дурной характер, привычка повелевать. Ну кто тебе виноват, что род проклят, что любимые умирают? И этот умрет, хотя сам не любит. Просто потому умрет, что слишком близко подошел к проклятому. Но… я хочу, чтобы он жил. Возле меня или далеко от меня — он должен жить. Просто потому, что были теплые деньки на речке, перемазанные в пыльце водяных лилий пальцы и смешной носик, забавные повадки мыша, отчаянные слезы и страх при первом понимании, что появилась привязанность. Он — не любит и не виноват в этом, но почему он должен платить по моему долгу? Я сам заплачу то, что причитается судьбе. Это мой долг богам, не его…

— Сколько времени ехать до святилища? — голос Наместника звучит грубо, потому что иначе он просто завоет от безысходности.

— Полдня на лошадях, оно высоко в горах, — Лис едва шепчет — он очень испуган странным поведением Наместника.

— Ты уверен, что там?

— Да, очищение от скверны можно получить только там — близко к небесам. Даже те, кто не подчиняется владыке, молятся там. Оно одно такое.

— Ты сможешь провести отряд? — голос воина все более и более жесток — сейчас он решает непростую задачу — стоит ли верить бордельной игрушке и подвергать опасности людей. Или рискнуть самому? Но вот это — верная гибель.

— Да… — Лис говорит почти беззвучно, он в смятении — это прямое предательство, но иначе Эйзе погибнет, да и этот странный человек навряд ли захочет жить.

Вмешивается сотник:

— Лис, сколько людей сможешь провести?

— Твою сотню… Простите, господин…

Наместник молча смотрит на Ярре, что-то соображая. Решение принято, и он начинает искать способы его выполнения, раскладывая в уме различные варианты. Заработала машина для убийства. Потом тяжело страшивает:

— Нам тебя на руках везти или сможешь сесть в седло? Когда надо выезжать, чтобы успеть?

— Я смогу ехать верхом. Выезжать рано утром — церемония все равно состоится только днем. Обычно затягивается до ночи.

Сотник внимательно смотрит на Лиса — откуда он знает, как идет церемония сожжения? Или видел? Видел, скорее всего, но расспрашивать не надо. Наместник кивает:

— Хорошо, завтра утром выезжаем. Ярре, займись им — пусть хоть немного оклемается перед поездкой. Я возьму твою сотню. К ночи — вернемся.

Или не вернемся никогда. Но это уже будет все равно тем, кто погибнет. Мертвые сраму не имут. Да уж, гордые были варвары. Откатились, правда, не стали воевать.

Наместник тяжело поднялся, ушел в кухню, там послышался его раздраженный голос, обиженний писк Черныша — опять что-то втихомолку натворил. Запричитал Беленький, послышался сердитый голос Альберика — еще двое трудных детей прибавилось…

Лис лежал молча, только жалко вздрагивали губы. За себя он не боялся — ему было все равно, жить или умирать. Он… боялся, что Ярре больше не ляжет с ним рядом и не будет обнимать его, чтобы прогнать страх ночи. Что не будет теплого тела за спиной, нежных прикосновений, осторожных переворотов на бочок. Тихого смеха ночью, когда Лис иногда залезал спросонья на тяжелого большого мужчину и разваливался на нем, как на перинке, а потом, проснувшиь и опамятовавшись, испуганно просил прощения. Сотник сидел молча. Он злился. Это было видно.

— Лис, выдрать бы тебя плеткой за такое и безо всякой жалости! — голос сотника очень злой, он тоже боится — и не предательства Лиса — он ему верит, а его немощи — может просто потерять сознание в пути и перестать быть проводником. Да и мучить его лишний раз после всего перенесенного — зачем?

Рыжий только горько вздыхает — он не мог предать Эйзе, запрет — дело серьезное, а Эйзе из хорошего рода, Лисы им всегда подчинялись. Зато теперь Наместник как неживой, Ярре злится, а Эйзе вообще сжечь могут. Он в отчаянии хотел этого — после того, как Наместник вынудил его к любви силой. Но ведь мало ли что бывает, и сотник его ударил за оскорбление, а потом баловал, как младшего братишку. Конечно, он не понимает, и сказать стыдно, но страшно, если он не захочет охранять Лиса по-прежнему. А он не захочет — Лис его под смертельный риск подвел. Из глаз Рыжего хлынули долго сдерживаемые слезы.

— Лис, если боишься, может, не надо ехать самому — нарисуешь карту, — голос Ярре непривычно мягкий. Он отлично понимает, что будет с Лисом в конце пути — хорошо, если сможет доехать сам, а то и на руки брать придется.

— Я не боюсь. Я… боюсь, что ты не захочешь сегодня побыть со мной, что ты сердишься за то, что я сделал, — серые глаза Лиса смотрят с отчаянием и небольшой надеждой — а вдруг пожалеет и не покинет…

— Лис, ты такой глупый, — в голосе Ярре — явное облегчение, — ну, куда я денусь от тебя — Наместник просил побыть с тобой, пока тебе плохо.

Рыжий отчаянно и молча продолжает плакать — ему больно, страшно, он понимает, что очень виноват.

С тяжким вздохом сотник встает с изножья кровати, переходит поближе, присаживается возле плеча, осторожно наклоняется над Лисом:

— Эй, ты чего?

Лис только протяжно вздыхает.

— Молочка хочешь? — это панацея от всех душевных страданий и страхов. Сотник давно привык, что молочко всегда спасает.

— Ддаа…

Ярре хмуро усмехается — он как раз припас немного на леднике- туда твари не достали. Пара минут — и холодное молочко налито в чашу. Лис вдруг неприлично икает от слез, испуганно сжимается, сотник начинает неудержимо хохотать — это нервное, конечно, он тоже безумно испугался, что Лис погиб. Подсовывает чашу к лицу Лиса:

— Сам сможешь попить или мне тебя напоить?

Смущенный ответ:

— Напои…

Ярре осторожно приподнимает Лиса на колени, придерживает голову рукой — иначе просто упадет от слабости. Лис молоко не пьет, а лакает, впрочем, так и должно быть. Наконец, немного утешенный и насытившийся, отстает от чаши. Сотник отставляет ее в сторону, укладывает Лиса обратно на кровать:

— Все, хватит, спать тебе пора. Завтра рано выезжать — надо набраться сил.

— А ты?

— Дела…

Ярре с усмешкой наблюдает, как Лис успокоенно закрывает глаза. Он и сам теперь не хотел бы расставаться с рыжим — ну как привыкают к любимой собаке или кошке в постели каждую ночь… Врал, ох и врал же себе сотник. Собака или кошка… Тварь любимая.

… Холод, страшный холод. Эйзе отвык за этот месяц от холодных ночей в горах. От многого отвык — от постоянной голодовки, от набегов, от жестокости сородичей, от жестокости людей. Наместник словно закрыл его от всего на этот месяц, принимая на себя удары, защищая, лаская. Но всему приходит конец. Когда он увидел тварей в городе, он даже рассказать никому не мог, и Лису запретил — потому что, если бы поймали — а поймали бы точно, растерзали бы без жалости — нрав сотника был не мягче, чем у Цезариона. Это Эйзе дозволялось почти все, и Наместник безропотно терпел выходки возлюбленного, но тварей-то не пощадили. Немного осталось — еще ночь и половина дня. И, наконец, покой. Он устал, очень устал. Платить своим телом за защиту, пытаться смягчить ледяное сердце, каждый раз сомневаясь — не проще ли убить, а потом уйти самому. От ужаса, пришедшего вместе с пониманием, что он никогда не сможет уже руку поднять на Ремигия — проще самому погибнуть, только бы он жил. Осознание, кто находится с ним рядом, когда малыши рассказали, что происходило с ними. Цезарион не смягчится — чуть что не по нему — и снова насилие, снова принуждение, как в первый раз и как потом. Все повторяется и повторяется. Наместник никогда не станет ни добрее, ни чувствительнее — груда ледяного камня, чуть подтопленная похотью и новизной игрушки. Мыш и уехал из-за этого. Ему было все равно, что говорят о нем среди его сородичей, что они считают, что такой позор коснулся и всех тварей, независимо от их рода, что владыка ошибся, выбрав для этого одиночку-Эйзе. Но то, что начал зависеть от взгляда и улыбки жестокого мучителя, человека, ненавистного Наместника Империи — сил не было уже терпеть. Лгать не было сил. Продаваться за кусок еды и теплые сапожки — так, кажется, сказал кто-то из тех, кто приехал за ним. И Мыш ничего не возразил в ответ — потому что это была правда. Слава Богам, что они не убили приблуд и Лиса — те вздумали его защищать. Как смотрел на него Альберик, было страшно вспоминать. Горящие ненавистью и презрением глаза. А ведь он любит Цезариона — раб любит своего господина, хотя он с ними не мягок и не добр. Ладно, какая разница, что все они подумают про Мыша — они все дома, возможно, живы. А он завтра освободится от всего. И чем больнее будет, тем лучше — возможность искупить минуты счастья с убийцей, мгновения любви и нежности. Сжечь тело, которого касались его губы и руки. Чтобы ему остался только пепел. Пусть Наместнику будет тоже больно… Он забыл за месяц свое родовое имя, привык отзываться на Мыш и Эйзе, привык чувствовать себя маленьким и беззащитным. Завтра это все кончится, наступит покой. Так будет лучше всего… Покой. Слез не было. Только боль в груди…

Еще до рассвета Наместник постучал в комнату, где спали Лис и Ярре — сотник все-таки не рискнул оставить Лиса одного на ночь, вернулся уже поздно, лег рядом, не раздеваясь. Сонный Лис только пискнул удовлетворенно и снова уснул.

— Пора…

Ярре поднял голову с подушки — воин стоял уже в полном доспехе, только оружия не было.

— Поднимай Лиса…

Короткая суета в комнате, тихий шепот Лиса, Ярре что-то ответил ему. Наместник сел перед их дверью на пол. Ночь он не спал совсем — впрочем, как всегда до встречи с Эйзе. Все возвращалось. Только больно было — каждая мелочь напоминала о Мыше.

Потребовалось все-таки призвать лекаря — рыжего надо было перевязать как можно надежнее, пробегая мимо Наместника, ученый эскулап быстро шепнул, что приблуды ночью пришли в себя и сейчас просто спят оба. С кухни послышалось сонное недовольное ворчание Черныша, успокаивающий шепот Альберика — в их мире должны быть тишина и покой — маленькие и так натерпелись. Нельзя умирать — просто нельзя. Надо что-то сделать с мелкими, чтобы не травили их в Империи, надо как-то поблагодарить приблуд за верность, надо отправить мирный договор, надо, надо, надо… Нельзя умирать, даже если Эйзе не будет… Но надо, чтобы он был… Рядом с ним или нет — как он сам захочет. Но был в этом мире, а не в их Предвечных чертогах. Хочу так — чтобы он был…

Лиса Ярре вынес из комнаты на руках, тот беспокойно шевелился, пытался что-то сказать, но силенок мало было. Наместник только вздохнул — рыжий совсем ехать не мог. Но только он мог показать дорогу. Поэтому сотник выносит Лиса во двор, сажает на коня. Тот храпит — чувствует запах твари. Хотя бы несколько часов продержался — довел, а там обратно — как боги судят, может, и не надо будет путь искать.

Воины Ярре молча следуют за Наместником и своим сотником по улочкам города. Ворота за выехавшим отрядом закрываются, стража становится на свои места на стенах. Город еще спит — очень рано, только прерассветная мгла, солнца нет…

Мерный гул от хода коней, люди торопятся, очень торопятся, Лис гонит коня безжалостно — время идет, надо успеть. Все выше и выше в горы, маленькая расщелина — Лис направляет коня туда. Становится понятна причина внезапных исчезновений от погони тварей — мимо нее сотни раз проезжали и не видели, что там вход в небольшую расщелину и есть путь наверх. Кони карабкаются все выше и выше, всхрапывают — чувствуют запах тварей в воздухе, боятся. И еще выше, и и снова — равнина и расщелина, и еще выше. Бесконечный лабиринт — словно внутри горы идет винтовая лестница — может, так и есть — но разбираться некогда. Лис уже едва в седле держится, но пока еще в силах вести отряд. Быстрее, быстрее. Лошади ржут, оступаются на бесконечном серапантине.

Внезапно отряд вылетает на большую поляну, посередине клубится дым костра. Нет времени разбираться — Наместник спрыгивает с коня, бежит вперед. Безумная неосторожность, но Ярре готов к этому — воины разворачиваются и оттесняют ошеломленных тварей в сторону от костра, многие и вообще без оружия — никто не ждал нападения.

Его нежный Мыш привязан посередине кострища — часть уже прогорела, остались одни угли, а в некоторых местах огонь быстро бежит по хитро сплетенным ветвям прямо к повисшему на веревках Эйзе. Он, видимо, без сознания, голова беспомощно опущена, в некоторых местах огонь уже близко подошел к столбу, к которому Эйзе привязан, а он даже не пытается отстраниться от жгучего жара. Очень плохо видно из-за густого дыма со странным запахом, травы какие-то добавили, что ли? Внезапно язык пламени вырывается из-под толстой ветви и тянется к волосам Эйзе. Легкие светлые волосы приподнимаются от тока горячего воздуха, а потом начинают скручиваться от жара. Так, как хотел Наместник. И Цезарион вдруг шагает прямо в огненный круг, он ничего не видит, кроме светлых прядей, скрывающих лицо Мыша и плавящихся на концах от жара. Боль, яростная боль охватывает ступни, но это не самое страшное — он привык. Покорное тело Мыша, вытащить его из огненной круговерти. Взять на руки и пронести сквозь огненный вал. Обратно, к жизни, назад…

Ярре тихо отдает приказ — воины окружают Наместника, держащего на руках Эйзе. Больше ничем помочь они не могут. Твари, находящиеся под прицелами луков воинов Империи, молчат. Не ошеломленно, а как-то выжидающе. А Мыш — не дышит, видимо, наглотался ядовитого дыма. Наместник трясет его изо всех сил, пытаясь привести в себя. Поцелуй — но не любви-попытка вдохнуть воздух в грудь Мыша, и еще, и еще. Но Мыш не дышит, лицо бледное, глаза плотно закрыты. Наместник поднимает невидящие глаза к чужому небу — клянусь, что лишний раз не подойду, клянусь, что он будет свободен от моих домогательств, клянусь, что отпущу по первому желанию… Только верните его, дайте ему вздохнуть, верните ему жизнь…

Мыш как-то смешно кашляет и вдруг вздыхает — худенькая грудь приподнимается, он делает вдох. Судорожный мучительный кашель — наглотался дыма-и снова — вдох. Воин вдруг прижимается лицом к волосам Мыша, что-то шепчет, ощущая шековистую поверхность волос губами. Слава богам, жив, дышит.

Мыш как-то смешно кашляет и вдруг вздыхает — худенькая грудь приподнимается, он делает вдох. Судорожный мучительный кашель — наглотался дыма-и снова — вдох. Воин прижимается лицом к волосам Мыша, что-то шепчет, ощущая шелковистую поверхность волос губами. Слава богам, жив, дышит.

Эйзе тяжко стонет — обожжено плечо и рука — пламя все-таки достало до тела Мыша, больно, очень больно, но стало тепло — человек обнимает его, заглядывает в лицо. Но Мыш не отзывается, жмурится, не хочет открывать глаза — страшно. Цезарион тяжело вздыхает — мальчишку как-то надо поднять на коня и уносить ноги, пока твари не опомнились. Пока они, как завороженные, неподвижно стоят под прицелом его воинов и молчат. Страшное молчание, полное ненависти, но оружия никто не вынимает — а, может, просто нельзя сейчас этого делать? Ремигий поднимается с колен на ноги — дикая разрывающая боль в ступнях. Меховые сапоги немного защитили ноги от ожогов, и он смог пройти к Мышу и забрать его из яростного пламени, но именно — немного, и сейчас ступню даже в стремя не поставить. Ярре легко спрыгивает на землю, забирает из рук Наместника Мыша, тихо спрашивает:

— Сам на коня сможете сесть?

Бешеный взгляд в ответ, Наместник буквально взлетает в седло и тут же шатается от мгновенно вспыхнувшей боли. Сотник смотрит с сомнением — сможет ли везти Мыша, но почти неразличимый шепот пересохших от жара костра губ:

— Отдай его!

Глаза — безумные от боли. Сотник осторожно передает неподвижно лежащего Мыша. Он, похоже, пришел в сознание, но боится открывать глаза. Худое тело в разодранной закопченной одежке не вызывает ничего, кроме жалости. Мальчишку сотрясает жестокий кашель — наглотался дыма. Люди медленно начинают отступать к краю поляны — унести бы ноги, не до боя. Твари здесь — полноправные хозяева. Конский топот со стороны въезда на поляну. Ярре глухо вздыхает — еще один отряд тварей — их немного, но они хорошо вооружены и ведет их воин с высоким положением — целая гора перьев на серебристом шлеме, как корона. Наместник прикусывает губу — им не уйти. И тут же его закрывают собой четыре воина — двое спереди держат щиты, двое — сзади, так, что при любом раскладе они в силах защитить связанного Мышом на руках Наместника, пусть даже и собственным телами. Выучка Ярре, его напоминание о том, что есть достоинство и долг Наместника Империи, есть его воинская честь, есть его ответственность за жизни его отрядов. Могут погибнуть рядовые, они жизнь отдадут, но Наместник не имеет права умирать, кроме как в проигранном бою, когда выбора нет. Цезарион совсем забыл об этом, увлеченный любовью с Мышом, но Ярре — не забыл. И сотня его вышла сегодня утром именно из-за того, что самая ценная жизнь здесь была у Ремигия, хотя он так не думал и свою жизнь ценностью не считал. И вот перед ним встало четыре щита — для защиты, для сохранения его жизни. И жизни Эйзе.

Глава отряда тварей внимательно рассматривает перекошенное от все усиливающейся боли лицо Наместника, Ремигий видит только внимательные зеленоватые глаза старого, очень-очень старого человека, хотя лицо — без морщин. Глаза Твари очень усталые и старые-старые. И он безо всякого выражения смотрит на Наместника.

Лис белеет прямо на глазах, когда Тварь отводит свой взгляд от Ремигия, переводит на него. Чуть презрительная усмешка — он, похоже, понял, что Лис — не человек. И надменный кивок головы в сторону края поляны. Повинуясь неслышному приказу, отряд тварей расступается и отходит в сторону, пропуская людей. Наместник еще раз взглядывает на Тварь — он не ожидал такого. Короткая усмешка таких странных нечеловеческих глаз — он увидел Эйзе, прижатого к груди человека. Но надо отступать. Люди разворачиваются так, что на тварей смотрят только взведенные луки, если что-то произойдет — погибнут не только люди, но и хоть немного тварей. Но те не двигаются и не пытаются напасть. Отряд медленно выезжает с поляны, и последнее, что видит Ярре — как старый Тварь спешивается, подходит к кому-то в толпе и со всей силы дает пощечину найденному виновнику, тот не удерживается на ногах, падает. Сгрудившиеся твари закрывают окончание сцены…

Отряд очень торопится, лошади буквально летят вниз по выдолбленной в тоще скалы дороге. Тяжело и хрипло дышит Мыш, непрерывно кашляет, глаза плотно сомкнуты, лицо искажено страхом — возлюбленный пришел за ним, после всего, что было, пришел. Но так страшно взглянуть в глаза человека, шагнувшего ради тебя в огонь. Наместник мертво молчит, потому что еще немного — и начнет выть от боли. Лис тихо клонится все ниже и ниже к луке седла — сил все меньше и меньше, а путь еще такой длинный. И привал сделать нельзя. Все-таки остановиться все равно пришлось — рыжий рухнул лицом в гриву коня, потеряв, наконец, сознание. Ярре молча приподнимает его над седлом, перетаскивает себе на руки, теперь и он связан раненым. Подложенный на седло плотный плащ — чтобы было мягче ехать — пропитан кровью. Похоже, Лис держался до последнего. Вниз-вниз-вниз-к жизни, на волю. Долго, так долго ехать…

Возвращаются они к вечеру, громадные ворота города привычно распахиваются перед всадниками, сотня во двор сопровождает Наместника к дому, ворота во двор открываются сами — Альберик и тварята в глубине и, похоже, после отъезда ничего не запирали — а смысл это делать — овцы из загона все равно уже убежали. Малыши ошеломленно смотрят на такое количество всадников, жмутся к Альберику. Что-то новое — Черныш и стесняется. Или так испугали? Ярре привычно кивает головой своему заместителю — тот уводит сотню в казармы. Завтра благодарности, ругань — все завтра. А сегодня — Рыжик, одежда которого влажная от протекшей сквозь повязки крови, беспомощно виснущий на руках сотника, Мыш, потерявший в конце тяжелого пути сознание, заходящийся в мучительном саднящем кашле, и Цезарион, героически терпящий боль, но уже не могущий самостоятельно сойти с коня-ноги сожжены едва не до колена. Слава богам, лекарь сообразил выйти навстречу из дома. И он забирает Лиса и уносит его в дом. Наместник терпеливо ждет — отдавать Мыша он боится — какой-то жуткий страх охватывает его при мысли, что Мыш умрет на чужих руках. После такого огненного испытания голова воина работает просто худо, он почти не понимает, что происходит. Ярре осторожно начинает уговаривать господина отдать Мыша — самому ему с коня просто не спрыгнуть. Тот смотрит дикими глазами, но потом обмякает и перекладывает мальчишку на руки Ярре, лекарь и Альберик пытаются снять тяжелого Наместника с коня, чтобы ноги не коснулись земли. Почти удается, но когда Ярре пытается взять его на руки, озверевший Ремигий с яростью вырывается из рук сотника и делает неуверенный шаг по земле, еще и еще. Боль безумная, но он продолжает идти. И входит в дом, падает в кресло в приемной. Сил просто больше нет. Тихий писк внизу, Черныш пришел, опять тянет в рот пальцы Наместника, прикусывает их по очереди, но очень слабо — просто чуть сжимает зубки. Воин молчит — даже прогнать наглого мелкого сил нет. Беленький пытается влезть на колени — а как хорошо, Ремигий сидит неподвижно, но Наместник сталкивает его обратно на пол:

— Малыш, больно же…

Тваренок обиженно вздыхает. Не захотел поиграть с маленьким. Ярре проносит мимо полуголого Мыша, Альберик идет следом, и взгляд у него — ненависти полный взгляд. Тихий хрип:

— Альберик, богами прошу — не трави его и не мучай. Что бы он ни сделал — не трави. Потому что… Потому что-любимый.

Раб на мгновение задыхается от неожиданности. Потом покорно опускает голову. Боги, за что вы так наказали Цезариона — тварь, не человек, мальчишка, предающий его изо дня в день. И — любимый, которому собственное убийство простят…

Воин терпеливо ждет, пока отойдет боль, чтобы дойти до комнаты. Лекарь мечется между Лисом и Мышом — плохо и тому, и другому, и на него недобрыми взглядами глядят двое — Ярре и Наместник. Черныш все время возится рядом, где-то за его спиной прячется обиженный Беленький, маленькие лапки тваренка гладят руку воина, но помочь он, конечно, ничем не может — слишком мал. Возвращается Альберик и просто подхватывает тяжеленного огромного Наместника на руки, как маленького, тот даже возмутиться не успевает. Сила у Альберика осталась прежней — не зря он с малым Цезарионом справлялся всегда, а уж иногда дело доходило и до рукоприкладства, наследника не щадили. Отец не запрещал. Бешеный характер мог смирить только раб с Севера. Правда, почти полгода он выхаживал наследника после возвращения из рук имперских палачей, да и потом — тоже не раз. Только он точно знал, сколько отметок на теле Наместника — для остальных он был всегда неуязвимым. И вот теперь легко вносит в спальню, укладывает на приготовленное ложе — их ждали. Но Эйзе в комнате нет.

— Где Мыш? — слова даются с огромным трудом, прорываясь сквозь стиснутые от боли зубы.

— В соседней комнате, он последнее время спал там, не возвращался сюда.

— Нет, перенесите его. Его место — здесь.

Старик только вздыхает. Мыш отравился дымом, кашляет непрерывно, намучился во время возвращения, но он оправится быстро, а вот Ремигий — ноги сожжены очень сильно, навряд ли он сможет ходить даже через месяц. Ему помощь нужна, а он беспокоится о Мыше. Альберик молча выходит, потом возвращается — несет на руках перемазанного в копоти Мыша, кладет на противоположный край ложа — сегодня им явно вместе не быть. За ним заходит лекарь, присаживается на край ложа, осторожно начинает снимать сгорешие клочки сапог. Наместник молчит — если откроет рот, то взвоет от непрерывно пульсирующей в ожогах боли. Мыш беспокоится, кашляет и кашляет, слабо пищит в забытьи. Наместник поворачивает голову, пытается посмотреть на возлюбленного и орет в голос — лекарь, воспользовавшись тем, что он отвлекся на Эйзе, сорвал последние клочки меха, приплавленного к коже. Мыш сильно вздрагивает, воин закусывает губу. Холодная вода с запахом трав, отвар для того, чтобы снять боль. Воин только глухо ворчит от боли и слабости. Тихо завывает ему в ответ Черныш, непонятно как оказавшийся в спальне, похоже, проскользнул под шумок. Значит, где-то и Беленький болтается — они только вместе ходят, вот только их не хватало. Ледяная лапка касается горячего лба Наместника — его лихорадит, Черныш неумело мусолит его ухо. Альберик молчит, не одергивает мелкого. Воин только вздыхает — ругаться сил нет, не закричать бы… Наконец, перевязка закончена, ноги превратились в два белых кокона, боль немного утихла. Альберик забирает малышей, несет их на кухню — они так и спят там, боятся зайти в комнату.

— С вами остаться, господин? — голос лекаря непривычно мягок.

— Нет, что со мной будет до утра… Иди, Лиса посмотри и иди к приблудам.

Лекарь покорно кивает…

Лиса смотреть было не надо — за ним сотник смотрел. Рыжий уже снова перевязан, уложен поудобнее, мирно дремлет, намучившись за день. Ярре удовлетворенно кивает,ложится рядом, привычно подгребает Лиса поближе — они уже привыкли так засыпать. Лис сладко зевает, что-то шепчет, засыпая. Он не боится, когда с ним сотник — вот так близко…

Теплые нежные руки касаются Лиса, осторожно ласкают его плечи, медленно стягивают с него одежду, обнажая плечи и грудь. Лис не видит того, кто ласкает его, но руки не злые — руки добрые, руки гладят, не причиняя боли. Рыжий пытается повернуть голову, но его целуют в выступающий позвонок на шее, теплое дыхание партнера приподнимает волосы, рассыпавшиеся по плечам. Низкий знакомый голос:

— Ты такой красивый, Рыжик, такой красивый…

Лис только вздыхает. Руки партнера медленно движутся вдоль тела юноши, чуть прижимая нежную кожу. Лис еще раз пытается повернуться, увидеть лицо человека. Но тот тихо хмыкает:

— Не сейчас, возлюбленный. Не сейчас…

Он осторожно ставит Лиса на колени. Так привычно все, но только рука человека нежно проводит по промежности, гладит мягкий замшевый мешочек, касается невозбужденного еще ствола юноши. Лис вздыхает — одно и то же, им всем, даже таким ласковым, нужно одно и то же… Тот, которого он не видит, смеется — похоже, он понял, что думает Лис. Быстро переворачивает его на спину, прихватывает мочку уха зубами, теребит ее. Поцелуй в незащищенную шею, ниже, ласковое покусывание чуть приподнявшихся сосков. Руки уверенно ласкают низ живота, чуть прижимают наливающийся силой член. Темные с проседью волосы рассыпаются по груди Рыжего. Лица по-прежнему не видно, похоже, он просто прячет его от Лиса, изо всех сил прижимаясь к его груди. Лис протяжно стонет — тело, привычное ко многому, мучительно требует продолжения ласк и слияния. Ему больно от приливающей крови, он рвется из-под тела партнера, переворачивается на живот, чуть приподнимает бедра — покорная поза, он готов принять господина. Снова смешок, сильные руки придерживают его за бедра, ласковое касание мягкой складочки — прохладное масло, Лис хрипло вскрикивает. Он ждет этого, он хочет, чтобы этому неизвестному ласковому партнеру стало хорошо…

Сотник просыпается от хриплого вскрика Лиса, встревоженно склоняется над юношей — тот мечется, хрипло дышит, выгибается всем телом, слабо стонет. Осторожно касается лба — не лихорадка ли? Нет, лоб холодный, хотя покрыт потом. Случайно касается бедра юноши, тот со стоном выгибается назад, словно чего-то просит. Ярре вздыхает. Сильное молодое тело, привыкшее к удовольствиям, молодой зверь, жаждущий любви. Он терпел, сколько мог, ни разу не выдал себя. И только сейчас — в забытьи… Сколько их было — юных мальчишек, становившихся юношами и мужчинами на его глазах, сколько мучений поначалу, когда осознавали свою зависимость от жаждущего любви тела, какими безумными иногда становились, словно звери во время гона. Сотник глубоко вздохнул-он знал это мучительное томление, почти боль, которую не утолить. Лис застонал снова, все сильнее и сильнее выгибаясь. Он видел сон, и тело его отвечало на этот сон сильным возбуждением. Ярре осторожно кладет руку ему на живот, под рубашку. Ему нельзя страдать сейчас, он и так намучился за день. Надо дать ему то, что он так страстно хочет. Это не стыдно — это просто милосердие для друга, не более того. Нет, чувства возбуждения нет, это не похоть. Жесткая сильная рука нежно касается напряженного ствола юноши, медленно поглаживает его, движения очень осторожные и спокойные, не надо торопиться. Но торопится Лис — он вдруг вскрикивает и вздрагивает всем телом, горячая жидкость стекает на животик. Сотник не успел отдернуть руку. Он только усмехается — Лис получил такую мучительно ожидаемую разрядку, а человек вдруг внезапно понял, что прикосновение к телу Лиса ему приятно…

Наместник не мог уснуть — Эйзе почти непрерывно захлебывался кашлем где-то рядом, тяжело дышал. Потом Ремигий услышал тихий плач — видимо, Мыш пришел в себя, осознал, что натворил, а, может, отходил от пережитого страха. Воин тяжело вздохнул — конечно, страшно возвращаться в дом, где из-за тебя едва не убили обитателей, но ведь куда еще идти. Медленно он передвинулся поближе к Мышу, коснулся груди мальчишки, положил на нее ладонь, ощутив частое и неровное биение двух сердечек, Мыш застонал, прижался к его плечу лицом.

— Эйзе, пожалуйста, больше не убегай…

Горький всхлип в ответ. Ну какая тварь замутила чистую твою душеньку, заморочила так, что смерти стал сам себе искать. Ведь еще чуть-чуть — вспыхнули бы волосы, сгорел бы.

— Мыш, все будет хорошо, не надо плакать, только больше не убегай.

В ответ — горькие рыдания. Мальчишка уже не может сдерживаться — натерпелся за сутки, изголодался, наглотался дыма, замерз. Воин даже встать не может, чтобы накормить несчастного Мыша, и поесть им ничего не оставили. Он просто прижимает его к себе, укладывает дурную головушку себе на грудь. От волос Мыша мерзко пахнет гарью — надо велеть завтра Альберику как-то его хоть немного отмыть, рука-то закрыта повязкой. Эйзе тяжело вздыхает, немного утешаясь, обнимает его за шею, прижимается носиком к уху, тихо дышит в него:

— Спасибо…

Тяжкий вздох в ответ:

— Радость моя, только не беги больше — я с ума сойду.

Мыш тоже глубоко вздыхает. Страх и боль прошли, вернулись крепкие объятия и сильные руки, которые защитят от всех напастей.

Альберик несколько раз за ночь заходил в комнату Наместника — боялся, что Мыш натворит еще что-нибудь. И видел только одну картину — Мыш крепко обнимает Наместника за шею, лежит на его груди, а Ремигий сладко спит, словно не было страшного дня, безумной боли, отчаяния…

Утро, утро… Началось с дикого воя Черныша — его внесло на этот раз в бассейн — подкрадывался к загону с фазанятами — днем ему Альберик не разрешал их трогать, и попал в воду. На отчаянный писк Беленького и рев Черныша распахнулись двери комнат, растерянный полуголый Мыш выскочил из спальни Наместника, его опередил кое-как одетый Ярре, прыгнул в бассейн, выволок отчаянно фыркающего тваренка, серьезно шлепнул пониже спины-он рассердился-Лиса спящего потревожили, Черныш взвыл с новой силой, послышался раздраженный голос Ремигия:

— Да замолчите вы, наконец!

Альберик прибежал с одеялком, выхватил бунтаря из рук сотника, тоже шлепнул, замотал в теплую тряпочку, понес в дом. Черныш выл, не переставая, Беленький тихо пищал где-то сзади, но покорно тащился за стариком. Сотник только вздохнул — Лис был безнадежно разбужен, Эйзе, ахнув, шарахнулся обратно в тепло спальни, он совсем был раздет. Ярре пошел за ним. Наместник устало посмотрел на него, усмехнулся:

— Начали денек…

— Да уж… — а в глазах вопрос — Наместник серьезно вышел из строя, надо как-то это учитывать.

— После полудня собери всех — придется в доме пока собирать, я ходить смогу нескоро. Мыша и Лиса на это время — на кухню или в сад, их показывать нельзя. Да и ни к чему. Альберика позови — с малыми надо что-то делать…

— А что делать-то, отдать в горы, что ли? Сожгут же… Они никого не жалеют.

— Не жалеют…

Мыш испуганно жмется где-то в углу, сотник сурово глядит на него-такой пустоголовости он не ожидал, так попасться и такое натворить, а, впрочем, навряд ли тогда бы поняли, что Лис — не враг, и то, что… Ох, Лис, да что же это?

Наместник усмехнулся — ему не надо было объяснять, о чем думает его сотник, когда лицо человека вдруг внезапно осветилось смущенной улыбкой. Мыш внимательно вгляделся в лицо Ярре — оно засветилось, словно у юноши. Да уж, стон и вскрик Лиса он ночью, конечно, слышал, но не понял, что так…

Альберик принес еду на подносе, традиционный кувшинчик молочка для Мыша, тот неуверенно и испуганно посмотрел на него, старик вздохнул:

— Пирожка позже испеку — Черныша сушу у печи, весь мокрый.

Мыш неуверенно улыбнулся — ему было очень стыдно.

— А Ней и Алвин, они…

— Живы, — голос Наместника довольно напряженный — это знак Альберику — не трогай любимого…

— Да здесь они, в соседней комнате, спят, лекарь не разрешает им говорить — раны серьезные, — старик не намерен щадить мальчишку — натворил, так уж натворил…

Эйзе отчаянно вздыхает, Ремигий раздраженно поворачивается, коротко взглядывает на Альберика, и глаза у него очень недобрые. Мыш быстро хватает кувшинчик с молоком, прячется за него. А из глаз — слезы горькие. Наместник только головой качает — долго еще придется Эйзе прощение вымаливать и у приблуд, и у старика. Это он готов простить безголовому все, что угодно, только бы рядом был.

— Мыш, не надо плакать, все уже закончилось, больше я к тебе никого не подпущу.

Альберик только головой качает — ему не нравится, что Наместник так снисходителен к Твари. Завывание Черныша с кухни разряжает тяжелое молчание, Альберик бросается спасать дитятю. Что-то опять натворил…

Мыш неуверенно смотрит на воина, Ремигий улыбается, хотя боль опять вернулась. Ничего, заживет, главное, мышонок жив. Возвращается Альберик и выгоняет Мыша за дверь. Тот пытается возразить, что он каждую ночь с господином, но через минуту вылетает за дверь — теперь уже Ремигий рявкнул — он не хочет, чтобы Эйзе видел его слабость. А его теперь не менее месяца надо будет переносить на руках — на ноги не встать.

Мыш идет в комнату Лиса, тот один — сотник куда-то ушел, Лис ласково кивает Эйзе. Бледный, замученный, но довольный. Мыш подходит ближе и вдруг со стоном прижимает руку рыжего к губам. Лис вскрикивает ошалело, вырывает руку:

— Господин, вам нельзя, вы… я… Нельзя. Не надо унижаться. Я бы все равно помог…

— Даже, если бы умер или тебя прокляли?

— Владыка видел меня…

Эйзе резко шарахается в сторону, испуганно спрашивает:

— Где?

— В ущелье святилища, вы без сознания были…

— Он что-то сказал?

— Он приказал пропустить людей беспрепятственно. И не напал потом…

Резкий голос сотника от двери:

— Какой владыка, Лис, ты о чем?

Лис сжимается под взглядом сотника, плотно сжимает губы. Ну, понятно, говорить не будет. Паршивец рыжий, уже успел втравить людей в такую авантюру, хорошо, сам кровью не изошел во время пути. Эйзе вздыхает:

— Наш владыка, тот, кто приказывает тварям…

— Тот, что тебе приказал быть возле Наместника?

Хриплое, честное:

— Да…

Ярре жестко смотрит на Мыша — это Цезарион трясется над возлюбленным, дышать на него боится, а мальчишка предает и предает его, снова и снова. Но сотник-то — в своем уме! Лис тихо стонет:

— Не надо…

Он очень испуган. И человек сдается — усмехнувшись, сотник уходит, бросив неласковый взгляд на Мыша. Ремигий совсем голову потерял, доверяет твари, как настоящему другу. Мыш утыкается лицом в плечо лежащего Рыжика и разражается рыданиями. Отходит страх, боль, мука от ожога и предательства. Лис глубоко вздыхает. Ну чем утешить молодого господина?

Маленькие лапки вдруг обхватывают повисшую руку Эйзе, зубки вцепляются в пальцы — Черныш пришел поиграть. А Беленький стоит напротив и старательно повторяет, копируя голос Наместника: «Я, — длинная пауза, — прощаю…» Мыш поднимает зареванное лицо, пытается улыбнуться. Громкий голос Ремигия из спальни:

— Эйзе, где ты? Тебе Альберик пирога принес…

Первыми из комнаты Лиса выносятся мелкие — пирожок — это просто отлично, потом выбегает зареванный Эйзе. О Лисе есть кому позаботиться — в дверях они сталкиваются с сотником, несущим поднос с едой, воин он опытный и успевает увернуться от клубка голодных тварей…

Проходит несколько дней, Мыш все так же неуверенно бродит по дому и саду. Приблудам стало полегче, ему разрешили войти к ним, и мальчишки искренне обрадовались, что Мыша не сожгли. Альберик постепенно отошел от гнева, да и из-за Цезариона он сильно и не сердился. Ярре тоже отошел от злости из-за недомогания возлюбленного Лиса. Он как-то очень странно посматривает на рыжего, когда никто не видит, а рыжий каждую ночь пытается вспомнить какой-то странный, но приятный сон, и не может. Но Наместника боли очень мучат, и, если днем как-то терпит, то каждая ночь — бессонная для обоих, Цезарион терпит до последнего, не смея побеспокоить спящего Мыша, а Эйзе каждую ночь прислушивается к учащающемуся дыханию воина, глухим вздохам — он не хочет стонать от боли…

На четвертый день Мыш все-таки решился… Рыжий грелся на холодном солнышке в саду — их опять выставили из дома из-за очередного совещания — на границах было неспокойно, да еще и известие о ранении Наместника… Эйзе осторожно подсел к нему поближе, воровато оглянулся на мелких — они могли пристать в любой момент, но пока возились с пуховичками — охотиться после памятного купания на них перестали и теперь только гладили и рассматривали…

— Лис, правда, что после любви исчезает боль?

Рыжий растерянно смотрит на Эйзе — он не ожидал подобого вопроса. Потом, после долгого молчания, что-то вспомнив:

— Да.

— Лис, господин может только лежать на спине и на боку, можно как-то любить в таком положении?

Рыжий сердито отвечает:

— Господин обещал мне вырвать ноги и все остальное, если начну учить тебя чему-нибудь подобному…

— Лис, он ночи не спит из-за боли, мучается. Ведь я виноват, что он так обжегся.

Лис молчит, хмурит тонкие брови. Потом с трудом говорит:

— Хорошо, но я только расскажу. Показать…

Эйзе вспыхивает до ушей, отчаянно мотает головой, серые лукавые глаза Лиса откровенно смеются…

Мыш готовится основательно — у Альберика выпросил небольшой кувшинчик с вином, фрукты, какие-то сладости. Старик ворчит, но находит все — мордочка Эйзе такая оживленная, румянец на бледном личике так и пылает, глаза хитрющие. Залез в бассейн купаться, а вода леденючая, Альберик с криком выволок его обратно, потащил отмываться в кухню горячей водой — не приведи боги, заболеет. Наместник раздраженно прикрикивает на мелких — они бродят по дому, где хотят, но чаще всего хулиганят в спальне Наместника, а тот их даже вытолкать взашей не может. Дело уже к ночи, Альберик утаскивает малых на кухню, Черныш, по традиции, громко протестующе воет…

Ремигий неподвижно лежит на кровати, немного обреченно наблюдая приготовления Эйзе — ему не хочется разочаровывать Мыша, но сил ни на что, кроме как сдерживать крики боли, просто нет. А мальчишка старается вовсю — притянул откуда — то лампу, расписанную зверями, зажег ее, ластится, предлагает вино… Ну что ж, если любимый хочет — можно и вино…

Мыш низко склоняется над Наместником, начинает целовать в чуть прикрытые глаза, лоб, нежно проводит по щекам пальцами, словно слепой изучая лицо воина. Наместник ловит быстрые пальцы, целует их. Как всегда, одного нежного прикосновения Эйзе достаточно, чтобы возбуждение начало сжигать тело. Даже сейчас, когда ноги сжигает совсем другой огонь. Мыш любимый… Ласковые теплые руки приподнимают края рубахи, Наместник немного сжимается от неожиданности, Мыш успокаиваюше что-то шепчет — конечно, после месяца, проведенного на общем ложе, больших секретов у них нет, но воина смущает, что Мыш активно ласкает и начинает любовную игру. Длинные шеловистые волосы скользят по груди воина, Мыш целует его, смещается все ниже и ниже, горячие пальчики касаются уже возбужденного члена воина, тот резко отталкивает уже сползшего почти на его живот Эйзе:

— Нет, не хочу так!

Жуткое предубеждение, страх унизить подобными ласками возлюбленного. Нет, нельзя, совсем нельзя…

Мыш вздыхает — ему очень сложно, Лис сумел только рассказать, что делать, но не предупредил, что Наместник может не принять ласки. Тонкие руки проскальзывают под поясницу воина, он чуть приподнимает тело любимого, ладони скользят по спине, поднимаются выше, к лопаткам, поглаживают их. Воин растерянно и блаженно выдыхает — Мыш никогда так не ласкался, сам он только может нежно поглаживать плечи лежащего на нем Мыша. Эйзе скользит по горячему телу возлюбленного, как маленькая змейка — теперь вверх, поцеловать в губы, прижаться всем телом к телу любимого, ощутить его восставший ствол. Воин возбужден, он хрипло и тяжело дышит, ему хочется только одного — слияния с Мышом. Но двигаться толком он не может, хотя боль стала слабее.

Прохлада и пряный запах на коже — Мыш воспользовался маслом, сам, все делает сам, воин просто ошеломлен ласками Эйзе до полной неподвижности. Мыш садится верхом на грудь возлюбленного, оседлывает его, весело смеется — он пригвожден телом мальчишки к ложу. Воин, начав понимать, что хочет Эйзе, сжимает ладонями его бедра, поглаживает их. Ладонь скользит в ложбинку — иначе Мыш и покалечиться может, больно же будет. Мальчишка приподнимается над воином и медленно и осторожно начинает садиться на возбужденный ствол возлюбленного, не менее боящийся доставить ему боль из-за своей неклюжести воин придерживает его за талию обеими руками, задерживая проникновение. Мальчишка вскрикивает, выгибается- больно. И резко опускается вниз — воин его удержать просто не успевает, тут же приподнимется, как в седле, снова опускается. Ремигий глухо стонет, он чувствует и небольшую боль, в то же время — он хочет продолжать подобное. Снова — мерное движение соединенных тел, Ремигий касается возбужденного фаллоса мальчишки, поглаживает его. Резкое шипении — Эйзе смотрит на него безумными глазами, распущенные волосы мотаются сзади, он в истинном облике, зажмуривает глаза, лицо гордо поднято вверх, мерные движения все убыстряются и убыстряются, Мыш кричит в припадке наслаждения и падает на грудь Наместника, выплескивая горячий вязкий сок жизни на живот возлюбленного, Наместник содрогается всем телом, приподнимает Мыша над собой, Мыш перелетает через воина и беспомощно валится ему на грудью. Он весь в поту, повязка на руке промокла сукровицей, но он боль не чувствует. Наместник прижимает его к себе, шепчет, как в бреду:

— Мальчик мой, люблю, люблю…

Эйзе протяжно стонет — он еще не воспринимает действительность…

Они довольно долго лежат рядом, не имея сил подняться-обессилели оба. Мыш прижимается к воину, что-то невнятно пищит, он опять перепутал язык, на котором говорит. Ремигий нежно шепчет:

— Эйзе, я не понимаю…

Сердитый, раздраженный писк, шипение. Мыш садится на постели, дотягивается до кубка с вином, протягивает его воину. Тот смеется — в кубке Эйзе — молочко, он не может пить вино людей — оно действует на него как наркотик. Боль, действительно, отступила, и Ремигий может нормально улыбаться, немного побыстрее двигаться. Мальчишка сидит рядом, он так и остался в истинном облике, но лицо не холодного красавца, а веселое, нежное лицо влюбленного. Красивая голова гордо приподнята, полусгоревшие волосы рассыпаны по плечам. Воин осторожно касается его плеча:

— Приляг рядом…

Ему хочется почувствовать живое тепло тела Мыша, согреться его жаром. Мальчишка кивает, прижимается к нему:

— Беленький повторил твои слова: «прощаю». Почему?

— Люблю. Только не убегай, ради богов. Просто скажи, что ты хочешь от меня, — непривычные слова едва не царапают небо, но когда сказаны, воин испытывает ощущение, близкое к чувству полета, жутковато и легко…

Мыш растерянно смотрит на него-неверяще, испуганно. Потом с каким-то странным звуком — то ли смех, то ли плач, приникает к нему еще ближе, начинает торопливо и неумело целовать в губы, глаза, не давая и слова сказать. Острая коленка задевает забинтованную ногу, Наместник глухо воет от боли. Мыш шарахается в сторону, падает с ложа прямо на пол с грохотом, ошалело смотрит на возлюбленного. Ремигий уже не может сдерживаться, хохочет в полную силу. В кухне сердито завывает разбуженный Черныш, Альберик тихо ругается про себя: «Ну нельзя ли потише это делать, опять переполох во всем доме — то Эйзе орет, теперь Цезарион хохочет!» Но идти в спальню не хочет — ночь — время для двоих, и ему мешаться совершенно ни к чему.

Мыш уже забрался обратно на постель, тянет за собой тарелку с фруктами — теперь еще и есть нестерпимо захотелось, Цезарион быстро набивает рот кусочками яблока, но периодически хихикает, Эйзе обиженно шипит на него. Быстрые торопливые поцелуи между очередными кусочками еды. Наместник засыпает внезапно, просто не доносит кусок до рта, рука опускается — все-таки четыре бессонные ночи, полные боли, дали о себе знать. Мыш вздыхает, забирает у него из руки кусочек яблока, задумчиво дожевывает его сам… Слышно, как на кухне кряхтит недовольно засыпающий Черныш, мягкий убаюкивающий голос Альберика… Мыш натягивает на себя и спящего воина меховое одеяло, прижимается к нему поплотнее, засыпает. Переполох нынешней ночью в спальне Наместника закончился…

Лис расплакался внезапно, во сне. Он услышал вскрик Эйзе, всплеск его счастливых эмоций и проснулся. Сотник ровно дышал за его спиной — он всегда прижимал его к груди, засыпая. Бледное лицо юноши исказилось, из закрытых глаз потекли слезы. Его не будут так любить, никто не скажет «люблю». Просто потому что его всегда только брали, чтобы доставить удовольствие себе, а про Лиса никто и не думал. Несчастный рыжий горько зарыдал, тело сотрясалось, он изо всех сил сдерживался, боялся разбудить Ярре. И разбудил… При тусклом освещении ночника — Лис боялся спать в темноте, сотник увидел растерянное несчастное лицо юноши, текущие по щекам слезы. Внутри что-то противно дрогнуло.

— Лис, что случилось?

Молчание. Веки плотно сжаты, в глаза не заглянуть. Рыжий весь трясется от неутешных рыданий. Сотник испугался уже не на шутку:

— Лис, где болит, что случилось? Живот, спина, что болит? Да не молчи же!

Он пытается схватить Лиса за руку, тот взвизгивает и вдруг вцепляется со всей силы Ярре в запястье — от отчаяния и страха. Сотник каким-то неуловимым образом понимает, что случилось — он тоже слышал смех Цезариона.

— Лис, не надо плакать. И у тебя все будет, ты же такой красивый, Лис, все будет. Окрепнешь, уедешь отсюда. Лис, тебя будут любить, не плачь, не надо.

Лис отчаянно и жестоко грызет запястье Ярре, пусть и ему будет больно… И вдруг — его обнимают сильные руки, горячие губы касаются лба Рыжего. Он тут же разжимает челюсти — от испуга и неожиданности, а чужие губы находят его, искривленные от плача, солоноватые от крови, и целуют их. Лис беспомощно замирает, он не знает, что делать, так растерян. А поцелуй все длится… Потом глубокий вздох:

— Тебя будут любить не меньше, поверь мне…

Лис, наконец, открывает насмерть испуганные глаза, беспомощно глядит на сотника — он не ожидал такого. Ярре очень серьезно смотрит на него. На серые глаза набегают слезы, но не проливаются — Лис неумело вытирает их ладонью, шмыгает носом. Все тонкая выучка бордельной игрушки с него в этот момент сошла, словно поцелуй стер ту грязь, в которой Лис был этот год. Остался перепуганный, ничего не понимающий лисенок, случайно попавший в плен, сломавший руку ночью при побеге, лакавший молочко из рук сотника. Лис слабо вздыхает, прижимается к Ярре, неловко касается его волос пальцами — он растерял все свои умения, испуган, ошеломлен словами сотника. А тот сам не понимает, как такое вырвалось из его сердца. Тело Лиса очень близко, возбуждения нет, но Ярре очень хочется утешить рыжего. И Лис понимает это, шепчет:

— Спасибо.

И опять жалко и смешно шмыгает носом, дышит в щеку сотника. Тот прихватывает его покрепче и просто прижимает к себе. Его будут любить, и он полюбит. Но не старого вояку… Другого…

Новый день начинается с осторожного заглядывания Альберика в спальню Наместника — спят оба, обнявшись, меховое одеяло сползло на пол, Мыш жмется под теплый бок Ремигия. Старик вздыхает, поднимает одеяло, укрывает им тварь и человека. Воин спит, как убитый, видимо, отсыпается за все предыдущие ночи — боль оставила его ненадолго, и он отдыхает. Мыш весь зареванный, но мордочка блаженная. Альберик только головой качает, улыбается — просто новобрачные, да и только… Конечно, девушка была бы лучше, детки бы были… На кухне раздается хриплый писк Черныша, грохот- что-то уронил, паршивец… Да уж, детки, с этими бы неразумными справиться. День течет своим чередом — просыпается сотник и Лис, малыши уже вовсю носятся по дому, играя в догонялки, а в спальне Наместника — тишина — по-прежнему спят оба, и сотник не разрешает будить Наместника даже при поступлении вестей с границы — то, что могли рассказать, произошло трое суток назад, а господину нужно отдохнуть.

Ремигий просыпается первым, лежит неподвижно, чтобы не потревожить Мыша. А тот так сладко разоспался на груди Наместника, светлые волосы щекочут подобородок воина, он осторожно отодвигает их в сторону, высовывается маленькое ушко. Мыш вздыхает, поворачивается, и острый локоть точно попадает по ребрам Ремигия, Альберику так и не удается откормить его, мальчишка остается таким же угловатым, состоящим из острых коленок и локтей. Со временем, возможно, тело его станет более совершенным — как у более старшего Лиса, а пока-одни коленки и шея, просто удивительно, как у воина вообще темные мысли появляются, когда он видит это худущее чудо. А темные мысли уже появились. Очень темные. Мыш мгновенно просыпается, вопросительно смотрит заспанными глазами на своего господина, ехидно хихикает — похоже, вчерашнее понравилось и ему. Ремигий отрицательно качает голвой, осторожно сталкивает его с постели на прикроватный ковер — а то точно объятиями дело не закончится. Мыш обиженно вздыхает, уходит ближе к окну, вытаскивает гребешок, садится на какой-то стульчик и начинает расчесывать растрепанные волосы. То, что он обнажен полностью и маленькие лапки мерзнут на ледяном полу, его мало волнует. Зато серьезно волнует Наместника — в Мыша летит собранный в комок теплый плащ и меховые сапожки:

— Прикройся и обуйся, заболеешь!

Мыш лукаво смотрит на возлюбленного — кто и чем тут заболеет — еще непонятно, но дразниться перестает, накидывает на плечи плащ, обувает сапожки. Светлые волосы блестят на солнышке, он продолжает быть в истинном облике, и это значит не то, что он не может закрыться скуластой маской твари, а только то, что он находится рядом с очень близким человеком, для которого маска неважна. Тихий стук в дверь, Мыш вздрагивает, лицо тут же становится привычным — смешным и скуластым. Воин разочарованно вздыхает — в истинном облике он находит для себя все больше и больше интересного. Осторожно заглядывает Ярре, тут же с визгом в спальню проскакивает Черныш и Беленький, да еще в руках тащат пуховичков. Сонитк пытается их отловить, но дело не идет — тварята забились под кровать, теперь без Альберика их оттуда не вытащить. Наместник мрачно смотрит на всю эту возню, но молчит — он немного отдохнул, боль ослабела, но ругаться по-прежнему сил мало, и он их бережет. Сотник осторожно присаживается на кровать, вопросительно смотрит на Мыша, Цезарион безнадежно говорит:

— Можно и при нем — все равно не выгнать.

Ярре пожимает плечами, но потом все же говорит:

— Письмо из пограничной крепости и письмо из Столицы. Приватное…

— От Солнечноликого? Быстро же доложили…

Сотник молчит. Дело плохо — похоже, Солнечноликий узнал о твари на ложе Наместника — доложил кто-то — не поленился, то, что письмо прибыло со специальным посыльным, который за неделю проделал путь, который обычно занимал около двух-трех недель, говорит о том, что молодой Император не намерен шутить. Ревнивое око, опасное око.

— Хорошо, иди, я сейчас прочитаю их…

Мыш напряженно смотрит на возлюбленного — то, что весть пришла черная, он понял, и очень испуган. Наместник поворачивается на бок, мягко просит:

— Подсунь мне подушку под спину, пожалуйста.

Эйзе походит поближе, наклоняетя к ложу и внезапно летит на него — Наместник жестко прихватил его за руку и потянул на себя, Мыш валится со всего размаха на Ремигия, тот хохочет, довольный:

— Попался!

Мыш обиженно пищит, пытаясь подняться, из-под кровати раздается ворчание Черныша — про мелких совсем забыли, а возня сверху им, видимо, не понравилась. Наместник строго говорит:

— А ну, быстро вылезли и — к Альберику — там финик и леденец!

Знакомые слова услышаны — мелкие быстро вылезают, довольно растрепанные и запыленные, пуховички недовольно пищат, и выносятся из спальни на кухню, оттуда слышится сердитый голос Альберика — он тоже не очень рад перемазавшимся с утра малышам.

Наместник подгребает Эйзе поближек себе, тот пищит, якобы возмущенно, но не отбивается, ладно, теперь можно и почитать…

Очень давние воспоминания мальчишечьей дружбы, общих любовных похождений, странного спасения после мятежа отца, долгого выздоровления после тюрьмы и опалы — по мере сил мягкой — удаление на самый край света, на войну, которая никогда не кончится. Жестокие упреки в каждой фразе — Солнечноликий безумно оскорблен любовным выбором Наместника, и сомнений именно в любовных отношениях у него нет — неужели так ясно это было видно еще в самом начале, в лагере? И оскорблен он не выбором для постельных утех юноши — дело в Империи довольно частое, хотя и немного осуждаемое, а именно тем, что любовник — не человек. Тварь. Враг ненавистный. Каждое слово полно горечи и гнева, но угроз нет и нет запрета. Только презрение и горечь, словно цветы полыни осыпали свою пыльцу на строки пергамента. Мыш растерянно смотрит на Наместника — он понимает, что это из-за него, все из-за него. Цезарион усмехается жестко:

— Мыш, не надо бояться — это всего лишь предостережение, но никак не приказ об отставке или обезглавливании.

— Из-за того, что я — тварь?

— Нет, из-за того, что я смог полюбить кого-то. Ревность… Знаешь, что это такое?

Мыш отрицательно мотает головой, боги, да откуда ему знать-то — он ведь еще очень юный, просто никогда еще такое не переживал. Горечь и боль. Ну что ж, и Солнечноликому стоит иногда ощутить обычные чувства. Мыш тихо говорит:

— Если он гневается, что я низкого рода — это не так, просто я — одиночка-все остальные давно мертвы.

Глухой ответ:

— Да какая разница, теперь-то? Только не вздумай убегать из-за этого, хорошо? Давай еще запомним с тобой — не верить, что умер, жить долго, не пытаться убить себя и не бросать просто так… Договорились?

Эйзе вздыхает — не сбегать… А иногда хочется не только сбежать, а вообще ничего не видеть.

Ремигий мрачно улыбается — он почти дословно перевел древнюю клятву Огня для супружества на более простой язык, понятный Мышу. Ладно, а вот это ему знать совсем не обязательно. Пусть так будет.

Второе письмо, с границы, значительно более тревожное — там опять зашевелилась сопредельная сторона — меньше недели прошло, еще договор не утвердили, а туда же. Ехать надо. Воин осторожно отпускает Мыша на край ложа, мягко просит:

— Мыш, позови Ярре — похоже, ему надо будет на границу ехать…

Мыш торопливо натягивает какую-то одежонку, вылетает за дверь. Грохот, звон — коленкам Мыша явно не поздоровилось. Ремигий тяжко вздыхает — ну когда он научится ходить, а не бегать. Ладно, все впереди, только бы рядом был, не убегал.

Сотник заходит почти сразу, видимо, где-то недалеко был.

— Что, плохие вести, господин?

— Солнечноликий недоволен мною — Эйзе не человек, это он порицает. На границе неспокойно — ехать надо. Я не могу.

— Значит, поеду я…

Сотник рад в душе — сегодняшняя ночь показала, что больше он с Лисом не должен находиться так близко. Иначе неизбежная развязка — бешено отбивающийся от его домогательств Лис, плач, стоны, боль. Пока можно еще себя сдерживать — разорвать ту связь доверия, что возникла между ними. Ему нужен другой человек. Молодой, добрый, веселый, который будет баловать и нежить, который не будет знать о его прошлом.

Наместник кивает:

— Да, больше некому…

Лис еще ходить не может, сотник уже привычно волочет в комнату поднос с едой. И слышит странные звуки — юноша напевает, сотник потихоньку заглядывает в комнату — Лис полулежит на подушках, волосы заплетены впереди в несколько косичек, сзади — тшательно расчесаны. Рубашка другая, какие-то кружева на ней — юноша явно старается немного украсить себя. Как же быстро вернулось вот это привычное кокетство, изящное заигрывание. Лис поворачивается, улыбается Ярре.

Сотник осторожно ставит поднос на стол.

— Лис, я завтра уезжаю на границу дней на десять… — страшно говорить, страшно, что ответит Лис.

Юноша резко поворачивается, морщится от боли — ему еще нельзя так делать. Ни слова в ответ, только глаза начинают наливаться слезами.

Сотник присаживается рядом и просто молчит. Что говорить — приказ. Да и так бы поехал — Наместник еще в очень плохом состоянии…

Рыжий внезапно поворачивается к нему:

— Струсил, сотник?

Молчание в ответ. Да, струсил. Не хочется превращаться в полубезумного от любви. Достаточно того, что Наместник прыгнул в огонь из-за твари и, не попустите боги, как бы жестоко не поплатился за это. Еще немного — и неизбежное случится.

Лис презрительно смотрит ему в лицо, губы злобно и неприятно кривятся.

— Все вы такие… Трусы… Лишь бы получить свое, а что будет потом — никому не интересно. И ты — такой же… Бежишь?

Ярре молчит. Да, бежит. Через десять дней он вернется, Лис окрепнет и не будет нуждаться в его присутствии ночью и отвыкнет от него. И Ярре не станет обременять юного Лиса своей жизнью и своими чувствами. Лис внезапно тянется к нему, пытается обнять. Очень осторожно сотник отстраняет его руки. И слышит грубое ругательство, произнесенное с южным акцентом. Сотник буквально замирает — он немало слышал в казармах, но это произносит Лис, тварь, не человек. Ярре поворачивается к Лису — юноша смотрит с яростью. Серые глаза сузились, лицо бледное, ярко выделяются веснушки на носике и скулах. Ярре резко встает, выходит из комнаты. Повадки бордельной шлюхи внезапно прорвались в поведении рыжего и прошлое так страшно проявило себя. Он не видит, как Лис валится ничком на кровать и сжимается в комок — он растерян, он не знает, что делать.

Навстречу сотнику пробегает Мыш, зло шипит:

— Что ты сделал ему, он плачет от боли?

Сотник молча пропускает его, твердым шагом идет в спальню Наместника — Ремигий вопросительно смотрит на него.

— Я выезжаю завтра. Сутки на сборы…

Громкий, отчаянный плач из комнаты Лиса.

— Что еще случилось? — голос у Наместника усталый — только что-то уладилось с Мышом — рыдает Лис.

— Ничего… Из-за моего отъезда.

— Успокой его… Ему нельзя много плакать — он очень слабый.

— Нет. Я не могу пойти туда… Господин, я возвращаюсь в свой дом.

Цезарион молча пожимает плечами — как заставить человека полюбить тварь, да еще юношу, да еще с таким прошлым…

— Хорошо, возвращайся.

Жестокий укус в пальцы — Черныш подобрался, как всегда, незаметно, и теперь злобно грызет пальцы сотника, зубки маленькие, но очень больно. Ярре пытается вырвать пальцы, но малыш держит крепко и довольно зло рычит. Наместник сердито говорит:

— Оставь его, пойди утешь Лиса — он плачет…

И невнятное в ответ:

— Он виноват. Не могу утешить…

Сотник вскрикивает от неожиданной боли — Черныш прокусил ему палец до крови. Ярре зло говорит:

— Да отстань ты от меня, ради богов! Не твое дело!

— Он сильно плачет, зачем обидел?

Наместник растерянно спрашивает:

— Черныш, откуда ты знаешь слова людей?

Сердитое ворчание в ответ — видимо, слов немного, Беленький что-то невнятно лопочет, тоже старается сказать. С ума сойти — детки-то с сюрпризами.

С кухни доносится голос Альберика:

— Черныш, куда тебя унесло — пирожок готов!

Малыши тут же выносятся из спальни. Сотник зло шипит и вытирает пальцы от крови. Рыдания Лиса стихают, но что-то слишком тихо сразу стало. Ярре быстро кланяется и торопливо уходит — ему еще надо забрать свои вещи. Наместник довольно ехидно усмехается — знаем мы эти вещи — побежал смотреть, что с его возлюбленным Лисом.

Побежал-побежал… В спальне тихо, Лис лежит, уткнувшись в колени Эйзе, тот гладит его по спутанным волосам. Сотник останавливается, вопросительно глядит на мальчишку — тот сердито говорит:

— Сознание потерял, зачем его до такого довел?

— Я уеду завтра. Не хочу, чтобы он ждал.

— Все равно будет. Или ты совсем слепой? Или… — дрогнувшим голосом, — он тебе противен из-за прошлого? Не простишь?

— Он — юноша, я не могу…

Мыш серьезно смотрит на Ярре, потом вздыхает:

— Тогда надо было это сказать ему раньше, прежде, чем он влюбился. Теперь зачем мучаешь?

Сотник вздыхает, подходит ближе, садится рядом с Мышом, сердито говорит:

— Отдай его, я сам…

— Добьешь сам?

Сотник зло шипит:

— Какое тебе дело до нас, оставь его…

Мыш осторожно перекладывает рыжего на руки Ярре, шепчет:

— Хватит его мучить…

Сотник только вздыхает — кто кого только мучит. И целует во взлохмаченную рыжую макушку. Мыш только усмехается, быстро уходит.

Теплые добрые руки снова обнимают Лиса, гладят по рыжей шерстке — как в детстве. Касаются кончика носика, чуть сжимают его, дразня. Руки пахнут человеком, но угрозы от запаха нет. Лис тяжко вздыхает — только одни руки так пахнут, так обнимают. Но он отстранил его, не захотел простить, не захотел, чтобы Лис хоть немного прокрасовался перед ним. Противно, наверное. А кому будет не противно? Поцелуй между ушек — так приятно. И еще. Какой-то невнятный шепот — слова не понять, только очень нежно и ласково они звучат.

Лис открывает глаза-над ним низко склонился Ярре, осторожно гладит его по голове, что-то ласково шепчет на ухо. Вырываться и злиться сил нет. Лис только глубоко вздыхает, прижимается к человеку крепче, закрывает глаза — сон, наверное, сотник так не умеет. Умеет, только смущен не менее твари. Юноша ведь, тварь, не человек. Но рядом с ним спокойно. Еще один день и одна ночь. И Лис совсем ничего не может, и сотник не понимает, как можно быть с юношей. Но пока они просто жмутся друг к другу, преодолевая холод отчуждения и ссоры.

Лис открывает глаза-над ним низко склонился Ярре, осторожно гладит его по голове, что-то ласково шепчет на ухо. Вырываться и злиться сил нет. Лис только глубоко вздыхает, прижимается к человеку крепче, закрывает глаза — сон, наверное, сотник так не умеет. Умеет, только смущен не менее твари. Юноша ведь, тварь, не человек. Но рядом с ним спокойно. Еще один день и одна ночь. И Лис совсем ничего не может, и сотник не понимает, как можно быть с юношей. Но пока они просто жмутся друг к другу, преодолевая холод отчуждения и ссоры.

Ага, тишина и покой в доме Наместника… Грохот и ругань Альберика в кухни — тварята не дадут ему расслабиться, что-то возмущенно пищит Эйзе — он тоже оказался там случайно, Наместник приоткрывает глаза — он дремал, почему-то боли ушли и пока не беспокоят. Лис вздрагивает и шарахается в сторону от сотника, поняв, кто целовал и гладил его между ушками. Сотник со вздохом встает и начинает собирать свои вещи, разбросанные по комнате. День потек своим чередом, Лис с полными слез глазами следит за Ярре, он все понял, понял, что сотник уходит. А тот старается не глядеть в сторону Рыжика — мордочка его полна горя, только что не плачет. Ничего, попереживает и забудет. Так будет лучше для всех.

Эйзе неожиданно входит в комнату, сердито говорит:

— Что вы оба еще затеяли?

Лис отворачивается, Ярре что-то зло бурчит под нос. Мыш решительно подходит к нему, забирает из рук кольчугу, и совершенно спокойно укладывает ее на то же место, где она была до этого. Сотник удивленно смотрит на Мыша — он никогда себя так не вел. Эйзе что-то шипит Лису, тот молча отрицательно мотает головой. Мыш топает ногой, резко говорит:

— Одна ночь, осталась одна ночь до твоего отъезда. Не бросай его — Лис боится по-прежнему. Ты не захочешь — ничего не будет, но сейчас его не бросай. Ты же этого боишься — что Лис тебя соблазнит?

Грубое ругательство вырвалось одновременно и у Лиса, и у сотника. Эйзе рассмеялся — надо было видеть, как ошеломленно уставились они друг на друга после того, когда поняли, что одновременно сказали одно и то же. Мальчишка весело захихикал и разбросал собранные вещи сотника по углам — как они и валялись. И вылетел за дверь, спасаясь от гнева Ярре. Сотник только беспомощно взвыл, но броситься за Мышом не успел — Лис с трудом повернулся и попытался встать, ноги подогнулись и он начал падать с кровати. Ярре ястребом рванулся к Лису, схватил его на руки, сердито заворчал:

— Совсем с ума сошел, что творишь, тебе нельзя еще ходить — лекарь же говорил ясно. Ты что, нельзя так!

Лис устало смотрит на него — мордочка бледная, глаза зареванные — награда победителю, красавец… Как раз на ложе его тащить.

В груди сотника что-то горько сжимается — его подкормить бы, успокоить, приодеть, чтобы улыбался, а не плакал. Ладно, вернусь и все сделаю. Все будет. Но это надо хорошо поработать, чтобы он стал соблазнительным. За эти три недели бедный мальчишка совсем изболелся, больше похож на больной скелетик, а не на воина-тварь.

Ярре осторожно укладывает его на кровать:

— Не дури, немного полежать надо. Скоро можно будет вставать, пока же — нет.

— Ты уйдешь на эту ночь к себе домой?

— Нет, — вырвалось совершенно искренне и неожиданно.

Лис растерянно и недоверчиво смотрит на него.

— Куда я от тебя уйду теперь? Разве ты отпустишь? Плакать будешь ведь, а тебе нельзя.

— Буду, — на мордочке — робкая улыбка.

— Ну вот, а я не хочу. Вернемся — тренировать тебя буду, мышцы совсем слабые стали. Наверное, забыл, как меч держать…

Лис тихо хмыкает:

— Год не держал, забыл все. Научишь?

— Да…

Эйзе, сидящий в ногах постели Наместника, удовлетворенно вздыхает:

— Помирились.

Ремигий вопросительно поднимает брови:

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, слышу. Мы все друг друга слышим, если рядом. Все хорошо. Помирились.

— Ладно, пусть так. Ну Лис твой ему еще сердце посушит.

— Можно подумать… Сотник совсем его с ума свел, а сам этого не понимает.

— Ага, ты еще пойди поучи его. Откуда узнал, как любить неподвижного человека? Лис научил, чтоб ему…

— А что, плохо было? Научил, только боится, что ты рассердишься.

— Ну да, то про наложницу, то новой технике любви. То краситься с ним взялись…

— Рассердился?

— Нет, Мыш, иди сюда, я соскучился…

Эйзе с писком падает на грудь Наместника, тот прижимает его к себе, целует.

За дверью — вой Черныша — дверь предусмотрительно заперли изнутри…

— Не пускаааают!!!!

Поди не пусти такого — когда под дверью надрывается плачем тваренок, а вторит ему Беленький — тот помладше, поэтому пока только шкодит вместе с Чернышом. Страшно подумать, что будет, если две шкодливые головенки заведутся, и каждая — на свой лад.

— Мыш, иди, открой. Да оденься, тьма тебя забери — что же ты полуголым бегаешь?

— А кто раздел? — и тихий смешок, и звук поцелуя.

Мелкие с писком влетают в спальню, Мыш едва отскакивает в сторону. Тащат клетку с пуховичками из загона, а она в полтора раза больше их обоих.

Наместник бешено орет:

— Альберик, да что же это такое! Откуда они этих кур приволокли?

Откуда- откуда — оттуда. Выясняется, что ночью холодно стало, теперь мелкие хотят их забрать в дом. Обреченное:

— Ну вот, курят нам и не хватало…

Не хватало — курят, тварят, Мыша, Лиса, старого раба и верного сотника. В доме Наместника — живые голоса, смех, плач. Дом ожил…

Альберик уговаривает оттащить клетку к Лису — ему будет повеселее, оттуда слышится возмущенный крик сотника — он никак не рассчитывал, что последнюю начь перед отъездом будет ночевать в такой компании, слышно, как Лис смеется — хоть немного утешился…

— Мыш, надо им хоть какие-то имена дать — ну не собаки же они, чтобы клички давать…

— Есть у них имена.

— А у тебя и Лиса?

— Мы уже прошли инициацию воинов, нам их говорить нельзя — только самым близким. А малыши еще только владеют младенческими именами — им можно.

— И мне не скажешь?

Мыш низко опускает голову — нет. Ну, конечно, зачем ему говорить свое имя, ведь только близким говорят, а кто он ему… Так, господин.

— Не обижайся, правда, нельзя.

— Ладно, — тяжкий вздох, — а как их зовут-то?

— Черныш — Берси, а Беленький — Моди…

— Это значит что-то? Или как у нас — просто символы?

— Значит, — Медвежонок и Спокойный. Они такие и есть…

— А если я позову?

— Должны придти. Но не знаю — они могут и не подчиниться.

— Ладно, потом. Мыш, знаешь, боль почти ушла — так, слабые отголоски…

— Я рад. Если снова будет — то зови — можно будет попытаться ее снова убрать…

— А я зову — сейчас…

Эйзе отскакивает от ложа, сердито говорит:

— Ты что, день же, слышно все будет!

— А ты не ори!

— А ты не смейся..

Наместник хитро изворачивается и ловит Мыша за руку:

— Иди сюда… Я соскучился.

— Ночью не дрыхнуть надо было.

— Ага…

Ремигий прихватывает его за плечо, втаскивает на ложе:

— Ну что, сопротивляться будешь?

Мыш смеется, но ответить не успевает — требовательные горячие губы закрывают его рот поцелуем. Эйзе сладко вздыхает, Наместник торопливо стягивает с него рубашку, пальцы ледяные от волнения — для него каждый раз — испытание, но и отказаться от удовольствия он не может. Мыш немного помогает, когда Ремигий от волнения запутался в ее рукавах. Мальчишка спокойно кладет руки на грудь воина, проводит по рельефной выпуклости мышц, тихонько щекочет бок, растерявшийся Ремигий жалобно вздыхает — смеяться вслух нельзя, они еще и дверь не заперли, а идти теперь к двери — поздно, не до этого. Мыш хищно скалит зубки и вдруг со всей силы вцепляется в губы Ремигия, покусывая их не очень сильно, тихо рычит. Бедный Наместник теряется — Мыш себя никогда так не вел, Лис, чтоб ему пусто было-научил Эйзиньку всяким гадостям — запрещал же, ну хоть бей его! Эйзе тихо смеется — похоже, вслух сказал, и, как всегда — зря. Легкие руки ласкают плечи воина, спускаются ниже, еще ниже, нежно касаются возбужденной плоти — целое утро в постели Наместник об этом и мечтал, только боялся сказать. Мыш опять смеется, пытается залезть под одеяло, но воин его оттуда тут же вытаскивает — не хватало еще и такого! Тоненькие пальчики ласково гладят восставший член по все длине, проводят по резко выступившим венам, воин со стоном поворачивается, откидывается назад, выгибаясь в сладкой муке.

— Мыш? — в вопросе и мольба, и отчаянное желание. Но только больше никогда не будет принуждения — очень дорого заплатили за ошибку.

— Да… — тоненькое тело выгибается навстречу ласкам господина.

Воин поворачивает его на бок — не все Мышу быть господином в паре. Мыш вздыхает:

— Не тяни…

Ремигий не тянет — пальцы осторожно начинают свой путь по сладким местечкам, смазывая их маслом, немного, очень осторожно растягивая вход. Он не хочет причинить боль, он хочет только приласкать и дать радость. Мыш тихо стонет от возбуждения — он успевает за господином, научился успевать в своем возбуждении. Вход резкий и немного неудачный — Мыш вскрикивает от боли — недобно, на боку, пришлось прижать мальчишку к себе, чтобы войти. Мерное, неторопливое движение — чтобы не испугать, чтобы не причинить боль. Эйзе выгибается всем телом, со всхлипом подается назад, усиливая проникновение вглубь возлюбленного. Еще, и еще, и еще. Мыш уже отчаянно всхлипывает — он окончательно потерял контроль за собой, бьется в руках Ремигия, с одной стороный, пытаясь уйти от боли, раздирающей тело, а, с другой строны, прижимаясь все ближе, усиливая боль и удовольсвие. Слитный вскрик, Мыш вырывается из — под тела Наместника, рвется в сторону, даже не давая прикоснуться к себе, но воин удерживает его, проводит рукой по твердому от прилива крови члену. Мыш в голос вскрикивает, Ремигий со смехом зажимает ему рот — не хватало, чтобы мелкие принеслись спасать Мыша от издевательств Наместника. Тоненькое тело начинает римично и сильно содрогаться, воин довольно улыбается — все идет своим чередом. И сам вдруг вскрикивает — разрядка наступает неожиднно, поток жижкости изливается в тело мальчишки — выйти он просто не успел. И тут же чувствует вязкую жидкость на ладони — Мыш кончил почти одновременно с воином, содрогания его тела становятся все слабее, он блажнно тянется за поцелуем, получает его и сладко задремывает, уже не слыша:

— Спасибо. Люблю тебя…

Боль и ненависть отступили на время. Сон, любовь, утешение. Так хорошо, так спокойно… Сон…

Жуткий грохот где-то у входа в дом, Мыш мучительно и сильно взрагивает, Наместник зло ворчит — ну не дают даже минутки побыть наедине, дверь распахивается, проснувшийся Мыш с писком прячется за спину воина. Это всего лишь Ярре, но глаза у сотни ка — безумные:

— Господин, на границе — бой, вестник прибыл — вчера вечером напали…

Три дня гонец сумел преодолеть почти за сутки — дело плохо, видимо, подкрепление тербуется, и выводить сотни придется ночью — иначе просто не успеть — сутки прошли, сколько еще сможет продержаться слабый пограничный гарнизон. Ну что ж, вот тебе и плата за любовь — Наместник сам ехать не может из-за своей же собственной глупости — бросился в огонь спасть Мыша любимого. Ехать придется Ярре, уводить из города большую часть войск. Если что-то произойдет в его отсутствие — Цезарион даже на стену подняться не сможет — ноги сожжены очень сильно. Надо иногда думать, что творишь. Хотя… не только бы в огонь бросился — в пропасть бы спрыгнул, чтобы спасти нелепого голенастого тваренка, только бы он жил, только бы жил… Мыш встревожнно пищит где-то у плеча. Ярре мрачно говорит:

— Иди, побудь с Лисом — мне страшно даже думать, как сейчас начнет плакать.

Мыш мгновенно вылетает за дверь. Тяжелое молчание повисает в спальне. Надо отправлять гонца к Солнечноликому, надо поднимать сотни и готовиться к отъезду. Опять из соседней комнаты слышится горький, неутешный плач.

— Ну вот, Лис опять заплакал. Боюсь я этого…

— Да дай ты ему, наконец, то, что он хочет, сколько можно мальчишку мучить?

— Да что я могу с ним сделать-то сейчас — он же так изранен, что на руки взять страшно, не то что…

Сотник мгновенно замолкает, растерянно смотрит на Наместника — такое вырвалось, что и не хотел. Цезарион всматривается в абсолютно черные, без блеска, глаза Ярре — там тоска и растерянность, и начинает непотребно ржать. Все страшное нависло над ним, а он смеется над растерянностью взрослого сильного воина, проговорившегося в запале о своих желаниях. Сотник неловко усмехается. Да, смешно. Надо думать об обороне, а не о любви.

Плач в соседней комнате стихает, недоуменное молчание — над чем смеялись, неужели над горем Лиса? С визгом врываютс мелкие — а дверь-то запереть забыли. Черныш с наслаждением хватает безвольно висящую руку Ярре, с сладостным завыванием начинает ее грызть. Сотник по-прежнему ошалело смотрит в глаза Наместнику, тот продолжает ржать, не обращая внимания на то, что и Беленький не остался в стороне и упорно пытается забраться на премазанное и перевороченное ложе.

— Берси, Моди, а ну-ка — вон отсюда! Нам поговорить надо!

Мелкие отрываются от своих неотложных дел, поднимают всклокоченные головенки, довольно долго смотрят на Наместника — откуда имена знает, потом оба хватаются за лапки и выносятся из спальни, слышен грохот в кухне, рев Берси — опять что-то уронил. Альберик уже и не ругается — похоже, собирает в дорогу сотнику еду. Это святое правило.

Ярре мрачно роняет:

— Господин, Лиса поберегите — он очень слабый, весь изболелся. Ведь совсем зачахнет…

Не о том надо говорить — как сообщить Императору о нападении, кто будет город защищить. А сердце о Лисе болит.

— Иди, прощайся с ним — пора уже выезжать…

— Да…

Лис бледен до невозможности, веснушки грубо выделяются на молочно-белом лице. Пытается улыбаться и не может — губы не слушаются, кривятся от горя, жалко дрожат. Еще немного — совсем немного побыть вместе — не получилось последней ночи и последнего дня — все закончится сейчас и, может быть, навсегда — это война, а на ней убивают. Ярре мертво молчит — ему очень тяжело оставлять Лиса одного, он еще не выздоровел, всего боится, не ходит толком. Невозможно говорить о чем-то, страшно обещать и ждать обещания.

— Возвращайся скорее, — голос Лиса дрожит, слова едва различимы.

— Я вернусь, Лис, вернусь, не бойся…

— Подойди ближе. Прошу…

Сотник приближается к юноше, тот приподнимается и вдруг повисает на шее Ярре, исступленно целует его щеки, закрывает рот поцелуем, слабыми руками удерживая его голову, чтобы не вырвался. А тот и не думает вырываться, обнимает Лиса, приподнимает над ложем, удерживая на руках, поворачивает его голову так, чтобы видеть глаза. Лис глубоко вздыхает, снова впивается в губы сотника, тот прижимает его к себе, потом пугается — сейчас закричит, начнет вырываться. Нет, Лис жмется к нему все крепче, тихо постанывает, задыхаясь — он очень сильно прижался губами к губам сотника, вдохнуть невозможно. Сладкое томление, слабая боль внизу живота — Лис сумел-таки пробудить желание у сотника. Но сейчас ничего нельзя — только безумные, полные отчаяния поцелуи…

— Я вернусь, Лис, вернусь…

Дом словно умирает после отъезда Ярре — Лис забился в комнату и ни с кем не хочет разговаривать, Эйзе помогает Альберику на кухне — ораву по-прежнему надо кормить, независимо от происходящего вокруг, лекарь меняет в очередной раз повязки Наместнику, даже мелкие где-то притихли в саду — видимо, играют. Приблуд вообще не видно и не слышно, они немного оправились от ран, но стараются из комнаты не выходить — еще слабы.

Мерный слитный топот коней, привычное дело. Отряд очень торопится, они должны успеть — времени осталось очень мало. Какие-то незнакомые тропы, гонец сумел проехать за сутки без отдыха, и сейчас ведет отряд. Там, где прошел один, не обязательно, что пройдет несколько сотен, отряд растянулся, рядом может держаться только три человека. На узкой тропе навстречу им вдруг выезжает отряд — и это твари. Ведет их тот же зеленоглазый предводитель, тот же шлем с высоким султаном перьев. Сотник буквально сталкивается с ним лицом к лицу — лошади становятся грудь в грудь — на узкой дороге не разминуться. Если вступить в схватку — то погибнет много народу с обеих сторон, а это невозможно — мечи и воины нужны в другом месте. Отчаянно, про себя взмолился сотник: «Ради ваших богов, пропусти нас! На границе бой — прорвут оборону — придут большие отряды из Империи — вас сомнут навсегда! Лис…» И видит глубочайшее изумление, полыхнувшее в зеленых глазах — он, похоже, понял или почувствовал мысли чужака. Негромкая команда — и отряд тварей буквально растворяется по сторонам дороги, исчезает в зарослях. Ни одного слова, ни одного выстрела, но людей пропустили без боя…

Лис лежит пластом уже два дня. После отъезда Ярре словно что-то сломалось в душе юноши. Его страх перед ночной темнотой попытались уменьшить — ночью в комнате горит ночник, на койке рядом спит Альберик — мелких приходится оставлять одних в кухне — они наторез уперлись и не пошли ночевать в чужую комнату. Но это не помогает — Лис не спит ни днем, ни ночью, вздрагивает от любого постороннего звука, отказывается есть. Мордочка осунулась. глаза постоянно заплаканные. Он еще как-то держался, пока Ярре был рядом, а сейчас совсем расклеился. Эйзе это очень тревожит — что будет еще через несколько дней, если уже сейчас замученный Лис больше похож на тень Предвечных чертогов, чем на живое существо. Наместник не хочет говорить на этот счет — Ярре последнее время многое брал на себя в управлении городом, жалея время Цезариона, проведенное без возлюбленного Мыша, а сейчас все эти заботы пали на него, люди практически постоянно находятся в доме, тварей приходится либо прятать в холодную погоду в других комнатах или выносить в сад на прогулку. Хорошо, хоть Берси прекратил свои вражеские вылазки и нападения на Наместника и Альберика и научился спокойно играть в саду с фазанятами и Моди без дикого рева и ворчания. Не до них теперь. Ничего, Ярре вернется… Пока от отряда вестей нет, и Лис чахнет просто на глазах.

Вот и сейчас — Лиса вынесли утром подышать воздухом на холодное уже солнышко, мелкие куда-то унеслись. Эйзе сидит рядом — в дом пока нельзя — у Наместника — совещание с его сотниками. Приблуд пока из комнаты лекарь не выпускает, так что поболтать или поиграть Эйзе просто не с кем. Лис лежит на расстеленном меховом плаще вниз лицом, не шевелится. Робкие попытки мелких поиграть с ним заночились неудачей — они обиделись и куда-то убежали в сад. Прохладный ветерок шевелит концы вьющихся рыжих волос. Дис лежит так тихо, что не видно даже, как дыхание приподнимает плечи. Мы серьезно и напряженно рассматривает исхудавшую руку, с глубокими впадинами на месте сухожилий, ставшие почти прозрачными пальцы. Ему крайне все это не нравится. Очень не нравится. Альберик приносит поесть — пара кусков хлеба, сладкий пирожок, разделенный на несколько частей, кувшинчик молочка — пока и покормить их в кухне невозможно — дом полон людей, все, конечно, знают, что у Наместника живет несколько ручных тварей, но показывать их людям никто не собирается — не хватало. чтобы обидели или оскорбили друг друга. В ответ на предложение поесть Лис только отрицательно качает головой. Альберик, вздохнув, уходит. Мыш неожиданно пересаживается поближе к Лису, приподнимает его за плечи, кладет себе на колени.

— Ты себя заморить собираешься — Ярре порадовать видом скелета и бледной кожей?

Лис молчит.

— Лис, что происходит? Почему не ешь? Ну так же нельзя, Лис.

Ли пытается вырваться — но не получается — он сильно ослабел за это время.

Эйзе трясет его за плечи:

— Эй, опомнись! Ты же воин, все-таки, может, вспомнишь об этом, наконец? А?Лис, ты что с собой творишь?

— Не трогай меня. Ничего не хочу…

— Лис, Ярре вернется через неделю — о чем горевать-то?

— Он не захочет меня…

— Такого — нет, конечно. Ты же совсем слабый стал — что ж он, зверь, что ли, чтобы полубольного на ложе тягать? Лис, есть надо и двигаться — ты совсем белый стал, одни веснушки торчат.

— Не хочу…

Мыш вдруг встает и поднимает на руки рыжего — он очень похудел, и для Эйзе не представляет труда это сделать. Он несет покорно повисшего на его руках Лиса и вдруг со всей силы приподнимает и бросает его в ледяную воду бассейна. Рыжик визжит от неожиданности, начинает беспомощно барахтаться на поверхности, отфыркиваясь. Неожиданно изворачивается, выскакивает из бассейна и несется за убегающим Эйзе. С одежды ручьем течет вода, но Рыжик этого незамечает — ему надо догнать Эйзе и отомстить. Лукавый Мыш сумел пробудить в нем хотя бы чувство гнева. Лис все-таки догоняет его, хватает за руку, волочет к бассейну, Эйзе сопротивляется, но не сильно стараясь, в итоге — он тоже летит в холодную воду. Лис вдруг как-то неуверенно смеется. На писк прибежал Альберик, ахнув, вытаскивает Эйзе изводы, бежит в дом за теплыми плащами, натягивает их на мокрых и замерзших тварей, тащит на кухню — слава богам, по дороге никто не попался. Загоняет близко к очагу, заставляет быстро раздеться, приносит сухую одежду, накидывает на них сухие плащи. Мыш только смеется. Лис робко улыбается — он словно проснулся после долгого и тяжкого сна. Альберик наливает горячий отвар из ягод — попить, чтобы не простудились. А Лис вдруг робко протягивает руку за кусочком сыра и хлебом. Старик быстро сует ему в руку еду, не попусти боги, снова расхочет. Но юноша начал жевать, совсем голодный, извел себя, жадно глотает. Эйзе только улыбается — небольшой насморк — невеликая плата за пробуждение Лиса. И громко чихает — все-таки, промерз.

Рыжий неуверенно смотрит на него, продолжая жевать хлеб.

— Лис, ну что ты удумал?

— Я не хочу, чтобы он был со мной. Пусть я буду страшный, и он не захочет меня.

— Не понимаю — почему?

— Боюсь…

— Чего же? Ярре никогда тебя не обидит.

— Нет, не его. Не хочу, боюсь… После той ночи боюсь — боли боюсь.

— Лис, но ты же влюблен?

— Да, но я боюсь, что он захочет меня. Я не могу!

— Лис, Лис, погоди — ты же можешь поговорить с ним после возвращения. Лис, он — не насильник и не злодей, он влюблен в тебя и не причинит зла…

Лис опять начинает безутешно рыдать. С ума сойти можно. Любить и бояться.

Ярре после встречи с отрядом тварей долго не мог успокоиться — он не ожидал, что твари пропустят людей без боя. Они по-прежнему очень торопились, но утреннее просишествие выбило всех из обычной колеи — что хотели твари, почему они отступили? Даже Ярре не понял, что предводитель тварей сумел услышать чужака только потому, что горький его призыв: «Лис!» оказался настолько сильным, что Тварь прочел его эмоции и мысли. И отступил, признав правду происходящего. Впервые за всю историю войны встреча не завершилась стычкой.

Обычная привычная работа — с дороги — сразу в бой. Крепость еще держалась — стены были в нескольких местах второпях залатаны — видимо, пробивали их уже не раз, но над крепостью реял стяг Империи, а на стенах стояли воины Империи. Увидев вылетевший на всем скаку из леса большой отряд, нападающие мгновенно исчезли, словно и не было их. Побросали стенобитные машины и часть имущества и исчезли. Но так даже и лучше- воинов Ярре терять было нельзя. Комендант, весь перевязанный, видимо, мордобой, учиненный Наместником, привел к ожидаемому, довольно четко доложил, что напали неожиданно, поскольку договор еще был не подписан Имератором, то решили, что можно еще покуражиться.

— А Наместник?

— Ранен…

— Понятно.

Да уж понятно, сиганул из-за твари в огонь… Ладно, что говорить теперь — случись что с Лисом — куда угодно полезешь, чтобы спасти. Ярре молча рассматривает карту — надо завтра проверить весь путь до границы — еще не хватало, чтобы снова напали после ухода отряда. Солнечноликий недоволен будет. Наместник со своим Мышом как с ума сошел — ему, кроме Эйзе рядом, больше ничего и не надо. Опомнится, может быть… Нудная привычная работа — проверка оружия, сбор снаряжения — завтра надо выступать к границе. И одна постоянно сверлящая мысль — как там Лис, что с ним? Так плохо расстались, так больно было. И обещание вернуться — ну куда же теперь деваться…

Лис просле встряски, которую ему учинил Эйзе, немного ожил. Мелкие принеслись тут же, как только поняли, что в ними сейчас поиграют. Они вообще быстро соображали. Притащили чуть подросших фазанят — они их таскали на руках постоянно, как курята не передохли от такой заботы — непонятно, но зато внимание тварят было сосредоточено на них и нападения на дом и людей прекратились. Одно плохо — теперь клетка с фазанятами путешествовала за ними везде, где бы они не спали, и хозяевам комнат приходилось это терпеть — ночи уже стали холодные, загон не подходил. Наместник, правда, уже грозился оторвать головенки фазаньим детям и сделать из них жаркое, но это больше в сердцах — он не любил ранних побудок, а эти начинали орать с самого утра. Лис бледно улыбнулся, когда по его плечам начали путешествовать пушистики. Берси опять вцепился в пальцы Лиса — видимо, никакими средствами его от этого отучить было нельзя. Отцеплялся он только по причине вкусненького пирожка от Альберика, или если Моди звал его пограть. Мелкие совсем освоились, и иногда казалось, что ими был заполнен весь дом — так быстро они перемещались и тихо шкодили. Правда, крупного ущерба не наносили — так, пара перевернутых и разбитых горшков, потревоженный сон Ремигия. Лис пытается улыбаться, а раз он не возражает, то Моди тут же залезает ему на колени — у него свои идеи, как у Берси — чужие пальцы помусолить, так здесь — обязательно приласкаться и прижаться покрепче. Лис со вздохом обнимает мелкого — куда деваться. Эйзе пожимает плечами, настроение Лиса ему не нравится по-прежнему, ну что делать, хотя бы так. Но в дурной голове Мыша созревает очередная идея — люди из дома уже ушли, можно вытащить в сад украшения и косметику Лиса и попробовать его накрасить — посмотреть, как будет с краской. То, что Ремигий запретил краситься ему, Мыш не забыл, но Лиса запрет не коснулся. Лис только вздыхает — Эйзе после всего случившегося полон сил, а ему ничего не хочется. Он боится, очень боится, он сам хотел, чтобы сотник обратил на него внимание и почувствовал желание касаться и ласкать его тело, а теперь, добившись своего, он отчаянно боится продолжения своих игр с человеком.

Эйзе несет из комнаты Лиса его крошечное имущество — несколько золотых безделушек, заколки для волос, краски. И увлеченно начинает красить белое, бескровное личико Рыжика. Надевает на него ожерелье, серьги, набрасывает сверху меховой плащ с оторочкой. Рыжик грустно смотрит на него — краска не скрыла бледного лица и измученного взгляда…

Ярре все эти дни без Рыжего мечтал только об одном — как он вернется домой, как Лис встретит его на пороге дома, как он прижмет к себе и обнимет нежное покорное тело, как сможет поцеловать, не боясь, что перепугает юношу насмерть. О дальнейшем думалось с трудом. Просто потому, что Ярре никогда не нравились мальчики, и он просто не знал толком, что с ними делать. Ладно, Лис достаточно опытен, чтобы объяснить…

Они вернулись через две недели — как и обещал сотник. Он от ворот, спешившись, просто бежал, надеясь поскорее увидеть возлюбленного Лиса, но встретил его Эйзе и хромающий на костылях Наместник. Берси с воем опять начал кусать пальцы воина, Моди тихо пищал где-то за спиной брата.

Холодея, Ярре спросил:

— А где Лис?

— В доме, он немного приболел…

В следующее мгновение Ярре уже летел в комнату Лиса…

Рыжий забился в самый дальний угол, когда сотник вбежал в комнату, тот притих и только испуганно блестели глаза из темноты.

— Лис, ты чего боишься? Я вернулся, все хорошо. Лис, где ты?

Тихий шорох возле кровати — Лис сидит на полу, спрятав в колени голову. Ярре тяжело вздыхает — не о такой встрече он мечтал. Рыжий весь сжался, молчит. Сотник тяжело вздыхает, подходит поближе:

— Лис, что случилось?

Молчание…

— Лис, а я вашего Владыку видел, ну, того, с зелеными глазами. Они нас пропустили, не вступили в бой.

Тихий всхлип в ответ.

— Лис, я сейчас тебя поймаю и отлуплю — чего ты ревешь-то? — в голосе сотника — уже неприкрытое раздражение.

Опять всхлип.

— Лис, чего ты ревешь-то? Я-то думал, приеду — ты обрадуешься. Мне уйти?

Молчание. Лис затаился в своей норке возле кровати.

— Лис, мне домой уехать? Отвечай — как ответишь, так я и сделаю…

Голос хриплый от слез:

— Нет…

— Ладно, мне можно к тебе подойти, я хочу на тебя посмотреть — мне сказали, что ты заболел.

— Нет, я здоров…

— Тогда чего плачешь? Можно, я подойду?

Долгое молчание, потом, со вздохом:

— Да…

Сотник осторожно делает один шаг, потом второй. Лис совсем рядом, приподнимает голову, и Ярре тихо вздыхает — после того, как Наместник привез его из борделя, прошел месяц. От тогдашнего умелого красавца осталось очень мало — мучения и болезнь сильно изменили юношу, а сейчас Лис похож на жалкого смешного лягушонка. Горький вздох:

— Лис, ну как же ты себя заморил!

Рыжий поднимает голову, невнятно что-то шепчет. Потом говорит яснее:

— Я не хочу, чтобы ты желал меня. Боюсь.

Сотник от неожиданности садится прямо на пол, сдержаться он не может, его просто раздирает от хохота:

— Лис, дурачок рыжий, да кто тебя возжелает такого зареванного и испуганного? Ну ты и выдумщик!

Юноша внимательно смотрит на человека — не лжет ли. Ярре давится нервным смешком — ну кто мог подумать, что Лис будет его бояться — чтобы ничего лишнего не позволил… Да ведь…

— Рыжий, успокойся — я не возжелаю. Да и не умею я с мальчиками… Не нравится мне это…

Ну да, немного слукавил — в смешливые серые глаза Лиса заглядывался и наплевать было, что мальчишка, но сейчас-то его надо как-то утешить и успокоить. Рыжий облегченно вздыхает:

— Правда?

— Клянусь — правда-правда. Пальцем не прикоснусь, — а про себя: «Пока ты не пожелаешь этого, рыжее солнышко!»

Лис потихоньку подвигается ближе, вздыхает, робко взглядывает на Ярре — сердится, нет? Сотник мягко улыбается — нет, не сердится. Лис глубоко вздыхает, прижимается к жесткому плечу — защитник вернулся. Все хорошо.

— Ну что, рад, что я вернулся? Не боишься? Нет?

— Нет, — тихий шепот где-то у плеча.

Радость моя рыжая, ну кто же тебя насильно тронет? Дурачок маленький. Придется снова приучать в себе. Лис бешеный. Смешной… Юноша сладко вздыхает, сжавшееся тело расслабляется, Лисенок утешился, все встало на свои места…

Обычные хлопоты — сотника кормит Альберик, потом зовет Наместник, нужно узнать о том, что произошло на границе. Но только говорят они далеко не об этом.

— Как вы, Господин?

— Через пару недель смогу вставить ногу в стремя.

— Я хочу вернуться в свой дом. И Рыжего забрать.

— Он сейчас не пойдет с тобой. Он всех извел за эти две недели — просто рыдал целыми днями. Эйзе говорит, что он тебя боится…

— Боги, почему? Я что-то не так сделал?

— Нет, боится, что ты его заставишь… Здесь он под защитой Эйзе, а в твоем доме…

— Да что же я — насильник или зверь какой? Господин, он совсем умом тронулся — такое про меня думать!

— Ну что с ним поделаешь — он через такое прошел… А сейчас совсем как ребенок себя ведет. Потерпи немного. Его опять приручать надо…

— Давно меня никто не кусал…

— А он никого, кроме тебя, и не кусает. Похоже, это как у Берси — кого любит, того и жует.

— И что теперь делать?

— Да ничего — отдохни пару дней, попиши донесение Солнечноликому, повозись с Лисом, он ночами вообще не спал без тебя. Приручи его. Игрушку, что ли, купи — не знаю, правда, что он любит.

— Игрушку… Краски для лица, что ли?

— Нет, ему, пожалуй, сейчас оружие важнее — он всего так боится. А ведь сопротивлялся при нападении…

— Я видел их Владыку. Они отступили, пропустили нас. Боя не было.

— Не может быть такого!

— Было. Не знаю, почему.

Глубокий вздох Наместника:

— Возможно, пришло время перемен…

Наместник продолжил этот разговор уже ночью, с другим собеседником. Теплый, ласковый Мыш лежит рядом. Сегодня Ремигий сильно устал, да и Эйзе набегался по дому — Альберик по-прежнему против того, чтобы взять в дом еще одного раба, но, пока Наместник занят, присматривать за мелкими и Лисом поручают Мышу. Приблуды немного оклемались, но мелкие их ни в грош не ставят и просто не слушаются, а бить их, конечно, людям нельзя — Наместник сразу головы оторвет за такое, разрешено Альберику и только за дело. Правда, как-то меньше стали шкодить, а, может, просто обжились немного. Поэтому обоим в эту ночь не до любви. Мыш ластится к Ремигию, пристраивается на его груди, прижимается к боку. Тот только вздыхает. Устал.

— Мыш, Ярре видел вашего Владыку. Он пропустил отряд без боя. Почему?

Мыш мгновенно притихает. Упорно молчит, не отвечает, но Наместник чувствует, как бешено заколотились сердечки.

— Мыш, ответь мне — ты же знаешь.

Эйзе тяжко вздыхает, садится на постели, откидывает назад рассыпавшиеся волосы. Наместник очень любит смотреть, как он это делает — легкое гордое движение головы назад, волны светлых, отросших еще больше волос струятся по плечам и спине. Ничего женственного здесь нет — это, все-таки, воин, но движение такое изящное, такое красивое.

— Я каждый раз предаю то тебя, то его… Если я отвечу — я выдам его мысли. Не хочу говорить.

— Даже после того, как мне тебя едва не под ноги бросили. Счастье еще, что я смог опомниться и не замучить тебя…

— Мог, но не сделал же такого.

— Едва не сделал. И все же, Мыш почему не напали на отряд?

— Не знаю…

Светловолосая голова упрямо опущена, губы плотно сжаты.

— Ладно, не отвечай… — и безо всякой связи, — холоднее с каждым днем, зима скоро.

Мыш поворачивается к нему лицом, вздыхает:

— Да, зима скоро. В горах голодно будет.

— Мыш, и все же — что тебе велел ваш Владыка, что он хочет от меня?

— Ничего…

— Мыш…

— Я не хочу говорить.

Наместник поворачивается и вдруг прижимает зазевавшегося Мыша к ложу всем весом, прижимается губами к его макушке:

— Попался, зазевался и попался!

Мыш возмущенно пищит, пытаясь вывернуться. Но Наместник держит крепко. Эйзе изгибается, выворачивается-таки из-под воина и падает сверху на него. Прижимается губами к губам Ремигия, по-прежнему очень крепко, по-прежнему неумело. Воин усмехается и вздыхает, прижимает его к себе, Мыш уже оседлал его сверху, пищит от восторга. Ремигий приподнимает его над собой и снова придавливает сверху. Мыш глубоко вздыхает, открывает затуманенные глаза, воин нежно целует его в веки, тихо отбрасывает растрепанные пряди с лица мальчишки. Тот выгибается ему навстречу, обхватывает ногами бедра воина, тесно прижимается горячим телом. Бедный Ремигий! Лис, как оказалось, многое успел объяснить Мышу, и теперь Цезарион не может устоять перед жаждущим ласк мальчишкой. Торопливо стаскивается через голову рубашонка, Мыш еще просто не успел раздеться полностью, горячие руки воина осторожно поглаживают плечи Эйзе, постепенно спускаясь ниже, забираясь в теплое нежное местечко, мальчишка коротко всхлипывает и впивается зубками в плечо воина. Вот это у нас новенькое — опять Лис научил, все никак не успокоится, рыжий пройдоха. Мыш тихо смеется — во время любовных игр воин почти все время говорит вслух, значит, и пройдоха был услышан. Ремигий тоже смеется — он уже потихоньку подобрался, обцеловывая мальчишку, к нежным соскам, легко прихватывает их зубами, Эйзе вскрикивает от неожиданности, раскидывает руки в стороны. За эти дни постоянного безделья они немного привыкли друг к другу, и это движение Мыша говорит, что он готов принять своего господина.

— Мыш? — это уже привычно-спрашивать разрешения у возлюбленного…

— Да, — голосок срывается, но в нем — нежная улыбка.

Осторожное движение в сторону — погладить животик, развести голенастые ноги — Мыш упорно не поддается попыткам Альберика его откормить. Мальчишка на мгновение застывает, потом приподнимается навстречу рукам любимого. Осторожно смазать, еще раз приласкав замшевую теплоту паха, попытаться растянуть вход. Каждый раз Ремигий безумно боится причинить боль, вызвать судорогу отчаяния и недоверия. Но пока все идет хорошо, Мыш сам подается вперед, чтобы облегчить вход. Воин судорожно вскрикивает, резко входит в тело возлюбленного. Мальчишка изгибается под телом мужчины, стонет, рвется, чтобы быть еще ближе. Ремигий осторожно придерживает мальчишку за бедра, довольно медленный темп проникновения все убыстряется, мальчишка судорожно дышит, захлебываясь от возбуждения, которое еще только усиливается. Мыш мало что понимает в эти моменты, со стоном он вдруг вцепляется в плечо Ремигия во всей силы, тот вскрикивает от боли… и от безумного удовольствия — они кончили вместе. Мыш отчаянно вскрикивает, Ремигий быстро зажимает ему рот:

— Тише, тише — ночь, перебудишь всех…

Поцелуй в ладонь, воин нежно целует закрытые глаза, в уголках — слезы удовольствия:

— Счастье мое, спасибо…

Мыш блаженно стонет, вытягивается на ложе. Надо бы искупаться, сменить перемазанные постыни. Не хочется — все завтра, завтра. А сейчас — спать… В доме снова тищина и покой. Сон…

Конечно, Лис слышал все. Он опять не спал ночью, лежал на кровати, положив голову на вытянутую руку и рассматривал лицо спящего сотника. Ярре за день набегался так, что даже не возмущался, когда Лис указал ему на соседнюю кровать — на ней до этого спал Альберик. Старик пошел воспитывать отбившихся за это время от рук мелких, с кухни слышался их визг и писк — похоже, отлавливали для вечернего купания. Сотник просто рухнул на кровать и мгновенно уснул, не обращая внимания на тихие вздохи Лиса. Не до любви ему было. И не до страха Лиса, что он насильно тронет его — поспать бы после трудного дня до утра спокойно. Зато Лису не спалось. Он рассматривал в неверном свете масляного ночника лицо сотника — усталое, осунувшееся за время пушествия. Потом протянул руку и прикоснулся к тяжелым прядям черных полуседых волос, провел по перепутанным завиткам. Он всегда жался к Ярре, ощущая его тепло и его руки, не разглядывая особо его лицо и тело. А тут — странное, неосознанное желание рассмотреть поближе спящего человека. Под тонкими пальцами пряди волос поползли вниз, прикрыв лицо сотника, тот досадливо проворчал что-то во сне, повернулся на бок. Лис убрал руку. Потом снова протянул, погладил его по волосам, Ярре вздохнул. Пальцы Лиса скользнули по виску сотника, легли на его щеку. Не ласка, нет, прикосновение, изучение странного существа, находящегося рядом. Самое необычное, что человек, всегда спящий очень чутко, просто не чувствовал прикосновений твари, они его не беспокоили, или были приятны? Сон, это только приятный сон — нежные руки Лиса, бродящие по его лицу и ласкающие его. Если бы сотник смотрел рыжему в лицо, то юноша никогда бы не посмел касаться его и изучать. Но человек глубоко спал, а, значит, можно было сделать то, что давно хотел — прикоснуться к лицу и приласкать его. Просто приласкать, не соблазняя.

Мягкие, нежные прикосновения все-таки разбудили сотника, лицо немного напряглось и затвердело, перестало быть беззащитным. Но Лис не почувствовал момента пробуждения и того, что сотник уже настороже. Все так же беззаботно бродил руками по его шее, обнаженной груди и плечам, лаская напряженные мышцы, прижимая немного кожу в виде слабой ласки. И испуганно вздрогнул, когда его руки оказались накрыты сверху жесткими ладонями Ярре. Прижаты к телу сотника, пойманные на месте преступления. Ярре медленно приподнялся, не отпуская руки Лиса, передвинулся на его кровать. Лис испуганно пискнул, он забывал людские слова от страха. Сотник очень осторожно привлек его за плечи к себе, обнял, все так же удерживая руки Лиса в своих ладонях. Лис попытался высвободиться, но тщетно. И вдруг рванулся из всех сил, снова вспомнив, как это было с ним. Только прикусил губы, чтобы не кричать. Ярре вздохнул, попытался прижать его еще крепче, начал что-то шептать успокаивающе. Лис забился еще сильнее и вдруг вцепился в незащищенное запястье сотника, со всей силы сжал зубы, стараясь сделать как можно больнее. Ярре резко выдохнул, опустил руки рыжего, тот вцепился ногтями в его пальцы, пытаясь заставить сотника его отпустить. Ярре отбросил Лиса в сторону, резко встал. Молча накинул какую-то одежду и так же молча выбежал из комнаты, изо всей силы грохнув дверью. Звук был оглушительный. Задремавший было Мыш вздрогнул от испуга, Наместник торопливо начал гладить мальчишку по голове, успокаивая. Он-то отлично понял, что произошло. Только Ярре с досады позволял такое в его доме, а еще он понял, что сотник оскорблен. А еще — что не домой он пошел…

Конечно, не домой. При всем при том — сотник был человек живой и свои желания у него тоже были. Пока Лис нуждался в его помощи и защите, он даже не думал уйти куда-нибудь, чтобы поразвлечься с разбитной девчонкой. Но то, что призошло сегодня — проснуться от потаенных ласк, ощутить доверчивые прикосновения Лиса, такого непохожего на себя дневного, и при попытке приласкать совсем немного оказаться в роли едва ли не насильника над ним — это было уже чересчур. Ночное время — самое подходящее, чтобы развлечься с безотказной девчонкой в борделе и не утешать безумную тварь…

Ноги сами принесли Ярре в дом, откуда не очень давно Наместник забрал Лиса. Заведение было с хорошей репутацией, девочки были не болтливы. Самое главное. Правда, управляющий несколько побледнел, когда понял, кто перед ним, но заказ на девочку исполнил мгновенно. Девочка оказалась опытная, давно знакомая, заулыбалась, увидев сотника:

— А давненько вы не заходили, господин!

— Был на границе…

— Вот как…

Привычно манящий взгляд серо-зеленых глаз, яркий большой рот призывно улыбается. Можно подумать, ему нужно это. Простое удовлетворение мужских потребностей. Да и девочка поняла, что нежности сегодня, похоже, сотнику не нужны. Она просто берет его за руку и тянет в свою комнату. Сотник чуть морщится — запястье глубоко прокушено. Девчонка смеется — похоже, возлюбленная сотнику этой ноью отказала? И глумливая ухмылка в ответ — твоя правда, отказала. Ненависть и злоба, недовлетворенное желание, страх, гнев. Все это — не лучшие советчики, но сотник уже остановиться не может. Девчонка притаскивает его в свою комнату. Широкое ложе, приглушенный свет от ароматических светильников, фрукты и вино на низком столике. Девчонка лукаво српашивает:

— Как вы желаете, господин?

Ярре кривит губы:

— Ну только без новомодных изысков.

Та пожимает плечами. Усаживает мужчину на край ложа, присаживается рядом. Кладет руки на плечи привычным хозяйским жестом, расстегивает фибулы, кое-как стягивающие края туники. Усмехается про себя — одежда в таком беспорядке, что можно подумать, что бежал с места преступления. Сотник не шевелится, он разгневан и полон брезгливости к самому себе — польститься на развратного щенка, который ведет себя, как высокородный. Тварь. Не человек, тварь… Умелые руки, тем временем, развязыают набедренную повязку, стягивают ее. Сотник сидит неподвижно и желания принять участие в игре на раздевание не принимает — это ему безразлично. Девчонка снова хмыкает про себя — такого мужчину обидеть и отказать в любви — это какой дурой надо быть. Ладно, можно и так поиграть. Разукрашенные хной быстрые шаловливые пальчики касаются мошонки, поглаживают ее, чуть сжимают. Сотник глубоко вздыхает — ощущения приятные и знакомые. Уверенная рука путешествует дальше — поглаживает живот и ласкает пах мужчины, девица сползает на пол, прижимается волосами к бедрам сотника, чтобы он почувствовал шелестящее движение длинных черных волос на внтренней стороне бедер. Шлюха внимательно смотрит на воина снизу вверх — на его лицо. Нет, возбуждения нет — лицо мужчины неподвижно и спокойно. Пожалуй, он даже дремлет… И резко вздрагивает, когда умелые пальцы нажимают хитрую точку, чтобы вызвать возбудение. И тело сотника, наконец, отвечает. Поспенно в паху появляется жгучая, даваящая боль, желание нарастает. Лукавая девка облизывает губы и целует восставший ствол. Мужчина вскрикивает от неожиданности-он слишком долго был один, почти забыл все. А девица продолжает свою жестокую игру — горячие пальцы охватывают возбужденный член, влажный язычок скользит, лаская, по всех длине, ласкает головку, снова опускается вниз, исследует вздувшиеся извитые вены, набухшие от приливающей крови. Сотник глухо стонет. Девочнка смеется, встает с колен и тянет сидящего сотника на себя, опрокидывая сверху, широко разведя ноги, раскинув руки в стороны — поза полного подчинения, поза, зовущая к соитию. И мужчина отвечает на призыв — приподнимает ее бедра и входит во влажную теплую пещерку. Девчонка заученно стонет, изображая страсть. О, боги, зачем уж так утруждать себя — Ярре это не надо. Он по-прежнему даже не пытается ее ласкать, да и ей это не хочется. Просто медленно ускоряющиеся движения мужчины в ее теле, дающие ощущение удовольствия и какого-то душевного удовлетворения. Боль от обиды уходит, сейчас важнее всего вот эти дивижения, все быстрее и быстрее, девчонка пытается выкрутиться из-под него — похоже, Ярре слишком сильно стиснул ее бедра, слишком глубоко входит, делает больно. Но он уже остановиться не в силах — движения тела все быстрее и быстрее, все жестче хватка железных пальцев. Глухой вскрик, мужчина выгибается назад в любовной судороге и падает сверху на женщину, выходя из ее тела. Она пытается изображать такие же судороги, хотя удовольствия почти не испытвает. И внезапно слышит:

— Не пытайся — мне это не нужно…

Девчонка сноровисто кивает и быстро садится. Ее мало волнует, что мужчина еще только отходит от возбудения и оргазма, что он пытается задремать. Задав вопрос про продолжение и получив отрицательный ответ, она довольно кивает — оплачена вся ночь, а клиент, похоже, пришел сюда не столько за любовью, сколько поспать. Ну это и хорошо — не надо будет еще раз напрягать себя в изображении наигранных чувств. Он свое получил и сладко задремывает. Вот и возлюбленная, поди, из-за этого выгнала — был недостаточно нежен. А так — ничего, даже какое-то удовольствие пытался ей доставить. Смешной!

Ярре возвращается в дом Наместника ранним утром — еще совсем темно. Трава вся покрыта морозными узорами — заморозок, а он выбежал из дома в тонкой тунике и босиком — только когда ноги заледенели, понял это. Хорошо, что кошелек успел схватить, было чем расплатиться за купленную любовь. Девочка попалась без гонора, да и неплохо с ней было. Правда, потом сил еще на один раз не хватило, ну да ладно, может, еще потом. По крайней мере- без истерик и визгов дала, что требовалось, и приняла деньги.

Стража пропускает его без единого удивленного взгляда — если сотник босой, значит, так надо. Лицо довольное, пахнет женскими притиранями — точно, сразу после возвращения в бордель сходил. Счастливчик! А тут стой, как на цепь привязанный, и вой, как тот пес цепной — ни ты, ни к тебе.

Злобно визжащее существо бросается на Ярре прямо в приемной — он еще едва в дом зашел. Лис взвизгивает раздраженно и гневно, хватает его руку, жестоко прихватывает по вновь полученной ране. Сотник жестко отталкивает его:

— Ты совсем обезумел, что творишь? Весь дом еще спит!

Лис только что-то шипит невнятно, яростно смотрит из-под гривы взъерошенных волос, скалится.

— Совсем с ума сошел? Кто я тебе, ты что бросаешься? Ты-раб Наместника, между прочим, ты что себе вообразил?

Лисенок яростно трясет головой и снова кидается на Ярре, тот перехватывает занесенную для удара руку и со всей силы бьет Лиса по лицу. От удара тот отлетает в сторону,падает на каменный пол и катится по нему. Застывает неподвижно, сильно ударившись головой. Сотник в такой ярости, что готов переступить через неподвижно лежащее тело и идти спать — пусть приходит в себя сам и сам перевязывет свои раны. Но видит неловко вытянутую вперед руку со сбитыми ногтями, совершенно неподвижную, на запястье — какой-то смешной маленький серебряный браслетик — Лис любит игрушки. И сердце сжимается-ох, что натворил, со всей силы же ударил, он еще такой слабый…

Ярре осторожно присаживается рядом, переворачивает Лиса вверх лицом, смотрит в бледное бескровное личико. Глаза закрыты, губы прокушены — видимо, когда падал вниз лицом. На скуле — огромная ссадина-ударился о пол. Тварь злобная, зачем кусался! Ярре приподнимает неподвижное тело на руки, несет в его комнату. Утром придется объясняться с Наместником. Состояние сытого удовлетворения, поселившееся в его душе после такого непритязательного соития, испаряется. Остается чувство вины и обиды.

Лис уже уложен в постель, на лбу — мокрое полотенце, ссадина промыта, кровь уже остановилась. Он пришел в себя, но глаза не открывает, жмурится, не хочет смотреть на Ярре. А сотник уже не знает, что и сказать, как загладить вину. Из прокушенного запястья временами сочится кровь, очень болит то место, где острые зубки твари вошли наиболее глубоко, но он на это уже не обращает внимания. Просто сидит рядом с Лисом, касается его бедра своим. Это уже привычная поза. Что натворили оба, зачем? Чувство вины все сильнее гложет, раздирает грудь. Лис молчит, словно уже умер.

— Рыжий, прости меня — я силу не соразмерил. Прости, очень прошу.

Лис открывает глаза — они сужены от злости и ярости, взгляд бешеный.

— Лучше убил бы сразу. Что остановило — Наместника боишься? — зубки зло и неприятно скалятся.

— Не боюсь, надо, он меня накажет. Но ты, Лис…

— Ненавижу тебя, похолтливый зверь!

— Лис, кто? — в голосе Ярре — искренняя растерянность, он не понял, что выкрикнул Лис.

— Тыыы! Ты — тварь похотливая! — в голосе Лиса дрожат слезы.

— Лис, ну тварь-то у нас — ты, я — человек…

— Ага, спарился с самкой и пришел хвастаться!

— Лис, ты что говоришь-то, ты кому это говоришь! Кто я для тебя? Как ты смеешь меня так оскорблять!

— Ненавижу, ненавижу тебя, видеть не хочу! Уходи отсюда, не хочу тебя!

— Это дом моего господина, он тебя купил, ты — его раб. Какое право ты имеешь мне приказывать! Ты — тварь не смеешь приказывать мне-человеку! Твое дело молчать и исполнять приказы!

— Ненавижу!

Сквозь крик обоих прорывается раздраженный голос Наместника:

— Вы, оба — заткнитесь, дайте поспать! Весь дом перебудили! Ярре, выпори его, забей до смерти, делай с ним, что хочешь, в конце концов — изнасилуй, но заткнитесь оба! Молчать!

Ярре вспыхивает, как девушка, Лис застывает с открытым ртом. Потом начинает беззвучно плакать.

— Лис, не надо, пожалуйста, я виноват, правда! — в голосе сотника — искреннее раскаяние. В ярости Наместник высказал потаенные желания человека — завладеть юношей. Только вот так плохо все это вышло.

— Я-раб, мое дело исполнять твои приказания. Захочешь — сделаешь то, что велел господин!

— А ты меня опять всего искусаешь!

— Горло бы перегрыз за такое!

— Не начинай снова кричать — господина разбудишь…

— А он велит тебе меня изнасиловать, ты только рад будешь!

— Лис, не безумствуй, зачем ты мне такой — зареванный, сопливый, кусачий, с дурным характером, — в голосе Ярре прорывается смешок. Обида ушла, словно и не было ее. А живой и теплый Лис — вот он, рядом. Немного избитый за злобный характер, заплаканный, но здесь, нежное тело рядом. Совсем рядом.

Сотник наклоняется и крепко целует разбитые губы Лиса, они пахнут кровью и солоноватыте на вкус, но такие мягкие. Лис зло взвизгивает, пытается вырваться, а потом вдруг притихает, прижимается ближе, как-то удовлетворенно вздыхает…

— Вот теперь можешь меня силой взять…

— Спать я хочу, дурашка рыжая, до утра несколько часов осталось. А насчет наказания мне и тебе — подумаем завтра.

— От тебя этой… пахнет.

— Мне уйти?

— Нет, я потерплю. Не надо…

— Спи, дурачок. Утром все будет по-другому. Спи…

На кухне тяжело вздыхает разбуженный криками Лиса Альберик — еще не лучше — Наместник с Мышом орут чуть не каждую ночь, но, если еще и эти начнут ссориться — то хоть из дома беги. Забирай мелких с курятами и ищи прибежища в казарме — вот туда влюбленные твари точно не доберутся…

Утро начинается привычно — с воя Берси. Наместник приподнимает сонную голову над подушкой и снова падает спать. Мыш даже и не просыпается — привык уже. Сотник от невероятно горестного вопля вздрагивает и обнаруживает у себя в объятиях сладко спящего Лиса, когда он ночью подобрался и как вообще попал на его кровать — неясно, но зареванный Лис спит, крепко обнимая сотника за шею, прижавшись к нему всем телом. А как орал вчера, что боится, что сотник его силой возьмет. Вот он, рядом, бери прямо сейчас сонное рыжее чудо. Понятно, что никто ничего даже и не собирался делать — кто же предаст такое нежное доверие. Да и Лис сейчас на жалкого лягушонка похож, а не лисенка, которого год назад привез в свой дом сотник. Смешной рыжий лягушонок. Лис вздыхает, поворачивается поудобнее и продолжает сонно сопеть в шею Ярре. Тот прижимает его покрепче, укрывает сверху плащом потеплее — пусть спит, потом ссадину лечить будем, прокушенное запястье, синяки и ссадины, полученные во время выяснения отношений. Как-то привычно уже стало, что без увечий эти битвы не происходят. Лис кусачий… Немного отошел от всего и становится прежним — противным, упрямым, кусачим… Надо ему утром молочка найти. И браслетики с ожерельем купить — он любит рядиться. Дурачок рыжий. Лис…

Берси воет все сильнее, потом резко затыкается-получил свой привычный утренний шлепок от Альберика и кусок пирога впридачу. Причина воя на этот раз — уважительная — забыли втащить пуховичков в кухню, они в клетке всю ночь провели в холодном коридоре, замерзли и утром злобно исклевали пальцы тваренка. Старый раб вздыхает — всю ночь орали — сначала Мыш, потом сотник и Лис ссорились, старик совсем не выспался. А надо кормить всю эту бешеную ораву, умыть мелких и переодеть, дать поесть курятам. И так-каждое утро. Слава богам, что хоть Моди тихий по характеру, а двое таких оторв — это было бы чересчур, Наместник к ним слишком снисходителен. Хотя… Сердитое рычание — и зазевавшийся Альберик оказывается жертвой Берси — все комнаты свои на ночь научились запирать — кого покусать и помусолить с утра? Альберика… Значит, все снова хорошо…

Лис просыпается поздно, почувствовав чужое тело рядом, вырывается спросонья, зло шипит.

— А я думал, что мы помирились, раз ты ко мне спать пришел…

Рыжий вспыхивает так, что веснушки становятся не видны.

— Холодно было, а ты — горячий…

— Да уж, и что было ночью кусаться?

— А ты не понял?

— После того, как проснулся рядом с тобой — нет.

— Тыыыы! Ты-глупый!

Радостно определив, кто есть сотник на самом деле, Лис вылезает из-под теплого плаща. Сотник ахает — юноша в одной коротенькой рубашонке, едва прикрывающей бедра. Рыжий быстро шныряет в свою кровать, под свое одеяло, выглядывает из-под него только лукавый серый глаз и кончик острого носика. В него летят штанишки и сапожки:

— Прокройся, наконец, лисеныш! — и про себя: «Я же не железный…»

Тихий смешок под одеялом — горе с ним, то жмется от любого прикосновения, то слишком много понимает. Но неустойчивый мир все-таки восстановлен. Ладно, молочко на завтрак, пара пирожков, кусочки мяса — все это надо принести лисенышу в кроватку. Привычно это, а посмотри кто со стороны — ну что за бред — сотник Империи таскает еду рабу. Лис уже в голос смеется, ссадина на щеке довольно страшно смотрится, но не мешает ему морщить мордочку в улыбке…

Мыш в соседней комнате, наконец, просыпается. Еду им тоже принесли — Наместник завтрак не может таскать из-за ожогов, а Эйзиньку не надо тревожить — слишком утомлен. Альберик к нему все больше и больше относится как к девушке, балует и лелеет — первый кусочек — Эйзиньке, сладенькое молочко — ему же. Просто старик давно понял, что от этого зависит настроение и существование самого Цезариона. И счастливые глаза Наместника каждое утро — это лучшая плата за забаловывание твари…

День течет своим чередом — совещание у Наместника — тварей вон из дома — в сад, мелких — привязать, не пускать домой. Альберик за это время немного отдыхает. День холодный, Лис закутан в меховой плащ, он искапризничался утром, не хотел из комнаты выходить. После возвращения сотника капризы Лиса стали постоянными. Он сам не понимает, что с ним происходит — стоит ему увидеть сотника, и он начинает раздраженно пищать и фыркать. Мыш только смеется — только эти двое никак не могут понять, что им нужно друг от друга, даже Ремигий проорал это в ярости, безо всякой шутки. Отчаянная тяга друг к другу и страх быть непонятым. Мыш смирно сидит рядом, удерживая на коленях Моди — пока братишка не с ним, Берси никуда не уйдет. А Моди так мало надо — прижаться к кому-нибудь, полизаться, попищать немного…

Наместник, поддерживаемый под руку Ярре, выползает в сад — ноги еще сильно болят, но, слава богам — заживают. И видят они странную картину — Эйзе нежно целует в щеку Лиса, держит его за плечи и прикасается к его щеке. Сотник, оставив Наместника, делает шаг вперед, еще и еще… Боль, ярость, гнев. Ненависть к похотливой твари — так бы и убил бордельного щенка — никак не уймется. Эйзе поворачивается к нему лицом, губы в крови. Наместник спокойно спрашивает:

— Зализывал рану, что ли?

Эйзе кивает, сердито смотрит на Ярре:

— Ты его сильно ударил ночью, зачем?

И видит прокушенные руки сотника, что-то сердито шипит Лису, тот раздраженно дергает плечом. Эйзе повышает голос. Еще один отрицательный жест. Мыш довольно сильно дергает его за волосы, тот вскрикивает от боли. Сотник машинально подается вперед — Лиса обидели. Тот недовольно бурчит:

— Эйзе велел мне, чтобы я зализал те раны, которые нанес…

Человек ошалело смотрит на Наместника. Тот кивает:

— Да, зализывают друг у друга, у меня Мыш зализал рану на плече, а то бы до сих пор болела.

Лис встает, подходит к сотнику, берет его руку в свою, разрывает повязку, прикасается губами к ранам на запястье. Человек глубоко вздыхает. Нежный язычок осторожно скользит по поверхности ран, не причиняя боль, а забирая ее. Лис внимательно смотрит в лицо сотника из-под растрепанной челки, серые глаза таинственно мерцают. Мягкие губы ласкают кожу на руке. То, что испытывает сотник — не удовольствие, а очень личное переживание, удивительное, нежное, ни с чем не сравнимое. Юноша не позволяет ни одного лишнего движения, а все же это — лобзание. Нежный поцелуй, обещание будущего. Все, что только может пообещать затравленный маленький лисенок своему господину, другу, возлюбленному. Ярре глубоко вздыхает — он только теперь понимает, насколько странное существо ему привелось полюбить. И то, что без него уже невозможно — тоже понимает.

Лис со вздохом отрывается от руки Ярре, и магия обещания кончается. Сотник трясет головой, приходя в себя после такого странного действа. Внезапно обнимает Лиса, не обращая внимания на удивленный взгляд Наместника, улыбку Эйзе. Лис вздыхает и смеется ему в ухо, он тоже прижимается изо всех сил к человеку. Ревнивый вой Берси останавливает их, малыш жестоко уязвлен и бурно негодует. Сотник с трудом отрывается от возлюбленного Лиса, растерянно смотрит на бурчащего тваренка. Он с трудом возвращается в действительность.

Эйзе тихо шепчет Наместнику:

— Похоже, у Лиса будет сегодня первая ночь с его господином…

— Ты думаешь? Ярре навряд ли осознал, в чем дело…

— Поспорим на серебряный браслет?

Наместник смеется… Кто же будет спорить с тварью? Только чтобы проиграть и подарить ему желанную игрушку? Это можно…

— Переговоры будут скоро, Ярре…

— Откуда вы знаете, господин? Или Эйзе?

— Нет, конечно, но они упорно ведут к этому. Мыш отказывается говорить о том, почему остался со мной. С тобой они не вступили с бой. Пропустили, хотя должны были напасть. Идет очень холодная зима. А все долины в наших руках уже пару лет. Значит, будут снова нападать или просить мира. Мыш-то совсем юный, и те, что погибли в том бою — тоже.

— И наши разъезды, господин… — тон сотника недопустимо резкий для общения с Наместником.

— Да, и моя сотня тоже — они почти все были мои одногодки. Я помню, не злись, Ярре. Просто я перестал жаждать мести — вся ненависть словно вытекла из меня, как вода из разбитой чаши. Ничего не осталось. Возможно, Эйзе забрал ее, не знаю. Они намного сложнее, чем мы думали в начале войны.

— Да, сложнее, Вы правы.

— И еще, Ярре, ради пресветлых богов, перестань колотить Лиса — он слишком натерпелся от других, чтобы терпеть от возлюбленного.

Сотник вскакивает и в ярости кричит:

— Да кто его трогает, он все руки мне изгрыз, одичал совсем за эти две недели. Колотить-как вам такое в голову приходит, господин. Ведь совсем извел своими капризами.

— А ты не собирался сегодня в ювелирную лавку?

— Да, хочу купить пару браслетов и ожерелье для Лиса. Он давно просил — еше до отъезда.

— Купи мне серебряный браслет на девичью руку — для Эйзе.

— Хорошо…

На улице становится уже холодно, люди из дома ушли, Мыш утаскивает в дом мелких с клеткой с фазанятами — они их таскают везде с собой, хотя бы из клетки перестали выпускать — а то уже искали всем домом, разбежались по саду, едва собрали. Реву было немеряно. Лисенок потихоньку волочется следом, кое-как за ним ковыляет Наместник — ходит еще больновато, а разрешать, чтобы его носили — воин не хочет. Вечер на дворе, скоро ночь…

Мыш сидит в спальне — расчесывает волосы. Наместник, после того, как стал немного передвигаться, не всегда находится с ним. Вот и сейчас он где-то у приблуд в комнате.

— Мыш, ты один? — голос Лиса немного странный.

— Да, заходи…

— Я попросить хотел…

— Да?

— Мыш, вы же любитесь с Наместником почти каждую ночь…

— Ну да, а что? — в голосе Эйзе появилась настороженность — какое дело Лису до их любви с Ремигием…

— Мыш, я хотел попросить флакончик с маслом. У меня нет. А… — Лис запинается и робко замолкает.

Эйзе откладывает в сторону расческу и поворачивается к рыжему лицом, внимательно рассматривает зарумянившееся лицо Лиса.

— Да, а зачем тебе — ты же его не хочешь? Ты же сам говорил? — Эйзе откровенно усмехается, смотрит на смущенного юношу.

— Мыш, ну дай, пожалуйста, только Наместнику не говори — он смеяться будет…

Мыш вздыхает:

— Ладно, не скажу. А какое хочешь — есть лавандовое, а есть какое-то с запахом свежести? Что ты хочешь?

— Дай хоть что-нибудь…

— Ладно. Подкрасить тебя — ты сильно бледный?

— А сможешь?

— Конечно. Только идем в твою комнату — господин сильно рассердится. если увидит, чем занимаемся…

— Да, конечно…

Мыш быстро встает и убегает вместе с Лисом. Дело серьезное — рыжий лягушонок вдруг захотел любви…

Сотник возвращается довольно поздно — он еще и немного выпил в таверне после удачной покупки. Наместник уже ушел в свою спальню, и покупку можно будет отдать только утром. Ярре тихонько крадется в комнату Лиса — скорее всего, не дождался — спит уже. А вот и нет — в комнате тускло горят лампы, в масло добавлены лепестки цветов, слабый запах роз и лимонов. Лис сидит на маленькой скамеечке, похоже, дремлет. Сотник подходит поближе, надо будет его унести в кровать — похоже, заснул, ожидая. Лисенок поднимает голову, сотник тихо ахает — в полутьме комнаты тоненькое лицо Лиса светится жемчужным светом, рыжие волосы окружают голову золотой короной. Они тщательно уложены и, похоже, немного подкручены — концы вьются чуть больше обычного. Лисенок улыбается — он, действительно, очень долго ждал. Ярре растерянно и немного неловко смотрит на юношу, тот чуть наклоняет голову. Свет приглушен не зря — он скрывает худобу лица, замученный и неуверенный взгляд. Но сейчас на сотника смотрит его прежний лисенок — тот, которого он помнит после того, как немного приручил год назад. Ярре быстро лезет за пазуху, достает бархатный мешочек, вытаскивает из него два широких золотых браслета и ажурное золотое ожерелье, смущенно говорит:

— Вот, я же обещал, что привезу, когда вернусь.

Лис тихо вздыхает, ласково кладет ладонь на золотые безделушки:

— Спасибо, красивые… Можно, я поблагодарю?

Сотник кивает головой. Лисенок встает и как-то очень осторожно прижимается к сотнику, обнимает его за шею, заглядывает в глаза. Ярре растерян и не понимает, что делать. А рыжий лукаво усмехается и прижимается к его губам, настойчивый язычок пытается проникнуть поглубже, раздвигает плотно сомкнутые губы мужчины. Сотник глубоко вздыхает, прижимает Лиса к себе, гладит по волосам, приоткрывает губы, чтобы продлить поцелуй. Он готов сделать сейчас все, что угодно, чтобы только сохранить этого удивительного, незнакомого, нежного Рыжика. А тот уже спрятал руки под тунику сотника, проводит пальцами по мускулистой груди, гладит сильные плечи. Сотник только вздыхает, тихо шепчет:

— Лис, я же совсем…

Поцелуй закрывает его губы, потом почти беззвучный ответ:

— Это не очень сложно, просто не отталкивай меня, хорошо?

— Лис, да о чем ты?

Лис только смеется, тонкие руки скользят немного ниже, поглаживают бедра мужчины, тот лишь крепко прижимает его к себе. Лис вздыхает — возлюбленный лишь чуть-чуть отвечает на ласки. Но и ждать другого было нельзя. Он скользит вниз к ногам сотника, тот тихо ахает и успевает схватить юношу за плечи:

— Нет, Лис, не надо…

— Но ты же был…

— Я не хочу так с тобой. Хорошо?

Юноша пожимает плечами — странные они, эти люди. Впрочем… Лис прижимается к сотнику всем телом, скользит по нему вверх, покрывая поцелуями грудь, плечи, повисает на шее, сотник пошатывается от опьянения, и все-таки Лису удается свалить его на ложе, Ярре испуганно вскрикивает и тут же перекатывается вбок — он боится придавить юношу, а тот очень доволен — он в момент падения ощутил, что сотник возбужден. Лис шутливо рычит и накидывается на мужчину сверху, легонько прикусывает соски, прижимает ладони к его бедрам, немного сжимая кожу. Сотник смеется — он очень скован, он толком не знает, что делать, он просто боится. Но Лис переворачивается на спину, ложится рядом, широко разведя полусогнутые ноги, тихо говорит:

— Я готов и хочу принять тебя. Только не делай больно… Мне рассказать, как?

— Нет, я попробую сам…

Ласковые нежные руки касаются живота Лиса, спускаются ниже, поглаживают возбужденный ствол — Лис тоже жаждет слияния, он тоже ждет. Ярре усмехается — Лис показывает на столик возле кровати — там маленький флакончик масла. Значит, ждал. Сотник грубовато прихватывает колени юноши, разводит их пошире, ложится между разведенных ног. Лис что-то шепчет — он боится не меньше. Но покорно ждет. Это первый раз и особого наслаждения он и не надеется получить — хотя бы дать радость господину. Ласковое поглаживание складочки между ягодицами, струйка прохладного масла на животик и ниже — в пах, еще ниже. Премазанные в масле пальцы скользят, Лису становится щекотно и он начинает безудержно хихикать. Сотник обиженно вздыхает и довольно решительно делает первое движение. Лис не успевает сказать самое главное- что нужно немного подождать, а его партнер начал свое движение в его теле. Юноша вскрикивает, выгибается всем телом, но боль вдруг делается приятной, он кричит, прижимаясь все сильнее и сильнее, желая более глубокого проникновения. И Ярре себя тоже сдержать не может, даже приласкать Лиса не может, тот дотягивается рукой, поглаживает свою возбужденную плоть. Со вскриком изгибается и кончает, уже не заботясь о партнере, а тот вздрагивает от странного ощущения — смерти и рождения в одно и то же время, и падает сверху на бьющегося в любовных судорогах Лиса. Они растерянно и удивленно смотрят друг на друга — ощущения были совсем не те, что ожидали. Потом Лис тянется к губам Ярре, целует, и чувствует теплое дыхание, нежные слова:

— Лис любимый…

В спальне Наместника дремлющий у него на груди Мыш тихо смеется:

— Господин, а ты ведь проиграл спор.

— Вот как, — в голосе Наместника — улыбка. — И ты думаешь, что помогла краска на лице и ароматические масла?

— А откуда ты знаешь про краску?

— Пальцы целовал у тебя, а они были перепачканы. Она, кстати, сладкая на вкус.

— Я не понял.

— Ладно, пусть Лис делает с сотником, что хочет, только ты не подкрашивайся — мне не нравится. Ты же воин все-таки.

— Да, воин. Только уже больше месяца не тренировался.

— Это дело наживное, тыуже окреп, можно будет начать тренировки с Ярре — я-то еще нескоро смогу нормально двигаться.

Мыш сладко зевает:

— Ага…

После долгого молчания воин вдруг спрашивает:

— Мыш, ты слышишь Лиса, если он достаточно близко? Так?

— Да, — после довольно длинной паузы на размышление.

— А меня?

— Иногда, вы ведь другие для нас.

— То есть, твари, по сути — идеальные шпионы? Подобравшись близко, вы можете знать о планах и мыслях врага. Так?

Мыш резко приподнимается и садится на постели, зло глядит на Наместника:

— Зачем ты спрашиваешь?

— То есть, если я правильно понял, то мои мысли для тебя доступны. За этим тебя отдали мне?

Эйзе зло шипит:

— Нет, не за этим. Никто не мог предположить, что ты сможешь принять меня. Даже если бы я знал, о чем ты думаешь — твои мысли недоступны — мы не понимает, как вы мыслите, ваши образы — чужие.

На глазах Мыша выступают слезы. Наместник так до конца и не поверил ему. Вопросы причиняют боль, но отказаться от ответов на них — сделать больно самому спрашивающему, поэтому придется говорить.

Тяжкий вздох:

— Мыш, не обижайся, я до сих пор не могу поверить, что ты остаешься со мной. Ведь дать тебе толком я ничего не могу — то, что ценим мы, у вас не стоит ни гроша. А что ты хочешь — это сих пор для меня загадка.

Эйзе вздыхает, да, не верит. Ну и пусть. Не объяснишь же чуждому существу, что только с ним одиночка-Мыш почувствовал себя маленьким, почувствовал себя любимым. Просто потому, что страшному зверю-Наместнику было не безразлично, что обуто на его ножки, не мерзнет ли он, сыт ли, здоров, не болит ли его рана. Соплеменникам было все равно, да и он сам никогда не обращал на это никакого внимания — воин — он и есть воин, а вот Цезарион — видел все, жалел, баловал, как ребенка. Как ему объяснить, что то, что он получает, для воина ничего не значит — просто любовь и забота. Для Мыша же это — драгоценный дар.

— Мыш, а что бы ты хотел в подарок от меня? Свободу?

Мыш внимательно всматривается в глаза Наместника — искренне ли спрашивает, не разгневается ли. Черные глаза улыбаются. Нет, не будет гневаться.

— Для моего народа — мир с вами. Еду. Для меня — оставаться с тобой всегда. Не прогонишь?

Ремигий резко садится в постели. Ну вот, сказаны главные слова. Твари хотят мир. И еду. И только поэтому Мыша бросили ему под ноги, позволив растоптать, растерзать, совершить насилие. Наместник раздраженно спрашивает:

— Только из-за мира?

Мыш молчит. Наместник не услышал последних его слов. Только про мир и еду. Что теперь повторять…

— Я отпущу тебя… К своим, конечно, тебе нельзя. Но есть целая Империя, и ты никогда не видел таких красот.

Мыш с писком спрыгивает с кровати:

— Ты опять не хочешь слушать, не хочешь, не хочешь!

— Эйзе, в чем дело, чего я не хочу?

— С тобой, с тобой…

Бедный Мыш не выдержал, рыдания сотрясают плечи, из глаз текут слезы, нос жалостно хлюпает.

И тут только до Наместника доходит — для моего народа совсем не то, что для меня…

— Мыш, прости, я просто не ожидал такого — ты хочешь после всего остаться со мной? Так?

Обиженный всхлип:

— Ты всегда так! Не слушаешь!

— Мыш!

Как объяснить мальчишке, что его слова настолько были неожиданными, что он просто не поверил. После всего, что он сделал с Эйзе вначале, Наместник был просто не готов услышать «оставаться с тобой всегда».

Мыш уже вытер слезы и зло шипит, сидя на полу. Наместник вдруг засмеялся:

— Радость моя, поднимайся и иди сюда, я жутко соскучился по тебе за сегодняшний день. И спасибо тебе. Я все равно виноват перед тобой за то, что происходило с тобой по моей вине, но я так рад, Мыш. Очень рад! Иди же.

Мальчишка вдруг легко вспрыгивает на ложе — проклятая способность тварей очень быстро двигаться. В бою она смертельна. Но сейчас Эйзе опрокидывает воина всем своим весом на кровать, валится сверху, совсем не жалея его раны и обожженные ноги, но больно не делает. Обхватывает руками голову Ремигия, сильно прижимается губами к губам воина, очень крепко, не давая толком вздохнуть, тот вдруг выгибается со стоном, возбуждение вспыхивает мгновенно, стоит только Мышу прижаться к нему поближе. И вот сейчас — тело отреагировало мгновенно, мальчишка чувствует это и смеется — воин чувствует, как изгибаются его губы в улыбке. Легкие пальцы скользят по плечам Наместника, опускаются ниже, плавно движутся по животу, бедру. Воин удивленно вздыхает — прохладные пальцы уверенно касаются его возбужденной плоти, поглаживают ее осторожно, вызывая только усиление желания и почти боль в паху.

— Мыш?

Мальчишка смеется и вдруг отрицательно качает головой. Наместник смиренно вздыхает, но в его руку ловкие пальцы всовывают флакончик с маслом. Эйзе сегодня в смешливом настроении, он очень рад, что наконец смог сказать господину все, что чувствует. Наместник зарывается лицом в легкие светлые волосы:

— Мыш?

Довольно долгое молчание, потом тихое:

— Да, любимый!

Соскальзывает вниз, под бок воина, прижимается к нему. Глаза смотрят лукаво и выжидающе. Ремигий глубоко вздыхает, осторожно прижимает мальчишку к себе, потихоньку ласкает его грудь, просто осторожно поглаживает, целует выступающие ребрышки, спускается еще ниже, Мыш счастливо вздыхает, нежные поглаживания животика, внутренних поверхностей бедер. Возбужденного ствола мальчишки он старается не касаться — и сам едва уже терпит, и Мыш, пожалуй, тоже. Эйзе что- то неясно шепчет, выгибается навстречу его рукам. Прохладное масло льется на живот и в мягенькую складочку, Мыш вскрикивает от неожиданности — масло холодное, разводит ноги, делает движение вперед. Воин приподнимает его бедра, осторожно растягивает вход, Мыш уже стонет и рвется, он с каждым разом становится все нетерпеливее. Первое движение, первая боль от вторжения, постепенно переходящая в удовольствие. Мыш уже рвется к возлюбленному господину, заставляя его ускорять темп и углубляться в его тело. Глаза у обоих безумные, боль мешается с удовольствием. И слитный вскрик, они кончают вместе, Эйзе содрогается и выскальзывает из-под тела Наместника, приподнимается и падает ему на грудь, светлые волосы рассыпаются, накрывая их обоих, словно тонкой вуалью. Глубокое совместное чувство тепла и покоя.

Мыш сонно спрашивает:

— Теперь не прогонишь?

— Нет, любимый. Иначе я умру сам. Спи. Утро скоро… А проигранный браслет тебе Ярре завтра принесет. Спи…

— Ну я же знал, что так будет…

— Да засыпай ты уже, Мыш!..

Утро на следующий день приходит неожиданно для всех. Тварята заспались впервые и не разбудили весь дом очередным ворчанием Берси и нежным попискиванием Моди. Проспал Альберик, замотанный заботами о всех безумных обитателях дома Наместника. Проспали Ремигий и Эйзе, крепко обнявшись на перемазанных простынях и свалив в очередной раз теплые одеяла на пол. Проспал стальной сотник — едва не впервые в жизни. Так сладко спалось в объятиях Рыжика. И рыжий лягушонок проспал — впервые за год не его брали, а он отдавался — и был от этого очень растерян и позабыл все уловки опытной игрушки, словно абсолютно девственное существо. Дом, полный живых существ, просто спал. И проспали бы все еще дольше, если бы не яростный писк фазанят на кухне — они просили есть, избалованные Альбериком.

Ярре осторожно приподнялся, сдвигая с себя разоспавшегося Рыжика. Сонный Лис с трудом открывает глаза, растерянно смотрит на сотника. Колдовство ночи прошло, в ярком свете утра видно и бледное заморенное лицо, и усталость в серых глазах. А вот лицо Ярре стало совсем юным, беззащитным и немного непривычным. Лис садится в постели, внимательно рассматривает сотника. Ярре смущенно усмехается.

— Как ты? Я не сделал слишком больно ночью? — в голосе сотника все же проскальзывает неуверенность.

— Нет, — Лис сладко зевает, показывая нежное розовое небо и острые зубки.

— Пойдешь ко мне жить, вернешься в мой дом?

Рыжик немного неуверенно взглядывает на сотника, — страшновато соглашаться, а вдруг обидит?

— Мне будет плохо без тебя, — сотник отчаянно вспыхивает. Ему тяжело говорить такое, но смолчать — и Рыжик не пойдет к нему. Или снова уйдет внезапно. Страшно.

— Да, пойду. Но спроси господина — я же — раб Наместника, захочет ли он отдать меня?

— Спрошу, конечно, — Ярре неуверенно улыбается.

Его бы воля — утащил бы рыжего к себе сразу, накупил бы игрушек и дорогоих безделушек, которые он так любит и запер бы — пусть гуляет в саду и живет за высокими стенами. Но он же не захочет — Лис любопытный, да еще и неплохим воином был… Именно был. Теперь надо учить снова и тренировать — чтобы хоть защититься смог, если что случится. Лицо Ярре темнеет.

— Ты боишься за меня? — серые глаза Рыжика смотрят прямо в душу. — Не надо. Я смогу себя защитить.

«Да уж, сможешь — как защитил себя год назад — до борделя дело дошло, слава богам, что не убили.»

Сотник отрицательно качает головой. С трудом поднимается с ложа — он совершенно разбит после бессонной ночи, да и ощущения для него очень непривычные. Рыжий вдруг смеется, обнимает его, прижимается всем тело, жадно припадает к губам:

— А ты ведь очень красивый, господин мой Ярре!

Сотник вздрагивает всем телом — Рыжик никогда не называл его по имени, не называл господином. Он проводит ладонью по длинным рыжим волосам, запутывается пальцами в завитках на концах волос, тихо шепчет на ухо:

— Лис, спасибо тебе, я никогда так… — слова застревают в горле — нельзя же полностью раскрываться перед тварью, хотя и любимой.

Юноша негромко смеется:

— За что спасибо? Мне было хорошо, и я не боялся этой ночью. Ты-теплый и добрый. Мне было не страшно.

Серые глаза улыбаются.

Сотник уже окончательно встает, накрывает Рыжика одеялом.

— Спи еще. Мне нужно поговорить с господином. Потом поесть принесу.

— Да я и сам…

— Спи ты, ради богов, набирайся сил — весь зеленый… Лягушоночек…

Лис обиженно фыркает и ныряет под одеяло — досыпать. Слабый еще, да и сильно ивелся за время отсутсвия Ярре.

Сотник крадучись вышел из комнаты. На кухне уже что-то сердито ворчал Альюерик, мелких почему-то слышно не было, фазанята пищали во весь голос — вот ведь еще докука. Тихо постучал в дверб спальни Наместника. Легкий топот нрожек Эйзе — мальчишка летит открывать задвижку- значит, уже проснулись. Мыш еще заспанный, неумытый, в накинутом на плечи меховом плаще, босой, волосы растрепанные смешно топорщатся. С тихим писком проскакивает мимо Ярре, несется на кухню — оттуда уже вой Берси слышен и рыдания Моди — проснулись, а кушать еще нечего. Наместник сидит на постели, полуодетый, кивает на приветствие Ярре.

— Я принес то, что вы просили вчера, господин.

Ремигий кивает, принимая в ладонь изящный серебряный браслетик.

— Я его Эйзе проспорил. Теперь подарю.

— Я хотел просить вас отдать или продать мне Рыжика. Я забрать его хочу.

Наместник отрицательно качает головой.

— Почему?

— Ты уедешь — с кем он останется? Это просто так совпало, что почти месяц без разъездов. Сбежит же опять. Пока нет. Подожди немного — окрепнет, привыкнет к тебе побольше, попросит тебя об этом сам. Тогда…

— Да он согласен!

— Потому что ты просил его. Он не откажет, но будет бояться без тебя, не приведи боги, опять сбежит.

— Но, господин!

— Подожди, не торопись. Думаешь, получилось один раз — и дальше все будет хорошо? С тварями и так очень непросто. Да и переговоры, похоже, скоро будут — Эйзе упорно заводит разговор о мире.

— Но как он?

— Да не знаю, как. И знать не желаю. И тебе запрещаю узнавать — меня он под стрелы больше не подставит, а все остальное — нам на пользу. Может, успокоятся, наконец, перестанут моих мальчишек губить.

— Но…

— Нет. И еще — позанимайся с Мышом — он неплохо дрался на мечах, его подучить надо. Разболтался за месяц.

— Чтобы он потом эти умения обратил против наших воинов?

— Нет. Чтобы мог защитить себя и мой дом, пока меня не будет. Он уже не будет воевать-я не позволю. Если получится заключить мир — я уеду отсюда. Устал.

— Господин! — в голосе Яррре- растерянность и боль. Наместнику всего двадцать шесть, он сможет не только смирять непокорных тварей на Севере. И — устал. Старый Цезарион услышал бы речи сына.

— Не хочу больше так. Солнечноликий с радостью меня отпустит — все равно я как бельмо на глазу. И убить нельзя, и оставлять жить — опасно.

Сотник молча смотрит на Наместника. Менее всего он ожидал от Цезариона таких речей. Гордый, надменный, жестокий Цезарион, гордящийся своим происхождением. И — такое. Что с ним Эйзе сделал? Чем опоил?

Наместник жестко говорит, словно отвечая на мысли Ярре:

— Нет, Эйзе не при чем — просто он дал мне понять, что есть вещи поважнее войны.

— Но…

— Воином я останусь и смогу защитить своих людей по-прежнему. А воевать за Империю…

Сотник только головой качает — мальчик вырос окончателньо, и, похоже, решение зрело давно. А появление Эйзе дало только толчок к его осуществлению. Что ж, пора готовиться к переменам в жизни. И их будет немало. И мало, похоже, никому не покажется.

А беспокойный Мыш уже сидит в комнате Рыжика, тот жмется под одеялом, молчит смущенно.

— А сотник отдал браслет Ремигию. Я выиграл спор.

Рыжий высовывает из-под одеяла нос.

— А на что спорили?

— Нууу, — мордочка Эйзе становится насмешливой. — На то, что вы больше не сможете удерживаться рядом.

— Да, ты спор выиграл, — голос у Рыжика не очень веселый.

— Тебе плохо было? Почему грустишь?

— Он велел мне уходить в его дом. Я боюсь. Не хочу.

— Лис, почему ты тогда ушел от него? Он же тебя не обижал?

— Не хотел жить из милости у врага…

И замолкает внезапно, виновато смотрит на Эйзе — что сказал, ведь Мыш-то как раз…

Лицо Эйзе горько кривится.

— Мне была дано другое повеление. Да и не враг он мне… Сейчас уже — не враг. Скажи господину, если не хочешь уходить — ты ведь его, как он прикажет…

— Быстро ты научился…

А вот это уже прямое оскорбление. Но Мыш ведет себя странно — не кричит, не бьет по лицу.

— Да, быстро. Но я ним все равно буду, что бы ни случилось. Он обещал мир нашему народу. А свои обещания выполняет всегда.

Рыжик только вздыхает. Он пытается спрятать лицо от глаз Эйзе.

— Почему плачешь? Ярре тебя обидел? Сделал больно? Пренебрег твоиими желаниями?

— Нет. ОН сделал все, чтобы не было больно и страшно. Но я боюсь по-прежнему — он уходит куда-то, и я снова начинаю бояться.

Мыш вздыхает, пожимает плечами. Ну кто мог подумать, что наивный Эйзе будет утешать опытного красивого юношу, перепуганного первой ночью с возлюбленным, словно его не ласкали, а пытали. Такой смешной.

— Лис, как ты?

Дверь распахивается, в проеме — сотник держит в руках поднос с едой. Мыш с писком подскакивает и выносится за дверь — Ярре едва успевает увернуться от безумной твари. В кухне — грохот и писк малышей — опять что-то упало, опять коленки Эйзе разбиты, опять Наместник ночью в спальне будет синяки считать на теле возлюбленного.

Ярре ставит поднос на столик, присаживается на кровать.

— Доброе утро! Как ты?

Из-под одеяла видны испуганно глядящие серые глаза. Потом потихоньку высовывается лицо, часть груди. Лис вздыхает:

— Хорошо. Только не уходи надолго.

— Теперь уже никуда не уйду…

День идет своим чередом — какое-то очередное важное совещание у Наместника, тварей выталкивают в сад. Все знают, конечно, что в доме воин и два малыша-твари, но сотники упорно делают вид, что ничего не происходит. Про Рыжика никто вообще не упоминает — мало ли что придет в голову их Наместнику — мягче он не стал. Хотя… Раненых приблуд навещает постоянно, подолгу болтает с ними. Никогда такого не было.

После очередного заумного совещания — Наместник изо всех сил изводил систему бумагомарания на Севере, а Ярре столь же терпеливо требовал, чтобы она велась, сотник вытащил в сад Ремигия. Наместник едва ходил еще, чуть слышно шипел от боли. Их взорам предстала мирная картина — возле бассейна сладко дремлет рыжий, замученный бессонной ночью, Эйзе терпеливо переносит атаку мелких, те пытаются что-то сотворить с подрастающими фазанятами — подбрасывают их в воздух-похоже, учат летать. Пуховички слабо понимают, что от них требуется, истошно пищат. Наместник удовлетворенно улыбнулся — на тонком запястье Эйзе — изящный браслетик, видимо, подарок понравился. Смешно — Наместник мог бросить к ногам возлюбленного многое, но он-то нуждался только в любви, тепле, заботе. Смешной тваренок.

Проснулся Рыжик, торопливо потянулся к сотнику — не видел с самого утра, соскучился. Ярре быстро подошел, обнял его, нежно коснулся мягких теплых губ твари. После ночи он перестал страдать от ложной стыдливости. Да и глупо было скрывать свои чувства — Эйзе-то чувствовал все, происходившее с Лисом, от кого скрываться-то? Рыжий сладко вздохнул, спрятал лицо на груди сотника. Смешно — взрослый юноша, а ведет себя иногда как малое дитя, смущенное чрезмерным вниманием.

Сотник протянул Эйзе свой меч:

— Господин велел позаниматься с тобой…

— Да, но у меня свой. Сейчас принесу.

Мыш радостно унесся в дом. Наместник с улыбкой посмотрел ему вслед. Грохот в спальне, раздраженный окрик Альберика. Ремигий чуть слышно вздохнул — Эйзе никогда не научится ходить чинно. Мыш уже летел обратно, с кольчугой под мышкой, мечом в руке. Потихоньку из дома выползли Ней и Алвин — похоже, Мыш их тоже пригласил посмотреть. Сотник укоризненно взглянул на Мыша, но промолчал. Выражение лица Наместника можно было запечатлевать в камне — гордость, тревога, слабая смущенная улыбка.

Сотник концом меча указал место Эйзе. Тот торопливо завязал распущенные волосы в хвост, поправил кольчугу. Ярре тоже было перед кем немного похвалиться — Лис никогда не видел его в бою. Слава Богам, отпал мучительный страх убить Рыжего в поединке, страшное наваждение — искать его тело на каждом поле боя. Теперь рядом и не страшно за него.

Стойка Эйзе была сотнику незнакома. Опять разница в росте и весе — человек немного выше и заметно тяжелее. И опять тактика выматывания тварей — Мыш применил ее по привычке, как в бою с любым человеком. Но сотник-то не был обычным бойцом, он не зря был выбран в учителя Цезариону. Легкое кружение твари он воспринимал совершенно спокойно и легко, не ему было задыхаться или терять хладнокровие. А вот Мыш заметно волновался в начале боя, совершая примитивные ошибки, позволяя Ярре нападать и раз за разом касаться его тела острием меча. Чуть глубже — было бы ранение. Наместник напряженно смотрел за возлюбленным — Эйзе сильно ослабел за эти дни вынужденного безделья и постельных утех. А ведь он не игрушка. Да и если уходить куда-то с ним, то кто будет защищать его от опасности? Легионы Империи? Мыш срывался — его соперник был явно сильнее, но смотрел на него Ремигий, Эйзе проиграть просто не мог. Изо всех них только Рыжик мог предполагать исход боя, и его это знание пугало. Мыш отступал и отступал под непрерывным натиском сотника, совершая все мыслимые и немыслимые ошибки. Ярре же разочарованно смотрел на бледнеющее от усталости и обиды лицо мальчишки. Атака бешеной твари оказалсь для него абсолютно неожиданной- Эйзе вдруг извернулся и напал из совершенно невероятного положения, сотник едва успел увернуться, атаки следовали одна за другой, Мыш совершенно ослабил защиту и нападал, не думая о своей безопасности, но Ярре никак не мог его коснуться, хотя сам получил несколько болезненных уколов, по плечу текла кровь — Мыш человека не щадил. Казалось, нежный, ласковый Эйзе исчез в бою, словно проявилась вторая сущность твари — легкий хладнокровный убийца. Это уже была не игра и не тренировка. Мальчишка потерял глову, как и в прошлом бою с Алвином. Но только сейчас Наместник смог вмешаться…

— Хватит! — голос Ремигия был подобен яростному рыку. — Все, хватит, остановитесь оба! Я велю!!!

Ярре все-таки сумел коснуться Эйзе, и от боли и гнева, что проигрывает, не сдержался, нанес тот же неуловимый глазом удар, которым когда-то Цезарион защитил своего возлюбленного. С коротким вскриком мальчишка покатился по земле. Сотник остановился, выполняя дошедший до его разума приказ Наместника. Ремигий вскочил, бросился к своему Мышу, совершенно забыв о боли в обожженных ногах. Тварь лежал неподвижно, уткнувшись носом в землю. Воин, уже не помня себя от страха, приподнял ему голову, встряхнул мальчишку, Мыш простонал, что-то пискнул.

— Господин! — голос Ярре был полон раскаяния — он не хотел подобного. Ярость Мыша передалась и ему, поэтому попытка выиграть бой обернулась подобным.

Наместник, по-прежнему прижимая к себе неподвижного Мыша, приоткрыл рот и натолкнулся на полный отчаяния взгляд серых глаз Лиса. Тот был готов защищать своего возлюбленного и нервно скалил зубы.

Ремигий зло сказал:

— Оба хороши! Ладно, Мыш совсем избаловался за это время, но ты-то, Ярре!

Рыжик встал, на плохо держащих ногах подошел поближе к сотнику, обнял его, прижался к груди, серьезно глядя на Наместника. Тот только вздохнул — нельзя было выпускать боевую ярость на этих двоих — каждому из тварей будет больно — каждый будет защищать своего возлюбленного. Эйзе задышал чуть чаще, что-то неразборчиво прошептал на ухо воину. Наместник только головой покачал, слава Богам, Мыш жив, и ладно. Учить надо, в том числе и учить не терять голову в бою.

Приблуды тихонько стояли в стороне, понимая, что дело серьезное. Зато отличился Берси — внезапно сотник резко вскрикнул от боли — тваренок, поняв, что обидели Эйзе, пребольно укусил Ярре за руку, прихватил ее лапками и начал всерьез грызть, причиняя сильную боль. Лис сердито прикрикнул на малыша, но тот отрицательно мотнул головой и продолжал кусать врага. Ярре стоически терпел болезненные укусы — бить малыша было нельзя, а объяснить что-то мог только Альберик и, возможно, Эйзе. Моди пищал где-то в кустах, да и не смог бы помочь.

— А вотсладенький пирожок! — голос Нея был зазывающим.

Тваренок приостановился и закрутил головой, ища пирожок. Алвин тут же оторвал его от сотника и потащил на кухню — искать пирожок, Берси горестно завыл… Опять маленького обманули!

Наместник, поддерживая немного пошатывающегося от удара Эйзе, и сотник, прижимающий к себе Лиса, стояли друг напротив друга. Не угроза, нет, воин немного смущенно усмехался. Да и сотник смотрел очень смущенно. Никогда такого не было в их жизни — двое возлюбленных одной крови, из-за одного уже не раз ссорились. Твари только жались к своим владыкам. Воины-то они воины, конечно, но… Можно и защиты попросить у возлюбленного. И баловать он будет, и наказывать, и ругать, и любить.

— Ярре, похоже, тебе его еще многому нужно учить. Только, ради Богов, не лупи его, ведь потом…

«Ага, потом все синяки при учебе пересчитаешь, господин мой!» Вслух сотник, понятно, ничего не сказал, только губы его дрогнули в улыбке. Лис потерся о его щеку, сладко вздохнул. «А твои синяки я считать буду…» Глаза Рыжего откровенно смеялись. Страх отступил, на короткое время, но отступил.

Сердитое ворчание Альберика прервало странный диалог.

— Вы собираетесь есть идти или нет? Берси уже извылся весь, ужин остывает. Хватит. Пора уже заканчивать ваши военные действия! Вечер!

Юноши почти одновременно поняли головы и заглянули людям возлюбленным в глаза. Вееечер, а за ним и ночь… Так быстро день пролетел.

Ремигий только засмеялся, потянул Эйзе за руку в дом. Ну, да, будет ночь и еще много чего будет…

Рыжий испуганно жался в постели, сотник возился где-то у входа — укладывал оружие. Уже понятно, что никто никуда не уйдет пока из дома Наместника. Ремигий еще достаточно долго будет малоподвижен, а сегодняшний бой показал, что его возлюбленный Эйзе растерял свои боевые навыки за месяц вынужденного безделья, и его надо учить заново. Лис весь извелся из-за проигрыша возлюбленного и страха возвращаться в дом сотника. И… он опять боялся. Страх приходил ночью, немного отступал, если его обнимал возлюбленный и снова возвращался. Все, что он перенес за этот год вспоминалось в самый ненужный момент и мучило, и пугало снова и снова.

Ярре шагнул вглубь комнаты, присел на краешек кровати. Лис быстро отодвинулся. Для сотника этого движения было достаточно, чтобы понять, что все опять неладно.

— Лис, что с тобой?

Тихий вздох в ответ.

— Ну, если ты не хочешь, я не буду приставать…

— Правда? — в голосе — тщательно сдерживаемая радость.

— Да. Я же обещал, что ничего не буду делать без твоего желания…

Да уж, Наместник был прав-с тварями ничего просто не бывает.

Лис сразу повеселел, сел в постели, обхватил руками коленки.

— Эйзе говорит, что Наместник обещал ему, что сможет установить мир на Севере. Он говорит, что господин исполняет все сказанное им. Правда?

— Да.

— Тогда вы вернетесь в свои дома на Юге?

— Нет. Гранизон все равно останется. И я останусь тут. Почему ты спрашиваешь — ты хочешь уехать?

— Нет, конечно, да и куда… Клан меня не примет теперь.

Довольно неуверенно:

— Ярре, я попросить хотел…

Глубокий вздох сотника:

— Конечно, что именно?

— Я хотел бы тоже позаниматься с тобой, как Эйзе. Я же все-таки воин… Был…

— Немного позже-ты еще слишком слабый после болезни, мне не хочется тебя мучить, а по-другому я учить просто не умею.

— Надоело валяться в постели.

— Да уж, наверное, хватит. Ладно, спать пора… Мне уйти на свою кровать?

Довольно долгое молчание, потом робкий ответ:

— Нет, не надо. Только…

Тихи смешок в ответ:

— Только-только… Но в ушко-то можно поцеловать?

— Да…

Ярре усмехается, осторожно прикасается к ушку Рыжика. Кто бы сказал, что тварь будет диктовать ему условия, а он — радостно соглашаться. Но вот бунтовать против этого не хочется. Ладно, немного придется подождать.

А утром выпал снег. Так бывало на севере и не раз. Только сейчас появление белого холодного покрова на земле значило немного другое — голод у тварей, новые нападения. Наместник думал об этом, когда лениво щурился на оживленно прыгающего по снегу возле выхода в сад Мыша. Тот был рад почему-то, хотя босые лапки явно мерзли. Возможно, какой-то определенности?

— Эйзе, хватит, замерзнешь, заболеешь. Иди сюда.

Мальчишка быстро возвращается в комнату, валится на постель, тело совсем ледяное, губы холоднючие и пахнут морозной свежестью. Наместник со смехом заматывает его в одеяло, прижимается к губам — совсем ледяные. Мыш что-то пытается сказать — но не может — воин сильно прижимается к его рту, не давая двинуть губами. Мыш что-то мычит, потом вырывается из объятий Ремигия, сердито говорит:

— Хватит целоваться, одеваться пора и есть!

Похоже, проголодался за ночь. Вчера было не до любви-полночи синяки и ссадины смазывали и залечивали. У киски боли, у собачки боли, у Эйзе заживи… Ярре сильно его ударил, в итоге Эйзе снова стал полосками от ушибов — награда усталому путнику, краса и гордость Наместника. Но это, видимо, уже навсегда — навряд ли он станет степенным красавцем, таким, как Лис до его мучений. Хотя — твари всегда очень неожиданными были. Кто знает… Ремигий неожиданно засмеялся — он представил, что будет делать, если Эйзе станет таким, как Лис — красивым и немного надменным. И как потом ласки выпрашивать у такого, в истинном облике, не смешного скуластого беленького мальчишки, а белокурого красавца, который и не взглянет-то на простого Наместника. Мыш, уловив, о чем думает возлюбленный, весело усмехается-вот таким — надменным и напыщенным он никогда не будет. Хотя… Да, род давний, длинная череда предков…

— Мыш, да ты никак мне родословное древо хочешь перечислить?

— Если тебе так важно это, то могу. Ты же патрицианского рода, вдруг тебя унизит простой возлюбленный?

— Эйзе, да что ты говоришь-то! Глупости какие! Ты не собака и не конь, чтобы родословную требовать.

— То есть сойдет и простая тварь?

— То есть ты? Конечно, да… — нежный поцелуй в щеку подкрепляет сказанное.

— Смешной ты… Ты же говорил, что у людей очень важно, кто были его предки?

— Ну да, говорил, но для людей же… И потом — мои предки никак не помогли мне не оказаться в опале на Севере, а не в столице Империи…

— Но тогда бы мы никогда не встретились… Не боишься гневить ваших богов?

— Боюсь…

Жернова мельницы судьбы богов мелют медленно, но верно. И не след Наместнику забывать было об этом и о том, что его род был поражен проклятием. Просто за счастьем любви с Эйзе он позабыл обо всем, в том числе и о своих обязанностях, воинском опыте, чести рода. Наносное, чуждое, пустое. Настоящий — только смешной белобрысый Мыш с его карпизами, гордостью, слезами, немалым мужеством. Но боги-то о проклятии не забыли.

— Господин, твари напали на караван — гонец прискакал!

Ремигий резко приподнимается на постели, Мыш мгновенно поворачивает к нему искаженное страхом и болью лицо.

— Опять! Да что ж вам дома-то не сидится! Давно не было! Альберииик!!!

Бешеный крик Наместника поднимает весь дом, всхлипывает и тут же замолкает Берси, видимо, старый раб заткнул рот малышу — не до него теперь. Полуодетый сотник выскакивает из комнаты Лиса, бежит в спальню Наместника, он проспал появление вестника. Альберик появлется в дверях.

— Доспехи, сапоги, седлать коня!

— Господин… — голос сотника неуверенно подрагивает.

— Что, Ярре? Ты поедешь разбираться? Хватит, похоже, я достаточно поболел.

Эйзе сидит на раскрытой постели, неловко подогнув под себя ноги. Месяц покоя и любви кончился. Война только отступила, но не ушла из их жизни. Ремигий, зло шипя от боли, торопливо одевается, вбивает туго забинтованные ноги в сапоги. Тварь только вздыхает судорожно — больно же, очень больно. Альберик торопится, несет доспехи. Когда Наместник так орет-лучше не спорить. Мыш опускает голову — все начинается снова, опять отъезд любимого, опять его погибшие солдаты. «Мира моему народу…»

— Мыш! — голос Наместника становится неожиданно мягким.

Эйзе приподнимает голову, горькая улыбка кривит губы.

— Мыш, не печалься — я помню свое обещание. Я скоро вернусь. Не грусти, я скоро вернусь.

Ярре торопливо заходит в спальню, за ним тащится совершенно растерянный Лис, замотанный в меховой плащ — он даже одеться как следует не успевает — возлюбленный уже покидает его.

— Ярре, хватит тянуть, выезжать пора. Где твоя сотня?

— Ждет у ворот, господин.

— Ладно. Прощайся и все. Поторопись…

Лис с отчаянием смотрит то на одного человека, то на другого. Действительность жестоко вторглась в мир, где он оказался защищенным от всего. И вот теперь — защитник уходит. Эйзе выглядит не менее убито. Они оба отвыкли от торопливых сборов в бой, от чувства постоянной опасности. Так мало времени прошло…

Наместник торопливо говорит:

— Все, Мыш, мне пора ехать.

Эйзе довольно долго молчит, опустив голову, потом слабо вздыхает, вскакивает на постели, мгновенно перемещается к Наместнику, прижимается изо всех сил к нему, обнимает за шею.

— Я ждать буду. Вернись поскорее. И…

— Я не буду убивать без нужды. Обещаю.

Чем еще успокоить возлюбленного? Обещанием не губить зря его сородичей. Да одни боги знают, каким будет бой в действительности.

Мыш кивает головой, прижимается еще теснее, потом отталкивает от себя Наместника:

— Все, иди, хватит прощаться.

В голосе дрожат слезы — еще не хватало заплакать как девчонка. Тот лишь кивает — не пристало плакать воину.

Во дворе испуганно жмутся тварята — как-то сумели выбраться из кухни, где были заперты Альбериком. Ярре сердито прикрикивает на них — с тихим писком малыши уносятся в дом. Ремигий криво улыбается — еще и эти притащились проводить. Не дом, а целая деревня. Альберик торопливо сует что-то в дорожную сумку у седла.

Сотник тихо спрашивает:

— Помочь сесть в седло?

— Конечно, нет!

От ярости Цезарион в седло буквально взлетает, потом резко шатается от боли — ступни горят нестерпимо, но делать нечего — ехать надо.

Ворота настежь. Сотня Ярре — уже на конях и ждет своего командира и Наместника. Тоскливо вздыхают во дворе приблуды — когда им-то позволят вернутся обратно.

Мучительно скрипя, открываются ворота крепости, выпуская отряд из двух конных сотен во главе с Наместником.

«— Мир?

— Нет, война, Наместник…»

Снег выпал и на том поле, где произошло нападение. Алое на белом — взрытые снежные сугробы — а в поле снега оказалось неожиданно много, припорошенные белым тонким слоем, как погребальныи покрывалом накрытые, тела его воинов, покрытые ранами, сгустки крови на ставшем алом снегу. Жуткий запах крови и человеческих внутренностей- здесь убитых никто в красивом порядке не раскладывал — бой был серьезный, и среди крупных тел людей — тоненькие изящные тела тварей, мертвых. Или только погибшие, или унесли раненых с собой — как всегда бывало. Наместник спешивается, останавливается на мгновение, пережидая боль в ногах, подходит ближе. Даже лошадей из повозок выпрягли и забрали, повозки переломаны и разграблены. Под ногами что-то хрустит — рассыпавшееся просо. Мешочек с деньгами — твари деньги никогда не брали — не понимали, на что они нужны. Воевать не с кем-нападение произошло, видимо, ночью, прошло уже несколько часов, глубокие следы, ведущие к лесу, припорошены снегом, края их чуть осыпались. Часть следов уводит ближе к лесу — трудно сказать, кто кого преследовал, но глубокая полоса протоптанного снега идет очень далеко. Вокруг ходят его воины, собирают оружие. Облава может и подождать. Не замеченный никем Наместник идет по взрытой полосе.

Двое. Человек и тварь. Мальчишка-первогодок, воину даже показалось, что он помнит его — похоже, из многострадальной сотни Анта. И совсем юный твареныш. Переплелись в предсмертной судороге, толком не разобрать даже, как они лежат друг на друге, так крепко стиснуты руки и ноги в борьбе. Мертвы. Цезарион наклоняется пониже, пытается оторвать руки твари от горла мертвого воина. Ему это удается, он отталкивает тонкое заледеневшее тело твари в сторону. На мгновение окровавленные волосы сваливаются с лица — Наместнику кажется, что мордочка твари похожа на лицо котенка, напавшего на него там, у реки. Трудно сказать, слишком много крови на лице, глаза полуоткрыты, видна зеленая радужка. Даже если это так — котенок мертв.

Слабый хрип и полузадушенный вздох заставляет его обернуться. На воина в упор смотрят жестокие зеленые глаза предводителя тварей. Как он сумел подойти незамеченным — боги знают, но он рядом, стоит по колено в снегу и смотрит в глаза Цезариону. У кромки леса страшно поблескивают наконечники стрел, наложенных на тетиву. Твари рядом. Они готовы в бою. Ремигий оглядывается — люди заметили отряд, сотни стоят с боевом порядке, лучники тоже готовы к бою. И останавливает и тех, и других только одно — оба их предводителя — на линии огня. И не отдают приказа о начале боя…

А человек и тварь продолжают смотреть друг на друга, пронзая взглядами, полными ненависти. Есть за что ненавидеть и тому, и другому. Забыть это невозможно. Еще немного…

Слабый полузадушенный хрип заставляет их отвести глаза. Котенок внезапно хрипит и выгибается всем телом — он жив. Владыка тварей делает незаметное движение в сторону раненого соплеменника, но подойти ему мешает человек. Снова взгляд глаза в глаза. Но только жестокие глаза владыки вдруг становятся полными неуверенной мольбы. Тварь — просит? Слабый стон позади человека — похоже, мальчишка тоже жив, и сейчас приходит в себя. И забрать его Наместник не может — под прицелами луков тварей это невозможно. И так же невозможно спасти раненого тваренка их Владыке. Почему он здесь? Почему пришел на место боя? Почему твари не вступают в бой, словно выжидая чего-то?

Человек и тварь безмолвно смотрят друг на друга. Надо было привыкнуть каждый день видеть смешную мордочку Эйзе и его истинный облик, чтобы сейчас рассмотреть, как неуловимо меняется внешне бесстрастное лицо зеленоглазого предводителя, как исчезает скуластая маска, как становятся правильными черты лица, как страдание и боль проступает на замкнутом и ледяном прекрасном лице. «Кто тебе этот котенок?» Зов человека, видимо, проникает в разум твари. «Дитя…» Теперь вздрагивает Ремигий — он не ожидал услышать такой ответ, полный боли и мольбы. «Кто тебе это дитя?» — «Мой солдат…» Зеленые глаза твари широко распахиваются от удивления, потом в них встает безнадежность — за жизнь солдата не отдадут жизнь его дитынки. И внезапно Ремигий грубо и хрипло говорит вслух:

— Забери своего, отдай моего! Забери и уходи! Иди!

И гордый Наместник Империи отступает назад, пропуская тварь к обледенелому телу юного воина-твари. И одновременно прикрывает собой тяжело стонущего молоденького человеческого солдатика. Тихий вздох со стороны леса и поля — оба отряда видят, что происходит. Все боятся стрелять, никто не хочет начинать бой.

Краткие мгновения тварь смотрит в лицо Наместника испытующе, потом осторожно шагает к своему «дитя», поднимает его на руки, подставляя незащищенную спину под удар человека. Но Цезарион стоит неподвижно, ждет, пока отступит тварь, чтобы забрать человеческого мальчишку. Пока они рядом — стрелять никто не будет — иначе погибнут все четверо. Пока-да, но что будет потом, когда они начнут отступать к своим?

Владыка тварей, держа на руках своего воина, медленно поворачивается в сторону леса, громко кричит:

— Стрелять по людям запрещаю! Запрещаю!

Слабое шевеление в рядах тварей, но … ни звука в ответ.

— Иди. Мои без команды стрелять не будут. Иди…

Голос Цезариона дрожит от ярости и ненависти. Но хотя бы один из отряда уцелел, надо дать выжить хотя бы ему. А, значит, в тварей стрелять нельзя. Пока Наместник не прикажет — никто и не выстрелит — там Ярре — он проследит.

Снова угрюмый и злобный взгляд зеленых глаз-словно не они молили только что о пощаде для раненого. И холодная усмешка в ответ в черных глазах человека. Но тварь начинает отступать назад, а Наместник берет на руки своего раненого и идет вперед — к своим воинам, к своей человеческой жизни…

Отряд тварей испарился мгновенно — как только их владыка донес раненое дитя до границы леса. Наместник даже не почувстовал этого, стоял спиной к ним, отдавал раненого кому-то из отряда. Все время, пока собирали трупы, грузили их на запасных коней, приведенных с собой, разбирали оружие, его волновал только один вопрос — почему вернулись на место боя, почему даже не попытались напасть? Ярре зло шипел что-то, перевязывая порубленного мальчишку-тот снова потерял сознание. Наместник просто ничего не понимал — с одной строны — постоянные нападения, с другой — зеленоглазый владыка пропускает их без боя уже дважды. Чтобы тварь проявила сентиментальность и из-за своей крови отказалась от войны с ненавистными людьми — это было бы чересчур. Достаточно было вспомнить, что сделали с Эйзе. Жестокий хладнокровный правитель. Но боя не было и на этот раз. Едва не впервые в жизни Ремигий почувствовал растерянность- он не понимал врага и не мог предугадать его мысли. Надо будет спросить Мыша, что это все значит.

— Господин! — голос Ярре звучит хрипло. — Мы закончили…

— Сколько их?

— Двадцать, если не считать выжившего.

Да уж, милосердие тварей — изо всех выжил один, да и то, похоже, что ему попался юный и неопытный противник, а то тоже бы прикончили. Ненависти нет. Глубокая горечь и усталость. Нет жалости, только боль. Лицо Наместника снова кривится от нервного тика, то, что было преодолено месяцем покоя с нежным, ласковым Эйзе снова исчезает, приступ ярости накатывает на Цезариона. Но он старается сдержаться — на ком вымещать боль и отчаяние? На воинах сотни Ярре, на несчастном умирающем мальчишке?

— Возвращаемся…

Что-то такое звучит в голосе Наместника, что воины быстро расступаются перед ним, пропуская к коню. Это потом он будет смазывать ступни мазями и шипеть, и ругаться от нестерпимой боли, а сейчас взлетел на коня, сжал его бока, посылая сразу в галоп.

И снова знакомые ворота, створки открыты — их явно ждали. Наместник чуть придерживает коня, чтобы не стоптать охрану и его домочадцев. Высыпали во двор — похоже, это уже становится традицией дома Цезариона — его встречает его раб, его возлюбленный, его приемыши, фазанята, темные боги их забери, и, конечно, рыженький Лис. Ну как без него. Эйзе встревоженно смотрит в лицо воину — тик не прошел, лицо по-прежнему неудержимо кривится, дергается угол рта. Значит, произошло что-то очень серьезное. Ремигий осаживает коня, быстро спрыгивает на землю — боль в обожженных ступнях рвет сердце, но он только крепче сжимает губы. Берси пытается ухватить его руку, но Альберик, увидев, изуродованное мучительной судорогой лицо Наместника, испуганно подхватывает тваренка на руки, прижимает к себе пищащего Моди — когда Ремигий в такой ярости, он и убить может. Почему-то это оказывается последней каплей, переполнившей терпение воина, и он, отстранив от себя было потянувшегося к нему Эйзе, убегает в дом.

Ярре молча спешивается, бросает поводья одному из воинов охраны. Лис растерянно и вопросительно смотрит не него. После выходки Наместника Рыжий подойти к человеку не смеет.

— Из всего отряда уцелел один мальчишка, — голос Ярре звучит хрипло. О мальчишке позаботятся — он уже в доме лекаря, но чувство бессилия не покидает и бравого сотника. Мыш молча поворачиваеися и кидается вслед за возлюбленным. Сердито воет Берси-ему не нравится сидеть на руках у Альберика. Старый раб только вздыхает.

Наместник сидит на краю ложа, так и не сняв доспехи, тяжело опустив руки вниз. Лица не видно — закрыто рассыпавшимися черными тяжелыми волосами. Иногда и сталь пргибается и становится хрупкой. Жуткое чувство усталости и безнадежности. «Мир моему народу…» И двадцать мертвых покалеченных тел, которые привезли в город, которые завтра нужно будет похоронить со всеми почестями. А ведь могли бы и остаться в живых. И не надо говорить, что их судьба такая, а стезю солдата они выбрали сами. В былое время Цезарион не жалел и сотни, и легионы. Бросал их в огонь, не думая о последствиях своей ошибки. Пять лет на проклятом Севере научило считать каждую жизнь. И не потому, что солдат было мало, хотя и это тоже. Но он смог разглядеть человеческие лица под масками шлема и забрала. А тех, кого знаешь, не так просто отправить на глупую, бессмысленную смерть. На душе было мерзко. Связь с Эйзе представлялась ему сейчас едва ли не как предательство.

Легкое движение воздуха, и его возлюбленная тварь оказалась на ложе. Эйзе обнял сгорбленную спину своего господина, прижался к ней грудью, обвил руками шею воина. Прижался крепко, как теплая шкурка. Ремигий раздраженно дернул плечом, но Мыш только сильнее вцепился в него, обхватил его бедра ногами. Обезьяна маленькая — вцепился всеми конечностями!

Воин ощущал тепло, исходившее от тела Эйзе, чувствовал нежный лесной запах его тела, мягкие волосы шекотали его плечо. Отчаянное биение двух сердец, неровное, растерянное. И ощущение покоя, шедшее от твари. За эти недели Мыш научился смирять гнев своего любимого, останавливать ярость, забирать боль. И все это он делал сейчас. Он не знал, что произошло на поле боя, почему господин так потерян и несчастен, почему такая горечь на его душе. Мальчишка просто защищал и спасал от его жестокой сущности, от боли поражения, болезненного чувства осознания того, что он делал на этой проклятой богами земле. Умный сильный враг, хороший разведчик, и отчаянно влюбленный твареныш. Ему было все равно, что сделал его господин, лишь бы Ремигию не было плохо. Холодные пальцы осторожно легли на непрерывно дергающуюся в тике щеку и разгладили напряженные мышцы, забирая судорогу и боль. Тихое дыхание касалось обнаженной шеи воина и давало облегчение и успокоение. Эйзе все гладил и гладил виски и щеки Наместника, поглощая нервнон подергивание, отбирая его горькую обиду. Лишь боги империи знали, куда он девает ее из своего сердца, но возлюбленного он успокаивал и утешал.

Воин сидел неподвижно, слабо ощущая нежные и осторожные прикосновения возлюбленного. Ни одного вопроса о том, что произошло, ни тени отторжения или ненависти. Абсолютная уверенность в правоте Ремигия и вера в его силу. Воздействие твари была, как никогда, очень сильным, и Наместник в полной мере ощутил его и понял, что же заставляло его смирять себя и терпеть выходки Эйзе. Да Мыш сейчас и не скрывался. Не до того было — возлюбленному больно, надо убрать эту боль, дать возможность Наместнику жить дальше, любить Мыша, строить свою жизнь.

— Мыш! — голос Наместника был грубым и сдавленным.

Эйзе только тихо пискнул в ответ.

Резким движением воин прижал руки Мыша к груди и повернулся к нему боком, пытаясь увидеть лицо мальчишки. Тот вздохнул, мгновенно переместился вперед, оказавшись сбоку сидящего Ремигия. Эйзе редко пользовался способностями тварей, отличавшими их от людей. Довольно давно Ремигий понял, что Мыш это делает сознательно, не желая, чтобы его опасались как врага. Но сейчас мальчишка передвигался очень быстро. Похоже, из-за состояния Ремигия Мыш не полностью контролировал себя. Он тоже был расстроен и встревожен.

— Мыш, иди сюда!

Эйзе только тихо пискнул, когда оказался зажат в объятиях Наместника, тот тоже был немного не в себе и прихватил мальчишку немного сильнее, чем обычно, не жалая, причинив боль.

Смешное скуластое лицо оказалось совсем близко от лица Ремигия, он четко видел немного удивленный взгляд возлюбленного, чувствовал его теплое ыхание. Мыш глубоко вздохнул, крепко обнял воина за шею, чуть прикрыл веки, губы были призывно полуоткрыты. Эйзе явно выпрашивал поцелуй.

— Мыш?

В ответ мальчишка просто засмеялся. И тут же смех был остановлен поцелуем, Ремигий резко прижался к губам возлюбленного, раздвигая их, проникая глубже. Мыщ сладко вздохнул и приоткрыл губы, позволяя делать возлюбленному с ним все, что угодно. Пожалуй, затравленному собственной совестью Ремигию это и было надо — полное доверие и подчинение, ласка и покорность. Теплые пальцы твари ласково расправляли спутанные под шлемом черные волосы, путаясь в их завитках. Поцелуй длился так долго, что Мыш смешно чихнул и захлебнулся — воздуха не хватало. Тогда только воин опомнился, немного ослабил хватку. Эйзе тихо засмеялся, торопливо потянулся к затежкам панциря, ослабляя ремешки креплений, чтобы сбросить стальные доспехи, как краб сбрасывает свою раковину, когда вырастает. Мальчишка упорно выцарапывал своего возлюбленного из стальной хватки железа, чтобы добраться до его тела. Воин сидел неподвижно, ему нравилось ощущать непрерывные усилилия Мыша, легкие движения его рук, слышать тихое упорное посапывание. Возня Эйзе всегда его успокаивала, постоянное упорное шуршание говорило о том, что кто-то есть рядом, и это — любимый Мыш с его смешными повадками. Мыш довольно засмеялся — он сумел расправиться с доспехами. Ремигий встал, стальная шкура спала, он торопливо сбросил наручи, стянул сапоги и шагнул к двери в сад. Эйзе тихо взвизгнул — уже начинался вечер, на улице сильно похолодало, вода в бассейне была ледяная. Но воин только усмехнулся в ответ — лед его не пугал. Боль потихоньку проходила, Мыш, как всегда, сумел помочь, сумел примирить Наместника с самим собой, с фактом своего существования в этом мире. И Мышу полагалась награда, впрочем, как и самому воину.

Гулкий звук падения тела в бассейн, звук воды, рассекаемой сильным телом — у Наместника еще хватило воли выдержать ледяную воду и поплавать в ней. Эйзе только поежился. Он так намерзся за годы жизни в горах, что теплый очаг на кухне или в спальне всегда манил его.

Хлюпанье воды, воин появился в спальне внезапно, мокрый и обнаженный. Мыш только сглотнул слюну от неожиданности. Ремигий всегда был очень целомудренен в отношении возлюбленного и не позволял подобного, впрочем, мог и стесняться шрамов на теле, испаханном старыми ранениями, словно поле. Воин засмеялся, быстро пробежал мимо Мыша, рухнул на шкуру возле горящего очага. С мокрых волос скатывались маленькие капельки, падали на обнаженные плечи, покрывая их светящимся покровом. Эйзе завороженно смотрел на переливающуются игру воды на теле воина. Он только сейчас понял, что его господин, Наместник, Ремигий — очень красив. Должно было пройти очень много времени, чтобы Мыш смог увидеть подобное.

— Эйзе! — глос воина звучал призывно, а еще в нем подрагивали нотки улыбки. Жгучий холод воды смыл боль и сомнения, и теперь было только одно желание. Погасить боль совсем, ощутив сладкие губы Мыша, обладая его телом в очередной раз. Забыться. И забыть хотя бы на время…

Мальчишка немного неуверенно шагнул ближе к огню, все так же внимательно рассматривая Ремигия. Он словно увидел его в первый раз и теперь торопился запомнить внезапно изменившийся облик. Воин быстро выбросил вперед руку и поймал Мыша, резко притянул к себе, повалил к себе на грудь. От прикосновения к ледяному телу Наместника Мыш бешено взвизгнул и попытался вырваться, Ремигий только засмеялся и перевернулся на живот, вжимая Эйзе в теплый мех и придавил сверху холоднющим телом. Мальчишка отчаянно запищал, но воин останавливаться уже не собирался. Сильные жесткие пальцы поглаживали виски Мыша, путались в его волосах, ласкали шею, спускаясь все ниже и ниже. Мальчишка вскрикнул, выгнулся всем телом навстречу этим ласковым, незнакомым рукам. Так Ремигий еще никогда не делал. Руки понемногу теплели, и прикосновения ощущались менее остро. Мыш по-прежнему неразборчиво пищал что-то, покорно подчиняясь ритму движений возлюбленного. А Наместник старался дать выход невыразимой нежности, охватившей вдруг его. Он осторожно касался плеч, лопаток, груди возлюбленного, нежно поглаживал их, чуть прижимал, давая небольшую боль, чтобы потом загладить проступок лаской. Рука его уже торопливо касалась нежной кожи бедер и паха мальчишка. Мыш сдавленно взвыл, а Ремигий улыбнулся сомкнутыми губами — впервые за все время их любви юный возлюбленный следовал и успевал за Ремигием, торопил его желание. Жесткая ладонь легла на восставший член мальчишки, поглаживая, лаская, и тут же — ответная лакска, тихий всхлип в ответ. Теперь Мыш торопил события, уже не имея силь терпеть, вымаливая все более откровенные и грубоватые ласки, подводя все ближе к взаимному слиянию. Мыш внезапно вывернулся из кольца ласкающих его рук, перевернулся на живот и слабо шепнул:

— Я хочу вот так…

Ремигий вздохнул восторженно. Он не смел предложить возлюбленному подобное, боялся, что испугает его, вызовет воспоминания о недавнем плене и насилии. А Мыш сам захотел попробовать.

Ласковые пальцы осторожно касались потаенного местечка, раздвинули ягодицы, Мыш ощутил вязкую влагу масла — Ремигий не позволял теперь себе забывать и ошибаться. И … все же кое-что забыл. Проникновение было грубым и резким. Мыш вскрикнул в голос, выгнулся назад, его волосы резко и больно хлестнули Ремигия по лицу. И поделом тебе, грубиян! Но возврата назад не было. Движения вдоль бедер мальчишки только ускорялись, Мыш с трудом удерживал себя на локтях и коленях — воин все-таки потерял контроль над своим телом и навалился сверху всем своим немалым весом, совсем не жалея возлюбленного. Но эта грубость и боль сегодня были допустимы, Эйзе сначала рванулся вперед, пытаясь вырваться, а потом подался всем телом назад, углубляя вхождение возлюбленного, усиливая давление на свое тело, усиливая взаимное удовольствие. Биение в его теле становилось все более сильным и частым, Мыш уже совсем плохо соображал, что делает с ним Наместник, тот торопливо, ощущая приближение разрядки, провел рукой и начал поглаживать возбужденный ствол мальчишки, старясь кончить одновременно с возлюбленным. Но Мыш коротко и резко вскрикнул и почти сразу в ладонь воина брызнула горячая вязкая жидкость, и от его крика и ощущения влаги на ладони, судороги прошли по телу самого воина, он изогнулся в последний раз, вырвался из тела возлюбленного, пал на мех, пятная его горячим семенем. Мыш тихо стонал рядом, тоненькое тело билось в завершающих любовь судорогах, у него всегда так- возбуждение отходит немного дольше, чем у людей.

— Люблю… — Ремигий даже сам не понял, что произнес, уже уплывая в море удовлетворения и спокойствия.

Эйзе слабо всхлипнул, открыл затуманенные глаза и вновь прикрыл веки — он отлично слышал все, но ответить сил недоставало. Потом все-таки приподнялся над неподвижным Ремигием, лег сверху ему на спину и шепнул прямо в ухо:

— Я-тоже…

— Мыш…

Они довольно долго просто пролежали возле огня, согреваемые после любви мехом и пламенем. Сонное довольство, сладкое чувство удовлетворения. Покой… Сон…

Ремигий проснулся первым, осторожно высвободился из-под тела спящего мальчишки, осторожно передвинув его в сторону. Обнаженный Мыш спал на животе, рассыпавшиеся светлые волосы смешно топорщились, трогательно выпирали лопатки и острые позвонки. Неровные блики огня освещали его чудо мышиное и делали нежное тело розоватым, словно светящимся изнутри.

«Единая плоть, единая кровь…» Завершающие слова из клятвы Огня пришли на ум Ремигию неожиданно. И тогда пришел Страх…

Цезарионы были прокляты уже на протяжении многих поколений. Те, кого они любили, погибали быстро, оставляя только горькие воспоминания. Можно было сколько угодно врать, произнося клятву перед Огнем, и те, кому солгали, оставался жив. Но вот стоило полюбить… А он… Он собрал клятву перед своим юным возлюбленным из крошечных кусочков, как огненную мозаику. И сегодняшнее соитие, яростное, для утишения боли, для утешения души, словно спаяло эту мозаику воедино, завершив ее ощущением общности крови и плоти, и дав жизнь полной клятве. Той, что приносят истинным возлюбленным, а не тем, с кем сводит расчет или фамильная гордость. От которой не убежишь — сожжет… От которой не откажешься, потому что нельзя лгать самому себе. И которая неминуемо погубит того, перед которым она произнесена.

Цезарион почувствовал себя настолько зависимым от своей твари, нечеловека, возлюбленного, что стало страшно. Если Боги захотят его забрать — не выжить. Как невозможно жить, вырвав сердце… Страх… И, видимо, теперь уже навсегда. Потому что отвергнуть его нельзя — это значит вырвать свою плоть, пролить свою кровь до капли. Нельзя…

Наместник с трудом встал, стараясь не тревожить спящего Мыша, накинул на нагое тело плащ и бесшумно вышел из спальни. Пусть поспит немного.

Альберик возился на кухне, увидев Ремигия, кивнул головой, торопливо начал собирать ужин. Царила непривычная тишина — Моди и Берси славно спали на куче выгребенной из очага золы, обнявшись, перемазанные в пепле и похожие на сказочных чудовищ. Воин тихо засмеялся — его старый раб, похоже, сдался и проиграл битву за порядок и светское воспитание двум бешеным щенкам тварей. Только сейчас Наместник заметил, что малыши немного подросли, пушок на головенках сменился легкими как пух волосиками. Моди зашевелился, капризно что-то пропищал и перевернулся на спину, светлые прядки рассыпались на хлопьях золы. Берси сердито заворчал и покрепче прижал братишку к груди. Скорее всего, младший вырастет таким же красивым, как Эйзе — уже сейчас видны тонкие черты лица и изящество движений. А вот Берси… Защитник и друг. Но не возлюбленный.

На мгновение страх потери перестал сжимать сердце воина, он улыбнулся, глядя на потешных малышей.

«Пора оставить легион другим. Пора уйти с этого проклятого места, пока боги не наказали и не отобрали единственную привязанность. Пора…»

Ремигий упрямо наклонил голову, отбросил назад волосы, внимательно вглядываясь в лепестки пламени и обдумывая то, что только что почувствовал. Много лет назад он желал другого — яркого мира, гордых побед, власти и славы. Все это было, да и сейчас этого немало. Но сосредоточием всех его желаний внезапно стал смешной скуластый нелюдь, тот, кто дороже гордости и славы…

— Господин! — негромкий голос Ярре заставил Ремигия обернуться.

Сотник немного неуверенно подпирал стену недалеко от него. Довольно забавно было видеть, как его стальной учитель смотрит на Наместника растерянно и как-то испуганно, пожалуй.

— Что еще произошло?

— Я Лиса спрашивал про их Владыку… Он говорит, что не помнит, чтобы они хоть раз отступали без боя…

— Верно, я тоже такого не помню. А ты помнишь такое раннее предзимье за эти пять лет? И чтобы с нами воевали подростки? Последние отряды, с которыми были стычки — в них очень юные воины.

— Но как вы?..

— Я вижу Эйзе и сравниваю с его возрастом — они еще более юные, чем он. Мы воюем с мальчишками. Немного чести!

Сотник тяжко вздохнул:

— Нам-то немного, мы выигрываем каждый бой все более и более тяжко.

— Ну, хотя бы потому, что даже приблуды еще надеются вернуться в Империю и немного пожить по-человечески, а этим терять просто нечего. Смерть в бою или смерть от голода — немного разницы в конечном итоге… Я думаю, что они пойдут на переговоры в этом году. Еще немного поголодают и начнут разговаривать с нами…

И,немного помолчав:

— Ярре, прошу, натаскай снова Эйзе — он совсем разленился, а мне надо, чтобы через пару месяцев он обрел боевую форму. Я его буду жалеть…

— Ты… — сотник тут же поправился, — вы так и не отказались от идеи бросить наместничество?

— Нет…

И прозвучало это так мрачно, словно каменная глыба упала. Альберик, поняв о чем речь, повернулся и внимательно взглянул на Цезариона. Но возразить не посмел — все-таки раб. Хотя горько, конечно, что последний в роду вот так беззаботно и легкомысленно бросает под ноги чужому мальчишке родовую честь, гордость патриция. Не приведи боги, предаст его тварь. Что тогда? И ведь не связать его ничем — клятва Огня не для него, нечеловек же, да еще и мужчина!

Сотник угрюмо промолчал. Только кивнул головой. И ему приходили подобные мысли. Пока Лис в доме Наместника, ситуация хоть как-то терпима, но перейди он в дом сотника, разговоры все равно пойдут. А никто не любит посплетничать больше, чем воины в караулке. Но бросить выздоравливающего Лиса в горнило войны, вырвав его из краткой передышки от подлой жизни тварей — это было полным безумием. Но и оставить все так как есть… Все когда-нибудь кончается, и их отдых может закончиться самым неожиданным образом — бедой. Когда все слишком получается, жди беды — боги не любят слишком долго ласкать.

Ярре тяжело и очень неуверенно сказал:

— Господин, если вы захотите уйти, возьмите и нас с собой…

Наместник обалдело вгляделся в расстроенное и перевернутое лицо своего прежнего наставника — что значит «нас»?Сотник ответ глаза — не дело воину Империи признаваться в подобном. Цезарион пожал плечами:

— Если еще Лис захочет …

Старый воин усмехнулся — странно, но его умный стратег и тактик, его ученик и начальник не понимал одной очень простой вещи — им нет места ни среди тварей, ни среди людей. И вовсе не потому, что их возлюбленные твари были юношами. Нет, в пределах Империи были и более дикие брачные законы. Просто… Они перешли какой-то рубеж, который переступать тем, чья жизнь — это война и убийства, нельзя. Они разглядели под забралами шлемов врагов лица. Разные, пока еще живые. А вот после этого в бою, там, где либо ты, либо тебя, просто гибнут… Потому что «либо ты» не выходит. Или выходит, потом утопая в волнах горечи, которую можно унять только вином или большой кровью, когда уже земля стонет и не впитывает в себя живую влагу.

— Ты тоже понял это, Ярре? — Голос Наместника звучит хрипло и грубо. Он тоже не привык говорить о подобном ни с кем… Ну да, ни с кем, кроме его возлюбленной твари. Странно.

— Да… — И тут не надо спрашивать, о чем говорит его бешеный Наместник. Твари явно что-то делали со своими возлюбленными людьми — они начинали понимать друг друга.

— Иди к Лису. Судя по всему, ждать осталось очень недолго. А, значит, покоя нам скоро не будет, надо успеть хоть немного еще побыть с ними…

Заспанный Рыжий сердито посмотрел на разбудившего его поцелуем сотника:

— С чего вдруг такие нежности?

— Наместник говорит, что чувствует, что мы скоро снова выступим. Вот уж никогда не подумал бы, что непробиваемый Цезарион станет чувствительным как женщина. Но вот в предсказаниях он не ошибается. А жаль…

Лис сел на ложе, совершенно не заботясь о приличиях, неловко согнув длинные ноги и опираясь руками о кровать.

— Ты спрашивал вчера… Это не Наместник… Мыш… Он чувствует и отдает свое знание Наместнику, поскольку тот очень близок к нему. Он просто по-другому не может его охранять.

— И ты — тоже?

Тихий вздох в ответ:

— Нет. Я разучился. Не умею. Не могу.

Лицо Лисенка внезапно перекосило. «Ах ты ж зараза, старый пень! Петух мохноногий! Мыш полностью принаджлежит Наместнику, так же, как и человек принадлежит ему! А чем тебе обязан Лис, чтобы требовать от него подобного?»

— Ладно, извини…

— Да нечего извиняться. Просто за этот год я почти забыл, как это быть тварью. Забыл, как прятать лицо, стал забывать язык…

«Мальчик мой, да если бы ты этого не забыл, ты бы просто свихнулся и погиб бы, и мы никогда больше не встретились и …»

— Ярре, да где тебя опять носит?

Рев Цезариона поднял на ноги весь дом. Отчаянно взвыл разбуженный Берси, громко заплакал Моди. Заквохтали в клетке подросшие фазаньи дети, встревоженные приблуды выкатились из своей комнаты. Мыш высунулся было на кухню, но, поняв, что она наполнилась чужими людьми, мгновенно нырнул обратно в спальню, куда никто не зайдет.

Сотника как волной вынесло из комнаты Лиса.

— Что случилось-то?

«Да что ж вы так вопите, мой высокорожденный господин? Разве этому вас учили?»

— Твари встали в пригороде…

— Что?!!Да куда смотрела сотня охранения?

Белый до синевы сотник ошалело ответил:

— Да они вынырнули из поземки как призраки. Мы просто ничего не успели — порубили бы в момент всех наших. А они сказали, что хотят говорить с Наместником. И не будут нападать!

Ремигий грубо и зло выругался. «Мира моему народу!» Пытаться начать переговоры, когда еще не упокоены тела тех двадцати, что привезли вчера со смертного поля. Чего хотят эти беловолосые ублюдки — чтобы их порубили без приказа озверевшие от страха и боли люди? Но Наместник уже заметил взгляды его воинов — еще немного, и они и вправду поднимутся на отряд тварей, добровольно подставивших себя под удар людей.

— Что творится сейчас в горах?

— Метель, похоже, перевалы уже занесло. Холодно. Я еще удивился, как они сумели спуститься вниз, словно сквозь горы прошли…

Ну, может и сквозь горы. Не покажи тогда Лис проход, не спасли бы безголового Мыша, сгорел бы, маленький…

Ярре отрицательно покачал головой, предупреждая приказ Цезариона:

— Господин, самому вам ехать нельзя. Могут выманивать, не в первый раз такое творят.

И услышал странный ответ:

— Я устал гоняться за ними, и прятаться от них тоже устал. Кто их предводитель?

— Зеленоглазый. Мы видели его, когда ездили за мальчиком…

Сотник выразился очень деликатно. Ярре был и его наставником. Разговоры о том, что Наместник бросился в огонь, чтобы спасти тварь от своих же, ходили так долго…

— Ладно, посмотрим, что там на самом деле. Собирай сотню, Ярре. Альберик, седлай коней…

Конечно, Наместник отлично слышал тихий писк из-за двери спальни. За это время он привык улавливать любые звуки, которые издавал Эйзе. Ремигий поднялся, заканчивая разговор.

— Все, пора…

Мыш сидел на полу, уже полностью одетый, перед ним была разложена его кольчуга и пальцами он осторожно касался меча… Воин отрицательно помотал головой:

— Мыш, ты никуда не едешь!

— Но…

— Ты не едешь! Все решено.

Бледное скуластое лицо обиженно вытянулось. Ну вот, заплачь еще… Можно взять его, конечно, люди — то не поймут, но сверхчувствительные твари. Уловят запах, мысли, движения. Для них он — отступник и предатель. Обидят, доведут до слез. Бояться за жизнь, конечно, не надо — посольство все-таки, но вот…

— Мыш, нет!

Мгновенное неуловимое движение, свистнувший возле виска кинжал. Юный воин пытался убедить.

— Нет… Я не могу нормально думать, если ты будешь рядом… Ты же хочешь мира для своих?

— Дааа…

Мыш, мордочка моя скуластая, любимый мой. Да ведь жутко подставлять тебя под мечи людей и своих же. Ведь случись какая заварушка — никто не защитит. Лучше сиди дома и охраняй малышей…

Эйзе понял, синие глаза загорелись сердитым огнем. Но… воин прав по большому счету. Как примут его родичи, знающие, что он стал игрушкой человека, неясно. И ведь никому не объяснишь, что это уже давно не так, и рядом с Цезарионом ондавно находится добровольно.

Ремигий торопливо натягивал доспехи, поминутно взглядывая на Мыша — то ли запереть для верности — ведь может вырваться из дома, а до предместья всего час пути на коне. И Альберик ему не указ.

Поэтому, обдумав эту возможность, воин просто прихватил своего возлюбленного и, нежно целуя, затащил в чулан с оружием. Мыш слишком поздно понял, что затеял коварный Ремигий и заорал изо всех сил, от обиды и ревности, но человек уже захлопнул дверь и торопливо запер ее.

— Потом, попозже, Альберик выпустит…

Мыш молча колотился в дверь, пытаясь высадить ее. Но дом Наместника мог выдержать и небольшую осаду, а не только хрупкие плечи Мыша.

Из коридора неслась бешеная ругань и слышался грохот. Причем, кто именно орал там, было непонятно. Но дверь в спальню внезапно распахнулась, и Ярре втащил бешено орущего и отбивающегося от него Лиса. Причем, если человек жалел лишь немного отошедшего от всего юношу, то Рыжий равлекался по полной программе-кусался, больно цапарался, колотил своего врага пятками по ногам, пытаясь вырваться. То, что Лис визжал при этом, можно было спокойно повторить на плацу при разборе большой неудачи. Солдаты бы все поняли правильно. Такого непотребства из уст нежной игрушки Ремигий просто не ожидал. Но зато быстро сообразил, что делать: быстро отомкнул на краткое мгновение дверь, и Ярре затолкал в чулан еще и Лиса, у того от бешенства на губах уже пена выступала. Дикий визг, последнее забористое ругательство, да такое, что у Наместника кровь застыла в жилах, грохот падающего тела — сотник просто забросил своего возлюбленного в открывшийся проход. И долгожданная тишина.

— Что случилось-то? — Голос Наместника хорошего не сулил.

— Простите, господин, но он словно взбесился, когда услышал, что мы едем на переговоры. Рвался со мной.

Тихий шорох за дверью — твари внимательно прислушивались к разговору.

— Даа, надо завести помещение для заключения — ведь замки повыбивают.

В чулане началось какое-то движение, послышался звук поцелуя. Ярре заметно побледнел — не хватало еще, чтобы безумный Лис соблазнил Мыша господина.

— Вот и ладно, как раз Лис научит Эйзе новым штучкам, пока мы будем в отъезде, — голос Ремигия был страшно ехидным, он прекрасно понял, что это провокация, подготовка к попытке вырваться наружу.

— Но… — Эйзе едва не плакал за дверью.

— Мыш, Альберик выпустит вас через пару часов. Так что уж постарайся мне не изменять пока. А вечером я вернусь… Хорошо?

Обиженное молчание. А потом грязное солдатское ругательство, принесенное ясным звонким голосом. И как бы это был не невинный Мыш!

Ярре виновато смотрел на господина — похоже, Лис сумел многому научить своего соотечественника.

— Да ладно, поехали уже. Приеду вечером — накажу…

И в голосе воина дрогнуло сладкое обещание…

Все было верно — практически в часе езды от города, в поле возле поста воинов стоял шатер тварей и несколько оседланных коней было привязано к подобию коновязи.

Услышав стук копыт, из шатра навстречу приближающимся всадникам вышел высокая зеленоглазая тварь. Еще несколько воинов в отдалении — и все. Небольшое же посольство!

«Мы не можем подставить под ваши мечи своих воинов!» Ответ пришел почти сразу, как только Наместник удивился странностям тварей.

Зеленоглазый гордо держал светловолосую голову, на платиново-светлые волосы падали снежинки и терялись среди белесых прядей и не таяли — так холодно было в поле.

Ремигий подъехал ближе, спешился. Ему тоже было невыносим холодно — для приема посла пришлось надеть форму, и теперь коленки отчаянно мерзли, высовываясь из-под подола туники. Да еще эти идиотские сандалии — прямо голыми ногами на снегу! Вот ведь напасть — стоит еще и носом захлюпать при встрече с послом. Мысли были глумливые и непотребные — зная о возможностях тварей чувствовать собеседника, свои мысли Наместник выдавать не собирался.

Жестокие зеленые глаза немного удивленно мигнули. Никто не хотел приветствовать друг друга первым. Но было надо… Обоим.

И все же… Платинововолосая голова внезапно склонилась первой. В легком поклоне. Тускло и зло сверкнул камень в обруче в волосах.

— Я благодарю Наместника за спасение жизни моего сына. И соболезную из-за гибели его людей. Я надеюсь, что подобное более не повторится.

Удар твари оказался метким — воин снова увидел окровавленные тела на чисто-белом снегу. Оказывается, можно и так причинить боль — заставить вспомнить. Чтобы больше не повторялось. Что ж… Из-за этого можно и стерпеть. Отрицательное движение головы в сторону обнажившего меч Ярре — сотник тоже отлично услышал сказанное и тоже был ужален злобной тварью.

— Что же привело сюда Владыку тварей?

Узкие тонкие губы раздвинулись в злой усмешке.

— Попытка заключить соглашение.

— Переговоры не начинают с упоминания мертвых.

— Разве твои воины столь важны для тебя, Наместник?

Искренне удивление. Теперь понятно, как несчастного Мыша швырнули к людям, запретив даже покончить с собой. Полагаясь на его силу. И защиту их богов. Больше его защищать было некому… Ненависть. Волна ярости и гнева. Да как же не понимает их зеленоглазый владыка, что есть пределы, за которыми приказать нельзя… Твари. Мерзкие бесчувственные твари. Ненавистные убийцы. Все, кроме Эйзе… «Я прошу мира для моего народа».

Владыка тварей, казалось, наслаждался смятением, охватившим Наместника. Одиночка хорошо поработал — мысли и чувства человека читались как кровавые следы на льдистом снегу. И… Почему-то они пугали зеленоглазую тварь — слишком горячие, слишком болезненные. Прикасаться к его разуму- словно пытаться схватить рукой язык пламени — он ускользает и больно жалит. Странная смесь. И это люди называют — «любовь»? Но, похоже, бешеный воин сам не понимает, что происходит. Что ж, тем лучше. Больше шансов выжить и спасти свой народ от голода.

Ремигий ответил хрипло, словно прокаркал:

— Для нас важен каждый воин. Не лучшее время для переговоров. Слишком все свежо… Или зима уже не терпит промедлений?

Ответный удар. И волна ярости и отчаяния. Странную вещь сделал Эйзе со своим владыкой — человек привык прислушиваться к его желаниям и чувствам, и внезапно ощутил чувства другой твари. Все-таки они очень отличаются от людей. Совсем другие. Но голод выгнал их из домов. И осталось два выхода — либо они хлынут в долину и погибнут сами, немало уведя за собой людей, либо временный договор и возможность выжить всем. Юный владыка Империи будет доволен, если удастся договориться с непокорными.

Владыка тварей отвел глаза. Презренному Наместнику было дано намного больше, чем обычным людям — оказывается, он умел слышать. Для тварей это было новостью. Опасный противник.

— Все сразу, Наместник… Время меняется. Меняются нравы.

— Я могу войти в твой шатер?

Грубейшее нарушение посольского этикета, но холодно, так холодно, что терпеть сил нет. Да это и не льстивый восточный владыка. Интересно, у тварей есть понятие протокола? Впрочем, совсем дикие — у них даже царя нет в обычном понимании этого слова.

Брови Владыки взлетели вверх. Тварь был шокирован. Такого доверия или такой самоуверенности он не ожидал. Впрочем, отряд людей был раз в десять побольше, чем отряд тварей. Как Наместник еще поверил, что Владыка действует от имени всего своего народа? Навряд ли они знали про жесткую иерархию, существовавшую среди тварей, и их полное подчинения интересам рода.

Ремигий знал. Знал потому, что Эйзе был подчинен этим интересам, потому, что побоялся взять его с собой еще и потому, что понимал — Мышу прикажут и он последует за своими даже на смерть. А прыгать еще раз в огненную бездну воину пока не хотелось — ожоги еще не заросли. Хорошо, хоть этот надменный придурок не понимает, насколько он ненавистен Наместнику. Возмущенный недоверием сотника, Лис орал несколько часов, охрип, разбил в кровь костяшки пальцев. Эйзе смирно сидел в углу, иногда тихо уговаривая Рыжего успокоиться. А тот словно с цепи сорвался — визжал такие непотребные вещи, что в конце концов Альберик из-за двери раздраженно сказал:

— Да закрой рот, малыши недалеко, и только учатся говорить на нашем языке! Не в борделе же, уйми свой пыл!

Рыжий сразу замолчал, словно ему заткнули рот. Потом из-за двери послышались отчаянные всхлипывания, тихие утешения Эйзе. Сердце Альберика не выдержало — когда Лис нападал, он сопротивлялся, но сейчас дитинка плакала… В чулане обнаружился полный разгром, Лис, перемазанный в пыли и рыдающий в голос от обиды, и сердитый Мыш, он даже на старика не взглянул, вытянул за плечи Рыжего из пыльной каморки, посадил на ложе, начал слизывать слезинки с веснушчатых щек. Лис с тяжким вздохом приник к нему, прося утешения и поддержки. Старый раб вздохнул — воины, уже вполне взрослые, и такие детские обиды.

— Ну все? Я и так выпустил вас на час раньше, чем велено господином.

Рыжий взвизгнул и вылетел в сад, прямо на ледяную поверхность побелевшей от мороза травы, босиком, в тонкой рубашке, Мыш рванулся следом… Пока все успокоились, помирились, переоделись, прошло довольно много времени.

Осень в проклятом крае. Еще иногда тепло, но солнце садится все раньше и раньше, и раньше и раньше наступает ночь — время охоты тварей. Ремигий это отлично понимал, поэтому, как только удлинились тени на чуть подтаявшем снегу, он вежливо предложил продолжить завтра. Пока удалось добиться только одного — взять с Владыки тварей обещание, что на время переговоров нападений не будет.

— С обеих сторон! — упорно твердил зеленоглазый.

— Да…

«Нам бы еще этих двадцать упокоить с миром. Как раз сегодня срок…» Мысли воина были невеселыми — как-то зыбко все это было. Так сложно вспомнить, как это — когда мир… Впрочем, тогда можно будет забрать Мыша и уйти. Он не нужен более Империи. Хватит, отслужил свое… Теплое море, мордочка Эйзе, перемазанная в соке фруктов, его восторг при виде раковин на песке. Для него это будет новым и необычным — целый мир у его ног. И тепло, и защита… Вытравить воспоминания о былом. Заставить забыть прежнюю жизнь, его народ, который его предал.

Жутко понимающие глаза твари взглянули, казалось, в самую душу:

— Наместник, мы — не люди, но и не домашние звери, чтобы следовать за своим хозяином!

Ремигий вспыхнул — тварь прочитал его мысли. Впрочем, Мыш дал своему возлюбленному и защиту против подобного — казалось, тело Владыки источало тоску и боль. Тревога, смятение, испуг.

— Но вы отказались от Мыша, теперь мое право распоряжаться его судьбой — свое право вы уже использовали. Считайте, что он погиб в том бою. Его нет… Или был сожжен вашим непримиримыми…

Горько дрогнули губы надменной твари — удар был неожиданным. Они оба оказались без защиты, читая эмоции и мысли друг друга — такой вот хитрый дар дал Эйзе.

Торопливо произнеся формулу прощания, Владыка буквально исчез со своим отрядом в начинающихся сумерках. Ярре чуть качнул головой, посылая вслед за ними несколько воинов. Но Наместник остановил его:

— Не надо. Я не верю ни одному его слову, но они, похоже, в таком отчаянном положении, что не будут пытаться лишиться единственной надежды, что у них есть — на милосердие Императора.

— Больно оно им нужно!

— Да и не уследить за ними, ты сам все знаешь…

Опасно быстрые, отлично видящие в темноте, считывающие боль и муки, словно охотящийся хищник, выросшие в горах, которые непохожи на равнинную Империю. Слава Богам, что их всегда было очень мало. Иначе крови было бы немеряно.

Люди возвращались в мрачном молчании, признать вчерашних врагов по меньшей мере готовыми к миру — это еще надо было сильно постараться. Да еще эти неупокоенные.

— Я приказал, чтобы погребение состоялось сразу после нашего возвращения…

Наместник вопросительно посмотрел на Ярре — это было что-то новое. Его сотник никогда не действовал так… нагло, пожалуй.

— Ладно…

Цезарион ненавидел прощания. Кучи хвалебных, льстивых, лживых слов над могилой очередных солдатиков, как напоминание о ЕГО проигрыше и поражении. Когда гибли солаты — был виноват он и только он, никто другой. Плохо выучил, не рассчитал, слишком понадеялся. Опять, и опять, и опять. Бесконечное повторение одного и того же, словно боги наказали пребыванием в безвремении… Вот только… Прежде его дома никто не ждал. А сейчас есть Мыш…

Возлюбленный Мыш пребывал в дурном настроении после того, как побыл в чулане. Поэтому Ремигий не только поцелуя не дождался, а даже простого приветствия. Правда, встретили его у ворот все, но как только он потянулся поцеловать Эйзе, тот демонстративно повернулся спиной и пошел к дому. Зато Берси порадовал — не стал жрать руки, а как взрослый прихватил лапкой за пальцы воина и что-то пропищал. Когда Наместник понял, что именно, он заржал в голос — малыш услышал-таки вопли Рыжего. Альберик сердито зашипел на малыша, грустно подвывал Моди.

— Успокойся, он скоро забудет все. А ты, Лис, все-таки не распускал бы язык зря. Нельзя было вам ехать, вовсе нельзя. Сорвали бы переговоры. Ваш Владыка и так едва сдерживался.

Лис что-то пробурчал себе под нос, вырвался из объятий сотника, рванулся в сад.

Цезарион переглянулся с Ярре и засмеялся — их возлюбленные твари вели себя одинаково — как обиженные мальчишки.

Ужин на кухне прошел в теплой и дружеской обстановке — мелкие с Приблудами наворачивали так, что за ушами пищало, воины если мало. А твари вовсе не ели — дулись, правда, не уходили, смирно сидели за столом. Эйзе еще был чуть-чуть подкрашен, что, видимо, означало типа: «Свободу угнетенным!» Собственно говоря, Ремигию это было все равно… Тогда Лис стал изводить Ярре, нежно прижимаясь к Мышу и что-то шепча ему на ухо. Сотник побелел от ярости, страха, ревности.

— Лис! — Ярре шутить не собирался.

— Оставь их, пусть балуются как хотят! Спать-то все равно будут в своих комнатах. И завтра опять запру, а то увяжутся…

Наместник просто оторвал Мыша от ласкающегося к нему Лиса и утащил в спальню.

— Ты не сердишься на меня? — Эйзе сидел в излюбленной своей позе — уткнувшись подбородком в коленки и внимательно разглядывал валяющегося на постели воина.

— Нет, конечно. Вот скажи мне, как получилось, что ваш Владыка слышит мои мысли, а я его? Что ты удумал, а?

— Не мысли…

— Да что бы это ни было! Мыш, ты же понимаешь, что наши отношения с тобой — это одно, а переговоры — это переговоры. Что будет, если мы будет полностью открыты друг для друга?

— Врать друг другу не будете! — Мыш вскочил на ноги, сердито взглянул на воина.

— Нуу, это вряд ли. Это такой торг, знаешь ли, не обманешь — не выиграешь… Ладно, иди сюда, я соскучился…

Цезарион привычно протянул руки к юноше и вздрогнул, услышав сердитое:

— Не хочу. Вечно об одном думаешь!

Сварливый мальчишка! Ну и ладно!

— Тогда пошел вон! Иди, спи на кухне! — Ремигий устал, был вздернут и раздражен. Ох, как же горько он будет каяться потом за эти сказанные слова, ох, как горько, но ведь не вернешь обратно.

— И пойду!

Утро не задалось — Лис с сотником тоже ссорились всю ночь и Рыжий периодически начинал орать на возлюбленного, так что встали все с больными головами. Мыш спал на кухне, на куче золы, и Альберик только ахнул, обнаружив его там. Малышей-то он давно перевел в свободную спальню, подальше от жилых комнат, чтобы не будили маленьких криками во время любовных игр ни Наместник, ни сотник. Ремигий был зол как демон, и к нему вообще было не подступиться. Да еще за ночь снег растаял, непролазная грязь на дороге, ведущей в предместье, и серенькое тусклое солнышко. И вообще…

С владыкой они беседовали уже более трех часов с момента встречи. Похоже, погода действовала и на Тварь — зеленоглазый с трудом сдерживался, время от времени говоря гадости, как простой вояка, а не как дипломат. Наместник тупо молчал в ответ — на сердце было неспокойно.

Топот копыт, визг останавливаемого на всем скаку коня, одурелый крик Ярре. Снаружи что-то явно происходило. Вскрик часового — похоже, его кто-то просто сбил с ног. Рыжий комок плоти, ворвавшийся в палатку, рухнул в ноги Владыке и что-то истошно заголосил. Ремигий вскочил, опрокинув стол и походный стул, за которым сидел, выхватил меч. Рыдающий юноша обнимал Владыку за колени и о чем-то молил униженно. Влетел Ярре с совершенно перевернутым лицом. Да что за охрана, что врывается всякий…

Не всякий-на мгновение юноша поднял лицо, и Ремигий увидел полные отчаяния серые глаза, остренький носик. Лис! Ярре сжал рукоятку меча так, что побелели пальцы. Наместник изо всех сил старался соблюдать посольский этикет.

Владыка отрицательно покачал головой и отшвырнул Лиса ногой в сторону. Глухо застонал Ярре — лисеныш только встал, и так жестоко бить. Но юноша вновь вцепился во Владыку, не обращая внимания на удары.

— Что случилось? — Взгляд Цезариона доброго не сулил. Если тварь хочет домой, на костер, как людская подстилка — она этот костер получит. И сотнику прыгать туда Наместник не даст.

Лисенок повернул перекошенное от боли лицо:

— Мыш! Ему лекарь нужен!

— Почему не позвали нашего?

— Да мы же не люди! Ему нужен лекарь!!!

Владыка отшвырнул лисенка еще раз, больно пнул в бок острым носком сапога, равнодушно произнес:

— В отряде лекаря нет. Да и если бы и был, то не стал бы даже прикасаться к имперской шлюхе!

Глухо ахнул Ярре, мгновенно обнажив меч. Лис молчал, только мелко дрожала низко опущенная голова.

— Что с Мышом? — голос Наместника звучал равнодушно — еще не хватало показать, что его больно задело оскорбление, нанесенное не столько Мышу, сколько ему самому.

— Я не знаю! Он забился в саду под кусты и … у него откуда-то идет кровь! Много крови!!!Мы не могли даже выманить его назад. И он страшно кричит от боли!

— Вот как… — Цезарион говорил ровно, словно не его смешной Мыш погибал от неизвестной хвори…

«Если с Эйзе что-то случится, у меня хватит сил и решимости, чтобы вытравить это змеиное гнездо навсегда и полностью, извести всех под корень. Несмотря на ссылку, я еще остался легатом и поднять и вывести приграничный легион я смогу. Пока до Солнечноликого дойдет весть о том, что здесь творится, все будет кончено. А что будет со мной после этого — да какая разница! „Мира моему народу!“ Знал бы ты, о чем просишь, Мыш!»

И внезапно увидел ужас в глазах Владыки тварей. Твари, запертые в своих горах, плохо представляли всю мощь Империи, да и не сильно-то нужны были их земли, иначе бы никого в живых не осталось.

— Вы сможете привезти лекаря — ведь лагерь где-то рядом!

— Владыка! — умоляющий вскрик Лиса ворвался в дуэль ненавидящих взглядов. «Я пригну твою голову к земле, ты, мудрая тварь! За тобой твой народ. За мной — мощь Империи. И я первый нарушу соглашение и двину в бой людей. Да достаточно просто блокировать перевалы — вы от голода сдохнете сами, убивать не понадобится. Даже если соотношение среди погибших будет одни воин и одна тварь — у нас достаточно людей, чтобы восстановить потери! А кого ты выведешь на бой — младенцев? Мы и так воюем с подростками!»

— Нет! — Вскрик вырвался из побелевших губ твари вполне человеческий.

«Если Мыш погибнет, на его погребальный костер взойдет весь твой народ вместе с тобой, а последним буду я! Высокое и жаркое будет пламя! Хорошо потешишь своих богов!»

— Нет…

— Что ж… — Ремигий равнодушно повернулся спиной к Владыке. — Ярре, пусть подведут коней — мы возвращаемся. Эти — пусть уходят. Я разрываю договоренность о мире…

«Мыш, я никогда не думал, что смогу сделать такое — поставить твою жизнь выше интересов Империи! Впрочем, зачем мне нужна жизнь без тебя? Теплое море, солнце… Замечтался, старый волк!»

— Да… — голос твари звучал сломлено. — Лекаря в отряде нет, но я поеду в твой дом сам, Наместник…

— Безо всяких условий?

Старик кивнул головой. Старые-старые глаза на молодом лице. И… страх. Да, ощущение ужаса, исходящего от чуждого существа. Так же, как с Эйзе — похоже, они не привыкли ценить свою жизнь больше, чем жизнь их народа. Глупые звери! Или нет?

Стремя Владыке Тварей держал Ярре. Твари, сопровождавшие его, после какого-то странного приказа словно растворились, и это при ясном осеннем солнышке. Одни боги знают, что сказал им их Господин, но ни одного протестующего слова не было. «Мои бы заворчали. Ярре бы первый…» И немалое мужество надо, что вот так, безо всяких условий, выехать в дом Наместника. Воин давно понял, что для тварей жизньрода значительно важнее, чем их личная судьба, но вот так… Можно же захватить, связать, выпытать тайные тропы и выступить против тварей. Владыка, едущий рядом, вдруг усмехнулся тонкими злыми губами. «Не думаю, что ты это сделаешь, Наместник! Твой Эйзе никогда бы научил тебя воспринимать нас, будь ты нечестен! Одиночка знал, что делал. Иначе бы я никогда не сумел говорить с вами…» Ощущения были очень странными. Они не люди, Наместник это знал, но что они НАСТОЛЬКО не люди, он никак не мог привыкнуть. Пять лет…

Ворота распахнулись перед отрядом мгновенно — похоже, Лис охрану тоже перепугал. Как он сумел вырваться из крепости — вопрос к сотнику охранения! Ох, и дам же я ему в его тупую морду — на ходу мух ест! Но это позже. На краткие мгновения взгляды охраны задержались на белесо-седой голове твари, но, раз Наместник едет рядом с ним, то мало ли что происходит в последнее время.

Ворота в дом Наместника стояли распахнутыми настежь. У Ремигия нехорошо заныло сердце — на его памяти Альберик не позволял подобного вообще никогда… Лис сорвался с седла первым, попытался протянуть руку, помочь сойти Владыке. Зеленоглазый взглянул с таким омерзением, словно облил юношу кипятком, и легко соскочил с непривычного седла.

— Где он?

Подошедший Альберик тихо ответил:

— В саду. Последний час кричит постоянно. Малышей я увел в соседний дом. Идемте, господин!

И неприязненный взгляд в сторону седой твари. Но старик сдержался.

Дорожка кровавых следов от двери спальни, выходящей в сад до куста терновника, уже почти облетевшего, но топорщившегося острыми колючками. Владыка, торопливо следуя за Наместником, немного удивленно оглядывался по сторонам — не каждый день оказываешься в самом сердце крепости. И лицо у него было — как у Мыша, впервые вошедшего в этот дом — любопытное было лицо. Лис потерялся где-то в хвосте, так брезгливо повел себя с ним старая тварь. Ярре побелел от злости, но пока сдерживался.

Отчаянный звенящий крик, переходящий в стон. На острых колючках терновника — клочки белой ткани от рубашки Эйзе. И пятна крови, ведущие вглубь куста. Ремигий молча рванулся вперед — прорубиться сквозь стылые хрупкие черно-белые ветки, выдрать оттуда Мыша.

— Не надо! — Владыка говорил спокойным ледяным тоном. И отвел руку Наместника с мечом так равнодушно, словно это была сухая ветка. Детский крик, так похожий на крики умирающих на поле боя тварей, повторился. — Я сам пойду к нему.

Дьявольская быстрота тварей. Их умение проникать почти всюду. Зеленоглазый вдруг вывернулся всем телом и нырнул в узкую дыру в ветвях. На этом месте пару месяцев назад Наместник уговаривал Мыша вылезти, обцеловывал, чтобы утешить. А теперь…

А теперь — спокойное урчание доносилось из колючек. Мягкое негромкое утешительное урчание, вгоняющее в сон. Даже людей. Крики стихли.

— Мне нужно полотно, чтобы вытащить его из кустов! — Голова твари появилась неожиданно, на лице — пара свежих царапин.

Наместник судорожно сорвал с плеч дорогущий бархатный плащ, подбитый мехом — гордость посла, и торопливо сунул его в протянутую требовательно руку твари.

— Хорошо. Сейчас… И мне нужна комната, чтобы уложить его где-то. Не пристало делать подобное на глазах других, но это не тот случай…

Отчаянно придушенно пискнул Лис. Ярре резко повернулся к нему:

— Что? Что такое?

Рыжий смотрел на человека с ужасом — он, видимо, понял, что происходит.

Наместник резко оборвал их:

— Тише!

Опять спокойное умиротворенное урчание, тяжкий вздох и всхлип в ответ. Треск раздвигаемых веток. Высокомернейший владыка тварей выпятился из колючек задом, весь ободранный злыми шипами до крови, клоками висела зеленая ткань одежды. Он тянул, припадая к земле, как большая кошка, за меховые выпушки багряный плащ Ремигия, на который был уложен Мыш. Оказавшись вне защиты колючек, юноша внезапно рванулся обратно, почувствовав взгляды чужих.

— Нет! — Зеленоглазый осторожно удержал его на месте. — Куда я могу унести его? Желательно темное помещение, спокойное, где можно спрятаться.

— В спальню, господин. Давайте я провожу вас, — Альберик выбрал наиболее тактичный ход — ну не Наместнику же было вести врага в собственную спальню, показывать собственное ложе.

— Хорошо. — Зеленоглазая тварь легко подняла Мыша вместе с плащом, на пожухлой траве остались следы крови. Темное пятно медленно расползалось на багряном подкладе и мехе.

Ремигий продолжал стоять на месте, совершенно не понимая, что происходит.

— Ваш человеческий ублюдок слишком крупный для его тела. Я не уверен, что смогу помочь. Но я помню твою угрозу и сделаю все, что смогу…

Тварь нанес удар настолько неожиданно, что Наместник застыл на месте, переваривая сказанное. Рядом окаменел сотник. Только Альберик вежливо показывал дорогу странному существу, спасающему Мыша.

— Лис? — Сотник пришел в себя первым.

— Я не знал, клянусь богами, не знал… И Эйзе тоже не знал… До сегодняшнего утра.

Ремигий внезапно хрипло и грубо засмеялся. «Боги любят пошутить! Вот тебе и желанное продолжение рода! Но Эйзе — несомненно мужчина, как же вышло-то? И…» Это был жуткий вопрос. Мыш жил в его доме около трех месяцев. И до этого… ТО, что они сотворили с юношей в первый день плена, не забыл ни он, ни Ярре. Наместника затошнило от отвращения. Резко оборвав смех, он рванулся вслед за Владыкой, сжигаемый мукой и страхом. Но дверь в спальню захлопнулась перед его носом. Из-за двери неясно донеслось:

— Мне нужна вода, куски ткани. Ваше вино. И тишина. Полная тишина.

Старый раб заторопился на кухню, искать требуемое. Наместник встал у двери очень прямо, хотя голова клонилась на грудь и отчаянно разболелись шрамы на спине. Так не вовремя еще и эта боль… Как вообще все не вовремя.

Его сотник, никогда не теряющий головы, молча заволок слабо сопротивляющегося Лиса в его комнату, швырнул на кровать безо всякой жалости, зло приказал:

— Объясни, в чем дело?!

Лис молчал, упрямо задрав голову. Смотрел в лицо сотника наглыми серыми глазами и молчал.

— Лис! — Ярре был настолько разгневан, что еще немного — и он растоптал бы безголовое чудовище. И еще — на самом донышке души — ужас. Потому что и он мог бы оказаться такой же ситуации.

Лис испуганно сверкнул глазами, потом все-таки заговорил:

— Мы же не люди, ты должен это знать. Принадлежность к определенному полу устанавливается только годам к двадцати. В старых семьях в этот период возможно подобное, иначе бы они давно вымерли. Мыш — из старой семьи. Я — нет, поэтому для меня это невозможно. Но… никогда не была слияния с человеческой кровью. Просто потому, что ни один человек не держал тварь так долго. Ты же знаешь, как развлекаются ваши воины.

— А родители Берси и Моди?

Рыжий пожал плечами:

— Я не знаю, если они были юными, то возможно и подобное. Просто нашим народом эти вещи преследуются.

— Почему же Эйзе отдали Наместнику?

Лицо Лиса внезапно словно закрылось.

— Я не буду отвечать…

И самый страшный вопрос:

— Сколько вынашивается дитя?

— Вынашивается? Нет, не совсем так… Около трех месяцев. Но Владыка сказал, что слияние с кровью людей дало слишком крупный плод. Мыш может не выдержать.

— Лис, почему ты не сказал мне или Наместнику?

Безграничное удивление на бледном лице:

— Да мы никогда не знаем о подобном, никто из тварей не знает! Детеныши могут рождаться и во время переходов, и после боя. Это не имеет значения. Просто нужна теплая нора на день и все…

Сотник замолчал. Размер катастрофы, которую они сейчас переживали, ужасал. Рождение ублюдка от твари-юноши — Императорский двор будет переполнен слухами, не приведи боги, Ремигия отправят еще куда подальше на Север — к сказочным чудищам белого цвета с лапами, полными когтей. Или… Если Мыш не выживет, то возможно все, что угодно. Вплоть до полного безумия Наместника и истребления всех тварей это проклятой богами Империи страны. Цезарион выполнит, наконец, скрытое желание его воинов и доконает этих жестоких, грязных, кусачих, опаснейших убийц. И Лиса… И смешных Берси и Моди. И самого себя упокоит.

Протяжный крик, полный боли, заставил его вскочить с места. И яростный грозный рык Ремигия и грохот вышибаемой двери — Наместник не выдержал. И плевать ему на то, что обожженные ноги держат еще плохо, и рана на плече свежая. Боги пресветлые, не попустите, боги пресветлые, помогите. Сотник запричитал про себя, как старая весталка во время штурма храма. Лис мгновенно влетел из комнаты, впереди Ярре — проклятые твари, они слишком быстры, когда хотят этого…

Ремигий беспомощно стоял возле залитого кровью ложа, безнадежно опустив руки. Владыка тварей заматывал какой-то комок в тряпки, потом протянул его воину:

— Возьми свое отродье, он едва не убил Одиночку!

Слабый стон со стороны ложа — Мыш, похоже, остался жив после всего.

В спальню вломился сотник, тихо скользнул Лис, Альберик встал у притолоки. Тварь по-прежнему протягивала сверток воину на ладонях — настолько мало было существо. Ремигий в отчаянии оглянулся — если он примет ЭТО, то по законам Империи признает своим, введет в род, даст свое имя. Тваренку, порождению ненависти и боли. Старый раб шагнул вперед — спасать господина от позора. Но внезапно Наместник глубоко вздохнул и, приняв сверток, заглянул в него. Крошечное существо, перепачканное в крови, меленькая мордочка, личико ли — не понять. Тваренок тихо пискнул и открыл глаза. Вездесущий Рыжий с разочарованием сказал:

— Некрасивый — черные глазки и черная шерстка!

Воин вздрогнул всем телом, едва не бросив пищащий кулек.

— Давайте я заберу его, мой господин! — Альберик бережно подставил руки, чтобы воин действительно не бросил тихо попискивающего детеныша. — Это пройдет. Вы привыкнете…

— Ублюдок человека и твари не выживет, это невозможно! — Владыка мстил за только что перенесенное унижение и подчинение человеку. — Он не то и не другое, ошибка богов!

Глухо лязгнул вырванный Наместником из ножен меч.

— Ты должен знать правду. Такое не может выжить… Твой возлюбленный Эйзе, возможно, сможет пережить все это и продолжать свое позорное существование возле тебя. Но ему нужен покой. И подожди сообщать ему о смерти выродка хотя бы неделю — он может не выдержать. Теперь ты отпустишь меня?

Злоба и ненависть сочились из голоса твари. Но тихо попискивал крошечный комочек на руках у Альберика и Мыш слабо постанывал в каком-то странном полусне. Наместник проглотил горький комок и внезапно наклонил голову в благодарном жесте.

— Да, ты можешь возвращаться к своему отряду. Провожатых я тебе не дам; ночь — ваше время, я людьми не буду рисковать. И благодарю за помощь Мышу.

Старая тварь внимательно пригляделась к выражению лица Наместника. Потом язвительная усмешка скривила губы:

— Одиночка не ошибся в тебе… Мы захотели дать тебе то, что отняли много лет назад. Ты преследуешь нас так жестоко потому, что по незнанию тогда мы забрали у тебя возлюбленного. Я надеялся, что другое существо займет хотя бы часть пустоты в твоем сердце. И мы едва не поплатились за это. Я молю богов о том, чтобы твоя домашняя тварь сумела выжить. Иначе ты сожжешь наш мир, я понял это.

— Ярре, проводи его до ворот крепости!

Сотник кивнул.

— А с тобой, Лис, я позже поговорю! — доброго тот разговор Лису не сулил — Ремигий был в ярости.

Альберик серьзно сказал:

— Лис, мне нужно, чтобы ты помог на кухне. Чем кормят ваших маленьких? Мыш пока не может…

Ответ ошалелого Лисенка был странным:

— А разве человеческих малышей кормят особо?

— Пошли со мной, Лис.

Альберик упорно тянул любопытную тварь из спальни, давая Наместнику время побыть с Мышом.

Ремигий подошел ближе. Мыш был в истинном виде, прекрасное лицо было замученным и бескровным. Ложе заляпано кровью, мокрое, переворошено, часть простыней сброшена на пол и тоже в крови. Выть от отчаяния и позора, призывать громы небесные на свою грешную голову, бить себя в грудь, каясь, и бросатья на меч? Или все сразу? Или?..Эйзе тихо застонал в полусне.

Наместник на мгновение вышел из спальни-проверить, что творится в комнате Лиса. И вернулся, взял Мыша на руки, безнадежно пачкаясь в его крови, перенес на сухое ложе, укрыл теплым плащом. Сейчас не надо мерзнуть. И надо дать что-то попить. И позвать лекаря. И завтра… Завтра надо вернуться на переговоры. А там как боги судят — все в их власти. Как быстро сработало проклятье — стоило только закончить клятву перед возлюбленным. Или это судьба? Или Цезарион сам избрал этот путь?..Ох,не надо было так привязываться к этому чуждому существу. Да вообще — как больно, когда любишь!

Глубокой ночью как-то все устроилось. Тихо посапывал во сне измученный Эйзе, пришедший лекарь первое, что сделал — отмыл тело Мыша от крови и выкупал в травяном отваре зверенка. Наместник стоял рядом и тупо разглядывал странного щенка-не щенка, покрытого шерсткой. Никаких чувств к подобному червячку он не испытывал. Мыш — дело другое, а это ЧТО-ТО едва не убило его. Альберик торопилво убирался в спальне, там надо было отмывать все, вплоть до полов. Как при такой потере крови юноша еще жил, было вообще непонятно. Злющий сотник упорно не желал говорить с Лисом, подозревая, что он скрывал истинное положение вещей от людей. То, что твари все-таки другие, сотнику в голову просто не приходило.

Совсем за полночь притащили из соседнего дома Берси и Моди, яростно визжащих и царапающихся. Хозяйка дома, из милосердия согласившаяся их приютить на время, жестоко поплатилась за это — тварята повторили свою тактику выжженной земли, которую применяли против людей, и выиграли — с плачем и причитаниями их приволокли обратно. Наместник только вздохнул, но строго-настрого наказал Мыша не трогать. Новое существо, появившееся в доме, ажиотажа у мелких не вызвало. Они обнюхали наследника рода и как-то равнодушно отошли. Похоже, пищалка им не понравился.

Лекарь явно маялся, не зная, как подойти к сдержанно-разъяренному Ремигию. Его муки заметил старый раб.

— Что еще случилось?

— Я не знаю, как сказать господину…

— Про Эйзе?

— Нет-нет, мальчик борется изо всех сил… Его дитя.

— Что еще?

— Боюсь, что он не выживет…

— Господин это знает, тот, кто помог Мышу, уже это сказал. Хотя я думал, что это проклятие.

— Нет. Я никогда не видел подобного, но…

— Возможно, это наказание за наши прегрешения перед богами. Ты можешь сказать ему без страха — господин еще просто не осознал, что это за существо. Гораздо хуже, если бы что-то произошло с его Мышом…

«Никогда бы не подумал, что Наместник сможет вообще кого-то полюбить. Или зверь притянулся к зверю?»

— Господин?

Ремигий поднял усталое лицо. Он сидел возле спящего Мыша, осторожно положив руку ему на плечо, ждал, пока можно будет вернуться в их спальню.

— Тише… Что тебе?

— Насчет мышонка… — совершенно случайно сорвалось у лекаря. — Простите…

— Что еще?

— Боюсь, что… — Человек запнулся. — Он не похож на человеческое дитя и не совсем похож на тварь.

— Уродства? — Ремигий спросил это равнодушно, даже не повернув головы.

— Да. Я боюсь, господин, что он проживет недолго…

Сказанул самое главное и замер, с ужасом ожидая реакции дикого зверя. Наместник так же равнодушно ответил:

— Я знаю…

«И не хочу, чтобы он жил…» Наместник повернул голову к лекарю, взглянул ему в глаза. Человека шатнуло в сторону — никому не хочется заглянуть в разверстую могилу, а тьма глаз воина сейчас напоминала именно это. Без надежды на спасение. Ярость и бессилие перед судьбой опять сплавились в дикую ненависть, пока беспредметную, но горе тому, на кого падет она.

— Что бы не произошло — Мыш не должен узнать об этом, пока не поправится. Узнает раньше — убью сказавшего.

Жутко становилось от обыденного тона и ледяной угрозы. Эйзе умел сдерживать ненависть Наместника на весь мир, но сейчас он помочь не мог. И зверь в человеческом облике вернулся в полной мере… Только с одним отличием — теперь он будет яростно защищать свою игрушку, возлюбленную тварь, платить за его жизнь любую цену, платить собственной гордостью, жизнью, только бы удержать Мыша возле себя. В этом мире. Не дать умереть.

— Можно возвращаться в спальню! — Альберик спас лекаря от дальнейшего разглядывания бездны и бросил обратно в мир живых.

— Хорошо. Пусть… — длинная пауза, — … дитя побудет пока с тобой — Мышу нужен покой, а я не знаю, что делать с такими маленькими. Ты его покормил?

— Не ест. Лис сказал, что они поят молочком. Но он не пьет — все выливается изо рта. Попробую сделать рожок.

— Завтра сделаешь. — «Если доживет.» — Помоги устроить Мыша и иди спать.

— Да, мой господин!

Да разве о таком мечтал старик, когда пытался представить будущее Цезариона? Но делать нечего, надо продолжать жить.

Кое-как Наместник перенес Эйзе обратно в их спальню, устроил на ложе, сам присел рядом на ковер. Он боялся близо подходить и касаться Мыша без необходимости, мысленно говоря себе, что может его потревожить, а в глубине души испытывая безумную робость и страх прикосновения. Словно после всего, что призошло, ласковый, родной Мыш стал чужим. Альберик оставил воду в кувшине, ткань, кувшинчик молока на всякий случай, но навряд ли Мыш сможет что-то проглотить. И ушел нянькаться с приемными тварятами и наследником.

Моди и Берси заснули после того, как получили пару шлепков от Альберика за попытку укусить и выбросить маленького из корзины, куда его уложил старик. И угомонились, наконец. Мелкий же попискивал, все тише и тише. Старик не спал всю ночь, ожидая его конца, и до конца не веря, что это возможно. Писк становился все тише и тише, шевеление в корзине все реже и реже. И к утру все стихло. Старый раб осторожно развернул меховые пеленки — головенка твари беспомощно обвисла на тоненькой шейке.

В спальне застонал и зашевелился Эйзе.

— Спи, спи, до утра еще далеко. Спи… — Тихий шепот Наместника был таким привычным. — Все хорошо, хорошо. Альберик присмотрит за маленьким. Спи…

Мыш беспокоился еще какое-то время, потом снова ровно задышал. Воин очень осторожно, чтобы не потревожить спящего, выскользнул из комнаты, дошел до кухни.

— Что? — Шепот господина прозвучал для старика как гром небесный.

— Господин, он… — Альберик не договорил.

— Так судили боги… Наши и их… Так тому и быть. Я запрещаю говорить об этом Мышу, пока он снова не встанет на ноги.

— Но он может попросить посмотреть на дитя…

— Объяснишь нашими обычаями, особенностями ухода за наследником, придумывай, что хочешь, но знать он пока не должен!

Старик кивнул. И бесконечно практично спросил:

— Вы захотите его погребения по нашим законам?

Губы Ремигия скривились в подобии жесткой усмешки:

— Конечно. Как бы то ни было, но я признал малыша. Подготовь все к вечеру. Когда я вернусь с переговоров… Да, пусть погребальный костер будет на месте тернового куста в саду. Видеть его больше не могу!!!Потом увезешь прах в нашу усыпальницу.

И снова смешок. Он сам не мог поверить, что отдает такие распоряжения из-за крошечного порождения тварей и людей. Так боги судили.

— С Эйзе все время должен кто-то находиться, я запрещаю оставлять его одного. Мне пора возвращаться. Через пару часов я должен выехать на переговоры…

Старик тихо жаловался сотнику через пару часов:

— Господин словно изваян из камня — такое, а он едет разговаривать с тварями. А вечером велел подготовить все…

Ярре пожал плечами:

— Дать людей в помощь? Если надо, я прикажу — останется человек десять из сотни, да и приблуды помогут. Благодари богов, старый, что так все повернулось. Если бы малыш прожил хотя бы месяц, дошло бы и до Императора, а он бы такому не порадовался. Да и наши солдаты — тоже, и так разговоры ходят, не успеваю языки укорачивать, чтобы лишнего не болтали. Ладно, болтают, а не бунтуют.

Альберик только тяжело вздохнул.

— Да ладно тебе, господин еще молодой, женится, народит наследников от женщины, будет тебе радость, старый пень!

— Что ж ты-то не нарожал, а?

— Да как-то не пришлось…

— Вот и ему, боюсь, вовсе не придется.

В кухню засунулся заспанный Лис. Заискивающе и неуверенно улыбаясь, спросил:

— Как маленький?

Скользнул растерянным взглядом по мрачным лицам людей, осекся.

— Господин запретил говорить Эйзе, что малыш умер. Для него он должен быть живым, пока он достаточно не окрепнет…

Рыжий удивленно посмотрел на людей:

— Разве ваши матери не знают о том, где их дети?

Сотник мрачно спросил:

— Что еще ты удумал?

— Как прикажет господин, если велел не говорить, то не будем это делать.

— Уши бы тебе оторвать вместе с рыжей гривой — почему молчал-то?

Лис обиженно вскинулся:

— Да не знал я! До последнего не знал!

— Хватит уже, Лис. Не знал и не знал. Все равно ничего уже не изменить, — Альберик попытался притушить ссору.

Лис раздраженно сверкал глазами. Сотник тихо зверел от обиды.

— Альберик! — Наместник взревел не так громко как обычно, но слышно было хорошо.

— Иду, мой господин!

Воин стоял уже в полном посольском снаряжении и неловко пытался воткнуть драгоценную фибулу в парадный плащ.

— Мой господин?

— Пусть с Мышом пока посидит Лис, только предупреди, чтобы не болтал лишнего. Малышей убери от Эйзе — они могут проболтаться…

— Как он?

— Несколько раз плакал во сне, сейчас в забытьи. Где Ярре?

— На кухне. Вы будете завтракать?

— Нет. Пусть собирает людей — пора выезжать.

Наместник был мрачен. Он изо всех сил старался подавить в себе волну ненависти к Владыке тварей — это он приказал Мышу придти к людям, не думая даже о последствиях, и добился своего — Эйзе сумел смирить и найти в Наместнике человеческие черты. Но… тварь при смерти, его дитя не прожило и суток и будет вынуждено бродить между Предвечными чертогами тварей и Элизиумом имперцев, поскольку он ни то и ни другое.

Старый Владыка сразу уловила волны гнева и ненависти, исходившие от воина, и не подавляемые теперь нежным вмешательством Мыша. Зеленые глаза Владыки на мгновение сверкнули — как бы то ни было, но ненавистному захватчику было причинено горе — сердце зверяоказалось открытым.

Но только и Ремигий не был слепым. Огненный вал боли и ярости, прокатившийся по его разуму, не давал твари понять, что думает Наместник, какую ловушку готовит.

Переговоры начались неудачно — собеседники перестали понимать друг друга. Твари не знали картографии, имперцы не хотели признавать названия типа Конской гривы, и разграничить людские и нечеловеческие владения было невозможно. Наместник бесился от гнева, тварь раз за разом отказывался от предложенного. Немного потеплело, грязь чуть прихватилась сухими потоками ветра, казалось, еще немного, и снова наступит весна, и угроза голода покинет селения тварей. Наконец, Цезарион положил конец набору пустых фраз обеих сторон:

— Я вижу, что сегодня вы к переговорам не расположены!

Тварь пожал плечами.

— Я думаю, пора на сегодня закончить. И продолжить завтра.

Высокий — ростом даже чуть выше Цезариона, тварь встал из-за низкого столика, блаженно потянулся:

— Возможно… У Наместника заботы дома?

Воин молчал.

Тварь с удовольствием задал безжалостный вопрос:

— Как ваш пленник?

И увидел искреннее удивление в глазах Ремигия, воин неопределенно покачал головой.

— Как Мыш?

— Борется за жизнь.

— А… его дитя?

Наместник усмехнулся похолодевшими от злости губами:

— Вечером погребение наследника. Он не выжил, как вы и предсказывали. Это все, что вы хотели узнать?

Тварь на мгновение склонил голову:

— Жаль. Теперь род Одиночки прервался уже навсегда…

Ремигий взглянул на своего мучителя равнодушно, ему было все равно, прервется род Мыша или нет, как будут зимовать твари. Единственное, что он желал в этот момент — чтобы Мыш проснулся и встал на ноги. Чтобы он навсегда забыл о тех муках, которые перенес, в том числе и по вине людей.

— Возвращаемся!

Приказ вызвал явное оживление среди людей — они тоже чувствовали, что день был неудачным. Сотня слитно развернулась и двинулась в крепость, твари снова исчезли, словно и не было их.

Ремигий был мрачен и зол. Оставалось еще и прожить вечер и церемонию погребения маленького полукровки. Ему не было бы жизни на земле, но вот так, не прожив и суток… Ярре ехал рядом, но думал о другом. Рыжая бестия занимала его мысли. Лискины ухватки и коварство. И… он боялся, что с ними может произойти то же, что с Наместником. И как быть тогда, если твари оказались не совсем тем, чем казались?

Наместник ввалился в дом с грохотом — отчаянно разболелась спина, горели обожженные ноги, саднили раны. Словно его тело искало повод не стоять возле погребального костра маленького. Альберик торопливо подхватил брошенный плащ, оружие полетело в сторону — воин никогда не бросал его так легкомысленно.

— Господин, тише, Эйзе заснул только что…

Ремигий внезапно остановился, словно налетел на препятствие, глухо спросил:

— Он просыпался?

— Да. Лису удалось его напоить молоком, а есть он не стал.

— Спрашивал про дитя?

— Нет, ни разу. Плакал много, Лис говорит, что от слабости.

Воин пожал плечами. В пресловутую связь матери и ребенка он не верил. Поскольку свою собственную мать не видел никогда — он помнил только отца и Альберика.

— Ладно, дай чего-нибудь поесть. Ты приготовил погребальный костер?

— Да. Только носилки с мышонком еще в доме — вы же помните обычай…

Да уж, носилки с умершим выносят близкие родственники…

— Ты бы еще гладиаторов позвал — потешить нас кровавым боем.

Альберик вздохнул — наследника такого рода полагалось хоронить с длительными церемониями и оплакиванием, а здесь даже плакальщиц нет. Дикая страна!!!

Наместник тихонько заглянул в спальню, Мыша не было видно из-за груды простыней и наваленных сверху меховых одеял, в очаге горел огонь, курились благовония. Лекарь предостерегающе посмотрел на Ремигия, не давая заорать громко. Он никогда не любил сладких ароматов.

— Потом…

Воин осторожно прикрыл дверь, шагнул в приемную. На небольшом столе стояли крошечные носилки, украшенные какими-то местными растениями с ярко-алыми ягодами. Сухие кипарисовые веточки топорщились неровными гребешками. Кипарисы на проклятом богами Севере не росли.

— Альберик!

Старый раб встал сзади.

— Позови Ярре и Лиса. Мелкие где?

— Я запер их в одной из комнат, поорали, теперь успокоились — похоже, заснули.

Им еще раз не хватало показать огненное погребение. Один раз они уже видели подобное — когда погибли их родители.

— Идем.

Ремигий с очень спокойным лицом поднял носилки, вышло неловко, пришлось нести их обеими руками впереди себя, как носят трофеи или раненых. Заглядывать в глубину замотанного в дорогую ткань ящичка он не стал — что бы там ни находилось, живым оно не было. Да и страшно было увидеть то, из чего мог бы вырасти такой же красивый юноша, как Эйзе. Старый раб, Лис и Ярре покорно следовали за быстро идущим Наместником, в какой-то миг он пошатнулся на неверных ногах и едва не упал. И почувствовал крепкое плечо, подпершее его сбоку. Сотник.

Альберик очень постарался придать хоть какой-то пристойный вид погребению. Терновый куст был срублен, ветки были тщательно сложены на земле, оплетены красными и белыми лентами, маленькие горшочки с едой, вином, молоком стояли внутри сложенного костра. Воин молча поставил носилки в центр гнезда из веток. Почти рванул на себя горящий в стороне факел, небрежно сунул под носилки. Старик вздохнул — ну не так надо было, не так. Малыш-то был наполовину Цезарионом, Ремигий сам его признал. Пламя было высоким и ярким, таким ярким, что на мгновение осветило весь притихший перед наступлением зимы сад, растерянно заголосили разбуженные светом птицы, и почти тут же языки пламени опали, дав ровное горение. Резко запахло травами и горечью смолы. Откуда-то добыл старый.

Лис что-то тихо пискнул сотнику, тот зажал ему рот рукой. Таким он своего господина никогда не видел. Когда разучился лить слезы, приходит стальная ярость, сжигая почище огня. Ремигий ни о чем не просил богов — как решат, принять или не принять им полукровку, дать ему покой или нет — так и будет. Но когда языки пламени уже полностью поглотили крошечные носилки, подняв лицо к тяжелому черному небу, он задал один вопрос:

— Этого хватит, чтобы искупить проклятие? Или вы хотите еще?

И ему послышался странный смешок, там, в небесах.

Лишь бы Мыш выжил, лишь бы выжил Мыш…

Мыш жил. Изо дня в день упорно цеплялся за жизнь, заглядывал в Предвечные чертоги, видел сквозь приоткрытые ворота пирующих воинов своего отряда, своих родителей, маленькое смешное существо с черными глазками, сидящее по очереди на коленях у взрослых, и снова уходил от них, повинуясь очередному мучительному стону из мира живых. Лекарь только головой качал — крови было потеряно столько, что непонятно что осталось в исхудавшем бескровном теле. Но Мыш отчаянно царапался, пробиваясь обратно к живым. На Ремигия жутко было смотреть. Он был похож на заводную куклу, четко выполняющую свои механические движения. Ярре несколько раз пытался поговорить с ним, но Наместник только поднимал на него налитые кровью глаза — он снова перестал спать ночами-и сотник осекался. Таким он своего воспитанника видел только однажды — когда его выпустили из Имперской тюрьмы. И нужно было много времени, чтобы тогда в глазах Цезариона появилось что-то человеческое, хотя угрюмость осталась навсегда. Сейчас же все было намного страшнее — его привязанность к Мышу была чрезмерной, и погибни Эйзе — Наместник на ногах уже не устоит. Переговоры с тварями не продвигались — с каким-то жестоким упорством Цезарион тянул время, явно ожидая наступления морозов. А поздняя осень была еще теплой, и перевалы оттаяли. Владыка, похоже, стал бояться бешеного человека с яростным огнем ненависти в груди. Все, чего добился Мыш, было потеряно. Ремигия мучило чувство вины перед юношей и иррациональное отвращение к тварям, которые заставили Одиночку придти к людям и натерпеться всего.

Переговоры стали бесполезными, но Наместник не прерывал их — это был повод хотя бы на какое-то время скрыться из дома, чтобы не видеть застывшее бескровное лицо Мыша, не шарахаться от наивных вопросов тварят — те так и не поняли, куда делся маленький, и не натыкаться на виноватые лица Лиса и сотника — у этих все было в самом разгаре. И с Лисом ничего не должно было случиться.

Но возвращаясь домой поздним вечером, после очередного дня бесполезных бесед с Владыкой тварей, воин приходил в свою спальню, бесцеремонно выставлял за дверь лекаря и прижимался гудящей от дневных забот головой к плечу Мыша. Ему казалось, что юноша ждет его возвращения и в ответ на прикосновение чуть шевелятся бледные пальцы. Он верил и не верил этому…

— Наш Наместник вовсе бабой стал! Мало что развел в доме полчища тварей, так еще запретил трогать их, а эти совсем обнаглели, уже под самый город подошли, а наш все сидит!

Хриплый вопль заставил Ремигия обернуться — он торопился с возвращением, предзимние дни становились все короче и короче, а встречаться с тварями ночью — такие ошибки они делали только в самом начале захвата страны. Знакомой судорогой начало перекашивать лицо. Наместник резко дернул за поводья, развернул коня, подъехал поближе. Его солдат. Пьяный в стельку. Вывалился с компанией из низких дверок неприметного кабачка… Сотникам давно надо было повырвать дерзкие языки, но толку было чуть — недовольство Цезарионом все усиливалось. Одно дело — с радостным «Ха!» крошить белесых тварей, а другое — терпеть этих же тварей у стен города.

— Что смотришь? Положил людей и рад? Со сладеньким мальчиком на постель завалился? А те, кто не вернулся — где они? Сотня твоя где?

Ярре торопливо двинул коня наперерез — отсечь Наместника от вовсе ополоумевшего говоруна — ничем хорошим это закончиться не могло. Но не успел — взмаха мечом никто не увидел, только дерзкий повалился наземь, рассеченный пополам, еще живой, не понимая, что произошло. Дико кривилось судорогой лицо Наместника, залитое кровью — брызнуло из рассеченной артерии, глаза светились в наступающей темноте не хуже, чем у твари.

— Еще кто-то хочет задать мне вопрос? — Рык Цезариона устрашал не менее, чем то, что он только что сотворил.

— Господин! — Ярре очень осторожно попытался заговорить с воином. Тот грубо и злобно сказал:

— Ты совсем не исполняешь свои обязанности! Как ты мог допустить подобное в крепости? — И в притихшую толпу: — Услышу еще раз что-то подобное — перевешаю вместе с вашими десятскими!

Воины глухо заворчали — власть Наместника была неоспорима и оскорбление каралось очень жестоко, но и у простых солдат были права. А Цезарион последнее время переступал через них не один раз. Ремигий резко послал коня вперед, его грудью раздвигая толпу, безразлично глядя на мертвое тело, недовольно гомонящих людей. Ему было все равно, что будет с ним, крепостью, проклятой страной да и Империей по большому счету…

Ярре догнал воина только уже во дворе дома. Наместник бросил на него бешеный взгляд, но смолчал. Встревоженный Альберик шарахнулся в сторону, пропуская господина внутрь, недовольно взвыл Берси, учуяв запах крови. А Моди вцепился в старого раба лапками так, что было не отодрать. Ремигий молча прошел через весь дом, проломился сквозь спальню, даже не посмотрев, что с Эйзе, вылетел в сад, прошел по белому снегу, вновь выпавшему, пятная его кровавыми следами, рухнул на колени возле бассейна. Вода была уже покрыта тонкой пленкой льда. Ему пришлось пробить доступ к воде кулаком. И наконец опустить в леденющую воду окровавленные руки, а потом опустить лицо прямо в крошки льда, ощущая их острые режущие грани. Может, и не надо уже бороться? Дать себе покой?

— Господин! Эйзе пришел в себя!

Голос Альберика прозвучал глухо. Наместник мгновенно выдернул голову из воды, влажные пряди облепили лицо, глаз не видно.

— Чтоо?

— Мыш очнулся!..

Отбросив отросшие за это время кудри, Ремигий рванулся обратно в дом… Лекарь шарахнулся в сторону от бешеного, тихо шепнул:

— Осторожнее, не испугайте его!

— Выйди вон!!! — в голосе воина клокотала ярость.

Перепуганный лекарь вылетел за дверь быстрее стрелы.

— Мыш?

И увидел широко раскрытые синие глаза.

Тварь смотрел разумно. И гордый Цезарион просто рухнул на колени возле ложа и прижался мокрой головой к бескровной лапке юноши. Ему… ему хотелось взвыть в голос, но Мыша нельзя было пугать.

— Мой господин? — едва различимые слова, трудно еще шевелить губами.

— Мыш, я так рад, так рад, что тебе стало легче!

— Ты не гневаешься на меня?

— За что?

— Что не сказал…

Ремигий шарахнулся в сторону, со всей силы рухнул на пол, больно ударился копчиком. И одурело взглянул в лицо Эйзе. Мыш смотрел испытующе.

Слова ругательств замерли на языке воина. Он отлично помнил все, что произошло за последние три месяца, каждую деталь, каждое событие, и забыть не мог — растравлял самого себя в своей ненависти к миру и к себе. И право Мыша было не доверять ему до конца. И, видимо, его возлюбленный не доверял. То, что Лис изо всех сил врал, что твари не знают, когда наступает миг появления новой жизни, стало ясным.

— Это твое право… — слова жгут язык. Но Мыш сейчас должен слышать не слова укора. Нельзя его волновать. Слишком слабый.

— Мое дитя? Где?

— Все хорошо!

Эйзе повернул голову, очень тихо шепнул:

— Что же вы все врете-то мне! Я же десять дней не чувствую его дыхания в этом мире!

— Мыш?

У Ремигия сердце перевернулось в груди. Бедная тварь, не в силах даже отвернуться, отчаянно и безнадежно расплакалась.

— Мыш!

Воин очень осторожно подсунул руку ему под спину, склонился над ним, обнимая и пряча на груди смешного мышонка свою дурную голову.

Мыш плакал очень долго. Ремигий поил его молочком, пытался уговаривать, чтобы не терял силы со слезами, но юноша его не слушал. Слезы катились из-под сомкнутых век неудержимо. Бедный Наместник уже не знал, что и делать, как утешить Эйзе, понимая, что не в его силах дать ему покой. Внезапно странная мысль мелькнула в его голове. Воин взял ледяные ладошки юноши в свои руки, поцеловал их, хмуро сказал:

— Клянусь как глава рода и как Наместник — после заключения мира с тварями я сразу покину вашу страну. Мы уедем туда, где всегда тепло, где плещется море, соленое, как слезы. Ты будешь играть на берегу. Я никогда больше в жизни не подниму оружие против твоих сородичей.

Мыш вздрогнул всем телом, широко открыл глаза.

— Мне никто в мире не нужен, кроме тебя. Прошу только об одном — выживи. Хотя бы ты…

На белых губах Эйзе внезапно расползлась такая неуместная сейчас улыбка…

— Я выполнил свой долг! Ты принял решение! Я — свободен!

О чем говорил его Мыш, Наместник спросить не успел — синие глаза опять стали бессмысленно-мутными, слишком большое усилие для маленького мышонка. Ремигий осторожно опустил руки юноши на покрывало… Странные слова твари его ничуть не взволновали — то, что Мыш изо всех сил тянул его в этом направлении, стало ясно уже давно. Остался один вопрос — от чего освободился возлюбленный, но это дело времени. Воину почему-то казалось, что именно его слова заставят Мыша оставаться с ним, а не рваться в Предвечные чертоги за их дитем. Или в Элизиум? Нет, боги Империи тварь точно не примут. Ремигий о таком никогда даже не читал. Мыш внезапно сладко потянулся и засопел, совсем как маленький — забытье перешло в глубокий сон, и это было хорошо… Ремигий еще каким-то невероятным усилием держался, а потом черноволосая голова ровно уперлась в плечо лежащего юноши, и гордый Наместник глубоко уснул, сидя на полу, прижимаясь к лежащей твари.

Старый раб зашел в спальню через краткие мгновения, как только из помещения перестал доноситься голос Цезариона. Склонился над беззаботно спящим господином, вздохнув, приподнял его, втащил на ложе, приткнул возле тихо дышащего Эйзе, накрыл обоих сверху парой меховых одеял, подбросил в очаг поленьев. Осень-осень. Да только в этой проклятой стране осенью ночью застывает лед на реках.

Ремигий глубоко спал. И снилось ему… Снился полуголый загорелый Мыш, гоняющийся в искрах морских брызг за тварятами и ловящий на мелководье каких-то прозрачных мальков. Подбегающий к Наместнику за поцелуем и снова уносящийся играть в такой непривычной для него теплой воде. Валящийся с ветки дерева Лис, держащий в зубах пойманную райскую птицу, и вопли сотника, отбирающего у него добычу. Альберик, степенно спускающийся по мраморной лестнице, ведущей почти к самому морю, и укоризненно качающий головой на творящееся безобразие…

Мыш сладко вздыхал во сне — впервые во сне он не бродил возле приоткрытых ворот, заглядывая в приделы смерти, — ему снилась еда… Вкусные пирожки… Ягоды… Сыр и мясо…

… А в доме и вправду слышался крик. Только орал не сотник. Лис…

Когда Наместник ушел в спальню, Ярре, не заходя к Лису, молча затянул чуть ослабленные ремешки на панцире и двинулся к выходу. Если Цезарион мог себе позволить убить одного из своих воинов за дерзкие слова и не думать более об этом, то Ярре себе такого позволить не смог. Надо было разобраться, что была за компания, откуда такие умники нашлись, из какой сотни. И что думает их сотник по этому поводу. Ярре отлично помнил мятеж в крепости четыре года назад, когда пара сотен едва не ворвалась в крепость и не повесила Наместника. Отбиться тогда удалось — твари не поняли, что творится у людей, да вовремя подошла гвардия Солнечноликого. Полсотни людей Ярре тогда осталось мертвыми на стенах детинца, из сотни Наместника потеряли едва не треть, около сотни — среди нападавших. Солнечноликий оказался мудрым — он не стал казнить мятежных солдат, просто непокорных перебросили далеко от северной страны, в Африку, туда, где была не только честь воинов, но и достаточно богатая добыча. Правда, через год от столь странно наказанных почти никого не осталось. Африканская зараза, засухи и бешеные черные недомерки доконали почти всех. Ну да, а тут — ледяной холод, крошечное зябкое лето, нищие поселения тварей. Ни чести, ни добычи. Только деньги жалованья. Поэтому сотни Наместника и пополнялись малолетками, которые безропотно гибли от рук тварей — старые воины просто не успевали обучить их чему-то. Те, что выживали, навсегда запоминали тот ужас, который внушали безумные нечеловеки. И заставить их поверить, что мир возможен между их убийцами и ими — было невозможно.

Ярре терпеть не мог казематов гарнизонной тюрьмы. Ремигия вечно перекашивало от ярости, когда необходимость заставляла его появляться там — допросить очередную пленную тварь, наказать провинившегося. Он не мог забыть застенков Имперской тюрьмы и никак не мог принять то, что власть Наместника зиждется еще и на этом. Старый сотник отлично понимал это. Цезарион мог прогнать плетьми эмиссаров тайной службы по тогда только что прорубленной просеке — крепости еще просто не было, а потом выпереть их из страны под конвоем, с безумным письмом, адресованным Солнечноликому. Ярре — не мог. Он понимал, что разведка и тайный сыск — это еще один щит, поднятый над буйной головой его бывшего воспитанника. Огромный медведь, отбивающийся от своры гончих, — вот во что превратился бы Наместник без добровольной службы сотника. Поэтому грязь допросов и разборок валилась на сердце полуседого старика. А обиженных всегда было много — Цезарион сдерживаться не любил. И не все принимали его решения безропотно.

Сегодня все было не так страшно. Перепуганных гуляк нашли без труда, их сотник, едва не поседевший от глупости своих подчиненных и в ожидании страшной кары, уже сидел возле входа в допросную комнату. Молчаливые люди-не из его сотни, слепо преданной своему предводителю, а специально выделенные, тихо стояли за спиной Ярре. Да, грязно, да, недостойно воина. Да, да, да… Но Наместник должен жить! Суть всего служения армии — голова должна быть цела. Ценой жизней менее важных. Потому что… Да просто потому, что была дана клятва защитить дурного наследника рода еще старому Цезариону, за несколько дней до его мятежа. Ремигий не знал и не должен узнать никогда. Глава рода никогда не ошибался в оценке своего сына, да и Ярре никогда не заблуждался. Стальной клинок может быть съеден ржавчиной, разъеден интригами и грехом…

Поэтому Ярре повезло — после непродолжительного допроса и наказания виновных, проще сказать — выпороли их, он уже вернулся домой. Стянул с себя доспехи, осторожно оставил их у входа в комнату Лиса, тихо шагнул в теплый родной мир. Рыжий уже спал — не дождался. Сотник тяжело вздохнул — он очень устал от всего произошедшего, стянул одежду и скользнул в тепло, укладываясь возле нежного тела возлюбленного. Лис сладко вздохнул, приваливаясь поближе, не просыпаясь, прижался губами к волосам Ярре и внезапно вскрикнул, открыл замутненные сном глаза. Встревоженный Ярре, не поняв, в чем дело, ласково зашептал:

— Это я, спи, спи еще. Я тоже буду спать.

Но юноша внезапно шарахнулся в сторону, вбил себя в угол, с ужасом смотря на сотника.

— Лис, что? Что случилось?!

Ноздри твари шевелились, он явно принюхивался. Человеческое лицо затуманилось, стало скуластым, непривычным.

— Лис?!!

Юноша только головой мотал, отстраняясь от протянутых рук сотника.

— Да что с тобой?

Лис закусил запястье своей руки, чтобы не завизжать в голос и не перебудить весь дом. Запах… От волос сотника исходил запах страданий, боли, смерти. Людей… И очень слабый запах тварей. Глаза юноши стали безумными. За этот год, что он пробыл среди людей… Если бы он жил только в доме Ярре, он никогда бы не смог различить этот запах. Но то, что делали с ним те, кто покупал его тело, — он помнил их запахи, научился различать их настроение и следовать их желаниям. И он знал теперь, как пахнет страх и боль людей. От его сотника пахло чужой болью.

И Ярре каким-то несусветным образом понял, что произошло. Он мгновенно встал, отошел в самый дальний угол, мрачно спросил:

— Ты что-то учуял? Так?

Рыжий, продолжая терзать зубами запястье, молча кивнул.

— Все верно, я наказал людей, которые оскорбили Наместника. Но мы же, по сути, остаемся врагами для вас. Почему же ты боишься запаха крови людей?

— Не только людей…

Ярре опустил голову, скрипнув зубами. Все верно, не только людей. И что от того, что почти все они уходили по своей воле? Это только Лиса он сообразил заковать попервости так, чтобы он не смог себе перегрызть вены. Да держать в своем доме, а не в каменном мешке, который для привыкших к жизни на воле тварей казался могилой.

— Хорошо, я уйду…

Лис что-то невнятное пискнул в ответ. Все верно, я сейчас уйду, а мальчишка снова рванет вены на руках — не впервой, знает, где грызть.

Сотник остановился на полпути, мрачно сказал:

— Лис, ты прав. Я не только воин Наместника, но и его щит. В любых ситуациях, даже таких, которые оскорбляют его честь воина. Ты можешь это принять. Потому что я не изменился с сегодняшнего вечера. Или отказаться от меня… Но от того, чтобы защищать тебя — я не откажусь все равно. Думай, чего ты хочешь…

Юноша тяжело, судорожно дышал. Ярре молча смотрел на него. Еще недавно его корежило от мыслей, что его возлюбленного Лиса касались чужие поганые похотливые руки. А теперь… Лис узнал то, что знать был не должен. Хотя… Законов чести сотник не переступал никогда. Но как объяснить ему все это? Твари, не человеку.

Лис внезапно зло спросил:

— Почему меня не замучил, как тех?

Сотник растерянно посмотрел на него. Он рывками вспоминал, почему ему пришла совершенно дикая мысль забрать плененную тварь к себе в дом… Любопытство, попытка приручить дикое существо. И… Лисенок, даже раненный, даже плененный, с замотанным ртом, чтобы не кусался, связанный по рукам и ногам, чтобы не покалечил его воинов…

— Ты был очень смешной и красивый — рыженький, с белым лицом и золотыми веснушками.

Рыжий поперхнулся ругательством, одурело посмотрел на Ярре.

— Так ты уже тогда?

Сотник хмуро кивнул. Понадобилась еще одна бессонная ночь, чтобы понять, наконец, почему он тогда притащил кусачку к себе домой.

— Похоже, да. Только не понимал этого…

— А я бежал…

Механически сотник переспросил:

— Почему?

— Испугался. Думал, что ты не захочешь подобного. Потом понял, что хочу вернуться… И попал к тем людям…

— Лис?

Сотник, не веря, всматривался в дергающееся от возбуждения лицо твари. Рыжий неуверенно кивнул.

Теряя голос от страха не так понять свою странную тварь, теряя последний разум, сотник тихо позвал:

— Лис, иди ко мне!

Проклятая способность тварей мгновенно перемещаться. Сильным рывком юноша повалил сотника на пол, они покатились по полу, мужчина прижал Лиса к полу, тот заорал от боли в голос и тут же заткнулся.

— Тише, всех перебудишь!

Лис только мычал что-то, выкручиваясь из-под тяжелого тела воина. Ярре же прижимал его все сильнее, вновь утверждая свою власть над ним, право ему служить и защищать, так же, как своего дурного Наместника, отличного воина, так и не ставшего по-настоящему ни палачом, ни тираном. И тут Лис проорал очередное непотребство в голос и вырвался из-под сотника, и был снова пойман и оттащен на ложе, и зацелован, и раздет, и перемазан маслом, так крутился… И много чего было, сотник словно смывал с себя грязь своей странной службы и необходимости оправдываться… Перед нечеловеком, тварью, возлюбленным… Лисом…

Холодное серенькое утро все расставило по своим местам. Альберик осторожно будил господина, пытаясь не потревожить Мыша, вольготно развалившегося на груди воина. Сотник проснулся сам, Рыжий только сонно вздохнул и снова засопел. Тихо попискивали рано вставшие тварята — кто рано встает, тому первому — сладкий пирожок! А Эйзе — засоня, значит, опять все пирожки достанутся мелким. Негромко за закрытой дверью комнаты переговаривались приблуды — Наместник так и не отправил их в казармы после ранения, остались жить в его доме — в качестве своеобразной защиты и компании для бешеного Мыша, точнее, сдерживающего фактора для безголовой твари. Правда, сейчас их к Мышу не пускали — не надо было. Просто потому, что жизнь едва теплилась в хрупком теле и безумные выходки дому точно не грозили.

Пока Наместник ехал уже привычным путем, краем глаза отмечая опять глубоко схваченные морозом колеи без признаков снега, он думал совсем не о переговорах. Он обкатывал в голове мысль о своем уходе в случае заключения мира. Что уж такого давал ему пост Наместника, кроме почетной ссылки и метания по границам изо дня в день, из недели в неделю, из года в год? Жалованье, почти неограниченная власть над страной? Льстецов он никогда не любил, слушать восхваления − глупо… Деньги? Ну да, деньги, и немалые. Но добычи, завоеванной его предками в прежних походах, хватило бы не на одно поколение. Цацки в виде золотого оружия и наградных блях от Императора? Ну да, было такое… Что еще? Пожалуй, Мыш… Такая вот награда со странным нравом и непоколебимой верностью своему народу. Что Эйзе тоже не мешало бы спросить, захочет ли он покидать свою страну, человеку просто в голову не приходило.

А вот твари… Твари повели себя непредсказуемо — люди довольно долго промаялись на холодном ветру в голом поле, ожидая зеленоглазого Владыку. Появился он со своей свитой с большим опозданием, привычное уже приветствие прозвучало как-то напряженно. Но мало ли что… Хотя Ярре задумался о причинах. Правда, тварей-то расспрашивать было бесполезно. Но вот кое-то зоркоглазый сотник заметил — похоже, твари побывали в недавнем бою. Пара раненых, продранные плащи, напряженные скуластые маски — правда, вот тут быть уверенным нельзя. Неужели, напал кто-то из людей? Да как-то непохоже было. И Владыка навряд ли спустил бы подобное… Среди тварей есть недовольные? Вот новость-то! И довольно плохая. Да…

Владыка был чем-то явно раздосадован, даже не пытался скрыть это от человека. Наместник молча ждал, пока тварь не обретет спокойствие духа. Видимо, его терпеливое ожидание было не совсем привычно, поэтому тварь внезапно спросил:

− Одиночке уже получше?

− Да. Он пришел в себя вчера.

− Что ж…

Слова благодарности Твари? Смешно!

− Благодарю еще раз за помощь…

Зеленые глаза вспыхивают изумлением, тварь искренне растерян.

− Мы сегодня начнем говорить? Или?..

Владыка мрачно усмехается:

− Начнем, конечно… Мы говорили о седловине…

− Да…

Вообще говоря, переговоры с тварями весьма напоминают детскую игру по вытеснению друг дружки за пределы нарисованного круга. Вот только… Наместник, вместо того, чтобы пригрозить всей мощью Империи непокорным, иногда чуть уступает — по его глубокому убеждению, твари более всего похожи на детей. И Мыш здесь не при чем. Странное сочетание полной невозмутимости и глубокой веры в свою непогрешимость — словно игра судьбами его людей для Владыки привычна, но он не осознает полной меры своей ответственности за них. Играет в кости. Только на кону — живые существа…

И снова упрямое цепляние Владыки к словам и формулировкам договора, нескончаемые попытки вытеснить людей с как можно большей площади завоеванной ими территории. Получалось плохо — за пять лет на их равнинах заселились мирные землепашцы, а сотрудничать с тварями — это с ума рехнуться! Но Ремигий терпеливо вел дело к взаимному решению. Нельзя было по-другому… Мышу обещал…

А Мыш в то утро внезапно встал с постели, оттолкнул насмерть перепуганного лекаря, поднял глубоко ввалившиеся глаза на вбежавшего Альберика, чтобы тот прекратил сопротивляться его желанию. Поддерживаемый стариком, кое-как дотащился до черной гари посреди белоснежного покрывала зимнего сада и постоял несколько минут на пепелище.

— Эйзе, это уже в прошлом, мальчик. Надо жить…

Мыш удивленно посмотрел на старика, тот никогда не был к нему столь снисходителен.

— Да, конечно.

Старый раб вздрогнул от безукоризненно вежливого ответа твари. Улыбка скрыла истинные чувства. Странная вещь, Альберик всегда воспринимал тварь как малого ребенка, но сейчас перед ним горько хмурил брови молодой мужчина… Тварь сравнить с человеком! Но Эйзе бесстрастно взглянул на старика и медленно потащился к дому, вошел внутрь, отстранив кинувшегося было к нему поддержать Лиса, зашел на кухню, сел возле очага, взял на колени Моди. И так и просидел весь день с маленьким тваренком на коленях, отказываясь уйти в спальню, так почти ничего и не поев за весь день. Берси кружил возле брата, ворчал, звал играть, но Моди лишь нежно попискивал в ответ и с колен Эйзе не уходил.

Топот копыт за воротами, старый раб заторопился, не нравился ему слишком тихий Мыш, ох, как не нравился…

Ремигий спрыгнул с коня, подбежал ко входу в дом и увидел хрупкую бесплотную фигурку, опирающуюся о косяк двери. Мыш вышел встретить своего господина. Да только объятие было горьким — Наместник словно ледышку обнял.

— Эйзе, не надо было вставать! Рано еще!

— Все хорошо, мы же быстрее выздоравливаем…

Холод в глазах и в речи Эйзе. Он не рад возвращению Ремигия?

— Вот что, Мыш, идем-ка, я тебя уложу, слаб еще… Альберик, принеси чего-нибудь поесть…

Моди, как привязанный, потащился вслед за Мышом и, пока Наместник торопливо умывался, снова залез на колени к Эйзе, прижался головой к плечу. Ремигий хотел выгнать надоеду, но увидел, как тварь осторожно прижимает малыша к себе, и промолчал. Берси смирно сидел рядом и, удивительное дело, даже не ворчал.

— Мне сегодня не удалось договориться с вашим Владыкой, они, похоже, встретились с кем-то из ваших в бою… Мыш, если договор о мире будет подписан, то смогут ли твари его соблюдать?

Эйзе вздохнул:

— Я не знаю…

— Кем был тот, что увез тебя тогда?

— Одним из сыновей Владыки…

— То есть мир может быть разорван, так?

— Да.

Глаза Мыша начали закатываться от усталости, он как-то сразу отключился, ушел в мир сонных грез, Наместник вздохнул, снял с его колен малыша, хмуро сказал:

— Идите на кухню, к Альберику, там пирожок. Мыш будет спать.

Мелкие одновременно кивнули и унеслись ужинать туда, где повеселее. Наместник остался наедине со спящим Мышом, перенес его на ложе, накрыл теплым одеялом. Мыш тихо и сонно задышал. В мятущуюся душу Наместника снизошло успокоение…

Бывают дни, когда полностью не везет. Ремигий всегда привык полагаться на свою силу и свое оружие, а сейчас все в его жизни стало таким зыбким… После перенесенных мучений что-то разладилось в их отношениях с Эйзе. Нет, Мыш честно выходил его встречать на еще слабых ногах, подставлял щеку для братского поцелуя, но этим дело и кончалось. Между ними встал Страх. Наместник прекрасно понимал, за что ему пришлось пережить смертельный ужас от одной мысли о потере Мыша, и старался более богов не гневить. Да и Эйзе стал очень сдержан с ним. Понятно, что Мыш просто боялся повторения своих мучений. Что это всего лишь морок, что все не так, они оба понять не могли и взаимно боялись болезненных воспоминианий.

Внешне все шло хорошо: Эйзе выздоравливал, худо-бедно, но договорный процесс продолжался, хотя Наместник иногда был готов головой колотиться в ярости от неуступчивости и тупости Владыки Тварей. Да только хрупкий юноша с усталыми глазами, встречающий воина после переговоров, не был похож на бешеного Мыша. И его не хотелось целовать и сгорать от желания его близости. И Эйзе при торопливых и неловких попытках Наместника чуть приласкать его не раз и не два уже отводил бесстрастно руки человека, не подпуская к себе.

Ремигий научился смирять себя. Как странно: понадобилось пережить всего-навсего тяжелую болезнь Мыша, чтобы навсегда исключить из своей и его жизни даже попытки на чем-то настаивать. О насилии и речи быть не могло. Очень боялся. И страх разъедал душу Наместника…

Сотник и Лис сходили с ума каждую ночь. То, что произошло с Эйзе, словно смело преграду стеснения и страха быть непонятым. Не так много времени было у человека и твари, чтобы творить свою любовь.

И на фоне отчаянного безоглядного поведения сотника и Рыжего трещина между Мышом и Ремигием грозила превратиться в пропасть. Мыш обессилел в борьбе за жизнь, в борьбе с Наместником за выполнение главного приказа своего рода: склонить жестокого воина к заключению мира, дающего возможность тварям пережить зиму в горах. Мыш полностью выполнил долг перед своим народом, Наместник дал клятву более не воевать, и Эйзе знал, что он сдержит свое слово. Да только у самой твари сил после всего, что случилось, совсем не осталось. Он боролся со смертью, выполняя свой долг. И сумел победить волю человека. Но после исполнения всех желаний… Что остается желать потом?!

Дни становились все короче, времени до окончания переговоров оставалось все меньше. Просто потому, что ледяные ветры уже гнали острые иглы поземки по улицам городка, когда отряд Наместника возвращался в крепость вечером, и все чаще и чаще отряд Владыки появлялся с опозданием, видимо, не так просто было пробиться сквозь перевалы, которые вот-вот будут занесены снегом. А тогда голод… Снова голод. И все обещания Ремигия окажутся пустыми словами…

Мыш отлично понимал это. И объятия воина его пугали. Он отступал в сторону, когда Цезарион возвращался домой, и изо всех сил старался изображать, что все очень хорошо, что ничего плохого в доме не происходит. Получалась глупая ложь. Даже малыши это чувствовали и начали сторониться Наместника…

— Я прошу, чтобы ты разрешил мне уйти из крепости…

Голос Эйзе застал Наместника в самый неподходящий момент, он сунул замерзшие за день ноги к горящему очагу и блаженствовал в тепле спальни.

— Мыш?

— Я хочу уйти…

Ремигий мгновенно обернулся, но Мыша не увидел. Тот исчез из освещенного круга, как всегда, когда боялся гнева воина. Притаился где-то в темноте.

— Почему?

В душе Наместника уже кричал не Страх. Ужас вопил… Ужас снова остаться одному, вернуться из освещенного теплого дома в прежний холод одиночества.

— Не могу больше…

Воин не ожидал услышать такое от упрямого Мыша. Впрочем, события последнего месяца его сильно подкосили.

— Хорошо. Потерпи немного, переговоры будут скоро завершены, я буду отправлять договор в столицу, поедешь вместе с посольством в мое поместье.

«И Альберик увезет прах маленького в родовую усыпальницу…»

— Нет. Я хочу вернуться в свой дом, в горы…

— Эйзе, куда, ведь сожгут же!

— Совсем не обязательно встречаться с моими соплеменниками… Я же Одиночка, проживу без них.

«И без меня…»

— Мыш, зима скоро, голод…

«Если ты хочешь уйти сейчас, то, значит, все, что было между нами — ложь? Ты победил меня ложью, вынудил дать слово Наместника, от которого я отступиться не могу… И теперь, добившись своего, ты хочешь уйти?!»

Наместник сжал пылающую от гнева голову ладонями. Что делать, что нужно теперь сделать? Запретить нельзя, он уйдет самовольно и просто погибнет у ворот крепости людей. Отговаривать… От чего? От внезапно наступившего момента прозрения? От осознания того, что все это было детской игрой, прахом, лживой декорацией?

Мыш шагнул в освещенный круг, воин внимательно вгляделся в его лицо. Упрямо сжатые губы, закаменевшее истинное лицо. Ему плохо, очень плохо, если он снова в истинной форме.

Юноша внезапно поднял на Ремигия угрюмый взгляд. Да, голодом его не испугать.

— Эйзе, дай мне немного времени… Скоро мир будет заключен и мы оба вернемся на землю Империи.

— На земле Империи, среди людей… Где мое место, мой господин?

Лицо Наместника начало перекашивать нервной мучительной судорогой. Мыш задал тот вопрос, который сжигал сердце воина уже очень давно. Ни среди людей, ни среди тварей им обоим не было места, впрочем, так же, как и поодиночке. Теперь, после всего, не было…

Эйзе жестко смотрел в кривящееся от бешенства лицо человека. То, что он просил разрешения уйти, это была плата за дни, проведенные вместе, за клятву дать мир его народу. Ушел бы и так, ни одна стража не удержала бы.

— Если ты уйдешь сейчас, я нарушу данную тебе клятву и прерву переговоры.

«В любви нет правил и обязательств. И в любовной войне мало чести. Но я хочу удержать дурную голову рядом с собой. Просто потому…»

Да просто потому, что были теплые деньки и смешные выходки Мыша, любовь, чувство искупления вины, сложное приручение бешеной твари. Ледяные иглы снега разрушают воспоминания о них, но ведь это было, было!

— Не побоишься посмертия за нарушение клятвы?

— Испугал!

«Да то, что ты вытворяешь со мной сейчас, ни с каким посмертием не сравнится! Убил бы… Если бы смог…»

— Мой господин! — Осторожный оклик Ярре за дверью прервал поединок душ двух воинов.

Ремигий тяжело поднялся с кресла, шагнул к дверям:

— Вернусь, продолжим разговор…

И уловил ледяную насмешку в глазах Эйзе.

«Вот как… А он умеет отвечать жестокостью на жестокость. Похоже, я очень обманулся в нем. Ладно, чего уж теперь жалеть!»

Старый сотник напряженно вгляделся в лицо Наместника.

— Мой господин?

— Что ты хотел?

— Сотник охранения доложил, что возле стен какое-то движение. Похоже, нас обманывают.

— Отвлекающий маневр? Их не так много осталось?

— Перевалы почти совсем занесло, возможно, это те, кто не смогли вернуться домой…

— Усиль караулы и пусть сотни будут готовы выступить.

— Да.

Наместник уловил вопрос в глазах Ярре. И внезапно решился:

— Мыш просит отпустить его из крепости…

Старик отшатнулся от неожиданности, тихо спросил:

— Что вы решили?

— Нет…

— Но он попытается уйти самовольно, если захотел подобное. Ведь мы никогда не могли удержать ни одного из них.

Ремигию не хотелось напоминать о судьбе Лиса. И он промолчал. Да только полуседой старик не забыл.

— Лис уже попадался в руки к людям, едва не погиб. Похоже, ваш… тоже хочет попробовать.

— Говорит, что устал быть рядом со мной…

Ярре только головой покачал. После болезни Эйзе сильно изменился, это было видно со стороны.

— Я не отпущу его, хотя он говорит, что среди людей для него нет места…

Сотник молча кивнул. Место для их любви было только здесь, на землях тварей, под холодным солнцем и стрелами снега. Ярре тоже отлично это понимал, знал Лис. Только Одиночка опять рвался на волю. Куда? Возврата нет…

— У тебя все?

Ярре кивнул. Наместник тяжело шагнул в сторону двери в спальню, почему-то ноги стали чужими, не шли.

Мыш встретил его по-прежнему вызывающим взглядом.

— Ваши зашевелились, Ярре говорит, что есть движение возле стен крепости. Похоже, жрать уже стало нечего… Ладно, надеюсь, Владыка станет уступчивей…

Ремигий говорил намеренно грубо, оскорбляя Мыша. Просто потому, что хотелось вернуть ту боль, которую доставил ему мальчишка. То, что едва выживший Эйзе ему не противник сейчас, воин не понимал…

— Я не отпущу тебя. И, если уйдешь самовольно, прерву переговоры, заморю твоих родичей голодом. Зима в этом году ранняя, так что весной, надеюсь, нам не с кем будет сражаться.

Мгновенное движение хрупкого тела к оружию воина. Наместник привык доверять Эйзе настолько, что даже и не подумал о таком исходе их разговора. И не отшатнулся, когда лезвие кинжала коснулось его шеи, легким ветерком шевельнуло черные волосы человека.

— Решил исполнить приказ Владыки сейчас?

Безумная яркая синева глаз твари. И спокойная усмешка во тьме глаз Наместника в ответ. Ярре был прав: сам запросил смерти. Конечно, ослабевшего после болезни Мыша скрутить можно было в одно мгновение, но не хотелось. Ничего не хотелось. Просто потому, что фальшивые чувства испарились под яростным натиском судьбы. И ничего не осталось из того, чем была наполнена жизнь еще вчера.

— Что медлишь? Страшно?

Оружие отлетело в сторону, Мыш внезапно рванулся в сторону, к двери, ведущей в сад, на холод, на ледяной покров земли. Да ведь прятаться было негде! Сожжен терновый куст при погребении наследника Цезариона с примесью крови тварей. Голая выжженная земля. Холод, мрак. Боль…

Черная ругань сорвалась с губ Наместника, и он полуголым выскочил вслед за Мышом. Глупая мышиная головенка, кто же рвется в ледяной сад из теплого дома!

Тварь удалось перехватить за мгновения до того, как он попытался выбраться из ограды. Ремигий просто схватил отчаянно сопротивляющегося Мыша в охапку, изо всех сил затряс за плечи, забывая, что юноша только-только оправился от болезни и резкие движения ему еще запрещены.

Светлые легкие волосы рассыпались по плечам, сковав руки воина незримой хрупкой цепью. Полные гнева и отчаяния глаза Эйзе напротив. Гнева… А не холодного вежливого равнодушия.

— Эйзе, опомнись! Ну хоть ты-то меня не бросай!..

Полное безумие — пытаться образумить того, кто только что пытался тебя убить. Но без Мыша… Нетжизни…

— Опомнись! Ведь я люблю тебя! Опомнись, прошу!

Зло и неприязненно скалятся острые мышиные зубки. Он не захочет вернуться, он уже все решил. Как всегда, сам. Приговорил и приводит приговор в исполнение…

— Мыш!

К ногам юноши из рода тварей брошено все: гордость, гордыня, сословная спесь, длинная череда предков, честь и слава рода. Еще немного, и жизнь последует туда же… Что еще ты хочешь получить, мой возлюбленный? Мою ненависть? А вот нет ее… Не стало… Замерзла или заснула на холодном зимнем ветру…

По телу твари проходит мерзлая судорога, воину удается поймать дикий взгляд широко раскрытых синих глаз. Слез нет, да их и не будет, ледяной ветер высушит любые, даже самые горькие.

— Идем, Мыш. Идем домой. Там поговорим. Идем…

— То, что ты сказал — правда?

— О чем?

Наместник отшатывается от гневного взгляда твари.

— А, про любовь? Да, правда. Наш род проклят, умирают те, кого полюбит Цезарион… Вот так. Поэтому тебе совсем не нужно бросаться со скалы или ждать, пока тебя сожгут соплеменники…

− Тогда мы уже заплатили…

И не надо спрашивать: «Кем?» Это тебе он — просто ошибка богов, дитя ненависти и раздора. Похоже, Мыш желал появления своего наследника.

− Я не знаю, может быть… Идем обратно, очень холодно.

Эйзе отвел руки Ремигия, протянутые к нему, и медленно двинулся обратно к дому. Светлые легкие волосы взвились яростной гривкой под порывом злого зимнего ветра. На краткие мгновения Наместник увидел боевую форму Мыша, видимо, он не в силах был удерживать свои преображения, либо был слишком слаб еще, либо не контролировал себя в гневе и боли. Совсем другой. Не ребенок, не забавная игрушка. Молодой воин, добровольно пошедший на унижения, чтобы выполнить долг перед своим народом. Цезарион словно прозрел за эти краткие мгновения. И увидел Эйзе таким, каким, видимо, он и был изначально. Другой, совсем другой…

Измученный Мыш спал глубоко на кровати, а Наместник писал письмо Императору. Сложные завитки букв ложились на тонкую белесую кожу. Писал о том, что мечта молодости Императора не может быть воплощена на проклятом Севере, что люди и твари никогда не смогут жить рядом, бок о бок, без ссор и непонимания. И не потому, что слишком много крови пролилось за эти пять лет с обеих сторон. Просто потому, что природа людей и тварей абсолютно чужда друг другу… И что единственная форма милосердия со стороны великого Императора для его непокорных подданных, продолжающих сражаться без надежды на победу и без надежды на жизнь, − запереть их в горах, отгородив от людских поселений полностью и дать еду, чтобы они могли выжить зимой… Дать им возможность жить, не соприкасаясь с людьми. Писал, что для огромной Империи, полной чудес и богатств, пара горных перевалов не столь уж великое приобретение, что твари не смогут обогатить Империю данью просто потому, что им нечего отдать людям такого, что имело бы цену не только в горах…

И еще он просил Императора разрешить ему отставку… Жизнь Империи насчитывала уже не одно столетие, и происхождение многих обычаев просто забылось, став непреложной истиной, но одно понятие существовало с момента основания Империи. Ремигий не зря носил на пальце перстень всадника. Такие же были у всех потомков древних семей. И все эти потомки, так же, как и их давние предки, впервые ступившие на каменистое побережье и основавшие на нем Первый Город Империи, продолжали быть членами одного воинского отряда, продолжали быть всадниками, вождем которых был сам Император. И обязаны были служить на протяжении своей жизни ему так же, как служили едва не тысячу лет назад их предки… Цезарион предавал своего командира, прося освободить от службы. Но невозможно молиться двум богам. И лгать, что веришь, когда вера потеряна давным-давно, глупо. Возможно, надо было раньше это сделать? Впрочем, какая теперь разница… Служение Императору завершилось, и, если он примет отставку, то гордый Цезарион низведет себя до положения простого воина-наемника, которому не будет места в шатре победителей. Пусть так… Пусть так и будет…

Скрип открываемой двери, встревоженно поднявший голову с груди сотника Рыжий. Испуг и растерянность в серых глазах с золотыми крапинками. И немой вопрос в глазах Ярре.

− Выйди, ты мне нужен!

Полуголый сотник мгновенно выскользнул за дверь, Лису ни к чему было слушать речи людей.

− Мне нужно, чтобы ты отправил сообщение Императору немедленно!

Ярре неожиданно покорно склонил голову, в тусклом свете факела болезненно-горько сверкнули седые пряди.

− Да, мой господин!

Уже передав узкий позолоченный цилиндр, замкнутый его печатью, Ремигий неожиданно сказал:

− Я прошу Императора об отставке. Думаю, если он примет ее, то мир Империи станет для меня недоступен…

Сотник со свистом втянул в себя воздух, чтобы скрыть гнев и раздражение. Что еще бросит любящий безумец к ногам нечеловека?

− Это не из-за Эйзе, правда. Просто… Видимо, пришло время… Да… Так…

− Если Император примет вашу отставку и не казнит вас, вспомните о том, о чем мы говорили недавно. Нам с Лисом тоже нет места в мире Империи.

Наместник мрачно усмехнулся. Император не казнит. Достаточно будет того позора, который падет на голову труса и отступника… И, тем не менее. По-другому просто невозможно…

После такой тяжелой ночи очень трудно просыпаться рядом друг с другом, улавливать неровное сонное дыхание ненавистного возлюбленного убийцы, встречать его взгляд. И все же… Мыш словно приманивал Наместника как опытный охотник — на манок жалости, доверия, любви. Чем был для него Ремигий, воин давно перестал предполагать. Твари людьми НЕ БЫЛИ, и не подлежали ни людскому одобрению, ни людскому осуждению. Они просто были другими, и это была суть отношений между Наместником и воином из рода тварей.

Странное дело, но что-то подобное чувству уважения шевельнулось в груди воина, когда при неверном свете масляной лампы ночью он всматривался в лицо Эйзе. Мыш действительно оказался не ребенком, не подростком. Юноша, ставший на его глазах молодым мужчиной, переживший за краткие месяцы плен, насилие, зарождение любви Наместника, исполнивший долг перед своим народом, горько расплатившийся за это своей кровью. Отлично сыгравший в любовь с человеком. Тут лицо воина повело судорогой. Все возвращалось в той же мере, в какой было до встречи с Мышом. Каждое деяние должно быть оплачено. Вот Наместник и платил полной мерой за все насилие, что он сотворил в своей жизни, и, по великой глумливой воле богов, плата была чрезмерной — полюбить, рассчитывая на взаимность, и осознать, что все надежды оказались огромной ложью. Лучше бы Мыш умер тогда, при рождении наследника! По крайней мере, с такой карой пришлось бы привычно смириться… Или нет? Это сейчас, когда живой Мыш рядом, вырывается из-под его власти и не хочет его объятий, можно думать о подобном. Месяц назад, если бы Мыша не стало…

По лицу Эйзе пробежала нервная судорога, он зашевелился, пытаясь проснуться… Ремигий совсем забыл, что тварь отлично чувствовал его эмоции, и сейчас отголоски боли человека беспокоили его.

— Спи, спи, еще ночь, до утра далеко…

Сколько раз он шепотом успокаивал своего возлюбленного? Да и не перечесть. А вот сейчас, видимо, последний. В запале обиды, страсти, горя так легко принять безумное решение. Зачем он пытается удержать Эйзе сейчас, ведь уже посторонним видно, насколько отвратительна для твари близость Наместника. Ну да, да, можно заставить его быть рядом, лгать по-прежнему и телом, и речами, но зачем? Чтобы ложь, словно спрятанная в дарах убийцы змея, раз за разом жалила в самое сердце? Чтобы становилось все больнее? Лучше бы ты умер, мой возлюбленный! Или я… Тогда, в бою, вместе со своей сотней. Империя бы проиграла тварям бой, вот и все, что случилось бы! Холодное бесстрастие осеннего утра над мертвыми телами… И теплых деньков с лживым мальчишкой рядом не было бы! И позора, который неминуемо рухнет на Цезариона и сломает гордую спину навсегда, не было бы. Захочешь смерти сам… Да, все верно. Решение принято самоубийственное. С Императором никто никогда так обращаться не смел. Усмешка уродливо скривила надменные губы Наместника.

Мужчина встал и бесшумно вышел из спальни, покинул место боя, отступил перед превосходящим противником. Все так. Пусть поспит спокойно. В приемной в кресле будет холодно и неуютно, но хотя бы будет повод не спать, жалуясь на ледяные ночи Севера…

Лис приподнял растрепанную голову, будя едва уснувшего сотника. Ярре раздраженно переспросил:

— Что еще случилось?

— Не могу понять. Мне кажется, что возле крепости идет бой…

— Тогда давно бы подняли по тревоге всех…

— Нет, напали не на крепость. Два отряда нашей крови.

— Что еще за глупости?

И осекся, заглянув в глаза юноши.

Дикий рев Наместника поднял на ноги весь дом как в прежние времена:

— Ярре, тьма тебя забери, ты опять проспал!

Отчаянно взвыл где-то в глубине дома Берси, Альберик торопливо кинулся в приемную, откуда доносился крик господина.

Грязно выругался сотник в ответ на полный отчаяния взгляд Лиса. И выскочил из комнаты в чем был.

Эйзе возник в проеме двери спальни Наместника.

— Альберик, доспехи нам обоим и побыстрее, там что-то странное творится! Ярре, скоро ты попрощаешься, а?

Ни одного взгляда в сторону бывшего возлюбленного. Я-тебя-больше-не-люблю… Вот и все. А дальше — будь что будет! Лучше бы побыстрее и в бою…

Сотник охранения был не просто белый, а какой-то синеватый от ужаса. Мало того, что проспал начало боя, свершавшегося сейчас в снежной круговерти под стенами крепости в полной темноте, так не мог даже внятно доложить озверевшему Наместнику, что происходит. Ярре спокойно приказал разжечь костры на вершинах башен. Другой вопрос, что людей на стенах станет отлично видно, но пока ни одна стрела в бойницу не залетела.

А внизу шел бой. В непрерывно кружащемся снежном вихре были видны только неясные силуэты воинов, схватывающихся не на жизнь, а на смерть. Яркая кровь пятнала беспорочный белый покров и пряталась под очередным снеговым зарядом, и снова возникала на изрытом переворошенном снегу. Дико визжали кони, грызя друг друга, пока их всадники пытались взаимно уничтожить друг друга. Звонкий звук рога, появление нового отряда, и внезапно схватка прекратилась. Ошеломленные воины вопросительно смотрели на Наместника, а он медлил отдавать команду о нападении. Это был не их бой. Что-то заставило тварей начать войну между собой прямо у крепости людей, но втягивать в круговерть смерти воинов-людей никто не собирался. Высокая фигура спешившегося Владыки. Ремигий за этот месяц привык угадывать его присутствие в снежном буране. Тварь подходит к кому-то из глав противоборствующих отрядов, видимо, отдает приказ. Отлично видно, что его подчиненный отрицательно мотает головой. То, что произошло потом…

Фонтан крови, тело, беспомощно валящееся к ногам Владыки, его брезгливое движение прочь. Воины-твари исчезли за краткие мгновения, словно их и не было. Только кровавые следы на снегу да горящий взгляд зеленоглазого, пойманный Наместником, говорили о том, что это не снежный морок…

— Похоже, нас защитили… — Из-за очередного снежного заряда голос Наместника доносится глухо. Ярре вопросительно смотрит ему в глаза. — Думаю, что Владыка защищал нас от собственного сына, того, что увез Мыша. Ярре, где твои глаза и уши? Повырезали бы всех, пока ты на перинах валялся! И ты тоже… — Серо-белый от ужаса заслуженный стражник только вздрогнул от нечеловеческого взгляда черных глаз Наместника. — Какого… не поднял сразу воинов по тревоге?

То, что Ярре предупреждал о шевелении возле крепости, Ремигий отлично помнил. Как и о том, что отдал ошибочный приказ, потому что ему было не до этого. Эйзе тревожил его душу. Вот и закономерный результат. Доигрался в любовь? Ты-мне-омерзителен… Лучше бы ты умер тогда, Мыш!

— Пора возвращаться. Бой закончился…

Ремигий с трудом повернул голову в сторону благоразумного своего сотника. Тяжелые хлопья снега пали на тугие черные кудри и покрыли их серебристо-седым шлемом. Наместник не чувствовал холода.

— Мой господин…

Угрюмый тяжелый волчий взгляд в ответ. Сотник даже предположить боялся, что же именно произошло с его господином этой ночью. Одна за другой две серьезные ошибки. А произошла простая вещь — двое без слов сказали друг другу: «Я-тебя-больше-не-люблю». Жестоко, зато честно. И вспять судьбу не поворотишь.

Солгали оба… Из-за морока остуды, страха, непонимания. Что есть ложь и что есть правда в таком деле, как любовь?

Чувство проигрыша мучительно. И гордый Цезарион ощущал свое поражение в этом странном бою тварей как болезненную иглу, воткнутую куда-то под ребра. Пошевелиться нельзя, чтобы не вспомнить о нем…

Возвращение в его собственный дом далось Наместнику с огромным трудом. Проще всего было бы бежать из мертвеющего гнезда куда-нибудь в снежную бурю, не видеть, не слышать, не вспоминать… Проигрыши были на протяжении всей воинской жизни Ремигия, без этого и побед не бывает, но только никогда не было такой горечи. Чем опоил ты меня, возлюбленный, что ты сделал, что мир вокруг из освещенного солнцем стал похож на тюрьму, полную тьмы? Почему надежда рассеялась, словно осенние листья на ветру? Ярре только головой качал, невозможно пребывать предводителю войска в таком отчаянии, нельзя, ведь люди-то смотрят. Просто нельзя!

Старый раб, встретивший их на пороге, приблуды в боевых доспехах, похоже, собирались на помощь. Лис, неловко сидящий на подлокотнике кресла Наместника, − и как Альберик такое допустил! − тоже с оружием. Склоненная над заснувшим Моди гордая голова Мыша, Берси рядом, сердито негромко ворчит, словно убаюкивая малыша.

Ремигий остановился в дверях. Ему опять и опять, раз за разом напоминали, что он не может единолично распоряжаться своей судьбой, что есть его долг перед воинами, своей страной, Императором, теми, кто поверил ему и продолжает верить. И прервать переговоры после столь странной сцены возле ворот — неминуемо погубить тех тварей, которые пошли на переговоры, судя по всему, вопреки воле части их воинов. И Мыш здесь не при чем. Чем бы не закончились их отношения… Слово надо выполнять. Тем более, слово Наместника Империи.

И он просто подошел к своей возлюбленной твари, осторожно забрал у него из рук Моди, передал Альберику:

− Уложи малышей, все обошлось. Просто странный бой возле крепости. Лис, идите спать. Полночи уже прошло, утро скоро. Идем, Мыш!

Возразить Эйзе не успел, просто взлетел над полом и казался на руках у воина. Медленно таял снег на непокрытой голове человека, крошечные капельки талой воды падали с кончиков волос на грудь мужчины и растерянное лицо твари.

− Все, пора спать!

А в спальне Наместника война продолжалась… Мыш перетерпел прикосновение к нему Ремигия при посторонних, но наедине… Тонкая ладонь твердо уперлась в грудь воина отрицающим жестом, стоило только ему уложить Эйзе на ложе и попытаться прилечь рядом. Мужчина только головой укоряюще покачал, но встретил взгляд, горящий упрямым отрицанием. Похоже… Похоже, надо было разрушить ту сеть лжи, которую сплели они оба вокруг друг друга за эти недели из жалости, любви, страха остаться одному, страха предать возлюбленного. Сеть, сотканную из гнева и боли, тяжелых воспоминаний. Но общих… Одинаковых для обоих.

Наместник отступил, как в самой настоящей битве, собирая силы для нового броска, сел на ложе чуть в стороне от напряженно глядящего на него Эйзе.

— Ты зря боишься чего-то подобного. Я говорил с лекарем пару дней назад.

— И что он сказал тебе? — Тихий шелест слов чужого языка, срывающихся с губ Эйзе. Словно вся его чуждость прорвалась наружу в эти мгновения.

— Что прикоснуться к тебе я смогу не ранее, чем через несколько месяцев. Что тело твое заживает очень медленно, настолько большими были повреждения. Что тебе нельзя разрешать резко двигаться, ездить на лошади, заниматься с оружием. И еще…

Ремигий встал с ложа, повернулся лицом к створке двери, ведущей в сад. В неплотно прикрытую после попытки Мыша спрятаться в саду дверь намело немного снега, и серебристая поверхность талой воды искрилась при свете факела, словно струящиеся слезы.

— Владыка не пытался убить тебя или малыша. Он сделал все, чтобы выжили вы оба. Если бы наша кровь могла слиться, как у обычной пары, то полукровка жил бы! Но мы…

— Мы сотворены из разной плоти, так и есть.

— Я не верил ему, когда он пытался тебе помочь, боялся, что убьет.

— А теперь?

— Он не позволил какому-то из ваших отрядов напасть на крепость сегодня ночью. И убил у нас на глазах предводителя напавших. Ты хочешь объяснить мне, в чем дело? А то я как слепой, кружу и кружу на одном месте, не понимая, куда идти.

Мыш не ответил.

— Сегодня ночью я подал Императору прошение об отставке. Я хочу уехать отсюда. Независимо от того, последуешь ты за мной или нет.

— Ты не понимаешь!!!

Безумная порывистость движений тварей. Мыш рванулся куда-то в сторону, Ремигий едва успел схватить его в свои объятия.

— Объясни…

— Вне круга наших гор для меня все будет ядом! Ты же знаешь, что мы не можем есть вашу пишу. Даже прикосновение к некоторым металлам для нас смертельно! Я просто не могу покинуть страну. Даже если уйдешь ты. Это уже будет все равно. Почему ты не хочешь отпустить меня сейчас, пока еще это возможно?

— Но ты же ешь ту еду, которую готовит Альберик?

— Да, но только то, что выросло на нашей земле! Я просто умру вне защиты гор…

«Или тебя сожгут твои же соплеменники как оскверненного прикосновениями человека…»

Воин вгляделся в мерцающую синеву глаз Мыша. Возможно, это ложь, попытка им управлять? Но в самой глубине взгляда юноши таились отчаяние и безнадежность. Правда… Все должно быть так. Эйзе нет места на земле людей, а Наместник не может более находиться на безумно холодной северной земле. Сил не осталось уже противостоять упрямым нелюдям. Бросить все и молить Богов, чтобы Император принял его прошение без чувства оскорбленной гордости?

Не примет. Ему покажется, что Цезариону будет мало того позора, что рухнет на его голову после возвращения в Империю, потому что, по сути, это прямое предательство своего командира, предательство всадника. И… навряд ли ему вообще будет позволено остаться тем, кем он был до этого. Позорнее подобного трудно что-либо придумать… Впрочем, род и так уже достаточно опозорен, да и понятно уже, что прервался, у Ремигия наследников не будет. Проклятие сработало. Нет смысла продлять чью-либо кровь своими жизнями. Только Мыша эта чаша миновала, он уцелел, расплатившись другим.

— Отпусти меня!

Мыш раздраженно дернулся в объятиях воина, а он ведь и забыл, что сильно прижал юношу к себе, просто забыл об этом, так привычно было это объятие.

— Извини, я сделал больно?

Эйзе отодвинулся в сторону, присел на ложе:

— Нет. Но я не хочу так…

Все верно, спасся, заплатив любовью… Мыш не любит, да, скорее всего, и не любил. Слишком сложное было у него задание. Что ж, он его выполнил. И не выдержал условий договора. Потому что можно удержать и так, заключив договор. Может быть, Боги будут более благосклонны к тем, кто остается рядом, повинуясь разуму, а не чувству.

— Если ты не сможешь последовать за мной, останешься ли ты в моем доме, если я сдержу слово и заключу мир с твоими сородичами? Видишь ли, твой народ получает надежду, мой Император — исполнение своей мечты. Но что получу я?

Растерянность на красивом гордом лице его собеседника. Ремигий довольно улыбнулся про себя: перемены в облике Эйзе были удивительны и стоило понаблюдать за ними.

— Ты считаешь, что я смогу оставаться здесь?

— Я хочу этого…

Ну вот, засадные полки вышли из укрытия и вступают в бой… Лед во взгляде юноши, устремленном во тьму глаз человека. Не испугаешь, возлюбленный. Все имеет свою цену, даже мир для твоего народа. И я предлагаю тебе плату. Ты вправе отказаться. Что ж, за проигрыш Наместник заплатит сполна, своей жизнью, как и полагается человеку чести. Так что ж?!

Мыш увидел же совсем другое: на жестком, смуглом, ставшем на какие-то мгновения страшно чужим лице по-прежнему иронично и испытующе горели угольной чернотой бешеные глаза человека, который его защищал всегда. От самого себя, от людей, от тварей, от всех, кто, как считал этот сумасшедший гордец, могут принести вред его возлюбленной твари. Не человеку. Одиночке.

И Эйзе отступил, отвел свои войска. Ремигий продолжал выжидающе смотреть на него, ожидая ответа. Если Мыш даст слово, то он его сдержит, так же, как сдержал слово и выполнил приказ Владыки. И что тогда? Навечно оказаться запертыми в клетке северной страны, сотворенной изо льда и снега, крови и ненависти? Но дом можно натопить. И стены укроют от яростных ветров. Если только внутри дома кто-то ждет твоего возвращения.

Улыбка чуть коснулась четко обрисованных губ твари.

— Мой господин, когда я мог противиться вашим желаниям…

— Так да или нет?

— Если ты хочешь запереть меня в стенах этого дома как в тюрьме, то нет…

Грубые ругательства, павшие на дурную голову Мыша, были наполовину непонятны ему, и Ремигий замолчал только потому, что осознал, что юноша едва ли понял что-либо из выкрикнутого в ярости.

— Хорошо, я принимаю твой ответ…

«В этом бою я потерпел полное поражение… Впрочем, днем раньше, днем позже…»

— Ты не понимаешь, не хочешь понять, не хочешь слушать! — Выкрик Эйзе в тишине спальни прозвучал оглушительно.

«Опять перебудим весь дом… Ладно, зачем все это… Жаль только, что малышей не удастся увезти от войны. А значит, через десяток лет из них вырастут мстители. Берси хорошо запомнил, что произошло с его родителями. Да какая разница теперь!»

Тонкие черты Эйзе внезапно расплылись, давая место обычной скуластой мальчишечьей маске. Наместник молча смотрел на его преображения. Он очень устал от всего, что происходило в течение этих предзимних месяцев в его доме и в его жизни, пожалуй, ему, как и Эйзе недавно, захотелось обычного покоя.

— Я никуда не уйду, но это не будет условием нашего договора. И ты не будешь грозить разорвать мир с моим народом из-за того, что я в чем-то провинился перед тобой!

Скуластая смешная мордочка мышонка была полна отчаянной решимости отстоять свою свободу и независимость до конца.

Наместник в ярости прокусил губы, чтобы сдержаться от ругательств. Что толку возражать, такое уже было и закончилось едва не гибелью Мыша.

— Хорошо, я не буду принуждать тебя ни к чему, и не буду связывать мирный договор и твою жизнь…

Мыш недоверчиво взглянул в усталые глаза воина. Ложь? Правда?.. «Очередной маневр войск, мой возлюбленный… Похоже, воевать нам с тобой до самого конца нашей жизни, безотносительно от внешних обстоятельств…»

— Иди, ложись. Мне тоже надо отдохнуть…

«И отозвать свое письмо Императору… Иногда бой под стенами крепости, снежные заносы и страх перед ночными нападениями тварей не дают нам совершить уж слишком большие глупости. Хотя… Первую часть письма я бы оставил. Они чересчур чужды нам, а мы − им. Очень чужие, даже когда любимы…»

— Спи, Мыш, я сейчас вернусь…

Сотник угрюмо выглянул из-за двери, они с Лисом только-только заснули.

— Где мое письмо Солнечноликому? Похоже, рановато просить об освобождении от службы ему…

Ярре молча взглянул в глаза своего Господина. Надменная усмешка не могла скрыть некоторой неуверенности — не так уж часто Ремигий отменял свои решения.

Золотистая игрушка скользнула, как большая тяжелая змея, из рук сотника в ладони Ремигия, тот торопливо сломал печать, опустошил цилиндр, швырнул неровно исписанный кусок кожи в огонь в приемной. Ярким пламенем светились упрямые черные глаза Наместника, на губы сотника прорвалась облегченная улыбка. Мир возвращался на привычный путь…

Эпилог

Мир с тварями был подписан Наместником от имени Императора через месяц после того, как перевалы окончательно занесло снегом. К весне мирный договор был утвержден в столице. Нападения на разъезды людей стали значительно реже после того, как Ремигий разрешил тварям взять часть зерна из запасов крепости для пропитания. За зиму пришлось подавить восстания в двух деревнях, недовольных действиями Наместника. Правда, обошлось без смертоубийства.

Ремигию по-прежнему продолжают сниться сны про мир Империи. Но совершенно ясно, что твари терпят людей, а люди тварей лишь в присутствии Наместника, который ни мягче, ни ласковее не стал. А значит, ледяная клетка продолжает крепко удерживать последнего из рода Цезарионов на ненавистном Севере.

Мыш честно держит свое слово, хотя иногда рвется за ограду крепости в горы. Но пока зима, и далеко уйти он просто не может. Его сны — про цветение горных деревьев в шестом месяце… И про горное озеро там, далеко. Он ждет весну.

Приблуды каждое утро уходят на службу из дома Наместника и вечером возвращаются в него. А старый раб ловит внимательные изучающие взгляды своего господина на двух безродных мальчишек, подобранных на дороге, но обладающих главным свойством благородного человека — верностью. Возможно, род Цезарионов будет разбавлен чужой кровью, но не прервется.

Сотник дважды пытался забрать Лиса в свой дом. Кончилось это тем, что после очередной ссоры Ярре плюнул на все условности и перетащил все свои вещи в дом Наместника под предлогом обеспечения его безопасности. Дом сотника стоит пустым.

Малыши быстро растут и Альберик уже не так строг с ними. Наместник отказался отдать их Владыке, обеспечив статус заложников. Пока Ремигий жив, никто не посмеет близко подойти со злыми намерениями к тварятам.

Представления о мире после войны разные и у тварей, и у людей. Да и между Наместником и его возлюбленной тварью не всегда существует согласие. Они слишком разные. Но каждый из них выполняет предназначенное ему судьбой. И они продолжают быть вместе. Навсегда ли? Это уже только в воле богов…

… Далеко, в дне конного пути от крепости людей, в заводи мерзнут стылые коричневые комки корневищ, терпеливо ждут весны. Лед растает и зеленые стрелы ростков вырвутся на волю. И под холодным северным небом распустятся белоснежные звездочки водяных лилий. И тогда двое вернутся назад, в теплый беззаботный денек. Они помнят. Лилии — цветы любви…

Оглавление

Эпилог