Раздел имущества [Диана Джонсон] (fb2) читать онлайн

Диана Джонсон Раздел имущества

Посвящается Кэролин Кайзер, которая познакомила меня с личностью князя Кропоткина и его учением о взаимопомощи

ОТ АВТОРА

Выражаю искреннюю признательность всем, кто помогал мне идеями и информацией, оказывал моральную поддержку, давал советы по поводу рукописи, — моим терпеливым друзьям Джону Биби, Мари-Клод де Бранхофф, Роберту Готлибу, Диане Кетчем, Кэролин Кайзер, Элисон Лурье и Джону Марри, а также доктору Алану Груберу, который знает все об отбеливании скатертей при помощи лунного света, и С. К. Уильямзу за то, что тот посмеялся надо мной, когда я ошибочно приписала перевод Бодлера, сделанный Алленом Тейтом, Робину Крамли. Множество слов благодарности адресую также издательству «Даттон» за удивительную поддержку, которую я получила от редакторов Карол Барон и Лори Читтенден.

Следует отметить, что некоторые аспекты французского законодательства по наследственным делам, которое часто пересматривается, ко времени издания книги могут несколько измениться.

У Америки нет души потому, что она не согласна ни на грех, ни на страдание.

Андре Жид

Докучать миру — судьба Франции.

Жан Жироду

ЧАСТЬ I Отель

Les Affaires? C’est bien simple. C’est l’argent des autres.

Alexandre Dumas fils^[1]

Глава 1

Последние несколько дней вся Европа как зачарованная сидела у экранов телевизоров и наблюдала, как увлекаемые снежными бурями лавины обрушивались вниз, на альпийские лыжные курорты и симпатичные деревушки. Заснятые операторами с безопасного расстояния, они были таким же прекрасным зрелищем, как водопады или облака, и таким же волнующим, ведь картина природы, заявляющей о своей склонности к злобному разрушению, всегда заставляет человеческое сердце биться сильнее.

Несмотря на предпринятые обычные меры безопасности с использованием динамита и сейсмографа, несколько старинных шале было стерто с лица земли, а некоторые современные бетонные постройки расплющились и приобрели необычные причудливые формы. Жизни жителей одной из деревень были унесены силой, напоминающей цунами или извержение вулкана. В других местах надежда на то, что в воздушных карманах под снежными карнизами еще остался кто-то живой, заставляла людей, под руководством австрийских, итальянских и швейцарских альпийских патрулей, а также местных французских команд, прилагать активные усилия по их спасению. И все же с типичной для этих мест настойчивостью лыжные подъемники работали, пока могли, и лыжники, заранее заказавшие свои бесценные vacances d’hiver^[2], спешили на склоны, еще открытые для катания.

Не осознавая в тот момент опасностей, которые подстерегали ее в горах, Эми Эллен Хокинз, исполнительный директор компьютерной фирмы из Пало-Альто, штат Калифорния, проигнорировала наставление никогда не кататься одной. Эми испытывала новые параболические лыжи^[3] — новинку, появившуюся уже после того, как она последний раз каталась в этих местах, и, даже несмотря на то что шел снег, она решила, что успеет съехать пару раз, пока еще достаточно светло. Те несколько дней, что она провела здесь, — ужасно плохая погода почти совсем не позволяла кататься на лыжах — и теперь, когда организм справился с перелетом через несколько часовых поясов, ее нетерпение встать на лыжи было столь велико, что она больше не могла оставаться в отеле.

Эми была опытной лыжницей, но хотела бы стать еще лучшей. Выполняя личную программу самоусовершенствования, она выбрала для двухнедельного пребывания отель «Круа-Сен-Бернар» в Вальмери, Франция, — почти суеверный способ задобрить богов после недавно свалившейся на нее удачи. Она будет вести себя очень скромно и тихо и посвятит себя тому, чем давно хотела заняться, да все откладывала: будет кататься на лыжах, учиться готовить и говорить по-французски, — и она не видела причин, почему бы ей не подойти к делу ответственно и серьезно, ведь именно эти качества отличали ее с тех самых пор, как она окончила колледж.

К тому времени, когда Эми добралась до кресельного подъемника, который раскачивался на горе повыше отеля, мобильные телефоны служащих, работающих на подъемнике, — они все еще оставались выше Эми — разрывались от предупреждающих звонков. Видимость уже заметно ухудшилась, а новые лыжи, как оказалось, не хотели ее слушаться, и требовались большие усилия, чтобы наладить с ними взаимопонимание, чего она никак не ожидала. Рельеф был заметно круче, чем на трассах в Скво-Вэлли, предназначенных для совершенствующихся и опытных лыжников, и имел странные участки, на которых невозможно было определить, спускаешься ты или, наоборот, поднимаешься, — это был однообразный равнинный пейзаж, который, казалось, не имел ни впадин, ни выпуклостей. Как человек хладнокровный, она старалась сдерживать разыгравшиеся нервы, напоминая себе об обнадеживающих свидетельствах действия гравитации. Раз она скользила, то, должно быть, все-таки спускалась, и тогда уж пусть лыжи сами ее несут. И вот, ощущая, как налипший снег покалывает ей лицо, Эми просто благодарила судьбу за то, что смогла при исчезающем свете дня закончить спуск по этому трудному склону, на котором она оказалась. Снимая лыжи у входа в помещение, отведенное для лыжников в отеле «Круа-Сен-Бернар», потрясенная и отрезвленная только что полученным уроком, она внезапно услышала отдаленные раскаты, напоминающие взрывы.

Она видела, что, хотя было еще не поздно, многие отдыхающие уже вернулись, и около сорока пар лыж стояли, закрепленные в ячейках деревянного стенда, а палки были воткнуты в снег, который становился все глубже. (В число удобств, предоставляемых отелем, входили: автобус, который доставлял туристов со станции, комната для лыжников, где сушили обувь, техник-смотритель, а также возможность оставлять лыжи снаружи, около отеля.) В отличие от Эми большинство гостей отеля были европейцами и, должно быть, знали о погоде что-то такое, чего не знала она. Эми обернулась и взглянула на склон, с которым только что сражалась, — теперь он казался едва различимым за снегопадом, — и ей вдруг пришло в голову, что она только что избежала смерти.

— Мисс Хокинз!

Ее окликал человек, которого все называли «тот самый барон», он счищал снег с подошв ботинок, соскабливая его о лыжные крепления, и неодобрительно поглядывал на Эми. Она знала, кто он такой, но очень удивилась, что он знает ее имя. Эми обладала хорошей памятью на лица и уже начала выделять из общей массы людей, с которыми она ехала в отель из Женевы в одном автобусе или которые одновременно с ней снаряжались для катания. Это был австрийский, или, может быть, немецкий барон. Кроме них, в лыжной комнате в это утро находились английский издатель и его семья, один американец по имени Джо, две пожилые женщины из Парижа и две русские пары, с которыми она пока еще не общалась. Большинство людей в отеле были французами или немцами, и, к ее величайшему удовольствию, каким-то непостижимым образом чувствовалось, что они здесь иностранцы.

— Сегодня все вернулись рано, — сказала Эми, чувствуя, что краснеет под этим строгим взглядом. Иногда она вела себя скованно, хотя и не была робкой. Ее успехи на работе напоминали успехи актера, который в обычной жизни заикается и краснеет, а на сцене играет убедительно. В домашней обстановке ее улыбку находили милой и обворожительной. Кроме того, Эми была скромной и дружелюбной, а теперь еще и сказочно богатой, что не многим выпало на долю за тот год, который она провела в Станфорде.

— Вот именно. Повсюду вывешены предупреждения. — Барон окинул взглядом ее безнадежно наивную фигурку. По выражению его лица можно было понять, что он решает про себя, не следует ли ему взять шефство над этой женщиной по поручению местного туристического бизнеса. — Разве вы их не видели? Они написаны не только по-французски, но и по-английски.

— Да-да, конечно. Я хотела вернуться, но я пока плохо знаю маршрут, — сказала она.

Ее все еще трясло из-за пережитого приключения, а также из-за того, что она не заметила предупреждения об опасности, хотя и скрупулезно изучала время работы подъемника, которым она воспользовалась: она не хотела упустить последнюю возможность спуститься к отелю. Обычно Эми не допускала ошибок, это был ее пунктик. Кроме того, ее немного рассердило его предположение, что ей требуется перевод на английский язык, чтобы понять вывешенное объявление.

Конечно, ее ответ был более-менее правдивый. Она уже собралась было возразить, что: а) она некоторым образом читает по-французски и б) благодарю вас, но ее привычка не слушаться чужих указаний не распространяется так далеко, как игнорирование объявлений, предупреждающих об опасности схода лавин, — не больше чем объявлений об акулах и водоворотах, — просто она их не увидела. Вместо этого она улыбнулась своей милой, открытой улыбкой.

— Все лыжни ясно обозначены.

Его тон оставался осуждающим, но в этот момент он думал о том, что тип красоты этой девушки именно американский, когда красоту лица определяет оптимистичный темперамент его обладательницы. Однако оптимизм непозволителен. Барон понимал, что она — человек с большими надеждами. Судя по внешнему виду, девушка могла оказаться и австрийской mädchen^[4], с ее косой цвета карамели и свежими щечками с ямочками, которые придавали лицу особую миловидность. Ее беспокойная манера жить на бегу, почти задыхаясь, была продиктована, вероятно, постоянным беспокойством, что все ее возвышенные мечты могут разбиться вдребезги. Для его работы, связанной с недвижимостью, было очень важно уметь читать по лицам и угадывать разбившиеся надежды.

«Круа-Сен-Бернар» представлял собой оживленный, на первый взгляд простой, но на самом деле фешенебельный отель, находящийся в семейном управлении, с амбициями — и ценами — большого отеля. Спокойный и благопристойный, он стоял в стороне от трассы, где проходили центральные лыжни и размещались частные шале, и в отдалении от самой деревни, выглядевшей в стиле après-ski^[5]. Из текста рекламной брошюры Эми сделала вывод, что этот отель обычно выбирают дипломаты, вырывающиеся на отдых из Женевы, иногда — любовники, скрывающиеся от законных супругов, состоятельные семьи с юными отпрысками, которые любят пораньше ложиться спать, разного рода никчемные эксцентричные личности из Европы, которым наскучил беспокойный ритм жизни больших отелей, и, в довершение всего, те, кто хочет посещать прославленные уроки кулинарии, которые давал знаменитый шеф-повар отеля. Все это Эми почерпнула из фотографий и рекламных материалов и выбрала этот отель еще и потому, что хотела пообщаться с людьми того типа, который был ей незнаком. Если уж говорить совсем откровенно, то она не столько выбирала сама, сколько согласилась с выбором мадам Шастэн, парижской знакомой ее подруги, Патриции, когда тетушка Пат и Жеральдин Шастэн гостили в Уэлсли. Эми была разочарована тем, что обе ее подруги, Пат Дейвис и Марии Сколник, которые хотели поехать вместе с ней покататься на лыжах и поучиться готовить, отказались от поездки по разным причинам и предоставили ей ехать одной. Но себе самой она признавалась, что, в общем-то, это было к лучшему: без них она будет более собранной и большему научится. К тому же следовало учесть, что здесь ее никто не знал, и, таким образом, сделай она что-нибудь, чего не одобрили бы дома, их осуждение можно было не принимать в расчет — часто встречающееся оправдание путешественников.

Она также была рада, что никто здесь не будет знать, насколько хорошо она устроена в жизни. Хотя она и радовалась деньгам, но они же ее и смущали. В Пало-Альто благодаря им она приобрела некоторую известность, дошедшую даже до Сан-Франциско, а она бы не хотела испытать здесь то странное чувство, которое возникало у нее всякий раз, когда ее узнавали даже в ресторане, в котором она никогда не бывала раньше.

Сам Вальмери представлял собой скопление шале, роскошных отелей, фуникулеров с похожими на шары кабинками и подъемников, подвешенных над узкой долиной под сенью альпийских горных пиков, которые поражали воображение своим величием. Архитектура местных лыжных станций была разнообразной — от грубых прямолинейных зданий, встречавшихся повсюду, до псевдошвейцарского китча, более предпочтительного, дорогого и лучше продуманного. Вальмери был выдержан в швейцарском стиле, созданном англичанами в тридцатых годах прошлого века.

Эми и барон вошли в лыжную. Внутри техник-смотритель, хмурясь, внимательно вслушивался в то, что ему говорили по телефону, а лыжники в полном молчании сидели на скамейках и стаскивали ботинки, поглядывая на телевизор, стоявший в углу помещения, — по-видимому, они ожидали какого-то объявления. У спасателей, которые давали интервью тележурналисту, был героический, но несколько смущенный вид, говоривший о том, что они сознают, что их жизни подвергаются опасности из-за все еще нестабильных погодных условий и непрекращающегося снегопада. Мужчины в красных парках, стоявшие около вертолетов, ласково похлопывали ротвейлеров на поводках. Уже было известно, что за эту ужасную неделю катастроф в других долинах погибли четырнадцать австрийцев и несколько швейцарцев, три человека погибли во Франции. Предполагалось, что многие туристы застрянут в Австрийских Альпах из-за непогоды и закрытых дорог.

Эми вежливо подождала, пока русская дама, тяжело вздыхая, извлекла ноги из огромных оранжевых ботинок и отнесла их на просушку. Барон стоял рядом со служителем, склонившись над телефоном, как будто поступающие новости передавались так громко, что их могли слышать стоящие рядом. Атмосфера в лыжной, как теперь заметила Эми, напоминала ту, которая ощущается перед лицом общей судьбы, — так бывает на футбольных матчах. При мысли об ужасах погоды и об удивительных примерах товарищеской взаимовыручки, на которые были способны европейцы с их демократичными правительствами и врожденным noblesse oblige^[6], Эми вдруг охватило чувство восхищения и счастья. Однако в Америке социализма она не хотела. Сейчас она испытывала восхищение этими людьми, говорящими на разных языках и притихшими из-за волнения за тех автомобилистов, которые находились на пути в Вальмери, хотя, конечно, американцы в подобных обстоятельствах тоже бы волновались.

— Есть опасения, что дорога по другую сторону Меньера разрушена, — наконец произнес служитель.

Эми обернулась. Небо было спокойно, только большие, четко очерченные снежинки танцевали на его темном фоне, прибывая с усиливающимся ветром и не торопясь ложиться на землю, укрытую глубокими снежными сугробами.

— Буря усиливается? — спросила Эми барона. — Надо что-то делать?

— Нет-нет, есть дорожные команды. Но мне сегодня надо ехать в Париж шестичасовым поездом. — Он нахмурился.

Служитель, который обращался к барону, называя его «Отто», пожал плечами в характерной для французов манере. Последовала общая дискуссия по поводу состояния местных дорог, заставившая Эми почувствовать, что ей удивительно повезло, что она находится здесь, в безопасности.

В дверях показался Кристиан Жафф, молодой управляющий отелем. Что-то в выражении его лица добавило тревоги в атмосферу подавленного ожидания, которая ощущалась сегодня в лыжной вместо обычного шумного веселья, всегда сопровождавшего возвращение лыжников после катания, довольных еще одним прожитым днем, румяных от холода и физического напряжения, смеющихся и громко разговаривающих между собой. Бледное лицо Жаффа поразило остальных так же, как оно поразило Эми: на фоне бронзовых от загара лыжников его бледность в темном дверном проеме пугала, предвещая беду. Возможно, впечатление усиливал мертвенный оттенок его рабочей одежды, контрастировавший с лыжными костюмами броских цветов — желтых, красных, синих или, как у Эми, серебристо-серых.

Разговоры стихли, но когда Жафф, не найдя того, кого искал, снова нырнул в темноту, начались опять вопросы о погоде, замечания о чем-то, что нужно закрепить потуже, проблемы с обувью — какофония языков. Гора уже была закрыта, подъемники не работали, и ходили слухи о других лавинах — по соседству, в долине Мерибель. Лыжники, не сняв ботинки, стояли у окон в нижнем холле, недалеко от лыжной, и смотрели на снег за окном. Две русские девушки, обращаясь к служителю на плохом английском со странным акцентом, — это был единственный язык, на котором они могли с ним общаться, — интересовались прогнозом погоды на завтра, надеясь на улучшение. Думая о бароне, который, как она выяснила, оказался австрийцем, Эми, сразу после того как освоит французский, решила взяться за немецкий язык, который является родственным английскому, — интересно, насколько он сложен?

Глава 2

До отеля «Круа-Сен-Бернар» докатился слух — источником его был итальянец, член лыжного патруля, принимавший участие в спасательных работах после схода лавин, — что сегодняшний катаклизм вызван вибрацией, причиной которой стали низко пролетевшие американские военные самолеты, направлявшиеся на дозаправку в Германию. Вероятно, речь шла об операциях, которые продолжались на Среднем Востоке, — о бомбардировке какой-то несчастной балканской страны или о какой-нибудь другой авантюре из бесчисленного множества тех, которые осуществляет грозная сверхдержава. Гипотеза с самолетами казалась правдоподобной. В небе над заснеженными скалами и молчаливыми вершинами Вальмери часто можно было видеть белый след от самолетов, шум их двигателей иногда отдавался в глубоких ущельях, и раскаты, похожие на взрывы динамита, достигали долин, расположенных в самом низу. Физические свойства вибраций, активно изучаемые сейсмологами, которые, однако, не добились особых успехов, вполне соответствовали этому слуху. Лыжников часто призывают соблюдать тишину, когда они пересекают таящий опасность склон под ненадежным снежным карнизом. Если шепот лыжника может вызвать обрушение тонн снега, то что говорить о реве реактивных двигателей? Самолеты были главной темой разговоров в холле, наряду со слухом о том, что среди жертв сегодняшней трагедии оказалась и семья, проживавшая в этом отеле.

Согласно установившейся воскресной традиции, администрация отеля пригласила всех постояльцев выпить по бокалу шампанского перед обедом. Эми, ветеран многочисленных принудительных корпоративных семинаров по правилам этикета, касающихся одежды для таких случаев, уже давным-давно решила для себя все проблемы, связанные с тем, что надевать на прием с коктейлями. Она облачилась в черные брюки и блузку, которая, на ее взгляд, не казалась соблазнительной, но и не была лишена щегольства, и заплела свою традиционную косу. Ей не хотелось выглядеть так, словно она стремится привлечь внимание мужчин, поскольку на самом деле это было ей совершенно не свойственно. С другой стороны, внимание к внешнему виду было желательной формой общественного поведения, говорящей о намерении сотрудничать, а это был как раз тот предмет, который как отвлеченное понятие очень интересовал Эми.

Напитки сервировались в холле, их либо брали с длинного стола, накрытого белой скатертью, либо выносили официанты из обеденного зала на небольших подносах. Огонь, жарко пылавший в большом камине, заставлял всех отходить подальше, к двери, туда, где стоял владелец отеля, шеф-повар Жафф с мадам Жафф, одетой в серовато-зеленый костюм в тирольском стиле. Они приветствовали гостей, заводили с ними легкие беседы, помогая знакомиться друг с другом, и пытались отвечать на волновавшие всех вопросы о лавинах.

Это было первое светское мероприятие недели, поэтому большинство людей еще не знали друг друга и стояли в ожидании новых знакомств, сохраняя на лицах приветливые улыбки. Эми огляделась. Увидев в толпе несколько невысоких дам, увешанных сверкающими бриллиантами, она подумала о фильмах про воров-домушников. Стоявшая в отдалении полная русская матрона вызывала удивление обилием украшений на необъятной груди. У Эми возникло знакомое чувство робкой надежды, которое она обычно испытывала на приемах: умом ты понимаешь, что и на этот раз среди гостей будет полно тупиц и зануд, как и на любом другом подобном мероприятии, но в глубине души надеешься, что именно среди этих людей найдется несколько человек, которые окажутся умными, добрыми, дружелюбными, и что у вас возникнет ощущение родства душ. Почему бы и нет? Она постаралась стряхнуть с себя внезапно нахлынувший прилив любви к людям — нет, не к этим людям конкретно, а к тем силам, которые людей объединяют: к нашей коммуникабельности, к доброте наших порывов, побуждающих нас делиться друг с другом пищей и мыслями, к нашей любезности по отношению друг к другу, проявляющейся в желании друг для друга наряжаться. Раньше ей казалось, что такие поступки — это проявление борьбы за власть, как сказал бы Дарвин или, к примеру, Герберт Спенсер, но в этот вечер ее тронул вид хозяев, которые хотели нравиться другим и готовили для своих гостей вкусное угощение.

Она считала приемы с коктейлями и вечеринки вообще одним из актов взаимопомощи, которые еще со школьных времен были предметом ее острого интереса. В те времена она стала членом Клуба взаимопомощи. Эта общественная работа, откровенно говоря, задумывалась для того, чтобы повысить шансы на поступление в хороший колледж, и в данном случае состояла в том, чтобы приглашать в дома для престарелых маленьких детей, приносить домашних животных и проигрыватели компакт-дисков для развлечения и ободрения их обитателей. Заведующей учебной частью в школе, где училась Эми, была мисс Стайнуэй. В свое время, в молодости, сама мисс Стайнуэй попала под влияние работ старого русского анархиста Петра Кропоткина, идеи которого были совершенно противоположны учению Дарвина: по его мнению, человек как биологический вид развивался не на основе конкуренции, а благодаря взаимопомощи. Кропоткин также полагал, что это утверждение справедливо и в отношении других биологических видов — муравьев, бабуинов и вообще всех живых существ. Хотя отдельные представители вида могут соперничать друг с другом из-за пищи, успешное выживание рода обеспечивается благодаря высокоорганизованным формам сотрудничества. Думая, что все живое существует в рамках борьбы за выживание, в которой побеждает сильнейший, Дарвин, по мнению Кропоткина, ошибался или же его неправильно истолковали.

Эми уже решила для себя, что после своего европейского периода самоусовершенствования, несколько эгоистичного, она учредит и будет финансировать фонд для изучения работ князя Кропоткина. Но это потом. Сейчас же она взяла у официанта яйцо всмятку — ах нет, это было яйцо, фаршированное сладким кремом и украшенное сверху икрой, — и приветливо улыбнулась.

— Как королева Виктория, — произнес мужчина, стоявший рядом с ней.

У него был акцент жителя Кентукки. Вместе с Эми он рассматривал русскую матрону с ее многочисленными украшениями. Эми вспомнила, что с этим человеком она ехала в одном автобусе из Женевы. Потом она видела его в лыжной, но он, кажется, не катался. Во всяком случае, он мог бы помочь ей разрешить еще одну проблему, возникающую на вечеринках: человек не должен стоять в одиночестве. Мужчина, по-видимому, тоже знал об этом, поскольку приблизился к Эми. Да, этот подойдет: он привлекателен, и у него открытый взгляд.

— Джо Даггарт, — представился он.

Она улыбнулась в ответ:

— Отправляясь сюда, я дала клятву не разговаривать с другими американцами. Должна ли я ее нарушить?

— А что вы имеете против американцев? — спросил он.

— Да, собственно, ничего такого. Просто их я уже знаю. — Эми заметила, что он бросил взгляд на ее туфли. — А поскольку я одна из них, то хочу знакомиться с другими людьми. И вы входите в число этих других.

Джо Даггарт работал в Женеве, но часто приезжал в эти места отдохнуть: ему нравилось здесь кататься, и он любил местную кухню. С обоюдного согласия они присоединились к той категории людей, которые знакомятся друг с другом сами, не дожидаясь, чтобы их представили, — они болтали, смеялись и сошлись в том, что прошедший день был необычным. Эми приводило в замешательство то, что окружающие, услышав, как она или Джо Даггарт говорят по-английски, переходили на этот язык, хотя до этого они разговаривали друг с другом на других языках, — но это было необходимо, если они хотели общаться. Джо, как заметила Эми, говорил и по-французски, и в этом она ему уступала, что подхлестнуло ее решимость вплотную заняться изучением языков.

В общем, все были весьма любезны, правда, один или два раза Эми была удивлена и даже обескуражена.

— Ужасно, что тут так много курят, правда? — тихо сказала Эми, обращаясь к Джо. — И как это они до сих пор живы?

— Типично французская бравада. Раз американцы считают это вредным — французы должны нам показать, какие мы трусы.

Он сказал это достаточно громко, для того чтобы все могли его слышать, и задиристо огляделся, Стоявшая рядом женщина приняла вызов:

— Знаете, французские сигареты не вызывают рак. Его вызывают добавки, которые используют американские табачные компании. Этот факт хорошо известен, только, конечно, в Соединенных Штатах табачные компании не позволяют его обнародовать.

— Неужели? — заинтересовалась Эми, думая, что это утверждение может быть и правдой.

Их собеседница оказалась яркой женщиной с темно-рыжими волосами, отливающими золотом, на ней были туфли на высоких каблуках и облегающие брюки. Она представилась как Мари-Франс Шатиньи-Дове. Их разговор имел прямым следствием еще один faux pas^[7] со стороны Эми.

— Я считаю, что вы, вы оба, поступили совершенно правильно, что пришли сюда. Конечно, это не ваша вина, — спустя некоторое время сказала мадам Шатиньи-Дове.

Эми не поняла, о чем идет речь, и ее замешательство, должно быть, было замечено окружающими:

— Вероломство американских табачных компаний?

— Американские самолеты снова, уже в который раз, так или иначе несут смерть, не заботясь о том, что могут погибнуть люди, — пояснила мысль другая женщина, говорившая со среднеевропейским акцентом. — Какая ирония в том, что один из погребенных под снегом оказался американцем! Уверена, ваши пилоты не подумали об этом заранее.

— Лавина, — сказал кто-то, увидев озадаченное лицо Эми и желая помочь ей понять ситуацию.

Эми, думая, что они шутят, добродушно рассмеялась. Ее смех вызвал изумление у всех окружающих: американцы смеются над тем, что они убили невинных лыжников! И не в первый раз, могли бы добавить они, так как у всех в памяти еще было свежо воспоминание об итальянском инциденте, произошедшем несколькими годами ранее. Рыжеволосая женщина отвернулась и поспешила к барону Отто, как будто ей было страшно оставаться в присутствии такого бессердечного человека, как Эми.

— Mon Dieu!^[8], — восклицали остальные.

Эми быстро поняла свой промах: эти люди всерьез считали, что причиной схода лавины стали самолеты США.

— Этого не может быть, — запротестовала она. — Никто, хоть немного знакомый с физикой, не поверит… Я этому не верю. — Ей вдруг пришло в голову, что, для того чтобы спровоцировать сход лавины, обычно используют громкие звуки.

— Никогда раньше в это время года схода лавин не наблюдалось. Как еще вы можете это объяснить?

— Я сама все видела: видела, как задрожал снежный карниз сразу после того, как пролетели самолеты.

— Не может этого быть, — настаивала Эми, но люди ее не слушали. Она почувствовала, как тяжело и неровно бьется ее сердце. Как она могла так глупо рассмеяться?

— Если мы проживем тут достаточно долго, то в конце концов начнем ценить других американцев, — произнес рядом с ней Джо Даггарт. — Наши шутки придают всем нам статус парий.

Она с благодарностью взглянула на него, но разговор, который обещал быть интересным и поучительным, вскоре был прерван другим мужчиной, который неторопливой походкой приблизился к ним. Она видела его в холле и на основании его роста, щек с багряным румянцем и копны седых волос с розоватым отливом сделала верный вывод о том, что он англичанин.

— Робин Крамли, — представился он. — Случайно подслушав ваш разговор, я не мог не заметить, что вы говорите по-американски. Знаете, как говорят: наш общий язык, который нас разделяет.

Эми попыталась угадать, сколько ему лет, — около пятидесяти или даже за пятьдесят. Он был одет в мешковатый костюм в тонкую серую полоску и говорил высоким, немного дрожащим голосом. Он сказал, что он поэт, или, возможно, даже «тот самый поэт», но трудно было представить, как он читает стихи таким голосом. Крамли развеял неприятное впечатление от произошедшего инцидента.

— Не обращайте на них внимания, дорогая. При всей своей хваленой рациональности француз есть воплощение приобретенных мнений и вряд ли способен думать самостоятельно.

Эми благодарно улыбнулась в ответ на это утешение.

— Я знаком с Веннами, — добавил он. — Немного, с ним. Ужасно. Он англичанин.

— Да? — сказала Эми.

Она ничего не слышала о Веннах.

— Удивительно, что они здесь. Я путешествую с Маулески. Князь и княгиня де Маулески. Вон они. Вы не знакомы?

Кивком головы он указал на невысокую пару, стоявшую у стола с напитками. У обоих были блестящие крашеные черные волосы. Эми не была с ними знакома, но их ей показывали: в отеле не преминули упомянуть о небольшой гостившей у них компании князей и баронов. Для Эми все они были какими-то нереальными, как актеры на сцене, и наводили ее на мысль о «Театре шедевров»^[9]. Хотя, конечно же, эти люди не были актерами, они существовали на самом деле. Каким-то образом сознание того, что находишься в одном месте с титулованными особами, приносило согревающее душу удовлетворение. Это был наилучший способ почувствовать особую европейскую историю, реальность иных социальных структур и того, что только благодаря капризу судьбы ты стала американкой, хотя могла бы сейчас, в эту самую минуту, из-за недовольства какого-нибудь предка своей судьбой, говорить по-французски, или по-румынски, или по-голландски.

Сама она, наверное, говорила бы по-голландски: некоторые ее предки были голландцами, еще во времена Петера Стейвесанта^[10], хотя кого только не было в их роду с тех пор. В ее семье было не принято вспоминать о Европе. Однако и в ее окружении в Пало-Альто европейские предки были, так сказать, не в моде, и ее идея разыскать свои европейские корни подверглась нападкам как неправильная, евроцентричная, свидетельствующая о благосклонности к цивилизациям а passé^[11] с их безнравственными колонизаторами; но ей все же было интересно разузнать о них. Она надеялась дать бой этой национальной черте — отсутствию интереса к истории, — хотя часть ее окружения и соглашалась с ней: к чему задумываться об истории, если это ничего не изменит?

Было бы интересно познакомиться с князем, решила она, но о чем с ним говорить?

— Где вы сегодня катались? — спросила она г-на Крамли.

— Катался? Moi?^[12] Я не катаюсь, дорогая, но у меня пристрастие к снегу, к ощущению величия, которое дают горы, к целебному воздействию горного воздуха.

«Может, он болен?» — подумала Эми. Эта мысль давала возможность представить нового знакомого в романтическом свете: поэт, поправляющий здоровье в Альпах. Он выглядел вполне здоровым, хотя был и не очень молод. Вдруг он пьет? Она замечала, что такое довольно часто случается со многими англичанами, по крайней мере с теми, которые приезжали в Пало-Альто. Робин Крамли взял с подноса у проходившего мимо официанта два бокала с шампанским и один протянул ей.

— А вы, по всей видимости, янки. И что привело вас сюда?

— Ну, в общем-то, желание покататься на лыжах.

— Как это скучно! Это значит, что вас не будет весь день и вы не пообедаете со мной. Тем не менее вы как-нибудь должны будете присоединиться к нам с Маулески за ужином. А с Веннами дело плохо. И все-таки они еще живы, хотя и не вполне, но это уже кое-что! Конечно, кто знает, сколько они протянут. Быть заживо погребенным — вот участь, которая меня всегда особенно ужасала. Лыжи — это для сумасшедших, честное слово.

Глава 3

Кип Кэнби, еще один постоялец отеля, тоже американец, симпатичный паренек лет четырнадцати с открытым лицом, не обращал никакого внимания на снег и небо. Он оказался в затруднительном положении, вынужденный общаться со своим племянником Гарри, малышом восемнадцати месяцев от роду, в то время как мама и папа Гарри катались на лыжах. У Кипа не было никаких навыков няньки. Он думал, что у такого прекрасного отеля, как «Круа-Сен-Бернар», будут и игрушки, и детский манеж, и что там еще необходимо ребенку, а ничего не было. Правда, он и не спрашивал.

Родители Гарри пока не возвращались. Кип вызвался посидеть с ребенком, потому что понимал, какую щедрость проявил его зять Адриан, пригласив его приехать сюда. Часы показывали уже четыре часа, Адриана и Керри все еще не было, и маленький Гарри капризничал. Кип тетешкал его на колене, приговаривая что-то вроде «ну-ну, дружок» или «мы едем-едем-едем», впрочем, без всякой пользы. В конце концов он надел наушники своего «Уокмэна» и перестал обращать внимание на хныканье Гарри. Но время катилось к вечеру, и ему волей-неволей пришлось задуматься сначала о бутылочке для Гарри, потом о каше для Гарри и наконец о том, чтобы поменять подгузник Гарри. Фу-у-у!

Было без пятнадцати пять, а Адриан и Керри все еще не вернулись. Керри приходилась ему сестрой, а Адриан был ее пожилым мужем, довольно шустрым для своих лет: он все еще занимался горными лыжами и, очевидно, произвел на свет Гарри. Кип считал Адриана слишком серьезным и требовательным, как это бывает со многими стариками, но Адриан хорошо к нему относился, и Кип это понимал.

Комната Кипа, отсыревшая от пара, который шел из душа, теперь пропахла ароматами грязных памперсов и детской присыпки. У Адриана и Керри был отдельный номер, где разместились они с ребенком, но там Кип чувствовал себя неуютно — повсюду были чужие вещи, и он решил, что Гарри поползает у него в номере, пока он почитает или займется чем-нибудь еще. Он еще раз позвонил в номер сестры. Кип не думал ни о чем плохом — больше недоумевал, чем беспокоился. За окном смеркалось, на снег ложились серо-голубые тени, в комнате становилось темно.

Спустя некоторое время Кип снова надел наушники от «Уокмэна» и вывел Гарри в коридор. Гарри научился ходить совсем недавно, он натыкался на стены и плюхался на попу, и его комбинезончик начал промокать, потому что ковер был мокрым от снега, оставленного ботинками и сапогами постояльцев отеля. Оказалось, что Кипу трудно ходить так же медленно, как Гарри. Встречные улыбались, завидев этого отличного парня Кипа, который заботится о малыше.

Они бесцельно прошлись туда-сюда по коридорам, устланным зеленым ковром, — на том же этаже, где находился холл. Гарри побежал, упал и бессмысленно и радостно загукал. Дойдя до гостиной, в которой играли в карты, Кип заметил, что за ними идет Кристиан Жафф, сын хозяина отеля, — обычно он выполнял работу администратора. Кристиан сохранял на лице усталое, серьезное выражение, какое бывает у всякого взрослого, которому необходимо поддерживать дисциплину. Кип вдруг понял, что Кристиан Жафф, вероятно, немногим старше, чем он сам, — ему, наверное, около девятнадцати. За молодым человеком следовала одна из дочерей хозяина, та, что не такая хорошенькая, руки ее были сцеплены на талии. Кип понял: что-то не так, и это что-то касалось его и Гарри. Он поднял Гарри на руки и остановился в ожидании.

— Месье Кэнби, плохие новости, — сказал Кристиан. — Давайте пройдем наверх, в офис.

Кип послушался, не спрашивая, что случилось, и даже не желая этого слышать. Где-то в животе зашевелилось нехорошее предчувствие. Должно быть, это касается Керри и Адриана. Дочь хозяина протянула руки, чтобы взять Гарри, и они, не сказав ни слова, стали подниматься — мимо стола для бильярда, кофейной гостиной в маленькую комнату за стойкой портье. Убедившись, что Кип опустился на стул, дочь хозяина вышла, унося Гарри.

— Новости очень плохие, — произнес Кристиан. Он сел и посмотрен на Кипа. — Г-на и г-жу Венн застигла лавина. Нам только что позвонили.

— Застигла?

— Их смела лавина. Извините, я плохо говорю по-английски.

Кип слышал, но не понимал. Застигла? Смела?

— Но я их только что видел. Они собирались обедать — вон там, на Лагранж.

К этому месту, где у подножия западных склонов приютились несколько домиков, вел простой спуск. Это было всего несколько часов назад.

«Никогда не знаешь, когда лавина или другая кара небесная постигнет нас, случайно или намеренно», — красноречиво говорил взгляд Кристиана Жаффа.

— Они мертвы? Вы это хотите сказать?

— Нет-нет! — вскричал Жафф, счастливый, что может хоть немного смягчить плохие вести. — Они еще живы, слава Богу, но их состояние не такое хорошее, как хотелось бы. За ними должен прилететь вертолет, чтобы забрать в больницу в Мутье. Уже забрал.

Кип почувствовал облегчение: Керри не умерла. Теперь он осознал, что весь день ждал плохих новостей, а дальнее эхо от взрывов динамита, рассыпáвшееся по заснеженным вершинам, усиливало это ощущение ужаса. Но самое большее, что приходило на ум, — это сломанные ноги.

— Где? — спросил он, как будто это имело какое-то значение.

— Нам не объяснили. Сказали, что их нашли несколько часов назад, но не сообщили, потому что спасатели не имели представления о том, в каком отеле они остановились. Они… Мы всегда советуем брать с собой устройство для обнаружения на случай схода лавины, когда люди катаются hors piste^[13], но… они не катались hors piste, они находились довольно низко, я только слышал, что они не… hors piste, — в голосе Жаффа явственно слышалась дрожь, вызванная опасениями по поводу возможной юридической ответственности отеля.

— Но с ними все будет в порядке?

— Они… Я так понял, что состояние месье Венна… тяжелое. Неизвестно, как долго они находились под снегом, — сколько минут, может быть, час.

В глазах Кипа защипало. Это плохо. Он не знал, что сказать, что сделать. Не может быть, чтобы Керри и Адриан, как мертвецы, лежали в снегу. Да они ли это? Может, ему надо пойти на них посмотреть? Желудок его перевернулся: они точно хотят, чтобы он опознал Адриана и Керри. Кип сидел, сжавшись от своих мыслей и потрясения. По крайней мере, Керри жива.

— Наверное, мне надо в больницу, — наконец сказал он. — Если они там.

— Да, я подумал, что вы захотите туда попасть. Мы попробуем отправить вас в Мутье. Моя сестра присмотрит за ребенком, — у Кристиана, очевидно, была наготове цитата насчет того, чтó они были готовы сделать, чтобы оказать помощь, — некий урок, выученный в школе менеджеров отелей по теме «Обслуживание, забота и гуманность».

В машине Кип снова и снова расспрашивал Кристиана Жаффа о том, что произошло, старательно извлекая из произнесенных фраз дополнительную информацию, но Жафф не знал ничего сверх того, что уже рассказал. Выкопаны из снега — Адриан скорее мертв, чем жив, Керри скорее жива, чем мертва. И задержка с оповещением отеля, так как невозможно было узнать, в каком отеле они остановились.

— Но потом нашли лыжу, на которой был номер бюро проката, только одну, и так смогли выяснить, откуда они.

Больница представляла собой маленькое здание девятнадцатого века, в котором раньше, вероятно, размещалась школа или один из санаториев для больных туберкулезом. В холле на раскладных стульях сидели несколько человек. На стене — большая рельефная карта района. В дальнем конце коридора через открытую дверь Кип видел огоньки и слышал электрические сигналы — звуки из палаты интенсивной терапии, знакомые ему по телевизионным сериалам и по тем временам, когда умерла мама.

Сопровождаемый Кристианом Жаффом, Кип подошел к палате и остановился в дверях. Ближе к нему лежал кто-то, запеленатый одеялами, — это могла быть Керри. Аппарат в углу вздыхал над еще одним нагромождением темных одеял. Они вошли. Врачей в палате не было, только несколько медсестер поправляли какие-то трубочки и наблюдали за мониторами. По-видимому, консультация уже закончилась, меры были приняты, и жертвы несчастного случая теперь передавались на попечение обычной ночной смены. Никто не помешал им подойти к пострадавшим.

Ближе к Кипу оказалась Керри. Он все смотрел и смотрел на ее закрытые глаза, словно согревая их взглядом, пытаясь заставить их открыться и ощущая, как внутри нарастает ледяная паника. Он никак не мог побороть захлестнувшее его потрясение. Он не верил, что ее глаза не откроются, что в них не появится такое знакомое заговорщицкое выражение, когда Керри поймет, что это он смотрит на нее. Но она лежала неподвижно, как будто окаменев, а рядом издавала надсадные звуки медицинская аппаратура. Второй холмик из одеял — наверное, Адриан.

Может, ему не следует на нее смотреть. Люди ужасно не любят, чтобы на них смотрели, когда они спят. В палате несколько медсестер входили и выходили, поглядывая на него, но врач к нему не подошел. Кип не знал, что ему делать: может, надо сидеть около ее кровати всю ночь? Однако через некоторое время медсестра попросила его выйти.

Кристиан Жафф, куривший в коридоре, поднял воротник и кивком головы поманил Кипа к выходу. Было заметно, что он торопится назад.

— Начинается вечерний прием, я должен быть там, — сказал он. — Гостям уже известно о несчастном случае.

Подобные новости вызывали в обществе волнение и беспокойство, а их результатом были более частые, чем обычно, случаи жалоб на качество подаваемых блюд, отправленные обратно на кухню вина и всеобщая раздраженность.

Кип недоумевал: где же врач и почему никто не поговорил с ним, с братом потерпевшей? Он оглянулся в поисках врача или кого-нибудь еще, к кому бы он мог обратиться. Он не говорил по-французски.

— Она ведь не умрет, правда? — спросил он Кристиана Жаффа. — Не могли бы вы спросить, как она?

Жафф заговорил с медсестрой, которая только что вышла из палаты. «Non, поп», — сказала женщина. Киппонял только это «нет-нет», остальное было неясно.

— Она говорит, что ваша сестра находится в коме, состояние ее стабильно, но ее еще не отогрели.

Кипу эти слова показались неуверенными. Он решил, что женщина хотела сказать, что Керри не собирается умирать и что сидеть тут не было необходимости. В холл вышел врач и пожал руку Жаффу. Повернувшись к Кипу, он сказал по-английски:

— Состояние месье Венна тяжелое. Мозг почти не функционирует. Но он все еще в замерзшем состоянии, и пока рано говорить наверняка. Мадам Венн гораздо моложе, кроме того, ее спасли первой, в ее случае можно надеяться.

Тугой узел в животе Кипа стал рассасываться от облегчения. С Керри все в порядке. Об Адриане он на самом деле не беспокоился. Кристиан Жафф снова переговорил с врачом.

— Мадам Венн ваша сестра? — спросил тот.

— Да.

— Тогда вы, возможно, знаете, к кому следует обратиться по поводу решения… гм, решений… в случае с месье Венном? К члену его семьи?

Кип не представлял о чем речь. Только уже в машине ему наконец пришло в голову, о каких решениях говорил врач. Но Керри придет в себя и сможет принять все решения сама.

В машине вопросы, которые назойливо крутились в мозгу Кипа, такие же многочисленные, как снежинки на ветровом стекле, почти совсем растаяли, оставив после себя смутное беспокойство и пустоту — пассивную покорность судьбе, такую же холодную, как снег. Кип понимал, что сейчас именно он отвечает за все — ведь больше никого не было, но это не означало, что он понимал, что делать. Их родители умерли, и у него и Керри был только дядя, который жил в Барстоу, штат Калифорния. У Керри еще были Адриан и Гарри, а у него, Кипа, была только Керри. Хотя теперь он отвечал за Гарри, который, вероятно, будет плакать всю ночь. Что они будут делать? Он взглянул на Кристиана Жаффа, который угрюмо и сосредоточенно вел машину по узкой, взбирающейся вверх дороге, прокладывая путь сквозь тьму и снегопад, и понял, что ему придется решать все самому.

Наконец Жафф заговорил: если Кип скажет ему, кого следует уведомить о случившемся, кого следует сюда пригласить, то отель сможет это устроить.

— Их лечащие врачи или, возможно, адвокаты…

Но конечно же, Кип не имел понятия, кто это может быть. Кристиан Жафф предложил ему просмотреть бумаги Адриана. Кип сказал, что сделает это; при этом он знал, что ему будет не по себе.

Глава 4

Мэйда-Вейл, Лондон, Дабл-ю-9. Чудесная квартира, расположенная на втором этаже большого белого здания времен Регентства с белыми колоннами по фасаду и обычным, примыкающим к дому с задней стороны садиком овальной формы. Большие удобные кресла, покрытые просторными бежевыми чехлами, диван, на подлокотниках которого видны едва различимые пятна от чая, повсюду разбросаны журналы и книги — однако заметно, что их читают. Небольшая бронзовая статуэтка, в горшках на подоконнике аккуратно расположились декоративный перец и африканская фиалка, стереосистема голосом диктора Би-би-си сообщает прогнозы для судовладельцев, ленивый пятнистый кот, легкое дребезжание оконных стекол — погода портится. Английская сценка утонченности и нищеты.

В комнате пронзительные запахи кухни. Поузи и Руперт обедают вместе с матерью, Памелой. Они стараются делать это как можно чаще с тех пор, как Пам осталась одна, — не то чтобы ей это требовалось, нет, она довольно занятой человек. Окорок, брюссельская и цветная капуста, картофельное пюре — самый пахучий обед из репертуара Пам, но они лично его заказали, ведь он самым надежным и уютным образом возвращал их в детство, в те дни, когда тяжелые для семьи времена еще не настали. Они всегда просили приготовить именно этот обед: в Лондоне, где теперь так много гурманов, другого такого места, где вам предложат эти детские блюда, больше нет. Памела и сама была гурманом и готовила по рецептам известного английского ресторатора Прю Лит и «Поваренной книги „Ривер-кафе“», но когда Поузи и Руперт были маленькими, она знала только, как вскипятить воду, и имела собственное мнение о том, что полезно для детей.

Поузи Венн была красивой крупной женщиной двадцати двух лет. Природа была щедра к ней: она могла похвастаться каскадом сияющих непослушных волос каштанового цвета, типично английским оттенком кожи и красивыми лодыжками. В ее облике сквозил налет чуть-чуть бессердечной уверенности в себе, которая приобретается с победами в спортивных играх, с успехами в школе, в вождении автомобиля, любительских театральных постановках, летней работе в качестве менеджера по изучению кредитоспособности для сети модных магазинов и вообще во всем том, к чему она приложила руку. Руперт, ее брат, рекомендовался как простой смертный, состоящий при Поузи. На взгляд посторонних, они казались под стать друг другу: оба привлекательные, ироничные, амбициозные. Руперт работал в Сити, не сказать чтобы с большим энтузиазмом, и был тремя годами старше Поузи.

Поузи, хоть и младшая из детей, снимала отдельную квартирку с двумя другими девушками. Руперт по-прежнему жил дома. Несмотря на то что он планировал в скором времени переехать отсюда, его инертность и новая работа, отвлекавшая его от остальных дел, отодвигали это событие. Такое положение устраивало Пам как временная мера, однако же она начинала потихоньку выказывать недовольство тем, что ее вновь обретенная свобода, хотя и непрошеная, страдала из-за необходимости выполнять материнские обязанности, — и это теперь, когда ей самое время начать жизнь заново.

Все это не было секретом, а скорее являлось предметом для шутливых замечаний: «Руп, по крайней мере, хоть теперь постриги лужайку» или: «Отработай свое содержание, сынок, и вынеси мусор». К счастью, Пам и Руперт хорошо ладили друг с другом, поскольку Руперт был сама невозмутимость; однако его мать всегда полагала, что в глубине его души скрыта несколько беспорядочная, артистическая натура. Он прекрасно писал, довольно хорошо играл на пианино, и казалось, что он полностью лишен честолюбия. После окончания университета он пошел на курсы по бизнесу — эту идею предложил и оплатил Адриан — и теперь занимал солидную должность среднего ранга в компании «Уигетт», где он работал в качестве агента по продаже облигаций. К несчастью для Руперта, ему слишком хорошо давалась эта работа, и для всей семьи она стала неотъемлемой частью его самого. У Руперта был широкий круг друзей, но постоянной девушки не было, он общался со многими, и это, по-видимому, его вполне устраивало.

Взяв со столика в углу гостиной водку с тоником, Руперт и Поузи снова устроились за столом, пока Пам заканчивала хлопоты на кухне. Они слышали, как зазвонил телефон, как Пам отвечала своим высоким чистым голосом: взволнованный тон, перемежаемый восклицаниями, и бормотание в нисходящем регистре. Эти ноты тоже вызывали отзвуки их детских воспоминаний. Они обменялись сочувственными взглядами: мать их была легко возбудимой. Вошла Пам. В ее глазах застыло неизъяснимое выражение: именно так, глазами, полными слез, она смотрела на них маленьких, когда хотела сказать что-то, что их поразит, или сообщить какую-то важную новость.

Она присела, дотронулась до бокала, но не взяла его, тряхнула волосами (ее волосы, длиною до плеч, преждевременно поседели, как это бывает у многих англичанок, и она носила их распущенными, чтобы подчеркнуть свежий цвет лица). Они поняли, что она чем-то обеспокоена.

— Ваш отец… По-видимому, он погиб, или почти погиб, — сказала она сдавленным голосом, преодолевая себя. Руперт и Поузи смотрели на нее не отрываясь, стишком потрясенные, чтобы что-то говорить, еще не веря услышанному. — В больнице во Франции… Там считают, что он не… Он не… — голос ее прервался.

Пам помолчала, сделала несколько глотков из своего бокала и закрыла лицо руками. Судьба Адриана Венна теперь официально ее не касалась. Она кратко пересказала то, что услышала по телефону. Лавина во Французских Альпах. Его накрыло лавиной, откопали его уже почти мертвым. Его новая жена, вероятно, была вместе с ним — звонивший ничего не сказал об этом. Огромные лавины. Спасательные работы еще продолжаются. Она взглянула на потемневший сад за окном. Во Франции сейчас на час позже, не может быть, что там до сих пор раскапывают снег.

— Боже мой, — сказал Руперт, понимая, насколько банально звучит это выражение, но что еще можно было сказать?

Он размышлял о бренности всего живого, о поэзии справедливости, о страшной, карающей руке судьбы. Он видел, что и Поузи думает об ужасном конце их отца, заживо погребенного в ледяной могиле. В этом, как и во всем, что происходило раньше, был весь их отец: полный жизни, энергичный, раздражительный, непредсказуемый.

Поузи шмыгнула носом, чувствуя, что должна заплакать.

— Кто это звонил? — спросила она.

— Не знаю, наверное, кто-то из спасательной команды. Он говорил по-английски.

— Как они узнали о нас? — настойчиво продолжала Поузи. Практичная Поузи, как всегда называл ее Адриан. Из ее груди вырвался всхлип.

— Я не знаю, — сказала Памела. — Он спросил, не я ли мадам Венн.

Когда-то она была мадам Венн, но не теперь.

— Что ж, — через минуту продолжила она, прерывая молчание ошеломленных детей. — Не хотите поесть? Мы могли бы поесть. Мы можем поговорить. Вам придется выехать прямо сейчас, вы понимаете? С вами все в порядке?

Поузи почувствовала, что на глаза набегают слезы, даже несмотря на внутреннее чувство сопротивления. Права ли она? Она еще не преодолела злости на отца. Поузи посмотрела на хладнокровного Руперта — он тоже щурил покрасневшие глаза. Все трое испытывали сложные чувства по отношению к Адриану Венну, но никто не желал ему смерти, особенно такой ужасной. Поузи и Руперту было трудно поверить в любой несчастный случай, а в этот еще труднее — в то, что их престарелый отец, немного гротескная фигура, погиб под лавиной, — случай просто для анекдота.

Они слышали о том, что он в Альпах, катается на лыжах со своей молодой женой и ребенком. Эта новость вызвала у них горькие усмешки. Теперь же они сидели в мрачном изумлении. Они думали о прекрасном замке папы, в котором размещался его издательский бизнес, и о его винограднике — это был большой кусок жизни, и они провели его во Франции. Они говорили о том, как они любили проводить лето в Сен-Грон, пока росли, правда не высказывая этого вслух, о непристойных проказах папы со студентками, которые приезжали собирать виноград. И одной из этих студенток была Керри Кэнби из Юджина, штат Орегон.

— В те дни, думая о Франции, мы думали о лете и жизни, — сказала Поузи.

— А теперь Франция, кажется, означает для нас зиму и смерть, — сказал Руперт. Несколько мгновений все размышляли над его горькими словами. Вскоре Поузи ушла в свою квартиру, чтобы собрать чемодан. Руперт посидел с матерью еще немного, прежде чем подняться к себе и заняться тем же самым.

Глава 5

В отеле «Круа-Сен-Бернар» кормили очень хорошо. В зимний сезон, в те дни, когда шел снег, а также летом уроки кулинарии давал честолюбивый шеф-повар отеля месье Андре Жафф. Блюда старательно сервировались молодыми людьми, желающими стать первоклассными официантами. Они носили фраки и смокинги, которые передавались от одного поколения stagiaires^[14] к другому без каких-либо значительных изменений, и это придавало их владельцам вид людей, которые в этой одежде чувствуют себя не в своей тарелке.

Несмотря на то что день, наполненный эмоциями из-за кризиса, переживаемого на фоне отдаленного жужжания голосов дикторов Ти-эн-ти, выдался необычным, официанты уже начинали готовиться к обеду, протирали бокалы и раскладывали на тележках сыры, пока еще в оболочке. В столовую потянулись постояльцы. К этому времени они уже слышали о том, что один из них попал сегодня днем под обвал лавины, и во время коктейля внимательно следили за различными версиями происшествия, обсуждавшимися в холле. Некоторые сидели в баре и неотрывно наблюдали за спасательными работами в Мерибель, которые показывали по телевизору, — странно, но изображение на экране казалось более ярким и реальным, чем темное небо за окном.

— Поскольку горных лыж без драмы не бывает, эта катастрофа представляется мне лишь чуть более отрезвляющей, чем сотрясения, переломы и растяжения с наложением гипса, с которыми обычно сталкиваются лыжники, — заметил Робин Крамли, обращаясь к княгине, пока они шли к своему столику. Некоторые из тех, кто проводил здесь достаточно много времени, в конце концов появлялись в столовой в гипсе и на костылях, и те, кто пока еще не пострадал, провожали бедолаг взглядами, полными скрытой жалости и превосходства. — Я заметил, что им ничто не мешает наслаждаться вкусной едой, добавил он.

Замеченное всеми отсутствие в столовой г-на и г-жи Венн подтверждало слухи о том, что пострадали именно они; вероятная причина схода лавины — шум от пролетевших самолетов. Они вовсе не катались hors piste, они возвращались в отель, но их неожиданно смело небольшим снежным оползнем и унесло в расщелину, которая была ограждена предостерегающими знаками и называлась Впадина Хилари в память о драматической истории с несчастной английской лыжницей, которая три года назад упала туда и которую нашли спасатели. Эми Хокинз, хотя ее и посадили за отдельный столик как путешествующую в одиночестве, знала все эти подробности от Джо Даггарта, когда он появился в столовой, а также от официантов, снующих по залу туда-сюда, да и от других окружающих — и ощутила естественное человеческое беспокойство.

Венн, которому перевалило за семьдесят, был при смерти. Жена, гораздо моложе его, тоже пока была жива, но находилась в коме. Их обоих вертолетом отправили в Мутье. Мальчик с ребенком, сидящий вон за тем столиком, — один из их компании; он, очевидно, не ходил кататься с Веннами — к счастью для него. Рядом с ним взволнованно суетились официанты, подставляя высокий стульчик для ребенка, подогревая бутылочку со смесью. Парень, видимо, был в шоке. Здоровый на вид мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, приятное лицо — может, родственник или сын пожилого господина от первого брака? На нем была несколько неряшливая спортивная куртка и казавшийся поношенным галстук, наподобие тех, которые носят ученики закрытых учебных заведений.

Стали появляться сведения о пострадавшем. Он оказался довольно известной фигурой: яркая личность, издатель, хорошо обеспечен, возможно, богат, был несколько раз женат. Англичанин, основавший в Лубероне художественное издательство «Икарус» и составивший себе имя поначалу на том, что в пятидесятые годы прошлого века печатал произведения, не разрешенные в Англии, — те, которые во Франции издавал в «Олимпиа Пресс» Морис Жиродиа. Позднее он первым начал публиковать замечательные факсимиле знаменитых редких изданий — Уильяма Блейка, Сальвадора Дали, Андре Бретона и даже Иоганна Гутенберга.

Венна смогли опознать по перчатке, которая оказалась на поверхности оседающего снега. При нем не было бумажника, но в кармане его парки, застегнутом на молнию, нашлась кредитная карточка банка «Барклай», и его сотрудник, ответивший на звонок службы помощи, которая работала двадцать четыре часа в сутки, смог установить личность Венна и дал спасателям его адрес в Англии — вот почему его английские родственники узнали обо всем первыми и уже выехали сюда. «Барклай» не смог помочь выяснить, в каком отеле Венн остановился в Вальмери. К счастью, на лыжах, из которых была найдена только одна, стояло имя «Жан Нуар» — это было агентство, в котором Венн арендовал лыжное снаряжение. Сложность заключалась в том, что в этом районе услугами данного агентства пользовались многие отели, поэтому понадобилось какое-то время, чтобы установить арендатора…

Да, именно благодаря такому чуду, как компьютер, родственники Венна, находившиеся так далеко, первыми узнали о постигшей его беде.

Стало известно, что у Венна были и другие дети, постарше, и другие жены. Какая трагедия для них всех! Как неблагоразумно для человека в его возрасте отправиться кататься на горных лыжах!

Были и еще подробности, которые обсуждались то в одной, то в другой группе.

Его лицо покрылось ледяным панцирем, который образовался из-за застывшего дыхания; его задушило собственное дыхание.

Руки Венна были вытянуты вперед — он заслонялся ими, как грешники гибнущих Помпеев заслонялись от раскаленного пепла. А может быть, он пытался пальцами разрыть снег, которым его завалило.

Под ледяной маской на лице Венна застыло выражение обреченности, как у мумии.

Кип отнес Гарри в номер Керри и Адриана, где стояла детская кроватка, и надел ему пижамку со штанишками-ползунками. Он не был уверен, не рано ли Гарри слушать сказки, но все же начал рассказывать ему «Три медведя». Однако Гарри не хотелось слушать сказку, он слез с колен Кипа и стал бегать по комнате. Кип положил его в кроватку, где Гарри некоторое время плакал, однако не очень убедительно, и наконец заснул, посасывая большой палец. Кип решил, что если он включит телевизор, то разбудит Гарри, и поэтому какое-то время молча сидел в полутемной комнате. Однако просто сидеть, думая об Адриане и Керри и вспоминая страшную паутину медицинских трубок и надетые на лица кислородные маски, ему было не по душе. Думая об угасании жизни в больнице и чувствуя кипение жизни внизу, он в какой-то момент, показавшийся ему подходящим, на цыпочках вышел из номера и направился в гостиную, которая находилась этажом ниже холла.

Посередине гостиной располагался круглый бар, где официанты наполняли подносы, а стоявшие по всему периметру обитые материей стулья и низкие кофейные столики приглашали гостей отеля удобно расположиться и пообщаться друг с другом. Стены гостиной, стилизованные под камень, все еще были украшены гирляндами из сосновых веток, которые оставались тут с Рождества. Как раз в этом помещении постояльцы собирались после обеда, чтобы под аккомпанемент пианиста или нескольких музыкантов, которые наигрывали знакомые мелодии, выпить по чашечке кофе, а затем перейти к бренди, а может, и к виски с содовой.

Кип чувствовал на себе дружеские, сочувствующие взгляды.

— Ужасное несчастье, — произнес один из присутствующих, когда Кип проходил мимо него.

— Рейнхардт Краус из Бремена, — представился другой мужчина, стоявший рядом. Он был загорелым и совсем лысым. — Моя жена, Бертильда. Ужасно, ужасно!

Все хотели знать, что случилось, даже несмотря на то, что они, кажется, все уже знали, и когда Кип стал рассказывать то, что знал сам, остальные подошли поближе.

— Они пока в больнице. Их нужно согревать очень медленно. Моя сестра еще без сознания, но, кажется, с ней будет все нормально. С зятем дела обстоят не так хорошо…

Чувствовать интерес окружающих было утешительно, но неловко. Возможно, этот интерес был вызван только любопытством, но Кипу казалось, что улыбки на лицах вызваны добротой. Словно бы он сам совершил какой-то героический поступок. Господин Краус спросил его, любит ли он пиво, и он ответил «да». Но когда пиво принесли, он не стал его пить, а остался стоять около камина тепло, казалось, исходило не от него, а от находящихся в гостиной людей. Вокруг Кипа раздавалась непонятная разноязыкая речь. Несмотря на то что с ним они говорили по-английски, предоставленные сами себе переходили на немецкий, французский или славянские языки, которых он раньше никогда не слышал. Это было вавилонское столпотворение, наполненное сочувствием и беспокойством. Иногда на фоне разноголосого бормотанья до его слуха доносились английские слова, которые складывались во фразы: «по-прежнему в коме», «преступная небрежность отвечавших за состояние лыжных трасс и лыжного патруля». Внезапно ему пришло в голову, что в больнице не смогут позвонить ему, если что-нибудь случится. Знают ли они, где он находится и кто он такой?

К нему подошел Кристиан Жафф, и Кип задал ему все эти вопросы.

— Они знают, что вы здесь. Мы все время на связи, — сказал Жафф. — Родственники Венна уже в пути.

С авторитетным видом Жафф отвечал на вопросы гостей, которые сгрудились вокруг него. Кип знал, что у Адриана, кроме Гарри, были и другие дети, что Адриан был раньше женат, но не знал на ком. При мысли о том, что кто-то другой приедет, чтобы поддержать его, и тоже увидит холодные помертвевшие тела, он испытал некоторое облегчение: он не останется один.

Но потом в голове завертелись новые проблемы: ему придется сегодня ночью спать в номере Керри или же перенести Гарри к себе в номер, что означало бы тащить туда все детские вещи. Подумав так, он словно бы извлек из подсознания одну мысль, которая закрывала выход другим беспокойным мыслям, и теперь все они назойливо полезли ему в голову: об одежде для Гарри и о том, как платить горничной, если он сможет уговорить ее помочь ему завтра, и можно ли будет внести это в общий счет за пребывание в отеле, и о том, сколько дней Керри проведет в больнице. А в глубине сознания таилось самое главное — страх за Керри и, конечно, Адриана — за две неподвижные фигуры, опутанные больничными трубками и залитые жутким голубым светом в странной альпийской больнице, в стране, где он не мог ни с кем поговорить.

Поэтому он почувствовал облегчение, когда следующим заговорившим с ним человеком оказалась миловидная светловолосая женщина с длинной косой. Кип видел ее в столовой — она сидела в одиночестве. Это показалось ему интересным. Обычно, когда люди сидят одни, они читают книгу или о чем-то думают, а она просто сидела с невозмутимым спокойствием, которое ему понравилось, и внимательно следила за происходящим. Другие тоже на нее смотрели. Кип думал, что она может оказаться иностранкой, но теперь, когда она заговорила, голос ее зазвучал, несомненно, по-американски:

— Привет, меня зовут Эми. Я просто хотела спросить, не могу ли я чем-нибудь тебе помочь.

Глава 6

Эми Хокинз хотела изменить свою жизнь. Будь она зрелым человеком, это называлось бы кризисом среднего возраста, но для этого она была еще слишком молодой. Для нее все происходящее являлось скорее приключением, в том числе и философские размышления о том, что в жизни действительно важно, как, например, смысл происходящего или польза благотворительности. Пока что основная ее деятельность касалась компании, становлению которой она помогла, и осознание этого факта открыло ей глаза на то, что ей уже скоро тридцать, а жизнь проплывает мимо, и остается еще столько всего, что нужно сделать.

Как и большинство других ревизионистских настроений, это чувство возникло у нее после существенной перемены в жизни: она обнаружила, что осталась без работы. Компанию продали, правда, у нее оказалась большая сумма денег, и теперь ей предстояло решить, чем заняться. Двое ее коллег, компьютерные гении Крис и Нил, нашли себя в «Дутл», компании, которая купила их предприятие, но ее собственная работа — административный контроль, написание речей и разработка политики — не поддавалась определению и даже не допускала перемещений. Их идея была удачно реализована и подкреплена организационными стратегиями, разработанными на основе опыта, приобретенного Эми на курсах менеджеров Эм-би-эй и в ходе двухлетних занятий в юридической школе. И это не говоря о том, что она вложила в дело десять тысяч долларов. Идеи и творческий подход — это был вклад ее друзей, а деньги для первоначального взноса — ее, и вся тактика практической работы, а также отдельные предложения по дизайну тоже ее. Она чувствовала, что ее роль в компании возрастала, и по мере расширения дела она несла все большую ответственность.

Несмотря на то что Эми понимала, что за все это время она в каком-то смысле проделала большой путь, ее все же преследовало ощущение, что она никуда не продвинулась. Когда все начиналось, она была застенчивой, неловкой девчонкой, которой не терпелось поскорее превратиться во взрослую самостоятельную женщину. Но теперь, когда все это у нее было, стало слишком поздно отступать от внутренней привычки сохранять серьезность или отказываться от здравого смысла — качеств, которые делали ее необходимой при решении практических вопросов становления скромной фирмы. Именно ее здравый смысл подсказал ей предусмотрительное решение выставить на продажу их акции и фонды на самом пике спроса NASDAQ^[15], и в тот же момент их компанию купила «Дутл», почти за полмиллиона долларов.

Поначалу между Эми и ее партнерами, Крисом и Нилом, возник некоторый холодок из-за ее доли средств, полученных от продажи компании: по контракту ее доля была большой, но по этическим соображениям им казалось, что она неоправданно большая. Во всяком случае, с Нилом отношения были особенно натянутыми, потому что какое-то непродолжительное время они пытались жить вместе — это был один из тех немногочисленных романов, из которых ничего не получилось, но которые и не слишком разочаровали Эми. В конце концов денег оказалось так много, что никто не мог жаловаться. Однако, в отличие от Криса и Нила, Эми столкнулась с необходимостью искать себе новое место в жизни. Что касается еще двух партнеров, то Бен уже сделал капиталовложения в большие участки земли в Патагонии для сохранения их в качестве природных заповедников, а Форест обратился к экстремальным видам спорта.

Эми уже немного попутешествовала, например, съездила в Грецию, на острова, но уже через некоторое время она поняла, что такие поездки — это просто приятное времяпрепровождение, которое кардинально не меняет ее характер, по крайней мере, так, чтобы она могла почувствовать. Конечно, теперь у нее было представление о разнице между ионическим и дорическим стилем, но такое же представление она составила бы себе на основе фотографий и книг. Ее самое изменения не затронули, как не затронули ее сердце отношения с несколькими совершенно замечательными мужчинами. Деньги смущали ее, она еще не научилась правильно распоряжаться ими и не могла забыть, что термин nouveau riche^[16] имел такую уничижительную оценку и что в английском языке он сохранился в своем оригинальном французском виде, как и другие слова, имеющие грубоватую окраску, — coup de grâce^[17] или savoir fair^[18].

Со временем, полагала Эми, она научится быть богатой. А пока что она надеялась перестать быть пчелкой из корпоративного улья и дорасти до лучшего, более сознательного представителя рода человеческого, стать более творческой личностью на работе и лучшей женщиной в делах домашних. На это ей всегда не хватало времени, но это, как она думала, могло ей понравиться. Кроме того, она планировала совершенствоваться в катании на лыжах, уделять больше внимания друзьям и родным, выработать в себе дисциплину и, возможно, родить ребенка (большой вопросительный знак).

Когда Эми объявила, что, прежде чем начинать новую работу в качестве директора своего личного фонда, она планирует провести некоторое время в Европе и поучиться готовить и говорить по-французски, ее обвинили в несерьезности. Несерьезность — это именно то, на что она рассчитывала. Ее не беспокоил мелочный характер ее устремлений: с одной стороны, любые подобные устремления можно назвать неглубокими, а с другой — у каждого начинания свой интерес, и каждое могло перерасти во что-то большее. В данный момент она находилась в самом выгодном положении для того, чтобы воспринимать новое. Прежде всего ее решения касались приобретения знаний, или, скорее, культуры в самом широком смысле слова, хотя у нее и не было иллюзий насчет того, что она сможет одолеть что-то более существенное, чем ускоренные курсы.

Ей было не совсем понятно, чем вызвано неожиданно возникшее у нее ощущение, что она теряет связь с миром, но свой порыв самоусовершенствования она связывала с замечанием, случайно услышанным ею в антикварном магазине. В Сиэтле перед рейсом у нее оставался час, который надо было как-то убить, и она бродила по старым улицам недалеко от музея искусств. Эта часть города находилась в процессе преобразования: книжные магазины высокого класса соседствовали с ломбардами и магазинами оружия, тут же были английские антикварные лавки, магазины часов и навигационных приборов, а также агентства местных дизайнеров и декораторов интерьеров. Хозяйка одного из магазинов разговаривала с кем-то из посетителей, и Эми нечаянно услышала этот разговор.

— Зачем же эти вещи так надраили, они же теперь испорчены! — воскликнула женщина, только что вошедшая в магазин. — У вас здесь несколько прекрасных английских образчиков, но они испорчены.

— Местным покупателям они нравятся именно такими. Это поколение выросло на Интернете. Они ничего не смыслят в этом, но думают, что все должно блестеть. Поэтому мы и полируем.

— Это ужасно, — печалилась женщина. — Неужели вы не можете им это объяснить? Дать представление об оригинале, о реставрации?

— Никто их ничему не учил. Если бы не Марта Стюарт, всю культуру ведения домашнего хозяйства спустили бы в канализацию. Они не знают ничего — просто диву даешься. Они не умеют гладить и не знают, как накрыть на стол. Матери их не научили, они работали. И матери сами ничего не знали!

— Они могли бы позволить другим научить их. Консультантам, декораторам.

— Они не знают того, что они этого не знают. Поэтому им не приходит в голову задавать вопросы.

Этот разговор не стал для Эми откровением, он просто подтолкнул ее к размышлениям о том, кто подразумевался под местоимением «они» — возможно, люди ее возраста, сделавшие деньги в мире электронной коммерции, как и она сама. Более мучительным оказался вопрос о знаниях, которыми «они», то есть она, не обладали. В каком-то смысле это ее не волновало: было совершенно очевидно, что существует множество такого, чего она не знает, и вопросов, которых она еще не задавала. Она знала то, что ей необходимо было знать. Но было интересно размышлять о том, что бы такое могли знать эти две седовласые женщины, что было недоступно Эми. Что-то об антикварной мебели — да, но их тон и упоминание Марты Стюарт, гуру ведения домашнего хозяйства, говорили о каких-то более широких практических знаниях, которые обычно накапливаются матерями, приравниваются к самой культуре и которым был нанесен урон. И об этом Эми ничего не знала.

С тех пор каждый день приносил ей новые свидетельства недостатка ее культуры, ее невежества и неопытности — и, несомненно, ее коллег тоже. Она думала, что с ними дело обстоит еще хуже, чем с ней, поскольку они не задаются таким большим количеством вопросов. Ей казалось, что в определенном смысле это ее патриотический долг — доказать своим собственным примером несправедливость того, что обычно говорят об американцах: что они слишком поглощены собой, что у них нет вкуса к истории, как нет и какой-либо культуры, о которой стоило бы говорить.

Именно это и привело ее к идее пропаганды взаимопомощи — как теории, так и замечательной книги с одноименным названием. Простые замечания князя Кропоткина, без его политических воззрений, всегда волновали Эми. Их преподавательница, мисс Стейнуэй, никогда не делала упор на политическом аспекте этого учения или, возможно, не обнаруживала перед ними его просоциалистических идей, которые могли бы вызвать тревогу родителей милых молодых леди, вверенных ее попечению. А может, и не могли бы Раз автор «Взаимопомощи» был князем, то насколько губительным для юных душ он мог оказаться! Конечно, идея взаимопомощи была более сложной, чем просто благотворительность или сотрудничество. Она подразумевала целую философию, укоренившийся образ действий. Пионеры Америки продемонстрировали это, возводя свои жилища и занимаясь сельским хозяйством. (Князь Кропоткин не упомянул эти величественные примеры из истории Америки, позволившие предкам Эми преодолеть все трудности и в итоге победить.)

Эми была воспитана с верой в то, что человек должен не только получать, но и отдавать что-то взамен, и со школьных времен она всегда помнила о том, что однажды ей захочется посвятить свои личные возможности — в частности финансовые — продвижению взаимопомощи, сделав так, чтобы труды князя Кропоткина стали известны и понятны как можно более широкому кругу людей: снабдив выдающейся книгой каждый номер отеля. Она подумывала о чем-нибудь вроде работы «Гедеона»^[19]. Такая и похожая на эту работа будет главной для фонда, основателем которого она станет и который будет возглавлять, когда вернется в Калифорнию, — после того, как сама наберется культуры.

Продвижение взаимопомощи, как и повышение собственного культурного уровня, казалось вполне достижимой, определенной целью, добродетельной и стóящей, той целью, в которую она верила, — если оставить в стороне совершенно смехотворную политическую философию П. Кропоткина, которая, возможно, и была подходящей для его времени и русского национального характера. Она бы ни за что и никому не уступила своего восторженного преклонения перед тем американским капитализмом, который вознаградил ее толковых и творческих друзей и даже ее самое за ту пользу в приобретении состояния, которую она им принесла своей, пусть даже и не слишком заметной, ролью. Америка, безусловно, самая лучшая страна, но у нее есть не все, и ничто не мешает вам постараться приобрести отдельные очаровательные штрихи, которыми европейцы, по-видимому, украсили свою жизнь, — например, долгие-долгие катания на лыжах. В Аспене вы такого просто не найдете.

— Скажи мне, что случилось, — с этим разумным вопросом обратилась она к Кипу. — Пока что все, что я слышала, — только слухи.

— Первое: тебе нужна сиделка, — решила она, когда он закончил рассказывать о Керри, Гарри и Тамаре, сердитой девушке, которая работала в отеле. Кипа разочаровало, что его собеседница сама не предложила посидеть с ребенком — она просто излучала уверенность, но все равно его глаза защипало от благодарности: рядом находился другой американец, который знал, что делать. Кип заплакал бы, но он понимал, что уже слишком взрослый для этого.

Глава 7

Когда зазвонил телефон, Эми уже закончила завтракать и надевала лыжный костюм. Звонила из Парижа ее мудрая советчица и добрый друг Жеральдин Шастэн, приятельница тетушки Пат, ее подруги. Она была взволнована. Только что мадам Шастэн прочитала в утренней газете, что Адриана Венна погребло под лавиной. Адриан Венн был одним из ее знакомых. Не слышала ли Эми какие-нибудь подробности?

Жеральдин Шастэн никогда не приходило в голову, что кого-то из тех, кого она знает, может засыпать снежной лавиной и, тем более, что какая-то лавина может изменить жизнь ее дочери, Виктуар. Но в это утро, когда она включила телевизор, ее ожидал удар. Из всех людей, которых поглотила альпийская катастрофа, Адриан Венн был самым известным, и этого оказалось достаточно, чтобы его имя прозвучало в заголовках новостей: «Известный английский издатель в числе жертв альпийского оползня». Жеральдин почувствовала, как внутри у нее все дрожит от удовлетворения.

Она слушала новости и искала подробности на других каналах, ее дыхание участилось и стало коротким, как у животного, а щеки загорелись лихорадочным румянцем. Она сама была удивлена собственной реакции. То недолгое время, которое она провела с Адрианом Венном, внезапно воскресло в ее памяти и отозвалось такой же мучительной болью, какую он причинил ей тогда. Опыт, вынесенный Жеральдин из того времени, — это опыт человека ненавидимого, оскорбленного, подвергнутого сарказму и осмеянию, избитого и поруганного. Никогда больше она не испытывала ничего подобного, и пусть все это случилось тридцать лет назад, но для нее все еще было свежо, как будто произошло только что, как будто не пряталось в глубине души все это время. Она снова услышала его голос, высмеивающий ее английский акцент, бросающий обидные слова, причиняющие боль.

Она была рада, что ее муж, Эрик, сейчас на работе, он бы непременно заметил, как она потрясена — не смертью, нет, а воспоминанием, возвращавшим ее к тому далекому состоянию. Все это время эти чувства таились глубоко внутри, возможно отравляя ее и вызывая рак. Говорят, так и бывает из-за тяжелых эмоциональных переживаний. В известном смысле, пока она не избавится от этих чувств, ее жизнь подвергается опасности. Она сделала над собой усилие, чтобы справиться с охватившими ее эмоциями.

Невозможно забыть, что она, ее естество, вызывало у него отвращение. Однажды он попросил ее вымыться, хотя она только что приняла ванну.

— Все женщины ужасно воняют, — сказал он. — Не только ты. Не замечала? Самки. Мужчины просто не обращают на это внимания, ничего другого им не остается.

Его выводили из себя и другие запахи — невыразимые вторжения материального мира в его сознание, сосредоточенное на словах, красоте, картинах, книгах. Даже тогда он бывал очарован каллиграфией, поэзией, заключенной в словах, и странными формами экзотических алфавитов.

Она так и не рассказала никому об этом стыде и только переживала несколько месяцев. Та просьба вымыться — она ее так и не простила — лежала на душе тяжелым камнем даже теперь. И из-за того, что в ее жизни случился этот эпизод, она всегда чувствовала себя так, как будто на ее прошлом лежит позорное пятно, и между ней и другими женщинами ее возраста, круга и воспитания всегда ощущалась дистанция. Нет, не рождение Виктуар навлекло на нее позор, который жег даже сейчас, а осуждение, которое возвращало ее к Адриану Венну.

И теперь, хотя она никогда не замечала за собой мстительности, она думала про себя: «Вот и хорошо. Если он умрет, то Ви получит какие-то деньги».

Отец Жеральдин служил в Америке по дипломатической части, а она училась там в колледже, и благодаря этому у нее выработались некоторые профессиональные навыки личного организатора и консультанта, которыми пользовались многие американки, приезжавшие в Париж и желавшие поменять обстановку, научиться готовить, поучить разговорный французский или просто познакомиться с французом после неприятного либо выгодного развода дома. Таких было множество, не говоря о веселых вдовах, и поскольку все они желали посещать парижские спортивные клубы, иметь личных тренеров, учителей языка и заниматься в школах кулинарного мастерства, Жеральдин извлекла из всего этого определенную выгоду. Ее хорошо знали как в Америке, так и во Франции, в американской парижской общине, и ей доверяли.

Поначалу она давала советы просто по доброте душевной: у нее было много знакомых, и ей нравилось помогать людям. Поэтому ее американские однокашники стали заезжать к ней или посылали к ней своих знакомых, и так случалось все чаще. Жеральдин всегда была рада помочь; она принимала близко к сердцу личные разочарования, планы и надежды на новую жизнь именно в Париже — надежды, которые ежегодно приводили в Париж американцев, желающих снова найти себя. Потом, когда звонков стало слишком много и ей с ними было уже не справиться, постепенно выстроилась платная система. Поначалу некоторых немного шокировала необходимость платить за дружеский совет, но потом они поняли, что это разумно.

По мере расширения бизнеса Жеральдин привлекла к делу несколько американок, проживающих в Париже. Она знала американцев, уезжавших и оставлявших квартиры, которые можно было снять, знала директоров кулинарных школ, дизайнеров интерьеров обеих национальностей, нуждающихся учителей французского языка и многое другое. К настоящему моменту у нее образовался небольшой коллектив, состоящий из американок, владеющих магазинами, или занимающихся торговлей, или работающих декораторами, или преподающих пилатес^[20] вновь прибывшим, для которых таким облегчением было избежать необходимости говорить по-французски. Такого рода деятельность обеспечивала ей занятие и круг друзей. Сводить одних людей с другими с определенной целью как нельзя более подходило заботливой и по-житейски мудрой натуре Жеральдин. И это приносило ей небольшой доход, хотя Эрик зарабатывал неплохо — он был исполнительным директором в косметической фирме «L’Oréal».

Летом Жеральдин часто отправляла своих клиентов в отель «Круа-Сен-Бернар» учиться кулинарному мастерству у месье Жаффа, а недавно она отправила туда кататься на лыжах одну американку, которой там очень понравилось. Поэтому Жеральдин знала, что это место подойдет Эми. Из слов школьной приятельницы она кое-что поняла о ситуации, в которой оказалась Эми. После телефонного разговора у Жеральдин сложилось впечатление, что приятельница говорила об этой l’Américaine^[21] довольно сдержанно:

— Эта девушка проделала хорошую, очень хорошую работу, и она хотела бы провести примерно полгода там, у вас. По-видимому, она неплохо заработала… Думаю, она считает, что заслужила небольшой отпуск…

Конечно, они не знали, насколько хорошо было это «хорошо» и, что более важно в этом случае, какой вкус у этой девушки.

Еще до встречи с Эми Жеральдин мобилизовала свое войско декораторов и дам, занимающихся недвижимостью, чтобы к приезду Эми начать подготовку квартиры в Париже, поскольку именно в первое время пребывания девушки во Франции Жеральдин надеялась оказать ей наибольшую помощь. Прежде всего она связалась со своей подругой, Тамми де Бретвиль, у которой был собственный бизнес: Тамми консультировала американцев по вопросам недвижимости, в основном через Интернет:

— Подыскивай квартиру de standing^[22], с двумя спальнями, не меньше. Одна моя американская приятельница посылает сюда свою дорогую девочку — по крайней мере, мне показалось, что она дорогая, — и ей понадобится что-нибудь в этом роде. Мне сказали, что она захочет что-нибудь вполне приличное.

— Для аренды или покупки? Если мы найдем что-нибудь прямо сейчас, то в марте господин Альбинони будет свободен и сможет заняться кухней, — сказала Тамми. — Я помечу себе на март.

— Луи^[23] какой? — поинтересовалась насчет общего направления декора квартиры Уэнди Ле Вер, дизайнер интерьеров.

— Я бы сказала, tout les Louis^[24], — ответила Жеральдин, — с акцентом на современность.

Когда Жеральдин наконец познакомилась с Эми — это произошло в аэропорту Шарля де Голля, и знакомство было кратким, так как Эми надо было делать пересадку на самолет до Женевы, — ей понравилась приятная внешность девушки, ямочки на щеках и кремовый цвет кожи. Однако она поняла, что у Эми не было определенного вкуса, и именно длятого, чтобы исправить это, она и приехала сюда. Жеральдин заинтересовали простота девушки, ее очевидная интеллигентность и, как бы сказать, ум, открытый для восприятия всего нового, — примечательная tabula rasa. Так называлась по-латыни чистая доска, на которой еще ничего не написано и можно писать все что угодно; древние греки и римляне писали заостренной палочкой на вощеных табличках, с которых написанное легко стиралось, созревшая для европейских впечатлений и, возможно, эмоционального опыта. Клиенты Жеральдин обычно рассчитывали на сентиментальное приключение, но в Эми она не заметила знакомых признаков беспокойного оживления, которые говорили о таком стремлении.

Жеральдин знала, что Адриан Венн издал поваренную книгу шефа Жаффа в своей роскошной серии книг о французской национальной кухне, и легко догадалась о том, что Адриан бывал в отеле Жаффа. И вот под предлогом, что она беспокоится об Эми из-за катастроф и хочет удостовериться, что с ней все в порядке, Жеральдин позвонила Эми. Удивляясь, что все европейцы друг друга знают, Эми рассказала Жеральдин о том, что слышала, и подтвердила, что двое туристов, некие г-н и г-жа Венн, были застигнуты лавиной, что теперь они находятся в больнице, что всю долину охватило ужасное уныние и тому подобное.

— О mon Dieu! — снова и снова повторяла Жеральдин.

Наконец, переключив внимание на свою подопечную, Жеральдин расспросила ее о светских мероприятиях après-ski, поскольку такие вещи всегда интересовали одиноких женщин, желающих изменить свою судьбу. Нет ли там кого-нибудь привлекательного или особенно к ней расположенного? Но Эми твердо отклонила эти вопросы. Да, был прием с коктейлями, по-видимому, есть несколько свободных мужчин, но ей совсем не хочется знакомиться, особенно с мужчинами, это самое последнее, чем ей хотелось бы заняться.

— Сейчас единственный мужчина, с которым я дружу, — это четырнадцатилетний мальчик.

И Эми поведала Жеральдин о затруднительном положении, в котором оказался ее молодой соотечественник, оставшийся совсем один, — подросток, которому она хотела оказать всю возможную помощь.

В Париже тем же утром, но немного позже, общительная Жеральдин узнала больше подробностей об этом несчастье от барона Отто фон Штесселя. Он рассказал, что на остальной части Верхней Савойи, в деревне Бельрегард, пострадали четыре из восьми домов, расположенных на западном склоне, но их владельцы, которые приезжают туда только по выходным, спаслись благодаря тому, что в это время их там не было. Поскольку барон все утро провел в поезде, он не слышал самых последних новостей о судьбе обитателей отеля «Круа-Сен-Бернар», но знал, что в несчастном Пралонге, расположенном в четырех километрах от отеля, погибли трое местных, которые жили там постоянно.

Это был тот самый оползень, который удалось снять французским тележурналистам канала «Антенн-2» в момент его déclenchement^[25]. Благодаря им вся Франция увидела неестественно замедленную грацию, с которой огромный пласт снега оторвался от вершины и обрушился всей своей массой на несчастную долину — одним белым листом, как оконное стекло или фасад дома в киношной сцене разрушения, — послав в атмосферу гигантский фонтан из снега высотой в полкилометра, похожий на всплеск воды, оставленный волшебным морским чудовищем.

— Что-нибудь известно о Веннах? О месье Венне? — спросила Жеральдин.

— Нет-нет, на тот момент, когда я уезжал, известий не было.

Несмотря на все разрушения, вызванные бурей, барон накануне вечером успешно добрался до Парижа и сегодня смог прийти на встречу в кафе, которая у него была назначена с Жеральдин по поводу покупки дома. Барон был крупным светловолосым человеком с живым и очень румяным лицом. Он хорошо говорил по-французски, с небольшим английским акцентом — ни следа немецкого. Когда-то он прислал ей свою визитку, на которой красовались все эти сомнительные высокие австрийские титулы — граф, барон и прочие, она не верила ни одному из них, но на визитке они смотрелись великолепно. Во время своих частых деловых визитов в Париж Отто никогда не забывал обращаться к Шастэнам по любому вопросу, связанному с недвижимостью. Он работал на межнациональную строительную фирму и поддерживал с ней постоянную переписку по поводу предполагаемого строительства в Бельрегарде фешенебельного туристического комплекса. У семьи Эрика, мужа Жеральдин, в этой деревне имелось небольшое шале, и теперь Отто приехал с предложением купить его, в надежде, что их мнение изменилось после того, как на этой неделе лавина добралась и до Бельрегарда.

Жеральдин, естественно, была всем этим обеспокоена, хотя она и не каталась на лыжах, и поэтому зимой этот дом ее не интересовал. Однако некоторые считали его живописным: из каменных труб на покрытой ледяной коркой крыше шел дымок, в обледеневшие дорожки вмерзла солома и навоз, и в тех краях носили анораки^[26] неистово-пурпурного цвета. Она любила горы летом, когда можно было совершать походы за дикорастущими цветами, карабкаясь на уступы. Компания барона Отто уже выкупила несколько шале, в том числе и из тех, что были снесены вчерашними лавинами. Барон с энтузиазмом говорил о будущем.

— Конечно, вы сохраните за собой право резервировать один из самых роскошных номеров с видом на горы в новом комплексе, — заверил он. Вся ситуация в целом напоминала Жеральдин сюжеты фильмов, которые она смотрела в Америке, вестернов: одну маленькую семью, которая отказывалась переезжать, хотели смести с лица земли из-за строительства плотины или железной дороги или из-за начала разработки подземного месторождения, что было в интересах киношных злодеев.

Барон Отто допил вторую чашечку кофе и, сославшись еще на одну встречу, поднялся, чтобы попрощаться. Он надеялся уладить все свои дела днем, чтобы отправиться назад в Вальмери на последнем экспрессе и не оставаться еще на одну ночь в парижском отеле.

— Естественно, мы будем уважать местный архитектурный стиль: ничего похожего на тех монстров из цемента, которые можно видеть на других лыжных станциях. Разрешите, я оставлю вам эскизы.

На эскизах она увидела ненадежные покатые крыши, деревянные балконы с резьбой, симфонию цветущих гераней в горшках на окнах этого муравейника. Несомненно, они увидятся в горах на Пасху, они обсудят все еще раз, привет Эрику. Фенни, жена Отто, шлет Жеральдин свои наилучшие пожелания.

Барон Отто, умевший благодаря опыту составлять мнение о клиентах и инвесторах, всегда мог дать точный портрет Жеральдин: женщина лет шестидесяти с безукоризненной внешностью. Даже в этот ранний час она была нарядно одета: бежевый зимний костюм и ажурные чулки, волосы золотисто-рыжеватого тона, очки на цепочке. У нее, очевидно, имелось врожденное деловое чутье, но сегодня барон не мог найти точного объяснения тому, что ею двигало, или причины ее несколько скованного поведения, ведь она была вполне благополучной буржуа. Сегодня она показалась ему несколько более взволнованной, чем обычно, было заметно, как она старалась сохранять невозмутимость и обходительность и внимательно слушать то, что он говорит, и это состояние, как он заметил, не было наигранным.

— Лавины, как видно, на этот раз нас пощадили, — произнесла она. — Мы не оказались на их пути.

— Ожидается, что глобальное потепление вызовет еще много таких лавин, — предостерег Отто.

— Во всяком случае, я не доживу.

Жеральдин не интересовало глобальное потепление. Она перестала интересоваться политикой еще до того, как борцы за экологию вышли на политическую арену, и их настроений не разделяла.

— Я слышал, одна ваша юная американская подруга на этой неделе отдыхает в «Круа-Сен-Бернар». Как вы думаете, не захочет ли она приобрести кондоминиум в Альпах или где-нибудь еще? Есть ли у нее для этого… финансовые возможности? — спросил Отто.

Хотя сводить продавца с покупателем, чтобы помочь людям понять друг друга и упростить им ситуацию, было в характере Жеральдин, в ней нарастало раздражение: ей показалось, что барон пытается манипулировать ее протеже Эми. Она по-прежнему не знала, откуда у Эми деньги, это была просто загадка: Эми вела себя не как богатая наследница и у нее не было определенной métier^[27], которая могла бы все объяснить. Вероятно, она выгодно развелась, как это обычно бывает. Но каким бы ни было состояние Эми, Жеральдин чувствовала, что ее долг — защитить девушку от акул, которые уже шныряли вокруг нее. И конечно, посоветовать, как с выгодой потратить деньги.

— Полагаю, мы встречались. Она не совсем знакома с условиями в Альпах, — продолжал барон Отто.

— Кажется, ей очень хочется провести какое-то время в Европе, — согласилась Жеральдин, и лицо барона, красное как пион, расцвело еще больше. — Но должна вам сказать, что я уже веду переговоры о подходящем для нее жилье в Париже. Не думаю, что вам стоит беспокоиться об этом.

— Возможно, ей захочется иметь какое-то жилье и в Париже, и в горах?

Барону всегда казалось, что мадам Шастэн слишком откровенна в денежных вопросах, что нетипично для francaise^[28], и что он был бы благодарен за информацию — в том случае, если он сможет быть полезным для мисс Хокинз.

— Мадемуазель Хокинз будет лучше, если она приобретет квартиру в Париже, а не шале в Вальмери, Отто, — твердо сказала Жеральдин, — и я буду вам очень признательна, если вы не будете пытаться убедить ее в обратном.

Она выразилась вполне понятно.

Когда барон ушел, она снова бросилась смотреть новости по телевизору, взволнованно следила за изображением на экране и ждала телефонного звонка. Но она не думала, что груды камней и брусьев, торчащие из-под снега, могли оказаться их домом, и из Бельрегарда никто не позвонил и не сообщил плохих новостей. Нельзя сказать, что ее это очень расстроило, да и к тому же дом был застрахован. Об Адриане больше ничего не сказали.

Глава 8

Жеральдин иногда жалела о том, что ее дочь, Виктуар (она также называла ее «Ви», по созвучию со словом «vie», т. е. «жизнь», или «виктория», что значит «победа»), единственная из детей всех ее знакомых решила заключить юридический, а не гражданский брак По большей части среди французской молодежи регистрация браков была не в моде. Некоторые на собственном опыте изучали преимущества суррогатного брака. Даже в специальном законе, принятом во Франции, закреплялось теперь это понятие — «временный брак». Но нет — Ви захотела свадьбу, белое платье, множество приглашенных. Возможно, что ее жених, Эмиль, тоже хотел этого: ему нравилось, что он будет связан с солидной буржуазной французской семьей. Его собственная семья приехала во Францию всего за месяц или два до его рождения. Родители Эмиля были тунисскими врачами, христианами. Они жили в Южном Сенегале, когда война местных племен заставила их бежать от угрозы резни. Эмилю часто приходилось излагать свою родословную, чтобы избежать заблуждений в отношении религии, которую он исповедовал.

Жеральдин постоянно беспокоилась о Виктуар; сама же Виктуар считала себя удачливой. Ну, например, она недавно получила квартиру в одном из тех домов, которые являлись частью социального эксперимента при Миттеране и были спроектированы известным архитектором для того, чтобы доказать: муниципальное жилье не должно выглядеть мрачно. Зелень во внутренних двориках и в горшках на подоконниках, аккуратно подстриженные ивы, большие окна на солнечную сторону, парадные с охранной системой и с кодовым набором. У Ви, Эмиля и их двоих дочерей, Саломеи и Ник, были три удобные комнаты, плюс кухня, ванная комната, вернее душ, так как там не было ванны. Квартира располагалась в хорошем месте, недалеко от бульвара Генерала Брюнэ рядом со станцией метро «Бозари». Конечно, это было муниципальное здание, но у многих, если не у большинства, университетских друзей Ви и Эмиля условия были еще хуже. Во внутреннем дворе этого дома всегда можно было видеть студентов архитектурного факультета: они делали зарисовки и фотографировали это восхитительное место.

Только золотой характер Ви и ее темперамент позволяли ей чувствовать себя счастливой и благодарить судьбу, даже когда все говорило об обратном. Но бывали моменты, когда она сомневалась в своей удаче, но, несомненно, ей повезло — с квартирой и с детьми, конечно, — если не считать постоянной боли в спине, которая, по словам доктора, со временем пройдет. Большинство проблем касались Эмиля. Вообще говоря, Ви была слишком занята, чтобы чувствовать себя угнетенной. Она говорила на двух языках и поэтому вела игровую группу для крох и малышей постарше, которые были либо из двуязычных семей, либо из семей, которые хотели научить ребенка говорить по-английски. Кроме того, она играла в ансамбле на флейте и вела активную работу в родительском совете в учебном заведении, которое посещала Саломея, école maternelle^[29].

Любовь к детям и страсть к мужу являлись сознательным выбором в жизни Ви. Нет, она не была обманутой, постоянно жертвующей собой молодой женщиной, говорила она себе, совсем нет. Вы свободно выбираете те ценности, которые будут служить мотивацией вашей жизни, и, поскольку вы выбираете сами, вы свободны. Она ценила свободу как в силу темперамента, так и интеллектуально. Она вела группу по собственному желанию, и это позволяло ее семье держаться на плаву; кроме того, она дополнительно получала от государства социальное пособие, и еще ей иногда платили за выступления, поэтому даже самые красноречивые вздохи ее родителей не вызывали у нее желания пожалеть себя. Она на самом деле никогда не унывала, и в ее облике сквозили грация и красота, как у танцовщиц в рекламе балета.

Шустрый Эмиль, можно сказать, бросил жену и детей, хотя официального разрыва не произошло. Домой он заскакивал редко. Чересчур увлеченный карьерой часто появляющегося на публике телегеничного интеллектуала — карьерой, которая, однако, не приносила много денег, — он увлеченно исследовал ислам, несмотря на свое христианское воспитание (он и Виктуар венчались в церкви Сен-Роше). Недавно стало известно, что он говорил о том, что подумывает, не завести ли ему четырех жен. Как ей рассказывали, он сделал это заявление на телеканале «TF 1», улыбаясь своей очаровательной улыбкой, которая означала, что он вовсе не это имеет в виду. Иногда, когда он бывал дома, он становился раздражительным и все время напоминал Виктуар, что ей очень везет, что он пока не произнес слов «я с тобой развожусь». Мужчине, исповедующему ислам, для развода с женой достаточно трижды произнести фразу «я с тобой развожусь». Все это было серьезным испытанием для неунывающей натуры Ви, но не выбивало ее из колеи. Она знала, что он не мог не говорить ярких, скандальных фраз, его ум порхал над колокольней и минаретом, не снисходя до связных объяснений. Большинство людей были очарованы его рассуждениями и темными кудрями. Когда она думала об Эмиле, ее сердце стремилось к нему, когда она вспоминала их занятия любовью, кровь закипала, как будто сквозь нее пропускали ток.

Иногда случалось так, что он приходил домой днем, когда дети были в школе, и хотел быстро трахнуться. После этого час или два она бывала счастлива, порхала по дому и пела. Так случилось и сегодня.

Ви отправилась за детьми в школу, а Эмиль еще оставался дома. Он был одет и пил чай, когда позвонила Жеральдин и сообщила удивительные новости. Отец Виктуар попал в альпийскую катастрофу и сейчас находится при смерти. Имелся в виду, очевидно, не Эрик Шастэн, а совсем другой человек, кто-то, о ком Эмиль никогда раньше не слышал. Эмиль дождался, когда Виктуар вернется вместе с детьми, чтобы рассказать ей эту новость: биологический отец его жены, о котором он ничего не знал, при смерти.

Виктуар, по-видимому, не слишком заинтересовалась или расстроилась.

— Ты никогда не говорила мне, что твоя мать жила «во грехе» до того, как вышла замуж, — сказал Эмиль, и ирония, прозвучавшая в его голосе, поразила ее.

Ви никогда не могла понять, верит ли он на самом деле или высмеивает какие-то религиозные идеи.

— Вероятно, они состояли в браке, — ответила она, удивляясь неожиданному возникновению в ее жизни отца, о котором они едва ли когда говорили раньше. — О таких вещах я не могу спрашивать.

— Твоя мать считает, что ты должна поехать туда, пока еще он жив, чтобы попрощаться, — произнес Эмиль. Казалось, что все свои фразы он ставит в кавычки, чтобы продемонстрировать свое презрение, несогласие или насмешливое пренебрежение, — сказать «adieu»^[30].

— Я никогда его не видела, к чему делать это теперь? — заметила Ви. — Если мама хотела меня с ним познакомить, почему она не сказала об этом несколько лет назад?

— Он твой отец, по-видимому.

— Мне совершенно все равно, хотя, конечно, жаль его, — добавила она. — Лавина, как ужасно! Но я не лицемерка, чтобы вдруг появиться у его смертного ложа, если до сих пор я к нему не ездила.

— А сделать матери одолжение? Вероятно, именно ей хочется видеть, как все завершится, придет к своему финалу. Будет думать, что ее дочь «видела своего отца», что он «видел свое прекрасное дитя» и что некая «печаль воспоминаний»…

— О, s’il vous plâit^[31], Эмиль, — засмеялась Ви. Эмиль всегда умел ее рассмешить. — А ты, конечно, посидишь с детьми, пока я смотаюсь на лыжный курорт?

Эмиль нахмурился, размышляя над практической стороной дела.

— С ними посидит твоя мать.

В телефонном разговоре Жеральдин предложила Эмилю, чтобы Ви поехала сказать последнее прости своему отцу. Позднее, когда Ви привезла детей к бабушке — обычно они навещали ее по вторникам днем — и Жеральдин обняла своих любимиц, ее мысли все еще были сосредоточены на той новости, которую она передала Эмилю по телефону, — что Венн при смерти. Жеральдин снова завела речь о том, что Ви следует познакомиться со своим отцом, пока еще есть время.

— Это немыслимо, мама! Как я могу интересоваться кем-то, кто меня никогда не видел и не думал обо мне, даже будь он моим фактическим отцом? Он никогда не был частью моей жизни, и я не собираюсь быть частью его смерти. Подумай, как было бы больно папе. Эрик — мой настоящий отец.

Конечно, Ви всегда знала, что Эрик не является ее биологическим отцом, но для нее это было совершенно неважно — таким замечательным папой был ей Эрик, а она ему — преданной, любящей дочерью. Оба они, как водится, прошли через все этапы отношений дочери и отца, и со временем это дало возможность Ви перенести свою любовь на мужа — и т. д. и т. п. (Эрику меньше, чем Жеральдин, понравился Эмиль Аббу, выбранный Ви в качестве мужа. Жеральдин, по крайней мере, могла оценить его мощный шарм.) Жеральдин понимала также, что в списке добродетелей Ви верность стояла не на последнем месте, особенно в эти дни, когда у нее возникли все эти проблемы с Эмилем. Ви не делилась своими супружескими проблемами с матерью — ей не позволила бы гордость, но она явно думала, что верность выше всех иных добродетелей и что в конечном итоге она будет вознаграждена свыше.

— Когда-нибудь ты будешь жалеть, что не попрощалась с ним. Что даже не взглянула на него одним глазком, — продолжала настаивать Жеральдин. — Эрик не возражает. Он считает, что ты должна поехать. И девочки должны познакомиться со своим дедушкой.

— Надеюсь, все мои незаконнорожденные дети соберутся у моего смертного одра, — с усмешкой сказал Эрик, войдя в комнату. Он слышал только половину разговора.

Но Ви это не казалось смешным. На ее лице появилось отсутствующее выражение, которое обычно говорило о том, что у нее сложилось или складывается свое мнение. Своими светлыми локонами и большими голубыми глазами она походила на натурщиц с известных живописных полотен, и у нее была та же манера смотреть в сторону — не прямо на зрителя, а на что-то такое, что находится за рамой картины.

— В любом случае — дети. И моя группа, и еще я играю на фестивале Рамо. И как я могу быть кем-то, кого называли бы «Ви Венн», это звучит как марка травяного чая. И вообще, я не хочу изводиться от печали у смертного ложа совершенно незнакомого человека. А его настоящие дети? Подумайте, как они будут себя чувствовать, если я вторгнусь в их горе?

— Думаю, настоящие дети есть. Они тебе приходятся сводными братьями и сестрами. Тем более ты должна с ними познакомиться.

Так она могла говорить о незнакомце, которого никогда не встречала. Ви была поражена, как поражалась она другим женщинам в возрасте ее матери, — их отделенности от собственной биологической истории, которая, по-видимому, была им свойственна, словно они не помнили, как занимались любовью с этими призрачными тенями, не помнили, как давали жизнь их детям.

— Non, Матап, pourquoi?^[32] — сказала Ви непререкаемым тоном.

Когда она ушла, Жеральдин позвонила Эмилю на работу: она не знала, где он в настоящий момент живет. К счастью, Эмиль оказался на месте. Он нравился Жеральдин, они хорошо ладили и понимали друг друга. Она попросила его поехать в Вальмери и разобраться в ситуации, и он, с удивившей ее любезностью, согласился.

Глава 9

Проснувшись во вторник, Кип вспомнил свой сон. Ему снились родители, случай из детства. Родители ругали Керри за что-то такое, в чем виноват был он, Кип. Во сне причиной их недовольства было красное пятно на ковре, как будто от вина, и Кип видел лицо мамы, которая смотрела на него, пока отец говорил:

— И все равно, Керри, ты должна была следить.

Он должен был следить за Керри — не в этом ли заключался смысл сна? Кип был хорошим спортсменом, в своей школе он входил в команду сноубордистов и мечтал о том, что когда-нибудь выступит на Олимпийских играх. Поэтому он не ходил кататься вместе с Керри и Адрианом, которые на лыжах едва ползли. Теперь он понимал, что ему следовало пойти с ними. Он бы вовремя заметил лавину и успел крикнуть им: «Берегись!». Он представил себе, как они стоят, застыв от ужаса и глядя, как на них надвигается эта снежная глыба, а он кричит: «Спасайтесь!»

Открыв глаза, Кип почувствовал мгновенное облегчение: это был сон, а не реальность. Однако через минуту он вспомнил, что реальность еще хуже, и к нему сразу же подступил тошнотворный ужас. Уже наступило утро. Гарри в колыбели не было. Кип скатился с дивана, но почти в тот же миг услышал в ванной шум и помчался туда. Горничная, девушка из Австрии, которую звали Тамара, держала Гарри над раковиной и мыла ему попку — маленькие толстые ножки смешно болтались.

— Ты что, даже не слышал? Он кричал как резаный, — сказала она. — Поэтому я зашла.

— Боже, нет, я его не слышал.

— Что ж, ты же не мать. Но слышно было всем.

Тамара довольно раздраженно помогла Кипу одеть Гарри: памперс, фланелевый костюмчик, маленькие ботиночки, которые приходилось с трудом натягивать ему на ноги, и они пошли на завтрак. Он заметил, что во время еды с Гарри было легче справляться, чем в другое время. Водворенный на высокий стульчик, с тарелкой, по которой он размазывал содержимое, Гарри казался веселым и милым малышом и вызывал у всех улыбки. В это утро никто не заговаривал с Кипом о состоянии Керри, но, как и вчера вечером, люди смотрели на них с Гарри с сочувствием и симпатией.

Должен же быть какой-то номер, по которому он может позвонить в больницу, или сообщение, которое ему передаст Кристиан Жафф! Вокруг все шло своим чередом: в столовой было много людей в лыжных костюмах, они заказывали кофе, брали с буфетной стойки разные блюда и ставили на подносы. Из-за обыденности происходящего Кипу было не по себе. Он взял немного ветчины и йогурта — это мог есть и Гарри — и принес два стакана апельсинового сока. Кип решил покончить с завтраком прежде, чем идти узнавать о Керри. Если бы ей стало хуже, ему бы уже сообщили или разбудили бы ночью. И все равно Кип никак не мог избавиться от этого тошнотворного ужаса.

Когда медлить с окончанием завтрака было больше невозможно, Кип снял Гарри со стула, и они вышли в вестибюль. Кип надеялся встретить своего нового друга Эми, возможно, уже с няней, которую она предложила. Из холла доносились громкие голоса, задававшие требовательные вопросы по-английски, их было слышно даже из столовой. У регистрационной стойки громоздились новые чемоданы. Рядом с диваном стояла высокая красивая пара, видимо, в ожидании номера, который для них готовили. Навстречу Кипу шел Кристиан Жафф, указывая на вновь прибывших.

— Господин Кэнби, это месье и мадемуазель Венн. А это господин Кэнби, брат миссис Кэнби.

Услышав свои имена, Венны посмотрели на Кипа и особенно пристально на Гарри. Им удалось изобразить на лицах вежливые улыбки. Жафф объяснил, что они — дети Адриана Венна. Эта фраза, кажется, исключала Гарри.

— Рады познакомиться, — машинально произнесли они стандартную формулу вежливости.

— Это и есть тот самый малыш? — спросил мужчина.

Кипа мгновенно охватила надежда, что эти люди здесь для того, чтобы помочь ему с Гарри.

— О, наш маленький братец! — несколько язвительно произнесла женщина.

Кип подумал, что она производит устрашающее впечатление: крупная, победительно красивая, с насмешливым взглядом. Когда Кип подвел к ним Гарри, они, повинуясь первому бессознательному порыву, мгновенно отступили назад и глазами, полными отвращения, стали всматриваться в забавного милого малыша, живое свидетельство предательства их отца.

— Прошу прощения, вы кто? — спросил мужчина у Кипа.

— Брат Керри, — теперь Кип понял, что эти двое не хотели быть грубыми, просто они очень волновались.

Возражения Поузи, которые относились к словам администратора, стали еще более громкими и закружились вокруг Кристиана Жаффа: почему они не могут пройти в свои номера? Всю ночь они по очереди вели машину. Они все еще в шоке от того, в каком состоянии нашли своего отца в ужасной маленькой больнице, — он выглядит просто трупом, как это могло произойти? Кристиан Жафф бормотал какие-то успокоительные слова: номера уже готовы или будут готовы через минуту, все будет хорошо.

— Вы не знаете, как сегодня моя сестра? — осмелился спросить Кип, но весьма устрашающая на вид Поузи этого не знала — она не заметила Керри, ей ничего не сказали.

Неужели она умерла? Но тогда эти люди знали бы об этом, им бы сообщили.

Поузи театрально оглянулась вокруг, скорбно вопия:

— Все это просто невероятно! Невероятно! Невероятно!

Венны занялись багажом — сам Кристиан Жафф отнес его наверх, очевидно закончив с Кипом. В своем номере Поузи распаковала чемодан и аккуратно разложила вещи по ящикам, как будто собиралась провести здесь долгое время. Поначалу она решила, что они с братом устроятся где-нибудь поблизости от больницы, но теперь была рада оказаться в этой уютной обстановке, где за стойкой администратора сидела приветливо улыбающаяся и оптимистично настроенная женщина, с лестниц доносилось громкое топанье лыжных ботинок, и было слышно, как снаружи надевают лыжи: это лыжники радостно возвращались на склоны. Что ж, с отцом они все уладят.

Поузи устала. Всю ночь они вели машину, сменяя друг друга, а в Булони были вынуждены перестроиться и ехать по неправильной, левой стороне дороги. Французские дороги такие же прямолинейные, как и французский характер, что свидетельствует о недостатке воображения, об отталкивающей привычке воспринимать все дословно. Они с Рупертом всю дорогу спорили о том, что будет дальше. Придет ли в себя отец или нет, будет ли он рад их видеть, будет ли там его новая девочка-жена (такого же возраста, как и Поузи) и знаменитый и смущающий воображение младенец. Они коснулись и одного очень деликатного вопроса, на тот случай, если отец умрет: исправил ли он завещание, чтобы включить в него своего последнего ребенка, а может, сделал завещание в пользу только этого младенца и новой жены? Но им было неудобно говорить о таких вещах, и, чувствуя себя виноватыми, они закрыли тему почти сразу же, как она возникла.

Они поехали в больницу, не заезжая в отель. Поэтому они уже знали, как обстоят дела: их отец в коме, надежды на то, что он их узнает, нет, по крайней мере в ближайшее время; за малышом присматривает только этот подросток, а девочка-жена тоже находится в коме. Поузи понимала: решать, что делать дальше, предстоит им с Рупертом, но воспринимала всю ситуацию так, как будто ее обманули. Она пыталась справиться со злостью. Отец не испытывал угрызений совести, улетев от них с этой американской птичкой и вычеркнув их из своей жизни, а теперь ему нужно, чтобы они в его жизнь вернулись. Конечно, они сделают все, что должны.

Из двух детей Памелы больше всего осуждала отца именно Поузи, она была настроена более воинственно и больше раздражена его поступком. Возможно, из-за этого она теперь чувствовала себя более несчастной и испуганной. Ей никогда не удавалось угодить отцу, а Руперта он всегда одобрял, например его нынешнюю работу в Сити по продаже ценных бумаг. «Хорошо иметь в семье практичного человека, разбирающегося в денежных делах», — говорил он, выражая тем самым удивление, что этот человек Руперт, а не Поузи, от которой он мог ожидать выбора такой бездушной, корыстной профессии. Руперт изучал историю и философию, и казалось, что ему предстоит жизнь в науке, преподавание или литературное поприще, если только не учитывать, что он слишком уж был увлечен вечеринками, да и светской жизнью Лондона. Какое-то время Памела волновалась, не голубой ли он, но Адриан поднял ее на смех и сказал, что в этом возрасте он сам был точно таким же, как Руперт. И все равно они почувствовали облегчение, когда Руперт стал встречаться с Генриеттой Шоу и другими милыми девушками.

Сейчас никто из них толком не понимал, чем конкретно занимается Руперт, но его работа подразумевала ценные бумага и сидение за компьютером в течение всего дня. Он ненавидел все это, действительно, ему следовало бы продолжить изучение права, или поехать в Австралию работать на овцеводческой ферме, или завербоваться на грузовое судно. Памела говорила, что такой сильный, активный молодой человек, как Руперт, не должен сидеть в помещении, а когда отец Руперта спрашивал его, чем он собирается заняться, — это было, когда Руперту исполнилось лет семнадцать, — он вообще не знал, что ответить. Венн смеялся и говорил, что это, вероятно, означает, что Руперт будет писать романы, но у Руперта и литературных устремлений не было. Вот Поузи могла представить себя в этой роли, но она знала, что папа не отнесется к ней серьезно.

Она присела на кровать и набрала лондонский номер матери, чтобы отчитаться о положении дел, каким они нашли его по приезде.

— Врач говорит, надежды немного. Папа, вероятно, не очнется, но они пока не закончили его отогревать.

— Как они это делают?

— Они укрыли его одеялами и, думаю, пускают в вены теплую воду с солями — что-то ужасное в этом роде. Я не совсем поняла врача, его английский…

— Мой бог, — произнесла Памела, думая о том, что было бы чересчур желать зла тому, кто так тяжело расстается с жизнью, кому негде приклонить голову и кто совершенно выбит из колеи. Ее врожденная доброта и хорошие воспоминания о двадцати трех годах замужества, каким бы донжуаном ни был ее муж, моментально дали о себе знать, и голос ее смягчился.

— Малыш милый, но он совершенно не похож на папу, — сказала Поузи. — За ним присматривает мальчик четырнадцати лет, младший брат жены. Довольно странная ситуация.

— Вероятно, мне надо позвонить его адвокату, — высказала предположение Памела, чье сердце было ожесточено против этого субъекта, Тревора Осуорси, который представлял интересы Адриана на бракоразводном процессе и действовал против нее. — Или, по крайней мере, английскому врачу.

— Ты могла бы это сделать, мамочка? Может, тебе удастся убедить их приехать сюда прямо сегодня? Боюсь, что это может быть… Ну, ты понимаешь. Конец.

На этих словах голос Поузи прервался, убедив ее в том, что она способна испытывать более приличные и глубокие эмоции, чем раздражение, которое, казалось, все нарастало в ней.

— Я позвоню господину Осуорси. Дай мне свой номер телефона в отеле.

Поузи закончила распаковывать вещи и снова пошла в вестибюль. Ей казалось странным переживать трагедию, когда мир за окном полон здоровья и веселья. В нижнем холле болтали постояльцы, одетые в водонепроницаемые парки и в лыжные ботинки. По коридорам с пылесосами и лыжами постояльцев в руках носились молодые служащие отеля, сохраняя на лицах обычное утреннее выражение озабоченности. Поузи понимала, что им с Рупертом предстоит столкнуться с мрачной необходимостью и вернуться в больницу, тогда как любой человек предпочел бы поехать кататься на лыжах. Она завидовала загорелой коже и ощущению полноты жизни, исходившему от всех вокруг. Таких же людей можно видеть летом в бикини. Во время школьных каникул Поузи раза два бывала в Каннах и Ницце и там почувствовала, как плохо быть бледной англичанкой крупного телосложения, у которой всего несколько дней каникул, и оказаться рядом со всеми этими стройными беззаботными людьми, очевидно не имеющими никаких хлопот и желающими только получать удовольствие и веселиться.

Приехав опять в больницу, они не заметили в отце никаких перемен. Он лежал так же, как и рано утром, когда они его увидели, — такой же недвижимый, как будто он уже умер, и его сохраняли, как Мао Цзэдуна или Ленина, если не считать вздохов медицинской аппаратуры и почти неразличимого движения грудной клетки вверх и вниз. Цвет кожи был не такой, как у живого человека, но и не как у мертвого, глаза безмятежно закрыты. Поузи не могла поверить, что у него в голове нет ни одной мысли.

«Ха, ну разве не ирония судьбы, — представляла она себе его внутренний голос, — лежать здесь во власти всех тех, кому я причинил боль и кто собрался теперь, чтобы вместе отомстить, потому что я беззащитен и нахожусь в другом измерении. Да, они любили меня, теперь я это понимаю, я не должен был их бросать Венн, бревно безмозглое, сожалеешь ли ты теперь, что бросил бедняжку Поузи, бедняжку Пам? Да, и бедняжку Руперта, конечно».

— Думаю, сегодня к вечеру или завтра утром положение станет яснее, — сказал врач, прерывая ее мысли. — Но вам следует подготовиться к худшему. Я бы хотел поговорить со всей семьей господина Венна сегодня днем, часов в пять.

У Кипа возникла мысль взять Гарри в больницу, чтобы он повидал маму. Кип надеялся, что голос малыша проникнет в сознание Керри, пробьется через кому, как в телесериале «Скорая помощь». Голос Гарри может растопить лед, которым сковано ее сознание. Кип задал себе вопрос, способен ли страх, который испытает Гарри, увидев свою маму замерзшей и недвижимой, сотворить добро и помочь Керри услышать своего ребенка, и пришел к выводу, что, поскольку Гарри такой маленький, даже если он ее и узнает, он скоро забудет странную картину с медицинскими трубками. В любом случае, ему пришлось брать Гарри с собой, так как он не мог больше просить Тамару посидеть с ребенком и, кроме того, у него не было денег, чтобы ей заплатить. Он также не чувствовал себя вправе просить Кристиана Жаффа, чтобы тот подвез его в больницу еще раз, но с Мутье существовало автобусное сообщение, и автобус ходил часто. Гарри выглядел очень забавно в зимнем костюмчике с заячьими ушами, и когда он бегал на остановке за собакой, окружающие смеялись.

Стоя на остановке и следя за тем, чтобы Гарри не выбежал на дорогу, Кип чувствовал себя испуганным, даже более испуганным, чем накануне вечером. Альпийское утро, похожее на обычное и медленно окрашивающее серое небо в яркие тона, солнце, пробивающееся из-за облаков, очертания мощных горных пиков, все четче проступающие вокруг, отчего деревня, сотворенная всего лишь человеческими руками, казалась меньше, и холод — все это наполняло Кипа отчаянием, а еще вчера он чувствовал просто потрясение.

Больница — при дневном свете можно было разглядеть, что это большой потрепанный особняк девятнадцатого века с недавно обновленными окнами и дверьми, — казалась неубедительной и устаревшей, но внутри стоял внушающий доверие запах антисептика и медицины. Сегодня никто не помешал Кипу пройти в отделение интенсивной терапии, где ничего не изменилось. При дневном свете Кип увидел, что одеяла, которыми укутали Адриана, были противного бледно-зеленого цвета. Керри была укрыта полегче, сложенными простынями. Между Веннами разместили еще одного пациента, около него стояла медсестра и что-то делала с аппаратом. Она посмотрела на Кипа и сказала: «Bonjour»^[33]. Четвертая кровать тоже была занята. Кип подумал, что это тоже могут быть жертвы лавины.

Кипу показалось, что сегодня Керри выглядит порозовевшей, что у нее более живой вид, но признака того, что она приходит в себя, на самом деле не было, она оставалась такой же неподвижной, как и накануне. Звуки медицинской аппаратуры сегодня казались еще более невыносимыми: пыхтенье и потрескивание, тяжелые вздохи и протяжные стоны, да еще бледные мониторы, как старые черно-белые телевизоры. В ногах у Керри была сложена какая-то одежда, как будто она находилась в лагере. Кип поднял Гарри на руки и сказал:

— Скажи: «Мамочка, привет!»

Гарри таращил глаза и молчал.

— «Мамочка, привет!» — повторил Кип.

После нескольких подсказок Гарри тоненьким голоском пропищал:

— Пливет…

Керри не ответила, не шелохнулась.

— Привет, Керри, это я, и Гарри тоже пришел тебя навестить.

Кип продолжал в том же духе, сколько мог это выносить, пока не почувствовал себя так, как будто он ее ругает: так отрешенно и недвижимо она лежала, отказываясь слушать или отвечать. Воспользовавшись тем, что медсестра не смотрела в их сторону, Кип поднес Гарри поближе и своей рукой, в которой была зажата крошечная ручка Гарри, погладил руку Керри.

— Привет, мамочка, — пропищал он голосом Гарри.

— Сегодня почти без изменений, — сказала медсестра. — Но ей определенно не хуже.

Кип поставил было Гарри на пол, но потом увидел свисающие внизу мешки с мочой, тележки на колесиках и другие предметы, которые Гарри мог опрокинуть или сдвинуть с места, и ему снова пришлось взять малыша на руки. Довольно долго Кип смотрел на неподвижное тело Керри, потом повернулся, чтобы идти; в душе его боролись два чувства: понятие о корректном поведении и желание оставаться рядом с сестрой. Но что можно делать в палате больного и какую пользу он может принести, просто сидя рядом с кроватью? Да и вряд ли может, раз у него на руках Гарри. Однако говорят, что людям, лежащим в коме, можно помочь, разговаривая с ними.

— Что ж, Керри, пока. Я приду попозже. Гарри говорит тебе «до свидания, мамочка». Гарри говорит, чтобы ты скорее поправлялась. И… Адриан, до свидания, — добавил он, вспомнив, что у Адриана нет никого, кто поговорил бы с ним, пока он лежит в коме, а вдруг это и вправду помогает. Хотя те брат с сестрой могли бы для него это сделать, но знают ли они, что так нужно?

В холле к нему подошел врач. Кип посмотрел на него настороженно: раньше врач с ним встреч не искал.

— Если вы сможете прийти в то же время, когда здесь в следующий раз будут дети месье Венна, я бы хотел поговорить со всеми сразу. Может быть, сегодня, попозже? Скажем, в пять?

Кип собирался возразить, что он не член семьи, но понял, что он, похоже, все-таки является ее членом — из-за Керри и даже, может быть, из-за Гарри, если речь пойдет о чем-то таком, что ему придется представлять мнение Гарри. Кип пообещал, что будет, но его переполнял ужас.

Когда они покидали больницу, Венны, брат и сестра, как раз входили. Кип думал, что, раз Гарри приходится им сводным братом, они должны заботиться о малыше по очереди, но по их непреклонным, омраченным горем лицам он понял, что они не собираются этого делать. Заметив, как холодно и равнодушно они смотрят на Керри, Кип почувствовал, что они с сестрой оказались в изоляции. Керри совершенно не заботила этих людей, для них она была просто второстепенным ущербом, а он сам — жалким эмиссаром маленького государства, судьба которого никого не волновала. Он предвидел, что никто, кроме него, и пальцем не пошевелит ради Керри, никто не будет беспокоиться о ее делах. Никто не поинтересуется, хорошо ли за ней ухаживают и не следует ли перевести ее в какое-нибудь другое место. Керри иногда бывала хорошей сестрой, иногда ужасной, как и все сестры, о которых он когда-либо слышал. Он понимал, что ему придется бороться за Керри, но он не представлял как.

Какое-то время Кип и Гарри гуляли по Мутье. Здесь имелось несколько маленьких ресторанчиков и газетный киоск — вот почти и все. «Интересно, — подумал он, — с какого возраста во Франции разрешается водить машину?» У него пока не было прав, но водить машину он умел. Что же ему делать с Гарри целый день? Школа для маленьких лыжников? С какого возраста туда берут детей? Кип видел в школе действительно маленьких ребятишек, настоящих крох, которые только начинали ходить, лыжи на них были размером со стопу взрослого человека, и они ходили как совершенные лопухи, но все они были старше Гарри.

В конце концов они сели на обратный автобус до отеля. Слова доктора, такие зловещие и содержавшие так мало информации, крутились в голове Кипа весь день, даже когда ему удалось оставить Гарри с горничной Тамарой на время послеобеденного сна и скатиться пару раз с boucle blanc^[34]. Он говорил себе, что если он не будет кататься, Керри от этого все равно никакой пользы. Несясь на сноуборде вниз по трассе, он ощущал себя свободным, не обремененным проблемами, оставившим трагедию позади. Один раз он увидел своего нового друга Эми, которая, как предполагалось, должна была ему помогать. Однако она стояла рядом с подъемником, сосредоточенно разговаривая с лыжным инструктором, и не заметила Кипа. Кип подумал, что она невероятная лгунья. Когда-нибудь он станет лыжным инструктором. Все знают этот трюк: ты становишься лыжным инструктором, и все женщины готовы для тебя на все.

— Ты же понимаешь, что все это значит, — сказала Поузи Руперту за обедом.

Они говорили о приглашении врача приехать к пяти часам.

— Несомненно. Нам придется решать, отключать отца от системы жизнеобеспечения или нет, — ответил Руперт.

— Конечно же, мы не сможем этого сделать.

— Откуда нам знать? Мы еще не слышали медицинских подробностей. Может, это будет для него благом, а может… — Его голос выдал с трудом подавляемую панику, которую чувствовала и сама Поузи.

Она заметила, что после их приезда сюда он побрился и постригся.

— Этотак… Так странно. Как это могло случиться?! — сказала Поузи. — Папа всегда причинял всем такую уйму хлопот!

Она смахнула слезы и постаралась принять хладнокровный вид. Это правда. Пока они росли, их жизнь всегда вертелась вокруг приездов и отъездов отца, поездок во Францию, его покупок — новой машины, недвижимости в других частях страны, яхты, а однажды даже рысака — вещей, которые потом неожиданно продавались. Когда они с Пам развелись, затишье стало угнетать их, и она думала, что скучает по отцу, а на самом деле, возможно, она скучала только по разнообразию, связанному с его присутствием в их жизни.

— Этот сыр превосходен, — заметил Руперт. Он не хотел больше говорить обо всем этом. — Во Франции сыр делают лучше.

— Мне нравится Франция, мне всегда нравилась Франция, — заявила Поузи, оглядывая уютную столовую. Столы, покрытые розовыми скатертями, цветы, выставка фарфоровых эдельвейсов, и вдоль стен стеклянные витрины, в которых выставлены фарфоровые сервизы с подписью шефа Жаффа.

— За исключением французов, — вставил Руперт типичное и обязательное для англичанина возражение.

— Даже французы, — настаивала Поузи, неожиданно придя в хорошее расположение духа, что объяснялось выпитым вином, объявившим войну горю и боли, переживать которые они приехали во Францию. — Доктор вел себя мило.

На самом деле она не любила врачей.

— Доктора всегда ведут себя мило, это их обязанность. Даже французские доктора, — сказал Руперт.

— Я считаю, что доктора омерзительны, — решительно заявила Поузи.

В четыре часа Кип вернулся с трассы, проверил, как там Гарри, дремавший под наблюдением сердитой Тамары, и снова пустился в тягостный путь на автобусе до Мутье, тщетно понадеявшись, что английские брат и сестра предложат ему поехать с ними. Он постеснялся напомнить им, что и за ним тоже посылали, а за обедом они к нему не подошли. Они сидели вдвоем за столиком у окна, и казалось, что им нечего особенно сказать друг другу, хотя иногда, Кип видел, один из них делал какой-то жест или качал головой в порыве воодушевления. Но ни разу, насколько мог заметить Кип, они не посмотрели ни на него, ни даже на своего сводного брата Гарри.

Глава 10

Собрание решено было провести в кабинете доктора Ламма, и доктор должен был вот-вот подойти — его, вероятно, задержали. Кабинет доктора представлял собой маленькую комнатку без окон, расположенную за постом дежурной медсестры. Туда принесли дополнительные стулья. В комнате находились брат и сестра Венны, еще один мужчина, которого Кип никогда не видел, — войдя, он аккуратно сложил подкладкой наружу и повесил на спинку стула пальто «Барберри», и человек в зеленой униформе больницы. Доктор снял белый халат, и от этого казалось, что ему не терпится попасть домой, но его тон оставался мрачно неторопливым и исполненным достоинства. Поузи и Руперт сели, едва кивнув остальным, и, не глядя друг на друга и не отрываясь, стали смотреть на врача. В комнате было тепло.

— Если можно, месье, представьтесь, пожалуйста, — по-французски попросил доктор владельца «Барберри».

— Я Жак Деламер из Сен-Грона, помощник месье Венна по бизнесу. Кажется, вы говорите «управляющий». Я управляю виноградником и всеми его делами в целом. Кроме того, я считаю его своим близким другом. Я прочитал сообщение в утренней journal^[35] и сразу же позвонил в отель. Мне сообщили печальные подробности, и я немедленно сел в машину и помчался сюда. Voilà^[36]. Мы находимся всего в двух часах езды к югу.

Доктор кивнул и без предисловий приступил к делу, перейдя на английский язык.

— Я должен повторить то, что вы уже знаете. Мы не удовлетворены состоянием месье Венна, месье Венн не пришел в себя. — Он повторил то же самое по-французски, вероятно, специально для незнакомца. — Его отогрели до нормальной температуры тела, но он по-прежнему нуждается в сильных препаратах для поддержания артериального давления и сердечного ритма. Ни то, ни другое не восстановилось до необходимого уровня, и, что самое худшее, не восстановилась его мозговая деятельность. Совсем. В сущности, по мере того как тело отогревали, положение ухудшалось. Нет никаких признаков восстановления функции мозга, а они бы уже должны были появиться. Откровенно говоря, мы не надеемся, что он придет в себя. Вот так обстоит дело, вы должны готовиться к худшему.

Доктор говорил напрямик, хотя и пытался придать голосу сочувствие.

— Не придет в себя? — воскликнули Поузи и Руперт.

Поузи не доверяла сочувствующему тону доктора, его беспокойству, своим собственным медицинским познаниям. И что же они слышат?

— У нас значительный опыт в области подобных травм, но чтобы убедиться окончательно, мы подождем еще двадцать четыре часа, прежде чем давать какой-либо прогноз.

— Но он прекрасно дышит! — упорствовала Поузи.

— Как вы знаете, его жизнь поддерживается с помощью respirateur^[37]. Аппарат для искусственного дыхания закачивает в его легкие воздух и выкачивает обратно, поэтому создается впечатление, что он дышит. Его сердце само не может обеспечить артериальное давление и потому не может биться, а легкие не могут дышать без помощи аппаратуры. В подобном случае единственное, что приходится делать в конечном итоге, — это отключить пациента от аппаратов, искусственно поддерживающих его жизнь. Мы всегда принимаем это решение с тяжелым сердцем, это делается в тех случаях, когда мы уверены, что по медицинским показателям это решение верное. Но очень важно, чтобы вы подготовились к такой ситуации и, что более важно, чтобы поняли и приняли наше решение, если мы придем к выводу, что надежды нет.

Поузи подумала, что отчасти она была готова к такому заявлению врача, но также она была готова и ему сопротивляться. В мире медицины существовало множество историй о чудесных исцелениях и удивительных случаях. Поузи взглянула на Руперта. Она поняла, что брат тоже настроен протестовать против пессимистичных выводов доктора, но, вероятно, полагает, что языковые нюансы ускользнут от него и не дадут выразить недоверие к последним утверждениям.

— Он жив только технически? — спросил владелец «Барберри» по-французски.

— По-видимому, обстоятельства именно таковы. Но нужно подождать еще двадцать четыре часа.

— Но ведь всегда остается шанс? Как вы можете быть уверены? — усомнился Руперт.

— Боюсь, шансов крайне мало, — сказал доктор Ламм, — но придется подождать. Конечно, чудеса действительно случаются, и мы делаем все что можем.

— Это случилось только прошлым вечером! — запротестовала Поузи. — По-видимому, преждевременно так говорить, нам следует проконсультироваться у кого-нибудь еще, есть люди, которые выходили из комы спустя долгие годы…

Услышав воинственный тон Поузи, Кип почувствовал облегчение. Ему тоже не казалось правильным сказать: «Ну что ж, о’кей, вытаскивайте вилку из розетки, отключайте эту машину». Если они так поступят с Адрианом, то же самое они сделают и с Керри.

— А что с моей сестрой?.. — начал он.

— Да, что с миссис Венн? — спросил Руперт.

— Ей не хуже, возможно, даже немного лучше, — ответил доктор.

— Она не…

— Нет, она совершенно точно жива, нужно только принять во внимание ее нынешнее состояние. Шансы вашей сестры намного лучше, — сказал доктор, ободряюще улыбаясь Кипу. — Месье Венн, хотя его жизнь и поддерживается системой искусственного жизнеобеспечения, находится в глубоком депрессивном состоянии. Он не проявляет никаких признаков жизни. В случае с мадам Венн надежды гораздо больше. Иногда бывает очень сложно говорить наверняка. Когда пациент находится в состоянии гипотермии, некоторые признаки улучшения иногда являются просто результатом восстановления температуры тела. Ее мозг работает, и поэтому мы ожидаем, что она очнется, хотя ее полное выздоровление может занять несколько дней, даже недель.

В этот момент владелец «Барберри» поднялся, как на настоящем собрании, и, глядя на присутствующих из-за своего стула, сказал:

— С вашего разрешения, я хотел бы задать несколько вопросов, — теперь он говорил по-английски, но с явным французским акцентом, который не оставлял сомнений в его национальности. — Здесь присутствует вся семья?

— Полагаю, вся, за исключением маленького мальчика, — сказал доктор, — и, конечно, мадам Венн, которая существует, но не присутствует.

— Гарри здесь, но он сейчас в отеле, — пояснил Кип.

— Таким образом, здесь нет Гарри и нет… жены месье Венна, — резюмировал вновь прибывший. — Фактически это половина семьи. Я уверен, что он бы желал, чтобы… Чтобы вся семья принимала решение… возможно, была рядом с ним, когда…

— Согласие в семье не является предметом медицинской заботы, месье, — возразил доктор. — Конечно, мы хотели проинформировать семью и желали бы единодушия по поводу всей этой медицинской ситуации, но прихоти отдельных членов семьи не могут становиться на пути у того, что было бы лучше для пациента. Возможно, я не совсем понимаю, какую роль вы играете в данном деле…

— Юридически или нравственно — никакой, я его управляющий делами, но я также и его друг, — сказал месье Деламер.

— Я понимаю, что вам хотелось бы собрать всю семью, — продолжал доктор. — Это весьма разумно, но, строго говоря, выходит за пределы нашей компетенции. Кроме того, очевидно, что мадам Венн и младенец не смогут участвовать в принятии решения. Именно вам или другим членам семьи надлежит связаться с теми, кто еще имеет к этому отношение…

— Речь идет о coffre^[38], — сказал господин Деламер.

— Как можно! — воскликнула Поузи. — Говорить об этом несколько преждевременно, вы так не считаете? Папа не собирается умирать.

— О coffre, не о гробе, — после секундного замешательства пояснил господин Деламер.

Руперт, лучше говоривший по-французски, чем Поузи, прошептал:

— Он говорит о сейфе для хранения ценных бумаг.

— Гораздо легче открыть coffre, пока месье Венн жив, особенно во Франции. Прошу прощения, я не ожидал, что нам придется обсуждать этот вопрос. Мы могли бы заняться им позже, раз уж договорились… отложить… гм, все важные решения, возможно, до завтра. Я хотел бы объяснить техническую сторону дела семье месье Венна.

Доктор открыл и закрыл рот. Что тут неясного?

— Да, конечно, я не предлагаю никаких поспешных действий. Мы все понимаем, люди должны достойно уходить в мир иной, они должны попрощаться с близкими. Я всего лишь хотел подготовить вас. — По мере того как вопрос, и без того тяжелый, стал уходить в сторону, в его голосе начало чувствоваться раздражение. — Я просто хотел, чтобы вы все знали, как обстоит дело. Тогда до завтра. Мы снова вернемся к этому обсуждению и посмотрим, как нам быть.

Глава 11

Управляющий делами отца, месье Деламер, позвонил в номер Руперта незадолго до обеда и сказал, что хотел бы перемолвиться словом с ним и его сестрой. Деламер пояснил, что он остановился в другом отеле по соседству, но обедать придет в знаменитый ресторан отеля «Круа-Сен-Бернар», что он с удовольствием бы с ними встретился там, где им будет удобнее, может быть, в одном из номеров, его или мисс Венн. Скорее всего бар для этого не подойдет.

Руперт согласился и предложил встретиться у него. Поузи была страшной неряхой и повсюду разбрасывала свою одежду. Руперту было необходимо выяснить, что за отношения у отца с этим французом. В Лондоне у отца имелся мистер Осуорси, который являлся его адвокатом в течение тридцати лет, но поскольку отец все больше и больше времени проводил в своем французском château^[39], где располагалось издательство «Икарус Пресс», казалось вполне разумным, что он обратился к местному французскому специалисту, чтобы тот вел его дела во Франции. Действительно, позвонила ли Пам мистеру Осуорси? И если так, то кого в таком случае они должны слушать, если адвокаты будут давать противоречащие друг другу советы? У Руперта были кое-какие сомнения, но сам себе он признавался, что Деламер, поскольку он жил во Франции, вероятно, более осведомлен о делах отца в последнее время.

Поузи появилась заранее. Она оделась слишком эффектно для обеда, в платье с глубоким вырезом. Присев на кровать Руперта, она спросила:

— Ты не возражаешь, если я закурю?

— Лучше не надо.

Поузи фыркнула: благонравие Руперта являлось одним из поводов для стычек между ними. Руперт бросил сердитый взгляд на ее декольте.

Господин Деламер вежливо постучал в дверь и проскользнул внутрь так, словно нес контрабанду через границу. На нем была спортивная куртка и меховые ботинки для прогулок на свежем воздухе: так он пришел из своего отеля «неподалеку». Они предложили ему стул, а сами устроились на кровати.

— Говорят, — начал Деламер, — что ris de veau^[40] и homard^[41], приготовленные шефом Жаффом, — это что-то необыкновенное. Он заслужил свою репутацию благодаря оригинальным идеям: gnocci^[42] из кабачков в его исполнении, которые я как-то пробовал, просто великолепны. Вы здесь en pension^[43] или заказываете à la carte^[44]?

— Мы выбрали то, что они включают в стоимость номеров, — ответила Поузи. — Это называется en pension?

— Вообще-то, это demi-pension^[45], если только вы не оговорили заранее полный пансион, но в этом случае вам надо приходить на ланч, а я, откровенно говоря, не могу справиться с такой едой три раза в день. Вот моя жена… Мы останавливались в этом отеле в течение нескольких лет, но в этом году не планировали сюда приезжать. И вот, конечно, я здесь, и при таких неожиданных и печальных обстоятельствах!

— Вы хотели обсудить?..

— Да. Я бы хотел продолжить ту тему, которую мы обсуждали утром. Coffre. Вы сказали «сейф для безопасности бумаг»?

— «Сейф для хранения ценных бумаг».

— Да? В общем, откровенно говоря, независимо от того, что может произойти, я бы рекомендовал открыть в банке сейф для хранения ценных бумаг, пока еще месье Венн жив. Как можно скорее. Дело в том, что, когда он умрет, вы не сможете этого сделать. После смерти государство опечатает сейф и затем произведет оценку содержимого, чтобы вы платили за него налоги. Там есть несколько ценностей, которыми было бы легче… распорядиться, если бы они не считались частью его состояния. У меня самого есть полномочия распорядиться… некоторыми вещами, правда наполовину: я могу открыть сейф только вместе с кем-то еще, но и я не знаю точно, у кого находится ключ. Мы совершенно определенно оговорили это в наших документах, но когда я услышал эту печальную новость, я уехал так быстро…

Когда он еще раз упомянул ценности, его слушатели, по-видимому, стали более внимательными.

— У меня сложилось впечатление, что ключ и вторая половина прав поверенного, уполномоченного открыть сейф, находятся у мадам Хайек, его секретаря, но, конечно, это может оказаться и мадам Венн.

— Тогда что же такое находится в сейфе отца? — спросил Руперт.

— В основном это первые издания, надо сказать, прекрасные издания, и некоторые из них очень ценные. Представляю, какую большую ценность они будут иметь для государства при выполнении похоронных обязательств. Позвольте уверить вас, что думать о таких делах до… события — совершенно правомерно. Иначе я никогда не дал бы вам такого совета. Разрешите мне позвонить мадам Хайек.

— Конечно, пожалуйста, — ответил Руперт, вглядываясь в выражение лица Поузи и ища в нем несогласие. Несогласия не было.

— Возможно, там еще какое-нибудь золото и драгоценности мадам Венн, — добавил месье Деламер. — Возможно, его маленький Боннар. Месье Венну посоветовали не оставлять его дома во время своего отсутствия, и иногда он вспоминал об этом.

— А что насчет его завещания? — решился наконец Руперт.

— Не думаю, что его testament^[46] там, — сказал Деламер.

В них снова проснулась надежда. Они предполагали, что его завещание находится в Лондоне у господина Осуорси, и хотя были уверены, что отец вычеркнул их оттуда в порыве злости на их мать, которая упрямо добивалась развода, все-таки, раз завещания во Франции не было, а их отец полагал, что будет жить вечно, у него могли и не дойти руки до того, чтобы упомянуть в нем Гарри, или могли произойти другие случайности. Им все-таки казалось возможным, что, даже если отец захотел полностью вычеркнуть их из завещания и оставить все новой жене или ребенку, у него могло не хватить на это времени.

— Теперь вы понимаете, — заключил месье Деламер, — что бы ни случилось, мы должны надеяться, что это не произойдет завтра. Завтра утром я уеду при первой же возможности и уже днем займусь coffre. Конечно, было бы лучше всего, чтобы вы оба или кто-нибудь из вас поехали со мной.

Глава 12

На нижнем этаже, при выходе из гостиной — той, в которой был бар, за бильярдной, находился конференц-зал, а на приличного вида стойке, расположенной рядом со столом администратора, висело объявление о мероприятии, которое должно было там состояться сегодня перед обедом, в шесть часов. В это время все возвращались со склонов, но до обеда еще оставалось время. Доктор Франц Хоффманнстак, известный хранитель музея из Цюриха, Швейцария, прочитает лекцию на тему «Искусство украшения тканями», которую Эми хотела бы посетить: скатерти. Кроме того, она получила персональное приглашение, которое ей подсунули под дверь номера. Вместе с ним оказались два сообщения: от ее лыжного инструктора и от Жеральдин Шастэн — они просили им позвонить, и, кроме того, там упоминались обычные деловые звонки из Пало-Альто.

В шесть часов Эми пошла по направлению к гостиной. Почему бы нет? С самого начала столовое и постельное белье стояло в ее «повестке дня». «Они не умеют даже выгладить скатерть», — сказала та женщина из антикварного магазина.

Конференц-зал был подготовлен к лекции: туда принесли доску, пачку бумаги и несколько очень больших скатертей тонкой работы, безупречно накрахмаленных и с вышитыми монограммами — они ниспадали с опорных стоек, а пол под ними был накрыт муслином, чтобы складки не касались ковра, по которому ходили.

Пришли около двадцати человек: один мужчина, остальные — матери семейств с дочерьми или женщины, которых, как и Эми, никто не сопровождал. Некоторые были знакомы друг с другом по лыжной комнате или Кулинарным урокам. Они улыбались всем подряд, обнаружив общность интересов. Сам доктор Хоффманнстак ждал, пока все соберутся, и, не скрывая, приглядывал за своими сокровищами, но при этом сохранял вежливый и отстраненный вид. Так продолжалось до десяти минут седьмого, когда он вышел к доске и начал объяснять с невероятным европейским акцентом причины, побудившие его изучать историю белья, свой интерес и даже страсть к этой теме, опыт, накопленный им в данной области за всю жизнь и за время работы в качестве хранителя коллекций в замке «Шлосс». (Эми прослушала это название.)

Тут была история белья со времен египетских коптских христиан, а возможно, и древних греков. Белье Ренессанса, белье восемнадцатого века, девятнадцатого, современное белье. Средства для удаления пятен — тема, которая требовала отдельного изучения и примеры которой он сегодня продемонстрирует. Подготовка к использованию, глаженье и хранение белья. Предотвращение появления желтизны, необходимость отбеливания, опасности отбеливания, правильный метод складывания белья после repassage^[47]. Отличия современного белья от античного. Качество древних волокон. Починка антикварного белья. Современные приспособления, посвященные этой задаче, а также правильные способы стирки тонкого белья, имеющего слишком большие размеры или особенности, обусловливающие трудности ухода за ними в домашних условиях.

Обрисовав весь круг вопросов, которые ему предстояло затронуть в лекции, доктор Хоффманнстак перешел к рассказу о пятнах и вызвал в зале взволнованный вздох, капнув на небольшую скатерть, которую он держал в руках, красным вином. Эми законспектировала процесс удаления этого пятна. Во время исторической части лекции внимание Эми несколько рассеялось, но общий смысл она уловила: белье — это вид искусства, который почитали с древности, его хранили в предназначенной для этого мебели; особенно важным являлся вопрос о белье для приданого и для выкупа за невесту — оно передавалось по наследству и о нем заботились, как о любом другом семейном имуществе. Хранителями этих сокровищ обычно были женщины. Эми вспомнила большие разделы музейных экспозиций с витринами, заполненными выцветшими салфеточками и уродливыми плетеными кружевами, которые она обычно пропускала, и у нее возникло чувство вины. Теперь она сожалела о том, что без должного уважения относилась к этим занятиям женщин. В ее квартире в Пало-Альто не было таких излишеств, как салфетки из ткани, как и предсказывала та язвительная женщина из антикварного магазина.

Эми происходила из семьи, в которой заботливо относились к вещам, передаваемым по наследству. Ей рассказывали об их происхождении: эта чашка принадлежала тетушке Фэн, а эта — Бену Армстронгу, кузену Дэнди Черчилля. Все это дожидалось ее у матери, но она всегда отказывалась забрать эти вещи, откладывая на потом, «когда у меня будет свой дом». Хотя у нее и была квартира, она стояла почти пустая и, в общем-то, ее не интересовала. Когда-нибудь у нее будет свой дом, она приобретет супницу, розовую вазу для сластей и набор столового серебра от «Ватсека». Несомненно, ей потребуется и скатерть.

— В восемнадцатом веке белье обычно отбеливали при помощи лунного света, — сказал доктор, и Эми моментально переключила на него свое внимание. Лунный свет? — Считалось, что солнечный свет слишком разрушителен для белья. В больших домах строили специальные опоры, на которых растягивали простыни. В более скромных домах женщины обычно выходили ночью, когда ляжет роса и взойдет луна, и расстилали белье на кустах. Затем они его снимали как раз перед тем, как должна была выпасть утренняя роса, и белье становилось ярко-белым из-за чудесного воздействия лунных лучей.

— Вот эти исторические экспонаты из наиболее известных замков Баварии, — доктор указал на представленные в конференц-зале скатерти, — являются примерами как раз такого способа отбеливания, как видно по их изумительной сохранности. Самая древняя из них относится к концу восемнадцатого столетия; полагают, что она из коллекции императрицы, хотя на ней нет императорской монограммы — вероятно, она помечена девичьей монограммой владелицы. Две другие скатерти датируются девятнадцатым веком: одна принадлежала английскому королевскому дому, другая — семье крупных буржуа из Швейцарии. Коллекция замка «Статлер», хранителем которой я имею честь состоять, располагает большим количеством императорского белья, сохранившегося до сего дня в Австрии, а также достаточно большим собранием европейского белья, принадлежавшего зарубежным королевским домам, например бельем из Сиама и Непала, которое было вывезено из Голландии в начале шестнадцатого века.

Эми, несмотря на скептический настрой, взволновал возникший в ее воображении романтический образ: женщина, одетая в пышное платье, расстилает при луне белые ткани. У нее в квартире в Пало-Альто для всего этого не найдется места, но ведь она же купит когда-нибудь дом! Она представила себе большой armoir^[48] и аккуратно сложенное в нем белье. Без сомнения, белью присуща какая-то особая значимость, о которой она никогда не подозревала и которая связывает вас с человеческой и особенно женской историей.

После мучительной борьбы с собой, включающей строгое самовнушение относительно денег вообще, собственных достаточных денежных средств и планов посвятить себя развитию таких привлекательных добродетелей, как гостеприимство, Эми купила три скатерти: одну необъятную, как море, из белоснежного камчатного полотна, восемнадцатого века, вторую, довольно большую, с вышивкой по голубому полю и с фестончатым краем, и еще одну историческую скатерть цвета сурового небеленого полотна с мережкой, которая раньше принадлежала одному знатному баварцу. Кроме того, она приобрела по дюжине салфеток для каждой скатерти. Все вместе стоило девять тысяч долларов, сама сумма выглядела подтверждением правильности сделанного выбора и обязательного успеха обедов, которые она будет устраивать у себя дома, однако практическая сторона ее натуры просто ужасалась этой цене. Общий вес приобретений Эми оказался таким, что господин Хоффманнстак сам отнес их в ее номер. Она говорила себе, что должна испытывать захватывающее ощущение, а на самом деле она ужасалась своему безрассудству, особенно если подумать о том, что в других местах, пусть даже не здесь, в Вальмери, люди голодали. Она знала, что ей придется преодолеть эти парадоксальные угрызения совести и научиться легкомысленно тратить деньги.

За обедом — сердце по-прежнему колотилось от поспешности сделанных покупок — Эми, как и обещала, села за стол с Кипом и его маленьким подопечным, Гарри. Несмотря на то что у нее не было опыта общения с детьми, она все же лучше, чем Кип, разбиралась в том, когда нужно поправить детский слюнявчик и вытереть пятна шпината с пухлых щечек. Знаменитая кухня отеля стряпала, с размахом, пюре и другие детские блюда для Гарри. И все-таки и Кипу, и Эми вечер показался долгим.

Кип решил, что обед прошел хорошо, конечно, чтобы заставить Гарри есть, требовалось время, но потом надо было укладывать его спать и все такое, а это было не легче, чем вчера. Никогда он не будет отцом, это точно. Эми поняла, что мечтает, чтобы за столом оказался еще кто-нибудь из взрослых. Она выяснила, что Кин родом из штата Орегон, и поскольку после смерти родителей у него не было настоящего дома, его отправили в школу-интернат в Скво-Вэлли, Калифорния. Эта школа уделяла большое внимание соревнованиям лыжников и сноубордистов и в итоге проводила своих учащихся через Эс-эй-ти^[49]. За обучение в школе платил Адриан, муж сестры, — с точки зрения Кипа, очень неплохой мужик. Адриан также оплатил Кипу каникулы и эту поездку. Эми поведала, что бывала в Скво-Вэлли и каталась там на лыжах несколько лет назад.

После того как они обсудили школу, надежды и судьбу родителей Кипа, а также состояние его сестры и ее мужа, разговор стал спотыкаться.

— Если завтра все будет хорошо и решится вопрос с няней, мы с тобой можем немного покататься, — предложила Эми. Кип вежливо согласился, хотя, судя по тому, что он видел, в отеле было очень мало взрослых, которые могли с ним сравняться, ему придется приноравливаться к ее скорости и встать на лыжи вместо сноуборда. Но он, в общем-то, не имел ничего против и был рад, что у него появилась собеседница в лице Эми — хоть кто-то, кому не безразлична ситуация, в которой он оказался.

— Гарри не понимает, что происходит, — признался Кип Эми. Конечно, нет, уже хотела сказать Эми, но поняла, что Кипа это удивляет потому, что и сам он слишком молод. Дети думают, что другие дети чувствуют и понимают происходящее, как они сами, только взрослые знают, что это не так. Эми тронуло собственное открытие: этот вполне взрослый на вид парень все еще ребенок, по возрасту он находится где-то между ней и Гарри и, пожалуй, даже ближе к Гарри, чем к ней, так как она сама приближается к тридцатилетию.

— Этот парень из отеля хотел, чтобы я просмотрел вещи Адриана — еще до того, как приехали англичане. Мне не хотелось этого делать, но вдруг мне что-нибудь потребуется для Гарри?

— Ты просмотрел?

— Я взял немного денег, — признался Кип. Эми поняла, что это ему не давало покоя. — Но я записываю расходы.

— Все в порядке, ты же должен как-то оплачивать все необходимое, — согласилась с ним Эми. — Как тебе кажется, он скучает по маме?

— По ночам он часто просыпается и много плачет.

Позднее Эми встретилась со своим лыжным инструктором, Полем-Луи, и выпила с ним в деревне пару бокалов. Она записалась к самому привлекательному инструктору. На самом деле то, что она не собиралась знакомиться с мужчинами, было не совсем правдой, просто она не хотела заводить серьезные отношения ни с одним из них. Это не мешало ей немного развлечься, и она заранее решила, что лыжный инструктор, в группу к которому она запишется на две недели, вероятно, составит ей компанию. Сопровождать даму после катания — роль, которую обычно охотно берут на себя лыжные инструктора и которая им хорошо знакома, поэтому с ними не возникает сложностей. Она надеялась встретить кого-нибудь привлекательного и, желательно, француза по национальности, чтобы он, если вспомнить о ее желании расширить свои культурные познания, перевел их отношения в разряд некоего исследования. Теперь же у нее был еще и поэт Робин Крамли («хорошо известный в Англии», как прошептала ей на ухо княгиня); Джо Даггарта она исключила: хоть и симпатичный, но американец, и он довольно туманно охарактеризовал свою работу в Женеве — «переговоры об экстрадиции». Кроме того, она держала в резерве барона Отто, несмотря на то что он был старый (наверное, ему за сорок), и к тому же он австриец, а это уже почти что немец.

В общем, мужчины не входили в ее планы. Когда об удаче Эми стало известно в семье (и почему они говорят об этом как об «удаче Эми», а не как о «ярком успехе Эми»?), после разговоров о том, что она могла бы помочь своей нуждающейся сестре Нэн и еще нескольким своим кузенам и кузинам, начались предостерегающие рассказы о пресловутом низком мнении о богатых женщинах, которое складывается у мужчин; существовала также опасность, внушающая ужас всем богатым наследницам, — жиголо и охотники за состоянием.

Тетушка Сара замучила Эми, пересказывая биографии богатых, но несчастных в личной жизни женщин, печально известных Дорис Дьюк, Барбары Хаттон и Пегги Гагенхейм; еще были Вандербильты и Рокфеллеры. Ей рассказывали истории о старых девах, обманутых низкими молодыми людьми, садовниками и секретарями, которые были их доверенными лицами и плели интриги, чтобы в конце концов завладеть их состоянием. Звучали также многочисленные рассказы о женщинах, вышедших замуж и растративших свои состояния на выплату алиментов и отступных череде смазливых, но аморальных мужей, европейскому отребью, мечтающему только о гоночных яхтах. (Неужели никто из этих бедняжек так никогда и не повстречал какого-нибудь приличного доктора или бухгалтера?) Кроме того, были еще курение, алкоголизм, самоубийство, а также смерть при невыясненных обстоятельствах. Было известно о многих милых американских девушках, которые вышли замуж за английских лордов и уехали с ними в Европу, а их мужья предали их и отняли все их деньги, и бедные девушки оказались в ужасном положении, обобранные в полном соответствии с женофобскими, ретроградными европейскими законами о браке. Еще были хрупкие и ранимые актрисы и сдержанные женщины-управляющие. Примеров обычного человеческого счастья, по-видимому, не существовало.

— Вот, милая, я где-то купила эту книгу, думаю, тебе она покажется интересной, — обычно говорила ее мама или тети.

Эми не читала эти книги, но она просматривала содержание, напечатанное на суперобложках, и несколько раз пролистывала их до конца или не совсем до конца, но вполне достаточно, чтобы уловить основную мысль. Парадоксальным образом подобные рассказы вызывали у нее не недоверие к мужчинам — с мужчинами она ладила, — а лишь презрение к женщинам, которые позволяли себя так одурачить. Она понимала исторические причины, вызывавшие такую развязку: это были в основном женщины без профессии или интересной работы. Их пускали в общество только после того, как они становились замужними, что определяло их статус. Даже такие гениальные женщины, как американская художница Джорджия О’Киф, рождались в эпоху, на которую влияло общее убеждение, что женщина должна быть замужем. А у богатых, вероятно, было ужасное детство, когда их бдительно защищали от всяких неприятностей. Каждому известно о том, что невозможно родиться богатым и быть хорошо подготовленным к жизни.

Но в случае Эми, поскольку она пока не планировала выходить замуж, ей не было необходимости сторониться мужской компании. Она надеялась, что сумеет распознать неискренность, если встретится с ней, но ей очень важно было сохранить непосредственность и радостность и не стать подозрительной шизофреничкой. Эми все это знала и не была подозрительной по характеру, и поэтому, надеялась она, не могла пасть жертвой коварства мужчин, как одна из несчастных героинь этих романов. И сердце ее было непроницаемо.

С ее точки зрения, ничего хорошего в этом не было. Где-то в глубине души ей хотелось бы, чтобы ее сердце было разбито или чтобы каким-нибудь иным образом проявилась ее скрытая способность переживать сильные эмоции и страсть, которые, как она знала, должны были таиться где-то глубоко, под спудом практичного здравого смысла. По крайней мере, она на это надеялась, но время от времени ее одолевали сомнения: а так ли это на самом деле? Может быть, у нее действительно жесткая, удовлетворенная своими успехами, практичная натура, не имеющая никакой глубины? Именно этого она и боялась больше всего.

Она не помнила, кто первый предложил съездить выпить в Вальмери — она или Поль-Луи. Он рассказывал о деревне как экскурсовод: у местных было принято строить двухэтажные деревянные жилища; внизу располагались стойла, в которых зимовали коровы, — и их тепло и запахи подымались наверх, согревая дрожащих от холода хозяев в морозные месяцы. Теперь сараи на первых этажах большей частью были переделаны под тещины комнаты или сдавались в аренду лыжникам, приезжающим на зимний сезон. Тут были маленькие гостиницы, художественные галереи и дорогие магазины розничной торговли: часы, меха, изысканные лыжные костюмы, обувь. Почта, метеостанция, агентство по продаже железнодорожных билетов, конторы по прокату лыж, кинотеатр, концертный зал и каток, десяток ресторанчиков, а также большое строение, где размещались кабинки лыжных подъемников, которые по ночам теснились там, как сельди в бочке. В каждом баре царил дух легкомыслия, он ощущался на фоне слабого аромата растительного, как показалось Эми, происхождения — это мог быть и местный табак, и даже травка. И тем не менее все это имело не такой уж дикий вид — в Силиконовой Долине кокаина, без сомнения, было больше — и в целом производило успокаивающее впечатление. Здесь Эми чувствовала себя менее консервативной, чем дома, в своем хай-тековском^[50] мире с его высокими ставками.

В том заведении, куда они зашли, Поля-Луи знали. Они выпили пива и поболтали, перекрикивая недоделанный европейский хип-хоп. Поль-Луи довольно рано проводил Эми обратно в отель, в баре отеля они выпили еще немного пива, а потом Эми пожелала ему спокойной ночи и отправилась к себе в номер, чтобы заняться французским и лечь спать, чувствуя себя усталой и смущенной. Все шло так, как она и надеялась, — почти. Здесь встречались довольно интересные люди, теоретически имелись и знания, и опыт. Культуры, такой, какой она ее себе представляла, — богатого коктейля из искусства и музыки, которые обсуждаются на древних языках с безупречным вкусом, — в точном смысле слова здесь не наблюдалось, если только не принимать в расчет изысканность столовой. Но культура может подождать до Парижа.

Скатерти, решила Эми, — это шаг в правильном направлении, а вот Поль-Луи ее немного разочаровал. Сигрид, финансовый менеджер Эми, с которой она дружила, во время их разговоров по душам посмеялась над ней и поиронизировала над ее советом поехать на европейский лыжный курорт, чтобы завести роман в подходящей для этого обстановке. «Зачем же еще куда-то ехать?» Сигрид всегда полагала, что мужчины хороши только для одного, но Эми мужчины нравились сами по себе. Не то чтобы Полю-Луи не доставало привлекательности — вовсе нет, он был симпатичным и даже очень: темный загар и европейский нос, который был довольно заметен. Но польщенный явным вниманием Эми к своей персоне, он весь вечер говорил о процедурах, которые необходимо пройти, чтобы поступить на факультет фармакологии; о том, сколько экзаменов он сдал или провалил поначалу и какому риску подвергнется его будущее, если он не сдаст следующий экзамен; о том, как трудно жить в Аиксе, если привык к Савойе; о том, сколько его приятелей решили остаться работать в Альпах в горнолыжном туристическом бизнесе, что, с его точки зрения, было практически бесперспективно, и что многие из них в конце концов погибают под лавиной или в результате каких-нибудь других несчастных случаев, как это случилось с братом одного его друга. Раза два Эми удалось переключить его внимание на те вопросы, которые интересовали ее, например на новые параболические лыжи или на проблему с левым поворотом в результате неправильного распределения веса, но в романтическую сторону дело совсем не двигалось. Тем не менее, сказала она себе, лед тронулся, и отношения будут потихоньку развиваться, если им это суждено.

Европейцы произвели на нее большое впечатление, а именно их образование и широкий диапазон культуры. Даже Поль-Луи был лучше осведомлен в общих вопросах, чем она. Кроме того, Эми была сбита с толку. «Так много предстоит сделать и так мало времени», как говаривал в отношении того или иного дела Уинстон Черчилль. Вопреки собственным намерениям, она многое знала о продаже и покупке компаний. Но что она знала о поэзии, о метре и строфе, о музыке, традициях, шедеврах? О мировых религиях, индуизме, буддизме? О бокалах для белого вина, о бокалах для красного вина? Что такое godet^[51]? Где проходит граница между отчаянием и цинизмом, между вкусом и вульгарностью (она часто слышала это слово, когда речь заходила о домах, которые строили ее друзья)? Как приготовить такое же суфле, как то суфле из сыра и анчоусов, которое им подавали здесь за обедом? Она догадывалась, что научиться всему этому не так-то просто, необходимо терпение и труд, и она понимала, что ей следует остерегаться легкомысленного непостоянства, которому часто поддавались люди, оказавшиеся в такой же, как она, ситуации. Она была очевидцем того, как ее друзья начинали покупать воздушные шары и дорогие инкунабулы. Насколько же более добродетельны ее цели, и насколько труднее их достичь!

Глава 13

После обеда, состоявшего из omble^[52] в вине и pommes dauphine^[53], подавленные и рассеянные, Поузи и Руперт Венн пошли посидеть в гостиную с баром, в которой постояльцы отеля собирались на чашечку кофе и коктейль, а пианист и музыкант, игравший на контрабасе, принимали заказы на исполнение мелодий из старых американских мюзиклов и, еще чаще, русской фольклорной музыки. Они выбрали места в дальнем конце гостиной, в стороне от бара, вокруг которого толпились веселые отдыхающие, заказывавшие выпивку, и в удалении от музыкантов, исполнявших вариации на тему русских песен. Она узнала песню про Стеньку Разина. Люди, поющие со слезой, низкими голосами, как у Бориса Годунова, должно быть, русские. Руперт выпил пива, а затем неожиданно заявил, что ему пора идти спать. Завтра ему придется встать рано утром, чтобы отправиться в эту ненужную экспедицию за банковским сейфом отца. У него был вид человека, которому навязали что-то против его воли, и Поузи это раздражало.

— Мне так не хочется ехать, — сказал Руперт. — У меня такое чувство, что, если я оставлю отца без присмотра, он умрет.

— Я присмотрю за ним за нас обоих, — заверила его Поузи.

— Да, но что, если он умрет, когда меня здесь не будет?

Они согласились с тем, что это может произойти, но все-таки не верили, что это случится. В глубине души Руперт считал, что Поузи, сидя у кровати отца, что-нибудь перепутает или упустит, а с другой стороны, только он мог объясняться с господином Деламером по-французски.

Когда Руперт ушел и Поузи осталась в баре в одиночестве, с ней любезно заговаривали, она отвечала, но настоящего разговора не получалось, да ей и не хотелось его завязывать. Она увидела, как вошел Кип, заказала колу и села в конце ряда у стойки бара. Поузи могла бы с ним поговорить, но не стала этого делать: она знала, что была не очень вежлива с Кипом; ей казалось, что она злилась из-за существования Гарри и новой жены отца, но вины Кипа в этом не было. Она не могла себя заставить подойти к нему или еще раз съездить в больницу, что, как ей казалось, она должна была сделать. Потом пришла светловолосая американка, которая сидела с Кипом во время обеда: она вошла с загорелым парнем, по виду — лыжным инструктором. Поузи импонировали самообладание и уверенность в себе американских девушек, иногда — на грани наглости, и она восхищалась их свободным стилем в одежде. Американка поговорила с Кипом и пригласила его присесть вместе с ними. Поузи было интересно, что их связывало. Несомненно, то, что оба были американцами.

Настроение, в котором она находилась — перепады от горя к пассивному восприятию неизбежности ожидания в этом отеле, — устраивало ее. Все, что она могла делать, — это сидеть, покуривая, в приятном альпийском убежище, и у нее возникло чувство анонимности и свободы, которое ощущают отпускники, несмотря на то что это был не отпуск, а печальное семейное событие. Сделав над собой усилие, чтобы не думать о собственном положении, она направила все внимание на внешний мир и не могла не заметить приятного на вид мужчину, сидевшего рядом с ней и читавшего газету, которую он взял из газетной подставки.

Глядя на него, Поузи ощутила странное смятение, совершенно неожиданно представив себе, как она прижимается губами к этому смуглому горлу, в том месте, где воротник рубашки расстегнут, где должен биться пульс, и чувствует биение его жизни. Ее передернуло: она представила себя в образе вампира. Неужели она глазела на него? Темные глаза мужчины встретили ее голубые; она сразу же перевела взгляд на свои туфли, чувствуя, что у нее захватило дух от неподходящих мыслей, которые одолевали ее в этот момент. Хотя, вероятно, это как-то было связано с ее переживаниями об отце — биение жизни, жизненные силы, ведь так? Смерть и… вот это было связано меж собой, все это в духе Томаса Манна, в духе самой природы.

Несмотря на угрызения совести, Поузиулыбнулась. Он вежливо кивнул в ответ и снова углубился в газету, вероятно предвидя неизбежность разговора о погоде, но потом снова поднял глаза и заметил ее пустой бокал.

— Хотите чего-нибудь? Я как раз собирался заказать себе коньяк, — сказал он по-французски.

«Он удивительно красив», — думала Поузи.

— Non, merci^[54], — ответила она.

— Бренди? — повторил он по-английски. — Пожалуйста, разрешите мне.

— Ну хорошо, спасибо, — изменила свое решение Поузи, понимая, что этот обмен простыми репликами, классический случай заигрывания, вовлекает ее в разговор и задерживает здесь, в баре, хотя она смертельно устала за день и, к тому же, всю ночь провела за рулем. Он сходил к бару и вернулся с коньяком, налитым в два больших бокала.

— Меня зовут Эмиль Аббу, — улыбнулся красавец. Его квадратная челюсть каким-то образом гармонировала с изящной линией бровей, ресницами, подбородком с ямочкой, прикрытым бородкой, которая оставляла заметными губы, обнажавшие, когда он улыбался, поразительно белоснежные зубы. Она не расслышала его фамилию: то ли Эббот, а может быть, Бут, и он произнес ее несколько цветисто, как будто она должна была слышать его имя раньше.

— А я Поузи, — сказала она.

— Anglaise ои americaine?^[55]

— Англичанка.

Уж она точно не собиралась продираться сквозь французский. Поузи отметила, что он хорошо говорил по-английски, даже акцент был почти незаметен.

— Я так и подумал. Я только что читал речь вашего премьер-министра, такую льстивую в его проамериканских словоизлияниях. Вы так не считаете? Вам не кажется, что он льстит американцам? Лакей американского президента, хвастун и лжец?

— Полагаю, это так, — согласилась с ним Поузи. — Я перестала интересоваться политикой. Политики ужасно скучны.

Хотя в ее привычки не входило снимать мужчин в барах, ей вдруг сразу пришло в голову, как будто из генетического опыта, что поскольку им требуется так много слов и так много времени на разговоры о политике, прежде чем они достигнут необходимой стадии дружеских отношений, подогреваемых алкоголем, необходимого чувства товарищества, влечения друг к другу и согласия, которые могли бы в дальнейшем привести их к продолжению — или же не привести, — то это всего лишь инкубационный период, и они могут с таким же успехом поговорить и о политике, но все это сводится к известному развитию отношений. Однако в политике она была не сильна. Например, кто является премьер-министром Франции? Она вдруг поняла, что ничего об этом не знает.

— Вы приехали только сегодня? — спросила она.

— Да, всего полчаса назад.

— Катаетесь завтра?

— Нет. А вы?

— Вероятно, нет. На самом деле я не такая уж лыжница, — призналась Поузи. — Последний раз я каталась несколько лет назад, в Валь-Д’Изер, и в первый же день расшибла колено. Нет, я здесь по делам. С братом, — прибавила она на тот случай, если он видел Руперта.

— Как раз мой случай. «Непредвиденные дела». К счастью, я приехал вовремя и успел к обеду, который немного примирил меня с необходимостью провести несколько дней в Альпах. Здесь очень хороший стол.

— Ну, вы, должно быть, настоящий француз: мы уже обсуждаем кухню, — заметила Поузи. Его английский был настолько хорош, и настолько незаметным был акцент, что она подумала, что он, наверное, вовсе и не француз, а какой-нибудь шейх. Шейхи всегда хорошо образованы, обычно они заканчивают Оксфорд, Кембридж или Гарвард, правда пока что она не была знакома ни с одним шейхом.

— Мы можем перейти на другие темы. Легко заметить, что вы — самая красивая девушка в этом зале.

— Вы же не ждете, что я стану обсуждать с вами, как я выгляжу?

— Нет, конечно, нет. Впрочем, женская красота — еще одна тема, которая интересует французов.

— Мы, английские девушки, очень ревниво относимся к французским девушкам, все они такие красивые и шикарные!

— Разве вы не считаете их чересчур худыми, расчетливыми и сдержанными?

— Ну, англичанин ни в коем случае не стал бы описывать, как выглядит та или иная девушка, сдержанно или наоборот. Обычно английские мужчины не замечают, что носят женщины.

— Тогда в этом и состоит национальное различие, — ответил Эмиль.

Поузи почувствовала, как ее настроение улучшается, облака рассеиваются и на горизонте появляются огни маяка, которые светят ей одной, согревая ее и направляя к островку счастья и забвения, предназначенному только для нее. Утром все снова будет плохо, но сейчас все можно. Вот такие они, лыжные курорты.

Он отложил газету в сторону с таким видом, словно не собирался сопротивляться изменению программы.

— Мы могли бы потанцевать, — предложил он. — Это не так опасно, как кататься на лыжах.

Поузи не была так уж уверена в этом, но согласилась. Они поднялись и прошли несколько шагов до того места в центре зала, которое было свободно от стульев и напротив которого расположились музыканты. Несколько пар танцевали, но когда Поузи и Эмиль подошли к ним, чтобы присоединиться, музыканты перестали играть тирольскую польку и ушли на перерыв. Он взял ее за руку и отвел на прежнее место. Даже легкого прикосновения к плечу было достаточно, чтобы она почувствовала, что ей не хватает воздуха.

— Вы кто, футболист? — высказала она догадку.

В тот момент, когда он повел ее танцевать, она обратила внимание на его силу и гибкость. По-видимому, она не могла бы сказать ничего такого, что больше польстило бы ему. Какое-то мгновение на его лице безошибочно читалось выражение довольства и тщеславия, которое затем сменилось скромным отрицанием.

— Я учитель, — сказал он, — и, некоторым образом, журналист.

Она ни за что не скажет ему, что работает экспертом по изучению кредитоспособности в сети магазинов нижнего белья. Она даже не скажет ему своей фамилии.

— Какой учитель?

— Я преподаю в одном парижском университете, который называется «Сайенсиз По».

— А я как раз в прошлом году окончила университет.

Он казался очарованным ее рассказом о Кембриджском университете и занятиях по литературе. Она почувствовала теплоту к мужчине, который был высокого мнения о женщинах, серьезно относившихся к учебе, это было так не похоже на Лондон, где на рынке рабочих мест или на рынке невест это ничего не значило. Удивительно, что француз был так поглощен изучением традиций Оксбриджа: он интересовался, приходилось ли ей участвовать в соревнованиях на воде, правда ли, что у каждого студента свой слуга, как пишут в книгах, и что там нет ванных, что пища несъедобна, и неужели сыр там подают после десерта. Он вел себя мило, даже несмотря на то, что у него могли быть отрицательные суждения об Англии. Когда она рассказывала ему о традициях Кембриджа, она не могла удержаться, чтобы не сообщить, что она хорошо училась, и все этому чертовски удивлялись.

— Вы много знаете об Англии, наверное, вы читали много английских книг, — сказала она.

У Поузи немного кружилась голова. Она знала абсолютно точно, что вечер закончится в постели; вопрос был лишь в том, как выдержать приличное время до того, как они смогут это сделать. Она наслаждалась этой прекрасной идеей — переспать с незнакомым шейхом в первый же вечер знакомства, вдали от Англии. Это словно поквитаться с судьбой за жестокий удар, который она ей нанесла. Совершенно независимо от волнующего ощущения внизу живота и прилива тепла между ног, этот план имел некое абстрактное очарование, философский оттенок, правда, она не увлекалась философией (а вот Руперт — да). Мысль об acte gratuit^[56], без особых мотивов (ну, удовольствие), о чем-то таком, что происходит между людьми, свободными от обязательств и не связанных друг с другом, о поступке, у которого нет прошлого и будущего, об осуществлении желания в его чистом виде и потворстве самому себе, принадлежала Андре Жиду. А может, это был Сартр?

Эмиль — кажется, он назвал ей это или похожее имя, да не все ли равно — заказал еще по бокалу. Они продолжили банальный игривый разговор, который, как они оба понимали, был нужен только для того, чтобы убить время.

— О, мы не можем сопротивляться чарам неотразимых английских девушек, — сказал он некоторое время спустя. — Даже наша порнография говорит об этом, об извращенной мечте запятнать чистые лакомые кусочки нашей темной страстью.

Поузи ему поверила и подумала, но не сказала вслух, что и обратное тоже верно: ее мысленно тянуло к шейхам и пашам, хотя единственные представители этого клана, которых она видела, встречались ей в «Харродс» или, скажем, в «Макс энд Спенсер», в сопровождении стайки закутанных в черное женщин, и они редко оказывались привлекательными и часто — толстыми. В большей степени мысль о шейхах привлекала ее с сексуальной точки зрения. Хотя, возможно, под словом «мы» он подразумевал французов? Французы или шейхи, но тяга противоположностей друг к другу была еще одним законом жизни, возможно, даже принципом физики — обо всем этом писал Д. Г. Лоренс.

Размышления о Д. Г. Лоренсе придали ей мужества, потому что у Лоренса люди часто делают для себя внезапные сексуальные открытия. За пределами Лондона думать об этом было легче, хотя она и там уже допустила несколько совершеннейших безумств, пусть и не совсем с незнакомцами и в основном тогда, когда была подростком и чувствовала себя несчастной. И сейчас ее тоже связывало несчастье — бедный папа, но ее теперешнее состояние можно было описать скорее как вожделение, восхитительное чувство, и такое настойчивое в своих проявлениях, и, что всего важнее, оно означало, что ты сам себе хозяин, а не заложник своей судьбы. Во всяком случае, в далеком Вальмери ее никто не знал. Предполагается, что на лыжном курорте ты спишь с кем попало. И потом, еще идея самоутверждения. Перед лицом смерти — смерти одного из родителей, которая символизирует твою собственную смерть и служит ее прототипом, — что еще может быть столь же вызывающим и жизнеутверждающим, как не занятия любовью, даже если по логике вещей они должны включать в себя зачатие новой жизни, хоть это и не обязательно. Из книг мы знаем об узниках, которые занимались любовью в тюрьме, или о тех, кто делал это во время чумы.

Он ответил на ее вопрос: мысль об acte gratuit принадлежит Жиду. Кажется, его мысли текли в том же направлении, потому что он заговорил о затруднительном периоде, который должен пройти между моментом возникновения желания и passage à l’acte^[57].

Ни у одного из них не было презервативов, а их поиск мог охладить их пыл; но в кабинете управляющего был небольшой магазинчик всяких мелочей для непредвиденных случаев. О том, что Кристиан Жафф хорошо усвоил уроки в школе гостиничного бизнеса, свидетельствовало полное равнодушие, с которым он отреагировал на просьбу Эмиля, а Поузи в это время держалась вне поля его зрения в коридоре.

Оказавшись в его комнате, Поузи испытала некоторое смущение пополам с тревогой. Ей казалось, что она взъерошена, хотя она и мылась перед обедом, и она хотела бы, чтобы на ней было более нарядное белье. Еще она слышала кое-что об арабах и депиляции, но ведь он француз, а не шейх, и у нескольких французских девушек, которых она видела на пляже, когда была моложе, в подмышках она видела целые заросли, хоть они и загорали топлесс. Она утешила себя, вспомнив, что, даже будь вы искательницей приключений международного масштаба, вы не сможете предусмотреть все эротические пристрастия каждой нации.

А он чувствовал себя хозяином на собственной территории, и ей не нужно было волноваться. Все было гладко, даже изысканно, с хорошим исполнением, хотя и без всяких изощренных поз из «Арабского искусства любви», которое, возможно, и не являлось настоящей книгой, а было всего лишь названием, придуманным Антони Поуэллом, ее соотечественником, в одном из романов, которые она читала. К себе в номер она прокралась уже около двух, сгорая от волнительного ощущения своего тайного приключения, радуясь, что ей не встретился никто, кто мог бы мгновенно заметить в ее облике «черты удовлетворенного желания», как выражался Блейк.

ЧАСТЬ II Больница

L’hypocrisie est une hommage que le vice rend à la vertu.

La Rochefoucald. Maximes^[58]

Глава 14

Каждое утро на столы, на которых сервировались завтраки для гостей отеля, раскладывались отпечатанные афишки, в которых, помимо прогноза погоды, давался репертуар двух местных кинотеатров и краткий обзор утренних новостей. Утром в среду гостям сообщили, что американское посольство в Париже отклонило обвинения в сходе лавин, выдвинутые в предварительном порядке против американских военных самолетов. Это сообщение вызвало общее неодобрение. В обзоре намекалось, что официальный представитель американского посольства в Париже даже посмеялся над этой идеей, точно так же, как накануне это сделала Эми. Журналисты, присутствовавшие на пресс-конференции в Вашингтоне, задав те же самые вопросы, получили такой же ответ. Когда же был задан вопрос о том, будет ли хотя бы проведено расследование, американские официальные лица подвергли это предположение осмеянию.

Американское безразличие к чувствам, которые обуревали обитателей Вальмери, лыжники отеля восприняли болезненно. Утром в лыжной все обсуждали типичное высокомерие янки. Джо Даггарт, единственный, кроме Эми, американец, сочувственно посмотрел на девушку. Эми нагнулась и старательно занялась ботинками. Внутри у нее все горело от желания протестовать и убеждать европейцев, что, какими бы ни были факты, она уверена, что американские летчики просто не знали о том, что случилось. Но она также понимала, что ее протесты никого не убедят. К тому же, по закону, намерения, лежащие в основе поступков, почти ничего не значат, но все утро кровь в ее жилах закипала, когда она вспоминала обо всех этих несправедливых обвинениях. К счастью, радостные ощущения, которые она испытывала на склонах, не давали ей слишком много размышлять об этом. Чувство обиды возникало снова, когда она поднималась наверх, но никогда не появлялось на спусках — в эти моменты она испытывала только чувство свободы и радостного возбуждения. «Très, très bien»^[59], — говорил Поль-Луи, подбадривая Эми. Несколько раз он позволил ей спуститься по лыжне, отмеченной черными вешками.

Поузи проснулась утром свободной от гнета, вины и злости, которые преследовали ее с того самого момента, когда они впервые услышали новость о том, что с отцом случилось несчастье. Несомненно, мимолетные прелести любви перешли в некую надежную химическую перестройку мозга и крови. Секс — это именно то, что вам полезно и нужно, даже если предыдущий опыт ограничивается его английской версией в исполнении потеющего и толстоватого парня, вашего бывшего одноклассника. Зато теперь — это просто откровение, огромный скачок вперед в смысле качества. Она с удовольствием перебирала преимущества своего нового любовника: его привлекательность, неослабевающую силу, энтузиазм и, что самое главное, тактичность обращения, выразившуюся в абсолютно правильном сочетании чувства близости, восхищения и легкой отстраненности, как во французских фильмах. Какое облегчение и счастье! Ее хорошее настроение чуть было не омрачилось на пути в больницу, когда она остановилась у магазина, чтобы купить белье — кружевной гарнитур красного цвета. В ответ на свою попытку она услышала, что ее размер «нетипичен для местных». Но даже это, даже перспектива провести все утро с отцом, даже серое небо не могли омрачить счастливого предвкушения второго рандеву с красавцем французом, которое должно было состояться сегодня днем.

Поузи отправилась в больницу рано. Когда она туда добралась, реальность происходящего с отцом снова лишила ее радужного настроения. Поузи немного обижало, что она должна сидеть тут весь день, а Руперт отправился с месье Деламером куда-то туда, где папа хранил свой сейф для ценных бумаг. Но ведь они решили, что обоим находиться в больнице необязательно — отцу это все равно не поможет. Да и присутствие одного из них ничего не дает: отец оставался недвижим, лишь его грудь слегка поднималась в такт сопению аппарата; в одну руку, выпростанную из-под одеял, вливался алый раствор, поступавший через иглы и трубки, которые тянулись к стойкам с укрепленными на них бутылочками; на кровати под покрывалами угадывалась емкость, в которую собиралась желтая жидкость; стоял ужасный запах — смесь духоты, запаха лекарств и плоти.

У Поузи с собой была книга, «Иосиф и его братья» Томаса Манна, и она углубилась в нее, чтобы отвлечься от волнующих мыслей о своем новом французском друге, но в голове роились и другие заботы. Время от времени она поднимала голову и разговаривала с отцом. Она снова спросит у доктора, все ли возможное делается для него. У Поузи было чувство, что рыться в сейфе отца неправильно, но, конечно же, они ничего оттуда не возьмут, они просто изымут из сейфа вещи на случай… на всякий случай. За этим присмотрит уважаемый месье Деламер, управляющий отца, или как там называется эта должность во Франции.

Временами Поузи поглядывала на жену отца, Керри, которая казалась красной и вялой в свете бело-голубой лампы, висящей у нее в изголовье. Керри была так же недвижима, как и отец, но что-то в ее состоянии заставляло медсестер суетиться около нее с большей озабоченностью, они кудахтали, что-то подтыкали и передвигали. Мало-помалу Поузи смогла почувствовать по отношению к Керри что-то вроде сострадания. Не ее вина, что ее обманул этот старый соблазнитель, горе их семьи, не она первая. Хотя, на взгляд Поузи, это было весьма странно, если подумать о его морщинистом лице и его формах, как у Румпельштильцхена^[60]. Мама всегда говорила, что людей к отцу привлекает его неистощимая энергия.

Потянулись долгие часы у постели отца, частенько прерываемые, однако, прогулками по коридорам, выходами в кафе через улицу, перекурами и наблюдением за окружающими. «Надо же, какие маленькие у французов собаки», — думала Поузи. Снег доходил им до брюшка, и все их крошечные причиндалы замерзали. Бедняжек не следует выпускать из дому. Маленькие собачки, повсюду приятный запах выпечки, и никаких книг на английском языке. У нее было времени более чем достаточно, чтобы рассмотреть ситуацию со всех точек зрения. Поузи пришлось признать, что она совсем не жалеет, что находится сейчас не в Лондоне и не бегает по делам. Казалось, что она обречена на эту глупую работу в качестве специалиста по изучению кредитоспособности для магазинов «Рахни» (трусы и панталоны) на всю оставшуюся жизнь.

В ее беспорядочных мыслях и эротических воспоминаниях, среди надежд, что отец не умрет, и другой надежды, поблескивающей, как монетка в траве, что если все-таки это случится, то он вспомнит о ней — и, конечно, о Руперте, — как он это, вероятно, и сделал, мелькало слишком уж правдоподобное подозрение, что при его одержимости новой женой, при его вернувшейся молодости — несомненно, поддерживаемой «Виагрой» — эта американка получит все. Возможно, он оставит ей и Руперту символическую сумму, но он был зол на них за то, что они поддержали мать. Отец и Пам были женаты двадцать пять лет, и их дети, естественно, как заведено, надеялись что-то получить в наследство. Поузи, без сомнения, подвергла риску их шансы на наследство — она даже заявила отцу, что он вел себя как свинья. Так и сказала, прямо в лицо: свинья. Как же она жалела об этом! Но в то время он еще критиковал все, что бы она ни делала: ее стрижку (ну хорошо, по правде говоря, она выглядела как панк, но ведь всего одну зиму!), вес, который был на стоун^[61] больше, чем сейчас, ногти, покрытые зеленым лаком. В ее жизни это был сложный период; тем не менее она получила хорошую степень в Кембридже, а он даже не проявил к этому никакого интереса. Гнев, надежда, жадность, участие, другие бурные эмоции пронзали ее душу, в то время как глаза следили за строчками «Иосифа и его братьев» — она читала все книги Томаса Манна. Хотя тема соперничества братьев ее угнетала.

Один раз за утро в палату зашел младший брат Керри, чтобы несколько минут постоять около нее и поговорить с ней с видом простофили. Поначалу ему казалось неловким говорить вслух, когда рядом сидела Поузи, но потом он понемногу преодолел свою зажатость и попытался пробудить сознание своей сестры, разговаривая с ней, как с товарищем по команде. Для американца он был хорошо воспитан, и Поузи стало интересно, нет ли у этих янки новой информации о том, как надо разговаривать с коматозными больными. Она как-то не считала себя вправе говорить с отцом, не чувствуя в себе необходимого душевного спокойствия.

Около одиннадцати в палату интенсивной терапии пришли врач и еще один человек. У этого второго была приятная внешность: брюнет, складный, в рубашке с расстегнутым воротом и короткой куртке, одетый слишком легко для такой снежной погоды. Поузи смотрела на него с изумлением. Это был ее ночной любовник. В первое мгновение он, кажется, не узнал ее. Он рассеянно посмотрел на нее, потом на обе кровати, затем на французском обратился к врачу. Врач, который с ним пришел, оказался тем самым доктором, и после того, как он что-то прошептал Эмилю, тот снова посмотрел на нее с откровенно потрясенным выражением лица, затем улыбнулся вежливо, даже тепло, и снова взглянул на отца. Его удивление, а может, даже изумление, были очевидны для Поузи и, кажется, для доктора тоже. Но — как странно! — она поняла, что ничего не рассказала ему об отце. Его могли привести сюда совсем другие обстоятельства. Он сказал, что он в некотором роде журналист, — может, он приехал сюда как журналист, интересующийся отцом? Был ли отец таким известным во Франции человеком, чтобы мог до такой степени заинтересовать журналистов? Теперь она заметила, что, когда он взглянул на нее еще раз, его лицо немного покраснело.

Со своей стороны Эмиль быстро сообразил, исходя из того, что Поузи исполняла свой долг у постели Венна, что она приходится ему родственницей, вероятно дочерью, а следовательно, является сводной сестрой его жены. Таким образом, она являлась вероятным источником неприятностей и осложнений, что, как ничто иное, усиливало его тягу к ней и подчеркивало нежелательность разрыва. Потому что, конечно, все следовало прекратить прямо сейчас.

— Вы, надеюсь, знаете месье Аббу, — сказал доктор, обращаясь к Поузи.

Эти слова задели Поузи скрытым в них, как ей казалось, обвинительным, сексуальным смыслом, и она похолодела от мысли, что доктор каким-то образом узнал о том, что случилось прошлой ночью, и это может повлиять на лечение отца.

— Мы познакомились с мисс Венн в отеле.

Поузи вернула ему как можно более нейтральную улыбку, все еще недоумевая, что могло привести его сюда. От замешательства они не могли даже смотреть друг на друга. Аббу по-прежнему смотрел на Венна, Поузи снова опустила глаза.

— Вероятно, для душ тех, кто стал жертвой спорта, существует специальное чистилище, — сказал наконец Аббу, думая о Венне. — Конечно, эта ситуация далека от героической, но это и не совсем бесполезная, жалкая судьба. Но… мисс Венн, прошу меня извинить — не мне говорить об участи, постигшей вашего отца.

— С вашей стороны очень любезно проявить участие, — ответила она.

— В сущности, он «мертв»? — спросил у доктора Аббу.

— Да.

— Как подобие жизни? Он слышит? Видит?

— Тщетное подобие, — ответил доктор. — Некоторые считают, что они слышат, но я никогда не видел ничего такого, что могло бы подтвердить это предположение.

— Reveillez-vous, monsieur^[62], — сурово сказал Аббу отцу Поузи.

— Мисс Венн, нам нужно снова поговорить сегодня, в пять часов, — напомнил доктор и потянул Аббу за руку с правом собственника, как личный гид.

— Мисс Венн возвращается в отель? — спросил Аббу у Поузи.

— Нет, полагаю, мне следует остаться здесь, — сказала она, желая поехать с ним.

— Тогда до встречи, увидимся днем, — произнес он и, кивнув ей, вышел вместе с доктором, оставив Поузи в полном недоумении относительно того, что касалось медицины и ее отца.

Она сразу же ощутила, что совершила ошибку. Из-за какого-то необъяснимого опасения, что, если она не будет с отцом каждую минуту, с ним что-нибудь случится, она не поехала в отель, несмотря на неистовое желание поговорить с месье Эбботом. Так как Поузи не знала его точного имени, она стала думать о нем как о месье Эбботе. Месье Эббот нарушил идеальную анонимность их встречи, появившись в ее реальной жизни. Она также чувствовала, что заслуживает утешения за те страдания, которые испытывала, сидя здесь в совершенном недоумении, сбитая с толку.

День протекал поразительно медленно, но неожиданная встреча с Эмилем дала Поузи возможность поразмыслить еще о чем-то, помимо состояния отца. Она испробовала все возможные объяснения его появления в жизни отца, но ни одно из них не казалось ей правдоподобным. Это не означало, что сердце ее не стучало, когда она вспоминала о его объятиях. Совершила ли она незначительную ошибку — в конце концов, она не была бы необратимой — или на самом деле попала в сложную ситуацию? Почему она сидит здесь сиднем, отравляя отца флюидами, исходящими от ее запутанных мыслей, вместо того чтобы вернуться в отель, найти месье Эббота и поговорить с ним?

Когда в пять часов все собрались, чтобы поговорить об отце, Поузи не понравилось, что собравшихся так мало. Руперт и месье Деламер, которые уехали в Луберон, чтобы открыть сейф отца, еще не вернулись, и Поузи — к ее непреходящему стыду — все еще испытывала обиду на Руперта за его прогулку на юг Франции, совершаемую, очевидно, с нужной целью. У него всегда был талант избегать неприятных обязанностей. Она понимала, что не должна думать о сидении у кровати отца как о неприятной обязанности. Раздражение нарастало в ней, как это происходило обыкновенно в детстве, когда Руперт посредством щипков вынуждал ее собирать разбросанные вещи или вытирать насухо тарелки, то есть выполнять порученную ему работу. Теперь это был просто рефлекс, ощущаемый ею как комок злости, который возникал при малейшем нарушении Рупертом правил братского поведения. Рациональная сторона ее натуры могла справиться с этими чувствами, но, сидя здесь, у кровати отца, она не могла достучаться до своей рациональной стороны.

Она попыталась дозвониться на мобильный Руперта, но потерпела неудачу. Она сама позвонила в офис господина Осуорси, адвоката отца, и узнала, что он находится на пути в Вальмери. В кабинете врача, помимо нее, находились только Кип и месье Аббу. Она наконец выяснила его правильное имя, но его отношение к отцу все еще было ей неизвестно. Несомненно, принимать решения придется ей, но она по-прежнему чувствовала себя как в потемках, а мысли о болезни или несчастном случае всегда делали ее больной и заставляли срывать злость на тех, кто заставил ее так страдать. На отце и — это было внезапное прозрение — на месье Аббу. Все безнадежно.

Они расселись в ряд.

— Мисс Венн… — начал Эмиль, сделав ударение на этом обращении, как будто винил ее в том, что она утаила свое имя, и посмотрел на нее с несчастным видом, словно сердился. Он собирался продолжить, но тут в комнату порывисто, как обычно, вошел доктор, снял белый халат и потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула. Надевая его, он кивнул присутствующим:

— Bonjour.

— Bonjour, — ответили они.

Не делая вступительных замечаний, доктор погрузился в рассказ о том, что они видели и сами: что в состоянии месье Венна нет изменений. Состояние мадам Венн немного улучшилось, но месье по-прежнему требуется аппаратура для поддержания давления, неврологических признаков улучшения нет, ни малейших. Доктор Ламм сожалеет, но вынужден сказать им, что медицинский персонал и семья стоят перед необходимостью принятия решения относительно того, когда прекратить тщетное лечение.

— Выдернуть вилку из розетки? — спросила Поузи, употребив злые, шокирующие слова, которыми, по ее мнению, пользовались бессердечные врачи. — Даже если не всегда можно сказать, что произойдет?

— Вилку? — доктор, кажется, не был знаком с этим выражением. — Если бы вы смогли уведомить всех, к кому это имеет отношение, — согласие семьи очень важно.

— Необходимо, чтобы присутствовала вся семья? — спросил Эмиль. — Моей жены здесь нет.

— Нет-нет. Просто одни люди часто хотят этого: проводить, быть свидетелем. Другие, наоборот, не хотят.

— А что насчет моей сестры… — начал Кип.

— Немного лучше.

— Я имею в виду, не должна ли она быть тем человеком, который примет решение, если его надо принимать, по поводу Адриана?

Доктор сказал, что для мадам Венн было бы лучше, если бы она очнулась уже после смерти мужа, «чтобы не подвергаться мучительному — как говорят англичане — процессу принятия решения».

— Мы не можем принимать такого решения, это должна сделать его жена, — согласилась с Кипом Поузи.

— Знаете, когда Керри очнется, она сможет сказать, чего бы она хотела, — согласился Кип, благодарный Поузи за понимание того, о чем он тоже все время думал. Для Керри было бы ужасно прийти в себя и узнать, что они позволил Адриану умереть. — Если мы подождем, то, когда она очнется, Адриан еще будет жив и она сможет сказать, что она хочет делать, — попытался он полнее объяснить свою мысль доктору.

— Возможно, отец говорил ей о том, чего бы он хотел: «сделайте все возможное» или: «не медлите», — поддержала его Поузи.

— Я думаю, она хотела бы знать.

Но теперь глаза присутствующих были обращены на него с выражением «ты всего лишь мальчик».

— Мы можем подождать еще сутки, даже больше, если это убедит вас, что надежды на самом деле больше нет, — уступил доктор. И Эмилю:

— Месье Аббу, у вашей жены будет время добраться сюда.

— Извините, но могу я спросить, кто ваша жена? — обратилась Поузи к Эмилю.

— Моя жена? Ее зовут Виктуар, она — он посмотрел на Поузи, и в них проскользнуло более интимное воспоминание, заметное Поузи, но, как она надеялась, не доктору, — старшая дочь месье Венна. Она не смогла приехать, поэтому… приехал я.

Поузи уставилась на него. Никогда в жизни она не слышала этого имени. Виктуар, старшая дочь? Тогда она приходится ей сестрой? Доктор выглядел немного озадаченным из-за того, что одна часть членов семьи Венна не подозревала о существовании другой.

— Ах да, — сказала Поузи, внутренне вздрогнув и пожалев о том, что Руперта нет.

— Тогда до завтра, — произнес доктор, отпуская присутствующих.

Они послушно поднялись.

— Вас подвезти в отель? — спросила Эмиля Поузи.

— Да, пожалуйста, — согласился он.

Она знала, что должна предложить Кипу поехать с ними, но это воспрепятствовало бы откровенному разговору с Эмилем, поэтому она решила этого не делать. Но когда парнишка все-таки подошел поближе, она не смогла его не взять. Кип забрался на заднее сиденье, и она повезла их в отель. Разговор шел в основном о состоянии отца и мрачных прогнозах доктора. Ее сердце уже ожесточалось решимостью оставить эту маленькую потенциальную драму позади и сосредоточиться на благополучии отца, как она и делала все это время.

Пока они шли к машине по обледеневшей боковой дорожке у больницы, Эмиль взял ее под руку, но ничего не сказал. Когда они на несколько шагов опередили Кипа, он произнес:

— Жаль. Gênant^[63]. Нежелательное осложнение.

— Я надеялась на продолжение, — призналась Поузи.

— Я тоже.

— Прямо история моей жизни, — расплакалась Поузи от жгучей обиды. — Всегда случается что-то, что все портит.

— Да? Так вы невезучая сестра?

— Виктуар. Победа, — проговорила Поузи. — Полагаю, ничто не способно испортить ей жизнь.

— Да, моя жена — дитя удачи, — согласился Эмиль.

После этого они почти не разговаривали. Мысли Поузи все время ускользали от отца и переносились к неизвестной сестре. Вот вам и говорящие имена. Две сестры, одну зовут Поузи^[64], то есть незначительная, непритязательная, цветущая недолговечно, как у Рональда Фирбэнка^[65] в его «Цветке под ногами», а вторую — Виктуар, громадное мраморное изваяние, без головы, но с крыльями, раскинутыми в триумфальном порыве.

Мысли о том, как ей не везет. О том, как все, что бы она ни начала, быстро заканчивается неудачей. Ее сердце всегда остается разбитым. Ее небольшое приключение с Эмилем начало приобретать в ее глазах неоценимое значение, вырастая в геометрической прогрессии по отношению к его продолжительности или интенсивности.

Когда они подошли к отелю, она смогла произнести самым что ни на есть легким тоном:

— Как видите, в каждой семье не без урода.

— Lequel^[66]? Кого из нас вы имеете в виду? — спросил Эмиль.

Они подождали, пока Кип поблагодарил Поузи, и вошли в отель. Эмиль остановился с ней на минуту.

— В некоторых обществах мужчины должны жениться на сестрах своей жены, — беззаботно сказал он. — Такое порицается не везде, хотя, увы, мы с вами не в одном из этих обществ.

— Что ж… — они постояли в неловком молчании. — Может, выпьете со мной после обеда? — предложил Эмиль.

— Хорошо, — согласилась Поузи.

Глава 15

На этой неделе в среду Жеральдин Шастэн обедала со своими подругами Уэнди Левер и Тамми де Бретвиль, двумя американками, которые были замужем за французами и являлись не только ее верными подругами, но и частью ее профессиональных интересов. Сегодня встреча проходила у Уэнди, и они, как всегда, начали с разговоров о детях. Говоря на эту тему, Жеральдин, Уэнди и Тамми могли договаривать фразы друг за друга, как в старой истории о чудаках, рассказывавших друг другу анекдоты, просто называя их порядковые номера. «Виктуар записана к врачу» — эта простая фраза являлась стенограммой отчета, и ее было вполне достаточно, чтобы обозначить целый букет всевозможных гинекологических проблем, ужасную боль в спине и пренебрежительное отношение в больнице, где лечили женские заболевания.

Проблемы их детей признавались ими всеми в равной степени. Дочь Уэнди, Лаура, слишком быстро завела чересчур много детей. Винсент, сын Тамми, по-прежнему сидел без работы, а ее дочь Корина была ужасающе бестактна, почти комически, и к тому же вышла замуж за мота. А дочь Жеральдин, Виктуар, — Виктуар, так любимая всеми за ее шарм, и энергию, и за поэтически безнадежную ситуацию, в которой она оказалась, — была предметом их постоянного беспокойства. Она всегда стояла за все французское и при этом парадоксальным образом являлась живым примером того, как эти убеждения ни к чему не приводили. Или даже хуже, чем ни к чему, так как в случае Виктуар это «ни к чему» оказывалось восемнадцатью годами прозябания в доме, субсидируемом государством, с неблагополучным тунисским мужем на руках, двумя смуглыми детьми, бесконечными проблемами воспитания детей, с внутриматочной спиралью и низкооплачиваемой работой.

Жеральдин являлась особенным объектом сочувствия подруг, так как они знали о тайном пятне на происхождении Виктуар, о ее постоянном проклятии: в жилах бедной молодой женщины англо-саксонской крови было только на три четверти, поскольку мать Жеральдин была австралийкой. К тому же она являлась плодом недолговечной связи Жеральдин с англичанином, появившимся по прихоти судьбы. Впоследствии ее удочерил Эрик Шастэн, с которым Жеральдин познакомилась вскоре после рождения Виктуар и за которого вышла замуж. Это случилось тридцать лет назад. Поскольку Виктуар родилась во Франции, воспитывалась во Франции, всегда жила во Франции, у нее был французский паспорт, то она всегда думала о себе только как о француженке. Уэнди и Тамми, знающие всю ситуацию, по молчаливому согласию уже давно решили, что некоторые из проблем Виктуар объясняются историей ее зачатия. Будучи американками, они на самом деле не понимали, почему Жеральдин допускает, чтобы все это разрушало ей жизнь, но они понимали ее материнскую тревогу.

Сегодня разговор шел о смерти. Мадам Ариа, консьержка, потеряла своего мужа. На их взгляд, это был угрюмый, ленивый человек, предоставлявший всю тяжелую работу жене, за исключением того, что он сам выносил на улицу мусор, и он всегда избегал смотреть в глаза людям, проживавшим в этом доме. Мадам Ариа была в полном отчаянии, и все они могли понять эмоциональное опустошение, особенно Уэнди, которая была вдовой. Но Жеральдин и Тамми тоже могли это понять теперь, когда они вступили в ту пору жизни, которая заставила их ощутить: все приходит к своему концу, и для каждого это болезненно. В конце концов что-то случится с Эриком, и с мужем Тамми, Марком, и с ними тремя тоже, хотя они и женщины, — но да, все равно все кончится плохо, как это и должно быть.

— Нельзя ли что-нибудь сделать для мадам Ариа?

— Мы, конечно, пойдем на службу. Она будет за это благодарна.

— Мне стыдно за все плохие мысли о нем, — сказала Жеральдин. — Я не знала, что у него больное сердце.

— Obsèque^[67] состоятся в Иври. Надеюсь, что Иври ей подходит. Иногда они хоронят в Португалии, — заметила Тамми.

Чашки были наполнены снова: thè vert^[68], у которого недавно обнаружили антиканцерогенные свойства. Они нашли несколько добрых слов о месье Ариа: о том, как быстро он управлялся с баками, о его готовности помочь с доставкой тяжелых покупок — это было до того, как ему сделали операцию по поводу грыжи. Но неизбежность смерти для всех без исключения удручала их, как холодные капли дождя на шее. Жеральдин не могла не думать об Адриане Венне.

Подруги переключились на тему сегодняшней встречи: о жилье для приятельницы Жеральдин из Калифорнии. Тамми быстро нашла небольшую изысканную квартирку с двумя спальнями на Малаккской набережной — она может подойти, но Эми придется решить прямо сейчас, пока не появилось объявление в газетах. Жеральдин эту квартиру уже осмотрела и позвонила Эми в номер еще накануне обеда. Она с энтузиазмом описывала ей красивый вид на Сену, потолки высотой двенадцать футов и чудесную панельную обшивку, две маленькие спальни и идеальную, недавно отремонтированную кухню, только арендная плата высокая — сорок две тысячи франков в месяц, это семь тысяч евро, но зато вопрос будет решен раз и навсегда. Обстановки нет, но обычно это и к лучшему — Эми сама сможет выбрать мебель, когда приедет в Париж, или, если для нее так удобнее, Жеральдин может попросить одну из своих подруг купить самое необходимое.

Она имела в виду Тамми, которая была очень довольна своими успехами в этом деле.

— Я нашла прелестные стулья — от Жак-Мари Фрэда, с подписью дизайнера, но как она относится к этому стилю? И мне хотелось бы знать рамки ее бюджета. Это выгодная покупка, но все-таки они стоят по пять тысяч евро каждый, а нам понадобится пара, чтобы они хорошо вписывались в общее направление интерьера в стиле Луи Шестнадцатого.

— Она не делала никаких намеков относительно денег, — сказала Жеральдин со значением. Только те, кто знал Жеральдин так же хорошо, как Уэнди и Тамми, могли расслышать в ее голосе нотки материнской гордости: богатая Эми, которая в гораздо большей степени, чем Виктуар, бедная девочка, могла считаться идеальной дочерью, совершенно не интересовалась тем, как быть стильной, maquillée^[69], как быть хозяйкой.

— Я тоже нашла замечательную женщину, которая занимается портьерами, — вставила Уэнди. — Она с Антильских островов, работает бесплатно и делает изысканные драпировки. В наши дни никто больше не понимает, что такое занавеси. Я вижу тяжелую желтую шелковую парчу с отделкой из шелка персикового цвета…

В отеле «Круа-Сен-Бернар» перед обедом, коммутатор деловито жужжал от передаваемых сообщений: отчетов о событиях дня, подтверждений, просьб, упреков, переговоров с биржевыми маклерами, живущими в тех частях света, где биржи все еще были открыты, консультаций с Калифорнией, которая была недоступна до семи вечера по местному французскому времени.

Расставшись с Эмилем, Поузи побежала в свой номер и позвонила матери, но не застала ее. Она разозлилась из-за невозможности рассказать Пам об этой неизвестной сестре и спросить, слышала ли ее мать о существовании этого ребенка. Был ли это секрет отца или он был известен им обоим? Она никак не могла успокоиться и повторяла про себя это имя: Виктуар. Виктуар. Эмиль и Виктуар.

Руперт Венн позвонил Поузи, чтобы предупредить, что они сегодня не вернутся. Как оказалось, второй ключ от сейфа был у секретарши отца, мадам Хайек, которая будет на месте только завтра. Он вздохнул, жалея себя. Его пригласили на обед к месье Деламеру, и Руперт считал это тяжелым делом. Вернувшаяся в номер незадолго до звонка Руперта Поузи отругала его за то, что он не радуется возможности поесть в настоящем французском доме, что так редко доводится делать англичанам. Руперт был слегка навеселе после довольно приятного ланча с Деламером, но Поузи он об этом не сказал, так как понимал, что ей выпала более трудная роль — сидеть с отцом. Он всегда, по крайней мере с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы это понимать, беспокоился за Поузи из-за ее привычки чувствовать себя несчастной и выходить из себя.

— У нас есть сестра, — объявила Поузи и рассказала Руперту все новости.

Руперт был поражен и странным образом взволнован тем, что жизнь, наряду с неизбежными плохими вестями, может преподнести что-то удивительное.

Эмиль Аббу позвонил своей теще Жеральдин, чтобы сообщить, что перспективы у Венна мрачные и что он сам мало что может тут сделать и с таким же успехом может вернуться в Париж, дня через два. А пока Жеральдин следует попытаться убедить свою дочь приехать посмотреть на отца, который находится в коме, хотя он понимает, что Виктуар этого скорее всего не сделает.

— Он что, умирает? Останься еще на несколько дней, дорогой, — ради меня. Может быть, Виктуар все-таки к тебе присоединится.

— Она не очень сердится на меня за то, что я тут вместо нее?

— Конечно нет. Она говорит, что ты — «единственный мужчина во Франции, уделяющий своей теще больше внимания, чем жене».

— Она потом поймет, что «в сердце своем я забочусь только о ней».

— Другие дети приехали? Какие они?

— Он полон сюрпризов в своем потомстве: тут англичане, брат и сестра, малыш, которого зовут Гарри, со своей американской мамашей — она тоже в коме, какой-то парень летчетырнадцати, и кто знает, не появятся ли другие?

— Жена в коме? Мне жаль, из-за Ви, что у него так много детей, — засмеялась Жеральдин, понимая, что это звучит довольно жестоко. — Будем надеяться, что он ужасно богат.

— Кажется, о его «душе» здесь мало заботятся, — заметил Эмиль. — Никто не позвал священника. Но несомненно, души англичан устроены не так, как у всех нас.

Жеральдин пришло в голову, что этот довод может иметь значение в глазах Виктуар, которая была, в общем-то, набожна — забота о падшей душе Венна. Виктуар нравилось думать, что мир находится в духовном равновесии. Ее мать не понимала, откуда это в ней, ведь семья в целом была светской по своим взглядам.

— Тебе непременно надо познакомиться с моей приятельницей, Эми Хокинз. Она там катается на лыжах, одна, — сказала Жеральдин Эмилю. При обычных обстоятельствах она не решилась бы знакомить Эмиля с привлекательной одинокой женщиной, но Эми все равно с ним когда-нибудь познакомится, и будет странно, если она не расскажет им друг о друге — о том, что они жили в одном отеле. А Виктуар скоро туда приедет.

Потом Жеральдин позвонила Эми, чтобы удостовериться, что она хорошо проводит время, и уточнить некоторые детали относительно квартиры, которую нашла для нее Тамми. С каким-то дурным предчувствием она сообщила Эми, что случилось так, что ее зять сейчас тоже находится в отеле «Круа-Сен-Бернар»:

— Его хорошо знают, он иногда выступает по телевизору, сделал себе имя…

Эми подумала, что уже заметила этого человека.

Глава 16

После обеда Поузи, как и все остальные, отправилась в гостиную с баром и сидела там, думая об Эмиле и, завистливо, о Руперте, который сейчас обедал с провинциальным управляющим — конечно, не так, как обедали обитатели отеля «Круа-Сен-Бернар», но он счастливо избежал ее бурных открытий. Когда к ней присоединился Эмиль (как она и надеялась), муж ее предполагаемой сестры, еще одной притягательной тайны, пульс ее участился. Она была рада представившейся возможности побольше разузнать об этом, хотя их отношения с Эмилем были омрачены самоотречением и неловкостью. Однако он, казалось, чувствовал себя совершенно непринужденно. Справившись с овладевшим им ранее смущением, он легко перешел к легкой фамильярности родственных отношений.

— Bonsoir^[70]. Привет, — сказал он. — Copains de la tempête, — и, сразу сообразив, что она не поняла, перевел: — Товарищи по несчастью. Вы разве не говорите так по-английски? Не хотите ли чего-нибудь? Коньяк?

Эмиль исчез на несколько минут и вскоре появился с двумя бокалами бренди. Сев рядом с Поузи, он дал ей закурить. Она рассказала ему о Руперте и поездке за сейфом в надежде подать знак, что она сегодня одна.

— И что за сокровища были извлечены из пресловутого coffre? Вам сообщили?

— Они не смогут его открыть до завтра.

— Ага. У бедняги есть еще один день жизни.

— Жизнь отца от этого не зависит, — сказала Поузи.

В ней поднималось раздражение из-за отчужденного тона Эмиля, в котором сквозило едва заметное обвинение в жестокости и прагматизме.

— Не зависит? Alors^[71], ему повезло. Как вы знаете, моя жена отказывается приезжать, и поэтому я здесь.

— Я думала об этом, — призналась Поузи. — Мы никогда не слышали о вашей жене. Это был сюрприз. Как ее зовут?

— Виктуар.

— Я имею в виду — ее мать?

— А, «достопочтенная» — я правильно выражаюсь? — Жеральдин Шастэн.

Эмиль рассказал Поузи то немногое, что он знал о раннем замужестве Жеральдин, или связи, или встрече на одну ночь, то есть о Жеральдин и Венне.

— Мой отец знал о Виктуар?

— Думаю, знал… Хотя, если честно, не имею понятия.

— Она на меня похожа?

— Не очень. Может, только светлым цветом волос и кожи. Мы, смуглые парни, летим на эту приманку, как мотыльки на огонь. Она старше вас и, возможно, более худая. Я бы сказал, у нее нет вашей чувственной красоты.

Его глаза встретились с глазами Поузи. И снова она ощутила почти что неприятное плотское желание.

— Возможно, отец ей что-то оставил, — сказала Поузи.

— Знаете, во Франции в этом деле последнее слово не за отцом. Конечно, он что-нибудь ей оставил, если было, что оставлять. Вы имеете представление о финансовых делах отца?

— Да не очень. Я с удивлением узнала о золотых монетах и о Боннаре.

— Хотя незаконнорожденные дети могут получить не такую большую долю, как законнорожденные.

— Законнорожденные — это мы с Рупертом и еще, конечно, Гарри, этот младенец. Но мы думаем, что он мог все оставить своей новой жене. Он мог бы это сделать, ведь так? — Она не могла заставить себя произнести «Керри». В конце концов, этот мужчина был ее союзником и должен понять. — Он был к ней очень привязан.

Перед мысленным взором Поузи встали те сцены между матерью и отцом, свидетельницей которых она была и которые происходили из-за Керри.

— Мадам Венн сегодня лучше, — сказал Эмиль. — Но нет, она не может унаследовать все, ведь мы во Франции. А здесь со времен Наполеона право престолонаследия в основном гарантируется детям.

— Ну, во всяком случае, папа еще жив, — виновато произнесла Поузи.

Пауза.

— Он умер, и вы это знаете.

Поузи пристально смотрела на свой бокал, сердце ее громко стучало, но не из-за мысли о смерти отца, а из-за присутствия рядом Эмиля. Неожиданно у нее возникла смутная догадка о том, куда их могут завести эта близость, разговор и выпитый бренди, и она сказала себе: «Почему бы и нет?» Что ей за дело до почти что эфемерной сводной сестры, которой здесь даже не было? Если вы не можете вести себя как совершенно испорченный человек в такой стрессовый, неестественный период, как этот, то тогда когда же? Сегодня для этого идеальное время, Руперта нет… Мысли ее путались, она старалась придумать, что бы сейчас сказать.

— Мне очень понравилось с вами в постели, — внезапно сказала она, удивляясь своему жалобному элегическому тону. — Как вы думаете, мы не могли бы, в последний раз… Я имею в виду…

Она потом обдумает его выражение лица. Хотел ли он сказать «нет» или «да». С ее-то везением, она этого так никогда и не узнает, потому что к ним приближался Кристиан Жафф. Он наклонился к Поузи и прошептал, что прибыл господин Осуорси, он просил сообщить ей о своем приезде, и не пройдет ли с ним мадемуазель?

— Хорошо, спасибо, — ответила Поузи. Она встала. — Господин Осуорси — это адвокат моего отца, полагаю, мне надо с ним поговорить.

Эмиль кивнул и поднялся вместе с ней. Он мог бы сказать, что подождет ее, пока она не закончит свой разговор с господином Осуорси, но вместо этого он произнес:

— Спокойной ночи. Уверен, завтра мы увидимся.

На его лице было написано совершенное равнодушие к перемене ее эротических планов, независимо от того, чтó он собирался ей ответить. Выходя из бара, Поузи была уже более чувствительной к тому, что сейчас произошло, — о чем она только думала? — но она простила себя за свою склонность к экзотическому мужу сестры, в каких бы родственных отношениях они ни состояли: все они находились в стрессовой ситуации.

Господин Осуорси стоял у стойки администратора, опираясь на саквояж. Седые волосы и строгая одежда позволяли безошибочно распознать в нем англичанина. Чувствовалось, что он не в своей тарелке. Мокрый от снега, он сохранял на лице сердитое и строгое выражение, как у судебного пристава. Он пожал Поузи руку и спросил, недовольно морща лоб:

— А где же Руперт?

— Здравствуйте, господин Осуорси. Руперт уехал с французским управляющим отца, чтобы вскрыть его сейф для хранения ценных бумаг, пока отец еще жив.

— Вот как? Французы меня изумляют. — Он нахмурился еще более сурово. — Думаю, я выпью виски и пойду спать. Руперт сможет все рассказать мне завтра. В котором часу он вернется?

— Наверное, днем, точно не знаю.

Поузи сообщила кое-какие подробности и не преминула отметить про себя, что, по мнению господина Осуорси, только Руперт мог считаться ответственным человеком в семье.

Господин Осуорси протянул свой саквояж мадемуазель Жафф.

— Нэ моглы ба вы отнэсты мой багаж? — сказал он на чистом британском варианте французского языка. — Je vais аи bar^[72]. Что ж, Поузи, не буду задерживать. Я знаю, как это трудно для вас.

Поузи почувствовала, что ее отправляют в постель, но подчинилась. Она подумала, что ей стоило рассказать господину Осуорси о существовании сестры, а может, он уже знает. Было совершенно ясно, что господин Осуорси видит ее насквозь и, конечно, знает о том, что она хотела переспать с месье Аббу, и помешает и всем остальным ее желаниям тоже. Она долго лежала без сна, надеясь, что Эмиль постучит в ее дверь, хотя ведь он не знал, в каком номере она остановилась, но она знала, что если бы он хотел, то мог бы придумать множество способов это выяснить.

Эми сидела в баре с Кипом и Джо Даггартом. Она заметила Поузи и смуглого симпатичного мужчину. Не знает ли Кип, кто это такой?

— Он был в больнице, — сказал Кип.

— Эмиль… как там его? Я его видел по телевизору, — заметил Джо Даггарт.

Эмиль «Как-там-его» был новеньким. Сегодня за обедом Эми сидела за одним столом с князем, пусть и румынским, и княгиней, пусть и американкой. В этом же национальность не угадывалась. Князь и княгиня, хоть и аристократы, выглядели иссохшими семидесятилетними старцами, у них были черные крашеные волосы, и они говорили по-английски с необычайным оживлением. С ними также обедал и Джо Даггарт. Эми нравилось, что она познакомилась со столькими людьми. Сейчас же она заметила, что на нее смотрят и ей кивают еще несколько обитателей отеля, и у нее появилось приятное ощущение: она не посторонняя и находится среди знакомых людей. Она понимала, что особенно впечатляться тут нечем: этим дружеским отношением она обязана не какому-то своему качеству, а просто тому, что она живет с ними в одном отеле; но ее изумляла простота, с которой можно войти в совершенно другой мир, о котором столько рассказывают. Сможете ли вы в нем остаться и захотите ли это сделать — это уже другой вопрос.

Конечно, она могла бы остаться подольше в том мире, где катаются на лыжах. Сегодня беспокойство, которое нависало над всей долиной с тех пор, как сошли лавины, стало понемногу исчезать, и у Эми временами появлялось то радостное ощущение своих безграничных возможностей, которое и должно быть у лыжников. Одно время в колледже она просто жила лыжами. Как раз тогда — как оказалось, случайно — она и познакомилась с сумасшедшими физиками и гениями от математики, которые потом позволили ей заработать целое состояние. Они тоже были лыжниками. Не раз ей приходилось ночевать на их компьютерной свалке: их квартира была заставлена жесткими дисками и пахла по-солдатски, но они могли вставать в три утра в Тахо, чтобы к девяти уже оказаться на склонах. С тех пор, однако, у Эми не находилось времени для катания на лыжах, и теперь она хотела снова почувствовать то потрясающее ощущение скорости и свободы, которое давали лыжи.

Она вспомнила о разговоре, состоявшемся за обедом.

— Мы слышали о вашем замечательном поступке, — сказала княгиня с изумительным американским акцентом.

Какую-то долю секунду Эми не могла взять в толк, о чем идет речь, о каком таком ее «замечательном поступке». Наконец догадалась: очевидно, речь о том, что она оплатила няню для Гарри. Интересно, как они об этом узнали?

— Как это прекрасно! — воскликнул князь.

— Так внимательно с вашей стороны! — поддержала его княгиня.

Эми, благодарная им за то, что они затронули эту тему, рассказала о состоянии сестры Кипа.

— Для него это так ужасно, — сказала она. — Его сестра в коме, а других родственников у него нет.

Все повернули головы и посмотрели на Кипа, который за своим столом пытался запихнуть еду в малыша.

— У нее дрожат веки, и это хороший знак, — продолжала Эми. — Врачи считают, что с ней в итоге все будет хорошо.

— А вы, дорогая, как сказал Робин, из Калифорнии?

Мало-помалу Эми стала чувствовать себя неуютно из-за их интереса к ее собственной персоне. Она знала, что думают о калифорнийцах и о жителях Силиконовой Долины.

— Вы бывали в Калифорнии? — спросила она, чтобы изменить направление разговора.

Они бывали в Кармеле и Монтерее, где князь играл в гольф в клубе на Пибл-Бич.

За обедом Эми ощутила то, что французы обычно называют l’esprit de l’escalier^[73], а англичане — «голова садовая». Эти выражения обозначают, что вы думаете уже после того, как эти мысли были высказаны вслух. Эми страдала от этого всю свою жизнь, даже не подозревая, что у этого порока есть название. И именно это не давало ей теперь покоя. Она вспоминала фрагменты разговора за обедом, и ее реплики казались ей крайне неуклюжими.

Один раз она спросила:

— На скольких языках должен говорить образованный человек?

Так она хотела положить начало легкой дискуссии (эту технику ведения общего разговора широко пропагандировали в Силиконовой Долине; Эми в основном относилась к ней пренебрежительно, но не могла о ней не знать).

— Говорить или читать? — переспросил Робин Крамли.

— Ну, разве это не одно и то же?

(Определенно нет, теперь-то она это понимала. Тупица.)

— Совсем нет, — ответила княгиня Маулески.

— Я еще действительно не начала заниматься французским. Планирую брать уроки в Париже, но я уже начала читать, — сказала Эми. (Две ошибки: непоследовательное замечание и рассказ о себе самой.)

— Думаю, четыре, — ответил на ее вопрос Робин Крамли. — Нужно бегло говорить на двух языках и читать еще на двух. Это минимум. Но мы, англосаксы, находимся в невыгодном положении: у нас нет способностей к языкам.

— На каких языках вы говорите? Я должна была сказать: «Какими языками вы владеете?», — поправилась Эми. — Так какими?

— Английским, французским и немного итальянским. Мне всегда хотелось прочитать Данте в оригинале, но со стыдом признаюсь, я этого так и не сделал. Конечно, я немного владею валийским языком, но его я не считаю. А вот каталанский… О, это смешная история — как я стал учить каталанский…

«О боже», — подумала Эми, сомневаясь, что осилит хотя бы два языка.

Потом, к ее теперешнему огорчению, она стала рассказывать им о методике Крейкса, позволяющей выучить четыре языка одновременно. Она надеялась найти учителя, обучающего по этому методу.

— Милостивый боже, для чего? — воскликнул Робин Крамли.

— Да, сразу четыре. Когда вы запоминаете, скажем, как будет «дерево» по-французски, вы также можете одновременно выучить перевод этого слова на немецкий, итальянский и греческий. — Или четвертый язык — латинский? Она не помнила.

— Albero?^[74] Ваит?^[75] — задумчиво произнес князь, как будто эти слова были у него в голове с самого рождения, но он не мог вспомнить времени, когда не знал их, или представлял себе существо такого низкого происхождения, которому, как ей, придется учить эти простые, самые основные существительные.

И, что хуже всего, в другой раз она упомянула Дарвина.

— Европейцы верят в теорию Дарвина? — спросила Эми, считая, что открывает беседу на тему взаимопомощи.

Они посмотрели на нее так, словно спрашивали: «Верят? В религиозном смысле?»

— Я ничего не слышал о том, что идеи Дарвина являются объектом веры, — сказал Робин Крамли. — Разве здесь что-то неясно? Естественный отбор, выживает сильнейший.

— Не в Америке, — ответила Эми. — Конечно, с нашей традицией все подвергать сомнению, еще ничего не ясно. Многие критикуют Дарвина, как слева, так и справа, последние — это фундаменталисты, но это уже другое. Главное в том, что теория выживания сильнейшего застряла у нас в мозгу. Полагаю, вы считаете этот тезис обязательным принципом организации общества?

— Несомненно. Дарвин оказался отличным психологом, какими бы ни были его биологические идеи.

— Нет-нет! — вскричала она. — Все совсем не так! Он был прекрасным биологом, но совсем не разбирался в человеческих отношениях. Он так и не обратил внимания на тот факт, что самые сильные виды выжили благодаря своим стратегиям сотрудничества.

— Это видно на примерах африканских племен или в Косово, — рассмеялась княгиня.

— Хороший пример. Люди, которые хотят выжить: туда введены силы НАТО, которые сообща борются против всех этих группировок, уничтожающих друг друга вместо того, чтобы сотрудничать…

Как она сожалела теперь об искренности, звучавшей в ее голосе, о румянце, который, как она чувствовала, выступил у нее на щеках.

В то же время она презирала себя за ту досаду, которую теперь испытывала. Почему ее должно заботить мнение горстки каких-то потрепанных европейцев, которых она могла купить со всеми потрохами, хотя, вероятно, это неподходящий критерий для оценки. Больше всего ее возмущало то, что она собственным примером подтвердила их представление об американцах как о наивных и безграмотных людях. Она не была совсем уж полной деревенщиной, она была знающим и трудолюбивым человеком, чрезвычайно удачливым в делах благодаря своим собственным усилиям, но ее знакомство с культурой до сих пор было ограниченным — так складывались обстоятельства. Ей надо почаще себе об этом напоминать.

Глава 17

Господин Тревор Осуорси чувствовал себя расстроенным и потрясенным известием о том, что Руперт Венн позволил вовлечь себя в отвратительный заговор, преследовавший цель открыть сейф старшего Венна без каких-либо инструкций на этот счет от владельца или хотя бы от жены владельца, и еще больше его встревожило сообщение Поузи о том, что в дело вмешался какой-то сомнительный французский бизнесмен. То, что у этого человека есть полномочия на открытие сейфа, не давало возможности применить процедуры, необходимые в том случае, если человек умирал, если Венн и на самом деле собрался умирать. Даже три порции виски, которые он выпил в баре отеля «Круа-Сен-Бернар», не помешали ему лежать теперь без сна, размышлять и в конце концов не прийти к определенному решению.

Первым его шагом, сразу после завтрака, стала поездка в больницу — без Поузи и до возвращения Руперта, чтобы самому разобраться в медицинской ситуации. Поэтому он приехал рано, во время утреннего обхода. «Не обращайте на меня внимания: пе те regardez pas», — сказал он удивленным врачам. Покрывала сняли, и открылось тело госпожи Венн, лежащей в желтой больничной рубашке, связанной ремнями, так что господину Осуорси даже пришлось отвести глаза, а потом его и вовсе выгнали из палаты. Он никогда не видел новую госпожу Венн и должен был заметить, что ее хорошо известные всем свежесть и очарование далеки от увиденных. Прямые как палки ноги голубоватого цвета, торчащие из-под неприятно пахнущего мятого балахона, неопределенного цвета волосы на влажной голове, сбившиеся в комок, медицинские трубки. Через овальное окошко, проделанное в двери палаты, господин Осуорси мог видеть, как доктора щекотали ее ступни в то время, как двое других, с видом заправских палачей, светили фонариком ей в глаза. Когда врачи перешли к другому пациенту, Осуорси снова проник в палату и подошел к кровати, где лежало тело, которое могло оказаться Венном. Бедняга: он был ужасного цвета, пластиковые трубки торчали у него изо рта и носа, и еще больше трубок было прикреплено к его запястьям, лодыжкам, и, как не больно было об этом думать, судя по месту расположения, — к его гениталиям.

— Боже мой, Венн, — пробормотал Осуорси. Пам Венн была права, что попросила его приехать, хотя ее это дело и не касалось напрямую. Осуорси знал, как Венн распорядился своим имуществом, и это распоряжение было не в пользу Пам. Он всегда считал Пам Венн милой женщиной, и ему не очень нравились те жесткие меры, которые смог предложить Адриан, чтобы преодолеть ее негативное отношение к разводу.

Сейчас, однако, ясно, что самое первое, что необходимо сделать, — это отвезти Венна в Англию в надежде спасти ему жизнь.

Когда Поузи, испытывая отвращение к Руперту при мысли о том, что ему удалось избежать двухдневного пребывания у кровати отца (и осуждая себя за эти мысли), прибыла в больницу, вооруженная книгой и пачкой сигарет, она застала скандал в самом разгаре. Прямо перед телом отца, перекрикивая натужное гудение медицинской аппаратуры, доктор, как сумасшедший, кричал на господина Осуорси, очевидно обвиняя его в чем-то. Осуорси без промедления вовлек Поузи в разговор.

— Я говорю этому человеку, что мы хотим немедленно его перевезти. Я говорил с Лондоном и с медицинской эвакуационной командой. Это хитрый бизнес, но, к счастью, его страховка будет выплачена; я весьма удивлен, но кажется, он оформил страховку от несчастного случая на лыжном курорте.

— Лондон? — Поузи с сомнением посмотрела на аппаратуру, поддерживавшую жизнь отца: у этих приспособлений размер был впечатляющий.

— Должен сказать, Поузи, что Руперту должно быть совершенно очевидно, — да и вам, в конце концов, — что его надо было перевезти еще два дня назад! Эта больница — вы только посмотрите вокруг! Вряд ли здесь есть все необходимое, здесь нет консультанта — французы могли бы предложить помощь консультанта, просто немыслимо, что они этого не сделали… — Осуорси продолжал греметь в том же духе. Доктор, по-видимому, в надежде найти в Поузи союзницу, которая прислушается к доводам рассудка, повернулся к ней и перешел с взволнованного французского на английский, объясняя, почему было бы опасной ошибкой перевозить ее отца. Все, что необходимо, делается, ни на одном известном ему самолете нет технических возможностей для перевозки пациента, жизнь которого поддерживается системой жизнеобеспечения.

— Это не Саудовская Аравия, мадемуазель, у нас здесь нет на самолетах блоков интенсивной терапии.

— Мы хотим поступить так, как следует, — неуверенно произнесла Поузи.

— Этот человек ни за что не перенесет поездки, здесь мы делаем все, что в человеческих силах. Это наука, а не волшебство, этот человек почти умер, мы можем только…

— Вы должны попытаться организовать его эвакуацию. Что бы ни случилось… — сказал Осуорси.

— Но опасность для жизни, расходы?

— Что бы ни произошло, он бы хотел оказаться в Англии, — заявил Осуорси, и Поузи не могла с этим спорить.

— Как я сказал, здесь нет самолета с возможностями интенсивной терапии. Никто не повезет пациента в таком состоянии…

— Пусть будет оборудованная машина скорой помощи, — настаивал Осуорси. — Я займусь этим. Узнаю, нельзя ли отправить его в Бромптонскую больницу. Я знаю там консультирующих врачей.

— А что насчет мадам Венн? И согласятся ли все дети? — спросил доктор.

— Согласятся ли? Почему кто-то должен возражать?

— Ну очевидно же, что умереть во Франции и умереть в Англии — это совершенно разные вещи, — констатировал доктор.

Для Поузи и в первую очередь для господина Осуорси это было не очевидно. Они остановились.

— Самое главное состоит в том, что он не должен умереть, — с большой уверенностью заявил Осуорси. — Я еду в отель. Когда нам ждать Руперта, Поузи?

Поузи немного посидела у постели отца. Господин Осуорси наполовину убедил ее в том, что у английской медицины, возможно, найдется ответ. Вместе с тем ее терзали угрызения, что она сама не занялась этим делом, — она, которая всегда могла смотреть на вещи с практической стороны. Как она хотела, чтобы Руперт был здесь, хотя бы для того, чтобы отругать его за то, что оставил ее одну со всеми этими проблемами. Она беспокоилась, не стало ли хуже отцу: сегодня его кожа приобрела голубоватый оттенок, а под глазами образовались темные мешки, которых не было накануне.

В книге она нашла фотографию отца, вырезанную ею несколько месяцев назад из газеты и заложенную между страницами. Отец присутствует на собрании издателей с участием представителя торговой комиссии от книгоиздателей в Брюсселе. Собрание организовано для того, чтобы выразить протест против предполагаемой пошлины на партии книг, хранящиеся на товарных складах или у издателей. В то время как другие люди на этой фотографии выглядят оживленно или имитируют оживленное обсуждение, отец смотрит рассеянно, не стараясь выглядеть получше перед камерой, и кажется, что его не затрагивает происходящее вокруг, как будто его мысли омрачены предчувствием будущего или какой-то тенью из прошлого. Поузи приходилось видеть такие фотографии других людей, которые потом вскоре умирали. Если бы снимок был цветным, можно было бы увидеть ауру смерти, если верить в ауры. А в то время они говорили друг другу с некоторой долей озлобления: «Кажется, его жизнь с Керри не усыпана розами».

Поузи была потрясена, и пока она сидела все утро у постели отца, ужас ее нарастал. Она думала, что их легкое согласие с приговором доктора, с решением на днях вытащить вилку из розетки и отключить жизнеобеспечение, превращала это бдение у больничной кровати в акт неверия, лицемерный ход. Сидя здесь, она надеялась, что ему станет лучше, но одновременно строила планы в отношении того, что произойдет после его смерти, вместо того чтобы активно добиваться его излечения. Она постаралась снова настроить свои мысли на его возможное выздоровление. Эти эмоции, в свою очередь, вступили в противоборство с ее настоящим мстительным чувством: что он, глупец, сам навлек на себя беду, заведя девочку-жену, да и всех этих птичек, что были у него до нее, и принеся им всем, особенно ее матери, столько проблем.

За время этого изнурительного дежурства Поузи несколько раз позволяла себе помечтать о большом наследстве. Она знала, что отец не так уж богат, все это только мечты. Получив большое наследство, она могла бы бросить магазин лифчиков и трусиков и открыть что-нибудь свое, скажем, что-то вроде магазина платков, или заняться исследовательской работой для Би-би-си — за это ничего не платят, но можно познакомиться со многими людьми, и к чему-нибудь это да приведет. Или не делать ничего, а купить дом и устроиться там со всеми удобствами. Конечно, она понимала, что та доля наследства, которую она могла бы получить от отца, в любом случае не обеспечит ей независимый доход, но она могла бы разумно вложить деньги…

Наконец она вернулась в отель. Напоследок доктор Ламм еще раз попытался ее убедить.

— Вашего отца перевозить бесполезно, — говорил он со своей галльской уверенностью, — это неправильно, и это невозможно.

День выдался снежным и пасмурным, и многие лыжники вернулись или так и не выезжали, все они собрались в отеле на ланч. Когда столы были накрыты, вернулся из Сен-Гона Руперт и присоединился к Поузи и господину Осуорси. Поузи указала на то, что поблизости от них сидят Кип и Гарри вместе с американской наследницей — Поузи слышала, что так говорили об Эми в баре. Осуорси повернулся — до этого он изучал Кипа и Гарри, — чтобы поприветствовать Руперта. Он был рад видеть Руперта, мужчину из семьи Веннов и ответственного человека.

— Думаю, я должен говорить откровенно, Руперт. — Я очень удивился, когда услышал о том, что вы здесь делали. Все это выглядит противозаконно. Вы бы не хотели, чтобы дело выглядело так, как будто вы заботитесь только о себе?

— Полагаю, что нет, — сказал Руперт, — однако, по-видимому, здесь так всегда поступают.

— Очень важно не впутываться ни во что подобное. Думаю, вы должны знать, что, если ваш отец умрет, вы много не получите. Но что-нибудь, конечно, вам достанется. И вам тоже, Поузи. Основная часть его состояния, вполне естественно, отходит его жене. В этом нет ничего странного.

— Мы об этом знали, или, во всяком случае, догадывались.

— Что вы на самом деле нашли в его сейфе?

— Многое из того, о чем нам говорили: несколько золотых монет, небольшое полотно с подписью Боннара, старые книги, немного драгоценностей. Нотариус все изъял, и мы закрыли это в сейфе в его офисе. Он выписал мне квитанцию. Не знаю, имеют ли эти предметы какую-нибудь ценность, но он, кажется, почувствовал облегчение, удостоверившись, что французская налоговая инспекция не наложит лапу на содержимое сейфа.

— Уверен, за утаивание ценностей от финансовых органов существует наказание. Насколько длинны руки у французской налоговой полиции, я не знаю, — сказал Осуорси, сопя, что показывало его презрение к аморальным местным порядкам, открыванию чужих сейфов и присвоению секретных средств. Он поднялся.

— Я пойду взглянуть на юного Гарри и представлюсь. Кажется, он за ним присматривает, старший мальчик, я хотел сказать. Он брат миссис Венн? А кто эти женщины? Ему может понадобиться помощь в уходе за ребенком, он такой маленький. Поузи, вы предложили свою помощь?

— Бог мой, нет, — сказала Поузи в спину господина Осуорси.

— По правде говоря, — сказал Руперт Поузи, — когда я увидел вещи отца, это поразило меня больше, чем вся ситуация до этого. Какое-то чувство сопричастности человеку — чувствуешь, что он сам выбирал эти вещи, заботился о них, любил эти старые книги, — я думаю, что он их любил. Во всяком случае, он их ценил, заплатил за них и отдал на хранение. У него были мысли и надежды — понимаешь, о чем я? И внезапно, посреди всех этих живых мыслей, он лежит, как овощ на грядке. Словно я прочитал его дневник или обшарил его одежду. Все это заставило меня еще больше надеяться, что он будет жить. Очень на это надеюсь и надеюсь, что он не очень на нас рассердится за то, что мы залезли в его сейф.

Подойдя к столу, господин Осуорси представился Эми и Кипу:

— Я адвокат Адриана Венна. Приехал прошлым вечером. Полагаю, это Гарри? Какой чудесный малыш! Я о нем много слышал от Адриана — зеница его ока, вы понимаете.

Кип начал было вежливо вставать, но дружеский толчок Осуорси заставил его опять опуститься на стул.

— Это Кип Кэнби, дядя Гарри, — произнесла Эми. — А я Эми Хокинз, друг Кипа. Это мисс, то есть мадемуазель, Уолтер, которая помогает с Гарри.

Жаффы нашли в деревне молодую девушку, а Кип должен будет присматривать за малышом только ночью. Эми сказала Кристиану Жаффу, что заплатит за услуги, это было самое меньшее, что она могла сделать, но ей вдруг пришло в голову, что, раз этот человек семейный адвокат, это, в общем-то, его обязанность.

— Здравствуй, Гарри, — сказал Осуорси, гладя малыша по головке. — Вы все устроили с Гарри, как я вижу, Кип. Я просто хотел вам сказать, как обстоят дела. Мы считаем, что у отца Гарри будет больше шансов, если он попадет в Англию. Я решил, если все пойдет хорошо, перевезти его в Бромптонскую больницу в Лондоне. У них там хорошие специалисты по этому профилю. Они хорошо известны: все шейхи и муллы едут лечиться в Англию. Очевидно, это непросто устроить: воздушный транспорт с респираторами и тому подобным, но можно. Я займусь этим сегодня днем.

Кип выслушал его с изумлением и облегчением, за которым сразу же пришли другие страхи. Вероятно, хорошо, что они хотят забрать Адриана в более солидную больницу, но как быть с Керри, с ним и с Гарри?

— А с Керри что? — спросил он.

— Врачи говорят, ей немного лучше, поэтому сейчас мы сосредоточимся на Венне. Думаю, врач сказал бы, что не стоит подвергать риску больную, перевозя ее с места на место, когда ситуация не такая уж отчаянная.

В голосе Осуорси зазвучали фальшивые успокоительные интонации, как у школьного психолога. Кип на них не купился. Несмотря на то что говорил доктор, он не видел у Керри никаких улучшений. Разве ее не надо тоже перевезти в Бромптонскую больницу? Он взглянул на Эми. Она была единственным человеком, с которым он говорил обо всем этом, к тому же она, кажется, разбиралась в законах. Ему нравилась идея поехать всем вместе в Лондон, где он мог бы разговаривать по-английски.

Осуорси пригласил Кипа зайти к нему в номер перед обедом.

— И вы, мадам, тоже приходите, если желаете. У меня к тому времени будут какие-нибудь новости. Приводите всех, кто в этом заинтересован, — добавил он авторитетным голосом, как человек, наконец организовавший работу в бригаде растяп. Он кивнул и пошел к своему столику.

Кип посмотрел через весь зал на Эмиля Аббу. Хотя он и приходил на собрание в больнице, Кип не знал, какое именно отношение он имеет к этому делу и нужно ли ему говорить о собрании у господина Осуорси. Аббу читал у окна газету, очевидно ожидая, когда ему принесут суп. Кип, впрочем, не считал, что и ему тоже надо идти к господину Осуорси, ведь речь пойдет в основном об Адриане. Как всегда, никто и не заговорит о Керри.

— Пока с твоей сестрой все хорошо, возможно, лучше оставить ее так, как есть, — сказала Эми, соглашаясь с Осуорси. — Вероятно, трудно организовать перевозку пациента, нуждающегося в интенсивной терапии.

— Они говорят, что с ней все хорошо, но я не вижу в ней совсем никаких изменений, — пожаловался Кип. — Она просто лежит и все. — Он сам услышал, как дрогнул его голос.

«С другой стороны, — подумала Эми со свойственной ей практичной предусмотрительностью, — возможно, эти англичане пытаются избавить себя от забот о сестре Кипа или планируют в каком-то смысле бросить ее, предоставив Кипу самому принимать решения и платить по счетам». Она пообещала Кипу, что откровенно поговорит с господином Осуорси о некоторых из этих проблем.

Голос господина Осуорси почти дрожал от ярости, когда он снова сел за свой столик.

— Вы не говорили, Поузи, что этот американский мальчишка нанял себе советчика. Думали, в этом нет необходимости? Я действую, несомненно, в интересах всех родственников, особенно ребенка, поскольку он, в конце концов, является основным наследником Адриана, со своей матерью, поэтому я едва ли…

— Не думаю, что она его адвокат, господин Осуорси, — перебила его Поузи, говоря как можно спокойнее. — Но я об этом ничего не знаю, господин Осуорси, да и откуда мне знать?

— Хорошо известно, что американские юристы любят вчинять иски больницам. Может, отсюда ветер дует? — предположил Руперт.

— Я хочу спросить, в чем тут, черт возьми, моя вина? — продолжала Поузи, повысив голос.

— Я ей посоветую перевезти ее клиентку в более современную больницу, если они недовольны тем, как у нее идут дела в Мутье. Но, как я понял, ожидается, что миссис Венн скоро придет в себя, — продолжал господин Осуорси тоном, показывавшим, что его глубоко задело вмешательство Эми в их дела.

— А мне кажется, что Керри — ваша клиентка, — заявила Поузи. — Я ничего не слышала о том, что эта американка — юрист.

— Время покажет, — сказал господин Осуорси.

Глава 18

Перед тем как одеваться для встречи с господином Осуорси и последующего обеда, у себя в номере Эми позанималась французским, прослушав урок на компакт-диске, позвонила Сигрид, своему финансовому менеджеру, потом включила радио и, забравшись в ванну, стала слушать музыку, перемежаемую новостями на незнакомом языке. После снежного бурака, который разразился утром, выглянуло неприветливое солнце и Эми пошла прогуляться. Она не надела под лыжную куртку (точнее, комбинезон) свитер, поэтому, когда в конце дня на небо снова набежали облака, она продрогла, но не могла зайти в отель погреться, так как находилась далеко от него. Она промерзла до костей, и когда смогла наконец лечь в ванну, ощущение от теплой воды оказалось удивительно приятным. Она думала о том, как замечательно сначала замерзнуть, а потом согреться, устать, но почувствовать воодушевление. Под присмотром Поля-Луи, очаровательного французского инструктора по горнолыжному спорту, она добилась некоторых успехов. Он заставил ее несколько раз спуститься и подняться по лыжне, что, как она считала, было для нее слишком трудно, тем более что указания он давал на языке, которого она не понимала.

«А ведь неплохо иногда не понимать того, что говорят по радио», — думала Эми. Кажется, речь шла о Гайдне. Она замечала каждое знакомое слово. То, что она не понимала остальное и что это остальное и не надо было понимать, действовало не нее как-то успокаивающе. Иногда ум стремится к освобождению от всяких мыслей, наподобие того, как кончается заряд в батарейке и вам приходится ее менять. Или когда вы стираете в компьютере старую программу и загружаете новую, более совершенную, включающую множество новых компонентов. Гайдн, французская литература, правильное патинирование антиков, геополитика. Раз вы решили избавиться от старых знаний, от всего — от альфы до омеги, то, значит, для вас созрели безграничные возможности заполнения ваших серых клеточек новым багажом.

* * *

Кипу помогала мисс Уолтер, поэтому он мог кататься на лыжах и проводить немного времени у Керри один, без Гарри, — он добросовестно выполнял эту обязанность. И все-таки Гарри проводил с ним очень много времени, особенно по ночам. Кип обнаружил, что, если он разрешал Гарри долго смотреть вечером телевизор, тот спал дольше. Интересно, что ребенок может смотреть телевизор. Кип вспомнил, что как-то видел по телевизору передачу о девчонках, своих ровесницах, учившихся в другой школе. Их заставили в течение продолжительного времени носить десятифунтовые мешки с мукой, чтобы они представили себе, что такое иметь ребенка. Кип не был девчонкой, но точно знал, что это такое. В деревенском магазине он купил для Гарри подгузники и другие необходимые вещи и расплатился за эти покупки кредитной картой Адриана. Из-за этого он чувствовал себя немного преступником, хотя и понимал, что поступил правильно. Направляясь в номер господина Осуорси, Кип думал о том, что ему следует все это объяснить.

Осуорси, оказавшись в отдаленной альпийской деревушке и имея на руках определенную сумму, выделенную ему на расходы, заказал в номер несколько plateaux^[76] устриц и две бутылки шампанского, чтобы смягчить расположение духа своих клиентов, и совсем не случайно, а чтобы самому испробовать местные блага, раз уж он находится в знаменитом отеле. Хотя и французские, что означало, что их везли бог знает в каких условиях издалека, устрицы все же должны быть ничего, поскольку сейчас зима. Горничная расстелила на комоде полотенца, чтобы защитить мебель от пятен, и расставила большие плоские блюда, на которых высились горки колотого льда, а сверху на этих ложах изо льда размещались уже открытые устрицы. В довершение этого натюрморта на шатких подставках, в корзинах, уравновешенных пятью бокалами для вина, стояли две бутылки шампанского. Не слишком ли праздничный вид, если принять во внимание обстоятельства? Он надеялся, что нет. Шесть дюжин устриц разделить между пятью гостями… это будет… семьдесят два на пять… Может, юный американец откажется или Поузи. Женщины часто не любят устрицы.

Он весьма серьезно относился к предстоящему собранию. Предвидя такое развитие событий, Осуорси поручил своему персоналу проверить состояние некоторых дел Адриана и был удивлен, найдя их в весьма благоприятном, просто поразительно благоприятном состоянии. Оказалось, что даже его виноградник, исходя из беглой проверки налоговой декларации, которую Адриан представил французским властям, приносил доход. Его убыточное издательство, долгое время служившее дорогой игрушкой, с недавних пор время от времени давало реальные деньги. Его капиталовложения, сделанные в период продолжительного финансового бума в восьмидесятые годы, позволили получить большую прибыль. Осуорси это радовало и одновременно беспокоило. Конечно, он бы и самому скромному лудильщику оказывал всю возможную юридическую помощь, используя свои знания и опыт, если бы тот был его клиентом, но денежная аура, неожиданно окружившая беспутного Венна каким-то ореолом, придавала всему делу определенный бодрящий интерес.

Наследники — а Осуорси думал о них как о наследниках, несмотря на то что Адриан еще не умер, — явились мрачноватыми. Американский парнишка, все еще в лыжном костюме, но других ботинках, вошел, излучая мальчишеский аромат уличной свежести и мороза. Он привел женщину, которая вместе с ним была на ланче, ту самую привлекательную калифорнийку, которая то ли являлась, то ли не являлась его адвокатом. Эта женщина, мисс Хокинз, была одета для обеда — в простое черное платье, как будто она уже носила траур. По мнению Осуорси, она была хорошенькой и отличалась изысканной простотой, на фоне которой бедняжка Поузи смотрелась потрепанной жизнью. Осуорси уже замечал, что Поузи всегда одевалась не к месту — всегда глубокий вырез и чересчур облегающий фасон. Некоторые женщины часто выглядят как уличные девки, независимо от того, что на них надето, и бедняжка Поузи, видимо, относилась к их числу, хотя и имела хорошую кембриджскую степень. Впрочем, и мода тоже изменилась. И мальчишка, и мисс Хокинз отказались от устриц, и когда им предложили это угощенье во второй раз, на их лицах появилось испуганное выражение. «Tant mieux^[77], как говорят местные, — подумал Осуорси, — нам больше достанется».

Он объяснил, что утром ему мало что удалось сделать в отношении перевозки пациента, это оказалось трудно вдвойне: из-за возражений французских врачей и из-за абсолютной невозможности достать какой-либо транспорт, пригодный для перевозки больного, которому требуется система жизнеобеспечения. К счастью, Адриан держится, поэтому они могут рассчитывать еще и на завтра.

— Я весь день провисел на телефоне. Надеюсь, к завтрашнему дню мои усилия принесут свои плоды, но мы, возможно, недооценили все здешние сложности. Представьте себе, я обнаружил, что у местных докторов до абсурда местечковые настроения. Предположение о том, что ими делается не все возможное, ранит их тщеславие. Если бы они сотрудничали, это помогло бы делу. Мы должны, обязательно должны отвезти его домой, — с жаром сказал Осуорси.

Осуорси хотел знать, понимал ли американский юнец всю важность перевозки Венна. Конечно, его интересы были совершенно противоположны интересам Руперта и Поузи: его сестра не получит ровным счетом ничего, если Адриан умрет здесь, во Франции, с ее наполеоновскими предрассудками в отношении жен, а если (когда?) он умрет в Англии, она получит все, в соответствии с завещанием Венна. Не поэтому ли мальчишка привел сюда своего американского адвоката? Он смерил взглядом Кипа, стараясь угадать, верно ли его предположение, — а может, обо всем подумала эта женщина? Осуорси спросил, нет ли каких-нибудь вопросов у присутствующих. Отчасти он хотел выяснить, чтó они поняли. Потом он постарался дать разъяснения:

— Я задаю вам все эти вопросы, потому что думаю, что все должны понимать ситуацию. Здесь нет никаких тайн, и я не хочу, чтобы вы лелеяли неоправданные надежды. В случае смерти господинВенн оставит свое состояние жене, Керри Кэнби, и небольшие суммы денег достанутся его детям, Руперту и Поузи. Насколько я помню, эти суммы составят по несколько тысяч фунтов каждому. Юный Гарри в завещании явно не упомянут, но по закону он, несомненно, будет включен в число наследников, потому что он не был специально исключен из завещания. После слова «дети» запятой не стоит, и я не сомневаюсь, что этот вопрос станет темой для разбирательства, но…

— Не могли бы мы немного поговорить о расходах? — прервала его американка, мисс Хокинз, и на ее серьезном привлекательном лице неожиданно появилось решительное выражение. — Кип и Гарри зависят от господина Венна, от его состояния, в смысле оплаты текущих расходов, и меня беспокоит будущее Гарри, и в смысле расходов, и в смысле опекунства.

— Предполагается, что мать Гарри поправится, — сурово сказал Осуорси.

— Меня интересует два вопроса: будет ли возложена на нее оплата расходов на лечение ее мужа, если по французским законам она не является его наследницей, и оплата счетов отеля? — продолжала Эми, заглядывая в свои записи.

— Ах, мисс Хокинз, вот об этом-то я и веду речь, — воодушевился Осуорси, увидев, что может заручиться ее поддержкой, раз уж они в конце концов оказались на одной стороне в споре о том, где должен умереть бедняга Венн. — Вот почему так важно, чтобы все произошло в Англии, что бы там ни случилось. В Англии у Керри Венн будут естественные права вдовы и обязательства в соответствии с желаниями господина Венна, ясно выраженными в его завещании. Здесь же — я не уверен, но кажется, все по-другому. Я не могу отвечать за Францию и не могу просто из головы изобрести ответ на вопрос, какой из национальных законов имеет преимущественное право в том случае, если англичанин умирает во Франции, или наоборот. И один только Бог знает, кто, по мнению французов, должен будет оплатить гостиничный счет.

— Кип не может самостоятельно решать финансовые проблемы, — заметила Эми. — Господин Венн обеспечивал его и оплачивал его обучение.

— К сожалению, не бывает так, чтобы смерть человека обходилась без последствий. Нельзя ничего поделать тогда, когда ничего нельзя поделать.

— Но французские доктора говорят, что он все равно умрет, неважно где, — заявила Поузи в своей обычной вызывающей манере. — Если это так, то я не думаю, что мне хочется, чтобы папа умер в Англии. И почему я должна этого хотеть? Из того, что я здесь слышала, выходит, что если он умрет в Англии, то мы с Рупертом получим дырку от бублика, а если он умрет здесь, то нам сполна выплатят доли от его состояния.

— Вряд ли сейчас время для выпячивания собственных мотивов, Поузи, — возразил Осуорси, глубоко шокированный словами Поузи. — Возможно, еще есть шанс его спасти. Ведь ты, конечно же, хочешь этого?

Вызывающая вспышка Поузи не могла не утихнуть после такого упрека.

— Конечно, — послушно сказала она. — Но у другой нашей сестры может оказаться свое мнение по этому вопросу.

— Ради бога, какая еще другая сестра?

— Вы что, хотите сказать, что вам никто об этом не рассказал? — спросила Поузи с большим удовольствием наблюдая, как на скуластом лице Осуорси сразу же застыло ошеломленное выражение.

Поузи и Руперт, поблагодарив господина Осуорси от лица отца за его усилия, заверили его, что они увидятся за обедом, и отправились в бар, чтобы угоститься чем-нибудь покрепче шампанского.

— Завтра я еду кататься на лыжах, — объявил Руперт, и его слова прозвучали немного дерзко. — Я зайду в больницу с утра пораньше и потом еще раз в конце дня.

На мрачном собрании под руководством Осуорси его немного подбодрило нежданное появление в компании американского юриста, или кем там она была на самом деле. Женщина показалась Руперту и милой и разумной, и было не похоже, чтобы из-за нее могли возникнуть какие-то неприятности. Она рассказала ему, что приехала сюда учиться готовить и кататься на горных лыжах, и пригласила присоединиться к их компании завтра утром — этот мальчик, Кип, еще несколько человек, с которыми она здесь познакомилась, и Робин Крамли, известный поэт. Со школьной поры Руперт читал не много поэзии, но Крамли часто мелькал по телевизору, писал о сельской жизни, о розах, цветущих в саду, и тому подобном, а потом о шипах. Всегда появляется либо шип, либо червяк. «Думаю, я видел здесь Робина Крамли», — сказал Руперт Поузи накануне. Крамли не катался на лыжах, но он должен был подъехать на машине в деревню, где они собирались съесть ланч и куда их должен был доставить лыжный инструктор. Руперт украдкой взглянул на Поузи, чтобы узнать, сильно ли ее обидело его дезертирство, и по ее хмурому виду понял, что сильно.

— Ты могла бы поехать вместе с Крамли, — предложил он, и ее лицо просветлело. — Я все устрою.

— Ты не думаешь про себя, что жена отца тоже может умереть? — спросила Поузи, которая, очевидно, думала именно об этом.

— По-видимому, этого не случится.

— Хотела бы я надеяться, что они скажут нам всю правду, потому что, если они оба должны умереть, было бы лучше, чтобы она умерла первой, — сказала Поузи.

Руперт, к своему неудовольствию, сразу же понял, что она имела в виду. Если первым умрет отец, его деньги перейдут к его жене, и когда умрет она, все получит младенец; но если первой умрет жена, то они тоже станут наследниками. Только в том случае, если они умрут оба — и отец, и его жена.

— Это только в Англии, — заметил он.

— Не могу поверить, что мы говорим об этом, но совершенно ясно, что папа должен умереть во Франции. Во всяком случае, все идет к этому, — проговорила Поузи. — То, что мы говорим об этом, не влияет на ход событий. Господин Осуорси никогда не найдет самолет, который смог бы его перевезти.

Руперт и Поузи прошли к тому месту, где сидел Эмиль. Все поприветствовали друг друга дружескими кивками, и Венны устроились рядом с Эмилем.

— Я забежал в больницу около пяти, — сообщил Эмиль. — Врачей очень обнадежило какое-то изменение в состоянии мадам Венн. У вашего отца изменений нет.

— Поговорим откровенно? — предложила Поузи, забавляясь сигаретой, чтобы справиться со смущением, охватывавшим ее всякий раз, когда она видела этого человека. — Вы слышали, что адвокат отца хочет перевезти его в Англию в надежде, что его там спасут? Это было бы чудесно, но кто поверит, что его можно спасти? Доктора не верят, это ясно. Мы считаем, что все происходит из-за того, что господин Осуорси хочет, чтобы отец умер под британским флагом, поскольку есть разница в том, что произойдет с… Ну, со всем: с его château и деньгами…

Эмиль подумал.

— Полагаю, так и есть. Законы о наследовании, вероятно, сильно различаются в Англии и Франции, хоть я и не знаком с ними. Я уверен, английские законы очень капризны.

— Почему же капризны? — сразу встали они на дыбы.

— Англичане, мне кажется, потакают прихотям умирающего человека. Франция же пренебрегает ими, по существенной причине: чтобы избежать глупостей или неуместных поступков, которые совершают люди в последние минуты, чтобы только уцепиться за жизнь.

— Вы не считаете, что люди должны иметь возможность делать то, что они хотят, со своими собственными деньгами?

— Конечно нет, — ответил Эмиль.

Руперт мягко вмешался:

— Дело в том, что вы, то есть ваша жена, и мы с Поузи оказались в этом деле некоторым образом на одной стороне. Для нас всех было бы лучше, если отец должен умереть, чтобы он умер во Франции. Именно вы сказали мне, что во Франции невозможно лишить детей наследства.

— И многие очень об этом жалеют, — сказал Эмиль.

Эмиль отчасти был смутьяном, и все потому, что он был умен и ему доставляли удовольствие осложнения, которые могли возникнуть из-за минутного упрямства, несогласного жеста или импульсивного поступка. Он всегда наслаждался, наблюдая эти осложнения, и с чувством собственного превосходства поддавался захватывающему его цинизму, который вызывали в нем эти наблюдения. Со временем он мог стать совершенным циником. Но сначала ему надо было преодолеть свои наклонности, заставлявшие его поддаваться радости, любви и желанию — эмоциям, которые вставали на пути трезвого расчета. В настоящий момент он колебался между желанием посмеяться вместе с этими приятными, но, очевидно, вероломными англичанами, интересы которых совпадали с интересами Виктуар, и намерением предложить им, чтобы они просто отключили своего отца от жизнеобеспечения, ведь на самом деле он, кажется, уже мертв, чего никто не хотел признать.

Позже он говорил Жеральдин по телефону:

— Мне кажется, Виктуар необходимо сюда приехать. Просто напомните ей, что речь идет о patrimoine^[78] Ник и Саломеи.

И он объяснил, каковы, по его мнению, мотивы, которые движут адвокатом Венна, пытающимся перевезти своего умирающего клиента в Англию.

— Ви никогда никуда не поедет ради денег, — возразила Жеральдин. — Мне придется придумать причину получше. Может, чтобы доставить тебе удовольствие, Эмиль, если ты ей скажешь, что хотел бы провести вместе с ней несколько дней?

— Почему бы нет? — ответил Эмиль. — Pourquoi pas?^[79]

Проведя в отеле «Круа-Сен-Бернар» несколько дней, Эмиль перестал так уж сильно стремиться обратно в Париж, хотя ему и придется вернуться, по крайней мере в понедельник, чтобы появиться на своем телевизионном круглом столе, который обычно показывали по вторникам. Пока же его вполне устраивала тихая гостиная, где по вечерам играли в карты и где он мог спокойно работать, экзотическая компания лыжников, англичане, разнообразие хорошеньких женщин — небольшое приключение с мисс Венн не считалось — и очень хорошая еда, которая интересовала его, как любого француза, пусть даже и интеллектуала. Ритм жизни в приятном отеле оказывал на него успокаивающее воздействие, как это бывало с большинством гостей, которые не ходили по местным дискотекам и не отмокали в ароматных ваннах, принимая эти расслабляющие процедуры после активного дня в горах.

Дело Венна и количество все прибывающих по этому делу людей заставили Эмиля задуматься о том, не было ли состояние Венна больше, чем он предполагал поначалу. Он не спросил Жеральдин о сумме: сам он не был корыстным. А вот Жеральдин, напротив, была, и по ее беспокойству ему следовало бы понять, что речь идет о немалых деньгах. Но Венн был англичанином, а англичане обычно бедны как церковные мыши, если судить по потрепанным манжетам и дыркам на свитере известного английского поэта Робина Крамли, который, как и Эмиль, не катался на лыжах, и поэтому по утрам можно было видеть, как он что-то пишет, сидя в той же гостиной. Они познакомились, обменявшись несколькими словами по поводу книги П. Г. Вудхауса, которую читал Эмиль. Он нашел эту книгу в библиотеке отеля, и она его удивила. Эмиль был наслышан о Крамли, и Крамли, так следовало понимать, был наслышан об Эмиле.

Именно от этого поэта Эмиль собрал по крохам ходившие по отелю сплетни, например, о том, что здесь проживали некоронованные члены европейских королевских фамилий, а также очень богатая девушка из США, состояние которой было связано с компьютерной техникой или, во всяком случае, с продуктами потребления более эфемерными, чем классические источники американских состояний — лес, железные дороги или нефть. Эмиль сомневался по поводу размеров этого состояния так же, как он сомневался относительно состояния Венна, поскольку около нее он не видел никаких охранников или дуэний. У него тем не менее не возникло сомнений в том, что девушка, о которой шла речь, и была знакомой Жеральдин, и ему ничего не стоило выяснить все подробности этой истории. Он согласился с тем, что девушка была красивой.

— Но совершенно невероятно, чтобы очень богатые девушки просто так ходили повсюду, — возразил он.

— И она к тому же очень веселая и милая, — сказал Робин Крамли. — Не помню, когда бы на меня производили такое впечатление чья-нибудь красота и свежесть, — просто розочка, честное слово.

Во время одного из таких разговоров Робин Крамли спросил:

— Полагаю, вы женаты?

Эмиль ответил утвердительно.

— А я никогда не был женат. Не имею желания. Сказать по правде, женское тело меня никогда особенно не привлекало.

Это признание было сделано с привычным спокойствием, говорившим о некоторой практике в прошлом. Эмиль, в свою очередь, привык к сексуальным заигрываниям со стороны других мужчин, так же как и со стороны женщин, и обычно делал вид, что просто их не слышал, — если, конечно, это можно было считать заигрыванием.

— Возможно, вы об этом догадались. В общем, я никогда на самом деле не занимался изучением своей гетеросексуальной стороны — я действительно считаю, что каждый человек бисексуален, а вы? А теперь вот наконец влюбился: я говорю об очаровательной Эми.

— Я согласен с тем, что она очень хорошенькая. Но она американка, — Эмиль был неумолим.

— Американцы мне нравятся. Их простота и уверенность, что они всегда во всем правы. Особенно простота.

— Разве это описание не относится ко всем женщинам?

— В действительности я все меньше и меньше думаю о физической стороне вопроса.

Заинтересованное выражение его лица подсказало Эмилю, что он, аи contraire^[80], думал об этом все больше и испытывал определенные затруднения.

— Я бы согласился с тем, что в вопросе о сексуальности существует некий теоретический или условный аспект, — осторожно сказал Эмиль, — но тело должно желать того, чтобы согласиться с принятым решением, каким бы оно ни было.

Он думал о Фуко, pauvre type^[81].

— Некоторыми правит тело, но со мной такого никогда не случалось, — вздохнул Робин Крамли.

Эмиль проигнорировал предложение Жеральдин познакомиться с Эми Хокинз. У него не было никакого желания знакомиться с американцами. Он посвятил значительное количество своих размышлений, чернил и появлений в эфире теме различий культур, и, как у признанного французского интеллектуала, у него была одна догма, непоколебимая, и в значительной степени ничем не проверенное убеждение, за которое он цеплялся с религиозным фанатизмом, что безнравственную Америку ничем не исправишь. Это убеждение, естественно, распространялось и на самих американцев, хотя он был знаком только с ужасными подругами своей тещи, décoratrice^[82]. (Сама Жеральдин ему нравилась, как обычно нравятся мужчинам их тещи. Это двойственное чувство: в них воплощены те метаморфозы, которые произойдут в конечном итоге с их женами.) По-видимому, Жеральдин прекрасно понимала, каким образом Виктуар, с ее добротой и политкорректностью, иногда кажется просто невозможной. Вот парадокс: несмотря на то что ему нравилась Жеральдин, — например, он ценил ее нежелание говорить о ситуации, которая сложилась между ним и Виктуар, — он не доверял смеси ее хорошего вкуса и коммерческого инстинкта. Он повсюду находил примеры, показывающие, что американцы отвратительны: наглые, высокомерные, всегда громко разговаривающие и вызывающе одетые хвастуны, не имеющие никакого понятия о других культурах, не испытывающие совершенно никакого интереса к чему-либо, кроме самих себя, и беспокоящиеся только об американской гегемонии. По доброй воле он не станет знакомиться ни с одним из них.

Он встречал маленькую приятельницу Жеральдин — на самом деле она оказалась выше среднего роста — в баре, после закрытия подъемников, или во время обеда или ужина. Ее вниманием часто завладевали Крамли и пожилой польский князь, а теперь и другие тоже. Наследница? Он сожалел о грубом материализме англичанина и всех остальных, которые лебезили перед ней, — да, это не ускользнуло от его внимания, хотя у него и не было сомнений в том, что страстное увлечение Крамли имеет под собой и другие основания. А если говорить о ней, то она издалека казалась естественной и очень улыбчивой — ох уж эти американцы с их застывшей улыбкой и довольно равнодушной красотой вкрадчивых черт! Вероятно, просто рефлекторное выражение внутренней пустоты.

Он немного смутился, когда перед обедом увидел в баре Кипа, мальчика, который ухаживал за маленьким сводным братом Виктуар, в компании той самой американки. Несмотря на призывы Жеральдин, он не сделал попытки ей представиться и больше всего опасался, что какой-нибудь поворот событий в нынешней ситуации потребует от него этого шага.

Эми и Кип одновременно почувствовали на себе чей-то пристальный взгляд, может быть его, и это заставило их обернуться. Застигнутый за разглядыванием, Эмиль немного наклонил голову в знак приветствия. Эми ощутила мурашки почти неприятного предчувствия. Кажется, и на остальных этот человек производил такое же впечатление.

Глава 19

Привычка Эми сидеть за одним столом с Кипом или с кем-нибудь еще вошла в отеле в обычай: ее столик отдали другим, а ее сразу же провожали к Кипу и Гарри, когда она входила в столовую. На время ланчей они приглашали мадемуазель Уолтер, няню, но после одного обеда, во время которого у нее истощился запас тем для разговора с Кипом, Эми стала приглашать к ним за стол еще одного человека, и сегодня этим человеком оказался Джо Даггарт, номер которого, как она узнала, находился рядом с ее. Ей особенно хотелось его расспросить о том, что он знает о спасательных службах в Швейцарии.

Знал он не много.

— Я консультант по экстрадиции, — объяснил он. — Или называйте меня специалистом по облегчению ситуации. Я представляю различные американские государственные структуры и федеральные власти в процессе ведения переговоров. Европейские правительства часто не хотят выдавать преступников-американцев, когда речь идет о смертной казни, и моя работа состоит в том, чтобы договариваться об уступках, которые мы можем получить: новые судебные разбирательства, смягченные приговоры, пожизненное заключение вместо смерти и тому подобное — чтобы приноровиться к их понятиям. Я выясняю, какие гарантии мы можем предоставить европейцам и на какие компромиссы они пойдут. Сейчас я работаю над ужасным делом: парень задушил четырех десятилетних детей, он скрывается от полиции в Довиле.

— Господи, надеюсь, вы не станете пытаться его вытащить? — воскликнула Эми.

— Не совсем. Это серьезная проблема в широком смысле, — ответил Даггарт. — Мы стараемся убедить американских обвинителей обратиться с просьбой о пожизненном заключении без права досрочного освобождения, но часто это бывает трудно сделать, потому что в Штатах на них оказывается политическое давление. Все хотят поджарить этого ублюдка. Иногда тупиковая ситуация сохраняется годами.

Эми, знавшую об уголовном праве совсем немного, все это очень заинтриговало. Даггарт вызывал симпатию. Обычно она расспрашивала его о том, как ему нравится жить в Европе, скучает ли он по Америке и тому подобном, хотя, может быть, лучше было воздерживаться от разговоров о политике, так как она чувствовала, что их взгляды не совпадают.

Теперь она уже знала достаточно, чтобы оставаться в стороне и от вопросов о наследстве, пусть даже они и влияли на судьбу Кипа, и она не собиралась вмешиваться в вопросы европейской медицинской этики. И все-таки она не видела, как может повредить делу попытка заручиться помощью Даггарта в организации какого-нибудь медицинского транспорта, что могло бы спасти сестру Кипа и ее мужа.

— Вы должны знать кого-нибудь из «Красного Креста» или французского отделения «Врачи без границ», — умоляла она.

Даггарт действительно знал некоторые агентства. Страховка, в конечном счете, покроет расходы на это дорогое предприятие, об этом она не волновалась, но она сразу поняла, что, как и в Америке, когда речь заходит о получении страховки, службы спасения сразу начинают проявлять подозрительность. Дома самолет появился бы скорее, если бы она предложила заплатить вперед, но даст ли это что-нибудь в Европе? Она мысленно ограничила сумму, хотя как можно измерить цену жизни? Она обратилась с этим предложением к господину Осуорси сразу после состоявшегося у него собрания, и он выслушал ее с благодарностью.

— Вы хотите сказать, что располагаете средствами для того, чтобы заплатить вперед? — осторожно поинтересовался он. Ему пришло в голову, что в деле возможны финансовые обстоятельства, о которых он не знал, возможно, у Керри есть какие-то деньги? — Здешние врачи привыкли только к организации транспорта для больных с несложными переломами, или для случайных рожениц, или для жертв инсульта, которых надо отправить в Лион. Люди все время летают в Лондон, но, очевидно, не те, кто нуждается в системе жизнеобеспечения, и не те, состояние которых нестабильно. Венн кажется мне вполне стабильным, с тех пор, как я здесь, у него ни один мускул не дернулся.

— Думаю, плата вперед может помочь. Это очень дорогое путешествие, страховые компании не скоро соберутся заплатить, никто не хочет иметь с ними дело.

— Видимо, деньги действительно могут помочь преодолеть трудности. Благодарю, мисс Хокинз, вы проявили большое понимание. Конечно, это в интересах вашего клиента.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я просто беспокоюсь о миссис Венн.

Теперь она изложила все Джо Даггарту.

— Если им понадобятся деньги, чтобы заплатить вперед, я могу их дать. Я бы хотела помочь.

— Не имею представления, кто за это возьмется. У меня есть кое-какие сведения по поводу цены, в связи с подобной ситуацией, свидетелем которой я был; это составит около двадцати тысяч долларов. — Он тревожно взглянул на Эми.

— Все в порядке, ведь речь идет о жизни и смерти. В конце концов, я все равно получу эти деньги назад.

— Виктуар, — сказала Жеральдин, — я собираюсь взять на несколько дней Ник и Саломею, а ты поедешь в Вальмери, чтобы помочь Эмилю. С твоей стороны нечестно заставлять его проходить через все это совершенно одному, среди абсолютно незнакомых людей, в самый разгар семейной драмы. Жена должна быть рядом с ним.

— Сомневаюсь, мама, что он так сказал, — ответила Ви. — Это совсем не похоже на Эмиля.

— Именно так я поняла его простое замечание: «Жаль, что здесь нет Виктуар». Можешь толковать его как хочешь. Во всяком случае, провести несколько дней вместе, наедине, в приятном отеле всегда хорошо для семейной пары.

Это было самое большее, что Жеральдин когда-либо позволяла себе сказать о семейных проблемах дочери.

По вопросу, поставленному таким образом, у Виктуар были некоторые возражения, и Жеральдин парировала каждое из них: Ви может отменить один раз свою группу и может поехать после концерта ее трио, который должен состояться в субботу днем на открытии нового универмага. Эти разговоры заставили Ви задуматься о деле уже по-другому, и она начала задаваться вопросом, не проявила ли она дочернюю непочтительность к своему умирающему отцу. Возможно, всего лишь уязвленное самолюбие и разочарование из-за того, что он не позаботился с ней познакомиться, побудили ее отказаться поехать к нему. Сейчас она почти сожалела о своей поспешной реакции и начала понимать, что с ее стороны было эгоистично лишать умирающего человека удовольствия увидеть свою давно потерянную дочь.

Возможно, другие его дети сильно его разочаровали и он был бы счастлив видеть свою девочку, которая добилась процветания и успехов и имела чудесных детей. Может, ей следует взять с собой Ник и Саломею? Может быть, проблеск счастья и надежды, который появится у него при виде их, на самом деле изменит его шансы на выживание в лучшую сторону? Она слышала о том, что так иногда бывает. Как может она не поехать, если у нее есть шанс его спасти, какими бы ни были ее личные чувства? И когда Жеральдин еще раз попыталась ее убедить, она уже приняла решение ехать, а мысль о том, что Эмилю это понравится, сделала ее намерение еще более твердым. Она поедет. Она нашла флейтиста себе на замену, забрала в пятницу днем Ник и Саломею из школы и отвезла их к Жеральдин, а потом отправилась на метро в сторону Лионского вокзала.

Снова заполучить Эмиля в постель оказалось легче, чем Поузи смела надеяться. Нельзя сказать, чтобы у нее сложился сознательный план, скорее судьба правила всеми их порывами. Судите сами: после обеда Руперт рано ушел к себе из-за предстоящего на следующий день лыжного похода. Все случилось благодаря естественной гениальности, которую обычно пробуждает вино, выпитое за обедом: Эмиль обедал с Робином Крамли и стильной парой из Мюнхена. Эти люди были сумасшедшими франкофилами и видели и Крамли, и Эмиля в телевизионной арт-программе, посвященной книгам, которая называлась «Лира». Потом пара бокалов в баре и обсуждение их тревог, связанных с национальной принадлежностью смерти, которая явится за беднягой Венном, привели их к душевному согласию, и это настроение вскоре перешло от мрачной темы к более жизнеутверждающим реалиям влечения и желания.

Эмилю, который был в душе романтиком, как и все интеллектуалы левого толка, Поузи казалась исправленной версией его жены Виктуар: более покладистая, более импульсивная и сексуальная, полностью захваченная представившимися возможностями; к тому же ситуации добавляло очарования ощущение превосходства над этой замороженной расой британцев, завоевание которой также давало и некое политическое удовлетворение.

Для Поузи, чья реакция на происходящее была не такой затеоретизированной, не существовало осложнений, над которыми ей пришлось бы размышлять с осторожностью, если не брать в расчет его родство с ее гипотетической сводной сестрой. В общем, ее родственные связи с неизвестной Ви были полностью забыты в горячечном желании почувствовать в себе этого роскошного шейха или француза. Они поднялись в номер Эмиля. Себе они говорили, что заслужили это небольшое удовольствие, в последний раз, за все то, что им довелось пережить: душевные страдания, печаль, скука. Все было потрясающе чувственный пир, такой жаркий и мощный, какого у Поузи никогда не было, заставивший ее задуматься о том, что, наверное, существуют национальные различия, о которых никто никогда не говорит. Этот вопрос действительно требовал изучения. Они договорились встретиться завтра снова, возможно после ланча или непосредственно перед обедом, когда они должны будут переодеваться у себя в номерах, а их обязательное дежурство у постели умирающего уже закончится.

Глава 20

Наступила пятница, день, на который была запланирована поездка на лыжах в Сен-Жан-де-Бельвиль, но пошел такой сильный снег, что им пришлось ее отложить. Небо нахмурилось и приобрело желтовато-серый оттенок, снежинки кружились в бешеном танце, шквалом налетая на крыши, и завывания ветра заставили закрыть подъемники. Звуки работающих снегоочистителей, уже задействованных, чтобы привести в порядок лыжни, приглушались снежной бурей, а утренние бюллетени информировали постояльцев отеля о том, что вершины склонов непроходимы, а температура упала до двенадцати градусов мороза. Эми, хотя у нее и не было привычки к стоградусной температурной шкале, понимала, что это очень холодно.

Несмотря на погоду, Руперт оделся для лыж и немного прокатился по некоторым трассам, полный достоинства, как человек, который выбирается на лыжах раз в год, да и то после дождичка в четверг. Он выглядел вполне опытным, но осторожным лыжником, соблюдающим правила и готовым решительно выйти на лыжню завтра, чтобы сразиться с непокорными вершинами, когда видимость улучшится. Мимо него, как пушечное ядро, на своем сноуборде пронесся Кип Кэнби, и только потом, по его куртке цвета хаки и голубому шлему, Руперт догадался, кто это был.

Эми, в общем-то, порадовалась, что сегодняшняя прогулка на лыжах отменяется, иначе она металась бы между лыжами и желанием заняться делами, связанными с перевозкой господина Венна в Лондон. После того как дело было сделано, в одиннадцать она смогла пойти на урок кулинарии, до этого у нее не хватало времени на эти занятия. Она позавтракала одна: Кип и Гарри еще не спускались, и подождала до девяти утра, когда, по ее мнению, должны были начать работу швейцарские агентства, после чего пошла к себе в номер, чтобы сделать несколько звонков. У нее совсем не возникло языковых проблем: ее везде прекрасно понимали, так как все говорили на английском.

В сложных ситуациях Эми всегда была на высоте, она и мысли не допускала о том, что потерпит неудачу, пусть даже господин Осуорси и не смог решить эту проблему. Решение внести плату за самолет для господина Венна в контексте взаимопомощи приобретало кармическое значение. Примириться с мыслью о большом состоянии могут помочь только такие поступки, потому что вы давно уже чувствуете, что вам следует всегда делать подобные пожертвования, чтобы сохранить хотя бы какое-то душевное равновесие и уверенность, что вы заслуживаете таких денег. Поэтому Эми была рада представившейся возможности.

Она поняла ошибку Осуорси, сразу же сообразив, что привлекать на этой стадии страховку было неблагоразумно. Даже несмотря на то что перевозка Венна была непосредственной обязанностью страхового агентства, она знала, что люди изо всех этих организаций, от «Красного Креста» до «Врачей без границ», будут более сговорчивыми, если рейс им оплатят вперед, а с ее платиновой кредитной карточкой она легко могла себе это позволить. Какова же будет сумма? В конце концов, страховые обязательства будут выполнены — по этому поводу она не беспокоилась, но пока что, следуя указаниям Джо Даггарта, она обзвонила все агентства по своему списку, составленному при помощи справочника из офиса Кристиана Жаффа, и прошло совсем немного времени, прежде чем она смогла сообщить господину Осуорси обнадеживающую новость: самолет с медицинским оборудованием, предоставленный Швейцарской альпийской авиационной спасательной миссией (SAARM), сможет прибыть в Албертвиль завтра утром, если позволит погода и если не возникнет необходимости в какой-нибудь иной срочной гуманитарной операции. Чтобы доставить Венна к самолету в Албертвиль, потребуется около часа, полет займет часа полтора, и завтра к полудню они смогут быть в аэропорту Станстед. Ей нравился драматизм происходящего: скорая помощь, напряженная и спешная работа, медики в белых халатах, ожидающие в аэропорту в Лондоне.

— Слава Богу, блестящая работа, мисс Хокинз! А я не смог заставить двигаться этих ребят. Ай да янки!

Ей также была приятна мысль о том, что именно она выкладывает деньги. Эми была небезразлична к своим деньгам. Ей нравилась мысль о том, как бы были все удивлены, узнай, насколько на самом деле она была богата. Это поражало ее, когда бы она об этом ни думала, а думала она об этом на удивление редко — примерно раз в день или около того — когда проверяла отчеты своих брокеров или говорила с Сигрид. Но деньги не довлели над ней, они давали ей чувство свободы, и небольшие происшествия, как нынешнее, время от времени напоминали ей о том, чтó могли бы дать другим большие наличные суммы, и она вздрагивала, как от внезапной зубной боли, вызванной попаданием на зуб чего-нибудь слишком сладкого или холодного.

Кроме того, Эми поговорила по телефону с Жеральдин. Утром Жеральдин, Тамми и Уэнди Леверт встретились, чтобы обсудить квартиру Эми, но, прежде чем перейти к делам, они выслушали новости о своих мужьях и детях. Они были преданными матерями и верными друзьями, доверявшими друг другу до предела — предела, ограниченного рамками невмешательства в чужие дела или невозможностью критиковать друг друга. Они грустно подсмеивались над неприятностями Виктуар, Лауры или Корины и часто были готовы выручать друг дружку если оказывалось, что чей-то муж знает нужного врача из Больницы Сальпетриер, если кто-нибудь искал себе бухгалтера или находил надежного маляра. (Мадам Д’Аржель, Эстель, которая жила на четвертом этаже и с которой они очень сердечно общались, не входила в их тесный кружок, отчасти, возможно, из-за своей занятости — она писала романы, но больше из-за того, что она любила похвастаться успехами своих идеальных детей, особенно недавно вышедшей замуж Анн-Софи.) Возражения, имевшиеся у Жеральдин, Уэнди и Тамми по поводу этого недостатка, были слишком деликатного свойства, чтобы они могли в них признаться даже самим себе: наличие у другой чересчур идеального отпрыска подвергало риску чувство дружеской поддержки, которое нравилось ощущать каждой из женщин по отношению друг к другу. Правда, у Жеральдин была Виктуар, идеальная дочь — в своем роде.

— На этой неделе Ник и Саломея у меня. Виктуар едет в Вальмери, чтобы быть с Эмилем. Ее отец по-прежнему в реанимации, — объяснила ситуацию Жеральдин. Все согласились, что Эмиль проявил необычайную покладистость и что Виктуар совершенно права и поступает благоразумно, отправляясь сидеть у постели отца.

Они перешли к интерьеру.

— Я видела гостиную, выполненную в таких же темно-бирюзовых тонах, как в Ско. Вы видели замок в Ско? — спросила Тамми. — Он стоит в парке. Главный зал окрашен в чудесный темно-бирюзовый цвет, а панельная отделка бледно-зеленая, белые потолки и потом — люстра. Гостиная Эми просто требует большой люстры из небьющегося хрусталя. Я всегда говорю, если вы можете себе это позволить, — действуйте!

— Многие пользуются услугами Уэнди Леверт. Очень трудно сделать все как надо, если не говоришь по-французски, — заверила Эми Жеральдин. Эми испытывала смешанные чувства по поводу того, чтобы нанять кого-нибудь в качестве декоратора, полагая, что она сможет научиться чему-нибудь на собственных ошибках. С другой стороны, мысль о том, чтобы пойти во французский магазин и купить что-то наподобие матраса, предполагала больше внутренних усилий и присутствия духа, чем дело того стоило. Она бы предпочла пойти вместе с Уэнди за покупками необходимых предметов для украшения интерьера. Пока Уэнди будет искать нужное и вести переговоры с продавцами, она, Эми, могла бы выражать свои чувства незаметными кивками и потихоньку набираться опыта и уверенности в себе. А пока что Уэнди могла бы заняться постельным бельем и полотенцами и тому подобными вещами. Эми дала свое согласие.

Закончив разговор с Жеральдин, Эми на какое-то время почувствовала себя одинокой. Не то чтобы ею овладела ностальгия, но она ощутила себя очень далеко от дома — так, словно бы она сидела на вершине айсберга, который отломился от материка и теперь нес ее в холодный темный океан тайны и неопределенности, к иллюзорным и даже не совсем дружеским цивилизациям, где от нее потребуется изменить все свои привычки. Почему-то ей подумалось о бароне Отто, о его большой фигуре и о том, что она катается уже лучше, чем раньше, и что каждый день приносит ей новые задачи и новые решения, и с этими мыслями, придя в лучшее расположение духа, она пошла на урок по кулинарии.

Тема сегодняшнего урока была обозначена в объявлении, которое повесили около стойки администратора в холле: «bisque d’homard»^[83] и «timbale de saumon»^[84]. В назначенный час, то есть в одиннадцать, Эми появилась в дверях элегантной стерильной кухни: стальные столы без пятнышка, ряды сияющих медных сковородок, баки с кипящим супом. Ей выдали передник, как и остальным: двум женщинам из Японии, паре из Германии, красивой телевизионной знаменитости, в которой она теперь узнала зятя Жеральдин, поэту Робину Крамли, мужчине из Люксембурга, коротенькой и толстой женщине из России и одной из ее дочерей. С величественным видом вошел шеф Жафф. Он будет говорить по-французски, сообщил он им любезно, а его дочь Кристин будет переводить на английский. Он надеется, что все они смогут друг друга понять, пользуясь двумя этими языками. Все согласились. На кухонной стойке позади шефа Жаффа бросались в глаза два огромных перевернутых кверху брюхом омара, которые зловеще шевелили стянутыми резинкой клешнями.

Шеф Жафф пояснил, что класс сможет наблюдать все этапы приготовления блюд, потом разделил присутствующих на две группы по пять человек: они должны будут повторить действия, которые им только что показал шеф-повар. Эми раскатывала тесто и масло, превращая их в колобок, — работа была нетрудной, и рубила шалот, что тоже определенно было ей по силам.

«A roux, a roux»^[85], — напевал Робин Крамли, неуклюже работая рядом с Эми; очевидно, его поэтическую натуру околдовала музыкальность этих слов. Две русские женщины, которые тоже оказались в одной группе с Эми, по-видимому, не хотели заниматься этой работой, но поощрительно улыбнулись, когда девушка передала Крамли освободившийся нож, а он передал его другому мужчине, консультанту по капиталовложениям из Люксембурга. Улыбаясь и задерживая друг друга, они припустили лук, поджарили морковь до коричневатого цвета и начали подливать рыбный соус, который, как объяснил шеф Жафф, был приготовлен заранее, но который они научатся готовить, когда займутся вытаскиванием мяса из панциря омаров.

— А теперь приготовим месье омара, — сказал шеф Жафф, взял первую из своих жертв и показал своим изумленным ученикам: несчастное создание обиженно дергало клешнями и щупальцами.

Резкими движениями шеф-повар расчленил омара прямо на их глазах. Крак, щелк! Он оторвал голову, потом клешни, потом отделил спинной хребет. Эми показалось, что она слышит крики жертвы. Потрясенная, она оглянулась вокруг. Даже японки, несмотря на то что они принадлежали к жестокой расе (самурайские традиции и харакири), онемели от ужаса.

Когда первый омар был порублен на куски, шеф-повар протянул второго телезвезде, господину Аббу. Мужчина взял омара и какое-то время смотрел на него, стараясь держать подальше от себя. Спустя несколько секунд он вернул его обратно.

— Не думаю, что смогу сделать это, — сказал он. — Знаю-знаю: как меня после этого можно считать французом? И все-таки я не могу.

Он улыбнулся. Эми подумала, что он невероятно хорош, если вам нравится такой тип мужчин, и она, несомненно, была восхищена нежеланием убивать, которое продемонстрировал этот человек. По-видимому, и все остальные члены группы дрожали при мысли, что следующими, кому шеф-повар предложит разделать омара, будут они. Очень быстро, с улыбкой, наполовину извиняющейся, наполовину презрительной по отношению к своим компаньонам, русская взяла своими сильными руками омара и разорвала его — щупальца, туловище, голова и хвост отдельно — и положила на стойку перед шеф-поваром, который продолжил работу, извлекая из клешней и хвоста омара мясо и измельчая частички панциря при помощи рукоятки своего орудия труда. За какие-то секунды то, что было живым — хотя и не наделенным разумом, как надеялась Эми, — стало простым набором ингредиентов для супа. Происшествие, во всяком случае, имело свою законченность, прямо по Дарвину. Это была жизнь, тяжелая и без прикрас, в этом и состоял черствый французский прагматизм, которому не хватало жалости к братьям нашим меньшим, замыкающим пищевую цепочку, особенно когда речь заходила об их знаменитой кухне.

Вот так, или почти так, прокомментировал ситуацию Робин Крамли, когда они с Эми сидели над крошечными чашечками супа из омара и по маленькому кусочку откусывали от котлеток из семги. Две группы учеников сидели в кухне за разными столами, и пока они ели, шеф Жафф читал им лекцию о том, что они должны оценить, снимая пробу. Эми обратила внимание, что Робин, очевидно, был на дружеской ноге с месье Аббу. Хотя каждый из них сидел со своей группой, мужчины поворачивались друг к другу, чтобы прокомментировать урок.

— Конечно, у нас в Англии есть Королевское общество защиты животных. Не знаю, занимаются ли они омарами, — с непослушным видом шептал Робин, — не говоря уже об организации «Люди за этическое обращение с животными», члены которой освобождают подопытных крыс. Полагаю, эти организации образовались в Англии, но, возможно, у вас в Штатах тоже есть такие?

— Может быть, гуманного способа убивать омаров не существует, — ответила Эми, которая всегда считала, что кипящая вода тоже выглядит очень жестоко.

Они вернулись на свои рабочие места. Эми сделала некоторые записи в тетради. Каждая фраза, слетавшая с уст Кристин, приносила новые свидетельства совершенной безграмотности Эми в основах кулинарии. Каждый француз знает больше, чем она. «Roux». «Relever»^[86] — немного подрумянить. Ну кто бы мог подумать, что панцири омаров надо измельчить и прокипятить? По ее венам пробежала волна удовольствия: она подумала о предстоящих ей уроках, на которых она откроет для себя массу нового, и о том, что она сможет теперь своими руками приготовить выпечку. Надо только постараться. Вот это открытие! Она поняла, что сможет стать отличным поваром.

Закончив объяснения, когда их головы и тетради были уже забиты знаниями до отказа, шеф Жафф отпустил их.

— Вы знакомы с мисс Хокинз? — обратился Робин к Эмилю, когда они поднимались по лестнице. — Эми, позвольте представить вам Эмиля Аббу.

Они находились далеко друг от друга и не могли пожать руки, но произнесли несколько слов, положенных при знакомстве, и вспомнили Жеральдин, но Эмиль при этом был довольно рассеян: он уже думал о рандеву с Поузи. До этого момента Эми думала, что мужчинами, которые казались лично ей привлекательными в постели, были ее инструктор по лыжам Поль-Луи и, как это ни странно, барон Отто. Она приписывала это гипнотизирующему воздействию злодеев наци из фильмов, которые она смотрела в детстве со своими друзьями: зловещие блондины в галифе и с кнутами для верховой езды, хотя, конечно, фильмы прославляли американских заключенных и храбрых британских шпионов. А теперь вот Эмиль Аббу. Ничего, мужчины сейчас не очень ее занимали. Интересно, мог бы барон Отто убить омара? Она чувствовала, что мог бы.

Несмотря на благоприятное впечатление Эми об Эмиле, тот смотрел на нее с неприкрытым недоброжелательством, к чему она не привыкла.

— Наслышан о вашем нежелательном вмешательстве в affaire^[87] Венна, — сказал Эмиль. — Мне не следовало удивляться. Невмешательство в чужие дела — не ваша сильная сторона.

— Вы имеете в виду самолет или сиделку? — спросила Эми, очень удивленная его придирчивым критическим замечанием и не понимающая, каким образом зять Жеральдин связан с Веннами.

— Самолет. Мэтр Осуорси рассказал мне, что вы организовали транспорт для отправки господина Венна в Англию, — ответил Эмиль. — Могу я узнать, в чем ваш интерес, или это просто типичная для американцев привычка вмешиваться в то, что их не касается?

— Мой бог! — воскликнул Робин Крамли.

— Они думают, что смогутспасти его в Лондоне… в надежде, что… — неуверенно попыталась объяснить Эми, застигнутая врасплох его словами. Кто может подвергать сомнению миссию милосердия?

— Этот человек мертв, мадемуазель. Вы похищаете труп. Полагаю, идея состоит в том, чтобы официально зарегистрировать его смерть в Англии и избежать французских налогов, и я удивлен, что уважаемая медицинская транспортная компания согласилась на это. — «Или что достойный уважения человек мог это организовать», — говорил его тон.

Мысль о том, что задумка с самолетом нужна была только для того, чтобы избежать уплаты налогов, потрясла Эми. Никто не говорил ей ничего определенного о состоянии Венна, а из того, что сказал Кип, она представляла себе, что он балансирует на грани жизни и смерти. Было ли это все просто бессмысленной тратой денег и времени, тщетной попыткой? Она не желала оказаться втянутой в сомнительную историю.

— Я пытаюсь помочь мальчику, Кипу, брату миссис Венн. Ему кажется, что остальные члены семьи не слишком обеспокоены ее состоянием, — сказала Эми.

— Ах, ну да, конечно. Если будет объявлено, что этот человек скончался в Англии, так будет лучше для него, то есть, точнее, для его сестры.

Эми сразу же поняла, что в деле есть обстоятельства, которых она на самом деле не понимает, и ей следует постараться узнать о них больше. Осуорси намекал на них, но они не показались ей важными.

— Возможно, я не очень хорошо информирована. Не могли бы мы попозже встретиться в баре и поговорить? — предложила она. — Буду очень вам признательна, если вы мне все объясните. — «А тем временем я переговорю с господином Осуорси», — подумала она про себя.

— Хорошо. Перед обедом, — согласился Эмиль, посмотрев на часы. — Давайте встретимся в баре, скажем, в восемь часов.

— Думаю, у меня есть время прогуляться в деревню, — неожиданно сказала она. — Хорошо гулять под снегом. — Эми охватило смущение, которого она не могла объяснить.

— Я иду с вами, — вызвался Робин Крамли. — Мне надо купить открытки. Пойдемте с нами, старина.

— Сейчас я не могу, — ответил Эмиль, еще раз взглянув на часы. — У меня встреча.

И он поспешил прочь.

Глава 21

Пока остальные были на занятиях по кулинарии, Кип поехал в больницу, не снимая одежды, в которой он ездил кататься на сноуборде. Несмотря на буран, утром он сделал несколько заходов. Невозможность что-то разглядеть не беспокоила его, но когда погода ухудшилась настолько, что не подходила уже даже для него, он спустился на фуникулере вниз, а потом съехал до деревни, там оставил свой сноуборд на хранение и сел в автобус до Мутье, чтобы взглянуть на Керри. Ему было о чем волноваться и помимо выздоровления Керри. Сколько надо будет заплатить больнице? Права ли Эми, что его могут заставить платить? Хорошо ли заботится о Гарри няня, мадемуазель Уолтер (какое официальное имя для девушки, которая была почти что подростком и ненамного старше его самого)? Что означало желание этих англичан отвезти Адриана в Лондон, оставив Керри здесь? Что он будет делать, если она умрет, где ему жить?

Но одна мысль беспокоила его больше всех остальных. Он думал о том, как все уверены, что лавины были вызваны американскими самолетами, и понимал, что если вибрация от самолетных двигателей могла стать причиной несчастья, то тогда и он сам тоже мог его вызвать. Воспоминания были острыми. В тот день он катался на сноуборде выше того склона, на котором находились Керри и Адриан, и был почти совсем один на трассе сноубордистов, где было много трамплинов и ям. Разгоряченный от удовольствия, физического напряжения и одиночества, он издал громкий радостный клич, откликнувшийся эхом, разбившимся о горные склоны. Теперь он думал про себя немыслимое: может, это он виноват в сходе лавины? В конце концов люди об этом узнают. Даже если его не отправят в тюрьму, все будут знать, что он убил свою сестру и ее мужа, и никто не даст ему денег, ему не позволят заботиться о Гарри, и никто не захочет, чтобы он был рядом.

— Bonjour, Кип, — произнесла знакомая медсестра, когда он вошел в палату. По-видимому, она хорошо к нему относилась и была рада его видеть. За это время Кип отработал выражения «bonjour» и «À bientôt»^[88], и его друг, Эми, тоже. Встречаясь в отеле или на трассе, они приветствовали друг друга этими словами. Кип сел на стул у изголовья кровати Керри и, как всегда, начал с ней разговаривать:

— Привет, Керри, это я, Кип. Я здесь. Просто зашел сказать тебе, что с Гарри все в порядке. Он замечательный малыш. Сегодня ночью он плакал уже не так много. Он сам съел немного морковного пюре. Он очень хорошо умеет есть самостоятельно.

Кип сказал все, что мог придумать, находясь в этом настроении.

Поузи Венн, как обычно, сидела с книгой, приглядывая за отцом. Кип подумал, что она невероятно соблазнительна, так же как и Эми, но в другом роде. Ему очень хотелось, чтобы она заметила его. Сегодня Поузи ему чуть-чуть улыбнулась: по сравнению с тем, что происходило обычно, это казалось значительным продвижением вперед. Сегодня она выглядела как-то мягче и приветливее, а как правило, у нее был сердитый вид.

— Гм, как сегодня себя чувствует Адриан? — спросил Кип.

— Так же, — вздохнула Поузи. — Есть шанс, что сегодня во второй половине дня появится самолет, если снег прекратится. Может быть, завтра утром. Не понимаю, почему снег имеет такое значение. Я думала, что у них на самолетах есть все эти приборы.

Кипу показалось, что это хорошая тема для разговора с Керри.

— Возможно, Адриана увезут в Лондон, — сказал Кип. — Ты бы хотела туда поехать, Керри? Хочешь в Лондон?

Неожиданно Кипу показалось, что Керри его слушает. В ее коматозной неподвижности появилось какое-то изменение, возможно, она чуть-чуть пошевелилась и ее веки дрогнули. Он был уверен, что она его поняла и ответила.

— Эй, — закричал Кип, — она мне ответила.

Поузи оторвалась от книги:

— В самом деле?

— Посмотрите сами. Эй, Керри, хочешь поехать в Лондон? — но на этот раз ответа от Керри не было.

— Керри, Керри! Ты хочешь увидеть Гарри?

И снова ему показалось, что он видел едва различимый отклик, который он принял за ответ, как будто под закрытыми веками ее глаза двигались. Взволнованный, он побежал за медсестрой. Та пришла, легонько потрясла Керри и приоткрыла ей веки, но никаких изменений не заметила.

— Rien. Desolée^[89].

Но она стала прилаживать какой-то другой прибор к руке Керри.

— Поузи, скажите им. Я же видел, — взмолился Кип.

— Да, конечно, но… Ох, боже мой, — Поузи вскочила. — Я должна бежать, я же опаздываю. Не могу поверить, что уже столько времени.

Судя по выражению ее лица, она была очень взволнована и ускользнула из палаты, не оглянувшись. Кип знал, что на самом деле ее не очень интересует, вернется Керри к жизни или нет. Кип просил медсестер позвать врача и снова попытаться поднять Керри. На мгновение она приходила в себя, он знал это, и ему хотелось поделиться своей радостью.

Поузи опаздывала на свидание с Эмилем: они договорились, что урвут часок перед обедом. Она поскреблась в его дверь — он был у себя и сразу обнял ее и повел к кровати, и с его пылом и опытностью час пролетел незаметно. Выбравшись из сонной неги и чувственных ароматов постельного белья, Поузи поднялась, оделась, поцеловала Эмиля долгим и страстным поцелуем и чуть приоткрыла дверь, чтобы убедиться, что коридор пуст.

— Я все-таки встану, и мы встретимся в баре перед обедом, — сказал Эмиль, садясь в постели и пытаясь стряхнуть с себя приятное оцепенение, охватывавшее его обычно после полового акта. Он наслаждался видом пышных форм Поузи в розовом, со вкусом подобранном свитере и на какое-то время забыл о приближающейся встрече в баре с этой не внушающей доверия американкой. Он надеялся, что Ви не стала бы надевать такую цветастую юбку, но на Поузи она смотрелась хорошо. Она прижала палец к губам и выскользнула за дверь.

Когда она с наигранным безразличием шла через холл по направлению к лестнице, она увидела, что у стойки администратора стоит женщина, она могла быть только Виктуар. Облаченная в джинсы темного цвета и свитер с высоким воротом, она казалась слегка уменьшенной, более изящной, светловолосой, тонкой и невыразимо более французской копией самой Поузи — да это, на взгляд Поузи, и была она сама. Первым чувством Поузи было счастье, но ее остановил холодок пробежавшей паники. Жена сейчас откроет дверь спальни и увидит мужа, сладострастно развалившегося в кровати, пропитанной запахами духов и секса, а ведь еще даже не вечер! Может быть, ей следует броситься обратно в номер и предупредить Эмиля? Но было уже слишком поздно: Кристиан Жафф уже выходил из-за стойки и поднимал маленький чемодан Ви, которая была готова следовать за ним мимо Поузи в апартаменты месье Аббу. В голове у Поузи один план сменял другой: спрятаться, пройти мимо, глядя прямо перед собой с отсутствующим видом, остановиться и поздороваться. Инстинктивно она выбрала последнее.

— Извините меня, но вы, случайно, не Виктуар?

Виктуар, вздрогнув, ответила, что это она:

— Oui^[90], — сказала она, благоразумно не переходя на английский.

— Меня зовут Поузи Венн. Я довожусь вам сводной сестрой. Я так надеялась с вами познакомиться.

Ви посмотрела на эту взъерошенную незнакомку с ярким румянцем на щеках. Да, она видела в ней какие-то собственные черты, более округленные — более яркая ее версия с каштановыми волосами. Она смягчилась, довольно засмеялась и заключила Поузи в объятия с сестринским энтузиазмом.

— Я не хотела приезжать, — сказала она, — но теперь рада, что я здесь. Мы должны обо всем поговорить. Ты должна мне все рассказать о моем отце, обо всем. Что ж, сейчас я отнесу чемодан в номер и сразу же вернусь.

Кристиан Жафф, держа в руке чемодан, сделал шаг в сторону номера Эмиля. Поузи не могла больше их задерживать. Если повезет, Эмиль уже должен встать и находиться, может быть, в душе или переодеваться к обеду, хотя везение — это не по ее части, как считала Поузи.

— Вы с… гм… с мужем должны присоединиться к нам, и мы вместе пообедаем. К нам с Рупертом. Я предупрежу официантов, — предложила Поузи.

Их руки оставались сплетенными. Виктуар засмеялась своим красивым музыкальным смехом и согласилась с предложением Поузи.

«Ну надо же!» — мчась в свой номер, думала в отчаянии Поузи, уже очарованная Виктуар, как она была очарована Эмилем. Несмотря на то что ее маленький братик, Гарри, не вызвал в ней никакого интереса, мысль о том, что у нее есть сестра, задела ее за живое, настоящая сестра — это потрясающе, как будто идеализированная версия тебя самой. Они обе были покинутыми детьми, девочками, и у Виктуар имелись подкупающие недостатки: например, ее нос немного покраснел от холода, и ей следовало бы накладывать побольше косметики.

В больнице начинался обычный вечерний ритуал. Практически незаметно для окружающих Керри Венн начала осознавать, что находится в каком-то незнакомом месте и лежит в кровати. Она знала, что она Керри и отдавала себе отчет в том, что слышит звуки шагов людей, которые находились в комнате, их голоса… Ей нравилось слышать голоса. Они не давали ей падать вниз. Было бы так легко соскользнуть вниз, туда, где таилась какая-то опасность, но каждый шаг возвращал ее назад, не в ее тело, она его совсем не чувствовала, но к неким словам, которые отдавались у нее в мозгу, — женские голоса, теплая комната. Ей было хорошо, она ни в чем не нуждалась, она радовалась, что ей не надо принимать участие в этих шепотках и нервных смешках; шаги, которые она слышала, долетали извне. Керри расслышала, как кто-то совсем рядом с ней произнес: «Думаю, мальчишка был прав!» Le garçon avait raison^[91].

Эми и Робин Крамли, закрывая лицо от ветра, дующего им навстречу, спускались по склону, отделявшему отель от дороги. Там была проложена тропинка, кратчайший путь до деревни, но сейчас она была занесена толстым слоем снега после сегодняшнего снегопада. У англичанина были совсем неподходящие ботинки и парка, которая выглядела слишком тонкой, она больше походила на плащ. Эми уже почти ухватила его за руку, чтобы помочь спускаться, но вовремя спохватилась, что ему не понравится, если с ним будут обращаться, как с пожилым человеком. Он выказывал некую принужденную веселость, к которой Эми относилась с уважением, поскольку она всегда уважала людей, встречающих трудности с открытым лицом и намерением их преодолеть. В чем состояли его затруднения, Эми не знала — вероятно, деньги. Никаких сомнений в том, что поэты всегда нуждаются. Она прочитает его стихи.

Однако как раз тогда, когда Эми наслаждалась мыслью о том, что здесь, в Альпах, она единственная американка, она с удивлением заметила, что у магазинчика «Продукты Савойи» припаркована американская военная машина, если только она не ошиблась, и из магазина с бумажными пакетами в руках выходят двое мужчин в американской военной форме, а за ними идет Джо Даггарт. Она помахала ему рукой, но он, кажется, ее не узнал, что неудивительно, поскольку на ней была парка, шапка, толстый шарф и защитные очки, закрывающие глаза от снега, и ее невозможно было отличить от всех остальных людей, осторожно бредущих в неослабевающем буране по скользким дорожкам. С более близкого расстояния стало возможным разобрать надпись на дверцах машины: «ВВС США». Мужчины забрались внутрь, и водитель нажал на газ. Эми разглядела их на заднем сиденье: они вынимали из пакетов колбасу. Джо Даггарт в машину не сел. Подойдя поближе и узнав их (скорее всего он сперва опознал длинную, как у журавля, фигуру Крамли, одетого в старый зеленый анорак), он громко поприветствовал Эми и Робина.

— Эми, Крамли! Вы что, катались в такую дрянную погоду?

— Мы ходили на урок кулинарии, — объяснила Эми. — Здесь поблизости есть база ВВС?

— Что? А, это посредники из Женевы, они здесь, чтобы проверить факты, связанные с этой лавиной. Принимают меры по борьбе со стихийным бедствием.

В книжном магазине их встретили броские заголовки: американцы отрицают свою ответственность за несчастные случаи во время лавины. Разъяренная европейская пресса описывала все в подробностях, особенно то, как рассмеялся пресс-атташе. Эми купила «Интернэшнл геральд трибюн» и «Файнэншл таймс» и попыталась разобрать заголовки французских и итальянских газет, выставленных на полках. Киоск окружили люди, которые читали заголовки и качали головами, «янки отрицают свою вину за погибших в результате вибрации». Даже британская пресса прошлась насчет достойной сожаления привычки Америки грозить и хвастать до того, как правда выйдет наружу, как она всегда поступает. Цитировались слова французских министров, которые заявляли, что передадут этот вопрос на рассмотрение в Гаагу, в Брюссель, в Страсбург. Эми подумала, что все это очень несправедливо, поскольку она сама видела, что американцы вели расследование этих претензий. Она была уверена, что прилагаются вполне достоверные усилия, чтобы выяснить, мог ли шум от самолета на самом деле вызвать снежный оползень. Она с раздражением подумала, что газеты всегда торопятся с выводами, а когда оказывается, что они были неправы, они никогда не приносят извинений.

Робин Крамли осматривал полки в разделе книг на английском языке.

— Я думал, что смогу найти что-нибудь из моих книг, чтобы вам подарить, — сказал он. — Но нет. Французов не интересует английская поэзия: у них есть Верлен, Бодлер, Вийон. В целом, у нас более католический подход к литературе. Они так заняты своим языком, таким, в сущности, ограниченным.

— Ограниченным? — переспросила Эми, подозревая, что это дает ей луч надежды и кладет конец ее трудам.

— Относительно небольшой словарный запас, поэтому им приходится использовать одно и то же слово для разных понятий, что создает еще одну проблему.

Отстояв в длинной извивающейся очереди покупателей, они наконец подошли к кассе.

— И что, по-вашему, вы будете делать? — спросила кассирша, увидев их газеты.

О чем она? Эми не догадывалась.

— Делать?

— В конце концов, люди должны получить компенсацию, — протестующе заявила она, потряхивая головой в знак осуждения людского вероломства, Эми в особенности. — Вы не можете вести себя так, как будто ничего не произошло.

Как и раньше, Эми почувствовала, что ее заставляют выступать от имени всех американцев, и она не знала, как ей сдержать свое негодование по поводу критики, звучавшей лично в ее адрес. Она не имеет никакого отношения к лавине, и все же ее заставляли брать на себя моральную ответственность за катастрофу, за самых разных людей, за всю нацию, которая тоже не имела к этому никакого отношения. Это был стереотип, навязанное представление. Они говорили «вы, американцы», как будто калифорниец — это то же самое, что житель Миссисипи. Разве они не знают о том, насколько огромна Америка и какая она разная? В любом случае, как можно говорить, что американцы имеют какое-то касательство к снегопаду в Альпах! Речь не о том, что она не американка, но она — это она, она сама, а не какой-то там невразумительный образчик, представляющий всех ее соотечественников. Она даже не голосовала за нынешнего президента — определенно нет.

И в то же время Эми знала, что должна стать выше ничего не значащих личных обид; раз критика была свойственна всем европейцам, она не была направлена лично против нее. Они винили всех американцев.

А теперь ей предстоит встретиться с месье Аббу и, без сомнения, выслушать другие критические замечания.

— Не хотите пойти со мной? — предложила девушка Крамли, когда они возвращались в отель, спрятав под парками газеты, чтобы защитить их от снега, который все еще не прекращался. — Кажется, вы лучше ладите с месье Аббу, чем я.

Глава 22

У месье Аббу, ожидавшего в баре свою новую знакомую, которую ему навязали на лестнице после урока кулинарии, вид уже был совсем другой. Теперь он казался расслабленным и помягчевшим. Он следил глазами за дверью, но любезно поднялся навстречу Эми, когда она вошла вместе с Робином. Они предпочитают ликер? Виски?

— В чем конкретно состоит ваш интерес, когда вы хотите отправить умирающего господина Венна в Англию? — спросил он Эми, сразу же перейдя к этой теме, как только их обслужили. — Поскольку это противоречит моим личным интересам, я все же хотел бы это знать.

— Эми — просто ангел, она помогает просто по доброте душевной! — воскликнул Робин. — И конечно же, Бромптонская больница хорошо известна в мире.

— Обязательно нужно иметь свой интерес? — поинтересовалась Эми. — Какой циничный взгляд на жизнь! Наверное, это очень по-французски.

Она не знала, почему этот человек провоцирует ее, вынуждает делать дискредитирующие замечания о национальностях, что было на нее совсем не похоже.

— У каждого есть свой интерес. Мой — это отчасти эгоистичное, отчасти альтруистическое желание увидеть, как разумные французские законы возобладают над английским хаосом, — заявил Аббу.

— Так-так, — вмешался Робин Крамли. — И в чем же, кстати, состоят юридические различия?

На лице Аббу появилось сосредоточенное выражение, как для телевизионной камеры, а в голосе — проповеднические нотки, и он пустился в объяснения.

— Различия вполне понятные. Когда дело доходит до завещания, англичанин, составивший себе состояние, может обеспечить любой каприз своего нетвердого ума: вознаградить горничную или оставить все приюту для кошек. Он может наказать любого своего неблагодарного или неудачливого ребенка, не оставив ему ни гроша.

— Совершенно правильно, — согласился Крамли.

— Во Франции закон ясно говорит о том, кто что получает: дети получают равные доли, супруг — только небольшой процент, наследуют даже родители, они даже пользуются приоритетом перед супругами, если нет детей. Франция учитывает то обстоятельство, что состояние должно оставаться в семье. Дети получают при этом справедливые доли, ни одно поколение не может лишить средств следующее поколение, что гарантирует надлежащий порядок и прогресс в обществе. Какая же система лучше? Несомненно, французская. В такой системе вынужденного равенства многим людям живется лучше, чем когда все предоставлено случайному капризу.

— Все это подавляет, — возразила Эми. — Почему тогда люди должны беспокоиться о том, чтобы хорошо относиться к своим родителям, если они все равно получат деньги?

— Вот это я называю циничным взглядом на жизнь. Это ужасный взгляд на вещи. Люди хорошо ведут себя по отношению к родителям из-за естественного доброго к ним отношения, они их любят.

Несмотря на то что Эмиль любил своих родителей, на каком-то этапе он стал их стыдиться: темнокожие немодные жители Магриба^[92], его мать с трудом удерживалась от того, чтобы не носить платок.

— Часто дети ненавидят своих родителей, никогда их не видят, отказываются с ними разговаривать, — напомнила ему Эми.

— Нет, если они знают, что получат деньги. В Англии наплевательски относятся к своим сыновним обязанностям. Во Франции мы уважаем своих родителей, как положено. Когда невозможно управлять детьми, угрожая им потерей наследства, можно быть уверенным в том, что если они хорошо относятся к родителям, то их чувства — это естественное, не показное проявление любви.

Так об этом Эми никогда не думала. Ее родители были вполне здоровы и жили в двух часах езды от нее, в Юкайе. Она знала, что ей следует чаще их навещать.

— Триумф французского законодательства в том, что он защищает французов, — продолжал Эмиль. — Не о всех законодательствах скажешь такое. Одни создавались для того, чтобы угнетать, другие — чтобы обогатить небольшую часть… — Неожиданно Эмиль оглянулся и быстро встал: — Разрешите представить вам мою жену, Виктуар, — сказал он.

К ним подходила миловидная, деликатная блондинка — вероятно, как правильно догадалась Эми, еще один отпрыск таинственного Венна.

— Mais oui^[93], вы же друг Матап^[94], — сказала Виктуар. — Она говорила, что я должна зайти к вам поздороваться. Она рассказала, что нашла для вас замечательную квартиру.

Те несколько секунд, что Виктуар говорила, дали Эми возможность расставить все по местам: Жеральдин Шастэн была матерью Виктуар, а Виктуар кем-то приходилась Веннам — да, сводной сестрой. Этот мужчина женат на Виктуар. Мир показался Эми уютным и маленьким, таким же, как Силиконовая Долина. Но как печально, что такая милая дочь Жеральдин замужем за этим хоть и красивым, но таким неприятным человеком!

После того как Аббу, он и она, ушли обедать, Эми еще задержалась в баре, чтобы просмотреть «Геральд трибюн», и стала вчитываться в заметки, имеющие отношение к лавинам. Там говорилось, что у американского госдепартамента состоялась небольшая демонстрация группы — их называли чуть ли не «грязными политиканами», — которая требовала полного отчета и открытости, когда речь идет об американских самолетах, базирующихся за границей, которые могут снова стать причиной несчастных случаев, и на этот раз — на территории ценных союзников. Источник сообщил газете, что правительство подвергает риску ни в чем не повинных американских туристов, не предупреждая их о растущей враждебности в тех местах, которые раньше были дружелюбны по отношению к американцам и где Америка спровоцировала катастрофы и смерть людей. Эми задумалась, хоть и не серьезно, о том, не относится ли к этим местам и Вальмери.

Главной новостью за обедом в отеле «Круа-Сен-Бернар» стали два американских офицера в форме, которые обедали за одним из столиков. Кто-то говорил, что это армейские, кто-то — что это летчики, издалека трудно было сказать с уверенностью.

— Думаю, это армейские, — сказала Мари-Франс Шатиньи-Дове. — Мне кажется, летчики носят синюю форму.

Князь с княгиней согласились. После обеда в баре было слышно, как кое-кто из гостей критикует администрацию отеля за то, что допустили этих офицеров в столовую.

— Это те же самые парни, которых мы видели в деревне. Они расспрашивали местных продавцов, — сообщил Робин Крамли.

Все согласились с тем, что присутствие офицеров как-то связано с лавинами. Утренние бюллетени по-прежнему лежали на столах.

«Американцы отрицают присутствие своих ВВС. Представитель Пентагона сообщает, что ни одного американского самолета не было вблизи Альпийских гор, не считая района Валь-мери, где на прошлой неделе произошел катастрофический сход лавин, унесший в результате девять жизней».

Обед Поузи и Руперта с их новой сестрой Виктуар и ее симпатичным мужем прошел без осложнений, хотя их и можно было ожидать, поскольку Поузи провела в постели с мужем Ви некоторое время перед обедом. Эмиль обращался с ними обеими с равнодушной вежливостью, его приятная улыбка и довольно циничные рассуждения адресовались всем, кто хотел их принимать, — так обычно ведут себя люди, привычные к выступлениям на публике. Все, что Поузи могла сделать, — это воздерживаться от того, чтобы не наступать под столом на ногу Эмиля и не дотрагиваться до его руки.

И Руперту, и Поузи Виктуар сразу же понравилась. Руперт чувствовал настоящую родственную близость и мог сказать, что и Поузи по отношению к внезапно обретенной сестре чувствует то же самое. Их как будто что-то притягивало друг к другу; должно быть, в том, что они признали Виктуар, виноваты гены, в которых запрограммировано ощущение явного родства, настолько сильно они чувствовали с ней связь. Конечно, было семейное сходство, но было и что-то большее: как будто вдруг идеал сестры, о котором говорится у Платона, вдруг воплотился в хорошей (очевидно) Виктуар, вместо (плохой) Поузи. Дело не в том, что Поузи такая уж плохая, но даже во время этого обеда она проявила некоторые из своих худших черт: нетерпеливость, зажатость, даже жадность. Руперт заметил, что она смотрела на Эмиля: просто перехватил случайный взгляд, сказавший ему, что надвигается буря. Возможно, Поузи хотелось, чтобы Эмиль ушел, чтобы они могли поговорить с Виктуар, а может, ей не нравятся французы.

Они рассказали Виктуар о своей семейной жизни с отцом, подчеркивая его заслуги издателя и приглушая родительские недостатки. Поведали о разводе, и о характере, и о нынешних занятиях их матери. В свою очередь, Виктуар рассказала о своей матери, Жеральдин, но призналась, что не может себе представить маму без отчима, Эрика, который, и она подчеркнула это, был ее «настоящим» отцом, не считая того, что еще девочкой ее мама имела короткую связь с Венном, которому тогда было около двадцати.

— Trop dommage^[95], что я узнала о нем только сейчас, — вздохнула она. — Теперь уже слишком поздно.

— О нет! — запротестовала Поузи. — Бромптонская больница пользуется известностью, мы еще не оставили надежду.

— Что ж, — произнесла Виктуар, — расскажите мне что-нибудь еще. Ваши родители сохранили хорошие отношения?

— В общем-то, нет. На самом деле они друг друга ненавидят. Но я думаю, что его брак с Керри был вполне счастливым, — сказал Руперт.

— Да, бедняжка Керри! — вскричала Виктуар. — Я должна обнять ее. Она поправится? Ох, и бедный малютка, маленький сирота!

«Да, — подумал про себя Руперт, — вот кто забрал себе все хорошие качества, а Поузи просто сучка». Странно, но факт: только теперь на глаза Поузи навернулись слезы.

Они обсудили завтрашнюю прогулку в Сен-Жан-де-Бельвиль. Поузи знала, что в каждой бочке меда есть капля дегтя. Чудесная перспектива ехать куда-то в машине вместе с Эмилем теперь омрачилась приездом Виктуар. К счастью, Виктуар отклонила предложение разделить с ними ланч; она сказала, что вместо этого собирается пойти в больницу, чтобы увидеть незнакомого ей отца. Поузи недоумевала: понимает ли Виктуар, в каком положении находится их отец? Он в коме, очень глубокой, подчеркивали они, ничего не чувствует. Возможно, Виктуар не признавала таких абсолютных вещей, как кома; может быть, она, как луч света, могла сквозь нее пробиться? Она была необыкновенно светлым человеком. А может, поскольку у нее пока не было личных чувств к отцу, ее это все не очень волновало?

Поузи также думала о том, что Виктуар не выглядит как женщина, которая не отпускает от себя мужа, хоть Поузи и чувствовала ее обожание и желание, направленные на него. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не проявлять самой таких же чувств. Конечно, ей бы не хотелось, чтобы Виктуар обо всем узнала, но еще больше она не хотела, чтобы об этом узнал Руперт, который и без этого ее не одобрял. Она понимала, что не стоит рассчитывать, что позже Эмиль обнимет ее украдкой в коридоре. Не навлечет ли ее кровосмесительный адюльтер трагическое проклятие на дом Веннов? Может, из-за любовных приключений ее отца ей предначертано судьбой идти по его стопам? Возможно ли, что на всех них лежит проклятие, как в греческой драме? И какое же? Как у Эсхилла? На ее глаза почему-то снова набежали слезы.

Ощущая неожиданный спад настроения и обычной общительности, Эми после обеда пошла к себе в номер и включила телевизор. Она пропустила самое начало программы, которую показывали в это время, но, очевидно, это была сказка или историческая драма. На экране мужчина с внешностью аристократа разговаривал с женщиной, одетой в строгий костюм и выглядевшей как гувернантка. На заднем плане возвышался красивый замок картина была вполне европейской и даже достаточно успокаивающей, для того чтобы на несколько минут привлечь внимание. На аристократе были сапоги для верховой езды, и в целом он напомнил Эми ее мысли о бароне. Мужчина и женщина вместе смотрели вниз с холма, на то место, где шофер высаживал из большой машины пятерых хорошеньких девушек в детских платьицах и доставал их чемоданы. Девушки весело смеялись. Новый кадр: аристократ пристально смотрит на молоденьких девушек, заметив это, гувернантка понимающе ему улыбается. Он тоже отвечает ей улыбкой и пожимает руку. Девушки несут чемоданы в замок.

Новая сцена на лужайке. Группа девушек расположилась на складных стульчиках с коробками красок и кистями. Одна из них, одетая в белое платье с голубым поясом, позирует для остальных. Гувернантка держит открытку с изображением полотна Гейнсборо, и модель старается принять такую же позу. Гувернантка смешивает открытки и приказывает им принять новое положение, как у Ватто. Эми многое понимала, не зная французского языка, но она думала, что уже лучше воспринимает французскую речь на слух: она могла выделять слова «merci» и «à bientôt» и несколько других фраз.

Гувернантка показывает девушкам картину с классической обнаженной натурой, чтобы они могли повторить изображение. Хихикая, девушки сбрасывают одежду. Теперь они голые. Две из них встают на голову, их лобки находятся прямо перед камерой. Девушка, стоящая справа, начинает подстригать лобковые волосы одной из тех, что стоит на голове. Гувернантка с картинкой в руке требует сказать, чем они заняты.

Очень хороший вопрос, Эми тоже хотела бы это знать. «Pas de poil»^[96], — говорят они. Эми посмотрела в словаре слово «poil» — волосы, шерсть, лобковые волосы. Девушки показывают картинку, на которой изображены мраморные нимфы: у них на лобке нет волос. Из окна благородный барон похотливо наблюдает за тем, как девушки принимают позы, как на картине.

С удивлением Эми посмотрела на часы и на значок, указывающий канал: один из главных каналов, не какой-то частный канал, на который надо отдельно подписываться! Порно! Дети по всей Франции могут сейчас это смотреть! Она сразу почувствовала себя потрясенной, даже смущенной, и резко выключила телевизор. Эми не считала себя ханжой, но вдруг Кип в своем номере смотрит в этот момент телевизор? Подростку смотреть такое вредно! Кроме того, ужасно, если в ее счет будет вписана плата за порно. Как ненормально, что французы разрешают показывать такие программы в прайм-тайм. Но конечно, они ведь французы. И что после этого думать?

ЧАСТЬ III Снег

Être ou ne pas être. Telle est question ^[97]

Je suis ici envoyée de pas Dieu… pour vous bouter hors de toute la France ^[98].

Глава 23

Американцы часто удивляются, когда обнаруживают, что Европейские Альпы более скалистые, имеют более угрожающие размеры, что они более красивы, непонятны и неприступны, чем их величественный североамериканский горный хребет Скалистые Горы. Большинство американцев считает, что Альпы — горы пологие, гладкие и старые. Так считала и Эми, пока сама все не увидела. Рекламная брошюра разъяснила ей, что единственное, в чем Альпы не могли спорить со Скалистыми Горами, — это высота: они были не выше. По-видимому, весь европейский континент начинался с более низкой точки, прогибаясь под тяжестью тысячелетий. Однако Альпийские горы образовались позже, чем горы в Сьерра-Неваде, отсюда и неизвестные и сложные вершины, большие по площади ледники и реки изо льда, которых не было в Сьерра-Неваде.

Из рекламы Эми узнала о том, что долина Вальмери представляет собой одну из долин системы, состоящей из четырех долин, которые прячутся среди величественных горных пиков у границы Франции и Швейцарии. Горы покрыты снегом с ноября по май, а иногда и по июнь, и летом по ущельям сбегают целые потоки воды, а дикие цветы и животные делают эту идиллию еще более полной. Летом сюда доставляют из окрестных деревень коров, часто с надетыми на шею, по швейцарскому обычаю, колокольчиками, и они пасутся на местных лугах. Люди живут в этих местах тысячелетиями. Недавно на поверхность был поднят доисторический лед, в котором были обнаружены останки погребенного там скалолаза каменного века, одетого в плащ и трогательные ветхие сандалии.

Именно эти бескрайние просторы и должна была теперь пересекать группка лыжников. Руперт спустился к завтраку в лыжном костюме, уверяя себя, что если с отцом все пойдет согласно плану медиков, то уже сегодня к концу дня его доставят в Бромптонскую больницу. Поскольку лететь вместе с отцом в маленьком самолете, набитом медицинской аппаратурой, позволят только врачам, господин Осуорси, по собственному своему настоянию, полетит в Лондон частным рейсом из Женевы, чтобы встретить в аэропорту самолет с Венном, а Поузи и Руперт вернутся в Англию на машине поздно вечером или утром на следующий день. Пока же им не разрешали крутиться под ногами у медиков, которые готовили отца к отправке, и у Руперта не возникло чувства вины, когда он решил провести последний день здесь, катаясь на лыжах. Свое дело они сделали.

— Да, последний наш день здесь, — пожаловалась Поузи, размышляя о том, какими призрачными бывают иногда подарки судьбы, как омрачается счастье предчувствием его окончания.

Она не могла выдать причину своей печали, но Руперт почувствовал настроение по ее тону. Он ел тост и смотрел за окно, где над вершиной горы Бенуа загорался рассвет и где собирались облака. Означали ли эти облака, что день обещает быть серым или что они собираются покинуть небосклон и оставить небо чистым и светлым как раз для предполагаемой лыжной прогулки в Сен-Жан-де-Бельвиль?

— Ты заедешь в больницу? — спросил он у Поузи, желая, чтобы рядом с отцом оказался член семьи, пусть даже это будет и не он сам. — Ты сможешь проводить отца и вернуться сюда. Тогда после того, как я вернусь, примерно в пять, мы сможем отправиться в Лондон.

Но он ошибался, предполагая, что чувство долга возобладает над Поузи. Она, Эмиль и Робин Крамли собирались встретить его и других лыжников и вместе перекусить. Поузи вызвалась всех подвезти.

— Я не могу их бросить, — улыбнулась она. — Представлять семью в больнице будет Виктуар.

— Мне так хочется провести вместе с обретенным отцом все утро, пока его не погрузят в самолет, — сказала она.

В это время она играла со своим сводным братиком Гарри под присмотром няни.

— Я поговорю с ним, — пообещала Виктуар. — В каком-то измерении он нас слышит. Я расскажу ему о его первых внуках и сыграю ему на флейте. Только подумайте, его внуки старше его младшего сына! Говорят, что музыка может проникать в человеческое сознание даже тогда, когда оно уже отлетает.

* * *

В девять тридцать Кип, Эми, Руперт и мадам Мари-Франс Шатиньи-Дове встретились у подножия подъемника и стали ждать Поля-Луи, который должен был быть их проводником. Князь проснулся с головной болью и не смог к ним присоединиться. Джо Даггарт, который тоже накануне собирался ехать с ними, пришел, чтобы отпроситься: он сказал, что должен ехать с американскими следователями. Двое военных, которых Эми видела накануне вечером, одетые в белые парашютно-десантные комбинезоны, стояли рядом со снегоходом, поджидая Джо Даггарта, но не подошли к ним, чтобы поздороваться.

— Зачем они разрешают применять здесь снегоходы? — забеспокоилась Эми. — Мне кажется, что в американских национальных парках пользоваться ими запрещено.

— Снегоходы считаются спасательным транспортом, — заверил ее Даггарт. — В обычных случаях пользоваться снегоходами не разрешается. Я не уверен насчет американских национальных парков.

— Европейцы не так чувствительны к шуму, — заметила Эми. — Все эти автомобильные гудки, мотороллеры и колокольный звон.

Сказав так, она сразу же поняла, что допустила бестактность. Остальные не упоминали о тех шумах, которые замечали в США, но по выражению лица Мари-Франс Эми поняла, что она сама была к этому нечувствительна. И Эми не хотелось портить день шовинистическими замечаниями.

— Почти так же, как американцы, — добавила она, торопясь исправить положение. Ей пришло в голову, что впервые в жизни она оказалась единственной американкой в группе — ну, не считая Кипа, конечно. В то же время ей было легко, как будто она была им не чужая. По крайней мере, на лыжне она вполне вписывалась в их компанию, в отличие от урока кулинарии или застольной беседы, пусть даже ее это не очень беспокоило.

Свое удовольствие от пребывания в отеле «Круа-Сен-Бернар» Эми объясняла, во-первых, большим количеством людей, которые говорили на английском языке, хоть они делали это далеко не всегда и несмотря на то, что это не помогало ей учить французский, во-вторых, общим дружеским настроем и хорошими манерами собравшихся здесь людей, даже французов, в отличие от того, что вам часто доводится о них слышать, и, наконец, везением: ей посчастливилось оказаться среди очень милых, интересных людей. Даже английский братец, который поначалу казался британской смесью сдержанности и вежливости, все больше становился похожим на приятного нормального парня и довольно хорошего лыжника. Она начала подумывать, не продлить ли ей свой отпуск в горах, перед тем как отправиться на поиски новых приключений в Париж.

Все надеялись, что им предстоит чудесный день. После появления нескольких голубых окошек небо совсем очистилось, что обещало солнечную погоду, а снег оказался просто идеальным для катания на лыжах: ночью землю немного припорошило свежим снежком. В своих ярких костюмах они походили на космонавтов, высадившихся на белой планете, или на спортсменов, готовых выступить на Олимпийских играх, особенно Кип, на парке которого имелись разные петельки и зажимы для походного снаряжения и у которого были толстые поношенные перчатки и потертые ботинки, внушающие к нему уважение, как к бывалому лыжнику.

Хорошенькая американка Эми вела себя спокойно и уверенно. Руперт относился к ней немного настороженно после собрания у господина Осуорси, на котором она задавала острые вопросы. Кроме того, ее голос, такой же ужасный, как у некоторых американок, имел, несомненно, американские интонации. Руперт всегда настороженно относился к деловым женщинам, как и положено это делать, но в качестве лыжницы она показалась ему очень милой и женственной, и мадам Шатиньи-Дове тоже оказалась спокойной и уверенной. Что касается того, насколько хорошо они катались, то этого не узнаешь, пока не начнешь спуск, как и в теннисе — пока не сыграешь первую партию. Присутствие Поля-Луи ободряло. Это был красивый загорелый француз, молчаливый, с приятными манерами. Знакомясь с Рупертом, он коснулся его руки своей затянутой в перчатку рукой, как это делают боксеры, приветствуя друг друга на ринге.

— Спасибо, что подумали обо мне, планируя эту вылазку, — обратился Руперт к Эми. — Мне бы не хотелось упускать такую возможность.

— О, не благодарите меня, — откликнулась Эми.

Когда все собрались, можно было отправляться. Разделившись на пары, они расселись по креслам подъемника и понеслись к небу, думая каждый о своем. Чтобы добраться до Сен-Жан-де-Бельвиль, требовалось проделать хороший путь, как это уклончиво называлось: каких-то тридцать-сорок километров, начиная с вершины ледника, которая находилась в трех тысячах футах над ними и к которой вела сложная система канатных дорог, потом захватывающий дух спуск по крутым склонам в направлении самой отдаленной из долин. Руперту показывали маршрут на карте, но теперь, воочию увидев высоту гор и необозримость пространства, которое им предстояло преодолеть, он на минуту засомневался, достаточно ли прочны его лыжи, чтобы он мог не отстать от остальных, и насколько трудным для него окажется местный рельеф.

— Ooh-la-la, que c’est beau!^[99], — сказала Руперту Мари-Франс — она сидела с ним рядом. Она смотрела на проплывающие под ними мерцающие горные пики, похожие на взбитые яичные белки.

— Да, абсолютная красота, и ничтожность человека и тому подобное, — согласился Руперт. По лицу женщины было видно, что она очень удивилась, услышав такое из уст англичанина: она весело шлепнула себя по коленке.

— Oui, c’est super beau^[100], — сказал Поль-Луи Эми, которую он никогда не упускал из виду, так как она была его основной клиенткой. Хотя, как хороший пастух, он следил за всей группой. Пока они висели в воздухе, преодолевая пространство, Эми обернулась и крикнула остальным, что никогда не видела ничего похожего на этот простор, где не ступала нога человека, и горы, укрытые снегом и облаками, такие равнодушные к человеческому вторжению. В этом и состоял смысл лыж: наслаждаться красотами природы и вспоминать о ничтожности человека перед ее лицом. Эми хотелось испытать более оригинальные, более сокровенные чувства, чем это. Какой ограниченной она себя чувствовала, какаятрагедия, что она не родилась поэтом или кем-нибудь другим, обладающим эмоциональным творческим характером, кем-то, кто знал бы, что делать с эмоциями, которые охватили ее в этот момент. Она сразу же ощутила восхищение Робином Крамли, который пытался выразить невыразимое, и снова дала себе обещание прочитать его стихи.

Кип сидел с отсутствующим видом. Его мысли бродили совсем в другой стороне. Он думал о том, что видел вчера: о том, как Керри на минуту привала в сознание. Никто этого не видел и не поверил ему, как будто, если вы молоды, то не должны верить тому, что видите собственными глазами. Кип был в подавленном настроении, потому что все еще думал, что это он стал причиной лавины, и к тому же он беспокоился о сестре, так как не навестил ее в больнице сегодня утром. Может, ему повернуть назад и съехать до больницы на лыжах? Наверное, он снова возьмет с собой Гарри. Возможно, теперь, когда холод, сковавший ее сознание, немного отступил, она сможет услышать своего малыша? Когда они поймут, что именно он стал причиной лавины?

Другие лыжники удивлялись Кипу, который время от времени съезжал с лыжни и громко кричал и гикал в каньонах, — никто не понимал почему. Мальчишеское поведение не могло объяснить все это. А он пытался узнать, мог ли он заставить снег сдвинуться с места просто звуком своего голоса.

— Здесь лавина Вальмери застигла лыжников. Взгляните на тот мусор: это остатки веточек и сломанные деревья, — Поль-Луи показал на другую сторону склона. Эми думала о том, где находились в тот момент бедные лыжники и как их нашли в глубоком непроходимом снегу, заполнившем ущелье справа от них? Бывала ли там она сама? Что-то, находившееся за пределами видимости, очень ее напугало.

* * *

Лыжи — это очень одинокий вид спорта: лыжник находится наедине со своими коленями и лодыжками, ощущением ног в ботинках, мыслями только о следующем трамплине или повороте на трассе, пока он не достигнет конца пути у подножия склона и не сможет присоединиться к своим товарищам, чтобы спуститься на фуникулере. Тогда они начнут обмениваться впечатлениями и радоваться. Сидя в кресле подъемника над леденящим душу пространством, можно было немного поболтать, закрывшись от солнца, или повозиться с креплениями. Оставшиеся километры были преодолены без осложнений, в общей компании, но по одному, и все были довольны, особенно, когда стало ясно, что они не вызвали неудовольствия Кипа своими лыжными навыками. На северных склонах оказалось несколько ледяных проплешин, но в целом они добились хороших успехов, наслаждаясь прекрасным пейзажем, покусыванием мороза, сверканием снега и скрипом лыж. День был достаточно светлым, за исключением тех недолгих мгновений, когда на солнце набегали легкие облачка, вскоре уносимые прочь легкими порывами ветра. Небольшие команды французских детишек, похожих на крошечных лесных троллей, проносились мимо них со свистом в сопровождении белоснежек — их monitrices^[101].

— Начались школьные каникулы, — сказала Мари-Франс.

К своему стыду, Эми дважды упала, и Поль-Луи каждый раз бодро шагал вверх по склону, чтобы помочь ей подняться. Мари-Франс тоже упала, а флегматичный стиль Руперта, стиль выходного дня, позволил ему обойтись без неприятностей. Руперт наслаждался, чувствуя лыжи на поворотах, замечая, как растет в нем уверенность, как хорошо работают колени. Еще одна неделя здесь — и он будет в форме, может, даже лучшей, чем раньше. Явное свидетельство наличия у него достаточных сил заставило его вернуться к вопросам о смысле жизни. Хотел ли он провести остаток ее в Сити, там, где он оказался и в отношении чего имел обязательства? Должен ли он перейти на товарные фьючерсы? Должен ли он вернуться к философии и вести жизнь, в которой будет время для лыж и других подобных вещей? Такая жизнь была бы славной и активной, наполненной поэзией и встречами с такими хорошенькими девушками, как Эми или изысканная француженка, мадам Шатиньи-Дове? Обе женщины казались намного ярче и интереснее, чем сговорчивые девушки, с которыми он встречался в Лондоне, или даже те, которых можно было увидеть здесь, в Вальмери. Он обнаружил в деревне целый выводок англичанок, живущих в шале, и собирался туда сегодня после обеда. Их всех звали Генриетта или Лавиния, и большинство из них уже нашли себе пары в лице своих лыжных инструкторов, но они были общительными и приветливыми, и там было довольно уютно, по крайней мере, он оказывался среди людей своего возраста, и с ними было легко находить общий язык, в отличие от людей, живущих в отеле. Он выльет пива, может быть, потанцует, заведет с кем-нибудь многообещающий разговор, а потом вспомнит об отце и вернется в отель, горюя о случившемся.

Прелесть лыж в том, что вы не можете размышлять о своих надеждах и строить планы на жизнь, пока вы на лыжах: катаясь, вы должны думать только о катании, о трассе, о переносе тяжести тела, о коленях, о расслаблении лодыжек. Руперт ехал быстрее, чем обычно, почти так же быстро, как Кип. Часа два они держали путь на восток, через горные долины, поднимаясь по канатным дорогам и на фуникулерах, спускаясь по лыжне, а иногда и по бездорожью. Наконец Поль-Луи остановил их на очередной вершине и указал вперед. Внизу они увидели маленький веселый шпиль церкви Сен-Жан-де-Бельвиль и почувствовали запах дыма, который шел из труб домиков, расположенных в этой деревне. Издали они казались маленькими каменными строениями, совсем почти незаметными на фоне огромных каменных глыб, которые возвышались вокруг деревни, припорошенные снегом. Им рекомендовали бистро «Эдельвейс», которое пользовалось уважением, и служащие отеля позвонили туда, чтобы заказать для них столик.

Поскольку все утро они провели на лыжах, выказав известный энтузиазм и даже некоторое мастерство, многообещающая перспектива вскоре съесть ланч и предвкушение легкого и продолжительного спуска к ресторанчику вызвали у всей компании воодушевление. Теперь Руперт мчался быстрее Эми, которая, завидев деревню, умерила свою скорость, как будто опасаясь, что что-нибудь может помешать ее благополучному прибытию и давно заслуженному отдыху. Они летели вниз по направлению к деревне, оставляя на снегу красивые симметричные дуги, подтверждающие правильность ритмичных поворотов и крепость их бедер.

Глава 24

Группа, в которую входила Поузи, отправилась из отеля в ее машине около одиннадцати. Они планировали заехать в больницу в Мутье, это было по дороге в Сен-Жан-де-Бельвиль, чтобы проведать отца и Виктуар. Самолет ожидали только во второй половине дня, поэтому все были удивлены, обнаружив у кровати Венна группу людей в зеленой униформе, которые на немецком языке обсуждали вопросы, связанные с транспортировкой пациента, которому требовалась система жизнеобеспечения.

— Этот человек жив только потому, что за него дышит машина, — в сотый раз говорил доктор. — Весьма прискорбно, что решено везти его в Англию, чтобы он испустил там свой последний искусственный вздох.

Возможно, доктор надеялся, что англофобские настроения заставят швейцарских медиков оказать сопротивление этому английскому маневру. Теперь, когда транспорт для больного стал реальностью, в Эмиле возобладало не совсем бескорыстное негодование, из-за Виктуар: он считал, что она теряет свое наследство, и Эмиль поддержал доктора: Венна не следует увозить в Англию. Поузи с ним согласилась, и медики, прибывшие за Венном, привыкшие к одобрению и поощрению своей работы, оказались совершенно сбиты с толку противоречивыми возражениями членов семьи жертвы.

— Вы должны выступить против английского юриста или этой американки, дайте им знать, что вы разоблачили их циничный и лицемерный замысел, — сказал доктор Ламм Эмилю и Поузи таким злым тоном, что Эмиль приписал его задетой профессиональной гордости доктора. На самом деле Эмиль колебался по поводу того, как ему провести сегодняшнее утро: то ли поехать на этот пикник в горах, то ли остаться в больнице и вмешаться во все это от имени своей жены, Виктуар.

Отсрочка получилась сама собой. Оказалось, что для доставки Венна из больницы в ближайший город, Альбервиль, где находился единственный здесь аэропорт, в машине скорой помощи потребуется специальный прибор для электрогенератора, о котором медики не подумали заранее. Этот прибор сейчас доставляли самолетом из Женевы, но, по-видимому, подготовка к отправке больного не решится раньше второй половины дня. И Поузи и Эмиль почувствовали облегчение: им не надо было отказывать себе в удовольствии поехать вместе на ланч, и у них было время для преодоления еще одного препятствия. Может быть, за это время Венн чудесным образом откроет глаза?

— Тебе не кажется, он выглядит лучше? Как будто он знает, что едет домой, — сказала Поузи.

С нелегким сердцем они ушли из больницы как раз тогда, когда приехал господин Осуорси, и отправились по заснеженной дороге в направлении Сен-Жан-де-Бельвиля, в предвкушении встречи с лыжниками: Эми, Рупертом, Полем-Луи и мадам Шатиньи-Дове. Поузи, во власти дурных предчувствий, обернулась и долгим взглядом посмотрела на отца, словно прощаясь с ним, но никто не захотел признаться в мрачных чувствах, владевших ими.

Виктуар села рядом с Венном. Некоторое время она изучала лицо этого незнакомца и, не найдя никакого сходства с собой, все-таки начала испытывать сожаление о том, что ей так и не удалось с ним познакомиться. Достав флейту, она пересела на кровать к своему отцу. Она чувствовала только то беспокойство о больном, какое испытывал бы на ее месте любой человек, и была разочарована тем, что не может испытать более глубокие чувства к этому человеку, лежащему совершенно неподвижно, которому она была обязана своим существованием. Она смирилась с мыслью о его отцовстве. Ей пришлось. Если бы ее отцом был кто-то другой, то и сама она была бы кем-то другим.

Она с удивлением поняла, что такие раздумья больше подходят для ребенка, но ведь у нее раньше не было возможности подумать об этом. Она порадовалась, что ей удалось избежать этой судьбы — стать не собой, а другим человеком, хотя в том, что этот кто-то мог бы быть лучше, чем она, ничего хорошего не было. В результате получила неизбежную боль в спине и прямой нос. Такие размышления, однако, не ведут ее к более глубоким чувствам по отношению к господину Венну. Она должна сделать все возможное, чтобы помочь ему. Пока медики осматривали больного, обсуждали его транспортировку, ожидали свое недостающее оборудование, Виктуар исполнила для отца адажио из «Андромахи» Люлли.

* * *

Для такой американки и городской жительницы, как Керри Венн, которая выросла в Портленде, штат Орегон, музыка, постоянно звучащая как фон в американских магазинах и на эскалаторах, была неотъемлемой частью сознания. Ощущение, что она слышит музыку, было не таким четким — она не могла бы уверенно сказать, что слышала эту музыку и даже узнала ее: «Мы мирные овечки…» Это был просто рефлекс памяти. Мелодия, исполняемая на флейте, вытеснила все остальное и стала ее сознанием на какой-то момент, пока в голове не собрались обрывки мыслей и она не поняла, что слышала эту мелодию раньше. Ей показалось, что ей снится сон, потом она отделила себя от сна и почувствовала, что под ней находится кровать, а на ней — легкое покрывало. Она осознала, что лежит в кровати и что реальные звуки музыки адресованы ей.

Керри открыла глаза. Потолок Что-то мешает, какие-то штуки привязаны к ее рукам и больно тянут кожу с тыльной стороны обеих рук. Трубочка или что-то подобное между ног. Кажется, это больница. Тогда почему звучит прекрасная музыка, которой положено звучать на другом краю белой пустыни, где она, как ей казалось, только что была? Музыка прекратилась, и над ней появилось красивое улыбающееся лицо.

— Superbe^[102], — сказал какой-то голос, — она просыпается. На нее внимательно смотрели сверху другие лица. Керри на секунду отлетела туда, где только что была, затем опять вернулась назад. Кто-то что-то накручивал ей на руку. Ее попросили, и Керри сжала руку.

— Oui, oui, oui, — сказала медсестра. — Elle serre la main^[103].

Керри подчинилась приказу и открыла глаза. Медсестры улыбнулись друг другу, и сестра Бенедикт пошла звать доктора, потому что именно он должен был решить, когда отключать аппарат для коматозных пациентов, а ее кома уже отступала, и скоро ей уже будут не нужны дыхательные трубки, монитор сердечной мышцы и все остальное, и можно будет говорить и вознаградить себя за терпение. Это потрясающее событие быстро распространилось по больнице и достигло даже медиков, прилетевших забирать коматозного мужа их пациентки и его сложную систему трубок и аппаратуры и укладывавших все это на носилки вместе с ним. На некоторое время они оставили свое дело, чтобы посмотреть на эти глаза, открывавшиеся и закрывавшиеся по команде, и чтобы полюбоваться на жену, которая была более послушна и к которой явно возвращалось сознание.

— Bienvenue, madam^[104], — произнес кто-то, и другие голоса вокруг говорили: «Воп, Керри, bon»^[105]. Она постаралась снова найти первое лицо — таким милым, приветливым оно было. И вот нежная флейта заиграла опять, и кто-то погладил ее по голове, и голоса вокруг стали громче. Керри попыталась поднять голову, но не смогла. Она почувствовала, что ее горло что-то сжимает, в горле торчали какие-то предметы, похожие на прутья, они причиняли боль, и она постаралась до них дотянуться, чтобы вытащить.

— Успокоительное, — сказал кто-то. — Мы не можем вынуть трубки до завтра, пока не убедимся, что все в порядке. Может быть, сегодня, ближе к вечеру. А до этого — легкое успокоительное. Ей не надо говорить.

— Теперь она быстро придет в себя, — послышался другой голос.

— Бедная женщина, — говорили друг другу медсестры, пока продолжалась подготовка Венна к отправке. — После таких страданий очнутся, чтобы узнать, что мужа увезли в Лондон.

— Представьте только, как обрадуются остальные, — сказала Виктуар, откладывая флейту. — Я теперь думаю, не надо ли мне поехать в Лондон с господином Осуорси. Вижу, что отец еще больше нуждается в музыке: его жена, кажется, и так собиралась прийти в себя.

Обсуждение продолжалось. Часть его Керри слышала — временами она погружалась в забытье, а потом из него выныривала: туда и обратно. Кто-то что-то добавил ей в физиологический раствор, и она заснула глубоким сном.

Было уже больше часа. Деревня Сен-Жан-де-Бельвиль состояла из серых каменных домов, поросших мхом, устойчивых, защищенных от лавин. Они с самодовольным видом теснились в неглубоком ущелье, по которому проходило русло небольшой покрытой льдом речушки. Эми решила, что никогда в жизни не видела ничего более красивого. Бистро «Эдельвейс» было хорошо видно с другой стороны ровного поля, находившегося у подножия склона, по которому они спустились, и они направились к нему, кто на лыжах, кто сняв их и неся в руках. Дойдя до дома, они поставили лыжи на стенд, укрепленный около каменной стены. Владелец заведения поджидал их у двери и сообщил, что их друзья уже тут. Войдя, они увидели, что в нише у окна был организован столик на восьмерых, за столиком сидели Поузи, Эмиль и Робин и наливали себе из кувшина белое вино местного производства. Они оставили Виктуар в больнице. В ответ на взволнованные вопросы Руперта они сообщили, что с самолетом все идет по плану.

Компания, прибывшая на машине, приветствовала лыжников и громкими поздравлениями, в которых, однако, сквозила небольшая зависть. Эми посадили рядом с Робином Крамли, и она оказалась напротив Эмиля и Поузи, сидевших подле друг друга с видом, который был знаком Эми, но который она затруднялась определить — тесного знакомства, когда люди чувствуют себя непринужденно в присутствии друг друга. С другой стороны рядом с Эми оказался Поль-Луи, он налил ей в бокал вина, предупредив:

— Я вам много не наливаю: мои лыжники должны вернуться в целости и сохранности.

Владелец ресторанчика предложил им на выбор несколько местных блюд: тарталетки, фондю, раклетт^[106] и ликер, приготовленный из местных растений: им показали одно из них — оно росло в кадке у окна. Эми предоставила выбирать Полю-Луи, который решил, что все будут есть раклетт, зеленый салат и возьмут еще вина.

— Ну, что там было? Что вы делали? — посыпались на них вопросы. Однако все лыжники испытывали совершенно одинаковые чувства по поводу замечательно проведенного утра и не нашли в себе достаточных сил для красочных описаний. Они, или скорее Руперт, отчитались о своих ощущениях на крутых сверкающих склонах и безбрежных ледяных просторах. Вскоре все оживились: на столе появился специальный агрегат для изготовления раклетт, впечатляющих размеров машина, похожая на гриль. С ее помощью надо было расплавлять кусочки сыра на поверхности вареного картофеля — официант продемонстрировал, как это надо делать.

Эми по-прежнему была в восторге от того, что среди ее товарищей — представители разных национальностей. И хотя дома все ее друзья и коллеги, несомненно, были личностями, но все были при этом американцами, за исключением двух человек, приехавших из Индии. Англичанин Крамли казался Эми особенно смелым, к тому же он явно обладал организаторскими способностями. Несмотря на то что сам он не ходил на лыжах, Крамли, по мнению Эми, являлся связующим звеном их компании: очевидно, в его жилах текла кровь полярных исследователей. Француженка Мари-Франс отличалась утонченной элегантностью и бесстрашием, хотя ей и приходилось прятаться от солнца. В этом француженка была не одинока: на удивление, атлета Поля-Луи тоже беспокоили эти проблемы, хотя загар и входил в число опасностей, связанных с его профессией. Казалось, Поль-Луи ничего особенного не делал, но он дал Эми массу полезных советов по поводу того, как заранее определять неровности на лыжне. Он, Мари-Франс и Эмиль, все соотечественники, хотя и из разных слоев общества, по-видимому, были чем-то связаны, это подтверждалось их анекдотами о французах, некоторым опасением того, чтó англичане могут сказать или сделать, и их одинаковой реакцией на то, что случилось потом. Эми также заметила, что Поузи беспокоило присутствие Эмиля, даже несмотря на то, что тот был ее родственником, но это как раз можно было понять: присутствие Эмиля ее тоже заставляло волноваться.

Лишь только наладился процесс изготовления раклетт, как спокойствие горной деревушки было нарушено агрессивным вторжением чужеродного громкого звука, который не мог быть не чем иным, как только звуком работающих двигателей. Под окнами ресторанчика ревели и кашляли машины, потом зазвучали мужские голоса, и Эми показалось, что внутри уютного зала в деревенском стиле почувствовался запах бензина. Дверь широко распахнулась, и в зал ввалилась группа из восьми человек. Все они были в рабочей спецодежде и в касках, было ясно, что все они американцы, те, что отъезжали утром на снегоходах, и среди них был Джо Даггарт.

— Mon Dieu! — воскликнул Эмиль. — Quel ennui!^[107]. Какая досада.

— По крайней мере, если они здесь, это значит, что они не раскатывают повсюду на своих машинах, — заметила Поузи.

— От них много шума, — согласилась Мари-Франс, кивком головы показав на вошедших мужчин, которые громко разговаривали.

— Это, по крайней мере, мужчины. Что действительно тяжело вынести, так это ресторан, в котором оказались американки, они такие… Ох, конечно, я не вас имею в виду, Эми, — сказал Робин Крамли.

— Хорошо, что я здесь только одна, — довольно сухо отозвалась Эми. Но она тоже была разочарована тем, что сюда ворвались ее соотечественники и испортили тихое очарование времени, проведенного в Альпах, и ее чувство оторванности от дома, и приключения. Хотя другим она в этом ни за что бы не призналась.

— Святые небеса, да я не имел в виду вас, — настаивал Робин.

— Они пытаются выяснить, что вызвало сход лавины, — сказала Эми. — Что, им нельзя поесть?

— Они пытаются выяснить, что не они ли стали причиной схода лавины, — вставил Эмиль.

— Да что такое, в самом деле? — спросила Эми.

— Да ничего. Разве им так уж необходимо здесь находиться? Америка «всегда в наших мыслях», но лучше, когда она в мыслях, а не в наших ресторанах и, понятно, не на наших лыжах.

— И что вас конкретно не устраивает? — настаивала на своем Эми, но ответа не получила.

Приход новых клиентов истощил ресурсы маленького ресторана. Эти люди не вписывались в его рамки. Пришлось сдвинуть столы, чтобы обеспечить место для всей их большой компании, и принести стулья. Стол с американцами оказался так близко к столу, за которым сидела группа Эми, что все были вынуждены покивать друг другу в знак приветствия, чтобы сохранить видимость цивилизованности. Исключением оказался Джо Даггарт, который сел в самом дальнем от них конце своего стола и прилагал заметные усилия, чтобы не быть ими узнанным.

Все американцы были по-военному красивы; коротко острижены, у некоторых на лице были веснушки. Один из них, к огорчению Эми и удовольствию остальных, сказал:

— Привет!

— Привет! — ответили европейцы; их лица представляли собой идеальные маски с выражением радушия. Эмиль произнес что-то по-французски, что рассмешило остальных, но не потрудился перевести. Эми твердо решила приналечь на французский, может быть, частные уроки в Париже, и еще она опять подумала: какой неприятный этот Эмиль — саркастический, враждебно настроенный, хотя, может быть, он просто не знал о том, что она не говорила по-французски. Сестра Руперта тоже выглядела непонимающей.

— Плохо, если они занимаются разбирательством, и плохо, если не занимаются, — продолжала Эми. — Так, по-вашему?

Эмиль объяснил свои возражения:

— Дело только в том, что их присутствие умаляет представление об их «величии». При ближайшем рассмотрении Великая Сила теряет приписываемую ей враждебность, а мы теряем страх перед ней. И вообще, Великие Силы более эффективны, когда их нет рядом, в свое отсутствие. Персонифицированные, институты власти оказываются просто… отдельными людьми и снегоходами, или распутными монахами.

Эми не понимала, к чему он ведет.

— Да, как и с Богом, — согласился Робин. — Страх Божий и отсутствие Бога идут рука об руку.

— Когда речь заходит об укреплении власти, присутствие — это плохая стратегия, как Бог и предположил, — поддержал его Эмиль.

— А мне кажется, они просто стараются сотрудничать, пытаясь добраться до нижней границы лавины, — упорствовала Эми. — Сотрудничество — это полезный общественный идеал.

По улыбкам окружающих она поняла, что была слишком серьезной и буквальной.

— Лишь немногие общественные идеалы могут пережить свое воплощение из абстрактной теории в практику, — сказал Эмиль. — Как абстрактные понятия они полезны, а в практическом воплощении начинают превращаться во вмешательство в чужие дела.

— И поэтому, вы полагаете, мы не должны воплощать общественные идеалы из страха их разрушить? — спросила Эми, начиная испытывать определенный интерес к юридической стороне вопроса.

— Воплощайте их, вне всякого сомнения, но снисходительно. Помните о трудностях, возникающих на практике.

— Почему бы не применить этот тезис к вашей теории присутствия и отсутствия? Следуя вашему аргументу, вы должны проявить снисходительность к снегоходам, то есть к моей помощи с самолетом.

Эмиль пристально взглянул на нее и сказал:

— Полагаю, да.

Как раз в этот момент на столе появились большие блюда с вяленым мясом, картофелем и кусочками сыра, и они приступили к делу, расставляя на гриле небольшие сковородки с сыром, чтобы он расплавился, а потом намазывая его на все остальные ингредиенты, — поглощенные клейким, жирным и восхитительным на вкус результатом своей работы. Американцы, сидевшие за соседним столом, с восхищением наблюдали за ними, а потом с дружескими улыбками наклонились поближе:

— Скажите, как называется это блюдо, что вы едите? — спросил один их них.

Поль-Луи ответил, и американцы заказали то же самое для себя.

— Они просто charmant^[108] в своих комбинезонах, — заметила Мари-Франс, бросив взгляд на американцев. — Во всяком случае, не они стали причиной лавины.

— Завтра мы будем в Англии, — неожиданно произнесла Поузи, со ртом, набитым сыром и хлебом. — Все это просто сон.

Эми это замечание показалось банальным; ее удивил мрачный тон молодой женщины. Если оставить в стороне юридические вопросы, разве не должны они радоваться, что их отец окажется в безопасности в Англии, где есть хорошие специалисты, официально назначенные консультанты и современные медицинские знания?

Поль-Луи снова наполнил вином их бокалы, обойдя Эмиля, которому пришлось пододвинуть свой бокал.

— О, excusez-moi, monsieur^[109]. Я думал… ну, что из-за вашей религии…

Эмиль саркастически улыбнулся. Это, видимо, означало: «А какая у меня, по вашему мнению, религия?»

Поль-Луи покраснел, как будто его ударили: он с ужасом подумал, что допустил бестактность.

— Я всегда буду вспоминать этот ланч, — стойко продолжала Эми светский разговор, но думая про себя о том, какой же религии на самом деле придерживается Эмиль.

— И я тоже, — поддержал ее Робин Крамли, с довольно неуместной романтической улыбкой посмотрев на Эми.

Но вероятно, только она одна обратила на это внимание. Она постаралась никак не реагировать, а лишь улыбнулась в ответ своей обычной, ничего не значащей улыбкой — так по-американски!

Руперт понял, что грусть Поузи не похожа на его собственную, вызванную удовольствием, неожиданно полученным здесь: чувство свободы и неги, которое они испытали в отеле, — все это было очень приятно, за исключением разве что обязанности быть у постели больного отца. И теперь его скучная работа в Сити и работа Поузи в магазине покажутся им еще более обременительными и неприятными. Приходится признать, что к удовольствиям быстро привыкаешь, и они развращают.

Ингредиенты раклетт были приготовлены и для американцев, принесли длинные вилки и на соседний стол водрузили еще два агрегата для приготовления этого блюда. Как только вторую вилку включили в розетку, все грили на столах, как один, вспыхнули и выключились, свет погас и музыка прекратилась. Оказалось, перегорели предохранители, находящиеся где-то в другом месте. Компания, собравшаяся за столиком Эми, уже насытившись, просто сожалела о случившемся, а вот голодные американцы развопились, что не смогут теперь получить свой заказ. Владелец заведения побежал куда-то, и суета и тревога продолжались довольно долго, по мнению Эми, гораздо дольше, чем в США, где можно было бы просто переключиться на другую сеть.

— Папа, наверное, уже в воздухе, — произнесла в темноте Поузи. — И господин Осуорси тоже уехал. Они могут быть в Лондоне прямо сейчас, а мы вот здесь.

Это замечание не требовало ответа. Появился официант. Он нес бокалы с ликером местного производства. Ликер, как объяснил официант, назывался «геннепи» и предлагался в качестве извинения за это неожиданное происшествие. На их тарелках застывал сыр. Голодные американцы добродушно запротестовали, и один из них, поднявшись со своего места, предложил помочь разобраться с ситуацией.

— Давайте-ка, мистер Фьюз^[110], — загалдели его товарищи.

— Да, господин Венн сейчас в воздухе благодаря мисс Хокинз, — проговорил Эмиль, — вне досягаемости причудливых французских законов. — Поузи и Руперту не надо было напоминать об этом аспекте плана с эвакуацией по воздуху.

— Должен сказать, что мы не совсем были убеждены в необходимости перевозки отца… в его состоянии, — сказал Руперт Эми.

Под «убеждены» надо понимать «довольны», говорил его тон. То есть: «Мы не совсем были довольны тем, что отцу придется ехать»; возможно, они колебались.

— Еще один пример одностороннего вмешательства американцев, без учета последствий их действий для остальных, — прокомментировал Эмиль.

— Почему вы просто не пришли и не сказали, что не хотите, чтобы вашего отца перевозили? — спросила Эми, снова начиная чувствовать, что на нее давят. Она уже устала от того, что этот человек никак не мог оставить ее в покое. — Я не понимаю этого постоянного умалчивания. Я просто старалась помочь. Ваш адвокат, господин Осуорси, сказал, что вашего отца еще можно спасти!

Только теперь до нее стало доходить, что, возможно, они вовсе и не хотели спасать отца. Какой наивной она была, что не поняла это сразу! Ну конечно, они же объясняли, что имеются какие-то особенности международного права, и теперь она наконец поняла, что благородный господин Осуорси пытался преодолеть препятствие в лице непокорной группы разочарованных предполагаемых наследников. Эми почувствовала еще большее почтение к их вежливому нежеланию что-либо говорить: в конце концов, сдержанность — это их известное национальное качество, которого они, даже если бы и захотели, не могли не иметь.

— Американцы обычно всегда проявляют доброжелательность, они пытаются оказывать помощь, — сказал Робин, то ли имея в виду американца, вызвавшегося чинить перегоревшие предохранители, то ли стараясь загладить свое замечание о голосах американок.

— Никому нет никакого дела до моей сестры, — неожиданно выпалил Кип. Заметив их удивленные взгляды, он продолжал, запинаясь: — Вчера она приходила в себя. Никто никогда о ней не говорит, с таким же успехом она могла бы быть просто большим куском сыра…. Она могла бы умереть, и никто бы этого не заметил…

Они взволнованно запротестовали:

— Но с ней все хорошо, мы все так беспокоимся…

— И о Гарри тоже. Гарри все-таки тоже человек. Он маленький, он не понимает, что происходит…

Эми, несмотря на всю симпатию, которую она чувствовала к этому мальчику, относила Кипа к категории подростков, то есть, так сказать, непонятливых и не поддающихся пониманию существ. Теперь же она посмотрела на него другими глазами. Он и раньше выражал такие чувства, но она думала, что тут ничем не может ему помочь, и поэтому почти не обращала на них внимания. Сейчас она видела в его глазах всю глубину его переживаний, сомнений и обиды. Остальные бормотали успокоительные слова, говорили, что думают о Керри все время, что с ней все хорошо, что ее перевозка ничего хорошего бы дать не могла и тому подобное.

— Если у Керри есть шанс, именно ее надо было отправить в Лондон. Именно так и делает MASH^[111]: спасатели вывозят на самолетах тех людей, у которых еще есть шансы, — настаивал на своем Кип.

Эми поняла, что, не уделяя достаточного внимания ситуации Кипа, она была абсолютно не права. Это ее вина. Она верила словам врачей о Керри, которые Кип ей пересказывал.

— Я уверен, мы все заслужили эту взбучку, она пойдет нам на пользу, — сказал Эмиль, но он был единственным, кто хоть как-то признал свою вину, да и то искренность этого признания вызывала сомнения.

Поскольку сидение без света затянулось, американские военные встали из-за стола и, по-видимому, пошли помогать мистеру Фьюзу в его трудной работе. Поскольку в группе Эми никто не разбирался в электричестве, все пассивно сидели и ждали, мрачно созерцая сырные пузыри, застывающие на их тарелках. Несмотря на высказывание Эмиля, между двумя столами начало зарождаться чувство товарищества, особенно между американцами и мадам Шатиньи-Дове, сидевшей к ним ближе всех. Она передала им на стол немного картошки и корнишонов.

— Чтобы спасти вас от голодной смерти, — игриво засмеялась она.

Наконец свет снова загорелся, и грили заработали. Американцы подошли к их столу, чтобы поделиться мыслями по поводу доисторической проводки, с которой им никогда раньше не приходилось иметь дело. Благодарный владелец ресторанчика обслуживал их с преувеличенной любезностью, налил им огромные бокалы своего крепчайшего ликера из кустарника, похожего на маленькую сосну. Сыр наконец растаял, и разговоры возобновились. Мари-Франс и Руперт вступили с американцами в более содержательный разговор и узнали, что те действительно приехали наблюдать за погодными условиями и осуществлять программу по предупреждению схода снежных лавин в этом районе.

— Программа по предупреждению стихийных бедствий, — пояснил один из них.

Эми показалось, что они недостаточно подчеркнули, что не имеют никакого отношения к лавинам, обрушившимся на эти места накануне. Еще она заметила, что Кип очень внимательно прислушивался к их словам.

Когда с горячим было покончено и грили унесли, к ним подошел официант и с обычной для таких случаев глупой ухмылкой принялся обсуждать десерт. Он предложил sorbets^[112] и tartes du pommes^[113]. Эми с облегчением подумала, что им повезло: не надо опять есть сыр. Хотя она уже научилась любить сыр и даже стала отличать сыр бри от камамбера. После десерта последовали кофе и еще немного ликера геннепи. Эми начала волноваться, что уже становится поздно, но остальные, казалось, были ничуть не против еще посидеть в ресторанчике, и Поль-Луи перестал поглядывать в окно. Вероятно, он решил, что они безнадежно выбились из графика и уже не могли возвращаться обратно на лыжах. Американцы попросили счет, расплатились, потом протопали в своих тяжелых ботинках к лестнице, ведущей к туалету, затем мимо них, на улицу, чтобы снова завести свои шумные средства передвижения. Кип сказал, что хочет посмотреть на их машины, и вышел вслед за американцами. Поль-Луи не делал попыток стронуть свою экспедицию с места.

Тишину альпийских гор снова разорвал рев работающих двигателей. Эмиль взглянул на Поузи и Руперта. Поль-Луи подал знак, что они хотят расплатиться. Это вызвало в их группе обычное для такого момента беспокойство. Их было семеро, и не все они были клиентами Поля-Луи, поэтому Эми надеялась, что он не собирался платить за всех из своего скромного жалованья. Если бы речь шла только о них с Полем-Луи, то платила бы она: так обычно делается, если дело касается инструктора и его клиента. Однако та уверенность, с которой он подозвал официанта, заставила ее забеспокоиться, что в порыве французского гостеприимства он слишком уж увлекся. Если повезет, то остальные мужчины вмешаются и вытащат свои кредитки, как на их месте сделали бы американцы.

Этого, однако, не произошло. Остальные стали подниматься с мест и застегиваться. Один только Руперт сказал: «Позвольте мне…» Но он не сделал никакого движения к своему карману. Казалось, все находятся под действием каких-то чар, включая Поля-Луи, который, как только официант положил перед ними большой счет, принял вид человека, который только что поставил все свои сбережения на лошадь в надежде, что она придет к финишу первой. Внутренняя борьба, как с самим с собой, так и с общепринятыми нормами, продолжавшаяся всего лишь доли секунды, но показавшаяся вечностью, прекратилась только тогда, когда Эми вынула свою кредитную карточку и положила ее на поднос. Этот поступок вызвал взрыв эмоций: «ах, ох, позвольте мне, давайте разделим на всех, спасибо…», как будто все вдруг очнулись от чар злой силы, которая их парализовала. Поузи натянула свой красный свитер и пошла в туалет. Эми боялась, что на этой ее кредитной карточке могло не оказаться денег, так как она расплачивалась за самолет, улетевший в Лондон, но все оказалось в порядке.

На самом деле Эми ничего не имела против того, чтобы заплатить за ланч. Лишь одно ее немного беспокоило: почему остальные с такой легкостью разрешили ей заплатить? Это могло означать лишь то, что все знали о том, что она могла себе это позволить. Дело не в том, что это был секрет. И все-таки тот факт, что они все о ней знали, вызывал у Эми смутное беспокойство, которому она не могла бы дать точное определение, и это было странно, ведь она рада была заплатить, на самом деле рада, для нее это ничего не стоило.

Официант принес ворох верхней одежды. Пока они находились внутри, погоду трудно было определить: за окном была лишь темнота. Но когда они вышли наружу, оказалось, что идет густой снег.

— УжЭ очЭнь поздно возвращаться на лыжах, — сказал по-английски Поль-Луи.

Наверное, он позволил им сидеть там так долго, потому что заранее знал, что они не смогут вернуться на лыжах. Возможно, он так и планировал, считая, что они слишком слабые, или полагая, что сделал сегодня уже достаточно.

— Вам лучше ехать на автобусе.

Маленький местный автобус объезжал окрестные деревушки, развозя лыжников и служащих отелей по своим местам. Эми вынуждена была признать, что чувствует некоторое облегчение. Как и остальные, она выпила слишком много можжевелового ликера и вина.

Появилась еще одна проблема: исчез Кип. Исчез и его сноуборд, что указывало на то, что он отправился один, а может быть, с американцами, и решил вернуться по той трассе, по которой они добирались сюда. Поль-Луи нахмурился, на его лице появилось озабоченное выражение, но он только в отчаянии покачал головой в знак неодобрения этих неуправляемых американцев. Казалось, он не знал, что делать. Всего лишь за два часа снегу прибавилось так много, как они не могли себе и представить. Стал подниматься холодный ветер, как и всегда по вечерам на этой неделе, и дорога уже обледенела.

Поль-Луи заявил, что Поузи не должна сама вести машину.

— У вас нет цепей, вы не можете ехать. Получите свою машину завтра.

— Нам надо ехать вечером в Лондон, — возразила Поузи.

Поль-Луи все еще раздумывал. Следует ли ему ехать искать Кипа или лучше остаться с остальными.

— Я приведу вашу машину обратно, мадемуазель, — решил наконец он. — Я не могу разрешить, чтобы вы сейчас вели машину. Моя вина, что позволил вам так задержаться в ресторане. В любом случае, вы сегодня не сможете уехать из Вальмери.

Поузи с благодарностью отдала ему ключи от машины, но про себя подумала, что если она захочет, то все равно уедет. Поль-Луи позвонил в лыжный патруль, чтобы предупредить о мальчике, который в одиночестве возвращался в Вальмери, и проводил остальных на автобусную остановку.

— Я поеду с Полем-Луи, — сказал Руперт, — на случай, если с машиной будут проблемы.

Глава 25

Маленький автобус, набитый лыжниками и служащими разных отелей, прибыл по расписанию, несмотря на погоду. Все загрузились в него с чувством довольства и облегчения, но, укладывая лыжи на полку, они немного расстраивались из-за того, что не смогли вернуться обратно так же, как приехали. Внутри оказалось много лыжников и горничных, одетых в форменные платья и удобные для этих мест сапоги и парки. Они весело болтали друг с другом на местном диалекте, который немного резал ухо. Двое мужчин встали и уступили свои места Поузи и Мари-Франс, а Эмиль, Робин и Эми остались стоять напротив водителя, их трясло и качало, они цеплялись за поручни, и их стало захватывать общее веселье, царившее в автобусе. Было ясно, что водитель несется без оглядки на поворотах, вероятно опасаясь, что усиливающийся буран может помешать всем им вовремя прибыть к месту назначения. Никакие сложные дорожные условия не могли умерить его пыл, их крутило и заносило в стороны, но с каждым таким случаем пассажиры смеялись все громче.

Несколько минут — и медленно, как во сне, вильнув из стороны в сторону всем корпусом, как собака, стряхивающая с себя воду, автобус вдруг начал соскальзывать в сторону от дороги, словно находился на бегущей дорожке эскалатора. Пассажиры попадали друг на друга, ударяясь обо все вокруг, — и вот они уже лежат в груде снега, за окнами автобуса синеющая темнота, и все произошло за один только странный момент, показавшийся вечностью. Сразу же поднялся крик. Водитель прокричал: «Ça va?» — Эми уже знала эту фразу, она переводилась как «вы в порядке?». «Ça va, ça va», — закричали в ответ на разные голоса, но дети стали плакать. Водитель встал с места и, пройдя мимо тех, кто барахтался около выхода, попытался открыть двери. Они поддались. Внутрь полетел снег.

Они съехали с дороги и оказались в канаве, уже заполненной мягким снегом, который спас их, но теперь не давал возможности выбраться. Автобус лежал в нескольких футах ниже дороги, но, чтобы ехать дальше, его надо было выкапывать и, вероятно, тащить на буксире. Относительное спокойствие, с которым пассажиры реагировали на происходящее, говорило о том, что такие истории повторялись довольно часто. По-видимому, первое, что надо было сделать, — это откопать спасательное средство для них самих, но пока что водитель, к неудовольствию и беспокойству Эми, снова завел двигатель, и тот заревел: вероятно, глушитель был забит снегом. Они тут что, не знают об отравлении угарным газом? Она не могла пуститься в объяснения и утешала себя тем, что ей никогда не доводилось слышать о целой группе пассажиров, задохнувшейся в Альпах от угарного газа. Может быть, она преувеличивает опасность?

«Restez-là, restez-là»^[114], — успокаивал их водитель. Мужчины выбрались из окон, посоветовав детям и женщинам, одетым легко, оставаться в автобусе. Когда пришла их очередь, Эми последовала за Мари-Франс, но быстро вернулась, потому что почувствовала, что мешает мужчинам, которые принялись откидывать снег из-под колес. Среди них были также и Робин с Эмилем — они одни работали голыми руками. К радости Эми, двигатель заглох и водитель не стал возвращаться, чтобы снова его завести. Становилось все холоднее.

Эми с удовольствием подумала, анализируя ситуацию, что коллективное сотрудничество иногда принимает причудливые формы, включая те, что практикуются в Альпах. Откапывание продолжалось около сорока минут, после чего мужчины объявили, что дорога свободна от снега. Двигатель был заведен снова. Мужчины вернулись в автобус, голоса зашумели, засмеялись, в них слышалось удовольствие от работы, проделанной сообща, и от надлежащим образом выполненных мужских обязанностей. Французские горничные похвалили мужчин и, к изумлению Эми, взяв их замерзшие руки, засунули себе за пазуху, под куртки и даже под блузки, чтобы отогреть их там. Мужчины весело благодарили дам, к их веселью примешивались многочисленные похотливые смешки; женщины тоже смеялись в ответ, несмотря на прикосновения холодных рук к их груди. «Ici, pauvres hommes»^[115], — приговаривали они, обхватывая своими руками мужские руки, спрятанные у них на груди.

К еще большему удивлению Эми, Робин Крамли,заразившись всеобщим ликованием, сделал шаг в ее сторону, чтобы спрятать руки под ее курткой. Возмущенная, она отпрыгнула в сторону, ускользнув от него. Почти в тот же момент она почувствовала сожаление и стыд, что повела себя так скованно и жеманно: это так контрастировало с настроением французов, и так по-американски было не попасть в унисон с этим странным эпизодом. На лице Крамли появилось выражение оскорбленной невинности, как бы говорившее о том, что она неправильно поняла его жест. Эми почувствовала, что ее лицо становится таким же красным, как его уши.

Стало ясно, что автобус не сможет двигаться сам, и водитель позвонил, чтобы вызвать помощь, а пассажиров направил к дороге, где их должны были подобрать спасатели, которые прибудут по тревоге. Почему раньше нельзя было этого предпринять, было неясно. Возможно, по какому-то местному кодексу чести женщины не могли покинуть мужчин, пока те трудились, расчищая снег. Пока они стояли на дороге в ожидании спасателей, Эми, держа в руках лыжи, притопывала ногами и беспокоилась сразу и о Кипе, и о том, как только что поступила с Робином Крамли. Порыв его был странным: казалось, что он хотел сымитировать, даже не отдавая себе в этом отчета, некое проявление страсти или какое-то ухаживание, наподобие того, что, по его мнению, практиковали остальные. Возможно, она отпрянула не из-за пуританства (типично американский порок?), а из чувства уязвленного тщеславия (общая тенденция?), оскорбленная тем, что кто-то, в таком возрасте и с таким характером, мог подумать, что он подходит для того, чтобы она могла позволить (и нуждалась в этом!) ему себя щупать. Даже если это было не щупанье, а просто отогревание рук и он проявил такую же стойкость, как и остальные мужчины, копавшие снег, и ему так же, как и им, надо было согреть руки. Теперь Эми смотрела на весь эпизод как на проявление собственного порока, нарушение своих принципов, отказ жить в духе всеобщего единения, который так весело проявляли все местные жители. Ну ничего, с личными пороками можно бороться; впредь она будет любезнее с Робертом.

Барон Отто с удовольствием откликнулся на призыв оказать добровольную помощь пассажирам застрявшего автобуса, в числе которых находились постояльцы отеля, и присоединиться к спасателям. Призыв был адресован тем, у кого имелись личные машины и цепи. Барон только что пережил сцену, которую ему устроила его хорошенькая жена Фенни. Она была американкой по паспорту, хоть происходила из немецкой военной семьи, и поэтому обладала американской прямолинейностью. Он всегда считал, что ее хроническое недовольство и ревность объясняются различием этих двух культур. Находясь под влиянием противоречивых чувств, одновременно и американских, и немецких, она всегда неверно истолковывала почти все, что он делал, а в этот раз, обнаружив список его парижских дел, который начинался с записи «Жеральдин Ш., 10.00», ошибочно приняла его за список назначенных свиданий. Если следовать этому толкованию, то тогда надо было признать, что у него бисексуальная ориентация, думал он с обидой, если внимательно прочитать весь перечень встреч («Антуан Персан, 14.00»). Но Фенни придерживалась мнения, что Париж — это вертеп, а все мужчины — бабники.

Эми с благодарностью отнеслась к тому, что барон Отто проявил о ней заботу, даже несмотря на то, что, кроме нее, он усадил в машину еще двух горничных, которые вскоре вышли около отеля, стоявшего недалеко от дороги. Барону потребовалось довольно много времени, чтобы привязать ее лыжи к багажнику своего «мерседеса» и устроить ее на переднем сиденье, рядом с водительским местом.

— Мисс Хокинз, вы, наверное, очень устали. Такое испытание…

— Да нет, ничего. На лыжах мы дошли только до Сен-Жан-де-Бельвиль. Потом у нас был долгий ланч.

— Происшествие было не очень тяжелым?

Ямочки у нее просто очаровательные, думал он.

О, барон Отто, я не настолько хрупкая, хотела она возразить. Он всегда думал о ней самое худшее. Может быть, он так думал обо всех американцах как о людях, которые игнорируют предупреждения, вызывают лавины, говорят только по-английски и быстро устают. Ей трудно было себе объяснить, почему ее волнует мнение этого немного тучного австрийца с бледными альпийскими глазами, как у эскимоса.

— Нет-нет, никто не пострадал, — ответила она.

— Если это возможно, — мы так близко сейчас находимся, — хотелось бы показать вам наше шале, настоящее горное шале, если вы ничего не имеете против небольшого отклонения от вашего пути?

Эми, находясь в авантюрном расположении духа, который сопровождал ее весь этот день, полный приключений, сразу отмела все размышления о том, что бы могло значить это предложение.

— Я с удовольствием взгляну на ваше шале, — ответила она.

Они проехали еще несколько минут, потом затормозили около снежной насыпи, рядом с дорожкой, едва заметной в сгущающихся сумерках.

— Нам придется пройти вверх до дома, подъездную дорогу пока не расчистили.

Эми надела свои лыжные ботинки и вышла из машины. Барон взял ее за руку, и она неуклюже зашагала рядом с ним по направлению к видневшемуся вдалеке свету каменного фонаря, освещавшего шале. Можно было заранее не сомневаться в архитектурной изысканности дома: покатая крыша, разукрашенные карнизы, к фонарям прикреплены корзины, в которых летом выращивают герани, классические детали усовершенствованы с помощью современного стекла, массивная дверь, которая открывалась одним из ключей, висевших на массивной связке. Что можно сказать по поводу размеров связки для ключей, которую носит с собой мужчина? Эми поняла, что все-таки устала: мысли ее поглупели.

— Должно быть, моя жена на уроке.

Такое развитие событий, когда жены случайно не оказывается дома, было классическим; это могло насторожить Эми, но не испугать. Она и не особенно надеялась увидеть жену.

— Ну, вот мы и дома, — сказал барон, дотрагиваясь до выключателей, и вспыхнувший свет дал возможность увидеть всю комнату. Диваны в деревенском стиле, полуэтаж с одной стороны помещения, яркие портьеры придавали комнате роскошный, хотя, может быть, и обычный для горных курортов вид: все было так же, как в каком-нибудь кондоминиуме в Аспене или Вейле. Древняя маслобойка была переделана в лампу, а сани — в кофейный столик. Оленьи рога. Была ли это американизация Альп, или американцы позаимствовали этот оригинальный декор, казавшийся кичем? Она уже начала понимать, что не ей судить об этом.

— Конечно, вы даже не представляете, какой отсюда открывается вид в это время суток, — сказал он, касаясь другой кнопки и открывая портьеры, закрывавшие массивные окна. — Эти окна одни из самых больших, но даже и самые маленькие имеют такие же удобства. Садитесь же, садитесь!

— Я, кажется, немного вымокла, — произнесла она, но все-таки села на предложенное место.

— Выпьете чего-нибудь? Мы можем выпить аперитив здесь. Думаю, вам хочется увидеть кухню и все такое.

Эми мало интересовала кухня, но она помнила, что кухни — часть ее программы, и было бы неплохо начать вырабатывать интерес к тому, что придется готовить, скажем, к омарам, или к тому, что запекают в сухарях.

— Да, конечно! — сказала она, снова вставая.

Барон повел ее через дверь, которая находилась в отдаленной части комнаты, под полуэтажом.

— Что будете пить?

— У вас не найдется геннепи? — спросила она, вспомнив название приятного можжевелового ликера местного изготовления, которым их угощали в Сен-Жан-де-Бельвиль. Она сразу поняла по выражению лица барона, что ликера в его баре нет, или, быть может, в это время дня его не принято пить? Чем больше знаешь, тем больше возможности сделать неправильные выводы о поведении людей. И все же, наверное, это не такой уж серьезный промах — попросить не тот ликер.

— Кампари или, может быть, мартини? Джин?

— Джин, пожалуйста, — она выбрала то, что было ей наиболее знакомо.

— Все здешние кухни оборудованы холодильниками американского производства, фирмы «Амана», газовыми плитами фирмы «Мьель» и немецкими посудомоечными машинами — все устанавливается заранее.

Эми уже составляла провокационный вопрос по поводу газовых плит, который она хотела задать, как оба они услышали, что кто-то входит в кухню. Эми и барон повернулись. Перед ними стояла женщина в брючках и свитере с высоким воротом — примерно ровесница барона, миловидная, если бы не ее сердитый вид.

— Боже мой, Отто, разве все это не очевидно? Вижу, мне не следовало открывать рот: ты стал водить их домой! — Американский акцент с едва заметной интонацией, какая бывает у американцев, долго живущих в Европе, как у княгини Маулески, например.

— Да, не следовало, — мрачно подтвердил Отто. — Однако не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор в присутствии мисс Хокинз.

— Мисс Хокинз. Где ты нашел мисс Хокинз? — как будто Эми здесь не было. — Неважно, я определенно не хочу этого знать.

— Мисс Хокинз, это моя жена Фенни.

— Урок отменили, а ты на это не рассчитывал, — продолжала Фенни.

— Я привез сюда мисс Хокинз, чтобы она могла познакомиться с тобой. Она твоя соотечественница, из…

— Ты думал, меня не будет дома до восьми?

— …Фенни, сегодня для всех был тяжелый день: автобусы ломаются, людей высаживают, повсюду аварии. Мисс Хокинз попала в аварию на автобусе «Сен-Круа».

— К счастью, сдается мне, она легко отделалась.

— Вероятно, мне лучше вернуться, — не выдержала Эми. — Спасибо, что показали мне кухню.

Тогда рассерженная Фенни повернулась к ней с вымученной улыбкой. Барон, который казался несчастным, сказал, что они должны допить свои бокалы.

— Фенни, что ты будешь? — обратился он к жене.

Эми представила себе барона в Пало-Альто или, лучше, в Вудсайде, где было больше лошадей, в сапогах и брюках для верховой езды — они бы пошли ему, он выглядел бы величественным, сильным человеком. Летом в Вудсайде, зимой здесь, в шале, много прогулок на лыжах и компания европейцев. Эта фантазия была более интересной, чем любая другая, в которой присутствовал ответственный Поль-Луи. Как жаль, что есть еще и жена. Глаза Эми встретились с глазами барона. Пока он читал ее мысли, она читала его — смущение и желание, — и она знала, что в ее силах немного его приободрить. Фенни напряженно уселась на стул и взяла джин со льдом. Она, казалось, тоже все понимала и, пока они пили, все время продолжала язвить.

Смущенный своим взрывом во время ланча, Кип покинул остальных и сел в кабинку подъемника, который все еще с бодрой уверенностью отправлял свои маленькие капсулы наверх, навстречу пурге. Однако на вершине он решил, что видимость слишком плохая, и спустился вниз по трассе, которую лучше всего было видно, в направлении Мерибель. Оттуда до Мутье часто ходили маршрутные такси и автобусы, собиравшие лыжников, которые спускались со склонов, и Кип сел в один из них, который шел прямо до Мутье. Он приехал в больницу как раз в разгар переполоха, сопровождавшего пробуждение Керри. Весь день он думал о Керри, и теперь понял, что это было неспроста, потому что в ее состоянии, должно быть, произошли изменения. Сначала он испугался, что это изменения к худшему, и пошел к ее кровати на ватных ногах. Но лица врачей и медсестер его подбодрили.

— Она приходит в себя?

— Да, именно так!

— С ней теперь все хорошо?

— Она держится молодцом! — согласилась одна из медсестер.

К своему большому стыду, Кип разрыдался. Он никак не мог справиться с этими детскими слезами, он вел себя, как Гарри! Он стоял у кровати Керри и плакал и смеялся одновременно.

— Ну вот, Керри. Эй, Керри, привет! — бормотал он, плача и смеясь.

Там была Виктуар, и она ему улыбалась.

— Кто-то хранит ее: «elle avait une protectrice», — сказала медсестра, обнимая Кипа.

— Я тоже так думаю, — сказала прекрасная Виктуар.

— Когда она сможет говорить? Когда мне можно будет с ней поговорить? — Кип вытер глаза и восстановил дыхание.

— Ты можешь поговорить с ней прямо сейчас. Только ответить она не может.

— Но она понимает?

— Да, они говорят, что да, — заверила его Виктуар. Ей было приятно видеть счастье мальчика. — Чтобы она могла отвечать, прежде надо вынуть трубки. Еще день или два.

Кип неожиданно почувствовал, что очень устал, и приткнулся на один из стульев, засунув под него ноги в лыжных ботинках, на которых таял снег. Он должен поговорить с Керри, даже если она не сможет ему отвечать, он должен сказать ей, что с Гарри все в порядке. И он начал монолог, такой привычный — он говорил то же, что говорил всю эту неделю: Гарри в порядке, все хорошо.

— Бедная женщина, — шептались медсестры. — Она даже не знает, что ее мужа увезли в Англию.

— Сколько должно пройти времени, прежде чем она сможет сидеть и говорить? — спросила Виктуар сестру Бенедикт. — Интересно наблюдать, как человек возвращается к жизни, и музыка может вызывать этот эффект: мы знаем это из истории Орфея, и Аполлона aussi^[116], и о его связи с Эскулапом. — Виктуар взяла стул и села рядом с Керри.

Керри попыталась чуть-чуть повернуть голову, чтобы смотреть на Виктуар. Она словно бы хотела видеть окружающих и слышать их слова: все это привязывало ее к реальности и не давало уходить отсюда, где бы она ни была.

— Она может и не вспомнить: люди часто не помнят, что с ними случилось, только то, что было до несчастного случая, то, что к нему привело, а иногда память возвращается к событиям, которые произошли гораздо раньше. Все зависит от того, насколько серьезным был удар, — сказала медсестра.

Глава 26

Робин Крамли с облегчением вернулся в отель. В этот день его недоверие к снегу только возросло. Чувства его были в беспорядке. Оказаться очарованным красивой, молодой и богатой американкой! Как жаль, что все это случилось так поздно для него. Такие чувства люди обычно испытывают до двадцати лет. Ему так не повезло! Как он сожалел теперь о своей лишенной всякой сексуальности, чопорной, даже самовлюбленной, одинокой жизни, следствием которой был недостаток опыта: ничего такого с ним не случалось, даже в плане секса, только время от времени небольшие подарки судьбы… И еще хуже, что безрассудная страсть захватила его во Франции, эта страна не знает его поэзию и вообще игнорирует великую литературу его нации — люди, довольные тем, что слышат Шекспира в переводе: как Марк Антоний говорит Юлию Цезарю: «Bonjour, monsier» вместо «Аве, Цезарь» и другие подобные нелепицы. Народ, приписывающий существование своего Почетного Легиона перу английских романистов, народ, для которого Барбара Картленд была так же хороша, как Элизабет Боуэн, или для которого Джерри Льюис так же хорош, как Оливье.

А эта американка, Эми, проявила такой живой ум, ей, несомненно, было бы полезно более внимательно познакомиться с литературой. Она вопиюще невежественна. Молодая англичанка, Поузи, знала о литературе гораздо больше — вот и судите сами об американском образовании. В тишине своего номера в отеле он записал по памяти, поколебавшись в одной-двух строчках, два из своих стихотворений с намерением позже в баре подарить их Эми. Сегодня вечером она их прочитает, а завтра они заведут разговор о литературе, и он объяснит ей некоторые принципы поэтики, традиции терцины^[117] — он не был уверен в том, что в американском образовании предусматривается внимательное изучение поэзии, — а некоторые мысли могут естественным образом подвести их к эротике или, во всяком случае, к чему-нибудь романтическому. Потом ему пришло на ум попросить в администрации, чтобы сделали еще одну копию его рукописи: он подарит ее французскому интеллектуалу Эмилю, который, по-видимому, интересуется поэзией. Возможно, автограф автора будет для него ценным подарком.

Робин подошел к окну, чтобы закрыть жалюзи: сквозь деревянные оконные рамы и ледяное стекло в комнату вползал холод. Снаружи мерцали огоньки деревни, и падающий снег казался розовым в свете неоновой вывески катка. Он увидел Эми, о которой только что думал, — она еще только возвращалась домой. Он смотрел, как она выбирается из машины, за рулем которой сидел тот самый немецкий агент по недвижимости, — наверное, это он подобрал ее на месте аварии автобуса. Мужчина снимал лыжи с багажника своей машины, Эми, наблюдая за ним, пританцовывала на месте от холода. Они смеялись. Потом — Робин не поверил своим глазам — немец прислонил лыжи к крылу машины и начал ее целовать. С головы Эми упала шапочка. Она подняла ее и снова повернулась к нему. Они возобновили прерванный поцелуй. Быстро, с сильно бьющимся сердцем, Робин опустил жалюзи и посмотрел на часы. Она только возвращается, спустя полтора часа после того, как вернулся он сам, а за это время могло произойти все что угодно.

Когда Руперт вернулся к себе в номер, на его телефоне мигал красный огонек. Новости из Лондона или что-нибудь о местонахождении Кипа. Руперт успокаивал себя тем, что лыжный патруль предупрежден о мальчике. Намеренно не торопясь, он выбрался из мокрого лыжного костюма и только после этого позвонил оператору. Ответил Кристиан Жафф.

— Для вас ипе message^[118], — сказал он. — Вы должны позвонить господину Осуорси в Лондон по этому номеру. — Нервничая, Руперт записал номер и попросил Жаффа его соединить.

— Ох, Руперт, — немедленно откликнулся Осуорси, — боюсь, у меня плохие новости.

— Он не справился, — сказал Руперт.

— Мне так жаль. Он добрался до Лондона, это важно, — продолжал Осуорси, — но умер вскоре после приезда в Бромптон. У него на мозгу — это так ужасно — образовалась опухоль, а от этого, по-видимому, нет лекарств. Все кончено.

— Понимаю, — сказал Руперт. Он был потрясен, даже несмотря на то, что за эти последние дни успел подготовиться к этому более чем вероятному исходу. — Я расскажу Поузи. Вы поговорите с мамой?

— Я с ней уже разговаривал. Спросил, что она хочет делать.

— Едва ли ей это решать, не так ли?

— Нынешняя миссис Венн не в состоянии принимать решения. Полагаю, теперь решать должны вы, дети, ведь ваша мать сказала, что у нее нет особых пожеланий.

— Да, что ж, позвольте мне заняться этим, господин Осуорси. Где он сейчас?

— В морге Бромптонской больницы, его надо перевезти в покойницкую.

— Здесь сейчас пурга, мы не сможем выехать в Лондон сегодня вечером. Мы надеемся уехать завтра утром и прибыть в Лондон к вечеру, — сказал Руперт.

Он чувствовал, как часть его души плачет, в то время как другая часть испытывает облегчение оттого, что не надо отправляться в ночь, в снежную тьму — теперь это уже неважно.

— Сообщите этому французу, у вас ведь есть номер его телефона? — предложил Осуорси.

— Месье Деламер. Да, есть.

— Я позже перезвоню вам, Руперт. Надо решить кое-какие вопросы. А теперь, я знаю, вы хотите побыть в одиночестве, — сказал Осуорси и повесил трубку.

Некоторое время Руперт сидел в кресле в своем номере, затем поднялся и пошел искать Поузи. В холле он прошел мимо Эмиля Аббу — в конце концов, тот оказался нормальным парнем и так же доблестно копал снег, как и все, и в то же время остроумно говорил об этом. Руперт подумал, не рассказать ли Аббу об отце, чтобы он смог предупредить свою жену, но ему показалось, что, если Виктуар первая узнает о случившемся, это будет как-то несправедливо по отношению к Поузи.

Поузи была у себя в номере — глаза на мокром месте, по лицу размазана тушь, как будто она уже все знала. Может быть, ей позвонил Осуорси? Странно, но оказалось, что она еще не знала ничего.

— Ну что такое? — зло закричала она, обнаружив в дверях Руперта.

— Ты уже слышала?

— Нет, что?

— Отец умер.

Лицо Поузи прояснилось, на нем проступил скептицизм:

— Как он мог умереть, привязанный ко всем этим машинам? Что ты говоришь?

— Звонил Осуорси. Сказал, что у него образовалась опухоль на мозге. Можно мне войти?

— О, нет! Да, извини. Боже мой! — По щекам Поузи снова заструились слезы. О чем она плакала, если не об отце? — Боже мой, я этого не ожидала. А ты? После всего этого! Я хочу сказать, прошла всего неделя, но она показалась… Я думала, он справится. — Поузи прижала кулачки к глазам. — Ты так не думал?

— Не знаю. Мне кажется, я не удивлен. Думаю, чем дольше все это продолжалось, тем меньше у меня оставалось надежды, что он выживет.

— Мама знает?

— Да, но я с ней не говорил.

— Ах, да что тут можно сказать? Черт возьми! Бедный папа.

— Знаю, — ответил Руперт.

Некоторое время они посидели, время от времени вздыхая и обмениваясь случайными словами. Они ждали, пока горе не проявит всю свою силу и не заявит о себе, как это и должно было случиться.

— Поедем утром. Сегодня вечером мы маме не нужны?

— Я с ней не говорил.

— Ах да.

— Думаю, надо сказать Виктуар.

— Не знаю, смогу ли выдержать обед вместе с ними, — произнесла Поузи. — Если не смогу, я закажу что-нибудь в номер.

— Никуда не выходи, — твердо сказал Руперт.

Поузи плакала потому, что Эмиль неожиданно обнял ее, и это разбудило в ней все чувства, которые она старательно держала на расстоянии весь день. Когда они возвратились в отель, все вымокшие и пахнущие шерстью из-за автобусной аварии, Эмиль вместе с ней спустился в холл, вошел к ней в спальню и пылко ее поцеловал. Поцеловал, посмотрел в глаза долгим, сожалеющим взглядом и накрыл ее груди ладонями, словно запечатлевая их в памяти. Она оттолкнула его руки и начала плакать. Его реакция на это была чисто джентльменской: в чем дело? Чем он может помочь?

— Просто мне не хочется уезжать, — извинилась она, взяв себя в руки. Она не хотела вызвать у него отвращение своими слезами. — Лучше, чтобы ничего хорошего совсем не происходило: этот отель, наши короткие встречи — теперь все кажется намного хуже, чем было до этого, даже если не говорить о бедном папе. То, что происходит с папой, просто символизирует все мои разочарования в жизни. — Она понимала, что ее слова звучат эгоистично и мелодраматично, но она не могла удержаться и не произнести их.

— Сколько вам лет, Поузи? — спросил Эмиль. — Двадцать один? Двадцать два?

— Двадцать два, — призналась она. — Но я себя ощущаю старше, и у меня есть дар предвидения, и я предвижу, что у меня никогда не будет того, чего мне хочется. Ну разве тогда стоит жить? — Горечь вопроса вдруг поразила ее в самое сердце, и она опять зарыдала.

— Откуда нам знать, чего мы хотим? Помните старое предупреждение, — кажется, то был англичанин, Оскар Уайльд? Он сказал, что в жизни существуют лишь две трагедии: не получить того, что ты хочешь, и получить это, причем второе хуже первого.

— Мне многого не нужно, я просто хочу иметь интересное дело — не больше, чем любой другой человек. И еще любовь.

— Любовь и интерес — это, вероятно, намного больше того, что есть у любого из нас. — Теперь ей показалось, что Эмиля значительно меньше интересует ее состояние, чем этот философский вопрос, каким бы избитым он ни был. — Конечно же, я люблю вас, Поузи. Все должны любить, заниматься любовью, занятия любовью должны что-то значить.

Поузи ощутила трудности перевода: слово «любовь» в переводе на французский язык казалось гораздо более легковесным, несло в себе совершенно другой смысл: «J’aime Coca-Cola»^[119], «J’aime та VW!»^[120].

— Я понимаю, мы недостаточно хорошо знаем друг друга, чтобы любить. Знаю, я не могу сказать, что хочу вас, и не испугать вас.

Она вздохнула, сожалея об отпугивающем воздействии своих тяжеловесных английских слов. И в самом деле, в выражении лица Эмиля она заметила след тревоги, когда он снова ее поцеловал и вышел, сказав, что они увидятся за обедом. Никак не ответив на ее маленькое признание.

Барон Отто прошел в номер Эми, пройдя на виду у всех через холл и дальше к лифту. Возможно, раз его так хорошо знали в отеле, никто не обратил внимания на его маневры; а может быть, он надеялся, что Фенни обо всем узнает. Он взял у Эми ключ, открыл дверь и вошел вместе с ней.

Эми, прошедшая на лыжах сорок километров, вспотела в своем лыжном костюме и чувствовала, что до самых пор пропахла табачным дымом, который цеплялся даже к некурящим, стоило только посидеть во французском ресторане или баре. Она сказала, что ей надо принять душ.

— Нет-нет, — запротестовал барон. — Ne te lave pas^[121].

— Что?

— Так Наполеон написал Жозефине. Это самая известная его фраза. — Барон подошел, чтобы ее обнять.

— Думаю, вам надо мне объяснить, — попросила Эми.

— Наполеон написал это жене, когда находился в походе и собирался возвращаться домой, чтобы она не мылась. Должно быть, ему нравилось… нравилось…

— О! — поняла Эми, представив себе то, что обычно показывали в фильмах Анны Маньяни: потные итальянские женщины идут в амбары со своими работниками, — в Пало-Альто такая приземленность была не в цене, как наверняка и в Германии, подумалось ей, ведь культура этой страны не латинская.

Сам барон чудесно пах каким-то одеколоном, у него оказалось крупное розовое тело, и в кустике золотистых волос возвышался полный энтузиазма член. Эта картина пробудила собственный энтузиазм Эми. Тревожность и странность ситуации можно превратить в радость от уже виденного ранее, просто сняв одежду. Происходящее заставило ее почувствовать, что она тоскует по дому, или что-то в этом роде, и что все это больше, чем просто любезность по отношению к барону.

Он показал себя как мужчина, совершенно охваченный страстью, — то ли его возбуждала нагота и формы Эми, то ли решимость отомстить жене, Эми не была уверена. Возможно, и то и другое. Как ее все-таки утешает и обнадеживает то, что в конце концов она начала кое-что понимать о природе человека вообще. Эми расплела косу и позволила волосам свободно упасть на плечи.

Если в этом акте с бароном и было что-то разочаровавшее ее, так только то, что в нем не было ничего такого особенно баронского или австрийского. Все этапы были знакомы: раздеться, поцеловаться, прелюдия, вопросы о контрацепции, сам акт, оргазм (сначала у нее, потом у него, как будто они практиковались целую вечность) — все довольно быстро, но вполне удовлетворительно. Она даже почувствовала какое-то дополнительное возбуждение из-за того, что оказалась под таким большим, даже можно сказать, тяжелым мужчиной, в этом было что-то солидное и миттель-европейское^[122]. Он бы лучше смотрелся в черном кожаном плаще или рубахе с манжетами, которую в порнофильме носил аристократ. Эта мысль заставила ее кончить раньше, чем обычно. Ей стало приятно, что не нужно извиняться за свои сексуальные фантазии или раскрывать их перед другим.

Потом они приняли душ и выпили шампанского из мини-бара. Было уже почти девять вечера. День выдался долгим.

— Можно заказать еду в номер, — сказала Эми. — Но вас, наверное, ждут дома?

— Nein. Нет-нет. Меню для обслуживания в номерах очень ограниченно, и, кроме того, сегодня на обед особый карп с Женевского озера. Я останусь на обед и буду за вами ухаживать, как будто я здесь живу. Никто не увидит в этом ничего странного.

Эми, к своему удивлению, почувствовала разочарование: ей хотелось просто съесть сандвич у себя в номере, но она храбро причесалась и приготовилась идти вниз на обед. Барон смотрел на нее, восхищаясь ее туалетом.

Виктуар весь день провела в больнице, но к обеду вернулась в отель. Утром они с Эмилем договорились, что пообедают вместе со своими новыми родственниками. Встречу назначили на 8.30. У Виктуар было приподнятое настроение, и она не шла, а летела, как фея, несмотря на то что весь день провела в мрачной обстановке, рядом с угнетающе действующими медицинскими трубками и сыворотками. Обычно предрасположенная чувствовать себя счастливой, сегодня она еще больше оживилась из-за того, что Керри вернулась к жизни, и несмотря на печальную ситуацию с ее новым отцом. В своем номере, разговаривая с Эмилем через дверь ванной (он принимал душ), Виктуар красочно описала чудесное пробуждение Керри, радость Кипа и перспективы ее скорого выздоровления.

— Несомненно, не такое уж чудесное, ведь уже давным-давно ожидали, что она придет в себя, — тон у Эмиля, как всегда, был критическим: он не любил ее преувеличений.

— Хотя ей будет грустно узнать, что ее мужа увезли в Лондон. Завтра она с нами поговорит. Сейчас она еще не может говорить, у нее в горле трубки.

И после этого сразу окунуться в печаль: в гостиной перед обедом они узнали от Руперта и Поузи грустные новости из Лондона об их отце.

— У нас плохие новости, Виктуар.

Конечно, все было ясно по их лицам.

— О, нет!

— «Не справился» — так сформулировал это господин Осуорси, — сказал им Руперт. Это было уже не преувеличение, а совсем наоборот. Не справился. Это звучало так, словно Венн допустил какое-то моральное падение.

Первым порывом Виктуар было пойти разыскать маленького Гарри: теперь он, как и она сама, никогда не узнает своего отца. Но Гарри уже должен быть в постели. Все четверо сидели в углу бара в ожидании обеда и пили виски. У них были несколько противоположные побуждения: Поузи и Руперт не хотели говорить об отце, погруженные в свою печаль и сожаления, а Виктуар хотела узнать о нем как можно больше. Эмиля же немного раздражала эта тема, хотя он в этом и не признавался, и он совсем не удивился, услышав о смерти Венна.

— За всю жизнь он так и не сказал мне ни слова, — вздохнула Виктуар, пораженная этой мыслью. — Да он и не видел меня.

Благословение Божие, что она все-таки приехала в Вальмери, в соответствии с каким-то грандиозным замыслом — в этом она не сомневалась. Возможно, замысел был в том, чтобы свести ее с новыми родственниками, сводными братом и сестрой, которые могли поделиться с ней своими воспоминаниями; она внимательно слушала.

— Когда мы были маленькими, с отцом все было хорошо, — говорила Поузи, — но он очень был поглощен собой. У него были свои игрушки, он хотел иметь их все и постоянно хотел с ними играть. Все время яхты, лошади, новые машины, а у Пам был только ее «Моррис Майнор» и мы, запихнутые на заднее сиденье машины. Эта машина у нее прожила пятнадцать лет.

— В его офисе работало слишком много молоденьких женщин, большая текучка, — сказал Руперт.

— Мы не должны говорить о нем плохо, — прервала его Поузи. — Но это трудно.

— Он никогда не жадничал, даже по отношению к Пам после развода, если что-нибудь возникало.

— Мне говорили, что он был гением издательского дела. Так говорила моя мама, она следила за его работой в этой области, — сказала Виктуар.

— Он интересовался кулинарией и прекрасно готовил, — вставила Поузи. — И еще он был удивительным едоком и все знал о винах.

— Я даже не знал, что он умел кататься на лыжах, — заметил Руперт. — Мы никогда не выезжали семьей, чтобы покататься в отпуске на лыжах. Наверное, это связано с Керри. Ее брат — прекрасный лыжник.

— И кто ей скажет? Бедная женщина, — расстроилась Виктуар. — Знаете, она сегодня очнулась. — Наконец хоть какая-то хорошая новость!

— Наверно, в больнице не знают об отце, если только господин Осуорси им не позвонил. Но зачем ему звонить?

— Пусть она немного окрепнет, — посоветовал Руперт. — Врачи должны решить, что ей сказать.

Все с этим согласились. Руперт и Поузи заедут попрощаться с Керри и расскажут доктору о смерти отца — завтра, когда отправятся в Англию, хотя, возможно, господин Осуорси к тому времени уже позвонит доктору Ламму.

— О, нет: завтра в Лондон, ужасный господин Осуорси, ужасные последствия, похороны — все, все ужасно! — вскричала Поузи, уже не заботясь о том, что может показаться Эмилю всем недовольной, в общем, плохой, — и что ей за дело, раз они никогда больше не увидятся.

Она знала, что ей не следует думать об Эмиле, когда надо думать об отце. Но не смотреть на него она не могла, и один раз она заметила, что он тоже смотрит на нее. Он сидел рядом с Виктуар с особым отсутствующим выражением лица, как у человека, очень любящего свою жену.

Поузи могла себе представить, каково это — быть замужем за Эмилем: масса проблем, от неверности до дорогостоящих хобби. Может, он напоминает этим отца? Но разве в этом дело? Ведь вместо того, чтобы быть агентом по изучению кредитоспособности для сети магазинов дамского белья, она была бы женой французского интеллектуала и жила бы в Париже. Чтобы занимать это завидное место, ей бы пришлось со многим примириться, но поскольку роль жены Эмиля уже выполняла Виктуар (ее собственная сестра!), казалось, что все пути для ее воображения отрезаны непреодолимой реальностью. Даже ее изобретательный ум не мог справиться с этим препятствием. Поузи понимала, что жалость к себе — низкое чувство, особенно неподобающее в связи со смертью отца, но оно все равно ее поглотило.

И как же ее личные страдания отягощались угрызениями совести: она поехала на ланч вместе с остальными, вместо того чтобы остаться в больнице и проводить отца в Лондон — по крайней мере, она бы посмотрела на его лицо еще раз. А вместо этого другие люди его погрузили на борт самолета, как какой-то багаж, с глаз долой — из сердца вон. Да, это правда, что она смотрела в его серое отсутствующее лицо целыми днями, но это не компенсировало ее невнимание к нему в последний, решающий момент, в момент его отъезда. Им не надо было его туда отправлять; возможно, именно перелет вызвал опухоль. Они с Рупертом должны были противостоять господину Осуорси и его приспешнице, этой назойливой Эми. Как легко они восприняли на веру, что Бромптон может дать им надежду. Французский доктор все время был прав… Им не следовало принимать это американское предложение о помощи.

Ее эмоции накалились. Как нелогична любовь рядом со смертью! Папа умер! Понимал ли он, что умирает, пришел ли в сознание в последний момент, знал ли он все это время, что происходит? Если так, то, может быть, его успокаивало, что Поузи сидела у его кровати. Она уцепилась за надежду, что каким-то образом он знал о ее преданности.

Глава 27

Находя друг в друге утешение, Поузи с Рупертом еще немного посидели за десертом. Эмиль извинился и ушел, сказав, что не хочет их беспокоить в таком горе. Виктуар осталась со своими новыми родственниками, исполненная такта, не претендовавшая на то, что знала отца, но опечаленная в разумной степени.

— По крайней мере, он позволил нам познакомиться. Я уверена, отец хотел бы этого. Без сомнения, он был человеком, который хотел бы умереть именно так: в движении, очень мужественно. Ему бы не хотелось долго оставаться в коме; похоже, мозг его был поврежден — доктор сказал, что они не исключали возможности повреждения мозга. — Виктуар думала, как еще можно их утешить.

Руперт катался на лыжах, и поэтому устал, но он остался — отчасти из-за предупредительности по отношению к Поузи, а отчасти из-за того, что не хотел оставаться один. Вполне понятно, что горе Поузи было сильнее, чем горе его самого: оно было пропорционально ее злости на отца, которая оказалась и яростнее, и болезненнее, чем его. Его личное горе было более мягким, личным, его трудно было объяснить даже самому себе. Он ощущал утрату, сожаление о нескольких последних годах, когда они с отцом не были близки. Они, по крайней мере, не отдалились друг от друга настолько, насколько это сделала более импульсивная Поузи, особенно после одной сцены.

Но печаль Поузи, казалось, теперь приобрела вселенский характер. Она, видимо, оплакивала все несовершенство мира, какой-то космический дисбаланс, оказывающий влияние лично на нее.

Был еще один вопрос, вызывавший беспокойство. Они все о нем знали, но никто не хотел поднимать эту ужасную тему — завещание или говорить о том, что теперь, когда отец умер в Лондоне, его состояние, каким бы оно ни оказалось, согласно его завещанию, перейдет к Керри и Гарри, вместо того чтобы отойти им, согласно представлению Наполеона об общественном порядке.

Они заметили, как в столовую, позже, чем обычно, вошла Эми в сопровождении тучного розовощекого мужчины. Пришедшие пообедать казались беззаботными, даже счастливыми, чуждыми их боли.

Сам по себе, решили они, обед в поздний час не привлечет особого внимания. В последнее время Эми стала обедать в девять или даже в девять тридцать, отчасти из-за того, что в это время Гарри уже укладывали, но в основном потому, что американцы, приходившие на свои рабочие места в девять-десять утра в Калифорнии, обычно звонили ей в Альпы в семь вечера. Поэтому иногда до альпийских девяти вечера она говорила по телефону, обсуждая дела своей бывшей компании, которая оставила после себя больше хвостов, чем можно было себе представить, отдавала распоряжения по поводу управления своими личными финансами, беседовала с родителями, прощупывала почву с риелтором, который должен был, предположительно, заниматься продажей ее квартиры, или слушала местные новости.

Когда Эми и барон вошли, почти половина обедавших уже разошлась. Эми не видела Кипа, который по-прежнему ее беспокоил. Может, он приходил на обед раньше? Еще одна странность: Руперт и Поузи, такие дружелюбные в течение всего дня и за ланчем, теперь казались угрюмыми и мрачными и едва кивнули, когда они с бароном вошли.

Хотя Эми и заметила, что на мужчин секс обычно производит обратный эффект, барона он привел в приподнятое настроение; он подал ей улитку на своей вилке с таким налетом интимности, что от смущения и мысли, что все могли это видеть, на ее щеках выступил румянец. Эми уже начала чувствовать, что допустила ужасную ошибку.

Руперт только что вернулся в свой номер после обеда, ужасаясь одиночеству и мыслям об отце, которые уже начинали его одолевать, поэтому он с готовностью вскочил на ноги, услышав стук в дверь. Это оказался Кип, живой и невредимый. Было огромным облегчением увидеть мальчика, хоть Виктуар и говорила, что видела его в больнице.

— Надеюсь, еще не слишком поздно, — сказал Кип. — Я просто хотел вам сказать, что моя сестра сегодня пришла в себя. Я доехал после ланча до больницы, и там все были в волнении. Она открывала глаза, пожимала мне руку и все такое.

— Виктуар рассказала нам, — ответил Руперт. — Конечно, это замечательная новость. А господин Осуорси в курсе?

— Я не знаю.

— Она все понимает?

— Думаю, да. Казалось, все так счастливы, но говорить она пока не может, у нее в горле трубка.

— Вы слышали, что мой отец умер на пути в Лондон?

Кип замер.

— Никто этого не говорил, — сказал он. — В больнице никто не знает.

— Наверное им никто не сообщил, — предположил Руперт.

— Жуть, — сказал Кип, думая о том, как не повезло старине Адриану, а он был отличным. Бедная Керри! Кому-то придется сообщить ей. Как ужасно для нее очнутся для того, чтобы услышать такую новость!

— Завтра я позвоню господину Осуорси и передам ему хорошие новости о вашей сестре.

— Вы нормально доехали назад? Я искал Эми, но ее не было в номере.

— Нам пришлось возвращаться в автобусе, — признался Руперт.

— А Эми знает об Адриане?

— Думаю, нет.

— Может быть, она уже вернулась. Я расскажу ей.

Кип очень надеялся, что Эми не выгонит его. Но весь этот ланч его просто достал: все игнорировали Эми или были с ней грубы, а потом позволили ей за все заплатить, и Поль-Луи, который был хорошим лыжником, но не очень хорошим сопровождающим, насколько Кип мог видеть, и никто почти и не вспоминал о Керри или Адриане.

Эми пожелала Отто спокойной ночи и проводила его. Выражение его лица менялось в мрачную сторону и приобретало черты, как у человека, который намерен придумать невинное объяснение своего позднего возвращения, которое удовлетворило бы его жену. Со своей стороны, Эми старалась распрощаться с ним без осложнений, что означало бы, что она не будет претендовать на его внимание в дальнейшем — дружеское и спокойное прощание, как во французских фильмах. Поскольку в холле они были у всех на виду, они пожали друг другу руки. Добравшись до своего номера, Эми упала в кресло. Откровенно говоря, она устала, что было на нее не похоже, но за это она себя могла простить: ведь она несколько часов каталась на лыжах, потом побывала в автобусной аварии, была свидетельницей семейной ссоры, занималась любовью с бароном и съела сытный обед. Завтра она подумает, могут ли все эти поступки, в основном легкомысленные, составить Жизнь, ведь она всегда считала, что люди должны все делать для себя сами: стелить постель и спать в ней, находить способы быть полезными окружающим и участвовать в событиях, строить значимое и удовлетворяющее их существование из того подручного материала, который им дает судьба. Ее скатерти, впечатляющая куча столового белья, сложенная на полке, тоже приглашали к размышлению.

Но сегодня она хорошенько выспится. Только когда она доползла до кровати — пока она обедала, кровать перестелили и на подушке лежали шоколадные конфетки, — она заметила, что на телефоне настойчиво мигает красная лампочка. Учитывая время суток, это скорее всего звонок из Калифорнии. Мгновенно она вообразила, что это звонила Сигрид, чтобы сообщить, что все рынки рухнули и у Эми больше нет денег — вроде кары за то, что ей так понравился проведенный день. Но, оказывается, звонил господин Осуорси, чтобы сказать, что сегодняшняя героическая операция по спасению господина Венна не имела успеха и что он безвозвратно мертв.

Эми не пустилась в бессмысленное самобичевание, но она на самом деле сожалела о той роли, которую сыграла в этом деле, и даже начала себя спрашивать, не было ли ей это наказанием за ту праздную, полную удовольствий жизнь, которую она здесь ведет, или за то, что вмешалась в дела Веннов. Ей придется научиться обуздывать свою склонность к постоянному ощущению вины за удовольствие и праздность. Ну конечно же, смерть господина Венна не может быть ее наказанием! Она действовала из доверчивости и добросердечия, желая помочь Кипу и его сестре. Как это печально для них, а также для английских брата с сестрой и для французской дочери Венна, которая замужем за этим отвратительным Эмилем. Завтра она выразит им соболезнования.

— Полагаю, этого давно уже ждали, — сказала она господину Осуорси.

— Да, вероятно. Жаль, что его сразу же не отправили в Бромптон.

Не показалось ли Эми, что в его голосе она уловила нотки осуждения? Или только самоосуждения?

— Вы сделали все, что могли, — заверила она его. — В конце концов, этого человека погребло под лавиной.

Когда она, обессиленная, снова погружалась в сон, кто-то постучал в ее дверь, наверное, пришли с полотенцами, или что-то по поводу мини-бара, хотя до сихпор отель «Круа-Сен-Бернар» не опускался до подобных неудобств для клиентов.

— Не сейчас, — громко и недовольно сказала она.

— Эми?

Это был голос Кипа, поэтому она вылезла из кровати. Взяв из ванной и накинув махровый халат, она открыла дверь и уставилась на Кипа. Когда она его наконец увидела, ей не хватило сил держать себя в руках. Она схватила его за плечи и стала его трясти:

— Где ты был? Попробуй только выкинуть еще раз что-нибудь подобное! — услышала она свой пронзительный крик. — Мы все сходили с ума! Бедный Поль-Луи! О чем, черт возьми, ты только думал, кретин безмозглый!

Пока она не услышала, как выкрикивает все это, она даже не понимала, насколько она переживает из-за исчезновения Кипа после ланча. И сразу же почувствовала себя злобной каргой: бедный мальчик почти плакал, но в то же время он и улыбался.

— Я хотел рассказать вам о Керри, — сказал он. — Она очнулась.

И вот уже она сама просила прощения и говорила ему о том, что он молодчина и что он так много сделал. Слушая ее слова, Кип выглядел польщенным, и ей впервые пришло в голову, что, может быть, он ею увлекся.

Наконец он ушел, и Эми снова легла в кровать. Ей не спалось; ей вдруг захотелось позвонить Сигрид, или Форресту, или родителям. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Самоусовершенствование — это такое одинокое занятие! Все время, которое она провела здесь, она чувствовала себя как какой-то шпион или переодетый агент: она не могла говорить о себе настоящей, и все ее разговоры ограничивались пустыми вежливыми фразами и одной любовной прелюдией. Ну да, разве это не характерно для всех людей, живущих в отелях? В отеле никто не имеет прошлого, все оказываются вне привычного контекста, все живут только настоящим и, встречаясь с другими, обнажают только ту часть себя, которую хотят показать, не больше, чем это необходимо. Жить в отеле — значит быть одиноким, вот в чем дело.

Среди ночи она проснулась, думая о том, как завтра скажет Веннам, что сожалеет о том, что их отец умер, и о том, какую роль сыграла она в этом деле. Но разбудило ее не только это: в голове зашевелились мысли о том, что она переспала с бароном — что за идиотский поступок! О чем она только думала? Она заставила себя снова заснуть и перестать вспоминать об этом до завтрашнего утра.

Глава 28

Хотя Эми и показалось, что в ту ночь она так больше и не уснула, тем не менее после пробуждения первой ее мыслью было ощущение, что ее сон прервала какая-то странная фантазия. Она чувствовала, что ей что-то давит на грудь, тяжелое, ехидное, ухмыляющееся. Она сразу же поняла, что это было такое: она переспала с немецким агентом по недвижимости, которого едва знала, и у нее появилось глубочайшее убеждение, что теперь она хлопот не оберется. Во-первых, его бедная жена — он, наверное, неисправимый донжуан.

Она поплелась в ванную, стараясь понять, что же заставило ее это сделать прошлым вечером, и нашла объяснение, показавшееся ей вполне правдоподобным и даже извинительным. За ланчем чувства ее были потревожены этой телезвездой, красавцем Эмилем: ее к нему тянуло, очевидно, она немного влюбилась в него еще до того, наверное в тот момент, когда он отказался убить омара. Если говорить откровенно, он ее завел, ей хотелось с ним в постель, и она нашла выход своим беспокойным эротическим ощущениям, перенеся их на барона. И конечно, ей было жаль этого беднягу, у которого такая жена. Она будет с собой честна. Если слабость обнаружена, ее можно победить. Другими словами, прекрасный вчерашний день, Альпы, открывшиеся перед ними, — недосягаемая красота, компания европейцев, таинственная и все-таки знакомая.

За завтраком она сразу подошла к столу Руперта и Поузи, чтобы сказать им, как она сожалеет об их отце. Они сидели в молчании: Руперт — в лыжном костюме, Поузи — взъерошенная и хмурая, сестра из Франции — собранная и любезная. В них явно было заметно семейное сходство: очень похожее выражение уверенности на красивых лицах. А его — Эмиля — с ними не было, и Эми не могла проверить свою теорию о том, что переспала с Отто из-за того, что ее тянуло к французу.

— Да, очень печально, — сказал Руперт, поднявшийся при ее приближении. — Не хотите присесть?

Эми немного поколебалась и села, пододвинув свою чашку официанту, который подошел к ним с кофейником.

— Мы знали, что это, в общем, было неизбежно, — добавил Руперт. Поузи подняла глаза от тарелки, на которую все время смотрела, думая о чем-то мрачном, и слегка кивнула. Виктуар приветливо улыбнулась. — Доктора не давали оптимистичных прогнозов.

— Может быть, его не следовало трогать с места, — заставила себя произнести Эми. — Я просто хочу сказать, что сожалею о своей роли в этом деле. — Ей было нелегко извиниться за то, что она сделала, движимая благими побуждениями, и она сомневалась в том, что именно это вызвало смерть господина Венна. Но кто может это знать наверняка? Она была благодарна за их британскую сдержанную вежливость в то время, когда можно было ожидать упреков.

— Помогать — это так по-американски, — сказала Виктуар дружески. — У вас давняя традиция по спасению европейцев!

И все же у Эми возникло отчетливое ощущение, что они считали, будто их отца убило то, что его стронули с места: встряска или отключение аппаратуры на какое-то время вызвали толчки или другие проблемы, и что именно она была виновата в этом, поскольку, если бы не ее вмешательство, то его бы не увезли. К тому же, они не просили ее о помощи.

Эми посидела с ними еще несколько минут, а потом поднялась, не желая быть назойливой, когда у людей горе. Когда она шла через холл к себе в номер, чтобы надеть лыжный костюм, у стойки администратора появился человек с огромным букетом. Розы и лилии, последние — как намек на время года, а розы, вероятно, — на весну, которая обязательно наступит, или, может, как намек на сердце. Собственное ее сердце упало. Дочь Жаффа за стойкой приняла цветы с соответствующими выражениями, свидетельствующими об одобрении того, что одна из гостей отеля получала такое заметное и дорогое подношение, что у нее роман. Страхи Эми оказались оправданными: прочитав карточку, девушка взглянула на нее с многозначительной улыбкой. Появилась горничная, они обе снова прочли карточку, и девушка унесла букет.

Пока Эми переодевалась, в дверь постучали, и вошла эта горничная с цветами, поставленными в вазу, которую нашла для нее мисс Жафф. В цветах была карточка — от Отто. Эми посмотрела, что могли увидеть Жаффы: на конверте красовались баронский геральдический знак, или что-то подобное, маленький золотой круг со звездой внутри и инициалы О. Ш. Для того, кто с ними знаком, сомнений не оставалось. Горничная тепло улыбнулась Эми. Не то чтобы Эми на самом деле это беспокоило: может быть, они подумали, что она покупает шале. И все же она чувствовала, что лицу становится жарко от смущения и дурных предчувствий. Ох боже мой, и зачем только она это сделала? Конечно, в то время это не казалось такой уж плохой идеей.

Утром медсестры помогли Керри сесть в кровати.

— Так-то лучше. У вас из горла вынули трубки, бедная мадам Венн.

Керри не помнила, когда ей вынули трубки — должно быть, это сделали ночью или пока она была под воздействием успокоительного. Сейчас в ее голове значительно прояснилось, как будто ее включили с помощью переключателя «Вкл./Выкл.». Однако все, что произошло непосредственно до этого момента, казалось ей сплошным черным пятном, но, отматывая воспоминания назад, она смогла вспомнить Вальмери, отель, Гарри и Кипа, Адриана в лыжном костюме цвета хаки и темно-синих лыжных ботинках. Отель, потом темнота, и в этот промежуток, вероятно, что-то произошло, потом эта больница. Где Адриан и Гарри? Ей показалось странным, что здесь не было никого, кроме сияющих медсестер, которые говорили ей, что с ней все будет хорошо и что они на несколько дней переведут ее в обычную палату.

— Где мой ребенок? Мой муж? — закричала она. Это были именно те слова, которых и можно было ожидать от матери и жены, — закивали удовлетворенные медсестры.

— Все хорошо, хорошо. Гарри скоро придет повидаться с вами. Ваш муж в другой больнице, мадам. Его отвезли в Лондон к специалистам.

Керри сосредоточилась на воспоминаниях, и, таким же образом, как парализованного пациента побуждают пытаться двигать конечностями — старайтесь, старайтесь, — медсестра убеждала ее попытаться вспомнить все, что случилось. Некоторые воспоминания вернутся потом сами по себе, как сказал ей доктор, но попытки вспомнить могут помочь восстановлению нейронов, замерзших клеток… И она вспомнила, что они катались на лыжах. На первых порах этого оказалось достаточно.

— Мы катались! — воскликнула она, и медсестры подбадривали ее: да-да, именно так, но что потом?

После завтрака Руперт позвонил господину Осуорси, чтобы рассказать о том, что Керри пришла в себя. Осуорси воспринял новость с облегчением:

— Откровенно говоря, если бы этого не произошло, у нас возникли бы проблемы: организация присмотра за ребенком, проблемы опекунства…

— Я увижусь с ней попозже. Сегодня утром мы выезжаем в Лондон, но по дороге заедем в больницу, чтобы познакомиться с ней. К вечеру будем в Лондоне.

— Буду очень вам признателен, Руперт, если вы сможете с ней поговорить. Если она в состоянии говорить, то я бы очень хотел знать, что она думает относительно… относительно похорон. И если она в скором времени сможет передвигаться, то я был бы вам признателен, если бы вы смогли задержаться там еще, чтобы помочь ей добраться сюда, — сказал Осуорси. — Ей нужно кого-то в помощь, а что касается службы, то мы бы хотели подождать, пока она сможет присутствовать… Я понимаю, остаться для вас было бы актом человеколюбия: вы не имеете никаких обязательств по отношению к ней. Но состояние покроет расходы на отель еще на несколько дней, если вы сможете заставить себя остаться. Иначе мне самому придется ехать, а здесь столько еще предстоит сделать. Я позвоню доктору Ламму, я хочу рассказать ему об Адриане. Конечно, он будет злорадствовать.

— Я поговорю с Поузи, — ответил Руперт. — Мне кажется, она захочет, чтобы мы оставались с мамой. Что касается меня, то я не возражаю против того, чтобы провести здесь еще день или два. Отцу теперь ничем уже не поможешь.

— Может быть, Поузи могла бы побыть с вашей мамой, а вы могли бы остаться. И еще, один совет, Руперт. Я встречался с такими ситуациями раньше. Вы с Поузи можете жить в мире и дружбе с вдовой вашего отца или положить начало ряду конфликтов. Если вы с ней поладите, то она, возможно, поймет справедливость того, чтобы правильно, по христиански поступить с состоянием вашего отца и отдать вам то, что ваш отец предназначал для вас. А если нет, то она будет заботиться только о своем ребенке, и точка. Таким образом, это вопрос дипломатии и доброй воли.

— Вы хотите сказать, что мы должны быть с ней любезны, потому что иначе она лишит нас денег?

— Не думаю, что это мои слова. Конечно, дружба и гармония отношений сами за себя говорят, — сказал Осуорси.

— Я посмотрю, каково положение дел с Керри и позвоню вам, — пообещал Руперт.

Поузи считала, что они обязаны находиться с матерью, которая должна была переживать смерть отца, — естественная реакция, хотя по закону она уже не имела к этому отношения: это горе должно было лечь на плечи новой жены. Поузи ничего не сказала о том, что не хочет находиться рядом с Виктуар и Эмилем.

— Если бы мы были в Англии, то все было бы легче: мы бы что-нибудь испекли, накормили людей, приготовили для них напитки. Здесь же больше нечего делать, как только думать об отце, — сказала она Руперту в машине, пока они ехали в больницу, чтобы узнать о Керри.

Когда они добрались туда, смерть отца предстала перед ними в виде пустого места в палате интенсивной терапии, и они не могли этого не заметить из коридора. Кровать отца увезли. Теперь все медсестры собрались около Керри, которая была героиней дня. Ее перевезли из интенсивной терапии в обычное терапевтическое отделение, и она полулежала на кровати с подъемным механизмом в изголовье, одетая в желтый больничный халат; она улыбалась и благодарила всех за доброту низким хриплым шепотом. Поузи и Руперт увидели ее в первый раз, если не считать всю прошедшую неделю, когда она лежала без движения.

Припухлость лица начала спадать, и, несмотря на порезы, уже можно было представить себе, как она обычно выглядит. Руперт нашел, что в ее облике очень много американского — ничего общего с элегантностью их матери, но, наверное, несправедливо судить о ней, пока она в таком состоянии. Она оказалась молодой, но совсем не похожей на роковую женщину, соблазнившую их отца, — скорее, обычная молодая женщина, со светло-каштановыми волосами, веснушчатой кожей и крепким телосложением, заметным даже после перенесенного испытания: рост примерно пять футов и девять или десять дюймов, выше, чем у отца. Сейчас она выглядела бледной, с запавшими щеками и провалившимися глазами, но когда она окрепнет, все равно она будет не слишком красивой, просто более жизнеспособной и здоровой — так показалось Руперту. В воздухе чувствовался какой-то запах, помимо больничного, как если бы она источала сладковатый аромат, которым ее накачали.

Всем интересны больные, очнувшиеся после комы, только что вернувшиеся буквально с того света, на который они взглянули краешком глаза. Возможно, как в первые моменты пробуждения, сразу после возвращения сознания Керри могла запечатлеть в памяти то, что увидела по ту сторону жизни. Может быть, есть что-то, что позволит зафиксировать образы и не даст им исчезнуть при ярком свете настоящей жизни, которую видят только что открывшиеся глаза, в шуме, который сразу же врывается в сознание. Может быть, что-то — это речь, вопросы и ответы: где ты была? Что ты видела там? Ты видела Бога или, по крайней мере, тоннель?

Воспоминание, образ, настойчиво возникающий в памяти Керри, как будто он усиливается с каждой каплей жидкости, вливающейся в ее вены. Он становится все больше, принимает более ясные и сверкающие очертания, воссоздавая сам себя. Она с Адрианом на лыжах. Почему-то они повернули и на склоне, выше того места, где находились сами, увидели фигуру — несомненно, это была женщина, на ней что-то металлическое или напоминающее металл, и блеск этого металла привлек их внимание. Запинаясь, Керри начала рассказывать.

— Свет или луч; может быть, это и заставило нас повернуть. На ней был шлем, и в поднятой руке она держала что-то вроде пики или меча.

— Мужчина или женщина? — спросила медсестра.

— Женщина, потому что ее волосы развивались у лица.

Неожиданно картина стала очевидной, Керри почти чувствовала ветер, развевающий волосы и бросающий их в лицо женщины, стоящей над ними. Указывающей что-то, жестикулирующей, несущей копье. Ей казалось важным вспомнить все подробности, еще более важным, чем удостовериться, что с Адрианом и Гарри все в порядке. Лица окружавших ее людей были радостными, на них читалось ободрение, и она знала, что с ними ничего плохого не случилось.

Сестра Бенедикт, как только Руперт с Поузи подошли, прошептала им на ухо, что происходит: мадам Венн смогла вспомнить кое-что из того, что произошло до лавины; у нее было видение, или кто-то ее предупреждал об опасности, или она видела настоящую причину схода лавины. Когда она сможет больше говорить, у них будет объяснение.

— Можно с ней поговорить?

— Не долго, она еще слишком слаба, — ответила медсестра. — Мадам Венн, здесь ваши родственники.

Поузи и Руперт подошли поближе.

— Это Поузи и Руперт, мадам Венн. Мы не знакомы… — начал Руперт. — Мы дети Адриана. Мы зашли сказать, что очень счастливы, что вам лучше.

Он уже понимал, что именно доктор должен сказать ей плохую новость об отце, он сам сделать это не в состоянии.

— О, — слабо отозвалась Керри, — вы видели Гарри? Вашего маленького брата — вашего маленького сводного брата?

— Да, видели. Прелестный малыш, — ответил Руперт. — Он был вместе с нами в отеле.

— Ну, не совсем с нами, за ним присматривают, — поправила его Поузи.

— Да, мой брат, Кип.

— Конечно, мы и с Кипом тоже познакомились. Думаю, они придут навестить вас сегодня утром.

Керри отвернулась от Руперта, чтобы поговорить с медсестрой:

— Там был кто-то, думаю, она указывала на Адриана. Он умер, да?

— Мы ничего такого не слышали, мадам, — ответила медсестра.

— О, слава Богу! У нее в руках был этот меч или копье, и она указывала им на Адриана. В то время мы ничего не поняли, но теперь я вижу, что она предупреждала Адриана.

Сестра Бенедикт дотронулась до плеча Руперта и отвела его в сторону.

— Она немного нам рассказала. Непосредственно перед лавиной она видела рядом с ними женщину в доспехах или со щитом, а оружием эта женщина указывала на них. У нее об этом вполне четкие воспоминания, — прошептала сестра.

— Как странно.

— Да, действительно. Все, кто находился рядом, тоже должны были погибнуть, но никто больше не числится в розыске.

— Она думает, что этот таинственный человек и вызвал обвал лавины?

— Кажется, она считает, что это было для них предупреждением. Мы узнаем больше, когда ее ум прояснится. Миссис Венн, расскажите нам еще раз, что вы видели непосредственно перед тем, как сошла лавина?

— Да, я повернулась, а там была женщина, очень далеко, с копьем или пикой, указывавшая на Адриана. Она вся сверкала серебром в луче света, как будто на ней были доспехи. Очень ясная картина. Да, и у нее был меч. На нем была какая-то надпись, но я не помню.

И тут в палату вбежал Гарри, за ним Кип, и они привлекли к себе все внимание Керри. Кип сиял, предвкушая радость Керри. Гарри так неистово понесся прямиком к маме, что медсестре пришлось его перехватить и осторожно поднять на кровать Керри. Керри улыбалась, но по ее щекам текли слезы. Собравшийся персонал больницы, и даже Поузи и Руперт, почувствовали, как и у них глаза наполняются слезами.

Провожая Руперта и Поузи к комнате для посетителей, сестра Бенедикт сказала:

— Нам кажется, что это Жанна д’Арк. Сама она этого не говорила. Очевидно, это не Мадонна. — Увидев, что англичане ее не поняли, она пояснила: — Видение мадам Венн. Нам кажется, что это Жанна д’Арк.

Сестра Бенедикт, которую считали религиозной, но не фанатичной, обычно не одобряла местные слухи о чудесных явлениях — эти слухи постоянно циркулировали в Альпах, но никогда не были серьезными, — однако в рассказе Керри Венн было что-то интригующее; тем более, что сама Бенедикт, своими собственными глазами видела, что эта пациентка, пролежавшая в коме почти целую неделю, даже не была католичкой. Так что вряд ли перед ними была жертва религиозных предрассудков. Хотя наиболее вероятным казалось рациональное объяснение: мало на свете всяких тайн и загадок; человеческий разум не обязательно должен все понимать.

— Конечно, мы не уверены. Она описывает эту сцену так, как она ее видела, и нам она больше представляется видением, хотя, конечно, там мог находиться человек.

Поузи и Руперт, на лицах которых читалось характерное для английского скептицизма выражение, стали гадать, действительно ли сестре Бенедикт кажется, что у Керри было видение, или она полагает, что имело место явление Жанны д’Арк. Глаза Керри в самом деле имели потустороннее выражение, как будто она видела сверхъестественные вещи, но это, без сомнения, объяснялось действием медицинских препаратов или комы.

До этого они надеялись, что Керри уже слышала о смерти их отца, но когда сестра сказала им, что это не так, им показалось еще более трудным рассказать Керри обо всем, прервав ее счастливые объятия с малышом и братом и ее попытки вспомнить то, что она видела. Затащив сестру Бенедикт подальше в коридор, Руперт прошептал ей на ухо о смерти отца. Сестра не слишком удивилась и выразила только обычное в таких случаях сочувствие, украдкой взглянув на Керри. Руперту даже показалось, что она почувствовала некое удовлетворение из-за того, что такое мрачное событие произошло тогда, когда отец уже не находился под их опекой.

— Она чувствует, на каком-то подсознательном уровне она это уже знает, — произнесла сестра Бенедикт.

— И все же ей надо сказать, — настаивал Руперт.

— Конечно. Может быть, немного позже, когда она окрепнет. Вы сделаете это? Или, возможно, доктор?

— Мы, в общем-то, ее не знаем…

— Доктор, bien sûr^[123]. Но, знаете, это очень интересно — то, что она видела до несчастного случая.

Они согласились с тем, что очень важно, чтобы Керри полностью восстановила память, ради ее собственного психического здоровья, чтобы ее никогда больше не пугали провалы в памяти, чтобы она могла справиться с этим и двигаться дальше, совершенно сознательно приняв тот факт, что Адриана больше нет.

Пока они разговаривали, к ним подошел доктор Ламм.

— Вы слышали, доктор, что господин Венн не перенес переезд в Лондон? — прошептала ему сестра Бенедикт, и всякому, кто хотел слышать, было заметно удовлетворение, прозвучавшее в ее голосе.

Доктор Ламм раздраженно вздохнул.

— И как он мог его пережить? Он был уже мертв, прежде чем покинул Францию. За все три дня у него не было ни единого всплеска мозговой активности.

Они мрачно обсудили этот факт, неосмотрительность всего плана эвакуации и то, что ситуацией руководили ненадежные человеческие эмоции, а также ту решающую роль, которую сыграли деньги, когда одна точка зрения возобладала над другой — ведь кто-то заплатил за этот самолет.

Поузи и Руперт отметили, не придав этому в тот момент большого значения, что доктор сказал, что отец был мертв еще во Франции. В своем горе они не позволяли себе обсуждать то, о чем, вероятно, оба думали: что смерть отца в Англии меняет все для Гарри и воскресшей Керри, которые унаследуют состояние отца, в отличие от них, которые наследниками не станут.

— Как печально для малыша: он не запомнит своего отца, — сказал доктор Ламм Руперту. — Хотите, чтобы я ей сказал? Я бы предпочел оставить это вам.

— Если бы вы могли рассказать ей, доктор… — попросил Руперт.

— Она в любом случае уже знает, — повторила сестра Бенедикт, — elle l’a senti^[124].

Доктор Ламм, недовольный своей ролью, решительно вошел в палату и приблизился к кровати Керри.

Керри приняла новость спокойно.

— Да, я это поняла, — сказала она. — Это объяснение того, что я видела.

Руперт, уже смелее, выступил вперед и сказал, что господин Осуорси занимается организацией похорон в Лондоне и что они с Поузи подождут в Вальмери, пока она не сможет поехать с ними. Как им всем жаль…

В связи с этим доктор Ламм еще раз переговорил с Рупертом. Руперт должен понимать, что Керри потребуется длительное время, чтобы выздороветь. Сломано несколько ребер и рука, причина недостаточных рефлексов, которые беспокоили их, пока Керри находилась в бессознательном состоянии, кроется в повреждении позвоночника, и потребуются недели, чтобы зажили глубокие порезы.

— Эти двое пострадавших кувыркались как белье в стиральной машине, — сказал доктор, хотя Руперту эта метафора и не показалась слишком подходящей к случаю.

Трое старших отпрысков Венна, хватаясь за все, что могло бы отвлечь их от грустных мыслей о смерти, некоторое время постояли в вестибюле и посмеялись над видением Керри. И все же, в этом была какая-то загадка.

— Что там могла делать женщина со щитом? — недоумевала Виктуар.

— Санки для катания с гор, сделанные в виде тарелок, выглядят как щиты, — сказала Поузи. — Вероятно, там был кто-то с такими санками.

— А может, снегоуборочная машина, — предположил Руперт. — Или кто-нибудь в лыжном костюме из блестящей серебристой ткани. Может быть, там до сих пор кто-то погребен под снегом?

Да, если там был кто-то еще, его, вероятно, настиг тот же оползень, — согласилась Поузи, думая о смерти в снегу и о безумии вылазок на природу. Неуверенные в том, что им делать дальше, вместо того чтобы ехать в Лондон, они возвратились в отель «Круа-Сен-Бернар».

Во второй половине дня Руперт, проинструктированный господином Осуорси в том смысле, что если Керри чувствует себя сносно, то ее следует спросить, как быть с похоронами, один вернулся в больницу и опять смог попасть к Керри, только преодолев очередь — не из медицинского персонала, а из людей с блокнотами. Керри выглядела так же — изнуренной, но не сдающейся. Медсестра прошептала, что после ланча Керри немного поспала и что она очень быстро восстанавливает силы и моральный дух, хотя ее позвоночник и вызывает опасения. Они также думают, что ее отвлекают люди, желающие услышать ее рассказы о Святой Жанне^[125], и она не совсем осознала смерть мужа.

— Мне очень жаль, что приходится поднимать эту тему, — обратился Руперт к Керри, — но не говорил ли вам отец, что бы он хотел? О своих похоронах? Кремацию? Он оставил какие-нибудь указания?

Керри выглядела рассеянной, апатичной.

— Мы сделали несколько предварительных распоряжений, я имею в виду, сделал господин Осуорси. Кремация в Лондоне, когда вы сможете приехать, потом вы сможете решить насчет захоронения праха, — продолжал Руперт.

— Кто такой господин Осуорси? — спросила Керри.

— Адвокат отца в Лондоне.

— Англия? Ни за что, — сказала Керри. — Мы живем во Франции! Вся наша жизнь здесь. Когда Гарри вырастет, он захочет навещать могилу отца, и я не хочу, чтобы ему для этого приходилось ездить в Англию.

— Ну, прах вы могли бы привезти сюда, — объяснил Руперт.

— Я не могу вынести мысли о том, чтобы сжечь Адриана, — проговорила Керри, и ее глаза наполнились слезами. — Я думаю, его следует похоронить в Сен-Гон, надлежащим образом, на церковном кладбище. Мне надо об этом подумать, — она начала плакать, что было вполне понятно, и сестра выгнала всех посетителей.

— Если она так категорична теперь, то подумайте, какой она будет, когда поймет, что отныне она богатая женщина, просто для сравнения. Об этом говорит и мой опыт общения с американцами — они категоричны и не имеют никаких культурных норм, которые руководили бы их поведением, — сказал Осуорси.

— Богатой?

— Думаю, будет справедливо сказать вам, что французское состояние вашего отца больше, чем я мог предположить. Некоторые капиталовложения, богатые урожаи, несколько удачных сделок. Мне лучше не вдаваться в детали наследства, пока у меня не будет возможности подробнее с ним ознакомиться — через день-два. Существует пара деталей, которых я не предполагал. Не то чтобы они влияли на ваши дела, нет. Наследует Керри, как я вам и говорил, но вы тоже кое-что получите.

Хотя они и узнали о своем невыгодном положении, это не могло лишить их надежды, хотя бы потому, что даже такое наследство могло подсластить горечь потери отца. Если надеяться было бы не на что, то в тоске, которая неизбежно связана со смертью, им бы не оставалось ничего иного, как только горевать и ждать, когда неудовлетворенность повседневной жизнью снова заявит о себе.

Глава 29

Утро понедельника на Мэйда-Вейл, Дабл-ю 9. Памела Венн заказывает разговор с Жеральдин Шастэн в Париже.

В течение выходных она часто разговаривала с господином Осуорси, даже несмотря на то, что она не была вдовой, которой это касалось, и он рассказал ей, как обстоят дела с завещанием Адриана. Пам все это глубоко удручало, не столько из-за себя, сколько из-за детей, Руперта и Поузи, особенно Поузи. Керри и Гарри унаследуют все, как и ожидалось; к счастью, однако, Адриан оставил Руперту значительную долю наследства. Осуорси не сказал ей, какую именно — прежде он должен был сказать это Руперту, но, по самым скромным подсчетам, цифра была пятизначной.

— Но есть кое-какие затруднения, Пам, — признался Осуорси. — Боюсь, Поузи он оставил гораздо меньше.

— Меньше? — переспросила Пам.

— Боюсь, что так.

Памела была разочарована. Но конечно, ей не следовало удивляться. Именно Поузи ссорилась с отцом и отвергала его, она высмеивала его планы женитьбы. Этот человек ей отомстил! Она переживала из-за обиды, нанесенной Поузи, больше, чем из-за несправедливости к ее детям в целом, выразившейся в том, что после более чем двадцати лет, когда они были более-менее почтительными детьми, под конец с ними обошлись таким образом. Ей бы хотелось винить во всей этой несправедливости новую жену Венна, расчетливую американку, но в глубине души она знала, что такова была натура Адриана: он наказывал и мучил людей, которые были с ним не согласны, и особенно вспыльчивую Поузи, которой нужны были деньги. Руперт, трудолюбивый и флегматичный, заработает свои тысячи фунтов, а вот у Поузи перспективы были не блестящие, и она была более уязвимой в любом отношении. Сердце у Пам болело за своенравную дочь.

— А что будет с издательством, с виноградником? — спросила она Осуорси. — Все это получит жена, полагаю.

— Да, согласно его желанию. Я передал французскую часть вопроса нашему филиалу в Париже, потому что там существуют свои процедуры.

Процедуры. Смутные воспоминания о процедурах из романов Бальзака, нотариусах и бессовестных, плетущих интриги родственниках еще больше испортили ей настроение. Было бы милосерднее, если бы Поузи не узнала о том, что сделал ее отец, потому что это задело бы ее; она, Пам, хотела бы возместить разницу, если бы могла, но у нее не было денег.

Она не могла выбросить все это из головы и попросила Поузи, которая пока оставалась в «Круа-Сен-Бернар», узнать телефон матери Виктуар (дочь, которую он скрывал, — само по себе достойное удивления открытие!). Может быть, эта неизвестная женщина еще больше расстроена из-за того, как обошлись с ее собственной дочерью, из-за того, как с ней всегда обходились, — если только сбившийся с пути Венн не знал о Виктуар все это время и не хранил тайну про себя, не баловал ее, не посылал подарки на день рождения и остальные праздники, не потакал Виктуар в ущерб Поузи. Удивить Пам теперь было трудно, но инстинкт подсказывал ей, что она найдет союзницу в лице той женщины, дочерью которой Адриан пренебрегал.

Оказалось, к счастью, что Жеральдин Шастэн прекрасно говорит по-английски, и по телефону она показалась Пам приветливой, даже сердечной. Две отвергнутые женщины быстро нашли общий язык на почве негодования, тлевшего на протяжении более чем тридцати лет, — поскольку их негодование не было направлено против друг друга. Жеральдин даже показалось, что ее собственное негодование смягчается из-за того, что Венн, кажется, никогда не слышал о существовании Виктуар, насколько знала Пам.

— Я посылала ему записку, но он, возможно, ее не получил. Без сомнения, тридцать лет назад наша почта была так же ненадежна, как и теперь, да и к тому времени, когда я поняла… он уже уехал обратно в Англию. По крайней мере, он не возражал против того, чтобы его имя стояло в ее свидетельстве о рождении.

Пам не высказала это наблюдение вслух, но про себя быстро вычислила, что, когда Виктуар была зачата, она сама только-только вышла замуж за Венна. К счастью, это не нанесло ей глубокой сердечной раны.

Пам была рада, что позвонила Жеральдин еще по одной, более важной причине. Она узнала, что Жеральдин не была убеждена, что Венн мог просто так оставить новой молодой жене château, виноградник и остальную часть французской собственности, независимо от того, что написано в его английском завещании.

— И это законы! В этой стране человек не может владеть собственностью и ничего не оставить детям.

— Вот как? — Пам попросила ее объяснить подробнее, в надежде, что несправедливость Адриана к Поузи и Руперту, допущенная в Англии, во Франции будет компенсирована.

— Я уже позвонила одному человеку, которого в большей или меньшей степени можно считать нашим семейным адвокатом, и он собирается заняться этим делом. По крайней мере, он позвонит английскому адвокату, — пояснила Жеральдин. — Они с ним обсудят ситуацию.

— Но он умер здесь, в Англии.

— И тем не менее. Сейчас, когда мы разговариваем, месье де Персан находится на пути в Вальмери. Он сказал, что не возражает против одного-двух дней в снегу и что он обсудит ситуацию с вашими детьми и с Виктуар, — сказала Жеральдин Пам.

— Это просто замечательно! — с энтузиазмом воскликнула Пам. — На днях я приеду в Париж, Жеральдин, и если вы не возражаете, я позвоню вам.

— Было бы так хорошо! Если хотите, остановитесь у нас, или я могу подыскать для вас отель поблизости. Может быть, вы уже довольно скоро приедете, — предположила Жеральдин.

— Не двигайтесь с места, — сказала Пам Поузи и Руперту по телефону. — Здесь нечего делать, ни для него, ни для меня, и я хочу, чтобы вы остались и поговорили с французским адвокатом Виктуар, неким месье Антуаном де Персаном.

В тот день Эмиль поехал в больницу, чтобы самому увидеть женщину, о примечательном видении которой уже говорили в отеле. В палате Керри около ее кровати толпились незнакомцы и медперсонал. Она говорила, словно бы отвечая на собственный вопрос:

— Это не было видением, это была настоящая женщина. В этом не было ничего сверхъестественного. Это была женщина в доспехах, я не говорю, кто это такая, это вы называете ее Жанной д’Арк. Конечно, у меня есть свои предположения. Но это было на самом деле, она действительно там была…

— Жанна д’Арк — помнишь это: «в ванной перегорела лампочка», — сказал Керри Кип, который находился у нее с утра.

Она вежливо посмеялась, потом нахмурилась.

— Нет, — призналась она. То же самое мог сказать и Эмиль.

— Могла ли это быть Марианна^[126]? — спустя минуту высказала предположение Виктуар. — Символ Франции? Или какая-нибудь местная святая? Но она сама должна нам сказать.

Появился доктор Ламм, и медсестры выгнали в вестибюль репортеров и мэра. Эмиль, как телевизионный комментатор, вдруг понял, что все это может стать темой для программы новостей, и он вернулся в толпу, которая собралась в вестибюле, чтобы расспросить местных жителей, приходивших послушать Керри. Первая женщина, с которой он заговорил, оказалась представительницей «Общества Орлеанской Девы», интересующегося в основном историями, легендами и памятными вещами, касающимися воинственной святой.

— До настоящего времени ее никогда не связывали с этими местами, но ее явления теперь случаются не только здесь, они больше не ограничиваются районом вокруг Орлеана, — сказала она.

— Sans doute, madame^[127], святая защищала всю Францию, но трудно судить, то ли от Англии — бедный господин Венн, — то ли от американских военных самолетов, — улыбнулся Эмиль. Ажиотаж, который французы поднимают вокруг своей святой, уже начал его забавлять.

Репортер из местной газеты согласился с вероятными мотивами святой. Он приехал, чтобы написать об этом случае, и некоторое время разговаривал в коридоре, рядом с палатой Керри, с доктором Ламмом. Собственное мнение репортера состояло в том, что святая появилась в это время потому, что покровительствовала военным, она отвечала за присутствие иностранных военных самолетов и НАТО, которые повлияли на местное коллективное подсознание, особенно в этот момент международного переполоха. Эмиль держал про себя, что Керри была в коме и не могла знать о военном присутствии, и кроме того, как иностранка, она не имела доступа к коллективному подсознанию французов, которое, однако, само по себе интуитивно ощущало, как на всемирном небосклоне собираются тучи войны.

Он не удивился, когда увидел, что к обеду прибыли журналисты Си-эн-эн.

* * *

Сидя перед телевизором вместе с Джо Даггартом и Полем-Луи, Эми с удивлением увидела, что журналисты Си-эн-эн брали интервью не у кого иного, как у Эмиля Аббу. Он стоял еще с одним мужчиной на фоне альпийских горных пиков, искристо-белых, и голубого, как незабудки, неба — за всю эту январскую неделю, когда погода их не радовала, Эми сама ни разу не видела таких весенних оттенков. Камера взяла крупным планом простой деревянный крест, выступающий из сугробов. Двое мужчин рассуждали о местных горных традициях — явлениях святых и некоторых исторических привидений, особенно в праздники. Эми проверяла свою реакцию на человека, который вызвал у нее какое-то подобие страсти и бросил ее в руки барона, но не чувствовала ничего, кроме интереса и восхищения его телегеничной манерой поведения.

— Профессор Эмиль Аббу, Ecole Superieur de…^[128] ну, это переводится как «наука и политика». Это впервые, не правда ли, профессор, когда Святая Жанна появляется в этих местах? — Тон репортера был шутливым, каким он обычно бывает у репортеров Си-эн-эн, когда они рассказывают о каких-нибудь несерьезных событиях, например, о странных племенных обычаях, языческих праздниках и забавных животных.

— Да, ее обычно не связывают с этим регионом, — сказал Эмиль. — Обычно она ограничивается районом вокруг Орлеана, где она жила, сражалась и умерла. Тот факт, что она теперь появилась здесь, видимо, объясняется глобализацией.

По телевизору его гармоничные черты казались еще более неотразимыми, он улыбался улыбкой киноактера, и его французский акцент был более заметен, чем при личном разговоре. Вот теперь Эми почувствовала знакомое волнение, но твердо его подавила.

— Имеет ли значение то, что она явилась американке?

Эмиль задумался.

— То, что ее жертвой стал англичанин, по крайней мере, не расходится с традицией. Известно, что Сатана принимает обличие божественного. Что еще могло бы больше подойти Жанне, как не устранение англичан и их приспешников, американцев?

— Может ли все это быть мистификацией?

— Или разновидностью человеческой истерии. Видение поднимает несколько вопросов. Не коллективное ли это подсознание? Имеет ли молодая миссис Венн доступ к нашему французскому подсознанию? Каков механизм того, что мы видим то, чего не существует? Это внушение или что-то материальное, видимое только для некоторых? Может, только интуитивное чувство? Эти вопросы всегда задавались во время, ну, скажем, сеансов, проводимых медиумами девятнадцатого века, а объяснением всегда были обман, иллюзия и коллаборационизм тех, кто отчаянно хочет верить, и тех, кто отчаянно хочет, чтобы первые поверили, по каким-то своим, скрытым причинам. В данном случае, однако, мы имеем дело с человеком, у которого нет причин верить или не верить, это заявление незаинтересованного свидетеля и, очевидно, правдивый рассказ о событии.

— Попытается ли Ватикан провести расследование? — спросил корреспондент Си-эн-эн.

— Ватикан? Нет. Я в этом серьезно сомневаюсь. Особенно потому, что миссис Венн не католичка.

— А что вы думаете по поводу недавних намеков, что причиной лавин стали американские самолеты?

— Я думаю, что сейчас идет расследование, — ответил Эмиль.

— Благодарю вас, профессор Аббу, за то, что уделили нам время, — сказал корреспондент Си-эн-эн.

— Аббу знает, что если там и были самолеты, то французские. Таково наше заключение. Я сам ему вчера об этом сказал: французские или британские, совместное предприятие Эс-эс-ти, которое построило «Конкорд», — заявил Даггарт.

— Почему же они не выступили и не сказали об этом? Им легче позволить американцам принять удар на себя, как обычно, — рассердилась Эми.

— Проблема в том, что мы не уверены, что лавину вызвал именно самолет. Еще ничего не ясно, — предостерег ее Джо. — На самом деле не ясно даже, были ли там самолеты вообще, хотя и есть свидетели, утверждающие это. Мы пока не смогли изучить планы полетов, ни французские, ни американские.

Вечером снова должен был состояться коктейль в верхнем холле, и для тех, кто провел в отеле больше недели, это мероприятие давало возможность ощутить себя сопричастными — Эми испытывала такое чувство как Бывалый Путешественник — и наблюдать, как новички, которым никто ничего не рассказывал, маются в своих парадных одеждах с дружескими улыбками, не обращенными ни к кому конкретно. Как и на прошлом коктейле, Эми начала с разговора с американцем, Джо Даггартом, но теперь, обладая более обширными знакомствами, она могла поговорить на общие темы с некоторыми другими лыжниками из числа европейцев, например с Мари-Франс Шатиньи-Дове или с князем Маулески. Ей не приходило в голову затрагивать в разговоре с кем-нибудь из них темы, интересные для Силиконовой Долины. Она уже перестала удивляться тому, насколько далеки все присутствующие от программного обеспечения — между ними лежал целый океан. Зато теперь она могла обсуждать скандальное правление в Брюсселе или судебные заседания в Гааге по военным преступлениям.

— Эми, дражайшая моя, — воскликнул Робин Крамли, беря обе ее руки в свои, — представьте себе, мы уезжаем, Маулески и я. Утром, при первой же возможности. Я вернусь в Лондон. Но обязательно дайте мне знать, когда будете в Париже, — я приеду вас навестить. Теперь, когда есть «Евростар», это вопрос всего лишь трех часов, а мы не должны позволить умереть нашей дружбе.

Эми не могла не почувствовать себя польщенной, когда ее называли другом известного английского поэта, — она улыбнулась, несмотря на легкое беспокойство, которое вызывал у нее энтузиазм Крамли, но она помнила, что в автобусе грубо повела себя с ним. Она дала ему номер телефона мадам Шастэн, чтобы он смог с ней связаться, потому что она пока не знала, где может оказаться.

Барон Отто тоже подошел к Эми, изрекая бодрые банальности, вроде «„Boucle Noire“ сегодня совершенно обледенел» — в этих словах Эми не смогла обнаружить никакого двойного дна, если оно там было, — и бросая на Эми страстные взгляды, предназначенные ей одной. Она горячо надеялась, что он не станет выделять ее из всех собравшихся, уделяя ей слишком много внимания, что могло бы вызвать подозрения. Несмотря на свои намерения, Эми обнаружила, что испытывает по отношению к Отто чувство какой-то близости, которое, как она опасалась, могло оказаться заметным, и была рада, что вздорная фрау Отто не пришла на эту вечеринку.

К неудовольствию Эми, барон Отто присоединился к ним с Полем-Луи за ланчем в одном из тех небольших ресторанчиков для лыжников, которыми усеяны альпийские склоны. Он вошел одетый в тирольский костюм — шерстяные бриджи и зеленые носки — и поискал глазами Эми. У него были обычные лыжи, на которых он совершил впечатляющий спуск со склона, которым они любовались накануне из его окна, и ворвался в холл в самом сердечном расположении духа. Эми насторожилась, но его манеры были идеальными. И все равно мысль о привлекательных молодыхлюдях, таких как Поль-Луи или даже Руперт, на которого Эми обратила внимание после того, как заметила, какие взгляды на него бросает Мари-Франс, заставила ее опять почувствовать смущение из-за того, что произошло между ней и бароном. И все же, никаких сожалений — это вопрос принципа.

Теперь, во время вечеринки, увидев его представительную фигуру во всем блеске, Эми нашла ее почти что подкупающей. К собственному неудовольствию, Эми обнаружила, что думала о бароне весь день: например, ей было интересно, часто ли он спит со своими клиентками, сколько ему лет и как он учился. Независимо от сильного эротического желания, которое разбудил в ней Эмиль, она по-прежнему не могла объяснить себе, как оказалась в постели с Отто. Что это было: его внезапные пылкие слова, налет светскости, ужасная жена, из-за которой она ему посочувствовала? Или все сразу? И все равно, никаких сожалений — никакие сожаления не являются правилом для жизни, даже если какое-то сожаление у нее когда-нибудь и было. Она вдруг подумала, что ей на самом деле могло понравиться его маленькое шале в Альпах, но, конечно же, это было смешно. Все-таки она могла бы туда приезжать каждой зимой на месяц или два, а остальное время сдавать, то есть они бы с Отто сдавали… Но, нет, он ей даже не нравился. И надо сказать, к его чести, Отто больше не заговаривал о приобретении недвижимости.

По правде говоря, у Эми появилась еще одна навязчивая мысль, которая заставляла ее волноваться. На коктейле все говорили о явлении Жанны д’Арк сестре Кипа, миссис Венн, которое произошло до схода лавины. Эми видела сюжет новостей, звездой которого стал Эмиль Аббу, потом в баре перед вечеринкой, когда телевизор переключили на «Евроньюс» и дважды показали сюжет о лавине, а потом статуи и старые гравюры Жанны д’Арк — Эми все стало понятно и без знания французского языка. И впервые она задумалась о том, где была сама в момент схода лавины.

Это потому, что утром кое-что ее поразило. После завтрака, надев свой лыжный костюм, Эми собиралась выйти из комнаты, когда луч солнца, внезапно ворвавшийся через окно и высветивший ее зеркальное отражение, заставил ее заволноваться. В зеркале Эми увидела сверкающее серебро, которое теперь, когда она была наслышана о происшествии, казалось ей доспехами. Это означало, что ее самое могли принять за Жанну д’Арк. Конечно, это было нелепо, и все же она об этом подумала.

— Эта теория, альтернативная теории с американскими военными самолетами, — услышала Эми.

— Это какой-нибудь американский пилот, воспользовавшись местными предрассудками, пытается отвлечь внимание от самолетов, — сказал кто-то другой.

— Если кто-то видел наверху человека, то этот человек почти наверняка должен был погибнуть под лавиной, — заявил кто-то еще, и эти слова немного утешили Эми, ведь поскольку она была жива, то она не могла быть в том месте.

Эмиля Аббу окружили почитатели — все так глупо поддаются очарованию появления на телеэкране — и говорили, что он снова появится на Си-эн-эн, помимо его обычных круглых столов на канале «Антенн-2», так как оба канала теперь интересовались вниманием к Орлеанской Деве, таким странным образом переместившемся в Альпы.

— В США нет женских икон, — говорил Эмиль своим поклонникам.

Эми подошла поближе.

— Статуя Свободы, — напомнила княгиня Маулески. — Статуя Свободы — женская.

— Да, это правда, но ее прислали из Франции. Liberté, egalité^[129] — эти добродетели всегда женские, как в латинских языках, так и, пожалуй, в жизни вообще, потому что это слова женского рода. У Америки есть икона Дяди Сэма, хотя является ли он таким же символом, как Святая Жанна или Дева Мария, я не могу сказать, не будучи американцем.

Эми представила себе тощую фигуру в полосатых брюках в цилиндре и с довольно тощей бороденкой — кто он такой? Определенно, не неотразимая персонификация патриотических чувств, за исключением, пожалуй, чувства вины и долга: «Ты нужен Дяде Сэму». Но Эми никогда не ощущала, что ему нужна именно она.

— Нам не нужен объединяющий символ, — она не могла удержаться, чтобы не сказать это, хотя и понимала, что встревает в их разговор.

— Вы объединяетесь вокруг своих президентов, даже если они и являются мошенниками. Хотя, признаю, таких мошенников, как французские президенты, нигде еще не бывало. — Эмиль и окружавшие его люди снисходительно засмеялись, и кто-то из них сказал: — Феликс Фор^[130].

— Миттеран.

— Да, и они ведь протестанты, — вставила мадам Шатиньи-Дове. — Я имею в виду американцев.

— Какое это имеет отношение к делу? — недоумевала Эми.

— Традиции преклонения перед Девой Марией приучили католиков к почитанию матриархальных образов. Англосаксонские страны являются более мужскими, — объяснил Робин Крамли. — Джон Булль, Дядя Сэм.

— Но мы не объединяемся вокруг своих президентов, — возразила Эми. — В любой момент это делает только половина страны. Во Франции люди об этом забывают, они думают, что мы все похожи друг на друга.

— Честно говоря, у нас такие глупые представления об Америке, я имею в виду, у французов, — сказала Виктуар. — Совершенное недоразумение. Ну, например, что в Америке собаки не лают. Я на самом деле такое слышала.

Она посмотрела на Эми, как будто ожидая подтверждения, что это неправда. Из чувства патриотического негодования Эми ничего не стала говорить; и пусть она думает, что в Америке собаки не лают.

— Бюффон думал, что собаки не лают и что люди там низкорослые, из-за климата, — сказал Эмиль. — Неужели это неправда?

— Он шутит. Конечно, мы знаем, что это очень глупо, — успокоила Эми Виктуар.

— Бедная Эми, французы так жестоки к американцам, — сказал барон Отто. — Не обращайте на них никакого внимания. — Он улыбнулся по-свойски своим французским друзьям, а Эми отвесил что-то вроде тевтонского поклона.

— Мы также жестоки и к себе, — сказал Эмиль.

— Франция начинала с адресованных нам заверений в вечной дружбе, — напомнила им Эми. — Лафайет даже назвал своего ребенка в честь Джорджа Вашингтона. Он помогал нашей революции^[131].

— С вашего позволения, Франция помогала американским революционерам, имея в виду причинить неудобство Британии, а не из дружеских чувств. О, я не отрицаю дружбы между Вашингтоном и Лафайетом, но, по общему мнению, Вашингтон был выдающимся человеком. Вероятно, в последнее время Франция была неверна, но для этого всегда есть причины, как в браке. Недопонимание, столкновение темпераментов, — сказал Эмиль. — И кто скажет, кто из двоих виноват? Мы, конечно, виним вас, за ваши банальности, вульгарность, за ваши удачные фильмы…

Быть обвиненной в вульгарности оказалось больше, чем Эми могла вынести.

— Мы дважды спасали вас!

— В этом и состоит ваша вина, — улыбнулся Эмиль. — Этого мы вам не можем простить.

— Вы думаете, между ними что-то есть? — прошептал на ухо Эмилю Робин Крамли, когда гости стали расходиться.

— Межу кем?

— Этим тевтонцем и Эми?

— Я не заметил ничего необычного, а что?

— Какая-то интимность?

— А вас это беспокоит?

— Очень. Таких девушек нельзя отдавать на съедение таким как он. Она пробудила все мои рыцарские чувства. А он — деревенщина, охотник за состоянием.

— Думаю, вы ошибаетесь насчет ее денег, Крамли. Не такой у нее вид. Взгляните на мадам Ренан или на хорватскую красавицу вон там: какие бриллианты, и все утро они провели у парикмахера. Вот это poules de luxe^[132]. У американки ничего этого нет. Она просто одинокая девушка, которая ищет себе мужчину, — вот и все.

— Миллионы, дорогой мой, взгляните снова.

Эмиль посмотрел и пожал плечами.

— Я не эксперт, — сказал он.

Но возможно, он поддался стереотипам, согласился он про себя, потому что он действительно не замечал в ней никакого интереса к фасонам или украшениям, что могло означать, что у нее есть деньги, — а может быть, это просто американская черта: безнадежное отсутствие шика. В любом случае, для него это не имело никакого значения. И все же он продолжал о ней думать. Эмиль постарался избавиться от этого пробуждающегося интереса.

Он оглянулся в поисках Виктуар, готовый идти на обед. Во время разговора она стояла рядом с ним, а теперь вот исчезла.

Виктуар выглядела бледной. Только что у нее открылись глаза. Она перехватила случайный взгляд Эмиля, брошенный им на Поузи, и, кажется, ее встречный взгляд, и сразу безошибочно поняла, что между ними что-то произошло. С тех пор как Виктуар приехала сюда, она все время замечала, как пристально смотрит на Эмиля Поузи, но она уже привыкла, что на него глазеют все — и мужчины, и женщины. Красота Эмиля была одной из причин ее собственного обожания, которое она к нему испытывала, не главной, конечно, но одной из многих, и к тому же ей было приятно обладать кем-то, кого так желают остальные. Она знала, что такова цена: никто не мог сопротивляться постоянным искушениям, которые, казалось, весь мир предлагал Эмилю, не только сексуальным, но и другого рода — должности, знакомства, и Виктуар гордилась, что он никогда не гонялся за деньгами и не поддавался их влиянию, он не был ни корыстным, ни продажным. Ему и не приходилось. Но теперь цена была слишком высока. Взгляд, который Эмиль бросил на Поузи, был тем взглядом, которым он обычно смотрел на женщин, с которыми спал, к которым прикасался, которым отдавал свою сексуальность, — о, она даже не могла об этом думать.

Первая реакция на догадку была чисто физической: по всему телу пробежал озноб, перехватил ей горло, и она судорожно сглотнула. Виктуар закуталась в платок, как человек, переживающий потрясение. К счастью, комок в горле не дал ей закричать от негодования, и ее желание завопить и броситься на Поузи вылилось в прилив жара к щекам. Кажется, никто не заметил произошедшей в ней перемены.

Было невыносимо думать, что судьба сыграла с ее душевными привязанностями такую злую шутку, и всего за несколько дней: она получила сестру, а ее муж предал ее с этой сестрой. Нет, не так: она получила сестру, а эта сестра начала охоту за ее мужем. Все, о чем она когда-то знала и о чем думала, включая и то, что Эмиль, как, по ее мнению, и все мужчины, не всегда хранил верность, теперь перевернулось с ног на голову. Горько думать, что судьба послала ей неизвестного отца, даже деньги и еще двух родственников, которых она была готова полюбить, но вместе с этим отравленным даром разбила ей сердце, а ее будущее теперь сплетено с ними.

Ее сердце бешено колотилось. Предательский Альбион. Вот такие они, эти англичане, с их плохой личной гигиеной, скользкой моралью, ненадежным ведением дел, безнадежными махинациями… Обнаружить в сестре монстра, строящего против нее заговоры и обсуждающего сестру за ее спиной! Гнев выкипел в ней, как вода в чайнике, просвистел ей уши и испарился, оставив разбитым сердце. Уверенная в том, что кто угодно мог прочитать на ее лице все, что с ней творилось, она пробормотала какое-то извинение и вышла в дамскую комнату, убеждая себя, что у нее просто разыгралось воображение. Может быть, Эмиль, в конце концов, единственный ребенок своих родителей, испытал к полной жизни, румяной Поузи братское чувство. Но она все знала: Эмиль смотрел на Поузи так, как смотрел на нее: нежным взглядом, как какой-нибудь мормонский патриарх или вождь африканского племени. Хотя, может быть, это культурное влияние его родителей, проживших долгое время в Сенегале, и не его вина.

В голову Виктуар лезли ужасные образы. Как кошмарно должна была выглядеть Поузи голой: огромные раздутые груди, большие пурпурные соски и, вероятно, сильный английский запах — овцы, рыбы и жареной картошки, сажи, поездов, рвоты; однажды в детстве Виктуар возили в Англию, и в Британском музее она ощутила этот запах. Она ненавидела холодные комнаты, фланелевые рубашки, нефильтрованный чай, скользкие отбивные, слишком сладкий шоколад, коричневые зубы, гудящие голоса… Да что у них есть, у англичан, кроме Шекспира?

Виктуар присела на стул и попыталась справиться с дыханием. Она заметила, что на нее встревоженно смотрит другая женщина — это была та самая американка, Эми, одетая для коктейля, которая зашла за бумажным носовым платком. Она спросила с беспокойством:

— С вами все в порядке?

Виктуар быстро вскочила на ноги, весело улыбнулась и стала внимательно искать в сумочке губную помаду.

Эми, которая поначалу испытывала к Поузи бóльшую симпатию, чем к Виктуар, теперь включила Виктуар, заметно расстроенную, в круг своих привязанностей. Поузи нравилась Эми потому, что та была англичанкой и такой подкупающе неприспособленной к жизни. Эми восхищалась ее копной взъерошенных кудрявых волос, а совершенство Виктуар, с ее белокурыми волосами, хорошим английским и всем ее великолепием, свидетельствующим о некотором духовном превосходстве, почти что отпугивало. Теперь Эми видела, что Виктуар тоже страдает — она была уверена, что из-за смерти отца, и она подошла, чтобы дружески взять ее за руку и сказать несколько утешительных слов.

— Да, так печально, бедный папа! Я никогда его не знала, — сказала Виктуар. — Так грустно, я только что это осознала. Ничего страшного. Не хочу, чтобы Руперт и Поузи увидели меня в таком состоянии, их это огорчило бы еще больше.

Конечно, мы завтра же уедем из отеля, подумала Виктуар. Эмиль поедет с ней, она была настроена решительно. Она не будет говорить об этом ужасном подозрении — они должны вернуться к детям, и точка. Ей даже не нужно сейчас решать, стоит ли вообще говорить об этом когда-нибудь.

Эми обняла ее, думая о том, как это все грустно, на самом деле грустно, и какие все-таки молодцы те, кто спаслись! Теперь Эми внимательно смотрела на Виктуар. Та, которая всегда казалась такой естественной, справившись со слезами, нанесла немного блеска на губы, маленькой щеточкой причесала ресницы и брови, чуть взбила волосы, сложила и расправила свой платок и нанесла немного духов на виски, за ушами, на запястья и между мизинцем и безымянным пальцами каждой руки, в то время как они, переключившись на более веселую тему, обсуждали замечательного местного карпа, которого подавали вчера в столовой. Эми старательно запомнила каждую деталь туалета француженки.

Когда Эми пришла на обед, Кип с Гарри уже ждали ее за столом. Гарри уже привык к появлениям Эми и громко приветствовал ее, барабаня ложкой по подносу, установленному на его высоком стульчике. Эми боялась сказать Кипу о том, что решила, по ряду причин, ни одну из которых она не могла ему назвать, уехать из Вальмери немного раньше. Мадам Шастэн сказала ей, что, хотя ее квартира еще далеко не готова, жить в ней можно, и Эми говорила себе, что ее внезапное намерение поскорее уехать в Париж объяснялось отчасти желанием присутствовать при выборе обстановки. Каждый день приносил с собой один-два звонка от Жеральдин или декораторов, американок по имени Тамми и Уэнди, которые задавали вопросы: нет ли у нее антипатии к какому-нибудь цвету, например бирюзовому, как в Большом Трианоне? Насколько строго она хочет придерживаться стиля семнадцатого века? С переходом к стилю Луи XVI? Некоторые считают стиль Луи XVI немного мрачным, а каково ее мнение?

У нее не было ответов на эти вопросы, но она также не хотела, чтобы за нее это решали другие. Она хотела изучить варианты и обсудить их. Она не говорила: «Не смотрите на расходы», хотя у них, по-видимому, сложилось именно такое впечатление. Расходы уверенно росли, и она вынуждена была признаться себе, что начинает беспокоиться. Эми точно не знала, как донести эту мысль до мадам Шастэн, чтобы той не показалось, что она ей не доверяет или критикует ее работу. Не поддаваясь своему беспокойству, она все-таки зашла так далеко, что прочитала в «Интернэшнл геральд трибюн» объявления о продаже недвижимости, чтобы составить представление о том, сколько это может стоить. Эми с интересом увидела, что в этих объявлениях используются фразы, которые в Америке сочли бы политически некорректными: «близко от церкви» или «удобно ходить пешком за покупками» (или даже «кухонный лифт»). Очевидно, местное сознание не беспокоило то, что не все люди посещают церковь, не все могут ходить и что работа в ресторане не должна высмеиваться. Должно быть, по историческим причинам, они стали менее чувствительными.

Другой причиной, по которой она должна была уехать, стала та нежность, с которой барон тихо сказал ей, когда она уходила с вечеринки: «К несчастью, меня сегодня ожидают к обеду», как будто бы она хотела, чтобы он отчитывался ей о своих делах. Она опасалась запутаться в этих отношениях, она помнила о букете. Поэтому она должна была сказать Кипу, что уедет. Эми знала, что Кип будет разочарован, но, по крайней мере, его сестра поправлялась и скоро все встанет на свои места. Но он не ответил на этот бодрый взгляд на вещи; он был в ужасе.

Все гости отеля, проходящие через холл по окончании обеда, могли видеть высокого, лысеющего, импозантного француза, который регистрировался у стойки. Рядом с ним стояла очень красивая женщина, на большом сроке беременности — такое не часто увидишь на лыжных курортах. Мужчина что-то писал на бланках для коротких сообщений, которые дочь Жаффа расставляла по почтовым ячейкам. Поузи, подойдя, увидела, что в ее ячейке есть сообщение. Она надеялась, что сообщение от Эмиля, который должен был утром уезжать, как и они с Рупертом. Вместо этого она прочла следующее, кратко написанное по-французски:

«Месье Антуан де Персан, действуя по поручению мадам Шастэн и мадам Кроуфорд Венн, хотел бы поговорить с мадемуазель Поузи Венн. Пожалуйста, позвоните в номер 40».

Поузи сразу же пошла искать Руперта, чтобы обсудить, что могло понадобиться от них этому новому лицу. Вновь прибывшие прямиком отправились в столовую, очевидно очень довольные тем, что оказались в заснеженных Альпах, и радуясь перспективе вкусного обеда; они не отрывали глаз друг от друга.

Вечером после обеда в деревенской церкви должна была состояться поминальная служба по жертвам лавин, и Эми, которая поначалу не собиралась идти, передумала и направилась прямиком туда, чтобы выполнить свой долг в духе взаимопомощи и поддержать Кипа, а также потому, что она теперь была знакома с Веннами. Маленькая церковь с живописной колокольней внутри была перестроена на современный лад, вероятно, в то время, когда строился туристический центр. Позади алтаря, на фоне кирпичной стены, возвышался крест из светлого дерева с распятым Христом, искусно сделанные церковные скамьи имели пепельный оттенок, в окнах были цветные витражи, выполненные в духе какого-нибудь художника. Люди тихо входили и рассаживались по обе стороны от центрального прохода, каждому давали свечу. Эми надеялась, что в определенный момент им подадут сигнал, чтобы они зажгли свечи, и что этот сигнал будет понятен для всех, независимо от национальной принадлежности. Она предполагала, что это католическая церковь, первая, в которой ей пришлось побывать.

В толпе пришедших в церковь людей можно было узнать множество постояльцев отеля, все они были одеты в прогулочную обувь и теплые куртки и принесли с собой запах шерсти и сырости. Там были Отто и его жена. Эми осторожно села позади них. Родственники Венна прошли и сели во втором и третьем ряду, позади мест, оставленных для тех, кто оплакивал других жертв оползня. Виктуар сидела с Гарри, Кипом и господином Аббу, позади Поузи и Руперта. Эми обрадовалась, увидев, что они приняли к себе Гарри и Кипа, это был знак согласия в семье Веннов, но в том, что они не сели все вместе, было что-то странное.

Ожидание затянулось, а в церкви было холодно. Очевидно, полагалось не снимать пальто, хотя Эми увидела, что Поузи отбросила свое в сторону. Наконец появился священник в облачении, кивнул присутствующим и начал произносить речь замогильным голосом. Эми могла себе представить, о чем он говорил: заупокойные молитвы о погибших, благодарственные — за спасение остальных. Люди понимали, о ком идет речь, но Эми выделяла только имя Адриана Венна из имен всех тех людей, ради которых они здесь собрались. Несмотря на ее неодобрение религии в целом (из-за князя Кропоткина) и непонимание языка, она ощущала общее молитвенное настроение и искренне размышляла об опасности и смерти, испытывая благодарность за то, что спаслась тогда в горах, когда повела себя так неосмотрительно. Она знала, что приняла правильное решение не искушать судьбу и дальше. Когда пришло время зажечь свечи, она, как и остальные некурящие (все американцы?), была вынуждена попросить огня. К ее плечу прикоснулась рука, в которой была зажигалка, — это оказался Поль-Луи.

— Pay, pay, pay^[133], — говорили вокруг нее. Простая литания^[134], но как она подходит для анализа жизни: чувства вины и долга живых перед мертвыми.

— Мир, — сказал Поль-Луи, обращаясь к Эми. О! Paix, paix, paix^[135]. Ей стало неудобно, что вместо слова «мир» она услышала «плати».

— Вы еще не видели, как я живу, — сказал Поль-Луи, когда они выходили из церкви. — Вы сейчас не заняты?

Эми вздохнула, она почувствовала небольшое искушение, но теперь было уже поздно. Почему он ждал так долго?

— Сегодня мне надо вернуться пораньше, — сказала она. — В десять мне будут звонить — дела. Но у меня есть время, чтобы выпить. Я угощаю! — Потом, не желая отрезать себе все пути назад, она дотронулась до его руки и сказала: — Я буду часто приезжать в Вальмери.

Когда они вошли в освещенный вестибюль, Эми, на которой была куртка от лыжного костюма, почувствовала себя преступницей: она купалась в серебряном свете! Все должны были заметить, что она сияла, как та женщина в доспехах, которая явилась Керри. Оглянувшись, чтобы выяснить, видел ли барон Отто, как она вошла с Полем-Луи, она увидела, что он смотрит на нее с удивлением, несомненно припоминая — а он знал об этом один, — что в день, когда сошла лавина, она каталась на лыжах.

И тогда мадам Шатиньи-Дове произнесла это вслух:

— Честное слово, мадемуазель, вы сама могли бы быть Жанной!

В тот же миг Эми почувствовала, что это правда: это была она. Все смотрели на нее, вокруг раздавались голоса, в которых слышалось удивление и даже — казалось ей — осуждение. Она ощущала, что на нее, Эми Хокинз, направлено все европейское негодование, и, вцепившись в Поля-Луи, она выскользнула из вестибюля.

Выйдя, она постаралась обдумать все спокойно. Она твердо решила уехать из Вальмери, хотя намеченный срок ее пребывания в отеле еще не закончился, и отправиться в Париж немного раньше. За это время она уже догадалась, что безделью необходимо учиться, это искусство, а катание на лыжах составляло часть этого искусства, которое она пока не освоила. В Париже она постарается больше читать.

Конечно, потом она не будет бездельничать — у нее будет ее фонд, и она станет заниматься взаимопомощью. Но пока она здесь, в Европе, изучает и то и другое, она должна больше учиться. Конечно, французский и немецкий языки, по методу Крейка, с преподавателем, поскольку она уже поняла, что когда занимаешься сам, то уроки постепенно сходят на нет. И еще, наверное, уроки дикции и владения речью, поскольку уже несколько раз она слышала отзывы о голосах американских женщин, и теперь, когда это стало ей известно, она будет обращать внимание на то, что имеют в виду люди, когда рядом с ними находятся другие американки. Она не представляла себе, обладает ли она таким же резким громким голосом. Не то чтобы европейцы говорили так уж красиво: у них были высокие неестественные голоса, они говорили как будто нараспев, и Эми это раздражало; хотя голос мадам Шатиньи-Дове, звучащий с сексуальной хрипотцой, ей нравился.

В любимом баре Поля-Луи, «Ле Неж», она сказала ему, что хотела бы отменить свой абонемент на следующую неделю.

— Mais^[136], Эми, вы только что стали набирать форму, — ужаснулся Поль-Луи.

Эми заверила его, что будет часто сюда приезжать, предупреждая его заранее по электронной почте, и что он был великолепен. Она проявила твердость. Эми не смогла удержаться и не спросить, почему он только теперь пригласил ее подняться к нему.

— Вы мне очень нравитесь, Эми… — ответил он.

— Очень жаль, что вы не подали мне никакого… гм, знака. — Эми с сожалением улыбнулась. — Почему?

— Можно откровенно?

— Мне бы очень хотелось знать, на самом деле. Раньше никто не отвергал мои очевидные попытки. Почти никто.

— Я не знал, что вы так скоро уедете.

— Да, но?

— Ну, мы разговариваем — все лыжные инструктора, — обмениваемся впечатлениями, и все они говорили, что с американками лучше не спать, потому что они думают, что вы собираетесь на них жениться.

Эми рассмеялась. Неужели правда? Звучит как международное недопонимание, но откуда это пошло?

Разговаривая ночью с Сигрид, Эми рассказала ей о своих переживаниях по поводу Жанны д’Арк и о серебряном сиянии своего дорогого лыжного комбинезона.

— Как ты думаешь, это могла быть я? Как ужасно, что я об этом подумала! Но этого не может быть. Думаю, я бы знала, если бы поблизости произошел оползень, лавины производят много шума — по телевизору все время их показывают. В тот день я ничего не слышала, там было тихо, как в могиле.

— Эми, — неожиданно произнесла Сигрид мрачным голосом, — никому ничего не говори. Пообещай мне. Это очень важно. Ты поняла, что я сказала? Ни слова.

Эми поняла. Она, кажется, забыла о том, как серьезно изменилась ситуация с ее личной ответственностью.

Глава 30

В то утро в больнице альпийские спасатели расспрашивали Керри, побуждая ее забраться в самые дальние уголки памяти, восстанавливать события по минутам — так, чтобы они могли решить, не похоронен ли под лавиной еще один человек — женщина, которую могла видеть Керри, либо что-то другое, объясняющее ее видение. Они сделали предварительный вывод, что оползень образовался между Веннами и тем, кто находился выше их. Они планировали исследовать этот район с собаками и с радиолокационным оборудованием и выяснить, нет ли там еще одной жертвы.

Находя все происшедшее забавным, Эмиль начал брать интервью у местных жителей, церковных служителей и психиатров, приглашая их выступить перед камерой. Сейчас же он, в окружении других представителей прессы, обсуждал результаты своих интервью и сделанные из них выводы. Когда бы Керри ни начинала говорить, они всегда включали магнитофоны и записывали ее слова.

— Она указала на нас своим копьем, особенно на моего мужа, а потом мы услышали низкий грохочущий звук и что-то стало двигаться по направлению к нам.

Рассказ Керри становился все более подробным, по мере того как ее заставляли вспоминать все больше и больше. Эмилю особенно нравилось развитие событий, и по форме, которую они приобретали, и по объему материала, который они, как оказалось, включали в свои репортажи на основе ответов Керри на их вопросы. Если не принимать в расчет возможность того, что она в твердой памяти намеренно манипулировала всей ситуацией с определенной целью, то казалось, что все происходит так, как будто кома постепенно отступает, оставляя ее мозг в таком состоянии, что все, что бы ей ни предлагалось, могло трансформироваться в ее памяти. И таким образом, сегодня газеты «Пари-матч» и «Л’Экспресс» смогли обнаружить новые подробности в ее рассказе, подтверждающие, что это была Жанна д’Арк, особенно детали ее костюма. Когда они спросили Керри, не была ли она к ней так близко, что могла видеть на ее доспехах какие-либо следы ранений, Керри ответила:

— Я была довольно далеко, но мне показалось, что там что-то такое было, какой-то знак, на груди.

Торжествующие взгляды журналистов: хорошо известно, что Жанна была ранена в грудь. А Эмиль подумал, что это рекламный слоган фирмы, выпускающей спортивную одежду.

— Да, я действительно думаю, что в состоянии, близком к смерти, можно увидеть и ощутить как вполне реальное что-то такое, чего потом уже никогда не увидишь. Когда сознание возвращается, само видение рассеивается, но воспоминание о том, что ты что-то видел, остается вполне четким. Об этом говорят рассказы людей, которые отчаянно пытаются вспомнить или восстановить в памяти момент ясного видения… — говорила Керри репортеру «Л’Экспресс».

В то утро Керри сообщила Руперту, что она передумала и смягчилась в отношении похорон их отца. Она по-прежнему твердо стояла на том, что он не должен оставаться в Англии, но теперь, когда могла думать более трезво, она согласилась с тем, что кое-что нужно было сделать, хотя сама она пока была не в состоянии этим заниматься. Она попросила Руперта сообщить господину Осуорси, что она не возражает против кремации в Англии, но чтобы прах ее мужа привезли ей для захоронения, хранения или рассеивания во Францию.

— В конце концов, Святую Жанну тоже кремировали, — таинственно заметила она. Руперту это замечание показалось неуместным. — Гарри еще маленький, чтобы запомнить что-нибудь.

После того как решился этот последний вопрос, Поузи с Рупертом, по крайней мере, могли уехать в Англию, чтобы представлять там Керри и, конечно, самих себя, на этом мероприятии — является ли кремация ритуалом? Или церемонией? Поузи не знала, как ее назвать; и один из них привезет прах Керри. В Лондоне, казалось, господин Осуорси почувствовал облегчение, и на него, вероятно, оказывали давление, чтобы он как можно скорее забрал тело из морга Бромптонской больницы.

«Хорошо, что я уезжаю», — думала Поузи. Она боролась не только с сильным желанием и горем, она еще боролась с угрызениями совести — старалась не испытывать тех чувств, которые испытывала: когда она находилась с Виктуар, эти чувства превращались в стыд за совершаемое ею предательство по отношению к своей прекрасной новой сестре; когда она была рядом с Эмилем, они становились желанием; и еще ощущение, что все это безнадежно, что для нее было бы достаточно просто видеть его, — пусть не сейчас, а спустя долгое время, если ей повезет и она купит билеты в Париж по поручению магазина «Рани». Ее никогда так не влекло к кому-нибудь, как влекло к Эмилю; это чувство накрыло ее с головой, как бурный поток.

Прежде чем уехать в тот день, им надо было встретиться с месье де Персаном, которого Виктуар знала как друга своих родителей и который по просьбе ее матери, вероятно, проконсультирует их относительно их прав: ее, Гарри, Поузи и Руперта, раз папа умер в Англии, где законы так отличаются от здешних. Он предложил собраться в одиннадцать часов в столовой.

Перед этим Руперт решил прокатиться на лыжах. Несомненно, это был его последний день на лыжном курорте, и теперь, кто знает, когда еще ему удастся покататься. Пока он, выйдя из отеля и собираясь садиться на подъемник, надевал лыжи, он заметил Робина Крамли и его друзей — князей «Как-их-там», которые усаживались в такси. Швейцар укладывал в багажник чемоданы. Потом из отеля вышли Эми и Кип, и когда они становились на лыжи, Крамли заметил их и стал неистово махать им рукой.

— Эми, Эми, à bientôt à Paris! A bienôt!^[137] — кричал он. Эми ответила ему своей очаровательной улыбкой, от которой заметнее стали ямочки на щеках, и помахала в ответ. Крамли продолжал махать ей, глядя назад через заднее стекло такси, пока они отъезжали. Руперт тоже помахал им вслед.

Он вернулся в отель в десять тридцать и сдал, теперь уже насовсем, лыжи, которыми пользовался. Персан сидел в опустевшей столовой за столиком, предназначенным для четырех человек. Странно, но его вчерашняя спутница, с которой он обедал, — они решили, что это мадам Персан, — сидела за другим столом и читала «Геральд трибюн». Она не поздоровалась с ними. Может быть, из-за беременности она невзлюбила незнакомцев, появляющихся перед ланчем, а возможно, она поступала так из-за требований этикета: при обсуждении завещаний должны присутствовать только те, кого оно касается. Кип и Гарри отсутствовали, так же как и Керри, само собой.

После обязательного заказа — кофе и круассанов — месье де Персан приступил к небольшой речи.

— Мадам Шастэн и мадам Кроуфорд Венн, с которой я незнаком, предложили, чтобы я дал вам некоторые разъяснения относительно тех процессов, которые происходят после кончины человека, имеющего какую-либо собственность во Франции. Нотариус господина Венна в деревне Сен-Гон потребовал опечатать château, пока проводится инвентаризация находящегося там имущества. Инвентаризация в настоящее время проводится. Поскольку мадам Венн находится не в этой резиденции, это обычная мера предосторожности: в таких удаленных местах существует опасность ограбления или хищения. — Ему не надо было говорить: «Поэтому все вы можете не беспокоиться», но и Поузи, и Руперт именно в этом смысле поняли его объяснения, и они заметили, что и Виктуар недовольно выпрямилась и в свойственной французам манере надула губы.

Поскольку в их намерения не входило грабить chateau и они не понимали, какое все это имеет к ним отношение, они только кивнули с озадаченным видом. Для Керри, по-видимому, это создает проблемы, если она планировала уехать домой, раз теперь там все опечатано. Руперт указал на это обстоятельство. Персан пожал плечами.

— Вместе с нотариусом, мэтром Лепажем, мы уже отправили письменное обращение в суд при Государственном совете, чтобы начать необходимый процесс передачи имущества. Это повлечет за собой налоги, и для вас это самая серьезная проблема.

Только Виктуар тревожно нахмурилась. Поузи и Руперт, полагая, что их это не касается, восприняли с некоторым удовлетворением тот факт, что именно Керри придется, по крайней мере, заплатить налоги.

— И потом, когда речь идет о значительной собственности — и, как сказали бы некоторые, об обременительной собственности — и при наличии нескольких наследников, вам придется обсудить, будете ли вы ее продавать или, в противном случае, как ее сохранять и на кого возложить ответственность за это. Я еще не знаю, имеет ли мадам Венн — нынешняя мадам Венн — право пожизненного пользования этой недвижимостью, то есть, может ли она там оставаться. Если не будет найдено французское завещание, то она получит такое право автоматически. Конечно, свою долю этой собственности получит и младенец, наряду с вами, и никакой суд не отнимет у нее права оставаться там, пока она заботится о своем ребенке. И вы тоже, я уверен, не возражали бы, но в случае продажи… Как видите, тут есть проблемы, которые надо уладить. Там ведь есть, как мне говорили, коммерческое издательство? Кто будет вести его дела?

— Минуточку, — сказал Руперт. — Я ничего не понимаю.

— Может случиться так, что некоторые наследники захотят продать, а другие — сохранить собственность или выкупить доли, принадлежащие остальным, и так далее. Самое худшее, что может случиться, — это разногласие наследников. Я настоятельно советую вам постараться действовать сообща и, насколько это возможно, по-дружески.

— Но папа не оставил нам château, — сказала Поузи. — Естественно.

— Château находится во Франции и поэтому является объектом французского законодательства, мадемуазель. Собственностью во Франции распоряжается французское право.

И Персан пустился в объяснения некоторых положений французского закона, деликатно отметив, что еще существует проблема, связанная с законом, который первоначально назывался «Loi de 12 Brumaire, An II»^[138], который, тем не менее, впоследствии был изменен и согласно которому даже незаконнорожденная дочь должна получить долю наследства. То есть французская часть наследства отца отойдет его детям.

От изумления они открыли рты. Детям. Значит, им. Они снова попросили месье де Персана повторить и объяснить то, что он сказал. Это поразительное возвращение состояния, или отравленный дар, что бы это ни было, настолько застигло их врасплох, что поначалу они даже не могли ничего сказать.

— Боже мой, боже мой, — бессмысленно повторяла Поузи. — Неужели это правда? Мы богаты?

— Богаты? — предостерегающе повторил месье де Персан. — Я бы так не сказал. Одни только налоги будут огромными. Но мы будем знать больше после консультаций с английскими налоговыми органами.

Как бы он ни горевал об отце, Руперт, услышав слова месье де Персана, неожиданно понял, какой подарок он должен был получить. Помимо chateau, он получит профессию. Он примет дела издательства своего отца! Акт сыновней преданности разрешит проблему его жизни. У него всегда был вкус к книгам, а теперь, имея опыт финансовой работы, хотя и не очень большой, он немного разбирался в бизнесе и, по крайней мере, был убежден, что сможет справиться с издательским делом. Он договорится с месье Деламером, который курирует другие объекты маленькой империи, которую, как теперь выясняется, создал его отец. Руперт испытал облегчение и прилив любви к отцу.

Чем больше он об этом думал, тем больше склонялся к профессии издателя. На самом деле, идея потрясающая. Ему нравилась независимость издателя и жизнь на юге Франции, на земле, которая для англичан практически закрыта. Единственным препятствием была Керри, которая, возможно, надеется сама заниматься делами издательства, и у нее естественный приоритет на эту часть наследства, если она захочет ее получить. Он не представлял себе, каковы надежды и вкусы Керри, если у нее вообще они есть: ему казалось, что американцы не так часто хотят заниматься такими рискованными и гуманистическими предприятиями. Но было ясно, что, какова бы ни была моральная сторона вопроса, именно они, а не Керри, являются наследниками и будут решать этот вопрос, — удивительная, полная перемена обстоятельств в деле о наследстве привела его в совершенное восхищение по отношению к Франции.

Виктуар сказала:

— Bien sûr!^[139] Все это очень мудро, и я, со своей стороны, не сомневаюсь, что мы послужим примером сотрудничества.

Потом, после разговора, она ушла так быстро, едва попрощавшись и сделав это в такой холодной манере, что дальнейшее сотрудничество казалось уже невероятным.

* * *

— Опечатан? Она даже не сможет там остановиться? — говорил позднее по телефону господин Осуорси, беспокоясь о Керри. — Французы ужасно обращаются с вдовами — похоже на обычай сжигать жену вместе с умершим мужем. — Доволен ли он переменами дел Поузи и Руперта, он так и не сказал.

Настроение Руперта поднялось, а Поузи, после разговора с месье де Персаном, поднялась к себе в номер, чтобы поплакать от смешанного чувства облегчения и печали. Во время разговора у нее в носу все время свербело от подступающих слез, из-за чего у нее разболелась голова. Она чувствовала, что будет плакать чуть ли не всю неделю, но, попав к себе в номер, она не могла выдавить ни слезинки. Все было безнадежно плохо: трагедия с отцом, бессмысленность жизни, ее собственная испорченная жизнь, неожиданно доставшийся в наследство chateau — все это, означавшее одновременно и неизбежность смерти, и тягу к жизни, ворочалось у нее внутри, стучало в виски, вызывая нестерпимую боль, которая никак не проливалась слезами.

Как странно, что английскую девушку спасает мудрость Наполеона — второго после Гитлера в списке тиранов, который пытался завоевать их священный остров. Она полежала, потом встала и положила на лицо мокрое полотенце, с которого вода сразу же стала стекать ей в уши, и ей стало неприятно. Затем она приняла ванну, и, словно по приказу, из глаз ее побежали слезы, как будто кто-то открыл водопроводный кран, и она заплакала, от горя и от радости одновременно. Она решила остаться в номере, пока не придет время ехать, чтобы никого не видеть, особенно Эмиля, и когда в четыре часа позвонил Руперт, она сказала, что больна и хочет лечь. Она не была больна, она просто переживала потрясение.

— Больна? Нам надо ехать.

— Знаю.

— Когда ты будешь готова?

— Я поеду на поезде.

— Нет-нет. Я подожду, пока тебе не станет лучше.

Она поняла, что бесполезно откладывать неизбежное.

— Я буду готова к пяти.

— Дай мне знать, если тебе понадобится помощь, — сказал он. — Мы сможем поговорить в машине. В чем все-таки дело, а?

— Не знаю, — ответила Поузи.

Но она знала. Дело в безнадежности жизни: бедный папа ушел в могилу в состоянии душевного смятения, потому что был оторван от своей дочери, а бедный Эмиль никогда не узнает о страстной преданности, которую она могла бы ему подарить, и она сама, бедная Поузи, которой теперь придется все время мучиться от неизбежных родственных визитов, во время которых ей придется встречаться с ним, с его детьми, с его женой… И другие тому подобные мысли о будущем крутились у нее в голове. Одним из сценариев была смерть Эмиля — эффектная лавина или авария на дороге, и милая, такая французская, Виктуар приезжает за телом. Такие суровые фантазии, непрошеные, все лезли ей в голову, хоть она и старалась им не поддаваться и думать о хорошем.

Он ожидал, что Поузи с Рупертом вернутся сегодня вечером. В Лондоне бедный господин Осуорси размышлял о приближающемся взрыве. Поузи Венн придется сказать, и сказать придется ему самому, увы, о том, как отец обошелся с ней в своем завещании. Составлением этого дополнительного распоряжения к завещанию занимался не он сам, и он, несомненно, не посоветовал бы так сделать. Он был настроен решительно против мстительных чувств за гробом и видел слишком много случаев, когда о дополнении к завещанию, составленном в порыве чувств, сожалели сами составители. Венн поступил плохо. В данном случае распоряжение отца, сделанное в раздражении, касалось не права первородства, а мести или, скорее, негодования, раздражительного негодования, а это не то чувство, которому нужно потакать. И тут не такой случай, когда речь идет о передаче имени, они не лорды. А он сам несколько раз становился свидетелем того, что девушки в семье были более умными и достойными; сейчас не обязательно именно такой случай, но иногда так бывает. К счастью, английские девушки уже давно привыкли к тому, что они получают меньше, чем их братья. Это несправедливо, но так.

Эми и Кип совершили быстрый спуск до Мерибель и вернулись обратно: Эми — на лыжах, а Кип носился впереди или вокруг нее на своем сноуборде. Во время отдыха или на подъемниках они обсуждали недавние события. Решение уехать из Вальмери, казалось, сделало лыжи Эми более легкими, но она знала, что ей надо сказать Кипу о своих планах в отношении отъезда, что было не такой радостной перспективой. Услышав новость, Кип после первого потрясения, по-видимому, быстровосстановил спокойствие. Он не знал, что случится с ним самим, но считал, что теперь, когда Керри лучше, все будет хорошо.

Пока Эми его слушала, все его страхи понемногу стали проявляться. Поначалу так обрадованный пробуждением Керри, Кип снова погружался в сомнения. Его ждали в школе в Калифорнии, но никто ничего не говорил о его билетах на самолет или о том, куда он должен ехать, и никто не вызывался позаботиться о будущем Гарри. Совершенно ясно, что Керри не готова вернуться домой, она даже не могла пока ходить, и, кажется, каждый час они находят у нее что-то сломанное или недействующее. Во всяком случае, домой она вернуться не могла. Кип рассказал Эми о новом плане, который сегодня предложил доктор: отвезти Керри в Париж в какую-то клинику для выздоравливающих, — но никто не сказал, что произойдет с ним. Он ненавидел все время плакаться Эми, но у нее всегда оказывались хорошие идеи.

Она сказала, что подумает об этом. Эми спросила, как Кип относится к этому странному делу с Жанной д’Арк, в явление которой верят местные французы и о которой Керри на самом деле никогда не говорила, но теперь ей приписывают эти слова. Они обсудили возможные причины происшедшего.

— В общем, я думаю, что это я вызвал обвал лавины, — с неожиданной горячностью сказал Кип. — Я мог это сделать. Я находился как раз над ними, на своем сноуборде. Возможно, именно это и видела Керри: дно сноуборда серо-зеленое, и оно блестит, если его поднять. До этого я был с ними, и они сказали, что поедут на ланч в Арбр-де-Пин, поэтому я решил вернуться и посидеть с Гарри, и они сказали, что это здорово. Поэтому я сел на подъемник до вершины, чтобы потом спуститься к отелю, и я поехал вниз прямо там, по трассе для сноубордистов.

— Это не мог быть ты. Как насчет пики? — спросила Эми. — Это был кто-то с лыжными палками.

— Но я здорово шумел. Я кричал, даже орал. Это могло вызвать оползень.

Эми ненавидела себя за то, что испытала небольшую радость от того, что там могла оказаться не только она. И еще вполне вероятно, что Жанна д’Арк, кто бы она там ни была, оставалась замерзшей и погребенной под снегом.

— Там могла быть и я, если на то пошло, в серебристом лыжном костюме и с лыжными палками, — сказала она Кипу ободряюще.

Вернувшись в отель к ланчу, они столкнулись с французским адвокатом, который, как сказал Кип, приехал по делу, касающемуся Гарри. Он как раз уходил вместе с симпатичной беременной женщиной и Эмилем Аббу. Все трое несли лыжные ботинки. Эми быстро объяснила, что она друг Кипа, практически советник, и сообщила о своем беспокойстве по поводу мальчика, его школы, и о том, что надо принять какое-то решение. Они с Кипом были озадачены, услышав немногословные ответы месье де Персана, сводившиеся к тому, что всего лишь со вчерашнего дня, когда им объяснили, что наследниками являются Керри и Гарри, в наследственных делах произошли большие изменения. Сегодня уже именно Керри не имела права оставаться в château, а маленький сирота Гарри вообще мало кого интересовал, хотя он и входил в число наследников наряду со своими сводными братьями и сестрами. По-видимому, этот новый человек не собирался оказывать помощь в поисках няни для Гарри в Париже или говорить, что делать Кипу; казалось, он считал, что Кип не входит в круг его забот.

— Если Гарри получает долю имущества, разве нет способов выделить немного денег на его проживание? — настаивала Эми.

— Эти вопросы надо обсуждать с нотариусом, — ответил месье де Персан. — Именно он будет заниматься практическими делами.

— А кто он такой?

— Я на самом деле не понимаю, мадам, какой у вас интерес к этому делу?

Эми рассердилась.

— Кип всего лишь четырнадцатилетний мальчик, он полностью зависит от сестры. Я считаю ужасным то, как с ним здесь обращаются.

— Боюсь, эти практические детали лежат за пределами моей компетенции, — сказал месье де Персан. — Как я понимаю, сестре Кипа уже лучше и она сама сможет решить, что ей делать. Я не представляю семью, я здесь неофициально, как друг матери мадам Аббу.

Эми хотела бы знать, какую роль во всем этом играла Жеральдин, но она поняла, что означает этот каменный голос. Ей казалось ясным, что Кип должен остаться в Европе, пока Керри больна. Может быть, в Париже есть какая-нибудь подходящая школа, в которую он мог бы ходить — поблизости от клиники для выздоравливающих. Это было неплохо: Кипу не повредит знакомство с французским образованием. Наверное, она поищет преподавателя для себя и для Кипа, для них обоих. Эми не понимала, почему все ведут себя так гадко по отношению к Гарри и бедняжке Кипу, который так старался все делать правильно, почему никто не хотел помочь.

Кип, оказалось, не испытывал благодарности за ее разговор с месье де Персаном.

— Вы считаете меня всего лишь четырнадцатилетним мальчишкой? — спросил он, как только они вошли.

— Ну ладно, тебе почти пятнадцать, и ты гораздо лучше катаешься, чем я могу мечтать. Я отношусь к тебе с уважением, хорошо? — Она старалась, чтобы это прозвучало шутливо, но она неожиданно поняла, как сильно он переживал.

Когда Эми говорила по телефону с господином Осуорси и рассказывала ему о поминальной службе, она также спросила, знает ли он о том, что Керри нельзя ехать домой. Осуорси подтвердил это, он был вне себя.

— Опечатан! Проводится инвентаризация. Это две мамаши, Пам Венн и мадам Шастэн, настояли на этом, защищая интересы своих детей, как они их понимают.

— О да, я знаю мадам Шастэн, — сказала Эми, все еще удивляясь тому, как все связано в Старом Свете, — это так не похоже на резкие границы между людьми в Калифорнии.

Пожалуй, именно ради тесных связей Старого Света Эми и пригласила семейство Аббу отобедать вместе с ними. Поузи и Руперт уехали обратно в Лондон, а все остальные собирались в путь утром. Этот последний вечер будет ее последним шансом наладить контакты Аббу с Кипом и Гарри, в надежде, что Аббу почувствуют некоторую ответственность за Кипа и интерес к его делам, может быть, пригласят его в Париж, или, по крайней мере, признают родственную связь между Виктуар и Гарри. Эми делала это ради Кипа, иначе она ни за что не стала бы общаться с месье Аббу, таким неприятным человеком, пусть даже у него и чудесная жена. И как она только могла представить себе, даже на минуту, что ее любовный эпизод с бароном случился из-за влечения к этой самодовольной телевизионной знаменитости?

Аббу приняли приглашение и встретились с Эми в баре в восемь тридцать, щегольски одетые к обеду. Ей не приходилось раньше видеть эту пару вместе, и теперь она поняла, что они смотрятся более чем живописно: она — такая светлая, с ангельским видом, и он — наоборот, такой смуглый. Они заставили Эми ощутить почти неудобство. Нельзя было не думать о них в постели. Кип и Гарри некоторое время посидели вместе с ними, Кип поглощал соленые крендельки и оливки, потом пришла мадемуазель Уолтер и забрала Гарри, а остальные пошли обедать.

К ним также присоединился Джо Даггарт, он ждал их за столом. Эми уже начала ощущать, что сегодня собралась необычная компания: чопорные парижане и американский подросток, таинственный Джо и она сама; но она проявляла решимость ради осуществления задуманного — ей надо было свести их вместе. Бедному Кипу необходимо знать кого-нибудь в Париже, если ее планы сбудутся. В другом конце зала Эми увидела парижского адвоката, от которого не было никакой помощи, и его беременную жену: наверное, это был их последний отдых для собственного удовольствия, перед тем как родительские обязанности не прикуют их к дому.

Когда они подошли к столу, Джо Даггарт встал. Оказалось, что он знаком с Эмилем.

— Разрешите представить мою жену Виктуар, — сказал Эмиль. — Сегодня днем Даггарт рассказал нам о расследовании по поводу лавины.

— Ну и что все-таки решили, что дело в самолетах? — спросила Эми, надеясь, что это так.

— Не в американских самолетах, — ответил Даггарт. — Мы считаем, что самолеты, которые слышали очевидцы, были французскими или английскими, из совместного проекта Эс-эс-ти^[140], но французы эту информацию не подтверждают. Предполагается, что самолеты Эс-эс-ти не должны летать над сушей. Во всяком случае, остается выяснить, может ли самолет вызвать лавину. Акустический удар, конечно, мог бы, но никто не слышал акустического удара, да и лавины больше вызывают лыжники, чем самолеты. Я, честно говоря, думаю, что теория с самолетами — это отвлекающий маневр.

— Еще один удобный способ обвинить США, — согласилась Эми, стараясь вспомнить, слышала ли она или видела ли самолеты в тот роковой день. Шел снег. Как можно было что-то увидеть?

— Мне кажется, что на сегодняшний день лучшее объяснение — это то, которое выдвинул французский лыжный патруль: Венны сами вызвали лавину. Они находились под вершиной, на гребне круглой снежной шапки, и пересекли ее как раз по линии отрыва. Они просто напрашивались на лавину.

— Мне так désolée^[141], утром нам надо возвращаться в Париж и оставить все это, — неожиданно сказала Виктуар. — Мама говорит, что пора… Дети…

Эмиль посмотрел на нее с удивлением, как будто он впервые слышал о ее планах. Другой памятный обмен репликами за обедом, как потом вспоминала Эми, включал в себя неизбежное столкновение с этим вздорным человеком. И почему он только казался ей привлекательным? Повернувшись к ней, он спросил:

— Вы когда-нибудь читали французскую книгу?

— Конечно. — За кого он ее принимает?

— На французском языке, я имею в виду.

— Нет, в переводе.

— И какую?

— «Les Misérables»^[142].

— Вот как? До или после того, как посмотрели пьесу?

— Я не видела пьесу.

— И это все?

Эми пришлось подумать.

— «Три мушкетера», — вспомнила она. Однако это название девушка, увы, знала только по-английски.

— А еще?

— Боюсь, что это все, — сказала Эми извиняющимся тоном. — Я вообще читаю мало романов.

— А как насчет «Le Comte de Monte Cristo»^[143]?

— Я видела фильм, — вздохнула Эми и добавила: — «Повесть о двух городах» Диккенса, — и тут же вспомнила, что это не французский роман. Но у нее в запасе было еще одно имя, которое позволит ей над ним восторжествовать: — Я читала де Токвиля! Правда, на английском.

И она действительно его читала. Его глаза расширились от удивления или, возможно, сомнения. Интересно, зачем ему все это. Только потом она подумала, что ей надо было спросить, какие книги он читал на английском, если вообще читал что-нибудь.

После обеда месье Аббу извинился, сказав, что ему надо поговорить с месье де Персаном, которого недавно назначили на одну из должностей в правительстве, помощником министра финансов, или что-то в этом роде, и которого он, в качестве журналиста, хотел расспросить о каком-то событии в мире, чтобы выяснить его мнение. Эми пошла вместе с Виктуар и Джо обратно в бар. Пианист, до этого исполнявший мелодии из шоу, стал играть для собственного удовольствия отрывки из классических произведений, что заставило Эми обратить внимание на музыку. У нее возникло чувство какой-то безнадежности. Перед ней лежало невспаханное поле не только всей французской литературы, но и музыки. О боже, как же всего много! Что-то знакомое в исполнении пианиста навело ее на мысль о Шопене — может, выразительные аккорды у левой руки? Может, она не так уж безнадежна. В Париже она будет обязательно посещать все концерты и научится, по крайней мере, отличать произведения Шопена от всей той музыки, которая циркулирует по миру.

— Англичане очень любят Берлиоза, — произнесла Виктуар, кивнув на пианиста. — Он подходит их примитивным, диким характерам, которые они прячут за вежливыми фасадами. Не думаю, что он писал для фортепиано, — это, наверное, чья-то аранжировка.

Вошли барон с женой в компании богатых немецких супругов из Бремена. Эми слышала, как они разговаривают по-немецки в другом конце бара. Один-два раза Отто бросал ей страстные, понимающие, но скрытые от посторонних взгляды, и серебряные пуговицы на его пиджаке поблескивали в пламени камина. Эми бросило в жар: как ей хотелось, чтобы ничего этого не было!

— Вы здесь учили английский язык? Сколько вам было лет, когда вы стали его учить? — спросила Эми у Виктуар.

— Я учила английский в школе, кроме того, мама настаивала, чтобы нас отправляли летом в Англию. Я жила в английской семье, ну, вы знаете, как это бывает.

Да, язык надо учить в детстве, утешала себя Эми.

— Ваш английский идеален, — сказала она.

— О, благодарю вас, но я делаю beaucoup de^[144] ошибок.

Было странно слышать, как Эмиль Аббу дает интервью на Си-эн-эн, вероятно записанное на пленку, раз сам герой сюжета находился рядом с ними в баре. Его слова звучали со зловещей уместностью: «В этом красота мощных символов, они видоизменяются и могут иметь значение для разных времен, практически любых. Для нашей эпохи Жанна д’Арк, без сомнения, имеет совсем другое значение, не такое, какое она имела для своего времени. Теперь она, возможно, воплощает сопротивление всему англоязычному или возрастающее значение женского пола». Эми подняла глаза, чтобы убедиться, что настоящий Эмиль, вернувшись в бар, слушает свое выступление, оценивая его.

— Вы читали Макса Вебера? — улучила она минутку, чтобы спросить у него. — Он говорит, что религия — это изобретение бессознательного, которое воплощает наши волнения и страхи. Но какой страх может воплощать Жанна д’Арк?

— Страх иностранного вторжения, — ответил Эмиль.

Ей пришло в голову, что перед отъездом из Вальмери ей надо сделать еще одну вещь. Укладывая вещи тем вечером, она скатала в рулон свой серебряный лыжный костюм фирмы «Боугнер», запихнула его в мешок для белья и положила в корзину для бумаг, в которую он не хотел помещаться. Чувствуя себя преступницей, она снова его вытащила, спустилась вниз и вышла на улицу, чтобы оставить его в одном из огромных мусорных контейнеров, которые ставили для многочисленных гостей, живущих в шале: они готовили сами и производили горы мусора.

Глава 31

Эми предпочла бы поехать в Париж на четырехчасовом поезде, предоставленная сама себе, читая книгу или работая на портативном компьютере. Все это время она пренебрегала перепиской, делами и не продвинулась сколько-нибудь значительно в чтении «Красного и черного». Но, как друг Кипа, она была вынуждена согласиться сопровождать его, Гарри, мадемуазель Уолтер, Керри и сиделку Керри. На Лионском вокзале их должна была встретить машина скорой помощи для Керри, которая сразу отвезет ее в частную клинику в пригороде Парижа, которую выбрал доктор Ламм. Жеральдин Шастэн встретит Эми и остальных. Для Кипа, мисс Уолтер и Гарри были заказаны номера в отеле, настолько комфортные, насколько это позволяли обстоятельства с точки зрения адвокатов, то есть очень скромные. Жеральдин колебалась, чтó подойдет для Эми, и решила разместить ее на несколько дней в «Бристоле», пока в ее квартире не появится основная мебель: кровать, стулья, кухонные принадлежности — хотя процесс добавления элегантных деталей будет продолжен. Несмотря на раннее утро и темноту, Эми была настроена оптимистично, даже ждала с нетерпением, когда откроется новая страница ее жизни.

Они устроились на своих местах в предвкушении спокойной поездки в поезде, так не похожей на путешествие самолетом, подумала Эми. Керри устала и хранила молчание — наверное, для нее еще слишком рано было двигаться. Ее большие глаза, обычно излучающие странный свет, были закрыты, голова откинута, как будто она страдала от головной боли. Эми представилась ей, но Керри, казалось, не интересовало, кто она такая, и она не хотела разговаривать, даже с Кипом. Она никак не ответила на все попытки Эми заговорить с ней. Как она себя чувствует? Ее зловещее молчание, казалось, говорило: а как, вы думаете, я себя могу чувствовать? Хочется ли ей в Париж? «Не особенно», — было единственным, что она сказала. Кип, который сидел рядом с Эми, был взволнован и разговорчив. Эми отложила книгу. Ей бы хотелось почитать и подумать о том времени, которое она провела в Вальмери. Приобрела ли она что-нибудь? Потеряла? Научилась чему-то? Но она слушала, терпеливо, сердечно, мнения Кипа о катании на лыжах в Европе, экстремальных мероприятиях для сноубордистов и о том, каким, на его взгляд, окажется Париж.

Не успели они покинуть Мутье, как поезд вдруг начал тормозить и после нескольких толчков остановился, погрузившись в темноту. Послышался голос, призывающий скорее дать свет и тепло; свет скоро дали, а тепло — нет. И в купе почти сразу же стало холодно. Эми подошла к окну, прижалась лбом к ледяному стеклу и стала вглядываться в темноту, но смогла разглядеть только очертания подъездного железнодорожного пути; в снегу копошились люди, раздавались мужские голоса.

Мисс Уолтер вынесла Гарри в коридор. Эми попыталась преодолеть раздражение, которое испытывала, сидя тут. Даже застряв, поезд все равно остается замечательным изобретением, прекрасным примером взаимопомощи. Именно автомобиль, пример эгоистичного индивидуализма, разрушил Америку. Кто изобрел поезд? Паровой двигатель, если уж на то пошло? Она почти вспомнила. Роберт Фултон? Или он изобрел пароход? Джеймс Уатт? Эли Уитни, изобретатель хлопкоочистительной машины? Какая польза от школы, если забываешь простые факты, которые там учишь? Она надеялась, что знакомые имена просто оказались в другой ячейке ее памяти, и их заблокировали французские слова и фразы типа «Défense du fumer»^[145], на которые никто не обращал внимания, и все равно все курили.

Становилось все холоднее, в ее памяти проносились последние дни. Помимо той ошибки, которую она допустила с Отто, она понимала, что также ошиблась, вмешавшись в дела господина Венна: уроки жизни надо собирать по крупицам, а не получать сразу. Урок заключался в том, что наличие денег для решения проблемы не избавляет от необходимости лично изучить эту проблему, чтобы убедиться, что вы делаете то, что нужно. Ей следовало побольше узнать о состоянии господина Венна и не принимать на веру желаемое, приправленное надеждой, продажностью или национализмом. Например, поговорив сама с доктором, она могла бы оценить ситуацию и представить ее себе так, как она теперь ее понимала: Осуорси намеренно увез почти что мертвого Венна, преследуя собственные цели. Хорошо, она подберет и эту крупицу опыта.

Ее отражение в темном стекле показывало кого-то, кто выглядел точно так же, как выглядела она десять дней назад, но уже скрывало какой-то опыт и выводы, которых тогда еще не было. Еще оставалось что-то, что ей только предстояло понять, но это что-то ускользало от нее. Что-то интеллектуальное или что-то, связанное с сердцем? Связано ли это только с Европой? Или она могла узнать это где угодно? Связано ли то, что мешало ей сделать открытия, на которые она надеялась, с Калифорнией? Может быть, Париж откроет ей все это, что бы это ни было. Несмотря на все, что она поставила себе в упрек, напомнив себе о том, что приключения продолжаются, она приободрилась.

ЧАСТЬ IV Париж

А что касается счастья, у него только одно предназначение — делать возможным несчастье.

Альбер Камю

Личное спасение дается тому, кто стремится к спасению всех.

Николай Бердяев

Глава 32

«Белый, быстрый, беглый…», — распевала Эми на разные лады, пока ее произношение не стало удовлетворять Эйприл Стэнтон, ее учительницу, еще одну представительницу американо-парижской мафии Жеральдин, как про себя привыкла называть эту компанию Эми. Ее домашнее задание состояло в серии упражнений на «ом» и «им», которые, — хотя Эйприл и заверяла Эми, что тембр ее голоса не того сорта, который ненавидят все европейцы, — все-таки должны были исправить погрешности. Эми надеялась получить французского учителя, какого-нибудь бедного преподавателя, живущего в мансарде; но Эйприл жила в дорогой квартире в шестнадцатом округе, и ее муж занимался банковскими капиталовложениями.

Эми пошла домой через Альмский мост, далее по левому берегу Сены. По сравнению с Вальмери Париж казался теплым. Снега не было, и из люков и вентиляционных отверстий, которые вели в огромный подземный мир города, шел пар. Можно было бы ожидать, что у таких мест собираются бездомные, но, как сказала Жеральдин: «В Париже нет бездомных, — о, за исключением клошаров, которые твердо держатся за свой образ жизни, обитают на платформах метро и никогда никого не беспокоят». Теперь, проведя здесь несколько недель, Эми чувствовала себя таким же изгоем, как они, такой же одинокой и не имеющей цели в жизни.

Многое пошло не так, как надо, и из-за этого у нее начали появляться сомнения, подрывавшие ее жизнерадостность, которую она надеялась восстановить по приезде сюда. Дело не в том, что кто-то проявлял недружелюбие по отношению к ней. Конечно же, все были настолько любезны, насколько могли, и даже более того, что заставляло ее спрашивать себя, не играют ли тут свою роль ее деньги. Она не могла заставить себя поверить в их искренность. Помимо неопределенности, связанной со школой кулинарии, языковой школой, уроками дикции и приглашениями на французские обеды, ее еще беспокоили три или, может быть, четыре момента.

Во-первых, волна беспокойства из Калифорнии. Вид компьютера и факса оскорбляли лучшие чувства Тамми своим утилитарным уродством: ведь они должны были находиться в гостиной или «салоне», где имелась телефонная розетка, и поэтому их пришлось поставить на «бюро» в стиле Людовика XVI — это была хорошая копия, сделанная в девятнадцатом веке («бюро» переводилось на английский как «письменный стол»). Эми не понимала, почему телефонная компания не могла перенести розетку в другую комнату, но дело обстояло именно так.

Когда факс подключили первый раз, он почти сразу же выдал присланные Сигрид вырезки из «Нью-Йорк таймс», касающиеся грозящих военных планов, и одну вырезку о самой Эми из «Сан-Хосе-меркьюри ньюс» со старой фотографией и историей о Жанне д’Арк, в которой делался акцент на неизменной живучести религиозных предрассудков в Альпах, которые в настоящий момент служат для сокрытия военных планов и в которые по стечению обстоятельств была втянута невинная предпринимательница из компьютерной фирмы Эми Хокинз, обвиненная по таинственным геополитическим причинам, которые еще предстоит выяснить. Так как Эми, насколько это было ей известно, пока ни в чем не обвиняли, эта странная заметка показалась ей отзвуком ее собственных тревог, которые втайне заставляли ее нервничать и которые непонятным образом были доведены до редактора газеты в Калифорнии. Она старалась не думать об этой зловещей теме, но не могла совсем выбросить ее из головы.

Кроме того, в душе росло смущение по поводу того, что у нее есть деньги. Ее квартира оказалась чрезвычайно красивой и комфортабельной — хозяйка была довольна. Квартира находилась на третьем этаже в доме без лифта, который, кстати, был и не нужен.

— Это то, что можно было ожидать за такую сумму, — сделала она слабую попытку намекнуть Тамми.

— Ну что вы, Эми, не можете же вы получить все эти американские удобства, если хотите обставить квартиру в стиле семнадцатого века, — сказала Тамми, как будто Эми была фифой из Беверли Хиллз.

Портьеры из серого шелка, очень массивные и сложные, подходили по цвету к небу. Все время, пока Эми была в Вальмери, ей постоянно звонили Тамми и Жеральдин и спрашивали, что она думает по поводу серого цвета или шелка. Прекрасно, замечательно, отвечала Эми, а теперь лишь позволила себе заметить, что в такую безрадостную погоду немного более оживленный цвет выглядел бы посимпатичнее.

— Это чисто калифорнийская мысль, — ответила Тамми. — Синий или желтый в Париже на самом деле также не смотрятся здорово. Все дело в освещении.

Пока что все расхождения с этой незнакомой культурой растушевывались Жеральдин Шастэн или этой командой американок, казавшихся внимательными и дружелюбными, и первое время Эми думала, что это из чувства товарищества. Но потом она получила от Тамми счет на четырнадцать тысяч евро за какие-то стулья, «обслуживание» и десять процентов налога. Конечно, это не показалось Эми несправедливым, просто она поняла то, чего не понимала раньше о коммерческом аспекте предприятия: никто не будет делать за вас покупки ради собственного удовольствия.

И, как и раньше, Эми знала, что никогда сама не освоит эту премудрость и не выберет именно такие стулья, которые на самом деле выглядели довольно просто, а не так, как, по вашему мнению, должны выглядеть французские стулья — с позолоченными ножками и цветистой обивкой. Задняя часть обивки этих стульев была из кожи черного цвета, подлокотники — из светлого дерева, кроме того, стулья имели «клеймо». Они ей, в общем-то, не нравились. Счет от Тамми подготовил Эми к тому, что скоро она получит счета от многих других людей, которые помогали ей в ту неделю, когда она была в Вальмери.

Эми беспокоилась также и за Кипа. Потребовалось несколько дней, чтобы уладить его дела: школа в предместье Парижа, туда не очень удобно добираться из клиники Керри, но все-таки недолго — на RER^[146]. Эми скучала по своей машине, ей бы хотелось забраться в «ауди» и поноситься по ночному Парижу, когда все остальные машины спят.

И все же ходить везде пешком было занимательно: красота каждой улицы, здания, примыкающие друг к другу или, наоборот, отступающие друг от друга на булыжных мостовых, как ссорящиеся старички, безмятежный Лувр сразу же за мостом, Сен-Жермен и химеры на соборе Парижской Богоматери — все знакомые для Эми названия, по какой-то таинственной для нее причине, ведь она никогда специально не задавалась целью изучить географию Парижа. Но ей приходилось работать над собой, чтобы сохранить должный уровень внимания к окружающему, чтобы поддерживать интерес. Часто она ловила себя на том, что думает о Пало-Альто: что там сейчас происходит, или как обстоят дела на рынке, или даже о ребенке, которого ожидали в семье ее брата. Она очень надеялась, что не превращается в одну из тех унылых профессиональных тетушек, живущих не своей жизнью.

Может быть, ей с Кипом стоит в одну из суббот съездить в Фонтенбло и посмотреть, какого цвета там занавеси. Бедный Кип был довольно безжалостно водворен в «Двуязычную школу Версаля» — школу дневного пребывания, в которой училось не так много пансионеров и где согласились его принять, пока не определится его дальнейшая судьба или не закончится семестр. Хотя Эми и разузнала все эти обстоятельства, она больше не могла принимать решения о будущем Кипа, но часто разговаривала с ним, почти каждый вечер, и знала, что он надеется вернуться в свою обычную школу в Калифорнии. Эми восхищалась Кипом: он был храбрым мальчиком, который делал все возможное для Гарри и который теперь оказался в незнакомой стране, где говорили на странном языке. Эми старалась вспомнить, какой была она сама в четырнадцатилетнем возрасте, и не могла вспомнить ничего, кроме того, что была неугомонной и несчастной, исполненной решимости уехать из Юкайи.

Что будет с Кипом в следующем семестре, зависело от того, как все сложится у Керри: насколько обеспеченной окажется она после непредвиденной смерти своего мужа, сможет ли она платить за школу Кипа в Америке или лучше будет послать его учиться в Англию, где было больше интернатов и где он окажется не так далеко от нее. Кроме того, существовали еще швейцарские школы, хотя они, по-видимому, предназначались для обделенных вниманием детей американских корпоративных служащих, работающих за границей, разведенных европейцев сомнительного происхождения или для отбившихся от рук подростков, прошедших всевозможные американские школы, которые соглашались их принимать.

Эми все время помнила, что так и не выбралась навестить Керри. Причиной этого была холодность Керри в поезде, из-за которой у Эми сложилось впечатление, что она не хочет ее видеть, как, возможно, и всех остальных, но это была слабая отговорка. Может быть, она боялась, что Керри поймет, что это она была тогда на том склоне.

Эми несколько раз начинала колебаться, следует ли ей вообще ехать в Париж. По-видимому, жить в Париже окажется труднее, чем в отеле «Круа-Сен-Бернар». Там все казалось легче: приятные люди, вкусная еда и развлечения к вашим услугам. Здесь же она оказалась одна, сама себе хозяйка, несмотря на весь шарм ее квартиры, которую для нее организовала в удивительно сжатые сроки вся эта женская команда, и список телефонных номеров: друзья Жеральдин, друзья друзей, Тамми, клиника Керри, ее врач, ее учительница французского языка, школа кулинарии «Этуаль», которая по общим отзывам была замечательной, и к тому же занятия там проводились на английском языке. По правде говоря, Эми чувствовала себя немного заброшенной. Хотя работа над собой и была целью, оправдывающей себя, и путь к ней лежал через уединение. Она напоминала себе, что не испытывала одиночества с того времени, как… ну, до настоящего времени она вообще его не испытывала, и оно ей не понравилось. Впервые за все время, и это было главной причиной ее тревоги, Эми почувствовала, что ее планы самоусовершенствования могут провалиться.

Глава 33

Когда они вернулись в Лондон, Поузи с беспокойством отметила, что что-то не так: господин Осуорси по-прежнему бормотал и запинался, когда речь шла о юридической стороне вопроса с английской частью наследства. Наконец Поузи с Рупертом были вызваны непосредственно в юридическую контору «Осуорси, Парк и Джордж», располагавшуюся в районе Мейфэйер, для ознакомления с наследством, которое оставил ей отец как последний знак расположения и подтверждения того места, которое дочь занимала в его сердце.

Господин Осуорси начал свою речь так:

— Казалось бы, — и именно такова позиция английской стороны, — что последняя воля и завещание ее гражданина, каковым является покойный Адриан Венн, выражены и оформлены надлежащим порядком. Согласно им, все состояние покойного переходит к его жене и включает, в том числе, его собственность во Франции, небольшую картину кисти Боннара, дом на Рэндольф-авеню — последний, вероятно, является объектом судебного разбирательства, поскольку он не был надлежащим образом оформлен после развода покойного с миссис Памелой Венн, которой он был передан на юридических основаниях, — и портфель ценных бумаг. Если бы возобладала точка зрения Англии, то к концу дня миссис Керри Венн могла бы стать обладательницей более чем миллиона фунтов, при условии, что французская сторона разрешила бы выполнить в Англии посмертные обязательства, связанные с собственностью во Франции, которая, увы, составляет бóльшую часть имущества Венна. — Тогда состоялись бы переговоры; существуют также договора об уплате налогов.

Керри получала все, как и ожидалось. Магазин «Рани», опять магазин «Рани», и так будет всегда. Очевидно, их с Рупертом перспективы здесь были весьма неопределенными. Всю обратную дорогу в Англию она говорила себе, что получит очень мало или совсем ничего, и привыкала к этой мысли, убеждая себя, что ее скорбь по папе должна быть бескорыстной и даже какой-то облагороженной, что она должна испытывать чувство, примиряющее ее с вечностью, что-то вроде духовной идеи — быть в мире с самой собой и с мыслями о папе, и ради него тоже, если он может ее слышать оттуда, где он теперь.

Но господин Осуорси еще многое имел им сказать, и на его лице с двойным подбородком появилось беспокойство. Много других вопросов было связано с урегулированием англо-французской ситуации, но в конце концов он добрался до деликатного вопроса о наследстве Поузи.

— Конечно, он упомянул в завещании вас обоих, как я и говорил. Руперт получит десять тысяч фунтов. Поузи… Боюсь, что сумма, оставленная для нее, далеко не так велика.

— Просто назовите ее, господин Осуорси, — сказала Поузи, испытывая дурные предчувствия, несмотря на все свои старания.

— Ну что ж, ваш отец был англичанином старой закалки, и он, очевидно, верил в то, что собственность нужно оставлять старшим сыновьям, но он вспомнил о вас, оставив вам сумму в десять фунтов, что является завещательным способом признания вас и вашего положения, которое вы занимаете как его дочь… В Англии у него не было большого состояния, всего несколько акций, вот и все…

— Он оставил мне десять фунтов?

Поузи заметила, что Руперт и господин Осуорси наблюдают за ней, стараясь обнаружить признаки раздражения или гнева. Несмотря на то что ей хотелось сказать: «Ну и черт с тобой, папа! И черт с вами, господин Осуорси!» — она поблагодарила его, сохраняя достоинство. В тот момент она даже не почувствовала, насколько сокрушительным был удар, наверное, она ожидала чего-то подобного. Капризы и несправедливости судьбы давили на нее так тяжело, что этот инцидент был просто еще одним их подтверждением. Она ощущала себя так, словно ее лишили тела, — человек, не имеющий никакого веса или влияния в мире, как легкий ветерок, она никак не влияла или влияла только отрицательно на своего собственного отца, на Эмиля, не оказывала никакого влияния на всех остальных, как если бы и не рождалась на свет. Поэтому ее не могло ранить ее наследство в десять фунтов, хотя ее горечь была чувством, которое труднее контролировать. Она будет сопротивляться этой горечи, ведь она знала, что это саморазрушающее чувство, оно будет грызть ее изнутри, как рак. Вот такова была злая сила ее отца, который даже из могилы умудрился опозорить всех их, показав свое недоверие и озлобление.

Руперт, в свою очередь, тоже считал себя опозоренным в собственных глазах, потому что он плохо отреагировал, или считал, что плохо отреагировал, на предложение, которое накануне встречи с господином Осуорси сделала ему мать, предупрежденная адвокатом заранее о неравных долях наследства, которые должны были получить они с Поузи. Он осуждал бездушную скуку торговых сделок, основанных на родственных узах, — то, что его коллеги, кажется, находили таким волнующим делом, — за то, что она влияла на его характер. Пока Поузи не узнала о завещании отца, Памела за ее спиной предложила ему разделить его собственное наследство, десять тысяч фунтов, с Поузи и не говорить ей, что на самом деле написано в завещании, чтобы уберечь ее от удара.

Пам привела свои доводы:

— Мы просто скажем, что он оставил вам по пять тысяч. Ей не надо знать, что на самом деле сказано в завещании. Со временем я выплачу тебе твои пять тысяч — боюсь, Руп, сейчас у меня нет таких денег. С течением времени ты получишь ту же сумму. Ты мог бы это сделать? Я боюсь за Поузи. Для нее это будет таким ударом! Она заметила, что Руперт взволнован и разочарован.

Руперту было стыдно за то, что он колеблется, и в то же время он испытывал обиду на мать, которая попросила его об этом. Он не мог не думать о том, что Поузи следовало быть осмотрительнее, думать о последствиях и не раздражать отца. Конечно, никто не ожидал, что отец умрет.

— Я могла бы продать дом, — сказала Пам. — Он все равно слишком большой.

— Господи, Пам, ты не могла придумать что-нибудь получше и не заставлять меня почувствовать себя полным дерьмом?

Но даже обещание матери вернуть ему деньги не могло заставить его поделиться с Поузи. Он думал, что деньги могут ему понадобиться прямо сейчас, чтобы получить издательский бизнес отца. Он был в замешательстве, тянул время, и в конце концов отказал.

После встречи с господином Осуорси, за чаем, Руперт рассказал Поузи о трогательном беспокойстве их матери и о своем собственном моральном падении. Он оставил лазейку и придумал для Поузи что-то вроде компромиссного предложения: он одолжит ей деньги, если они ей нужны. В любом случае, пройдет несколько месяцев, прежде чем они увидят хоть какие-то наличные, неважно, десять фунтов или десять тысяч, а пока что Руперт был откровенно подавлен от ощущения, что вел себя плохо. То же самое думала о себе и Пам: она поставила сына в такое положение, когда ему пришлось так себя вести. Кроме того, Пам считала, что оба ее ребенка должны осуждать ее за ошибки, о которых не говорилось: может быть, в спальне или в качестве поварихи, что послужило первоначальной причиной того, что отец их бросил и в конце концов нашел Керри и свою погибель.

Перспектива унаследовать какую-то часть château во Франции некоторым образом поддерживала Поузи — достаточно для того, чтобы она могла вести себя хорошо по отношению к Руперту в связи с английским наследством.

— Я скорее умру, чем возьму эти чертовы деньги.

— Да, пять тысяч, я не знаю, что бы ты хотела с ними делать, но… Если хочешь, я…

Всё предвещало cheâau проблемы, как и предсказывал учтивый месье де Персан. Если Поузи все-таки хотела получить свои деньги для осуществления собственных планов (антикварный магазин, торговля кашемировыми платками, небольшой домик в Челси…), ей нужно будет продать свою долю. Кусок поделенной на части недвижимости ей не нужен. Руперт же, с другой стороны, надеялся сохранить château и возглавить издательский бизнес отца, что было замечательным способом избавиться от «бремени», как он называл свою работу в Сити. Он предполагал, что их мачеха Керри будет приветствовать подобные планы, хотя с ней эти вопросы пока никто не обсуждал. Поэтому он предпочел бы использовать свои английские десять тысяч фунтов, чтобы вступить в права наследства во Франции и чтобы им не пришлось продавать château, — планы, совершенно противоположные планам Поузи.

За прошедшие после этого события недели Поузи увяла, стала не такой шумной и воинственной, какой привык ее видеть Руперт. Он поговорил об этом с Пам. Поначалу они думали, что Поузи преувеличенно переживает из-за смерти отца, как будто только она одна понесла утрату. А разве Руперт тоже не потерял отца? Все теряют родителей — Поузи ничем не отличается от остальных. И все-таки она продолжала скорбеть об отце, как будто ее потеря символизировала собой все драмы ее жизни — надо сказать, относительно благополучной жизни, насколько Руперт мог судить: она была привлекательна, имела надежную работу и степень Кембриджского университета. Один раз он наклонился к ней через стол, чтобы обнять ее, и по ее напряженному телу понял, что она беспокоилась не только об отце. Возможно, она была больна, а может быть, на грани нервного срыва.

«Может, и так», — думала сама Поузи. Находиться в Англии в состоянии полной неопределенности, каждый день ездить на Кингз-роуд в модный магазин «Рани», подниматься в душную комнатенку на третьем этаже, где размещалась бухгалтерия, иногда спускаться в магазин клиентки которого с насмешкой воспринимали ее оксфордский акцент. Ее воображением все больше и больше завладевала мысль о деньгах за château, она все прочнее олицетворяла собой свободу — свободу, которой ей никогда не добиться без денег. Она знала, что должна удовлетвориться своей долей château и тех ценностей, которые обнаружились в сейфе отца, но даже такая перемена в состоянии не могла развеять мрачного отчаяния, свинцовой пелены, которые набросили на ее жизнь последние события.

Чем больше она приходила к мысли о том, что смерть и разочарования суть неотъемлемая часть жизни, тем важнее для ее будущего казались деньги и тем более вправе она считала себя их получить. Парадоксально, но в то же самое время возможность получения денег, даже десяти фунтов, вынуждала ее противостоять реальностям жизни — этой скучной работе и существованию без любви, о которой только и можно было говорить, за исключением того, что ей придется слишком много работать, чтобы удержаться на плаву, — и просто обычного угнетающе монотонного существования, пока она медленно продвигается к среднему возрасту. Когда бы она ни начинала об этом думать, ею овладевала жалость к себе, и ее решимость получить свою долю денег и с помощью нее изменить жизнь крепла, даже если это и разрушит планы Руперта.

Сегодня Поузи отправилась из своей квартиры на Портобелло-роуд на метро, чтобы попасть на вокзал Ватерлоо, с которого отправлялся экспресс «Евростар». На Пикадилли, где ей надо было делать пересадку, она с трудом потащила вверх по лестнице свой чемодан на колесиках. До этого она звонила матери, чтобы убедиться, что та не передумала, что именно Поузи должна ехать, чтобы совершить эту «священную» миссию и отвезти прах отца во Францию. И сегодня именно Поузи везла прах, потому что Руперт не смог оставить работу еще на некоторое время, а все они считали, что для Пам было бы неуместно отвозить прах отца его вдове. Поузи чувствовала, что Пам и Руперт относятся к ней с некоторым недоверием, как будто она могла осквернить прах Адриана — может быть, выбросить его.

В зале ожидания для пассажиров «Евростар» Поузи купила два журнала мод — «Вог» и «Парископ» и, подумав о Париже, почувствовала приятное волнение, даже несмотря на свое трудное дело. Она уедет подальше от магазина «Рани», получит удовольствие от приключения, французской еды, Англия останется далеко, и, может быть, Поузи даже увидит Эмиля. Объявили посадку. Она покатила чемодан к эскалатору и тут заметила впереди себя знакомую фигуру — высокую, с худыми плечами и тощей шеей; картину дополняли седые волосы с забавным розовым оттенком и мятое пальто. Без всяких сомнений — поэт Робин Крамли собственной персоной, как и она сама, направлялся в Париж, прихватив с собой «Файнэншл таймс».

— Здравствуйте, — сказала Поузи, подкатив к нему чемодан. — Кажется, им не удастся удержать нас вдали от круассанов и улиток.

— Здравствуйте! Как мило! Мисс Венн! Поузи! — ответил он необычайно сердечно и уверил ее, что она ни в коем случае ему не помешает, что он будет очень рад, если они сядут вместе. Поузи вела себя неуверенно, не зная, как нужно обращаться с поэтами во время поездки на поезде — общительны ли они в это время или погружены в мысли?

Пока они были в пути, Поузи рассказала Крамли о том, что ей предстоит сделать в Париже, но не упомянула при этом о своем страшном грузе. А он, в свою очередь, поведал, что собирается провести выходные с одной очаровательной французской семьей по фамилии Дезмарэ, которых он иногда навещает летом в Дордоне. Они собирались вместе сходить на пьесы Пинтера, которые в Париже давали на французском языке. Крамли также рассчитывал, пока он в Париже, навестить американку, Эми Хокинз, с которой все они познакомились в Вальмери, — помнитли ее Поузи? Крамли и Поузи обменивались воспоминаниями о ланче в Сен-Жан-де-Бельвиль и последовавшей затем аварией автобуса в снегу и об их спасении — подумать только, это было так недавно, а кажется, что с тех пор прошло столько времени! Это потому, что там все так не похоже на Англию! В вагоне-ресторане они купили несколько маленьких бутылочек красного вина Badoît и сандвичи и поболтали за ланчем.

— Что вы думаете о Вордсворте? — спрашивала Поузи, выискивая подходящие для разговора темы. — Обязаны ли ему чем-нибудь знаменитые поэты современности? Мне кажется, в некоторых ваших произведениях я нахожу отзвук его работ, хотя, конечно, у вас очень самобытный стиль.

— О, всем, всем обязаны! Он — мой величайший вдохновитель. Особенно его «Прелюдии», — отвечал Крамли, думая о том, чтó за очаровательная девушка, эта Поузи. Здесь она казалась гораздо милей и раскованнее, чем там, в снегах, и не отягощенная переживаниями о состоянии ее бедного отца. — В каком-то смысле именно Вордсворт освободил нас.

— Язык?

— Простота стиля, задушевность повествования…

Он согласился, что то, как обошелся с ней отец в завещании, просто оскорбительно, хотя она и постаралась рассказать об этом в шутливой манере, и обрадовался, услышав о том, что ей причитается доля собственности отца на юге Франции, что в итоге должно составить какую-то существенную сумму — практически, полмиллиона, без вычета налогов.

— Ничто так не украшает женщину, как собственность, — сказал Крамли, подражая манере Уайльда, а может быть, и Шоу. Он шутил только наполовину. Он потом узнает, какие сейчас цены на недвижимость во Франции. Поузи решила, что он удивительно понимающий и невероятно симпатичный — как она раньше не замечала! Она поняла, что и ему приходилось в жизни страдать, хотя он этого и не говорил. Она находила, что и его потрепанные манжеты тоже симпатичны, — знаменитый, выдающийся, однако нуждающийся человек, вроде Д. Г. Лоуренса; между ними даже было заметно сходство: тонкая, как стебель, шея и плохая стрижка.

На следующий день Памела Венн и Тревор Осуорси тоже должны были ехать в Париж. Осуорси заказал номера в отеле «Де Лилль» для них всех. Этот маленький отель предложила Жеральдин — он находился недалеко от ее дома и от дома Эми, — поскольку это имело значение: накануне в отеле должна была остановиться Поузи. У Памелы не было особых планов на время ее пребывания в Париже, только походить по музеям и магазинам, да встретиться со своей подругой по несчастью, Жеральдин, и, кроме того, вероятно, присутствовать на том поминальном ритуале, который выберут для Адриана его дети и вдова. В Лондоне они организовали простую кремацию и не решились заказать отпевание, поскольку думали, что Керри захочет присутствовать на службе. И все же в «Таймс» и «Гардиан» появились достойные некрологи, а в «Гардиан» даже с фотографией. Пам сделала несколько вырезок, чтобы потом отдать их Керри.

Прошло уже много лет с тех пор, как она была в Париже последний раз. Лувр отреставрировали, и в его внутреннем дворе возвели стеклянную пирамиду, которая стала одной из достопримечательностей Парижа, — вот как давно она не приезжала сюда! Ей доставило удовольствие, что многое осталось неизменным, и она предвкушала, как попробует рагу с бобами, заливное из утки и приличный камамбер.

— Да, сыр там очень хорош, — согласился с ней Осуорси.

Пока они ехали в поезде, Осуорси доверительно рассказал Памеле о проблемах с недвижимостью, которые ему предстояло улаживать. Ему надо было встретиться с французскими налоговиками и попытаться согласовать расхождения в английском и французском законодательствах, касающиеся завещательных распоряжений. Он был уверен, что все кончится тем, что налоги на французскую собственность будут заплачены во Франции, а на английскую — в Англии, при этом каждая из двух стран должна согласиться не учитывать собственность Венна в другой стране. Однако в настоящий момент каждая из стран, кажется, расположена оценивать все имущество Венна, независимо от того, где оно находится — во Франции или в Англии, — как подлежащее налогообложению. Осуорси озадачивали некоторые французские идеи, но, к счастью, существуют договора об уплате налогов, и все образуется. Хорошо еще, что Адриан сохранил свой официальный адрес в Англии, а то бы Франция, несомненно, обложила налогом и его английскую собственность. А при существующем положении они смогут этого избежать.

Одно особенно странное положение закона касалось того, что Виктуар, незаконнорожденный ребенок, во Франции должна была наследовать на общих правах, почти что наравне с Поузи и Рупертом, хотя Венн даже не упомянул ее в завещании, да он даже никогда не признавал ее своей дочерью. Господин Осуорси негодовал.

Этого бы никогда не случилось в Англии, если бы только сам покойный не захотел, а у Адриана точно не было намерений это делать — он даже мог не знать о существовании этой женщины. Какая-то неестественная логика у этой Французской революции^[147]: вознаграждать людей за то, что они являются детьми любви! Только французы способны такое придумать!

Хотя Осуорси и признавал, что в этой идее — давать привилегию детям любви — есть своеобразный сентиментальный шарм, он все же негодовал из-за насилия, которому подвергал французский закон последнюю волю Адриана, ясно выраженную и состоявшую в том, что его движимое и недвижимое имущество наследуют его жена и младший сын, десять тысяч фунтов отходит старшему сыну и десять фунтов — Поузи. Что может быть яснее в таком деле и разумнее? Предстояло воспитывать и давать образование Гарри, за что еще придется заплатить. Керри жила в château, это был ее дом. Руперту деньги не нужны, он уже вырос, имеет работу, стоит на ногах.

— Нет, Адриан поступил плохо, — не согласилась Памела.

Осуорси чувствовал моральный долг перед Керри Венн: он должен был позаботиться, чтобы ее не лишили того, что Адриан так ясно предназначил для своей любимой жены. Даже если он не мог заставить Поузи и Руперта подчиниться воле отца, он мог раскрыть им этический аспект ситуации.

— Из уважения к приличиям Поузи и Руперту следует отказаться от своих долей в пользу Керри и Гарри.

— Что за мысль! — недовольно воскликнула Памела.

— Но даже если они это сделают, все равно невозможно управлять этой темной лошадкой, французской дочерью. — Той, которая в глаза не видела Венна, а теперь явилась требовать его собственность.

Тем временем Осуорси понял, что Руперта беспокоит Поузи, которая, зная теперь о мстительном завещании отца, оставившего ей десять фунтов, будет настаивать на том, чтобы продать château. Это была еще одна проблема, спровоцированная французскими законами: предстояло решать, как поделить собственность между четырьмя наследниками. Вместо разумного английского обычая оставлять недвижимость в неприкосновенности, передавая ее старшему сыну, французский закон, как его понимал Осуорси, предусматривал, что, в случае разногласий по поводу сохранения château, собственность, следует продать и деньги разделить. Какой позор! От Руперта и Гарри, поскольку они мужчины, можно было ожидать разумного поведения. Руперт мечтал о том, чтобы пойти по стопам отца и управлять издательством, хотя он и не знал ничего об издательском деле. Керри осталась бы в château и воспитывала Гарри. Но все будущее зависело от Поузи и Виктуар, и ни одна из женщин, по-видимому, не была заинтересована ни в château, ни в издательстве, и в их власти, во власти любой из них, было потребовать свою долю собственности и, учитывая, что ни у кого из них не было денег, выкупить доли других; так, вероятно, и произойдет.

Осуорси подумал о том, захочет ли Поузи, при условии, если Руперт отдаст ей половину своих английских десяти тысяч фунтов, или даже всю эту сумму полностью, все-таки продать свою долю château, и пришел к выводу, что захочет. Десяти тысяч было недостаточно, чтобы обеспечить ее или изменить ее жизнь. Жаль. Если château продадут, Гарри и Керри лишатся дома, издательство придется закрывать или перевозить в другое место, а это предприятие чрезвычайно сложное, практически неподъемное. Если Руперту придется платить где-то в другом месте арендную плату, то он, вероятно, не сможет работать с выгодой, а если бы он остался на месте, то у него был бы шанс преуспеть. Все говорило в пользу того, чтобы сохранить château, каким бы допотопным он ни был, тогда как потеря замка означала крах для всех. Маленькая надежда была на то, что, может быть, у Керри будет достаточно денег в Англии, после того как будут выполнены все обязательства по завещанию, и она сможет выкупить доли Поузи и Виктуар. Но в общем он не надеялся, что ей хватит на это денег.

Глава 54

Эми уже неделю отзанималась в школе кулинарии, и этого оказалось достаточно, чтобы она пришла к выводу, что этим мастерством она сможет овладеть. У нее даже возникло предположение, что она, может быть, не лишена способностей кондитера и специалиста по приготовлению пюре: ее gougère^[148] (первый урок) вышел очень вкусным, и velouté de chou-fleur^[149] тоже. Эми получила представление о супах-пюре, о пюре из бобовых и о принципах приготовления rôtisserie^[150], под которым подразумевалось не приготовление мяса на шампурах, как она всегда думала, а простое прожаривание, и вся хитрость состояла в установлении правильного температурного режима в духовом шкафу, в зависимости от качества мяса, что было вполне доступно для ее понимания. Может быть, все превосходство французской культуры объясняется аурой таинственности, искусно созданной вокруг нее, и поэтому вызывающей трепет, но не имеющей под собой ничего такого особенного? Эми уже на самом деле предвкушала, какой невообразимо искусной мастерицей она станет, когда закончится пятинедельный курс обучения, и как удивятся этому ее родители и друзья.

С французским языком положение было иное. Тут она чувствовала себя отстающей, хотя учительница и уверяла ее, что она успевает лучше, чем многие другие американцы, и что ее успехи значительно больше, чем у китайцев или японцев, которые, по-видимому, или совсем не могли освоить этот язык, или, понимая его принципы, не могли добиться правильного произношения. По крайней мере, отчетливый американский акцент Эми не мешает ее понимать. Французская учительница, мадемуазель Годрион, не понимала, что Эми эти слова очень больно ранили, не говоря уже о том, что они оскорбляли ее азиатских друзей. Эми хотела говорить, как настоящая француженка, а не как американка; она хотела, чтобы ее не отличали от тех, для кого французский язык — родной; она мечтала овладеть самой сердцевиной культурных начал, которые можно было получить только с языком, но которые, увы, все еще оставались для нее скрытыми во мраке.

И теперь мало-помалу Эми начала понимать, что ничего этого ей не добиться. Она всегда будет говорить, как американка. Даже не говоря о произношении, грамматика тоже поддавалась ей с трудом, и было все еще совершенно невозможно разговаривать в магазинах или на публике, а ведь она была жизнерадостным и общительным человеком, и знала это. Они с мадемуазель Годрион добились больших успехов (Bonjour, mademoiselle. Comment-attez vous?^[151]). Навыки чтения отрабатывались с помощью обязательного ежедневного изучения «Фигаро» и «Парископ», но Эми не могла избавиться от ощущения, что прилагаемые усилия, вероятно, не оправдывают себя, потому что впереди нет никаких открытий, а если и есть, то она к ним просто не готова.

Робин Крамли и Поузи Венн провели весь день в постели в маленьком отеле на улице де Лилль. Поузи учила Роберта некоторым штучкам, которым недавно научилась сама; вообще-то, научилась она им у Эмиля, но Роберту об этом она не рассказывала. Какая неожиданность, что Роберт оказался не голубым, хотя он и умалчивал о подробностях своего предшествующего опыта. Поузи сидела на нем верхом, обнаженная, — у него было мечтательно-восхищенное выражение лица и довольно стойкая эрекция. Поузи на самом деле читала некоторые его стихи, написанные еще до того, как они познакомились, и теперь в ее памяти всплывали наиболее красивые строки.

В поезде Робин вел себя вполне покладисто, особенно если учесть, что, по мнению Поузи, он стоял выше или вне секса. Казалось, его совсем не интересовали шикарные француженки из отеля «Круа-Сен-Бернар»: он все время держался рядом со своими друзьями — какой-то замшелой парой маленьких европейцев, несмотря на то что был значительно моложе их. Оказалось, что ему сорок восемь лет, хотя Поузи думала, что больше. Первый раз все произошло в поезде, под воздействием красного вина, и они, хихикая, заперлись в туалете — к счастью, это был «Евростар», и туалет там оказался просторнее и чище, чем в обычных поездах. Результат был неудовлетворительным, но успешным с технической точки зрения — им удалось закончить акт, хотя все было не слишком удобно и произошло наспех: кто-то подходил к двери и прочее — но случившееся обещало продолжение завязавшихся отношений.

Со своей стороны, Роберт был в восхищении, что Поузи предложила провести остаток дня таким вот образом. С почти болезненной ясностью он понял, что слишком многого не испытал в жизни. Вчера, приехав на Северный вокзал, он позвонил мадам Дезмарэ, ожидавшей его на ланч, извинился, и они с Поузи поехали в отель «Де Лилль», в котором господин Осуорси заказал для нее номер. И с тех пор они оттуда не выходили, их настроение поднималось почти что истерично. И правда, вагина — это что-то!

Появление Поузи в жизни Роберта вызвало целую бурю жизненно важных вопросов, особенно о том, что сердцу человека необходимы привязанности. Действительно, необходимы, — и вот она, Поузи, такая же прекрасная, как служанка времен рыцарей Круглого Стола^[152], особенно когда она наклонилась, чтобы положить его рубашку в стирку, и, как образцовая секретарша, разбиралась теперь с бельем, которое надо было отдать горничной. Как волновало его то, что она захотела его и что в роли любовницы она оказалась страстной, как кошка, — бесконечно изменчивая женщина.

Он чувствовал, как начинает отступать тоска, которой раньше была отмечена его жизнь, или, по крайней мере, как размываются ее границы. У него появилось ощущение, что эта тоска может совсем испариться, уйти навсегда. Это вопрос отягощенности жизнью. Он играл словами. Отягощенность, тяжесть: земное притяжение, приземленность и бремя проблем. Сама земля — символ темной тяги плотского естества. Он и в самом деле не уделял должного внимания своему дионисийскому началу^[153] и слишком стремился к заоблачным олимпийским высям.

С Дезмарэ он встретится позже, когда отправится к ним в гости. А вечером, напомнил Робин Поузи, он приглашен на коктейль, который в честь Эми Хокинз устраивает Жеральдин, мать ее сводной сестры. Поузи, конечно, тоже получила приглашение?

— Да, но я не пойду. Ты иди, а я не хочу. Я больше никогда не хочу видеть никого из них, — сказала Поузи. Вместо того чтобы вернуться в постель, она стала думать о своем следующем ходе. — Я пойду и поищу для нас другой отель. Моя мать и господин Осуорси должны остановиться здесь, что, я полагаю, для нас неудобно.

Виктуар с детьми приехала к Жеральдин к четырем. Ник и Саломея были одеты в бальные туфельки и в платьица из шотландки. Они бросились в объятия бабушки. Жеральдин сразу же увидела, что у Виктуар болезненно-подавленный вид, так не похожий на ее обычное состояние, волосы примяты, а в глазах застыла упрямая решимость. У нее с собой был чемодан. Виктуар воздержалась от всяких объяснений, сказав, что момент для этого неподходящий, и отнесла чемодан в свою бывшую спальню, которую теперь Жеральдин использовала для хранения своих деловых бумаг, упаковочного материала и одежды для других сезонов. Опять проблемы с Эмилем, решила Жеральдин.

— Allez, les enfants, regardez la télé dans le bureau de Grand-Papa^[154]. — Маленькие девочки, почти ровесницы, встревоженно посмотрели друг на друга и вышли из комнаты, напряженно прислушиваясь.

— Мама, я ушла от Эмиля, — прошептала Виктуар. — Теперь я понимаю, что все всегда будет по-старому. Некоторые женщины терпят то… то, что мне пришлось вытерпеть, но я не буду. Я не хочу, чтобы девочки видели в своей матери униженную жертву, я хочу… хочу уйти!

Что же спровоцировало такую бурю теперь, после их, кажется, такой гармоничной поездки в Вальмери, которая принесла Эмилю такие блестящие возможности? С тех пор как они вернулись из Вальмери, дела Эмиля пошли в гору. Заметная роль, которую он сыграл в истории с явлением Жанны д’Арк, и довольно большое количество поклонников, которое появилось у его «круглых столов» на телевидении, привели к тому, что Эмилю позвонил Антуан де Персан, который сам недавно был включен в состав кабинета в качестве помощника министра, с предложением стать пресс-секретарем этого министра. Этот пост, раз Эмиль окажется внутри правительства, откроет для него поразительные перспективы: влияние, избранность и даже деньги. О его новом назначении уже было объявлено.

Жеральдин решила, что именно предстоящее получение наследства заставило Виктуар неожиданно почувствовать себя независимой — хотя денег будет и не слишком много, если Жеральдин правильно все понимает. И конечно, недостаточно для того, чтобы жить на них, не имея другого дохода. Она задумалась, как бы объяснить все это непрактичной Виктуар. Если бы только Виктуар было больше похожа на Эми, она непременно бы об этом подумала.

— Я знаю. Эмилю придется нам помогать. Мужчины должны обеспечивать своих детей. Конечно же, должны. Я буду настаивать на всем, все будет правильно. Было тяжело, мама, но я знаю, что я права… — И много еще чего, все в том же духе. Жеральдин была очень раздражена, когда вместо ее обычной покладистой и многотерпеливой дочери увидела такое своевольное и безголовое существо. Как там эта американская поговорка, такая выразительная, но непонятная? Про червяка, что-то там про червоточину.

Звонок в дверь. Наверное, это почетная гостья, Эми Хокинз, которая предложила прийти пораньше, чтобы помочь. Жеральдин посмотрела на часы и решила отложить дальнейший разговор с Виктуар.

— Не надо торопиться, та chérie^[155], все это очень сложно: мужчины, замужество. Мы поговорим об этом попозже.

* * *

Эми слышала о том, что французы очень редко приглашают американцев и вообще других людей к себе домой, поэтому ее очень тронуло приглашение к Жеральдин. Она настаивала на том, чтобы внести свой вклад в подготовку вечеринки, но хозяйка отказывалась так твердо, что положение казалось тупиковым, пока Эми, наконец, не разрешили заплатить за шампанское, которое заказала и прислала Жеральдин.

Эми с нетерпением ожидала встречи со своими новыми друзьями из Вальмери: без сомнения, с милой Виктуар, может быть, с раздражающим ее Эмилем, даже с Робином Крамли, который должен был быть в городе и звонил из Лондона. Будет приятно увидеться с друзьями и побывать в обществе незнакомцев, которых пригласила Жеральдин. Эми, конечно, настояла, чтобы пригласили Кипа, хотя его сестра была, можно сказать, прикована к клинике, в которой Эми ее пока не навестила. Эми знала, что должна съездить к Керри, ради Кипа и просто из американской солидарности, но она все не ехала. Тогда в поезде Керри показалась такой далекой, такой уставшей… В действительности Керри не понравилась Эми. Эми ругала себя за такое ненастоящее сочувствие и старалась поставить себя на место Керри.

Сегодня вечером она наденет сногсшибательное черное французское платье, которое ее заставила купить Жеральдин. Эми была более чем восприимчива к вопросу об одежде, поскольку Жеральдин, по-видимому, нравилось делать с ней покупки. Возможно, с Виктуар она не получала такого удовольствия, потому что та все делала сама и, хотя и была модницей, не производила яркого впечатления. Одежда здесь стоила довольно дорого. Эми теоретически знала о существовании такой одежды — готовая, а не сшитая на заказ, она стоила четыре тысячи долларов, — но на практике она никогда с такой не сталкивалась. В Пало-Альто таких платьев не было, возможно, они были в Сан-Франциско, ведь фирмы те же самые — «Ив Сен-Лоран» и прочие, которые можно увидеть повсюду. Эми проявила твердость в том, чтобы купить только одно такое платье, облегающее, элегантное, которое можно носить долго. Она была потрясена, когда поняла, что за такую-то цену это всего лишь «секонд-хенд» из модного магазина на площади Пале-Рояль, в котором продавались только черные платья. Две тысячи долларов!

— Но это же «Баленсиага», дом высокой моды, — объяснила Жеральдин. Вспомнив о своей одежде, висящей у нее в шкафу в Калифорнии, Эми поняла, что оба ее платья тоже черные.

— На вас оно смотрится восхитительно, и вы умеете его носить, — сказала Жеральдин.

Сейчас у Эми уже не было времени, чтобы раздумывать о том, не подстричь ли ей волосы. Она отказалась, но теперь думала, что такого безнадежного в ее волосах, что могло бы отпугнуть от нее эту женщину, которую она почти не знала. Кроме того, Эми было интересно, почему Жеральдин проявляет такую заботу о ней. Она не думала, что все дело в ее деньгах. Эми начала понимать, что для Жеральдин почему-то важно, чтобы она вошла во французское общество, как если бы она была ее дочерью. Может быть, настоящая дочь Жеральдин не оправдала ее надежд на успех в обществе — для этого она казалась слишком альтруистичной и милой.

Накануне Эми и Жеральдин ходили в ресторан, грандиозный, но с непроизносимым названием — «Каррэ де Фёйен». Внимание Эми привлекли очень красивые и холеные люди, сидевшие за соседним столиком. На какой-то миг Эми захотелось стать такой, как они, — безо всяких усилий говорящей на французском языке, неспешно изучающей меню, знающей наперед все, что будет. Все женщины были одеты в платья от известных модельеров с кокетливо завязанными шарфиками. Мужчины тоже выглядели гораздо элегантнее американских мужчин: на них были костюмы темных цветов, то есть подходящие друг к другу брюки и пиджаки, галстуки, воротнички подняты выше, чем было принято у Эми дома, и у всех были идеальные стрижки. Она подумала, что, наверное, продвинулась в своих познаниях, так как стала обращать внимание на такие незаметные различия культур, как воротнички, хотя мысли об этом не казались ей слишком достойными внимания. Жеральдин тоже бросила на них взгляд. Эми ошеломило то, что, когда одна из этих женщин встала и направилась в дамскую комнату (Эми проинструктировали, что надо говорить «в туалет», но это казалось ей чересчур уж откровенным), остальные сидевшие за столом перешли на английский язык с сильным техасским акцентом.

— Bien sûr^[156], американцы. А что вы подумали? Французы не ходят в туалет в середине обеда, — заметила Жеральдин. — К тому же, их украшения… — Она закатила глаза, показывая, что в их украшениях было что-то нефранцузское, чего нельзя было не заметить, хотя, на взгляд Эми, все было в порядке.

Эми отметила для себя часто звучавшие в Вальмери замечания насчет американских женских голосов. Ее беспокоило, что она сама не может услышать то, что слышали европейцы, но, наверное, ее уроки «пения» избавят ее от этой черты. У нее были и другие проекты в плане работы над собой, но частенько оказывалось, что она не могла все это организовать как следует — это она-то, которая практически организовала целую корпорацию. К счастью, оказалось, что у Жеральдин, Тамми и остальных такие обширные связи, что они мобилизовали для Эми тренера голосовых данных так же просто, как нашли школу кулинарии и учительницу французского.

Жеральдин пригласила на ланч еще двух американок. Эми сразу же почувствовала к ним антипатию: Долли Мартин и Элейн Дитц, две ухоженные американки, которые были разведены со своими мужьями, приближались к сорокалетию и приехали во Францию почти по тем же причинам, что и сама Эми, но еще и с надеждой подыскать себе французских мужей. Долли приехала из штата Коннектикут, а Элейн — из Редвуд-Сити. Они дружили и являлись протеже Жеральдин. Они пришли в симпатичных костюмах, на высоких каблуках и с огромным количеством косметики на лице, во французском стиле. Так Эми пришла к мысли, что Жеральдин по-настоящему не понимает американцев. Если бы понимала, она никогда бы не решила, что у Эми может быть что-нибудь общее с этими чересчур оживленными, и, с точки зрения Эми, непроходимо глупыми женщинами, которые, к тому же, оказались такими снобами по отношению ко всем американцам, живущим в Париже.

— Я познакомилась с восхитительным парнем, который составляет букеты для «Жорж Синк»^[157]; у него доход пятьдесят тысяч евро в месяц. К тому же он поставляет цветы Дане Уиттакер. Только представьте себе! В самом деле, у французов нет никакого представления о том, кто есть кто.

— Вас приглашали в посольство? Картины там ничего, а вот hors-d’œuvre^[158] ужасно противные.

— У Роше есть château, но этот château всего лишь девятнадцатого века.

— О, можно поклясться, что она ходит в кулинарную школу «Этуаль». Представьте, она готовит terrine de foie gras^[159]. Но она не может и яйца сварить!

В день, когда должен был состояться ланч у Жеральдин, дело о Жанне д’Арк снова всплыло. Каким-то таинственным образом, потому что, насколько Эми знала, никто из французских журналистов не имел представления о ее местонахождении в Париже, пресса раздобыла старую фотографию из американской газеты, на которой Эми была запечатлена рядом с Беном и Форрестом, еще во времена продажи их предприятия компании «Дуга». На фотографии они все трое держали в руках документы и улыбались в объектив. Французская подпись под снимком гласила: «Наследница компьютерного состояния замешана в альпийской трагедии». Как и в американской заметке, в газете говорилось о гражданском иске, пока «проводится криминальное расследование».

Она бросилась звонить Сигрид и в Лондон, господину Осуорси, чтобы узнать, что это все значит. Осуорси успокоил ее, сказав, что ничего не слышал ни о каком иске, который бы имел отношение к кому-нибудь из них, а если что-либо подобное и имеет место, то, конечно, не с его подачи. Возможно, ее имя возникло в связи с тем, что она нанимала самолет спасателей для господина Венна. Возможно, проводятся обычные расследования в связи с несчастными случаями. Надо учесть также, что газеты придали такую огласку Адриану Венну как самой заметной жертве, выделенной по имени из числа других жертв. Эми была особенно уязвлена тем, что ее назвали наследницей, ведь она сама заработала эти деньги, но, по-видимому, не было никакого способа прояснить этот вопрос, как и все остальные вопросы тоже.

Поскольку Эми еще не бывала у Жеральдин, она не знала, чего можно ожидать. Она была немного разочарована увиденным, или, лучше сказать, удивлена. Квартира Жеральдин, хотя и большая и обставленная антикварной мебелью, не производила того грандиозного впечатления, которого ожидала Эми от французских интерьеров. Потолки были лишь немногим выше обычного, на окнах висели бежевые шторы, одну стену полностью закрывал ковер, и в гостиной стоял маленький кофейный столик Только люстра в столовой и шкаф орехового дерева имели очевидный для Эми французский вид, все остальное с таким же успехом могло находиться и в Нью-Йорке или в Лондоне, хотя она провела там не так много времени. Однако она обратила внимание, что на тяжелой льняной скатерти не было ни малейшей складочки — эта скатерть вполне могла оказаться из коллекции самого герра Хоффманнстака, и у нее был такой вид, словно она лежала в каком-то фамильном комоде, пока Жеральдин не вытащила ее для особого случая. Эми постаралась представить себе, как такую скатерть можно так отутюжить, и не смогла.

В дверь снова позвонили. Пришел Эмиль Аббу, и сразу стало понятно, что это любимый зять и человек, которому нравится Жеральдин. Эми обратила внимание на заботливые нежные приветствия, которыми они обменялись и которые были так не похожи на избитые клише отношений между тещей и зятем. Возможно, в нем было и что-то хорошее. Всегда надо быть готовым поменять впечатление о человеке, который поначалу показался неприятным. Жеральдин сразу же решительно завладела им, прежде чем он успел пройти в гостиную.

— Эмиль, — сказала она, — Виктуар здесь, вместе с девочками. — Она показала глазами направление, в котором надо было искать Виктуар. Две чудесные девчушки выскочили из комнаты и бросились ему на шею — даже нанятый на этот вечер бармен оглянулся, чтобы полюбоваться на них. Было невозможно не заметить то волнение, которое часто вызывал, просто войдя в комнату, как это обычно бывало в отеле «Круа-Сен-Бернар».

— Мне нечего сказать, — громко заявила Виктуар своей матери и Эмилю, стоя за спиной Жеральдин. — Rien à dire^[160].

— Саломея и Ник, les enfant, allez à la cuisine, je viendrai vous donner à manger^[161], — сказала Жеральдин.

Девочки убежали. Эмиль прошел за ними к бару, который был организован в столовой. Жеральдин сказала Виктуар что-то, чего Эми не уловила, хотя эта французская фраза и не была трудной.

— Конечно, я люблю его, мама. Он — l’homme de та vie^[162].

— Тогда постарайся понять мужчин, дорогая…

— Нет, мама, мужчину можно простить только тогда, когда ты его не любишь, — ответила Виктуар.

Эми, понимая, что между мужем и женой Аббу и Жеральдин разыгрывается какая-то драма, начала продвигаться к своему пальто, думая, что настал подходящий момент для того, чтобы выйти за цветами, — ведь она забыла купить цветы; она не станет свидетелем семейных сцен, хотя, возможно, дело только в том, что Эмиль опоздал, а его просили прийти намного раньше. Во всяком случае, этот инцидент, когда она увидела Эмиля участником семейной ссоры, заставил ее посмотреть на него как на женатого человека. Из того, что Жеральдин обронила за столом во время их ланча, Эми поняла, что финансовое положение у Эмиля и Виктуар изменилось в лучшую сторону: Эмиль получил новую работу, а она получит немного денег за château и за виноградник — неожиданная удача. Эми выскользнула в коридор, слыша позади себя возвышающийся голос Жеральдин, которая, кажется, ругала Виктуар.

На улице Эми купила тюльпаны и подождала минут двадцать, разглядывая витрины антикварных магазинчиков, цены в которых были такими высокими, что их просто невозможно было назвать. Она знала, что никогда не заставит себя хотя бы просто войти в один из них, да и, откровенно говоря, она бы не хотела иметь такие странные столы на изогнутых львиных лапах вместо ножек и трехстворчатые зеркала. Эпоха Наполеона, поняла Эми. Странно, что злодей из истории мог оказать такое огромное и вредоносное влияние на украшение интерьеров квартир. Без всякого сомнения, у месье Аббу найдется этому свое объяснение.

Когда Эми вернулась с огромным букетом, напряжение уже рассеялось; стали прибывать гости, которых встречали Жеральдин и служанка, специально нанятая на этот вечер, которую за несколько минут до этого Жеральдин инструктировала по поводу домофона. Эми тоже топталась около двери, чувствуя, что ее долг — знакомиться со всеми новыми людьми, которые приходили к Жеральдин. Пришли Тамми и Уэнди, потом Элейн Дитц, которая была на ланче, и позже — Долли Мартин.

Прибыл также господин Осуорси и с ним какая-то женщина, которую он представил как Памелу Венн — очевидно, это была мать Руперта и Поузи. Памела Венн и Жеральдин стразу же почувствовали друг к другу симпатию: одна — такая по-английски сильная, с красивыми седыми волосами и в платье с цветочным узором, которое было немного длинно, другая — искусно подкрашенная, в костюме, сшитом на заказ одной маленькой мастерицей из магазинчика, расположенного за собором Св. Магдалины. Женщины договорились встретиться на этой неделе еще раз за ланчем.

— Но мне так хотелось познакомиться еще и с Поузи и Рупертом! — воскликнула Жеральдин. Осуорси и Памела объяснили, что Руперт приедет в Париж на выходные. Они не упомянули о том, что их беспокоит вопрос, где сейчас находится Поузи, и не сказали, что она должна была приехать вчера и привезти прах Адриана, но в отеле ее сейчас нет, хотя, возможно, она повезла прах вдове Адриана. Выражения лиц обеих женщин говорили о том, насколько им безразличен этот прах. Пам рассказала о злобной мстительности Адриана, проявленной им по отношению к своевольной Поузи, которой он оставил в наследство десять фунтов.

— Благодарение Богу, что во Франции такого не может произойти, — сказала Жеральдин.

Эми не знала о том, что Эмиль имеет отношение к политике, что объяснило бы его безжалостную шовинистическую критику в адрес США, которую она не раз слышала от него в Вальмери, когда он пускался в догматические рассуждения с историческими экскурсами, все время направленными против американцев. Один раз, обсуждая получение кем-то медали, он сказал: «Конечно, это что-то значит. Это британская медаль. Только американцы раздают медали, просто чтобы покрасоваться». Эми тогда довольно сильно рассердилась, что Робин Крамли согласился с этими словами.

Даже теперь, пока она пересекала гостиную, она слышала одну из его диатриб в ответ на чей-то вопрос:

— Вы считаете, что американцы плохо ведут себя сейчас? Давайте вернемся к алжирской войне — в этой войне действительно виноваты американцы. После вторжения 1942 года они распространяли листовки, призывающие к свободе колоний. Дело не в том, что un peuple colonisé^[163] не надо освобождать, но это было несвоевременно, вызвало раздоры и подтолкнуло политические процессы, к которым Алжир не был готов. Плюс это был еще один удар по французской армии, мнимым союзником которой были США.

Эми хотела вступиться за Америку, но она ничего не знала об алжирской войне и никогда не слышала ни о чем подобном.

— Tiens^[164], я и не знал, что вы алжирец, — сказал кто-то Эмилю.

Тот нахмурился.

— Вообще-то, я не алжирец.

Эми могла вполне себе представить, что Виктуар была бы замечательной женой для политика, полностью владеющая собой, утонченная и не интересующаяся Алжиром или медалями. Эми могла себе представить, каково это, быть женой политика. На самом деле, все, что не так важно, вряд ли стоило всех хлопот, связанных с замужеством. Неожиданно Эми поняла, что именно этого ей хочется больше всего на свете. Знала ли Виктуар, как ей повезло, что эта роль досталась ей?

Эми никак не ожидала увидеть барона Отто фон Штесселя, который, как оказалось, был одним из многочисленных знакомых Жеральдин. Она была поражена, когда заметила среди гостей знакомое лицо барона, с которым у нее связаны такие смущающие ее ассоциации, и вот вам — он целует ей руку и щелкает каблуками.

— Я приду к вам, — прошептал он, едва заметно кивнув на дверь, — как только вы сможете уйти.

— О, пожалуйста, не трудитесь, мне придется здесь задержаться, — быстро проговорила Эми, но он ответил, что дождется ее. Эми признала, что, хоть это было и неправильно, она немного рада его видеть. Их интимность, о которой она, тем не менее, сожалела, была непохожа ни на что другое, что она испытывала по отношению ко всем остальным присутствующим, что делало его, по крайней мере, другом. Изолированность, которую она ощущала постоянно, снова больно ее кольнула: чувство одиночества в толпе. Не поддаваясь ни рефлексии, ни жалости к себе, Эми, тем не менее, догадывалась, что, несмотря на успех, который сопутствовал ей, все-таки что-то от нее ускользало, хотя она и не была уверена, что именно.

Друзья Жеральдин, собравшиеся все вместе, казалось, представляли сущность Франции: оживленные, стройные, в костюмах, надушенные женщины с идеальными сумочками в руках, мужчины в галстуках, которые придавали значимость, как отметила для себя Эми, слову «cravate»^[165], хотя, поскольку в Пало-Альто мужчины галстуков совсем не носили, возможно, любые галстуки произвели бы на нее впечатление как невыразимо европейские и элегантные. Многие мужчины носили небольшие бейджи^[166], или у них на лацканах имелись тоненькие красные линии. Атмосфера в комнате оказалась иной, чем она была бы, будь комната наполнена американцами, она отличалась даже и от международной разноголосицы в отеле в Вальмери, когда его гости собирались в баре и говорили на десятке языков.

Француз поцеловал ей руку. Этот обычай жив до сих пор! Правила французской взаимопомощи уделяли большое внимание вежливости, которую так и излучали все друзья Жеральдин. Эми узнала французского адвоката, с которым она пыталась поговорить в Вальмери, — Антуан де Персан, имевший какое-то отношение к интересам детей Венна и так и не оказавший помощи Кипу и Керри. Она заметила, что он смотрит на нее довольно удивленно, не в состоянии представить себе, что она могла быть почетным гостем Жеральдин и что та назойливая американка из Вальмери — это она и есть. Теперь, однако, она протянула ему руку. Конечно, в этом дорогущем платье она чувствовала себя другой женщиной, совсем не похожей на ту, которую адвокат видел в лыжном костюме. Его сопровождала женщина одного с ним возраста, которую Эми до этого не видела.

— Его жена родила? — спросила у Жеральдин Эми. — В Вальмери она была на последнем сроке.

Жеральдин помолчала.

— Гм, наверное, вы имеете в виду Клару. Я действительно слышала, что она ждет ребенка. Она его любовница. О том, чей это ребенок — Антуана или ее мужа, — … не говорят.

Один раз Эми заметила, что Виктуар смотрит на Эмиля, поджав губы. Эмиль то углублялся в разговор с Антуаном де Персаном, то стоял в окружении красивых дам, а когда ему удавалось ото всех освободиться, становился задумчивым или разговаривал со своей тещей Жеральдин. Было ясно, что мысли Жеральдин лишь наполовину заняты ее вечеринкой, а вторая половина, или около того, посвящена чему-то другому, возможно новой работе, которая предстояла ее зятю. Наверное, в семье эта работа вызвала некоторое разногласие и в этом была причина напряжения, свидетелем которого стала Эми. Все это были случайные мысли, которые проносились у нее в голове, пока Эмиль проходил по салону. Как политическая команда, Виктуар и Эмиль, казалось, работали в разных концах комнаты, и, когда один приближался, другой переходил на освободившуюся территорию. Эми отметила, что ни разу Эмиль и Виктуар не поговорили друг с другом, как отличная команда, работающая в полной гармонии.

Жеральдин не отступала от Эми и настойчиво представляла ее каждому гостю, как мамаша Викторианской эпохи, или это только казалось Эми, которой хотелось забиться в уголок и поговорить с Кипом. Ей не нравилось быть центром вечеринки. Она отдавала себе отчет в том, что в представлении французов или, возможно, исходя из их опыта, богатая американская девушка была стереотипом и ее кричащая вульгарность искупалась добродушием и деньгами, и Эми немного боялась, что она оправдает их ожидания. Но каждый новый француз был еще более обходителен, чем предыдущий, и некоторые приглашали ее к себе в château, загородные дома и излюбленные поездки на природу. Эми, которой не хотелось уезжать из Парижа, была вынуждена принять некоторые приглашения — не то чтобы она совсем не хотела ехать, но предстоящие визиты портили ей настроение. Все французы хотели съездить в Лас-Вегас — как ей повезло, что она живет не там! — но никто не хотел поехать в Пало-Альто, хотя Станфорд и Силиконовая Долина будили в их памяти какие-то ассоциации.

Эми заметила, что, представляя англичан, Жеральдин каждый раз предваряла свое представление словами «nos amis les Angles^[167]», но говорила это таким тоном, что было понятно, что англичан здесь любят еще меньше, чем американцев. Но Жеральдин казалась искренне довольной тем, что может познакомить друг с другом таких выдающихся литературных деятелей, как Эстель д’Аржель и Робин Крамли. Слава последнего была ей известна: в ее цепкой памяти хранились имена людей с фотографий, помещаемых на первых страницах «Вог» или «Л’Офисьель», на которых красовались гости модных парижских вечеринок, особенно связанных с миром моды. Эми находила странным, что хорошо одетые французы, по-видимому, посещают бесконечные вереницы коммерческих парфюмерных мероприятий, посвященных выпуску в свет «Mystère», le nouveau parfume de…^[168] Или они толпой шли покупать бриллианты! Она побывала на одной такой вечеринке на Вандомской площади. Эми была поражена тем, что Жеральдин могла подумать, что она собирается купить бриллиант, но она сделала пожертвование в 250 долларов, которое пошло на сохранение старых ветряных мельниц, — вполне хороший повод, оправдавший это мероприятие.

Эстель и господин Крамли вполне могли встретиться в великом мире литературы, но этого не случилось. Ни один из них не признался в том, что знает другого, хоть они и улыбнулись друг другу.

— Конечно, я не читала ни одного его слова, — сказала позже Эстель. — Un Anglais et un poet?^[169]

Робин, хотя и пробормотал: «Какая честь, мадам», тоже казался безнадежно отстраненным. Их разделяло огромное расстояние — национальность, жанр и пол, ведь мужчины-писатели не часто читают произведения своих соратниц по перу. Бедняжки осуждены на то, чтобы бороться за существование в кильватере мужчин, несущихся к славе, как гоночные яхты, а поэты никогда не читают прозы, и наоборот. Само собой разумеется, что романы Эстель никогда не переводились на английский язык, хотя пылкие последователи Робина переводили его стихи на французский и посылали их во французские газеты, которые их время от времени и публиковали.

Эмиль и Робин Крамли были рады увидеть друг друга снова. Они обменялись поцелуями в щеку и похлопали друг друга по плечам, что показалось Эми странным для мужчин, и уж, конечно, не английским поведением, что бы ни входило в обычай французов или итальянцев; те, судя по их фильмам, которые видела Эми, целовали друг друга при встрече.

— Эмиль, дорогой мой! Как я рад вас видеть, хоть все мы одеты по-городскому, alors^[170], как вы бы сказали, и с Эми тоже произошла метаморфоза: из альпийского духа она превратилась в это создание mondaine^[171],которое мы видим здесь! Здравствуйте! Откровенно говоря, так замечательно быть en ville^[172] — помните нашу аварию в снегу? — теперь я понимаю, что мы могли погибнуть: целая куча народу, зимой, во рву у обочины дороги, замерзшие, могло случиться что угодно!

— Крамли, вы прекрасно выглядите! Когда вы приехали?

— Вчера. Да-да, у меня действительно все хорошо. Более теплый климат Парижа мне очень подходит, — согласился Роберт. Казалось, он излучает любовь ко всем французам вообще и добродушие городского жителя. — Посмотрите на Эми, ну разве она не выглядит «опариженной»?

Да, Эмиль уже обратил внимание. В ореоле мягкого света салона Жеральдин Эми, казалось, и вправду излучала сияние, которого прежде он не замечал. Ее, видимо, возбуждало внимание, а может быть, и уважение, которое подразумевал интерес, проявляемый к ней его тещей, а также присутствие ее самых важных друзей. Возможно, лыжные базы делают всех одинаковыми, а здесь, в безжалостном к недостаткам Городе Света, этот эффект рассеивался. Здесь Эми сияла собственной красотой, даже магией притяжения. Эмилю не хотелось, чтобы она говорила, но даже когда ей приходилось это делать, она, казалось, инстинктивно чувствовала, что говорить нужно как можно меньше. Она застенчиво улыбалась, обмениваясь с каждым из гостей несколькими словами. Получалось неплохо. Действительно, Крамли — да где он там? — довольно умен для англичанина. Как проницательно он почувствовал в этой американке человека с деньгами — их влияние всегда видно. Несмотря на свой скептический настрой, он тоже был немного ослеплен Эми.

Однако часто приходится слышать, что эти наследницы всегда своенравны, несчастливы, всем недовольны, поэтому хорошо, для собственного его спокойствия, что Крамли не упорствовал в своих намерениях. Тем не менее, глядя на Эми, Эмиль не обнаружил у нее подобных признаков. Он постарался стряхнуть с себя мечтательное настроение — ему было о чем задуматься: утомительное поведение Виктуар, которое, по его мнению, она должна была преодолеть, и начало международного инцидента, который надо было улаживать в прессе. Но наступил момент, когда вежливость обязывала его заговорить и с самой наследницей.

— Вам нравится в Париже? Как вы проводите время?

Она спокойно улыбнулась.

— По вторникам, средам и пятницам беру уроки французского; во вторник и четверг — занятия кулинарией; каждый день после обеда экскурсии по городу; музеи — самые разные, во все дни, кроме вторника; прогулка от пяти до шести… Вот думаю, не начать ли брать уроки игры на пианино, — сказала Эми, только отчасти вкладывая в это предложение шутливый смысл.

— Ваша жизнь похожа на оперу, на ее первый акт, в котором jeune fille^[173] делает прическу, берет несколько уроков музыки, учит несколько слов по-французски. На таких девушках обычно хотят жениться молодые люди.

— Это не про меня, — заметила Эми.

— В чем же тогда состоит цель всех этих усилий?

Эми удивилась. Разве самоусовершенствование — не самодостаточная цель?

— Ну, в том, чтобы стать лучше. Каждый день и во всем, в чем возможно. Это американская идея-фикс. — Она намеренно бросила ему это ужасное слово на букву «а», которое, как она давно уже подметила, действовало на него как чеснок на вампира. Но он не дрогнул.

— Не кажется ли вам ваш проект самоусовершенствования слишком эгоистичным? Вам не нужны совершенные мускулы брюшного пресса и знания pâtisserie^[174] в полном объеме? Большинству людей приходится учиться жить с собственными недостатками или работать над ними по выходным.

— Накачанные.

— Что?

— Человека, имеющего совершенную мускулатуру, мы называем накачанным.

— Да. Это американская зацикленность на себе. И из-за этого ускользает суть.

— Ну да, как же. Мы, американцы, все время упускаем суть. Теперь я это понимаю. — Ее ироничный тон убеждал в обратном. — Во всяком случае, я это делаю не для себя, — добавила она.

— Тогда для кого же?

— Для других. Это жест сотрудничества по отношению ко всему миру — быть как можно более информированным и компетентным.

— Это просто тщеславие, замаскированное протестантской добродетелью.

— Многие религиозные учения включают в себя физические достижения: пост, стойку на голове, самобичевание, — сказала Эми. — Или преодоление себя, как в моей религии.

— Религия своего «эго».

Его высказывания были почти невыносимо менторскими, но в этот раз она почувствовала, по крайней мере, что он старается проявлять дружелюбие, просто пока не знает, как это сделать.

Робина Крамли представили Памеле Венн. По правде говоря, Памела была гораздо ближе к нему по возрасту, чем ее дочь, но он об этом не раздумывал. Хорошо выглядевшая женщина — пример того, как потом будет выглядеть Поузи.

— Конечно, я имел удовольствие познакомиться с Поузи и Рупертом в Вальмери, — сказал он. — Она очень умная девушка и производит сильное впечатление.

— Вся эта история оказалась трудной для них. Я очень горжусь ими обоими, — призналась Памела. Робин не сразу сообразил, о чем она говорит: долгая кома их отца, этого негодяя, поступившего с Поузи так по-свински. — Я так рада с вами познакомиться, — продолжала Памела. — Думаю, у нас есть общая знакомая, Друзилла Эйбл, глава Северо-западного лондонского общества любителей чтения. Я знаю, что вы недавно с успехом выступили в Зале механики на Ридженс-парк…

— Гм… о да, действительно, — согласился Робин, хотя он и не помнил этот случай и не имел представления о том, кто такая Друзилла Эйбл.

Кип рассказывал Эмилю о своей школе гораздо подробнее, чем тому хотелось бы.

— Там не так уж и плохо. Много американцев. Но в следующем году я бы хотел вернуться в Орегон. Я член команды сноубордистов. Если я поеду сейчас, останется всего месяц — сезон заканчивается, кроме того, мне кажется, я должен остаться с Керри. Она поправляется, но не так быстро, как хотелось бы… — И еще много других сведений о том, как идет выздоровление Керри, и даже о ее умственном состоянии, которое он охарактеризовал как вызывающее тревогу в связи со сверхъестественными видениями.

Эмиль с удивлением узнал от Кипа, что Керри поместили в хорошо известную клинику Марианны: это был реабилитационный центр для алкоголиков с психиатрическим уклоном, получивший известность во времена Жана Кокто. Неужели болезнь Керри серьезнее, чем предполагалось? Или дело просто в том, что там ей могли предоставить комфортные условия (а для богатых клиентов — даже роскошные) и место для Гарри и его няни? Эмиль мог запросто представить себе личные палаты и обходительный дорогостоящий персонал этой легендарной клиники, и ему пришло в голову, что надо бы поинтересоваться, не оплатила ли американка и эту клинику тоже или расходы покрываются из наследства. Ему не хотелось поднимать этот вопрос самому — для него это было не так уж и важно, но кому-то надо поинтересоваться, возможно, английской части семьи, и как можно скорее. Кип продолжал разговаривать с Эмилем, но, казалось, избегал упоминаний об Эми Хокинз, его предполагаемой благодетельнице. Эмиль заметил, что, когда бы Эми ни высматривала Кипа среди гостей, он всегда отворачивался или смотрел в сторону. Эми тоже обратила на это внимание.

Эмиль подумал, что для Кипа, наверное, тяжело попасть в какую-то версальскую школу: он заметно радовался возможности оказаться среди знакомых лиц, таких как Руперт, Крамли и Эми Хокинз. Эмиль знал о ее неудачном вмешательстве в дело транспортировки отца Виктуар в Лондон, но, пока Кип не сказал ему, не догадывался о том, что это она организовала школу для мальчика и предложила оплатить его возвращение в Америку, если бы он захотел вернуться в старую школу.

Все, но Эми особенно, были удивлены тем, что парижане продолжают интересоваться Жанной д’Арк, о появлении которой говорили как о «физической аберрации», настоящем «явлении» или «американском вторжении», хотя все время entre guillemets^[175], словно каждый говоривший опасался выбрать неправильный вариант из всех возможных, учитывая невероятность такого явления вообще. Из американских газет Эми узнала, что там нарастает волна протеста, которая теперь локализовалась в Вашингтоне. Но и в Калифорнии поднимались голоса против недостаточно открытой политики правительства, когда речь идет о военных действиях, подвергающих опасности даже Европу, — потребовалась альпийская трагедия, чтобы на это обстоятельство обратили внимание. Под нажимом всех этих небольших выступлений пресс-служба президента выступила с заявлением, в котором полностью отрицалось присутствие американских военных самолетов в районе Альп, не говоря уже о низких полетах, которые могли вызвать сход лавин. Активисты сделали противоположные заявления, демонстрируя свое недоверие, и высказали предположения о планах военной эскалации на Среднем Востоке и на Балканах.

Серьезная французская пресса тоже громко заговорила о таком возможном развитии событий, предсказывая внезапные вторжения, даже в Европе, настолько сильны были дурные предчувствия. Крайне левые газеты прогнозировали незаконный сговор французского правительства и нечестивых американцев для осуществления их грязных планов. Популярная французская пресса больше занималась вопросом о явлении самой Жанны д’Арк, чем обсуждением политического значения этого события. Во многих заметках говорилось о «тайне Альп», и манера их изложения способствовала укоренению суеверий и символизировала национальные устремления. «Явление перед мысленным взором избранной, свидетельницы, означает не меньшее и для всех нас», — такое мнение высказал преподобный отец Руиз, священник из Лиона. Жеральдин вырезала из газет несколько заметок для Эми, которые та прилежно перевела со словарем в руках.

— Канонизированная Жанна, что бы ни думали о ее материальном присутствии, не теряет своей вдохновляющей силы: своего мужества, искренности, веры в себя, — говорил Эмиль нескольким своим поклонникам.

Относительно Жанны д’Арк у господина Осуорси были для Эми хорошие новости, почерпнутые из газеты «Ле монд», которую он читал в поезде.

— Там никого не было, только снег, это все, что там смогли найти. Они не исключают возможности обнаружить тело весной.

— Хорошие новости, — сказала Эми, думая о том, не было ли в этих словах подтекста: «Вы особенно будете рады услышать, что там больше никого не нашли». — Но откуда вы знаете?

— Полагаю, они запускали зонды или проводили исследование радиоволнами. Однако есть и плохие новости или, по крайней мере, повод для волнений. Но я лучше вам завтра позвоню. Произошло нечто ужасное, это касается Керри и Кипа. Завтра я непременно позвоню вам.

— Нет, в чем дело? Вы можете сказать мне сейчас.

— Керри ведет себя очень странно, агрессивно, она несчастна из-за смерти мужа.

— Вполне понятно.

— Мы утром поговорим.

Эми пошла искать Кипа.

— Американская культура… звучит как оксюморон^[176], — говорил Эмиль кому-то по-английски. — Как бы сильно они ни хотели этого, какой бы скучной и однообразной ни была их жизнь без нее — отсюда и их одержимость деньгами, — они не доверяют культуре в европейском смысле слова. Подумайте об их бесчеловечном обращении со своим самым блестящим писателем, гениальным Эдгаром По, которым они пренебрегают.

Впервые Эми услышала, что кто-то считает По самым выдающимся американским писателем. Того самого По, который написал «Сердце-обличитель»? Действительно, она еще помнила, как читала этот рассказ в начальной школе, и это было больше, чем могли вспомнить остальные. Она решила попросить Сигрид найти биографию По и проштудировать ее как следует.

В девять часов гости стали разъезжаться на обед. Эми дождалась, когда все уйдут, чтобы поблагодарить Жеральдин от всей души и отдельно пожелать спокойной ночи Виктуар, к которой она испытывала симпатию и сочувствие с тех пор, как увидела слезы в ее глазах в дамской комнате в отеле. Сегодня вечером, как и тогда, Виктуар проявляла чудеса самообладания и красоты, которую называют soignée^[177] («тщательно продуманной», «холеной»), но, как и тогда, она думала о другом, хотя и идеально играла роль дочери хозяйки дома (jeune fille de la maison^[178]), которая предоставляет своему мужу вести серьезные разговоры с политиками и бизнесменами.

Дети Виктуар, что было так непохоже на обычное поведение детей у себя дома, являлись воплощением некой французской концепции детства: они подставляли взрослым щечки для поцелуев и произносили «Bonjour, madame»^[179] как полноправные участники вечера. Эми восхищалась тем, что их не отослали сидеть с няней и что за оказанное им доверие они платили хорошим поведением. Благодаря Гарри Эми знала теперь о детях больше, чем раньше; она еще не была уверена, чтó чувствует к детям вообще, и была рада испытать настоящий прилив нежности к этим прелестным смуглым девчушкам. Семья Аббу, кажется, воплощала собой некий идеал семьи, не вполне американский, больше в платоническом смысле: зять вносит свой вклад в семейное предприятие, даже если зять — это друг тещи. В Пало-Альто воскресным днем ребята смотрели бы футбол.

— Мне было приятно, bien sûr^[180], и спасибо вам за чудесные тюльпаны. Вы решили, что у нас мало цветов?

Кип по-прежнему избегал Эми, и в конце концов она заговорила с ним об этом.

— Почему ты от меня прячешься?

— Я не прячусь, — был ответ.

— Это как-то связано с Керри? — спросила Эми, припоминая только что сказанное ей Осуорси.

— Я ничего не могу поделать, если она кажется странной, — уклончиво ответил Кип.

Эми решила не настаивать. Скоро она все узнает у господина Осуорси. Она предложила Кипу пообедать с ней после приема у Жеральдин, отчасти подозревая, что ему хочется вернуться в школу как можно позже, и желая немного его подбодрить, отчасти потому, что не хотела, чтобы Отто провожал ее домой. И действительно, Отто ждал ее на улице и, даже если он и был разочарован, увидев Кипа, не показал этого, а взял ее за руку и стал болтать с ними обоими. Они пообедали в маленьком ресторане на острове Сен-Луис Кип казался не в своей тарелке — возможно, из-за присутствия барона — и быстро управился с обедом. Эми понимала, что ему, должно быть, одиноко, с ним не было даже Гарри, чтобы поговорить, что объясняло его немногословность, когда он рассказывал о своем французском классе и о проблемах, связанных с тем, что его французские сверстники продвинулись в математике гораздо дальше, чем он, хотя в компьютерах они значительно отставали. Наконец он поделился некоторыми своими мыслями относительно Керри.

— Они не разрешат ей поехать домой, — сказал он. — Ее château, в котором она жила, — говорят, что ей теперь нельзя туда входить.

— Почему?

— Потому что он больше не ее. Его получили Поузи и остальные. Может, они и позволят ей остаться, но это зависит от того, что подписал Адриан, или от чего-то в этом роде.

— Разве Гарри не получит свою долю? Они не могут просто выкинуть Гарри на улицу. Во всяком случае, они кажутся такими милыми, трудно поверить, что… — сказала глубоко потрясенная Эми. — Позволь мне все выяснить. — Она думала, что, вероятно, Поузи и Руперт не поняли, что Керри некуда идти. — Я могу позвонить господину Осуорси. Он, наверное, просто не подумал об этом.

В одиннадцать они проводили Кипа в метро, а Отто проводил Эми домой через внутренний двор Лувра и мост Рояль. Огни фонарей, освещавшие другие мосты, отражались в черной воде реки. Речные трамвайчики заливали их мощными огнями. Он поднялся вместе с ней наверх — это ее не удивило, и смешно, но она на это надеялась; хотя она и не планировала спать с ним, у Жеральдин его знакомое лицо в море незнакомых французских лиц, худощавых, ухоженных, побывавших в руках опытных парикмахеров, вызвало у нее теплое чувство. Она и сама чувствовала себя одинокой. Он выразил восхищение ее новой квартирой в экспансивных, несколько профессиональных выражениях:

— Гм, окна на север, но у вас будет солнце на кухне и в спальне. Хорошо, что спальня выходит не на набережную. Очень приятный цвет — как вы его называете?

— Бирюзовый, — сказала Эми. — По-французски это звучит как-то по-другому. Он скопирован с Большого Трианона.

— Нам надо поговорить, — сказал он, благоговейно глядя на этот такой продуманный, натуральный цвет.

— Чего-нибудь выпьете?

— Это Фенни, — начал он, когда они сели. — Моя жена. Как вы знаете, с ней все непросто. Я не знаю, как бы мы смогли продолжить, мы с вами. В будущем она собирается приезжать в Париж вместе со мной… В общем, она здесь, в отеле «Дю Лувр». Я сказал ей, что у меня деловая встреча… Мне показалось, я должен встретиться с вами, прежде чем… прежде чем мы чересчур сильно привяжемся друг к другу. Больше чем привяжемся.

Взволнованная, Эми стала уверять его, что она вовсе к нему не привязана, и это было бестактно и даже не совсем правда. Теперь, когда он исключил эту возможность, она поняла, что подсознательно, возможно, хотела снова спать с ним во время его приездов в Париж, не говоря уже о зимних месяцах в Вальмери. Она могла представить себе будущие случайные встречи, сопровождаемые надежными советами специалиста по недвижимости, и в перспективе, возможно, шале… В конце концов, он единственный ей открылся. Он был одет в облегающий сюртук с серебряными пуговицами. Она улыбнулась, чтобы скрыть противоречивые чувства, которые ею завладели, и сказала, что она все понимает. Барон Отто засиял от облегчения, что сцена отменяется, и выпил послеобеденный ликер gennepi, который Эми привезла с собой из Альп.

— Конечно, мы останемся близкими друзьями, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь в отношении собственности, могу проконсультировать — я всецело ваш, — сказал он.

Когда он ушел, она думала — может быть, лучше сказать размышляла — о бароне, о приеме у Жеральдин, о разных разодетых людях, о закусках, о фаршированных перепелиных яйцах и тостах с лососем и особенно о том, что она не могла примириться — даже если бы ее это заботило — с тем, что Отто женат. Она надеялась когда-нибудь понять этот странный общественный институт брака, с его ревностью и собственническими инстинктами, которых она никогда не испытывала, да и не хотела испытать. Вероятно, в этом-то вся и проблема: ее сердце никогда не было разбито или хотя бы задето.

Итак, мужья. Что за странный народ! Эми надеялась, что Виктуар, такая милая, сумеет справиться со своим мужем, несомненно причиняющим ей массу беспокойства, со своим вздорным и, вероятно, как и у Отто, неверным характером. Ей часто доводилось слышать о донжуанстве европейских мужчин, да и по личному опыту, если Отто, Эмиля, Адриана Венна и адвоката можно было считать типичными примерами, низкое мнение о них было, вероятно, правильным. Впрочем, все эти мужчины казались счастливыми. Те ее коллеги-мужчины из Пало-Альто, которые изменяли женам, страдали, ходили к психиатрам, публично обсуждали свои муки и неизбежно приходили к разводу, — создания некоего американского, протестантского типа супер-эго, которое не позволяло им просто выйти сухими из воды. Разумно ли вообще вступать в брак?

Однако в том, что недавно произошло у нее с бароном Отто, все равно было какое-то затруднение. Если ее огорчило то, что с Полем-Луи, ее инструктором по лыжам, у нее даже ничего не начиналось, то еще более деморализующий эффект вызывало то, что ее отвергли после первого раза, как будто она провалила вступительный экзамен или как будто она оказалась слишком уж американкой, которой не хватало каких-то основных эротических навыков или чувств. Или эпизод с бароном прошел слишком уж хорошо, может быть, почти по-супружески?

У Эми никогда не было сомнений в своей сексуальной адекватности, но теперь она начала опасаться, что огромная пропасть, лежащая между культурами, из которых ей знакома была только своя национальная, делала сексуальные отношения разными в разных странах. Она вспомнила странные японские гравюры, на которых полностью одетые люди проникали своими половыми органами сквозь складки кимоно, чтобы осуществить соитие с другими людьми, — была ли то реальность или художественный вымысел? Она вспомнила о телевизионном фильме, в котором голые французские девушки делали стойку на голове. Или фильм Альмадовара^[181], который шел в Пало-Альто в некоторых кинотеатрах и в котором героиня наслаждается куннилингусом, раскачиваясь на бельевой веревке. В этом проявилась какая-то испанская специфика? Или нет?

Или даже хуже: может быть, Отто просто понял, что она не собирается покупать шале близ лыжного курорта? Она не верила в свою эмоциональную уязвимость — ни в коем случае, но тем не менее эти мысли расстраивали и беспокоили ее. И одной из причин беспокойства было опасение, что ее приключение с Отто не казалось ей достаточно умным.

И все-таки она ощущала любовное томление, у которого не было имени. Полночь еще не наступила, и ее квартира вдруг показалась ей слишком тесной: чувство было такое, словно пространство давило на нее. Этому чувству нельзя было поддаваться, иначе оно могло поставить под сомнение весь проект, который привел ее сюда и к которому она уже теперь испытывала противоречивые чувства. Она надела пальто и вышла на улицу, чтобы полюбоваться видами Сены вверх и вниз по течению, как она часто делала в последнее время. Ей очень нравилось, что в Париже женщина могла гулять по ночам одна, не испытывая беспокойства, не то что в Пало-Альто. У нее не было объяснения этой проблемы в Пало-Альто, которое не показалось бы чересчур политически некорректным. Находясь здесь, она часто чувствовала, что ей приходится подвергать цензуре свое сознание, устанавливая определенные рамки для своих размышлений, чтобы избегать осознания некоторых острых моментов, которые касались Америки и к которым она не была готова.

Она остановилась на мосту Карусель над черной рекой, чтобы полюбоваться на огни, освещавшие пролеты мостов с обеих сторон, имевшие форму арок: образ и его зеркальное отражение, возвращавшее к началу бесконечное множество раз. Это было, несомненно, одно из красивейших зрелищ на земле. Является ли красота окружающего мира позитивной ценностью, как сотрудничество, за которую обществу приходится платить свою цену? Французы, очевидно, думают именно так. Князя Кропоткина, насколько она помнила, красота интересовала мало.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что кто-то к ней приближается, а потом поняла, что это Эмиль Аббу: с поднятым воротником и шарфом, обернутым вокруг шеи, он быстрыми шагами направлялся к ней со стороны дома Жеральдин. Он поднял руку в приветствии. В том, что она встретила кого-то знакомого среди ночи в Париже, особенно Аббу, которого она недавно видела в окружении семьи, было что-то обеспокоившее ее, и, несмотря на свои размышления о безопасности в Париже, она ощутила страх, как будто он мог причинить ей зло. Или это было чувство вины, как будто ее застали за чем-то нехорошим?

— Bonjour, mademoiselle, — сказал Эмиль. — Est-ce que la soirée vous a plu?^[182]

— Qui, — ответила Эми. — Все было замечательно. Надеюсь, посуды оказалось не очень много… Мне следовало остаться… Вечер был чудесный. — Какие глупости она говорит. Конечно, у Жеральдин есть помощницы на кухне, она не моет посуду, что за нелепое замечание.

— Да нет, она любит устраивать приемы. — Повисло молчание.

— О, хорошо.

Неожиданно он взял ее под руку.

— Почему вы здесь? Пойдемте, выпьем коньяку или съедим что-нибудь.

Какое странное стечение обстоятельств. Эми пассивно пошла с ним по направлению к Сен-Жермен, по улице Сент-Пэр, удивляясь, почему она это делает. Да он-то как тут оказался, в самом деле?

— У нее много знакомых американцев, — сказала Эми. — Я думаю, она хотела, чтобы я почувствовала себя как дома.

— Вот, «Флор».

Они зашли в кафе — несмотря на позднее время, тут было много народу — и сели на террасе под кондиционерами, согревавшими помещение теплым воздухом. Он заказал два бокала коньяку, не спросив, чего она хочет. Эми не понимала даже, почему она тут сидит, почему так неосмотрительно заговорила об американцах, что неизбежно вызовет его критику и заставит ее снова заступаться за свою страну, даже если она будет наполовину согласна с тем, что он скорее всего скажет. Сегодня вечером во «Флор» оказалось много американцев, но были еще и пожилые француженки, смотрящие в свои бокалы с анисовым ликером, как та зеленоватая женщина на картине, которую видела Эми, что разглядывала свой абсент. Эми и Эмиль смотрели друг на друга. Он, вероятно, как и она, спрашивал себя, почему они здесь или о чем теперь говорить? Нет, ей не было неприятно сидеть в полночь в парижском кафе в компании красивого француза — это ведь вполне соответствовало ее мечтам о Европе, разве нет? И почему у нее всегда такие противоречивые чувства? Неужели противоречивость легче пробивает себе дорогу, чем убежденность?

— Вы знакомы с работами князя Кропоткина? — спросила она лишь затем, чтобы найти хоть какую-то тему для разговора.

— Oui, а что?

Эми удивилась. Несмотря на то что она часто пыталась поговорить на эту тему, это было впервые, что кто-то о нем слышал.

— Я нахожу его интересной личностью. — И она стала рассказывать ему о своем убеждении, что идеи Кропоткина надо распространять.

— Тогда вы анархистка, а я принимал вас за капиталистку, — сказал он. Имел ли он в виду ее личную ситуацию или американский образ жизни в целом? Она насторожилась. — Естественно, взаимопомощь — это хорошая идея, сотрудничество — это хорошо, но, кроме того, нужны принципы, — добавил он.

— О, конечно, — согласилась Эми, думая в замешательстве, что сотрудничество — это принцип. Что он имел в виду? — На мосту было так красиво, я пыталась вспомнить, что он говорил о красоте.

— Я могу сказать вам. Он сказал, что красота — это «тщательно продуманная идея». — Как удивительно, что Эмиль это знает! — Я могу даже проиллюстрировать эту мысль. У Жеральдин вы выглядели очень красиво — мне объясняли, что нельзя говорить подобное американцам, а то они подумают, что вы оскорбляете их серьезность. Но я хочу сказать, что именно тогда, когда Кип говорил мне о вашей доброте к нему, я начал замечать вашу красоту. Моя идея мешала мне видеть. Странная корректива — вдруг это осознать. Но почему вы подумали именно об этой абстрактной идее?

— Я думала о том, что за тем, как французы относятся к набережным и мостам, стоит какая-то идея, а может быть, лучше сказать предположение, что это должно быть красиво, — у нас дома так не думают. Обычно вдоль рек у нас заводы.

Очевидно, Эмиль едва удержался, чтобы не прокомментировать ее слова в пренебрежительном смысле к их культуре.

— Я должен перед вами извиниться. Я не оценил размеров всей той помощи, которую вы оказали Кипу. Я слышал, именно вы послали его в школу в Версале?

— Да, а что?

— Это тоже очень щедро с вашей стороны.

— О, я уверена, что они вернут мне эти деньги, — сказала Эми. — Если нет, я заставлю его косить мою лужайку или делать что-нибудь такое. — Господин Осуорси точно не знал, как теперь обстоят дела Кипа в Америке и достанется ли Керри, по крайней мере, опека над братом.

— Говорят, что у американцев несколько беззаботное отношение к деньгам.

— Только не у меня, я очень осторожна, — сказала Эми. — Некоторые вопросы очень важны, например школа.

— Я не хотел, чтобы мои слова прозвучали как критика.

— На самом деле? Тогда это первое за все время, что вы сказали мне не как… Почему Кип избегает меня? Он едва говорил со мной.

— Думаю, он смущен тем, как ведет себя его сестра.

Но она не знала, как себя ведет Керри; к своему стыду, она ее еще не навестила. Она снова подумала о том, какую плохую услугу им оказала, помогая перевезти господина Венна — на тот свет.

— Как бы там ни было, я тоже должна извиниться — перед вами. Мне очень жаль, как все получилось с отцом вашей жены. Я чувствую, что это моя вина.

— Тайны культур. Француз сказал бы: «Это не моя вина».

— Я это заметила, — призналась Эми. — Они часто говорят: «Cʼest ne pas та faute»^[183] в тех случаях, когда мы бы считали, что вежливее сказать: «Это я виноват», даже когда мы думаем, что это не так. Но я действительно думаю, что виновата.

— En fait^[184] это была вина английского адвоката. А вы проявили щедрость и альтруизм.

Она не ответила на это.

— У вас новая работа, — наконец произнесла она.

— Да, дополнительная работа. Остальные работы я тоже сохранил. — Но поскольку она не знала, в чем состоят его другие работы, это замечание тоже не привело ни к чему.

— En fait, к моему большому удивлению, я понял, что иногда бываю не прав в своих суждениях, — сказал Эмиль.

Взглянув на него, Эми не поверила, что ему часто приходилось признаваться, что он не прав. Ему всегда будут потакать. А вот она не будет. Она понимала, что он старается быть любезным; она не могла объяснить, почему ей все больше становится не по себе от этого разговора, такого банального и добродушного.

— Думаю, я слишком уж непреклонно был настроен думать об американцах вообще только самое плохое, — продолжал он.

— Да, я это заметила. А вы знаете многих американцев?

— Вы почти единственная. — Он рассмеялся. — Кроме прожорливых друзей Жеральдин, décoratrice^[185] и facilatrices^[186]… Они и в самом деле способствовали моему невысокому мнению об американцах. Вы немного искупили их недостатки в моих глазах.

— Но не все, — констатировала Эми, вспоминая многое, что он наговорил в Вальмери.

— Вообще-то, да. Вот это я и пытаюсь вам сказать, что я понял, что вы не такая, как другие, что вы — это нечто большее.

— Не совсем, — возразила Эми с негодованием за своих соотечественников. — Вот здесь вы ошибаетесь. Я обычная американка, совершенно типичная. Может быть, вам следует пересмотреть свои идеи насчет нас. Вам следует пересмотреть свои идеи насчет того, чтобы распределять людей по категориям. Но я полагаю, вы хотите услышать поздравления за то, что проявили такую поразительную гибкость, изменив обо мне свое мнение…

И она высказала ему еще многое в том же духе, понимая, что не может удержаться от этого долго сдерживаемого всплеска патриотизма, и наблюдая, как в его глазах растет удивление. Он вежливо встал, когда она вскочила, чтобы бежать от этого ужасного, хотя и такого красивого мужчины.

Эмиль смотрел, как она уходит, размышляя над тем, не оказался ли он, наконец, в некоторой опасности.

Глава 35

Эми бросилась бежать в ночь, которую провела потом почти без сна, и наутро она проснулась, все еще странно потрясенная событиями вчерашнего дня. На поверхности они казались такими приятными: вечеринка, много новых интересных французских знакомых, почти дружеские чувства со стороны такого отчужденного и даже враждебно настроенного Эмиля Аббу. Если быть точной, был один причинивший ей боль эпизод — с бароном, но Эми понимала, что не разочарование окрашивало ее беспокойные сны; этот эпизод оказался лишь легким ударом по самоуважению, не больше. Нет, ее взволновал Эмиль Аббу и странная встреча поздним вечером. Ей не надо было так грубить ему; в конце концов, он был зятем Жеральдин, и она должна была соблюдать правила приличия ради нее.

Напала она на него совершенно правильно, у него просто пунктик насчет американцев. Думая об Элейн и Долли, Тамми и Уэнди, она понимала, откуда у него могло возникнуть такое представление о ее соотечественниках, на самом деле несправедливое, а он старался говорить ей комплименты, даже выказывать дружелюбие. Но его мнение о том, что она не похожа на других американцев, сказать по правде, казалось оскорбительным для типичных американцев, таких как она сама. Возможно, он был послан от всей семьи Веннов как эмиссар, чтобы сказать, что она прощена за то, что таким печальным образом обернулась поездка Венна в Лондон.

Но она продолжала думать не о Веннах, а о самом Эмиле. Она не забыла свое первое впечатление о нем когда он заставил ее почувствовать волнение, которое она испытывала каждый раз, когда он появлялся. И он по памяти цитировал слова князя Кропоткина — единственный из всех людей в мире, который мог разделить ее энтузиазм. Как горько, что такой ум заключен в человеке, ненавидевшем таких людей, как она. Как же ей хотелось переменить его впечатление о себе.

Несмотря на сделанное заявление, Поузи пришлось снова увидеть своих родственников, чтобы обсудить вопрос о château — необходимость, приводившая ее в ужас. Несмотря на то что Тревор Осуорси предложил провести встречу в филиале его фирмы «Осуорси, Парк энд Джордж», французы, с их склонностью все делать по-своему, настояли на том, чтобы провести ее в bureau^[187] Антуана де Персана, который теперь являлся помощником министра экономики и имел офис в правительственном дворце на улице Сольферино, удивительно роскошный для рядового слуги народа. На его стенах висели картины Шагала и Коро, позаимствованные из частных коллекций, и серьезные образчики авторской мебели.

— Только во Франции, — сказал Осуорси, как он часто говорил о разных социальных явлениях в этой стране, — только во Франции функционеры могут расхищать национальное наследие для своего личного употребления. Французы — уступчивый народ, несмотря на свою революцию. Без сомнения, вся энергия, весь задор были гильотинированы; ничего удивительного, что они не сопротивлялись немецкой оккупации. К тому же заезженные своими священниками.

Поузи не возражала бы против случайной встречи с Эмилем, который уже приступил к выполнению своих обязанностей в министерстве. Ей было интересно, сработает ли старая магия теперь, когда в ее жизнь вошел Робин. Но Эмиль знал, что и его жена, и Поузи будут вместе в этом здании, и он на весь день остался в своем офисе на Сайенсиз-По. И Поузи и Виктуар были разочарованы. Обе женщины хотели проверить себя его появлением, чтобы насладиться вкусом полного безразличия, которое, по их мнению, они теперь к нему испытывали, и получить удовольствие от ощущения, что Провидение на их стороне, потому что все сложилось к лучшему. Пережить несчастье стоило, чтобы почувствовать удовлетворение от преодоления разрушительной эмоции. Кроме того, Виктуар с ужасом ожидала встречи с Поузи, хотя Поузи и не боялась предстоящей встречи с Виктуар.

Осуорси позвал Поузи, Руперта и Виктуар, а сам он представлял маленького Гарри и вдову Венна, которая была все еще слишком слаба, чтобы отважиться покинуть клинику Марианны — довольно приятное место, в чем он сам смог убедиться. Кроме того, присутствовали господин Деламер, помощник Венна по бизнесу, и французский нотариус, месье Лепаж из Сен-Гона. Руперт и господин Осуорси были рады увидеть Поузи. Она умудрилась избегать их всю неделю, и они за нее волновались.

Осуорси рассказал, что ему наконец удалось достичь взаимопонимания с французскими налоговыми органами. Они договорились, что поскольку бóльшая часть собственности находится во Франции, то и бóльшая часть налогов должна быть заплачена во Франции; но остальная часть налогов должна быть заплачена в Англии — на ту часть имущества, которая находится там и включает, к ужасу Осуорси, дом Памелы Венн, который так и не был оформлен на нее надлежащим образом. Франция согласилась посмотреть на дело по-другому, когда речь зашла об английской недвижимости.

— Интересы ее, бедняжки, были представлены очень плохо, и я за это отчасти несу ответственность. В качестве адвоката Адриана, выступавшего против нее, я совсем не заботился о ее делах. Конечно, виноват ее собственный адвокат.

Теперь он об этом сожалел, но уже ничего нельзя было поделать, если только ему не удастся убедить департамент, ведающий внутренними налогами, что произошла простая ошибка делопроизводства и что дом не является частью недвижимости Венна. Бог свидетель, он не имел в виду обман.

— Я могу сказать, что мне принадлежит честь одного хорошего дела. Я смог доказать, что Боннар был приобретен в Лондоне, и поэтому мы можем получить освобождение от налогов при условии, что он вернется в Англию и больше ее не покинет. Французы, конечно, хотели сделать по-другому в связи с выполнением посмертных обязательств.

Руперт и месье Деламер в ужасе посмотрели на него. Даже учтивый месье де Персан казался взволнованным.

— Вы рассказали им о Боннаре?

— Mon Dieu, вы что, ненормальный? — закричал Деламер.

Услышав заявление господина Осуорси о том, что он назвал картину в декларации наследуемого имущества, они уже перешли на оскорбления — только так это можно было назвать, — ведь они похитили ее из-под носа французских налоговых органов и думали, что все в порядке. Однако Осуорси не желал прибегать ни к каким уверткам.

— Я помню, как Адриан купил ее, — сказал месье Деламер. — Как она ему нравилась, как он хотел, чтобы его маленький мальчик…

— Полагаю, это называется сокрытием имущества, — сказал господин Осуорси. — К такому часто прибегают люди, которые планируют разводиться. Бог с вами, это незаконно. Я не знаю точно, какими будут претензии Памелы Венн к этой недвижимости и будут ли они вообще, если выплывет, что эти вещи уже были им приобретены ко времени развода.

— Тогда, — быстро сказал Персан, не желавший разжигать тлеющие взаимные претензии, которые возникли при разводе Памелы и Адриана, — теперь, когда перечень имущества составлен и его ценность определена, возникают две проблемы. Château был оценен в два миллиона восемьсот тысяч евро, что в общем-то немного; при продаже он принесет чуть больше денег, хотя и не так много, как было бы в том случае, если бы он был меньше, красивее и находился в лучшем состоянии. Но такая невысокая оценка позволит вам уменьшить налог.

— Для Гарри он имел ценность как его дом, а для «Икарус Пресс» он служил штаб-квартирой, и для виноградника тоже. Эти два affaires^[188], издательство и виноградник, должны быть оценены, причем издательство — как убыточное, что уменьшит налоговое обременение всей недвижимости, а виноградник — как предприятие, приносящее прибыль. Тут еще будут вычеты, ведь из-за амортизации капитального оборудования стоимость снижается. Кстати сказать, во Франции налоги платят наследники. Каждый из вас в отдельности обязан уплатить налог. Полагаю, в Англии все по-другому.

— Да, в Англии налог вычитается из наследуемого состояния, а наследники получают оставшуюся часть, — сказал Осуорси, и его тон не оставлял сомнений в том, какую из двух систем он считает более разумной.

— В результате получается, что в случае ликвидации недвижимого имущества каждый из наследников получит около шестисот пятидесяти тысяч евро, а после уплаты налогов — около трехсот восьмидесяти тысяч евро, то есть на каждого из вас придется примерно по триста тысяч налога, независимо от того, будете ли вы продавать или сохраните дом и бизнес. Мадам Аббу, ваша доля немного меньше из-за того, что у незаконнорожденных наследников вычитается определенная сумма. Такой была философия Французской революции, и ее триумф в том, что дети, зачатые в свободной любви, не должны нести за это наказание, любовь не должна ограничиваться непреклонной рукой церкви или государства, любовь родителей не подвластна закону, и девочки и мальчики имеют равные права… — Слушатели были несколько удивлены, услышав, как его голос задрожал от полноты чувств. Конечно, в Вальмери все они обратили внимание на то, что он скоро станет отцом. — К сожалению, закон пересматривался, и одна из поправок такова: дети, рожденные вне брака, в случае адюльтера, не должны получать такую же долю, как законные дети, поскольку их родитель причинил вред своим близким — в данном случае это касается вас, мадам Аббу. Ваш отец, очевидно, был женат на мадам Памеле Венн во время вашего зачатия.

Поузи и Руперт размышляли над этим новым свидетельством неверности и ненадежности своего отца, но без особого удивления. Виктуар встрепенулась от негодования.

— Вы хотите сказать, что если бы ни один из моих родителей не состоял в браке, то я бы получила равную долю, но поскольку папа был женат, я должна заплатить им за то зло, которое причинило мое рождение?

«Как будто они мне зла не причинили», — говорило выражение ее лица, и это тревожило Поузи. Почему Виктуар держится так отстраненно? Неужели Эмиль признался жене? Если не считать беспокойства по этому поводу, для Поузи новость была невероятно чудесной. Внутри у нее все пело от счастья и облегчения. Даже огромные налоги, которые надо было платить, тоже приносили ей облегчение, потому что Руперт ни за что на свете не сможет собрать такие деньги ни для того, чтобы выкупить ее долю, ни для того, чтобы заплатить свою часть налогов. Поэтому ему придется признать разумность продажи; вина за требование продать недвижимость не ляжет на нее одну.

Но не таким в настоящий момент виделось решение проблемы Руперту.

— Мы продадим виноградник, бизнес, приносящий доход и подразумевающий земельные угодья, — это должно принести изрядную сумму — и используем эти деньги, чтобы заплатить налоги. Таким образом, мы сохраним и château, и «Икарус Пресс». Я буду им управлять, вместе с сестрой… с сестрами в качестве инвесторов. И конечно, Гарри получает свою долю, и он может там жить вместе со своей матерью. Мы все будем там жить.

— Зачем мне на это соглашаться? — спросила Поузи.

— У тебя будет часть château, свои апартаменты в нем, или что-нибудь в этом роде, и партнерство в издательском бизнесе.

— Месье де Персан только что сказал, что издательство убыточно. Это издательство предназначалось только для того, чтобы удовлетворять тщеславие папы.

— Этот план кажется мне разумным, — сказала Виктуар. — Я бы тоже могла там жить, для девочек это было бы чудесно. Конечно, я никогда не видела это место, но думаю, там замечательно, и это также хорошо для мадам Венн.

Внезапно Виктуар показалась привлекательной мысль о том, чтобы жить в провинции, вдали от Эмиля, где она могла бы организовывать англоязычные игровые группы, как и в Париже, и играть на флейте. Детям полезен свежий воздух, там он совсем не такой, как в Париже, пропитанномвредными веществами. И возможно, ее родители окажут ей какую-то помощь. К тому же она ни в чем не хотела соглашаться с Поузи, которую ненавидела.

— Едва ли издательство настолько успешно, что могло бы обеспечивать семь человек, если я правильно считаю. Обычно оно действительно приносит убытки, — сказал господин Осуорси.

Перед их мысленным взором предстало романтическое будущее в бедности и совместном труде, проведенное в деревенском доме с протекающей крышей, и эта картина не казалась им такой уж привлекательной, в отличие от Руперта и Виктуар. У Осуорси было собственное представление о будущем, подходящем для вдовы и ребенка, но оно предполагало надежное вложение их доли наследства и маленькую, но уютную квартирку в доступном по цене пригороде Лондона — что-нибудь наподобие Перли, и поступление Керри на работу сразу же, как Гарри пойдет в школу. Триста тысяч евро или приблизительно такая сумма в качестве инвестиций не давали дохода, достаточного для жизни, или давали, но с большой натяжкой.

— Надеюсь, вы не станете продавать, — сказал месье Деламер. — Для Адриана это было делом всей жизни. Он вложил столько денег и сил в это предприятие, и теперь оно налажено довольно хорошо, гораздо лучше, чем в самом начале, и со временем…

— Прошу прощения, но я возьму деньги, — сказала Поузи. — Если это означает продажу, мне очень жаль. Я просто не вижу здесь другого выхода.

Она понимала, что срывает планы остальных, но не могла поверить, что ее родственники такие непрактичные, что действительно хотят набиться все вместе в этот призрачный папин château: вдова их отца, сводный брат, который еще совсем младенец, призрак отца, который будет бродить по этому дому, трое плохо знающих друг друга родственников и двое смуглых отпрысков Эмиля. Восемь душ, считая дух отца, и все они собирались жить в этом доме, который вряд ли можно было назвать средневековым замком с зубчатыми башенками, скорее, нелепым сооружением семнадцатого века, в плохом состоянии, расположенном на ровной местности посередине виноградника; единственное, чем могло похвастаться это здание, так это одной башней и ветхими отдельно стоящими строениями. И все вместе это служило прекрасным примером совершенно безнадежных домов, которые приобретали на юге Франции размечтавшиеся англичане. Поузи говорила себе, что Руперт будет гораздо лучше обеспечен, не имея такой обузы, что у него нет склонности к издательскому делу, что ее обязанность — его спасти.

— Издательство только стало набирать обороты — кажется, так у вас принято говорить, — настаивал Деламер. — Даже если только ради памяти Адриана, вам следует попытаться…

Антуан де Персан никак не прокомментировал ни одно из этих мнений. Он только заметил, что, хотя он и не является специалистом по налогам, за исключением вопросов национальной финансово-бюджетной политики, он все же может сказать, что, как всем хорошо известно, в случае разногласий между наследниками всегда необходима продажа. Единственный способ избежать продажи для всех остальных наследников, то есть для Гарри, Руперта и Виктуар, — это выкупить долю Поузи и каким-то образом заплатить налоги; но это уже им решать. Вопрос следует передать в ведение месье Лепажу, нотариусу, и как можно скорее.

Виктуар закуталась в платок.

— Было бы trop triste^[189] позволить, чтобы прекрасный château ушел из семьи. Если потребуется, я готова пойти на жертвы, чтобы не допустить этого.

— Ты никогда его не видела, — напомнила ей Поузи.

— Non, но у меня есть чувство уважения к patrimoine^[190], к истории. Может быть, его можно превратить в relais^[191], маленький отель?..

Осуорси первый раз отметил для себя, что сестры, кажется, не ладят. Он также понял, что ничего хорошего не выйдет, если продолжать сейчас обсуждение этого вопроса. Было совершенно очевидно, что сложилась совершенно тупиковая ситуация, учитывая, что его мнение больше совпадало с мнением Поузи. Представляя интересы Гарри, он не знал, какую позицию займет Керри Венн, притом, что ее самое французское законодательство так жестоко лишило собственного наследства. Он не знал также, имело ли мнение Виктуар такой же вес, как и мнение других наследников, учитывая причудливые французские законы относительно «детей любви», прижитых вне брака, которые немного уменьшали ее долю наследства. «Остальные приняли Виктуар так покладисто, — заметил себе господин Осуорси, — а что они о ней знают? Она может оказаться кем угодно. Разве не надо, по крайней мере, сделать анализ ДНК?»

— Полагаю, вам надо поговорить с мадам Венн о том, что она хочет для своего сына, — добавил месье де Персан. — Возможно, они вернутся в Америку. Полагаю, американцы всегда возвращаются в Америку.

— Напротив, — возразил господин Осуорси. — Они, по-видимому, никогда не возвращаются, после того как эмигрировали. Лондон ими переполнен.

— Мы с Поузи обсудим все наши возможности, — мрачно сказал Руперт. В нем закипал гнев на сестру. Да что с ней такое, черт возьми? Почему она просто не выслушает все возможные варианты? До этого он немного о ней волновался. Он знал, что у нее депрессия, и вот как она восприняла все это: агрессивно и устало. Жаль, что Пам не слышала.

— Мы не будем ничего обсуждать, — заявила Поузи. — Мне жаль, но я хочу получить деньги. Для меня это большая удача, деньги все для меня изменят. В любом случае, я не понимаю, как вы сможете вынести проживание там после того, что случилось. Вам было бы лучше удовлетвориться наличными.

— Очевидно, ты не возражаешь, чтобы испортить жизнь всем остальным детям отца. Ты никогда не думаешь о тех, кому причиняешь боль.

И они пустились во взаимные обвинения, и их ничто уже больше не сдерживало. Осуорси и месье де Персан, как загипнотизированные, слушали эту перебранку с дурными предчувствиями, что все их страхи подтверждаются: хрестоматийный пример — ссорящиеся наследники.

— Прекратите, arrêtez^[192], вы ведете себя просто ужасно, — закричала Виктуар и начала безудержно рыдать. — Мне не надо было туда ездить, чтобы увидеть этого человека. Comme je savais. Les Anglais, «Méfiez-vous des Anglais»^[193]. Жаль, что я познакомилась со всеми вами.

Ее страдания встревожили всех мужчин, но не Поузи. Виктуар, которая всегда казалась такой всем довольной и сдержанной, теперь отмахивалась от них, когда они пытались предложить ей бумажные салфетки и как-то ее утешить. Господин Осуорси, чьи глаза за очками сверкали, как у орла, встал, пожал руки Руперту и Поузи и кивнул головой, показывая, что им следует тихонько удалиться и что они потом поговорят. Двое английских наследников поднялись, Руперт поцеловал Виктуар в обе щеки, а Поузи направилась прямо к двери.

— Давай пойдем где-нибудь поедим, — предложил Руперт Поузи, когда они шли по набережной.

— Я не могу, у меня свои планы, увидимся позже, — сказала Поузи, изо всех сил желая избежать приватного разговора с Рупертом.

— Нам надо поговорить об этом, давай зайдем сюда.

И они свернули к маленькому бистро, вошли и сели в углу. Руперт заказал паштет и салат, Поузи, подчинившись неизбежному, — антрекот по-беарнски.

— Я не хочу об этом разговаривать, — сказала Поузи. — Все и так ясно. У нас нет другого способа заплатить налог в миллион фунтов.

— Евро. Все не так плохо.

— Евро. Ты знаешь, что у нас нет выбора, тебе просто трудно с этим согласиться, у нас нет никакого шанса найти миллион евро.

Руперт знал, какой бывала Поузи, когда упрямилась, и был вынужден с ней согласиться: обсуждать этот вопрос смысла не было. Но оставить все просто так он не мог. Он сгорал от желания найти средства для сохранения château. Даже несмотря на то, что во время недавней поездки за coffre его привело в ужас то обветшалое состояние, в которое пришел дом, его неуклюжие пропорции и плачевное состояние изгородей, Руперту стало казаться, что они сейчас спорят из-за самого важного в его жизни. Может быть, потому, что он понимал: этому дому он нужен не меньше, чем ему самому нужен этот дом; и теперь им завладели сыновние чувства.

— Ты бы хоть попыталась понять, что для меня значит этот дом!

— Руперт! Я не против тебя, я просто реально смотрю на вещи. Наша семья будет должна, действительно должна заплатить один миллион фунтов правительству Франции. Отцовское проклятье! Ты что, даже не слышал, что говорил господин Осуорси?

— Ну почему тебе всегда надо быть такой стервозной? Почему ты решила, что это твоя роль? Почему, ты думаешь, отец наказал тебя? Ты думаешь, Поузи, он сделал бы это, если бы ты вела себя просто как нормальный, вменяемый человек? На ком он там был женат, совершенно тебя не касалось!

— О, бога ради! Я никогда не высказывалась по поводу его душераздирающих романтических историй, никогда! Свою вину он переложил на меня. И почему я всегда становлюсь козлом отпущения? Почему я родилась в семье, в которой все меня ненавидят? — Их голоса становились все громче, лица пылали. — Ты всегда был идиотом!

— Избавь меня от своих сцен!

Над ними склонился официант:

— Один из хозяев спрашивает, не могли бы вы продолжить разговор на улице.

Пара за соседним столиком внимательно наблюдала, как они отнесутся к этому замечанию.

— Нет необходимости его продолжать, — запальчиво сказала Поузи, поднимаясь. — Руперт, ты заплатишь, как богатый братец.

Она схватила пальто с вешалки и гордо вы шла через вращающуюся дверь кафе, пытаясь попасть в рукава.

Около семи у Эми зазвонил телефон. Это была Сигрид, она звонила из Калифорнии и сразу взволнованно заговорила в трубку:

— Милостивый боже, Эми, я приеду к тебе завтра днем. Нет, это у меня будет завтра, у тебя сегодня. Я буду там, по твоему времени, утром во вторник.

— Почему? Что случилось? — В голосе Сигрид Эми безошибочно уловила тревогу.

— Это ты должна мне сказать! Что происходит? Ты ни о чем таком меня не предупреждала!

— Скажи мне, о чем ты говоришь!

— Этот иск! Мне сегодня позвонили из твоей страховой компании, чтобы сказать, что это выходит далеко за рамки их страховых обязательств. Тебе там вручили судебные документы?

— Что? Нет. Иск против меня? Но почему?

— Карен Аделаида Венн выдвинула против тебя обвинение за злостные действия, направленные против ее мужа. Я не видела, что в документах, точно не знаю, но они говорят — на сумму в тридцать миллионов долларов!

Это показалось Эми столь возмутительным, что она даже не могла отнестись к этому серьезно, но в желудке у нее все равно что-то сжалось.

— Она думает, что Жанна д’Арк — это была я?

— Это из-за перевозки ее мужа в Англию.

Эми минуту размышляла, а потом проявила свое легендарное корпоративное хладнокровие в условиях стресса, как потом рассказывала Сигрид.

— Не думаю, что я была обязана заботиться о Венне, я никогда не видела этого человека, и я сомневаюсь, что такой иск может пройти, даже здесь. Хотя господину Осуорси есть о чем волноваться, и больнице в Мутье тоже.

— Да, но, Эми, — звон монет. У тебя в карманах звенят монеты.

«Вот ведь, черт возьми, — подумала Эми. — Черт, черт». Она распланировала свой день: Музей Мармоттан^[194], потом ланч в компании мадемуазель Фуке, экскурсовода этого музея, от которой она вчера получила приглашение; и еще ей хотелось подумать об Эмиле и о других мучивших ее вопросах, а теперь ей придется думать еще и об этом! Черт, черт, черт, черт! И как это, к тому же, несправедливо!

— Сигрид, пока не приезжай сюда. Сначала дай мне время разобраться. Иск выдвинут официально? Где?

— Еще не выдвинут, повестки не разосланы, место для судебного разбирательства еще выбирают.

— Вот ведь черт! — сказала Эми. — Я позже тебе позвоню.

У нее был номер телефона господина Осуорси. Очевидно, именно на это он и намекал вчера, и в этом была причина, почему Кипу было так неуютно. Его сестра выдвигала иск против человека, который ему помогал. На часах было всего девять, и Осуорси пока находился у себя в отеле, в обеденном зале. Дежурный администратор сходил за ним и пригласил к телефону.

— Да, боюсь, это правда, — сказал Осуорси. — Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, как в поговорке. Полагаю, нам не следует удивляться. Надо знать американцев, этих сутяг. О, простите, конечно, я не имел в виду вас. Я не знаю всех подробностей, потому что нахожусь здесь. Иск, очевидно, возбужден в Лондоне на том основании, что вред ему причинили там, потому что Венн там умер. И как она смогла так быстро все это устроить, ума не приложу.

— Бедная женщина расстроена, ничего удивительного, что ей надо все это выплеснуть. Ей хочется найти виновного… И все-таки, какая она стерва! — произнесла Эми, только теперь почувствовав себя оскорбленной. Они договорились, что ей надо поехать к Керри, узнать, кто ее адвокаты, и всерьез заняться этим делом. Эми повторила свое мнение, что на нее ответственность не распространяется, но оба они понимали, что ответственность, вероятно, несет Осуорси, а также врачи и, возможно, команда спасателей. По крайней мере, у Керри имелись хорошие основания для преследования кого-нибудь в судебном порядке. И это Франция; кто знает, что найдется в ее странных законах? У Эми появилось беспокойство — даже нет, больше чем беспокойство. Ей очень захотелось домой. Опять мелькнула мысль, что быть богатой — это, вероятно, слишком трудно; что сложности, связанные с новым отношением к жизни, для нее окажутся непосильными. Но это был всего лишь мимолетный страх. Она достойно выдержит все. Эми понимала, что ей надо увидеться с Керри, немедленно, но как-то так получилось, что она опять отложила это на потом.

Глава 36

Жеральдин Шастэн проявляла к Памеле Венн дружеские, почти что сестринские чувства. Она организовала для них двоих несколько приятных выходов в свет. Жеральдин призналась, что возможность уйти на какое-то время из дома приносила ей облегчение. Ее дом был полон народу: Виктуар, Ник, Саломея — все были там, и бедному Эрику после нескольких лет передышки в среднем возрасте опять, без сомнения, приходилось привыкать к постоянному присутствию в доме маленьких детей.

Сегодня Жеральдин особенно посочувствовала Пам, когда та заговорила о том, что беспокоится о Поузи. Утром в отеле Пам спросили, не знает ли она, где находится Поузи. Два дня назад мадемуазель оставила у администратора сверток, сказав, что придет за ним. Она его забыла и вернулась в Англию? Этот простой вопрос заставил Пам похолодеть. Поузи всегда была независимой, и в том, что она держится особняком, избегая мать и Руперта, не было ничего удивительного — особенно теперь, когда случились все эти неприятности с наследством. Но отсутствовать в течение двух дней? Даже если среди французов ей встретился мужчина ее мечты, она бы все равно зашла в номер переодеться или вернулась бы на ночь.

— Non, поп, — возразила хозяйка, — ее не было, она выехала два дня назад. И Пам рассказала Жеральдин обо всем, упирая на то, каким трудным и гнетущим был для Поузи этот период, какой взбалмошной может она быть, и на то, что Поузи не знает Франции. А Жеральдин успокаивала ее общими рассуждениями о молодых женщинах вообще, даже если они становятся матерями, как, например, Виктуар, которая в это самое время, когда они разговаривают, рыдает и мечется по квартире родителей, как глупая девчонка, и, кажется, предоставила все заботы о детях Жеральдин и Эрику. Обе женщины сочувствовали друг другу.

В свертке, который оставила Поузи, оказался продолговатый контейнер с прахом Адриана. Это ужасное открытие означало, что Поузи не отвезла его Керри Венн, как они договаривались. Пам обсудила с Рупертом создавшееся положение; никто из них не знал, что теперь делать. Руперт сказал, что позаботится о контейнере, и пообещал отправить его Керри. Пам беспокоилась о Поузи до такой степени, что позвонила господину Осуорси. Оказалось, что тот не видел Поузи со времени встречи в офисе Персана в понедельник У него не было никаких предположений насчет того, куда она могла отправиться.

— Поузи в очень плохом настроении, — подтвердил Руперт опасения матери. — Отец, и вообще вся ситуация в целом. Я не знаю, что именно довело ее до такого состояния. Вероятно, наследство. Она просто нас избегает.

Возразить против его слов было нечего. Они оставили для Поузи записку у администратора отеля и решили подождать.

Поузи по-прежнему отсутствовала. Шло время, и Памела Венн волновалась все больше и больше, она даже стала подумывать о том, не позвонить ли ей вдове в клинику и не спросить, не звонила ли или не приезжала ли туда Поузи. Но она не смогла заставить себя сделать это. Пам не хотелось разговаривать с новой миссис Венн, и она не очень боялась, что Поузи могла действительно попасть в трудное положение, — думать так было бы глупо. И все же, чем больше она оглядывалась назад, на все последние недели, прошедшие под знаком смерти и разочарований, в мыслях о грядущих финансовых трудностях, маячивших для обоих ее детей, тем больше она испытывала беспокойство за Поузи, которая могла совершить что-нибудь безрассудное. Пам просто отказывалась об этом думать. Было смешно думать о том, что Поузи могла броситься в Сену, но существовали еще серийные убийцы, торговцы женщинами и отрезанные от внешнего мира французские тюрьмы, которые, на ее взгляд, взгляд англичанки, казались лишь немногим менее примитивными, чем тюрьмы в Турции или Аргентине. Кроме того, ей внезапно пришло в голову, что Поузи может сейчас лежать в какой-нибудь французской больнице, которые, по ее мнению, были не намного безопаснее их тюрем. Памеле не хотелось делиться своими страхами с Рупертом, иначе он подумает, что она винит его за нынешнее состояние Поузи. Как трудно разбираться во всем, что происходит с их семьей! И насколько все было бы легче, если бы не проклятый Адриан!

Руперт, со своей стороны, пытался найти способ избежать продажи château. Ему стало казаться, что в château и издательстве — все его будущее, вся его жизнь. День ото дня в воображении Руперта виноградник становился все урожайнее, единственная башенка замка отца приобретала все большую величественность, мелкий, почти пересохший ров с водой превращался в серебряный пруд, в котором плавали маленькие рыбки и росли водяные лилии, а издательство оказывалось национальным сокровищем, бесценным для искусства, и все это вместе — монументом в память об отце и райским местом для тех, кого он любил. Руперт был совершенно убежден, что Поузи залегла на дно затем, чтобы избежать обсуждений, поскольку ей стыдно, что она хочет разрушить этот идеальный, предопределенный самой судьбой план.

Руперт помнил о предложении матери продать ее дом. Был ли смысл в этом предложении теперь, когда выяснилось, что дом не был оформлен как ее собственность, или это просто незначительная деталь, которую можно уладить? Они обсудили этот вопрос в предварительном порядке. Возможно, дом не принадлежал Пам все это время, но если бы принадлежал, сказала она, прогуливаясь с Рупертом по Лувру и дальше вниз по авеню Монтань, то она согласилась бы его продать. Пам знала, что Руперт никогда бы не пошел с ней по магазинам, если бы эти вопросы не значили для него так много, но она не видела смысла в продаже дома — вряд ли это помогло бы делу. Вырученные за него деньги могли покрыть налоги, вмененные одному, может быть, даже обоим ее детям, но откуда возьмут деньги Виктуар и Гарри, чтобы заплатить за себя? Памела поняла, что ей с Поузи и Рупертом придется ехать обратно в Англию; Руперту надо работать, да и у нее самой была обычная жизнь, в которую ей надо было вернуться. Нельзя оставаться неприкаянной во французском отеле, как бы этого ни хотелось. Пам разрывалась из-за своего долга перед детьми, и в то же время она беспокоилась из-за Поузи: часть ее сознания подсказывала, что с Поузи все в порядке, но другая ее часть сходила с ума.

— Тебе придется отвезти прах Керри, — сказала она Руперту. — Я не собираюсь этого делать.

— Пусть это сделает господин Осуорси, так будет лучше, — ответил Руперт. — Он остановился здесь, и мы можем оставить… контейнер… здесь для него.

И они нехотя решили так и поступить.

— У тебя случайно нет новостей о сестре? — спросила Жеральдин у Виктуар, поговорив с Памелой. У Виктуар новостей не было. Насколько она понимала, Поузи сейчас должна быть где-то с Эмилем, но с матерью она своим беспокойством не поделилась. Жеральдин также упомянула про Поузи в разговоре с Эмилем, когда тот заехал, чтобы навестить детей.

— Они не знают, где она находится. Она исчезла из отеля, оставив прах отца у консьержки!

Эмиль не ответил, но почувствовал укол беспокойства. Он всегда испытывал теплые чувства к тем, с кем переспал. Он помнил смятение и печаль Поузи в Вальмери и надеялся, что она не сотворила что-нибудь от отчаяния. Он поколебался, не признаться ли Жеральдин в том, какую роль сыграл он сам, — она всегда хорошо разбиралась в характерах людей, особенно женщин, — возможно, она смогла бы рассеять его тревогу. Но он решил отложить это и подождать еще несколько дней.

Несмотря на тень судебного иска, возбужденного против нее Керри, на этой неделе Эми смогла вернуться к привычному для нее ритму парижской жизни. Помимо фотографии, появившейся в газетах, никакого отзвука событий в Альпах больше не было, хотя Эми и не могла полностью избавиться от ощущения, что слухи о ее деньгах все-таки наложили свой отпечаток на то, как относились к ней окружающие, и в Париже, и в Альпах. Это проявлялось и в том, как организовывала для нее досуг Жеральдин, и в том, куда она все чаще отправляла ее или куда ее стали приглашать, по мере того как расширялся круг ее знакомых: шикарные благотворительные коктейли, открытия художественных выставок, театр. Она все время должна была куда-то идти; у нее не было возможности просто сходить в кино или съесть гамбургер.

Она не могла также избавиться от чувства, что, несмотря на ее смиренное послушание, Жеральдин была ею недовольна. Возможно, она Жеральдин и нравилась сама по себе, но когда речь шла о ее одежде, или прическе, или о том, как она держится на людях, Эми чувствовала, что все это крайне неудовлетворительно. Жеральдин заставила ее пройти несколько soin de visage^[195] и сделать восковую депиляцию (jambe entière^[196]), хотя для подобных дел было трудно найти время в ее расписании, насыщенном уроками и назначенными встречами. По собственной инициативе она постаралась применить метод, который подсмотрела у Виктуар: стала наносить духи между пальцами рук, и — это была уже ее собственная идея — почему бы не попробовать то же самое между пальцами ног?

Конечно, Эми была не первой американкой, которую охватывало ощущение своей неадекватности некоей концепции женской красоты, известной француженкам. Тамми и Уэнди тоже меж собой говорили о том, что до сих пор ощущают эту неловкость, а ведь они прожили в Париже почти сорок лет. Однако Эми казалось, что при объективном изучении большинство французов выглядят не лучше, чем американцы, просто они не такие полные. Одежда на людях, спешащих на работу или встречающихся в магазинах, — это, как правило, те же самые юбки, брюки и пиджаки, не удостоенные высокой оценки, и те же пальто по прошлогодней моде, то есть то же самое, что носят американцы.

На самом деле Эми теперь стало казаться, что и американцы тоже выглядят странно; когда она распознавала их на улицах или по разговору догадывалась, что это ее соотечественники, их одежда казалась ей слишком небрежной и яркой. Она поняла, что стала тщательно одеваться даже тогда, когда шла просто в Monoprix^[197], как будто ожидая и даже надеясь встретить там кого-то знакомого. В целом ее обескураживал и смущал вопрос о культуре, и ей все больше хотелось уехать домой, хотя она и презирала себя за это. Она поняла, что стала слишком часто звонить родителям: по их голосу она могла понять, что их это удивляет. Но разговоры с родителями укрепляли ее решимость остаться, потому что они вызывали в ее воображении картины Юкайи, спортивных машин, автострад — по всему этому она совсем не скучала. Несмотря на то что она любила родителей, примерно с десяти лет она решила, что не будет жить, как они. Она помнила свое решение прожить необыкновенную жизнь, но по мере взросления она поняла, что не знает, что такое жизнь, — может быть, просто потому, что она знала недостаточно. Она стала понимать это только теперь, когда все стало возможным, и именно поэтому ей надо было остаться.

После недели, проведенной в блаженной дали от привычного окружения, Поузи смягчилась и позвонила домой. Вернувшись в Лондон, Памела Венн обнаружила на автоответчике сообщение от дочери: все хорошо, она путешествует, она будет поддерживать связь с месье де Персаном, чтобы быть в курсе дел с наследством. Она надеется, что мама нашла в отеле сверток, который Поузи там оставила, и она извиняется, что сама не уладила это дело. Памела приободрилась, но Руперт был далеко не так счастлив. Увы, часы, проведенные в сосредоточенном изучении счетов, касающихся виноградника и издательства, и переговоры с банками в Лондоне и Париже не дали возможности составить какой-то реально осуществимый план сохранения château. Никто не считал это хорошим капиталовложением. Казалось, избежать продажи не удастся.

Глава 37

Эми смотрела из окна своей квартиры на Сену. Перед ней открывался вид в серых тонах, коричневая грязноватая вода в реке и голые деревья — картина в тоне grisaille^[198]; это слово Эми выучила, когда смотрела в Лувре на картины, нарисованные углем. Казалось, что они в точности передавали настоящую природную палитру продуваемой ветрами Европы. Возможно, в марте здесь никогда не светит солнце, но Эми убеждала себя, что это не важно, ведь это такая небольшая цена за удовольствие узнать такое слово, как grisaille, хотя и маловероятно, что оно ей когда-нибудь понадобится.

Из окна Эми видела то самое место, где случайно столкнулась с Эмилем. В последние дни она не переставая думала об Эмиле. Эми старалась думать о нем спокойно, но хорошо понимала, что у нее это не получается. Она снова и снова вспоминала, как они пили кофе в кафе «Флор», сожалела о своей грубости и припоминала все, о чем он говорил, каждое его слово, и тон, и выражение лица. Это был свирепый приступ esprit de l’escalier^[199], и она перебирала в уме каждое неверное слово, которое она сказала.

Возможно, его неожиданное дружелюбие было вызвано не тем, на что она надеялась: она его не привлекала. Вместо этого он сделал ей комплимент по поводу ее характера. Насколько ей было известно, никогда раньше никто не хвалил ее характер. Обычно люди нравятся друг другу по причинам скорее визуальным, поверхностным — по таким причинам, которые могли бы объяснить ее отношение к Эмилю. Она больше не могла скрывать от себя, что единственным человеком во Франции, с которым ей действительно хотелось разговаривать, был Эмиль, и это не говоря о том, что ей хотелось с ним в постель. Да. Кроме того, приходилось признать, что — увы! — из всех мужчин, с которыми она познакомилась во Франции, он — тот, к кому ее тянуло больше всех, — совершенно точно подходил под описание злодеев, о которых ее предупреждали тетушки, мама, а также огромное количество книг, рассказывающих о трагедиях богатых девушек: женат, неверный муж, иностранец. Может быть, она наконец приобретет необходимый французский опыт.

Все считали его красивым, даже французский кабинет министров, и почему у нее должно быть другое мнение? И она отвергла его дружбу, его извинения, его попытку к сближению, пусть даже в ней и не было ничего романтического — хоть он и говорил о красоте… Интересно, думала она, верит ли он в то, что красота — это тщательно продуманная идея; потому что это тоже говорило бы о его характере. Приступы самоосуждения почти довели ее до головной боли. Все отношения она строила неправильно: лыжный инструктор, барон, а теперь и тот, с кем она действительно хотела бы иметь эти самые отношения. По мере того как росло и становилось острее ее желание, теперь осознанное и окрепшее, усиливалась и ее негативная оценка того, что она сделала. Она разрушила свою жизнь из-за того, что была так груба с единственным мужчиной во всей Франции, которого она хотела, и эта неудача символизировала провал всего предприятия, которое привело ее сюда. В общем, она проиграла. Она никогда не сможет захотеть того, что смогла бы иметь, и не может иметь того, что хочет, — даже если бы она и знала, чего именно она хочет. «Как это по-американски», — сказал бы Эмиль.

Шли дни, и она старалась излечиться от своей одержимости Эмилем — так она стала называть свои чувства. Она вспоминала его безжалостную, довольно необоснованную критику американцев, не подкрепленную никакими реальными знаниями, и размышляла о том, что его знание трудов просвещенных общественных мыслителей, наподобие Кропоткина, довольно подозрительно. Может, он коммунист? С этой категорией людей Эми лично никогда не встречалась, поскольку в северной Калифорнии они не водились, хотя, конечно, в бесчисленных местных университетах было много марксистов, так же как и деконструктивистов, и новых историков — все зависело от того, когда вы заканчивали школу. Но если бы он был коммунистом, его, вероятно, не пригласили бы в это довольно консервативное правительство.

Что ж, ей не надо стараться понять француз скую политику, это все равно невозможно, как невозможно понять религиозные суеверия французов. Она слышала, что людей возят в Вальмери смотреть на то место, где стояла Жанна д’Арк.

Она позвонила Полю-Луи, чтобы узнать последние новости об этом деле, и он рассказал ей, что более ста восьмидесяти человек уже совершили экскурсию на снежных вездеходах системы Sno-Cat стоимостью двадцать пять евро за одно место, которую предлагала желающим Французская школа горнолыжного спорта. Саму святую больше не видели.

Эми позвонила также Джо Даггарту. У него новостей о Жанне д’Арк не было, но он по-дружески рассказал ей, что один немецкий город выступил с требованием убрать американскую военно-воздушную базу, ссылаясь на несчастный случай с лавинами в Альпах в качестве доказательства обоснованности их жалоб на то, что американские самолеты «Си-5 Гэлакси» портят им жизнь.

— Обычные маршруты полетов этих самолетов проходят вдалеке от Вальмери, — сказал Джо. — Но мы пока еще не все знаем.

Эми была уверена, что ей лично юридические осложнения не грозят, но ее все же беспокоили ежедневные телефонные звонки Сигрид, а теперь еще и телефонные звонки из адвокатской фирмы Сан-Франциско, которой были переданы на рассмотрение ее проблемы. Адвокаты подтвердили, что иск Керри действительно официально возбужден, и сообщили, что они ведут переговоры со своими заокеанскими коллегами, чтобы установить, кто будет представлять Эми во Франции, раз она настаивает на том, чтобы остаться здесь, вместо того чтобы благоразумно уехать.

— Приезжай домой, Эми. Учитывая, как изменилась ситуация в мире, нам всем будет лучше, если ты приедешь домой.

Однако насчет этого она уже приняла решение. Возможно, ей стоит прислушаться к предложениям Жеральдин и постричься. Эми не стригла волосы со времени окончания средней школы, поскольку научилась заплетать косу, стоя спиной к зеркалу. Она всегда думала, что длинные хвостики ей идут, — все так говорили. Она предприняла и несколько других шагов, на которые намекала Жеральдин. Это было необходимо, чтобы добиться совершенства, которое французы называли «soignée»^[200]. Например, Эми сделала несколько своеобразных массажей для лица, которые назывались «gommage»^[201], и это слово так напоминало английское «damage»^[202], что по-французски означает «dommage»^[203]. Обычно Жеральдин бывала права, о чем бы ни говорила, поэтому, может быть, Эми следовало прислушаться к ее совету насчет прически.

Эми не считала, что ее планы осуществляются. Она не ощущала себя более культурной и умной, хотя после Вальмери она стала лучше кататься на лыжах. Она научилась готовить супы-пюре, но она никогда не будет свободно говорить по-французски. Мысль о доме по-прежнему казалась ей заманчивой, и перспектива остаться во Франции имела больше отрицательных моментов, чем положительных. Менее чем за месяц она оказалась в юридически опасной ситуации, и она невольно способствовала смерти человека; сердце ее разбито или скоро будет разбито, ей не с кем даже поговорить, и она не сделала заметных успехов в том, что прежде казалось ей таким заманчивым; по крайней мере, оказалось, что здесь нет ничего такого, чему она не могла бы научиться дома. Сама она осталась прежней! Она не чувствовала в себе никаких перемен. Но разве можно почувствовать, изменился ты или нет? Или внутренние изменения — это такой интимный процесс, который самому носителю изменений незаметен? Она очень надеялась, что изменилась хотя бы чуть-чуть… Да, решено: она поедет домой. И еще она должна встретиться с Керри.

Когда вопрос о будущем был решен, сердце Эми взлетело от почти ликующего чувства облегчения. Она устроит большую вечеринку — надо спросить Жеральдин, как это делается, — разбросает вокруг кучу денег и уедет, и ей никогда больше не придется думать о grisaille или gouache^[204]. Или, лучше сказать, она навсегда сохранит в памяти эти полезные термины, имеющие отношение к искусству, и еще многие другие термины, и значительно усовершенствованные лыжные навыки, и все это непременно пригодится ей в дальнейшем. Ничто не пропадет даром! И все же в глубине души она знала, что за этим ощущением счастья, возникшем после принятого ею решения, скрывается суть ее страданий, а возможно, самое сильное — и почти единственное — страдание, которое она испытала; ведь до настоящего момента жизнь не давала ей значительных поводов для жалоб. Была ли она теперь в горниле боли, которая выкует из нее замечательный, восприимчивый характер, все понимающую — зрелую — личность? Да, она на это надеялась: она надеялась, что это страдание, заставлявшее ее в иные минуты глотать слезы, принесет хоть какую-то пользу.

Для Поузи это было время пьянящего удовольствия. Несколько дней назад, после сцены с Рупертом и господином Осуорси, Поузи с Робином украдкой перебрались в отель у Северного вокзала, имевший немного сомнительную репутацию, и провели там несколько дней, пока не смогли получить приглашение от Бетт Маришеваль в ее загородный дом. Затем они некоторое время жили в симпатичной, увитой плющом гостинице в Нормандии. Теперь они вернулись в Париж, выполняя обещание Поузи почтить память Наполеона и съездить к нему на могилу^[205]. Мэзи де Контеланн, уехавшая за город, разрешила им до конца недели пожить у нее дома — это была роскошная квартира в шестнадцатом округе Парижа, и прислуга там была предусмотрительна и позволяла им оставаться в кровати допоздна, а иногда и днем. В остальное время они просто бесцельно бродили по городу, а по вечерам отвечали на чьи-нибудь приглашения. Круг французских знакомых Робина был почти таким же большим, как и круг его знакомых в Англии, и он наслаждался их реакцией на его появление вместе с мисс Венн. До него постепенно доходило, что хозяйки не очень рады тому обстоятельству, что к их гостям прибавилась Поузи, но, по крайней мере, он получал удовольствие от их удивления.

— Я приезжаю в Париж с тех пор, как был еще школьником, и все же я никогда еще его не видел, — сказал Робин, печально глядя на Поузи. Он думал о том, как она красива: такая свежая, полная жизни, такая цветущая — миниатюрное изображение девушки, бродящей за зеленой изгородью, если таковую можно было найти в семнадцатом округе Парижа. Если Робин и не мог полностью отделить ее в своем представлении от château, принадлежавшего ее семье, то только потому, что представление о ней как об обладательнице château, было таким волнующим. Поузи, конечно, разбирается в садах и в розах — эти две темы он особенно выделял в своих работах. Его строки о розах широко цитировались. Конечно, они с Поузи не станут жить в замке, они поселятся в коттедже и, кроме того, будут жить в его квартире недалеко от Кенсингтон-роуд. Робин смотрел, как она подогревает молоко, расставляет цветы в простом синем кувшине, и в его воображении эти сцены представали как картины Матисса, написанные в основном в синих, красных и желтых тонах. И она на столько лет моложе его! В конце концов ее аппетиты превзойдут его собственные, если уже не превзошли. Ничего, вполне возможно, что, поздно начав проявляться, его желание будет жить дольше, как осенние хризантемы или астры.

— О, Робин, — упрекнула его Бетт Маришеваль в среду во время своего приема, — в душе я всегда знала, что в конце концов вы выберете розу из английского сада. Как француженка и как хозяйка я не могу не чувствовать разочарования в вас. Практически я уже поставила на вас крест. Я сказала себе: «Он для тебя потерян». — И она улыбнулась Поузи, чтобы показать, что она не хотела показаться ей грубой. — Я даже не жду вас на лонгшампские вечера, которые вы всегда так любили…

Робин отчетливо стал понимать, что круг его французских друзей будет убывать, и это мгновенно заставило его взвесить относительные преимущества la vie mondiane^[206] на континенте и милых домашних радостей в Англии, и у него не возникло сомнений в том, что последнее предпочтительней первого. Но все равно, почему же французы не могут, как он, полюбить его хорошенькую девушку, одетую в такое очаровательное платье с цветочками, и под ним — он знал, а они нет — красный кружевной бюстгальтер и чулки с подвязками?

«Он такой красивый, хотя и худой, — говорила себе Поузи. — Ему надо немного набрать вес, он нуждается в заботе». Они поговорили о том, что у Робина неплохие шансы в следующий раз стать лауреатом в области поэзии. Поузи нравилось смотреть на Робина, когда он сидел в задумчивости. Ее удивляло, как любовь меняет представление обо всем на свете; при этом, очевидно, не имело значения, кого ты любишь, поскольку она почти уже не помнила, что несколько дней назад была влюблена в Эмиля. Ее изменила сама любовь, а изменение ее представлений о Робине тоже оказалось неожиданным: она воспринимала его как один из портретов, создаваемых на экране компьютера в полиции; его лицо трансформировалось из худого и староватого в красивое, чувственное, самое лучшее. Подумаешь, Эмиль. Возможно, когда влюбляешься в одного мужчину, это делает тебя более восприимчивой к следующей любви? Может быть, любовь — это просто состояние уязвимости или восприимчивости, как у новорожденных утят? Неважно, Поузи видела в этом и здоровую сторону, потому что ощущения были такими же — неимоверной радости из-за того, что ты вместе с любимым, и ничем не сдерживаемого восхищения. Благодаря этим чувствам она неожиданно для всех преобразится в хорошего человека, потому что будет рядом с мужчиной, работа которого предполагает восхищение, — и все это, благодарение Богу, на английском языке. Какую бы роль ни играло желание в ее почти забытом чувстве к Эмилю, чувство к Робину включало в себя и желание, и более интеллектуальную востребованность. Вот так вот.

Сейчас она совершала обещанное паломничество к могиле Наполеона, мудрого автора закона, обеспечившего ее будущность наперекор завещанию отца. Разглядывая tombeau^[207] императора, она не могла не вспомнить о прахе отца, оставшемся в отеле, и о том, как она переложила на других неприятное, печальное поручение по доставке праха его жене. Она понимала, что оказалась нерасторопной — но ведь столько всего помешало ей заняться этим делом, да и Руперт прекрасно справится сам. Кроме того, этот прах не был ее отцом, это было просто некое вещество, безымянная пыль, воплощение всего того, что противопоставлялось жизни и памяти.

«Между папой и Наполеоном, — думала Поузи, — есть какое-то сходство. Они, вероятно, оба были одинакового роста, и у папы точно был наполеоновский оптимизм, притязающий на успех и ни перед чем не останавливающийся. Может быть, такой характер — это совсем не плохо». Она почувствовала прилив всепрощающих чувств по отношению к отцу, ощущение любви вместе с пришедшим к ней пониманием, что она похожа на него. Интересно, Наполеона кремировали или действительно тут похоронили? Она праздно размышляла о том, что как было бы уместно развеять прах отца здесь, на могиле Наполеона, если бы только она не оставила его Руперту.

Эми, тоже глубоко задумавшись, ехала в Musée de l’Armée^[208]. Решив вернуться в Калифорнию, она почувствовала срочную необходимость осмотреть здесь все, что только можно, как будто в будущем путь сюда ей будет заказан навсегда. Она договорилась с одной знакомой Жеральдин, чтобы та провела ее по музею, где были представлены исторические орудия, и сопроводила на лекцию об Аустерлице, которую читали в четверг.

Парадоксальным образом интерес Эми к французской истории подогревался ее пробудившимся интересом к истории американской. Как если бы, решив вернуться домой, она поняла, что ей что-то подсказывает, что не мешало бы получше узнать то место, куда она собиралась возвращаться. Она осмотрела могилу Лафайета и уменьшенную копию статуи Свободы^[209], потому что она никогда не видела большую статую Свободы в Нью-Йорке. Эми съездила в два американских музея и осмотрела довольно слабые экспозиции с разной потускневшей униформой времен Революции, треуголки, маленькие сумочки, которые носили дамы во времена Джефферсона, потрепанные флаги и фляги солдат Первой мировой войны. Все эти вещи мало ее взволновали, но она почувствовала прилив патриотизма, подумав о том, что такая мощная страна выросла из таких скудных начал.

— Bunjer^[210], — сказал кто-то рядом, когда Эми остановилась на перекрестке на красный свет.

Она обернулась и увидела группу смешно одетых людей. Их полные тела, широкие брюки и кроссовки позволяли безошибочно узнать в них американцев. Но повторение странного слова bunjer говорило о том, что это мог быть совсем другой язык.

— Bunjer. Bunjer. Bunjer.

Они смотрели на нее. Почему? Она решительно отвернулась,чтобы не дать повода для знакомства, на тот случай, если они действительно американцы. Когда можно было двигаться вперед, Эми услышала, как одна из женщин сказала: — Вот видишь, они такие высокомерные и грубые — вот эту ничем не проймешь. Так все говорят. Они ненавидят американцев, как будто не живут в маленькой глупой социалистической стране, где у многих даже машин нет!

Эми опалило стыдом. «О боже мой, — подумала она, — это они обо мне говорят, они хотели сказать „bonjour“. Они решили, что я француженка — что я похожа на типичную француженку!»

— О, извините меня, — Эми догнала их, чтобы извиниться. Было бы несправедливо позволить им плохо думать о французах из-за ее дурного поведения! — Я так сильно задумалась, я не поняла, что вы обращаетесь ко мне.

Они озадаченно смотрели на нее, смутившись, в свою очередь, из-за того, что их услышала эта француженка, которая так хорошо говорит по-английски, почти как настоящая американка, и которая — стало медленно доходить до них — и была настоящей американкой.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросила Эми. — Я живу здесь неподалеку…

После того как они поболтали несколько минут и Эми рассказала, как им добраться в нужное место, она продолжила свой путь и совершенно случайно увидела, как у моста Инвалидов садится в такси Эмиль Аббу. Он заметил, что она его увидела, и слегка махнул ей рукой. Сердце ее подскочило. Наверное, он наблюдал весь этот эпизод и решил, что эти толстяки ее лучшие друзья. Соотечественники, с которыми путешественник сталкивается за границей, всегда оказываются поводом к унижению, о какой бы стране ни шла речь, но этот случай казался ей особенно огорчительным. Видимо, ее огорчениям не будет конца. Если бы только она знала, чем заслужила все это! Да, но это так по-американски, не знать, чем ты все это заслужил.

Робин и Поузи были приглашены к Дитрэзонам на коктейль. Мадам де Дитрэзон намекнула Робину, что они все были бы очень рады, если бы он прочитал перед обедом несколько своих новых стихотворений, желательно, чтобы это были переводы с французского. Робин сказал, что уже привык к тому, что должен отрабатывать свой ужин и что он с удовольствием подчиняется. Он не меньше, чем все другие поэты, любил читать вслух свои произведения.

И теперь, в гостиной, оформленной в белых тонах с позолотой, что, по мнению Поузи, было уж чересчур, он читал, а Поузи слушала его со смешанными чувствами: любви и восхищения к Робину и желанием исчезнуть отсюда, хотя способа исчезнуть не было: им предстоял обед.

Ее угнетало то чувство превосходства, с которым французские дамы хвалили ее цветастое платье, приговаривая: «Как это в английском вкусе!», «Это так похоже на сад!», «J’adore^[211] Лауру Эшли^[212]», «Как оригинально» и еще несколько подобных замечаний.

Кроме того, Поузи угнетало стихотворение, которое читал Робин. Это был перевод из Бодлера: что-то о том, как у обочины дороги лежит тело женщины, и его клюет воронье. Без сомнения, это было философское размышление о смертности всего живого, и все же, как и сама мысль о смерти, стихотворение это было отвратительно:

— Робин нараспев читал его этим разодетым, внимательно слушающим его людям, стоящим вокруг с бокалами шампанского.

«Тьфу», — думала Поузи, но как удивительно тусклый голос Робина набирал силу и звучность, когда он читал стихи! Французы кивали в торжественной сосредоточенности, полные решимости разглядеть французские черты старой поэмы в новом обличье неуклюжих английских слов.

— Восхитительно, — сказала мадам де Дитрэзон, когда Робин закончил чтение, — а теперь обедать!

Во время обеда Поузи могла только бросать на Робина умоляющие взгляды, поскольку сидела между двумя французами, которые самым дружелюбным образом моргали глазами, но после первых нескольких минут проявления галантности они перестали говорить с ней по-английски. Она постаралась вспомнить одну-две французские фразы, чтобы снова вступить в разговор, но в голову ей приходили только строки из французских стихов.

— Où sont les neiges d’antan^[214]? — сказала она месье Брикелю, сидевшему справа от нее, в надежде, что он воспримет эти слова как начало разговора о Вийоне^[215]. Но он просто взглянул на нее с удивлением и отвернулся к француженке, сидевшей с другой стороны от него.

— A, nos amis les Anglais^[216], — произнес месье Рекар, который сидел с другой стороны от Поузи.

Вероятно, Робин тоже, и, может быть, впервые, ощутил охлаждение между ним и его французскими amis^[217], потому что, когда они шли домой, он сказал:

— Поузи, нам надо подумать о будущем.

Поузи, не раздумывая, согласилась, а позднее, поразмыслив, решила, что все, что она думала о будущем, было лучше, чем раньше.

Кипу разрешалось посещать ту, которая выполняла сейчас функции его родителей, два вечера в неделю, до одиннадцати часов, и поэтому сегодня Эми пригласила его сходить в кино и пообедать. Хотя они часто говорили по телефону, она хотела лично уверить его в том, что она не винит его за поведение сестры. Она тоже, в общем-то, хотела его видеть: знакомое лицо, свойский человек, американец, пусть и такой юный.

У него по-прежнему был неприступный вид, который сохранялся со времени приема у Жеральдин, и причиной его, как теперь знала Эми, оказался иск Керри, который по-прежнему его смущал. Эми планировала заговорить об этом, чтобы ободрить его; она хотела сказать, что ее это не беспокоит, что ее адвокаты уверены в том, что все обойдется и так далее. Все это было правдой. Какими бы основательными ни были претензии Керри к больнице, против нее обвинения были слабыми. Эми также должна была сказать Кипу, что уезжает в Калифорнию, и скоро. Она волновалась из-за этого, потому что Кип зависел от нее, и к тому же, по-видимому, она ему нравилась, что было совсем неудивительно, учитывая, насколько бедный мальчик одинок в этом мире.

— Что ты будешь? Croque-madame?^[218] Обычно ты его выбираешь. Или что-нибудь другое?

— Croque-madame, — согласился Кип.

— Нам надо поговорить о том, что будет с тобой. Я скоро уезжаю в Калифорнию. Хочешь вернуться со мной и пойти в свою старую школу в следующем семестре? Или ты останешься здесь? Тебе придется выучить французский и еще много чего, если ты хочешь остаться.

— Почему вы уезжаете? Я думал, вы пока поживете здесь, вы купили квартиру и все такое?

— О, думаю, пришло время двигаться дальше и налаживать свою жизнь. — Эми расправила салфетку (serviette).

— Это из-за иска Керри, да? Это такая лажа!

— Это не твоя вина! Во всяком случае, уезжаю я не из-за этого. Все потому… не знаю, как объяснить… Я американка и должна жить в Америке. И у меня будет свой фонд, мне надо начинать работу… — Она не могла сказать ему другую причину: зачем обременять человека его лет интимными подробностями о любовных и интеллектуальных разочарованиях?

— Керри не так виновата, как ее адвокаты, — сказал Кип. — Они заставляют ее это делать.

— Знаю, — сказала Эми, недоумевая, почему Керри пригласила новых адвокатов, хотя у нее был господин Осуорси; и кто эти новые адвокаты? Это знает Сигрид.

— Думаю, им не следовало организовывать поминальную службу по Адриану без Керри, — сказал Кип.

— А они организовали? Я на самом деле ничего не знаю. По-моему, была только кремация. Разве они не ждут, пока твоей сестре станет лучше?

— Керри хотела там выступить, но они все сделали без нее. Я бы тоже выступил. Сказал бы о том, каким он был. Адриан был хорошим. Он хорошо ко мне относился. Мне его действительно жаль.

— М-м-м, я уверена, он был хорошим.

— Он был забавным, заставлял людей смеяться. Он готовил французские блюда: cassoulet^[219] и такое мясо, жареное, в горшочке. Керри не может приготовить ни фи… ничего путевого. Мне не хочется, чтобы вы уезжали!

— Я понимаю. У меня самой сложные чувства, — призналась Эми.

— Чего бы мне на самом деле хотелось, так это чтобы вы купили этот чертов château, Эми. Говорят, у вас есть деньги, почему бы вам не купить французский замок? Богачи именно так и делают.

— Правильно, все, что мне нужно, — так это французский château, — засмеялась Эми, пораженная, что он знает о том, что она… богата, хотя, конечно, так оно и есть на самом деле.

— Во всяком случае, это было бы классно! Я бы приезжал сюда на Рождество, ну и на лето, конечно. А вы могли бы купить лошадь.

— Я не хочу лошадь.

— Каково это, быть богатым? — спросил Кип.

Эми задумалась. Ответа она не знала. Она еще не разобралась со своими смешанными чувствами вины и удовольствия, да и с теми обязанностями, которые, как она понимала, ложатся теперь на нее. Она старалась вести себя так, как будто все оставалось по-прежнему. Бегство в Европу оказалось побегом от самой себя. Эми быстро переменила тему: они стали говорить о том, что нового у Кипа, как будто Эми была членом его семьи. Как Гарри? Как идет выздоровление Керри? Эми с сожалением узнала, что Керри никогда не сможет полноценно ходить.

— Вам надо ее навестить, Эми. Никто не навещает, кроме меня. Руперт и Поузи вообще не приезжали, и никто не приехал, кроме господина Осуорси. Мадемуазель Уолтер вернулась в Вальмери, теперь у Гарри новая няня, Фарад, и Гарри скучает по мадемуазель Уолтер. Он был бы рад увидеть и вас. У него тоже есть чувства, как и у всех людей.

— Тебе не нужно все время читать мне нотации, я приеду, — сказала Эми. — Я знаю, что должна это сделать.

Ночью ей приснился один из тех ясных снов, которые при пробуждении вспоминаются очень четко. Ей приснился совершенно законченный план, как если бы она сама его придумала; решение настолько полно совпадало с ее сокровенными желаниями и принципами поведения и было таким очевидным примером общественной взаимопомощи, что она не могла понять, почему же оно раньше не пришло в голову, если не ей, то кому-нибудь другому. Да, оно пришло в голову Кипу! Именно он предложил ей купить château. Что ж, все зависит от цены. Это сведет все концы: она даст возможность Руперту вести дела издательства, Виктуар сможет делать там то, что она хочет, Поузи получит свою долю денег, и маленький Гарри сможет носиться по залам и коридорам, хоть Эми и не знала точно, есть ли там коридоры.

Другие преимущества проносились у нее в голове: издательский бизнес давал значительное снижение налогов. В удачном случае издательство сможет оплатить накладные расходы, хотя прибыль, конечно, маловероятна — она потом посмотрит счета, — поэтому текущих расходов не будет… Керри — это надо заранее предусмотреть — отзовет свой иск против нее, все равно у него нет больших шансов на успех, и получит взамен замечательные условия для своего ребенка.

Château — за пару миллионов евро — стоило гораздо дешевле, чем многие другие дома, если не сказать, большинство других домов в Пало-Альто, Калифорния, он был просто неправдоподобно дешевым, и кто не мечтает о château? Мысль была невероятно соблазнительной. Она оставит себе апартаменты с башенкой — потому что она надеялась, приехав туда, убедиться, что там есть башенки и даже, может быть, ров с водой. Конечно, она поедет на него взглянуть, но ее решение, она понимала, принято уже заранее, и ехать почти не было необходимости. Потом они смогут рекламировать какую-нибудь продукцию, возможно косметическую линию на основе винограда или посуду с вензелем в виде рыцарского плюмажа. Она будет приезжать туда время от времени: это будет вроде ежегодного отпуска во Франции, перспектива которого делает еще более привлекательной мысль о возвращении домой и превращает боль от ее глупого увлечения Эмилем Аббу и даже все ее ощущение в целом, что Франция нанесла ей поражение, почти в ничто: и то и другое как-то связано между собой.

Глава 38

Клиника Марианны занимала пару гектаров леса между Сен-Клодом и Версалем. Она располагалась в импозантном особняке девятнадцатого века, при котором имелись конюшни и к которому вела округлая подъездная дорожка. Очень густая живая изгородь скрывала от посторонних глаз обитателей клиники, нуждавшихся в уединении. Что-то среднее между сумасшедшим домом и роскошным спа-центром, это заведение за определенную цену уже в течение ста пятидесяти лет обслуживало людей выдохшихся, сломленных жизнью, уставших. От станции RER Эми взяла такси и, учитывая затруднительные обстоятельства, с некоторым внутренним трепетом готовилась встретиться с Керри Венн. Она укоряла себя за то, что если бы она, как нормальный ответственный и цивилизованный человек, навестила Керри в самом начале, то та могла бы выбросить из головы этот судебный иск Теперь же было слишком поздно притворяться, что наносишь визит из чувства сострадания своей соотечественнице, как она и должна была бы поступить из чувства приличия.

Очевидно, причина пребывания Керри в этом заведении не была связана с сумасшествием, поскольку в регистратуре Эми сказали, что Керри гуляет в саду со своим ребенком и что нужно пройти через вот эту дверь; вход никак не ограничивался, и посетителям здесь были рады. Эми вышла в огромный сад, который в это время года выглядел не так уж роскошно; на газонах были только что высажены анютины глазки, и на ступенях еще валялись садовые инструменты.

В конце сада, по другую сторону плотно утрамбованной полосы голой земли, которая, как успела узнать Эми, входила в представление французов о настоящем саде, она увидела худую высокую женщину с малышом — Гарри, если она не ошиблась. Он тащил за собой игрушку на колесиках. Женщина, Керри, казалась странно кривобокой, одно ее плечо было выше другого, и она шла необычной, заплетающейся походкой. Как ужасно! В поезде Керри сидела, и Эми ничего не заметила. Была ли она такой раньше? Нет, ведь она каталась на лыжах.

Эми приблизилась, думая, не притвориться ли ей, что она пока ничего не знает о предъявленном иске.

— Здравствуйте! — Эми привыкла к тому, что ее саму воспринимают как существо доброе, никому ничем не угрожающее, которое обычно встречают улыбками, и была сильно удивлена, когда Керри смерила ее суровым неприветливым взглядом. — Меня зовут Эми Хокинз. Помните, мы познакомились в поезде? Боюсь, я запоздала с визитом. Надеюсь, Кип передавал вам мои наилучшие пожелания? Он такой замечательный мальчик, мы стали друзьями…

— Да, он упоминал о вас.

— И Гарри тоже, — сказала Эми, с благодарностью наблюдая за тем, как Гарри, улыбаясь во весь рот, несется к ней, раскинув руки. Эми наклонилась, чтобы поцеловать его, искренне взволнованная тем, что Гарри действительно рад ее видеть, пусть даже только потому, что все его общение с ней сводилось к совместному приему пищи. Привязанность Эми к Гарри не стерла с лица Керри враждебного выражения. Теперь Эми увидела, что под просторной блузой Керри перебинтована примерно посередине грудной клетки и одна ее нога не сгибалась, поэтому, когда она подвинулась, чтобы поднять Гарри, ее наклонило на бок, и было заметно, что ей больно.

— Вам тут помогают ухаживать за ним, пока вы совсем не поправились? — Эми подняла Гарри на руки.

— Да, приходит одна женщина.

— И что они говорят, как долго еще?..

— Они говорят, что я всегда буду ходить вот так. Если в будущем не сделают какие-то операции.

— У вас достаточно… — Эми подумала о том, в чем Керри может нуждаться, — книг, есть что-нибудь почитать? Я могу съездить в английский книжный магазин. Скажите, что бы вы хотели?

— Я знаю, что вы здесь из-за иска. Полагаю, вы хотели бы, чтобы я от него отказалась, — заявила Керри.

Возможно, смущенная своим враждебным тоном, она отвернулась. Эми пыталась понять, что нужно сказать. Конечно, она не могла отрицать, что ей хотелось бы, чтобы Керри отозвала иск. Но дело было не только в этом. Ее переполняли сожаление и огорчение из-за того, что она сама вела себя неправильно, и ужас перед силой снега, который искалечил тело этой женщины, отнял у нее мужа, оставил ее одинокой в этой стране.

— Конечно, мне бы этого хотелось, — согласилась Эми, — но я понимаю, какова юридическая ситуация. Я действительно приехала сюда, чтобы увидеть, как вы с Гарри поживаете, я хотела нанести вам визит.

— Что вы знаете о моей ситуации? — запальчиво спросила Керри и, не ожидая ответа, начала изливать на Эми потоки жалоб, объясняя, что сделали с ней ужасные дети Адриана: château опечатали, теперь эта инвентаризация. — Во Франции к вдовам относятся как к грязи, вот дети — это все, но все, что получит Гарри, — это в основном налоги и долги. Это полицейское государство, которое само решает, что должно произойти с вашими деньгами. Меня не пускают в собственный дом.

Эми ни о чем подобном не слышала. Ясно, что Керри включила Эми в список людей, которые причинили ей зло.

— «Бриггз, Ригби, Денби и Фокс» говорят, что я могу выиграть дело.

Эми удержалась от резкого ответа, но не могла скрыть осуждающего тона.

— Вы должны быть счастливы, что остались живы, — сказала она. Ее сильно удивляло, что Керри за всеми своими разочарованиями не видит, как ей повезло.

— О, конечно. Я чувствую, что Святая Жанна присматривает за мной. Как я могу не понимать этого? Именно она, должно быть, вызвала спасателей. Им позвонила женщина и сказала, где надо копать. Это был кто-то, кто видел, как нас засыпало. Конечно, я понимаю, что это просто чудо.

Теперь Эми заметила, что Керри носит религиозный медальон, вероятно, с изображением Святой Жанны — не стала ли она безумной почитательницей Жанны д’Арк? Она снова постаралась заговорить успокаивающе:

— Я хотела бы кое-что обсудить с вами. Моя идея состоит в том, чтобы купить château, ваш château, но потом предоставить вам и Гарри возможность там жить, и другим тоже. — Она постаралась объяснить свои планы в отношении château, издательства и виноградника.

— Ради Бога! Смотрите на вещи реально! Я не чокнутая, чтобы жить вместе с детьми Адриана. Вы только посмотрите, что они делают со мной! Мне искренне наплевать, что будет с ними, или с издательством, или с виноградником! Я хочу жить в собственном доме, да. Посмотрим, как все обернется, когда дело дойдет до суда.

Эми уже хотела извиниться за ту роль, которую сыграла в отправке Венна в Лондон, но вспомнила о том, что говорила ей Сигрид, и не стала этого делать. Но она не могла не сказать, и довольно твердо:

— Боюсь, ваших аргументов будет недостаточно, но время покажет.

И она поторопилась уйти, потрясенная тем, как она ошибалась в Керри. Как странно, что Кип любит эту неприятную женщину! Однако, постепенно успокаиваясь, она стала думать о том, как бы она сама чувствовала себя на месте Керри.

В тот же вечер Жеральдин пригласила Эми, Тамми и Уэнди в «Comédie Française». Увы, пьеса шла на французском языке, но Эми высидела, думая о том, что однажды она станет похожа на двух этих американок, которые, казалось, понимали все слова. Тем не менее из-за невозможности понять, о чем идет речь, Эми опять погрузилась в раздумья, которые становились все более беспокойными и тревожными. На фоне ритмических декламаций монологов из «Федры» ее сознание заполнялось хором упреков, адресованных самой себе: вмешательство в медицинские дела господина Венна; невозможность найти себя во Франции; грубость, проявленная к Эмилю Аббу; опоздание к Керри Венн; вероятность того, что она спровоцировала лавину… И из всех этих упреков самым горьким был упрек в том, что она была груба с Эмилем.

По настоянию своей учительницы французского языка она читала (по-английски) «Красное и черное» Стендаля, один из самых сокровенных текстов, как говорила ее учительница. Эми находила, что события развиваются медленно, и ей вообще не нравились романы, но один из персонажей ее поразил. Это была госпожа де Реналь, которая сказала что-то вроде: «Бедная я, бедная! Я богата, но что хорошего это мне дало?» Сначала Эми думала, что госпожа де Реналь глупа и эгоистична, раз не ценит все то счастье, которым обладает, и мысленно посоветовала ей заняться благотворительностью. Но все ли так просто? Вот она, Эми, осуществляет свои мечты и не чувствует себя счастливой, и сама не знает почему.

И еще одно обстоятельство заставляло Эми ощущать себя героиней романа Стендаля. Например, Жеральдин, сидящая рядом с Эми в зрительном зале, чуть раньше испытала несчастье по причинам, которые казались Эми очень французскими, хотя она и не могла бы сказать почему. Прямо как в романе, в котором одна из героинь, Матильда, заставила свою мать поехать в оперу, «несмотря на неподобающую ложу, которую предложил им смиренный нахлебник их семьи». Друг Жеральдин, режиссер пьесы, должен был оставить для них в кассе билеты. Но когда они приехали в театр, билетов не оказалось. Жеральдин стала спорить, Тамми и Уэнди, по-видимому, не ожидали, что она собирается устроить сцену, хотя Эми и переживала.

— Должно быть, произошла ошибка. Посмотрите снова. Мадам Шастэн… Тогда сходите и найдите месье Элиаса. Я говорила с ним сегодня утром…

Но месье Элиаса найти было невозможно. Мест больше не было, только на балконе, очень высоко.

— Невозможно сидеть на балконе, — кипела Жеральдин. — Кто-нибудь увидит нас там.

Литература — учитель жизни. В конце концов они сели на балконе, но Эми чувствовала, как от Жеральдин веет раскаленным негодованием, и поскольку любой бы был смущен, пригласив друзей и не достав билетов, в этом не было ничего специфически французского, на что могла бы указать Эми… Но сама она не нашла бы в этой проблеме — где можно сидеть в театре — ничего такого, из-за чего можно было почувствовать себя несчастной. Ее собственное зарождающееся несчастье было более значительным.

После пьесы, за ужином, Жеральдин частично извинилась за то, что вовлекла их в неприятную сцену и заставила сидеть на плохих местах. Она пояснила, что причиной ее необычной несдержанности была, как всегда, Виктуар. Тамми и Уэнди кивнули, у них был большой опыт в выслушивании несчастий Виктуар. Расставание Виктуар и Эмиля, по-видимому, не повлечет за собой сложностей ни со стороны Виктуар, ни со стороны Эмиля. Не будет никаких обсуждений, передумываний, взрывов эмоций, как это обычно происходит в случае разрыва. Кажется, все кончено.

— Возможно, все дело в понимании судьбы, заложенной в североафриканских генах Эмиля, — сказала Жеральдин. Оба они приводили ее в отчаяние своим нежеланием прилагать усилия для того, чтобы остаться вместе. — В Америке у вас есть консультанты по брачным отношениям. Надеюсь, что эта идея приживется и здесь. Я бы оплатила их визит к такому специалисту, но они оба, по отдельности, отказались от этого. Он приезжает, звонит, берет детей на прогулку, но ничего не делает для того, чтобы склеить их брак, то же самое и Виктуар. Если она знает, что он придет, она уходит из дому. А теперь, я думаю, он вернулся в их квартиру, поэтому она туда не поедет.

— Дело в деньгах, — высказала догадку Уэнди. — Получив наследство, она почувствовала себя более независимой. Она знает, что ей не надо мириться с тем, с чем она мирилась до этого.

— Она не получила денег! И не получит, пока не продадут дом, и ей надо заплатить более трехсот тысяч евро за это наследство, и довольно скоро. Правительство безжалостно. Боюсь, что она, со своим снисходительным характером, просто не способна жить так дальше. Даже я, обожающая Эмиля, вижу, что он обращается с ней, как с наиглупейшей особой. Не говоря уже о его страсти к женщинам. Он — cavaleur impénitent^[220].

Эми встревожили эти откровения. Жеральдин назвала Эмиля «нераскаявшимся кавалером», и сначала Эми решила, что это выражение связано с занятиями конным спортом, тогда странно, что Виктуар возражала против этого. Но Эми быстро поняла, что имеется в виду переносное значение, и мысленно взяла на заметку, что эту метафору надо проверить по словарю, хотя ее смысл и был вполне ясен.

— Виктуар слишком романтична и совсем не понимает мужчин. Но я думаю, что причина не только в этом, — продолжала Жеральдин. — Она влюблена в свою идею жить в Провансе с этими англичанами, ее новыми братом и сестрой, в château Адриана Венна. Она говорит о château как о своем настоящем доме, как будто она никогда не была счастлива со мной и Эриком. После всего того, что сделал для нее Эрик! Он особенно остро это переживает…

Уэнди и Тамми, как американки, были настроены принять сторону Виктуар. Они тоже, как современные женщины, не считали, что должны мириться с такими провокациями, какие устраивал ей Эмиль; Виктуар — такая принципиальная, очаровательная, несовременная — совершенно права, что решила наконец постоять за себя и поддержать свое самоуважение. Эмиль, этот неисправимый бабник, хотя и восходящая фигура французского пантеона, был не тем человеком, за которого надо выходить замуж.

— Его лучше иметь в качестве друга, чем мужа, — сказала Уэнди. — Виктуар просто не то выбрала.

— Ей просто надо было взять его в любовники, — подвела итог Тамми. — Она такая красивая, она сразу же найдет себе кого-нибудь другого — как и ты когда-то, не забывай.

Эми поняла, что Жеральдин не понравилось, что ей напомнили о неприятном эпизоде из ее прошлого: о зачатии Виктуар.

Пока женщины продолжали философствовать, Эми очень ясно поняла про себя одну вещь, которая не делала ей чести. Она поняла, что очень надеялась на то, что интересный красавец Эмиль и романтическая Виктуар расстанутся друг с другом. Только что она, затаив дыхание, слушала, как Жеральдин говорила об этом, и все потому, что саму ее ужасно влекло к нему. Было, конечно, неправильно желать плохого их браку. Она разрывалась между самоосуждением и желанием вступить в разговор, поговорить о нем, как бы заявить свои права на него, просто произнеся его имя.

— У Эмиля есть свои недостатки, но он занятен, — продолжала Жеральдин, — и, честно говоря, я уверена, что в чем-то очень занятен. Конечно, Виктуар не скажет. Мне так хочется иногда, чтобы Виктуар была бы более… более расчетливой, что ли.

Вправе ли женщины ожидать от мужчин, чтобы они были занятными? Эта мысль никогда раньше не приходила Эми на ум. Была ли это французская мысль? От американских мужчин ждали, чтобы они были сильными, ответственными и, несомненно, платежеспособными, в последние годы их побуждали быть чувствительными, способными говорить о своих чувствах, но у Эми по этому поводу имелись свои возражения. Когда кто-то говорит о своих чувствах, остальным скучно. Такие разговоры также поощряют эгоизм и каким-то образом — как именно, она пока не знала — попирают догматы взаимопомощи. Нет, она предпочитала, чтобы мужчины разговаривали предметно, но не субъективно, и она сама предпочитала предметные разговоры. Эми винила женщин за ту пропасть, которая существует между мужским и женским разговором. Эми всегда считала, что именно женщины виноваты в том, что мужчины приберегают интересные разговоры для других мужчин. Но эти женщины все-таки вели разговор об очень интересном предмете, об Эмиле.

— Я знаю одно, — сказала Жеральдин, когда Тамми и Уэнди попрощались, — англосаксы очень complexée^[221] по поводу того, как трудно быть женщиной. Мы все чувствуем превосходство женщин над мужчинами, bien sûr, — на самом деле мы просто героини, — однако зачем так из-за этого волноваться? Все эти треволнения по поводу материнства и того, работать или оставаться дома, — конечно, речь не о вас, Эми. Но таковы американки в целом и les Anglaises aussi^[222]. Шведки — не в такой степени… Я все время с этим сталкиваюсь. К счастью, Тамми и Уэнди прожили здесь достаточно долго, чтобы преодолеть бóльшую часть своих ролевых конфликтов, но удивительно, что их рефлексы остаются по-прежнему américaine^[223].

Пока Эми шла вместе с Жеральдин через Лувр, она заговорила с ней о château. Сначала она сказала, что знает кое-кого, кто хотел бы приобрести недвижимость во французской провинции, не заинтересует ли это Виктуар?

— Я сказала своим друзьям, что могла бы поехать взглянуть на это здание. Где это находится? Туда ходят поезда? — спросила Эми.

— Я все выясню, — пообещала Жеральдин, не клюнувшая на удочку насчет друга из Америки.

— На самом деле я говорю о себе, — созналась Эми, сообразив, что Жеральдин все поняла, и не желая запутаться во лжи. — В этом есть определенный смысл: мне бы хотелось иметь собственность во Франции, я могла бы приезжать на лето. И Венны могли бы заниматься там своим издательством — всем, чем хотят.

И она рассказала Жеральдин причины, по которым этот план пришел ей в голову.

— Вам действительно надо увидеть château своими глазами, но, возможно, это больше, чем вы хотели бы проглотить. Так говорят американцы? — Жеральдин не казалась очень довольной, хотя Эми и думала, что ей эта идея должна понравиться.

— Да, мы откусываем больше, чем можем проглотить, — сказала Эми.

— Да, — сказала Жеральдин. — Эти старые обветшалые дома… — Ее сердце забилось сильнее от беспокойства, что план Эми означает, что у Виктуар будет еще меньше причин для примирения с Эмилем. Она взвесила обязанности преданной матери: что надо делать — помогать Виктуар или помешать ей совершить ошибку — в соответствии с собственным представлением о счастье Виктуар. И она решила, что ее наивысшим долгом является отговорить Виктуар от любого опрометчивого плана с участием Веннов, château, англоговорящих игровых групп и всего остального. Но конечно, это означало, что Эми не должна в этом участвовать. И для собственной пользы Эми тоже. Эти старые обветшалые дома, сомнительные совместные дела с англичанами, которых по сути своей невозможно понять; и даже если она выставит оттуда Веннов с их издательством, она застрянет там с этим старьем, слишком громадным и, без сомнения, требующим ремонта, и все в таком роде Жеральдин не знала château Веннов, но представляла себе дела в этой сфере. Она попыталась высказать несколько замечаний на эту тему, но Эми увлекали рациональность и даже блеск всего этого предприятия.

— Конечно, потребуется оговорить некоторые условия. Например, Руперт выкупит издательство, я буду его партнером. Виноградник… надо посмотреть. Я хороший бизнесмен, это не филантропия. Я заставлю все это работать и приносить прибыль.

Жеральдин согласилась, скрепя сердце, позвонить Антуану де Персану и выяснить, что Эми надо делать. Она поторопилась позвонить Персану на следующее утро, и он дал ей номер телефона нотариуса, мэтра Лепажа, и месье Деламера, человека, управлявшего виноградником, который подготовит поездку Эми. Персан считал, что предложение Эми — это замечательный пример жажды наживы и бесполезности американцев, качеств, против которых он, в общем-то, не возражал, но которые его настораживали. Но у него было и более серьезное возражение.

— Я все организую, но, откровенно говоря, мне жаль видеть, как все эти чудесные старые владения переходят в руки иностранцев. Особенно говорящих по-английски. Англичанам уже принадлежит половина южной Франции, а теперь и американцы потянулись. Эта пагубная налоговая политика…

Жеральдин терпеливо выслушала его брюзжание по поводу обескураживающей французской налоговой политики, вынуждающей законных наследников продавать недвижимость иностранным оппортунистам. Он также сказал, что вскоре сам сможет оказать положительное влияние на некоторые аспекты налоговой ситуации, на которые он сетовал. Он надеялся, что так и будет.

Эми поедет туда в среду. Мэтр Лепаж забронирует в отеле номер на тот случай, если она захочет остаться там на ночь, ведь сейчас château не отапливается и там отключена вода, поэтому нечего и говорить, что там можно остановиться.

Тогда в приливе назойливого беспокойства (по ее собственному определению) Жеральдин сделала еще несколько телефонных звонков, желая получить поддержку своей убежденности, что Эми не следует покупать château Веннов. У нее были некоторые опасения из-за того, что она препятствует осуществлению надежд Виктуар, и она к тому же в глубине души верила, что ее дочь сможет найти счастье и помимо брака, если уж так случилось. Она не могла до конца оценить глубину гнева Виктуар на своего мужа, но понимала, что Виктуар несчастлива, оставаясь дома с ней и Эриком: она не двигалась вперед, стала зависимой, раздражительной и беспокойной, что было так не похоже на нее.

Но Виктуар так и не рассказала матери, какой была эта последняя соломинка, сломившая ее терпимость по отношению к Эмилю. Жеральдин предполагала, что это неверность, о которой Виктуар не могла говорить из-за своей гордости.

— Так много всего произошло, мама. Сегодняшние женщины не похожи на ваше поколение…

Виктуар начала разговор с такого раздражающего замечания, упомянув возраст матери, и тем самым рассердила ее и разрушила надежду на доверительный разговор, на который надеялась Жеральдин. И все-таки она была уверена, что Виктуар любила Эмиля и, если бы можно было загладить все, вернулась бы к нему. Он оставался по-прежнему непроницаемым, не было никаких признаков, что он нашел себе новую партнершу или искал ее, он был неизменно весел, когда приходил навестить девочек, и в целом казался даже еще более любящим мужем, чем тогда, когда они с Виктуар были вместе. Жеральдин была уверена, что этим он показывает свою надежду на то, что в конце концов между ним и Виктуар все будет хорошо.

Сначала она позвонила Памеле Венн. Одобряет ли Памела план Эми? Жеральдин разочаровал пассивный ответ Памелы:

— О, американцы всегда мечтают о замках, у них в стране такого совсем нет. Английские замки всегда разбирают и куда-то увозят. Но когда дело доходит до финансирования и всплывают реальные неудобства в виде необходимости прокладки труб, большинство передумывают. А в целом, я думаю, прекрасно, что нашелся покупатель, — сказала Пам. — Разве что-нибудь не так?

— Она не планирует выселять детей. Она снова сдаст им дом на выгодных условиях или разрешит пользоваться им, если они будут о нем заботиться. Или они заключат какие-то деловые соглашения и станут партнерами… Я не уверена.

Лично я боюсь, что, если у Виктуар появятся деньги, она с легкостью уедет из Парижа; она никогда не признает свою недальновидность, оставив мужа, лишив детей отца… Но, думаю, для общего расклада это ничего не значит.

— Как щедро! Думаю, это замечательный шанс.

— Она считает себя кем-то вроде спасительницы, Жанной д’Арк или кем-то в этом роде… — Голос Жеральдин не скрывал неодобрения и беспокойства.

— Я знаю, что Поузи хочет просто денег. Руперт? Я на самом деле не представляю его в роли издателя, но я никогда не скажу ему, чтобы он и не пытался, если Эми предложит ему помочь с этим. Это было бы замечательно. — Пам считала, что Руперт хорошо устроился в Сити, и понимала противоречивость своего нежелания уступать его той жизни на юге Франции, которую сама находила такой приятной, когда была замужем за Адрианом.

У других по этому поводу были свои мысли. Тамми и Уэнди считали, что для одинокой женщины это слишком трудное дело, Эми придется самой в этом убедиться, ну и так далее; но перед лицом того, что можно было считать завуалированным одобрением плана Эми, Жеральдин почувствовала, что осталась в одиночестве, и после некоторых раздумий сделала еще два звонка, и первый из них был Эмилю.

— Мне нужен твой совет, mon grand^[224]. Я рассказывала тебе о мечте Виктуар жить в провинции со своими родственниками и тому подобное. Château Веннов будет продан, и она получит долю наследства. Но ты все это знаешь. Меня беспокоит то, что моя американская подруга Эми теперь захотела купить этот дом и вернуть наследникам, чтобы они могли распоряжаться им по своему усмотрению: брат занимался бы издательством, вдова и ее сын жили бы там и так далее.

— Однако мне не кажется, что это хорошая мысль, хотя это и не мое дело. Конечно, я думаю об Эми — я должна защитить ее от необдуманных поступков; эту идею ей предложил тот мальчик. Мне ничего не известно о ее финансовом положении, но… Но ты знаешь также, как сильно я надеюсь, что Виктуар будет вести себя разумно, когда речь идет о вашем браке. Однако это станет еще менее вероятным, если она уедет из Парижа и заберет детей с собой. Поэтому вся эта затея мне кажется совершенно неподходящей для всех.

— Боюсь, у меня нет никакого влияния ни на мою жену, ни на l’Américaine^[225], — сказал Эмиль. — Вообще-то, они обе невысокого мнения обо мне. У американки вообще нет причин думать обо мне хорошо, но такое отношение со стороны жены ранит еще больше.

— Уверена, она к тебе прислушается, — возразила Жеральдин. — Позвони ей. Просто скажи, что там водятся привидения, или что нужна новая крыша, и что не в ее интересах, интересах одинокой женщины, покупать такой дом.

Второй звонок был Отто фон Штесселю.

— Вы помните мою молодую подругу Эми — на прошлой неделе я устраивала в ее честь вечеринку? Мне кажется, ей нужен совет специалиста.

И Жеральдин рассказала Отто о неблагоразумной идее Эми, высказав предположение, что импульсивной калифорнийке нужен совет, который, с его стороны, мог бы выразиться в том, что он предложит ей более разумное приобретение. Это был вызов, который не мог игнорировать ни один агент по недвижимости.

— Дайте мне номер телефона нотариуса. Для покупки такого дома у меня самого найдется клиент, но мне понадобится больше информации, — успокоил ее Отто. — Я поговорю с мисс Хокинз. Думаю, эти американцы часто сами не знают, во что хотят влезть.

Глава 39

Эми села на поезд, идущий с Лионского вокзала. Она была взволнована: ее переполняли мечты о том, как она совершит действительно нечто удивительное, каким бы на самом деле ни оказался château. Собственность во французской провинции! Это место могло бы стать штаб-квартирой ее фонда взаимопомощи! Есть ли там бассейн? Месье де Персан, поначалу такой грубый, а теперь такой заботливый, позвонил нотариусу, который должен встретить ее на станции, и заказал номер в отеле, чтобы она могла спокойно осмотреться в деревне и ее окрестностях и увидеть château в разное время суток. Цена? Сигрид просто отказывалась ей верить — такой низкой была цена; может быть, и стоило купить. Но у Сигрид были свои возражения против такого приобретения: на горизонте сгущались военные тучи, а в мире нарастали международные разногласия. Эми не обратила никакого внимания на это возражение.

— Эми, уезжай оттуда. Ситуация быстро меняется.

— Да нет, на самом деле все хорошо.

Они выехали из Парижа. Равнинный пейзаж казался приветливым; поезд шел на скорости, раза в два превышающей скорость маленьких автомобильчиков, бегущих по автостраде, рядом с железной дорогой. Эми поразила простота деревень; за окнами мелькали маленькие деревенские железнодорожные станции, названия которых невозможно было успеть прочитать. На обочинах валялись старые шины и искореженные машины — это можно увидеть и в Америке, и где угодно. Стали появляться холмы и каменные гряды, величественные акведуки с римскими арками выползали навстречу, над поездом мелькали очертания электрических опор, а на вершине каждого бросающегося в глаза холма оказывалась необычного вида руина. Сердце Эми стремилось к каждой из них: замки. Один из них будет принадлежать ей. Возможно, сам факт приобретения замка и на самом деле может помочь преодолеть изъяны характера и тоску в сердце — и это думала она, которую никогда не заботило приобретение недвижимости!

В уме Эми составляла список преимуществ французов перед американцами и американцев перед французами, в смысле цивилизованности: у Франции есть поезда, fromage frais^[226], и мусор вывозят каждый день… У Америки есть «Квакер Оутс»^[227], и магазины работают по воскресеньям… Приятную сонливость, в которую погрузилась Эми, внезапно нарушило прибытие на нужную станцию; голос по трансляции объявил, что стоянка будет всего одну минуту. Она взяла свой маленький чемодан и выскочила из вагона. Мэтр Лепаж и месье Деламер стояли вместе на платформе и, вероятно, с тревогой поджидали высокую блондинку американского типа. В любом случае, с поезда Эми сошла почти в одиночестве, и мужчины уверенно ей представились. Мэтр Лепаж имел округлые формы и носил вязаный жилет. Месье Деламер, сухопарый и симпатичный, был одет в пальто. Было ясно, что они рады, что в процессе улаживания дел с имением потенциальный покупатель появился так быстро.

— Большое спасибо, что позволили мне приехать, — сказала Эми.

— Merci d’être venue^[228], — ответили они. Не хочет ли она выпить кофе? Оставить багаж в отеле? В таком случае, они поедут прямо в château, как она мысленно называла это место, или в «дом месье Венна», как они говорили на своем осторожном английском языке. Дом стоял за деревней Сен-Гон. Эми долгие месяцы не вспоминала о первоначальном намерении разузнать что-нибудь о своих европейских корнях, но теперь ей подумалось, что ее предки могли быть родом из какого-нибудь места наподобие этой деревни: с домами, сложенными из камней, с оштукатуренными стенами и черепичными крышами, с поросшими плющом двориками, с бегущей речкой, с мельницей — все вместе это напомнило Эми детские головоломки на тему сельской жизни. Напротив мэрии стояло несколько толстяков — местные жители; перед маленьким отелем, имевшим довольно самоуверенный вид, разговаривали двое пожилых мужчин. Деламер сказал, что в этом отеле Эми и предстоит остановиться. Она задумалась, и в ее памяти всплыли все шаги, которые привели ее сюда: антикварный магазин, магазин дамского белья «Ла Перла», кондитерское искусство, агентство недвижимости.

Дом, или château, конечно, не отвечал представлениям Эми о замках; это было прямоугольное трехэтажное сооружение с мансардной крышей, крытой шиферной плиткой; с одной его стороны имелась башенка, казавшаяся более старой, чем остальное здание. Эми вдруг почему-то вспомнились Гэтсби^[229] и Уильям Рэндольф Херст^[230] — американцы, владеющие замками, образчики стяжательства и иллюзии величия. К счастью, это здание оказалось меньше, чем некоторые дома,недавно построенные около Пало-Альто, и цена была меньше — скромное место для девушки, оказавшейся в такой ситуации, как она; скорее, большой дом, чем замок. Скромность его внешнего вида действовала успокаивающе.

— Башня относится к четырнадцатому веку, остальная часть дома построена в семнадцатом, — рассказал мэтр Лепаж. — Была и вторая башня, но она разрушилась.

Повсюду из щелей выглядывали сорные травы, стены издавали запах сырого камня. История! По правде говоря, выглядело это как-то уныло, но Эми сразу же поняла, что купит этот дом, независимо от того, каким он окажется внутри. Насколько там плохо? Мэтр Лепаж нашел на связке нужный ключ, и они пошли по посыпанной гравием дорожке по направлению к двери.

Эми переходила из комнаты в комнату, испытывая что-то вроде изумления: ни одно из помещений не было красивым, кое-где отсутствовала мебель, в некоторых местах наблюдался беспорядок, со стульев и картинных рам свисали полоски бумаги, прикрепленные оценщиками имущества. Зыбкий мартовский свет заползал внутрь дома сквозь высокие окна, в каминах не было видно пепла и подставок для дров. Игрушки Гарри в углу столовой, уродливый стол, большая пустая кухня, бесчисленные спальни, в которых повсюду были распиханы коробки с книгами — нераспроданные тиражи, которые вернули издательству, как объяснил Деламер, — и несколько комнат, отведенных под офис: письменный стол Адриана Венна, его книги. Это было первое впечатление Эми об Адриане Венне как о живом человеке: он смотрел на эти картины, висящие на стенах; на подоконнике, где он, должно быть, стоял, глядя на свой виноградник, все еще лежала сложенная газета. Или, возможно, то чувство, которое она сейчас испытывала, было ощущением присутствия его духа. Если бы она верила в привидения, ей пришлось бы согласиться, что одно из них живет здесь и что это, вероятно, призрак Адриана Венна или какого-нибудь другого обитателя замка, который жил здесь раньше и умер так же, как и Венн, неожиданно, не успев примириться с судьбой. Она чувствовала холодное влажное дуновение, проникавшее через пропускающие воздух оконные рамы и словно говорившее о его присутствии.

Эми, конечно, возьмет себе башню, Гарри снова получит свою комнату, Керри (ужасная женщина) — свои старые комнаты, Руперт и Виктуар… Они сами будут решать, это не ее дело, она не станет снова совершать ту же ошибку и вмешиваться в их жизнь, она просто предложит им такую возможность — сохранить издательство и виноградник, если они того хотят. Эми последовала за двумя мужчинами в контору виноградника, потом через амбар и маленький дегустационный зал в невысокое современное здание, со множеством металлических конструкций, в котором находилось издательство. Для человека, обладающего таким административным опытом, как она, там не было заметно никаких признаков будущих трудностей. Особенная разновидность желания, вызванного мыслью о недвижимости, впервые в жизни забурлила у нее в крови.

Месье Деламер заказал обед в отеле, где остановилась Эми. Она отнесла чемодан в номер, умылась и снова спустилась в крошечную столовую-бар. Месье Деламер и мэтр Лепаж ждали ее в баре с бокалами в руках, но Эми вдруг замерла, ошеломленная тем, что увидела позади них: в двери входил барон Отто. В облегающем сюртуке с сияющими пуговицами и зеленой австрийской шляпе он выглядел почти до смешного тевтонцем; и хотя в Альпах его наряд смотрелся естественно, здесь он казался персонажем из оперетты.

Барон, видимо, был удивлен почти так же, как Эми, но удивлен приятно. Он поздоровался с ней тепло, но официально — «Мисс Хокинз!» — и церемонно представился мэтру Лепажу, с которым у него была назначена встреча. Конечно, он присоединится к ним на ланч. Он сможет увидеть château после ланча, и мисс Хокинз, возможно, тоже захочет еще раз взглянуть на него.

Во время ланча над всеми эмоциями Эми стало преобладать беспокойство. Для чего барону нужно видеть château? Если только каким-то образом Жеральдин не прислала его, чтобы он высказал Эми свое мнение как эксперт. Эми заставляла беспокоиться его профессия — специалист по перестройке недвижимости. Школы, отели, спа-центры, благоустроенные квартиры, переделанные под гостиницы, закружились перед ее мысленным взором и почти испортили ей аппетит, не давая наслаждаться blanquette de veau^[231]. От нее не укрылось, что ее чувства по отношению к château оказались сильнее, чем воспоминания о ее связи с Отто. Неужели стяжательство в конце концов победило чувство неловкости?

Эми вернулась в château во второй половине дня вместе с нотариусом, мэтром Лепажем, и бароном, который бегло осмотрел каждый коридор и чулан, неодобрительно покачивая головой и сокрушаясь по поводу того, что он видел. Зловещие разводы на потолке — Эми их не заметила — заставили его подняться на крышу. Он с профессиональной ловкостью обнаружил разбитые стекла и трещины в стенах, исчезающие в плинтусах. Эми наблюдала из окна, как барон поднялся наверх и выглянул наружу, чтобы осмотреть крышу; она с трудом удержалась от того, чтобы не увязаться за ним.

— Не хватает огромного количества шиферных плиток, — сообщил барон. Мэтр Лепаж согласился, что за домом не следили как следует, но он настаивал, что дело еще не приняло угрожающий оборот. Все впечатления Отто показались Эми слишком негативными: он покачал головой, осмотрев распределительный щит и электропроводку во всем здании, отметил несоответствие современным требованиям радиаторов, которые были установлены в тридцатых годах, и старую печь. Эми была рада, что в доме есть печь. В башне, которую Эми выбрала для себя, барон указал на то, что через потолок проникает дневной свет. Он остался глух к очарованию главной лестницы и маленькой часовни.

— В нескольких километрах отсюда есть ресторан, одна звездочка, — сказал барон ближе к вечеру. — Предлагаю пообедать там, а не в отеле. Я на машине. — Эми узнала машину: на ее крыше по-прежнему был установлен багажник, на капоте и стеклах образовались пятна от растаявшего снега.

За обедом барон сказал:

— У меня большой опыт по части этих старых домов, я знаю, что надо искать, и я бы советовал вам, Эми, отказаться от этого предложения. Крыша…

— Так любезно было с вашей стороны осмотреть дом, — перебила его Эми.

— Ремонт только одной крыши потребует чертову уйму денег. Думаю, что за те же деньги вы найдете что-нибудь гораздо более привлекательное. На рынке сейчас много недвижимости, и гораздо лучшего качества; у меня самого есть пара неплохих вариантов. Вам следует сначала посмотреть дома такого же типа, а не кидаться сломя голову на этот. Думаю, это невыгодно.

— Да, мне стоит посмотреть другие варианты, — согласилась Эми.

— Тогда, Эми, мне как вашему другу, полагаю, позволительно будет сказать, что одному человеку с этим домом не управиться. Вот я мог бы подумать об этом: у меня есть своя группа — строители, конструкторы; но вы… Вы плохо знаете Францию, откровенно говоря, это безрассудно.

— Вы, конечно, правы, — сказала Эми, совершенно не сомневаясь, что мнение барона справедливо, но ее сердце стремилось к château с еще большей решимостью.

— Ужасная идея. Еще вина?

— Спасибо.

— К тому же ни один банк не даст вам денег под это здание. Без бизнес-плана — нет. Между прочим, почему вы так хотите купить его? — Эми не могла ответить на этот вопрос. Теперь она стала беспокоиться о том, что барон планирует делать после обеда. В конце концов, Фенни здесь не было. — А ваш бюджет? Ипотека? Личные условия? Как вы это себе представляли?

— Возможно, если цена будет разумной… Я думала, что предложу меньше, чем они просят, из-за крыши, — ответила она. — Вы это хотели мне посоветовать?

— Сам принцип, конечно, я одобряю, но в данном случае он не подходит. Не часто мне доводилось встречать менее привлекательный château. Мне было бы крайне неприятно видеть, как вы делаете ошибку, покупая его, какой бы ни была цена.

Может быть, Отто говорил искренне? Возможно, он вовсе не хотел купить этот дом для себя, чтобы сделать из него школу, клинику, маленький отель? Возможно, он хотел только уберечь ее? На самом деле, решила Эми, во всех его отношениях с ней намерения его были добрыми Хотя ее и потянуло к нему как к светскому человеку и европейскому аристократу, он был всего лишь славным, правда на вид и величественным, бизнесменом, не лишенным нормальной чувствительности, если только «чувствительный бизнесмен» — это не оксюморон. Эми снова ощутила прилив дружеских чувств к барону. Тем не менее, по мере того как они подъезжали все ближе к отелю, Эми снова стала думать, как справиться с неловкостью, которая может возникнуть между ними. Она никак не могла найти убедительных возражений против еще одного небольшого приключения с бароном, но ей очень хотелось этого избежать. Она скажет ему, как больно он ранил ее чувства в тот вечер после приема, устроенного в ее честь. Все эти тревоги, однако, растаяли от удивления: они прибыли как раз вовремя, чтобы, подойдя ко входу на стоянку для машин — небольшой посыпанной гравием площадки позади отеля, увидеть, как из такси выходит Эмиль Аббу.

Конечно же, приезд Эмиля имел какое-то отношение к château и наследству Он, по-видимому, был удивлен и не особенно рад встрече. Вероятно, он узнал барона, с которым познакомился у Жеральдин, если не в Вальмери. Эми, смутившись, подумала, что он может решить, что они с бароном проводят здесь романтический уикенд в маленькой сельской гостинице. На ее щеках появился румянец, когда она представила, что он о ней, вероятно, думает.

— Да, у меня несколько вопросов к нотариусу, — сказал Аббу. — А вы какими судьбами?

— Я приехала, чтобы решить вопрос о… гм, об инвестициях в château, — ответила Эми.

— Инвестиции — это такое пуританское оправдание. Разве вы не можете просто захотеть купить это для себя?

— Я не понимаю, почему вы всегда говорите обо мне и о моих национальных чертах так, как будто все американцы одинаковы и все — пуритане. Вы были когда-нибудь в Америке?

— Определенно нет, — сказал Эмиль.

— А я был, — заметил барон Отто. — Несколько раз в Нью-Йорке и один раз во Флориде.

— Я заставлю их накормить меня ужином, если еще не слишком поздно, — улыбнулся Эмиль. — Вы не хотите выпить со мной? Полагаю, вы уже отобедали?

Эми, усмотрев в этом предложении свой шанс избежать объяснений с бароном, с радостью согласилась. Встреча с Эмилем оживила все ее мысли о нем, которые изнуряли ее на прошлой неделе: сексуальное влечение и смущающее душевный покой ощущение, что именно его она хотела бы видеть своим другом. Они сели за столик, и Эмиль помахал рукой хозяйке, которая работала и в баре, и на кухне. Отто с Эми заказали бренди, и Отто с уверенностью собственника подал Эми ее бокал, взяв его с маленького подноса официантки. Сердце Эми забилось от желания, чтобы Отто как можно скорее ушел спать и оставил ее наедине с Эмилем, которому она, как всегда, уже успела сказать что-то запальчивое — да, ему, с которым, как она отчетливо понимала, ей хотелось быть по-настоящему милой. Она хотела с ним спать. Может, это шанс?

— Разруха, руины, катастрофа, — Отто начал излагать свое профессиональное мнение о состоянии château, догадалась Эми, но его слова подходили для описания ее душевного состояния. Отто пустился в запутанные рассуждения о недвижимости.

— Нам следовало бы распить бутылочку вина из урожая того виноградника, который находится в поместье, — боюсь, я не знаю его названия, — сказал Эмиль. Он стал расспрашивать женщину, которая принесла вино, и говорил с ней шутливым тоном на французском языке, так что Эми не могла следить за разговором.

— Интересно, одобрил бы князь Кропоткин ваш проект покупки château и водворения в нем наследников Венна вообще. Это не было бы похоже на анархизм в стиле Годвина, скорее на монархию, — сказал Эмиль, улыбаясь. Эти слова и улыбка поразили ее в самое сердце. Она понимала, что он сделал это намеренно, его ссылка на князя была для нее прямым посланием. Она испытала ликование и панику примерно в равных пропорциях.

— Надеюсь, Эми его не купит. Я ей настоятельно рекомендовал не делать этого, — сказал Отто. «Охотник за состоянием», — неприязненно подумал он про Эмиля, раскусив, как он решил, его игру: тот хотел повлиять на Эми, чтобы она купила château, и поселить там свою жену. И он, вероятно, готов был переспать с Эми ради этой сделки — иначе зачем ему встречаться с ней в удаленном от посторонних глаз отеле? Какое бесстыдство! Рыцарская натура барона, такая естественная составляющая его профессии, была задета, и, конечно, его привязанность к Эми тоже.

«Конечно, я не стану его покупать, — думала Эми, — холодные комнаты, кирпичи, рвы — это не для меня». Ей неожиданно стало совершенно понятно, чего она хочет. Или, точнее, понятно, что того, чего она хочет, château ей не даст. Все пойдет наперекосяк, как пошли все ее другие попытки оказать помощь. Вместо того чтобы разочаровать, этот момент осознания реальности и открытия самой себя — может быть, за ним последуют и другие? — принес ей освобождение, радостное возбуждение и подсказал, что у сердца свои пути, которые нельзя не признавать, даже если временами удается одержать над ним победу. Сердце ее было переполнено Эмилем — так, что оно даже может разбиться, и через образовавшуюся рану хлынут печаль, страсть, все чувства. Ее волнение нарастало.

— Совместное проживание являлось формой взаимной помощи, которая одобрялась обществом, но он хотел бы, чтобы мы владели собственностью совместно, а это уже заходит слишком далеко, — сказала она. — Я для такого слишком капиталистка. — «Отправляйтесь спать, барон Отто».

Эмиль тоже смотрел на барона Отто, который стал заказывать пиво, с выражением, в котором читалось раздражение. Со своей стороны, барон начал очень холодно реагировать на болтовню Эмиля и Эми; он был явно раздражен и сбит с толку Эмилем, присутствие которого действовало на него, как лай докучливой собачонки или приставания назойливого ребенка.

— Grand ou demi^[232]?

— Grand.

Барон пустился в рассуждения о состоянии крыши и о проблемах, связанных с осушением старых рвов, и без того уже высохших. Эми не могла сосредоточиться на разговоре: мешали мысли об Эмиле. Она пыталась от них отвлечься, мысленно следуя за бароном из одной комнаты château в другую.

Он никогда не оставит Эми с этим хищником и мошенником, думал Отто. Американцы наивны и честолюбивы, они всегда переоценивают свои силы. Женщин всегда увлекают типы, подобные этому.

— Одни только трубы, почти полностью свинцовые, потребуют выложить для начала пятьдесят тысяч евро. — Он не мог подавить свои личные воспоминания об Эми, чудесной девушке, которую он, как он хорошо помнил, вполне удовлетворил — насколько он мог судить. — Не говоря уже о водостоках на карнизах, которые надо обшить изнутри медью… Эми, вы, наверное, устали. Вы не должны позволять нам задерживать вас. Мы можем все это обсудить завтра.

— О, я прекрасно себя чувствую, я как раз думала попросить еще один бокал… — стала возражать Эми. Эмиль налил ей еще вина.

— Жеральдин так надеется, что все сложится удачно для всех наследников Венна и… для вашей жены… Для всех, — сказала она. — Вы видели издательство? Эти красивые старые машины, старомодные гарнитуры? В мелком шрифте есть что-то романтическое…

— Напротив, я думаю, моя теща как раз придерживается такого же мнения, как и барон, — возразил Эмиль. — Она считает, что вы сделаете ошибку, если купите château, и еще она считает, что у меня есть дар убеждения. Точнее, разубеждения.

— Вероятно, так и есть. — Эми улыбнулась своей милой улыбкой, и на ее щеках появились ямочки.

— Она хотела, чтобы я вас разубедил.

— Именно так. Мадам Шастэн беспокоилась, что вы делаете ошибку, — согласился барон.

— Я же, наоборот, думаю, что вам надо его купить, если вы можете себе это позволить, — сказал Эмиль.

Все это привело Эми в замешательство: она-то думала, что Жеральдин одобряет ее план.

— Она попросила вас приехать сюда?

— Жеральдин предложила мне поговорить с вами, — уклончиво подтвердил Эмиль.

— Я сказал ей, что поеду взглянуть на château, — сказал барон.

— Вы проделали весь этот путь из-за меня? — Эми начала испытывать раздражение. В конце концов, она и сама умела принимать решения.

— Мне хотелось посмотреть на это место. И Персан предложил мне поехать, поскольку мне все равно надо было встретиться с нотариусом. Персан против того, чтобы американцы покупали недвижимость во Франции, — сказал Эмиль. — Полагаю, и я тоже, если говорить вообще. Но есть американцы, которых хочется видеть чаще. — И Эмиль, и барон, воспользовавшись удачным поворотом разговора, радостно улыбнулись Эми. Сочетание красоты, большого состояния и просвещенного социального мышления — с таким собранием качеств Эмиль раньше никогда не сталкивался; он не мог винить себя за то, что ослеплен. Если бы только удалось избавиться от этого австрийца.

«Охотник за состоянием, распутник — как все это прискорбно», — думал Отто.

Эми поняла, что дело безнадежно: мужчины не собирались упускать друг друга из виду до полуночи.

— Спокойной ночи! — произнесла она и встала. — Большое спасибо. Вы оба были невероятно любезны. — Она надеялась, что ее взгляд, брошенный Эмилю, вполне красноречив. Она еще раз улыбнулась и вышла.

— Хотите сигару? — предложил Эмилю барон.

Надевая ночную рубашку в своем номере, Эми раздумывала, не отказаться ли от нее совсем. Европа! Тут она может вести себя, как ей нравится. Находясь в состоянии крайнего возбуждения, она недоумевала, что будет делать, если в итоге в ее дверь постучится барон. Хотя вряд ли. Ее возбуждение было более чем сексуальным, у нее было такое чувство, как будто она находилась на перекрестке судеб, но между чем и чем — она совершенно не знала. Но она уже видела это раньше: нити самопознания сплетались в прочное полотно, на которое можно было положиться, не потворствуя в будущем долгим рассуждениям на эту тему.

К счастью, в ее дверь постучался именно Эмиль. Предусмотрительно отступив от двери, несмотря на внутренний протест, Эми все-таки бросила взгляд в коридор, ожидая увидеть, как Отто тоже крадется на цыпочках к ее двери, как в пьесе Фейдо (эта пьеса была одним из театральных мероприятий, на которые ее посылала Жеральдин и которые Эми смогла понять) люди на цыпочках крались по коридорам, держа в руках туфли, и прятались под кроватями. Эмиль вошел и обнял ее.

Спустя некоторое время, после того как оба они уже не могли желать ничего большего (эта фраза принадлежала Стендалю), Эмиль сказал:

— Я пытался объяснить, как я влюбился в тебя — в каком-то смысле. Возможно, все произошло из-за налета таинственности или очарования твоего иноземного племени, но на самом деле это случилось, когда я увидел, как любезно ты обошлась с теми толстыми американцами напротив Дома Инвалидов. Нет, не «в каком-то смысле», я действительно влюбился в тебя. Тебя беспокоило, как поддержать честь французов. Нет — на самом деле, еще раньше. Однажды в Вальмери ты вышла к обеду с распущенными волосами. Помнишь? Именно тогда я впервые заметил, как ты красива.

Эми действительно помнила тот вечер: именно тогда она переспала с бароном. Итак, Жеральдин, очевидно, права насчет того, как важна прическа, как права и насчет всего остального, включая предположение, что в интимной обстановке Эмиль «занятен» — в этом она только что убедилась.

— Конечно, я замечал это и раньше, тогда за ланчем, и даже еще раньше. В конце концов, ты «заметная» женщина, — продолжал Эмиль. Эми была очень довольна, что такое идеальное создание хвалит какие-то ее черты.

— А у меня все случилось тогда, когда ты не стал убивать омара, — сказала она. — Но тогда я этого не поняла. Я разрешила себе понять, только когда услышала о том, что Виктуар ушла от тебя — видишь, какая я щепетильная. Так ты не думаешь, что мне надо постричься?

— Может быть, до плеч, — согласился он так, словно уже думал об этом.

И тогда Эми поняла, что он настоящий француз, представитель иноземного племени.

— Ты думаешь, для нас все слишком поздно? — спросила она. — Я возвращаюсь в Калифорнию.

На глаза ей навернулись слезы, удивившие ее саму. Эмиль обнял и поцеловал ее, и это был очень убедительный ответ. Эми прижалась к нему, но остатки инстинкта самосохранения напомнили ей о необходимости защитить свое сердце. Эмиль, видимо, ощущал такое же беспокойство.

— Ты должна возвращаться?

— Да, мое место не во Франции, и я это знаю.

— Не многим больше, чем мое, полагаю. Мы оба чужаки. И в этом наш шанс.

— Тебе надо вернуться к себе в номер. Остаться вместе — значит все усложнить, — сказала Эми.

Но он остался на всю ночь — в конце концов, сопротивляться этому было невозможно, — но они оба твердо решили, что то, что они делают, не в счет, это не помешает им следовать своим решениям, принятым в реальной жизни.

— В чем же твоя тайна? — спросил ее Эмиль в какой-то момент.

Она не знала точно, что он имел в виду; себе самой она казалась понятной до скуки. Может, дело в ее деньгах; она знала: это единственное, о чем она не могла говорить, — что-то вроде постыдного секрета.

Они не могли с уверенностью сказать, слышали ли они посторонние звуки. Может быть, глубокой ночью у их двери стоял барон или кто-то другой; но, кто бы это ни был, он, должно быть, слышал, как изнутри доносятся стоны и крики.

Глава 40

Возвратившись в Париж, Эми несколько дней ходила как во сне. Она гуляла по Люксембургскому саду и у Бон Марше, не обращая внимания на окружающую обстановку; решимость ее была поколеблена. Временами она думала о возвращении в Пало-Альто с нарастающей паникой. Один раз в магазине она услышала свой собственный судорожный всхлип. Она знала, какое ей предстоит будущее — безрадостное и не сулящее впереди ничего хорошего: она никогда больше не увидит Эмиля; любовь всей ее жизни осталась позади; предстоящие годы не принесут ей ничего, кроме хорошей работы, что не казалось ей такой уж заманчивой перспективой, как должно бы было казаться. Было ли ее несчастье относительно — ведь в ее жизни имелось так мало оснований для беспокойства? Ее глаза наполнились слезами из-за жалости к самой себе: она всегда будет аутсайдером, белой вороной; богатство поставило ее в положение человека, не заслуживающего никакого сочувствия. Кто пожалеет ее, одну из самых счастливых людей на земле?

Она знала, что на самом деле ей не хотелось château. Это была глупая идея. Она не сельская жительница, и даже не европейка, она — человек, который даже не смог как следует обставить свою квартиру. Ее подлинная натура не соответствовала жизни в башне, в изгнании; нравилось ей это или нет, но она — американка из Пало-Альто, и обойти это обстоятельство не было возможности. Château стал бы для нее бременем, выходящим далеко за рамки ее интересов и возможностей; чем-то вроде отклонения от истинного пути в сторону претенциозности. Она подумала о своем коллеге Бене, оказавшемся в затруднительном финансовом положении на огромных земельных участках в Патагонии, и о несчастном, тоскливом выражении его глаз, когда он возвращался в Калифорнию — теперь он делал это не часто.

Где проходит тонкая граница между тоской и унынием? Может ли вся нация впасть в уныние? А в тоску? Проходя по парижским улицам и глядя на более стройные тела французов, Эми думала о том, что они живут дольше: может быть, их меньше, чем американцев, угнетает тоска? Не потому ли это происходит, что они могут видеть окружающее собственными глазами, ведь они ходят пешком, вместо того чтобы запирать себя в машинах? Или из-за того, что им не хватает колес, они чувствуют себя замкнуто и скованно?

Конечно, Эми помнила о том разочаровании, которое почувствовали Виктуар, Поузи, Руперт, Керри и Гарри, даже она сама, хотя принятое решение не покупать château принесло ей также и облегчение, обнажив корень зла. В ее сознании, а может быть и в подсознании, где примитивные гены нашептывали мысль о необходимости приобретения недвижимого имущества, вырисовывались угрожающие очертания гигантского холодного здания с протекающей крышей. Она собиралась пойти наперекор своим принципам, основанным на взаимопомощи, отказавшись сделать то, что принесло бы всем такую очевидную пользу.

Эмиль заверил Эми: Жеральдин будет довольна, что она решила не покупать château. Тем не менее свое решение Эми объясняла Жеральдин с внутренним трепетом.

— Барон Отто сказал, чтобы я его не покупала. По-видимому, все считают, что это было бы неосмотрительно, — извиняющимся тоном сказала она.

Жеральдин об этом уже знала: ей позвонили Эмиль, Отто, испуганная Памела и впавший в отчаяние Руперт. Она спросила у Эмиля, не он ли отговорил Эми от покупки château.

— Я? Нет. Я с ней об этом не говорил, — ответил Эмиль не вполне искренне.

— Я убеждена, что вы поступаете правильно, — сказала Жеральдин Эми.

Она испытывала облегчение, но не хотела показаться слишком довольной.

— Я не совсем уверена в этом. Представляю себе, сколько людей могли бы быть там счастливы: маленький Гарри, Виктуар… Тут для них столько возможностей, я это понимаю…

— Я знаю, что вам не терпится вернуться домой, — понимающе произнесла Жеральдин. — Там, должно быть, так замечательно — все эти пальмы и пляжи.

Она думала о том, что на самом деле Эми не была похожа на человека, которому очень хочется вернуться домой. В ее облике теперь было что-то новое, одновременно и сияющее, и печальное. Жеральдин хотелось бы, чтобы Эми осталась еще на несколько месяцев. Девушка явно находилась на перепутье и могла выбрать любую дорогу, но она, вероятно, вернется к калифорнийскому, варварскому образу жизни; например, она рассказывала Жеральдин о еде на вынос.

— Да нет, не совсем, — сказала Эми, вспоминая автострады, гамбургеры «Бургер Кингз», автозаправки, движение на дорогах, автоматические двери гаража, обидчивых сальвадорцев, ухаживающих за живыми изгородями, войну, религиозных фундаменталистов в А-образных церквях с виниловой обшивкой — все уродства и всю злость, которую, как она знала, она найдет сегодня дома. Она подумала о Юкайе своего детства, жаркой и пыльной, в которой можно было повсюду гонять на велосипеде, и о сегодняшнем Пало-Альто. Но сбежать от себя нельзя — такова реальность, можно только попытаться стать лучше там, где ты есть. Корни — это чепуха. Сколько же ей пришлось пережить, чтобы открыть эту довольно банальную и простую истину.

— Вы будете часто приезжать сюда, у вас ведь тут квартира, — утешила ее Жеральдин. — Для Виктуар не будет разочарованием то, что она не сможет жить в château: ведь, в конце концов, она там никогда не жила. Я рада сообщить, что она решила вернуться к мужу. Возможно, она ко мне больше прислушивается, чем я думала. А топ âge^[233], я полагаю, я уже кое-что знаю о жизни.

Эми не знала, что и думать об этой новости. В принципе, она верила в такие неизменные общественные институты, как брак. Жеральдин стала излагать свои взгляды на брак.

— Конечно, в определенном смысле, это условность, — убеждала она Эми. — Но в браке скрывается человеческая мудрость, разве нет? Ведь у него такое богатое прошлое. — Она подчеркнула, что ее осуждение относится именно к Виктуар.

Несмотря на облегчение, Жеральдин удивилась, что Виктуар решила попытаться наладить свои отношения с Эмилем и вернуться к той жизни, которую она вела раньше. Она полагала, что это решение было принято после того вечера в честь Эми, когда Виктуар увидела Эмиля во всем блеске славы — такого красивого и окруженного почитателями. Антуан де Персан, восходящая звезда политического небосклона, обращался к нему как к равному, самые именитые ее гости благоговели перед ним, и в перспективе его ожидали неплохие финансовые возможности.

Жеральдин не ожидала найти в Эми такую сияющую, изменившуюся женщину, впавшую в состояние, которое часто означает, что женщина влюблена. По крайней мере, изменение в состоянии Эми не было связано с недвижимым имуществом. Конечно, она не станет совать свой нос в чужие дела, но, заметив обновленный, сияющий вид девушки, Жеральдин должна была задуматься, и она пустилась в разглагольствования на тему любви вообще. Пока она говорила, она внимательно наблюдала за Эми, чтобы узнать, понимает ли та, что и сама она может почерпнуть немало мудрых мыслей из рассказов Жеральдин о ее материнских переживаниях.

— Виктуар такая идеалистка! Она всегда пренебрегает самыми обычными вещами, которые продлевают брак, — говорила она. — Достаточно старых рецептов: неглиже, свечи, все это нельзя недооценивать. Духи — это очень важно. Даже, осмелюсь сказать, перемена сексуальной позы время от времени. Я имею в виду, что физическая любовь — основа всего. — Она углубилась в рассуждения о женских уловках и о непостоянной природе Эроса, который улетает от малейшего подобия скуки.

Уловки не очень-то интересовали Эми; она их не одобряла. Во всяком случае, мудрость Жеральдин не шла дальше того, о чем писали дамские журналы. И почему Жеральдин говорит ей все это? В какой-то момент Эми испугалась, что Жеральдин что-то известно о ней и Эмиле, и она хочет устранить Эми, рассказывая о том, как счастливы будут Виктуар и Эмиль на своих надушенных простынях. Но Жеральдин, по-видимому, даже не знала о том, что Эмиль ездил в Сен-Гон, поэтому, без сомнения, она говорила только как незаинтересованный представитель своего поколения, обязанный передать жизненно важную информацию более молодой и неопытной женщине.

Пока Жеральдин говорила, она начала понимать, что есть еще одно правдоподобное объяснение произошедших в Эми изменений и ее стильной, более короткой стрижки — слава Богу, она избавилась от своей школьной косички: может быть, она чувствует облегчение оттого, что вернется в Калифорнию. Жеральдин не была уверена, что может зачислить Эми в список своих удач. Два ее действительно больших успеха были связаны с разведенными американками, которые смогли выйти замуж за французов, хотя из этих браков прочным оказался только один. Для сравнения: чего же добилась здесь Эми? Она на самом деле умный и наблюдательный человек, и, наверное, за несколько проведенных здесь месяцев ей удалось развить некоторые способности. Одетая по-новому, она выглядела более красивой; по-видимому, она научилась ценить искусство и еду; она также упоминала о том, что прочла несколько книг! Жеральдин также слышала, как она описала французскую погоду с помощью прилагательного grisaille.

Наиболее вероятным объяснением нынешнего счастливого вида Эми, решила Жеральдин, является то, что Эми может быть влюблена. И вдруг ей пришло на ум, что любовник Эми — это барон Отто! Должно быть, так и есть! Они оба были в Вальмери, потом в Сен-Гоне, и Отто так ответственно подошел к поручению Жеральдин и покорно отправился смотреть château. Она, определенно, вовсе не предлагала ему соблазнять эту девушку. Может быть, Отто видит Эми в будущем владелицей шале на лыжном курорте? Эта мысль показалась Жеральдин досадной, но она решила не расспрашивать его об этом. Что Эми делала, с кем она спала, что она покупала — это ее личное дело.

Эми было совершенно ясно, что сиять ее заставила любовь. Но кроме того, она еще испытывала облегчение, решив для себя проблему любви: она нашла подходящий объект для своего сердца. Эми благодарила судьбу за то, что главная драма ее жизни осталась позади. Если иногда, время от времени, ее будут одолевать одиночество, страдание и приступы невыносимого желания, она будет сбегать в Париж. Именно проникновение в суть происходящего с нею позволяло Эми излучать сияние внутреннего спокойствия. Она прошла сквозь неизвестное горнило, ощутила его силу и испытала страдание — и быть может, именно за этими глубокими и напряженными чувствами она и приезжала сюда.

— Я никогда не видела вас такой красивой, Эми, — сказала Жеральдин. — Именно сейчас, когда я наконец сделала из вас парижанку, — как жаль, что вы не можете остаться дольше.

Глава 41

Эми решила, что в меню ее прощальной вечеринки должны быть маленькие бутерброды с икрой, enchiladas^[234] с омарами, пирожки с сыром и мясом, ростбиф с кровью под соусом чили, большие креветки, маринованные в соке лайма, шампанское и коктейль «Маргарита». Жеральдин тактично добавила кое-какие закуски и предложила два варианта горячего блюда. Для тех, кто не очень любит острое, а это можно сказать почти о каждом французе, будет приготовлено горячее без соуса чили, и это блюдо будет больше похоже на bœuf bourguignon^[235] с бобами. Будут приглашены Mariachis^[236]. Эми принесла две свои новые скатерти, чтобы накрыть длинный стол, и наблюдала, как их расстилали официанты. Белоснежное совершенство и изящные монограммы были данью многовековым традициям гостеприимства.

Белое судно под названием «Эльба» стояло на якоре у набережной Сены, на его палубу вел металлический трап, увешанный гирляндами канатов и спасательными кругами. Неяркое послеполуденное солнце уже село, но было еще тепло. Жеральдин знала, кому надо позвонить, чтобы арендовать bateau-mouche^[237], который в девять тридцать выйдет из гавани Генриха IV, предназначенной для прогулочных судов, и совершит экскурсию по реке, во время которой состоится обед. На фоне темных набережных, которые будут медленно проплывать мимо них, они увидят великолепные памятники, расположенные вдоль Сены и освещенные мощными прожекторами. Для Эми этот контраст имел метафорическое значение, символизирующее ее опыт, приобретенный во Франции: реальность, покрытая мраком и загадочными тенями, перемежаемыми мгновенными вспышками озарения.

В девять часов на борт речного трамвайчика по трапу стали подниматься парижские знакомые Эми. Она удивилась тому, что за несколько месяцев, благодаря своим кулинарным занятиям, урокам дикции и всему остальному, она познакомилась с таким большим количеством людей. Здесь были и другие ее учителя, а также ее американские советчицы, французы, приглашавшие ее к себе в гости, друзья Жеральдин и весь клан Веннов: Памела и Руперт снова приехали из Лондона, ведь теперь, когда появился «Евростар», проблем с поездками не было.

Все вместе они составляли красивую, даже эффектную группу, которую Эми мысленно сравнивала со своими друзьями, оставшимися дома. Какими они покажутся ей по возвращении? Изменившимися? Сочтут ли они изменившейся ее? Неважно, вечеринки — это взаимопомощь в ее самом приятном, располагающем виде, когда каждый гость, приходя, погружается в человеческое общение. По мере того как они прибывали, Эми приветствовала американок, которые оказывали ей помощь, и их французских мужей. Должны были прийти Жеральдин и Эрик, и с ними Виктуар всего набиралось человек сто.

Поузи Венн и Робин Крамли пришли в числе первых. Они легко поднялись по трапу рука об руку. Робин выглядел почти настоящим щеголем в блейзере темно-синего цвета. Поузи надела ветровку и белые брюки. Поглощенные друг другом, они едва замечали Эми, но, увидев ее среди гостей, радостно бросились ей навстречу.

— Вы удивитесь, — воскликнул Робин, целуя Эми в обе щеки, как француз. — Мы должны вам сказать, что собираемся пожениться! Об этом скоро будет объявлено. Мы уже написали в «Таймс».

Они и на самом деле излучали радостное оживление влюбленных в преддверии свадьбы, и их настроение подтверждало такое неожиданное развитие событий. Они могли быть довольны: Эми была изумлена так, как они и хотели. А ведь ланч в Сен-Жан-де-Бельвиль, несомненно, был первым случаем, когда они имели возможность находиться в компании друг друга, не так ли? Эми постаралась представить себя замужем за Робином Крамли, и такое предположение казалось более невероятным, чем могло осилить ее воображение. Она заключила, что Робин и Поузи не слышали о планах Эми в отношении покупки château и поэтому не знали о разочаровании Виктуар и Руперта, когда она решила его не покупать.

— Вы должны объявить об этом прямо здесь, сегодня. Помолвка гораздо приятнее, чем прощание, — сказала Эми, пока они, счастливые, шли навстречу Эмилю, который приехал отдельно от Виктуар и Жеральдин и стоял у борта, мрачно глядя на воду. Возможно, подумала Эми, ему так же одиноко, как и ей. Они почти не осмеливались смотреть друг на друга из-за опасения, что кто-нибудь заметит их чувства.

— Аббу, дорогой друг! Как говорят, пути Господни неисповедимы. Мы с Поузи собираемся пожениться! Это все, о чем только можно мечтать, сбегая в романтическое путешествие: завтра мы отправляемся в Монако на одном из этих чудесных французских поездов. Мы уже послали объявление в «Таймс». Вы увидите его в ближайшие дни…

— Поздравляю, Крамли, Очень разумный выбор.

Эмиль тряс руку Робина с искренней симпатией. Он легко мог представить Поузи в роли настоящей английской матери, каковой ей и предназначено было быть. Он мысленно видел рядом с ней розовощеких светловолосых карапузов, а саму Поузи представлял за вязанием свитера или на кухне за выпечкой бисквитов или других яств их странной кухни. Для Крамли, да и для любого другого, она — просто идеальная жена. Эмиль обнял Робина и поцеловал Поузи в обе щеки с восхитительной отстраненностью и искренней привязанностью.

К ним подошла Виктуар и положила руку на руку Эмиля. Эми не могла не заметить этот собственнический жест. Виктуар обняла Поузи и поцеловала ее.

— Я должна тебе кое в чем признаться. О, ты подумаешь, что я идиотка, — прошептала она на ухо Поузи. — Я и есть идиотка.

— Не глупи, — ободряюще сказала Поузи.

В Виктуар не было ничего идиотского. О чем она говорит? Виктуар потянула Поузи за собой, и они отошли от Робина и Эмиля. Матросы начали отвязывать швартовы, и шум двигателей скрыл их разговор от остальных.

— Я знаю, я вела себя как чужая, по-дурацки, но это в прошлом. Все это время я думала — ты будешь смеяться, — что вы с Эмилем что-то чувствуете друг к другу. Я была так зла на вас! На тебя и на Эмиля, но особенно на Эмиля. Я думала: «Ну, все! Jʼen ai assez^[238]. Даже мама не могла заставить меня взяться за ум. Я должна была тебе все рассказать и рассеять все недоразумения. Вот почему я вела себя так ужасно по отношению к тебе, дорогая Поузи. Ты можешь меня простить?»

— Что ты, тут нечего прощать! — с жаром воскликнула Поузи после почти незаметного мгновенного замешательства. — Конечно, мне Эмиль очень нравится, но ты все-таки моя сестра. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

Она подумала, что, может быть, Бог не поразит ее на этом самом месте, потому что она говорила это искренне. После Робина из всех своих новых знакомых она больше всех любила Виктуар. К Эмилю она всегда будет относиться с некоторой тяжестью в сердце, к счастью недостаточной для того, чтобы поставить под угрозу отношения в семье, — просто капля злости; но Поузи искренне считала, что ей повезло и что ее боль исчезла благодаря счастливой судьбе, которая свела ее с Робином. Ей едва удалось избежать запутанных любовных отношений с двуличным североафриканским соблазнителем. Насколько лучше выйти замуж за известного английского поэта, художника, интеллектуала, человека, имевшего репутацию, которая открывала перед ним все двери, — и он скоро станет ее мужем! Она полупит магистра гуманитарных наук! У нее даже будет ребенок! Они часто будут приезжать во Францию, где у Роберта такие потрясающие связи, и, возможно, воспользуются частью своего наследства, чтобы купить какой-нибудь небольшой дом в Дордоне или Миди. Ведь кто-нибудь купит château и она получит свои деньги. Счастье Поузи было совершенным.

Памела Венн и Руперт поднялись по трапу около половины десятого, когда судно уже готово было отплыть. У каждого из них был свой план. Руперт приехал в Париж в надежде переубедить Эми насчет покупки château. Он сомневался, что это у него получится. Или же, в случае ее отказа, он мог бы попытаться убедить ее вложить деньги в «Икарус Пресс». Эми с удивлением увидела, что за Рупертом и Поузи идет Керри Венн. Она поднималась, опираясь на трость и клонясь на одну сторону, как дерево под напором ветра. Ноги Керри были заключены в ортопедические аппараты, и она шла, поддерживаемая Кипом. Эми сама не приглашала Керри, но Кипу она сказала, что не возражает, если он ее приведет, учитывая, что иск, возбужденный Керри против Эми, улаживался с помощью небольшой суммы по обоюдному согласию.

— Ей надо бывать на людях, — сказал Эми Кип. — Она все время находится в клинике, и эти ненормальные, что поднимают шум вокруг Жанны д’Арк, все время толкутся вокруг нее: она для них стала кем-то вроде божества.

— Или святой, — поправила Эми.

Но кто эти люди, почитавшие Жанну д’Арк? И не будет ли между Керри и Памелой Венн, чей дом она отвоевывает, неловкости или даже сцены? Когда дело дошло до остальной части ее иска, Керри, как говорили, повела себя безжалостно. Раз она даже не может жить в собственном доме, она преисполнилась решимости занять дом Памелы Венн, который теперь принадлежал ей по закону. У Эми были свои сложности с Керри — иск, но она не сознавала, до какой степени появление Керри на борту «Эльбы» напоминало появление злой феи на крестинах принцессы^[239]. Все собравшиеся на палубе отреагировали на появление Керри, ужаснувшись в той или иной мере, хотя, может быть, такая реакция объяснялась только тем, что перед ними предстала женщина, сильно искалеченная, но не потерявшая мужества.

Сейчас на лице Керри застыло выражение неуверенности, как у человека, решившегося появиться в обществе; возможно, Керри прилагала усилия, чтобы казаться любезной в знак признательности за щедрость Эми, которая забирала Кипа с собой в Калифорнию. Он пойдет в свою старую школу, но самым лучшим было то, что Скво-Вэлли находился всего в нескольких часах езды от Пало-Альто, поэтому они смогут часто навещать друг друга и Эми будет присматривать за Кипом в качестве суррогатной сестры, если так можно выразиться. Керри ни с кем не стала разговаривать, а просто села на носу трамвайчика, что позволило ей любоваться чудесными видами набережных Сены.

Руперт Венн ухитрился отвести Эми в сторонку, чтобы спросить, не разрешит ли она ему прийти с бизнес-планом, который он подготовил. Он собирался вложить свою долю наследства в издательство, которое переедет из château вкакое-нибудь другое здание во Франции; но ему понадобится партнер. Он покажет ей цифры. Эми сказала, что с удовольствием обсудит этот вопрос. Она могла себе представить, что «Икарус Пресс» в состоянии изготовить необходимые ей экземпляры «Взаимопомощи» Кропоткина, и хорошего качества, а также, без сомнения, и другие стóящие книги.

Руперт и его мать уже переговорили с Керри Венн о некоторых важных делах. Они знали, что надежды на то, что она передумает относительно их лондонского дома, очень мало, хотя Пам пока еще надеялась на это, и в настоящее время Тревор Осуорси пытался уладить юридическую сторону дела. Памеле было любопытно увидеть наконец молодую миссис Венн, и Жеральдин тоже. Они также успели затронуть еще одну деликатную тему: они принесли с собой прах.

Почти в полной тишине большое судно вышло из гавани и отправилось в неторопливый путь вдоль набережных Сены, миновав первый мост. Несколько минут гости стояли на палубе, но стало холодно; вскоре они получили приглашение спуститься вниз к обеду. В банкетном зале, расположенном посередине судна, столики были расставлены около иллюминаторов — так, чтобы сидящие с каждой стороны могли наблюдать изумительные виды Парижа. Эми с сожалением подумала о музыкантах: несмотря на то что они прекрасно играли — «Кукарачу» и «Мое прекрасное небо», — эта музыка гаучо не гармонировала с призрачным великолепием контрфорсов собора Парижской Богоматери, на которых играли пятна света, вызывавшие тени людей, похороненных внутри собора во времена средневековья. Однако гостям, видимо, нравились маленькие и плотные мексиканцы, или они просто делали вид, что нравились. Костюмы с блесками и сомбреро определенно довершали картину бьющего через край энтузиазма Нового Света, с помощью которого Эми надеялась выразить свое настроение при расставании. Конечно, это была ложь; на сердце у нее становилось все тяжелее и тяжелее, пока она смотрела на Эмиля и думала о Пало-Альто. Как и Памела Венн, она в каком-то смысле стала бездомной и больше не подходила ни здешнему миру, ни, как она подозревала, тому, который найдет дома.

Эми поняла теперь, что ей следовало бы разложить на столиках карточки с именами гостей. Ей бы хотелось, чтобы за одним столом с ней оказались Эмиль, Кип и Жеральдин, но пока все вокруг рассаживались и искали себе компанию, она успела только пригласить к себе за стол Жеральдин, Виктуар, Джо Даггарта, ужасную Долли и еще одну женщину, которую она никогда в жизни не видела. Кип сел за соседний столик со своей сестрой, Эмилем, мужем Жеральдин и французскими супругами, фамилию которых Эми позабыла.

Оказавшись рядом с Виктуар, Эми не могла не почувствовать укол в сердце; но милое и простое обращение Виктуар, ее чудесные голубые глаза и характер, не склонный к подозрительности, обещали прощение. Эми сказала себе, что уважает Эмиля за то, что он не оставил жену и детей и что уважение почти также важно и гораздо менее загадочно, чем любовь. Она постаралась не жалеть о том, что каждодневные разочарования совместной жизни с Эмилем достанутся Виктуар. Но это было трудно.

Несмотря на все это, Эми была рада поговорить с Джо Даггартом: у него оказалось много новостей. В самом разгаре эскалации напряженности между США и Францией, несмотря на то что Соединенные Штаты официально отрицали свою вину в деле о лавинах во Французских Альпах, они тем не менее решили выплатить компенсации некоторым жертвам. Джо сказал, что к самолетам это никакого отношения не имеет. Какой-то очевидец видел американские вездеходы на хребте, выше того места, с которого были унесены лавиной Венны, и выступил с обвинениями. Он сам, сообщил Даггарт, был в группе спасателей, работавших на вездеходах.

— Ни черта мы не спровоцировали лавину, но они правы в том, что спасателей вызвала женщина по сотовому телефону. Эта женщина назвалась баронессой фон Штессель, она каталась на лыжах на другой стороне. Мы видели лавину сверху, с того места, где находились, из вездеходов. Спуститься мы не могли, и у нас не было спасательного оборудования, чтобы искать пострадавших, но я подтвердил то, что она им уже рассказала: точно назвал место, где надо было искать, — два человека под снегом, относительно неглубоко, как потом оказалось.

— Вы не пошли помогать? — спросила Эми, потрясенная до глубины души.

— В общем, нет… У нас не было снаряжения, и почти не было шансов их найти. Профессионалы отыскали их гораздо быстрее. Тем не менее я совершенно уверен, что не мы сдвинули с места снег. Наверху, где мы были, карниз остался нетронутым. Должно быть, они сами стали причиной оползня.

— Почему вы там находились? — спросила Виктуар.

— Мы искали остатки аппарата, принадлежавшего нашей космической программе. Предполагалось, что они должны были находиться в том районе.

— Керри и Гарри получат компенсацию? — забеспокоилась Эми.

Даггарт ответил, что в настоящее время он ведет об этом переговоры Вдова должна что-нибудь получить, но он считает, что это никак не повлияет на ее планы уехать в Англию. Она решила, что Гарри надо воспитать настоящим англичанином, таким, каким был его отец. С другой стороны, на нее оказывают слишком сильное давление последователи Жанны д’Арк, которые хотят, чтобы она оставалась их почитаемым символом, и им очень важно ее присутствие во Франции, поэтому, может быть, она переменит свое решение.

— Я рада, что они получат какие-то деньги. Америка, в конце концов, всегда поступает правильно, — заключила Эми, хотя теперь она была в этом не так уверена, как раньше.

— Мне нравится так думать, — сказал Джо Даггарт, и, по-видимому, без иронии.

После десерта — сливочное мороженое с шоколадным сиропом — столы отодвинули, и гости стали танцевать. Эми заметила, как Руперт и Поузи Венн, а также их мать и Керри Венн вместе выходят из обеденного зала.

— Пусть это сделает Керри, — сказала Поузи, помогая Керри раскрыть контейнер.

— Полагаю, Поузи, нам надо что-нибудь прочитать или сказать? — спросил Руперт.

— Я могу прочитать стихотворение Робина «Ухожу за темный горизонт», — предложила Поузи. «Прощай, папа», — думала она про себя.

— Давайте сделаем это молча, и пусть каждый думает о своем, — сказала Керри.

Помедлив мгновение, она открыла урну и резко вытряхнула прах по ветру с правого борта. Маленькие частички пепла обожгли им глаза острой болью и заставили зажмуриться, но вскоре слезы смыли их без остатка. Руперт оглянулся на Памелу — та стояла в стороне, наблюдая за происходящим. Она негромко вздохнула, показывая, что она с ними. «Прощай, отец», — произнес Руперт в своем сердце.

— Все хорошо? — спросила Керри, повернувшись к Поузи и Руперту.

— Прекрасно, — ответили они. Поузи жалела, что радом нет Робина — он так чутко чувствует настроение момента; но Робин погрузился в разговор с Эмилем.

Воспользовавшись тем, что все гости заняты музыкой и танцами, Эмиль и Эми незаметно ускользнули, чтобы заняться сексом. По-видимому, они оказались в штурманской рубке. Их страсть подтвердила опасения, что не так-то легко будет попрощаться навсегда.

— Мы с Кипом в четверг уезжаем, — вздохнула Эми. Они улыбались беззаботно, не слишком надеясь на хороший исход, но и особо не веря в то, что их жребий настолько жесток, что может разлучить два любящих сердца, которые так подходят друг другу во всем, — ведь оба они были, в общем, баловнями судьбы. Или их все-таки постигло возмездие и они должны потерять любовь всей их жизни? Если и так, они все равно не сдадутся без боя: целое состояние, потраченное на авиабилеты, слезы, президентская стипендия Гувера для Эмиля, негласная финансовая поддержка некоторых его проектов со стороны Эми, жаркие занятия любовью в мотелях Сан-Хосе или в гостиницах Прованса — все это они видели в перспективе, вероятно недооценивая, насколько это будет заполнять предстоящие им годы жизни, — желание, растущее от необходимости преодолевать трудности, чтобы достичь желаемого. Впереди все было не так уж плохо.

Завершающая часть знаменитой трилогии.

Блистательная Диана Джонсон, дважды лауреат Пулицеровской премии и трижды — национальной литературной премии США «National Book World», представляет очаровательный, яркий, озорной роман об американке, путешествующей за границей, в котором тонко переплетены любовь, смерть и деньги.

Казалось, уже ничто не может помешать многочисленному семейству английского издателя, так кстати попавшего под сход снежной лавины, урвать свой кусок наследства.

Если бы не приезд несносной американки, которая сует свой нос куда не просят…

Диана Джонсон ступает очень уверенно и твердо по почитаемому пути «международного романа».

THE NEW YORK TIMES BOOK REVIEW

Язвительный юмор, свежий комический голос, острые наблюдения. Мастерская работа.

CHICAGO TRIBUNE

Абсолютно современная комедия об американцах в Париже Завлекающая… искусно написанная.

BOSTON SUNDAY GLOBE

Остроумная и неотразимая.

THE NEW YORKER

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Дела? Это очень просто. Это деньги других (фр.).

Александр Дюма-сын

(обратно)

2

Зимние каникулы (фр.).

(обратно)

3

Параболические, или карвинговые, лыжи, также называемые «лыжи новой геометрии», имеют узкую среднюю часть и широкие округлые носок и пятку.

(обратно)

4

Девушка (нем.).

(обратно)

5

«После лыжной прогулки» (фр.).

(обратно)

6

Дословно — «положение обязывает», здесь — чувство долга (фр.).

(обратно)

7

Ложный шаг, зд. — ошибка (фр.).

(обратно)

8

Боже мой! (фр.).

(обратно)

9

«Театр шедевров» — серия телевизионных программ, представляющих собой экранизацию известных романов, биографических и драматических произведений; первоначально демонстрировалась в Великобритании, а позднее и в США.

(обратно)

10

Петер Стейвесант (1592–1672) — губернатор голландской колонии в Северной Америке.

(обратно)

11

Зд. — прошлого (фр.).

(обратно)

12

Я? (фр.).

(обратно)

13

Без лыжни, по бездорожью (фр.).

(обратно)

14

Стажеров (фр.).

(обратно)

15

National Association of Securities Dealers Automated Quotation — крупнейшая электронная биржа высокотехнологичных компаний (англ.).

(обратно)

16

Нувориш, богатый выскочка (фр.).

(обратно)

17

Последний смертельный удар (фр.).

(обратно)

18

Зд. — изворотливость (фр.).

(обратно)

19

Имеется в виду Ассоциация Евангельских христиан.

(обратно)

20

Комплекс спортивных упражнений, созданный в начале XX в. Жозефом (Джозефом) Хубертесом Пилатесом.

(обратно)

21

Американка (фр.).

(обратно)

22

Комфортабельный (фр.).

(обратно)

23

Некоторые французские стили оформления интерьера называются в соответствии с эпохами правления королей династии Валуа, многие представители которой носили имя Людовик.

(обратно)

24

Все Луи (фр.).

(обратно)

25

Обрушения (фр.).

(обратно)

26

Куртки с капюшонами особого покроя.

(обратно)

27

Профессия (фр.).

(обратно)

28

Француженка (фр.).

(обратно)

29

Детский сад (фр.).

(обратно)

30

Прощай (фр.).

(обратно)

31

Пожалуйста (фр.).

(обратно)

32

Нет, мама, зачем? (фр.).

(обратно)

33

Добрый день (фр.).

(обратно)

34

«Белая пряжка» — название склона (фр.).

(обратно)

35

Газета (фр.).

(обратно)

36

Вот и все (фр.).

(обратно)

37

Зд. — аппарат искусственного дыхания (фр.).

(обратно)

38

Ящик, сейф (фр.).

(обратно)

39

Замок (фр.).

(обратно)

40

Блюдо из сладкого мяса (фр.).

(обратно)

41

Омар (фр.).

(обратно)

42

Клецки (ит.).

(обратно)

43

На полном пансионе (фр.).

(обратно)

44

Из меню (фр.).

(обратно)

45

Полупансион (фр.).

(обратно)

46

Завещание (фр.).

(обратно)

47

Глаженье (фр.).

(обратно)

48

Шкаф (фр.).

(обратно)

49

От англ. SAT — стандартный набор экзаменов, который используется рядом колледжей и университетов США для отбора абитуриентов.

(обратно)

50

От англ. high tech — высокие технологии.

(обратно)

51

Стопка (фр.).

(обратно)

52

Голец (вид рыбы) (фр.).

(обратно)

53

Блюдо из картофеля с молоком, маслом и сыром (фр.).

(обратно)

54

Нет, спасибо (фр.).

(обратно)

55

Англичанка или американка? (фр.).

(обратно)

56

Беспричинный поступок (фр.).

(обратно)

57

Моментом, когда можно перейти к делу (фр.).

(обратно)

58

Лицемерие — это дань уважения, которую порок воздает добродетели (фр.).

(обратно)

59

Очень, очень хорошо (фр.).

(обратно)

60

Румпельштильцхен — карлик-горбун, персонаж из сказки братьев Гримм.

(обратно)

61

Стоун — мера веса, равен 14 фунтам, или 6,34 кг.

(обратно)

62

Просыпайтесь, месье (фр.).

(обратно)

63

Затруднительно (фр.).

(обратно)

64

От англ. posy (архаич.) — маленький букет цветов.

(обратно)

65

Рональд Фирбэнк (1886–1926) — английский поэт, эстет и эксцентрик.

(обратно)

66

Зд. — кто же (фр.).

(обратно)

67

Похороны (фр.).

(обратно)

68

Зеленый чай (фр.).

(обратно)

69

Украшенный (фр.).

(обратно)

70

Добрый вечер (фр.).

(обратно)

71

Тогда (фр.).

(обратно)

72

Я иду в бар (фр.).

(обратно)

73

Крепкий задним умом (фр.).

(обратно)

74

Дерево (ит.).

(обратно)

75

Дерево (нем.).

(обратно)

76

Подносы (фр.).

(обратно)

77

Тем лучше (фр.).

(обратно)

78

Отцовское наследство (фр.).

(обратно)

79

Почему бы нет? (фр.).

(обратно)

80

Наоборот, напротив (фр.).

(обратно)

81

Бедняга (фр.).

(обратно)

82

Декораторшами (фр.).

(обратно)

83

Раковый суп из омара (фр.).

(обратно)

84

Лосось, запеченный в тесте (фр.).

(обратно)

85

В подливку, в подливку; roux — подливка из муки, обжаренной в масле (фр.).

(обратно)

86

Придавать яркость, остроту, пикантность (фр.).

(обратно)

87

Дело (фр.).

(обратно)

88

До скорого свидания (фр.).

(обратно)

89

Ничего. Прискорбно (фр.).

(обратно)

90

Да (фр.).

(обратно)

91

Мальчик был прав (фр.).

(обратно)

92

Магриб — общее название Алжира, Марокко и Туниса.

(обратно)

93

Ну да, конечно (фр.).

(обратно)

94

Мама (фр.).

(обратно)

95

Очень жаль (фр.).

(обратно)

96

Убрать волосы (фр.).

(обратно)

97

Быть иль не быть. Вот в чем вопрос (фр.).

Уильям Шекспир. «Гамлет»

(обратно)

98

Я послана Богом… и для вас — голос всей Франции (фр.).

Жанна д’Арк. Письмо герцогу Бедфордскому

(обратно)

99

Вот это да, как красиво! (фр.).

(обратно)

100

Да, это больше, чем красиво (фр.).

(обратно)

101

Наставниц (фр.).

(обратно)

102

Превосходно (фр.).

(обратно)

103

Она сжала руку (фр.).

(обратно)

104

С возвращением, мадам (фр.).

(обратно)

105

Хорошо, Керри, хорошо (фр.).

(обратно)

106

Блюдо национальной швейцарской кухни из сыра, картофеля и хлеба; первоначально готовилось с использованием сыра «раклетт».

(обратно)

107

Боже мой! (фр.).

(обратно)

108

Очаровательный (фр.).

(обратно)

109

Извините меня, месье (фр.).

(обратно)

110

Игра слов: fuse (англ.) — предохранитель.

(обратно)

111

Передвижной армейский хирургический госпиталь.

(обратно)

112

Фруктовое мороженое (фр.).

(обратно)

113

Сладкий пирог с яблоками (фр.).

(обратно)

114

Ну хватит, хватит (фр.).

(обратно)

115

Сюда, бедненькие (фр.).

(обратно)

116

Тоже (фр.).

(обратно)

117

Терцина — трехстишная строфа, ряд которых дает непрерывную цепь тройных рифм; пример терцины — «Божественная комедия» Данте.

(обратно)

118

Одно сообщение (фр.).

(обратно)

119

Я люблю кока-колу (фр.).

(обратно)

120

Я люблю свой «фольксваген»! (фр.).

(обратно)

121

Не мойся (фр.).

(обратно)

122

Миттель — от нем. mittel — «средний».

(обратно)

123

Конечно (фр.).

(обратно)

124

Она это чувствует (фр.).

(обратно)

125

В 1920 г. Жанна д’Арк канонизирована католической церковью.

(обратно)

126

Марианна — национальный символ Франции; женщина, символизирующая «Триумф Республики»; возникновение символа относится к временам Великой французской революции (1789–1794 гг.).

(обратно)

127

Вероятно, мадам (фр.).

(обратно)

128

Высшая школа (фр.).

(обратно)

129

Свобода, равенство (фр.).

(обратно)

130

Президент Франции в 1895–1899 гг.

(обратно)

131

Имеется в виду участие генерала Лафайета в Войне за независимость в Северной Америке (1775–1783 гг.).

(обратно)

132

Роскошные цыпочки (фр.).

(обратно)

133

Плати, плати, плати (англ.).

(обратно)

134

Литания — молитва, содержащая просьбы и обращения к Богу.

(обратно)

135

Мир, мир, мир (лат.).

(обратно)

136

Но (фр.).

(обратно)

137

До скорой встречи в Париже! До скорой встречи! (фр.).

(обратно)

138

«Закон от 12 брюмера Второго года», то есть 1793 г. (фр.).

(обратно)

139

Конечно! (фр.).

(обратно)

140

SST — компания, занимающаяся специальной техникой и высокими технологиями.

(обратно)

141

Жаль (фр.).

(обратно)

142

«Отверженные» (фр.).

(обратно)

143

«Граф Монте-Кристо» (фр.).

(обратно)

144

Много (фр.).

(обратно)

145

Курить запрещается (фр.).

(обратно)

146

Разновидность пригородного транспортного сообщения — нечто среднее между метро и железнодорожным транспортом.

(обратно)

147

Имеется в виду Великая французская революция 1789–1794 гг.

(обратно)

148

Пирог с сыром (фр.).

(обратно)

149

Пюре из цветной капусты (фр.).

(обратно)

150

Жареного мяса (фр.).

(обратно)

151

Здравствуйте, мадемуазель. Как поживаете? (фр.).

(обратно)

152

Имеются в виду легенды о короле Артуре (V–VI вв.).

(обратно)

153

Дионис — в греческой мифологии бог растительности, покровитель виноградарства и виноделия, зд. — символ плодородия, всего земного, плотского.

(обратно)

154

Дети, идите посмотрите телевизор на столе у дедушки (фр.).

(обратно)

155

Моя дорогая (фр.).

(обратно)

156

Конечно (фр.).

(обратно)

157

«Жорж Синк» — один из парижских отелей.

(обратно)

158

Закуски (фр.).

(обратно)

159

Гусиную печень в горшочке (фр.).

(обратно)

160

Нечего сказать (фр.).

(обратно)

161

Дети, идите на кухню, я дам вам поесть (фр.).

(обратно)

162

Мужчина моей жизни (фр.).

(обратно)

163

Колонизированный народ (фр.).

(обратно)

164

Однако (фр.).

(обратно)

165

Галстук (фр.).

(обратно)

166

Карточки с указанием имени и фамилии, а иногда и занимаемой должности.

(обратно)

167

Наши английские друзья (фр.).

(обратно)

168

«Тайна», новые духи от… (фр.).

(обратно)

169

Англичанин и поэт? (фр.).

(обратно)

170

Увы (фр.).

(обратно)

171

Светский (фр.).

(обратно)

172

В городе (фр.).

(обратно)

173

Молодая девушка (фр.).

(обратно)

174

Кондитер (фр.).

(обратно)

175

В кавычках (фр.).

(обратно)

176

Сочетание противоположных по значению слов.

(обратно)

177

Тщательно сделанный, холеный (фр.).

(обратно)

178

Дочь хозяев дома (фр.).

(обратно)

179

Добрый день, мадам (фр.).

(обратно)

180

Конечно (фр.).

(обратно)

181

Педро Альмадовар — испанский режиссер.

(обратно)

182

Здравствуйте, мадемуазель. Вам понравился вечер? (фр.).

(обратно)

183

Это не моя вина (фр.).

(обратно)

184

На самом деле (фр.).

(обратно)

185

Декораторши (фр.).

(обратно)

186

Помощницы (фр.).

(обратно)

187

Кабинет, контора (фр.).

(обратно)

188

Предприятия (фр.).

(обратно)

189

Очень грустно (фр.).

(обратно)

190

Наследию отцов (фр.).

(обратно)

191

Небольшая гостиница (фр.).

(обратно)

192

Остановитесь (фр.).

(обратно)

193

Так я и знала. Эти англичане, «Остерегайтесь англичан» (фр.).

(обратно)

194

Музей Клода Моне; назван по имени основателя его коллекции.

(обратно)

195

Сеансов у визажиста (фр.).

(обратно)

196

Все ноги (фр.).

(обратно)

197

Магазин стандартных цен (фр.).

(обратно)

198

Гризайль — живопись или пейзаж в серых или коричневых тонах (фр.).

(обратно)

199

Ощущение, которое называют «крепок задним умом» (фр.).

(обратно)

200

Тщательно сделанный, холеный (фр.).

(обратно)

201

Гуммировка, зд. — особый вид косметической маски, накладываемой с целью удаления ороговевших частичек эпидермиса (фр.).

(обратно)

202

Ущерб (англ.).

(обратно)

203

Убыток, ущерб (фр.).

(обратно)

204

Гуашь; картина, написанная гуашью (фр.).

(обратно)

205

Прах Наполеона Бонапарта перевезен в Париж в 1840 г. и погребен в саркофаге из красного гранита у Дома Инвалидов.

(обратно)

206

Светской жизни (фр.).

(обратно)

207

Могила (фр.).

(обратно)

208

Музей Вооруженных Сил (фр.).

(обратно)

209

Уменьшенная (в 10 раз) копия статуи Свободы, знак признательности американцев за подаренный им оригинал, была открыта в Париже у моста Гренель в 1885 г.

(обратно)

210

Добрый день (искаж. фр.).

(обратно)

211

Я обожаю (фр.).

(обратно)

212

Лаура Эшли (1925–1985) — британский дизайнер модной одежды и интерьеров.

(обратно)

213

Отрывок из стихотворения Бодлера «Падаль» приводится в переводе В. Левика.

(обратно)

214

Где прошлогодний снег? (фр.).

(обратно)

215

Франсуа Вийон (1431 — после 1462) — французский поэт Предвозрождения.

(обратно)

216

Наши друзья англичане (фр.).

(обратно)

217

Друзья (фр.).

(обратно)

218

Горячий сандвич? (фр.).

(обратно)

219

Рагу из бобов с птицей или мясом (фр.).

(обратно)

220

Неисправимый бабник, дословно — нераскаявшийся кавалер (фр.).

(обратно)

221

Усложнять, зд. — комплексовать (фр.).

(обратно)

222

Англичанки тоже (фр.).

(обратно)

223

Американский (фр.).

(обратно)

224

Дорогой господин (фр., шутл.).

(обратно)

225

Американка (фр.).

(обратно)

226

Домашний сыр (фр.).

(обратно)

227

«Квакер Оутс» — компания, занимающаяся изготовлением сухих завтраков: хлопья, крупы и т. п.

(обратно)

228

Спасибо, что приехали (фр.).

(обратно)

229

Джей Гэтсби — персонаж романа Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби».

(обратно)

230

Американский газетный магнат.

(обратно)

231

Рагу из телятины под белым соусом (фр.).

(обратно)

232

Большую кружку или маленькую? (фр.).

(обратно)

233

В моем возрасте (фр.).

(обратно)

234

Блюдо мексиканской национальной кухни — маисовые лепешки, с начинкой (исп.).

(обратно)

235

Говядина по-бургундски (фр.).

(обратно)

236

Музыканты, исполняющие латиноамериканскую музыку (исп.).

(обратно)

237

Речной трамвай (фр.).

(обратно)

238

С меня довольно (фр.).

(обратно)

239

Персонажи сказки Шарля Перро «Спящая красавица».

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ I Отель

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

ЧАСТЬ II Больница

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

ЧАСТЬ III Снег

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

ЧАСТЬ IV Париж

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 54

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

*** Примечания ***