Вы – Язычники [Морис Сэмюэль] (docx) читать онлайн

Contents
Предисловие переводчика 1
Вопрос 3
Спорт 11
Боги 18
Утопия 21
Лояльность 24
Дисциплина 29
Расплата 33
Как люди нового времени 36
Мы - разрушители 38
Игры науки 41
Массы 46
Растворение как решение 49
Механизм растворения 51
Есть ли какая-то надежда? 55
Заключительное слово 58

МорисСэмюэль
Вы – Язычники
Перевод с английского: Марк Эппель

Предисловие переводчика
Лет восемь тому назад я ехал с товарищем в машине и рассказывал ему о книге Виктора Франкла, которую тогда перечитывал. О том, что человеку необходимо сознание смысла и цели своей жизни - это то, что удерживает его на земле... Товарищ слушал меня минут пять, а затем, улыбнувшись, спросил: "Марик, автор книги - еврей?"... Позже я прочитал написанную Морисом Самуэлем в 1924 г. книгу "Вы - язычники", целиком посвящённую еврейскому отношению к жизни. Наша неспортивность и невоинственность, неуютность в человеческой стае, склонность к фундаментальности и экзальтированная жажда справедливости, недисциплинированность еврейских собраний и даже нелюбовь к домашним починкам нанизываются Самуэлем на провозглашённую им глобальную схему дуальности “еврей – нееврей”.
"Классическая книга еврейского супрематизма", - так рекомендует её amazon.com. Что ж, по крайней мере, книга признана классикой. Её последнее издание вышло в свет в 2014 г.
Морис Сэмюэль (1895 - 1972) родился в Румынии в рабочей еврейской семье. Когда ему было 5 лет, семья переехала в Манчестер. Там он окончил школу и университет и познакомился с Хаимом Вейцманом, профессором химии того же университета. В 1914 г.Сэмюэль переселился в Нью-Йорк. С вступлением США в Первую Мировую войну его призывают в армию для работы с еврейскими новобранцами, неговорящими по-английски. В 1919 г. он становится секретарём и переводчиком на Версальской мирной конференции и в комиссии по расследованию погромов в Польше. Эти формирующие личность события молодости дают толчок всей его дальнейшей активности и привязанности к судьбам еврейского народа. Тогда и была написана книга "Вы - язычники".Сэмюэль возобновляет переписку с Вейцманом, участвует в Сионистском движении США, а с 1928 г. посвящает себя карьере писателя целиком. Он путешествует по всему миру с лекциями на еврейские темы, пишет художественные книги и публицистику, много переводит с идиша, в том числе Бялика, Шолом Аша и Шолом Алейхема. С 1953 по 1971 гг. он соавтор и ведущий радиопрограммы "Вечный Свет Слова", посвящённой Библии.
И всё же, сделав в Google поиск на имя Maurice Samuel, вы прежде всего найдёте ссылки на его первую книгу: "You - Gentiles". Такую книгу не мог написать умудрённый опытом человек. Лишь юношеское обнажённое чувство способно не сгладить, а так поляризовать и противопоставить два мира в этом монологе еврея к Западной цивилизации.
Я перевёл название книги как "Вы - язычники", а не "Вы - гои", потому что большая часть книги - это исследование разных сторон западного образа жизни, выделяющее и подчёркивающее их дохристианские аспекты. Анализ Сэмюэля удивительно ясен, убедителен, красочен в деталях и заставляет вглядеться в рутинно-привычное новыми глазами. "Язычеству" противопоставлен абсолютный монотеизм "еврейства". Хотя многие аргументы Сэмюэля относятся к еврейству ортодоксальному, дышат романтизмом и должны бы безнадёжно устареть, они продолжают отзываться в глубоких, всё ещё сохраняющихся пластах нашего подсознания, в чём-то, врождённо присущем нашей психике. Порой кажется, чтоСэмюэль просто описывает два разных психологических типа личности, которым он произвольно присвоил названия "еврей" и "нееврей". Но даже приняв такое возражение, стоит задуматься о влиятельности таких архитипов в среде еврейской в противовес нееврейской.
Как любая книга, эта отражает своё время. Даже сам язык бесконечного обсуждения вневременных еврейских черт - свидетель той эпохи, после известных событий которой он под строгим табу был вычеркнут из употребления.
Антисемиты обожают цитировать главу "Мы - разрушители", где Сэмюэль объясняет еврейскую активность в социалистических движениях, попутно противопоставляя ей "жалкий" вклад евреев в науки и искусства. Сейчас можно отреагировать на это улыбкой. Но, ведь, евреи по-прежнему непропорционально увлечены "борьбой за справедливость", так что стоит задуматься над трактовкой этого парадокса, пусть и не оригинальной.
Последние главы, отклоняясь от центральной схемы, посвящены актуальным темам того времени: коллективной ответственности (явно навеяно дискуссиями Версальской конференции), еврейской ассимиляции (вопрос вечный), новой волне антисемитизма и только что изданному запрету на еврейскую иммиграцию в США.
Сэмюэль, свидетель решения Версальской конференции по Палестине и сам, впоследствие, сионист, ни разу не упомянул эту тему в книге. Мне, израильтянину, напротив, было интересно, читая, примерять написанное им к Израилю, который, без сомнения, несёт гибридные черты двух "несовместимых" миров. Где частные компании и само правительство строятся по западному лекалу, но не знают чёткой субординации и процедуры, тем не менее функционируя. Где абсолютизм еврейской жажды социальной справедливости усмиряется капитализмом. Где армия не знает строевой подготовки, но эффективна. Где фирмы хайтека, достигая уровня, требующего простой рутины, буксуют и вынуждены продавать себя западным компаниям, но от покупателей нет отбоя. Собственно, у нас на глазах возникла и развивается новая цивилизация.
Во время работы по переводу книги меня мучала мысль, не предоставляю ли я русскоязычным антисемитам новые аргументы, каковыми стала эта книга в руках антисемитов англоязычных. Ответом является последнее предложение книги: "Что бы мы не делали, нас проклинают, и я предпочитаю быть проклятым стоя, а не пав ниц."
И в заключение, я посвящаю мой труд другу, инженеру, но поэту - Шимону Крайтману, который стоял перед моими глазами, пока я делал этот перевод.
Марк Эппель, 2016 г.


Вопрос
Есть ряд вопросов, которые я задаю себе всё с большей настойчивостью уже десять с лишним лет.
Существует ли что-то особенное в различии, так мною лелеемом, между евреем и неевреем, которое не похоже на различия, скажем, между американцем и не-американцем или англичанином и не англичанином? Есть ли что-то между нами евреями и вами – неевреями, другими словами, между евреем с одной стороны, и англичанином, французом, американцем, с другой стороны, нечто, что превосходит все существующие различия между вами?
Другими словами, мы, евреи - частица ваших наций (американцев, англичан, французов), или есть более глубокий раскол между нами? Действительно ли этот западный мир делится, прежде всего, на две группы: гои и мы, евреи?
Конечно же, меня сразу начнут вопрошать: "Даже если вы подозреваете, что такое изначальное расщепление за пределами обычный национальной или расовой классификации существует, с какой целью вы привлекаете к нему внимание всего мира? Это может быть как-то практически использовано? Позволит ли оно каким-то образом уточнить статус еврея или дать большую убедительность его до сих пор неудовлетворенным претензиям?" Этот вопрос будет задан мне многими евреями и, в частности, с особой настойчивостью теми, которые начали борьбу за наши национальные права, национальное равенство, основываясь именно на предположении, что мы, евреи, являемся народом, как и все другие народы, ведомые теми же потребностями и импульсами; что мы евреи, а вы англичане, вы итальянцы, вы американцы; что мы, расы и народы мира, все похожи в наших различиях.
Оставляя в стороне тех, кто отрицает существование каких-либо различий вообще, тех, кто говорит, что еврей всегда либо француз, либо американец, либо англичанин, по месту своего рождения, я бы ответил: " Для меня обычный национальной или расовой классификации не хватает".
Если я долго размышлял над вопросом "евреи и неевреи", то это потому, что с первой зари еврейского самосознания я подозревал, что "иудеи" и "язычники" это два отдельных мира, что между Вами, гоями, и нами, евреями, лежит непреодолимая пропасть.
Наряду с этим убеждением формировалось и другое, связанное с практическим аспектом различия. Я не верю, что мы, находясь так, как сейчас, среди вас язычников, разбросанные среди вас от одного края западного мира до другого, имеем право сохранить свою идентичность, если мы хотим быть лишь еще одним дополнением к нееврейским народам. (Но, кстати, я не считаю, что нам следовало бы отказаться от такого положения вещей, покуда оно существует). Если мы хотим быть лишь еще одним народом в длинном списке народов, живых и мертвых, у нас нет никаких достаточных претензий в этих условиях претендовать на продолжение специфичного самосознания. Такое утверждение не могло бы возникнуть, будь мы в безопасности, на нашей собственной земле; мы были бы отдельным народом по умолчанию, по праву первородства. Но так, как это есть сейчас, наше существование поддерживается за счёт бесконечных усилий с нашей стороны, и определённого дискомфорта для вас. Где бы еврей не появился, он является проблемой, источником несчастий, как для себя, так и для окружающих его людей. С тех пор как он рассеян среди вас, он должен поддерживать непрерывную борьбу за сохранение своей идентичности. Стоит ли перед лицом этого двойного бремени (нашего собственного и вашего) увековечить то, что может быть добавкой ещё одной единицы к сонму ей подобных. Являются ли эти столетия попеременных пыток и передышек непропорционально высокой ценой за право увеличить на одну строчку и без того перегруженные списки народов?
Если бы это было мое убеждение (как это, по крайней мере, высказывается в качестве аргумента многими собратьями-евреями), что наше право на существование основано на нашем сходстве с другими народами; что там, где американец, бельгиец, или итальянец имеет право на родину, культуру, историю, парламент, мы, евреи, имеем такое же право, по тем же причинам и без каких-либо иных причин, - будь это мое убеждение, у меня бы не хватило сердца продолжать борьбу или призывать к борьбе других. Усилие слишком тяжело, цена слишком высока, награда ничтожна. Если бы мы были как другие народы, мы должны были бы сделать то, что другие народы при подобных обстоятельствах делают: народ, изгнанный со своей родины, народ, растоптанный в пыль и разнесённый ветром несчастья по всем уголкам мира, не имеет права навлекать свои беды и тоску на других. Он должен прекратить свое существование, он должен избавить мир от своего назойливого присутствия.
Таково было бы мое убеждение, если б я видел в нас только реплику, с определёнными вариациями, остального мира. Но это не мое убеждение, ибо я вижу ситуацию иначе. Годы наблюдений и размышлений всё сильней убеждают, что мы, евреи, стоим отдельно от гоев, что исходный дуализм раскалывает человечество на две отдельные част, что этот дуализм является фундаментальным, и что все различия между вами, гоями, тривиальны по сравнению с теми, которые отделяют всех вас от нас.

Я знаю, что этот тезис не поддержишь диаграммами, таблицами и логарифмами. Его не выведешь из полудостоверных социальных и экономических законов. Правда того, что я говорю, не основана на очевидных, признанных и неотвратимых законах природы. Я знаю, что вес общепризнанной точки зрения мне противопоставлен, что мои аргументы встретят снисходительные насмешки учености и здравого смысла. И тем не менее я утверждаю прямо, что в Западном мире есть по существу два народа, две духовные силы, две существенных по смыслу человеческих группы: евреи и язычники.
Есть ли у меня полномочия высказываться (ибо представление полномочий всегда должно предшествовать презентации тезиса)? Откуда у меня претензии на внимание всего мира? Я могу только ответить, что эта книга, будучи книгой серьезной, сама является полномочием и не пытается заимствовать свою важность извне. Я представляю себя только как еврея, который жил, наблюдал и думал; мой опыт и контакты были несколько более разнообразны, чем у большинства людей, но это не имеет ничего общего с моими взглядами. Истина, простирающаяся по всей вселенной, также содержится в любой её части. Законы гравитации проявляются целиком как в падении гальки на землю, так и в движении солнца, участвующего в полёте окружающих звезд. Закон Эйнштейна работает не менее верно в ползущей улитке, чем в головокружительном колебании самой быстрой субатомной частицы. Эти законы более легко наблюдаются в одном случае, чем в другом, вот и все.
Если я прикоснулся к правде, то это главным образом контактируя с жизнью, ибо книги я отношу к тому классу живых существ, которые следует прочесть, интерпретировать и поставить на нужную полку. В то время как наблюдение за самой жизнью, мужчинами и женщинами, отдельными и в массах, знание их занятий (среди которых книги очень важны), ощущение их желаний, понимание их намерений, их города, их законы, их театры, игры и войны - все это привело меня к концепции, которую я изложу. Вся наука, особенно та, что изучает проявление человеческих страхов и желаний, есть лишь ряд не слишком глубоких заметок, представляющих интерес лишь потому, что дают нам некоторое представление о природе тех, кто их написал. Не вредно знать историю, ту, что заключена в книгах, но единственная достоверная история - вокруг нас. Она делается ежедневно: в газетах, в театрах, во время встреч и избирательных компаний. И менее ли ценно знать, что сказал официант в кабаре Симплициссимус в Вене, когда я там был три года назад, чем знать, что сообщает Теренций о рабе, сказавшем нечто в Риме две тысячи лет назад? Мой сосед, профессор, читает по-гречески менее свободно, чем делал это какой-нибудь афинский дурак, живший во времена Перикла, и уж точно хуже, чем я читаю по-английски. Его знание греческого - это доказательство мудрости и понимания? Или, предположим, мой другой сосед, знаменитый профессор истории, знающий гораздо меньше о Пелопонесской войне, чем обычный студент о Мировой Войне. Является ли этот профессор мудрее большинства людей, и будет ли его мнение о жизни более ценным?
А третий ученый может нам рассказать, во что верили древние египтяне, и на основе этой мертвой религии претендует учить нас секретам веры. Может ли он сказать мне, во что верит Джон Доу или Ицхак Леви? Верит ли Джон Доу, что Христос воскрес из мертвых? Действительно ли он в это верит, как в истину, так как он поверил бы, если б его мать, которую он похоронил пять лет назад, вдруг пришла к нему в дом с отгнившей плотью, одетая в рваные погребальные одежды, -верит ли Джон в это так же ясно и ужасающе? А верит ли Исаак Леви, что воды Красного моря расступились, так как он бы поверил, если в один прекрасный день он бы увидел ниже Вильямсбургского моста, как воды разделяются, отступают, и вновь обрушиваются? А если ни Джон Доу, ни Исаак Леви не верят столь неоспоримо, то во что они действительно верят, если они верят во что-нибудь вообще? И если профессор не может ответить на эти вопросы, что он имеет в виду, когда он говорит, что египтяне верили, что Осирис воскрес из мертвых? И имеет ли его сообщение значение? Нет никакой проверки или гарантии мудрости конкретного человека и надежности им сказанного сверх того, что он говорит о самой жизни. Жизнь является пробным камнем; книги должны быть прочитаны и поняты лишь для того, чтобы мы могли честно сравнить наш опыт с опытом других. Как бы то ни было, но для человека, прочитавшего все книги по истории и искусству, это не имеет никаких последствий, если они не являются для него косвенным комментарием к тому, что он ощущает вокруг себя.
Поэтому, если я опирался главным образом на опыт и созерцание и лишь немного на книги, которые читатель обнаружит и без моего разрешения, - это не влияет на мою компетентность, о которой надо судить по стандартам применимости, бесконечно более сложным. Жизнь не столь проста, чтобы можно было проверить приближение человека к истине, заставив его сдать экзамен в колледж. Такие экзамены просто игра, они не имеют никакого отношения к реальности. Вам хочется какого-то простого стандарта, по которому можно судить, надежны ли утверждения человека: он знает много об истории, много о биологии, много о психологии? А если нет, то его не стоит слушать. Но ведь это часть того легкомыслия в нашем мировоззрении, которое пытается свести жизнь к набору правил и тем самым спасти себя от агонии постоянной ссылки на базисные принципы.
Нет, стандартизированное знание не является гарантией истины. Зададим простой, живейший вопрос типа: "Убил ли А. Б.?" Опросите десять дураков: пять скажут: "Да," пять скажут: "Нет" Задайте его десяти умным людям: пять скажут: "Да", пять будут говорить: "Нет". Наконец, спросите у десяти ученых: пять скажут: "Да," пять скажут: "Нет,". Дураки ответили без всяких причин, умные люди имеют несколько аргументов за и столько же против; и, наконец, ученые имеют ещё больше аргументов за и против. Ну и где же лежит истина?
Что же тогда должно быть критерием надежности утверждений человека? Ничто. Вы не можете уклониться от ответственности, доверив свое спасение специалисту-священнику. Простак может принести вам спасение, а великий философ - вас запутать.
Поэтому проверить правду мною сказанного я отсылаю напрямую к жизни; я видел, как это работает в других и чувствовал это внутри себя. А на книги я ссылаюсь лишь постольку, поскольку они являются проявлениями жизни.

И иной вопрос, более тонкий и раздражающий, стоит перед нами. Как я сказал, есть две известные мне жизненные силы в мире: еврейская и языческая, наша и ваша. Если это правда, мы не должны забывать о ней, как о многих других истинах, затемнённых не относящимися к делу вещами, жизненными перипетиями и смешением. Вот - движущая сила нееврейской жизни, а вот - движущая сила еврейской жизни. Я не могу сказать, откуда они происходят. Я могу лишь смутно предположить, реакция на какие исходные обстоятельства, произвела еврейскую и нееврейскую жизненные силы. Я могу только утверждать, что евреям, в основном, принадлежит последовательная и связная сила направленной человеческой мысли и реакции. Вы обладаете иной, языческой, жизненной силой, иным образом жизни и мысли, отличными от наших. Вместе с тем, линия водораздела нечетка. Не все из нас, евреев, являются представителями еврейской жизненной силы, не всем вам, неевреям, она полностью чужда.
На протяжении многих веков мы жили в тесном контакте, если не сказать, интимной близости. Книги наших пророков, наше самое характерное на вас влияние, читались вами на протяжении многих сотен лет. Что-то из этих книг проникло в вас здесь и там и открыло вам скрытые импульсы нашего еврейского образа жизни и мысли. Книги наших пророков не могут изменить вашу нееврейскую природу в своей основе, но в ищущих, предназначенных к этому сердцах они принесли плоды. Ваш взгляд на жизнь, ваши доминантные реакции сегодня такие же, какими они были две тысячи лет назад. Все, что изменилось - это инструмент их выражения. Вы живете той же жизнью под иной верой. Но что-то вцепилось в вас то там, то здесь, напоминающее первоначальную форму веры, которую мы вам дали.
Тут и там наша мрачная серьёзность вспыхивает на ослепительном калейдоскопе вашей истории. Но и мы, при всей нашей отделённости, подхватили, особенно в последнее время, что-то от вашего образа жизни. Как немногие неевреи говорят еврейским голосом, так и конкретный еврей говорит языком язычника. Там и тут евреи живут жизнью язычника, в то время как языческие жизни выплескиваются в еврейских эмоциях.
Однако раскол существует, бездонный и неоспоримый. В основе, мы навсегда различны.
Мы живем одной жизнью, вы другой. Случайное событие, делающее какого-то северянина темнее, чем некий южанин, не влияет на закон, по которому южанине обладают более темной кожей. Закон остаётся верен, несмотря на единичные и противоречащие случаи.
Возможно, среди вас есть евреи, не перенявшие образ жизни от нас, и не унаследовавшие его от еврейских предков. В нашей среде может найтись 100% нееврей; эти одиночные противоречия можно сбросить со счёта, они являются крайними и нерелевантными.
И так же можно сбросить со счёта случайно принесённые, хотя и принятые массами, обычаи и условности. Мы можем иметь ваши обычаи и условности, наложенные на наш фундаментальный образ жизни, подобно тому, как у вас есть кредо еврейской веры, поверхностно наложенное на ваш образ жизни. Но в конце концов ваша истинная природа пробивает себе дорогу сквозь рамку заимствованной веры и выражает себя неоспоримо. Так и мы, заимствуя от вас, в конечном итоге ассимилируем заём, со временем превращая его по существу в свой.
За всем этим, что временами скрывает, но не меняет сути дела, заключается очевидный и роковой раздел между жизнями еврея и язычника. Поскольку я был тесно включён и в еврейский, и в нееврейский мир, я хорошо знаю, как легко исключения скрывают правило; но я прекрасно знаю и неизмеримую пропасть между нами. То, что я узнал в вашем мире, стоит в моем сознании глубоко обособленно от того, что я познал среди моего народа. Я прислушивался к вашей жизни, к тому блестящему хоралу, поднимающемуся от земли, от правительств, городов и книг, от церкви и морали, но в уме я не спутаю его с тоном еврейской жизни, как нельзя спутать рев вихря со словом, намеренно произнесённым тихим и спокойным голосом. Я повторяю: я говорю о жизни, о массах мужчин и женщин, о вещах, которые они говорят и делают, об их повседневном "я", таким, как я его знал. Я говорю именно о жизни из первых рук, о вас в массах и в одиночку, о моём собственном народе, как его знаю. Мое убеждение пришло прежде всего из этого контакта и из размышления о его значении. Я извлёк своё убеждение не из книг и не из истории, но в Манчестере, Париже, Берлине, Вене, Нью-Йорке. Я пришел к выводу, что как у неевреев есть свой образ жизни и мышления, где бы они ни находились, так и евреи имеют свой образ жизни и мышления. Если б не было написаных книг, если б не было истории, на которую можно сослаться, я пришел бы к тому же убеждению.
Я не верю, что эта изначальная разница между язычником и евреем является разрешимой. Вы и мы можем прийти к взаимопониманию, никогда к примирению. Пока мы находимся в тесном контакте, между нами всегда будет существовать взаимное раздражение, поскольку природа, внутренняя конституция и взгляды отделяют нас от всех вас навсегда. Не просто убеждения, не просто язык, не просто разница в национальной или религиозной принадлежности. Даже в самом лучшем случае, при желании обеих сторон, успешная адаптация друг к другу всегда будет ненадёжна и преходяща. Волны либерализма могут влиять на наши взаимоотношения время от времени; мы будем обольщаться, и вы, и мы, веря, что мы построили мост через эту пропасть. Многие проведут всю жизнь в этом заблуждении. Но, как это часто происходит, различие, более сильное, чем желание, более глубокое, чем понимание, будет вновь и вновь утверждать себя. Есть предел нашим моральным и умственным возможностям. Мы не можем выкарабкаться из самих себя. Полное и постоянное примирение вашего образа жизни с нашим - за границами возможного.
Конечно, частая тема редакторов, популярных профессиональных оптимистов, и доверчивых, но неглубоких публицистов посвящена пути примирения между иудеями и язычниками, который состоит в изучении или, точнее, в информированности. Чем больше вы знаете о нашей истории, наших обычаях и убеждениях, тем ближе вы чувствуете себя к нам, тем меньше вы будете нас не любить. Но это лишь любезность, бесполезная (и непрочная). Это вовсе не общее правило, что люди, наиболее информированные, являются менее восприимчивыми к антисемитизму, так же, как более отсталые страны - им более заражены. Этот культ (или, по крайней мере, эти чувства) равно благословляем и среди грубейшего вашего крестьянства, и среди вашей самой рафинированной аристократии. В одном случае он подкрепляется суеверием, в другом - всей доступной информацией, которую только «научные» исследования в области философии, истории, этнографии и антропологии смогли накопить. На мой взгляд, ни аристократ не знает нас лучше, чем крестьянин, ни ученый лучше, чем хам. Но даже если вы поймёте нас, а я предлагаю вам двигаться в этом направлении, взаимная терпимость не станет легче достижима.
Эта книга, поэтому, не может быть представлена как попытка достижения цели, которая изначально объявлена недостижимой. Я не предлагаю бороться с антисемитизмом. Я хочу только представить то, что мне кажется его истинным объяснением в надежде изменить некоторые из его проявлений.
Мы не придём к пониманию изначальной разницы между нееврем и евреем, если будем относиться к ней, как просто к различию в принятых догмах и философии.
Религия, как она официально формулируется, - редко истинная религия, истинные обычаи и вера. Символы веры, сформулированные и в сущности народу чуждые, могут быть им приняты. Но истинная природа людей всё равно заявит о себе. Форма и догмат религии могут сохраниться, но истинным показателем её фактической силы и значимости являются её устройство, институты, истинные рефлексы, составляющие религию и находящиеся за пределами её священных книг. Существует такая вещь, как изменение человеческого мнения, но нет такой вещи (за пределами области долгой и кропотливой психотерапии в отдельных случаях) как изменение человеческой природы. Это - за пределами возможных сознательных усилий, и уж безусловно, за пределами возможностей миссионера. Измени официальные символы веры, и человеческая природа скоро научится выражать себя новым способом.
Этим я предваряю свои наблюдения о различии между иудеями и язычниками, предвосхищая общеизвестные ссылки на сходство наших вероучений, идентичность их источников и происхождение основателя вашей религии. Христианство (реальное, а не его символы веры) не вариант иудаизма, какие бы намерения ни были у Христа и его летописцев. Ваша природа сегодня такая же как это было до появления христианства. В рамках другого вероисповедания ваши инстинкты соткали бы подобную же конструкцию.
И если не в религии, то это различие, конечно же, не будет обнаружено в философии или в официальном мировоззрении. Это верно, что природа человека диктует его философию и мировоззрение, так же, как и его религию. Но мы также должны помнить, что наша логика почти всегда не совпадает с нашей натурой; природа человека выражает себя всегда косвенно и не утверждает себя прямолинейно. Конечно, мы отличаемся и в религии и в философии, но только если мы рассматриваем религию и философию не как официальные утверждения, а как практическое поведение, как искусство жить, их представляющие. Хоть вы и мы согласовали все основополагающие принципы, хотя мы согласились, что есть только один Бог, что война есть зло, что всеобщий мир является наиболее желательным человеческим идеалом, но мы остались всё же в корне различны. Язык наших внешних высказываний одинаков, но язык нашего внутреннего смысла иной. Вы называете линию в данной части спектра красной, и мы тоже. Но кто когда либо поймёт, является ли ощущение "красного" в вас таким же, как это ощущение в нас?
Жизнь текуча, а догмы постоянны; и жизнь, пытаясь прийти в соглашение с догмами, не порывает с ними, но наделяет их почти бесконечной пластичностью. В рамках одного и того же догмата человек и убьет другого, и скорее умрёт сам, нежели поднимет руку, чтобы убить. Для одного поколения догма означает одно, для другого - другое. Наконец, когда эластичность догмата не выдерживает напряжения, внезапный взрыв эмоций, накатываясь, вздымает накопленное возмущение - это и есть революция, когда основывается новая религия и принимаются новые догматы. Возможно, они не отвечают потребности; возможно, они выражают лишь преходящую моду; возможно, они ничем не ближе к примирению между философией и инстинктом, чем старые догмы. Но они пускают корни. И процесс начинается сначала. Инстинкты выдерживают ледниковые периоды; религии сменяются вместе с цивилизациями.
Давайте проведём грань между религией, как догмой, и той же религией, как искусством или образом жизни. Мы можем сравнивать одну религию с другой; это законно и плодотворно. Но давайте сравнивать догму с догмой и практику с практикой. И даже когда мы обсуждаем догму, будем осторожны, различая догмат провозглашенный и ту догму, что выражается эмоциями.
Конечно же, между догматами вашей религии и нашей мало разницы, ибо мы дали вам эти догматы. Абсурдно утверждать, что единственная разница между вами и нами в том, что вы верите, что Мессия уже пришел, в то время как мы считаем, что он еще будет; или что вы верите (пусть даже в теории) в учение о прощении, а мы - в доктрину возмездия. Даже в теории эта разница ничтожна перед лицом общей массы одного и того же источника вдохновения. Тем не менее, разница между нами безгранична; это не просто разногласие по поводу исторического факта или заповедей, которые ни один из нас не соблюдает. В некоторых из догматических разногласий мы можем найти ключ к нашим различиям; но не они суть разница. Некоторые из них (те, что были растянуты, чтобы легче выразить ваши инстинкты) вызваны различием между нами. Но не они его вызвали. Это изначальное различие, ощущаемое мной все острее по мере того, как я всё больше вкушал от жизни, вашей и нашей. Эта разница - в итоговой сумме соответствующих эмоций под воздействием внешнего мира; это разница в базисном качестве, или тональности, нашего психического и духовного существования. Жизнь для вас одно, для нас - другое. Есть две существенные характеристики, в соответствии с которыми мы реагируем на потребности и импульсы, общие для всех нас.
Для вас жизнь - это игра и галантное приключение, и все жизненные предприятия несут дух приключений. Для нас жизнь является серьезным и трезвым долгом, диктуемым определенной и неуклонной целью. Ваши отношения с богами и людьми происходят в радостном ритме временного товарищества или духовной вражды. Наше отношение к Богу и людям продиктовано трезвым подчинением какому-то вечному принципу. Ваш образ жизни, ваша мораль и кодексы, являются правилами игры, не менее от этого тяжелой и требовательной, но не проникнутой чувством фундаментальной целеустремленности. Наш образ жизни, наша мораль и кодексы не связаны с мимолетными правилами, регулирующими временное и тривиальное времяпрепровождение; они вдохновлены верой (истинной верой, верой, выражающейся в инстинктивной реакции) в вечное достоинство человеческого предприятия. Для Вас мораль - это "правильная вещь", для нас - мораль "права". Для всех меняющихся проблем человеческих отношений, возникающих с изменением обстоятельств, вы устанавливаете правила и нормы: воина, спортсмена, джентльмена; мы отсылаем все проблемы со всей серьезностью к вечному закону. Для вас определенные действия являются недостойными соответствующего идеального типа, будь он рыцарь, или "порядочный человек". У нас нет таких меняющихся систем отсчета - одна только заповедь.
Все ваши моральные атрибуты - это лишь разнообразные варианты правил благородного бокса. Честь, верность, чистота- это наборы правил. Лучший из вас не отклонится от них, вы умрёте, их защищая, как полагается джентльмену. Но вы не потерпите вопроса о том, основаны ли ваши правила чести на чём-то фундаментально справедливом, имеет ли лояльность отношение к интеллекту, имеет ли чистота отношение к состоянию ума. Честь означает только одно - сделать что-то благородно, будь то честь в дуэли, честь среди воров, честь женщины; лояльность означает качество быть лояльным, независимо от "справедливо" - "несправедливо"; чистота означает целомудрие тела или отрицание желаний, как таковых; но ведь это - игра, это никак не связано с Богом.
Для нас эти различия не существует, потому что мы серьезны в наших намерениях. Мы не примем ваши правила, потому что мы их не понимаем. "Верно" - "не верно" - это единственное различие, которое мы ценим в соответствии с нашей природой. Мы озадачены всей вашей пунктуальностью, причудливым различием, cotnme il fauts вашего джентльмена. Нас поражает, что вы сражаетесь за них; нас ставит в тупик, что вы умираете за них с песней на губах.
Не то, чтобы я не знал, что значит умереть за правое дело. Но мы должны умереть по серьезному поводу, причине, за нечто верное, за Бога. Не за лозунг без смысла, за символ ради него самого, за правило, чтоб его исполнить. Мы умрём за справедливое, а не за "правильную вещь."
Это различие в поведении и реакции проистекает из чего-то гораздо более искреннего и значительного, чем разница в вере: оно вытекает из различия в нашей биологии. Здесь нет спора о превосходстве одного или другого. Это разница в восприятии жизни, о котором невозможно спорить. У Вас есть свой образ жизни, у нас свой. В рамках вашей системы мы не обладаем «честью». В нашей же системе у вас нет нравственности. В вашей системе мы навсегда обречены выглядеть неприличными; для нас, вы всегда выглядите безбожниками.
При взгляде на нас обоих со стороны, здесь нет ни правильного, ни неправильного. Существует ваша Западная цивилизация. Если ваше ощущение непостоянства всего, как неотъемлемой черты жизни, ощущение спортивности любых усилий, элемента игры расцвело достижениями и законами, подобными тем, что я вижу вокруг, оно не может, с внешней точки зрения классифицироваться как правильное или неправильное. Войны за Елену и за ухо Дженкинса (конфликт между Великобританией и Испанией, 1739 - 1748, начавшийся из-за отрезанного у капитан торгового судна уха); поединки за честь и за карточные долги, смерть за флаг, из лояльности, или как галантный жест; мир, который крутится вокруг спорта и войны, с системой добродетелей, этим определяемой; искусство, исходящее не от Бога, а от радости и страданий свободного человека, мир игры, который принимает саму смерть как часть игры, к которой следует относится небрежно и с удовольствием, как к любому иному повороту удачи; мир городов и государств, и великих предприятий, построенных в том же порыве чувств и энергии, что несет в себе футбольная команда, и на тех же принципах, - это кристаллизованная суть Западного мира. Его красота великолепна и мимолетна. Это доблестный вызов Вселенскому мраку, вопль воина в жуткой пустоте, бесполезный, но юношеский и прекрасный. При всем своём внутреннем несоответствии и провалах, у него есть шарм и ритм, нам неизвестные. Мы никогда не смогли бы построить такой мир, как ваш.
Кристаллизованная суть нашей жизни глубоко отлична. У нас нет этой радостной игривости. Мы боремся, страдаем, умираем, и даже работаем и творим неспортивно и не по правилам спорта, а с чувством и верой, что мы являемся частью вечного процесса. Мы не можем иметь искусства такого, как ваше, свободного, с лирической беззаботной красотой, песнями и сагами. Наше чувство красоты проистекает из глубин Вселенной, от мрачной жажды увидеть торжество справедливости во имя Бога. Нравственность мы воспринимаем серьезно и ясно; у нас нет вашей произвольности многочисленных правил, ваших тонких завитушек и дисциплинированной изысканности; мы знаем только справедливо или несправедливо; все остальное нам кажется детской неуместностью. Когда Бог говорит в нас, когда его сминающая воля заставляет нас высказаться, мы велики; в противном случае мы тщетны. С вами не стоит вопрос о тщетности. Мы принадлежим Единому властительному Богу; вы принадлежите к республике игривых богов.
Это два образа жизни, каждый совершенно чужд другому. У каждого свое место в мире, но они не могут процветать на той же почве, они не могут быть в контакте без антагонизма. Хотя по отношению к самой жизни каждый способ является идеально выраженном, друг другу они являются врагами.

Спорт
Самое поразительное в вашей жизни и больше всего отличное от нас - это спорт. Под этим я подразумеваю не просто вашу любовь к физическим упражнениям, некое физическое излишество, но психологическую и социальную институционализацию спорта, его организацию, его доминантную роль в качестве выражения и выхода вашей духовной энергии.
Я не буду вдаваться в историю спорта у вас, противопоставляя её отсутствию таковой в наших источниках и наших эмоциях. Но, конечно, есть что-то исключительное в доминировании спорта, представленное в вашей первой цивилизации высокого уровня, его религиозный характер и постоянное внимание и привязанность к нему масс. То, что ошеломляющее значение этой манифестации жизни было проигнорировано до сих пор, обусловлено в основном тем, что напыщенных историков интересует больше благородство и "научность" нежели правда, и им часто не хватает проницательности, зоркости, цинизма, лукавства, вульгарности, любви к жизни и прямого с ней контакта; короче, чего-то мирского и суетного, чтобы понять, что происходит вокруг них в газетах, политике и социальных движениях. Они думают, что могут, тем не менее, понять историю, которую они считают не деятельностью людей вокруг них до сегодняшнего дня, а каким-то своеобразным и обособленным механизмом, недоступным средним, неокультуренным мозгам. Мне не нужно обращаться к древней истории. Когда я читаю «серьезные» отчёты по истории нашего времени и вижу, ну просто, заговор глупости наших историков, игнорирующих наиболее мощное проявление современной жизни - спорт, футбол, бейсбол, и концентрирующихся почти исключительно на такой ерунде, как политика, которую никто не воспринимает всерьез, я преисполнен удивления и отчаяния. Такие люди не в состоянии написать истинную историю... И всё же некоторые записи существуют, и какое бы малое внимание "серьезные" историки ни уделяли этому, мы чувствуем, что главное свободное увлечение, главная страсть, кроме неизбежно вызываемой борьбой за существование, главный духовный азарт был спорт. Свидетельство тому - детально продуманные религиозные праздничные мероприятий, выстроенные вокруг спортивных состязаний. Свидетельство тому - лесть и любовь, изливавшиеся на спортивные дарования. Свидетельство тому - посвящение высочайших и вдохновеннейших талантов их прославлению. Свидетельство тому - потрясающие массовые страсти, связанные со спортивными состязаниями в Афинах, Риме, Византии и иных местах.
Но в данном случае, как и в большинстве других, история менее важна, чем непосредственный контакт с жизнью. Мне не нужно изучать историю и читать книги, чтобы знать, что означает спорт для вас. Я должен только ощутить эмоции вокруг, почитать газеты, посмотреть на бюллетени ваших университетов. Большинство наиболее определённых и последовательных, наиболее постоянных и ярких свободно выражающихся эмоций вашей жизни есть спорт. И когда здесь, в Америке, как, впрочем, и в других местах, некоторые из ваших профессоров и педагогов с сожалением осуждают преобладающую роль спорта в школах, они не в состоянии понять ваш дух. Ваш дух - это спорт. Ваши юноши, еще не поглощённые борьбой за существование, чьи эмоции поэтому свободны, находят в спорте, играх и конкурсах наиболее удовлетворительное выражение своих инстинктов.
По большей части, конечно же, как профессора, так и публика, несмотря на отдельные шутки в адрес институтов и свой собственный, сочувствуют энтузиазму молодёжи и поощряют их как энергичным интересом к спорту, так и страстным вниманием, с которым они следят за спортивными рекордами колледжей. Общеизвестно, что учёные достижения университетов остаются непонятными и неинтересными огромной массе выпускников и что академическая деятельность ни в коей мере не может конкурировать со спортивными достижениями в завоевании сердец как их, так и всей публики. И даже тех, кто может понять содержание научных достижений, также больше притягивают спортивные достижения. Я не согласен с теми немногими критиками ваших университетов, которые видят в этом положении дел упадок духа страны и ее педагогов. Такое положение дел не декаданс, а полный и энергичный расцвет вашего духа. Это ваш образ жизни. Утверждение большинства ваших педагогов, что моральным инстинктам обучаются на футбольном и бейсбольном полях, в боксе, гребле, борьбе и других соревнованиях, является истинным и даже более истинным, может быть, чем большинство из них предполагают. Идеал вашей морали - это мораль спорта. Напряжённая дисциплина игры, дух честности, качества выносливости, доброго юмора, традиционная серьезность усилий, верность, борьба без злобы и горечи, готовность забыть прошлую неудачу - всё это воспитывается в их чистейшем виде в хорошо организованном и тщательно регламентированном спорте колледжей. На опыте и уроках, которые спорт подразумевает, неминуемо основана вся ваша духовная жизнь.
Поэтому несправедливо рассматривать этот аспект вашей жизни легкомысленно. Вы сами часто не признаётесь (разве что инстинкту), как глубоко укоренен он в вашей жизни. Не принося ему дань как духовной ценности официально и открыто (т.е. в церкви), вы остаётесь раздвоены. Отсюда сравнительная слабость организованных вами церквей, основанных на неверной идее. Спорт для вас - серьезное духовное явление. Это подходящий символ, совершенный ритуал, в котором ваши духовные силы упражняются, находя выражение и питательную среду. Те, кто до появления христианства тесно связали спорт с религиозной жизнью, были чище и мудрее. Сегодня же вы практикуете в огромных масштабах проблематичное лицемерие тех обращенных несчастных, которых убедили в доводах новой религии, но чьи здоровые инстинкты заставили их исподтишка продолжать приносить дань древним богам. Получи спорт снова своё истинное место в вашем официальном духовном учреждении - церкви, вы были бы счастливее, чище, сильнее.
В раз принятом предпосылке, что жизнь сама по себе это весёлое приключение, драка, стычка, вам не сделать лучше, чем символизировать это предположение спортивными соревнованиями, Олимпиадами, локальными богослужениями на деревенских площадях, в спортивных залах и городских академиях. Строгость правил, я б сказал, священнодействия, сопутствующие спортивным ассоциациям и религии, свидетельствует о глубокой внутренней потребности, делающей оба эти явления одинаковыми. И в самом деле, даже после того как религия и спорт разделились, нравственное отвращение к неспортивному поведению (мошенничеству в игре, трусости, подкупу, нарушению правил и т.п.) более велико, чем к нарушению моральных запретов неспортивного характера. Вы не можете сделать лучше с вашей точки зрения, чем прививать юношам обостренную любовь и восторг к спортивной честности, поощряя их участие в спорте, регулируемом суровыми правилами. Обученные достаточно последовательно, они унесут во взрослую жизнь имманентное чувство "хорошего" и "плохого" в духе вашего света. И конечно же, не придумаешь лучшего обучения, чемвстроенного в высшие учебные заведения.
Это верно, что система, даже с собственной точки зрения, имеет свои потенциальные пороки. Приверженность может оказаться настолько сильной, что она расстроит саму цель института спорта. Желание выиграть или оказаться на стороне победителя может стать столь резким, что превзойдёт нравственное чувство, а борьба между чемпионами, как когда-то между принципалами противоборствующих армий, может фактически воспрепятствовать личному участию. Но любая система, пока она жива, подвержена такой опасности. И даже из недостатка может произойти нечто хорошее. Когда миллионы бездыханно наблюдают бой чемпионов, бой, проводящийся в рамках чистейших спортивных правил, это оказывает огромное влияние, и лучшие спортсмены -джентльмены становятся учителями нации. И опять таки, увиденная изнутри мораль спорта, как и любая искренность духа, провозглашает строгую дисциплину в качестве Божьей морали. Быть джентльменом трудно и столь же обязательно как быть правоверным. Во многом, конечно, эти два понятия совпадают, хотя фокусируются различно. Оба призывают к сдержанности и соблюдению правил. Оба атакуют моральную анархию.
Характеризуя таким образом вашу этическую концепцию, я уже обозначил существенную разницу, отделяющую вас от нас. Спортивная этика не касается нашего образа жизни и наших проблем человеческих взаимоотношений. Нашу жизненную мораль нельзя воспроизвести в какой-то символической миниатюре. У нас нет игровой модели жизни. Наша молодёжь, как и взрослые, отсылаются сразу к первоисточнику, к слову Божию, к слову пророка или учителя выступающего от имени Бога. Или, если секуляризовать это утверждение, наша молодёжь, как и взрослые, проникнуты чувством абсолютности своих нравственных отношений. Наши добродетели не цветут в огороженном месте, наши пороки не смягчаются благонамеренным, очаровательным лицемерием. Убийство, за исключением случаев самообороны является убийством будь то совершено на дуэли, со всеми её джентльменскими правилами, или в безудержной ярости. Когда мы встречаемся лицом к лицу с противником, и один должен убить другого, мы стараемся это сделать наиболее эффективным путём. Нам не понятна идея, что убийство подчинено определённым правилам поведения. Мы не можем понять человека, который, нападая на другого, утверждает, что противник в порядке самообороны имеет право разить только выше пояса. Странный персонаж, благородный вор, галантный и привлекательный головорез, который появляется постоянно в вашей как изящной, так и популярной литературе, возможно, демонстрирует то, что я хочу сказать, лучше всего. Идея "вора-джентльмена" совершенно невозможна для еврея. Только вы, неевреи, с вашей идеализацией спортивных достоинств можете объединить в универсально популярном герое безнравственность и рыцарскую этику. Вполне вероятно, что большинство ваших Робин Гудов и Клодов Дювалей были не более, чем низкими негодяями, лишенными даже рыцарских качеств, но их значение не в том, кем они были, а в том, кого вы из них делаете, боготворя.
Сохранение типов очевидна сегодня, как и прежде. Фантазия общества очаровывается, и молодежь соблазняется быть похожими на "джентльменов удачи" мира книг. Никогда мы, евреи, не симпатизировали этому типу. Мы нечувствительны к призыву быть грациозными и корректными в качестве замены нашей морали. По-рыцарски или не по-рыцарски, изысканно или не изысканно, спортивно или наоборот, в нашей реальной жизни ничего не значат. Мы только спрашиваем, справедливо это или нет?
Правила, которые вы приносите в жизнь со спортивной площадки, не имеют никакого отношения к моральной ценности ваших действий и служат только для того, чтобы дать вам моральное удовлетворение от подчинения тем или иным правилам, делая при этом то, что вам хочется. Допустим, умные и воспитанные, как вы есть, вы контролируете охоту на животных интересными, серьезно обсуждающимися правилами. Вы не должны стрелять в голубя или кролика просто так, ради спорта, если такие-то и сякие-то правила не соблюдены, это «неспортивно». Вы выстраиваете целую мораль вокруг этих правил. Ну как, ради Бога, это связано с тем, справедливо или нет убивать беззащитных животных ради спортивного интереса?
Бизнесу, этому вашему суровому переводу на современные социальные условия старого убить-или-быть-убитым хаоса, вы попытались придать бесплодную галантность, которая дала бы вам ощущение "игры", представляя свободу вашим худшим инстинктам. Я имею в виду, что помимо необходимого закона вы пытаетесь ввести в область бизнеса курьёзный педантизм фехтовальщика: обмен любезностями и отговорками, девизы и пароли, которые бы смягчили, но только внешне, первобытную дикость борьбы. "Служение", "благо общества"," честная сделка "- все эти словечки рекламщиков, придающих вкус шутливого дружелюбия миру, который, по сути, беспощаден, - не просто намеренная ложь или продуманное лицемерие. Вы действительно считаете, что дань уважения к этим формам отношений составляет мораль. И это, действительно, своего рода мораль. Мы же, со своей стороны, не признаём какой-то особой системы, отделяющий бизнес от остальной жизни. Человек столь же честен в бизнесе, как и в чем либо ином. Для нас бизнес - не специфическая романтизация или придворный этикет, не специализированный кодекс чести. Мы или честны и правдивы, или мы нечестны и неправдивы. Это не имеет ничего общего с быть в этой или иной "игре", быть владельцем магазина, портным или банкиром. И поскольку мы не можем, в силу нашей природы, следовать за вами в этом игривом гарцевании и галопе, а скачем прямо к цели, используя здравый смысл и честность или, при случае, бесчестность, вы просто обязаны считать, что нам не хватает «этикета», - то бишь вашей морали.
Аналогичное разногласие и в других весьма важных взглядах иллюстрирует изначальную разницу между нами. Ваше отношение к поединкам (дуэлям, войнам) и все добродетели, к этому относящиеся, являются тем, что мы избегаем. Для вас мужество это самоцель, чтобы прославиться, которому поклоняются, придавая моральный аспект самому акту. Для нас, мужество - это средство достижения цели. Поэтому ваше мужество воинственно, а наше пассивно, ваше наступательно, наше оборонительно. Героическое играет большую роль в вашей поэтике, никакую - в нашей. Для нас сражение никогда не есть дело славы. Это - грязное дело. Мы выполняем его, когда должны (и думаю, есть малая разница между нами и вами в вопросах мужества), но мы не делаем вид, что отвратительная необходимость является высшей добродетелью. "Сладко и почётно умереть за Родину" - это не еврейские сантименты, ибо умирать не сладко ни за что, но если мы должны умереть за нечто, мы умрём.
Мы не прославляем воина, как воина, несмотря на случаи отступничества от этой нашей точки зрения. Если брат мой сошёл с ума и напал на меня, и я должен убить его в целях самообороны, как я могу чувствовать себя счастливым от этого? Это жестокое и гадкое дело, которое нужно закончить как можно скорее и как можно быстрее забыть. Это, собственно, еврейское отношение к войне и воинам. Я не нахожу в Библии восторгов по поводу воинов и войны. Наше ликование победе - не прославление воина, а только яростная радость выжившего. Мы сражались с горечью и мстительно, чтобы убить; и Бог наш был Богом войны. Но как бы то ни было, я знаю с полной уверенностью, что такие, какие мы сейчас, осознающий себя евреем - еврей, пропитанный еврейской жизнью, презирает бойца, как такового, и не приемлет войны; и хотя он может умереть за свою веру, также, как любой иной, он отказывается возводить бой в радостный ритуал.
Ибо, когда вы, гои, утверждаете, что ненавидите войну, вы обманываете себя. Война есть наивысший из видов спорта, и, следовательно, наиболее глубоко почитаемый. Скорбите ли вы, когда должны сражаться? Погружается ли нация во мрак при объявлении войны? Мучает ли ваше сердце вопрос, не виноваты ли вы сами в том, что столь чудовищная вещь свершилась? Пронзает ли вас дрожь ужаса: "Может быть, мы виновны"? Ропщите ли вы по поводу всех тех осложнений и неудач, выплеснувшихся в этом кошмаре? Приступаете ли вы к задаче защиты или наступления с горечью, мрачно и угрюмо? Нет, вы вывешиваете свои лучшие флаги, играет веселая музыка, ваша кровь быстрее струится по жилам; счастливые; ваши щеки розовеют, глаза искрятся. Благородное воцарение силы ощущается повсюду. От конца до конца земли гремят известия, и у каждого пылкого мужчины и женщины, у каждого, в ком теплится кровь, чешутся руки принять в этом участие.
Позвольте мне выразиться ясно, я не думаю, что все вы военные герои. У меня нет сомнений в том, что миллионы из вас, в каждой стране, пошли на войну неохотно. Но это не противоречит моему заявлению. Это лишь означает, что миллионы из вас не способны жить той идеальной моралью, которую вы лелеете. Но даже самый большой трус, даже самый подневольный призывник в своих эмоциях проигрывает приключения и триумфы войны. Я говорю в этой книге об идеалах, к которым вы стремитесь и из которых вы черпаете своё моральное вдохновение. Определённо, война сама по себе, независимо от её оправданий и целей, есть для вас предмет первой необходимости; и объявление войны является долгожданным сигналом высвобождения, приветствуемым восторженной истерической радостью. Не любовь к своей стране вызывает этот поток счастья, а сражение, спортивная слава, игра, великолепие величайшего из всех состязаний. И вновь скажу, они были мудрее и чище, те из вас, кто заявили откровенно и открыто, что война есть естественное занятие королей и аристократов. Самые благородные из вас, самые страстные к жизни, самые возвышенные должны более остальных посвящать себя вашему образу жизни. И наоборот, ваши низы считаются недостойными допуска в великолепную компанию воинов. Поваренку не положено стремиться к воинским отличиям. Сегодня, как встарь, у вас нет ничего, кроме презрения, особенно откровенного в дни войны, к истинному пацифисту. Ваша природа сегодня та же, что была тысячу лет назад. В угрюмом упорстве британского рабочего всё ещё хранится подспудная ярость скандинавского викинга. И напрасны, бесполезны и глупы все усилия поставить заслон и придушить этот предельный и самый заветный выход вашего естественного инстинкта.
И на войне, как и во всех иных играх, в которые играете на протяжении жизни, вы удовлетворяете свою мораль с помощью удивительной пунктуальности. Убив определённым образом, вы остаётесь чисты, убив иным - поступили не по-джентльменски. В некоторых из этих замечательных правил ведения войны и дуэлей, возможно, и прячется какой-то истинный моральный смысл. Но нас поражает, что в следовании этому педантизму вы находите достаточное оправдание полному облегчению своей совести.
Если бы вас на самом деле волновали праведность и неправедность, вместо благородной "спортивности", какая бы прострация ужаса и жалости следовали за каждой из ваших войн; с какой безумной поспешностью вы бы бросились утешать друг друга; с какой дрожью нравственного ужаса вы бы оглядывались вновь и вновь на катастрофическое безумие, из которого только что выбрались. Боже милостивый! Вы только что убили десять тысяч, сто тысяч человек, отцов и сыновей; в кровавой ярости сражения вы выпотрошили их, удушили, утопили, разорвали на куски, ослепили. Миллионы любящих родителей, детей, друзей просыпались в горячем поту из-за ужасного видения последних отчаянных судорог их агонии. И теперь, когда это закончилось, бежите ли вы в свои церкви, проливая потоки слёз, чтобы швырнуть себя к ногам священника у алтаря с ужасной мыслью, что совершённое вами убийство можно было избежать, что часть вины лежит и на вас? Ведь, несомненно, что если малейшее пятно виновности, мельчайшая точечка, зернышко, невидимая капля недомыслия, сиюминутной нетерпеливости, гордости, беспечности, не оставили вас совершенно, совершенно, совершенно беспорочными, вам нужно всё Божье Сострадании, всё всепрощение Бога.
Но с тех пор, как существуют исторические записи, ваши войны кончаются не так, сохраняя всё те же горделивые и дерзкие вопли, с которых они начались. Превратился ли хоть раз благодарственный молебен в крик покаяния? Вошла ли в книгу истории хоть раз война, не славная своими приключениями, своими победами, своими катастрофами? И даже если по прошествии ста лет историк решается лишить блеска безупречные записи ваших намерений правдоподобным сомнением, пробуждается ли чувство вины хоть в тысячную долю так сильно, как счастье и гордость, сопровождающие воспоминания о подвигах войны, какой бы ни было далекой?
Вы только что прошли через самую дикую, абсолютнейшую из всех ваших войн. Поройтесь в воспоминаниях, полистайте хорошенько вашу прессу. Где тихая кротость, благоговение, судорожное изумление, опустившееся на мир, при объявлении перемирия? Нет же, вы немедля послали эмиссаров, чтобы торговаться и обменивать, обвинять и порицать и прежде всего поддержать своё национальное достоинство! Какое достоинство, ради бога? Какое ещё достоинство осталось хоть у одного из вас? Что осталось от порядочности у любого, примкнувшего к яростному, богохульному кутежу этих пяти лет? Вы ненавидите войну? Нонсенс! Вы ею наслаждаетесь. Если в накопившейся усталости, последовавшей за сильным напряжением, вы и приостановились на время поразмыслить, вы, тем не менее, не смеете вдуматься в первопричину зла, чтобы на самом деле сделать войну невозможной. Вы возитесь с разными правилами, законами о газах, огнемётах, военных и гражданских кораблях и столь же бесполезных мелочах. Вы обвиняете друг друга в "не спортивности'' и через день уже готовы, если подвернётся случай, снова затеять волнующее предприятие.
И поэтому, чтобы религия и церковь ни проповедовали в промежутках между настоящими сражениями, вы вспоминаете все свои войны с меланхолической, тоскливой гордостью, как величайшие события вашего существования. Великолепие войны - в её подготовке, в её битвах, в её анализе. Ритм подготовки армий, безумное волнение битвы, славная память в памятниках, песнях, гобеленах - это цветы вашей цивилизации, материальной и духовной. Ни в чем вы так не действенны, как в войне; ни в чем так не верны себе. Напряженные до предела в этой потрясающей игре ваши блестящие способности находят полное и яростное проявление. И если кто-то, прикрываясь Богом, упрекает и мешает вам, тот ваш вечный враг.
Я не могу, развивая эту тему ответить на все возражения, которые понятны и мне самому. Отчасти некоторые из этих возражений неопровержимы, и, на мой взгляд, могут быть парированы лишь встречными возражениями. Другие же бессмысленны.
Но коснувшись некоторых из них, я возможно смогу прояснить мою мысль. Я напомню, что везде, где была объявлена война, мы, евреи, отреагировали с той же готовностью и нетерпением, как и вы, неевреи. Статистика, которая достаточно надежна в таких важных вопросах, подтверждает это. Но я не верю, что мы сделали это по мотивам, напоминающим ваши. Много причин заставило нас это сделать. В значительной степени, мы везде чужаки. Ощущение статуса неполноценности побуждает нас приносить большие жертвы в оправдание наших притязаний на равенство. Более того, нам, евреям, так часто и так энергично напоминают во всех конституционно регулируемых, либеральных странах, что мы должны быть благодарны за разрешение жить там, что в нас развивается благодарность, не только несоразмерная, но просто гротескная. Наших детей в школах и повсюду учат, год за годом, противопоставляя их нынешнюю свободу и равенство возможностей с той горечью и угнетением, которые испытывали их родители до иммиграции. Часто противопоставление, возникающее в их воображении, не соответствует реальности. Тем не менее, эти ярые, непрекращающиеся напоминания производят свой эффект. Ребенок почти начинает верить, что "Америка стала свободной", в качестве особенного дара угнетенным иностранцам, и, вместо того чтобы принять американскую форму правления с ясной головой и надлежащей степенью оценки и критики, в нём развивается подспудная истерия благодарности. Это нездоровое и неестественное чувство. Не надо, чтобы дети испытывали такие чувства. И если речь идет об участии в деле свободы, мы, евреи, сделали для освобождения человека не менее других народов. Но еврей, по преимуществу, угнетенный, начинает смотреть на свободу в Америке, как на персональный подарок. Не удивительно, что евреи бросились воевать за Америку. Тем не менее, несмотря на несоответствие цифрам, за границей всё еще сильно впечатление, что евреи "не выполнили своего долга", "играли дурака". Это впечатление произрастает из инстинктивного ощущения различия между нами. Мы, евреи, не любим сражаться. Вы, гои, - да. Кроме того, поскольку вы любите воевать, вы гораздо искуснее в сокрытии нежелания время от времени это делать. Это очевидно, что чем страшнее вам принять участие в бою, тем более вы будете его прославлять и поэтизировать, в то время как для еврея страх только увеличивает фактическую и явную неприязнь боя.
Но кроме этого, мы не должны забывать, что по мере того, как школы западного мира открываются для наших детей, ваш взгляд на вещи постепенно накладывается на нашу чуждую психологию. О реальных и очевидных успехах ваших усилий я уже писал в этой книге. Но здесь позвольте отметить, что еврейского ребенка в ваших школах заставляют чувствовать, что нелюбовь воевать является признаком абсолютной неполноценности. Будучи преисполнен решимости стать вам равным, он пытается, часто с успехом, быть воинственным в своих взглядах. Но это - искусственный успех. Он происходит от властного чувства долга, в то время как у вас это чувство инстинктивно. Он сражается, заставляя себя делать это. У него нет природного дара и склонности к войне.
Конечно, в ответ на утверждение подобных различий мне скажут, среди прочего, что "опасно обобщать." Занимательно, до какой степени такое "общее место" работает против обобщателя. Предположим, правда, что обобщение опасно; но, ведь, немало вещей необходимы, хотя и опасны, например, вынашивание детей или добывание угля. Истина остаётся истиной, даже если опасна, иными словами, ею легко злоупотребить. Тем не менее, самые серьезные истины можно подать только как обобщения. И среди них самая серьезная истина - это контраст между евреями и язычниками в отношении к войне. И до тех пор, пока этот контраст существует, он будет сильнее воли, сильнее разума. До тех пор, пока мы на противоположных полюсах, нам необходимы непрерывные и напряжённые усилия просто для того, чтобы находиться рядом друг с другом.

Боги
В этом суть нашего различия: мы серьезны, вы нет. Французский оттенок этого слова ближе к моему смыслу: vous n'etes pas serieux. Это - не вопрос о намерениях, а вопрос устройства организма. Отсутствие серьезности, выражающееся в вашей этике и регулирующее характер вашего отношения друг к другу, должно обусловливать и вашу религию, символизирующую ваши отношения со Вселенной. И я всегда чувствовал, созерцая вашу религиозную практику и декларации, то же самое отчуждение, как и по отношению к вашей морали. Ваше чувство к Богу имеет примесь той же одаренной воображением лирической игривости, которая является вашей сутью, и какими бы ни были формальные символы веры, в которые обёрнуты ваши чувства, их истинная природа, не может быть скрыта.
Вы, гои, по существу, многобожники и в некоторой степени идолопоклонники. Мы, евреи, в своей основе, монотеисты. Я бы утверждал это, даже если б не было известно, что мы выделялись на протяжении многих веков нашим упрямым монотеизмом. Я бы утверждал это на основе моих личных наблюдений известных мне сообществ. Единобожие - беспредельное и ошеломляющее вероучение. Оно может быть выражением только самых серьезных натур. Это - фундаментальный символ, объединяющий личность и массы в бездонное море единства. В монотеизме нет места различиям и стаям, нет места радостной самоуверенности. Монотеизм означает бесконечный абсолютизм, сокрушительную победу Единого, растирающего в порошок отдельные "я".
Для серьезной натуры немыслимо, что этот мир может быть во власти меняющихся, неконтролируемых противоположных сил, что боги разной силы и с собственными целями заняты спортивным состязанием с нами и между собой. Но для игривой натуры страшное единство всей жизни и всех сил, мрачная и вечная предначертанность всех усилий является мыслью невыносимой.
Мы, евреи, неспособны к многобожию. Вы, гои, неспособны к монотеизму.
Принимая определение монотеизма в максимально явных терминах и со всею искренностью, на которую вы способны, вы все еще не в состоянии его сделать вашим собственным. Если жизнь это спорт и героический эпос, то и источник жизни должен быть таким же. Что бы исключительные из вас ни провозглашали, я знаю, что символы веры ваших масс, те толкования, услышанные мной с амвонов и в домах, прочитанные в книгах и в периодике, являются политеистическим вероучением. В "триединстве" - "три" подчеркивается, "единство" является неохотной уступкой догмату.
Ибо, где есть счастливый, образный языческий дух, личность не может быть полностью и безусловно повержена.
В наших молитвах Богу, в наших чувствах по отношению к нему раскрывается слом личности - то переживание, которое вы слишком горды разделить. Большинство наших молитв - беспомощные повторы нашей беспомощности, как у запинающегося ребенка, ошеломлённого и покорённого созерцанием высшего единства. Вы не можете молиться так. Никогда, даже в присутствии богов вы не теряете своего самообладания и достоинства. Вы тоже молитесь, но ваши молитвы, в сравнении с нашими, это просьбы. Ваши службы богу-Христу являются дарами вассала высокому господину. Наши молящиеся тоже вымаливают что-то, но наши просьбы обёрнуты в такое унижение и смирение, которое у вас вызывало бы отвращение.
Вот почему вы никогда за многие века христианства не создали откровений, подобных произведениям пророков Иова и Давида. Вы черпаете вдохновение не из этого, а из иных источников. Ваши боги, по существу, боги этого мира, а не вселенной. Универсальный аспект божественного - его свойства бесконечности и вечности, его всемогущества, находят у вас только официальное признание, но эмоционально вы непригодны дать им истинный выход своим полным унижением. Этот язык чужд вашему духу; ужас перед бесконечным не может коснуться вас; вечное вам знакомо как символ, как формула, но не испытываемый страх. Ваши исповедания лишь гордые трубные фанфары, и все ваше унижение пред королями, ваши габсбургские обряды захоронения и помазания священников не более, чем художественные завитушки, добавляющие изящный рельеф к солдафонству вашего характера.
Я не помню, чтоб я встретил среди вас исключения, которые должны бы существовать; не помню, чтобы когда-нибудь слышал молитву гоя с тем самоотречением, с тем уничижением, с тем, как это должно вам казаться, чрезмерный почтением, характеризующими нашу молитву. Только те, кто, как мы, сломлены тяжким осознанием бесконечного, могут молиться так; только те, кого в мечтах, в пробуждённом экстазе и, прежде всего, в инстинкте коснулся гнев Власти Неоспоримой, могут выражать такое обожание, как мы.
Даже в антропоморфизме отражается наше духовное различие. Мы говорим с нашим персонифицированным Богом так, как вы никогда не будете. Транслируя бесконечную вездесущность в бесконечную индивидуальную мощь, в нашем сознании брезжит образ Существа, обладающего такой интенсивностью бытия и концентрацией жизненной силы, какую вы не в состоянии постичь, будучи слишком свободными по духу, чтобы приписать какой-то внешней силе столь беспрепятственную и недостижимую тиранию.
А ваши боги - это игрушки, сильные фигуры, в бурной игре жизни. Все ваши мифы - это рассказы о приключениях, ибо и сами боги несерьезны. И самыми увлекательными являются рассказы о тех богах, которых вы лепили во времена вашего первого блестящего расцвета в Греции, начавшегося на вашей буйной почве. Можно ли представить себе мифологию Греции произведением еврейского народа? Это изящество, солнечный шарм, эта авантюристичность, то бишь мелочная борьба - могли ли такие боги возникнуть у нас? Эта пустота жизни, пространства и времени создала в вашем свободно, но ограниченном воображении патронов, которых вы изображаете с бесконечной прелестью в камне. Один бог для неба, один для недр земных, один для моря; бог для музыки и театра, бог для торговли и для плаваний - не очаровательная ли это игра, детская игра? Можно ли считать это серьезной и отчаянной попыткой создать, хотя бы в концепции, единый универсальный дух жизни?
Сравните с этим наши собственные первые поиски на ощупь, наше собственное первое неуклюжее изъявление всеобщего духа, искавшего в нас выражения. Даже в качестве высшего правителя племён наш Бог был Один, был хозяин, был серьезный Бог. И из этого единого Бога, которого мы ощущали даже в наших примитивных границах, выросла, наконец, концепция, коснувшаяся в бессмертном экстазе губ наших пророков и определившая жизнь всего народа на все времена в тени вездесущности и всемогущества.
Даже когда Бог наш был ревнивый Бог, его ревность была абсолютной: он не терпит дани не ему, признания не его. Зависть ваших богов была спортивной завистью. Они не искали универсальной власти и исключительности своего превосходства. Быть Первым среди равных было их стремлением, хозяином каждого в своей области; а наш Бог искал универсального владычества в наших сердцах, такого владычества, которое делало дань любому другому немыслимой.
Ваши боги даровали вам красоту, радость и воинственность. Вам нравились ваши боги, и вы служили им с чередующейся привязанностью. Вы противопоставляли одного другому, призывали одного против другого, натравливали одного на другого. Ваши боги, как ваши короли и князья, были великолепнее и могущественнее вас. Но ни один из богов не был Царём Царей в вашей душе. Ваши боги никогда не повзрослели, ни один из них. Также и вы не вросли в бога вашего, оставшись навсегда вовне, гордые, воинственные и свободные, воздавая дары, как в старь, но оставшиеся хозяевами самих себя.
Вы не знаете Бога, который Всё, Бога, в котором вы заключаетесь, Бога, который свёл вас к ничтожной пыли, в котором вы лишь пузыри на глади бесконечного моря, лопающиеся, возникающие и исчезающие, во веки веков.
И поэтому, несмотря на отдельные исключения, которые я легко признаю, посвящение всей своей жизни, всего существа Божьей воле и путям Его, чуждо вам. Вы не пропитаны Богом естественным образом. Вы приветствуете его и приносите ему дань. Ваши отношения с богами случайны, если и неизбежны; и вы не можете сравнить это с близостью, имманентностью верховной роли Бога в еврейской жизни. Бог является постоянным ощущением еврейской жизни. Он - непрерывное молчаливое чудо всех наши дней и ночей, мыслей и переживаний.
Мы не в состоянии постичь дуальности “религия – жизнь”, священное и светское. Еврей является евреем во всем, а не только в молитвах и синагоге. В глазах набожного, еврей, не следующий правилам и предписаниям синагоги, отрицающий все догмы, не является неевреем, он лишь плохой еврей, грешный и мятежный еврей.
В ортодоксальном мире еврейства каждое действие и событие является признанным еврейским феноменом, признанным открыто, то есть молитвой. Весь день насыщен Богом или связан с еврейством. Наше еврейство - не вероучение, это мы сами, в нашей целостности.
На самом деле, честно говоря, самое верное доказательство отсутствия серьезности в вашей религии это тот факт, что ваши религии не национальны, что вы не поставите себя в массе под угрозу из-за преданности вере. Какое значение для вас имеет Бог, если вы не отдаёте ему, хотя бы формально, всё, что вам дано, все ваши способности, навыки и эмоции? Какая удивительная двойная лояльность: прежде всего англичанин, а затем уже христианин; сначала американец, а лишь потом баптист! Ваше благороднейшая из привязанностей, ваша наибольшая готовность к жертве вдохновлены вашим национализмом. Ваши достоинства являются национальными. Вы говорите: "Это типично по-американски, это типично по-британски, это типично по-французски." В конце концов, вы вмешиваете и Бога, но лучшее, что вы могли бы, это воздержаться от него совсем.
Но у евреев нация, народ, дарования, культура и Бог все едины. Мы не говорим: "Я еврей", подразумевая представителя данной национальности. Чувствовать себя евреем, даже свободно мыслящим евреем, каким являюсь я, означает быть единым со своим народом и таким образом быть допущенным к великому наслаждению беспредельным. Я мог бы сказать о нас: "Мы и Бог росли вместе."
Создать великую нацию из миллионов человеческих существ со школами, армией, художественными галереями, книгами, парламентом, театрами и гигантскими тиражами газет, разве не это из всех национальных достижений является лучшим и сильнейшим в вас? И сделать всё это без бога в качестве центрального стержня означает воспринимать религию всерьёз? Нет, любой народ, воспринимающий религию всерьез, становится нацией священников.
Вы скажете мне, что такая вещь была и у вас, что и вы имели национальные религии и национальных богов. Я не верю. Я уж, точно, не обнаружил этому никаких доказательств в тех летописях, которые коснулись моего внимания. Ибо мы должны различать между богом-покровителем, патроном, и национальным богом. Первому приписывается определённое могущество. Второе это абсолютное отражение народа; бог, который родился с народом, который является его смыслом существования, без которого люди не пришли бы к существованию, как нация. У вас были покровители и соответствующие боги; у нас есть национальный Бог. В сердце любого благочестивого еврея, Бог - еврей. Является ли ваш Бог англичанином или американцем? Нет никакого противоречия между этим признанием антропоморфизма и моим утверждением, что мы, евреи, - единственные, кто поняли и прочувствовали универсальность Бога. Антропоморфизмом мы просто символизируем Бога; мы уменьшаем бесконечное временно до ощутимым пропорций, мы делаем его доступным для ежедневного использования. Да, ни мы, ни вы не можем вести обычную жизнь в рамках постоянной абстракции. Я обвиняю вас в том, что ваши религиозные чувства тривиальны не из-за вашего антропоморфизма. А из-за типа вашего антропоморфизма, из-за того, что он плодит.
Таким образом, по естественной реакции, мы в нашем антропоморфизме более личные, ибо в нашей абстракции мы, действительно, абстрактны. Поскольку мы одни посвящены безграничному, наш Бог, когда он антропоморфен, это наш собственный Бог. Я мог бы сказать, что нет ни одного еврея, который не верит в Бога. Вольнодумные евреи, агностики или атеисты, как и я, просто не антропоморфизируют его. В своих религиозных эмоциях еврей-атеист также отличается от гоя-атеиста, как исповедующийся еврей от исповедующегося гоя-христианина.
Ибо если боги это рационализированное объяснение религиозных эмоций, то они отличаются и в их приятии, и в их отрицании, как отличаются сами эти эмоции. И, безусловно, под "религиозными" эмоциями мы подразумеваем вполне определённый один аспект любых эмоций. Ваши эмоции, ваши жизненные реакции коренным образом отличаются от наших; почему, я не могу сказать. Но, как в нравственности вы свободнее, спортивнее и разнообразнее, так и ваши боги разнообразны, мужественны и их много. И наш мрачный, безжалостный монотеизм, нетерпимый и в абстракции, и в персонификации, является вечным врагом ваших богов.

Утопия
Мечты людей о днях будущих являются простым показателем их жизненного идеала, ведь никто, кроме них самих не будет думать об их собственном будущем. Эти мечты, как и родственные им ночные сны, чрезвычайно трудно интерпретировать, гораздо сложнее, чем психоаналитики пытаются нас убедить. Но иногда они представлены с несомненной ясностью и прямотой - пророками.
Это - причина, по которой роль пророка, как провидца и предсказателя, была не раз посрамлена. Истинный пророк всматривается в предельные чаяния своей группы, которые могут идти даже вразрез с пожеланиями дня. Это предельное стремление смещается в далекое будущее, за пределы временных осложнений и компромиссов; и он, снимающий завесу с сокровенных вожделений человека, становится доверенным лицом, предвидящим истинное завершение жизни.
Я выбрал "Республику" Платона и наших собственных еврейских пророков в качестве противопоставления между вашими мечтами о днях грядущих и нашими, между вашей тоской о совершенстве и нашей. Я избрал Платона среди всех возникших у вас прорицателей, поскольку он самый общепринятый, и из всех утопий, на которые ваши мыслители ссылаются, его цитируют чаще всего; иными словами, он ближе всего вашим мечтам. Так что, обсуждая его, я обсуждаю вас.
Я использовал фразу "среди всех возникших у вас провидцев", потому что, хотя верно, что вы всё ещё упоминаете еврейских пророков чаще Платона, но (и это единственно важно), как только вы развиваетесь умственно и желаете высказаться, вы обращаетесь от наших пророков к своим собственным. Подавляющая часть ваших интеллектуальных дискуссий о жизни и её конечной форме фокусируется вокруг свободных философов и провидцев, и Платона вы выделяете среди них особо. Анализ идеальной жизни Платоном по-прежнему интимно соответствует вашим чаяниям. Исследуя истинную природу нравственности, Платон выдвигает свой идеал совершенного государства, и, под привилегией мечты дав полную свободу своей фантазии, разворачивает шаг за шагом свою знаменитую "Республику". Никакие соображения практичности или возможности не обуздывают галоп его фантазии. Республика для него это жизнь, какой она должна быть, и какой он хотел бы её видеть, апофеоз человеческих стремлений.
Сравните это с видением его почти современников, еврейских пророков, и в этом контрасте вы снова найдете ключ к нашему существенному различию.
Республика Платона это институт, организованный с бесконечной изобретательностью и посвящённый наслаждению тела и ума. Он черпает свое вдохновение из неразбавленной жизнерадостности идеального человека, совершенного физического и психического здоровья. Напрасно вы будете искать там внешний диктат Бога, который евреи называют вдохновением. Там нет сумрачной страсти, понуждающей творить, нет невыносимых требований, которые невозможно исполнить. Это не Бог слепил человека по своему образу, это человек создал Бога или богов, таких, как он сам, богов компанейских и понятных.
Он разворачивает перед вами симпатичную и интригующую маленькую модель ("город не слишком большой, чтобы потерять характеристику города”), которая оторвана от всего человечества, не тронута всеобщим голодом и ограничивает владение этим Высшим Благом для комфортно изолированной группы обитателей. Это город для ведения счастливой и творческой жизни в тщательно сохраняемой гармонии и симметрии, мудро преследующей удовлетворение как тела, так и ума. Более того, в этом высшем продукте человечества должна быть и такая поразительно простая вещь как цензор!
Много изобретательности вложено в обсуждение вопросов как молодёжь знакомить с военным искусством, как поступать с трусами и героями, как увековечивать в памятниках деяния битвы и следует ли грабить убитых. "...А разве не важно хорошее выполнение всего, что относится к военному делу? Или оно настолько легко, что земледелец, сапожник, любой другой ремесленник может быть вместе с тем и воином? Прилично играть в шашки или в кости никто не научится, если не занимался этим с детства, а играл так, между прочим. Неужели же стоит только взять щит или другое оружие и запастись военным снаряжением — и сразу станешь способен сражаться, будь то в битве тяжело вооруженных или в какой-либо иной? ... Разве это не величайший момент, что работа войны должна быть хорошо сделана?". В этом - видение человеческого совершенства! Поскольку Платону никогда не приходит в голову, что человеческое совершенство исключает возможность войны.
А по поводу Бога он говорит: "Безусловно, Бог - это хорошо, и ему должно дать подобающее место".
Но что мы можем заключить из его "хорошо"? Разве его "хорошо" не просто "правильная вещь", ибо хорошо для вас "правильно"? А какое заключение мы можем сделать о его Боге, если после разговора о божьей благости и достоинстве он продолжает говорить о богах и о том, как поэты должны быть привлечены к суду за неуважительное к ним отношение, высмеивая или изображая их в несолидных позах и занятиях, и замечает: "мы проводим не простое расследование, требующее острого зрения." Он не говорит, что оно требует божьей помощи или любящего сердца, или жажды справедливости. Да и сам вопрос о Боге тривиален, поскольку как кто-то произносит в этой книге: "Но от богов-то невозможно ни утаиться, ни применить к ним насилие. Тогда, если боги не существуют или если они нисколько не заботятся о человеческих делах, то и нам нечего заботиться о том, чтобы от них утаиться."
Этот изящный скептицизм звучит начальной нотой книги и задает тон всей теме. "Что есть справедливость?" Что на самом деле? И есть ли человек, любящий истинную справедливость, а не игру, который задаёт этот вопрос? Кто-то действительно считает, что тончайший и профессиональнейший анализ справедливости на йоту поможет возлюбить справедливость и стремиться к ней? Как контрастирует видение совершенного человечества с детьми, проходящими военную подготовку, вот с этим: "В тот день будет дорога из Египта в Ассирию, и будут приходить ассирийцы в Египет, и египтяне в Ассирию, и египтяне будут работать с ассирийцами. В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассирией, равно благословенным посреди земель. Кого Господь благословил, сказав: благословен народ Мой в Египте и Ассирия - дело рук Моих, и Израиль - Мое наследие." Или с более известным пассажем: "И произойдёт в конце дней что скала дома Господня поставлена будет во главу гор, и возвысится над холмами, и все народы потекут к ней. И множество народов придёт и скажет: Давайте пойдем в горы Господа, в дом Бога Якова, и научит Он нас Своим путям и пойдём мы его путями.... И рассудит Он народы, и даст поучение многим, и перекуют они мечи свои на орала, и копья свои в серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать."
Видение совершенного человечества с цензурой и с тщательно обихоженными богами - предел его воображения. - Вот с этим! - "И земля наполнится знанием Бога как воды наполняют море". - Или с этим! - "И сбудется в грядущем, что я пролью дух мой на всякую плоть, и сыны ваши и дочери станут пророчествовать, и старики ваши увидят сны. Будут видения юношам вашим. И также на рабов и на рабынь в те дни изолью дух мой."
И поскольку его мир не есть мир Бога, а мир созданных им самим богов, он должен сидеть и тревожно вопрошать: "Что же такое справедливость?" Но тот, кто действительно проникнут справедливостью не задаёт никаких вопросов; вместо этого он вскричит: "Ищите добра, а не зла, чтобы вам остаться в живых, – и тогда Господь Бог будет с вами, как вы говорите. Возненавидьте зло и возлюбите добро, и поставьте у врат правосудие." И - "Пусть правосудие низвергается, как вода, и праведность - как могучий поток."
И когда сбитый с толку неадекватностью своих человеческих стандартов, ваш философ обозначает справедливость "категорическим императивом", он выдаёт тривиальность вашего мира. Что такое "Категорический императив" как не беспомощный компромисс и признание? Склонится ли человек перед тем, что признает? Эта фраза сама по себе является собственным отрицанием, ибо тот, кто относит человечество к "категорическому императиву", сам не является ни категорическим, ни императивом. Но даже глухие слышат и трепещут когда Пророк гремит: "Так говорит Господь!" Это - категорический императив!
Для меня, сознающего себя евреем и сознающего смысл быть евреем, невозможно писать об этом контрасте без предвзятости, как если бы эта книга была просто интеллектуальным упражнением, потому что я, еврей, смотрю с предельным неприятием на мир, находящий своё высшее идеальное выражение в Республике Платона. И хотя я могу повторять, что это - не вопрос верного и неверного, меж этими двумя мирами, вашим и нашим, я не могу не чувствовать глубоко и неистово, что наш есть Путь и Жизнь.
Тем не менее, я отдаю дань, как могу, тем, кто мечтает, как Платон. По крайней мере, я достаточно близко прикоснулся к вашему миру, чтобы уловить некую прелесть его свободы.
Существует еврейская легенда, рассказывающая, что когда Бог дал Закон, Его Закон, и дети Израиля собрались у подножия Синая после того, как Он предложил закон всем другим народам, лишь отклонившим его, Бог не оставил евреям выбора, сказав: "Либо вы принимаете мой закон, либо я подниму эту гору и раздавлю вас." Я не придаю никакого психологического значения этому мифу (практика психологической интерпретации мифов, как правило, лжива), но цитирую её, как подходящую иллюстрацию. Мы не свободны выбирать или отказываться, играть, сочинять, делать что-то более утонченным. Мы - народ, закабалённый и посвящённый одной, предопределённой и неизменной связи. Свобода, в целом, никогда не была и не является еврейским идеалом. Служение, любовь, посвященность - это наши идеалы. Свобода ничего не значит для нас; свобода делать что?
И всё же, проблесками, я проникаюсь прелестью вашей жизни и иногда теряюсь в очаровании Платоновской мечты. Таков мир, предвещаемый им: мир солнечного света, физических упражнений, пения, фантазий, мир изящных и упругих тел, увлеченных блестящих умов, борьбы и напряжений, войн, героев и памятников; жизнь, лихо несущаяся в великолепном строю, радуясь под свободным и прекрасным небом, жизнь без раздумья и мрака, без невыносимого бремени этого неослабного постоянства. Человек и его усилия, человеческая любовь и муки замыкаются сами в себе, используются для себя; появление и исчезновение людей, народов, богов не имеют высшего значения, танец атомов, преходящий исступленный восторг без мысли о зловещей запредельности. Красиво, но не для нас! Пока продолжается этот танец, пока народы и боги вступают в игру и покидают её, мы остаёмся как прежде, во все времена, почти как привидение, страшным напоминанием безграничного.
Ваши мечты о совершенстве - частица лишь вашей приходящей жизни, когда мгновенное становится постоянным: небо навсегда будет синим, ваш танец никогда не закончится. Ваши тела всегда будут сильными, ваше остроумие тонким, ваши бои прославленными; игра, достигающая предела наслаждения!
Но для нас это - не апофеоз, это - не провидение. Для нас грядущее - в восторженном единении, отождествлении человека с Богом. Ваш идеал - вечная молодость, наш - подъём к неизменяемой высшей точке взрослого совершенства. Вам бы хотелосьиграть со своими богами всегда, мы вернемся к Богу, во Вселенную. Ваш - залитый ярким солнцем полдень с атлетами, раскачивающимися навсегда в радостном поединке. Наш - целый мир, где дух Божий проливается через любую вещь.
Ваш идеал - Республика Платона, наш - Царство Божье.

Лояльность
Всякий раз, когда дань дружелюбного уважения платится более высокой этической природе евреев, это представляется так, будто евреи подчиняются законам общей морали более строго чем неевреи. Евреям и филосемитам хотелось бы, чтоб, если мы отличаемся от вас этически, то именно в том, что мы более склонны к самопожертвованию, щедрости, лояльности, честности и т.д. Я не хотел, чтобы оно так выглядело, и на предыдущих страницах пытался избежать таких выводов. В рамках нашей системы не должно нам быть лучше или хуже, чем вы ведёте себя в рамках вашей. Возможно мы преступаем закон столь же часто, как вы, возможно, чаще, не могу сказать. Я базировал различие на самой природе систем. Мы отрицаем саму вашу систему, вы - нашу.
Так что, временами, мы должны казаться аморальными вам, а вы нам. Поэтому даже самый ничтожный тип гоя презирает еврея, самый ничтожный еврей - гоя. Поскольку, напоминаю, уголовники не отрицают этическую систему, они лишь преступают её. Для преступника разрушитель моральной системы - нечто ужасное, как и, о чём я уже мельком упоминал, для пацифиста трус особенно отвратителен. Это проистекает из того факта, что для профессионального преступника важно, чтобы человечество было моральным; само его существование как преступник иначе было бы невозможным. В самом деле, у него есть больше оснований, чем у кого-либо другого в укреплении чувства морали в человечестве, ибо чем он исключительнее, тем лучше для его профессии. Следовательно, его самый большой враг не полицейский, ибо полицейский поддерживает общественный порядок, на который этот господин охотится, а моральный анархист. А так как еврей по отношению к образу поведения гоя - моральный анархист, гой-преступник, вступая в контакт с евреями, наиболее склонен ненавидеть евреев. Думаю, это причина того, что преступность настолько роднится с антисемитизмом.
Во взглядах общества на литературу и цензуру театральных постановок я нахожу чистейшую иллюстрацию различия между нарушением закона и отрицанием закона. Пьеса, являющаяся "неприличной" может быть таковой по двум причинам: либо она имеет дело с сексом в моральных рамках, либо она отрицает саму обоснованность этой морали. В первом случае, охватывающем наиболее успешные пьесы, мы не наблюдаем атак на текущие постановки, обсуждающих, что в сексуальных отношениях правильно или неправильно. На самом деле, здесь мы имеем полное приятие нынешних норм сексуальной морали. Но с этим приятием, в принципе, идёт изрядный отказ на практике. Пьесы такого рода охватывают бесчисленное множество нарушений морали с понимающим подмигиванием и толерантным отношением к человеческой слабости. Нелепо отрицать, что желание пощекотать и спровоцировать сексуальный аппетит, а заодно скрытно стимулировать его беспорядочное удовлетворение правит в этих пьесах, но это не становится принципом. Это нарушение закона, а не отказ от него. Поэтому такие пьесы, кроме случаев, когда становятся слишком очевидны их цели и таким образом, они являются открытой атакой на массы, допускаются цензурой и поощряются общественностью.
Но с пьесой, имеющей малую сексуальную привлекательность, но тем не менее серьезно отвергающую обоснованность принятой сексуальной нравственности, поступают жёстко и незамедлительно, и среди тех, кто осуждает её, наиболее энергичными будут найдены те, кто был так мягок с пьесами первого типа. Я не вижу в этом ничего нелепого и даже нелогичного. Пьеса первого типа это, возможно, предохранительный клапан человеческой природы: он - смягчающая и неизбежная лицензия, без которой мораль стала бы невыносимым бременем. Но второй тип пьес рушит мораль полностью. Для законодательной системы аморальный тип опаснее преступника. Голый хор девушек менее опасен, чем голая правда. Такая опасность, опасность не просто злоупотребления, но существенного отрицания - это еврей со своей моралью. И против еврея существует святой союз всех классов и сословий людей от королей до трудяг: профессора, святые, воры, проститутки, солдаты и купцы. Кажется, нет ни одной страны с длинной историей, которая не была бы антисемитской в тот или иной момент. Нет ни одной страны сегодня, про которую еврей может сказать: "В этой стране антисемитизм никогда не восторжествует." Ваша нелюбовь к нам находит своё выражение непостоянно и неравномерно, убаюкиваясь на какое-то время, иногда ослабленная импульсами великодушия, но это явление присуще природе вещей, и мне не мыслимо, чтобы до тех пор, пока существуют евреи и неевреи, оно когда-нибудь исчезло.
Ни одно качество или добродетель не демонстрирует нашу взаимную вражду ярче, чем лояльность, которая, среди всех качеств, составляющих вашу мораль, пожалуй, самая заветная и защищаемая. Невозможно, когда я пишу об этом, занять чисто аналитическую позицию, но надеюсь, что предпочтения и антипатии, выраженные мною здесь по крайней мере послужат прояснению непримиримых различий между еврейской и нееврейской моралью.
Эта абстракция, лояльность, не связана с хорошим или плохим. Лояльность проповедуется как чистая добродетель сама по себе. Это верно и правильно быть лояльным. Сделать что-либо из лояльности (лояльности человеку, группе, идее) само является своего рода оправданием. Проявить лояльность само по себе похвально.
Для еврея же лояльность в чистом виде - вещь непонятная, приводящая в изумление. То, что людей призывают сохранять некое количество этой добродетели постоянно доступной и используемой по указанию в той или иной связи, не просто иррационально для нас, это - выше нашего понимания.
Мы можем понять любовь, рождённую из естественных взаимоотношений. Но любовь по своим свойствам существенно отличается от лояльности. Лояльность требуют, как свойство независимое, как вещь в себе; её взращивают, любовь невозможно "взрастить"; её стимулируют и вынуждают. По сути, не требуют, чтобы вы любили, требуют, чтобы вы были лояльны.
Очень часто лояльность требуют, когда требование любви было бы, очевидно, смехотворным. Лояльность применима как к объединению продавцов башмаков, так и к целой стране.
В вашем мире ожидаемо, что человек будет лоялен к своей стране, своей провинции, своему городу и району, своему колледжу, своему клубу и ассоциации бизнесменов, к своему землячеству и вообще к любой случайной группе, в которую события могут его закинуть. В первом случае, страны, различие между любовью и лояльностью поразительно ясно. Любовь к стране есть качество глубоко духовное, оно может идти рука об руку с возвышенной, серьёзной нравственностью. Но лояльность просто говорит: «Моя страна должна одерживать победу во всех начинаниях, будь они правильны или нет". Или даже: "Нет такого понятия, как "моя страна поступила неправильно." Те же различия или замещения наблюдаются и в лояльности по отношению к царю, классу или церкви. Лояльность есть жесткий кодекс поведения, а не эмоций.
Но истинная природа лояльности видна в применении к гораздо более случайным отношениям, нежели страна, церковь, класс. В такой лояльности четко раскрывается фиктивное, искусственное регулирование, не укоренённое в моральных убеждениях. Возьмем случай юноши, сталкивающегося с выбором колледжа. У него могут быть предпочтения, но нет неотразимый тяги, идентифицирующей его с каким-либо ВУЗом. Выбор, в конечном итоге, решается каким-то мелким посторонним воздействием; он поступает в определённый колледж, как он, возможно, пошел бы в любой другой. Но как только он там, лояльность требует, чтобы он считал свой колледж лучшим в стране. Возможно, не абсолютно, ибо абсолютно - это чересчур, но в целом, его колледж - самый лучший, самый прекрасный, самый благородный. Об этом колледже он должен думать, а главное, говорить с энтузиазмом, страстью и преданностью; он должен защищать его имя от любой клеветы, не исследуя её причин; и если он чуть приостановится, чтобы рассмотреть реалистична ли такая клевета прежде, чем осудить её, его лояльность уже второсортна. Преподавательская репутацию его колледжа может быть ниже посредственной; его состав может не насчитывать и одного ученого; его выпускники могут быть неразличимой толпой безвестных неудачников; хуже того, его футбольные и бейсбольные команды могут быть местным посмешищем. Но его колледж - лучший и благороднейший в стране и мире. Удивительная особенность всего этого, что не только его одноклассники ожидают, что он так будет говорить, и, похоже, считают, что так оно и есть, но что каждый за стенами колледжа, верящий, что он чего-то стоит, также ожидают этого от него и посчитают его хамом, если он соглашается с тем, что для них, возможно, очевидная правда.
Эти обязательства лояльности будут преследовать человека до конца жизни. Через сорок лет после того, как он покинул свой колледж, на него посмотрят с подозрением, как на не совсем джентльмена, если он выскажется, что его альма-матер была учреждением убогим и неинтересным: "Это может быть и так, но вы знаете, человек должен быть верен своему колледжу."
Что верно относительно лояльности колледжу, относится и к иным вариантам лояльности. Человек, вступающий в ряды армии и посланный в любой полк, должен быть лоялен своему полку, а это значит, что он должен потерять способность различать и критиковать, как только предметом рассмотрения оказывается полк, к которому он был случайно приписан. Предстоит ли ему в дальнейшей жизни стать членом братства, ассоциации бизнесменов или членом покер-клуба, он должен быть лояльным. Он должен быть лоялен в целом, вне всякой организации, которой надо быть лояльным. Он должен быть лояльным к торговле бумажной продукцией, к уборщикам и красильщикам, к транспортному бизнесу. И если он отправляется на фабрику, чтобы в поте лица зарабатывать хлеб свой насущный, он должен быть немедленно лояльным к своим работодателям.
Рвение лояльности иногда толкает в крайности, которые не что иное, как гротеск. Каждый может прочитать на автомобилях стикеры типа: "Будь лоялен Бронксу, Уэппингу, Пендлтону, Шарлоттенбургу, ..., Монмартру." Иногда я задавался вопросом:" Если вы живете в Бронксе и преданы вашему местному бакалейщику, как долго вы должны тосковать по нему, переехав в Бруклин, и как быстро в вас должна развиться лояльность к ближайшему бакалейщику в Бруклине? Или вам следует прыгнуть в вашу новую лояльность сразу, как в ванну, и погрузиться в неё без потери минуты? И точно то же, если вы учитесь в двух или трёх колледжах один за другим или приписываетесь последовательно в разные полки, или меняете бизнес, или братство, или ваш покер-клуб.
Для меня ясно, что само свойство вашей лояльности и ее место в жизни дважды подтверждает "спортивное" происхождение вашей нравственности. Успех футбольной команды зависит не только от физических способностей и адекватности её членов, но и от их духа, их ощущения чести мундира. Нужна атмосфера для демонстрации "спортивного характера". Это так же важно, как и физическая подготовка и должно культивироваться так же прилежно, тщательно и умело, и столь же искусственно. К какой бы команде вы не присоединились, ваша лояльность важна для её успеха, и она должна быть мгновенной и безусловной, а не укороченной задержкой или смягченной размышлением. Ваша лояльность не имеет ничего общего с окончательным моральным смыслом. Она - часть игры, а жизнь для вас - игра: на футбольном ли поле, в колледже, на предприятии или поле боя. Только "Игра" может сделать лояльность такого рода мобильным качеством. Только "Игра" может породить понятие лояльности.
Евреев-студентов обвиняют в отсутствии правильного отношения к колледжу. И это совершенно верно. У нас нет той "лояльности" как у вас, или, несмотря на отдельные усилия, той степени "лояльности", что характерна для вас. Мы склонны видеть колледж как институт, в котором учатся, мы идём туда учиться под руководством компетентных преподавателей. Какое отношение лояльность имеет к такой организации? В нас может развиться любовь к этому месту, она может, продолжаться все последующие годы, стать любимым воспоминанием, а может этого не произойти. Но наша связь с колледжем не приводит к немедленной воинственной защитной реакцией, мгновенной защите мундира; мы не можем привязать моральный смысл к заданному набору спортивных эмоций и острых ощущений, которые должны быть "правильной" частью жизни колледжа. Мы, безусловно, чуждый дух в ваших колледжах. Ибо ваши колледжи есть наиболее когерентные рупоры вашей мораль, и эта мораль - не наша. Ваш колледж представляет собой миниатюрный мир, в котором у вас впервые развиваются спортивные инстинкты, долженствующие сопровождать вас всю реальную жизнь. Мы, за некоторым исключением, видим в колледже только образовательный центр и, порой, место приобретения закадычных друзей. Идея соперничества с другими колледжами, в которых каждый студент должен защищать свой собственный колледж, кажется нам детской. Это вообще не цель. Это несерьезно.
Я затронул колледж в качестве лишь одной иллюстрации господства лояльности в вашей концепции подобающих человеческих отношений. Все ваше общество разделено на "команды" с фиктивной моралью, которой надо соответствовать. Это имеет мало общего с прямым прагматизмом. Можно возразить, что "эта мораль, как и любая другая, является лишь придатком к экономической и биологической борьбе. То, что мы называем «нравственность» - просто помогающая в борьбе за существование иллюзия. И в этом отношении гои и евреи одинаковы." Но это не имеет значения. В среде гоев было время, когда один человек мог учтиво вызвать другого на смертельный поединок без реального мотива, без вражды, без страсти. Так это было. Когда нет никакого оправдания поединку, вы опускали даже видимость оправдания. Не отвечайте, что это был период временный, ибо, говорю я вам, когда люди реально убивают друг друга просто так, для спорта, это выдаёт глубокий, почти вечный инстинкт. Этот инстинкт сегодня находит свое выражение одинаково и в аморальных отношениях, и в делении групп на друзей и врагов без всякой страсти. Вы устраиваете свою жизнь так мудро, как только можно, чтобы извлечь из неё максимум спорта. И для спортивных целей не имеет значения, к которой из команд вы принадлежите: Англии или Америке, Гарвардскому или Йельскому университету, Black Watch или Old Guard, районной ассоциации г.Уиган или ротарианцам Лос-Анджелеса, ..., прогрессивным республиканцам или ассоциации декораторов, объединению изготовителей сигарет или фашистам! Всё это развлекает, это интересно, весело, спортивно. Это вносит движение и веселье в жизнь. Но мы, евреи, не слишком в этом хороши. Подобно тому, как нам недоступно бессмысленное волнение лояльности к колледжу, так мы сбиты с толку яростными, стремительными игрищами всей вашей жизни. Мы, евреи, не умеем играть в игры.
Возможно, вы ответите, что именно вы, воспринимающие случайные жизненные связи как всеобщую основу существования, в действительности, серьезны, что серьезность человека утверждается именно тем, что он отдает все свои эмоции, все свои способности каждой приходящей связи. Но такой аргумент был бы уверткой. Женщина может быть поглощена интересом к одежде до степени, исключающей все остальное, но трудно назвать ее серьезной. Серьезная поглощенность ерундой -это несерьезность. Такая куропатка, возможно, ответит мне: "Но вся жизнь - ерунда." И это как раз высветит разницу между вашим и нашим взглядом на мир.


Дисциплина
Одна из лучших иллюстраций, противопоставляющих вашу привычку к дисциплине и наше отсутствие таковой, можно увидеть в различиях между вашим поведением в церкви и нашим - в наших собственных, не осовремененных, ортодоксальных, синагогах.
В церкви все порядок и благопристойность, режим и ритм. В синагоге все хаос. В церкви ведущие службу и реакция молящихся тщательно подготовлены, предписанные детали соблюдаются, им внимательно следуют. Чисто, аккуратно, точно и обаятельно. Ваше поведение правильно. Вы делаете так, как вам указано, и все вместе. Вы создаете в церкви кастовый дух; упорядоченность и натренированная правильность вашей службы манит и гипнотизирует. В синагоге все беспорядок; во время службы мы разговариваем; мы отвечаем невпопад; а когда отвечаем хором, то кто-то начинает раньше, а кто-то позже заканчивает; это сам Вавилон; люди заходят и выходят; у некоторых определённая молитва занимает больше времени, чем у других, и те, кто читают быстрее, болтают в промежутке; часть общины стоит, часть сидит; некоторые одевают талит, другие этого не делают, и талиты не похожи друг на друга; иногда шум такой, что голос кантора или ведущего невозможно услышать. Любой из вас, глядя на нашу службу будет поражен; противно даже нашей собственной молодёжи, понабравшейся от вас; и последние пара поколений видят возникновение реформистских синагог, организованных по вашей модели.
Беря этот пример (что вполне возможно), как модель дисциплины или ее отсутствия, мы можем сказать, как часто и говорят: "Вы, гои, дисциплинированы, мы, евреи, нет." И мы находим этот контраст не только в церкви или синагоге. Это сохраняется, одинаково четко, во всех сторонах общественной жизни. Сравните любой ваш языческий институт с соответствующим, ещё не испорченным, институтом еврейской жизни, и вы будете наблюдать то же самое. В ваших светских общественных собраниях та же упорядоченность и одинаковая сдержанность; у нас, та же беспорядочная свалка. Еврейские собрания никогда не начинаются вовремя и не заканчиваются вовремя. В ваших клубах и ассоциациях порядок и гармония; в наших - шум, беспорядок и зряшная растрата времени. Ваш распорядок соблюдается справедливо строго; наш - отправная точка для нарушения. В ваших домах спокойствие и даже системность; в наших - неистовость чувств и бесформенность.
И, несмотря на множество усилий мы не в состоянии планомерно ввести дисциплину в свою жизнь - и одновременно сохранить свою индивидуальность. Мы можем вам превосходно подражать; сделать подмену столь же хорошей, как оригинал. Но тогда институт лишается еврейского духа; это нееврейский институт, искусственно поддерживаемый евреями, подобно нашим реформистским храмам, в которых еврей постепенно учится языческому декору. Но всюду, где мы безудержно еврейские, мы шокируем вас нашим бескультурьем. Нам не хватает социального изящества; как дисциплинированного, особенного социального изящества высшего общества, так и обычной (и бездушной) щепетильности ваших средних классов. В колледжах и на улице, во внешности автомобилей, в клубах и армии, мы выдаем себя. В действительности, даже ваши нарушения дисциплины отличаются от наших по уровню осознаваемого бунтарства, который у вас всё равно отдаёт уважением; наши дисциплинарные нарушения это импровизации, наглые и неосознанные.
И продолжая далее, мы, евреи, самый приверженный своему клану народ, беспомощно дезорганизованы; мы никогда не достигли хоть какого-нибудь единства ни на одной территории земли, и тем более в мире. Любые наши организации невелики, но никогда не бывают слишком малы, чтобы не быть неуклюжими из-за распрей и, даже хуже, чем из-за распрей, из-за неподчинению обычной дисциплине. Для тех, кто знаком со сравнительной отлаженностью ваших организаций, политических, религиозных, социальных и коммерческих, мы неприглядные типы, и все усилия привить нам чувство формы только подчеркивает нашу бесформенность.
Это различие вновь указывает на коренную разницу между нами: вашу упрощённость и нашу серьезность. Дело в том, конечно, что касательно истинной дисциплины - т.е. эффективности, мы ни в коем случае не ниже вас. Никому не придет в голову утверждать, что наша религия не является более эффективной, чем ваша, взывая к послушанию, и воспроизводя саму себя. Сам факт того, что мы сохранились на протяжении восьмидесяти поколений, удерживая расовую и духовную идентичность перед лицом столь многих гонений (и, более того, такой множественной инфильтрации крови) говорит вдвойне о суровой дисциплине поразительной жёсткости и властности. Дезорганизованные, как мы есть, мы пережили наиболее организованные нации. Мы не смогли имитировать римский легион или орден Иисуса; но мы пережили первый и нет сомнения, что переживем второй. У нас нет вашего умения, вашего немецкого, английского и американского навыка слаженно катить миллионные массы людей совершенной субординации. И тем не менее, я не сомневаюсь, что, когда Германия, Англия и Америка давно утеряют свою нынешнюю идентичность, имя и цели, мы по-прежнему будем тверды в наших.
Ибо истинную дисциплину всегда следует рассматривать по отношению к цели. Ваша дисциплина - это дисциплина печатного шага, гипнотическая дисциплина внушительного ритма, возможная только при отсутствии индивидуальной дисциплины. В вашей дисциплине есть гипнотическое очарование, но она не эффективна; как только рушится организация, потеряны и индивидуумы. Мы никогда не были жертвами организации. Институт дисциплины, кроме того, является необходимой частью вашего спортивного образа жизни. Игру невозможно провести без дисциплины, дисциплина суть игры, лучший вид игры, когда в единоборство вступают два абсолютно дисциплинированные существа. И то же чувство пронизывает любую манифестацию вашей жизни: игра в национализм, игра в социальное общество, игра в коммерческий успех.
Самые поразительные и неотразимые памятники вашего языческого гения это - не произведения индивидов, но продукция масс. Большинство чудес древнего мира были чудесами, проистекающими как результат великолепно организованных, планомерных усилий и таковы же важнейшие, доминирующие над вашей жизнью чудеса нынешнего дня. Огромные здания, гигантские страны, большие корабли, великие войны, пирамиды, Олимпийские игры, Родосский Колосс, Висячие сады, Эйфелева башня и Вулвортское здание, Красный Крест, католическая церковь, Вавилон, Нью-Йорк, Daily Mail - они выделяются как триумфы ваших цивилизаций, их окончательное воззвание. А индивидуальное мастерство подчинено результату вашего массового производства, вашим монстрам дисциплины. Эффект единичной личности играет очень незначительную роль в вашем образе жизни. Масса, ритм, работа в команде - вот ваш идеал.
Но не наш. Mы лишь скоротечно и бегло впечатляемся этим производством. Для нас кульминацией является индивид, как для вас - массы. Сто тысяч человек работали в течение двадцати лет, чтобы построить Великую пирамиду; один человек написал книгу Исаии. Вы ответите: "Точно также один человек написал "Гамлета" и "Критику чистого разума ', и 'Республику". Но я спрошу, занимают ли Платон, Шекспир и Кант в вашей жизни такое место, как Библия, Талмуд, и раввины в нашей? Для наших масс, еврейских масс, чудесами мира являются Моисей, Илья-пророк, Рамбам, Виленский Гаон, Дубна Магид, и хасид из соседней деревни. Они на самом деле доминируют в нашей жизни так, как правительства, массовые достижения радио, армии и Woolworths доминируют в вашей. Мы - народ книги, и мы были народом Книги ещё до того, как в один день можно было напечатать миллион экземпляров книг.


Эта наша неподатливость вашей дисциплине является одной из наших главных и для вас самых неприятных характеристик. Это заметнее среди евреев, недавно прибывших в западные страны, тех, кто в восточноевропейских гетто жили почти еврейской жизнью. Гораздо менее заметно это у модернизированных типов, хотя всё еще заметно, ибо, несмотря на нашу способность к имитации, мы сохраняем наш естественный характер и, неспособные скрывать его вечно, временами выдаём себя. В колледжах, в армии (здесь меньше, за исключением времён большой войны, ибо в мирное время только европеизированные евреи попадают в армию), в ассоциациях бизнесменов мы раздражаем вас и вызываем омерзение нашей кажущейся упрямством оригинальностью. Мы не вписываемся должным образом. Мы не держим шеренгу на социальном и общественном параде; мы выкрикиваем приветствие не в унисон; мы не разворачиваемся по мановению жезла. Мы не играем в эту игру.
Это в высшей степени и всесторонне раздражает, и в вашем раздражении вы приписываете эти нарушения нашей дикости. Вы сказали, что мы не вписываемся в цивилизацию. Мы не в состоянии подчинить индивида обществу, или, если мы в состоянии, то у нас нет желания, нет этического импульса. У вас, сказали вы, каждый сам за себя. Мы слишком наглы, индивидуальны; мы не можем вести себя как полагается джентльмену: ненавязчиво, подчиняясь коду, молчаливо, застенчиво, правильно.
Это то, что вы имеете в виду, говоря, что мы не дисциплинированны.
Но дело в том, что мы сознательно презираем сам код. Не то, чтобы мы признаём его законность, но отказываемся ему подчиняться по причинам индивидуалистичным и эгоистичным, скорее вся эта игра возмущает нас и ваша серьезность в ней больше всего. Нам смешно и нисколько не впечатляет видеть десять тысяч взрослых мужчин, большая часть которых уже отцы, шагающих в ногу вверх и вниз по улице или вдоль поля. Этот рев труб, дробь барабанов, эти левой-правой-левой-правой, эти придирчиво и ритмично формирующиеся четверки, это опьянение общего массового движения, которое заставляет вас, язычников, обезуметь от восторга, для нас является смехотворным шоу. "Глупые гои!", - говорим мы с презрением. Десять тысяч дураков впечатляют нас не более, чем один дурак. Там, где вы видите вспыхивающие волны мерно вздымающихся и опадающих рядов, власть и великолепие, мы видим только десять тысяч мужчин, с поразительным умением и серьезными лицами занятых удивительным баловством.
Муштра ваших полков, муштра ваших колледжей, ваших привычек социализирования, ваших клубов,- всё поражает нас своей тривиальностью. Мы не понимаем этого.
Возможно, вы ответите, что это презрение просто попытка оправдаться. Мы презираем дисциплину, потому что нам её не хватает, и втайне мы стремимся обладать таковой. Но факт, что именно наиболее дисциплинированный еврей от всего сердца презирает вашу дисциплину. А современный еврей, сбросивший дисциплину ортодоксального иудаизма, как раз ближе всего вашему духу. Этот ортодоксальный еврей, самый еврейский еврей, понимает вас меньше всего.
Именно этого ортодоксального еврея, этого еврея гетто, его явный индивидуализм лишает всякой формы и дисциплины в жизненной массовке, именно этот ортодоксальный еврей, который, кажется, из всех евреев наименее доступен вашей упорядоченности, именно этот ортодоксальный еврей, тем не менее, подчиняется удивительной дисциплине, неизвестной большинству из вас. Я говорил, что удержание на протяжении восьмидесяти поколений нашей идентичности и религии вдвойне говорит о суровой и эффективной дисциплине. Но что это за дисциплина на практике вы не осознаёте. Ортодоксальный еврей подчиняется неослабному режиму, который вы, гои, нашли бы невыносимым. Этот режим управляет всеми его действиями от рождения до смерти; он железной рукой контролирует и направляет его ежедневную деятельность; он пронизывает, с неотступной врождённостью, каждый момент времени, каждое движение, каждую функцию. Ортодоксальный еврей начинает день с долгой молитвы и замыкает его долгой молитвой; он не может взять стакан воды без молитвы, он не может удовлетворить свои физиологические потребности без молитвы. Он подолгу останавливается днем и вечером помолиться. Дисциплина распространяется на его отношения с женой; она накладывает на него обязанность учиться; она навязывает ему ежедневно и ежечасно использование иврита -искусственно поддерживаемого языка; она усеивает его годы многочисленными постами и праздничными трапезами, каждый со своим огромным бременем ритуалов и традиций. Все это сверх жесткой дисциплины, насаждаемой враждой и презрением мира, дисциплины просто существования в чуждой и недружелюбной атмосфере.
Большая часть этих религиозных ритуалов охватывает ситуации, которые вы сочли бы светскими: законы диеты, санитарные правила, сексуальная регламентация, общественные законы, ибо для еврея вся жизнь - религия, и вся жизнь, происходящая от Бога, должна руководствоваться им. Но даже когда ритуал ограничивается тем, что даже вы могли бы назвать религиозным, он по-прежнему несёт на себе груз тирании, которой вы бы никогда не подчинились, и дисциплины, которую вы не в состоянии вытерпеть; дисциплина, которая требует непрестанной бдительности, чтобы молитва не была пропущена; дисциплина, детали которой требуют годы, чтобы приобрести, и которым должно обучаться с детства.
И что в этой связи наиболее актуально, это то, что эта дисциплина является дисциплиной корпоративной, она направлена к общей цели вне индивида, к увековечению народа через свою религию. В нашей религиозной идеологии эгоистичное спасение индивидуальной души - тема очень незначительная. Я думаю, это общепринято, и неважность упомянутой темы подтверждает её неуместность. Наши молитвы, в основном, молитвы общего характера; мы обращаем мало внимания на жизнь после смерти, и даже наши мечты о жизни после смерти связаны с еврейским народом в целом. Как люди, мы иногда молимся о себе, но так редко, что могли бы опустить эти молитвы, не меняя основную часть нашего ритуала; большинство наших молитв - молитвы славословия; они связывает целый народ с Богом. Они вновь и вновь посвящают народ целиком служению Богу; они славят Бога за тяготы, которые он возложил на нас, и со страстным повторением они благодарят его за то, что сделал нас отличными от вас.
Не нужен специалист по иудаизму, а всего лишь умный еврей, живший в ортодоксальной или полу-ортодоксальной среде, чтобы понять, что вся эта тираническая дисциплина направлена к одной цели - к нашему сохранению в качестве отличного обособленного народа. Мы чувствуем, что мы не просто отличаемся от вас по отдельным вопросам, но есть непрерывное различие и обособленность. Мы унесли с собой в изгнание всю атмосферу нашей национальной жизни: наши священные праздники в основном национальные, и даже в тех из них, что являются преимущественно религиозными, есть постоянная минорная тема нашего особого национализма. Один праздник отмечает выход еврейского народа от Египта, другой - избавление народа от азиатско-греческого тирана, следующий - посрамление национального врага, третий - отмечает время палестинского урожая (какая ирония и трагедия) с соответствующими молитвами и обрядами. И даже в наших "чисто" религиозных праздниках память о наших национальных учреждениях, нашем храме, наших династиях первосвященников присутствует постоянным фоном.
И с этими повторяющимися пиками нашей религиозной жизни, наполненными национальным сознанием, общий тон всей нашей религии повторяет эту тему изо дня в день. Дисциплина нашей религии, нашего еврейства является корпоративной дисциплиной, подчинением индивида массе. Я повторяю это, чтобы напомнить вам, что, вопреки вашему обвинению, неподатливость еврея вашим формам дисциплины исходит не из индивидуализма или отсутствия социальной сознательности. Мы дисциплинированны жёстче, чем вы, и мы подчиняемся дисциплине без помощи наркотических ритмов; мы несем наше бремя как цивилизованные люди.
Но я также не вижу никакого противоречия между этой ожесточенной настойчивостью на обособленном национальном существовании и нашей приверженностью универсальным идеалам. Мы верим и считаем, что мы, как народ, обладаем особенной склонностью к такому идеалу. Ортодоксальный еврей основывает это на божественной воле и выборе; другие, как я, не знают, чем это объяснить: особой расовой психологией, результатом отбора или несчастного случая, но, тем не менее, тоже так думают. Мы не продвинем этот идеал, потеряв свою идентичность; смешаться с вами и потеряться среди вас означало бы уничтожить эту склонность навсегда. Таким образом, универсальный идеал и национальная идентичность неразрывно связаны. На удержание этой высокой связи мы пошли сознательно, серьезно, без королей и судов, без медалей, смотров и монашеских Орденов, без восторженных приветствий толпы и муштры, горько, упрямо, преданно и более требовательно, чем все, что вам известно, и в своём конечном эффекте более успешно.

Расплата
Я говорил о евреях и неевреях, как о массах. Некоторые из вас, несомненно, возразят: "Вы не может иметь дело с массами как с конкретными людьми. Вы не можете обвинять нацию."
Возражение несерьезно; обвинять и наказывать массы, как будто масса это индивид, и аналогично относиться к целой нации, было не только универсальной практикой в прошлом, но вы и сегодня делаете это везде. И я считаю, что, фундаментально, эта практика справедлива, несмотря на возражения некоторых, которым я отвечу. Такая практика особенно согласуется с нееврейской философией. Возьмём народ X. Он состоит из милитаристов, пацифистов и толпы. Милитаристское правительство представляет либо меньшинство, либо большинство. И милитаристское правительство вовлекает всю страну в свои действия; оно несет ответственность за войну и насилие. Как нам относиться ко всей нации? Отделить милитаристов от пацифистов? Идите попробуйте сделать это, выделите составляющие элементы. Вы не можете. Каждый гражданин такой страны является членом команды и должен взять на себя и хорошее, и плохое, он должен оплатить долги, взятые правительством. В противном случае это не может быть нацией.
Это с вашей точки зрения. Но с точки зрения справедливости это не менее оправдано. Когда весь народ пожинает награду или наказание, это приблизительное исполнение справедливости. Если воля меньшинства принесла с собой катастрофу, а большинство платит, то оно платит за то, что терпело волю меньшинства. Если бы немецкие массы предвидели поражение и его последствия, Германия никогда не ввязалась бы в войну, являются ли милитаристы меньшинством или нет. Массы, слушавшиеся своих хозяев, с готовностью ли или угрюмо, должны заплатить за послушание, которое дало силу хозяевам. И то же самое относится и к любой другой нации, являющейся виновной.
Aх, извинения не имеют никакого значения. Как большинство поймёт, что оно не должно безразлично уступать воле меньшинства, если его не постигнут последствия собственного безразличия? Да, это медленный, почти невозможный процесс, но несомненно, справедливый. Ибо именно бессилие и продажность молчаливого большинства сделали меньшинство способным к действию.
Но если, с другой стороны, нация страдает по воле своего большинства, и меньшинство страдает вместе с ним, тогда очевидное и эффективное правосудие свершилось, и столь же очевидна расплата, которая должна изменить волю нации.
До тех пор пока существуют страны и группировки, эти законы должны соблюдаться. И если эти законы рухнут, государства и группировки прекратят своё существование.
Не бессмысленно сказать: "Это народ экономный",- или "скупой народ",- или "жестокий народ". Ответ типа: "Вы должны судить об индивиде, а не о народе", не имеет никакого значения. Когда мы говорим: "шотландцы экономны",- мы просто имеем в виду, что из тысячи шотландцев большее число являются экономными, чем из тысячи англичан. Шотландец, с которым я незнаком, следовательно, с большей вероятностью окажется скупым, чем англичанин, которого я не знаю. Поэтому, если я должен выбрать более великодушного между двумя людьми, англичанином и шотландцем, с которыми я не знаком, я бы выбрал англичанина. У меня больше шансов оказаться правым. Естественно, предположение может оказаться неправильным, но это дело иное; было бы нелепо отрицать, что склонности и характеристики народов существуют. Только неглубокий демагог будет настаивать, что тысяча англичан, тысяча французов, тысяча немцев и тысяча евреев, взятых случайно (или десять тысяч, или сто тысяч) будет реагировать одинаково на один и тот же стимул. Несомненно, если у меня есть возможность проверить конкретного индивида, я это сделаю. Но если я должен доверится ему, благоразумней будет предположить, что он обладает характеристиками своего народа.
Как вы, гои, так и мы, евреи, действуем в предположении, что к массам надо подходить с общим законом. Инстинктом гоя является недоверие к еврею, еврея - не доверять гою. Мы лишь делаем исключения. Нет ничего непоследовательного, когда антисемит говорит: "Некоторые из моих лучших друзей являются евреями."
В конфликте между нами вы боролись с нами физически, в то время как наша атака на ваш мир была в духовной сфере. В природе язычника биться за своё достоинство, а в природе еврея - страдать за своё. Из-за того ли, что мы склонны самой природой, или потому, что у нас нет земли, правительства и армии, но так или иначе, правда в том, что вы упиваетесь своей силой, а мы презираем её, даже тогда, когда мы можем её применить.
И так как мы жили среди вас, вы инстинктивно обратились к грубой силе в борьбе против нашего влияния. Когда придёт расплата, ваша вина возопиет к небу; каковы бы ни были ваши отношения друг к другу, мы, евреи, всегда были общим знаменателем вашей жестокости. По отношению друг к другу вы - джентльмены, воители, демократы, но с нами вы - бандиты, мерзавцы, толпа. Напрасно ваше молчаливое большинство умывает руки; их молчаливость и есть их главная вина; и мне всё равно, что ваше меньшинство получит удар; если бы я мог судить и наказывать, я был не дал большинству уйти от наказания.
То, что вы не в состоянии сразиться с нами в духовной сфере, ясно из следующего. Мы оказываем раздражающее влияние на вашу жизнь не по нашей собственной вине. Во-первых, мы среди вас не по собственной воле, а в результате ваших действий, а во-вторых, что важнее, мы не атакуем вас намеренно. Мы неприятны вам, потому что мы такие, какие мы есть. Это наш собственный позитивный образ жизни, противоречащий вашему. Наша атака на вас происходит лишь случайно, как выражение нашего образа жизни. Это поле сражения открыто для вас тоже. Как мы - духовный дискомфорт для вас, так и вы - духовный дискомфорт для нас; как мы атакуем вас мирно, так и вы могли мирным образом урезать и уменьшать нашу численность. Но вы делаете больше: вы переносите атаку в физическую плоскость, где мы беззащитны. Вы поступаете с нами так, как диктуют ваши животные капризы: вы грабите нас, убиваете, гоните из одной земли в другую, и когда один из вас выталкивает нас, другой закрывает ворота перед нашим лицом. С первого дня нашего контакта, с первой нашей общины в изгнании вы сделали нас спортом для вашей жестокости. Существует по крайней мере одна постоянная нотка в мировой истории язычества, одна основная тема - нота наших мучений, тема вашей жестокости.
Вы виновны даже с вашей точки зрения. С нашей стороны, по крайней мере, борьба была чистой, мы не врали о вас. С вашей стороны борьба была грязной. От зари цивилизации вы лгали о нас. Вы обвиняли нас в убийстве детей, чтобы мы могли использовать их кровь в ритуальных целях, вы обвиняли нас в отравление колодцев, вы обвиняли нас в разжигании войны (вы! которые дышат войной!), и сегодня вы обвиняете нас во всемирном заговоре с целью захвата правительств мира. Не говорите, что это делает меньшинство. Разве имеет для нас значение, что лишь меньшинство в Америке, в Ку-Клукс-Клане, проповедует лишение евреев прав, что меньшинство в Германии проповедует убийство евреев, что меньшинство в Польше убили сотни из нас? Я требую у вас отчёта, как вы его требуете друг от друга: как союзники требуют его от Германии, как Германия требует от Франции, требую от вас всех. Ибо на меньшинство, распространяющее эту ложь, есть молчаливое большинство, терпящее или принимающее её. И это потому, что в вашей оппозиции нашему образу жизни вы опустились до такой лжи, ваши массы реагируют физическим насилием. Каким бы еврей ни был невежественным, вы не позволите ему верить в такую подлую неправду хотя бы об одном из вас, в какую миллионы из вас верят о нас. У нас есть убедительная причина вас ненавидеть. И как я держу вас всех ответственными за эту ложь, так я держу вас всех ответственными за жестокость, в которой она выражается.
Я знаю, что скоро эти багровые шлюзы вновь откроются, и мы будем истекать кровью из тысячи ран, как истекали прежде. На Украине или в России, в Польше или в Германии, и кто знает, обойдёт ли это Англию, Америку, Францию? Какая гарантия есть у нас помимо гарантии общественного мнения? А от общественного мнения, допускающего убийство сотен негров, как далеко до общественного мнения, которое закроет глаза на убийство евреев? Лишь позволить искре проникнуть достаточно глубоко в вашу животную натуру. Так союзники злорадствовали над рассказами о немцах, разорванных или нарубленных на куски; а в державах немецкой коалиции - над рассказами об умирающих англичанах и французах. Ваши комиксы развлекали хорошей шуткой: англичанин, качая головой, говорит, "Молли, я не думаю, что такой штык пройдёт сквозь более, чем двух немцев за раз". Ваши женщины аплодировали, ваши дети жаждали крови; демократы соперничали в скотстве с аристократией и королевской семьёй. Как мы можем вам доверять?
Даже если мы готовы забыть прошлое, не является ли ваше прошлое вашим настоящим? Разве не живёт кровавый навет сегодня? И его змеиный соратник - "сионские мудрецы"? Останется ли этот яд в крови навеки и не вырвется ли наружу? Не прочитали ли сотни тысяч англичан, французов, немцев и американцев эту легенду без протеста, не стремясь наказать клеветника? Разве мы не знаем, как легко ваша мораль меняется, соответствуя вашему настроению? "Убивайте евреев- христоубийц," звучит странно в наши дни. Но разве "превосходную дозу свинца для еврейских большевиков" не звучит похоже?
И если, переходя от личностей к массам, ваши Ку-Клукс-Кланы, ваши "Пробудившиеся мадьяры", ваши Chestertons и ваши Daudets называют нас еврейскими акулами и мошенниками, не должны ли мы с большим основанием ответить за миллионы наших убитых, за инквизицию и крестовые походы, за курящиеся развалины Украины и качающееся тело Лео Франка: "Негодяи, убийцы, воры!"

Как люди нового времени
"Давайте покончим с воспоминаниями и упреками", - говорите вы. "До сих пор вы говорили о ситуации исчезающей, в основном, об ортодоксальных евреях, вымирающих старых обычаях и эмоциях. Вы сами не ортодоксальный еврей, и мы не средневековые христиане. Мы видим, как евреи постепенно модернизируются. Они больше походят на нас, в них труднее признать еврея. Несмотря на временные рецидивы, мы по-прежнему движемся к реальной толерантности. Нынешнее поколение не похоже на прежнее, и современный еврей не такой, какими были евреи до него. Вы выдержали две тысячи лет изгнания, но это небудет длиться вечно. Все эти ваши церемонии разрушаются: ваша дисциплина, ваши защитные механизмы. Как минимум в Америке, Англии, Франции, Германии, России вы меняетесь, становясь такими, как и мы, участвуя во всей нашей деятельности, спорте, гражданском круге обязанностей, достижениях, искусстве. Вы говорили до сих пор о ситуации в мире, которая судорожно растворяется. Вы проигнорировали либеральных евреев, радикальных евреев, реформированных евреев, евреев-агностиков, которые в настоящее время становятся доминирующим элементом еврейства, сближаются с нами, смешиваются, разрешая проблему без целенаправленных усилий. Не ваши ли собственные радикалы отказались от своих связей с еврейством? Не будут ли ваши модернизированные евреи первыми отвергающими тезис этой книги?"
Предвидя это возражение, я уже сказал, что существует такая же разница между атеистом-евреем и атеистом-неевреем, как между ортодоксальным евреем и верующим язычником. Я сказал или подразумевал, что религия сама по себе является не причиной, а лишь практическим выражением различия между нами. Верно, что выражение точки зрения служит её усилению, как упражнение определённого качества служит его развитию. Но выражение не создаёт суть, как и упражнение - само качество. Даже сознательная приверженность еврейскому народу - лишь частичное выражение нашего еврейства; это не сознательное желание оставаться народом дали нам волю вытерпеть, это наша неизбежная общность чувств сделала нас и продолжает удерживать народом.
Отречение от еврейской религии или даже от еврейской расовой принадлежности не меняет еврея. Некоторые из нас, евреев, могут обманываться, как и некоторые из вас. Но модернизация, кажется, нисколько не повлияла на уменьшение трения между нами. Неприязнь продолжается. И хотя ваши массы могут не знать, почему они нас не любят, для этого должно быть достаточное основание; именно Германия, мать модернизированного еврея, дала рождение, вместе с ним, современному антисемитизму. Там, где старые причины антипатии к еврею разрушены, они заменяются новыми, более самоосознанными. Когда модернизация убирает старую, суеверную форму выражения, профессор заменяет священника, наука - религию.
Нас не любят на "научных" основаниях, как нас не любили на "религиозных". Но обе "научная" и "религиозная" причины есть лишь осмысление. Истинные причины лежат глубже этих анализов.
Не стоит обвинять в этом и ужасы войны с их высвобождением примитивных инстинктов. Немецкий антисемитизм предвосхищал войну. Высокий антисемитизм не имеет ничего общего ни с сознательной религией, ни с такими локальными явлениями как патриотизм. Это истинно современный антисемитизм. Это старая нелюбовь к еврею, переваренная в современную терминологию, и она была навеяна появлением нового типа - европеизированного еврея.
Ибо многие евреи были обмануты внешним проявлением. Они поняли слова гоев буквально. Гои сказали: "Мы не любим вас, потому что вы отличаетесь от нас религией, образом жизни, вы старомодны." И еврей, восприняв эти обвинения буквально, отказался от своих обычаев и своего обихода, принял крещение, стал внешне похож на язычника, думая таким образом избежать проблемы. Но не удалось. Ибо едва он поменялся, как нееврей сдвинулся и перешёл от религиозных причин к этническим.
То, что произошло в Германии, происходит и в других странах. С какой скоростью модернизируется еврей, с той же и нелюбовь к нему адаптируется к новой ситуации и находит новое оправдание. Еврея не любят именно там, где он современный, и не любят его также, как старомодного. Klan, Consul, Dearborn Independent, Dwa Grosse, Action Frangaise не проповедуют модернизацию еврея как решение еврейской проблемы. Ни один еврей, каким бы он ни был современным и радикальным, не является приемлемым для антисемита. Это - не проблема внешнего вида.
Современный еврей по-прежнему стоит особняком в мире неевреев, и его эффект на окружающую жизнь катастрофически иной, как будто он по-прежнему надевает филактерии. По-прежнему сохраняется старая, характерная для расы хмурая серьезность. За сто лет прогресса мы, способная раса, внесли вклад в ваш образ жизни чуть больше, чем посредственный. Наши лучшие произведения - это старые, истинные произведения нашего народа: фундаментальные, серьезные исследования проблемы взаимоотношения человека с Богом и человечеством. В искусстве мы второсортны, если не третьесортны. В то время как в нравственной деятельности мы превзошли любую живую расу и произвели подавляющее число революционеров, социалистов, иконоборцев истинно пророческого типа, в науке, литературе и пластических искусствах мы остались малым народом. И даже если в этих последних областях мы выглядим сравнительно хорошо для нашей численности (в чем я сомневаюсь), наш превосходящий вклад в фундаментальные нравственные достижения до сих пор делает современное еврейство лишь секуляризованной репликой старого религиозного еврейства.
Удивительно, что это произошло, несмотря на отчаянные и сознательных усилия с нашей стороны стать такими, как вы. Мы вступили в ряды вашей армии и воевали в ней сверх наших пропорций, однако именно еврейский пацифизм и еврейские пацифисты задали тон в мировом пацифизме. Мы вошли в ваш мир капитализма, чтобы намеренно подражать и конкурировать, и все же еврейский социализм и еврейские социалисты являются носителями мирового знамени армии освобождения. Три или четыре миллиона модернизированных евреев, до смешного малое число, дало иконоборческим силам мира главный импульс и на сегодняшний день крупнейший в них человеческий вклад. Америка и Англия, вместе взятые, с их почти двумястами миллионами не сыграли такую роль в мировом иконоборчестве, которую сыграли несколько евреев. Если бы мы были столь же производительны и энергичны в искусстве и науке, мы бы затопили художественные галереи и библиотеки. Но в этих сферах мы не продемонстрировали никаких особых способностей; возможно, мы сделали что-то пропорциональное нашей численности в Англии, Франции и Германии, но я сомневаюсь даже в этом. И это не может сравниться с нашей ролью в качестве моралистов и пророков. Мы, современные евреи западного мира, в этом принципиально отличаемся от вас. То, что в вас случайно (революция против игры), в нас является доминирующим. Ваш инстинкт вернее, чем вы думаете. Неприязнь вашего современного мира к современному еврею столь же уместна, сколь и неприязнь вашего старого мира к ортодоксальному еврею.

Мы - разрушители
Если чему-то вы и должны научиться и уже учитесь, так это не любить и бояться современных "ассимилированных" евреев больше, чем вы боялись старых евреев, потому что они более опасны для вас. По крайней мере, старый еврей держался от вас в стороне, был легко узнаваем как индивид, как носитель ужасной еврейской мировой идеи; и вы его боялись и ненавидели. Но он в значительной степени был изолирован. Но, когда еврей ассимилируется, приобретает ваш язык, культивирует определенную близость, проникает в вашу жизнь, начинает пользоваться вашими инструментами, вы понимаете, что его природа, некогда безопасно локализованная внутри его собственной жизни, теперь угрожает вашей. Вы понимаете, что в мире, который вы построили и строите, действует новый характер, а не просто смущающий персонаж, идущий поперек вашим стремлениям и расшатывающий вашу индивидуальность.
Еврей, бывший в отсутствии контакта с вашим миром неэффективным, становится эффективным. Бутылка откупорена, джин вышел. Раньше его неприязнь к вашему образу жизни была молчаливой. Сегодня она проявляется, она активна. Он сам не может помочь себе, он не может быть другим, чем он сам, так же, как и вы. Бесполезно говорить ему: "Руки прочь." Он не хозяин сам себе, он слуга собственной воли к жизни. Ибо, когда он приносит в ваш мир свою страстную убежденную серьёзность, свою зловеще серьезную справедливость, абсолютную справедливость и говорит на ваших языках, через ваши институты, сея недоверие к самим себе среди наиболее чувствительных из вас, он действует против вашей сущности. Вы, гои, не ищете, не нуждаетесь и не воспринимаете социальную справедливость как высший идеал. Это не в вашей природе. Ваш мир вылеплен так, чтобы позволить вам максимум игры, приключения, веселья, животной лирики. Этому служат рамки ваших институтов: ваши страны и идеалы процветают тогда, когда они служат этой конечной цели наиболее свободно. Все идеи социальной справедливости должны быть подчинены этому; прежде всего, игра, а окончательная справедливость только постольку, поскольку это может послужить игре.
Я не думаю, что мы, евреи, столь могущественны, чтобы угрожать вашему образу жизни серьезно. Мы лишь достаточно сильны, чтобы раздражать, тревожить вашу совесть и нарушить здесь и там гармоническое течение ваших идей. Мы вас раздражаем, как язвительный, без чувства юмора взрослый, раздражает молодёжь, посмеиваясь над её играми. Ибо истинное раздражение заключается в том, что на наши сомнения относительно вашего образа жизни у нас нет ответа; а у вас нет ответа на вашем уровне относительно нашего образа жизни. Нас, евреев, обвиняют в разрушительстве; мы рушим всё, что бы вы ни воздвигли. Это верно только относительно. Мы не намеренные иконоборцы; мы не враги ваших институтов просто из-за неприязни к вам. Мы - бездомная масса, ищущая удовлетворения нашего инстинкта созидания. Но мы не можем довольствоваться вашими институтами, они есть игровые площадки для прекрасных человеческих детёнышей, а не для взрослого. Мы пытаемся адаптировать ваши институты к нашим потребностям, ибо пока мы живы, нам нужно самовыражение, и пытаясь перестроить их для наших нужд, мы разрушаем их для нужд ваших.
Поскольку ваш главный институт это сама социальная структура, именно в ней мы наиболее явные разрушители. Мы принимаем участие в экономической борьбе за существование, эту необходимость мы делим с вами. Но наша свободная духовная энергия уходит прочь от этой борьбы, ибо, в отличие от вас, мы не получаем удовольствия от неё. Вы, гои, боретесь, потому что вам хочется сражаться; мы боремся, потому что должны - чтобы выиграть. Не стоит называть духом лицемерия то, что вы превратили свой бизнес в мир спортивной арены, с весело гремящим тушем, девизами и притворством. Не стоит называть духом лицемерия то, что вы предлагаете играть в игру, пока режете друг другу глотку на рынках. Ведь вы именно это имеете ввиду. Ваша пропагандистская реклама, книги с сентиментальными призывами не являются ложью; они являются истинным свидетельством вашего духа. А вот когда мы, евреи, тоже используем эти методы, это есть лицемерие. Ибо мы видим насквозь все иллюзии вашей жизни и все же вынуждены использовать их в целях самообороны. Но наше сокровенное вожделение - уйти от этой жестокой, счастливо шумной борьбы; в то время, как ваши сокровенные вожделения являются её частью. Вы отдаете ей все, что возможно, самих себя, ваши души. Мы отдаем ей только наш ум. Вот почему, несмотря на распространённое заблуждение, среди самых богатых людей мира почти нет евреев. Самые большие финансовые институты и самые большие предприятия в мире почти исключительно нееврейские.
Нелюбовь к еврею в бизнесе проистекает из ощущения, что мы рассматриваем все ваши правила игры с забавой или даже презрением. Наша отвратительная серьезность раздражает и портит ваш жизненный настрой. Но наиболее остро, с наибольшей обидой вы чувствуете наше разрушительное отличие в целенаправленных усилиях по изменению социального строя. Мы мечтаем о мире полнейший справедливости и Божьего духа, мире, который будет для вас бесплодным, лишённым пищи, блеклым, недружелюбным, антипатичным. Вам не хочется такого мира, вы не подходите для него. В глазах ваших ослепительно блестящих желаний и потребностей, наш идеал отталкивающе мрачен.
Мы делаем неправильно, нагружая вас этими идеалами, вас, хотящих не мир и справедливость, а жизнь-игру. Но мы не можем помочь сами себе, не более, чем вы, обижающиеся на наше вмешательство. Пока мы живы, мы должны выражать свой дух. Самые настойчивые усилия с нашей стороны не в состоянии изменить нашу природу. Не то, чтобы вас не трогали бедность и деградирующая гуманность, не то, чтобы вы не хотели временами уничтожить эти несчастья. Но это не главное в течении вашей жизни. Если социальная несправедливость будет ликвидирована вместе с игрой, вы, несомненно, востребуете обе. Превыше всего жизнь, свобода, радость, приключения.
Я говорю здесь о современном, а не об ортодоксальном еврее. Я говорю об еврее столь же чужеродном, как и вы, ко всем формам нашей ортодоксальной, сознательной еврейской жизни; этот еврей формирует основу как аудитории, так и проповедников ваших радикальных, революционных органов; этот еврей является центром преципитации ваших судорожных и непоследовательных стремлений к справедливости. Это человек из вашей среды, внешне не признаваемый евреем. Он сам отрекается со всей искренностью от своей еврейской принадлежности. Он считает себя гражданином мира, сыном человечества, элементом прогресса всего человечества, а не какой-либо одной его группы.
Именно на такого еврея имеющиеся среди вас либералы будут указывать, чтобы опровергнуть мой тезис. И именно этот еврей лучше всего иллюстрирует истину. Неверующий еврей-радикал отличается от гоя-радикала также, как ортодоксальный еврей от гоя-ретрограда. Космополитизм еврея-радикала проистекает из чувства, разделяемого ортодоксальным евреем, что нет никакой разницы между язычниками. Вы все похожи друг на друга, так к чему эта возня, беспокойство и борьба? Еврей не космополит в вашем смысле слова.
Он не тот, кто остро чувствует разницу между одной и другой нациями и переступает через неё. Для него, как и для ортодоксального еврея, тот же характер во всех вас, каково бы ни было ваше национальное деление. Радикальный еврей, как и ортодоксальный еврей, космополитичен в таком смысле, который должен вас злить, ибо он даже не понимает, почему вы делаете шумиху по поводу совершенно очевидного факта, что вы все похожи друг на друга. Еврей чересчур космополитичен даже для ваших интернационалистов.
И даже те немногие из вас, кто вопреки желаниям и инстинктам масс провозглашает социальную справедливость своей жизненной целью, не чувствуют себя с евреем более своим, чем с человеком из своей среды, также как со старомодным евреем в еврейском мире. Наш радикализм разного нрава. Наше побуждение - естественный инстинкт. Мы не должны выкорчевать в себе что-то, чтобы стать "радикалом", мечтателем социальной справедливости. Мы такие инстинктивно; мы вообще не ощущаем это как что-то революционное. Это молчаливо присутствует в нас. А для вас это усилие, вывих. Сами предки вопиют против этого в вашей крови... И вы становитесь глуповатыми от энтузиазма по этому поводу, размахивая флагами, с криком, боевыми гимнами и всей обычной психологией игры, присущей вашему миру и образу жизни. Даже это вы превращаете в игру.
Но к таким, какими эти радикальные и интернациональные движения являются, современный еврей, т.е. самый лучший и вдумчивый еврей, находится не ближе, чем к чему-либо другому в вашем мире. Он единственный истинный социалист и космополит, но до того истинный и по умолчанию, что полностью отличается от всех вас. Это один из многих жизненных парадоксов - вещь нелогичная, и тем не менее, жизненно истинная. Именно этот наш космополитизм и придает нам наш национальный характер. Поскольку мы единственные, кто космополитичны не в следствие доводов, а инстинктивно, постольку мы всегда остаемся сами собой.
Мы - разрушители во всем, даже в орудиях разрушения, к которым мы обращаемся. Сам социализм и временный национализм, через который наш задавленный дух ищет своего выражения, и который, кажется, угрожает вашему образу жизни, чужды требованиям и потребностям нашей души. Ваши социалисты и интернационалисты не серьезны. Очарование и притягательность их движений существует только в борьбе; борьба - то, что притягивает ваших радикалов-язычников. И в действительности, только до тех пор, пока существует элемент приключения в том, чтобы быть радикалом, радикальное движение сохраняет какую-то индивидуальность. И это только в ранний, ожесточенный период боя вы приглашаете нас, евреев, в качестве союзников. Вы заблуждаетесь, и мы тоже. Вы бросаетесь в движение авантюрно и смело; мы - смутно молчаливо. Вы превращаете это в игру; мы идём потому, что мы не можем помочь сами себе. И, наверняка, в конце снова произойдёт раскол. Либералы и радикалы склонны не любить еврея также, как реакционеры. Либералы и радикалы не используют оружие реакционеров, но неприязнь присутствует и находит свое выражение в антисемитских социалистических и рабочих движениях и в почти непроизвольном презрении, брызжущем с губ бесчисленных интеллектуалов.
Философия не видоизменяет естество. То, чего ваши радикалы хотят, есть еще одна форма игры с другими правилами. Их неудовлетворенность соединяется с еврейской неудовлетворенностью. Но это иной вид неудовлетворенности. Немного дальше по дороге - и пути разойдутся навсегда. Еврейский радикал уйдёт из ваших социальных движений, он обнаружит свою ошибку. Он обнаружит, что ничто не может преодолеть пропасть между вами и нами. Он обнаружит, что духовное удовлетворение, которое он надеялся найти в социальных революциях, невозможно купить у вас. Я верю, что это движение уже началось, постепенное отдаление еврейских радикалов, их осознание того, что ваш радикализм имеет тот же существенный фундамент, что и ваш консерватизм. Разочарование наступает.
Столетие частичной толерантности дало нам, евреям, доступ в ваш мир. В этот период прогрессивными сторонниками примирения была сделана гигантская попытка свести вместе два наших мира. Это было столетие неудачи. Еврейские радикалы начинают это туманно понимать. Мы, евреи, мы разрушители и останемся навсегда разрушителями. Ничто, что бы вы не сделали, не будет отвечать нашей нужде и требованиям. Мы всегда будем разрушать, ибо нам нужен наш собственный мир, Божий мир, построить который не в вашей природе. Над всеми временными союзами с той или иной фракцией владычит вечный раскол в природе и судьбе, вражда между игрой и Богом. Но те из нас, кто не в состоянии понять эту истину, всегда будут обнаруживаться в союзе с вашими революционными группами до тех пор, пока не придет разочарование. Несчастная судьба, рассеявшая нас среди вас, возложила на нас эту нежеланную роль.

Игры науки
Иллюзии меняют инструменты своего выражения, но остаются теми же иллюзиями. Религии меняют своих богов, но остаются теми же религиями. Атеист-нееврей сделал науку своим богом, но он не изменил свою религию. В научной сфере атеист-нееврей говорит мне: "Мы найдем мировое единство. В науке нет места подсознанию, ведь именно подсознание диктует вечные распри. Переместите свои взаимоотношения на сознательную базу, и вы сможете скорректировать свои различия в отличие от распрей. Решение проблемы еврей-нееврей, как и любой проблемы инстинкта, заключается в стремлении к установлению истины с помощью науки. Все другие проблемы, в действительности, - не проблемы, а чисто технические вопросы, которые будут урегулированы приложением математики. И по мере того как мы учимся различать между проблемой инстинкта и технической задачей, первая всё больше дискредитирует себя, и тем очевиднее то внимание, которое мы переносим на последнюю. Наибольшим вкладом науки в человеческий прогресс была ликвидация препон нашему свободному мышлению, так что подсознание и бессознательное с его животным наследством могут попасть в разряд неупотребительных. Лишь истина спасет нас, а наука и есть истина."
Я не собираюсь вдаваться в изучение природы истины, я не хочу ставить под сомнение обоснованность научных истин. Я готов признать, что научные истины - суть истины в общепринятом смысле этого слова. И если есть ошибки, если та или иная научная теория неверна, я не стану утверждать в следствие этого, что научный метод является неправильным, или что наука сама по себе не приближается к истине. Я утверждаю, что наука, в буквальном смысле, анализ фактов и совершенно не имеет отношения к духовным проблемам человека. Наука точна, но её точность не имеет смысла для духовных целей. Истины, открываемые научным методом, никому не важны.
Наука учит нас, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг Земли. Это действительно имеет значение? Наука учит нас, что время от времени изменяющийся эффект в наблюдаемом движении планет связан не с "циклом в эпицикле", т.е. орбитой внутри орбиты, а с изменением перспективы, производимой вдоль плоскости эклиптики во время вращения планет вокруг Солнца. Ну, и что из этого? Обнаружено, что некоторые болезни обусловлены действием мелких паразитов, что есть поразительное анатомическое сходство между человеком и животным, что формы энергии являются взаимопревращаемыми, что земля очень стара, что существовали и другие формы жизни на планете до нас, что мы всего лишь точка в пространстве. Все это точно, но имеет ли это какое-то значение? Я, конечно, игнорирую очевидные преимущества, которые должны проистекать из применения этих фактов, "завоевания природы", как это высокопарно называют, хотя даже эти преимущества извращаются нашей неспособностью эксплуатировать их достойно. Это не те преимущества, на которые ученый намекает, говоря о духовной ценности науки. Он подразумевает чистую науку, восприятие этих истин ради них самих, а точнее, ради изменений, ими производимых в нашем отношении к жизни, Вселенной, друг к другу.
Но наука и открытие научных истин не оказывают никакого влияния на наше отношение к жизни, вселенной и друг с другом. Расположенность человеческого разума, настрой его взгляда на мир, его внутренняя природа - эта совокупность духовных реакций не имеет ничего общего с дополнительным количеством фактов, которые наука вырабатывает. Настроение цивилизованного человека не изменится, если выяснится, что свет является излучение частиц, а не волнами в эфире, что бы это ни значило. Может быть восемьдесят восемь элементов или восемьсот восемьдесят; атом может оказаться своего рода солнечной системой или только речевым термином; жизнь может быть функцией сложных молекулярных структур или лишь иллюзией; что бы ни оказалось "истиной", мы останемся теми же; нас заботит лишь эксплуатация этих истин для приобретения физических преимуществ, и поэтому нам не важно, открыта ли правда или метод лишь соответствует подходящей гипотезе. Птолемеева система в астрономии позволяет вычисление затмений настолько же точно, как и система Коперника. "Цикл в эпицикле, орбита в орбите" работает так же эффективно, если подобрать коэффициенты достаточно верно, как и эллипс с солнцем в одном из фокусов.
Ибо наука это игра, определённая систематизация, которая вполне могла оказаться иной. Действительно, несмотря на чудовищное количество выявленных наукой фактов, не возникло нового типа духовного мировоззрения. Отличается ли по сути сознание или самосознание современного материалиста от такового у образованного стоика более двух тысяч лет назад? Меняется ли ваша реакция на Вселенную, когда вы заменяете "давление эфира" на законы гравитации, или "напряженность" на какие-то электромагнитные формулы.
Наука - до сих пор игра, которая, на самом деле, имеет дело только с символами и сама признаёт это. Это чистые абстракции: ион, Х, n, теория относительности. Мы жонглируем цифрами, символами, некими соглашениями, а вещи, истины, факты, якобы ими представленные, остаются совершенно вне нашего осознания. В качестве простейшей иллюстрации: солнце находится в девяносто двух миллионах миль от Земли, Луна - в четверти миллиона миль. Эти расстояния ничего не значат для любого человека: миллион, или десять миллионов, или тысячу миллиардов - у нас нет никакой духовной реакции на любое из этих чисел. Они лишь символы, игровые фишки, сами по себе никому непонятные.
Возьмём наиболее значимую из новых научных истин - теорию относительности. Её применение может быть только в игре или системе. Ни один человек лично не испытывает её последствий. Он использует для неё лабораторию, обсерваторию. Он не может выйти наружу. Он даже не может оторвать её от бумаги. В действительности же, в результате изложения теории относительности в нашей "концепции Вселенной" свершилась революция, и если бы научные истины имели хоть какое-то духовное значение, на волне этого открытия должна была бы произойти религиозная революция. С зари науки мы были слепы по отношению к огромной, фундаментальной, всеохватывающей и неотвратимой истине, что закон движения света влияет на все наши измерения, время, пространство и массу, что длина линии или временного периода не что иное, как изменяющаяся функция. Потрясающее, можно сказать, возвышенное открытие. Но это ни на гран не изменило духовного отношения ученых ко вселенной; они не могут даже теоретически интегрировать его в духовную систему. Всё эффективное "духовное" значение теории относительности: "Вещи не такие, какими они кажутся." И к этому подозрению, являющемуся первичной духовной реакцией человека на вселенную, теория относительности не добавила ничего. Максимум, она добавила ещё одну излишнюю иллюстрацию.
Но ученый мне скажет: "Имеет значение не отдельное научное открытие. Важно научное мировоззрение, как таковое, представление о Вселенной как упорядоченном, гармоничном процессе, устраняющем случай или удачу, окончательная и решительная элиминация чуда. Наука не означает теорию эволюции или открытие бациллы, или теорию относительности. Наука означает аннулирование врождённых ошибок. Короче, наука заменяет суеверия на причины".
Но даже в этом варианте я утверждаю, что "научное" стремление к истине ничего не даёт нашему познанию конечного таинства вещей. То, что ученый назвал "научным мировоззрением", в соответствии с приведенным выше определением, не имеет ничего общего с "научным изучением явлений». Люди в их реакции на вселенную по своей природе делятся на верующих и неверующих в чудеса. Наука, в её современном смысле, не делает их "неверующими". Это одно из основных качеств человеческого мышления - особое разнообразие взглядов на вселенную. Я утверждаю, что оно существовало еще до появления того, что мы обозначаем, в ограниченном смысле, наукой. Я утверждаю, что оно существовало бы столь же сильно в этом типе людей, если бы ни одного открытия не было добавлено к человеческим знаниям со времён Аристотеля. Я утверждаю, что пусть наука добавит миллион новых поразительных открытий к уже существующим, это не увеличит и не уменьшит число людей с "верующим" мировоззрением.
Я упоминал стоиков и сказал, что стоицизм содержит в себе столь же много "неверующего" мировоззрения, сколь и учения, вдохновлённые "современной наукой". Но даже если бы это было не так, я бы не изменил свое мнение, ибо жизнь из первых рук научила меня этому взгляду; и то, что я знаю из истории, я использую лишь в качестве иллюстрации. Жизнь из первых рук научила меня, что знание науки не имеет ничего общего с суеверным или несуеверным, с "верующим" или "неверующим", с идеализмом или материализмом. Я знал весьма "невежественных" людей, видящих жизнь вполне рационально и, по-видимому, неподверженных бессознательным импульсам; людей, имеющих "научное мировоззрение", не зная и не имея потребности в науке. И я знал серьёзных учёных, бывших глубоко "верующими", пропитанных духом суеверия.
Знание фактов не меняет человека. Человек может верить в приведения и всё же не быть суеверным, он может просто ошибаться. Другой человек может не верить ни в привидения, ни в антропоморфного Бога и все же, по существу, быть суеверного типа. Это даже не вопрос сложности. Я знал простых, примитивных крестьян, абсолютно неграмотных, которые были явно рационалистами с научным мировоззрением, не хуже любого профессора, вдохновленного полным знанием открытий механики мира. И я знал культурных обитателей города, прогнивших от утонченности, чей поверхностный цинизм не мог скрыть их подверженности террору невидимых и неизвестных перспектив.
Научный гений всего лишь изобретательский гений. Люди, которые по своей природе материалисты, тратят свою энергию на создание чрезвычайно остроумных схем, в которых известный жизненный факт составляет весь материал. Но эти гениальные схемы не меняют свою природу вместе с их переформулировкой или с количеством материала. Механика Вселенной может быть такой или иной; вещи могут работать таким образом или другим; возможна такая формула или иная. Но дух тот же. На протяжении сотен лет достойные умы искали, перестраивали, согласовывали. Их знание механизмов бесконечно больше, чем у любого человека тысячу лет назад. И всё же люди, знающие об этой механике столь же мало, как было известно тысячу лет назад, приходят к тем же выводам относительно природы Вселенной.
Есть в науке некая наивность, убеждение, что факты различаются по своей природе, убеждение, что чем труднее раскопать факт, тем более он глубокий по сравнению с фактом очевидным; вера в то, что микроб, поскольку для своего наблюдения нуждается в микроскопе, касается истины глубже, чем блоха, которую можно увидеть невооруженным глазом. Однако факт не становится более ценным, благодаря труднодоступности, как мысль не является более глубокой от того, что туманна.
В конце концов это сводится вот к чему: наука, являющаяся накоплением конкретных фактов, надеется, что накопленные факты позволят выявить природу факта. Наука, похоже, верит (если я могу использовать этот довольно неуклюжий речевой оборот), что некоторые факты иного порядка, чем другие факты, и приближают нас к источнику природы вещей. Это не соответствует действительности. Все факты принадлежат одной плоскости. Факты - это не объяснение, а описание, и то, что они описывают, того же характера и материала, что мы знаем и без науки. Ждать, что факты раскроют природу фактов, как ожидать, что микроскоп выявит природу микроскопа. Вы можете исследовать один микроскоп с помощью другого, но его природа т.е. секрет не доступна для этого способа исследования. Она совершенно иного порядка. Цепочка фактов одномерна, и, зная один дюйм этой цепи, вы знаете столько же, сколь могут научить мили таковой. Когда цепь причин и следствий, фактов, связанных друг с другом, бесконечно длинна, любой отрезок её длины в равной степени незначителен. Тысяча лет не ближе к вечности, чем одно мгновение времени.
И действительно, есть некая вульгарность к взыванию к количеству. Это демократическая пошлость, убеждение, что один миллион посредственных людей имеют большее духовное значение, чем одна посредственность, что размер влияет на качество, что одна тысяча новых фактов означают более ста старых. Есть во всем этом вульгарность провинциализма, фешенебельность городского модника, вера в то, что "последнее" является "лучшим".
Но пошлость наиболее очевидна в общем утверждении, что наука обладает духовной ценностью, поскольку открывает чудеса Вселенной. Так дивно строение, говорят они,- что будит наше удивление и наше преклонение перед "славой Божьего дома" и "бесконечной мудростью Его путей," наука ведет к религии, потому что демонстрирует нам нашу собственную ничтожность и удивительную мудрость Его творения.
Я считаю эту точку зрения явно вульгарной, она апеллирует к заголовкам, это эксплуатация рекламных стимулов в пользу глупой, замученной публики. Мыслящий человек не нуждается в ученом, читающем лекции о чуде творения, он не нуждается ни в телескопе, ни в микроскопе, чтобы увидеть Бога, и формулы не учат его природе Бога. Жизнь сама, бытие, колеблющееся чудо самого существования наполняет и переполняет сверх всякой меры способность удивляться и поражаться в чувствующем человеке. Лишь тому, для кого существование стало обычной фамильярностью, кто никогда не был сражен загадкой существования, необходимы "шоковые" удары раз за разом, которые бы коснулись их дикого разума. Они не знали чуда вселенной, пока ни познакомились с электроэнергией, а теперь, когда электричество столь же обычно, как солнечный свет, они нуждаются в теории относительности; а когда и это отыграет как рекламный трюк, свидетельствующий об изобретательности Всевышнего, им потребуется что-то ещё.
Такая вульгарность ученых ничуть не отличается от вульгарности городских толп, которые ликовали от удивления, впервые увидев электрический свет, а потом с жалостью смеялись над теми, кто проявлял удивление. Человек толпы ошибочно принимает привычное знакомство за понимание. Он полагает, что используя электрический автомобиль, телефон и телеграф каждый день, он мудрее варвара, который их никогда не знал. Уж если что-то, то он глупее, будучи слишком наглым, чтобы понимать собственное невежество. Дурак, говорящий в сердце своем: "нет Бога",- является городским дурачком, которому ничего больше не замечательно; те, кто не знают чуда, не знают Бога.
Разве не показательно, что величайшее человеческое воззвание чуда - Библия, была изречена людьми, ничего не знавшими о плиозаврах, амебах, туманности Ориона, таблицы Менделеева, законе Боде, квантовой теории? В них чудо существования ударяет по нервам, как звуки цимбал; отголоски того первого, свежего восторга посрамляют утонченные запинания нашей мудрой эпохи. Дали ли все откровения науки хоть одно высказывание, подобное Иову? И хотя бы человек овладел всеми изобретениями науки, хотя бы удвоил, утроил их, хотя бы он познал всю деятельность своего собственного тела и звездных систем, хотя бы всё прошлое и будущее Земли и всей жизни лежало перед ним открытым, может ли он высказать и почувствовать более?
Может ли наука добавить ещё скептицизма и сомнения? Тот, кто подозревает, что вся жизнь - фантом, сама по себе восприятие тени теней, наше нашептывание самим себе, десятки раз подделанная инструментами, которые и сами не материальны; тот, кто подозревает, что между ним и ним, им говорящим и ним слушающим, им размышляющим и ним - объекте мысли маячит бесконечный мир, система внутри системы, аберрация в аберрации; зародится ли в нём более сомнений от того, что небо это не перевернутая чаша над нашими головами, что болезнь вызывается не демонами, а невидимыми блошками? Когда целое небезопасно, есть ли разница в том, что вдвойне небезопасна его часть? Если все иллюзорно, важно ли, что что-то менее иллюзорно в пределах общей иллюзии? Если мы подозреваем само орудие нашего восприятия, если мы сомневаемся в наших чувствах и наших мыслях, если мы сомневаемся в самих наших сомнениях и в конце этой безумной гонки за изменчивыми тенями впадаем в молчание и бессилие, не приведёт ли коррекция ненаучных представлений к дополнительному бессилию?
Чудеса мира, сомнения мира, страхи и иллюзии жизни ясно покоятся перед нашими невооруженными глазами. Жизнь учит всему из первых рук. А невидящий не увидит и через микроскоп.
Что же такое наука, и в чём её приманка? Почему людей привлекает служить ей, почему лучшие и способнейшие отдают ей свою жизнь в этом стремлении?
Наука, возможно, не имеющая ценности в приближении нас к истокам жизни, к божественному и Его секретам, есть игра, условность. Очарование науки есть очарование языческой жизни. Конечный смысл не имеет значения, но в системе есть лирическая красота, ритм и гармония.
Научное развитие вашего западного мира является неизбежным следствием вашей природы. Неизбежно, что вы должны поклоняться науке, потому что сам ваш скептицизм является заменой одних иллюзий другими, принятие одного набора конвенций вместо другого. Вы призваны находить "духовные ценности" в науке, потому что вы не хотите окончательных духовных ценностей, а лишь только духовную ценность мгновенного лирического удовольствия. Вы, поклоняющиеся богам вместо Бога, естественно, должны поклоняться науке. Наука - просто идолопоклонство: идолам-инструментам, формулам-заклинаниям, ощутимым, материальным, приятным. Наука не является преследованием серьезной цели; ваши серьезные профессора химии, астрономии, физики, ваши Нобелевские лауреаты всего лишь лысые и бородатые гимназисты, играющие в ментальный футбол для собственного восторга и радости зрителей.
Наука, следовательно, есть искусство, хотя её метод столь своеобразной природы, что отделяет её от всех других видов искусства, но нам легко распознать в нём искусство, поскольку истинный ученый получает художественное наслаждение от науки.
И поскольку ваша наука несерьезна, мы, евреи, никогда не достигали в ней какого-либо особенного превосходства. Среди нас есть исключения, мы, как и вы, можем освоить систему и схему, но нам не хватает духовного стремления, движущей радости, иллюзии, что это - Всё.
Мы не понимаем науки ради науки, как мы не понимаем искусства ради искусства.
Мы знаем только искусство ради Бога. Если есть искусство и красота в нашем высшем достижении - Библии, это не потому, что мы к этому стремились. Нам чужд тип художника, и так же чужд восторг художника. Художник это тот, кто ищет красоту и идёт своим путём, чтобы найти ее. Но еврейский пророк, сотворивший красоту, не шёл своим путём, чтобы найти Бога. Бог преследовал и захватил его, гнал его и мучал его так, чтобы он вскричал. И до сих пор у нас нет художников в вашем смысле; искусство, которое мы создали, это побочный продукт неистовой моральной цели.
Искусство и наука - это ваш нееврейский мир, прекрасный и изобретательный. Калейдоскопический, изящный, изумительный и соблазнительный мир, в своих лучших проявлениях мир прекрасных призраков, лозунгов, борьбы, триумфов, галантности, благородных жестов и конвенций. Но это не наш мир, он не для евреев. Для такого Field-of-the-Cloth-of-Gold (место переговоров Генриха VIII и Франциска I) нам не хватает фантазии и изобретательности. Нас не трогает энергия этой игривости. По принуждению мы принимаем участие в звенящем ближнем бое и неплохо показываем себя. Но наше сердце не принадлежит этому миру.

Массы
Было бы нелепо утверждать, что еврейские массы отличаются от ваших осознанным пониманием различий, мною описанных. Действительно, очень немногие даже из мыслящих евреев понимают суть проблемы. Совершенно очевидно, что европеизированные массы евреев делают все возможное, чтобы свести к минимуму или игнорировать разницу между евреями и неевреями; они и их лидеры постоянно и неистово утверждают, что разницы никакой нет. Евреи и неевреи одинаковы за исключением их суждений по поводу отдельных весьма простых "вопросов веры."
И вы тоже скажите: "Даже если мы допустим, что есть различие между языческим и еврейским гением, следует ли нам понимать, что оно пронизывает массы, что свойство серьезности можно найти в сотнях тысяч европеизированных рабочих, юристов, продавцов, лавочников, промышленников, которое контрастирует с легкомыслием, или отсутствием серьезности, в тех же классах среди нас? Это невероятно. Тот же язык, одни и те же занятия, спорт, те же цели и задачи, общие для нас обоих. Пусть любой разумный человек проживет десять лет в среде нееврейских семей среднего класса и затем, полностью сменив окружение, переедет в среду ассимилированных еврейских семей среднего класса. Что там будет, чтобы дало ему ощущение другого мира? Не найдёт ли он там те же развлечения, те же амбиции, ту же мораль, те же табу, те же самые достоинства и те же глупости? Разве еврейские и нееврейские семьи среднего класса не восхищаются одними и теми же героями, голосуют за одних и тех же политиков, читают те же газеты и журналы, посещают одни и те же театры, плачут над теми же фильмами, смеются над теми же комиксами?" Но нельзя ставить вопрос так просто. Это мир, принадлежащий вам, и вы - те, кто устанавливает стандарты. Вы - те, кто поставляет материал для реакции. И когда мы, евреи, хотим быть частью вашего мира, наслаждаться его привилегиями и удовольствиями, мы должны принять ваши стандарты, выражаться в согласии с ними, на том же языке. Но как слово никогда не означает абсолютно то же самое для двух человек, так же внешнее выражение не означает те же эмоции.
Дело в том, что до тех пор, пока евреи сохраняют свою идентичность, будет напряжение между вашим средний класс и нашим, между вашим гением и нашим. Наши средние классы, даже весьма модернизированные, сохраняют определенную индивидуальность, которая вам противна. И всё же, вынужденный ответить "да" или "нет" на вопрос, сформулированный выше, я отвечу: "Да, есть разница, которую трудно описать, но она, тем не менее, чувствуется и вызывает трения".
Наши модернизированные евреи сделали все возможное, чтобы воспринять вашу жизнь и стать ее частью, но несмотря на внешнюю похожесть, им это не удалось. Существует, прежде всего, слишком интенсивное и нетерпеливое желание быть неевреем. То, что вы делаете по умолчанию и божьей милостью, мы делаем сознательно, непристойно амбициозно.
Вы выросли внутри вашей жизни. Мы впихнули себя в неё. За одно или два поколения мы добились того, на что вам потребовалось сто поколений. Мы восприняли ваш образ жизни с такой лютостью и взволнованностью, что это само по себе его убивает. Что бы ни требовалось имитировать у вас, мы имитируем с восторгом, но хотя вы не можете определить это точно, вы чувствуете подмену. Наш патриотизм истеричен; мы занимаемся спортом неестественно жадно; наши деловые амбиции искусственно страстны. Мы преследуем те же очевидные цели, как вы, но дух не тот. Вы заставляете нас сражаться и умирать за государство? Мы сделаем это так же, как вы. Вы заставляет нас быстро работать, боксировать умело? Мы сделаем и это. Вы заставляете нас создавать предприятия? Мы сделаем это тоже. Но одну вещь мы не можем сделать. Делать всё это из того же резона и с тем же настроением.
Раз вы настаиваете, мы измеряем и оцениваем всё вашими стандартами и регистрируем их результаты. Но вы знаете, вы чувствуете, что это не наши стандарты. Мы выдаём себя индивидуально и в массе. У нас нет манер. У нас нет манер, потому что это ваши манеры. У нас, евреев, не хватает манер, потому что эти манеры, вами придуманные, есть дух, отражение вашего мира игры. Эти манеры не могут быть скопированы; нужно иметь склонность к этой очаровательной тривиальности. Капля настойчивости портит все, а мы, евреи, слишком часто настаиваем.
Но точно так же, как у евреев нет манер, так же в них нет вульгарности. Я заметил, что между вульгарным неевреем и так называемым вульгарным евреем есть особая, ужасная разница. Вульгарный нееврей не отталкивает, есть в нем животная грубость, которая шокирует и захватывает, но не ужасает; он несёт её в силу естественной жестокости и звероподобности, придающих консистентность егохарактеру. Но низший тип еврея чрезвычайно отвратителен. Что-то в нем указывает на разлагающееся гниение. Нееврей может быть вульгарен естественно. Еврей опускается до вульгарности, к которой не имеет дара. То, что в нееврее вульгарность, в еврее - непристойность. Я могу смотреть безразлично или развлекаясь вульгарное представление на нееврейской сцене. Но на еврейской сцене я нахожу его нестерпимо отвратительным. В компании с низкими и грубыми неевреями типа "давайте выпустим пар", возможно, я не чувствую себя дома, но я могу быть равнодушным зрителем. Но когда евреи пытаются подражать такому поведению, я чувствую возмущение моей внутренней порядочности. Нееврейское общество с хорошими манерами отвергает нас. Но нееврейское вульгарное общество делает то же.
Индивидуальный гений нельзя воспринимать в качестве высшего типа народа, его произведшего, но в массе неизбежно существует соответствие между рождёнными народом гениями и самим народом. Подходя статистически, народ находит своё выражение в гениях. Существует несомненная консистентность в величайших еврейских умах. Берем ли мы статистику одного поколения, века, или по вертикали - сквозь историю, мы получаем аналогичный результат. Начнем ли мы с Библии, суммируя нашу работу вплоть до Карла Маркса, или ограничимся одной страной и поколением (Америка сегодня, например, с Untermeyer, Lewisohn, Франк, Хехт), мы найдём одинаковое обращение к основам, один и тот же страстный отказ от вашего спортивного мира и его спортивной морали, ту же окончательную серьезность, ту же неспособность быть просто игривым, просто романтиком, просто лириком.
Немыслимо, что народные массы могли иметь в виду одно, а его гении другое. Если бы это было так, высказывания великих умов потеряли бы свою уместность, стали бы бессмысленными, не имеющими силы. Если символизировать народ как единый организм, то его гениев можно сравнить с органом самосознания, а самосознание человека не является независимой функцией, но инструментом его всего; все его тело и бытие осмысливается через мозг.
То, что освещается гением, это жизнь, из которой он вышел. Аморфное кристаллизуется в нем, рассеянное приводится в фокус так, что картина становится ясной. Наши гении в среде вашего мира являются чуждыми и деструктивными элементами, более четко видимыми, как таковые, потому что они яснее выражаются. Они - наши представители или, лучше сказать, это мы сами, выражающие себя. Они, как и мы, будучи нами, не могут присоединиться к вашей игре. Вы говорите: "Потому что им не хватает воображения." В некотором смысле это верно. Мы - лишенный воображения древний народ, лишенный воображения в присутствии молодых народов. Мы не играем ни с эмоциями, ни с вещами, нам не хватает романтиков так же, как не хватает изобретателей, потому что нам не хватает изобретательности.
Даже среди масс, где несфокусированность путает картину, определённый штрих указывает на истину. В нашем простом народе вы не найдёте получающих удовольствие от конструирования пустяков, что является одной из ваших характеристик. Ваш простой народ любит создавать вещи, починить то или иное в доме, быть рукастым человеком; они получают удовольствие в прибивании полок, починке труб, перестановках и изменениях. Мы лишены такого рода удовольствия ремесленника, мы делаем то, что необходимо, только потому, что это необходимо. Как человек, занимающийся с удовольствием такой приятной, детской вознёй, возмущается холодным равнодушием черствого зрителя, так и ваш мир возмущается нашим непрошеным анализом ваших действий и занятий. Это ваша жизнь, и вам она нравится. Почему мы беспокоим вас вопросами, касающимися окончательного значения?
Нам не хватает изобретательности. Вы скажете, что это проистекает от недостатка жизненных сил. Люди лиричны потому, что жизнь поет в них; они изобретательны, потому, что жизнь беспокоит их и зовёт их пальцы к деятельности. Я не буду обсуждать причину различия, но при нехватке изобретательности у нас также отсутствует симпатия к ней. Вы, наслаждаясь, называете изобретательность покорением природы. Но хвастовство для нас - это лишь глупое и детское хвастовство. На проблему, с которой человек сталкивается, научные изобретения не могут быть ответом. Покорение природы не лежит в тренированном остром взгляде, в стремительном движении, в большей силе. Это лишь увеличительное стекло, оставляющее суть проблемы нетронутой. Можете ли вы победить не природу, а природу вещей?
Ибо это природа вещей, где присутствует мучительная проблема. Если наука удвоит продолжительность человеческой жизни, изменится ли природа жизни и смерти? Почувствуем ли мы себя менее смертными и ничтожными? Будем ли мы вообще понимать, что живём дольше? Если наука свяжет планеты и звезды, будет ли новая площадка больше старой для тех, кто там поселится? Вы открыли целый мир со времен греков; они жили на крохотном участке земли, муравейнике, а у вас есть гигантский земной шар для строительства. Это привело к различию? Какого значительного завоевания вы добились? Не вещи, но природа вещей расстраивает нас; замкнутый круг, вечный баланс, где каждое приобретение компенсируется потерей, каждое новое открытие - новой хитростью, каждое расширение - потерей глубины.
Природа вещей не может быть решена, потому что мы часть этой природы. Мы никогда не сможем обойти вокруг себя; мы можем только повернуться. Ваш мир вращается в радостной иллюзии прогресса; мы, нетронутые этой иллюзией, портим вам настроение, стоя в стороне, недвижимые и серьезные. Нас не удовлетворит ничто, кроме Абсолюта.
Эта отчужденность явно или туманно говорит в наших массах также, как в наших гениях.
Имея дело с объектами вместо правил, они выдают не исполненную восторга объективность в своём отношении к вашему миру.
И до тех пор, пока они сохраняют свою еврейскую идентичность, они остаются такими, несмотря на отрицания этого и усилия сделать наоборот.

Растворение как решение
Является ли описанная мной ситуация проблемой? Или это всего лишь одна из неразрешимых трудностей жизни, которую следует воспринимать как таковую и переносить молча? Например, смерть, будучи неизбежной, не является проблемой. Является ли неизбежной борьба между нашими двумя мирами? Должны ли мы смириться с этой борьбой и просто делать возможное, чтобы смягчить её наихудшие последствия, или мы должны продолжить поиск окончательного решения?
Одно решение, предлагаемое обычно как полное и удовлетворительное совершенно независимо от его целесообразности, является, собственно, не решением, а просто растворением. Но растворение еврейского народа, полностью утонувшего в окружающем мире, в действительности, не есть решение, не более, чем решение шахматной проблемы путём сжигания шахматной доски и фигур. Тем не менее, казалось бы, лучшее, что можно сделать, - разрушить ситуацию, создающую проблему. Проблема, не будучи решена, с некоторой скоростью прекратит существование.
И под растворением еврейского народа имеется в виду только одно: исчезновение еврейской идентичности у индивида и массы, полное уничтожение еврейского самосознания вплоть до самого имени и воспоминания. Когда будет невозможно любому человеку сказать о себе: "Я еврей" или "Мой отец или дед был евреем",- это будет доведено до конца.
Существует только один инструмент для достижения этой цели: свободные и неограниченные смешанные браки. Этого одного будет достаточно. Само по себе изменение имен, замена религиозных форм, так называемая "либерализация" и "модернизация" иудаизма неэффективна. Общее наблюдение говорит, что не существует обратно пропорциональной связи между вестернизацией еврея и антисемитизмом. И на этот факт вновь следует указать в связи с целесообразностью такого предложения. Если мы говорим об исчезновении еврея, мы не должны играть словами; слова сами по себе не могут растворить еврея. Если есть что-нибудь в том, что я сказал, так это, что вы не можете сделать еврея неевреем, дискутируя с ним, не более, чем линчуя его. Вы можете сделать его детей наполовину гоями, его внуки будут лишь на четверть евреями - и так далее, пока процесс не завершится.
И эта истина, похоже, сработала в сознании некоторых западных евреев. Реформистский иудаизм (т.е. модернизированный иудаизм) является промежуточной остановкой на пути к крещению или, по крайней мере, к смешанным бракам. Цель его именно такова, как бы не протестовали евреи-реформисты. Да это и не может быть ничем иным, ибо, если есть желание стать "таким, как мир вокруг нас", то все барьеры разрушаются, а реальный барьер, консервирующий все различия, - это наша практика эндогамии.
Одно совершенно ясно: еврей никогда не крестится для того, чтобы стать христианином; его цель состоит в том, чтобы стать неевреем. Но очевидно, что вы не сделаете нееврея из еврея, крестя его, не более, чем вы бы сделали бы арийца негром, покрасив его охрой. Единственным и вполне достаточным значением крещения является устранение всех сознательных запретов на смешанные браки.
Конечно, крещение не является необходимым подготовительным шагом. Евреи вступают в брак с неевреями и без этой предварительной формальности. Однако, тогда дело обстоит несколько иначе. Это результат естественного износа и истощения; и хотя причиной является индивидуальная страсть, а не политика, эффект остаётся тот же - исчезновение евреев. И тут есть, конечно, косвенная ассоциация: вначале отказ от иудаизма, затем - от еврейской принадлежности. Еврей, женатый на нееврейке, может якобы оставаться евреем, каков он и есть на самом деле. Его дети редко, если когда-либо, исповедуют иудаизм или ассоциируют себя с еврейским народом. В этом случае увертка еще более бесчестна, чем в первом. Человек, исповедующий принадлежность к еврейской вере и еврейскому народу, тем не менее отдает своих детей неевреям, пытаясь получить оба преимущества. Избегая одиозного клейма "изменник", приписываемого крещеному еврею, и успокаивая свою совесть, он в то же время эффективно способствует исчезновению еврейского народа. Стоит отметить, что вестернизированные или реформистские евреи, возможно, осуждая практику, не исключают такого человека из Храма. Ортодоксальный еврей считает такого человека потерянным для иудаизма - мнение, независимо от его этической стороны, более ясное и здоровое.
Но я хотел бы поговорить о шагах не случайных, а преднамеренных, политических. Случайные смешанные браки, будучи случайными и следовательно неуправляемыми, не являются политикой. Крещение является политикой: ослабление иудаизма путем удаления его "националистического" подтекста. И точно также его "модернизация" есть, на самом деле, политика, но политика более осмотрительная и менее само осознаваемая. Эта политика имеет своей целью решение еврейской проблемы путем исчезновения еврейского народа.
Позже я рассмотрю, может ли такая политика достичь своей цели. Вопрос здесь касается цели. Разрешит ли "исчезновение еврейской идентичности" путём свободно продолжающихся браков борьбу двух типов? Или борьба продолжится в иной, менее очевидной, но вызывающей такие же неудобства форме? Станет ли борьба концентрироваться вокруг индивидов рецидивирующего типа? Или конечный продукт станет однородным и, по отношению к этой конкретной борьбе, неизменным?
И утвердительный и отрицательный ответы на этот вопрос неудовлетворительны. С одной стороны, предположим, что борьба продолжится? Предположим, что еврейский характер сохраняется в потомстве, вспыхивая отдельными атавизмами, ещё долго после того, как еврейское имя умерло? Проблема будет той же: ваш мир будет сталкиваться с повторяющимися случаями личностей чужеродных и разрушительных, тем более опасных, что они не изолированы в качестве признанной, отвергнутой группы. Их разрушительная сила будет ещё больше, потому что они будут работать изнутри. "Еврейская" проблема исчезнет, но проблема для язычников останется столь же острой, как всегда.
Рассмотрим отрицательный ответ. Предположим, что нет возвратов к еврейскому типу. Предположим, что еврей настолько абсорбирован, что потеряна возможность его обнаружения в окружающем мире. Такое завершение, если это возможно, требует одного неизбежного условия: пропорциональную иудаизацию вашего мира. Немыслимо, чтобы столь яркий элемент, как еврейский народ, был поглощен вашим миром, не произведя заметного изменения в его структуре. Мир, абсорбировавший еврея до такой степени, станет еврейским миром.
И это именно то условие, которое вы отказываетесь принять. Вы не хотите искажения вашей идентичности; вы хотите остаться тем, что вы есть. Вы не имеете ни малейшего намерения встретиться с нами в промежуточной точке баланса. Вы не хотите мира, подкрашенного еврейской кровью. Вы хотите, чтобы мы были поглощены вами, не оставляя следов. Но и с наилучшими в мире намерениями, мы не можем вам угодить. Мы не можем, в этом смысле, уничтожить самих себя, как мы не можем уничтожить даже единственную частицу материи.
Но я покажу на следующих страницах, что все эти разговоры об исчезновении являются чисто академическими. Даже если вы готовы в перспективе на обе эти альтернативы, есть непреодолимые препятствия, которые делают весьма маловероятным, что вы когда-нибудь столкнётесь с любой из них.

Механизм растворения
По-видимому, это было бы идеальной ситуацией: слияние вместе евреев и неевреев, произведшее мир ни полностью языческий, ни страдающий дуальностью евреев и язычников, и определенный нашими пропорциями и законами наследственности. По крайней мере, это лучшее решение в поле зрения, и если мы хотим быть разумными, хотя бы на бумаге, оно единственное, с которым стоит считаться.
Но мы должны помнить, что этот идеал не может быть реализован в одном поколении или в двух, или в пяти. Если мы предположим (что абсурдно), что в рамках этого поколения еврейский мир можно убедить в соответствующей точке зрения, то все равно нужно четыре или пять поколений (а вероятно, больше), чтобы уничтожить нашу идентичность. При этом потребовались бы насильственные смешанные браки, ибо даже тогда, когда мы перестаем верить в эндогамию, мы будем практиковать её, потому что к этому клонят наши чувства. Это должно стать своего рода принципом, что во имя великого идеала решения еврейской проблемы, еврею должно быть запрещено (морально, по крайней мере) жениться на своих. Но совершенно очевидно, что даже если интенсивная пропаганда сломает (чего не может быть, по причинам, к которым я вернусь) наши запреты на смешанные браки, она должна работать постепенно. Провести изменения последовательно сквозь все твердыни еврейской жизни займет много поколений. И когда мы добавляем к этому времени ещё и время, необходимое для фактического поглощения смешанными браками, мы стоим перед задачей на века.
Но допустим, я имею дело с идеальной ситуацией. Я имею дело с большой группой евреев, решившейся отказаться от своей идентичности и растворить себя и своих детей в окружающем языческом мире. Мы хорошо знаем, что их дети ещё не будут ассимилированы в полном смысле этого слова; смешанные еврейско-нееврейские дети всё ещё несут позор еврейства. Ребенок полу-еврея и нееврея находится в лучшем положении, и лишь еврейский прадед вряд ли вообще является грузом. Третье поколение, как говорится, производит джентльмена.
Необходимы по крайней мере, эти три поколения, как промежуточный этап, а вероятно, больше. Было бы нелепо ожидать ассимиляцию в одном поколении; так никогда не бывает. Необходим переходный период, и именно этот переходный период вы, гои, не потерпите. Даже если вы считаете, как большинство из вас, что самое лучшее, что может случиться с евреем, это его полное исчезновение через смешанный брак, вы против, молчаливо, но не менее упорно, его шагов в этом направлении. Вы хотите, чтобы мы вступали в смешанный брак, но вы не хотите вступать в смешанный брак. Вы хотите, чтобы мы произвели языческое потомство, но при этом не отдавая своих сыновей и дочерей нам в супруги.
Другими словами, вы хотите результат, не позволяя средства. Перспектива мира без евреев, действительно, очаровательна, но кто им в реальности насладится? Внуки и правнуки. А кто будет платить цену первого смущающего контакта, первой тяжелой близости? Еврейские зятья и невестки, еврейские тести и тёщи? Вы сами. Будущая перспектива слишком далека и гипотетична, чтобы оказывать какое-либо влияние. Она слишком далека, подобно обещанию рая или угрозе ада.
Я уже упоминал несколько раз о том, что вестернизация еврея нигде не является гарантией против антисемитизма. Действительно, сознательный современный антисемитизм, формулирующий опасность еврея как расового носителя чуждых и опасных идей, является результатом вестернизации. В противоположность от поощрения или проявления терпимости к нашим смешанным бракам, вы нисколько не наслаждаетесь результатами нашей вестернизации и превращения в язычников. Это удивительный, страшный парадокс: вы хотели бы поглотить нас, но избегаете этого процесса. Прививка оказалась чересчур болезненной, даже отталкивающей. Вы несчастливы, когда мы пробираемся в ваши университеты и в ваши профессии; чем ближе мы приближаемся к вам, тем больше вы нас не любите. Вы не любите нас, потому что мы другие, и когда мы делаем усилия, становясь к вам ближе, это пробуждает в вас внутреннюю обиду. Ку-клукс-клан, Венгерское Пробуждение, Консул, не предостерегают вас от религиозного, обособленного еврея гетто и талмуда. Они предостерегают вас от крещённого еврея, от ассимилированного еврея, от еврея, вступающего в смешанный брак. Они предостерегают вас, на самом деле, от той части еврейского народа, которая, по-видимому, находится в процессе реализации окончательного идеала - исчезновения еврейского народа.
Другой аспект механики растворения дает ясное представление о трудностях несколько более тонких, но даже более эффективных. Гибель народа или типа может быть только естественной. Расовое самоубийство как идеал есть противоречие, ибо идеал всегда манифестация жизни. Умышленно? Ставить перед собой цель самоуничтожения столь же абсурдно, как человеку заставлять себя наблюдать, как он засыпает. Это может быть сделано молча. Это может произойти, но это невозможно повторять. Наше сознание может "уплывать", но все усилия ускорить его темп только замедлят процесс. Призыв к евреям перестать быть евреями именно в силу того, что они евреи только акцентирует их еврейство.
Усилия, конечно, были предприняты, но с такими гротескными и неестественными результатами, которые частично ответственны за ваше отвращение к этому процессу. Нет ничего более нелепого и жалкого, чем еврей, сделавший свою деиудизацию преднамеренным идеалом. Зудящее само подавление, отречение от самого себя, его требование, чтобы его считали неевреем, его тяжёлое чувство неполноценности, его бессильная обида на всё, что напоминает ему о его происхождении, делают его объектом презрения как для вас, так и для нас. Есть ассимилированные евреи, ненавидящие всепоглощающей, позорной ненавистью не ассимилированную часть еврейского народа; эти евреи, возбуждающие ваше тайное презрение к изменщику и возмущение самопровозглашёнными неевреями, способствуют ложному переносу вашего дискомфорта на тех евреев, которые являются евреями очевидными. Ибо еврей, утверждающий себя неевреем, не хочет признать, что само его подчёркивание своего нееврейства акцентирует в ваших глазах его еврейство. Его единственный способ сохранения последних остатков самоуважения - обвинить неассимилированного еврея; в жажде самооправдания он указывает, как на наглядное доказательство, на страдания ортодоксального и национально-ориентированного еврейства и связывает свои тяжелые страдания с той же самой причиной. Он намеренно игнорирует тот факт, что колыбелью нового антисемитизма является страна, бывшая свидетелем первых усилий еврея по достижению высокого идеала ассимиляции. Германия, которая в девятнадцатом веке продемонстрировала классический пример еврейской ассимиляции, как внутренней (через адаптацию нашего уклада жизни), так и внешней (путём крещения и смешанных браков), стала страной классического антисемитизма. Испугавшись инфильтрации еврейской крови, немцы сменили свою формулу ненависти к евреям настолько мудро, чтобы сдержать процесс.
Когда мы исследуем механизм исчезновения в деталях и присматриваемся к его работе на уровне индивида, мы понимаем лучше отвратительный характер, по крайней мере, его первых эффектов. Когда говоришь, что народ на первой стадии исчезновения напоминает зрелище тела в первых стадиях гниения, это звучит несколько академично, возможно, даже метафизически. Также, как мало заявить, что страна голодает; мы понимаем, смысл заявления лишь тогда, когда мы начинаем говорить о голодных мужчинах и женщинах. Аналогично, исследуя личные качества заведомо ассимилированного еврея, мы видим яснее, почему он зрелище неприятное, как для еврея, так и для гоя.
Еврей, сделавший подавление своего еврейства идеалом, должен быть готов страдать и игнорировать каждое пренебрежение, каждую отповедь, которую он встречает. Он не должен допускать, чтобы открытая насмешка жалила его еврейское самосознание; такая "слабость" отменяет его предназначение. Он должен не видеть происходящего временами охлаждения, следующего за случайным раскрытием его происхождения. Он должен снести молча бесчисленные негласные унижения и полу унижения, невысказанные вопросы, слабые "ах, да" замечания, которые будут его жребием до дня его смерти. Он не должен чувствовать себя задетым общепринятой клеветой на евреев; он может протестовать только великодушно и незаинтересованно, как беспристрастный гой. Сердитая отповедь или отрицание могут быть гибельны для него; он вдруг осознает весь невыносимый характер своей позиции. Это не легко - убить самого себя до такой степени.
Такой еврей должен пройти весь путь. Он не попадает в мир, приближенный к нему примесью еврейской крови. Он не продвигается на частично подготовленные позиции. Все чуждо вокруг. Его запросы не имеют прецедента. Есть что-то жалобно бессильное в его возгласах: "Но ведь я англичанин, как и вы; американец, как и вы; у меня нет привязанностей вне этой страны, кроме тех общечеловеческих привязанностей, которые я разделяю с вами. Мои чувства к единоверцам за рубежом не больше и не меньше, чем ваши в отношении христиан, живущих среди турок. Между мной и моими единоверцами-евреями в этой стране нет ничего более, чем между протестантом и протестантом или между католиком и католиком." (Или, если он крещённый, это инкриминирующее признание, предположительно, можно опустить.) "Я - неотъемлемая часть вашей страны. Наши предки пришли позже, но наши потомки останутся навсегда. Нет никакой разницы между вами и мной за исключением очень небольшого различия веры - ничего стоящего упоминания. Во всем остальном мы совершенно одинаковы. Не обманывайтесь кажущимся контрастом между мной и моими неассимилированными единоверцами. Это всего лишь вопрос внешнего вида. Через некоторое время, поколение или два, они будут похожи на меня и неотличимы от вас. Они будут американцы (или англичане, или французы) во всех отношениях. Ваша судьба и наша, ваш внешний вид и наш, ваши надежды и наши, идентичны."
Но его мольба попадает в скептические уши. Существует нечто в самом имени "еврей", что лишает законной силы его свидетельства. И чем решительнее он отстаивает свою позицию, тем подозрительнее и беспокойнее вы становитесь. Ибо он призывает как к совершившемуся факту к тому, что является его безнадежным личным устремлением. Ваше требование не связано с поведением или внешним видом: ни то ни другое не создаёт американца или англичанина. Это вопрос идентичности. Вы хотите, чтобы мы были англосаксами или тевтонцами, чтобы вы назвали нас англичанами или немцами. Но мы не можем ими быть; в лучшем случае наши правнуки могут быть столь близко, насколько это имеет значение. Но мы не можем заставить нашу прабабку выйти замуж по-иному.
Мы можем только раздражить вас такими поспешными предложениями. Одно дело, когда незнакомые и чужие вашей крови приходят и обитают среди вас, но иное - их требование, после пребывание в течение одного или двух поколений, полной идентичности с вами - это столь же абсурдно, сколь и нагло. И даже если они будут жить среди вас тысячу лет, но держаться отдельно, не вступая с вами в браки, они не идентичны вам. Слова "наше происхождение", "наши праотцы" подразумевают самые драгоценные и нежные человеческие связи. Любовь к своим предкам и своим потомкам - это все, что человек имеет от земного бессмертия; гордость и привязанность, являющиеся естественными аналогами этих понятий, столь же узки, столь же широки, и столь же крепки, к добру ли это или ко злу, как половая любовь, как сама жизнь. Должны ли мы заявиться к вам, чтобы вы поделились вашей родословной? Должны ли мы вторгаться с "мы тоже" в эти возвышенные воспоминания?
Вы не можете не обижаться на эти требования. Они имеют вкус одновременно и смирения, и невежественного кощунства. Как ни пытайтесь, вы не можете сделать уступку. Вы пойманы в этом жизненно важном парадоксе.
Вы можете спросить: "Какая разница между евреем утверждающим, что он американец, и итальянцем, претендующим на то же? Более ли это унизительно для одного, чем для другого?"
Существует некоторое сходство в положении всех иностранцев; и мы, евреи, страдаем от всего, от чего страдают другие. Но наш случай уникален, потому что мы уникальны. Если есть что-нибудь в том, что я говорил, то меж вами, американцами, итальянцами, французами и немцами, есть щель шириной в прыжок, по сравнению с пропастью между нами и любым из вас. Что верно для иностранца-нееврея, в десять раз вернее для нас.
Ибо сама наша летопись свидетельствует против нас. Чем древнее прошлое, от которого мы пытаемся бежать, тем ближе оно дышит в затылок, преследуя нас. Для вас, разделяющих с нами свойство человеческой гордости за предков, кажется невероятным, что, сохранив свою идентичность на протяжении ста поколений, мы должны отказаться от нее в конце концов. Это подозрительно и одиозно. Ибо вы справедливо подозреваете, что в этой живучей идентичности, пережившей столько народов и цивилизаций, заключен стержень индивидуальности, которая также уникальна по своей природе, как и по своей истории.
Среди вас самих достаточно проблем ассимиляции. Рождение и смерть наций сопровождается войнами, болью и унижениями. Но то, что вы проделали дюжину раз за последние четыре тысячи лет, мы не сделали ни разу.
Мы не можем ассимилироваться; для нас это столь унизительно, что подчиняясь этому процессу, мы становимся презираемыми; этот процесс настолько раздражает вас, что, даже если бы мы готовы были подчиниться, это ничего бы нам не принесло.

Есть ли какая-то надежда?
То, что измеряется поколениями или столетиями и что будет по прошествии десяти тысяч лет, меня, в связи с этой проблемой, не волнует. Уж точно у меня нет терпения, как у иных, кто сделал ставку на ожидание апофеоза человечества, как будто смена тысячелетия за углом, и каждый год регистрирует заметное улучшение. Если когда-либо в пределах диапазона одного поколения человечество может увидеть улучшение, это должно быть сейчас, в рамках этого поколения, ставшего свидетелем войны. Но только дурак и профессиональный оптимист будет утверждать, что наш образ жизни, наши высказывания, наши эмоции, наши амбиции сегодня чище, чем они были десять лет назад, когда война началась. Небольшая группка впечатлительных мужчин и женщин безнадежно борется против страстей человечества: те же уродство и подлость, те же эгоизм и ложь, та же жажда кровавой авантюры, та же радость физического торжества, тот же упрямый самообман и злоупотребление прекрасными фразами захватывают нас. Гонка по-прежнему за сиюминутным; борьба за признание силы; цели, и награды те же, что они были десять лет назад. То, что я говорю, следовательно, не продиктовано надеждой, что слова мои или кого-либо другого могут придать новый оттенок борьбе между евреями и неевреями. Это продиктовано только стремлением прояснить природу этой борьбы, чтоб приободрить немногих, чтобы убедить их, что, возможно, за убогой глупостью, управляющей, как кажется, отношениями между евреями и неевреями, может быть найдена вознаграждающая капля вечного принципа. И мои заключительные слова обращены меньше к практическим ожиданиям, но более к стремлению к законченности.
Что мы, евреи, готовы дать вам, что, на мой взгляд, вы должны считать достаточным? - Соблюдение законов государства и готовность его защищать во время угроз даже если это против нашей внутренней веры. Это являет собой полную плату за право гражданства и защиту закона.
Но это предложение со стороны евреев становится неадекватным, когда государство начинает брать на себя функции, кажущиеся мне полностью за пределами его власти. То, что предназначено лишь для урегулирования внешних взаимовоздействий данной группы, становится растущей тиранией против сокровенных ценностей человека, попыткой нарушения наших наиболее личных привилегий. И это, несмотря на профессию ваших государственных деятелей и политических мыслителей.
В принципе, признано, что религия человека находится вне досягаемости закона, и его Бог не обязан ни платить налоги, ни получать документ о гражданстве. Но признание этого принципа становится постепенно бессмысленным (возможно, он никогда не имел никакого значения) в свете растущей духовной тирании государства. Пожалуй, ничто, чего вы когда-либо боялись в экономической тирании социализма, не приближается к нынешней гнетущей духовной тирании ваших великих демократий. Они стремятся контролировать не только поступки, но и эмоции человека. Им бы хотелось заставить нас любить и ненавидеть, восхищаться и презирать - сделать это частью нашего гражданского долга, не довольствуясь той частью нас, которая связана с благосостоянием правительства; им хотелось бы захватить и контролировать ту часть в нас, которая не принадлежит никому, кроме самого человека и Бога.
Им бы хотелось контролировать нашу культуру, как будто культурой можно управлять, за исключением цели её разрушения; говорить нам, на каком языке создавать, как будто они могут сделать нас плодородными и направить наш экстаз, как будто он может бежать по проводам и запускаться переключателем. Со всем нашим повиновением, нашей благодарностью наши тела не выполнят этого. Они бы вырвали тайны нашего сердца и доставили в Вашингтон или Берлин, или Лондон. Описывая ужасы социализма, они изображают невыносимое страдание человека, который не может претендовать ни на что для себя, передавая плоды своего труда, вплоть до последней шелухи, в распоряжение государства. Но они учредили духовный социализм бесконечно более отвратительный, заменив экономическое равенство духовной однородностью, с которой коммунисты никогда не могут надеяться сравняться в физической сфере. И горе тому, кто посмеет практиковать частную инициативу в духовно-социалистическом государстве! Его наказание будет не только духовным, но и физическим. И мы, евреи, самые упрямые и выносливые из грешников в этом смысле, являемся лучшей мерой той мстительной ярости, которой эта тирания вооружена. Если борьба между нами станет не только физической, вашим демократиям придется изменить свои требования к расовой, духовной и культурной однородности государства. Но было бы глупо рассматривать это как возможность, ибо тенденции цивилизации направлены в противоположную сторону. Существует устойчивое движение к идентификации правительства с расой, а не с политическим государством; и так как это в значительной степени вне вашего сознательного контроля, ожидать изменений так же глупо, как и бесполезно. Наиболее боеспособная единица - это страна, однородная по крови, эмоциям, и в не меньшей степени по политической лояльности, а поскольку главной функцией государства является война (свидетель тому - доля ваших налогов, затрачиваемых на оплату и подготовку к войне), вы будете неизбежно требовать подчинения всех человеческих функций достижению этой цели.
Требование расовой однородности в государстве привело в Америке, по-прежнему самой незаселённой стране мира, к запрету иммиграции, в частности иммигрантов, не призвавших себя к ассимиляции, т.е. саморазрушению, вами требуемому. Ни на миг не признавая, что любой вид запрета является оправданным в мире, созданном Богом прежде чем появились народы, его изуродовавшие, я представляю случай еврея исключительным. Еврей не имеет свой родины. Когда еврей мигрирует из одной страны в другую, это почти всегда под давлением преследований. Поэтому закрыть ворота перед евреем не то же самое, что закрыть их перед итальянцем или поляком. В последнем случае вы настаиваете на том, чтобы определённые расы остались в своих собственных домах, поддерживает ли их земля или нет. Но еврея нельзя заставить остаться дома; в то время как одна часть языческого мира преследует его, другая отказывает ему в шансе убежать. Ради стыда, если вы на него способны, вы должны предоставить еврею свободу иммиграции во всем мире. Ирония, конечно, что это главным образом против еврея были введены анти-иммиграционные законы здесь, в Америке, как и в Англии, как и в Германии. И либеральные страны, которые могли бы освободить место для еврея, на которого охотятся, сотрудничают, несмотря на несколько галантных и несостоявшихся жестов, с самыми нелиберальными в преследовании своей общей жертвы. Тот, кто отказывает в убежище жертве, спасающейся от убийцы, есть, перед Богом, свободный и жаждущий соучастник преступления.
И мне это бесконечно странно, ибо даже с вашей точки зрения, спортивной точки зрения, вам следовало бы примирить вашу мораль с вашими действиями. Если есть хоть что-то в вашей вере, вы должны быть наполнены восхищением и удивлением перед невероятным мужеством небольшого народа, который, встречая бесконечные препятствия, вцепился с таким упорством в свою идентичность и свой культ. Даже без понимания нас, вам стоило бы отдать дань воинственному мужеству непобедимого противника.
То, что вы смотрите нас с злобным раздражением, а не уважением, что покрыли нас бесчестьем, хотя многое в вашем собственном инстинкте должно было бы отвести нам особое место в ваших взглядах, заставляет меня чувствовать, что нет ничего, к чему можно воззвать в вашей совести, чтобы облегчило бремя нашей судьбы. Мы только что были свидетелями в Америке повторения, в своеобразной, адаптированной к этой стране, форме злобного фарса, к которому опыт многих веков до сих пор не вполне приучил нас. Если есть какой-то смысл в Америке, то он лежит в своеобразной попытке подняться над тенденцией нашей нынешней цивилизации идентифицировать расу с государством. В старом мир зло укоренялось в течение веков, его отвратительные плоды неизбежны. Но Америка, казалось, предлагала надежду на изменения; какие бы любые другие пороки ни унаследовала Америка, по крайней мере, этого она избежала. Поэтому Америка была Новым миром в том жизненно важном отношении, что государство есть идея, и нация есть идентификация с этой идеей. Но теперь кажется, вся эта точка зрения была ошибочной, и Америка не способна возвыситься над своим происхождением, и подобие идеальной нации было лишь этапом в закономерном развитии универсального языческого духа. Идея, которая в течение какого-то времени представляла американское гражданство, теперь исчезает, а на её место приходит снова, с атавистической несомненностью, раса.
Верно, что даже когда идея процветала, торжествуя над расой, семена вражды надежно сохранялись, встроенными в нашу природу. Но временное великодушие держало семена спящими. Не первый раз языческие народы, изменив себе на краткое время, предложили нам дружбу и даже привязанность. Но странное и неестественное возбуждение прошло, и вернулось похмелье. Сегодня раса торжествует над идеей, антисемитизм показал свои клыки, и к бессердечному отказу от самого элементарного права человека, права на убежище, добавляется подлое оскорбление. Нас не только исключили, но нам говорят на безошибочном языке закона об иммиграции, что мы "низшая" раса. Не имея морального мужества подняться против гадких инстинктов, страна готовила себя через своих журналистов к длительному проекту поношения евреев и, когда в достаточной степени надышалась массовой и "научной" отравой, свершила этот акт.
Как же я тогда могу обманывать самого себя, убеждая, что соображения, затронутые этой главой произведут эффект? Разве мы, евреи, не знакомы достаточно долго с этим злом? Не должны ли мы знать лучше к этому времени, что не стоит возлагать надежду на какую-либо нацию? Возможно, мы были неразумны в нашей чрезмерной уверенности, но наша доверчивость делает нас менее бесчестными, чем ваша жестокость делает вас. Но даже если взывать к вам вновь имеет лишь вкус глупой простоты, я готов взять на себя риск.

Заключительное слово
Это был бы более счастливый труд для меня, если бы я мог написать эту книгу искренне в другом тоне, если бы я был в состоянии описать борьбу двух идей и типов, никогда не скомпрометированную и не окрашенную физическими страстями и жестокостями. Но вместо того, чтобы произносить старые любезности, затушёвывая обиду с осторожностью и тактом, было бы лучше не писать совсем, но меня гнала жажда написать. И хотя, возможно, здесь и там я допустил ошибки, в основном, я думаю, я прав. И я утешаю себя мыслью, что, если эта книга оскорбляет резкостью утверждений, то, Бог свидетель, бесконечная тактичность тысяч других евреев, кажется, обижает не меньше. Что бы мы не делали, нас проклинают, и я предпочитаю быть проклятым стоя, а не пав ниц.