Повторение пройденного [Виктор Ярошенко] (fb2) читать онлайн

Повторение пройденного

Никто с полной правдой не может сказать, на что он способен, прежде чем не станет у черты, отделяющей жизнь от смерти. Так уж устроено на земле, что высшая человеческая доблесть и глубина падения проявляются только в ситуациях, откуда нет или почти нет возврата.

У солдата всегда есть выбор между жизнью и смертью. Выбор, который отличает героя. Потому так чтим воевавших с фашизмом. Они прошли через это, а мы нет. Так будет всегда. Нам отменили или отложили экзамен, а они прошли его, все остальное неважно.

Я не видел их, восемнадцатилетних, воевавших и погибших тридцать лет назад. В лучшем случае я говорил с пятидесятилетними, а это совсем другое дело. Поэтому вольно или невольно, но я представлял на их месте тех, кого знаю, — своих сверстников, нынешних ребят.

Это не документальная повесть. Не отчет о происходившем, а скорее попытка представить себе — как это могло происходить.

Археологи извлекают из земли осколки давно исчезнувших культур. И зачастую нужны все их знания, опыт и фантазия, чтобы реконструировать — по обломкам, фрагментам, черепкам — искусство прошлого.

Так и здесь — попытка реконструкции. Из всего того, что я узнал, я попытался восстановить события нескольких дней февраля сорок третьего года. И потому рядом с реальными, погибшими и ныне здравствующими героями на этих страницах живут и погибают люди, имена которых никогда не значились в списках личного состава 91-й стрелковой бригады.

Живешь и живешь. И они жили так. А потом наступило время, когда у всех у них осталась одна-единственная профессия солдата. И огромное ненаполнимое слово Родина сузилось до размеров деревушки, которую нужно взять, или, как у нас в Бресте, каземата, из которого некуда отступать. И приходил день, когда человек обрывал жизнь свою без сожаления и страха.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Девяносто первая отдельная стрелковая бригада добровольцев-сибиряков ждала пополнения.

Ждал пополнения и майор Сыркин, начальник штаба, принявший командование после того, как командир бригады подполковник Лобанов был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.

Сформированная летом сорок второго года под Новосибирском девяносто первая бригада прибыла на Калининский фронт в район станции Бохово, северо-западнее города Белый, десятого октября, а через месяц она пошла на прорыв обороны немцев.

Сибиряки дрались лихо, и это на своей шкуре почувствовали солдаты полностью уничтоженного ими 149-го егерского полка противника.

Седьмого декабря немцы перешли в наступление на участке 91-й бригады. Был приказ держаться до последнего, и они держались, не зная еще, что против них брошены танковая и пехотная дивизии и бригада «СС». Они держались, зарывшись в мерзлую, искореженную, не спасавшую землю, а танки накатывались снова и снова. Немцы обтекали их с флангов, и к вечеру восьмого декабря самое страшное произошло — бригада вместе с частями первого механизированного корпуса оказалась в кольце окружения.

Они просили помощи и боеприпасов. Помощи им оказать не могли. Десятого декабря генерал армии Г. К. Жуков прислал телеграмму, в которой благодарил за мужество и отвагу, проявленные в боях в окружении. Сыркин сам читал эту телеграмму бойцам на позициях. Пятнадцатого декабря они выдержали тринадцать атак. Силы немцев тоже были на исходе, иначе бы они провели и четырнадцатую , которая могла оказаться последней. В этот день фашисты прорвались к штабу бригады, и люди пошли врукопашную, били прикладами, и ножами, и чем попадет под руку.

Решением командующего армией 91-я бригада и все другие части, оказавшиеся в окружении, были подчинены командиру первого мотострелкового корпуса генерал-майору Соломатину, На десять дней все они стали «соломатинцами».

У них кончились продукты, бойцам давали по сто граммов хлеба в день, но страшнее всего была нехватка боеприпасов.

Немцы знали об этом. К самым позициям наших частей они подтянули мощные радиоустановки. Утром немцы включали Москву — «Урок гимнастики». А потом кричали по радио: «После московской зарядки послушайте нашу!» И падал огневой шквал. С рассвета до темна они крутили русские народные песни. Установки у них были мощные, хорошие установки. Песни, нежные наши песни, разносились над снежными полями, над лесом, над землянками и окопами. Это были наши песни и наши пластинки, но знакомый голос Утесова казался кощунственно-измененным, а слова песен оскверненными и поруганными. А потом на русском, украинском и даже татарском языках начиналась обработка.

«Соломатинцы, сдавайтесь! Мы приказываем вам прекратить бесполезное сопротивление и сложить оружие». Они забрасывали наши позиции листовками, и радио, остервенясь, передавало этот же текст снова и снова.

В музее матросовского полка есть одна такая листовка, невесть как сохраненная для истории: на одной стороне нарисован повар в форме немецкого вермахта у полевой кухни с поварешкой в руке и подпись: «Бойцы, поспешите перейти на нашу сторону, суп готов!»

На другой стороне — основной текст, в своем роде шедевр лжи и цинизма:

«Пропагандисты Красной Армии, захлебываясь, вопят во все горло о якобы зверских отношениях с бойцами и офицерами Красной Армии, каким-либо чудом попавшими в немецкий плен. Бойцы! Уже тысячи из вас перешли на пашу сторону, и всем им оказан хороший прием... Не медля переходи к нам. Дорога к нам — это дорога в жизнь.

Право на жизнь, на убежище до конца войны, на возвращение домой в первую очередь дает вам приказ № 13 Верховного командования германской армии. Используйте это право!»

И снова музыка, а потом, через несколько минут, — яростная артподготовка шестиствольных минометов и атака.

В ночь на шестнадцатое декабря они осуществили прорыв и вышли из окружения, унося с собой всех раненых, технику и снаряжение.

За эти бои Сыркин получил орден Отечественной войны и, командуя бригадой, вывел ее на отдых в район станции Земцы, где она расположилась, ожидая пополнения. Измотанная в этих боях, обескровленная бригада устала, как устает человек после смертельно трудной работы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В пять часов утра 12 февраля 1943 года эшелон прибыл на станцию назначения. Сонные, размягченные долгой дорогой и ожиданием курсанты попрыгали из вагонов на насыпь и, переминаясь, ждали команды, которая соберет их всех вместе и опять сделает не толпой приехавших на дремучем полустанке, а боеспособным и свежим воинским подразделением, готовым пойти в бой в любую минуту. С нетерпением озирались они по сторонам. Это была земля, вчера, может быть, отбитая у врага. Была середина февраля, у заборов, у деревьев, у домов намело глубокие сугробы снега, и он лежал, грязно-голубоватый, и казался не таким, как снег в Оренбуржье, чистый и спокойный. Это был поруганный снег. Было очень темно, а станция Земцы терялась в тревожной сырой темноте.

...От вагона к вагону передали команду, разрешающую курить, и теперь вдоль не различимого в темноте состава, там, где слышалась сливающаяся в гул приглушенная речь десятков людей, вспыхивали огоньки, освещавшие на мгновение безусые лица. Некурящие полезли погреться назад в вагон. Белов с Матвеевым исчезли, а Матросов с Бардабаевым и Копытовым остались покурить. Все они, друзья по пехотному училищу — и в Краснохолмске и потом, когда училище перевели на станцию Платовку. Там они сами строили себе землянки вместимостью на две роты каждая, там и жили вместе — пятая и шестая роты.

Оторванные от родных, от близких, за три месяца лагерной жизни они сдружились сильнее, чем со «штатскими» дружками за все годы детства и юности.

Долговязый, общительный Белов, студент-второкурсник из Свердловска, был неловкий и невезучий. То он на уроке физкультуры упал с брусьев и сломал руку; то, возясь с настольной лампой, замкнул на себя цепь и обжег все пальцы, то уронил стакан, и тот, падая, сильно порезал ему запястье... А сколько раз он болел, сколько лежал по больницам! На фронт он просился с 41-го, но только теперь добился своего.

Матросов был какой-то сдержанный. Ребята знали, что родителей у него нет, что рос он по детским домам, а потом была у него какая-то история, — он про это говорить не любил, — попал в колонию, что в Уфе, оттуда долго просился на фронт, а оказался в училище...

Все они ненавидели врага и рвались на фронт, но в этом пареньке была какая-то особая истовость, которая выделяла его. На учебных стрельбах, взяв в руки свой автомат и упав по команде, как учили, на локти, широко расставив ноги, он преображался. Лицо его становилось застывшим и жестоким, глаза суживались, — он вгонял пули в фанерного фашиста, появлявшегося на стрельбище.

Бардабаев терпеливо учил его стрелять спокойно, прицеливаться, отключившись от всего, и нежно, не срывая, отжимать спусковую скобу. Бардабаев, охотник и сын охотника, стрелял, почти не цедясь и всегда точно.

И вот теперь все они, недоучившиеся курсанты, неслучившиеся офицеры, стояли в шинелях у вагона, курили самокрутки, тихо, напряженно переговариваясь, и ждали команды.

Проучись они на месяц дольше или будь на фронте другая обстановка, получили бы они по кубарю, ну, а теперь, с появлением погон, — по звезде. Но военная обстановка складывалась так, что они были нужны сейчас, а не через месяц-два, и все сразу, а не порознь, а, значит, нужны они были солдатами.

Подошел старшина, он ходил в голову эшелона, — разузнать что к чему, — сказал, что фашисты отсюда далеко, километров за сто, а то и больше их отогнали, что сейчас объявят построение и отправят в ожидающие пополнения части. Действительно, скоро раздалась команда, маршевые роты выстроились у своих вагонов, прибывшие боевые командиры, которых они не видели в темноте, но чувствовалось, что командиры боевые — у них были какие-то по-особому решительные и усталые голоса, — поговорили с начальством, и несколько сот курсантов покинули свои вагоны, в которых столько дней жили, добираясь до фронта от Платовки, оставив в них стойкий запах махорки, пота, каши.

Первый и четвертый батальоны бригады стояли лагерем метрах в пятистах восточнее Шабровки, второй батальон — в километре от села Михеева, артиллерия — у деревни Никулино...

Было уже утро, хмурое, промозглое. Здесь, в лесу, где стоял второй батальон, ветер не чувствовался, он гулял по вершинам сосен, шумел в них, обрушивая вниз охапки снега. Пополнение стояло, построенное в каре, вытянувшись «смирно», и только глаза курсантов бегали по лицам командиров, стоящих в центре, и по расчищенным дорожкам между блиндажей, и по транспаранту, вывешенному комсомольцами: «Приветствуем новых бойцов 2-го ОСБ!»

Им здорово повезло, потому что не разбросал их случай по разным батальонам. В строю они стояли не рядом — на самом правом фланге высокий темноволосый Бедов, недалеко от него — Матвеев, где-то в середине — Копытов и Матросов.

Перед ними выступил командир батальона капитан Афанасьев, поздравил с прибытием в бригаду. Потом выступал капитан Василий Климовский, замполит батальона.

Полторы сотни ребят стояли перед ним и ждали, что он скажет.

Он сказал, что им повезло — они прибыли на фронт в самый решающий момент, когда вся война поворачивается лицом на запад после Сталинграда, где нашел бесславную смерть целый миллион гитлеровцев и где взято в плен двадцать генералов со своим фельдмаршалом во главе. Климовский излагал сейчас сводку Совинформбюро, и не было для него сейчас слов волшебное и лучше. Он рассказал им о взятии Великих Лук и о том, чего стоил нам этот превращенный в пепелище город, рассказал о благодарности Верховного их бригаде. Они грохнули: «Служим Советскому Союзу!» «В славное время вы прибыли к нам, товарищи, — закончил Климовский. — Будем с вами выбивать врага с советской земли, чтобы духу его здесь не было!»

Распределить новичков по ротам Афанасьев поручил старшему лейтенанту Григорию Артюхову, начальнику штаба батальона. Артюхов был еще молод, к людям внимателен. Вырос на Тюменщине. У отца его, Семена Кирсановича, было четыре сына, Григорий был второй. После семилетки окончил он курсы зоотехников, заведовал фермой в колхозе, жизнь складывалась удачная — молод, не женат еще, уже профессия в руках солидная и уважение от людей. Потом наступили тревожные времена, призвали его в армию. Служил на Дальнем Востоке, думал домой возвращаться, да началась война. Артюхов окончил пехотное училище и в сорок втором прибыл на фронт. Провоевал недолго, получил тяжелое осколочное ранение, долго валялся по госпиталям, врачи настаивали о списании его из армии подчистую, он же требовал новой комиссии, доказывал, что еще будет полезен фронту. За первые свои бои получил он медаль «За отвагу», потом орден Отечественной войны. Он начал со взвода, потом принял роту, прошел с ней пекло боев в окружении. После ранения стал начальником штаба батальона

Он с любопытством всматривался в лица новичков, пытаясь определить каждого, схватить детали, которые из этой массы незнакомых ему людей выделили бы нескольких.

Он встретился взглядом с Беловым, и этот высокий, с мальчишескими припухлыми губами и спокойным, чуть ироническим взглядом парень понравился ему.

Он заметил крепкого, жилистого Бардабаева и мысленно определил его в пулеметчики, но первым делом нужно было укомплектовать роту автоматчиков — штурмовой кулак батальона.

— Я хочу вам представить командира роты автоматчиков — лейтенанта Конделинского, — сказал Артюхов.

— Вы знаете, что такое автоматчик в наступательном бою? — сказал Конделинский. — Это боец на самом острие атаки, в самом решающем и самом важном месте. Это тот, кто впереди всех. Нам нужны автоматчики. Это работа (он так и сказал — работа) для тех, кто не боится смерти. Есть такие среди вас?

Он смотрел, улыбаясь насмешливо, на новобранцев.

Невысокий, крепкий парень протиснулся сквозь первую шеренгу. Уже выходя из строя, он поймал взгляд Белова, и тот кивнул ему. Белов шагнул следом за Матросовым, стараясь произвести хорошее впечатление, — строевым шагом, задрав подбородок кверху, оттягивая носок, он подошел к Матросову и стал рядом с ним. За ними вышел Копытов, потом Бардабаев, потянулся было Орехов, но махнул рукой и остался. А Воробьев стоял уже рядом, и Конин, и еще выходили ребята...

— Достаточно! — сказал Артюхов. — Вполне достаточно.

(обратно)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В двадцать два ноль-ноль командир бригады собрал офицеров.

— Мы получили приказ, товарищи, — мерным, своим невыразительным голосом говорил комбриг, — выступить сегодня ночью в указанном направлении. Смотрите на карту. — Он подошел к грубо сколоченному столу, стоящему у бревенчатой стены блиндажа, и командиры последовали за ним. На столе была разослана потертая карта. На ней стояла плошка, сделанная из снарядной гильзы. — Бригада должна совершить двухсоткилометровый марш. — Андронов сделал паузу и посмотрел на командиров. Они молчали. Каждый из них представлял себе, что такое двухсоткилометровый марш по только что освобожденной земле, по лесным заваленным снегами дорогам. — Мы будем идти вот здесь, — Андронов показал красную ломаную линию, проведенную на карте, — побатальонно, имея направление на город Торопец и села Осьмино, Крюково, Михаи на реке Ловать; вот здесь, севернее Великих Лук, — район сосредоточения бригады. Отсюда мы должны будем развернуть наступление в районе города Локня и в результате выйти на железнодорожную линию Насва — Локня и оседлать эту магистраль. Такова, товарищи, поставленная перед нами задача, выполнив ее, мы откроем нашим частям путь в Прибалтику.

Он сделал паузу.

— Какие будут вопросы?

— Кто будет поддерживать наше наступление? — поднялся начальник разведки.

— Сходные задачи имеют другие части шестого корпуса сибиряков, — сказал Сыркин скупо.

— Если позволит погода, обещали, что с воздуха окажет поддержку штурмовая авиация.

— Хорошо бы… — подумали все.

— Еще вопрос, — на этот раз встал Артюхов. — Каковы силы противника в том районе?

— Точных данных мы пока не имеем, об этом надо батальон разведки просить…

— Но есть данные разведки фронта, — сказал Сыркин. — На этом участке сильный укрепрайон противника. Его обороняют, как минимум, две пехотные и одна танковая дивизия. Есть данные, что на участке нашей бригады оборону держат войска СС.

* * *

Я приехал в Великие Луки рано утром. Город недавно праздновал тридцатилетие освобождения. Пока я доехал до центра, дождь усилился. Подняв воротник куртки, я вышел на мост через такую известную мне по военным книгам Ловать и был чуть взволнован и удивлен этой встречей. Река сейчас, в половодье, желто-бурая, несла льдины, сталкивала их, била, выбрасывала на берег, а они лезли друг на друга со скрипом, треском. Быки моста невозмутимо рубили это месиво. Дорожка вывела меня на площадь, пустынную под дождем. Памятник я узнал сразу. Подняв автомат, в добротном несолдатском полушубке, на меня бежал Матросов. Парень этот, намного моложе меня, занимал мои мысли не первый день, и я всматривался в работу Вучетича, поставленную здесь через несколько лет после войны. Лицо у бронзового солдата было очень мокрое, и полушубок был мокрый, и сапоги. За его спиной белел модерном музей, и я пошел к нему. В Музее комсомольской славы имени Матросова я провел три последующих дня в разговорах с осведомленной и доброжелательной Галиной Трофимовой, директором. Киномеханик Толя много раз подряд крутил для меня в пустом кинозале военную хронику — очень маленький ролик, снятый летом или ранней осенью сорок третьего года, уже после того, как погиб Матросов.

Они шли маршем куда-то по безлесной, слегка холмистой местности, с автоматами за плечами. А потом был другой кусок — они уже сидели у костра после боя, очень усталые, одинокие какие-то, может, такое ощущение было у меня оттого, что сюжет показывали мне без текста, и я не знал кто и где; я запомнил молодого-молодого, лет двадцати четырех, майора, зябко запахивающего на плечах шинель, а потом показали бойцов — пожилых, бородатых и совсем еще мальчишек, и они что-то рассматривали, передавая из рук в руки. Только мне было не разобрать, о чем говорят, но камера приблизилась к ним, дала крупный план, — с рук на руки показывали автомат, на прикладе которого штыком было глубоко вырезано: «А. Матросов».

Меня интересовали детали, и я, в десятый раз попросив невозмутимого Толю поставить мне ленту снова, вглядывался в эти усталые, отмеченные войной, бесконечно знакомые и простые лица, а оттого, что не было ни музыки, ни текста, ничего, отделявшего меня от них, только старая кинохроника, возникло ощущение какого-то прорыва в иное время, в другое измерение, где все еще идут маршем на запад по слегка холмистой земле усталые солдаты матросовского полка. Я узнал первого командира полка, тогда еще молодого, сухого, затянутого в ремни офицера, — я узнал его по фотографиям — Прокопий Прохорович Тарабаев, полковник в отставке, живет в Феодосии. Потом мне показывали взятие Великих Лук, и я видел, как шли в атаку танки, а на их броне, прижавшись к башням, белела в маскхалатах пехота, а танки шли по снежному полю, разбрызгивая огонь из пушек, а искореженный, взорванный город горел, и танки шли на скорости, сквозь дома, сквозь развалины, сметая немецкие батареи, и бежали солдаты, стреляя куда-то из карабинов. И вот один упал, потом второй, — мы привыкли к военным фильмам, снятым с размахом и умением, мы видели, как изображают смерть в «Освобождении», а здесь на скромной кинохронике просто падали лицом в снег солдаты, просто умирали, просто взрывались в густом дыму наши танки.

Двадцать пятого января 43-го была обнародована благодарность Верховного Главнокомандующего войскам, отличившимся в боях за освобождение Великих Лук, в том числе и 91-й отдельной стрелковой бригаде.

Каждое утро я приходил в Музей комсомольской славы имени Матросова, листал папки с газетными вырезками, слушая магнитофонные записи рассказов ветеранов, рассматривал карты.

— Это был бой местного значения, — говорили мне, когда я спрашивал о бое под Чернушками, — бой местного значения в глухих псковских лесах.

Карта Псковской области была разложена передо мной, и я измерял расстояния между пунктами. Древней этой земле много выпало горя в последней войне. В январе 43-го были освобождены Великие Луки. И только через год, после страшных боев Новосокольники, находящиеся в тридцати километрах от города... 91-я бригада держала путь на Локню, бойцам снились по ночам Пушкинские горы, но Пушкинские горы после ожесточеннейших боев были освобождены лишь летом 44-го... Псковскую область рассекла «линия Пантера», на которой пытались закрепиться фашистские войска, чтобы не пустить наши войска в Прибалтику и Восточную Пруссию.

Вот почему такого накала, такого ожесточения достигали здесь, понимал я, «бои местного значения» за несуществующие деревни, за обозначенные только на старых картах населенные пункты и безымянные высоты.

Я многого еще не знал о людях 91-й бригады, и о ее пути, многого не знаю и сейчас. Но, проходя каждый день по улицам Великих Лук до музея и обратно до гостиницы, мимо мокнущего под дождем Матросова, я понимал, что должен, обязательно должен побывать сам на этом месте, где 23 февраля 1943 года батальон капитана Афанасьева без артподготовки пошел в атаку на вражеские пулеметы.

* * *

Совинформбюро

Утреннее сообщение от 18 февраля.

«…В районе Змиева наши войска продолжали наступление, в бою за один населенный пункт подразделения Н-ской части разгромили батальон немецкой пехоты и захватили бронемашину, 2 самоходных орудия, 7 противотанковых ружей, 15 пулеметов и другие трофеи...»

Батальон подняли по тревоге перед рассветом.

Шли колонной, впереди рота автоматчиков. Бойцы брели с полной выкладкой — автомат за плечами, запасные диски, гранаты на поясе, лопатка, вещмешок с НЗ и личными вещами. Перед ними здесь уже прошел первый батальон, и на первых километрах они шли по утрамбованной сотнями ног дороге упругим походным шагом.

Вдоль дороги встречались временами обгорелые остовы танков — немецких и наших, начисто сожженные и уничтоженные села — такие пустые и холодные, что казалось, чистое поле уютнее их.

И чем дальше они шли, тем сумрачней становились лица, тем приглушеннее разговоры.

Первый большой привал был сделан километров за двадцать от начала пути.

— Не ешь снег, — толкнул Матросов Копытова. — Спятил, что ли? Так и до фронта не дойдешь, свалишься под кустом!

Они были знакомы и раньше, в училище, но дружбы между ними не было, принадлежали они, как говорится, к разным компаниям, да и к разным ротам, — Матросов к пятой, а Копытов к шестой, а это в армии условие немаловажное. Здесь же, во фронтовой части, попали они в одно отделение, и это сразу сблизило их.

— Горит все внутри, Саня, — пытался улыбнуться Копытов. — Пить хочу — сил нет.

— Да ты что! — чуть не закричал Матросов, — заболел?!

— Тише ты, я одному тебе сказал. Может, обойдется еще. Мне бы до позиции дойти. А там, — он пытался хорохориться, — в бою подлечат! Сто граммов в зубы — и пошел!

Невысокий, худенький Копытов был в училище одним из самых бесперспективных курсантов, и когда пришел приказ отправить половину личного состава в действующую армию, его без колебаний включили в состав маршевой роты. Матросову пришлось труднее, — сам начальник училища полковник Рябченко запомнил его в деле на стрельбище и потом время от времени интересовался его успехами. Колючий курсант, оказалось, был любим товарищами, играл на гитаре, пел несильным, но приятным голосом, но, самое главное, было в нем что-то командирское — и в голосе, убежденном и твердом, и самой манере держать себя, потому-то Матросова и оставили в училище — доучиваться на офицера, и ему стоило немалых трудов добиться отправки на фронт.

— Погоди, — сказал Матросов, — я сейчас!

Он принес котелок с чаем, достал галеты, протянул Копытову: ешь. Подошел Белов и, привалившись спиной к толстой сосне, обжигаясь, стал отхлебывать из котелка горячий чай.

— Ты ведь детдомовский, Саня? — спросил Копытов.

— Детдомовский.

— И я детдомовский.

— Правда? — удивился Матросов. — Мы с тобой как свояки, значит? А откуда ты?

— Из Оренбурга. Друзья мы, значит, с тобой по несчастью.

— Да, — сказал Матросов, — хотел бы я, как Белов наш, годок, да что там, месяц пожить, чтоб и отец, и мать, и дружная семья, и все такое...

— Вот кончится война, — сказал Белов, — поедем мы с тобой к моим, заживем вместе. Ты в индустриальный поступишь, знаешь какой институт? Сам Серго Орджоникидзе его основал! Перед самой войной — такой дворец для него построили, не институт — огромный музей!

— А что? И поедем, — сказал Матросов мечтательно, — я технику люблю. Машины, станки, запах металла...

— А если б мне выбирать, я бы поваром стал, — сказал Копытов. — Хорошим поваром, в хорошей столовой — прекрасно! И отожрался бы за всю свою жизнь! Несытая она была...

— Ты, Саня, в каком детдоме был?

— В разных.

— А больше всего?

— В Ивановском детдоме жил.

— Это где?

— Под Ульяновском. Говорили, бывшее имение князя Оболенского. Мы жили на краю парка, в двухэтажном таком флигеле. Жизнь была там хорошая, спокойная. Сами пахали, сами сеяли, сами овощи растили, сами сено косили, летом на Волгу ездили купаться... У нас летний лагерь был возле села Каменки, жили в шалашах, палатках. Берег песчаный, красивый, Волга широкая…

...После привала они шли молча. Устали, было не до разговоров, и смеркалось к тому же, а в сумерки человек как-то вдруг остается наедине с собой, даже если справа и слева, и сзади, и впереди шагают твои товарищи.

Шел Копытов, было ему зябко и ломило кости, вспоминал он вот такое же холодное свое беспризорное детство.

Шел Белов и думал о родном городе Свердловске, таком красивом весной, да и зимой тоже, если разобраться.

Шел Матросов. На привале вспомнилось ему совсем, казалось, забытое детство в Ивановском детдоме, и он вспоминал невозвратное: комнату с немудреным общежитейским бытом — железными койками, тумбочками, рупором громкоговорителя. Свою первую тельняшку, которой он страшно гордился, она как бы подтверждала его право носить такую звонкую и гордую фамилию, свою гитару, на которой он часами играл в музыкальном кружке вместе с другими ребятами, у кого в руках балалайка, у кого — мандолина, а у него — гитара... Вторая гитара была обычно в руках руководителя Павла Петровича Резина, и это льстило…

Он чуть слышно, про себя, запел старую, самую любимую песню своего детства:

Раскинулось море широко,

Лишь волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далеко,

Далеко от нашей земли…

* * *

— Туда никак нельзя сейчас добраться, — сказал мне Коля Михайлов, секретарь Великолукского горкома комсомола. — Я звонил в Локню, мне сказали, что последние лесовозы прошли оттуда по вдрызг разбитой дороге несколько дней назад.

Видно, у меня вытянулось лицо, потому что Коля сказал:

— Да ты не расстраивайся, правда, посмотришь в музее фотографии, там у них схема есть, кто где был, где дзот стоит…

Помолчали.

— Тебе очень нужно, значит? — в нерешительности сказал он. — Есть вообще-то один вариант. На днях туда туристы с радиозавода собираются пройти на моторных лодках, — сказал он. — Первый такой поход. Можно и попросить...

(обратно)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Совинформбюро

Утреннее сообщение от 19 февраля 1943 года.

«...отступая через деревню Новоселовская Курской области, немецко-фашистские мерзавцы ограбили мирное население, группа гитлеровцев ворвалась в дом колхозника Дмитрия Селеденко, схватила его пятнадцатилетнего сына и учинила над ним зверскую расправу. Бандиты подожгли дом колхозницы Евдокии Лелиной. Когда колхозница и ее дочь выбежали из горящего дома изверги расстреляли их из автоматов...»

На исходе были вторые сутки марша. За плечами оставаясь километров девяносто. Бойцы заметно устали, давно осталась позади гладкая и утрамбованная дорога. Роты менялись порядком, впереди ставили самых сильных, самых выносливых — пробивать путь. Буксовали, утопая в снегу, машины, на которых везли боеприпасы, ротные пулеметы, минометы. Устали лошади. Постепенно сотни килограммов холодного металла перекочевали на плечи бойцов. Теперь никто не шел налегке: один тащил минометную плиту, другой — пулеметные станины, третий — коробки с лентами. Колонна растянулась почти на километр, и как ни нервничал Афанасьев, как ни носился вдоль рот Артюхов, — все было бесполезно. Налегке шло только боевое охранение с автоматами наизготовку и гранатами под рукой. Говорили, что здесь вполне можно ожидать немцев, оторвавшихся от своих и пробивающихся к линии фронта.

Прошли села Сивцево, Клетище, Пахомово, существующие теперь только на карте, неотличимые друг от друга пепелища, рубцы на теле земли.

— Знаете, по какой земле мы идем? — спросил агитатор политотдела старший лейтенант Лебедев, подсаживаясь на привале в кружок, где сидели сержант Донской, командир отделения разведчик сержант Жгутов, Белов, Матросов, Копытов. — я здесь жил несколько лет.

— В этих краях? — спросил Копытов.

— Не совсем в этих, километров сто западнее. Вот посмотрите, — он достал карту Псковской области, старую, довоенную. — Вот здесь я учительствовал, в Новоржеве. Городов маленький, тихий, старый. А километрах в тридцати от него святые для русского человека места.

— Это какие? — спросил Матросов.

— А вот посмотрите: Михайловское, Тригорское, Святогорский монастырь... Пушкинские места, сердце России.

— И вы там бывали? — спросил Белов.

— Много раз бывал, — лицо Лебедева просветлело, — и летом, и зимой, и осенью, и весной... Красота там необыкновенная: мягкие холмы, рощи, прозрачная речка Сороть течет, сеном пахнет... А какой парк в Михайловском...

— Там и домик няни есть?

— Был до войны, как сейчас, не знаю, сожгли, наверное... И пушкинский дом был и все постройки. А в Святогорском монастыре памятник на могиле Александра Сергеевича стоит, маленький такой, скромный, — сердце замирает. И все вокруг такое же тихое, скромное, русское...

— Дорого я бы дал, чтобы там побывать, — сказал Белов.

— Скоро уже будем, товарищи, — сказал Лебедев. — Туда и идем. Меньше ста километров осталось. Вот Локню возьмем, а там уже рукой подать. Через месяц в Пушкинских горах будем. Здесь, куда ни глянешь на карту, такие места знаменитые, что дух захватывает. Вот совсем рядом с Локней, нам по дороге, будем брать, наверное, Федоровское. Знаете, что это за село?

— Ну?

— Детство свое Михаил Илларионович Кутузов там провел, у бабушки своей в имении.

Помолчали.

— Ну а вот это, например, место чем знаменито? — Матросов ткнул пальцем в кружочек «Остров».

— Ну, это город древний... Там каменная крепость, которую русские еще в тысяча триста каком-то году построили, Никольская церковь прекрасная там, шестнадцатого века.

* * *

Виталий, с которым договаривался обо мне секретарь горкома, оказался человеком лет тридцати пяти, озабоченным предстоящей дорогой. Круглые очки и мотоциклетный шлем делали его похожим на Винни-Пуха.

Он познакомил меня со штурманом и механиком экспедиции, инженером Вячеславом.

Втроем мы пошли на спасательную станцию, и там, после звонков начальству, удостоверившего лояльность моих спутников, получили в пользование «казанку», вытащили ее из ангара, протянули несколько метров по крутому берегу и, опустив на лед, юзом толкнули в воду.

* * *

— А вы, товарищ старший лейтенант, все эти церкви наизусть знаете, какая и где, и когда построили? — спросил Жгутов. — А ведь религия — это, между прочим, опиум для народа!

— Э нет, — улыбнулся Лебедев, — не так все просто! Долго мы были Иванами, не помнящими родства, на старину нашу, которой гордиться надо, внимания не обращали, ломали, портили, сносили. Не до нее, говорят, было. Но теперь, когда народ наш на такую войну поднялся, и выигрывает ее, — а это уже видно, что выигрывает, — теперь просыпается в людях такая тяга к собственной истории, культуре, к искусству народному, какой не было до сих пор никогда.

— Что ж вы думаете, немцы просто так наши старинные дворцы да церкви взрывают? Ради развлечения города сносят? Они нашу культуру уничтожить хотят. И не только русскую, вспомните, как они бомбили Роттердам! И Мадрид! Пока существует культура, история, пока стоят церкви древние, от красоты которых дух захватывает, пока стоит Ленинград, Москва — ничего они с нами сделать не смогут. Это они нас варварами представить хотят, а за нашей страной тысячелетняя культура.

— Вы историю преподавали? — спросил Белов.

— Нет. Математику и физику. В истории я дилетант, — улыбнулся Лебедев. — Здесь, на псковской земле, — продолжал он, — издавна селились русские. Форпост России, так сказать. Дальше была Прибалтика, латыши, литовцы, эсты, Пруссия.

— Здесь бы не с автоматами, а с лопатами ходить, — сказал Белов мечтательно. — Столько здесь бесценных сокровищ лежит — от Игоря Святославовича до наших дней...

— А ведь Александр Невский, он тоже отсюда! — сказал Матросов.

— Отсюда, — кивнул Белов. — Трудные времена были. На востоке монголы жгли и резали, а с запада немцы зубы точили.

— Семьсот один год назад и случилась битва на Чудском озере. Была тогда суббота. И писал летописец, что, когда взошло солнце, сошлись оба войска. И была злая сеча, и раздавался такой треск от ломающихся копий, и звон от мечей, будто замерзшее озеро двинулось. И не видно было льда, потому что покрылся он кровью. И разгромили рыцарей, а многих в плен взяли.

— Хорошо вы все это знаете, — с уважением сказал Лебедев. — В институте проходили?

— Интересовался, товарищ старший лейтенант.

— А знаете вы, что в этих краях еще одна славная битва была? — сказал Лебедев. — Двадцать третьего февраля восемнадцатого года — двадцать пять лет назад — в бою с немецкими захватчиками родилась Красная Армия.

— Вот здорово, — сказал Матросов, — может, и мы в этот день в первый бой пойдем!

— Может, раньше, может, позже, — сказал Лебедев. — Но ударить надо так, как всегда их здесь били.

— Эх, товарищ старший лейтенант, знали бы вы, как руки на них чешутся, уж очень медленно идем!

— Дойдем, — спокойно сказал сержант Донской, — и возьмем его, как куру, за шею. — Он стиснул свой огромный кулак так, что пальцы побелели.

* * *

Мы притащили из ангара два тяжелых мотора — «Нептун» и «Вихрь», и Вячеслав, радуясь свиданию с ними, улыбался и похлопывал по крутым бокам.

— Залежались, голубчики, застоялись в стойле!

Мы оттолкнулись, загребая веслами, сплавились вниз по течению. Там нас ждали остальные члены экипажа, шофер Коля — высокий, могучий парень, который играючи взял «Нептун» на плечо; худенький и чем-то озабоченный слесарь Валерий и его жена Люда. Валерий с Людой только что поженились и не расставались теперь ни на шаг.

Вечером собрались все снова испытывать моторы. На набережной, увидев нас, нагруженных туристской амуницией, собралась толпа, под шуточки которой Валерий со Славой возились внизу с моторами.

— На водных лыжах сейчас будут кататься, — предполагали в толпе.

— Какие сейчас лыжи, лед еще идет!

— А я вам говорю, на лыжах, они летом все на лыжах гоняли, я их знаю.

Подошел кто-то знакомый, поздоровался, крикнул:

— Куда идете?

— К Матросову хотим сходить, — просто сказал Слава.

* * *

Уже темнело, когда они подошли к деревне Осипово. Деревни не было, они уже привыкли к этому, даже печи не торчали, как обычно, из-под снега, их тоже свалили танками, чтоб не было ориентиров. Но на командирской карте деревня была, и должны были они здесь ночевать. Еще на днях тут проходила линия немецкой обороны, вились траншеи, виднеясь холмы дзотов, повсюду валялось брошенное в поспешном отступлении снаряжение. Разведчики быстро обшаривали траншеи.

— Эй, здесь блиндажи, идите сюда! — крикнул кто-то.

— Осторожно, — предупреждающе скомандовал Артюхов, — не двигаться, пусть саперы проверят все! Блиндажи могут быть заминированы.

Саперы быстро скрылись в траншеях, разошлись по блиндажам. Роты остались стоять на ветру.

Вдруг из ближнего блиндажа выскочил молоденький сапep, бросился к Артюхову.

— Товарищ старший лейтенант, там...

Лицо его было белое-белое, а глаза пустые.

— Пятеро за мной, — сказал Артюхов и пошел к блиндажу.

Матросов, Белов, Копытов, Донской и лейтенант Королев, командир взвода, бросились за ним.

Дверь в блиндаж была узкая и заклинилась, протискивались по одному. Там было темно и холодно.

Артюхов зажег фонарь, луч упал на добротную бревенчатую стену, перешел на стол с разбитой рацией, бутылочным стеклам, скользнул к другой стене, там стояли две железные кровати со сползшими на пол тюфяками.

Луч опять вернулся, пополз на пол — опрокинутые стулья, разбросанные вещи.

Королев включил свой фонарь, направил его в другую сторону. Все вздрогнули одновременно. Босые ноги торчали из-под вздувающегося ковра.

Артюхов махнул фонарем, двое подошли и с опаской стали приподнимать ковер. Два фонаря выхватили из темноты узкое пятно света, и в этом пятне тускло блестели вытаращенные, остекленелые глаза. Много глаз. В блиндаже было очень тихо. Очень. Ковер отбросили в сторону. На застывшем земляном полу лежали женщины.

* * *

Вечером в пятницу все было уже готово, можно было выходить. Мы сели в лодки по трое, забросили снаряжение. В нашей лодке сел на мотор Слава, во второй — Валерий. На его «казанке», более устойчивой, потому что она была с булями, разместили бочку с бензином. Было холодно, натянули надувные жилеты, подняли воротники. Опять собралась толпа. Наш «Нептун» завелся сразу, и Слава, резко развернувшись, бросил лодку вниз по течению, оставив за собой сизое облачко выхлопа и пологую, тугую волну. «Вихрь» тоже заревел, и Валерий, черкнув булем воду так, что поднялся столб брызг, сделал дугу и пошел за нами.

Коля, сидя рядом со мной, устраивался поудобнее, и от каждого движения его большого и сильного тела лодка ходила ходуном. Мы на средних оборотах осторожно шли вниз по течению мимо сползающих в воду заборов, теплиц, затопленных огородов, выйдя наконец из города, прибавили скорость. Лодки, ревя, летели по реке, щедро наполненной сверх края вешней водой.

* * *

Мертвые женщины. Это было видно сразу. Они лежали голые, совсем голые, застывшие на морозе.

— Посмотри, — сдавленно сказал Донской. — Посмотри!

Матросов отвернулся, его била дрожь.

— Боже мой, — сказал Королев, — вы посмотрите! Это же еще совсем дети!

Они были убиты не сразу. Девичьи, набухшие груди изрезаны ножами. Залитые кровью животы зияли ранами — били из автоматов, в упор. Били и смотрели на агонию.

Матросов кинулся наружу. Белов за ним. Матросов стоял у края траншеи, прижав лицо к холодной земле, и рыдал, не скрываясь, захлебываясь, в голос. Белов прижался к нему, его трясло.

— Что же это, Витя, а? Что же это! Какая ж это война, Витя! Девчонок ножами по животам, Витя! Я, может, с девчонкой-то целовался раз в жизни, а они ножами по животам! Такие голые. На полу. Их накрыть надо, накрыть!

Стараясь не смотреть на их страшную наготу, солдаты завернули убитых в ковер, в застывшей земле долбили могилу. Могила нужна была большая — на восемь человек. Работали молча, исступленно, всю свою ненависть и отчаяние стараясь вогнать в эту работу.

Артюхов составил акт о зверствах фашистов, и они поставили свои подписи как свидетели. — Я теперь им по гроб должник, — почти не разжимая обветренных губ, говорил Матросов Копытову. — У меня на атом свете нету жизни другой, как фашистов бить, понял? И днем и ночью — всегда. Руку оторвут — одной буду воевать. Ноги оторвут — ползком поползу. Не было у меня ни родных, ни близких, каждый на войне кого-то потерял, а я — нет. Теперь и у меня свой счет, как за сестренок своих. Пятьдесят лет пройдет, старым стану, а этого не забуду. Как услышу, что где-то фашист объявился, пойду и этими вот руками убью!..

Вечером их догнала почта, привезли письма, газеты. Матросов получил письмо из Уфы. Товарищи рассказывали о таких далеких, забытых почти делах, о нормах выработки, о том, сколько снарядных ящиков сделали они за прошлый месяц, про самодеятельность, про уроки. Выло странно и дико, как из другого мира, читать это. Матросов хотел написать им про сегодняшний день, чтобы они почувствовали и поняли, что такое война, как это бесконечно омерзительно и страшно, как убивает она душу, не оставляя ничего, кроме испепеляющей ненависти. Но написать все, как было у него, не хватило сил. Да и они слишком привыкли к каждодневным сводкам Информбюро, к цифрам, к сообщениям о тысячах и сотнях убитых и расстрелянных. Это надо увидеть, а увидев, возненавидеть. Он писал скупо и сосредоточенно, пытаясь объяснить главное из того, что он сейчас чувствовал.

«Пишу вам из района, где недавно были гитлеровцы. Вы и представить себе не можете, что натворили на русской земле эти гады».

Белов не писал ничего. Он пытался заснуть, но сон не шел, в глазах мелькали залитые кровью тела. Он пытался сосредоточиться на другом, стал думать о доме, о матери, об отце, о том, что делают они сейчас; об университете, однокурсниках, старательно перебирая их в памяти, но страшные кадры исподволь возникали в мозгу. Да, они видели и раньше сожженные села и плачущих людей у обгорелых развалин, но до них здесь уже прошли другие части, жертвы похоронили. Душу леденили рассказы женщин, простые щиты, на обочинах дорог: «Здесь убиты сто мирных жителей». Наверное, такое будет бить по нервам и через тридцать лет после войны. Будешь ехать себе на машине по асфальтовой дороге, кругом зелень, деревья в цвету, и вдруг такой вот старый, подновленный краской щит. И от настроения радостного не останется и следа. А здесь ты видишь это своими глазами. Глазами, никогда до этого не видевшими женского тела. Ты не знаешь, что оно может быть таким страшным. Разве это забудется когда-нибудь, не будет всплывать в памяти, как всплывает сейчас?

* * *

Дождь усилился и зарядил всерьез. Мы быстро замерзли в своих куртках и надувных оранжевых жилетах. Река была сейчас очень узкой в своих поросших ивой берегах. И, пытаясь вырваться из них, все бросалась из стороны в сторону. Я сидел спиной к движению и видел, как Слава то и дело переносит тяжесть тела направо, потом налево, потом опять направо. И лодка, следуя движению его руки, вспарывала воду. Солнце, время от времени проглядывавшее сквозь тучи и дождь, оказывалось то спереди, то сзади, то по сторонам…

Мы чуть не перевернулись, когда вскочил Коля, и сильно захлопал в ладоши, закричав: «Утки!»

(обратно)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сообщение Совинформбюро. 21 февраля

В последний час:

«20 февраля на Украине в результатестремительного наступления войска Юго-Западного фронта заняли город и железнодорожный узел Красноград. Город и железнодорожный узел Павлоград

Совинформбюро».

Ежедневная красноармейская газета Калининского фронта «Вперед на врага».

21 февраля, суббота «20 февраля части нашего фронта вели артиллерийскую и ружейно-пулеметную перестрелку и продолжали разведку оборонительных рубежей неприятеля».

К утру погода переменилась. С каждым часом теплело, с Атлантики шли огромные массы теплого воздуха гнали перед собой весну. Снег стал рыхлым, водянистым. Под ногами сотен людей он превращался сначала в кашу, потом в воду, потом, смешиваясь с землей, в грязь. И воздух тоже был сырой, влажный, как в парилке, только влажность эта была промозглая, февральская. Крупными хлопьями повадил мокрый снег, облепил красноармейцев. Люди поминутно останавливались, сбивали рукавицами снег с плеч, с рук, с шапок, но он таял, и одежда быстро сырела, тяжелела А каверзы все не прекращались. Снег превратился в нудный, леденеющий на щеках дождь. И пока шел этот дождь, пока шинели пропитывались водой и понемногу твердели, потому что циклон ушел дальше, и снова стало холодать, колонна прошла километров тридцать.

Копытов, вконец больной, с пылающим лицом, уже не берегся, то и дело зачерпывал ладонью снежную кашу и отравлял в горящий рот, прикладывал к пересохшим губам. Единственно, чего он боялся сейчас, — лекарского помощника. Его автомат, и вещмешок, и гранаты давно уже нес Матросов, время от времени меняясь ношей с Беловым. Отдых от такой перемены был символическим. Разговаривали мало, было не до разговоров. Больше всего на свете хотелось сбросить сковывающую, сжимающую тело холодную одежду и прижаться к теплой печке, медленно отходя. Но теплых печек в этих краях давно уже не было.

К утру подморозило. По похрустывающему льду батальон перешел Ловать. Уже виднелась цель пути — огромный, занимающий весь горизонт Большой Ломоватый бор.

* * *

Метрах в двадцати от нас с испуганными криками стремительно поднимались в небо утки, по-сверхскоростному, вытянув головы...

— О, — чуть не плакал Коля, — ружье бы мне!

А утки теперь были везде. Они взлетали из-под борта на каждом повороте, застигнутые врасплох внезапно выскочившей из-за деревьев лодкой, путались в ветвях, как гидроплан, шумно бежали по воде, прежде чем взлететь, медленно набирая высоту, выходили из-под нас, а с крыльев капала, капала вода, и падала в лодку, и это было так прекрасно, как толькоможет быть.

Не в силах удержаться, я вскидывал фотоаппарат, то и дело нажимая спуск. Все пытался задержать в линзах, остановить эту красоту дождливого, холодного, пустынного вечера на весенней реке и эту бешеную скорость лодки, и яркое оперенье, и испуганное, плавно-исступленное биение крыльев, опирающихся на воздух, и эта дорожка капельная перед носом лодки...

* * *

Противник был уже близко, на западной окраине бора. Как выяснила разведка, бор был дремуч и труднопроходим, весь в завалах бурелома, глубокий снег. Последний участок пути будет и самым трудным... Идти здесь нужно было теперь только ночью, скрытно, тихо, потому что, как знать, когда напорешься на оборону гитлеровцев?

Копытов, измотанный донельзя, мокрый как мышь, от холодного, горячечного пота, то и дело останавливался, у него кружилась голова.

Матросов с Беловым, не сговариваясь, останавливались тоже, поддерживали его, помогали перелезть через очередной завал.

Перебираясь через огромную, полузанесенную снегом ель, Копытов потерял равновесие, качнулся и распорол себе щеку о поломанный сук. Он шел и ругался, а кровь сочилась на воротник и текла, замерзая, по шинели.

— Горе с тобой, — сказал Матросов, — тебе не в бой идти, а на печи сидеть.

— На печи сейчас хорошо, — согласился Копытов.

— Зажми чем-нибудь, — сказал Матросов, — кровь почем зря хлещет.

— Да ладно, — сказал Копытов, — нечем мне зажимать.

— На, зажми, — Матросов расстегнул шинель, достал из нагрудного кармана гимнастерки тонкий, сложенный вчетверо и белеющий в темноте платок, протянул Копытову.

— Спасибо, — сказал Копытов, — девчачий, наверное, очень уж тонкий, а?

Он скомкал платок, прижал к щеке, платок намок и скоро стал неразличим в темноте.

— Ладно, — сказал Матросов, — тебе-то что?

Платок этот да пара писем — единственное, что было ему памятью о ней, такой далекой и полузабытой, что думалось: была ли она вовсе?

Он и не заметил, когда она сунула ему этот платок. Провожала их в училище едва ли не вся колония, и она смотрела ему в глаза, смотрела неотрывно и бесконечно долго, несколько секунд. Был митинг, и выступали, как водится, активисты, и воспитатели, и учителя, и все призывали не срамить честь колонии и выражали уверенность, что и в трудном бою их воспитанники будут на высоте положения, как были здесь, на трудовом фронте, выдавая в день двести и выше процентов трудовой нормы.

Он тоже, конечно, выступил, как тут было не выступить? Но смутился, покраснел, не нашел сразу несколько возвышенных и мужественных слов, вроде «работайте спокойно, мы защитим вас», или «пусть будут вам надежным щитом наши солдатские плечи», а лучше всего просто и со значением сказать: «Враг будет разбит, победа будет за вами». Но сразу он так не нашелся сказать, а потом смутился и потому говорил сейчас, путаясь и запинаясь, вспоминал воспитателей, которые дали ему знания и цель в жизни, а теперь такое высокое доверие. Потом сказал, что он никогда не забудет родную колонию и друзей, и тут он посмотрел на нее, а она смутилась и отвернулась, а он тоже смутился, собрался и кончил достойно — сказал, что до последней капли крови будет сражаться с врагом, и пусть товарищи не сомневаются в нем. А потом, когда уже машина стояла на ходу, и нужно было сесть, она вдруг бросилась к нему, обняла, чмокнула в щеку и сунула в карман этот платок. На одном конце его было красиво вышито ее имя, а на другом — его.

* * *

Огромный красный шар солнца висел слева, и в этом коротком, всего несколько минут продолжающемся, свете все было красное-красное — и лодка, и вода, и лица ребят.

Показалась деревня, долгожданное Карцево. Мотористы разом выключили моторы. Тишина ударила по ушам.

Коля, кивнув нам, пошел договариваться насчет ночлега, а мы стояли на берегу, глядели на воду, приходя в себя после двухчасовой гонки.

Стемнело. Вернулся Коля, повел нас огородами мимо сараев.

— Будем ночевать у председателя сельсовета.

Дом был большой, просторный, серьезный. Это чувствовалось и в том, как чисто было в сенях, и по тому, как пахнуло березовыми вениками из маленькой баньки, куда поставили свои моторы. Мы прошли в дом, поздоровались с моложавым румяным хозяином, а жена его уже суетилась на кухне, бегала из комнаты в комнату.

* * *

Он шел, тащил свои два автомата и два вещмешка и думал о ней, о своей девушке, и было ему от этих мыслей грустно и хорошо. Хорошо ведь, когда есть у тебя здесь, на фронте, у смерти, у огня, своя девушка. И она думает о тебе, тоскует, вспоминает, желает тебе удачи и возвращения с победой, и пишет свои милые письма, и любит. К последнему слову он не привык, и когда думал об этом, его как жаром окутывало. Подумать только: вот он бредет здесь, по лесу, через все эти чертовы завалы, а там, за тысячи километров, в Уфе, лежит сейчас в своей комнатке она, не спит и любит его.

На последней полосе фронтовой газеты «Вперед на врага» в этот день были напечатаны стихи поэта Иосифа Уткина.

На улице полночь. Свеча догорает.

Высокие звезды видны.

Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,

В пылающий адрес войны...

Наконец их роту нагнал Артюхов и приказал остановиться. Нарубив лапника, они постелили его прямо на снег и повалились вповалку, прижимаясь друг к другу, так теплее...

Теперь они были километрах в десяти от вражеских позиций, в глубине Большого Ломоватого бора. Пройдет день, свечереет, потом наступит ночь, а завтра утром, только начнет светать, они сомнут врага.

(обратно)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сообщение Совинформбюро. 22 февраля, понедельник.

«В последний час:

Наши войска заняли города Сумы, Ахтырка, Лебедин, Малоархангельск ».

Андронов уставился на карту. Командиры, стоящие вокруг стола, тоже рассматривали ее. Взгляды всех сходились там, где красный карандаш комбрига обвел кольцо и перечеркнул его крест-накрест. В кольце этом вилась Ловать, резко отклонялась влево, чтобы потом пойти вправо, сделав петлю, и здесь в нее почти под прямым углом ударялась Локня.

Взгляды прошли вверх по ней, километров двадцать пять, наткнулись на тоненькую ниточку речки Чернушки, которая шла к Локне почти параллельно Ловати. Вот этот-то район выше Насвы и был обведен красным карандашом командира. Андронов достал из-под расстеленной на столе карты еще одну, топографическую, — там уже были обозначены и границы леса, и все дороги и тропинки, и линия обороны противника, и даже минные поля, траншеи, артиллерийские позиции.

— Сейчас я вам зачту приказ по бригаде, — сказал Андропов.

Начальник штаба подал ему приказ, и он начал читать своим невыразительным, монотонным голосом, ошибаясь в ударениях. Он сказал сначала об общей задаче корпуса — наступление в районе города Локня, выход на железнодорожную линию Насва — Докия, оседлать эту магистраль и продолжать наступление. Он назвал задачи соседей и границы с ними, охарактеризовал силы группировки противника на направлении главного удара. Район обороняют не менее четырех пехотных и одна танковая дивизия, полк «СС», сильно усиленные артиллерией и минометами.

Наконец командир перешел к задачам батальонов.

— Второй батальон, — он поискал глазами Афанасьева, тот стоял несколько сзади и правее, и Андронов не сразу нашел его, — должен подавить и захватить опорный пункт противника в деревне Чернушки, вот здесь, сразу за западной опушкой Ломоватого бора. На берегу речки, не задерживаясь, продолжать наступление во взаимодействии с третьим и четвертым батальонами.

— Опять все лавры Афанасьеву, — сказал комбат-три, старший лейтенант Жуков, — нам за ним только пленных подбирай!

Все засмеялись, знали Жукова и его батальон как баловней судьбы, людей отчаянной смелости, всегда выходивших победителями из, казалось бы, безнадежных ситуаций, как тогда в окружении под Белым.

— А ваша задача, Жуков, продвинуться как можно дальше на фланге и отрезать противника, ударить ему в спину.

— Только и всего? — сказал Жуков.

* * *

Хозяин дома, Николай Макарович Веселов, председатель Карцевского сельсовета, мальчишкой был призван в армию в феврале сорок второго, прямо с марша попал на фронт под Великими Луками, в этих местах и воевал...

— К Матросову идете, — кивал он, — далеко, однако... Правда, в войну и сто кэмэ было не расстояние, ко мне сестра отсюда, из Карцева, под Холм приходила пешком. Недавно у меня тут останавливались москвичи, девять человек... Полк их воевал в этих местах, потянуло, говорят, на старости лет посмотреть да вспомнить… А вы откуда будете?

— Из Великих Лук, — сказал Виталий, — а вот он — из Москвы, — он кивнул в мою сторону.

— А мы вот у Матросова никогда и не были... — сказала хозяйка.

Меня удивило и растрогало это обыкновение говорить «У Матросова», «К Матросову», как будто речь шла о живом человеке.

— Я был в тех местах сразу после войны, там дзот стоял.

— Он и сейчас стоит, — сказал Слава.

— Это теперь другой дзот, тот деревянный был, — сказал Виталий.

— Мы там были года два назад, на мотоциклах пытались пробраться летом, — сказал Слава. — Век не забуду этого путешествия. Километров двадцать не мы на них, а они на нас. Летом дело было, кругом сушь, а там грязь непроходимая.

* * *

Солнечный день был как награда за трудный, изматывающий марш, за распутицу и нежданные дожди. Деревья с солнечной стороны были теплые, к ним прислонялись, как к печке. С веток часто капало, капли уходили в снег, делая его похожим на решето. У самых стволов снег растаял, из проталин шел тонкий винный запах прелых прошлогодних листьев. Сейчас, днем, лес казался добродушным и прекрасным — огромные, в два обхвата ели, разветвляющиеся в причудливой пляске вершины сосен, поляны, на которых сильно пригревало солнце, частый подлесок, выбегающий на поляны. Можно было упасть на лапник, задрать голову и смотреть в небо, ничего не делать, не думать, только смотреть.

Белов с Матросовым лежали так и молчали.

Высоко-высоко плыли легкие облака, постепенно меняя очертания. Облако казалось похожим на верблюда, но горб плыл быстрее, чем сам верблюд, и постепенно уходил вперед, накрыл голову, потом к туловищу стали подтягиваться ноги, и вскоре от верблюда ничего не осталось.

— Будто и войны никакой нет, — сказал Белов.

Верхушки деревьев раскачивались — там, наверху, гулял ветер, а здесь он совсем не чувствовался.

* * *

— И чего они туда забрались воевать, — удивилась Люда, — что там немцам надо было?

— В войну, милая девушка, — сказал Веселов, — не об этом думалось. Сколько мы потопали, не приведи бог. Жалко, не давали тогда значков, а то были бы мы все международными мастерами по пешему туризму.

— А через речку мотоциклы перевозить — это мучение было, — сказал Слава, — по бревну, вода внизу, метрах в двух, а мы к мотоциклам веревки привязали и так их тащили. Добрались, увидели памятник, упали на траву и встать не могли...

— А можно разве туда по реке подойти? — спросил Веселов.

— Там речка, Чернушка эта, совсем рядом, — сказал Слава. — Мы назад тогда берегом и уходили.

— А вот скажите мне, — осторожно спросил хозяин, — зачем вы именно туда идете, а не в другое какое место? И раньше там бывали, а все идете? Мало ли мест для туристов по нашим краям, а?

Ребята переглянулись. Валера хотел что-то сказать, но Виталий перебил его.

— Н-да... — сказал он. — Я за других говорить не могу, а за себя скажу. Мне ведь уже немало лет, я войну помню, мальчишкой был. Зачем ходить туда, где другие ходили, где ты уже был, какой смысл в повторении пройденного? Но пройденное — не тобой, вот в чем дело...

— Для нас-то это не повторение, — сказал Валера, — для нас это впервые. Вот мы и идем, и мчимся на лодках, и мокнем, чтобы прийти на место и что-то попытаться понять. В себе и в том, как это было.

* * *

А в блиндаже у командира бригады шло оперативное совещание.

— Я не первый день на войне, — сказал Афанасьев, — и кое-что в этом деле понимаю. И знаю, если противник обороняется на гладкой местности, хорошо обозреваемой, если ему не за что зацепиться, то хороший артиллерийский удар обеспечивает успех наступления. Но когда, — продолжал он, — вражеская оборона на труднонаблюдаемой, пересеченной местности, да к тому же, — он посмотрел на начальника разведки, — нам плохо известны его силы, — такую оборону и с артиллерией разрушить трудно, без танков. А у нас, я так понимаю, не предвидится ни танков, ни артиллерии.

— В любом случае, — сказал Андронов, — мы поддержим вас минометами. И ждите артдивизион.

Андронов встал, давая понять, что совещание окончено.

— Можете идти, товарищи. — Афанасьева он задержал.

Они остались вдвоем в блиндаже, пахнущем гниющей корой и сырым деревом.

— Не буду тебе ситуацию объяснять, — сказал Андронов, — сам все понимаешь. — Он не мог произнести самых страшных слов, заставлял себя, но не мог, и злился на себя за это. Но пока слова эти были не произнесены, можно было делать вид, что все нормально, как всегда, как перед любым боем.

— Завтра праздник, — говорил полковник, не глядя на Афанасьева, — так ты выступи перед ребятами, расскажи им про боевые традиции, чтоб веселее в бой шли...

— Расскажу.

— Пусть твои ветераны за необстрелянными ребятами присматривают, а то ведь первый бой...

— Присмотрим по возможности.

— Мы оба знаем, что такое завтрашнее наступление, — сказал он. — Не будем в кошки-мышки играть и делать вид, что ничего не происходит.

— Не будем, — согласился Афанасьев.

— Я на смерть людей зря не посылаю!

Слово было произнесено.

— Деревню эту взять нужно. И сделает это твой батальон. Постарайся обойтись меньшей кровью.

— Многие погибнут, — сказал Афанасьев. — Зеленые они совсем, дети еще. Такие долго не живут.

Они простились. Постояли несколько секунд усталые, озабоченные предстоящей работой мужчины.

— Давай, комбат, — сказал Андронов. — Желаю удачи.

Комсомольское собрание батальона началось в пятнадцать часов на поляне. Погода переменилась, небо стало серое, сплошь затянулось облаками.

Из блиндажа вытащили и поставили под сосной колченогий, сбитый из еловых стволов стол. Первые ряды бойцов сидели, набросав на снег охапки лапника, дальше стояли, тесно прижатые друг к другу. Оттого, что стояли они не поротно и не повзводно, а как придется, — пулеметчики вперемежку с автоматчиками, минометчики рядом со стрелками, оттого, что задние напирали, задирая головы, желая получше рассмотреть и расслышать происходящее, оттого, что все разговаривали шепотом, вполголоса, и стоял от этого шум — казалось, что здесь не батальон перед боем, а предвоенная массовка а лесу, и не будь сейчас вокруг снега и зимы, можно было бы назвать происходящее маевкой. Толпа бурлила, переминалась, покачивалась, кто-то протискивался вперед кто-то назад, казалось, воздух был наэлектризован ожиданием. Ожидали собрания, потому что собрание накрепко связалось в сознании людей с завтрашним боем, о котором уже знали все, — прежде чем начнется бой, пройдет собрание, после собрания будет бой, и от этого ожидание было каким-то взвинченным. После собрания уже только ночь, а может, полночи будет отделять их от боя. Собрание сжимало воедино волю людей, — ведь это делало каждого из них сильнее и смелее, потому что каждый чувствовал и ощущал силу, частью которой являлся сам, силу, имя которой — батальон. Но для того чтобы все они прониклись сейчас единым настроем, чтобы каждый — сомневающийся и робеющий, напряженный и расслабившийся — сумел сконцентрировать свою волю, нужен был кто-то знающий их всех, лежавший вместе с ними под огнем. И он должен был найти единственные и верные слова, которые будут произнесены, поставили бы все на свои места бесповоротно и решительно и сделали завтрашний бой единственной реальностью, предстоящей им.

И когда комсорг батальона, старший лейтенант Татарников, открыл собрание и в лихорадочном стремлении вложить в слова все свое чувство заговорил о великой миссии, возложенной на них, которую теперь никто, ни один человек в мире не сможет отнять у них до смерти или до победы, батальон притих, замолчал, но в тишине леса, в тишине людской толпы слова вдруг показались самому комсоргу не самыми точными и не самыми верными. А потом встал комбат Афанасьев, и батальон шелохнулся и замер, потому что лицо у комбата было суровое и нежное одновременно. Слова, которыми он начал, были пугающе простыми.

— Товарищи, — сказал он негромко, — товарищи мои... Завтра будет очень трудный бой. Мы должны взять опорный пункт фашистов в Чернушках, и мы его возьмем. Я верю в вас и знаю вас. Вы завтра должны победить. И жить! Вглядитесь в лица друг друга! Вглядитесь и запомните своих товарищей. На войне нельзя не думать о смерти. Она слишком близка. Но о жизни думать веселей...

Матросов как-то по-новому, будто впервые, смотрел на товарищей. Вот стоит Белов — длинный, сутулится, как всегда, темноволосый, лицо удлиненное, подбородок торчит, пушком подернутый, не брился, кажется, ни разу, глаза у него серые, добрые; рот сжатый, напряженный. Пальцы тонкие, на гитаре бы хорошо играл. Вот Копытов, со своей щекой багровеющей, маленький, больной, щуплый, а ведь какой упорный и независимый...

Вот Бардабаев — как всегда, суровый, глаза своя узкие совсем в щелки сжал, скулы под смуглой колючей кожей ходят…

И, почувствовав необходимость что-то сказать сейчас перед всеми, громко так, чтобы слова эти объяснили то, что он сейчас понял, Матросов стал проталкиваться к столу.

* * *

Солнце не успело появиться на чистом небе. Поднялся ветер, в полчаса нагнал облаков, закрывших все плотным низким колпаком, и начался дождь.

На этот раз мы шли без отдыха часов пять, лишь один раз остановились, чтобы заправить баки. Мы устали и замерзли страшно, и когда наконец вышли на западный берег, где все еще не растаял крупный, как каменная соль, снег, развели костер и стали греть руки...

— Что, замерзла? — спросил Валера у жены, а она только улыбнулась слабо.

* * *

Вечером ужинали в Землянке, получив на четверых котелок «шрапнели» да по кружку колбасы.

Белов сидел в углу, у печушки, писал что-то в зеленую школьную тетрадь. Копытов ворочался на нарах, пытаясь уснуть, но голоса ему мешали, он то накрывался шинелью с головой, то привставал, прислушиваясь к голосам. Его опять знобило. Матросов, положив на колени брезентовый подсумок с дисками, писал на листке из беловской тетради.

«...Только что закончилось комсомольское собрание. Почистил автомат... Комбат говорит: «Отдыхайте лучше, завтра бой». А я не могу уснуть. В окопном блиндаже нас шесть человек, седьмой — на посту. Пятеро уже спят, а я сижу возле печурки при свете «гасилки» и пишу это письмо. Завтра, как встанем, передам его связному.

Интересно знать: что-то ты поделываешь сейчас?

У нас на фронте как стемнеет немного, так и ночь. А у вас в тылу электрический свет. Поди, ложитесь спать за полночь... Я много думаю о тебе. Вот и сейчас хочется поговорить с тобой обо всем, что чувствую, что переживаю...»

Он перечел написанное и подумал, что не мужественное какое-то письмо получается. Хотел было отложить, оставить до завтра — дописать после боя, по горячим следам, с подробностями, чтоб поняла, каково на фронте. Но какая-то тревога шевельнулась в душе, он вспомнил суровые слова комбата.

«Я люблю жизнь, хочу жить, — писал Матросов, — но фронт такая штука, что вот живешь-живешь, и вдруг пуля или осколок ставят точку в конце твоей жизни».

«Но если мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть в бою и лицом на запад...»

(обратно)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

23 февраля 1943 года, вторник.

«От имени народа Соединенных Штатов я хочу выразить Красной Армии по случаю ее 25-й годовщины наше глубокое восхищение ее великолепными, непревзойденными в истории победами. В течение многих месяцев, несмотря на громадные потери материалов, транспортных средств и территории, Красная Армия не давала возможности самому могущественному врагу, достичь победы. Она остановила его под Ленинградом, под Москвой, под Воронежем; на Кавказе и, наконец, в бессмертном Сталинградском сражении. Красная Армия не только нанесла поражение противнику, но и перешла в великое наступление, которое по-прежнему успешно развивается вдоль всего фронта от Балтики до Черного моря... Я хочу воздать должное русскому народу, в котором Красная Армия берет свои истоки...»

Президент Франклин Рузвельт».

До наступления оставались минуты. В первом эшелоне были второй и третий батальоны. А в батальоне из людей Афанасьева впереди шла рота Конделинского — автоматчики.

В три часа ночи Артюхов поднял батальон по тревоге. Собрались мгновенно, сосредоточенно, молча. Боевую задачу автоматчикам Конделинского ставил сам комбат. Афанасьев любил лейтенанта за отчаянную, бесшабашную храбрость, за удивительное умение попадать в самую гущу боя и выходить оттуда живым, за веселость и доброжелательность к людям.

Конделинский в своем перепоясанном солдатским ремнем полушубке, с ППШ на груди, обходил сейчас своих бойцов, проверяя, все ли на месте, не растерялись ли впопыхах новички, не забыли ли чего в землянках.

Автоматчики ушли вперед, а за ними, чуть правее и левее, растворились в темноте другие роты.

Приказ был — не стрелять до зеленой ракеты, не стрелять ни за что.

— Ну как, Саш, — спросил Белов, откинув капюшон маскхалата, — как самочувствие?

— Отличное, — сказал Матросов быстро, слишком даже быстро, — отличное. Мандраж только бы унять, а то внутри трясучка какая-то.

— И у меня, — сказал Белов. — Как перед экзаменом в сессию. Все вроде знаешь, бояться нечего, а только противное какое-то чувство, пустота в желудке и сосет. Это до тех пор, пока билет не вытащишь, не сядешь, не прочтешь. Тогда успокаиваешься: судьба — и все как по маслу идет.

— Знать бы, какой билет сегодня вытащишь, — буркнул Матросов.

— Здесь все билеты за двумя номерами, — оскалил зубы Жгутов, — или грудь в крестах, или голова в кустах!

Шли молча, выставив круговое охранение. В авангарде был сейчас взвод лейтенанта Королева, а впереди них только разведчики. Афанасьев и Артюхов знали, что через полчаса начнутся минные поля, в которых саперы должны были с вечера проделать дефиле, и пройти им по этим полям нужно тихо, не поднимая шума.

Все началось неожиданно, и Афанасьев вздрогнул, когда в тишине ночного леса раздался взрыв, и за ним второй, и звук широко покатился над лесом, понесся сквозь него, а впереди, там, где только что прошла первая рота, страшно кричал кто-то...

«На отдельных участках враг устанавливает целую систему минных заграждений — так называемое минное поле. От переднего края обороны минное поле находится обычно в 200 — 800 метрах и пристреляно огнем. Чтобы запутать, сбить с толку саперов, рассыпают мины в беспорядке и часто устраивают ложные минные поля, устанавливают мины-сюрпризы, мины-ловушки... При установке противотанковой мины в землю или снег ее слегка зарывают. Взрыв происходит, если на нее наступить или наехать».

Полковник Балыгин.

«Как обнаружить минное поле».

Красноармейская газета Калининского фронта «Вперед на врага». Февраль 1943 года.

— Началось, — сказал Афанасьев тихо и приказал двигаться быстрее, все еще надеясь вывести людей отсюда, прежде чем их накроют минометы.

Впереди и справа, и слева взлетели ракеты, освещая лес черно-желтым светом. Потом застучали пулеметы, разогреваясь, и заухали тяжелые пристрелянные минометы. Немцы били из них по минному полю, и частые взрывы поднимали землю, осколки срезали ветки деревьев, застревали в толстых стволах. Они никак не могли нащупать дефиле, били правее прохода, а автоматчики уже подходили к концу поля. Они вышли из прохода, теперь их отделяла от врага только темнота. Конделинский приказал идти дальше цепью, не открывая огня, ожидая сигнала. Тучи совсем затянули небо, и луна, засвечивающая лес люминесцентным своим светом, погасла, словно пытаясь развести сражающихся, чтобы они но нашли друг друга. И когда зеленая, родная, долгожданная ракета Афанасьева повисла над лесом и отпустила все грехи, Конделинский, сорвав автомат с шеи, закричал:

— Вперед! — и ударил с колена вверх, по вершине сосны. С дерева упал пулеметчик, и в наступившей на секунду тишине радостный и возбужденный голос командира прокричал:

— Огонь! По вспышкам — огонь!

* * *

Мы шли по Локне, километрах уже в двадцати от места, цепко глядя по сторонам, никто из нас точно не знал, когда слева покажется устье Чернушки.

* * *

«...Атаку командир назначил на 12 часов ночи, как только прекратилась артподготовка, пехотинцы бросились вперед. Группы лейтенанта Королева и старшины Чуянова первыми ворвались в немецкие траншеи. Гранатами и штыками они истребили 28 гитлеровцев, взорвали 3 лобовых блиндажа, расчищая путь. ...Немцы били, ничего не видя перед собой, трассирующими пулями. По вспышкам красноармейцы нащупывали очаги сопротивления, подползали и забрасывали гранатами».

Ежедневная красноармейская газета Калининского фронта «Вперед на врага». Январь 1943 года.

Матросов, первые минуты стрелявший отчаянно и наобум, в минуту извел диск и, заменяя его, вдруг почувствовал, что волнение, которое подпирало под горло, проходит, отпускает, что остается только холодный азарт атаки и разгорающаяся злость. Он взглянул направо, чуть впереди Белов, положив ствол автомата на развилку дерева, ждал, когда обнаружит себя вражеский автоматчик. Матросов снял варежку и одной рукой, отведя автомат далеко вправо, нажал спусковой крючок. Автомат забился в руке, а Матросов отпрянул в сторону, уже готовый стрелять снова. И когда два немецких автомата ударили туда, где уже никого не было, он, тщательно прицелившись, выпустил длинную очередь, точно зная, что бьет наверняка. У Белова оставался всего один диск, и он метнулся туда, откуда только что стреляли немцы. Свесив руки через лежалую ель, лежал убитый немец, а рядом, чуть в стороне катался по снегу второй, видно раненый. Маскхалат Белова хорошо выделялся на черном фоне леса, и фашист увидел его, приподнялся, прижав к животу автомат, и Белов вдруг побежал на него, замахиваясь прикладом, выбил автомат из рук врага, упал на него сверху, и они покатились по снегу, оскалясь в ненависти и отвращении. Враг был тяжелый, сильный, рана, видно, неопасная, потому что железные руки его сжались на горле Белова, и он задыхался и хрипел, изо всех сил упираясь ладонью в скользкий от крови подбородок фашиста. Матросов, оглянувшись, не увидел Белова рядом, метнулся туда, где вперемежку выкрикивались русские и немецкие слова, увидел схватку и, определив врага, неумелым и страшным ударом опустил кованый приклад на светлеющий затылок. Руки разжались. Белов вскочил, как пьяный, шатаясь, прошел несколько шагов и прислонился к дереву. Его жестоко рвало. Матросов, сидя на снегу, истово чистил снегом приклад автомата...

Минометный огонь ослабел, его перенесли на фланги, туда, где слышалась стрельба. Пошли в атаку другие роты батальона, а впереди в немецких порядках стали рваться наши мины — в бой вступила минометная рота.

Они потеряли представление о времени и пространстве. Пространство было очерчено ближайшими деревьями, из-за которых бил враг; а время остановилось и должно было продолжиться с рассветом, когда можно будет оглянуться, пересчитать товарищей, подумать, что жив, и передохнуть перед броском, — или оборваться навсегда, оставив для тебя этот бой незавершенным.

Белов и Матросов лежали за корнями старого вывороченного дерева, когда к ним подполз Жгутов.

— Ну как, братва, — переводя дыхание, спросил он, прислонясь плечом к толстому стволу и доставая из мешка гранаты, — держимся?

Матросов хотел что-то сказать, но только кивнул головой. Лицо его в царапинах, ссадинах было лихорадочно возбужденным.

— Это все цветочки были, — сказал Жгутов, — ягодки впереди!

Рядом разорвалась мина, бросила на каски мерзлую землю.

— Скоро на поле выйдем, вот там начнется!

Комбат появился на участке первой роты. Конделинский, увидев комбата, вскочил, подобрался. Афанасьев на бегу кричал ему:

— Чего разлеглись? Как девки на пляже! Вперед давай! Вперед!

Конделинский мучительно покраснел, это было заметно даже в неверном предутреннем мраке. Разозлившись, сказал:

— У меня половину роты выбили! Надо дать людям передохнуть, пусть второй эшелон подтянется.

— Атаковать! — жестко сказал Афанасьев, — пока еще не совсем светло — атаковать! Чем дальше мы сейчас продвинемся, тем легче потом будет.

— Никакого потом не будет, — буркнул Конделинский. Подозвал связного, тот побежал по взводам, а через несколько минут Конделинский вскочил во весь рост и, увязая в снегу, прыжками побежал вперед — За мно-ой!

Афанасьев с автоматом в руках неуклюже бежал в цепи, сбивая дыхание, кричал: «Вперед!» И видел, как метрах в двухстах идет в атаку вторая стрелковая рота, а справа, точками на снегу, — третья.

Наши батальонные минометы перенесли огонь вперед, метров на триста, и взбивали серый рассвет. Немцы вдруг замолчали, и несколько минут они бежали в полной тишине, слыша лишь тяжелое дыхание друг друга, а потом ударили разом шестиствольные минометы и пулеметы с флангов. Конделинский, который с самого начала бежал чуть впереди, раньше других взяв старт, натолкнулся на что-то, сбившись, сделал еще шаг, медленно заваливаясь на бок, и рухнул на спину.

Афанасьев, видевший, как упал Конделинский, вдруг подумал тоскливо, что с рассветом всех их перебьют, как куропаток, на этом проклятом поле, но отогнал от себя эту противную всему его существу солдата мысль, остановился на бегу, повернулся назад, сильно махнул рукой. Впе-ере-ед!

Тех секунд пока он, полуразвернув корпус, кричал это единственно существующее в языке сейчас слово, хватило, чтобы атака захлебнулась, потому что самые первые бросились к Конделинскому и, приподняв, стали оттаскивать его назад к лесу, а остальные, без командира, растерянно остановились — белые мишени на черном фоне, и падали в снег, кто убитый, а кто — надеясь остаться живым.

Рядом с Матросовым лежал Карям Валитов, парторг роты, и по немолодому смуглому его лицу текли слезы.

— Что с вами? — Матросов дотронулся до плеча Валитова. — Ранены?

— Эх, командир, командир, — сказал Валитов. Он резко бросил вперед руку, вставая, вскочил, требовательно повел рукой: — Давай! — и закричал: — За мной! За командира — вперед!

Рота опять поднялась в атаку и, как в замедленном кино, пошла вперед, постреливая из своих автоматов.

Они увидели немецкого пулеметчика, когда до него оставалось метров тридцать. Тот лихорадочно пытался поправить заклинившуюся ленту, отчаянно рвал пулемет на себя, а второй номер бил из автомата. Жгутов вытащил из кармана гранату, подбросил ее на ладони и швырнул вперед: «Лови!»

Через несколько мгновений они вскочили в окоп. Дальше было только поле.

Валитов подхватил пулемет, перекинул с руки на руку:

— Отличная машина!

— Лучше нашего «дегтяря»? — спросил недоверчиво Матросов.

— МГ-34 — мечта пехоты, — сказал Жгутов, — любого спроси про «эмгэ». Весит двенадцать килограммов, скорострельность высокая, и хошь на треногу, хошь как ручной используй, — пожалуйста, игрушка!

Жгутов выправил ленту.

— Тут и боезапас неплохой, — сказал он, открывая коробку, — а ну, прихвати-ка! — Он повернул пулемет в сторону противника, поправил прицел, половчее поставил сошки... и вдруг тра-та-та, ти-та-та, — приложился к прикладу

По полю к ним бежали немцы, надеясь захватить свое добро. Жгутов, ласково улыбаясь, короткими очередями уложил трех, а четвертый, в шапке с наушниками, повернулся назад. И Жгутов прострелил ему спину. Немецкая цепь залегла, и, когда Валитов сцеплял с кончающейся лентой новую, подлиннее, на 250 патронов, заухали миномет.

— Выбирайтесь отсюда, — сказал Валитов, — место это у них на всякий случай крепко пристреляно.

Жгутов подхватил «змге», Валитов коробки с лентами, и они перебежками перешли метров за пятьдесят, к сосне, залегли в воронке.

Фашисты, решив, видно, что пулемет подавлен, перенесли огонь вглубь, а тем временем подошел Афанасьев со второй ротой.

— Поведете первую роту, — сказал он Артюхову— Конделинский погиб.

Артюхов не по-уставному кивнул.

Радист, молоденький парнишка, снял наушники.

— Третий батальон сообщает, что натолкнулся на ожесточенное сопротивление гитлеровцев. Командир батальона старший лейтенант Жуков погиб.

— Не может быть! — вырвалось у Афанасьева. — Этого не может быть!

* * *

Наконец между кустами раскрылось заросшее водорослями устье речки, вода которой, вливаясь в Лежню, долго еще не смешивалась, почти черная.

Я всматривался в воду, пытаясь понять секрет ее черноты, зачерпнув в ладони, увидел, что вода вовсе не черная, а, напротив, совершенно прозрачная и что эта прозрачность да темное, устланное палыми листьями и бревнами дно делают ее такой черной на вид.

* * *

Афанасьев перебрался к автоматчикам, засевшим с немецким пулеметом у сосны. Матросов следил за комбатом, видел, как он что-то говорил Валитову, тот сокрушенно качал головой, поглаживая ствол пулемета.

Потом комбат перебрался к ним и сказал, что сейчас все начнется уже по-настоящему. Он вытащил из-под пулушубка ракетницу, перевернулся на спину, еще одна зеленая пошла в небо.

— Ура! — кричал впереди Карям Валитов с ручным пулеметом наперевес, а рядом с ним топал Жгутов.

Матросов легко вскочил на ноги и побежал следом, неподалеку мял снег Воробьев, чуть поодаль — Бардабаев, левее — Белов, Катышев — все ребята из Краснохолмского, все здесь!

А немцы даже не стреляли, и бойцы успели устать, пока фланкирующий огонь не взял их в клещи. Афанасьев бежал совсем рядом с Беловым, и Белов вдруг услышал: — шпок! — как тонкий хлопок или как щелчок, и комбат схватился за бедро, а потом — Белов очень все хорошо видел, как на экране крупным планом, — на добротной дубленой груди полушубка появились три дырочки и стали наполняться красным, а Афанасьев, упав на колени, стал белый-белый и что-то хотел сказать ему, но не мог, открывал только врав посиневшие губы. И Белов, неловко подхватив его отяжелевшее тело под мышки: «Товарищ комбат, товарищ комбат!» — не давал ему упасть, всей кожей чувствуя, какая он сейчас красивая мишень, и кричал-кричал: «Ребята! Комбата ранило!»

Артюхов принял командование батальоном, когда в нем не оставалось и трети бойцов, часов в девять утра все на той же окраине бора, а проклятая деревня — опорный пункт, была еще метрах в пятистах за спиралью Бруно.

— Вот и стал ты командиром батальона, Гриша, — горько сказал себе Артюхов. — Давай теперь командуй...

Они достигли кустов и залегли в снегу.

Артюхов оглядел бойцов, которые были рядом с ним.

— Красноармеец Матросов, — сказал он официально, — будете моим связным.

— Есть связным, — сказал Матросов и с сожалением посмотрел на Белова: не идти теперь им в атаку вместе, связной должен быть рядом с командиром...

Мы попали под фланкирующий огонь, — сказал Артюхов, — у них на флангах дзоты. Лейтенанта Королева, сержантов Губина, Донского и Жгутова — ко мне!

Матросов бросился выполнять приказание.

— Возьмите человек по шесть, — сказал Артюхов, — это будут ваши штурмовые группы. Вы подавите дзот слева, — обратился он к Губину, — а вы, — к Донскому, — справа.

Скользнули бойцы по снегу, исчезли за кустами.

— Их надо отвлечь — огонь! — скомандовал Артюхов.

Снова застучали автоматы, зычно прорезались голоса пулеметной роты. Немцы ответили яростным огнем.

— Огрызаются, — сказал Жгутов.

Он на всякий случай подобрал себе штурмовую группу из бойцов первой и второй рот, шесть человек — по три на каждый дзот, они сидели, готовые вскочить и поползти вперед, и в середине готовой к броску группы Матросов увидел долговязую фигуру Белова, и стало ему от этого как-то не по себе. Он первый раз испугался за друга, испугался теперь, когда не шел рядом с ним.

Они не видели деталей, что там происходило на флангах, слышали только стук пулеметов, потом взрывы гранат и крики, и опять взрывы, и увидели, как выбегает на открытое пространство Губин, машет рукой. Тогда Артюхов сказал:

— Вперед!

Матросов звонко закричал: «Вперед!»— и люди снова пошли в атаку.

Прошли они уже довольно далеко, почти добежали до колючей спирали, готовясь бросить на нее шинели, когда прямо перед ротой приподнялась марлевая завеса, скрывавшая до поры замаскированный, в четыре наката, на совесть построенный дзот, и ствол пулемета как бы зажмурился перед светом, засуетился, а потом вперился в идущую на него цепь.

Как проволоку натянули перед людьми. Одни еще бежали, надеясь, что скорость спасет их, другие падали с перебитыми ногами и получали, уже на лету, свинец в грудь; третьи, застыв в растерянности, тоже валились в снег. Не более полуминуты длился этот страшный своей неожиданностью огонь, заставший людей на снежном поле, но десятки пуль, вылетавших из тонкого ствола на белый свет, впились в тепло человеческих тел.

Не ожидая команды, к дзоту, ловко распластавшись, полз Жгутов, а за ним Катышев и еще один, в котором Матросов узнал Белова. Матросов лежал рядом с Артюховым у валуна, прикрытого снегом, в относительной безопасности. Было очень тихо, дзот молчал, а Жгутов красиво и быстро полз к нему, и когда оставалось между ними расстояние в бросок гранаты, он привстал на мгновение, замахнулся, этого мгновения было достаточно, чтобы пули нашли его грудь. Граната взорвалась в неживой уже руке, и то, что недавно еще было сильным, ловким и веселым Жгутовым, лежало теперь темным пятном в тридцати метрах от вражеского дзота. А пулемет, словно издеваясь, повел огнем у самой земли, и боец, ползший за Жгутовым, закрутился вдруг, крикнул, вскочил и упал, подрубленный.

Пулемет повернулся влево, нашел троих бойцов, замерших на снегу, не дотянулся до них, но предупреждающе провел черту перед их головами и замолчал. Дзот был на небольшом возвышении, и слева, по ровному месту, к нему было не подобраться.

Впереди Белова были теперь только двое убитых и еще один парень, который был или убит, или решил не соваться на верную смерть и теперь лежал, терпеливо раскинув ноги и убрав голову в плечи.

Белов, медленно передвигаясь, дополз до него, толкнул в бок.

Тот не пошевелился даже:

— Чего?

— Пошли, — шепотом сказал Белов, — пошли вперед.

— Пошел бы ты на... — выругался боец, — ранен я. Твоя теперь очередь.

Действительно, под рукой его на снегу расплылось красное пятно.

— Дай гранаты, — сказал Белов. — Тебе они ни к чему.

Тот, не приподнимаясь, нашарил на боку две гранаты, отстегнул, снял:

— Бери.

* * *

Виталий, Люда и я выбрались на крутой, поросший березняком берег, поднялись вверх. Где-то здесь должен быть дзот.

Мы прошли лесом, утопая во мху, потом вышли на большую, вытянутую вдоль берега поляну. Берег был завален срубленными деревьями и река тоже. И мы поняли, что дальше наши лодки не пройдут.

Мы увидели памятник одновременно. Он был довольно далеко, в полукилометре от нас, на самом краю леса, и мы пошли к нему, не разбирая дороги. Мы шли долго через кусты и канавы, заполненные талой водой, шли молча.

* * *

Белов взял гранаты, положил их за пазуху. Пополз, забирая вправо, к кустам, пытаясь обойти дзот с фланга. Его заметили, когда он был уже близко, очередь перечеркнула снег перед ним, и он замер, недвижим. Вторая очередь взметнула фонтанчики снега совсем близко. Медленно подтягивая ноги, двинулся он вперед, и тут в левую руку ударило, обожгло. Он стиснул зубы, пытаясь не пустить по всему телу нарастающую боль, и в рукаве стало горячо. Боль действительно несколько утихла только рука стала тяжелая, он ее чувствовал теперь с каждым ударом крови. Рука как метроном, отсчитывала мгновения его жизни.

— Ну вот, — подумал Белов, — теперь и ты имеешь право немножко передохнуть.

Он расслабился, выпростав из-под груди раненую руку, лежал тихо. Пусть думают, что убили, лениво думал он, перевел взгляд назад, левее. Пока тут с ним воевали, те трое, продвинулись немного и теперь лежали на открытом месте. Пулемет бил по ним. Один из бойцов вскочил, поднял было автомат, но сложился пополам. Двое других лежали на снегу, то ли живые, то ли мертвые. Боль и кровь пульсировали в нем, а он лежал на стылом снегу неярким февральским днем в пятидесяти метрах от трехамбразурного дзота.

* * *

У самого памятника, метрах в ста отнего стояла как на картинах сюрреалистов (так нереально выглядела она в этой глуши) добротная дощатая трибуна, и ветер гулял в ее щелях. А потом все это ушло, заслонилось, исчезло. Мы подходили к самому памятнику, простому, каких тысячи на нашей земле. Мы остановились, и молчали, и смотрели на лес. Туда, куда смотрел своими пустыми глазницами череп дзота. Лес наступал стремительно, плотной стеной, не оставлявшей за собой ничего чуждого ему. Невдалеке, метрах в пятидесяти от дзота, торчал из земли бурый валун, и мне подумалось, что, наверное, и за этим камнем лежал кто-то из бойцов афанасьевского батальона, перед тем как подняться в атаку, закрывал грудь автоматом.

* * *

И Артюхов, и Матросов видели, как дернулся Белов, когда пуля пробила ему руку, они с тревогой следили за ним, видели, как он медленно полз вперед, потом застыл: потерял сознание?

— Я пойду, — даже не спросил, а сказал Матросов Артюхову.

И Артюхов, глядя не на него, а на все поле перед дзотом, кивнул:

— Иди...

Он полз по снегу, загребая, как веслом байдарки, автоматом. Полз быстро, оставляя за собой неглубокий след. Он, пожалуй, слишком взял вправо и теперь думал, что крюк получается больше, чем казалось вначале. Дзот был по-прежнему далеко. Артюхов и бойцы тоже были далеко, а вот Белов был уже близко, он был с ним почти на одной линии, только метров на двадцать правее.

Он остановился, передыхая, свистнул, прижимаясь к земле. Белов повернул голову, глядя в его сторону и не замечая. Матросов свистнул еще раз, чуть слышно. И Белов кивнул, показывая, что заметил помощь. Он узнал напряженное, потное лицо Матросова и теперь, последние мгновения оставаясь недвижимым, думал, что тот взял правильно и что у него больше шансов, а стало быть, ему, Белову, выпало отвлечь пулемет на себя, и что у него, скажем честно, шансов больше нет. Он вытянул вперед здоровую руку, оперся на нее, нашел стволом амбразуру и дал очередь. Дзот тотчас же ответил длинной яростной очередью, весьма, впрочем, неточной. Белов вскочил и, пробежав два шага вперед и влево, упал в снег раньше, чем снова ударил пулемет. Он снова поймал мушкой черную бойницу дзота, и снова дал очередь, и, кажется, попал там в кого-то, потому что пулемет на этот раз не отвечал страшно долго, так долго, что он успел еще раз преодолеть несколько метров и с маху зарыться в снег.

Матросов видел все и, когда Белов второй раз дернулся на снегу, вскочил, вырывая чеку, понесся к дзоту, еще не обнаруженный, и швырнул гранату. Она взорвалась перед самой амбразурой, засыпав дзот снегом и мерзлой землей и никому не причинив вреда.

Матросов в ярости бросился на снег, когда очередь, прошедшая значительно правее, чем раньше, дала понять, что его нашли. И когда Белов двинулся и пулеметчик ударил в него — сделал еще перебежку и швырнул последнюю свою гранату. Она стукнулась о перекрытие дзота чуть выше бойницы, отскочила на полметра и взорвалась.

Белов, весь в крови, приподнялся на перебитых руках, по нему не били. Извиваясь, загребая снег левой, отталкиваясь целой ногой, он полз вперед, а дзот молчал. Двое бойцов, мерзнущих на левом фланге, поднялись и помчались вперед. В первом бегущем Белов узнал Валитова, за ним вскочила и рота, которую поднял Артюхов. Пулемет ударил снова по тем двоим, потом, когда они рухнули в снег, перенес огонь вглубь и уложил роту. Артюхов, раненный в руку, полулежал на снегу, в тоске думая о том, что будь у него хоть одна батальонная пушка, он бы выкатил ее и в дм выстрела разворотил бы этот проклятый дзот, безнаказанно расстреливающий его людей.

Матросов лежал совсем близко от дзота, пожалуй, даже недостижимый для его огня. Он вздохнул с облегчением, когда понял это, но увидел, как упала в снег рота, как, оставляя за собой темный след, медленно и неуклюже полз вперед Белов, беспомощный, безоружный, полз и полз. Пулемет смолк (меняют ствол, подумал Матросов). А потом, через несколько мгновений, ударил в Белова, пробив грудь, и тело запрыгало на снегу, а пулемет все бил и бил в него прямой наводкой с двадцати метров. Не до конца осознавая, вернее, не давая себе осознать, что сейчас сделает, Матросов поднялся, добежал до дзота, упал перед бойницами, чувствуя упругие толчки крови в висках.

Для тех, кто лежал в пятидесяти и ста метрах отсюда, все слилось в одно короткое мгновение, но он полежал еще чуть-чуть, прислушиваясь к себе, приподнял па руках такое послушное тело и, жалея его, изо всех сил стиснув зубы, бросил себя на амбразуру.

* * *

Они шли не разбирая дороги, прямо на дзот. Подойдя, сняли шапки и долго стояли так.

— А я здесь не бывал... — сказал Валера тихо самому себе. Удивляясь такому обстоятельству: как же так, до взрослых дет дожил, а здесь не побывал.

(обратно)

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

...Мы уже были готовы отплыть и последний раз вышли на поляну, вбирая в себя весенний холодный и влажный залах леса, и низкое небо, и обелиск, и вмерзший, вцепившийся в землю дзот.

— А другие? — спросила Люда. — Что стало с ними? Комбат, он был ранен?

— Умер от ран, — сказал Виталий.

— Командир роты, — спросил Коля, — что стало с ним?

— Убит в том же бою.

— А Артюхов? Может, он жив сейчас?!

Но никто из нас не знал ответа на Людин вопрос.

Я приехал в Прибалтику, где уже много лет квартируется полк Матросова. Долго ходил по музею боевой славы, вглядывался в лица ветеранов, узнавал знакомые мне имена, записывал новые...

Я был знаком уже со многими офицерами, но на вопросы все отвечали мне одинаково: «Вам нужно познакомиться с Червяковым».

Однако Червяков был в отъезде. Дни шли, я ждал его. Наконец мы встретились. Подполковник Анатолий Николаевич Червяков, замполит полка, оказался человеком молодым, веселым и ироничным. Червяков лучше других знал историю полка, которому отдал свою жизнь, придя сюда младшим лейтенантом.

— Только если будете писать, не забудьте — подчеркните, что я не был на войне, — неожиданно сказал он. — Возрастом не вышел. Так что...

Не скоро допустил он меня до заветной своей тетради, хранившейся в сейфе рядом с важными документами. В тетради этой было записано почти все, что удалось ему узнать об истории своего полка — из книг, старых газет, архивов, от самих ветеранов.

Надо сказать, что все розыски сильно осложняются тем, что бригада вскоре после боев под Чернушками перестала существовать. 19 апреля 1943 года 91-я стрелковая бригада и четвертый батальон 74-й отдельной стрелковой бригады были преобразованы в 254-й гвардейский стрелковый полк. На основе этих двух бригад составили и 56-ю гвардейскую стрелковую дивизию; 6-й отдельный добровольческий корпус сибиряков вошел в 19-й гвардейский корпус 10-й гвардейской армии генерала М. И. Казакова.

Розысками Артюхова и его родных занимался в свое время бывший замполит полка В. Андерсон. Вот что известно о судьбе Артюхова.

После боев в псковских лесах, после ранения командир полка Тарабаев назначил Артюхова помощником начальника штаба полка — до выздоровления. Под Гжатском его привяли в партию. В начале августа началось наше наступление.

Представляя Артюхова к награде, командир полка писал:

«В наступательных боях с 7 по 14 августа... за деревни Кошелики, Дворище, Делянино, Жданово, Борки и Зуево Спасс-Деменского района Смоленской области капитан Артюхов Г. С. два раза в районе Кошелики, презирая смерть, под сильным огнем танков и артиллерии противника сам лично доставлял боеприпасы в боевые порядки, чем обеспечил отражение пяти контратак противника» («Сибирский сплав». Книга-документ).

В середине августа командир сдержал слово — Артюхов принял командование родным батальоном.

Он писал родным в далекую сибирскую деревню Прохоровку:

«Письмо это пишу вам, дорогие папа и мама, после десяти дней горячих боев, которые мы ведем в направлении старинного русского города Смоленска. Через тридцать минут снова идти в бой. А пока получилась маленькая пауза, присел в шалаше под брезентом, устроенном на дне глубокой воронки.

...Велением Родины, мы наступаем. С именем комсомольца Матросова на устах мы прорвали три оборонительных рубежа, заставили немцев бежать, бросая подбитые танки, машины, технику, трупы. Час расплаты близок. И мы взыщем с фашистов за все: за кровь и слезы, за страдания и разрушения на нашей земле».

Он написал это письмо 18 августа 1943 года.

29 августа батальон Артюхова форсировал реку Угру. В этот день комбат подорвался на мине.

А 30 августа 254-й гвардейский полк получил вторую благодарность Верховного Главнокомандующего за участие в освобождении города Ельни.

Умер Григорий Артюхов в госпитале, промучавшись полтора месяца. Было ему двадцать пять лет.

8 сентября (Артюхов был еще жив) вышел знаменитый приказ.

«...Для увековечения памяти Героя Советского Союза гвардии рядового Александра Матвеевича Матросова

Приказываю:

1. 254-му гвардейскому стрелковому полку 56-й гвардейской стрелковой дивизии присвоить наименование «254-й гвардейский стрелковый полк имени Александра Матросова».

2. Героя Советского Союза гвардии рядового Александра Матвеевича Матросова зачислить навечно в списки первой роты 254-го гвардейского полка имени Александра Матросова.

Народный комиссар обороны

Маршал Советского Союза

И. Сталин».

Это единственный в мире полк, носящий имя рядового солдата.

К Новому, сорок четвертому году полк, совершив 400-километровый марш, вернулся на круги своя, под Великие Луки. Все начиналось сначала. И по-другому. Конец войны был на год ближе. На юге наши уже вышли на правобережную Украину. Позади была Курская битва, бои за Киев. 31 января полк вступил под Великими Луками в бои за места, названия которых хорошо знали ветераны. Индрица, Новосокольники, Пустошка…

В мартовских боях под Пустошкой полк был брошен на отвлекающий удар. Прорубив полосу в несколько километров, полк закрепился на рубеже у деревни Кряково.

Вот документ тех дней:

ПРОТОКОЛ

общего собрание первой стрелковой роты 254-го гвардейского стрелкового полка имени

Александра Матросова

от 5 марта 1944 года

Присутствовали 12 человек членов ВЛКСМ

Председатель — Тюрин

Секретарь — Петров.

Повестка дня:

1. Доведение боевого приказа до всех комсомольцев и дача комсомольских поручений на время боя.

2. Утверждение плена работы.

Слушали: командира роты гвардии лейтенанта Сурнина, который зачитал боевой приказ.

Выступление комсомольца Семенова.

«Товарищи комсомольцы, заслушав боевой приказ, я клянусь на комсомольском собрании, что буду драться так, как дрался наш друг, Саша Матросов, звание комсомольца я оправдаю с честью».

Постановили:

Всем комсомольцам нашей роты драться так, как дрался наш друг Саша Матросов...

Комсомольское собрание заканчивается ввиду начавшегося наступления и будет продолжено после боя».

Архив МО СССР, Ф. 56-й г в. див.

Кто сейчас жив из участников того собрания?

На рубеже Рожново — Кряково было приказано стоять насмерть. Стояли.

Вот запись из «заветной тетради» подполковника Червякова:

«Подвиг заместителя командира полка гвардии майора Аркадия Карынова, руководившего боем батальона у деревни Рожково. В трудную минуту он вызвал на себя огонь гвардейских минометов». Было ему 23 года.

Как свидетельствует журнал боевых действий 56-й гвардейской стрелковой дивизии, 10 марта 1944 года полк потерял весь офицерский состав и большую часть рядового и сержантского состава.

Тогда командовал полком совсем молодой майор Евгений Георгиевич Ращупкин. В армии был он с двадцати лет, начинал на финской войне, в сорок первом, после пехотного училища, награжден орденом Красного Знамени на Ленинградском фронте. Командовал ротой, батальоном, полком.

В сорок втором получил еще два Красных Знамени. Выл он деревенский, из Липецкой области, до сих пор живет там его отец, Егор Иванович. Орден Отечественной войны 1-й степени подучить он не успел. В тот страшный день 10 марта двадцатипятилетний командир полка погиб, не выпуская из рук пулемета.

А потом — дошли все-таки! Освобождали матросовцы Пушкинские горы, места с дивными названиями: Михайловское, Тригорское, Святогорский монастырь...

Война продолжалась, катилась туда, откуда пришла. «Лицом на запад» самые лучшие, самые смелые бойцы первыми падали на землю неживыми. На их место приходили новые, такие же юные.

Погиб любимец полка отчаянный командир матросовской роты Ваня Сурнин, в свои мальчишеские двадцать лет носивший на груди ордена Красного Знамени и Александра Невского.

Шла война на запад. Росла слава рядового Саши Матросова. С его именем шли в бой на юге и на севере, в Румынии и Польше, дошли до Германии.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВМЕСТО ЭПИЛОГА