Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем [Николай Васильевич Гоголь] (fb2) читать онлайн

Глава I

Славная бе­ке­ша у Ива­на Ива­но­ви­ча! от­лич­ней­шая! А ка­кие смуш­ки! Фу ты, про­пасть, ка­кие смуш­ки! си­зые с мо­ро­зом! Я став­лю бог зна­ет что, ес­ли у ко­го-ли­бо най­дут­ся та­кие! Взгля­ни­те, ра­ди бо­га, на них, - осо­бен­но ес­ли он ста­нет с кем-ни­будь го­во­рить, - взгля­ни­те сбо­ку: что это за объяде­ние! Опи­сать нельзя: бар­хат! се­реб­ро! огонь! Гос­по­ди бо­же мой! Ни­ко­лай Чу­дот­во­рец, угод­ник бо­жий! от­че­го же у ме­ня нет та­кой бе­ке­ши! Он сшил ее тог­да еще, ког­да Ага­фия Фе­до­се­ев­на не ез­ди­ла в Ки­ев. Вы зна­ете Ага­фию Фе­до­се­ев­ну? та са­мая, что от­ку­си­ла ухо у за­се­да­те­ля.

Прекрасный че­ло­век Иван Ива­но­вич! Ка­кой у не­го дом в Мир­го­ро­де! Вок­руг не­го со всех сто­рон на­вес на ду­бо­вых стол­бах, под на­ве­сом вез­де ска­мей­ки. Иван Ива­но­вич, ког­да сде­ла­ет­ся слиш­ком жар­ко, ски­нет с се­бя и бе­ке­шу и ис­под­нее, сам ос­та­нет­ся в од­ной ру­баш­ке и от­ды­ха­ет под на­ве­сом и гля­дит, что де­ла­ет­ся во дво­ре и на ули­це. Ка­кие у не­го яб­ло­ни и гру­ши под са­мы­ми ок­на­ми! От­во­ри­те то­ль­ко ок­но - так вет­ви и вры­ва­ют­ся в ком­на­ту. Это все пе­ред до­мом; а пос­мот­ре­ли бы, что у не­го в са­ду! Че­го там нет! Сли­вы, виш­ни, че­реш­ни, ого­ро­ди­на вся­кая, под­сол­неч­ни­ки, огур­цы, ды­ни, стручья, да­же гум­но и куз­ни­ца.

Прекрасный че­ло­век Иван Ива­но­вич! Он очень лю­бит ды­ни. Это его лю­би­мое ку­шанье. Как только ото­бе­да­ет и вый­дет в од­ной ру­баш­ке под на­вес, сей­час при­ка­зы­ва­ет Гап­ке при­нес­ти две ды­ни. И уже сам раз­ре­жет, со­бе­рет се­ме­на в осо­бую бу­маж­ку и нач­нет ку­шать. По­том ве­лит Гап­ке при­нес­ти чер­нильни­цу и сам, собст­вен­ною ру­кою, сде­ла­ет над­пись над бу­маж­кою с се­ме­на­ми: "Сия ды­ня съеде­на та­ко­го-то чис­ла". Ес­ли при этом был ка­кой-ни­будь гость, то: "участ­во­вал та­кой-то".

Покойный судья мир­го­родс­кий всег­да лю­бо­вал­ся, гля­дя на дом Ива­на Ива­но­ви­ча. Да, до­миш­ко очень не­ду­рен. Мне нра­вит­ся, что к не­му со всех сто­рон прист­ро­ены се­ни и се­нич­ки, так что ес­ли взгля­нуть на не­го из­да­ли, то вид­ны од­ни только кры­ши, по­са­жен­ные од­на на дру­гую, что весьма по­хо­дит на та­рел­ку, на­пол­нен­ную бли­на­ми, а еще луч­ше на губ­ки, на­рас­та­ющие на де­ре­ве. Впро­чем, кры­ши все кры­ты оче­ре­том; ива, дуб и две яб­ло­ни об­ло­ко­ти­лись на них сво­ими рас­ки­дис­ты­ми вет­вя­ми. Про­меж де­рев мелька­ют и вы­бе­га­ют да­же на ули­цу не­большие окош­ки с рез­ны­ми вы­бе­лен­ны­ми став­ня­ми.

Прекрасный че­ло­век Иван Ива­но­вич! Его зна­ет и ко­мис­сар пол­тавс­кий! До­рош Та­ра­со­вич Пу­хи­воч­ка, ког­да едет из Хо­ро­ла, то всег­да за­ез­жа­ет к не­му. А про­то­поп отец Петр, что жи­вет в Ко­ли­бер­де, ког­да со­бе­рет­ся у не­го че­ло­век пя­ток гос­тей, всег­да го­во­рит, что он ни­ко­го не зна­ет, кто бы так ис­пол­нял долг хрис­ти­анс­кий и умел жить, как Иван Ива­но­вич.

Боже, как ле­тит вре­мя! уже тог­да прош­ло бо­лее де­ся­ти лет, как он ов­до­вел. Де­тей у не­го не бы­ло. У Гап­ки есть де­ти и бе­га­ют час­то по дво­ру. Иван Ива­но­вич всег­да да­ет каж­до­му из них или по буб­ли­ку, или по ку­соч­ку ды­ни, или гру­шу. Гап­ка у не­го но­сит клю­чи от ко­мор и пог­ре­бов; от большо­го же сун­ду­ка, что сто­ит в его спальне, и от сред­ней ко­мо­ры ключ Иван Ива­но­вич дер­жит у се­бя и не лю­бит ни­ко­го ту­да пус­кать. Гап­ка, дев­ка здо­ро­вая, хо­дит в за­пас­ке, с све­жи­ми ик­ра­ми и ще­ка­ми.

А ка­кой бо­го­мольный че­ло­век Иван Ива­но­вич! Каж­дый воск­рес­ный день на­де­ва­ет он бе­ке­шу и идет в цер­ковь. Взо­шед­ши в нее, Иван Ива­но­вич, раск­ла­няв­шись на все сто­ро­ны, обык­но­вен­но по­ме­ща­ет­ся на кры­ло­се и очень хо­ро­шо под­тя­ги­ва­ет ба­сом. Ког­да же окон­чит­ся служ­ба, Иван Ива­но­вич ни­как не утер­пит, чтоб не обой­ти всех ни­щих. Он бы, мо­жет быть, и не хо­тел за­няться та­ким скуч­ным де­лом, ес­ли бы не по­буж­да­ла его к то­му при­род­ная доб­ро­та.

- Здорово, не­бо­го! ^[1] - обык­но­вен­но го­во­рил он, отыс­кав­ши са­мую ис­ка­ле­чен­ную ба­бу, в изод­ран­ном, сши­том из зап­лат платье. - От­ку­да ты, бед­ная?

- Я, па­ноч­ку, из ху­то­ра приш­ла: тре­тий день, как не пи­ла, не ела, выг­на­ли ме­ня собст­вен­ные де­ти.

- Бедная го­ло­вуш­ка, че­го ж ты приш­ла сю­да?

- А так, па­ноч­ку, ми­лос­ты­ни про­сить, не даст ли кто-ни­будь хоть на хлеб.

- Гм! что ж, те­бе раз­ве хо­чет­ся хле­ба? - обык­но­вен­но спра­ши­вал Иван Ива­но­вич.

- Как не хо­теть! го­лод­на, как со­ба­ка.

- Гм! - от­ве­чал обык­но­вен­но Иван Ива­но­вич. - Так те­бе, мо­жет, и мя­са хо­чет­ся?

- Да все, что ми­лость ва­ша даст, всем бу­ду до­вольна.

- Гм! раз­ве мя­со луч­ше хле­ба?

- Где уж го­лод­но­му раз­би­рать. Все, что по­жа­лу­ете, все хо­ро­шо.

При этом ста­ру­ха обык­но­вен­но про­тя­ги­ва­ла ру­ку.

- Ну, сту­пай же с бо­гом, - го­во­рил Иван Ива­но­вич. - Че­го ж ты сто­ишь? ведь я те­бя не бью! - и, об­ра­тив­шись с та­ки­ми рас­спро­са­ми к дру­го­му, к третьему, на­ко­нец возв­ра­ща­ет­ся до­мой или за­хо­дит вы­пить рюм­ку вод­ки к со­се­ду Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу, или к судье, или к го­род­ни­че­му.

Иван Ива­но­вич очень лю­бит, ес­ли ему кто-ни­будь сде­ла­ет по­да­рок или гос­ти­нец. Это ему очень нра­вит­ся.

Очень хо­ро­ший так­же че­ло­век Иван Ни­ки­фо­ро­вич. Его двор воз­ле дво­ра Ива­на Ива­но­ви­ча. Они та­кие меж­ду со­бою при­яте­ли, ка­кие свет не про­из­во­дил. Ан­тон Про­ко­фье­вич Пу­по­пуз, ко­то­рый до сих пор еще хо­дит в ко­рич­не­вом сюр­ту­ке с го­лу­бы­ми ру­ка­ва­ми и обе­да­ет по воск­рес­ным дням у судьи, обык­но­вен­но го­во­рил, что Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча и Ива­на Ива­но­ви­ча сам черт свя­зал ве­ре­воч­кой. Ку­да один, ту­да и дру­гой пле­тет­ся.

Иван Ни­ки­фо­ро­вич ни­ког­да не был же­нат. Хо­тя про­го­ва­ри­ва­ли, что он же­нил­ся, но это со­вер­шен­ная ложь. Я очень хо­ро­шо знаю Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча и мо­гу ска­зать, что он да­же не имел на­ме­ре­ния же­ниться. От­ку­да вы­хо­дят все эти сплет­ни? Так, как про­нес­ли бы­ло, что Иван Ни­ки­фо­ро­вич ро­дил­ся с хвос­том на­за­ди. Но эта вы­дум­ка так не­ле­па и вмес­те гнус­на и неп­ри­лич­на, что я да­же не по­чи­таю нуж­ным оп­ро­вер­гать пред прос­ве­щен­ны­ми чи­та­те­ля­ми, ко­то­рым, без вся­ко­го сом­не­ния, из­вест­но, что у од­них только ведьм, и то у весьма нем­но­гих, есть на­за­ди хвост, ко­то­рые, впро­чем, при­над­ле­жат бо­лее к женс­ко­му по­лу, не­же­ли к му­жес­ко­му.

Несмотря на большую при­язнь, эти ред­кие друзья не сов­сем бы­ли сход­ны меж­ду со­бою. Луч­ше все­го мож­но уз­нать ха­рак­те­ры их из срав­не­ния: Иван Ива­но­вич име­ет не­обык­но­вен­ный дар го­во­рить чрез­вы­чай­но при­ят­но. Гос­по­ди, как он го­во­рит! Это ощу­ще­ние мож­но срав­нить то­лько с тем, ког­да у вас ищут в го­ло­ве или по­ти­хоньку про­во­дят пальцем по ва­шей пят­ке. Слу­ша­ешь, слу­ша­ешь - и го­ло­ву по­ве­сишь. При­ят­но! чрез­вы­чай­но при­ят­но! как сон пос­ле ку­панья. Иван Ни­ки­фо­ро­вич, нап­ро­тив; больше мол­чит, но за­то ес­ли вле­пит слов­цо, то дер­жись только: отб­ре­ет луч­ше вся­кой брит­вы. Иван Ива­но­вич ху­до­щав и вы­со­ко­го рос­та; Иван Ни­ки­фо­ро­вич нем­но­го ни­же, но за­то ра­сп­рост­ра­ня­ет­ся в тол­щи­ну. Го­ло­ва у Ива­на Ива­но­ви­ча по­хо­жа на редьку хвос­том вниз; го­ло­ва Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча на редьку хвос­том вверх. Иван Ива­но­вич только пос­ле обе­да ле­жит в од­ной ру­баш­ке под на­ве­сом; вве­че­ру же на­де­ва­ет бе­ке­шу и идет ку­да-ни­будь - или к го­ро­до­во­му ма­га­зи­ну, ку­да он пос­тав­ля­ет му­ку, или в по­ле ло­вить пе­ре­пе­лов. Иван Ни­ки­фо­ро­вич ле­жит весь день на крыльце, - ес­ли не слиш­ком жар­кий день, то обык­но­вен­но выс­та­вив спи­ну на солн­це, - и ни­ку­да не хо­чет ид­ти. Ес­ли взду­ма­ет­ся ут­ром, то прой­дет по дво­ру, ос­мот­рит хо­зяй­ст­во, и опять на по­кой. В преж­ние вре­ме­на зай­дет, бы­ва­ло, к Ива­ну Ива­но­ви­чу. Иван Ива­но­вич чрез­вы­чай­но тон­кий че­ло­век и в по­ря­доч­ном раз­го­во­ре ни­ког­да не ска­жет неп­ри­лич­но­го сло­ва и тот­час оби­дит­ся, ес­ли ус­лы­шит его. Иван Ни­ки­фо­ро­вич иног­да не обе­ре­жет­ся; тог­да обык­но­вен­но Иван Ива­но­вич вста­ет с мес­та и го­во­рит: "До­вольно, до­вольно, Иван Ни­ки­фо­ро­вич; луч­ше ско­рее на солн­це, чем го­во­рить та­кие бо­гоп­ро­тив­ные сло­ва". Иван Ива­но­вич очень сер­дит­ся, ес­ли ему по­па­дет­ся в борщ му­ха: он тог­да вы­хо­дит из се­бя - и та­рел­ку ки­нет, и хо­зя­ину дос­та­нет­ся. Иван Ни­ки­фо­ро­вич чрез­вы­чай­но лю­бит ку­паться и, ког­да ся­дет по гор­ло в во­ду, ве­лит пос­та­вить так­же в во­ду стол и са­мо­вар, и очень лю­бит пить чай в та­кой прох­ла­де. Иван Ива­но­вич бре­ет бо­ро­ду в не­де­лю два ра­за; Иван Ни­ки­фо­ро­вич один раз. Иван Ива­но­вич чрез­вы­чай­но лю­бо­пы­тен. Бо­же сох­ра­ни, ес­ли что-ни­будь нач­нешь ему рас­ска­зы­вать, да не дос­ка­жешь! Ес­ли ж чем бы­ва­ет не­до­во­лен, то тот­час да­ет за­ме­тить это. По ви­ду Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча чрез­вы­чай­но труд­но уз­нать, до­во­лен ли он или сер­дит; хоть и об­ра­ду­ет­ся че­му-ни­будь, то не по­ка­жет. Иван Ива­но­вич нес­колько бо­яз­ли­во­го ха­рак­те­ра. У Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, нап­ро­тив то­го, ша­ро­ва­ры в та­ких ши­ро­ких склад­ках, что ес­ли бы раз­дуть их, то в них мож­но бы по­мес­тить весь двор с ам­ба­ра­ми и стро­ени­ем. У Ива­на Ива­но­ви­ча большие вы­ра­зи­тельные гла­за та­бач­но­го цве­та и рот нес­колько по­хож на бук­ву ижи­цу; у Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча гла­за ма­ленькие, жел­то­ва­тые, со­вер­шен­но про­па­да­ющие меж­ду гус­тых бро­вей и пух­лых щек, и нос в ви­де спе­лой сли­вы. Иван Ива­но­вич ес­ли по­пот­чи­ва­ет вас та­ба­ком, то всег­да на­пе­ред лиз­нет язы­ком крыш­ку та­ба­кер­ки, по­том щелк­нет по ней пальцем и, под­нес­ши, ска­жет, ес­ли вы с ним зна­ко­мы: "Смею ли про­сить, го­су­дарь мой, об одол­же­нии?"; ес­ли же нез­на­ко­мы, то: "Смею ли про­сить, го­су­дарь мой, не имея чес­ти знать чи­на, име­ни и оте­чест­ва, об одол­же­нии?" Иван же Ни­ки­фо­ро­вич да­ет вам пря­мо в ру­ки ро­жок свой и при­ба­вит только: "Одол­жай­тесь". Как Иван Ива­но­вич, так и Иван Ни­ки­фо­ро­вич очень не лю­бят блох; и от­то­го ни Иван Ива­но­вич, ни Иван Ни­ки­фо­ро­вич ни­как не про­пус­тят жи­да с то­ва­ра­ми, что­бы не ку­пить у не­го элик­си­ра в раз­ных ба­ноч­ках про­тив этих на­се­ко­мых, выб­ра­нив на­пе­ред его хо­ро­шенько за то, что он ис­по­ве­ду­ет ев­рей­скую ве­ру.

Впрочем, нес­мот­ря на не­ко­то­рые нес­ходст­ва, как Иван Ива­но­вич, так и Иван Ни­ки­фо­ро­вич прек­рас­ные лю­ди.

Глава II

из которой можно узнать, чего захотелось Ивану Ивановичу, о чем происходил разговор между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем и чем он окончился

Утром, это бы­ло в июле ме­ся­це, Иван Ива­но­вич ле­жал под на­ве­сом. День был жа­рок, воз­дух сух и пе­ре­ли­вал­ся стру­ями. Иван Ива­но­вич ус­пел уже по­бы­вать за го­ро­дом у ко­са­рей и на ху­то­ре, ус­пел рас­спро­сить встре­тив­ших­ся му­жи­ков и баб, от­ку­да, ку­да и по­че­му; ухо­дил­ся страх и при­лег от­дох­нуть. Ле­жа, он дол­го ог­ля­ды­вал ко­мо­ры, двор, са­раи, кур, бе­гав­ших по дво­ру, и ду­мал про се­бя: "Гос­по­ди бо­же мой, ка­кой я хо­зя­ин! Че­го у ме­ня нет? Пти­цы, стро­ение, ам­ба­ры, вся­кая при­хоть, вод­ка пе­ре­гон­ная нас­то­ян­ная; в са­ду гру­ши, сли­вы; в ого­ро­де мак, ка­пус­та, го­рох… Че­го ж еще нет у ме­ня?.. Хо­тел бы я знать, че­го нет у ме­ня?"

Задавши се­бе та­кой глу­бо­ко­мыс­лен­ный воп­рос, Иван Ива­но­вич за­ду­мал­ся; а меж­ду тем гла­за его отыс­ка­ли но­вые пред­ме­ты, пе­ре­шаг­ну­ли чрез за­бор в двор Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча и за­ня­лись не­вольно лю­бо­пыт­ным зре­ли­щем. То­щая ба­ба вы­но­си­ла по по­ряд­ку за­ле­жа­лое платье и раз­ве­ши­ва­ла его на про­тя­ну­той ве­рев­ке вы­вет­ри­вать. Ско­ро ста­рый мун­дир с из­но­шен­ны­ми обш­ла­га­ми про­тя­нул на воз­дух ру­ка­ва и об­ни­мал пар­чо­вую коф­ту, за ним вы­су­нул­ся дво­рянс­кий, с гер­бо­вы­ми пу­го­ви­ца­ми, с отъеден­ным во­рот­ни­ком; бе­лые ка­зи­ми­ро­вые пан­та­ло­ны с пят­на­ми, ко­то­рые ког­да-то на­тя­ги­ва­лись на но­ги Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча и ко­то­рые мож­но те­перь на­тя­нуть раз­ве на его пальцы. За ни­ми ско­ро по­вис­ли дру­гие, в ви­де бук­вы Л. По­том си­ний ко­зац­кий беш­мет, ко­то­рый шил се­бе Иван Ни­ки­фо­ро­вич на­зад то­му лет двад­цать, ког­да го­то­вил­ся бы­ло всту­пить в ми­ли­цию и от­пус­тил бы­ло уже усы. На­ко­нец, од­но к од­но­му, выс­та­ви­лась шпа­га, по­ро­див­шая на шпиц, тор­чав­ший в воз­ду­хе. По­том за­вер­те­лись фал­ды че­го-то по­хо­же­го на каф­тан тра­вя­но-зе­ле­но­го цве­та, с мед­ны­ми пу­го­ви­ца­ми ве­ли­чи­ною в пя­так. Из-за фалд выг­ля­нул жи­лет, об­ло­жен­ный зо­ло­тым по­зу­мен­том, с большим вы­ре­зом на­пе­ре­ди. Жи­лет ско­ро зак­ры­ла ста­рая юб­ка по­кой­ной ба­буш­ки, с кар­ма­на­ми, в ко­то­рые мож­но бы­ло по­ло­жить по ар­бу­зу. Все, ме­ша­ясь вмес­те, сос­тав­ля­ло для Ива­на Ива­но­ви­ча очень за­ни­ма­тельное зре­ли­ще, меж­ду тем как лу­чи солн­ца, ох­ва­ты­вая мес­та­ми си­ний или зе­ле­ный ру­кав, крас­ный обш­лаг или часть зо­ло­той пар­чи, или иг­рая на шпаж­ном шпи­це, де­ла­ли его чем-то не­обык­но­вен­ным, по­хо­жим на тот вер­теп, ко­то­рый раз­во­зят по ху­то­рам ко­чу­ющие прой­до­хи. Особ­ли­во ког­да тол­па на­ро­да, тес­но сдви­нув­шись, гля­дит на ца­ря Иро­да в зо­ло­той ко­ро­не или на Ан­то­на, ве­ду­ще­го ко­зу; за вер­те­пом виз­жит скрып­ка; цы­ган брен­чит ру­ка­ми по гу­бам сво­им вмес­то ба­ра­ба­на, а солн­це за­хо­дит, и све­жий хо­лод юж­ной но­чи не­за­мет­но при­жи­ма­ет­ся сильнее к све­жим пле­чам и гру­дям пол­ных ху­то­ря­нок.

Скоро ста­ру­ха вы­лез­ла из кла­до­вой, крях­тя и та­ща на се­бе ста­рин­ное сед­ло с обор­ван­ны­ми стре­ме­на­ми, с ис­тер­ты­ми ко­жа­ны­ми чех­ла­ми для пис­то­ле­тов, с чеп­ра­ком ког­да-то ало­го цве­та, с зо­ло­тым шитьем и мед­ны­ми бля­ха­ми.

"Вот глу­пая ба­ба! - по­ду­мал Иван Ива­но­вич, - она еще вы­та­щит и са­мо­го Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча про­вет­ри­вать!"

И точ­но: Иван Ива­но­вич не сов­сем ошиб­ся в сво­ей до­гад­ке. Ми­нут че­рез пять возд­виг­ну­лись нан­ко­вые ша­ро­ва­ры Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча и за­ня­ли со­бою поч­ти по­ло­ви­ну дво­ра. Пос­ле это­го она вы­нес­ла еще шап­ку и ружье.

"Что ж это зна­чит? - по­ду­мал Иван Ива­но­вич, - я не ви­дел ни­ког­да ружья у Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. Что ж это он? стре­лять не стре­ля­ет, а ружье дер­жит! На что ж оно ему? А ве­щи­ца слав­ная! Я дав­но се­бе хо­тел дос­тать та­кое. Мне очень хо­чет­ся иметь это ружьецо; я люб­лю по­за­ба­виться ружьецом".

- Эй, ба­ба, ба­ба! - зак­ри­чал Иван Ива­но­вич, ки­вая паль­цем.

Старуха по­дош­ла к за­бо­ру.

- Что это у те­бя, ба­бу­ся, та­кое?

- Видите са­ми, ружье.

- Какое ружье?

- Кто его зна­ет ка­кое! Ес­ли б оно бы­ло мое, то я, мо­жет быть, и зна­ла бы, из че­го оно сде­ла­но. Но оно панс­кое.

Иван Ива­но­вич встал и на­чал рас­смат­ри­вать ружье со всех сто­рон и по­за­был дать вы­го­вор ста­ру­хе за то, что по­ве­си­ла его вмес­те с шпа­гою про­вет­ри­вать.

- Оно, долж­но ду­мать, же­лез­ное, - про­дол­жа­ла ста­ру­ха.

- Гм! же­лез­ное. От­че­го ж оно же­лез­ное? - го­во­рил про се­бя Иван Ива­но­вич. - А дав­но ли оно у па­на?

- Может быть, и дав­но.

- Хорошая ве­щи­ца - про­дол­жал Иван Ива­но­вич. - Я вып­ро­шу его. Что ему де­лать с ним? Или про­ме­ня­юсь на что-ни­будь. Что, ба­бу­ся, до­ма пан?

- Дома.

- Что он? ле­жит?

- Лежит.

- Ну, хо­ро­шо; я при­ду к не­му.

Иван Ива­но­вич одел­ся, взял в ру­ки су­ко­ва­тую пал­ку от со­бак, по­то­му что в Мир­го­ро­де го­раз­до бо­лее их по­па­да­ет­ся на ули­це, не­же­ли лю­дей, и по­шел.

Двор Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча хо­тя был воз­ле дво­ра Ива­на Ива­но­ви­ча и мож­но бы­ло пе­ре­лезть из од­но­го в дру­гой че­рез пле­тень, од­на­ко ж Иван Ива­но­вич по­шел ули­цею. С этой ули­цы нуж­но бы­ло пе­рей­ти в пе­ре­улок, ко­то­рый был так узок, что ес­ли слу­ча­лось встре­титься в нем двум по­воз­кам в од­ну ло­шадь, то они уже не мог­ли разъехаться и ос­та­ва­лись в та­ком по­ло­же­нии до тех пор, по­ка­мест, схва­тив­ши за зад­ние ко­ле­са, не вы­тас­ки­ва­ли их каж­дую в про­тив­ную сто­ро­ну на ули­цу. Пе­ше­ход же уби­рал­ся, как цве­та­ми, ре­пей­ни­ка­ми, рос­ши­ми с обе­их сто­рон воз­ле за­бо­ра. На этот пе­ре­улок вы­хо­ди­ли с од­ной сто­ро­ны са­рай Ива­на Ива­но­ви­ча, с дру­гой - ам­бар, во­ро­та и го­лу­бят­ня Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча.

Иван Ива­но­вич по­до­шел к во­ро­там, заг­ре­мел ще­кол­дой: изв­нут­ри под­нял­ся со­ба­чий лай; но раз­но­шерст­ная стая ско­ро по­бе­жа­ла, по­ма­хи­вая хвос­та­ми, на­зад, уви­дев­ши, что это бы­ло зна­ко­мое ли­цо. Иван Ива­но­вич пе­ре­шел двор, на ко­то­ром пест­ре­ли ин­дей­ские го­лу­би, кор­ми­мые со­бст­вен­но­руч­но Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем, кор­ки ар­бу­зов и дынь, мес­та­ми зе­лень, мес­та­ми из­ло­ман­ное ко­ле­со, или об­руч из боч­ки, или ва­ляв­ший­ся мальчиш­ка в за­пач­кан­ной ру­баш­ке, - кар­ти­на, ко­то­рую лю­бят жи­во­пис­цы! Тень от раз­ве­шан­ных платьев пок­ры­ва­ла поч­ти весь двор и со­об­ща­ла ему не­ко­то­рую прох­ла­ду. Ба­ба встре­ти­ла его пок­ло­ном и, за­зе­вав­шись, ста­ла на од­ном мес­те. Пе­ред до­мом охо­ра­ши­ва­лось кры­леч­ко с на­ве­сом на двух ду­бо­вых стол­бах - не­на­деж­ная за­щи­та от солн­ца ко­то­рое в это вре­мя в Ма­ло­рос­сии не лю­бит шу­тить и об­ли­ва­ет пе­ше­хо­да с ног до го­ло­вы жар­ким по­том. Из это­го мож­но бы­ло ви­деть, как сильно бы­ло же­ла­ние у Ива­на Ива­но­ви­ча при­об­ресть не­об­хо­ди­мую вещь, ког­да он ре­шил­ся вый­ти в та­кую по­ру, из­ме­нив да­же сво­ему всег­даш­не­му обык­но­ве­нию про­гу­ли­ваться только ве­че­ром.

Комната, в ко­то­рую всту­пил Иван Ива­но­вич, бы­ла со­вер­шен­но тем­на, по­то­му что став­ни бы­ли зак­ры­ты, и сол­неч­ный луч, про­хо­дя в ды­ру, сде­лан­ную в став­не, при­нял ра­дуж­ный цвет и, уда­ря­ясь в про­ти­вос­то­ящую сте­ну, ри­со­вал на ней пест­рый ланд­шафт из оче­ре­тя­ных крыш, де­рев и раз­ве­шан­но­го на дво­ре платья, все только в об­ра­щен­ном ви­де. От это­го всей ком­на­те со­об­щал­ся ка­кой-то чуд­ный по­лус­вет.

- Помоги бог!- ска­зал Иван Ива­но­вич.

- А! здравст­вуй­те, Иван Ива­но­вич! - от­ве­чал го­лос из уг­ла ком­на­ты. Тог­да только Иван Ива­но­вич за­ме­тил Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, ле­жа­ще­го на ра­зост­лан­ном на по­лу ков­ре. - Из­ви­ни­те, что я пе­ред ва­ми в на­ту­ре.

Иван Ни­ки­фо­ро­вич ле­жал бе­зо все­го, да­же без ру­баш­ки.

- Ничего. По­чи­ва­ли ли вы се­год­ня, Иван Ни­ки­фо­ро­вич?

- Почивал. А вы по­чи­ва­ли, Иван Ива­но­вич?

- Почивал.

- Так вы те­перь и вста­ли?

- Я те­перь встал? Хрис­тос с ва­ми, Иван Ни­ки­фо­ро­вич! как мож­но спать до сих пор! Я только что при­ехал из ху­то­ра. Прек­рас­ные жи­та по до­ро­ге! вос­хи­ти­тельные! и се­но та­кое рос­лое, мяг­кое, злач­ное!

- Горпина! - зак­ри­чал Иван Ни­ки­фо­ро­вич, - при­не­си Ива­ну Ива­но­ви­чу вод­ки да пи­ро­гов со сме­та­ною.

- Хорошее вре­мя се­год­ня.

- Не хва­ли­те, Иван Ива­но­вич. Чтоб его черт взял! не­ку­да де­ваться от жа­ру.

- Вот-таки нуж­но по­мя­нуть чер­та. Эй, Иван Ни­ки­фо­ро­вич! Вы вспом­ни­те мое сло­во, да уже бу­дет позд­но: дос­та­нет­ся вам на том све­те за бо­гоп­ро­тив­ные сло­ва.

- Чем же я оби­дел вас, Иван Ива­но­вич? Я не тро­нул ни от­ца, ни ма­те­ри ва­шей. Не знаю, чем я вас оби­дел.

- Полно уже, пол­но, Иван Ни­ки­фо­ро­вич!

- Ей-богу, я не оби­дел вас, Иван Ива­но­вич!

- Странно, что пе­ре­пе­ла до сих пор не й­дут под ду­доч­ку.

- Как вы се­бе хо­ти­те, ду­май­те, что вам угод­но, только я вас не оби­дел ни­чем.

- Не знаю, от­че­го они ней­дут, - го­во­рил Иван Ива­но­вич, как бы не слу­шая Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. - Вре­мя ли не прис­пе­ло еще, только вре­мя, ка­жет­ся, та­кое, ка­кое нуж­но.

- Вы го­во­ри­те, что жи­та хо­ро­шие?

- Восхитительные жи­та, вос­хи­ти­тельные!

За сим пос­ле­до­ва­ло мол­ча­ние.

- Что эти вы, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, платье раз­ве­ши­ва­ете? - на­ко­нец ска­зал Иван Ива­но­вич.

- Да, прек­рас­ное, поч­ти но­вое платье заг­но­ила прок­ля­тая ба­ба. Те­перь про­вет­ри­ваю; сук­но тон­кое, пре­вос­ход­ное, только вы­во­ро­ти - и мож­но сно­ва но­сить.

- Мне там пон­ра­ви­лась од­на ве­щи­ца, Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

- Какая?

- Скажите, по­жа­луй­ста, на что вам это ружье, что выс­тав­ле­но вы­вет­ри­вать вмес­те с платьем? - Тут Иван Ива­но­вич под­нес та­ба­ку. - Смею ли про­сить об одол­же­нии?

- Ничего, одол­жай­тесь! я по­ню­хаю сво­его! - При этом Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­щу­пал вок­руг се­бя и дос­тал ро­жок. - Вот глу­пая ба­ба, так она и ружье ту­да же по­ве­си­ла! Хо­ро­ший та­бак жид де­ла­ет в Со­ро­чин­цах. Я не знаю, что он кла­дет ту­да, а та­кое ду­шис­тое! На ка­ну­пер нем­нож­ко по­хо­же. Вот возьми­те, раз­дуй­те нем­нож­ко во рту. Не прав­да ли, по­хо­же на ка­ну­пер? Возьми­те, одол­жай­тесь!

- Скажите, по­жа­луй­ста, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, я все нас­чет ружья:что вы бу­де­те с ним де­лать? ведь оно вам не нуж­но.

- Как не нуж­но? а слу­чит­ся стре­лять?

- Господь с ва­ми, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, ког­да же вы бу­де­те стре­лять? Раз­ве по вто­ром при­шест­вии. Вы, сколько я знаю и дру­гие за­пом­нят, ни од­ной еще кач­ки ^[2] не уби­ли, да и ва­ша на­ту­ра не так уже гос­по­дом бо­гом уст­ро­ена, чтоб стре­лять. Вы име­ете осан­ку и фи­гу­ру важ­ную. Как же вам тас­каться по бо­ло­там, ког­да ва­ше платье, ко­то­рое не во вся­кой ре­чи при­лич­но наз­вать по име­ни, про­вет­ри­ва­ет­ся и те­перь еще, что же тог­да? Нет, вам нуж­но иметь по­кой, от­дох­но­ве­ние.(Иван Ива­но­вич, как упо­мя­ну­то вы­ше, не­обык­но­вен­но жи­во­пис­но го­во­рил, ког­да нуж­но бы­ло убеж­дать ко­го. Как он го­во­рил! Бо­же, как он го­во­рил!) Да, так вам нуж­ны при­лич­ные пос­туп­ки. Пос­лу­шай­те, от­дай­те его мне!

- Как мож­но! это ружье до­ро­гое. Та­ких ружьев те­перь не сы­ще­те ниг­де. Я, еще как со­би­рал­ся в ми­ли­цию, ку­пил его у тур­чи­на. А те­перь бы то так вдруг и от­дать его? Как мож­но? это вещь не­об­хо­ди­мая.

- На что же она не­об­хо­ди­мая?

- Как на что? А ког­да на­па­дут на дом раз­бой­ни­ки… Еще бы не не­об­хо­ди­мая. Сла­ва те­бе гос­по­ди! те­перь я спо­ко­ен и не бо­юсь ни­ко­го. А от­че­го? От­то­го, что я знаю что у ме­ня сто­ит в ко­мо­ре ружье

- Хорошее ружье! Да у не­го, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, за­мок ис­пор­чен.

- Что ж, что ис­пор­чен? Мож­но по­чи­нить. Нуж­но только сма­зать ко­ноп­ля­ным мас­лом, чтоб не ржа­вел.

- Из ва­ших слов, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, я ни­как не ви­жу дру­жест­вен­но­го ко мне рас­по­ло­же­ния. Вы ни­че­го не хо­ти­те сде­лать для ме­ня в знак при­яз­ни.

- Как же это вы го­во­ри­те, Иван Ива­но­вич, что я вам не ока­зы­ваю ни­ка­кой при­яз­ни? Как вам не со­вест­но! Ва­ши во­лы па­сут­ся на мо­ей сте­пи, и я ни ра­зу не за­ни­мал их. Ког­да еде­те в Пол­та­ву,всег­да про­си­те у ме­ня по­воз­ки, и что ж? раз­ве я от­ка­зал ког­да? Ре­бя­тиш­ки ва­ши пе­ре­ле­за­ют чрез пле­тень в мой двор и иг­ра­ют с мо­ими со­ба­ка­ми - я ни­че­го не го­во­рю: пусть се­бе иг­ра­ют, лишь бы ни­че­го не тро­га­ли! пусть се­бе иг­ра­ют!

- Когда не хо­ти­те по­да­рить, так, по­жа­луй, по­ме­ня­ем­ся.

- Что ж вы да­ди­те мне за не­го? - При этом Иван Ни­ки­фо­ро­вич об­ло­ко­тил­ся на ру­ку и пог­ля­дел на Ива­на Ива­но­ви­ча.

- Я вам дам за не­го бу­рую свинью, ту са­мую, что я от­кор­мил в са­жу. Слав­ная свинья! Уви­ди­те, ес­ли на сле­ду­ющий год она не на­ве­дет вам по­ро­сят.

- Я не знаю, как вы, Иван Ива­но­вич, мо­же­те это го­во­рить, на что мне свинья ва­ша? Раз­ве чер­ту по­мин­ки де­лать.

- Опять! без чер­та-та­ки нельзя обой­тись! Грех вам, ей-бо­гу, грех, Иван Ни­ки­фо­ро­вич!

- Как же вы, в са­мом де­ле, Иван Ива­но­вич, да­ете за ружье черт зна­ет что та­кое: свинью!

- Отчего же она - черт зна­ет что та­кое, Иван Ни­ки­фо­ро­вич?

- Как же, вы бы са­ми по­су­ди­ли хо­ро­шенько. Это-та­ки ружье, вещь из­вест­ная; а то - черт зна­ет что та­кое: свинья! Ес­ли бы вы не го­во­ри­ли, я бы мог это при­нять в обид­ную для се­бя сто­ро­ну.

- Что ж не­хо­ро­ше­го за­ме­ти­ли вы в свинье?

- За ко­го же, в са­мом де­ле, вы при­ни­ма­ете ме­ня? чтоб я свинью…

- Садитесь, садитесь! не бу­ду уже… Пусть вам ос­та­ет­ся ва­ше ружье, пус­кай се­бе сгни­ет и пе­рер­жа­ве­ет, стоя в уг­лу в ко­мо­де, - не хо­чу больше го­во­рить о нем.

После это­го пос­ле­до­ва­ло мол­ча­ние.

- Говорят, - на­чал Иван Ива­но­вич, - что три ко­ро­ля объя­ви­ли вой­ну ца­рю на­ше­му.

- Да, го­во­рил мне Петр Фе­до­ро­вич. Что ж это за вой­на? и от­че­го она?

- Наверное не мож­но ска­зать, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, за что она. Я по­ла­гаю, что ко­ро­ли хо­тят, что­бы мы все при­ня­ли ту­рец­кую ве­ру.

- Вишь, дур­ни, че­го за­хо­те­ли! - про­из­нес Иван Ни­ки­фо­ро­вич, при­под­няв­ши го­ло­ву.

- Вот ви­ди­те, а царь наш и объявил им за то вой­ну. Нет, го­во­рит, при­ми­те вы са­ми ве­ру Хрис­то­ву!

- Что ж? ведь на­ши побьют их, Иван Ива­но­вич!

- Побьют. Так не хо­ти­те, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, ме­нять ру­жьеца?

- Мне стран­но, Иван Ива­но­вич: вы, ка­жет­ся, че­ло­век, из­вест­ный уче­ностью, а го­во­ри­те, как не­до­росль. Что бы я за ду­рак та­кой…

- Садитесь, са­ди­тесь. Бог с ним! пусть оно се­бе око­ле­ет; не бу­ду больше го­во­рить!..

В это вре­мя при­нес­ли за­кус­ку.

Иван Ива­но­вич вы­пил рюм­ку и за­ку­сил пи­ро­гом с сме­та­ною.

- Слушайте, Иван Ни­ки­фо­ро­вич. Я вам дам, кро­ме сви­ньи, еще два меш­ка ов­са, ведь ов­са вы не се­яли. Этот год все рав­но вам нуж­но бу­дет по­ку­пать овес.

- Ей-богу, Иван Ива­но­вич, с ва­ми го­во­рить нуж­но, го­ро­ху на­ев­шись. (Это еще ни­че­го, Иван Ни­ки­фо­ро­вич и не та­кие фра­зы от­пус­ка­ет.) Где ви­да­но, что­бы кто ружье про­ме­нял на два меш­ка ов­са? Не­бось бе­ке­ши сво­ей не пос­та­ви­те.

- Но вы по­за­бы­ли, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, что я и свинью еще даю вам.

- Как! два меш­ка ов­са и свинью за ружье?

- Да что ж, раз­ве ма­ло?

- За ружье?

- Конечно, за ружье.

- Два меш­ка за ружье?

- Два меш­ка не пус­тых, а с ов­сом; а свинью по­за­бы­ли?

- Поцелуйтесь с сво­ею свиньею, а ко­ли не хо­ти­те, так с чер­том!

- О! вас за­це­пи только! Уви­ди­те: наш­пи­гу­ют вам на том све­те язык го­ря­чи­ми игол­ка­ми за та­кие бо­го­мерз­кие сло­ва. Пос­ле раз­го­во­ру с ва­ми нуж­но и ли­цо и ру­ки умыть, и са­мо­му оку­риться.

- Позвольте, Иван Ива­но­вич; ружье вещь бла­го­род­ная, са­мая лю­бо­пыт­ная за­ба­ва, при­том и ук­ра­ше­ние в ком­на­те при­ят­ное…

- Вы, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, раз­но­си­лись так с сво­им ру­жь­ем, как ду­рень с пи­са­ною тор­бою, - ска­зал Иван Ива­но­вич с до­са­дою, по­то­му что дей­ст­ви­тельно на­чи­нал уже сер­ди­ться.

- А вы, Иван Ива­но­вич, нас­то­ящий гу­сак ^[3].

Если бы Иван Ни­ки­фо­ро­вич не ска­зал это­го сло­ва, то они бы пос­по­ри­ли меж­ду со­бою и ра­зош­лись, как всег­да, при­яте­ля­ми; но те­перь про­изош­ло сов­сем дру­гое. Иван Ива­но­вич весь вспых­нул.

- Что вы та­кое ска­за­ли, Иван Ни­ки­фо­ро­вич? - спро­сил он, воз­вы­сив го­лос.

- Я ска­зал, что вы по­хо­жи на гу­са­ка, Иван Ива­но­вич!

- Как же вы сме­ли, су­дарь, по­за­быв и при­ли­чие и ува­же­ние к чи­ну и фа­ми­лии че­ло­ве­ка, обес­чес­тить та­ким по­нос­ным име­нем?

- Что ж тут по­нос­но­го? Да че­го вы, в са­мом де­ле, так раз­ма­ха­лись ру­ка­ми, Иван Ива­но­вич?

- Я пов­то­ряю, как вы ос­ме­ли­лись, в про­тив­ность всех при­ли­чий, наз­вать ме­ня гу­са­ком?

- Начхать я вам на го­ло­ву, Иван Ива­но­вич! Что вы так рас­ку­дах­та­лись?

Иван Ива­но­вич не мог бо­лее вла­деть со­бою: гу­бы его дро­жа­ли; рот из­ме­нил обык­но­вен­ное по­ло­же­ние ижи­цы, а сде­лал­ся по­хо­жим на О: гла­за­ми он так ми­гал, что сде­ла­лось страш­но. Это бы­ло у Ива­на Ива­но­ви­ча чрез­вы­чай­но ред­ко. Нуж­но бы­ло для это­го его сильно рас­сер­дить.

- Так я ж вам объявляю, - про­из­нес Иван Ива­но­вич, - что я знать вас не хо­чу!

- Большая бе­да! ей-бо­гу, не зап­ла­чу от это­го! - от­ве­чал Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

Лгал, лгал, ей-бо­гу, лгал! ему очень бы­ло до­сад­но это.

- Нога моя не бу­дет у вас в до­ме

- Эге-ге! - ска­зал Иван Ни­ки­фо­ро­вич, с до­са­ды не зная сам, что де­лать, и, про­тив обык­но­ве­ния, встав на но­ги. - Эй, ба­ба, хлоп­че! - При сем по­ка­за­лась из-за две­рей та са­мая то­щая ба­ба и не­большо­го рос­та мальчик, за­пу­тан­ный в длин­ный и ши­ро­кий сюр­тук. - Возьми­те Ива­на Ива­но­ви­ча за ру­ки да вы­ве­ди­те его за две­ри!

- Как! Дво­ря­ни­на? - зак­ри­чал с чувст­вом дос­то­инст­ва и не­го­до­ва­ния Иван Ива­но­вич. - Ос­мельтесь только! подс­ту­пи­те! Я вас унич­то­жу с глу­пым ва­шим па­ном! Во­рон не най­дет мес­та ва­ше­го! (Иван Ива­но­вич го­во­рил не­обык­но­вен­но сильно, ког­да ду­ша его бы­ва­ла пот­ря­се­на.)

Вся груп­па предс­тав­ля­ла сильную кар­ти­ну: Иван Ни­ки­фо­ро­вич, сто­яв­ший пос­ре­ди ком­на­ты в пол­ной кра­со­те сво­ей без вся­ко­го ук­ра­ше­ния! Ба­ба, ра­зи­нув­шая рот и вы­ра­зив­шая на ли­це са­мую бес­смыс­лен­ную, ис­пол­нен­ную стра­ха ми­ну! Иван Ива­но­вич с под­ня­тою вверх ру­кою, как изоб­ра­жа­лись римс­кие три­бу­ны! Это бы­ла не­обык­но­вен­ная ми­ну­та! спек­такль ве­ли­ко­леп­ный! И меж­ду тем только один был зри­те­лем: это был мальчик в не­из­ме­ри­мом сюр­ту­ке, ко­то­рый сто­ял до­вольно по­кой­но и чис­тил пальцем свой нос.

Наконец Иван Ива­но­вич взял шап­ку свою.

- Очень хо­ро­шо пос­ту­па­ете вы, Иван Ни­ки­фо­ро­вич! прек­рас­но! Я это при­пом­ню вам.

- Ступайте, Иван Ива­но­вич, сту­пай­те! да гля­ди­те, не по­па­дай­тесь мне: а не то я вам, Иван Ива­но­вич, всю мор­ду побью!

- Вот вам за это, Иван Ни­ки­фо­ро­вич! - от­ве­чал Иван Ива­но­вич, выс­та­вив ему ку­киш и хлоп­нув за со­бою дверью, ко­то­рая с виз­гом зах­ри­пе­ла и от­во­ри­лась сно­ва.

Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­ка­зал­ся в две­рях и что-то хо­тел при­со­во­ку­пить, но Иван Ива­но­вич уже не ог­ля­ды­вал­ся и ле­тел со дво­ра.

Глава III

что произошло после ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем?

Итак, два поч­тен­ные му­жа, честь и ук­ра­ше­ние Мир­го­ро­да, пос­со­ри­лись меж­ду со­бою! и за что? за вздор, за гу­са­ка. Не за­хо­те­ли ви­деть друг дру­га, прер­ва­ли все свя­зи, меж­ду тем как преж­де бы­ли из­вест­ны за са­мых не­раз­луч­ных дру­зей! Каж­дый день, бы­ва­ло, Иван Ива­но­вич и Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­сы­ла­ют друг к дру­гу уз­нать о здо­ровье и час­то пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся друг с дру­гом с сво­их бал­ко­нов и го­во­рят друг дру­гу та­кие при­ят­ные ре­чи,что серд­цу лю­бо слу­шать бы­ло. По воск­рес­ным дням, бы­ва­ло, Иван Ива­но­вич в шта­ме­то­вой бе­ке­ше, Иван Ни­ки­фо­ро­вич в нан­ко­вом жел­то-ко­рич­не­вом ка­за­ки­не отп­рав­ля­ют­ся поч­ти об ру­ку друг с дру­гом в цер­ковь. И ес­ли Иван Ива­но­вич, ко­то­рый имел гла­за чрез­вы­чай­но зор­кие, пер­вый за­ме­чал лу­жу или ка­кую-ни­будь не­чис­то­ту пос­ре­ди ули­цы, что бы­ва­ет иног­да в Мир­го­ро­де, то всег­да го­во­рил Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу: "Бе­ре­ги­тесь, не сту­пи­те сю­да но­гою, ибо здесь не­хо­ро­шо". Иван Ни­ки­фо­ро­вич, с сво­ей сто­ро­ны, по­ка­зы­вал то­же са­мые тро­га­тельные зна­ки друж­бы и, где бы ни сто­ял да­ле­ко, всег­да про­тя­нет к Ива­ну Ива­но­ви­чу ру­ку с рож­ком, при­мол­вив­ши: "Одол­жай­тесь!" А ка­кое прек­рас­ное хо­зяй­ст­во у обо­их!.. И эти два дру­га… Ког­да я ус­лы­шал об этом, то ме­ня как гро­мом по­ра­зи­ло! Я дол­го не хо­тел ве­рить:бо­же пра­вед­ный! Иван Ива­но­вич пос­со­рил­ся с Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем! Та­кие дос­той­ные лю­ди! Что ж те­перь проч­но на этом све­те?

Когда Иван Ива­но­вич при­шел к се­бе до­мой, то дол­го был в сильном вол­не­нии. Он, бы­ва­ло, преж­де все­го зай­дет в ко­нюш­ню пос­мот­реть, ест ли ко­был­ка се­но (у Ива­на Ива­но­ви­ча ко­был­ка сав­ра­сая, с лы­син­кой на лбу; хо­ро­шая очень ло­шад­ка); по­том по­кор­мит ин­де­ек и по­ро­сен­ков из сво­их рук и тог­да уже идет в по­кои, где или де­ла­ет де­ре­вян­ную по­су­ду (он очень ис­кус­но, не ху­же то­ка­ря, уме­ет вы­де­лы­вать раз­ные ве­щи из де­ре­ва), или чи­та­ет книж­ку, пе­ча­тан­ную у Лю­бия Га­рия и По­по­ва (наз­ва­ния ее Иван Ива­но­вич не пом­нит, по­то­му что дев­ка уже очень дав­но отор­ва­ла верх­нюю часть заг­лав­но­го лист­ка, за­бав­ляя ди­тя), или же от­ды­ха­ет под на­ве­сом. Те­перь же он не взял­ся ни за од­но из всег­даш­них сво­их за­ня­тий. Но вмес­то то­го, встре­тив­ши Гап­ку, на­чал бра­нить, за­чем она ша­та­ет­ся без де­ла, меж­ду тем как она та­щи­ла кру­пу в кух­ню; ки­нул пал­кой в пе­ту­ха, ко­то­рый при­шел к крыльцу за обык­но­вен­ной по­да­чей; и ког­да под­бе­жал к не­му за­пач­кан­ный мальчиш­ка в изод­ран­ной ру­ба­шон­ке и зак­ри­чал: "Тя­тя, тя­тя, дай пря­ни­ка!" - то он ему так страш­но приг­ро­зил и за­то­пал но­га­ми, что ис­пу­ган­ный мальчиш­ка за­бе­жал бог зна­ет ку­да.

Наконец, од­на­ко ж, он оду­мал­ся и на­чал за­ни­маться всег­даш­ни­ми де­ла­ми. Позд­но стал он обе­дать и уже вве­че­ру поч­ти лег от­ды­хать под на­ве­сом. Хо­ро­ший борщ с го­лу­бя­ми, ко­то­рый сва­ри­ла Гап­ка, выг­нал со­вер­шен­но ут­рен­нее про­ис­шест­вие. Иван Ива­но­вич опять на­чал с удо­вольстви­ем рас­смат­ри­вать свое хо­зяй­ст­во. На­ко­нец ос­та­но­вил гла­за на со­сед­нем дво­ре и ска­зал сам се­бе: "Се­год­ня я не был у Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча; пой­ду-ка к не­му". Ска­зав­ши это, Иван Ива­но­вич взял пал­ку и шап­ку и отп­ра­вил­ся на ули­цу; но ед­ва только вы­шел за во­ро­та, как вспом­нил ссо­ру, плю­нул и возв­ра­тил­ся на­зад. Поч­ти та­кое же дви­же­ние слу­чи­лось и на дво­ре Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. Иван Ива­но­вич ви­дел, как ба­ба уже пос­та­ви­ла но­гу на пле­тень с на­ме­ре­ни­ем пе­ре­лезть в его двор, как вдруг пос­лы­шал­ся го­лос Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча: "На­зад! на­зад! не нуж­но!" Од­на­ко ж Ива­ну Ива­но­ви­чу сде­ла­лось очень скуч­но. Весьма мог­ло быть, что сии дос­той­ные лю­ди на дру­гой же бы день по­ми­ри­лись, ес­ли бы осо­бен­ное про­ис­шест­вие в до­ме Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча не унич­то­жи­ло вся­кую на­деж­ду и не под­ли­ло мас­ла в го­то­вый по­гас­нуть огонь враж­ды.

К Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу вве­че­ру то­го же дня при­еха­ла Ага­фия Фе­до­се­ев­на. Ага­фия Фе­до­се­ев­на не бы­ла ни родст­вен­ни­цей, ни сво­яче­ни­цей, ни да­же ку­мой Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу. Ка­за­лось бы, со­вер­шен­но ей не­за­чем бы­ло к не­му ез­дить,и он сам был не слиш­ком ей рад; од­на­ко ж она ез­ди­ла и про­жи­ва­ла у не­го по це­лым не­де­лям, а иног­да и бо­лее. Тог­да она от­би­ра­ла клю­чи и весь дом бра­ла на свои ру­ки. Это бы­ло очень неп­ри­ят­но Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу, од­на­ко ж он, к удив­ле­нию, слу­шал ее, как ре­бе­нок, и хо­тя иног­да и пы­тал­ся спо­рить, но всег­да Ага­фия Фе­до­се­ев­на бра­ла верх.

Я, приз­на­юсь, не по­ни­маю, для че­го это так уст­ро­ено, что жен­щи­ны хва­та­ют нас за нос так же лов­ко, как буд­то за руч­ку чай­ни­ка? Или ру­ки их так соз­да­ны, или но­сы на­ши ни на что бо­лее не го­дят­ся. И нес­мот­ря, что нос Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча был нес­колько по­хож на сли­ву, од­на­ко ж она схва­ти­ла его за этот нос и во­ди­ла за со­бою, как со­бач­ку. Он да­же из­ме­нял при ней, не­вольно, обык­но­вен­ный свой об­раз жиз­ни: не так дол­го ле­жал на солн­це, ес­ли же и ле­жал, то не в на­ту­ре, а всег­да на­де­вал ру­баш­ку и ша­ро­ва­ры, хо­тя Ага­фия Фе­до­се­ев­на со­вер­шен­но это­го не тре­бо­ва­ла. Она бы­ла не­охот­ни­ца до це­ре­мо­ний, и, ког­да у Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча бы­ла ли­хо­рад­ка, она са­ма сво­ими ру­ка­ми вы­ти­ра­ла его с ног до го­ло­вы ски­пи­да­ром и ук­су­сом. Ага­фия Фе­до­се­ев­на но­си­ла на го­ло­ве че­пец, три бо­ро­дав­ки на но­су и ко­фей­ный ка­пот с жел­теньки­ми цве­та­ми. Весь стан ее по­хож был на ка­душ­ку, и от­то­го отыс­кать ее та­лию бы­ло так же труд­но, как уви­деть без зер­ка­ла свой нос. Нож­ки ее бы­ли ко­ро­тенькие, сфор­ми­ро­ван­ные на об­ра­зец двух по­ду­шек. Она сплет­ни­ча­ла, и ела ва­ре­ные бу­ра­ки по ут­рам, и от­лич­но хо­ро­шо ру­га­лась, - и при всех этих раз­но­об­раз­ных за­ня­ти­ях ли­цо ее ни на ми­ну­ту не из­ме­ня­ло сво­его вы­ра­же­ния, что обык­но­вен­но мо­гут по­ка­зы­вать од­ни только жен­щи­ны.

Как только она про­еха­ла, все пош­ло на­вы­во­рот.

- Ты, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, не ми­рись с ним и не про­си про­ще­ния: он те­бя по­гу­бить хо­чет, это та­ковс­кий че­ло­век! Ты его еще не зна­ешь.

Шушукала, шу­шу­ка­ла прок­ля­тая ба­ба и сде­ла­ла то, что Иван Ни­ки­фо­ро­вич и слы­шать не хо­тел об Ива­не Ива­но­ви­че.

Все при­ня­ло дру­гой вид: ес­ли со­сед­няя со­ба­ка за­те­са­лась ког­да на двор, то ее ко­ло­ти­ли чем ни по­па­ло; ре­бя­тиш­ки, пе­ре­ла­зив­шие че­рез за­бор, возв­ра­ща­лись с воп­лем, с под­ня­ты­ми вверх ру­ба­шон­ка­ми и с зна­ка­ми розг на спи­не. Да­же са­мая ба­ба, ког­да Иван Ива­но­вич хо­тел бы­ло ее спро­сить о чем-то, сде­ла­ла та­кую неп­рис­той­ность, что Иван Ива­но­вич, как че­ло­век чрез­вы­чай­но де­ли­кат­ный, плю­нул и при­мол­вил только: "Экая сквер­ная ба­ба! ху­же сво­его па­на!"

Наконец, к до­вер­ше­нию всех ос­корб­ле­ний, не­на­вист­ный со­сед выст­ро­ил пря­мо про­тив не­го, где обык­но­вен­но был пе­ре­лаз чрез пле­тень, гу­си­ный хлев, как буд­то с осо­бен­ным на­ме­ре­ни­ем усу­гу­бить ос­корб­ле­ние. Этот отв­ра­ти­тельный для Ива­на Ива­но­ви­ча хлев выст­ро­ен был с дьявольской ско­ростью: в один день.

Это воз­бу­ди­ло в Ива­не Ива­но­ви­че злость и же­ла­ние отомс­тить. Он не по­ка­зал, од­на­ко ж, ни­ка­ко­го ви­да огор­че­ния, нес­мот­ря на то, что хлев да­же зах­ва­тил часть его зем­ли; но серд­це у не­го так би­лось, что ему бы­ло чрез­вы­чай­но труд­но сох­ра­нять это на­руж­ное спо­кой­ст­вие.

Так про­вел он день. Нас­та­ла ночь… О, ес­ли б я был жи­во­пи­сец, я бы чуд­но изоб­ра­зил всю пре­лесть но­чи! Я бы изоб­ра­зил, как спит весь Мир­го­род; как не­под­виж­но гля­дят на не­го бес­чис­лен­ные звез­ды; как ви­ди­мая ти­ши­на ог­ла­ша­ет­ся близ­ким и да­ле­ким ла­ем со­бак; как ми­мо их не­сет­ся влюб­лен­ный по­но­марь и пе­ре­ла­зит че­рез пле­тень с ры­царс­кою бес­страш­нос­тию; как бе­лые сте­ны до­мов, ох­ва­чен­ные лун­ным све­том, ста­но­вят­ся бе­лее, осе­ня­ющие их де­ревья тем­нее, тень от де­рев ло­жит­ся чер­нее, цве­ты и умолк­нув­шая тра­ва ду­шис­тее, и сверч­ки, не­уго­мон­ные ры­ца­ри но­чи, друж­но со всех уг­лов за­во­дят свои трес­ку­чие пес­ни. Я бы изоб­ра­зил, как в од­ном из этих ни­зеньких гли­ня­ных до­ми­ков раз­ме­тав­шей­ся на оди­но­кой пос­те­ли чер­ноб­ро­вой го­ро­жан­ке с дро­жа­щи­ми мо­ло­ды­ми гру­дя­ми снит­ся гу­сарс­кий ус и шпо­ры, а свет лу­ны сме­ет­ся на ее ще­ках. Я бы изоб­ра­зил, как по бе­лой до­ро­ге мелька­ет чер­ная тень ле­ту­чей мы­ши, са­дя­щей­ся на бе­лые тру­бы до­мов… Но вряд ли бы я мог изоб­ра­зить Ива­на Ива­но­ви­ча, вы­шед­ше­го в эту ночь с пи­лою в ру­ке. Столько на ли­це у не­го бы­ло на­пи­са­но раз­ных чувств! Ти­хо, ти­хо подк­рал­ся он и под­лез под гу­си­ный хлев. Со­ба­ки Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча еще ни­че­го не зна­ли о ссо­ре меж­ду ни­ми и по­то­му поз­во­ли­ли ему, как ста­ро­му при­яте­лю, по­дой­ти к хле­ву, ко­то­рый весь дер­жал­ся на че­ты­рех ду­бо­вых стол­бах; под­лез­ши к ближ­не­му стол­бу, прис­та­вил он к не­му пи­лу и на­чал пи­лить. Шум, про­из­во­ди­мый пи­лою, зас­тав­лял его по­ми­нут­но ог­ля­ды­ваться, но мысль об оби­де возв­ра­ща­ла бод­рость. Пер­вый столб был под­пи­лен; Иван Ива­но­вич при­нял­ся за дру­гой. Гла­за его го­ре­ли и ни­че­го не ви­да­ли от стра­ха. Вдруг Иван Ива­но­вич вскрик­нул и обом­лел: ему по­ка­зал­ся мерт­вец; но ско­ро он при­шел в се­бя, уви­дев­ши, что это был гусь, про­су­нув­ший к не­му свою шею. Иван Ива­но­вич плю­нул от не­го­до­ва­ния и на­чал про­дол­жать ра­бо­ту. И вто­рой столб под­пи­лен: зда­ние по­шат­ну­лось. Серд­це у Ива­на Ива­но­ви­ча на­ча­ло так страш­но биться, ког­да он при­нял­ся за тре­тий, что он нес­колько раз прек­ра­щал ра­бо­ту; уже бо­лее по­ло­ви­ны его бы­ло под­пи­ле­но, как вдруг шат­кое зда­ние сильно по­кач­ну­лось… Иван Ива­но­вич ед­ва ус­пел отс­ко­чить, как оно рух­ну­ло с трес­ком. Схва­тив­ши пи­лу, в страш­ном ис­пу­ге при­бе­жал он до­мой и бро­сил­ся на кро­вать, не имея да­же ду­ха пог­ля­деть в ок­но на следст­вия сво­его страш­но­го де­ла. Ему ка­за­лось,что весь двор Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча соб­рал­ся: ста­рая ба­ба, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, мальчик в бес­ко­неч­ном сюр­ту­ке - все с дре­кольями, пред­во­ди­тельству­емые Ага­фи­ей Фе­до­се­ев­ной, шли ра­зо­рять и ло­мать его дом.

Весь сле­ду­ющий день про­вел ИванИва­но­вич как в ли­хо­рад­ке. Ему все чу­ди­лось, что не­на­вист­ный со­сед в отм­ще­ние за это, по край­ней ме­ре, по­дож­жет дом его. И по­то­му он дал по­ве­ле­ние Гап­ке по­ми­нут­но обс­мат­ри­вать вез­де, не под­ло­же­но ли где-ни­будь су­хой со­ло­мы. На­ко­нец, что­бы пре­дуп­ре­дить Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, он ре­шил­ся за­бе­жать зай­цем впе­ред и по­дать на не­го про­ше­ние в мир­го­родс­кий по­ве­то­вый суд. В чем оно сос­то­яло, об этом мож­но уз­нать из сле­ду­ющей гла­вы.

Глава IV

о том, что произошло в присутствии Миргородского поветового суда

Чудный го­род Мир­го­род! Ка­ких в нем нет стро­ений! И под со­ло­мен­ною, и под оче­ре­тя­ною, да­же под де­ре­вян­ною кры­шею; нап­ра­во ули­ца, на­ле­во ули­ца, вез­де прек­рас­ный пле­тень; по нем вьется хмель, на нем ви­сят горш­ки, из-за не­го под­сол­неч­ник вы­ка­зы­ва­ет свою солн­це­об­раз­ную го­ло­ву, крас­не­ет мак, мелька­ют толс­тые тык­вы… Рос­кошь! Пле­тень всег­да уб­ран пред­ме­та­ми, ко­то­рые де­ла­ют его еще бо­лее жи­во­пис­ным: или на­пя­лен­ною плах­тою, или со­роч­кою, или ша­ро­ва­ра­ми. В Мир­го­ро­де нет ни во­ровст­ва, ни мо­шен­ни­чест­ва, и по­то­му каж­дый ве­ша­ет, что ему взду­ма­ет­ся. Ес­ли бу­де­те под­хо­дить к пло­ща­ди, то, вер­но, на вре­мя ос­та­но­ви­тесь по­лю­бо­ваться ви­дом: на ней на­хо­дит­ся лу­жа, уди­ви­тельная лу­жа! единст­вен­ная, ка­кую только вам уда­ва­лось ког­да ви­деть! Она за­ни­ма­ет поч­ти всю пло­щадь. Прек­рас­ная лу­жа! До­мы и до­ми­ки, ко­то­рые из­да­ли мож­но при­нять за коп­ны се­на, обс­ту­пив­ши вок­руг, ди­вят­ся кра­со­те ее.

Но я тех мыс­лей, что нет луч­ше до­ма, как по­ве­то­вый суд. Ду­бо­вый ли он или бе­ре­зо­вый, мне нет де­ла; но в нем, ми­лос­ти­вые го­су­да­ри, во­семь око­шек! во­семь око­шек в ряд, пря­мо на пло­щадь и на то вод­ное прост­ранст­во, о ко­то­ром я уже го­во­рил и ко­то­рое го­род­ни­чий на­зы­ва­ет озе­ром! Один только он ок­ра­шен цве­том гра­ни­та: про­чие все до­мы в Мир­го­ро­де прос­то вы­бе­ле­ны. Кры­ша на нем вся де­ре­вян­ная, и бы­ла бы да­же вык­ра­ше­на крас­ною крас­кою, ес­ли бы при­го­тов­лен­ное для то­го мас­ло кан­це­лярс­кие, прип­ра­вив­ши лу­ком, не съели, что бы­ло, как на­роч­но, во вре­мя пос­та, и кры­ша ос­та­лась нек­ра­ше­ною. На пло­щадь выс­ту­па­ет крыльцо, на ко­то­ром час­то бе­га­ют ку­ры, от­то­го что на крыльце всег­да поч­ти рас­сы­па­ны кру­пы или что-ни­будь съестное, что, впро­чем, де­ла­ет­ся не на­роч­но, но единст­вен­но от не­ос­то­рож­нос­ти про­си­те­лей. Он раз­де­лен на две по­ло­ви­ны: в од­ной при­сутст­вие, в дру­гой арес­тантс­кая. В той по­ло­ви­не, где при­сутст­вие, на­хо­дят­ся две ком­на­ты чис­тые, вы­бе­лен­ные: од­на - пе­ред­няя для про­си­те­лей; в дру­гой стол, уб­ран­ный чер­нильны­ми пят­на­ми; на нем зер­ца­ло. Че­ты­ре сту­ла ду­бо­вые с вы­со­ки­ми спин­ка­ми; воз­ле стен сун­ду­ки, ко­ван­ные же­ле­зом, в ко­то­рых сох­ра­ня­лись ки­пы по­ве­то­вой ябе­ды. На од­ном из этих сун­ду­ков сто­ял тог­да са­пог, вы­чи­щен­ный вак­сою. При­сутст­вие на­ча­лось еще с ут­ра. Судья, до­вольно пол­ный че­ло­век, хо­тя нес­колько тоньше Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, с доб­рою ми­ною, в за­мас­лен­ном ха­ла­те, с труб­кою и чаш­кою чаю, раз­го­ва­ри­вал с под­суд­ком. У судьи гу­бы на­хо­ди­лись под са­мым но­сом, и от­то­го нос его мог ню­хать верх­нюю гу­бу, сколько ду­ше угод­но бы­ло. Эта гу­ба слу­жи­ла ему вмес­то та­ба­кер­ки, по­то­му что та­бак, ад­ре­су­емый в нос, поч­ти всег­да се­ял­ся на нее. Итак, судья раз­го­ва­ри­вал с под­суд­ком. Бо­сая дев­ка дер­жа­ла в сто­ро­не под­нос с чаш­ка­ми.

В кон­це сто­ла сек­ре­тарь чи­тал ре­ше­ние де­ла, но та­ким од­но­об­раз­ным и уныв­ным то­ном, что вам под­су­ди­мый зас­нул бы, слу­шая. Судья, без сом­не­ния, это бы сде­лал преж­де всех, ес­ли бы не во­шел в за­ни­ма­тельный меж­ду тем раз­го­вор.

- Я на­роч­но ста­рал­ся уз­нать, - го­во­рил судья, прих­ле­бы­вая чай уже с прос­тыв­шей чаш­ки, - ка­ким об­ра­зом это де­ла­ет­ся, что они по­ют хо­ро­шо. У ме­ня был слав­ный дрозд, го­да два то­му на­зад. Что ж? вдруг ис­пор­тил­ся сов­сем. На­чал петь бог зна­ет что. Чем да­лее, ху­же, ху­же, стал кар­та­вить, хри­петь, - хоть выб­рось! А ведь са­мый вздор! это вот от­че­го де­ла­ет­ся: под гор­лыш­ком де­ла­ет­ся бо­бон, меньше го­ро­шин­ки. Этот бо­бон­чик нуж­но только про­ко­лоть игол­кою. Ме­ня на­учил это­му За­хар Про­кофьевич, и имен­но, ес­ли хо­ти­те, я вам рас­ска­жу, ка­ким это бы­ло об­ра­зом: при­ез­жаю я к нем у…

- Прикажете, Демьян Демьяно­вич, чи­тать дру­гое? - прер­вал сек­ре­тарь, уже нес­колько ми­нут как окон­чив­ший чте­ние.

- А вы уже про­чи­та­ли? Предс­тавьте, как ско­ро! Я и не ус­лы­шал ни­че­го! Да где ж оно? дай­те его сю­да, я под­пи­шу. Что там еще у вас?

- Дело ко­за­ка Бо­китька о кра­де­ной ко­ро­ве.

- Хорошо, чи­тай­те! Да, так при­ез­жаю я к не­му… Я мо­гу да­же рас­ска­зать вам под­роб­но, как он угос­тил ме­ня. К вод­ке был по­дан ба­лык, единст­вен­ный! Да, не на­ше­го ба­лы­ка, ко­то­рым, - при этом судья сде­лал язы­ком и улыб­нул­ся, при­чем нос по­ню­хал свою всег­даш­нюю та­ба­кер­ку, - ко­то­рым уго­ща­ет на­ша ба­ка­лей­ная мир­го­родс­кая лав­ка. Се­лед­ки я не ел, по­то­му что, как вы са­ми зна­ете, у ме­ня от нее де­ла­ет­ся из­жо­га под ло­жеч­кою. Но ик­ры от­ве­дал; пре­к­рас­ная ик­ра! не­че­го ска­зать, от­лич­ная! По­том вы­пил я вод­ки пер­си­ко­вой, нас­то­ян­ной на зо­ло­то­ты­сяч­ник. Бы­ла и шаф­ран­ная; но шаф­ран­ной, как вы са­ми зна­ете, я не упот­реб­ляю. Оно, ви­ди­те, очень хо­ро­шо: на­пе­ред, как го­во­рят, раз­за­до­рить ап­пе­тит, а по­том уже за­вер­шить… А! слы­хом слы­хать, ви­дом ви­дать… - вскри­чал вдруг судья, уви­дев вхо­дя­ще­го Ива­на Ива­но­ви­ча.

- Бог в по­мощь! же­лаю здравст­во­вать! - про­из­нес Иван Ива­но­вич, пок­ло­нив­шись на все сто­ро­ны, с свой­ст­вен­ною ему од­но­му при­ят­нос­тию. Бо­же мой, как он умел об­во­ро­жить всех сво­им об­ра­ще­ни­ем! Тон­кос­ти та­кой я ниг­де не ви­ды­вал. Он знал очень хо­ро­шо сам свое дос­то­инст­во и по­то­му на все­об­щее поч­те­ние смот­рел, как на долж­ное. Судья сам по­дал стул Ива­ну Ива­но­ви­чу, нос его по­тя­нул с верх­ней гу­бы весь та­бак, что всег­да бы­ло у не­го зна­ком большо­го удо­вольствия.

- Чем при­ка­же­те пот­че­вать вас, Иван Ива­но­вич? - спро­сил он. - Не при­ка­же­те ли чаш­ку чаю?

- Нет, весьма бла­го­да­рю, - от­ве­чал Иван Ива­но­вич, пок­ло­нил­ся и сел.

- Сделайте ми­лость, од­ну ча­шеч­ку! - пов­то­рил судья.

- Нет, бла­го­да­рю. Весьма до­во­лен гос­теп­ри­имст­вом, - от­ве­чал Иван Ива­но­вич, пок­ло­нил­ся и сел.

- Одну чаш­ку, - пов­то­рил судья.

- Нет, не бес­по­кой­тесь, Демьян Демьяно­вич!

При этом Иван Ива­но­вич пок­ло­нил­ся и сел.

- Чашечку?

- Уж так и быть, раз­ве ча­шеч­ку! - про­из­нес Иван Ива­но­вич и про­тя­нул ру­ку к под­но­су.

Господи бо­же! ка­кая безд­на тон­кос­ти бы­ва­ет у че­ло­ве­ка! Нельзя рас­ска­зать, ка­кое при­ят­ное впе­чат­ле­ние про­из­во­дят та­кие пос­туп­ки!

- Не при­ка­же­те ли еще ча­шеч­ку?

- Покорно бла­го­дарст­вую, - от­ве­чал Иван Ива­но­вич, ста­вя на под­нос оп­ро­ки­ну­тую чаш­ку и кла­ня­ясь.

- Сделайте одол­же­ние, Иван Ива­но­вич!

- Не мо­гу. Весьма бла­го­да­рен. - При этом Иван Ива­но­вич пок­ло­нил­ся и сел.

- Иван Ива­но­вич! сде­лай­те друж­бу, од­ну ча­шеч­ку!

- Нет, весьма обя­зан за уго­ще­ние.

Сказавши это, Иван Ива­но­вич пок­ло­нил­ся и сел.

- Только ча­шеч­ку! од­ну ча­шеч­ку!

Иван Ива­но­вич про­тя­нул ру­ку к под­но­су и взял чаш­ку.

Фу ты про­пасть! как мо­жет, как най­дет­ся че­ло­век под­дер­жать свое дос­то­инст­во!

- Я, Демьян Демьяно­вич, - го­во­рил Иван Ива­но­вич, до­пи­вая пос­лед­ний гло­ток, - я к вам имею не­об­хо­ди­мое де­ло: я по­даю по­зов. - При этом Иван Ива­но­вич пос­та­вил чаш­ку и вы­нул из кар­ма­на на­пи­сан­ный гер­бо­вый лист бу­ма­ги. - По­зов на вра­га сво­его, на зак­ля­то­го вра­га.

- На ко­го же это?

- На Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча Дов­гоч­ху­на.

При этих сло­вах судья чуть не упал со сту­ла.

- Что вы го­во­ри­те! - про­из­нес он, всплес­нув ру­ка­ми. - Иван Ива­но­вич! вы ли это?

- Видите са­ми, что я.

- Господь с ва­ми и все свя­тые! Как! вы, Иван Ива­но­вич, ста­ли неп­ри­яте­лем Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу? Ва­ши ли это ус­та го­во­рят? Пов­то­ри­те еще! Да не спря­тал­ся ли у вас кто-ни­будь сза­ди и го­во­рит вмес­то вас?..

- Что ж тут не­ве­ро­ят­но­го. Я не мо­гу смот­реть на не­го; он на­нес мне смерт­ную оби­ду, ос­кор­бил честь мою.

- Пресвятая тро­ица! как же мне те­перь уве­рить ма­туш­ку! А она, ста­руш­ка, каж­дый день, как только мы пос­со­рим­ся с сест­рою, го­во­рит: "Вы, дет­ки, жи­ве­те меж­ду со­бою, как со­ба­ки. Хоть бы вы взя­ли при­мер с Ива­на Ива­но­ви­ча и Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. Вот уж друзья так друзья! то-то при­яте­ли! то-то дос­той­ные лю­ди!" Вот те­бе и при­яте­ли! Рас­ска­жи­те, за что же это? как?

- Это де­ло де­ли­кат­ное, Демьян Демьяно­вич! на сло­вах его нельзя рас­ска­зать. При­ка­жи­те луч­ше про­чи­тать про­сь­бу. Вот, возьми­те с этой сто­ро­ны, здесь при­лич­нее.

- Прочитайте, Та­рас Ти­хо­но­вич! - ска­зал судья, обо­ро­тив­шись к сек­ре­та­рю.

Тарас Ти­хо­но­вич взял просьбу и, выс­мор­кав­шись та­ким об­ра­зом, как смор­ка­ют­ся все сек­ре­та­ри по по­ве­то­вым су­дам, с по­мощью двух пальцев, на­чал чи­тать:

- "От дво­ря­ни­на Мир­го­родс­ко­го по­ве­та и по­ме­щи­ка Ива­на, Ива­но­ва сы­на, Пе­ре­ре­пен­ка про­ше­ние; а о чем, то­му сле­ду­ют пунк­ты:

1) Из­вест­ный все­му све­ту сво­ими бо­гоп­ро­тив­ны­ми, в омер­зе­ние при­во­дя­щи­ми и вся­кую ме­ру пре­вы­ша­ющи­ми за­ко­ноп­рес­туп­ны­ми пос­туп­ка­ми, дво­ря­нин Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун, се­го 1810 го­да июля 7 дня учи­нил мне смер­тельную оби­ду, как пер­со­нально до чес­ти мо­ей от­но­ся­щу­юся, так рав­но­мер­но в уни­чи­же­ние и кон­фу­зию чи­на мо­его и фа­ми­лии. Оный дво­ря­нин, и сам при­том гнус­но­го ви­да, ха­рак­тер име­ет бран­чи­вый и пре­ис­пол­нен раз­но­го ро­да бо­го­ху­ле­ни­ями и бран­ны­ми сло­ва­ми…"

Тут чтец нем­но­го ос­та­но­вил­ся, что­бы сно­ва выс­мор­ка­ть­ся, а судья с бла­го­го­ве­ни­ем сло­жил ру­ки и только го­во­рил про се­бя:

- Что за бой­кое пе­ро! Гос­по­ди бо­же! как пи­шет этот че­ло­век!

Иван Ива­но­вич про­сил чи­тать да­лее, и Та­рас Ти­хо­но­вич про­дол­жал:

- "Оный дво­ря­нин, Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун, ко­г­да я при­шел к не­му с дру­жес­ки­ми пред­ло­же­ни­ями, наз­вал ме­ня пуб­лич­но обид­ным и по­нос­ным для чес­ти мо­ей име­нем, а имен­но: гу­са­ком, тог­да как из­вест­но все­му Мир­го­родс­ко­му по­ве­ту, что сим гнус­ным жи­вот­ным я ни­ког­да от­нюдь не име­но­вал­ся и впредь име­но­ваться не на­ме­рен. До­ка­за­тельством же дво­рянс­ко­го мо­его про­ис­хож­де­ния есть то, что в мет­ри­чес­кой кни­ге, на­хо­дя­щей­ся в церк­ви Трех Свя­ти­те­лей, за­пи­сан как день мо­его рож­де­ния, так рав­но­мер­но и по­лу­чен­ное мною кре­ще­ние. Гу­сак же, как из­вест­но всем, кто сколько-ни­будь све­дущ в на­уках, не мо­жет быть за­пи­сан в мет­ри­чес­кой кни­ге, ибо гу­сак есть не че­ло­век, а пти­ца, что уже вся­ко­му, да­же не бы­вав­ше­му, в се­ми­на­рии, дос­то­вер­но из­вест­но. Но оный зло­ка­чест­вен­ный дво­ря­нин, бу­ду­чи обо всем этом све­дущ, не для че­го ино­го, как что­бы на­несть смер­тельную для мо­его чи­на и зва­ния оби­ду, об­ру­гал ме­ня оным гнус­ным сло­вом.

2) Сей же са­мый неб­ла­гоп­рис­той­ный и неп­ри­лич­ный дво­ря­нин по­сяг­нул при­том на мою ро­до­вую, по­лу­чен­ную мною пос­ле ро­ди­те­ля мо­его, сос­то­яв­ше­го в ду­хов­ном зва­нии, бла­жен­ной па­мя­ти Ива­на, Они­си­ева сы­на, Пе­ре­ре­пен­ка, собст­вен­ность, тем, что, в про­тив­ность вся­ким за­ко­нам, пе­ре­нес со­вер­шен­но на­суп­ро­тив мо­его крыльца гу­си­ный хлев, что де­ла­лось не с иным ка­ким на­ме­ре­ни­ем, как чтоб усу­гу­бить на­не­сен­ную мне оби­ду, ибо оный хлев сто­ял до се­го в из­ряд­ном мес­те и до­вольно еще был кре­пок. Но омер­зи­тельное на­ме­ре­ние вы­ше­упо­мя­ну­то­го дво­ря­ни­на сос­то­яло единст­вен­но в том, что­бы учи­нить ме­ня сви­де­те­лем неп­рис­той­ных пас­са­жей: ибо из­вест­но, что вся­кий че­ло­век не пой­дет в хлев, тем па­че в гу­си­ный, для при­лич­но­го де­ла. При та­ком про­ти­ву­за­кон­ном дей­ст­вии две пе­ред­ние со­хи зах­ва­ти­ли собст­вен­ную мою зем­лю, дос­тав­шу­юся мне еще при жиз­ни от ро­ди­те­ля мо­его, бла­жен­ной па­мя­ти Ива­на, Они­си­ева сы­на, Пе­ре­ре­пен­ка, на­чи­нав­шу­юся от ам­ба­ра и пря­мою ли­ни­ей до са­мо­го то­го мес­та, где ба­бы мо­ют горш­ки.

3) Вы­ше­изоб­ра­жен­ный дво­ря­нин, ко­то­ро­го уже са­мое имя и фа­ми­лия вну­ша­ет вся­кое омер­зе­ние, пи­та­ет в ду­ше злост­ное на­ме­ре­ние под­жечь ме­ня в собст­вен­ном до­ме. Не­сом­нен­ные че­му приз­на­ки из ни­жес­ле­ду­юще­го явст­ву­ют: во-1-х, оный зло­ка­чест­вен­ный дво­ря­нин на­чал вы­хо­дить час­то из сво­их по­ко­ев, че­го преж­де ни­ког­да, по при­чи­не сво­ей ле­нос­ти и гнус­ной туч­нос­ти те­ла, не предп­ри­ни­мал; во-2-х, в людс­кой его, при­мы­ка­ющей о са­мый за­бор, ог­раж­да­ющий мою собст­вен­ную, по­лу­чен­ную мною от по­кой­но­го ро­ди­те­ля мо­его, бла­жен­ной па­мя­ти Ива­на, Они­си­ева сы­на, Пе­ре­ре­пен­ка, зем­лю, ежед­нев­но и в не­обы­чай­ной про­дол­жи­тельнос­ти го­рит свет, что уже яв­ное есть к то­му до­ка­за­тельство, ибо до се­го, по ска­ред­ной его ску­пос­ти, всег­да не только сальная све­ча, но да­же ка­га­нец был по­ту­ша­ем.

И по­то­му про­шу оно­го дво­ря­ни­на Ива­на, Ни­ки­фо­ро­ва сы­на, Дов­гоч­ху­на, яко по­вин­но­го в за­жи­га­тельстве, в ос­корб­ле­нии мо­его чи­на, име­ни и фа­ми­лии и в хищ­ни­чес­ком прис­во­ении собст­вен­нос­ти, а па­че все­го в под­лом и пре­до­су­ди­тельном при­со­во­куп­ле­нии к фа­ми­лии мо­ей наз­ва­ния гу­са­ка, ко взыс­ка­нию штра­фа, удов­лет­во­ре­ния про­то­рей и убыт­ков при­су­дить и са­мо­го, яко на­ру­ши­те­ля, в кан­да­лы за­бить и, за­ко­вав­ши, в го­родс­кую тюрьму преп­ро­во­дить, и по се­му мо­ему про­ше­нию ре­ше­ние не­мед­лен­но и не­укос­ни­тельно учи­нить. - Пи­сал и со­чи­нял дво­ря­нин, мир­го­ро­д­с­кий по­ме­щик Иван, Ива­нов сын, Пе­ре­ре­пен­ко".

По проч­те­нии просьбы судья приб­ли­зил­ся к Ива­ну Ива­но­ви­чу, взял его за пу­го­ви­цу и на­чал го­во­рить ему поч­ти та­ким об­ра­зом:

- Что это вы де­ла­ете, Иван Ива­но­вич? Бо­га бой­тесь! бро­сьте просьбу, пусть она про­па­да­ет! (Са­та­на прис­нись ей!) Возьми­тесь луч­ше с Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем за ру­ки, да по­це­луй­тесь, да ку­пи­те сан­ту­ринс­ко­го, или ни­ко­польско­го, или хоть прос­то сде­лай­те пун­ши­ку, да по­зо­ви­те ме­ня! Ра­зопьем вмес­те и по­за­бу­дем все!

- Нет, Демьян Демьяно­вич! не та­кое де­ло, - ска­зал Иван Ива­но­вич с важ­нос­тию, ко­то­рая так всег­да шла к не­му. - Не та­кое де­ло, что­бы мож­но бы­ло ре­шить по­лю­бов­ною сдел­кою. Про­щай­те! Про­щай­те и вы, гос­по­да! - про­дол­жал он с тою же важ­нос­тию, обо­ро­тив­шись ко всем. - На­де­юсь, что моя просьба во­зы­ме­ет над­ле­жа­щее дей­ст­вие. - И ушел, ос­та­вив в изум­ле­нии все при­сутст­вие.

Судья си­дел, не го­во­ря ни сло­ва; сек­ре­тарь ню­хал та­бак; кан­це­лярс­кие оп­ро­ки­ну­ли раз­би­тый че­ре­пок бу­тыл­ки, упо­т­реб­ля­емый вмес­то чер­нильни­цы; и сам судья в рас­се­ян­нос­ти раз­во­дил пальцем по сто­лу чер­нильную лу­жу.

- Что вы ска­же­те на это, До­ро­фей Тро­фи­мо­вич? - ска­зал судья, пос­ле не­ко­то­ро­го мол­ча­ния об­ра­тив­шись к под­суд­ку.

- Ничего не ска­жу, - от­ве­чал под­су­док.

- Экие де­ла де­ла­ют­ся! - про­дол­жал судья.

Не ус­пел он это­го ска­зать, как дверь зат­ре­ща­ла и пе­ред­няя по­ло­ви­на Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча вы­са­ди­лась в при­сутст­вие, ос­тальная ос­та­ва­лась еще в пе­ред­ней. По­яв­ле­ние Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, и еще в суд, так по­ка­за­лось не­обык­но­вен­ным, что судья вскрик­нул; сек­ре­тарь прер­вал свое чте­ние. Один кан­це­ля­рист, в фри­зо­вом по­до­бии по­луф­ра­ка, взял в гу­бы пе­ро; дру­гой прог­ло­тил му­ху. Да­же отп­рав­ляв­ший долж­ность фельдъеге­ря и сто­ро­жа ин­ва­лид, ко­то­рый до то­го сто­ял у две­рей, по­че­сы­вая в сво­ей гряз­ной ру­баш­ке с на­шив­кою на пле­че, да­же этот ин­ва­лид ра­зи­нул рот и нас­ту­пил ко­му-то на но­гу.

- Какими судьба­ми! что и как? Как здо­ровье ва­ше, Иван Ни­ки­фо­ро­вич?

Но Иван Ни­ки­фо­ро­вич был ни жив ни мертв, по­то­му что за­вяз­нул в две­рях и не мог сде­лать ни ша­гу впе­ред или на­зад. Нап­рас­но судья кри­чал в пе­ред­нюю, что­бы кто-ни­будь из на­хо­див­ших­ся там вы­пер сза­ди Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча в при­сутст­вен­ную за­лу. В пе­ред­ней на­хо­ди­лась од­на только ста­ру­ха про­си­тельни­ца, ко­то­рая, нес­мот­ря на все уси­лия сво­их кос­тис­тых рук, ни­че­го не мог­ла сде­лать. Тог­да один из кан­це­лярс­ких, с толс­ты­ми гу­ба­ми, с ши­ро­ки­ми пле­ча­ми, с толс­тым но­сом, гла­за­ми, гля­дев­ши­ми ско­са и пьяна, с ра­зод­ран­ны­ми лок­тя­ми, приб­ли­зил­ся к пе­ред­ней по­ло­ви­не Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, сло­жил ему обе ру­ки нак­рест, как ре­бен­ку, и миг­нул ста­ро­му ин­ва­ли­ду, ко­то­рый упер­ся сво­им ко­ле­ном в брю­хо Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, и, нес­мот­ря на жа­лоб­ные сто­ны, вы­тис­нут он был в пе­ред­нюю. Тог­да отод­ви­ну­ли зад­виж­ки и от­во­ри­ли вто­рую по­ло­вин­ку две­рей. При­чем кан­це­лярс­кий и его по­мощ­ник, ин­ва­лид, от друж­ных уси­лий ды­ха­ни­ем уст сво­их расп­рост­ра­ни­ли та­кой сильный за­пах, что ком­на­та при­сутст­вия прев­ра­ти­лась бы­ло на вре­мя в пи­тей­ный дом.

- Не за­шиб­ли ли вас, Иван Ни­ки­фо­ро­вич? Я ска­жу ма­туш­ке, она приш­лет вам нас­той­ки, ко­то­рою пот­ри­те только по­яс­ни­цу и спи­ну, и все прой­дет.

Но Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­ва­лил­ся на стул и, кро­ме про­дол­жи­тельных охов, ни­че­го не мог ска­зать. На­ко­нец сла­бым, ед­ва слыш­ным от ус­та­лос­ти го­ло­сом про­из­нес он:

- Не угод­но ли? - и, вы­нув­ши из кар­ме­на ро­жок, при­ба­вил: - Возьми­те, одол­жай­тесь!

- Весьма рад, что вас ви­жу, - от­ве­чал судья. - Но все не мо­гу предс­та­вить се­бе, что зас­та­ви­ло вас предп­ри­нять труд и одол­жить нас та­кою при­ят­ною не­ча­ян­нос­тию.

- С просьбою… - мог только про­из­несть Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

- С просьбою? с ка­кою?

- С поз­вом… - тут одыш­ка про­из­ве­ла дол­гую па­узу, - ох!.. с поз­вом на мо­шен­ни­ка… Ива­на Ива­но­ва Пе­ре­ре­пен­ка.

- Господи! и вы ту­да! Та­кие ред­кие друзья! По­зов на та­ко­го доб­ро­де­тельно­го че­ло­ве­ка!..

- Он сам са­та­на! - про­из­нес от­ры­вис­то Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

Судья пе­рек­рес­тил­ся.

- Возьмите просьбу, про­чи­тай­те.

- Нечего де­лать, про­чи­тай­те, Та­рас Ни­ко­но­вич, - ска­зал судья, об­ра­ща­ясь к сек­ре­та­рю с ви­дом не­удо­вольствия, при­чем нос его не­вольно по­ню­хал верх­нюю гу­бу, что обы­к­но­вен­но он де­лал преж­де только от большо­го удо­воль­ст­вия. Та­кое са­мо­уп­равст­во но­са при­чи­ни­ло судье еще бо­лее до­са­ды. Он вы­нул пла­ток и смел с верх­ней гу­бы весь та­бак, что­бы на­ка­зать дер­зость его.

Секретарь, сде­лав­ши обык­но­вен­ный свой прис­туп, ко­то­рый он всег­да упот­реб­лял пе­ред на­ча­ти­ем чте­ния, то есть без по­мо­щи но­со­во­го плат­ка, на­чал обык­но­вен­ным сво­им го­ло­сом та­ким об­ра­зом:

- "Просит дво­ря­нин Мир­го­родс­ко­го по­ве­та Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун, а о чем, то­му сле­ду­ют пунк­ты:

1) По не­на­вист­ной зло­бе сво­ей и яв­но­му не­доб­ро­же­ла­тельству, на­зы­ва­ющий се­бя дво­ря­ни­ном, Иван Ива­нов сын, Пе­ре­ре­пен­ко вся­кие па­кос­ти, убыт­ки и иные ехид­не­нс­кие и в ужас при­во­дя­щие пос­туп­ки мне чи­нит и вче­раш­не­го дня по­по­луд­ни, как раз­бой­ник и тать, с то­по­ра­ми, пи­ла­ми, до­ло­та­ми и ины­ми сле­сар­ны­ми ору­ди­ями, заб­рал­ся ночью в мой двор и в на­хо­дя­щий­ся в оном мой же собст­вен­ный хлев, собст­вен­но­руч­но и по­нос­ным об­ра­зом его из­ру­бил. На что, с мо­ей сто­ро­ны, я не по­да­вал ни­ка­кой при­чи­ны к столь про­ти­во­за­кон­но­му и раз­бой­ни­чес­ко­му пос­туп­ку.

2) Оный же дво­ря­нин Пе­ре­ре­пен­ко име­ет по­ся­га­тель­ство на са­мую жизнь мою и до 7-го чис­ла прош­ло­го ме­ся­ца, со­дер­жа втай­не сие на­ме­ре­ние, при­шел ко мне и на­чал дру­жес­ким и хит­рым об­ра­зом вып­ра­ши­вать у ме­ня ружье, на­хо­див­ше­еся в мо­ей ком­на­те, и пред­ла­гал мне за не­го, с свой­ст­вен­ною ему ску­постью, мно­гие не­год­ные ве­щи, как-то: свинью бу­рую и две мер­ки ов­са. Но, пре­ду­га­ды­вая тог­да же прес­туп­ное его на­ме­ре­ние, я вся­чес­ки ста­рал­ся от оно­го ук­ло­нить его; но оный мо­шен­ник и под­лец, Иван, Ива­нов сын, Пе­ре­ре­пен­ко, выб­ра­нил ме­ня му­жиц­ким об­ра­зом и пи­та­ет ко мне с то­го вре­ме­ни враж­ду неп­ри­ми­ри­мую. При­том же оный, час­то по­ми­на­емый, не­ис­то­вый дво­ря­нин и раз­бой­ник, Иван, Ива­нов сын, Пе­ре­ре­пен­ко, и про­ис­хож­де­ния весьма по­нос­но­го: его сест­ра бы­ла из­вест­ная все­му све­ту по­тас­ку­ха и уш­ла за егерс­кою ро­тою, сто­яв­шею на­зад то­му пять лет в Мир­го­ро­де; а му­жа сво­его за­пи­са­ла в крестьяне. Отец и мать его то­же бы­ли пре­без­за­кон­ные лю­ди, и оба бы­ли не­во­об­ра­зи­мые пьяни­цы. Упо­ми­на­емый же дво­ря­нин и раз­бой­ник Пе­ре­ре­пен­ко сво­ими ско­то­по­доб­ны­ми и по­ри­ца­ния дос­той­ны­ми пос­туп­ка­ми прев­зо­шел всю свою род­ню и под ви­дом бла­го­чес­тия де­ла­ет са­мые соб­лаз­ни­тельные де­ла: пос­тов не со­дер­жит, ибо на­ка­ну­не фи­лип­пов­ки сей бо­го­отс­туп­ник ку­пил ба­ра­на и на дру­гой день ве­лел за­ре­зать сво­ей без­за­кон­ной дев­ке Гап­ке, ого­ва­ри­ва­ясь, аки бы ему нуж­но бы­ло под тот час са­ло на ка­ган­цы и све­чи.

Посему про­шу оно­го дво­ря­ни­на, яко раз­бой­ни­ка, свя­то­тат­ца, мо­шен­ни­ка, ули­чен­но­го уже в во­ровст­ве и гра­би­тельстве, в кан­да­лы за­ко­вать и в тюрьму, или го­су­дарст­вен­ный ост­рог, преп­ро­во­дить, и там уже, по ус­мот­ре­нию, ли­ша чи­нов и дво­рянст­ва, доб­ре бар­ба­ра­ми шма­ро­вать и в Си­бирь на ка­тор­гу по на­доб­нос­ти за­то­чить; про­то­ры, убыт­ки ве­леть ему зап­ла­тить и по се­му мо­ему про­ше­нию ре­ше­ние учи­нить. - К се­му про­ше­нию ру­ку при­ло­жил дво­ря­нин Мир­го­родс­ко­го по­ве­та Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун".

Как только сек­ре­тарь кон­чил чте­ние, Иван Ни­ки­фо­ро­вич взял­ся за шап­ку и пок­ло­нил­ся, с на­ме­ре­ни­ем уй­ти.

- Куда же вы, Иван Ни­ки­фо­ро­вич? - го­во­рил ему вслед су­дья. - По­си­ди­те нем­но­го! вы­пей­те чаю! Орыш­ко! что ты сто­ишь, глу­пая дев­ка, и пе­ре­ми­ги­ва­ешься с кан­це­лярс­ки­ми? Сту­пай при­не­си чаю!

Но Иван Ни­ки­фо­ро­вич, с ис­пу­гу, что так да­ле­ко за­шел от до­му и вы­дер­жал та­кой опас­ный ка­ран­тин, ус­пел уже про­лезть в дверь, про­го­во­рив:

- Не бес­по­кой­тесь, я с удо­вольстви­ем… - и зат­во­рил ее за со­бою, ос­та­вив в изум­ле­нии все при­сутст­вие.

Делать бы­ло не­че­го. Обе просьбы бы­ли при­ня­ты, и де­ло го­то­ви­лось при­нять до­вольно важ­ный ин­те­рес, как од­но неп­ред­ви­ден­ное обс­то­ятельство со­об­щи­ло ему еще бо­ль­шую за­ни­ма­тельность. Ког­да судья вы­шел из при­сутст­вия в соп­ро­вож­де­нии под­суд­ка и сек­ре­та­ря, а кан­це­лярс­кие ук­ла­ды­ва­ли в ме­шок на­не­сен­ных про­си­те­ля­ми кур, яиц, кра­юх хле­ба, пи­ро­гов, кни­шей и про­че­го дряз­гу, в это вре­мя бу­рая свинья вбе­жа­ла в ком­на­ту и схва­ти­ла, к удив­ле­нию при­сутст­во­вав­ших, не пи­рог или хлеб­ную кор­ку, но про­ше­ние Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, ко­то­рое ле­жа­ло на кон­це сто­ла, пе­ре­ве­сив­шись лис­та­ми вниз. Схва­тив­ши бу­ма­гу, бу­рая хав­ронья убе­жа­ла так ско­ро, что ни один из при­каз­ных чи­нов­ни­ков не мог дог­нать ее, нес­мот­ря на ки­да­емые ли­ней­ки и чер­нильни­цы.

Это чрез­вы­чай­ное про­ис­шест­вие про­из­ве­ло страш­ную су­ма­то­ху, по­то­му что да­же ко­пия не бы­ла еще спи­са­на с нее. Судья, то есть его сек­ре­тарь и под­су­док, дол­го трак­то­ва­ли об та­ком нес­лы­хан­ном обс­то­ятельстве; на­ко­нец ре­ше­но бы­ло на том, что­бы на­пи­сать об этом от­но­ше­ние к го­род­ни­че­му, так как следст­вие по это­му де­лу бо­лее от­но­си­лось к граж­данс­кой по­ли­ции. От­но­ше­ние за N389 пос­ла­но бы­ло к не­му то­го же дня, и по это­му са­мо­му про­изош­ло до­вольно лю­бо­пыт­ное объясне­ние, о ко­то­ром чи­та­те­ли мо­гут уз­нать из сле­ду­ющей гла­вы.

Глава V

в которой излагается совещание двух почетных в Миргороде особ

Как только Иван Ива­но­вич уп­ра­вил­ся в сво­ем хо­зяй­ст­ве и вы­шел, по обык­но­ве­нию, по­ле­жать под на­ве­сом, как, к нес­ка­зан­но­му удив­ле­нию сво­ему, уви­дел что-то крас­нев­шее в ка­лит­ке. Это был крас­ный обш­лаг го­род­ни­че­го, ко­то­рый, рав­но­мер­но как и во­рот­ник его, по­лу­чил по­ли­ту­ру и по кра­ям прев­ра­щал­ся в ла­ки­ро­ван­ную ко­жу. Иван Ива­но­вич по­ду­мал про се­бя: "Не­дур­но, что при­шел Петр Фе­до­ро­вич по­го­во­рить", - но очень уди­вил­ся, уви­дя, что го­род­ни­чий шел чрез­вы­чай­но ско­ро и раз­ма­хи­вал ру­ка­ми, что слу­ча­лось с ним, по обык­но­ве­нию, весьма ред­ко. На мун­ди­ре у го­род­ни­че­го по­са­же­но бы­ло во­семь пу­го­виц, де­вя­тая как отор­ва­лась во вре­мя про­цес­сии при ос­вя­ще­нии хра­ма на­зад то­му два го­да, так до сих пор де­сятс­кие не мо­гут отыс­кать, хо­тя го­род­ни­чий при ежед­нев­ных ра­пор­тах, ко­то­рые от­да­ют ему квар­тальные над­зи­ра­те­ли, всег­да спра­ши­ва­ет, наш­лась ли пу­го­ви­ца. Эти во­семь пу­го­виц бы­ли на­са­же­ны у не­го та­ким об­ра­зом, как ба­бы са­дят бо­бы; од­на нап­ра­во, дру­гая на­ле­во. Ле­вая но­га бы­ла у не­го прост­ре­ле­на в пос­лед­ней кам­па­нии, и по­то­му он, прих­ра­мы­вая, за­ки­ды­вал ею так да­ле­ко в сто­ро­ну, что раз­ру­шал этим поч­ти весь труд пра­вой но­ги. Чем быст­рее дей­ст­во­вал го­род­ни­чий сво­ею пе­хо­тою, тем ме­нее она под­ви­га­лась впе­ред. И по­то­му, по­ка­мест до­шел го­род­ни­чий к на­ве­су, Иван Ива­но­вич имел до­вольно вре­ме­ни те­ряться в до­гад­ках, от­че­го го­род­ни­чий так ско­ро раз­ма­хи­вал ру­ка­ми. Тем бо­лее это его за­ни­ма­ло, что де­ло ка­за­лось не­обык­но­вен­ной важ­нос­ти, ибо при нем бы­ла да­же но­вая шпа­га.

- Здравствуйте, Петр Фе­до­ро­вич! - вскри­чал Иван Ива­но­вич, ко­то­рый, как уже ска­за­но, был очень лю­бо­пы­тен и ни­как не мог удер­жать сво­его не­тер­пе­ния при ви­де, как го­род­ни­чий брал прис­ту­пом крыльцо, но все еще не под­ни­мал глаз сво­их вверх и ссо­рил­ся с сво­ею пе­хо­тою, ко­то­рая ни­ка­ким об­ра­зом не мог­ла с од­но­го раз­ма­ху взой­ти на сту­пеньку.

- Доброго дня же­лаю лю­без­но­му дру­гу и бла­го­де­те­лю Ива­ну Ива­но­ви­чу! - от­ве­чал го­род­ни­чий.

- Милости про­шу са­диться. Вы, как я ви­жу, ус­та­ли, по­то­му что ва­ша ра­не­ная но­га ме­ша­ет…

- Моя но­га! - вскрик­нул го­род­ни­чий, бро­сив на Ива­на Ива­но­ви­ча один из тех взгля­дов, ка­кие бро­са­ет ве­ли­кан на пиг­мея, уче­ный пе­дант на тан­це­вально­го учи­те­ля. При этом он вы­тя­нул свою но­гу и топ­нул ею об пол. Эта храб­рость, од­на­ко ж, ему до­ро­го сто­ила, по­то­му что весь кор­пус его по­кач­нул­ся и нос клю­нул пе­ри­ла; но муд­рый блюс­ти­тель по­ряд­ка, чтоб не по­дать ни­ка­ко­го ви­да, тот­час оп­ра­вил­ся и по­лез в кар­ман, как буд­то бы с тем, что­бы дос­тать та­ба­кер­ку. - Я вам до­ло­жу о се­бе, лю­без­ней­ший друг и бла­го­де­тель Иван Ива­но­вич, что я де­лы­вал на ве­ку сво­ем не та­кие по­хо­ды. Да, серьезно, де­лы­вал. Нап­ри­мер, во вре­мя кам­па­нии ты­ся­ча во­семьсот седьмо­го го­да… Ах, я вам рас­ска­жу, ка­ким ма­не­ром я пе­ре­лез че­рез за­бор к од­ной хо­ро­шенькой нем­ке. - При этом го­род­ни­чий заж­му­рил один глаз и сде­лал бе­совс­ки плу­товс­кую улыб­ку.

- Где ж вы бы­ва­ли се­год­ня? - спро­сил Иван Ива­но­вич, же­лая прер­вать го­род­ни­че­го и ско­рее на­вес­ти его на при­чи­ну по­се­ще­ния; ему бы очень хо­те­лось спро­сить, что та­кое на­ме­рен объявить го­род­ни­чий; но тон­кое поз­на­ние све­та предс­тав­ля­ло ему всю неп­ри­лич­ность та­ко­го воп­ро­са, и Иван Ива­но­вич дол­жен был скре­питься и ожи­дать раз­гад­ки, меж­ду тем как серд­це его ко­ло­ти­лось с не­обык­но­вен­ною си­лою.

- А поз­вольте, я вам рас­ска­жу, где был я, - от­ве­чал го­род­ни­чий. - Во-пер­вых, до­ло­жу вам, что се­год­ня от­лич­ное вре­мя…

При пос­лед­них сло­вах Иван Ива­но­вич поч­ти что не умер.

- Но поз­вольте, - про­дол­жал го­род­ни­чий. - Я при­шел се­год­ня к вам по од­но­му весьма важ­но­му де­лу. - Тут ли­цо го­род­ни­че­го и осан­ка при­ня­ли то же са­мое оза­бо­чен­ное по­ло­же­ние, с ко­то­рым брал он прис­ту­пом крыльцо.

Иван Ива­но­вич ожил и тре­пе­тал, как в ли­хо­рад­ке, не за­мед­лив­ши, по обык­но­ве­нию сво­ему, сде­лать воп­рос:

- Какое же оно важ­ное? раз­ве оно важ­ное?

- Вот из­вольте ви­деть: преж­де все­го ос­ме­люсь до­ло­жить вам, лю­без­ный друг и бла­го­де­тель Иван Ива­но­вич, что вы… с мо­ей сто­ро­ны, я, из­вольте ви­деть, я ни­че­го; но ви­ды пра­ви­тельства, ви­ды пра­ви­тельства это­го тре­бу­ют: вы на­ру­ши­ли по­ря­док бла­го­чи­ния!..

- Что это вы го­во­ри­те, Петр Фе­до­ро­вич? Я ни­че­го не по­ни­маю.

- Помилуйте, Иван Ива­но­вич! Как вы ни­че­го не по­ни­ма­ете? Ва­ша собст­вен­ная жи­во­ти­на ута­щи­ла очень важ­ную ка­зен­ную бу­ма­гу, и вы еще го­во­ри­те пос­ле это­го, что ни­че­го не по­ни­ма­ете!

- Какая жи­во­ти­на?

- С поз­во­ле­ния ска­зать, ва­ша собст­вен­ная бу­рая свинья.

- А я чем ви­но­ват? За­чем су­дей­ский сто­рож от­во­ря­ет две­ри!

- Но, Иван Ива­но­вич, ва­ше собст­вен­ное жи­вот­ное - ста­ло быть, вы ви­но­ва­ты.

- Покорно бла­го­да­рю вас за то, что с свиньею ме­ня рав­ня­ете.

- Вот уж это­го я не го­во­рил, Иван Ива­но­вич! Ей-бо­гу, не го­во­рил! Из­вольте рас­су­дить по чис­той со­вес­ти са­ми: вам, без вся­ко­го сом­не­ния из­вест­но, что, сог­лас­но с ви­да­ми на­чальства, зап­ре­ще­но в го­ро­де, тем же па­че в глав­ных градс­ких ули­цах, про­гу­ли­ваться не­чис­тым жи­вот­ным. Сог­ла­си­тесь са­ми, что это де­ло зап­ре­щен­ное.

- Бог зна­ет что это вы го­во­ри­те! Большая важ­ность, что свинья выш­ла на ули­цу!

- Позвольте вам до­ло­жить, поз­вольте, поз­вольте, Иван Ива­но­вич, это со­вер­шен­но не­воз­мож­но. Что ж де­лать? На­чальство хо­чет - мы долж­ны по­ви­но­ваться. Не спо­рю, за­бе­га­ют иног­да на ули­цу и да­же на пло­щадь ку­ры и гу­си, - за­метьте се­бе: ку­ры и гу­си; но сви­ней и коз­лов я еще в прош­лом го­ду дал пред­пи­са­ние не впус­кать на пуб­лич­ные пло­ща­ди. Ко­то­рое пред­пи­са­ние тог­да же при­ка­зал про­чи­тать изуст­но, в соб­ра­нии, пред це­лым на­ро­дом.

- Нет, Петр Фе­до­ро­вич, я здесь ни­че­го не ви­жу, как только то, что вы вся­чес­ки ста­ра­етесь оби­жать ме­ня.

- Вот это­го-то не мо­же­те ска­зать, лю­без­ней­ший друг и бла­го­де­тель, что­бы я ста­рал­ся оби­жать. Вспом­ни­те са­ми: я не ска­зал вам ни од­но­го сло­ва прош­лый год, ког­да вы выст­ро­или кры­шу це­лым ар­ши­ном вы­ше ус­та­нов­лен­ной ме­ры. Нап­ро­тив, я по­ка­зал вид, как буд­то со­вер­шен­но это­го не за­ме­тил. Верьте, лю­без­ней­ший друг, что и те­перь бы я со­вер­шен­но, так ска­зать… но мой долг, сло­вом, обя­зан­ность тре­бу­ет смот­реть за чис­то­тою. По­су­ди­те са­ми, ког­да вдруг на глав­ной ули­це…

- Уж хо­ро­ши ва­ши глав­ные ули­цы! Ту­да вся­кая ба­ба идет выб­ро­сить то, что ей не нуж­но.

- Позвольте вам до­ло­жить, Иван Ива­но­вич, что вы са­ми оби­жа­ете ме­ня! Прав­да, это слу­ча­ет­ся иног­да, но по бо­ль­шей час­ти только под за­бо­ром, са­ра­ями или ко­мо­ра­ми; но чтоб на глав­ной ули­це, на пло­щадь вте­са­лась су­по­рос­ная свинья, это та­кое де­ло…

- Что ж та­кое, Петр Фе­до­ро­вич! Ведь свинья тво­ре­ние бо­жие!

- Согласен! Это все­му све­ту из­вест­но, что вы че­ло­век уче­ный, зна­ете на­уки и про­чие раз­ные пред­ме­ты. Ко­неч­но, я на­укам не обу­чал­ся ни­ка­ким: ско­ро­пис­но­му письму я на­чал учиться на трид­ца­том го­ду сво­ей жиз­ни. Ведь я, как вам из­вест­но, из ря­до­вых.

- Гм! - ска­зал Иван Ива­но­вич.

- Да, - про­дол­жал го­род­ни­чий, - в ты­ся­ча во­семьсот пер­вом го­ду я на­хо­дил­ся в со­рок вто­ром егерс­ком пол­ку в чет­вер­той ро­те по­ру­чи­ком. Рот­ный ко­ман­дир у нас был, ес­ли из­во­ли­те знать, ка­пи­тан Ере­ме­ев. - При этом го­род­ни­чий за­пус­тил свои пальцы в та­ба­кер­ку, ко­то­рую Иван Ива­но­вич дер­жал отк­ры­тою и пе­ре­ми­нал та­бак.

Иван Ива­но­вич от­ве­чал:

- Гм!

- Но мой долг, - про­дол­жал го­род­ни­чий, - есть по­ви­но­ва­ться тре­бо­ва­ни­ям пра­ви­тельства. Зна­ете ли вы, Иван Ива­но­вич, что по­хи­тив­ший в су­де ка­зен­ную бу­ма­гу под­вер­га­ет­ся, на­рав­не со вся­ким дру­гим прес­туп­ле­ни­ем, уго­лов­но­му су­ду?

- Так знаю, что, ес­ли хо­ти­те, и вас на­учу. Так го­во­рит­ся о лю­дях, нап­ри­мер ес­ли бы вы ук­ра­ли бу­ма­гу; но свинья жи­вот­ное, тво­ре­ние бо­жие!

- Все так, но за­кон го­во­рит: "ви­нов­ный в по­хи­ще­нии…" Про­шу вас прис­лу­шаться вни­ма­тельно: ви­нов­ный! Здесь не оз­на­ча­ет­ся ни ро­да, ни по­ла, ни зва­ния, - ста­ло быть, и жи­вот­ное мо­жет быть ви­нов­но. Во­ля ва­ша, а жи­вот­ное преж­де про­из­не­се­ния при­го­во­ра к на­ка­за­нию долж­но быть предс­тав­ле­но в по­ли­цию как на­ру­ши­тель по­ряд­ка.

- Нет, Петр Фе­до­ро­вич! - воз­ра­зил хлад­нок­ров­но Иван Ива­но­вич. - Это­го-то не бу­дет!

- Как вы хо­ти­те, только я дол­жен сле­до­вать пред­пи­са­ни­ям на­чальства.

- Что ж вы стра­ща­ете ме­ня? Вер­но, хо­ти­те прис­лать за нею без­ру­ко­го сол­да­та? Я при­ка­жу дво­ро­вой ба­бе его ко­чер­гой вып­ро­во­дить. Ему пос­лед­нюю ру­ку пе­ре­ло­мят.

- Я не смею с ва­ми спо­рить. В та­ком слу­чае, ес­ли вы не хо­ти­те предс­та­вить ее в по­ли­цию, то пользуй­тесь ею, как вам угод­но: за­ко­ли­те, ког­да же­ла­ете, ее к рож­дест­ву и на­де­лай­те из нее око­ро­ков, или так съеди­те. Только я бы у вас поп­ро­сил, ес­ли бу­де­те де­лать кол­ба­сы, приш­ли­те мне па­роч­ку тех, ко­то­рые у вас так ис­кус­но де­ла­ет Гап­ка из сви­ной кро­ви и са­ла. Моя Аг­ра­фе­на Тро­фи­мов­на очень их лю­бит.

- Колбас, из­вольте, приш­лю па­роч­ку.

- Очень вам бу­ду бла­го­да­рен, лю­без­ный друг и бла­го­де­тель. Те­перь поз­вольте вам ска­зать еще од­но сло­во: я имею по­ру­че­ние, как от судьи, так рав­но и от всех на­ших зна­ко­мых, так ска­зать, при­ми­рить вас с при­яте­лем ва­шим, Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем.

- Как! с не­ве­жею? что­бы я при­ми­рил­ся с этим гру­би­яном? Ни­ког­да! Не бу­дет это­го, не бу­дет! - Иван Ива­но­вич был в чрез­вы­чай­но ре­ши­тельном сос­то­янии.

- Как вы се­бе хо­ти­те, - от­ве­чал го­род­ни­чий, уго­щая обе нозд­ри та­ба­ком. - Я сам не смею со­ве­то­вать; од­на­ко ж поз­вольте до­ло­жить: вот вы те­перь в ссо­ре, а как по­ми­ри­тесь…

Но Иван Ива­но­вич на­чал го­во­рить о лов­ле пе­ре­пе­лов, что обык­но­вен­но слу­ча­лось, ког­да он хо­тел за­мять речь.

Итак, го­род­ни­чий, не по­лу­чив ни­ка­ко­го ус­пе­ха, дол­жен был отп­ра­виться вос­во­яси.

Глава VI

из которой читатель легко может узнать все то, что в ней содержится

Сколько ни ста­ра­лись в су­де скрыть де­ло, но на дру­гой же день весь Мир­го­род уз­нал, что свинья Ива­на Ива­но­ви­ча ута­щи­ла просьбу Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. Сам го­род­ни­чий пер­вый, по­за­быв­шись, про­го­во­рил­ся. Ког­да Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу ска­за­ли об этом, он ни­че­го не ска­зал, спро­сил только: "Не бу­рая ли?"

Но Ага­фия Фе­до­се­ев­на, ко­то­рая бы­ла при этом, на­ча­ла опять прис­ту­пать к Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу:

- Что ты, Иван Ни­ки­фо­ро­вич? Над то­бой бу­дут сме­яться, как над ду­ра­ком, ес­ли ты по­пус­тишь! Ка­кой ты пос­ле это­го бу­дешь дво­ря­нин! Ты бу­дешь ху­же ба­бы, что про­да­ет слас­те­ны, ко­то­рые ты так лю­бишь!

И уго­во­ри­ла не­уго­мон­ная! Наш­ла где-то че­ло­веч­ка сред­них лет, чер­но­ма­зо­го, с пят­на­ми по все­му ли­цу, в тем­но-си­нем, с зап­ла­та­ми на лок­тях, сюр­ту­ке - со­вер­шен­ную при­каз­ную чер­нильни­цу! Са­по­ги он сма­зы­вал дег­тем, но­сил по три пе­ра за умом и при­вя­зан­ный к пу­го­ви­це на шну­роч­ке стек­лян­ный пу­зы­рек вмес­то чер­нильни­цы; съедал за од­ним ра­зом де­вять пи­ро­гов, а де­ся­тый клал в кар­ман, и в один гер­бо­вый лист столько упи­сы­вал вся­кой ябе­ды, что ни­ка­кой чтец не мог за од­ним ра­зом про­честь, не пе­ре­ме­жая это­го каш­лем и чи­ханьем. Это не­большое по­до­бие че­ло­ве­ка ко­па­лось, кор­пе­ло, пи­са­ло и на­ко­нец сост­ря­па­ло та­кую бу­ма­гу:

"В мир­го­родс­кий по­ве­то­вый суд от дво­ря­ни­на Ива­на, Ни­ки­фо­ро­ва сы­на, Дов­гоч­ху­на.

Вследствие оно­го про­ше­ния мо­его, что от ме­ня, дво­ря­ни­на Ива­на, Ни­ки­фо­ро­ва сы­на, Дов­гоч­ху­на, к то­му име­ло быть, со­во­куп­но с дво­ря­ни­ном Ива­ном, Ива­но­вым сы­ном, Пе­ре­ре­пен­ком, че­му и сам по­ве­то­вый мир­го­родс­кий суд пот­ворст­во свое изъявил. И са­мое оное на­хальное са­мо­уп­равст­во бу­рой свиньи, бу­ду­чи втай­не со­дер­жи­мо и уже от сто­рон­них лю­дей до слу­ха до­шед­шись. По­не­же оное до­пу­ще­ние и пот­ворст­во, яко зло­умыш­лен­ное, су­ду не­укос­ни­тельно под­ле­жит; ибо оная свинья есть жи­вот­ное глу­пое и тем па­че спо­соб­ное к хи­ще­нию бу­ма­ги. Из че­го оче­вид­но явст­ву­ет, что час­то по­ми­на­емая свинья не ина­че как бы­ла по­ду­ще­на к то­му са­мим про­тив­ни­ком, на­зы­ва­ющим се­бя дво­ря­ни­ном Ива­ном, Ива­но­вым сы­ном, Пе­ре­ре­пен­ком, уже ули­чен­ном в раз­бое, по­ся­га­тельстве на жизнь и свя­то­татст­ве. Но оный мир­го­родс­кий суд, с свой­ст­вен­ным ему ли­цеп­ри­яти­ем, тай­ное сво­ей осо­бы сог­ла­ше­ние изъявил; без ка­ко­во­го сог­ла­ше­ния оная свинья ни­ко­им бы об­ра­зом не мог­ла быть до­пу­щен­ною к ута­ще­нию бу­ма­ги: ибо мир­го­родс­кий по­ве­то­вый суд в прис­лу­ге весьма снаб­жен, для се­го до­вольно уже наз­вать од­но­го сол­да­та, во вся­кое вре­мя в при­ем­ной пре­бы­ва­юще­го, ко­то­рый хо­тя име­ет один кри­вой глаз и нес­колько пов­реж­ден­ную ру­ку, но, что­бы выг­нать свинью и уда­рить ее ду­би­ною, име­ет весьма со­раз­мер­ные спо­соб­нос­ти. Из че­го дос­то­вер­но вид­но пот­ворст­во оно­го мир­го­родс­ко­го су­да и бес­спор­но раз­де­ле­ние жи­довс­ко­го от то­го ба­ры­ша по вза­им­нос­ти сов­ме­ща­ясь. Оный же вы­ше­упо­мя­ну­тый раз­бой­ник и дво­ря­нин Иван, Ива­нов сын, Пе­ре­ре­пен­ко в при­то­че­нии ошельмо­вав­шись сос­то­ял­ся. По­че­му и до­во­жу оно­му по­ве­то­во­му су­ду я, дво­ря­нин Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун, в над­ле­жа­щее все­ве­де­ние, ес­ли с оной бу­рой свиньи или сог­ла­сив­ше­го­ся с нею дво­ря­ни­на Пе­ре­ре­пен­ка оз­на­чен­ная про­сьба взы­ще­на не бу­дет и по ней ре­ше­ние по спра­вед­ли­вос­ти и в мою пользу не во­зы­ме­ет, то я, дво­ря­нин Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун, о та­ко­вом оно­го су­да про­ти­во­за­кон­ном пот­ворст­ве по­дать жа­ло­бу в па­ла­ту имею с над­ле­жа­щим по фор­ме пе­ре­не­се­ни­ем де­ла. - Дво­ря­нин Мир­го­родс­ко­го по­ве­та Иван, Ни­ки­фо­ров сын, Дов­гоч­хун".

Эта просьба про­из­ве­ла свое дей­ст­вие: судья был че­ло­век, как обык­но­вен­но бы­ва­ют все доб­рые лю­ди, трус­ли­во­го де­сят­ка. Он об­ра­тил­ся к сек­ре­та­рю. Но сек­ре­тарь пус­тил сквозь гу­бы гус­той "гм" и по­ка­зал на ли­це сво­ем ту рав­но­душ­ную и дьявольски двус­мыс­лен­ную ми­ну, ко­то­рую при­ни­ма­ет один только са­та­на, ког­да ви­дит у ног сво­их при­бе­га­ющую к не­му жерт­ву. Од­но средст­во ос­та­ва­лось: при­ми­рить двух при­яте­лей. Но как прис­ту­пить к это­му, ког­да все по­ку­ше­ния бы­ли до то­го не­ус­пеш­ны? Од­на­ко ж еще ре­ши­лись по­пы­таться; но Иван Ива­но­вич нап­ря­мик объявил, что не хо­чет, и да­же весьма рас­сер­дил­ся. Иван Ни­ки­фо­ро­вич вмес­то от­ве­та обо­ро­тил­ся спи­ною на­зад и хоть бы сло­во ска­зал. Тог­да про­цесс по­шел с не­обык­но­вен­ною быст­ро­тою, ко­то­рою обык­но­вен­но так сла­вят­ся су­ди­ли­ща. Бу­ма­гу по­ме­ти­ли, за­пи­са­ли, выс­та­ви­ли ну­мер, вши­ли, рас­пи­са­лись - всь в один и тот же день, и по­ло­жи­ли де­ло в шкаф, где оно ле­жа­ло, ле­жа­ло, ле­жа­ло - год, дру­гой, тре­тий. Мно­жест­во не­вест ус­пе­ло вый­ти за­муж; в Мир­го­ро­де про­би­ли но­вую ули­цу; у судьи вы­пал один ко­рен­ной зуб и два бо­ко­вых; у Ива­на Ива­но­ви­ча бе­га­ло по дво­ру больше ре­бя­ти­шек, не­же­ли преж­де: от­ку­да они взя­лись, бог один зна­ет! Иван Ни­ки­фо­ро­вич, в уп­рек Ива­ну Ива­но­ви­чу, выст­ро­ил но­вый гу­си­ный хлев, хо­тя нем­но­го по­дальше преж­не­го, и со­вер­шен­но заст­ро­ил­ся от Ива­на Ива­но­ви­ча, так что сии дос­той­ные лю­ди ни­ког­да поч­ти не ви­да­ли в ли­цо друг дру­га, - и де­ло все ле­жа­ло, в са­мом луч­шем по­ряд­ке, в шка­фу, ко­то­рый сде­лал­ся мра­мор­ным от че­р­нильных пя­тен.

Между тем про­изо­шел чрез­вы­чай­но важ­ный слу­чай для все­го Мир­го­ро­да.

Городничий да­вал ас­самб­лею! Где возьму я кис­тейи кра­сок, что­бы изоб­ра­зить раз­но­об­ра­зие съезда и ве­ли­ко­леп­ное пир­шест­во? Возьми­те ча­сы, открой­те их и пос­мот­ри­те, что там де­ла­ет­ся! Не прав­да ли, че­пу­ха страш­ная? Предс­тавьте же те­перь се­бе, что поч­ти столько же, ес­ли не больше, ко­лес сто­яло сре­ди дво­ра го­род­ни­че­го. Ка­ких бри­чек и по­во­зок там не бы­ло! Од­на - зад ши­ро­кий, а пе­ред узенький; дру­гая - зад узенький, а пе­ред ши­ро­кий. Од­на бы­ла и брич­ка и по­воз­ка вмес­те; дру­гая ни брич­ка, ни по­воз­ка; иная бы­ла по­хо­жа на ог­ром­ную коп­ну се­на или на толс­тую куп­чи­ху; дру­гая на раст­ре­пан­но­го жи­да или на ске­лет, еще не сов­сем ос­во­бо­див­ший­ся от ко­жи; иная бы­ла в про­фи­ле со­вер­шен­ная труб­ка с чу­бу­ком; дру­гая бы­ла ни на что не по­хо­жа, предс­тав­ляя ка­кое-то стран­ное су­щест­во, со­вер­шен­но бе­зоб­раз­ное и чрез­вы­чай­но фан­тас­ти­чес­кое. Из сре­ды это­го ха­оса ко­лес и ко­зел воз­вы­ша­лось по­до­бие ка­ре­ты с ком­нат­ным ок­ном, пе­рек­ре­щен­ным толс­тым пе­реп­ле­том. Ку­че­ра, в се­рых чек­ме­нях, свит­ках и се­ря­ках, в ба­раньих шап­ках и раз­но­ка­ли­бер­ных фу­раж­ках, с труб­ка­ми в ру­ках, про­во­ди­ли по дво­ру расп­ря­жен­ных ло­ша­дей. Что за ас­самб­лею дал го­род­ни­чий! Поз­вольте, я пе­реч­ту всех, ко­то­рые бы­ли там: Та­рас Та­ра­со­вич, Евпл Акин­фо­вич, Ев­ти­хий Ев­ти­хи­евич, Иван Ива­но­вич - не тот Иван Ива­но­вич, а дру­гой, Сав­ва Гав­ри­ло­вич, наш Иван Ива­но­вич, Елев­фе­рий Елев­фе­ри­евич, Ма­кар На­зарьевич, Фо­ма Гри­горьевич… Не мо­гу да­лее! не в си­лах! Ру­ка ус­та­ет пи­сать! А сколько бы­ло дам! смуг­лых и бе­ло­ли­цых, длин­ных и ко­ро­теньких, толс­тых, как Иван Ни­ки­фо­ро­вич, и та­ких тон­ких, что ка­за­лось, каж­дую мож­но бы­ло уп­ря­тать в шпаж­ные нож­ны го­род­ни­че­го. Сколько чеп­цов! сколько платьев! крас­ных, жел­тых, ко­фей­ных, зе­ле­ных, си­них, но­вых, пе­ре­ли­цо­ван­ных, пе­рек­ро­ен­ных; плат­ков, лент, ри­ди­ку­лей! Про­щай­те, бед­ные гла­за! вы ни­ку­да не бу­де­те го­диться пос­ле это­го спек­так­ля. А ка­кой длин­ный стол был вы­тя­нут! А как раз­го­во­ри­лось все, ка­кой шум под­ня­ли! Ку­да про­тив это­го мельни­ца со все­ми сво­ими жер­но­ва­ми, ко­ле­са­ми, шес­тер­ней, сту­па­ми! Не мо­гу вам ска­зать на­вер­но, о чем они го­во­ри­ли, но долж­но ду­мать, что о мно­гих при­ят­ных и по­лез­ных ве­щах, как-то: о по­го­де, о со­ба­ках, о пше­ни­це, о чеп­чи­ках, о же­реб­цах. На­ко­нец Иван Ива­но­вич - не тот Иван Ива­но­вич, а дру­гой, у ко­то­ро­го один глаз крив, - ска­зал:

- Мне очень стран­но, что пра­вый глаз мой (кри­вой Иван Ива­но­вич всег­да го­во­рил о се­бе иро­ни­чес­ки) не ви­дит Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча гос­по­ди­на Дов­гоч­ху­на.

- Не хо­тел прий­ти! - ска­зал го­род­ни­чий.

- Как так?

- Вот уже, сла­ва бо­гу, есть два го­да, как пос­со­ри­лись они меж­ду со­бою, то есть Иван Ива­но­вич с Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем; и где один, ту­да дру­гой ни за что не пой­дет!

- Что вы го­во­ри­те! - При этом кри­вой Иван Ива­но­вич под­нял гла­за вверх и сло­жил ру­ки вмес­те. - Что ж те­перь, ес­ли уже лю­ди с доб­ры­ми гла­за­ми не жи­вут в ми­ре, где же жить мне в ла­ду с кри­вым мо­им оком!

На эти сло­ва все зас­ме­ялись во весь рот. Все очень лю­би­ли кри­во­го Ива­на Ива­но­ви­ча за то, что он от­пус­кал шут­ки со­вер­шен­но во вку­се ны­неш­нем. Сам вы­со­кий, ху­до­ща­вый че­ло­век, в бай­ко­вом сюр­ту­ке, с плас­ты­рем на но­су, ко­то­рый до то­го си­дел в уг­лу и ни ра­зу не пе­ре­ме­нил дви­же­ния на сво­ем ли­це, да­же ког­да за­ле­те­ла к не­му в нос му­ха, - этот са­мый гос­по­дин встал с сво­его мес­та и под­ви­нул­ся бли­же к тол­пе, обс­ту­пив­шей кри­во­го Ива­на Ива­но­ви­ча.

- Послушайте! - ска­зал кри­вой Иван Ива­но­вич, ког­да уви­дел, что его ок­ру­жи­ло по­ря­доч­ное об­щест­во. - Пос­лу­шай­те! Вмес­то то­го что вы те­перь заг­ля­ды­ва­етесь на мое кри­вое око, да­вай­те вмес­то это­го по­ми­рим двух на­ших при­яте­лей! Те­перь Иван Ива­но­вич раз­го­ва­ри­ва­ет с ба­ба­ми и дев­ча­та­ми, - пош­лем по­ти­хоньку за Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем, да и столк­нем их вмес­те.

Все еди­но­душ­но при­ня­ли пред­ло­же­ние Ива­на Ива­но­ви­ча и по­ло­жи­ли не­мед­лен­но пос­лать к Ива­ну Ни­ки­фо­ро­ви­чу на дом - про­сить его во что бы ни ста­ло при­ехать к го­род­ни­че­му на обед. Но важ­ный воп­рос - на ко­го воз­ло­жить это важ­ное по­ру­че­ние? - по­верг­нул всех в не­до­уме­ние. До­л­го спо­ри­ли, кто спо­соб­нее и ис­кус­нее в дип­ло­ма­ти­чес­кой час­ти: на­ко­нец еди­но­душ­но ре­ши­ли воз­ло­жить все это на Ан­то­на Про­кофьеви­ча Го­ло­пу­зя.

Но преж­де нуж­но нес­колько поз­на­ко­мить чи­та­те­ля с этим за­ме­ча­тельным ли­цом. Ан­тон Про­кофьевич был со­вер­шен­но доб­ро­де­тельный че­ло­век во всем зна­че­нии это­го сло­ва: даст ли ему кто из по­чет­ных лю­дей в Мир­го­ро­де пла­ток на шею или ис­под­нее - он бла­го­да­рит; щелк­нет ли его кто слег­ка в нос, он и тог­да бла­го­да­рит. Ес­ли у не­го спра­ши­ва­ли: "Отче­го это у вас, Ан­тон Про­кофьевич, сюр­тук ко­рич­не­вый, а ру­ка­ва го­лу­бые?" - то он обык­но­вен­но всег­да от­ве­чал: "А у вас и та­ко­го нет! По­дож­ди­те, об­но­сит­ся, весь бу­дет оди­на­ко­вый!" И точ­но: го­лу­бое сук­но от дей­ст­вия солн­ца на­ча­ло об­ра­щаться в ко­рич­не­вое и те­перь со­вер­шен­но под­хо­дит под цвет сюр­ту­ка! Но вот что стран­но: что Ан­тон Про­кофьевич име­ет обык­но­ве­ние су­ко­н­ное платье но­сить ле­том, а нан­ко­вое зи­мою. Ан­тон Про­кофьевич не име­ет сво­его до­ма. У не­го был преж­де, на кон­це го­ро­да, но он его про­дал и на вы­ру­чен­ные деньги ку­пил трой­ку гне­дых ло­ша­дей и не­большую брич­ку, в ко­то­рой разъезжал гос­тить по по­ме­щи­кам. Но так как с ни­ми мно­го бы­ло хло­пот и при­том нуж­ны бы­ли деньги на овес, то Ан­тон Про­кофьевич их про­ме­нял на скрып­ку и дво­ро­вую дев­ку, взяв­ши при­да­чи двад­ца­ти­пя­ти­руб­ле­вую бу­маж­ку. По­том скрып­ку Ан­тон Про­кофьевич про­дал, а дев­ку про­ме­нял за ки­сет сафьянный с зо­ло­том. И те­перь у не­го ки­сет та­кой, ка­ко­го ни у ко­го нет. За это нас­лаж­де­ние он уже не мо­жет разъезжать по де­рев­ням, а дол­жен ос­та­ваться в го­ро­де и но­че­вать в раз­ных до­мах, осо­бен­но тех дво­рян, ко­то­рые на­хо­ди­ли удо­вольствие щел­кать его по но­су. Ан­тон Про­кофьевич лю­бит хо­ро­шо по­есть, иг­ра­ет из­ряд­но в "ду­ра­ки" и "мельни­ки". По­ви­но­ваться всег­да бы­ло его сти­хи­ею, и по­то­му он, взяв­ши шап­ку и пал­ку, не­мед­лен­но отп­ра­вил­ся в путь. Но, иду­чи, стал рас­суж­дать, ка­лим об­ра­зом ему под­виг­нуть Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча прий­ти на ас­самб­лею. Нес­колько кру­той нрав се­го, впро­чем, дос­той­но­го че­ло­ве­ка де­лал его предп­ри­ятие поч­ти не­воз­мож­ным. Да и как, в са­мом де­ле, ему ре­шиться прий­ти, ког­да встать с пос­те­ли уже ему сто­ило ве­ли­ко­го тру­да? Но по­ло­жим, что он вста­нет, как ему прий­ти ту­да, где на­хо­дит­ся, - что, без сом­не­ния, он зна­ет, - неп­ри­ми­ри­мый враг его? Чем бо­лее Ан­тон Про­кофьевич об­ду­мы­вал, тем бо­лее на­хо­дил пре­пятст­вий. День был ду­шен; солн­це жгло; пот лил­ся с не­го гра­дом. Ан­тон Про­кофьевич, нес­мот­ря, что его щел­ка­ли по но­су, был до­вольно хит­рый че­ло­век на мно­гие де­ла, - в ме'не только был он не так счаст­лив, - он очень знал, ког­да нуж­но при­ки­нуться ду­ра­ком, и иног­да умел най­титься в та­ких обс­то­ятельствах и слу­ча­ях, где ред­ко ум­ный бы­ва­ет в сос­то­янии из­вер­нуться.

В то вре­мя как изоб­ре­та­тельный ум его вы­ду­мы­вал средст­во, как убе­дить Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, и уже он храб­ро шел навст­ре­чу все­го, од­но не­ожи­дан­ное обс­то­ятельство нес­колько сму­ти­ло его. Не ме­ша­ет при этом со­об­щить чи­та­те­лю, что у Ан­то­на Про­кофьеви­ча бы­ли, меж­ду про­чим, од­ни пан­та­ло­ны та­ко­го стран­но­го свой­ст­ва, что ког­да он на­де­вал их, то всег­да со­ба­ки ку­са­ли его за ик­ры. Как на бе­ду, в тот день он на­дел имен­но эти пан­та­ло­ны. И по­то­му ед­ва только он пре­дал­ся раз­мыш­ле­ни­ям, как страш­ный лай со всех сто­рон по­ра­зил слух его. Ан­тон Про­кофьевич под­нял та­кой крик, - гром­че его ник­то не умел кри­чать, - что не только зна­ко­мая ба­ба и оби­та­тель не­из­ме­ри­мо­го сюр­ту­ка вы­бе­жа­ли к не­му навст­ре­чу, но да­же мальчиш­ки со дво­ра Ива­на Ива­но­ви­ча по­сы­па­лись к не­му, и хо­тя со­ба­ки только за од­ну но­гу ус­пе­ли его уку­сить, од­на­ко ж это очень уменьши­ло его бод­рость и он с не­ко­то­ро­го ро­да ро­бостью подс­ту­пал к крыльцу.

Глава VII

и последняя

- А! здравст­вуй­те. На что вы со­бак драз­ни­те? - ска­зал Иван Ни­ки­фо­ро­вич, уви­дев­ши Ан­то­на Про­кофьеви­ча, по­то­му что с Ан­то­ном Про­кофьеви­чем ник­то ина­че не го­во­рил, как шу­тя.

- Чтоб они пе­ре­дох­ли все! Кто их драз­нит? - от­ве­чал Ан­тон Про­кофьевич.

- Вы вре­те.

- Ей-богу, нет! Про­сил вас Петр Фе­до­ро­вич на обед.

- Гм!

- Ей-богу! так убе­ди­тельно про­сил, что вы­ра­зить не мож­но. Что это, го­во­рит, Иван Ни­ки­фо­ро­вич чуж­да­ет­ся ме­ня, как неп­ри­яте­ля. Ни­ког­да не зай­дет по­го­во­рить ли­бо по­си­деть.

Иван Ни­ки­фо­ро­вич пог­ла­дил свой под­бо­ро­док.

- Если, го­во­рит, Иван Ни­ки­фо­ро­вич и те­перь не при­дет, то я не знаю, что по­ду­мать: вер­но, он име­ет на ме­ня ка­кой умы­сел! Сде­лай­те ми­лость, Ан­тон Про­кофьевич, го­во­ри­те Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча! Что ж, Иван Ни­ки­фо­ро­вич? пой­дем! там соб­ра­лась те­перь от­лич­ная ком­па­ния!

Иван Ни­ки­фо­ро­вич на­чал рас­смат­ри­вать пе­ту­ха, ко­то­рый, стоя на крыльце, изо всей мо­чи драл гор­ло.

- Если бы вы зна­ли, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, - про­дол­жал усе­рд­ный де­пу­тат, - ка­кой осет­ри­ны, ка­кой све­жей ик­ры при­с­ла­ли Пет­ру Фе­до­ро­ви­чу!

При этом Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­во­ро­тил свою го­ло­ву и на­чал вни­ма­тельно прис­лу­ши­ваться.

Это обод­ри­ло де­пу­та­та.

- Пойдемте ско­рее, там и Фо­ма Гри­горьевич! Что ж вы? - при­ба­вил он, ви­дя, что Иван Ни­ки­фо­ро­вич ле­жал все в оди­на­ко­вом по­ло­же­нии. - Что ж? идем или ней­дем?

- Не хо­чу.

Это "не хо­чу" по­ра­зи­ло Ан­то­на Про­кофьеви­ча. Он уже ду­мал, что убе­ди­тельное предс­тав­ле­ние его со­вер­шен­но скло­ни­ло это­го, впро­чем, дос­той­но­го че­ло­ве­ка, но вмес­то то­го ус­лы­шал ре­ши­тельное "не хо­чу".

- Отчего же не хо­ти­те вы? - спро­сил он поч­ти с до­са­дою, ко­то­рая по­ка­зы­ва­лась у не­го чрез­вы­чай­но ред­ко, да­же то­г­да, ког­да кла­ли ему на го­ло­ву заж­жен­ную бу­ма­гу, чем осо­бен­но лю­би­ли се­бя те­шить судья и го­род­ни­чий.

Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­ню­хал та­ба­ку.

- Воля ва­ша, Иван Ни­ки­фо­ро­вич, я не знаю, что вас удер­жи­ва­ет.

- Чего я пой­ду? - про­го­во­рил на­ко­нец Иван Ни­ки­фо­ро­вич, - там бу­дет раз­бой­ник! - Так он на­зы­вал обык­но­вен­но Ива­на Ива­но­ви­ча.

Боже пра­вед­ный! А дав­но ли…

- Ей-богу, не бу­дет! вот как бог свят, что не бу­дет! Чтоб ме­ня на са­мом этом мес­те гро­мом уби­ло! - от­ве­чал Ан­тон Про­кофьевич, ко­то­рый го­тов был бо­житься де­сять раз на один час. - Пой­дем­те же, Иван Ни­ки­фо­ро­вич!

- Да вы вре­те, Ан­тон Про­кофьевич, он там?

- Ей-богу, ей-бо­гу, нет! Что­бы я не со­шел с это­го мес­та, ес­ли он там! Да и са­ми по­су­ди­те, с ка­кой ста­ти мне лгать? Чтоб мне ру­ки и но­ги от­сох­ли!.. Что, и те­перь не ве­ри­те? Чтоб я око­лел тут же пе­ред ва­ми! чтоб ни от­цу, ни ма­те­ри мо­ей, ни мне не ви­дать царст­вия не­бес­но­го! Еще не ве­ри­те?

Иван Ни­ки­фо­ро­вич эти­ми уве­ре­ни­ями со­вер­шен­но ус­по­ко­ил­ся и ве­лел сво­ему ка­мер­ди­не­ру в безг­ра­нич­ном сюр­ту­ке при­несть ша­ро­ва­ры и нан­ко­вый ка­за­кин.

Я по­ла­гаю, что опи­сы­вать, ка­ким об­ра­зом Иван Ни­ки­фо­ро­вич на­де­вал ша­ро­ва­ры, как ему на­мо­та­ли галс­тук и, на­ко­нец, на­де­ли ка­за­кин, ко­то­рый под ле­вым ру­ка­вом лоп­нул, со­вер­шен­но из­лиш­не. До­вольно, что он во все это вре­мя сох­ра­нял при­лич­ное спо­кой­ст­вие и не от­ве­чал ни сло­ва на пред­ло­же­ния Ан­то­на Про­кофьеви­ча - что-ни­будь про­ме­нять на его ту­рец­кий ки­сет.

Между тем соб­ра­ние с не­тер­пе­ни­ем ожи­да­ло ре­ши­те­ль­ной ми­ну­ты, ког­да явит­ся Иван Ни­ки­фо­ро­вич и ис­пол­нит­ся на­ко­нец все­об­щее же­ла­ние, что­бы сии дос­той­ные лю­ди при­ми­ри­лись меж­ду со­бою; мно­гие бы­ли поч­ти уве­ре­ны, что не при­дет Иван Ни­ки­фо­ро­вич. Го­род­ни­чий да­же бил­ся об зак­лад с кри­вым Ива­ном Ива­но­ви­чем, что не при­дет, но ра­зо­шел­ся только по­то­му, что кри­вой Иван Ива­но­вич тре­бо­вал, что­бы тот пос­та­вил в зак­лад подст­ре­лен­ную свою но­гу, а он кри­вое око, - чем го­род­ни­чий очень оби­дел­ся, а ком­па­ния по­ти­хоньку сме­ялась. Ник­то еще не са­дил­ся за стол, хо­тя дав­но уже был вто­рой час - вре­мя, в ко­то­рое в Мир­го­ро­де, да­же в па­рад­ных слу­ча­ях, дав­но уже обе­да­ют.

Едва только Ан­тон Про­кофьевич по­явил­ся в две­рях, как в то же мгно­ве­ние был обс­туп­лен все­ми. Ан­тон Про­ко­фье­вич на все воп­ро­сы зак­ри­чал од­ним ре­ши­тельным сло­вом: "Не бу­дет". Ед­ва только он это про­из­нес, и уже град вы­го­во­ров, бра­ней, а мо­жет быть, и щелч­ков, го­то­вил­ся по­сы­паться на его го­ло­ву за не­уда­чу по­сольства, как вдруг дверь от­во­ри­лась и - во­шел Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

Если бы по­ка­зал­ся сам са­та­на или мерт­вец, то они бы не про­из­ве­ли та­ко­го изум­ле­ния на все об­щест­во, в ка­кое по­верг­нул его не­ожи­дан­ный при­ход Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. А Ан­тон Про­кофьевич только за­ли­вал­ся, ух­ва­тив­шись за бо­ка, от ра­дос­ти, что так под­шу­тил над всею ком­па­ни­ею.

Как бы то ни бы­ло, только это бы­ло поч­ти не­ве­ро­ят­но для всех, что­бы Иван Ни­ки­фо­ро­вич в та­кое ко­рот­кое вре­мя мог одеться, как при­лич­но дво­ря­ни­ну. Ива­на Ива­но­ви­ча в это вре­мя не бы­ло; он за­чем-то вы­шел. Оч­нув­шись от изум­ле­ния, вся пуб­ли­ка при­ня­ла учас­тие в здо­ровье Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча и изъяви­ла удо­вольствие, что он раз­дал­ся в тол­щи­ну. Иван Ни­ки­фо­ро­вич це­ло­вал­ся со вся­ким и го­во­рил: "Очень одол­жен".

Между тем за­пах бор­ща по­нес­ся чрез ком­на­ту и по­ще­ко­тал при­ят­но нозд­ри про­го­ло­дав­шим­ся гос­тям. Все по­ва­ли­ли в сто­ло­вую. Ве­ре­ни­ца дам, го­вор­ли­вых и мол­ча­ли­вых, то­щих и толс­тых, по­тя­ну­лась впе­ред, и длин­ный стол за­ря­бел все­ми цве­та­ми. Не ста­ну опи­сы­вать ку­шаньев, ка­кие бы­ли за сто­лом! Ни­че­го не упо­мя­ну ни о мниш­ках в сме­та­не, ни об ут­риб­ке, ко­то­рую по­да­ва­ли к бор­щу, ни об ин­дей­ке с сли­ва­ми и изю­мом, ни о том ку­шанье, ко­то­рое очень по­хо­ди­ло ви­дом на са­по­ги, на­мо­чен­ные в ква­се, ни о том со­усе, ко­то­рый есть ле­бе­ди­ная песнь ста­рин­но­го по­ва­ра, - о том со­усе, ко­то­рый по­да­вал­ся обх­ва­чен­ный весь ви­н­ным пла­ме­нем, что очень за­бав­ля­ло и вмес­те пу­га­ло дам. Не ста­ну го­во­рить об этих ку­шаньях по­то­му, что мне го­раз­до бо­лее нра­вит­ся есть их, не­же­ли расп­рост­ра­няться об них в раз­го­во­рах.

Ивану Ива­но­ви­чу очень пон­ра­ви­лась ры­ба, при­го­тов­ле­н­ная с хре­ном. Он осо­бен­но за­нял­ся этим по­лез­ным и пи­та­тельным уп­раж­не­ни­ем. Вы­би­рая са­мые тон­кие рыбьи кос­точ­ки, он клал их на та­рел­ку и как-то не­ча­ян­но взгля­нул на­суп­ро­тив: тво­рец не­бес­ный, как это бы­ло стран­но! Про­тив не­го си­дел Иван Ни­ки­фо­ро­вич!

В од­но и то же са­мое вре­мя взгля­нул и Иван Ни­ки­фо­ро­вич!.. Нет!.. не мо­гу!.. Дай­те мне дру­гое пе­ро! Пе­ро мое вя­ло, мерт­во, с тон­ким рас­ще­пом для этой кар­ти­ны! Ли­ца их с от­ра­зив­шим­ся изум­ле­ни­ем сде­ла­лись как бы ока­ме­не­лы­ми. Каж­дый из них уви­дел ли­цо дав­но зна­ко­мое, к ко­то­ро­му, ка­за­лось бы, не­вольно го­тов по­дой­ти, как к при­яте­лю не­ожи­дан­но­му, и под­несть ро­жок с сло­вом: "одол­жай­тесь", или: "смею ли про­сить об одол­же­нии"; но вмес­те с этим то же са­мое ли­цо бы­ло страш­но, как не­хо­ро­шее пре­д­з­на­ме­но­ва­ние! Пот ка­тил­ся гра­дом у Ива­на Ива­но­ви­ча и у Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча.

Присутствующие, все, сколько их ни бы­ло за сто­лом, оне­ме­ли от вни­ма­ния и не от­ры­ва­ли глаз от не­ког­да быв­ших дру­зей. Да­мы, ко­то­рые до то­го вре­ме­ни бы­ли за­ня­ты до­вольно ин­те­рес­ным раз­го­во­ром, о том, ка­ким о ра­зом де­ла­ют­ся кап­лу­ны, вдруг прер­ва­ли раз­го­вор. Все стих­ло! Это бы­ла кар­ти­на, дос­той­ная кис­ти ве­ли­ко­го ху­дож­ни­ка!

Наконец Иван Ива­но­вич вы­нул но­со­вой пла­ток и на­чал смор­каться; а Иван Ни­ки­фо­ро­вич ос­мот­рел­ся вок­руг и ос­та­но­вил гла­за на раст­во­рен­ной две­ри. Го­род­ни­чий тот­час за­ме­тил это дви­же­ние и ве­лел зат­во­рить дверь пок­реп­че. Тог­да каж­дый из дру­зей на­чал ку­шать и уже ни ра­зу не взгля­ну­ли друг на дру­га.

Как только кон­чил­ся обед, оба преж­ние при­яте­ли схва­ти­лись с мест и на­ча­ли ис­кать ша­пок, что­бы улиз­нуть. То­г­да го­род­ни­чий миг­нул, и Иван Ива­но­вич, - не тот Иван Ива­но­вич, а дру­гой, что с кри­вым гла­зом, - стал за спи­ною Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, а го­род­ни­чий за­шел за спи­ну Ива­на Ива­но­ви­ча, и оба на­ча­ли под­тал­ки­вать их сза­ди, что­бы спих­нуть их вмес­те и не вы­пус­кать до тех пор, по­ка не по­да­дут рук. Иван Ива­но­вич, что с кри­вым гла­зом, на­толк­нул Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, хо­тя и нес­колько ко­со, од­на­ко ж до­вольно еще удач­но и в то мес­то, где сто­ял Иван Ива­но­вич; но го­род­ни­чий сде­лал ди­рек­цию слиш­ком в сто­ро­ну, по­то­му что он ни­как не мог уп­ра­виться с сво­евольною пе­хо­тою, не слу­шав­шею на тот раз ни­ка­кой ко­ман­ды и, как наз­ло, за­ки­ды­вав­шею чрез­вы­чай­но да­ле­ко и со­вер­шен­но в про­тив­ную сто­ро­ну (что, мо­жет, про­ис­хо­ди­ло от­то­го, что за сто­лом бы­ло чрез­вы­чай­но мно­го раз­ных на­ли­вок), так что Иван Ива­но­вич упал на да­му в крас­ном платье, ко­то­рая из лю­бо­пытст­ва про­су­ну­лась в са­мую сре­ди­ну. Та­кое предз­на­ме­но­ва­ние не пред­ве­ща­ло ни­че­го доб­ро­го. Од­на­ко ж судья, чтоб поп­ра­вить это де­ло, за­нял мес­то го­род­ни­че­го и, по­тя­нув­ши но­сом с верх­ней гу­бы весь та­бак, от­пих­нул Ива­на Ива­но­ви­ча в дру­гую сто­ро­ну. В Мир­го­ро­де это обык­но­вен­ный спо­соб при­ми­ре­ния. Он нес­колько по­хож на иг­ру в мя­чик. Как только судья пих­нул Ива­на Ива­но­ви­ча, Иван Ива­но­вич с кри­вым гла­зом упер­ся всею си­лою и пих­нул Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча, с ко­то­ро­го пот ва­лил­ся, как дож­де­вая во­да с кры­ши. Нес­мот­ря на то что оба при­яте­ля весьма упи­ра­лись, од­на­ко ж та­ки бы­ли столк­ну­ты, по­то­му что обе дей­ст­во­вав­шие сто­ро­ны по­лу­чи­ли зна­чи­тельное подк­реп­ле­ние со сто­ро­ны дру­гих гос­тей.

Тогда обс­ту­пи­ли их со всех сто­рон тес­но и не вы­пус­ка­ли до тех пор, по­ка они не ре­ши­лись по­дать друг дру­гу ру­ки.

- Бог с ва­ми, Иван Ни­ки­фо­ро­вич и Иван Ива­но­вич! Ска­жи­те по со­вес­ти, за что вы пос­со­ри­лись? не по пус­тя­кам ли? Не со­вест­но ли вам пе­ред людьми и пе­ред бо­гом!

- Я не знаю, - ска­зал Иван Ни­ки­фо­ро­вич, пых­тя от ус­та­ло­с­ти (за­мет­но бы­ло, что он был весьма не прочь от при­ми­ре­ния), - я не знаю, что я та­кое сде­лал Ива­ну Ива­но­ви­чу; за что же он по­ру­бил мой хлев и за­мыш­лял по­гу­бить ме­ня?

- Не по­ви­нен ни в ка­ком злом умыс­ле, - го­во­рил Иван Ива­но­вич, не об­ра­щая глаз на Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. - Кля­нусь и пред бо­гом и пред ва­ми, поч­тен­ное дво­рянст­во, я ни­че­го не сде­лал мо­ему вра­гу. За что же он ме­ня по­но­сит и на­но­сит вред мо­ему чи­ну и зва­нию?

- Какой же я вам, Иван Ива­но­вич, на­нес вред? - ска­зал Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

Еще од­на ми­ну­та объясне­ния - и дав­ниш­няя враж­да го­то­ва бы­ла по­гас­нуть. Уже Иван Ни­ки­фо­ро­вич по­лез в кар­ман, что­бы дос­тать ро­жок и ска­зать: "Одол­жай­тесь".

- Разве это не вред, - от­ве­чал Иван Ива­но­вич, не по­ды­мая глаз, - ког­да вы, ми­лос­ти­вый го­су­дарь, ос­кор­би­ли мой чин и фа­ми­лию та­ким сло­вом, ко­то­рое неп­ри­лич­но здесь ска­зать?

- Позвольте вам ска­зать по-дру­жес­ки, Иван Ива­но­вич! (при этом Иван Ни­ки­фо­ро­вич дот­ро­нул­ся пальцем до пу­го­ви­цы Ива­на Ива­но­ви­ча, что оз­на­ча­ло со­вер­шен­ное его рас­по­ло­же­ние), - вы оби­де­лись за черт зна­ет что та­кое: за то, что я вас наз­вал гу­са­ком…

Иван Ни­ки­фо­ро­вич спох­ва­тил­ся, что сде­лал не­ос­то­рож­ность, про­из­нес­ши это сло­во; но уже бы­ло позд­но: сло­во бы­ло про­из­не­се­но.

Все пош­ло к чер­ту!

Когда при про­из­не­се­нии это­го сло­ва без сви­де­те­лей Иван Ива­но­вич вы­шел из се­бя и при­шел в та­кой гнев, в ка­ком не дай бог ви­ды­вать че­ло­ве­ка, - что ж те­перь, по­су­ди­те, лю­без­ные чи­та­те­ли, что те­перь, ког­да это убий­ст­вен­ное сло­во про­из­не­се­но бы­ло в соб­ра­нии, в ко­то­ром на­хо­ди­лось мно­жест­во дам, пе­ред ко­то­ры­ми Иван Ива­но­вич лю­бил быть осо­бен­но при­лич­ным? Пос­ту­пи Иван Ни­ки­фо­ро­вич не та­ким об­ра­зом, ска­жи он пти­ца, а не гу­сак, еще бы мож­но бы­ло поп­ра­вить.

Но - все кон­че­но!

Он бро­сил на Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча взгляд - и ка­кой взгляд! Ес­ли бы это­му взгля­ду при­да­на бы­ла власть ис­пол­ни­тельная, то он об­ра­тил бы в прах Ива­на Ни­ки­фо­ро­ви­ча. Гос­ти по­ня­ли этот взгляд и пос­пе­ши­ли са­ми раз­лу­чить их. И этот че­ло­век, об­ра­зец кро­тос­ти, ко­то­рый ни од­ну ни­щую не про­пус­кал, чтоб не рас­спро­сить ее, вы­бе­жал в ужас­ном бе­шенст­ве. Та­кие сильные бу­ри про­из­во­дят страс­ти!

Целый ме­сяц ни­че­го не бы­ло слыш­но об Ива­не Ива­но­ви­че.

Он за­пер­ся в сво­ем до­ме. За­вет­ный сун­дук был от­перт, из сун­ду­ка бы­ли вы­ну­ты - что же? кар­бо­ван­цы! ста­рые, де­довс­кие кар­бо­ван­цы! И эти кар­бо­ван­цы пе­реш­ли в за­пач­кан­ные ру­ки чер­нильных дельцов. Де­ло бы­ло пе­ре­не­се­но в па­ла­ту. И ког­да по­лу­чил Иван Ива­но­вич ра­дост­ное из­ве­с­тие, что завт­ра ре­шит­ся оно, тог­да только выг­ля­нул на свет и ре­шил­ся вый­ти из до­му. Увы! с то­го вре­ме­ни па­ла­та из­ве­ща­ла ежед­нев­но, что де­ло кон­чит­ся завт­ра, в про­дол­же­ние де­ся­ти лет!

***

Назад то­му лет пять я про­ез­жал чрез го­род Мир­го­род.

Я ехал в дур­ное вре­мя. Тог­да сто­яла осень с сво­ею груст­но-сы­рою по­го­дою, грязью и ту­ма­ном. Ка­кая-то не­на­ту­ральная зе­лень - тво­ре­ние скуч­ных, бесп­ре­рыв­ных дож­дей - пок­ры­ва­ла жид­кою сетью по­ля и ни­вы, к ко­то­рым она так прис­та­ла, как ша­лос­ти ста­ри­ку, ро­зы - ста­ру­хе. На ме­ня тог­да сильное вли­яние про­из­во­ди­ла по­го­да: я ску­чал, ког­да она бы­ла скуч­на. Но, нес­мот­ря на то, ког­да я стал подъезжать к Мир­го­ро­ду, то по­чувст­во­вал, что у ме­ня серд­це бьется сильно. Бо­же, сколько вос­по­ми­на­ний! Я две­над­цать лет не ви­дал Мир­го­ро­да. Здесь жи­ли тог­да в тро­га­тельной друж­бе два единст­вен­ные че­ло­ве­ка, два еди­н­ст­вен­ные дру­га. А сколько вы­мер­ло зна­ме­ни­тых лю­дей! Судья Демьян Демьяно­вич уже тог­да был по­кой­ни­ком; Иван Ива­но­вич, что с кри­вым гла­зом, то­же при­ка­зал дол­го жить. Я въехал в глав­ную ули­цу; вез­де сто­яли шес­ты с при­вя­зан­ным ввер­ху пу­ком со­ло­мы: про­из­во­ди­лась ка­кая-то но­вая пла­ни­ров­ка! Нес­колько изб бы­ло сне­се­но. Ос­тат­ки за­бо­ров и плет­ней тор­ча­ли уны­ло.

День был тог­да празд­нич­ный; я при­ка­зал ро­го­жен­ную ки­бит­ку свою ос­та­но­вить пе­ред цер­ковью и во­шел так ти­хо, что ник­то не об­ра­тил­ся. Прав­да, и не­ко­му бы­ло. Цер­ковь бы­ла пус­та. На­ро­ду поч­ти ни­ко­го. Вид­но бы­ло, что и са­мые бо­го­мольные по­бо­ялись гря­зи. Све­чи при пас­мур­ном, луч­ше ска­зать - больном дне, как-то бы­ли стран­но не­п­ри­ят­ны; тем­ные прит­во­ры бы­ли пе­чальны; про­дол­го­ва­тые ок­на с круг­лы­ми стек­ла­ми об­ли­ва­лись дожд­ли­вы­ми сле­за­ми. Я ото­шел в прит­вор и обо­ро­тил­ся к од­но­му поч­тен­но­му ста­ри­ку с по­се­дев­ши­ми во­ло­са­ми:

- Позвольте уз­нать, жив ли Иван Ни­ки­фо­ро­вич?

В это вре­мя лам­па­да вспых­ну­ла жи­вее пред ико­ною, и свет пря­мо уда­рил­ся в ли­цо мо­его со­се­да. Как же я уди­вил­ся, ког­да, рас­смат­ри­вая, уви­дел чер­ты зна­ко­мые! Это был сам Иван Ни­ки­фо­ро­вич! Но как из­ме­нил­ся!

- Здоровы ли вы, Иван Ни­ки­фо­ро­вич? Как же вы пос­та­ре­ли!

- Да, пос­та­рел. Я се­год­ня из Пол­та­вы, - от­ве­чал Иван Ни­ки­фо­ро­вич.

- Что вы го­во­ри­те! вы ез­ди­ли в Пол­та­ву в та­кую дур­ную по­го­ду.

- Что ж де­лать! тяж­ба…

При этом я не­вольно вздох­нул. Иван Ни­ки­фо­ро­вич за­ме­тил этот вздох и ска­зал:

- Не бес­по­кой­тесь, я имею вер­ное из­вес­тие, что де­ло ре­шит­ся на сле­ду­ющей не­де­ле, и в мою пользу.

Я по­жал пле­ча­ми и по­шел уз­нать что-ни­будь об Ива­не Ива­но­ви­че.

- Иван Ива­но­вич здесь, - ска­зал мне кто-то, - он на кры­ло­се.

Я уви­дел тог­да то­щую фи­гу­ру. Это ли Иван Ива­но­вич? Ли­цо бы­ло пок­ры­то мор­щи­на­ми, во­ло­сы бы­ли со­вер­шен­но бе­лые; но бе­ке­ша бы­ла все та же. Пос­ле пер­вых при­ветст­вий Иван Ива­но­вич, об­ра­тив­шись ко мне с ве­се­лою улыб­кою, ко­то­рая так всег­да шла к его во­рон­ко­об­раз­но­му ли­цу, ска­зал:

- Уведомить ли вас о при­ят­ной но­вос­ти?

- О ка­кой но­вос­ти? - спро­сил я.

- Завтра неп­ре­мен­но ре­шит­ся мое де­ло. Па­ла­та ска­за­ла на­вер­ное.

Я вздох­нул еще глуб­же и пос­ко­рее пос­пе­шил прос­титься, по­то­му что я ехал по весьма важ­но­му де­лу, и сел в ки­бит­ку. То­щие ло­ша­ди, из­вест­ные в Мир­го­ро­де под име­нем курьерских, по­тя­ну­лись, про­из­во­дя ко­пы­та­ми сво­ими, пог­ру­жав­ши­ми­ся в се­рую мас­су гря­зи, неп­ри­ят­ный для слу­ха звук. Дождь лил лив­мя на жи­да, си­дев­ше­го на коз­лах и нак­рыв­ше­го­ся ро­гож­кою. Сы­рость ме­ня про­ня­ла наск­возь. Пе­чальная зас­та­ва с буд­кою, в ко­то­рой ин­ва­лид чи­нил се­рые дос­пе­хи свои, мед­лен­но про­нес­лась ми­мо. Опять то же по­ле, мес­та­ми из­ры­тое, чер­ное, мес­та­ми зе­ле­не­ющее, мок­рые гал­ки и во­ро­ны, од­но­об­раз­ный дождь, слез­ли­вое без прос­ве­ту не­бо. - Скуч­но на этом све­те, гос­по­да!

Примечания

1

1 Бед­ная. (Прим. Н.В.Го­го­ля.)

(обратно)

2

2 То есть ут­ки. (Прим. Н.В.Го­го­ля.)

(обратно)

3

3 То есть гусь-са­мец. (Прим. Н.В.Го­го­ля.)

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***