Исповедь живого мертвеца [Александр Валентинович Амфитеатров] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Александръ Амфитеатровъ ИСПОВѢДЬ ЖИВОГО МЕРТВЕЦА

— Вы спрашиваете меня, гдѣ я былъ на прошлое Рождество и какъ его проводилъ? Очень скверно провелъ я его, товарищъ, потому что былъ я въ могилѣ.

— Какъ же васъ угораздило въ нее попасть?

— Очень просто и на законнѣйшемъ основаніи. Извѣстно, какъ попадаютъ въ могилу — въ качествѣ мертвеца.

— Виноватъ: развѣ я имѣю честь говорить съ привидѣніемъ?

— Нѣтъ, не съ привидѣніемъ, хотя многимъ и очень хотѣлось бы, чтобы я былъ не болѣе, какъ привидѣніемъ. А дѣло въ томъ, что аккуратъ подъ Рождество, 24 декабря 1905 года, въ четыре часа пополудни, на Соборной площади города Я. меня разстрѣлялъ карательный отрядъ.

— Разстрѣлялъ?

— Не вѣрите?

— Признаюсь, такой разстрѣлъ съ живымъ разстрѣляннымъ я видалъ раньше только на сценѣ, въ мелодрамѣ «Донъ-Сезаръ де-Базанъ».

— Тѣмъ не менѣе, такъ оно и есть, какъ я вамъ докладываю: разстрѣлянъ — и живъ, брошенъ.

Проживалъ я себѣ въ Я., мирно и тихо учительствуя, а между учительствомъ столь же мирно и тихо втолковывалъ любезнымъ моимъ латышамъ, что «въ борьбѣ обрѣтутъ они право свое». Настоящимъ революціонеромъ, каковъ я есмь сейчасъ, я въ то время еще не былъ и самъ себя за революціонера не почиталъ. Такъ сочувственникъ изъ горяченькихъ, обыватель, поющій революціонныя пѣсни и ходящій съ краснымъ флагомъ. Въ пресловутые «дни свободы» я пѣлъ, вѣроятно, немного громче другихъ и красный флагъ носилъ съ большимъ шикомъ, чѣмъ другіе. Потому что оказался записаннымъ въ сыщическую книгу живота, впрочемъ, скорѣе смерти, чѣмъ живота! — и отмѣченъ въ ней, какъ особо вредный экземпляръ и нарочитый столпъ крамолы. Конечно, я подобной аттестаціи даже и не подозрѣвалъ, въ мысляхъ не было. Хорошо-съ вооруженное возстаніе до Я. не дошло, временнаго правительства мы не учреждали, республики не объявляли, — такъ, поиграли слегка въ словесную революцію до предѣловъ, терпимыхъ магистратомъ, и шабашъ. Тѣмъ не менѣе, 24 декабря, въ сочельникъ, я и еще двѣнадцать обывателей, ходившихъ съ краснымъ флагомъ, были разстрѣляны и брошены во рву на Соборной площади. Я воскресъ, двѣнадцать товарищей остались на томъ свѣтѣ. Да-съ…

Помню, сижу я себѣ дома, какъ добрый человѣкъ, и самымъ смирнымъ и благодушнымъ манеромъ правлю ученическіе тетрадки. И вдругъ передо мною страшилище: казачина.

— Вы будете учитель?

— Я буду учитель.

— Пожалуйте.

— Куда?

— Такъ что начальство приказываетъ. Пожалуйте.

— Какое начальство?

— Не могу знать. Пожалуйте.

— Твое, что ли, начальство?

— Никакъ нѣтъ. Пожалуйте.

— А если я не хочу жаловать?

— Тогда я васъ нагайкою погоню. Пожалуйте…

Парень серьезный, разговоръ серьезный, нагайка серьезная. Бываютъ аргументы, противъ коихъ возможно спорить только съ револьверомъ въ рукѣ, а его-то какъ разъ у меня и не было. Хорошо. Ничего не подѣлаешь. Иду.

Привелъ меня казакъ къ полковнику. Симпатичнѣйшая рожа. Чистый такой, сытый. Должно быть, вальсъ отлично танцуетъ и ноктюрны на фортепіанахъ можетъ играть. Учтивый.

— Чѣмъ могу вамъ служить?

— Я не знаю, приказано явиться, меня вашъ казакъ пригналъ.

— Ваша фамилія?

Называюсь.

Смотритъ въ «книгу живота».

— А! Вы такой-то?

— Да, я такой-то.

Черкнулъ въ «книгѣ живота» что-то карандашомъ и говорить ординарцу своему:

— Этого — къ тѣмъ.

Ординарецъ отвѣчаетъ:

— Слушаю-съ.

И машетъ рукою солдатамъ, чтобы меня окружили. Цѣлыхъ четыре архангела выросло. Одинъ другого здоровѣе.

А полковникъ — ко мнѣ съ тою же учтивостью:

— Можете итти. Не задерживаю васъ болѣе.

Шествую съ архангелами, и кажется мнѣ, что я во снѣ. Ничего не понимаю. «Этого — къ тѣмъ». Почему я «этотъ»? Какіе «тѣ»? Почему, если я — «этотъ», то меня надо «къ тѣмъ»? Хорошо это или дурно? Къ добру или худу? Обращаюсь къ стражамъ моимъ:

— Куда вы меня ведете?

А мнѣ — вмѣсто отвѣта — въ зубы. Молча. Сразу — справа и слѣва. Наотмашь, муслаками кулаковъ. Только искры изъ глазъ посыпались.

Ну, значитъ, плохо мое дѣло, — попалъ я на серьезный народъ и готовятъ мнѣ расправу серьезную.

Вывели на Соборную площадь. Гляжу: тутъ и Генрикъ Ользенъ, и Кристенезеръ, и всѣ наши, которые ходили съ краснымъ флагомъ и пѣли революціонныя пѣсни, подъ стражею. Народа на площади, кромѣ насъ и солдатъ, ни души. Всѣ ставни закрыты. Страшно стало. Боялся, не вздумали бы пороть нагайками.

Не долго держали въ недоумѣніи. Тамъ у насъ въ Я. на Соборной площади канава есть, довольно глубокая, почти рвомъ ее назвать можно. Берутъ насъ, рабовъ Божіихъ, и ставятъ рядомъ — всѣхъ тринадцать — на край этой самой канавы, спиною къ ней, а передъ нами вырастаютъ христолюбивые воины съ ружьями… Я къ Ользену:

— Генрикъ, что это?

А у него языкъ отнялся, и только изъ одного угла рта слюна течетъ свѣтлая, длинная.

Я къ Кристенезеру. А онъ гладитъ самъ себя по мѣховой шапкѣ, будто по волосамъ, и колѣни у него гнутся, какъ лайковыя или ватныя. И когда я