Божественное сумасшествие [Роджер Джозеф Желязны] (fb2) читать онлайн

Роджер Желязны Божественное сумасшествие

«…я Это ?трепетом благоговейным охваченные точно, звезды блуждающие небесах в замирают, ей внимая что…»

Он затянулся, и сигарета стала чуть длиннее.

Взглянув на часы, увидел, что стрелки движутся в обратном направлении.

Было 10.33 пополудни, стрелка переместилась, и стало 10.32.

Его охватило отчаяние, он знал, что не в силах что-либо изменить. Словно повинуясь чужой воле, он выполнял одно за другим действия, уже однажды выполненные им в прошлом; только теперь — в обратной последовательности. Предупредительного сигнала он почему-то не заметил.

Обычно наступал момент призматического эффекта: все кругом замирало, окрашенное в розовые тона, мозг обволакивала дремота, затем на какое-то мгновение все чувства обострялись…

Переворачивая слева направо страницы, он пробегал глазами по строчкам, двигаясь от конца книги к началу.

«…неотразима столь скорбь чья, он Кто»

Не в силах остановиться, он беспомощно следил за собственными действиями.

Сигарета перестала расти. Щелкнув зажигалкой, тут же заглотившей язычок пламени, он убрал выкуренную сигарету обратно в пачку.

Зевнул наоборот: сначала выдох, потом вдох.

Врач сказал, что все это ему только кажется. Необычный синдром вызван сочетанием двух факторов: горя и эпилепсии.

Это был не первый приступ. Диалантин не помогал. Посттравматическая локомоторная галлюцинация, вызванная беспокойным состоянием и спровоцированная припадком эпилепсии — таков был диагноз.

Он долго не верил, что это началось снова; поверил только после того, как в обратном направлении прошло минут двадцать; за это время он поставил книгу на пюпитр, встал, подошел, пятясь, к стенному шкафу, повесил халат, надел рубашку и брюки, которые носил весь день, попятился к бару и изверг из желудка мартини, глоток за глотком, чувствуя во рту приятную прохладу; не пролив ни капли, он наполнил бокал до краев.

Во рту возник все усиливающийся вкус оливок — и вдруг произошла перемена.

Секундная стрелка скользила по циферблату как положено.

На часах было 10.07.

Он почувствовал, что волен выбирать свои действия.

И снова выпил мартини.

Дальше для полной симметрии следовало бы переодеться в халат и сесть почитать. Вместо этого он смешал себе коктейль.

Теперь все происходило в нормальной последовательности.

Жизнь не текла в обратную сторону, как ему только что казалось.

Все было совершенно по-другому.

Неоспоримое доказательство того, что он действительно галлюцинировал.

Он даже решил — еще одна попытка логического обоснования, — что двадцать шесть минут успели за это время пройти вперед и назад.

Значит, ничего страшного.

«…Пить надо меньше, — подумал он. — Возможно, приступы вызывает алкоголь».

Он рассмеялся.

Сумасшествие какое-то…

Вспомнил. Выпил еще. С утра он, как всегда, не глядя проглотил завтрак, подумал, что утро скоро кончится, принял две таблетки аспирина, теплый душ, выпил кофе и отправился на прогулку.

Парк, фонтан, дети, пускающие по воде кораблики, трава, пруд, — все вокруг вызывало в нем ненависть; он ненавидел утро, солнечный свет, облака, окруженные синевой, словно крепости рвами.

Сидел на скамейке и ненавидел. И вспоминал.

Если он на грани помешательства, то лучше уж перешагнуть эту черту, подумал он, чем топтаться на ней — ни туда ни сюда.

И тут же вспомнил все снова…

А кругом, прославляя Овна, зажег первые зеленые фонарики апрель; стояло ясное, прозрачное утро, напоенное весенней свежестью.

Собрав в кучу сор, оставшийся от зимы, ветер уносил его куда-то вдаль, к серому забору, гнал по воде кораблики, пока они не застревали у берега в грязной жиже с отпечатками детских ног.

Над зеленоватыми медными дельфинами раскинулся, словно зонтик, прохладный фонтан. На водяных струях ослепительно горели отблески солнца. Струи трепал ветер, разбивая их на множество мелких брызг.

Рядом на панели воробьи, сбившись в кучку, клевали прилипшую к красной обертке недоеденную конфету.

В небе, то ныряя вниз, то снова взмывая, парили хвостатые змеи, повинуясь воле детских рук, дергающих за невидимые нити.

На телефонных проводах висели зацепившиеся обломки деревянных рамок, обрывки бумаги, напоминающие скрюченные скрипичные ключи и полустершееся «глиссандо».

Он ненавидел провода, змеев, детей, воробьев.

А больше всего — себя.

Как переделать то, что сделано? Никак. Способа не существует. Можно мучиться, вспоминать, раскаиваться, проклинать — или забыть. Вот все, что остается. В этом смысле возвращения к прошлому неизбежны.

Мимо прошла женщина. Он не успел взглянуть ей в лицо, она уже удалялась: светлые волосы, угрюмой волной спадающие на воротник, черное пальто, уверенные движения крепких нот обтянутых тонкими ажурными чулками, печальное постукивание черных, в тон пальто, каблучков, — у него перехватило дыхание, зачарованный ее походкой, замысловатым узором чулок, грустью, сквозящей во всем ее облике, и еще чем-то, удивительно созвучным сто последним мыслям, — он не мог оторвать от нее глаз.

Он привстал, собираясь идти, и вдруг перед глазами все замерло, затянувшись розовой пеленой; фонтан напоминал вулканчик, извергающий радужную лаву.

Мир застыл в неподвижности, словно картинка под стеклом.

…Женщина в черном пальто прошла, пятясь, мимо, а он слишком рано опустил глаза и опять не смог рассмотреть ее лица.

«Снова этот ад», — подумал он, глядя на птиц, вспять летящих по небу.

Он не пытался сопротивляться. Пусть все идет, как идет, пока он не выдохнется, не изведется окончательно.

Он сидел на скамейке и ждал, что будет, наблюдая за всякой чепухой вокруг: фонтан всасывал назад струи, изгибающиеся аркой над неподвижными дельфинами, кораблики в обратном направлении пересекали пруд, от забора, словно не нашедшие приюта скитальцы, неслись прочь обрывки бумаги, а воробьи, клевок за клевком, восстанавливали по крошкам конфету.

Он оставался хозяином своих мыслей — и только: в остальном его несло по течению, вернее, против течения.

Вскоре он поднялся и спиной вперед медленно вышел из парка.

По улице мимо него прошел, пятясь, мальчик, насвистывая от конца к началу обрывки популярной песенки.

Чувствуя приближение похмелья, он поднялся, пятясь, по лестнице к себе домой, возвратил кофе в чашку, воду — в душ, аспирин — в пачку и, совершенно разбитый, лег в постель.

«Ну и пусть», — решил он про себя.

Во сне перед ним промелькнул в обратном направлении смутно знакомый кошмар с неоправданно счастливым концом.

Когда он проснулся, было темно.

Он был совершенно пьян.

Попятившись к бару, принялся все в тот же бокал сплевывать выпитое, наполняя бутылку за бутылкой. Отделять джин от вермута было совсем несложно. Он держал в руках откупоренную бутылку, а струя соответствующей жидкости сама выстреливала прямо в горлышко.

За этим занятием опьянение постепенно проходило.

И вот перед ним самый первый мартини, на часах 10.07 пополудни. Тут, продолжая галлюцинировать, он вспомнил о предыдущем приступе. Что проделает время с той, другой, галлюцинацией, может быть, «мертвую петлю»? Вперед, а потом снова вспять?

Нет.

Пролетело мимо, словно ничего не было.

Вечер возвращался в день, продолжая обратный ход событий.

Он поднял трубку, сказал свидания до, сообщил Муррею, что работу на придет не снова завтра, и, немного послушав, повесил трубку; телефон зазвонил.

На западе взошло солнце, и машины задним ходом повезли на работу своих владельцев.

Просмотрев сводку погоды и заголовки, он сложил вечернюю газету и вынес ее в прихожую.

Такого долгого приступа у него еще не было, впрочем, какая разница? Он чувствовал себя зрителем, удобно расположившимся у экрана: перед ним раскручивался в обратную сторону знакомый сюжет.

Ближе к рассвету вновь наступило похмелье. С отвратительным самочувствием он улегся в постель.

А когда проснулся предыдущим вечером, был сильно пьян. Наполнил, закупорил, запечатал две бутылки. Он знал, что скоро отнесет их в винную лавку и получит назад деньги.

Пока губы в обратной последовательности бормотали проклятья, а глаза пробегали страницу за страницей, ему представлялось, как везут обратно в Детройт и разбирают на детали новые автомобили, как воскресают в предсмертных судорогах покойники, а ничего не подозревающие священники служат по ним панихиду.

Ему стало смешно, но усмехнуться не удалось: рот не слушался.

Прибавилось две с половиной пачки сигарет.

Снова пришло ощущение похмелья. Он лег в постель, и вскоре на востоке зашло солнце.

Время летело крылатой колесницей: вот он открывает дверь соболезнующим, прощается с ними, а они заходят, рассаживаются и уговаривают его не изводить себя.

При мысли о том, что будет дальше, на глаза наворачивались слезы.

Он испытывал боль, несмотря на сумасшествие.

…Сумасшествие, повернувшее время вспять.

…Вспять уносившее день за днем.

…День за днем, вплоть до той минуты, когда ему стало ясно: теперь уже скоро.

Он мысленно стиснул челюсти.

Глубока была его скорбь. Сильна, как смерть, его ненависть и любовь.

Одетый в черный костюм, он наполнял бокал за бокалом, а тем временем какие-то люди где-то наскребали на чистые лопаты комья земли; этими лопатами предстояло раскапывать могилу.

Задним ходом он подвел машину к похоронному бюро и, поставив ее на стоянку, пересел в лимузин.

Так же задним ходом доехали до кладбища.

Он стоял, окруженный друзьями и знакомыми, и слушал священника.

— твоему праху Мир… — Что, в общем, то же самое, что и «Мир праху твоему», особой разницы нет.

Гроб отнесли в катафалк, а затем отвезли обратно в похоронное бюро.

Отсидев службу, он отправился домой; при помощи бритвы и зубной щетки возвратил себе щетину и ощущение несвежести во рту; затем лег спать.

Проснувшись, снова оделся в черное и вернулся в похоронное бюро.

Все цветы были на месте.

Знакомые с траурными лицами расписывались в книге соболезнований и пожимали ему руку. Потом прошли в комнату — посидеть возле закрытого гроба. Потом все вышли, оставив его наедине с распорядителем похорон.

Потом наедине с собой.

Слезы катились вверх по щекам.

Костюм и рубашка стали свежими и немятыми.

Вернувшись домой, он переоделся и в обратном направлении прошелся расческой по волосам. Угасший день сменило утро; он лег и проспал всю ночь до предыдущего вечера.

А вечером понял, что ждет его дальше.

Мобилизовав всю свою волю, он дважды пытался прервать ход событий. Безуспешно.

Ему хотелось умереть. Если бы тогда он покончил с собой, ему не пришлось бы пережить этот день заново.

Вспоминая события, происшедшие в ближайшие сутки, даже меньше суток, он внутренне содрогался от слез.

Чувствовал, — договариваясь насчет гроба, могилы, разных похоронных принадлежностей, — как прошлое крадется за ним по пятам.

Он отправился домой, где его ожидало самое сильное за все это время похмелье, дома поспал и, проснувшись, принялся за мартини; затем, совершенно трезвый, пошел в морг, а когда вернулся, как раз успел к концу телефонного разговора, того самого, что когда-то…

…прервал поток его раздраженных мыслей.

Она мертва.

Лежит в разбитой машине где-то на девяностом километре автострады «Интерстейт».

Он курил растущую на глазах сигарету и ходил взад и вперед по комнате, зная, что в эту минуту она истекает кровью, попав в аварию на скорости восемьдесят миль в час.

…Теперь умирает.

…А теперь — жива?

Раны затягиваются, разглаживаются вмятины на машине; неужели жива? Поднимается, берется за руль и задним ходом мчит на огромной скорости домой? И скоро хлопнет дверью, повторяя финал их последней ссоры? И будет раздраженно выкрикивать перевернутые фразы? И он — тоже?

Он мысленно ломал себе руки. Душа разрывалась от беззвучного крика.

Только бы не прервалось. Только бы не сейчас.

Силой скорби, любви, ненависти к себе он отброшен так далеко назад; так близка эта минута…

Не может быть, чтобы сейчас все закончилось.

Немного погодя он прошел в гостиную: ноги делали шаг за шагом, губы со злостью что-то бормотали, сам он напряженно ждал.

Дверь, хлопнув, распахнулась.

Вот и она: вся в слезах, по лицу размазана тушь.

— !черту к убирайся и Ну, — выкрикнул он.

— !ухожу Я, — закричала она.

Она шагнула назад, в глубину квартиры, и закрыла дверь. Поспешно повесила пальто в стенной шкаф.

— .кажется так тебе если, делать Что. — Он пожал плечами.

— !себе о только думаешь Ты, — крикнула она.

— !ребенок как себя ведешь Ты, — сказал он.

— !раскаиваешься не даже Ты, — кричала она.

…Ее глаза, словно изумруды, сияли сквозь розовую дымку; все замерло. Она вновь была жива, она вновь стала прекрасна! Он готов был плясать от радости.

Время изменило свое направление.

— Ты даже не раскаиваешься!

— Раскаиваюсь, — ответил он, крепко стискивая ее руку в своей. — Ты даже не представляешь себе, до какой степени.

— Иди ко мне.

И она послушалась.