Золотое сечение [Кирилл Алексеевич Шишов] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Золотое сечение

Записки Вахонина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
Вот уже скоро год, как, получив квартиру, на зависть сослуживцев, я смотрю на свой город с высоты птичьего полета — с четырнадцатого этажа. Я смотрю на него, странно преображенного по вечерам неоном, и не верю — неужели я прожил в нем больше тридцати лет? Неужели там, в угрюмом сумраке каменных коробок, прошло мое детство, промелькнула юность и я — одинокий, седеющий холостяк — фантазировал когда-то в этом городе, строил планы, верил в свою исключительность?.. И, что самое, самое странное, — неужели именно там, в каменных, продуваемых зимним знобким ветром арках и переходах, в тех светящихся колючим светом комнатах я был когда-то любим, обо мне плакали…

Неужели это все было, и я мог часами читать ей стихи, не курил по ночам от бессонницы и получал каждое утро письма?..

Почему же все у меня так нелегко и грустно? Когда я иду на работу, в редакцию, когда читаю корректуру или спорю в коридоре с коллегами, я мучительно думаю об этом — отчего? Когда мать звонит мне по вечерам, пытаясь рассеять мое одиночество рассказами о прочитанных книгах, машинально ей отвечая, я думаю о своем. Частенько по вечерам у меня собирается старая компания приятелей — любителей преферанса, но даже и в их беспечном трёпе, амбициозных спорах и хохоте мне мерещится в сизой табачной дымке то далекое девичье лицо с крупными слезами, матовой кожей и нежным пушком над верхней губой, который я так любил целовать…

И вот, получив после десяти лет службы квартиру с лифтом и мусоропроводом, взглянув сверху на город, в котором все это совершилось, я решил сызнова прочитать свою сумбурную жизнь, без самообмана и фальши понять, как все произошло…

II
Я родился перед самой войной, в те короткие и для меня почти былинные годы, когда родители мои наконец вздохнули после скитаний, осели в первом подвернувшемся городке. Именно там, в атмосфере парового отопления, произвели они меня на свет на четвертом десятке.

От тех блаженных предвоенных лет осталась у нас хрустящая кожаная плетка для собаки, ибо мечтал отец купить пса, да так и не успел. Был у меня еще хромированный фотоаппарат в ладном кожаном чехле. Говорили, что многие вещи были обменены во время войны на продукты, и, судя по тому, что мы выжили, их было немало. Но я застал лишь память о прекрасных предвоенных днях. О велосипеде, на котором якобы катал меня отец. Мать вспоминала об этом со смешанным чувством горечи и радостного изумления… Надо же, было время, когда был и отец, и я, и солнечный сосняк, в который меня — крохотного — возили на жесткой раме иностранного велосипеда!.. Я ничего этого не помнил. Я вырос в доме под сенью многочисленных теток, выковырянных войной из стольких городов и приволокших к нам — в провинцию — в эвакопоездах щипцы для горячей завивки, альбомы с артистическими фотографиями в виньетках и уверенный воспитательный тон, от которого я — вечно больной горлом, с ватой в ушах, во фланелевом лифчике с чулками на резинках — испуганно съеживался. Запах общей кухни, заставленные кроватями комнаты, постоянное ожидание еды — таковы были мои ранние детские воспоминания.

Неудивительно, что я напрочь забыл — когда и кто водил меня гулять по городу, наполненному слабыми, истощенными людьми, спавшими прямо в подъездах. Забыл, как меня одевали по утрам в многочисленные, ручного шитья самодельные одежки. Но запах горячей украинской колбасы, что по воскресеньям доносился из комнаты соседей вместе с шипением примуса, я запомнил навсегда.

Пора младенчества печальна всегда, когда слабы, робки и расплывчаты еще связи с миром. Но она вдвойне печальна в эпоху крохотных пайковых осьмушек и безжалостных шершавых листков похоронок. В три года, еще едва от голодной слабости научившись ходить и слегка лепетать, я стал наполовину сиротой, и, верно, часто надо мной, возвратясь с вечерней смены, плакала моя мать, поправляя лоскутное, сшитое крупными стежками ватное одеяльце…

III
Неосознанной тоской вошло в меня неосознанное сиротство. Помню, как первый раз я совершил с матерью путешествие — самое далекое и самое необыкновенное из всех моих последующих путешествий. Помню серые, обшарпанные бортовые грузовички, небритых серошинельных солдат в выгоревших пилотках. Солдаты подсаживали меня на борт. Помню чудные, с едким чадным запахом зеленые колонки возле кабины, в которые закладывали березовые чурочки. Мама работала в госпитале, и, верно, в один из весенних дней раненых и выздоравливающих вывозили в лес, в сыроватый сосняк, что простирался недалеко от города вдоль узкой речонки… Как возбудил меня вид огромных чадящих машин, бесконечные приготовления, подноска лежачих забинтованных тел на носилках, укладка