Рогоносец, удавленник, счастливец [Марсель Жуандо] (fb2) читать онлайн

Марсель Жуандо РОГОНОСЕЦ, УДАВЛЕННИК, СЧАСТЛИВЕЦ

Стоя на пороге Мадлен, я стал свидетелем похорон крестьянки с поистине необычайной судьбой.

Муж ее томился в немецком плену, а она мыкалась с троими малыми детьми. Трудно в одиночку обработать землю. Что ей оставалось, как не взять работника? Как нарочно она облюбовала самого негодящего. Бретонца родом из Коте-дю-Норд, бывшего матроса, разменявшего молодость в портовых тавернах самой низкой пробы. Но чего не отнять — он был красавец. Головорез, татуированный с головы до ног. Свой белый билет он получил по причине цирроза печени. За чванство, надменную посадку головы и значительность в голосе его прозвали Кадием.

И недели не миновало, а уж он заимел такую власть над крестьянской женой, которая в первую же воскресную ночь стала его любовницей, что та не могла ему ни в чем отказать и, с самого начала пустившись в безмерные траты, позволяла ему поступать как тому заблагорассудится. Однако удовольствие, какое он ей доставлял, заслуживало столь высокой награды. В конце концов она отдала ему все, что имела, рассчитывая на пробуждение ответного великодушия. Любая их трапеза равнялась пиршеству. В их доме длился нескончаемый праздник. Когда все наличные вышли, она продала скотину, затем мебель и, наконец, постельное белье. Половина доходов от хозяйства шла на бражничество, остальное Кадий спускал в карты.

В 1944, когда близился конец войны, у него было два пути: уехать или остаться. Она же не мыслила ничего другого, кроме как быть с ним — любой ценой. Поэтому, по возвращении мужа, она, готовая потерять скорее душу, чем любовника, согласилась с Кадием, что от супруга надо избавиться раз и навсегда.

У Кадия созрел отчаянный план. Он поднимется на сеновал и оттуда станет следить через потайное отверстие за перемещением их жертвы по коровнику. Потом он спустит веревку со скользящей петлей аккурат над тем местом, где Дюкуртиль (так звали крестьянина) усядется доить корову, и тот, сдавленный за шею этим подобием лассо, тотчас же отдаст концы.

Здравый смысл подсказывал Анне, что план этот весьма уязвим: малейшая неточность может нарушить задуманное и уничтожить их самих. Кадий готовился и к такому исходу. «Это самый верняк, положись на меня», — обнадеживал он.

Итак, убеждением и хитростью, он склонил ее к соучастию в убийстве.

* * *

А теперь слово мужу.

— Мое почтение! Вы мне друзья, и я вам расскажу все, как было. Шел четвертый день, как я вернулся, а мне никто ни гугу о беде, да это и не требовалось. Я сам все видел. Уходя, я оставил восемь коров, теперь было две, и те неухожены. Денег ни су. Куда-то подевалась лучшая наша мебель. В бельевом шкафу хоть шаром кати. Долгов — не расхлебать. Но самое жуткое запустение творилось в сердце супруги. Только ее увидал — тут же обо всем догадался. Но виду не показал, просто уведомил Кадия, что его услуги больше не требуются. А тот и не думал уходить. Еще три дня ошивался возле дома. Я догадался не закатывать скандал. И тогда же решил: «Только уберется с моей дороги, тут же приму ее». Она до этого была такая умница: чуткая, милая, без изъяна. Прекрасно готовила, дом содержала в чистоте, поперек ни слова не говорила. И опять все должно вернуться к прежнему. Я был готов простить ей все, но на четвертый день, в темном коровнике, еще не приступив к вечерней дойке, я вдруг почувствовал, как что-то гибкое и шершавое стукнулось о макушку и потом скользнуло вниз по голове. «Что это?» Я быстро ухватил эту штуку, вскочил, взял вилы, которые по счастливому случаю оказались под рукой, огляделся и попятился к дверям. Позади скамейки, на которой я только что сидел, застыла моя супруга. Руки у нее были сжаты в кулаки, а лицо исказили морщины. Она стояла совершенно неподвижно, точно превратилась в статую. Наверху, на сеновале, затаился Кадий. Как зверь, готовящийся к прыжку. От неожиданности я отупел и все никак не мог взять в толк, что они такое затеяли учинить надо мною. Наш булочник, строивший поленницу неподалеку, тут же разрешил мои сомнения. «Эй, Дюкуртиль, — окликнул он меня, — что с тобой стряслось? Куда путь держишь с вилами наперевес да с веревкой на шее?»

Так вот оно что! И верно: за мной волочилась четырехметровая веревка, одним концом обвитая вкруг шеи на манер недоуздка. Очевидно, меня хотели удавить, и супруга была в том пособница. Они сообща замыслили мою смерть. А свидетели где? Только я один. Вышло бы по-ихнему, каждый потом рассудил бы так: «Бедный рогоносец, с горя руки на себя наложил». Однако чудом, лишь поскольку я вовремя встал, а Анна или не захотела, или не посмела сделать свое дело, я был спасен. Счастье, что в ту минуту, самую важную, должно быть, в моей жизни, я ни на миг не задумался о себе — только о детях. И внушал себе: «Человек, замысливший зло, пытавшийся совершить его и почти достигший своей цели — это их мать. Лишь в последний момент она отступилась. У нее дрогнула рука, но этому колебанию я обязан жизнью». После я уже думал, как защитить ее, как теперь уже мне ее спасти, как ей помочь оправдаться в собственных глазах. Я готов был стоять за нее горой и перед самим Господом Богом, пусть даже для этого потребовалось бы идти против Господа. Таково было мое решение. Избавившись от вил и зловещего недоуздка, я двинулся к булочнику и преградил ему путь, когда тот хотел войти в наш коровник. Потом, не мешкая, я поднялся в спальню, надел лучший костюм и в нем прошагал восемь миль славной дорогой на свадьбу сына моей старшей сестры. Там я намеревался посоветоваться с матерью. Долгая прогулка и свежий воздух привели меня в лучшее состояние духа, а светлые, радостные лица гостей оказали такое действие, что я нашел в себе силы ни словом не обмолвиться о своей беде и только размышлял про себя, как же лучше всего уберечь честь семьи.

На рассвете я вернулся домой и понял, что Кадий ушел. Передо мной стояла не моя супруга, а точно ее тень — узница страха и угрызений совести. Она казалась такой измученной, всеми покинутой, неприбранной, махнувшей на себя рукой, что видеть ее было еще тягостней, чем вечером накануне.

Должно быть, она всю ночь ждала, когда за ней придут, чтобы арестовать по моему заявлению.

Я бродил почти час, заглядывал а разные уголки дома, точно не надеялся увидеть их снова. Мне казалось — все вокруг удивляется тому, что я остался жив. Наконец, я вошел в комнату, где мы были наедине, я и Анна. Я стоял перед ней и мягко втолковывал: «Если то, что я предполагаю, правда, знаешь, где ты должна была провести эту ночь? И он вместе с тобой! Однако этого не случилось. Самое главное — это наши малыши, только о них надо думать. Что мы, разве о нас речь? Меня ты предпочла видеть мертвым, и сама, по правде, не заслуживаешь права жить. И все-таки, ежели зашел разговор, я хочу тебе только добра, несмотря на боль, которую ты мне причинила. Как я ни настраиваюсь против тебя, ничего не выходит — вот в чем штука. Не получается разлюбить. Я из той породы, что любят только одну. Поэтому я предлагаю следующее: если сумеешь порвать с этим человеком, тогда начнем новую жизнь, как будто ничего не было. Если же это выше твоих сил и ты без него не можешь жить, если твое чувство к нему сильнее моего к тебе, тогда что ж! Если ты печешься о нем больше, чем о своих детях, если ненавидишь меня, если мое прощение тебя не трогает, тогда что ж! Брось нас и уходи. Я разрешаю тебе это сделать и обещаю не преследовать. Твоя честь и честь наших детей заботит меня куда сильней любой мысли о мщении». Сперва она ничего не ответила. Ревмя заревела, потом опустилась на колени. «Сейчас ты меня, — сказал я, — этим не проймешь». Она все тянула ко мне руки. «Не вздумай обнять меня. Еще не время. Пусть день проходит за днем, и когда я увижу, что твое сердце вновь бьется в лад с моим, когда почувствую, что искренняя благодарность заставила тебя забыть о другом мужчине — вот тогда-то мы и начнем понемногу сближаться. И, кто знает, может быть, в этом сближении нам будет больше радости, чем если бы все сошло гладко». «Ты прав, — ответила она. — Мы не должны лукавить. Хочу тебе признаться: вчера я поняла, в кого превратилась. Мне стало страшно. И еще: теперь я знаю, что лучше тебя нет никого на свете. Я восхищаюсь тобой. Клянусь, ты не упрекнешь меня в неблагодарности. Я заслужу твое прощение». И она сдержала слово. Стороной я узнал, что однажды она виделась с Кадием, но лишь затем, чтобы сообщить ему, что между ними все кончено. Ее тяготила ее вина, но она искупила свою вину полностью. Ни разу она не нарушила клятвы. С того дня ее нельзя было упрекнуть ни как жену, ни как мать, ни как хозяйку. Не прошло и полугода, а мы уже спали вместе, в одной постели, и снова были по-настоящему счастливы.

* * *

Женщина, передавшая мне слова Дюкуртиля, закончила свой рассказ так:

— Когда она ушел, мы с мужем, потрясенные его признанием, долго стояли на месте, не глядя друг на друга, а потом сидели, не находя слов. Оба мы были в слезах.

* * *

Всеобщее удивление овладело деревней. Наш булочник немало сделал, чтобы подробности драмы стали достоянием всех. Любопытно, что он, видевший только развязку, излагал факты так, будто Кадий действовал с самого начала в его присутствии, и это было столь убедительно, что якобы промах Кадия, накидывавшего петлю, стал общепринятой версией. И хоть жена Дюкуртиля тут оказалась не замешанной, молва не простила ей ее злополучного пособничества. Но этого мало: толпа обывателей выказывала знаки презрения Дюкуртилю за его прощение, которое сочли проявлением слабости и попустительством греху, и пошло по округе присловье: «Несчастных рогоносцев мы видали, а тут — рогат, удавлен да счастлив».

Если Дюкуртиль, в надежде прекратить кривотолки или желая бросить вызов, сдержанно, но искренне хвалил прилюдно свою жену, когда выпадал случай, все считали это притворством. Недовольные улыбкой на его лице, люди платили за его великодушие поношением.

С намерением перебороть людское предубеждение спустя год или два роковая пара вышла из затворничества и стала появляться на людях. Они, как будто не теряя веселья, танцевали на деревенских вечеринках, причем всегда только друг с другом. «Вам так нравится вальсировать, мосье Дюкуртиль?» — спросила его как-то раз мадам Апремон, заглянувшая на гулянку. «Это верно, мадам, мы с женой любители покружиться на площадке, вспомнить старые времена». «А как вы относитесь к современным танцам, мосье Дюкуртиль?» «Когда мы ходим на танцы, всегда приглядываемся. Тут надо только ритм уловить».

Вспоминая это, мадам Апремон заметила, что обращаясь к нему или говоря о нем, она неизменно добавляет к его имени «мосье». «Он, конечно, крестьянин, но для меня он нечто иное, принадлежащее к кругу господ. Я не просто уважаю его, я преклоняюсь передним. Это удивляет даже людей достойных, а всякую погань просто задевает за живое».

Однажды в разгар праздника, посвященного окончанию молотьбы, один подвыпивший конюх, неудачливый в семейных делах, дошел до того, что выкрикнул с дольнего конца стола: «Эй, Дюкуртиль, бедняга, что бы ты ни говорил, что бы ни выделывал, победителей не ищут в навозной куче. Пускай и у нас жены лахудры, да только твоя Анна будет похлеще Фенеллы. Моя хоть ни разу не пыталась меня удавить». Обычно в такие напряженные моменты, как этот, Дюкуртиль, опустив ресницы, но высоко подняв голову, обращался к человеку трезвому, который мог сменить тему и тем поддержать его. На сей раз выпад был слишком прям. Дюкуритль предпочел пропустить его мимо ушей и завел глаза к потолку. Вслед за тем кто-то, хоть тихо, но внятно, произнес: «Как же ты не заметил веревку, несчастный?»

Что оставалось делать, как не покинуть праздник?

* * *

Деревенские женщины утверждали, что он нередко плакал, идя за плугом. Если и так, то плакал он от счастья — счастья, что ему достало мужества преодолеть своим терпением несговорчивую судьбу. Его настойчивость в свершении добрых дел заставила зло отступить, а широта его души взяла верх над непримиримостью людей и обстоятельств. Так святые когда-то умягчали сердца палачей и диких зверей. В конце концов, разве этого мало — оказавшись в столь отчаянной, в такой страшной ситуации, выйити из нее победителем? Настроенную враждебно, готовую удавить его жену он мало-помалу привел в такое состояние, в котором та смотрела на своего мужа как на божество — с обожанием. Они действительно были самой согласной супружеской четой на тридцать миль вокруг, и это было тем поразительнее, что их счастье окутывало нечто легендарное, выше людского понимания.

* * *

Когда Анна заболела, его чувство к ней нашло новое подтверждение. Не было таких затрат, на какие Дюкуртиль не пошел бы. Не было консультации, какую он бы не устроил; к ее постели приглашались врачи и знахари, костоправы и известные хирурги — сначала, чтобы исцелить, а вскоре только затем, чтобы уменьшить ее страдания. Он был само внимание: ухаживал за ней, кормил ее с ложки, не приняв помощи ни от кого, разве что когда у него не хватало сил или умения. За шесть недель, что она провела на смертном одре, он едва ли сомкнул глаз.

* * *

Стоя на пороге дома Мадлен, я видел, как он шел за гробом: почти невесомый, исхудавший, высокий и подобранный, смотревший в никуда. Лицо его наполовину скрывал белоснежный носовой платок, который он держал у губ.

Когда он поравнялся с нами, Элиз, за которой всегда оставалось последнее слово, произнесла:

— Как бы то ни было, а это настоящий христианин.

Но ее никто не слушал.

Глупые девки, уродливые бабы — низкий, приземленный люд — стояли вокруг, с тупым выражением глазели на профиль человека, казавшегося им слабаком и неудачником, и обсуждали скромность катафалка, сопровождаемого деревенским кюре. Они не могли простить этому мужчине и этой женщине их непривычного поступка, их возвышения над общепринятыми правилами, а еще не могли простить того, что им не удалось их унизить: ее за злое дело, его — за доброе. Небеса не откроются для тех, кто не понял эту драму, тогда как эти двое — они познали трепет высокого и могли бы сказать, если бы отдавали себе отчет, что «узрили славу Божью», которой мы пренебрегаем, не слушаясь первых порывов, выявляющих самое лучшее, что есть в нас.

* * *

Болезнь, сведшая Анну в могилу, осталась нераспознанной.

Тем же вечером из любопытства я зашел к плотнику, который положил ее в гроб.

— Да, сказал он, — немало я повозился с покойниками всех возрастов и размеров. На то моя работа. Но ничего подобного видеть не приходилось. Она хворала так, что в последний месяц стала громадной, словно плоть ее растеклась под кожей, превратясь в вязкую жидкость. А после смерти ее разнесло до таких размеров, что голова у нее стала, как у лошади, а шея — как туловище моей дочурки. И все остальное соответственно. После того, как я произвел замеры для гроба, руки ее оттопырились. Чтобы уложить ее в гроб, пришлось стянуть ей плечи ремнем и замотать с ног до головы, причем главной заботой было, как бы она при этом не лопнула. Когда ее поднимали с кровати, можно было подумать, что это мумия в бинтах, и что удивительно, учитывая ее размеры — до чего же она была легкая! Когда ее опустили в гроб, она растеклась и заполнила все углы, как желе заполняет форму, однако не утратила прелести лица, хотя черты едва ли выделялись отчетливо, утонув в массе — словно изображения, гравированные на медальонах и камеях.

* * *

Марсель Жуандо, автор более чем шестидесяти книг, родился в 1888 году в городке Гере в центральной Франции. Свыше сорока лет учительствовал в Париже, где скончался в 1979 году. В сорок с лишним женился на Элизабет Тюльмон, которую вывел под именем Элиз почти во всех своих книгах, большинство из которых автобиографичны. Несмотря на ограниченную известность, оказал значительное влияние на литературу двадцатого века. Быть может, это субъективно, но разве не слышатся и вам в «Истории одной смерти, о которой знали заранее» Г. Г. Маркеса нотки, впервые прозвучавшие в этом рассказе? Я имею в виду не сюжет, а композицию и настроение. Кто знает, не повлиял ли в свое время на колумбийского писателя (и на многих, многих других) этот рассказ Жуандо? Так или иначе, но это изящное произведение большого стилиста как минимум достойно нашего внимания. (Прим. перев.)

© Copyright: Леонид Аргайл, 2004

Свидетельство о публикации № 204100300022