Вечная командировка [Анатолий Тихонович Гладилин] (fb2) читать онлайн

И если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,

На той далекой, на гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

Б. Окуджава

Часть первая ЗАПИСКИ МАЙОРА КРАМИНОВА

ГЛАВА I

 Мы прошли по грязи вдоль будок и остановились у последней. На крыльце стоял маленький паренек в больших сапогах и смотрел на меня прищурясь, так, будто я был еще за километр от него.

— Вот, принимайте, будет жить у вас, — сказала женщина, что выдала мне спецовку, сапоги и привела меня сюда. — Ну, а белье я сейчас переменю!

И она быстро взглянула на меня.

Каждый взгляд человека, который мне удается засечь, всегда вызывает у меня вопрос. В данном случае я подумал: а есть ли у нее муж? Судя по разговору в конторе, есть. Тогда непонятно.

Ну, с пареньком было все ясно. В его глазах читалось откровенное стыдливое любопытство. Видимо, со своим взглядом он ничего не мог поделать, но понимал, что это нехорошо, и поэтому крутил головой, даже отворачивался, но и в эти моменты все-таки умудрялся смотреть на меня.

Мы обменялись несколькими принятыми в этих случаях фразами.

В будке — так называют тут деревянные домики — было неожиданно чисто. Мне досталась одна из нижних коек. Пока я запихивал рюкзак под нее, паренек (его звали Вовка) включил приемник и стал проигрывать пластинки. Странный репертуар: «Русская красавица», «Рио-Рита», «Самбо должно иметь пандейро», марш «Тоска по родине». Еще через пятнадцать минут я уже знал всю его жизнь и рассматривал альбом с фотографиями.

На первых страницах, надев свои лучшие костюмы и платья, сидели старики, выпустившие из карманов цепочки часов, и старухи в нарядных полушалках. Напряженно и тупо смотрели они в глаз объектива и теперь этим взглядом провожали меня, пока я листал альбом.

Передо мной мелькали маленькие ребятишки, деревенские хаты, березки, солдаты, солдаты поодиночке и выстроенные целыми подразделениями, девушки. Одно лицо встретилось несколько раз. Ясно: это была  о н а.

Деревня, армия, девушка Зина, которая часто пишет письма и, может быть, приедет сюда. Вот и весь Вовка.

Потом пришел другой парень Он сухо со мной поздоровался и подчеркнуто не проявил ко мне никакого интереса. Мне было сказано, что будка заняла первое место по чистоте и получила в награду приемник. Каждую неделю кто-нибудь из ребят дежурит, моет полы, убирает, и мне придется делать то же самое. Я не спорил.

Парень смягчился. И я узнал, что зовут его Григорием, фамилия — Окунев, а родом он из Калуги, и лет ему девятнадцать, и работал он до этого в Магадане на промкомбинате, а сейчас на пятом промприборе. Гриша рассказал, как у себя в деревне Снетковка он ходил по улице, поджидал Марусю и дрался с ее двоюродным братом, а потом получил от нее письмо, плохое письмо. Потом Гриша сообщил, что они с Володей борются за звание ударников коммунистического труда.

Потом в будку ввалился долговязый Коля («Коля Большой!» — приветствовали его криками). Он жил не здесь, но держался как хозяин. Выяснилось: я буду спать на его бывшей койке. Он теперь женат. У него половина соседней будки.

Коле было лет двадцать восемь. Он не страдал застенчивостью. Весьма прямо и бесцеремонно спросил меня, за каким чертом, собственно, я сюда приехал.

Я коротко рассказал свою заученную «биографию». Я отслужил армию, женился, поступил в педагогический институт. Учился я очно, думал, проживем с женой на стипендию. Но на четвертом курсе родился ребенок. Сдал я экзамены досрочно и поехал сюда, зарабатывать деньги. Надоело висеть на шее родителей жены, надоело просиживать ночи за учебниками, прихлебывая пустой чай. Надо содержать семью да, пока есть возможность, поездить, людей посмотреть. А деньги я буду высылать.

Вот примерно что я им говорил. Естественно, мне посоветовали кончить институт и сказали, что здесь жить можно, но, в общем, не малина.

А Коля Большой вспомнил свою сестру. Она тоже учится в педагогическом.

К сожалению, его рассказ был не очень ясен. Коля то и дело пускался в весьма длинные рассуждения по поводу того, что студентки ни черта не знают, ничего не видели, а на простого рабочего парня смотрят свысока. Рассказ очень длинный, повторяю, запутанный, с явной примесью личной обиды — подробности мне не вспомнить.

Меня напоили чаем, накормили хлебом с маслом и джемом, который доставали из огромной консервной банки. За чаем мы тоже о чем-то говорили, но я опять уж не помню, потому что меня разморило и очень хотелось спать. Я не спал двое суток, пока добирался сюда на тракторах.

Все шло хорошо, только все как-то уж очень удивились, когда я попросил сделать приемник тише и, если можно, погасить одну лампу. Просто очень удивились. Но немного повернули регулятор громкости и выключили ту лампу, что била мне прямо в глаза. Впрочем, ее скоро включил новый человек, пришедший в будку. Но я это едва почувствовал. Я уже спал.

* * *

По утрам я просыпаюсь от далекого гудка автомашины. Я слышу, как поют колеса трамвая на повороте, как скрипят тормоза на мокром асфальте, слышу, как размеренно скребет метла дворника (у нее мягкий, приглушенный звук — он мне запомнился, когда я еще ребенком просыпался в майское утро, и солнце еще только вставало, и ночью прошел дождь, и в раскрытые окна вместе с упругим весенним воздухом входил этот звук).

Конечно, все тут же исчезает.

Я вижу узкую струю света, ударяющую из маленького окошка на плиту. Струя разбивается, свет немного заползает в глубь комнаты, оседает на портянках, что сушатся у плиты, на стаканах и неубранных тарелках, что стоят на столе. До меня он не доходит. И вот в эти минуты мне вспоминается моя семья, которую, увы, я очень редко вижу.

Я вдруг начинаю завидовать Вовке. У него есть семейный альбом, а у меня нет.

Интересно, какие фотографии я бы туда поместил?

Первая: молодой человек с девушкой. У молодого человека, естественно, целеустремленный взгляд, а девушка, как и положено, склонила голову ему на плечо.

Вторая: просто девушка. На обороте карточки — дарственная надпись.

Третья фотография: маленькая девочка очень деловито тянется к бутылке с соской.

Удивительно шаблонные фото. Подобных им — миллионы. Они обычно хранятся в новеньких альбомах с пронзительным желтым коленкором обложки и видом на павильоны животноводства ВСХВ.

Но, пожалуй, хватит воспоминаний.

Надо вставать. Рабочему классу в девять часов в кузницу. И опять же воспоминания о мостовых и трамваях надо выбросить. Это вам не Ленинград. Это Чукотка. И я уже неделю на прииске и работаю молотобойцем.

* * *

Валентин, кузнец, на редкость спокойный парень. Когда от моего удара ломается ручка кувалды — полупудовая болванка летит ему в живот.

— Ничего, не страшно, научишься. Понимаешь, — а говорит он размеренно, растягивая слова, словно диктует неумелой стенографистке, — понимаешь, нет у нас березы. А лиственница, она слаба. Бить надо осторожно.

Я беру две сломанные кувалды и несу их к столяру. Я долго развиваю перед ним теорию о преимуществе березы перед лиственницей. Но столяр непробиваем.

— Как новый молотобоец, — ворчит он, — так летят кувалды.

Я возвращаюсь в кузницу несколько придавленный логикой столяра.

В кузнице сидят несколько человек. Клуб. Сидят, курят и наблюдают, как мы рубим полосы. Валентин держит железный лист и ставит зубило. А я бью по зубилу, бью до тех пор, пока полоса не отвалится или пока я не почувствую, что молот выпадает из моих рук. Автогенщикам такие вещи — раз и готово. Ну, а при нашей доисторической технике…

— Валя, а молотобоец-то у тебя слабенький.

— Научится, я был сначала не лучше.

— Ну конечно, с книгами возиться легче. «Дети, в школу собирайтесь», прочел по учебнику, отбубнил. А тут вот работать приходится.

Не выдерживаю:

— Слушай, парень, ты заткнешься?

— Я?

Ставлю кувалду и делаю шаг к нему.

— Ну?

Я всегда знал, что люди чувствуют, с каким человеком они имеют дело. И пожалуй, физической силе здесь придается не первостепенное значение. Во всяком случае, во взгляде так называемого интеллигента, недоучившегося учителя, парень почувствовал что-то столь неожиданное, что с поспешностью, удивившей всех, отступил.

— Да я что, так, пошутил…

После этого меня зачисляют в свои. Меня уже не стесняются. В кузнице идут очень любопытные разговоры. Говорят обо всем, и очень откровенно. Я теперь знаю, как монтировались промприборы, как распределяли премии, как били зимой шурфы, как пили ребята спирт на Новый год и с кем гуляют приисковые девчонки.

— В прошлом сезоне вообще был анекдот. Работал первый промприбор. И начальник второго участка Тарасенко знал, что в левом углу полигона очень много золота. И так всю смену они работали лениво-лениво, а бульдозер скреб грунт у канавы. А потом, за десять минут до конца, приходил Тарасенко и говорил: «А ну, копните там пару раз!» И план готов. В последнюю неделю промывки Тарасенко там и копал. За неделю двухмесячный план выполнили да еще выручили прииск Веселый.

— Как выручили?

— Ну, дали им золото. Те сказали, что, мол, сами намыли.

— Как так можно?

— На Веселом тоже план. Тарасенко свой перевыполнил, ему уже ни к чему, и премию больше не дадут, хоть намой еще тонну. Ну, а Веселый надо было выручать. Собственно, не все ли равно? Ведь в конце концов золото поступает в одни руки, государству.

— И на Веселом получили премию?

— Обязательно. Но как Тарасенко договорился — никто не знает. Об этом он никому не говорит.

— А в управлении?

— Что в управлении? Откуда там знают? А может, знают и молчат. План-то выполнен.

Валентин замечает, что я, слушая все эти разговоры, совсем опустил кувалду.

— Слушай, Леха, это все, конечно, интересно, но давай уши не развешивать. Клинья остывают. Начали.

(…Вы не ошиблись, Валентин. Эти разговоры мне интересны. Вы даже не представляете насколько.)

* * *

С Вовкой мы подружились. С Гришей поругались. Не так чтобы очень, но все-таки. Гриша настаивал, чтобы пол мыли каждый день. Я не согласился. Мне удалось доказать, что лучше стелить войлочные коврики и каждый день их вытряхивать. На общем собрании нашей будки (присутствовало пять человек, отсутствовало двое, один по неуважительной причине; ставили на голосование: за — трое голосов, против — два. Принято большинством) большинство решило мыть полы два раза в неделю. Грише оставалось только фыркнуть и настоять, чтобы эта неделя была моя. Пожалуйста.

Вечером, пользуясь тем, что все ушли в ночную смену, я вымыл пол. Вовка мне давал указания. Вовка не работает на промприборе. Он учится на экскаваторщика. Сейчас машины в ремонте, и Вовка приходит рано, перепачканный, но не очень усталый. Нет каких-то запчастей, и у меня складывается убеждение, что экскаваторщики в ожидании их для приличия повозятся с часок у машины, перепачкаются и потом сидят у костра и, как говорят во флоте, травят.

Я принес воды. Вовка истопил печку и поджарил омлет с колбасой (яичный порошок, консервированный колбасный фарш). Мы ужинали и обсуждали Вовкины интимные дела. Жениться ему или нет? Правда, девушка еще окончательно не дала согласия. Но в деревне есть другая, которая к Вовке явно неравнодушна. Женитьба, говорит Вовка, дело серьезное, жена не даст пить.

— Вовка, можно подумать, что ты пьешь.

— Ну, здесь спирт привозят только по праздникам, а так бывало.

Мне очень интересно, когда двадцатитрехлетние ребята говорят «бывало». Выясняется, что в последний год службы в армии Вовка здорово налакался в увольнении. Командир роты вызвал Вовкину мать. И перед матерью и перед ротой ом долго стыдил Вовку. Как мог Вовка после этого приехать в деревню, где все всё узнали? Нет, Вовка вернется к матери и к девчонкам совсем другим. Поэтому прямо из армии Вовка завербовался в Магадан и оттуда — на Чукотку. Теперь в деревне на него будут смотреть с уважением и старики называть по имени-отчеству. И не потому, что Вовка привезет много денег (тоже, кстати, неплохо). Просто Вовка станет человеком бывалым, много повидавшим на свете. Шутка ли, отработать три года на Крайнем Севере! Но вот если он женится — конец вольной жизни. Жена всем начнет командовать. Вовке уже заранее тоскливо.

В дверь стучат. Входит милиционер. Первый милиционер, которого я вижу на Чукотке. Я с любопытством его рассматриваю. Он присаживается, но от чая отказывается. Несколько вопросов о жизни и два солдатских анекдота. Вовка не очень смеется. Сказывается мое присутствие. Как бы невзначай проверяют мое имя, фамилию, возраст. Вопросы об институте, где я учился.

— Простите, а паспорт вы сдали на прописку?

— Конечно, сдал.

— Понимаете, сейчас в красном уголке сидит начальник районной милиции. Интересуется. Вы человек образованный, понимаете, что золото валюта, — нужна бдительность. А вашего паспорта чего-то нет.

Я возмущен. Как нет? Уже, слава богу, две недели здесь.

— Ну вот, старший лейтенант Кочубей и хочет выяснить.

— Как фамилия?

— Кочубей. А что?

— Да так, не расслышал.

Я возмущен. Что за ерунда! Не могут найти паспорт. Роюсь в рюкзаке, достаю пиджак, надеваю.

— Пойду сам выясню это недоразумение.

— Да не беспокойтесь, если сдавали, то найдется.

— Знаете, лучше самому пойти. Вовка, я при тебе сдавал паспорт?

Вовка мне сочувствует, но не помнит. Я выбегаю из будки.

Начальник милиции сидит у стола, покрытого (как и принято у начальства) зеленым покрывалом. Здесь обычно устраивают заседания. Сейчас он один и занимает табурет председателя.

Я присаживаюсь рядом на скамейку. Несколько фраз о погоде и о том, как быстро ко всему привыкаешь.

— Так что же с вашим паспортом, Алексей Иванович?

Начальник милиции в дымчатых очках. Очки направлены на дверь. Но я-то знаю, куда он смотрит. Уж эти мне детские игры в Шерлок-Холмсы!

— Я сдал паспорт, и его прописали.

— Послушайте, документы у вас есть?

Я долго роюсь во внутреннем кармане пиджака и протягиваю свое служебное удостоверение. Табуретка падает, когда он рывком поднимается и вытягивается.

ГЛАВА II

Наконец-то выставили охрану. Через пять дней после начала промывки. Металлические сетки на колодах рваные, колоды не пломбируются (не хватает пломб!!). На третьем промприборе часовой не подпустил близко горного мастера, зато на пятом в съемке золота принимало участие чуть ли не полприиска. Говорят, что, узнав это, начальник охраны впал в истерику.

Я за охрану. Но не в охране дело. Пришлось опять встретиться с Кочубеем и повторить ему азы политграмоты. Кочубей побежал к начальнику прииска Каменеву.

Через два дня в переполненной столовой Каменев сделал блестящий доклад. Каменев на редкость толковый инженер, умеет говорить, и его любят рабочие. Так вот, Каменев рассказал, какая настоящая цена каждому грамму. Ведь на прииске народ новый. Да и многие мастера пришли с оловянных приисков. Конечно, хорошо, когда на четвертом промприборе нашли в галечном отвале стограммовый самородок. Мы верим нашим рабочим. Но охрана золота и строжайший контроль — это не причуды администрации. Два года назад на Колыме раскрыли целую организацию во главе с бывшим главным инженером прииска. Они переправили за границу десять килограммов золота.

* * *

Я знал этого человека так, как, пожалуй, не знала его и родная мать. Угловатым, неумелым молодым инженером он приехал на трассу. Он боялся выговора от начальства, он боялся работавших тогда заключенных. Я уверен, что в институте он аккуратно возвращал рубль, взятый в долг. Он всегда ценил рубль. На Колыме он видел сотни тысяч, мокрые, желтые сотни тысяч, деньги, лежавшие в ржавой консервной банке. А все идеалы, о которых он говорил в институте, были для него чужими, «взятыми напрокат». Он не верил в них. Он понимал, что их надо иметь для маскировки. Но внутри этого человека жил рубль. И человек приехал на Колыму зарабатывать. Боязнь выговора и ножа в спину, густой морозный туман, при котором трескается железо, и котлеты из консервированного мяса убедили его, что он неудачник. Но эту жизнь надо было прожить, закрыв глаза, зажав уши, отбарабанить ради… ради ослепительно солнечного Крыма, машин, красивых женщин, дачи, квартиры, ресторанов, полированной рижской мебели — словом, обычного ассорти мечтаний отечественного мещанина. Скорее, это надо было получить скорее. Мокрые, желтые сотни тысяч лежали в ржавой консервной банке.

Самому начать у него не хватало смелости. Однако свой своего видит издалека. Повезло.

Но осторожность осталась. Не хватай сразу много. Хватай наверняка. «Дружки» сменили форменные фуражки на ватники заключенных. А он остался, уехал дальше. Непойманный, вне подозрений, старательный опытный инженер.

Все менялось. Прииски, подручные, методы, адреса. Но почерк оставался. Его почерк.

Мой товарищ занимался тогда колымским делом. Я заинтересовался им случайно. Мне тогда показалось, что не все «герои» выявлены. Есть еще один — анонимный.

Непойманный, вне подозрений, старательный. И через два года в сведениях, которые стали к нам поступать, я уловил что-то знакомое.

Три недели на прииске убедили меня. Правда, надо еще доказать и поймать.

Я не спешил встретиться с ним: он очень подозрителен. Я представлял себе ясно его лицо, фигуру, даже отдельные жесты.

И вот мы встретились. Он оказался совершенно другим. Я не узнал его.

К нам в кузницу вошел чумазый человек в испачканной углем спецовке. Лицо невыразительное; глаза не то чтоб усталые, а так, с тенью какой-то прибитости, подавленности.

— Валентин! Наш кузнец заболел. Сделай нам штук сто скоб. Я с механиком договорился.

Он мельком взглянул на меня и отвернулся.

Когда закрылась за ним дверь, Валентин сплюнул.

— Идем искать проволоку. Работенки нам теперь хватит. Это Тарасенко, начальник второго участка.

Я поздравил себя с первой встречей. Вот он какой, Тарасенко. Очень простой и очень скромный.

Но почему на вашем участке, гражданин Тарасенко, мастера открыто говорят комсомольцам: «С заключенными было лучше. Они все умели. А вы — молодняк, бестолочь». Кто подал им эту мысль?

Но почему на вашем участке до сих пор не закончен монтаж промприборов? Почему бывали случаи, когда на смену выходили два человека?

Но почему, когда рабочие добились того, что из столовой привозят обеды прямо на участок, вы не можете построить дощатый навес, столы, скамейки, чтобы люди ели не под мокрым снегом, а хоть под какой-то крышей?

Вам не до этого. Плевали вы на мелочи. План все равно будет выполнен.

Да, это мне все известно. Но не кажется ли вам, гражданин Тарасенко, что и здесь сказывается ваш «почерк»?

* * *

По трассе шел «ЗИЛ-150». На двадцатом километре от Красноармейского грузовик перевернулся. Причины: на спуске с перевала шофер съезжал слишком лихо, не успел затормозить и на крутом повороте полетел вниз. Вернее — полетела машина. Шофер каким-то чудом успел выскочить. Как ни странно, «ЗИЛ» отделался вмятинами и царапинами. Более того, разбился только один ящик с консервированными томатами. Остальные ящики (и банки) целы.

Все развели руками и сказали: повезло, счастливо отделались. Есть, правда, одно обстоятельство. В кабине сидел пассажир.

Удивительная авария. Но пассажир остался жив и невредим, совершенно случайно.

Опять же все развели руками и сказали: повезло, счастливо отделался.

И мне это очень любопытно. И я развел руками. Бывает, конечно, много случайностей. Но дело в том, что кто такой этот пассажир — знал я один.

Но у меня странная логика. Я не верю в случайности. Вывод: значит, пассажира знал не я один.

* * *

И все-таки мы в чем-то актеры. Мы образованные, начитанные люди, мы знаем миллион разных ситуаций. И когда мы думаем,  к а к    б у д е т, мы придумываем себя. И когда  э т о   б ы в а е т, мы держимся так, как придумали. Нет, я ненавижу актерство и позу, я всегда хочу быть искренним. Но эта поза, которую мы придумали, она живет помимо нас. Я знаю, как я приду к ней. Я знаю, как я буду себя держать. Я знаю, что она меня увидит усталым, грустным человеком, иронически и трогательно воспринимающим все наши разговоры. Это уже в крови. Я знаю, что я скажу, я знаю, когда я закурю. Противно, и где-то понимаешь — да, актерство. И ничего нельзя поделать, потому что о встрече много думаешь, потому что мысленно уже сто раз встретился с ней, потому что уже отрепетировал.

Как мы иногда хотим умереть! На день, на два, ну на месяц. А потом, небритым, с впавшими щеками, с перевязанной рукой явиться к любимой женщине, которой сообщили, что ты разбился, утонул, убит бандитами. Приехать сразу с аэропорта, никого не предупредив, никому ничего не сказав. И смотреть, как она бьется в истерике.

* * *

Решим простую задачу. А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, кто остался на трубе? Вроде все понятно. А упало, — слава богу, нам за это деньги платят. Б пропало, — найдем. Вылезет на запах дыма. Но ведь кто-то остался на трубе! Видны кончики ушей.

…Трактор идет, переваливаясь и ныряя в колдобины. Сзади тянется волокуша. Когда переезжаем речки, волокуша оказывается под водой, а неизвестный, что недавно подсел к нам (естественно и не подумав спросить разрешения, а просто вскочил на ходу и устроился на бочке), — неизвестный прилипает к бочке и задирает сапоги. Впечатление, что река несет бочку с человеком. И хотя я знаю, что бочка привязана, — кажется, сейчас он нырнет.

Тракторист (знакомый парень, мы ему чинили что-то) раскачивает рычаги и, перекрывая шум мотора, пытается рассказывать, как зимой его замело в машине и два дня он не мог пробиться. История, конечно, кошмарная. Тут и холод, и голод, и заносы, и ветер, сбивающий человека, и вой волков. Но скучно, товарищи, жить без происшествий. Я уверен, когда он вернется на материк и будет рассказывать подобные случаи, то люди решат — вот как интересно на Чукотке, как там страшно, романтично и т. д.

Им бы стоило подумать, что такие случаи редкость. А в основном здесь довольно однообразная работа. И трудности не в южаках (тогда почти все работы прекращаются и ребята сидят в будках и в общем-то умирают от скуки), а в том, что каждое (так называемое) утро надо вставать из теплой постели, добираться до трактора (в нем-то тепло) да присобачивать на ветру отлетевший «башмак» (попробуй возьми железо без рукавиц). Но об этом я буду думать после. А сейчас можно наблюдать за нашим пассажиром, можно слушать басни и, наконец, любоваться… Впрочем, любоваться нечем. Весна, грязь, мутные потоки, снег только на вершинах сопок. С Чукотки словно содрали кожу. К тому же мне кажется, что при нашей скорости к той вот блестящей, нарумяненной вершине мы подъедем к началу следующего века.

Не выходит из головы это дело, мысли и вопросы, которые возникают при изучении его. В конце концов все сводится к одному: «Кто остался на трубе?»

И это надо внимательно продумать и не отвлекаться на посторонние мысли. Сейчас им не время. Нельзя закрыть глаза или уставиться в одну точку. Потому что начинаешь видеть то, от чего я здесь отвык. Ночь. Нормальную зимнюю ночь (а не чукотское белое лето). Итак, голые деревья, хрустящий снег. Я не помню, что еще полагается для зимней ночи. Иней? Лунный свет? Поломанные заборы?

Я приезжал на окраину Сокольников поздно вечером. Машина останавливалась в конце аллеи у так называемого дома отдыха для беременных.

…Женщина на последнем месяце обычно уродлива. Но ты (может, потому, что видел тебя все время в шубе), ты совершенно не изменилась. Ты просто казалась неуклюжим медвежонком. И Курочкин — он иногда приезжал со мной навестить тебя — смеялся над твоей походкой. Ты рассказывала, как у вас в клубе иногда устраивают танцы. Любопытное зрелище, когда танцуют две такие женщины друг с другом, да еще предпочитают фокстрот. Или, как объединившись, человек тридцать женщин вашего санатория шли в кино — и ужас местного населения при виде такого шествия. Да, мы много смеялись, но я чувствовал, как тебе тоскливо в этом доме, где все рассказывали разные медицинские ужасы.

— Тебе хорошо, — говорила ты, — сплавил жену! Эффектно подъезжаешь сюда на служебной машине два раза в неделю на полчаса. Вот и все твои заботы.

А я уверял, что тебе здесь лучше, что за тобой уход, а я все время занят делами службы. Уезжая этими темными аллеями, я видел, как ты стоишь у забора и смотришь вслед машине.

И полмесяца спустя я, ничего не подозревая, ночью позвонил домой с работы, и подошла соседка и сказала, что у меня дочь. И потом, через несколько дней, ты спустилась ко мне по крутой лестнице маленького дома, пропахшего запахом эфира, похудевшая, смущенная, и вручила мне маленький сверток, из которого на меня одним глазом косилось живое существо.

…Пожалуй, хватит воспоминаний. Итак, А и Б сидели на трубе…

ГЛАВА III

Сегодня я пришел со смены и, не умываясь, успев снять только сапоги, лег на кровать. Мне снился сон. Нет, я не спал или спал наяву. Я слышал, как изредка капает вода в таз из рукомойника, я чувствовал, что на улице солнце и хорошая погода, я знал, что на крыше седьмой будки ребята, голые по пояс, загорают. Я все время себе говорил, что мне надо встать. Обязательно встать, умыться, обязательно умыться. Придут ребята и скажут: «Леха, ты чего же грязный улегся на наволочку?» Я должен пойти поесть. Столовая закроется до вечера, а ты весь перерыв проторчал в будке горных мастеров. Через час ты захочешь есть. Магазин тоже скоро закроют. И вообще у тебя есть дела. Ты договорился опять прийти к дяде Мише. Дядя Миша — старый горняк, один из первых коммунистов на Чукотке. Он очень интересный человек, и о нем можно многое рассказать, — главное, он может многое рассказать, и это тебе очень важно. Важно. Должен. А если бы лейтенант Кочубей сейчас зашел и увидел бы меня в таком состоянии? Ведь он ко мне, я это чувствую, относится с каким-то глубоким уважением, и не потому, что так положено по службе, а просто как к человеку.

Все эти «важно» и «должно» разгуливали по моей голове, царапались и будоражили. Мне было стыдно за себя. Я знал, что так не могу поступать. Но мне снился сон. Я спал наяву.

Почему я все время чувствую, что я что-то должен? Я отдыхаю, читаю, лечу в самолете, сижу в ресторане, ожидая поезда, любезничаю с соседкой по купе, играю в волейбол, рассказываю в компании анекдоты, — все время меня не покидает это чувство: «ты должен». И это «должен» мне не навязывают: «пожалуйста, Алексей Иванович, поезжайте в санаторий и хорошенько отдохните». И я еду в санаторий, и я, кажется, хорошо отдыхаю, и я не отдыхаю почти ни минуты. В памяти всплывают дела, которые прошли, я вспоминаю какую-нибудь мелочь, и все предстает в другом свете. Я обдумываю дела, которые меня ожидают, и бывает, что еще рано думать, что надо выжидать, как развернется дальше, а я уже прикидываю варианты. Не я прикидываю. Во мне кто-то прикидывает. Я бы рад все забыть. Но то, что сидит в голове, не дает мне жить спокойно, и я бросаю курорт и с пол-отпуска возвращаюсь в управление. Может, я действительно очень устал. Про меня говорят, что я в рубашке родился и мне везет. Но я-то знаю, какими нервами, каким напряжением дались мне и «рубашка» и «везение».

Почему я не могу хоть иногда сдать свою голову в ремонт, в гарантийную мастерскую, где бы ее как следует прочистили, продули, подмазали, и вообще она полежала бы там и отдохнула? А мне бы дали напрокат другую голову, голову молотобойца Алексея Дубинина (это моя теперешняя фамилия). И я бы думал только о том, что положено думать Алексею Дубинину. Нет у нас таких пунктов проката? Но есть же люди, умеющие отдыхать? Есть люди, умеющие от всего отключаться? А я не могу. Когда это началось? И самое плохое, что моя личная жизнь вторгается во все деловые мысли и планы. И вот это меня больше всего раздражает. Я не имею права думать о моих личных семейных делах. Ко всему прочему, это ни к чему не приведет. Сколько бы я ни думал — толку никакого. Значит, я не должен думать. Значит, надо только то, что «должен», что «важно».

И подлая провокаторская мыслишка: а почему ты не имеешь на это право? Ради чего ты держишь себя в тисках? Ну ослабь, ну подумай, честно разреши себе подумать о том, что тебе хочется.

Мне снился сон наяву. Я гулял со своей дочерью. «Адядя́! Адядюка!» — дразнил я ее.

* * *

Вчера Вовка напился. В какой-то будке варят брагу. В какой, Вовка не сказал. Он получил письмо от Зины. «Вовка, ты мне нравишься», — читал он раз пятьдесят, расхаживая по будке. Развезло его здорово. Хотел идти в кино, но я его не пустил и уложил спать.

А сегодня в будке заседала народная дружина. Ее начальник, оказывается, Гриша Окунев.

Я лежал на койке и притворялся, что сплю.

Ребята славные. И все было хорошо, пока не начали обсуждать, кто же варит брагу. Постановили: выяснить.

Тут я «проснулся» и сказал, что выяснять нечего. И если сами дружинники (а Вовка дружинник, да еще борется за звание ударника коммунистического труда) пьют и молчат, то так дело не пойдет.

Вовка был смущен страшно. Начал оправдываться: дескать, это его старые кореши, и ему неудобно о них говорить, и если бы он им тогда сказал, они бы все равно его не послушали.

Прочел я им маленькую лекцию о том, что все и начинается с так называемых старых «корешей». Но выводы я им не навязывал. Пускай сами думают.

Попал в точку. Разгорелись страсти, и выводы были сделаны правильные.

Но когда все разошлись, я вижу, что Окунев на меня пыхтит и фыркает: зачем, мол, я при всех позорю будку.

— Милый мой, — отвечаю я ему, — Вовка был пьян, и ты об этом знал, но ничего ему не сказал ни вчера, ни сегодня.

— Вовка сам все понял.

— Может, да, а вдруг нет? Он увидит, что ему раз безнаказанно прошло, еще повторит. А потом вам же будут в лицо кидать: «Сами дружинники, боретесь с браговарением, а потихоньку с ними же пьете».

Крупный вышел разговор. Кончилось тем, что Гриша стал меня допрашивать. Дескать, он проницательно замечает, что я все время лезу не в свои дела. Меня еще никуда не выбрали, на прииске я без году неделя, и нет чтобы сидеть в кузнице и не высовываться. Во все я вмешиваюсь, всем интересуюсь. Без меня разберутся. Чего я лезу? Кто я такой?

— Коммунист!

Сказал — и самому неловко стало. Слишком уж красиво получилось. Такими высокими словами надо поменьше кидаться. Но уж очень он меня допек, я не выдержал.

Однако, как ни странно, на Гришу это подействовало: он сразу присмирел. Расстались мы по-хорошему.

Но потом я долго думал. Гриша прав. Заметно, что я слишком уж всем интересуюсь. К тому же моя профессия требует, чтобы я держался как можно незаметнее. Я делаю свое дело. И какого черта я вмешиваюсь во все эти мелочи жизни! Профессия. Да. Но убеждения, но… в общем, сейчас я сам себе буду читать лекцию и говорить высокие слова.

Ничего не могу с собой поделать. Взять хотя бы сегодняшнее утро. Мне никак нельзя было вылезать из той роли, которую я здесь исполняю. И кто меня тянул, и чего я полез? Доиграетесь, Алексей Иванович.

* * *

Из окружной газеты приехала корреспондентка. Валентин ее назвал «мадемуазель». Она уж очень жалко выглядит, шмыгает красным, распухшим носом (видно, на тракторе ее здорово продуло) и морщится в столовой, ковыряя вилкой сушеную картошку и биточки из консервированного мяса.

«Мадемуазель» явилась к нам в будку. Она вошла осторожно, бочком (ожидая, наверное, услышать матерщину), потом изобразила на своем лице улыбку, этакую простоту, и вдохновенно (но все-таки часто пряча нос в платок и весьма смущаясь в эти моменты — по ее убеждению корреспонденту неудобно сморкаться) начала спрашивать:

— Как живете? Как учитесь? Как работа? Как настроение?

Ребята испуганно и благоговейно на нее взирали, мигом прибрали кровати и старались ходить на цыпочках. Они присмирели, вели себя чинно и стали совершенно непохожи на самих себя.

Журналистка строчила в блокнот.

Возможно, я очень несправедлив к этой девушке. Наверно, очень трудно разъезжать по Чукотке, застревая в пути, попадая в бураны, неделями ожидая самолета в избе, называемой аэропортом. Не каждый согласится на это. А тут еще простуда, да задание редактора обязательно привезти «положительный материал», да давно нет писем из Магадана от какого-нибудь Виктора.

Я, наверно, очень несправедлив к этой девушке. Может, потому, что у нее весьма прокисший вид, а может, потому, что я знаю, как она пишет.

Вот перед ней сидит Гриша Окунев, парень с широкими плечами и пронзительными васильковыми глазами. Ему девятнадцать лет, он передовик, ударник, староста лучшей будки, начальник народной дружины. У него удивительно приятная, немного застенчивая улыбка, когда он присаживается на крылечке к знакомому парню. «Ну, как живешь, что думаешь?»

Сегодня утром, когда залило пятый промприбор, он один по пояс в воде вынес мотор от насоса. А ведь это вам не Черное море, это Арктика.

Представляю, как она его расписывает: «Чудо-богатырь», «человек, на которого равняется прииск», «им строить коммунизм» и т. д.

Я могу сказать больше об этом парне. С таким я пойду в разведку.

Гриша скрытен. Он не говорит корреспонденту, что учится на бульдозериста. А я знаю больше. Со временем он окончит и техникум, а может, и институт, если не женится. (А женится он, видимо, скоро. Такие, как Гриша, не обманывают девушек и создают крепкую семью.)

Вот она напишет о нем. «Герой вашего времени». Даже не зная всех его хороших качеств. Но все равно, чем не герой?

Такие, как Гриша, если они рабочие, — мечта любого инженера, а если солдаты — мечта любого лейтенанта. Они не задают лишних вопросов, у них в жизни все ясно, им все просто, и в этом их большая сила.

Может, я завидую таким людям. Может, я бы тоже хотел так же просто и спокойно прожить свою жизнь.

Но для меня он не «герой нашего времени». Именно потому, что для него все просто.

Я не очень люблю людей, для которых все просто. Уж в очень сложное время мы живем. И мне кажется, что эта простота не от силы, а от недостатка кругозора, от отсутствия привычки думать над вещами, казалось бы, далекими, но которые необходимо знать.

Я тоже против интеллигентских самоанализов и раздумий о суете сует. Но мне кажется, что для современного передового рабочего мало волноваться только из-за нехватки материалов и поломки моторов.

К примеру, Гриша из деревни, но он ничего не знает о борьбе с кулаками, о коллективизации в тридцатых годах. Мы с ним как-то разговорились, и я его спросил: «А кто же такие были кулаки?» И в ответ я услышал такое туманное и неправильное определение, что за голову схватился. А ведь, повторяю, Гриша из деревни. Уж хотя бы недавнее прошлое знать он должен. Но не в том беда, что он не знает, а в том, что знать не хочет. Это маленький пример, но при всем моем хорошем отношении к Грише мне кажется, что авангард рабочего класса — это не Окуневы. Это, скорее, люди, похожие на Валентина, моего кузнеца.

Есть такие, как Гриша Окунев. Они, как правило, очень хорошие ребята (встречаются, конечно, и карьеристы — но где без них не обходится!). Их портреты украшают первые страницы газет, им аплодируют — ну, я уже достаточно говорил о них.

Есть такие, которым главное — зашибить побольше денег. Причем они могут прямо так об этом и говорить. А могут молчать, быть ударниками, входить в состав коммунистических бригад, важно поддакивать, когда за них сочиняют речь…

И в чем-то они искренни. Они знают: больше работаешь — больше получишь. На работе они звери. Вкалывают дай бог. Но их энтузиазм измеряется рублем. Эти люди бросают своих товарищей и свои бригады, как только подворачивается работенка повыгоднее. (А Гриша не уйдет со своего промприбора, даже если бригада наткнется на «рубашку», золота не будет, плана не будет и премии не будет.)

Такого надо увидеть «изнутри». Только так они и раскрываются. Потому что «сверху» их различить трудно. Работает хорошо? Хорошо. План перевыполняет? Чего же еще!

Есть умные, на редкость изворотливые ребята, умудряющиеся зарабатывать деньги, фактически не работая. Где-то про себя они считают всех дураками. Мол, учитесь жить у нас. Есть просто откровенные лентяи, белоручки.

Но вот я заговорил о Валентине. Таким, как Валентин, дело до всего. Им все интересно. И война в Алжире, и решения последнего Пленума ЦК о сельском хозяйстве, и почему Юрченко — Букварь, том № 1 выдвинут на работу в обком комсомола, и проблема снежного человека, и почему был 37-й год.

Они не мыслители, важно прикладывающие ладонь ко лбу и мучительно думающие о судьбах мира. Нет, простые рабочие ребята, что умеют и закрутить роман с девушкой, и выпить, и потанцевать, и поднять усталых товарищей на субботник.

Но им мало, что они выполнили план на 150% и их физиономия вывешена на Доске почета.

Их волнует, что они не учатся или что не нашли свое настоящее призвание, что не знают иностранного языка, что в свое время не выдержали и ушли с четвертого курса техникума. Их волнует (казенная фраза) личное и общественное, причем в беседе с людьми типа приехавшей журналистки, которая пришла любоваться на них, как на иконы, они так раскритикуют свое начальство и местные порядки, что «мадемуазель» серьезно сомневается, тот ли перед ней человек, о котором начальство говорило ей так много хорошего.

Но в трудный момент ребята пойдут не к Грише, а к Валентину.

И вот эти умные, думающие ребята — с точки зрения поверхностной журналистки — сложные и непонятные, странные.

«Мадемуазель», вероятно, развернется в районной газете. Выкрашенная в голубой и розовый цвета, наша будка принесет ей благодарность от редактора.

* * *

Почему я так зол на эту девушку? Да, она неопытна. Валентин просто бегал от нее. Но все-таки она его поймала. Предложила стать корреспондентом газеты и писать самому. Клюнуло. Так что не такая уж она беспомощная.

Или ты хочешь, чтоб о тебе писали? Мол, она не подозревает, какое интересное и важное дело ты ведешь? Ерунда. Или просто на ее месте ты представил другого, близкого тебе человека, которому, возможно, вот так же, как ей, трудно и тяжело. И жалость и раздражение («я же говорил, ничего у тебя не выйдет») вызвало озлобление против ни в чем не повинной девушки.

Когда она уезжала, Вовка нашел цветы в тундре и подарил ей от имени нашей будки. «Мадемуазель» вспомнила, что она женщина, и стала срочно приводить в порядок нос. Смешно, но сцена действительно трогательная. Вовка ночью писал письма на материк. Свет не выключался.

ГЛАВА IV

Прибыла новая партия рабочих. Поселили их в палатке за столовой. «Люди в белых штанах» — прозвал их Валентин. Это потому, что комбинезоны вновь прибывших сделаны из плотного белого материала.

Люди в белых штанах — квалифицированные съемщики золота. Незнакомы с порядками нашего прииска и держатся аристократами.

Начали со скандала:

— Почему в палатке нет электричества?

Им в ответ, дескать, не успели, сейчас горячая пора, рабочие заняты, поставьте сами три столба, и мы до вечера подведем ток.

Но людей в белых штанах агитацией не проймешь: «Нас обязаны вселить в подготовленную палатку — пускай и готовят. Мы не дураки, чужой работы делать не будем».

В «клубе» (в кузнице) у Валентина стали думать, как быть с умниками в белых штанах.

Говорили, что ребята правы. У начальства есть свои обязанности. Вечно руководство делает промахи, а рабочим: «привыкайте к трудностям — вы же комсомольцы!» (Кстати, раньше очень часто я слышал это от Валентина.)

Говорили, что с людьми в белых штанах нечего стесняться — зазнались.

Говорили, что пускай сидят без света.

Предложили вечером кому-нибудь из комитета пойти в палатку за столовой и потолковать с ребятами.

— Толковать бесполезно, — сказал Валентин, — сделаем сегодня маленький субботник.

Особенного энтузиазма это предложение в клубе не вызвало.

В пять вечера человек восемь пришли с лопатами и ломами. Из нашей будки были Вовка и Гриша. Вовку я разбудил, сказав, что за столовой его ждет какая-то девушка. Вовка, придя на место, хотя и увидел сразу двух девушек, понял, что звали его не за этим. Однако, как ни странно, ругаться по моему адресу не стал, а принялся с большим усердием долбить землю.

Шел дождь, копать оказалось трудней, чем я ожидал.

Люди в белых штанах проявили наконец любопытство. Оно усиливалось еще тем, что их на субботник не приглашали.

Люди в белых штанах (как и положено в этих случаях — с независимым видом) крейсировали вокруг нас, зевая и потягиваясь. Я с большим интересом наблюдал за Валентином.

Люди в белых штанах прекратили «стратегические» передвижения и, стоя от нас в трех шагах, тупо следили за работой.

Мы их не замечали. Все великолепие их исчезало.

Один из них попытался взять лом из рук девушки. Ему сказали, что он рискует надорваться, и не дали.

Тогда люди в белых штанах дружно повернулись и сделали марш-бросок в палатку.

Дождик усиливался, когда люди в белых штанах сомкнутыми рядами выступили в «боевом облачении», чтобы сменить нас.

Валентин скомандовал «отбой».

— Теперь пусть сами! — сказал он довольно зло.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Алексей Иванович, — сказал мне Валентин, — вот вы меня похвалили за субботник, за выдержку. Но вы знаете, как иногда все надоедает и все хочется к черту послать. Вы уедете, а мне здесь быть еще несколько лет. Вы говорите «выдержка». Всегда ли она бывает? Привезут на прииск парфюмерию. Ребята ее за день выпьют, и таким пьяным девятнадцатилетним «шибзикам» море по колено. Ну, хорошо если хватит выдержки уговорить. А то надоедает. Мне очень даже просто искалечить человека. Не всегда хватает выдержки.

— Ты прав, Валька, но ее должно хватить. Такая уж наша работа. Я помню, лет пять тому назад мой приятель — он лейтенантом тогда был — задержал банду таких «шибзиков». А у них револьвер, и он один. Они и стрелять как следует не умеют. Руки дрожат. Но стреляют в него. Два раза. А он… Он видит, что перед ним мальчишки по девятнадцати лет. И он тоже стреляет, но в воздух. Не может он в них. Понимаешь? Всю обойму в воздух выпустил.

А потом некоторое время спустя я встретился с матерым гадом, который подбил этих юнцов в банду. Вот тут у меня выдержки не хватило. Я его сам повел из тюрьмы в прокуратуру.Специально. Пешком. Через весь город, окраинами. В Саратове дело было. Так он опытный, все понимал. Я плетусь еле-еле, а он останавливается, ждет. Дрожит: «Гражданин начальничек, прошу вас, не отставайте!»

Оторвался бы он шагов на двадцать. Можно было бы расценивать как попытку к побегу.

Довел я его. Жалко. Наш суд зачастую слишком добрый. Подходит к каждому как к человеку. А этот уже не был человеком. А в наше время кто-нибудь мог догадаться и взять его на поруки. Все бывает.

— Так, значит, этот лейтенант…

Валентин смотрит на меня так, словно говорит: «Какого черта ты прикидываешься и ломаешь комедию, скрываясь за анонимным лейтенантом?»

И мне неудобно, но крыть нечем. Он прав.

* * *

Кресты Колымские. Устье Колымы. Река удивительно широка и спокойна. Ни всплеска, ни волн.

Здесь впервые в этом году я увидел зеленые лиственницы. И вообще зелень. А в тундре еще бурая трава.

Пронзительно зеленый цвет. Деревьев немного. Они в основном в ложбине.

Вот и для меня наступает весна. А в Москве уже давно лето.

Нас довезли на старом грузовике до большой избы. Вот вам гостиница.

Старуха приняла нас довольно любезно и мужчин поселила в угловую комнату.

В шесть утра нас разбудят. А пока мы прорвались в столовую (она чуть не закрылась по случаю субботы) и, наевшись, разбрелись по поселку.

Я прошел вниз на пристань, где днем (то есть в рабочее время) готовятся к встрече океанских пароходов. Они приходят помятые и изломанные и отдыхают на Колыме. А пока их нет.

Далеко-далеко другой берег. Низкий, серо-зеленоватый. А вдоль нашего берега пробирается моторка.

Запах свежей древесины. Запах рыбы.

Когда я проходил мимо клуба (там весь поселок — приехали артисты из Магадана), шли девушки, — шли по грязи в лаковых туфлях на толстом каблуке, в тонких чулках, — и пели:

Кстати, ни здесь, ни на Чукотке, ни в Магадане не поют «Колыму» или «Я живу близ Охотского моря». Эти песни обычно поют школьники в подворотнях Москвы и студенты Ленинграда.

Мои попутчики по самолету тоже приплелись на пристань. В поселке грязь, много не походишь.

Сначала стоят и молчат. Потом фраза:

— Эх, удочку!

И тут выяснилось, что все мы специалисты по рыбной ловле, и даже я, который, ей-богу, никогда не увлекался ею.

Просто я устал. Просто мне тоже хочется поговорить с людьми. Просто так. Не надо думать. Дело закончено. А ты и сам не очень-то верил в успех. Все закончено. И если повезет, и если будет погода, и мы всего на полдня задержимся в Магадане, то Москва очень близко и лететь двое суток.

— А может, поспать, братцы?

Дело говорит мой усатый попутчик — надо поспать.

Мы подымаемся с пристани по узкому переулку. У плетня стоит парень. Парень пьяный. Парню скучно. Парень пытается завести разговор. Я иду последним, я останавливаюсь.

Через пять минут он меня приглашает в компанию. Он ушел, потому что там началась драка. А сейчас, наверно, ребята успокоились. И есть спирт. И вообще здесь скучно. А давно парень сам в этих местах? Вроде давно. Разгружает баржи.

Я все кончил. Я заслужил отдых. А придется идти в компанию, где началась драка и откуда парень сбежал проветриться на улицу, парень, который вроде давно в этих местах и разгружает летом баржи, — и только непонятно, за каким чертом он ехал месяц тому назад на бочке, привязанной к волокуше, которую тащил трактор, везший меня на Красноармейский?

* * *

Я сидел с ней часа два. Мы выпили чай и уложили Женьку спать.

В передней щелкнул замок. На пороге появилась девушка. Так вот она какая, новая домработница! Ире повезло. Эта девушка не из тех, что все свободное время гуляют с солдатами в Александровском саду и перед расчетом тащат у хозяйки новые простыни. Весьма интеллигентный вид. Можно поверить, что она любит читать книжки. Но, наверное, она скоро уйдет от Иры. Хотя Ира утверждает, что девушка очень привязалась к ней и к Женьке. Ира говорит, что девушка чувствует здесь себя как дома и обещает, если поступит в вечерний техникум, не уходить. Может, Ира и права. Если они подружились и нет таких отношений, как между хозяйкой и домработницей, то тогда девушке и вправду нет смысла расставаться с семьей.

Девушка на меня не смотрела. И в то же время я чувствовал, что изучен с головы до пят. Вероятно, девушка хорошо знает Ириных сослуживцев и знакомых. Но меня, естественно, она еще не видела.

— Валя, познакомься, это отец Жени.

Через минуту Валя ушла на кухню, а Иру позвали к телефону. Она говорила очень долго и очень весело. Приятно, когда о тебе говорят так, как будто тебя нет.

Ира вернулась.

— Ну, а теперь расскажи, где тебя носило.

— На Чукотке.

— Боже, как интересно. Я жду подробнейшего рассказа о твоих приключениях. С массой подробностей. Конечно, у тебя все было оригинально. Ты же не можешь, как все. На этот раз ты, наверно, был чукчей и посылал шифрованные записки в брюхе оленя, и в тебя три раза стреляли, и ты сидел два дня в снегу, и один раз провалился под лед. Ну, теперь расскажи, как тебя встретили в управлении. Впрочем, ты, наверно, уже не майор. Тебе дали еще одну звездочку? Расскажи, как поздравлял тебя генерал. А что сказал полковник Курочкин? «Вам всегда везет, Алексей Иванович». Да? Ну, чего ты молчишь?

Она говорила быстро и с уверенностью человека, который не раз слышал от меня подобные рассказы. Я никогда никому ничего не рассказываю, во всяком случае то, что происходит в управлении и что обо мне говорят. Но я не возражал. Я молчал.

— Я жду, когда ты предложишь давать мне больше денег. Но вообще мы в этом не нуждаемся. Я зарабатываю достаточно. И если я у тебя беру…

Я молчал и смотрел на нее.

— Перестань на меня так смотреть, слышишь? Сейчас же перестань!

Я стал изучать свои сапоги. Если Валя до сих пор моет посуду, то она, наверное, вымыла уже всю соседскую и пошла на первый этаж занимать грязные тарелки.

— Лешка, ты идиот, ты отвратительно выглядишь, у тебя безумно усталые глаза. Твое начальство скоро загонит тебя в гроб. Тебе надо срочно в санаторий. Ты понимаешь, Лешка?

— Наверно, на Чукотке ты объяснялся только знаками и рисунками на снегу?

— А Женечка, правда, выросла, ты это сразу заметил?

— Ну, а теперь скажи, что ты так долго делал на своей Чукотке. Это у меня профессиональное любопытство. И что ты нашел на своих сапогах?

И я отлично понимаю, что тот вопрос, который ее действительно волнует, она не задаст.

Она ждала, что я после долгой разлуки брошусь ее целовать.

Видимо, если быть откровенным до конца, я ждал, что она это сделает первой.

Но мы проявили характер. Встреча была удивительно корректна.

Значит, решили мы, ссора не забыта. Как сказал один мой товарищ: единство душ в семейной жизни превращается в войну из-за мелочей.

Правда, наши «разногласия» с Ирой (во всяком случае в наших глазах) принципиальны.

Будь я здесь не в роли участника, а в роли зрителя, я бы заорал: «Кончайте, бросьте, забудьте, поцелуйтесь». Странная вещь: знаешь, что ведешь себя глупо. Хуже только тебе самому. Так нет, продолжается эта идиотская сцена. Обижаешься на себя, на нее. Сейчас вовсе закусишь удила и уедешь к матери. А то и она тебя пошлет…

Но первого шага к примирению никто не делает. Нашла коса на камень. Действительно, человек сам себе враг. Сделать первый шаг. Краминов, ты же считаешь себя умным. Ну?

Я усаживаюсь поудобнее и делаю (самому противно, но играть так играть) ужасно скучную рожу. (Я знаю, что и как я буду говорить.)

— Решал элементарную задачу.

— Элементарную? Ну, расскажи!

— А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало. Я выяснял, кто же остался на трубе.

— А здесь это нельзя было узнать?

— Так они сидели на Чукотке.

— Ну и узнал?

— Да.

— И все в порядке, все кончил?

— Естественно.

— Для Краминова все естественно. Ну ладно, поговорили. А теперь убирайся. И скажи своему Курочкину, что тебе нужен санаторий. И забудь, что я спрашивала про твои звездочки. Мне на них наплевать Ты будешь генералом. Но мне-то, мой дорогой, все равно.

Я пошел в переднюю одеваться. Ира вышла за мной. Я чувствовал, что меня рассматривают.

— Насколько я понимаю, ты прямо с аэродрома в управление, а оттуда ко мне. У матери не был? Естественно. Как она живет? Да, ты не знаешь. Валя, иди попрощайся с Алексеем Ивановичем.

Валя со звоном поставила тарелку на стол (по счету, вероятно, пятитысячную) и появилась в дверях. Полотенце у нее было намотано на руку, и она чинно, не подымая глаз, осведомилась:

— Алексей Иваныч уезжает в командировку?

— А у него вечная командировка.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

К так называемому «золотому делу» мы вернемся в конце повести, а сейчас я вынужден ограничиться только тем, что написал сам Краминов. Интересно не то, как был разоблачен до конца и арестован Тарасенко и его сообщники, а любопытны некоторые детали работы Краминова, с которыми мы познакомились по этой части его дневников, и некоторые черты характера самого Краминова.

Интересна одна подробность, о которой Краминов упоминает вскользь, — авария машины на трассе. Рассказав об этом происшествии, Краминов делает вывод: значит, об этом человеке (читай: помощнике Краминова) знал не только он один.

Но он умолчал о самом главном: благодаря этой аварии Краминов раскрыл несколько человек, сообщников Тарасенко, к которым было чрезвычайно трудно подкопаться. Одно дело — догадываться о наличии такой группы, другое дело — доказать.

И Краминов предпринимает следующий ход. Он посылает вызов своему помощнику, но таким образом, что если все подозрения его верны, то о вызове должна узнать эта группа людей. Вызов составлен так, что эта группа людей обязательно захочет убрать с дороги человека, идущего на связь к Краминову. И в то же время им не надо «убирать» любой ценой. Для этого, судя по вызову, нет оснований. Организовать несчастный случай — лучший выход.

На это и рассчитывал Краминов. Они пойдут на несчастный случай и этим себя выдадут.

И еще одна подробность, показывающая, насколько была подготовлена поездка Краминова, как он хорошо знал детали дела, разработку которого он вел, начиная с «их почерка» и кончая условиями местности.

Краминов «по другому каналу» сообщил своему помощнику о возможности «несчастного случая», предсказав способ и даже точно указав два места на трассе, где это может произойти. Расчет Краминова полностью оправдался. На первом же, отмеченном Краминовым, участке трассы машина пошла под откос. Но помощник в эту минуту был чрезвычайно внимателен.

Вот объяснение той поистине «счастливой случайности», благодаря которой и шофер и, самое главное, пассажир остались живы и невредимы.

Часть вторая АНКЕТА ЕГО ЖЕНЫ

ГЛАВА I

Письмо к Краминову

«…Есть вещи, которые нельзя забыть. Ты знаешь, я очень плохо засыпаю и все время прислушиваюсь к отдаленному рокоту машин. Вот рев мотора усиливается. Нет, не на нашу улицу. А вот и на нашу. Я настораживаюсь. Машина остановилась. Хлопает дверца. Я жду. Я понимаю, что это глупо, что ты не можешь прийти. Я ругаю себя. «Дура я, дура. Надо спать». Но опять где-то возникает рев машины. И опять я жду.

До рождения Женьки ты приезжал очень поздно. И я никогда не засыпала. Я слышала звук захлопнувшейся дверцы. Проходила минута, и оживала наша входная дверь. Ты старался не шуметь, но я-то слышала малейший звук. И я срочно притворялась спящей. Мне было стыдно, что я не могу заснуть и жду тебя. Но ты этого не замечал. Ты думал, что я сплю, и знаю, что ты обижался, хотя, конечно, никогда мне ничего не говорил.

Ты умел обижаться. Тебе вообще нравилось быть обиженным. Ты убеждал себя, что я очень мило провела вечер и мне, мол, даже не интересно, приедешь ты или нет. Ты убеждал себя, что я тебя мало люблю. Ты до сих пор не понял, что я всегда боялась раскрыться перед тобой до конца. Боялась, понимаешь?

Я знаю, ты считаешь меня сильной женщиной. Ты уверен, что слово «страх» ко мне неприменимо. Ты привык видеть меня всегда насмешливой, всегда самостоятельной, гордой.

Я знала, какой ты меня любишь. И я боялась перед тобой раскрыться до конца. Боялась, чтоб ты увидел во мне просто слабую, любящую девочку.

Может быть, я поплатилась за свою излишнюю самостоятельность. Ты всегда был уверен, что я все выдержу.

Когда ты уезжал, я всегда чувствовала какую-то разрядку. С тобой я была в напряжении. Я как бы знала, что у меня есть роль, которую надо играть. Старая истина, но ведь женщина хочет, чтобы ее любили подлинную, настоящую, а не такую, какой выдумал ее любимый.

Где-то мы все хотим быть слабыми, мы все хотим, чтоб нас носили на руках.

Мне приходилось быть другой. Может, я больше тебе нравилась, когда ты чувствовал мое превосходство, когда все вокруг смеялись от твоих шуток, а я небрежно бросала: «Пошли армейские остроты».

Тебе нравилось видеть во мне своего судью. Поэтому ты больше всего любил возвращаться домой после своих бесчисленных поездок и все мне рассказывать, все свои дела и все свои мысли. Извиняюсь, конечно, о делах только то, что положено знать гражданским лицам. Ты и со мной оставался разведчиком.

Мне кажется, ты был рад рождению Женьки не столько потому, что у тебя ребенок, а потому, что беременность сделала меня беспомощной, зависимой от тебя. Вот тут ты впервые обнаружил мои слабости.

Сознайся, что ты больше не захотел преклоняться перед всесильной Ирой. Ты устал, тебе это надоело. Ты захотел, чтоб я принадлежала только тебе, ждала только тебя, жила только тобой. Сознайся, все твои разговоры о том, что ребенку первые три года нужна мать, — кроме, бесспорно, какой-то заботы о ребенке, — ставили перед собой именно эту цель. Знаешь, может, мне тоже этого хотелось. Да, жить одним тобой, Женькой, без всяких забот и волнений. Откровенно говоря, хотелось. Человеку хочется свернуть в тихую бухту или свернуть с дороги, растянуться на траве, греться на солнце и жмуриться. Но это было невозможно. Понимаешь? Я бы тогда очень скоро перестала быть той, которой ты меня любил. Да и потом я бы сама не простила себе своего отступления.

Хватит, я не собираюсь возобновлять наши бесконечные разговоры.»

(П р и м е ч а н и е   а в т о р а: Это, по-моему единственное письмо за последние годы, так и не было отправлено.)

ГЛАВА II

Краминова

Ирина Юрьевна

апрель 1934 года, Киев

русская

высшее

член ВЛКСМ, английский, французский (со словарем), в оппозициях не состояла, выговоров не имела, ни я, ни мои родственники в белых армиях не служили, на оккупированной территории не проживала, за границей не была, депутатом не избиралась, правительственных наград не имею.

Беленькая девочка с двумя крысиными хвостиками, перевязанными голубым бантом, восьми лет пошла в школу, которую кончила с золотой медалью (в этом и заключалось, по словам Краминова, все ее несчастье).

Она была девушкой, которая:

Принципиально не давала списывать свои контрольные работы.

В школе редактировала стенную газету «За отличную успеваемость».

Умру, но не поцелую без любви.

Чайковский — мой кумир.

«Очарованная душа» и «Жан-Кристоф» — любимые книги.

Целый год переписывалась с девочкой из Феодосии (которую знала всего дней 10, будучи на юге) о своих переживаниях, связанных с репродукциями Поленова, восходом солнца на Днепре, грубостью ребят из 17-й школы, Первой балладой Шопена и прочее.

Когда был сдан последний экзамен, сброшен коричневый скафандр, называемый школьной формой, отрезаны косы, Ирина Юрьевна — русская, среднее, член ВЛКСМ — оказалась удивительно интересной девушкой (пенсионеры на бульварах Киева не сводили с нее глаз).

И только огромные усилия ее родителей (Краминов благодарен им по сей день) заставили Иру дать слово, что она не будет поступать ни во ВГИК (на актерский), ни в ГИТИС (на режиссерский).

Она приехала в Москву, и произошло (по Краминову) еще одно ужасное событие. Ее приняли на факультет журналистики.

* * *

В этом месте читателю предлагается раскрыть любую книгу, посвященную студенческой жизни или поступлению в институты. В каждой из них очень подробно описано:

1) как светило солнце ласковым сентябрьским утром;

2) как троллейбус шел по людным праздничным улицам Москвы;

3) как нарядные, взволнованные девушки и смущенно улыбающиеся юноши с душевным трепетом переступают святые стены вуза, в котором…

4) как встречались взгляды нашей героини с высоким черноволосым парнем, трудовые мозоли…

5) как стиляга Эдик…

6) седые волосы профессора…

7) прочие интересные вещи, мысли, взгляды, кофточки, комнаты в общежитии, танцы, прогулки по Москве, лекции, первые экзамены, прохожие, дома, портреты девушек…

* * *

У Краминова об этом периоде жизни Иры было свое мнение.

Факультет журналистики — особое высшее учебное заведение. Особенность та, что за пять лет учебы там умудряются ничему не научить. И вообще, как можно научить быть журналистом? Только призвание и практика могут это сделать. Основа журналистики — знание жизни. Но здесь главным было изучение предметов, служащих обычно приправой к основной специальности.

Студенты называли себя журналистами, не напечатав и одной строки нонпарелью в газете (исключая стенную).

И если студент, несмотря на все усилия факультета, пропускал всю учебную программу мимо ушей, а занимался «репортерством» в московских газетах, то тогда из него могло что-то получиться.

Студенческая жизнь оказала благотворное влияние на Иру. Она стала проще, перестала дичиться ребят, научилась одеваться, отвечать на остроты, танцевать, пить водку, курить (то есть держать правильно сигарету), красить губы. Так прошло два курса. Для хорошенькой девушки третий курс журналистики (по традиции) означал гораздо большее. Поцелуи после вечеринок считались пройденным этапом. Начинались романы. Романы, которые, случалось, оканчивались не браком, а несколькими месяцами депрессии, неверия, плохого настроения. Правда, так приобретался жизненный опыт.

К концу второго курса Ира, благодаря страсти бегать по театрам и просиживать вечерами в театральной библиотеке, отстала от своих подруг. Она пока занималась легким флиртом и даже ни разу еще не целовалась с мальчиком. Но весна второго курса сулила многое. Появились настойчивые провожатые. Стромынка накалялась разговорами о свиданиях.

* * *

Дымный майский вечер спускался на улицы города. Старые дома маленького переулка притихли и уставились своими квадратными, продолговатыми, круглыми окнами на прохожих.

Прошел генерал в старой-старой, длинной, почти до пят, шинели.

Прошла женщина. Она шла и надувала щеки. При виде Иры щеки женщины еще более раздулись, а глаза приветливо заморгали.

Прошел мальчишка. Он шел подпрыгивая и в такт вытирал нос.

Прошел щуплый подросток. Он орал зычным хриплым басом велосипедисту, поворачивающему за угол: «Генка, подвези!»

Ира шла и думала, что когда-то она уже была в этом переулке. Но когда? А может, он ей только кажется знакомым. Сложные чувства грусти и того, что должно что-то произойти, навевали эти дома с ободранной на углах штукатуркой и с балконами, которые только и ждут сигнала: «А ну, ребята, посыпались!» Белье, разноцветные майки, трико, лифчики, висевшие на высоте второго этажа, напоминали детские цветные флажки на елке.

Старуха, которая, наверно, в течение последних ста двадцати лет умирала каждый теплый вечер на стуле, под своим окном, старуха, закутанная тряпками вместо шарфа на драном зимнем плюшевом пальто, — старуха, поймав Ирин взгляд, замерла и настороженно повела тараканьими усами.

Сзади нарастал рев машины. Ира успела подумать, что машина идет с большой скоростью. Резкий визг тормозов пронзил улицу. Ира обернулась…

(Автор дает честное слово, что когда-нибудь он продолжит подробное описание того, как встретилась Ира с Алексеем Краминовым, куда они ходили, о чем говорили, что думали друг о друге, а также все переживания, тревоги, радости — все, что принесла им любовь.)

* * *

Однажды к заведующему отделом культуры одной московской газеты пришла девушка. Заведующий — человек пожилой, проработавший пятнадцать лет в этом отделе и поэтому уже не любивший ни кино, ни театра и смертельно ненавидевший всех поэтов, — буркнул что-то невразумительное на робкое приветствие девушки и сказал, чтоб стихи она положила на стол к консультанту.

Узнав, что девушка принесла не стихи, а рецензию на фильм «Как закалялась сталь», завотделом совсем рассвирепел.

Эти миловидные девушки воображают, что все знают и их прямая обязанность давать свои оценки кино, театрам и книгам. Им кажется, что это легче всего. Пускай они говорят об этом со своими хахалями, гуляя по бульвару, а не в печати (зав не пользовался успехом у женщин).

— А вы не с журналистики?

Утвердительный ответ привел зава в восторг

— Отлично. Значит, сразу рецензия? Вот что, девушка. Пройдите по коридору направо. Там наш промышленный отдел. Обратитесь к Петру Ивановичу, скажите, что хотите попробовать свои силы в газете. Он вас пошлет на завод за информацией. Это будет большая честь для вас. Если хорошо напишете, поедете еще раз. Так начнете сотрудничать. А месяца через три, может быть, вам и очерк поручат. Напечатают, на летучке отметят — тогда заходите, поговорим. Это все при условии, что вы серьезно хотите стать журналистом.

— Я хочу, чтобы вы прочли мою рецензию.

Зав стал любезен и предложил девушке сесть: он любил проливать кровь и устраивать публичные порки.

— Во-первых, рецензия на этот кинофильм заказана. Но раз вы настаиваете, я прочту ее, и сейчас же, при вас.

Собственно, он мог бы и не читать. Он знал, о чем и как там написано. Сколько сотен таких вот наивных молодых людей приходило к нему, и все надеялись, что он тут же побежит к редактору и пошлет рукопись в набор. Изложение содержания: «отлично, с подлинным вдохновением и мастерством провела свою роль артистка N, показав тонкое понимание сущности образа» — и в таком роде страниц на шесть.

Заголовок «Пламя под колпаком» заставил зава искоса взглянуть на девушку. Он прочел и отложил в сторону.

— Писали когда-нибудь?

— Нет.

— А читали газетные рецензии? Учились по ним, как надо писать?

— К сожалению, очень мало.

— Их надо читать. И писать совсем наоборот. Тогда кое-что получится.

Затем зав схватил рукопись и начал зачеркивать целые абзацы и вставлять фразы. Правку он сопровождал замечаниями: «за такой оборот повесить мало; а это спрячьте для передовой статьи; и почему я должен возиться с вашей рукописью и тратить серое вещество своего мозга?»

Потом он отнес рукопись еще раз перепечатать.

Вернувшись, он кисло посмотрел на девушку и сказал, пусть зайдет дня через два.

Рецензия за подписью И. Краминовой появилась через неделю.

Старый зав нашел что-то в девушке. В отделе он сказал, что это воск, из которого можно сделать человека. Скоро Краминова стала постоянным внештатным сотрудником отдела. Когда зав правил ее статьи, он ругался, черкал ручкой так, что брызгали чернила.

Но через два года он направлял ее статьи в набор почти не читая: зав научил ее писать. Потом он научил ее править чужие статьи.

Когда Ира защитила диплом, она стала работать в отделе как внештатный сотрудник, в штат ее еще не брали. Потом родилась Женя, и полгода Краминова не появлялась в редакции.

Но когда она вновь пришла в отдел, зав без всяких разговоров сунул ей анкету. В отделе освободилось место, и зав, ожидая ее, никого не брал.

Началась обыкновенная суматошная жизнь — жизнь газетчика. Ночные дежурства, премьеры, просмотры. У Иры все больше появлялось знакомых из мира искусства.

К лету 1959 года, когда развертывались события, описываемые в нашей повести, Краминова уже завоевала какой-то (пускай маленький, но все же) авторитет среди московских театральных критиков. Во всяком случае, ей делали заказы из других газет и журналов.

Интересно, что в компании своих друзей и товарищей по работе — а это были, как правило, артисты, критики, режиссеры, журналисты — Ира почти никогда не появлялась с Алексеем Краминовым. Она не любила говорить, где служит ее муж.

Товарищи знали, что у нее с мужем не очень легкая жизнь. Ира с дочкой жила в квартире, которую получил муж. Материально, видимо, она не нуждалась. Но на вопрос: «А где сам хозяин?» — следовал неизменный ответ: «В командировке».

Одна из ближайших ее подруг все-таки узнала подробности семейной жизни Краминовых. Произошло это совершенно случайно, когда, сидя у Иры и ожидая хозяйку, подруга нашла старое письмо Алексея Ивановича. Очевидно, Ира его достала, чтобы перечитать, и не успела спрятать.

Письмо Краминова и дальнейший разговор мы приведем в следующей главе.

ГЛАВА III

Текст письма

«За что мы любим человека? За то, что он представляет собой, или за то, что вложили в него? Почему нельзя все по-умному рассчитать? Почему мы сходим с ума?

Из окна моего номера видна вся Рига. Театральная площадь, университет, парки. Шестиэтажные дома 30-х годов с особыми, замкнутыми двориками внутри. Красивейший город. Будь он проклят. Я не могу без Ирки.

И здесь мне ничего не поможет.

Держись, старина!

Откуда эта нелепая идея: Иру в Ригу? Когда она у тебя появилась?

Любовь начинается с пустяков. И мы долго в нее не верим. И мы смеемся над ней и играем ею. А потом бегаем по потолку. Но не поздно ли?

«От вас, которые влюбленностью мокли, от которых столетиями слезы лились, — уйду, солнце вставив моноклем в широко растопыренный глаз».

Вот как надо жить.

Ну о чем ты думаешь, сознайся? О том, что утром тебя разбудит стук в дверь.

Но не будет этого, пойми, не будет. Это даже теоретически невозможно. Если она поедет, так только завтра и то поездом. На самолете она боится. А завтра она уедет, но не в Ригу, а в Киев, к родителям. Там спокойнее. Писать письма, жаловаться на приставанья Эдика, вздыхать о гиацинтах. Вот она, романтическая, выдуманная жизнь. Как в книгах. А в Ригу? Я же не одна. Надо поговорить с родителями. И потом, опять же, не могу жить без Владимирского собора.

Потом, Алексей, как-то вы себя странно ведете. Сначала бедной Ире предлагают отдыхать и ни о чем не думать. Но тут телеграмма: «Приезжай немедленно». Что Ира думает? «Ага, не выдержал, слаб. А слабость я ненавижу. Она переходит в грубость. А я девушка тонкая, беззащитная и грубость не переношу. Отдельный номер, опять же. А по моим глубоко разработанным правилам любовь и близость (настоящая, красивая, на всю жизнь) возможны только через гиацинты (изредка поцелуй — я же все-таки плоть). А тут вдруг он…

Ничего, пускай, голубчик, посидит в Риге. А я ему про Владимирский собор буду писать.

А помнишь ночь, что ты не спал из-за Милы? Это была твоя первая большая любовь. Прошло семь лет.

Это твоя вторая большая любовь.

Милу ты запомнил на всю жизнь. Она первая.

А Иру? Что будет дальше? И будет ли дальше?

Ну, вот на улицах трамваи. Приехали! Утро.

Ничего, Ирка, я еще не сломался.

Сколько я думал о тебе? Может, я всю жизнь мечтал встретить такую, как ты.

И вообще ты знала, как меня убить. Прислала свою гнусную фотографию, она смотрит на меня из-под стекла, и, глядя на нее, я схожу с ума.

Если покинешь меня…

И откуда-то всплыла улыбка и замаячила на лице. Лицо само по себе, улыбка сама по себе.

А по площади идут люди. И все разные, и все не те.

А завтра Ирка будет в Киеве. И будет очень довольна. Сознание того, что где-то ее ждут, — очень приятно.

Вчера вечером официант, безошибочно определив мое состояние, содрал с меня лишних десять рублей. Наживаются.

И опять же дело, по которому я здесь, такая мерзость. Сколько кругом пакости, подлости и грязи.

Спаси нас бог от самих себя. А от остальных мы сами спасаемся.

А над Ригой туман, и самолетов из Москвы не будет».

Комментарии

— Это, — сказала Ира, — когда он был в командировке в Риге. А я писала ему письма. И поехала в Киев. И он не выдержал и прилетел ко мне. И через месяц мы поженились.

— Ну, — сказала подруга, — для Министерства внутренних дел неплохой стиль письма. И потом он тебя безумно любил. А сейчас?

— И сейчас, — сказала Ира.

— Тогда я ничего не понимаю, — сказала подруга, — ну-ка, выкладывай, что у вас произошло? Давай прямо, как баба бабе.

Конспект «выкладывания»

(Когда две женщины начинают говорить, «как баба бабе», подробно изложить это на бумаге не представляется никакой возможности. Поэтому дается сокращенное изложение.)

— В двадцать лет я казалась себе ужасно старой. Я была уверена, что уже много пережила, много перечувствовала, много видела. Рядом со мной учились мои товарищи, у них были свои интересы, увлечения. Но все мне казалось будничным, простым. Я знала, что их волнует, противоречия, которые их разрывают. Люди переставали думать о чем-то высоком. Людей затягивали мелочи. Я боялась, что так неизбежно будет и со мной.

Я уже была избалована интересными людьми (интересными для двадцатилетней Иры), а главное, интересными книгами. Я начинала требовать невозможного. Правда, иногда я себе задавала вопрос — имею ли я право на исключительное? Конечно, я отвечала, что нет. Но это ровным счетом ничего не меняло. Редкие люди были для меня неожиданны. Обычно, поговорив с полчаса и внимательно посмотрев на человека, уже знаешь, что он скажет, чем он живет. Тянуло к более взрослым, но те уже, как правило, вошли в свой будничный ритм и нарушать его, ей-богу, не стоило. Краминов сравнивал это чувство с долгим наблюдением земли с самолета. Сначала интересно, а потом уже знаешь, что будет. Сверху неинтересно. Но это уж мнение Краминова обо мне.

Так вот, все время мешала жить этакая неуспокоенность, постоянная смена желаний, уже исполнившихся — более сильными. Всегда хочется того, чего нет. Бросалась от стихов к театру, от театра к живописи, потом к музыке.

Потом я настолько привыкла изображать веселость (мне даже завидовали и называли «девочкой, которая всегда улыбается»), что не могла заставить себя говорить о том, что меня тревожит. (Кстати, эта черта осталась и сейчас.) Тогда внешне действительно было все хорошо. И какая-то гордость не позволяла выдавать себя. А главное, никто бы моих проблем не разрешил. Просто был бы повод для злословия.

Для меня стало законом во всех случаях жизни рассчитывать только на себя.

В общем, я была уверена, что я себя окружила крепким забором и, как мне в будущем ни был бы близок человек, он через этот забор не пробьется. Он всегда будет видеть меня такой, какой я хочу ему казаться, а не такой, какая я на самом деле.

Но я встретила Краминова. Это как солнечный удар. Все мои стенки полетели к черту. Мы делились друг с другом всеми нашими чувствами и мыслями, даже оттенками мыслей. А он уже тогда был неплохим психологом. Он только что кончил юридический и работал следователем.

Мы жили в маленькой комнатке, которую снимали за четыреста рублей. В этой комнатке, кроме наших бумаг и фотографий, где мы вдвоем, все было чужое, хозяйское. Но как я была счастлива приходить туда. Я старалась задерживаться и приходила, когда он уже был дома. Как он меня ждал! В общем, бабы в этих случаях говорят «на руках носил».

У него была маленькая зарплата, но нам хватало. Мы знали, что будем пробиваться вместе, что будем помогать друг другу и даже хорошо, что нам сейчас трудно и мне приходится отказываться от покупки новой кофточки. Да, от помощи моих родителей Краминов тоже отказался. Итак, мы ждали, что дальше будет легче. Самое большое лет через десять мы пробьемся «в люди», и жизнь пойдет спокойно. Увы, сейчас я все бы отдала за то, чтоб жить так, как тогда с ним жили.

Да, забыла сказать, что очень скоро Краминов перешел работать в управление. Я тогда тоже все больше окуналась в газету и не сразу заметила, что Алексей почти не бывает дома. Он работал страшно. А когда приходил поздно вечером — настолько утомленным, настолько выжатым, — то ему в общем-то было уже не до меня. И ведь работает он не так как все: за ним словно волки гонятся. Никому в голову не придет делать с собой то, что делает он. А ведь Алексею уже около тридцати. Он не мальчишка.

Ну хорошо, а семья? Родилась девочка. Ну, дали нам эту однокомнатную квартиру. Но Женька по ночам орет, Алексей приходит дико усталым. В общем, ты понимаешь, что такое маленький ребенок. Я вся в пеленках, в обеде, причесаться не успеваю. А я же не хочу на себе ставить крест. Мне тоже надо работать. У меня же своя жизнь. Жить только для Краминова? Но ведь вначале мы договаривались помогать друг другу. Куда там!

С Женькой было очень тяжело. Мне предложили в штат. А Краминов говорит, хотя бы до трех лет сама дотяни ребенка.

Искала я домработницу. В Москве их меньше, чем хороших авторов. Весь город вопит с каждой доски объявлений: «Ищу няню». Договаривалась с какими-то старухами, с какими-то молодыми воровками. С работы по два раза бегала кормить Женьку. А ведь и вечера заняты: просмотры, дежурства. Где уж мне до Алексея!

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Рассказ о семейной жизни даже в сокращенном варианте может затянуться еще страниц на сто. Автор жалеет читателей и окончание дает тезисами.

1) Ира на работе добилась яслей. Как она к ним относится:

«Привожу Женьку. Сумрачно взглянули на нее: «Домашний ребенок!» И пошло. Бесконечные карантины. Женька подхватывает одну болезнь за другой. Взяла оттуда девочку».

2) Отношение Иры к матери Краминова:

«Зануда. Встречаться с ней не желаю. И Женьку не отдам». (Автор решительно отказывается анализировать взаимные обиды Иры и ее свекрови.)

3) Как, по мнению Иры, Краминов относится к семье:

«Хороших отцов было миллиард. Это не трудно. А вот хороших работников… Людей много, а Краминов один. У тебя деньги и квартира. Чего еще надо?»

4) Как, по мнению Иры, Краминов относился к ней самой:

«Домработница и женщина на ночь».

5) Как складывается жизнь Иры:

«Естественно, разбита».

6) Причины?

«Краминов хочет, чтобы я жила только для него. А у меня своя жизнь, свои интересы. Для него работа на первом месте, а я и Женька — на десятом. Меня так не устраивает».

7) Вывод:

«Мечтали мы об одном, а получилось другое. У нас разные жизни, разные дороги. И Краминов сам понимает, что он мне ничем не помогает. Я его не устраиваю, он меня не устраивает. Да катись он к своей матери! Так мы и решили. Когда мне потребуется официальный развод — возьму. Кстати, у меня была возможность раз двадцать выйти замуж (от автора: именно двадцать, а не восемнадцать). Но знаешь, милая, чего-то мне этого не хочется».

Что ответила подруга:

— Ну, матушка моя, и правильно делаешь. Не надо разводиться. Ребенок за что должен страдать? Тоже мне, выдумали единство душ. Женьке нужен отец. Ну, разные люди, разные пути в жизни! Ты же знаешь, что я далеко не ханжа. Ну, живут же люди сами по себе, свои интересы, связи. Но у ребенка мать и отец. И кончайте вы трепаться о высоких материях! Посылай лучше мужа в воскресенье днем гулять с девочкой. А с него тоже скоро весь этот романтизм сойдет. Будет сидеть по вечерам дома, жарить блинчики и лапать тебя, если подвернешься под руку. Извини меня, матушка, но так все живут.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Итак, впервые Ира рассказала о своей семейной жизни. Вряд ли она это сделала для того, чтобы услышать удивительно проницательные замечания подруги.

Значит, для того, чтобы высказаться, поплакаться. И на долю Краминова досталась изрядная порция помоев.

Но если бы подруга, которая поздно вечером после долгого разговора тряслась в автобусе и вздыхала, думая об Ире, если бы подруга вдруг неожиданно вернулась — она бы увидела Иру совсем другой.

Ира, весело напевая, кружила по комнате, преимущественно около зеркала.

Любопытный психологический факт: выплакав свою горькую долю подруге, Ира опустила две маленькие детали.

Совсем незначительные.

Первое: что она очень любит Краминова.

Второе: что вчера ночью он звонил ей из Харькова и сказал, что завтра приезжает и что не может без нее жить.

Часть третья ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК КРАМИНОВА

ГЛАВА I

Мы устали, и нам хотелось есть. В девять часов мы вошли в ресторан «Харьков». В запасе у нас было два часа. Мы молчали, думали о своем и по привычке наблюдали.

Около оркестра трое командировочных громко рассказывали друг другу новейшие анекдоты времен каменного века.

За соседний столик село пять здоровых краснолицых мужчин. По-моему — правление артели инвалидов.

Очень необычно выглядели здесь две пожилые женщины в простых цветастых платьях, в мужских пиджаках. С ними за столиком — лысый могучий мужчина, наверное председатель колхоза. На пиджаке у одной из женщин звездочка Героя. Должно быть, делегаты съезда передовиков животноводства.

На них весьма скептически и победоносно смотрела компания из двух девочек и трех прилизанных мальчиков в парадных черных костюмчиках. Дети харьковских доцентов.

Торжественно проплыла дама с толстым портфелем. Белые носки поверх шерстяных чулок. Уж не из системы ли просвещения?

Два шофера в перепачканных маслом темных гимнастерках. Допились. Один держит пари, что пойдет танцевать в носках. Другой, очевидно более трезвый, отговаривает, но первый снимает сапоги и идет. Переполох среди официанток, но не очень сильный: видимо, и к такому привыкли. Усаживают шофера на место, грозят выгнать. Он весьма смиренно соглашается, но сапоги одевает только наполовину. Ждет, когда официантки отойдут.

Несколько столов направо. Букет командировочных. Каждый сам по себе. Мрачно пьют или читают газету. Скучно.

— Ну, дети мои, я вас огорчу, — сказала молоденькая официантка трем старичкам за крайним столиком.

Милая пара садится за освободившийся стол. Он, по-моему… да, судя по рукам, простой работяга. Из учащихся вечерних школ. И даже не стремится делать вид завсегдатая (любимое занятие новичков). И девушка напугана, но храбрится. Получил получку и решил сделать подарок той, которую любит. Ресторан. Первый раз в жизни. Грязные скатерти, невкусные, стандартные порционные блюда, пара местных стиляг, местные пьяницы выпрашивают у официанток еще бутылку пива. Оркестр, составленный наполовину из глухих профессионалов и подхалтуривающих студентов музвузов, играет старье.

И сюда ты привел свою любовь. Выяснить отношения?

Вот и мужичок к тебе за стол подсаживается Он вам сейчас выяснит.

Надо выручать парня.

Я подзываю мужичка. Лейтенант Скворцов удивлен, но быстро понимает, в чем дело.

Мужичок польщен. Уже нагрузился. Несколько наводящих вопросов, и он нам исповедуется.

Так проходит ужин. Мужичку (семнадцать лет в торговом флоте и теперь механик в РТС) мы очень понравились: внимательно слушали, не перебивали.

— Сразу видно, люди интеллигентные!

Мучительно пытается угадать, кто мы такие.

Анонимные штатские. Заказывает коньяк. (Водки ему уже не дают.) Упрашивает выпить. Ну хоть по рюмочке.

Мы встаем. Скворцов прощается.

— Спасибо. Нет, нельзя, нам еще работать.

Ну вот, последнее он сказал явно по молодости. А впрочем, сейчас это не имеет значения.

В машине нас ждут два человека.

— Товарищ майор, может быть, вам не ехать?

Я могу совершенно спокойно ждать их в кабинете. Но давно уже не был на таких операциях. И потом, люблю все видеть сам. Сажусь рядом с шофером. Маленькие девочки, такие, как Женька, давно уже спят и во сне видят большой мячик.

* * *

И когда сопоставляешь все факты и перед тобой встает вся картина случившегося, — опять же обидно.

Нам дико не повезло. Человек, прошедший войну, бежавший из концлагеря и прекрасно помнящий лицо начальника лагеря, человек — клад для нас (если б сразу догадались обратиться к нему, мы бы, пожалуй, уже пришли к цели), — этот человек в воскресный день садится на старый велосипед с моторчиком — и по шоссе, за город.

Ветерок, прохлада. Обгоняют междугородные автобусы и грузовики, везущие учрежденцев на массовки. На спуске мотор отключается, на подъеме включается. Годы уже не те. У одной рощицы он остановился, посидел на траве, заткнул в петлицу рубашки полевой цветок. Поехал дальше.

Воскресный отдых человека, который мог нам очень помочь.

…Смерть ехала за ним с девяти часов утра. Смерть чинно тормозила на красный свет, сбавляла скорость у пешеходных дорожек, зевала, сплевывала окурки. Смерть остановилась у магазинчика и выпила — нет, даже не пиво, а бутылку фруктовой воды «Лето». Смерть лениво плелась, отфыркиваясь от дымного дыхания перегоняющих ее автобусов. Смерть даже один раз помахала девушкам. Они ехали на учрежденческом грузовике и пели. Потом смерть взглянула на часы. Пора.

Велосипедист шел со скоростью тридцать километров.

Смерть развила семьдесят.

Почему этот случай так меня задел? Ведь мне пришлось очень много видеть. Да, очень жалко хорошего человека. Да, сволочь выдала этим себя. И, как говорится, от нас она не уйдет.

Я впервые подумал о смерти. Когда в меня дважды стреляли, стреляли в упор, я не думал о смерти. Наверно, поэтому и выжил. Но ведь за каждым из нас она ходит.

О смерти нам думать не положено.

Ну, а если быть до конца откровенным?

В эти минуты очень хочешь быть с Иркой и Женькой. Просто прийти к ним и никуда уж не уходить.

Какая это страшная фраза: «Любовь проходит, но остается привязанность, уважение». Как много умных людей ее повторяют.

А мне мало привязанности, уважения. Мне нужна любовь. И когда Энгельс, заглядывая в далекое будущее, говорит, что семьи не будет, — он подразумевает, что будет только семья по любви, а не по обязанности.

Мы с Иркой любим друг друга. Но как сохранить эту любовь? Что делать, чтобы мы не были чужими друг другу? Как нам жить, чтобы не было стычек, недовольства, обиды? Можно быть идеально спокойным и выдержанным. Но ведь все бесследно не проходит. Мелочи, под которыми скрываются какие-то очень серьезные вещи, разъединяют нашу любовь.

Да, но ведь вздохи друг о друге на порядочном расстоянии — а не ерунда ли это, братишки?

И как иногда хочется обыкновенного, домашнего, нам, бывшим и над землей и под землей, и на воде и под водой, привыкшим засыпать в незнакомой комнате под дружноеподсвистывание незнакомых людей, нам, привыкшим за пять минут уложить в чемоданчик бритвенный прибор, мыло, полотенце, бумаги, свитер или белую шапку и ехать хоть на край света. Ожидание сутками «северных» самолетов, тряска по грязи, по ухабам в глубинку, номера в гостинице, ночные бодрствования, вечное напряжение. Только тот, кто прошел через это, для кого дорога не романтическая мечта, «голубой экспресс», а вся жизнь бесконечная дорога, — только тот поймет, как хочется иногда обыкновенного: домашней картошки, спокойной ночи.

* * *

Жена крупного работника N. Из тех, кто сидит дома и заставляет свою домработницу читать книгу «О вкусной и здоровой пище». И город для нее скучен, и в магазинах очереди, а в театрах ни одной хорошей постановки. И муж никак не может получить трехкомнатную квартиру, вместо двухкомнатной. В общем, весьма известный тип всем недовольной, заевшейся женщины.

Конечно, это плохо, когда очереди.

Я с ней не спорю.

Через мои руки проходит очень много материалов о зверствах фашистов в период оккупации Харькова.

Очереди в магазинах и документы о войне — две разные вещи.

Но интересно бы дать ей их почитать. Не в целях воспитания. В целях восстановления памяти.

* * *

Суббота. Еду вечером в троллейбусе. Вошла пьяная женщина. Села на переднее сиденье (для инвалидов и детей). Улыбается, смеется, кричит и добродушно матюкается. И никто не знает, что с ней делать. Пьяный мужчина — кто-нибудь бы и размял свои бицепсы. А связываться с женщиной? Неудобно.

— А ну, сидите как положено, а то я вас высажу!

Это паренек на сиденье впереди меня. Лица не вижу. Только замечаю, как у него покраснела шея. Стал объектом всеобщего внимания.

Для женщины ликование.

— С бабой воевать, да? Ну, веди меня в милицию.

Паренек ничего больше не сказал. Но слова его прозвучали достаточно веско. На следующей остановке женщина сошла.

Парень мне понравился. Ведь никто же не захотел связываться с ней, «пачкаться». Боязнь попасть в смешное положение. Потом «сидите как положено» — явно парень был в армии.

Я сошел за ним. Остановил. Извинился. Сказал, что я приезжий. Не знаю города. Несколько вопросов. В общем, познакомился. Его зовут Олег. Он работает бригадиром на одном из харьковских заводов в чугунолитейном цехе.

— Приходите к нам на завод, если вас пропустят.

На следующий день, как ни странно, я пришел к нему на завод. Потом он узнал, кто я. Потом мы целый вечер провели вместе. Я не жалею о «потерянном» времени.

…Литейный цех. Молочно-белая струя пламени льется в форму. Вспыхивают фонтанчики огней — через отверстия в окнах уходит газ. Красочное зрелище — все, кто свободен, бегут смотреть его в сотый раз.

А неподалеку перемазанные землей и маслом рабочие, на корточках, трамбуя молоточками, а то и просто руками, делают ту самую форму коленвала, куда так эффектно вливают металл.

И самый скромный и работящий из этих рабочих — Олег, бригадир бригады коммунистического труда, прогремевшей на всю Украину.

Бывший колхозник и потом курсант, а потом лейтенант, уйдя в запас, он не счел для себя зазорным вернуться к земле, к формовочной земле.

Он сформировал не только сотни валов. Он сформировал новых людей, рабочих своей бригады. И когда операторы, чуть не вываливаясь из кабины крана, крутили киноленты; художники, жмурясь от летящих брызг земли с пескомета, мазали тушью листы альбома; комитет комсомола наклеивал фотографии формовщиков Олега на доску, обитую красным ситцем, — Олег выдержал самое тяжелое испытание, испытание славой.

Олег — это тот же Валентин. Пока таких людей тысячи, а будут — миллионы.

* * *

Всему бывает предел. Есть даже усталость металла. В этот вечер я заехал на почтамт и убедился, что Ира мне так и не пришлет письма.

Ночью мне показалось, что я схожу с ума.

…Между двух параллельно натянутых веревок просунули палку и закручивают их. Только это не веревки, а твои нервы. И весь ты перекручен, а палка все продолжает тебя стягивать. И потом ее отпускают. Ты раскручиваешься, перед твоими глазами дикая карусель, ты задыхаешься…

А между тем ты спокойно лежишь на кровати и знаешь, что на столе горит лампа перед раскрытой книгой.

Утром я связался с Москвой, сказал, что кончил дела, и попросил немедленно отпуск. Его мне тут же дали.

Потом я позвонил на работу Ире. И сказал, что я приезжаю.

— Что это значит?

— Ничего. Мне на все плевать. Я не могу без тебя. Я хочу быть с тобой, и все.

— Приезжай.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Заканчивая свои дела, связанные с золотом (выявление цепочки, по которой золото уходило на Запад, — одно из таких звеньев было в Харькове), Краминов параллельно занимается расследованием зверств фашистов во время оккупации. Готовятся материалы о деятельности военных преступников, многие из которых занимают военные посты в ФРГ.

Смерть велосипедиста позволяет группе Краминова раскрыть «законсервированную» явку, оставшуюся еще с войны.

ГЛАВА II

Продолжение записок Краминова

Соло скрипки. Впечатление, будто скрипка выбежала на опушку и начинает бешено вертеться, дергаться, пытаясь поймать себя за хвост. Лес оркестра выжидательно молчит.

Дирижер застыл, расставив руки, как милиционер, ожидающий в узком коридоре бегущего навстречу нарушителя.

А меня больше интересует тот чопорный интеллигентный юноша в очках с так называемой золотой оправой. На него никто не смотрит. А ведь это, вероятно, большая честь играть в лучшем оркестре нашей страны. Наверно, был лучшим контрабасистом выпуска. И на двух своих ближайших коллег по контрабасу (они пожилые и плешивые) юноша глядит свысока. А какие они на самом деле, его коллеги по контрабасу?

Привыкли интересоваться только солистами, дирижерами и первыми скрипками. Слава богу, перерыв. Все радостно откашливаются.

Надо срочно приготовиться сказать свое мнение. Ведь Ира по наивности все еще считает меня человеком, понимающим музыку. Итак, Мендельсон звучал несколько интимно. (Между прочим, когда хорошая мелодия — слушается любое грамотное исполнение. А если она неинтересная — никакой виртуоз не поможет… Я вроде стал оригинально мыслить. Только это уже где-то было. По-моему, во втором томе букваря.)

В перерыве мы фланируем в густой колонне (похоже на демонстрацию) публики. У Иры и здесь много знакомых. А это кто? Называет фамилию известного поэта. Я помню его стихи. В основном пишет о стежках-дорожках, тоскует по яблоням, березам и запаху сена.

— Ира, если он все время тоскует по родному краю, то кто же его туда не пускает? Почему он цепляется за московскую прописку?

Ледяной взгляд мне в ответ.

— Армейское остроумие.

Ну, не будем ссориться. У меня удивительно веселое настроение.

Второе отделение. Люди чинно сидят и смотрят, как вдалеке на эстраде женщина в черном (лица и рук я не вижу, запоминается лишь длинная шея) играет на рояле.

Можно ходить по улице, но циркачи ходят по канату. Это называется искусством.

А по мостовой ходить удобнее.

Между прочим, эту же музыку можно услышать по радио или купить пластинку.

Опять появляется хорошая мелодия — легкий вздох по залу. Я уверен, играй солистка только эту мелодию — все бы зевали. Но когда после десятикилометрового кросса по клавишам вверх-вниз появляется простая песенка — она производит впечатление.

В этом искусство композиторов: выдумать одну мелодию и спрятать ее под хаосом звуков. Чем лучше спрячешь — тем талантливее. Не начать ли сочинять музыку?

Публика аж глаза закатила от удовольствия. У соседки в такт дергается подбородок.

А она действительно здорово играет. Наверняка ежедневно по 10 часов упражняется. Но стоит ли убивать на это всю жизнь? Ведь тысячи музыкантов это играли. Есть десятки записей лучших исполнителей. Еще одно толкование? Стоит ли оно человеческой жизни?

А Ирка сейчас унеслась в облака. Слушает эту тетку и грезит рассветом на Карпатах. Романтические розовые горы, без консервных банок и кусков бумаги на траве.

Интересно, в консерватории считается неприличным почесать ухо? Я как мальчишка. Сегодня мне хочется хулиганить. Первый вечер мы с Ирой. Между нами говоря, я тоже все понимаю. Но в другой раз. Не могу, когда рядом сидят и усиленно «переживают».

* * *

Второй день в Москве. Второй день отпуска. Гулял днем с Женькой. Она у меня не капризничает и на руки не просится. Только когда уж очень устанет. И ела у меня хорошо. Не то что у Вали.

К вечеру вышли на бульвар. Думали, встретим Иру. Но ее мы так и не дождались.

Я сидел на скамейке. Женька гуляла по аллее. Оглянется, улыбнется и идет дальше.

Шла высокая поджарая дама в черном. Остановилась. Дама долго смотрела на Женьку. А Женька задрала голову и доверчиво — на нее. Потом дама пошла. И все оглядывалась. Поравнялась со мной. Увидела около меня ведерко и совок.

— Интересное существо. Ничего не боится. Одиночества не боится.

И пошла. Оглядывалась.

Мне она ясна вплоть до разговоров у газовой плиты. Готов спорить, что в комнате у нее старое наследственное кресло-качалка с плюшевым сиденьем.

Пошли мы обратно. Интересный разговор.

— Скажи: «Па-па!»

— Дя-дя!

— Па-па!

— Дя-дя!

— Какая отсталая девочка! Ну-ка, скажи: па-па!

— Дя-дя!

— Дура! Сама тетка.

Ирку мы не дождались. Я уложил девочку спать. Вышел на кухню. Вдруг совершенно отчетливо:

— Дядя, дядя!

Прибежал. Глаза закрыты, но заснуть не может. Из обрывков популярных песен срочно замычал какую-то колыбельную.

* * *

— Мы одеваемся по-разному. Сейчас на нас остроносые ботинки и рубахи с воротником «только что из Варшавы». Завтра мы будем в ватниках и тупорылых сапогах. Как бы мы ни одевались, у нас есть одна настоящая, на нас сшитая одежда. Гражданская война продолжается.

— Она будет всегда.

— Нет, я оптимист. Лет через сто кончится. Так вот, мы оставили баррикады. Мы идем по площади, между ними. Мы не различаем, в чем мы одеты. Я люблю Риту, но я не знаю, с какой она баррикады. И много людей ходит вокруг нас, и многих мы не знаем, откуда они. Вот смотри, Алексей, вот мы сидим с Ритой и смотрим друг на друга влюбленными глазами. Еще она чего-то на тебя косится. Ну, я ж не запрещаю. Не в этом дело. И я не знаю — кто она? Может, и она тоже не знает, откуда она. Но когда вспыхнет красное зарево и труба нарушит мирный быт — мы все станем на свои места. И может, моя любимая девушка окажется на другой баррикаде в своей настоящей одежде: белое бальное платье и бриллиантовые серьги. А может, она будет с нами, в простой ситцевой косынке. Я не знаю, кто она. Что касается нас с тобой, Алеша, я не сомневаюсь, на какой баррикаде мы будем. При свете красного зарева мы увидим друг друга в сапогах, шинели и островерхом шлеме с красной звездой. Гражданская война продолжается.

— Рита, — сказала Ира, — мужчины подвыпили и зачисляют нас с тобой в классовые враги. Я думаю, мы это им припомним.

Началась словесная перепалка и шутки. А мне понравился этот художник. И насколько я понимаю, он не трепач. О таких вещах в компании четверых за маленьким столиком в кафе так просто не говорят. Видимо, и у него наболело.

Кстати, я не знаю, прав ли он в отношении Риты, но насчет гражданской войны он безусловно ошибается. Гражданская война давно кончилась. Но я понимаю, что он хотел сказать. Он имеет в виду борьбу с мещанством. Гражданская война тут ни при чем, однако примем этот термин как «художественный образ».

Но есть и скрытые контры.

В восемнадцатом году было ясно, кто с нами и кто против. А теперь наши враги маскируются. Они против нас — и именно поэтому орут, что они за нас, орут очень громко.

Все гораздо сложнее, все переплелось. Растет человек. Все в институт — и он. Все на производство — и он. И живет тихо, не скандалит с женой, аккуратно платит профсоюзные взносы и вместе со всеми поднимает руку на собрании. А если, не дай бог, будет война, тяжелое испытание для страны? Не лопнет ли, как мыльный пузырь, его патриотизм, не бросится ли он спасать свою шкуру, то есть, применяя термин художника, на какую баррикаду он пойдет?

Бывает, что и сейчас он все отлично знает и тихо действует. Я с такими людьми постоянно сталкиваюсь. Не будь их, давно бы закрыли управление, в котором я работаю.

Краминов, а может, ты пошлешь к черту свои мысли? Люди что-то говорят, шутят, а ты сидишь как самый умный, размышляешь.

Обрывок разговора:

Р и т а.  Наступает момент, и говоришь себе: хватит! Побесилась. Кончилось детство. Пора начинать настоящую жизнь!

(Перевод: я другая, поверьте.)

И р а.  Наши любимые мужчины подчиняют все идее. Ради высоких идей. Ах, красное зарево! Мы на фронтах революции. Остальные все мещане. Это им очень удобно.

(Перевод: пеленки ты оставляешь мне.)

Х у д о ж н и к.  Ну, нельзя понимать все в буквальном смысле. Я не нападаю на тебя. В бальном платье танцует балерина. Но на проверку она наша, в ситцевом платочке. Она диким трудом к этому пришла.

(Перевод: мы — люди искусства, тоже работяги. И пускай Иркин муж не думает, что мы — вольные художники-бездельники. А то он сидит и как на допросе нас оценивает.)

Р и т а.  Мне не важно, чем она добилась успеха. Важно, что она сейчас доставляет людям удовольствие.

(Перевод: я повторяю то, что сказала ранее. Талантливым людям и красивым девушкам надо многое прощать.)

Х у д о ж н и к.  Ну не всем безразлично, чем она добилась успеха. Правда, Алексей?

(Перевод (для Риты): я догадываюсь, что и ты не безгрешна, но зачем афишировать. Тем более, муж Иры человек иного склада, чем мы с тобой.)

И р а.  Насколько я понимаю, для Алексея цель оправдывает средства.

(Перевод: или ты изменишься и останешься со мной, или — к черту! Извини, милый, что все время тебя дергаю, но, сам понимаешь, какое и у меня состояние. Неопределенность надоела.)

Я  (перевод даю сразу: а) надо перевести разговор. Не время пикироваться; б) наверное, художнику я начинаю представляться чиновником или просто дураком; в) отвечаю Рите).

— Но об успехе можно говорить объективно и субъективно. На меня балет не действует. Ведь в общем-то, все па очень однообразны. Или колоратурное сопрано — ревет тонко и громко: «Ля-ля!»

Причем, чем выше задрана нога и чем громче пищит певица это «ля-ля», тем, считается, она тоньше и лучше выразила свое чувство. По-моему, любая условность должна идти от жизни. Однако, когда Ира сказала, что тоже любит меня, она не болтала ногами, не прыгала с разбегу, сложив руки и закинув голову, мне в объятия. И я уверен, что Рита, если она уже и сказала вам: «люблю» — то сделала это очень тихо, шепотом, а не вопила громко, на всю лестницу в подъезде, где вы стояли: «Ля-ля!» Впрочем, может, это и было. Я не видел.

В общем-то я добился своего. Не люблю, когда долго ведутся умные разговоры да еще на дежурную тему: об искусстве. Художник мне хитро подмигнул и любезно предложил еще налить. Правда, Рита не успокоилась и начала меня убеждать, что балет — это хорошо (по учебнику восьмого класса).

* * *

Я проснулся от того, что кошка (чем-то похожая на Риту) забралась в форточку и сидела на раме. Я приподнялся и махнул рукой. Кошка сощурилась, но не шевельнулась.

Потом она бесшумно спрыгнула во двор.

Ира спала и во сне улыбалась. Может быть, мне, может быть, своим знакомым, которых я не знал.

За окном вставало тощее, щуплое, дребезжащее утро. Серая стена соседнего дома уже четко отделилась от сумрачного света, то есть она уже не сливалась с ним. Было видно, что дом — это дом, а рассвет — это рассвет. И только одно окно светилось морковным цветом (как тлеющая головешка) .

В Ленинграде уже осень. И сегодня, наверно, опять моросящий дождь повиснет над городом.

Удивительная погода. На меня она действует как яркий весенний день. Такое уж настроение.

Я вспоминаю ночной разговор.

— Я хочу счастья, хочу, чтоб ты был со мной. Разве я не имею на это права? Больше мне ничего не надо. Ты должен многое изменить. Ты должен быть со мной. Каждый день, каждую ночь.

— Ирка, не надо сейчас ни о чем говорить. Я не хочу ни о чем думать. Я сейчас с тобой, и мне тоже ничего не надо. Я очень устал.

— Знаешь, наверно, мужчины очень любят быть усталыми. И говорить это своим женам. Ну, а обо мне ты не думаешь? Как я устала? Я никуда тебя больше не отпущу. С меня хватит.

Долгий, однообразный, бессмысленный разговор. Если его слушать со стороны. А для нас…

Прошла наша первая ленинградская ночь. Комнату нам нашел на неделю художник. В огромной квартире с кучей соседей. (Анну Ефимовну к телефону. Так это вы Анна Ефимовна? Теперь буду знать, как вас зовут.)

Форточка холодной рукой залезает под одеяло.

Ирка, не просыпаясь, жмется ко мне.

ГЛАВА III

Продолжение записок Краминова

Эрмитаж. Залы античного искусства. Мы бродим по ним и обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами. Я в своем репертуаре. Получается приблизительно так.

И р а.  О, великие греки! А ведь прошло несколько тысячелетий!

Я.  Похоже на кладбище. Статуи как надгробные памятники.

И р а.  Смотри на эту скульптуру. Вдумайся. Три тысячи лет тому назад выходили на скалистый берег девушки в одних туниках. Смотрели вдаль и мечтали о счастье. И к скалам подходили расписные неуклюжие корабли. Смуглые, горбоносые моряки сходили на берег. Они говорили на незнакомом языке, предлагали товар или похищали девушек и увозили их в неведомые страны.

Я.  Что за мода была три тысячи лет тому назад изображать философов без головы? Впрочем, наверно, так и надо.

И р а.  Древние своими богами выбирали женщин. Представляешь, красивая гордая девушка могла одним взглядом заставить мощного нахального сатира, визжа, удрать в лес.

Я сажусь и смотрю ей в глаза. Идет удивительно логичный разговор:

— Что?

— Так просто.

— Перестань, здесь же люди.

— Ну и что? Я тебя не видел три тысячи лет. С тех пор, как ты вышла в тунике на скалистый берег.

— А откуда ты знаешь Риту?

— Кто тебе сказал?

— Не хитри, я же тебя насквозь вижу.

— Редкая проницательность. Может, взять тебя ко мне в отдел?

— Ну? Так где вы познакомились?

— А какая она, по-твоему?

— А какая я, по-твоему?

— Ничего, для меня сойдешь.

— Хорошо, но ты будешь со мной?

— Хорошо.

— И мы через неделю поедем в Ригу. Туда, где ты ждал моих писем, ждал меня.

— Я в каждом городе ждал твоих писем.

— И будем ходить по пустынному пляжу и вдыхать запах моря и сосен.

— Можно.

— А потом мы поедем в Таллин. Ты был в Таллине?

— Да, но поедем в Таллин.

— И мы будем ходить по узким древним улицам и сидеть в крошечных кафе. Как они называются?

— «Гном», «Москва», «Таллин». Но это уже большие.

— А потом поедем в Черновицы. Ты был в Черновицах?

— Я тогда еще не знал тебя.

— Мы будем ходить по паркам этого города, по аллеям, засыпанным желтыми листьями каштанов.

— Там есть улица Кобылянской. Это вроде бульвара. По ней не ездят машины.

— А потом мы вернемся в Москву. И ты никуда не уедешь. Ты каждый вечер будешь приходить домой. Ты перейдешь в другой отдел. Ты будешь работать. До шести. И ночью ты мой. И я никуда тебя не пущу! Понимаешь?

— Ну раз в год в командировку?

— Торгуешься? Ты же везде был, ты же все видел. Дело не в поездках, дело в твоем отношении к работе, ко мне. Работа — все, я — ничто. Я же хочу, чтоб ты отдавал себя и мне. Ты меня любишь?

— Как тебе сказать…

— А по носу хочешь?

— Нет.

— Любишь?

— Наверно.

— Сейчас получишь.

— Ладно, признаюсь.

— Ты никуда от меня не уйдешь. Я не хочу быть вдовой при живом муже. У меня идут лучшие годы. Лет через двадцать, когда ты успокоишься, зачем я тебе буду нужна? Тогда ты захочешь пожить.

— Знаешь, это мысль.

— Смеешься? Но я не хочу себя хоронить. Видеть тебя месяц в году, усталого и разбитого. Так не будет. Ты меня не увидишь. Ни меня, ни Женьку. Пойми, я женщина. А женщина хочет одного — счастья. Я имею на это право. Хватит мне мучиться. Хватит тебе мучиться. Пора жить нормально. Понял?

— Понял!

— Смотри у меня. Теперь расскажи про Риту. Какая она?

— А какая ты?

— Наверное, эгоистка, вздорная баба, да?

— Нет, ты моя любимая. Ты во всем права.

— А какая Рита?

— Другая.

— Чем я?

— Чем ты, и чем она была раньше.

— Ну, ты вечно знаешь о человеке что-нибудь плохое.

— Сейчас это не важно.

— Расскажи.

— Любопытство?

— Ладно, пошли, все равно расскажешь.

* * *

Другой зал. Другая эпоха. Ира смотрит на картины. Я на нее. Мы обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами.

И р а.  Еще итальянцы в пятнадцатом веке (Лоренцо Лотто) знали, что натурализм — это плохо. Вот портрет. Все — костюм, комната скрыты черными красками. Оставлены лишь лицо и руки. И в них выражена вся сущность этого человека. А вот последующий период. Напоминает портреты наших военных. Расписаны все детали мундира, оружие. Шаг назад.

Я.  Ну и некрасивы голландки. Как их в жены брали? И их сытые лица на фоне столов с убитой дичью. Кстати, где в Голландии охотиться?

(Я в своем репертуаре.)

* * *

— Так какая она, Рита?

— А говорят, женщины не любопытны.

— Ну?

— Девочка была фарцовщицей. Из тех, что гоняются за иностранными тряпками. Они одеты во все заграничное. Подруги завидуют.

— У нее было много денег?

— Она дочь профессора. Но она доставала не за деньги. Платила натурой. Шик. Иметь любовников иностранцев, обедать в «Интуристе».

— Не может быть.

— Как говорит полковник Курочкин — все бывает.

— А теперь?

— Наверно, одумалась. Хочется замуж. Хочется быть серьезной.

— Жалеет о прошлом?

— Не знаю. Может, будет еще вспоминать, мол, бывали дни веселые.

— А он знает?

— Художник? Наверно, нет. Да и не надо. Надеюсь, она поняла, к чему придет по такому пути. А женщина хочет счастья.

— А ты — по носу?

— Нет, зачем. Будем надеяться, она все поняла. А вообще сложно. Вопрос о стилягах не решишь фельетонами в газете. Их этим не проймешь, война продолжается!

— Какой кошмар. А по виду не скажешь. Держится скромно. До чего бывают глупые девки. Просто не верится. Как у нас такое может быть? Ради каких-то ничтожеств в цветных рубашках… Я знала, что бывают такие, но не верила. Слушай, куда ты торопишься?

— Мне надо позвонить полковнику Курочкину в Москву.

— Обязательно? Ты же в отпуске?

— Ирка, это ерунда, всего только несколько слов. Так надо.

* * *

Полковник Курочкин сообщил мне, что я могу получить то дело, которое меня очень давно интересовало. Я могу хоть завтра начинать расследование. Впрочем, раз я в отпуске, то можно отказаться. Поручат другому.

Мы уже на Невском. Один из последних солнечных дней Ленинграда. По Невскому идут колонны домохозяек, командировочных, праздношатающихся и просто — с работы. Продают шары. Прямо как весна.

— Алеша, что тебе сказал Курочкин?

— Да так, деловое сообщение, ерунда.

— Алеша. Мне надоел за четыре дня Ленинград. Давай поедем в Ригу.

Она останавливает меня. Нетерпеливый дядька нас толкает, ворчит, что стали на дороге.

Ира смотрит мне в глаза.

— Алеша, ты меня любишь?

— Да, Ирка. Ты даже не представляешь. Пока мы не поженились, я все время искал с тобой встреч на улице. Помнишь, ты ведь редко мне назначала свидания. И эта привычка осталась у меня на всю жизнь. И когда мы уже жили вместе и я знал, что каждый вечер ты дома, — все равно, я по привычке хотел встретить тебя случайно.

— Алеша, пойдем куда-нибудь. Надо обедать. Посмотри мне в глаза. Обещай мне, что ты никуда не уедешь.

— Да, Ирка. Сейчас надо обедать. А завтра мы уедем в Ригу, где я ждал твоих писем и тебя. И мы будем ходить по пустынному пляжу, где запах моря и сосен. А потом мы поедем в Таллин и будем гулять по старым узким улицам и пить кофе в «Гноме». А потом Черновицы. Улица Кобылянской, по которой не ходят машины. Она засыпана опавшими листьями каштанов. Ты не представляешь, какой это красивый город. И на каждом углу «Воды — Мороженое». И мы вернемся в Москву, и каждый вечер я буду ждать тебя. И если ты задержишься, я буду сам укладывать Женьку спать…

Темная капля на ее голубом плаще.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

На следующий день Краминов прервал свой отпуск и улетел в Москву. С этого момента Краминов окончательно становится контрразведчиком. Теперь его деятельность связана с крупными оборонными объектами нашей страны.

Когда спустя некоторое время он позвонил Ире, она сказала, чтоб больше он к ней не приходил. Началась старая история.

Известно, что зимой Краминов упорно изучал немецкий язык.

И, как всегда, много разъезжал.

Дневники он возобновил только весной.

ОТ АВТОРА

Краминов в своих записях не упоминает супругов Ростиславских. Между тем в его разговорах с Ирой очень часто склонялась эта семья. Ире нравилось бывать у Ростиславских. Жизнь этих супругов Ира ставила в пример Краминову.

Когда отношения между Ирой и Алексеем резко ухудшились, то супруги Ростиславские сразу стали на ее сторону. Они так горячо осуждали Краминова, что Ира даже перестала у них бывать. Ей была неприятна ругань по адресу ее мужа.

Все же изредка Ира заходила к ним «поплакаться».

И по-прежнему Ростиславские казались ей идеалом семьи.

Вероятно, она не знала их достаточно хорошо, потому что когда Ростиславскими заинтересовался автор и собрал более точные сведения, то он нашел, что

с у п р у г и   Р о с т и с л а в с к и е

интересны тем, что всегда для всех были

образцом хорошей семьи и счастливой любящей пары

потому,

что никто никогда не видел их

ссорящимися,

ругающимися,

обиженными друг на друга.

Ванечка (Иван Иванович Ростиславский — образцовый экспонат супруга для всех знакомых его дома)

за сорок лет жизни  у с п е л:

окончить медицинский институт,

побывать на войне

(в начале 45-го года. Госпиталь второго эшелона, звание лейтенанта, медаль «За боевые заслуги» и воспоминаний лет на тридцать: «а помнишь, как нас обстреляли под Кенигсбергом?»)

жениться,

получить квартиру на Юго-Западе,

купить новый «Москвич» (до повышения цен),

добиться разрешения на гараж.

За пятнадцать лет своего счастливого супружества Иван Иванович Ростиславский

регулярно ложился спать только со своей женой

(и четырнадцать с половиной лет сразу же закрывал глаза и представлял на ее месте какую-нибудь другую женщину),

а если не было возможности

лечь со своей женой

и он был вдалеке от своих знакомых и знакомых своих знакомых, то

Иван Иванович Ростиславский

ложился спать

со случайными пациентками,

медсестрами,

официантками, продавщицами

(если, конечно, такая возможность представлялась).

За пятнадцать лет своего счастливого супружества

Иван Иванович Ростиславский

прочел:

все зарубежные новинки (переведенные на русский),

все книги советских писателей (подвергшихся в печати разносу и острой критике),

все номера журнала «Огонек» (что ему попадались в поездах);

выпил (в приблизительных подсчетах):

3 бочки коньяку,

1 бочку водки (столичной),

4000 бутылок вин;

сыграл (около):

1200 партий в теннис,

9000 партий в преферанс.

Кроме того, Иван Иванович Ростиславский добросовестно проглотил причитающееся человеку за 40 лет количество мяса, молока, сахара, хлеба, воды.

Кроме Кенигсберга («помнишь, как нас обстреляли?»)

Иван Иванович Ростиславский

побывал:

в Сходне, Фирсановке, Ильинке, Кратове, Дачной, Ленинграде, Киеве, Риге, Дубултах, Мелужах, Дзинтари, Ялте, Сочи, Одессе, Сухуми, Гаграх, Анапе, Батуми,

где

всегда ходил с засунутой в карман «Дейли уоркер» (не умея читать по-английски) и покупал на базаре у мешочниц уродливые деревянные ложки (народное творчество).

Но, конечно, главное

в Иване Ивановиче Ростиславском

было не то, что он имел квартиру и машину (в этом нет ничего криминального, автор себе и читателям искренне желает иметь то же самое),

а то, что И. И. Р. являлся

кандидатом медицинских наук

(в своей диссертации он остроумно поиздевался над теми горе-учеными, которые доказывают, будто 2X2 = 4, и в свою очередь блестяще обосновал, что 5X5 не 24 и даже не 26),

врачом-терапевтом (в поликлинике закрытого типа, где врачей больше, чем больных),

и имел платные вызовы на дом,

и имел репутацию

самого обаятельного, внимательного, умного врача (поставив в жизни кроме элементарных случаев гриппа и ангины всего лишь один раз правильный диагноз: человеку, который перед его приходом умер от инфаркта).

Танечка (Татьяна Александровна Ростиславская)

имела массу хороших черт (которых мы не будем перечислять, во многом она походила на мужа).

Но на двух основных достоинствах надо остановиться.

П е р в о е:  Татьяна Александровна была лично знакома с женой или с самим Райкиным, Образцовым, Козловским, Лемешевым, Обориным, Рихтером, Сурковым, Михалковым, Пырьевым, со всеми Герасимовыми и т.п.

В т о р о е:  Татьяна Александровна была вне всяких сомнений верна своему мужу

(и трем незнакомым мужчинам на каждом курорте, куда она ездила (доверие в нашей семье — прежде всего), естественно, в одиночестве).

Еще был сын Буся, отличник, очень тихий и толстый мальчик, который с приходом гостей чинно удалялся в свою комнату (его не звали сыграть на пианино новую пьеску — Иван Иваныч понимал, что это дурной вкус, кроме того, ребенку вредно возбуждаться, режим — прежде всего) и засыпал в 10 часов.

Его почти никто никогда не видел, но он укреплял славу счастливого

дома Ростиславских,

в котором никогда не было

скандалов,

ссор,

слез,

переживаний,

а всегда были

полная чаша (выпивок и закуски),

интересные гости (знаменитости!!!),

выключенный телевизор,

немного смешные (внешней привязанностью друг к другу), но милые хозяева

и умные разговоры

(дедекакофоническая музыка, сюрреализм, абстракционизм, гомосексуализм, сенсимонизм — надо же немного истории),

и в котором

всегда

непременно

строго осуждали

падение нравов современной молодежи

и мужей типа Краминова,

оставляющих жен

с малыми детьми.

Часть четвертая ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК КРАМИНОВА

ГЛАВА I

Я верю, что там очень толковые ребята. И если говорить откровенно, происшествие необычное, исключительное. Можно догадываться, чьи здесь скрестились пути. Это совсем не «внутреннее» дело. Но все-таки, уважаемые товарищи, составляйте рапорт по-человечески. А то, если вдуматься в приведенные вами факты, получается мистика.

В час ночи буксир «Пестов» отошел от причала и вышел на середину Авачинской бухты, в час тридцать буксир неожиданно появился у рыбного причала (наверно, прошел под водой).

Причем команда во время этой странной прогулки буксира была на берегу.

Непонятным образом оказавшиеся на «Пестове» несколько ящиков с интересующими нас предметами сами погрузились на грузовик.

Машина (номер указан точно) прошла через весь город на Красную сопку. Ее тут же остановили и окружили. Но никого (даже шофера!!) не обнаружили.

Интересующие нас ящики были найдены в трюме парохода «Алдан», только что пришедшего с западного побережья Камчатки. Ящики были накрыты брезентом, и команда, обнаружив их, была удивлена не меньше наших работников.

Севший на «ТУ-104» пассажир Свиридов во время полета таинственно исчез. На Петропавловском аэродроме так и не могли понять, почему вышло только 39 пассажиров, хотя по списку их 40.

Установлено, что в радиорубке «Алдана» никто не находился в момент, когда передатчик начал отбивать какой-то шифр.

В общем, в Петропавловске явно резвится нечистая сила. Повторяю, уважаемый товарищ, в любом деле много странного, непонятного и невыясненного. Но постарайтесь изложить это внятно, без чертовщины.

* * *

Год назад в Петропавловске было землетрясение. Оно длилось две минуты. Треснуло здание обкома. Только два человека оставались в здании — секретарь обкома и редактор «Камчатской правды».

Секретарь обкома сидел тихо в углу приемной и смотрел, как раскачивается огромная люстра. В конце концов она рухнула.

Редактор газеты выбежал со всеми. Но вдруг вспомнил, что оставил открытым сейф с партийными документами. Вот тогда он испугался по-настоящему и пулей обратно.

Петропавловск меня поразил:

1) Отличным снабжением. Правда, кто-то, приняв меня за рафинированного москвича, пытался жаловаться. На что я ответил: «Братцы, вы заелись».

2) Авачинской бухтой. Рядом с лайнерами — парусники. Кстати, в этой бухте может укрыться флот всего мира.

3) Памятником английским морякам у здания обкома. Памятник пытались перенести в другое место. Запросили английское посольство. Там ответили, что не возражают, но по церемониалу должна прибыть английская эскадра и в торжественной обстановке… Пришлось отказаться.

Ночью ухожу на «Алдане».

Здесь наши работники толковые. Теперь сами разберутся. Да мне у них пришлось еще кое-чему поучиться.

* * *

Ночь. В свете прожекторов портовые краны как огромные кузнечики. Дождь. Редкие близкие огни Петропавловска, много труб, мачт, шлюпок, стоящих у причала судов.

Огни удаляются. Огни города разрезаны темной сопкой Любви на две части.

* * *

Курилы. Черные туши островов. Их головы окутаны туманом.

Когда «Алдан» наваливается на волну — вода вылетает из-под бортов черно-бутылочного цвета.

За кормой в белом шарфе крутящегося воздуха и пены расцветают пронзительные голубые цветы. Потом цвет их меняется.

Корабль оставляет после себя карбидные зеленые лужи.

А названия какие: остров Онекатан, мысы Темный, Крутой, Предчувствий, скалы Авось, Братья, Ловушки.

В моряки шли все-таки романтики. Магеллановские впечатления.

Кашалоты (не разглядел, наши или японские) помахали нам хвостами и ушли в Тихий океан. А наш путь — море Охотников.

* * *

Капитан мне заявил весьма меланхолично:

— Наши суда ходят до тех пор, пока не протрут железо о воду.

Он же:

— Моряков на флоте не осталось.

Первый помощник переводит:

— Лучший состав забирают на загранплаванье.

Капитан явно недоволен современным поколением.

* * *

«Современное поколение», свободное от вахты, резвится. Кто-то из машинной команды долго смотрит вниз, во второй трюм, где матросы в масках омывают застывший цемент. Потом машинист наклоняется и орет:

— Пошли ловить рыбу!

И довольный уходит.

А вот встречаются два человека, с которыми я уже беседовал по «интересующим меня вопросам». Это матрос Михайлов и второй механик Викторов.

— Михайлов, боцман просил подшлифовать конец якоря.

— А как туда пройти?

— По ватерлинии, а там повернешь направо.

Но для этого Михайлов уже достаточно опытный моряк. Он улыбается добродушной улыбкой человека, выжимающего десять раз двухпудовик.

— Кстати, Михайлов, а вы долго собираетесь плавать?

Михайлов уже заметил мое присутствие. Поэтому отвечает не двухпудовой улыбкой, а четко и громко:

— Всю жизнь!

— Пропал «Алдан»!

Теперь Викторов заметил меня. Тащит в машинное отделение.

Между прочим, неделю назад на корабль приходил мастер спорта. Он демонстрировал чудеса закалки. Он сказал, что на Камчатке можно купаться, и стал раздеваться. Но пока он раздевался, тринадцать человек «современного поколения» прыгнули в воду. И первым — Михайлов. Кстати, лично для меня интересен этот мастер спорта и два человека, что были с ним. Но я их уже встретил в Петропавловске.

А что касается Викторова, то подсмеиваться — это у него не основная специальность. Под его руководством механики отремонтировали машину за пять дней. А предполагалось, что ремонт займет месяц.

Я заметил, что настоящими моряками сейчас себя чувствуют не те, что стоят у руля и влезают на грот и фокмачту «солнцу и ветру навстречу», — а те, что в глубоком трюме, перепачканные маслом, стоят у машин.

— Петро Яковлевич, ходят слухи, что сыграем в волейбол.

— У меня нет основания им не верить. Сам распускаю.

(Викторову двадцать пять лет. Но его, как и весь командный состав, зовут по имени-отчеству. И с матросами командный состав только на «вы». Как и в армии.)

Викторов имел полные основания верить слухам.

В первом трюме натянули сетку, и машинная команда обыграла палубную. Это было захватывающее зрелище.

«Современное поколение» не теряло зря времени.

* * *

Необходимо на всех наших предприятиях ввести обсуждение работы каждого рабочего, каждого инженера, как это принято на флоте.

Целый день я на заседании судового комитета. Все — от уборщицы до старпома — отчитываются перед «совестью корабля» о своей работе. Председатель судкома — Викторов.

Судком дает оценку работы за месяц:

Лучший по профессии.

Передовик производства.

Хороший работник.

Соревнующийся.

Без оценки.

И от решения судкома зависит дальнейшее продвижение моряка, премия, рекомендация на загранплаванье.

Если бы в каждом цехе каждая бригада раз в месяц обсуждала бы друг друга, каждый рабочий и инженер чувствовал бы контроль сотен глаз.

Каждый член экипажа раскрылся передо мной на этом обсуждении, пожалуй, больше, чем в индивидуальной случайной беседе.

Я и не подозревал об огромной работоспособности старшего помощника. Он успевает быть всюду, видеть все и делать все.

Второй помощник, с которым мы много говорили о классической музыке и который подробно объяснял мне принципиальное отличие кораблей, называемых моряками весьма просто: поляк, финн, ганс, либерти, писатель, — в общем показавшийся мне образованным морским волчонком, — на поверку ленив. Оставлял несколько раз вахту во время стоянки в Авачинской бухте.

Корабль пришвартован, все добрые люди спят, что может случиться, если полчаса посижу в каюте? Начальство ушло, вахтенный матрос задремал.

А потом начинается чертовщина. Вахтенные вроде были на месте, а кто-то проник на судно…

* * *

Боцман — как и все боцманы мира древний матрос, занятый только шпаклевкой, покраской, кусками, концами, — предлагает открыть для лентяев вторую Колыму.

* * *

Капитан сказал:

— Если на нас снизойдет просветление — увидим Японию.

Туман немного поднялся. И мы увидели мыс Аниву — форпост Сахалина, и остров Ребун, и мыс Кандзаки (щупальца Японии), и маяк «Камень опасности», стоящий как памятник погибшим морякам в середине пролива Лаперуза.

Но еще раньше мы увидели американский самолет, прошедший на бреющем над нами. Все «инспектируют».

* * *

Туман такой, что даже моря не видно. Ночь. Мы тащим за собой в вышине свет (фонари на мачтах). Туман подступал еще ближе, и тогда, словно пугаясь одиночества, ревел, надрывался «Алдан».

Я сижу в каюте Вячеслава Борисовича Григорьева, двадцатичетырехлетнего штурмана. 18 апреля он женился и вечером того же дня ушел в плаванье. Все дни в календаре зачеркнуты черным, кроме 18. И август обведен радужным красным карандашом. Предполагаемый отпуск.

Фотография девушки и медвежонок. А рядом какие-то счетчики и прочие приборы. Да еще телефон.

Света, его жена, студентка, снимает комнату у религиозной старухи, где много лампад и не включается радио.

Григорьев, из солидарности, тоже попробовал не включать радио. Выдержал только десять дней.

И мы пьем чай и говорим «про жисть».

И все было бы хорошо, если бы через каждые две минуты тоскливо не ревел «Алдан». Впечатление такое, будто вахтенный будит себя гудками. Ну чего он тянет из меня душу?

— Молоденький вахтенный, делает все по инструкции, — объясняет штурман. — Так и будет гудеть, пока не выйдет капитан и не спросит: «Тебе еще не надоело?» А вообще гудеть — надежнее. Может выскочить под нос маленькая деревянная шхуна японцев. Ее локатор не берет.

* * *

Я выхожу от Григорьева в два часа ночи. В Москве люди еще живут вчерашним днем. Маленьким девочкам пора ужинать и большим идти в театр.

Туман несколько рассеялся. Светлая полоска светящихся игл вдоль корпуса корабля — Японское море уже на север. Окурки отскакивают от волны. Сонный корабль. Не спит только вахта. Спят «передовики производства», спят даже «лучшие по профессии». В третьем трюме мы везем то, что надо довезти до Находки. А могли не довезти. И Света долго бы еще жила у религиозной старухи, где много лампад и не включается радио. И никогда бы не увидела двадцатичетырехлетнего штурмана Вячеслава Борисовича Григорьева. И ей сообщили бы только, что «Алдан» затонул при невыясненных обстоятельствах.

* * *

Капитан ворчит:

— В пароходстве все знают, что в тумане мы идем с большой скоростью. Но молчат. Выполняем план. А если случится — все повалится на капитана.

И в то же время:

— Разве сравнишь? Сейчас как прогулка. Вся рубка заставлена приборами. А как мы начинали? Компас и кусок веревки (скорость измерять).

И опять же достается «современному поколению».

— Им все легко дается. Привыкли. А мы потом и кровью прошибали.

Наконец-то я поговорил с капитаном. Я слушал его, и мне казалось, что мне рассказывают мою жизнь, мне рассказывают то, что меня ждет в будущем.

И у него и у меня — вся жизнь «при служебных обязанностях».

ОТ АВТОРА

Краминов не рассказал биографию капитана. Мы считаем, что это необходимо сделать.

К а п и т а н

(«Как звать?» — «Мишка». — «Сколько лет?» — «Семь». — «Мать, есть у нас такой?» — «Отец, отпусти его Христа ради». — «Ладно, беги, но смотри»).

Двенадцатый ребенок

у портового грузчика,

расстрелянного японцами в 20-м году.

В пятнадцать лет — разнорабочий. Чистил гальюны на судах, что стояли на причале. В плаванье не брали.

Флот угнали японцы.

Флот у частников.

Морякам во Владивостоке нечего делать.

Но в 27-м году (работал у частника, ходил на краболовах)

по путевке комсомола

в Херсонский мореходный техникум.

(С подготовительного курса. Шесть человек в кубрике. Хлеб по карточкам. Дружные ребята. Как лучшего ученика через два года рекомендовали в кругосветное плаванье на учебном судне.)

Не пришлось доучиться. Женился. Умерла мать. Сестры. Жена в положении. Надо зарабатывать деньги.

Рейсовый пароход Сахалин — Камчатка.

Полярная экспедиция на лесовозе «Урицкий».

(Караван с ледорезки «Литке» прорвался в Чаунскую губу. «Урицкий» застрял во льду. Машины вышли из строя. Печки из бочек. Плохое снаряжение, консервы. Цинга. Две телеграммы от наркома — покинуть корабль. Но 32 комсомольца и старый капитан «Урицкого» выжили. Ежедневные физические упражнения, охота, упорная учеба (почти вся команда училась заочно), воля к жизни. Пришли нарты с Певека. По 50 граммов свежего мяса на человека. Весной «Литке» вытащил из ледяного плена.)

«Давно мы дома не были».

И снова плаванье. Снова Север. Великий Северный путь. Грузо-пассажирское судно «Анадырь». За три месяца от Владивостока до Мурманска. Да еще в Бельгию и Ленинград.

Курсы штурманов дальнего плаванья. И четвертым помощником обратно во Владивосток с ледорезом «Литке» и Шмидтом во главе экспедиции.

И снова курсы штурманов.

А потом

получал суда в Японии,

стоял на ремонте в Шанхае,

старпомом ходил на Камчатку.

Война застала в Сан-Франциско.

Портленд, Ванкувер, Алеутские острова, Берингово море. Первым Курильским проливом во Владивосток на старом лесовозе.

Капитаном лесовоза (6 узлов в час, компас, веревка на корме и зенитный пулемет) в Сан-Франциско, Австралию, на Новую Землю. (Японцы останавливали, инспектировали надменно и придирчиво. После 43-го года переменили тон. Стали желать «Счастливого пути!»)

«Счастливый путь». Сколько товарищей осталось на дне этого пути?

«Давно мы дома не были».

Шесть узлов, компас, веревка и зенитный пулемет. Шли без огней. Начеку. Боялись немцев, японцев.

Война кончилась.

Новые корабли. Новые рейсы.

Бензин в Анадырь, металл в Китай, зерно в Антверпен, машины в Польшу, уголь в Ленинград.

В обход Тайваня (два раза красные прожекторы чанкайшистских эсминцев слепили глаза), Индийским океаном (шторм, мертвая зыбь, груз начал «гулять» в твиндеках — девять часов бросали в твиндеки лес, мешки, доски, — остановили), Северным морем, Кильским каналом. Балтика — «рекомендованным путем» от буя к бую (опасность нарваться на мину).

И снова Суэцкий канал, Аден, Сингапур, Гонконг, — ура, штормовая погода, пронеси господи мимо Тайваня, — Владивосток.

Вызов в Москву. На поезде. Два месяца проверяли, где родился, почему родился. Самолетом в Бельгию. Принимать «писателя» (грузовик — «Успенский»).

Частный пансион. Хозяин маленький, кругленький. Он и инженер, он и пивную содержит, и столовую, и мясную лавку. По вечерам гостей просит в кинга играть. Спокойно живет хозяин.

(Американцы пытались сорвать закупку. Приборов не дали. Не испугались. Довели «писателя» до Риги. А там его и снарядили, и снабдили, и команду подобрали.)

«Давно мы дома не были».

Сколько?

Сын окончил мореходку и сам плавает.

Дочь преподает английский, вышла замуж. (Так и не успел увидеть зятя. Летчиком был зять. Разбился.) Второй сын студент. Женился. Приедешь домой — «внучки, жучки».

Но сколько?

Сколько был дома в общей сложности?

Сколько времени за тридцать лет плаванья капитан спал спокойно, не ожидая сигнала штормовой тревоги?

Года полтора, в общей сложности.

За полтора года (в общей сложности) пребывания дома.

Ни разу не был на даче.

Вышел на улицу — тянет в порт.

(Знакомые «старички», тары-бары растабары («бойцы вспоминают минувшие дни»), отпуск к черту, спецрейс в Индонезию.)

Кавалер ордена Ленина

и двух орденов Красного Знамени,

пройдя 39 морей

(только южноамериканские «оставил» для сына),

испытав арктический холод

и жару тропиков, не брав ни разу бюллетеня

(не был ни на одном курорте),

прожив всю жизнь

при служебных обязанностях,

капитан

больше всего боится

п е н с и и

или

р а б о т ы   в   к а к о й-н и б у д ь   в а ж н о й   к о м и с с и и   н а   б е р е г у.

Продолжение записок Краминова

Берега Приморья окутались туманом. Мы подошли к входу в бухту Америка в 11 вечера.

Маяк на мысе Поворотном выл прерывисто, как раненая корова.

Мы шли на самом малом. Капитан прилип к зеленоватому экрану локатора, где белыми линиями вырисовывались берега и рисовыми зернышками стоящие на якоре суда.

Впередсмотрящие впивались в серую мглу. Медленно проплывали неясные огни застывших на рейде кораблей. «Алдан» ревел.

На первых трех кораблях при нашем приближении били в колокол. А на четвертом — наверно, в корыто (уж очень странный звук).

Радист надрывался:

— «Люлька», «Люлька», я «Алдан»! Спит, чертяка!

Наконец удалось связаться. В три часа ночи от причала отойдет «Брянск», и мы станем на его место.

Бросаем якорь. Капитан дает указания вахтенному:

— Как увидишь лапоть (имеется в виду «Брянск») — старпома за задницу! (В смысле разбудить.)

* * *

Есть дорога, головоломки, горе и неудачи. Есть тяжелые воспоминания, испытания, размышления о жизни, и прочее, и прочее.

Но вот встаешь ранним утром и бодрый и сильный, и кажется, что все легко и все ясно, и все трудное позади, и — здравствуй, будущее!

Таким я проснулся в это утро. Находка была окутана туманом, но туманом легким, свежим. Такой туман через час рассеется, и солнце зажжет миллионами бликов море и окна кают пароходов.

Я оделся, вышел на палубу и столкнулся со штурманом Григорьевым. Мы взглянули друг другу в глаза и поняли, что в это утро мы оба чувствуем себя молодыми и поэтому счастливыми. Мы как заговорщики перемигнулись. Я понял, что он получил отпуск. И я схватил свой чемоданчик и спустился за штурманом по трапу.

Мне бы надо было попрощаться с капитаном, с радушным первым помощником, взять письмо от старпома. Капитан может обидеться. С ним надо было бы тепло попрощаться.

Но вот та сила, что влекла штурмана, подхватила и меня.

Мы быстро вышли из порта и зашагали по чистеньким, просыпающимся улицам Находки, где уже распустились листья деревьев и на бульварах были высажены яркие цветы. И мы подшучивали над нашим «побегом», и высчитывали время приезда во Владивосток, и все ускоряли, ускоряли шаг, хотя я-то твердо знал, что мне нет писем и что меня никто не ждет.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Между прочим, прибыв в Приморское управление, Краминов решительно отмел все подозрения, которые пали на капитана в связи с событиями в Авачинской бухте.

ГЛАВА II

Я ходил по деревянным тротуарам старого города и заглядывал в окна домов. Я видел стандартные цветы в горшочках, простые столы, железные кровати, шкафы образца прошлого века и детей, что стояли на подоконнике и глазели на улицу.

Я хотел остановить загорелого здорового парня, который, как любят говорить писатели, показывал два ряда белых зубов (в переводе это означало, что парень улыбался), и спросить его: «Скажи, браток, а как здесь люди живут?»

И если парень не примет меня за пьяного и не пошлет куда-нибудь подальше, — интересно, что бы он ответил.

Первый ответ:

«Да так, как и всюду. День и ночь — сутки прочь. Ходят люди на работу в конторы, в магазины, учреждения. Пишут бумаги и выпускают стенную газету. По вечерам молодежь идет на танцы. Старики в кино или сидят на завалинке. По воскресеньям гуляем по Пролетарской семьями. Вечером пьем чай или водку (как на любителя). Вот катаемся на велосипеде, а скоро и лодки можно будет брать. Громкоговоритель на улице передает Москву. Так и живем».

Второй ответ:

«Промышленность нашего города выполнила план первого квартала к двадцать пятому марта. Открылся университет культуры. Разбили на набережной хороший парк. Вузовская молодежь провела весенний кросс. Школьники сдали металлолома на сто тонн больше, чем в прошлом году. Приезжает на гастроли московский театр. Смотрите, вот из-за поломанного забора видно новое кирпичное здание. А к концу семилетки…»

Два ответа. Два человека. И все не то. Видимо, не так задан вопрос. Правильнее было бы:

«Чем живут люди в вашем городе?»

Ведь, с одной стороны, здесь и заводы, и Иркутская ГЭС, и вообще Сибирь, передовая семилетки. Мы агитируем нашу молодежь ехать в эти места. И кстати, девушки, которых я встретил, выходя из управления, одеты модно, по-московски. Как сказал бы один мой знакомый инженер — «восточносибирские чувихи».

Но я иду по старым улицам купеческого города. Вот улицу преграждает заборчик, вышиной мне по колено. Я обхожу заборчик. Деревянные крепкие дома на каменном (именно на каменном, а не на кирпичном) фундаменте. Деревянные луковки с деревянными шпилями напоминают мне Якутск. Сибирская, исконно русская архитектура. Резные, витиеватые наличники. И заборы. Бесконечные глухие заборы. Если в заборе приоткрыта калитка, то обязательно на цепочке. Видно, что в этих дворах несколько домов, сараи, штабеля дров — целые хозяйства (социалистические ли?). Около домов на накрепко вбитых в землю скамейках сидят старые женщины с малыми детьми и занимаются тем, чем положено заниматься старым женщинам на скамейке возле дома, когда на город спускаются сумерки и идет незнакомый прохожий.

А сумерки все густеют.

Мужчина с коромыслом и двумя полными ведрами поднимается на второй этаж по деревянной скрипучей лестнице. Вот я вижу через окно, как семья садится ужинать. Но мне все реже удается заглянуть в комнаты. Ставни, ставни. И меня провожает испуганный взгляд старенького еврея, старательно завинчивающего болты железного бруса на ослепших окнах своего дома.

* * *

Город охватила ремонтная лихорадка. Закрыты все гостиницы. Меня через управление устроили в общежитие аэрофлота.

Койки в коридоре. За единственным столом и на единственном стуле сидит пожилой командировочный и штудирует прошлогодний «Огонек».

Я захожу к себе в комнату. Мой сосед просыпается, но разрешает зажечь верхний свет. Он ему не мешает. А настольных ламп здесь нет, нет даже маленького столика.

Я кладу чемодан на колени, достаю лист бумаги и по привычке прикидываю только мне одному понятными записями то, что я узнал сегодня в управлении. Ничего хорошего, в смысле ничего для меня нового и полезного, они не сообщили. Да, известно, что «интересуются районом Братской ГЭС». Это мы и раньше знали.

А ты обнаглел, Краминов. Начинаешь привыкать к тому, что сразу находишь след, что тебе везет.

Но это плохо, когда не идет работа и не привезли центральных газет. Потихоньку мысли, которые я упорно изгоняю, мысли о моей семье начинают резвиться.

Нельзя, Краминов, слышишь? Человека окружают два мира. Один — внешний, то, что происходит вокруг, то, чем живут другие люди.

Второй мир — это мысли и мечты самого человека, это его внутреннее «я», интимное.

Нельзя, Краминов. Не распускайся. Нельзя, чтобы твой внутренний мир заслонял все. Не может так жить человек. Погибнет. Тогда любая неудача, неудача его «я» кажется концом света.

Я знаю, что по большому счету для нас не существует вещей вообще. Вещи и явления для человека существуют настолько, насколько они связаны лично с ним, с его внутренним «я». В этом отношении человек остается эгоистом. Можно кричать и рассуждать о политике и о природе — и быть совершенно к ним равнодушным. И связь человека с внешним миром (я имею в виду духовную связь) начинается тогда, когда этот внешний мир так или иначе задевает внутреннее «я» или когда сам человек вкладывает себя, свои силы в этот внешний мир.

Элементарный пример. На дороге я нахожу лопату. Я ее отбрасываю. Мне она не нужна. Для меня она не существует. Но если бы мне надо было срочно рыть окоп, я сам сделал бы эту лопату…

Или город, который тебе только что не понравился, расцвел бы радужными красками, встреть ты на улицах Иру.

А чем ты сам живешь, Краминов?

Если ты погрузишься в себя, в свои личные переживания, — грош тебе цена. Но ты себя отдаешь д е л у, делу, которому ты служишь. И так как ты все отдал ему, то оно для тебя дорого. В нем вся твоя жизнь. И если рассуждать философски, то жизнь человека начинается тогда, когда он ее отдает людям.

Ты не по специальности работаешь, Краминов. Я второй раз замечаю, что из тебя вышел бы хороший автор букварей. Крупный ты знаток прописных истин.

Но, очевидно, и эти прописные истины для тебя не существовали, пока ты на личном опыте с ними не столкнулся…

Я отложил чемодан в сторону, постоял около двери и рванул ее на себя. Я спустился до половины лестницы. Остановился. Зачем? Не надо. Все равно я его не увижу.

Сегодня вечером мной владело какое-то неясное чувство (у нас его называют интуиция), что за мной кто-то идет. Я не верил (но автоматически кружил по улицам). Ведь я не должен был сюда приезжать. Приказ был получен внезапно, во Владивостоке. Они не могли знать заранее. И ты был слишком в этом уверен и откровенно пришел в управление. А ведь вы, Краминов, фигура, наверно, известная в «определенных кругах».

А может, это нервы? Но ведь сейчас ты явно почувствовал, что кто-то неслышно прошел по коридору, постоял у твоей двери. Он, может, и сейчас наблюдает за тобой? А может, все-таки нервы расшалились? Но это, Краминов, ты оставь для своего «внутреннего мира» и никому не рассказывай.

А во «внешнем мире» действительно существуют люди, которым ты явно не безразличен. Во всяком случае, один где-то близко. И они много бы дали, чтоб свернуть тебе шею.

* * *

Фотография из ФРГ. Демонстрация против войны. Несколько человек идут по улицам Эссена, несут плакат. Впереди инвалид на костылях. Напряженное, волевое лицо. А глаза уже измученные, в них — отчаяние.

И когда я смотрю на этого человека, который идет по сытым улицам немецкого города, где разгуливают долговязые американцы и местные фашиствующие молодчики, парни упитанные и нахальные, мечтающие о коричневом мундире, улюлюкающие ему вслед, и он знает, что за ним всего десяток искалеченных войной людей, которых очень легко смять, выгнать с работы, травить, пытать, и он все-таки идет, идет, чтобы разбудить совесть отворачивающихся, очень спешащих горожан, разбить скорлупу их благополучия, напомнить им, что их ожидает, — он идет, инвалид на костылях, с напряженным, волевым лицом и с измученными глазами, — когда я смотрю на этого человека…

Ты, здоровый мужик, сидишь в расстроенных чувствах, ах, Ира ушла от тебя, ты жалуешься на усталость, ты мечтаешь об отдыхе, ты запутался в каких-то мелочах, недоволен каким-то вонючим гуляшем — а он идет, инвалид на костылях.

А ты на передовой ли, Краминов? На линии огня?

* * *

Дым медленно ползет по котловану. Летят фонтаном куски диабаза. Грохот взрывов, как канонада орудий… С огромной высоты мыса Пурсей предстает Братская ГЭС. Железный каркас плотины на той стороне протянул руки к Пурсею. Братское море зальет то место, где мы сейчас стоим.

Радио в котловане:

— Товарищи, взрывные работы окончены. Отбой.

* * *

Сейчас Братсков восемь. Когда построят ГЭС, останется два Братска. Но будут новые города, будет огромный промышленный узел.

Масса народу, и причем разнообразнейшего. Конечно, как и всюду, текучесть кадров.

Что тянет сюда народ со всей страны?

Приезжают целым классом, с учителем, и все (и учитель тоже) работают бетонщиками.

Приезжают люди, имеющие специальность, дом, семью. Всё бросают и едут.

Много демобилизованных. Кстати, приезжает новая большая партия. Куда их разместят?

Итак, все хотят в Братск.

Что их все-таки тянет? Заработок? На Чукотке он больше.

Зов Севера? Поиски романтики?

Один семнадцатилетний парнишка (кончил девять классов, уже полгода скалоруб) сказал:

— Мои внуки будут говорить: «Наш дед строил Братскую ГЭС».

* * *

Вечером молодой инженер привел меня в общежитие.

— Познакомлю с хорошими ребятами моей смены.

Заходим в одну комнату. На кровати сидит азербайджанец и отчаянно ругается. В чем дело?

— Взяли билеты.

— В кино?

— Да нет.

Упражнения по русской словесности продолжаются.

— На танцы?

— Да нет.

— А куда?

— Не куда… Билеты к экзамену. Весь день мне испортили.

Дело серьезное. Парень решил заниматься. Попрощались и ушли. Инженер несколько смущен.

— Да, он хороший парень. Сын генерала, отслужил флот, приехал домой, стал крутить с девчонками. Отец подарил машину. Очевидно, накрутил там дел. Стало стыдно, и уехал Гена в Братск. Получил специальность крановщика, спортсмен — первый разряд по борьбе. Выступает в самодеятельности, упорно учится. Передовик. Но вот билеты у него девчата забрали, он и ругается. Так что вы не думайте…

(Меня инженер, наверно, принимает за красную девушку.)

Мы зашли еще в несколько общежитий.

Знакомил он меня просто:

— Алексей Иванович.

Я видел общежития и рабочих именно такими, какими себе и представлял.

Новостью было лишь одно знакомство. Человек с дипломом учителя работает на бульдозере. Инженер мне сказал, что в котловане среди рабочих есть несколько человек с высшим образованием. И они довольны своей работой.

Это интересно.

Часов в десять мы зашли в красный уголок женского общежития, на танцы. Инженер ушел танцевать со знакомой девушкой. Я сидел в углу и смотрел.

Танцы странная вещь для постороннего человека. Очевидно, музыка и близость тел должны пробуждать какие-то искры чувства, робкое влечение.

Не думаю, чтобы это было у ближайшей ко мне пары. Равнодушное лицо кавалера, блуждающий взгляд. И некрасивая, толстая девушка покорно передвигается за своим скучающим спутником. Какие тут уж к черту искры! Зачем вы танцуете? Люди всюду одинаковы, даже на Братской ГЭС.

А вот проходит другая пара. Девушка маленькая, худая. И капроновые чулки с чудовищной пяткой, какие можно увидеть только в самых медвежьих углах. Но глаза девушки… Целая поэма! В них и гордость, и радость, и даже надменность. И чего только там нет. Еще бы, девушку пригласили второй раз в жизни.

Женщины тоже всюду одинаковы. И хотят только одного — счастья. И не важно, кто его принесет. Тот низенький наголо остриженный солдат или известный в столице художник. Я прекрасно понимаю, что думала Ира. «Ритка, которая мизинца моего не стоит, бесстыжая девка, находит свою судьбу, свое счастье, свой покой. А я так много ждала, так много выстрадала — я опять ни с чем». Как она сказала: «Вдова при живом муже»? Сколько я был дома? И этому нет конца…

В консерватории рафинированные снобы. «Ах, токката не так темпераментно сыграна». А здесь? Посмотрите. Тысячи, сотни тысяч наших лучших парней и девушек танцуют каждый вечер под удивительно старые, удивительно пошлые песенки. И ведь это въедается…

С инженером высокая, трогательно доверчивая девушка. Из-за нее (он так и сказал мне) не хотел сюда идти. Не хочет зря кружить голову.

Одеты, конечно, девчата плохо. Особенно обувь. Дорогая и безвкусная. Попробуй здесь достань модный гвоздик.

Но на многих и простой сарафан лучше бального платья. Откуда такие стройные ноги? Эх, если бы вас, девушки, одеть модно да пустить по улице Горького. Пожалуй, померкли бы подкрашенные и наштукатуренные столичные «чувихи».

Между прочим, я заметил еще на одной волжской ГЭС, что девушка в комбинезоне, в платочке — красавица. А вот приходит на танцы (постаравшись одеться понаряднее) — не то.

Два развязных парня. Почему же эти две с ними пошли? Надоело стоять в углу?

Уголок набит до отказа. Радиолу сменил гармонист. Это было еще сто лет тому назад…

Инженер извиняется:

— Я вас совсем забыл.

— Ну и что, мне было очень интересно.

Танцы продолжаются. Мы выходим на крыльцо.

Инженер серьезен.

— Я, конечно, понимаю, почему вам было интересно. Я случайно узнал, кто вы.

— Случайно? Наверно, после того, как я сам представился вашему приятелю.

— Да нет, поверьте мне, я знаю, когда надо молчать. Если я вам сейчас могу чем-нибудь помочь…

— Зачем? Я просто ходил и смотрел только ради своего удовольствия. Честное слово. Я свои дела здесь закончил.

— А я думал…

— А вы думали, что участвуете в сложной детективной истории?

— Но зачем тогда вам это нужно?

Я сказал, что просто так интересуюсь, чем живут, чем дышат люди. Учусь разбираться в народе…

Инженер не очень мне поверил. Может, потому, что он целый вечер был настроен кого-то ловить или задерживать. Я понял, почему он мне упорно рассказывал, как после убийства хулиганами чертежника Комарова народная дружина держит весь поселок в кулаке.

Мы не успели отойти от крыльца. Инженеру представился случай отличиться.

Тяжелой походкой подошли пятеро подвыпивших парней. На нас они не обратили внимания, хотя мы стояли в двух метрах от них.

— Вот здесь он, сам видел, — сказал самый молодой и здоровый из этой компании.

В сущности, у него было очень доброе лицо, но начесанные на лоб волосы и выпитая водка придавали ему бандитское выражение.

— Сейчас мы Кольку вызовем, — сказал другой, поменьше.

Насколько я успел его разглядеть, он был черняв, с тонкими чертами лица. Вот такие интеллигентные на вид, хлипкие «мальчики» с твердым волевым взглядом обычно являются заводилами.

Трое остальных парней олицетворяли собой «темную массу» и разминались.

— Эх, закурить бы, — сказал парень с челкой.

— Сейчас достанем, — сказал заводила.

«Масса» захлопала себя по карманам. Папирос ни у кого не осталось.

— А ты знаешь, что этот гад мне сказал, — начал парень с челкой и замолк. Краешком глаз он увидел протянутую руку с пачкой сигарет. У меня еще остались московские, с фильтром. От неожиданности парень смутился.

— Спасибо вам, парочку можно?

Компания настороженно, искоса меня разглядывала.

— Вот что, вы, конечно, хорошие ребятишки, но сейчас давайте по домам. Поздно уже шляться. Завтра на смену.

— А мы что, перекурим, и все, — ответил кто-то из «массы».

— Ну и отлично. Давайте по домам.

И они ушли. Правда, бывает, что не уходят. Все бывает.

…Инженер провожал меня до гостиницы. На перекрестках под фонарем топтались группы рабочих в спецовках. Грузовики с крытым кузовом тормозили, и шофер кричал:

— Кому на бетонный?

* * *

Братск — город молодости и будущего. Это не Иркутск с заборами и ставнями. Здесь каждый рабочий идет, как к себе в дом, в любое общежитие, столовую, управление, в Дом спорта. Почти половина рабочих учится (Пожалуй, уже это говорит об очень многом.) И конечно, на Братской ГЭС побывало невероятно много корреспондентов. И здесь слово «корреспондент» звучит не очень лестно. Слишком много били в барабан, в литавры, подымали шум — и все по поверхности. О Братской ГЭС ничего толкового еще не написано.

Но среди самих строителей есть много ребят, которые хотят написать умную, правдивую книгу. Многие выпускники гуманитарных институтов идут работать на котлован или воспитателями в общежития.

Это полезно. Но вот что странно.

Как правило, они проходят две стадии.

П е р в а я.  Вот, я думал встретить здесь героев, а на самом деле? В воскресенье на правом берегу пьянка. Драка — общежитие на общежитие…

В т о р а я.  Но те же ребята выходили на работу в страшные морозы. Причем актированные дни устраивали не из-за рабочих. Нет, люди выдерживали. Машины не выдерживали. Железо ломалось. Представляете?

…Причем через это прошли почти все молодые инженеры, техники.

Странно не то, что рабочие и пьют, и дерутся, и совершают чудеса героизма, и учатся.

Странен этот взгляд на рабочих, как на людей совсем другой породы.

Почему такой разрыв?

Наверно, потому, что молодое поколение, воспитанное на образцах героизма, на подвигах, на высоких словах, представляло наш рабочий класс этакими колоссами, вдохновенно перевыполняющими план.

Давайте вспомним старую истину: героями не рождаются.

Ведь мы же все люди, одинаковые, обыкновенные. И если он колотит молотом, а я высчитываю на логарифмической линейке, мы не разные, а просто выполняем разную работу, одинаково нужную стране.

Итак, героями не рождаются. Время, обстоятельства делают героев.

А время сейчас самое подходящее,

Наша страна  р а б о ч а я. Не потому, что у нас все стучат молотами, а потому, что все работают. Мы не Франция. Не страна рантье, где люди могут прожить всю жизнь, не ударив палец о палец, на проценты дедушкиных капиталов.

Надо понять сущность нашей страны.

«Выполним план к 20 декабря» — это не надоевшие лозунги. Это смысл нашей жизни. Мы не знаем отдыха, мы в постоянном напряжении. Поэтому мы и обогнали почти все страны. Но нам еще очень долго бежать. И мы бежим быстрее всех. Нам нельзя останавливаться. Пятилетки сменяются семилетками, и дальше будут десятилетки, двадцатилетки или уж не знаю что, но движение, движение вперед будет продолжаться.

И настоящие строители, настоящие герои нашей страны те люди, кто понял, что их жизнь не прогулка по бульвару (прошел — отдохнул на скамейке), а вечная борьба, вечные трудности.

«И вечный бой — покой нам только снится».

И тот, кто сознательно или бессознательно пытается выйти из борьбы — «отдохнуть у этой речки», — рано или поздно убеждается, что он выброшен из жизни, что он лишний, чужой.

И как бы человек ни хитрил, ни ловчил, но, если он не понял смысла нашей жизни, он отстает, он не с нами, и в конечном итоге оказывается, что он уже нас не понимает, он против нас.

И может быть, если бы мы чаще, подробнее и умнее разъясняли именно эту сторону нашей жизни, — ей-богу, мне и моим товарищам значительно уменьшилось бы работы.

Ведь врагов, исконных, оставшихся по наследству, уже почти нет. Волей обстоятельств нашими врагами становятся те, кто не захотел с нами идти, кто остановился.

ГЛАВА III

Мы летим над морем, по которому плавно плывут пушистые льдины. Только это не море. Пятый океан, воздушный. И льдины — это облака. Земля окутана синеватой студенистой оболочкой. А с земли кажется, что воздух прозрачен и невидим. Много узнает человек уже с высоты девяти тысяч метров.

В Москве будем через семь часов. А в Москве окажется, что прошло всего два часа. Пять часов выпадают из суток. Подарок. Можно их использовать «в личных целях».

Я сижу во втором салоне «ТУ-104». Дикая жара. Не умеют еще регулировать температуру.

Я не знаю, что сейчас — день или ночь. В Иркутске люди еще спят. А за окном самолета солнечный день. Яркий зайчик бродит по лицу моего соседа. Сосед морщится, но не просыпается.

Я достаю письмо — получил его в Иркутске, на главпочтамте. Теперь самое время прочесть.

«Послушай, Алешка, ведь это очень глупо. Я же все понимаю. Я же знаю лучше тебя, чем ты сам. Да, где-то тебе не повезло. Может, тебе нужна женщина, которая бы жила одним тобой, была бы верной подругой. Что-нибудь вроде Сольвейг. Ушел Пер Гюнт на тридцать лет, а она сидит на пороге своей избушки и поет песни и смотрит на дорогу. Но я не Сольвейг. Мне, может, тоже нужен человек, который бы молился на меня. И ты знаешь, отсутствием внимания со стороны мужчин я никогда не страдала. Я не рассказывала, а ведь мне несколько раз очень серьезные и умные люди делали предложение. И из них я бы вила веревки. А они не хуже тебя, Краминов.

Потом, нужна ли я буду тебе через тридцать лет, располневшая, пожилая женщина, когда ты прибежишь ко мне на лыжах, как сделал Пер Гюнт. А ведь ты прибежишь. И ты будешь тогда старым и разбитым, принц Пер, и никому не нужным. И может, ты схватишься за голову и скажешь: всю жизнь метался, искал счастье, а оно было рядом. А будет поздно. Время не вернуть.

И ведь самое главное, Алеша, не в каких-то бытовых неурядицах. Ты просто боишься меня. Ты боишься своей любви ко мне. Ты боишься, что в один прекрасный день ты никуда от меня не уедешь. И тогда полетят к черту все твои выдуманные высокие слова. Собственно, так в жизни и бывает. Романтика молодости постепенно переходит в простую житейскую мудрость. И так со всеми. Не ты первый, не ты последний.

Я же тебя не заставляю отказаться от работы, варить обед, толстеть и называть меня «мамочкой». Но пойми: да, было время первых героев революции, когда требовалось дикое напряжение и люди сгорали на работе. Но теперь совсем другое время. Скажем спасибо нашим отцам, но нам-то надо жить по-другому. Вдумайся: если в двадцатые годы забирали излишки черного хлеба, то теперь правительство серьезно озабочено увеличением товаров широкого потребления для населения. Это, прости меня, азбука, но как ты, так хорошо зная людей, не можешь понять самого главного: чем живут твои современники. Они работают так же, как ты, и делают нужное стране дело, но цель их жизни не только построить, допустим, очередную доменную печь и умереть. Им хочется жить, и радоваться, и узнавать новое, и отдыхать, и иметь квартиру и машину, и уехать в отпуск за границу. И на это наши люди имеют полное право.

У тебя же получается так, будто ты стоишь на посту, и стоит тебе вздремнуть, как пройдет враг. Но и часовых сменяют, дают им отдых. А ты сам лезешь: нет, не сменяйте меня! Посмотри хотя бы на своих сотрудников. Уверена, вряд ли еще найдется такой сумасшедший, как ты.

И тебе же хочется отдохнуть, остановиться. Вот почему ты боишься меня, вот почему ты бежишь от меня. Подальше от соблазна. А то, мол, не выдержу.

Не придумал ли ты сам себе страшную жизнь, Краминов?»

Я не стал дальше читать. Я знал, что когда-нибудь она мне это скажет.

Мы шли высоко над облаками. Это мне напоминало мои полеты на Север. Казалось, внизу не облака, а бесконечные ледяные поля и вот-вот увидишь спичечные коробки маленького поселка.

Странно, я не чувствовал волнения, с каким обычно читал ее письма. Вероятно, потому, что был еще под впечатлением другой новости. Ее мне сообщили в управлении, перед самым вылетом в Москву. Меня вызывает генерал. Приятно вспомнить, что, когда он говорит обо мне, он подымает палец: «Краминов? Это сверхинтуиция». Но дело не в том, что хвалят. Важен сам вызов.

Я знаю, какую работу мне предложат. Раньше я все-таки выполнял определенные задания, а теперь мне придется самому вести большие дела, и по моим указаниям будут действовать другие люди, и я буду отвечать и за себя и за них.

И наверно, все это была предыстория. Все былые трудности теперь покажутся тебе игрушкой. В принципе, из тебя получился бы хороший Валентин или Олег. Тебе же нравилось махать молотом. Но сейчас ты выходишь на самый ответственный участок. Это уж настоящий фронт!

Так что, Краминов, жизнь только-только начинается. И как будто ничего раньше не было. Ты вновь родился. Но новорожденным положено спать. И тебе надо спать, Краминов. Две бессонные ночи позади, а сколько их еще будет…

* * *

И я снова на огромной высоте. Яркое солнце слепит глаза, и под ногами у меня серебрится бесконечная дорога. А где-то далеко земля. Она маленьким пушистым шариком несется куда-то вдаль.

На дороге что-то темнеет. Солнце загораживают старые дома с балконами, что вот-вот обвалятся. Между ними, как праздничные флажки на елке, висят веревки с нижним бельем, цветными кофточками, рубашками. И навстречу мне идет пожилая толстая тетка, надувает щеки и подмигивает. И маленький мальчишка кричит хриплым басом: «Подвези». И старый генерал в длинной-длинной, до пят, шинели говорит мне «сверхинтуиция» и поднимает палец. И я чувствую настороженный взгляд старухи, что сидит в подворотне сто двадцать лет и все никак не может умереть.

Я помню, когда-то я был на этой улице. Я пытаюсь вспомнить, когда это было.

И вдруг выходят две девушки. И пропадает улица, и старые дома, и белье, похожее на праздничные флажки, и прохожие, что на меня смотрели и говорили со мной.

И снова бесконечная серебристая дорога, солнце слепит глаза, пушистый шарик земли уходит в вечную командировку.

Я все вспомнил. Это было, когда я жил на Земле. На этой улице я встретил Иру. И сейчас она идет со мной. Она пришла ко мне прямо с этой улицы. Такой, какой я ее там встретил, такой, какой я ее запомнил на всю жизнь и всю жизнь искал на длинном пути, которым я шел.

А рядом с нами идет другая Ира, такая же юная и красивая. Но глаза у нее мои и такие же светлые волосы, как и у меня. Я беру ее за руку. Я понимаю, что это моя дочь. И она спрашивает:

— Скажи, отец, ты никуда от нас не уйдешь?

Мы идем по серебристой дороге и держимся за руки. И спускаются сумерки, и блестит только дорога. И я клянусь своей жене и своей дочери. Да, я был дурак. Да, жизнь дается один раз. Да, я люблю вас больше всего. Да, это я во всем виноват. Ирка — самая лучшая из женщин. Ее надо на руках носить. Нет, я обыкновенный человек. Я хочу жить обыкновенно. Нет, теперь Ирка не будет вдовой при живом муже. Ведь это все ерунда — работа, быт. Самое главное — хотеть быть счастливым. А если я люблю вас двоих? Очень люблю. Чего же мне еще надо?

И я говорю долго-долго. И я все хочу объяснить. Да, Ира, ты была тысячу раз права. Да, виноват только я один.

— Будешь со мной?

— Всю жизнь, Ирка, только с тобой.

И становится совсем тихо. И дымный майский вечер спускается на улицы города. Сюда нас привела серебристая дорога. И старые дома маленьких уютных переулков подмигивают нам своими квадратными, продолговатыми, круглыми окнами, которые светятся, как разноцветные фонарики на елке.

— А где Женька?

— Она пошла спать. Она маленькая девочка. А у нас впереди еще очень много времени.

И очень темно. И я вижу только лицо Иры. И у меня кружится голова. Она очень близко, женщина, которую я любил всю жизнь.

И я вижу, как высоко над нами, над карнизами старых домов и ветками молоденьких деревьев краснеет небо.

Рассветает. И по улице мимо нас молча идут люди. Они в старых шинелях и рваных сапогах. Они идут нестройными колоннами, но я знаю каждого из них.

Вот ему был дан приказ на запад. А ей в другую сторону. Ему было семнадцать лет, когда он встретился с гайдамацкой саблей.

Этот оставил старуху мать и в глухом селе, председатель сельсовета, погиб от кулацкой пули.

Этот бросил университетскую кафедру, порвал бронь, ушел в ополчение и убит подо Ржевом.

Вот обыкновенный паренек, немного старше меня. В последний день войны он прикрыл грудью вражеский пулемет.

Они идут нестройными колоннами, миллионы безымянных солдат, а на небе разгорается красное зарево.

И Ирка в ослепительно белом платье, точно такая, какой я ее впервые увидел, — взгляд надменный, чуть свысока, а губы улыбаются — Ирка протягивает мне руку.

Но на моей голове буденновский шлем с красной звездой. Мне пора. Вот между этими двумя бородачами мое место.

Долгий путь, долгий марш, пока серебристая дорога не превратилась в крыло самолета и, накалившись, вылилась молочно-белой струей из ковша в форму коленвала.

Вспыхнули фонтанчики огня, заволокло все дымом. Дымовое облако уползло и обнажило раздробленные куски диабаза на дне котлована. Ангара стала шире, морские крутые волны побежали вдоль берегов, пронзительно голубые цветы расцвели за кормой. Маяк на мысе Поворотном ревел, как раненая корова, как мотор самолета на аэродроме в Крестах Нижних, и зеленые лиственницы подымались по косогору, и трактор переваливался по весенней размокшей тундре, и под ногами чавкала грязь, когда мы прошли вдоль будок…

Меня разбудили. Я увидел, что лежу на гамаке в маленьком садике и рядом стоит старая женщина с удивительно знакомым лицом. Она говорила:

— Алексей, ты спишь уже три часа. Ты никогда днем не спал. Пора обедать. Я накрыла на стол. Ты встанешь?

— Да, я встану, — сказал я и продолжал лежать и мучительно вспоминать, почему лицо этой женщины мне так знакомо.

— Встань, Алеша.

Я сел и продолжал смотреть на нее. Я хотел понять, где я. В глазах женщины промелькнула тревога:

— Алеша, ты узнаешь меня?

— Да, конечно, — ответил я. Хотя еще не вспомнил, откуда я знаю эту женщину.

— Идем, Алеша.

Я встал, и пошел за ней, и прошел через весь садик, и поднялся на крыльцо. И только тогда я понял, что нахожусь дома и передо мной моя мать.

Часть пятая ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА АВТОРА

Полковник Курочкин представил меня генералу и сказал, что я тот самый писатель. Генерал скептически и внимательно оглядел меня снизу вверх и вежливо повторил прописные истины — людей из его управления зачастую считают тупыми, малообразованными военными, гоняющимися за шпионами и нарушителями и любящими устраивать веселые перестрелки в темных переулках. А между тем это люди зачастую (генерал любил это слово) большого ума и большого гражданского сердца, люди, преданные стране и партии и честно выполняющие свою очень опасную работу. Эти люди — настоящие герои и достойны того, чтобы о них слагали песни и писали книги и т.д.

Далее генерал выразил надежду, что я напишу хорошую книгу об одном из лучших офицеров его управления Алексее Ивановиче Краминове. Управление передает мне личные дневники Краминова и познакомит с его семьей. Генерал сказал, что Краминов был известен как человек необыкновенной личной смелости и хладнокровия. Но в последнее время он проявил себя как исключительно тонкий и не по возрасту опытный и умный криминалист и контрразведчик. Конечно, не думайте, сказал генерал, что в наше время личные качества одного человека решают все. В своей работе мы используем последние достижения науки и техники и благодаря им достигаем результатов, казавшихся ранее немыслимыми. Но, однако, тот факт, что Краминову поручили самостоятельно вести и возглавлять разработку крупнейших дел, говорит сам за себя. Выдвинулся он на так называемом «золотом деле». Мы в течение нескольких лет ловили отдельных лиц. Но Краминов первый заговорил о наличии глубоко засекреченных людей, о целой цепочке, по которой золото уходило на Запад. И он вскрыл эту организацию и обнаружил все звенья этой цепи, начиная с Чукотки, кончая Харьковом и Ленинградом.

После этого мы предложили ему более важное и ответственное дело. И он немедленно взялся, прервав даже свой отпуск. А потом… Генерал извинился, но сказал, что подробности многих событий, в которых участвовал Краминов, он сообщить мне не может.

— Надеюсь, вы сами понимаете почему. И Алексей писал об этом очень скупо, ровно столько, сколько можно. Но если вас это заинтересует, то, что дозволено вам узнать, — полковник вам доложит.

На один мой вопрос генерал ответил довольно резко. Он сказал, что он не может сообщить мне, где и как погиб Краминов и где он похоронен.

— Но я вас заверяю, что Краминов честно и мужественно выполнил свой долг и погиб при исполнении служебных обязанностей. Не требуйте от нас того, что мы не можем. Во всем остальном рассчитывайте на нашу помощь.

Генерал потратил на меня двадцать минут.

Он сдержал свое слово, и управление помогло мне собрать материал. Передавая мне дневники Краминова, генерал, наверное, рассчитывал, что я на основании этих записей напишу толстый роман. Но если о некоторых действующих лицах и об Ире Краминовой пришлось рассказывать отдельно и ровно столько, сколько нужно было для образа Краминова, то с главным героем получилось довольно неожиданно.

Дневники сами по себе были настолько интересны, что любые вариации на их материале оказались бы беллетристической шелухой. И я решил, что дневники надо публиковать в том виде, в каком я их нашел.

Поэтому я извиняюсь перед читателями, но о делах Краминова я смогу сообщить только то, что записал он сам в своем дневнике. По возможности я буду объяснять некоторые ситуации, но ведь смысл повести не в прояснении каких-то детективных линий. Автору, как, вероятно, и читателю, важен сам Алексей Иванович. Краминова можно смело назвать героем нашего времени. Правда, некоторые знавшие Краминова утверждают, что он герой, характерный скорее для двадцатых годов, а не для нашего времени. Но тут автор решительно не согласен.

Вообще, дневники показали, что Краминов был несколько другим, чем его представляли друзья. Никто не догадывался, что очень удачливый, талантливый, очень спокойный, остроумный офицер Краминов переживает глубокий кризис. Собственно, факт появления дневников — уже тому свидетель. От хорошей жизни еще никто не брался за перо. Эта усталость, даже надлом видны только в личных записях Краминова. Еще раз повторяю, никто даже не подозревал, что происходит с Краминовым.

Человеком, через которого проходят «все токи вселенной», быть очень трудно, а ведь именно к этому стремился Краминов. Поэтому «год сомнений» вполне закономерен. Но у автора сложилось впечатление, что Краминов прекратил свои записи именно потому, что кризис миновал.

Тут стоит сразу напомнить, что единственным человеком, который понимал, что происходит с Краминовым, была его жена. Любопытно, что и до сих пор многие из друзей Краминова считают Иру эгоистичной красивой мещанкой, которая, видите ли, была недовольна, что муж все время пропадает и, мол, оттого весь сыр-бор загорелся. Со стороны так и кажется, но если даже бегло прочесть дневники, то становится ясно, что Ира любила Краминова больше, чем он себя. Ира, как мне кажется, и была самым тяжелым испытанием для Краминова.

Но и ей нельзя позавидовать. Она видела, что Краминова на нее не хватает. Не хватает не в смысле прилично-семейной жизни, а в том, что у него уже не остается тех душевных сил, которые необходимы для большой любви. А Ира не из таких, чтобы принимать мелочь.

Ко всему сказанному мне нечего добавить, разве что несколько слов о семье Краминова.

Женька уже совсем выросла, и я видел, как она пыталась прыгать через веревку (по-моему, это называется играть в скакалки).

Что касается Иры, то недавно я читал в большой газете ее весьма остроумную разгромную статью на один из последних кинофильмов.

Оглавление

Часть первая ЗАПИСКИ МАЙОРА КРАМИНОВА

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

Часть вторая АНКЕТА ЕГО ЖЕНЫ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

Часть третья ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК КРАМИНОВА

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

Часть четвертая ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК КРАМИНОВА

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

Часть пятая ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА АВТОРА