Король Королевской избушки [Николай Фёдорович Батурин] (fb2) читать онлайн

Николай Батурин Король Королевской избушки Таежные повести

I Плотовщик

С меня довольно очень немногих, с меня довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни одного.

(Из древних авторов)

По веслу скатывались капли в каждой капле по солнцу одно солнце разбилось вдребезги на водной лазури АВЕ СОЛЬ! проснулся головастик зевнул во всю пасть увидел зыбкую на воде тень человека как много мозгов и мышц что будет если иссякнут мысль и сила АВЕ! раскрыл рот простодушный бычок СОЛЬ! закончил он уже в чреве щуки да здравствуют простодушные побольше простодушных для блага предприимчивых АВЕ СОЛЬ! блеснуло в клыках выдры

АВЕ! пискнули мыши прорывая микрорайоны нор в медвежью берлогу большая глупость проворчал медведь маленьких глупцов коллективное усилие АВЕ СОЛЬ! зарылся червяк поглубже в землю не путайте деловитость с пронырливостью

с каменистого обрыва низвергался ручей нагромождения льда теснили пологие берега у льда было все-таки одно преимущество перед городским имуществом АВЕ СОЛЬ! весной растаять

шум больших крыльев стоял над землей

проветривали берлоги встряхивали шубы расправляли перышки сбрасывали кожу в благоустроенных домах меняли решетки на прутья солнечных лучей АВЕ СОЛЬ! создавали солярии строили города гелиоцентрически АВЕ АВЕ СОЛЬ!

Плот как ладонь, протянутая к солнцу; зыбкая тень плота, тень самого плотовщика, тени его мыслей, что начинаются в прошлом и тянутся к настоящему…

Внезапное чувство опасности, обгоняя мысли, приковывает его взгляд к неумолимому будущему: прямо перед ним каменистый перекат, над которым полощутся широкие листья кувшинок, точно зеленые шляпы. Сворачивать к берегу уже поздно, но еще есть время подумать, что излишняя вера в себя оборачивается суеверием…

Что делать при жизни, это он знает, но что делать после смерти, этого он решить не успел. Неизвестность всегда была главным аргументом его опасений. А в райские сады вечности не торопится даже осел.

— Ах ты мать паромщика! — только и вырывается у него, когда носовое бревно исчезает в бурунах.

Ящик с консервами решительно идет ко дну, коробка макарон еще кружит в водовороте, точно какая-нибудь вертунья. Перевалившись за борт, пускают пузыри мотопила, связка капканов, котелок и еще и еще что-то. Зато ящик с куревом, завернутый в штормовку, остается — так что далеко не все потеряно!

Собаки скребут когтями о бревна, они тоже удерживаются на плоту. То ли от радости, то ли от страха они без удержу лают на перекат.

Намахавшись рулевой жердиной средь бурлящей воды, он с трудом подгоняет плот ближе к берегу, здесь течение спокойнее. Теперь можно пересчитать потери. На дно отправились самые необходимые, незаменимые вещи. Те самые, рабами которых становятся из страха их потерять…

За свою бродячую жизнь он потерял много ценных вещей. Ровно столько, чтобы научиться расценивать их как реквизиты чередующихся картин жизни. Эге, а не испытывает ли он веротерпимость других в угоду своей созерцательности? Совершенствоваться в самозабвении — дело йогов. Человек дела должен быть начеку — к самому себе, как к своему врагу, не следует поворачиваться спиной.

Перед большой излучиной течение реки замедляется, с бега она переходит на шаг. Южный берег еще скован льдом, от него тянет холодной сыростью. С подмытого обрыва свисают корни деревьев, словно щупальца дохлой медузы. Красноватые от глинозема капли на их кончиках усиливают это впечатление.

На крутом яру равняют строй ели, высокие до головокружения. Их тяжелая тень ложится поперек плота.

От холода или пережитого смятения поджарые псы начинают лязгать зубами. Многозначительно повиливая хвостом, они посматривают то на солнечную полосу, разделяющую реку, то на хозяина.

К счастью, вода здесь неглубокая, на дне бугрятся черепашьи панцири камней. Упираясь в них веслом, он сдвигает плот с места. Ускоряя ход, тот выскальзывает на середину реки, в солнечный коридор.

Плотовщик снимает шапку; взлохмаченные волосы слиплись, обнажая грушевидную голову. Серьезный взгляд спрятан в тени глубоких глазниц. Складки рта не привыкли к усмешке, зато глаза готовы высмеять любого. Рот большой, губастый, но что толку — разговаривать все равно не с кем. А если и случается с иными, то находишь, что не о чем. Выжженное солнцем, загорелое лицо с высокими скулами и искривленным горбатым носом словно прорисовано сепией. Сам он своим лицом доволен. Иным оно может показаться неправдоподобным. Как будто интересная жизнь и интересное лицо могут казаться правдоподобными.

Солнце повисло в небе, как большой паук в сетке лучей. Теперь оно гораздо ниже. Где-то впереди в горловине скал, словно в горле великана, клокочет перепад.

Большая излучина позади. Река выбирается на плато. На пологие берега недавний паводок нагромоздил обломки бревен и льда — комбинации кубистской скульптуры. Сквозь древесную и камышовую труху тянутся зеленые обелиски остролистого тростника. Подернулись зеленью кусты дикой смородины и карликовые березы. Синяя дымка горизонта сдерживает размах берегов, точно докучливую помеху.

Никогда еще бесконечность, или нескончаемый конец, не подступала к нему так близко. Что-то набухает внутри, распирает ребра. Рот, словно стянутый «молнией», разъезжается, и масса спертого воздуха прорывается наружу. Этот странный приступ еще не раз настигнет его в пути.

Тут он вспоминает про весло, подхватывает его в последний момент, прижимает к боку, расставляет поудобнее свои длинные ноги.

В кронах сосен покачивается солнце, невиданный доселе желтый плод. В тени берега вода меняет цвет — угрюмо-тусклая, она поблескивает, словно лезвие ножа. Впереди прямой спокойный отрезок пути.

Плот как ладонь, протянутая к солнцу. Кости начинают плавиться в его лучах, и мышцам нечего держать. Из этой ослепительной нирваны винтовая лестница спускает его в сумерки полусна… Женщина — только на мгновенье приникает голова к ее груди; он поднимает голову — прошло уже тридцать лет. Комната полна кареглазых детишек. Голова у него лысая, как коленка. Ломит поясницу.

Другая картина из прошлого — он стоит на заснеженном склоне сопки, на ногах камусные лыжи, он целится в большую черную белку. Палец доводит курок до спуска, мгновенье — и должен быть исход, но его нет. Ствол резко сворачивается набок, будто гусиная шея… Черная белка в очках со светлой оправой выговаривает четким дикторским голосом: «Прежде чем брать кого-нибудь на мушку, надо узнать, нравится ли ему это».

Затем картины скользят, накладываются одна на другую, он пытается понять, что происходит, но слышит лишь слабый дребезжащий голос, точно поскрипывание пергамента: «Мудр тот, кто знает то, что неумно знать».

Откуда-то доносится повизгивание. Рыжая сука, опершись лапами о его колени, озабоченно сетует: «Разве-это-жизнь-если-у-тебя-даже-блох-нет?»

Потом ему мерещится, что его обмывают шершавой губкой. Он трясет головой; когда ощущение повторяется, открывает глаза.

Так и есть. Передние лапы рыжей собаки на его коленях, а длинный розовый язык прохаживается по лицу хозяина. Забывшись, он чешет собаку за ухом, но тут же отталкивает ее и встает на середину плота…

Солнцу осталось прокатиться всего несколько оборотов; теперь его диск напоминает обсосанную шайбу красноватой карамели. На белом до боли небе цепь синих перистых облаков, словно следы на мартовском снегу. Охристое полотно воды заштриховано тенями ветвей. Сквозь редкий серый туман, как сквозь сигаретный дым, темнеет зелень берегов.

До глубокой темноты осталось несколько сумеречных часов. Он должен ими воспользоваться, чтобы поспеть к перепаду.

Река по-прежнему широка — водная равнина, не признающая берегов. Из-за этого теченье до неподвижности медленное. Невидимые руки отпустили плот, и тот беспомощно дрейфует к поросшей тростником косе. Пара тетеревов, выбиравших жернова для своих мельниц, вспархивают с галечника. Собаки шлепаются в воду — ах, какая несправедливость лишить их крыльев!

Он стоит на узкой полоске земли и соображает. Если где-то что-то перекосилось и подкосилось, значит, это сплошной перекос.

Через несколько шагов ему встречаются следы сохатого. Похоже, бык приходил сюда почистить рога перед схваткой.

Над головой пикирует ястреб, точно реактивный бомбардировщик, для которого все гнезда мира полны незаконной жизни.

На острие косы ему попадается жердь нужной длины. Ледоход и солнце основательно ее обработали. Она гладка и легка. Он возвращается к плоту и вытаскивает всаженный в перекладину топор — славное лезвие, заточенное с одной стороны, как беличий зуб. Топорище из вязкой крученой березы обожжено, чтобы не размокало. Незаменимый инструмент, как раз по руке.

Он рубит жердь натрое, обрубок подлиннее обтачивает с одного конца под клин и вбивает между средними бревнами плота. Двумя другими подпирает мачту спереди и сбоку. Затем разматывает штормовку с табачного ящика и смотрит на небо — дождя не предвидится. Спрыгивает еще раз на косу, приносит набрякшую палку и привязывает ее к мачте в качестве реи. Пора поднимать паруса.

Он надевает штормовку рукавами на оба конца реи, а капюшон закидывает на верхушку мачты. Парус выглядит как распятие, но под ним плотовщик освобождается от своего креста.

Можно продолжать путь. Он садится к рулю и подзывает собак особым, только им ведомым свистом. Пронзительный лай доносится с дальней гари: судя по их надрывному лаю, они вспугнули глухаря. А уж коли так, то они не слышат даже собственного лая, не говоря о далеком свисте хозяина. Что ж, догонят, пробегутся за ним вдоль берега.

Он отталкивается веслом от косы, длинная тощая тень оживает и, настигаемая плотом, уходит вперед.

Порыв ветра теребит гладь реки, она становится шероховатой, словно покрывается гусиной кожей. От ничего нечего и ждать. Ветер почти ничто, но он движет к цели.

Над плотом нависает крестом чугунно-серая птица. Сложив крылья, она пикирует, выходит в горизонтальный полет и по спирали взвивается вверх. Маневр повторяется.

Самодельный парус сначала безвольно полощется, затем понемногу наполняется ветром. Отказав поначалу в помощи, течение торопится теперь предложить свои услуги, так что плот идет приличным ходом. Вода за кормой вскипает, носовое бревно, догоняя волну, осыпает ее сверкающими брызгами.

Дующий в затылок вечерний ветер — словно теплое дыхание друга.

Небо, освещенное закатом, бросает блики на его руки, вещи, на парус, на клокочущий впереди перекат.

Река миновала плато. Она устремляется теперь в коридор скалистых берегов. На скалах, омытых дождем и отшлифованных ветром, ни пылинки. Только карликовые сосны-скалолазы держатся в расселинах, растопырив пальцы корней. Седые выветренные скалы с врезанными в камень морщинистыми ликами, крошево и плитка у подножья — остатки древней мозаики.

В поисках прохода между скалами река вьется бесчисленными излучинами. От паруса теперь толку мало, наоборот — он мешает следить за рекой. Течение здесь особенно бурное. Быстрины, бурые тюленьи спины камней — управлять плотом невозможно. Тут он прибегает к испытанному приему — отдает себя на попечение стихии. Отскакивая от валуна к валуну, покружив немного в последнем водовороте, плот, слегка покачиваясь, успокаивается наконец в свежем мощном течении.

Преодолев пороги, он всякий раз тщательно осматривает плот… На поперечном бревне оторвались скобы, он снова их забивает. Килевое бревно и диагональный брус тоже надо укрепить. Теперь плот кажется достаточно надежным, чтобы дотянуть в Долину Колокольчиков.

Он еще раз пересматривает вещи, снова и снова вещи. Для крепления реи он использовал веревку от спального мешка. Развернувшийся мешок полон воды. Он его сворачивает: к ночи успеет высохнуть у костра. Металлические части карабина и тозовки порыжели, он протирает их масленой тряпкой. Включает транзистор — голоса сипловатые, и не мудрено: вода-то еще холодная. Мука, курево, охотничьи припасы под брезентом. Прочий скарб непромокаем. На этот раз потери его устраивают.

Опять он вынужден признать: ему не у кого одолжить рассудка или хотя бы осторожности. Надо было следить за рекой, а не возвращаться к этим гиблым зарастающим тропам, не таращиться на эти дурацкие скалы. Тогда бы весь его провиант и снаряжение остались в целости и сохранности, а беспечное житье в течение долгой зимовки обеспечено.

Река резко сворачивает к югу. Скалы — это рубеж, за которым ветер из циника превращается в безвольного подпевалу. Влажный теплый воздух убаюкан берегами. Тишина такая плотная, что из нее можно кроить пиджаки. Рядом промелькнула стая хариусов, точно выпущенная разом охапка стрел. Тень от плота редеет и скоро совсем теряет очертания.

Узкая песчаная отмель посреди реки. Русло проходит то слева, то справа от нее. Приходится все время менять курс. Миновав отмель, плот снова набирает ход. Теперь он наверняка успеет к перепаду дотемна. Оттуда до его охотничьего угодья, Долины Колокольчиков, еще один день пути.

Трудно сказать, почему он каждый раз останавливается на ночевку у перепада. Наверно, это место связано с представлением о стоянке, которая по сравнению с прочими все равно что воскресенье по сравнению с буднями. А он пытается так устроить свои дни, чтобы выходило побольше воскресений. Он надеется встретить там одного из редких своих друзей, охотника-эвенка. Одного из тех людей, которые интересней собственного имени.

Берега расплываются, отдаляясь друг от друга, плот посреди реки — как тень большой птицы. С правого берега сползает в воду скала, словно полузатопленная гигантская лодка.

Впереди раздается всплеск, мало чем напоминающий собственный говор реки… Немного ниже, за крутым обрывом, к водопою должна выходить звериная тропа.

Он осторожно опускает весло на плот. Не отрывая глаз от берега, нащупывает карабин, спускает предохранитель, кладет на колени стволом к берегу. И ждет, когда плот поравняется с водопоем.

Обостренное чувство звука почти никогда не обманывало его воображения. Едва заслышав всплеск воды, он уже видел эту картину: сохатый на водопое. Передние ноги вязнут в речном песке, задние расставлены на гальке берега. Он пьет затяжными глотками, и его песчаный бок округляется прямо на глазах. Этот молодой сноб от хвоста до кончиков рогов переполнен свободой. По всему видно, он доверяется свободе. Настолько верит в нее, что происходит метаморфоза — белая отметина на его лбу превращается из мишени в стальную лату, о которую расплющится любая пуля.

Последний перекат перед стоянкой. Он полог и вроде бы доброжелателен. Слишком полог и слишком доброжелателен, чтобы принимать его за перекат. Его лепет глохнет в тумане, для плотовщика его попросту нет — и не было никогда.

Его мысли уже на перепаде. Далекое падение воды доносится сюда, словно шум ливня над ржаным полем.

Берега сужаются, растущие по краям кедры сдвигают кроны. Округлившиеся в тумане карликовые березки скатываются с обрыва, словно отрубленные головы.

Тайга с мудрой доброжелательностью сильного уступает место реке. Между ними ничейная земля камышовых зарослей и болотины.

Деревья растут здесь густо, ветви сплелись, словно в каком-то танце братства. Вой моторной пилы еще не вселил в них чувство безнадежности и страха. Многое достойное внимания сохранилось только потому, что не удостоилось ничьего внимания.

Сейчас ему некогда следить за берегом. Но он в любое время может сказать, что все здесь так, а не иначе; его глаза переполнены знакомыми пейзажами, дружелюбными людьми, привычными вещами.

Теченье реки и грохот перепада спешат друг другу навстречу. Русло все круче уходит вниз, река словно летит под гору. Налегая боком на рулевую жердь, он направляет плот к берегу. Затем рывком оттягивает весло на себя, и плот мчится к другому. Маневрируя так поперек реки, он стремится притормозить. Напрасный труд — нет ничего лучше знания, что у тебя нет тормозов!

Теченье выносит плот на плес, принявший здесь форму капли, в узком перешейке которого их приветствует громыхающим маршем перепад.

Он встает на середину плота, вынимает из вилки жердь, заносит ее над левым бортом и замирает в напряжении, будто сосредоточиваясь перед гребком…

Он все еще недвижим. Ватник расстегнут, напрягшаяся шея охвачена выцветшим воротником рубашки, с лица пропали невесть куда две жесткие складки, рот приоткрыт, невидящий взор обращен внутрь.

Он снимает шапку, как перед входом в собор.

Порыв ветра, долетевший с южного берега, доносит звон привесок эвенкова оленя. И тут же раздается двухголосый лай собак: пронзительный — рыжей и приглушенный — черной.

Жердь в его руках доводит начатое движение до конца. Вытащив весло из воды, он орудует им за другим бортом. Плот медленно приближается к берегу. Гребки его упруги, но не торопливы; тем, кто всегда в пути, торопиться некуда.

Чем ближе он к берегу, тем больше старания изображают псы. Они виляют хвостами с невиданной быстротой. Причем рыжая крутит хвостом справа налево, а черная слева направо. Поди знай, как тут крутить, чтобы избежать взбучки. Такое сверхусердие напоминает ему иное сверхдолгое рукопожатие. Но на этот раз они зря беспокоятся — хозяин кидает им по сухарю и приказывает заткнуться.

С берега дует сильный ветер. Чтобы плот не отнесло, он забивает в дно две сваи. Так плот будет надежно стоять на приколе. Затем он сходит на землю. Катается по молодой траве, точно медведь, у которого занемели мышцы от долгой засады. Он лежит некоторое время на траве, заложив руки под голову, с закрытыми глазами. Потом встает, стряхивает с одежды прошлогоднюю траву и начинает перетаскивать вещи с плота на берег.

Затем он выдергивает из бревна топор и идет к кустарнику вкрадчивой походкой охотника.

Тут же, в ракитнике, он срубает две рогулины и жердь для котелка. На обратном пути подбирает несколько высохших топляков и с размаху пинает сапогом замшелый березовый пень. Пинать трухлявый пень — значит недооценивать своего врага: в ста случаях из ста отобьешь палец.

Заготовив дрова, он складывает их пирамидой и, плеснув бензином, зажигает с подветренной стороны.

Берет рогулины, заостряет концы и забивает в землю по обе стороны костра, а из оставшихся ракитин сооружает сушилку. Вешает спальный мешок отверстием к ветру, то же самое проделывает и с другими намокшими вещами.

Все остальное он накрывает брезентом и прижимает обкатышами, каких много на берегу.

Теперь есть время подумать и о друге — эвенк каждый год приходил сюда его встречать, и три его большие лайки издалека выскакивали навстречу. Если бы накануне он не слышал оленя, можно было бы подумать, что эвенк еще не подоспел. Но вряд ли он обманулся, он ясно слышал звон привесок оленя, копытящего землю.

Вдоль берега, меж зарослей дикой смородины и ракитника, вьется тропинка, будто оброненный пояс. За многие годы ее протоптали вьючные олени эвенка. На стволах редких лиственниц еще видны старые, затекшие смолой затесы. Они указывали дорогу, когда тропы еще не было. Они говорили о том времени, когда эвенк, молодой узкоглазый бродяга, пришел в эти места. Он убежал из школы, уверенный, что тайга научит его тому, чего не может дать никакая школа.

Сначала он срубил себе избушку. Со временем, расширяя охотничьи угодья, еще три. Одну с просторной пристройкой — хлевом и баней, две, поменьше, на путиках — для ночевок. От верховьев реки до устья простирались угодья эвенка, места здесь были богатые, да и пушной зверь водился в достатке. Глубоководный плес у перепада был единственным местом на реке, где можно было ловить сетью. Там, куда уводила тропа, сверкали рядом два круглых болотных озерка, будто потерянные очки. Берега этих озер изрыты бесчисленными норами ондатр. Осенью озера становились взлетной площадкой для перелетных птиц, весной — посадочной. Одним словом, это было одно из самых недоступных и потому лучших для охоты мест в тайге. Особенно по нынешним временам, когда дальние выстрелы то тут, то там, звучащие невинно, как падение дождевых капель, повсюду проредили жизнь.

На стволах редких лиственниц еще видны затекшие смолой затесы. Но у них уже новое содержание, свое назначение они давно утратили.

Он ступает на тропу… Всюду полумесяцы оленьих следов, разве что только звезд не видно. Прочитав цепочку следов, он поворачивает назад.

Эвенк прибыл сюда несколько дней назад, олени опять перегружены… Он возвращается к костру, садится на чурбак и вытягивает ноги, так что его резиновые сапоги начинают дымиться. Дотянувшись до транзистора, кладет его на колени и крутит обе ручки сразу… От тепла голоса прочистились. Он не знает, где поют, кто поет, что поют и на каком языке. Но ему явно нравится эта песня — он слушает открыв рот.

Когда песня кончается, он поспешно выключает приемник, по опыту зная: последующее наполовину убьет предыдущее.

Он вешает приемник на жердину, подбрасывает в огонь дров и выходит из зарева костра.

…Высокое весеннее небо. Если на свете и есть что-нибудь высокое, то это весеннее небо. Бесконечная изменчивость облаков. Странный синеватый свет, который, кажется, излучает дерево, тронутое распадом.

Он удивляется, как долги весенние вечера, — если бы все вечера были такими, и жизнь была бы намного длинней. Для весенних вечеров должно хватить светлых мыслей. Мрачных — для осенних. А для зимних пусть остаются черные мысли, ибо при скудном свете снега они не покажутся такими уж черными.

Так незаметно он прошел короткое расстояние от реки до избушки эвенка. Это сруб из толстых бревен с покатой крышей. Эвенк заготовлял бревна здесь же — кругом торчат пни, крепкие задним умом.

В сенях на деревянной вешалке висят вьючное седло и смотанная сеть с берестяными поплавками. На другой вешалке — заржавевший дробовик без курков, собачья упряжь, связка пришедших в негодность ондатровых шкурок, которыми зверьки когда-то безмерно гордились.

По одну сторону узкого прохода громоздится гора ящиков. В углу несколько пустых бочек для засолки рыбы и несколько сломанных и целых лыж.

По другую сторону прохода возвышается полка из тесаных еловых досок. Тут аккуратно разложены сотни, а может, тысячи консервных коробок и банок. Эвенк питает слабость к пустым консервным банкам. Содержимое большинства из них ему и во сне не снилось. Он находил их на стоянках геологов, на вырубках или на свалках таежных деревень. Некоторые, особенно ценные, он обменял на шкурки. Есть тут и диковинки. Он унаследовал их от отца и деда, которых предприниматели из Северной Америки снабжали в свое время провиантом и охотничьим снаряжением.

Коллекция консервных банок — самое ценное, что есть у эвенка. Помимо охоты, поисков корня жизни и работы проводником у геологов, он состоит в должности антиквара консервных банок. Каждый год он снимает свои коробки-банки с полок, перетаскивает в избушку, счищает ржавчину, смазывает медвежьим жиром. Отставшие этикетки приклеивает заново. На этикетках можно увидеть портреты почти всех более или менее съедобных четвероногих и головоногих, плавниковых и земноводных, пресмыкающихся и пернатых. А также все то, что растет в воде, на земле и под землей.

Здесь можно увидеть веселых чикагских поросят, кокетливых, с бубенцом на шее, костромских коров. Балтийскую кильку с непомерно самоуверенным для такой маленькой рыбешки видом. Большую каспийскую белугу, черную икру которой эвенк признал несъедобной. Лающих собак китайской мясной породы. Хохлатых венгерских цыплят, из которых, быть может, получились бы образцовые несушки…

Болгарские яблоки с капельками росы, гроздья мальвазийского винограда, пирамиды молдавских помидоров… Словом, все — во всевозможных маринадах, соках, в масле, томате, в своем и чужом жире.

Перебрав коллекцию, эвенк ставит каждую банку на свое место. Этикетки, разумеется, он при этом не читает. Все тут гораздо проще. Банки сортируются по картинкам. Свиньи — в свой хлев. Коровы — в свой загон. Куры — на насест. Рыбы — в садок. Таким образом, каждая банка оказывается на своем месте.

Всякий раз, попадая в эти сени, он останавливается перед полкой, как перед загадкой. И только потом поворачивает навертыш двери.

Охотник никогда не запирает свое жилище. Даже тогда, когда уходит надолго. Замок — тяжкое оскорбление каждому, дверь без замка взывает к честности гостя.

Он осматривается в избе. Просторное помещение, просторнее, чем его Королевская избушка. Да и остальные две его избушки не больше эвенковых. Терпение кончалось гораздо раньше, чем сруб превращался в избу. Однако у его избушек есть свои преимущества. Большие окна, дощатые полы, обитые картоном стены. Нет в них и этой едкой вони — адского духа махры и сыромятины.

Он замечает, что эвенк ни разу не ночевал здесь. Мох в пазах стен припорошен плесенью, будто мукой. В медвежьей шкуре, брошенной на нары, поблескивает моль. Печь забита золой и прошлогодним мусором… По всему видно, эвенк еще не обжил избу.

Он не стал гадать, куда подевался друг, хотя, пораскинув мозгами, можно было бы и смекнуть.

Покидая избу, он прихватывает с собой котелок, а с кухонной полки полпачки соли.

Проходя сени, он пригибается, склоняя голову то ли перед этой забавной полкой, то ли перед безошибочной интуицией эвенка находить консервным банкам единственно подходящее для них место. Сам Тави́м говорит, что другой такой коллекции нет на всем белом свете. Но эвенка толком не поймешь: в каждой его забаве кроется что-то серьезное, а когда он говорит серьезно, то наверняка потешается.

Двери сеней захлопываются за ним, он идет по тропинке с непросохшей, едва проклюнувшейся травой. Была бы она повзрослее, ноги не так бы противились ступать на нее.

Минуя поленницу, он прихватывает несколько сухих дровин. Относит все на стоянку и складывает у костра.

Затем идет с котелком к реке и, продраив его песком, зачерпывает воды. Осчастливливает костер сухими поленьями и ставит котелок на костер. Теперь у него есть время почувствовать голод.

Между делом он прощупывает спальный мешок, не просох ли, сворачивает его, то же проделывает с остальными высохшими вещами. Подняв край брезента, засовывает под него мешок, а из-под другого края вытаскивает битком набитый рюкзак. Из бокового кармана достает жестяную коробку, из другого — катушку с леской, засовывает их в карман ватника. Встает, идет к ближней рощице. Вскоре появляется оттуда со связкой удилищ. Но ни одно не подходит — то верхушка слишком тонкая, то слишком толстый черенок.

Он снова забирается в редколесье, всматривается пристальнее, пока его лицо не просветляется — там!

Много ли нужно для радости. Достаточно найти удилище — молодую пихту, ошкуренный ствол которой ровен, как лунный луч. С таким не придется краснеть перед рыбой.

С удилищем на плече он идет вниз по течению.

Откуда ни возьмись появляются его псы, носы перепачканы в земле. Тоже большие удильщики, только предпочитают ловить вареную рыбу.

Он останавливается на песчаном мысу, в нескольких десятках шагов выше перепада. Втыкает удилище в песок, привязывает к верхушке подходящий кусок лески. Достает из коробки трех мушек на тонком поводке, привязывает поводок к лесе узлом собственного изобретения. Потом выкапывает в песке яму и соединяет ее узкой канавкой с рекой. Получается что-то вроде садка.

Собаки высокомерно наблюдают за его движениями: хозяин проделывал это не раз, пора бы уже научиться. Горсть песка ненароком попадает в глаза рыжей — она понимает это как наказание и начинает скулить.

Он не обращает внимания на обиженную собаку — уже нет времени обращать на что-либо внимание. Снует по мысу в предвкушении богатого улова.

Река течет широко, падает высоко, громыхает властно. С какой высоты нужно падать, чтобы выглядеть властным? Он закидывает удочку, мушки падают в самое бурное место. Его рука травит леску, увлекаемую течением.

Первый хариус попадается в тот момент, когда мушка исчезает из виду в черной воде вблизи перепада, там, где поток, переливаясь через плоскую загорелую спину скалы, с грохотом обрушивается на камни.

Рука его дергается, будто от слабого электрического тока, пробежавшего от локтя прямо в сердце. Он проделывает одно из своих любимых движений, и тяжелая рыбина трепещет в воздухе. Темногорбый жировой хариус, спинной плавник — словно маленькая радуга. Эта рыба обладает бесспорным преимуществом перед своими собратьями — она самая вкусная.

Он осторожно снимает ее с крючка и выпускает в садок.

За короткое время там скапливается два-три десятка крупных рыбин. С перепада он всегда подсекал больших хариусов, мелким здесь не удержаться.

Наконец он начинает обещать себе, что это последняя рыба на сегодня. Это шестая, последняя…

Он отламывает кончик удилища, наматывает на него леску, укладывает мушек обратно в жестянку. Втыкает удилище в песок. Он никогда не берет его с собой, будь оно каким угодно прямым и мерцающим, как лунный луч. Он всегда срезает новое — что за интерес начинать игру с середины?

На сегодня лов окончен. Он идет на берег, срезая в ракитнике две ветки, оставив нижний сучок, возвращается к садку и, приседая на корточки, созерцает свой улов, — только нерыбаки могут жаждать такой ситуации: чувствовать себя как рыба в воде.

Он нанизывает часть хариусов за жабры на обе лозы, часть оставляет в воде до утра. Затем свистит собак, идет с мыса на берег, к стоянке.

Ветер, известный задира, загнал туман в таежный подлесок. Сумерки сгустились, воздух стал холоднее. Обросшие инеем паутины сверкают меж росистых трав, точно ажурный хрусталь.

Утка, вспугнутая им в камышовых зарослях, едва не задевает щеку. То ли от дуновения крыла птицы, то ли от вечерних заморозков между лопатками у него пробегает дрожь.

Он поднимает связки повыше, чтобы те не бились о голенища, и ускоряет шаг. Вскоре над кустами показывается отсвет костра. Ощущение холода исчезает, в сгущающихся сумерках он неожиданно чувствует себя просветленным…

Он выходит из-за кустов к костру, приближается к нему и только теперь замечает тощую тень, падающую от спины эвенка.

— Тави́м, Крепкая Кость… — приветствует он друга, называя оба его имени, бросает рыбу на песок и ступает мимо костра к эвенку.

Тот сидит на полене, скрестив перед собой ноги. Хотя тайга еще не просохла от весенних дождей, у эвенка на ногах оленьи унты. Добротные, хорошо продубленные, легкие, как чулки. Другой обуви у него никогда не было.

Штаны Тавима покрыты разноцветными заплатами, хотя его заработка хватило бы на то, чтобы залатать брюки крупными купюрами.

Одет эвенк в китель речного лоцмана с замасленными нашивками на рукавах, происхождение которого неизвестно. И сидит китель не лучшим образом.

На голове у него обычная меховая шапка с проплешинами.

Он протягивает эвенку руку. Тот с достойной медлительностью встает со своего трона, еще ни одно приветствие за ним не пропадало. Он медлит ровно столько, сколько надо, чтобы показать свое старшинство. Затем подает свою узкую, коричневую, словно продубленную руку:

— Ты нынче шибко ранний… Не ждал тебя так рано. — В разговоре обычно невыразительное лицо эвенка становится на редкость подвижным. Будто он нарочно веселит кого-то гримасами. Он делает паузы где вздумает, со словами ему торопиться некуда.

— Я искал тебя давеча, где ты был? — спрашивает он эвенка, выпуская его руку.

— Уж я-то видел, как ты меня искал с удочкой на перепаде… Только я старая рыба, меня на крючок не возьмешь… — отвечает на это эвенк.

— Не крути, Тавим. Я к тебе заходил, — он кивает на котелок. — Там, кроме твоих племенных тараканов, нет никого. И в сенях глядел — на полке банки новые, я видел.

— Есть маленько. У вертолетчиков достал. Они сели тут, будто у них поломка, кидали целый день спиннинг, — говорит эвенк.

— Я думал, следы-то от колес прошлогодние.

— После сильный дождь был, — поясняет эвенк.

— Ну, и поймали что-нибудь? — спрашивает он.

— Ага, поймали. Как всегда — ничего. Со спиннингом тут делать нечего, щук никогда не было, а для тайменя рановато… Вытащил им неводом пару раз.

— И в благодарность получил пару пустых банок?

— Человек имеет право на благодарность. Что ж из того, что он им иногда пользуется… — отвечает эвенк.

— Это уж точно, люди к помощи всегда готовы, только и ждут отовсюду помощи, — подкалывает он эвенка.

— Бывает и так, — соглашается тот.

— Видать, свое они получили.

— Грех жаловаться, почитай двадцать кило каждая тоня, — отвечает эвенк.

— А в бортдневник записали поломку?

— Механик записал.

— А рыбу не записал? — допытывается он.

Эвенк на этот раз снисходителен, только пожимает своим щуплым плечом под просторным кителем. Затем встает и бросает в огонь полено, на котором сидел.

— Ты, кажись, хотел уху варить, — говорит эвенк, вороша костер. — Так я листа лаврового и луку положил на всякий случай. Они уже перекипели тут, от нетерпения, дожидаясь твоей рыбы.

— Хариус нынче сознательный пошел, клевал что надо. Как раз наловил на вечер и завтра на утро. А про котелок я и забыл совсем, — объясняет он эвенку.

— Это уж как водится, — говорит эвенк. — Когда сердце умней головы, обязательно какой-нибудь котелок не сварит.

— Хорошо, что это не со всеми случается, а?

Он наматывает лозины на руку, поднимает свой тяжелый груз на уровень эвенковых глаз.

— Вот этого, видишь, большого, с темной спиной, прямо с перепада вытянул. И как он только там держался! — рассказывает он, знакомя эвенка с добычей.

— На перепаде и я таких ловил. Большая рыба ищет, где теченье сильней, — говорит эвенк.

Он поворачивает связки с хариусами так и этак, то поднимая их, то опуская, расписывает всячески, где и как поймал каждую рыбину.

— Этого горбача в тени поймал, под большим камнем. Ну и хватка у него!

— Горбачи, точно, в тени держатся, под камнями. Я и раньше это замечал.

— А с этим ободранцем повозиться пришлось: муху трогает, а не клюет. Потом уж удочку вытягиваю, гляжу, зацепил его за бок.

— И то верно, поди их разбери, кто осторожен, а кто просто труслив, — соглашается эвенк.

Так они основательно перебрали и обсудили каждую рыбину. Эвенк берет у него одну связку, и они, шагая рядом, отправляются к реке.

Минуя тент, он захватывает брезентовое ведро. Подтягивает голенища кверху и заходит подальше в воду промывать ведро в сильном течении. Прошлогодняя чешуя сверкает на ведре серебристыми бляшками. Он соскабливает ее ножом и, еще раз ополоснув ведро, возвращается на берег.

Эвенк за это время успел вычистить несколько хариусов. Одним взмахом ножа он разрезает рыбу от жабр до хвостового плавника, раздвигает надрез, еще одно неуловимое движение — и вычищенная рыба падает на песок.

— Слушай, Тавим, ты в своей жизни, кроме потрошения рыбы, чем-нибудь занимался? — спрашивает он эвенка.

— Я ее ел.

— Если ты и ешь так же споро, что толку мне было ловить ее?

Он видит, если так дальше пойдет, то эвенк и с его долей управится.

Он стряхивает хариусов с прута и начинает потрошить своим сточенным ножом, вскрывая рыбу со спины. В прорезях эвенковых глаз заметно какое-то движение. Когда он таким же образом принимается за следующую рыбину, на лице эвенка появляется одна из его многочисленных гримас.

— Когда что-то делаешь, хоть так делай, чтобы другой переделать мог.

— Я что-то не так делаю, ты хочешь сказать?

— Зачем со спины рыбу пластаешь?

— Так, когда уха сварится, все хребты на дно осядут.

— Только на куски резать все-таки не стоит, а то разварятся, — говорит эвенк.

— И в самом деле не стоит, — соглашается он.

Они берут по следующей рыбине. Острие ножа проходит сквозь нежную розовую мякоть, не чувствуя сопротивления, как сквозь ничто.

— Рыбья жизнь, похоже, штука незавидная, — говорит он. — Все время мокрая насквозь, к тому же век нету — ни перед чем не может закрыть глаза. И молчание — единственное средство общения.

— Кажись, нет у нее лучшей доли, как быть съеденной, — подтверждает эвенк и встает, чтобы распрямить спину.

— У тебя, Тавим, все проходит через живот, — бросает он в сторону эвенка, моргая глазами.

— Что проходит через живот, не должно проходить через башку, — изрекает эвенк. Сейчас его интересуют более существенные вопросы: — Я тут заглянул под твой балдахин… Ты не подумал, что купаться еще малость рановато? — Глаза эвенка сощурены, но в них нетрудно разглядеть насмешку.

— Тавим, Крепкая Кость! Ты снова прав — скувырнулся я в Хайкоте, было такое… А ты случайно не помнишь, кто в позапрошлом году на том же месте штаны промочил, а?

Вопрос ложится глубокой морщиной на лоб эвенка. Он будто размышляет, кто бы это мог быть, потом говорит:

— Верно, что было, то было… Прошлое как ни скрывай, концы в воду не спрячешь… Человек орудие судьбы, и, бывает, совсем скверное. Задним умом мы все крепки, да что толку — с этим не перезимуешь.

— Можешь считать, Тавим, что ты сделал большое открытие. А что касается капканов, так я надеюсь на тебя, — говорит он.

— Чужая одежда не надежда, — довольно отчетливо произносит эвенк и бросает очищенную рыбу в общую кучу.

— Ты хочешь сказать, у тебя нет лишних капканов? — спрашивает он, неприятно пораженный. Поди знай, что творится там, за твердым лбом эвенка.

— А ты попробуй попроси чего-нибудь у имущего. Узнаешь тогда, какие бедные люди бывают на свете, — гнет эвенк свою линию.

— Так что, ни одного капкана мне не дашь?

— Нет… Я дам тебе половину моих капканов. — Сухое морщинистое лицо эвенка вдруг разглаживается. У него это означает улыбку. Редко кому приходилось видеть ее. Как все редкое, эта улыбка имеет особую ценность.

Напряженность, сковавшая его, вдруг исчезает, страх рассеивается, не страх остаться без капканов, а страх потерять друга. Но его растерянности эвенк видеть не должен. Он спрашивает деловито:

— Как же ты обойдешься, если зараз половину отдашь?

— Если у тебя что-то с кем пополам, то две половины больше целого становятся. А тогда уже легче обойтись, — отвечает ему эвенк.

После этих слов каждый занимается своим делом молча. Ранний комар пищит в воздухе, будто микровертолет, и садится Тавиму на руку. Эвенк пытается прихлопнуть комара ножом. Однако тот, успев насосаться, тяжело поднимается в воздух.

— Унес миг жизни, — сетует эвенк, глядя вслед комару.

— Но он проживет с этим твоим мигом полжизни — век комара всего-то несколько часов, — утешает он эвенка.

— Был бы он один, — рассуждает эвенк. — Да ведь их много. Если не давить, так и всю жизнь мигом растащат.

— Зато они указывают на твои незащищенные места, — говорит он, прихлопывая у себя на лбу комара.

— Готов! — подтверждает эвенк.

Из соснового бора, по ту сторону реки, раздается многоголосый лай собак, лай от нечего делать. По реке уже гуляет ночной ветер, оставляя за собой темную дорожку ряби.

Эвенк, покончив со своей половиной, складывает рыбу стопкой; словно тарелки, одну руку просовывает вниз, другой прижимает сверху и в два приема относит к реке. Выпускает нескольких хариусов в воду. Но они уже не получают от воды никакого удовольствия; широкие, бледно-розовые, они проваливаются на дно, словно листья. Засучив рукава, Тавим вылавливает их одного за другим, прополаскивает дочиста и складывает в брезентовое ведро. Справившись и с этим, эвенк берет ведро за дужку и на ходу говорит:

— Брошу в котелок и принесу тебе ведро.

— Ага, принеси, и перцу не забудь положить.

— И соли, чтоб в самый раз.

— И соли. Если не хочешь, чтоб про твою уху сказали: пресная! — изрекает он, хотя все это, о чем они говорят, само собой разумеется.

Эвенк возвращается с пустым ведром, помогает ему дочистить и промыть рыбу… Сгустки крови на речном песке — как брусника из опрокинутой корзины.

Он берет ведро с рыбой. Эвенк споласкивает оба ножа, вытирает насухо об рукав, и они вместе возвращаются к костру.

Он снимает крышку с котелка, сдувает пар и вытаскивает хариуса тычком. Глаза рыбы выварились добела — наконец она достигла своей конечной цели.

Он снимает котелок с огня и на его место вешает пузатый чайник.

Эвенк тем временем куда-то пропал, но вот он появляется с большой охапкой дров, лица за ней не видно, торчит лишь облезлая макушка шапки.

— Что так мало принес? — спрашивает он, когда эвенк сваливает дрова на землю.

— Я еще принесу, — простодушно отвечает эвенк.

— Чего такие носить, что-то не похоже, что огонь с ними справится, — придирчиво разглядывает он сухие лиственничные поленья.

— Зато они прямо с ума сходят по огню, — возражает эвенк, подкладывает в костер несколько поленьев и торжествующе смотрит снизу вверх. Но тот смотрит в другую сторону. Эвенк понимает: эту коротенькую партию он проиграл.

Они сооружают из поленьев сиденья и придвигаются ближе к котелку. Но еда почему-то не идет. Он глядит на Тавима — тот даже к ложке не притронулся.

— Ты ничего не забыл под брезентом? — справляется эвенк равнодушным тоном.

— Похоже, я забыл там твой сердечный покой, — отвечает он. — Но я мигом верну его тебе.

Он отпускает хариуса поплавать в котелке и, сходив к тенту, опять садится на свое место. Втыкает бутылку в песок и достает из кармана две консервные банки, одну пустую, другую полную. Они тотчас отражаются в зрачках эвенка.

— Наши? — спрашивает Тавим.

— Одна наша, другая заграничная.

— Покажи.

Он уж было протягивает банки, но передумывает. Он вспоминает, как недавно попался с капканами.

— На этот раз они не для тебя, Тавим… И вообще зачем я их принес… — говорит он, ставя банки возле себя, этикетками к себе.

— В таком случае, м-да, надо было их оставить под брезентом, — роняет эвенк невозмутимо и равнодушно. Слишком невозмутимо и слишком равнодушно.

— Вот именно, и я о том же, — говорит он, наливая из бутылки. Протягивает кружку эвенку. Тот нехотя делает глоток и начинает выковыривать хариуса из чугунка. Но ни еда, ни питье не идут ему в горло. От прежней разговорчивости Тавима, низко склонившегося над котелком с куском хлеба и ложкой, остались только вялые «нет» и «да».

Он понимает: эвенк сейчас испытывает то же самое, что и он совсемнедавно, — разочарование, страх, растерянность… Как легко потерять друга! Гораздо легче, чем найти.

Тогда он берет бутылку, наполняет кружку и ставит эвенку на колени:

— Выпьем, Тавим, за пополнение твоей коллекции!

На этот раз кружка задерживается в руках эвенка гораздо дольше, затем он со звяком ставит ее рядом с бутылкой, всаживает тычок в бок хариуса-горбача.

— Фу-у, — вздыхает эвенк. — Этим горючим только мотопилу заправлять.

— Только уж не мою, — уточняет он.

— Что, утонула? — осведомляется эвенк. — Выпьем за заслуги помершей!

— Выпьем, — соглашается он.

Консервные банки забыты. Он поднимается, чтобы снять чайник с огня, и нечаянно наступает на пустую банку. Лицо эвенка перекашивается как от боли:

— Ай! Почему ты на свои… никогда не наступаешь? — плаксиво спрашивает Тавим, поднимая расплющенную драгоценность.

Тот прыскает со смеху:

— Мои-то далеко… А у тебя сейчас лицо такое, будто я на твои наступил! И все из-за какой-то ерундовой банки!

— Ах, ерундовой, говоришь! Бывает, булавкой уколешься — кровью истечешь, — сокрушается эвенк.

— Ну давай сюда твою игрушку, — он забирает у эвенка банку, выправляет большими пальцами вмятины, вытирает этикетку рукавом. — Ну вот, видишь… Это тебе не голова, чтобы вмятину не выправить. И с картинкой ничего не случилось, — он возвращает банку.

— Это что за страна? — интересуется эвенк, находя, что все в наилучшем порядке.

— Австралия.

— Ну и длиннющие ноги у этого ушкана!

— Могли бы быть еще длинней…

— ??

— Тогда бы из этого зайца консервов не сделали… А эта — наша, — говорит он, бросая банку на колени Тавиму.

— Дальне-восточ-ные крабы, — читает тот без труда. — Траулер, и сеть большущая, битком набита, и вода чистая, все видно — хе-хе, на такой-то глубине.

— На картинке все возможно, — поясняет он.

— Топчут друг друга и клешнями щелкают, — говорит заметно повеселевший эвенк, разглядывая этикетку. — Будто так и надо.

— Крабам по-другому нельзя. Не дай им потоптать друг друга и клешнями пощелкать — они будут несчастны, — авторитетно свидетельствует он заплетающимся языком.

— Да, не больно-то хороши эти крабы на нашенских картинках, — продолжает эвенк. — Но ничего, и для них найдется место у меня на полке.

Тавим прячет обе банки подальше и для верности накрывает их фанерным ящиком.

Уха между тем остыла. После короткого обсуждения они решают вылить ее собакам, те с самого утра ничего не ели. Или со вчерашнего дня — они уж и не помнят толком. Собаки сидят полукругом на предусмотренном расстоянии от едоков. Со стороны может показаться, что у них хватит терпения просидеть так еще несколько дней, и только тусклые глаза и слюнявые пасти свидетельствуют о том, что их удерживает лишь угроза неминуемой взбучки.

— Знаешь, Тавим, — говорит он, кормя рыжую. — Я давеча заснул на плоту, и во сне эта ненасытная сука жаловалась мне, что с ней поступили несправедливо.

— Как это несправедливо?

— Ее будто бы оставили без блох.

— Ничего тут удивительного нет. Ведь если на собаке ни одной блохи, значит, она совсем одна, значит, не может говорить «мы», — по-своему толкует эвенк недовольство рыжей. — А вообще-то им грех на жизнь жаловаться.

— Я заметил, они лают на судьбу только тогда, когда у них животы пустые. А стоит бросить им кость, они наверху блаженства.

— Я это тоже замечал, — подтверждает эвенк.

Все пять лаек наелись до отвала, по крайней мере так считают хозяева, прогоняя их от костра.

— Надо бы для собак побольше рыбы наловить, к охоте будут покрепче. Я нынче хочу сохатого добыть, — говорит Тавим.

— Сегодня я мог убить одного. На водопое, у каменного гребня.

— Кто не смог что-то сделать, всегда готов объяснить, как он это самое сделал бы, — подзуживает Тавим — видно, ему не терпится узнать, как дело было.

— Этот сохатый пил там, — говорит он отсутствующим тоном, мысленно как бы к чему-то возвращаясь. — Рога сверкали точно обледенелые… Шея вытянута вперед, как зимой, когда они стоят неподвижно нос к носу. Этот сохатый пил там, морда в воде…

— Перестань, — нетерпеливо перебивает Тавим. — Ты видел когда-нибудь, чтобы звери пили задом?!

— Сохатый пьет, шея вытянута, голова над водой, плеск воды доносится до плота, — говорит он, оживляясь. — Между отметиной на лбу и мушкой всего два десятка шагов…

— Хватит! — опять перебивает эвенк. — Не знаю, как тебе, а мне просто слушать стыдно!.. Да я с двадцати шагов с закрытыми глазами попаду сохатому прямо в переносицу.

— Не знаю. Но что ты с закрытыми глазами такой же хвастун, как и с открытыми, в этом сомнений нет, — останавливает он эвенка, который, зажмурившись, целится из воображаемой винтовки в воображаемого сохатого.

— Тогда почему же, — спрашивает пришедший в себя Тавим, — мы не жарим сохатину?

— Потому что никто в этого сохатого не стрелял.

— Не стрелял?.. Ты хочешь сказать, что ты в него целился и не стрелял?

— Вот именно. Это был неприкосновенный сохатый: пуля повредила бы ему не больше, чем налетевшая муха.

— Я бы попал ему прямо в лоб, и тогда бы твой неприкосновенный сохатый был не сказка, а свежее мясо, — говорит эвенк с уверенностью бывалого охотника.

— Ты бы не попал ему в лоб.

— Уж я бы попал!

— Там была стальная лата.

Сказанное производит действие — эвенк тупо таращится на него.

— Тогда бы я влепил ему в лопатку или в позвоночник.

— А там тоже лата.

Эвенк совсем закрывает свои щелочки, он еще бы согласился принять этого сохатого всерьез, найдись у того хоть бы одно незащищенное место. Но он догадывается, что такого места не найдется, и потому говорит:

— Ты видел этого сохатого во сне.

— В том-то и дело, Тавим, что я его видел наяву.

— Тогда… тогда иди-ка ты бабочек ловить! — говорит Тавим негодующе. После этих внушительных слов встает, берет пустой котелок и уходит к реке.

Он смотрит эвенку вслед — в мужичке, видать, и в самом деле разыгралась желчь. Этот сохатый не умещается у него в черепке, как там ни крути. Зато эти недосягаемые рога всегда у эвенка под рукой, чтобы боднуть его при случае. Но зачем эвенк послал его бабочек ловить? Насчет этого оскорбления надо будет потом расспросить.

Эвенк, склонившись над котелком, одинаково яростно скребет его снаружи и внутри. И хотя котелок чугунный, блестит так же, как эти обидные стальные латы… Наконец он кончает возиться с котелком и ковыляет обратно к костру. Его движения по-прежнему резки — эта история все еще не дает ему покоя.

— Спирта еще навалом… — бормочет эвенк, грея руки над костром.

— Полбутылки, — уточняет он.

— Может, поджарим хариусов? — спрашивает Тавим.

— Пожалуй, если у тебя есть воображение.

— Воображение? — переспрашивает эвенк. — Разве на этом жарят рыбу?

— Более того. На нем можно поджарить рыбу, которая еще в воде плавает, — отвечает он.

— Это похоже на сохатину, которую мы давеча жарили, да? — пользуется Тавим случаем.

— Может, и так, — отвечает он примирительно. Ему не хочется, чтобы его сохатый становился заботой чьего-то желудка. И вообще странно, что эвенк, обычно такой гибкий по натуре, до сих пор не оставил в покое этого сохатого. Или его сковывает страх встретить однажды такого же зверя? Увидев которого, не сможешь и пальцем шевельнуть. Вот случится такое с охотником. Воспротивится в нем что-то, и станет это как вызов, а там пошло… Начнешь сомневаться во всем подряд, что было на прицеле глаза, мысли, языка. Это состояние вечного сомнения хуже, чем постоянное ощущение вины.

Надо кончать этот разговор и как-то успокоить эвенка. Нельзя его оставлять в этой раздвоенности. Мир человека не витрина, которую можно проломить ударом ноги. Он должен своего сохатого хотя бы ранить, если не убить. Или отпугнуть всплеском весла. Или признать случившееся сном. С этого он и начинает:

— Из-за тебя, Тавим, бог многих людей лишил простодушия.

Эвенк возится у костра. На дне котелка в шипящем жиру топорщат бока хариусы. Эвенк подозревает его в очередном подвохе:

— Ну, и какие они после этого?

— Как и все. Разве что рассудок и сердце у них до того схожи, что можно перепутать, — отвечает он.

— А простодушные? — спрашивает Тавим. — У них как?

— Одни простодушные своим умом. Они рассуждают примерно так: масло — хорошая вещь, и молоко тоже ничего, но при чем тут корова?

— А другие? — спрашивает Тавим.

— А другие — как ты. Они верят всему. И охотнее всего они верят тому, чему уже, по мнению всех, верить невозможно.

— Что, это самое… во что верить невозможно? — добивается ясности эвенк.

— В сны… Будто у сохатых нынче пошла мода носить стальные доспехи, — отвечает он.

Тавим упрямо молчит. На его лице сейчас бесполезно искать следы понимания; он принял самый непроницаемый вид — оцепенелое равнодушие. Эвенк вынимает из котелка поджаренных хариусов, раскладывает на фанерке. Он внимательно наблюдает за эвенком. Уложилась ли на место после всего эта история с приснившимся сохатым? Верит ли эвенк в это?

По одному знакомому движению на лице эвенка он догадывается: Тавим, который его размышления еще недавно принимал за сон, теперь не хочет в это поверить.

Припоздал он со своими разуверениями.

— Что такое везение? Это когда ты стреляешь мимо и все-таки попадаешь, — слышит он речь друга. Так и есть, эвенк подтверждает его догадку. Но он притворяется, будто не понимает:

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что тебе не повезло, — отвечает Тавим.

Ему не хочется продолжать этот разговор, он и так достаточно натворил своей неосторожностью. И он меняет тему:

— Тавим, зачем ты посылал меня бабочек ловить?

— Был тут недавно один… Складывал бабочек в конверт, срисовывал их и много чего говорил на бумаге, — презрительно объясняет эвенк. — Этот тип сказал, что лучше собирать бабочек, чем консервные банки.

— Тут он не совсем прав, — говорит он, чтобы больше не возвращаться к этому чудаку, запачканному бабочкиной пыльцой.

Он встает со своего полена. Оглядывает край неба; разлившаяся лава солнца заполнила просветы между деревьями. Небо просвечивает сквозь щели звезд, будто стоишь в покинутом чуме. Звуки тускнеют, вязнут во влажных объятиях ветвей. Краски смешиваются и густеют. Распускается черный мак темноты.

— Если хочешь что-нибудь увидеть, смотри с закрытыми глазами, — учит Тавим. Эвенк неслышно подошел и теперь стоит рядом. На растопыренных пальцах поднятой руки покоится, будто поднос, фанерная крышка с хариусами.

— Где это ты видел, что так подают на подносе? — изумленно спрашивает он; эвенк, насколько он знает, не ходил на курсы официантов.

— В столовой на прииске, — отвечает эвенк и поднимает поднос еще выше над головой. Делает на месте пару шагов, виляя бедрами, и говорит сухим тоном: — Что вы желаете?

Он смеется, эвенк же остается совершенно серьезным. Соседство жареного хариуса и бутылки спирта поднимает настроение. Скоро и эвенк начинает хохотать во весь свой беззубый рот:

— Гы-гы-гы… Знаешь, в столовой у меня дружок есть, бывший лагерный повар. У нас с ним дело — он мне пустые банки, я ему соболя и норку. Увидит шкурки — рожу скорчит, а у самого сердце трепыхается, как жаворонок. Гы-ы!.. Думает, обделывает хорошенькое дельце. А не знает, что это я хорошее дельце обделываю. — Эвенк утирает своим сухим кулаком глаза. — Слезы у меня редко текут, только когда лук чищу или смеюсь, — говорит Тавим, и лицо его снова выправляется в раме скул.

— Так и должно быть, — говорит он эвенку. — Выпьем, чтобы всегда так было!

Два человека, сидящих у костра бок о бок, два охотника. Между ними пустая бутылка из-под спирта. Над ними запоздалая стая уток, точно аплодирующий зал. Вокруг них беззвучная, как сама немота, тайга.

— Слу-ушай, Тавим, — его язык легок, как горошина в свистке. — Знаешь, Тавим, что у меня там давеча в мыслях было, когда я наблюдал парение тумана?.. Я бы хотел испариться вместе с тума-аном.

— Но х-хариусы и с-спирт удержали тебя на земле, — говорит эвенк; его язык во рту кажется несколько лишним.

— Да-а, хариусы. Да-а, спирт… Словом — жизнь! Разве, Тавим, жизнь не интересная игрушка? Сколько бы ты ею ни играл, никогда не надоест.

— Жизнь — это длин-ное приготовление к смерти.

— Пошел ты, Тавим! Жизнь — это еди-инственное лекарство от смерти. Но иногда оно дает осадок… И многие забывают перед употреблением вз-збалтывать.

— Вот это точные слова, — соглашается Тавим. — Точ-чное слово, как и точный выстрел, нуждается в долгом упражнении, прежде чем оно получится.

— Не одну обойму расстреляешь, прежде чем оно получится, — говорит он. Подбрасывает в огонь несколько поленьев, устраивает остывший чайник на углях, затем усаживается к огню, спина к спине. Напротив него, на фоне темных прибрежных зарослей, световое пятно — лицо эвенка. Оно постепенно окутывается дымом… Короткая трубка, наполовину обгоревшая, наполовину стершаяся в зубах. Этому попыхиванию мать научила Тавима задолго до его рождения.

Тонкие, легкие веки эвенка опустились. О чем имеет право мечтать охотник, который служит жизни ценою смерти?

Он покашливает, эвенк открывает свои тонкие, как бумага, веки.

— Скучный человек, Тавим, — это самое сильное снотворное. А если их сразу несколько сойдется, это уже наркоз.

— Да-а, это так, — соглашается встрепенувшийся эвенк.

— Что, ходил проведать охотничьи угодья предков? — спрашивает он, тыча большим пальцем в небо. — Как там старики, не поставили еще путики к зиме?

Их языки после короткой паузы стали увереннее. Эвенк поеживается, будто застигнутый врасплох на чем-то нехорошем: в его трезвой натуре нащупали слабое место.

— От водки я всегда трезвею, — бормочет эвенк непонятно почему. — Впрочем… я, видать, старею. К старости, знаешь, годы оголяют твою душу, точно вода прибрежные камни. И всегда находится кто-то, кому в этом месте удобно ноги мыть.

После выпитого эвенк становится чувствительным, обижается на каждый пустяк. Но так же быстро и отходит.

— Сколько же мха наросло у тебя на спине? — спрашивает он у эвенка. — Немало, я думаю?

— Даже больше того… Да что-то не ладится… Здоровье, правда, еще слава богу, и сил пока хватает, — отвечает эвенк.

— Но, кроме слабости, — говорит он, — должно же быть еще что-то, чем в глаза бросаться.

— Бросаться в глаза — большая честь. Но охотник должен оставаться невидимым, чего бы это ему ни стоило. Если хочешь попасть во что-нибудь стоящее, — говорит эвенк из-за дымовой завесы.

— И последовательности у него должно хватать.

— Да, немногие могут пожаловаться, что этого добра у них в избытке, — соглашается эвенк. — На их сушилках могут быть шкурки, но не баргузинского соболя.

— Бурундук какой-нибудь или колонок, — говорит он.

— Случайная норка или белка тоже может подвернуться, — говорит более щедрый Тавим.

Теперь очередь Тавима поправить огонь. Он расплетает ноги, нагибается, но рука никак не может ухватить полено.

— Достал я тебя наконец, чертова дубина, — ворчит он. Бросает полено в огонь, за ним еще одно. — Вдвоем вам веселее будет.

Эвенк опять садится в позу Шивы, ставит рядом чайник. Чай заваривается по-купечески — пачка на чайник.

— Хорош чай, — хвалит эвенк. Коричнево-черную струю трудно отличить от закоптелого носика. — Предки озерами такой пили. Даже погуще. Они отмачивали в нем мозги. И потому были мудрые и жили долго.

— Пей, пей это дубило, Тавим, и ты отправишься к ним очень скоро, — говорит он, склоняясь над кружкой.

— Дай сюда, — протягивает руку эвенк. — Богам это годилось, а тебе нет… Конечно, против спирта нету в нем такой силы — старых баб мужиками делать.

Он чувствует, что эвенк готов обидеться. Чаепитие — ритуал эвенков. Чем темнее чай, тем светлей кажется судьба.

Он смотрит, как Тавим пьет, как осторожно, словно птичье гнездо, держит в ладонях кружку. Странный народ эти эвенки, их натура — сплав наследственной охотничьей жестокости и мальчишеского простодушия. (Если мальчишеского простодушия больше нет, то что же тогда есть? Видимо, двойная мужская твердость. За счет человечности.)

— Выпьем, Тавим, за простодушие!

Так сидят они молча еще немного. Отхлебывают по очереди из большой кружки чай. Вокруг них те же тишина и покой, что и в них самих.

Трубочный дым вокруг эвенка округляется серебристым клубом, оттуда слышится какая-то возня. Когда дым развеивается, эвенка уже нет, слышен только шорох удаляющихся по песку шагов.

Встает на ноги и он, затратив на это пустяковое усилие. Тело стало удивительно легким; теперь он мог бы испариться вместе с туманом. Он вспоминает о завтрашнем дне, о второй половине пути. И вообще о путях, которые никогда не кончаются… И он откладывает свое испарение.

Он идет от костра сквозь туман наугад к заливному лугу. Где-то там, на краю луга, должна стоять эвенкова копна сена. Он оказывается возле горелой сосны. В ее дупле каждый год гнездится пара огневок. Он останавливается у дерева. Обуглившийся ствол, изломанные огнем ветки, словно руки в агонии… Почему они выбрали именно это дерево? Почему не выбрали дерево понадежнее?

Он хочет знать, на месте ли утки. Они давно должны быть на месте. Он подходит к дереву вплотную, и им вдруг овладевает тревога, будто что-то зависит от того, остались ли птицы верны своему дереву. Он бьет сапогом по стволу. Тишина. Он бьет еще и еще. Опять тишина, глуше прежней. Он отдыхает, прислонившись к дереву. «Паскуды», — говорит он и хромая уходит прочь.

В копне сена достаточно, вполне хватит на подстилку. На обратном пути он вдруг слышит над обгорелой сосной упругие хлопки крыльев: две огненные тени скрываются в дупле — первая утка и за ней вторая. Он останавливается под деревом.

— Все-таки это так… — говорит он себе и, ускорив шаг, направляется к костру. Теперь, когда он знает, что это так, нет причины обращать внимание на боль в ноге.

Он видит, у костра уже хлопочет эвенк, который только что пришел со своим спальным мешком из собачьей шкуры и большой охапкой дров. Но тот доволен своим мгновенным преимуществом.

— Жду тебя уж сколько времени, — говорит эвенк, как видно что-то заметив. — Если у кого уже нечего взять, отберут и последнее… У бедной сосны, кроме сажи, видать, ничего не осталось.

Он молчит.

Не говоря ни слова, делит охапку сена пополам, придвигает поближе к эвенку его часть. Кладет два гладких полена в изголовье, бросает на деревянную подушку сена, остальное раскладывает по длине тела и сверху кидает спальный мешок.

Эвенк вовсю борется со своим языком и выигрывает по очкам. Он догадывается, что с другом за это время что-то произошло. Обостренная интуиция редко обманывает лесного человека. Тот разувается, и эвенк, разостлав свой мешок, начинает его расшнуровывать. Мешок пахнет псиной и махоркой, но это в порядке вещей.

Расшнуровав унты, эвенк машет рукой и лезет прямо в унтах в свою переносную квартиру, откуда он когда-то несправедливо выставил своих престарелых собак.

Эвенк уже почти залез в мешок, и тут из кармана его кителя сверкнуло бутылочное горлышко.

— Я вижу, ты себя должен напичкать до отказа, чтобы не было этого проклятого чувства пустоты.

— Ага… Только это, что ты сказал, совсем на тебя не похоже, — сомневается эвенк в подлинности сказанного.

— Верно, не похоже, — сознается он. — Так говаривал один человек, когда дело доходило до выпивки.

— И часто ему приходилось так говорить?

— Ну, насколько часто это случается с мужиками.

— Да-а, — кивает эвенк, — хорошо, что в тайге это редко случается. — Он тянет свою с виду хрупкую руку за кружкой. И натыкается на колючий взгляд друга. Эвенк успокаивающе поднимает руку: — Эта малость мокрая. Да я немножко… Это я на утро, для разогреву, до того как костер разведем.

Он отталкивает протянутую эвенком кружку:

— Я потом — глотну разок.

— За что выпьем? — спрашивает эвенк.

— Выпьем за того, кто есть Никто. У него здоровье, должно быть, неважное.

Они пьют по очереди — один охотник, другой охотник — за здоровье третьего, который по стечению обстоятельств охотником не был.

Кружка летит по большой дуге, подальше, чтоб не было соблазна.

— Утром, боюсь, не так-то просто будет встать, — говорит он.

— Если мы не уснем, не надо будет и вставать, — додумывается эвенк.

— Это, пожалуй, выход, — соглашается он.

— И правда выход… Все равно человек во сне живет столько же, сколько и наяву.

— Я тоже предпочитаю сны наяву.

Они лежат на спине. Эвенк в спальном мешке, он на мешке. Его мешок отсырел внутри. Обветшалое короткое солдатское одеяло — это все, чем он укрыт.

— Если у тебя слишком длинные ноги, это значит — ты вырос из вещей, — сожалеет он.

Эвенк, наблюдавший за его единоборством с одеялом, говорит:

— У человека всегда так, как с этим одеялом: спрячешь голову — ноги голые, или наоборот.

— Кажется, без этого не обойтись, — соглашается он.

Над рекой ходит седой туман с развевающимися полами. Тот, кто до старости так же тихо бредет по дороге, где и следов не остается, никогда не познает своего пути. К чему такой путь, если твои ноги не чувствуют тяжести земли?

Ночь одела березы монахинями…

Оба охотника лежат, каждый беседуя сам с собой. Безмолвие не означает молчания. И то, что сейчас происходит, отнюдь не молчание.

Сумрачное небо, и стремление звезд его просветлить. Луна — как заиндевелый соболь, свернувшийся клубком.

— Это не звезды, а костры предков, что там мерцают, — высказывается эвенк, будто возражая кому-то. Оно и понятно — ведь и он видит: сумрачное небо, и стремление звезд его просветлить, и луна как заиндевелый соболь, свернувшийся клубком.

Он знает, что добавить к словам эвенка:

— От моряков прошлых веков, чьи корабли носили более звучные названия, чем моря, идет поверье, будто каждая звезда означает жизнь погибшего моряка.

Эвенк разглядывает вихрящиеся рои звезд.

— Кажется, еще один шторм посильнее, и им там не хватит места.

Высокой дугой, будто взмах штормового фонаря, падает звезда.

— Смотри-ка, — говорит эвенк, — звезда падает.

— Всегда-то она упадет раньше, чем пропадут сомненья: неужто чьи-то желания так непозволительно легко сбываются?

— Э-э, да что там сомневаться, — говорит Тавим уверенно. — Сказки все это.

— Иногда возникает желание, — говорит он, — для разнообразия поверить в сказку.

— Да, но это все равно что не верить ни во что, — считает эвенк.

— Да, но не всегда желания сбываются, когда веришь в правду, — говорит он в свой черед.

— Тогда, кажется, — находит выход эвенк, — лучше верить в то, что ни то, ни другое.

— В правдоподобные сказки, — говорит он. — В них ты никогда не перестанешь верить.

— Пусть так, — отвечает эвенк, — но к этому я сам пришел.

Ох уж этот эвенк! По-своему искренний в стремлении всегда и везде оставаться самим собой. Но он взял за правило не замечать этого его стремления. Бестактно, но это все же лучше. Он вперяется взглядом в небо, будто небо и звезды важней, чем чье-то стремление оставаться самим собой. А что там рассматривать? Млечный Путь, где космические вьюги взметают звездную пыль, да Большая Медведица, которая пытается укрыться в своей берлоге. Да Стрелец со своим вечно натянутым луком, который он не в силах спустить.

Словом, все небесные на своих местах, вернее, слегка сдвинуты, но это тоже от излишнего старания остаться самим собой.

Звездопад. Падение вниз кувырком — в конце концов надоедает держаться за что-то, будь это хоть само небо. Так что незачем так пристально смотреть наверх, будто в этих мерцающих строчках можно что-то вычитать… И вообще, где можно вычитать такое, о чем еще не написано?

— Звездопад! — говорит он счастливо. Небо высевает звезды. Его рот раскрыт — вдруг да повезет, и среди этого тревожного неведения ты отведаешь, каковы звезды на вкус. — В тайге, в пустыне или в море — лучше всего его наблюдать, — говорит он.

— Море, — повторяет Тавим бесстрастно. Наконец-то нашлось нечто такое, что может и эвенка раскачать. — Море — это та же река, только без берегов.

— Точно! — подтверждает он. — Что-то безбрежное, чему нет границ; серо-зеленое, бесцветное; соленое, как пот; беспокойное, как большой больной зверь; маслянистое, притихшее, как лицо должника. И еще что-то, безмерное, как пустыня или тайга, только менее объяснимое, — одними любимо, другими презираемо, как все, что необъяснимо и чему нет границ.

— Видно, тебе приходилось делить море с землей? — подозревает эвенк.

— Приходилось… А в общем-то мне нравятся реки, по ним можно чего-то достичь.

— Долины Колокольчиков, — говорит эвенк.

— Да, если это назвать Долиной Колокольчиков. Как же еще, конечно, Долиной Колокольчиков. Это желание у меня было до того, как я узнал, где находится эта долина, именно эта, и никакая другая. (Зачем они выбрали именно это дерево? Почему не выбрали дерева поуютнее и покрепче?) Случайное название «Долина Колокольчиков» ничего не меняет.

— Странно, — роняет эвенк, который только чувствует, о чем говорит другой. — Странно, я никогда ничего не желал, но желания мои все равно исполняются.

— У кого как… У меня не все шло так гладко: каждый раз приходилось мне с них начинать. С малых лет — я вырос у большой реки без берегов — я слышал, что если написать тайное желание на песке во время отлива, то прилив унесет его с собой… Ясное дело, что стоит морю выполнить желание какого-то мальчишки.

— Ну и как? — спрашивает эвенк тоном знатока, но все же с некоторым интересом. — Исполнилось?

— В основном исполнилось, — отвечает он. — Водой.

— Вот, как я тебе говорил, так оно и есть, — говорит эвенк с довольным видом проницательного человека. — Бабушка, конечно, хорошее дело, она сказки рассказывает… А ежели и морю это не по силам, кто же тогда справится? Что толку тогда вообще писать?

— Море не виновато. Все дело в почерке. Потом я изменил почерк, и дело пошло на лад.

Этой возможности Тавим не предусмотрел, что с изменением почерка что-то может существенно перемениться. Но как бы там ни было, от этого ему все равно мало пользы — он ведь неграмотный. Нечто совсем другое видится ему: если это правдоподобная сказка, тогда нужно в нее верить.

Костер потрескивает — будто кто-то хрустит пальцами. Стелющееся пламя — как неустойчивый характер, куда ветер, туда и оно. Пантомима теней на траве и кустах.

Собаки лежат вокруг костра: черная рычит во сне — наверное, уцепилась за гачи медведя. Вдруг раздается жалобный визг — ай-ай-ай! — как это можно забыть, что даже во сне задирать медведя лучше издали, чтобы тот тебя и не слышал!

Коричнево-седая лайка эвенка, под старость совсем как щенок, тяжело пыхтит — во сне все так доступно, не нужно никаких усилий.

Танец теней на траве и кустах, таинственный шепот языков пламени — костер. В его тепле дремлют собаки: черная, серо-коричневая, коричнево-седая, грязно-белая, будто снег возле аэродрома; рыжая, с лисьей шерстью, хитро-рыжая.

— Ну как, — спрашивает эвенк о том, что его заботит, — справишься один с таким длинным путиком?

— Человек всегда на кого-то надеется. Не удивительно, что он надеется на самого себя, если у него нет никого… — отвечает он.

Костер гаснет, дрова кончились, а одной иллюзии, что ты костер, надолго ли хватит? Холод, как непригодная для постели женщина, подбирается ближе, пыл разговора остывает. Он как следует заматывает ноги в солдатское одеяло и забирается в мешок.

Он смотрит на часы: уже за полночь.

— Сколько? — спрашивает эвенк.

— За полночь, — отвечает он.

— Скоро надо будет вставать, — говорит эвенк, — если у нас вдруг появится желание пойти на болото.

— Об этом мы не говорили, — напоминает он.

— Зато гуси говорили, аж охрипли… Слушай!

Они замолкают.

С дальних бочагов доносится прерывистое га-га-га, будто согласное со всем басовитое да-да-да.

— Ишь ты, — говорит эвенк, — они даже с этим согласны.

— Такого почти не бывает, чтоб они с чем-то не были согласны, — говорит он.

— Но есть-то их все равно можно, — вон куда гнет Тавим.

— У тебя, Тавим, живот — пуп земли.

— Значит, сколько животов, столько и пупов земли.

— Не совсем так, но каждый, наверно, ищет что-то такое, что, на его взгляд, могло бы стать пупом земли.

— А на твой взгляд, ты что ищешь? — спрашивает эвенк.

— Я все время ищу, хотя ничего не терял, — отвечает он уклончиво.

— Странно, — замечает эвенк. — Но у тебя хоть есть надежда это найти?

— Кто знает… У меня ворох надежд. Чего угодно может не быть, а надежда должна быть.

— А то как же, все надеются.

— Это как раз та возможность, которой все пользуются.

— Выходит, надежда — это пуп земли для всех и для каждого.

— Выходит так, ничем иным она, видно, и быть не может.

Итак, найден полюс, к которому меридианами сходятся все мысли эвенка. Вскоре трубка выпадает из его рта…

Короткий охотничий сон смаривает и его… У него такое чувство, будто узкая рука рассвета приоткрывает дверь, которую он не смог бы открыть. Без стука, плечом вперед он входит в зеленовато-белесое пространство.

II Краски тишины

В спектре тишины царят четыре краски. И бесчисленное множество оттенков в зависимости от времени года и перемен погоды.

Весенняя тишина — нежно-зеленая огненная стена, вздымающаяся везде и повсюду. И чтоб стоять в этом пламени, не нужно быть ни героем, ни великомучеником.

Зрело-зеленая тишина позднего лета. В полдень не шевельнет она и паучьей пряжи — пряжу жизни к вечеру слегка поколеблет.

Тускло-желтая тишина осени — стерегущая покой раненой осины с окровавленной верхушкой.

И бледно-синяя тишина зимы, в которую падают звезды неба и звезды снега.

Мои упрямые колени сейчас гибче, чем когда-либо раньше, — сгибаются сразу и в нужном месте. Коленные чашечки погружаются в торфяной мох на краю ручья. Но я не тороплюсь пить. Смакую жажду пересохшим горлом, чтобы мгновение спустя насладиться вдвойне. Ну вот. Опускаюсь на руки. Под каждой ладонью гладкий камень, давно ждавший этого прикосновения. Два прохладных каменных бугорка под каждой ладонью. Линия воды тут же, возле распустившихся бутонов ладоней. По моим дубленым, в светлых шрамах, рукам струится вода, обжигающая, как лезвие топора зимой. Мой пылающий торс тяжело нависает над ручьем. Потревоженная поверхность воды отсвечивает, покачиваясь вверх-вниз, — падающее зеркало. То ловит четвертушку солнца и кусочек взбитого облака, то отсекает верхушку еловой пирамиды, будто у кого-то головокружение. Я пью пресноватую воду ручья. Я могу пить много и долго. Ручей — мой друг. Я напитываю влагой засушливое поле моего тела. За это мне ничего не нужно платить. Свою душу я пою тишиной. За это мне придется платить одиночеством. Но сомнений я не испытываю. Все-таки это лучше — одиночество вдвоем, чем среди миллионов.

Горло ломит от ледяной воды. Я вытаскиваю из ручья свои безобразно широкие, как камбалы, руки. Но они уже привыкли — то ли руки к камням, то ли камни к рукам. Крапчатые, теплые камни будто яйца поднятой с гнезда тетерки. Взвешиваю их на руках, эти теплые яйца. Нет, все-таки камни… Жалко их бросать.

Раз уж я полон воды, как набухшая туча, не пристало мне стоять перед ручьем на коленях. Сейчас встану, надо только решиться уйти. Жаркий день совсем меня доконал. Я как отощавший олень ранней весной. При ходьбе локти цепляют за ребра. Ключицы дугой выпирают вперед, натяни сухожилие — и лук готов. Моя грудь — гудящий тотемный тамтам, из которого дожди извлекают ритмы. У меня длинные, узловатые руки с мозолистыми ладонями. Я угловатый и неправильный. Если бы кому-нибудь вздумалось обрядить меня в новый костюм, то примерку пришлось бы делать на бревне. Топорная работа — это скажет любой, кто еще не отсидел глаза. Таким я гожусь только для тайги. Впрочем, не скрою, порой хочется прочь отсюда. С каждым может такое случиться: прочь отсюда!

Свое лицо я знаю хуже, вижу его реже. Не из кокетства. Просто нет необходимости хорошо выглядеть, порядочным выглядеть. Меня устраивает и то, кем я выгляжу, и то, кем не выгляжу. Мои отношения с зеркалом случайны. Когда бреюсь или когда вынимаю соринку из глаза. Чаще я вижу свое лицо в остекленевших глазах зверя. Или, припав к воде, вижу его кленовым листом, колышущимся в глубине. Как вот сейчас у этого ручья, отшлифованного тишиной. Но лицо в зеркале воды не всегда бывает моим. Иногда оно принадлежит тому, с кем у нас одна судьба на двоих. Но и ему я не позволю над собой насмехаться. Так-то… Похоже, он начинает принимать меня всерьез и уже не скалится. Этот обрамленный ландшафт лица в воде — скорее какое-то потустороннее видение. Нос — колонна, искривленная под тяжестью упрямого лба. Скулы — лодочные шпангоуты, обтянутые коричневой дубленой кожей. Зубы крепки, как у зверя. Порог губ не стерт от слов. Волосы, прорастая сквозь шапку, щекочут красный живот солнца. По ту сторону глаз идет вниз сумеречная лестница, ступенькам которой не дано запылиться. Владения его помыслов обширней моих, его способности превосходят мои… Например, он может воду крутить на кончике пальца, пока она не высохнет. Он ничего не имеет в виду. Но ничего и не выпускает из виду. У него нет никакой цели. И тем не менее он целеустремлен. Его пути-дороги не отмечены ни в одном справочнике, ни в одном путеводителе. Были бы только ноги, а дороги никогда не кончатся! Кажется, свою силу он черпает из ничего. Как и власть управлять движениями моей души и моего тела. Я завидую ему порой. Хотя знаю, что такого рода зависть доступна и моей собаке, когда она следит за отлетом птиц.

И вообще мы должны ладить друг с другом. Должны жить в мире. Хотя иногда это кажется невозможным.

Волненье на воде заставляет меня вздрогнуть. Одна за другой бегут малышки волны, дочери большой волны. Лицо внизу исчезает, осклабившись половиной рта. Не простившись — считая это учтивостью.

Я поспешно встаю из позы водопоклонника. Ну конечно… Один мой олень порвал повод и присоседил свой песочно-желтый бок к бледно-синему ручью. «Пошел! Пошел!» — гоню я оленя. Бегу тряским берегом против течения. Вода из-под ичиг брызжет мне в затылок, но я должен поймать оленя, прежде чем он замочит вьюки. Трушу за ним по мелководью, ловлю скользящий по поверхности повод. Олень пьет. Вешаю шапку на его рога, ополаскиваю разгоряченное лицо, даже пью еще разок — впрок, на другую половину дня. Никто не умеет благодарить глазами более выразительно, чем северный олень. Серовато-зеленые, цвета мха, до дна просветленные глаза, в которых живет речистое молчание тайги.

Отвожу круглобокого оленя в тень и привязываю к лиственнице. Второй нетерпеливо копытит землю. Ухожу с ним на водопой.

Начало весеннего дня. Солнце завладело утром.

Давно уж заря, высунув длинный красный язык, слизала синеватый, словно обрат, месяц. Черная скала ночи посторонилась и выпустила целую вереницу радостных мгновений. Столько, что досталось каждой ропщущей душе, в том числе и мне, и моим псам, и двум рабочим оленям. Я тут же открыл глаза. Зевнул во весь рот, не утруждаясь прикрыть его рукой. Человек, живущий в тайге, забывает правила хорошего тона, так же как и дурного.

Я вылез из спального мешка, из-под теплого бока сна. Это значит, начался мой рабочий день таежника. Продолжились мои сны наяву и меж них выцветшие, пожелтевшие на полях картины прошлого. Связанные с настоящим, они, видимо, помогают понять будущее.

Утро как утро, привычное в своей неповторимости, загримированное красками тишины. Ягель прихвачен заморозком, на оленьих мордах тают кристаллики изморози. В ветвях ползучего кедра серебрятся паутинки — что до меня, так оставшиеся с ночи лунные лучики.

Я зачерпнул чайником из болотного зева, где трясина еще не поглотила всю воду. Водяные блохи сновали по мутной поверхности. На вчерашнем кострище вскипятил чай — вкус у него был как у супа из водяных блох. Накормил собак — черную, прихрамывающую и хитрорыжую, с лисьей шерстью. Опять пристегнул вьюки к истертым спинам оленей, и их раны отозвались в моем теле. Олени красноречиво помотали ушами, дескать, мы тебя понимаем. Я торопился не больше, чем восходящее солнце, и времени мне хватило и даже осталось, чтобы почувствовать спокойное удовлетворение. Затем я двинулся в путь. Снова в путь. И если я почему-то не в пути, то можно считать, что это не я.

В полдень, пройдя открытую долину, я вышел к моховому болоту. Оттуда испуганно выпорхнула стая крякв, но ни одной я не успел пригласить на ужин. На болоте я и нашел этот ручей. Или, может, ручей нашел меня. Питающий его родник находится где-то там, наверху, как принято говорить, когда не знают…

Что дальше? Если задуматься, то это будет возвращение, возвращение к источнику, к утолению жажды, повторение…

Облака — как взбитые подушки. Они движутся против ветра, и это предвещает дождь. Но все-таки я не тороплюсь. Те, кто всегда в пути, никогда не торопятся. Дождь никуда не уйдет от меня. К вечеру я догоню его. Если, конечно, вечер не догонит меня раньше. То-то будет радость! Головокружительная радость падающего дождя. Радость человека, что он ни капельки не суше этого дождя.

Я отвязываю оленя от лиственницы. Этот молодой олень первый год под поклажей. Выросший дома лесной зверь; на его взгляд, я — выросший в лесу домашний зверь. За нами, как вина за виновным, тащится тощий олень со стертой спиной. У него на шее висит бубенец с костяным языком. В дороге ухо привыкает к его глухому звону. Будто и нет этого бубенца вместе с его оленем. Окликаю собак. Они появляются, прыгая через бурелом, со стороны ручья. У одной в уголке пасти пестрое дымчатое перышко куличка-крапивника. Длинные красные языки собак — как языки газовых факелов. Им бы должно быть стыдно задирать голодранца крапивника… Но стыд, как ненужную помеху, мои собаки давно разодрали в клочки и слопали. Проскочив мимо оленей, они унеслись далеко вперед. Где-то в подлеске слышен их звонкий лай. Но я не из тех, кого легко сбить с пути, вывести из равновесия.

Преддождевой ветер бродит между деревьями. С пожарищ доносится резкий запах гари. Где-то в красных объятиях огня стонет тайга. Взрывается болотный газ. Кто еще жив, не поверит этому. Совсем как на войне, можно подумать. И поди знай, деревья ли падают, как солдаты, или солдаты падают, точно деревья.

Хлынул тяжелый отвесный дождь, какой бывает только в тайге и на море. В пустыне не так, там сеет легкий звездный дождь.

Я надеваю заранее приготовленный брезентовый плащ, подпоясываюсь веревкой. Свой угловатый череп прячу под капюшон. Позаботься о своем черепе, и он позаботится о тебе. Мне об этом напоминать не надо.

Небольшая остановка — надо осмотреться. Чтоб идти вперед, надо знать и дорогу назад. В плотной завесе дождя ни прорехи. Между порывами ветра все же удается различить поросшую лесом седловину и себя на ее склоне. Внизу, в долине, мутнеет желтая пропасть болота. Иду назад, пока не нахожу затесы на стволах деревьев. Дорога верная! Что, конечно, не значит, что я на верном пути.

Дождь просачивается в меня, и я ощущаю подавленность. Странная тяжесть в плечах. Сожаления. И сомнения, что еще хуже. Во всем, доселе ясном и прочном, теперь много необъяснимого и несвязанного. Правильно ли я поступил? В отношении себя. В отношении других. Я должен уйти в город, в каменные джунгли? Нет все-таки; это была бы уже не моя судьба. Чья-то другая. Тайга — мой дом, мои хоромы. С детских лет я жил больше сам в себе, чем среди других. Потому что боялся потеряться в ком-то другом, взрослом, всезнающем. Чтобы найти себя снова, я потерял много времени. Больше, чем у них было терпения. Тогда я слыл «маленьким недотепой». Еще больше времени ушло у меня, пока я научился проходить сквозь этих людей, как сквозь большие дома, не задерживаясь. Для этого мне нужно было научиться иметь дело с самим собой. Мы хорошо поладили. Но иногда — в дождливые дни и вьюжные ночи — мы кажемся друг другу чужаками. Виноваты в этом, конечно, дождь и вьюга. Я упрекаю его в инертности, в том, что он грезит наяву. А он поддевает меня моей профессией… Конечно, охотничье ремесло по сравнению с ремеслом земледельца более жестоко. Но не бесчеловечно. Руки человека всегда были в крови и в земле. Охота для меня не внутренняя потребность. Она мне навязана прекраснодушной, брезгующей кровью слабой половиной человечества.

Мое настроение как ландшафт — в нем есть свои подъемы и спуски. Иногда встречаются равнины. Я иду по ним сквозь отвесный тяжелый дождь. Сквозь косой легкий снег… Перед самим собой мне незачем кем-то казаться — ни гордым, ни возвышенным, ни униженным, ни смиренным. И деловым казаться не нужно — ночи мне терпеливо освещает луна с забытых небес, а днем я и сам вижу.

Пока я доверяю своему чутью, я не боюсь заблудиться. Даже дождь, струящийся вдоль моего тела, проникающий под самый корень, не в состоянии сбить меня с пути. Болото давно мною пройдено. Я на гари. Обуглившиеся, перегоревшие пополам стволы повалены крест-накрест. Кладбищенский пейзаж… Ноги утопают в толще золы. Она вздымается вверх, оседает влажным пеплом, пепельным дождем. Горе деревьев. Счастье собак — были бы стволы да столбы.

Недолог весенний дождь — лишь короткий разбег, и конец. Между двумя окоемами — как река меж берегов — прояснившееся небо; узкие темные тучи держатся против ветра, как рыба против течения. Дождя нет. Тишина во мне, и вокруг такая же тишина. Незаметные ручейки слились, стали рекой. Где раньше можно было незаметно перешагнуть, теперь можно незаметно утонуть.

При переправе через очередной ручей животные заупрямились. Собаки трусливо скулят, олени флажками ушей сигналят, что сомнения у четвероногих сильней, чем у двуногих. Чтобы их подбодрить, мне приходится несколько раз пересечь ручей, нащупывая подводные камни, по пояс в холодной воде. После очередной демонстрации решаюсь поднять прут. Это убеждает. Они, оступаясь на камнях, следуют за мной, и глухой звон бубенца тонет в журчании ручья. От этого мне вдруг становится весело. Почему? Я не знаю. Почему — я не знаю!

Солнце сейчас одной половиной на дневной, другой — на вечерней части небосклона. До заката еще четыре солнца. До того, как выйдет одна-единственная луна. А пока я успеваю высохнуть. И снова взмокнуть. Идем по свежеосыпавшемуся склону сопки, понизу идти труднее из-за больших валунов. На белых каменных плитках густеюткровавые отпечатки собачьих лап, словно печати на конвертах. Теперь спускаемся в долину и идем по тропе, сплетенной из сосновых корней. Тропы хватит мне еще на пару часов. Меня хватит, может, чуть дольше. Учитывая усталость. Привязываю первогодка к рогам вожака и предоставляю их самим себе.

Сворачиваю с тропы: надо проверить, кого это там подняли собаки. На ходу заряжаю дробовик двумя жаканами. Возбужденный, рыскающий лай — вряд ли они там водят хоровод. Карликовые березы рядом со мной кажутся и вовсе карликами. Зеленые задиры с черными тенями.

Лай приближается медленно — оттого что я не тороплюсь. Еще не дойдя до места, вижу, с кем имею дело. Рыси. Я насторожен, я осторожен. Но все же не настолько, чтобы казалось, будто я их переоцениваю. Иначе они меня могут уценить. Высвобождаю рукоять ножа и заменяю жаканы крупной дробью. Замедляю шаг. Крадучись захожу с подветренной стороны, вижу, как собаки яростно крутят хвостами. Эх, сколько энергии ушло в хвост, а то бы рысям несдобровать. Рысей две — самец и самка. Большие стеклянистые круги глаз, за ними желтые фонари. Костлявые, если не сказать ободранные. Опасные, если не сказать — смертельно. Щуря глаза, они пялятся на собак с уступа скалы. Хорошо, что успел вовремя. Иначе мне пришлось бы остаться с одной либо без обеих лаек. У рысей заметно движение: встают, снова залегают, топчутся на месте. Кажется, я смешал их планы. Теперь они готовы, если не помешают, спасать свою шкуру. Валяйте. Весной она нужна разве только вам самим. Заложив пальцы в рот, свищу — рыси соскакивают со скалы. Держу их на мушке, чтобы случайно не ошиблись направлением. Удаляясь, эти звери выглядят гораздо привлекательнее, чем когда приближаются.

Вечер накануне ночи. Как и везде. Только везде это повторяется, а здесь неповторимо. Непроглядно-черный мак раскрывает свои лепестки. И закрывает. А ночь поглощает еще более редкие краски, приносит особые чувства. Если это чувство одиночества, то каково тогда счастье? Как выглядело бы мое счастье среди множества других? Никак бы не выглядело. Счастье, круглое, как земной шар! По-моему, он тем и плох, что кругл. Он служит для людей образцом все сглаживать и округлять… Счастье и несчастье одиночества — целиком мои, какими бы они ни были. Что было, не повторится. Что есть, то хорошо. Что будет, не придет ни к кому другому.

Ночь и луна. Под покровом ночи, при свете луны я вижу кое-что яснее, чем днем. Солнечный свет для этого слишком ярок. Он высвечивает дно и там, где его нет. То, что я стараюсь увидеть, обнаруживает слабость человеческого духа — искать на поверхности или на дне. Оно витает неуловимо где-то между ними. На грани лунного света. И случается, что я, заполненный луной, приближаюсь к этому вплотную — к потерянной цели жизни, к забытому смыслу. Что-то начинает зарождаться во мне — не первобытная ли память? — и тотчас исчезает, как эхо. И уже не скажешь, где я, опять столь же далек от него или столь же близок к нему.

Счастье, которое можно потрогать и съесть, — это для четвероногих. Достаточно взглянуть через полог палатки на оленей. Они вынюхивают его на грани отсвета костра, пригнув головы к земле, спокойно пощипывая ягель. По гладкой скале, у подножия которой разбит мой лагерь, снуют их пугливые тени, будто ожившие наскальные рисунки предков. Мне нравятся северные олени. Они и одомашненные остаются дикими. Собаки мне не нравятся. Они вернее других животных умеют повторять человека: хитрить, унижать, унижаться. Быть верным — значит быть недостижимо далеким от человека. Однако охотнику собаку может заменить только собака.

Олени тем временем забрались в воду. Их бока странно блестят. Не от лунных ли лучей, отраженных поверхностью воды? Или от звезд — листьев серебристой ивы, — которыми они лакомятся? Во всяком случае, это гордые звери, по-своему гордые. Я одолжил их у чудного эвенка, владельца самой большой в мире коллекции пустоты — консервных банок. На мой взгляд, пустота, ограниченная жестяными стенками, гораздо лучше неограниченной пустоты; по сравнению с коллекциями последней страсть эвенка просто детская забава. Во всяком случае, его олени помогают мне наполовину сократить путь — пройти напрямик через глухую тайгу. Если спускаться по реке на плоту, то пришлось бы пробыть в пути несколько лишних дней. К тому же сейчас, когда река после ливня поднялась и с новой силой устремилась к порогам, пасти водоворотов разинулись еще шире…

Завтра к полудню я буду на Родниковом озере. Ужин буду готовить уже в Королевской избушке.

Я люблю ясно очерченную луну, ясно очерченные звезды и ясно очерченных людей и зверей. Ореол желчи вокруг луны все же лучше любой другой желчи. На ночном небе белеет след реактивного самолета. Будто рубец от плети на смуглой спине. Небо можно хлестать, воду можно отравлять, и нет пытки, которой бы не вынесла земля. Меня охватывает холодная дрожь. Отчего? От утреннего плача неба? Нет, скорее от мыслей, возвращенных мне ночным небом. Встаю, выхожу внаклонку из палатки, наливаю себе чаю. С большим удовольствием налил бы водки. Но спирт надо беречь на зиму — греться. Если как следует подогреть воображение, достаточно и чая. Я вешаю кружку обратно на закопченный носик чайника. Свою неисполнимую мечту вешаю за ненадобностью на самую высокую, самую яркую звезду. Если бы у всех были такие же длинные руки, как у меня, то не осталось бы ни одной звезды, на которой бы что-нибудь не висело. И все-таки я живу с надеждой, что хотя бы одна из них исполнится. А если нет, моя совесть будет чиста — я в этом не виновен.

Горячий чай помог: приятное тепло источает все тело. Живу бирюком. Должен быть один днем и ночью. Сам на себя должен сердиться и сам с собою мириться. Ссора возникает беспричинно, сама собой, только для примирения нужно искать повод… Сегодня, как всегда, устраиваясь на ночлег, я делаю то, что нужно, а Он — что не нужно. В лучшем случае Он вообще ничего не делает. Сидит часами на чурбаке и таращится на огонь, будто надеется, что оттуда кто-то на него взглянет. Чай выкипел, и не кто иной, как я, должен идти за водой.

Затем на Него вдруг находит мания величия — Он чувствует в себе убожество всего мира. Я говорю: «Ты слишком много возишься с собой». — «Если чувствуешь в себе целый мир, приходится безмерно много с собой возиться», — отвечает Он. «Легче было бы меньше чувствовать», — утверждаю я. «Что легко тебе, тяжело мне, — говорит Он. — Что для тебя легче легкого, для меня самое тяжелое». — «Тебе просто хочется противоречить», — говорю я. «Ты хочешь быть всем, только не мной». — «Ты охотник байки травить за мой счет. Ты задолжал мне уйму времени!» — «А кому я не задолжал?» — покорно бормочу я. «В один прекрасный день я откажусь от тебя», — вторит Он. Чувствую, теряю почву под ногами. И я выбираю вариант победного поражения: «Не правда ли, ты хочешь услышать, что стоишь на своем как скала?» — «Я и есть скала. Я похож на скалу в жаркий полдень. Но не потому, что я несокрушим… Во мне много прохладной тени. Для тебя. Для тех, кого ты любишь».

Это мне подходит. Он не превзошел меня. Я не потерялся в его тени. Снова мы живем душа в душу. И только смешанное чувство радости и грусти напоминает о моей раздвоенности.

Слышу, как проросшее на скале деревце трется сучком о брезентовый верх палатки. У входа в палатку я устроил дымокур от комаров, бросив в костер бересты и молодых веток. Затем положил несколько сырых поленьев, чтобы тлели, пока не прилетит ветер. Олени сегодня жмутся к огню. Собаки насторожились где-то в прошлогодней траве. Это говорит о какой-то близкой опасности. Отыскиваю кусочек мела и выбеливаю прицельную планку — на случай, если придется стрелять в темноте. Кладу ружье рядом, стволом к выходу.

Дым от папиросы струйкой поднимается вверх, расползается под скатом палатки. На короткой стоянке и застоявшийся дым кстати. С удовольствием затягиваюсь поглубже и выбрасываю окурок за полог. Поворачиваюсь на бок, подтягиваю колени к теплому животу, складываю свои пылающие обезображенные руки и заклиниваю их между колен, будто боюсь, что во сне их кто-то увидит. Как мальчишка, который еще не любил и не убивал, проваливаюсь в глубокий сон.

Краска зари проникает в сумрачную синь моего сна. Голоса, запахи, звуки и отзвуки легко овладевают моими еще нестойкими ощущениями. Утро как все утра в это время года — легкая изморозь, легкая раздвоенность, легкое сожаление, что надо вставать. Кажется, мной владел не сон, а короткое забытье. Веки все еще тяжелы, словно я должен держать открытыми веки всего сонного мира. Помятые уши расправляются и ловят сразу несколько голосов. Среди них собачий дуэт. Можно подумать, они вдвоем облаивают одного глухаря… Нет, птиц все-таки больше: одна собака слышна поближе, другая поодаль от нее. Я быстро одеваюсь: кожаные брюки и свитер, штопанный нитками разных цветов, отдают ночной сыростью. Ичиги, пропитанные дегтем и медвежьим жиром, я натягиваю на босу ногу. Заостряю свой рассеянный со сна взгляд. Теперь я готов снять свой завтрак с дерева.

Отвязываю от вьюка тозку. Холодное, заиндевевшее, безжалостное железо. Орудие убийства. В руках промышляющего охотой — орудие труда. Петляя на одеревеневших ногах, спускаюсь по крутому хребту.

Один глухарь засел в кроне гигантской ели, длинная шея торчит из хвои, как перископ. Шипит оттуда на собаку. Ставлю прицел на сто метров, упираюсь в колено: чпок! Маленькая, красивая, быстрая смерть выскальзывает из ствола, бешено вращаясь, пронизывает гущу веток и находит то, что искала. Глухарь находит то, чего не искал.

Вторую птицу я добываю в березовой рощице. Их там много, целый выводок. Темнеют на редких ветвях молодых деревьев, словно диковинные плоды. После выстрела они мощно взмывают вверх. Одна падает вниз. Благодаря эху, умноженному скалами, выстрел звучит как залп. Для ранней листвы первый жизненный опыт оказался опытом смерти. Захлебывающееся рычание собак. Последняя попытка птиц, бьющихся в увядшей траве, возвыситься над смертью. Сам я вместо жалости испытываю нетерпенье и радость, радостное нетерпенье во всем теле. А немного погодя — просто голод.

Теперь, когда я взбираюсь назад по сыпучему склону, мой шаг упруг, как у оленя. Руки оттягивают траурно-черные птицы, в клюве по красному рубину. Птицы, носившие на своих крыльях осеннюю ночь, теперь не унесут ни одной, ни единого часа ночи. Хотя они не выглядят такими уж мертвыми — по-прежнему живые, только они не знают об этом… «Эге-ге-гей!» — кричу я, и непонятно, мой это голос или голос скал. А вот и они, языки болтаются на груди, точно медали с выставки, — две собаки, что враз утихают под взглядом хозяина и оставляют поцелуи на его руках. Черная крутит хвостом справа налево, рыжая слева направо: поди знай, как тут крутить, чтоб дали кусок полакомей. Ну, мои черные, мои золотисто-шелковые собачки, задал бы я вам горяченьких, если б только знал, за что. Было бы несправедливо всыпать вам только за то, что у других заслуг больше. Да и свой рабочий день вы начали многообещающе. По долгу и по праву. По праву охотиться на тех, чей долг быть добычей. Но вам неведомо, что и охотника подстерегает охотник. Время. Оно каждый миг наносит раны, и лишь последняя приносит смерть.

Крутитесь, крутитесь вокруг меня, кружите вокруг, роняя слюну. Знаю, в чем вы и малой доли не уступите. В пожирании своей доли добычи. Взбучку вы всегда готовы уступить другим. Я замахиваюсь на них локтем. Они взвизгивают и, давя друг друга, бросаются прочь. «Так-то, — говорю я, — в страхе и повиновении».

Прибыв наконец к месту стоянки, опускаю птиц возле костра. Прежде чем превратить их в мясо, любуюсь напоследок этими черными, как ночь, птицами. Две осенние ночи станут отныне светлее.

Подкармливая костер, превращаю его в потрескивающий огненный куст. Налаживаю свое кухонное хозяйство. Перед едой окатываюсь водой из брезентового ведра, где рыбьими тенями снуют осколки льда.

Я ем сегодня, как и вчера, как и всегда, не пропуская ни дня, ведь живот пуп земли или что-то вроде этого. Выструганной из оленьего рога ложкой ем безглазую гречневую кашу — ради масляного глазка не хочется открывать ящик. Закусываю дичью, пахнущей перцем и лавровым листом. Запиваю отчаянно коричневым чаем, панацеей от всех бед, угрожающих мне изнутри и снаружи.

Второй глухарь, по договоренности, целиком принадлежит собакам. Вижу по их глазам: такой дележ — просто грабеж.

Вечером я забыл спутать оленей, и теперь приходится старательно распутывать все следы, чтобы найти их.

Не мешкая снимаюсь с лагеря. Гашу костер, сухая трава как фитиль: что останется — готова взять на себя.

Ну вот, теперь можно отправиться в путь. Многие отправляются в путь, но сколько их, достигших цели? Когда-то, в солнечный дождь, похожий на смех сквозь слезы, я вздумал коснуться радуги. Ради этого не нужно было сворачивать с пути. Сквозь влажный после дождя воздух она виделась мне как столб многослойного мармелада на лавовом постаменте, ушедшем под собственной тяжестью в мох тропы. Я шел уже час — а радуга была по-прежнему далеко. Так могла пройти вся жизнь. И только позже я понял: уже само желание достичь радуги значит слегка прикоснуться к ней.

Моя дорога поднимается в гору. Позади, над склоном лощины, вьется дым костра, флаг брошенного лагеря. Половина солнца торчит над горизонтом, словно рыжий чуб воришки, уже перекинувшего ногу через забор яблоневого сада.

Небо раннего утра: едва уловимая облачность, еле видимая луна — тающий осколок льда. Ранние голоса: далекое курлыканье лебедей-кликунов, бормотанье тетеревов, клацанье долгоногих журавлей. Ранние запахи, краски и тишина. И я раннеутренний в противоположность себе сумеречному, бесконечно сам себя стремящийся удивлять. Сам и путь, и путеводитель.

Моя тропа поднимается в гору. Чтобы где-нибудь опять устремиться под гору. Ландшафт, во всяком случае, не однообразен, не повторяет сам себя.

Озабоченно слежу за оленем-первогодком, хромающим на переднюю ногу. Беспокоит натертая спина старого оленя, заботят пораненные на щебне лапы собак… Предвестья дождливого дня… Да, забот у меня полно. Но беззаботности еще больше.

Часом раньше или часом позже — у времени, как и у дороги, нет ни конца, ни начала, только вехи. Скорее поздно, чем рано, я выхожу в редколесье, к покинутому ветхому чуму. Издали он похож на чугунный колокол. Останавливаюсь, чтобы посмотреть, как он выглядит изнутри. Мне нравятся старые брошенные вещи и жилища. Больше, чем новые освоенные, в которых чувствуешь себя заброшенным.

Крышу чума образует конус прогнивших жердей да дыры между ними. Вижу отсюда небо. Так же хорошо, как и оно меня. В каждом из четырех углов по лоскутку материи и клочку меха: знак богам, куда направлять зверя. В одном углу стоит рогатина, изъеденная ржавчиной. Несколько закоптелых камней посередине обозначают очаг. Тут же в углу стоит жертвенный сосуд, а может, просто глиняный горшок. Еще какие-то вещи, происхождение и назначение которых неведомо. Стены чума истлели и продрались настолько, что кажется, это стены приставлены к нарам, а не нары к стенам. Я присаживаюсь на нары и осматриваюсь… Вот трепещет огонек давным-давно угасшего светильника. В его слабом пламени старый хозяин чума выглядит первобытным старцем. Старым, как земля, как пепел. Морщины его лица — как изломы на хрупком пергаменте; сквозь ввалившиеся, истончившиеся щеки можно увидеть единственный зуб, с какой стороны ни считай. Волосы удивительно сохранились, как белый туман, как диковинная плесень. Уши желтые, как табачные листья. Пара узких, словно лезвия, губ таят столь же острые слова. Старее его мне никого еще не приходилось видеть. Будто в его лице соединилась старость всех некогда обитавших в чуме и моя молодость. Лик, пребывающий в неподвижности, точно покоробившийся пень, в котором едва угадываются человеческие черты. И только глаза среди этих руин — там заметна жизнь. Коротко проблескивают. Далекие отсветы, на которые достаточно только взглянуть, чтобы понять свое назначение и свое место во Времени.

Вдруг раздается протяжный, извивающийся, пронзительный звук, не принадлежащий ни человеку, ни музыкальному инструменту; какое-то неземное завывание, совсем даже не голос и не звук. Из темного угла, куда не доходит свет лучины, выскакивает полуголый шаман. Босиком, с бахромой разноцветных лоскутков на пальцах ног, на щиколотках браслеты с бубенцами. Вокруг талии, на запястьях и в ушах погремушки из птичьих костей и звериных зубов. Из каждой ноздри торчит по медвежьему клыку. У пояса маленький голосистый барабан. На лоснящемся от мазей торсе видны все до единой капельки пота — свидетельство усердия — для богов.

Начинается камлание. Призывая духов, шаман взмахивает руками, резко трясет головой — не то… Нет, и это не то! Теперь, кажется, путь нащупан верно. С его лица исчезают следы дурмана. Он прыгает с ноги на ногу, слегка касаясь барабана. Движения становятся неистовее, но в то же время отчетливее. Одна рука направлена на нос, другая ребром на шею.

— Глупость, чушь! — бормочет старик рядом со мной. Предупреждая мой безмолвный вопрос, он поясняет: — Чтобы избавиться от насморка, лучше всего отрубить голову.

По мере того как растет ранг вызываемых духов и сложность зашедших в тупик отношений между простыми смертными, гримасы шамана становятся все выразительнее, движения почтительнее, танец неистовее. Дикие телодвижения сопровождаются вращением глаз и исторгаемыми со дна души утробными охами.

— Глупец! Чушь! — произносит старик во всеуслышанье.

Танец становится все исступленнее. Глаза шамана готовы лопнуть, словно дождевые пузыри. Пол под ним грязен от пота. Наконец он достигает девятого неба. Но и оттуда он сообщает лишь то, что «неведение — залог вашего знания, и неизвестность — ваша цель. Так что будьте покойны!»

Последняя надежда — на верховного бога. Но силясь вызвать его дух в свой барабан, шаман надрывается. Судорога сводит ему живот, и он переламывается пополам. Крик переходит в клокотание. Он беспомощно валится на грязный пол, и лопнувший барабан отскакивает в сторону. Рухнув как груда обломков, шаман успевает подать какой-то знак, который вполне может сойти за его потусторонний совет: из этого тупика может вывести только мудрость чувств.

— Поди теперь разбери, был он маленький шаман или большой выдумщик, — говорит старик. А старик обращается скорее к себе, чем к кому-нибудь другому: — Теперь уже нет хороших шаманов. Их вялые танцы больше не убеждают. Они не достигают цели.

Мне жаль опечаленного заботой старика. В исчезающем свете гаснущей лучины он кажется еще более желтым и прозрачным…

Покидая чум, я натыкаюсь на деревянную фигурку — идола, вырезанного из корневища, вернее, на его лик, загримированный огнем, немного насмешливый, но в целом дружелюбный. Я вытаскиваю идола из мусора и глиняного крошева: найти такое случается не каждый день. Случалось и, наверное, случится еще не раз, что в одиночестве я нечаянно натыкался на истинные вещи, мимо которых, не замечая, прошел бы в толпе, а если бы и заметил, то не разглядел бы сути. Да что там, может, и разглядел бы, но не стал бы брать, предвидя доброжелательную, понимающую усмешку. Теперь же, будучи один, я подбираю не стыдясь; счищаю грязь рукавом, слюнявлю, вытираю, возвращаю идолу слух и зрение, прочищая хворостинкой глаза и уши. Теперь идол не так насмешлив.

Выходя из чума — наполовину перешагнув границу света и тени, я прощаюсь со старейшиной. По обычаю я должен ему что-нибудь подарить. Шаря по карманам, соображаю, что бы такое найти, с чем бы и расстаться не жалко, и выглядело бы достойно… Табачный сор, спички, большой, как парус, носовой платок с красными цветами… Наконец нахожу в уголке кармана часы с перекрученной пружиной. Вешаю их за ремешок на трухлявый сук около дверей. Объединяя таким образом живой обычай древности с дремлющей современностью. На этом мой запоздалый интерес к чуму исчерпывается.

Красочная тишина тайги врывается в мою обнаженную душу, и та снова распускается зеленью. Обживаюсь рядом со всем живым. С пеньем птиц и журчаньем воды. Рядом с высоким, с безмерным, но не высокомерным. С надеждой, которая сливается с желанием: быть не каменным столпом, а перекатышем. Пойти на дно — стать рыбой, ударив хвостом по поверхности. Быть деревом, но никогда, ни в кои веки не топором, обманутым своей ритуальной ролью. Желания, которые порой столь же напрасны, как выпавший над морем дождь, предназначенный для иссохшей земли. Но мне не на что жаловаться, незачем ломать голову. Можно сломать шею. Каждому однажды суждено ступить на свою единственную тропу, может быть и последнюю. Дорога, та может вывести многих одновременно. И наверняка тут появятся дороги и придут многие. Но другие… Я трогаюсь в путь. Шагаю, собаки далеко впереди, брюхастые олени, словно ходячие бочки, позади.

Солнце отмерило первую четверть дня. Солнце хорошая вещь для тех, у кого нет часов. Как в одной правдоподобной сказке: человек, который никогда не смотрел на часы, сберег столько времени, что ему никуда не нужно было спешить. Наоборот, у него еще оставалась уйма времени. Можно было опасаться, что он начнет убивать время. И поэтому добрые люди решили подарить ему часы. Но человек долго не думал. Он взял маленькую вещицу в свою огромную ладонь, где она казалась яичком жаворонка в гнезде орла, и перекрутил пружину своими жесткими, как клешни, пальцами. Даже не посмотрев, в какое время он это сделал. И снова времени у него было вдоволь. Но он не стал убивать ни часа, ни минуты, ни мгновения. Наоборот, он удвоил жизнь времени. Будучи в пути, а в пути он был всегда, он не торопясь проходил двойное расстояние. В то время как его ноги профессионального ходока мерили землю шагами землемера, сам он бродил иными дорогами. К вечеру он уставал. Обувь изнашивалась, ноги стирались. Но он не выглядел измученным. Это сразу бросалось в глаза добрым людям, когда они встречали его спустя долгое время. Они приписывали эту заслугу подаренным часам. «Вот видите, каждый должен знать, как время тратить…» — говорили одни. «Время — деньги», — говорили другие. «Делу время, потехе час», — говорили третьи. Человек не говорил ничего. Он смотрел на них, как мальчишка смотрит на взрослых, когда карманы у него полны всякого хлама, а на дворе хорошая погода. Нельзя сказать, что правдоподобная сказка на этом кончалась. Или начиналась. Она продолжается. Пока существует человек, о котором речь. Или какой-нибудь другой человек, о котором другая речь.

Солнце возвещает о том, что наступает обеденный час. Олени сильно отстали. Меня это тревожит: видел недавно свежие следы медведя. Тощий по весне, осатаневший от голода косолапый, так что держи порох сухим. Поджидая оленей, выстаиваю в красочной тишине целое мгновение; прислоняюсь спиной к березе-молодухе, слушаю, как бродят в ней соки…

Она могла бы быть женщиной высокого роста. С гибкой шеей, характером некрутым, но с круто выгибающимися бедрами. Так, чтобы мои широкие ладони вполне умещались на них. Ее лицо… Его мне трудно представить. Попробуй представь! И все-таки у нее должны быть черты как у цветка. Глаза не какие-нибудь кусочки льда, хотя в них отражались бы небо, и солнце, и ветер. То не была бы девица. То была бы женщина, в черных, как тетеревиное крыло, волосах ее мелькает седина — как у меня на висках. У нее должно быть много нежности, двойной нежности, нежности кожи, рук, нежности слов, потому что мои губы на нежные слова не способны. У нее должны быть большие пышные груди, которые можно не только почувствовать, но и увидеть. У нее была бы размашистая мужская походка, хотя она и женщина. Женщина. Не с высокообразованной головой и необразованной душой, а по-женски умная женщина. Чтобы она верила, когда я говорю правду, и не верила, что я могу быть неискренним. Чтобы любовь ее была не какой-нибудь глоток из оленьего следа, а родник, из которого можно напиться и в котором можно увидеть себя.

У нас были бы длинноногие дети, с волосами как теплая земля. Как земля, в которую я мог бы посадить свои застывшие на морозе пальцы… Она была бы высокой женщиной, от нее веяло бы тишиной и покоем, тихим покоем. Я бы черпал у нее крепость духа, не чувствуя себя при этом в крепости…

Эти олени могли бы еще дальше забраться, чтобы им некуда было спешить. Мне еще рано уходить от этой березы; рано или поздно, но надо уходить от этой солнечно-теплой березы, чьи прохладные соки просочились в мою кровь… Но я вернусь сюда в будущем году, по этой же тропе, и сделаю здесь привал, поджидая оленей. Хотя эту тоненькую березу могут срубить на жердь, и тогда ничего не останется, кроме моего прихода по этой тропе и недолгой стоянки под срубленной березой в ожидании оленей. Это всё от людской привычки искать тень под срубленным деревом, — так буду я тогда думать, опершись о березовый пенек.

Уже слышен глухой звон оленьих привесок, а вот и сами олени — сначала их развесистые рога, точно голые ветви ранней весной или поздней осенью. Стоические звери, забот у них не меньше, чем комаров над ними, тяжесть пути принимают как должное, без героического пафоса.

Открываю бутылку дегтя и смазываю кисточкой стертые спины оленей, белошерстые ноздри и уголки глаз. Отчего комарам становится ужасно некогда. Даю каждому оленю по куску сахара в крошках табака и погоняю дальше. Легкое прикосновение их теплых морд к моей ладони — как приветствие, а не как прощание.

Тропа вливается в лощину, проходит по мшистому дну, свободному от бурелома. Мимо любопытных глаз прошлогодней клюквы. Мимо слепого желания бормочущих тетеревов. Мимо улыбающихся солнцу горных сосен и вечно серьезных елей. Моя радость — явление природы, я не могу ее сдержать, попробуй-ка сдержать дождь, или снег, или ветер. Теперь можно и спеть, запретить-то нам некому. Эта лощина подходит для пения или свиста. Скалистые склоны, словно стены певческой эстрады, умножают мой сухо ломающийся в запекшихся губах свист, и мой сиплый простуженный голос согревается, становится краше, пронизывая красочную тишину долины. Я вообще не пою того, что поют где-то. Эти песни в тайге неуместны, как неуместны здесь комнатные цветы. У меня большой запас мелодий, хотя я и не знаю, откуда они взялись. Может, из песен, которые поют где-то, пускай. Чего не знаешь, за то не отвечаешь. Но слова этих песен обладают силой только между стенами и потолком, в тайге они похожи на сонное забытье. Итак, под ритмичный шаг я начинаю петь на мотив, не подсказанный ни одной песней, быть может только ветром. Слова у меня под рукой — пою, как на Севере поют, о том, что думаю, что вижу:

И так иду я и пою, как коренной житель здешних мест, как охотник, пою то, что попадается на глаза. Моя песня длится, пока хватает настроения и ровного дна распадка. Вскоре оно кончается. Скалистые щеки склонов сменяются осыпями, которые постепенно переходят в моховое болото с редкими корягами. На нем олени продавили следы. Заполненные водой, они сверкают как разбросанные осколки зеркала. На озерках, теряющихся вдали, слышен крик шилохвосток и гогот болотных гусей. Из бочага торчит голова Пана, вокруг пробивающихся рожек корни аира, в зеленой бороде коричневая торфяная труха, точно табачный сор. Или табачный сор, как коричневая торфяная труха. Лицо Пана угрюмо. Но угрюмость не то выражение, когда хотят напасть, скорее наоборот. Ястреб нападает, когда положение солнца ему благоприятствует, когда его тень не может быть замечена жертвой. Поэтому собаки обращают внимание на Пана не больше, чем на сплетение корней, поднявшихся на поверхность под давлением болотного газа. Но я-то должен иметь в виду, чьи владения прохожу. Зондируя шестом моховину, прокладываю путь упрямым животным. Ну вот, перешли! Не обошли, не прошли, а перешли. Но не будем пока радоваться. Впереди широкий водостой, перекопыченная дикими оленями трясина. Тут-то перегруженный олень и проваливается всеми четырьмя копытами в булькающую жижу. Отчаянно рвется вперед и бросается набок. Вперед — и набок. На темно-коричневой поверхности трясины посверкивает изморозь, словно истолченный сахар на шоколадном торте. Животное не спускает глаз с островка, торчащего из трясины. Я не спускаю глаз с оленя. Чтоб он провалился, этот человеческий скарб! Крепко привязанный скарб, аккуратно привязанный скарб. Мой скарб, твой скарб, его скарб; наш, ваш, их крепко привязанный скарб. Ни дна тебе, ни покрышки, чертов вьюк… Перерезаю ремни… Где бы мне достать еще одну жердь оленю под брюхо, чертов вьюк… так, теперь петлю, веревку под грудь… Так, чертово барахло, которое оленя тянет вниз, а человека вверх.

Ну вот, и вторую жердь под бок оленю просунул, как носила под копну сена. Концы жердей почти достают до островка. Ветки багульника, срубленные на островке, отнюдь не резиновая лодка для тяжелого человека, но я ложусь на них и проваливаюсь в вонючую жижу. Надо, видать, принимать грязевую ванну. Пора, значит, на грязи ехать, спину лечить. Теперь в самый раз.

В ледяном грязном пойле руки застыли до плеч, пальцы еще шевелятся, но и они уже не мои. И все же мне удается просунуть веревку под грудь оленю. Зажимаю скользкую веревку под мышкой и выбираюсь на островок, где второй олень стоит враскорячку и вытаращив глаза. Как и надо стоять, чтоб не провалиться! Концом веревки вывожу его из оцепенения, продеваю веревку сквозь железные кольца на упряжи. Олень теперь выглядит куда умней, сразу понимает, чего от него ждут… Не так, не так сильно, дружок… Не дергай, тяни медленнее, натягивай веревку ровно. Дай-ка я просуну сюда руку. Раз, два — взяли! Раз, два — взя-али! Сила оленя и человека против бессилия другого оленя. Два немощных против одного беспомощного.

Кажется, я весь вышел. Был, да весь вышел — не знаю, как быть, да и сил ненадолго хватит. Вытираю шапкой потное, грязное лицо… Вдруг как кнутом ожгло! Правую руку будто отхватило. Это веревкой. Да и олень уже дошел не меньше меня. Все, что можно было выжать из тощего весеннего животного, выжато. Он по-прежнему стоит, натянув веревку, мышцы дрожат, глаза выкатил от перенапряжения… Ну, олешек, потянем еще разок. Попробуем. Хуже оттого, что попробуем, не будет. Ну, взяли! Еще взя-али! Что ж ты не тянешь? Сможешь ведь. Сможешь, серебряная бородка, золотая спинка… Ты у меня потянешь, ты у меня сможешь, паскуда ты эдакая, ржавая керосинка… Взя-али!

Нет, не идет. Кажется, не помочь. Пускай остается. Почему не останется? Оста-анется. И раньше оставались. И впредь будут оставаться. Всегда так было, что кто-нибудь оставался. До тех пор, пока все, что на поверхности, трясина не засосет. Все-то, конечно, не засосет. Вон новые озера как зарастают. Озера, а зарастают. Как могут такие озера, красивые, чистые, вроде Родникового, зарасти? Превратиться в озеро Стоячее? Мало того, в коварную трясину, где живет Пан с замызганной бородой, который время от времени должен получать оленя, в лучшем случае только оленя. Но этого оленя он не получит, слышишь, драная борода, грязная твоя рожа, Пан! Уж я-то паниковать не стану! Я свою шапку съем, если ты получишь моего оленя. Я себя за уши к дереву приколочу, а клещи в лес заброшу, если ты получишь моего оленя, рога тебе в бок, Пан, хотя у тебя и свой план. А у меня свой: я нарублю для оленя столько жердей, сколько их будет на островке. Отдохну еще с полчаса и все начну сначала. Отдохну немного и все начну сначала. Кончу отдыхать и все начну сначала, но моего оленя ты не получишь, будь ты хоть всем Панам Пан.

И не получил. Гляжу на эту могилу, на перемешанную жижу трясины; такой длинной — до островка — могилы я еще не видывал. Скоро ее затянет черной, на поверхности маслянисто сверкающей болотной водой. Потом, разведя костер и в его тепле растерев дрожащего оленя диким овсом, иду вытаскивать вьюк с обрезанными ремнями и вижу: могила сомкнулась, как будто ничего и не было. Но я-то теперь знаю эти затянувшиеся могилы. Многие не знают. Но, может, им повезет.

Солнце пропало без вести. Но мне некогда его искать. Полощу вещи и шапку в роднике, развешиваю все возле костра. Сам сажусь в чем мать родила боком к костру, спиной к пропавшему солнцу и чиню рваную упряжь, если вообще можно починить то, что основательно порвано. Можно. Нужно только очень хотеть и терпеливо корпеть — тогда ничего. Все можно преодолеть. Даже трясину. Но не будем преувеличивать.

Влезаю в полусырую одежду, будто вхожу в прохладную воду. Затем придаю и всему остальному такой вид, будто ничего не случилось. Теперь у меня есть время посмотреть, куда подевалось это солнце. Его заглотили низкие, по-волчьи серые тучи. Где-то многообещающе погромыхивает, точно телега, колеса к которой еще не приладили. Воздух бормочет, предвещая ливень. По сравнению с тем, что меня ожидает, я, можно сказать, вышел сухим из воды. А раз вышел, надо идти вперед. В тайге стоять под ливнем нет смысла, к тому же представляется случай одержать победное поражение — дождю от меня не уйти!

Тяжелые тучи будто пар над кипящим литьем, тяжелый встречный ветер полощется влажной тканью, тяжелые капли падают отлитым свинцом, и — в противовес всему этому — моя легкая грусть… А не запеть ли мне? А не спеть ли песенку, а? Что же ты не поешь? Почему не пою, я пою:

Вижу, идет дождь, и пою: идет дождь…

Нет, не выйдет ничего. Это ведь не долина радости, где настроение заменяет мне голос. Это место, где я сейчас нахожусь, и это, в десяти шагах от него, и дальше — все это ровный, пропитанный дождем заболоченный луг, а не долина. Если, конечно, не считать сплошную завесу дождя краями долины.

Дождь бредет вместе со мной часть пути, затем, не попрощавшись, сворачивает, шелестит еще немного в таежном подлеске и там затихает. Свети теперь, солнце, если угодно, хоть до второго пришествия. Вскоре спина у меня начинает дымиться, тепло и человек прекрасно подходят друг другу. Чувства светлеют, теплеют. По сердцу протопала теплыми ножками крошечная девочка. Топай, топай и никогда оттуда не уходи!

Настроение меняется — ночь и день, тень и свет, черное и белое меняются местами. Это, конечно, не значит, что моя затененная половина меня покинула, в таком случае я потерял бы к себе уважение. С таким человеком дорога была бы слишком прямой и целеустремленной — ружейная пуля, целеустремленней которой нет ничего, — да, с таким человеком мы бы не узнали друг друга. Может, были бы дружелюбны друг к другу. Но друзьями не стали бы.

После дождя все таежные запахи обострились. Терпкий, бьющий в ноздри запах жимолости… Фимиам багульника, дурман мхов и лишайников. И запах моей бороды — тонкая смесь смолы, пота и озона. Эти запахи и эта смесь — именно та дыхательная смесь, которая нужна моим легким, когда, наведя порядок внутри себя, я иду дальше сквозь умытую дождем тайгу.

Оглядываюсь через левое плечо, сквозь редкий туман, на солнце. Оно плавится в низком горне неба. А ведь ты уже давно на Родниковом озере! Если ту ясность, которая сейчас в тебе, счесть Родниковым озером, то это так, ты уже на озере. Что же тогда ты не берешь тозку и не идешь на песчаную косу, чтобы подстрелить в тростнике двух гусей на ужин? Хорош гусь! Ну, бери скорей из рюкзака мыло и валяй на озеро мыться! Стой! — не забудь платок, на котором рядом с цветочками вышито на память: «Много спать — добра не видать». Тебе, пожалуй, надо было его вытащить еще до трясины. Надо было бы всюду его с собой таскать. Всегда. Всю жизнь.

Теперь ясно, к ночи мне не успеть в Долину Колокольчиков. А если что-то в конце концов становится таким ясным и недостижимым, — значит, самое время от этого отказаться. А откажешься от большого — достигнешь малого: к сумеркам я точно поспею к Родниковому озеру.

Вечерняя тайга шумит, как вечернее море. Вечерняя пустыня, зыбучий песок — сыпучий песок времени. Невозможно объяснить эти сравнения. Природа ничего не объясняет, ничего не разгадывает. Природа угадывается. Маленькие дети, которым бабушка и загадку разгадает, и сказку разъяснит, совсем маленькие дети догадываются, что это еще не все, — там, где-то там, за всем этим, есть еще что-то. Крохотные дети, еще не успевшие далеко оттопать от природы-матушки. А далеко ли я ушел? Совсем недалеко. Я тот бородач, который не забросил свои лучшие игрушки пылиться в углу. И потому чем дальше я ухожу — тем ближе к цели. На благо себе и никому не в обиду.

Вечерняя тайга — странный шумящий полусвет, полуулыбка на задумчивом лице, идущая на смену солнечному лику дневной тайги, означающая начало другой ее жизни — ночной. Большинство диких зверей ведет ночной образ жизни. Это значит, что их ночь — мой день, а мой день — их ночь. Но мои сутки — это и их сутки. Время, само время — вот единственное, что уравнивает нас. Все остальное, жизнь и смерть, распределено между нами так, как мы договорились.

А собаки, они кто? Чего они придерживаются? Вы чего придерживаетесь, а? — поднимаю их обеих за шкирку. Собачьи морды по самые уши в яичном желтке. Порченые вы! Я отпускаю их на землю. Ничего — вот его вы придерживаетесь. Выедаете глухариные гнезда и пьете из моей чаши терпения, пока совсем не истощится. А потом… Потом у вас вырастут крылья. Красивые, сильные, быстрые, траурно-черные глухариные крылья. И на них вы понесетесь вслед за глухарями. Ведь яйцами вы тогда побрезгуете, верно? И когда вы полетите, по вашему мнению, вверх, — на самом-то деле вы полетите вниз. Глухаря вам не поймать — виляющий хвост помешает полету, да и на вычесывание блох надо время. К тому же — а все идет к тому, — даже если вы и сумеете дотянуться до самого длинного хвостового пера и разинете пасти, у вас в голове тут же, словно отлитая пуля, взорвется воспоминание о том, какое блаженство лизать руку. Или о какой-нибудь глубоко прочувствованной взбучке, о каком-нибудь замечательном придорожном столбе. О еще не выеденном яйце… И вы, радостно скуля, тут же повернете назад, в туманную родную тайгу, назад, к рукам хозяина, пропахшим дымом, дегтем, рыбой и пушниной. Назад, к желанной взбучке, к столбам и яичницам… И едва ваши лапы, даже раньше — едва ваши когти коснутся земли, крылья у вас пропадут. И только там, где они были, будет слегка чесаться. Ничего, почешете слегка — и это пройдет. Что, уже прошло? Тогда можно сказать, вам по-собачьи повезло. У кого еще, стоит только почесаться, вот так сразу пропадает охота иметь крылья? А теперь, говорю я, черно-рыжие, с глаз долой! Можете считать, что вам повезло и вы избежали палки. Так-то… Будто олень двух комаров слизал — мигом смотались мои собачки. Мимо разоренного гнезда, прямо ко второму. «Фьюить!» — свищу я, увидев, как черная останавливается возле дерева, к которому прислонен мой карабин. И какого черта у собаки четыре ноги, если она только три использует!

Вечер бродит по тайге, все сужая свои круги. Вижу его коричнево-полосатые бока, ощущаю потным затылком его прохладное дыхание. Во всем остальном он теплый и ласковый, и все-таки опасный, как прирученный соболь, — если кому-нибудь когда-нибудь удастся приручить его. Я чую вечер, который подкрадывается ко мне, но думаю о других, о других вечерах где-то. Где-то на море. Где-то в пустыне. Где-то в тайге. Они похожи, если не обращать внимания на внешние различия.

Вечер моряка, свободного от вахты. Он сидит на корме, на свернутой бухте швартовых или на перевернутом ведре, лицом в спину блеклого моря, не слыша сиплых голосов в кают-компании, не слыша вздохов дам на замусоленных картах, не видя далекого материкового мыса, где стоит маяк или просто побеленная церковь. Не слыша, не видя ничего кругом — ему и этой малости достаточно.

Вечер водоискателя-бедуина где-то посреди поющих песков. Положив свой единственный инструмент — ивовую рогатку — на песок, сунув сандалии под голову и очертив пальцем борозду вокруг себя, сдерживающую скорпионов, он ложится в тени верблюда на войлочный коврик, так, чтобы видеть лишь выцветшие волны песка, бегущие до самого горизонта и оттуда дальше, до следующего горизонта, и дальше…

Где-то в самом сердце тайги, в стороне от дорог и селений, вдали от многолюдных каменных джунглей с их принципами и предписаниями, упорядоченностью и любовью к порядочности, вдали от стриженых газонов, мусорных ящиков, зоопарков, декоративных растений, лотерей, парадов — вдали от всего, что перед большим чистым ликом Природы выглядит суетным и смешным. И без чего миру не обойтись. Не устроить новую, совершенную жизнь, не произвести новые, совершенные бомбы… Вечер в глубине тайги, вечер охотника; вечер, полностью принадлежащий мне, вечер, когда я думаю о других вечерах, где-то еще…

Топот оленьих копыт по переплетенью сосновых корней на тропе. Дятел стучит и стучит, но никуда не входит. Где-то высоко в полусвете вечернего неба с нарастающим свистом пикирует бекас, чтобы с первой же попытки проткнуть землю насквозь. Где-то стрекочет исстрадавшаяся по воде трясогузка — нашла чем потрясать. Тетеревиное бормотанье со всех сторон света. Треск коростеля в вейнике. Журавлиный клекот на болоте — зазывание подруги. Позднее кукованье кукушки в сухостое. Кукушка в голом лесу — плохая примета. А чего бояться? Что может мне угрожать? Мне, знающему, где берет начало добро и куда устремляется зло.

Прощай, солнце сегодняшнего дня! Еще виден твой край, словно дно перевернувшейся лодки. Твоего предутреннего света было достаточно, чтобы отправиться в путь, а твоего вечернего послесвечения хватит, чтобы дойти до места. Олений шаг становится шире — по моему настроению они догадываются о скором отдыхе.

На сегодня это последний и самый крутой подъем. И такой же крутой спуск. Ставлю оленей в связку, пропустив веревку сквозь петли вьючных седел. Конец веревки привязываю к длинной лесине, чуть пониже середины. Корневище утыкаю в склон, другой конец подпираю плечом. Тормозя таким образом, понукаю упирающихся оленей. Так идет наш спуск, пока не добираемся до отвесного карниза. Здесь я останавливаю оленей и, раздвинув заросли можжевельника, выхожу на уступ. За год солнце, ветер и дождьискрошили его еще сильнее. И все-таки спуск вдоль скалистой стены над пропастью выглядит еще проходимым. Вперед, на уступ! Только без «ура». Не отступая, но и не оступаясь!

Выходя из узкой горловины распадка на верхний луг, слушаю вечерние голоса птиц, а в паузах биенье собственного сердца. Уже представляю себе, как разбиваю лагерь, узнаю холодную, обжигающую воду Родникового озера, на песчаном берегу подбираю гладкий, как кость, топляк для костра, охочусь в желтых зарослях тростника за серыми гусями, а утром… Эхе! Утром мы еще посмотрим, что краснее — сиг или восходящее солнце.

Продвигаюсь вперед, а сам все хлопочу про себя и прекрасно со всем справляюсь, а ближе к озеру переделываю все еще раз, еще лучше. Вот оно уже виднеется, в зыбком тумане меж скалистых берегов, как вскипевшее молоко в обожженной глиняной чаше. Не знаю, почему озеру дали такое название. Родниковым его назвать трудно: я не видел, чтобы на дне озера бил хоть один ключ, хотя вода в нем стального цвета и насквозь прозрачная. Поэтому, наверно, и назвали. А может, три ручья, что питают озеро, берут начало из родников. Тогда все правильно. Если давать названия, исходя из первопричин.

Вступая в тень вековых елей, проникаюсь их священным покоем. Надо быть святотатцем или дураком, чтобы смеяться над чужими святынями. Выхожу со своими оленями на пологий луг. Медвежьи ушки, заячья капуста, хотя ни медведей, ни зайцев не видно. Зато чувствую запах свежесрубленной хвои, а пройдя немного дальше — запах вяленой рыбы, запах дыма, собак и человека. Извечный запах жизни и очага. Для меня это полная неожиданность. На Родниковом озере никогда не было ни избы, ни хибары. Этот участок с озером вклинивался между моими и эвенковыми угодьями. Только я и этот старый ребенок ходили сюда на рыбалку и на охоту. Мы бывали здесь осенью и весной, изредка летом, но следов жилья не встречали ни разу. Охваченный любопытством, иду дальше по извилистой лесной тропе и вижу свежие пни, раскиданные сучья и сосновые ветки. Протоптанная лошадью дорога, следы волока. Теперь вижу белеющую тесом крышу и хвостатое облако дыма над жестяной трубой. Кто он или кто они, мои новоявленные, пропахшие смолой соседи? В тайге от этого зависит многое. Дружба тут может быть, а может и не быть. Честность, вот что должно быть; от нее зависит жизнь, а иногда и смерть.

Иду по следам волока, олени позади, туда, где в зарослях прибрежного ракитника торчит конек свежесрубленной избушки. Теперь вижу и стену из круглых бревен со свисающим из пазов свежим мхом, высокое окно с рамой, уже использованной где-то раньше, с тусклым от долгого гляденья стеклом. Сени, видимо, выходят к озеру — это самая обычная таежная избушка, ничего такого, что выдавало бы ее строителя, в ней нет. Еще несколько шагов, и я вижу боковую стену. На выступающем бревне висит пестрая тряпица, нет, венок. Двойной венок. Из тех самых цветов, что я видел на верхнем лугу, теперь уже поникших, но не настолько, чтобы не воспрянуть в озерной воде. «Похоже, семья не без детей», — думаю я. Здесь, у этой стены, я делаю привал.

Разглаживаю пальцем ложбинки на оленьих мордах. Белая шерсть в них — как иней. Спасибо, заиндевелые носы! Освобождаю их от ноши. Складываю возле стены ящики, поверх них мешки и все это накрываю брезентовым плащом. Отстегиваю патронташ и слышу: «не-тронь-меня» — рычание собак за избушкой. Ага, сейчас начнем выяснять, кто есть кто. Кто чужак, а кто у себя дома. Но отчего я так думаю, почему я должен об этом думать? Не зная, не видя людей, легко подумать о них бог знает что. Подождем, там ясно будет, даже того подождем, чего не будет.

Низкий, очень спокойный женский голос унимает собак. Ну, мои собаки будут не мои, если сразу уймутся. Сговорчивость, как помеху, они еще в щенячьем возрасте проглотили. Чтобы кого-то победить, они обязательно должны его укусить. И должны быть укушенными, чтобы согласиться на ничью. Но — чудо из чудес! — рычания больше не слышно. Даже ворчания, вроде «так-тебе-и-надо». Быстро выхожу из-за стены, чтобы посмотреть, спросить, как это удалось. Но, так и не выйдя из-за угла, останавливаюсь в странной задумчивости: рот по-дурацки разъезжается и губы мгновенно высыхают, будто на горячем ветру… Я вижу эту женщину там… На веревке, натянутой между ракитами, развешана рыба. Женщина снимает ее; рыба еще не совсем провялилась, и женщина, наверно, собирается унести ее в дом от вечерней сырости. Я вижу ту часть женщины, которую называют телом, босые ноги, длинные голени, загорелые колени, словно коричневые обкатыши, когда она, поднимаясь на цыпочки, тянется за рыбой. Ее юбка, скорее всего темного цвета, выгорела и в сумерках кажется светлой, почти белой. Такой же белой кажется вылезшая из юбки широкая мужская рубашка. Между ними, словно полынья на заснеженной реке, полоска темнеющего тела. Под рубашкой, истончившейся от стирки и солнца, угадывается отсутствие лифчика — будто у нее за пазухой две подвижные щенячьи головы. Лица женщины я пока не вижу, оно скрыто сеткой ракитника и руками, гладкими и тонкими, так что их можно перепутать с красновато-коричневыми ветками ракиты.

Женщина движется вдоль веревки — последняя, нет, еще одна рыбина, и вот она видна вся — высокого роста женщина с покатыми плечами и стройной шеей. Крутые бедра выгибаются резко, почти под прямым углом. Очертания лица напоминают летящую вверх каплю, а цвет — солнечный цветок, зрелый подсолнух. Ее глаза блестят, но совсем не так, как холодные льдинки, в них отражаются синева закатного неба и порывистость ветра. Она не девушка. Она женщина с тетеревино-черными волосами. В ней чувствуется много нежности, двойная нежность: кожи и слов. Размашистым шагом, повесив связку с рыбой на плечо, она идет от ракитника к избушке. Приближаясь, она излучает спокойствие, чего нельзя сказать о том, кто наблюдает за нею.

Женщина уносит рыбу в сени и тут же выходит с ведром в руке. Выливает похлебку в корыто, отгоняет своих слишком упитанных собак и зовет… Да уж, мои собачки ждать себя не заставят! Как видно, эта женщина знает таежные обычаи. Накрыв колени юбкой, она присаживается на корточки рядом с собаками. Поглаживает шею Черной, чего та не разрешает никому, кроме меня, — на шее у нее глубокий рубец, полученный как-то в драке с медвежатницей. И вот Черная уже рычит, но женщина не отдергивает руку, собака оскаливает зубы, но женщина и не думает убирать руку. Эта женщина, что сидит там на корточках, в белеющей юбке, с черными волосами, словно снежная кочка под мартовским солнцем. Эта женщина там!

Долго я буду торчать здесь в укрытии, точно мальчишка? Закрываю рот, облизываю пересохшие губы. Женщина занята собаками и не слышит хруста сосновых веток под моими ичигами. Останавливаюсь в отдалении, чтобы мой простуженный голос не обрушился на нее как снег на голову.

— Здравствуй, Подсолнух, — говорю я, называя ее на «ты» по таежному обычаю. В моем голосе, наверное, послышалось что-то вроде насмешки, но относилось это скорее ко мне, чем к ней. Иначе почему женщина не встает и не спешит с ответом? Почему продолжает гладить мою клыкастую Черную, положившую лапу ей на колени? Наконец, не поворачивая головы, она отвечает:

— Ничей я не подсолнух.

— Извини, — говорю я вежливо, — не знал, кого приветствовал. — Я вижу волосы женщины, ее ухо и руку. Заправленная за ухо седая прядь вплетается в иссиня-черные волосы, будто падающий откуда-то свет. Волосы прямые, с неровными концами — видно, сама их стрижет. Косынки летом она не носит, ухо коричневое, как озерная раковина. Рука, что снимает сейчас лапу собаки, узкая, с цветущими кончиками пальцев.

— Ничего, — говорит женщина глухим, как эхо, голосом. И, как бы улыбаясь чему-то, добавляет: — Я подсолнух, да семечки уж выбраны.

В ответ на это я хочу ей сказать что-то очень затасканное, вроде «по семечкам судят о зрелости», или напрячь все свое остроумие и сказать что-нибудь еще похлеще. Женщина словно чувствует это по моему долгому разгону и, не дожидаясь комплиментов, говорит:

— Твои собаки такие голодные.

— Да нет, только притворяются, — подхватываю я, радуясь, что разговор пошел такой, какому подобает быть между чужим мужчиной и женщиной другого мужчины. — Они у меня известные очковтиратели.

— Голодные очковтиратели, — говорит она, почесывая Рыжую за ухом.

— Это им нравится, — говорю я, присаживаясь на корточки рядом с женщиной, и та долго и очень внимательно, точно альбомную фотографию, разглядывает меня. По ее резко очерченным губам пробегает легкая усмешка. Вот черт, дернуло меня сюда подсесть, вот черт! Нет чтобы оставить свое лицо при себе — так нет же! Улыбка женщины как тень птицы — промелькнула и исчезла.

— А кому это не нравится, — говорит она. И добавляет: — Но это, говорят, их портит…

— Этих собак уже ничто не испортит, — бормочу я.

— Как будто водой можно попортить жаждущее дерево, — продолжает она, не обращая внимания на мое бормотанье. И замолкает. Почему она так долго молчит? Потом вдруг резко встает. Почему так резко, мне-то что делать? Заметив мое замешательство, она усмехается и, сразу посерьезнев, говорит:

— Я тут видела, вроде бы охотник шел сюда с двумя оленями…

— Тогда ты видела меня, то есть нас, — поправляюсь я.

— Я видела тебя, когда ты выходил из Елей-монахов на верхний луг.

— Монахов?

— То есть монашек, если так правильнее. И тогда я решила, что сюда идет охотник с собаками и двумя оленями.

— Тогда ты ошиблась, — говорю я и встаю напротив женщины. Ее голова поднята высоко, но я смотрю поверх нее, как до сих пор смотрел поверх пестреющих осенними красками осин, поверх заснеженных сопок, и думаю, что там, за этой женщиной, открывается совсем-совсем иной пейзаж. Но я не даю увидеть, что́ я думаю.

— Ты промок, — слышу я голос женщины. Она делает полшага вперед, чтобы потрогать мой рукав. Чувствую тепло ее тела, будто в нее закатилось солнце. Но я смотрю все же поверх нее. Я так должен, не то увижу ее в широком вороте рубашки, а я не хочу ни к кому никуда заглядывать.

— Я суше дождя, — отвечаю я отчужденно, и женщина отступает на те же полшага назад.

— Теперь дождь и тот суше тебя, — говорит женщина. — Ты промок, как омуль, а твоя одежда — как омулевые сети… Ступай в избушку и скинь ее там. Я тебе сухое дам, Хромины штаны и рубаху.

«Ага, Хрома», — думаю я. «Хрома?» — хочу я спросить.

Но не спрашиваю. Ни когда переодеваюсь в избушке возле открытой печки. Ни когда красуюсь перед женщиной, демонстрируя свою волосатую, квадратную грудь. «Как ящик замшелый», — думаю я. Чувствую, что, кажется, простужен, горю. Уйди, женщина! Но она смотрит на меня. Открыто, в упор. От внезапного холода у меня начинают стучать зубы, и я вижу, эта женщина жалеет меня. Этого мне еще не хватало, голубушка, рубашку и штаны я приму, а это оставь себе и своему Хроме. Я почти готов сказать ей это, я готов многим это сказать: пожалейте лучше себя, вы достойны жалости. Но я не говорю, я по-прежнему владею своими глазами, руками, ртом. Я начинаю переодевать штаны. Отвернись, женщина! Она и отворачивается, наклоняется, бросает в печку одно, второе, третье полено, затем встает, но в мою сторону уже не смотрит. Она не любопытна. Одежда чистая, пахнет озерной водой и зеленым мылом, а заплаты — длинными проворными пальцами женщины.

— Она тебе мала, — говорит женщина.

— Это я не по одежке велик, — говорю я. — Она тому впору, кому принадлежит, — говорю я. — Пахнет водой озерной и мылом, — говорю я ей.

— Лучше у меня нет, — говорит женщина. Подбирает мои ичиги и ставит на скамейку к печке, прижимает мои грязные вещи к груди. Мой свитер, штопанный нитками всех цветов радуги, вызывает у нее усмешку. Она уходит с моей одеждой. В открытую дверь я вижу — к озеру. Я не смотрю ей вслед. Не провожаю взглядом развевающуюся юбку. Осматриваюсь в избушке — осиновая мебель. Осиновый стол, осиновые скамейки, две осиновые кровати. Горький осенний осиновый запах. Большая, еще не просохшая русская печь из самодельного кирпича. На деревянных вешалках одежда, лошадиная упряжь, сети и все, что полагается для охоты. В красном углу, над осиновым буфетом, весельчак-солдат, рядом ухарь-ефрейтор, рядом с ефрейтором преисполненный достоинства старший сержант. Три фотографии, пытающиеся спасти от забвения самые веселые и содержательные мгновения одной жизни. На противоположной стене, где смолистые бревна оклеены газетами, под ситцевой занавеской угадывались женские платья. И везде субботняя чистота — вот и все, что выдавало здесь женщину. Остальное было скрыто в ней самой. Совершив круг, мой взгляд находит выход. В дверном проеме вижу женский портрет: тонкими легкими руками она трет там мою толстую, тяжелую от воды одежду, в то время как я своими большими неуклюжими руками ловлю здесь тени. Охотник за тенями — вот я кто. И еще шут гороховый, шут шутом — босой, в коротких портах, в рубахе до пупа стою беспомощно посреди избы. В конце концов сам себе прихожу на помощь — вспоминаю о данном накануне обещании.

Влажно-холодные гладкие камни словно прикосновение собачьих носов — я иду босиком вдоль берега озера, мимо шершавоголосого молодого тростника.

По приметам на берегу быстро нахожу свою «гайавату» — длинную остроносую лодку из бересты. Выливаю из нее воду, сталкиваю в озеро и сажусь на низкую скамейку. Сначала пропихиваюсь, потом гребу, выводя стреловидную лодку меж камышовых зарослей в заводь, а оттуда на открытую воду. Это круглый, как чаша, и довольно большой для таежных озер водоем… Клочья тумана словно развевающиеся белые гривы несущихся мимо коней. Гребу размашисто, чтобы освободиться от чувства холода и недавней близости с гороховым шутом. С тозкой на коленях напряженно вслушиваюсь в туман, как вдруг из-под самого носа лодки поднимается пара гусей. Парных гусей я никогда не стрелял. Оставшаяся весной в одиночестве птица не находит себе больше пары, и в разгаре лета, когда все остальные гуси давно поглощены семейной жизнью, с озер доносится плач одиноких птиц. Охотники, которые этого не знают, принимают этот плач просто за гогот.

Я гребу медленно, едва касаясь воды веслом и поворачивая его лопасть над водой, как ложку над медом, чтобы не уронить ни капли в эту тишину. Так под прикрытием тумана, под самозабвенный спор серых гусей — кому достанется серо-белая гусыня — подбираюсь на расстояние выстрела к стае. Бью веслом по воде, они снимаются и кружат над лодкой — тяжелые, неуклюжие и, как полагается, глупые. Я без труда сбиваю нескольких. Но проходит немало времени, пока я нахожу их в тумане и густеющих сумерках. Одна птица уплыла раненая, оставив в тумане клочья белого пуха. Мне жаль ее, но это все, что у меня от нее осталось. Мне больше жаль тех гусей, в которых я промахнулся. Я уже почти вернулся. Недалеко от темной береговой линии замечаю на воде идущую дугой цепочку, вроде тянущегося за уткой выводка. Вблизи выводок оказывается цепью поплавков, вырезанных из коры лиственницы. Скольжу вдоль длинного крыла сети, а там — еще и еще сети, густо раскиданные по всему заболоченному мелководью, откуда не успела уйти нерестившаяся крупная рыба. Ниспадающие черные скатерти, крыло за крылом, будто какая-то подводная Китайская стена. Не защитная стена, а орудие варварского набега. Эти сети очистят благословенное Родниковое озеро от тайменя, сига и хариуса в один сезон. Эта черная подводная стена беззвучно поглотит все живые радужные краски рыб, которые удерживали, нет, держали нас в постоянном голоде — меня и старого эвенка. Эвенка, который однажды усомнился: «Где у них живот и где голова?»

Затаскивая перевернутую лодку на катки, думаю о предстоящем разговоре с Хромой. Хорошо бы встретиться с ним сегодня, чтобы попросить завтра же утром вытащить сети. Просить? Черта я буду просить. Скажу ему: если мужик с одной стороны хромает на ногу, а с другой на голову… Нет, этого я тоже не скажу. До этого я не снизойду. И еще надо, чтобы при нашем разговоре не было этой женщины. Женщины, которой — если бы я ее раньше не выдумал — и не было бы вовсе. Но она все-таки есть, и она там, и сознание этого уже действует на меня, как разгорающийся костер.

Я ставлю тозку к стене избушки и уношу гусей в сени, потому что свора собак, очевидно, планирует возместить охоту поеданием дичи. Останавливаюсь у порога. Останавливаюсь у порога, чтобы вытереть о штанины подошвы босых ног и стереть с лица следы недавней досады. Открываю дверь. Меня обдает жаром перетопленной печки и запахом свежего чая, только что засыпанного в чайник. Женщина стоит ко мне боком, уже знакомый поворот головы, то же коричневое ухо и седая прядь волос, точеные ноздри тонкого носа. Только новые линии тела сразу же бросаются в глаза. На ней простого покроя платье, с магазинными еще складками и не видевшим солнца цветочным рисунком. Женщина по-прежнему босиком, с голыми икрами и голыми руками, но с грудью что-то произошло. Когда до меня доходит, что так долго пялиться туда нехорошо, загорелое лицо женщины темнеет еще больше. Чудна́я ты, раньше на тебе лифчика не было и я мог девать свои глаза куда захочу. А теперь мне их в карман засунуть, что ли?

— Пришел, — говорю я, закрывая за собой дверь. Наверное, из боязни, что она еще считает меня отсутствующим. Она проходит мимо меня и распахивает дверь.

— Сильно натопила, — говорит она мимоходом. Потом молчит, как будто нужно собраться с духом, чтобы произнести следующие слова: — Одежа твоя почти высохла.

Мы стоим друг против друга, и женщина начинает обходить меня кругом, уперев палец в уголок рта. Я стою совершенно серьезный, но по следу усмешки на ее лице вижу, что она смеялась за моей спиной. Ага, за спиной-то ты смеешься!

— Мамочки, — наклоняет она голову, — и чей ты такой будешь?!

— Ничей, свой, — отвечаю я, торопливо срывая свою одежду с веревки.

— И куда ты идешь, к кому тебя тянет?

— К самому себе.

— Этому человеку, наверно, цены нет, раз тебя к нему так тянет, — говорит женщина, и ее голос дрожит от смеха.

— Нет, — говорю я, — просто один мужчина.

— Один мужчина, — говорит женщина, уже не смеясь, — который заходит к одной женщине. Один мужчина, случайно промокший, случайно заходит к одной женщине. Просто один насквозь мокрый мужчина к одной…

Я пристально смотрю на нее, пожалуй слишком, потому что она резко поворачивается и стремительно переступает смолистый порог. Должно быть, это ветер, сильный порыв ветра распахнул настежь двери и унес ее с собой.

Ее так долго нет, что я успеваю снова влезть в свою привычную оболочку — выстиранную ею одежду. Когда она наконец возвращается, я не мешаю ей еще какое-то время отсутствовать. И снова ее руки снуют, как быстрые плотвицы, когда она зажигает большую керосиновую лампу на столе, стелет скатерть и ладонью разглаживает на ней складки, достает из осинового буфета и ставит на стол стопку щербатых алюминиевых тарелок. Задумывается на мгновение, исподволь бросает на меня взгляд — я, конечно, ничего не замечаю — и убирает алюминиевые тарелки обратно в буфет. Затем достает с нижней полки бельевого шкафа три тарелки со стертым узором и столько же чашек — остатки бывшего сервиза. Мне становится не по себе — я начинаю опасаться, как бы вместе с сервизом из шкафа не появилась фата. Я давно одет, сижу спиной к печке и своими длинными, точно оглобли, ногами мешаю женщине ходить.

— Пойду посмотрю гусей, — нарушаю я тишину.

— Не ходи, — говорит женщина, — ужин готов. — Это все, что она говорит. Так что сиди у жаркой печки и соображай, что за ветер унес ее столь неожиданно, что за вихрь это был, что за порыв. Мой Подсолнух. Если бы я сказал это вслух, я бы все этим высказал. И почувствовал бы себя нищим. Поэтому я ничего не скажу. Хотя ушки твои на макушке, как у весенней лиственницы. Не поддаваясь соблазну, не теряя из виду главное. Я не скажу: мой Подсолнух.

Поговорим о чем-нибудь другом, чтобы не говорить о том, о чем мы молчим. Пока не придет Хрома, который не может не прийти, потому что стол накрыт на троих. Эти странные вечерние часы, взятые как бы из другого времени, перепутали весь мой календарь, и я спрашиваю:

— Сегодня какой день?

— А какой вчера был?

— Кажется, четверг.

— Тогда сегодня «кажется, пятница», — и в ее голосе опять подавленная усмешка. Нет, мой Подсолнух, не надо это облегчать, потом тяжелее будет. Кажется, пора в наш разговор вмешаться третьему.

— А где Хрома? — спрашиваю я так, чтобы «где» звучало как «кто».

— Пошел к устью мережки проверять, — говорит женщина, не пытаясь объяснять то, что и так понятно.

— А он, видно, заядлый рыбак, — говорю я. — Таких заядлых здесь еще не бывало.

Женщина не отвечает. Ее руки заняты ножом. Рыхлые белые ломти отделяются от ковриги, как от луны. Пару раз она встряхивает головой, но волосы остаются за ушами, и ее открытое лицо делается еще более открытым. Мой Подсолнух, я ведь не хвалил тебя, его дела тебя не касаются! Я бы тебя только хулил. Но это невозможно — не питая твоих надежд и не нарушая данного себе обещания.

— Ты издалека? — спрашиваю я.

— Из-за стола, — отвечает она.

— С Большого озера, я знаю, — говорю я.

— Откуда? — удивляется она.

— Ты давеча сказала: мокрый, как омуль, — объясняю я секрет мужской проницательности. — Ты с Большого озера, где тихие горы и безмолвная кедровая тайга, — оттуда и твоя разговорчивость, так?

— Лучшие разговоры, — говорит женщина, — это когда двое молчат.

— Или, — добавляю я, — когда молчит один.

Женщина прислушивается, ее руки, накрывающие на стол, на мгновенье пустеют. Физически ощутимо ее взгляд скользит по моему вывихнутому плечу и ложится на кисть руки, покрытую шрамами. Я наблюдаю за темным подлеском ее лица, за дуновеньем ветра, пробегающим по нему. И не успеваю встать, даже руку поднять, как она, обогнув стол, садится рядом на конец лавки и протягивает руку к моему запястью. Она делает это очень медленно и спокойно. Вроде хочет посмотреть мою руку, погадать. Ее гибкие, как лианы, пальцы крепко обвивают мое запястье. Она поднимает мою руку — зачем так высоко, женщина? Я вижу ее влажные глаза, но уже поздно отнимать руку: она водит щекой, лбом, слепыми губами по моей руке, покрытой давними шрамами.

Я пытаюсь смотреть поверх нее — это все, что я пытаюсь делать. И все, что я вижу в этой комнате, плывет вверх, потом вниз, качается вверх и вниз, как на оси. Чувствуя под веками пепел лесного пожарища и бегающий в горле кадык, точно пузырек в трубке ватерпаса. Я подымаю с колена свободную руку, прикасаюсь к волосам женщины и говорю то, что чувствует моя рука: «Твои волосы как теплая земля». Хотя потом сомневаюсь, произнес ли я это вслух. Вслушиваемся вдвоем, а может, я один, в собачью возню снаружи, как во что-то такое, что нас никогда не коснется. Потом я тихонько вытаскиваю руку, будто растение, боясь повредить его нежные корни. Затем подымаюсь и, не оставив женщине ничего, выхожу за новый, в капельках смолы порог. И все это время, пока иду, чувствую пульсирующую боль в нервных окончаниях поврежденной руки, как это бывает к перемене погоды.

Хрома идет по световой дорожке, тянущейся от порога до озера, коренастый хромоногий крепыш. У него короткое дружеское «здрасьте» и тягучий резкий голос. Он не спрашивает, кто я, откуда и куда, — в тайге у мужчин это не принято. Он уверен, время еще есть, и я сам все расскажу. Добро, я поговорю с ним, если надо, но он со мной — нет.

Я гляжу поверх крепыша на озеро, где чернеет лодка с высоко задранным носом и подвесным мотором на корме, — мы его и не слышали. Хрома смотрит в ту же сторону и, не зная, кто я такой, считает за лучшее сказать:

— Нарушил слегка запрет, как это обычно случается, когда живешь на берегу озера.

— Когда живешь, случается, — говорю я и думаю, справилась ли с этим женщина.

— Этот запретительный закон запрещает все, кроме самого закона. — И, обретая естественное для себя чувство самоуверенности, заключает: — Не егерь же ты какой-нибудь, в самом деле!

— Он самый, — говорю я, думая о женщине, о ее разом опустевших руках. — Сам себе егерь.

Лицо крепыша разом заливается радостью.

— Вот это должность — ни зарплаты тебе, ни обязанностей! — смеется Хрома, демонстрируя все свои золотые коронки, а также чувство юмора.

Тут бы мне уточнить, что обязанностей действительно нет, но что в отличие от него я не получаю за это зарплаты. Что утром мы пойдем к сетям. И что есть серьезные вещи, которые не обратишь в шутку. Однако Хрома доказал бы, что и это возможно, — что утром можно вытащить, а вечером снова поставить. И что на озере от этого ничего не изменится. Да, думаю я, от этого вообще ничего не изменится.

— Ну ладно, — говорит Хрома после небольшой паузы. — А теперь давай посмотрим, что эта женщина может супротив двух мужиков. — И, проходя вперед, весело кричит в избушку: — Держись, Агниса, два злых от голода мужика супротив одной бабы!

Подсолнух! Вот и пришел тот, у кого есть право семечки вылущивать. Не зная, что ты Подсолнух.

— Два? — эхом вторит женщина.

— Дай нам только за стол сесть, — говорит Хрома, бросая на вешалку штормовку. — И ты увидишь, что даже больше. — И обращаясь ко мне: — Садись, приятель, — импортная мебель из заозерного осинника… А это, надо думать, моя жена, — говорит Хрома, прихватив ее мимоходом за локоть. — Немного длинная, зато я немного короткий, так что как раз выходит.

Он в своем наилучшем настроении и, судя по непринужденности, в своем каждодневном настроении. Он стаскивает резиновые сапоги, закидывает ногу на ногу и отстегивает деревянный протез стопы.

— Ноги у меня обе правые, — смеется крепыш. — Зато уж никогда не бывает, чтобы я встал с левой ноги. — Он щелкает пальцем по деревянной подошве: — Отличная, быстроходная нога, морозоустойчивая и противоударная. — Он кладет ее в изножие кровати. — Сперва, правда, когда мне такую подсунули, боязно было, вдруг не встану на ноги или влево начну забирать, — подмигивает он мне, потирая руки. — А теперь, — он садится за стол, жестом приглашая последовать его примеру, — теперь даже путаю, какая из них какая… Что правда, то правда — деревянные ноги они здорово научились строгать.

— Деревянная башка и так хороша, — подкидываю я дров в огонь.

— Во-во! — смеется Хрома. — Слышь, Агниса, — смеется он, повернувшись к жене, — это как тот спец в галстуке. Ну, охотовед, который еще советовал мне идти брадобреем в поселок. Х-ха, я — и брадобрей! Хотя его бы я побрил с удовольствием! Уж я бы ему обрил бороду, уж я бы его отбрил!..

Я уже готов сказать ему, что в таком случае и моя борода не хуже, но тут подходит женщина и, передвинув лавку от печки к столу, говорит:

— Садись. Садись сюда.

Но я сажусь не туда, а на старый чурбак, оставляя то место для нее. Эта лавка так и останется пустой в течение всего ужина, но ни мне, ни этой женщине она не покажется пустой ни теперь, ни позже, много позже.

— Посвети-ка нам, Агниса, желтенькой, — командует Хрома. — Внутри что-то темновато, продрог.

— У тебя от нее еще больше потемнеет, — говорит женщина, но все-таки приносит желтоватую, цвета рудной воды, бутыль, подходящую скорее для керосина, чем для самогона. Ее взгляд скользит вдоль желтого склона бутыли и проливается в белоснежную скатерть; я знаю, каким бывает застывший в снегах взгляд Подсолнуха. И я смотрю в ту же точку возле бутылки, между строганой рыбой и тарелкой кислой капусты. Теперь туда вклинивается большая, разбухшая от воды рука Хромы, которая поднимает бутылку и с бульканьем разливает по стаканам самогон. Я не поднимаю руки, дескать, хватит, — я хочу, наконец, проглотить комок в горле, мешающий говорить. Пускай эта желтая жидкость зальет мою красную. Я пью, как провозгласил Хрома, за свое здоровье. За здоровье его соседа, который, к счастью, сам себе егерь и вроде бы покладистый мужик. Итак, за взаимную уступчивость! Ставлю пустой стакан на стол… Нет, скамейка эта не пустая.

За здоровье Хромы! У которого хватило усердия начисто опустошить два больших угодья. Промышлять на отмели не значит сидеть на мели. У него разрешение на участок у Родникового озера. Но и здесь он долго торчать не намерен. Может, еще пару сезонов. Двести ловушек, пятьсот капканов, двадцать капроновых сетей — и можно подвести черту или поставить крест, что, по сути, одно и то же. Пока не накопится приличная пачка красно-синеньких, чтобы прилично жить в каком-нибудь приличном городе. Вместе с Агнисой, которая тут давно уж томится, да, таежная жизнь не для женщины. Тут мне вспоминается двойной венок из луговых цветов, что висит там, на углу. А я? Да, конечно, и я надеюсь разбогатеть за счет тайги — и это правда.

— Жизнь, — говорит крепыш, — все равно что рыбалка. Сидишь. Ждешь. Смотришь — клюет. Но ты не тянешь. Рано. Поплавок уходит под воду — теперь самое время, подсекай!

— Самое время, — говорю я и думаю: «А не подсечь ли, а?»

— Как тебе мой новый мотор? — спрашивает Хрома простодушно.

— Ревет, как бешеный медведь, — иду я ему навстречу. Заливаю красную еще одной желтой. За твое здоровье, скамейка… Смотрю на этого крепкого молодца, который с женой скоро в город подастся, и думаю: тонкое это искусство — обманывать самого себя. Я хочу еще выпить. Одну желтую поверх красной. Но не нахожу стакана под рукой. Хрома пьет один: желтую поверх желтой.

Женщина сидит на кровати, руки на темном платье, словно световые клинья на ветвях пихты. Она красива, как прежде. Но она уже не богата, как прежде, — теперь она напоминает нищенку с сумой.

Бедность в этой избе перемежается с достатком. Хрома уже достаточно выпил и завалился на осиновый стол головой. Вытаскиваю запотевший стакан из его ладони, просовываю руку под живот и укладываю крепыша на его осиновую постель. Пользуюсь случаем, чтобы пожать плечами, и бормочу что-то неразборчивое себе в бороду. Не оглядываясь, ковыляю к двери и выхожу за белеющий порог. В сенях пахнет соленой рыбой, мокрым пером, свернувшейся кровью и еще чем-то знакомым.

— Уходишь? — возникает женщина в дверном проеме, заполненном ночным небом.

— Уже в пути, — говорю я и думаю: и правда, пора уходить.

— Я тоже! — и это звучит так, будто она согласна взять меня с собой.

Я молчу. Итак, теперь все высказано, думаю я. Все высказано, и что из этого выйдет, я не знаю. Не подумал, не было времени. А если бы и подумал, все равно бы не знал. Это вечное чувство раздвоенности, которое еще хуже, чем чувство вины.

— Прошу тебя! Пожалуйста! Прошу тебя…

Я держу ее крепко, как держат одержимых падучей. Я держу ее очень крепко и по-своему нежно, пока ее содрогания подстреленного зверя не стихают в моих неуклюжих объятиях. Скоро она совсем затихает, и кровь из ее раны стучится в мою, врезается мне в вены с неведомой мне доселе болью. Кончился наш героизм. Его хватило, чтобы выиграть одну войну, но его недостаточно, чтобы победить себя.

Она забирается своими быстрыми пальцами, своими гладкими руками мне под свитер. А я приспосабливаю свои нескладные руки к ее широким бедрам и высказываю ей подряд все, что накопилось за время моего одиночества.

— Ты… — и это она. — Ты… — и это она. — Ты!.. — и это она. Припав друг к другу, стоят двое, одинаково желанных. Пока какое-то новое чувство во мне, или получувство, или только тень чувства не начинает противиться тому, чтобы я окончательно стал тем, кем хотела бы видеть меня женщина.

— Подсолнух, — говорю я, — ты ведь не сникнешь, если я теперь пойду. — И думаю, что женщину надо видеть в сумерках, когда обманчивость внешней красоты не видна, когда ощутимее ее внутренний свет.

— Ты ведь ненадолго!

— Надолго? — говорю я. — Я здесь, недалеко.

— Ну вот, видишь теперь… Ты ненадолго, правда? — говорит женщина, и я чувствую под рубашкой «до свидания» ее гладких рук.

— Я оленей стреножу, а то уйдут далеко.

— И тогда придешь?

— Там Хрома.

— Хромы нет, не было его, ах, ну ты же видишь.

— Пойду стреножу этих двоих рогачей, а то зайдут слишком далеко…

От слов до дела недалеко. Олени лежат под чернеющим ракитником, вытянув шеи по песку. Они бодают темноту, пока я спутываю им ноги. Хотя едва ли до утра они отсюда уйдут. Две скулящие собаки тут же, глажу их по навостренным ушам, чувствуя за спиной ревнивые взгляды оленей. «Как будто водой можно попортить жаждущее дерево», — вспоминается мне.

Я иду из-под ракит в сторону избушки. Тихая, уже знакомая песня хвойной тропинки. Высокий свет весеннего неба — и темная низость помыслов. В замешательстве останавливаюсь на пороге сеней… Страсть горячим клубком. И предчувствие невозвратимой утраты, чего-то Безымянного…

Нерешительно трогаюсь с места. Правильно идешь или нет — этого никогда не знаешь. Со спальным мешком под мышкой иду вдоль волока на верхний луг и оттуда дальше, к свежей сосновой вырубке, по которой разбросаны ветки, будто обрубленные крылья. Должно же быть сердце! Верно ведь, Подсолнух, должно быть!

С охапкой сосновых веток иду дальше и устраиваю себе ложе среди карликовых березок. Бросаю спальный мешок, а на мешок себя — длинного, измученного, пронизанного болью, и поди разбери, где тут твоя боль, а где чужая.

Закинув руки под голову, упираюсь взглядом в высокое ночное небо. И это уже кое-что. Растрачивают добро, теряют достоинство. А это незыблемо, и всегда будет возможность, закинув руки за голову, смотреть в высокое весеннее ночное небо. Думать о жизни… вспоминать… Для недовольства у тебя нет причин. Ты не глух к тишине, не бесчувствен к краскам. Твой путь — путь неизвестности, и путеводитель твой — случай. Чему ты доверяешь — чувствам и чутью, — ты доверяешь безгранично. Бедность — это не отсутствие богатства. Ты богат, если радостей у тебя больше, чем горестей. А радостей у тебя столько, сколько у тебя свободы внимать своему сердцу… Одиночество не раздавит тебя, если тебе будет о чем думать — о каком-нибудь уголке на земле или человеке, а если их нет, то опорой тебе будет служить память о них.

Спал я или только грезил наяву? Во всяком случае, бледная синева неба потускнела на полтона и звезды растворились в ней, словно градины в воде. Молодая луна, как потерянная сабля, и далекое предчувствие солнца — свет зари. Верхушки елей начинают светиться с восточной стороны, но здесь, у подножия тайги, еще по-ночному мглисто.

Встаю, встряхиваюсь, как собака после дождя. Уже стало немного теплей. Крошечный коричневатый зверек, сеноставка, шмыгает в норку, так что торчат только пуговка носа да две любопытные черничинки глаз: что за чудное дерево поднимается с земли, сворачивает дерн? И уходит вместе с дерном. Уходит ведь!

Вытираю оленей и тихонько, чтобы не звенеть пряжками, вскидываю им на спины вьючные седла. Сдвигая с места ящик, роняю прислоненное к нему ружье, и оно брякается об стену. Но в избушке по-прежнему тихо, еще тише. «Обиды уходят вместе с обидчиками», — думаю я.

Снимаю двойной венок. Опускаю его возле мостков на мелководье, чтобы он хотя бы еще пару дней сохранял свежесть. Потом увянет и сгинет все равно.

— Но-о! Но-о! — поторапливаю я оленей. Иду вдоль скалистого берега озера до устья ручья, где разглядываю зеленоватые мережки, торчащие из воды, точно полосатые спины рыб. Отсюда поворачиваю на юго-восток, вверх по течению ручья. Мимо влажных, округлых в предрассветной мгле карликовых берез, через коричневые запотевшие валуны иду все дальше, думаю о том, что было. Будто поставить забор вокруг дома так же просто, как сломать дом! Но и с этим справляюсь без особых усилий: в омутке вижу темные спины рыб на фоне светлого песка. Спешно распаковываю свое рыбацкое хозяйство, вырезаю в ракитнике длинное краснокорое удилище, точно солнечный лучик, предшествующий восходу солнца. Рыбы играют всеми красками, и у меня красочное настроение. Закончив ловлю, отправляюсь дальше. Я доволен: по крайней мере, обещание достичь Родникового озера я выполнил. А чего не выполнил, того я не обещал. Иду вдоль ручья и много всякого вижу. Нет, мало вижу — мало мне своей пары глаз! Вижу темно-коричневого зимородка, прогуливающегося по дну ручья, будто вода под ним — воздух! Из-за спины оленя замечаю медведя, рыбачащего на перекате; он готов обменять свой улов на оленя, если бы мы договорились. В поднятом веере брызг вижу борьбу жирной камышовой утки со щукой. Борьбу, единоборство, удачу и невезенье вижу я. В тайге многое можно увидеть, если умеешь смотреть.

— Но-о! Но-о, бродяги-рогачи! Скоро ждет вас долгий отдых, а потом еще более долгий путь назад. К хозяину. Я в хозяева не гожусь: не тот я, кто встречает и провожает, а тот, кого встречают и провожают.

На отмели вижу собачьи следы — они уже на месте. И всё вокруг избушки уже успели пометить. И в конуре побывать, и, подскочив, в окно избушки заглянуть. И несколько зарытых костей откопать.

Я уже вижу под собой долину: скалистый склон с одной стороны и безбрежная пойма с другой. По дну долины вьется вольная река. Над кедровой тайгой, окаймленной пойменными лугами, в кровавом разливе парит солнце — на свет рождается сегодняшний день.

Тропинка здесь раздваивается — одна спускается вниз, в долину, другая идет вверх и никуда не ведет. В ней нет смысла ни для кого, кроме меня. Она протоптана мною к вершине высокой гладкой скалы, покрытой отслоившимся плитняком. На вершине скалы растет причудливая, с витой кроной горная сосна Pinus montana. Это было маленькое неустойчивое деревце, когда я открыл эту скалу. Понемногу, год от года оно тянулось к небу — или это небо снисходило к нему? Не знаю. Теперь, как и всегда, проходя этим путем, я поднимаюсь к моей сосне. Я останавливаюсь здесь ненадолго, ровно настолько, чтобы выкурить одну папиросу и столкнуть вниз один обкатыш. Слежу, как он летит вниз, подскакивая на выступах скалы: «Вперед, перекати-камень, не останавливайся надолго, не то превратишься в унылый булыжник!»

Делаю еще одну затяжку, гашу папиросу о носок ичиги и засовываю окурок в расщелину скалы. Когда-нибудь, решаю я, выковыряю их оттуда и пересчитаю. А теперь пора возвращаться к оленям и начинать спуск в долину… Кто в ту долину попадет, вовек в унынье не впадет.

III Король Королевской избушки

К утру на дне распадка из яйца огромной снежной тучи вылупился приземистый сруб, охотничья избушка. Если смотреть с высоты зоркими глазами птицы или бога, то можно увидеть еще две занесенные снегом постройки поменьше. Налетевший с открытой долины, длившийся целую неделю воющий танец вихря остановился здесь, у прибрежных скал. В эту зиму первая долгая, лютая вьюга.

Между ночью и утром еще час-другой небо было звездным. Снежные ладони натерли звезды до яркого блеска, и, казалось, они стали ближе, лучились переполнявшей их жизнью. Что-то взволновало звезды. Они дышали глубже и чаще, чем обычно. Днем дышало все живое, ночью — все неживое и звезды. Синеют-сияют звезды неба, синеют-сверкают звезды снега. Ночное небо. Ночная земля. В снежном оцепенении чистая безлесая долина. Снежные навесы над скалами замерли до первого кашля или выстрела. Ребра скал — без снега, по-летнему бурые. Возле них теплее, словно вблизи гаснущего солнца. На дне распадка под чугунной коркой льда извивалась река, и зимой веря: нет пути вернее обходного. Пойменный берег реки в тенях от деревьев и складках снега напоминал белую сморщенную ладонь. Впереди и вокруг не зеленела — белела тайга со смуглыми руками пихт в пушистых снежных рукавах — зимняя Долина Колокольчиков с заглохшим в снежной тишине перезвоном.

Еще тянулась ночь, а восточный край неба уже светлел. Запоздалое колесо луны блуждало в поисках своей колесницы. Под утро воздух стал морознее; нестройная стрельба деревьев звучала как новогодний салют новобранцев. Вернувшаяся из вьюжной ссылки кукша пробовала голос, одноногая белка будила редкие горные сосны.

Королевская избушка стояла на северном берегу реки, у подножия отвесной скалы. Выветренная темнорыжая скала с трещинами, законопаченными мхом, походила на птицу со сложенными крыльями. Избушка казалась березовой почкой, выпавшей из клюва окаменевшей птицы. Кругом торчала полынь, редели горные сосны и продолговатые, словно коконы снежной бабочки, кусты можжевельника. Сквозь можжевельник вниз к реке вела тропинка, вернее, намек на нее. В конце ее угадывалась обнесенная срубом прорубь. На берегу, под снегом, две лодки на катках бесшумно плыли по течению — река сновидений не замерзает круглый год. Из снега выступала еще пристройка из стоймя поставленных бревен — в одной половине баня, в другой кладовая. Все остальное было под снегом. После недельной вьюги избушку не так уж и замело; не беда — все метели еще впереди.

На нарах, лицом в бревенчатый потолок, усеянный капельками смолы, в мешке из оленьих шкур спал сам Король. Вернее — сам себе Король. Если бы вьюга не стихла, он, наверное, проспал бы тут до смерти. Его запекшиеся губы с ниточкой слюны в уголке рта были раскрыты, узловатые руки лежали на груди крест-накрест, будто он и впрямь собрался в последний путь. Жесткая борода укрывала его лицо, только торчавший нос был обморожен и шелушился, как у любопытного ребенка, который притронулся носом к заиндевелому амбарному замку — обожжет или нет! Широкий лоб был открыт, от носа расходились две глубокие борозды, как бывает у тех, кто утром говорит сам с собой, и днем сам с собой, и вечером сам с собой тоже. Чтобы в одиночку зимовать посреди северной тайги в мертвящий холод, у человека должно быть лицо огнепоклонника.

Помимо спящего, в королевской избушке было еще одно живое существо. Крошечная, с кончик пальца, краснобокая мышь. Она крутилась по столу, как перечный стручок; остатков вечернего чаепития хватало ей на утро и еще оставалось. Эта мышь, как все мыши на свете, была хранительницей добра. Кроме того, она работала по совместительству будильником. Насытившись, она скатилась по ножке стола на пол и оттуда вскарабкалась на нары в поисках тепла у другого живого существа, которое, видать, обладало им в избытке.

— Ах ты потаскушечка! — сказал он, поймав мышь где-то между подбородком и шеей. Он заключил ее в свою просторную ладонь и высвободился из мешка. Мышь отчаянно билась в ладони и тоненько пищала. — Ну конечно, — сказал он сиплым со сна голосом. — Ради тебя не грех еще денек поспать, раз уж из-за какой-то вьюги и так неделю проспали. — Он улыбнулся крошечной мышке так, как, впрочем, улыбнулся бы и любой побольше, и впустил ее в темный, теплый мешок. — Продолжай мои сны своими, мышиными! — Он любил и берег эту мышь, эту одиночку мышиного мира. Она, казалось, была тысячекратно уменьшенной носительницей его взглядов. Это быладружба равных в своей слабости существ. Во всяком случае, это было нечто более устойчивое и весомое, нежели дружба двух «железных». Она, эта перечно-красная мышь, вводила его в каждый новый день. Благодаря ей и еще чему-то, в глазах мира столь же пустому и ничтожному, все его недели, за исключением некоторых, были праздничными.

Он зажег лампу и, свесив с нар узловатые, мускулистые ноги охотника, окинул взглядом, в котором еще не угасла улыбка, внутреннее убранство избушки. Этот постоянно ищущий взгляд, хотя он никогда ничего не терял…

С трех сторон в избушке были бревенчатые стены в смоляных горошинах. Бревна еще не закоптели; казалось, они помнили тайгу, птичьи гнезда, голоса дождя и ветра и последнее — воющий плач пилы. Избушку разделяла перегородка из сосновых горбылей с узкой, ведущей в кухню дверью посредине. По одну сторону двери тянулся ряд вешалок, где висела одежда на все времена года, вплоть до пыжикового жилета и высокой соболиной шапки. Здесь же висела пара отстрелявших свое карабинов без затворов и других частей, пущенных в дело, связка сломанных и ждущих починки капканов разной величины, моток стальной проволоки, проволочные петли.

По другую сторону двери, в углу, стояла сложенная из камня четырехугольная печь с выступающей в кухню плитой. Над плитой, под самым потолком, была укреплена сушильная жердь; отовсюду виднелись заготовки для топорищ, правилок, лыж, донец для туесков. Около печи, вдоль боковой стены, стояли вторые нары со свернутым в изголовье спальным мешком — для случайных постояльцев. На нарах выстроились клеенные живицей берестяные туески всяких размеров, шкатулки с выжженными узорами и трости — работа, заполнявшая ему долгие ненастные дни. Он любил дерево, его волокно, словно живое лицо, говорящее о занозливости и податливости. И дерево и береста подчинялись его демиурговым рукам.

Над вторыми нарами висела добротная, клеенная на шипах книжная полка, прогнувшаяся под грудой книг и журналов. За редким исключением это был бумажный хлам. Он подбирал его, не глядя, на лагерных стоянках геологов и прочего кочевого народа. То была литература, брошенная в глубине тайги, перелистанная дождями и муравьями и только в нем нашедшая благодарного читателя, — кого мучит жажда, тот напьется и из оленьего следа.

Торцевую стену избушки подпирал массивный сосновый стол с ящиком-полкой, под ним стояли два табурета с коричневато-зелеными сиденьями, сплетенными из ивовых прутьев, и ножками из гнутых ветвей. Над столом, на висячей полке, возле взъерошенного маленького кактуса, стояла чернильница, которой пользовались только осы и мухи; тут же лежала ручка с заржавевшим пером вместе с неотправленными, никем не полученными письмами.

У другой боковой стены возвышалась его лежанка с прибитой над ней оленьей шкурой. Между бревнами торчали, точно костяные наконечники стрел, вешки с разноцветными нитями для сетей, стамески, скребки и разные ножи для более тонкой резьбы по дереву. Кроме инструментов и утвари, необходимых охотнику, в Королевской избушке были вещи, которые могли быть в детской или в музее первобытных древностей. Берестяное лукошко, две лупоглазые куклы — деревянный отец и деревянная дочь. Ожерелье из медвежьих зубов, настоящая шаманья маска, насмешливый деревянный идол, загримированный огнем в коричневый цвет, розовая собака из жадеитового камня, лающая на розовых жадеитовых соболей. И еще тут были разные удивительные вещи, назначение которых пряталось в их владельце и составляло с ним одно целое.

Два больших некрашеных окна сейчас были слепы — задернуты бельмом снега. Между рамами, на коричневом торфяном мху, нежданно-негаданно выросла клюква, одной стороной луна, другой — солнце.

Этот ежеутренний обзор избушки, как бы глазами гостя, продолжался недолго. Помятые сном уши тоже расправились — завыванья ветра стихли.

Опустив босые ноги на холодный пол, он подцепил пальцами облысевшие унты с отрезанными голенищами. Прежде чем сунуть в них ноги, он потряс один над ладонью — оттуда с шумом выбежали зернышки риса. Такой же склад он обнаружил и в другом. Он взвесил на ладони полную горсть, и в его глазах промелькнул смех: «Вот мы какие — живем в рисовом мешке, но и на черный день не забываем отложить… Было бы вас, краснобоких, больше, вы бы нравились мне меньше». Он бросил рис обратно в мешок под нарами и стал быстро одеваться. Сперва надел шерстяное водолазное белье, сверху — легкие кожаные брюки и свитер всех цветов радуги.

Одетый по-походному, он прошел через узкую дверь в кухню. Ощупью нашел коробок спичек и зажег десятилинейку. Подождал немного, пока нагреется стекло, и вывернул фитиль повыше.

В отличие от жилой половины избы, воскресной, это было субботнее помещение. Чугунка без кругов, закоптелый на кострах эмалированный чайник, вместительный чан с водой, березовый кухонный шкаф с навесной дверцей. В углу, напротив перегородки, стоял высокий стол для выделки шкур; на столе и в щелях между бревнами располагались все необходимые инструменты. Подальше от печи, высоко под потолком, две жерди для сушки шкур. Вот и сейчас там виднелись натянутые на правилки шкурки двух соболей посветлее, одной красновато-черной лиственничной и двух темно-серых кедровых белок, а также белая, будто островок снега, шкурка горностая. Под высоким столом, на гвозде, вбитом в перекладину, висела связка обработанных шкурок коричнево-золотистой ондатры, а через перекладину, как через парапет ложи, было перекинуто вызывающее манто рыси — Тимон страшен и мертвый. Под стол был задвинут высокий табурет с круглым вертящимся сиденьем. Все инструменты и вещи, казалось, ждали прикосновения работящих рук.

Он зачерпнул берестяным черпаком воду из чана, освежил заспанное лицо. Потом нащепал смолистой лучины и растопил печь, да так и остался сидеть перед ней на чурбаке, наблюдая за мечущимися от тяги языками пламени. Он поклонялся огню, как все люди безмерного мира. «Огонь, — подумал он, — должен быть женского рода: греет, светит, а некоторых и сжигает». Бледные, робкие языки пламени наконец преодолели нерешительность и, перескакивая с полена на полено, яростно устремились в вечно распахнутые объятья трубы.

Долго сидеть у печки ему не пришлось. Вспомнилось, что день начался, представилось все, что нужно было сделать за этот день; взятые на себя обязательства, выполнения которых, кроме него самого, никто не требовал; случайности, быть может поджидавшие его, ведь они, как правило, поджидают искателей случая. Думая о предстоящем дне, он как бы радовался наперед, чувствуя себя мальчишкой, зазевавшимся перед витриной: эта замечательная вещь еще не принадлежит ему, но он уже копит деньги, и скоро она будет его, и тогда тоже останется замечательной вещью, но уже не такой, какой она представляется ему сейчас.

Плита, составлявшая с печью одно целое, накалялась быстро. Он щедро крошил лук на алюминиевую сковородку и все плакал, плакал, а где-то лили слезы не только по этой причине. Лук уже шипел под крышкой, когда он вернулся на воскресную половину, чтобы сделать еще одно дело, — по утрам таких дел у него набиралось с десяток. Он снял с полки говорящий чемоданчик с картонным репродуктором и включил его. Грозовой треск царя Гороха стоял на всех волнах, включая и ту, единственную, на которой он работал. И все-таки его отшельническая душа была благодарна этому допотопному ящику, он единственный транслировал в глубь тайги сводки культуры и погоды. Сообщили время. Затем новости дня.

После новостей дня обещали органную музыку. Ему нравился орган. Эта музыка напоминала ему о ливнях, рушившихся в озера, о говоре быстрин, о спорах косяков рыб, о лепете каждой кроны в непрестанном шуме леса… Одно в другом — музыка в лесе, лес в музыке.

Музыкальная передача кончилась, но он еще некоторое время отсутствовал. Потом вдруг заторопился обратно и обнаружил себя в синем чаду. «Лук!» — вспомнил он уже в кухне. От лакомого блюда осталась только черная горсточка посреди сковороды. «Лук тебе не по вкусу, нет? Ешь тогда птичье дерьмо». Но все же он оставил себя в покое: сезон только начался, луку пока хватает.

Ему вдруг стало некогда; снуя между плитой и полкой, он приготовил два ломтя сохатины с луком, затем накрошил в чайник плиточного чая. Пока чай настаивался, прибрал выскобленный стол, постелил кусок картона, который благодаря пятнам сажи и жира напоминал географическую карту. Сходил на кухню и тут же вернулся: в одной руке сковородка, в другой чайник, под мышкой банка брусничного варенья. Ел он быстро, впиваясь зубами в вязкое мясо. Обжигающий чай с сухарями и брусничным вареньем венчал его завтрак. С полным ртом и кисетом меж колен он уже сворачивал самокрутку, соображая одновременно, что будет делать дальше. Далеко наперед он не загадывал; жизнь охотника — непрерывная цепь случайностей, а случай — это не древесина или береста, ему не придашь нужную форму.

Сидя на низкой скамейке, спиной к теплой печке, он стал обуваться. На носки натянул чулки из мягкой собачьей шкуры, а сверху — камусные унты со шнуровкой под коленями. Затем встал, надел легкий и просторный пыжиковый жилет, а на голову нахлобучил огромную шапку. «Ну, пошли», — вздохнул он и вышел в сени через низкую, обитую войлоком дверь. Здесь было темно и холодно, пахло керосином и сыромятиной и, несмотря ни на что, озоном. Он услышал крики кукши, увертюру к начинающемуся дню, веселое цоканье белки и вспомнил: «Много спать — добра не видать». И посмеялся над этим. На залепленном окне просвечивала полоска стекла, будто узкая полынья над ключом. Прильнув к ней, он увидел все те же заснеженные, размытые лунным светом кусты можжевельника. За входной дверью высился искрящийся сугроб, словно рухнувшая стеклянная люстра. «Вход есть, выхода нет». Не согласившись с этим, он попытался открыть запасной люк в крыше. После долгих усилий ему удалось-таки свалить с него снежный груз. Он выбросил лопату наружу и спрыгнул сам вслед за нею. Раскидав сугроб, распахнул скрипящую дверь. На этот звук снег над собачьими конурами пришел в движение, после чего из сугроба показались две заспанные морды — рыжая и черная.

— Отдохнули маленько, этак с недельку, — сказал он собакам, счастливым от головы до кончика хвоста от новой встречи с хозяином. — А бессонницей мы не страдаем — гляди-ка, даже ребра выпирают из шубы, — ворчал он. И тут же к радости двух собак добавилась еще одна — человечья. Миг радости проходит быстрее прочих, но след его, словно след падающей звезды, светился еще и тогда, когда он с лопатой на плече шел по поющим заносам к кладовой. Ветер, налетевший с реки, приветствовал его столь же порывисто. По пути он примечал, что и где вьюга оставила недоделанным, и, останавливаясь, поглядывал кверху: чистая работа — снежные ладони натерли звезды до яркого блеска. Блуждающее колесо луны отыскало наконец Колесницу Душ о четырех серебряных осях. Небесный охотник Орион, казалось, напал на след соболя. Утренняя звезда объявила начало зари. Прочтя на звездном небе все, что нужно, он хотел было двинуться дальше, как с заснеженных кустов полыни вспорхнула стая снегирей и облепила ему голову и плечи. Верно, они приняли его за оленя. Он не двигался и терпеливо переносил уколы острых коготков, вцепившихся ему в ухо. «Нужно быть птицей, — подумал он, — чтобы так безусловно доверять человеку».

Он проработал добрый час, прежде чем расчистил все тропинки и откопал собачьи конуры. Тем временем снежная крыша леса на востоке закраснелась охрой. Рассвет, словно краска по белому лакмусу, подступал все ближе.

Собаки визжали под сосной, сбивая с толку одноногую белку, которую он вытащил из зубов соболя, убитого осенью. Эта белка, как и краснобокая мышь, была табу; собаки хорошо знали это, но все равно тявкали и царапали дерево, разминаясь перед долгой и трудной охотой. Чтобы сберечь собакам силы, он должен был еще тогда сделать белку их добычей, но в последний момент что-то в нем воспротивилось. Сохранение жизни этой белке стало жертвоприношением Доброму Духу, который выбрал для своего гнездовья такое странное и противоречивое место, как сердце охотника. «В лесу это редко случается, — думал он, — а на войне — всегда: убивают не тех, кого нужно».

Пробираясь через глубокий снег к сосне, он прикрикнул на собак:

— Поберегите зубы для серьезной работы, нечего браниться с инвалидом!

Рассерженная белка с цоканьем исчезла в ветках сосны, запустив снегом ему в лицо. Он проследил за ее полетом и вспомнил другую белку, которую видел на аэродроме одного таежного поселка. Дрожащий зверек забился в угол клетки, сплетенной из разноцветной проволоки. Перед клеткой на корточках сидела толстуха с красным от натуги лицом и выпрямленной шпилькой пыталась расшевелить белку. Около женщины стоял пузан, по виду которого было ясно, что белка ему так же безразлична, как и мать, как все в этом дешевом и доступном мире. Мальчишка смотрел поверх белки и матери на облезлую лайку, сидевшую на лестнице, в то время как мамочка насиловала свое бездушие, стараясь вызвать у сынка хотя бы тень веселья. Белка, скомкавшаяся в углу клетки, только вздрагивала от тупых прикосновений шпильки. «Возьмите лучше это», — сказал он, протянув ей свой остро отточенный нож. Баба взвизгнула и попятилась в толпу:

— Ты что, с ума спятил, сумасшедший!

Когда он с клеткой проходил по загаженному настилу, раздался резкий женский голос:

— Нет на Сибири больше людей, одни сумасшедшие и бичи!

Пузан семенил рядом с ним, и вместе они добрались до редкого леса за аэродромом. Он хотел было сам открыть клетку, но передумал и дал сделать это мальчишке…

Собаки утихомирились и, поводя вверх-вниз головой, следили вместе с охотником за полетом белки. «Да хоть как клетку раскрась… — думал он. — Нет таких красок…» — думал он.

Белка успела сделать круг по кронам редких сосен и вернуться к той, где у нее было дупло. Эта сосна вблизи избушки была единственным надежным местом во всем лесу, прибежищем, в котором она была защищена от росомахи, соболя или охотника — самим же охотником.

Подозвав собак, он двинулся напрямик к кладовой; снова он терял караты драгоценного для утренней охоты времени. Его мысли текли подобно реке, не ведавшей о предстоящих поворотах. Он был не из тех предусмотрительных, у кого дыры всегда по заплатам.

Из кладовой, бывшей одновременно предбанником, на него дохнуло приятной смесью дыма, березового веника и смолистого дерева. Он вышел оттуда с охапкой дров выше головы, отнес ее на кухню, сложил около печки. Хотя здесь давно уже не придерживались «закона тайги», он всегда оставлял в избушке запас дров и еды, — с какой стати хромать, если ноги здоровые? На дрова он положил бересту, а на бересту спички. Поступок не такой уж наивный, как могло показаться на первый взгляд. Один из живущих в устье реки рыбаков, его давний друг, заблудился прошлой зимой в мартовскую метель. Весь в жару, обессиленный, он наткнулся на охотничью избушку без единой щепки. Его нашли замерзшим возле печки.

Он сидел на корточках перед охапкой дров — большие натруженные ладони покоились на коленях, точно лодки, заметенные у реки. Вспомнился маленький, щуплый мужичонка, ловкий и юркий, как дробинка. Вспомнились влажные, растянутые на вешалах сети, ловившие ночные голоса и темный ночной ветер; обветренное лицо, коричневое, точно обожженная глина; долгие ночные беседы у костра, так похожие на те, что были потом. В одном только неповторимые — тот человек с войны был глухонемым. «Странно, — его мысли побежали в другом направлении, — именно тем, кто заслужил жизнь, приходится незаслуженно умирать».

В открытую настежь дверь нырнула собака, зарылась головой под мышку и заискивающе заскулила. «Поесть, да?» — спросил он. Это была хитро-рыжая собака с лисьей шерстью.

В сенях он вывалил псам их долю, досыта. Пока собаки ели, он упаковывал бурак, берестяной туес, осматривал тозку и лыжи. Приманку он хранил снаружи в деревянном ящике, чтобы она не пропиталась дымом или каким-нибудь другим отпугивающим запахом. Полез в ящик за парой пепельных крыльев рябчика и несколькими угольно-черными головками глухаря — самым лакомым блюдом соболя. Обычно приманка оставалась нетронутой и тогда, когда зверь попадал в капкан. Однако кукши и кедровки могли защелкнуть капканы. Тогда появлялся соболь, съедал все подчистую и был таков. Собакам он взял мороженую рыбу. Если же попадалась какая-нибудь дичь, глухарь или рябчик, он быстро обжаривал их на костре. Не забывая и о себе, завернул в парусину несколько ломтей сохатины с солью, две испеченные в горячей золе ладошки ячменных лепешек, мешочек с сахаром и чаем и маленький чайник. Подумав немного, достал из драночной корзины за печкой две по-летнему солнечные луковицы и бросил их за ворот свитера. Все необходимое он тщательно упаковал, оставляя на видном месте лишь то, что порою забывал. Упаковав вместительный бурак, он тотчас вынес его во двор, чтобы не брать с собой запаха избушки. Затем осмотрел тозку, заложил в обойму семь маленьких сынков-патрончиков, если у смерти вообще могут быть сыновья. Смазал затвор морозоустойчивым гусиным жиром, пощелкал им, чтобы тот свободно ходил, и тоже выставил винтовку за дверь. Он осмотрел также широкие охотничьи лыжи, обитые камусом. Затем натянул поверх теплого жилета штормовку с просторным капюшоном и засунул в карман плоскую бутылочку рыбьего жира. Ну вот! Теперь можно отправляться в дорогу, а дорога всегда была готова носить его, независимо от времени года и суток. И он не мог пожаловаться на то, что ночи были не слишком темные, дождь недостаточно мокрый, а снег не очень глубокий. Сегодня, как и всегда, он был в напряжении: Неизвестность была тому причиной — как повезет? И если не везло, Неизвестность была утешительницей — вдруг завтра он будет удачливее? Да и как ему обойтись без нее, если никто еще не сумел прожить без Неизвестности перед самим собой? С лыжами на плече он вышел из сеней и запер дверь на деревянный засов. Одним незаметным движеньем закинул за плечи бурак, другим — тозку. Встал на лыжи и ощутил, как рыхлый снег сразу затвердел. И вот он стоит там, по левую сторону зари, охваченный тихой гордостью, рядом с которой гордость стоявших по правую руку цезаря показалась бы унижением. Эту тихую гордость могут испытать только те, у кого хватает духа принести в жертву большему не что-то малое, а всё. Так что же ему оставалось? С одной стороны кровоточащая заря, с другой гаснущее звездное небо и еще — выцветшая от снежной белизны зелень глаз — это все, что у него было. Ничего? — это уже нечто! Это — мир, полный красок, в котором настоящий черный цвет можно найти только среди теней.

Тень от птицы-скалы падала мимо Королевской избушки на реку. Судя по длине тени, как ему подсказывал опыт, начиналась самая пора соболиного гона. Размашисто отталкиваясь палкой, наперегонки со своей тенью он спустился с откоса вниз.

Холодное, раннее утро, но мороз уже слабел. Об этом говорили заиндевелые скалы, напоминавшие сейчас огромные магниты, на которых щетинились стальные опилки. По мере того как спадал мороз, слой инея нарастал и сгущался и ночные тени скал становились от этого как бы светлее.

Он шел по реке; снега здесь было меньше, чем в долинах и на склонах сопок, местами проступали ледяные проплешины. Позади него тянулись две ленты лыжных следов, и это было уже прошлое, его влекло вперед.

Солнце еще низко, но много выше оно и не поднимется. Собачьи следы на снегу, заполненные тенью, — словно простроченные иголкой стежки. Он проследил за ними взглядом и, увидев собак, вязнувших в глубоком снегу под откосом, подумал, что ноги у них за счет хвоста могли бы быть и подлиннее. Псы злобно аркали на сугробы, и он вынужден был сказать: «На стихию да на судьбу аркать — беду накаркать».

День обещал быть тихим и светло-солнечным, как обычно после вьюги. И он надеялся на хороший соболиный гон — столовые были вновь открыты, цены снижены.

Вскоре он миновал овальный островок, поросший густым ельником, — там, в зарослях, скрывался его лабаз, таежная кладовая. Это был крытый навесом сруб, поставленный на четыре высоких пня, — избушка на курьих ножках. Наверх к люку вело съемное бревно с вырубленными ступеньками. Летом, находясь далеко от этих мест, он хранил тут все, что можно было украсть или съесть.

Вольный люд, забредавший иногда и на большие реки, чинил в тайге немалый вред. Сюда, в еловую чащобу острова, еще никто не догадывался заглянуть, даже самые дошлые. На острове ему сейчас делать было нечего, зато под берегом, где он поставил несколько силков, дел хватало. Глухарь и тетерев прилетали сюда за камешками для своих жерновов, которым зачастую молоть так и не приходилось. Все петли были занесены снегом, кроме одной, с околевшей еще до метели копалухой.

Достав со дна бурака два небольших капкана, он выкопал ямки недалеко от птицы и насторожил в них капканы. В качестве потаска приладил корягу и вдавил ее лыжей в снег. Затем накрыл капканы тряпицами и замаскировал их тонким слоем снега, посыпая им с высоты, чтобы восстановить естественный вид снежного покрова. За многие годы наблюдений он распознал повадки зверей. И зачастую это была не его мудрость, а дошедший из глубины веков завет первобытного охотника. Он знал: соболь и горностай знают, что глухари ищут гальку на убережнике. Так, стараясь перехитрить друг друга, каждый получал в меру своей хитрости. А порой, читая следы, он с наслаждением обнаруживал неизвестные ему хитросплетения следов, и тогда в нем зарождалась тайная догадка, какое-то внутреннее чутье безошибочно направляло его к смыслу происшедшего.

Он миновал мыс острова, рассекавший клином течение, и пошел по реке вперед — река бежала под ним назад. Справа от него, на южном берегу, до самых сопок, окутанных синей дымкой, раскинулось займище. Островитый снежный океан отражал начало нового дня. Каждый день был новым, только он пятился назад, делаясь с каждым днем все старше. Его виски по-зимнему заиндевели. Но его лыжный шаг был по-прежнему широк, и это было сейчас, при зарождении нового дня, самым главным.

Впереди на ровном участке реки собаки выделывали свои замысловатые, казалось, только им понятные крюки и петли, а затем и вовсе исчезли куда-то. Он подался к берегу и немного погодя увидел тройной след: нижние следы оставил беляк, сверху легкие спаренные отпечатки соболя и на всем этом мешанина собачьих следов. Он не стал сворачивать на эти следы и заскользил дальше. Соболь прошел здесь ночью, и у него было слишком большое преимущество перед собаками. Но те, видать, рассчитывали не на соболя, а на его плохой аппетит — вдруг от беляка что-нибудь да осталось. Но нет, не осталось. Только несколько, словно брусничины на снегу, капелек крови да следы неравной борьбы. Полусъеденного зайца соболь уволок в снег под низкорослый кедр, где, наверно, была его лежка… Так и есть, далеко впереди он увидел собак: они кувырком скатились с обрыва и, высунув языки, треплющиеся словно красные ленточки на ветру, галопом мчались ему навстречу. «Что ж, заешьте хоть снегом свои обманутые надежды».

Его путь все еще шел вдоль реки. Займище южного берега перешло в каменистые отроги, поросшие стреловидными лиственницами; на скалистом северном берегу то и дело вырастали странные каменные фигуры. О каждой из них могла быть сложена маленькая легенда или быль, какая-нибудь небольшая правдоподобная сказка. Как об этой врезавшейся в реку скале, спиралью устремившейся ввысь… Жил-был один человек. Кем он был еще, кроме этого, никто не знал, до тех пор пока он, проходя этими местами, не увидел каменного оленя на вершине спиральной скалы. Бурый, как и скала, олень с угловатой грудью, казалось, подобрался для прыжка, но что-то ему мешало. Зоркоглазый человек сразу заметил — это был острый выступ скалы, упиравшийся оленю в грудь. У человека никого не было, и он решил, пусть у него будет хоть этот каменный олень. Он опустил свою ношу на землю, поднялся по спиральной лестнице на вершину скалы и взялся за работу. Вскоре его лоб покрылся горошинами пота, а шея и лицо комариными укусами. И чем дольше он мучился, тем сильнее привязывался к оленю. Бедняга не знал, что только воображаемая привязанность самая долговечная. Работа понемногу подходила к концу; и по мере того как уменьшался выступ скалы, росла готовность оленя к прыжку. Перед тем как нанести последний удар киркой, человек отступил в сторону — вершина скалы с грохотом отломилась, и олень сиганул вниз. Он стоял на берегу, посреди каменных осколков, он был прекрасен, этот апокалипсический олень, и ждал своего хозяина. Он сказал человеку: «Я твой, только твой, и буду служить тебе, если ты поклянешься никогда не загонять меня в реку». Человек поклялся. Надо знать, что значит обыкновенный северный олень, чтобы понять, что такое необыкновенный. Эвенки предлагали за него двух волюнов, человек не соглашался. Прошло время; привычка и вечная неудовлетворенность уравняли все. Олень становился все будничнее, меркла его необычность, и человек уже готов был обменять его на стадо оленей и под конец согласился на двух волюнов. Человек отправился в путь, к эвенкам в лагерь. Дойдя до спиральной скалы, он должен был перейти реку. Не долго думая, он вошел в воду, ведя под уздцы каменного оленя. И тут вдруг почувствовал, что поводок выскальзывает из его рук, и, оглянувшись назад, человек увидел тихий водоворот и крутящуюся на поверхности уздечку…

Возле спиральной скалы с обрушенной вершиной он поправил крепления лыж и подумал: «Что может случиться, если нарушить клятву, данную своему оленю?!» Ему не хотелось очутиться в тенистых объятьях Оленьей скалы, но идти в обход было далеко, и он ступил в ее всегда сумеречную тень. Одинокий валун, застывший невдалеке, был точкой в конце этой легенды… Впереди ширилась река. Пологие берега придавали ей еще больше простора — прерия, отражающая холодный огонь зимнего солнца. Снег, чистый и белый снег, и если о чем-то говорят «чистое» и «белое», то это может быть только снег.

Миновав скалы, он свернул направо и легко поднялся на берег реки, покрытый сосновым бором. Здесь, в устье узкой лощины, впадающей в Долину Колокольчиков, начинался его единственный путик, редкий и долгий. Прислонившись спиной к сосне с летней, не залепленной снегом стороны, он, не снимая лыж, смазал рыбьим жиром камусные подошвы. Резкий запах, остававшийся на лыжне, приманивал соболя, горностая и выдру и вел их к ловушкам. В лощине, под берегом зимующего ручья, у него было насторожено несколько капканов и проволочных силков на ондатру. На едва покрывавшем лед снегу он разглядел рядом со следами скользивших собак чуть приметные следы удиравшего колонка. Капканы и силки не замело, и он пошел вверх по руслу ручья, чистому от бурелома. Эту лощину с крутыми склонами, поросшими пихтовым молодняком, вьюга будто обошла стороной. Следующая ловушка — нора из древесных обломков с капканом внутри — также была пуста: ни снега, ни добычи. В лощине стояла такая тишина, что он слышал, как Никто шагал по заснеженным пихтам — ветви клонились без видимой причины, и снег осыпался в прах, не успевая вырасти в комья. Ему захотелось отдохнуть возле одной молодой пихты, и она не отстранилась, когда он к ней прислонился. Расставив лыжи, он закурил козью ножку; дым поднимался вдоль ствола и развеивался на ветвях, окутывая крону.

Он стоял, затягиваясь дымком, и слушал молчание деревьев. В одиночестве и тишине он иногда забывал о границах своего тела. Сливаясь в одно целое с Всесущим, он постигал странные вещи — сущность огня: это был скорее некто, чем нечто, но все же не сам живой дух, а скорее дыхание живого духа… Не будучи при смерти, он постигал сущность смерти: это был тот же сон, только пробуждаешься не в утро, а в вечность… Проникая в мысли деревьев, он догадывался, что есть судьба у людей и есть судьба у деревьев. И в чем-то они схожи, помимо того что родятся из семени, сопутствуют друг другу до гробовой доски и становятся тленом. Схожи в том, что и те и другие умеют красноречиво молчать.

Он стоял расслабившись, прислонясь спиной к стволу дерева, пыхтел самокруткой и наблюдал начало жизни не на шутку серьезных молодых пихт.

И вот он уже идет дальше, зорко осматриваясь вокруг, наклоняясь над следами. Вскоре он увидел кукшу, попавшую в капкан, и подле свежие следы соболя. Приманка осталась нетронутой, зверь, видно, не был голоден или его отпугнули трепыхания птицы. Он избавил ее от мучений и повесил на ветку прямо над ловушкой, где уже висела такая же птица. «Все-то они надеются, что им повезет больше, чем предыдущим…» — ворчал он, возясь с птицей. А в это время третья кукша, сидя над самой его головой, ругалась почем зря. Перелетая с дерева на дерево, она провожала его отчаянной бранью. Птица была права. И охотник был прав.

Лощину замыкал крутой склон сопки, по которому он начал «лесенкой» подниматься наверх. Склон сильно занесло, и пробираться сквозь снег было трудно. Остановившись передохнуть у исполинской осины с шершавой, как кожа носорога, корой, он заметил на дне глубокой лощины едва уловимое издали движение. Подождав немного, он разглядел почти метрового зверя, покрытого густым темно-коричневым мехом с желтой полосой по бокам, будто он подпалил себя головешкой. Зверь петлял вдоль лыжного следа, то рыская в сторону, то снова признавая лыжный след самым прямым путем к рыбному прилавку. Но из предосторожности он и вперед не спешил; чуя близость охотника, зверь остановился на бегу и приник к снегу. Он, казалось, знал, что именно ожидание чаще всего приносит успех. И затаился.

«Вот разбойница», — подумал он о харзе, с которой у него были давние счеты. Харза, хищник, каких мало, появилась в его угодьях как наказание прежде суда. Она прореживала здесь пушного зверя, в основном соболя и горностая; она была убийцей до мозга костей, загрызая и просто так, ради потехи. Даже во сне увидеть харзу было для охотника слишком.

Он видел, как терпеливо она затаилась в ожидании. Отбросив мысль достать зверя из-за дерева, он стал подниматься дальше, зная, что харза последует за ним: «Тебе невтерпеж отведать рыбки? Могу предложить еще рябчиков — сегодня ты получишь свою долю», — пообещал он. Поднявшись на вершину сопки, в колонный зал сероствольных вековых осин, он сделал привал; снял бурак, достал оттуда четыре рябчиковых крылышка и срезал в подлеске столько же длинных березовых прутьев. Насадил крылья на прутья и воткнул их в снег на некотором расстоянии друг за другом, наклонив приманку в сторону зверя. Отъехал от последней приманки на расстояние выстрела и спрятался за деревом с подветренной стороны. Ему предстояло долго ждать; да хоть час, хоть день, но от харзы он должен избавиться. Он боялся, что собаки повернут назад, а вместе с ними повернется к нему спиной и его охотничье счастье, — вряд ли собакам поспеть в таком глубоком снегу за более легкой харзой.

Он следил, как длинные тени деревьев отсчитывали часы от полудня к вечеру; взмокшая от подъема спина остыла на морозе, а скоро и застыла. Его лицо приобрело синевато-серый цвет осиновой коры. Ему теперь ничего не оставалось, как выйти победителем либо признать победителем более терпеливую харзу.

Порывистый ветер донес до его ушей далекий злобный лай собак, долетавший сюда с западного склона лощины. «Mustela zibelina», — вычитал он в одном журнале. Он подумал: «Умная, красивая, милая, далекая, недоступная, доступная — свободу только на смерть способная выменять… Я люблю тебя, Мустела, люблю больше всех. Не за то, чего ты сто́ишь, за что тебя любит весь мир шуб и воротников, а за то, чего ты не сто́ишь. Идя навстречу их любви, я пущу тебе прямо в блестящий глаз тусклую свинцовую пулю… Это их, не моя любовь тебя убивает».

Глядя на западный склон и слагая соболю дифирамбы, он заметил харзу лишь тогда, когда она уже приканчивала второе крыло рябчика. Он дал зверю полакомиться третьим и четвертым, а затем поймал голову на мушку и спустил курок.

Это был превосходный самец. «Но уже без того превосходства, с которым он потехи ради губил соболя и горностая». Харзу нужно было тут же освободить от шубы, прежде чем она успеет затвердеть на морозе; но лай псов как-то увял, и он заторопился, чтобы не опоздать на свидание с Мустелой. Она не любила, когда опаздывали; она либо успевала замаскироваться в кроне большого дерева, либо просто уходила, прыгая с дерева на дерево и увлекая собак за пределы слышимости. Он шел плоским отрогом сопки, быстро передвигаясь на своих длинных ногах. Сухой снег взлетал от задников лыж и повисал между осин в снопах солнечного света, словно пыль в кафедральном соборе. Освобождая занемевшие члены и снова давая им нагрузку, он быстро двигался вперед. «Иногда хорошо, — подумал он, — когда у тебя долгая память, а иногда, когда долгие ноги».

Выйдя к лысому склону сопки, он яснее услышал рычанье, храп и даже свистящее дыхание собак. «Скоро, скоро, Мустела, моя смуглянка, скоро я буду… Тебе не стоит с этим спешить, а мне не стоит с этим тянуть». Склон сопки, хотя и свободный от бурелома, был довольно крут и длинен — устраивать здесь скоростной спуск было опасно. И все же он рискнул. Режущий ветер замораживал лицо и вышибал слезы; деревья мчались мимо него вверх. Перед буреломом на дне лощины он бросился набок и полетел через голову. Что-то треснуло, может, ветка? Нет, лыжная палка. Он отыскал ее, отломил кольцо и засунул в бурак. Вместо палки срезал высохшую пихточку и спустился по уклону вниз. Он различал уже дерево, в кроне которого, видимо, сидел соболь. Собак он видеть не мог, их скрывали занесенные снегом карликовые березки, напоминавшие помпоны из заячьих хвостиков на шлепанцах.

Собаки уже успели протоптать вокруг дерева глубокую дорожку, хотя тут играли не в хоровод. Из оскаленных пастей собак были видны разодранные о дерево десны; с кончиков их языков, будто с кисточек, капали в снег красные капли.

Он обошел дерево и убедился, что следы оставил соболь, а не колонок, — на этого собаки лаяли бы с тем же азартом. Это были совсем свежие, большепалые следы соболя, ведущие к дереву из дальнего подлеска. Знакомая дрожь горячей дробью пробежала у него меж лопаток книзу и растаяла в икрах ног. Его большие зеленые глаза засверкали, точно бутылочные донышки на солнце. А меж тем он был спокоен, как бухгалтер, который пока не знает, сходятся его расчеты с действительностью или нет.

Он кружил под этим высоким гладкоствольным кедром то вблизи, то издали, всматриваясь в его густую и непроницаемую, как вихорево гнездо, крону. Похоже, его расчеты с действительностью не сходились.

Скинув тозку с плеча, он выпустил по кроне несколько зарядов, надеясь выгнать соболя из укрытия. Но спугнул только снег, который обрушился в задранные кверху пасти собак. Тогда он решил сделать так, как поступил бы и любой другой охотник на его месте. Он снял лыжи, достал из бурака топор, не широкий, но с тяжелым обухом, и расчехлил его. Скинул варежки, куртку, жилет и, выверив угол, нанес промерзшему дереву первый удар.

Вытирая лоб цветастым платком, он отдохнул немного, затем посмотрел наверх, где в матово-зеленых ветвях, упиравшихся в блеклое зимнее небо, скрывался недоступный плод. Дерево насквозь промерзло и было таким толстым, что топор по сравнению с ним казался перочинным ножиком. Раздражаться или падать духом было для него непростительной роскошью, и он легко сдерживал себя, повторяя в такт взмахам топора: «Мустела, Мустела…»

Прежде чем повалить кедр, он встал на лыжи и оделся, ибо срубить дерево означало лишь вызов и начало борьбы. Потом снова подошел к дереву, вокруг которого желтели щепки, точно скорлупа вывалившихся из гнезда яиц, и, выбрав нужное направление, сделал те несколько ударов, что превращали дерево в древесину.

Кедр покачнулся — в густой кроне сразу стало заметно движение — и начал падать, лишая бесцветное небо еще одной зеленой подпоры. Он держал тозку наготове, но, когда соболь побежал по клонящемуся стволу, тут же передумал. Это был необыкновенный соболь — без желтого пятна на грудке, с черным мехом, будто припорошенным сверкающим в лучах вечернего солнца инеем или серебряной пылью. Это был необычайно красивый зверь, редчайшая из Мустел, какие только попадались ему, самый дивный даже среди тех, о каких он мог только мечтать. И он сразу передумал — отсюда, с этого места, нельзя было стрелять в этого соболя, разве что куда-нибудь в бок, но чем бы тогда стала для него эта Мустела? Какая-нибудь другая — может, и стала бы чем-то, но эта… лучше бы она ему никогда не встречалась.

Соболь бежал по кренившемуся стволу вниз, где собаки в экстазе простодушно изготовили свои пасти. Но и здесь простодушие было наказано — за миг до того, как дерево рухнуло в снег, соболь спрыгнул со ствола — собаки бросились следом — и вскарабкался на верхушку тоненькой гибкой пихты. В замешательстве зверь не заметил двойной опасности и побежал прямо на охотника. Он подавил в себе огромное, почти неодолимое желание снять соболя с верхушки деревца, раскачивавшейся в десяти шагах.

— Нет, Мустелочка, нет еще, — шевелил он губами. — Я тебе не деревенский мальчишка, а ты не кошка на заборе… Давай погодим еще, дождемся каждый своего часа. Если мы уступим друг другу раньше времени, грош цена всему этому…

Он оставил зверя, мечущегося в поле прицела, и, опуская винтовку, стал помогать ему в поисках следующего, более подходящего укрытия. Но соболь соображал быстрее его: пролетев высоко над собаками, он умчался по склону наверх и оттуда еще выше — на самую толстую и высокую лиственницу в лесу. «С богом, Мустела, кем хотели тебя видеть и кто ты воистину есть!» И он обругал себя самой вдохновенной бранью, какая еще допускалась свыше. «Глупость человеческая священна, и нет еретика, который бы опроверг это». Он проклинал свою нерешительность, ведь соболь был почти у него в руках. Ему казалось, что он мог бы попасть в зверя; теперь, после промаха, он бил точно в цель.

Собаки протаптывали там наверху, вокруг этой высокой, высокомерной лиственницы, очередную дорожку. А он стоял над срубленным деревом, словно над рухнувшей надеждой. Можно было бы отказаться от этого соболя. Но от чего тогда нельзя было бы отказаться?

Он отбросил в сторону окурок, как негодную мысль, и начал «лесенкой» подниматься по крутому склону.

Взобравшись на сопку, он увидел, что плоский гребень ее завален буреломом, — заметенные стволы лежали вповалку, точно тела на поле брани. Он снял лыжи, боясь поломать их о какую-нибудь коварную корягу, — охотник без лыж что путник без ног. Глубоко проваливаясь в рыхлом снегу, он брел, не чувствуя его сопротивления, будто во сне, хотя это так только казалось после напряженного подъема. У гигантской лиственницы он воткнул лыжи в снег, повесил на них тозку, спустил бурак с плеч и лишь тогда, чтобы найти соболиное убежище, поднял свое обрамленное бородой лицо к необъятному чистому лику неба. Зимнее дерево было без иголок и снега; казалось, там нет ни одного места, где бы мог укрыться зверь. Он еще и еще раз осмотрел всю лиственницу от основания до верхушки и наконец заметил каемку темного меха, трепещущую на ветру, точно бахрома ворсистого мха. Повыше середины от ствола отходила толстая ветка, к которой и прильнул соболь. До него не могли дотянуться ни продолженные винтовкой руки, ни тупые пальцы пуль. «Умная ты, Мустела… Кто так красив и притягателен, должен быть умен, чтобы уцелеть».

Собакам было легче: им недоставало разума, чтобы понять тщету своих действий. Но зато целеустремленности хватало у них с лихвой. Да и голос еще был, чтобы доказывать свое усердие, хотя вместо оглушительного лая раздавалось хриплое, надсадное тявканье. Ничто не утомляет так, как полное бездействие или сверхусердие.

Он велел лайкам заткнуться, они послушались приказа, но по-прежнему оставались под деревом, не спуская с него глаз. Два раболепных пса против одного свободолюбивого зверя. «Моя Мустела, этого все-таки мало…»

…Громадное, гудящее небо — или это гудела его голова? — нависало над лесом. И в противовес — легкость мороза и снега. И его легкомысленное намерение — подобно мальчишке, некогда прыгавшему через костер, — прыгнуть за черту реальности. Он сопротивлялся недолго и решил заночевать здесь, под лиственницей, с единственной надеждой на то, что утро вечера мудренее. Всякие помехи были ему по нутру: преодолевая их, он испытывал тайное удовлетворение.

Он разгреб лыжей снег вокруг смолистого пня до самого брусничника, затем развел под ним маленький костер. Пока пень занимался, он натаскал сушняку. «Сколько нужно дров, чтобы согреть одну таежную ночь? И если не согреть, то хотя бы осветить?» Затем он подумал: «За все бессонные ночи отоспимся там, где даже будильщикам лень просыпаться, где будильники идут вспять и где нет даже крошечных перечно-красных мышей, способных разбудить кого угодно».

Смолистый пень охотно принимал огонь; языки пламени ползли по извилистым корням, словно бледная кровь по щупальцам раненой медузы. Он думал о том, что существуют понятия-близнецы, сущность которых едина. Как огонь и кровь, сон и смерть, одиночество и свобода… «Нельзя в одно и то же время жить в загоне и быть свободным», — подумал он.

Готовясь к ночлегу, он забыл о своей Мустеле. Зачем он вдруг глубоко зимой собрался заночевать здесь, в тайге? Об этом, пожалуй, пришлось бы не раз спросить, прежде чем последовал бы ответ, что, видимо, не без причины. Распоряжаясь вещами, своими немыми подручными, он то посмеивался над чем-то, то становился серьезным, то грустил, то радовался, то становился радостно-грустным. Он мог быть одновременно и тем и другим, если верить его лицу.

Он выложил содержимое бурака на перевернутую лыжу, туго набил снегом чайник и поставил на огонь. Тут ему пришло на ум, что легкий утренний завтрак оказался вкуснее несъеденного обеда. Он взял ячменную лепешку и мороженой рыбы и отнес своим церберам. Те на еду даже не взглянули — опять, злобно повизгивая, уставились кверху. «Мустеле тоже отнести или как? — спросил он у псов, которые, опершись лапами о дерево, нетерпеливо били хвостами. — Завтра, — сказал он, — едва только забрезжит, погасим мы одну жизнь». Он отошел, а собаки вернулись в свои лежки по обе стороны лиственницы.

Он добавил в закипавший чайник пригоршню снега, а когда вода забулькала, бросил туда кусочек плиточного чая, словно осколок спрессованной ночной тьмы. Подержал чайник еще немного над огнем, пока тот не запел и крышка не начала отзванивать заупокойную по морозу.

Сняв чайник с огня, он поставил его на снег, подложив сосновой коры. Затем вытащил изснега вторую лыжу и сел на обитую камусом подошву — так было и мягко и тепло. Он сидел с огнем спина к спине, пил чай прямо из носика, остудив его прежде снегом. Откусывал попеременно то мерзлую сохатину, то ячменную лепешку, то лук, с особенным удовольствием лук, и запивал все это горячим чаем, — его луженая глотка была к этому привычна. Он пил обжигающий чай, словно растопленное солнце, которое согревало тело и освещало сумрачные своды его души. Он пил чай и думал: что, кроме чая, этой панацеи, божественного напитка для людей безмерного мира, можно еще пить? Только чай. Он ел свою каждодневную пищу, и это охотничье «от сохатины до чая» было вкуснее, нежели цезарево «от яиц до яблок».

Покончив разом с обедом и ужином, он завернул остатки еды в салфетку и сунул в карман бурака — до следующего раза. Только когда это будет? Этого он не мог предвидеть, как и всего остального.

Повозившись еще полчаса со своим кипетливым чайником, он нехотя отставил его в сторону, чтобы встать, поворошить угли и приготовить лежак. Внутренние монологи кончились, а жалобы усталого тела стали слышнее. Он встал, расправил спину и посмотрел исподлобья на лиственницу, что стояла там, в темноте, еще более устрашающая и громадная, еще более величественная со своей раздвоенной верхушкой, будто поднятыми в проклятии руками. Ему чудилось, будто кто-то вставал рядом с деревом, закрывал и открывал двери дня, украшал ночное небо, словно новогоднюю елку, а потом сжигал ее без жалости на костре зари. Кому на радость, а кому и на горе. Великий Неведомый, в чьей власти был и его завтрашний день. Он еще раз окинул взглядом темный ствол дерева и повернулся к костру: «Ах ты моя рыжекосая подружка».

Разбрасывая искры, прожигая ими дырки в темноте, он отгреб в сторону головешки и угли и сложил из них три костра поменьше. Затем набросал на теплое кострище пихтовых веток и лег, задвинув бурак под голову. Слушая, как хрустят пальцами костры, как мороз передает от дерева к дереву свои послания, он глядел в ночное небо, где в желтых глазах гиен светилось миллионолетнее зло. Что по сравнению с ним все зло человеческих поколений! Он думал об истоках добра и зла, их земных руслах. Он думал о том, что с людьми нелегко, но с ними нужно ладить, нужно ладить с самим собой. И хотя он не жил среди них, не летел с ними в одной карусели, а глядел со стороны, он все равно испытывал то же головокружение. Издалека он видел их лучше. Как далеко нужно отойти, чтобы разглядеть человека? Чтобы наконец увидеть и то, чего в нем нет? Может быть, на ту далекую звезду, что виднеется как минускул среди маюскулов? Но достаточно ли она далека для этого?..

Подступал сон, мягко размывая течение его мыслей. Казалось, исчезни сейчас в небе пара звезд или пара миллионов — ничего там не изменится. Небо напоминало скорее влажный асфальт, отражающий городские огни, или гладкую, усеянную огоньками бухту залива. И вдруг здесь, среди пропитанных смолой лесов, в нем поднялась нестерпимая тоска по городам, как, бывает, на солдата в самый разгар отпуска вдруг находит тоска по казарме. И он торопливо начал воздвигать в себе желанные города, летние города ранним утром — с шуршанием шин на умытых площадях, с зарождающимися радугами витрин, с дворниками, сметающими в кучу брошенные слова, облетевшие листья… Утренние лица горожан показались бы ему таежными цветами после грозы. Он увидел бы бегущих в школу ребятишек, похожих друг на друга, как капли росы на листьях тростника; деловитых продавщиц, подымающих веки своим ларькам; ребячливых стариков, спешащих навести последний глянец на дело своей жизни. Мимо него торопливой походкой, с покачивающимися, словно буйки на гладкой воде, бедрами прошли бы девушки, сопровождаемые флотилией взглядов. Как билетер, пропускающий публику в кинозал, он увидел бы на лицах встречных освежающее выражение неведения. Он увидел бы раннее утро летнего города.

День он проведет бездумно. Начнет с того, что купит в киоске пачку газет и журналов, потому что продавщицей окажется маленькая, шустрая, похожая на его мать старушка. Своим острым обонянием он уловит запах свинца и типографской краски, когда с газетами под мышкой завернет в маленький сквер, где садовник обстригает длинными ножницами шевелюры кустов. Он поищет некрашеную скамью, чтобы провести ладонью по гладкой, будто живой древесине, но тщетно: они красят там всё — и губы, и дерево, и говорят, что это красиво и предохраняет от разрушения. Газеты с чуждым запахом он оставит на скамейке, потом вернется, согнет пачку пополам и сунет в одну из урн, что возвышаются там на высоких столбиках с капителями, словно бюсты тупости. Если уж он почувствует тоску по городам, то это будет прежде всего тоска по живому человеку, по улицам, где скапливается толпа, пестрая, как разноцветные листья, плывущие по течению осенних рек.

По дороге из сквера на улицу он рассует деньги по наружным карманам, чтобы сподручнее было потом доставать. Он возьмет с собой весь зимний заработок, пачку разноцветных бумажек, еще менее долговечных, чем осенние листья, и направится широким, бесшумным охотничьим шагом к центру города. Будет безветренно, солнце начнет лить свою лаву; запа́хнет расплавленным асфальтом и парфюмерией от идущего впереди мужчины артистической внешности.

Утренние сумеречно-влажные улицы станут теперь светлее светлого, ранняя полутишина заполнится разноголосицей и гомоном всеобщего торга. Шагая так, он вдруг оживет и повеселеет, как в цирке перед началом представления, и с любопытством начнет заглядывать в витрины по обеим сторонам улицы. Ему очень захочется что-нибудь купить, но он с сожалением обнаружит, что ему ничего не нужно. И все-таки он купит пару лакированных ботинок, потому что за прилавком окажется смуглая и стройная, как пихта, продавщица.

В павильоне «соки-воды» он забудет эти ботинки под стойкой на пластмассовом крючке. Ну и бог с ними, все равно они были бы ему малы. Возле тира его взгляд остановит вывеска — голова оленя с невиданными дотоле рогами. Он зайдет в тир, чтобы поглядеть, что это за олень, но увидит там дюжину пацанов. Он поделится с ними пульками, пробабахает больше часа, выступив поначалу довольно скромно. Из своей малокалиберки он попадает в муравья, а здесь каждый второй выстрел уйдет в «молоко».

— Дрянная винтовка, — скажет он тирщику. Неприятный, широкий, как ящик, человек с пятнистой плешью, точно загаженное куриное яйцо, осклабится:

— Это дрянная винтовка для тех, у кого нет хорошей руки… Эта винтовка бьет хорошо.

— Эта винтовка бьет хорошо в никуда, — скажет он.

Тирщик пожмет своими квадратными плечами:

— Здесь винтовки могут бить и похуже… На войне другое дело — там они должны убивать наповал.

— Пожалуй, — только и скажет он, чувствуя, что этот мужик во всех отношениях квадратный и словами его не обтешешь. С прилипшей ко лбу прядкой волос он будет стрелять до тех пор, пока не научится учитывать угол отклонения. Молчаливое восхищение мальчишек освежит его, словно струя вентилятора в душном помещении. Он докажет яйцеголовому на примере этих мальчишек, что то острое ощущение, которое возникает, когда из дрянной винтовки пять раз подряд попадают в движущегося жестяного оленя, вполне может заменить ощущение, возникающее при точном попадании в человека, бегущего по открытому полю.

Закончив стрельбу, он в придачу к остальным призам получит двадцать кусков мыла под названием «Пенноморское» и столько же мочалок. Он разделит трофеи между мальчишками и пошлет их в баню.

На прощанье яйцеголовый бросит ему вдогонку пару вопросов, мол, кто и откуда.

— Из лесу, — ответит он, забыв о существовании лжи. Но если не приврать, кто тебе поверит?

— Из лесу… — пробурчит тот вслед. — Про такой сумасшедший дом я еще не слыхал.

Забыв о тире, он снова окунется в людской водоворот, то и дело застревая между локтями и сумками прохожих и поспешно извиняясь перед ними, хотя те не заметят ни того, ни другого. От соприкосновения с человеческими телами у него вдруг возникнет странное чувство наготы. Точно ниспровергнутый на землю Адам, он стыдливо осмотрит свой тонкий, неловко сидящий светлый костюм и поймает себя на том, что без нужды вытирает лицо цветастым платком, захваченным из лесу.

Слоняясь по городу, он снова и снова будет делать свои необычные покупки. Сам того не подозревая, он поднимет настроение продавщиц, скупая у них всякий допотопный товар. Все купленное он попросит оставить в магазине, пообещав зайти попозже. Но в чехарде событий, бродя по городу и реализуя давнишние мечты, он забудет про свои покупки, а если и вспомнит, то забудет улицы, где находятся эти магазины.

Ощупывая время от времени пачку денег за тканью пиджака, он заметит, как неохотно она тает, будто надеется уцелеть; но его эти заботы нисколько не тронут.

Он забредет в музей, подивится на запыленный скелет, восседающий на троне, и подумает: «Отчего это мертвые властители выглядят такими беспомощными и жалкими?.. Ну да, ведь их подданные давно умерли».

Он сходит в цирк и в кафе-мороженое, где умнет по меньшей мере десять порций. «На год вперед», — объяснит он толстой продавщице, белой и пышной, как шарик пломбира. Он будет баловать карапузов «Айсбергами», так что они сами превратятся в маленькие ледышки; из благодарности карапузы красиво разрисуют его светлые брюки своими шоколадными пальчиками.

Он пойдет в парк аттракционов и прыгнет несколько раз с парашютной вышки, испытав на миг то острое, странное чувство неземного, которое он уже не раз испытывал, наблюдая парение ястребов над болотом.

Он забредет еще во множество разных мест. Сходит в кино, потолчется на барахолке у расцвеченных медью и пестрым тряпьем лотков и, может быть, купит самовар. Случай приведет его в магазин «Сибирские меха», где в спертом воздухе над плотной толпой покупателей он уловит знакомый запах зверя, который нельзя истребить даже самой хорошей выделкой. С высоты своего роста он увидит на никелированных крючках шкурки дешевых соболей желтой масти, неизвестно каким чудом очутившихся в продаже. Почтенные матроны и старые девы, раззадоренные небывалой возможностью, забыв о своих солидных формах, полезут к товару напролом, толкая не менее почтенных домохозяек и всегда твердых в своих намерениях молодых людей. Наблюдая эту толкотню и суматоху, слушая воинственные кличи этих ходоков в Каноссу, он подумает, что им, не ведающим даже простейших тайн жизни и смерти, достаточно примитивного представления, что соболь красив и мягок, что, если они заполучат его на воротник, это вернет им утраченную женственность или репутацию любящего мужа.

Протискиваясь к двери, он снова почувствует стыд, но утешится мыслью: дайте животным чуточку разума, поставьте их на две ноги — и им, возможно, тоже захочется шапок и воротников из человеческой кожи, такой нежной и приятно мягкой.

Выбравшись из магазина, он пойдет прямо к выцветшим навесам, где армяне торгуют своим вином. Он увидит выпуклые бока темных бочек, сложенных рядами, словно ядра сказочной пушки, и почувствует кисловатый запах пролитого вина. Сперва он пройдет вдоль парада бочек и, заглядывая в фанерные этикетки, ознакомится с их содержимым, чтобы потом заказать тоном знатока. Конечно, он что-нибудь перепутает, например выпуклую, в потеках бочку с пузом армянина в винных пятнах, и решительно постучит по нему костяшками пальцев.

— Хересу.

— Красный или белый?

— Красного, — скажет он. — Красный должен затмить белый.

— Красный, м-м-да-а, эта и мой цвет, — кивнет понимающе армянин и спросит: — Один? Два?

— Одну, и две, и еще… На год вперед, — добавит он, боясь, что виноторговцам не нравится, когда помногу пьют их вино.

— Голова сильно больной? — спросит армянин гулким, как из бочки, голосом. — Что, у молдаван вино плохой?

— Хуже некуда, — скажет он.

— М-мда-а, — промычит хозяин, качая головой. — Кто один-два день их вино пьет, голова, сердце, здоровье плохой.

Он понаблюдает, как ловко действует армянин, наливая вино из объемистой бочки в бурдюк из автомобильной камеры, подвешивая его к стойке и выпуская красную, пульсирующую, как кровь из раны, струйку в глиняную кружку.

— Твое вино красное, как кровь. Такая красная должна быть кровь, — скажет он.

— Кровь должна быть красная, — повторит хозяин, наливая и себе кружку. — Так-то я не пью, а ты хорошо про вино говори. А так-то я не пью.

Они чокнутся и выпьют за мимолетную, но бесспорную дружбу. К деньгам это не будет иметь никакого отношения, и, сообразив, что его единомышленник ничего с него не возьмет, он незаметно сунет под кружку купюру покрупнее.

— Ходи завтра опять, — скажет армянин из-за своего объемистого живота. — Утром открою один бочка мускат.

— Мускат! Это уже кое-что, — скажет он и пообещает непременно зайти. По крайней мере мысленно.

Спускаясь вниз по улице, он ощутит, что его лицо, морщась, расходится в улыбке. Так он выглядит старее, ну и что ж. Если от морщин все равно никуда не деться, пусть они лучше появятся от незаходящей улыбки, чем от извечной неудовлетворенности. Еще он подумает, что ему повезло с этим армянином, как, может, повезло бы со всяким, кто считает, что кровь должна быть красная.

Он пойдет вниз по приморской улице, и ему покажется, что чем выше вырастают чинары, тополя и кипарисы, тем ниже врастают в землю хаты. Синие сумерки начнут сгущаться, и от этого слой пыли на зеленых ладонях садов сделается тоньше. Сквозь едва трепещущую листву и накрахмаленные кружевные занавески будут светиться выбеленные комнаты. Украшенные множеством безделушек и кружевными салфеточками старинные комоды; высокие, белые, словно сугробы, кровати; простые, с наивным рисунком по редкой канве коврики на стенах. Уютные, сверкающие белизной каморки. Жилища людей безмерного мира, моряков и бродяг. Не тронутые ничем модным, эти каморки будут целиком заполнены той неуловимой атмосферой, которую источает любовь.

Проходя мимо, он не будет строить планов, не будет ставить перед собой никаких целей. Потому что идти вперед неизвестно куда — это значит всегда иметь возможность свернуть в сторону или пойти назад; это раздвигает горизонт деятельности, как раздумья над неизвестным расширяют кругозор. Прошедшие десять минут станут для него далеким прошлым, а следующие десять минут представятся глубокой неизвестностью, все равно что будущие десять веков. В этот день ему захочется просто быть и существовать, даже если девятистам тысячам из миллиона это покажется бессмыслицей, а девяносто из оставшихся ста тысяч скажут, что это нонсенс. Так, спускаясь по этой светлой улице вниз или поднимаясь вверх по другой, сумеречной, он пожелает всегда идти навстречу тому, что само идет ему навстречу.

А навстречу ему хлынет местный люд, живущие у моря мужчины и женщины с обветренными лицами и выцветшими на солнце глазами. Поравнявшись, они будут здороваться, ведь они узна́ют его, а он их. Здесь все будет из моря — от обвислых тельняшек на узких плечах мальчишек до пенистых бород стариков, сидящих у ворот. Он почувствует, как покачивается под ним мощенная белым камнем дорога, будто надраенная добела палуба корабля. Другим, наверно, покажется, что он слегка пьян. Обласканный влажным ветром, забравшимся в ноздри и облизавшим соленым языком его лицо, он выйдет наконец к маленькой прибрежной площади. Это будет вытянутая в длину небольшая площадь, выстланная по песку потемневшими сваями, точно узкая ладонь мавра на желтом одеянии. На ближнем краю площади будет маленькая синагога. Он, пожалуй, зайдет и туда, чтобы принести дар, самый щедрый за весь день, потому что денег у него останется беспокояще много. Он уже направится к синагоге, к сводам тенистых миртов, ведущим в храм, как вдруг увидит на противоположной стороне площади знакомый навес с бочками и услышит знакомые крики: «Горячее, холодное вино!» От этого зова жажда, давно мучившая его, всколыхнется с новой силой. Он мгновенно развернется и зашагает по удобному настилу прямо к винному базару, где высокие женщины с темными, как виноградины, глазами и мужчины с острыми профилями будут суетиться над своими бочками и печурками.

— Хересу.

— Холодного? Горячего?

— Холодно-горячего.

— Кхе-хе.

— Красный есть?

— К-конечно, есть, самый к-красный б-белый есть, — заикаясь ответит молдаванин с длинными усами, приклеенными лейкопластырем к высоким скулам.

— А зеленый? — скажет он, потому что торговец, не умея быстро и точно налить вина, будет цедить его с деланным безразличием, словно поливая кому-то на руки.

— Хе-хе, — начнет усач, — зеленый б-бывает у армян… У них и нет ничего, к-кроме зеленого. Бочка от плесени зеленая, и вино тоже зеленое… К-красный херес у них совсем зеленый, кто пьет, зараз посинеет.

Вино окажется хорошим и в меру холодным, с легким букетом долголетней выдержки. Но ему будет не хватать того живого духа, который примешивал к вину армянин.

Он вытрет рукавом светлого пиджака губы, как привык это делать в лесу после чаепития, скажет молдаванину среднее спасибо и пойдет прочь.

— Эй!.. А деньги?

— За вино, — скажет он, протягивая бумажку, наугад вынутую из кармана. Он сразу прибавит шагу, чтобы не пошатываться, пролавирует между разноцветными ларьками, точно между разбросанными детскими кубиками, и сойдет с дороги к дюнам вдоль побережья. Он побредет между ними, словно между верблюдами, прилегшими отдохнуть, и сядет на горб самого дружелюбного из них у кромки воды. Уф! Наконец он увидит море, которое было для него тем же лесом, только без деревьев, еще более безграничное и менее объяснимое. Он увидит, как заходит солнце, этот гигантский красный буй, погружающийся в темную воду на горизонте, и на ее фоне светлые росчерки крыльев чайки-поморника. Его рот растянется в улыбке, взгляд растворится в необозримой бездне воды, в ушах зазвенит бесчисленное множество водопадов. Неизвестно, сколько он так просидит там, не пробуди его скрип чьих-то шагов по песчаным наносам. Он понадеется, что шаги пройдут стороной, но, когда они затихнут рядом, он взглянет вверх и увидит воплощение своей тоски по городам, девицу, которую он недавно видел с кружкой в конце винного ряда. Теперь у нее в руках будут белые туфли с высокими, словно минареты, каблуками. Издали она выглядела старше, теперь же, на исходе дня, она покажется гораздо моложе, почти девчонкой, которая тайком от матери пользуется ее гардеробом. Вернее, это будет сама юность, вобравшая опыт столетий. На ее худом лице будет особенно выделяться большой рот с пухлыми губами, которые, видимо, знали не только губную помаду.

— Я шла кругом, через порт. Поэтому опоздала, — скажет она, падая в песок на колени.

Он слегка удивится, но не подаст виду.

— А я тут пока смотрел на море.

— На море хорошо смотреть… Как будто оно тоже на тебя смотрит, — скажет Бродяжка. — Интересно, что оно о нас думает?

— Что мы мало вина выпили, — скажет он.

— Тогда надо так сделать, чтобы море лучше о нас думало, — скажет Бродяжка и вытянет на песке свои детские, слишком голые ноги.

— Пожалуй, запретить нам некому, — скажет он.

Бродяжка мельком взглянет на него и улыбнется совсем не детской полуулыбкой.

— Есть кому… Папе и маме. Они вон там живут… — и Бродяжка прочертит своей маленькой рукой большую дугу с севера на запад. — Наверху в мазанке… Мой папа моряк.

— Вот почему у меня в ушах шумит, — скажет он и скосит глаза на Бродяжку, усердно закапывающую свои ноги в песок.

— В ушах шумит? — Бродяжка взглянет на него пристально, будто этот шум можно увидеть, и засмеется во весь рот, обнажая кончик вишневого языка и крошечные, словно только что прорезавшиеся зубы. — У вас в ушах вино шумит и… — она вдруг замолчит и станет серьезной.

— Только вино, — поможет он Бродяжке.

Бродяжка, стараясь выйти из затруднительного положения, достанет из своего чудесного кожаного кармашка на поясе пачку сигарет со спичками и положит их на подол короткого платья.

— Зажгите мне, пожалуйста, сигарету, — скажет она чересчур обыденным тоном, закапывая руки в песок за спиной. — Мои руки слишком глубоко в песке.

— Давайте я лучше откопаю вам руки, — скажет он улыбаясь.

Бродяжка окинет его долгим взглядом и, как ему покажется, свысока, возьмет сама сигарету и, раскурив ее как следует, утопит в дыму комара. «Комар заблудился», — прыснет Бродяжка со смеху. Затем важно положит сигареты обратно в кожаный кармашек.

— Красивый, да? — скажет она, заметив его взгляд, и добавит улыбаясь: — Подарок отца.

— Очень красивый, — скажет он, — как подарок отца.

— Именно, — скажет Бродяжка, охотно соглашаясь.

— Мне кажется, я знаю твоего отца… Он ведь моряк? — спросит он.

— Он моряк дальнего плавания, — скажет Бродяжка.

— А твоя мать — жена моряка дальнего плавания… Я, наверно, знаю и ее… Однажды… — он замолкнет, потому что Бродяжка отвернется от него и станет смотреть на порт, где подъемные краны водят свой бесконечный хоровод и откуда начнет приближаться ночь, точно стелющийся по ветру дым парохода.

Он увидит Бродяжку сбоку; кисти рук, заклиненные меж тонкими коленями, прическу, высокую и тяжелую, сделавшую ее еще меньше, точно вдавив в песок. Ему покажется, будто Бродяжке холодно, но не оттого, что спускается ночь.

Сначала он подумает, что ничего не случилось; потом начнет проклинать себя, потом глубоко сожалеть, что разбил чью-то хрупкую мечту, точно кузнец ласточкино гнездо. Но Бродяжка быстро справится с собой, ей покажется знакомо откровенное проявление человеческой прямоты и честности. В ее опустошенном голосе зазвучит нота собственного достоинства, и она скажет приглушенно:

— А море я все-таки люблю… Они знают, где искать меня по вечерам.

— И море вас любит, — только и скажет он, не замечая, что есть «они». И Бродяжка, будто от радости, что любовь к ней так необъятна и глубока, посмотрит на него совсем-совсем по-другому. Помолчав немного, она спросит, думая вроде бы о чем-то другом:

— Вы небось женаты?

— О да, — ответит он. — В разных местах и много раз.

— И вам от этого хоть бы что?

— Им от этого хоть бы что.

— Любовь и верность наивны, правда?

Он пожмет плечами и подумает про себя, что Любовь и Верность не так уж наивны, — объединяясь, они образуют смягченную, скрытую форму рабства. Но он не скажет этого вслух, ведь Бродяжка и так достаточно умна. Он скажет:

— Они нужны, если они есть.

— Вы как будто не отсюда, — скажет Бродяжка подозрительно. — Вы говорите о старых вещах, будто они вполне еще годятся… Вы как будто не отсюда, — повторит Бродяжка, долго разглядывая, точно сделав неожиданное открытие, его парусиновые ботинки.

— Это потому, что я оттуда. — И он скажет ей, откуда он.

— Я бы тоже хотела быть оттуда, но это, наверно, ужасно далеко, — скажет Бродяжка, словно обращаясь к кому-то третьему. — Я бы хотела быть из Рима или из Парижа. Из городов, где я не бывала, Рим и Париж мне нравятся больше всего.

Они оба посмотрят в одну сторону — на море, иссиня-черное и звездное, совсем как ночное зимнее небо над тайгой. Они будут молча смотреть на море, и в эти считанные секунды он ни о чем не станет серьезно размышлять, оставаясь верным программе дня — быть и существовать. Бродяжка задумается о том же самом или о том, чем кончится сегодня и что принесет завтра. Только дети или впавшие в детство старики знают, что будет завтра.

— Если бы все были такие, как вы… Если бы у всех сердце просвечивало, как сигнальная лампочка… — вот о чем подумает Бродяжка.

— Тогда бы увидели, сколько на свете погасших ламп, — закончит он ее мысль.

— Нет, тогда было бы видно, кто кого заслуживает, — поправит Бродяжка. — Но человек так и останется тайной, недоступной ясновидцам. — Бродяжка немного сникнет от этой мысли, по потом вдруг вздрогнет, будто жеребенок, коснувшийся росистого деревца.

— Ночная сырость, — скажет он, накидывая пиджак на плечи Бродяжки.

— Спасибо, папочка, так, что ли? — спросит она с неожиданной насмешкой. И потом запальчиво: — Мне совсем не холодно, не холодно мне… Ах, и не жарко тоже… Но… Но это не значит, что мне не жарко и не холодно… Раз уж другие думают о нас плохо, выпьем-ка лучше вина, чтобы море о нас хорошо думало…

Он поспешно встанет, коснется ее высокой прически, затвердевшей от лака и пахнущей совсем не по-девичьи.

— Пойду взгляну, не уехали ли эти молдаване в Молдавию, — скажет он.

— Мне хересу, — крикнет Бродяжка вслед. — Кра-асного.

Во всю прыть своих длинных ног, как лось-волюн, поскачет он по зыбким дюнам, сквозь заросли овсюга, продираясь одновременно сквозь свои сомнения, чтобы успеть решиться на что-нибудь в отношении Бродяжки. Так он нарушит свою программу дня. Но и обратная дорога кончится раньше, чем он успеет прийти к решению. Его руки будут заняты разными пакетами, коробками и корзинкой с вином, а голова — сомненьями, отнюдь не приближающими его к Бродяжке. И точно, вернувшись, он не найдет в своем пиджаке Бродяжки, а немного погодя и пачки денег. Последнее обстоятельство не вытеснит первого, ибо он уже давно решил, что чем больше денег, тем меньше купишь на них покоя.

«Конечно, — подумает он, — Бродяжке эти деньги нужней, ведь ее отец по крайней мере лет шестнадцать — столько можно было ей дать — не ходил в дальнее плавание, а кто же еще купит ей что-нибудь экзотическое?» Он пожалеет совсем о другом. Бродяжка нарушила закон, связывающий неуловимой нитью родственные души, истолковав его как запрет, а всякий запрет обусловливает нарушение закона. Он не станет думать о Бродяжке плохо; доверяя своей интуиции, он мог бы поклясться, что девушка вернется. Но она так и не придет.

«Человек — это тайна, и нет ясновидца, который бы ее разгадал», — решит он.

Он распакует съестное на желтой скатерти песка и опрокинет в себя бутылку вина: «Замечательно быть одновременно пьяным и бедным».

Его будет качать чуть больше, чем положено, потому что он выпьет за здоровье Бродяжки и от ее имени за свое здоровье. Возвращение представится ему хлопотным, но он утешит себя мыслью, что жить вообще гораздо хлопотнее, чем поддерживать в себе жизнь. Его лицо потеряет свой утренний цвет, но он не потеряет лица. Его тело отяжелеет, но тем легче будет на душе. И это приподнятое настроение теперь уже не покинет его до самого аэродрома.

Назад он пойдет тем же путем, что и утром. По площади, мимо разноцветных ларьков, мимо маленькой сонной синагоги; вверх по светлой улице, выступающей из сумрака. Сидя у своих ворот на скамеечках из гнутого барочного теса, те же несгибаемые белобородые старики все еще будут выбирать из давно утекших вод уловы своих воспоминаний. Он пройдет мимо низких, точно белые камни на молу, хат, окна которых будут задернуты на ночь белыми занавесками, но они уже не смогут ничего скрыть от него.

Случайно он выйдет на ту улицу, что ведет к армянскому винному ряду в углу парка. В кустах акаций будут гореть теперь электрические лампочки; в их зеленоватом свете скученные бочки покажутся еще внушительнее. Жаждущих будет теперь гораздо больше, так как к дневному зною прибавится еще вечерняя духота. В одиночку и группами, держа по нескольку кружек в растопыренных пальцах, они будут стоять на вытоптанной дочерна траве.

Он увидит знакомого виночерпия, в забытьи прислонившегося спиной к стояку навеса. Его необъятный живот в винных пятнах покажется ему косогором, усыпанным красными листьями осины. Издали он мысленно поздоровается с армянином, и тот мысленно кивнет в ответ.

Он пойдет по главной улице к сердцу города, хотя не будет вполне уверен, есть ли у города сердце. Поздняя улица — как река, знающая и в темноте свои берега наизусть. Освещенные витрины по обеим сторонам покажутся ему теперь маленькими подмостками, где вещи представляют людей. «Лучшие спектакли, — подумает он, — разыгрываются в витринах с детскими игрушками: ведь дети неподдельны в своем вдохновении». У витрин и в глухих каменных простенках он увидит темные ряды дверей, деревянных, стеклянных, железных, так много дверей, что у него возникнет непреодолимое желание войти, чтоб выйти из них навсегда. Некоторые покажутся ему знакомыми, но окажутся неприступными. Только дверь табачного магазинчика будет открыта, и он надумает купить себе пахучую сигару. Но сколько ни будет шарить он по карманам, денег там не найдет. Продавец, заметя на его лице мучительную гримасу, спросит:

— Может, чего-нибудь подешевле?

— Ну, разве такого, что совсем ничего не стоит, — скажет он, отыскав все же в карманной трухе несколько монет, которых хватит на пару махорочных сигарет и даже еще останется.

— Бывает, — понимающе кивнет ему симпатяга продавец, давая прикурить. — Иногда не хватает денег съездить за получкой… Только на последнюю затяжку почему-то всегда хватает, когда жить надоело…

— С табачниками такого не случается, верно? — скажет он. Раскурит сигарету, поблагодарит и выйдет на улицу.

Народ, просачиваясь из боковых улиц, устремится вперед по главной улице, шурша и топая, словно стадо крылатых бизонов. «Тишина цивилизации, — подумает он, — это и есть шум. Где тут найдешь хотя бы островок тишины?.. Разве что в тихом омуте семейной идиллии».

Вокруг него будут сновать люди. Они непременно будут куда-то спешить, хотя могли бы не спеша достичь большего. Мелькающие перед ним лица покажутся ему картинками из колоды карт, тасуемой невидимой рукой… Молодые люди, озабоченные делами, опережающими их знания; беспечные парочки, демонстрирующие свою непосредственность, как веснушки. Люди постарше, озабоченные своей внешностью, назойливо старающиеся выглядеть очаровательными; как и эти супружеские пары, которые всегда шествуют рядом и никогда не сходятся, точно железнодорожные рельсы.

Он увидит старческие лица, в которых, словно в добром старом зеркале, можно разглядеть, как со временем изменится и твое лицо. Он закроет глаза, а потом взглянет на эти лики еще раз, ибо в жизни есть образы и мгновенья, достойные повторения.

Он увидит множество тех, кто владеет двумя языками — речью и жестом, и тех редких одиночек, кто владеет языком молчания.

Он увидит людей победнее и побогаче, бедных и богатых он не увидит; большинству будет всего мало, меньшинству — всего вдосталь.

Он увидит худых, беспокойных обладателей собственного мнения, спешащих в рестораны, чтобы, наевшись, еще раз проверить в меню, вкусно ли было. Он увидит толстых, довольных собой, которые выглядят так же солидно, как книги, которые никто не читает.

Он увидит веселые компании, распадающиеся на мрачных одиночек, и мрачных одиночек, объединяющихся в веселые компании, которые следуют зову рекламных огней, указывающих, куда идти и что смотреть, но не указывающих, куда не следует идти и чего не стоит смотреть.

Вечерний, искусственно освещенный город будет так непохож на тот утренний, светлый. Вечерний люд покажется ему выходящей из кинозала публикой, которая посмотрела веселый и интересный, но уже не раз виденный фильм.

Идя по широкой просеке каменного леса, он увидит темные крыши, словно ночные кроны сосен, а над ними то ли дым, подсвеченный огнями улиц, то ли облака. И вдруг он услышит шелест облаков, невероятный, словно шелест листвы в безветренный день. На фоне этих призрачных звуков шум города проступит вдруг, точно нарастающий гул стартующего самолета. Но вот самолет достигает своего потолка, и он снова привыкает к гулу, как к чему-то неотъемлемому в полете. Контраст между тем призрачным шелестом и этим реальным гулом зародит в нем пугающую догадку: наверно, с уменьшением расстояний между городами увеличится расстояние между людьми. Но он не позволит себе долго вынашивать эту мысль — на земле места пока что хватает. Откуда-то из толпы до его слуха вдруг донесется звонкий выкрик ребенка, сделавшего радостное открытие, — будто визг тормозов, предотвративших большую катастрофу.

Скоро он окажется возле того магазина, где купил утром блестящие лакированные ботинки. За это время они до того потускнели, что и вовсе перестали существовать. Здесь он перейдет улицу и завернет в сквер, где будет по-вечернему многолюдно. Он пройдет мимо выбеленного догола дискобола, на диске у которого будет нацарапано: «Размахнулся, прямо хват, что же медлит результат?»

Он пойдет по дорожке, избалованной зеленью и обсаженной ухоженными кустами, словно причесанными по-воскресному декоративными собачками. Это будет уголок образцового парка, но как скучно и досадно видеть везде заботу и порядок, этот организованный произвол над естественной жизнью и красотой. «А-а, — подумает он немного погодя, — лесной человек что ребенок — своими замечаниями готов вогнать в краску родителей, но вряд ли они сделают из них какие-то выводы».

От приторно-липкой смеси запахов, исходящей от клумб, он захочет курить. На ходу он еще раз вывернет все карманы, но, кроме документов, билета на самолет и пары тусклых пятаков, не найдет ни одной более звонкой монеты. Веки киоска будут уже опущены, но из-под них будет выбиваться узкий луч света, лежащий на траве, точно бильярдный кий на зеленом сукне. Открыв дверь, он попросит у плоской, как лезвие, продавщицы пару сигарет.

— Пачку, — отрежет она, запихивая остатки товара в сетку, которую будет держать мужчина с отвислой, в табачной крошке губой.

— Дело в том… — начнет он, но это будет слишком длинное объяснение для пары коротких сигарет. — Только две, — скажет он.

— Пачку, — скажет продавщица, подняв на него глаза… — Глянь, Феня, какие плечи, что твои Хымалайские горы. Только две сигареты и больше ничего?.. Ну вот что, завтра придешь ящики таскать, тогда и получишь свои две сигареты.

— Да-ай ему, — протянет Феня, — дай Юрке п-пару с-сигарет…

Он отыщет насиженную утром скамейку за газетным киоском, закурит и с усмешкой подумает, что если всего зимнего заработка хватило лишь на пару сигарет, то сколько зим надо лесовать, чтобы купить целую пачку? Он усмехнется своим подсчетам и подумает, что если у кого-то есть все, то зато у другого нет ничего, так что никто не может пожаловаться, что здесь нет равновесия.

Он вытянет поудобней свои длинные ноги, еще помнящие твердую мостовую, и доверчиво, точно к шершавому стволу лиственницы, прислонится к спинке скамейки. Сидя так, он не станет вникать в то, о чем избегал думать в течение целого дня. Он вглядится из глубины парка, из-за каштановых крон в ночное небо над городом. Оно покажется ему неестественным, мутно-желтым, местами отстоявшимся, точно вода в реке, в верхнем течении которой моют золото. Таким должно казаться небо, если взглянуть на него глазами рыбы. Для человека же это просто небо, отражающее то ли городские огни, то ли огоньки миллионов душ.

Он прислушается к музыке духового оркестра, доносящейся с танцплощадки, к ритмичному шарканью подошв и вспомнит, что совсем не умеет танцевать. И тут же утешится мыслью, что он не умеет делать многое из того, что умеют делать и чем владеют в совершенстве другие.

Он будет досиживать на садовой скамейке свое время и от нечего делать начнет разгадывать прохожих, как и они его. В помятом костюме, с обветренным лицом, он покажется им пьяным матросом или рецидивистом, выбирающим жертву, да и кто бы они были, если бы не судили о содержании по внешней оболочке? Они думали бы примерно так: это очень хорошо, что человек молчалив и неподвижен, но все же лучше обойти его стороной, на всякий случай. А может, они совсем другие и думают так: чудак человек, сразу видно, вдрызг усталый и без денег, но без уныния в зеленых глазах, — и почтительно обойдут его стороной.

Он будет сидеть еще долго; станет рассматривать девиц, торжественно проходящих мимо, которые не позовут его с собой, но он и не пойдет ни с одной из них, помня о Бродяжке, которая ко всем прочим достоинствам была еще и честна, оставив ему билет на самолет и ничем не объяснимое желание думать о ней хорошо. «О том, что должно быть, еще можно спорить. Но чего быть не должно — так и так существует», — подумает он. Его опечалит судьба Бродяжки. Она, похоже, из тех, кого следует уважать, для кого быть уважаемым — врожденная потребность. А поскольку реальная жизнь предлагала ей совсем другое, она стала добиваться уважения давно проверенным способом — если тебя не презирают, значит, и не уважают. Ему станет грустно оттого, что Бродяжка усомнилась в его уважении, но он порадуется хоть бы тому, что она, преодолев сомнения, все-таки ушла. Деньги она взяла так, между прочим, чтобы ей одной не было скучно уходить. «Прекрасно, — улыбнется он. — Очень хорошо, что Бродяжка с честью вышла из положения».

Время, податливое как всегда, промчится быстро, — это покажут и электрочасы на чугунном столбе. И вдруг, в самый разгар вечернего городского веселья, открывая для себя заманчивые радости и соблазны, он почувствует непреодолимую тоску по лесу. Так у солдата в разгар вечернего казарменного веселья вдруг поднимается тоска по дому. И он тут же сорвется с места и ринется в аэропорт.

В самый последний момент он заберется в самолет. Это будет молодчина «ИЛ» с чуть усталыми объятиями кресел и голубыми, точно клочки неба, оконными занавесками. Пассажиров, одиноких и безучастных, будет мало. Он сядет у окна, откуда будет виден аэропорт, перед его глазами отъедет трап и разводящий просигналит о взлете. Он услышит нарастающий шум моторов. Мгновение спустя самолет начнет свой разбег.

Он увидит редкие группки провожающих за железной оградой. Вот они идут вдоль решетки, медленно следуя за самолетом, машут руками. На их лицах под грустью расставания он ясно разглядит радость новых встреч.

И тут он увидит Бродяжку. Вот она бежит от такси, поддерживая рукой пирамиду волос. Возле маленькой железной калитки она что-то быстро начнет говорить, стараясь конвертом, зажатым в руке, стереть с лица дежурного строгость… И он скажет Бродяжке, прижавшись лбом к стеклу окна, что это неважно, важно другое, что и требовалось доказать…

Громкий выстрел костра пробудил его от сна наяву, в котором правда смешалась с правдоподобием и прошлое с будущим. Кое-что за это время он, как обычно, утратил, но эти потери были для него равноценны находкам. Ему приходилось спать под ночным небом в разные времена года: под весенним, точно выцветшее полотно в рыбьей чешуе; под летним, сияющим астральным светом, будто тронутый росой соболь; под зимним, черным, словно потолок вечности. Тепло, то ли захваченное с далекого Юга, то ли поднимавшееся от кострища, разморило его, и он заснул мертвым сном. Это был недолгий сон в тайге, где царит мороз, где сны кончаются, едва начавшись…

Его разбудило яростное рычание собак и ощущение холода, пронизывающего до костей. Все три костра вокруг погасли. Но воспоминание о них начало согревать его закоченевшее тело и застывшие мозги. Оцепеневшему от холода человеку нужен был толчок, как и остановившимся без причины часам или умолкнувшему на полуслове радио.

Свет зари, обещавшей новый день, отбросил на снег едва заметные косые тени деревьев. Предрассветное небо было цвета малинового сока на яркой меди. Набирала силу снежная белизна, и северо-восточный ветер на ее фоне казался сероватым.

Он проворно вскочил, услышав, что возбуждение собак под лиственницей достигло предела. «Этак Мустела уйдет — на другое дерево или куда-нибудь еще выше», — пробормотал он, чтобы расшевелить онемевшие от сна губы. Он бесшумно ступал по своим вчерашним следам к лиственнице. На ходу спустил предохранитель, накрыв затвор варежкой, чтобы звук металла не поспел туда раньше пули. Он укрылся за елкой, сверху донизу запорошенной снегом, и стал ждать. Подошло время соболиного гона. Зверь вдруг засуетился. Ему, наверно, привиделся съеденный наполовину глухарь. Не пойманный, он клевал ягоды можжевельника, и его надо было еще поймать, чтобы съесть и вторую половину.

— Ну что, Мустела, проголодалась? Я тоже. Скоро ты получишь свое. А вот когда я получу свое, это еще неизвестно, — шевелил он губами. Ему не пришлось долго стоять, чтобы увидеть соболя на самой верхушке лиственницы, а потом немного ниже, на сломанной ветке. По опыту он знал, что скоро соболь спустится дереву на плечо, на открытую заснеженную развилку, где он, видимо, уже побывал ночью и откуда можно будет достать его пулей. Немного погодя соболь высунул свою симпатичную головку из-за ствола. И в эту маленькую, симпатичную головку он должен был пустить пулю, в то время как столько других, нисколько не симпатичных, не могли дождаться своей. Так бы он подумал сейчас, если бы эта мысль давным-давно не пришла ему в голову. Сейчас он думал примерно так: смерть все-таки нечто исключительное, так что же бояться, если она осчастливит собой чью-то бедную событиями жизнь? У жизни, которая обнимает человека всей своей поверхностью, со смертью лишь одна точка соприкосновения. И если это соприкосновение слишком долго тянется, лучше сразу уйти из жизни, чем закутываться в саван из рецептов.

Так что ни с места, Мустела! Это лишь вопрос времени, когда нас поглотит вечность. И для тебя это куда лучше, чем подыхать от старости где-нибудь в куче бурелома. Зная, что наверху небо, и ветер, и косой дождь, что рябчики забились в густую траву всего в двух прыжках от тебя. Всего в двух прыжках! Но ты их уже не сделаешь, сделает кто-то другой. Ты почувствуешь, как жизнь медленно, из каждой ворсинки, выходит из тебя, и мыши, которые всю жизнь уважали тебя, будут выщипывать твой хвост для подстилки в гнезде. Отчаянье, вот что ты почувствуешь! И сожаление, что вовремя не встретился тебе охотник… Теперь ты это знаешь, Мустела… И все еще качаешь головой?! Ну вот, больше не будешь качать. И он не спеша нажал курок.

Встреченный эхом выстрела, он бросился к дереву, чтобы собаки раньше его не содрали с соболя шкуру.

Пуля настигла зверя неожиданно. Он слегка вздрогнул, отпрянул и прижался к ветке, словно обдумывая, что же это было. Сучок, ударивший в переносицу? Но откуда тогда эта слабость, почему лапы не держат его? Соболь вцепился в ветку, как в последнее звено жизни, посылая человеку и собакам свое последнее хриплое проклятие. Мгновение он висел головой вниз, затем упал. Уже не как живое существо — как плод с дерева.

Он отогнал собак прочь, хотя соболь принадлежал им больше, чем кому бы то ни было, и поднял зверя за передние лапы. Это были не капли крови, а брусничины, что просвечивали сквозь снег. Зверь, словно темный шелк, тяжело спадал с его рук. Он раздул в нескольких местах мех, чтобы определить масть соболя; голубой пух переходил в черную ость с сединой на кончиках,будто на них все еще серебрился лунный свет. Это был большой, чистейшей масти соболь, без желтого пятна на грудке. Самая свободолюбивая живая душа из всех живущих в тайге. Носительница той свободы, которая была цепко связана чувством общности с травой и птицами, ветром и дождем, но отнюдь не с человеческим существом.

— Больше я не сделаю тебе больно, Мустела, это в последний раз, — пообещал он. Причисляя и себя к таежному люду, он уважал убитого зверя как соплеменника, ставшего добычей Вечного Охотника. По крайней мере, до тех пор, пока мог считать Мустелу своей. Позже это уважение претерпит многие метаморфозы, начиная с приемного пункта и кончая модной шапкой, и превратится в чью-то чванливую гордость.

«Так божество становится оторочкой на шутовском колпаке, так линия жизни вырождается в линию моды, — свободно текла его мысль, как река, не знающая о предстоящих излуках. — Мир потребительства, где все стремятся взвесить, измерить, учесть… И не трилистник клевера, а счеты — вот эмблема для этого мира».

Веткой пихты и снегом он очистил мордочку соболя от капель крови, чтобы они не испортили шкурку, и обернул его вощеной холстиной. Он пошел прочь от лиственницы, которая без своего темного плода стала опять обыкновенным деревом, каких в тайге миллионы, хотя кто их здесь считал…

Вернувшись к месту ночлега, он положил соболя в бурак поверх харзы. Затем развел на еще дымящемся месте новый костер, и его тело, как кусок вечной мерзлоты, стало понемногу оттаивать. Потом разделил оставшуюся с вечера еду поровну между собой и собаками. Уплетая этот скудный завтрак, он представлял лукуллов пир в очередной избушке, куда должен попасть в полдень.

«Богатое воображение заменяет абсолютно все», — думал он. Выгравированные на меди рассвета голые кроны деревьев шумели в его воображении совсем по-летнему, как перед грозой. И так же, как после грозового дождя, пахли таежные цветы под снежным покровом. Но вообразить себя сытым было куда труднее.

Он погрелся еще немного у костра. Языки пламени то стелились по земле, то взмывали кверху, то уклонялись в сторону, будто и за ними охотился невидимый ловец. Часть тепла через его руки передавалась собакам, которые зарылись в его колени, точно в глубокую удобную нору. Но нужно было идти. Оттолкнув собак, он поднялся с лыжи и одним неуловимым движением вскинул бурак на спину.

— Вперед! Вперед! — крикнул он собакам, и они, большими прыжками рванув с места, кувырком скатились по склону сопки — это был их способ скоростного спуска.

Встав на лыжи, он помедлил мгновенье, будто выбирая направление, хотя в безмерном мире — на море, в пустыне и в лесу — был только один выбор — на все четыре стороны или никуда. По своему вчерашнему следу он дошел до склона и съехал наискосок вниз. Миновав срубленный кедр, понапрасну принесенный в жертву, он пошел вверх по лощине, пока не уперся в узкую теснину, где пролегала рысья тропа. Старые осторожные следы были заметены, оставлять новые этот душегуб не спешил. Замаскированные в можжевельнике силки из парашютного троса были на месте, и, пройдя теснину, он вышел в смежную пойменную долину, по дну которой извивалась речка, сверкая льдом.

Если идти вниз по течению, то спустишься в Долину Колокольчиков, откуда два часа ходу до Королевской избушки. Однако его путь шел вверх по долине. Чтобы не стирать об лед камусные подошвы лыж, он снял их, связал и повесил на плечо.

По реке, вдоль обоих берегов, были поставлены в ряд десятка два кулемок, устроенных по принципу: «Не протягивай руки, а то протянешь ноги». Сами ловушки были менее циничны: приманка прикреплялась к какой-нибудь насторожке, и соболь или пролаза горностай, хватая приманку, убеждались, что бревно вещь нелегкая.

Но и ему было не легче. Рысь раскидала по сторонам первые четыре ловушки и сожрала приманку.

— Насильно предлагает свою шубу, — ворчал он, поправляя ловушки и снова их настораживая. — Мало того, что все умяла, она еще и шубу свою предлагает… Ну что ж, и то хорошо, что попадет шуба в руки ценителю… — Он знал, что предстоящая встреча с рысью будет похуже предыдущей. Но на этот раз хуже для рыси.

Он очистил от снега все ловушки и сменил приманку. В предпоследней обнаружил околевшего еще до метели горностая. Это был ладный зверек на полтона темнее снега, с черным кончиком хвоста, похожим на кисточку, которую второпях обмакнули в краску. Он положил горностая в бурак, прислушался к собакам и пошел дальше.

Это была умная река, огибавшая высокую, с голой вершиной гору, похожую на лысого ежа. Он обогнул гору вместе с рекой и подстрелил в кедровнике лиственничную белку. Мастью она напоминала выкрашенные в рыжий цвет, уже отросшие волосы.

Он был доволен сегодняшней добычей. Впрочем, в дни, ничего ему не приносившие, тоже не поддавался напрасному чувству неудовлетворенности. Он утешал себя мыслью, что человек раскладывает свои дни, как кости домино, среди которых должны быть и пустышки. По своей натуре он принадлежал к тем людям, которые оставались спокойны, когда были все причины для беспокойства, могли быть счастливы без причины и умели надеяться, несмотря на безнадежность. Бывало, в дни неудач, возвращаясь с путика, он находил в складке коры двухсотлетнего кедра желтый сгусток смолы; взглянув на свет, он обнаруживал внутри дикую пчелу, уставшую от своей вековой ноши и наконец-то попавшуюся ему на глаза, и испытывал такой же восторг, как при виде Мустелы, подернутой сединой, словно лунным светом.

Он свернул к берегу, снова встал на лыжи и взял курс на болото. Снег лежал между кочками, как шпаклевка на потрескавшемся полу. Ничто не преграждало ему пути, и за ним стелился прямой лыжный след. По пустынному ровному болоту были разбросаны еще более ровные блуждающие озерки, казавшиеся пустотами среди пустоты. Здесь у него было поставлено несколько небольших капканов на ондатру и десятка два силков из тонкой стальной проволоки. На два капкана и одну петлю пришлось две ондатры — одну повредили грызуны. Но он отнесся к этому как рыбак к порванным сетям или как пахарь к наводнению.

Когда он поднялся на кромку последнего озерца, ему послышалось что-то вроде далекого лая, но это могло быть и звуковой галлюцинацией в этой пустыне белого безмолвия. Он увидел на фоне восходящего солнца пестрое кружево заиндевелых ив, тонкие тени вейника на снегу, как осторожные прикосновения пера к бумаге. Одиночные болотные сосны, корявые отшельницы, разве могли они сравниться с растущими гурьбой стройными таежными соснами? За рекой навстречу ему поднимались два сосновых леса и две сопки, синеющие пятнами пихтового леса, будто голые, затисканные до синяков груди великанши. Вокруг — тишина. Такая тишина! Он подумал, что если существуют говорящие цвета и цветистые речи, если у каждого звука свой цвет, то тишина должна быть белого цвета. И тут же эта белая тишина немного потемнела, потому что с порывом ветра ясно донесся лай собак, слабый из-за дальности. Звуки донеслись со стороны уходящего вдаль путика, и он пошел быстрее, чтобы лучше расслышать посланное ему сообщение.

Он миновал болото, пойменный луг, речную излуку и вышел на открытый склон, покрытый складчатым шелком сугробов. Здесь начиналось подножие скалистой сопки. Сквозь бронзовую колоннаду сосен он поднимался все выше и выше. Когда он наконец взобрался на выветренную, похожую на разрушенный зуб вершину, его спина взмокла и в легких больно кололо, будто он надышался ледяных кристаллов. Сюда ясно доносилось бескомпромиссное «рр-рр-рр, и-не-надейся!» Черной и хитрое «виу-виу, с-человеком-всегда-можно-поладить!» Рыжей. Это значило, что надо только ждать, пока придет человек и пошлет своего простодушно-прямого посла.

Дело касалось, несомненно, соболя, но, поскольку собаки лаяли на разные деревья, он склонялся к мысли, что это глухари. Осторожно пробираясь сквозь подлесок, он читал следы. Ягоды шиповника между скалами пылали, точно угольки на снегу; на некоторых кустах побывал глухарь. Недалеко, над выступом скалы, он увидел место засады соболя и рядом его следы, крадущиеся к кустам шиповника. Но тут во все вмешивались собачьи следы… Затем широкие парные следы бегущего соболя. Конечно, как ни хорош глухарь, а живой и здоровый соболь все-таки лучше. Да и глухарь, похоже, думал только о себе, оставив на снегу «до свидания» своих крыльев. Он досмотрел до конца эту драму и, хоронясь за деревьями, приблизился к собакам. За одной из сосен он увидел виляющий крюк хвоста; чуя приближение охотника, собака закрутила хвостом еще сильнее, будто собираясь запустить им в глухаря. Птица была зла в ответ на злость пса, она трещала и шипела, воинственно расхаживая взад-вперед по ветке. У нее было два широких и сильных крыла, чтобы улететь от собачьей злости, но на чем улетишь от своей собственной?

Подумав, он решил пока не убивать глухаря, боясь, что выстрел и падение птицы спугнут и без того осторожного соболя, ищи его тогда где-нибудь на дальнем дереве. Он сделал большой круг, обходя Черную, и приблизился к Рыжей с подветренной стороны. Он увидел прилепившегося к верхушке тоненькой ели коричневато-желтого, почти одной масти с собакой, соболя. Хитренький овал мордочки между веток был хорошей мишенью, но он не торопился с выстрелом. Проворное тельце зверя и мягкое выражение мордочки выдавали самку. По возможности он старался сохранять всех самок в своих угодьях, поддерживая на одном уровне численность пушного зверя. Поэтому он унял собаку, разочаровав ее до кончика хвоста, но она знала, что охотник не любит, когда разочарованными бывают слишком долго. Рыжая еще раз коротко прорычала в сторону соболя «я-тебе-это-припомню!» и поспешила длинными прыжками к другому дереву, чтобы полаять хоть просто так.

Подождав мгновение, пока собака займет под деревом подходящую позицию, он пошел за ней по лыжне. Он целился намеренно издалека, ибо риск давал, на его взгляд, двойное оправдание, и нажал курок. Черная птица взвилась кверху, будто траурный флаг по самой себе, и тяжело упала в пушистый снег.

Он вернулся на вершину сопки. Выветренные скалы напоминали разрушенную часовню; в голове у него после напряженного подъема словно колокола гудели. Он отдохнул с полчаса посреди этого каменного развала. Далекий вечер стал ближе, и оттуда в его половину дня как бы упала легкая тень. Но он отнес это на счет усталости — ведь она всегда под рукой и на ее счет можно списать что угодно.

С вершины сопки хорошо просматривалась долина, откуда поднималась морозная дымка, предвещавшая холода. Сквозь дымку виднелась гладь застывшей реки, вьющейся, как сизая токарная стружка. Окаймляющие реку кусты можжевельника выглядели надгробными памятниками, а бледный овал болота напоминал гипсовую маску, обрамленную грядами сопок, расходящимися во все стороны света. Над ними за тонкой пеленой облаков крутилось тусклое солнце, точно глаз больного циклопа. Высота солнца и длина теней были как стрелки часов: одна указывала на полдень, другая — на пустой живот.

Он резко вскочил на ноги; затмение, настигшее его дух, уже прошло.

— Скучно мне с тобой, — сказал он, зевая. — Скучный человек даже себя доведет до зевоты… Но если общество состоит из одного человека, он должен быть одновременно и веселым и скучным… Вперед! Вперед!

Собаки рванулись и, вспахивая снег, скатились по южному склону сопки вниз. Он слегка оттолкнулся палкой и заскользил под углом к своим прежним следам вслед за собаками.

Идя подножием сопки, осмотрел несколько ловушек. Здесь он использовал комбинированную приманку: крыло рябчика, лакомое блюдо соболя и горностая, и сушеный молокан, любимый гриб белки. Три плашки были пусты, три захлопнулись. Приподняв давок первой, он обнаружил, что та пуста, во второй было лохматое ничто, а в третьей уже нечто — нахохлившаяся разноцветная кукша.

— Лети, щеголиха! — сказал он птице, оставившей на прощанье острым клювом несколько кровавых поцелуев на его покрытой рубцами руке. Шрамы на шрамы, новые на старые — вот руки охотника, такова их судьба. Кукша не спешила улетать. Усевшись тут же на верхушку ели, как на флагшток своей тюрьмы, она принялась осыпать его бранью.

— Во всяком случае, это от всего сердца, — засмеялся он ей в ответ.

В последней ловушке, уже почти на берегу реки, он нашел удивительно красивую черную пихтовую белку. Грудка и лапы у нее были темно-серые, как мокрая зола на лесном пожарище. Придется умертвить зверька, ведь он охотник — по профессии, не по призванию. «Я сделаю это так, будто она останется живой», — утешил он себя.

Выйдя к реке, он двинулся берегом, где не было бурелома, вверх по течению. Человек, оказавшийся тут впервые, не смог бы указать направление течения. Таким хорошо — знают лишь то, что видят.

Эта речка, которую он сейчас проходил, была когда-то границей между его участком и владениями одного хромого охотника. Тот охотник, по одностороннему молчаливому соглашению, просматривал и его путик — в снегопад и вьюгу, чтобы не оставлять следов. Поначалу он доверял этому охотнику. В детстве он верил, что есть лунатики, которые живут на луне, и до сих пор не спустил их оттуда на землю. Пока случайно не застукал хромого, когда тот, заметая метелью следы, опустошал его капканы. В тайге это считалось смертным грехом. Но он оставил калеке жизнь, потому что, кроме нее, у того ничего не было. Жена и та ушла от него, потому что, кроме жизни, у него не было ничего. Прикрываемый метелью, он следовал за хромым на протяжении всего путика, а когда тот стал вытряхивать из одного капкана соболя, послал пулю в его деревянную ступню… Ему всегда казалось, что у хромого не только ступня была деревянная. Этот человек принадлежал к тому племени, что появлялось ниоткуда и исчезало в никуда, не оставляя после себя никаких следов. Теперь тайга здесь, за рекой, вновь была ничейной, только иногда забредали сюда в поисках соболя он да один старый охотник-эвенк. Такой старый, что казалось, будто сама старость дает ему силу и умение.

В устье одного ручья он увидел странные следы, не принадлежавшие ни одной из зимующих здесь птиц. Он присел, опершись коленом на лыжу, чтобы поближе рассмотреть следы, и обнаружил, что они принадлежат одной из уток-нырков — крохалю, гоголю или гагаре. Хотелось бы ему взглянуть на эту героическую птицу, что осмелилась нарушить непреложный закон природы. И только он об этом подумал, как прямо перед ним из снега выпорхнул гоголь и, пролетев немного, снова нырнул в пушистый снег. Что заставило водоплавающую птицу остаться зимовать на суровой родине? Может, увечье или хворь какая? Вряд ли, в таком случае она давно бы околела или попала в зубы соболю… Вот оно, любопытство: узнать, что кроется за Невозможным.

Он встал, посмотрел, теперь уже без удивления, на маленький бугорок в снегу и пробормотал, трогаясь дальше:

— Мое почтение… Еще увидимся!

Он пересек заметенное устье ручья и взглянул на солнце, сопровождавшее его сбоку, будто верный рыжий пес. Было уже далеко за полдень, так что роскошный обед, ждавший его впереди, в одной из его избушек, наверняка уже остыл… «Пустяки, съедим холодным… Подогрев никогда ничего не стоил». И все же он надеялся, что успеет дотемна, раньше, чем погаснет снежный отсвет. Надежда — она как трава: желтеет, увядает и возрождается вновь.

Он шел распадком. По обе стороны поднимались крутые, поросшие лесом склоны сопок. Деревья, эти немые проводники, всегда были готовы указать ему дорогу, так же как всегда были готовы сбить с дороги новичка. Сквозняк в распадке стряхивал снег с качающихся пихт; на обнаженных ветках разноцветно, словно на спинах летних рыб, играло заходящее солнце. Снег накрыло синими сумерками, будто влажными простынями. Вслед за гаснущим днем менялось и его лицо. Утренние, легкие, подвижные тени отличаются от вечерних усталых теней, а человеческая улыбка к вечеру стирается настолько, что становится едва уловимой.

Он не слышал собак, они, видно, уже добрались до избушки. Поправляя потяжелевший вдруг бурак, он почувствовал, как сам до тошноты полегчал, и направил все свои помыслы на избушку. Правда, тут в одной из лощин еще оставалось несколько ловушек. Но ничего, завтра, прежде чем отправиться дальше, он сделает крюк и проверит их.

Он поднялся по рыхлому снежному склону на перевал, где царили высокие, солидные ели, по сравнению с которыми остальные деревья казались немного легкомысленными. Под их широкими лапами, как под крылом птицы, пряталась крошечная избушка, самая маленькая из трех. Он видел, вьюжные вихри прошли мимо; между густыми елями сугробам негде было расти. Избушка была из неошкуренных сосновых бревен с покатой крышей, стены сеней из еловых горбылей. Единственное окно на юг давало хороший обзор вширь и ввысь — каждый рубит окно на свой глаз. Вообще чувствовалась в этой избушке, как и во всех остальных его строеньях, некоторая незаконченность, но именно это и делало избушку пригодной для жилья.

Пару раз оттолкнувшись посильнее палкой, он подкатил к сеням и снял лыжи. Прислонив их к стене, переступил порог, скинул бурак и винтовку, взял в сенях берестяное ведро, пешню, выкованную из длинного болта, и спустился по склону вниз.

На старой проруби наросло льду, и он прорубил рядом новую, как раз по ведру. Затем побрел на одеревеневших ногах обратно. Открыл тяжелую скрипучую дверь, низко наклонился, но все-таки умудрился набить себе свежую шишку. «Видно, голова твоя для этого и существует», — посмеялся он над собой.

— Эй, вы там! — крикнул он мышам, копошившимся в объедках на столе. — У вас, значит, мне на ночлег проситься?

Он поставил ведро с водой у двери и, сделав два небольших шага, оказался у окна. Опершись ладонями о подоконник, он посмотрел вниз, на бесснежную реку с непричесанными тенями ив и дальше, на заречный луг, куда штрихами ложились неестественно длинные тени лиственниц, точно ступени в бесконечность. Он затерялся в пихтовом лесу между тремя сопками — Тремя Братьями; в этих просторах куда больше возможностей себя потерять, но зато и больше возможностей себя найти. Когда-то, стоя на распутье, он из всех возможных дорог выбрал бездорожье. И конечно же потерпел поражение. Победа, поражение, не все ли равно, все зависит от точки зрения, говорил он себе, если за едва заметными движеньями губ вообще можно было уловить какие-то слова.

Собаки скулили и царапали дверь, и он отошел от окна, чтобы впустить псов. Те прямо помешались от радости.

— Что, голодные? — спросил он. — Не может быть… Там, за окном, столько всего. Для меня, для вас, да чуть ли не для всего голодного мира.

Но собаки знали, что этим сообщением сыт не будешь; они обнюхали все углы, и Рыжая подпрыгнула к копченой сохатине, подвешенной к балке. До сохатины она не допрыгнула, зато повисла в воздухе, схваченная за шкирку рукой охотника. Псина жалобно заскулила, мол, «так-вкусно-прямо-сил-нет». Он отпустил собаку, и та поплелась, прижав уши и опустив глаза, в угол.

— Ишь ты, обиделась, — сказал он собаке. — Это у вас от себялюбия… Сразу обижаетесь, чтобы потом вам за это больше перепало, — продолжал он, зажигая в маленькой железной печке давно приготовленные дрова. — Надеетесь на человеческую жалость. — Маленький яркий огонек прыгнул на полено; от сильной тяги печка сразу загудела, и труба затряслась от быстро набравшего силу огня. — Чтобы ты не улетела, — сказал он, ставя на печку чайник. Он подбрасывал полено за поленом; печка раскалилась докрасна и вся тряслась, словно доведенная до бешенства. Скоро в избушке стало тепло и уютно; живые красноватые блики прыгали по полу, стенам и потолку, по его коленям, отдыхающим рукам и заросшему лицу. Он задумался, глядя в огонь. Из последних богов этого безмерного мира огонь был едва ли не самый стойкий. Вера в Доброго и Злого Духа уже непопулярна, новая религия захватила сознание — вера в ничто.

Посидев ровно столько, чтобы не показалось, будто он делает это от безволия или лени, он поднялся, затрещав костями, со своего чурбака и зажег лампу, висевшую над столом…

Эта его избушка тоже несколько отличалась от обычных таких избушек. Наряду с необходимым тут были вещи, которые, может, когда-нибудь могли бы пригодиться, и было такое, что не годилось ни на что. На нетесаной, но, несомненно, законченной березовой полке, занимающей всю стену от пола до потолка, было собрано что-то вроде глиптотеки. Странные, найденные в гротах розовые сталагмитовые фигуры в длинных одеждах, один только процесс зарождения которых длился века. Сейчас эти многовековые зародыши, оторванные от своей пуповины, стояли на самых верхних полках, равно принадлежащие как бытию, так и небытию. Здесь было рудное образование с головой человека и крыльями, покрытыми ржавой сыпью, словно приземлившийся Икар. Тончайшее блюдо из лавы, найденное им на вершине одной сопки, в глубокой щели, куда он летом ходил за льдом для хранения рыбы; на дне блюда выведено два тонких орнамента и два листика неизвестного ему дерева. На других полках было расставлено множество всяких фигур из рудных пород, смолы, сталактита и лавы, вырезанных временем от нечего делать. Всю эту глиптотеку (экспонатов в этой избушке больше всего, и тут были самые интересные) он собрал за много лет таежной жизни. Он находил все это случайно на мелководьях, осыпях, размытых островах и разрушенных скалах — всюду, куда только ни заводила его бродячая жизнь охотника. Пристрастие к символам и аллегориям, при помощи которых можно объяснить необъяснимое и увидеть невидимое, было его единственным серьезным пристрастием — помимо других, тоже единственных и серьезных. У него были и эпигоны, например один старый эвенк с молодой душой, хотя его пристрастия несколько из другого ящика: он хотел установить и обобщить главные черты человечества через то, что люди едят, и поэтому собирал пустые консервные банки. Сами по себе все пристрастия равноценны, только цели у них могут быть разные.

Он зажег керосиновую лампу, так же ритуально, как зажег бы звезду, и приступил к своим ежевечерним охотничьим делам.

— Приступим к исполнению своих обязанностей, — сказал он себе, доставая из-под стола котелок и наливая туда воду. — К исполнению своих обязанностей… — проворчал он, раздражаясь. — Обязанностей бывает так много, что забываешь одну-единственную — быть человеком.

В одну руку он взял котелок, в другую ведро для корма собакам. На железной печурке готовить пришлось бы долго, и он развел во дворе под высокой ивой два костра из смолистых щепок, повесив над ними котелок и ведро. Пока вода закипала, он ощипал и выпотрошил глухаря и разрубил его пополам, одну половину бросил в котелок, другую в ведро. Затем собрал все до единого глухариные черные перья, словно осколочки ночи, — из них выйдет добрый часок сна, а потом можно будет рассыпать как приманку вокруг ловушек.

Ужин поспел как раз в тот момент, когда его и собак схватил новый приступ голода. Помешивая двумя лопатками глухариный суп одновременно в ведре и в котелке, он стал остужать его, чтобы можно было есть. Костры понемногу таяли, редкие искры, поднимавшиеся из них, гасли от соприкосновения с ночью и превращались в черный пепел. Он стоял, прислонившись к дереву, под ногами краснели два жарких костра, будто два свернувшихся в клубок лисенка. Он привычно взглянул на ночное небо, черное, точно бесконечная процессия монахов, на звезды, дрожавшие, словно свечи. На фоне черного неба он, казалось, видел контуры заснеженных сопок, хотя это мог быть просто рефлекс… Звезды так низко нависли над тайгой… Вон с той сопки как раз можно дотянуться… Но звезды нельзя трогать руками… Как на цветы, на них можно только смотреть, как учили в детстве… Его-то пальцы часто бывали в цветочной пыльце… «Почему бы сейчас им не быть в звездной? — подумал он простодушно. — Кажется, первую большую ошибку я сделал тогда, когда вырос из детства».

Рыжая каким-то образом открыла дверь, выскочила из избушки и прямиком сунулась к ведру. Пристойно усевшись возле, она стала смотреть туда же, куда и хозяин. Она давно привыкла к этому взгляду, устремленному в никуда. И сейчас, не посчитав его за серьезную помеху, она положила лапу на край ведра, — разумеется, чтобы только попробовать… Горячая похлебка, перелившись через край, попала псу на острые уши.

— Ах ты бесстыжая! — и собака получила вдобавок мешалкой. — Ну конечно, — сказал он уже ласковей, — ты одна тут голодная, остальные только притворяются. — Ему было стыдно, что он побил Рыжую; он как будто заранее знал, что это в последний раз, что завтра ему уже не придется наказывать эту рыжую собаку, и вообще никогда… Но все, что быть должно, придет в свое время, разве что чуточку раньше, ровно настолько, чтобы застать врасплох.

Он снял ведро и котелок с рогаток, отнес в избушку и первым делом вылил собакам их долю. «Ешьте, визгуны, набивайте свои животы, чтобы на заре легче было бегать по сопкам». А про себя подумал, что усталость и голод собак не чета его усталости и голоду; за день они потратили сил гораздо больше, а кроме того, из-за Мустелы они провели бессонную ночь, а он все-таки поспал часок-другой с морозом пополам. Оставив свой сердитый тон, он наклонился к собаке и потрепал ее по загривку в знак примирения. Нельзя же, в самом деле, жалеть только себя.

Убрав со стола, он достал из плетеного шкафчика два чистых тазика, поварешку, ложку и большую эмалированную кружку. Затем отлил из вместительного чугунного котла горячей воды для мытья, а в оставшуюся отсыпал чая из банки с отвинчивающейся крышкой.

Чувствуя вялость и тупое равнодушие — самое коварное, чем страшна усталость, он заварил чай по-купечески, чтобы палец, опущенный в чай, не был в нем виден. Он боялся заснуть, не сделав того, что надо было еще сделать; во сне он уже не отвечал ни за дело, ни за безделье.

Он вымылся до пояса теплой водой, затем вышел на двор и растер лицо и грудь снегом — закаляя себя, точно Зигфрид свой меч. Он растер махровым полотенцем покрасневший, дымящийся торс, нашел в бельевом ящике полинявшую тельняшку, напомнившую ему о море, и, прежде чем натянуть ее, прислушался к шипению отступающей по песку волны.

— Ну вот, совсем другое чувство, — сказал он себе. — Такое чувство, будто тебя завернули в свежие пеленки. — И выпятил губы, как бы ища сосок. Потом сменил верхнюю одежду, разулся и развесил все вокруг печки сушиться.

Только после этого сел за стол на табурет, сделанный из чурки и старых оленьих рогов. Ужин состоял из глухариной похлебки, соленого хариуса, сухарей, брусничного варенья и, разумеется, чая. Аппетит так разыгрался, что, даже начав есть, он не смог его умерить. Тогда он встал с табурета и вытащил из-под нар полбутылки спирта. Хотя это неразумно… Но разумным в этой компании делать нечего. Кто не хочет, пусть не пьет. Он налил в кружку спирту на полпальца, даже чуть больше, а то получалось ни то ни се. Выпил за удачную охоту и за то, чтоб и завтра тоже повезло, а в случае невезенья — за неудачу.

— За тебя, Мустела, и за тебя, харза; за вас, пихтовая и лиственничная белки, за тебя, премудрый глухарь, — за ваше здоровье!.. Хотя ваше здоровье теперь хуже некуда… — И он выпил половину, похлебал глухариного супа и закусил соленым хариусом. На душе стало ясно, будто протерли запотевшее зеркало. Во всем теле что-то остро и мелко засновало, точно в большом летнем муравейнике. Как всегда в таких случаях, он почувствовал непреодолимое желание говорить. За время одиночества в нем затаилось много слов — наивных и доверчивых, яростных, непристойных, слов надежды и преданности. И хотя человеческая речь не была для него святыней, а лишь средством общения, он все же не мог ее забыть. Ведь общение со многими людьми возможно только при помощи слов. В безмерном мире — в лесу, на море и в пустыне — универсальным средством общения было молчание, но так и вовсе можно разучиться говорить. А все-таки приятно чувствовать, как барахтается во рту язык, ощущать его толчки и прикосновения к нёбу — все, что сопровождает говорение.

— Эй, клыкастые, сюда! — позвал он собак. Те послушно приблизились. Они по опыту знали: эта бутылка с резиновой пробкой на столе означает для них лакомые куски под столом; нужно только неподвижно сидеть и внимательно слушать все эти долгие возвышенные речи, возможные только между людьми известного круга или же между одним таким человеком и сибирскими лайками черной и рыжей масти. — Ладно, получайте свою долю, — сказал он поскуливавшим собакам, разрывая кусок дичи. — Да я о вас неплохо думаю, — продолжал он напрягшимся от усилия голосом, — хотя и смотрю на вас сверху вниз… Ну, кому какой? — спросил он, взвешивая в руках куски мяса. — Каждому по заслугам?.. Что, не подходит? — Он увидел, как черная собака отворачивает морду. — Тогда каждому не по заслугам. Ну вот, и договорились. — Он бросил собакам мясо и поднял кружку, чтобы освободить ее для чая. — Это ничего… — несвязно бормотал он, доливая спирту. — Сегодня ты заслужил, вернее, он заслужил, благодаря кому тебе повезло. А если бы не повезло, ну что ж, тогда бы за невезенье… Пить можно по-всякому — спирт так же относится к безмерному миру, как головокружение к высоте. Да… Или как безволие к пустоте… Ну что, псины, хорошие мои охотничьи псы, — за ваше здоровье, и за мое — к счастью, не знаю я, за чье, и за здоровье всех остальных, за здоровье старого эвенка и за здоровье других, помоложе. За здоровье тех, кто сейчас там, где им нужно быть, и тех, кто там, где им быть не нужно. — Он поднял кружку так высоко, что чуть было не сбил лампу; огонь замигал под стеклом, но все же не погас. — Ох, чуть было не загасил светильник, — сказал он на это. — Ну и что, другим от этого темней бы не стало… Да, — обратился он к навострившим уши собакам, — надо так уметь гасить светильники, чтобы от этого никому темнее не стало… А еще лучше уметь их зажигать, эти лампы. Или глаза человеческие, чтобы мир от этого становился светлее. — В его голове ворочались угловатые мысли — об этом округлом, необъятном мире. И он пришел к выводу, что этот понятный, но и загадочный, таящий в себе многие опасности мир вполне подходящее место для житья. — Может, есть и более прекрасные и совершенные миры, но в них люди не смогли бы существовать, — рассуждал он. — Они существовали бы на поверхности бытия, но не проникали бы вглубь. У них на шеях висели бы медали, свидетельствующие о чистоте породы, — засмеялся он.

Спирта он больше не подливал, заткнул резиновую пробку поглубже в горлышко и поставил бутылку обратно под нары.

— Спирт и тогда хорош, когда от него что-нибудь остается… Помня о своих обязанностях, не забывая о своих слабостях, выпьем теперь чаю. — Он налил до краев крепкого ароматного чая, темно-коричневого, как болотная вода, бросил несколько кусков сахару и зажал кружку в ладонях, опершись на них головой. Ему было хорошо, очень хорошо; об этом свидетельствовали его растянутый в улыбке рот и широко раскрытые глаза. Его облик так быстро менялся, что лежащие собаки то и дело настораживали уши. Его мысли блуждали где-то в прошлом, проходили, не задерживаясь, мимо настоящего и заглядывали далеко в будущее. От горьких раздумий он переходил к сладким грезам, например когда думал о комнате, полной кареглазых детишек, которым так и не суждено было появиться на свет, потому что он так и не встретил их маму. Он усмехнулся цинично, подумав, что женатый человек — словно рыба в садке… Но ему-то что из того? Сам он все так же в воде, по-прежнему рыба. И новое странствие тут же отразилось на его лице. Как заслуженный воин перебирает застарелые рубцы, так и он стал вспоминать старые добрые битвы, где ему посчастливилось получить эти раны.

Он сидел над дымящейся кружкой чая. Спирт и дурманяще крепкий чай — двое хитрых на одного простодушного. Его глаза гасли, он все больше оседал, словно проколотая резиновая игрушка. Вот так, успокоишься, а там недалеко и до отчаяния, в этом он отдавал себе отчет…

— Ах, ладно, похандрю еще немного… Ерунда это хваленое самообладание. Есть такие вещи, пустяки вроде… Откажешься — и тут же забудешь, — бормотал он. Тяжелая усталость осела в костях, мышцы размякли, он все оседал, как ком снега вблизи огня. Еще немного, и он заснул бы за столом, если бы Рыжая, опершись на него обеими лапами, не уткнулась холодным носом ему в шею. Он заставил себя выпрямиться, туман, застилавший ему взор, рассеялся, и он снова оказался посреди своего времени, в своем веке, посреди неотложных вечерних дел. — Ну что ты, — успокоил он рыжую, которая радовалась его пробуждению больше его самого. — Вечно ты нос суешь то в чужую нору, то в чужой сон, — ворчал охотник.

Двумя поленьями он поддержал угасающий огонь, убрал со стола и остатками чая вымыл посуду. Затем подтащил распялку от угла поближе к лампе. Накинув пыжиковый жилет и надев на босу ногу обрезанные валенки, вышел из сеней на улицу. Задрал лицо к небу; там неподвижно стояли кучевые облака, будто стадо овец на ночном лугу. Он смотрел, как расположены звезды, как стоит луна по отношению к Трем Братьям, — и там и тут выходило одно и то же время.

— Эта луна знай себе вперед убегает… — проворчал он. — И все потому, что ей не от кого отставать.

Возвращаясь в избушку, он захватил в сенях бурак и вывалил из него все на пол возле распялки. Окоченевшие зверьки упали на пол с глухим, потусторонним звуком, но он не задел слуха охотника. Этот звук просто дошел до него, как звук от сохи, переворачивающей пласты земли, доходит до слуха пахаря. Звуки жизни и звуки смерти равноценны, не человек их выдумал, и не он их заглушит.

На обработку шкурок ушло часа два, хотя он делал это умело и быстро. Поглаживая тронутый сединой мех Мустелы, он преисполнился гордости, как, наверно, и любой бы другой охотник, хотя в эту минуту он вовсе не думал о цене, которую назначат на приемном пункте. Во всем, что редко, есть своя особая ценность. Но подобное отношение к ценности Мустелы вызвало в нем возражение: если все, что редко, дорого, почему тогда милосердие так дешево?

За этой ежевечерней, на первый взгляд простой работой мысли его уходили куда-то вглубь. Видимо, и человеческие ценности, и окружающие явления происходят одно из другого — хорошее из плохого, жизнь из самой смерти. Все человеческие чувства, какими бы возвышенными они ни были, все откровения человеческой жизни имеют и свою скрытую сторону — как айсберги, видимой частью которых мы восторгаемся, имеют подводную часть, вызывающую меньший восторг.

— Так оно и есть… И, наверное, иначе быть не может… Человеческая душа весьма спорная вещь, — заключил он. — А если человеческая душа вещь спорная, то и сам человек спорен.

Закончив работу, он разложил натянутые на правилки шкурки на сушильных жердях; беличьи шкурки повесил на деревянные клинья, торчащие из стен. Черная, потревоженная во сне, вслепую залаяла на шкурки.

— Ого, — посмотрел он на собаку с удивлением. — Это уже сверхусердие… А может, ты сверхсобака?.. Тогда почему бы тебе не поохотиться за тенями? Получим две шкурки сразу — одну с соболя, другую с тени… Ну-ну, без сентиментальностей… Марш под нары!

Отмывая кровь на руках, он взглянул на спальный мешок, но не стал его разворачивать, а подошел к рабочему столику. Вытащил из-под него четыре калила и сунул их в тлеющие угли… Времени для сна оставалось немного, но он привык довольствоваться парой часов короткого охотничьего сна, а порой и вовсе не спать. Отоспаться за бессонные ночи и даже впрок он всегда мог в метель.

— А то, выходит, времени нет, а спать приходится, — сказал он кому-то, находившемуся тут же, неподалеку… Потом снял с жерди берестяной бурак, покрутил его в руках, прощупал все стыки, прошитые полосками сыромятины, не лопнула ли где береста. Затем сел на чурбак перед печкой и, поставив бурак перед собой, зажал его коленями. — Сделаем из тебя писаного красавца. А то какая от тебя польза, от некрасивого, — объяснил он бураку. Смочил водой бледно-желтую поверхность бересты, чтобы не загоралась, и вытащил из углей первое калило… Вскоре в избушке стало угарно, из глаз у него потекли слезы, поэтому смачивать бересту уже почти не было нужды; деревянные ручки у каждого калила наполовину обуглились, так что узоры украшали поочередно то бурак, то его пальцы… — Не нашел в тайге дерева новые ручки выточить — поищи тогда материала для новых рук, — сказал он этому растяпе, а сам все дул себе на пальцы…

Калила поочередно ныряли в огонь, прихотливые узоры ложились на желтую поверхность бересты. Это не были изображения птиц, рыб или зверей, уместные на охотничьем бураке. Это было совсем не то.

— Что там ни говори, а выжигание — большое искусство, — пробурчал он с усмешкой. — Разве только прожигание жизни — еще большее. — Он выхватил из огня очередное калило и прочертил по шипящей бересте ряд зигзагов. Синевато-зеленые вспышки, вскипавшие под кончиком калила, тут же гасли. Крышка и часть стенки были уже расписаны, но никакого орнамента пока не вырисовывалось. — Старый эвенк скажет, это все равно что муравьиная тропа, никуда не ведет… Обязательно так и скажет. И еще добавит, если дороги нет, надо хоть направление знать… Направление? — сказал он как бы в ответ эвенку. — А что, вот выберешь направление и пойдешь в обратную сторону — уж куда-нибудь обязательно выйдешь…

Пока железо накалялось, он разглядывал бурак, отставив его на вытянутую руку. Дальше смотришь — больше видишь. Если, конечно, смотреть своими, а не чужими глазами. И он тут же возразил возможному критику:

— Самые красивые узоры не те, что видны простым глазом, а те, о которых догадываешься. Линии должны быть тонкие, местами обрывающиеся, чтобы каждый мог соединить их в зависимости от того, как он видит. Да, — продолжал он, гася вспыхнувшую бересту, — линии должны быть точные, тонкие и не слишком глубокие… Но самые красивые узоры — это те, которые мы ухитримся не выжечь…

Пыхтя в желтом дыму и роняя слезы, он склонился над бураком и калилами, точно алхимик над тиглем и ретортой, простодушно надеясь, что эликсир, выделенный из его уменья и восторга, может кому-то пригодиться. «Как бы там ни было, я все равно буду спорить с эвенком, что узорчатый бурак, хоть какой полный, носить куда легче… Красивая ноша — легкая ноша». Он взгрустнул немного, вспомнив друга эвенка, с которым можно было долго молчать и спорить до бесконечности, так что оба оставались правы. Но где его взять, эвенка тут не было. «Те верные, те преданные, которые всегда с нами, — это мы сами».

Бурак весь покрылся узорами. Беспорядочные, без начала, без хоть сколько-нибудь определенного конца, они явно свидетельствовали, что мастер и его работа действительно одно и то же.

Он встал с чурбака, размялся немного, принес с рабочего стола бутылку олифы и кусок наждачной бумаги. Очистил узор от окалины, сдул коричневую пыль, пропитал весь бурак олифой. Он стал желтый, красивый, во всяком случае вполне оправдывал столь долгую работу.

Он подвесил бурак обратно на жердь дожидаться своего времени — оно и у вещей может наступить раньше срока. Потом еще раз вымыл руки и проворчал:

— Мой их сколько хочешь, а кто в любой момент поручится, что его руки чистые?.. — Потом крикнул собак: — Эй вы, зубастые! Вон дерево на дворе еще не обмочено! — и открыл дверь. — Ишь, барская порода… Может, его сюда принести?! — прикрикнул он на Рыжую, которая продолжала спать под нарами и делала вид, что это относится ко всем лайкам, за исключением рыжих. — И рыжих тоже касается! — уточнил охотник. Он никогда не оставлял собак в избушке дольше пары часов, чтобы не привыкали к теплу. Хорошая охотничья собака должна оставаться диким животным. — Это вам на пользу, — сказал он собакам вдогонку. — Чувства острее будут, да и сонная болезнь не одолеет…

Оставив дверь открытой, он разогнал дым брезентовой курткой. Но острый запах дегтя все еще чувствовался в избушке, пристал к одежде.

— Завтра к зверю и против ветра не подходи, — сказал он, развешивая одежду во дворе, чтобы проветрилась.

Он с грохотом захлопнул дверь избушки и повернул навертыш. Затем подкинул в печку несколько смолистых поленьев, сверху положил пару лиственничных кругляшков посырее, чтобы огонь не так скоро погас, и задул лампу. Его сразу одолел сон, точно раненого, едва дотянувшего до лазарета. Уже в полусне он развернул мешок. Погрузился в прохладу мешка, будто в запоздалые объятия, и сказал:

— Ну вот… Теперь можно забыть на несколько часов, где ты и кто ты. — Застегнул мешок до половины и достал с полки «Север». Раскурил папиросу, мысленно окинул весь прошедший день и отложил в сторону — старая обувь может еще пригодиться, если выяснится, что новая жмет. Он попыхивал папиросой и слушал ночные голоса, те, что рождались в избушке, и те, что доносились снаружи. Собаки изредка взлаивали на ночь: на день они лаяли гораздо чаще. Время от времени потрескивали на морозе деревья, точно выстрелы навыворот.

В избушке слышалось шипенье горящих дров, будто попыхивание паровоза на станции, да щебет мышей под полом, будто чириканье воробьев на перроне.

Он сделал последнюю, самую глубокую затяжку, так что окурок обжег ему язык; табачная фабрика далеко, приходилось экономить. Он бросил окурок под плиту и повернулся на бок, лицом к окну, где на снегу отражался лунный свет, хотя самой луны не было.

— Это как будто человек здесь, хотя сам он далеко, — сонно бормотал он. Теперь он уже ничего не слышал, только слушал. В избушке, вокруг нее и над ней, среди дремучих елей, стояла такая тишина, какая бывает на ярмарке, где торгуют снами. Или какая стояла наяву — в избушке, вокруг нее и над ней, среди дремучих елей. В его угасающем сознании мелькнули ушедшие число и день. — Среда следом за вторником все-таки будущее, — пробормотал он уже во сне.

На рассвете его разбудило повизгивание собак и щебет мышей. Он лежал все в том же положении, что и вчера, лицом к окну. Открыв глаза, он увидел в запотевшем окне две собачьи морды — деловую черную и хитроватую рыжую. По их виду можно было догадаться, что хвосты у них за ночь хорошо отдохнули.

Он еще повалялся немного в полусне, к которому уже примешивались заботы начинавшегося дня. Дрожь, как от холода, помогла ему стряхнуть остатки сна. Он расстегнул мешок и выбрался из него на холодный пол. Первым делом он зажег лампу, потом растопил печку, которая тут же стала давать тепло. Сумрачное нутро избушки разгорелось; колеблющиеся блики от лампы и отсветы пламени соединились на стене, будто в пантомиме.

Он сунул босые ноги в унты, нахлобучил шапку, словно хотел натянуть ее на самые плечи. Когда он толкнул дверь, мимо него проскочили двезаиндевевшие взбудораженные псины. Они разом прыгнули на него, пытаясь своими длинными бледно-розовыми языками дотянуться до лица…

— У вас всё нежности… Пока лимит не кончится. Сколько-то «здрасьте», сколько-то «спокойной ночи» — и всё, больше не отпущено, — унимал он собак. Не дослушав его, они улеглись поближе к печке и принялись скусывать с лап ледяной нарост. — Похоже, утреннюю пробежку вы уже сделали, а?.. Ну и как, хорош сегодня снег? — говорил он, возвращаясь со двора с охапкой проветренной одежды.

Он развесил все вокруг печки, чтобы согрелось; одежда пахла морозом, снегом и озоном. И от этой смеси запахов его разом пронзила тоска по лесу…

— И когда же ты успокоишься, когда твои глаза и уши насытятся всем этим? Тогда, видно, когда их землей забьет!

В глубине души хронический волынщик, он вдруг стал подгонять себя, будто боялся отстать неизвестно от чего. Он раздул огонь, согрел остатки чая, поджарил несколько ломтей сохатины с луком и пару размоченных сухарей. Он быстро ел, поглядывая в окно, словно его там ждал соседский мальчишка и неразоренное воронье гнездо. Заря поджимала, и тусклое чье-то лицо за окном расплывалось, будто приближаясь, становилось все светлее. Он поспешно сунул в бурак свой дневной рацион; к вечеру надо успеть к следующей, третьей избушке на путике. Когда это ему не удавалось, он ночевал, пройдя примерно три четверти пути, в снежной избушке без печки, где у него были припасены провиант, чайник, патроны и олений спальник. Упаковав бурак, он обулся и надел все теплое. Затем снял с жердей и осмотрел высохшие шкурки… Странно, Мустела теперь не радовала его, как вчера. Красота соболя и радость охотника стерлись от соприкосновения со временем и привычкой.

— Ничего, — сказал он, подвешивая под потолок, чтоб мыши не достали, вывернутые шкурки. — Маленькое разочарование каждому позволено. — Закинув бурак за спину, он повесил на плечо связанные рукавицы и вышел во двор вслед за собаками. Для кого двор целый лес, а для кого тесный квадрат асфальта, заставленный мусорными ящиками, можно было подумать. Но он все же был не из тех, кто равнодушие к внешнему миру оправдывает двойным вниманием к самому себе.

Он взял свои широкие охотничьи лыжи, прислоненные на ночь к стене, бросил их на снег. Он пошел по вчерашним, уходящим в прошлое следам. Прошлое — это все-таки что-то надежное, чего не скажешь о будущем. Опыт человека питается прошлым, а будущее его истощает.

Сумеречная снежная целина казалась ему в эту рань выкрашенными в цвет слоновой кости широко распахнутыми дверьми, в которые он торопился войти.

Дойдя до взгорья, откуда он вчера свернул с тропы напрямик к избушке, повернул на северо-восток и поднялся по длинному, пологому склону сопки. Надеясь на свои длинные ноги, он рассчитывал попасть в лощину еще до восхода солнца. И, размышляя о всяких трудностях, сказал почти вслух: «Имей хоть какие длинные ноги, а раньше себя все равно не придешь». Среди сурового зимнего пейзажа пейзаж его лица казался летним: на фоне белых склонов зеленели глаза, как свежие листья, а скуластые обросшие щеки выпирали, как замшелые камни… Если глядеть его летними глазами, то вершины сопок, покрытые заснеженным лесом, казались седыми головами, у которых вёсны еще впереди. Он внимательно разглядывал, распутывал следы, твердо зная, что они ведут к какой-нибудь неожиданности или случайности… «А что же еще может быть, если не случайность или неожиданность?!»

Направляясь к поперечной лощине, он и столкнулся вдруг с первой неожиданностью. Спустившись по южному склону гигантской сопки на плато, наткнулся на стадо северных оленей. Они пришли из долины, и поэтому он раньше не видел их следов. Неподвижные, словно буровато-серые скалы, меж карликовых берез лежали девять величественных зверей. Он никогда еще так близко, едва не касаясь их носками лыж, к диким оленям не подходил. Тугие бока их и морды были покрыты инеем. Здесь еще не рассвело как следует, и иней, подернувший их шерсть, походил на меловую пыль. С изумлением, которое у охотника сменилось радостью, а у зверей паническим страхом, смотрели они друг на друга. Смотрели одно лишь мгновенье. И тут же невероятно прытко рванули они из своих глубоких лежек, будто хотели взлететь. Только у вожака, казалось, времени хватало; это был молодой неопытный бык с поврежденным в осенней стычке глазом. Он отбежал со стадом ровно настолько, чтобы это не выглядело бегством, указав стаду лишь направление отступления. Препроводив свой гарем в сферу безопасности, вожак вернулся назад, поводя своей величественной головой, не подозревая, что и тот, другой, был его величество король.

Стадо не убежало далеко, оставшись на склоне, чтобы оттуда, как с трибуны амфитеатра, наблюдать борьбу на дне долины. И борьба должна была начаться. Ибо вожак не выглядел достаточно умным, чтобы понять ее никчемность. Силу и отвагу, вот что надо показать, иначе кто в тебя поверит?..

— Ну, дорогой олешек, теперь держись, — спокойно говорил он быку, который, разметая сыпучий снег, распалял себя. Он видел большие, обычно такие ясные, а теперь помутившиеся глаза оленя, следил, как скапливалась в них бешеная ярость. Он все не двигался, чтобы снять винтовку, предвидя, что олень правильно это поймет и, может быть, сразу нападет на него. Он не хотел убивать вожака. — У стада без тебя будут трудности, — бормотал. Но в то же время этот удивительно красивый и столь же глупый олень был так ему нужен! Это был верный залог, что он добудет много хорошего соболя. Под убитым оленем можно было поставить капканы, да еще несколько самодельных ловушек на рысь. А олень все приближался; казалось, он сам решил в пользу охотника. В двух прыжках от него бык остановился и, припав на колени, сердито простонал. Теперь это было подходящее расстояние, чтобы такого большого зверя убить наповал из малокалиберки.

Он скинул тозку с шеи — олень не подал и виду. Или он уже был готов согласиться на ничью? Он решил еще подождать, хотя это было опасно, но опасность — неописуемый соблазн для тех, кто его познал. Чтобы показать свое миролюбие, он долго и певуче подзывал оленя — он и себя причислял к таежному народу и явно склонялся к антропоморфизму.

— Ну ладно, бычок, круглый глазок, так уж и быть, глупый дружок, только ближе не подходи… Я ведь слабее тебя, ты должен с этим считаться… Копыта мои что культяпки, и рогов-то у меня нету, — и он в подтверждение снял шапку. — Смотри, голый, ей-богу, голый. — Но и это не подвигнуло оленя на борьбу, он все так же пристально и неподвижно смотрел на охотника. Затем зверь как будто встрепенулся и загорячился, но это не была решимость к бою… Это был, пожалуй, отклик на неслышный зов стада, которому вожак запродал свою жизнь и здоровье. Шея оленя изогнулась в сторону склона, но он еще раз бросил взгляд на охотника, иначе его отступление могло показаться слишком уж однозначным. Короли так не уходят. «Как все же отличается поражение сильного от поражения слабого», — подумал он вслед вожаку, взбиравшемуся по склону сопки. Снежное облако, поднятое оленями, казалось на фоне небесного горнила взметнувшейся медной пылью.

Теперь, когда с уходом оленей его изумление окончательно рассеялось, можно было подумать и о себе. Итак, он снова оказался свидетелем возвышенного поражения. «Больше таких поражений, меньше высокомерных побед — вот секрет высокой жизни», — подумал он.

Появились запоздалые собаки, хвосты кольцом, уши торчком, как всегда презрительно-равнодушные ко всему, что на зуб не годится. К оленьим следам псы были безразличны, они привыкли к домашним оленям и диких тоже считали вьючными, для которых почему-то клади не хватило.

Он подождал, пока собаки сдерут ледяной нарост с лап, и послал их вперед. Не успели они отбежать и пятидесяти шагов, как затявкали в один голос.

— Дуэтом… Чтобы непонятно было, где кто, — пробубнил он, трогаясь на зов собак. Он увидел их в чистом ельнике возле сушины без единого сучка. Это было толстое, очень старое дерево с отломанной верхушкой, и, сколько он ни вглядывался, там не было видно ни зверя, ни птицы, разве только гаснущая, размытая луна маячила высоко в небе, точно надкушенный белый налив на дне голубого озера. — Ну-ну, не на что лаять, так хоть на луну, — посмеялся он, унимая собак. Но те еще больше разошлись, и ему пришлось еще раз обойти дерево кругом, чтобы убедиться, что оно сухое, бескорое и гладкое, как отшлифованная корабельная мачта. — Чего брешете! — прикрикнул он на собак. — Поищите-ка другое дерево, чтоб хоть ветки на нем были… Что такое, палку мне взять, что ли, чтобы она с вами поговорила? — Он посмотрел вокруг ищущим взглядом, собаки вжались в снег, но продолжали рычать на дерево. — А, оставайтесь, — махнул он рукой. — В конце концов, будь я собакой, и мне бы, наверно, хотелось порой повыть на луну в этом осмысленном, благополучном, самодовольном мире…

Он поспешно выбрался из ельника, оставив собак в покое, зная, что вскоре услышит их далеко впереди или далеко позади себя — в зависимости от того, куда их поведут новые следы.

Поднявшись на сильно заснеженный противоположный склон, он еще раз оглянулся на собак, не бегут ли те следом. Сверху сушина — камень преткновения, о который собаки все еще бились лбом, — открылась ему с неожиданной стороны, и ему все стало ясно. «Ах ты дурень… Ах ты слепая тетеря!» И, часто отталкиваясь палкой, он спустился по своим следам обратно вниз.

Когда он вернулся к сушине, собаки выразили крайнее удовольствие: наконец-то среди своих грез наяву и хозяин проявил похвальную сообразительность. Он вытащил из бурака топор и постучал обухом по дереву, будто пытаясь пробудить в нем жизнь. Сверху он увидел в сломанной верхушке чернеющее дупло.

— Если хочешь что-нибудь открыть, начинай с потайной стороны, — сделал он для себя вывод.

Снизу ствол был плотный и смолистый, но выше обух пробил трухлявую оболонь — там было дупло. Простукивая дерево, он не спускал глаз с верхушки. После удара посильнее в дупле раздалось приглушенное урчание, словно под подушкой зазвенел будильник. Собаки всполошились еще больше. В дупле пошел треск, и через мгновение оттуда, будто из трубы, черным облачком вылетел черный соболь. Усевшись на верхушке, он уставился на собак взглядом, полным ярости, — на такую малость, как охотник, он и внимания не обратил. Соболь был красивый, темной масти, мелковатый для самца, но и крупноватый для самки, и охотник, больше не задумываясь, выстрелил ему в голову. Щепа, торчащая на переломе, загораживала цель, но он не стал менять положения, зная, что соболя это отпугнет. И попал плохо: соболь остался на дереве и долго тряс в полусознании головой — будто упрекая тех, кто стоял там, внизу. После каждого его кивка на снег падали темные капли, красные гроздья жизни.

— Чтоб тебе пусто было, мазила! — проклинал он поспешившего охотника и отступил в сторону, чтобы исправить ошибку, тем самым усугубляя ее еще больше. Вторая пуля опрокинула соболя в дупло, и ему пришлось расщепить ствол, чтобы достать зверька. Он глубоко сожалел, что, убив, причинил боль, и это щемящее чувство привело его к мысли: «Боль, причиняемая добротой, видимо, самая сильная».

Соболь оказался самкой, и презрение охотника к себе удвоилось. Презирать себя — это значит оскорбить в самом себе любовь. Но и слишком долгое самобичевание чуждо жизни… Положив соболя в бурак, он свистнул собак и поспешил на свою тропу в долине, и вскоре его лицо, размытое внутренним разладом, вновь приобрело свой прежний резкий рельеф.

Осматривая капканы в лощине, он потерял много времени; теперь он спешил: к восходу солнца нужно было успеть подняться на какую-нибудь сопку или взгорье. Всем восхождениям он предпочитал восход солнца, и будь его воля, он бы все свои дни сложил из одних восходов. О да! Потому что ни в какое другое время суток он не чувствовал себя таким обновленным, таким по-мальчишески звонким, как в час восхода, — это было словно очищение огнем, как накануне жизни.

Огибая бурелом, он шел пологими берегами петляющего ручья, напоминающего проселочную дорогу, припорошенную снегом. В первом же капкане, спрятанном в норе из сухостоя, он нашел околевшего беляка. На мерзлой приманке обнаружил следы широких заячьих зубов. «Ай да косой!» — удивился он и подумал, что, наверное, заяц, который ест мясо, считается в заячьем мире вегетарианцем. Он очистил капкан от льда, зарядил его снова и замаскировал снегом, беляка же оставил в норе, — по его наблюдениям, пушной зверь лучше идет на неразрубленную приманку. Затем намазал лыжи рыбьим жиром и отправился к следующему месту.

Берег ручья окаймляли чахлые сосенки; с приближением восхода рисунок теней на снегу, точно изображение в проявителе, становился все резче. Из-под незанесенного берега выпорхнула глухарка и, отлетев на расстояние выстрела, уселась на верхушке корявой сосны. Он вскинул было тозку, но тут же опустил ее…

— Стоп, — сказал он, — не убивай всех кур, пока не убедился, что сам можешь яйца нести.

Дойдя до развилки ручья, он вышел на берег, чтобы осмотреть несколько петель, поставленных по принципу: откровенность вызывает простодушное доверие. Это был простой, но очень хитрый способ. Он вызывал у зверя внутреннее сопротивление, но и любопытство — а что там, за петлей? На практике это выглядело так: к толстым веткам сосен крепились друг за другом примерно в метре от ствола несколько петель из тонкой стальной проволоки. За петлями подвешивалась приманка — целехонький рябчик или хариус. И любопытство или жадность были тут немедленно наказаны — в одной петле он нашел околевшего, но еще не закоченевшего горностая; неподалеку на взрыхленном снегу чернел недоеденный глухарь.

— Ну что, мало тебе глухаря было, рябчика захотел? — спросил он, вынимая горностая из петли. — Вот оно, простодушие. Его в тебе в первую очередь стараются использовать, — говорил он, довольный тем, как ловко воспользовался закономерностью человеческого мира. Он положил горностая в бурак под соболя. Да, сегодняшняя охота обещала быть удачной, но, странное дело, он не испытывал сполна ни радости, ни удовлетворения. Какой-то фатальный животный инстинкт предупреждал о надвигающейся беде, точно так же как старые рубцы предупреждали о непогоде. Если выражаться по-летнему, у него на душе сейчас не солнце и не дождь, а скорее и солнце и дождь.

Он шел на запад. Его взгляд был прикован к носкам лыж, что редко с ним случалось. Он скользил на запад, за своей безмолвной тенью. Один посреди застывшей от холода северной тайги и все-таки един со всеми родственными душами, пробуждавшимися сейчас под мягким летним небом, в горячем мареве пустыни, в серой морской мгле. Страха одиночества он не знал, считал его животным страхом, уходящим корнями в мрак первобытности, к человеческому стаду. И это не было ни хвастовством аскета, ни самозабвением йога, — это были верность и преданность, которые дороже всякого дара свыше. Верность — кому? Преданность — чему? Чтобы объяснить это, нужны какие-то иные слова. Его существование здесь было довольно странным, неправдоподобным и совсем неразумным — и потому недостойным подражания.

Он шел на запад, шел к единственной цели своей жизни — к Неведомому и Неизвестному.

Остальная часть тропы в этой лощине оказалась пустой, если не считать наметенного снега совершенно чистой масти, и он прошел по ручью из пихтача в луговину, где снова столкнулся с оленьим стадом. Вожак знакомо фыркнул и, боднув на бегу можжевельник, увел стадо через верхний луг в узкое урочище. Пройдя еще немного, он понял, что помешал кормежке; меню оленей состояло из сена, листьев и мха, запасенных сеноставками на зиму возле деревьев, и в неограниченном количестве из снега и острого морозного воздуха, замешенного на озоне. В марте, когда глубокий снег покрывался толстым настом, пробить который было невозможно, эти неприхотливые звери питались древесной корой, снегом и воздухом. Умереть от истощения им не позволяла основная пища безмерного мира — неограниченная свобода.

Он стоял на том месте, где кормились олени, и смотрел на разбросанные вокруг клочки сена, затоптанные и загаженные оленями, и на сеноставок, снующих среди разоренных запасов. Зверьки отчаянно пищали, и этот разноголосый шум напоминал поселковый детский сад перед сном, только тут потеряно было нечто большее, чем любимая игрушка.

— Вот видишь, — говорил он себе, стоя над обреченными сеноставками. — Жалость тоже палка о двух концах — никогда не знаешь, кого убиваешь, попадая в цель, и кого — промахиваясь… Обязательно кто-нибудь погибает от чьей-то жалости. А несправедливость может стать гарантией чьей-то жизни.

Неизвестно, сколько еще времени он оплакивал бы сеноставок, если бы собаки не отозвали его. На опушке он снял с карликовой березы крупную белку и чуть выше, у подножья сопки, вторую, поменьше, но зато чистой темной масти. Этой зимой на его участке было много белок. В кедровых лесах они попадались целыми колониями. В этих местах распространение белок не было эндемическим, они были номады, вечные странники. Их родной дом был там, где можно было прокормиться, и их численность зависела от площади кедровых лесов и обилия орехов. Это были жадные зверьки, хронические накопители; в их воображении округлость земного шара точно совпадала с округлостью их брюха. Им никогда не удавалось перещелкать все орехи, хранившиеся в их многочисленных и весьма вместительных амбарах. Но избыток корма не мешал им вламываться в амбары бурундуков и пересыпать их содержимое в свои закрома. Бурундуки же и вовсе дошли до предела, — заполнив свои кладовые, они вообще туда не заглядывали, заваливались на зиму спать. Из-за чрезмерной бережливости они нередко умирали — от голода! Он хорошо понимал звериную психологию, знал, как сильно отличаются белки, нарисованные в букварях, от реальных.

Он привязал добычу к поясу и взглянул на вершину сопки, покрытую редким лесом, сквозь который пробивалась узкая полоска света — предвестье начинающегося дня.

Он сразу заторопился, словно служитель культа, опаздывающий на ритуал восхода солнца. На сопку он поднялся вовремя, успел еще перевести дух, когда на горизонте из-за снежной вершины в лицо ему плеснул красный сноп света, будто полный ковш крови. Полуослепший, он попытался варежкой как бы стереть с лица лишний свет, и это ему почти удалось. Так он и стоял, привалясь бураком к скале; голова угловатая, ее даже соболья шапка округлить не в силах; лицо неровное и шершавое, как кирпич на изломе. Да и откуда тут взяться лоску и румянцу, тут, где можно было застыть растрескавшейся коричневой лавой или медным литьем зари, заштрихованным тенями голых ветвей.

Через какое-то время его сощуренные глаза привыкли к напору света. Он увидел заснеженные леса, ступеньками спускающиеся к горизонту и вклинивавшиеся в них болотные проплешины и реки, хранившие и сейчас летнее дыхание. На востоке горизонтом служила низкая гряда, из-за которой поднимался кровавый пузырек солнца. Кочующие островки облаков приобрели красноватый оттенок; в тот же цвет окрасилась и морозная дымка, реявшая над долинами и обволакивавшая мертвенно-бледные склоны сопок.

Окружающий ландшафт формировал состояние его души: солнценосные вершины сопок — радостные подъемы его настроения, затененные долины — грустные спуски. Его глаза были как вымытые окна, обращенные к восходу. Благодаря этим окнам он чувствовал себя по утрам просветленным… К полудню солнечный свет усиливался чарующей белизной снега, и этот слепящий поток пронизывал его, как приступ боли. Это был сверхсвет, а он не был сверхчеловеком и потому, храня сумеречное настроение, бежал в тенистый кедровник, или в долину, или, прибавив шагу, уходил под кров вечера.

Он постоял еще мгновенье, закрыв глаза, чтобы продлить свой взор туда, где кончался всякий видимый ландшафт и начиналась его незримая сторона. По его потрескавшимся губам, и без того неестественно искривленным, пробежала едва заметная судорога: возвышенная и всегда неповторимая попытка без посредников выразить эту потусторонность.

Его время вышло — солнце взошло. Точно ваза из розового фарфора, в завершенности которой угасло творческое дыхание, солнце было выставлено теперь на всеобщее обозрение и не интересовало его больше.

Он оттолкнулся и, пригнувшись, скатился по склону, оставив за собой облако светящейся снежной пыли. Двигаясь по-прежнему на запад, он шел по цепочке горных седловин, стиснутых сопками, к путику, ведущему на юг. Цепочка долин завершалась горловиной — узким сводчатым ущельем. Вьюге здесь было не протиснуться, и ущелье было устлано обкатышами, словно благонамеренная душа, вымощенная кулаками. Он нагнулся, чтобы снять лыжи, но вдруг его взгляд приковали камни возле самых лыж. Чья-то большая и тяжелая нога перевернула их раньше его; на язычке снега, высовывавшемся из горловины, он увидел следы, которые в другое время года его ничуть не удивили бы. Он выпрямился, надвинул шапку на глаза и призадумался… «Из наших мест ты быть не можешь, скорее всего ты изгой, преследуемый судьбой!» С лыжами на плече миновал он свои Фермопилы, за которыми его, может быть, ожидал единственный возможный здесь враг, на таежном языке «лишний зверь», шатун.

Выбравшись из ущелья, он определил по косолапым следам, что шатун опережал его на несколько часов — дно следа было слегка подернуто снежной изморозью. Один отпечаток был слабее остальных, — значит, зверь хромал на одну лапу. Он заскользил вдоль цепочки следов, которые повели его прямо к путику… Теперь он уже мог представить себе, как выглядят его ловушки. Охватившее его еще на заре ощущение опасности и предчувствие надвигающейся беды резко обострились, будто он ждал этой встречи. Ноги, гонцы его мыслей, уже несли его навстречу неминуемому событию. Но он не воспринимал это как злой рок. Такова судьба охотника — тому, кто преследует, приходилось становиться и преследуемым.

В распадке между сопками Трех Братьев он обнаружил первую разоренную ловушку; сунув лапу за приманкой, медведь был напуган упавшим давком и в ярости разметал все сооружение. Охотник, не останавливаясь, пошел дальше, чтобы догнать этого варвара, прежде чем тот восстановит первозданный порядок на всем путике.

В норе под корнями вывороченного дерева им было насторожено три больших капкана на лису, приманкой здесь служил беляк. Доставая из норы зайца, медведь умудрился зацепить все три капкана и от боли и ярости закинул неизвестно куда. «Какой прок от твоей косолапости, если ты даже мимо капкана ступить не можешь», — упрекнул медведя, тщательно разгребая лыжей сугробы в поисках капканов. Зато он обнаружил за буреломом лежку в пятнах заячьей крови. Ощупывая рукой след лежки, казалось, ощутил тепло медвежьего тела, — во всяком случае, мороз еще не успел прихватить снег… Он резко выпрямился и стал вглядываться в уходящие следы, ближние деревья и буреломы. Его охватил страх, как и любого бы другого на его месте, — одни сумасшедшие не испытывают страха. Но это не был панический страх. Скорее он боялся, что вряд ли сумеет без собак, с одной малокалиберкой убедить шатуна оставить его капканы в покое. Усевшись на лыжу, он решил подождать собак, закурил самокрутку и стал следить за паническими тенями дыма на нетронутом снегу: «Ничто так неуловимо и в то же время так доступно, как тень от дыма… Разве только смысл жизни».

Он ждал собак; вот уже полчаса прошло, а о них ни слуху ни духу. Сколько же еще ждать, чтоб они наконец догнали? От нечего делать он стал думать о шатуне, стараясь представить ход его жизни… «Шатуном становятся не сразу. Сначала появляется коричневатый медвежонок, которого мама-медведица летом моет песком и водой, а затем шлепком под зад выпроваживает на берег. Но вот наступает пора отправляться в маленький медвежий мир, открывать медвежью Америку. Он сражается и проигрывает — диким пчелам. Проходит время — сражается снова, на этот раз с дико ревущим самцом, может быть с собственным отцом. Побеждает? Терпит поражение? Тут наступает неясность: он получает в свое распоряжение целый гарем — жена хоть и одна, но зато ужасно большая. Начинают жить вместе; плодятся, копают берлогу, едят много ягод и ложатся в спячку. Весной постучится капель, разбудит — он просыпается от зимнего сна и ест что попало. Снова борется с тщедушным на вид, тихим молодым самцом. Терпит поражение, больше не плодится, но зато ест еще больше ягод и ложится пораньше в берлогу… Нет, не ложится, потому что как раз перед тем охотник или геолог посылает неточный выстрел в лопатку или в лапу. До заморозков лечит лапу и остается хромым. Озлобляется малейшим проявлением жизни… Превращается в шатуна, «лишнего зверя». На этом воображаемый ход медвежьей жизни обрывался; дальнейшее было неясно.

Докурив козью ножку, он встал; взмокшая от быстрой ходьбы спина начала остывать, — правда, пока он сидел, было чувство, будто он обсыхает на прохладном ветерке после морского купанья. Но ждать больше нельзя — можно серьезно простудиться. В тайге историю болезни писать некому, здесь обе профессии — собственного лекаря и могильщика — быстро совмещались. Он встал на лыжи и настороженно двинулся дальше вдоль путика. Внутреннее напряжение утомляло его гораздо больше, чем обычное свободное движение, когда ты волен высматривать и выдумывать любую дорогу. Выйдя в березняк, где тонкие деревца напоминали длинные хрупкие кости, он увидел следы шатуна, уводящие в сторону путика. Здесь он остановился, будто на распутье, раздумывая, что же могло привлечь голодного зверя сильнее, чем верный обед. Пары тетеревиных крылышек и беляка хватило лишь на то, чтобы разжечь медведю аппетит, а впереди, километров на двадцать, тянулся накрытый обеденный стол. Он нагнулся над следами и установил, что шатун свернул в сторону перед самым его приходом.

— Да, ты стар и опытен… ищешь молодых и неопытных, — проворчал охотник, выпрямляясь. Было ясно, что медведь, у которого зимой особенно хороший нюх, почуял опасность, несмотря на встречный ветер, и спрятался где-то в густом ельнике, чтобы потом самому пойти по следам охотника. «Да, это тонкое умение — преследовать своего преследователя», — подумал он о хитром звере. Взвесив свои возможности, он решил пойти навстречу шатуну и перехитрить его тем же способом, что накануне харзу. Он шел примерно четверть часа, перевалил меньшего из Трех Братьев и спрятался за толстой лиственницей под склоном сопки. Он знал, что ковыляющий с горы медведь нерасторопнее и беспомощнее барышни, спускающейся с чердачной лестницы, зато бегущий в гору медведь мог обставить самую быструю лайку. Но тут же понял, что поминки по медведю отпадают. Наверху между деревьями он увидел промелькнувшего медведя, но тому от этого не стало хуже, наоборот — он успел заглянуть охотнику в карты.

Он мысленно обругал собак, время которых давно истекло, и задал им воображаемую взбучку, которая сразу же возымела действие: раздался дружный лай — совсем недалеко собаки подняли глухаря. Не мешкая он спустился к ним на безликую плосковину — не лес и не равнина, как чье-то лицо, небородатое, неинтересное.

Глухарь сидел на одинокой елке посреди пустоши, будто осколок ночи, застрявший в заснеженных ветвях. Подобраться к птице незаметно было невозможно, но он все же решил попробовать — глухарь был ему крайне необходим для приманки. «Попробуем. Иногда это единственный шанс сблизиться», — подумал он, отстегивая лыжи. Оставив лыжи и бурак, он упал на четвереньки и пополз с тозкой на шее по глубокому снегу к глухарю. Тот смотрел на него с явным любопытством. Наверно, думал: разве двух собак мало, чтобы доказать бессилие четвероногих перед крылатыми? «Ты прав, петушок, но и справедливость порой бессильна перед законом… Именем закона, во имя несправедливости…» — и охотник нажал на спуск. Он стрелял издалека, боясь, как бы глухарь не усомнился, но попал точно. Глухарь взмыл вверх, хлопая крыльями, как бы пытаясь укрыться в красных лучах, словно в ветвях солнечного дерева. Из всего, что умел охотник делать, точный выстрел не был самым большим уменьем, но этим выстрелом он остался доволен.

— Эх, нет здесь эвенка, — пожалел он. — Но у этого старого хрыча всегда есть в запасе ответный выстрел и меткое слово… — Даст бог, он еще не раз его переспорит, подумал он с теплотой о своем друге посреди останавливающего кровь мороза.

Мысленно он уже решил в ближайшее время навестить эвенка. Если тот и здесь не опередит его, не зайдет к нему раньше.

Он отнял у собак потрепанного глухаря и пошел, посмеиваясь над своими причудливыми следами, обратно к лыжам и бураку. Отсюда он направился ложбиной к следующему месту — сломанному кривому дереву, занесенному по пояс снегом. На толстом суку, посередине дерева, был прилажен небольшой капкан, а за ним на нужном расстоянии была привязана приманка. Зверек, справедливо заподозривший в капкане вешалку для своей шубы, перепрыгнул через него и жадно впился зубами в лакомый кусок. Но от незамаскированного капкана в нос ударял чужой запах. И, предпочитая дорогостоящей столовой домашний стол, колонок решил унести обед домой. Но это оказалось нелегко — приманка была крепко привязана. И зверек пал жертвой логической ошибки, когда главное путают с второстепенным. Отдирая приманку, колонок пятился назад и попал задними лапками в капкан. Подойдя неслышным шагом с подветренной стороны и притаившись за пихтой, он стал свидетелем всего этого.

Подъехав к капкану, он схватил фыркающего и кусающегося колонка за шкирку и одним беспардонным движением определил его пол.

— Та-ак, — протянул он и, отжав свободной рукой слабую пружинку, добавил: — Ступайте, крошка!

Зверек вскарабкался по рукаву охотника на плечо и оттуда махнул на густую пихту. Он назвал колонка на «вы» не из вежливости или пиетета — в самке зарождалось несколько жизней… Он любил лес, хотя слово «любить» ему не нравилось; от частого употребления оно затрепалось, как фата невесты, взятая напрокат, но с содержанием его он был согласен. Он любил лес и хотел навсегда остаться Королем своей избушки и самого себя — ничего не жаль было отдать за это малое. И отпущенный на волю колонок стал еще одной крохотной частицей его свободы. На своем участке он заботился о звере. Тут ему вспомнились размышления старого эвенка: «Люди в хорошем доме живут, а радоваться не умеют. Им надо, чтобы дом сгорел, тогда обрадуются обугленному гвоздю».

Снова насторожив капкан, он натыкал под дерево глухариных перьев и присыпал снегом, чтобы их не унесло ветром. Затем взглянул на овальную чеканку солнечных часов. Было уже за полдень. Стало ясно: без снежной хижи ему сегодня не обойтись — ожидание собак и прочие дела отдалили его от деревянного сруба на три часа ходьбы. «Ну что ж, стены и крыша снежной хижи все же плотней четырех сторон света и дырявого небосвода», — рассудил он. В таежной хижине или вовсе под открытым небом он всегда отдыхал лучше, чем в тепле, надышанном каменными легкими печки. Он успокоил собак, старательно лаявших на колонка:

— Заткнитесь — и марш вперед! Нечего лаять на то, что не вернешь… Ну-ка, попробуем отказаться, от чего никто бы не отказался…

Он шел, не теряя из виду собачью тропу, по лесной гари, где обугленные стволы торчали, словно указательные пальцы, предостерегающие о двуликости огня. На этой гари соболи и горностаи охотились круглый год, корневища пней превратились в решето от бесчисленных мышиных ходов — здесь было чем поживиться пушному зверю, да и охотнику кое-что перепадало. Словно приспосабливаясь к траурному ландшафту, здесь плодились соболи темной масти: угольно-черные с пепельно-серебристым налетом. На этот раз собакам не удалось взять ни одного свежего следа, и в оправдание они решили поразмяться немного с сеноставками, хотя трогать их было им строго запрещено. Но он и не стал упрекать собак; его лицо растянулось в широкой улыбке, когда он увидел траурную морду Рыжей, вымазанную до ушей в саже… «Ишь, кокетка, небось самой надоела эта с рожденья рыжая морда…»

Он обошел гарь по отрогу гряды, где было меньше бурелома. Выйдя к восточному краю гари, резко остановился, будто его лыжи застряли в кедровой коряге: перед ним многозначительно чернела истоптанная, разрытая земля с разбросанными головешками… Беспечный человек, он совсем забыл о шатуне! Он увидел вывороченные пни и разрытые норы мышей и сеноставок, — судя по вытоптанной площади, медведь здесь рыл не один день. За кучей бурелома он отыскал глубокую лежку, свидетельствовавшую о том, что медведь некрупный. Около лежки увидел промерзлое яблоко медвежьего помета. Подобрал его и разломил пополам, чтобы узнать, что ел медведь, перед тем как пожаловать за накрытый стол его путика.

— На первое ты ел молодые побеги пихты, на второе тоже пихтовые побеги и на третье не рассчитывал ни на что, кроме пихтовых побегов. — Его пронзила внезапная глубокая жалость к медведю, и тут же вскипело презрение к тому неизвестному охотнику. — Чертов мазила… Видно, был ты охотник до баб и большой охотник выпить… Делай свои ошибки, но не оставляй другим их исправлять! — Он так плюнул, что собаки испуганно отскочили в сторону и настороженно уставились на него исподлобья. — В этом мире полно порчи. И если что-то еще не испорчено и если кто-то еще не испорчен, то возможностей для этого хоть отбавляй. — Гнев и презрение переполнили его и, не найдя выхода, рванули его тело с места, вниз с навьюженного отрога. Встречный ледяной ветер бил в лицо, охлаждая его пыл и развеивая злость. Будто кто-то, не мешая его стремительному движению, положил руку ему на плечо. — Нужно все принимать таким, как есть, и, несмотря ни на что, стремиться к тому, чтобы таким оно не оставалось!

Спускаясь с пологого отрога к путику, он трезво, даже рассудочно обдумывал способы и средства, как призвать медведя к порядку. Шатуна надо было уничтожить, иначе прощай путиковая охота. И все-таки на этот раз придется оставить медведя в покое: с малокалиберкой на шатуна не ходят. Через неделю, в следующий обход, он захватит двустволку и несколько жаканов. На том и порешил.

По отрогам росли серые, шершавые, будто окутанные легкой дымкой, осины. Они казались еще оголеннее, чем остальные деревья. Сквозь эти редкие осины он видел вечернее гаснущее небо. С востока медленно ширилась угрюмо-сизая туча.

— Надо спешить, если хочешь, прежде чем грянет непроглядная ночь, проверить оставшиеся капканы и успеть в снежную хижу… Надо спешить… Ноги-то у тебя длинные, но ты должен их еще удлинить, хотя бы за счет теней, — убеждал он себя, чтобы наставить этого угрюмого человека на путик. Но лыжи будто сами сворачивали в сторону, к западному склону гряды. — Нет у этого беспечного человека никакого характера. Помимо прочего, нет еще и характера, — сказал он с усмешкой. — Нет характера, — повторил он. — Всего у тебя может не быть — даже взаимной честности, взаимной доброты или взаимной любви, но характер у тебя должен быть. Сжатые губы и прямая спина — это должно быть.

Но все это к безмерному миру имело весьма отдаленное отношение, чтобы об этом дольше толковать. Да и чего толковать, когда он был уже на закатном склоне гряды: пора было готовиться к ритуалу захода солнца.

Он вышел в редкий молодой ельник и выбрал елочку, к которой можно было прислониться. Около нее он оставил свое тело, а сам устремился вперед, в солнечный коридор между деревьями, не заботясь о том, что, вернувшись назад, может своего тела и не найти… Странное бесформенное солнце, будто выпяченные губы удаленного в бесконечность лица, запечатлевало на тускло-серых стволах осин кровавые прощальные поцелуи. Вниз, к горизонту, уходили остроконечные верхушки пихтовника, словно кисточки, слегка обмакнутые в оранжевую краску, а холсты — снежные холсты оставались девственно белыми. Его остановившийся взгляд проникал всюду, воспринимал все краски, и еще нечто, что лежало вне поля зрения, но схватывалось мысленным взглядом.

Он стоял в своем раздвоенном одиночестве, пребывая одновременно здесь и нигде, на лице знакомое выражение — растянутые губы, пропавший невесть куда взгляд зеленых глаз… Постороннему его состояние могло показаться тихим помешательством. Он, во всяком случае, был счастлив, и это было не заработанное или выпрошенное, а свободно вливавшееся в его распахнутую душу счастье безмерного мира. Он вновь пробормотал что-то неразборчивое, но положенное по ритуалу…

Порыв ветра всколыхнул ветки елок; снежная пыль — пыльца голубого зимоцвета — засияла в солнечном коридоре. Он уже вернулся из таинственной страны грез наяву, где земля оборачивалась морем, а море землей, где самыми богатыми были те, у кого ничего не было, где почти все представления о ценностях были перевернуты, вывернуты наизнанку. Из земных законов первым на него подействовал закон тяготения: он вновь почувствовал тяжесть бурака и в противовес ему — невесомость пустого живота.

— Эй вы, сонные тетери, па-адъем! Где наши звери? — разбудил он собак, свернувшихся пушистыми клубками.

В порыве любви те подпрыгнули пару раз и, не дотянувшись до его лица, скатились по склону. Даже его собаки умели радоваться без оглядки, словно щенки. Оттолкнувшись палкой, он спустился под углом к собачьим следам на поляну, где замерли погребенные снегом кусты можжевельника. И тотчас кусты ожили: словно сонм душ на отлете, из них выпорхнула стая рябчиков. Убивать чьи-либо души он всегда отказывался. Кроме того, оснащать капканы приманкой не было смысла, прежде чем он навсегда не испортит аппетит шатуну. Мимоходом он заглянул в одиночную ловушку — в пустоту. Продолжение путика начиналось в получасе ходьбы отсюда, у истоков Хариусовой реки, прорезавшей широкую поперечную долину и питавшей Безымянную реку в Долине Колокольчиков. Путь туда лежал через обширное, отшлифованное метелью плато: казалось, еще один вьюжный день — и снежная поверхность приобретет глянцевитость белого рояля, отражающего сумбурную публику темных пихтовых лесов… Снежная белизна — болезненная бледность на лице земли; синие, льнущие книзу вечерние тени под глазами, которые бессильна стереть даже долгая вьюга. «Вечерние тени, которые бессильна стереть с лица земли даже долгая вьюга», — подумал он скорбно. Отшлифованная снежная равнина гудела под ногами, как приближающаяся эскадрилья бомбардировщиков — чтоб вам никогда не добраться до места, чтоб вас разнесло от собственного груза! — а снегодром все гудел. Он прибавил шагу, чтобы поскорее пересечь эту снежную пустыню с ее могильным звуком. Вскоре мягкое шуршанье пушистого снега и приподнятый ландшафт быстро развеяли диссонансы внутри и вокруг него. На душе у него вновь стало светло, как светел был этот снег; поток морозного воздуха с избытком устремился ему в легкие. А что, если запеть?.. У кого слуха нет, тот и петь горазд. Не спеть ли песенку о себе, одну такую песенку, заглушив все остальные, уже когда-то слышанные? Ему стало невмоготу, и он начал выбирать дерево, от которого запоет… Творящий мужчина, любящий мужчина, поющий мужчина — нет естественнее такого мужчины. Песня — это мелодичное изъявление человеческого сердца, и звучит она тем искреннее, чем меньше публики. Песня о себе и для себя — самая естественная, ибо нет соблазна дотягивать ее до чьих-то похвал. И он начал петь в тон вибрирующей на ветру бересте. Понятно, он пел не в рифму, но в ритме шуршащего снега, взлетающего из-под задников лыж, под шум таежных деревьев слова складывались сами собой:

— О нет! — гикнул он, окончив песню, и это означало, что она продолжается, только в другом образе. Он уже добрался до сопок Трех Братьев и шел подножием Старшего Брата; впрочем, он давно мог быть здесь, если бы нарочно не блуждал по долинам грез и песенным ландшафтам. — А-а, сколько ни блуждай прекрасными окольными путями, все равно придешь к назначенному тебе месту в долине теней, — произнес он вслух, а про себя подумал: «Человеческая жизнь — материализованный мираж, который рано или поздно рассеется, закоченев посреди заснеженной пустыни забвения, и на том месте вырастет пихта, береза или осина — каждому свое».

Вслушавшись, он уловил из-под лыж, как заснеженное поле подхватило его мотив. Он вошел в тень Младшего Брата, уже окутанного редкими сумерками, хотя до того, как обрушится день, было еще далеко. Три Брата — три поросшие лиственницей гигантские сопки с ровными куполами, будто подстриженными ножницами садовника. Подножия сопок опоясывал подлесок из молодых пихт, точно синий бумажный пояс вокруг позолоченных сахарных голов.

Три Брата… Уже одно название этих сопок составляло половину эвенкийской легенды или предания. А вторая половина легенды могла звучать так. Жили однажды (а не дважды) три брата-охотника. Их имена в переводе с эвенкийского означали: младший брат, Который Все Хотел Знать, средний брат, Который Всем Противоречил, и старший брат, Который Кое-Что Знал. Три брата охотились в долине Хариусовой реки. Они жили в одном чуме, у них была одна жена на троих, покорная и кроткая, как ни одна жена в мире. Каждый в отдельности и все вместе братья слыли хорошими таежниками. Старший брат на своей лодке лучше всех проходил пороги; средний одинаково хорошо владел острым словом и острой рогатиной; младший был искусен в изготовлении стрел: даже пролетая мимо, они поражали цель. Упавшие в землю стрелы он орошал кровью дичи, подстреленной мимолетом. Вскоре стрелы пускали ростки и превращались в стрельчатые деревья, из ветвей которых три брата-охотника вырезали новые стрелы. Труд младшего брата, по призванию садовника, давал еще более дивный урожай, когда он высевал зерна сомнения в чужие души, чаще всего в души старших братьев, которые его за это любили и ненавидели. Младший брат, Который Все Хотел Знать, едва появившись на свет, спросил: почему? И с техпор своими неуместными в тайге вопросами сбивал братьев с проторенной тропы их обычной неприхотливой жизни. Но они каждый раз все-таки находили дорогу обратно. Пока — опять же по вине младшего — не случилось вот что. Однажды, преследуя стадо диких северных оленей, которых он хотел разом загнать в сооруженный на дне слепой долины загон, младший брат был застигнут врасплох вечером. Стадо бесшумно растворилось в чернеющем лесу, как облако в ночи. И младший брат, хочешь не хочешь, должен был выпустить на волю уже почти своих оленей. На долгом обратном пути он подумал: а ведь он мог бы сразу разбогатеть, если бы ему хватило дня. Он решил, что причиной многих его неудач была скорее нехватка времени, чем стрел. «Я должен, — решил младший брат на пороге чума, — отыскать истоки безбрежной Реки времени, чтобы раз и навсегда покончить с этим вечным недостатком времени». Но прежде чем что-то найти, нужно знать, где искать, или, по крайней мере, знать, где не стоит искать. И естественно, что младший брат спросил об этом у старшего брата, Который Кое-Что Знал. «Истоки безбрежной Реки времени находятся в стране Восхода», — произнес старший брат голосом, которым изрекают только самые великие истины. «Э-э, нет, — возразил средний брат, Который Всем Противоречил. — В стране Восхода находится исток лишь одного рукава Реки времени — сегодняшнего дня. А устье его находится в стране Захода». Поскольку это был важный и, по мнению братьев, самый стоящий вопрос, который когда-либо поднимал пытливый брат, они единодушно решили обратиться к старейшине племени, бывшему по совместительству шаманом. Но и старейшина не мог придумать ничего лучшего, как направить братьев к всеведущей Леснянке. Только она могла вразумить их. И они пошли, три брата, к вещей Леснянке, долговолосой и луноокой, которая ведала случайностями и обогащала их неожиданностями. В огромном извилистом гроте, гулком как ухо исполина, им пришлось долго ожидать Леснянку. Дольше, чем тремстам предыдущим вопрошателям, — столь велики были их достоинство и самоуверенность и столько потребовалось времени, чтобы они превратились в униженность и покорность. И когда Леснянка наконец снизошла к ним, она увидела перед собою трех братьев, чьи достоинство и самоуверенность отошли к тремстам следующим вопрошателям, скопившимся за это время в гроте.

Сверкая серпами глаз, Леснянка спросила презрительно и гневно, что братьям нужно, и те, блестя глазами, словно лезвиями ножа, задали ей свой вопрос. «Истоки безбрежной Реки времени?» — переспросила Леснянка уже более снисходительно, учуяв в этом подкоп под свой авторитет ведуньи. И она сказала: «Этот вопрос заслуживает внимания, и ответить на него проще, чем задать его… Чтобы узнать, где находятся истоки безбрежной Реки времени…» Тут Леснянка по очереди оглядела братьев своими лунными, скошенными к заре глазами, так, чтобы это можно было расценить как многозначительную паузу перед неожиданно простым ответом на этот якобы очень сложный вопрос. На самом же деле Леснянка подумала, глядя на братьев, что недурно бы заиметь от них широкоплечих сыновей и длинноногих дочерей. «Для этого, — продолжала Леснянка, снисходительно улыбаясь сквозь задумчивость, — вы должны подняться на вершину самой высокой в лесу горы. Но… — Леснянка подняла руку, останавливая братьев, уже говоривших слова благодарности, — эти горы вы должны сами натаскать подошвами своих унтов». Братьям, для которых не было ничего неосуществимого, предстоящее задание показалось обидно легким. По знаку старшего брата все трое вытащили изо рта чубуки, но тут же сунули их обратно, ибо вновь обретенное достоинство не позволяло им благодарить дважды… Братья выбрали подходящее место — самую ровную долину — и стали ходить туда как можно чаще. Много времени и труда ушло, много чубуков стерлось о зубы. Наконец, когда и зубы истерлись о трубки, трехгорбый бугор превратился в трехглавый хребет… Унты у младшего брата были меньше, чем у других, поэтому его гора была ниже, чем у среднего брата, а у того ниже, чем у старшего, натаскавшего гигантскую гору. Хребет пролег с севера на юг и был виден отовсюду, вздымаясь выше всех остальных таежных сопок. Казалось, взобравшись на вершину, братья за труд всей жизни получат достойное вознаграждение. Но если ты не испытал падения, что может значить для тебя подъем! И братьям, как и всем другим людям, предстояло испытать это. Наконец настал день, когда они должны были получить ответ на вопрос, заполнивший всю их жизнь… Одряхлевшие и усталые, полуживые, если не сказать полумертвые, они взбирались по склонам своих гор с последней ношей каменистой земли на ногах, как им велела Леснянка. Эта тяжесть, которой они раньше не замечали, свалила их наземь у самой вершины. И там, лежа на склонах своих гор, в нежно-зеленой поросли лиственницы, устремив гаснущий взор на туманящуюся внизу тайгу, они вдруг увидели и другие горы, высокие и низкие, покрытые редким или уже густым лесом. И тут братья прозрели: значит, не одни они… Леснянка если и не была всезнающей, то всех знающей была безусловно — она хорошо знала этот таежный народ с его извечным желанием объяснить необъяснимое и познать непознаваемое… А все эти холмы, хребты и горы, все эти выступы таежного рельефа были монументами разной высоты, увековечившими недостижимость человеческих устремлений. Так и не узнав, где находятся истоки безбрежной Реки времени, достигли три брата устья отмеренных им рек, оставив последующим поколениям охотников в назидание три величественные сопки, ровно покрытые густым лиственничным лесом. Леснянка тихо смеялась про себя, будя кроны деревьев, а может, это налетал предрассветный ветер…

Направившись к верховью Хариусовой реки, он поднялся по ступеням теней, падавших от пихтового подлеска, и, миновав малахитовую колоннаду осин, вошел в ельник. Цепкие лапы елей осыпали его снегом. Он спустился с навьюженного берега реки в овраг, где были установлены капканы. Поперек реки бежала цепочка соболиных следов, еще хранивших тепло зверя. Дрожь азарта, охватившая его, отдалась в мозгу мыслью, что соболь должен быть в ловушке. Он увидел хитроумную мордочку зверька, глядевшего на него без всякого страха. «Без паники и страха — это мне нравится… Ты как будто уже знаешь, что смерть — это сжатая в одно мгновенье жизнь». Он сделал несколько торопливых шагов, уже вешая на просушку в своем разгоревшемся воображении очередную шкурку.

«Увы, божественная природа не торопится. И человек, не успев созреть, уже готов полусырым отправиться ко всем чертям на доработку», — проклинал он себя заодно со своей чрезмерной самоуверенностью, причиной провала… Подойдя к устью оврага, он начал было подбираться к добыче, как вдруг светлой масти соболь выскочил из-под лыж и, взметнувшись по склону, скрылся в заснеженной чаще ельника.

— Уж коли опоздал, не поможет и спешка, — проворчал он, теряя из виду Мустелу, но имея в виду себя. Вместо того чтобы выходить на реку, он должен был затаиться в ельнике и выждать, пока голод и любопытство не победят в звере осторожность и не заманят его в ловушку. — Ну что ж, преднамеренная глупость — ценней вдвойне, — нашелся он, надвигая шапку на глаза. Но долго стоять у своего позорного столба тоже не стоит. — Ладно! Если б не потери, чего бы стоили находки?!

И он двинулся дальше, вниз по вечерней реке с фиолетовыми окнами льда на белом снегу. Крутые берега были обрамлены головокружительно высокими, как бы стремящимися опрокинуться в небо лиственницами. Между ними куксились карликовые березки, словно разросшиеся белые шапки одуванчиков, заждавшихся ветра-сеятеля. Идти было легко, то ли от сознания, что он шел вниз по течению, то ли оттого, что сказывался понижавшийся к югу ландшафт. Он вступал под частые пепельно-серые тени деревьев, штриховавшие покров реки, как под плитняковые колонны, поддерживающие просторные хоры. И поскольку здесь были уместны священные звуки, он стал прислушиваться к мелодии лыж и снега, далекой и высокой, едва слышной, как органная музыка во сне.

Когда он пересекал пустоты над порогами, лед под ним гудел, как, наверно, гудит земля, когда она не хочет кого-то носить. Поздней зимой пороги промерзали насквозь, но вода, не признающая на своем пути никаких преград, устремлялась поверх ледяных плотин, покуда в свою очередь не превращалась в звонкий ледяной мост, удерживавший на себе только свет и солнце. Так этот сверхусердный мастер возводил двух-, трех-, десятиярусные, гулкие чудо-мосты. И где бы они ни встретились, их всегда легче обойти, чем перейти. Он стал осторожно спускаться по одному из таких мостов, но край его обломился, и он кубарем полетел в прохладный сугроб. Он долгое время не шевелился; он устал карабкаться по радужным торосам и отдыхал теперь на широких, смётанных сосновыми иглами снежных подушках. Или на белых кучевых облаках, если бы землю можно было сравнить с небом. «Но это невозможно. Ведь даже эти звезды, что падают с неба на землю, недостижимо далеки от тех, небесных звезд…» — думал он, чувствуя, как медленно тают снежинки на его потрескавшихся губах, словно на теплом кострище. Его чувства, отфильтрованные снегом и тишиной, были ясны и чисты, а мысли, сталкиваясь, звенели, словно снежные кристаллики в поисках места приземления… Любовь в нем росла, как сталагмит, наслаиваясь капля за каплей; и она должна будет когда-нибудь надломиться под собственной тяжестью. Она была обращена не к какому-то одному, избранному человеку, а ко всему безмерному миру, достойному любви и поэзии, но удостоенному печали и пуль.

Лежа в сугробе, он глубоко вдыхал свежесть снега, который виделся ему горностаевой оторочкой распахнутой шубы. Но запаха он не чувствовал — тот, кому принадлежала эта шуба, в парфюмерии не нуждался. Он и дольше бы просидел так, запахнувшись полами сугроба, приспосабливая свои разноцветные грезы к однотонной белизне снега, если бы его дружно не атаковали две косматые твари с обледенелыми загривками и сосульками под брюхом. Передними лапами они опрокинули его на спину, прошлись по нему и замели ему снегом лицо своими распушенными хвостами. Когда он наконец выбрался из серебристого облака, ушанка и одна варежка куда-то пропали, но собаки мигом их откопали.

— Но-но, косматые морды, давайте сюда, вам такие вещи не к лицу, — попытался он урезонить разыгравшихся собак. — И ты туда же, Черная. Сама, поди, такая уже старая, такая старая, что даже снег не тает, когда ты ногу поднимаешь. А все балуешь, рассчитываешь небось снова вернуться к щенячьим шалостям, к погладь-меня-по-шубке… На мир хочешь смотреть большими, как блюдце с молоком, круглыми глазами, не замечая всего того, что взрослую злит и печалит… До этого хочешь доиграться, что ли? — Он снисходительно смотрел на черного пса, видя в нем черного слепого щенка, жившего у него в сенях, в старой корзине, доверху набитой глухариными перьями. Своим теплым тельцем и неуемной возней кутенок напоминал глухаренка в гнезде. — Ну, ну, хватит дурака валять, — просил он собак еще по-хорошему. — Уши вам уж прихватило… Отмороженные уши зимой еще куда ни шло, а летом что ими услышишь, разве что летнюю вьюгу. — Но собаки и не думали униматься, и тогда он набрал полные легкие морозного воздуха и гаркнул: — Па-а-прашу!.. Ну вот, вежливое слово да верный тон — вот и весь секрет взаимопонимания.

Забрав у вжавшихся в снег собак шапку и варежку, он зашагал дальше, думая о своем, об оставленном им на этот раз сугробе примерно так: «Сугробов много еще будет… Который там из них мой… Все зависит от мига падения. Да, от мига падения зависит больше, чем от умения устоять на ногах, гордо задрав голову, когда не замечаешь, на кого ты, идя вперед, наступаешь… И все-таки вперед, всегда вперед! мои грустно-косматые морды, не унывать!»

Следуя за собаками, он прошел шпалеры высоких лиственниц — к следующему капкану, последнему на пути к снежной хиже. Это был беличий капкан, вбитый в дерево. Вокруг него были насторожены петли, на случай, если соболь сочтет попавшуюся белку объектом своих забот. Капкан и петли оказались пусты, и он спустился по чистому от бурелома склону берегового яра к подножию сопки, за которой была его хижа. Впереди между деревьями тянулся неизвестно когда и кем построенный полуистлевший плетень загона. Он начинался на отвесном склоне сопки и кончался на обрывистом берегу реки; в середине, между двумя толстыми деревьями, был оставлен проход. Такой загон некоторые охотники использовали для отлова сохатых. Зверь, попавший из долины в загон, шел вдоль плетня в поисках свободного выхода, но свободный выход еще не означал свободы: на выходе, между деревьями, была замаскирована петля, и лось, а порою сам хозяин тайги, не умея держать свои рога или замаскированную комариной тучей голову на более скромной высоте, попадал в петлю. Вообще не нравился ему этот маскарад, чтобы принимать в нем участие: выбирая свои пути и дороги, он старался найти такой выход, чтобы и другим, будь то хоть зверь, оставалась возможность выбора. И он сломал загон в нескольких местах сразу, как только пришел в тайгу.

Пройдя молодой березняк, он вышел на поляну, отшлифованную метелью до зеркального блеска. Из-под чахлого можжевельника торопливо захлопал крыльями клевавший ягоды старый глухарь, догадливо унося с собой свое жесткое мясо. От поляны к двуглавой сопке тянулась просека, словно главная улица к двубашенной ратуше. Отцы города не принимали: у них от сверхусердия подданных слегка кружилась голова… И он пересек просеку у горячего источника, чье летнее дыхание рассеивалось на мерцающих инеем сосульках багульника.

Он вышел к притоку Хариусовой реки. Это была узкая речка с крутым, осыпающимся берегом, спуститься по которому на лыжах было невозможно. Он остановился на высокой скуле завьюженного берега, чтобы без лыж сойти вслед за своими летними мыслями, уже спускающимися по буро-зеленому склону к тихой заводи, на которой зеленые ладони кувшинок ловили солнечные лучи, осыпавшиеся с мохнатых лап частого ельника. Ниже заводи тянулась стремнина, которая, захлебываясь, никак не могла выговориться, — мешали торчащие из воды валуны, никогда не разжимавшие своих коричневых челюстей. В зыбком течении этой стремнины под покровом травяной бороды Водяного паслись его самые тучные косяки рыб: резвясь, они то и дело опрокидывались над стремниной маленькой радугой, а может, это радужные краски рыб играли на солнце. Рыбача поздним летом, он простаивал здесь часами, подпираемый собственной тенью, на каменистом убережье говорливой быстрины, первобытно голый в горячем пламени солнца, чтобы запастись теплом на всю долгую суровую зиму. Он стоял там так долго и так неподвижно, что сливался с окружавшей его живой природой, такой же, как и она, безбоязненный и доверчиво открытый… Прямо подле его ног, на речном песке, трясогузки оставляли автограммы своих следов; тут же, в тени прибрежного ракитника, блаженствовала камышовка, в истоме раскинув крылья. В горячем песке намывного острова парилась семейка глухарей, предвещая дождь. Он стоял там как первобытный человек, еще ничего не ведающий о тысячеликой опасности цивилизации, грозящей оторвать его от своего времени и лишить сил противостоять ей. Он еще не изобрел штанов, он еще мог без принуждения присваивать и без условий отдавать… Ух ты, какая большая, красивая рыбина клюнула! Серо-зеленая, сверкающая каплями воды, словно подцепленный якорем океанского парохода ял, обросший мхом и заполненный до краев жемчугом; спинной плавник у этой рыбы — как раскрытый веер прекрасной гейши. Он прижал извивающуюся рыбу к голой груди. Она была холодная, точно щека на ветру. К вечеру его брезентовое ведро переполнялось рыбой, точно покрывалось серебряным блюдом, позеленевшим по краям от времени. Но что значило для него серебро и что значило золото?! На его шкале ценностей они находились где-то ниже добротной стали ножа или шила. Он знал золотоносные обнажения и ручьи, где при помощи самого примитивного лотка можно было намыть состояние. И пустить себя по миру. Он взял рыбу и прошел несколько сот шагов вниз по реке, где был брод. Тепло-влажный ветер, полосатый от вечерних теней, шелестел в кустах смородины, бахромивших рукава реки. Смородина перезрела: черные, туго налитые, крупные ягоды от соприкосновения с ветром ссыпались в желоб тропы; он ступал будто в давильном чане, слегка пошатываясь — то ли от паров молодого вина, то ли сморенный жарким днем. На перекате он перешел реку; шершаво-холодная, как напильник, остуженная вечной мерзлотой вода едва доходила ему до колен. Стояла удушливая жара, тело полыхало под солнцем, кожа была чувствительна к тысячам уколов. Он опрокинул себя в мелководье и, переворачиваясь с боку на бок, наблюдал, как перемешивались в воде сиренево-лиловый и конопляно-желтый цвета вечернего солнца. Выбравшись на берег, он поставил свое тело обсохнуть на ветру, а сам устремился за горизонт, подернутый дымом полыхающей где-то тайги, — ведь взор его не замыкался полем зрения. Огромное оплывшее солнце просвечивало сквозь дымку, как горнило сквозь чад кузницы. Черно-синяя грозовая туча приближалась с верховым ветром; из дыма лесного пала и знойного марева рождались удивительно красивые черно-синие грозовые тучи. Он вслушивался в таинственный шелест приближавшихся огромных крыльев и вспомнил запоздавшее теперь предсказание черных глухариных крыльев — веки дня смежились. Первые теплые чистые капли дождя встретили его поднятое кверху лицо, как поцелуи ребенка. И тотчас ударил ливень. Он очнулся, схватил ведро и кинулся со всех ног к своей хиже — шалашу на береговом уступе. Он пробирался сквозь частые, тяжелые, почти твердые струи, плечом вперед сквозь дождевую чащу, пахнущую дымом и озоном, в которой можно было заблудиться. Он повесил ведро на клин, вбитый в дерево, и пролез сквозь узкий низкий проход в сумрачную, пахнущую свежескошенным сеном хижу, крытую сверху и по бокам еловой корой. Она была слишком низка, чтобы стоять, и он сел на спальный мешок, разложенный на сене, вытерся насухо рубашкой и забрался в прохладный и чистый, пахнущий недавней субботой мешок… Тяжелый дождь валился с высоты на крышу, зияющую глазками выпавших сучков. Когда он закрыл глаза, ему показалось, будто он лежит на дне реки, под водопадом: зеленовато-серые водоросли оплели крышу, в стены тыкались стаи рыб — изнутри или снаружи, не разобрать — он уже спал…

Большими скачками мимо пронеслись заснеженные собаки, унося с собой его летние грезы; оказавшись внизу, на речном льду, они стряхнули с себя снег и стали яростно отдирать лед с лап — их рабочий день на этом кончался.

Склоняясь к креплениям лыж, он глубоко вздохнул — большой клуб летнего воздуха, воздуха прошлого, вырвался из него, с горьким запахом лесной гари, с пресным запахом воды, грибным и ягодным запахом, запахом замшелых валунов после дождя, запахом раскаленных от солнечных лучей смолистых кедров. Отстегнув лыжи и выпрямившись, он вдохнул воздуха настоящего — морозного, перехватывающего дыхание, в котором как бы реяли иголочки льда; глоток такого воздуха отрезвляет пьяного и пьянит трезвого.

С лыжами на плече, короткими прыжками он спускался боком по съезжавшему вместе с ним склону, сквозь снежную пыль, вьющуюся с уступа над головой. На перекате торчали из льда валуны, точно коленки заснувшего Водяного. Наконец-то стремнина выговорилась и онемела; ее гомон не проникал сквозь лед и снежную обивку в высокую, высокомерную тишину, и если бы ему вдруг удалось пробиться сквозь лед, это был бы неуместный звук, словно шум транзистора в тихом соборе.

Цепочка собачьих следов уходила по склону вверх, но он не пошел по ним, а, перерезав их лыжней, спустился вниз по реке, к омуту. Нависшая над рекой, будто застывшая в падении буро-зеленая скала предохранила омут от заноса: лед покрывал тонкий слой сухого снега, будто пыль отшлифованную латунную пластину. Он смел снег лыжей, как делает мойщик окон, даже заглянул внутрь, в темную глубину, но огни были погашены, комнаты темны.

Он расчистил подходящее окошко во льду и посмотрел на горизонт — послезакатное свечение, как поминки на красных развалинах солнца, — и сказал про себя: «На час-другой еще хватит свечей… Нужно торопиться». Прибавив шагу, он вскоре появился возле хижи, где собаки приветствовали его радостным визгом и ритуальным танцем ловли хвоста. Хижа, втиснутая между толстыми соснами и зарослями можжевельника, не была завьюжена, от нее веяло домашним очагом. Поленницы соснового щепанца рядились вдоль стен; желтоватые, с темными проемами, они казались сотами диких пчел в распиленном дупле. После столь долгого, утомительного пути иные захотели бы — и такие нашлись бы, увидев это крошечное таежное капище, — поскорее забыть эти бесконечные колоннады тайги, закрыть белый цвет.

— Что такое желания? Это произвол над самим собой — я не хочу, и все тут! Отдыхать, — бормотал он, сходя с лыж и засовывая в низкий лаз бурак и тозку. Внушая себе, как приятно идти по твердому кирпичнокрасному, обожженному закатным солнцем насту, стал пробираться по тяжелому снегу туда, где между сосен возвышался небольшой лабаз под пологим навесом. Взобравшись по наклонной балке с вырубленными ступеньками на узкий лоток перед маленьким люком, открыл его и вытащил оттуда на совесть запеленатый сверток. Размотал старые, изъеденные мышами шкурки, вынул из свертка термос и поболтал его над ухом — вода не замерзла.

— Ха, ну и зима нынче! — проговорил он, явно путая термос с термометром. Затем достал из лабаза плоскую жестяную коробочку и щепкой выловил из термоса несколько водяных блох… — Холодновато, да? — подышал на едва шевелившихся насекомых. — Термос — это ваш Крым… Все до того намерзлись, только и норовят в Крым да на Золотые Пески… Да, так оно всегда: одни ищут для тела, другие для души — каждый свое…

Он подышал на водяных блох, чтобы они не замерзли по дороге из термоса в меховую рукавицу. Сунув термос на место и прихватив с собой кое-что из еды, спустился вниз.

Под стрехой отыскал секушу, короткую зимнюю удочку, самодельный бур и еще бледно-желтый бурак, украшенный рыбьей чешуей.

Когда он спустился к реке, зарево заката, замешенное на клюквенно-красном и морошково-желтом, заполнило просветы между кронами лесного массива на горизонте, как зарево пожара заполняет бойницы в крепостной стене. Но и он не терял времени — быстро встал на колени и пробурил лунку в нетолстом льду, какой бывает на быстрых таежных реках ранней зимой. Затем наживил водяную блоху и забросил леску в омут почти на самое дно… В подводном мире тоже есть хронические одиночки, отставшие от осеннего хода одиночные жировые хариусы, великие отшельники, которые предпочитают всеобщей осенней гонке, похожей скорее на паническое бегство, зимовку в задумчивой тишине глубоководья. Он ждал. Выжидал, пока рыбы, которых немного было в одном омуте, подойдут к наживке. Он рассуждал так: «Уж вы-то у себя на глубинке не станете толкаться из-за каждой упавшей в воду крошки. Не то что суматошные хапуги, носящиеся стаями по верховодью. Вы-то переждете… Кому выпадет — в данном случае кому не выпадет, — того счастье, а если счастья нет, тоже переждете… Уголки губ у вас опущены книзу, но это не от разочарования или беспомощности, скорее от невозможности изъясняться словами…» Он совершенно точно знал, что рыбы не немы, просто голоса в воде возникают и исчезают одновременно. Так что слова одной никогда не достигают другой рыбы, как порой слова одного человека не доходят до другого, застревая в еще более плотной среде безразличия.

Через некоторое время распуганные скрежетом бура рыбы скопились у приманки. Он почувствовал первую поклевку, быстро подсек и стал равномерно наматывать леску на удилище. Хариус был средний, даром что первый, и свободно прошел сквозь лунку. Он бросил бьющуюся рыбину на лед, где рыжая собака дружески положила ей лапу на плечо, слишком дружески, так что у рыбы и дух вон. Он снова наживил блоху и подумал, что должен выловить по крайней мере пять таких хариусов, чтобы хватило на уху, без горючего, для одного охотника и двух его собак. Оживление, сопровождавшее первую добычу, улеглось, и вновь обступившая его глухая тишина тайги показалась еще более непроницаемой, давящей, извечной — от этого любой мог прийти в отчаянье, любой, кто еще не отчаялся. Он знал об этой опасности и лечился тем, что глухой тишине мира противодействовал тишиной, которая живет внутри каждого, кто обрел однажды родину своего сердца.

Тут он почувствовал второй рывок, сильнее предыдущего, так что его рука дернулась вниз. Он очнулся, бродяги-мысли вылетели из головы, точно осы из потревоженного куста жимолости.

— Поспешай медленно, — поучал он себя, наматывая леску. — Смотри-ка, отшельник, а жирен, как пудовый таймень… как тень пудового тайменя.

Он вытащил и этого хариуса, причем вынужден был расширить лунку. Короткий час до полного угасания зари разделился, по частоте клева, на два неравных отрезка, измеряемых одной третью и одной шестой частью улова. Он сложил хариусов в бурак, а трех оставшихся блох отпустил в воду, подумав, причем совершенно серьезно, хотя многие, может быть, сочли бы это циничным: «Доброму Духу для возмещения причиненного ущерба и в знак права на будущий улов». И вот он уже идет назад сквозь сгущающиеся сумерки; за спиной белеет прямоугольный бурак с торчащим из него удилищем-антенной, будто рация, которую иной таскает на себе как единственную связь с миром. Свою связь с миром он носил в себе. Шел следом за собаками, которые в сумерках, казалось, стояли на месте, загнув хвосты, будто дужки садовых корзин с черной и рыжей землей. Подойдя к хиже, приступил к своим ежевечерним делам.

Пока варился ужин, занимался пушниной, облегчая зверьков от ненужного им теперь тела. Сварив уху и глухаря, поел сам и накормил собак; они лежали теперь в тепле костра, прикрытые распушенными хвостами, потучневшие и невыразимо спокойные, однако сквозь внешнюю благочестивость и умиротворенность время от времени прорывалось по-волчьему злое урчание, первобытно-дикий непримиримый рык, а из-под вздрагивающей губы проблескивал желтоватый клык, как прямая угроза всемогущей деснице человека, дерзнувшего управлять природой. Он смотрел на собак и не узнавал их: «Удивительно, только во сне они становятся теми, кто они по существу есть». От этого странного противоречия, точно от корня, ответвилась другая мысль и пошла по пути, где не было ни собак, ни даже их следов; там были другие следы, и он устремился по ним, доверяя своему охотничьему чутью больше, нежели зарубкам «доказано», «несомненно», «бесспорно». Он смотрел в костер сквозь тонкие трепещущие покрывала пламени и был поглощен странными думами, заставлявшими трепетать его самого, ибо они касались его как охотника в ничтожной степени. Его мысль пыталась охватить весь мир, пустыни и моря, небо и землю. Мир представлялся ему чем-то нереальным, от чего он вместе с тайгой был начисто оторван. Мир, который ты не обрел, но уже потерял. Но разве есть нечто среднее между этими двумя исходами: потерять весь мир и найти себя или обрести мир и потерять себя? В его мыслях зияла брешь, и, сам того не ведая, он был ведо́м туда, где одного разума было мало, чтобы эту брешь заделать. Он думал о том, как стать человеком: «Жизни мало, чтобы стать человеком; для этого нужно много жизней, обобщенного опыта многих жизней, и это было бы возможно, если бы Век стал Вечностью». Он думал также о том, как остаться человеком: о добре и зле, о равнодушии — человеческой особенности; он предпочитал зло равнодушию: «У зла, по крайней мере, есть свое лицо и характер, чего нет у равнодушия».

Сидя напротив дрожащих языков гаснущего костра, среди хоровода теней на поленьях, он загляделся на погасшие черные угольки, словно агатовые изваяния, и на крошечные, точно яшмовые фигурки, натеки лиственничной смолы на снегу. И, сидя так посреди бесконечных странствий дум и странных выдумок огня, вдруг рухнул наземь, как снег с пихты, получившей удар топором. Падая ничком, инстинктивно сквозь сон вытянул руки вперед и угодил ими в костер, отчего тут же очнулся.

— Вот те раз… Свалял дурака — уснул, не пожелав себе спокойной ночи, — пробормотал он, поднимаясь и отряхивая пепел. — Да-а, свалял дурака; тут шутки плохи — вот так, на полушаге, полуслове, полумысли, вдруг свалиться… Хорошо бы еще — от усталости. — Он никак не мог простить себе этой слабости. Он отогнал проснувшихся собак: — Пошли-ка спать, поищите себе сугроб помягче и потеплее. — Сам же вытащил из хижи двойной олений мешок и стал согревать его над костром, подняв лицо к ночному небу, похожему на темную водную гладь в серебрящихся дождевых пузырьках. Заострив взгляд, проткнул некоторые из них: «Полярная ось?.. Так… Теперь по прямой на северо-восток… Теперь от этого звездного выступа вниз на двугорбую сопку… Значит, около одиннадцати». Он счел, что для детей идти спать уже поздно, для ребячливых — самое время, для деловых — в любое время слишком рано, влюбленные и сумасшедшие могут спать по очереди, а солдатам, наоборот, спать никогда нельзя.

Теперь мешок согрелся изнутри. Он торопливо скатал его, чтобы тепло не разбрелось куда-нибудь по сосенкам, для которых тепло — это холод, а жара — убийственный мороз. Он сунул мешок в лаз хижи, протиснулся сам и закрыл отверстие, потом зажег керосиновую лампу на плоском камне, и хижа осветилась красноватым светом. Это был все тот же летний шалаш с летними охапками сена: пырей, росянка, крестовник, кровавница и совсем безобидный тысячелистник. Пахло жухлой травой, еловой корой и морозом, а благодаря керосину, железу и табаку — цивилизацией. Тут не было ни особого уюта, ни простора, но тут можно было спать — даже проспать погребальную вьюгу, и, несмотря на тесноту, сквозь тонкие стены можно было ощутить простор, пронизывающий все внутри и вовне, простор, который разрушал трехмерность пространства и образовывал Безмерный мир.

Он быстро разделся, засунув верхнюю одежду и унты в изножие спального мешка, чтобы утром надеть их теплыми. Затем отломил кусочек от хвостатого женьшеня, подвешенного к кровле, и забрался, не снимая меховой шапки и носков, в мешок. У женьшеня был вкус и запах корня жизни… А корень смерти — каков он на вкус? Таким любопытством он не отличался, это могло интересовать разве что самоубийц. Природа исключала такой интерес, живых она заставляла искать и познавать только корень жизни: каков он на вкус и какой у него запах? Засыпая, он бормотал еще обрывки фраз:

— Усталость… приятная ноша, если можно вовремя снять… если она не придавит тебя… Если ты устал, значит, жил… Жизнь… корень жизни… дорогой — сто двадцать граммов… Ищи в тени… не выносит света… ищи, докапывайся, береги… сто два… дешево… редкий корень.

Он вдруг смолк, но это не значило, что он заснул. Задремали только губы. Сменяя слова, в памяти начали вырисовываться отрывочные картины прошлого. Одно особенно четкое видение вспыхнуло в его угасающем сознании. Просторная квартира где-то на опушке каменной чащи города. Большие, солнечные, теплые, слишком теплые комнаты. Светлый, под ясень, паркет тонкими плитками покрывает пол, поверх него мшисто-зеленый ковер, простая светлая мебель, прозрачный лак оттеняет тончайший узор дерева. На стене зеленоватый, как водопад, ковер, тканный по серой, как камень, основе. Болотно-коричневые шторы. На березовой полке розовая жадеитовая собака; дикая пчела, застывшая в большом, теплого тона куске прозрачной смолы; отпечаток несуществующего листа на тонком, точно черепок амфоры, осколке лавы… Дверь в спальню открыта, видна кровать, застеленная белыми, ослепительно белыми, как полуденный снег, простынями… Комнаты жарко натоплены — семейный банный день. Дверь в ванную приоткрыта — там тоже очень тепло; ванная заполнена золотистым паром и журчаньем воды. Крошечная девочка сидит в ванне. И она вся золотистая, только пальчики рук и ног розовеют, будто она ела малину в саду, игрушечная рыбка в ее руках тоже красная. Девочка выдавливает себе на голову золотистые капли воды и звонко на весь дом что-то лопочет. Вдруг раздается глухой звук падения рыбки на кафельный пол. Беспомощная тишина, и затем опять звонкий поднебесный голос — пронизывает все комнаты, взывает о помощи: «Иди, иди колей… Вода слиском голячая!..»

Он заворочался было в прохладном мешке, но вдруг почувствовал наплыв тепла, будто вошел в жарко натопленную комнату… Из мешка послышался напоследок какой-то странный смешок, скорее даже не из мешка, а вообще оттуда, где он был сейчас. И в этом радостном эйфорическом состоянии он заснул спокойно и надолго.

…Проснулся от холода; сквозь щель отверстия пробивался солнечный луч, словно тонкое золотое щупальце.

— Э-эх, проспал! Ну что ты за человек! Восход просыпаешь, с закатом не считаешься…

Он повернулся на спину, расстегнул спальный мешок и выпустил на мороз клуб сразу же испарившегося тепла, тут же пронзенного тонким холодным лучом. С помощью холода он оделся в мгновение ока, выставил из хижи приготовленный с вечера бурак и тозку, а следом и себя самого. Восходящее солнце впилось ему в лицо, словно красный еж. Было холодно, было очень холодно; холоднее мог быть разве что обжигающий холод. Деревья вели перестрелку в своей ежеутренней беглой манере; даже тени от карликовых берез, казалось, заиндевели. Ну что могло тут поделать низкое, стынущее зимнее солнце? Не больше, чем нарисованное солнце, хотя бы и высокое, летнее. Белое, словно вылинявшее от стирки, небо парило на морозе, превращая горизонт в тонкую карандашную линию.

Собаки убежали вперед; тянущаяся вдоль реки призрачная полоска снега означала их след.

Он спустился к реке и миновал омут — рыбная чешуя на темном льду сверкала, точно пригоршня серебра, никем не подобранная. Путик уходил вниз по течению Хариусовой реки — то по правому, то по левому берегу, вплоть до ее впадения в Безымянную реку, протекающую по Долине Колокольчиков. На этом отрезке охотничьей тропы находилась еще одна, третья его избушка; отсюда до нее три часа ходу, если идти по реке. Собаки наконец-то наверстали упущенные им часы охоты: по их сигналу он снял с макушки ели белку редкой пепельной масти. Пройдя немного дальше, обнаружил следы беляка и запутавшиеся в них следы соболя, ночные, а потому давно остывшие. Он шел вдоль реки, читая внешне однообразные, но каждый раз новые страницы книги следов.

Там, где высокий, теснивший реку берег понижался до поймы с ее побирушками пнями, он обнаружил ладную, широкогрудую норку, которая уже канула в вечность и, естественно, завещала ему свою шубу. И снова на деле все выглядело гораздо циничнее того, что он мог выразить словами. Циничность, видимо, заменяет кое-кому недоразвитые когти.

— Скажите пожалуйста, — сказал он, — норка! Редкий гость у нас в тайге… Похоже, список редкостей тоже редеет по мере возможностей. А вслед за ним само чувство меры. Это ли не безмерный мир?!

С подавленным чувством он сунул норку в бурак. Он сам губил и труд свой и радость, как пьяница, разом истребляющий и деньги и водку. «Только последствия разные, — подумал он. — Там — опьянение, здесь — отрезвление». Ему не норку было жаль, а того, носителем чего она являлась и чего не удается уберечь, несмотря на все старания, несмотря на старания всех. Все лимиты когда-нибудь исчерпываются. Мысль стирается о грани Невозможного, Добрый Дух устает стучаться в глухие двери. Ну и что? Что дальше-то? Но он пока не знал, к чему придет. Как не знал, что следующую ловушку в прибрежном ельнике найдет пустой, а приманку съеденной. Оставив в качестве приманки свои тупиковые мысли, он отправился дальше налегке, в своем прежнем настроении, глаза как два зеленых родника в снежной пустыне, нос распухший, рдеющий, с черным отмороженным кончиком, словом, не нос, а корень аира в земле…

Солнце стояло низко, окрасив снежный покров под краснозем, на фоне которого можжевельник напоминал побеленную церковь.

Он осмотрел по очереди ряд петель и два капкана, установленных по руслу ручья, до краев занесенного снегом; петли были пусты, их нужно было переставить. В одном капкане нашел коричневато-желтого соболя без хвоста: видимо, в схватке он достался кому-то в качестве трофея.

— А ты был неглупый зверь… Зачем тебе хвост? Надо бы показать тебя собакам, чтоб знали, какая нынче практичная мода пошла, — рассудил он.

Пожалуй, на этот раз обходом путика можно быть довольным. Послевьюжные дни зачастую были урожайнее иных месяцев, когда пушной зверь в поисках более легкого снега ходил поверху — по гребням и склонам сопок, обходя стороной капканы в забитых снегом низинах. Что ж, удовлетворенность собою, которой подвержены отдельные люди, это как обоюдоострый меч эпического героя, который оборачивается однажды против него самого. Никогда не знаешь наперед, разве что узнаешь задним числом, что уготовило время пораженному самодовольством человеку.

За речной излукой дорогу ему преградили ледяные торосы, взгромоздившиеся над порогами. Полое изнутри сооружение, образованное стоящими торчмя льдинами, под которыми, гомоня, застывала стремнина, напоминало сверкающее на солнце стеклянное здание шумного рынка или парламента. Он свернул в сторону, взобрался по откосу наверх и собрался было двинуться вдоль берега, как увидел, что петлявшие впереди собаки вдруг остановились и начали обнюхивать снег. Подойдя ближе, услышал их глухое рычание, которое обычно означало пиетет перед еще большей четвероногой персоной. Втянутые головы, взъерошенные загривки, оскаленные морды — сомнений не было: его враг близко. Попробовал унять собак, но те не обратили на него никакого внимания, взяли след и исчезли — Черная впереди, Рыжая сзади — в заснеженном можжевельнике. Он наклонился — следы были свежие — и подумал без злости и страха, с каким-то грустным безразличием, что собак теперь не остановить, что жребий брошен и придется, будь что будет, дать бой. Он, правда, беспокоился за собак, они казались сейчас слишком нервными, причиной чего могла быть только растерянность: шатун был для них незнакомым зверем, хотя по следам и запаху удивительно похожим на спокойного летнего медведя, на кого забавы ради, а то и всерьез приходилось порычать. «Слишком взвинчены, кровь застилает глаза, ослепляет, — подумал он про себя, выпрямляясь. — А кто слишком озлоблен, у того половина злости оборачивается против самого себя… Да и снег глубокий… слишком глубокий…» Он посмотрел вслед исчезнувшим собакам, усилив зрение слухом, затем наоборот: превратил и зрение в слух, но собак нигде не было. «Вот так становишься вдруг кому-то врагом, хотя тот, может, и не заслуживает этого», — заключил, трогаясь с места. Маленькие собачьи следы терялись в больших медвежьих, и он подумал: «Наоборот, во всяком случае, было бы хуже. А теперь, по крайней мере, вы не выдохнетесь, след плотный». Он шел по взгорью в направлении избушки, до которой оставалось меньше часа пути и еще три ловушки на путике. Следы медведя сопровождали его справа, будто устремившись с ним к одной цели, а с другой стороны его преследовала неотвязная мысль, что шатун начиная со вчерашнего дня, когда он его заметил, всю ночь и все сегодняшнее утро не выпускал его за пределы своего чутья.

Солнце было в зените и просачивалось сквозь тонкую пелену облаков, как кровавая рана. Он шел коридорами теней, пересекал высокие, залитые светом залы, где его встречали глубоким поклоном заснеженные кусты, будто дворцовые карлики-лакеи в белых ливреях. Проходил дворцы, переполненные чистыми звуками, тонкими запахами, ясными красками, и нигде, казалось, не находил следов своей тревоги. Но как только вышел к последним капканам перед избушкой, все эти дворцы разом рухнули, превратившись в обломки разрушенной деревянной ловушки. Он вдруг почувствовал в себе вскипающую злобу, какое-то темное ночное чувство затмило дневное, светлое. Это было жгучее, ничем неистребимое, жуткое желание убить.

— Зачтем, все зачтем… Уж как повелось, будь ты хоть неграмотный, а должен все зачесть и все учесть, — сказал он каким-то глухим, далеким, будто не своим голосом.

Вытащив из тозки обойму, вылущил из нее на ладонь маленькие блестящие, словно позолоченные, патроны. Вынув пули, пересыпал в несколько гильз весь порох и снова заткнул их пулями. Патроны с усиленным зарядом аккуратно вложил обратно в обойму и, уже на ходу задвинув ее на место, заслал патрон в ствол. Теперь он продвигался вперед не тем медленным, прислушивающимся к напеву лыжни шагом, устремленным неведомо куда, он шел шагом человека — наконец-то! — ведомого твердой и ясной целью: убить.

Он увидел избушку, небольшой сруб, на крутом берегу реки, под высокими, вскинутыми в небо золотисто-коричневыми соснами, — точно гравюра на меди, отчетливая рельефная картина. Избушка стояла в редколесье, но, благодаря снежному заграждению, не была занесена. Он увидел следы шатуна, ведущие через снежную изгородь к сараю с коптильней, оттуда прямиком в глухие сени и обратно через сугроб вдоль изгороди в заметенный подлесок. И не заглядывая в сени, он знал, что́ его там ждет, вернее, что уже не ждет. Оберегая запасы продовольствия от запаха сырого, нетопленного помещения, он держал их в сенях. Теперь там мало что осталось, а то, что осталось, было испорчено… Подвешенный к потолку мешок с мукой был стянут вниз и разодран, мучная пыль покрывала сени, точно налет инея. Мешка с сахаром как не бывало. Ящики разбиты, мешки разодраны, банки сгущенного молока если не высосаны, то прокушены; макароны, как огромные мучные черви, политы алым брусничным вареньем из опрокинутого туеса…

Не снимая лыж, он опустился на колени у порога и, опираясь о дверной косяк, таращил глаза на весь этот разор — здесь был запас на всю зиму. Его тело напряглось, он будто хотел подавить в себе что-то, но не смог — его одолел безудержный смех. Он смеялся во весь рот, от всего сердца, и прянувшая вверх от этого смеха мука белозубо скалилась вместе с ним в лучах солнца.

— Ну и погром! — захлебывался он, вытирая глаза шапкой. — Наконец-то еще один великий, достойный человеческого скарба погром. После Содома… Ха-ха-ха! Надо же иметь фантазию, — он смеялся уже немного тише. — Надо же иметь вкус — белые мучные черви с алым брусничным вареньем. — Вся его злость вылилась сквозь этот пролом веселья. — Ну и шутник!.. Вот уж кто и впрямь заслуживает уважения! Чего стоит иная серьезная жизнь без такой шутки!.. Ведь куда ни кинь — все унылый плач да слезы. А тут глянь, смеху-то, смеху!

Онуже хотел снять лыжи, чтобы как-нибудь ликвидировать этот хаос, как неожиданно, совсем близко, с восточного края поймы, раздался остервенелый лай собак. И мирная рука охотника, опущенная было к ноге, потянулась к винтовке.

Он прошел по сугробу мимо занесенной изгороди, спустился к броду вдоль заиндевелых, будто в стеклянной пене, ракит, обрамлявших реку, и оттуда свернул на лай. У него был равнодушный, почти безучастный вид; казалось, он не знал, куда и зачем идет. Стоит ли малокалиберкой дразнить шатуна? И вообще зачем ему теперь убивать сытого зверя, если он и голодный был жив и свободен? «Вот если бы его убить мысленно, чтобы он оставил в покое путик, — рассуждал он, но почему-то этот вариант казался безнадежным. — Эх, придется еще одного редкого гостя убить — к тому же умницу и неунывающего зубоскала. Да-а, злая выходит у нас шутка».

Собачий визг и злобное урчание раздавались уже на расстоянии выстрела. Проверив направление ветра, он осторожно, прячась за елями, стал продвигаться с подветренной стороны к полю брани. Выглянув из-за чахлой ели, согнувшейся под тяжестью снежной шапки, увидел сидящего в снегу медведя — невзрачного, средних размеров тощего самца. До него, казалось, можно было шапкой докинуть — а заодно и остаться без головы. Собаки — Черная более злобно, Рыжая зато азартнее — вились вокруг шатуна, точно кукши вокруг бурой скалы. Но это так только казалось — стоило медведю подняться, как псы атаковали его сзади, стараясь схватить за самое ранимое место — уязвить его мужское достоинство. И медведь, угрюмо рыча, вновь садился в снег.

— Ишь, чего ему еще жалко, — бормотал он снисходительно, беспокоясь больше за собак, которые явно недооценивали шатуна — это был старый матерый зверь, выбравший для контрудара глубокий снег поймы, где коротконогие лайки быстрее уставали.

Он снял лыжи и, проваливаясь по колено в снег, стал подбираться еще ближе, пригибаясь и прячась за редкими елками и заснеженными кочками багульника. Отсюда было еще далековато стрелять. И отсюда тоже. Надо во что бы то ни стало попасть медведю в глаз или переносицу, иначе… Иначе никто не знает, что может случиться. Наконец он остановился за елкой шагах в тридцати от медведя — ближе было бы неизвестно, к чему ближе. Стараясь не стряхнуть снег с ветвей, он просунул сквозь них ствол и стал дожидаться своей минуты. Она должна была совпасть с моментом неожиданности для медведя. Он видел маленькие глаза зверя, следившие за движением собак; плешивый, обмороженный загривок сверкал темной коркой льда, как стальная лата… На боках и на груди медведя тоже проплешины, шерсть стерлась в бесконечных отчаянных шатаниях по тяжелому снегу с единственной целью — добыть еду. Теперь он, шатун, сидел в снегу, подавшись немного вперед, тощие мускулистые лапы на впалом животе. Издали он походил на силача с покатыми плечами, рано постаревшего и уволенного, сидящего на всеми забытой зеленой тумбе посреди кучи опилок, некогда бывшей цирковой ареной. Шатер снят, цирк уехал, и ветер развеивает опилки. Привычный воздух арены ударяет в ноздри; этот запах будет сопровождать его до тех пор, пока он не уйдет отсюда, — но зачем? Куда? Карман пуст, в мусоре, оставленном публикой, ни монетки, за душой ни гроша. Он посидит еще немного на красной тумбе, повспоминает о своем золотом времени, прежде чем… Силы ведь еще есть, мог бы еще поднимать, но только не их угасающий дух… Да еще этот проклятый загривок, неуклюжесть, из-за которых не берут даже в шуты. И потому он сейчас встанет с этой синей тумбы, вытащит из кармана пистолет, которым он в последнее время зарабатывал на хлеб, подстраховывая укротительницу львов, и пустит себе пулю в лоб…

Пора! Зверь повернул голову и неподвижно уставился, раздувая ноздри, на его укрытие. Пораженный пулей, он затряс головой, будто отгоняя рой комаров, и охотник выстрелил еще три раза. Короткий пронзительный рев, сопровождавший падение медведя, и двухголосый ликующий лай собак. Он хотел крикнуть собакам об осторожности, но опоздал — Рыжая запрыгнула в снежный кратер, вытоптанный медведем, и тут же вылетела оттуда от мощного удара медвежьей лапы. Это был последний номер экс-силача, давно известный, но тем более поразительный — ведь выполнен он был, считай, после смерти. Медведь опрокинулся на дно кратера и стал вдруг еще более тощим и невзрачным; теперь он не возбуждал ничьего внимания, не говоря уже о восхищении.

Он видел, как рыжая собака упала на спину в снег, как беспомощно сучила лапами, чтобы встать. Наконец она привстала на передние лапы, но задняя часть туловища как-то обмякла, и стало заметно, как прогнулась у нее спина; тихонько скуля, она пыталась помахать хвостом спешащей к ней Черной, но хвост не слушался ее. Черная лизнула несколько раз морду Рыжей, отчего та завалилась набок, и Черная бросилась на медведя.

Поняв, что произошло с Рыжей, он почувствовал, как что-то оборвалось в нем. Скорее машинально он снова поднял тозку и, не выходя из-за елки, выстрелил в ее застывший в ожидании серо-зеленый глаз. С рыжей собакой на руках, с поникшей черной, плетущейся сзади, шел он по своим следам обратно, почти сломленный. Добравшись до избушки, положил Рыжую у печки и все так же машинально развел огонь. Он отогнал Черную, которая, прижав уши, преданно зализывала простреленный глаз Рыжей, и кинул ей в угол мороженой рыбы, но та, не обратив на нее внимания, поползла обратно к Рыжей. А когда охотник оттянул ее за шкирку в сторону, зарычала на него первый раз в жизни, и несомненно, она выражала свое презрение к нему.

— Ну конечно, — отпустил он собаку. — Ты думаешь, для меня это было просто. Так же просто, как вот тебе сейчас — оскалить зубы и так скверно сказать мне… А ты ведь долго была моя собака — кому же, как не тебе, знать меня в этом мире лучше всех? А ты думаешь, я — тот?.. Нет, я не тот и тем никогда не стану, хотя будут еще такие дни у меня, когда жизнь возвышается до самой смерти, дни, кажущиеся сверхнесправедливыми, потому что жалость всегда выглядит несправедливой, все равно что лесных птиц кормить не каждый день.

Он говорил это собаке, но ее всегда такие чуткие к его голосу уши были точно листья с дерева глухоты — недвижны, прижаты к голове. Собаку бил нервный озноб, глаза выкатились, язык краснел, как сорванный с раны кровавый тампон, — ведь не должно же быть таких ран, которых нельзя зализать любовью и преданностью! Что-то жуткое, отчаянное было во всем этом даже для него, немало повидавшего на своем веку. Но отчаянье — это слишком большая роскошь, и он, живя наедине со своим одиночеством, не мог ее себе позволить. Отчаяться хотя бы однажды — значило разом разрушить то просторное, высокое, переполненное светом здание с воздушными колоннами, которое он выстроил тяжким трудом своих грез наяву. Надо было чем-то заняться, чтобы, уйдя в работу с головой, освободиться от мучивших его раздумий. Один, без собаки, отправился он назад, на пойму. Там снял с медведя шкуру, хотя она была редкая и плешивая, но для обивки двери годилась. Затем навернул сырую шкуру на березовый кол и вернулся в избушку; заготовил дрова, прибрал в сенях и ушел в сарай обстругивать сухие еловые планки, заготовленные для каркаса байдарки. За работой не слышал ни гула далеких стремнин, ни тихих неспешных токов внутри себя, уносивших его все дальше, вперед. Его руки двигались ровно и спокойно, рубанок вонзался в дерево на должную глубину, из-под ножа мерно текла тонкая пахучая стружка. Казалось, руки выполняли не только данную им работу, но и его самого готовы были удержать, не дать упасть настроению, но на самом деле — как слабы они были сегодня! Сгустившиеся сумерки застали его неожиданно, и он выпустил инструмент из рук; бурчанье в пустом животе напомнило ему, что сегодня, в этот злосчастный день, он ничего еще не ел. Выйдя на двор, постоял немного, не желая никуда идти, посмотрел наверх, будто там можно было найти какой-то выход, — звезды сыпали на него свою пыль, и молодой месяц был как запятая в череде человеческих страданий… «Все же запятая, а не точка», — подумалось ему. Жалость и грусть, сопровождавшие его от сарая до избушки, сменились сумрачной нежностью, когда он вышел с рыжей собакой на руках, оставив Черную в избушке, где та скребла дверь и протяжно, по-волчьи выла. Он отнес Рыжую в глинистую яму за избушкой. Его собачьи унты давно износились, но он не стал снимать шкуру со своего друга, хотя это и считалось в тайге предрассудком. Нагреб в яму снега и утрамбовал ногами.

— Из снега тебе легче будет выбраться, чем из земли, когда соболь Ночи пробежит над тобой, — сказал он, и звук и смысл его слов слились в достойную эпитафию доброй охотничьей лайке. Для его друга эти элегические чувства были, правда, несколько антропоморфны, ведь речь шла все-таки лишь о собаке.

Он воткнул лопату в снег и шагнул из ночной тьмы в пахнущий керосином полумрак избушки. Черная лежала в углу, не поднимая головы, будто охотник похоронил там, в мерзлой глине, часть ее самой. Из-под черного бока собаки сверкала красноватыми бликами сушеная рыба, будто опавшие листья серебристого тополя при свете заката; к рыбе собака так и не притронулась — столь глубока была ее скорбь.

— Да, тебе ни к чему рядиться в траурные одежды, — сказал он Черной. — Понурилась там, в темном углу, и стараешься и мою ночь сделать черной, как крышка гроба… Эх, нет у тебя веселости Рыжей, одно только черное презрение.

Он махнул на собаку рукой и, не раздеваясь, не сняв шапки, которая походила на соболя, спрыгнувшего в ярости ему на голову, сел за некрашеный струганый стол. Наверно, это была попытка соблюсти равновесие — на столе появилась бутылка спирта, будто белый огонь, выросший из снега. Собака слушать его не желала, и он разговаривал сам с собой и еще с кем-то, кого здесь не было, но кто его терпеливо слушал, слушал и понимал благодаря своему особому положению в безмерном мире, совмещающем и Даль, и Высь, и Глубь. Он заглотнул из кружки «нежнейшего снежного света», как он называл студеный спирт цвета известковой речной воды. Оставшиеся капли стряхнул на пол, где они засверкали, точно драгоценные камни, — разбить вдребезги корону — это, верно, и был королевский жест.

Аппетита у него не было, только томила жажда.

— Пей и не думай ни о чем, не думай ни о чем и пей… Ты должен так накачаться, чтобы не осталось места для этой жалости. — Как неожиданная мысль о череп, звякнула пустая кружка об стол. — Ладно… У них тоже не все в порядке, кто никогда не напивался, — говорил он своему немому, но отнюдь не безучастному собеседнику. После очередного глотка вяло откусил соленого тайменя и бросил рыбу Черной. — Выходи из своего угла, ты, непреклонная. Выходи и возьми обратно то, что ты мне давеча прорычала… Сердечной болью не гордятся, это не хвост, чтобы им размахивать издалека, дескать, смотрите, здесь у меня болит. — Он еще раз поднял и уронил кружку, голос его слегка загустел. — Ну, траурная твоя морда, иди сюда, потолкуем про этот день, разберемся трезво в этом свалившемся на нас несчастье. Хотя, скажу я тебе, трезво ничего не получится… — Черная подняла сначала одно, а затем и другое ухо. Охотник этого не видел, его голова покоилась на пустом столе, на скрещенных руках, как забытая в поле дыня. Когда он поднял голову, чтобы взять кружку, собака уже сидела неподвижно против него, точно обгорелый пень. Пес пристально смотрел на него: наверно, глаза охотника были слишком широко раскрыты, хотя они должны быть узкие, как прорезь на прицеле, а были как зеленые пруды, которые, того гляди, выйдут из берегов… Плачущий охотник выглядел бы смешно, если бы его плач не напоминал литье дроби, над чем было опасно смеяться. Его глаза были затуманены спиртом, который действовал так, будто он надышался огня.

— Ну что, опомнилась? — сказал он, заметив перед собой Черную. — Видать, ты свой выбор уже сделала: пусть смерть остается мертвым, а жизнь — живым… Ну если так взять, то ты по-своему, по-собачьи, конечно, права. И все же…

И тут ему вспомнился один щенок причудливой масти, будто обсыпанный розовой цветочной пыльцой. Он вдруг возник перед его глазами среди росистой, пестреющей цветами травы, на своих длинных, точно стебли вейника, лапах. Это было простодушное, доброе существо, еще только обещавшее стать собакой. Щенок любил лаять на речные перекаты больше, чем на белок. Видя, как он ест с кукшами из одной плошки, уже тогда старый эвенк качал головой — вряд ли из этого козлоногого получится настоящая лайка, нет в нем врожденной злости. Старый эвенк, вырастивший на своем веку немало хороших собак, не мог ошибиться. Из розоватого щенка получилась конопляно-рыжая лайка, не очень хорошая, но все же неплохая охотничья собака, не то что какой-нибудь отъявленный душегуб, готовый на все ради одной охоты. Ее веселый нрав и сверхчувствительность усугублялись с годами, а простодушие незаметно превращалось в хитрость. Словом, она так и оставалась щенком, быстро отходила, любила глядеть на облака, становилась беспокойной, когда улетали птицы, и по-прежнему с большим удовольствием лаяла на стремнины.

— Теперь ты лаешь на стремнины Вечности, которые еще безмолвнее, чем стремнины сновидений. И тебе никогда их не перелаять… В память о тебе, хитро-рыжая собака с лисьей шерстью!.. Мои дни теперь на один тон бесцветнее без твоей желтизны, а сам я уязвимее без твоей хитрости, — с этими словами он плеснул в кружку еще немного спирта, на что Черная предостерегающе заворчала. — Эх, где же ты раньше была со своей сердечной болью?.. Кто занят сердечной болью, кто болью в печени, кто мировой скорбью… Все так страшно заняты, что даже тот, кто еще свободен, озабочен нехваткой времени… — Это было уже несправедливо по отношению к Никому, ведь он не был в ответе за его человеческое бессилие свалить гибель собаки на чью-то голову. — Кто же в конце концов виноват — неизвестный охотник, чей неточный выстрел породил шатуна? Шатун, который вышел именно на твой путик? Ты, который пошел дразнить шатуна с малокалиберкой, или сама Рыжая, которая была склонна недооценивать любую беду, если она не крылась в ней самой? Кажется, никто не виноват, судьба — только она. — Он выпил еще, и Черная, тревожно заскулив, заходила вокруг. — И что это тебя так заело? Может, блохи? Блохи — это собачье счастье — по крайней мере, ты не так одинока. — И он снова вернулся к своим мыслям: — Одно-единственное дерево растет в саванне, носорог бежит сквозь ночь — и вонзается в дерево. Что это? Судьба!.. Судьба, что образует связи и разрывает их, расставляет невидимые вехи и ведет человека по истинному пути… Моя судьба не покидает меня, делает то счастливым, то несчастным, и уже за одно это я должен быть ей благодарен. Но однажды я призову ее к ответу, что она сделала с моим рыжим псом… Рыжая! Если бы можно было сделать тебя немножко живой, остальное мы с Черной взяли бы на себя. — Голова у него уже была хмельная, и пальцы ног уже были хмельные, но его скорбь все еще не была утолена. Нет судеб неразлучней, чем у охотника и его собаки, у них почти одна судьба, их нельзя разделить, чтобы боль одного не отозвалась в другом. Но так уж повелось, кто из всех возможных существований выбирает жизнь, должен платить за это. И уж им есть чем платить! — Никто не хочет быть в проигрыше, и ты тоже… Но наступает миг, когда ты должен, должен и обязан платить… Восстал бы, но против кого?.. Против судьбы?! А если судьбы нет? Тогда есть что-то другое, что можно назвать судьбой…

…Он проснулся поздним утром. Сквозь малозаснеженные пихты за окном в избушку падал зеленый свет. Нутро избушки напоминало сумеречно-зеленую водную глубь, а большая глиняная печь — темно-красную скалу на дне. И все-таки на этих летних изменчивых красках лежал отблеск снега, точно налет мельхиора. Он отмахнулся от этих оптических видений и встал из-за стола, ноги ныли, все тело ныло, будто он встал на голову. У него было такое чувство, словно он проснулся после непогоды, да так оно, собственно, и было, только на сей раз пурга разыгралась в нем самом. Черная собака съела подчистую всю рыбу и прыгала вокруг него, многозначительно поглядывая на дверь, — казалось, будто вместе с аппетитом она переняла у Рыжей ее веселый нрав. Охотник стоял посреди избушки; он вспомнил весь вчерашний день, а вечер до полуночи сам напомнил о себе. Он стоял долго, неподвижно, как дерево с переломленным стволом; в корнях шуршали мыши, где-то далеко таежный тысячелистник резал своим алмазом морозный воздух; под окно капали с пихтовых иголок золотистые капли солнца. Это мажорное трехзвучие нового дня сразу пробудило в его сознании целый ряд цветных картин прошлого, широкие живописные полотна вечных странствий, бродяжеств в мыслях и наяву. Его запекшиеся губы шевельнулись, и, будучи ближе к нему, можно было расслышать:

— Нет, жизнь не печальна, за исключением нескольких дней, которые для того и созданы, чтобы каждый знал, что жизнь не печальна… За исключением нескольких печальных дней…

Он слышал, как мороз оббивает ледяные подошвы о стену избушки, как обваливается снежный навес крутого берега в восторге и отчаянье одновременно; слышал вызывающее цоканье белки на ближней сосне — все новые реалии врывались в его сознание, требуя немедленного действия. Он начал с головы, пытаясь утопить похмелье в стылой воде с качающимися на поверхности кусками льда. В какой-то степени это ему удалось. Он вытерся грязноватым полотенцем и бросил его обратно на вешалку. «Похоже, до весны не дотянет», — подумал он о полотенце, которое необходимо было до весны выстирать в патентованной стиральной машине в виде стремнины — ему нужно было только зажать камнями уголок ткани, остальное делала река.

Он приготовил свой завтрак: лук, ломти сохатины, сухари, клюквенное варенье и чай.

— Чай твоя душенька довольна? — спросил он у Черной, которая усердно терлась о его ноги. Он заметил в черном псе несвойственные ему мягкость и готовность к услугам — без услужливости, без какой-либо задней мысли. — Кажется… надо нам кое-что переставить, в себе и вокруг, чтобы заполнить пустые места, — сказал он Черной, поглаживая ее уши. Он покончил с завтраком и теперь сидел на своем троне с высокой спинкой, закуривая козью ножку и поглаживая уши собаки, словно бархатистые листья с прислушивающегося дерева. Воспоминание о Рыжей теперь несло не забвение, а скорее мысль о непоправимости. — Не сказал бы, что со всем нужно мириться… С самим собой нельзя мириться, но применяться к себе все-таки надо… Человек в конце концов применяется ко всему — зарой его в землю, он и то прорастет…

Скоро надо было идти. До Королевской избушки четыре часа пути, или Королевской избушке до него четыре часа, ибо неподвижность относительна, она абсолютна только в Пространстве. Во Времени все движется навстречу всему и одновременно оказывается у цели. Только тот опаздывает, кто слишком спешит.

Он был готов отправиться в путь: шкурки висели в ряд на сушильной жерди, упакованный бурак оттягивал спину. Перед тем как выйти из избушки, он потрогал еще раз кое-что из вещей — философский камень, или камень преткновения, подобранный им когда-то только потому, что тот не удостоился быть выброшенным. Он остановился на мгновенье перед календарем и обвел жирной чертой один из самых черных дней своей жизни. Прежде чем стать на лыжи, он прошелся по камусным подошвам рыбьим жиром, потом застегнул ремни и тронулся в путь. Прошел мимо глинистой ямы, мимо своих вечерних следов. Он думал: «Старайся, и тогда ты запомнишь, за какое короткое время тебе надо пройти самые твои увлекательные тропы и совершить лучшие грехи».

Он шел по заметенному берегу, вниз по течению реки, вверх по течению крови, — во всяком случае, он надеялся дойти, ибо у него была своя цель, невидимая, как надир, и все-таки существующая. Преследуя свою цель, он мимоходом заглядывал в капканы. У мелкого ручья нашел горностая, белее, пушистее и неподвижнее снега; из прибрежных скал вытащил соболя коричневато-серой масти, иней на его ворсе не таял даже в горячем дыхании камина на обнаженных плечах красавиц.

Черная собака казалась ему теперь немного рыжей, когда зигзагами карабкалась вверх по склонам или кувырком скатывалась вниз, оглушая таежные кроны ликующим лаем. Ведомый собакой или закатным солнцем, вспыхивавшим на снежных вершинах, будто соболь невиданной красной масти, он пересек лощину, устремленную к западу, и поднялся по склону. На воображаемом пути, мощенном вечерними тенями, наезженном дневным закатившимся колесом, он надеялся ухватить еще более светлые следы, по которым шел на юг, если юг действительно находился на юге, а не на севере, как ему иногда казалось. На краю отрога Черная наконец взяла след соболя и загнала его на верхушку чахлой елки, откуда охотник его снял. Инстинкт подсказывал ему, что этот соболь, черная точка на снегу, одновременно и точка в конце его охотничьего дня. Он спустился по гладкому склону в заснеженный пихтач, который, переходя в низовье, граничил с Долиной Колокольчиков. Вскоре он должен был выйти к Безымянной реке, неизвестно было только, когда он выйдет к Безымянной Истине.

Он шел среди заснеженных пихт, и пихты шли вместе с ним, словно безмолвная процессия. Стремясь к Безымянной реке, он и себя чувствовал таким же безымянным. Думал о том, что никому не известен и так и останется неизвестным. Но благодаря неизвестности его и ему подобных известные и признанные, может быть, научатся создавать нечто такое, что будет защищать от холода и уродства лучше, чем меховые манто и пелерины. Пихтач с каждым шагом редел, и он вышел наконец на плоский заливной луг, на котором все еще лежал бледно-алый отсвет заходящего солнца. Над лощинами, впадающими в Долину Колокольчиков, поднималась морозная дымка. В одном глубоком вырезе долины он еще увидел солнце этого дня — красное, как хна, дерево связало весь горизонт в одну крону. Да, это было оно, то самое неисчерпаемое Дерево, из которого тайга черпала свои краски во все времена года.

Выйдя к реке, он неожиданно наткнулся на лыжный след, менее глубокий, — очевидно, его оставил охотник полегче его, по следу правой лыжи тянулась зазубрина — старик однажды опалил лыжу у костра. Его настроение сразу взвилось до предела: «Ах ты старая кукша! Всюду-то он поспеет, и всегда вовремя!.. Некуда было бы спешить, он и туда бы поспел!»

Само собой, он тут же прибавил шагу. Вскоре увидел перед собой прямую реку с заиндевелыми, слегка будто заплесневелыми скалами по обеим сторонам. Речная пойма как бы делила мир надвое — с одной стороны он был красив, с другой — величествен, и попадая сюда, человеческая душа не могла не обогатиться. Под пение лыж он думал о старом эвенке, которого знал уже четверть века, но каждый раз, встречаясь, как бы знакомился с ним заново. «Ах ты старая кукша!» — улыбался он, и эта улыбка летела вперед, навстречу эвенку. Он думал о натопленной, наполненной трубочным дымом избушке, об уюте и отдыхе, ждавших его, о том необъяснимом сиянии, что окружает любую избушку в тайге. Он думал об эвенке и о себе, о том, что было в них и что было у них… Но ведь у них не было ничего, мир собственности был им чужд. У них не было ни тайных врагов-должников, ни тайных друзей, пытающихся взять у них в долг. Все, что у них было, было как на ладони; им всего хватало, и им не нужно было кого-то радовать, будто они в чем-то нуждаются. Они жили в одиночку, но не чувствовали себя одинокими, — кто-то невидимый жил рядом с ними. Безмолвный и безымянный. Он думал о себе, об эвенке, об их предстоящей беседе до утра у костра. «Уж у нас-то найдется о чем поговорить, а о чем, для ясности, помолчать», — предвкушал он.

Из-за следующей излуки уже выглядывало вогнутое лоно Птицы-скалы, а оттуда — будто большая застывшая капля смолы — виднелась коричнево-золотистая Королевская избушка. Он увидел над избушкой блекло-серый, точно водяной, столб дыма, на котором покоился вечерний, безмолвный таежный воздух. Увидел на белой руке реки, словно блуждающие родинки, четыре быстро растущие точки — бегущих ему навстречу собак. Увидел покрытое синеющим снегом предназначенное ему в безмерном мире место, к которому он шел. Снег от лыж взлетал и ложился далеко перед ним, и эти нарастающие впереди бугры снега разворачивали синеватые тени, как будто он гнал бесконечно длинную щепу по несуществующему белому дереву. Так он шел до Королевской избушки; хотел было свернуть под прямым углом, чтобы пересечь реку, но вдруг на всеобщем белом фоне снега и берез мелькнуло что-то красное. Он прошел немного вперед и понял, что это ему не померещилось. Он смотрел в упор в одну точку, будто нашел подтверждение чему-то… Рябина в глухой тайге! Красные гроздья на строгом белом фоне, точно молодой поцелуй на старческой щетине, странное явление, почти излишество, и все-таки подлинное — рябина в глухой тайге.

Оглавление

I Плотовщик

II Краски тишины

III Король Королевской избушки