Всё меняется даже в Англии [Борис Романович Изаков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
30 лет спустя
Прежде и теперь
вот я снова брожу по набережной Темзы, сижу на «галерее прессы» под сводами парламента, перелистываю страницы журналов и книг в библиотеке Британского музея. Тридцать лет прошло с тех пор, как впервые побывал здесь с журналистским блокнотом. Все так же у почерневших от времени каменных ворот застыли верхом на конях гвардейцы в сверкающих доспехах и касках с плюмажами, все так же зелен газон и дремучи кроны старых дубов в Гайд-парке, все так же одиноко высится над Темзой «Игла Клеопатры» — каменный обелиск, вывезенный британскими завоевателями из Египта. Кругом все то, что я видел здесь тридцать лет назад, да и потом, когда возвращался сюда в сороковых и пятидесятых годах… То и не то. В первый раз я плыл в Англию на пароходе из Ленинграда, и это путешествие заняло что-то около пяти дней: прямого воздушного сообщения между Москвой и Лондоном не было и в помине; лететь или ехать по железной дороге надо было с несколькими пересадками, которых хотелось избежать. Теперь я сел в Шереметьеве в самолет и очутился в британской столице через четыре часа. До Лондона стало рукой подать. Я мог купить на улице Горького в магазине «Мороженое» внушительных размеров торт и отвезти его лондонскому приятелю, поклоннику советского мороженого: торт не успел растаять. Просто удивительно, что Англией до недавнего времени правили люди, которые называли себя консерваторами, то есть приверженцами старины. Можно, конечно, отдавать девятнадцатому веку предпочтение перед двадцатым, но стоит ли пытаться его вернуть? Все равно это неосуществимо. У бывшего премьер-министра Макмиллана вырвался в палате общин, как говорится, крик души: «Великие державы Старого Света, которые в различные периоды своей истории занимали единственные в своем роде или господствующие позиции, иногда тоскуют о прошлом». Но тоска тоскою, а все вокруг меняется неумолимо, и только некоторые внешние приметы — газоны, деревья, латы к плюмажи конных гвардейцев — остаются неизменными. Тридцать лет назад владения британской короны состояли из добрых шести десятков доминионов, колоний, протекторатов: в Лондоне любили повторять, что над Британской империей никогда не заходит солнце. Она занимала примерно четвертую часть земной суши, а ее население составляло четверть всего населения мира. Британский лев еще пытался отстаивать «единственные в своем роде позиции», которые принадлежали ему в прошлом столетии. В лондонском светском обществе смотрели тогда на молодую Советскую страну сверху вниз. Кое-кому самое существование Советского Союза казалось досадным недоразумением. В форейн оффисе — министерстве иностранных дел, видите ли, недоглядели, ну и появился на Востоке по недосмотру халатного чиновника еще невиданный, а потому и противоестественный режим, именующий себя республикой рабочих и крестьян. Рабочие и крестьяне! Они не кончали аристократических учебных заведений, где учат хорошим манерам и умению управлять народами. Как могут они руководить целой страной, да еще страной огромных масштабов, раскинувшейся от Балтики до Тихого океана? И что за дурной пример подают они черни везде и повсюду! А ведь Россия могла бы стать отличным полем для приложения английских капиталов, превосходным рынком для британских товаров… Так или приблизительно так рассуждали за чашкой чая в салонах лондонского Уэст-энда, разглагольствовали на митингах, писали в газетах, журналах, книгах. Трудно приходилось тогда нашим дипломатам в столицах Запада. Требовались кропотливые и упорные усилия, чтобы вырваться из кольца изоляции. Силы старого мира не останавливались ни перед чем; порой они вкладывали револьвер в руку наемного убийцы. Еще не успело заглохнуть эхо выстрелов, оборвавших жизнь Воровского, Войкова, Нетте. Изо дня в день печатались дикие небылицы о разрухе и хаосе в СССР, о провале пятилетки, о неизбежной гибели советской власти — если не завтра, то через месяц. Талантливый английский карикатурист Лоу, посетив Советский Союз, высмеял английскую печать в забавной серии рисунков. На одном из них он изобразил обнесенный дощатым забором двор, где развлекается мальчонка, колотя палкой по днищу пустой бочки; к забору прильнул ухом «собственный корреспондент»: «Сегодня утром под Москвой были слышны громкие взрывы», — записывает он в своем блокноте. На другой карикатуре корреспондент сидит на пляже и разглядывает купающихся; «Положение с одеждой отчаянное, — выводит он очередное сообщение. — Многие люди бродят совершенно голыми». В накаленной атмосфере тех лет то и дело возникали провокационные антисоветские кампании. Взять хотя бы идиотскую шумиху насчет мнимых советских «антирелигиозных спичек». Когда я прочитал однажды утром в крупной газете, что советские торговые организации будто бы ввозят в Англию спички с антирелигиозными этикетками, я только пожал плечами: слишком уж глупой была эта выдумка. Но через несколько дней в палате общин член парламента Денвил с самым серьезным видом внес запрос о «советских антирелигиозных спичках»: «Известно ли правительству его величества…» и так далее. Я отправился на поиски «антирелигиозных спичек» по табачным лавкам, но ничего похожего не обнаружил. Знакомый репортер показал мне коробку с католическим символом — изображением «сердца Христова». Изображение было довольно топорным, по при всем том оставалось неясным: почему ему приписывали антирелигиозный характер? И при чем тут Советский Союз? В самый разгар шумихи в советское посольство на Кенсингтон Палас гарденс явился некий тип, который предложил раскрыть за определенную мзду происхождение «антирелигиозных спичек»; посольские работники выставили подозрительного субъекта за дверь. Дело выяснила прогрессивная газета «Дейли уоркер»: спички с изображением «сердца Христова» — как и с изображением Будды — выпускала шведская фирма для продажи в Индии. Неизвестно, кто и почему завез их в Англию. Вероятно, ответ на этот вопрос могли бы дать организаторы очередной антисоветской кампании, но они предпочли отмолчаться. Подумать только, что даже такая дичь могла браться на вооружение врагами нашей страны! Конечно, советским людям нелегко было работать в такой обстановке. Я был первым советским журналистом, которого «Правда» командировала в Лондон своим постоянным корреспондентом; моими предшественниками были английские товарищи по перу. Не могу сказать, чтобы всегда и повсюду мне приходилось сталкиваться с открытой неприязнью: случалось и такое, но, как правило, англичане — люди вежливые и, если испытывают неприязненные чувства, отлично умеют их скрывать. Однако представителя московской «Правды» сторонились и избегали, а это отнюдь не способствует работе корреспондента. Добавьте к этому, что я был молод и неопытен. Правда, журналистом я стал не со вчерашнего дня, но газета «Батрак», которую я редактировал в двадцатых годах, не могла дать мне навыков работы за рубежом. Я читал Маркса и Ленина, знал, как организовать батрацкий рабочком в деревне, мог проводить забастовки на кулацких виноградниках и табачных плантациях (в советских условиях это было не так уж трудно), я умел написать статью, очерк, корреспонденцию. Но откуда мне было знать, как поддерживать необходимые для корреспондента контакты или как вести словесное фехтование на дипломатическом приеме! У меня были тогда случаи чисто анекдотические. Я не расскажу о тех, которые выставляют меня в чересчур невыгодном свете, — на это, вероятно, не способен никакой автор. Упомяну лишь об одном инциденте, который разыгрался за ужином у пресс-атташе польского посольства. Польское посольство относилось к корреспонденту «Правды» благосклонно. Это объяснялось главным образом усилиями Стефана Литауэра, корреспондента ПАТ (Польского телеграфного агентства). Он не был ни коммунистом, ни сочувствующим, но любил свою страну, и его тревожило ее будущее: уже при первой встрече он сказал мне, что стоит за советско-польское сотрудничество, так как оно одно может, по его убеждению, преградить дорогу на Восток германскому милитаризму. Он делал все, чтобы облегчить мне первые шаги в Лондоне, ввел в Ассоциацию иностранной прессы, вице-секретарем которой состоял. Забегая вперед, скажу, что я был рад от души, когда много лет спустя, в 1956 году, увидел его на Первой Международной встрече журналистов в Хельсинки, где он представлял журналистов социалистической Польши. То, что на склоне дней он нашел свое место на обновленной родине, было логическим следствием его прежней позиции. Именно Стефан Литауэр был — из наилучших побуждений — инициатором злосчастного ужина у пресс-атташе польского посольства, ужина, на котором я был почетным гостем. Так уж случается, что наилучшие побуждения порой нас подводят. На квартире польского пресс-атташе собрались мужчины и женщины в вечерних туалетах. Поначалу все шло хорошо, если не считать физических мучений, которые причиняли мне обязательные в те годы в лондонском свете манишка и смокинг, — я больше привык к косоворотке и кожаной тужурке. За столом я оказался в центре внимания: русский коммунист был тогда в Лондоне чем-то вроде белой вороны. Сидевшая визави дама — жена или родственница одного из старших чиновников посольства — принялась расспрашивать меня о жизни в Советском Союзе: сперва она задала вопрос о брачном законодательстве, потом о колхозах, потом еще о чем-то. Дама была молодая и красивая, представление о Советской стране имела такое же, как шестимесячный младенец — о теории Эйнштейна, и я усердно пытался на своем ломаном — в то время — английском языке удовлетворить ее любопытство. Случись все это сейчас, я бы повернул разговор, чтобы выяснить взгляды любопытствующей особы и узнать, чего от нее можно ожидать. Тогда я добросовестно отвечал на ее вопросы — и только. Так продолжалось минут десять — пятнадцать; довольный собой и своей культурно-просветительной миссией, я все говорил и говорил. Вдруг моя собеседница обвела всех сидевших за столом ясными голубыми глазами и недоуменно произнесла: — Позвольте, то, что он говорит, — сплошная большевистская пропаганда! Как только таким людям разрешают жить в Англии! По молодости лет у меня не хватило чувства юмора. Я покраснел как рак от возмущения и мог только выговорить с предельным негодованием: — Но вы же сами меня спрашивали! Я только отвечал на ваши вопросы! Дама величественно поднялась из-за стола, не дожидаясь конца ужина, и тут же удалилась, предварительно потребовав, чтобы обо мне немедля сообщили в полицию. Как ни старался милейший Стефан Литауэр замять неприятный инцидент, светский ужин явно не удался… Порой мне приходилось пускать в ход локти, чтобы отстоять свои корреспондентские права. Об одном таком случае мне напомнила заметка, которую я обнаружил теперь в читальне Британского музея, просматривая старый комплект газеты «Морнинг пост». Перед очередной конференцией консерваторов я запросил в отделе печати консервативной партии пропуск на конференцию; мои коллеги по Ассоциации иностранной прессы получали такие пропуска по первому требованию. Мне, однако, ответили отказом. Решив не мириться с этим, я выехал в курортный город Блэкпул. В курзал «Уинтер гарденс» («Зимние сады»), где должна была заседать конференция, я явился за час до открытия. У двери огромного зала стоял служитель: вместо пропуска я предъявил ему… полкроны и очутился за длинным столом прессы, стоявшим перед самой эстрадой. Минут за десять до открытия конференции ко мне подошел седой джентльмен с красным, как клюква, лицом — заведующий отделом печати руководства консервативной партии. Он спросил, какую газету я представляю. — «Правда», Москва, — ответил я, мобилизовав весь свой запас нахальства. — Позвольте! — воскликнул седой джентльмен с красным лицом. — Мы же вам написали, — вам отказано в пропуске! — Вот как? Я не получал вашего письма. — Послушайте, — сказал седой джентльмен, и лицо его покраснело еще больше, — я буду вынужден просить вас оставить зал. — Но это было бы невежливо, — возразил я как можно громче. — Я слышал, англичане — люди вежливые. Журналисты за столом прессы навострили уши. Некоторые стали поглядывать на меня с явной симпатией, — видно, представили себя в моей шкуре, и в них заговорило чувство профессиональной солидарности. Послышался смешок. — Все места за столом прессы заняты, — решительно заявил мой оппонент; но тут он совершил тактическую ошибку. — Если дело только в этом, я могу устроиться где угодно, — не менее решительно ответил я, пересаживаясь в первый ряд кресел, отведенных делегатам. Тут председательствующий постучал молотком по столу, требуя тишины, и седовласый джентльмен оставил меня в покое. В перерыве он снова подошел ко мне и проворчал: — Лучше уж садитесь за стол прессы. Я не заставил просить себя дважды. А после утреннего заседания мне вручили постоянный пропуск. В своей корреспонденции я, между прочим, писал: «Организаторы конференции допустили невинный антисоветский жест, заявив корреспонденту «Правды», что для него не осталось места за столом прессы, хотя там пустовало много стульев. По-видимому, они ожидали, что ваш корреспондент немедленно удалится, и были весьма разочарованы, когда я заявил, что могу сидеть на обыкновенном стуле в любом месте». Не стану вдаваться в подробности конференции. Уинстон Черчилль был тогда не у дел; молодой — по английским понятиям — и многообещающий Антони Иден, которого газеты фамильярно называли «красавчик Антони», еще только начинал делать карьеру. Руководство консервативной партии представлял Невиль Чемберлен, «человек с зонтиком», — в коалиционном правительстве Макдональда он был министром финансов. Мог ли я представить себе, что этой унылой личности с усами, как у моржа, суждено сыграть такую роковую роль в истории десятилетия! Вернусь к заметке в «Морнинг пост»; она гласила: «Одним из самых странных лиц, которых можно было видеть в Англии на прошлой неделе, был корреспондент «Правды»; его специально откомандировали для наблюдения за конференцией консерваторов в Блэкпуле, по-видимому в надежде, что он обнаружит там доказательства антирусской пропаганды. Журналист, присутствовавший на конференции, сообщил мне, что этот тип добросовестно посещал заседание за заседанием, слушал бесконечные речи и усердно записывал бесчисленные резолюции — и все напрасно. За исключением резолюции капитана Локкер-Лемпсона, консерваторы гордо игнорировали даже самое существование Советской России…» Это писалось без тени иронии. Я внимательно просмотрел весь номер «Морнинг пост» за 10 октября 1932 года, где была напечатана приведенная заметка, и, не считая глупейшего антисоветского выступления капитана Локкер-Лемпсона — одного из «бешеных» той эпохи, нашел лишь одно упоминание о Советском Союзе: двадцатистрочную заметку агентства Рейтер из Риги с дежурным сообщением о «секретном заседании Исполкома Коминтерна». Двадцать страниц газеты были заняты биржевыми бюллетенями, коммерческими объявлениями, сообщениями о великосветских бракосочетаниях, придворной хроникой. Игнорировать самое существование Советской России приучали и широкую публику. Я попросил профессора Лондонского университета Гарольда Ласки, видного лейбористского деятеля, помочь мне побеседовать с группой студентов. Ласки устроил такую встречу у себя дома за чашкой чая. Я был поражен, как мало эти юноши и девушки знали о нашей стране, а еще больше — как мало они ею интересовались. До сих пор помню, как насмешливо поглядывал на меня профессор Ласки. Мы в Советском Союзе никогда не забудем боевой солидарности английских рабочих, созданного ими комитета «Руки прочь от России!», подвига лондонских докеров, отказавшихся грузить на пароход «Джолли Джордж» оружие для Пилсудского. Но как мало было у нас тогда друзей среди английской интеллигенции! Их можно было пересчитать по пальцам: историки и экономисты Сидней и Беатриса Вебб (лорд и леди Пасфилд) — на склоне лет они стали горячими друзьями Советской страны; лорд Марлей, лейборист и бывший военный, — рослый красавец, он словно сошел с картинки модного журнала («Вы видите перед собой живого лорда, — сказал он мне при первом знакомстве, — как, не очень отталкивающее зрелище?»); неутомимый секретарь Англо-русского парламентского комитета Уильям Пэйтон Коутс, для которого, как и для его жены Зельмы, его работа стала делом жизни; и, конечно, Бернард Шоу и Шон О’Кэйси, великие ирландские бунтари… Многие называли Бернарда Шоу человеком злым и язвительным; что и говорить, он умел быть и тем и другим, когда дело касалось старого мира. Я запомнил его как человека, щедро наделенного и чуткостью и добротой. Признаться, перед этим седым худощавым гигантом я страшно робел. Он это, наверно, чувствовал и, передавая мне аккуратно отпечатанные на машинке ответы на мои вопросы, шутил, участливо поглядывая из-под своих знаменитых, единственных в своем роде кустистых бровей («вспомогательные усы» — так он их называл): «Просмотрите, то ли я написал, что вам нужно. Если нет, я перепишу все наоборот». Нечего и говорить, интервью Бернарда Шоу отличались свойственным только ему стилем. Приведу небольшой образчик. На британской имперской конференции в Оттаве, где выявились острые торговые противоречия между Англией и доминионами, была сделана попытка разрешить затруднения за счет советского экспорта — леса и пшеницы (в те годы нам приходилось вывозить и пшеницу, разумеется не от ее избытка). Вот выдержка из интервью Шоу по поводу Оттавской конференции («Правда» опубликовала его 12 сентября 1932 года):«Оттавская конференция должна была сильно позабавить Советский Союз. Англия шла туда, надеясь попасть в сердечные объятия всех доминионов своей империи. Вместо этого последние набросились на нее, как свора волков. Английские делегаты были рады удрать после изнурительной борьбы живыми…
Почти всеобщее согласие все же, кажется, достигнуто по следующим пунктам:
1.
В мире, где производство удешевилось в небывалых размерах, необходимо во всяком случае поднять цены.
2.
Цивилизация погибнет, если Россия не станет объектом торгового заговора.
К несчастью для этого второго заключения, когда английских делегатов призывали к полному бойкоту советских товаров, они не посмели поставить своим согласием Англию в зависимость от милости ее доминионов в отношении продуктов питания: так была несколько испорчена гармония. Но в общем пришли к заключению, что СССР будет взят измором, если другие державы откажутся от того, чтобы он снабжал их пищей. Ибо если помешают Советскому Союзу продавать свои продукты питания иностранцам, то что он будет с ними делать? Этим государственным деятелям, занимающим высокие посты, не пришло в голову, что Советский Союз может сам съесть свои продукты…»
Если бы наши друзья тех лет могли взглянуть на мир сегодня! Теперь никто уже не решается смотреть на нас сверху вниз. Сегодня вы повсюду встретите в Англии жадный интерес к Советскому Союзу. На страницах солидной буржуазной газеты «Таймс» обсуждается — пусть пока еще в скептическом тоне — задача формирования нового советского человека, и у автора передовой статьи вырываются слова: «Да будет нам всем дано дожить до того дня, когда мы его увидим. Он является тем идеалом, к которому стремилось большинство человеческих обществ». Очень популярны туристские поездки в СССР. Велик интерес к русскому языку. Число средних школ, в которых обучают русскому, перевалило за шестьсот. Специальный правительственный комитет научает преподавание русского языка в школах и университетах; он рекомендует, чтобы во всех технических вузах русский стал обязательным предметом. Большим успехом пользуются уроки русского языка по радио и журнал «Юз йор рашен» («Разговаривайте по-русски»), публикуемый Британской радиовещательной корпорацией. Меняется мир, а вместе с ним меняется Англия. Представьте себе, что вы смотрите панорамное кино с видами Советской страны. Но вот загорается свет, вы выходите из зала — и перед вами не Выставка достижений народного хозяйства в Москве, а центр Лондона, вечно бурлящая площадь Пиккадилли… Здесь находится панорамное кино «Кругорама», где без малого год с 12 часов дня до позднего вечера демонстрировался фильм «Русский круговорот». Советский фильм смотрело свыше полумиллиона англичан. Я провел уик-энд — субботу и воскресенье — в Северном Уэльсе в небольшом местечке Пенриндейдрейт (там живет Бертран Рассел). Вечером в баре гостиницы «Грифон» собрались местные жители — рабочие, фермеры. Узнав, что мои друзья и я — советские люди, они спели чудесные уэльсские песни, расспрашивали о нашей стране, наперебой приглашали нас в свои дома. Серьезные сдвиги наметились в англо-советской торговле. В русско-британскую торговую палату, которая ставит себе задачей развивать англо-советскую торговлю, входит 670 английских фирм. Как раз когда я был в Лондоне, советские торговые организации заключили с английскими фирмами крупные сделки по закупке оборудования для химических заводов; могу засвидетельствовать, что они произвели в британской столице большое впечатление. …Мне захотелось повидать кого-нибудь из пионеров англо-советской дружбы и расспросить, когда и как изменилось отношение англичан к Советскому Союзу. Так я попал к Уильяму Пэйтону Коутсу за два месяца до его кончины. В крохотном помещении Англо-русского парламентского комитета, возникшего еще в двадцатых годах на базе движения «Руки прочь от России!», мало что изменилось. Только одряхлел его неутомимый организатор, 80-летний У. П. Коутс; время не пощадило и его жены Зельмы. Жизнь этих людей — настоящий подвиг во имя добрых отношений между двумя великими народами. Бывали моменты — Коутсов подвергали остракизму, и не каждый знакомый решался подать им руку. Они вытерпели все, не отступив и не дрогнув. — Перелом в отношении англичан к Советскому Союзу начался еще во время войны, — сказал Коутс своим глухим, старческим голосом. — Англичане были потрясены героизмом советских людей. Откровенно говоря, в начале войны у нас мало кто надеялся на вашу победу над Гитлером. Уверенность в ней пришла после разгрома германской армии на берегах Волги. Потом, в годы «холодной войны», наши люди снова наслышались всяких небылиц о Советской стране. Спутники поставили все на свое место. А в дни карибского кризиса англичане убедились в миролюбии Советского правительства. Помедлив и поглядев на Зельму, Коутс добавил: — Я верю в дружбу между нашими народами и убежден, что она будет прочной. Его слова прозвучали как завещание: нашего доброго друга Уильяма Пэйтона Коутса вскоре не стало… Перед самым отъездом из Лондона я бродил вечером по городу с приятелем-англичанином. Мы свернули на Гаррик-стрит, и нам еще издали бросилась в глаза пестрая очередь у дверей оперного театра Ковент-гарден. Люди устроились со всеми удобствами на складных стульях, некоторые закутались в пледы: ночь обещала быть ветреной и холодной. Утром в кассе театра должны были продавать билеты на «Большой балет», как именуют англичане балет Большого театра. — Там, — сказал мой спутник, кивнув головой в сторону площади Пиккадилли, — «Русский круговорот». Здесь — очередь на «Большой балет». — И, запахнув плащ под порывом ветра, заметил: — Похоже, что у нас гуляют советские ветры. …Это было последнее впечатление, которое я увез из Лондона теперь.
Англичане
ак-то раз в холле гостиницы я поневоле подслушал разговор двух пожилых дам, попивавших чай за соседним столиком. Одна из них только что отложила вечернюю газету и рассказывала собеседнице подробности зверского убийства, заслужившего почетное место на первой странице. Вторая охала и негодовала. — Убийца изрезал труп на куски… — О! Какой ужас! —...отделил голову от туловища… — О! Кошмар! —...Он приехал из Парижа неделю назад. — Ах, иностранец… Передайте, пожалуйста, сахар. «Ах, иностранец…» Надо было слышать, каким тоном это было сказано! От иностранца можно ожидать всего. Слово «форейнер» — «иностранец» — в устах многих англичан — очень емкое слово. Еще в XVIII веке Карамзин писал из Лондона: «Вы слыхали о грубости здешнего народа в рассуждении иностранцев: с некоторого времени она посмягчилась и учтивое имя french dog (французская собака), которым лондонская чернь жаловала всех не-англичан, уже вышло из моды… Вообще английский народ считает нас, чужеземцев, какими-то несовершенными, жалкими людьми. Не тронь его, говорят здесь на улице: это иностранец — что значит: «это бедный человек или младенец». В чем, в чем, а в этом англичане не очень изменились с XVIII века. В глазах англичанина иностранец остается иностранцем везде и повсюду. Вскоре после войны я слышал своими ушами в одном из парижских театров, как мой сосед — типичный англичанин — говорил, оглядываясь вокруг, своей даме: — Одни иностранцы! Ему и невдомек было, что единственными иностранцами, которые сидели в зале, были он и его спутница, да еще я, их случайный сосед. Все это имеет, по-моему, свое объяснение. Во времена своего былого величия Британия с легкостью покоряла чужие земли за морями и океанами, ее товары без труда прокладывали себе дорогу на рынки всего мира. Из поколения в поколение англичан учили тогда, что они — соль земли. Что касается других народов, то с ними можно не считаться и не церемониться, особенно если у них другой цвет кожи. Вспомним, с какой хладнокровной жестокостью англичане уничтожали индейцев в Северной Америке, травили мышьяком коренных жителей Австралии, охотились, словно за дикими зверями, за черными людьми в Африке, продавая их в рабство десятками тысяч (ряд английских портовых городов, например Ливерпуль, обязан своим подъемом работорговле). Победа Англии над каким-нибудь безоружным племенем превозносилась до небес. Если же англичан поколачивали, то авторитетно разъяснялось, что их поколотили «не по правилам», «не по-джентльменски» — словом, нечестно. Бернард Шоу заметил по этому поводу устами одного из персонажей своей «Святой Жанны»: «Ни один англичанин никогда не бывает побит в честном бою!» Пусть поймут меня правильно: я вовсе не хочу чернить англичан. Многие черты английского национального характера заслужили всеобщее признание: трудолюбие, чувство собственного достоинства, самообладание, мужество. Они прививаются в этой стране с детства. Как-то раз я был в одной английской семье на «чашке чая»; только мы уселись за стол, в комнату с плачем вбежала семилетняя дочка: она что-то мастерила в саду и сильно поранила руку. Рука была залита кровью, кровь капала на ковер. Никто из взрослых не стал охать и суетиться. («Ну, ну, старушка, не шуми так из-за пустяков», — спокойным голосом произнесла мать. Девочка сразу затихла; мать отвела ее в ванную комнату, промыла и забинтовала раненую руку. Лишь вернувшись к столу, она сказала вполголоса: «Как я испугалась…» Если с англичанином стряслась беда, он не станет хныкать и жаловаться; по внешнему виду, по манере держаться вы ни за что не догадаетесь, что на душе у него скребут кошки. В быту англичане отнюдь не хвастливы; напротив, они даже прививают себе некое свойство, именуемое в просторечии словечком «андерстейтмент»; очень приблизительно его можно перевести как умаление собственных заслуг. Какой-нибудь выдающийся специалист по истории античной Греции скажет студенту первого курса: «Боюсь, что я не особенно силен в деталях распрей между Афинами и Спартой, но мне кажется, вы ошибаетесь». Одно из качеств, которое нередко встречаешь среди англичан, это убеждение, что «фэйр плей» — «честная игра» — превыше всего. Среди английской интеллигенции всегда найдутся люди с совестью и честью, готовые выступить на защиту слабых и обиженных; быть может, это своего рода реакция на многочисленные несправедливости, которые чинила и продолжает чинить Англия как государство. В истории Англии было великое множество негодяев, подобных лорду Эльгину, который воспользовался бедой греческого народа, чтобы обокрасть Акрополь. Но у нее был и Байрон, — он заклеймил это бессовестное стяжательство и отдал жизнь за свободу греков. Об английском юморе сказано и написано очень много. Он своеобразен. Перелистывая юмористический журнал «Панч», не всегда понимаешь, что может в нем заставить смеяться читателей. Зато «Панч» интересен для иностранца познавательно: он позволяет заглянуть в некоторые скрытые закоулки английской души. Англичане питают слабость к старой, проверенной шутке, любят каламбур, игру слов. Приступ неожиданного веселья может вызвать у них какая-нибудь явная бессмыслица, — на этом построено великое множество анекдотов. В Англии обожают клички, и самая солидная газета, публикуя статью о важном правительственном законопроекте, не постесняется привести школьную кличку его убеленного сединами автора. Нередко юмор переносится в политику. Помню, как на одном политическом митинге мне сунули в карман аккуратно перепечатанную брошюру под заглавием: «Что сделала для страны лейбористская партия». Раскрыв брошюру, я обнаружил в ней одни пустые страницы: так подшутили над политическими противниками консерваторы. Пожалуй, наибольшим успехом пользуются у англичан розыгрыши — от самых примитивных до самых сложных, требующих немалой затраты энергии, времени, а то и средств. Подручный материал для примитивных шуток продается в особых лавках: искусственные мухи, пауки или крысы; сигары и папиросы, взрывающиеся с адским треском, как только к ним подносят спичку; фарфоровые яйца, которые можно подсунуть кому-нибудь за завтраком вместе с настоящими; пластмассовые «чернильные пятна» — их кладут на любимую скатерть хозяйки дома. Розыгрыши сложные зависят от изобретательности, энтузиазма, а порой и от кармана шутника. В каком-нибудь тихом пансионате всегда найдется весельчак, который возьмет и перепутает выставленные на ночь в коридор ботинки. Целая группа студентов может получить письменное приглашение на ужин к декану факультета, — последний очень удивится, когда они к нему нагрянут, так как и не думал их приглашать. Большую популярность стяжал в свое время известный шутник Орас де Вере Коль: еще будучи в университете, он подстроил посещение королевского военно-морского флота и осмотр адмиральского корабля фиктивным «императором Абиссинии»; участники розыгрыша — «император» и его «свита» — были студентами Кембриджа. Лет пять назад английская пресса с восторгом описала очередной розыгрыш кембриджских студентов: они умудрились ночью поднять на крышу университетского здания… автомашину. Попытки снять ее с импровизированного пьедестала не увенчались успехом; дело кончилось тем, что пришлось разрезать машину на шесть частей с помощью автогенной аппаратуры и спускать с крыши каждую часть в отдельности. Обижаться на розыгрыши не полагается ни в коем случае. Иначе прослывешь человеком, лишенным чувства юмора, а этого греха в Англии не прощают. Недаром слово «юмор» — английского происхождения. Самое привлекательное в английском юморе — умение посмеяться не только на чужой счет, но и над собой. Мне запомнилась, например, карикатура из «Панча», в которой карикатурист изобразил… сам себя. Схватившись за голову, он отвернулся в полном отчаянии от законченного рисунка; любящая жена разглядывает рисунок через его плечо, на лице у нее — огорчение, даже ужас. «Нет, милый, это не смешно», — гласила надпись под карикатурой. При всем том англичане — люди сдержанные, даже замкнутые. Редко у кого из них, что называется, «душа нараспашку». Тонкий наблюдатель Карамзин так описывал встречу с англичанином: «Я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну. Русское мое сердце любит изливаться в искренних, живых разговорах; любит игру глаз, скорые перемены лица, выразительное движение рук. Англичанин молчалив, равнодушен, говорит как читает, не обнаруживая никогда быстрых душевных стремлений, которые потрясают электрически всю нашу физическую систему». Сдержанность, даже уклончивость англичанина как собеседника доходит до того, что простые и ясные слова «да» и «нет» все больше исчезают из английской разговорной речи; есть опасность, подшучивают в Англии, что они улетучатся совсем. Вместо того чтобы сказать «да» или «нет», истый британец прибегает к неопределенным, обтекаемым выражениям: «по-видимому», «пожалуй», «мне кажется», «если не ошибаюсь» и т. д. Больше всего поражает вас в Англии сила традиций, привычек, условностей. Вы встретитесь здесь и с настоящим культом старины. Иностранные туристы с интересом разглядывают расшитый золотом и серебром камзол надзирателя Тауэра, старомодные котелки конторщиков в Сити, часовых в высоких медвежьих папахах, — из-за них расстались с жизнью целые поколения канадских медведей. Но одно дело — любоваться стариной как туристу, а другое дело — применяться к устаревшим традициям и привычкам каждый день и каждый час. Впервые очутившись в Англии, я испытывал немало затруднений. Мог ли я знать, что, наливая в чашку за утренним завтраком чай с молоком, надо начинать с молока, что спаржу едят только пальцами, что, входя с дамой в театральный зал, как, впрочем, и в ресторан, мужчина должен идти впереди, а не позади нее! Конечно, я прибегал к элементарной хитрости: смотрел, как ведут себя окружающие, и старался им подражать. Часто это помогало, особенно за столом, где я впервые увидел перед собой на званых обедах четыре вилки и четыре ножа, не считая двух ложек. Но помогало далеко не всегда. Помню, однажды на званом обеде я потянулся к стоявшему передо мной серебряному бокалу с водой, в котором плавал ломтик лимона: было жарко, и мне захотелось пить. Хорошо еще, что дело было в советском посольстве и наш посол Иван Михайлович Майский вовремя предостерег меня от роковой ошибки. Я узнал, что этот бокал, который ставят на парадном обеде перед каждым прибором, трогать не полагается. Зачем же его ставят? По традиции. Наверно, во времена короля Артура и рыцарей Круглого стола тут был свой резон: люди ели руками и после еды испытывали потребность сполоснуть руки; для этого перед ними и ставили чаши с водой. С тех пор протекли столетия, человек обзавелся вилкой, чаша для мытья рук потеряла всякий смысл, изменилась сама ее форма: она превратилась в небольшой плоский бокал на высокой ножке, вроде тех, в которых у нас подают мороженое. И сейчас единственное назначение этого сосуда — служить ловушкой для простаков-иностраицев. И горе вам, если вы в чем-то нарушите установленный веками порядок! В каждой стране — свои обычаи, свои правила поведения. В России, да и не только в России, не едят, к примеру, рыбу ножом, а в Англии, напротив, считается неприличным есть рыбу без ножа (для нее подается особый нож). Тут уж по отношению к иностранцу требуется снисходительность. Но не рассчитывайте на нее в Англии! Там ни за что не дадут потачки иностранцу и с места в карьер объявят, что он не умеет вести себя в обществе. Да, в Англии с удивительным упорством держатся старых традиций. Но и это, как мне кажется, имеет свое объяснение. Тридцать лет назад я проходил однажды вечером мимо здания парламента накануне открытия сессии; у массивной двери выстроились в очередь джентльмены почтенного вида. Первым был сухонький старичок; он сидел на складном стуле. Из чистого любопытства я подошел и стал его расспрашивать. Что же оказалось? Очередь состояла не из каких-нибудь любопытных, мечтавших поглазеть на торжественное открытие парламентской сессии с галереи для гостей, — нет, это были члены парламента. Еще с вечера они выстроились в хвост, чтобы попасть на другой день на свои законные места! Здание парламента, отстроенное в середине прошлого столетия, после того, как прежнее здание было уничтожено пожаром, стало тесным: население Англин возросло, его представительство в парламенте увеличилось, и зал заседаний палаты общин больше не вмещал всех ее членов. В обычные дни это не было проблемой: парламентские заседания происходят, как правило, в почти пустом зале; только когда доходит до голосования по какому-нибудь существенному вопросу, «уипы» («плетки» — так называют старост партийных фракций) спешно собирают свою паству в коридорах и в ресторане, звонят по телефону на квартиру и в клубы. По в «большие дни» — к ним принадлежит прежде всего день открытия парламентской сессии — в зале палаты общин происходила форменная давка, и часть парламентариев вынуждена была часами стоять на ногах… Завидев у меня в руках блокнот, мой старичок попросил меня отметить, что он уже добрый десяток лет ухитряется становиться в эту курьезную очередь самым первым: это был скромный «заднескамеечник», и ему не повредила бы небольшая реклама. — Позвольте, — несколько наивно стал я допытываться, — разве в Лондоне нет более вместительных помещений? — Разумеется, есть, — ответили мне. — Но неужели вы, молодой человек, не понимаете, что, перебравшись в какой-нибудь концертный зал, парламент потеряет свой ореол? Ради того, чтобы не потускнело сияние такого ореола, членам парламента и приходилось мириться с неудобствами. Кто знает, не продолжалось ли бы это и по сей день, если бы не гитлеровские бомбы. Восстанавливая здание парламента после разрушений военного времени, строители расширили зал палаты общин. Между прочим, совершенно перестроена галерея для представителей печати, где прежде приходилось сидеть в неимоверной тесноте и в крайне неудобной позе; улучшилась и акустика. В то же время все сделано так, чтобы модернизация поменьше бросалась в глаза. Старые традиции и обычаи выполняют в английском обществе вполне определенные социальные функции: они призваны внушить людям, что все вокруг остается незыблемым и неизменным. Не потому ли в Англии так неохотно расстаются с некоторыми архаическими порядками и установлениями? Возьмите уличное движение. Англия — одна из очень немногих стран с левосторонним движением. Почти во всем мире транспорт движется по правой стороне, в Англии — по левой. Попав на Британские острова, в первые дни никак не можешь к этому привыкнуть и ходишь как ошалелый, — того и гляди, попадешь под машину. То же самое испытывает англичанин, очутившись на континенте. Об этом и говорят и пишут, но старый порядок не меняется. Еще больше разговоров — о мерах веса (унция, фунт), мерах длины (дюйм, фут), а главное — о денежной системе. 12 пенсов составляют 1 шиллинг, 20 шиллингов равны 1 фунту стерлингов. Такая архаичная система затрудняет денежные операции, в частности при пересчете на иностранную валюту. Но это еще не все. С давних пор в Англии некоторые расчеты ведутся не на фунты, а на гинеи (1 гинея равна 21 шиллингу). Гинею принято считать более «благородной» денежной единицей, чем фунт: в старину гинеями расплачивались за цветы и картины, в гинеях устанавливалась цена продаваемого особняка, гинеи преподносили даме сердца. И сегодня еще в витрине ювелирного магазина на Бонд-стрит цена обручального кольца будет указана в гинеях и в гинеях же потребует вознаграждения светский портной — в отличие от фирмы готового платья. Совсем недавно правительственная комиссия выработала проект денежной реформы; он вызвал в стране настоящий фурор, — комиссия высказалась за то, чтобы разбить фунт стерлингов на 100 единиц — центов. Однако эта реформа будет проведена не раньше чем через несколько лет. Традиции, стародавние представления и предрассудки ложатся тяжелым грузом на плечи англичанина. Герберт Уэллс, который и сам не был свободен от такого груза, писал по этому поводу: «Мы, англичане… живем в удивительной атмосфере пренебрежения к большим проблемам и навязчивого торжества всевозможных мелочей; мы целиком поглощены светскими манерами; приличия и ничтожные правила поведения стали самой сутью нашей жизни». Тут выступает на сцену пресловутая «миссис Грэнди» — английский эквивалент фамусовской княгини Марьи Алексевны, блюстительница приличий и нравов. Это неумолимая и очень страшная дама. Карикатуристы обычно рисуют ее старой дамой в высоком чепце, длинной шали и платье до пят, какие носили в начале века; тонкие губы поджаты, на длинном носу торчат очки, из-под которых колючие глазки мечут молнии на правого и виноватого. Миссис Грэнди стоит за спиной добропорядочного англичанина, диктуя ему своим скрипучим голосом — что хорошо и что плохо, что можно и что нельзя. Хотя с некоторых пор ее деспотическая власть сильно пошатнулась, она и по сей день отравляет существование многим. Во время тяжелого экономического кризиса начала тридцатых годов я видел на Трафальгар-сквере, как бреются у фонтана потерявшие домашний очаг безработные. Человек снимал поношенный пиджак, — тут обнаруживалось, что на нем нет рубашки; для тепла голое тело было обмотано газетами. Но из кармана доставалась аккуратно завернутая бритва вместе с осколком зеркала. — Иначе нечего и мечтать получить работу, — объяснили мне. — Прийти наниматься на работу небритым — неприлично, никто с тобой и разговаривать не станет. В Англии установился незыблемый распорядок дня: с утра — плотный завтрак, в 1 час дня — ленч (обед из трех блюд), в 5 часов — чай с бутербродами и печеньем, в 7.30 — ужин (по существу, второй обед из трех или более блюд). Режим, размеренная жизнь — хорошая штука и рекомендуется медициной. Но англичанин часто становится рабом режима. Минут за двадцать до пятичасового чая он поглядывает на часы, без десяти минут пять он уже томится, а если ровно в пять перед ним не поставят чашку с темно-бурой, горькой жидкостью (у нас она называется заваркой), предварительно плеснув в чашку немногомолока, — он становится сам не свой. Сколько раз мне приходилось наблюдать на всевозможных международных конференциях, как без десяти минут пять английская делегация начинает нервничать, а в пять минут шестого становится необычайно сговорчивой. Страшно даже подумать, что может произойти с Великобританией, если на каком-нибудь важном конгрессе оттянут перерыв на чай, скажем, до половины шестого. Английский уик-энд (конец недели) давно уже стал притчей во языцех. Он варьируется в зависимости от социального положения каждого: состоятельный буржуа растягивает еженедельный отдых со второй половины четверга до вторника; чиновник из тех, что покрупнее, покидает свое учреждение в пятницу днем и возвращается в понедельник утром; рабочие и мелкий служилый люд пользуются уик-эндом с середины дня в субботу. Но для каждого из них венцом уик-энда, разумеется, остается воскресенье. Оно носит неистребимый отпечаток пуританского прошлого. Значительную часть дня питейные заведения закрыты: запрещено продавать спиртное, даже пиво. Все кругом замирает, улицы пустеют, люди почему-то облачаются в обноски, жизнь становится невыносимо скучной. Владельцам кино пришлось выдержать долгую борьбу, прежде чем им разрешили демонстрировать фильмы по воскресеньям. Однако, чтобы кинематографы не конкурировали с церковью, они закрыты по воскресеньям до четырех часов. «Не знаю, за какие мрачные преступления осудил господь бог Англию на еженедельное наказание воскресеньем», — писал Карел Чапек. Англичан часто обвиняют в лицемерии, ханжестве. «Британское лицемерие», «английское ханжество» — эти слова вошли даже в поговорку. Правящие слои Англии действительно превратили лицемерие в своего рода тончайшее искусство. Один из современников премьер-министра Гладстона в свое время заметил: он ничего не имеет против того, что «великий старик» (так именовали Гладстона в правительственном лагере) прячет крапленые карты в рукаве; ему претит лишь, что тот утверждает, будто крапленые карты сунул ему в рукав сам господь бог. Недавно газета «Манчестер ивнинг ньюс» опубликовала на своих страницах бесподобное письмо. «Само собой, — писал автор, — мы, англичане, верим в бога. Мы всегда в него верили; но, что более существенно, он верит в нас. Разве мы могли бы иначе построить могущественную империю?» Это, так сказать, классические образчики ханжества. Лицемерие английской буржуазии носит характер социальный. Возьмите, например, нравоучительные серии гравюр талантливого Хогарта. Вот серия гравюр под общим титром «Труд и леность», представляющая жизненный путь двух подмастерьев — хорошего и плохого. Хороший прилежно осваивает ремесло, плохой пьет пиво, первый ходит в церковь, второй предпочитает азартные игры, первый приобретает доверие хозяина и женится на его дочери, второй живет с проституткой в отвратительном вертепе, первый богатеет и становится лорд-мэром Лондона, второй кончает свои бесславные дин на виселице. Мораль? Трудись не покладая рук на хозяина, и тебе воздастся. Недаром нравоучительные гравюры Хогарта видишь повсюду. В Англии запрещено нищенствовать: зрелище нищеты не должно оскорблять чей-либо глаз. Но если оборванный, посиневший от холода человек протягивает вам на улице коробку спичек или пачку зубочисток, он, видите ли, не нищенствует: он занимается коммерцией. Нужды нет, что прохожий, опустив монетку в протянутую руку «коммерсанта», не возьмет его «товара». Зато соблюдены приличия и условности. Попроси безработный милостыню, он будет задержан на месте преступления и, чего доброго, осужден за «бродяжничество». Однако ему не возбраняется обходить дворы с испорченным дедовским граммофоном, отчаянно фальшивить на скрипке посреди людной улицы или петь осипшим голосом: «Позволь назвать тебя милой, я так люблю тебя, Джейн». Не возбраняется ему и малевать цветными мелками на асфальте тротуара несложные сельские пейзажи (речка, плакучая ива, овечка; заход солнца над морем; восход луны в горах); тут же на асфальте выписана каллиграфическим почерком какая-нибудь прописная истина из библии или школьного учебника: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», «Рука дающего не оскудеет». А рядом лежит кепка, куда прохожие бросают медяки. Вы всегда увидите в Лондоне возле Национальной галереи или на набережной Темзы «уличных художников» — так называют их газеты. Миссис Грэнди опять-таки торжествует. Но можно ли обвинять в лицемерии, ханжестве всех англичан, которым привили слепое подчинение условностям? Конечно, нет. Котельщик Джонсон или конторщик Гаррисон вовсе не лицемеры: просто они находятся в плену представлений, которые с детства внушались не только им самим, но еще их отцам, дедам и прадедам. Условности вошли у них в плоть и кровь, стали второй натурой. Они самым добросовестным образом убеждены — «так надо». Условности, традиции, обычаи делают из англичан заядлых индивидуалистов. Ни в одной другой стране не встретишь в городах такого преобладания маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Каждый истый англичанин стремится обзавестись совершенно изолированным жилищем, с собственным ходом на улицу, за дверью которого, выкрашенной в зеленый или белый цвет, можно было бы укрыться от невзгод и от соседей. «Мой дом — моя крепость», — говорят англичане. И мечтают засесть в такую крепость. Но мере того как росли города, поднимались цены на земельные участки; обзавестись коттеджем в Лондоне или, скажем, в Манчестере становилось все накладнее. Архитекторы нашли выход: они принялись вытягивать коттеджи в вышину. Только в Англии можно увидеть целые улицы трех-, четырех- и даже пятиэтажных домов, фасад которых измеряется какими-нибудь пятью-шестью шагами. Это дома-башни. На каждом этаже такого дома — не более двух комнат: внизу — общая комната (гостиная, она же столовая) и кухня, выше — спальни, под самой крышей ютится прислуга (если она есть). Чтобы попасть из столовой в детскую, приходится преодолевать два или даже три этажа по крутой лестнице, зато здесь есть свое парадное, выходящее на улицу, и отдельный черный ход из кухни во двор, а с помощью крошечной грядки и двух чахлых кустиков за железной оградой можно убедить себя, что владеешь целым поместьем. Но цены на городские участки продолжают расти, строить одноквартирные дома становится все менее выгодно; в Лондоне, да и в других английских городах, вырастает все больше обыкновенных многоквартирных домов в восемь, девять, десять этажей. В таком доме есть все удобства, зато нельзя избавиться от соседей, невозможно шагнуть прямо с улицы в свое жилище или завести собственный куст в палисаднике. А главное, как отправиться вечером на боковую, если тебе предварительно не пришлось карабкаться вверх по узкой и неудобной лестнице? Одна из читательниц журнала «Джон Буль» жаловалась в письме в редакцию: «Жилище англичанина уже не может быть его крепостью, если это обыкновенная квартира». Английские архитекторы решили дать обитателям многоквартирных домов иллюзию, будто ничто не изменилось: появились дома, состоящие сплошь из двухэтажных квартир. На юго-западе Лондона я видел огромные десятиэтажные здания, где каждая квартира имеет два этажа; в десятиэтажном корпусе размещены одна над другой не десять, а всего пять квартир. Это хитроумное решение позволяет тем, кто не любит новшеств, сохранять и в новом доме привычные, милые сердцу неудобства и подниматься из столовой в спальню или в рабочий кабинет по собственной внутренней лестнице. «Мезонетт» — так называют двухэтажные квартиры. Когда Джордж Стефенсон изобрел паровоз и страна стала покрываться сетью железных дорог, для традиционной обособленности англичан возникла весьма реальная угроза. Неужели несколько десятков человек будут вынуждены сидеть в одном помещении, то есть вагоне? — с ужасом вопрошали они. Выход был найден: железнодорожный вагон превратили в длинный ряд клетушек: дверца каждого купе выходит прямо на платформу. Английский пассажир — человек изумительной, несравненной выдержки. Никогда не забуду своего первого железнодорожного путешествия в Англии. Войдя в купе и обнаружив там трех или четырех человек, я учтиво пожелал им доброго утра. Ответа не последовало. Кто сидел уткнувшись в газету, кто уставился глазами в пространство, а дама, расположившаяся в углу, бросила на меня такой уничтожающий взгляд, что мне сразу стало ясно: я совершил очередной промах. Поездка длилась пять или шесть часов, но пассажиры просидели всю дорогу с каменными лицами, всем своим видом начисто отрицая самое существование друг друга. За это время в Америке случайный попутчик удосужился бы рассказать всю свою подноготную и подноготную своих родственников; во Франции завязалась бы дискуссия о политическом положении и росте дороговизны, а дама в углу затеяла бы флирт со своим соседом; дома, в Советском Союзе, разгорелся бы горячий спор о крупноблочном строительстве, о стихах Светлова или последнем фильме Чухрая, а может быть, стихийно возникший хор спел бы «Подмосковные вечера». Англичане в поезде целиком поглощены одной-единственной задачей: игнорировать попутчиков, доказать, что могут обойтись без постороннего общества. Недаром журнал «Панч» опубликовал однажды такую карикатуру: в купе сидит господин свирепого вида, занявший все места такими вещами, как зонтик, шляпа, перчатки, трубка с кисетом; с мрачным торжеством поглядывает он в сторону двери. «Британский характер», — было написано под карикатурой; можно было бы написать и так: «Мое купе — моя крепость». Во всех областях жизни и быта наталкиваешься в Англии на социальные и классовые перегородки. Возьмите широко распространенный среди англичан спорт, — есть спорт для богатых и спорт для бедных. Традиционный английский спорт для богатых — охота — культивируется в поместьях земельной аристократии. Для охоты нужны луга и леса, ружья и собаки, а часто еще и лошади — все то, что доступно лишь богачам. Особенно большие охотничьи угодья раскинулись на поросших вереском просторах горной Шотландии: там охотятся на оленей, на куропаток. Перед войной целая армия сторожей была занята охраной этих угодьев и так называемых «охотничьих домиков», часто походивших скорее на дворцы и обставленных со всей мыслимой роскошью. Накануне 12 августа — в этот день начинается охота на куропаток — из Лондона отправлялись на север вереницы специальных поездов, состоявших сплошь из спальных вагонов первого класса. С не меньшей помпой обставлена охота на лис: она имеет свои правила, свой ритуал, даже свой условный язык, доступный только посвященным. Кто не видел репродукций с английских охотничьих картин? В центре — свора нетерпеливых гончих, которых держат на поводке псари в ярко-красных ливреях; подальше — верховые охотники в красных и черных костюмах и, наконец, сам «хозяин лисьей охоты» с непременным черным цилиндром на голове, в алом кителе и белых бриджах из оленьей кожи. Быть «хозяином лисьей охоты» — большая честь для джентльмена, ради этого он пойдет на любые хлопоты и расходы, а на его визитной карточке под фамилией обязательно будут красоваться три начальные буквы этого своеобразного титула. Казалось бы, с рыболовным спортом дело обстоит проще. Но лондонский рабочий сидит с удочкой где-нибудь на Темзе, тогда как состоятельный рыболов отправляется к берегам Твида, где играет и плещется лосось, или к горным речкам севера, кишащим форелью. Спортом для богатых является и парусный спорт: записаться в яхт-клуб накладно, обзавестись собственной яхтой — и того дороже. То же самое можно сказать о конном поло. Гольф — игра, распространенная в Шотландии еще в XV веке, — требует больших и ровных площадок, поросших дерном и хорошо ухоженных. Немалые затраты и хороший уход нужны для устройства и поддержания теннисных кортов. Зато «боулинг» — метание шаров — излюбленный спорт рабочего люда. Скачки в Англии, на мой взгляд, давно утратили черты спорта: это — великосветское развлечение в сочетании с азартной игрой. Ежегодные скачки в Аскоте или дерби (они происходят вовсе не в Дерби, а в Эпсоме, неподалеку от Лондона) — повод, чтобы продемонстрировать модные туалеты и просадить шальные деньги. Впрочем, чтобы просадить деньги в тотализаторе, вовсе не обязательно отправиться к месту скачек: многие относят свою ставку в лавчонку за углом, а потом ждут с затаенным дыханием, пока телевидение, радио и печать не сообщат результатов скачек. Таким людям важны, конечно, не кони, а выигрыши. Те, кто победнее, заменяют скачки собачьими бегами — это зрелище чисто английское, какого не увидишь больше нигде. В рабочих кварталах английских городов витрины табачных лавок пестрят большими афишами — программами собачьих бегов. Возле них собираются болельщики, взволнованно обсуждая, на какого пса поставить свои пенсы и шиллинги. Надежда на выигрыш манит и дразнит. С каким трепетом люди набрасываются на специальные выпуски вечерних газет, чтобы узнать результаты этих ни на что не похожих бегов — «собачьи результаты», как называет их печать. Самые завзятые игроки отправляются к месту действия. Под вечер толпы людей обступают газон ипподрома; кто может израсходовать несколько липших пенсов, покупает билет на трибуну. Букмекеры, принимающие ставки, стоят на невысоких подмостках и вопят во все горло, потрясая афишками с расписаниями бегов: они свое дело знают и без передышки запихивают медяки, серебро и ассигнации в большие кожаные сумки, висящие у них на животе. Как тут устоять азартному человеку? Порой в эти вместительные сумки перекочевывает вся получка. Но вот псари в спецовках выводят собак, совершая традиционный обход ипподрома. На привязи борзые всех мастей: серые, черные, рыжие, реже — белые; белый цвет почему-то считается тут несчастливым, и болельщики не так охотно ставят на белых псов. Собака, не кормленная со вчерашнего дня — чтобы злее была, — нервно поводит узкой мордой, подрагивает всем своим мускулистым телом, покрытым цветной попонкой. Зрители возбужденно показывают друг другу знаменитостей собачьего мира: «Рыжий дьявол!»… «Адмирал!»… «А вот Дездемона! Ставьте на Дездемону, не прогадаете!» Собак — в каждом забеге их участвует пять или шесть — загоняют на линии старта в клетку с изолированным отделением для каждой. Из клетки слышится тревожный лай, протяжное завывание, нетерпеливое повизгивание. Наконец делает пробный круг по железному рельсу механический заяц, движимый электричеством. Публика замирает. Заяц набирает скорость. Вот он промелькнул на белой черте старта. Передняя стенка клетки взвилась вверх. Как пущенная из лука стрела, бросается вдогонку борзая. Глаз видит несущуюся свору, но не может уследить за отдельными перипетиями стремительного бега. Публика беснуется. Двадцать… тридцать секунд, — не успеешь и опомниться, как все уже кончилось. На большой доске появляется кличка победителя, букмекеры выплачивают выигрыши, сохраняя в кожаных сумках куда более значительные проигрыши. Но букмекеры — только пешки. По-настоящему наживаются анонимные дельцы, остающиеся за сценой. Англичане — люди хладнокровные, но лишь до тех пор, пока не собрались в толпу. В толпе зрителей на каком-нибудь спортивном состязании не узнаешь англичан. «Покажи им, Дик!», «Задан им жару, Джон!» — вопят и неистовствуют болельщики. Особенно разгораются страсти вокруг решающих футбольных матчей и ежегодного состязания в крикет между командами Англии и Австралии. Азарту способствует денежный интерес. Но дело не только в деньгах: традиционные гребные состязания между студенческими командами Оксфорда и Кембриджа вызывают совершенно бескорыстный ажиотаж. Эти состязания происходят ежегодно в марте или апреле на Темзе в западной части Лондона. Обе восьмерки гребцов стараются вовсю; зрители теснятся не только на набережных, но и в окнах домов, на балконах, даже на крышах; вся Англия припадает к телевизорам. Столица Великобритании разбивается на две партии. А вечером студенты обоих университетов, и победившие и побежденные, устраивают пирушки и бродят веселыми кучками по всему городу. Что бы они ни натворили — водрузят ли шляпу на голову бронзового принца Альберта или устроят кошачий концерт под окном у декана, — все сойдет им с рук в этот вечер. Свободное время каждого англичанина заполнено каким-нибудь любимым развлечением — «хобби». Конечно, и «хобби» чаще всего зависит от кармана: один коллекционирует, например, старинный фарфор или этрусские вазы, другой — почтовые марки и железнодорожные билеты. Но есть такое «хобби», которое встречаешь во всех слоях общества: это садоводство. Даже если размеры «сада» не больше носового платка, любитель-садовод ухитряется копаться в нем целыми часами, а по воскресеньям — с утра до вечера. Зеленый ковер дерна подстригают ежедневно, — от этого он становится ровнее и гуще. Остальное время уделяется цветочным клумбам, иногда — грядкам с зеленью, а то и оранжерее. Через забор кидают ревнивые взгляды на сад соседа: получить приз на районной выставке садоводства мечтает каждый. Есть у англичан прелестное выражение: «зеленые пальцы»; его применяют к самым способным садоводам. Общим обожанием пользуются домашние животные и птицы. В английском доме можно встретить порой самое неожиданное существо — змею или летучую мышь, хомяка или тигренка, сову или аллигатора, — словом, все, что бегает, прыгает, плавает, летает, ползает под солнцем. Все это приручают ценой неимоверных усилий, кормят, поят и холят. Но предпочтение оказывают кошкам и собакам. В стране имеется 12 миллионов кошек; родословные породистых кошек хранят как зеницу ока, но простого безродного кота лелеют ничуть не меньше, чем его аристократического собрата. Нередко английская семья идет на всевозможные жертвы ради кошки или собаки: во время войны им порой перепадала львиная доля семейного мясного пайка. В газетах печатают объявления о смерти собаки или кошки, составленные точно в таких же выражениях, как если бы умер человек. Пресса вообще уделяет животным много внимания: какие бы события ни происходили в мире, сообщение о том, что мистер Уайт подобрал в лесу ворону с подбитым крылом или что миссис Блэк удалось приручить паука, обойдет всю печать и появится под крупными заголовками. В Англии действует множество обществ по защите животных. Есть Лига защиты кошек. Есть Ассоциация защиты лошадей и пони, созданная еще в прошлом столетии, ее президентом является герцог Бофор; она ставит себе задачей бороться против жестокого обращения с лошадьми, заботиться в зимнее время о диких лошадях, наконец, добиваться улучшения условий на живодернях… Нигде в мире не встретишь столько снобов, как в Англии. К высшему свету, особенно к королевскому дому, они испытывают влеченье, род недуга. Интерес к частной жизни великих мира сего носит прямо-таки патологический характер; особенно силен он у женской части населения. Информационное бюро Букингемского дворца рассылает редакциям газет подробнейшую хронику времяпрепровождения королевской семьи, газеты ее печатают. «Болезнь помешала принцессе Маргарет присутствовать на открытии выставки цветов; ее недомогание не носит серьезного характера», — с интересом прочитает жена бакалейщика; дойдя до слов «не носит серьезного характера», она, может быть, даже вздохнет с облегчением. У театров кинохроники, где демонстрируют кадры из придворной жизни, выстраиваются очереди. Когда объявляется заранее маршрут королевского кортежа, тысячи людей способны простаивать часами под проливным дождем в надежде хоть издали увидеть королеву. Обыватель гордится знакомством с герцогиней Икс или лордом Игрек. Он не преминет ввернуть в разговоре к месту и не к месту: «Когда я обедал у герцогини Икс…», «Как мне сказал лорд Игрек…» У специалистов по генеалогии, проверяющих (и сочиняющих) родословные, неплохие заработки. Иной секретарь профсоюза радуется как ребенок, получив дворянский титул. «Англичане слишком ненавидят свободу и равенство, чтобы их понимать, — писал Бернард Шоу. — Зато каждый англичанин поклоняется патенту на дворянское звание и жаждет его получить». В этой шутке есть доля правды. Английская аристократия, как и палата лордов, — прямой пережиток средневековья. В Англии имеются герцоги, маркизы, графы, виконты, бароны, баронеты и просто «рыцари» (личное дворянство с титулом «сэр»). Еще не очень давно родовое дворянство считало ниже своего достоинства заниматься делами меркантильными; младший сын обедневшего аристократического семейства мог пойти в армию или во флот, стать судьей или священником, но дорога в коммерцию, в бизнес была для него закрыта. Теперь отношение к бизнесу изменилось коренным образом. Древний фамильный герб нисколько не мешает его обладателю заниматься изготовлением пылесосов или подтяжек, больше того — торговать билетами на осмотр родового замка. В банковских, торговых, промышленных фирмах считается хорошим тоном заполучить в совет директоров какого-нибудь сиятельного лорда: это придает фирме некий блеск. Лорд Чандос или лорд Монктон, бывшие министры, стали могущественнейшими людьми среди дельцов лондонского Сити. С другой стороны, богатые дельцы не прочь обзавестись дворянским титулом (сделать это не так трудно: достаточно внести солидный куш в избирательный фонд консервативной, а может быть, и лейбористской партии). В результате сословные противоречия бледнеют перед классовыми. Возникла уния между родовым дворянством с его земельными угодьями и крупной буржуазией с ее капиталами. Вместе они составляют около одного процента самодеятельного населения страны, а владеют больше чем половиной ее национального богатства. Ниже по социальной лестнице стоит прослойка, которую в просторечии называют «высшие классы». Это — землевладельцы без титула, офицерство, священнослужители, адвокатура, врачи, наиболее преуспевающая часть других лиц свободных профессий. Еще пониже следует многочисленная мелкая буржуазий, которая в английской литературе и в разговорной речи обозначается понятием «средние классы». Тут имеется ряд тонких градаций. К так называемым «высшим средним классам» причисляют лиц, имеющих солидный заработок и образование; сюда относится техническая интеллигенция — управляющие мелкими предприятиями, инженеры. Их положение в обществе прочнее, чем положение «низших средних классов», к которым принадлежат лавочники, владельцы каких-нибудь мастерских, наконец, «работники в белых воротничках» — конторщики, счетоводы, бухгалтеры, почтово-телеграфные и муниципальные служащие. Социальные перегородки в Англии высоки и крепки — куда выше и крепче, чем в других европейских странах. Часто слышишь ходячее выражение — «Надо же знать границу», что означает: нельзя себе позволить общаться с людьми, которые стоят ниже тебя по социальной лестнице. Так скажет дама, обладающая фамильным гербом, своей дочери, которой вздумалось позвать в гости дочь управляющего местной фабрикой. Так скажет и управляющий фабрикой своему сыну, решившему приударить за хорошенькой хозяйкой бакалейной лавки. Особо следует остановиться на очень английском понятии «джентльмен». Джентльмен — сложный продукт английского классового общества. Он отличается от простых смертных прежде всего тем, что окончил одно из привилегированных закрытых учебных заведений — скорее всего Итон, Харроу или Винчестер, где ему преподали сложную науку: как разговаривать, одеваться, вести себя в обществе. Такие закрытые учебные заведения называются «общественными школами» («паблик скулз»), хотя меньше всего их можно считать общественными в подлинном смысле этого слова. Настоящие общественные школы в Англии — бесплатные государственные школы, где, кстати сказать, преподавание сплошь и рядом поставлено лучше, чем в закрытых учебных заведениях, программы которых перегружены изучением древних языков — латинского и греческого. Привилегированные закрытые учебные заведения основаны в стародавние времена: Итон — в 1400 году, Харроу — в 1571-м, Винчестер — в 1382 году. Древние серые каменные здания этих школ, в которых размещены учебные классы и дортуары, напоминают по внешнему виду монастырь; сходство увеличивается еще и тем, что в центре школьных зданий высится непременная часовня, которую школьникам приходится посещать ежедневно. Плата за учение в закрытых школах высока, она по карману только очень состоятельным семьям: таким образом проводится черта, ограничивающая круг учащихся; это классовая черта. Несмотря на высокую плату, наплыв в закрытые школы так велик, что детей заносят в школьные списки чуть ли не со дня рождения. Так поступает не только аристократия и крупная буржуазия; достаточно любой чете из «средних классов» пробиться на более высокую ступеньку, как она уже мечтает о накрытой школе для своего отпрыска. Какому любящему отцу, какой матери не хочется, чтобы сын с самого начала жизненного пути попал в узкий круг привилегированных? Окончив закрытую школу, а потом Оксфорд или Кембридж, молодой человек усваивает определенное произношение («стандартное английское»), которым пользуется и диктор на радио, и священник в церкви. У него безукоризненные манеры, он не станет, например, за едой помогать себе ножом в борьбе с зеленым горошком. Он досконально знает, как надо одеваться, и ни за что не покажется на людях в новом костюме или в новой шляпе, — чего доброго, назовут выскочкой (бывший премьер-министр Макмиллан позировал фотокорреспондентам в заплатанных брюках). Кругозор молодого джентльмена узок, он представления не имеет о том, что творится в мире, но он доволен собой и будущее его обеспечено. Он приобрел определенный круг нужных знакомств, сидел на одной парте с наследником владельца пушечного концерна, играл в футбольной команде вместе с юным лордом. Перед счастливчиком открыты все дороги. «Настоящий джентльмен» чует «настоящего джентльмена» издалека, неким шестым чувством. На всякий случай питомец «закрытой школы» уносит с собой в жизнь отличительный признак: школьный галстук особой расцветки — черный с синими полосками для выпускников Итона, синий с белыми полосками для выпускников Харроу, сине-лилово-коричневый для воспитанников Винчестера. Если в каком-нибудь правительственном учреждении открылась вакансия, питомцу закрытой школы она обеспечена в первую очередь, а в правлении банка или солидного концерна ему могут найти вакансию, даже если ее нет. Бывший воспитанник Итона, а ныне убеленный сединами директор крупного департамента будет подолгу расспрашивать желторотого новичка, как обстоят дела в старой школе и все ли еще свирепствует на уроках латыни хромой Бентли по кличке «Тигр». Марка Итона делает свое дело. Но подавляющее большинство 52-миллионного населения Англии не относится ни к аристократии, ни к «высшим» или «средним классам», не подпадает и под категорию «джентльменов». Не так еще давно этот слой населения называли «низшим сословием»; теперь такого термина избегают: дань веку. Я говорю о людях труда, которые куют благополучие страны и создали своими руками все, что в ней есть лучшего. Свыше девяти десятых ее самодеятельного населения работают по найму, из них больше двух третей — рабочие. В последние десятилетия рабочие Англии добились многого. Бесплатным стало медицинское обслуживание. Введено обязательное страхование на случай безработицы, болезни, инвалидности, однако страховой фонд создается в значительной части из взносов самих рабочих и служащих. Старики получают пенсию, — правда, цены беспрестанно растут, и для безбедного существования ее недостаточно. Среди работающих по найму сильно возросло число женщин: по сравнению с довоенным временем оно увеличилось больше чем в четыре раза. Прежде в большинстве профессий работать замужним женщинам считалось зазорным. В конторском мире, например, выход замуж секретарши или машинистки сопровождался, как правило, своеобразным ритуалом: фирма преподносила счастливой новобрачной столовый прибор — ложки, вилки, ножи, после чего тут же автоматически вычеркивала ее из штатных ведомостей. Война, вызвавшая острый недостаток рабочей силы, заставила по-новому взглянуть на женский труд. Впрочем, и сегодня во многих отраслях промышленности женщина зарабатывает почти наполовину меньше, чем мужчина одинаковой квалификации. У английского рабочего золотые руки. Часто он перенимает профессию от отца, деда и прадеда. Принадлежностью к своей профессии он гордится. В былые времена в рабочей среде был распространен обычай: носить на предплечье татуировку — эмблему профессии. Смолоду рабочий проникается чувством солидарности с теми, кто трудится рядом с ним. Он всегда готов поспешить на помощь товарищу по заводу или соседу, попавшему в беду. Но он куда сильнее чувствует свою связь с товарищами по профессии, по цеху, чем с рабочим классом в целом. Он готов вступить в борьбу, забастовать, если ущемлены его цеховые интересы, — этому способствует цеховая структура профсоюзов. Труднее ему подняться на борьбу за общеклассовые задачи. Обирая многочисленные колонии и зависимые страны, английская буржуазия могла подкармливать у себя дома довольно широкую прослойку квалифицированных рабочих, — Маркс и Энгельс называли ее рабочей аристократией. Перепадало кое-что и другим прослойкам. Большинство трудящихся бессознательно участвовало, таким образом, и еще продолжает участвовать в колониальной эксплуатации. Это не могло, конечно, не отразиться на их психологии и образе мыслей. Достаточно сказать, что значительная часть рабочих еще голосует на выборах за консерваторов. И конечно же английский рабочий не свободен от груза старых традиций. Я это понял тридцать лет назад во время крупной забастовки ткачей в Ланкашире. Забастовка, охватившая 160 тысяч человек, была объявлена вопреки воле профсоюзного руководства; она затянулась на много месяцев и носила ожесточенный характер. В борьбе с штрейкбрехерами — ланкаширские пролетарии зовут штрейкбрехера «нобстик» («палка с набалдашником») — дело доходило до рукопашной. Кое-кому из «нобстиков» пришлось познакомиться с такой неприятной процедурой, как холодная ванна в речке или канале. Но меня удивляло странное, на мой взгляд, обстоятельство: в фабричных городах Ланкашира, где бастующие ткачи были могучей силой, они ожидали исхода стачки дома, сложа руки, или отправлялись за город… играть в футбол. Я не видел ни массовых собраний бастующих, ни уличных демонстраций, — разве что группа пикетчиков с позором проводит домой штрейкбрехера под звуки импровизированного оркестра (для пущей издевки). Беседуя в Бернли — цитадели бастующих — с одним из их руководителей, я спросил его, не было ли в городе демонстраций. — Что вы! — ответил он. — Ходить толпой по улице не принято. Что скажут соседи! Бастующий пролетарий дрожал перед миссис Грэнди! Сперва такая мысль показалась мне дикой; потом я понял, что это — венец всего английского образа жизни, плод сложной и тонкой психологической обработки, которой народ Англии подвергается на протяжении многих веков.Лондон
ы колесим по улицам Лондона. За рулем машины — директор Архитектурной ассоциации Эдвард Картер, автор интересной книги «Будущее Лондона». Эдвард Картер влюблен в свой неповторимый и — при всех его противоречиях — прекрасный город. Он предложил показать мне новый участок жилых домов Рогемптои, построенный муниципальными властями на юго-западе английской столицы. По пути мы пересекаем центральную часть города. Едем по невероятно узким улицам, подолгу стоим на одном перекрестке, на другом, попадаем в «пробку»… Эдвард Картер мрачнеет. — Эти улицы были проложены несколько веков назад, когда автомобиля не было и в помине, — говорит он, посасывая трубку. — Представьте себе: они сохранились почти такими же, какими были вначале… Надо, не теряя времени, браться за омоложение нашего старого города. Нельзя больше откладывать. Нашим архитекторам такая задача по силам. Либо мы перестроим Лондон, либо станем свидетелями его загнивания. Таков выбор. …И вот мы в Рогемптоне. Да, директор Архитектурной ассоциации прав: лондонские архитекторы показали здесь, что они способны на многое. Десятиэтажные многоквартирные дома производят впечатление легкости и изящества. Рядом в зеленой рамке маленьких садиков одноэтажные домики для престарелых. В центре жилого массива — универмаг, лавки, библиотека. Много воздуха, света. — Сколько тут жителей? — спрашиваю я. — Девять тысяч. Я вспоминаю московский Юго-Запад с его массовым жилищным строительством и невольно качаю головой… Да, английским архитекторам по силам сложная задача реконструкции своей столицы. Но по силам ли это социальному строю, который господствует сегодня в Англии?..* * *
Бернард Шоу, мастер острого слова, говорил: «Трудно представить себе худшего злодея, чем тот, кто построил бы новый Лондон, похожий на нынешний, как и большего благодетеля рода человеческого, чем тот, кто стер бы Лондон с лица земли». И еще: «Все, что требуется Лондону для его оздоровления, — это землетрясение…» Лондон рос хаотически. Он возник еще тогда, когда к берегам Темзы вплотную подступали болота. На языке древних кельтов «лон-дон» или «лин-дун» означало: крепость на болоте. Историки спорят о том, кто основал здесь первое поселение: коренные жители Британских островов или легионеры Цезаря, покорившие этот край в 55 году нашей эры. Так или иначе римляне оставили свои гарнизоны на Темзе, замостили дороги, построили дома и храмы, окружили их городскими стенами. Римские завоеватели строились прочно, и следы их владычества сохранились по сей день: при закладке фундамента нового здания то и дело находят реликвии той эпохи, и порой во дворе унылого многоэтажного дома вы вдруг набредете на поросший мохом и плющом древнеримский бастион. Старина обступает вас в Лондоне повсюду. Древний Тауэр — резиденция королей, тюрьма и застенок, — окруженный массивными крепостными стенами и глубоким рвом, кажется, еще таит в своих закоулках тени замученных. Пожелтевшая от времени летопись описывает, как, присутствуя при пытке «еретички» Анны Аскью, лорд-канцлер Райозли распалился: скинув камзол, он встал к дыбе и так рьяно орудовал рычагами, что разорвал ее тело на части. В длинном перечне мучеников Тауэра упоминается и Томас Мор, автор «Золотой книги, столь же полезной, как забавной, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», оставившей глубокий след в сознании человечества. Вам и сейчас покажут место у «Ворот изменников», где дочь великого гуманиста прорвала кордон стражи, чтобы в последний раз броситься на шею отцу, когда его доставили сюда после вынесения смертного приговора. Романтика старины как магнит влечет к Тауэру туристов и детвору. В одной из башен выставлены на всеобщее обозрение «драгоценности короны»: бирманские рубины, южноафриканские алмазы, индийский жемчуг, австралийские сапфиры. Одна из королевских тиар украшена огромным бриллиантом Кохинор, — знаменитые драгоценные камни, стоимостью в целое состояние, носят имена собственные, подобно людям. Тауэр приобрел в наши дни вполне идиллический вид: ясным днем, когда его башни залиты солнцем, трудно поверить, что здесь творилась та самая история Англии, которую, по выражению Вольтера, «должен был бы писать палач, ибо он заканчивал все великие дела». Вас поражает Вестминстерское аббатство, одетое в орнаменты, изящные, как брюссельские кружева, украшенное башенками, острыми шпилями, ложными арками, — величественная каменная симфония, созданная гением и трудолюбием человека. Под высокими сводами покоятся здесь короли и флотоводцы, ученые и дипломаты, купцы и стряпчие, воины и поэты. Недвижимо лежат на саркофагах изваяния Плантагенетов. Мраморный Питт все еще грозит Наполеону. Замерли, зажав в руках свитки с текстом речей, Пальмерстон и Каннинг. Рядом — тяжелая плита: могила Неизвестного солдата, одного из тех, кому пришлось жизнью своей расплатиться за чрезмерно тонкие расчеты и грубые просчеты сильных мира сего. В «Уголке поэтов» — могилы Чосера и Бена Джонсона, Шеридана и Теннисона, Браунинга и Вордсворта. Шекспир в раздумье облокотился на стопку своих книг; впрочем, его могила не здесь, а в тихом Стратфорде-на-Эйвоне. Джон Гэй, автор прелестной «Оперы нищих», избавившей его от нищеты и принесшей ему богатство, с неукротимым юмором усмехается в лицо самой смерти. «Жизнь — только шутка, все это подтверждает; прежде я об этом догадывался, сейчас я знаю это наверняка», — гласит надпись на камне. В этом своеобразном клубе литераторов отсутствует Байрон: церковники запретили ему доступ, обвинив в атеизме и прочих смертных грехах. Зато сюда затесалась ныне позабытая всеми Афра Бин, литературная дама с весьма пикантной биографией. Приметы седой старины вы видите в Лондоне повсюду. На стенах старых домов еще красуются опознавательные знаки, заменявшие номера в те дни, когда посыльные и кучера не знали грамоты: изъеденный временем барельеф, голова мавра в тюрбане, грифон с отбитым крылом. В тавернах, приютившихся в подвалах и проходных дворах, кажется, еще пирует дух развеселого гуляки сэра Джона Фальстафа. Нужды нет, что от некоторых таверн остались одни имена — они не выдержали натиска столетий, но все равно гордятся знатными посетителями веков минувших: как утверждают, в «Черте» засиживался Свифт, в «Красном льве» — знаменитый актер Гаррик, в «Старом чеширском сыре» — Теккерей и Диккенс. Но что за путаница кривых улочек и тупиков, какие лабиринты темных, похожих на тесные ущелья переулков, а главное, что за контрасты! Лондонский Уэст-энд («Западная сторона») с его дворцами и особняками, парками и памятниками привык поглощать богатства Британии и ее колоний. Миллионы рабов всех цветов кожи гнули спины на чайных плантациях Цейлона, на алмазных россыпях и золотых приисках Африки, в каучуковых рощах Малайи, чтобы плоды их труда воплощались в мрамор и бронзу на берегах Темзы. Этот Лондой, описанный во всех путеводителях, не имеет ничего общего с пролетарским Ист-эндом («Восточная сторона»). Если вы спуститесь в подземку где-нибудь на Пиккадилли и отправитесь в глубь Ист-энда, вам покажется, что вы попали в другой город. На грязных, замусоренных улицах выделяются лишь ярко освещенные по вечерам дешевые кинотеатры. Рядом с неуклюжими коробками фабрик и заводов выстроились мрачные кирпичные здания — «слэмз», городские трущобы, о которых писали Энгельс и Шоу. Многие из этих домов — если их можно назвать домами — стоят с тех самых пор. Домовладелец по собственной воле не обречет на слом даже самое обветшалое и пришедшее в полную негодность здание; зачем ему беспокоиться? Он получает хороший доход и с трущобы: какая-нибудь сырая и темная берлога отнимает у лондонского рабочего пятую, а то и четвертую часть заработка. Понятия «Западная сторона» и «Восточная сторона» легко могут ввести в заблуждение. Демаркационная черта между богатством и бедностью проходит в британской столице не только по линии Запад — Восток. Ист-энд не географическое, а скорее социальное понятие. Один из трущобных районов, пользующихся наихудшей репутацией, — Пимлико — берет начало в двух шагах от здания парламента, другой — Паддингтон — расположен между Гайд-парком и Риджентс-парком, убогие улицы Сент-Панкраса протянулись в северной части города, унылые кварталы Баттерси лежат к югу от Темзы. Лондонец никогда не причислит Пимлико или Паддингтон к Уэст-энду. Случается и так: вы идете по одной из красивейших магистралей Уэст-энда и вдруг, повернув голову, видите в переулке угрюмые, обветшавшие здания, — они словно бросают вызов окружающему благополучию. Коренной житель Ист-энда своим образом жизни, привычками, даже внешним видом резко отличается от рослого, упитанного богача из Уэст-энда. Да и говорят в Ист-энде на особом диалекте — «кокни», и не каждый питомец Кембриджа сразу поймет лондонского докера. Особое положение занимают окраины столицы, где обосновалась мелкая буржуазия — рантье, лавочники, служилый люд, а кое-где и рабочая аристократия. Целые улицы застроены совершенно однотипными домами — теми самыми, которые вытянулись вверх. Но вернемся в центр города. Пройдемся туристским маршрутом мимо дворцов и церквей, возведенных в разные века Иниго Джонсом, братьями Адам, Джоном Нэшем, Джоном Сооном и самым великим из всей плеяды английских архитекторов прошлого — Кристофером Реном. Возьмем с собой карту Лондона: я не знаю занятия увлекательнее, чем ходить по чужому городу, ориентируясь по карте. Начнем наш путь дорогой парков. Лондон заслуженно гордится великолепными парками, — почти все они расположены в западной части города. Среди них наибольшей известностью пользуется огромный Гайд-парк с его продолжением — тенистым, излюбленным детьми Кенсингтонским парком. Когда-то короли Англии охотились тут на оленей, потом Гайд-парк стал пристанищем разбойников и дуэлянтов, теперь по вечерам сюда стекаются парочки со всего города, и летом густая трава усеяна телами: дань миссис Грэнди, которая запрещает молодым людям встречаться у себя дома до вступления в законный брак; то, чего нельзя делать дома, в четырех стенах, оказывается, допустимо на людях. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь выдержки из парламентского отчета «Таймс», опубликованного 19 июня 1959 года. В палате общин зашла речь о заявлениях приезжего американского проповедника Билли Грэхема, возмущавшегося вольным поведением парочек в Гайд-парке; вопрос этот был поднят консерватором Липтоном, ему отвечал министр внутренних дел Батлер. Произошел следующий диалог: «М-р Батлер. Надеюсь, что, когда законопроект о правонарушениях на улице станет законом, полиция сможет более эффективно бороться с такими неприятностями. Жалобы на поведение публики в королевских парках подлежат рассмотрению министерства общественных работ. М-р Липтон. По свидетельству м-ра Билли Грэхема и других, обратившихся ко мне с письмами в подтверждение его заявлений… (Возгласы: «Кто такой Билли Грэхем?» «Что он сказал?») — в королевских парках среди белого дня на глазах у прохожих люди вступают в половые сношения. Если происходят такие вещи, — разве не долг министра внутренних дел принять меры, чтобы стереть это пятно счестного имени Лондона? М-р Батлер. Я уже сказал, что, как мы надеемся, с принятием нового закона дело подвинется вперед. Впрочем, за последние три месяца по одному лишь Гайд-парку были привлечены к ответственности за приставание, непристойное или оскорбительное поведение 538 лиц. М-р Шинуэл. Все это, может быть, и так, но разве нам немножко не надоели люди, которые, приезжая в нашу страну, рвутся разоблачать дела такого рода? М-р Эллис Смит. А также другие, которые поднимают такие вопросы в парламенте? (Смех)…» В северо-восточном углу Гайд-парка, против триумфальной Мраморной арки, где когда-то возвышалась виселица Тайберн три («Тайбернское дерево»), по вечерам и по воскресным дням происходят состязания в красноречии. Взобравшись на складную трибуну, на стул, а то и на ящик из-под мыла, добровольцы с сильными голосовыми связками ораторствуют кто во что горазд. Преобладают сектанты: один предсказывает светопреставление, другой клеймит безнравственность молодежи, третий, не мудрствуя лукаво, читает выдержки из библии. Говорят здесь и о политике. Лондонцы не придают особенного значения ораторским упражнениям в Гайд-парке. Зато умиляются иностранные туристы: ах, свобода слова! Но пусть любой из ораторов Гайд-парка попробует выступить по радио или опубликовать статью в «большой прессе», — его быстро поставят на место. Покинув Гайд-парк через северо-восточные ворота и пройдя две-три людные улицы, мы окажемся в Риджентс-парке с его зоологическим и ботаническим садами. Если же мы выйдем из Гайд-парка через юго-восточные ворота, мы сразу попадем в другой зеленый массив — Грин-парк, а оттуда — в Сент-Джеймс-парк. Посреди идиллического Сент-Джеймс-парка растянулся длинный и узкий пруд, где с пронзительными криками плещутся водоплавающие всех континентов. Сюда смотрят окна Букннгемского дворца, а также дворца Сент-Джеймс. Из его ворот вышел в утро казни король Карл I; через этот мирный парк провели его на Уайтхолл, где ждала плаха. Пройдем и мы на широкую улицу Уайтхолл, оставив справа здание парламента, ощетинившееся бесчисленными остроконечными шпилями, — во всем великолепии поздней готики. Сверим мимоходом наши часы с «Большим Беном» на Башне часов. «Большой Бен» не отстает от бега времени, чего никак не скажешь о некоторых парламентариях в этих стенах. Перед нами — Ксенотаф, простой белый обелиск в память павших солдат, воздвигнутый после первой мировой войны. Помню, как Альфред Розенберг, прибыв в Лондон в качестве эмиссара Гитлера, инсценировал здесь «дружеский жест», возложив у подножия обелиска венок от нацистского правительства. Даже сдержанные англичане решили, что это — слишком: проезжавший мимо автомобилист сорвал с венка ленту, другой сунул в свою машину самый венок — и был таков. «Дружеский жест» Альфреда Розенберга успеха не имел. Уайтхолл — улица правительственных учреждений. Здесь находятся министерства колоний, внутренних дел, финансов, обороны, военно-морское («Адмиралтейство»). В крошечном тупичке Даунинг-стрит стоит с виду ничем не примечательный дом № 10 (я тщетно искал в тупичке домов с нумерацией от одного до девяти: их нет). Со времени Роберта Уолпула, точнее — с 1735 года, дом № 10 на Даунинг-стрит известен как резиденция премьер-министра Англии. Напротив — форейн оффис, министерство иностранных дел. С Уайтхолла мы проследуем на Трафальгар-сквер, просторную площадь в центре Лондона. Посреди площади — высоченная колонна Нельсона; на ее капители — бронзовая фигура победителя Трафальгарского сражения; у подножия колонны дремлют четыре льва. Площадью завладели голуби; они садятся на головы львов, на шляпу адмирала, снуют под ногами у прохожих, клюют зерно из рук детворы. С северной стороны площади возвышается колоннада Национальной галереи, одной из самых крупных картинных галерей мира. Там собрана превосходная коллекция английских художников: пейзажи Тёрнера с его неповторимыми солнечными закатами, портреты Гейнсборо, полотна Констебла и Крома. В дальнем углу Трафальгарской площади — старинная церковь св. Мартина-на-Лугах; в суровую пору экономического кризиса начала тридцатых годов здесь разрешалось ночевать бездомным; каменные своды укрывали их от дождя и ветра, хоть и не спасали от леденящего холода. Как и Гайд-парк, Трафальгар-сквер — традиционное место рабочих митингов. Людская толпа волнуется тогда вокруг колонны Нельсона, ораторы взбираются на ее пьедестал и произносят речи, стоя рядом со львами. На Трафальгар-сквер выходит улица великосветских клубов: Пэл-Мэл. Так называлась игра, предшественница крокета, получившая большое распространение в XVII веке: деревянный шар гоняли молотком через кольцеобразные железные ворота; улица возникла на месте аллеи, где когда-то играли в эту игру. На Пэл-Мэл и в соседних переулках расположены все знаменитые лондонские клубы: Уайта, Брука, Карлтон, Тёрф, Малбро, Военный и Флотский, Королевский автомобильный и другие. Клубы Пэл-Мэла кичатся своей историей, своими обычаями, знаменитостями, которые их посещали. В клубе Путешественников вам покажут специальные перильца, надставленные в свое время над широкими лестничными перилами для удобства члена клуба князя Талейрана в бытность его французским послом в Лондоне: Талейран хромал, и ему было трудно подниматься по лестнице. В ресторане Атенеума вас посадят в дальний угол, не преминув сообщить, что на этом месте постоянно обедал Теккерей, наблюдая кипевшую кругом ярмарку тщеславия. В клубе Холостяков вам расскажут об удивительном пари, выигранном завсегдатаем клуба маркизом Куинсбери. Побившись об заклад, что придет сюда пешком в чем мать родила из другого клуба, он велел выставить дно своей кареты, забрался внутрь и прошел весь путь, передвигаясь одновременно с каретой. Новые клубы возникают в Лондоне не так часто. Но вот недавно я неожиданно получил из Лондона письмо такого содержания: «Дорогой член нашего клуба!.. Мы имеем честь сообщить вам, что вы избраны почетным членом Пикквикского клуба, членство в котором ограничено кругом работников театра, кино, телевидения и смежных творческих профессий…» Письмо подписал председатель новоиспеченного Пикквикского клуба, известный комический артист Гарри Сикомб, талантливо исполняющий на сцене роль мистера Ппкквика. К письму был приложен билет члена Пикквикского клуба № 390. Теперь и у меня есть в Лондоне свой клуб!.. Заглянув в клубы Пэл-Мэла, пройдемся по Сент-Джеймс-стрит, портняжные фирмы которой одевали многие поколения лондонскнх щеголей. Кругом раскинулись аристократические кварталы Уэст-энда с их очень вместительными и очень холодными особняками и тихими, поэтичными скверами. Эти скверы невелики, но их газоны походят на ровный зеленый ковер, а немногие могучие деревья выглядят здесь так, словно растут не в центре огромного города, а где-нибудь в лесной глуши. В глубине сквера вы увидите фонтан, мра-морный памятник или заброшенную беседку. Да вот беда: такие скверы считаются частной собственностью, они огорожены железными решетками, а ключи от калиток хранятся у владельцев окружающих особняков; ребятишкам с соседних улиц доступ за решетку закрыт. Наш путь лежит через фешенебельный проспект Пиккадилли, где разместились ателье мод, ювелирные и антикварные лавки, магазины автомобилей. Купить что-нибудь здесь или на соседних улицах Бонд-стрит и Риджент-стрит — значит заплатить двойную цену за торговую марку. Снобов это не останавливает. В конце проспекта Пиккадилли — площадь того же наименования: Пиккадилли-сэркус, от которой, словно лучи от солнца, исходят во все стороны шесть уличных магистралей. В центре тесной площади, где потоки машин беспрестанно создают пробки, красуется крылатый юноша с натянутым луком в руках. Лондонцы называют эту статую «Эросом»; мало кто знает, что она поставлена в память графа Шафтсбери, филантропа прошлого века, и что газеты в то время утверждали, будто она изображает «ангела христианского милосердия». Нет, купидон здесь куда уместнее, чем ангел милосердия. Вокруг площади, а также на соседнем Лестер-сквере и на прилегающих улицах теснятся рестораны, театры, кино, кабаре — словом, увеселительные заведения и злачные места всякого рода. По вечерам световые рекламы заливают все кругом разноцветными неоновыми огнями и огненные буквы выводят надпись на стене: «Кока-кола»! Не так давно в Англии законодательным актом запретили проституцию, по Пиккадилли и по Лестер-скверу больше не ходят вереницы размалеванных девиц, заговаривающих с прохожими. Проститутки занимаются своим ремеслом по-прежнему; закон лишь согнал их с улиц в притопы, которые скрываются под вывесками ночных кабаре, танцклассов, кабинетов лечебного массажа, подозрительных заведений, где демонстрируют стриптиз. Но приличия соблюдены, и миссис Грэнди может спать спокойно. «Прощай, Пиккадилли, прощай, Лестер-сквер!» — пели английские солдаты первой мировой войны, отправляясь в окопы на Марпе. Распрощаемся и мы с Пиккадилли и Лестер-сквером. Несколько шагов по Гаррик-стрит, и вот мы у дверей оперного театра Ковент-гарден, в состав которого входит знакомая советским зрителям балетная труппа Садлере Уэллс. А рядом раскинулся один из самых больших оптовых рынков Лондона — он называется так же, как и театр, а торгуют здесь овощами, фруктами и цветами. С раннего утра тут — толчея грузовых машин, тележек зеленщиков и цветочниц. Вечером, когда в театре опускается занавес и стихают аплодисменты, зрители в вечерних туалетах дожидаются своих лимузинов рядом с грузовиками, груженными картошкой, морковкой, сельдереем; аромат дорогих духов смешивается с запахом капусты. Так повелось исстари: театр был построен здесь в 1732 году (нынешнее его здание — третье по счету), рынок воз-ник еще раньше. Продолжив наш путь кривыми переулочками на север, мы очутимся под колоннадой Британского музея. Среди лондонских музеев он занимает первое место, а этим сказано многое: ведь столица Англии — город музеев. В залах и галереях Британского музея — бесценные сокровища древних культур Ассирии и Вавилона, Египта, Греции и Рима, коллекции мексиканских масок, австралийских бумерангов, деревянных божков с Борнео и Гавайских островов, траурных таитянских одежд и золотых украшений из Южной Африки. Собирая эти сокровища, генералы и дипломаты, мореплаватели и миссионеры беспощадно обирали руины дворцов, пирамиды и храмы, римский Колизей и афинский Парфенон. Байрон бичевал гневными словами это неуемное стяжательство. Влюбленный в древнюю Элладу, он не хотел мириться с низкими махинациями своего современника лорда Элгина, британского посла в Константинополе. Лорд Элгин воспользовался беспомощным положением Греции, стонавшей под турецким игом, чтобы откупить у оттоманских властей разрешение ограбить Акрополь. В Британском музее находится половина огромного фриза, барельефы и статуи работы Фидия и его учеников. Я побывал на Акрополе: кажется, самые камни его вопиют об этом бессовестном грабеже. Гордость Британского музея — его библиотека. Здесь громоздятся целые Монбланы замечательных творений человеческого ума и таланта — от рукописей на папирусе до самых последних изданий Нью-Йорка, Токио, Москвы. В читальне музея работали Маркс, Энгельс. Ленин; не мудрено, что сюда влечет всякого советского человека. Впервые попав в Лондон, я не задумываясь велел шоферу такси доставить меня «в гостиницу напротив Британского музея». Так я очутился в Монтегю-отеле и в течение нескольких месяцев постоянно видел из своего окна серую громаду музея… Сейчас в Монтегю-отеле останавливаются советские туристы. Как уже сказано, Лондон — город музеев. Но на месте их главного смотрителя я бы не колеблясь закрыл один из них, который посещается, пожалуй, больше всех других, но носит название музея по чистому недоразумению. Я говорю о так называемой «Выставке мадам Тюссо». Более полутора столетий назад некая мадам Тюссо привезла в Лондон коллекцию восковых фигур, которая непрерывно изменялась и дополнялась и приобрела мировую известность. Заслуженную ли? Пламя пожара растопило старые экспонаты, а восковые изображения всевозможных знаменитостей, выставленные в музее мадам Тюссо сегодня, выполнены на редкость бесталанно и, за немногими исключениями, имеют весьма отдаленное сходство с оригиналом. В мертвой неподвижности застыли жалкие копии президентов и королей, фельдмаршалов и архиепископов, поэтов и космонавтов (бедный Гагарин, как они его изуродовали!). Это зрелище щекочет любопытство обывателей, но ничего не дает ни уму, ни сердцу. Главная же приманка для посетителей — расположенный в подвальном помещении «Зал ужасов» — производит и вовсе отталкивающее, тошнотворное впечатление: наряду с макетами средневековых пыток, здесь выставлено до ста изображений «прославившихся» убийц и грабителей, — некоторых из них мы видим на месте преступления, других — в тюремной камере или у подножия виселицы… Какая-то вакханалия злодеяний и крови. Скорее прочь, на свежий воздух! Мы снова на людных улицах лондонского центра. После восковых фигур с неестественно подрумяненными щеками зрелище живых людей из плоти и крови производит прямо-таки освежающее впечатление. Вернемся на Трафальгарскую площадь и пойдем от нее на восток по Стрэнду, шумной улице, идущей параллельно Темзе. Отсюда крутой спуск вел когда-то к берегу реки. Теперь он застроен, и река скрылась за высокими домами. Темзу оседлали могучие мосты; один из них — мост Ватерлоо, откуда поток машин и пешеходов выливается на Стрэнд, — пользуется дурной славой. Это мост самоубийц. Почему отчаявшиеся люди избрали мост Ватерлоо, чтобы сводить счеты с жизнью? Не потому ли, что блеск и роскошь Стрэнда с его великосветской гостиницей «Савой», театрами и ресторанами заставляет их острее ощутить горе и нищету? И вот — приглушенный крик в ночи, всплеск воды внизу, под мостом, а наутро — кричащий газетный заголовок: «Новая тайна моста Ватерлоо». Стрэнд — улица театров. Англичане — большие театралы, и в Лондоне десятки театров — от старинного «Глоб», на фронтоне которого выгравирована по-латыни надпись: «Весь мир играет комедию», до молодой «Театральной мастерской» с ее смелыми исканиями. В Англии первоклассные актеры, но, за редкими исключениями, драматические театры не имеют постоянной труппы. Антрепренер подбирает труппу, как правило, для определенной постановки; репетиции длятся две-три недели, после чего спектакль идет каждый вечер, пока делает сборы; с последним представлением труппа распускается. Перед театром, где спектакль идет с успехом, — равно как и у кино, где демонстрируется боевик, — выстраиваются очереди за дешевыми билетами. Большие плакаты у касс возвещают: «Становитесь здесь в хвост за билетами в амфитеатр», «Становитесь здесь в хвост за билетами на галерею»; тут же указана цена. В театральном «хвосте» вы увидите и студента с учебником физики, и старушку, которая вяжет джемпер, устроившись на складном стуле, и молодую пару, поглощенную обсуждением каких-то сугубо личных дел. Англичане утверждают, что очереди — изобретение английское. Современный юморист пишет: «Очереди — национальная страсть нашей в других отношениях бесстрастной расы. Даже когда англичанин находится в одиночестве, он образует аккуратную очередь из одного человека…» Продолжением Стрэнда является узкая и темная Флит-стрит. Ее заполонили газеты, журналы, телеграфные агентства. Рядом, на Фаррингдон-роуд, находится скромное здание рабочей газеты «Дейли уоркер». Флит-стрит лежит уже в пределах «делового» района — Сити, где сосредоточены банки, правления крупных промышленных концернов, страховых фирм, пароходных и авиалиний. «Сити» означает по-английски — город. И в самом деле, Сити — город в городе, одна квадратная миля, обособившая себя от остального Лондона и ревностно защищающая свои привилегии, дарованные королевскими грамотами и парламентскими актами. В самом сердце Сити высится собор св. Павла, творение Кристофера Рена. А здания Английского банка и Королевской биржи, украшенные высоченными колоннами, похожи на античные языческие храмы. Каждое утро соседние вокзалы и станции метро изрыгают полумиллионную армию бухгалтеров и счетоводов, кассиров и конторщиков, стенографисток и посыльных. Целый день трудятся они здесь, склонившись над толстыми гроссбухами, щелкая на арифмометрах, стуча на пишущих машинках. Вечером поезда железных дорог и метро, автобусы и автомобили развозят их по домам, и тогда весь район пустеет. В воскресный день вы встретите на улицах Сити только кучки американских туристов; странное, жутковатое чувство испытываете вы тогда на этих опустевших улицах — будто вы перенеслись в один из вымерших городов, порожденных фантазией Герберта Уэллса. В Сити сходятся нити управления империей. И хотя былое могущество хозяев этой империи сильно поколеблено, еще и сейчас порой достаточно мановения чьей-нибудь старческой руки в Сити, чтобы поднимались в цене или обесценивались курсы акций в Лиссабоне или Буэнос-Айресе, продавались с торгов фабрики и заводы где-нибудь в Австралии, а какой-нибудь феодальный князек в далекой жаркой стране двинулся в поход на соседей. Каждый год после выборов очередного лорд-мэра Лондона он покидает Гайлдхолл («Дом гильдий») и, облачившись в бархатный, расшитый серебром камзол, совершает объезд квадратной мили Сити. По пятам за ним следует карнавальное шествие: одетые в средневековые наряды представители древних гильдий везут на современных автомашинах потешных истуканов Гога и Магога — исполинские деревянные куклы, изображающие двух гигантов, легендарных основателей Лондона. Даже самой королеве Англии доступ в Сити разрешен лишь после выполнения сложного церемониала. Хозяева Сити строго блюдут обычаи старины. Ах, как им хотелось бы остановить неумолимую поступь истории! Сразу за стенами «делового» района, вниз по Темзе, начинается полоса доков — лондонского порта, растянувшегося на много километров. Когда-то к этим берегам приставали римские галеры, потом — стройные ладьи норманнов, еще позже — неуклюжие парусные бриги. Почти у самого берега стоял над водой помост, на котором казнили пиратов: их вешали в часы отлива и не вынимали повешенного из петли, пока его трижды не накрывал прилив; наряду с прочими, здесь расстался с жизнью легендарный капитан Кидд, кумир английских мальчишек. Он неказист, этот лондонский порт: с его причалов не видно морских просторов, манящих вдаль. Во время отливов Темза мелеет, и современные океанские суда не могли бы подходить к Лондону, если бы не искусственные водоемы — доки; некоторые из них невелики, другие могут вместить целые эскадры. Поднявшись вверх по Темзе, корабли заходят в эти бассейны, словно усталые кони в стойла. На поверхности водоемов плавают отбросы, желтеют нефтяные пятна. Со всех сторон громоздятся бесформенные строения складов и пакгаузов, соединенные железными мостками. Подъемные краны словно с мольбой простирают длинные руки к низкому серому небу. С портовых улиц совсем не видно воды, но справа и слева над приземистыми строениями торчат пароходные трубы и капитанская рубка вплотную нависает над черепичной крышей, — будто неведомое океанское чудище вылезло из воды и прогуливается по соседнему переулку. Сверху, с самолета, система водоемов Лондонского порта похожа на китайскую головоломку. Этот неказистый порт слывет крупнейшим портом мира. Около половины всего импорта страны и около четверти ее экспорта проходит через лондонские доки. Их причалы, у которых выстраиваются суда под флагами всех цветов, — подлинная утроба Англии. Каждый из доков имеет свое назначение, свое лицо, даже свои запахи. Док Королевы Виктории обступили элеваторы: мощные пневматические устройства прожорливо поглощают заморское зерно. Холодильники дока Альберта ломятся от замороженных и засоленных туш — бычьих, бараньих, свиных. Над причалами Сэррейского дока, где громоздятся штабеля досок, повис смолистый запах северных лесов. Док Вест-Индии оборудован для приемки сахара и рома; бочки рома и брэнди громоздятся на пристани и исчезают в огромном подземелье, конец которого теряется во мгле. Другие доки принимают индийский чай и испанские апельсины, невыделанные кожи из Австралии и мешки кофе из арабских стран, тюки суданского хлопка и табак с Антильских островов. А там возле причала выстроились слоновьи клыки всех размеров и оттенков: настоящее кладбище слонов. Ниже по Темзе расположен речной вокзал Тилбюри, куда обычно прибывают пассажирские суда. Еще дальше стоят, словно сторожевые башни, нефтяные цистерны, заполненные до краев густой, темной жидкостью — черным золотом Ближнего Востока. Лондон — не только крупнейший порт, но и важнейший железнодорожный узел страны. Взгляните на карту: вы увидите густую паутину железнодорожных линий, в центре которой расположен Лондон. В «Большом Лондоне» живет одна пятая часть населения Англии, выпускается четверть всей продукции ее обрабатывающей промышленности. Англия немыслима без Лондона — города-левиафана, удивительного и многообразного. Об этом городе Сэмюэль Джонсон сказал: «Сэр, если человеку надоел Лондон, ему надоела жизнь: ведь в Лондоне есть все, что может предоставить вам жизнь».* * *
Сегодня этому городу грозит, по выражению Эдварда Картера, загнивание. Дельцы из Сити крепко держат в руках городское хозяйство. Они финансируют строительство, ведают освещением, отоплением, очисткой гигантского города с восьмимиллионным населением. В руках у множества различных фирм, которые руководствуются лишь погоней за прибылью, городское хозяйство ведется через пень-колоду. В Лондоне до сих пор рассказывают о выходке шутника Ораса де Вере Коля; из этой истории можно было бы извлечь мораль, чего, однако, не сделали… Надев спецовки дорожных рабочих, Коль и его приятели повесили однажды утром красный фонарь в самой середке Пиккадилли-сэркуса и с помощью пневматического бура вырыли посреди площади огромную яму. Затем шутники удалились. Прошло несколько дней, прежде чем удалось установить, кто вырыл яму. Множество фирм ведет дорожные работы в черте города, и выяснить истину было не так просто. Говорят, что, боясь попасть в нелепое положение, власти так и не привлекли Коля к ответственности… Возьмите знаменитые лондонские туманы, столь часто описанные в литературе; порой читатели связывают с ними некие романтические представления. Что и говорить, легкая дымка тумана, окрашивающая все кругом в блеклые лиловатые тона, придает городу своеобразное очарование. Но беда, когда осенью или зимой туман сгущается. С ним смешивается тогда ядовитый дым и копоть из бесчисленных фабричных и домовых труб. На город оседает густая пелена — «смог». В такие дни «смогом» пропитан весь город: он проникает в дома, ваше пальто отдает его едким запахом, котлета, которую вы едите, приобретает привкус «смога». На улице ничего не разглядишь и в двух шагах, а с пробками на перекрестках не может совладать даже целая армия полисменов. Пассажир автобуса чувствует себя тогда счастливее владельца модного «ягуара»: он может пробраться вдоль стен к ближайшей станции метро, а владельцу машины, если у него нет шофера, не остается ничего другого, как, прикорнув за рулем, ожидать, пока туман рассеется. В союзе с ветром и дождем «смог» причудливо разукрасил фасады лондонских зданий. Издавна на их строительстве широко применялся белый портландский камень; сажа и копоть въедаются в него глубоко, дождь и ветер отмывают добела. Не защищенные от ветра и дождя фасады сохраняют девственно белую окраску, все сколько-нибудь укрытые части стен — под нависающими карнизами и балконами, за выступами или колоннами — окрашиваются в густой черный цвет. Чем старее здание, тем резче расцветка. Как модница в бальном туалете, британская столица одета в белый наряд с черной отделкой. «Смог» отравляет человеческие легкие, он убивает людей. В декабре 1952 года, когда «смог» держался пять дней и пять ночей, он погубил около четырех тысяч человек; еще четыре тысячи вскоре умерли от легочного отравления. В Лондоне должна была состояться тогда ежегодная выставка породистого скота; большинство животных, присланных на выставку, погибло; лишь немногих удалось спасти с помощью кислородных приборов. «Смог» — туман-злодей, туман-убийца. Можно ли с ним бороться? Тут, очевидно, требуются целеустремленные усилия, единый план действий, которому препятствует анархия капиталистического городского хозяйства. Или возьмите проблему уличного движения, необычайно обострившуюся в Лондоне в послевоенные годы. Число частных автомашин сильно возросло и продолжает расти непрерывно. Между тем для расширения уличных магистралей и площадей, для устройства туннелей на перекрестках почти ничего не делается. Подсчитано, что уличный транспорт простаивает на перекрестках в среднем 36 процентов всего путевого времени; потери исчисляются сотнями миллионов фунтов стерлингов ежегодно. Только в центральной части города, без пригородов, за год происходит свыше 60 тысяч уличных катастроф, которые уносят 700 человеческих жизней. В часы «пик» простому глазу видно, как задыхается старый город. История Лондона знала моменты, когда его развитие могло принять целеустремленный и планомерный характер, стоило этого только захотеть «отцам города». В 1665 году значительная часть городского населения вымерла от ужасающей эпидемии чумы, а через год пожар уничтожил пять шестых Лондона: в огне погибло 13 200 домов и 89 церквей; пламя начисто смело 460 улиц. Великий Кристофер Рен выработал тогда смелый план реконструкции английской столицы. Его план предусматривал прокладку прямых, широких магистралей, пересекающихся под прямым углом, перенос предприятий и мастерских из жилых кварталов за черту города, строительство каменной набережной вдоль Темзы. План Кристофера Рена пришелся не по душе толстосумам Сити. Ростовщики и лавочники убили замысел гения, опередившего свое время: они настояли на том, чтобы город был восстановлен в том виде, в каком они к нему привыкли. Другая возможность коренной перестройки города представилась после гитлеровского «блица» — так называли англичане налеты нацистской авиации впервые годы войны. Я видел Лондон сразу после войны. — это было печальное зрелище. Снесены былн целые кварталы; в фабричных районах Ист-Энда и в Сити образовались обширные пустыри. Развалины были аккуратно расчищены, обгоревшие балки и битые кирпичи убраны; в провалах по обе стороны улиц буйно росли сорняки. Все это не могло сравниться с теми опустошениями, которые причинил большой пожар в XVII веке, но и на этот раз можно было извлечь из бедствия некоторую пользу, решив восстановить Лондон на плановых началах. Планы были составлены — самые интересные из них связаны с именем архитектора Аберкромби, — но дальше этого дело, в сущности, не пошло. Ведь коренная реконструкция города ударила бы по карману владельцев земельных участков и акционеров кое-каких влиятельных фирм. Снова, как в XVII веке, интересы денежного мешка взяли верх над требованиями прогресса. Частная собственность на землю и строения сводит на нет попытки реконструкции Лондона. Владельцы земли и домов помышляют лишь о барышах. Они заинтересованы прежде всего не в возведении жилых домов, а в постройке зданий для контор, гостиниц, магазинов. Что касается жилых домов, капиталисты предпочитают строить их не в пролетарских кварталах, где велик жилищный кризис, а в районах с состоятельным населением. И уж конечно капиталиста нисколько не заботит архитектурный ансамбль, красота города. Пусть тот, кто в этом усомнится, поглядит на высотное здание нефтяной компании «Шелл», выросшее на южной набережной Темзы наискосок от здания парламента и подавляющее всю округу своими размерами и своим уродством. Частные предприниматели даже сносят старые дома варварски, не считаясь с их исторической и художественной ценностью; примером может служить снос очаровательных старых построек в районе Адельфи. Если Совет лондонского графства (муниципалитет, где преобладают лейбористы) решает выкупить чей-нибудь участок, чтобы возвести новые здания или расширить улицу, владелец претендует на солидную компенсацию. Он требует заплатить ему за участок столько, сколько он будет стоить после реконструкции района. Это накладывает на городскую казну непосильное бремя. Всякое строительство, улучшающее какой-нибудь район города, повышает стоимость соседних участков и зданий. Выгоды из этого извлекают в первую очередь собственники; деньги, затрачиваемые муниципальными властями, по существу, пополняют их карманы. В палате общин приводились такие цифры: участок, приобретенный в 1953 году за 800 фунтов, продавался в 1961 году за 11 тысяч фунтов; за тот же срок стоимость 100 акров в районе Бромли повысилась с 15 тысяч до 440 тысяч фунтов. Отсюда спекулятивная горячка. Спекулянты недвижимостью сколачивают в короткие сроки баснословные состояния. Спекулянт Питер Рахмен, чье имя всплыло в связи со скандальным делом бывшего военного министра Профьюмо, начал после войны свои аферы с 65 фунтами стерлингов в кармане; он приобрел на махинациях с недвижимостью миллионный капитал, в его личном гараже стояло семь автомашин новейших марок. Рахмен скупал многоквартирные дома, а потом законными и незаконными путями выдворял оттуда старых квартирантов. Освободившиеся квартиры он разгораживал на крохотные клетушки, которые сдавал втридорога бездомным — преимущественно иммигрантам из Вест-Индии. У них уходило на квартирную плату до половины (!) заработка; дюжие молодчики, собиравшие квартирную плату, не останавливались ни перед чем: непокладистых плательщиков избивали, их мебель разносили в щепы, среди зимы выставляли в квартирах окна. Чтобы не платить налогов, Рахмен плодил анонимные «акционерные общества» и ловко запутывал финансовую отчетность. Лондонская печать совершенно точно назвала махинации Питера Рахмена бандитизмом. В парламенте один из лейбористских ораторов образно сравнил эти разоблачения со зрелищем, которое открывается перед вами в поле, когда вы переворачиваете лежачий камень и неожиданно обнаруживаете под ним скользкую, омерзительную нечисть. Нечисть, подобная Питеру Рахмену и его малопочтенным коллегам, хозяйничает в сердце британской столицы. На что уж консерваторы привержены к старым порядкам, но даже они заговорили о том, что надо сосредоточить в одних руках собственность на землю и городское хозяйство столицы; правда, они хотели бы сосредоточить ее в руках объединения частных владельцев. Жалкая полумера! Лишь социализм может омолодить британскую столицу, реконструировать ее, улучшить ее городское хозяйство. Впрочем, это относится не только к Лондону.Зелёное и чёрное
еселая зеленая Англия"… Так исстари воспевали свою страну английские поэты. И в самом деле, нигде, вероятно, не встретишь такой нежной, ласкающей глаз зелени, как в английской деревне. Но английский ландшафт — это не только зеленые луга с редкими купами ясеней и вязов. Красные скалы Девоншира и суровые фьорды Шотландии, фруктовые сады Кента в пышном весеннем убранстве, величественный и строгий горный массив Северного Уэльса, пальмы и клубничные плантации острова Уайт, старые парки, где бродят олени с ветвистыми рогами, Шервудский лес, свидетель лихих подвигов Робина Гуда и его отчаянной ватаги, тоскливые, поросшие вереском болота Дартмура, стремительные и прозрачные северные речки, где бьет хвостом форель, — все это Британия. Многоликий британский ландшафт к тому же удивительно переменчив: его расцветка меняется в зависимости от солнечных лучей, от набегающих туч; этот ландшафт словно дышит. Живые изгороди окаймляют дороги и земельные участки; с самолета кажется, что внизу разостлан лоскутный ковер, прошитый на скорую руку зеленым швом. У дороги то и дело попадаются одинокие старые деревья и большие валуны, — с ними связано множество старинных легенд. Посреди поля растет могучий дуб, это самое английское из всех деревьев; «сердце из дуба», — говорят англичане о мужественном, надежном человеке. Везде и повсюду — следы ушедших поколений. Заброшенная шахта. Скелет ветряной мельницы. Поросшая плющом часовня. Развалины средневекового монастыря с полуразрушенной готической аркадой. Руины замка, окруженного высохшим рвом. Римская стена — стена Адриана, некогда построенная завоевателями для защиты от вольнолюбивых и воинственных племен шотландского нагорья, — она тянется через всю Англию с востока на запад. Римские дороги пересекают страну во всех направлениях, — когда-то они имели стратегическое значение; ими пользуются еще и сегодня: римляне были отличными дорожными мастерами. Из глубины веков пришел в наши дни хоровод гигантских каменных глыб, сомкнувшийся в правильный круг, — остатки загадочной религии, которую исповедовали люди, обитавшие на этой земле тысячелетия назад. Насыщенные влагой ветры с океана обрушиваются на Британские острова обильными дождями, — они не дают мелеть рекам. В Лондоне половина дней — дождливые, на западе и на севере страны дождей еще больше. В ясный летний день того и гляди нагрянут тучи. Тридцать лет назад англичанин редко выходил из дома без зонтика; теперь зонтики все больше заменяются плащами, но в бюро находок Управления лондонским транспортом все еще поступает ежегодно около 70 тысяч зонтиков, забытых владельцами в автобусах, вагонах метрополитена и городской железной дороги. Я подозреваю, что дождь имеет некоторое отношение к тому, что англичане выработали в себе стоическую выдержку: даже самый сильный ливень не может заставить их изменить свои планы — все равно, касается ли это дружеской встречи в местном «пабе» или многодневного похода сторонников ядерного разоружения. Впрочем, погода в Англии часто обманывает все ожидания и становится самой злостной нарушительницей традиций. Белую зиму с занесенными снегом коттеджами видишь преимущественно на рождественских открытках; на практике она превращается в нескончаемую вереницу дождей. Порой в ноябре, когда по законам природы ждешь мокряди или плотного тумана, именуемого в просторечии «гороховым супом», выпадут вдруг золотые, по-летнему теплые деньки. Как-то раз мне случилось купаться на острове Уайт, в Ла-Манше, под Новый год, 31 декабря. Влажным климатом объясняют обычно и нежную изумрудную окраску английского пейзажа — лугов и деревьев, кустов и газонов. Кстати о газонах: таких, как в Англии, вы не увидите нигде. Житель Британских островов необычайно привязан к родным местам, к своему округу и селению. Я уж не говорю о таких народностях, как шотландцы, которые все еще не забыли своих кланов, или уэльсцы, которые так крепко держатся за свой язык и свою культуру. «Вы, англичане…» — обронил я как-то раз в разговоре с одним молодым человеком в Лондоне. «Простите, — перебил он меня с видом оскорбленного достоинства, — я уэльсец…» В английском доме вы нередко увидите на стене картины и фотографии родных мест хозяина и хозяйки. Иногда это — захолустная деревня, иногда — небольшой провинциальный городок. В этой густо населенной стране деревни разбросаны, как правило, через каждые два-три километра. В центре селения непременно высится церквушка, рядом с ней стоит дом священника. В одном из деревенских домиков ютится почта; кроме почтовых марок вы, вероятно, сможете купить там плитку шоколада и шнурки для ботинок, дешевые конфеты и карандаш. Если селение не из маленьких, вы увидите кирпичное школьное здание, домик врача, лавку бакалейщика и «паб» — пивную. Прежде жизнь в таких деревнях текла тихо и сонно. Газеты выписывали только священник и врач, да, может быть, еще какой-нибудь местный вольнодумец. Ближайшее кино находилось в соседнем городе. Деревня была как бы отрезана от внешнего мира. Текущий век бурно ворвался в сельскую жизнь. Деревенская улица теперь не такая уж тихая: на ней появились мотоциклы и автомашины. Над крышами выросли антенны телевизоров. Сельский люд слушает те же передачи по радио, смотрит те же телевизионные спектакли, что и лондонцы. И думает те же думы. Под натиском века, перед лицом наступления города «веселая зеленая Англия» теряет свои позиции. Для некоторых районов страны все более характерным становится черный цвет — цвет копоти. Фабрики и большие дома, сеть автомобильных дорог с непременными бензоколонками, лагеря для автотуристов, а кое-где — полигоны и военные базы постепенно поглощают сельскую Англию. В окрестностях Лондона, Манчестера, Бирмингема этот процесс виден невооруженным глазом. Пожалуй, нигде в мире не встретишь сегодня такого сосредоточения фабрик и заводов, как в промышленных районах Англии. Фабричный город растет, расширяется, сливается с соседним поселком. Проезжая по Ланкаширу, по бассейнам рек Тайн или Клайд, спрашиваешь себя, не происходит ли путешествие в пределах одного огромного города. Слева и справа — фабричные строения, дома. Природа отступает на второй план. Машиностроение — становой хребет английской промышленности. Отрасли, производящие средства производства, — они работают в значительной мере на экспорт — преобладают над отраслями, выпускающими предметы потребления. Тут — сила Англии, ее будущее. Вместе с тем такая структура промышленности показывает, как сильно страна зависит от международной торговли. В Англии живет в городах четыре пятых всего населения — куда больше, чем, например, в Соединенных Штатах Америки. Приглядимся к провинциальному английскому городу. В центре его — старинная церковь, а может быть, средневековый собор; на окраинах — прокопченные фабричные трубы. Претенциозное здание ратуши из красного кирпича в готическом стиле выглядит довольно-таки уродливо; по уродству оно соперничает разве что с железнодорожным вокзалом. Зато вы залюбуетесь на древний, переживший не одно столетие, но все еще крепкий каменный мост, переброшенный через тихую, полноводную реку. Неподалеку от моста — ярмарочная площадь, рядом с ней — загон, где происходят выставки скота, на которые съезжаются фермеры всей округи. Школьные здания, как правило, построены еще в прошлом столетии или в начале нынешнего; они мрачны и тесны. Ближе к городской окраине — общественный парк с цветочными клумбами, аттракционами и трибунами для оркестра: в тридцатых годах, когда закладывали парк, это вызвало жаркие прения в местном муниципалитете. На площади перед ратушей — пышный памятник королеве Виктории, против вокзала — скромный обелиск в память уроженцев города, погибших в двух мировых войнах. На главной улице, пересекающей город из конца в конец, — многочисленные магазины. Еще издали вы приметите отделения вездесущего универмага Вулвортса и фирмы аптекарских товаров Бутса, — их характерные вывески и витрины можно встретить в любом уголке страны. В небольшом доме с многократно реставрированным деревянным фасадом Елизаветинской эпохи, раскрашенным в коричневый и белые цвета, — антикварная лавка; в витрине — кресло в стиле Людовика XIV, старинный чайный сервиз и пара медных подсвечников, позеленевших от времени; в лавке торгуют и цветными открытками с местными видами, на которых английское небо сияет такой яркой голубизной, что с ним не может тягаться даже лазурь средиземно-морского небосвода. Дальше — кинотеатры с кричащими фасадами и кричащими названиями: их неоновые огни зажигаются еще засветло, словно торопя наступление темноты и часы обильных кассовых сборов. Гостиница, ресторан или, как гласит вывеска, «чоп-хауз» — «дом отбивных котлет»… Вот мы и прошлись с вами по всей главной улице. На людном перекрестке — полицейский. Он стоит здесь и в жаркий летний день, и в зимнюю стужу, и в ненастье, когда с его черного клеенчатого плаща стекают потоки дождя. Его внушительный рост — он на добрую голову выше прохожих — выглядит еще выше благодаря небольшому помосту под ногами и высокой каске. Сразу видно: это столп общества, и шуток шутить с ним не рекомендуется. Пивные — «пабы» — разбросаны по всему городу; наиболее посещаемые — на фабричной окраине. В Англии подсчитали, что один «паб» приходится на 200 жителей. Вывески «пабов» пестрят старомодными романтическими названиями: «Зеленый человек», «Король Гарри», «Орел и единорог», «Голова испанца», «Красный лев», «Синий кабан», «Три лебедя»… Пивная — клуб трудового люда. Посетители пивной — соседи; они хорошо знают друг друга. Стоя, с жестяными кружками в руках, они обсуждают местные новости: несчастный случай на фабрике или итоги футбольного матча с командой соседнего города. Изредка вставляет слово хозяин пивной: он многоопытный спорщик, его слово пользуется немалым весом, а его влияние можно сравнить только с влиянием священника, да и то не в городском, а в сельском приходе; недаром организаторы политических партий так обхаживают трактирщиков и священников. Но вот скрипнула дверь, и в пивную вошел посторонний; голоса спорщиков понижаются, и на вновь прибывшего обращаются недоверчивые взоры: здесь не любят чужаков. Фабрики скопились на городской окраине, вдоль железной дороги и по течению реки. Постепенно расширяясь, обрастая жилыми домами, они поглотили и присоединили к городу несколько ближних селений. Город живет жизнью своих предприятий, и фабричные новости служат главной темой всех разговоров и пересудов. Жилые кварталы до удивления однообразны. Дома на каждой улице точь-в-точь похожи один на другой; почтальоны и сами обитатели, кажется, различают их по каким-то особым, им одним заметным приметам. К тому же на многих домах отсутствуют номера: иные домохозяева предпочитают названия. Но попробуй разберись, где живет мистер Браун, если он дал вам адрес: Гилфорд-стрит, «Под яблоней», а на Гилфорд-стрит два дома под этим названием и перед обоими растут не яблони, а вишни! В большинстве английских городов есть свой Уэст-энд, где обитают те, кто побогаче, и Ист-энд, где ютятся те, что победнее. Сперва я думал, — это простое подражание Лондону, но мне объяснили, что дело тут сложнее. На Британских островах ветры дуют чаще всего с юго-запада, со стороны океана; они уносят дым и копоть в обратном направлении. Те, кто может позволить себе выбирать местожительство, предпочитают селиться в Уэст-энде, западнойчасти города, а те, кому выбирать не приходится, оседают в Ист-энде, его восточной окраине. Попробуем заглянуть в один из домов Уэст-энда. Предположим, что нас пригласил в гости местный врач, который живет на Гилфорд-стрит в доме под названием «Новый коттедж». Пусть вас не смущает, что на Гилфорд-стрит все дома — старой постройки: многое из того, что в Англии называется «новым», имеет давнишнюю историю. Обойдя всю улицу из конца в конец, мы наконец нашли «Новый коттедж»: его название приветливо сверкает на медной дощечке. К слову сказать, англичане любят медь, в домах у них много меди, и английская домохозяйка начищает медный чайник или молоток на входной двери до такого умопомрачительного блеска, что ей может позавидовать самый рев-ностный боцман военно-морского флота любой страны мира. В крошечном садике «Нового коттеджа» нас встретит, виляя хвостом, добродушный пес; на пороге мы увидим двух кошек, в окне — клетку с канарейкой. Через французское окно мы проследуем из сада прямо в гостиную. Сегодня выдался холодный осенний денек, и в камине тлеют угли. Впрочем, если подсядете к камину, вы быстро убедитесь, что он согревает лишь ту сторону вашего тела, которая обращена к нему непосредственно; другая сторона будет зябнуть: в комнате свободно гуляют сквозняки, хотя дом не так давно был модернизирован и в нем есть все современные удобства. Не ждите, чтобы хозяин «Нового коттеджа» продемонстрировал вам все свое жилище, — англичане не любят фамильярностей, а в провинциальном городе с посторонними особенно сдержанны. Скажите спасибо, если вам покажут кабинет, уставленный сувенирами, с томами Шекспира на книжной полке и цветной литографией на стене: олень, загнанный охотниками, умирает в заснеженном перелеске. Но, даже не заглядывая в спальни, вы можете быть уверены, что они почти целиком заняты огромными, почти квадратными кроватями, куда перед сном кладут плоские глиняные грелки с горячей водой для согревания отсыревших простыней. «У народов европейского континента есть половая жизнь, — писал один юморист, — у англичан — грелки». Повторяя сей афоризм, англичане лукаво улыбаются. Рабочая семья на Восточной стороне живет в многоквартирном доме. Нередко это длинный одноэтажный дом, растянувшийся вдоль улицы; каждая квартира имеет отдельный ход прямо на тротуар. Гостиную заменяет кухня, где собирается и проводит свободные часы вся семья. На кухне стоят приобретенные в рассрочку телевизор и холодильник, нередко еще и стиральная машина. Но ванной здесь нет; по субботам члены семьи по очереди моются в большом тазу. Уборная расположена во дворе. Такая квартира считается хорошей; она отнюдь не относится к категории «трущоб». «Трущобы» — в провинции, как и в Лондоне, — многоэтажные дома второй половины прошлого или начала нынешнего столетия с крошечными сырыми квартирками, лишенные самых элементарных удобств, кишащие крысами. Иногда это — обветшавшие особняки, по существу уже непригодные для жилья, но купленные спекулянтами и сдающиеся внаем покомнатно. Каким бы убогим ни было жилье, оно всегда найдет нанимателей при нынешнем квартирном голоде. Платить же за него приходится не меньше, чем за квартиру в новом муниципальном доме: с тех пор как правительство консерваторов отменило (в 1957 году) закон о контроле за квартирной платой, она повысилась в двух миллионах домах в два, три, а кое-где даже в четыре раза. Но мы еще не совсем окончили осмотр нашего города. Над ним господствует холм, на котором стоит старый замок, привлекающий тысячи туристов. Вот и сейчас у ворот замка скопились легковые машины и зеленый туристский автобус, хотя к этим видавшим виды стенам больше подошла бы пестрая кавалькада рыцарей и их дам со страниц романа Вальтера Скотта. Фасад замка носит на себе следы самого причудливого смешения разных стилей: построенный в раннем средневековье, он перестраивался в Елизаветинскую эпоху и расширялся в XVIII веке. В одном только фасаде, обращенном к югу, можно насчитать больше ста окон. Высокие залы, многочисленные коридоры и переходы увешаны портретами предков, а библиотека может похвастать собранием древних рукописей. Замок окружен старым парком, сквозь густую зелень поблескивает у подножия холма гладь пруда, полузаросшего тростником и водяными лилиями. Увы, отец нынешнего владельца замка промотался, а содержать огромное здание и парк становится все накладнее. В «Таймс» появилось объявление: «Продается великолепный замок вместе со старинным парком. Годится под институт или учебное заведение»; рядом была напечатана фотография замка. Но желающих раскошелиться не нашлось, и тогда владелец прибегнул к мере, которая получила сейчас довольно широкое распространение: он открыл доступ в родовое гнездо туристам, разумеется за плату. Британская аристократия сделала из этого выгодный «бизнес». Замок лорда Монтегю-Болье посетило, например, за один год 400 тысяч туристов, внесших соответствующую мзду в кассу хозяина. Незаурядные коммерческие способности проявил герцог Бедфордский: он открыл при родовом замке три ресторана, тир и всевозможные аттракционы; за год полмиллиона посетителей Бедфордского замка уплатило только за входные билеты 100 тысяч фунтов стерлингов. «О времена, о нравы!» — скажут, перевернувшись в гробу, предки этих аристократов; они считали позором коммерцию любого рода и, конечно, помыслить не могли о том, чтобы превратить родовое поместье в доходное зрелищное предприятие. Впрочем, по части зрелищных предприятии обедневшим отпрыскам знати, конечно, не угнаться за профессиональными дельцами, — те облюбовали для этой цели прежде всего приморские города. Эти города — очень английское явление. Особенно много их на юго-востоке страны. Юго-восток Англии — легкие Лондона. Лондонцы усвоили это уже давно. Возьмите сбор хмеля, так поэтично описанный Соммерсетом Моэмом в последних главах романа «Бремя страстей человеческих». Проводя свой отпуск из года в год за сбором хмеля, обитатели лондонских трущоб дышат свежим воздухом полей Кента. Тысячи лондонских семей выбираются туда каждый сентябрь, захватив с собой постели, кухонную утварь, посуду, кое-что из мебели. Устраиваются они в сарайчиках из гофрированного железа, предоставляемых землевладельцами. С утра до вечера взрослые и дети работают не разгибая спины и все-таки возвращаются домой поздоровевшими. Когда-то сбор хмеля на полях Кента давал столичной бедноте существенный приработок. В наши дни рабочим приходится конкурировать с машинами, заработка едва хватает на содержание семьи во время полевых работ. И все-таки сборщики хмеля по-прежнему съезжаются из Лондона на поля Кента. Но, разумеется, после туманов и «смога» сильнее всего манит морской воздух. Сотни поездов, тысячи автобусов, нескончаемые потоки автомашин доставляют лондонцев в субботний летний день в приморские города юго-востока: Маргет, Рамсгет, Диль, Дувр, Фолкстон, Рей, Гастингс и, наконец, Брайтон. Все они — на одно лицо. Целые улицы состоят из гостиниц и пансионатов, окрашенных в белый цвет, под стать меловым скалам побережья, сверкающим на солнце ослепительной белизной. На пляже выстроились в несколько рядов купальные будки. В воскресный летний день весь пляж — в человеческих телах. Излюбленное место отдыха лондонских рабочих — Брайтон. Он расположен ближе всего к столице по прямой линии, и проезд туда стоит дешевле. Из-за постоянного наплыва рабочего и служилого люда в Брайтон от него воротит нос столичный сноб: он предпочитает ездить куда-нибудь подальше. Но тем веселее на брайтонском пляже в погожий денек, во время летних и осенних «банковских праздников», когда закрываются предприятия, конторы и правительственные учреждения. Особенно же весело на пирсах — гигантских мостках, уходящих далеко в море. Вот где развернулись дельцы увеселительного бизнеса! Глаза разгораются, когда глядишь на аттракционы, которыми застроены пирсы. Новейшие американские машины, доставленные сюда прямехонько с Бродвея, встречаются не так часто: англичанин предпочитает старые, проверенные британские развлечения, которые вызывали смех еще у дедов и прадедов или вгоняли их в дрожь. Не перестает пользоваться успехом старинный автомат «Что увидел дворецкий»: опустите в него свои пенсы и прильните глазом к отверстию в форме замочной скважины, — перед вами промелькнет серия скабрезных картинок с участием леди и джентльменов, одетых (точнее — полуодетых) по моде прошлого века. Вот автомат «Дом с привидениями»: в миниатюрных покоях заброшенного замка, затянутых по углам клочьями паутины, движутся зеленоватые, полуистлевшие мертвецы. Автомат «Печальная история Анны Болейн», — в маленьком окошке вы увидите три сценки: 1) красавица Анна флиртует с коренастым джентльменом, у него одутловатое лицо и раскосые глаза, а на голове — шляпа с пером, это Генрих VIII; 2) Анна восседает на королевском троне рядом с Генрихом, перед ними склоняются в глубоком поклоне придворные; 3) Анна кладет голову на плаху, палач взмахивает топориком — раз, два, три! — голова красавицы летит с плеч долой!.. Как и сто лет назад, рабочие, конторщики, дети всех возрастов толпятся возле этих автоматов, выстраиваются в хвост, пересчитывая пенсы, и ждут с нетерпением своей очереди, хоть каждый из них все это уже видел не один раз. Наибольший успех выпадает на долю автоматов, предсказывающих будущее. Их тут — на всякий вкус: хотите, вам погадает деревянная старуха в цветастой шали с черным котом на плече, а хотите — можете выбрать для этой цели машину, достойную нашего космического века. Вы суете руку в роскошный, сверкающий агрегат (предварительно бросив в него деньги), — и под блеск электрических молний, под адский треск, напоминающий стук пулемета, машина выплевывает аккуратно запечатанный конверт, а в нем — ваша судьба. Не бойтесь ничего, — это любезные, доброжелательные машины; вы узнаете, что вас ждет успех в сердечных делах, блестящая карьера, богатство. Людям хочется счастья, они теснятся кругом, смущенно пересмеиваясь, всем своим видом давая понять окружающим, что нисколечко всей этой чертовщине не верят, как вдруг пожилой лондонец с красным лицом встревоженно говорит дородной супруге: «Да сними же перчатки, Эльзи, в перчатках ничего не получится!» Рядом — будка фотографа: просунув головы в соответствующие отверстия, вы можете сняться со своей дамой в костюме космонавтов или в виде Адама и Евы со злокозненным змием посредине. В соседнем киоске продаются сувениры. Тут же на пирсе — довольно вместительный театр, в котором идет «Тетка Чарльза», давно уже ставшая в Англии классической комедией, народной клоунадой (у нас ее репутация была испорчена плохим переводом). На самом конце пирса сидят с удочками в руках рыбаки всех возрастов — от десяти до восьмидесяти лет; они не просто удят рыбу, — нет, они участвуют в соревновании рыболовов, и победитель получит приз. Тут же продают ярко раскрашенные леденцы, мороженое, горький чай и сладкий кофе. Волны бьют об устои пирса: соленые брызги то и дело летят вам в лицо, падают в картонный стаканчик с чаем. С Брайтоном может поспорить на западном побережье Англии Блэкпул — его облюбовали для отдыха ланкаширцы. Это — город гостиниц; там можно найти гостиницу на всякий вкус и любой карман. Киоски с аттракционами выстроились бесконечной шеренгой вдоль всего пляжа. Встречаются тут и «живые аттракционы». В палатке под вывеской «Полуженщина-полурусалка» показывают в огромном аквариуме тучную даму в купальном трико; ноги у нее засунуты в мешок, раскрашенный под чешую и весьма отдаленно напоминающий рыбий хвост, — зрелище довольно противное. В соседней палатке, под вывеской «Чемпион мира по голоданию», демонстрируют неимоверно тощего человека в трусах. «Чемпион голодает 14-й день и собирается побить собственный рекорд, растянув голодовку до 29 дней», — гласит сделанная от руки надпись. Час от часу не легче! Есть что-то очень неприятное, унижающее человеческое достоинство в демонстрации этих «живых аттракционов»… Блэкпул славится своей иллюминацией. По вечерам набережная залита светом. Ослепительная феерия! Мощные прожекторы льют снопы разноцветных огней на морской прибой; пурпурные, зеленые, фиолетовые, оранжевые волны набегают на берег и рассыпаются мириадами сверкающих брызг. Гремит оркестр. Люди стараются перекричать грохот волн и бравурный марш оркестра. Какофония звуков, но все они вместе не могут заглушить смеха. Кто сказал, что в Англии не любят веселиться?! Море чувствуется в Англии повсюду. Самые отдаленные от него точки в северных и центральных районах страны расположены в какой-нибудь полусотне километров от побережья, в южных районах — в 100–120 километрах. Морские и океанские волны прорыли в береговой линии великое множество заливов и бухт. Англичане издавна стали нацией мореплавателей. Старый моряк, который, уходя на пенсию, многословно объяснял всем и каждому, как ему надоело море, селится в каком-нибудь приморском городке, где на главной улице слышен шум прибоя. В Кенсингтонском парке, в центре Лондона, вы увидите в воскресный день, как джентльмены всех возрастов, оттеснив детвору, самозабвенно пускают на Круглом пруду модели парусников. Водный спорт больше распространен у англичан, чем у всех других европейских народов. Не островное ли положение Англии объясняет, почему на страницах английской литературы так часто возникают всякие острова: остров, где властвовал шекспировский Просперо, и островок, куда выбросило после кораблекрушения Робинзона Крузо, «Остров сокровищ» и «Остров фарисеев»? В числе этих литературных островов — и счастливая Утопия. Станет ли Англия когда-нибудь островом всеобщего счастья, о котором мечтал великий гуманист, казненный в Тауэре? И когда?Заколдованный круг
огда в ясную погоду стоишь на набережной французского города Кале, можно различить невооруженным глазом меловые скалы Дувра на противоположной, английской стороне пролива. Вид этих сверкающих на солнце меловых скал побудил римских завоевателей окрестить Британию «Альбионом» (от слова «альбус» — белый). Название «Альбион» вошло в мировую литературу.Мифы Флит-стрита
а лондонской улице Флит-стрит вы отчетливо ощущаете, как под ногами у вас колеблется почва, словно при землетрясении. Она дрожит от бешеного танца ротационных машин там, под землей, в подвальных помещениях этих зданий. Ненасытные машины пожирают бумагу рулонами, изрыгая ее покрытой убористым шрифтом. Тут печатают газеты, тиражи которых исчисляются миллионами. В разговорном английском языке название этой улицы стало нарицательным: оно обозначает лондонскую «большую» прессу. Если кто-нибудь говорит: «Я работаю на Флит-стрит», это означает, что он по профессии журналист или издательский работник. Когда-то я ожидал найти здесь широкий, залитый светом проспект, уходящие в головокружительную высь небоскребы с мачтами антенн. Вместо этого я увидел узкую, темную улицу с обыкновенными пятиэтажными домами, ничем не отличающуюся от прочих улиц делового района Сити. Многие из этих домов построены еще в середине прошлого столетия. Их стены почернели от времени и от «смога», и это придает улице еще более угрюмый вид. Выделяется лишь здание «Дейли экспресс», похожее на коробку из черного стекла, — оно построено по замыслу недавно умершего лорда Бивербрука, хозяина этой газеты, большого любителя оригинальных эффектов; на фоне соседних домов оно выглядит как-то неуместно. Газетные редакции, телеграфные агентства, издательства всякого рода заполнили соседние переулки. В двух минутах ходьбы — массивное здание «Таймс». В семи-восьми минутах — новое здание «Дейли миррор», оборудованное по последнему слову редакционной и полиграфической техники. На каждом шагу — пивные, кафе, дешевые рестораны, куда забегают журналисты, печатники, издательские работники. В проходных дворах приютились таверны: древние дубовые своды, отполированные локтями столы, жестяные пивные кружки с многочисленными вмятинами, — все говорит здесь о старине. Таверны были когда-то колыбелью английской прессы. Еще в Елизаветинскую эпоху здесь стали ходить по рукам рукописные листки с последними заморскими вестями: дельцы Сити охотно знакомились с незамысловатыми сообщениями, откуда порой можно было почерпнуть сведения, полезные для коммерции. Потом эти листки стали размножать печатным способом. Получив от властей несколько предметных уроков, издатели поняли, что касаться политических вопросов — опасно, и не в пример своим французским коллегам стали остерегаться их как огня. Тем самым было обеспечено благосклонное отношение властей. «Английский Меркурий», «Лондонские новости» печатались уже на двух страницах. В 1622 году начал издаваться первый еженедельник: «Уикли ньюс» — «Еженедельные новости»; в начале XVIII века в Лондоне было уже девять еженедельных газет. Тогда же начала выходить первая ежедневная газета. Потом появились печатные машины, и издание газет стало доходным делом. Сюда устремились капиталы. Так состоялось бракосочетание бизнеса с прессой. Влияние печати в Англии огромно. Англичане — ревностные читатели газет. Они остались ими даже в век радио и телевидения. Книг они читают мало, — на это мне жаловались многие писатели; знакомство рядового англичанина с литературой часто ограничивается тем, что запомнилось со школьной скамьи. Но по сравнению с числом населения общий тираж газет в Англии в три раза выше, чем во Франции, почти в два раза выше, чем в Соединенных Штатах. Утром в вагоне метро или пригородного поезда почти каждый пассажир читает газету. Подавляющее большинство берет ее в соседнем киоске; продавец знает постоянных покупателей, и ни один из них не уйдет от него с пустыми руками. Лишь меньшинство выписывает газету на дом. Газеты бывают двух типов: солидные, так называемые «классические» («Таймс», «Гардиан») и массовые, так называемые «популярные». Первые рассчитаны на узкий круг избранных, вторые — на широкую публику. Лицо «классических» газет мало изменилось за целое столетие. Они отличаются полнотой и обстоятельностью информации. Политическая тенденция сказывается главным образом в редакционных статьях, впрочем написанных опытными журналистами со знанием дела. — Я всегда повторяю: относитесь с вниманием к тому, что «Таймс» печатает мелким шрифтом, в отличие от того, что она печатает шрифтом крупным, — сказал мне Бертран Рассел. (Мелким шрифтом «Таймс» печатает информацию, крупным — редакционные статьи.) — «Таймс» не боится, — продолжал Рассел, — что факты поколеблют политические убеждения ее читателя: их поколебать невозможно. Читатель «Таймс» может вынести правду — и не дрогнет! Действительно, читатели «Таймс» — это сливки буржуазного общества. Чтение «Таймс» для английского джентльмена — некий ритуал, а также свидетельство его «респектабельности». Если джентльмену захочется соснуть часок-полтора в мягком кресле у клубного камина, он обязательно прикроется номером «Таймс». Бесстрастный, невозмутимый тон информационных сообщений, обезличенная подача корреспонденций, витиеватый слог статей могут создать на первый взгляд впечатление скуки, — но это только на первый взгляд. Внимательное чтение «Таймс» — от мелких объявлений нонпарелью, которыми занята вся первая страница, до передовых статей и писем в редакцию — больше даст человеку, желающему постичь Англию, чем целый цикл лекций. Информация «Таймс», публикуемые ею письма в редакцию не сравнимы ни с чем. Возьмите, например, такую заметку: «Национальный мышиный клуб решил начать переговоры с Британским кроличьим советом и с Клубом морских свинок по вопросу о снижении платы за провоз этих животных по железным дорогам на выставки…» Или такое письмо в редакцию: «В Кентерберийском соборе я видел двух человек, куривших сигареты, и одного, курившего трубку. В прошлом году я видел в церкви св. Георга в Виндзоре мальчика и девочку, которые целовались. В газетах я читал о трех девочках, которые слушали музыку по карманному приемнику в Линкольнском соборе. Что-то случилось с Англией, и мне лично это не нравится. П. Симмондс». Многое может случиться с Англией, но «Таймс» и ее читатели останутся верны себе. Что касается газет, рассчитанных на массового потребителя, то они абсолютно беспринципны и низкопробны. Они довели до степени искусства умение извращать важные факты, делать сенсацию ни пустяка, раздувать ничтожные подробности личной жизни аристократических особ и кинозвезд, смаковать убийства и другие преступления, забивать людям голову всяким мусором. Эти газеты не гнушаются ничем. Когда вскрылось скандальное дело военного министра Профьюмо, Кристины Килер и великосветского сводника Уорда, они сделали его главной темой дня, уделяя целые страницы непристойным подробностям и ухитрившись превратить проститутку Килер в «звезду» своего рода. Воскресная газета «Ньюс оф уорлд», публиковавшая из номера в помер «Исповедь Кристины», увеличила благодаря этому свой тираж на 300 тысяч экземпляров; курс ее акции подскочил с 37,5 шиллинга до 44 шиллингов. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на отзыв покойного лейбористского министра иностранных дел Моррисона: он говорил, что у так называемой «большой прессы» вошло в обычай «искажать и скрывать истину», и назвал ее деятельность «позором для журнализма». Еще энергичнее выразился лейбористский министр Бивен. Он заявил, что английская пресса — «самая проституированная пресса в мире», и добавил: «Центральные и провинциальные газеты из недели в неделю накачивают смертельный яд в головы людей». Впрочем, даже находясь у власти, лейбористское руководство в прошлом палец о палец не ударило, чтобы изменить такое положение вещей. Больше того, оно отдало на откуп капиталистическим дельцам единственную ежедневную лейбористскую газету «Дейли геральд», в результате чего та приобрела все худшие черты «популярной» прессы, а потом бесславно скончалась. На Флит-стрит идет непрерывная ожесточенная борьба между гигантскими газетными монополиями. Сильный поедает того, кто послабее. Число газет сокращается. За последние десять лет в Англии перестало выходить около двадцати ежедневных и воскресных газет. Меньше всего принимают во внимание интересы и запросы читателей: когда пять лет назад консервативная «Дейли мейл» проглотила «Ньюс кроникл», в которой работал еще Чарльз Диккенс, — подписчикам старой либеральной газеты просто стали высылать газету консервативную — и дело с концом. «Обсервер» писала по поводу такой практики: «Это бизнес, и только бизнес — покупаться и продаваться вместе с редакторами, сотрудниками и читателями, как продавались и покупались в XIX веке русские поместья со всеми их «душами». Купленная газета может быть изменена, обновлена или просто закрыта. Единственный смысл ее существования — приносимый ею доход». «Большая пресса» Англии в основном — собственность четырех монополий: это концерны Сесиля Кинга (группа «Дейли миррор»), Роя Томсона (группа «Санди таймс»), лорда Ротермира (группа «Дейли мейл») и семейства покойного лорда Бивербрука (группа «Дейли экспресс»). Всех крупнее концерн Сесиля Кинга: его капитал оценивают в 100 миллионов фунтов стерлингов. Не мудрено, что именно он проглотил издательство «Одэмс пресс лимитед», выпускавшее лейбористскую газету «Дейли геральд». В свое время Генеральный совет профсоюзов уступил больше половины акций издательства «Дейли геральд» капиталистическому концерну «Одэмс пресс лимитед». Впоследствии Сесиль Кинг захватил «Одэмс пресс», закрепив за собой 51 процент акций «Дейли геральд». «Дейли геральд» делалась по всем канонам «популярной прессы», но тираж ее — хоть он и превышал миллион экземпляров — все же отставал от тиражей других массовых газет Флит-стрита. В результате крупные рекламодатели ее не жаловали, и новый хозяин вскоре решил ее прикрыть. Понадобилось личное обращение к Кингу лидера лейбористской партии Гарольда Вильсона, будущего премьер-министра Англии, чтобы магнат Флит-стрита согласился отсрочить исполнение смертного приговора лейбористской газете до парламентских выборов. Но он не сдержал обещания и закрыл ее за месяц до выборов. Политическая партия, собравшая на выборах большинство голосов, не в состоянии обеспечить выпуска собственной газеты! Характерный штрих «британского образа жизни»… В Англии много говорят о «свободе печати». Для того чтобы ею воспользоваться, требуется обычно от пяти до десяти миллионов фунтов стерлингов. Но и это еще не все. Даже если иметь такие огромные деньги и миллионный круг читателей, нужна еще и благосклонность крупных рекламодателей. Дело в том, что выручка от продажи газеты не покрывает издержек производства; газета продается ниже себестоимости. Разница, как правило, покрывается — и перекрывается — доходами от объявлений. Погоня за объявлениями крупных промышленных и торговых фирм накладывает отпечаток на всю деятельность газеты. Здесь — дополнительные пружины для давления на печать со стороны капитала. Известны многочисленные случаи, когда перед выходом очередного номера какой-нибудь газеты снималась по требованию отдела объявлений важная информация, которая могла не понравиться тому или иному рекламодателю. Хозяева газет — Кинги, Томсоны, Ротермиры, Бивербруки — именуются в просторечии «лордами прессы». Все они принадлежат к самой верхушке класса капиталистов. Наряду с газетами и журналами, они владеют лесозаготовками, бумажными фабриками, предприятиями, изготовляющими типографскую краску; их капиталы вложены в банки и страховые компании, в пушечные фирмы и химические концерны, в заокеанские рудники и плантации. Газета для них — такой же бизнес, как и всякий другой. Так выглядит английская «свобода печати». Другой миф, широко распространяемый в Англии, — утверждение, будто бы правительство никак не воздействует на печать и не пользуется ею в своих целях. Но Уайтхолл поддерживает постоянный контакт с Флит-стритом. Министерства и ведомства устраивают пресс-конференции, на которых высокопоставленные чиновники, а иногда и сами министры излагают журналистам точку зрения правительства. В министерстве иностранных дел пресс-конференции созывают систематически; они превращаются в инструктаж иностранных отделов газет. По случаю смерти бывшего премьер-министра Макдональда «Санди таймс» поведала в свое время о совещании, которое он созвал в начале тридцатых годов, накануне отхода Англии от золотого стандарта. Собрав издателей лондонских газет, Макдональд обратился к ним со следующими словами: «Мы не имеем власти над прессой или, может быть, не хотим применять над нею власть (!). В зависимости от того, как вы преподнесете завтра публике отход от золотого стандарта, будут голодные бунты, финансовая паника и тому подобное или же, напротив, — спокойствие, уверенность и даже ощущение, что близки лучшие времена. Джентльмены! Завтра правительство страны в ваших руках!» В критическую минуту премьер-министр спокойно мог доверить судьбу английских финансов, да и самой буржуазной Англии джентльменам с Флит-стрита: он знал, с кем имеет дело. Флит-стриту известно много приемов воздействия правительства на печать: наряду с пресс-конференцией, тут и персональное приглашение к министру для «дружеской беседы», и телефонный звонок в редакцию, и несколько слов, брошенных на приеме, и осторожный совет, переданный через третьих лиц. Бывший военный министр Хор-Белиша рассказывает в своих мемуарах, как он обеспечил благосклонное отношение газет к произведенной им замене группы высших офицеров: «Я пригласил Уолтера Лейтона («Ньюс кроникл»), Саутвуда («Дейли геральд») и Кемсли («Санди таймс» и «Дейли скетч») в военное министерство, чтобы конфиденциально разъяснить им причины предстоящих перемен. С Кемрозом из «Дейли телеграф» я говорил по телефону, так как он был нездоров. По дороге домой я виделся с Хармсвортом («Дейли мейл», «Ивнинг ньюс», «Санди диспеч») в Уорвик-хаузе, а вечером говорил по телефону с Гарвином («Обсервер»)». Когда при лондонских журналистах заходит разговор о том, что правительство и не думает оказывать воздействия на прессу, они только усмехаются… Многочисленные законы подстерегают словно ловушки те газеты, которые вздумали бы чересчур вольничать. Тут и «акты о государственной тайне», и законы о «подстрекательских пасквилях», «преступных пасквилях» и «богохульных пасквилях», законы о клевете и даже закон о «слухах, порочащих товары». Некоторые из них пребывают в забвении столетиями, но это отнюдь не мешает властям при случае извлекать их из архивной пыли и пускать в ход. Всю тяжесть такого законодательства приходится испытывать на себе рабочей печати, — пресса монополий обладает целым штатом юристов, неограниченными фондами, и порой какой-нибудь громкий процесс о диффамации служит для нее лишь желанной рекламой… На отшибе от Флит-стрита, на окраине Лондона, размещаются здания Британской радиовещательной корпорации (Би-Би-Си) и ее студии телевидения. Би-Би-Си считается «независимой», но созданный при ней совет управляющих сформирован из представителей правящей элиты. Коммерческое же телевидение прибрали к рукам все те же «лорды прессы». Любопытно, что в Англии широко распространено скептическое — чтобы не сказать большего — отношение к Флит-стриту и особенно к так называемой «популярной», то есть многотиражной, прессе. Вы часто слышите ходячую фразу: «Кто же поверит газетам!» Бросив такую фразу да еще пожав при этом плечами, англичанин… тут же берется за газету. Есть только одна ежедневная газета, которая не находится в руках у капиталистов, — она целиком существует на средства читателей: это прогрессивная «Дейли уоркер». Я помню «Дейли уоркер» тех времен, когда она, недавно превратясь из еженедельной газеты в ежедневную, еще только становилась на ноги. Ее редактор — веселый и смелый Билл Раст — и человек пять сотрудников самоотверженно трудились в двух комнатушках. Печаталась газета в частной типографии. Редакционные работники еще не научились лавировать между подводными рифами враждебного законодательства, и смелое слово то и дело приводило их на скамью подсудимых. Так, за то, что «Дейли уоркер» назвала судью Свифта «марионеткой в парике», один из редакционных работников был оштрафован на крупную по тому времени сумму в 250 фунтов стерлингов, другие — приговорены к тюремному заключению на сроки до девяти месяцев. В январе 1941 года газета была запрещена; запрет был снят только в августе 1942 года. Тогда же читатели внесли в фонд газеты 50 тысяч фунтов стерлингов, необходимых для приобретения типографского оборудования. После войны было создано акционерное общество «Дейли уоркер»; его капитал — 250 тысяч фунтов стерлингов. Акционерами состоят рядовые читатели. Рекламодатели бойкотируют рабочую газету, она почти совсем не имеет объявлений и выходит только благодаря постоянной поддержке рабочего люда. Я посетил редакцию «Дейли уоркер» на Фаррнигдон-роуд. Газета имеет теперь собственное здание, оно называется: «Дом Билла Раста»; долго не мог я оторвать глаз от барельефа Раста на фасаде. Нынешний редактор Джордж Мэтьюз рассказал мне о редакционных буднях; газету делает небольшой, но крепкий и преданный своему делу редакционный коллектив, ему помогают рабочие корреспонденты. Директор типографии Леннарт Кук с гордостью показывал линотипы, ротационную машину. «Дейли уоркер» бросает вызов Флит-стриту.Перемены
есшумно закрылась за нами тяжелая дверь красного дерева, покрытая искусной резьбой. Мы в одном из клубов на улице Пэл-Мэл. Английский клуб — учреждение уникальное. Он напоминает гостиницу закрытого типа: член клуба может провести в нем по своему усмотрению несколько часов, дней, недель или месяцев. При клубе есть ресторан (кухня и винный погреб — гордость членов клуба), читальный зал, библиотека, рабочие кабинеты, наконец, жилые номера со всеми удобствами. Член клуба испокон веков был вправе приглашать сюда гостей мужского пола. Женщинам доступ всегда был строго воспрещен; даже обслуживающий персонал состоял из одних мужчин. Но что это? Не успел седовласый швейцар передать моему спутнику накопившуюся корреспонденцию и почтительно доложить, что в читальном зале его дожидаются друзья, как наши мокрые плащи приняла миловидная гардеробщица; а когда мы зашли в ресторан, обнаружилось, что он обслуживается одними официантками. По пути в холле я успел прочесть объявление: «По пятницам членам клуба разрешается приглашать дам». Поймав мой удивленный взгляд, спутник — англичанин не старых лет, но старых правил — сокрушенно говорит: — Да, Англия идет ко всем чертям! После ужина мы направляемся в бар — за стойкой тоже стоит женщина! — и тут у камина, где тлеют толстые поленья, завязывается неторопливый разговор. В числе собеседников — пожилой литературный критик (его перу принадлежат и два-три романа), актер с громким именем, молодой журналист лейбористских убеждений, работающий в консервативной газете и потому излагающий в своих статьях точку зрения консерваторов, и еще человека два-три. Изредка кто-нибудь поднимается и молча уходит, но на его место, заслышав спор, тут же подсаживается кто-нибудь другой: английский интеллигент в наши дни стал таким же завзятым спорщиком, как интеллигент русский. Не без умысла завожу я разговор о переменах в клубной жизни Пэл-Мэла. Женский обслуживающий персонал! Дамы в стенах клуба по пятницам! Вот уж никогда не подумал бы! — И не говорите! — вздыхает мой хозяин. — Если бы все это видел тот старый джентльмен, — он кивает на портрет одного из основателей клуба, строго взирающий на нас со стены, — он бы пришел в ужас. Но разве это единственное новшество в Англии? Все кругом переменилось. И продолжает меняться. — Возьмите наш престиж, — желчно замечает критик. — Никогда еще он не котировался так низко. Из державы номер один, какой мы были в начале столетия, мы превратились в державу номер три. Впрочем, и это место оспаривается у нас сейчас Францией… —...И Западной Германией, — вставляет актер. — О, эта Лорелея на Рейне! Так сладко пела после войны, так плакалась, мы давали ей подачку за подачкой. А теперь она стала богаче нас, да и армия у нее сильнее нашей. — Что касается сухопутных сил, — замечает молодой журналист, — Англия никогда не делала на них ставку. Но вот военно-морской флот… Знаете, меня очень удивило заявление американского адмирала Джорджа Андерсона. Он сказал на заседании комитета начальников штабов США, что наш военно-морской флот безусловно на третьем месте — после американского и советского. «Безусловно» — так он выразился. — Ну уж этого не может быть! — восклицает только что подсевший к нашему столику румяный здоровяк. — Чтобы мы уступили военно-морское превосходство русским! — А почему, собственно, не может быть? Уступили же мы им превосходство в космосе, — кстати, не только мы, но и американцы тоже! — Космос — совсем другое дело. Это новая область. Превосходство на море принадлежало нам по традиции. — Традиции! — произносит актер с трагической ноткой в голосе. — Нет больше традиций! — Некоторые традиции вряд ли стоит оплакивать, — осторожно вставляет журналист. — Может быть, даже к лучшему, если их не станет. — Во всем виновата война, — со вздохом говорит мой хозяин. — Вы какую войну имеете в виду? — спрашивает кто-то. — Что значит — какую? Последнюю, разумеется. — Но наши беды начались еще с первой мировой войны. Или даже еще раньше. — При чем тут война? Возьмите Советский Союз — он, бесспорно, потерпел от войны больший ущерб, чем все другие страны вместе взятые, а поднялся после войны быстрее других и продолжает всех обгонять. — Во всем виноваты международные факторы… — Ну, это не объяснение! — Давайте скажем правду: виновато правительство! Консервативное правительство, которое послушно выполняет все, чего хотят американцы. — Если на то пошло, ответственность с ним должны разделить ваши бездарные лейбористские лидеры. Не забудьте: это они были у власти в первые послевоенные годы. Это они обременили наши финансы непомерными расходами на всякие там социальные мероприятия — бесплатное лечение, пенсии и так далее!.. Кашлянув, актер декламирует бархатным, хорошо поставленным голосом:Встречи
Третье интервью
ругом раскинулись холмы и горы Северного Уэльса, сквозь яркую весеннюю зелень деревьев проглядывают неспокойные свинцовые воды Атлантики. Мы колесим по кривым, горбатым улочкам местечка Пенриндейд-рейт — на уэльсском языке это означает: «город между двумя водоемами» — и тщетно спрашиваем каждого встречного, как проехать к коттеджу Плас-Пенрин, где живет лорд Бертран Рассел. Я думал, что в глухом местечке, расположенном в семи часах автомобильного пути от Лондона, каждый ребенок укажет дом, где уединился от шума и сутолоки столицы один из величайших англичан современности. Не тут-то было. «Не знаю», «Не знаем», — качают головами прохожие. Наконец какая-то женщина переспрашивает: «Лорд? Да, здесь живет один лорд. Поезжайте назад, вы увидите по левой стороне узкую дорожку. Она приведет вас к самому дому». Она понятия не имеет о Бертране Расселе, но знает, что по соседству живет лорд… Мне вспомнился случай, похожий на анекдот, который произошел с Бертраном Расселом в годы первой мировой войны, когда он выступал на митингах с антивоенными речами. Такие митинги протекали бурно; случалось, что в оратора летели тухлые яйца, а то и камни. Рассела — тогда он еще не был лордом — ничто не останавливало. Однажды его обступила толпа разъяренных женщин, угрожавших ему расправой. Кто-то подошел к полицейскому, бесстрастно наблюдавшему эту сцену. Последовал такой разговор: — Послушайте, уймите этих баб. Ведь это знаменитый писатель! — А-а… — невозмутимо протянул полицейский. — И к тому же это известный философ! — У-у… — Наконец, он родной брат лорда! Тут полицейский ринулся в толпу и спас Бертрана Рассела от избиения. …Англия, Англия! Сколько перемен произошло в тебе за последние десятилетия, но как много сохранилось и старого!* * *
В начале жизненного пути лорд Бертран Артур Уильям Рассел — потомок старинного аристократического рода и внук премьер-министра Джона Рассела — прославился как выдающийся математик и одни из столпов идеалистической философии. Его перу принадлежат такие труды, как «Принципы математики», «Анализ материи», «История западной философии», «Человеческое познание» и десятки других. Он мог бы провести безмятежную жизнь в кабинетной тиши Кембриджа, купаясь в лучах славы. Он мог бы пойти по стопам своего знаменитого деда и занять место в первом ряду политических лидеров буржуазной Англии. Глубокое чувство ответственности перед современниками, мятежный дух, темперамент борца помешали ему пойти проторенными тропами. За выступления против первой мировой войны блестящего ученого изгнали из Кембриджского университета, подвергли штрафу, бросили на шесть месяцев в Брикстонскую тюрьму. (Когда в тюрьме сказали, что ему придется платить одну крону в неделю за камеру, он осведомился, не выселят ли его, если он не внесет квартирной платы.) К советской власти лорд Рассел отнесся на первых порах отрицательно: он отвергал диктатуру пролетариата, что было, впрочем, понятно со стороны философа-идеалиста. Но вот в Европе поднял голову фашизм, и Бертран Рассел посвятил свои силы борьбе с ним. В годы второй мировой войны он без устали выступал по радио и в печати с разящими, отточенными как шпага антифашистскими статьями и памфлетами. Именно тогда он стал властителем дум британской интеллигенции. И для ее блужданий, пожалуй, показательно, что после войны Рассел очутился в стане тех, кто призывал разговаривать с Советским Союзом с позиции силы. На Бертрана Рассела вновь посыпались награды и почести. Его избрали членом Королевского общества (академии наук). В Стокгольме ему присудили Нобелевскую премию в области литературы. Он получил одну из высших британских правительственных наград — двухцветную, синюю и малиновую, ленту ордена «За заслуги». Почестями и отличиями английская буржуазия приручала и накрепко привязывала к своей колеснице не одного мятежника. Но Рассел остался верен себе. Когда над миром угрожающе нависла опасность ядерной катастрофы, он нашел в себе и ясность ума и мужество, чтобы заново взглянуть на положение в мире и целиком отдать себя борьбе против атомного и водородного оружия, против войны. И в восьмидесятидевятилетием возрасте ученый снова был брошен в тюрьму за «подстрекательство к нарушению спокойствия и порядка» — так квалифицировал британский суд его роль в борьбе против ядерной смерти. Это — недавняя история; в памяти читателя, вероятно, свежи подробности митингов и «сидячих забастовок», проведенных «Комитетом ста» во главе с Бертраном Расселом. «Таймс», посвятившая в мае 1962 года редакционную статью его 90-летию, писала с полным основанием: «На одного человека, способного усвоить хотя бы в общих чертах его вклад в математическую логику, найдутся десять тысяч, которые носят теперь тот же маленький значок, что и он. Где те общие весы, на которых можно взвесить и «Принципы математики» и «Комитет ста»?» Сам же 90-летний юбиляр, выступая на устроенном в его честь обеде, говорил с присущим ему юмором: «Запомните, наилучший способ дожить додевяноста лет — это неустанно бороться против ядерной войны». В напряженные дни карибского кризиса эта борьба привела Рассела к той уникальной роли, которая заслужила ему признание и благодарность мира. Голос из глуши Пенриндейдрейта звучал тогда на весь земной шар: его слышали и в домах простых людей и в кабинетах глав правительств. Зато мало известна листовка, с которой Рассел обратился в те дни к своим соотечественникам, и я приведу ее полностью:«Вам предстоит умереть не так, как предначертано природой, а в течение ближайших недель. И умрете не только вы один, но и ваша семья, и ваши друзья, и все население Британии вместе с сотнями миллионов безвинных людей повсюду.
Почему?
Потому, что американским богачам не нравится правительство, которое предпочитают кубинцы, и американские богачи не пожалели денег, распространяя ложь на его счет.
Что вы можете сделать?
Вы можете выйти на улицы и площади и провозгласить: «Но уступайте жестоким и безумным убийцам, не воображайте, что ваш долг — умереть, если так велят премьер-министр и президент Соединенных Штатов. Лучше подумайте о долге по отношению к своей семье, своим друзьям, своей стране, к тому миру, в котором вы живете, и к тому будущему миру, который, стоит вам только захотеть, может стать прекрасным, счастливым и свободным».
И помните:
ПОКОРИТЬСЯ — ЗНАЧИТ УМЕРЕТЬ. ТОЛЬКО ПРОТЕСТ ДАЕТ НАДЕЖДУ НА ЖИЗНЬ».
Это был страстный и бесстрашный призыв, целиком в духе Рассела — мыслителя и мятежника.
В опубликованной недавно брошюре о карибском кризисе Бертран Рассел так излагает свои взгляды на угрозу ядерной войны: «Если бы астрономы открыли, что огромная комета может столкнуться с Землей и уничтожить значительную часть человечества, возникли бы объединенные усилия, чтобы справиться с опасностью. С такой же точки зрения следует рассматривать и ядерную угрозу, — не как повод, чтобы возненавидеть тот или иной народ, а как основание для объединенных усилий против общей опасности».
Бертран Рассел отнюдь не стал коммунистом. Но сегодня он призывает англичан читать прогрессивную газету «Дейли уоркер».
В его образе мыслей и деятельности отразилась сложность и противоречивость нашей эпохи. В послании, с которым Бертран Рассел обратился недавно к одному журналу, он отмечает, что с годами в нем произошли перемены. Это, конечно, так. Да и какой человек с умом и совестью станет утверждать на склоне лет, что ничего не извлек из жизни и остался таким, каким был в начале пути?..
Последние комментарии
16 минут 16 секунд назад
17 минут 3 секунд назад
5 часов 35 минут назад
9 часов 17 минут назад
9 часов 38 минут назад
10 часов 32 минут назад