cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
От его ГГ и писанины блевать хочется. Сам ГГ себя считает себя ниже плинтуса. ГГ - инвалид со скверным характером, стонущим и обвиняющий всех по любому поводу, труслив, любит подхалимничать и бить в спину. Его подобрали, привели в стаб и практически был на содержании. При нападений тварей на стаб, стал убивать охранников и знахаря. Оправдывает свои действия запущенным видом других, при этом точно так же не следит за собой и спит на
подробнее ...
тряпках. Все кругом люди примитивные и недалёкие с быдлячами замашками по мнению автора и ГГ, хотя в зеркале можно увидеть ещё худшего типа, оправдывающего свои убийства. При этом идёт трёп, обливающих всех грязью, хотя сам ГГ по уши в говне и просто таким образом оправдывает своё ещё более гнусное поведение. ГГ уже не инвалид в тихушку тренируется и всё равно претворяет инвалидом, пресмыкается и делает подношение, что бы не выходить из стаба. Читать дальше просто противно.
четыре часа ночи, когда легче всего потерять надежду. Давид даже не пытался прогнать свои черные мысли, наоборот, он предавался им, несмотря на всяческое подбадривание со всех сторон, советы и взволнованные вопросы… И этот его чрезмерно-любезный и смущенный шеф на работе, и Ингрид, относившаяся к нему едва ли не по-матерински, они все вместе пытались помочь ему, все, кроме Эммелины: она — единственная, кто мог бы помочь, — молчала.
Ему было ужасно жаль самого себя. Выстроив все свои проблемы в один ряд, он созерцал их с горьким удовлетворением. Продолжать работу — исключено. Начинать заново то, с чем он не справится, — исключено, все исключено.
Он наказывал всех людей — и тех, и этих, и бог знает еще кого, тем, что не брился, не застилал свою кровать, не отдавал белье в стирку, тем, что покупал консервы, даже те, что не любил, и ел их прямо из банки… Да, для отчаявшегося человека существовало так много способов выказывать пренебрежение…
И прежде всего он играл со своей собственной смертью.
Ранним утром в понедельник Эммелина, стоя перед дверью Давида, очень спокойно объясняла, что ему необходимо уйти с работы.
— Это очень важно, — сказала она, — не дожидайся завтрашнего дня, Давид, прошу тебя.
— О чем ты говоришь? — спросил Давид.
— Ты знаешь, о чем я говорю.
— Эммелина, ты не понимаешь…
— Поверь мне, я понимаю.
Не дав ему времени ответить, она повернулась и стала спускаться по лестнице.
Вечером Давид пришел к ней и сказал:
— Я не смог.
— Так я и знала, — ответила она. — Ты испугался.
Он закричал:
— Испугался!.. Испугался!.. Ни один человек не застрахован от того, чтобы испугаться! Ну тебя, с твоими проклятыми стеклянными шариками, пустыми, совершенно идиотскими шариками!
И, хлопнув дверью, ушел.
На следующее утро Давид позвонил на работу и сказал, что болен. «Собственно говоря, — подумал он, — я никогда не был так болен, как теперь, с таким же успехом я могу умереть, я готов к смерти, хотя по моему виду этого не скажешь». На всякий случай он принял аспирин и измерил температуру, оказавшуюся нормальной, затем снова лег в кровать и натянул одеяло на голову, но телефон не выключил.
Телефон зазвонил только вечером, но это была всего-навсего Ингер.
— Милый друг, ты болен? — спросила она. — Это горло? Нет? Как ты себя чувствуешь?
— Скверно, — сказал Давид. — Пожалуй, болезнь эта затяжная.
— Могу я прийти к тебе и приготовить чай или чего-нибудь еще? Подумай, может, надо было бы вызвать врача, чтобы он осмотрел тебя?
— Нет, нет, со мной ничего, ровным счетом ничего страшного. Я только хочу спать и чтоб меня оставили в покое, абсолютном покое, понимаешь?
Прежде чем Давид успел исправить свою невежливость, Ингер спросила:
— Не позвонить ли мне Эммелине?
Этого он от Ингер не ожидал и на миг утратил дар речи.
— Ты слушаешь? — спросила она.
— Да! Мне хорошо, все хорошо, Ингер. Спасибо тебе. Ты, наверное, скажешь ей, что мне совсем худо?
Давид ждал, однако дверной колокольчик так и не зазвонил. Но задребезжал телефон, раздался голос Эммелины. Наконец-то!
— Давид? Ингер говорит, ты болен. Она была очень приветлива.
— Приветлива? А почему ей не быть приветливой?
— Она меня не любит, — как бы мимоходом объяснила Эммелина. — Что с тобой?
— Я не знаю. Все плохо.
— Конечно плохо. Однако мне кажется, что тебе лучше встать. Я жду внизу на углу.
На какой-то миг его обуял гнев, но он только сказал:
— Ты понимаешь, что я очень слаб?
— Я знаю, — ответила Эммелина.
На улице весенние сумерки были почти теплыми.
Она сказала:
— Пойдем встретимся с Кнутом, он огорчен, что ты так редко показываешься.
— Ты с ним разговаривала?
— Нет! Но он огорчен.
Когда они вошли, Кнут поднялся из-за стола.
— Привет! Как приятно! — сказал он. — Фрёкен, две большие кружки пива и маленькую рюмку мадеры для дамы. На работе — полный порядок?
— Да так… Ну а ты? Тебе удалось продать что-нибудь за последнее время?
— Ну да, один «мерседес», а удалось, потому что я сказал, что, мол, один твой друг ездит на машине той же марки, подержанной. По-настоящему, тебе следовало бы заплатить процент от продажи! А что вы делаете сегодня вечером?
— Ничего особенного.
— Это хорошо, надо находить время, чтобы ничего не делать, это правильно, надо уметь отдыхать. Так, как это делает малютка Эммелина. Она просто существует и всегда такая, какая она есть — не правда ли?
Он улыбнулся Эммелине, встал и бросил несколько монет в игральный автомат.
Они сидели довольно долго и переговаривались, когда им этого хотелось.
Давид с Эммелиной возвращались домой, пошел дождь.
— Собственно говоря, весенний дождь — это замечательно, — сказал Давид. — Да и краски лучше видны.
Давид не знал, что сильнее: его преданность Эммелине или его уважение к ней, — а где-то в нем жило и слабое чувство страха, которое испытываешь перед тем, что тебе чуждо и что — совсем иное, что не
Последние комментарии
7 часов 28 минут назад
9 часов 1 минута назад
12 часов 54 минут назад
12 часов 58 минут назад
18 часов 19 минут назад
2 дней 5 часов назад