Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось [Леон Исаакович Островер] (fb2) читать онлайн

Л. Островер. Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось

Рис. И. Година

От автора^[1]

На скамью рядом со мной сел старик. Сел, запахнул полы своего пальто, достал из кармана книжечку, поставил меж колен черную палку с круглым костяным набалдашником и углубился в чтение.

Старик был чем-то похож на Чехова — длинный, сухой, с острой бородкой; даже пенсне он носил, как Чехов, — на черном шнурке и немного косо.

Меня заинтересовала книжка, которую он читал, — карманного формата, в темно-синем мягком переплете. Лишь одно издательство выпускало греческих и латинских авторов в таком оформлении. До войны в этом оформлении у меня были Светоннй, Тацит, Ювенал и Петроний.

День был хмурый, на бульваре неуютно, а встать, уйти не хотелось. Кто он, этот старик? Не сдержавшись, я спросил:

— Светоний? Или Тацит?

Старик, склонив голову, взглянул на меня поверх пенсне:

— Вы, сударь, классик?

— Бывший, — ответил я. — Но ни греческой, ни латинской книжки давно не держал в руках.

— А тянет?

— Говоря честно — не очень. Еще в гимназии меня интересовало не то, о чем автор пишет, а то, как он пишет. В университете меня стало больше всего занимать, чем один писатель отличается от другого. А потом все эти Тациты и Ювеналы ушли за горизонт, и лишь изредка, в какой-нибудь осенний день я брал с полки такую вот темно-синюю книжечку и мысленно возвращался в далекую юность.

— Даже Аристотель ушел за горизонт? — спросил он иронически. — Аристотель, который уже лет триста пятьдесят до нашей эры считал материю основою всех вещей?

Поток остроумных колкостей обрушился на меня. Со стороны могло показаться, что я — вышедший из гроба Платон, а сосед мой — Аристотель; воскресший Аристотель распекал Платона за идеализм. Даже палка с костяным набалдашником была пущена в ход: старик чертил ею на земле какие-то круги, которые должны были изобразить замкнутость и ограниченность моего, платоновского, мировоззрения.

Вдруг он, словно вернувшись к жизни, весело рассмеялся:

— Кто вы? Ваша профессия?

— Литератор. — Я назвал себя.

Он протянул мне руку и назвал себя тоже.

Итак, случайным моим собеседником оказался весьма известный ученый-ориенталист. Я задержал его руку в своей дольше, чем это полагалось при первом знакомстве, и посмотрел на него глазами пионера, которому довелось увидеть прославленного героя.

Заметив впечатление, которое он произвел, профессор дружески обнял меня за плечи:

— Писатель? Удачная встреча! Хотите услышать историю одной рукописи Аристотеля? Любопытнейшая история! Но вы из каких, простите, писателей: из тех, кто пишет, или из тех, которые, увы, писали когда-то?

— Полагаю, из первых.

— Тогда с охотой поведаю вам эту историю. Вы не торопитесь?

И профессор принялся рассказывать.

Часть первая ШАРМАНЩИКИ

1

Шел 1848 год: с Запада надвигалась революция. Николай I послал войска в Венгрию с приказом: «Удушить революцию на марше».

Управляющим III отделением был тогда генерал Дубельт. Худое лицо, пшеничного цвета усы, усталый взгляд, глубокие рытвины на лбу — за этим обликом скрывалось дрянное нутро лицемера и кнутобойца. Это он в апреле 1848 года, встретив на Мойке больного, доживающего последние дни Белинского, взял его под руку и дружески спросил: «Когда же вы, почтеннейший Виссарион Григорьевич, к нам пожалуете? Хороший казематик мы вам приготовили».

Дубельт был честолюбив, как скаковая лошадь, которая из кожи лезет, чтобы обогнать бегущую впереди. Он уже взобрался на одну из высших ступенек сановной лестницы, но честолюбие гнало его дальше: между ним и царем Николаем все еще стояла тень Бенкендорфа, «дорогого друга». Сам Бенкендорф уже четыре года был в могиле, хозяином III отделения стал он, Дубельт, но тень «дорогого друга» незримо витала в кабинете Николая — тень в образе наушника Мордвинова, оставленного Бенкендорфом в III отделении «для преемственности». Надо было прогнать эту тень!

И Дубельту повезло. В сентябрьский вечер он ехал в Зимний дворец. Сумерки сгущались, тускнела Адмиралтейская игла, люди на Невском скрывались за серой дымкой. И вдруг Дубельту послышался мотив «Марсельезы».

— Стой!

Кучер, натянув вожжи, оборвал резвый бег жеребца.

Дубельт соскочил с дрожек и скорым шагом направился к садику, откуда неслись звуки шарманки.

Садик был небольшой. Деревьев двадцать кольцом окружали хорошо утоптанную полянку. Долговязый старик с бронзовым лицом вертел ручку шарманки. На шарманке, нахохлившись, сидел зеленый попугай. Стройная девушка в черном трико обходила публику с оловянной тарелкой в руках.

Скрывшись за стволом старой липы, Дубельт стал прислушиваться к игре шарманки. Она хрипела, свистела, скрипела, мелодия как бы ковыляла, но часто прорывались звуки, напоминающие мотив «Марсельезы», — именно те звуки, которые ошеломили Дубельта.

Он вышел из садика, приметив лишь, что на длинной шее шарманщика белеет полукруглый шрам.

— Во дворец! — бросил он кучеру, садясь в дрожки.

Царь сразу заметил, что с Дубельтом произошло что-то необычное. Глаза его, водянисто-серые, всегда выражавшие одно лишь чувство рабской преданности, были сейчас, как у обиженного ребенка, грустные.

Бутафорская грусть должна была скрыть радость, владевшую Дубельтом и ускорявшую биение его сердца.

Дубельт хорошо изучил своего повелителя: Николай готов вознести человека за безоговорочное усердие, но оттолкнет от себя любого при малейшем сомнении в его полезности. Какая польза от ставленника «дорогого друга», от Мордвинова, если тот не слышит даже, что на улицах Петербурга играют гимн революции?!

Дубельт нетерпеливо ждет вопроса: «Что нового в моей столице?» Без этого нельзя, не полагается по этикету рта раскрыть. А Николай — не то он думает о чем-то своем, не то хочет прежде помучить Дубельта — все расспрашивает то о том, то о сем.

— Как холера?

— Слава богу, ушла из вашей столицы. Ни одного нового случая.

— Что на дороге?

— Два вагона соскочили с рельсов между Павловском и Царским Селом.

— Сколько убитых?

— Всего три человека, ваше величество!

Николай сделал несколько шагов по кабинету: высокий, прямой, с лицом мертвенно-неподвижным, он производил впечатление передвигающейся статуи. Вдруг он остановился:

— Кто разрешил выставить картину Штейбена? Опять этот Наполеон!

— Ваше величество, я видел картину. Она написана мастерски и с целью посрамления узурпатора. Лицо Наполеона ясно говорит о том, что все для него погибло.

— Убрать с выставки! Наполеон в любом виде — порождение революции. — Он прошелся по кабинету, остановился перед мраморным бюстом «братца» Александра и, не глядя на Дубельта, спросил все еще раздраженно: — Что нового в моей столице?

Дубельт втянул голову в плечи, словно к прыжку готовился, затем вдруг выпрямился и по-солдатски отрапортовал:

— Ваше величество! На улицах вашей столицы играют гимн революции!

Николай повернулся быстро, резко, как на шарнирах:

— Кто?!

— Якобинцы, на сей раз в облике шарманщиков, ходят по дворам и исполняют «Марсельезу».

— А Мордвинов слышал?

— Я полагаю, если б Александр Николаевич слышал, непременно доложил бы вашему величеству. Не могу допустить и мысли, чтобы Александр Николаевич скрыл от своего государя чудовищное преступление. — И более тихим, вкрадчивым голосом добавил: — В такое время, когда от верных слуг вашего величества требуется не только усердие, но и прозорливость. Костер в Европе залит, но угли еще тлеют.

Дубельт был доволен своим ответом: правда, вся эта тирада была заранее подготовлена, но произнес он ее взволнованно, точно она только что родилась в преданном сердце и сорвалась с языка вопреки желанию. Горячность, с какой тирада была высказана, должна была убедить царя: этот ничего не проглядит!

Николай уставился на Дубельта злым и надменным взглядом, охватившим одновременно рыжеватые волосы на голове, прямой, плоский, словно безгубый рот, узкие плечи, белый георгиевский крест на груди.

— Арестовать. Всех, — сказал он тихо и вышел из кабинета.

В эту ночь арестовали всех шарманщиков и не в полицию их свезли, а в III отделение — туда, где содержатся государственные преступники.

На следующий день, после утреннего доклада, Николай, окинув грозным взглядом тучного Мордвинова, сказал:

— Туг стал на уши, любезнейший.

— Шарманщики, ваше величество?

— Именно. Шарманщики, сударь.

Мордвинов повернул голову к Дубельту, словно упрекал он, а не царь:

— Шарманка — не оружие якобинцев. Якобинцы делают свое дело тайно, а шарманка лезет в уши всем. К тому же, как вы изволили докладывать его величеству, шарманка играла что-то схожее с «Марсельезой». На днях я прочитал стихи Хомякова. Звучные стихи. Они схожи со стихами Пушкина, но они все же не пушкинские.

Доводы понаторелого в сыскных делах Мордвинова могли бы убедить Николая, если бы он не был так напуган недавними революционными вспышками в Европе; угроза, которая таилась в сообщении Дубельта, не могла исчезнуть так быстро.

Николай перевел глаза на Дубельта:

— Как по-твоему: пушкинские или хомяковские?

— Полагаю, ваше величество, что среди пушкинских могут оказаться и хомяковские.

— Полагаю, — повторил Николай ровным, безучастным голосом. И вдруг закончил, улыбаясь: — Дубельт, ты шарман…

Дубельт склонил было благодарно голову, но тут же, поняв тайный смысл царского комплимента, побагровел. Приятное французское слово «шарман», в переводе означающее «очаровательный», «обворожительный», Николай произнес четко, букву за буквой — этим он придал слову совсем иное звучание. И Дубельт понял, что французское слово «шарман» — только начало русского слова шарманщик.

Комплимент обернулся зловещим предостережением.

2

Графа Николая Олсуфьева, поручика лейб-гвардии Семеновского полка, товарищи звали Козликом, хотя он решительно ничем не напоминал козла. От матери-итальянки поручик унаследовал смуглый цвет лица, грустные глаза и южный темперамент; от отца — крупный нос, мощный подбородок, богатырский рост и чрезвычайное легкомыслие. Не на козлика был похож поручик, а, скорее, на крупного зверя, которого природа случайно наделила глазами газели.

По происхождению и богатству Олсуфьев принадлежал к высшему петербургскому свету, но легкомыслие влекло его за кулисы театров, в трактиры.

В полку Олсуфьева любили; если и поругивали, то лишь за то, что частенько он пропадал невесть где и невесть с кем.

Август и сентябрь 1848 года были как раз месяцы, когда граф, увлекшись в который раз, исчезал неизвестно куда. На этот раз он увлекся серьезно. Началось это вот как.

После дежурства во дворце Козлик направился к своему другу, графу Григорию Кушелеву-Безбородко, поручику того же Семеновского полка. Жил Безбородко на Сергиевской со входом через двор. Двор был четырехугольный, в центре фонтан с мраморным гусем на макушке. Обычно возле фонтана играли дети, но сегодня там вертел ручку шарманки долговязый, бронзоволицый старик, с полукруглым шрамом на длинной шее; а на коврике, разостланном рядом, танцевала очаровательная девушка. Тонкая, гибкая, она как будто играла с невидимым существом: то прижимала существо это к груди и описывала с ним вихревые круги, то бережно укладывала существо на коврик и на пуантах удалялась от него, чтобы тут же вернуться и, склонившись, подхватить свою живую игрушку и вновь закружиться с ней или, подняв ее к небу, застыть в молитвенном экстазе; стройные и упругие ноги девушки, словно пригвожденные к месту, дрожали ритмично, подобно тростникам на заре.

Да и лицо, вернее, глаза играли. То в них светилась печаль разлуки, то сияла радость встречи, то вдруг вспыхивал озорной огонек насмешки.

Глядя на это зрелище, Козлик умилился.

Когда девушка после танца начала обходить с оловянной тарелкой публику, Козлик следил за каждым ее движением. Ничего заискивающего, такого обычного для уличных плясуний, не было в ее взгляде; она даже не благодарила за брошенную в тарелку монету, а лишь легким, даже чуть высокомерным кивком головы как бы подтверждала получение платы за проделанный ею труд.

Когда она подошла к Козлику, тот положил на тарелку все, что имел при себе, — 260 рублей.

Девушка взглянула на него пристально, потом сказала по-итальянски:

— Вы очень щедры, синьор офицер.

— Танцуете вы божественно! — произнес он восторженно.

— Брось! Брось! — прокричал попугай.

Девушка потупилась и сказала шепотом:

— Простите, это хозяйка, где мы живем, научила его.

И отошла. Поставила на шарманку тарелку с деньгами, скатала коврик и, накинув на плечи длинный плащ, посмотрела в сторону офицера: он стоял на прежнем месте.

Козлик узнал, что девушку зовут Тересой, а ее отца Финоциаро и что живут они на Охте. Сначала Козлик посылал туда своего лакея с цветами и конфетами, потом направился в гости сам.

Приняли его учтиво, хотя у старика Финоциаро нет-нет, а прорывалось недружелюбие.

Визиты становились более частыми. Олсуфьев был мил, занимателен, скромен, и ему не стоило большого труда убедить хозяев, что побуждения его бескорыстны, ибо он сам поверил в это. Он ездил на Охту, как ездят из душного города в деревню, где радует не то, что природа дает землепашцу, а она сама. Охта стала для Олсуфьева миром вновь обретенного детства, проведенного с матерью в Италии, миром чистых помыслов.

Вечера же, проведенные с русским офицером, уводили хозяев из сурового Петербурга в привычный им мир певучей речи и веселых шуток.

Так продолжалось недель шесть — до злосчастного сентябрьского заката, когда шефу жандармов Дубельту почудилось, будто шарманка Финоциаро играет «Марсельезу», — вернее, когда честолюбивому Дубельту показалось, что он наконец-то набрел на единственно верное средство, которое поможет ему оторвать «тень» — Мордвинова — от Николая.

3

В этот вечер Олсуфьев дежурил во Дворце. Рано утром, еще до сдачи дежурства, лакей принес ему письмо от Тересы.

Помогите, я в отчаянии: ночью арестовали отца.

Кроме вас и мадонны, мне не к кому прибегнуть.

Олсуфьев тут же решил: «Дам сотню квартальному, и он освободит старика».

Но на Охте, выслушав рассказ Тересы, Олсуфьев понял, что сотней тут делу не поможешь: III отделение — не полиция, куда можно сунуться со взяткой. Однако он сказал девушке:

— Есть у меня ход и к жандармам!

В его заявлении прозвучала вера в свои силы и возможности, а не простое желание успокоить или освободиться от неприятного разговора.

С Охты Олсуфьев отправился на Сергиевскую, к Кушелеву-Безбородко, к своему душевному другу. Ему, графу Безбородко, Олсуфьев поверял затаенные мечты, с ним он делился своими радостями, у него искал утешения в печалях. Умный и не по летам степенный, Кушелев-Безбородко был для Олсуфьева тем светлым лучом, который способен согреть и успокоить. После кутежей, гадких и безобразных, Олсуфьев ходил к Грише очищаться, заранее предвкушая радость от дружеской встречи.

Олсуфьев не подозревал того, что Безбородко дружит с ним только из расчета, не подозревал, что он, Олсуфьев, служит лишь ступенькой той лестнице, которая должна привести Григория Безбородко к заветной цели. Наивный и простодушный Олсуфьев плохо знал своего друга.

Григорий Кушелев-Безбородко задался целью повторить карьеру своего прадеда, канцлера Безбородко. Еще в корпусе он составил для себя план будущего восхождения. В двадцать лет — поручик гвардии, в двадцать три — капитан гвардии, в двадцать восемь — полковник и командир армейского полка, а в тридцать два — генерал-майор и начальник штаба одного из гвардейских корпусов, в тридцать пять — генерал-адъютант и командир армейской дивизии, в сорок — сорок два — генерал-губернатор.

Григорию Безбородко сейчас двадцать лет — он поручик гвардии. Чтобы плавно подниматься по лестнице, ему нужна сильная рука — рука, которая будет отталкивать конкурентов и передвигать его со ступеньки на ступеньку. Безбородко нашел такую руку: всесильный граф Адлерберг. Однако все попытки отца Безбородко и его дяди Александра Григорьевича, государственного контролера, сблизиться с гордым остзейским графом не увенчались успехом: дворцовая знать жила замкнутой кастой и никого со стороны не пускала в свою среду. Вот тогда ловкий поручик сдружился с Николаем Олсуфьевым: тетка Николая была замужем за Адлербергом. Правда, Николай Олсуфьев не любил ни своей тетки, ни ее мужа, но своего душевного друга все же ввел в их дом. Там Безбородко пришелся всем по сердцу. Адлерберг нашел, что молодой офицер весьма рассудительно освещает настроения гвардейской молодежи, а настроения эти болезненно задевали Николая I после выстрелов на Сенатской площади; жена Адлерберга, замаливавшая какие-то грехи, нашла в Григории Безбородко приятного спутника по «святым местам»; а их дочь Елена, охромевшая после неудачного падения с лошади, привязалась к нему, потому что он был красив, умен и подавал надежды.

В семье Кушелевых-Безбородко с затаенной радостью ожидали дня, когда их умница Гриша объявит наконец о своей помолвке.

Гриша Безбородко, делавший все по плану, наметил 26 ноября — день девятнадцатилетия Елены — для серьезного разговора: сначала с ней, потом с ее матерью и, наконец, с самим графом Адлербергом. В согласии Елены и ее матери Безбородко был уверен, а с их помощью он добьется и согласия гордого Владимира Федоровича. Тогда план, составленный еще в корпусе, будет обеспечен. Под руку с таким тестем он легко поднимется на высшую ступеньку государственной лестницы.

Чем ближе 26 ноября, тем теплее, тем нежнее Гриша Безбородко относился к полезному своему другу Олсуфьеву.

Обо всем этом Олсуфьев не догадывался, конечно. На Сергиевскую он примчался в надежде на помощь и, ворвавшись в библиотеку, произнес торопливо:

— Выручай, Гриша!

Безбородко поднялся навстречу ему и спросил участливо:

— Сколько?

— Да ты о чем?

— Спрашиваю, сколько денег тебе, друг мой, нужно. Ты, верно, проигрался?

Олсуфьев опустился в кресло. Скученно, как солдаты в строю, плечом к плечу, стоят вдоль стен книжные шкафы; на всех дверцах — большие сургучные печати, из-под которых, словно локоны из дамской прически, выбиваются веревочные концы.

— Ты мне не ответил, Ника.

Олсуфьев резко повернулся.

— Ты, стало быть, думаешь, что я только бражничать и в карты проигрывать способен?

— Нет, я о тебе лучшего мнения, ты это знаешь. Но у тебя такое несчастное лицо, а мне рассказывали, что у вас вчера на дежурстве шла большая игра.

— Играл, проиграл и рассчитался. Но я в самом деле несчастен. Жандармы арестовали отца Тересы. Она в отчаянии. Помоги мне, прошу тебя!

— Я? Но чем я могу помочь?!

— Можешь! Именно ты! Поезжай к дядюшке Александру Григорьевичу. Ведь он государственный контролер. Дубельт ему не откажет. Упроси, умоли его: пускай освободят старика Финоциаро. А я отправлюсь к Владиславлеву. Владимир Андреевич свойственник мне. Он подготовит почву, чтобы дядюшке твоему не пришлось быть настойчивым. Прошу тебя, поступись гордыней, Гриша… Ты не ходатай, знаю, но пойми, Тереса умрет от отчаяния.

Гриша действительно не был ходатаем, потому что чужие беды его не трогали. Но отказать Олсуфьеву он не решился.

— Понимаю тебя, Ника, я всем сердцем с тобой. Но подумаем, как лучше все это сделать. — Вдруг его точно осенило — он горячо произнес: — Ника! Поезжай к своей тетушке! Ника, одно ее слово — и старик будет свободен!

— К ханжихе! — воскликнул Олсуфьев. — «Зачем о каком-то безбожнике шарманщике беспокоишься?» — спросит она. Нет, Гриша, ханжиха мне не поможет.

Безбородко решительно двинулся к двери.

— Тогда идем: ты к Владиславлеву, а я — к дядюшке. Попробуем вызволить старика!

В воротах, прощаясь — им нужно было в разные стороны, — Олсуфьев задержал руку товарища в своей и растроганно сказал:

— Ты, Гриша, ангел!

— С петушиными крылышками, — подхватил Безбородко весело.

Ирония, прозвучавшая в словах товарища, неприятно задела Олсуфьева; но он был слишком занят собой, чтобы доискаться причин, которые побудили друга несколько изменить тон.

4

Появлению родственника полковник Владиславлев обрадовался.

— Каким счастливым ветром тебя занесло? А лицо почему постное? У тебя, Ника, все благополучно?

— Увы, нет! Я к тебе, Владимир Андреич, с докукой.

Владиславлев потянулся было к колокольчику, но Олсуфьев перехватил его руку.

— Нет, Владимир Андреич, не надо: ни пить, ни есть я не стану. Некогда…

— Тогда и знать о твоем деле ничего не хочу. К родственнику приходить на минуту — ишь что придумал!

— Владимир Андреич, ты пойми…

— И не проси — не пойму! Является родственник раз в год, и то здравствуй — прощай!

Олсуфьев вздохнул.

— Звони, что поделаешь…

Лакей вкатил в кабинет столик с напитками и закусками.

После четвертой рюмки, когда Владимир Андреевич успел расспросить обо всех многочисленных Олсуфьевых, он наконец милостиво разрешил:

— Ну, теперь можешь о деле рассказывать.

Николай говорил чуть не со слезами на глазах. Владимир Андреевич слушал с сочувствием и не потому, что судьба шарманщика его трогала, а потому, что неожиданно открыл для себя нового Олсуфьева, серьезного и глубоко страдающего.

Владимир Андреевич — бывший адъютант Бенкендорфа, а теперь Дубельта — был литератором. Он издавал альманах «Утренняя заря», где печатал и свои, но тому времени либеральные, рассказы. Все, что рассказывал Олсуфьев, представляло готовый сюжет для новеллы.

Когда Олсуфьев закончил, он заметил, что глаза у Владимира Андреевича гневно потемнели.

— Ты мне не веришь?

— Верю, и мне тебя жаль. Но помочь я не могу тебе — вот в чем горе-то! Мой патрон не допускает к этому делу никого. — Налив себе водки в рюмку, Владиславлев залпом осушил ее. — Но вот что, Ника: завтра я дежурю по управлению. Приходи ко мне в пять часов — вызову твоего шарманщика, и ты с ним поговоришь, в моем кабинете.

— Можно с Тересой?

— Лучше не надо.

До победы было еще далеко, но в тучах появился небольшой просвет, и Олсуфьев ушел от Владиславлева обрадованный.

На следующий день без десяти минут пять он подъехал к главному подъезду III отделения.

Жандармский капитан повел его длинными коридорами и бесчисленными переходами, то поднимаясь, то спускаясь по каменным лестницам, мимо тяжелых дверей с маленькими зарешеченными окошечками.

Перед одной дверью жандарм остановился:

— Подождите, поручик. Сейчас доложу.

Но докладывать не пришлось: дверь распахнулась, и на пороге показался сам Владиславлев.

— Не вовремя ты явился, Ника! Тут с одним господином мне нужно поговорить. Хотя ты ведь итальянского не знаешь?

Олсуфьев подтвердил: он понял уже, что и вопрос и его ответ предназначены, главным образом, для уха жандармского капитана.

— Тогда посиди у меня, поскучай немного. — И обратился к капитану: — Введите шарманщика.

Вошел Финоциаро — тощий, длинный, бронзоволицый. Увидев Олсуфьева, он не выразил удивления и сразу заговорил:

— О, синьор Николя, мадонна вняла моей мольбе! Я знал, что вы придете. Я должен был с вами поговорить. Видите шрам? — Он ткнул пальцем в полукруглый рубец на шее. — Это старший Кальяри резал меня серпом. Я его убил. Тогда средний Кальяри застрелил моего единственного сына. Я убил среднего Кальяри. Но есть еще младший в их роду. Я убежал с Корсики, убежал в Италию. Из-за Тересы. Я — один, без родни, убьет меня младший Кальяри, и Тереса погибнет. А Кальяри — за мной. Я опять убежал — в Россию. И Кальяри сюда: он тут, в Петербурге. — Старик рванул ворот рубахи, вскрикнул: — Синьор Николя, вы человек благородный, спасите мое дитя! — Он скрипнул зубами, сжал кулаки и, бросившись к Владиславлеву, закричал: — За что вы держите меня под замком? Зачем я вам?!

Вспышка гнева тут же прошла, и шарманщик горестно уткнулся лицом в стену. Он не мог совладать со своим горем: стонал, бил себя кулаками в грудь и рыдал.

Исповедь его произвела на офицеров гнетущее впечатление. Владиславлева тронула трагедия затравленного человека, до Олсуфьева же дошло только то, что Тересе угрожает опасность.

Просвет в тучах больше не расширялся: государственного контролера Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко также постигла неудача. Вечером того дня, когда Олсуфьев был в III отделении, Безбородко встретился с Дубельтом в концерте бельгийского виолончелиста Франсуа Серве.

— Рад видеть вас в добром здравии, Леонтий Васильевич, — приветствовал Безбородко Дубельта.

— Бог в великой своей милости все еще терпит меня на грешной земле, — дружелюбно ответил Дубельт.

— Господь каждому воздает по заслугам.

— Но не все так снисходительны, милый граф.

— Из зависти, Леонтий Васильевич. Из одной только зависти. Чем больше власти у человека, тем больше у него врагов. А тяготы власти? Кто о них думает?! Каждому из нас нелегко, но вам в вашей должности, дорогой Леонтий Васильевич, должно быть особенно тяжко. В ваших руцех человек! Ответственность за че-ло-ве-ка! За живое существо, созданное по образу и подобию господа нашего.

Дубельт, прищурившись, взглянул на государственного контролера и с легкой усмешкой спросил:

— Что это вас на проповедь, Александр Григорьевич, потянуло? Какое блюдо вы елеем поливаете?

Кушелева-Безбородко не обидела дубельтовская ирония, напротив — обрадовала; он сказал весело:

— От вас, дорогой, ничего не скроешь, вы читаете в человеческом сердце. Да, я хотел просить у вас милости для одного старикашки. Финоциаро его зовут.

Дубельт сразу посуровел; он тронул снурки аксельбанта и спросил настороженно:

— А известно ли вам, кто такой этот старикашка?

— Знать не знаю и ведать не ведаю.

— То-то! — И повернулся спиной к государственному контролеру.

Эти проклятые шарманщики измучили Дубельта. Уже на первом докладе он понял, что интрига против Мордвинова не удалась — хоть бы самому выпутаться из этой истории. Шарманщиков было много, со всеми он беседовал лично и сам же записывал их показания. Были среди них корсиканцы, сицилийцы, калабрийцы, далматинцы из-под Триеста. Горячий, обидчивый и наивный народ. Что ни день — все новые россказни; можно подумать, что у каждого из них не одна биография.

Сколько хлопот доставила Дубельту шарманка главного обвиняемого, Финоциаро! Лучший в Петербурге музыкальный мастер господин Иозеф Земмель много часов подряд вертел ручку шарманки и прислушивался к ее хриплым звукам с таким же напряженным лицом, с каким врач выслушивает больное детское сердце. Старый немец заглянул и внутрь ящика, обследовал валики и пластинки.

На пятый день он доложил генералу Дубельту:

— Ваш эксцеленс, этот шарманк может играть Туркишер марш от господин композитор Мооцарт и танцменуэт от господин композитор Обер. Другой пьес шарманк играть не умейт…

5

И вдруг произошло событие, придавшее всему делу новый оборот.

Из Парижа с личным посланием от бывшего министра Адольфа Тьера приехал кавалер Пьер-Мари Пиетри. Адольф Тьер хотел заручиться обещанием царя Николая поддержать кандидатуру принца Луи Наполеона на пост президента республики.

Революция 1848 года во Франции была подавлена, но французскую буржуазию обуял страх перед народом, и она возмечтала о власти диктатора.

К Адольфу Тьеру Николай относился с пренебрежением: он не мог простить ему ни восстания лионских ткачей, ни малой крови при подавлении рабочих волнений в Париже. Мог ли Николай тогда знать — ведь политической прозорливости ему не хватало, — что именно честолюбивый карлик Адольф Тьер окажется палачом Парижской коммуны!

Кавалер Пьер-Мари Пиетри был одним из самых близких к Адольфу Тьеру людей, и именно его Тьер направил в Петербург с секретной миссией. Лучшего дипломата для такого щекотливого поручения нельзя было и найти: умный, образованный, находчивый, ловкий, с приятным лицом, бархатным голосом и галантными манерами маркиза времен Людовика XIV.

Пиетри добросовестно передал просьбу своего официального патрона, но сопроводил эту просьбу такими двусмысленными доводами, что даже опытный Николай не сразу разобрался в дипломатической игре француза.

У Пьера-Мари Пиетри было в Петербурге еще два дела: государственное и личное. Государственное состояло в том, чтобы завербовать агентов среди гвардейских офицеров, личное же заключалось в стремлении добыть редчайшую рукопись Аристотеля, которая, по его сведениям, находилась в одной из русских библиотек. Удачное выполнение первого дела, без сомнения, укрепило бы его положение в министерстве иностранных дел; рукопись же принесет ему богатство.

Николаю понравился французский дипломат, и после первой аудиенции царь пригласил его к ужину.

Ужинали в круглом Белом зале, только отремонтированном после пожара. Дверей в зале было четыре, и возле каждой, помимо обычного караула, дежурил офицер. Одним из них оказался Николай Олсуфьев — в этот день дежурила в Зимнем его рота.

Беседа за столом велась о красивых женщинах, о парижских театрах, о русских рысаках и английских скакунах, о новом сорте голландских тюльпанов. Пиетри умел почтительно соглашаться с мнением царя и при этом обнаруживал знание предмета, о котором шла речь. Застольная беседа звенела, как весенняя капель, — ярко и непрерывно. Когда в одном месте она иссякала, то возобновлялась тут же в другом.

После обсуждения ходовых качеств русских и английских лошадей Дубельт заговорил о том, как упорно трудился Карамзин. Ему хотелось втянуть в разговор чванливого старика Девидова: стоит только подзадорить его или рассердить, как он понесет такую околесицу, что даже напыщенный Николай начнет хохотать, как школьник. Дубельт знал, чем можно донять вспыльчивого Девидова: дальняя его родственница вышла замуж за сына сочинителя Карамзина, и он, потомок петровского кузнеца, считал этот брак ужаснейшим мезальянсом.

Николай раскусил маневр Дубельта, нона этот раз не одобрил его и даже нахмурился. Пиетри заметил это и, дождавшись конца дубельтовского славословия, умело перевел разговор.

— Вашему великому историографу Карамзину, — сказал он, — повезло. В его распоряжении имелись древние хроники, летописи, рукописи. А вот наш профессор физики рассказал как-то своим студентам об одной рукописи Аристотеля, в которой тот описывает свои опыты, предвосхищающие диск Ньютона. Рукопись эта особенно ценна своей теоретической частью: греческому философу удалось установить предел сопротивляемости сетчатки человеческого глаза и дать ключ к изучению реакции глаза на цвета спектра. И рукопись эта исчезла.

— Исчезла? — удивился Николай. — А вы, кавалер, так увлекательно передали нам ее содержание!

— Мы знаем содержание рукописи по частичному переводу, который сделал в одиннадцатом веке арабский ученый Эль-Хасан.

Пиетри говорил в самом деле с увлечением, и увлечение его не было наигранным. Дубельт, сам того не подозревая, помог ему коснуться дела, в котором он, Пиетри, был заинтересован. Более подходящего места для разговора о рукописи вообразить себе нельзя было. Ведь тут, за столом, сидели владельцы редких библиотек, и в первую очередь Девидов, к которому перешло рукописное собрание Карамзина!

— Давно ли исчезла рукопись? — заинтересовался Николай.

— В прошлом веке. Сначала она находилась в библиотеке кардинала Ришелье, оттуда попала к Орлеанам, а из библиотеки Орлеанов была похищена и продана в Россию. Разрешите, ваше величество, воспользоваться счастливым случаем. Вы, сир, всемогущи; прикажите разыскать рукопись, помогите Франции вновь обрести свое достояние!

Николай окинул быстрым взглядом сидящих за столом — на всех лицах было написано недоумение.

— Найти рукопись! — промолвил он хмуро.

У Олсуфьева подкосились ноги. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Возможно ли?! Ведь рукопись Аристотеля ему показывал Кушелев-Безбородко, и показывал неоднократно еще в прошлом году, прежде чем судебные органы не опечатали книжные шкафы в библиотеке его отца. Олсуфьев прекрасно помнит эту рукопись: маленькая книжка в твердом переплете. Страниц немного, около двадцати; страницы жесткие — не то плотная бумага, не то тонкий пергамент. Он однажды спросил Гришу, почему страницы неодинаковой величины. «Их настригли из длинного свитка», — ответил тот. Олсуфьев усомнился: каким образом столь древняя рукопись могла дойти до наших дней в таком хорошем состоянии? Он спросил тогда: «Неужели ее написал сам Аристотель?» Гриша ответил — Олсуфьев прекрасно помнит его ответ: «Ты, Ника, ребенок. Эту книжку, конечно, писал не сам Аристотель. Ее написал один из его последователей эдак восемьсот — девятьсот лет назад. Но последователь не сочинил эту книжку, а переписал ее с Аристотелевой рукописи, с подлинника».

«Какая удача! Этой рукописью я куплю свободу для Финоциаро!»

Но тут же надежда померкла. Рукопись-то в шкафу, а шкафы в Гришиной библиотеке опечатаны. Как добудешь в таком случае рукопись?

В эту минуту Олсуфьев возненавидел всех Гришиных родственников. Это они, жадные Кушелевы-Безбородко, затеяли тяжбу против Гришиного отца. К нему, как старшему в роде, перешло собрание рукописей и старопечатных книг, накопленных екатерининским канцлером Безбородко. Завистливая родня, зная, какую ценность представляет коллекция, затеяла тяжбу против главы своего клана, добиваясь продажи дедовского собрания и раздела вырученной суммы между всеми Безбородко. Дело, даже по тому времени, было позорное, но жадность Кушелевых-Безбородко оказалась сильнее нежелания скандальной огласки.

Тяжба родных получила законный ход, и суд до разбора дела опечатал книжные шкафы в библиотеке.

Олсуфьев выпрямился стремительно и сжал кулаки.

«Добуду! — сказал он себе. — Добуду, чего бы ни стоило!»

Николай встал из-за стола, за ним последовали гости.

Дубельта задержал старик Девидов. Высокий, грузный, он словно прижимал тщедушного Дубельта к мраморной статуе Гермеса, стоявшей в нише между окнами, и, размахивая жирными руками, стал на что-то жаловаться.

Когда Дубельт наконец освободился, Олсуфьев бросился к нему:

— Ваше высокопревосходительство! Кажется, я смогу достать рукопись!

— У кого? Назови владельца.

— Разрешите сначала проверить! А вдруг память подвела меня и это не та рукопись? Проверю и явлюсь к вашему высокопревосходительству. Явлюсь с рукописью и с просьбой.

— О чем просишь? За кого?

— За шарманщика одного.

— Чем тебе полюбился шарманщик?

— Не он, ваше высокопревосходительство, а его дочь.

— Вот оно что… Как его звать?

— Финоциаро.

Дубельт насторожился: Финоциаро возглавляет список преступников, отпусти он его — рухнет все обвинение. Но тут же вспыхнула мысль: а не удастся ли именно с помощью рукописи выбить последнюю ступеньку из-под ног ненавистного Мордвинова?

— Хорошо… Сам был молод, Олсуфьев, сам был грешен. Жду тебя, приходи, но только с рукописью.

К Дубельту подошел Пиетри.

Олсуфьев направился в дежурную комнату. Немного успокоившись, он вспомнил, что во время разговора с Дубельтом ему почудилось, будто за бархатной портьерой, за той, что справа от Гермеса, то ли портьера шевельнулась, то ли чья-то рука неестественно близко притянула ее к оконному косяку.

«Неужели подслушивали?! Ну и пусть! — решил Олсуфьев. — Не государственные же дела обсуждали!»

Во время недавнего пожара в Зимнем дворце сгорела и кордегардия — караульная рота размещалась сейчас в старой буфетной, а для дежурных офицеров был отведен Синий зал, по соседству с апартаментами фрейлин. Это соседство стесняло офицеров, особенно в ночные часы, когда дворцовый комендант требовал чуть ли не гробовой тишины. Осенние ночи тягостно длинные, спать на дежурстве не полагается, поговорить в полный голос нельзя! Остаются карты.

Без обычных шуток, без подтрунивания над неудачниками, без тех возгласов, которые сами собой подчас вырываются из стесненной груди, когда верная карта оказывается вдруг битой, — азартная молчаливая игра изматывает больше, чем беспокойный сон в душную ночь.

Поэтому так удивились офицеры радостно оживленному состоянию поручика Олсуфьева. Он сегодня не играл, а школьничал: подолгу задерживал карты в руках, улыбался чему-то, часто подносил карты к лицу, словно скрывался от чего-то.

— Что с тобой, Козлик?

Олсуфьев не отвечал, но по его разгоряченному лицу, по блеску в глазах угадывалось, что он возбужден.

Козлик действительно был возбужден. Он видел себя (так отчетливо можно видеть себя только во сне) в кабинете у Дубельта. «Ваше превосходительство! Вот она — рукопись!» Дубельт берет рукопись своими сухими пальцами, гладит ее.

«Олсуфьев! — говорит он растроганно. — Ты сослужил службу своему государю!»

«Распорядитесь, пожалуйста, чтобы отпустили со мной шарманщика Финоциаро!»

Дубельт зовет адъютанта:

«Выдать на руки Олсуфьеву шарманщика Финоциаро!»

— Козлик, — зашипел сосед слева. — С какой карты ты ходишь?!

Видение исчезло, но приподнятое, возбужденное состояние не покидало Олсуфьева. Он играл рассеянно и делал грубые промахи.

— С тобой сегодня невозможно! — решительно заявил сосед.

Нервы постепенно успокаивались, а успокоившись, Олсуфьев понял, что пока радоваться нечему. Ему повезло, но журавль-то еще в небе: ведь рукописи у него нет! Она в шкафу, и шкаф опечатан сургучными печатями… да и не в его квартире находится!

Рождались планы один смелее другого, и каждый следующий план, как и каждый шаг при подъеме в гору, приближал, казалось, Олсуфьева к цели.

К утру он уже был уверен: «Добуду!»

6

Караульная рота семеновцев вернулась в казарму; офицеры разошлись по домам.

За Олсуфьевым увязался поручик фон Тимрот — белобрысый, с тонким длинным носом и вытянутым, как у щуки, ртом. Олсуфьев думал о своем и не слышал, о чем говорит попутчик, но однообразный, как звук пилы, голос Тимрота раздражал.

— Прощай, я тороплюсь.

— Жаль, Олсуфьев, я полагал, что и ты честью нашего полка дорожишь.

— При чем тут честь полка? — насторожился Олсуфьев. — Ты о чем говорил?

— Об офицере нашего полка, который вел большую игру в каком-то доме: его там в шулерстве уличили.

— Врешь!

Тимрот остановился — его щучий рот вытянулся еще больше.

— Олсуфьев, — произнес он ледяным голосом, — ты забыл, что говоришь с фон Тимротом.

— Фамилию его назови!

— Фамилии не знаю. Мне описали только его внешность: большой, толстый, сопит, когда в карты играет.

— Кто сказал тебе?

— Благородный и уважаемый человек.

Сообщение взволновало Олсуфьева.

— Что же ты предлагаешь?

— Сегодня у нас в полковом собрании вечер, будут почти все офицеры. Игроки сядут за карты. Вот по приметам мы шулера и найдем.

В другое время Олсуфьев сам поднял бы на ноги весь полк: среди них, семеновцев, шулер! Но…

— Я занят, понимаешь, очень занят, не смогу быть сегодня в собрании. А ты, Тимрот, займись этим делом. Найди прохвоста! — Он поднял руку к козырьку фуражки и движением этой же руки остановил проезжающую пролетку.

Тимрот церемонно поклонился и отошел. Олсуфьев поехал на Сергиевскую, но Кушелева-Безбородко не застал дома. Оставив записку: «Ты мне нужен до зарезу!» — Олсуфьев отправился на Охту.

Сидя рядом с Тересой, глядя в ее печальные глаза, он говорил без умолку.

Тереса не прерывала его.

Обычно Олсуфьев деликатно спрашивал, что она делала, о чем думала, а сегодня он говорил о небе Италии, о пиниях и цикадах, и говорил отрывисто, неожиданно обрывая себя на полуслове, и Тереса чувствовала, что Олсуфьев думает о другом.

Это почувствовала и квартирная хозяйка.

— Поехали бы лучше домой, — мягко проговорила она. — Отоспались бы после этих караулов.

— Вы правы, Марфа Кондратьевна. Ночь не спал.

— Я вас поняла, — тихо промолвила Тереса по-итальянски. — Произошло что-то и, чувствую, важное. Не говорите, что именно, я вам верю, всем сердцем верю. — И по-русски добавила. — Поезжать домой.

Однако Олсуфьев поехал не к себе, а снова к Кушелеву-Безбородко. Тот оказался на этот раз дома.

— Новая беда? — спросил он с тревогой.

Театральным жестом Олсуфьев показал на книжный шкаф.

— Вот где мое спасение!

— Школьничаешь, Ника, а я, прочитав твою записку, подумал черт знает что. Любишь ты драматические положения. Но Чайльд-Гарольд из тебя не получится.

— Гриша! Ничего ты ровным счетом не понял! Положение в самом деле драматическое, но совсем не в духе Чайльд-Гарольда. Передо мной стоит гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» Ответ на этот вопрос зависит от тебя одного.

— Что-то слишком туманно…

— Тогда выслушай.

И он рассказал, что произошло вчера на дежурстве.

— Гриша! — закончил Олсуфьев свое повествование. — Мое счастье в твоих руках. Дашь рукопись — Тереса спасена. Откажешь — Тереса погибнет.

— Ты с ума сошел! Разве я могу распоряжаться рукописью из опечатанного шкафа?!

— Я все продумал. За снятие печати полагается штраф — я его внесу. А рукопись получу обратно!

— Да кто тебе вернет ее?

— Государь! Дубельт отвезет ему рукопись в тот же день, как я ему передам. Государь принимает Дубельта утром и вечером. Если я передам рукопись Дубельту днем, он отвезет ее государю вечером между семью и восемью. Это будет в день моего дежурства. В восемь государь едет на прогулку и проходит мимо Синего зала. Я ожидаю его в коридоре, бросаюсь перед ним на колени и рассказываю историю рукописи. Ты знаешь Николая Павловича — он любит, когда перед ним душу свою раскрывают. К тому же я не ставлю его в трудное положение: он ничего французу не обещал. А тут перед ним возможность проявить великодушие. И он проявит его!

— А если нет?

— Не может государь жертвовать честью своего офицера для того только, чтобы сделать приятное чужеземцу-французу. Не может! Он поругает меня, дернет за ухо; все будет, знаю, но рукопись он вернет. Наконец, Гриша, клянусь тебе: я, Николай Олсуфьев, верну тебе рукопись! Хочешь, напишу клятву в видерасписки? — закончил он торжественно.

Безбородко отошел к окну, молча постоял там несколько минут. Ни судьба шарманщика, ни горе его дочери, ни отчаяние друга не интересовали его. Но, думал он, если откажешь Олсуфьеву, этот теленок с отчаяния может черт знает что выкинуть — еще к Елене поедет и такое наговорит…

— Ника, — начал он, повернувшись, — ты знаешь, что для тебя я готов сделать все. И сделаю! Но, прошу тебя, повремени несколько дней.

— Сколько?

— Сегодня у нас двадцать второе ноября. Отправляйся к Дубельту, скажи ему, что рукопись доставишь тридцатого.

— Почему? Почему не сегодня? Гриша! Понимаешь ли ты, что значат восемь дней для Тересы? Море слез, восемь бессонных ночей! Зачем эта проволочка? Ведь ты хочешь помочь мне, Гриша?!

— Хочу.

— Тогда дай рукопись сейчас. Прошу тебя!

Безбородко понял: отказать — значит поссориться, а этого он не мог позволить себе накануне помолвки с кузиной Олсуфьева.

— Бери! — сказал он решительно.

Олсуфьев заключил товарища в объятия; у него не хватило слов, чтобы выразить благодарность.

Безбородко подошел к шкафу и взялся за дощечку, на которую были наложены сургучные печати.

— Нет! — воскликнул Олсуфьев. — Ты не прикасайся. Я сам должен это сделать. — И закончил просительно: — Григорий, выйди из комнаты. Не надо тебе при этом присутствовать. Тебе будет неприятно.

Кушелев-Безбородко подчинился.

Когда дверь за ним закрылась, Олсуфьев написал записку:

Я, Николай Олсуфьев, самовольно, в отсутствие хозяина Григория Кушелева-Безбородко, вскрыл книжный шкаф и изъял из него рукопись Аристотеля о свете, что удостоверяю своей подписью.

гр. Н.Олсуфьев, поручик л. — гв. Семеновского полка.

Сорвав дощечку с печатями, он распахнул дверцу шкафа, положил на полку расписку и взял рукопись.

Дрожащими руками раскрыл он книжку. На обороте твердого переплета в верхнем углу приклеен книжный знак — большой прямоугольник шероховатой, с зеленым оттенком бумаги. Черной краской напечатана волнистая рамка, в рамке — могучий раскидистый дуб, под ним — прямыми четкими буквами: «Из собрания гр. А.А.Безбородко».

На первой чистой странице, в самом центре, выведено по-русски старательным писарским почерком:

Рукопись греческого ученого Аристотеля о свете

и о свойствах человеческого глаза.

Олсуфьев сознавал, что в его руках именно то, что ему нужно; не зная языка, на котором рукопись написана, переворачивая страницу за страницей, он точно силился проникнуть в ее содержание. Он ни о чем не думал — ни о Тересе, ни об ее отце, — он просто наслаждался.

— Не знал, что ты за это время изучил греческий язык.

Спокойный голос Кушелева-Безбородко, уже несколько минут наблюдавшего за своим другом, вернул Олсуфьева к действительности.

— Ты даже не подозреваешь, Гриша, что для меня сделал!

— Подозреваю… Но это только полдела — нужно еще, чтобы рукопись вернулась в шкаф.

— Вернется! Я сам поставлю ее на место! — Он обнял Безбородко и растроганно попросил: — Поедем на Охту. Тебе ведь эта история неприятна, я знаю. Но ты увидишь Тересу и поймешь меня, а если поймешь, то и оправдаешь.

За столом, кроме Тересы, сидели еще хозяин и хозяйка. Марфа Кондратьевна поклонилась остановившимся у порога офицерам и сказала:

— Прошу, господа, откушать с нами.

Олсуфьев подошел к Тересе:

— Мой друг Кушелев-Безбородко захотел сам сказать вам, что отец скоро будет с вами.

Девушка подняла глаза на Безбородко. В них были и благодарность и восхищение. Она знала из рассказов Олсуфьева, что Безбородко ездил куда-то хлопотать за ее отца, знала, что последний, решающий шаг связан с огромной жертвой с его стороны, и одно то, что Олсуфьев явился сегодня вторично, захватив с собой Безбородко, больше, чем длинные речи, убедило Тересу, что последний шаг уже сделан. Всю свою признательность она хотела выразить в своем взгляде.

Красота девушки поразила Кушелева-Безбородко. Рядом со стройной, легкой Тересой память оживила Елену — хромую, большеротую. И вспыхнула в Безбородке злоба против Олсуфьева, которого полюбила Тереса, и против Елены, которая лишена прелестей Тересы.

Эта внезапная перемена не ускользнула от взгляда Тересы. Она тихо спросила:

— Сеньор, я вас чем-то огорчила? Если… — И замолчала: что-то дикое, хищное мелькнуло во взоре Безбородко.

Хозяин, бородатый коренастый человек, указал Олсуфьеву на стул рядом с собой и доверительно шепнул:

— Тут парень какой-то зачастил, из их, видать, братии. Такой же смурый и глазастый.

— Сюда заходил? — насторожился Олсуфьев.

— Нет. Вокруг дома чего-то вынюхивает. Тереса увидела его из окошка и как крикнет: «Кальяри!» А что такое «кальяри» — не понимаю я ихнего языка.

— Когда это было?

— Намедни, как вы только ушли.

За спиной Олсуфьева остановился Безбородко.

— Ника, я пошел.

— Почему вдруг?

— Мне нужно. — И без дальнейших объяснений направился к двери.

Олсуфьев пришел домой поздно. Ощущение удачи его не покидало ни на минуту, но ощущение это было почему-то замутнено: наряду с радостной взволнованностью жило в нем беспокойство.

Олсуфьев попробовал было доискаться причины своего беспокойства, но, так и не разобравшись в нем, прилег на диван и вскоре уснул.

Он проснулся внезапно, словно его кто окликнул. На столике рядом с диваном горела свеча. Мгновенно возникли перед глазами свечи в высоких подсвечниках, карточный стол…

«Шулер!» — вынырнуло из памяти.

Олсуфьев оделся и вышел на пустынную ночную Мойку. Не найдя там саней, он побежал на Невский.

Перед офицерским собранием стояли выезды в несколько рядов; из окон лился яркий свет.

Олсуфьев поднялся в парадный зал. Молоденький офицер с повязкой распорядителя танцев на рукаве, держа за руку свою даму, выписывал петли и зигзаги, а за ними, также рука в руку, змеился длинный хвост.

Среди танцующих Тимрота не было.

Олсуфьев направился в большую столовую. За длинным столом сидели старшие офицеры с женами и почетные гости. Свечи в люстре были уже погашены, горели только в настенных бра, освещая затылки и спины гостей зыбким желтоватым светом. Олсуфьеву показалось, что все спят. Лишь один древний старичок генерал, весь увешанный орденами, что-то рассказывал, и — странно — на два голоса: то высоким, визгливым — детским, то грубым, с хрипотцой — строевым.

И тут тоже Тимрота не было.

Олсуфьев направился в боковую комнату, в карточную. Там было чадно и шумно. Болотными гнилушками мерцали свечи в высоких подсвечниках.

— Козлик! Козлик!

За столом сидели шесть офицеров — среди них и Тимрот. Большой, грузный капитан Елагин из 3-й роты, сидевший за узким концом стола, тасовал колоду карт.

— Садись, — предложил он Олсуфьеву.

— У вас ведь комплект, — ответил тот.

— Фон «Тмин-в-рот» не в счет.

Тимрот резко произнес:

— Попрошу вас, господин капитан, моей фамилии не коверкать!

— Вы не кошка, не фыркайте, — спокойно ответил Елагин. — Фамилия тут ни при чем. В четвертой роте есть поручик Свиньин. Фамилия хлевом отдает, а человек каких кровей? Чуть ли не Мономахович! Не в фамилии дело, господин поручик, а в человеке. Поняли, герр Тмин-в-рот?

— А я, по-вашему…

— Вы, — не дал ему закончить Елагин, — именно то, что я о вас знаю.

Тимрот встал; его щучий рот округлился:

— Господин капитан, вы злоупотребляете своим званием. Я таких намеков не потерплю!

— Стерпите, фон Тмин-в-рот, — смотря прямо в глаза Тимроту, строго произнес Елагин и тихо, как бы про себя, добавил: — А может, наконец решились сменить мундир?

— Что ты вечно к нему вяжешься? — сказал раздраженно Олсуфьев, которому не терпелось поговорить с Тимротом.

— Он знает почему. — И быстро начал тасовать карты. — Давайте играть! Ставки! Сдаю!

Елагин роздал карты, поднял свои и… засопел.

Олсуфьев посмотрел на капитана: большой, толстый, сопит. Тут Олсуфьев расхохотался так, что соседи по столу в недоумении взглянули на него.

— Солнечный удар? — спросил Елагин.

— Хуже, — ответил Олсуфьев весело, — меня пытался обыграть шулер.

— Как это пытался? — недоумевал Елагин. — Игра не состоялась?

Олсуфьев, все еще смеясь, обратился к Тимроту:

— Как, по-твоему, состоялась игра?

Тимрот не ответил — ушел.

— Наконец-то, — проговорил Елагин.

Играли минут десять, и вдруг из коридора донесся шум. Шум нарастал. Послышался топот ног.

Игроки вышли в коридор.

— Что случилось? — перехватил Елагин пробегающего офицера.

— Поручик Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо французскому дипломату.

— Воды у него под рукой не было? — возмутился Елагин. — Мальчишка!

Шум улегся. Игроки вернулись к своему столу.

Уже под утро, закончив игру, Олсуфьев обратился к Елагину:

— Мне необходимо завтра быть во дворце. А в карауле твоя рота. Поменяемся. Я пойду завтра вместо тебя, а в четверг ты заменишь меня.

— Согласен. Договорись с адъютантом.

Они не заметили, что за их спиной стоит вынырнувший откуда-то Тимрот.

7

Все произошло не так, как виделось Олсуфьеву за карточным столом, хотя в конечном счете получилось одно и то же. В два часа дня, отпросившись у командира караульной роты, Олсуфьев поехал в III отделение.

Дубельт сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета. Штофные обои, мебель, занавеси, ковер на полу, картины на стенах — все было выдержано в одном тоне: вишнево-красном. Дубельт был в голубом мундире, но в своем высоком красном кресле и в сумерках затемненной красными шторами комнаты он также казался вишнево-красным. За спиной Дубельта в двурогих бронзовых бра горели свечи, и свет от них, неяркий, как бы красным куполом накрывал письменный стол.

— Неужели принес? — спросил Дубельт, напряженно следя за приближающимся офицером.

Вместо ответа Олсуфьев положил на стол рукопись. Серые глаза Дубельта оживились.

— Неужели принес? — повторил он, и в его голосе зазвучали теплые нотки. — Молодец, Олсуфьев! Сегодня же доложу о тебе его величеству! — Ему бросился в глаза книжный знак. — Безбородко! Так ты ее у Александра Григорьевича добыл?

— Никак нет, не у Александра Григорьевича.

— Все еще секреты? Ну, бог с тобой! Важно, что добыл, что услужил своему государю. — Он взял со стола синюю папку, потряс ею в воздухе. — Доклад! Сегодня представлю его на высочайшее усмотрение. Тут и твой шарманщик. Обрадуй крошку… — Он вышел из-за письменного стола, положил руку на плечо Олсуфьева. — Отец этой крошки далеко не ангел, для него убить человека, что для тебя стакан чая выпить, и… любит свою дочь. Помни об этом, Олсуфьев. А теперь — ступай. Завтра зайди ко мне в это же время.

Олсуфьев забыл, что у подъезда его ждет карета, — он вернулся в Зимний дворец пешком.

Дубельт, прежде чем усесться в кресло, вызвал звонком адъютанта.

— Запиши три фамилии. Григорьев Василий Васильевич, Казембек Александр Касимович, Хвольсон Даниил Абрамович. Снаряди трех курьеров, дай каждому по одному адресу — пусть привезут этих господ сюда.

Через час в кабинет входили три человека — цепочкой, один в затылок другому. Впереди Казембек — крупный, рыхлый, с круглой темной бородой, а на лысой голове не то монашеская скуфейка, не то татарская тюбетейка; за ним худощавый Григорьев; последний — Хвольсон, молодой человек лет 28–29, с тонким носом и большим ярким ртом. На всех лицах недоумение и страх.

Дубельт пошел им навстречу, пожал руки.

— Господа, — начал он приветливо, — хорошо, что вы явились сегодня, а не «в любой ближайший день», как я просил передать. Вам сообщили, какая у меня к вам просьба?

— Нет, — хмуро ответил Казембек. — Я сегодня приехал из Казани, в постели лежал, а ваш офицер приказал одеваться и повез сюда.

Дубельт раздраженно позвонил. Явился адъютант.

— Почему не сообщили господам ученым, по какому поводу их приглашают? Почему такую горячку пороли? — спросил он раздраженно. — Взыскать с этих олухов!

После ухода адъютанта, успокоившись, Дубельт продолжал:

— Простите усердных не по разуму служак. Это про них Крылов писал: заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет.

Григорьев и Хвольсон обменялись лукавым взглядом; Казембек хмуро изучал свою правую ладонь.

— Вот какая просьба у меня к вам, господа ориенталисты. Его величеству угодно знать, подлинная ли это рукопись и какова ее ценность. — Он протянул рукопись.

Рукопись переходила по старшинству: сначала ее рассмотрел Казембек, за ним Григорьев, потом Хвольсон. Дубельт следил за учеными. Казембек двигал губами, точно сосал конфету; у Григорьева разрумянилось лицо и напряглись мышцы на худой шее; у Хвольсона задрожали крылья тонкого носа.

— Генерал, — запинаясь, промолвил Казембек. — Откуда у вас эта рукопись? В каталоге аббата Руайе она числится украденной и находящейся в нечестных руках.

Дубельт поморщился и сухо переспросил:

— Какова же ее ценность?

— Ценность?! — ответил Казембек с негодованием. — О какой ценности вы, генерал, говорите? Денежной? Не знаю. Может быть, десять тысяч, а то и все сто. Но разве ее ценность может быть исчислена рублями? Рукопись — звено в золотой цепи развития человеческой мысли.

— И очень важное звено! — подхватил Хвольсон.

— Именно, Даниил Абрамович! — Григорьев вскочил на ноги. — Господин генерал! Доверьте эту рукопись нам. Хотя бы на короткое время. Мы дополним перевод Эль-Хасана.

Поднялся и Дубельт. Он сухо ответил:

— Я доложу государю вашу просьбу, господа. — И протянул руку. — Не смею задерживать вас. Еще раз прошу прощения за грубость моих слишком усердных служак.

8

Ровно в семь к Зимнему дворцу подъехал Дубельт со своим адъютантом Оржевским, известным в литературном Петербурге под кличкой «Дароносец». По своей должности в цензурном комитете Дубельт пользовался услугами этого находчивого и приятного в обхождении жандармского поручика: через него он передавал выговоры редакторам, цензорам и издателям.

От Невы веяло свежестью талого снега. Чистым серебром светились деревья Летнего сада.

Дубельт глянул в высокое небо, вздохнул и направился к подъезду; за ним — Оржевский, размахивая в такт шагам синим сафьяновым портфелем.

Они разделись в гардеробной, поднялись по белой мраморной лестнице, а на полукруглой площадке, где два парных караула семеновцев охраняли подступы к коридорам, Дубельт оправил перед зеркалом мундир и пригладил редкие волосы. Убедившись в том, что рукопись Аристотеля на месте, в портфеле, который поручик держал на весу, начальник III отделения направился строевым шагом в сторону царского кабинета. За ним, нога в ногу, следовал Оржевский, зажимая портфель правым локтем.

Перед Синим залом, где помещались офицеры дежурной роты, Дубельт остановился.

— Поговори-ка с офицерами, узнай подробнее о вчерашней истории, — сказал он поручику на ухо и тем же строевым шагом направился дальше.

Оржевский постоял немного, провожая взглядом удаляющегося начальника, и, переложив портфель в левую руку, правой раскрыл тяжелую дверь.

В Синем зале было серо от табачного дыма. Вдоль стен стояли кожаные диваны. В углу, где два дивана образовали букву «Г», за круглым столом играли в карты. Человек восемь офицеров следили из-за спин сидящих за игрой.

На приветствие жандармского поручика ответили корректно, не обнаруживая, однако, желания вступить в разговор. Оржевский не удивился: он знал, что гвардейцы недолюбливают жандармов.

Не выпуская из рук портфеля, он подсел к поручику фон Тимроту, который, сидя на диване, наблюдал за игрой.

— Весело было вчера? — спросил Оржевский своего соседа.

— Сначала да, — ответил фон Тимрот сухо, — а вот потом…

— Слышал… Бояринов отличился. Но почему он вспылил?

— Пьян был.

Один из игроков поднялся из-за стола.

— Голова трещит, — сказал он.

— Поручик Оржевский, — официальным тоном обратился к жандарму банкомет, — место очистилось. Не угодно ли за четвертую руку сесть?

— Меня могут скоро позвать.

— Вы разве этикета, поручик, не знаете? Вы нужны будете своему патрону ровно через тридцать минут.

Дворцовые порядки Оржевский знал хорошо. В кабинет к императору можно было входить только с пустыми руками. Сначала шел устный доклад, и лишь после него Николай давал разрешение допустить адъютанта или секретаря с портфелем.

— Где наше не пропадало! — лихо ответил Оржевский. — Сдавайте, капитан, а я отлучусь на одну минуту. — Взял под мышку портфель и вышел из комнаты.

Вскоре вернулся, прислонил портфель к спинке дивана.

— Поехали на курьерских! — сказал он и взял со стола уже сданные ему карты.

Игра сразу оживилась; ставки росли. Оживились и стоявшие сзади наблюдатели: каждая удача за круглым столом вызывала гул одобрения, промах — взрыв возмущения.

Явился Олсуфьев. Он увидел жандарма, подошел было к нему, но свернул с полпути и прилег на первый рядом с дверью диван.

— Козлик! — позвал капитан. — Ко мне в долю!

Олсуфьев не откликнулся. Его то знобило, то в жар бросало. Приближалась минута, когда он падет на колени перед царем… Ночью, думая об этой минуте, он был уверен, что нужные, горячие и убедительные слова появятся сами собой, а вот сейчас, когда маленькая стрелка на часах неумолимо приближалась к цифре «8», исчезли даже те слова, которые были заранее подготовлены…

— Поручика Оржевского в приемную! — плацпарадным голосом объявил камер-лакей, появившийся в дверях.

Оржевский бросил карты на стол, сгреб свои деньги, вытер руки платком и, взяв портфель с дивана, поспешил в приемную.

Там уже ждал его Дубельт.

— Мог бы поторопиться, — сказал он укоризненно, принимая портфель из рук раскрасневшегося поручика.

Дубельт вернулся в царский кабинет.

— Ваше величество, вот рукопись, — сказал он, подойдя к письменному столу.

Он раскрыл портфель, пошарил в нем рукой и… обмер. Его лицо окаменело, в глазах застыл такой ужас, словно рука его угодила в пасть тигра.

Николай понял, что рукописи в портфеле нет, но в это мгновение его больше занимал Дубельт, чем рукопись. Император Николай старался внушить страх всем, с кем сталкивался по делу, но такого глубокого, беспредельного страха он еще не видел ни в чьих глазах.

— Что случилось? — спросил он после долгого молчания.

Придя в себя, Дубельт еще раз проверил содержимое портфеля — рукописи не было.

— Вчерашнее происшествие, видимо, разволновало меня больше, чем я предполагал, и в волнении я забыл положить рукопись в портфель.

Дубельт знал, чем и как можно отвлечь внимание своего государя от опасной темы: Николай, распространяя вокруг себя страх, сам вечно жил в постоянном страхе.

— Какое происшествие?

— Семеновцы чествовали вчера господина Пиетри. Как известно вашему величеству, господин Пиетри был в очень недавнем прошлом якобинцем. В искренность его раскаяния мои парижские агенты не верят. С первого дня его приезда в вашу столицу меня интересовало, что он ищет у нас. И вот вчера у семеновцев господин Пиетри попытался вести неблаговидные, в ущерб вашей державе, разговоры…

— И мои офицеры слушали?

— Ваши офицеры преданны своему государю. Семеновец Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо якобинцу.

— Ду…бельт? — пренебрежительно сказал Николай, предполагая, что про бокал шампанского тот присочинил.

Дубельт густо покраснел. Не пренебрежительный тон Николая обидел его; к этому тону он давно привык. Но Николай впервые назвал его «собакой»: фамилию Дубельт он произнес с немецким акцентом и раздельно так, что получилось «Ду бельст».^[2]

— Ваше величество…

Николай не дал ему закончить фразу:

— Вручи завтра же подорожную господину Пиетри.

— Смею просить повременить два дня.

— Зачем?

— Я еще не закончил деловой беседы с господином Пиетри. Он будет служить вам, ваше величество, но состоять будет не при господине Тьере, а при принце Луи Наполеоне. У принца высокая цель: через президентство — к императорскому трону, а эта высокая цель совпадает с замыслами вашего величества: побольше королей в Европе.

Николай окинул шефа жандармов пристальным взглядом: вот каков он, рыжий Дубельт! Сложную французскую проблему он низвел к чему-то весьма простому: принц-президент — нелепость, но принц-король — традиция, и эта традиция может привести Луи Наполеона к трону.

Николай прошелся по кабинету, затем резко остановился и сказал отрывисто:

— Меня беспокоит состояние здоровья Мордвинова. Не посоветовать ли ему выехать в деревню на свежий воздух?

Дубельт хотел произнести несколько сочувственных фраз в защиту Мордвинова, но воздержался: такого явного лицемерия даже Николай не стерпел бы.

9

Олсуфьев зря промаялся в коридоре до девяти часов: в этот вечер Николай на прогулку не поехал.

На следующий день, как было условлено, Олсуфьев явился в III отделение. Его принял старший адъютант.

— Его высокопревосходительство очень занят, — сказал он, нажимая на слово «очень».

— Я подожду.

— Не имеет смысла. Его высокопревосходительство не скоро освободится. Очень не скоро.

Олсуфьев понял, что адъютант получил на этот счет указание от Дубельта.

— Могу я поговорить с поручиком Оржевским?

— Вряд ли, — вежливо ответил адъютант, — во всяком случае, не в ближайшие недели.

— Не понимаю.

— Что же тут непонятного? Поручик Оржевский отбыл вчера ночью в Сибирь.

Олсуфьев ошалело посмотрел на адъютанта:

— Что случилось?

— Случилось? Ничего. Просто поручику Оржевскому скучно в Петербурге стало. Вот и попросился в Сибирь.

В словах адъютанта послышалась такая ирония, что Олсуфьеву при всей его взволнованности нетрудно было догадаться: вчера произошло что-то чрезвычайное и это чрезвычайное имеет отношение к нему, Олсуфьеву. Случайности совпали одна с другой неспроста: царь не поехал на обычную ежедневную прогулку, хотя он здоров; Дубельт, назначив ему прием, не желает его принять; поручик Оржевский, который принес во дворец рукопись, скоропалительно сослан в Сибирь…

— Могу я посетить своего родственника, полковника Владиславлева?

— Пожалуйста, — согласился адъютант. Он вызвал ординарца. — Проводите поручика к полковнику Владиславлеву.

Поблагодарив адъютанта, Олсуфьев направился вслед за ординарцем.

Владиславлев обрадовался, увидев его.

— Само провидение тебя направило ко мне! Садись, кури и рассказывай!

— О чем?

— Что ты видел и что слышал вчера на дежурстве? — Он взял со стола список с фамилиями. — Видишь, Николай Олсуфьев под номером седьмым. Я должен и твоей особой, стало быть, заняться! Объясни мне, почему два поручика первой роты, ты и Тимрот, оказались вчера в карауле в составе третьей роты? И почему именно ты? Что тебе — дворцовые караулы полюбились? Зачем ты в эту кашу полез?

— В какую кашу?!

— Несчастный! Дубельт рвет и мечет.

— Владимир Андреевич, — взмолился Олсуфьев, — прошу тебя, скажи, что произошло?

— Произошло то, что государь приказал допросить всех вас с пристрастием! Вот что произошло! Но ты? Зачем пошел ты вчера в караул?

Дальше не имело смысла скрывать. Олсуфьев рассказал Владимиру Андреевичу, почему он вчера оказался в карауле, рассказал подробно обо всем — от беседы за царским ужином до последнего разговора с Дубельтом.

Прошло несколько минут. У Владиславлева был вид человека, оглушенного ударом; он смотрел на Олсуфьева застывшими, слепыми глазами.

— Бедняга Николай, — сказал он наконец, — рукописи нет… украли ее… Дубельт подозревает офицеров караула… И тебя в их числе…

Олсуфьев зажал рукою рот, чтобы не крикнуть.

10

О скандале в Зимнем говорил весь Петербург. Царь неистовствовал. III отделение и дворцовая полиция занимались поисками вора. Арестовали многих. От офицеров, дежуривших во дворце в тот злополучный вечер, Дубельт потребовал письменного заверения, что они «к известному инциденту не причастны». Из двенадцати офицеров подписку дал один только поручик фон Тимрот — остальные, возмущенные тем, что их подозревают в краже, не только отказались дать подписку, но в тот же день передали командиру полка прошения об отставке.

Пострадал и поручик Кушелев-Безбородко. Именно в нем царь увидел начало всей неприятной истории.

— Убрать из гвардии сопляка!

И если б не граф Адлерберг, укатали бы Григория Безбородко в какой-нибудь Белебей или Повенец для «прохождения службы в местном гарнизоне». Адлербергу удалось убедить Николая, что Безбородко действовал из благородных побуждений: хотел выручить своего друга Олсуфьева.

— Кстати, ваше величество, Олсуфьев приходится близким родственником моей жене…

Этот довод решил дело: «сопляка» оставили в Семеновском полку.

Поручик в опале! Смешно, но и трагично. Двери сановных гостиных закрылись перед ним, и, в первую очередь, захлопнулась дверь во дворец графа Адлерберга. Честолюбивого поручика спихнули с заветной лестницы, с первой ее ступеньки.

Безбородко написал письмо Олсуфьеву, злое и резкое, хотя понимал, что тон письма был вызван не столько пропажей Аристотелевой рукописи, сколько положением, в котором он, Кушелев-Безбородко, очутился. Ведь он лишился надежд на хроменькую Елену и не столько на нее, сколько на ее всесильного отца.

Ответа на это письмо Безбородко не получил. Тогда он написал Тересе, что Олсуфьев поступил с ним «неблагородно», что Олсуфьев человек ветреный, легкомысленный, а ей, неопытной девушке, нужен серьезный и верный друг.

И на это письмо он не получил ответа.

Прошло около месяца. Безбородко отправился на Охту, а там узнал, что Тереса и освобожденный из-под ареста старик Финоциаро переехали куда-то.

«Конечно, к Олсуфьеву!» — решил Безбородко.

— Подлец! — сказал он вслух. — Мне карьеру сломал, а сам радуется жизни… Это так с рук тебе не сойдет!.. Не сойдет!

Часть вторая БЛАГОРОДНАЯ СЕМЕЙКА

1

Наконец-то улыбнулось счастье благородной семье фон Тимротов, и глава рода, Христиан, не спал всю ночь, думая, как лучше использовать это счастье. У фон Тимротов имелся на этот счет печальный опыт: дважды могли они разбогатеть и оба раза упустили фортуну. Далекий предок, как гласит семейная хроника, тот, который служил конюшим у какого-то герцога, не сумел надежно спрятать украденный ларец с дукатами и угодил на виселицу. Дед Христиана, управляющий имениями барона Ливена, оказался слишком нетерпеливым: вместо того чтобы по-божески делиться доходами со своим хозяином, брал себе с каждого рубля 90 копеек, и в конце концов Ливен его прогнал. Ни отцу, ни ему, Христиану, не представлялось случая разбогатеть. Отец служил экзекутором и дослужился до тридцатирублевого пенсиона, а он, Христиан, мечтавший о военной карьере, дослужился всего лишь до первой звездочки прапорщика и, раненный под Смоленском, вынужден был выйти в отставку. Единственного сына Вильгельма ему все же удалось устроить в лейб-гвардии Семеновский полк.

Но и Вильгельму не везет: ни красоты, ни талантов, ни умения нравиться людям. Правда, Вильгельм делает все, чтобы добиться хоть какого-нибудь благополучия: скромен, угодлив, старается быть полезным Мордвинову из III отделения. Однако то ли угомонилась гвардейская молодежь после разгрома на Сенатской площади или по другой причине — Вильгельму не удается ничего «раскрыть», а за мелкие донесения Мордвинов отделывается мелочью. А расходы большие — семья! Две дочери, давно их замуж надо, но капиталов не было и нет.

И вот повезло: по долгу службы у Мордвинова Вильгельм подслушал разговор Дубельта с Олсуфьевым. Из этого разговора он понял, что рукопись может возместить ларец с дукатами далекого предка, а добыть эту рукопись не представляет большого труда, надо только позаботиться надежно ее скрыть.

Вильгельм понял, почему Олсуфьев попросился в караул вне очереди, понял, что именно в этот день Дубельт вручит рукопись царю. Вильгельм также попросился в караул вне очереди и, зная дворцовые порядки, ожидал в Синем зале прихода Оржевского.

Изъять рукопись из портфеля было весьма несложно: офицеры были так возбуждены и увлечены карточной игрой, что не только рукопись, но и диван можно было вынести из комнаты.

Как обратить рукопись в деньги?

Вот об этом сейчас отец с сыном и рассуждают.

— Кому продать? — спрашивает Вильгельм. — Ведь в Петербурге нельзя ее и показывать.

— Верно, сын, в Петербурге не продашь. И продавать не следует. Уляжется шум, поеду в Берлин.

2

Шум в Петербурге улегся; Христиан фон Тимрот поехал в Берлин.

В солнечный майский день он прибыл на вокзал Фридрихштрассе. Крупный, осанистый, седоусый, в синей венгерке и синих штанах с серебряными лампасами, в сапогах с твердыми лакированными голенищами, с маленьким саквояжем в руке, Тимрот остановился на перроне, чтобы отстать от толпы, хлынувшей из вагонов к выходу в город. Дежуривший на перроне полицейский подошел к нему и, не отнимая руку от козырька, подобострастно спросил:

— Могу я чем-нибудь помочь господину офицеру?

— Далеко до Краузникштрассе? Вопрос прозвучал сухо, по-военному.

— По Фридрихштрассе налево до Ораниенбургер Тор и первая улица налево.

У старика Тимрота было рекомендательное письмо к хозяину гостиницы «Цум шварцен Адлер» — письмо от господина Бруммера, петербургского негоцианта.

В этот час было людно на Фридрихштрассе. Из магазинов и контор, которые только что закрылись на обеденный перерыв, хлынули на тротуары тысячи приказчиков и служащих. Со стороны Шоссейштрассе, из тесных и грязных переулков Норда, района, где обитает ремесленный люд, шли девушки с корзинами и коробками — они сдавали в магазины продукцию своих мастерских именно в обеденный перерыв. По булыжной мостовой громыхали телеги, груженные бочками и ящиками. В обгон телег мчались кареты и длинные, как лодки, ландо.

После шумной и людной Фридрихштрассе Тимрот попал в тихую и узкую щель, где пятиэтажные дома, точно солдаты, выстроились в две ровные шеренги. Это и была Краузникштрассе. На ней не было ни магазинов, ни контор, не было и людей.

Тимрот нашел 21 номер — серый, многооконный дом, ничем не отличавшийся от своих соседей, кроме маленькой вывески: «Цум шварцен Адлер».

Появление осанистого старика в военной форме вызвало переполох. Женщина, к которой обратился Тимрот, сбегала за управляющим, тот послал за принципалом.

Хозяин, прочитав рекомендательное письмо, сказал растерянно:

— Навряд ли тут будет удобно господину барону. У нас живут купцы, коммивояжеры — народ шумный.

— Меня это не стеснит, — успокоил его Тимрот. — И я приехал по торговому делу.

Слух о том, что какой-то важный господин приехал из России по торговым делам, быстро облетел жильцов гостиницы.

Не успел Тимрот отдохнуть с дороги, как начались визиты. Явились к нему купцы, явились коммивояжеры, и все выпытывали, что интересует господина барона.

— Древние рукописи, — ответствовал барон.

Один из визитеров — антиквар из Регенсбурга — Иоахим Бауэр после ужина пригласил барона Тимрота на кружку пива.

Пивная помещалась в подвале. Длинные дубовые столы, дубовые скамьи. С потолка свисали разноцветные флажки. Зал был скупо освещен; по стенам метались черные тени. Стоял шум.

Бауэр был огромный и тучный. Он дышал тяжело и говорил с трудом, но после третьей кружки его речь стала более плавной, а дыхание более ровным.

— Господин барон, я, к сожалению, не могу ничего стоящего предложить для вашей коллекции. Сам приехал в Берлин за товаром. Но считаю своим долгом предостеречь вас: будьте осторожны! К нашему делу примазались недобросовестные люди, а то и просто мошенники. Имейте дело только с господином Пфанером. Только у него вы сможете приобрести настоящие древности и с гарантией за подлинность. Он торгует только настоящими вещами. В этом я могу вам поручиться.

— А другие?

— О-о, нет!.. Вот на Беренштрассе торгует господин Росбах. Он предложит вам рукопись Калидаса или Магомета. Но избави вас бог соблазниться его раритетами! Это все копии, фальшивки. Хотя надо отдать справедливость Росбаху: копиист у него гениальный. Никакой ученый не отличит его копии от оригиналов. Уж какой дока господин Пфанер, и тот не раз попадал впросак. Справедливости ради надо еще сказать, что Росбах не выдает работы своего копииста за оригиналы. Он кладет перед вами рукопись и говорит: «Вот что я вам предлагаю, хотите купить — покупайте, не хотите — ваше дело». А вот Вернер с Моренштрассе, тот уж чистейшей воды мошенник. Он предлагает вам, скажем, кубок и тоном профессора убеждает вас, что из этого кубка пил Одиссей или один из Рамзесов. А кубок сделал по его заказу ювелир с Розенштрассе. Так что, уважаемый господин барон, к этим мошенникам и не ходите — непременно надуют. Мы с вами пойдем к господину Пфанеру. Если он скажет «рукопись Калидаса», знайте — у вас в руках действительно подлинная рукопись Калидаса. Господин Пфанер знает, кто чем владеет, и покупает только из первых рук…

3

Христиан фон Тимрот ушел из гостиницы до завтрака, чтобы не встретиться с тучным антикваром. К Пфанеру, конечно, он не пошел; его больше устраивал ловкий Росбах.

В магазине шла утренняя уборка. Щуплый, невысокого роста лысый господин в синем балахоне встретил раннего клиента почтительным поклоном.

Магазин был большой, но двигаться в нем можно было только по узеньким тропочкам между шкафчиками, вазами, часами, рыцарскими доспехами, статуями.

— Господин Росбах?

— К вашим услугам. — Он повернулся к женщине, которая метелкой из перьев снимала пыль с гобелена. — Фрау Анна, после закончите.

Женщина ушла. Росбах снял с себя балахон и оказался в длинном, по-пасторски высоко застегнутом сюртуке.

— Вас, по всей вероятности, интересует старинное оружие? — сказал он.

— Увы, господин Росбах, — вздохнув, ответил Тимрот, — я после ранения потерял интерес к оружию.

— Картины?

— Нет. Рукописи.

— Определенной эпохи?

Тимрот не нашелся, что ответить: он даже не подозревал, что рукописи делятся по эпохам.

— Как бы вам объяснить, господин Росбах, — оттягивал он, чтобы собраться с мыслями. — Меня интересуют рукописи Аристотеля.

Росбах сдунул пылинку с рукава своего сюртука и, переведя взгляд на клиента, спокойно сказал:

— Навряд ли сохранились его рукописи. Слишком далеко от нас. — Он подошел к настенному шкафчику, достал оттуда два больших листа зеленоватой бумаги, положил их на стол перед покупателем. — Может, это вас соблазнит?

Тимрот посмотрел на листы: один написан старинным немецким готическим шрифтом, другой — не то по-французски, не то по-итальянски. Подписи на обоих листах с декоративными завитками.

— Неплохое приобретение для коллекции. Письмо Колумба и письмо Лютера, — вежливо, ненавязчиво сказал Росбах.

— Подлинные?

Росбах провел рукой по голому черепу и голосом пастора, читающего воскресную проповедь, промолвил:

— Только бог и авторы этих писем могут судить об их подлинности.

— Или ваш копиист, — вежливо подсказал Тимрот.

Росбах исподлобья взглянул на старика:

— Вы антиквар?

— Нет. И даже не коллекционер.

— Вы не покупатель, а продавец.

— Угадали.

— Что предлагаете?

— Рукопись Аристотеля.

До этой минуты лицо Росбаха было каким-то вежливо безразличным, и вдруг оно стало иронически презрительным. Тимрот это заметил.

— Вы не верите?

— Покажите рукопись.

— После того, как договоримся.

— О чем?

— Об условиях покупки.

Росбах резко поднялся.

— Вы не из Петербурга ли? — спросил он прерывистым голосом.

— Оттуда.

— И эта рукопись…

Тимрот не дал ему закончить фразы:

— Та самая.

Росбах удивленно посмотрел на спокойно сидящего в кресле посетителя.

— И такую рукопись вы предлагаете к продаже?! — После минутного молчания он добавил: — Смело! Очень смело. Но не советую. Могут быть неприятности.

— А вы продайте ее без неприятностей.

Росбах отнес в шкафчик письма Колумба и Лютера, долго возился с замком, наконец уселся в кресло и внезапно спросил:

— Кто вас направил ко мне?

— Никто. Ваша вывеска.

— Вам, очевидно, очень нужны деньги.

— Не ошиблись.

— С кем я имею честь?

Тимрот протянул свой паспорт.

И уверенность, которая чувствовалась в барственном жесте «фон Тимрота, офицера в отставке», убедила Росбаха, что перед ним человек, с которым можно иметь дело.

— Деньги будут, господин барон. Но не за рукопись. С нее надо стричь купоны, как с государственных займов.

— Не понимаю.

— Сейчас вы поймете. Раньше древности покупали только ученые — они нужны были им для работы. А теперь? Коллекционируют люди, которым некуда деньги девать. Они собирают древности из тщеславия, от скуки. Эти горе-коллекционеры приобретают все — и рукописи, и ночные горшки, только скажите им, что рукопись писал Конфуций или палач Людовика Святого, а горшком пользовалась Екатерина Медичи или Мария Стюарт. Не сама вещь их прельщает, а тень, которая лежит на этой вещи. Но беда в том, уважаемый господин барон, что профанов с каждым днем становится все больше, а подлинных старинных вещей все меньше. Что прикажете? Закрыть лавочку? Никоим образом! Раз есть спрос, то нам, антикварам, приходится самим создавать древности.

— Понятно, господин Росбах, но при чем тут моя рукопись? Ведь она подлинная!

— И хорошо, что подлинная. Мы с этой подлинной рукописи сначала снимем две-три копии. Есть у меня человек, который это делает мастерски. А мои постоянные клиенты-профаны будут драться за честь быть обманутыми. Потом, когда разделаемся с копиями, продадим и оригинал в какой-нибудь заокеанский музей. Устраивает это вас?

— Не очень. Это долгий путь, а мне, господин Росбах, деньги нужны сегодня, завтра.

— Покажите рукопись.

Тимрот достал из кармана завернутую в носовой платок небольшую книжку. Росбах развернул платок, откинул верхнюю деревянную крышку. Розовая краска залила его уши, сухое лицо все собралось в морщины. Но когда пальцы Росбаха перекинули последнюю страницу, его уши и лицо были уже густо-красного цвета, а лысина в испарине.

Он закрыл книжку, подержал ее меж ладоней, бережно, как держат птичку, наконец сказал:

— Это трактат Аристотеля, но писал его не сам Аристотель. И это неважно. Подлинная древность… Подлинная… Восьмого или девятого века… Я вам дам деньги. Я буду платить копиисту… Все беру на себя. — Он завернул рукопись в платок, вернул ее Тимроту. — В час дня будет здесь мой копиист. Соблаговолите и вы прийти с рукописью.

4

Тимрот явился ровно в час. За столом рядом с Росбахом сидел тощий, узкий в плечах человек лет сорока, с тонким острым носом и глубоко ушедшими под лоб серыми глазами; на длинной шее помещалась большая голова с растрепанной рыжей шевелюрой. На нем был надет добротный сюртук, скорее всего с чужого плеча: неимоверно широкий и с шелковыми отворотами, из-за которых белела грубая холщовая рубаха не первой свежести. Обе руки он держал на столешнице и выбивал дробь длинными нервными пальцами. Перед ним лежали два листа серой шероховатой бумаги.

На Тимрота он посмотрел исподлобья и тут же отвел взгляд.

— Познакомьтесь, господин барон. Это Фосс.

Фосс даже головы не повернул в сторону Тимрота.

— Покажите, — сказал он.

У этого сурового с виду человека голос неожиданно оказался низкий, звучный, ласкающий.

Тимрот передал ему рукопись.

Фосс ушел в глубь магазина и скрылся за шкафами. Тимрот заметил, что он ходит неуверенно, пошатываясь.

Минут двадцать просидел он за шкафами, а когда вернулся, промолвил взволнованно:

— Сделаю… только плата понедельная… десять марок… десять…

— Хорошо, Фосс, договоримся. Вечером зайдете.

— А вы, господин Фосс, уверены, что копии получатся хорошие? — спросил Тимрот.

Фосс не ответил: положил рукопись на стол, повернулся и неуверенной походкой направился к двери.

— Вы его обидели, — сказал Росбах, когда они оказались вдвоем. Он показал на листы серой шероховатой бумаги. — Его работа.

— Что это? — спросил Тимрот.

— Письмо Эразма Роттердамского к английскому королю Генриху Восьмому. Оригинал и копия.

Письма были так похожи одно на другое, как лицо человека на свое зеркальное изображение.

— Ну и артист!

— Поверили? Вот и хорошо.

5

Старый Христиан вернулся из Берлина — вернулся с деньгами, и вскоре благородная семейка раскололась на два лагеря: мужской и женский. Отец и сын скрывали от обеих девиц историю с рукописью, но девицы, почуяв, что случилось необычное, стали следить за мужчинами, подслушивать их разговоры. И узнали если не все, то основное — Тимроты разбогатели.

Тихие и скромные в годы малоденежья, девицы вдруг захотели наверстать упущенное. Не перешивать старые платья, а одеваться у хороших портних, не сидеть дома и выпытывать у карт, явится ли к ним король бубен (обе мечтали о блондинах), а выезжать в свет, искать этого «короля бубен». Обе были уже в том возрасте, когда мужчины при первом знакомстве теряются, не зная, как их величать: «мадам» или «мадемуазель». И барышни Тимрот мирились с этим: знали — без денег жениха не достать. А тут появились деньги!

Старый Христиан больших денег в Берлине не получил. Богатство было впереди, но дочери не хотели с этим считаться. И мужчинам пришлось раскошеливаться на туалеты и даже на приемы.

Все вообще переменилось в жизни семьи. Поручика Вильгельма фон Тимрота произвели в капитаны, и тут он решил разом покончить и с отцом и с сестрами. После продажи первой копии он вытребовал от Росбаха оригинал рукописи, а спустя месяц женился на воспитаннице какого-то сановного старца.

Утром, отослав с денщиком свои вещи на новую квартиру, которую сановный старец обставил для своей воспитанницы, капитан Вильгельм фон Тимрот, доставая с вешалки шинель, обратился к отцу:

— Катишь сказала, что вам будет очень хорошо уехать из Петербурга. Катишь знает красивый русский городок, который стоит на речке. Касимов называется этот городок. Там много помещиков, и у моих милыхсестер отбоя не будет от богатых женихов…

— Вилли! Во имя бога!

— Вы меня не изволили дослушать, отец. Я буду вам пятьдесят рублей каждые три месяца посылать. Это с согласия Катишь. Для бедных людей это большой капитал…

Старик Христиан пытался пробудить совесть в сыне, сестры рыдали, но Вильгельм надел шинель и ушел.

Часть третья ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ

14 июня 1853 года русские войска перешли границу Турецкой империи. По бездорожью, плохо снабженные, чуть ли не с дедовским оружием, двигались русские к Молдавии, к Балканам, чтобы добыть свободу братьям славянам — ту свободу, которой сами были лишены.

За Турцию вступились Англия и Франция — началась Крымская война.

Свободу славянам!

Свобода! Это слово, загнанное глубоко в подполье жандармствующим Николаем I, вырвалось на волю: оно замелькало на столбцах газет, зазвучало на собраниях, во время уличных шествий. Во имя свободы стар и млад записывались добровольцами в уходящие на фронт части, а негодные к строевой службе шли в госпитали, в обозы. Многие офицеры в отставке приезжали из-за границы, чтобы вновь вступить в свои полки.

Из Петербурга уже выступила вторая гвардейская бригада. Народ провожал ее от ворот казармы до заставы.

— Свобода! Свободу братьям славянам!

Выступает в поход и Семеновский полк — не целиком, а два батальона. Остающиеся офицеры дают прощальный обед уезжающим.

Среди остающихся — капитан Григорий Кушелев-Безбородко. Да, он дослужился до этого чина! Его рота уходит на фронт, но сам он только сегодня утром был переведен в штаб начальника петербургского гарнизона.

Офицеры сели за стол, и Кушелев-Безбородко увидел против себя Николая Олсуфьева в форме поручика Семеновского полка.

Безбородко шел на этот обед, как идут по вызову к начальнику, зная, что там ждет тебя разнос. Что и говорить — получилось нехорошо. Все просятся в действующую армию, даже из-за границы приезжают, а он…

Да, Безбородко не желает остаться без головы или даже без ноги ради свободы братьев славян! Он пустил в ход все свои связи. Просьбу его удовлетворили, но так неуклюже, что слово «трус», хотя и не произнесенное, повисло у всех на кончике языка.

И вот перед ним Олсуфьев в походной форме.

Безбородко обрадовался: сама судьба наградила его громоотводом.

Месяца три назад была напечатана в парижской газете коротенькая заметка:

ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ!

Господин, не пожелавший себя назвать, предложил национальной библиотеке приобрести у него рукопись Аристотеля, которая при таинственных обстоятельствах исчезла в 48 году из дворца русского императора. Запрошенная продавцом цена была так велика, что для ее выплаты потребовалась санкция господина министра. Министр санкционировал расход, но продавец не появился больше в стенах библиотеки.

Рукопись Аристотеля опять ушла в подполье!

Эту заметку перепечатали и петербургские газеты.

Старший по столу, полковник Елагин, произнес первый традиционный тост за здравие царя; дальше следовали тосты за царицу, наследника… и круг здравиц замкнулся тостом за тех, кто не вернется.

Офицеры были уже порядком навеселе.

Безбородко знал, что вот сейчас, когда кончились здравицы, развяжутся охмелевшие языки: посыплются колкие намеки, насмешки и, конечно, в первую очередь, примутся за тех, кто увильнул от похода. Надо, пока еще возможно, воспользоваться громоотводом.

Безбородко поднял бокал и вызывающе обратился к Олсуфьеву:

— Выпьем за того господина, который пытался в Париже продать мою рукопись!

— Пей, если ты с ним знаком, — пренебрежительно ответил Олсуфьев.

— Неужто не хочешь выпить за свое здоровье?

Олсуфьев, хотя и был уже изрядно пьян, понял смысл безбородкинского тоста. Он схватил со стола бутылку, замахнулся…

Тут раздался властный окрик Елагина:

— Встать, господа офицеры!

Офицеры вскочили.

— Отвечать всем! — предложил Елагин. — Какой день наступает после понедельника?

— Вторник! — ответили офицеры хором.

— После вторника?

— Среда!

— После среды?

— Четверг!

— Садитесь, господа!

Когда все сели, полковник продолжал:

— Капитан Безбородко, что вы хотели сказать поручику Олсуфьеву?

— Только то, что рукописью, которую он взял у меня, торгуют… тор-гу-ют, — с ехидством закончил он.

— А при чем тут поручик Олсуфьев? — не повышая голоса, продолжал Елагин. — Кто-то украл рукопись…

— Кто-то на ней наживается, — подхватил Безбородко.

— Вот оно что, — растягивая слова, произнес Елагин. — Поручик Олсуфьев, вы слышали? Капитан Безбородко, видимо, нуждается в деньгах. Он ведь в Петербурге остается, а здесь жизнь не дешевая. — Последние слова Елагин произнес откровенно издевательским тоном.

— Понимаю, господин полковник, — отозвался, смеясь, Олсуфьев. — Господа! Я уплатил капитану Безбородко десять тысяч рублей за рукопись. Этого мало, оказывается. Сколько еще выдать? На прокорм. Учитывая дороговизну!

— Хватит с него!

— Прибавь сотню на бедность!

Громоотвод не сработал: офицеры смеялись над ним, над капитаном Безбородко! Даже Тимрот, который также был в походной форме, хотя все знали (от Елагина.) что Тмин-в-рот едет на фронт не воевать, а штатным наблюдателем III отделения, — даже этот жандарм в гвардейском мундире издевательски орал:

— Прибавь сотню!

Кушелев-Безбородко, пошатываясь, вышел из-за стола.

Часть четвертая ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

1

В старом Берлине Кенигрецерштрассе была застроена только с одной стороны; с другой стороны шумели деревья Тиргартена. Дома на этой улице были такие же серые и скучные, как и во всем околотке, но добротнее, и стояли они привольно: не плечом к плечу, а с разбивкой, отделяясь друг от друга цветниками и зарослями сирени.

Берлин еще не был в то время столицей Германии, но заносчивые пруссаки уже считали себя рулевыми немецкой нации.

На этой Кенигрецерштрассе обитали истые пруссаки — те особые «человеки», которые выводились в имениях Восточной Пруссии точно так, как в инкубаторах выводят мясистых и яйценосных леггорнов, те «человеки», которым с детства внушали, что они рождены господами.

В майский полдень 1858 года перед домом номер двенадцать на Кенигрецерштрассе остановилась карета. Из нее вышла молодая женщина, за нею — Григорий Кушелев-Безбородко. Он стал полнее, густые усы сообщали его лицу солидность не по возрасту. Последним вышел из кареты мальчонка лет четырех.

Из дома выбежал старик в лакейской ливрее.

— С приездом, ваши сиятельства, — произнес он предупредительно. — Ее сиятельство графиня ждет ваши сиятельства с нетерпением. И особенно вас, граф Александр, — добавил он еще более теплым голосом, отвесив особый поклон мальчику.

Впрочем, старый лакей из вежливости или из чрезмерного усердия сильно преувеличивал: графиня Блохвиц встретила гостей более чем сдержанно — едва улыбнулась племяннице, а на мальчика посмотрела с удивлением и сказала на плохом французском языке:

— Граф Александр пошел ростом в Блохвицев. Анмари, — перешла она сразу на немецкий, — комнаты для вас приготовлены.

На этом церемония встречи приехавших из Петербурга родственников и закончилась. Лакеи вносили вещи. Анмари с сыном направились в сторону винтовой лестницы.

— Наш друг граф Альвенслебен очень интересуется вами, — сказала графиня, оставшись наедине с Безбородко.

— Альвенслебен? — Безбородко удивился. — Ваш начальник полиции? Что ему от меня нужно?

— Этого я не знаю, но после того, как я сказала ему, что вы будете здесь проездом в Париж, он дважды к нам заезжал специально из-за вас.

— Непонятно, тетушка. Зачем я мог понадобиться начальнику вашей полиции?

— Мы с Дитрихом гадали тоже, но ни до чего додуматься не смогли. Дитрих уверен, что граф Альвенслебен действует по требованию вашей жандармерии. А впрочем, поговорите с Дитрихом сами, он будет скоро дома.

Кушелев-Безбородко был озадачен: ушел из жизни Николай I; закончилась Крымская война; безгласная, мертво лежавшая Россия начала постепенно оживать; ушел в небытие и Дубельт; но на здании у Цепного моста осталась вывеска со зловещей надписью: «III отделение собственной Его величества канцелярии», — и русская жандармерия тут как тут!

Политических грехов Безбородко за собой не знал, но мало ли что может взбрести в голову наследникам Дубельта!

По квартире разнесся резкий звон колокольчика. Безбородко вышел в коридор. Лакей открыл дверь, появился генерал граф Дитрих фон Блохвиц. Он вошел, гремя шпорами, затянутый в перехваченный широким серебряным поясом зеленый мундир, а на голове черная, лакированная каска с острым наконечником и огромным орлом поверх сводчатого козырька.

— Рад вас видеть, милый дядя, в добром здравии.

— Блохвицы сохраняют здоровье до самой смерти — такова порода. — Граф отдал лакею каску, вошел в гостиную и уселся. — Как там у вас мой братец Тео? Хотя он у вас не Тео, а Тимофей, и не просто Тимофей, а еще Тимофей Харитонович. Как он там, этот Тимофей Харитонович, себя чувствует? Получил наконец корпус?

— Ему предложили корпус в Польше, но он отказался. Не хочет уезжать из Петербурга.

— И правильно делает: лучше командовать дивизией на виду у царя, чем корпусом в отдалении. А у вас как дела? Когда получите полк? Ведь вы в звании полковника уже!

— Не дают.

— Надо подтолкнуть!

— Увы, некому, милый дядя.

В словах Григория Безбородко прозвучала горечь обманутой надежды.

Генерал переменил тему:

— Как Анмари? У нас, у Блохвицев, девушки в тугой упряжке ходили, а братец мой избаловал свою дочку. Слишком много давал ей воли. Нелегко вам с ней?

— Ничего, привыкаем друг к другу.

— Сын как?

— Растет.

Тут генерал придвинул свой стул вплотную к стулу Безбородко и голосом заговорщика спросил:

— У вас перед отъездом из Петербурга каких-либо неприятностей с жандармами не было?

— Нет…

— Из ваших знакомых никто не арестован? — Никто…

— Но жандармы имеют основания быть вами недовольными? Вспомните, племянник, не было ли у вас в прошлом чего-то такого, что могло бы только теперь раскрыться?

После короткой паузы Безбородко ответил:

— Десять лет назад была одна история, но моя роль в ней была чисто созерцательная.

Генерал расстегнул серебряный пояс и швырнул его на диван.

— Тогда, племянник, я ничего не понимаю. Вами интересуется наш начальник полиции, а полиция наша интересуется иностранцами только тогда, когда этого требует иностранное государство.

— Тетя Тильда говорила мне об этом, и, если честно признаться, я озадачен.

Генерал принялся расстегивать мундир.

— Не надо вешать носа! Ничего, выпутаемся! Альвенслебен наш друг. Сейчас приглашу его, и мы поговорим по-солдатски!

Граф Альвенслебен не состоял ни в близком, ни в отдаленном родстве с графом Блохвицем, но они были похожи друг на друга, как два оловянных солдатика, отлитые в одной форме: длинноногие, широкоплечие, с квадратными лицами, пушистыми усами, бесцветными глазами.

— Я на несколько минут, — сказал Альвенслебен, входя в гостиную. — Спешу во дворец. — Он протянул руку Кушелеву-Безбородко. — Рад приветствовать вас в нашей столице и весьма сожалею, что вы у нас только проездом.

— На обратном пути останусь подольше.

— Генрих, — оборвал этот церемонный разговор граф Блохвиц. — Ты ведь хотел что-то сказать моему племяннику?

— О да, я очень хочу побеседовать с милым графом Безбородко, но это удовольствие я вынужден отложить до завтрашнего дня. Если милому графу будет угодно, мы встретимся для приятной беседы в министерстве ровно в двенадцать.

— Не лучше ли, Генрих, у нас за обедом?

— О да, Дитрих, — согласился Альвенслебен, — за твоим столом было бы приятнее, но, увы, я хочу показать графу кое-какие документы, а они у меня в министерстве. Не сочтите это за невежливость с моей стороны, — обратился он к Безбородко. — Я затрудняю вас отнюдь не из каприза. Подарите мне полчаса, буду вам бесконечно признателен.

— Ровно в двенадцать я у вас, граф, — поклонившись, сказал Безбородко.

Альвенслебен тепло попрощался, попросил передать сердечный привет обеим графиням и уехал.

— Мне, племянник, это не нравится, — мрачно промолвил Блохвиц. — Знаете, почему он явился в парадной форме?

— Он же сам объяснил: едет во дворец.

— Во дворец ездят или утром или вечером, не раньше семи. Он напялил на себя сбрую, чтобы не обедать с вами за одним столом. Да, племянник, дело, видимо, серьезнее, чем нам кажется.

— Но, дядя, я положительно не чувствую за собой никакой вины!

— Не забудьте, что у вас в России можно быть и без вины виноватым… Все же вешать носа не надо, — повторил он, — граф Блохвиц еще значит кое-что в Берлине, а граф Блохвиц — ваш дядя!

Безбородко стоял у раскрытого окна. Он видел, как из-за деревьев Тиргартена вышел шарманщик, сгибаясь под тяжестью музыкального ящика. Следом за шарманщиком шла стройная девушка — она шла легко, пританцовывая, размахивая правой рукой, в руке у нее была клетка с зеленым попугаем…

Прошло десять лет, и как тогда, в первый приход на Охту, Безбородко почувствовал, как во всем его теле закипела волна злобы и ненависти… Какая дорога раскрывалась перед ним, какая высота! И все рухнуло из-за такой вот уличной плясуньи, из-за дружка Олсуфьева… Подлец! Из-за него все пошло под откос — осталась лямка офицеришки с чинами по календарю. Он хотел подтолкнуть судьбу, женился на Анмари — дочери начальника петербургского гарнизона — и просчитался: дальше командира дивизии тесть не пошел…

Шарманщик взялся за ручку. Полились первые звуки испанской хоты. Девушка не торопясь расстелила коврик, потом сделала несколько грациозных па на месте…

Безбородко отошел от окна.

2

Вечером, когда семья Блохвиц собралась за кофейным столом, старик лакей подал хозяину опечатанный сургучом большой конверт.

— От его сиятельства графа фон Альвенслебена, — доложил он.

Генерал прочитал адрес на конверте и сумрачно сказал:

— Это вам, племянник.

Безбородко вскрыл конверт, прочитал письмо и рассмеялся.

— Что вы узнали смешного? — спросил граф Блохвиц.

— Прочитайте, дядя.

Прочитав письмо, генерал с раздражением промолвил:

— Не вижу ничего смешного!

— Неужели так уж важно, дядя, в двенадцать или в двенадцать тридцать?

— Это в России неважно, а у нас очень важно. Приличия обязательны для всех, в том числе и для министров.

— О чем вы спорите? — заинтересовалась старая графиня. Генерал прочитал записку вслух:

— «Граф фон Альвенслебен просит у графа Безбородко разрешения перенести завтрашнее свидание с двенадцати на двенадцать тридцать. Покорнейшая просьба вызвана тем, что внезапно возникшее обстоятельство лишает графа фон Альвенслебена возможности быть на месте в ранее назначенное время».

— Скажи, Тильда, что тут смешного?

— Ничего смешного, мой Дитрих.

— Я бы подождал тридцать минут в приемной!

— У нас не принято заставлять человека ждать в приемной, — возмущенно ответил генерал. — И смеяться вам не следовало! Но довольно об этом. Анмари, продолжай, пожалуйста, свой рассказ. У тебя получается очень смешно.

Анмари рассказывала о собачках баронессы Остен-Сакен. Делала она это с увлечением, сама получая удовольствие от забавных историй. Безбородко слышал об этих собачках уже много раз и каждый раз находил в передаче жены новые смешные детали. Но сейчас она его раздражала.

Безбородко женат уже пятый год. Анмари красива, жизнерадостна, обладает многими приятными качествами, но сейчас она ему показалась тусклой и неинтересной.

В его жизнь ворвалось прошлое: девушка, танцующая под звуки шарманки, возродила в памяти Тересу, Олсуфьева — все то горькое, что было связано с ними.

Много лет не встречался Безбородко со своим бывшим другом. Тот жил на юге Франции, в Антибе, а Безбородко не выезжал из России. Рукопись ушла в глубокое подполье — о ней не вспоминали, не говорили. Не вспоминал о ней и Безбородко, и вдруг…

«Подлец, — подумал Безбородко. — Мою жизнь исковеркал, а сам благоденствует!..»

Под бесконечный рассказ Анмари о собачках баронессы Остен-Сакен Безбородко вспоминает свое.

И он решил встретиться с Олсуфьевым, отомстить ему за свои неудачи, отравить ему безоблачное житье.

Ночью в постели, подбирая едкие слова для встречи, он вдруг вспомнил, что ему предстоит свидание с прусским министром полиции. Неприятное свидание.

Что могло послужить к тому поводом?

Безбородко припоминал свое прошлое, старался найти в нем ошибки, промахи, предосудительные встречи, случайно оброненные острые слова.

Не зря же дядю Дитриха так беспокоит предстоящий визит к Альвенслебену.

3

Ровно в 12.30 раскрылась дверь кабинета, и оттуда вышел Альвенслебен.

— Пожалуйста, милый граф, — сказал он, взяв Безбородко под локоть и вводя его в кабинет. — Разрешите представить вам господина Радке.

Из глубокого кресла поднялся толстенький человечек с круглым лоснящимся лицом и удивительно короткими ногами. Он молча поклонился.

Альвенслебен пододвинул к Безбородко коробку с сигарами:

— Представляю себе, как мой славный друг Дитрих рад вашему приезду. А ведь и я, милый граф, с нетерпением ждал вас.

— Могу я полюбопытствовать, чем вызвано ваше нетерпение?

— Жизнь, эта великая фокусница, выкидывает иногда такие коленца, что даже опытный человек потеряет голову. Если вы разрешите, милый граф, то господин Радке познакомит вас с преудивительным казусом. Прошу, господин Радке.

Человечек достал из-за своей спины желтый портфель, вынул какую-то бумажку и, прежде чем показать ее Безбородко, сказал слащавым голосом:

— Ваше сиятельство, заранее прошу великодушно простить меня, если я покажусь назойливым или если вам покажется, что мои вопросы недостаточно почтительны. Хочу заверить вас, что только государственные соображения вынуждают меня обратиться к вам с этим неприятным делом…

— Зачем такое пространное предисловие? — спросил Безбородко, улыбаясь, хотя его сердце сжалось от предчувствия надвигающейся беды.

— Действительно, господин Радке, нехорошо злоупотреблять драгоценным временем нашего гостя, — с укоризной сказал Альвенслебен.

— Слушаюсь, эксцеленс. — Радке протянул бумажку Кушелеву-Безбородко. — Пожалуйста, ваше сиятельство, извольте ознакомиться.

В руках Безбородко оказался черновик письма. Много слов было зачеркнуто, переправлено, но почерк был такой каллиграфически ясный, что Безбородко залюбовался им. Текст письма показался ему банальным, но обращение рассмешило: «Его высокородию господину капитану лейб-гвардии Семенишевского полка…»

— Вы смеетесь, ваше сиятельство? Вам знакомо это письмо? — услышал он слащавый голос Радке.

— Меня рассмешило слово «Семенишевского».

— А разве полк, в котором вы служите, не называется Семенишевским?

— Нет, господин Радке, он называется Семеновским.

— Значит, ваш корреспондент допустил ошибку?

— Мой корреспондент?

— Нам казалось, что письмо адресовано вам.

Безбородко задумался: что это — бред, сон? Еще раз он прочитал письмо:

Его высокородию господину капитану Семенишевского полка…

Я получил приказание прекратить работу. Правда, я просрочил сдачу заказа, но просрочил для пользы дела. Добывал лучшую бумагу, но вовсе прекратить…

На этом письмо обрывалось.

Безбородко никому никогда ничего не заказывал в Берлине. Но не это его успокоило и придало смелости: он понял, что его вызвали в прусскую полицию не по доносу из Петербурга. Он повернулся к Альвенслебену:

— Объясните мне, что все это значит. Кто-то для кого-то выполнил заказ, а господин Радке почему-то уверен, что заказчик я. — Безбородко поднялся и резко закончил: — Даже если это так? Допустим, что я заказчик, но почему почтенный господин Радке сует свой нос в мои дела!

— Не волнуйтесь, милый граф, и, пожалуйста, садитесь. Господин Радке заранее просил у вас прощения, и вы благосклонно согласились его выслушать. Прошу вас, не обращайте внимания на неуклюжесть его формулировок. Нас интересует: вам или не вам было адресовано это письмо?

— Письмо было адресовано не мне, уважаемый граф Альвенслебен.

— Ваше сиятельство, — произнес Радке все тем же елейным голосом, — приношу вам искреннюю благодарность за ясный ответ. — Он засунул руку в портфель и извлек несколько зеленоватых бумажек. — Господин граф, мы не знакомы с генеалогией русских благородных семейств; прошу вас, объясните, если это не покажется вам обременительным: в России имеются Кушелевы-Безбородко и просто Безбородко?

— Нет, господин Радке. Сначала были просто Безбородко, потом стали Кушелевы-Безбородко.

Радке положил на стол шесть бумажек. Безбородко вздрогнул: перед ним оказались старые книжные знаки канцлера А.А.Безбородко — волнистая рамка, могучий дуб, четкие буквы…

— Откуда это у вас?

— А вы, ваше сиятельство, никому их не давали?

— Не давал и не мог дать! Это книжные знаки моего прадеда! Их нет в природе! Они сохранились только на старых книгах! — горячо произнес Безбородко.

— Спрячьте эти бумажки! — строго приказал Альвенслебен. — Можете идти, господин Радке, вы мне больше не нужны.

Радке спрятал книжные знаки в портфель и, почтительно пятясь к двери, вышел из кабинета.

— А сейчас, милый граф, я вам все объясню. Два года назад появились у нас в обороте фальшивые стомарковые банкноты. Они были так искусно сфабрикованы, что даже банк принимал их за настоящие деньги. Сами понимаете, граф, что это обстоятельство не могло нас не обеспокоить. Весь аппарат розыска мы поставили на ноги, и вот господину Радке удалось наконец арестовать неуловимого фабриканта. Это был типографский гравер, обладавший таким талантом, что, поверите, я диву дался: при мне он скопировал страницу Аугсбургской хроники, и я не мог отличить копию от оригинала. Но субъект этот сбежал из тюрьмы. Вот предыстория. Во время его ареста на квартире у него Радке нашел письмо, которое вы читали, и книжные знаки, которые он вам показывал. В голове дьявольски хитрого Радке родилась идея: книжные знаки и письмо — кольца одной цепочки, следовательно, хозяин книжного знака является адресатом письма. Значит, рассудил Радке, адресат является человеком, с которым сбежавший арестант находится в деловых отношениях, и, если нам удастся его обнаружить, мы можем набрести на след фальшивомонетчика. Посудите, граф, если проанализировать все детали, нельзя не усмотреть логики в самой постановке вопроса. Письмо адресовано капитану Семеновского полка. Какому капитану? Тому, с которым фальшивомонетчик связан какими-то делами. С кем он был связан делами? На этот вопрос отвечают книжные знаки: с графом Безбородко. Кто он, этот граф Безбородко? Капитан лейб-гвардии Семеновского полка. Вы — граф Безбородко, и вы в то время были в Семеновском полку в чине капитана.

Теперь я убежден, что в логическом построении господина Радке имеется какой-то разрыв и вы к этой истории никакого касательства не имели и не имеете. Меня убедила ваша горячность. Но в то же время я убежден, что в вашем Семеновском полку служил какой-то капитан, связанный с фальшивомонетчиком. Это он заказывал ему что-то очень сложное, если работа над заказом требовала такого длительного времени.

Книжные знаки, как я понимаю, дело рук нашего артиста и изготовлены по заказу таинственного капитана. А вот для чего, для какой цели понадобились ему книжные знаки — не знаю. Не знаю…

Поверьте мне, милый граф, я чувствую себя глубоко виноватым, заставив вас пережить несколько неприятных минут, и прошу вас великодушно, как выразился господин Радке, простить меня и дружески протянуть руку. А завтра жду вас с уважаемой супругой и моими друзьями Блохвицами к обеду.

— К сожалению, я завтра утром уезжаю в Париж.

— И этому причиной моя бестактность?

— Помилуйте, я просто спешу, и к тому же я вовсе не считаю ваше поведение бестактным: оно вызвано государственными соображениями, как изволил выразиться господин Радке.

В последних словах прозвучала ирония, и Альвенслебен оценил ее по достоинству: он спешно отпустил милого графа.

4

Безбородко выехал из Берлина не назавтра, а через два дня. Он нанес визит императорскому российскому посланнику, был в Потсдаме и показал сыну ложу в театре Сан-Суси, в которой его предок канцлер А. А. Безбородко сидел рядом с Екатериной Великой; повел своего мальчика в музей игрушек, где нарядные куколки чинно протанцевали перед ними менуэт под аккомпанемент крохотных музыкантов.

Безбородко смотрел, объяснял, но все время думал о своем. До визита к Альвенслебену было все ясно: из Петербурга надвигается туча. После визита все спуталось — никакие жандармы им не интересуются, с этой стороны ему ничего не угрожает. Но вокруг него или рядом с ним затевается или уже давно затеялось что-то нечестное, преступное, и эта таинственность угнетала его. С жандармами можно было объясниться, во всяком случае, можно было попытаться отвести грозу, а как объяснишься с неизвестным капитаном! Альвенслебен при всей своей чисто прусской церемонности сумел все же донести до сознания, что ему, Безбородко, угрожает опасность со стороны какого-то капитана. Кто он? Что он затевает или затеял?

В поисках ответа Безбородко промучился два дня. Были минуты, когда он уже готов был вернуться в Петербург, полагая, что там ему легче будет разыскать виновника неприятностей, но в конце концов решился: чему быть, того не миновать, поедет в Париж!

В Париже было много русских, а среди них немало родственников. Время уходило на визиты, приемы, театры.

Это были дни веселого царствования Наполеона III. Революция сорок восьмого года осталась позади, связанные с ней страхи миновали. Точно клопы, выползали из щелей спекулянты всех мастей; они щедро расходовали легко нажитое ими золото, сообщая столичной жизни убыстренный, даже лихорадочный ритм. Имущий Париж ликовал, танцевал, развлекался, и первым среди ликующих был сам Наполеон III — кумир торгашеской братии.

Однако беспокойная светская жизнь скоро надоела Безбородко, и он сбежал из Парижа, оставив там на время жену и сына. Мысль о встрече с Олсуфьевым не покидала его.

Вот башни Антиба; тихая солнечная улица. С гор дует теплый, мягкий ветер; с моря доносятся отрывистые удары колокола. Вдали, словно киты, поднявшиеся из океанских пучин, греются на солнце Леринские острова, к ним плывут рыбачьи лодки под разноцветными парусами.

Безбородко, катаясь в коляске, пьянел от запахов, от блаженного одиночества. Закрыв глаза, он наслаждался.

В пансионе было прохладно: шторы из свободно висящих тростниковых трубок преграждали путь солнцу, однако запахи сада сюда проникали — в комнате пахло сладко, даже пряно.

Безбородко разделся, прилег. Чем ближе к вечеру, тем запахи становились острее. Ему казалось, что он лежит не на кровати, а в огромном футляре из-под крепких духов.

Когда он снова вышел на улицу, на горизонте разгорался закат. Здание, стоявшее особняком на мысу, было залито кроваво-красным светом. Из садов струился душный, жаркий, волнующий запах. Море рвалось к берегу и накатывалось с сердитым урчанием.

Наконец-то повеяло прохладой. То тут, то там загорались огоньки; послышались музыка, громкий говор, смех. Жизнь, приглушенная дневным зноем, вспыхнула с новой силой.

Безбородко почувствовал, что и его охватила жажда веселья, радости — всего, чем насыщена благоухающая южная ночь. Он решил отправиться в казино — в белое, как русский снег, здание, залитое светом сотен свечей. Из раскрытых окон лились звуки музыки.

Безбородко вошел в зал. Десятки пар — молодые, стройные, ловкие — скользили по паркету в таком темпе, точно гонялись за кем-то. Юноша, весь в белом, стоял со своей дамой посреди зала и короткими выкриками подхлестывал танцующих.

К Безбородко, плавно двигаясь в ритме танца, подошла девушка и увлекла его на середину зала, сделала с ним несколько кругов и, внезапно покинув его, подхватила какого-то англичанина.

Безбородко шагнул было к девушке, намереваясь оторвать ее от англичанина, но в последнюю минуту образумился; опять он стал уравновешенным, владеющим собой полковником Кушелевым-Безбородко.

Он вышел в сад; музыка преследовала его. В густых зарослях притаился низенький павильон. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет.

Безбородко направился к павильону. Там оказался небольшой игорный зал; свечи в высоких подсвечниках горели на столах. За столиками сосредоточенно играли в карты.

Вдруг Безбородко услышал хлесткое русское словцо.

Он подошел ближе к столу, чтобы заглянуть в лицо соотечественнику, и — замер: Олсуфьев, бородатый, с красноватыми прожилками на крупном носу, сидел за столом.

Олсуфьев ругнулся еще раз и отсчитал несколько десятков золотых монет.

Банкомет сдал карты.

Олсуфьев приподнялся, чтобы прикурить папиросу от свечи, и в это мгновение встретился глазами с Безбородко. Он качнулся вперед, но тут же положил папиросу на край пепельницы и стал разглядывать свои карты.

Играли строго, партнеры объяснялись больше жестами, чем словами; звенело золото.

Безбородко неотрывно следил за своим бывшим другом, он видел его желтое, изрытое морщинами лицо, его тусклые и глубоко запавшие глаза. Олсуфьев играл азартно и с какой-то злой бесшабашностью: принимал выигрыш не считая, отдавал проигрыш пригоршнями, заставляя выигравшего считать золото, и за все время ни разу не взглянул на Безбородко.

Бросив последние монеты на стол и проиграв их, Олсуфьев поднялся, опять прикурил папиросу от свечи и, взглянув на Безбородко, спросил:

— Когда изволили приехать, господин полковник?

— Сегодня.

— Надолго ли?

— Это будет зависеть от вас.

Олсуфьев швырнул папиросу в пепельницу.

— Пойдем отсюда.

Они вышли в сад.

— Так ты ко мне приехал? Зачем?

— Просто захотел тебя увидеть.

— Поздненько же ты об этом вспомнил.

— Так жизнь сложилась.

— Твоя жизнь! — с издевкой сказал Олсуфьев. — Из дома в казарму, из казармы домой! Ты ведь человек обстоятельный. И то удивляюсь, почему ты еще не губернаторствуешь.

— Не язви, Николай, это не твой стиль.

— Ты прав, мой стиль карты, женщины… и еще преступное легкомыслие. Так, кажется, ты выразился в своем дружественном письме?

— Я был тогда зол, раздражен.

— Из-за того, что Тереса не попала в твои объятия?

Олсуфьев достал из портсигара папиросу, пошарил в карманах и, не найдя спичек, бросил папиросу в кусты. Он продолжал раздраженно:

— Зря ты приехал. Все, что было между нами, давно прошло и быльем поросло. Я с тобой рассчитался полностью: за дружбу платил тебе дружбой, за рукопись уплатил золотом, а за злые письма — молчанием. О чем нам теперь говорить!

Безбородко почувствовал мстительное удовлетворение: не так уж, видимо, счастлив его бывший друг, не так уж безоблачно его небо, если лицом он похож на маркера в третьеразрядном трактире. Стоит ли бить лежачего? И Безбородко с наигранной грустью сказал:

— В жизни ничего, Николай, не проходит бесследно. Минуло десять лет, а прошлое все еще свежо. Возможно, я пытаюсь воспоминаниями о молодых годах заглушить тоску нынешней моей жизни. Возможно, что предчувствие беды сделало меня сентиментальным, и это привело меня к тебе.

— Какой беды? — спросил Олсуфьев настороженно.

— Большая, малая — не знаю. Начальник прусской полиции доказал мне документами, что какой-то капитан Семеновского полка затевает против меня гадость.

— Гадость — это еще не беда.

— В нашем с тобой отечестве даже крохотная гадость может обернуться большой бедой.

— И все же раньше времени нечего беспокоиться. Пошли ко мне!

Они пошли берегом. Море урчало; вспыхивали и потухали красные огни маяка; верещали цикады; из открытой таверны доносился гул голосов.

Олсуфьев шел какой-то нелегкой, усталой, походкой, с трудом отрывая ноги от земли.

Дошли до калитки, на которой был выбит медными гвоздями крест. Раскрыв калитку, Олсуфьев остановился.

— А что тебе от меня, собственно, нужно? — спросил он сердито. — Без нужды ты меня не стал бы разыскивать.

— Не веришь?

— Тебе — нет. — И переступил порог, но, прежде чем закрыть за собой калитку, сказал: — Кстати, полковник, когда будете в Париже, посетите префекта полиции. Попросите его показать вам рукопись.

— Какую рукопись? — всполошился Безбородко.

— Ту самую! — и с треском захлопнул калитку. — Николай!

Олсуфьев не отозвался.

Итак, план не удался. Безбородко задыхался от злобы.

На обратном пути его вдруг осенило:

«Как я раньше не догадался! — сказал он с досадой. — Ведь Олсуфьев заработал в Севастополе капитанские погоны! Стало быть, о нем говорил со мной Альвенслебен! Стало быть, это он с помощью рукописи затевает гадость! Моей же рукописи! Сам благоденствует за калиткой с медным крестом, наслаждается жизнью со своей Тересой, а для меня яму копает! Ах подлец! Какой подлец!»

Часть пятая ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ КУШЕЛЕВ-БЕЗБОРОДКО

1

Неприятности, обрушившиеся на Олсуфьева после пропажи рукописи, неожиданно помогли ему завершить то, что было задумано. Уже в кабинете Владиславлева, справившись с охватившей его тоской, Олсуфьев подумал вдруг — не к добру ли вся эта канитель? Не сама ли судьба послала ему удобный повод для ухода от жизни, которая давно его тяготила? Дворцовые караулы, карты, «равнение налево!», «ряды сдвой!» — надоели ему до предела. То немногое хорошее, что было заложено в нем, искало выхода для себя в любви и постоянстве, а офицерское окружение тянуло в противоположную сторону: мимолетные увлечения, цыганские песни и цыганские хоры. Олсуфьев до поры до времени предавался развлечениям, не думая о том, что ожидает его впереди.

Встреча с Тересой преобразила, казалось, его. Все свои помыслы он посвящал тому новому, что в нем созревало.

Решение жениться на Тересе пришло не сразу — сначала надо было побороть что-то в себе самом, свыкнуться с этой мыслью; нужно было, кроме того, проверить, действительно ли Тереса именно та, без которой жить ему невозможно.

После долгих раздумий Олсуфьев в конце концов убедился, что только Тереса ему и нужна.

Он видел барьеры, которые придется брать: родня, офицерское общество, большой свет — все будут против его женитьбы на уличной плясунье, но он одолеет барьеры, убедит всех, что Тереса умнее и красивее Параши, дочери останкинского кузнеца, которую даже дворцовые круги признали достойной быть графиней Шереметьевой. Он добьется своего, но сколько времени и душевных сил придется на это потратить! Ему и на ум не приходило в ту пору, что можно уйти из привычного офицерского круга, что можно жить без наставлений тетушек или советов сановных дядюшек.

А тут вдруг сама судьба освободила его и от офицерской суетливой среды, и от тетушек, и дядюшек. Решение было принято: снять мундир, уехать за границу с Тересой.

Начались трудные дни. Дубельт извинился перед офицерами, дежурившими в тот злополучный вечер, и они взяли назад свои прошения об отставке. Один лишь Олсуфьев упорствовал. Командир полка вызывал его к себе, уговаривал, даже упрашивал; вмешалась родня. Олсуфьев стоял на своем: в отставку!

2

Тереса была в отчаянии: ей казалось, что скандал с рукописью отзовется в первую очередь на судьбе ее отца. Она не жаловалась Олсуфьеву, но ежедневно, встречая на пороге, смотрела на него таким скорбным взглядом, что сердце Олсуфьева сжималось болезненно.

И Олсуфьев поехал к тетушке Адлерберг, к «ханжихе». Откуда только взялись у него слова! Почтительные, льстивые, слезливые — именно те слова, которые могли разжалобить тетку.

— Поедешь со мной в Лавру, отстоим службу, а там как бог надоумит.

Олсуфьев поехал в Лавру, отстоял службу, и бог надоумил ханжески настроенную тетку: она пригласила Дубельта на чашку чая.

3

Было воскресное утро. Марфа Кондратьевна с мужем отправилась к заутрене. Тереса сидела на скамейке и безучастно расчесывала волосы: проведет гребнем и задумается. Густые черные пряди, зачесанные на одну сторону, как бы клонили голову к плечу; казалось, Тереса к чему-то прислушивается.

Она ждала вестей, хороших вестей — неужели и эта попытка Олсуфьева закончится неудачей?

Вдруг дверь раскрылась рывком.

Тереса вскочила и… уронила гребень; руки ее словно сами собой сложились на груди в молитвенном жесте.

На пороге стоял младший Кальяри. Тонкий, гибкий, как шпага, хищный нос, свирепые, круглые глаза.

Но он не бросился на нее: стоял и, точно завороженный, смотрел на Тересу. Взгляд его постепенно теплел.

— Мадонна…

Вид ли молодого Кальяри, который из мстителя неожиданно превратился в товарища детских игр, или слово «мадонна», в котором слышались и восхищение и призыв, — но перед глазами Тересы ожили пыльная улица, тележка на маленьких колесиках и она, стоящая в одной рубашонке на тележке и хворостинкой погоняющая тонконогого мальчишку.

— Джузеппе…

Тереса взяла его за руку и подвела к скамье. Он сел неуверенно, на краешек.

— Тереса… какая ты…

— А ты тоже…

— Но ты!..

— Мой отец…

— Я знаю, Тереса… Не убивайся… Я достаточно зарабатываю — пою в хоре. Денег хватит…

И Джузеппе стал бывать на Охте. Олсуфьев об этом не знал ничего: сначала Тереса не решилась рассказать ему про визиты товарища детских игр, боясь огорчить своего покровителя, а потом постеснялась сознаться, поняв, что Джузеппе становится для нее больше, чем другом детства. Это мучило. Чувство благодарности, признательности, даже преклонения перед Олсуфьевым она по неопытности приняла за любовь, но любить одновременно двоих Тереса считала тягчайшим грехом. Вот если она поборет зарождающееся чувство и Джузеппе станет опять только товарищем, она расскажет о нем благородному и верному Олсуфьеву.

4

День был хмурый. Тереса сидела у окна и с увлечением слушала Джузеппе. С минуты на минуту должен был появиться Олсуфьев, а Тереса не находила в себе сил сказать Джузеппе, чтобы он ушел.

Распахивается дверь, вбегает Марфа Кондратьевна:

— Финоциаро идет!

Тереса в смятении вскочила:

— Где он?!

Джузеппе, как был — в расшитой блестками безрукавке поверх белой рубашки, — выбежал на мороз.

Длинная улица в снегу. Из дымовых труб веером расстилается сизый дым. Укутанные пешеходы, неуклюжие, толстые, бредут цепочкой по тропинке, проложенной вдоль дощатых заборов.

По мостовой, еле волоча ноги, идет Финоциаро, сгибаясь под тяжестью шарманки. Впереди Финоциаро двигается тень — она похожа на разлапистую таксу, привязанную к ноге хозяина.

Джузеппе бежал, широко раскрыв руки.

Увидев врага, Финоциаро сбросил с плеча шарманку, схватил палку-подпорку и, занеся ее для удара, крикнул:

— Стой, собака!

Джузеппе подбежал к Финоциаро. От первого удара он сумел увернуться, но второй пришелся ему по голове.

— Дядя Фино! Погодите!

Финоциаро замахнулся опять, но Джузеппе изловчился и вырвал палку у него из рук.

— Разве можно, дядя Фино, так обращаться с шарманкой?!

Слова были произнесены с необычной для врага сердечностью. Этот тон озадачил Финоциаро, но еще больше ошеломило его, когда Джузеппе, взвалив себе на плечи шарманку, сказал по-родственному тепло:

— Вот и наша Тереса бежит.

Тереса была в тулупе и валенках: Марфа Кондратьевна заставила ее одеться. Бежала она с трудом. Добежала, бросилась к отцу, хотела обнять, но Финоциаро, схватив ее за плечи, отодвинул от себя и строго спросил:

— Ты… и Кальяри?!

— Отец! Я вам все расскажу…

— Синьор Никол знает?

— Идемте, отец. Джузеппе холодно.

— Дядя Фино, идемте. Дома поговорим.

Финоциаро рванул к себе шарманку:

— Отдай! И уходи прочь! Кальяри не войдет в мой дом!

Беспомощным взглядом больного ребенка посмотрел Джузеппе на Тересу, и в ее глазах он прочел мольбу: «Уходи!»

Джузеппе не снял с плеч шарманку: он донес ее до порога дома Финоциаро, поставил на землю и удалился.

5

Беда пришла оттуда, откуда трудно было ее ждать. Когда Олсуфьев явился к тетушке, чтобы поблагодарить за освобождение Финоциаро, она посоветовала ему:

— Будь осторожен, Ника. Граф Дубельт говорил мне, что шарманщик этот — чистый разбойник и горло перегрызет всякому, кто на девку его покусится.

— Я на этой девке женюсь! — запальчиво ответил Олсуфьев.

— Ты?! На уличной плясунье?!

— Да! Женюсь на плясунье, да! — подтвердил он зло.

Тетушка поняла, что беспутный Ника способен сделать такой ужасный шаг. Она выпроводила племянника и тут же послала лакея с письмом к Дубельту. Письмо заканчивалось просьбой арестовать шарманщика с его девкой и выслать их как можно скорее в Сибирь.

Об этом сообщил Олсуфьеву Владиславлев и благоразумно посоветовал:

— Добудь для них подорожную, отошли Финоциаро с дочерью за границу. Уляжется шум, тебе выйдет отставка, тогда и поедешь к ним.

Олсуфьев так и сделал.

6

Финоциаро с дочерью очутились в Риме — городе, который выбрал для них Олсуфьев. Кроме денег, Олсуфьев снабдил Финоциаро рекомендательным письмом к профессору Торелли, лучшему в то время балетмейстеру.

— Я хочу, чтобы она училась… непременно…

И тут впервые, прощаясь со стариком, поведал ему:

— Приеду в Рим, и мы с Тересой поженимся.

Финоциаро устроил все так, как наказывал ему Олсуфьев: поселился с дочерью в приличном пансионе, сопровождал Тересу на уроки к Торелли и оберегал ее, будущую графиню, от назойливых поклонников.

Но отцовское счастье никогда не бывает полным: Финоциаро заметил, что глаза дочери слишком часто красны от слез и что она слишком задумчива.

— Не больна ли ты? — спросил он однажды.

— Нет, отец.

— Скучаешь по нем?

— Очень.

— Он приедет. Скоро приедет.

На этом обычно расспрос обрывался: отец и дочь говорили о разных людях.

А к концу лета Финоциаро вдруг убедился, что дочь его ожила, повеселела, но стала каждый день исчезать из дому.

И в одно солнечное утро, возвратившись измагазина с покупками, Финоциаро нашел на столе записку: «Дорогой отец, я уезжаю с Джузеппе. Не беспокойся за меня, отец. Джузеппе меня очень любит, и я его тоже».

В этот же день старик Финоциаро отослал Олсуфьеву в Петербург все оставшиеся на его руках деньги. Без объяснения причины.

Вещи, оставленные Тересой, он продал, и денег хватило на то, чтобы купить старую шарманку.

Всего этого Кушелев-Безбородко не знал.

Часть шестая МЕСТЬ

1

Безбородко вернулся в Париж. Общих с префектом полиции знакомых у него оказалось достаточно. Из них он остановился на русском посланнике: как-никак посредник солидный.

На официальном приеме в посольстве по случаю приезда в Париж Рейтерна — видного деятеля Министерства финансов Российской империи — посол, подведя Безбородко к префекту полиции, познакомил их и, как бы между прочим, сказал:

— Попросите, граф, господина префекта — он поможет вам находить раритеты.

Префектом парижской полиции являлся Пьер-Мари Пиетри, тот самый, который породил когда-то историю с рукописью.

— Друзьям господина посла всегда готов услужить, — любезно произнес Пиетри.

— Вы меня обяжете, господин префект.

Посол удалился, а Безбородко и Пиетри вступили в разговор. Префект оказался живым собеседником. Рассказывая новому знакомому о людях большого света, он так остроумно и зло стал описывать их пороки, что Безбородко почувствовал себя так, как может себя почувствовать человек возле клетки хищника.

Из посольства они вышли вместе. Первой подали карету префекта. Он уже поставил на ступеньку ногу и тут, вспомнив, спросил:

— Какие же раритеты интересуют вас?

— Всякие, господин префект, лишь бы были настоящие.

— В таком случае, приглашаю вас к себе в префектуру завтра в двенадцать.

Карета отъехала. Безбородко улыбнулся: его рассмешило совпадение — во все полиции приглашают на завтра в двенадцать.

В назначенное время Безбородко вошел в приемную префекта парижской полиции. К нему тут же приблизился напомаженный щеголь в широком, с узкой талией сюртуке.

— Граф Безбородко? — спросил он.

— Господин префект поручил мне сопровождать вас по антикварам и аукционам. Моя фамилия Бомель.

— А самого господина Пиетри могу я видеть?

— Увы, нет… Господин префект просил извинить его.

— Тогда, господин Бомель, если вы располагаете временем…

— Я, граф, свободен всегда: это моя профессия.

Они отправились на аукцион. Безбородко повезло: купил прекрасную коллекцию бисерных вышивок. На радостях он пригласил Бомеля к себе домой. Анмари пришла от него в восторг: Бомель говорил без умолку, с увлечением и не рассказывал, а, скорее, играл, все представляя в лицах.

С того раза повелось так, что Бомель заезжал за Безбородко почти ежедневно, и они отправлялись на розыски. Безбородко накупил массу ненужных вещей и, хотя знал, что ловкий Бомель получает у антикваров двадцать процентов с каждой покупки, все же покупок не прекращал: ему казалось, что, прекрати он связь с Бомелем, порвется и связь с префектом.

Прошло недели две, и однажды утром вместо Бомеля явился посыльный с письмом:

«Мадам и месье Пиетри приглашают графиню и графа Кушелева-Безбородко на чашку чая…»

Анмари отказалась от визита «к какому-то Пиетри!» Безбородко не настаивал — он отправился один.

Жил Пиетри на казенной квартире, обставленной казенной мебелью, добротной и неуютной. В столовой был сервирован чай по-русски — с водкой, вином и закусками. Даже серебряный самовар оказался на столе. За самоваром сидела красивая, хотя и немолодая жена Пиетри. Была ли она близорукой или такая манера казалась ей более аристократической, но она все время щурила глаза и притом говорила протяжно и певуче, с остановками, что уж вовсе не шло к ее довольно энергичной наружности.

— Да, — сказал Пиетри в ответ на извинения Безбородко, — русские дамы трудно переносят наше знойное лето.

— А Пьер-Мари, — вмешалась мадам Пиетри, — у вас в Петербурге чуть не замерз. Правда, мой друг?

— Правда, Сюзанн. Зима у них суровая. Как, впрочем, и люди.

— Неужели вы и со своими женами суровы?

— О нет, мадам, не всегда. Только тогда, когда они этого заслуживают.

— А правда ли, мой граф, что у вас людей обменивают на собак? Я прочитала про это в книжке месье Хуана Валера, я не поверила.

— Увы, мадам, это случалось.

— Можешь успокоиться, Сюзанн: в России скоро перестанут обменивать людей на собак. Кстати, граф, у вас, по слухам, опять усилились разногласия в комиссии: там уже предлагают освободить крестьян без выкупа и с земельным наделом.

— Вот это, господин префект, было бы ужасно!

— Почему же ужасно? — вмешалась жена префекта. — Объясни мне, пожалуйста, Пьер-Мари.

— Видишь ли, Сюзанн, у графа много мужиков — они его собственность; а комиссия предлагает отпустить рабов на волю, да еще наделить их землей. Граф потерял бы на этом очень много денег.

— Да, это ужасно, — согласилась мадам Пиетри. — Тут можно искренне вам посочувствовать.

— Однако будем надеяться, что у графа и после этой операции еще кое-что останется, — успокоил жену Пиетри.

— Вы правы, господин префект, кое-что, без сомнения, останется. Кроме того, можно надеяться, что в комиссии победят благоразумные люди. Наконец, государь не допустит разорения дворянства.

— Это зависит от политической ситуации в стране, — веско заметил Пиетри. — Бывают моменты, когда и государь бессилен, и мне кажется, что у вас именно такой момент наступил.

— Пьер-Мари! Зачем ты пугаешь графа!

— Все в жизни закономерно, дорогая Сюзанн. Мы объекты истории, а не субъекты — даже те из нас, которые мнят себя вершителями исторических судеб.

Часы отсчитали шесть мелодичных ударов.

Безбородко поднялся.

— С философской точки зрения это верно, — сказал он, прощаясь, — по каждый из нас, господин префект, должен, во всяком случае, пытаться использовать эти закономерности в своих интересах.

— Согласен, — подтвердил префект.

— А вы, мой граф, не огорчайтесь, — со своей стороны, добавила его жена. — Поверьте, все обойдется. Не правда ли, Пьер-Мари?

Префект согласился и с этим.

Попрощались. Безбородко и хозяин вышли в коридор. Проходя мимо кабинета, Пиетри предложил:

— Зайдемте, граф, на минуту. Мне хочется угостить вас хорошей сигарой.

Они уселись в кресла и закурили.

— Зачем вы накупили столько дребедени? — неожиданно спросил Пиетри. — Вам же нужна была только рукопись Аристотеля? — И, видя замешательство Безбородко, он закончил спокойно и почти безразлично: — Это ведь еще старая вражда с Олсуфьевым? Неужели из-за той маленькой итальянки?

— Разве вам все известно?

— Почти все. Знаю, что вы любезно отдали Олсуфьеву рукопись, знаю, когда и при каких обстоятельствах рукопись пропала, знаю, что Олсуфьев уплатил вам за нее десять тысяч. Не знаю лишь, почему теперь, спустя столько лет, она стала вас снова интересовать. Какие-нибудь переживания связаны с ней?

— Отнюдь нет, месье Пиетри, я хочу поставить ее в библиотечный шкаф, на старое место.

— И, чтобы осуществить свое желание, вы даже пятидесяти тысяч не пожалеете?

Безбородко ответил спокойно:

— Не пожалею, господин префект. Если рукопись действительно у вас.

— О да, она у меня. Я купил ее в Берлине, у полицейского чиновника.

— Не у господина ли Радке?

— Фамилию не помню, да это и неважно. — Пиетри придвинул к себе лакированный черный ларец, стоявший на письменном столе, и достал из него рукопись. — Пожалуйста!

У Безбородко сильно забилось сердце, он даже удушье почувствовал. Твердый переплет, на обороте переплета книжный знак с могущественным дубом; на первой странице в рамке русский текст, выписанный старательным писарским почерком…

Безбородко перевернул первую страницу и, как всегда это делал, провел пальцем по обороту верхней строчки.

Сердце сразу успокоилось, и на лице Безбородко заиграла улыбка.

Вспомнилось: ему было тогда пять лет. Он зашел в кабинет деда, взобрался на кресло. Перед ним оказалась книжечка в твердом переплете. Он раскрыл ее. Первая страница была скучная: большое белое поле и посреди него слова. Он разобрал буквы «а», «б», «о» — неинтересно. Перевернул страницу и пришел в восторг: вся страница исписана не буковками, а какими-то замысловатыми значками. Он долго всматривался в эти таинственные значки, и вдруг ему почудилось, что перед ним малюсенькие бирюльки: чайничек, самоварчик, чашечка… На письменном столе он нашел большую иглу и с ее помощью стал выдавливать самоварчик, чашечку…

За этим увлекательным занятием и застал его дед. Дед вырвал иглу из рук мальчика и дал ему оплеуху.

«Да я же играл в бирюльки!»

Дед поднял его с кресла и, как котенка, выбросил из кабинета.

Впоследствии каждый раз, разглядывая рукопись, Безбородко водил пальцем по обороту первой страницы, как бы желая убедиться, на месте ли те три бугорка — следы от проколов, следы его детской шалости.

В рукописи Пиетри проколов не было! Это не оригинал, это — копия!

И тут его осенило: копию изготовил берлинский «артист», именно о ней шел разговор в письме, а книжные знаки, которые показывал ему Радке, были всего лишь пробными оттисками!

Одно колечко вплеталось в другое, цепочка замкнулась: копию заказал Олсуфьев, берлинский «артист» изготовил ее, но сдать заказчику не успел, а Радке отобрал ее при обыске и, скрыв от своего начальства, продал Пиетри…

— Вы как будто разочарованы? — с оттенком недоумения спросил Пиетри.

— Не разочарован, а огорчен. Я прикинул в уме, какими деньгами располагаю сейчас, и результат получился нерадостный, господин префект. А рукопись все же хотелось бы приобрести.

Пиетри встал. Он уловил нотки неискренности, даже злорадства в голосе Безбородко, но, не понимая, чем это вызвано, решил беседу закончить.

— Да ведь это не к спеху. — Он спрятал рукопись в ларец. — К тому же, граф, я еще не решил, расставаться ли с нею.

— А если деньги для этой цели найдутся?

— Сообщите, что же; тогда можно будет и решить.

Оба хитрили, и оба понимали, что это всего лишь хитрость.

Расстались, чтобы больше не встретиться никогда.

2

Однако им пришлось встретиться еще раз — не лицом к лицу, а на столбцах газет. В феврале 1859 года Безбородко получил письмо из американского посольства. Письмо носило чисто деловой характер.

«Американское посольство, выражая графу Кушелеву-Безбородко свое уважение, просит не отказать в любезности ответить на прилагаемый вопрос юридической конторы «Сноу и Сноу-младший».

Запрос: «Наш клиент мистер Б.К.Доули-Джейнер намерен приобрести у некоего господина Пиетри уникальную рукопись Аристотеля, оцененную специальной комиссией в 25 000 долларов, а так как названная рукопись принадлежала семье графов Безбородко, о чем свидетельствует имеющийся на переплете книжный знак, наш клиент счел необходимым запросить представителя этой благородной семьи, с ее ли ведома поступила в продажу принадлежавшая ей семейная реликвия».

Тут-то и проявила себя в истинном свете натура гвардейского полковника Кушелева-Безбородко. Он решил выдать за правду то, что ему произвольно было угодно считать правдой, и этим своим ответом свести наконец счеты с теми, кто заставлял его долгие годы страдать от страха и уязвленной гордости. Безбородко ответил корректно, приводя будто бы лишь одни факты:

«В связи с запросом юридической конторы «Сноу и Сноу-младший» поясняю:

1. Оригинал рукописи, о которой идет речь, был в 1848 году изъят из библиотеки нашей семьи Н.Б.Олсуфьевым, о чем имеется его собственноручная расписка, в которой он пишет: «Я, Николай Олсуфьев, самовольно, в отсутствие хозяина Григория Кушелева-Безбородко, вскрыл книжный шкаф и изъял из него рукопись Аристотеля о свете…»

2. Десять лет спустя, во время моего пребывания в Берлине, прусский полицейский чиновник Радке показал мне оттиски книжных знаков моего прадеда А. А. Безбородко, объяснив при этом, что книжные знаки найдены им при обыске у какого-то фальшивомонетчика, очень опытного копииста.

Но о том, что при обыске была изъята еще мастерски изготовленная копия с похищенной у меня рукописи, ни полицейский чиновник Радке, ни присутствовавший при этом разговоре его начальник граф Альвенслебен мне ничего не сказали; между тем из письма, также изъятого у фальшивомонетчика при обыске, было ясно, что оный фальшивомонетчик изготовил по чьему-то заказу копию какого-то большого труда, как видно имевшего прямое отношение к книжным знакам моего прадеда.

3. Месяц спустя, во время моего пребывания в Париже, префект полиции господин Пиетри показал мне блестяще выполненную копию с рукописи, похищенной у меня. Что это копия, а не оригинал, я убедился, не обнаружив на обороте первой страницы трех бугорков от прокола иглой — проколы я сделал собственноручно в далеком детстве, за что и был наказан дедом.

Когда господин Пиетри сообщил мне, что рукопись продал ему прусский полицейский чиновник, мне стало ясно, что при обыске у фальшивомонетчика, кроме книжных знаков, была изъята еще и эта самая копия с моей рукописи; полицейский чиновник Радке, изъявший ее при обыске, по-видимому, и является именно тем чиновником, который, по словам господина Пиетри, продал ему означенную рукопись.

4. Заверяю юридическую контору «Сноу и Сноу-младший», что рукопись, о которой идет речь в запросе, есть только копия с похищенного у меня в 1848 году оригинала».

Ответ Безбородко был воспринят как мировая сенсация. Американские газеты высмеивали прусского полицейского чиновника Радке, укравшего при исполнении служебных обязанностей фальшивку; издевательски писали и о префекте парижской полиции, который пытался всучить досточтимому мистеру Б.К.Доули-Джейнеру фальшивку.

В России ответ графа Кушелева-Безбородко печатался под заголовком «Вор у вора дубинку украл, а дубинка оказалась с изъянцем!»

Английские газеты проявили большую сдержанность: «Таймс» поместила лишь сухое изложение фактов, без резких выпадов против героев скандальной истории и без двусмысленных комментариев. «Дейли Мейл» снабдила статью лирическим заголовком («Дорогие бугорки») и эффектной концовкой: «Обыкновенная игла, из тех, что можно купить десяток на полпенса, спасла коллекционеру Б.К.Доули-Джейнеру 25 000 долларов. Детские воспоминания графа Кушелева-Безбородко спасли доброе имя почтенному Б.К.Доули-Джейнеру, который стал бы посмешищем в мире коллекционеров, купи он эту фальшивку».

Французские газеты направили свои язвительные стрелы против префекта полиции и Олсуфьева. Какой-то дотошный журналист обнаружил, что Пиетри был в Петербурге именно тогда, когда там пропала рукопись. На этом фоне журналист создал бойкий роман, в котором, кроме Пиетри и Олсуфьева, действовала некая великая княжна и итальянская танцовщица.

В результате газетной шумихи граф Альвенслебен подал в отставку, Радке был арестован, префекта парижской полиции Пиера-Мари Пиетри Наполеон III сместил, а Олсуфьев пропал без вести: на рассвете выехал в лодке к Леринским островам и больше домой не вернулся, даже лодку не удалось обнаружить.

Все четверо пострадали зря: никто из них не был виновен в том, в чем обвинил их Безбородко. Альвенслебен ничего о рукописи не знал, полицейский чиновник Радке тоже не крал и не продавал ее: этого он не мог сделать потому, что во время обыска у копииста рукописи не обнаружили. Антиквар Росбах успел уже продать ее; Пиетри не знал, что торгует фальшивкой, он честно верил, что владеет оригиналом; Олсуфьев никакого отношения к рукописи не имел с той минуты, как вручил ее Дубельту.

Часть седьмая В ЧЕРНОМ ШЕРСТЯНОМ ЧУЛКЕ

1

Двадцатый век начался в России голодом, кризисом и войной. Вспыхнув в далекой Маньчжурии, эта война, словно громадный рефлектор, осветила бесчисленные пороки и мерзости режима, установленного царской властью в стране. Войсками управляли бездарные военачальники; не щадя своих солдат, они вели полки от одного поражения к другому. Командующие армиями, разные остзейские и немецкие бароны, везли с собой составы с коровами, сладостями и вином, а солдат кормили чумизой, заплесневелыми сухарями и обували в сапоги на картонных подметках.

Поражение в русско-японской войне привело страну к революции. Сначала по городам прокатилась волна забастовок; в деревнях стал гулять красный петух — это крестьяне начали жечь поместья. Потом взялись за оружие.

Восстала Москва. Не работали фабрики и заводы. Закрылись все магазины. Не горело электричество. Молчали телефон и телеграф. Пустовали школы. На заснеженных улицах и площадях возникли баррикады. Начался бой за новую жизнь.

Убедившись в том, что московский гарнизон ненадежен, генерал-губернатор Дубасов попросил у царя помощи.

Николай II направил в Москву лейб-гвардии Семеновский полк.

2

Чемодан уже был уложен и закрыт, когда молоденький поручик Семеновского полка Вильгельм фон Тимрот, вернувшись из города, распаковал его и стал выбрасывать все, что показалось ему лишним.

— Оставь! — начала уговаривать его мать. — Ведь это тебе пригодится!

— Не на Дальний Восток отправляемся и не на месяцы. Чемодан был закрыт на замок снова.

— А когда отправляетесь?

— Грузиться будем вечером.

— Значит, до вечера ты, Вилли, с нами?

— Нет, мне надо в полк.

Мать не огорчилась: в этой поездке она опасности для сына не видела. Семеновцы быстро наведут порядок, и Вилли вернется.

— К деду зашел бы, — посоветовала она.

— Да некогда же, мама!

— Зайди, он с утра ждет тебя. Спрашивает, нервничает.

Вильгельм зашел в маленькую комнату, пропахшую лекарствами. Вильгельм Первый (так в семье звали старого генерала Вильгельма фон Тимрота) сидел на кровати, свесив тонкие длинные ноги.

— Я тебе нужен, дед?

— Мне надо тебе сказать кое-что.

— Непременно сейчас? Безотлагательно?

Старик Тимрот перешагнул уже за восемьдесят — иссохший, пожелтевший, он казался внуку живым воплощением смерти, хотя в голосе его сохранились нотки прежней властности.

— Вилли, тебе теперь не до меня, я знаю, но боюсь, что другого случая рассказать тебе то, что ты обязан знать, у меня больше не будет. Ты видишь — я стар…

— Слушаю, дед.

— Я прожил долгую жизнь и кое-что понял, поэтому к словам моим отнесись, Вилли, серьезно. Фон Тимроты служили и продолжают служить царю, а не народу, и русский народ это знает… Теперешняя революция целит не только в царя, но и в фон Тимротов. Подумай о себе, мой мальчик, подумай о нашем роде: фон Тимроты не должны исчезнуть. Когда дела царя пошатнутся, уходи из России, уходи. А пока береги себя: ты едешь ведь на войну…

— Не на войну, дедушка: нас отправляют в Москву на усмирение бунта.

— Не спорь! — остановил его резко дед. — Можешь поверить мне — это революция, а революция в России может кончиться, как в семьдесят первом году во Франции: коммуной. Не дожидайся, пока людей нашего круга станут вешать на фонарях, заранее выходи в отставку и уезжай. — Он достал из-под подушки что-то завернутое в черный шерстяной чулок. — Тут состояние, Вилли, целое состояние. Если тебе придется спешно бежать, бросай все, только чулок захвати с собой. Он будет храниться в нижнем ящике моего шкафа…

— Что это, дедушка?

— Древняя рукопись. Где бы ты ни очутился, за нее ты получишь десятки тысяч в любой валюте.

Вилли вскочил:

— Почему же ты, дед, не продал ее, когда моему отцу нужны были деньги?! Ведь он из-за денег застрелился!

— Продать ее тогда было нельзя. Нельзя, Вилли…

— Почему же?!

— Когда вернешься из Москвы, объясню; иначе я поступить не мог…

Утомился ли Вильгельм Первый или же опасался, что внук потребует разъяснений более подробных, но он лег, прикрыл глаза и устало сказал:

— Вернешься из Москвы, и мы закончим с тобой разговор. А в Москве не геройствуй. Сегодня Москва, завтра, может быть, Петербург… Героев не хватит.

3

Вилли не послушался деда: он «геройствовал» в Москве. В составе роты полковника Римана он наводил порядок на Казанке, врывался в дома железнодорожников, расстреливал забастовщиков, и именно он, поручик фон Тимрот, устроил засаду недалеко от Москвы, против вальцевой мельницы, и из четырех пулеметов обстрелял поезд Ухтомского.

Восстание в Москве было подавлено. Каратели вернулись в Петербург. Командир Семеновского полка полковник Мин получил флигель-адъютантские аксельбанты, а офицеры полка удостоились чести обедать дважды с его величеством: во дворце, как почетные гости, и у себя в офицерском собрании, как щедрые хозяева.

Как раз в эти суматошные дни старый Тимрот умер. За гробом шел первый батальон Семеновского полка, тот батальон, в котором служили три представителя семьи фон Тимротов.

Вернувшись с похорон, Вилли зашел в комнату деда и достал из нижнего ящика шкафа завернутую в черный шерстяной чулок книжечку. Историю этой книжки дед не успел ему рассказать, сама книжка не произвела на поручика должного впечатления.

— Неужели за такое старье даст кто-нибудь десятки тысяч?! — произнес он вслух. — Причуды! Дед просто лишился к концу жизни разума!

Вилли сунул книжку обратно в чулок, закрыл шкаф и направился в столовую.

Там уже собрались гости. Среди них капитан Майер, тот самый, который вел на казнь Ухтомского, тот самый, который выстрелил ему в голову.

— Как, по-твоему, Майер, кончилась эта сумятица?

— Какая? — спросил удивленно Майер,

— Пресня… Казанка…

— Ах, это! Лет на триста могу дать гарантию — хватит?

— Вполне!

Часть восьмая МОЛОДОЙ ХИЩНИК ВЫХОДИТ НА ТРОПУ ОХОТЫ

1

Пятимиллиардная контрибуция, грабительски выжатая из побежденной Франции в 1871 году, разожгла аппетиты германской буржуазии. Ей стало тесно в границах немецкого райха. Понадобились новые земли. Но мир был уже поделен: не только золотоносные или плодородные земли Африки и юга Азии, но даже пустыни и малярийные джунгли имели английских, французских, испанских, португальских хозяев. Последний кусок Африки — алмазоносное Конго — приобрел бельгийский король Леопольд II, благо продавец Стенли недорого запросил за то, что ему самому ничего не стоило и даже не принадлежало.

Германский кайзер Вильгельм II начал бряцать оружием. По случаю и без случая он стал произносить грозные речи. Сухорукий, с усами, задранными кверху, кайзер оповестил мир о том, что будущее Германии лежит на морях, то есть там, где Англия и Франция давно чувствовали себя хозяевами.

Хозяева не испугались кайзеровских угроз. Тогда германский хищник выпустил когти. Он послал канонерскую лодку «Пантера» в порт Агадир, во французское Марокко.

В 1911 году Франция к большой войне еще не была подготовлена: ей пришлось безропотно отдать Германии часть своего Конго.

Но кусок был слишком мал, чтобы удовлетворить молодого хищника: он готовился к решающему прыжку. Германский генеральный штаб уже разработал стратегические планы будущей войны. Генерал Шлиффен сумел убедить своего кайзеpa, что в Бельгию и Голландию надо ворваться без объявления войны, что во Францию надо войти с севера, то есть со стороны, откуда французы не ждут нападения; что Россию и Англию надо улещивать и усыплять как можно дольше, чтобы помешать им бросить свои силы в помощь союзной Франции… Роль усыпителя, уговаривателя германский штаб предоставил кайзеру.

В делах «усыпления» кайзер Вильгельм был большим мастаком. Русскому царю и английскому королю он писал часто, длинно, с фальшивой искренностью. Но рекомендовать союзникам не спешить на помощь союзнику, находящемуся в беде, — на это даже лицемер Вильгельм не решился.

Если нельзя написать, пожалуй, можно сказать в беседе с глазу на глаз за чашкой душистого кофе, за послеобеденной сигарой.

Но для того чтобы доверительно поговорить с русским царем и английским королем, необходимо было бы поехать в Петербург и Лондон. Такая поездка могла бы вызвать подозрения в европейских столицах. Недоброжелатели Германии могут, чего доброго, еще теснее сомкнуть ряды, и вместо пользы получится для Германии вред.

Тогда Вильгельм решил собрать монархов у себя в Берлине — не для официальных переговоров, а на семейное торжество. Такое собрание не вызовет подозрений даже у искушенных политиков.

Правда, повода для такого сомнительного торжества пока не было, но раз нужно, то его можно создать.

И кайзер Вильгельм создал его.

У него было много сыновей и одна-единственная дочь, некрасивая, с глазами, по-телячьи выпученными, притом заикавшаяся. Невзрачную принцессу можно было бы сбыть в какой-нибудь захудалый королевский дом, снабдив таким приданым, чтобы блеск золота ослепил жениха. Но отдать много золота гогенцоллерновская жадность не позволяла.

В Потсдаме, в резиденции кайзера, был расквартирован гвардейский уланский полк, и в этом полку служил лейтенант, отец которого владел Люнебургской пустошью и титулом герцога, хотя герцогства не имел. Лейтенант был беден, но принадлежал к династии гвельфов, являлся королевским принцем Великобритании и Ирландии и имел титул «Королевского высочества». Что говорить — завидный жених, без большого золота лучшего не достанешь; кроме того, свадьба принцессы с офицером обещала стать мировой сенсацией: никто тут не будет доискиваться политической подоплеки.

И вот то в одной газете, то в другой стали появляться заметки и снимки: принцесса кормит курочек, принцесса посещает сиротский дом и сама, своими благородными ручками, купает детишек. Потом рядом с принцессой оказался красивый уланский офицер. Тон газетных заметок становился все более растроганным и умиленным; замелькало слово «любовь».

Наконец было официально объявлено о бракосочетании «романтической» принцессы. Повод для семейного торжества был найден!

Расчет Вильгельма оправдался: на свадьбу приехали и русский царь и английский король.

На улицах Берлина появились высокие медвежьи шапки английских гвардейцев; послышался звон волочащихся по тротуару палашей русских гусаров; замелькали в толпе петушиные перья итальянских берсальеров…

Немецкий обыватель ликовал: он пьянел от созерцания чужих мундиров, от сознания величия, к которому ведет его воинственный и дальновидный кайзер.

2

На углу Лейпцигер и Фридрихштрассе, на первом этаже респектабельного пятиэтажного дома помещалась контора Гуго Пфанера. На стене, у парадного входа со стороны Лейпцигерштрассе, висела небольшая медная табличка:

«Гуго Пфанер, антиквар».

Скромная вывеска не соответствовала широкой славе Пфанера: его знали и к его услугам прибегали музеи и коллекционеры всего мира. Только у него, у Гуго Пфанера, можно было приобрести подлинного Рембрандта или Гойю, уникальный манускрипт дохристианской эры, набор масок южно-американского племени или коллекцию топоров каменного века.

Контора Гуго Пфанера не была похожа на обычное коммерческое предприятие: в трех просторных комнатах, которые занимала контора, не было никаких товаров — там размещались ящики с карточками. На карточках были указаны владельцы раритетов, там же давалось подробное описание самих раритетов и излагались условия купли-продажи.

Церковное освящение брака принцессы с красивым уланом было назначено на четыре часа, а около двенадцати явился в контору Гуго Пфанера русский офицер лет двадцати шести — двадцати семи, высокий, светловолосый. Он был в полной парадной форме и блестящим своим видом покорил служащего, сопровождавшего его от входных дверей до кабинета шефа.

Очутившись в комнате, сплошь уставленной ящиками и шкафами, и встретившись с ожидающим взглядом тонкого пожилого господина в черном сюртуке, офицер чуть скривил губы и, растягивая слова, спросил:

— Передо мной господин Пфанер?

— Вы не ошиблись. Чем могу быть полезным?

Офицер положил свой кивер на письменный стол и, усаживаясь в кресло, принялся неторопливо стягивать перчатку с правой руки.

— Что вам будет угодно приобрести? — спросил антиквар, полагая, что русский офицер не знает, как приступить к делу.

— Не приобрести, господин Пфанер, а продать хочу.

— Если вещь настоящая, мы найдем для вас покупателя, и очень скоро: на празднества к нам приехали американские коллекционеры. Смею узнать, что господин офицер намерен продать?

Офицер расстегнул мундир, достал из заднего кармана пакет и положил его на стол.

Бережно развернул антиквар пакет, достал из него тетрадку в мягком сафьяновом переплете, раскрыл первую страницу, впился в нее глазами и, не отрываясь, вдруг крикнул:

— Христиан!

Явился служащий, тот, который ввел офицера в кабинет.

— Поднимитесь к моему отцу. Скажите, что я очень прошу его спуститься в контору.

Через несколько минут появился высокий старик; он шел медленно, шаркая ногами.

Сын почтительно взял его под руку, усадил в кресло.

— Отец, господин русский офицер предлагает нам к продаже вот эту рукопись.

Старик сначала окинул офицера испытующим взглядом, потом поздоровался с ним кивком головы и принялся за рукопись. Пальцы его дрожали.

— Гейнц, подай мне лупу, — попросил он слабым, прерывающимся голосом.

Приняв лупу от сына, старец стал разглядывать рукопись — первую ее строчку. Вдоволь наглядевшись, отложил увеличительное стекло и принялся водить пальцем по обороту той же первой строки. Его лицо, сухое, морщинистое, выражало крайнюю сосредоточенность. Наконец он, по-прежнему не отрываясь взглядом от рукописи, произнес:

— Да, сомнений не может быть… Оригинал! — И обратился к посетителю: — Известно ли вам, господин офицер, чем вы владеете?

На этот вопрос капитану Вильгельму фон Тимроту (а это был он) трудно было ответить. Семь лет назад дед говорил ему, что за эту книжку можно получить целое состояние, и он тогда не поверил: неужели же дед, владея вещью, за которую можно выручить так много денег, допустил бы до самоубийства из-за карточного долга единственного своего сына?! Слишком чудовищно, чтобы в это поверить! Внук не поверил еще и потому, что Вильгельм Первый в последние годы изрекал подчас сумбурные вещи вроде того, что жизнь сдвинулась с вековечного корня, что наступят черные дни… Это следовало отнести за счет старческого маразма.

Когда жена капитана Вильгельма узнала, что ее муж будет сопровождать царя в Берлин, она составила список вещей, которые ей хотелось бы получить оттуда.

Правда, деньги на покупку этих вещей у Тимротов были, но тут капитан вспомнил про ценность, завещанную ему дедом.

И он решил захватить с собой рукопись, чтобы проверить, фантазировал дед или книжка действительно ценная; если окажется, что в самом деле ценная, то продать ее, а уж деньгам он применение найдет.

Не дождавшись ответа от русского офицера, старый Пфанер жестко продолжал:

— Это рукопись Аристотеля — список с его рукописи! Но где она была шестьдесят лет? Где, черт возьми! Почему о ней ничего не было слышно? Почему? — И неожиданно спросил голосом более спокойным: — Вы, конечно, граф Безбородко?

— Нет.

Старец откинулся на спинку кресла; он просидел несколько минут молча, потом спросил:

— Кто вы? Как попала к вам эта рукопись? Ведь она была украдена у графа Безбородко?

Тимрот растерянно посмотрел на старика: он понял, что с его собственностью не все обстоит ладно. Однако как смеет старик разговаривать с ним так дерзко?! Презрительная гримаса скользнула по его лицу.

— Рукопись — собственность моего деда, генерала русской гвардии! — произнес он надменно.

Старец опустил голову и прикрыл глаза, словно ему стало плохо.

Молодой Пфанер видел, что сделка срывается, а этого он допустить не хотел. Разве можно из-за щепетильности отца потерять хороший заработок?!

— Сколько дней вы пробудете у нас, господин офицер? — спросил он.

— Четыре.

— О, этого времени вполне достаточно. В Берлине гостит мистер Конелли. Уж он от такой рукописи не откажется.

Старик укоризненно взглянул на сына, но ничего не сказал.

— Да, от такой рукописи настоящий коллекционер не откажется, — повторил молодой Пфанер. Он осторожно уложил рукопись в конверт, намереваясь спрятать ее в письменный стол.

— Я рукописи не оставлю.

Молодой Пфанер опешил:

— Господин офицер, сделка очень крупная. Мистер Конелли, несомненно, захочет взглянуть на рукопись.

— Вы сможете ему показать вот это. — Тимрот достал из кармана пять фотографических оттисков.

Эти снимки с последней главы Тимрот сделал прошлой осенью, когда в петербургских газетах стали много писать о рукописи «Слова о полку Игореве». Одни утверждали, что найденная рукопись — оригинал, другие — что копия. Тимроту захотелось тогда проверить, чем же он сам владеет, — копией или оригиналом. Позже шум вокруг «Слова» улегся, Тимрот своего намерения не осуществил.

Молодой Пфанер сверил снимки с оригиналом.

— Думаю, что мистер Конелли поверит нам.

— Возможно, — глухо ответил старик. Тимрот спрятал рукопись в карман и поднялся.

— Господин офицер, вы не сказали, во сколько оцениваете свою рукопись. Хотя доверьтесь нам, с мистера Конелли мы потребуем максимум. От двухсот до двухсот пятидесяти тысяч. И, если вас не затруднит, прошу вас послезавтра в это же время.

— Хорошо, приду.

Молодой Пфанер проводил офицера до входных дверей. Вернувшись в кабинет, он спросил отца:

— Почему ты так придирчиво разглядывал первую строчку? Ведь было ясно, что это оригинал.

— А историю рукописи ты помнишь?

— Помню.

— Про бугорки не забыл?

— Отнюдь нет. Но я, отец, считаю, что после скандала с рукописью любой пройдоха снабдил бы копию тремя бугорками.

— Верно. Но в 1864 году, когда я был в Петербурге, мне удалось выведать у графа Кушелева-Безбородко, какой иглой он сделал бугорки… Это очень важно: бугорок бугорку рознь. Мы с тобой, Гейнц, держали в руках оригинал — в этом нет никаких сомнений. А вот теперешний владелец кажется мне сомнительным. Рукопись была украдена в петербургском царском дворце, и вот спустя шестьдесят лет появляется офицер, опять же близкий ко двору — ведь приехал он на торжества в свите царя, — и предлагает краденое к продаже. Как ты считаешь, удобно фирме Гуго Пфанера торговать краденым?

— Я полагаю, отец, что ты преувеличиваешь. Мы не розыскное бюро, а коммерческая контора. Мы отвечаем только за качество продаваемого товара, а за происхождение товара отвечает его владелец. К тому же, отец, с момента кражи прошло столько лет, что никому и в голову не придет ворошить старину.

Ответ сына, по-видимому, не удовлетворил отца. Он поднялся с кресла и, шаркая ногами, направился к двери. Уже выходя из комнаты, не оборачиваясь, он сказал:

— Поступай, Гейнц, как считаешь для себя удобным.

3

Молодой Пфанер поступил именно так, как считал для себя удобным. Через полчаса он был в гостинице Адлон, а уже через час имел согласие миллионера Конелли на приобретение рукописи за 250 000 марок.

Но вмешалась политика. Кайзер Вильгельм не смог договориться со своими дорогими кузенами, и свадебные торжества были неожиданно сокращены. Русский царь со своей свитой отбыл из Берлина на три дня раньше, чем планировалось по камер-фурьерскому журналу.

Уехал и капитан Тимрот, не успев даже предупредить антиквара о своем внезапном отъезде.

Списаться с русским офицером Пфанер не мог, так как не знал даже его фамилии.

Таким образом, сделка с рукописью сорвалась.

Часть девятая ПРОФЕССОР

1

Профессор, рассказавший мне историю рукописи, по-видимому, уехал из Москвы: восемнадцать дней он не появлялся в скверике. Каждый день в разные часы я звонил ему по телефону, но никто не откликался.

Эти дни меня занимал вопрос: что же в конце концов стало с рукописью?

Мне даже пришла в голову мысль, не угостил ли меня милейший профессор «охотничьим» рассказом, в который он умело включил добротные исторические детали? Он довел события до высшей точки развития, но для эффектной концовки у него просто не хватило выдумки. Вот он и исчез!

Но что-то во мне восставало против такого суждения; возвышенный строй мыслей моего рассказчика, его умение разбираться в сущности общественных отношений, добывать из памяти яркие исторические факты — этих качеств было вполне достаточно, чтобы довести до конца любой исторический рассказ; значит, профессор оборвал свое повествование вовсе не потому, что не нашел для него развязки.

Чтобы подтвердить самому себе правильность моих умозаключений, я решил запросить Восточный институт: имеется ли у Аристотеля трактат о сопротивляемости сетчатки человеческого глаза и верно ли, что еще в XI веке арабский ученый эль Хасан перевел несколько глав из этого трактата? Ответ снял последние опасения… Да, Аристотель написал трактат на эту тему, арабский ученый эль Хасан в XI веке перевел две главы из этого трактата, а в 1916 году арабский же ученый Муса аль Тегерани обнародовал в Индии перевод заключительной части этого же трактата.

Ответ, таким образом, полностью реабилитировал моего профессора. Однако рассказ о рукописи был все равно лишен концовки.

И тут пришло письмо, разрешившее мои тревоги и сомнения: «Я «не в шутку занемог», — писал профессор, — но так как я не Ваш дядя и Вам не угрожает опасность «подушки поправлять, печально подносить лекарство», — это делают опытные сестры, — то приглашаю Вас просто в гости к себе, точнее — на прогулку по прекрасному саду…»

В этот же день (письмо пришло утром) я отправился в Опалиху.

Профессор за то время, что мы не видались, посвежел лицом, глаза у него помолодели; бородка была подстрижена аккуратно, а небольшие усы тщательно закручены стрелкой.

— Вот какие дела, — встретил он меня. — Ложишься в постель в Новых Черемушках, а просыпаешься на больничной койке, и в утешение врачи тебе заявляют, что могло обернуться еще хуже.

— Но вид у вас прекрасный.

— Это вы про бородку и усы? Специально для родственников, а то приходят и смотрят на меня печальными глазами. Намедни была у меня жена какого-то двоюродного или троюродного брата — она смотрела на меня таким осуждающим взглядом, как будто я разбойник какой-то и сам себя уложил в постель.

Я был обрадован тому, что опять вижу своего профессора, и тому, что он здоров, и, честно говоря, вовсе не был бы огорчен, если бы вся наша беседа велась о пустяках в том ироническом тоне, к которому так часто прибегал мой ученый собеседник.

Но профессор сам себя оборвал:

— Хватит о родственниках! Вас когда-нибудь хоронили заживо?

— Позвольте! При чем тут покойники? — возразил я. — Поговорим лучше о рукописи.

Профессор остановился, укоризненно посмотрел мне в глаза.

— Беда с писателями! Им нужно, чтобы рассказ непременно тянулся вверх, как ветви у тополя. А я люблю дуб. Он растет привольно, во все стороны. И кстати, дорогой товарищ писатель, не отвечать больному человеку на вопрос невежливо: вас когда-нибудь хоронили заживо или нет?

— Нет.

— А меня хоронили. Было мне два года, я чем-то заболел. В нашей деревне, как сами понимаете, врачей не было, зато была бабка Фекла. Она и от наговора спасала, и бесов изгоняла, и от всех болезней лечила. Привела ее мать к нам в избу, показала на меня: «Отходит мой Мишенька». — «Отходит, матушка, отходит твой ангелочек, — подтвердила бабка. — Голубого тепла в нем нету, оттого и отходит. Выкопай, матушка, в огороде могилку, опусти туда кадушку с водицей ключевой и дожидайся полнолуния. Когда из-за леса покажется краешек луны, положи ангелочка в кадушку и прочти над ним «отче наш». Читай и на луну поглядывай. Когда она вся из леса выйдет, хватай ангелочка и бегом в избу. И выздоровеет твой Мишенька. От луны в него голубое тепло войдет».

— Профессор, — заметил я осторожно, — все это очень интересно, но нельзя ли сначала досказать про рукопись?

— Эх, мой друг, догадки у вас не хватило: ведь я к тому и веду рассказ, чтобы покончить с рукописью. В рассказ входит новый герой, и этим героем буду я, профессор без профессуры из-за своих недугов. А обо мне, о новом герое, что известно? Ничего! «Большая Советская» посвятила мне два слова — «ученый-ориенталист». А что делал этот ориенталист, каким путем до учености дошел — об этом умалчивается…

— Вы участвовали в истории с рукописью? — не скрыл я своего изумления.

— Ага, фантазия разыгралась?

День был пасмурный, небо хмурилось; налетал ветер. Я боялся, как бы мой профессор не простудился, но торопить его не решался.

— Здорово получилось, профессор; вы вскользь бросили два намека, и я уже представил себе вашу биографию. Вы из крестьян и…

— Постойте, постойте, не торопитесь. Это всего только внешние признаки, это — рама, а судить о картине по раме нельзя. Да, я из крестьян, и из тех крестьян, которые никогда не ели досыта. И все же трое из десяти детей выжили.

Восьми лет я удрал из дому — пристал к цыганам. От них подался в Рязань — воду возил, дрова колол. Мне было четырнадцать лет, когда я попал к чудаку помещику, не то в качестве конюха, не то ординарца при его особе. Был он добрый и сентиментальный. Детей у него не было, жена давно сбежала, а ему и горя мало: охотился или по соседям разъезжал. Меня от себя не отпускал; научил меня, с голоса, какому-то старинному французскому романсу и каждый раз — у себя дома или в гостях — приказывал: «А ну, Фигнер, спой нам про французскую любовь!»

Голосишко у меня кой-какой был, но слуха никакого, и слушатели потешались не столько над незадачливым певцом, сколько над его покровителем. Мой добрый чудак понял это наконец. Он сказал мне: «Фигнер из тебя, Мишук, не получился, по ты гениальный мальчик. Я найду тебе хорошего учителя, и ты станешь Софьей Ковалевской».

Добрый человек сдержал свое слово. Однажды разбудил он меня на рассвете: «Одевайся, Мишук, поедем в Жиздру».

Жиздра — скучный, сонный городишко. Мы заехали в небольшой опрятный двор. Черная собачонка встретила нас отчаянным визгом. Из избы вышел человек лет сорока. Худой, с бородой на сторону, словно ее ветром отнесло, в подряснике сизо-стального цвета, в лаптях. Онпоклонился с достоинством — это никак не вязалось с его убогой внешностью — и приятным, идущим от сердца голосом спросил: «Это и есть мой будущий ученик?»

Не выходя из экипажа, мой хозяин ответил: «Отец Николай сказал мне, что ты человек ученый. Вот я и привез к тебе Михаила. Передай ему свою ученость». — «Все, что знаю, готов ему передать», — ответил мой будущий учитель, ласково поглядывая на меня.

Взяв свои пожитки, я вышел из экипажа. Было и радостно и почему-то тоскливо. Помню: потянулся, чтобы поцеловать руку своему благодетелю, а он передал учителю большой конверт, стегнул по лошадям и выехал со двора.

Больше я его не видел.

От одного чудака я попал ко второму, хотя чудачества их были разные. Мой учитель — звали его Никанор Платонович — был человеком ученым, но ученость его можно было уподобить книге с вырванными страницами. Он рассказывал мне о Геродоте, заставлял учить наизусть «Илиаду», а когда я однажды спросил его, кто такой Дарвин — в лавке, где я соль покупал, два гимназиста спорили о каком-то Дарвине, — он удивленно посмотрел на меня своими лазурными глазами и растерянно промолвил: «Дарвин? Это, по всей вероятности, немец, а немцы все пустословы».

Никанор Платонович ушел из последнего класса духовной семинарии; почувствовал, как сам мне объяснил, отвращение к божественному. Поселился с матерью, поповской вдовой, на окраине Жиздры и, опять же с его слов, «весь отдался умозрительной философии».

Однажды позвал меня Никанор Платонович в поле и со смущением сказал: «Уже больше трех лет твой благодетель не дает о себе знать. Ты видишь, как мы живем, — материнского пенсиона едва хватает на хлеб…»

В этот же день я нанялся на маслобойку и стал работать от зари дотемна, платил учителю за свое содержание и ежемесячно доплачивал ему по рублю на покрытие задолженности моего благодетеля.

Профессор остановился, осмотрелся и, медленно зашагав дальше, опять приступил к своему повествованию:

— Так началась моя юность. Вы, писатели, охотники до сравнений. Извольте. Мои знания можно было сравнить с одеждой нищего. На такой одежде рядом с заплатой из добротной английской шерсти торчит линялый лоскут из дешевой сарпинки. В моем мозгу тоже: рядом с добротными знаниями умещались извращенные, невежественные познания о сущности человеческого бытия. Я знал наизусть почти всего Гомера или Даниила Заточника, но о Пушкине и Лермонтове не слышал ни разу. Я был образован не хуже средневекового схоласта и в то же время наивен, как деревенский пастушок. Товарищей у меня не было, даже знакомых не было: дом учителя и маслобойка — вот мой мир.

2

Однажды зашел к нам городовой: «Явиться завтра в воинское присутствие».

Был я, как сами понимаете, рослый, здоровый и с лица, от себя прибавлю, довольно подходящий. Направили меня в Петербург, в лейб-гвардии Семеновский полк. Прослужил год, два, присмотрелся к столичной жизни, много читал. В стране неспокойно: рабочие бастуют, крестьяне бунтуют.

Наш полк отправили в Москву. У многих солдат было нехорошо на душе: понимали, что делают подлое дело, а вылезть из хомута не могли — очень туго сидел он на шее. Нашу роту послали с полковником Риманом на Казанку. Опять порка, опять расстрелы. И вот в декабрьский рассвет вызывает меня поручик фон Тимрот и говорит: «Старший унтер-офицер, бери десять солдат и отправляйся в распоряжение капитана Майера. Будете расстреливать главного забастовщика».

Я вдруг осатанел: «Не пойду!» Так рявкнул, что длинноногий Тимрот шарахнулся от меня. Конечно, меня тут же арестовали и под караулом жандармов переправили в Петербург.

Подследственных было тогда очень много, и моя очередь в суд наступила только в сентябре 1906 года, уже после того, как Зинаида Коноплянникова пристрелила командира Семеновского полка генерала Мина. Пуля Коноплянниковой меня и спасла: судьи стали трусливы. Согласились с адвокатом, что я «действовал в состоянии аффекта», и приговорили меня только к десяти годам каторги.

Вот на каторге-то я наконец получил возможность учиться по-настоящему.

Много месяцев сидел я в одной камере с чудесным человеком, большевиком Виктором Курнатовским. Он был по профессии учитель. Курнатовский, видимо, понимал, что жить осталось ему недолго, и спешил передать мне свой жизненный опыт, преданность рабочему классу. Четыре года я провел на каторге и четыре года учился.

Когда меня переводили из Акатуя в другую тюрьму, я сбежал в Персию. Добрался до Исфахана. Это не город, а музей: шахский дворец Али-Капу, отделанный порфиром и украшенный изумительными фресками; павильон «Сорока колонн» в зелени роскошных садов; причудливые фонтаны. Кстати, колонн всего двадцать, но каких! Из цельных стволов ясеня, резные. Тут же шахская мечеть, покрытая лазурной майоликой, — ее голубой цвет поминутно меняется.

Однако заработать на хлеб в этом городе-музее было нелегко. Таскал я на горбу кули с мукой, выжимал масло из олив, стриг овец, работал подручным у кузнеца, дробил руду. Металл, выплавляемый по способу древних мидян из местной руды, превращается в руках опытных ремесленников в кувшины, тазы, в которых правоверные омывают руки и ноги. Работал у ювелиров. По-чудному там торгуют. Готовые изделия — браслеты, кольца, серьги — сразу же выставляются в маленькой витрине. Женщина, с головой укутанная в длинный кусок темной материи, останавливается у витрины. Взглядом она показывает на украшение, которое ей понравилось. Хозяин шепотом называет цену. Женщина кладет деньги на коврик и молча забирает покупку.

Под базаром находится древнее подземелье. Там расположены мельницы и прессы для выжимания масла. Рабочие не только работают, но и живут в этом подземелье при смоляных факелах и коптилках. Заживо погребены. И получают за свой адов подземный труд гроши.

По секрету сообщу вам, что я работал там две недели, и… «подземные духи» забастовали. Поймите, первая в Исфахане забастовка! И мы победили! Вместо десяти риалов стали нам платить пятнадцать. Но мне-то пришлось спешно убраться из города, попросту бежать. И то в последнюю минуту, когда жандармы были уже в подземелье.

Пришел в Тегеран. Опять жизнь маслобойщика, стригача, носильщика.

Однажды, когда я принес в богатый дом покупку из магазина, ко мне на кухню вышел пожилой человек. Посмотрел на меня пытливыми глазами и не спросил, а сказал уверенно:

«Ты русский».

«Да, господин, русский».

«Знаешь русскую литературу?»

«Неплохо».

Он увел меня к себе в беседку, угостил душистым кофеем.

«Давно у нас?»

«Около года».

«А раньше ты наш язык знал?»

«Ни слова».

Мои ли краткие ответы ему понравились или легкость, с какой я поддерживал беседу, — он вдруг спросил:

«Сколько ты зарабатываешь в месяц?»

«Туман, иногда и больше».

«Переходи ко мне, я буду платить тебе три тумана».

«За какую работу?»

«Учи меня русскому языку».

В этот же день я переехал. Мой хозяин оказался ученым, настоящим ученым: он учился у меня и учил меня.

После трех с лишним лет он знал русский язык и русскую литературу не хуже меня, а я за это время основательно изучил арабский язык и арабскую литературу.

И ему и мне стало уже неинтересно наше содружество, и мы расстались. Я поехал в Индию — в кармане было достаточно денег, чтобы года полтора-два учиться, не думая о хлебе насущном.

Новая жизнь, новый язык. Индийский профессор, которому я был отрекомендован моим тегеранским учителем-учеником, принял меня сердечно. Я сначала учился, затем стал заниматься литературным трудом. Исследование «Золотой век арабской литературы» принесло мне должность преподавателя лагорской коллегии в Пенджабе.

Еще в Тегеране я изучал греческий язык. Как-то, просматривая «Бюллетень индийского археологического общества», я натолкнулся на пять снимков с греческой рукописи. Из пояснения, предпосланного снимкам, я узнал, что фотографии воспроизводят заключительную главу трактата Аристотеля и что оригинал этой рукописи утерян.

Я заинтересовался пропавшим трактатом и узнал всю его романтическую историю — от момента кражи в Зимнем дворне до беседы в берлинской конторе антиквара Пфанера. Заключительную главу из трактата Аристотеля я перевел на арабский язык и напечатал свой перевод в том же «Бюллетене». Однако перевод и даже моя пространная, я бы сказал, не лишенная интереса вступительная статья не нашли тогда отклика ни в научном мире, ни среди коллекционеров: время было военное.

Жил я скромно, незаметно; преподавал, печатал свои труды под именем «Муса аль Тегерани».

Однако английская разведка пронюхала, что я не настоящий Муса, и стала сильно мне докучать.

Возможно, я сам накликал на себя эту беду: таков уж у меня характер. Вместо того чтобы удовлетвориться чтением лекций, я еще беседовал со своими учениками о Марксе, о его учении.

Тучи над моей головой сгущались все больше.

Вдруг — Февральская революция в России. Я бросил все и — домой.

Приехал я в Петроград в те дни, когда нашей партии пришлось работать в тяжелых условиях подполья и Временное правительство пустило всех своих шпиков по следу Ленина.

На митинге в Лесном я услышал фамилию Подвойский. С одним Подвойским, Николаем Ильичом, я подружился на каком-то сибирском этапе. Подошел к этому Подвойскому, спросил, не Николай ли Ильич он. «Да», — прозвучал сухой ответ. Я назвал себя, напомнил ему этап.

Подвойский отнесся ко мне с подозрением. «Где ты был? Что делал?» — посыпались вопросы. Я ему рассказал свою одиссею, и мой рассказ, видимо, показался Подвойскому чересчур экзотичным, чтобы поверить в него. Он предложил мне привести в порядок личные дела и как-нибудь зайти к нему.

Когда говорят «как-нибудь», следует понимать так, что беды особой не будет, если ты не зайдешь. Я так и понял. Сначала устроил личные дела, то есть оформил свое членство в партии, стал выполнять партийные поручения, а потом отправился в Азиатский музей Академии наук, чтобы устроиться там на работу. Почему именно в Академию наук? Во-первых, по моей специальности, а во-вторых, в то беспокойное время работа в стенах Академии сулила большие удобства для подпольщика-большевика.

В Музее принял меня ученый секретарь: старик в черной шелковой ермолке. Он сидел в глубоком кресле. Перед ним лежали небольшая книжка и увеличительное стекло. Несколько минут смотрел он на меня взглядом человека, который возмущен смелостью посетителя, оторвавшего его от серьезного дела. Наконец спросил:

«Вы больны желтухой?»

Я успокоил его — сказал, что это мой естественный цвет лица. Старик осмотрел меня всего с ног до головы через свое увеличительное стекло, потом, отложив стекло, сказал:

«Можете там передать, что я не возражаю. Пусть зачислят вас истопником».

«Я не прошусь в истопники».

«Как? — удивился старик. — Мне говорили, что им нужен истопник».

«Но я-то не прошусь на эту работу».

«А на какую же?»

«В рукописный отдел. Я арабист».

«Как ваша фамилия?»

Я назвался.

«Когда вы закончили курс и в каком университете?»

«Я не кончал курса в университете».

«А хотите работать в рукописном отделе! — проговорил он укоризненно. — Чтобы работать в рукописном отделе, молодой человек, недостаточно одного желания, нужны еще и знания».

«Они есть у меня».

Старик отодвинул книгу на середину стола и с раздражением заметил:

«Вы самонадеянны, молодой человек».

Что я мог на это ответить? Сказать, что я Муса аль Тегерани, имя, известное арабистам, — он мне не поверит, а работ под своей настоящей фамилией я не печатал. И я решился.

«Перед вами лежит арабская книга. Разрешите мне прочитать из нее несколько строк».

Я взял книгу со стола, прочитал две строки и — представьте, какая неожиданность — это был трактат, о котором я чуть ли не пять раз писал! Тогда, на том медлительном, с придыханием араб, которым щеголяют европеизированные ученые из Каира, я произнес:

«Это сочинение по этике Бахья. Полное название книги «Kitab al-hi adat fi faraidhal kulub».

Старик долго смотрел на меня удивленными глазами.

Итак, мой друг, я начал работать в рукописном отделе Азиатского музея — до четырех часов я был арабистом, а после четырех инструктором-пропагандистом Нарвского района.

3

Октябрь. Сидеть в Музее стало тягостно. Я направился к Подвойскому:

— Вы мне предлагали зайти как-нибудь, вот я и пришел, для того чтобы сказать: «Я бывший старший унтер-офицер гвардии Семеновского полка, окончил учебную команду, в военном деле разбираюсь. Дайте мне взвод или роту и пошлите на боевую операцию».

Мне дали роту, послали на одну операцию, другую, третью. Дни и ночи были беспокойные, фронтов и врагов было много. Рота моя постепенно росла, дошла чуть ли не до численности полка, росли и усложнялись поручения.

Вызывают меня однажды в Смольный. «Когда можешь выступить со своим полком?» — «У меня нет полка». — «Докомплектуем. Дадим снаряжение. В десять дней справишься?»

Докомплектоваться было тогда не так просто: солдат сколько угодно, а вот с командным составом сложно. Из отдела формирования прислали мне двадцать офицеров, а до меня дошли всего двое, и те затерялись потом при посадке в вагоны. Непосредственно в штаб полка наведывались бывшие офицеры, но поди разберись, кто из них будет честно воевать, а кто прячет камень за пазухой. Говоришь с ними, выпытываешь и чутьем отбираешь тех, кто кажется более честным.

Через десять дней я отправился на запад, не получив того, что было обещано.

«Вы обучайте людей, сбивайте полк, а к тому времени дошлем снаряжение», — успокоили меня в штабе формирований.

Выгрузились мы на станции Тапс — это между Петроградом и Ревелем.

Мороз. Снежные заносы. Кормежка скудная…

Профессор несколько минут шагал молча, затем сказал:

— Увлекся, вспомнил старину. Тяжелое было время, но какое чистое! А люди! В сердце — любовь, в глазах — суровость. Это они своими руками разгребали мусор старого мира, чтобы очистить землю для новой жизни. А вы, товарищи писатели, пишете о них до обидного мало!

— Профессор, не судите писателей слишком строго. Славных людей и славных дел так много! Кстати, почему вы сами не возьметесь за перо? Вы прожили большую, интересную жизнь, а при вашем умении рассказывать книга получилась бы занимательная. Вот и про рукопись рассказали бы.

— Опять подгоняете, — заметил он, насмешливо глядя мне в лицо. — Не терпится?

— Признаюсь, не терпится.

— Торопыга вы, но что с вами поделаешь! Так вот, слушайте дальше. Близилась весна, полк выступил к Пернову. Настроение у бойцов было бодрое, а у меня тревожное из-за командиров. Я знал, что кое-кто из них ждет первого боя, чтобы перебежать к врагу. Два офицера были явно ненадежны: не то полковники, не то подполковники — они вызывали подозрение своим оскорбительным нежеланием общаться с нами, коммунистами, помимо службы. Они без возражений выполняли боевые приказания, но корректно отклоняли любое наше приглашение.

Предстоял первый бой: мы должны были отбить у немцев две деревни возле Везенберга. Из этих деревень немцы обстреливали железнодорожное полотно и преграждали нам дорогу на Пернов. Артиллерии у меня не было — надо было идти в атаку без артподготовки.

К первому бою мы подготовились хорошо: помогли нам «аристократы» — так мы звали этих двух офицеров: они разработали план операции.

Представьте себе равнобедренный треугольник — в верхнем углу помещичья мыза, в нижних углах — две деревни. Расстояние между точками около четырех километров. В моем распоряжении было три батальона по четыре роты в каждом и два усиленных взвода пулеметчиков.

Наш план был таков: деревни брать штыковым ударом — первый батальон овладевает деревней справа, второй — деревней слева; две роты третьего батальона прикрывают (по одной роте) крайний правый и крайний левый фланги, а пулеметчики двигаются между атакующими батальонами по направлению к помещичьей мызе, помогая в случае надобности атакующим; две роты третьего батальона в ближнем резерве.

Перед немецкими окопами тянулись в три ряда проволочные заграждения, а так как успех нашей операции зависел от внезапности, то, по предложению «аристократа», мы решили проволоку перед боем не резать, чтобы не обнаружить своего замысла, а разведать проходы в заграждениях и за два чеса до начала боя послать ловких парней — они подкопаются под проволокой, бесшумно снимут немецкие секреты и откроют «ворота». По предложению того же «аристократа», мы послали разведчиков на расстояние трех километров от наших флангов: ровно в три часа ночи они должны были пустить цветные ракеты.

Подготовка была закончена. Роты вышли на исходные позиции. Все благоприятствовало: ночь была темная и ветер в нашу сторону.

Первым батальоном командовал один из «аристократов», вторым — рабочий, бывший унтер-офицер, третьим — тоже «аристократ».

«А как они поведут себя в бою?» — думал я. От успеха этой операции зависело очень много. Тогда я решил: пойду в атаку с первым батальоном.

Произошло все так, как мы задумали: проходы в проволочных заграждениях были раскрыты, справа и слева — далеко от нас — взвились зеленые ракеты, и немцы погнали свои резервы к угрожаемым точкам.

Мы бросились в атаку с такой стремительностью, что первые два батальона сошлись на помещичьей мызе до прихода туда пулеметных взводов.

Командир первого батальона шел со мной — он вел себя геройски. Второй «аристократ» собрал свой батальон под огнем врага и, не дожидаясь моего приказа, организовал оборону занятых деревень.

И все же неприятность случилась: когда я в помещичьем доме собрал комбатов, чтобы вместе разработать план дальнейших действий, вбежал командир одной из фланговых рот третьего батальона.

«Сукин сын! — крикнул он и, обращаясь ко мне, тоном упрека, как будто я был тоже в чем-то повинен: — К немцам хотел бежать!»

«Кто?»

«Кто?! — повторил он. — Гвоздилин! Вы цацкались с этой контрой, роту дали ему!»

Я взглянул на своих комбатов: они были смущены, подавлены.

Был смущен и я: недоглядел! Тонкая бестия — человек, он умеет маскировать свои чувства — об этом я помнил всегда, распределяя своих офицеров по ротам. Но, поймите, именно Гвоздилин, этот бородатый и длинноногий простак, равнодушный ко всему, что не относилось к службе, никогда и ни у кого из нас, коммунистов, не вызывал подозрений. Он был уж очень типичной армейской «кобылкой». По документам значился капитаном Олонецкого пехотного полка, и нам казалось, что именно из таких, как Гвоздилин, вырабатываются бурбоны Сливы или тряпки Петерсоны из купринского «Поединка». И вдруг Гвоздилин хотел бежать к немцам!

«Где он?» — спросил я.

«На пункт его сволокли!»

«Ранен?»

«А то нет! Получил от нас!..»

После совещания я отправился на медицинский пункт. Было уже светло. Со двора выезжали повозки; изба была забита ранеными. Два врача работали в пристройке, заменявшей операционную.

«Гвоздилин тут?»

Старший врач извлекал из чьей-то спины осколок. Раненый сидел на табурете, низко склонив голову.

«Подождите, товарищ командир, — ответил старший врач. — Сейчас закончу и пойду с вами».

Осколок застрял глубоко, врач извлекал его пинцетом.

«Все в порядке… Йод! Повязку! — приказал он фельдшеру. — Пойдемте, товарищ командир».

Идти пришлось недалеко.

«Товарищ командир, у Гвоздилина нашли…»

«Скажите сначала, в каком он состоянии».

«Плох: ранен в грудь, раздроблена тазовая кость».

«Выживет?»

«Вряд ли».

«Поговорить с ним можно?»

«Самочувствие весьма неважное».

«Теперь скажите, что вы нашли».

«Вроде блокнота какого-то. Он был у него прибинтован к ноге».

«Что за блокнот?»

«В мешочке он, а мы мешочка не вскрывали. Он у него в комнате».

Мы вошли в избу. На кровати, под серым байковым одеялом, лежал Гвоздилин. Его можно было узнать только по рыжей бороде. Глаза провалились; лоб и щеки будто вымазаны разведенным мелом. Он что-то шептал, а тонкие длинные пальцы, согнутые в суставах, с паучьей сноровкой шевелились над одеялом.

Стыдить или упрекать не имело смысла.

Я повернулся к выходу и почему-то шепотом спросил у врача:

«А мешочек этот где?»

Он взял его с подоконника и подал.

Я распорол мешочек, достал оттуда книжку в тонком переплете, раскрыл ее, и… меня точно варом обдало: безбородкинская рукопись! Я провел пальцами по обороту первой строчки: три бугорка! Она!

Я кинулся к раненому:

«Гвоздилин! Откуда у вас эта рукопись?! Гвоздилин! Слышите меня?! Откуда у вас эта рукопись?»

Я кричал не своим голосом.

Гвоздилин посмотрел на меня — его взгляд был осмысленный.

«…фон Тимрот… Тимрот… Семеновского… полка… Тим… рот… Виль… гельм…» — И замолк. Пальцы, согнутые в суставах, застыли.

4

Только альпинист, который после трудного восхождения очутился наконец возле недоступного ледника, может понять, почему я так глубоко вздохнул. Честно говоря, я не верил, что профессор свой рассказ закончит когда-нибудь: слишком часто он отклонялся в сторону.

Но он свой рассказ закончил: рукопись найдена!

— И больше она не терялась? — спросил я, ощущая холодок при мысли, что превратности военной обстановки могли снова отозваться на судьбе рукописи.

— Я отослал ее в Петроград. С верным человеком.

— Удивительная история!

— Эх, я мог бы еще рассказать вам, как эта самая рукопись из Йемена попала к кардиналу Ришелье и Орлеанам, а от них к канцлеру Безбородко, — вот это действительно одиссея!

— Пожалуйста, профессор, прошу вас, расскажите!

— Торопыга вы этакий! За нами никто не гонится. Вот вернемся в Новые Черемушки, сядем с вами на скамеечку на нашем Профсоюзном бульваре, тогда и совершим путешествие из таинственного Йемена, из страны, где выращивают лучший в мире кофе-мокко, в средневековый Париж, где этот лучший в мире кофе-мокко пил кардинал Ришелье.

Примечания

1

Некоторые исторические факты и биографические сведения даются автором в вольной трактовке.

(обратно)

2

Ты лаешь (немецк.).

(обратно)

Оглавление

От автора[1]

Часть первая ШАРМАНЩИКИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Часть вторая БЛАГОРОДНАЯ СЕМЕЙКА

  1

  2

  3

  4

  5

Часть третья ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ

Часть четвертая ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

  1

  2

  3

  4

Часть пятая ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ КУШЕЛЕВ-БЕЗБОРОДКО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть шестая МЕСТЬ

  1

  2

Часть седьмая В ЧЕРНОМ ШЕРСТЯНОМ ЧУЛКЕ

  1

  2

  3

Часть восьмая МОЛОДОЙ ХИЩНИК ВЫХОДИТ НА ТРОПУ ОХОТЫ

  1

  2

  3

Часть девятая ПРОФЕССОР

  1

  2

  3

  4

*** Примечания ***